«Слёзы Шороша»

Слёзы Шороша (fb2) - Слёзы Шороша 3764K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Братья Бри

Братья Бри Слёзы Шороша

Книга первая

Предыстория первая Нет-Мир

Глава первая «Я здесь и там»

Скорбь Шороша вобравший словокруг

Навек себя испепеляет вдруг.

Дэниел Бертроудж шёл по улице, не замечая ни знакомых, ни незнакомых лиц вокруг, ни ликов лучистого летнего дня, ни невесомых ласковых платьиц, которые беззастенчиво клеил легкомысленный ветерок. Он не знал, куда идёт, – просто шёл, повинуясь какому-то рефлексу, и не помнил даже о том, что сегодня первый день его первых летних университетских каникул. Он словно был замотан в клубок дурманящих впечатлений, в котором спутывались и терялись его собственные мысли. Он был одновременно восторжен, разбит и растерян и чувствовал, что его душа теперь будет просить (уже просит) чего-то притягательно неясного, что осталось там, в картинной галерее, на полотнах Феликса Торнтона. Может быть, вокруг этих полотен.

Переступив порог собственного дома, Дэниел не почувствовал облегчения. Ему ничего не хотелось, ничего, кроме того мучительного и радостного, что захватило его там. И ему ничего не оставалось, как только разговаривать с самим собой. Даже не разговаривать, а высказывать своё настроение другому себе, который слушал… хотя бы слушал.

– Вернуться в галерею? Вперить взгляд в эти… в этот странный мир? И там… пропасть? Если бы можно было вдруг стать одним из тысяч этих мазков! Феликс Торнтон, я жажду стать мазком вашей безумной кисти!.. Вернуться?..

Дэниел машинально зашёл в ванную, долго мыл руки, потом разделся, встал под душ и долго стоял так, будто хотел, чтобы этот поддельный дождь смыл с него сегодняшний день.

– Где вы… мои бездомные предки? Как бы я хотел сейчас побыть с вами… Вы бы болтали, болтали. А я бы с таким удовольствием погрузился в ваши раскопочные глубины… и закопался бы в них. И шла бы она к дьяволу, эта галерея! И шёл бы он, этот Торнтон, к дьяволу!..

Но предки Дэниела, как почти всю его девятнадцатилетнюю жизнь, и сейчас находились в археологической экспедиции и не слышали его.

– Хорошо, что предков нет дома: никто не лезет…

Дэниел заглянул на кухню. Есть совсем не хотелось. Он открыл холодильник и взял коробочку апельсинового сока. Вытянув через соломинку глоток-другой, направился в свою комнату, не задерживаясь в гостиной: как-то уж равнодушно она смотрела на него. Окинув взглядом родные стены, он усмехнулся и повалился на диван.

– Я заразился, – простонал он. – Я заразился этой мазнёй.

Дэниел поднялся и подошёл к окну: оно глядело на него как-то…

– Всё хорошо. Всё нормально. Надо смотреть. Ещё смотреть. Стоять перед этой мазнёй и смотреть. Гений! Он просто гений, этот Феликс Торнтон! Но при чём тут я? При чём… при чём, я же чувствую… Гадко! Всё гадко! Такое чувство, что этот гений уже окунул свою кисть в моё нутро, брызнул мной и размазал меня по полотну. И теперь я там. По крайней мере, два-три мазка. Но я же этого хочу. И теперь я здесь и там. И поэтому меня влечёт туда, всего, целиком… Я заразился и схожу с ума.

«Надо что-то делать», – подумал Дэниел, тот из них двоих, который слушал. Он снял телефонную трубку и набрал один из любимых номеров.

– Алло! – отозвался знакомый голос.

– Крис… привет. Послушай меня. Я… я тебе что-то скажу. Я не могу не сказать. Не отвечай сразу.

– Дэн, это ты? Что с тобой? У тебя «привет» не «привет» и голос какой-то…

– Это не голос. Это… я какой-то. Крис, мне нужна твоя помощь. Даже если ты занята или у тебя планы…

– Дэн, успокойся. Хочу, чтобы ты знал: у меня нет никаких особых планов на ближайшее время, и я в твоём распоряжении.

– Спасибо, Крис. Знаешь… ты осталась такой же, как была… во втором, в пятом, в седьмом классе. И, благодаря тебе, я уже возвращаюсь.

– Откуда, Дэн? – усмехнулась Кристин.

– Откуда?.. Из параллельного мира… Тебе о чём-то говорит имя Феликс Торнтон?

– Феликс Торнтон?.. Ну, да. Кое-что прочитала на днях на сайте издания «Искусство. Загадки и открытия». В галерее Эйфмана открывается выставка его картин. Скорее всего, уже открылась, я ведь статью читала дня три назад. Ты был там?

– Крис, об этом потом. Я был там и видел… но об этом потом. Что известно тебе?

– Да практически ничего. Усилиями какого-то человека, не помню его имени, это собрание картин будет показано в галереях по всей стране. Правда, знаешь, под разными предлогами некоторые якобы отказываются его экспонировать. Автор обмолвился, что этот Торнтон далеко не однозначная фигура, и, по-моему, много тумана напустил вокруг его имени. Честно говоря, я особенно не вникала. Дэн, а что тебя-то интересует?

– Всё! – выкрикнул Дэниел. – Всё, что есть о нём! Всё, что ты сможешь найти! Понимаешь… я не знаю, что со мной творится. Я не знаю, что он со мной сделал… что сделал со мной этот его La vue en dedans гениальный.

– Почему La vue en dedans?

– Потому что так названа выставка его картин. Так названо каждое из его полотен.

– Прости, Дэн, у меня вылетело это из головы, но название выставки несколько раз упоминалось в статье. Тогда я просто не придала этому значения, но теперь, откровенно говоря, заинтригована, и ты можешь не просить меня посетить галерею прямо сейчас.

– Но я прошу тебя не только об этом, Крис. Я прошу: откопай о нём всё! Всё, что сможешь! И, пожалуйста, быстрее. Быстрее. Наверно, я должен был сам, но я психую.

– Дэн… Дэн, и я тебя прошу: успокойся и не сбегай в параллельный мир. Я всё сделаю (надеюсь, у меня получится) и сразу позвоню тебе.

– Да, спасибо… Крис, не клади трубку… – ему хотелось сказать что-то ещё, но он потерял и уже не поймал это и прервал разговор. – Пока!

Дэниел нашёл в телефонном справочнике номер галереи и тут же набрал его.

– Здравствуйте. Не могли бы вы сказать, как долго продлится выставка работ Феликса Торнтона?.. Спасибо… Завтра – последний день, – повторил за голосом из галереи Дэниел. – Значит, завтра мы снова встретимся, Феликс Торнтон.

* * *

Дэниел провёл в галерее больше пяти часов. Потом до вечера бродил по городу, балансируя между явью и La vue en dedans. Домой вернулся измождённый. Принял двойную дозу снотворного, которая быстро нокаутировала его.

В десять часов утра следующего дня Дэниела разбудил телефонный звонок.

– Доброе утро, Дэн! Как ты?

– Отоспался.

– По Феликсу Торнтону кое-что интересное есть. Полазила по сайтам газет. Всё, что нашла, распечатала – получилась приличная подборка статей о нём. Да, первым делом сходила на выставку, ещё позавчера. Может быть, всё это гениально, но, по-моему… Дэн, ты только не обижайся, но что это, если не галлюцинации шизофреника? Во всяком случае, я не пыталась бы это понять и тем более не стала бы терзаться. Но это эмоции. Теперь факты: выставку возит по стране некто Тимоти Бейл, нынешний владелец собрания, которое получил от Торнтона в наследство.

– Крис, больше ни слова! Извини, но ты нужна мне здесь. Со всеми своими артефактами, как бы выразились мои предки.

– Хорошо, Дэн. Еду к тебе.

Глава вторая Кривизна

Двадцатью годами ранее.

Дверь в подъезд, открытая грубым пинком, лишь рявкнула в ответ и проглотила своё раздражение на неспособность сорваться с петель и догнать обидчика. Два слова неслись по лестнице на четвёртый этаж, опережая четырнадцатилетнего мальчика, ударялись о стены и потолок и, эхом усиливая злость и отчаяние, вложенные в них, врезались в прямоугольные деревянные заслоны, которые равнодушно поглощали страсть. Мальчик, словно репетируя роль в театральной пьесе, повторял эти два слова:

– Ненавижу! Убью!.. Ненавижу! Убью!..

Только одна дверь легко поддалась напору отчаявшихся найти выход звуков.

– Привет, сосед! Заходи, чаю попьём. А потом вместе убивать будем. Если не передумаем.

Мальчик поднял глаза: какая-то притягательная кривизна, не свойственная другим лицам, другим людям, предстала перед ним. Кривизна во всём: в улыбке широкого рта, в больших чёрных смеющихся глазах, в длинном горбатом носе, в небрежно рассыпанных по плечам волосах, в высокой, худой, сутуловатой фигуре. Наверняка, он и раньше пробегал мимо соседа снизу, может быть, даже бросал в его сторону «Здрасте!», но он никогда не спотыкался об эту рельефную кривизну и не заглядывал ей в лицо. Мальчик поднял глаза, чтобы смело стряхнуть на знакомого незнакомца презрительное «Да пошёл ты!..», но вместо этого принял его предложение: кривизна притянула его.

– Проходи в комнату. Не стесняйся… или стесняйся. Как получится.

Стены и потолок комнаты, как только мальчик шагнул в неё, обрушились на него хаосом, который забрал его чувства, его воображение. Это был хаос сотворённый, хаос, написанный красками. Это было множество зеркальных осколков. Они были как бы беспорядочно разбросаны по стенам и потолку. Однажды отразив что-то, они стали осколками природы и цивилизации, жизни и смерти, реальности и мистики. Среди этого хаоса было много болезненных глаз, искажённых лиц и живых существ, которые словно выворачивались наизнанку.

«Не пугайся или пугайся. Как получится», – никто не произнёс этих слов – они будто сами родились внутри мальчика. И чтобы хоть как-то вернуться в реальность, он попытался что-то сказать, вслух, но язык его будто превратился в неподвижный ком. Он стоял посреди комнаты и дрожал всем телом… и вдруг ощутил на своём плече руку – ему стало легче.

– Это всего лишь картины. Эти глаза я подсмотрел там, – сосед кивнул на окно. – Здесь они больше не встретят предательства и больше не проникнутся предательством сами.

– Вы художник? – вырвалось наконец у мальчика.

– Созерцатель… в первую очередь. Потом художник. Пойдём-ка смоем с рук школьную заразу – и за стол.

Необычность всего заставляла мальчика слушаться. Когда зашумела вода, и он стал мыть руки, художник сказал:

– Все взрослые – предатели детства. Ради истины можно подрисовать хвостик «почти», но это мало кому подарит везение. Держи полотенце. Пойдём на кухню… Присаживайся… Положишь салата? Здесь у нас мясо. Не стесняйся, возьми ещё. И я заодно поем. Странно… Странно: дети становятся взрослыми и предают своё детство. Себя предают.

Мальчик поднял глаза на своего нового знакомого и поспешил отвести их в сторону. Художник отреагировал на его немой вопрос:

– Со временем сам ответишь, предатель детства я или нет. А позже ответишь на более трудный вопрос: предатель ли детства ты сам. Да, видишь ли, какая штука: если понимаешь… начинаешь понимать, что в будущем станешь предателем, стоит ли так густо обижаться на других, на взрослых?

– Но он же учитель, – исподлобья выглянуло желание встретить поддержку, и, не будь её, мальчик тотчас бы убежал от этого «урода».

– Я могу только догадываться, но это не учитель. Учителей мы должны выбирать сами. А это школьный убогий громкоговоритель.

– Но его же не пошлёшь и не вызовешь один на один.

– В этом вся гнусность бытия. Положи себе кусочек рулета, а я тебе чайку налью. Понравится – ещё по кусочку возьмём.

Мальчику захотелось рассказать о том, что случилось в школе. Ему захотелось наказать своего обидчика прямо сейчас, словами этого особенного человека, от которого он только что услышал настоящую правду.

– Ненавижу эту рожу! – вырвалось у него неожиданно для самого себя, и он почувствовал неловкость.

– Он сказал какую-то скабрёзность, этот громкоговоритель? Если трудно, можешь не говорить.

Губы мальчика выдали его готовность заплакать, но он сдержался.

– Я уронил его случайно… глобус. Честное слово. А он сказал, что я… – он опустил глаза, но тут же поднял их, – что я порчу воздух. Все засмеялись. Но это неправда.

(Школьник наклонился, чтобы поднять и поставить на место случайно опрокинутый им глобус. Именно в этот момент в его голову врезался металлический голос учителя географии.

– Ты знаешь, что ты сейчас уронил, мистер пуп земли?

– Я не нарочно.

Учитель подошёл к мальчику, двумя пальцами взял его за рукав и повернул к классу.

– Как ты думаешь – если ты, конечно, изволишь напрячь свои мозги, – найдёшь ты себя там? – он ткнул пальцем в глобус. – Пусть через лупу. Пусть под микроскопом. Найдёшь ты себя там? Я думаю, ты не способен ни на что иное, как только втихомолку портить воздух. Но планета, к счастью, это переживёт.)

– Ты был бы прав, если бы убил его, – спокойно и уверенно сказал художник. – Если бы разработал план и убил его.

Мальчик не ожидал услышать такое – глаза его выразили изумление. Художник продолжал:

– А я был бы прав, если бы помог тебе убить его. Увы, всех гадов не переубиваешь. Я предпочёл уйти в свой мир. А ещё лучше – найти другую страну. Страну, где не в почёте предатели детства, где душа не проникается ненавистью и не жаждет мести.

– Чепуха! – не сдержался мальчик: такой поворот был ему не по душе, он не ждал услышать такую чепуху от человека, который начинал нравиться ему.

– Что чепуха?

– Насчёт страны.

– Это была бы полная чушь, если бы тебе сказал это твой учитель. Потому что он несведущ. Прошу тебя: впредь не путай меня с ним. Страна такая есть, и когда-нибудь я расскажу тебе о ней. А если тебе нечего будет терять здесь, мы переберёмся в эту страну. И там мы будем жить по своим часам, – лицо художника изменилось, будто взору его открылась на мгновения эта неведомая страна.

– Что? – не понял мальчик про часы.

Глаза художника вернулись.

– Хочешь ещё чаю?

– Нет, мне пора: мама скоро с работы придёт.

* * *

Ещё двадцатью годами ранее.

– Феликс!

Феликс сидел за столом и рисовал. Он продолжал рисовать, когда его мать обратилась к нему. Она только что пришла домой и хотела что-то сообщить сыну.

– Феликс! Ты слышишь меня? Оторвись, пожалуйста, от своих занятий. Я была в студии Дезмонда Бардика и говорила с ним о тебе.

Феликс нехотя отложил карандаш и повернулся к матери.

– Прежде чем решить, примет ли он тебя на обучение, ему надо посмотреть твои рисунки. Он просил принести несколько работ завтра. Выбери, какие ты хочешь показать, и мы с тобой отнесём их ему.

– Никакие, – сказал Феликс.

– Что?! – удивилась мать.

– Я не хочу показывать никакие.

– Но учиться на художника ты хочешь?

– Не знаю, – ни голос, ни глаза Феликса не прятали равнодушия к тому, что говорила его мать.

– И я, и папа уже обсуждали с тобой это. Способности надо развивать под руководством мастера. И ты, кажется, не был против того, чтобы я сходила в студию и поговорила о тебе.

– Ладно, я покажу ему несколько рисунков, – сухо ответил Феликс и вернулся к рисованию.

– Не обижайся на меня, сын. Возможно, у тебя есть дар видеть по-особому… как видят художники. Но и одарённому человеку нужна школа. И тебе нужна. Она даст тебе технику перенесения увиденного на холст и будет хорошим дополнением к твоему дару.

Феликс никак не отреагировал на слова матери, и трудно было понять, слышит он её или нет.

…Почти целый час Дезмонд Бардик смотрел рисунки Феликса. Их было всего три, и на всех была изображена одна и та же комната. Рисунки имели названия: «Комната», «Сквозняк», «Кто-то прячется». Рисунок под названием «Комната» удивил мастера и привёл его в восторг. Но он не любил хвалить своих учеников и тем более тех, кто только претендовал стать таковыми. Все слова восторга остались внутри него. Но когда он отложил этот рисунок в сторону и переключился на второй, словам, даже неслышным словам, не осталось места среди тех чувств, которые охватили его. «Сквозняк» заставил всё его тело покрыться мурашками, а все как один волосы усов и бороды встать дыбом. Мастер смотрел и смотрел, то закрывая, то вновь открывая глаза, ловя себя на том, что он не может постичь до конца, как же мальчик сумел добиться этого с помощью карандаша. Дольше всего он мучил этот рисунок придирчивым взглядом. И лишь предвкушение того, что он увидит сейчас нечто такое же особенное и сильное, ещё один скрытый лик комнаты, оторвало его от «Сквозняка». «Безумный карандаш», – подумал Бардик, когда перед взором его предстал последний рисунок. В следующее мгновение лицо его помрачнело и руки затряслись, будто он и был тем, кто прячется в этой комнате, и на чьё лицо упала зловещая тень того, от кого он прячется. Бардик судорожно перевернул этот лист и встал из-за стола. Некоторое время он ходил по комнате, не обращая внимания на Феликса: ему нужно было прийти в себя. Потом обратился к мальчику:

– Молодой человек… мне очень понравились ваши работы. Вы давно рисуете?

– Не знаю.

– Вас кто-нибудь учил рисовать?

– Нет, я сам.

– Вы можете обрадовать своих родителей: я принимаю вас в студию.

Феликс поднялся со стула, чтобы идти домой.

– Феликс, вы пробовали рисовать лица? – спросил Бардик, задумав что-то.

Его охватило желание заглянуть этому маленькому творцу в глаза, почувствовать его душу (что-то было в ней из ряда вон выходящее). И он уже понял, что лицо, смотрящее с листа бумаги, скажет ему больше, чем это реальное, но закрытое лицо. Он понял, что Феликс-художник не сможет спрятаться за маской, которую почему-то надевает Феликс-человек. Он понял, что этот человечек откроет себя через автопортрет.

– Да, – снова слишком лаконично и слишком безучастно ответил Феликс.

– Тогда давайте-ка договоримся вот о чём: нарисуйте, пожалуйста, себя, своё лицо… Пусть это будет автопортрет, исполненный в карандаше (ваша мама говорила, что вы пишете и красками). Надеюсь, вас не смутило это задание?

– Нет.

– Вот и хорошо. Встречаемся здесь в четыре часа через два дня. Вы принесёте рисунок, и начнём занятия в студии.

Феликс подошёл к столу, на котором лежали его рисунки, молча взял их и направился к двери.

– До свидания, – не поворачивая головы в сторону Бардика, сказал он.

– Всего хорошего.

…Скомканные лица Феликса одно за другим ударялись об пол. Феликс злился: автопортрет не получался. Каждое из нарисованных им лиц было лишь зеркальным отражением его лица – он не находил в них того, что чувствовал в себе. Он просидел в спальне матери перед трюмо почти весь первый день и уже половину второго. Он всегда помнил: мастер дал ему только два дня. В какой-то момент отчаяние овладело им и заставило его запустить любимый инструмент в это непробиваемое зеркальное полотно, которое лишь пялилось и передразнивало его, но ничего не понимало и ничего не чувствовало, и потому ничего не чувствовали эти карандашные Феликсы. От удара зеркало треснуло, и на зеркальное лицо Феликса лёг длинный шрам, который исказил его черты. Феликс в исступлении схватил карандаш и то, что не сумел сделать за эти два дня, сделал за мгновения. Мгновения – так он воспринял время, затраченное на первый и последний в жизни автопортрет.

– Мама, я разбил зеркало, – сказал Феликс, когда его мать пришла домой после работы.

Она знала, что Феликс уже второй день корпит над первым заданием мастера, и не сказала ему ни слова в упрёк, чтобы не раздражать его. Но через несколько минут она позвала его:

– Феликс! Поднимись, пожалуйста… Феликс, ты имел в виду моё трюмо?

– Да.

– Посмотри: на нём ни трещины.

Феликс подошёл к зеркалу и долго молча смотрел на него…

Дезмонд Бардик сделал так, как задумал. Он принял из рук Феликса папку, в которой находился вожделенный автопортрет, и сразу убрал её в свой кожаный портфель. Сейчас он должен был посвятить себя ученикам, а новый рисунок Феликса потребует не только много времени, но и много чувств. А главное, он хотел насладиться работой мальчика в полном уединении, у себя дома, потому что настоящий художник может смаковать творения другого настоящего художника только наедине с собой.

…Бардик дождался этого сладкого момента. Он сварил кофе… уселся в кресло… глотнул из кружки… открыл портфель и извлёк из него папку… ещё глотнул из кружки… раскрыл папку и с трепетом взял лист. Всего лишь несколько мгновений он ликовал оттого, что угадал, что нарисованный Феликс выдаст живого Феликса. Всего несколько мгновений. И вдруг ему открылось то, отчего сердце его судорожно заклокотало и поднялось к горлу – он стал задыхаться. Он задыхался и смотрел. Он не мог не смотреть: то, что было на листе, не отпускало его взора.

– Не может быть! – прохрипел Дезмонд Бардик и умер, с вытаращенными глазами, взор которых будто застыл между мёртвой тьмой и ожившей кривизной.

Глава третья Экспедиция

– Ты снова был в галерее! – изумлённо и даже испуганно воскликнула Кристин, когда увидела Дэниела в дверном проёме. – Что с тобой?! Ты смотрелся в зеркало?! Осунулся, под глазами синяки! А ещё говоришь, отоспался. Не прошло и трёх дней, как мы виделись, а я тебя просто не узнаю.

– Пойми, Крис, я и сейчас в галерее. Я всегда буду там… в его мире. Это… Это и мой мир. Может, ты думаешь, что я схожу с ума, но я чувствую: то, что изображено на картинах Торнтона, всегда было во мне… Всегда было во мне! Просто раньше я не догадывался об этом. Даже представить себе не мог.

– Всегда?! В тебе?! Дэн?! Да ты попал в ловушку! Это какая-то психическая ловушка. Тебя зацепила какая-нибудь мелкая, незаметная деталь, о которой ты, скорее всего… нет, о которой ты, точно, не догадываешься. Может быть, это запах духов смотрительницы галереи. И точно такими же духами пользовалась твоя мама в то время, когда ты впитывал мир, лёжа в детской кроватке. Теперь этот зал, это пространство (даже не важно, чем оно заполнено: Торнтоном или одной благоухающей смотрительницей), воспринимается тобой как твоя колыбель.

– Остановись, Крис, – прервал её Дэниел. – Я не дурак, и не надо меня лечить психоанализом. Я больше всего боялся, что ты не поверишь мне.

– Почему, не поверишь? Я верю! И хочу помочь тебе освободиться…

– А я хочу понять…

– Что понять?! Эти виды изнутри? Но что это? Внутрь чего я должна забраться, чтобы увидеть это? Может быть, в собственные кишки? Мне это неинтересно, и я отказываюсь понимать подобное… «Гильотина. Вид изнутри»! Какая изысканность!

– Это же образ, Крис!.. Садись, пожалуйста, на диван, – предложил Дэниел, когда они вошли в гостиную.

Он придвинул журнальный столик так, чтобы было удобно смотреть материалы, которые обещала принести Кристин. Кристин не успокаивалась.

– Образ? А ты знаешь, как Торнтон ушёл из жизни? За несколько месяцев до своей смерти он заказал гильотину, настоящую гильотину (не какой-нибудь там макет), для того, чтобы писать с неё, так сказать, портрет. А потом устроил для неё… а может быть, для себя, вид изнутри.

– Подожди-подожди. Так он убил себя?! Выходит, он знал, что убьёт себя. Писал картину и знал. Может… он видел?.. Может, на полотнах его видения?.. Жаль… Теперь с ним не встретишься и не поговоришь…

Кристин заметила, что Дэниел сник и ушёл в себя. Она не стала нарушать молчание – лишь смотрела на него и жалела его. И в то же время была раздосадована тем, что всё как-то изменилось: и с Дэном что-то не так, и она не может ничего поделать с этим, и оставалось только плыть по течению.

– Крис, что ты говорила насчёт наследника Торнтона?

– Торнтон завещал все свои картины Тимоти Бейлу, и теперь он ездит с выставкой по стране и, судя по тебе, небезуспешно. Больше об этом человеке ничего примечательного. Кстати, из-за этого завещания старший брат Торнтона не пришёл на его похороны.

– Можно понять.

– Особенно, если принять во внимание, что его дом (как пишут, довольно дорогой дом) и всё имущество тоже перешли Бейлу.

– Странно.

– Торнтон вообще был странный человек: затворник, собственной семьёй не обзавёлся (в отличие от Бейла, у которого есть жена и дочь), с братом никаких отношений не поддерживал. Порвал с ним после экспедиции искателей метеоритов, но это отдельная и довольно загадочная история.

– Любопытно.

Кристин выложила из сумки папку и открыла её.

– Тебе самому надо об этом прочитать. Вот здесь то, что пишут о выставке. Это о его смерти. А эта подборка, пожалуй, самая интересная, – Кристин не оставалось ничего другого, как подбадривать его. – Об исчезновении и возвращении Торнтона.

Последнее и впрямь живительно подействовало на Дэниела. Исчезновение. Возвращение. Его сознание уловило какую-то таинственную связь, зыбкую, едва ощутимую связь между ним, «видами изнутри» и этими словами. И это заставило его воскликнуть:

– Крис, ты супер! Спасибо тебе!

– Благодари французов за их изобретение: большая часть статей о Торнтоне появилась после того, как он остался без своей гениальной головы. Это касается даже исчезновения Торнтона, о котором за тридцать лет все давно забыли.

– Крис, мне всё равно, кто что забыл. Главное, что в моей душе существует какая-то потайная дверца. И за этой дверцей то, о чём я не знаю. Но я узнаю, Крис. Я проникну туда, и ты мне в этом поможешь. Нам нужна подсказка, и мы найдём её. Только не уходи, не оставляй меня с этим одного.

…Они сидели вдвоём допоздна. По очереди читали вслух статьи. Перечитывали. Спорили. Когда Кристин готовила на кухне ужин, Дэниел продолжал искать, надеясь, что вот-вот он наткнётся на какое-то событие, какое-то слово, которое и явится подсказкой, указывающей на то, что может связывать его с Торнтоном, подсказкой-уликой, подсказкой-свидетелем, подсказкой, которую можно потрогать и повертеть, а не вздохом возбуждённого воображения, похожим на междометие.

Усталость навалилась на них во втором часу ночи. Кристин собиралась уходить. Ей хотелось закончить день чем-то приятным для Дэниела, чем-то связанным с его теперешней страстью. Она, как ей показалось, нашла это в себе, и это не было лукавством.

– Дэн, я только сейчас вспомнила: мне понравилась одна картина Торнтона. Ещё в галерее, стоя перед ней, я подумала…

– Какая, Крис? – в нетерпении перебил её Дэниел. – Прости.

– Ничего, я понимаю тебя. Сразу оговорюсь: название, конечно, не для моего ума… и сердца, к слову сказать.

– Какая же, Крис?

– «Местечко без места. Вид изнутри». Припоминаешь?

– Я видел это! – неожиданно, порывисто выкрикнул Дэниел. Потом ещё и ещё раз, так, словно боялся забыть сам факт, что он видел это. – Я видел это! Я видел это! Раньше! Я видел это раньше! Не вчера! Не позавчера! Много раньше! Крис!

Кристин заметно испугалась, её пронзила мелкая дрожь, как будто воздух наэлектризовался от напряжения внутри Дэниела и стал кусать всё вокруг.

– Дэн! Ты не мог этого видеть! Не мог видеть по одной простой причине: эта картина выставляется впервые. Ты не мог не заметить кричащей подобно тебе таблички: «Выставляются впервые». И «Местечко без места» висит прямо под этой табличкой. Это я помню точно! Потому что только эта картина заинтересовала меня и понравилась мне! Потому что только на эту картину я смотрела как на картину! И до этого её никто не видел! И ты, Дэн, не видел! К тому же из названия видно, что этого местечка просто не существует, оно лишь плод фантазии Торнтона!

Выплеснув слова, переполненные отчаянием, Кристин выбежала из дома. И разрыдалась… Когда Дэниел опомнился и вышел на улицу, она уже уехала.

* * *

Кристин сидела за рулём подаренной ей родителями в честь успешного окончания школы красной «Хонды», с азартом рассекавшей густо пропитанный золотом воздух, который, плавясь, сползал по лощёным формам на бронзовеющий асфальт. Она была счастлива: она дарила эту поездку своему другу.

Ещё ночью, когда в голове Кристин только зарождался план, как помочь Дэну, она, то обливаясь слезами, то смеясь сквозь слёзы, проговаривала речь, которую должна произнести (которую на самом деле она могла пробормотать только самой себе далеко не на свежую голову), вручая ему этот подарок.

– Дорогой Дэн… Нет… Дорогой мой Дэн… Нет, это уж слишком… Дэниел… Суховато… Дорогой Дэниел, я хочу сделать тебе подарок. Нет-нет, Дэн, у меня нет его в руках. Это… здесь, – она приложила руку к своему сердцу. – То есть это… это поездка… две поездки, но о второй потом. Дэн, я понимаю: сейчас ты вступил на порог какой-то новой жизни. И я не собираюсь, и не в силах, и не вправе ломать её. Я постараюсь… не мешать тебе. Но я думаю, что тебе… в общем, я предлагаю тебе сделать поворот. Поворот в этой твоей новой жизни. Поворот в сторону реальных фактов и обыкновенных людей, которые в силу своей обыкновенности помогут тебе выбраться из… мрачного тоннеля на свет, точнее… может быть, правдивее сказать, из внутренностей, прости, Дэн, выблеванных воображением какого-то шизика или, может быть, шарлатана, и взглянуть на всё простым человеческим взглядом. И я верю, что эта поездка станет первым шагом к возвращению того Дэниела, которого я знала ещё со школы…

– Подленько: я дарю Дэну поездку, которая должна подарить мне прежнего Дэна, – оценила Кристин свою только что оставшуюся в прошлом речь.

День начался для Кристин удачно: она узнала телефон Эшли Вуда, одного из членов экспедиции, в которой участвовал Феликс Торнтон, дозвонилась до него и условилась, хоть и не без сопроводительного ворчания в ухе, о встрече. Она ликовала: её план начал осуществляться!

Дэниел, окрылённый неподражаемым терпением и благожелательностью Кристин и надеждой на приближение к разгадке тайны, воспарил в заоблачные высоты, как только они выехали из города и взяли разгон, и плыл по лазурному бездорожью миль восемьдесят, пока знакомый голос не преодолел с невесть какой попытки двухфутовый отрезок от реальности до грёз.

– Дэниел Бертроудж, проснитесь! Сколько же можно спать?!

– Крис?! – он недоумённо посмотрел на неё и огляделся вокруг. – Мы приехали?

– Мы приехали. Его имя Эшли Вуд. Ага! Кажется, ты возвращаешься из комы. Номер девяносто один… Вот его дом, – Кристин остановила машину. – Ты готов?

– Голова немного гудит. Эшли Вуд, номер девяносто один.

Кристин засмеялась.

– Мы же с тобой не на свидание в тюрьму приехали. Не «Эшли Вуд, номер девяносто один, на выход!», а номер его дома девяносто один. Мы остановились как раз напротив, и я жду, когда ты окончательно придёшь в себя.

– Пришёл – пошли.

– Теперь вижу, что пришёл.

Дэниел несколько раз надавил на кнопку какого-то допотопного звонка. Ожидание заполнилось упорядоченным деревянным стуком и приближавшимся сиповатым бормотанием. Дверь открылась без дежурных вопросов и смущённых ответов. Перед глазами Дэниела и Кристин предстал высокий человек лет шестидесяти, опиравшийся на плечо своего деревянного помощника. Облик и того, и другого недвусмысленно выказывал, что они не уступают друг другу в сухости, как телесной, так и душевной.

– Здравствуйте, – несколько запоздало и неуверенно произнесла Кристин. – Эшли Вуд?

– Чем обязан?

– Я… Я звонила вам утром. Мы договорились о встрече. По поводу Феликса Торнтона… его участия в экспедиции. Вы помните? – глядя на Эшли Вуда, Кристин начала почему-то сомневаться в том, что утром ей улыбнулась удача.

Эшли Вуд молча продолжал оценивать гостей.

– Меня зовут Кристин Уиллис, а это мой друг Дэниел Бертроудж.

– В дом не приглашаю: на всём боль отпечаталась, а у вас лица вешние, к боли непривычные. Там поговорим, – он махнул костылём в сторону беседки.

Гостям задышалось легче…

Когда все сели на скамейку, окружавшую стол, Кристин решила повторить то, что она уже говорила Вуду по телефону.

– Видите ли, мы не журналисты, мы студенты. Собираем материал о жизни и творчестве Феликса Торнтона. Расскажите нам об экспедиции, в которой, как писали в газетах, он пропал.

– Я расскажу всё, что знаю. Всё, что помню.

Эшли Вуда не надо было упрашивать о чём-то рассказать. Он готов был поведать обо всём, даже о своих грехах: его душу уже несколько лет готовила к покаянию тяжёлая болезнь. Тем более, молодые люди не были журналистами (он это видел), которых он не любил за то, что любое искреннее слово они отдают на откуп дьяволу. К тому же ему нужны были деньги.

– Но сначала я возьму деньги… на лекарства: хворь требует, – он отвёл глаза в сторону. – Вы уж простите, детки.

– Да, конечно, – испытывая некоторую неловкость, Кристин поспешила достать из сумочки деньги. Она протянула две сотни Вуду. – Возьмите, пожалуйста.

Он молча взял их, зажал в кулаке, будто собственную стыдливость, которая всегда не к месту высовывается, и, привстав, засунул в задний карман брюк.

– Это был самый пустой и чуждый сердцу поход из всех, в которых я побывал. А в походах я бывал столько, что память моя заблудится, перебирая их. Это была насмешка, а не поход. И всё, я думаю, из-за вашего дьяволёнка, художничка. На поиски мы всегда отправлялись вчетвером. Уже знали друг друга, и нам не нужен был чужак. И, уж точно, не нужен был этот Торнтон-младший. Но его старший брат Эдди как-то сумел уговорить Дика Слейтона взять парня с собой. Дика слушались все, даже я не перечил ему: такой у него был характер, что не поперечишь. Уговор был простой: он не суёт свой нос в наши дела и сам не ищет железо…

Погода испортилась в первый же рабочий день: разразилась гроза, хлынул дождь. Нам это было некстати: кругом валуны, скользко, опасно. Ищейку включать нельзя. Не очень-то весело торчать без дела в лагере. А этот… начал прыгать, как одержимый, и орать в небо: «Поддай ещё! Покажи свой оскал! Я хочу тебя!» и ещё что-то вроде этого. Оно и показало, отметилось: в двадцати ярдах от него молния подожгла дерево. А он не унимался: «Хорошо! Ещё! Целься лучше! Я здесь! Я твой!» Я не выдержал и сорвался с места. Во мне, как, думаю, и в каждом из нас, в тот момент закипело желание поучить его. Я бы, точно, выпустил пар: поддал бы стервецу как следует. Но вмешался Эдди и как-то угомонил братца. Художничек всех настроил против себя и ничего не хотел понимать. Он смотрел на всех свысока.

– А рисовал? – поинтересовался Дэниел.

– Всё время что-то рисовал. Проходишь мимо: рука так и шаркает по листу. Взглянешь: вроде рисует природу… к примеру, валун, небо… Однако потом он наделял это какой-то мерзкой жизнью. Я не знаю, чем именно. Не знаю, как и сказать. Но чем-то отвратным, тем, что порождала его голова… Нет, он не настоящий художник…

Через несколько секунд Эшли Вуд усмехнулся и продолжил:

– По правде сказать, Дика он нарисовал подобающе. Глаза, усмешка… как живые. Даже характер как-то вывел. Но человек он… неправильный… Ел отдельно, говорил с издёвкой в глазах… и всё такое. Только из-за брата терпели: брат у него хороший… и дело знал…

Вуд замолчал. Стиснув зубы и закрыв глаза, он переждал прихватившую его боль…

– Но однажды терпение лопнуло. Робби, Роберт Флетчер, случайно увидел, как младший Торнтон копается в грунте, отбрасывает в сторону камни. Он так увлёкся, что даже не заметил Робби. Робби рассказал об этом Дику, мне и Эдди. Мы все подумали, что художник наткнулся на железо. Решили проверить. Он увидел нас, когда мы были в тридцати ярдах от него, и сразу же побежал к лесу. Дик сказал, что сам приведёт его, и бросился вдогонку. Вернулся, когда уже стемнело. Он его потерял. Так он и сказал… Искали его весь следующий день. На другой день решили позвать спасателей. Было не до железа – лагерь свернули. Эдди остался со спасателями. Но всё напрасно – художничек как в воду канул. Эдди пришлось обратиться в полицию – всех стали дёргать. Дик попал под подозрение. А через три месяца ваш Торнтон, будь он неладен, объявился сам.

– Господин Вуд?..

– Эшли, просто Эшли.

– Скажите, Эшли, что же нашёл тогда Феликс Торнтон. Почему он побежал от вас? – спросила Кристин.

– Эдди сказал, какую-то редкую монету. Позже художничек продал её богатому коллекционеру. Очень дорого. На своих картинках столько, думаю, он бы никогда не заработал. Вот и всё, что я знаю… Мне лекарства надо принять. И так просрочил.

Резко оборвав беседу, Вуд не желал обидеть Кристин и Дэниела – боль пережёвывала его тело, не оставляя ему сил на ответы.

Глава четвёртая «Власть слов и слёз»

Девятнадцать лет назад.

С тех пор как мальчик подружился с художником, жизнь его стала интереснее и легче, а места для него самого в ней – чуточку больше. Ненавистная школа не исчезла по мановению волшебной палочки и не отделалась от привычки откусывать наиболее оголённые кусочки его «я». Но мальчик учился, как подсказал художник, «плевать на фасад, если вывеска на нём не позволяет плюнуть в рожу за ним». Улица, на которой прежде он искал спасения от одиночества, но находил много других своих слабостей, больше не манила его.

Мальчик и художник проводили много времени вместе. Мо почти каждый день обедал у Ли. Они, как равные, сидели за столом и беседовали о том, что попадало в эту минуту на язык. Пищу плотскую готовила и подавала молодая женщина, по имени Сэл, которая никогда не вмешивалась в их разговоры. По вечерам Мо и Ли прогуливались по аллеям парка. И во время таких прогулок они говорили о том, что душе Мо или душе Ли вдруг удавалось подсмотреть и украсть из мрака. Потом Мо шёл к себе домой, в небольшую квартиру, где его ждала мать, а Ли звонил в свою дверь, которую открывала Сэл.

Нередко Ли приглашал Мо в свою мастерскую. Он часами писал свои картины. А мальчик усаживался в крутящееся кресло, которое было доставлено сюда специально для него, и которое Ли назвал «точкой преломления», и наблюдал. На его глазах зарождался и жил какой-то другой мир: он начинался с отдельных штрихов или мазков, которые таинственным образом превращались во взор. И взор этот начинал испытывать мальчика, и он догадывался, что взором управляет невидимая душа. Порой через несколько дней работы на холсте появлялось то, чего Мо не мог объяснить себе словами, то, чего он никогда не видел в реальной жизни и не мог вообразить, но что обладало какой-то живой силой, от которой по всему его телу бежали мурашки.

Больше всего Мо нравилось, когда Ли рисовал, как он сам называл их, быстрые портреты. Во время этого занятия художник всегда общался с мальчиком.

– Мо, как ты думаешь, кто это? – Ли показал на только что законченный им портрет.

Мальчик какое-то время изучал изображённого человека, пытаясь зацепиться за что-то такое, что могло бы подсказать ответ.

– Я помогу, – сказал Ли. – Тебе нравится это лицо?

– Я как раз хотел сказать, что у него неприятное лицо, – поспешил признаться Мо, уловив, что он на правильном пути. – Это видно по его глазам…

Мо снова задумался.

– Как он смотрит? – спросил Ли.

– В зеркало! В зеркало, да?! – воскликнул Мо после короткого подсознательного поиска.

– Браво! Хотя на портрете зеркала, как ты видишь, нет. Его вообще нет в пространстве, где находится этот человек.

– Как? – озадачился Мо.

– Как? Он любуется собой – вот где собака зарыта. Но не собственным носом, пялясь в зеркало. Он любуется собой внутренне. Собой как героем собственного действа. Заметь: не кто-то другой любуется им – устремлённых на него глаз он даже не замечает в эту минуту. Он всецело поглощён собой. Ты что-то хотел сказать?

– Рот у него какой-то… противный, – морщась, сказал Мо.

– Уточни, если можешь.

– Как будто у него что-то во рту. Может быть, он ест. Но это выходит у него как-то… – Мо запнулся, не найдя подходящего слова.

– Ты правильно сказал… Итак, глаза и рот. Глаза, которые наслаждаются. И рот, который не может остановиться, хотя, по некоторым признакам, он слишком увлёкся и ему пора это сделать. Вот, посмотри на уголки рта: эта прилипчивая пена – непременный спутник излишества в загрязнении воздуха словами. И теперь мы смело можем ответить на мой первый вопрос: кто этот человек. Я называю его и подобных ему словом «лектор». Нет, совсем не обязательно ему читать лекции в университете или на собраниях «зелёных». Тот, кто читает лекции, может вовсе не быть моим лектором. Мой лектор – своего рода маньяк. И ты верно подметил: он ест, точнее, жрёт. Он истязает того, кто вынужден по какой-либо причине терпеть его и ждать, пока он не закончит свою лекцию… А ты молодец, Мо: раскусил парня…

* * *

Той осенью Мо услышал от своего друга Ли странную историю, многого в которой не понял. Но он был единственным человеком, которому доверился художник. Предваряя своё повествование, Ли так и сказал:

– Мо, ты, конечно же, испытал хоть раз в жизни, как нелегко и неинтересно прятать в себе какой-то секрет долгое время, прятать до тех пор, пока он не начнёт тускнеть и плесневеть. Сегодня у меня такое настроение…

При этих словах у мальчика загорелись глаза: он понял, что сейчас Ли откроет ему какую-то тайну, настоящую тайну.

– Сегодня у меня такое настроение, что хочется поделиться тем, что уже много лет остаётся моим самым большим секретом… И хорошо, что у меня есть ты…

Ли погрузился в себя. Потом сказал:

– Ну, слушай. Это было одиннадцать лет назад. Четверо охотников за удачей отправились в экспедицию. Они искали железо – так они говорили о своём метеоритном промысле. Вдалеке от цивилизации мне нужна была страховка, и я примкнул к этим четверым, потому что одним из них был мой брат. Я не искатель железа. Я мечтал поработать на природе, там, где ничего не подрисовано человеком и поменьше самого этого человека. И этот случай подвернулся… Мне повезло: я рисовал жизнь камней… их лица, гримасы. Я пытался понять их душу. Мне повезло: там было много камней. Они немногословны, но, как никто другой, умеют позировать… Я ничего не искал. Это нашло меня само. Позвало меня к себе. Притянуло меня. И когда я высвободил это из земли и прикоснулся к этому пальцами, я понял, что это прикосновение, этот миг не что иное, как точка отсчёта моей истинной судьбы, которая возвышается над призванием, над талантом.

В Мо раскалялось желание спросить, о чём, о какой вещи говорит Ли, но он не смел: Ли был бледен и страстен, рассказывая о своём секрете.

– Этот миг не что иное, как приобщение к некой силе. К некой вселенской силе, которая даёт тебе власть, делится с тобой величием… И когда импульсы этой силы на кончиках твоих пальцев, на твоей ладони, ты ещё ничего не понимаешь. Ничего не понимаешь! Но в первые же мгновения ты чувствуешь это! Чувствуешь, что ты не такой, как все! Чувствуешь, что ты над всеми!.. Я побежал… Я бы не отдал свою находку, чего бы мне это ни стоило. Скорее, я убил бы их. Я бежал. Долго. Я не чувствовал усталости. То, что было в моей руке, придавало мне сил. Я бежал, пока не погрузился во тьму. Во тьму леса. Во тьму ночи. Дальше идти было невозможно. Я натыкался то на грубость деревьев, то на неизвестность черноты. Мне стало холодно. Изнутри издевался голод. Я не знал раньше, я просто не думал о том, что отчаяние берёт верх над тобой так скоро. В какой-то момент я не выдержал… и заплакал. И то, что было в моей руке, снова позвало меня. Я поднёс это к лицу: мне хотелось увидеть это. Я стал перебирать пальцами и крутить это в руке. И сам я поворачивался то в одну, то в другую сторону в поиске струйки света, которая смогла бы оживить мои чувства. Я вглядывался и вглядывался. В какой-то момент мне показалось, что я увидел выход из тьмы. И я шагнул туда. Но силы оставили меня, я потерял сознание… Очнулся от какого-то прикосновения. Надо мной стоял человек. Было светло. Трава обнимала меня.

«Кто ты и что делаешь в наших краях?» – спросил меня человек.

«Я путешествую. Заблудился», – ответил я и вспомнил о своей вчерашней находке.

Я пошевелил пальцами – в руках её не было. Тогда я приподнялся и пошарил в траве… и испугался, не обнаружив её.

«Ты ищешь это или это?» – в одной руке он держал то, что я искал, в другой – мои карманные часы, подарок отца.

Я молчал, не зная, чем обернётся для меня мой ответ.

«Что ты выберешь?» – вопрос звучал так, как будто незнакомец уже знал, какая из вещей достанется ему.

«Какую из двух дорогих мне вещей назвать, чтобы сохранить ту, которая выбрала меня? – подумал я. – Но если я её избранник, она вернётся ко мне».

Я решил не сдаваться.

«Но и то, и другое принадлежит мне, – сказал я. – Разве не так?»

«Ты забываешь о третьей вещице, с которой ты вряд ли захочешь расстаться. Как видишь, пока я не отнял её у тебя», – сказав это, он щёлкнул пальцами. Из травы выросла огромная собака. Я встретил её взгляд, который не выдержал и секунды.

«Ты имеешь виды на какой-то из двух предметов?» – спросил я, пытаясь ничем: ни голосом, ни жестом, ни взглядом – не выдать своего страха.

Незнакомец рассмеялся.

«Это я верну тебе, если ты не будешь глупым, – к моему счастью, он кивнул на руку, в которой была моя находка. – А это возьму за кров и еду, ты погостишь у меня».

Я заметил, что он смотрит на часы с каким-то особым трепетом, как ребёнок, который видит в игрушке нечто большее, чем игрушка.

«Ты выполнишь для меня одну работу, за которую я заплачу тебе. Ты постараешься и сделаешь её: у тебя нет другого выхода».

Он был прав, у меня не было выхода. Настоящий смысл его слов я понял позже.

«А теперь поднимайся и следуй за мной. Тебе нечего бояться, – сказал незнакомец и усмехнулся. – Нас сопровождает надёжная охрана».

Я прожил у него девяносто два дня. Работу, которую он поручил мне, я мог закончить раньше. Но я проверял всё по несколько раз. Не только интерес творца руководил мной: уже тогда я знал, что делаю это для себя, для своего будущего. Но не торопился я ещё и вот почему: местечко это заворожило меня. Это спокойствие. Эти виды. Это небо. Мо! Ты не знаешь, какое там небо! Никогда в жизни я не видел такого неба! Но нет, я не стану говорить об этом. Я не смогу передать это словами. Лучше я напишу это. И тебе, я уверен, захочется туда. Когда-нибудь мы вместе отправимся в эту прекрасную страну…

Ещё одно, что задерживало меня там, – моё любопытство. Хотелось как можно больше увидеть и понять. К тому же я не знал, что меня ждёт по окончании работы. Тот намёк на третью вещицу нельзя было сбрасывать со счетов.

Очень быстро между мной и сыном хозяина сложились приятельские отношения. В то время он был такого же возраста, как сейчас ты. Узнав о том, что я художник, он каждый день приходил ко мне в комнату, предлагал угощения, которые мы с ним тут же съедали, и просил что-нибудь нарисовать для него. Меня забавляло это, и я с лёгкой душой предавался этому занятию. Вечерами мы с ним гуляли, совсем как с тобой, и разговаривали. Много чего любопытного и страшного услышал я от него. Не знаю, его ли фантазией были рождены все эти страшилки или он пересказывал мне сказки, что бытовали в тех местах, но медленно погружаться после этих историй в сон, боязливо посматривая в окно и прислушиваясь к ночи, было для меня особым удовольствием, возвращением в детство.

Время шло. Моя работа подходила к концу. Я решил воспользоваться привязанностью мальчика ко мне и однажды, рисуя для него, изобразил мою находку.

«Посмотри, Рэф. Ты когда-нибудь видел это?» – спросил я.

Увидев рисунок, он, неожиданно для меня, подскочил с места. То ли он сильно удивился, то ли испугался, но то, что он узнал в рисунке знакомый предмет, стало понятно без слов. Он всё же хотел что-то сказать (я заметил это), но сдержался. С минуту мы молчали, и было видно, что он в каком-то замешательстве и не знает, как выйти из этой ситуации. В не меньшее замешательство пришёл и я и на мгновение даже усомнился в своём плане. Но другого, увы, у меня не было. Испытывая неловкость за заведомое лукавство, я сказал:

«Знаешь, Рэф, твой отец взял у меня вещицу, которую ты только что видел на рисунке, взял… на время. Сегодня я закончу мою работу и должен буду покинуть вас. Мне неудобно напоминать ему… Может быть, ты выручишь меня? Если ты знаешь, где хранится эта вещь, принеси её мне».

«Да», – Рэф сказал лишь одно это слово и поспешил к двери.

«Рэф», – окликнул я его.

Он взглянул на меня как-то закрыто, как будто мы не были знакомы, как будто мы так живо и искренне не общались друг с другом все эти дни.

«Рэф, ты не мог бы взять её до нашей с тобой прогулки? – я опять почувствовал неудобство от этого фальшивого „взять“. – Пожалуйста, будь другом, принеси её мне».

Он одобрительно кивнул и вышел.

Дорогой Мо… я и сейчас, рассказывая тебе этот эпизод, испытываю стыд за свою нечестность, будто я обманул тебя. В своё оправдание скажу лишь то, что мне надо было уйти, уйти незаметно от человека, которого я считал своим обидчиком и на стороне которого была сила и власть распорядиться моей судьбой…

Я испытал настоящий страх, когда вечером в мою комнату вместо Рэфа вошёл его отец. Обо всём сказали его глаза.

«Пойдём. Я покажу тебе дорогу – сам снова заблудишься».

Он остановился в трёхстах ярдах от леса. Первое, что он сказал после долгого молчания, звучало как угроза.

«Пса убил ты?»

«Даю тебе честное слово, что это сделал не я», – упрямо смотря ему в глаза, ответил я.

Он между тем испытывал меня своим взглядом.

«Тогда кто?»

«Не я», – это не было уходом от ответа, это был мой ответ, и он понял меня.

«Ты не желаешь выдавать этого человека. Воля твоя».

– А кто убил собаку, Ли? – не удержался от вопроса Мо.

– Не я, – повторил свой ответ из прошлого Ли. – Слушай, что было дальше.

Мы стояли и смотрели друг другу в глаза. Он решал, как поступить со мной – я ждал этого решения.

«Не возвращайся сюда, – наконец сказал он. – Теперь у меня есть причина убить тебя. Ты сотворил её собственными руками, и мне не нужен свидетель того, что мои руки – это твои руки. Возьми свои вещи».

Я пришёл в изумление, когда он протянул мне мою находку и вместе с ней мои часы, которые он выдавал мне только на время работы, приучив меня к мысли, что они принадлежат ему.

«Ты же говорил, что оставишь часы себе за кров и еду», – мне было любопытно услышать его объяснение.

Вместо объяснения, он посмотрел на меня, как на последнего глупца, и я понял, что своего решения он не менял. Потом он сказал:

«Ты должен идти. Слушай меня внимательно…»

«Постой», – перебил его я и ещё раз окинул взглядом местечко, которое полюбилось мне.

Ли закончил свой рассказ словами, которые означали, что история эта не осталась в прошлом:

– Я благодарю мою находку каждый день. И верю, что вернусь туда, где чуть было не потерял её. И мои часы будут показывать моё время. Наше с тобой время, Мо.

Ли выдвинул ящичек секретера и достал оттуда золотые карманные часы.

– Те самые, – сказал он. – Пожалуйста, возьми их. Теперь они твои.

От слов, сказанных Ли, от этих часов, овеянных тайной пребывания там, от этого живого эха истории, которая приключилась с Ли, Мо испытал счастье и страх одновременно. И ему ещё долго не хотелось покидать пространство, которое пропиталось какой-то другой, притягательной жизнью. И он просидел у своего наставника до поздней ночи.

* * *

После того как Мо ушёл домой, Ли вдруг почувствовал прилив ярости и бессилия. Он не остался один: ответ на вопрос, кто убил собаку, предстал перед ним так живо, как может предстать только перед художником.

Уже давно он заставил себя думать об этом эпизоде своего пребывания там, как о сне. Он и на самом деле не знал, был ли это сон или всё происходило наяву. И только факт смерти собаки хозяина мешал ему полностью отречься от этого, как от реальности.

Художник и Рэф в тот вечер как обычно гуляли по саду. Четвероногий охранник был где-то рядом. Рэф досказывал ещё одну историю, похожую на сказку.

– Дракон проглотил много-много людей и запил их водой из озера. Он выпил всё до последней капли. Это было самое большое и красивое озеро во всей округе. На его месте осталась только огромная котловина, которую покрыл непроглядный туман. Это был необычный туман: он простирался от земли до самого неба и выл целыми днями и ночами, выл так, как выла бы стая волков. С тех пор люди боятся ходить туда. Много лет туман высился, как огромная неприступная башня, пока свет не одолел его. Теперь он не воет и стелется лишь над самой котловиной, пряча от людских глаз тех, кто живёт внутри неё.

– Рэф, а кто же может жить в котловине?

– Люди слышали звуки, доносившиеся со стороны бывшего озера. Говорят, что они напоминают человеческие голоса. Те же, которые осмелились пройти сквозь туман, чтобы исследовать котловину, не вернулись.

– А в какой стороне было озеро? – спросил художник (неожиданно для него самого перед его глазами родился и тут же исчез образ будущей картины).

– Ты же не пойдёшь туда?! – удивлённо воскликнул Рэф.

– Нет, Рэф, – сказал художник и с грустью добавил: – Жаль.

– Жаль?! Чего жаль?

– Было и ушло – вот чего жаль.

– Там, – сказал Рэф и указал рукой направление. – Там было озеро.

Художник повернулся в сторону исчезнувшего озера.

– Я домой пойду, мне спать пора.

– Спокойной ночи, Рэф.

Художник остался в саду. Он смотрел в дарящую мечты даль… Вдруг его насторожило негромкое рычание. И тут же, охваченная порывом злобы, мимо него почти неслышно промчалась хозяйская собака. Через мгновения что-то тяжело рухнуло на землю. Художник поспешил на этот отчётливый звук внезапно прерванной ярости. Собака бездыханно лежала на дорожке. Он огляделся: вокруг никого.

– Не бойся меня.

Художник вздрогнул от голоса за спиной и обернулся: сильный пронзительный взгляд заставил его почувствовать неуверенность в себе.

– Что бы ты выбрал: быть убитым зверем, – незнакомец кивнул на собаку, – или убить его?

Только сейчас художник увидел, что этот мощный, властный голос и этот взгляд, который сковал его волю, принадлежат… уродцу, горбуну очень маленького роста и к тому же преклонного возраста.

– Что? – спросил художник, вместо того чтобы ответить на вопрос или оставить его без ответа.

Рассерженный горбун собрал лицо в узел и палкой рассёк воздух перед собой – художник обхватил голову руками, не веря своим глазам: по лицу урода пробежала ломаная линия, ровно такая же, что пробежала когда-то по отражению его собственного лица в зеркале.

– Очнись! – приказал горбун.

Художник пришёл в себя и постарался как можно спокойнее, подчёркивая свою независимость (хотя бы для самого себя), спросить:

– Кто ты? И зачем ты здесь? Непрошено являешься в чужой сад, расправляешься с собакой. Кто ты такой в конце концов, чтобы позволять себе это?

Горбун рассмеялся. Художнику стало неприятно оттого, что этот уродливый старик чувствует в себе превосходство, и оно не было напускным: он легко одолел натасканного на охрану пса весом не менее ста пятидесяти фунтов, и лишь одного его взгляда хватило, чтобы молодой человек, не в привычке которого было робеть, потерял самообладание.

– Перед тобой Повелитель Скрытой Стороны. Я пришёл познакомиться с тобой. Меня позвало то, что есть в нас обоих. И когда мы преодолеем расстояние между нами, окутанное туманом, который мешает увидеть истину, ты поймёшь, что я это ты, а ты это я.

Художник не понял точного смысла того, что сказал горбун, но это как-то соединилось в его голове с тем, о чём поведал ему в своей сказке Рэф.

– Ты один из тех, кто живёт там, в котловине?

– Если бы ты наткнулся на одного из них, ты пожалел бы о том, что зряч. Но это мучило бы тебя недолго, – ответил горбун и потом спросил: – Тебе нравятся здешние места?

– То, что я успел увидеть, запало мне в душу, и я не совру, если скажу, что остался бы в этом чудном крае навсегда, если бы не обстоятельства моего пребывания здесь.

– И мне нужна эта сторона. Мы ещё пригодимся друг другу.

Художника покоробили эти слова, но в следующее мгновение что-то будто переменилось в нём, и душа его приняла их как истину.

– Грядущее свяжет нас, – горбун приподнял палку. – А пока возьми с собой моё имя…

Художник очнулся ото сна ранним утром. Обнаружив себя в саду подле мёртвой хозяйской собаки, быстро поднялся и поспешил в дом, в свою комнату. Он не знал, заметил ли его кто-нибудь из домашних.

* * *

На следующий день, после уроков, Мо, равнодушно пробежав давно знакомые и неинтересные страницы главы под названием «от школы до дома» плюс несколько лестничных пролётов, позвонил в дверь своего друга. Ему открыла Сэл – по её глазам он сразу понял, что что-то не так.

– Его нет дома, – сказала она грустно и почти шёпотом, вместо обычного «Привет! Проходи», и добавила, как-то нерешительно: – Он… он заболел.

Мо уже повернулся, чтобы уйти, но Сэл остановила его.

– Подожди. Я сейчас.

Через минуту она вернулась и протянула Мо сумку.

– Отнеси ему поесть. Он в мастерской, – попросила она и погладила его по голове. Раньше она никогда так не делала.

Всю дорогу до мастерской Мо бежал: его тревожил вопрос, что же случилось на самом деле, и он не заметил, как оказался перед дверью, которую надо было открыть, чтобы приблизиться к ответу. Первый раз ему было трудно сделать это: какое-то предчувствие сдерживало его. Но он был слишком молод, чтобы следовать голосу предчувствия.

Мо вошёл в мастерскую и застыл в изумлении: Ли (это был Ли, он видел, что этот человек Ли) стоял на коленях перед картиной, которую начал писать. Он сжимал голову руками, как будто хотел справиться с чем-то внутри неё, подчинить это что-то себе. Между ладонью правой руки и головой торчала кисть. Он дрожал всем телом и что-то бормотал, что-то, что невозможно было разобрать. Некоторые слова, не разорванные безудержной страстью в клочья, вырывались из его груди и, разрастаясь, словно оглушали всё пространство мастерской. Мо понял, что слышит слова то из чужого, то из родного ему языка.

– …здесь… здесь… слова!..

Ли поднялся с колен и принялся ходить около картины. Дрожь не отпускала его. Он будто искал что-то во тьме, объявшей его, то пугаясь её слепоты, то цепляясь за её призраки. Неожиданно он останавливался и прямо в воздухе делал какие-то движения кистью, словно давая ей возможность запомнить что-то пойманное в этой тьме, чтобы потом перенести на свет, на полотно. В какой-то момент Ли повернулся в ту сторону, где находился Мо – Мо оторопел от страха. Не зная, куда ему деваться, он поднял сумку (которую дала ему Сэл), чтобы отгородиться ею от безумного взгляда Ли. Сумка помогла ему вспомнить, для чего он пришёл сюда, и он прокричал:

– Я… я… я принёс обед! Я… я не знал…

– Сколько слёз…

– Сэл… просила отнести это тебе, – Мо пятился к двери.

– …для власти надо?.. – голос Ли навевал ужас в эти мгновения.

– Ли, это я, Мо!

– Скала спрячет…

– Ли, это я, Мо! Это я! Что с тобой?! Что с тобой?!

– …ключ…

Мо вдруг понял, что Ли не видит и не слышит его. Он прижался к стене и стал ждать.

– …к власти!.. Необъятной власти!..

Ли бросился к полотну, словно боясь потерять то, что должно было обрести своё место на холсте. Он судорожно слизывал кистью краски с палитры и писал, писал, отдаваясь наитию.

– Власть слов… и слёз!.. Власть слов и слёз! – повторял он в исступлении.

Заворожённый этим магическим действом, Мо забыл о своём порыве убежать отсюда. Он украдкой приблизился к своему креслу, но не уселся в него, как обычно делал это, а спрятался за его спинку и оттуда наблюдал… Когда работа была закончена, Ли долго стоял перед ней. Неподвижно и молча. Казалось, что он умер стоя. Страх снова напомнил Мо о себе. Эта мертвенная сцена не только сама по себе пугала мальчика – она должна была чем-то закончиться. Он ждал, и тревожный стук его сердца мерил накал ожидания… Вдруг по всему телу Ли пробежала судорога – он ожил. И через мгновение заревел всей грудью:

– Не по-ни-ма-ю! Не по-ни-ма-ю! Где?.. Где моя кисть?!

Он схватил со стола нож и вонзил его в полотно. Потом ещё раз…

– Нет! Ли! Нет! – Мо с криком выскочил из-за кресла и бросился к Ли.

Ли обернулся и, увидев Мо, отбросил нож.

– Мо?! Ты здесь?! – изумлённо воскликнул он.

– Не порти картину, Ли! Лучше отдай её мне! – умолял его мальчик.

– Картину? Эту?

Ли стал рассматривать картину, как будто видел её впервые, как будто не помнил, что мгновениями раньше был связан с ней каждым своим нервом.

– Кто написал её? – спросил он в недоумении.

– Ты, Ли! Ты её написал! Только что! Я сам видел. Ли! – слёзы скатывались по щекам Мо.

– Не плачь, Мо. Если ты говоришь, что её написал я, значит, так оно и есть.

– Ты… отдашь её мне? – попросил Мо, но в глазах его была не просьба – в них была надежда на то, что Ли вернулся к нему.

– Конечно. Ты заберёшь её.

Мо приблизился к полотну и, вытирая слёзы, сказал:

– Спасибо, Ли. Когда она подсохнет, я возьму её домой. Только пообещай, что не порежешь её.

– Я не трону её, Мо. Ни ножом, ни кистью. Она твоя… А мы с тобой друзья, правда?

– Да… я принёс тебе еду. Сэл прислала. Она добрая, Ли.

– Пойдём домой. Поужинаем вместе. Сэл заждалась нас.

Глава пятая «Тайна между вами какая-то есть»

Уже целую неделю после встречи с Эшли Вудом Дэниел хандрил. Наверно, он ждал от неё чего-то большего. Но, может быть, это большее всего лишь плод его фантазий, и никакой загадочной связи между ним и Торнтоном не существует. Зато есть дурацкая монета. Из-за неё-то этот гений и спрятался, как обыкновенный ловкач, который надул подельников, чтобы позже всплыть некой величиной… И, если бы сейчас он был жив, Дэниел вряд ли жаждал увидеться с ним, как это было ещё неделю назад. Он упрекал себя даже за то, что в тот злосчастный день, вместо того чтобы… валяться на пляже, он попёрся в галерею, а потом втянул во всё это сумасшествие Кристин.

Что бы он делал, если бы не Кристин? Она сдержала данное себе обещание подарить Дэниелу две целительные поездки и теперь летела вместе с ним на его родину. Так Дэниел называл городок, где он проводил почти каждые школьные каникулы, городок, в котором жили Дэнби и Маргарет Буштунцы, его любимые дедушка и бабушка. Теперь там жила только бабушка. Дедушка умер восемь лет назад.

– Лучшее, – тихо сказал Дэниел, глядя в иллюминатор.

– Что? – Кристин немного подалась вперёд, чтобы увидеть то лучшее, о чём говорит Дэн, но ничего, кроме пустого неменяющегося пространства, называемого небом, не нашла.

– Мы вторгаемся в лучший кусочек неба из всех, которые парят над землёй. Мы едем, точнее, летим по лучшей дороге из всех дорог: она ведёт в моё детство. А если через четверть часа ты посмотришь вниз, то сможешь разглядеть мой дом. Дом, в котором нет места… – Дэниел махнул рукой.

Кристин рассмеялась.

– Что смешного я сказал, Крис?

– Дамы и господа! Пользуйтесь батарейками «Nostalgie»! И вы непременно почувствуете себя настоящими… стариками! Прости меня, Дэн, но ты сам напросился.

– Нет, Крис, я не чувствую себя стариком. Но если бы меня спросили, как бы я хотел прожить жизнь, кем бы хотел стать и прочее из этого набора прицелов, направленных в будущее, я бы повернулся в противоположную сторону и своей мишенью выбрал бы самую счастливую неделю моего детства (если порыться в памяти, то таких недель… не важно, сколько было таких недель, но они, точно, были), я бы выбрал одну из самых счастливых недель, и пусть бы всю мою жизнь прокручивалась эта неделя. За эти семь дней я бы, точно, побывал с дедом на озере. Знаешь, у него незабываемое название: Наше Озеро. Мы бы сидели на берегу и долго-долго болтали, нет, вру, сидели бы долго, а болтали бы в меру: дед не был разговорчивым. Ещё – мы с Мэтью целыми днями напролёт качались бы на качелях. Ещё – каждый вечер бабушка рассказывала бы мне что-нибудь перед сном… Вечером в конце этой недели после бабушкиной истории я бы засыпал, а утром просыпался в начале неё. Как видишь, Крис, моя неделя – там, – Дэниел ткнул пальцем в иллюминатор.

– А я надеюсь, что моя неделя ждёт меня в будущем, – теперь уже Кристин сказала с какой-то грустинкой в голосе и глазах, обращённых к Дэниелу.

* * *

Дэниел распахнул калитку.

– Прошу на мою территорию.

– Вид изнутри, – соскользнуло с языка у Кристин.

Осматриваясь, Кристин и Дэниел направились через просторный дворик с лужайкой к дому. Вдруг Кристин остановилась и изумлённо воскликнула:

– Что это?! Никогда в жизни не видела таких высоченных качелей!

– Недаром я включил их в свою заветную неделю. А теперь и у тебя будет шанс полетать на них.

– Ни за что на свете!

– Не обижай их. Это детище деда, их сделали и установили по его проекту.

– Ты, если мне не изменяет память, говорил, что он физик.

– По профессии он был астрофизик. А по сути… по сути он был великий человек, великий дед. Усаживая меня на эти самые качели первый раз, он сказал: «На качелях можно качаться, а можно летать, и только во втором случае ты ощутишь дыхание космоса».

– Было страшно?

– Очень страшно. Но другое, главное чувство было сильнее страха… Но это чувство я не могу передать словами.

– Дэн, а что это за круг?

– О-о! Это основание всей конструкции. Оно поворачивается на триста шестьдесят градусов. Если тебе надоело качаться лицом к западу, можно повернуть и закрепить основание так, чтобы любоваться видами на севере.

– Потрясающе!

– Потрясающе будет, когда от объятий неба тебя спасёт только ремень безопасности.

– Ремень безопасности?!

– Да, он где-то в моей комнате. Ну что, пойдём в дом?

Дверь в дом была приоткрыта. Дэниел остановился перед ней и после короткой заминки протянул руку к звонку. Ещё несколько лет назад он бы обрадовался такому совпадению. Он проскочил бы в эту щель, подкрался к бабушке и, насладившись в течение нескольких мгновений своим незримым присутствием, ошарашил бы её голосом, предварявшим материализацию любимого внука: «Привет, бабу!» Её проглотивший слова испуг перешёл бы в «охи-ахи» и поцелуй, сначала в одну, потом в другую щёку. А затем комнаты наполнялись бы звуками, словами, расспросами, разговорами, которые, казалось, отсыпались целый год и теперь неожиданно пробуждались и выпячивали себя, пользуясь своей востребованностью.

Через полминуты дверь отпрянула, уступив проём требующей много пространства живой фигуре Сибил, помощницы бабушки по дому. Дэниел узнал её, как только она начала говорить, бойко и голосисто, помогая себе расставлять слова руками. С тех пор как он видел её в последний раз, она располнела вдвое, и то, что она приобрела, поглотило её некогда яркие, по-своему красивые черты, не убавив, как ни странно, ни на фунт её темперамент, если бы его можно было измерять в фунтах.

– О! Боже праведный! Кто к нам приехал! Маргарет, идите быстрее сюда! Наш мальчик приехал! Дэнни приехал! Маргарет! Дэнни, дай я тебя обниму! Не бойся, я осторожно. Маргарет, где же вы?! Дэнни! Ты не один! Как зовут эту прелестную девушку?

Из-за широкой спины Сибил показалась бабушка. Дэниел шагнул ей навстречу, и они обнялись. Сибил не унималась:

– Маргарет, посмотрите-ка! Наш Дэнни на этот раз прилетел не один! Как жаль, что Дэнби Буштунц не дожил до этого дня!

– Сибил, оставьте эти нелепые намёки! – поспешил отпарировать Дэниел. – Это Кристин, Кристин Уиллис, мой школьный, а теперь университетский друг. Я давно хотел показать ей мой любимый уголок на планете Земля, но всё как-то не получалось.

– А теперь я сама напросилась, – заметила Кристин.

– Сделав мне тем самым прекрасный подарок. Познакомься, Крис. Это, как ты уже поняла, моя бабушка, Маргарет. А это – Сибил, незаменимый человек в доме Буштунцев, можно сказать, член семьи.

– Очень приятно, – мягко сказала Маргарет и, при этом, не навязчиво, а, скорее, легко, как бы вскользь, чтобы не смутить девушку, взглянула на неё.

Сибил, в свою очередь, не преминула обнять Кристин, улавливая попутно своим вездесущим носом аромат её духов.

– О, как мы прелестно пахнем!

– Сибил, дорогая, подготовь, пожалуйста, для Кристин комнату наверху, – Маргарет поторопилась прервать очередную волну эмоций помощницы, чтобы та, на вскружившуюся голову, не успела раскалить воздух до температуры всеобщего покраснения.

– Бегу-бегу, – ответила понятливая Сибил.

– Дети, заходите в дом, – бабушка пропустила Кристин вперёд.

Дэниел задержался.

– Бабушка, вы с Крис пока поболтайте без меня. Я немного подышу родным воздухом.

– Хорошо, мой мальчик.

Дэниел подошёл к качелям, стряхнул с сиденья налёт времени и… вспомнил дедушкину «космическую пыль». Дэнби Буштунц не любил уборок в доме, эта возня раздражала его и мешала сосредоточиться. Он начинал ворчать и выходил во двор со словами: «Глупо. Весьма глупо пытаться одолеть космическую пыль. Это любимое занятие невежд и ущемленцев». Именно за хроническую ненависть Сибил к пыли дед недолюбливал эту женщину.

Дэниел сел на качели и, наполнив грудь воздухом своего детства, оттолкнулся ногой от земли.

* * *

– Наш маленький мишутка Дэнни проспал всю зиму и всю весну. И лето пройдёт мимо него, если часы пробьют десять (а они вот-вот пробьют десять), а он будет лежать и сосать лапу…

– Пока не умрёт, – перебил бабушку жалобный голос из берлоги: мишутке не дали досмотреть самый сладкий сон. – И тогда некому будет спать, и некого будет будить.

– Мишутка Дэнни, хоть и маленький, должен знать, что про смерть шутить нельзя.

– Я не маленький, – обиделся Дэнни (но не на «маленького», а на «шутить про смерть…») и спрятался под одеялом.

Потом он несколько раз перевернулся с боку на бок и, наконец, вспомнив, что день сулит рыбалку с дедушкой на озере, выбрался из берлоги.

– Бабушка, мишутка Дэнни бежит к ручью умываться.

Дэнни открыл холодный ручей, но холодная вода так обожгла руки, что ему пришлось открыть и горячий ручей… Перед завтраком он поднялся на второй этаж и постучался в дверь дедушкиной лаборатории.

– Доброе утро, дедушка! Ты не забыл про рыбалку?

Буштунц открыл дверь.

– Доброе утро, Дэнни. Вот удочки – отнеси их вниз. Я сейчас спущусь.

– А ну-ка, мишутка, иди завтракать! – снизу позвал бабушкин голос.

– Дедушка, я быстро!

Бабушке оставалось лишь качать головой.

– Опять мишутка Дэнни оставил часть своей силы на тарелке? Чтобы стать сильным и здоровым медведем, надо съедать всё, что приготовила для него бабушка.

– Так рассуждают все бабушки. А дедушка говорит, что переполненный живот, как и пустой, делает характер дурным.

– Что правильно для старого медведя, не всегда подходит растущему не по дням, а по часам мишутке. Ну да ладно, идите на свою рыбалку.

Дэнби Буштунц не был заправским рыболовом, но любил посидеть с внуком у озера, если появлялось свободное время, точнее, если он сам позволял ему появиться. Простенькие удочки, желанные сэндвичи, не ставшая супом рыбёшка и даже задушевная болтовня вперемежку с задушевным молчанием были атрибутами главного. А главным было озеро, его притягательная сила. Озеро манило к себе и завораживало Дэнби Буштунца, и, приближаясь к нему, старик всякий раз испытывал необычайный трепет. Может быть, это чувство передалось как-то от деда внуку.

Подарив двоим завсегдатаям, дедушке и внуку, несколько приятных моментов, озеро взяло у них взамен почти три часа времени и капельку обожания. Насытившись общением с Дэнни и бабушкиным сэндвичем, Буштунц погрузился в себя и задремал… Вокруг – вода, тёплая, как парное молоко. Рядом – отец. Он поддерживает его рукой. «Не складывайся – растянись на воде: она тебя сама держит. Руками подгребай под себя. Вот так. Молодец. Не опускай ноги – работай ими. Хорошо». Отец убирает из-под него руки. Как приятно плыть самому…

Дэнни заметил, как от кроны дерева в сторону озера парит пёрышко. Он вообразил, что это птенец, который осмелился в отсутствие родителей чуть-чуть полетать недалеко от своего гнезда. Крылья были ещё слишком слабенькими, чтобы бороться с земным притяжением и порывами ветра, и поэтому он неминуемо приближался к озеру. Дэнни побежал за пёрышком-птенцом. Он подпрыгивал, пытаясь поймать его. Через несколько мгновений ноги его были уже по колено в воде, но азарт топил остальные чувства.

…Как приятно плыть самому. «Плыви, плыви, не останавливайся. Только не останавливайся». Вдруг вода стала какой-то другой. Она потеряла упругость, и держаться на ней было всё труднее и труднее. Дэнби оглянулся: отца рядом не было… отца не было. Он ещё сильнее испугался. Руки и ноги не слушались его. У него не осталось сил сопротивляться забиравшей его черноте… «Помогите!»

Буштунц очнулся.

– Помогите! – кричал, стоя по пояс в воде, какой-то мальчик, загорелый, худой… напористый.

«Где Дэнни?!» – промелькнуло в голове у Буштунца.

Мальчик пытался вытащить кого-то из воды.

– Дэнни! – поднятый внезапным испугом старик, бросился спасать Дэнни.

– Поддерживайте его за спину! Я держу голову! Осторожнее! – командовал мальчик.

Вдвоём они вынесли Дэнни на берег и быстро помогли ему избавиться от воды, которую он успел вдохнуть в себя.

– Я… утонул? – спросил Дэнни, откашливаясь.

– Не успел. Только воды нахлебался, – ответил мальчик и добавил: – Запомни на будущее: ступил в яму – выдохни и нырни, а потом уже выплывай спокойно. Главное – не вдыхать. Точно так же, если на реке в водоворот попал. Запомнил?

– Запомнил, – ответил Дэнни и опустил глаза, стыдясь, что до сих пор не умеет как следует плавать, а потом спросил: – Научишь меня плавать?

– Можно, – с лёгкостью согласился и даже обрадовался повороту, сулившему продолжение знакомства, мальчик. Чем-то понравились ему эти люди: и старик, и его внук.

– Тебя как зовут? – спросил его Буштунц, всё ещё неровно дыша и не одолев волнения.

– Мэтью Фетер, – в голосе мальчика, как и в его открытом взгляде, чувствовалась уверенность.

– Я Дэнби Буштунц, – он протянул Мэтью руку. – А это мой внук…

– Дэнни, – пострадавший, по примеру дедушки, подал своему спасителю ослабшую руку.

– Хорошо, что ты оказался рядом, Мэтью Фетер, я тут вздремнул по-стариковски.

– Не совсем хорошо…

Буштунц вопросительно посмотрел на Мэтью. Тот продолжал:

– Я следил за вами. Я увидел вас, когда вы проходили мимо моего дома, и незаметно пошёл за вами.

– Выходит, правильно, что следил, – заметил Буштунц. – Так мы соседи?

– Почти: я живу по другую сторону улицы через три дома от вас.

– Здорово! – воскликнул Дэнни.

– Да уж, повезло нам, внук, с соседом: он нас обоих сегодня спас.

Мальчики переглянулись.

– Ну, пора домой. Мэтью Фетер, может, и ты с нами? Чаю вместе попьём.

– Пойдём, Мэтью! – глаза Дэнни заблестели. – Соглашайся!

– Ладно, – принял предложение Мэтью и посчитал правильным добавить: – Зовите меня Мэт.

– А меня называй Дэн.

По дороге выяснилось, что Дэнни и Мэт не видели друг друга раньше, потому что Мэт переехал сюда вместе со своей матерью Полиной Фетер только неделю назад. Мамин старший брат, дядя Стив, угасавший от тяжёлой болезни, выделил им в своём доме две комнаты. Жена несколько месяцев назад ушла от него, и теперь мама Мэта будет заботиться о нём. Отец Мэта был пожарным, но погиб. Правда, не при тушении пожара, а в автокатастрофе. Это случилось год назад…

Как только мальчики оказались во владении Буштунцев, затея дедушки с чаепитием сразу же споткнулась о его собственное изобретение – качели. Забыв обо всём земном, Мэт, примагниченный этим суперзвездолётом, который они назовут «Призрак-1» и «Призрак-2», и Дэнни, очарованный своим спасителем, превратились в пилотов-напарников, готовых вести бесконечные звёздные войны. Прошёл час… второй… но они не возвращались на базу. А когда терпеливые попытки бабушки вторгнуться в тесный эфир, заполненный жаркими переговорами ведущего и ведомого, наконец-таки увенчались успехом, и пилоты согласились заправиться, на землю спустились настоящие друзья. Но об этом пока никто не знал, кроме них самих и неба, принадлежавшего им…

Перед тем как дом Буштунцев, кроме кабинета Дэнби, погрузился в сон, Маргарет, как всегда, зашла в комнату Дэнни. Она села на стул рядом с его кроватью.

– Бабушка, сегодня я позже лёг и думал, что ты не придёшь. Но всё равно ждал… и ты пришла… Сегодня такой особенный день. Это ничего, что я чуть не утонул, зато с Мэтом познакомился.

– Видишь, внучек, какая судьба: ты, как и дедушка, второй раз родился… и, как и он, на озере. Я думаю, это не простое совпадение. Я думаю, ты… продолжение дедушки, продолжение какой-то его стороны, закрытой стороны, может быть, даже от него самого закрытой, – бабушка говорила так, как никогда до этого не говорила с ним: случай на озере сильно взволновал её, и она не удержала в себе нахлынувших чувств. – Я думаю, Дэнни, ты должен это запомнить и быть внимательнее при выборе пути, по которому пойдёшь, когда станешь постарше. Потому что сторона эта со временем будет приоткрываться и выявлять себя… через тебя. Я почему-то знаю это. Наверно, потому что много лет рядом с Дэнби живу. И потому что ты у нас каждый год гостишь, а глаза мои невольно что-то подмечают и сердцу подсказывают. Тайна между вами какая-то есть… хоть ты мал, а Дэнби стар.

Эти бабушкины слова легли на тяжелеющие веки Дэнни…

Проснулся Дэнни как никогда рано. Он встал, оделся и вышел из комнаты. Дом был наполнен тишиной. Значит, бабушка и дедушка ещё спят. Он осторожно прошёл к выходу, открыл дверь и окунулся в приятную свежесть воздуха, отдохнувшего за ночь от назойливого солнца. Качели… Качели подхватили его и разом вознесли так высоко, что крыши домов и макушки деревьев оказались у него под ногами. Дэнни даже не успел пристегнуть ремень безопасности. Вверх… вниз… вверх…

– Дэнни! – неожиданный голос бабушки распахнул окно и ворвался в воздух, пересекая траекторию полёта качелей.

Дэнни вздрогнул и повернулся на голос. Бабушка высунулась из окна.

– Я же тебе говорила: про смерть не шутят!

Она была какая-то другая: строгая и напряжённая. Такой он никогда прежде её не видел. Она словно выискивала Дэнни в воздухе, хотя он не прятался и увидеть его было проще простого. Наконец, поймав его своим пронзительным взглядом, она поднесла руку, сжатую в кулак, ко рту, растопырила пальцы и сильно и протяжно дунула на ладонь – перья, много перьев, легко взмыли и полетели в разные стороны. Среди них Дэнни узнал своё перо. Сейчас качели пойдут вверх, и тогда он подхватит его. Качели пошли вверх, Дэнни вытянул руку вперёд – удача! В тот же миг качели тронулись назад, а Дэнни, поддетый удачей и забыв про осторожность, дал им шанс выскользнуть из-под него. Он стал стремительно падать вниз. Единственная мысль промелькнула в его голове: вчерашнее пёрышко вовсе не пёрышко, а Мэтью, Мэт, который спас его вчера и… и, как только он об этом подумал, он ощутил в своей руке другую руку. Это была крепкая рука Мэта.

– Летим? – предложил Мэт.

– Летим! – согласился Дэн…

Они летели как птицы, быстро и легко. Под ними было озеро. На дальнем берегу они увидели крошечные фигурки людей. Ближе… ближе…

– Они машут нам, – сказал Мэт.

– Вижу. Мне кажется, что они кричат нам. Они зовут нас.

– Спустимся к ним? Решайся!

– Согласен!

Дэн и Мэт приземлились – люди обступили их.

– Смотрите! Он пришёл вместо дедушки!

– Ведь он его продолжение.

– Он похож на него.

– С ним его друг… друг…

– …К тебе пришёл твой друг, а ты всё спишь, – из толпы продрался голос бабушки, и Дэнни проснулся.

Глава шестая Местечко без места

Буштунц не показывал виду, что случай на озере сильной болью отозвался в его сердце. Он корил одного себя, корил молча, не пытаясь облегчить свою душу лишними словами, сказанными вслух. И ему в голову не приходило упрекать в чём-то Дэнни. Напротив, с новой силой в нём пробудилось болезненное чувство жалости, которое заставило его запереться в своей лаборатории и что-то шептать, не замечая этого за собой.

– Он мог сегодня умереть… умереть. Он был – и его не стало. Одно мгновение – и между нами осталось бы только то, что было до него, и ничего больше. И после него… ничего. Одно мгновение – и больше не было бы с нами Нашего Озера… и наших слов у озера… и наших чувств. И он не крикнул бы мне с качелей: «Дедушка! Смотри: я касаюсь ногами облака!» Одно мгновение… вместо того, которое могло бы стать последним. И ещё одно… ещё одно… Дэнни, я постараюсь подарить тебе мгновение, которое заменит…

Буштунц так и не уснул той ночью, а вечером следующего дня он вышел на крыльцо и, улучив момент, окликнул внука:

– Дэнни!

– Что, дедушка?

– Подойди ко мне… ты не будешь против, если я вам с Мэтью кое-что покажу в своей лаборатории?

Глаза Дэнни загорелись. Будь он постарше, он, наверно, переспросил бы дедушку, чтобы убедиться, не ослышался ли он, даже если бы знал точно, что не ослышался. О том, чтобы войти в дедушкину лабораторию, он мог только мечтать.

– Мэт, иди сюда! Быстрее! Дедушка покажет нам свою лабораторию.

– Это там, где в окнах по ночам какой-то свет?

– А ты что ж, Мэтью Фетер, по ночам гуляешь? – усмехнулся Буштунц.

– Нет. Просто мама говорила. Когда я рассказал ей, как мы с Дэном познакомились, она про окна вспомнила. А позже я специально вышел, чтобы посмотреть. Красиво: свет какой-то другой. Что это?

– Ну, пойдёмте, друзья мои, посмотрим, откуда взялся этот свет.

Ребята быстро прибежали на второй этаж и ждали у закрытой двери, пока дедушка не одолел два пролёта лестницы.

* * *

От лаборатории Буштунца веяло какой-то тайной. Хозяин всегда закрывал её на ключ, который постоянно был при нём. Никто, кроме него самого и в редких случаях его жены, не был внутри этой комнаты. Даже прожорливая швабра Сибил не могла продраться туда со своими чистыми помыслами, о чём владелица её настойчиво, но тщетно жаловалась Маргарет. Никто не имел ни малейшего представления о том, как рождается чудо, которое, кроме радости, приносило учёному-физику, отошедшему от дел, приличный доход.

Буштунц? Человек он был странный: нелюдимый, неразговорчивый, «больше в себе, чем наружу», как понимала его Сибил. И увлечение, которое появилось у него за несколько лет до выхода на пенсию, а позже поглотило его целиком, было под стать ему, настолько странное, что приходилось закрывать его на ключ. Оно поделило сутки Буштунца не на «день» и «ночь», а на «то» и «то». То он многие часы, забывая о земных благах, экспериментировал в комнате, отведённой под домашнюю лабораторию, то ходил по дому, высматривая паучков, и, найдя «экземпляр за работой» (так выражался Буштунц, говоря сам с собой), долго наблюдал за ним, делая в тетради какие-то рисунки и записи. Результатом его наблюдений стали хищные взгляды Сибил в сторону запретных углов и его гипотеза. Суть её такова: домовые паучки ориентируются в неком универсальном информационном поле, окружающем людей, считывают информацию о предстоящих событиях (приход в дом человека, почты, телефонных звонков и так далее) и определённым поведением реагируют на них; в этом особом реагировании важнейшую роль играет место и время. Измерительного прибора для идентификации информационного поля и считывания информации создать Буштунцу так и не удалось. Но, ведя поиски в этом направлении, он смастерил одну хитроумную штучку – механическое подобие паука. Длина его головогруди вместе с брюшком составляла полдюйма. Он имел четыре пары ходильных ног и пару ногощупалец, заряженных на движение (хелицеры отсутствовали за ненадобностью). Он был непрост, этот паук. Он, как и его биологический прототип, по-своему реагировал на пространство и время.

Благодаря механическому пауку, другое увлечение деда, глобусы, их создание, превратилось в нечто поистине уникальное. Минуту за минутой, час за часом – месяцы отнимали у него и дарили ему глобусы.

Понимая уникальность своего дела и будучи человеком предусмотрительным, Буштунц думал о передаче его по наследству, не решив пока, кто станет преемником. Наследство странного изобретателя включало: 1) толстую тетрадь с подробным описанием технологии изготовления глобусов, перечислением используемых материалов и даже с указанием мест, где их можно было приобрести (кроме того, в тетради содержалось ценное, несмотря на его краткость, примечание, говорившее о том, что на основе данной технологии с использованием новых матриц могут создаваться не только глобусы, но и другие предметы); 2) металлическую коробку с матрицами разных размеров и форм матриц для штамповки частей глобусов (в тетради было указано, как вносить поправки в матрицы при географических, политических и прочих изменениях, повлёкших обновление карт мира, а также – как изготовить новые матрицы); 3) рукотворного паука, названного дедом в свою честь Буштунцем-младшим, с инструкцией, как с этим парнем следует обращаться. Буштунц-младший находился в небольшой деревянной коробочке; с ним соседствовали выдвижная деревянная указка с крючком на конце и маслёнка с машинным маслом для подпитки паука.

Когда части будущего глобуса соединялись вместе, формируя нечто целое (старик называл это сырым глобусом), приходило время паука. За крошечное колечко на его брюшке Буштунц-младший насаживался на крючок указки, которую нужно было выдвинуть на максимальную длину и поднять, чтобы он оказался под потолком. В таком положении старик медленно выгуливал его по комнате. Вдруг паук начинал дрожать и шевелить конечностями. Здесь необходимо было остановиться и ждать. Буштунц-младший медленно, с остановками опускался вниз на специальной нити, хитроумным образом спрятанной внутри его брюшка. Порой ждать приходилось часами. Наконец паук замирал. В этом самом месте и следовало разместить сырой глобус на натянутых через комнату нитках так, чтобы он не мог скатиться или упасть. Когда место было зафиксировано, старик легко щёлкал Буштунца-младшего по «лбу», и он тут же поднимался к указке, вбирая нить в себя. В течение трёх недель глобус должен был дозревать. На первый глобус у Буштунца ушло семь с половиной месяцев. Но он не только очаровал старика – он превзошёл все ожидания его изощрённого ума.

Буштунц был поражён и не сразу поверил, что это не сон, когда однажды ночью очнулся и увидел своего первенца, доведённого средой обитания (пространством вокруг точки, которую выбрал Буштунц-младший) до своего завершения, точнее сказать, совершенства. Глобус будто парил по комнате в каком-то чудесном свете. Свет этот был невесомым, неосязаемым продолжением самого глобуса, его аурой. Он освещал глобус так, что это не мешало, а напротив, помогало рассматривать его. Кроме того, свет этот насыщал собой пространство вокруг. Буштунц той ночью больше так и не сомкнул глаз, любуясь жизнью глобуса, его живой реакцией на приход утра, на приход света солнца. Глобус словно сам был частью природы. Это проявлялось в гармонии двух свечений, которые, встречаясь, будто шептали друг другу: «Теперь мой черёд – отдохни». С приходом в дом света дня свет глобуса сходил на нет, он отдыхал до наступления сумерек. Буштунцу стало немного стыдно за мысль, которая, вопреки лиризму момента, пришла ему в голову, озарённую светом глобуса: «Ты привлечёшь двух ценителей: коллекционера глобусов и собирателя светильников».

Глобус был рукотворен: для его создания нужно было приложить руки, терпеливые, внимательные, которые не раз и не два споткнулись, прежде чем запомнили неверный шаг. Это было ремесло в лучшем смысле этого слова, настолько оно было необычно, тонко и изящно. Оно требовало страсти и в сердце, и в кончиках пальцев. В то же время в завершённом виде глобус являл собой нечто естественное, как бы усыновлённое естеством в виде пространства и времени и взращённое до своего совершеннолетия. На глобусе, как, к примеру, и на яйце птицы, невозможно было отыскать следов рукоделия, на нём не было ни единого соединительного шва (швы словно затянулись и рассосались), не было ни начала, ни конца (будто ни того, ни другого никогда не существовало и не должно было существовать). За три недели самостоятельной жизни, когда мастер уже не прикасался к нему, глобус приобрёл новые качества: невероятную прочность и особое свечение.

* * *

Дедушка повернул ключ и приоткрыл заветную дверь.

– Прошу, молодые люди.

Дэнни и Мэт посмотрели друг на друга и шагнули внутрь. Они сразу будто окунулись в нежный фиолетовый свет, который, освещая и выделяя глобусы среди всего другого, как бы приглашал к ним. На столе на специальных держателях стояли два глобуса. Дэнни и Мэт, затаив дыхание, медленно приблизились к ним. Буштунц вошёл в лабораторию и встал в стороне. Какое-то время в этом волшебном свете царило изумлённое молчание. Мальчики смотрели на глобусы, которые словно отвечали им своим взглядом, излучавшим этот свет.

– Супер! – сказал Дэнни, почему-то шёпотом.

– Супер! – сказал Мэт.

– Дедушка, ты сделал их сам?!

– И сам, и не сам.

– Как это? – не удовлетворился ответом Мэт.

– Как?.. Я и сам точно не знаю. Они ведь живые. Сначала ты берёшь сырой материал и прикладываешь руки…

– И голову, – заметил Дэнни.

– Голову в первую очередь, а то бы и глобусы безголовыми были.

– Их бы тогда вообще не было, – усмехнулся Мэт.

– Через какое-то время в них зарождается жизнь, – продолжил Буштунц. – И тут уже просто не надо спешить и мешать им.

– Дедушка, в них, наверно, душа вселяется?

– А как же иначе, Дэнни. У каждого глобуса есть душа. Разве этот свет, который никто не включает и не выключает, мог бы появляться, не будь у них души?

– Я такого никогда в жизни не видел, – признался Мэт. – Можно до них дотронуться? Они такие… их потрогать хочется.

– И мне хочется. Они не обидятся, дедушка?

– И потрогать можно, и повертеть с толком. И найти что-нибудь, например, Наше Озеро, у которого вы познакомились.

– Наше Озеро?! Оно здесь есть?! – обрадовался Дэнни.

В ответ Буштунц усмехнулся и сказал:

– Возможно, на других картах такого же масштаба его нет, а на моих глобусах, на всех до единого, оно есть, и, если его найти и вглядеться в него, можно увидеть что-то секретное, то, чего на глобусе нет. Вот как я хитро сказал.

Ребята принялись искать озеро…

– Нашёл! Вот эта точка! Вот Наше Озеро! Посмотри, дедушка! – воскликнул Дэнни, указывая пальцем на едва заметное синее пятнышко.

– Его сразу и не заметишь, – сказал Мэт. – Я только сейчас догадался, что это озеро, когда Дэн показал.

– Вот какого я вам сейчас помощника дам. Дальше без него никак.

Буштунц взял с полки микроскоп и установил его на столе. Посмотрел в окуляр, немного повернул глобус и с удовольствием сказал сгоравшим от любопытства мальчикам:

– Сейчас вы увидите, что скрывает эта крошечная точка.

– Сначала ты, Мэт, – сказал Дэнни, вопреки своему нетерпению: Буштунц был его дедушкой, а не Мэта, и он не мог воспользоваться этой привилегией.

Мэт с жадностью запустил свой взгляд внутрь прибора и в ту же секунду ахнул от удивления. В следующую – прилип к микроскопу и уже не отлипал от него, храня дразнящее молчание до тех пор, пока Дэнни не дёрнул гостя за руку. Оторвавшись от микроскопа, Мэт с открытым, но бессловесным ртом посмотрел на дедушку, потом на Дэнни. Дэнни поспешил прильнуть к окуляру. Через минуту, очарованный увиденным, он спросил:

– Дедушка, это место, где ты родился?

– Думаю, да, Дэнни.

– Я догадался. Сам не знаю как. А почему городок парит над озером, над Нашим Озером?

– Ты, вероятно, помнишь (бабушка тебе рассказывала), что меня нашли на озере недалеко от нашего с тобой места. Я был без сознания, а когда очнулся, ничего не мог сказать и ничего не помнил… будто озеро забрало память о прошлом вместе со словами, услышанными и сказанными в этом прошлом. Я, наверно, боролся за свою жизнь, пытался плыть, как мог, кричал, звал на помощь, на кого-то надеялся в эти мгновения… А может, и не мгновения, кто знает? А вот образ этого местечка…

* * *

Дэниел едва не свалился с качелей, когда в череде то сбивчивых, то гладких воспоминаний наткнулся на то, что вернуло его к Торнтону.

– Местечко без места!.. Местечко без места!.. Нашёл!.. Наконец, я нашёл его!..

Когда Дэниел вбежал в гостиную, бабушка и Кристин сидели на диване, о чём-то беседуя.

– Бабушка, пожалуйста, извини, я помешаю вашему разговору. Но это срочно. Мне очень нужно попасть в лабораторию дедушки. Ты дашь мне ключ?

– Разумеется, внук. Теперь он всегда при мне. Это чтобы Дэнби через меня чувствовал, что порядок, заведённый им, не нарушается, и его лаборатория так и осталась его лабораторией, – не без гордости сказала Маргарет.

Она извлекла из кармана кофты кошелёчек, а из него ключ Буштунца и передала его Дэниелу.

– Вот, возьми – Дэнби рад будет.

– Спасибо, бабушка. Ты не против, если я захвачу с собой Крис?

– Ну вот, опять я одна остаюсь. Дэнни, обязательно покажи Кристин дедушкины глобусы.

– Бабушка, дорогая, ты читаешь мои мысли!

– Вы про нас с Сибил не забывайте. Скоро ужинать будем.

Дэниел и Кристин поднимались по лестнице.

– Дэн, к чему такая спешка? Ты мог обидеть Маргарет. Нельзя же оставлять её без внимания хотя бы в день приезда.

– Ты ещё не знаешь мою бабушку. Во-первых, она умный человек, а во-вторых, на меня она вообще никогда не обижается. Потому что я её единственный и любимый внук. Прошу в лабораторию Буштунца. Сама сейчас поймёшь, почему я так нетерпелив.

Кристин вошла первой, Дэниел за ней. Вдруг она отпрянула назад и взяла его за руку.

– Дэн, у меня мурашки по коже! Этот свет! Это невероятно! Это какое-то чудо!

Один глобус стоял на столе рядом с микроскопом, накрытым прозрачным колпаком. Ещё два – на подоконнике.

– Они светятся сами, никакого электричества, никаких лампочек. Честно говоря, я сам взволнован, как будто вижу это в первый раз.

Кристин не могла оторвать глаз от глобуса на столе.

– Мне кажется, что он живой… и выдыхает свет. Так он приветствует нас.

– Тогда поздоровайся с ним и двумя другими, чтобы не обиделись, – с улыбкой и блеском в глазах предложил Дэниел.

– Да, ты прав, я так и сделаю… Здравствуйте, господа глобусы. Меня зовут Кристин. Этого юношу – Дэниел. Надеюсь, мы не помешаем вам своим присутствием?

– Конечно, не помешаем. Их призвание – дарить радость тем, кто пришёл к ним в гости. Не для себя же они стараются.

– Извини, Дэн, я была не права насчёт твоей спешки.

– Не торопись извиняться. С тем, что перед твоими глазами, я ещё мог бы подождать пару часов, чтобы не обижать бабушку.

– Нет, Дэн, с этим нельзя подождать, потому что это чувства, а не просто вещи. Чувства нельзя откладывать на потом.

– Да, чувства нельзя откладывать на потом, – повторил Дэниел слова Кристин, налаживая микроскоп. – Я и не смог… из-за этого. Посмотри сама.

Кристин заглянула в круглое окошечко микроскопа… и увидела то, чего совершенно не ожидала увидеть.

– Я вспомнил об этом пять минут назад, когда сидел на качелях и смотрел кино про своё детство.

– Боже! Как ты вообще мог это забыть, Дэн?! Это просто какая-то мистика! Ведь это то, что изображено на картине Феликса Торнтона!

– На твоей любимой картине, между прочим.

Кристин ещё раз внимательно посмотрела в микроскоп… Вдруг, обхватив лицо руками, разрыдалась. Немного успокоившись, сказала:

– Как жалко, что твоего дедушки сейчас нет с нами. Я не видела его и не знала, но чувствую, что это был необыкновенный человек и очень добрый.

– Спасибо, Крис. Дед услышит тебя и будет счастлив оттого, что порадовал ещё одного человека. Что же касается мистики, я думаю, нет никакой мистики в этом совпадении. Знаешь ли, дедушка продавал глобусы коллекционерам, из этого всё и вытекает. Возможно, одним из них и был Торнтон. Или он видел глобус у знакомого коллекционера и под впечатлением увиденного написал своё «Местечко без места». Чем не версия или даже не единственно верный ответ на мой истрёпанный вопрос? Лично я отныне вполне спокоен.

– Какая же я дура, Дэн! Ты, и в самом деле, видел это милое местечко задолго до посещения выставки. А я… – переполненная чувствами Кристин не смогла договорить, она снова заплакала и обняла Дэниела.

Глава седьмая Исключение из табу

Восемью годами ранее.

Почти две недели Дэнби и Маргарет Буштунцы, их одиннадцатилетний внук Дэнни и помощница по дому Сибил находились под пристальными взорами странных посетителей их родного городка. Эти двое приехали сюда с единственной целью: вычислить, когда старик остаётся в доме один и навестить его без свидетелей…

Белокурый мужчина, двадцати пяти-тридцати лет от роду, невысокий, но сутуловатый, с голубыми глазами и мрачной усталостью на худощавом бледном лице, подошёл к калитке. Буштунц, согнувшись, стоял у качелей. Он прилаживал к спинке сиденья новый ремень безопасности.

– Дедушка, извините, пожалуйста. Можно вас оторвать на минутку… на пару минуток, – незнакомец говорил неуверенно, с ужимками, словно ставя запятую после каждого слова. – Вы, разумеется, заняты… я вижу, что заняты, но мне очень нужна ваша помощь.

– К вашим услугам, молодой человек, – Буштунц выпрямился и расправил плечи, как бы подчёркивая, что не такой уж он и дедушка, и подошёл к незнакомцу.

– Давайте отойдём… вот туда. Просто так будет лучше видно. Сейчас вы поймёте, о чём я… Остановимся здесь. Да-да, отсюда видно хорошо. Очень хорошо. Очень хорошо.

Молодой человек замер, глаза его во что-то впились. Несколько секунд он стоял молча. Наконец спросил, хотя уже знал ответ на свой вопрос, потому что в течение двух недель тщательно проверял правильность этого ответа.

– Вот та… вещица, – незнакомец как-то неуверенно, будто таясь, указал рукой на окно лаборатории Буштунца. – Простите, не знаю, как сказать… чья она?

Буштунц улыбнулся: его тронуло, что какой-то прохожий, к тому же довольно молодых лет, приметил в одном из десятков окон на улице, от равнодушных до приветливых, то, что назвал вещицей, и, видимо, заинтересовался ею.

– Вещица эта, как вы изволили выразиться, смотрит из окна вашего покорного слуги. Будем знакомы – Дэнби Буштунц.

– Очень приятно. Арчи Блейк, – незнакомец протянул дрожавшую руку.

Буштунц крепко пожал её.

– Может быть, у меня с языка ненароком сорвалось неверное слово. Простите. Ведь это ваше дитя, не так ли? – мялся Блейк.

– Ну, наверно, всё-таки не дитя, а детище, потому как детьми не торгуют, а сей предмет сделан на продажу. Так-то, молодой человек, – с какой-то грустью сказал Буштунц.

– Славно! Славная работа! Особенно она хороша в ночи, в своём таинственном ореоле, если позволительно так выразиться. Я уже бывал здесь… ночью. Завораживающее зрелище. Очень… очень хотелось познакомиться с мастером… с вами, теперь знаю, что это вы.

На глазах молодого человека появились слёзы. Он вынул из брючного кармана носовой платок.

– Что с вами? Могу я вам чем-то помочь? – спросил Буштунц.

– Простите мне эту слабость. Просто… просто завтра я должен лечь в больницу. Вероятно, надолго. А эта картинка в окне – бальзам для души. Надеюсь, я ещё вернусь сюда после… и снова увижу…

Вид этого человека был настолько скорбный, что, казалось, он уже ни на что не надеется. Буштунцу стало жалко его, и он вдруг решил нарушить своё правило и сделать для него поблажку.

– Арчи, пойдёмте-ка со мной в дом, в мою лабораторию. Что же душу томить – пусть она порадуется.

Обычно Буштунц принимал коллекционеров в комнате на первом этаже. В ней не было ничего лишнего: стол, три кресла и полки для тех глобусов, судьба которых решалась здесь. И то, что старик распахнул дверь в святая святых своего бытия под влиянием сиюминутных обстоятельств, прокатившихся слезой по щеке Блейка, а потом по сердцу Буштунца, было первым и последним в его жизни исключением из табу для себя.

– Простите, я волнуюсь. Здесь… особая аура. Здесь всё другое. Здесь… на всём… душа маэстро…

Блейк произносил слова, которые не в эти мгновения родились в его душе. Они словно съедали чувства, которые появлялись в нём, ещё зелёными. Они словно повторялись за невидимым суфлёром. И игра актёра с каждым словом обнаруживала фальшь. Блейк сам почувствовал это. Руки его вспотели. Он засуетился, метнулся к рабочему столу Буштунца, на котором лежали матрицы и заготовки для нового глобуса.

– Боже мой! И из этого… получается это?! – он, с глазами хищной птицы, пальцем клюнул воздух в направлении глобуса. – Поверить трудно! Невероятно! Просто-таки невероятно! Вы точно знаете какой-то секрет! А?! А?!

Буштунц промолчал. Перед ним был тот же самый, но какой-то другой человек, такой, которого он не пустил бы сюда. Глаза Блейка суетились больше, чем он сам: они выполняли задание. Они бегали от одного предмета к другому, от стола к полке, от полки к шкафу, от шкафа снова к столу. Им очень хотелось проникнуть внутрь ящичков, может быть, даже заглянуть в карманы куртки Буштунца (вдруг он носит это около сердца). Но им оставалось лишь голодно рыскать, чтобы зацепиться за какую-нибудь подсказку… Подсказки не было – Блейк почувствовал внутреннее раздражение и растущую неприязнь к старику.

– Время, время, время, – лихорадочно пробормотал он. – Я бесстыже транжирю чужое… ваше время. Я уже, кажется, сказал, что болен, и… перед тем как вверить свою судьбу докторам… простите меня, я хотел бы успокоить душу… хотел бы удостовериться…

Его трясло как в лихорадке, когда он достал из кармана пиджака сложенный лист бумаги.

– Вам… плохо? – в недоумении спросил Буштунц.

– Нет! – выкрикнул Блейк. – Мне нужна ваша помощь! Помогите мне! Я умоляю вас: помогите!

– Чем же я могу помочь вам, Арчи? Скажите, наконец.

Блейк протянул листок Буштунцу.

– Посмотрите внимательно. Только не торопитесь и не говорите ничего сразу. Там – рисунок вещицы и два слова под ним. Мы знаем: она у вас. Покажите её немедля! Ради… ради вашего же блага!

Увидев рисунок, Буштунц побледнел. Сознание его безоглядно понеслось в прошлое, заставив сердце бежать вслед за собой. Ноги его стали чужими…

– Решайтесь же! – потребовал Блейк и зачем-то добавил: – Вам самому станет легче.

Буштунцу удалось устоять. Он собрался с силами и как можно твёрже сказал:

– Убирайтесь из моего дома! Сейчас же! И больше ни единого слова от вас!

Блейк, в растерянности, отпрянул назад, его левая рука коснулась глобуса. Он повернулся и, скорчив гримасу, правой ударил по нему со всего маху.

– А если вот так?! Дитя?! Детище?! Сейчас же отдайте вещь!

У старика перехватило дыхание, и, давясь воздухом, он выпихнул из себя слова:

– Вы… способны т-только…

Что сказал старик дальше, Блейк не слышал. Может быть, он вообще больше ничего не сказал. Но Блейк всегда знал продолжение этих слов, и это продолжение включилось в его ушах само, а вслед за ним зазвенел презрительный смех детей. Потеряв на мгновение ощущение времени и места и способность различать лица, он схватил глобус и ринулся на Буштунца и ударил бы старика, но тот рухнул на пол прежде, чем это случилось. Блейк отбросил глобус и несколько минут пытался прийти в себя.

Молодой человек, с глобусом в одной руке и школьной тетрадкой с надписью «Дневник Д.Б.» в другой, вышел через калитку и быстро зашагал, будто неожиданно вспомнил, что куда-то опаздывает. Он не замечал ничего вокруг и как-то яростно, кусая воздух, бормотал себе что-то под нос. Ему не приходило в голову, как воспринимают его в данную минуту прохожие. Пребывая в исступлении от свершившегося, он не заметил, как поравнялся с машиной. Дверца открылась, и он оказался внутри.

– Я всё исполнил… всё исполнил…

– Успокойся, сынок. Теперь всё позади, и я рядом с тобой. Отдышись… Вещь у тебя?.. Вещь у тебя?

– Да… Вот.

– Так. Это глобус, и он гораздо больше искомой вещи, ты не находишь? А это что?.. Это, насколько я понимаю, личные переживания подростка. Оставь их себе на память о сегодняшнем дне. Теперь, будь добр, сосредоточься. Спрашиваю ещё раз: вещь, которую я просил забрать у Буштунца, у тебя?

Молодой человек замотал головой и, разрыдавшись, признался:

– Нет… нет… Её нигде нет – я перерыл всё.

Сидевший рядом человек прижал его к себе и стал гладить по голове.

– Не плачь. Ты сделал всё, что мог. Ты молодец. Не надо плакать.

– Буш… Буш… С-старик умер… С-сам. Он не сказал… но он узнал… узнал вещь на рисунке. Что же делать? Он умер – что же нам делать?

– Забыть. Просто забыть. Старик унёс своё тщеславие с собой. Избраннику не нужен дублёр. Ты сделал всё правильно. Теперь я вижу, что ты сделал всё правильно. И поедем-ка домой.

Глава восьмая Кресло Буштунца

– Ч-ш, – прошептал Дэниел, приставив указательный палец к губам и прислушиваясь. – Похоже, я должен вас покинуть.

Он встал из-за стола – Кристин, Маргарет и Сибил переглянулись, ничего не понимая.

– Бабушка, Сибил, спасибо вам. Всё было очень вкусно.

Дэниел открыл дверь.

– Мэт?! Ты?!

Мэтью махнул с качелей, совсем как в детстве, и подошёл к Дэниелу.

– Здравствуй, студент! Я видел тебя сегодня, но подойти не мог: срочный заказ.

– Ты по-прежнему с утра до вечера в мастерской? В колледж не собираешься?

– Мой колледж – наша с Роем мастерская, и Рой в ней за профессора.

(Отчим Мэтью Рой Шелтон, слывший первоклассным механиком, держал небольшую автомастерскую. Он всегда относился к пасынку как к равному и этим заслужил его уважение.)

– А как насчёт жизни? Насчёт будущего? – спросил друга Дэниел, сам не зная, почему задаёт этот избитый вопрос.

– Дэн, о чём ты? Это и есть моя жизнь, и я не хочу другой. И, вообще, не по мне что-то усложнять и выдумывать ради философии. Может быть, кому-то это и нравится, а? – усмехнулся Мэтью.

– Я не знаю, что мне нравится и чего я хочу. Кажется, ещё год назад знал, а теперь не знаю. В последнее время со мной что-то происходит. Чувствую, независимо от того, хочу я этого или не хочу, что что-то в моей жизни изменится. Даже не так: жизнь моя изменится. И все мои планы: университет и дальше – для меня будто всё больше и больше теряют смысл.

– Дэн, я вижу, что тебе труднее, чем мне. Вижу, что ты изменился. Ты… говори больше, а я буду слушать. Помнишь, как в детстве? Ты всегда что-нибудь придумывал и наслаивал, наслаивал на это слова. И мы жили в этих историях. Я любил это… Ты погостишь у бабушки?

– Неделю точно. Ты сказал: говори больше. А мне и вправду надо многое тебе рассказать. Я начинаю понимать, что жизнь порой сама наслаивает, чего не ждёшь. Ты не будешь надо мной смеяться, если я скажу… если я скажу тебе, что мне кажется, что я здесь лишний?

– Может, мы давно не виделись и, наверно, стали немного другими, но эти оговорки насчёт того, буду ли я смеяться над другом, неуместны.

– Понимаешь, это началось случайно. В какой-то момент… нет, об этом потом…

– Дэн, да успокойся ты. Что пришло в голову сейчас, то и говори. Без оговорок, без «потом». Что-то я раньше в тебе такого не замечал.

– Вроде бы я разобрался в чём-то, и многое встало на свои места. И иногда мне кажется, что я успокоился и ушёл от этого. Но я снова и снова ловлю себя на том, что это притворство, игра в самообман. Оно возвращается. Сами события выстраиваются так, что я хожу и хожу вокруг чего-то… чего-то важного, может быть, самого важного, но пока непонятного. Оно где-то рядом. Оно по какой-то причине не хочет отпускать меня. Оно… как-то связано с моим дедом. Помнишь его глобусы?

– Разве их можно забыть, Дэн?

– Помнишь ту картинку, которую мы с тобой видели через микроскоп?

– Конечно.

– Стыдно признаться, но до сегодняшнего дня в моей голове место этой картинки занимала неразбериха. Не понимаю, как это могло случиться… Представляешь, я совсем недавно видел ту же самую картину в галерее. С этого всё и началось. Я видел там другие работы этого художника (его зовут Феликс Торнтон, он покончил с собой год назад). Так вот, все эти работы связаны какой-то внутренней силой. Это не странно. Но они пленили меня. Не только в том смысле, что поразили как произведения живописи – они забрали меня из этой жизни. Я вижу, слышу, я как бы здесь, в этом пространстве, но, понимаешь, Мэт, как бы… как бы… На самом деле я не здесь. Не телесно не здесь. Нет, я не хочу сказать, что меня покидает душа… Я не знаю, где я. И не могу ничего объяснить. Ни себе, ни тебе. Иногда (стыдно говорить об этом) хочется плакать. А ещё – зажмуриться сильносильно на одно мгновение, ничего не видеть и не слышать… и вообще отключиться, а потом очнуться… или здесь, или… не знаю где. Я сумасшедший?

– Признаюсь, Дэн, я не всё понял. Но мне плевать, сумасшедший ты или не сумасшедший. Одно я знаю точно: я с тобой… Дэн, кажется, не один я с тобой, – Мэтью усмехнулся и кивком показал Дэниелу, стоявшему спиной к дому, на девушку в дверях.

Дэниел обернулся.

– Крис, иди к нам. Познакомлю тебя с моим лучшим другом. Мэт, это Кристин Уиллис, моя…

– Личный секретарь, – поспешила заполнить паузу Кристин.

– Тогда, скорее, агент по вытаскиванию Дэнов из проблемных ситуаций. Причём, со школьных лет, – поправил её Дэниел.

– А почему Дэнов? Хотя не отвечай. Сама понимаю почему: ты всегда разный. Представь, наконец, мне своего лучшего друга.

– Мэтью Фетер, профессор авто-мото-вело-медицины.

– Очень приятно, профессор, – Кристин протянула ему руку. – Я могу так обращаться к вам в дальнейшем?

– Как вам угодно, если намечается дальнейшее, – ответил Мэтью, заставив (не желая того) Кристин покраснеть.

Дэниел, выручая её, попытался заретушировать случайные погрешности болтовнёй.

– В свои одиннадцать лет он разобрал по косточкам «Бьюик», который уже не подавал признаков жизни…

– Не надо, Дэн, – перебил его Мэтью. – Я не кинозвезда, а всего лишь профессор.

– Я просто хотел сказать, что наш дорогой и всеми любимый «Бьюик» ещё несколько лет радовал нас, бегая трусцой с искусственным клапаном…

– Ребята, давайте сегодня часов в десять сходим в «Левый Правый», – предложил Мэтью. – Я давно нигде не был.

– Что это, «Левый Правый»? – Кристин недоумённо посмотрела на Дэниела.

– Там можно и столик заказать, и потанцевать. Музыка живая, и ребята неплохо играют, – ответил Мэтью, понимая, что ответить должен он. – А вот почему «Левый Правый», никто тебе не скажет, потому что сам этого не знает.

– Я с удовольствием побуду в компании профессора и параноика.

– Дэн? – спросил Мэтью.

– Честно говоря, хотел посидеть сегодня в лаборатории деда. Может, вдвоём сходите.

Мэтью и Кристин переглянулись и засмеялись. Потом, не сговариваясь, одновременно сказали:

– Диагноз подтвердился.

– Диагноз точный.

– Да уж, попался, – подыграл им Дэниел, но не остался в долгу: – А вы быстро спелись, друзья.

Кристин снова смутилась.

– Кристин, если ты не против, я зайду за тобой? – сказал Мэтью и как-то по-другому, без штучек, посмотрел на неё.

Она вдруг почувствовала, что голос, который только что прозвучал, что этот взгляд, который был каким-то другим, и есть настоящий Мэтью, и поняла, что ещё не раз ей придётся сегодня покраснеть.

– Да, договорились. Отдохну от нудного босса, – ответила она.

* * *

Дэниел сидел в большом мягком кресле Буштунца в его лаборатории. Бабушка как-то говорила, что дед нередко после многих часов кропотливой работы, усевшись в него отдохнуть, засыпал. И теперь Дэниел ощущал на себе его неземное притяжение, которое словно размягчало и плоть, и душу пришельца и отнимало у него охоту к перемене места. На столе, рядом с глобусом, на который уставился микроскоп, лежали четыре записные книжки Буштунца, найденные Дэниелом в выдвижных ящичках. Он уже просмотрел их и в одной обнаружил то, что искал, – список лиц, которым дедушка продал или подарил глобусы. Феликса Торнтона среди них не было. Потом Дэниел около получаса, не отрывая глаз от окуляра, рассматривал дедушкино местечко без места. И теперь, когда он сидел в кресле человека, которого уже не было, в полной тишине, в таинственном свете, оставленном этим человеком, к нему откуда-то (может быть, из этого местечка, а может быть, из этого света) словно попросилось предчувствие, которое он легко впустил в сердце… Он в последний раз в этом родном ему доме. В последний раз в этой и реальной, и потусторонней лаборатории. Никогда больше его не встретит бабушка. И он никогда не увидит своих родителей… Всё-всё куда-то уходит от него… или он уходит…

– Что это в голову лезет?! – Дэниел встрепенулся, но остался в кресле. – Не надо было застревать здесь одному. Опять меня затягивают эти выдумки. Лучше бы пошёл с Мэтом и Крис в «Левый Правый» – развеял бы эти прилипчивые выдумки, на то он и «Левый Правый». А здесь… Что это?! Что это?!

Дэниел испугался. Испугался так, что волосы на его руках встали дыбом. Он испугался какого-то странного прикосновения. Он понял вдруг, что местечко тянет его к себе, зовёт его. Это оно дохнуло на него так ощутимо… сейчас, наяву, в этой комнате. Он испугался, потому что оно было живым. Потому что оно дышало на него, касалось его кожи. И он мог бы, если бы не боялся, потрогать этот воздух… В следующий миг Дэниел вздрогнул… от стука в дверь и нашёл себя… в кресле дедушки.

– Спокойной ночи, Дэн, – тихий голос Кристин вошёл в комнату через едва приоткрытую дверь, которая поспешила закрыться сразу же после этих слов.

Дэниел не успел ответить и вообще сообразить, в чём дело. А когда пришёл в себя, подумал, что через минутку пойдёт к ней и расспросит обо всём… Но кресло Буштунца, жадное до человеческого тепла, родного ему тепла, не захотело отпускать его. И он проснулся только утром.

– Доброе утро, бабушка. Я что-то не вижу нигде Кристин. Сибил суетится у неё в спальне. А где же она? Ты не знаешь?

– Уехала твоя Кристин. Рано утром вызвала такси и…

– А что случилось-то? Она сказала что-нибудь?

– Странно, внук, что ты спрашиваешь об этом меня. Привёз девушку в гости и потерял её у себя дома.

– Бабушка, у тебя дома. Так что держи ответ.

– Что знала, уже сказала. Вызвала такси. От завтрака отказалась – только чашечку кофе выпила. На мой вопрос, почему так рано уезжает, ничего не ответила. Да, сказала, что всё было очень хорошо, что я прелесть, и поцеловала меня в щёку. Тебя такой ответ удовлетворит? Ну, вот.

– Поем позже, бабушка, – сказал Дэниел и поторопился к выходу.

По лестнице спускалась Сибил. Заметив, что Дэниел собирается уходить, она окликнула его:

– Дэнни, мальчик, постой-ка! Сибил тебе кое-что скажет. Сердце Сибил всё чувствует.

– О чём ты, Сибил? А… ты знаешь, почему уехала Крис.

– Конечно, знаю. Я с ней утром около дома столкнулась, – тон её, как и весь облик, был явно заговорщицким. – Я как раз пришла, а девочка вышла поджидать такси.

– Ну! – с нетерпением и в то же время недоверием поторопил её Дэниел.

– Я же говорю, а ты меня не слушаешь. Мы поздоровались. Я на неё поглядела. Она на меня глянула. Глянула – и глазки сразу спрятала. Понял?

– Сибил! Что он ещё должен понять?! – не сдержавшись, вмешалась в разговор Маргарет.

– Я же говорю: глянула и глазки сразу спрятала. Понять тут очень просто: влюбилась его девочка, – ответила Сибил хозяйке и, повернувшись к Дэниелу, повторила: – Влюбилась твоя девочка.

Несколько секунд Дэниел и бабушка молчали, озадаченные нелепым сообщением.

– Сибил, дорогая, сколько раз я тебя просила свои догадки не выдавать за факты. Могут же у Кристин быть какие-то неотложные дела дома. Может быть, вспомнила что-то, – Маргарет, обращаясь к Сибил, говорила это больше для внука, но он уже не слушал её.

– Твоя девочка… твоя девочка, – бормотал себе под нос Дэниел, направляясь в мастерскую Роя Шелтона.

Рой долго и крепко жал его руку, говоря при этом, что Дэниел стал совсем взрослым, что он похож на своего деда, с которым ему однажды посчастливилось посидеть у озера и потолковать о житье-бытье… Дэниелу не повезло: Мэтью, по договорённости с заезжим клиентом, перегонял отремонтированную машину…

Вечером следующего дня позвонила Кристин.

– Привет, Дэн! Не думала, что так скоро придётся тебя беспокоить: ты ещё родиной насладиться не успел.

– Крис, очень рад снова слышать твой голос! Сибил меня вчера ошарашила. Теперь давай твою версию.

Кристин несколько секунд молчала: она не ожидала услышать от Дэниела что-то вроде намёка по поводу её быстрого отъезда и совершенно не была готова объясняться с ним. Она решила не заметить намёка.

– Дэн, кажется, мы чуть не пропустили важную новость. Позавчера на Тимоти Бейла было совершено покушение. Когда я узнала об этом, у меня сердце ёкнуло: он нам совсем как родной стал, заодно с Торнтоном. Наверно, мы так втянулись в эту историю, что не сможем усидеть на месте. Дэн, надеюсь, я не ошибаюсь, когда говорю «мы»?

– И ты ещё спрашиваешь!

– Именно это я и хотела от тебя услышать. Вот почему: травма головы у Бейла оказалась не слишком опасной, и сегодня он уже дома. Естественно, прервал свою поездку с «Торнтоном», пришлось вверить свою страсть бесстрастному доверенному лицу. Ты слушаешь меня?

– Я как раз смотрю в зеркало и вижу, что превратился в распухшее от напряжения ухо.

– Фу, какая гадость! Ну ладно, всё равно слушай, я-то тебя, к счастью, не вижу. Я только что разговаривала по телефону с его женой.

– С чьей женой?

– Тимоти Бейла, распухшее ухо! По-моему, добрая душа. Другая бы послала меня подальше, а она выслушала.

– И что?

– Я сказала, что с Бейлом хочет увидеться некто, связанный с Феликсом Торнтоном. Ты уж меня прости, что я без твоего согласия имела в виду тебя.

– Прощаю, по такому случаю.

– Слушай главное. Она попросила меня перезвонить через пять минут, а через пять минут объявила, что Тимоти (это она так сказала: Тимоти) будет ждать тебя послезавтра в одиннадцать утра. И последнее: я за рулём своей «Хонды» – ты при мне. По рукам?

– По рукам. Мэт и ты – мои лучшие друзья, по рукам?

– Целую тебя… в щёку.

Глава девятая Бумажный комочек

Госпожа Бейл проводила Дэниела и Кристин в кабинет мужа на втором этаже. Повсюду на стенах: и в холле, и вдоль лестницы, и в коридоре – висели картины, написанные Торнтоном. Нелепые пустоты среди них нарушали гармонию. Вероятно, они возникли на месте картин, снятых для передвижной выставки.

– Сюда, пожалуйста. Тимоти ждёт вас.

Человек с повязкой вокруг головы, худощавый, с нервическим, белым, под стать повязке, лицом и неуверенным взглядом, который контрастировал с надменным ликом этого солидного дома, увидев Дэниела, попятился и провалился в своё крутящееся кресло.

– Ничего не говорите! Я прошу вас: ничего не говорите! Я знаю вас. Я не знаю эту девушку, но точно знаю, кто вы. Простите, садитесь. Устраивайтесь, как вам удобно. Я… я рад этому случаю. Восемь лет я ношу этот камень на сердце. Всё это время я прошу прощения у Господа. И вот теперь я могу… я хочу покаяться перед вами.

Дэниел и Кристин были шокированы таким неожиданным началом, но оба, не договариваясь, сообразили, что надо просто слушать.

– Ведь вы внук Дэнби Буштунца. Я не могу ошибаться: ваши черты так схожи. Таких глаз я никогда ни у кого не видел. Они снятся мне. Да, снятся… Я виноват. Я говорю вам: я виноват в его смерти.

Это признание током пробежало по всему телу Дэниела и ударило в голову. Он уже был готов наброситься на Бейла, но что-то остановило его, может быть, взгляд из-под повязки на голове.

– Потом писали, что он умер от сердечного удара, – продолжал Бейл. – Но никто… никто, кроме меня и ещё одного человека, не знает, от чего случился этот удар…

– Кроме вас и Феликса Торнтона? – спросила Кристин.

– Да, – он произнёс это слово так тяжело, как будто это было не слово, а ещё один камень, который он сбросил с души.

Бейлу понадобилось какое-то время, чтобы перешагнуть через это «да» и идти дальше.

– Однажды Торнтон заявился ко мне таким, каким раньше я никогда не видел его. Я… видел его всяким. Я знал его, как мне казалось, очень хорошо. Он был очень добр ко мне всегда. В тот день он ненавидел. Нет, не меня. В его глазах была необъятная ненависть. Необъятная ненависть! Перед тем как прийти ко мне, он был в доме у какого-то коллекционера и там видел местечко без места. Вообще-то это название его картины, написанной им много лет назад, задолго до этого случая. Но это была не его картина, не её копия и не репродукция. Это было изображение на глобусе, точнее, над глобусом. Это было изображение того же самого селения, что написал Торнтон. В этом факте как будто нет ничего необычного. Но именно это превратило его из человека… из человека… я не знаю… в то, что я видел в тот зловещий день. Стыдно говорить, мне ведь было тогда двадцать шесть лет, в общем-то, взрослый мужчина. Но я… я превратился… не знаю, поймёте ли вы меня, я превратился в трепет. Я был не властен над собой. Я был во власти этого взгляда, который изымал меня из жизни. Нет, не меня – всякого на его пути.

И Кристин, и Дэниел не могли не видеть, что руки и колени Бейла дрожат.

– Я был во власти этих звуков, которые ломали пространство. Это были его, Феликса Торнтона, слова, но это было нечто более могущественное, чем слова. Я был во власти силы этой… кривизны… в нём. Я видел её собственными глазами. Я не мог не подчиниться ему. Он говорил о своём предназначении, о своей избранности. О вселенской силе… Она в нём есть… есть… Я не мог не подчиниться… Простите, Дэниел, мне неприятно говорить это вам, но я должен… Буштунца, вашего дедушку, он назвал погрешностью истины. Он был сам не свой. Он… он приказал мне стереть эту погрешность ластиком. Простите. Он говорил, что Буштунц не имеет права на эту вещь, что она оказалась у него случайно. Он говорил, что не может быть двух избранников. Нет, не подумайте, что он хотел физически устранить этого человека, вашего дедушку. Простите, простите меня! Он приказал мне взять у вашего дедушки одну вещь. Я никогда не видел её, хотя много слышал о ней от Торнтона. Знаете, странно: Торнтон никак не называл эту вещь – он обозначал её словом «это» или словом «вещь»… Он нарисовал её на листе бумаги и показал мне (повторяю: я никогда не видел её, только её изображение), потом написал что-то под рисунком, сложил лист и, передав мне, приказал вручить рисунок Буштунцу и потребовать у него эту вещь. Ваш дедушка очень радушно принял меня, пригласил в свою лабораторию. Но эта вещь… этот рисунок, он всё испортил. Я не мог ослушаться Торнтона. Я был… слишком напорист. По правде говоря, в какой-то момент я потерял контроль над собой. Я… я не мог ослушаться. Не мог ослушаться… Ваш дедушка… простите… Ваш дедушка умер от душевного потрясения.

Бейл сполз с кресла на пол, встал на колени и, глядя в глаза Дэниелу, произнёс трепетным, задыхавшимся шёпотом:

– Простите меня за боль, которую я принёс в ваш дом…

– Встаньте, пожалуйста. Лично я прощаю вас, – Дэниел сказал это не для того, чтобы покончить с этой неловкой ситуацией – он сказал это искренне, потому что увидел страдание в глазах Бейла.

– Дэниел, позволь мне задать вопрос господину Бейлу.

– Конечно, Крис. Господин Бейл, вы в состоянии продолжить разговор?

– Это мой долг. Я считаю, что Бог послал мне вас. Мне нужно это больше, чем вам. Пожалуйста, Кристин.

– Как вы думаете, покушение на вас как-то связано с Торнтоном, точнее, с его картинами, с их провоцирующей внутренней энергетикой?

– Мне послал вас Господь, и я не могу лгать вам. Но хотел бы просить вас оставить то, что я скажу, между нами, не сообщать этого ни в полицию, ни журналистам… Я был без сознания. Мне помогли люди. Случайно кто-то видел, как меня вытолкнули из машины. Сам я ни за что бы не заявил… Ну, вот… Я едва не сошёл с ума, когда четыре дня назад услышал голос Торнтона. Он позвонил по телефону в мой гостиничный номер.

– Торнтон?! Это невероятно! Он же покончил с собой! – воскликнула Кристин, не веря тому, что слышит.

– Подожди, Крис. Надо дослушать до конца. Тут что-то не так. Продолжайте, господин Бейл.

– Вообразите себя на моём месте: я хоронил его. И вдруг его голос…

– Кому же посчастливилось увидеть топор гильотины изнутри, если не Торнтону? – противореча своему же замечанию в адрес Кристин, не удержался Дэниел.

– Понимаю вашу иронию и разделяю ваши чувства на этот счёт. И, разумеется, не стану утаивать от вас и это. Был двойник. Торнтон, по его словам, много лет искал человека, похожего на него. Как художник, как человек, способный видеть своим одарённым оком больше простых смертных, вроде вашего покорного слуги, он наверняка привередничал в выборе. Он сказал, что нашёл на помойке совершенно безнадёжный экземпляр, который не достоин быть даже его тенью, не говоря уже о том, чтобы бросить тень на его доброе имя своим присутствием в пространстве и времени. Оговорюсь ещё раз: я не согласен с такой оценкой, полной презрения, и прежде, естественно, не догадывался об этом. Но, согласитесь, гении нередко переступают черту… Так вот, я был в шоке, когда услышал его голос. Не называясь, он попросил меня спуститься и поехать с ним. Я повиновался его голосу: собачий рефлекс во мне сильнее разума. Торнтон сам был за рулём. Какое-то время он не говорил ни слова, давая мне опомниться. А я – может быть, это смешно – всё время приглядывался: он или не он. Он остановил машину за городом. Мы вышли, и тут же он говорит: «Ну, как ты живёшь, Мо?» Встречаются двойники. Но после того, как он назвал меня Мо, все сомнения отпали. Мо, Ли – это его придумка. Мне она так понравилась. Я чувствовал себя другим человеком. Он был добр ко мне. Всегда… Тут он и объяснился со мной по поводу двойника. Потом он предложил мне то, что обещал много лет назад, – уйти с ним в страну, где предатели детства не в почёте. Я никогда не понимал этого. Я только мечтал, как мечтают все дети, когда им рассказывают сказки… Я предал эту мечту. Я отказался пойти с ним, сославшись на то, что я не один, что у меня семья: жена, дочка. Но он был непреклонен. Он назвал меня предателем детства… Он прав: я предал собственное детство, которое он подарил мне. Когда я размышляю над этим, нахожу для себя лишь одно оправдание: уйди я с ним, я предал бы собственную дочь, которую люблю больше всего на свете. Но в тот момент было и другое: мне вдруг показалось, что он сумасшедший. Наверно, это лишний раз подтверждает слова, сказанные когда-то им: «Странно: дети становятся взрослыми и предают своё детство. Себя». Я… я предал детство…

Тимоти Бейл заплакал. Через минуту он продолжил свой рассказ.

– Ли… простите, Торнтон обнял меня и попросил подумать ещё… обнял и попросил. А я за минуту до этого подумал, что он сумасшедший. Я ещё раз сказал ему про дочь. Тогда он сказал, что довезёт меня до гостиницы. По дороге с ним случилась истерика. Сначала он разрыдался. Потом стал хохотать. Потом ударил меня каким-то предметом по голове. Я очнулся на обочине дороги. Мне помогли какие-то люди… Я не обижаюсь на Торнтона. Он любил меня… как сына…

Долго длилось молчание.

– Простите, – обратился Бейл к Кристин. – Я заметил, что вы поглядывали на картину.

– Да. Признаться, от неё веет чем-то жутковатым. Вы не согласны со мной?

(Лица. Искажённые лица. Искажённые до той степени, когда трудно воспринимать их как человеческие. Скорее, жуткие расплавленные маски. В глазах, едва распознаваемых как человеческие, – боль, ненависть, отчаяние. Люди – во власти силы, которая уничтожает их в эти мгновения. Десятки, сотни людей. И ни признака надежды на спасение. Эта гибель – на фоне прекрасных гор, необычно окрашенного неба. Но вечность не для этих обречённых людей. Над всем этим как бы висит перо. С его острия свисает свежая капля краски. Другой конец пера упирается в вершину горы. Прямо над ней – густая тёмная туча. А выше, над тучей – зеркальное отражение этой горы.)

Бейл усмехнулся. В его глазах блеснула живая искорка.

– Это особая картина. Можно сказать, я спас её. Торнтон часто писал в состоянии исступления. Но в тот раз он был за гранью. Не знаю, как передать это словами. Он словно уходил куда-то, а когда возвращался, торопился писать. Торопился запечатлеть на холсте то, что видел мгновением раньше.

– Почему же на картине перо, а не кисть художника? – в недоумении спросил Дэниел. – Сюда явно напрашивается кисть Торнтона.

– Браво, молодой человек! – взвизгнул Бейл. – Вы попали в яблочко!

Бейл встал.

– Я продолжаю и отвечаю на ваш вопрос. Когда Торнтон наконец вышел из транса и, так сказать, со стороны обозрел свою новую работу, он выкрикнул в изумлении… что бы вы думали? Он выкрикнул: «Где моя кисть?!» и, схватив нож, стал уничтожать картину. Не знаю, удовлетворит ли вас такой ответ Торнтона. Другого, увы, у меня нет… Я бросился к нему и умолял его не портить картину. Он подарил её мне.

Бейл снова сел в кресло.

– Власть слов и слёз, – прочитала вслух табличку под полотном Кристин.

– Торнтон больше никогда не возвращался к этой картине. Название ей дал я. Но оно не моё. Когда он писал её, он всё время что-то выкрикивал, вряд ли даже слыша себя. Эти слова, власть слов и слёз, звучали пронзительнее всех остальных. Они звучали как приговор… Простите, я, кажется, увлёкся. Не хотите чего-нибудь выпить?

– Нет, спасибо. Нам надо ехать, – ответил Дэниел.

– Если позволите, задержу вас ещё на минутку. Вы не пожалеете об этом, – сказал Бейл и поднялся.

Он подошёл к стене, на которой висела картина, и, прислонив ладонь к узору на обоях, легко надавил на него – дверца потайного шкафчика в стене открылась. Он взял с полки две вещи: глобус (Дэниел сразу узнал детище Буштунца) и тетрадь.

– Это принадлежит вам, – сказал Бейл, отдавая вещи Дэниелу. – А во мне остаётся стыд за прошлое и благодарность за встречу с вами. И знайте: Тимоти Бейл всегда к вашим услугам.

Дэниел заметно разволновался. Принимая вещи дедушки, он вдруг почувствовал, что должен протянуть этому человеку руку.

– Спасибо вам, – прошептал Бейл, пожимая руку Дэниела двумя своими.

* * *

Когда «Хонда» втянулась в бег, а эмоции молча отхлынули, Дэниел сказал:

– Знаешь, Крис, я хорошо вспомнил тот день… день смерти дедушки. А когда Бейл отдал мне его тетрадь, мои руки вспомнили, почему-то, как приняли от дедушки бумажный комочек. Как же я мог забыть?.. А ведь это та самая вещь (я не знаю, пока не знаю, что это), это та самая вещь, которую жаждал заполучить Торнтон.

– Так ты держал её в руках?!

– Держал бумажный комочек – вещь была внутри.

– И ты совершенно не догадываешься, что это было?

– Нет, я уже сказал.

– А меня так подмывало спросить Бейла об этой вещи, о том, что было нарисовано на том листе…

– Хорошо, что не спросила, Крис: одно дело – обстоятельства смерти Буштунца, это важно, а совершенно другое – наше любопытство.

– Ты прав, – согласилась Кристин.

– Но как я мог забыть?! Крис? – вдруг Дэниел вспомнил что-то.

– Что, Дэн? О чём ты сейчас подумал?

– Лопнула моя простая версия…

– Какая версия?

– Что Торнтон подсмотрел «Местечко…» в окуляр микроскопа. Подсмотреть-то он подсмотрел, но через много лет после того, как написал его. С какого живого уголка писал он свою картину? Ведь этот уголок – родина моего деда.

* * *

Восемью годами ранее.

Дэнни оставил велосипед у калитки. Он приехал, чтобы взять ласты и снова отправиться на озеро, где его ждал Мэтью. Вошёл в дом. Поднимаясь по лестнице, услышал приглушённый, сдавленный голос дедушки.

– Дэн-ни, Дэн-ни, Дэн-ни…

Буштунц повторял имя внука до тех пор, пока его глаза не увидели Дэнни. Дэнни вошёл в открытую дверь лаборатории и опешил: дедушка лежал на полу посреди комнаты, с белым неподвижным лицом, седыми разбросанными волосами и раскинутыми руками. Вокруг беспомощно валялось то, что составляло его мир: глобусы, матрицы, выдернутые из столов ящички, вытряхнутые из них папки и тетради, хранившие мысли и чувства Буштунца. Обликом старик походил на дирижёра, который отчаянно пытался обуздать хаос звуков и выстроить из них гармонию, но был опрокинут этим беспощадным вихрем. Он словно застыл в своём отчаянном порыве.

Дэнни растерялся. Он не знал, что делать.

– Дедушка! – воскликнул он.

Буштунц собрался с последними силами.

– Дэнни, подойди ближе.

Дэнни склонился над ним.

– Возьми это, – сказал Буштунц еле слышно и глазами показал на правую руку: на ладони лежал бумажный комок. – Не разворачивай его… и не смотри… не смотри. Никому не показывай… никому не говори об этом.

Буштунц умолк – Дэнни испугался, что он умер. Он стал звать его:

– Дедушка! Дедушка! Ты жив?

Рот дедушки шевельнулся, но на то, чтобы превратить мысли в слова, у старика не хватило сил.

– Дедушка! – снова позвал его Дэнни.

Буштунц прошептал:

– Отнеси в лес… и закопай. Прошу… Дэнни… сделай это… сейчас же. И забудь… Забудь навсегда… Ты понял?

– Да, дедушка. Я всё сделаю, как ты сказал. Я на велосипеде быстро отвезу это в лес и закопаю. Я возьму лопатку.

– Иди.

– Дедушка, а как же ты? Я позвоню…

– Нет. Иди.

– А как же ты?

– Я с тобой, – выдохнул Буштунц, глаза его слабо улыбнулись и закрылись.

Дэнни сделал всё, как сказал дедушка. Он, повинуясь воле умирающего и страху возвращаться в тот день, забыл об этом бумажном комочке. На восемь лет. Теперь он всё вспомнил. Теперь он знал правду о смерти дедушки… Но не всю. Часть правды, в которой пряталась тайна, старик унёс с собой.

* * *

Когда Тимоти Бейл, отчаявшись найти то, что искал по приказу Торнтона, покинул дом Буштунца, старик встал, превозмогая бессилие, только ради одного. Он не стал поднимать с пола даже дорогие его сердцу глобусы: у него не осталось ни сил, ни времени на то, чем была для него эта жизнь. Он встал ради одного: подойдя к настенным часам, он просунул руку между ними и стеной и из их корпуса извлёк вещь, которую в детстве каждый год вешал на рождественскую ёлку, вещь, которая давно свыклась с ролью невольного счётчика времени и которая ни на одну из сосчитанных ею секунд не забыла то, о чём забыл её хозяин, то, что она готова была напомнить ему в любой момент. Буштунц подошёл к окну и стал рассматривать её, силясь понять, чем она могла привлечь сегодняшнего гостя. Вещь ответила ему – он содрогнулся и на мгновение будто ослеп. И, погружённый в черноту, вдруг вспомнил всё, что было с ним до озера, вспомнил значение двух слов под рисунком на листочке коварного гостя. И тогда сердце его дало ему знак, что он умирает. Ноги его подкосились, и он упал. Холодеющей рукой он придвинул к себе неподатливый лист бумаги, лежавший на полу, и положил его себе на грудь. Другой рукой осторожно опустил на него частицу своей жизни, которая открылась ему непоправимо поздно, завернул её в бумажный саван и стал сдерживать смерть до прихода Дэнни…

Глава десятая Каракули в дневнике

Дэниел листал дневник Дэнби Буштунца, пробегая глазами лишь отдельные, случайно выхваченные строчки. Ему доставляло радость ощущение присутствия человека, который был дорог ему и с которым, как ему казалось, он общался бы теперь гораздо больше. Он что-то шептал себе под нос, покачивал головой, усмехался… Кристин не мешала этому интимному процессу.

В дневнике Дэниел наткнулся на необычную запись. Сначала он не придал ей никакого значения. Интерес к ней вызвало то, что она повторилась ещё семь раз. И всякий раз она была на странице одна, с ней не соседствовали другие тексты, как это было на остальных страницах тетради. Сама запись показалась Дэниелу странной. На первый взгляд – две строчки слов, образующих предложение. Но прочитать его было невозможно: каждое из восьми слов (вроде бы слов) составляли небрежно привязанные друг к другу каракули. В целом запись была неровная, неуверенная, слепая, чем-то раздражающая, отталкивающая. Внизу – что-то вроде подписи из таких же каракулей.

– Крис, взгляни-ка на эту запись в дневнике юного Буштунца, – Дэниел показал ей страничку, держа тетрадь в своей руке.

Кристин кинула взгляд на строчки и тут же, свернув на обочину, резко затормозила.

– Что случилось? Я тебя отвлёк?

Кристин была бледна и явно чем-то напугана.

– Не молчи, Крис! Что с тобой?

– Прости, Дэн, – тихо, не поворачивая лица к нему, сказала Кристин.

– Что? Говори же!

– Но ведь это дневник твоего дедушки, и я боюсь обидеть тебя, – нехотя, исподволь начала Кристин, понимая, что без объяснений не обойтись.

– Почему? Почему обидеть?! Не понимаю! Во всяком случае, я прошу тебя ничего не скрывать! – выпалил в недоумении Дэниел.

– Хорошо, Дэн, я скажу, скажу, – напряжённо произносила слова и так же напряжённо держалась Кристин. – Это – бездна! В этих словах заключена бездна! И мне не по себе от них! Мне жутко!

– Ты что, поняла текст?! На каком он языке, чёрт возьми?! Что ты несёшь, Крис?!

– Ты уже обиделся. У тебя металл в голосе.

– Да ничего я не обиделся. Видела б ты сейчас себя!

– Можешь не смотреть на меня! – с этими словами Кристин отвернулась и умолкла.

Немного успокоившись, Дэниел сказал:

– Ладно, Крис, не молчи. Я от непонимания вспылил.

– Я сама ничего не понимаю. Просто мне вдруг стало страшно. И я не знаю, как тебе объяснить. Я ничего не прочитала. Я ровным счётом ничего не поняла и не знаю этого языка. Я… я уловила что-то. Это связано с записью. Этим повеяло от неё.

– Чем повеяло?

– Не знаю. Наверно, мы все сошли с ума с этим Торнтоном. Давай больше об этом не говорить.

– Крис! Причём же здесь Торнтон, если дневник вёл мой дедушка?

– Это… как сгинуть – вот чем повеяло! Видом изнутри – вот чем повеяло! Дэн, сядь, пожалуйста, за руль, я не смогу вести.

* * *

Только в тот год, и ни в какой другой, в год, когда Дэнби исполнилось четырнадцать лет, он восемь раз сделал в своём дневнике эту странную запись. Каждую из восьми ночей его выталкивал из сна чуждый душе шёпот. Он вдруг вторгался в мир грёз извне, разрушая его и пугая Дэнби. Мальчик боялся повернуться лицом к шёпоту, потому что предчувствовал страшное видение. Спасаясь от шёпота, от подстерегавшего его видения, он пробуждался. Но пробуждение не было полным. Повинуясь воле, стоявшей за шёпотом, Дэнби вставал с кровати, подходил к столу, открывал дневник и записывал услышанное во сне. На этом гнетущая связь обрывалась, и мальчик снова ложился и засыпал. Наутро Дэнби сразу открывал дневник: ему очень хотелось знать, был ли это всего лишь сон, и тогда в дневнике не появилось бы никаких новых записей, или он на самом деле вставал посреди ночи, чтобы записать что-то очень важное. Солнечный свет не рассеивал ощущения значимости услышанного. Дэнби открывал дневник и находил на чистой странице две строчки непонятного текста. Значит, он записал это не совсем во сне. Значит, он записал это не совсем наяву. Жаль только, что ничего нельзя понять.

* * *

Дэниел и Кристин ехали молча. Кристин ругала себя за то, что позволила интуиции огрызнуться на эти каракули, эти немые пугала, и своей выходкой невольно бросила тень на дедушку Дэна. Она ругала себя и одновременно укреплялась в догадке, что с тетрадной странички на неё смотрели знаки ужаса, нацарапанные наивной детской рукой. Попытка же уговорить себя, что её сиюминутная реакция на запись в дневнике всего лишь что-то вроде головокружения от долгой голодной дороги, представилась ей в виде дурацкой кляксы, которая, по определению, не может соседствовать с этими двумя строчками. Кристин очень хотела объясниться с Дэниелом, сказать ему какие-то добрые слова о его дедушке, о том, что… Но ей не нравилось всё, что она придумывала под нудный вой мотора, и она так ничего ему и не сказала.

Дэниел крепко сжимал руль, помогая этим произнести слова клятвы, которую он мысленно давал себе и дедушке. Он обещал, что дневник Дэнби Буштунца будет с этой минуты всегда с ним, что он не позволит попасть ему в чей-то потайной шкафчик и что он доберётся до истины, которая – он был в этом уверен – скрывается за странной записью, чего бы это ему ни стоило. И теперь Дэниел знал, что он должен сделать в ближайшее время. Ему хотелось сказать об этом Кристин, которая всегда помогала ему, жертвуя какими-то своими делами. Но он, почему-то, оставил свои мысли и планы при себе.

Глава одиннадцатая «Я должен идти»

– Привет, Мэт. Боялся, что не застану тебя дома. Специально прилетел в воскресенье.

– Здравствуй, Дэн. А что ж не позвонил? Я бы тебя встретил в аэропорту.

– Боялся, – усмехнулся Дэниел. – Боялся узнать заранее, что мой план срывается: вдруг ты опять тачку перегоняешь.

– Проходи в дом.

– Да нет. Я, наоборот, тебя вытащить хочу… на прогулку. Честно говоря, даже к бабушке не зашёл, из аэропорта сразу к тебе.

– Почему к бабушке не зашёл? Что за спешка? Трудно поверить, что Дэниел Бертроудж первым делом не повидался с бабушкой.

– Успею. Сначала дело одно, очень важное, – серьёзно ответил Дэниел. – Оно связано с моим дедушкой. Спешка – внутри меня, из-за этого дела. По дороге расскажу. Возьми лопату и пойдём.

– Клад искать, что ли?

– Клад.

Мэтью сходил за лопатой, и друзья, как в детстве, отправились по знакомой дороге, ведущей к озеру.

– Мэт, два дня назад я разговаривал с человеком (его зовут Тимоти Бейл), который был причастен к смерти дедушки.

– Ну и дела! Жаль, меня с тобой не было.

– Подожди. Не всё так просто. Он покаялся, и я простил его. Восемь лет назад он заявился к Буштунцу и потребовал отдать какую-то вещь. О вещи знал художник, о котором я говорил тебе в прошлый раз. Он-то и хотел её заполучить и подослал Бейла. Бейл перестарался: так надавил на старика, что тот не выдержал. Но вещь не отдал – надо было знать Буштунца. Перед смертью дед передал мне ту самую вещь. Её-то мы и должны найти. Я закопал её тогда, восемь лет назад.

– Вещь называется «вещь», Дэн?

– В том-то и дело, что я не знал, что хоронил. Дед… напугал меня жутко. Он был при смерти, когда давал мне наказ. Уже одно это меня шокировало. Представляешь: мой дед!.. лежит навзничь на полу в своей лаборатории, белый, замерший, одни глаза только и живы. Смотрит на меня и из последних сил выдавливает из себя слова, и, заметь, не о помощи просит, не бабушке что-то передать, не «скорую» вызвать, а просит не смотреть на эту вещь, никому не показывать и не говорить о ней. Просит забыть о ней. Закопать и забыть. Я даже тебе ничего тогда не рассказал. И никогда с тех пор не вспоминал о ней. А она меня позвала… через столько лет. Значит, что-то за этим скрывается.

– А как же наказ деда? Перед смертью…

– Знаю! Но тогда мне было одиннадцать, и, возможно, я не созрел для того, чтобы что-то понять, и дед просчитал это, поэтому и был так категоричен… Говорю и сам вижу, что лазейки ищу, чтобы перехитрить деда и себя заодно.

– Дэн, хочешь услышать моё мнение?

– В данную минуту ценнее его для меня ничего нет. Но, что бы ты ни сказал, я сделаю по-своему. Так что без обид.

– Какие обиды?! Я скажу, как думаю… Если бы ты сейчас повернул назад, ты предал бы своего деда.

Дэниел остановился. Мэтью тоже. Дэниел посмотрел на друга… И они снова зашагали. Мэтью продолжил:

– Твой дед поступил так от беспомощности. Я думаю, он или что-то изобрёл, или знал какую-то тайну. И он не мог защитить эту тайну: он умирал. Он не смог бы защитить и тебя, если бы доверил её тебе. И ты не смог бы защитить себя. А теперь сможешь. Мы сможем.

– Мэт… мы докопаемся до истины, обязательно докопаемся. Помнишь, я говорил тебе, что этот художник, Торнтон, покончил с собой? Это не так. Это была инсценировка, задуманная им. Вместо себя он казнил на гильотине какого-то бродягу, своего двойника. Об этом мне и Крис рассказал Бейл.

Дэниел заметил, что при упоминании Кристин Мэтью изменился в лице.

– Мэт, имей в виду, что Крис для меня всегда была другом. Можно сказать, сестрой, сестрой милосердия. Шучу. А может, и не шучу.

– Ну у тебя и развороты: ехал к Торнтону – прикатил к Крис, – заметил Мэтью.

– Это не у меня, – подмигнул ему Дэниел.

– Если серьёзно, хорошо, что ты сам об этом сказал. Но я хочу, чтобы ты знал: я не перешёл бы тебе дорогу, если бы это было не так… если бы Крис была для тебя не только сестрой милосердия. Я думал над этим и…

– Больше не думай.

Дэниел что-то вспомнил и снова остановился. Он достал из кармана джинсов сложенную вдвое тетрадь. Перелистал несколько страниц.

– Посмотри. Потом в земле копаться будем – руки испачкаем. Это – дневник Дэнби Буштунца. Два дня назад мне отдал его Тимоти Бейл. Вот эта запись не на шутку перепугала Крис. Она сказала, что от неё повеяло бездной. Мы даже немного поссорились из-за этого.

Мэтью внимательно посмотрел на то, что Дэниел назвал записью и пожал плечами.

– Извини, Дэн, я ничего не могу понять. А ты?

– Надеюсь, когда-нибудь пойму.

– Я знаю одно: сейчас надо откопать эту вещь.

Не доходя до озера, Дэниел и Мэтью свернули на дорожку, ведущую в сторону леса.

– Вот та берёза! – воскликнул Дэниел. – По-моему, это она. Я помню, как промчался мимо неё. Ярдах в трёхстах от неё должна быть ещё одна.

– Я вижу её. Там закопал?

– Около неё поставил велосипед. А закопал напротив неё, ближе к лесу. В лес я тогда испугался идти: дед страху на меня нагнал. Там было поваленное дерево. Около него закопал. Знаешь, что мне вспомнилось? По нему муравьи бегали, я даже их испугался.

Друзья сразу нашли поваленное дерево, вернее, его трухлявые останки.

– Как здесь всё заросло. Не знаю, где и начать. Моих бы предков сюда – они бы все тайны раскопали, – Дэниел зажмурил глаза, стараясь вернуться в памяти на восемь лет назад. – Мэт, я теряюсь. Я просто не узнаю место.

– Ты же берёзу узнал. И дерево это. Надо копать около него, тут не так много. На какую глубину зарыл?

– Не больше десяти дюймов. Меньше. Я очень торопился.

Мэтью начал копать. Дэниел вернулся к берёзе, у которой в тот злополучный день оставил велосипед. Ему хотелось поймать ощущения восьмилетней давности, хотя бы их отголоски. И он снова пошёл по направлению к лесу. Это ничего не дало ему. Он ещё раз проделал этот путь.

– Мэт, ты не там копаешь! Я кое-что вспомнил!

– Говори, пока не забыл, экспериментатор.

– Когда я велосипед у берёзы оставил, сразу побежал к лесу. Я же в лесу хотел закопать вещь. Но тут это дерево. Я на ходу перемахнул его и упал. А когда поднял голову и увидел лес, испугался. Испугался туда идти. Понимаешь, о чём я? Копать надо у дерева, но со стороны леса. Дай-ка лопату, на меня вдохновение нашло… Хорошо, что я обернул эту штуку ещё и в фольгу от шоколадки, мне тогда показалось, что бумажный комок может развернуться, если его не укрепить.

Дэниел и Мэтью копали по очереди. Оба молчали, сосредоточив все свои нервы на тех невидимых, но предвкушаемых серебристых бликах, которые призовут к себе, как только освободятся от могильной тьмы. Девственный дёрн поддавался с трудом. Вскопанный участок длиной в три ярда вдоль дерева и шириной в ярд в сторону леса не выказал ничего, кроме полного равнодушия геометрии к эмоциям.

Дэниел воткнул лопату в землю, вместо того чтобы передать её Мэтью.

– Не рано ли ставить точку, Дэн? – спокойно спросил Мэтью, уловив однозначность в порывистых движениях напарника.

– Есть идеи получше? – ответил Дэниел вопросом на вопрос.

Мэтью нечего было сказать на это.

– Не обижайся, Мэт.

– На что тут обижаться, у меня и вправду нет никаких идей.

Мэтью ткнул ногой комок дёрна и вдруг сам прыгнул вслед за ним.

– Вот здесь копать надо! Здесь моя идея и вещь твоего деда!

– Я ничего не понимаю, но готов копать, – сказал Дэниел, заряженный эмоцией друга.

– Дэн, тут и понимать нечего: восемь лет назад твоё поваленное дерево было деревом, а не его скелетом, распластавшимся по земле. Я думаю, ты копал под ним, а не около него. Потому что ты прятал вещь. Переваривай идею, а я поработаю лопатой.

Мэтью перевернул кусок земли – друзья замерли в изумлении. Мэтью поднял и очистил вожделенный комок, едва подмигивавший солнцу, и передал его Дэниелу.

– Дэн, возьми то, что по праву принадлежит тебе.

– Мэт, стой рядом со мной. Сейчас я разверну его. Слышу собственное сердце. Что там может быть?

– Тайна твоего деда. Можешь узнать сейчас – можешь отложить на потом.

– Мэт, в этой паузе, между предвкушением и открытием, что-то есть. Я знаю это с детства, с рождественских подарков. Что-то приятное, неповторимое.

По щеке Дэниела скатилась слеза: он вспомнил, как в последний раз в жизни на него посмотрел дедушка. Он вспомнил его последние слова: «Я с тобой».

– Открываем? – спросил Дэниел.

– Открываем, – ответил Мэтью.

Дэниел осторожно снял клочья фольги вместе с тем, что когда-то было бумагой. На ладони осталось то, что скрывалось за словом «вещь», – шарик диаметром побольше дюйма. (Знаток минералов на взгляд сказал бы, что он выточен из амазонита: он переливался бирюзовыми и зеленоватыми волнами.)

– Здорово! Наверно, это сделал твой дедушка.

Дэниел ничего не ответил: он не мог оторвать своих чувств от странной находки… Его глаза и руки касались её, и в ответ получали что-то новое, чего они никогда прежде не испытывали и чего Дэниел не мог понять. Он стоял так, ощущая и не понимая, минуты две. Потом протянул шарик Мэтью.

– Мэт, возьми его… Что ты чувствуешь?

– Как будто на руку кто-то дует. Или как если бы руку поставить к щели и ощутить сквозняк.

– Да, Мэт. Я бы сказал, что мне на ладонь будто кто-то лил воздух. Абсолютно не ощущаешь предметной тяжести.

– И ещё, мне всё время кажется, что он должен растечься по ладони, как капля воды.

– Да, Мэт! Я тоже это почувствовал. Невероятно! Неужели этот шарик сотворил мой дед?! Но почему он никогда не говорил о нём и никому его не показывал? Ведь глобусы он не скрывал.

– Может, он очень дорогой? То есть ценный. Я имею в виду его необычные свойства, – попытался объяснить молчание Буштунца Мэтью. – Мы же собственными руками ощущаем его необычность.

– А как мог узнать о нём Торнтон? Как? Повторяется история с «Местечком…», с той картинкой на глобусе.

– Дэн, что ты имеешь в виду? Я не улавливаю.

– Я же тебе говорил: у деда на глобусе и на картине Торнтона изображено одно и то же место. И про шарик Торнтон тоже знал, он же хотел завладеть им… руками Тимоти Бейла.

– А Бейл что говорит?

– Он ничего не знает про шарик. Он не видел его – только рисунок. Он передал листок с изображением вещи деду, и теперь мы понимаем, какой именно вещи. Мэт, но ты прав: эта вещица ценна не как ювелирное изделие, дед был далёк от этого. И бабушка наверняка бы знала о таком его увлечении, да и другие: что тут скрывать? И что тут скроешь?

– Что же нам делать с ним, Дэн? Я держу его и ничего не понимаю.

Вдруг Дэниел рассмеялся.

– Дэн, что смешного я сказал?

– Ты держишь его как вылупившегося только что птенца.

– Я и вправду боюсь его уронить: вдруг он живой.

– А ты проверь.

– Как?

– Попробуй надавить пальцем.

– Это же не булочка, и я не ребёнок, – сказал Мэтью и, улыбнувшись, с осторожностью надавил на шарик указательным пальцем.

И Мэтью, и Дэниел одновременно выкрикнули имена друг друга. Мэтью в то же мгновение выдернул палец из шарика.

– Дэн, ты видел?! Видел?!

– Видел! А что видел ты? Говори!

– Когда я надавил… нет, надавливать даже не пришлось: шарик не сопротивлялся. Вернее, сопротивлялся… своим потоком. И когда я прошёл через этот поток, часть пальца, которая оказалась внутри, будто пропала. Но я точно знаю: я просунул палец дальше, чем на длину диаметра шарика. Ты же видел?

– Да, да! Но я не видел, как он вышел с другой стороны. Ведь он не вышел?

– И я об этом. Он не вышел. Понимаешь, Дэн, он не вышел – он остался где-то внутри. И там, внутри, я чувствовал этот сквозняк или поток. Теперь ты попробуй.

Дэниел взял шарик.

– Я боюсь, – он усмехнулся. – Мэт, я боюсь, как укола в детстве. Только не говори ничего. Сейчас…

Дэниел попытался пронизать шарик пальцем.

– Мэт, ничего не получается, – сказал он, недоумевая.

– Надави сильнее, не бойся.

– Ничего не получается. Палец уходит в сторону: поток выталкивает его.

– Дай-ка я… Дэн, у меня тоже не получается… Вот это сила!

– Сила? Интересно, что внутри шарика, что там за сила. Какую тайну скрывал дед? А Торнтон? Подожди-подожди. Бейл что-то говорил… Что же он говорил? Какое слово?.. Я вспомнил, Мэт: избранник. Он говорил: избранник. После того как Торнтон увидел у какого-то коллекционера изображение того самого местечка на глобусе, он пришёл в ярость. Он сказал Бейлу, что не может быть двух избранников. Понимаешь? Он имел в виду себя и моего деда. И потом он приказал Бейлу забрать у деда вещь, вот этот самый шарик. Какая же тайна заключена в этой маленькой вещи?

– Что мы должны сделать? Что мы должны сделать, чтобы что-то понять? Мы же должны понять, Дэн! Вот он, у меня в руке. Если бы его можно было разобрать, как старый «Бьюик», и заглянуть внутрь.

Глаза Дэниела загорелись.

– А ты загляни! – воскликнул он. – Только не как механик, а как любопытный человек.

– Где же здесь замочная скважина? – Мэтью стал крутить шарик в руке.

– Я не шучу, Мэт. У меня какое-то предчувствие. Просто посмотри в него, как в детстве смотрел в калейдоскоп. Представь, что он и есть смотровое окошко калейдоскопа.

Мэтью поднёс шарик к глазу.

– Дэн, через него ничего не видно. Я чувствую себя клоуном.

– И внутри ничего?

Дэниел не хотел сдаваться, хотя и понимал нелепость своего предложения. Он упорствовал, потому что его что-то подталкивало, что-то звало. И это было вне его понимания и сильнее понимания.

Чтобы не обижать друга, Мэтью сделал ещё одну попытку: вглядываясь в непроницаемое тело шарика, он стал перемещать его так, чтобы в этом странном опыте изменялось хоть что-нибудь. Вдруг Мэтью застыл на месте. Дэниел в ту же секунду уловил это, потому что всё время следил за ним в ожидании чуда.

– Что?! – выкрикнул Дэниел.

Мэтью не ответил, как будто не слышал его. Ещё какое-то время он стоял так, словно какая-то часть пространства остановилась вместе с ним как со своей принадлежностью, которая беспрекословно подчинялась его законам. Потом всё ожило. Мэтью содрогнулся, отпрянул от шарика, выпустив его из рук, и упал на землю. Дэниел подбежал к нему и присел рядом.

– Мэт, что случилось?

Мэтью, настороженно оглядываясь по сторонам, встал.

– Дэн, где шарик?

– Вот он, – Дэниел поднял его. – Как ты?

– Да всё вроде бы нормально. Просто испугался. Сейчас расскажу.

– Ты что-то видел? – торопил его Дэниел. – Видел?

– Видел, Дэн. Тебя не обмануло предчувствие. Я видел это так же, как ты видишь меня. Сначала я не видел ничего. Потом эти волны (он весь из каких-то волн), они зашевелились. Потом внутри появилась какая-то царапина… нет, скорее, трещина, чёрная трещина, вертикальная. Потом она стала разрастаться. Она… Дэн, ты не поверишь, она вышла за пределы шарика, и прямо передо мной в воздухе образовалась щель, как будто пространство разделилось надвое. Я не на шутку испугался, Дэн!

– Мэт, я всё время был рядом и наблюдал за тобой, но не видел никакой щели. Может быть, это хитроумный оптический обман или игра зеркал и стёклышек, как в калейдоскопе?

– Я так не думаю.

– Мне бы тоже не хотелось так думать.

Дэниел поднял шарик перед собой и медленно стал приближать его к глазу.

– Ничего… ничего… Мэт, он не желает показывать мне свои страшилки! – с раздражением и даже с обидой сказал он, адресуя эти слова скорее шарику, нежели Мэтью.

– Не стой на месте. И поворачивайся в разные стороны. Подожди! Я находился здесь, когда увидел это. Начни и ты отсюда.

– Хорошо, Мэт. Наблюдай за мной.

– Я с тобой, Дэн.

Дэниел снова поднёс к глазу шарик.

– Началось. Я вижу какое-то движение. Есть трещина! Мэт, она растёт! Она растёт! Она… вне шарика! Ты видишь её?

– Нет.

Дэниел медленно пошёл вперёд.

– Ты потерял её, Дэн?

– Это большая щель. Она уходит от меня. Мэт, я должен идти. Если ты со мной, дай мне руку: там чернота.

Предыстория вторая. Хранители

Глава первая Шорош идёт

Это пришло внезапно, так же внезапно, как приходило сотни, тысячи лет назад. Это нельзя было распознать заранее. Это не являло никаких знаков своего скорого приближения. И чуткая природа оставалась безмятежной и продолжала играть в свои обычные игры, к которым приспособились и привыкли жители Дорлифа и других селений. И лишь ночь время от времени порождала сны, отмеченные предчувствием беды. И они зависали над жилищами людей и вдруг вторгались в мирки их грёз, заставляя их трепетать, тщетно прятаться, неуклюже спасаться бегством, немо орать и пробуждаться в слезах, в холодном поту и в ужасе, который странным образом переходил из Мира Грёз в Мир Яви. Толки о вещих снах растекались по всей округе и, журча, журча, вселяли в людей, в каждого из них, тревогу и страх, которые извлекали из их памяти, словно из небытия, одно слово, заглушавшее все остальные слова и звуки: «Шорош… Шорош…» И люди жили уже не той привычной жизнью, которой жили до этих снов и слухов, а какой-то другой, сопровождаемой невидимой, но растущей тенью Шороша. Они начинали проверять, прочны ли их подвалы и достаточно ли в них запасов. Они чаще напоминали детям, чтобы те не уходили далеко от дома. Они как-то странно, словно слепые, безответно смотрели то в сторону Дикого Леса, то в сторону горного хребта Танут, то в сторону озера Лефенд, то просто на небо, смотрели в пустую чуждую им даль…

* * *

– Норон! Что пробудило тебя ото сна в столь дремотный час? Сторонний ли звук коснулся твоего чуткого уха? Туманный ли зов потревожил твою беспокойную душу? Или корявый лик из Мира Грёз заставил тебя содрогнуться?

– Мне показалось, что я слышал какой-то стук, – ответил Норон неведомому голосу. – Пойду проверю.

– Постой! Прислушайся: покойно в комнатах детей. Посмотри на Мэрэми: не шевельнулись даже её ресницы. Тебе всего лишь показалось. Ночь любит дразнить тем, чего нет.

– Но вот опять стук. Я слышу, стучат во входную дверь.

– Остановись, Норон! Остановись же! Весь Дорлиф окутан грёзами, кругом тишина. Ты можешь слышать лишь биение своего сердца. Оно стучит громче и быстрее обычного. Оно откликается на шаги приближающейся судьбы. Но с тем, что уготовано тебе судьбой, лучше встретиться лицом к лицу лишь однажды. Остановись! Не торопи мгновения, о которых тотчас пожалеешь.

Норон, не отвечая и не поддаваясь неведомому голосу, вышел из комнаты в коридор и направился в переднюю. Там его снова настигло предостережение. На этот раз оно звучало ещё тревожнее и настойчивее, будто тот, от кого оно исходило, хотел уберечь его от встречи с чем-то зловещим и непоправимым.

– Норон, не делай этого! Вернись! Ляг и отдайся покою! Если ты, Хранитель, сейчас приблизишься к двери и подчинишься иллюзии, будет поздно! Назад пути не будет!

– Почему ты сказал: Хранитель?! При чём же здесь моё бремя?! Почему – Хранитель?! – закричал Норон.

Но дверь задрожала и залязгала задвижкой под нетерпеливыми ударами. Норон сделал шаг вперёд.

– Ты потеряешь младшего сына! – провозгласил неведомый голос. – Ты потеряешь Нэтэна! Стой!

– Я не могу… Я не могу потерять Нэтэна…Я не могу потерять Нэтэна, – затрепетала душа Норона. Его охватила нестерпимая жажда взять сына на руки и крепко-крепко прижать к себе, чтобы не потерять. – Я не могу потерять Нэтэна!

Но было поздно. Дверь с силой распахнулась – Норон оцепенел от ужаса: прямо перед собой он увидел того, о ком ходила, таясь, людская молва, того, на кого смотреть человеческой душе было невыносимо. Ужас этот в одно мгновение растворил Норона-мужчину, готового отстоять себя, Норона-отца, готового защитить своего сына. В дверях стоял, дрожа от страха, мальчик, по имени Норон, в своей руке он сжимал руку другого мальчика, по имени Нэтэн. Его рука ни за что не отпустит эту руку! Его рука ни за что не отпустит эту руку! Его рука… Ещё через мгновение какая-то неодолимая сила заставила Норона… разжать руку, а Нэтэна – переступить порог. И Нэтэн, который, перед тем как сделать этот шаг, был, сделав его, исчез.

Норон выскочил из ночного кошмара с искажёнными устами, пытавшимися только что пересилить немоту и выдрать из груди ком звуков, которые составляли дорогое ему имя – Нэтэн.

– Это был сон… всего лишь сон. Этого не случилось. Не могло случиться… Сон, – он тихо, чтобы не разбудить Мэрэми, колыхнул воздух, проверяя, не ответит ли тот непрошеным голосом.

Воздух немо проглотил слова… так немо, что Норону показалось, что он сам не услышал их. «Какой густой воздух», – подумал он и в то же мгновение встрепенулся и встал с постели, чтобы немедля пойти проведать Нэтэна. Миновав двери в комнаты старших сыновей и в комнату дочери, он подошёл к спальне Нэтэна. Сердце его вновь заволновалось. Какие-то мгновения он не решался приоткрыть дверь и заглянуть внутрь, как случалось делать ему в ночной час, когда кто-то из детей болел. Наконец он открыл дверь – и тут же отпрянул назад, обхватив голову руками. Преодолевая оторопь и вязкий воздух, который сковывал движения, он устремился туда, где только что во сне не смог ничего сделать, чтобы спасти сына.

Нэтэн стоял в дверном проёме спиной к нему. Норону стало так страшно, как не было никогда в жизни. Там, буквально в двух шагах от него, где сейчас находился его малыш Нэтэн, был край, была грань между родным домом и бездной. И Нэтэн стоял лицом к бездне, неподвижно, словно ожидая приговора. И ничего нельзя было изменить.

В голове Норона мелькали обрывки мыслей, которые не могли ни объяснить что-нибудь, ни дать решение: «Что, что призвало его к этой черте?.. Он мал, он ещё мал, он не мог… Какая сила толкает его?.. Схватить его? Нет, нельзя. Во сне я попытался, но лишь разозлил того, кто тотчас разъединил нас… Что же не так? Чего я не понимаю?.. Где Мэрэми? Может быть, она уговорит его?.. Почему я вижу его затылок? Почему бездна притянула его взгляд?.. Неужели я бессилен? Что, что я должен сделать?.. Сон… Что там было ещё?.. Почему Хранитель?

Вдруг Нэтэн обернулся и посмотрел на отца так, что тот в каком-то отчаянном бессилии пал на колени. В следующее мгновение Норон каким-то чувством уловил зыбкость всего, что его окружало. И он не ошибся: всё пришло в движение, стало разваливаться и полетело вниз, как будто бездна проглотила саму твердь, которая всё держала. Норон, проваливаясь в черноту, смотрел, не отрывая глаз, на Нэтэна: тот стоял в рамке словно зависшего на прежнем месте дверного проёма, который больше не был входом в их дом…

* * *

Утро Норон провёл в размышлениях. Он пытался понять, что сказал ему Повелитель Мира Грёз, о чём предупредил его, приподняв завесу над грядущим, какой путь из тех, что окружают его в Мире Яви, отметил для него Своим тайным знаком.

По сигналу зазывного рога жители Дорлифа собрались на главной площади. Пришли представители от каждого дома; некоторые явились целыми семьями. Ожидание привело их сюда, ожидание, которое пропитало воздух Дорлифа, ожидание, которым дышали все от мала до велика, ожидание, которое казалось нескончаемым. Ожидание заставляло людей искать опору в сплочении.

Секретарь Управляющего Совета Флэмэлф объявил:

– Дорлифяне! Сегодня вы здесь по призыву члена Управляющего Совета Хранителя Норона и по велению вашей доброй воли. Хранитель Норон скажет своё слово.

Норон поднялся на трибуну. Дорлиф, затаив дыхание, встретил его сотнями взглядов. Какое-то время Норон молчал: ему хотелось испытать на себе каждый из них.

– Друзья, – тихо произнёс Норон. Это ещё не было обращением к собравшимся. Это слово он сказал себе, оно значило для него то, что он увидел в глазах Дорлифа.

– Друзья! – сказал Норон. – Сегодня я не мог не увидеть вас. Сегодня я не мог не говорить с вами.

– Говори, Норон! – раздалось в толпе. – Говори! Мы слушаем тебя!

– Я не могу не сказать вам, что отныне я подчиняю свои помыслы и поступки Повелителю Мира Грёз, потому что я верю: то, что Он открыл мне, перейдёт из Его Мира в мой Мир, Мир Яви. Друзья, этой ночью я видел сон, который счёл вещим. Я понял не всё из того, что предстало передо мной, ибо грёзы загадочны и зыбки. Но я понял главное.

– Что ждёт нас, Норон? Поведай нам!

– Тьма!.. В которую не окрашиваются даже ночи в здешних местах… – Норон остановился: ему нелегко было говорить о том, в неизбежности чего страшно было признаться даже самому себе. – Тьма… которая поглотит жизнь…

– Ты видел это?

– Повелитель Мира Грёз показал мне это.

– Ш-ш-ш, – будто ветер, услышав Норона, первым догадался, о ком вопрошает Дорлиф, и, проронив догадку, испугался и затих. Но было поздно: догадка упала на уста людей.

– Шорош? Это был Шорош? Скажи, Норон!

– Не бойся, Норон! Говори, как есть! Ты узрел во сне приход Шороша?

– Сегодня утром я сказал себе…

Дорлиф на мгновение онемел.

– Я сказал себе: Шорош идёт. Сейчас я говорю вам: Шорош идёт.

Норон уловил в глазах Дорлифа смятение. Оно, как невидимая волна, бежало от одних глаз к другим и гасило все другие блики жизни, которые только что играли в этих глазах.

– Друзья мои! У нас нет времени на уныние. И не для этого я призвал вас сюда. Тьма не была бы собой, и мы бы не разглядели её, если бы на её пути вечно не стоял свет. Да, мы не знаем пока, как противостоять Шорошу, и можем, подобно диким зверям, лишь укрыться в убежищах. Каждый из вас вправе выбрать, укрыться ли ему в собственном убежище или в общем убежище Дорлифа. Но перед тем, как спрятаться, мы должны вместе потрудиться. Надо незамедлительно подготовить всё для костров вокруг Дорлифа. Помните: костры – это начало новой жизни, это уже Дорлиф, его душа, это живая память о свете. Так считали наши предки, на чью долю выпал приход Шороша… Если у кого-то из вас не хватает запасов еды, подходите к хранилищам. О выдаче продуктов распорядится Управляющий Совет. Хочу попросить тех из вас, кто держит ферлингов, отправить с ними послания о приближающейся беде в соседние селения. Сделайте это прежде, чем приступите к работам.

Толпа оживилась.

– Мы всё сделаем, Норон! Не сомневайся!

– У Верзилы Лутула с десяток ферлингов. Вся его семья – ферлинги. Не считая его самого.

– Смотрите, самого младшего Лутул прихватил с собой. Он учит его летать. Лутул, покажи нам, как ты учишь его летать!

На площади стало веселее. Верзила Лутул, напоминающий своими маленькими круглыми глазками и крючковатым носом ферлинга, смутился, в отличие от знающего цену своему роду белого с серебряным крапом птенца, сидевшего у него на плече. (Дорлифяне держали ферлингов разных мастей – Лутул же признавал только серебристых).

– Старик Рутп, тьфу ты, Рупт, ну, в общем, вот этот старик, будь неладно его переломанное имя, не успевает посылать ферлингов к своим дочерям, чтобы поздравить их с прибавлением потомства. Нет ни одного соседнего селения, куда бы он ни отдал замуж свою дочь. Скажи, старик, ты ещё не сбился со счёту?

– Да он и не собирается стареть. Его жёнушка Дороди скоро порадует его ещё одной дочкой.

Норон поднял руку и подождал внимания:

– Спасибо вам, друзья. Знаете, о чём я сейчас подумал? Я вспомнил, как мы с вами делали первую крышу из безмерника. Тогда старина Руптатпур, несмотря на неприступность кое для кого его имени, первый открыл свою душу новому делу и свой дом живому свету.

Старик Руптатпур, предался было внутреннему спору с насмешниками, о чём стоявшие рядом могли догадаться по безудержному шевелению его усов, однако, услышав похвалу в свой адрес, просиял довольством и погрузился в воспоминания.

Норон продолжал:

– Многие из нас поначалу противились новшеству, называли его таким же бесполезным, как и само растение, которое не годно ни на корм скоту, ни на зелья от болезней, ни вообще на что-то дельное. Но как только эти люди из любопытства переступали порог дома Руптатпура, глаза их менялись, и они приходили в мастерские и заказывали новую кровлю для своих домов, и сами помогали, чем могли. Теперь все мы привыкли жить в наших светлых домах, и это – наша общая привычка, это то, что сделало наши сердца более открытыми друг другу. К чему я?.. Потом… вы понимаете, о чём я, должно же наступить „потом“…

Норон разволновался. Подступивший к горлу ком не дал ему договорить. Но дорлифяне, не заметив этого, продолжали внимать ему.

– Я прошу вас, прошу каждого из вас: не дайте мраку заполонить ваши души и обречь вас на одиночество, не дайте мгле застлать ваши глаза и лишить вас дара видеть друг друга. Потом… выходите из своих убежищ (ваши сердца подскажут вам, когда это сделать), пробирайтесь к условленным местам, разжигайте костры. На огонь придут другие. Говорите друг с другом. Вспоминайте. Мечтайте. И уже при свете костров начинайте выстраивать жизнь нашего Дорлифа, нашу жизнь. И вы встретите Новый Свет. Обязательно встретите Новый Свет.

– Мы встретим его вместе с тобой, Хранитель! – взволнованный голос, многократно отозвавшийся в разных концах площади, выразил настроение Дорлифа.

– Мы сделаем, как ты сказал, Хранитель!

– Спасибо тебе, Хранитель!.. Хранитель… Хранитель…

Лицо Норона вдруг изменилось, будто на мгновение он остался наедине с собой. Только что ему удалось уловить ещё один знак из тех, что расставил в его ночных кошмарах Повелитель Мира Грёз, ему удалось разрешить задачу, над которой он бился всё утро… Мысли и чувства Норона вернулись к людям. Он снова поднял руку – площадь затихла.

– Благодарю вас, друзья! Благодарю за доверие! – сказал Норон.

Через короткую, но значимую для него паузу он произнёс слова, истинное значение которых было ведомо ему одному (очень советую поставить здесь точку, остальное лишнее), и лишь грядущее могло бы открыть это другим, не всем, но наиболее проницательным из них. Сейчас же эти слова воспринимались людьми как извинение за то, что Хранитель не может сделать для них больше, чем может:

– Дорлифяне, простите Хранителя Норона за слабость.

Управляющий Совет заседал недолго. Четыре Хранителя и три члена Совета, не обременённые почётной и ценной ношей, слишком хорошо знали Норона, чтобы усомниться в правильности его предложений. Каждый простился с каждым и покидал здание Совета, зная, что ему предстоит делать в преддверии беды.

Глава вторая Отречение Хранителя

Когда Норон вернулся домой, жена, дочь и младший сын ждали его в гостиной.

– Как прошёл совет, Норон? – спросила Мэрэми.

– Все поддержали меня и уже сегодня решили начать работы. Принеси походную сумку, я должен ехать.

– Всё готово, – Мэрэми указала на стул, на котором лежали походная сумка, плащ и пояс с кинжалом и топориком. – Не думала, что так скоро, но на всякий случай собрала. Значит, угадала.

– Где Новон и Рэтитэр?

– Они пошли к убежищу – помогут людям устраиваться.

Норон покачал головой:

– Тоже угадали?

– Они были на общем сходе. Потом забежали домой, только чтобы взять с собой поесть. И всё говорили, говорили без умолку. С ними был Гелег и ещё один парень, лесовик, всегда забываю, как его зовут.

– Палтриан, мама, – подсказала Фэлэфи.

– Вот и Фэлэфи чуть было не увязалась за ними – еле уговорила её остаться.

– Папа, и я хочу, а мама не пускает, – похвастался своей обидой Нэтэн.

– Нэтэн, ты поедешь со мной. Сейчас. Готовься.

Мэрэми и Фэлэфи удивлённо посмотрели на Норона: его взгляд выражал решимость.

– Папа, на Поропе поедем? – загорелся Нэтэн.

– Да, сынок.

– Мама, помоги мне уложить походную сумку!

Мэрэми снова бросила взгляд на Норона – ей ничего не оставалось, как заняться сборами сына в дорогу.

– Фэлэфи, девочка, – обратился Норон к дочери, – я прошу тебя, оставайся сегодня дома, никуда не отлучайся, будь рядом с мамой, всегда рядом с мамой. Помогай ей во всём.

Он погладил её по голове.

– А сейчас выводи Поропа – время ехать.

– Папа, не бойся за нас с мамой, мы ведь дома остаёмся, у нас крепкий дом. И Рэтитэр с Новоном обещали прийти, как только смогут. Вы с Нэтэном тоже возвращайтесь пораньше, – взгляд Фэлэфи выражал глубокую печаль: в отличие от её слов, он не смог подыграть её желаниям, он больше был связан с предчувствиями. – Хорошо, папа?

Норон улыбнулся дочери. Она побежала выводить коня.

Когда отец с матерью и младшим братом вышли во двор, Фэлэфи уже взнуздала Поропа и закрепила на нём седло и теперь что-то шептала ему на ухо, дружески похлопывая по загривку. Увидев лица родителей в этом родном, дорогом ей кусочке пространства, в этом спокойно парящем между небом и землёй нежном воздухе, она вдруг побледнела от ужаса: на мгновение ей показалось – а может быть, каким-то чувством она прикоснулась к чему-то спрятанному от глаз, к тому, что приоткрыло в ответ свой занавешенный лик и заставило её душу зажмуриться, – на мгновение ей показалось, что вместе с уходом отца всё это сгинет. Она обмякла, опустилась на колени и, закрыв ладонями лицо, разрыдалась. Все бросились к ней. Норон приподнял её и прижал к себе. Нэтэн взял её руку в свою и стал успокаивать сестру:

– Не плачь, Фэл. Мы с папой не навсегда уезжаем. Мы хотим помочь людям. Мы им поможем и вернёмся, – он посмотрел на отца. – А потом я всё расскажу тебе, Рэтитэру и Новону. А в другой раз мы с папой возьмём с собой и тебя. Конечно, все мы на Поропе не уместимся, и ты поедешь на Соросе, ладно?

Всхлипывания Фэлэфи зацепили и вытащили из её души смешок, за ним другой, третий и потом окончательно уступили им место. Мэрэми положила руку на плечо дочери – Фэлэфи поняла её.

– Я знаю, мама. Пусть папа и Нэт едут. Мне уже хорошо. Поезжайте, папа. Я буду ждать вас, Нэт, – Фэлэфи провела ладонью по волосам брата.

Норон обнял жену и тихо сказал ей:

– Мэрэми.

– Я люблю тебя, – прошептала в ответ Мэрэми.

Норон подхватил Нэтэна, посадил его на коня и запрыгнул сам. Они тронулись с места. Норон не торопил Поропа. Он и Мэрэми ещё долго, пока были различимы дорогие черты, смотрели друг на друга, прощаясь, словно два листочка с ветки, напуганные приближением бури.

– Теперь держись крепче, – предупредил сына Норон и пустил коня вскачь…

Он мчался подальше от глаз Дорлифа. Если бы было можно, он готов был скакать и скакать так вечно, только бы не делать того, что предстояло ему сделать. Копыта Поропа толкали землю, и земля Дорлифа словно отвечала на этот бег, на это бегство единственным словом, которое отдавалось в висках Норона: Хра-ни-тель, Хра-ни-тель… И ветер противился этому бегу: он обжигал грудь Норона, на которой покоилось то, что делало его Хранителем, он словно напоминал ему об этом. Но вопреки голосу земли Дорлифа и воле ветра, вопреки самому себе, Норон должен был оторвать от груди то, что призван был свято хранить, потому что Повелитель Мира Грёз предложил ему только два исхода, и он выбрал запретный, тот, который неминуемо возложит на него бремя отречения от самого себя.

Нэтэн, ничего не подозревая, ликовал от этого стремительного полёта. Так быстро он ещё никогда не ездил, даже с отцом. Но в какой-то момент его насторожило долгое молчание, такое долгое, как будто за спиной никого не было. В таких прогулках (а он уже отвлёкся от мысли, что они должны были ехать по делам) отец обычно был другим: доступным и лёгким. Молчание подсказало чутью Нэтэна, что что-то не так. Он заёрзал, стал оборачиваться и поглядывать на отца. И Норон понял: ещё немного – и он не сможет справиться ни с собой, ни с сыном. Он резко потянул уздечку на себя, заставив Поропа остановиться. Пороп встал на дыбы и, фыркая, ударил копытами об землю, отдавая ей энергию горящих мышц.

Норон спрыгнул с коня и помог слезть Нэтэну.

– Нэт, подержи Поропа. Как только я позову тебя, сразу подойди ко мне. Поропа оставь на месте.

– Папа, куда ты? – крикнул Нэтэн.

Норон уже успел отойти на несколько шагов, но голос, в котором слышалась тревога, заставил его вернуться. Он положил руку сыну на плечо и спокойно сказал:

– Ты ничего не должен бояться, Нэтэн, и постарайся делать то, что я тебе говорю. Это очень важно. Сейчас я должен кое-что найти, и, как только найду, позову тебя. Ты всё время будешь видеть меня, я буду недалеко.

– Папа, а что ты собираешься искать?

– Найду – покажу. Жди.

Нэтэн, не отрывая глаз, следил за отцом. Норон отдалился шагов на сорок, приостановился, затем продолжил движение. Теперь он ступал медленно, осторожно, меняя направление. Он словно выслеживал и боялся спугнуть кого-то. («Может, папа хочет поймать бабочку для Фэл, чтобы она не обижалась, что мы уехали без неё».) Правую руку он держал перед собой. («Сейчас он схватит её».)

– Нэт! – Нэтэн вздрогнул, когда Норон позвал его. – Иди сюда!

Он поспешил к отцу. То, что он увидел, удивило его: отец, замерев, стоял на том же месте с вытянутой перед собой рукой, но в ней не было никакой бабочки, в ней, кажется, было…

– Папа, это?..

– Ты знаешь, что это, – сказал Норон спокойно, но твёрдо (он торопился). – Подойди поближе. Смотри. Сюда. Видишь?

– Папа, мне страшно!

– Ты видел?

– Да.

– Сейчас я передам это тебе. Не бойся. Бери. Вытяни перед собой руку. Вот так… Ты видишь?

– Нет.

– Попробуй сместить вправо. Медленно.

– Папа, вижу! Мне страшно!

– Нэт, послушай меня. У нас мало времени. Я понимаю, что тебе страшно. Но ты должен сделать это. Для себя. Для меня. Для всех нас. Посмотри ещё раз туда. Видишь?

– Да, – прошептал Нэтэн.

Норон оглядел сына. Походная сумка висела у него за плечами.

– Иди туда, сынок, – твёрдо сказал он.

Нэтэн посмотрел на отца и вдруг увидел в его глазах то, что подсказывало ему: он должен идти… Он шагнул и ещё раз услышал голос отца за спиной:

– Всё время иди туда, внутрь. Не останавливайся, только не останавливайся.

Глава третья Фэдэф

Норон ехал к людям. Он будет работать вместе с дорлифянами, вместе с дорлифянами будет готовиться к встрече с Шорошом. Они будут называть его Нороном, Хранителем. Будут прислушиваться к его слову. И он не откроет им своей тайны. И не скажет им, что преступил закон Дорлифа, что он больше не Хранитель и что теперь он не Норон, потому что сам больше не считает себя таковым. Он ничего им не скажет, иначе они потеряют веру в него, в его слова, веру в свои силы. Он будет работать и ждать.

Норон ехал к людям. Душа же его, предавшая Мир Яви и не призванная Миром Духов, осталась там, где он попрощался с сыном. Ища утешения, она набрела на имя Фэдэф. «Фэдэф… Как могли забыть?.. Как я мог забыть? В своём пророчестве он предупреждал нас о приходе Шороша. Но мы, довольствуясь покойной жизнью, утеряли связь с прошлым. Я должен был помнить и сказать о его пророчестве дорлифянам. Слова Фэдэфа, подкреплённые моим сном, не оставили бы сомнений даже у тех, кого сомнения могут удержать от действий и погубить. Слова Фэдэфа сильны и ясны… Но Фэдэф не только предупредил о приходе Шороша. Он сказал о другой беде… и о Слове, тайном Слове, путь которого долог и тернист… Наши поступки порой слепы и отчаянны не потому, что мы не видим, а потому, что мы не ведаем того, что видим. О если бы!..» Душа Норона озарилась светом надежды.

Уже девятьсот лет Фэдэфа никто не видел. Многие верили легенде о том, что он ушёл в Дикий Лес и потом сгинул в Тёмных Водах. Иные считали, что он обернулся медведем, обречённым вечно охотиться на обидчиков Дорлифа. И лишь тем немногим лесовикам, которые слыли лучшими проводниками и следопытами, открылся след, который они связывали с древним старцем-отшельником.

Одни называли Фэдэфа провидцем. Другие – мудрецом. Ему был ведом не только Мир Яви. Он понимал язык и тайны Мира Грёз и находил верное направление в запутанных лабиринтах снов. С детства каждый дорлифянин знал, что души погибших и умерших покидают тела и отправляются в Мир Духов. Но только Фэдэф при жизни ощутил дыхание этого Мира и превозмог Его зов и объятия, когда по воле дорлифян исследовал Путь.

* * *

Когда Фэдэфу было семнадцать, он пришёл в Управляющий Совет и попросил выслушать его.

– Я слишком молод, чтобы своим словом взбудоражить жизнь Дорлифа. Но моё видение слишком отчётливо, чтобы удерживать мысли и слова, связанные с ним, в себе. Мне говорить, или вы будете ждать других знаков?

– Сумеешь ли ты одним словом выразить суть своего видения? – спросил Марурам.

– Если позволите, двумя.

– Говори.

– Смерть или война.

– Но дорлифяне не воюют с незапамятных времён, нам не с кем воевать. Все наши соседи – наши друзья. Они также кротки и миролюбивы, как и мы, – высказал свои сомнения Гордрог, старейший член Совета. Этими словами он хотел лишь наставить юношу на путь взвешенности, а не унять его недоверием.

– Я видел: многие из них падут в день нашествия, – ответил Фэдэф. В лице его была уверенность и тревога, но не капли сомнения.

Гордрог удовлетворённо кивнул: довод юноши показался ему убедительным.

– Кто же те, что придут к нам с войной? Откуда они явятся? Уж не с небес ли?

– с усмешкой на устах спросил Трэгэрт. – Ответь, если твоё видение столь явственно.

– Я видел камни. Живые камни. Полчища живых камней. Я видел их глаза. Они смотрели словно изнутри. В них был ум и злоба.

– Видел ли кто-нибудь из вас, уважаемые члены Совета, подобные камни хотя бы однажды в своей жизни? – спросил Трэгэрт и обвёл всех взглядом.

Члены Совета в недоумении переглянулись и пожали плечами.

– Тот же вопрос обращаю тебе, юный друг.

– Повелитель Мира Грёз не открыл мне жизненной сущности камней, но дал узреть суть их деяний. Я видел растерзанных людей. В моём видении был всадник. Он сказал, что никто, кроме него, не уцелел… Откуда камни пришли, мне неведомо, как и то, из какого селения этот человек. Я не узнал его.

– Что ты сам думаешь о своём видении, Фэдэф? Что ещё хочешь сказать Совету? – спросил Тланалт.

– Уверен, видение сбудется. Опасаюсь, что у дорлифян мало времени.

– Можешь сказать, сколько?

– Очнувшись, я спросил себя: «когда?» – и стал считать. Дойдя до ста семи, я вновь увидел тех, кто придёт с войной. Чувствую необычайную тревогу в себе. Дорлифянам надо вооружаться. Надо попросить помощи у лесовиков. Надо сообщить в соседние селения.

– Хорошо, Фэдэф. Можешь идти. Совет даст знать тебе о своём решении, – заключил разговор Гордрог.

– Благодарим тебя, Фэдэф. Ты поступил правильно, что пришёл со своей тревогой в Управляющий Совет, – счёл нужным добавить к словам Гордрога Тланалт.

На следующий день Управляющий Совет созвал людей на общий сход и дал слово Фэдэфу. Выслушав его, дорлифяне решили, что надо готовиться к войне. После схода восемь раз подряд просигналил зазывной рог. Так Дорлиф просил откликнуться Правителя лесовиков в случаях неотложной надобности.

Глава четвёртая «Ваша война – наша война»

Дорлифяне и лесовики сотни лет жили как добрые соседи. Никто не знал, кто из них раньше обосновался на этих землях. Ни те, ни другие не имели друг к другу претензий на этот счёт, тем более стихией лесовиков были леса и горы. Но, как ни странно, их они тоже не считали своей территорией. Они выходили из леса и всегда возвращались в лес. Но никто никогда не видел жилищ этих, казалось бы, истинных его обитателей. Может быть, они были спрятаны в недосягаемых для других людей лесных глубинах?

Лесовики были уважительны и чутки к жителям Дорлифа и других селений. При встречах, случайных или неслучайных, они всегда старались подметить, нужна ли сельчанам какая-нибудь помощь, и при необходимости помогали им. Нередко они оставляли у домов дорлифян орехи, ягоды, грибы. Дорлифяне, отправляясь в дальнюю дорогу (в селения, отделённые от них лесами и горами, на охоту или просто путешествовать), своими проводниками брали лесовиков: в этом деле им не было равных.

Лесовики любили отмечать Новый Свет, главный праздник дорлифян, вместе с ними. Сколько этого народа жило в окрестных лесах, никто не знал. Но в этот день людей в Дорлифе заметно прибывало, и повсюду взгляд дорлифянина невольно натыкался на гостей, среди которых было много женщин и детей, редко попадавшихся на глаза в обычные дни, что ещё больше раскрашивало картинки праздника в цвета гостей. Волосы лесовиков были цвета огня, отличаясь лишь оттенками, как одно пламя отличается от другого. Рубахи мужчин и платья женщин как будто были сшиты из кусков дневного неба над Дорлифом, поверх не было привычных гнейсовых и дымчатых накидок с капюшонами. (Накидки лесовиков были тонки, невесомы и на редкость прочны – скорее обломался бы задиристый сук, зацепивший край такой накидки, чем порвалась бы она. В свёрнутом виде накидки прикреплялись к задней части поясов и были незаметны). На Новый Свет лесовики как благодарные гости дарили дорлифянам подарки. Это были бусы и ожерелья, шкатулки и коробочки для вспышек, игрушки для Новосветного Дерева и цветы. Все эти предметы были или украшены камнями, или сделаны из камней. Камни – их тепло и холод, их щедрость и скупость, их лики, живые и окаменевшие, игра их меж собою и их ответ на прикосновение взгляда или руки – камни обладали необъяснимой притягательной силой, которая завораживала, манила дорлифян и словно намекала им на существование какого-то другого мира.

* * *

Призыв Дорлифа был услышан. На следующее утро в Управляющий Совет пришёл посланник Правителя лесовиков Дугуан. Его встретили члены Совета Тланалт и Трэгэрт. Тланалт с детства знал Дугуана: их отцы вместе ходили на охоту и часто брали их с собой. Найденную мальчиками на охотничьих тропах дружбу позже не раз испытали на прочность клыкастые чащобы Садорна и коварные склоны Танута и Харшида.

– Здравствуйте, мои добрые друзья! Восьмикратный сигнал рога обеспокоил Фариарда, и сегодня я здесь по его повелению.

– Дугуан, мы рады видеть тебя и благодарны Фариарду за скорый отклик, – ответил Тланалт и сразу перешёл к сути: – Обратиться к вам нас заставила близкая беда. Повелитель Мира Грёз дал знать о ней молодому дорлифянину, по имени Фэдэф.

– Что угрожает Дорлифу?

– Фэдэф поведал дорлифянам, что через сто семь дней на наши земли придут полчища тех, кто пригрезился ему в облике камней. Они придут, чтобы убивать, – пояснил Трэгэрт. – Но откуда они явятся, он не знает. Как ты, Дугуан, отнесёшься к этому, если я скажу, что Фэдэфу всего семнадцать лет? Эту оговорку я делаю намеренно: моё мнение отличается от мнения Совета.

Дугуан вдруг изменился в лице и опустил глаза.

– Дугуан, что тебя смутило? – спросил Тланалт.

– Мы хорошо знаем друг друга, Тланалт, и твой глаз верно подметил моё волнение. И как ему не быть? Ведь в том, что видение не открыло, откуда явятся камни, таится самая большая опасность. Нам придётся распылять силы и метаться.

– Нам? – переспросил Трэгэрт: его удивила такая решимость и определённость в намерениях Дугуана.

– Это ли не ответ на твой первый вопрос, Трэгэрт? – заметил Тланалт.

– Направляя меня в Дорлиф, Фариард сказал: «О чём бы ни зашла речь, помни, Дугуан: мы в долгу перед этой землёй, этим небом и этим народом». И потому я вправе сказать не только от своего имени, но и от имени всех лесовиков: ваша беда – наша беда, и ваша война – наша война. Я же не ошибаюсь, что Дорлиф решил дать отпор непрошеным гостям?

– Ты не ошибся, Дугуан, нам придётся воевать, хотя… мы не умеем этого делать и у нас нет оружия. Мы призвали вас, наших добрых соседей, чтобы спросить совета. Вы лучше нас знаете леса, горы. Вы хорошие охотники. Вы… – Тланалт замялся.

– Не продолжай, мой друг. Понимаю твои тревоги и твоё замешательство. Судьба распорядилась так, что войны обходили эти земли. Но разве это плохо, что вы не знаете оружия, не знаете, как воевать?.. Мы поможем вам.

Трэгэрт вопросительно посмотрел на Дугуана. Но в его взгляде был не только вопрос, но и неверие, в его взгляде читалось: «Что вы, охотники и проводники, можете противопоставить полчищам кровожадных существ?»

– Да, Трэгэрт, мы поможем вам, – уверенно повторил Дугуан. – Вижу два пути. Первый – это научиться делать оружие самим дорлифянам. Наши мастера помогут освоить новое для вас дело. Но это путь проб и ошибок, как бы ни искусны были учителя и как бы ни талантливы были их ученики. Этот путь требует времени, которого мало. Того срока, который назвал Фэдэф, сто семь дней, едва хватит на то, чтобы научиться владеть оружием.

– Ты не перестаёшь меня удивлять, Дугуан, посланец лесовиков! – с раздражением и, может быть, недоверием перебил его Трэгэрт. – Только что ты поведал нам о пути, пройти который мы не успеем. Ты обмолвился об искусных учителях. Я не хочу обидеть тебя, Дугуан, но нам нужна не рогатина для охоты на медведя и не стрела, которая может сразить лишь косулю. Какой же ещё путь у тебя в запасе?

– Никто из нас не знает, какое оружие нам понадобится, как никто не знает, с каким врагом нам предстоит биться. Но и рогатина, и стрела дорогого стоят, если они в умелых руках.

– Трэгэрт, напоминаю тебе, что мы сами призвали лесовиков, и мы не вправе ни в чём упрекать Дугуана.

– Прости меня, Дугуан. Я погорячился, – Трэгэрту понадобилось усилие, чтобы спрятать спесь, вышедшую наружу. – Я должен был выслушать тебя. И я готов выслушать тебя.

– Друзья мои, в сомнениях нет беды: сомнения расчищают путь к истине. Я не в обиде на тебя, Трэгэрт. Мой долг – предложить вам пути, которые я вижу. Выбирать – вам. Есть второй путь…

Минуло три дня. На четвёртый ранним утром из Дорлифа в направлении леса Садорн потянулась вереница повозок. На каждой сидели по двое мужчин. Двигались не спеша, берегли лошадей для обратного пути. Впереди колонны верхом ехал Тланалт. Всех занимала одна мысль: что принесут им эти сто два дня? Какими делами они должны наполнить их? Что сулит им сегодняшняя встреча, с которой что-то должно начаться? Бок о бок надежда и недоумение сопровождали эту вереницу.

Тланалт первым увидел лесовиков, которые ожидали их. Перед ними вдоль леса лежало длинное полотно. Издали его можно было принять за видимый глазу отрезок речки. Но все знали, что речки там нет. Полотном, точнее, несколькими кусками, слитыми воедино, было накрыто то, за чем и прибыли сюда дорлифяне. Подъехав ближе, Тланалт заметил, что Дугуан вышел ему навстречу. Он спешился. Подойдя друг к другу, друзья обнялись.

– Рад тебя видеть, мой друг.

– Доброе утро, Дугуан. Вижу, вы хорошо потрудились.

– Пойдём, посмотришь, что мы для вас приготовили.

Дугуан подал знак своим людям – те подняли полотно: тысячи отблесков в одно мгновение вырвались на свободу и заполнили пространство над землёй, словно то, что выплеснуло их, томилось в темнице сотни лет, накапливая страсть к бою. И теперь эта страсть, воплощённая в блеске, рубила, пронзала и кромсала воздух.

Увидев прямо перед собой боевое оружие и снаряжение, о котором он не мог и помыслить, Тланалт пришёл в замешательство… Он посмотрел на Дугуана, но не смог ни о чём спросить его. Дугуан помог ему:

– Друг мой, – он положил руку на плечо Тланалта, – это наша история. Давно наши предки воевали. Но это было так далеко отсюда, что ни один ферлинг не смог бы долететь до тех мест. В наших жилах течёт кровь воинов, а не только следопытов, и мы не позволяем своим рукам забыть оружие. И сегодняшний день лишь подтверждает, что это правильно. Не мучай себя вопросами. Мы дружим с детства, и ты доверяешь мне. Точно так же твой народ должен довериться моему народу. Мы даём вам в дар это оружие и снаряжение и выделяем вам двадцать человек, которые научат вас владеть этим оружием, чтобы вы смогли защитить себя.

– Я благодарен тебе, Дугуан. Признаюсь, увиденное ввергло меня в сильное недоумение. Но ты развеял его. И то, что блеск вашего оружия впервые обрушился на меня и сейчас ослепит дорлифян, приехавших со мной, говорит о том, что лесовики завоевали наше уважение и дружбу, не хвастаясь силой.

…Прошло сто дней со дня видения Фэдэфа. Эти сто дней Дорлиф жил новой для себя жизнью. Его окружили два кольца, которые изменили его тело и его душу. Одно кольцо с каждым днём разрасталось вширь и вглубь, пока не стало рвом шириной в десять шагов и глубиной в два человеческих роста. Ров был заложен сухими ветками, облитыми смолой, а сверху покрыт маскирующим травяным настилом. В нескольких местах через него были перекинуты мостки, которые при приближении врага можно было легко убрать. Второе кольцо было невидимым, но слышным. Именно оно пленяло душу Дорлифа. Это было кольцо звона, особого звона… звона воздуха, кричавшего металлическим голосом… звона воздуха, рыдавшего металлическими слезами… звона битвы… Одна часть дорлифян – их было около полутора тысяч – создавала этот звон своими руками, сжимавшими мечи, копья, секиры… Она билась и билась, готовясь к грядущему сражению. Другая часть – все остальные дорлифяне, – поглощённая этим звоном, творила битву в своих мыслях, в своём воображении и таким образом участвовала в ней.

Глава пятая Нашествие каменных горбунов

Прошло сто дней. В Дорлифе нарастала тревога. Управляющий Совет принял решение выставить дозоры вокруг селения… Прошло ещё пять дней. Войско было разделено на три отряда. Отряд Тланалта, численностью четыреста человек, должен был прикрывать Дорлиф со стороны Дикого Леса. Такой же отряд – его возглавил Савас, старший брат Фэдэфа, – получил задание охранять подступы к селению со стороны озера Лефенд и леса Шивун. Трэгэрту было поручено расположиться со своим отрядом вдоль хребта Танут. Этот отряд был самый многочисленный: семьсот лучших воинов составили его. Такое решение было принято, потому что Фэдэф, рассказывая о своём видении, назвал завоевателей камнями. А откуда, как не со скалящихся утёсов Танута, взяться этим взбесившимся камням? Так, по крайней мере, считал Трэгэрт. Со стороны леса Садорн защитить Дорлиф вызвались лесовики. Их отряд в триста воинов возглавил Дугуан. Он сам попросил об этом Правителя лесовиков Фариарда.

В конце сто седьмого дня Трэгэрт обронил слово. Все эти сто семь дней ему не давала покоя одна мысль, которая в результате облачилась в звуки:

– Может быть, никакой войны с камнями не будет. Может быть, все мы ждём призрака, который родился в голове юнца. Он слишком много бегает по горам – вот камни и грезятся ему по ночам. Не следует ли нам подыскать ему невесту и готовиться к свадьбе, а не к сражению?

Это слово услышали воины его отряда. Потом оно долетело до других отрядов. Потом поселилось в Дорлифе. И блеск оружия потускнел. И блеск в глазах воинов подёрнуло туманом сомнений. И не стало легче от того, что битвы не будет.

Управляющий Совет решил, что отряды будут стоять на своих позициях ещё три дня и три ночи. Эти дни и ночи тянулись долго, так долго, как не сходит марево лесного болота, когда всё живое ждёт с нетерпением ясного света… И всё же время, когда, иссякнув, они должны были уступить место чему-то новому, наступило.

Савас и Фэдэф не спали всю ночь. Они ждали, потому что в них ещё жила уверенность, что видение Фэдэфа сбудется. Они знали: если отряды воинов покинут свои позиции и вернутся в Дорлиф, он будет застигнут врасплох.

– Савас, – к своему командиру подбежал дозорный отряда, спустившийся со сторожевой вышки, – по направлению к Дорлифу движется всадник. Он едет прямо на нас. Смотрите, его уже видно отсюда.

– Вижу, Кронорк. По-моему, он едва держится в седле. Его надо встретить. Кронорк, возьми коня и поезжай.

– Савас, думаю, это человек из моего видения, – тихо сказал брату Фэдэф. – Он несёт плохие вести. Надо всем быть начеку.

– Ты прав, брат. Тэзэт, поднимай отряд.

По сигналу рожка воины пробудились и окружили командира.

– Дорлифяне! – обратился к ним Савас. – Сегодня мы должны покинуть лагерь и разойтись по домам. И мы сделаем это, если человек, который приближается к нам со стороны леса, не заставит нас изменить решение и остаться здесь.

– Мы устали ждать! – крикнул кто-то из воинов.

Точно так же подумали многие.

– Мы устали ждать призрака! – подхватил другой.

– Бросили дела, чтобы готовиться к битве! А вышел обман!

– Сейчас вы сами решите, обманули вас или нет! – ответил недовольным голосам и нараставшему ропоту Савас. Он прекрасно понимал настроение воинов и не спорил с ними.

Незнакомый всадник, в сопровождении Кронорка, через коридор, который образовали расступившиеся воины, подъехал к Савасу. Наступила тишина. Он слез с коня и, сделав шаг, пошатнулся. Весь его вид говорил о том, что он на пределе сил. Савас снял с пояса флягу и протянул ему. Тот долго, захлёбываясь и проливая воду, пил.

– Савас, он сказал мне, что он Пэтэп из Нэтлифа. Добирается до нас трое суток. Он потрясён увиденным, – пояснил Кронорк.

– Ты в силах говорить, Пэтэп? – спросил Савас, когда нэтлифянин сполна утолил жажду.

– Да. Я должен предупредить вас.

– Говори громче! Все хотят слышать! – требовали воины. – Говори! Люди ждут!

– Я Пэтэп из Нэтлифа. Некоторые из вас знают меня.

– Я знаю его!

– И я знаю!

– Это случилось три дня назад. Утром после ночной охоты я возвращался домой. Со мной был Латуан, из лесовиков. Он остался в лесу, пошёл к своим. Когда моему взору открылся Нэтлиф, я увидел, что люди собрались на окраине. Их внимание что-то привлекло.

– Это были камни?

– Дайте ещё воды, – попросил Пэтэп и, сделав несколько глотков, продолжил: – Я тоже подумал, что это камни. И все, наверно, так подумали, потому что с виду это были камни, обыкновенные серые валуны. Они будто скатились с вершин Кадухара.

– И много было этих камней?

– Думаю, не одна тысяча.

– Не может быть! У страха глаза велики!

– Думаю, это и выманило нэтлифян из своих домов. Такого зрелища раньше никто не видел.

– Что же это за камни?

– Кто-то из нэтлифян вспомнил о посланиях из Дорлифа, которые принесли ферлинги, и закричал, что камни живые и что надо спасаться. Люди встревожились. Но было поздно. Камни ожили будто по команде: все разом поднялись на ноги и будто приготовились к броску. Могу сказать, что мне стало страшно, хотя я находился в отдалении.

– Эти твари двуногие?

– Нет. Они встали на четыре ноги. Но их передние ноги длиннее задних, и у них совсем не такая стать, как у волков или кабанов. Они напомнили мне… – Пэтэп пришёл в замешательство.

– Говори!

– Боюсь обмолвиться пустым словом.

– Говори! Не мнись!

– Я сравнил бы этих тварей с людьми, если бы не… – Пэтэп снова смутился.

– Что мешает тебе сказать, что они похожи на нас?

– Они… они были без голов. Я не видел ни шей, ни голов. На спине, где у зверей холка, у них большие горбы.

Над головами воинов прокатился гул недоумения.

– Большие горбы? А сами, сами они какие? Какого роста?

– Они мощнее нас, гораздо мощнее.

– Чем же они думают, если у них нет голов?

– И чем они жрут?

– Не могу сказать. Разглядывать не было времени. Горбуны ринулись на людей. Поднялась паника. Побежали кто куда. Я испугался и побежал обратно, к лесу. Мне повезло: свистом я подманил одну из лошадей, скакавших прочь от Нэтлифа, они учуяли и опередили беду, – Пэтэп понурил голову.

– Дальше!

– Дальше?.. – Пэтэп хотел что-то сказать, но вдруг разрыдался.

Воины притихли и так ждали, пока нэтлифянин не пришёл в себя.

– Я ещё долго слышал страшные крики и стоны людей. Они пронзали душу. Вряд ли кто-то уцелел. Это всё.

Какое-то время все молчали. Потом Савас громко сказал:

– Воины, вы всё слышали! Уверен, что каждый из вас думает, как и я: надо оставаться на позициях и не пропустить каменных горбунов в Дорлиф!

– Остаёмся, Савас!

– Защитим Дорлиф!

– Решено! – сказал Савас и потом распорядился: – Кронорк, сопроводи Пэтэпа в Дорлиф, в Управляющий Совет. Пусть там всё расскажет. Потом отправляйся к Трэгэрту (может быть, его отряд уже идёт в Дорлиф). Скажи ему, что мы ждём нападения со стороны леса Шивун. Всё, что слышал от Пэтэпа, передай ему. Он член Управляющего Совета и командир отряда – сам примет решение. Всё – скачи. Фэдэф, поезжай к Тланалту. Скажи, что Савас ждёт подкрепления.

– Я быстро, брат, – ответил Фэдэф и скорым шагом направился к лошадям. Запрыгнув на Корока, он пустил его вскачь.

– Дэлилэд, ты всё слышал. Скачи в отряд лесовиков. Найди их командира, Дугуана. Расскажешь ему о том, что случилось в Нэтлифе.

Некоторое время Савас обдумывал, что ещё надо предпринять. Потом подошёл к Тэзэту.

– Тэзэт, отправляйся с сотней воинов к Дорлифу. Встанете по ту сторону рва. Несколько человек всегда должны быть в готовности поджечь ров.

– Тяжёлую ношу ты на меня взваливаешь, Савас, – вести воинов в тыл.

– Не серчай, друг. Так я снимаю с себя ношу оглядываться назад.

– Они идут! – раздался крик со сторожевой вышки.

– Тэзэт, отправляйтесь немедля. Всех лошадей возьмите с собой.

– Удачи тебе, Савас.

– Всем нам удачи.

Тэзэт с отрядом воинов, никто из которых не желал повернуться спиной к лесу Шивун, покидал передовые позиции.

По приказу Саваса оставшиеся триста человек встали в три цепи. Он стоял перед ними. Он не знал точно, что делать. Он никогда не воевал, как и те, кто в этот момент смотрел на него и ждал указаний.

– Дорлифяне! Кого бы мы сейчас ни увидели перед собой, главное – не испугаться! Пэтэп из Нэтлифа сказал, что они походят на нас. Значит, они не убивают взглядом. Разве что некоторые жёны некоторых мужей.

Шутка командира развеселила воинов.

– Пэтэп сказал, что они мощнее нас. Зато у нас есть оружие, которым мы научились неплохо владеть, – заметил Савас.

– Пэтэп сказал, что у них нет голов! – раздался голос из строя.

– В этом я сомневаюсь. Но скоро мы увидим всё своими глазами.

– Побыстрее бы уж! – нетерпение поджигало каждого.

– Сначала накормим их стрелами, – продолжил Савас.

– Стрелять по горбам? Может, их мозг прячется там?

– Надо попробовать. Главное – попадать. Если стрелы их не остановят, и они приблизятся к нам, насадим их на копья и вилы. Потом пустим в ход мечи, топоры и секиры. Нельзя дать им рассеять нас. Иначе они обступят каждого и так легче расправятся с нами.

– Савас, я вижу их! – выкрикнул кто-то из воинов, указывая рукой направление.

Савас повернулся и посмотрел вдаль.

– Вижу! Это горбуны! – он почувствовал в себе волнение и испугался, что его выдал голос.

Горбатые безголовые существа медленно двигались вперёд на замерший отряд. Дорлифяне оценивали их:

– Они ростом с телёнка.

– Чем они больше, тем легче попасть в них стрелой.

– И, значит, не такие ловкие, как волки.

– У них и вправду нет голов.

– Но ведь как-то они смотрят.

Услышав чью-то догадку, Савас вспомнил, что Фэдэф говорил о глазах, которые смотрят изнутри камней, об уме и злобе в этих глазах. «Неужели в горбах?» – подумал он.

Чем ближе были горбуны, тем слов становилось меньше. Савас встал в первый ряд воинов. Кто-то из задней цепи передал ему копьё. Горбуны остановились в трёхстах шагах от отряда. Через несколько мгновений их трудно было отличить от лежавших на земле больших серых камней.

– Кажется, незваных гостей утомила дорога, и они решили вздремнуть. Савас, может, нам стоит нарушить их покой стрелами?

– Мэдидэм упал! – раздался крик, в нём были удивление и тревога. Кричал стоявший рядом с Мэдидэмом воин.

Савас подошёл, чтобы выяснить, что случилось. Молодого воина, лежавшего лицом вниз, перевернули на спину. Савас склонился над ним, чтобы послушать, дышит ли он.

– Он жив!

– Жив! Жив! – пронеслось по рядам.

Один из воинов плеснул в лицо Мэдидэма водой – тот открыл глаза. В них было бессилие. В них был страх.

– Что с тобой случилось, Мэдидэм? – спросил Савас.

– Я… видел… глаза…

– Глаза… У них есть глаза, – просочился шёпот между воинами.

– В них… сила… Я… испугался… – едва шевеля губами, еле слышно ответил Мэдидэм. Слеза скатилась по его щеке. – Прости меня, Са…

– Он умер, – сказал, поднявшись, Савас.

– Умер… Умер, – повисло над дорлифянами.

– Воины! – воскликнул Савас. Он не имел права позволить воинам глотнуть ядовитого воздуха первого поражения. – Отомстим горбатым тварям за Нэтлиф и за Мэдидэма! Лучники! Приготовиться к стрельбе!.. Выпустить стрелы!

Многие стрелы попали в цель: лесовики были хорошими учителями. По десяткам камней пробежала судорога, и каменное море забурлило предсмертными хрипами. Но ни один из горбунов не двинулся с места, ни один из них, подстрекаемых дразнившими их укусами, не бросился вперёд, ни один из них, окроплённых кровью собратьев, не попятился назад, будто они подчинялись единой властной над ними воле, которая была сильнее их инстинктов и которая делала их твёрдыми, как камни.

– Эти твари выказывают равнодушие к смерти и презрение к нам. Посмотрим, насколько их хватит. Лучники! Стрелять!.. Ещё стрелять! – командовал Савас.

Воины оживились и подбадривали друг друга:

– Кажется, они забыли, что у них есть ноги. Так бывает не от равнодушия, а от страха.

– Им хочется, чтобы всё это было лишь страшным сном.

– И поэтому они так громко храпят.

Саваса, как и тех, кто хотел отгородиться от тревожных предчувствий бравадой, беспокоило необычное поведение этих странных существ. Любой другой зверь уже выдал бы свои намерения.

– Савас, чего мы ждём?! Может, нам самим пойти к ним и обласкать их секирами? – рвался в бой Рэгогэр. Энергия его могучего тела не находила выхода и заставляла стонать каждую его клеточку.

– Насколько может схватить мой глаз, их тела покрыты редким волосом, а не густой шерстью, – сказал Гунуг, рассмотрев неподвижных горбунов острым глазом охотника.

– Так оно и есть. Это понравится нашим мечам и топорам, – заметил Тросорт.

– Пора пустить их в ход, Савас! – не унимался Рэгогэр.

– Тихо! – Савас поднял руку. – Слышите?

Все прислушались: со стороны камней доносился звук, похожий то ли на шёпот, то ли на слабый кашель. Воины насторожились. Каменные горбуны поднялись на ноги и медленно пошли на строй дорлифян. Выпущенные стрелы прореживали их ряды, но они продолжали идти, словно не замечая, что их соплеменников убивают.

– Из горбов смотрят глаза!

Отчаянный крик усилил смятение в цепях дорлифян. Многие из них уже поймали на себе эти взгляды из горбов и уже отвели в сторону свои.

– Выставить копья! Разить их в горбы! – скомандовал Савас. Он заметил, что каменные горбуны падали замертво, когда стрелы вонзались в наросты на их спинах.

Снова раздался хриплый шёпот – горбуны бросились на людей. Они бросились с такой прытью, какой никто не ожидал.

Они были широкогруды и крепконоги и в то же время быстры и ловки. Перед последним прыжком они высунули из горбов свои головы, которые сидели на крепких жилистых шеях. Головы и морды их не походили на волчьи, кабаньи или медвежьи. При первом же взгляде в них угадывалось сходство с человеческим лицом. Крутые, испещрённые морщинами, лбы, словно каменные глыбы нависали над пещерами морд, в которых пряталось то, что высматривало, вынюхивало и обрывало жизнь. Вокруг толстогубых выпяченных пастей были густые тёмно-серые усы и бороды. Носы их были приплюснуты, с широкими, смотревшими вперёд ноздрями. Уши напоминали человеческие. Волосы на их головах и шеях были короткие и густые, тёмно-серого цвета. И то главное, что делало этих тварей ими, – их глаза. Глубокие, тёмные, смотревшие исподлобья, из зловещих пещер. Безвекие. Вечные. В их словно однажды застывших взглядах – непреклонность и превосходство. В их взглядах – ни малейшего намёка на то, что в горбунов может закрасться слабость. В их взглядах – ни малейшего знака того, что с ними можно говорить.

Перед последним прыжком они высунули из горбов головы, обнажив свои глаза. Тут же два десятка воинов бросились бежать в сторону Дорлифа. Некоторые остолбенели. Были и такие, которые упали на землю и уткнули в неё свои лица, свой страх. Но большинство воинов устояло и вступило в бой.

Встретив глаза мчавшегося на него каменного горбуна, Савас почувствовал слабость в теле, руки его перестали сжимать копьё с той силой, с какой сжимали только что, куда-то пропало ощущение земной тверди под ногами, и они словно провалились и застряли в болотной перине, душа его на мгновение дрогнула и шепнула ему, что противник сильнее. Но он выполнил то, что задумал и приказал себе, готовясь к первой схватке: опёршись, как мог, на правую ногу, он сделал резкий выпад вперёд на левую и ударил копьём в голову горбуна. Удар случайно пришёлся в глаз. Савас дёрнул копьё на себя и попытался вонзить его в другого горбуна, напавшего на него. Но тот, отпрянув назад, встал на задние лапы. Савас сделал ещё один выпад, чтобы достать его. Горбун передними лапами схватил копьё и, выдернув его из рук Саваса, бросил на землю и ринулся на него. (Этот ловкий приём проделали в эти мгновения многие горбуны, добыв себе преимущество. Для дорлифян было неожиданностью, что те, кого они поначалу приняли за четвероногих зверей, оказались существами, которые имели схожие с человеческой рукой пятипалые лапы, способные хватать и держать). Савас вцепился в рукоять меча, быстрым движением вынул его из ножен и, обрушив на голову разъярённой твари, рассёк ей череп. Вдруг он почувствовал резкую боль в левой руке. Это был ещё один горбун. Он впился своими клыками в панцирь выше локтя, но, не сумев сразу прогрызть его, в ярости продолжал сжимать челюсти. Ещё мгновение, и он сломал бы Савасу руку. Но Рэгогэр, стоявший слева от него, опередил горбуна. Это был пятый горбун, которого секира Рэгогэра лишила головы. (В Дорлифе было всего несколько человек, которые могли сравниться с Рэгогэром в росте, силе и быстроте. Но таким безудержным, «бешеным», как говаривали про него сельчане, был только он. И не было в природе силы, которая могла бы остановить его, когда душа его кипела). Глаза каменных горбунов, повергшие многих в бессилие, Рэгогэра лишь бесили, и горбуны, которые наметили его своей жертвой, наталкивались на предел человеческой страсти, что горела бешеным огнём на лезвии его секиры.

– Тросорт, отходи! Отходи! – крикнул Савас и бросился ему на выручку.

Тросорт отстал от пятившегося назад отряда дорлифян и, окружённый тремя каменными горбунами, в одиночку отбивался от них из последних сил. Поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, он беспрестанно рассекал мечом воздух, не давая горбунам приблизиться и схватить себя.

В эти же мгновения справа от Тросорта горбун сбил с ног ещё одного дорлифянина. Прыгнув на него, он хватал пастью его руки, которыми тот отчаянно отбивался, пытаясь защитить лицо от клыков. Сдирая с него панцирь, горбун дырявил и рвал его тело. Воин в ужасе катался по земле, издавая страшные вопли.

Савас не добежал до Тросорта несколько шагов, когда небо над Дорлифом прорвал его предсмертный крик. Савас видел, как одна из тварей, увернувшись от удара меча, схватила передними лапами руку Тросорта и вцепилась в неё зубами. Две другие повалили его на землю и разорвали его тело на части… Неожиданный удар в спину опрокинул Саваса…

Он очнулся от сильной боли в правой ноге. Открыл глаза: кусок неба и измождённые лица воинов. Приподнял голову: его несли на накидке в сторону Дорлифа. Он осмотрел себя: то, что осталось от правой руки, было плотно перевязано тряпкой, через которую сочилась кровь. Но больше всего Саваса мучила боль в ноге. Среди воинов, которые были над ним, он узнал Гунуга.

– Гунуг… что с моей ногой? – слабым голосом спросил Савас.

– Горбатая тварь сильно потрепала тебя. Бедро порвано до кости, ты потерял много крови. Руку… ты сам видишь. К ранам приложили тулис. Если бы не Рэгогэр… Тебя отбил Рэгогэр. Он выручил многих.

– Где он?

– Бьётся. Горбунам он не по зубам.

– Страстью берёт – в силе эти твари не уступают нам, – заметил воин, которого Савас не вспомнил.

– Много полегло?

– Лучше бы не спрашивал. Меньше сотни осталось… меньше сотни… остальные пали. Мы отходим, Савас, – Гунуг не скрывал своей подавленности.

Савас попытался приподняться, чтобы увидеть, далеко ли до рва, но снова потерял сознание…

– Очнись, брат! Это я, Фэдэф! Савас! Савас, очнись!

Савас пришёл в себя. Его положили на землю.

– Фэдэф, ты… с Тланалтом?

– Да. Его отряд немедля вступит в бой. Я с ними. Потом вернусь к тебе.

Савас услышал топот копыт и почувствовал, как дрожит земля: это была конница Тланалта.

– Фэдэф, подожди.

– Я здесь.

– Не смотри горбунам в глаза: они подавляют взглядом… И ещё, – Савасу было трудно дышать, силы покидали его. – Они хватают лапами… как руками.

– Держись, Савас.

– Ты… ты держись… Я ухожу в Мир Духов… Прости, – прошептал Савас и умер.

– Это ты прости меня: я не успел.

Фэдэф вскочил на коня… Он мчался и, рыдая, повторял:

– Прости… я не успел…

Он винил себя за то, что не успел помочь брату, за то, что оставил брата одного. Если бы он не ускакал перед боем, он не позволил бы убить брата. С каждым прыжком Корока, который сокращал расстояние между Фэдэфом и каменными горбунами, лицо его каменело от ненависти и глаза напитывались тем страшным, что вдруг появилось в нём, как внезапная болезнь, и жаждали встречи с теми глазами, о которых предупредил Савас: «Не смотри горбунам в глаза». В глазах Фэдэфа была неодолимая жажда мести.

Каменные горбуны не дрогнули при виде набегавшей на них живой раскатистой многоголовой волны, сулившей им смерть. Они встретили её окаменевшими взглядами и двинулись ей навстречу.

В решающий момент, когда мечи всадников Тланалта взметнулись над головами и копья задрожали от напряжения, лошади под ними словно сошли с ума: они вставали на дыбы, шарахались в стороны, круто поворачивали назад, сбрасывая и топча воинов. Тланалт упал на спину. Когда его Ташат перескочил через него, он встал и (в его руке не было меча) приготовился встретить смерть: к нему стремглав приближался тот, кто сейчас убьёт его. Горбун, обнажив клыки, прыгнул на Тланалта и… рухнул подле его ног так, будто хотел обрушить землю под своей жертвой, не сумев задрать её. Две стрелы сразили горбуна, они торчали из его шеи и головы. «Спасибо, Дугуан», – подумал Тланалт и не ошибся. В эти мгновения стрелы, выпущенные лесовиками, спасли многих дорлифян, которых подвели собственные кони. Тланалт нашёл свой меч, поднял его и скомандовал:

– Сомкнуть ряды! Вперёд! Лесовики поддержат нас! Не подведём же своих учителей!

Догнав отряд Тланалта, Фэдэф спрыгнул с коня и помчался на горбунов.

– Я здесь! Возьмите меня! – кричал он, дразня их и превращая для себя битву в жестокую игру. – Убейте меня! Своими взорами! Своими клыками!

Он бежал, не обнажая оружия. Он увернулся от одного горбуна, бросившегося на него, потом от другого. Наконец, оказавшись в окружении горбунов, он обеими руками одновременно выдернул из ножен два меча с укороченными клинками и пустил их в ход.

– Это за Саваса! За Саваса! За Саваса! – повторял он.

(Тридцать дней назад пояс с этими мечами, кинжалом и накидкой снял с себя и подарил лучшему ученику Тагуар, один из лесовиков, обучавших дорлифян владеть оружием.

– Владей ими, Фэдэф, – сказал он. – Но не позволяй им завладеть твоей душой и их жажде стать твоей жаждой.)

Вспомнив жар крови, мечи Фэдэфа словно сошли с ума. Кровь была везде, она бежала по жилам, большим и маленьким, она текла сверху и снизу, справа и слева, спереди и сзади, и, чтобы вобрать её жар и раскалиться до огня, надо было только всюду успевать. И мечи Фэдэфа, пылкие как огонь и быстрые как молния, соединившись с его даром предвидения, которое сжалось до мгновений, успевали.

Тем временем лесовики вступили в бой. Дугуан отправил сто воинов за Дорлифский ров, чтобы укрепить вторую линию обороны, а сам с двумя сотнями атаковал горбунов с левого фланга. Быстро оценив врага, Дугуан приказал:

– Разбиться на тройки! В тройках действовать слаженно! Копьё и двузубец поддерживать мечом и секирой! Лучники! Первый ряд пропустить! По следующим – выпустить стрелы!..

Целые ряды горбунов на полном ходу рухнули на землю: стрелы лесовиков не ловили удачи и не оставляли такого шанса выбранным жертвам. Выросшие на поле «каменные» гряды замедляли продвижение горбунов, которые следовали за сражёнными. Тройкам лесовиков было нетрудно одолеть тех, кто достиг их позиций. Ещё дважды лесовики повторили этот приём ведения боя. А когда, миновав Дорлиф и перейдя ров, в атаку двинулся отряд Трэгэрта, Дугуан отдал своим приказ наступать…

По рядам воинов Дорлифа уже пробежало предостережение об опасности смотреть в глаза каменным горбунам, но многие в пылу боя забывали об этом и были сломлены зловещим оружием врага. Лесовики же смело устремляли свои взоры навстречу неведомой силе, и ни один из них не поддался ей, потому что этой злой силе противостояла другая сила – оберегающая. Она была заключена в маленьких камнях, которые они носили на груди. Но не во власти лесовиков было передать эту защиту дорлифянам: не они находили камни – каждого из них находил камень, назначенный ему судьбой.

Битва продолжалась целый день. Перевеса не было ни на той, ни на другой стороне. И казалось, этому не будет конца. И казалось, это закончится только тогда, когда в живых не останется никого. Поле брани было усеяно камнями, мёртвыми камнями, и человеческими телами. Дорлифяне были измождены беспрерывной сечей. По приказу Дугуана лесовики распределились по всему пространству битвы. Их тройки появлялись там, где мечи и секиры уступали клыкам, и живые глаза покорялись смертоносным взорам. Лесовики сражались искусно и храбро. Умирали спокойно и отрешённо. Сражённые, перед смертью они произносили одно понятное только им слово: «Палерард!», произносили его так, как будто знали, что их жизнь продолжится в нём…

Битва не унималась целый день. И когда вдруг все услышали шёпот над землёй, сильный, проникновенный, битва остановилась. Каждому показалось, что шёпот раздался вблизи от него, и каждый опустил оружие, сам не ведая почему. Через мгновения воля вернулась к воинам, но они не пустили его в ход, потому что в эти самые мгновения каменные горбуны, все как один, развернулись, спрятали головы в горбы и побежали в сторону леса Шивун. Ни у кого из дорлифян не было ни сил, ни страсти преследовать их.

– Всем отойти за ров! – прокричал Тланалт.

– Всем за ров! – повторили команду несколько голосов.

Глава шестая Лелеан

За рвом воинов ждала забота сельчан, помощь лекарей, пища и отдых. За ранеными и убитыми через ров на страшное поле потянулись повозки. В самом конце этого поля спиной к Дорлифу стоял человек. Он стоял долго, смотря вдаль, в ту сторону, куда ушли каменные горбуны. В руках он держал два меча, два медленно остывавших меча…

Фэдэф вернулся в лагерь дорлифян уже затемно. Повсюду горели костры. Воины отдыхали. Рядом с ними сидели их близкие. Увидев Фэдэфа, многие вставали и кланялись ему. Раздавались тихие голоса:

– Спасибо тебе, Фэдэф. Мы живы благодаря тебе.

– Смотрите: Фэдэф идёт, наш Фэдэф.

– Говорят, в бою ему не было равных.

– Береги себя, Фэдэф.

– Фэдэф, иди к нашему костру. Отдохни. Поешь.

Фэдэф подошёл на голос и сел у костра. Женщина подала ему миску с жареным мясом и варёными овощами, потом ломоть хлеба и чашу травяной настойки. Подле огня сидели ещё две женщины, старик и мальчик, прислонивший к плечу старика голову, его веки смыкались: сон брал верх над любопытством. По другую сторону костра на постланных на землю волчьих шкурах спали два воина. Сзади кто-то тронул Фэдэфа за плечо. Он обернулся: это был Лэтотэл. Он жил неподалёку от Фэдэфа – они знали друг друга.

– Фэдэф, я должен рассказать кому-то из главных людей о том, что видел сегодня. Для меня главный на этой войне после гибели Саваса ты. Позволь рассказать тебе.

– Ну какой я главный, Лэтотэл. Я простой воин и твой сосед. Но если ты решил сказать что-то мне, скажи.

– Ты знаешь, Фэдэф, после того как я потерял руку, я не оставил своего промысла. Но теперь я всегда охочусь с ферлингами. Они сильны и не знают страха. Ферлинг, взрослый натасканный ферлинг, в одиночку может одолеть волка и даже кабана. К чему я всё это говорю? Всё время, пока вы бились с этими горбатыми тварями, мои ферлинги не находили себе места: злились, кричали, метались по клеткам, царапали и хватали их клювами. Глаза у них были… злющие. Я спросил Соркроса про его ферлингов – всё то же самое, тоже будто с ума сошли. И тогда я подумал: и они могут сгодиться в бою, ведь и кабан тварь, и горбатые твари – ещё какие твари. Что скажешь, Фэдэф?

– Думаю, сгодятся, Лэтотэл. Спасибо тебе.

– И что мне теперь делать?

– Рвёшься в драку? Не долго тебе терпеть: они очень скоро вернутся.

– Если бы не рука, сам бы в строй встал.

– Я скажу о твоём предложении Тланалту. Думаю, ты со своими помощниками повоюешь.

– Я… с помощниками… Благодарю тебя, Фэдэф. Тогда я буду ждать дома. Им шепну на ухо.

– Шепни-шепни.

Фэдэф поднялся.

– Спасибо вам за тепло.

– Тебе спасибо, Фэдэф. Савасу, брату твоему, спасибо: он за нас голову сложил.

Фэдэф шёл к дому Управляющего Совета: ему надо было увидеть Тланалта. Другую же встречу он оттягивал. Он знал, что она неизбежна, но не представлял себе, как посмотрит в глаза Тэоэти и Брарбу, жене и сыну Саваса…

* * *

Это случилось четырнадцать лет назад, когда Савасу было столько же лет, сколько сейчас Фэдэфу. Савас с друзьями охотился в горах. Они спускались в ущелье, чтобы дальше идти вдоль реки. Савас спустился первым и, когда подходил к реке, в двух шагах от воды, около камня увидел ребёнка. На нём была только лёгкая рубашечка. Он лежал неподвижно и не издавал никаких звуков. И было непонятно, жив он или мёртв. Савас подбежал к нему, встал на колени и дотронулся до его ладошки – мальчик открыл глаза. Он не плакал и не кричал, только протянул к Савасу руки. Савас поднял мальчика. Его окружили друзья. Все были сильно удивлены: как в таком труднодоступном месте оказался ребёнок, которому с виду было не больше четырёх лет? Савас то ли в шутку, то ли всерьёз сказал:

– Теперь я не один: я нашёл брата.

– Как зовут твоего брата?

– Фэдэф, – не задумываясь, ответил Савас, и стало ясно, что он не шутит: так звали его отца, который вместе с матерью Саваса погиб во время пожара годом раньше.

Управляющий Совет разрешил Савасу взять ребёнка к себе домой, а когда выяснилось, что за последнее время в соседних селениях никто из детей такого возраста не пропадал, Фэдэфа записали жителем Дорлифа, братом Саваса.

* * *

– Фэдэф! – это был голос Тэоэти.

Фэдэф остановился и бросил взгляд на Тэоэти. Рядом с ней стоял Брарб.

– Фэдэф, почему ты не идёшь домой? Тебе надо отдохнуть.

Когда они подошли ближе, он встал на колени и склонил голову. Тэоэти положила руку ему на плечо.

– Не мучай себя. Ты ни в чём не виноват. Ты, как и Савас, храбро защищал Дорлиф.

– Фэдэф, приходи, – сказал Брарб. – Мы будем ждать тебя.

Фэдэф стоял на коленях, словно окаменелый. Тэоэти и Брарб оставили его одного… с болью, которая ещё долго будет терзать его душу.

– Савас… ты меня нашёл… а я тебя потерял… я тебя потерял, – шептали дрожавшие губы Фэдэфа…

Фэдэф открыл дверь, за которой члены Управляющего Совета и командиры отрядов что-то бурно обсуждали.

– Хорошо, что ты пришёл, Фэдэф, – напряжённое лицо Тланалта, только что спорившего с кем-то, тронуло радушие. – Значит, у тебя есть, что сказать, и значит, какие-то наши доводы найдут опору, а какие-то пошатнутся.

– Они вернутся засветло, когда Дорлиф ещё не проснётся. И пусть они думают, что Дорлиф спит, – сказал Фэдэф.

– Верно, – поддержал его Дугуан. – Мы должны перехитрить их. Ещё одна битва лоб в лоб обречёт нас на поражение, на гибель. Дорлиф потерял больше половины воинов.

– Если ты всё видишь, дорогой наш Фэдэф, скажи, что нам делать, – с усмешкой в глазах сказал Трэгэрт. – Или ты, Дугуан, может быть, поведаешь нам, в какие хитрые игры мы должны играть с этими убийцами людей. Всё это выдумки. Мои воины показали себя героями и не будут прятаться. Если понадобится, мы соберём ещё такое же войско.

– Не забывайся, Трэгэрт, – перебил его Гордрог. – Не твои воины – воины Дорлифа. Ты настаиваешь на своём?

– Да. Я предлагаю выступить сейчас же, несмотря на ночь. Направление – лес Шивун и дальше – озеро Лефенд. Как только мы увидим горбатых тварей, спешимся и атакуем всеми силами, чтобы им впредь неповадно было с людьми тягаться.

– А ты не боишься загнать войско в ловушку, Трэгэрт? – возразил ему Дугуан. – Горбунов и при дневном свете легко спутать с камнями, а ночь вовсе скроет их от наших глаз.

– Думаю, ваши следопыты не поддадутся уловкам ночи.

– Нельзя рисковать людьми, – сказал Марурам. – Прав Дугуан: в открытом бою они сильнее нас, и ночь скорее союзник зверей, а не людей.

– Вы забыли о шёпоте, который приказал каменным горбунам атаковать и который заставил их, и не только их, прекратить битву, – напомнил Фэдэф.

– Ты думаешь, они разумны? – спросил его Марурам.

– Не знаю, насколько они разумны, но у меня нет сомнений в том, что они подчиняются единой воле. И воля эта явила нам силу и ум.

– Сегодня ты герой, Фэдэф. Но из уст твоих я слышу бред, – вновь не преминул поддеть Фэдэфа Трэгэрт. – Лучше скажи нам то, чего до сих пор так и не сказал: что же мы должны делать?

– Пока Трэгэрт что-то говорил, глаза мои смотрели на Дугуана, и они увидели подсказку. И теперь я знаю, что делать.

Дугуан улыбнулся:

– Кажется, я догадываюсь, о чём ты сказал, Фэдэф.

– Дугуан, прошу тебя: пусть Трэгэрт узнает это из твоих уст, тогда, возможно, это не покажется ему бредом. И ещё об одном я должен сказать вам, уважаемые члены Совета, я обещал Лэтотэлу. Он охотится с ферлингами и хорошо знает, на что они годны. Он сказал, что сегодня, пока шла битва, они выказывали злость и жажду охотиться. Только клетки удерживали их. Не сомневаюсь, что они могут помочь нам, – сказав это, Фэдэф вышел из дома.

На ступеньке крыльца стояла девушка. По цвету её волос и накидке Фэдэф понял, что она из лесовиков. Девушка подняла голову.

– Здравствуй, Фэдэф, – сказала она мягким голосом. – Я ведь не ошиблась, тебя зовут Фэдэф?

Его глаза выразили удивление.

– Нет, не ошиблась.

– Я жду отца. Ты не знаешь, когда закончится совет?

– Думаю, скоро. А ты, значит, дочь Дугуана. Как тебя зовут?

– Лелеан.

– Лелеан, – непроизвольно повторил Фэдэф понравившееся ему имя. В его голове промелькнуло, что оно подходит этому лицу. – Лелеан, тебе не страшно идти через лес в такой поздний час?

– Я пришла с отрядом воинов. Ещё сорок человек встанут на защиту Дорлифа.

– А обратно?

– Обратно с факелом, – усмехнувшись, сказала Лелеан. – Тропа знакома мне: я уже два раза приходила в Дорлиф на встречу Нового Света.

– Я тебя не видел на празднике. Откуда же ты меня знаешь?

– Про тебя сегодня все говорят. Знаешь, что говорят?

Фэдэф опустил голову.

– Что ты самый молодой и самый искусный воин. Ещё раньше среди наших шли разговоры, что ты предсказал нашествие каменных горбунов. А эти мечи тебе подарил Тагуар.

– Ты всё про меня знаешь, а я про тебя ничего. Хотя нет. Знаю теперь, что тебя зовут Лелеан. Это имя – твоё.

– Как это? – Лелеан захотелось услышать, как Фэдэф объяснит это.

– Это имя твоё, – повторил Фэдэф. – Когда ты, со своей душой и со своим лицом, появилась на свет, оно заметило тебя и прыгнуло на уста твоего отца. Он хотел дать тебе имя, и оно соскочило с его уст. «Лелеан», – прозвучало в воздухе.

– А где оно было раньше, до меня?

– Летало. Ждало тебя.

Лелеан улыбнулась – Фэдэф остановил свой взгляд на её губах и какое-то время не мог оторвать его. Увидев, что Лелеан заметила это, он отвёл глаза в сторону и сказал, чтобы не молчать в смущении:

– Больше я о тебе ничего не знаю.

– Обо мне не говорят у каждого костра… Тебе было страшно?

– Мне не было страшно: они убили моего брата, и я очень разозлился. А теперь я должен идти. До свидания, Лелеан.

Лелеан замялась, потом ответила:

– До свидания, Фэдэф.

Сделав несколько шагов, Фэдэф обернулся: Лелеан стояла на том же месте и смотрела на него. Он подошёл к ней.

– Лелеан, я хочу задать тебе вопрос.

– Какой?

– Палерард – что это значит?

Теперь Лелеан отвела глаза. Снова посмотрела на Фэдэфа. Она изменилась в лице: на него упала тень отстранённости. А потом оно стало каким-то грустным.

– Что с тобой, Лелеан?

– Фэдэф, я не хочу обидеть тебя. Не спрашивай об этом никого из наших. Лесовику будет неприятно смутить тебя молчанием, но всё равно ты не получишь ответа. И я не могу сказать тебе, что означает это слово. Я не должна.

– Прости, я не знал, что это… – Фэдэф не нашёл подходящего слова. – Прости мне моё любопытство… Я должен идти.

– Фэдэф, – остановила его Лелеан. – Ты сказал, что я про тебя всё знаю, а ты про меня ничего… Узнаешь. Мы же не последний раз видимся? Правда?..

Глава седьмая Шёпот Кадухара

…Неожиданно темнота прошептала. В ночной тишине этот шёпот оказался оглушительным. По эту сторону ото рва до самого Дорлифа всё вздрогнуло. Зловещий шёпот уравнял всех: и тех, кто в напряжении, подобно натянутой тетиве, ждал разрыва во времени, и тех, кто ушёл в себя, в свои грёзы, и, если бы это было подвластно им, они бы остановили время и не возвращались оттуда. Вслед за шёпотом, напрягшим воздух, неслыханный дикий тысячеголосый рёв разорвал его в клочья, и ни боязнь позора, ни крепость панцирей не сдержали охватившую многих воинов дрожь. Затем раздался треск настила и хвороста в глубине рва: они пошли. Началось.

– Огонь! – выкрикнул Дугуан, и его огненные локоны, которые прятала ночь, вспыхнули вместе с его стрелой.

Сонмище подожжённых стрел осветило небо. Через мгновения полыхала, казалось, вся вражеская сторона: и ров, и поле за рвом, усеянное телами павших в первой битве горбунов, которые ночью дорлифяне облили смолой. Пламя, что вырвалось словно из-под земли, заревело и завизжало. Горбунов, которым всё же удалось перебраться через ловушку, встретили оружием Фэдэф, Рэгогэр и две сотни лучших воинов из дорлифян и лесовиков…

Сила огня оказалась сильнее воли, которая заставляла горбунов наступать, и они встали. Но они не смирились с этим. И порыв их не угас: они вбивали свои передние лапы в землю и, сопя, взрывали её, они вставали на дыбы, широко раскрывая пасти и показывая клыки, их взгляды были сильнее, чем их тела, которые поддавались огню, и по-прежнему выражали непоколебимость. Ещё трижды раздавался повелевающий шёпот, и трижды каменные горбуны шли на людей, и трижды проигрывали схватку с огнём и останавливались. Воины подкармливали жгуче-языкастое чудище хворостом, подогревая его пыл, а для горбунов не жалели стрел. Но не стрелы и не чудище вынудили их повернуться спинами к Дорлифу, спрятать головы и бежать. Долго ещё будут дорлифяне задавать себе и друг другу безответный вопрос: чей шёпот заставлял повиноваться воинственных тварей и повергал людей в оторопь?

– Пустить ферлингов! – скомандовал Дугуан.

Лэтотэл снял покрывала с клеток, открыл дверки и крикнул, то ли человеческим, то ли птичьим голосом:

– Фьють! Фьють!

Четыре ферлинга стремительно и шумно выскочили из клеток и взметнулись надо рвом. Ещё с десяток охотников прокричали «Фьють!» Ферлинги быстро настигли горбунов. Падая на них, птицы вонзали свои когти в их спины, а клювами пробивали горбы. Инстинкт заставлял горбунов драться. Они начинали метаться из стороны в сторону, вставали на задние лапы, пытаясь передними схватить нападавших. Они делали всё, чтобы сбросить с себя цепких птиц, и одновременно высовывали свои головы, чтобы поймать задир глазами и пустить в ход клыки. Но как только головы показывались из горбов, ферлинги наносили последний, сокрушительный удар.

По сигналу рога конные отряды Тланалта и Трэгэрта перешли ров слева и справа от фронта и начали преследовать врага. Перед ними стояла ясная цель – уничтожить каменных горбунов. К отряду Тланалта присоединился Фэдэф. Следом выехали владельцы пернатых воинов.

Три дня и три ночи всадники Дорлифа гнали горбунов, разя их на ходу… Людей остановил Кадухар, надменный и безжалостный, скрывающий за десятками своих горбов немало опасностей, известных и неведомых. Оставшиеся в живых горбуны растворились среди серых камней и скал, будто Кадухар приютил их, спасая от людей, тех самых людей, которые вечно лезут, куда их не просят, даже если это слишком высоко. Кони под воинами топтались на месте и встревоженно фыркали: то ли они почуяли опасность, исходившую от этой холодной чуждой территории, то ли им передалась нерешительность наездников, внезапно потерявших из виду тех, кто заставлял их побеждать усталость.

– Что будем делать, Тланалт?

– Думаю, что у меня те же мысли, что и у тебя, Трэгэрт. Надо возвращаться, иначе мы начнём терять людей. Кони подсказывают, что горбатые твари где-то рядом. Они лишь обратились в камни и недоступны нашим взорам.

– Жаль, ферлингов отправили домой слишком рано. Их острый глаз отличил бы горбы от камней.

– Ферлингов вернули, потому что они устали. Да и что бы они смогли сделать, если бы горбуны попрятались в расселинах и пещерах? Ничего.

Трэгэрт окинул скалы взглядом и сказал с раздражением в голосе, которое не сумел зажать в себе (он не хотел урезанной славы – ему нужна была полная):

– Да, не стоит рисковать людьми из-за каких-то полутора сотен тварей.

Он резко повернул коня, отъехал от Тланалта и громко прокричал:

– Дорлифяне! Мы отменно потрудились! Теперь – домой!

Колонна всадников не успела пройти и полсотни шагов, когда раздался яростный крик, который заставил всех обратить свои взоры назад, в сторону гор:

– Кадухар! Слышишь меня?! Я, Фэдэф, брат Саваса, ещё вернусь! И ты отдашь мне тех, кого спрятал!

Воины понимали горе юноши и оставили его наедине с собой. Удалившись, они не слышали то, что услышал он. Шёпот словно просочился сквозь скалы, подкрался к Фэдэфу и обрушился на него так неожиданно, что он не успел прикоснуться к рукоятям своих мечей. Шёпот был страшнее, чем его крик. Его сопровождало какое-то зловещее постукивание, которое болью отдавалось во всём теле Фэдэфа. И этот шёпот, и это постукивание, связанные друг с другом, заставили его застыть на месте и не сопротивляться.

– Слышу ли я тебя?! Да! Слышу! Фрэстрэфэргурн будет ждать тебя. В его глаза ты посмотришь перед тем, как примешь смерть! А теперь уходи! Я отпускаю тебя!

Фэдэф ещё какое-то время не мог сойти с места и слушал скалы… Они не проронили больше ни слова.

Ещё через четыре дня Дорлиф встречал своих воинов. С ними было пятеро детей из Нэтлифа. Только они и старик Малам, который отказался покинуть свой дом, чудом уцелели во время нашествия каменных горбунов. Остальных (то, что от них осталось) похоронили в общей могиле. Среди встречавших были Тэоэти и Брарб. Они ждали Фэдэфа. А ещё, в толпе, неподалёку от них, была Лелеан.

На следующий день на общем сходе дорлифяне избрали Фэдэфа в Управляющий Совет. По закону Дорлифа членом Управляющего Совета становится только тот человек, который: 1) является жителем Дорлифа не моложе четырнадцати лет; 2) сделал что-то очень важное, доброе для Дорлифа, дорлифян; 3) не совершил ничего дурного, злого для Дорлифа, дорлифян; 4) следует в своей жизни правилу: не дети для тебя, но ты для детей, и нужды души ребёнка превыше твоих собственных; 5) получил поддержку не менее девяноста из каждых ста дорлифян не моложе четырнадцати лет.

Глава восьмая Фрэстрэфэргурн

Между нашествием каменных горбунов и открытием Пути прошло одиннадцать лет. Эти годы Дорлиф жил спокойной жизнью. И только Фэдэф не смирился со смертью брата, не снял с пояса мечей и продолжал свою войну. Открытию Пути предшествовала знаменательная охота Фэдэфа.

Ранним утром Фэдэф, стоя в двух шагах от Корока, готового к дальнему походу, разговаривал со своими мечами, которые держал перед собой:

– Друзья мои, вы слышали, что сказал мне Тланалт? Нет? Конечно: вы были в ножнах. Он спросил меня, не пора ли вам на отдых, в пещеру Догуш, где дремлют ваши собратья. Но это был не вопрос. Это был совет моего доброго друга. Но он не понимает ни меня, ни вас… Вижу: вам ещё не пора на покой. Знаю: вы не успокоитесь, пока воздухом, который вдыхаю я, и который мог бы вдыхать мой брат, дышат те, кто убил его, хотя бы один из них. И я не могу успокоиться.

Лелеан вышла из дома. Фэдэф убрал мечи в ножны и подошёл к ней.

– Ты плачешь, Лелеан?

– Фэдэф, ты снова уходишь в горы и снова оставляешь меня с тревогой в сердце, – сказала Лелеан мужу безо всякой надежды на то, что её слова окажутся сильнее его страсти. Но она не могла не говорить их. Они сами, как слёзы, покидали душу, чтобы сказать о ней.

– Напрасно тревожишься, Лелеан. Всё будет хорошо. Но я дал клятву над могилой Саваса и должен покончить с ними. На нашей земле не должно остаться ни одной горбатой твари.

– Саваса не оживишь бессмысленной кровью, их и твоей. В последний раз ты сам вернулся ни жив, ни мёртв. Боюсь, что когда-нибудь вернётся только слух о тебе, о том, что ты погиб.

– Не говори так перед дорогой!

– А я говорю! И буду говорить! Ты забываешь, что у тебя есть другой Савас, живой Савас! Ему уже девять, и ты нужен ему. Видел бы ты, как он ждёт тебя!

– Я души в нём не чаю, Лелеан. Дороже тебя и Саваса у меня нет никого.

– Порой мне кажется, что больше всего на свете ты дорожишь своими мечами. Ты даже разговариваешь с ними как с живыми, – Лелеан стёрла со щёк слёзы. – Фэдэф, мне страшно! Я боюсь!.. Знаешь, чего я боюсь?

– Лелеан, тебе не надо ничего бояться. Со мной ничего не случится.

– Нет, ты дослушай меня. Я боюсь, что ты останешься один… со своими мечами. Я не знаю, откуда у меня этот страх. Мне и Савасу как будто ничто не угрожает. Но страх однажды вселился в моё сердце и не покидает его.

Лелеан расплакалась и убежала в дом.

Всякий раз по пути к горному хребту Кадухар Фэдэф заезжал в Нэтлиф. Уже несколько лет там жили родные ему люди: Тэоэти, которая через два года после смерти Саваса вышла замуж за Рэгогэра, и Брарб, о котором Рэгогэр заботился как о родном сыне.

Десятки семей из Дорлифа, Хоглифа, Крадлифа и даже из дальних селений (Нефенлифа и Парлифа) сразу после войны с каменными горбунами или позже перебрались в Нэтлиф. Люди не хотели смириться с тем, что в этом красивом селении, утопающем в зелени и окружённом озёрами, навечно поселятся лишь тени падших. Многие из них были родом из Нэтлифа, многие до нашествия горбунов имели там родственников, другие просто поддержали своих друзей и присоединились к ним.

Рэгогэр всегда был рад увидеться со своим другом. А ещё между ними был уговор: до подножия Кадухара они ехали вместе, потом Фэдэф отправлялся в горы, а Рэгогэр, взяв Корока, возвращался домой, а через шесть дней он должен был ждать Фэдэфа на месте, где они расстались. На другое Фэдэф не согласился. Рэгогэр, тот самый Рэгогэр, который никогда не отводил глаз и который только побеждал, предложил Фэдэфу:

– Фэдэф, Кадухар – это то место, где один – слабее, чем один, а двое – сильнее, чем двое. Я пойду с тобой.

– Спасибо, друг. Но я говорю: нет. Это моя личная охота, и у неё другие законы, – ответил Фэдэф и посмотрел то ли на Рэгогэра, то ли мимо него так, как никогда ещё не смотрел.

Во взгляде его Рэгогэр увидел то, от чего потом отказался, уговорив себя, что это лишь показалось ему. Но ему предстояло снова встретить этот взгляд.

На этот раз всё было как всегда, кроме одного: Фэдэф не пришёл в условленное место через шесть дней. Рэгогэр принял решение без колебаний. Он отпустил лошадей (Докод знал слово «домой»), а сам немедля отправился на поиски друга.

…Он шёл уже два дня. Он был осторожен: он не кричал Фэдэфу, не искал встречи со зверем и не дразнил Кадухар надменностью и риском. Он шёл вслед за своим чутьём. Оно заставило его неожиданно сойти с горной тропы и спуститься в ущелье Ведолик. Так же неожиданно что-то поманило его с другого берега горной реки Гвиз, и он перешёл её. Подойдя к скале, он увидел доселе неприметный вход в пещеру. Запалив факел, Рэгогэр протиснулся между камнями и оказался в ней. Её неприветливое и непредсказуемое за каймой короткого света нутро заставило его ещё больше напрячь зрение и слух и взяться за кинжал. Так он шёл долго, сопровождаемый неприятно громкими голосами собственных шагов и шёпотом своего дыхания, пока впереди не замаячил тусклый свет. Выбравшись наружу, Рэгогэр увидел в двух шагах от себя убитого горбуна и понял, что он на верном пути. Он живо представил, как Фэдэф выходил из пещеры, держа, как и он, в одной руке факел, в другой меч. Горбун набросился на него справа, со скалы, с выступа. Он учуял Фэдэфа заранее, когда тот был ещё в пещере, и подстерегал его. «Успел бы я, как Фэдэф, увернуться и сразить его точным ударом? Пещера напрягла мои чувства, а свет расслабил их… Почему же он не вернулся? Какая ловушка подкараулила его?.. Скоро стемнеет».

Рэгогэр медленно поднимался по узкой горной тропе. Темнело – продолжать поиски становилось опаснее. И, как только глаза его наткнулись на подходящий для ночёвки уступ с навесом, он расположился на нём. В глубине уступа его рука нащупала мешочек, перевязанный верёвкой. Он открыл его: внутри был хлеб… испечённый в пекарне Дарада. Он узнал этот хлеб. Он любил его с детства. Особенно ему нравилось есть его с парным молоком. У Рэгогэра был с собой узелок со сметанными лепёшками, которые испекла Тэоэти, но он не мог не отломить кусочек дорлифского хлеба, чтобы вспомнить его вкус. Хлеб был (так показалось Рэгогэру) ещё довольно мягкий. Рэгогэр не сомневался, что здесь провёл одну из ночей Фэдэф. Он был доволен, что не потратил драгоценного времени впустую. Он был доволен, что ел свой любимый хлеб, оставленный Фэдэфом…

– Рэгогэр, просыпайся. Светает.

Рэгогэру на мгновение померещилось, что его зовёт Фэдэф. Он открыл глаза и, глядя из темноты в сторону тусклого света, увидел тёмный силуэт, и понял только то, что это не Фэдэф.

– Кто ты? – спросил он грозным голосом.

– Рычишь как медведь. Выбирайся из берлоги и увидишь, – сказал незнакомец, и Рэгогэру показалось, что этот голос он где-то слышал раньше. – Пора идти.

Рэгогэр вылез из своего согретого телом убежища на холодный воздух.

– Теперь узнаёшь меня?

– Здравствуй, Лебеард.

Это был брат Лелеан. Рэгогэр познакомился с ним на свадьбе Фэдэфа и Лелеан и потом видел его на празднике Нового Света, который все они встречали в Дорлифе.

– Тебя послала Лелеан?

– Да, я был в Дорлифе и заходил к ней. Она попросила меня найти Фэдэфа. Ей кажется, что он в большой опасности. Тебя ведь тоже привела сюда тревога, и Фэдэф тому причина, не так ли?

– Как ты нашёл меня?

– Ты оставляешь следы. В какую сторону пойдём теперь?

– Хм. Я ещё не проснулся, – Рэгогэру не хотелось выдавать свой странный метод поиска. – Фэдэф прошёл здесь. Он останавливался на ночлег. Я наткнулся на его узелок с хлебом.

– Хорошо. Думаю, нам надо идти через перевал Парсар к горе Хавур. Мы выйдем прямо к её склону с террасами. Будем искать там, проходя террасу за террасой. Со многих из них можно попасть в пещеры Хавура. Любая из этих пещер могла стать обиталищем каменных горбунов. Значит, Фэдэф где-то там.

– Ну что ж, Лебеард, в путь.

…Тропа была извилиста, со многими подъёмами и спусками. Горные выступы, оттеснив её к обрыву, делали её узкой, почти непроходимой. Лебеард шёл легко, будто не замечая, что слева от него пропасть, которая только и ждала того, чтобы в какой-то момент её перестали замечать. Рэгогэр едва поспевал за своим спутником.

– Эй, Лебеард! – крикнул он ему вдогонку. – Ответь мне на вопрос. Он мучает меня не меньше, чем эти проклятые скалы. Где дети леса научились прыгать по горам, подобно горным баранам?.. Молчишь? Я так и думал, что это секрет.

– Да, это большой секрет, Рэгогэр, такой большой, что он вместил бы в себя все горы, которые ты можешь охватить своим взором.

– Скажи-ка мне лучше без хитростей: секрет в спине, руках и ногах или в волшебном слове?

Прошептав какое-то слово, Лебеард ответил:

– Так и быть, это скажу: в волшебном слове.

– Знать бы мне хоть одно волшебное слово.

– Помолчим?!

– Это просьба или волшебное слово?

– Это закон следопытов.

Вдруг позади себя Лебеард услышал истошный крик. Он обернулся: Рэгогэра на тропе не было – только его крик. Крик не удалялся. Лебеард понял, что Рэгогэр успел ухватиться за что-то. Он подбежал на крик и посмотрел вниз: Рэгогэр висел над пропастью, держась руками за небольшой выступ.

– Рэгогэр, я здесь! Не кричи! Успокойся!

Рэгогэр замолчал.

– Теперь слушай! Постарайся найти ногой выступ или углубление и обопрись на него.

– Нет! Не нашёл!

Лебеард понимал, что такой вес не смогут долго держать даже сильные руки Рэгогэра.

– Тогда не шевелись, не трать силы. И молчи!

– Я не смогу долго молчать, так что поспеши с волшебным словом.

Лебеард достал из походной сумки молоток и верёвку, один конец которой имел два коротких ответвления разной длины. К каждому из них, как и к связывавшему их узлу, был прикреплён металлический штырь. Лебеард ловко забил все три штыря в скалу.

– Рэгогэр, сейчас я брошу тебе верёвку. Не пытайся поймать её сразу. Пусть повиснет. Понял?

– Быстрее!

– Теперь хватай верёвку, сначала одной рукой, потом другой. Молодец! Поднимайся!

Лебеард не ожидал, что Рэгогэр взберётся так быстро.

– С такой силой в руках ты мог висеть ещё долго.

– Не мог. Ты приказал мне молчать, а молчать долго, когда есть с кем говорить, для меня то же, что голодать подле обильного стола. Ну и какое волшебное слово помогло тебе вытащить из пропасти такого здоровяка как я?

– Твоё молчание.

Рэгогэр качал головой, разглядывая и исследуя верёвку на ощупь.

– Сильная у тебя верёвка, друг. Никогда не видел таких… Нет, кажется, знаю: тетива ваших луков из того же сырья, – Рэгогэр, хитро прищурившись, посмотрел на Лебеарда. – Сильная верёвка… А лёгкая-то какая! Спасибо тебе, Лебеард, и тому спасибо, кто верёвку эту свил. Забирай её. Пойдём.

– Ну что, пойдёшь впереди?

– Как шли, так и пойдём. Только чуть медленнее.

– Хорошо, Рэгогэр.

Дальше они шли молча, шаг за шагом стряхивая с себя налёт какого-то неприятного чувства, жаждавшего оправдания, но не искавшего его… Пропасть снова ждала. Она жила ожиданием…

* * *

«Фрэстрэфэргурн будет ждать тебя. В его глаза ты посмотришь перед тем, как примешь смерть». Фэдэф каждый день вспоминал эти слова. И перед каждой охотой, остановившись у подножия Кадухара на том самом месте, где он услышал их, он оповещал того, кому принадлежало это странное имя, о своём приходе. И на этот раз он прокричал в сторону скал:

– Фрэстрэфэргурн! Это я, Фэдэф! Я снова здесь! Я пришёл, чтобы убивать горбатых тварей! Я знаю: в них – твоя воля! Я пришёл за тобой!

Не дождавшись ответа, Фэдэф отправился в горы. Эта охота была особенной для него. Он был заряжен на неё больше, чем обычно. Лелеан он ничего не сказал о своём видении, о том, что к нему приходил брат.

– Фэдэф, – сказал он, как только появился перед ним, – ты покончишь со злом! Обещай!

– Савас, я клянусь тебе, что…

– Нет! Нет! Нет!

Стена тьмы встала между ними. Фэдэф очнулся. Потом снова закрыл глаза в надежде увидеть Саваса. Через несколько мгновений Савас вновь предстал перед ним.

– Фэдэф, ты покончишь со злом! Обещай! – голос его был напряжённым, и каждый из этих звуков будто переполняла жажда что-то преодолеть.

– Брат, я сделаю всё, чтобы…

– Нет! Нет! Нет!

Тьма не позволила продлить эту встречу. Фэдэф открыл глаза и тихо, но уверенно прошептал то, что не успел досказать брату:

– Клянусь, что я сделаю всё, чтобы на земле, по которой мы, живые, ходим и в которой покоятся останки мёртвых, чтобы на нашей с тобой земле не осталось ни одной горбатой твари.

Фэдэф не размышлял долго об этом видении: оно было ясным, без загадок и знаков, оно касалось только его.

– Нет… Нет… Нет… – повторил он слова Саваса. – Брату хотелось дольше побыть со мной. Он не хотел уходить. Но что-то не позволило ему… Мы не властны открывать завесу, разделяющую Миры… Мы ещё увидимся, Савас.

На седьмой день охоты Фэдэф наконец вышел к горе Хавур. В трёхстах шагах от него взгляд его выхватил едва заметное движение. Серое двигалось на сером, будто камень поднялся и побежал. Фэдэф старался не потерять горбуна из виду. Но тот, прильнув к скале, так же неожиданно исчез, как выявил себя. Фэдэф, не отводя глаз от места, где горбун слился с безликой стеной, снял со спины лук, выдернул из колчана стрелу и, доверившись привычке руки, выстрелил наудачу. Через мгновение камень отвалился от скалы, будто стрела отщепила его от монолита. Фэдэф подошёл ближе. Горбун высунул голову, передней лапой выдернул стрелу из бедра и, перегнувшись, стал зализывать рану. Потом он поднялся и медленно, прихрамывая, пошёл. Фэдэфу ничего не стоило нагнать его и прикончить. Но он решил проследить за ним. «Ты покончишь со злом», – промелькнуло у него в голове. «Он приведёт меня в их логово», – подумал Фэдэф. Он не ошибся. Горбун шёл по проторённой тропе, не озираясь и не нюхая воздуха беспрестанно. Когда он поднялся на одну из нижних террас и свернул к пещере, Фэдэф выпустил стрелу, которая прикончила его. Подкравшись ко входу в пещеру, он обнажил меч и прислушался: изнутри доносилось сопение. Затаив дыхание, осторожно ступая, он медленно углубился в чрево пещеры. Не дожидаясь, когда горбуны почуют его и заставят тьму, а вслед за ней душу его содрогнуться, Фэдэф зажёг факел – дремавшие горбуны сорвались с места и, прижимаясь к земле, ринулись на него, одновременно высовывая из горбов морды, искажённые яростью. Фэдэф разгадал их ползучую атаку: они хотят схватить его снизу, где нет кусающего пламени. Словно огненной плетью он успел рассечь факелом воздух прямо перед их мордами и заставил их отпрянуть и встать на дыбы – меч Фэдэфа не упустил своего шанса.

Фэдэф вышел на террасу. В пещере остались ещё три сражённых им горбуна. «Ты покончишь со злом… ты покончишь со злом», – пульсировало в висках у Фэдэфа. Он решил продолжать подъём по склону Хавура, чтобы обследовать террасу за террасой, пещеру за пещерой. «Ты покончишь со злом…»

Минуло ещё двое суток к тому времени, когда Фэдэф добрался до седьмой террасы. Рана на левом плече ныла и кровоточила: ночью в пещере, берущей начало на пятой террасе, он пропустил бросок каменного горбуна, но только теперь почувствовал, как силы оставляют его. Фэдэф отхлебнул из фляги настойки грапиана, прибавившей ему сил и бодрости, и внимательно осмотрел террасу. «Что-то здесь не так, – подумал он. – Всё не так дико, как на других уступах… На такой высоте… Камень под ногами будто метён… Дверь?! За ней – свет… Вот я и нашёл тебя, Фрэстрэфэргурн».

– Входи! Я жду тебя, Фэдэф, брат Саваса, – словно уловив его мысль, ответил голос за дверью. Это был другой голос, голос другого человека, и в нём не было той подавляющей силы, которую однажды Фэдэф испытал на себе, стоя у подножия Кадухара.

Фэдэф со страстью выдернул мечи из ножен и толкнул дверь ногой. В глубине освещённой свечами пещеры, которая больше походила на жилище людей, стоял высокий, худощавый, седовласый человек со светло-серыми глазами, в которых были ум и властность. Заношенная, некогда белая, шерстяная фуфайка говорила о том, что человек этот давно с ней не расстаётся. Поверх фуфайки на нём была безрукавка из шкуры большой горной кошки. Ботинки его были избиты до дыр. Позади него лежал широкий камень, покрытый медвежьей шкурой, с которого Фрэстрэфэргурн только что поднялся, чтобы встретить Фэдэфа. Сбоку на высоком камне с плоским верхом лежал странный шлем: белый, круглый, с чёрной выдвинутой вперёд маской без единой прорези в ней. Фэдэф не видел таких шлемов среди тех, которые перед приходом горбунов передали им лесовики.

– Кто ты? – спросил Фэдэф. – Ответь перед смертью!

Фрэстрэфэргурн надменно скривил рот и рассмеялся.

– Хорошо, я удовлетворю твоё любопытство. Я военачальник, проигравший сражение. Да, я не всё учёл. Но я ещё вернусь. Только ты этого не увидишь, как и твой брат.

Фэдэф едва сдерживал мечи, которые всегда помнили о мести.

– До-воль-но! – раздражённо и в то же время тягуче, с невероятным напряжением всех мышц лица прокричал Фрэстрэфэргурн.

В этом крике, в этой гримасе, в его глазах Фэдэф уловил какое-то отчаяние, какую-то безысходность и понял, что это «довольно!» относится не только к нему, не только к их встрече, которую хозяин пещеры намерен оборвать этим словом.

Фрэстрэфэргурн, взмахнув правой рукой, щёлкнул пальцами. Фэдэф, услышав, как сразу после щелчка сзади над его головой что-то царапнуло камень, отреагировал на неизвестность, которая могла таить в себе угрозу, так, как учил его Тагуар: падая и одновременно поворачиваясь вокруг своей оси, одним мечом он рассёк воздух, чтобы отбить возможную атаку, а, когда спина почувствовала твердь, другим резко ударил перед собой. В следующее мгновение меч отяжелел стократно, и его глаза встретили взгляд горбуна. Фэдэф высвободился из-под убитого зверя и вскочил на ноги.

– Теперь я говорю: довольно! – твёрдо сказал Фэдэф.

Фрэстрэфэргурн схватился за рукоять, торчавшую из кожаного чехла на поясном ремне, и тут же вскрикнул от боли: правая рука его повисла, пронзённая мечом Фэдэфа. Он метнулся к каменному столу и левой рукой взял какой-то маленький предмет, но второпях споткнулся и обронил его – по полу покатился чёрный камешек. Фрэстрэфэргурн упал на колени и схватил его. В эти мгновения он будто забыл о своей раненой руке и о том, что здесь его враг. Держа перед собой камешек и устремив на него, как на какую-то драгоценность, свой взгляд, он, шатаясь, подошёл к стене и крикнул:

– Веролин! Уходим!

Фэдэф увидел, что он уходит через другой, секретный, незаметный постороннему глазу, ход в стене. Медлить было нельзя, и он метнул второй меч – Фрэстрэфэргурн рухнул на каменный пол. В этот момент из левого ответвления пещеры выбежала женщина. Встав на колени подле него, она заплакала. (На ней тоже была старая вязанка и заплатанные штаны).

– Шлем! – прохрипел Фрэстрэфэргурн.

– Нет, Эргурн! Не делай этого!

– Шлем! Умоляю тебя!

Женщина поспешила выполнить его просьбу: осторожно приподняв его голову, она надела на неё шлем, и тут же всё вокруг зашептало властным шёпотом. И это было последнее повеление Фрэстрэфэргурна.

Женщина посмотрела на Фэдэфа. В её глазах было отчаяние. Она поднялась и, сделав шаг навстречу ему, взволнованным голосом сказала:

– Дверь! Быстрее закрой дверь! Поторопись! Они убьют тебя!

Фэдэф подошёл к двери и запер её на засов.

– Умоляю тебя, на все засовы!

Фэдэф выполнил настойчивую просьбу женщины. Потом вернулся за своими мечами. Чёрный камень, что лежал рядом с безжизненной рукой Фрэстрэфэргурна, снова привлёк его внимание. Он поднял его. Женщина сделала движение в его сторону, но тут же остановилась и непроизвольно прикрыла рот рукой. Фэдэф понял, что это из-за камня.

– Веролин? Ведь тебя так зовут?

– Да.

– Что ты хотела сказать, Веролин?

– Я… я, – замялась она. – Ах, да, рана. Твоя рана. Я могу помочь.

В это мгновение дверь загрохотала. К грохоту добавился рык. Это были каменные горбуны.

– Ты так спокоен, будто лишён чувств, – заметно волнуясь, сказала Веролин.

– С этими тварями я знаком и не боюсь их.

– Они лучшие. Его охрана. Его любимчики. Ты прошёл сюда лишь потому, что он не приказал им убить тебя.

Дверь устояла перед яростным натиском горбунов. Прорвались лишь звуки. Они бешено пронеслись по пещере и неожиданно оборвались.

Фэдэф пошатнулся: рана отняла много сил.

– Давай я посмотрю, что там у тебя.

Фэдэф не противился: надо было что-то делать, чтобы не потерять руку. Веролин осмотрела рану.

– Нужно срочно промыть, – сказала она. – Я сейчас. Садись, ты едва держишься на ногах.

Веролин ненадолго отлучилась. Когда она вернулась, Фэдэф спросил, кивнув на дверь:

– Они ушли?

– Они затаились. Они умные. Будут поджидать тебя.

– А другой выход? Я видел, как Фрэстрэфэргурн пытался уйти через него. Мы можем…

– Его звали Эргурн, – перебила Фэдэфа Веролин и твёрдо добавила: – Другого выхода здесь нет.

Фэдэф подошёл к стене, внимательно осмотрел её и в нескольких местах надавил на неё рукой.

– Странно, – сказал он. – Неужели я так ослаб, что мне померещилось?

– Позволь мне обработать рану, – предложила Веролин. – Сначала выпей это.

Она протянула ему чашу с водой и какие-то маленькие белые шарики. Фэдэф пристально посмотрел на неё.

– Доверься мне. Это поможет.

Фэдэф поверил её глазам.

– Сейчас будет больно – потерпи, – она окунула кусочек материи в чашу с прозрачной жидкостью и промыла рану, потом смазала её чем-то похожим на смолу и перевязала руку.

– Спасибо, Веролин… Кто он, и почему ты с ним?

– Я с ним… потому что он мой муж. Я любила его… Кто он?.. Учёный. Исследователь… Их было трое: Фрэсти, Рэф и мой муж, Эргурн. Все исследователи на чём-нибудь помешаны. Они не исключение. На родине их не поняли. После нескольких случаев… неудач с мунгами…

– Каких случаев? – заинтересовался Фэдэф.

– Не надо! Не спрашивай! В общем, когда Эргурн открыл… когда появилась возможность (лучше бы она не появлялась), они решили продолжить свою работу в другом месте, где им никто бы не помешал. Ты опять хочешь спросить? Хорошо, спрашивай.

– Откуда вы?

Веролин покачала головой и усмехнулась.

– О-о! Издалека. Отсюда не видно. Сначала нас занесло в снежные края. Мы постарели на четыре года, прежде чем оказались здесь. Четыре года скитаний и поисков… Фрэсти умер четырнадцать лет назад. Он остановился… остановился там, где нельзя было останавливаться. Наверно, это не случайность, а его решение. Рэф… Он едва не утонул в горном озере. Эргурн не мог допустить гибели ещё одного соратника. Он бросился спасать его, несмотря на то, что сам плохо плавает… плавал… Будь оно неладно, это мутное озеро…

Фэдэф не перебивал Веролин, хотя у него появлялись вопросы. Он боялся помешать её воспоминаниям.

– Рималы оказались умнее и сильнее мунгов, – продолжала Веролин. – Уже один их вид заставлял мунгов пятиться. Они убили мунгов. Они убили Рэфа. Он заигрался с работавшими рималами. Их включённость в работу взяла верх над инстинктом привязанности. Фрэсти и Рэф… Они остались только в новом имени Эргурна. Он любил их. Но больше всего он любил рималов и свою идею. А рималы по-настоящему подчинялись только…

– Эргурну, – уверенно сказал Фэдэф вместо Веролин, которая почему-то запнулась.

– Нет, – сказала Веролин на тяжёлом выдохе и закрыла лицо руками.

Фэдэф ждал.

– И рималы, и сам Эргурн были во власти этого страшного коротышки, этого всесильного уродца. Он словно завладел душой и разумом Эргурна. Эргурн, умный, сильный, покорился ему и дело всей жизни, да и саму жизнь, отдал на утоление желаний этого кровожадного существа. Уродец мог остановить рималов и спасти Рэфа. Он не сделал этого. Он стоял и, постукивая своей палочкой по камню, смотрел, как они убивают человека. И то, что случилось одиннадцать лет назад, – его рук дело.

– Кто же он? – спросил Фэдэф.

– Тот, чей голос ты запомнил на всю жизнь. На нашем пути он появился неожиданно… и изменил этот путь. Он показал Эргурну рималов (у того глаза загорелись: новые возможности) и помог переправить их сюда. Эргурн запретил мне спрашивать и вообще говорить о нём. Это я сейчас осмелела. А тогда я боялась горбуна… и этой его палочки, он не расставался с ней. На моих глазах он без колебаний убил римала, который, как показалось ему, капризничал. Ты хорошо знаешь, каковы рималы. Так вот, он убил его в мгновение ока. Одним ударом своей палочки.

– Веролин, где же он может находиться теперь?

– Я не знаю, откуда он взялся и куда ушёл. Он оставил нас сразу после поражения рималов, и с тех пор я не видела его.

– Почему же вы с Эргурном не ушли?

– После всего, что случилось, Эргурн сильно сдал. Он не знал, что ему делать и куда идти. Все эти годы он ждал его… и тебя, как ему было велено. Он… он просто спятил.

Фэдэф видел, как Веролин терзается. Он встал и направился к двери. Сделав два шага, он снова пошатнулся и едва устоял на ногах. Веролин поспешила к нему, чтобы помочь. Она взяла его под руку.

– Тебе нельзя покидать пещеру сегодня: ты ослаб, и у тебя жар. Пережди здесь, прошу тебя. И хорошо, если ты поспишь, – с этими словами она сняла со стены шкуру и положила её на пол. – Приляг.

Фэдэф не стал возражать: слабость валила его с ног. Другой шкурой Веролин накрыла его.

– Спасибо, Веролин. Ты не такая, как Эргурн.

Веролин замялась: она хотела о чём-то спросить Фэдэфа.

– Твои глаза выдают тебя, – сказал Фэдэф.

– Это плохо?

– Чего ты хочешь?

– Камень, – тихо сказала она. – Он… дорог нам… мне.

Фэдэф достал камень из кожаного мешочка на поясе, отдал его Веролин и погрузился в забытьё.

Страшные звуки, среди которых он различил своё имя, ворвались в его сон и заставили его мгновенно вскочить на ноги.

– Фэдэф! Фэдэф! Они выламывают дверь!

Веролин шла прямо к двери, в проломах которой торчали свирепые морды. Она выкрикивала слова, которых Фэдэф не мог разобрать. Но он понимал, что она хочет укротить горбунов. Вдруг она повернулась к нему.

– Держи! – она бросила Фэдэфу свой чёрный камень, которым так дорожила. – Уходи! Уходи быстрее!

Но он уже выдёргивал мечи из ножен, чтобы броситься на горбунов. Горбуны, обрушив дверь, ринулись на Фэдэфа. Один из них в прыжке сбил с ног Веролин и растерзал её…

* * *

– Рэгогэр, смотри, – Лебеард указал рукой на вершину горы, до подножия которой оставалось двести шагов. – Над Хавуром зависла зловещая туча. Это кружат падальщики – верный знак ещё не остывшего обеда.

– Плохой знак, Лебеард. Прибавь шагу, я за тобой.

Рэгогэр и Лебеард обнаружили Фэдэфа на тринадцатый день поисков. Он лежал на террасе у входа в пещеру в окружении сражённых горбунов. Лужи крови ещё не успели высохнуть. Злоба и ненависть ещё не успели улетучиться. По жилам Рэгогэра пробежал холодок. Они подошли к Фэдэфу. Всё его тело было изранено и окровавлено. Рэгогэр наклонился и высвободил его левую руку из пасти горбуна, в горле которого застрял меч Фэдэфа. Потом пальцами он коснулся шеи Фэдэфа, чтобы услышать течение жизни в нём, и тут же вздрогнул и отшатнулся: Фэдэф открыл глаза, и Рэгогэр не узнал их. Это не были глаза того человека, с которым он дружил многие годы. Он увидел в них то, что уже видел однажды, то, что встречал в глазах горбунов, когда бился с ними. После того как Фэдэф вонзил меч в горло горбуна, чувства покинули и его самого, и веки его опустились, они скрыли глаза зверя, который только что убивал других зверей, и убийство это начиналось со взгляда. И теперь, поднявшись, веки обнажили это оружие…

Фэдэф очнулся, когда его друзья разожгли костёр у подножия Хавура. Спуск дался им тяжело – нужно было передохнуть перед дальней дорогой. Они сидели молча, и каждый из них по-своему сопротивлялся гнетущей мысли, которая не должна была превратиться в скорбные слова. Бледность лица Фэдэфа, не подрумяненного даже краской и жаром пламени, и отсутствие сил на стоны подпитывали её…

– Мои… ме-чи, – неожиданно услышали они слабый голос и переглянулись, и каждый из них увидел в глазах напротив огонёк надежды.

– Твои верные друзья в ножнах, Фэдэф, – сказал Рэгогэр, склонившись над ним.

Фэдэф снова надолго утих…

Глава девятая «Возьми кусок черноты»

…Прошло много дней, прежде чем Фэдэф встал на ноги. Он много размышлял. Он видел Веролин в своих снах. Она приходила и оставляла вопросы: «Другого выхода здесь нет… На родине их не поняли… Когда Эргурн открыл… когда появилась возможность (лучше бы она не появлялась), они решили продолжить свою работу в другом месте… О-о! Издалека. Отсюда не видно… Он остановился там, где нельзя было останавливаться… Я не знаю, откуда он взялся и куда ушёл… Держи! Уходи! Уходи быстрее!»

Он знал, что Савас нашёл его в горах. Но кто же оставил его там? Откуда он? Может быть, тоже издалека?

Когда Фэдэф почувствовал, что тело его окрепло, а дух вновь обрёл силу и решимость, он пришёл к своим друзьям в Управляющий Совет и рассказал им о Веролин и Эргурне, он поделился с ними своими догадками и сомнениями. Друзья его были изумлены и выявили в своих суждениях растерянность. Тланалт высказал то, к чему склонялись все члены Совета и с чем не мог не согласиться даже Трэгэрт:

– Фэдэф, ты такой же член Совета, как и мы. Но тебе дано то, что не дано ни одному из нас. Сегодня ты принёс вопросы и догадки. Чтобы они превратились в ответы, нужен ключ. Мы возлагаем на тебя бремя поиска ключа. Если тебе понадобится наша помощь, знай: ты всегда и во всём можешь положиться на нас.

После долгих раздумий Фэдэф решил испытать то, чего ещё никогда не пробовал. Время от времени Повелитель Мира Грёз дарил ему особые сны, сны, наделённые знаками. Но всякий раз Он делал это независимо от воли Фэдэфа. Теперь же Фэдэф хотел сам вызвать Повелителя и попросить Его о знаке. Каждую ночь, засыпая, он повторял одно слово – ключ. Он надеялся пронести это слово в свои сны и там произнести его. Он надеялся, что оно будет услышано в Его обители, закрытой для человеческого взора даже в снах. Многократно произнося это слово, Фэдэф мысленно собирал вокруг него вопросы, которые не давали ему покоя.

На девятую ночь ему удалось пронести слово «ключ» в свой сон. Ему приснился праздничный Дорлиф. Все встречают Новый Свет. Вокруг наряженного Новосветного Дерева собралось много людей. Здесь и дорлифяне, и лесовики. Многие в масках. Фэдэф с братом – прямо перед Деревом. Он ещё маленький, Савас держит его за руку. К ним подходит лесовик. Это друг Саваса Дэруан.

– С Новым Светом, – говорит он.

– С Новым Светом, – отвечает Савас.

– С Новым Светом, – в который раз рад сегодня произнести Фэдэф.

У Дэруана в руках две шкатулки. Фэдэф догадывается, что эти шкатулки для них с братом. Так оно и есть: Дэруан дарит им эти чудные сундучки. Фэдэф в восторге. Он держит шкатулку. Она удивительно красива, камни подмигивают ему: открой, открой. Фэдэф отрывает взгляд от шкатулки и вопросительно смотрит на брата.

– Открой, – говорит Савас.

Из отверстия сбоку торчит ключик.

– Поверни, – подсказывает Савас, хотя Фэдэф и сам знает, что ключ надо повернуть, но испытывает внутренний трепет перед мгновением, которое вот-вот наступит.

И вот этот миг. Фэдэф поворачивает ключ, и тут же раздаются переливчатые звуки – это смех камешков, которые подмигивали ему. Крышка шкатулки открывается. Фэдэф заглядывает в неё: внутри ничего, кроме черноты. Фэдэф растерян и напуган, но он не в силах оторвать взгляда от черноты и обратиться за помощью к Савасу.

– Обернись! – повелевает голос, вышедший из чёрного нутра шкатулки.

Фэдэфу страшно, но он покорно поворачивает голову: перед ним пещера, та самая. Фэдэф уже не ребёнок, которым был за мгновение до этого. Ни праздничного Дорлифа, ни Саваса, ни шкатулки – всего этого будто и не было. Перед ним – мрак пещеры, разбавленный лишь тенью света одиноко догорающей свечи.

– Иди! Не бойся!

Фэдэф делает несколько шагов в глубь пещеры. Свеча гаснет – холодная тьма в мгновение окружает его. Она прикасается к нему, испытывает его. Фэдэф ждёт. Что-то подсказывает ему, что надо ждать. Если он не выдержит, сам растворится во тьме.

– Протяни руку и возьми кусок черноты.

Фэдэф не понимает, как можно взять кусок черноты, но, повинуясь голосу, протягивает руку перед собой, захватывает пальцами и зажимает в руке то, что нельзя захватить и зажать. Вдруг рука его начинает что-то ощущать и тяжелеть. Он раскрывает ладонь и пытается разглядеть то, что, хоть и неотчётливо, но проявило себя… Чернота. Чернота вокруг. Чернота в ладони. Он снова сжимает руку – то, что внутри неё, тянет Фэдэфа, ведёт его. Он противится этой силе.

– Следуй за тем, что ведёт тебя!

Фэдэф подчиняется. Он делает несколько шагов и натыкается на каменную стену пещеры. Но камень её слабеет… слабеет… теряет твёрдость и исчезает.

* * *

День начался для Фэдэфа и Лелеан со сборов.

– Лелеан, Повелитель Мира Грёз позвал меня в путь – я должен ехать.

– Куда?

– Хавур.

Лелеан вздрогнула, но не проронила ни слова.

– Сверху положи коробочку со вспышками. Из тех, что подарили лесовики. Хочу кое с кем повидаться.

– Ты не навестишь Тэоэти и Брарба?

– Ты же не об этом подумала. Тебя волнует, возьму ли я с собой Рэгогэра? Нет, Лелеан, он мне не понадобится.

Лелеан молча подготовила всё, что требовала дальняя дорога. Она не успела отвыкнуть от этого. Фэдэф тоже был неразговорчив: он продолжал жить сном. Он должен был соединить его с явью.

Перед тем как отправиться в путь, Фэдэф зашёл в комнату сына и долго смотрел на него, покойно спавшего. Лелеан ждала его во дворе, с трепетом в сердце. Она боялась мгновения, когда дверь откроется… Фэдэф обнял её, вскочил на Корока и ускакал. Лелеан разрыдалась от счастья: его глаза сегодня не были глазами воина, и на нём не было пояса с двумя короткими мечами.

Фэдэф не стал заезжать в Нэтлиф. Он не хотел обидеть Рэгогэра отказом, а в том, что Рэгогэр не согласится отпустить его во владения Кадухара одного, он не сомневался. На этот раз он решил оставить Корока у старика Малама, который жил один на отшибе в лесной сторожке на пути от Нэтлифа к Кадухару.

* * *

Поговаривали, что Малам из лесовиков. Но слухи эти ничем не подкреплялись, кроме его особой внешности, про которую другие говорили: «Просто такая порода», имея в виду, что он вовсе не лесовик, а такой же, как они, только какой-то другой. Он и на самом деле был какой-то другой, и наружность его была далека как от облика лесовиков, так и сельчан. Ростом Малам был невелик, по крайней мере, на голову ниже самого низкорослого взрослого сельчанина. Люди относили это на счёт его большого горба на спине, который, по их мнению, и вобрал в себя силы, коим должно тянуть человека вверх. Кожа Малама была оранжевого цвета, и во всей округе он был единственным человеком с такой кожей. Соломенные волосы его кудрявились. Его большое круглое лицо с пухлыми щеками и круглыми весёлыми карими глазками говорило о том, что он не погрузился душой в свой горб и не спрятал её от света.

Больше всего в жизни – и никто бы не взялся оспаривать это – Малам любил празднование Нового Света. Он подолгу стоял, опёршись на свою палочку, у Новосветного Дерева, и глаза его искрились счастьем. Постояв на одном месте, он переходил на другое, потом на третье… и так, пока не сделает полный круг и не осмотрит Дерево со всех сторон. Он будто боялся пропустить хотя бы одну игрушку, хотя бы одно украшение на нём. Были у него и свои любимые шары (а шары он выделял из всех игрушек), которые он знал наперечёт. Каждый Новый Свет он выискивал их на Дереве и приходил в восторг от встречи с ними. Маламу доставляло удовольствие, когда неожиданно на глаза ему попадался новый шар, который душа его тотчас относила к любимым. И он что-то тихонько говорил, знакомясь с ним.

На Новый Свет Малама видели и в Нэтлифе, и в Дорлифе, и в Крадлифе, и где его только не видели. Но окончательный выбор он сделал в пользу Дорлифа и три последних праздника провёл в нём. Для себя он объяснял такой выбор просто: Дорлиф больше, там всегда больше людей, там и дорлифяне, и лесовики, и гости из других селений. Там веселее и богаче. (Под словом «богаче» он имел в виду разнообразнее, наряднее). Там, наконец, на Новосветном Дереве его ждали два шара: тёмно-лиловый и оранжевый в серебристых блёстках, который он называл оранжевый в слезинках.

Жил Малам на отшибе не от обиды на сельчан, обижаться ему было не на что. Он просто не хотел никого смущать своим видом (празднование же Нового Света было исключением из правила), а они, в свою очередь, не мешали ему жить так, как ему нравилось. Ни у кого из сельчан язык не поворачивался называть обитателя сторожки, единственного взрослого человека в Нэтлифе и его округе, пережившего нашествие каменных горбунов, горбуном. Про него говорили просто и немного по-детски: морковный человек. Однако без шуток в его адрес, конечно, не обходилось.

– Эй, Малам, признавайся, ты прячешь в мешке за спиной морковь? Не жадничай – дай одну морковку!

Малам относил подобные шутки на счёт морковного цвета своей кожи, но никак не на счёт своего горба, и на такой случай в кармане у него была припасена пара морковок, которые он вручал шутнику, чем и обескураживал его.

– Что у тебя в мешке, коротышка? Никак клад на себе таскаешь?

– Клад и есть: мудростью называется.

– Поделись. Может, и мне на что сгодится.

– Поменяемся?

– На что меняешь?

– Я тебе – немного мудрости, а ты мне – столько же росточку.

Балаболке оставалось только с улыбкой покачивать головой и разводить руками.

Дверь жилища Малама и его душа всегда были открыты для тех, кому случалось зайти к нему. Он был гостеприимен и щедр, но немного сдержан в своих чувствах. Чувствам предавался, когда гость покидал его. Он был счастлив и благодарен тому, кто переступал порог его дома, и долго ещё жил этой встречей, припоминая и проговаривая сказанное им и его собеседником.

* * *

Фэдэф остановился у открытой двери.

– Эй! Дома есть кто-нибудь?

– Заходи, Фэдэф, – раздался голос из кухоньки. – Чаю попьём. Только что заварил. Паратовый.

Фэдэф прошёл на кухню.

– Вон я сколько насушил, – Малам указал рукой на мешочки, висевшие над камельком. – Аромат… чудный!

Малам налил чашечку для Фэдэфа.

– Присядь-ка. Отведай. И я с тобой ещё одну выпью. Ты с баранками или с лепёшками?

– Спасибо, Малам. Я только чаю попью – не голоден.

– Баранки слаще. Но лепёшки свежее: сегодня купил, у Трорта. У Вартрава бывают вчерашние, а у Трорта всегда свежие, прямо из печки.

Фэдэф взял и баранку, и лепёшку.

– Проверь-проверь. Ну что, сладкая? Я же говорил… Ты лепёшку пальцами попробуй… Ага, мягкая!

– Всё очень вкусное. Спасибо, Малам. Сколько же мы с тобой не виделись? С Нового Света?

– Ты-то меня с тех пор не видел, а вот я-то тебя не так давно… Не старайся, не вспомнишь. Ты и не мог меня видеть. Друзья твои, Рэгогэр и Лебеард, принесли тебя в Нэтлиф мертвецом.

– Ну, так уж и мертвецом! – Фэдэф махнул рукой.

– Всё, что выказывает в человеке мертвеца, у тебя было…

И хозяин, и гость немного помолчали.

– Вижу, тебя снова горы позвали, – нахмурив брови, сказал Малам.

– Позвали, Малам.

– Я как тебя в окошко усмотрел, так и подумал: горы Фэдэфа позвали. Далеко путь держишь?

– Хавур.

– Далеко, – протянул Малам.

– Ну, мне пора. Спасибо тебе за угощения. Чай у тебя славный. Давно такого чая не пил. В Дорлифе руксовый привыкли пить.

Малам расплылся в улыбке.

– И в Нэтлифе руксовый заваривают, и в Крадлифе руксовый заваривают, и в Хоглифе руксовый пьют. Это у меня паратовый. Парат сначала отыскать надо, он в этих местах не везде растёт. Это рукс везде растёт. Что-то сказать хочешь, Фэдэф?

– Попросить тебя кое о чём хочу.

Малам выявил сосредоточенность, он будто прицелился в мысль Фэдэфа: лоб его наморщился, взгляд застыл, ноздри словно встали на дыбы, а губы сплющились, прижавшись друг к другу, чтобы помешать догадливому языку сбить прицел.

– Пока я буду в горах, присмотришь за Короком?

Лицо старика оживилось.

– О Короке не беспокойся, Фэдэф. Позабочусь о твоём Короке.

– Ну, спасибо.

– К Хавуру через Парсар думаешь идти?

– Через Парсар короче, – Фэдэф встал из-за стола. – Да, чуть не забыл: я тебе вспышек привёз.

Фэдэф открыл свою походную сумку и, достав коробку вспышек, протянул её Маламу. Тот принял её двумя руками, как живое существо, как щеночка. Повертел в руках… и посмотрел на Фэдэфа глазами счастливого ребёнка.

Когда Фэдэф покинул дом, хозяин какое-то время сидел за столом и продолжал любоваться подарком. Чувство, зародившееся в нём, как только его пальцы коснулись коробки, с каждым мгновением разрасталось и теперь, созрев, подтолкнуло его – вдруг Малам соскочил с места, схватил палочку, стоявшую в углу у двери, и выбежал наружу.

– Фэдэф! Фэдэф! – крикнул он вдогонку. – Отвязывай Корока!

Фэдэф в недоумении остановился. Глядя, как старик настойчиво машет ему рукой, он вернулся, чтобы выслушать его.

– Не спеши, не бойся потерять время: оно обманчиво. Отвязывай Корока. Сам сядешь спереди и мне поможешь забраться.

– Какая ж у тебя надобность ехать со мной? – как можно мягче спросил Фэдэф.

– Увидишь! Садись, не теряй времени! – настаивал Малам, не растрачиваясь на объяснения.

«То не бойся потерять время, то не теряй времени», – промелькнуло в голове у Фэдэфа, но, заметив, что старик серьёзен и захвачен какой-то идеей, он вскочил на коня.

– Давай руку.

– Палку мою возьми, – сказал Малам, шустро сунув её под нос Фэдэфу, потом ухватился за его руку и тотчас оказался на спине Корока.

– Верни палку – и вперёд! – скомандовал он и убрал палку за пояс, чтобы двумя руками держаться за Фэдэфа.

Фэдэф, улыбаясь, покачал головой и ударил Корока в бока.

– Ну, держись крепче, ездок!

Скакали молча. Малам сосредоточился на том, чтобы не полететь с пляшущей спины Корока. Фэдэфу оставалось только строить догадки о замыслах морковного человечка.

– К Кадухару не поедем! – вдруг прокричал Малам.

– Куда же ехать? – обернулся Фэдэф. – Ты что задумал, старик?

– Укажу, – уверенно и спокойно ответил голос сзади.

– Но я должен отправиться к Хавуру.

– Знаю, Фэдэф, знаю… У Белого Камня свернёшь направо. Дальше поедем к Трёхглавому Холму.

Фэдэф сделал так, как велел ему его странный проводник, и вскоре они приблизились к Трёхглавому Холму. Подступы к нему были усеяны камнями. Давным-давно на месте Трёхглавого Холма находилась самая высокая гора одного из отрогов Кадухара. Теперь об отроге напоминала лишь цепь каменных глыб, которая тянулась от Холма до самого Кадухара.

Наездники спешились.

– Что же мы будем искать здесь? – плохо скрывая досаду, спросил Фэдэф.

Ему давно уже хотелось ясности. К тому же Малам незаметно нарушил настрой, который дал ему знаковый сон.

– Попрощайся с Короком, Фэдэф.

– Скажи мне, дорогой мой Малам, что у тебя на уме. Почему мы здесь?

– Видишь три камня? – спокойно, будто не замечая раздражения Фэдэфа, спросил Малам.

– Я вижу Трёхглавый Холм и много камней, – Фэдэфу ничего не оставалось, как безропотно отвечать на вопросы незваного спутника.

– Смотри лучше. Они сомкнулись, образовав каменный трёхлепестковый цветок. Другого такого здесь не найдёшь.

– Вижу, Малам.

– Пойдём. Заберёшься на один из лепестков. Постой! Сначала попрощайся со своим другом.

Фэдэф шепнул что-то на ухо Короку и вместе с морковным человечком направился к камням. Он ловко забрался на один из них.

– Теперь садись на камень и слушай. Внимательно слушай.

– Я только и делаю, что слушаю тебя, Малам.

– Между камнями узкая щель. Она уходит под землю, в тоннель. Это – Тоннель, Дарящий Спутника. Никто в этих местах не знает и не должен знать о нём. Тоннель – кратчайший путь к Хавуру и Тусулу. Но тоннель – это и путь в никуда.

– Как же я узнаю, где мне выйти из тоннеля.

– В месте, где он разветвляется надвое, свернёшь налево. Левая ветвь приведёт тебя в одну из пещер Хавура. Правая же ведёт к Тёмным Водам, которые скрывает за своими стенами гора Тусул… и хорошо, что скрывает.

– Я слышал от лесовиков про озеро Тэхл…

– Горе тому, кто примет Тёмные Воды за горное озеро Тэхл! – перебил Фэдэфа старик, всё больше удивлявший его.

– Малам, мне не раз довелось слышать рассказы о Тёмных Водах. Но их якобы прячет Дикий Лес.

Малам нахмурился.

– Никто не знает, сколько таких мест, но где бы ты ни встретил Тёмные Воды, обходи их стороной. Их силу, тянущую вглубь, не превозмочь, каким бы славным пловцом ты ни был.

Старик умолк.

– Как ты назвал тоннель, по которому мне предстоит идти? – задавая этот вопрос, Фэдэф надеялся, что Малам откроет ему больше, чем уже сказал.

– Тоннель, Дарящий Спутника. И помни, Фэдэф: в тоннеле нет места огню. Запалишь факел – потеряешь спутника… и сам потеряешься. Прощай!

Малам повернулся и зашагал к Короку так быстро и уверенно, что Фэдэф невольно подумал, зачем же ему нужна палка.

Фэдэф повернулся лицом в сторону Хавура и стал спускаться, сползая по камню. В какой-то момент ноги его не нашли опоры, и ему ничего не оставалось, как спрыгнуть внутрь. Щель оказалась глубокой. Дно тоннеля встретило Фэдэфа неожиданно и жёстко – он не смог удержаться на ногах и упал. Перед глазами встала темень. Он поднялся и попытался расставить руки по сторонам, но стены не позволили рукам выпрямиться: тоннель был очень узкий. Фэдэф сделал несколько шагов и почувствовал, что сознание его туманится. Но надо было продвигаться, и он медленно пошёл. Вдруг впереди, в двадцати шагах от себя, он увидел в темноте мальчика. Мальчик стоял лицом к нему, как будто ждал его. Лицо это показалось ему знакомым. Мальчик поманил его рукой, повернулся и пошёл дальше, в глубь тоннеля. Фэдэф последовал за ним. «Как же он может идти в полной темноте так быстро? – подумал он и тут же поймал себя на другой мысли: – Почему я не вижу ничего, кроме мальчика?» Фэдэф споткнулся и потерял его из виду.

– Где ты? Постой! – крикнул он.

Мальчик не отозвался. Фэдэф достал из сумки факел и запалил его. В следующее мгновение он оторопел от увиденного: тоннель, по которому он шёл, разветвлялся на четыре похожих друг на друга хода, не считая более мелких нор, которые были повсюду и, словно глубокие глазницы, таили в себе неизвестность и навевали страх: они отталкивали и манили одновременно. Он обернулся назад: перед ним были те же четыре тоннеля, пронизанные норами, и было непонятно, по которому из них он только что шёл. Он закрыл глаза.

– Что со мной? Почему я здесь?.. Ах да, Повелитель Мира Грёз позвал меня в путь. Я должен идти… Как же сказал этот старик?.. Путь в никуда…

Вдруг Фэдэф услышал стук – мурашки пробежали по его телу. Он вспомнил другой стук… леденящий жилы стук у подножия Кадухара. Он вспомнил голос… зловещий голос у подножия Кадухара. Он вспомнил слова Веролин об уродце, никогда не расстававшемся со своей палочкой. Он вспомнил… палочку Малама.

– Отсюда нет выхода, – прошептал Фэдэф. – Это он. Он добрался до меня.

Боязнь снова обнаружить себя в тоннеле-лабиринте не давала ему открыть глаз. Голос палки Малама заставил его сделать это. Он взбудоражил воздух, пропитанный этой боязнью и объявший его. Фэдэф открыл глаза – огонь факела ослепил его.

– В тоннеле нет места огню. Запалишь факел – потеряешь спутника… и сам потеряешься, – словно сквозь каменные стены просочился голос Малама.

Фэдэф тут же погасил огонь, надев на факел чехол. Потом крикнул:

– Спутник мой, где ты?

Никто не отозвался. Никого не было видно за чёрной пеленой перед глазами. Фэдэф в отчаянии прошептал:

– Помоги же мне! Я чувствую: ты где-то рядом. Объявись в темноте!

Мальчик появился так же неожиданно, как в первый раз. Фэдэф, без сомнений, не задаваясь вопросами и не окликая его, последовал за ним. Он шёл и шёл, не отрывая глаз от своего таинственного молчаливого проводника. Он шёл будто во сне. Он не ощущал ни времени, ни усталости. Его не мучила жажда, и он не думал о пище. Даже мысли о том, куда он идёт и с какой целью, остались где-то в начале пути…

Фэдэф будто очнулся, когда вдруг натолкнулся на холодную каменную преграду. В это мгновение мальчик исчез. «Он только что был передо мной. Я шёл следом. Неужели я заснул?» Фэдэф стал ощупывать стену руками: она обрывалась и слева, и справа. «Куда идти? – он с трудом собирал мысли, силясь что-то вспомнить и за что-то зацепиться. – Старик… Малам… да, Малам…. Это он направил меня сюда…» Фэдэф попытался успокоиться и вспомнить, что сказал ему Малам… «В месте, где тоннель разветвляется надвое, свернёшь налево». «Спасибо тебе, Малам». Касаясь преграды руками, Фэдэф обогнул её и медленно пошёл вдоль стены, время от времени проверяя, что она рядом и ведёт его. Идти так пришлось недолго. Блёклый свет впереди означал, что выход близко. Это был выход в одну из пещер Хавура. Фэдэф узнал этот воздух. Это был другой воздух: он не растягивал и не спутывал мыслей. Ясность сознания возвращалась к нему. Неожиданно для самого себя он понял, откуда знает своего маленького спутника. Это был он, Фэдэф, тот Фэдэф, которым он был в своём последнем сне, тот Фэдэф, каким он был много лет назад…

Свет проникал в пещеру через щели сверху. Фэдэф вскарабкался по стене к одной из них и выбрался наружу. И только сейчас он почувствовал, что валится с ног от усталости. Несмотря на то, что было ещё далеко до того момента, когда тьма окутает горы, он решил сделать привал. Он нашёл в скале подходящий уступ, положил сумку к боковой стене и, как только прильнул к ней щекой, уснул…

Фэдэфа разбудил голод и зябкость в теле. Он открыл глаза: дневной свет таял. Чувствовалось приближение холодного дыхания ночи. Фэдэф с аппетитом съел два ломтя хлеба и выпил настойки грапиана. «Переждать здесь до утра или идти к пещере? Снова уснуть я не смогу. Да и зачем терять время, если Малам помог мне сократить путь. Малам… странный человек этот Малам. Кто бы мог подумать, что этот незаметный старик знает то, чего не знает никто. Хм, незаметный… Горбатый, да ещё морковного цвета. Любопытно. Заметный незаметный. Откуда ты такой взялся?.. А откуда я сам?.. Пора идти. Может, успею до ночи: путь знакомый». Фэдэф подошёл к краю скалы и окинул взглядом ущелье.

– Я вижу тебя, горбатая тварь, и вернусь за тобой, – сказал он, и глаза его подтвердили сказанное.

Ночь опередила Фэдэфа. До нужной ему террасы оставалось одолеть ещё один крутой подъём. Он достал из сумки факел и зажёг его. Потом внимательно, насколько позволял танцующий на ветру свет, осмотрел, запоминая выступы, выемки и даже небольшие, но полезные щербины, участок склона, по которому ему предстояло взбираться. Чтобы не гасить факел и не убирать его, чтобы свет прогнал призраков и встретил его, Фэдэф бросил его на террасу. Через несколько мгновений он увидел, как по склону вниз прыгает огненный комок. «Это рок сбросил огонь и свет в бездну. Мне суждено вернуться в черноту пещеры, в черноту сна, чтобы забрать с собой… кусок черноты».

– Я иду за тобой! – подняв голову, прокричал Фэдэф.

Вскарабкавшись на террасу, он долго лежал: подъём по памяти, на ощупь забрал у него много сил. Но было и другое – этот кусок черноты. Без него он не может вернуться. Кусок черноты. Без веры в то, что он там, в пещере, он не может войти в неё. Кусок черноты? Наконец он собрался с духом, поднялся и вошёл в пещеру. Он словно очутился в том самом сне. Он вспомнил: «Протяни руку и возьми кусок черноты». Он вытянул руки перед собой и стал трогать бестелесную темень. С каждым пустым, глупым прикосновением дыхание его становилось громче и злее. В отчаянии Фэдэф стал бить пустоту кулаками… споткнулся обо что-то и упал.

– Возьми кусок черноты! Возьми кусок черноты! – принялся он повторять как заклинание, издеваясь над самим собой, и хватать всё, что лежало на каменном дне пещеры: кости, кости, лоскут ткани, снова кости… Вдруг Фэдэф замер: он наткнулся на то, что в один миг напомнило ему о Веролин.

– Веролин!.. Ты пыталась спасти меня тогда в этом пристанище зла. Ты и потом, в моих грёзах, приходила ко мне, чтобы помочь. Может быть, и теперь ты поможешь мне… найти выход.

…Дорога домой была долгой. Вернувшись, Фэдэф доложил Управляющему Совету:

– Отныне у Дорлифа есть ключ от двери, открывающей Путь. Я прошёл Путь и могу судить о нём. Идя по Пути, нельзя останавливаться. Если остановишься, Мир Духов откроется душе твоей, и она возжелает покинуть тело, и не хватит сил удержать её. Если пройдёшь Путь до конца, не останавливаясь, Нет-Мир примет тебя. И тогда опасность нависнет не только над тобой, но и над народом Дорлифа и других селений. И теперь я утверждаю (и делаю это без колебаний), что Дорлифу нужен закон о запрете выхода на Путь, чтобы свести опасность к редкой случайности. Нести бремя охраны Пути должны люди, входящие в Управляющий Совет, те из них, на которых это бремя возложит сама судьба или на которых это бремя возложат дорлифяне, временно отягощённые этой ношей по воле той же судьбы. Каждый такой дорлифянин передаст свою ношу тому члену Совета, которого выберут его разум и сердце. Вы видите перед собой ключ точно так же, как вижу его я, и понимаете, что ключ может быть не один. Поэтому я говорю: люди, а не один человек. Предлагаю называть их Хранителями. Это слово, Хранитель, для меня триедино: хранитель ключа, хранитель мира и покоя Дорлифа и хранитель чести Хранителя.

Через три дня после того как дорлифяне на общем сходе сказали Фэдэфу «да», Управляющий Совет принял два закона: «О запрете выхода на Путь» и «О Хранителях». Фэдэф стал первым Хранителем.

Глава десятая Морковный человечек радуется и печалится

Фэдэф вернулся с охоты ночью. Он снял пояс и повесил его на стену.

– Спасибо, друзья, – поблагодарил он свои мечи.

Вдруг он услышал прерывистый голос Саваса. Потом – голос Лелеан. «Уж не заболел ли Савас?» – подумал он и поторопился в спальню сына.

Лелеан сидела на постели рядом с Савасом и успокаивала его.

– Савасу приснился страшный сон, Фэдэф, – ответила она с укором во взгляде на немой вопрос мужа.

– Папа, мне приснился страшный сон.

Фэдэф подошёл к сыну и погладил его по голове.

– Ничего. Мне тоже снились страшные сны. И маме снились.

– Нет, папа. Это очень страшный сон. Мне никогда не было так страшно.

Савас прижался к Лелеан, одновременно отвернув лицо от отца. Фэдэф понял, что сказал сыну первые попавшие ему в голову слова, но это были не те слова, которые надо было сказать, – лучше бы он ничего не говорил.

– Савас, ты хочешь рассказать папе и мне сон?

– Хочу. Только завтра. А сейчас я хочу спать, но боюсь. Если я останусь в комнате один, мне снова приснится этот сон, и тогда я больше никогда не смогу спать.

– Я посижу с тобой до утра, – сказала Лелеан. – Спи, Савас. И ничего не бойся. Тебе приснится другой сон, хороший.

– Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи, Савас, – Фэдэф направился к двери.

– Папа, ты завтра дома будешь или на войну с горбунами пойдёшь?

Фэдэфа удивило то, что Савас сказал «на войну». Он бросил взгляд на Лелеан.

– Ответь сыну.

– Завтра я останусь дома.

– И я расскажу тебе и маме сон?

– Конечно, расскажешь. Спокойной ночи.

Утром Саваса не тревожил страх: за остаток ночи кошмар больше не вторгался в его сон. Но он не ушёл совсем, а лишь спрятался внутри Саваса, и теперь душа мальчика хотела расстаться с ним. Расстаться можно было только одним способом. Пока родители неспешно завтракали, то и дело поглядывая на Саваса, он быстро съел кусок творожного пирога, запивая его руксовым чаем, и стал рассказывать.

– Сначала мне снилось, что ты катаешь меня на тележке, как раньше, когда я был маленький, – Савас посмотрел на отца. – Ты возил меня около дома, а потом спросил: «Хочешь, далеко поедем?» Я сказал, что хочу поехать далеко-далеко, потому что мне нравится долго и быстро ехать. Ты вёз меня по Дорлифу. Потом появились Верев и Гарураг. Они побежали за нашей тележкой, они хотели догнать меня. А я поддразнивал их и кричал тебе: «Быстрее! Быстрее!», и ты бежал так быстро, что они отставали. Потом ты нарочно замедлял бег, и они почти догоняли нас и пытались ухватить меня за рубашку. Тогда я снова кричал тебе, и ты припускал. Было весело, и я смеялся. Потом Верев и Гарураг отстали, а ты всё бежал и бежал. Я оглянулся и не увидел Дорлифа. Тогда я попросил тебя повернуть назад. Место было незнакомо и пустынно, и, наверно, я испугался. Но пока я испугался не очень сильно. Но всё равно испугался. А ты даже не посмотрел на меня и продолжал бежать. И я закричал громко-громко: «Папа! Папа! Поедем домой!» Ты услышал и повернул голову в мою сторону, но это был уже не ты. Это был твой брат – Савас.

– Савас, постой! – перебил сына Фэдэф. – Как же ты понял, что это был мой брат? Ты никогда не видел его.

– Папа, я не знаю. Но это был Савас. Я уверен: это был Савас.

– Хорошо, сынок.

– Савас закричал. Он почему-то закричал, и я снова испугался. Он бежал, оглядывался и кричал. И я заметил, что он смотрит и кричит не на меня, а на того, кто позади меня. Я боялся посмотреть назад и увидеть того, от кого он убегает. Но всё-таки я взглянул. Это был ты, папа. Савас убегал от тебя и кричал тебе.

– Ты запомнил, что он кричал? – спросила Лелеан.

– Сначала я не понимал его слов, потому что боялся. А потом услышал, потому что он повторял и повторял их.

Савас умолк и опустил голову: он должен был рассказать самое главное и самое страшное, но не знал, как это примет отец.

– Говори, сынок, – мягко сказал Фэдэф, увидев нерешительность Саваса.

– Он кричал: «Фэдэф, ты покончишь со злом!» А ты… ты так и не смог нас догнать. Ты тоже кричал… Ты кричал: «Отдай мне сына!» Я увидел, что Савас бежит прямо к пропасти. Я заплакал и стал просить его остановиться. И я проснулся… Страшный сон?

– Очень страшный, – сказала Лелеан честно, но пытаясь ничем не выдать ощущения какой-то опасности, которое вошло в неё вместе с ожившим перед её глазами сном. – Но ты рассказал нам его, и он больше не твой.

– Савас?

– Что, папа?

– Хочешь поехать со мной на охоту? Мы будем выслеживать каменных горбунов, – сказал Фэдэф, невольно повернув течение дня в неведомую сторону.

– Да! Нет! – выкрикнули Савас и Лелеан одновременно.

– Хочу, папа! Поедем сегодня! – глаза Саваса загорелись от счастья.

– Не сегодня, сынок. Я должна для вас с папой всё подготовить, – сказала Лелеан и бросила взгляд на Фэдэфа, надеясь на то, что он поддержит её хотя бы в этом.

– Мама права, Савас. Подготовка займёт какое-то время. Но обещаю тебе, что очень скоро мы отправимся в горы.

– Папа, можно я скажу Вереву и Гарурагу, что пойду с тобой охотиться на горбунов?

– Конечно, можно.

– Мама, я пойду гулять.

Савас забежал в свою комнату, чтобы взять пояс с двумя деревянными мечами, и через несколько мгновений выскочил на улицу.

– Послушай, Фэдэф, – начала Лелеан, но тут же остановилась.

В дверях стоял Савас.

– Что, сынок? – спросил Фэдэф.

– Можно я возьму на охоту настоящий лук со стрелами?

– Ну а для чего же я учил тебя стрелять?

– Спасибо, папа! – Савас опрометью выбежал на улицу.

– Фэдэф, – в голосе Лелеан слышалась тревога, – ты будто не обратил внимания на этот пугающий сон.

– Лелеан, дорогая, обещаю тебе, что не оставлю сон Саваса неразгаданным. Я чувствую: Повелитель Мира Грёз что-то спрятал на пути от дома к пропасти. Я должен это найти.

– Пообещай мне ещё одно.

– Говори.

– На охоту вы поедете втроём. Ты возьмёшь с собой Лебеарда. Так мне будет спокойнее.

– Согласен, – с усмешкой ответил Фэдэф.

– Но почему ты выбрал для первой охоты Саваса горбунов?! – вспылила Лелеан, до этого момента державшая чувства в себе. – Почему не горного барана, не кабана?! Я знаю, кабан очень опасен. Но это зверь. А горбун… горбун – враг!

– Савас должен научиться смотреть в глаза врагу. Чем раньше, тем лучше. Многие дорлифяне погибли, потому что не умели этого.

– Я прямо сейчас отправляюсь за Лебеардом. Останься сегодня с Савасом… Побудь немного отцом.

– Будем ждать тебя и Лебеарда к вечернему чаю. Савас любит, когда у нас гости.

– Савас любит, когда дома гостишь ты.

* * *

…Савас хотел (и попросил об этом отца), чтобы всё было по-настоящему, и сам следовал своему выбору. В первые сутки похода он отказался устроить привал на ночь. Он решил и есть, и спать, не слезая с коня. Полночи он спал сидя на Короке, прильнув к отцу, вторую половину – на Нэне, с Лебеардом. Фэдэф не спорил с сыном, ему даже понравилось его неожиданное упрямство.

К концу второго дня Лебеард предложил дать лошадям отдохнуть, и Савас согласился с ним. Они провели эту ночь у костра. Фэдэфу не спалось. Он смотрел на языки пламени, которые порывались вверх и через миг растворялись во тьме, будто их и не было… Он вспомнил слова Лелеан, словно сказанные сердцем: «Побудь немного отцом… Савас любит, когда дома гостишь ты».

– Гостишь, – повторил Фэдэф.

Он вспомнил её отчаянный взгляд, когда она уходила за Лебеардом. Он вспомнил их первую встречу… и слова, растворившиеся во времени: «Ты сказал, что я про тебя всё знаю, а ты про меня ничего… Узнаешь. Мы же не последний раз видимся… правда?..»

– Правда, Лелеан… Когда мы с Савасом вернёмся домой, ты всё поймёшь по моим глазам…

Почти четырёхдневный путь до Нэтлифа утомил Саваса. Он сделался молчаливым и угрюмым. Фэдэф видел это, но не догадывался, что не только из-за усталости переменилось настроение сына. Недавний сон Саваса был тому настоящей причиной. Покинув мальчика, он будто не вернулся в своё обиталище, Мир Грёз, а остался в Мире Яви, и так случилось, что после недолгих скитаний он обосновался в тех самых местах, через которые пролегал маршрут троих охотников на каменных горбунов. Савас узнал эту дорогу, это место, эту дикую яблоню у дороги, он почувствовал это пространство и себя в нём. Он оглядывался, чтобы найти другое, но, к своему ужасу, находил то, что уже видел во сне… Но было выше его сил остановиться и сказать правду. Он не мог открыться ни Лебеарду, взявшему Нэна, на котором сидел Савас, под уздцы и шедшему совсем рядом, ведь Лебеард ничего не знает про его сон и подумает, что он просто боится, ни отцу, которого он не может подвести. Савас сказал не про сон и не про дорогу из своего сна. Он сказал другое:

– Папа, я никогда не думал, что Кадухар такой.

– Какой, Савас?

– Я никогда не думал, что Кадухар такой… страшный.

– Ты верно подметил, сынок. Горы таят в себе много опасностей и своим грозным видом предупреждают людей, что они вовсе не гостеприимные хозяева. Но нам нечего бояться: мы пойдём по привычной тропе и не будем сердить Кадухар. Знаешь, Савас, есть в этих краях и гостеприимные хозяева, – Фэдэф улучил момент, чтобы предложить сыну остановиться на отдых в Нэтлифе. – Завтра утром мы ступим на территорию Кадухара и начнём выслеживать горбунов. Ты понимаешь, что нам надо хорошо отдохнуть.

– Папа, я знаю, о ком ты говоришь.

– Заедем к нему?

Савас не отвечал. (Он любил Рэгогэра, любил, когда тот переполнял собой, своими байками вечеринку, но сейчас ему было не до этого. И тем более не до его жены и их взрослого сына). Его молчание и понурый вид сказали вместо него. И тут Фэдэфу пришла в голову другая идея.

– Не угадал, – лукаво посмотрел он на сына. – Сразу вижу, что не угадал.

– Почему? – спросил Савас.

– Если бы угадал, тотчас припустил бы Нэна.

Лебеард остановился в удивлении.

– Значит, и я не угадал.

Савас оживился.

– Лебеард, а про кого ты подумал?

– Про Рэгогэра. А ты?

– Я тоже про Рэгогэра.

– Вот вы оба и не угадали, – с досадой сказал Фэдэф и отвернулся, как будто не желал больше продолжать этот разговор.

– Папа, скажи быстрее, у кого мы остановимся на ночлег?

– У морковного человечка.

– У морковного человечка?! – глаза Саваса загорелись.

– У морковного человечка.

– Поедем быстрее! – воскликнул Савас. – Лебеард, садись! Скорее!

* * *

Морковный человечек выскочил из дома и засеменил навстречу всадникам. Едва Фэдэф слез с Корока, Малам бросился обнимать его как старого друга. Фэдэфу пришлось согнуться, чтобы тот не прыгал как ребёнок.

– Здравствуй, мой дорогой Фэдэф! Здравствуй, мой друг! Счастлив, очень счастлив видеть тебя и твоих спутников!

– Это…

– Это твой сын Савас! – перебил Фэдэфа хриплый голос старика (при этом он состроил гримасу, которая заставила Саваса рассмеяться). Малам подскочил к нему и тоже обнял. – У меня ещё никогда не было таких юных гостей! Это событие! Настоящее событие!

В следующее мгновение он уже стоял перед Лебеардом, похлопывая его по плечам двумя маленькими оранжевыми ручками.

– Лебеард… моё имя, – немного смутившись, сказал Лебеард.

– Разве думал Малам, что ему когда-нибудь доведётся принимать в своём доме лесовика! Это большая честь для меня. О! – шустрый взгляд Малама остановился на амулете на груди Лебеарда. – Такие камешки не водятся в здешних краях. Ну, проходите в дом, дорогие друзья.

«Его взгляд простирается дальше, чем видит его глаз», – подумал Лебеард.

Малам проводил гостей в небольшую комнату и усадил их за стол, который оставался не накрытым всего лишь несколько мгновений. То по одну, то по другую его сторону вырастала фигура морковного человечка (как будто в доме был не один, а три или четыре морковных человечка), объявлявшего очередное блюдо.

– Попробуйте моего свекольного салатика… Тушёная морковка, прошу оценить свойства… Отведайте котлеток морковных… А вот и кролик в морковном соусе, – хозяин подмигнул Савасу, не удержавшемуся от улыбки, вызванной морковным нашествием… – Картошечка в козьем молоке поспела. Очень кстати… Грибочков откушайте. В козьем молочке тушённые.

Малам сел за стол и сказал:

– Сел за стол – не говори, что сыт. Доброго вам голода, друзья мои.

С того самого момента, как Савас увидел морковного человечка, он проникся к нему нежным чувством и очень хотел сказать ему что-нибудь приятное. И такая возможность наконец появилась.

– Доброго тебе голода, Малам! – с радостью произнёс он впервые услышанное застольное пожелание.

Малам пришёл в умиление от такого внимания к себе и оттого, что угодил душе юного гостя.

– Спасибо, мой друг. И помни: в миг безнадёжности Малам придёт к тебе на помощь по первому зову. А теперь – доброго тебе голода.

В ответ Савас улыбнулся и кивнул головой.

Пока морковный человечек подносил и расставлял кушанья, можно было лишь предположить, что он неравнодушен к такой усладе жизни, как с толком посидеть за сытным столом. Но когда он принялся отведывать блюда, в этом у гостей не осталось никаких сомнений. Малам не просто ел – он вкушал, он наслаждался пережёвыванием. Жевал он то часто и мелко (при этом подбородок его беспрестанно прыгал, а верхняя губа надувалась и выпячивалась), не стесняясь оценивающе причмокивать, то, поймав неповторимый вкус, ради которого он и ел, почти замирал, закрывая глаза и вздымая брови, и лишь его язык перекатывал пойманный вкус, давая проявиться его оттенкам…

Беседа текла мерно, не мешая главному.

– Малам, ты будто гостей ждал? – спросил Фэдэф. – Стол трещит от угощений.

Малам улыбнулся, одними глазами улыбнулся. Неспешно допробовав вкус кусочка крольчатины, он ответил:

– А как же. Я ждал гостей – они и пришли.

– Кто же тебе нас выдал?

– А в углу около входной двери стоит. Всё-ё слышит.

– Кто? – в изумлении спросил Савас, вообразив, что в углу таится какое-то животное.

– Уж не козу ли ты там прячешь? – усмехнулся Фэдэф.

– Савас, иди-ка сам посмотри. Не бойся… Кто там? Кого я там спрятал?

– Здесь нет никого. Только палка какая-то.

– То-то и оно, что палка. Она-то мне всё и поведала про вас.

Темнело. Малам зажёг свечи.

– Пойду проверю, чаёк готов ли.

Проходя мимо Саваса, он погладил его по огненной голове.

– А вот и чай с лепёшками. Сегодняшние. Угощайтесь.

– Паратовый? – порадовал старика вопросом Фэдэф.

– Ага, запомнил. Понравился тебе чаёк паратовый.

Савасу и Лебеарду тоже очень понравился паратовый чай с лепёшками.

– Малам, спасибо за угощения, – Фэдэф поднялся с места. – Мне надо увидеться с Рэгогэром. Он завтра с нами до Кадухара поедет, а потом с Короком и Нэном обратно.

– Почему же, дорогой Фэдэф, не я? Я буду ухаживать за лошадьми, кормить их. Обязательно дам им побегать. Почему же, дорогой Фэдэф, не я?

– Нет, Малам. У нас с Рэгогэром будет другой уговор: ему придётся каждый вечер приезжать к подножию Кадухара с лошадьми. Я не могу тебя так обременять, ты уж не держи на меня обиду.

– Ну, коли так, поезжай к Рэгогэру… Другой уговор, – раздосадованно покачал головой Малам.

– Оставляю под твой присмотр моего сына и моего друга.

– За них не беспокойся. Домик у меня хоть и невелик, а места в нём всем хватит.

– Савас, ты пораньше сегодня спать ложись – меня не жди. Завтра чуть свет в путь отправляемся.

– Только уж не обессудьте, друзья мои, придётся вам почивать без подушек: я привык без них обходиться – не держу, – предупредил гостей Малам.

…Вернувшись от Рэгогэра, Фэдэф нашёл Малама на кухоньке, в удручённом состоянии. Он сидел на стульчике у стены, согнувшись и обхватив голову руками. Он поднял глаза: в них была печаль и слёзы.

– Малам, дорогой, что случилось? – тихо спросил Фэдэф.

– Ничего, – старик покачал головой.

– Савас? Лебеард? Они спят?

– Савас заснул быстро, дорога помогла ему. Лебеард решил прогуляться перед сном.

– Что же ты горюешь? Твой скорбный вид смутил меня.

– Она смутила меня, – старик кивнул на палку, стоявшую у стены рядом.

– Малам, я не понимаю твоих слов, но от тебя исходит тревога.

– Тревога предупреждает. Ты и твой сын – моя тревога, – Малам закрыл глаза.

– Продолжай, прошу тебя.

– Я вижу, Фэдэф, что ваши души сближаются, но она… – он снова указал на свою палку. – Она говорит мне, что расстояние между тобой и твоим сыном увеличивается. Быстро увеличивается.

– Какое расстояние, Малам?

– Какое расстояние? Пространство между вами. Больше я ничего не знаю. Она сказала мне только это.

– Почему же ты плачешь?

– Разве этого мало?.. Тебе надо побыть одному, Фэдэф, – и голова твоя просветлеет. Ступай подыши свежим воздухом, всё равно теперь не уснёшь.

– Ну, спасибо тебе, старик. Буду думать, хоть и не очень доверяю твоей палке: это простой болотный двухтрубчатник.

Фэдэф направился к двери.

– Друг мой, – окликнул его Малам.

Фэдэф остановился, лицо его было сурово.

– Наберись терпения, – проникновенно сказал маленький морковный человечек. – Тебе его скоро не нагнать.

– Кого не нагнать?

– Расстояние.

Глава одиннадцатая Расстояние, неподвластное взору

Фэдэф понимал, что поиски горбуна, возможно, заставят их идти до Хавура. Но самый короткий путь к горе, не считая тайного, Тоннеля, Дарящего Спутника, путь через перевал Парсар, таил слишком много опасностей, чтобы вести по нему Саваса. Слова Малама, окроплённые его слезами, хоть и оставались для Фэдэфа чем-то вроде причуды странного человека, не могли не насторожить его: случайно или неслучайно они пересекались с напугавшим его сына сном. И он решил идти кружным путём, через ущелье Ведолик вдоль речки Гвиз и затем через перевал Ревдур.

…Второй день похода подходил к концу. Лебеард шёл немного впереди по правую сторону ущелья против течения Гвиза, Фэдэф с сыном – по левую. Всё чаще их взоры, утомлённые тщетным поиском следов каменных горбунов, привлекали расселины, уступы, ходы в скалах – всё то, что могло стать убежищем для них самих. Савасу не понравилась пещера, которую они с отцом только что исследовали. Она была очень глубокой и сырой, к тому же дно её было неровным.

– Совсем неуютная, папа, и не видно, что дальше, в глубине пещеры. Всегда будет казаться, что оттуда кто-нибудь выскочит или выползет. Так и не поспишь.

Как только они вышли из пещеры, Лебеард посвистел им и позвал их рукой. Они быстро пересекли Гвиз, прыгая с камня на камень.

– Смотрите… След хороший – недавно горбун прошёл.

– Его можно принять за след огромного человека, – заметил Савас.

– А как же след от большого пальца? – подсказал ему Лебеард.

– Я не подумал об этом, Лебеард. У человека так не бывает.

– Вот ещё следы, видите? – Лебеард продолжал исследовать выдавший горбуна участок грунта. – Это клок его волос. Он, как и вы, перешёл в этом месте речку. Задняя лапа соскользнула с камня и оставила тяжёлый след, а эта трещинка прихватила волосы.

Савас побежал на другую сторону Гвиза, чтобы проверить, нет ли следов там.

– Лебеард, папа, идите сюда!..

– Вижу, Савас, – Лебеард склонился над следом. – Здесь горбун пил из реки. Эти углубления он сделал пальцами задних лап, когда наклонялся, чтобы попить.

– Что же нам делать, Лебеард? Савас? – спросил Фэдэф.

– Конечно, преследовать горбуна! Мы его быстро настигнем. Лебеард сказал, что след свежий… Папа, не смотри так, я не устал.

– Пока светло, будем двигаться, – согласился Фэдэф.

Ещё два раза охотники натыкались на следы горбуна. Но сумерки заставили их отложить преследование и сделать привал.

Третий день начался неожиданно. Как только они покинули небольшую пещеру, которая приютила их на ночь, Савас громко прошептал, указывая рукой:

– Папа, Лебеард, смотрите – горбун! Наш горбун!

Впереди, в трёх сотнях шагов от них, по другой стороне ущелья неторопливо шёл каменный горбун.

– Молодец, Савас. У тебя глаз охотника, – подбодрил его Лебеард, увидев, что он ухватился за руку отца. – Теперь главное не упустить его.

– Тише! – прошептал Фэдэф.

– Думаю, он уже почуял нас.

Через некоторое время слова Лебеарда подтвердились: горбун шёл, изредка поворачивая голову в сторону своих преследователей.

– Странно, что он не пытается улучить момент и превратиться в камень, – подметил Фэдэф.

– Я тоже об этом подумал, – согласился Лебеард. – Может быть, он знает надёжный ход, через который наверняка уйдёт от нас. Савас, нам лучше снять луки.

– Папа, почему горбун не убегает от нас? Он не боится?

Было заметно, что Савас волнуется.

– Он не боится нас, сынок. Видишь, он не спешит, озирается редко, не жмётся к скале. Он хочет усыпить нашу бдительность и ускользнуть неожиданно.

– Смотрите. Он остановился и ждёт… Снова пошёл. Что это может значить? – спросил Лебеард, одновременно взвешивая в уме ответы на этот вопрос.

– Лебеард, ты думаешь, он нас заманивает? – спросил Савас и, не отрывая от него пристального взгляда, настойчиво повторил. – Заманивает?

Лебеард и Фэдэф переглянулись: они не ждали от их неискушённого спутника такой догадки.

– Ты прав, Савас. Скорее всего, горбун заманивает нас, – спокойно сказал Лебеард. – Мы должны опередить его.

– Пора, – сказал Фэдэф. – Савас, приготовься стрелять.

– Подожди, Фэдэф. Сейчас будет узкое место, и ущелье свернёт направо. Когда горбун скроется за скалой и потеряет нас из виду, сделаем бросок до угла, чтобы сократить расстояние. Тогда Савасу легче будет попасть в него.

Как только горбун зашёл за скалу, преследователи побежали вдогонку. Первым направо свернул Лебеард и тут же остановился: на другой стороне ущелья их поджидал горбун. Он стоял у речки и смотрел прямо на Лебеарда. Глаза горбуна были полны ярости, и он готов был броситься на преследователя в любое мгновение. Их разделяли всего тридцать шагов, которые горбун преодолеет за несколько прыжков.

– Стойте! – сказал Лебеард подоспевшим друзьям. – Медлить нельзя: вот-вот он ринется на нас.

– Савас, прицеливайся!.. Готов? – спросил Фэдэф и, обнажив мечи, вызывающе прокричал: – Эй, тварь! Чьи клыки больше и острее?!

Горбун тут же встал на задние лапы и оскалился. Савас дрожал всем телом, целиться было трудно.

– Стреляй! – скомандовал отец.

Несколько мгновений пальцы не могли отпустить тетиву, как будто Савас потерял власть над ними.

– Сынок! – голос отца, та страсть, которой он переполнил это слово, помогла пальцам ожить.

Стрела угодила горбуну в живот – зверь заревел и скорчился от боли.

– Попал! Попал! – закричал Савас.

– Хороший выстрел, Савас. Я добью его… чтобы не мучился?

– Да, Лебеард, – согласился Савас.

Стрела Лебеарда пронзила голову горбуна, войдя через глаз.

– Сегодня вам не осталось работы: её сделал мой сын, – с этими словами Фэдэф убрал мечи. – Савас, хочешь подойти к нему?

– Да, папа.

Фэдэф положил руку на плечо сына.

– Иди.

Он провожал сына взглядом. Шаг. Ещё один. Ещё шаг. Савас стал переходить через Гвиз.

– Расслабься, мой друг, всё позади, – сказал Лебеард как можно мягче, заметив, что Фэдэф снова в напряжении. – Ты переживаешь так, будто вас разделяют не десять шагов, а расстояние, неподвластное взору.

Фэдэф оцепенел от услышанного: «расстояние, неподвластное взору». Знакомые голоса словно очнулись в его голове: «Расстояние между тобой и твоим сыном увеличивается… Тебе его скоро не нагнать… А горбун… горбун – враг… Фэдэф, ты покончишь со злом!» В эти мгновения ему показалось, что он понял смысл всех этих слов.

– Са-вас! – заорал он так, будто силой голоса можно было поколебать время и заставить его изменить прошлое, остановить настоящее и не связывать путами будущее.

– Са-вас! – горы обрушили на мальчика страшный рёв в тот момент, когда он подошёл к убитому горбуну.

Он вздрогнул от испуга и повернулся к отцу. Он увидел, как тот выдёргивает из колчана и выпускает в его сторону одну за другой смертоносные стрелы. Он услышал, как эти стрелы пронзают воздух вокруг него. Он увидел глаза отца, останавливающие жизнь. И жизнь для него остановилась, и наступила чернота…

– Са-вас!

Стрелы Фэдэфа кусали скалу и падали вниз. Но две из них вонзились в камень. Это был живой камень. Он выдал жизнь в себе своей смертью. Он откололся от скалы, высунул из горба морду и, захлёбываясь, с хрипом, рухнул на землю. Ещё один камень отделился от скалы и прыгнул в сторону Саваса. Но стрела Лебеарда заставила его вырвать своей клыкастой пастью лишь клок воздуха, а не горло мальчика, и это был клок воздуха, которым горбун подавился.

Фэдэф и Лебеард подбежали к лежавшему без чувств Савасу.

– Фэдэф, он не ранен, – быстро осмотрев его, сказал Лебеард. – Это обморок.

– Савас, сынок, очнись, – прошептал Фэдэф, склонившись над сыном. – Ты молодец, Савас: ты свалил горбуна. А теперь, прошу тебя, – возвращайся, будь сильным. Открывай глаза. И пойдём домой.

Но Савас не очнулся. Фэдэф взял его на руки и молча отправился в обратный путь. Лебеард шёл на некотором удалении от него, чтобы не мешать его чувствам…

* * *

У подножия Кадухара их ждал Рэгогэр, целые дни проводивший здесь и лишь на ночь покидавший свой пост, и Малам, оказавшийся в этот день (то ли случайно, то ли нет) попутчиком Рэгогэра.

– Фэдэф, что случилось? – спросил Рэгогэр. – Савас?.. Что с ним?..

Не дождавшись ответа, он посмотрел в глаза Лебеарду, который нёс мальчика.

– Не знаю, Рэгогэр, – ответил тот. – Он не очнулся после обморока.

– Но он жив? Он ведь жив?

– Жив… Но он не с нами, – наконец ответил Фэдэф.

– Фэдэф, позволь я повезу его, – Рэгогэр, полный решимости, вскочил на коня.

Лебеард вопросительно посмотрел на Фэдэфа – тот одобрительно кивнул ему и направился к Маламу, который молча ожидал его в стороне.

– Не ждите меня – поезжайте в Дорлиф, – сказал он, оглянувшись. – Я догоню.

– Что теперь скажешь, Малам? – как-то сухо обратился он к старику.

– Время скажет – не я скажу.

– Так зачем же ты здесь?

– Судьба Саваса решится на Перекрёстке Дорог.

– Каких ещё дорог, старик? Говори яснее!

– Ты заблудился и устал, Фэдэф. Позже ты поймёшь. Теперь же слушай и запоминай. Скажешь Лелеан…

Взгляд Фэдэфа выразил изумление.

– Скажешь Лелеан, чтобы она отнесла Саваса на Перекрёсток Дорог и оставила его там. Ей поможет её брат – не ты. Она всё поймёт.

– Почему не я?! – возмутился Фэдэф.

– Почему не ты? Найдёшь ответ в себе. А теперь поезжай к Лелеан.

Фэдэф резко повернулся и зашагал к Короку… Он быстро нагнал Рэгогэра и Лебеарда. Поравнявшись с ними, он сказал:

– Я должен увидеть Лелеан прежде, чем вы привезёте Саваса.

Несколько мгновений он не отрывал взгляда от сына. Потом ударил коня в бока и, удаляясь, крикнул:

– Прощайте!

Лелеан встретила Фэдэфа так, будто что-то знала, будто была готова к худшему. Весь её облик говорил о том, что её чувства окаменели.

– Что ты привёз вместо моего сына? С чем ты пришёл на этот раз? С какой болью?

– Лелеан?! – воскликнул Фэдэф, будто спрашивая, она ли это…

Ему стало не по себе от такой холодной, такой далёкой Лелеан, и, не зная, как открыть правду, он сказал:

– Лелеан, Савас жив! Наш сын жив! Ты скоро увидишь его!

– Почему же твои мечи с тобой, но нет Саваса?

Фэдэф ещё никогда не чувствовал себя таким растерянным и обречённым.

– Я должен сказать тебе… Случилось непредвиденное…

– Что ты называешь непредвиденным? Ты же предвестник.

– Не надо, Лелеан. Я сам не понимаю, почему это случилось. Савас упал в обморок… и не очнулся. Но он жив. На теле его ни царапины.

– Не очнулся и жив? Нет. Не очнулся – это ещё не жив. Очнётся ли он, предвестник?

Фэдэф опустил глаза: ему нечего было сказать на это.

– Прости, Лелеан. Я хотел… вернуться по-другому.

– Все последние годы я хотела жить по-другому. Но ты ничего не видел и не слышал. Теперь вышло по-твоему.

Фэдэфа больно задели эти слова.

– Лелеан, я должен передать тебе… Это касается нашего сына. Малам, этот морковный старик из Нэтлифа, сказал, что ты всё поймёшь.

– Говори же!

– Он сказал, чтобы ты с Лебеардом отнесла Саваса на какой-то Перекрёсток Дорог и оставила его там. Он сказал, что судьба нашего сына решится на Перекрёстке Дорог.

– А ты… ты ещё говоришь, что Савас жив, – Лелеан закрыла лицо руками и заплакала.

– Что означают его слова? – спросил Фэдэф.

Лелеан молчала.

– И ты мне ничего не скажешь?

Лелеан не ответила ему.

– Прости, Лелеан. Я ухожу.

– И мы уходим – я и мой сын.

Фэдэфу хотелось сказать что-то ещё… Не сказать – оказаться в прошлом и начать всё сызнова, с того крыльца, где он впервые встретил Лелеан. Но это было невозможно. Всё кончилось. Всё осталось позади. Навсегда.

Фэдэф вышел из дома, попрощался с Короком и направился в Управляющий Совет Дорлифа: ему нужен был Тланалт… Там его не оказалось. Писарь Совета Рэлэр сказал Фэдэфу, что Тланалт недавно ушёл домой. «Так даже лучше: не надо ни с кем объясняться», – подумал Фэдэф…

– Фэдэф, рад видеть тебя! Проходи в дом, – воскликнул Тланалт, увидев всегда желанного здесь гостя.

– Здравствуй, Тланалт. Я спешу. Я пришёл из-за этого. Вот, возьми. Теперь ты Хранитель.

– Как, Фэдэф?! О чём ты? Что случилось?

– Я выхожу из Совета. Я нарушил четвёртое условие.

– Нет. Ты не мог. Я не верю. Дело в чём-то другом. Объясни.

– Я и себе не могу многого объяснить. Я лишь чувствую. И знаю. Прощай.

– Не верю! Стой, Фэдэф! Не уходи! Давай разберёмся во всём вместе!

Фэдэф оглянулся назад.

– Поздно, Тланалт.

…Уже на окраине Дорлифа Фэдэф вспомнил слова брата и повернул обратно.

– Я покончу с этим, Савас. Знаю, что поздно. Для меня поздно. Для Лелеан поздно. Для нашего сына… поздно. Но для тебя… Спасибо тебе: ты пытался спасти меня. И прости меня за то, что слеза моя, ещё не упав на землю, на которой ты лежал, превратилась в камень.

Подходя к своему дому, Фэдэф увидел Нэна. Докода во дворе не было. «Саваса привезли, – подумал он. – Рэгогэр уже уехал». Дверь в дом была открыта – изнутри доносились голоса Лелеан и Лебеарда. В голосе Лелеан слышалось волнение. Фэдэф снял с пояса мечи в ножнах и положил их у крыльца. Вдруг давно забытое им слово потревожило его слух. Его произнесла Лелеан: «Палерард». Это слово зацепило его и едва не заставило вновь переступить порог дома. Но он испугался чего-то, отпрянул назад и побежал прочь, от слов, от мыслей, от чувств… Очнулся Фэдэф на границе Дикого Леса. Перед тем как ступить в него, он прошептал:

– Я твой. Прими меня.

Глава двенадцатая Пророчество, которое будет забыто

Через семнадцать дней владелец пекарни Дарад привёл в Управляющий Совет своего четырнадцатилетнего сына. На месте были Тланалт и Марурам.

– Здравствуйте, люди добрые. Мой сын, его зовут Плилп, хочет сообщить вам что-то важное.

– Рады видеть тебя и твоего сына, Дарад, – поприветствовал посетителей Тланалт. – Садитесь. С чем же ты пришёл, Плилп? Рассказывай.

Плилп, однако, вместо того чтобы рассказывать, прошептал отцу:

– Я же тебя просил. Скажи им.

– Простите моего сына, но он говорит, что ему велено передать слышанное всем членам Совета.

Марурам вопросительно посмотрел на Тланалта.

– Если наши гости говорят, что дело важное и требует присутствия всех членов Совета, так тому и быть, – сказал Тланалт.

– Тланалт, Марурам, простите меня, но я должен идти в пекарню. Оставляю вам своего сына, – Дарад поднялся с места. – Плилп, расскажи всё, как мне рассказал. Ничего не упусти. Не бойся и не торопись… Вы уж с ним помягче.

– Ступай, Дарад. Плилп уже не маленький – справится. Доброго здоровья тебе, – попрощался с ним Марурам.

– Доброго жара в печах, – провожая его, сказал Тланалт.

Всё время, пока Плилп ожидал прибытия уважаемых людей, губы его не переставали шевелиться, а взгляд, устремлённый в стену, выражал отсутствие в нём этой стены. Когда же наконец все были в сборе, Тланалт сказал:

– Друзья, это Плилп, сын нашего уважаемого Дарада. Он принёс нам важные слова, которые должен услышать каждый из нас.

– Надеюсь, такие же важные, как и хлеб его отца на наших столах, – замечание Трэгэрта, как это часто случалось с его замечаниями, звучало неоднозначно.

– Послушаем – узнаем, – сказал Тланалт.

– Плилп терпеливо ждал нас. Давайте и мы наберёмся терпения и спокойно выслушаем его, – поддержал Тланалта Марурам. – Приступай, Плилп.

Плилп встал.

– Утром я гулял с ферлингом за нашим садом. Вдруг меня кто-то окликнул. Это был седой старик. Он шёл из Дикого Леса. Я немного испугался и решил пойти домой. Я знаю… все знают, что из Дикого Леса выхода нет.

– Это правда, – подтвердил Гордрог. – Ни один смельчак, вступивший в Дикий Лес, не вернулся оттуда. Продолжай, Плилп.

– Подожди-ка, Плилп. Ответь нам: старик вышел из Дикого Леса, или ты так подумал? – спросил Трэгэрт, рот его скривился в ехидной улыбке.

Плилп замялся.

– Совет ждёт – ответствуй, – с нарочитой строгостью настаивал Трэгэрт.

– Я подумал так… потому что он шёл со стороны Дикого Леса.

– Что ты ещё подумал, наш юный друг? – не унимался Трэгэрт.

– Я подумал, что это Фэдэф.

– Прости, что перебиваю тебя, Плилп. Почему же ты так подумал? – осторожно спросил Тланалт. – Фэдэф не похож на старика.

– Мне показалось, что старик говорил его голосом, а ещё все знают, что Фэдэф ушёл в Дикий Лес. Люди видели, как он уходил туда.

– Дальше, – попросил Тланалт.

– Когда мы с ферлингом быстро пошли оттуда, он окликнул меня… по имени. Я не хотел останавливаться, но он позвал меня ещё раз, и тогда я подождал его.

– Это был Фэдэф? – спросил Гордрог.

– Я не знаю. Я был немного напуган. Он был похож на Фэдэфа и назвал моё имя. Но Фэдэф не старик, а этот – седой старик… И из Дикого Леса никто никогда не возвращался.

– Всё? Ты закончил? И теперь мы должны посовещаться и решить, Фэдэф это был или не Фэдэф? – продолжал придираться Трэгэрт.

– Трэгэрт, если ты оставил важные дела и тебе не терпится вернуться к ним, можешь сделать это. Мы не станем настаивать на твоём присутствии. Думаю, и Плилп не станет, – вступился за мальчика Тланалт.

– Прости, Тланалт. Я лишь предположил, что Плилп уже поведал Совету важную весть. Прости и ты меня, юный друг, и, если тебе есть, что добавить к своему занимательному рассказу, будь добр, продолжай.

– Плилп, что сказал тебе человек, которого ты встретил? – спросил Тланалт.

– Он сказал, чтобы я постарался в точности запомнить его слова и передал их всем членам Управляющего Совета. Он сказал, что слова эти должны быть записаны и сохранены, чтобы их узрели грядущие поколения.

– Наш Фэдэф, кажется, возомнил себя властителем душ не только ныне здравствующих, но и всех грядущих поколений дорлифян, – не удержался от насмешки Трэгэрт.

– Замолчи, Трэгэрт! – вспылил Тланалт. – Фэдэф – герой Дорлифа, и дорлифяне не потерпят оскорблений в его адрес, как бы ни сложилась его дальнейшая судьба. Предупреждаю тебя: я выношу твоё сегодняшнее поведение по отношению к Плилпу и твои грязные слова о Фэдэфе на суд Дорлифа.

– Посмотрим, на чьей стороне будет Дорлиф. Не думаю, что на стороне Дикого Леса и его обитателей, – с этими словами Трэгэрт вышел.

– Теперь мы можем спокойно дослушать рассказ нашего гостя, – сказал с видимым довольством на лице Марурам. – Плилп, тебе было нелегко говорить, но доведи начатое до конца.

Плилп поднял глаза к потолку, будто на нём были запечатлены слова старика.

– Не раз ещё, как и в далёком прошлом, спокойное течение жизни Дорлифа нарушено будет необузданной волей могучего чудовища, прозванного нашими предками Шорошом. Многие, рождённые для жизни, и многое, что дорого нам, сгинет безвозвратно в его убийственных объятиях. Но останутся, как и прежде оставались, те, кто не даст угаснуть огню жизни навсегда, и Дорлиф будет возрождаться снова и снова. Но однажды, когда расцветший Дорлиф будет засыпать и просыпаться под крышами, которые сольются с небом и светом, Шорош вновь обрушит свой безумный гнев на него и не только отнимет у него тысячи жизней, свет и небо, но перекинет в прошлое через пространство и время невидимый мостик, по которому придёт ещё одна беда. С этой бедой людям не справиться терпением, трудом и добротой. Но будет сказано Слово… Слово, которое будет даровано человеку Миром Грёз, Слово, которое не сгинет в Нет-Мире, Слово, которое не растворится в Мире Духов, Слово, которое измерит скорбь Шороша и сомкнёт начало с концом. И Слово это способно одолеть беду. Запомни это, Плилп, расскажи о встрече со мной своему отцу. А предсказание моё слово в слово…

– Плилп, очнись! – громко сказал Гордрог.

Плилп вздрогнул и посмотрел на членов Совета так, как будто видел их первый раз.

– Этот старик больше ничего не просил передать нам? – спросил Марурам, возвращая его в настоящее.

После некоторого замешательства Плилп наконец пришёл в себя и понял, почему он здесь.

– Простите меня. Я немного задумался, когда пересказывал вам то, что услышал от старика.

– Полагаю, его задумчивость помогла ему ничего не упустить, – с улыбкой сказал Тланалт. – Всё записал, Рэлэр?

– Да, Тланалт, слово в слово.

– Мы благодарим тебя, Плилп. Можешь идти домой.

– Постой, Плилп, – остановил его Марурам. – Ты не заметил, куда после встречи с тобой направился старик?

Плилп потупил взгляд. Потом посмотрел на Тланалта, потом – на Марурама.

– Мы с Зизом немного отошли, и я оглянулся: старик пошёл к Дикому Лесу.

Глава тринадцатая Огоньки во тьме

Ожидание было недолгим. Ещё не потускнел дневной свет, как в одно мгновение смысл ожидания обратился в антисмысл, в бессмысленность его существования. Шорош… Шорош явил себя Миру Яви. Он пришёл со стороны озера Лефенд.

– Фэлэфи, я думаю, подвал нужно держать открытым. Открой, пожалуйста, и подожди меня в доме. Я выйду во двор, посмотрю, не возвращаются ли Новон и Рэтитэр, – сказала дочери Мэрэми.

Уже не один раз выходила она из дома. Сердце её тревожилось за сыновей и Норона: в этот час их не было рядом. Она стояла у калитки и смотрела то на дорогу, то вдаль. Все дорлифяне были сегодня в смятенном ожидании.

Норон объезжал окраины Дорлифа. В условленных местах всё было подготовлено для костров: вырыты неглубокие ямы диаметром в четыре-пять шагов, уложен хворост, дрова; сверху это было укреплено длинными кольями (одни их концы вбивались в землю по краям ямы, другие крепились к просмолённому столбу, врытому посреди неё). Теперь неподалёку от этих мест люди делали в земле схроны для продуктов и воды, привозимых на телегах со складов Дорлифа. Обычно склонные к разговорам во время совместного труда, люди сегодня работали молча. Лица их были серьёзными и озадаченными, глаза порой прятались от глаз напротив, боясь угадать в них себя, свой страх.

Норон остановился и спешился у одного из таких муравейников. Он поздоровался с людьми и, подойдя к телеге, принял мешок с картофелем. Не успев сделать и трёх шагов по направлению к схрону, он вздрогнул от крика за спиной и обернулся: парень, стоявший на телеге, который только что подал ему мешок, кричал, как оглашенный, пронзительным голосом, указывая рукой в сторону озера Лефенд:

– Смотрите! Смотрите!

Всякое движение на мгновение замерло. Взоры устремились вдаль, и их следующее мгновение было там. На небе за озером Лефенд появилась чёрная точка. Она быстро расползалась ворсистым пятном, как будто её промокнули лоскутом неба, но этот тонкий лоскут не справился с ним и сам был тотчас съеден. За ним другой, третий… Пятно выросло, набив свою ненасытную утробу промокашками, и в какой-то момент выкатилось из глубины неба гигантским чёрным клубком, плотным и жилистым. Клубок хватал и наматывал на себя всё, что встречалось у него на пути: куски леса, гор, озёр, лугов, селений. Казалось, он сжирал само пространство и свет, которым оно было наполнено. Клубок был и неподвластен, и непостижим. И при виде него трепет и паралич духа занимали место плоти и воли, называемыми «человек». Затем каждого обнимала густая чернота, не только зримая, но и ощутимая всей кожей, и охватывал особый ужас, с которым каждый оставался наедине несколько последних своих мгновений.

Мэрэми не дошла двух шагов до двери своего дома, когда что-то заставило её оглянуться. Перед взором её предстал гигантский чёрный клубок. И тут же – кромешная тьма, отгородившая её от всего родного, что только что окружало её. Через миг слепоты она увидела перед собой себя, только себя, одну себя, будто никого и ничего другого уже не было. Она увидела в глазах, смотревших на неё, в своих глазах, безмерное отчаяние и безнадёжность. Она увидела себя, превращавшуюся в ничто, в черноту.

Соседка и подруга Мэрэми Сэлэси, её муж и трое их детей были в подвале, когда пришёл Шорош. Они не видели, как на Дорлиф, на их дом мчался зловещий клубок. Их сразу разделила чернота, и каждый из них перед своим концом видел себя, лишь себя, и слышал, как кричат близкие, видевшие лишь себя.

* * *

Лутул очнулся от каких-то звуков. Он сразу открыл глаза, но ничего не увидел. Темнота не напугала его, потому что он вообще не боялся темноты и потому что знал, что Шорош принесёт её с собой.

– Я, кажется, жив, – сказал он вслух, чтобы услышать свой голос, который должен был подтвердить ощущение жизни. – Я жив.

Он почувствовал, что чем-то придавлен. Напрягшись, он попытался высвободить руки и ноги – тщетно. Ещё раз – ничего не получилось. Ещё и ещё… Звуки над ним возобновились. Это были постукивания, треск, шуршание. Они то усиливались, то затихали. «Что это? – подумал Лутул. – Может, ещё кто-то жив?.. Пытается выбраться, как и я?»

– Эй! Кто там?.. Это я, Лутул! Отзовись!.. Это Лутул! – крик получался приглушённым, сдавленным, приходилось преодолевать вес, который сопротивлялся каждому его вздоху. – Слышишь меня?.. Это Верзила Лутул!

Лутул заметил, что, когда он кричит, звуки наверху прерываются. Он сделал ещё одну попытку зацепиться за удачу, витавшую над ним.

– Это я, Лутул! Верзила Лутул! Откликнись!.. Если тебе трудно говорить, подай голос! Просто голос!

В ответ он услышал то, чего в эти мгновения услышать не ожидал. Это был голос ферлинга. Ему показалось, что он узнал его.

– Лул!

– Иу-иу-иу!

– Лул!

– Иу-иу-иу!

– Лул! Родной мой! Ты уцелел! Иди ко мне! Иди! Иди!

Стук и царапание возобновились с новой силой. Теперь Лутул знал точно, что эти звуки означают его спасение.

– Иу-иу!

– Иу!

По голосам Лутул понял, что Лулу ответил другой ферлинг, что они говорят друг с другом.

– Лул, я слышу, ты там не один. Кто тебе помогает? Нуни?.. Сэси?..

– Иу-иу! – это была Сэси.

– Сэси! Я слышу тебя, – Лутул отдышался. – Лул, Сэси, вы молодцы. А я пока не могу вам помочь… Руки… Освободить бы руки.

Лутул не думал, что его освобождение будет таким долгим и изнурительным. Слыша ферлингов, зная, что они близко, он поддался иллюзии, подчинил ей своё внутреннее время и позволил надежде сделать обратную работу – измотать его силы. Руки и ноги его онемели. Терпеть это живому и могучему Лутулу, Верзиле Лутулу, было невыносимо. Ему казалось, что воздуха становится меньше и меньше. Он всё реже и реже подбадривал своих спасателей. Несколько раз он впадал в забытьё.

Лутулу снилось, как он вошёл в озёрную воду и поплыл, наслаждаясь её свежестью. Он глубоко нырнул, пронизал собой её прохладное нутро, вынырнул и, распластавшись на озёрном небе, глубоко вдохнул и… очнулся. Лутул очнулся. Он по-прежнему ничего не видел, но… ощутил, что он на свободе, что его тело наливается жизнью. Через мгновения он понял, что его, лежащего на спине, куда-то волочат. Лицо его обдавали свежие волны живительного воздуха – это ферлинги махали крыльями, помогая себе оттащить хозяина от его недавней могилы.

– Лул, Сэси! Детки мои! – прошептал Лутул.

Услышав его, ферлинги остановились, разжали клювы, выпустив его жилет и рубаху, и наклонились над ним.

– Иу-иу-иу!

– Хорошие мои! Спасители мои! Что бы я без вас делал?!

Ферлинги прижимали свои увесистые, но нежные головы к его груди. Лутул ещё не набравшими силу руками стал гладить их, перебирая оживающими пальцами в мягком пуху, серебро которого слизала темень.

– Лул, я узнаю тебя. Конечно, это ты затеял моё спасение. А это кто у нас? Подожди-подожди. Тэт? И ты здесь, Тэт! Ну, прости, что я не узнал тебя из-под завала, хороший мой. А это Сэси, это наша красавица Сэси. Кажется, я ещё кого-то забыл. Не узнаю.

На самом деле Лутул при первом же прикосновении к голове ферлинга узнал в нём Рура, того самого Рура, с которым он был утром на площади.

– Ну-ка, поговори со мной. Ну-ка, подай голос.

– Иу-иу! – ответил Рур.

– Рур, – с довольством в голосе протянул Лутул. – Теперь я узнаю тебя. Рур, умница.

– Иу-иу!

Лутул сидел на земле и ласкал окруживших его ферлингов словами и руками. (Из одиннадцати его птиц уцелели только четыре).

– Теперь, друзья, мы должны разжечь огонь, надо же мне на вас посмотреть.

Лутул не славился особой предусмотрительностью, за исключением, пожалуй, одного: выходя из дома, он всегда брал с собой мешочек с кормом для ферлингов, который носил на поясе. Но этот день был особым, и после общего схода дорлифян Лутул зашёл домой, чтобы взять лопату, собрать сумку с продуктами, а главное – это главное он всё время удерживал в голове, – захватить с собой коробочку вспышек.

Лутул сунул руку в кармашек жилета и сразу вспомнил, что отдал свои вспышки для общего костра. (Около каждого места для костра дорлифяне выкапывали небольшую ямку, в которую клали шкатулку с коробочкой вспышек и бумажными трубочками, после чего ямку закладывали камнем).

От земли до неба стояла густая холодная тьма. И само небо было поглощено ею. Двигаться можно было только на ощупь, медленно и осторожно. Лутул помнил, где он находился, когда явь вокруг него слизал Шорош. Место для костра в тот момент было недалеко от него. Но теперь, в этой черноте и хаосе, нельзя было не только определить нужное направление, но и случайно набрести на подсказку: знакомое дерево, беседку для отдыха, приметный валун. Лутул ломал голову над тем, как же ему правильно двигаться: выбрать какое-то направление и стараться придерживаться его или исследовать какой-то кусок местности, наугад проходя его вдоль и поперёк. На мгновение его смутила нечаянная мысль о том, что никаких подготовленных для костров мест не осталось, но он тут же прогнал её от себя. Другую же, нечаянную, мысль Лутул прогонять не стал: «Ферлинги приведут меня к запасам продуктов». И, прежде чем отправиться в путь, он несколько раз повторил им слово, которое они усвоили с цыплячьего возраста: «кушать». Затем он доверился своим спасителям и в окружении их побрёл в темноте. Они помогали ему идти: всякий раз, когда на его пути встречалось препятствие, они предупреждали его голосом и даже оттесняли своими телами в сторону, чтобы он мог обойти это препятствие. Время от времени пущенное Лутулом слово искало в темноте дорлифян, но не получив отклика, теряло силы и само пропадало бесследно… В какой-то момент ферлинги оживились, начали без умолку кричать, бить крыльями, хватать Лутула за руки и одежду клювами. Лутул встал на четвереньки и, медленно продвигаясь, принялся ощупывать то, на что он натыкался. Вдруг он прикоснулся к чему-то мягкому, и его пальцы тут же сказали ему, что это ферлинг, бездыханное тело ферлинга.

«Откуда он здесь? – подумал Лутул. – Может, хозяин взял его с собой? Может, он сам где-то здесь?» Он продолжил исследовать место под неумолчные крики ферлингов.

– Лул, что же вы так разволновались? Уймитесь! Тише! Тише! Дайте послушать! Человека из-за вас не услышишь!

Лул, как бы в ответ, ухватил хозяина за рубаху и потащил за собой, потом остановился и принялся стучать клювом обо что-то твёрдое. Сэси, Тэт и Рур тут же присоединились к вожаку. У Лутула ёкнуло сердце, и он руками проверил то, что подсказал ему слух… Так и есть – кормушка для его ферлингов. Её нельзя было спутать ни с какой другой, он сделал её сам, она была рассчитана на два десятка ферлингов. Никто в Дорлифе не держал больше двух-трёх птиц – Лутул мечтал о двадцати. Он понял: его спасители привели его к родному дому, к тем жалким остаткам его, которые не сожрал Шорош. Он понял: только что он нашёл тело ещё одного своего питомца.

– Надо покормить… Надо покормить… Вы хотите есть, детки мои, – вдруг забормотал и засуетился Лутул.

Он машинально снял мешочек с орехами, высыпал их в кормушку и только потом, сообразив, что мешочек не потерялся, обрадовался.

– Кушайте, мои хорошие, набирайтесь сил, нам они ещё пригодятся.

Ферлинги мерно стучали по дну кормушки, смакуя лакомство. Лутул сидел рядом и, пользуясь темнотой, промокал глаза и щёки краем рубахи…

* * *

Как только дыхание Шороша погасило свечи в подвале, Фэлэфи каким-то чутьём уловила, что Дорлифа больше нет. Безграничная боль в мгновение переполнила и надорвала её душу. Её мысли и чувства, словно сговорившись, стали покидать её, и их место начала заполнять бессмыслица: голоса людей и животных, что когда-то застряли в воздухе и теперь сорвались со своих мест, нежный вкус яблочно-морковного пирога, облизанного языками пламени, и взгляд парализованного ферлинга, умолявший огонь об одном: «Скорее, скорее коснись моих перьев и прими меня в свои объятия», холодная Слеза Шороша и людские слёзы вместо слов…

– Вернитесь! Вернитесь! – закричала Фэлэфи, напрягая последние силы рассудка, своим мыслям и чувствам.

И они послушались её. Обессилев, она уснула.

Когда Фэлэфи вернулась из сна в черноту яви, долго не могла преодолеть страх и открыть крышку подвала. Но мысль о матери была сильнее страха, и наконец она решилась – выбралась наверх и позвала маму. Потом снова и снова… снова и снова. Она быстро поняла, что, кроме подвала, от дома ничего не осталось. Она не знала, что делать, но возвращаться в темницу, наполненную призраками, ей больше не хотелось. Ещё она заметила, что ей не хочется плакать и звать на помощь. Она почувствовала, что в ней что-то изменилось, что она уже не вчерашняя Фэлэфи, и что она может прогнать свой страх. Она почувствовала свои руки. Раньше она не чувствовала так своих рук. Она почувствовала, что, повинуясь огню её души, они умеют брать и отдавать, но брать и отдавать не предметы, а нечто невидимое, но действенное, некую силу.

– А-а… а-а, – то ли стон, то ли слабый крик донёсся из темноты.

Фэлэфи пошла на голос. Ей показалось, что он исходит из того места, где стоял дом соседей.

– Сэлэси! – позвала она наудачу. – Сэлэси!

Никто не ответил. Потом снова жалобные звуки надорвали полотно черноты. И Фэлэфи поняла, что это зовёт на помощь соседский щенок. «Наверно, остался один, бедняжка», – подумала она и поспешила.

– Кловолк! Кловолк, не плачь! Я иду к тебе!

Щенок снова подал голос. Но на этот раз это был не плач, а звонкий призывный лай, в котором слышалась радость. Близость человека и знакомый голос взбудоражили его. Он не умолкал. Фэлэфи наконец добралась до места, откуда раздавался лай. Она поняла, что щенок лает снизу, из какой-то ямы, слишком глубокой, чтобы он мог выбраться самостоятельно. Она встала на колени и, опёршись одной рукой о землю, другую протянула вниз и тут же почувствовала, как тёплый комок прыгает ей на руку и скатывается обратно.

– Не спеши, Кловолк. Не спеши. Дай мне ухватить тебя. Так не больно? Иди ко мне, хороший мой. Вот мы и на свободе.

Вытащив щенка, Фэлэфи прижала его к груди. Кловолк всем телом дрожал от радости и мордочкой тянулся к её лицу, чтобы облизать его, в знак благодарности. Вдруг Фэлэфи краем глаза уловила какой-то свет. Она быстро повернулась к нему: его нельзя было терять из виду. Но в одно мгновение его смазала чернота. Фэлэфи замерла в ожидании: она не обманулась, ведь что-то было там, был свет, она его видела… Темень вновь ожила огоньком… Он не пропадал… Он приметно рос. «Костёр! Кто-то разжигает костёр!» – подумала Фэлэфи. Осторожными шагами, совсем не так, как бежало туда её сердце, она направилась в сторону костра. Не дойдя до него шагов тридцати, она услышала голос и сразу узнала его. «Лутул. Верзила Лутул! Конечно. Разжёг костёр на месте своего дома. Болтает со своими ферлингами».

– Лутул! – крикнула Фэлэфи и побежала к нему.

Лутул повернулся на крик и, увидев Фэлэфи, шагнул ей навстречу. Они обняли друг друга и долго стояли, прижавшись друг к другу, молча, как будто каждый из них много дней провёл на необитаемом острове, забыл слова и теперь боялся сказать что-то невпопад.

– А это кто у нас? – спросил наконец Лутул.

– Это Кловолк. Не мог выбраться из ямы и позвал меня. А потом ты поманил нас своим огоньком. Первый раз он у тебя не задался – будто что-то родное исчезло.

– Давай-ка покормим Кловолка, я тут кое-что нашёл, у себя дома. Фэли, возьми и ты, – Лутул протянул ей лепёшку. – Ещё мягкие. Как-то уцелели… Хорошо, что вспышки нашёл, с огнём совсем другое дело.

– Помнишь, как на Новый Свет ты угостил меня и Нэтэна лепёшками, точно такими же?

Лутул задумался.

– На Новый Свет я снова напеку лепёшек, много-много, и буду, как в прошлый раз, угощать ими всех, кто заговорит со мной. Я придумал такую забаву для себя, специально для Нового Света.

– Хорошо ты придумал, Лутул… Лутул! – вдруг вскрикнула Фэлэфи, напугав Лутула, Кловолка и даже бесстрашных ферлингов, которые громко замахали крыльями, как будто отбиваясь от этого крика. – Смотри! Чьи-то глаза! Видишь? Видишь?

– Нет, Фэли, – растерялся Лутул.

Фэлэфи подбежала к тому месту, где, как ей показалось, огненно блеснули глаза. Она присела и стала разгребать землю руками.

– Лутул, иди сюда!.. Смотри. Это… это твой ферлинг. Мне кажется, в нём не угасла жизнь.

Лутул принялся отбрасывать землю своими большими руками.

– Это Дуди! Это моя Дуди! – сказал он трепещущим голосом. – Не шевелится… Молчит. Дуди, скажи что-нибудь! Фэли, она умирает!

Фэлэфи заметила, что её руки тянутся к умирающему ферлингу. Но она не убрала их, как сделала бы это, боясь причинить птице боль, будь она прежней Фэлэфи. Напротив, она вверила им призыв своего сердца, и руки её стали осторожно-осторожно ощупывать тело Дуди. С каждым их движением она убеждалась, что они знают, что делают. Они получали едва уловимые токи, которых Фэлэфи не понимала, и посылали ответные. Лутул сидел рядом и молча наблюдал. Шея ферлинга будто притянула и не хотела отпускать руки девочки. И они колдовали над ней очень долго и напряжённо. Потом Фэлэфи отвела руки в сторону, и они продолжали свою работу с воображаемой шеей, с тем невидимым, что они взяли у ферлинга, чтобы вскоре вернуть. Они будто лепили что-то из глины, что-то присоединяли друг к другу и скрепляли, что-то подправляли. Потом они на мгновение остановились и бросили то недоступное взору, что было в них, в сторону шеи неподвижной птицы – Дуди встрепенулась, вытянула шею, встала на ноги и, издавая крик, замахала крыльями. Четверо её сородичей тоже закричали, замахали крыльями и подбежали к ней. От увиденного Лутул впал в бессловесное изумление.

– Лутул, я прилягу, отдохну немного, – слабый голос и потухший взгляд Фэлэфи говорили о том, что она отдала все силы, чтобы оживить Дуди.

– Устраивайся здесь, у костра, – Лутул снял с себя жилет и постелил его на землю.

Фэлэфи легла.

– Кловолк, иди ко мне, – едва шевеля губами, сказала она и сразу уснула.

Пробудили её голоса людей.

– Потерял, потерял! Я её потерял! – бормотал Руптатпур, потрясая перед собой мешком для овощей с привязанной к нему длинной верёвкой.

– Да тише ты, Руптатпур! Дай девочке поспать! – с чувством прошептал Лутул.

– Какой ещё девочке?! Видишь?! – он снова поднял перед собой мешок. – Видишь?!

– Вижу. Мешок как мешок.

– Мешок как мешок! – передразнил Лутула Руптатпур, с укором в голосе.

– Да тише ты! Дочка Норона спит!

– Я уже проснулась, Лутул, – сказала Фэлэфи, поднялась и подошла к ним. – Из-за чего же ты так убиваешься, Руптатпур? Я слышала, ты потерял что-то.

– Видно, картошку дорогой растерял. Мешок-то, наверно, дырявый, – подтрунил над нарушителем спокойствия Лутул.

– Дороди я потерял, – дрожащим голосом признался Руптатпур.

– Ну, тогда прости меня, Руп. Я не знал, что у тебя настоящее горе. Надо было сразу сказать, что Дороди погибла.

– Типун тебе на язык, верзила несуразный!

– Что опять не так?

– Я же говорю: потерял! Слышишь ты, что я говорю? По-те-рял!

– Как же ты её потерял, Руптатпур? – вмешалась Фэлэфи в разговор, чтобы прервать неуместные препирательства и наконец прояснить, что же случилось с Дороди.

– Дочка, на ходу жену я потерял. Волочил её вот на этом самом мешке к вашему костру. Остановился, чтобы проверить, как она, и заодно отдохнуть. Говорю с ней – не отвечает. Руками стал трогать, не видно же ничего в шаге, а вместо неё – коряга. Сначала перепугался очень: подумал, её беднягу так скрутило. Уж потом разобрал, что это дерево. Звал её, шарил руками в этой проклятой темени – всё впустую, – Руптатпур в отчаянии махнул рукой.

– А что с Дороди? Почему тебе пришлось её по земле тащить?

– Ей обе ноги придавило, дочка, еле высвободил их. Мы же в подвале прятались. Хорошо, что не в доме: дом Шорош полностью слизал. А подвал разрушил, да так, что едва живы остались.

Пока Руптатпур рассказывал о своей беде, Лутул подыскал деревяшки и три из них сразу поджёг.

– Пойдёмте Дороди искать, без нашей помощи ей не добраться, – решительно сказал он.

На поиски отправились все, кто был у костра: и люди, и их помощники. Шли неподалёку друг от друга, молча, прислушиваясь к тишине. Очень скоро Рур подал голос из темноты. Руптатпур первым ринулся на зов ферлинга, остальные последовали за ним. Но он не осмелился подойти к лежавшему на земле человеку. Он пропустил Лутула.

– Это не Дороди, это учитель Крогорк, – осмотрев человека, сказал Лутул и уступил место Фэлэфи.

Передав свой факел Лутулу, Фэлэфи встала на колени подле учителя. Как только её руки замерли над его телом, она вздрогнула.

– Он весь внутри будто пережёван. Жизнь давно покинула его, – тихо сказала Фэлэфи и заплакала. – Теперь с нами нет учителя Крогорка… Он был такой жизнерадостный.

Лутул забил самую длинную из прихваченных им деревяшек рядом с телом Крогорка.

– Потом мы найдём всех погибших и проводим их в Мир Духов, а сейчас продолжим поиски Дороди.

– До-ро-ди! До-ро-ди! – в отчаянии завыл Руптатпур. Под впечатлением увиденного он совсем потерялся. – И моя Дороди вот так же где-то лежит… умирает… может, уже…

– Да что ты такое говоришь, Руптатпур! – перебил его Лутул. – Разве так можно говорить, а? К вам с Дороди ещё дочери из всех селений съедутся. Может, их Шорош обошёл или меньше потрепал. Ты им послания с ферлингами отправил?

– Отправил. Сразу после схода отправил.

– Ну вот, видишь. А ты раскис. Живого человека хоронишь. А ещё меня ругал.

– Да что ты меня уговариваешь! Я тебе не малое дитя! Сам посуди: она как без ног сейчас, да ещё не одна – жизнь в себе новую носит.

– Ну вот, видишь. У вас ещё мальчик родится. Только назови его как-нибудь попроще, чтобы не спотыкаться.

– Не буду я с тобой говорить, верзила дурной, – обиделся Руптатпур и закричал: – Дороди! Дороди!

– У-у… – чернота, показалось, отозвалась едва слышным женским голосом.

– Слышите? – оживилась приунывшая Фэлэфи.

– Я что-то слышал, – ответил Лутул.

– Звуки пришли оттуда, – указала Фэлэфи. – Пойдёмте быстрее.

…Дороди сидела на земле, опёршись на две палки. Руптатпур бросился к ней и упал подле неё на колени.

– Как же это ты потерялась, родная моя?! Хоть бы закричала, я ж корягу вместо тебя к костру привёз.

– Коряга для костра больше, чем я, сгодится, – засмеялась спокойная красавица Дороди. – Крикнуть-то я и не могла: видно, меня эта твоя коряга и ударила, да так, что я сразу чувств лишилась. Не надо было петлять как заяц. Шёл бы прямо – любая коряга на пути тебе бы досталась. Ну, что ж теперь слёзы лить, коль нашёл, что потерял. Здравствуй, Лутул. Здравствуй, Фэлэфи. Спасибо, что пришли за мной, а то я этими костылями устала землю толкать, всего-то продвинулась на три шага.

– Дороди, можно я твои ноги посмотрю? – спросила Фэлэфи.

– Пусть посмотрит, – не удержался Лутул. – Она на моих глазах издыхавшую Дуди к жизни вернула. Вот она моя Дуди. Скажи, Дуди, правду говорю?

– Иу-иу!

– Посмотри, дочка. Ножки мои не против – я не против.

Фэлэфи попросила Руптатпура подержать факел. Лутул взял Кловолка на руки, чтобы тот не мешал врачевательнице, и отошёл в сторону…

Весь обратный путь к костру Фэлэфи нёс Лутул. Он чувствовал себя стражем маленькой и беззащитной спасительницы дорлифян. И это чувство вселяло в него веру, что он непобедим. Дороди шла рядом, прижимая к груди Кловолка, и плакала от счастья. Руптатпур тоже был счастлив, несмотря на то, что узнал от Фэлэфи, что у них снова родится девочка. Лишь одно огорчало его – Лутул не доверил старику нести Фэлэфи, в то время как ему очень хотелось делом подтвердить свою благодарность ей.

– Самое время дать ногам отдохнуть и как следует поесть, – сказал Руптатпур, подойдя к костру. – Коряга, будь она неладна, вытянула из меня все жизненные соки.

– Спасибо коряге за то, что все упрёки твоего голодного желудка она принимает на себя, – заметила Дороди.

Она достала из сумки кусок ткани, разорвала его на несколько частей и каждую смочила отваром из листьев тулиса, понемногу отливая его из фляжки. (Отвар тулиса она всегда брала с собой и прежде, когда со своими девочками ходила в лес собирать грибы, ягоды или орехи).

– Фэлэфи, возьми тряпочку, протри руки. Очень хорошо смывает грязь и залечивает ранки.

– Спасибо, Дороди. Я знаю: у нас дома тоже всегда фляжки с отваром тулиса стояли. Если кто-то надолго из дома отлучался (чаще всех папа, конечно), обязательно в дорогу тулис брал. У него запах приятный, мне нравится.

– Мне тоже. Лутул, хватит дрова искать, иди руки помой, и я всех пирогом накормлю. Руп, на и ты руки протри.

Дороди достала из сумки завёрнутый в бумагу и поверх в полотенце пирог. Когда освобождённый от этих одёжек пирог зарделся в свете огня, Фэлэфи смутилась: это был тот самый охваченный пламенем яблочно-морковный пирог, который пригрезился ей в черноте подвала, укрывшего её от Шороша, а языки пламени, облизавшие его, – это костёр Лутула, у которого они расположились теперь.

– Что с тобой, детка? – спросила Дороди.

– Так, вспомнила.

– Теперь мы всё время вспоминать будем. Долго вспоминать будем.

Дороди разрезала пирог ножом, который подал ей Руптатпур, и стала всех угощать. Не забыла она и Кловолка (тот притулился подле ног Фэлэфи). Щенок тотчас оживился, замахал хвостиком и принялся обнюхивать и облизывать кусочек.

– Костёр слабеет, и поддерживать его здесь нечем, – сказал Лутул то, что мелькало в сознании каждого, кто сидел у огня, чахнувшего на глазах. – Думаю, надо зажечь факелы и всем вместе искать подготовленные для костров места. Какие-то из них сохранились в целости. Мы же уцелели.

– Твоя правда, Верзила Лутул, хоть и идти лень, – сказал Руптатпур позёвывая. – Там и еда припасена, и лес рядом, если Шорош не слизал. Да что говорить, там – людская надежда. Те, кои и остались живы, сидят в подвалах, дрожат от страха. Вылезут наружу, увидят огонь – оживут.

– Недаром дорлифяне говорят: «Тьма страх привечает – свет страх прогоняет», – сказала Дороди и поднялась с места. – Ноженьки не против – я не против. Лутул, у меня тут в сумке коробочка со смолой припасена. А раз есть, то к нашему случаю. Возьми-ка смажь деревяшки – сочнее гореть будут.

…Они шли по земле, на которой стоял Дорлиф, но с каждым шагом убеждались, что идут по другой земле, по земле, которая не была родной, которая не слышала их и не говорила с ними. Она была безликой, мёртвой и ничем не выказывала, что может ожить. На своём пути они не встречали живых, и тогда уговаривали себя, что живые прячутся в подвалах. После учителя Крогорка они не набрели ни на одного мёртвого. И от этого на сердце у каждого из них было тягостно, потому что каждый понимал, что Шорош забрал дорлифян безвозвратно, и никто не питал иллюзий, что он позволит их душам свободно перейти в Мир Духов. Долго шли они так… ища… и не находя… И уныние, питаемое тьмой и тщетой, поселялось в их сердцах. И теперь они уже не спрашивали друг друга, как спрашивали в начале пути: «что там?», когда кто-то из них, наткнувшись на что-нибудь, замирал и вглядывался. Теперь они лишь прислушивались друг к другу…

– Огоньки! – воскликнула Фэлэфи. – Смотрите! Три огонька вдали!

Все оживились и подошли к ней.

– Это факелы, – сказал Лутул. – Они двигаются… Там три человека. Скорее всего, они идут со стороны леса Садорн. Должно быть, лесовики. Кажется, они заметили наши огни и сигналят нам. Идёмте к ним. Осторожно, смотрите под ноги.

Вскоре черноту обожгла вспышка, которая, оттесняя её, быстро превращалась в большой костёр.

– Они нашли его! Они нашли его! – радостно закричала Фэлэфи и, подскочив к Дороди, обняла её.

– Нашли, детка. Нашли. Теперь людям полегче будет.

Не так быстро, как дух огня отогрел их остывавшие души, они добрались до костра. Их поприветствовали лесовики. Среди троих был Латиард. Не было ни одного жителя Дорлифа, который бы не слышал о нём. Это был лучший проводник в округе. Его отец, дед и прадед тоже были проводниками. Латиард с детства знал лес, горы, все приветные и злые тропы. И он был готов ко всем опасностям, подстерегавшим людей в лесах и горах, к опасностям, исходившим от неживого, живого и от того, что казалось неживым.

– Здравствуй, Латиард. Ты не встречал моего папу? – спросила Фэлэфи.

(Она хорошо знала Латиарда: он был другом её отца и бывал у них. Отмечать Новый Свет Латиард, его жена, дочь и сын всегда приходили к ним).

– Как я рад тебя видеть, Фэли! Подойдём поближе к костру. Садись здесь. Я со своими людьми как раз недалеко отсюда помогал дорлифянам, когда Норон проезжал мимо. Мы кивнули друг другу. Останавливаться он не стал, проехал дальше.

– А Нэтэн? С ним был Нэтэн? – забеспокоилась Фэлэфи: ей показалось странным, что Латиард ни словом не обмолвился о её братишке.

– Норон был один. Но я уверен: если он принял решение оставить Нэтэна в каком-то месте, то это место надёжное.

– Простите, я случайно услышал, что девочка спросила о своём отце, Нороне, – вмешался в разговор лесовик, стоявший рядом.

– Говори, Товнар, – сказал Латиард.

– Я возвращался из Хоглифа, куда сопроводил семью из Нефенлифа, и видел, как Норон скакал в сторону Дикого Леса. С ним был мальчик. Конь под ними летел как стрела.

Фэлэфи вдруг встала, вытянула перед собой руки и пошла, медленно и осторожно, будто снова вокруг была одна беспросветная темень и не было никакого костра. По тому, как она шевелила губами, было видно, что она что-то говорит. Всё это показалось Латиарду странным, и он окликнул девочку:

– Фэлэфи, с тобой всё в порядке?

Она не ответила ему ни словом, ни знаком. Он подошёл к ней и, коснувшись рукой её плеча, спросил:

– Фэлэфи, тебе нужна моя помощь?

Фэлэфи вздрогнула и очнулась. Она взглянула на Латиарда, в глазах её был вопрос. Он переспросил её:

– Тебе нужна моя помощь?

– Спасибо, Латиард. Не беспокойся обо мне. Я… всего лишь задумалась…

– Ты будто шла в темноте и разговаривала с кем-то.

– Прости, но я не могу открыть то, что было в моём видении.

– Понимаю, Фэлэфи. В душе каждого из нас порой появляется что-то такое, что мы не должны превращать в слова для других. Отдыхай.

Фэлэфи снова устроилась у костра и погрузилась в себя.

– Одинокий, – прошептали её губы, и огоньки один за другим скатились по её щекам. (С этого момента она больше никогда никого не спросит об отце.)

К ней подсела Дороди. Дремавший на её руках Кловолк, почуяв хозяйку (он считал Фэлэфи своей новой хозяйкой), встрепенулся и перебрался к ней.

– Здравствуйте, люди добрые.

Все разом повернулись на неожиданно взявшийся откуда-то хриплый голос: к ним приближался, опираясь на палку, только что перешедший границу тьмы и света человек, маленького роста, с видимым даже спереди горбом на спине. Лицо его, тронутое жаром и красками пламени, оранжево зарделось. Это был морковный человечек.

– В устремлении ваших взоров распознаю удивление: вы не заметили, как я вошёл в ваш дом. Простите.

– Это Малам из Нэтлифа, – сказал после некоторого замешательства Лутул.

– Из Нэтлифа? – взбудоражился Руптатпур. – Как там мои дочки, Рэвэри и Стэтси?

– Я покинул свой дом девять дней назад и не могу сказать, что выпало на их долю… Доверившись голосу своей палки, я предупредил нэтлифян о близкой беде и призвал их последовать за мной. Они отказались оставить насиженные места. Были дети, которые хотели присоединиться ко мне, но родители не решились отпустить их. Мой старинный друг Рэгогэр пошёл бы со мной, но он не мог оставить людей.

Обхватив голову, Руптатпур запричитал.

– Как же ты пробирался, когда наступила тьма? – спросил Латиард. – Ты не освещал свой путь факелом, иначе мы бы заметили тебя издалека.

– Палка вела меня, лесовик. Шорош я переждал в пещере Тавшуш, – ответил Малам и обратился к Руптатпуру: – Не оплакивай дочерей загодя, добрый человек. Случай помог выжить тебе – поможет и им. Рэгогэр обещал мне попытаться отвести нэтлифян в Крадлиф.

– Дороди, я слышала от отца о морковном человечке и один раз видела его на Новый Свет. Говорят, ему уже тысяча лет и он знался с Фэдэфом, – вполголоса сказала Фэлэфи.

– Пригласи его к костру, детка. Он утомлён дорогой.

Фэлэфи подошла к Маламу.

– Малам, пойдём к костру, тебе надо отдохнуть и поесть. Вот сюда. Это Дороди. А меня зовут Фэлэфи.

– Благодарю тебя, Фэлэфи. Очень рад познакомиться с вами обеими. И со щеночком… которого зовут?.. – он вопросительно посмотрел на Фэлэфи.

– Кловолк, – ответила она.

Малам сел рядом с Дороди, по другую сторону от него присела Фэлэфи. Она не отрывала от него глаз: в нём было что-то притягательное…

– Покушай, Малам, ты, верно, проголодался, – Дороди подала ему оставшийся кусок пирога.

– Спасибо. Сел за стол – не говори, что сыт…

На глазах Дороди проступила грусть. Она поспешила промокнуть её платочком.

– Чудесный яблочно-морковный пирог. Мой любимый. Из жара взят в срок, и пропорция верная. Спасибо, Дороди.

Малам покопался в кармане плаща, что-то извлёк оттуда и, взяв руку Фэлэфи, вложил в неё это – у девочки ёкнуло сердце. Он тихонько сказал:

– Нашёл по дороге в Дорлиф. Но вещица предназначена тебе. Я это сразу понял, как только увидел тебя.

Фэлэфи невольно припомнила странные видения в черноте подвала…

– Сотовал, останься здесь. Будь стражем и поддерживай огонь. Скоро на помощь дорлифянам придут наши, Вентеар отправился за ними, – сказал юному лесовику Латиард. – Товнар, нам пора в путь. Надо разжечь оставшиеся костры и искать людей. Лутул, ты с нами?

– Я возьму с собой ферлингов. Они вытащили из-под завала меня – спасут ещё кого-нибудь.

– Хорошо. Чем больше смышлёных помощников, тем лучше.

– Меня не забудьте, – поднялся с места Руптатпур.

– Воля твоя, Руптатпур. Отправляемся.

– Вот ещё один смышлёный помощник, – Малам поднялся с места. – Моя палка откликнется на движение жизни прежде, чем любой из нас узрит или услышит её приметы. Я же буду при ней, как всегда.

Латиард покачал головой и сказал в ответ:

– Посмотрим, так ли она хороша, как твои слова в её честь.

…Ещё шесть спасительных костров загорелись вокруг Дорлифа. К ним, словно рождённые пустошью и теснимые тьмой, потянулись люди, те, которым суждено было выжить. Многие из них были покалечены, многие – испуганы. Почти каждый потерял кого-то из близких. Многие потеряли всех. Были и такие, которые потеряли себя, мысли их разбрелись по темноте, и ничто не могло собрать их вместе и упорядочить. Мало-помалу люди отогревались у костров, сердца их оттаивали, и они начинали делиться теплом друг с другом. Они начинали придумывать жизнь и, найдя глаза, которые хотели найти, делились этой жизнью. Был ещё один огонёк, который согревал и поднимал людей, даже тех из них, кто уже терял всякую надежду. Этим огоньком был дар Фэлэфи. Она несла его от костра к костру, от раненого к раненому и делилась его искорками так же откровенно и простодушно, как приняла его от судьбы.

Время, которое являло себя дорлифянам в виде перемены света, будто перестало существовать. Перестал существовать день с его калейдоскопом событий, окрашенных в живые краски. Перестала существовать ночь, одаренная Миром Грёз вуалью мечтательной таинственности. Шорош будто стёр и день, и ночь, оставив взамен пустоту, наполненную тьмой. И жизнь, приручённая временем и теперь оставленная им, растерялась и оцепенела. Люди не властны были запустить время. Но они могли разжечь костры, свет которых питал память и надежду на его возрождение…

Часть первая истории. Пришлые

Глава первая Семимес

Небо наливалось свежим светом и щедро делилось им с Дорлифом, помогая ему пробудиться ото сна. Домик на окраине селения, что ближе всех к озеру Верент, тоже уже проснулся и погрузился в свои привычные хлопоты. В этом домике, уютном и приветливом, который благоухал по утрам паратом и хлебом из пекарни Дарада и Плилпа, жили и хозяйничали два человека: Малам и его приёмный сын Семимес. Малам, подбрасывая в огонь поленца, подтапливал камелёк. Пламя подрумянивало его довольное оранжевое лицо. Он всегда радовался, глядя на огонь под чайником или котелком.

– За грибочками собираешься, сынок?

– Да, схожу.

– Дело хорошее: грибочков к вечеру зажарим или в молоке потушим. На кусай-траву ненароком набредёшь – посмотри парат, он всегда за кусай-травой прячется, да ты уж знаешь, привык. Соберёшь – ещё подсушим.

– Хорошо, отец.

– Кусай-траву раздвигай палкой, не спеши, а то руки пузырями пойдут, как в тот раз. Парат вместе с грибочками не клади – отдельный мешочек возьми.

– Ладно, отец.

– Хлебушка и флягу с чаем захвати. Да вспышки не забудь, мало ли что.

– Уже положил.

– Глубоко в лес не ходи. И направо, в сторону пещеры Тавшуш, не сворачивай: небезопасно нынче.

– Знаю, отец. Ну, я пойду?

– В случае опасности не суетись – слушай палку: она расстояние измерит и мгновение подскажет. Теперь ступай, сынок.

Девяносто три года минуло с тех пор, как Малам подошёл к первому костру, разожжённому на месте уничтоженного Шорошом Дорлифа. В то трудное время он и решил стать дорлифянином. А когда на эту землю вернулся свет, он вместе с другими дорлифянами принялся возрождать селение, у которого не могло быть иного имени, как только того, которое люди долгие годы носили в своих сердцах и в наименовании своей принадлежности к родине. Место для своего домика Малам выбрал сам, не совсем сам – он посоветовался со своей умной палкой.

Ещё одно важное событие в его жизни произошло шестнадцать лет назад.

Люди не знали, что делать с мальчиком, который был похож и не похож на человека. Он был рождён от дорлифянки и одного из воинов Шороша, которых сельчане называли ореховыми головами. Мать его умерла при родах. За одиннадцать дней до своей смерти ей чудом удалось бежать из логова ореховых голов, откуда ещё никто никогда не возвращался. Место это, бывшее озеро Лефенд, до дна выпитое Шорошом, теперь так и звалось – Выпитое Озеро. От людских глаз оно было закрыто густым туманом, за которым разрасталась сила, исполненная злобы. Люди были в смятении, они страшились, не пригреют ли чужеродное дитя, которое принесёт им беду. Заботило их и то, каково будет этому существу среди других детей, если всё же его оставить в Дорлифе. У всех отлегло от сердца лишь после того, как в Управляющий Совет Дорлифа пришёл Малам и сказал:

– Люди добрые, посмотрите на меня внимательно.

Члены Совета вняли его просьбе, хотя она показалась им странной. Малам продолжил:

– Отдайте дитя мне. Я выращу и выучу мальчика, и он будет жить в ладу с другими людьми, как и я, другие же оценят его по его нраву и поступкам.

– Ты уже выбрал ему имя, Малам? – спросила Фэлэфи, выражая самим вопросом своё согласие передать ему ребёнка.

– Его имя уже третий день витает в воздухе, дорогая Фэлэфи, – с блеском в глазах ответил Малам. – Запишите так: Семимес, сын Малама.

– Так тому и быть, – заключил старейший член Совета Гордрог, заглянув в глаза Тланалту, Фэрирэфу, Суфусу и Сэфэси.

Вернувшись домой с Семимесом на руках, Малам сказал самому себе:

– Это твой сын, Малам, – не забывай об этом никогда.

* * *

– Не торопись и не жадничай, сынок, – так Малам учил Семимеса собирать грибы, когда стал брать его с собой в лес. – Срезай по земле – не корчуй.

Но сегодня, будто всё позабыв, Семимес торопился. Согнувшись и напрягая зрение, он, подобно голодному рыщущему зверю, перебегал от одного места, которое выказало две-три бурые шляпки, к другому, привлёкшему глаз жёлтыми или оранжевыми вороночками, и жадно срезал гриб за грибом, пока сумка не наполнилась до краёв. Завидев листья кусай-травы, всегда готовые наказать непрошеного гостя, он пускал в ход палку, чтобы проложить себе путь к заветному кусту парата.

– Кусай меня, кусай – не щади! – приговаривал он своим скрипуче-дребезжащим голосом. – Я тебя не пожалею. На! Получай!

Семимес всегда побеждал кусай-траву: он был вёрткий, как белка. А в тот раз дал ей победить себя, и руки его покрылись пузырями. За несколько мгновений до этого он увидел своё отражение в речной заводи… и разозлился. И, засунув палку за пояс, бросился разгребать кусай-траву голыми руками, чтобы прогнать боль души телесной болью, которой та щедро одаривала его.

Семимес торопился не ради того, чтобы быстрее вернуться домой с добычей, зажарить и засушить её. У него была другая цель.

– Готово, – сказал он, забросав ветками сумку с грибами и мешочек с листьями парата.

Он выпрямился, огляделся, чтобы запомнить место, и во всю прыть побежал в противоположную от Дорлифа сторону, в сторону Харшида, горного хребта, начинавшегося за лесом Садорн. Он должен был вернуться домой засветло, чтобы не тревожился отец. Во всём Дорлифе не было человека, ни юного, ни взрослого, который мог бы бежать так быстро и так долго, как он. Сегодня Семимес бежал так быстро, как никогда прежде. Он хотел, чтобы у него осталось больше времени на поиски. Он жаждал найти Слезу и надеялся отыскать Её среди камней у подножия Харшида или на его склонах. Это был бы лучший подарок для Фэлэфи.

Пять дней назад, собирая орехи, он прыгнул с дерева на дерево, но сорвался и упал. До дома Фэлэфи он допрыгал на одной ноге, вторая – висела как неживая. Конечно, она была живая, потому что боль была нестерпимая. Однако муж Фэлэфи, Верзила Лутул, качая головой, сказал:

– Твоя нога, Семимес, повисла как неживая, но ты не отчаивайся: Фэлэфи поставит её на место – она и оживёт.

Так оно и случилось. И теперь он бежал, словно волк, не знающий усталости, а потом поскачет по скалам подобно горному козлу, не ведающему страха высоты.

Лишь однажды Семимес видел Слезу. Как всегда, на первом в году сходе дорлифян (в этот раз Малам пришёл на него вместе с сыном) Хранители: Тланалт, у которого было две Слезы, Фэлэфи, получившая Слезу от Малама девяносто три года назад и не успевшая передать Её члену Управляющего Совета до того, как сама была избрана в него, и Суфус с Сэфэси, брат с сестрой, по очереди носившие на себе Слезу, – показывали свои Слёзы дорлифянам, тем самым держа перед ними немой отчёт в верном несении бремени, возложенного на Хранителей, и напоминая им об их, дорлифян, долге.

Последнее время одна мысль не отпускала Семимеса. Если он, Семимес, найдёт Слезу, он явится в Управляющий Совет и вручит Её Фэлэфи, и весь Дорлиф тотчас узнает об этом, и весь Дорлиф будет долго говорить и помнить об этом, и весь Дорлиф будет считать его отмеченным судьбой. Отмеченным судьбой. В этом не будет ни капли выдумки. Это будет чистая правда. И что важнее для него, отблагодарить Фэлэфи или стать знаменитым, он и сам этого не знал… Но ведь можно распорядиться Слезой и по-другому. Что худого в том, если Слеза, скрытая от глаз… камнем, о котором никто не ведает, переберётся под другой камень, о котором будет знать только он, Семимес. И тогда Слезу будет оберегать, как настоящий Хранитель, он, Семимес. Такому как он Слеза может пригодиться: мало ли что ждёт такого как он.

Семимес бежал, бежал и думал только о Слезе, пока ноги его не ощутили, что ступили на камни.

* * *

Дэниел очнулся и открыл глаза: нежно-зелёное волнистое покрывало висело высоко над пространством… Небо… Дэниел всё помнил, весь путь от начала до конца, до того момента, когда он, обессиленный преодолением собственного страха и нестерпимого желания остановиться, упал и потерял все ощущения. Он помнил, как в пути едва не оборвался узел, связывавший руки друзей. Кто-то из них двоих мог остаться внутри.

– Мэт! – с тревогой в голосе произнёс Дэниел имя друга.

– Дэн, – ответ прозвучал совсем рядом.

– Ты смотришь на это зелёное небо?

– Да. Кажется, это небо.

– Мэт, я не думаю, что это сон. И не думаю, что мы на небесах. Мы смогли выйти, и мы живы, не только наши души, но и наши тела… Если бы мы были на небесах, моя спина точно не ныла бы так.

– Дэн?

– Что?

– Шарик у тебя? – с каким-то непонятным напряжением в голосе спросил Мэтью.

– Почему ты спрашиваешь? Ты не просто спрашиваешь… Мэт, почему ты спросил об этом?

– Ты знаешь почему, – не сразу ответил Мэтью, и стало понятно, что он имеет в виду. – Но решать тебе.

– Я уже решил… Я открыл глаза, увидел это зеленоватое небо, и мне показалось, что я заново родился… там, где должен был родиться, то есть здесь.

– Может, твоего нового появления на свет и боялся Буштунц? И поэтому прятал от тебя странный шарик? Теперь мы с тобой понимаем, что это не детская игрушка.

– Ты можешь вернуться, Мэт. Я не обижусь на тебя. Но я здесь, чтобы знать всё… о себе.

– В чём-то я могу сомневаться, но одно я знаю точно…

– Я знаю, что ты знаешь точно, Мэт, – перебил его Дэниел. – Ты знаешь точно, что ты со мной.

– А я знаю, что ты это знаешь, Дэн. Просто эти слова придают мне решимости.

– Приятно вот так лежать и смотреть на небо… Эти небесные волны светятся.

– Почти как глобусы твоего деда.

– Шарик никуда не делся, Мэт. Он лежал около моей руки. Запомни на всякий случай: я кладу его в поясной кошелёк. И не беспокойся: сбежать мы всегда успеем.

– Дэн, глянь, сколько времени. Я, кроме лопаты, ничего с собой не взял, когда мы отправились искать твой клад.

– Мобильник в куртке… куртка на раскопках… мы вне времени…

– Тогда встаём? Начнём отсчёт времени и пространства?

– Страшно, – полушутя ответил Дэниел и потом добавил: – Встаём.

Дэниел и Мэтью поднялись, увидели друг друга (их разделяли небольшие камни) и, оглядевшись, поняли, что стоят посреди горного уступа.

– Я не помню, чтобы мы карабкались на гору, – сказал Дэниел.

– Теперь это неважно. Видишь лес? Нам надо спуститься к нему.

– Ты уверен? Может быть, нам стоит сесть и подумать? Может, надо подняться выше, и тогда мы увидим что-то ещё, кроме гор и леса?

– Сейчас день – тепло. К ночи мы продрогнем от холода и обессилеем от подъёма и голода. Да и скалолаз из меня никакой.

– Как и из меня, – заметил Дэниел. – Мэт, а ведь мы с собой ничего не взяли. Сейчас нам бы не помешали бабушкины сэндвичи, которыми мы подкармливали белок.

– Кажется, мы в поход не собирались, – с усмешкой ответил Мэтью, а потом, глядя в сторону леса, уже серьёзно добавил: – Но прогулка нам предстоит неблизкая. Давай посмотрим, где нам спуститься. И прошу тебя, будь осторожнее.

– И ты тоже.

* * *

– Двести тринадцать… Нет, Она не выбрала этот камень: он показался Ей не слишком радушным, он показался Ей грубым… да просто злючкой… Двести четырнадцать… Камешек за камешком, выемка за выемкой, расселинка за расселинкой.

Уже двести четырнадцать укромных мест, которые могли бы приютить Слезу, проверил Семимес.

– Двести пятнадцать… Только самые приветные, самые добрые, самые надёжные местечки, одно из таких. Другое бы Она не приняла. Она такая… правильная, такая чуткая. И Она нуждается в жалости, ведь Она… Слеза. Она жалеет, но и сама нуждается в жалости. И не всякий камешек может дать Ей приют и пожертвовать Ей часть своего покоя и тепла… Двести шестнадцать… Из этой расселинки веет холодом, даже моя рука чувствует это. Такая не может стать домиком для Слезы… Да… Слеза правильная. Она гораздо правильнее людей. По сравнению с Ней, они… они корявые… Они такие корявые! Слеза уравнивает всех людей, потому что для Неё они все корявые. Но Она… Она жалеет всех. Она может пожалеть даже самого корявого из них… если самый корявый отыщет Её, возьмёт Её осторожными пальцами и положит в норку… в мягкую, нетревожную норку… в Её новый домик… и согреет Её…

При этих словах в руке Семимеса появился небольшой мешочек из лилового бархата. Другой рукой Семимес подобрал привлёкший его взгляд камешек и опустил его в этот мешочек. Затем положил мешочек на камень, а сам устроился подле, прильнув щекой к бархату.

– …Согреет не только теплом бархата, но и своей слезой. Согреет Слезу слезой… Согреет Слезу слезой.

По щеке Семимеса скатилась не воображаемая, а самая настоящая слеза. За ней – другая…

– Может быть, судьба чем-то обделила его, но для Слезы люди все корявые. Может быть, судьба чем-то обделила его, но только не теплом души, но только не слезами. Может быть, он стал бы оберегать Её лучше, чем любой из Хранителей. У них много других забот, и порой они забывают про Слёзы, которые всегда с ними. Они привыкают к тому, что Слёзы всегда с ними, и забывают про Них. А этот корявый не забыл бы, потому что он никому не нужен, и ему никто не нужен… кроме Слезы… и его отца… Двести семнадцать…

Семимес выдернул руку из-под приподнятого камня и прижался к скале.

– Не вовремя. Как не вовремя, – прошептал он и, вынув палку из-за пояса, крепко сжал её.

Дэниел и Мэтью медленно, неуклюже спускались по склону.

– Дэн, подожди. Здесь не спустимся, не на что опереться. Передохни пока, а я попытаюсь пройти по тому уступу, справа. Дальше, кажется, будет легче.

Некоторое время они оценивали на глаз единственный доступный им путь.

– Он слишком узкий – соскользнёшь, – сказал Дэниел, сам не зная зачем.

– Не вижу, Дэн. Ничего другого, кроме этого уступа, не вижу. Не говори больше, что он узкий. Я пошёл.

– Он как раз такой, что нам по силам пройти по нему, – поспешил исправить свою ошибку Дэниел. – Ты пройдёшь, Мэт. И я следом за тобой.

– Жди – я дам знать.

Мэтью, прижимаясь к скале и нащупывая пальцами щербины, продвигался боком, медленно, с неведомым ему доселе чувством, которое пробуждает только близость к краю обрыва, и каждый его шажок укорачивал путь не больше, чем на длину ступни, и удлинял его на много таких шажков: чем они были короче, тем больше их было… За уступом его ждала небольшая площадка. Мэтью надо было просто прыгнуть. Но он остановился и ждал до тех пор, пока не почувствовал, что может оторвать своё окаменевшее тело от скалы, и пока с ног его не спала скованность. Потом прыгнул и только тогда задышал полной грудью, которую до этого сжимали между собой, словно тиски, камень и пропасть.

– Дэн! – наконец услышал Дэниел долгожданный голос Мэтью, – ты был прав: уступ как раз такой, что нам по силам пройти по нему. И на всём пути ты найдёшь, за что зацепиться руками. Это придаст тебе уверенности. Только не торопись.

– Теперь можно? – с усмешкой спросил Дэниел.

– Да, иди.

– Я не об этом, Мэт. Теперь можно повыступать? Сцена, я вижу, у тебя для этого подходящая. А как обстоят дела с ногами? На всём ли пути есть опора?

– Понял – умолкаю. И не жду тебя с нетерпением – не торопись.

Дэниел подумал, что судьба привела его сюда не для того, чтобы он сорвался в пропасть, и решительно ступил на спасительную каменную полоску…

Вскоре друзья спустились с горы и, решив не терять времени, направились к лесу.

– Мэт, давай пока не трогать этот вопрос. Я знаю: время от времени он встаёт перед тобой. Меня он волнует не меньше. Но я хочу обмануть его. Давай просто жить. Жить тем, что сейчас окружает нас, а не предположениями, где мы, в каком мы Мире… почему мы до сих пор не видели солнца, а лишь эти светло-зелёные волны света, если здесь уместно слово «лишь» – скорее всего, неуместно.

Мэтью ничего не говорил.

– Ты слышишь меня, Мэт?

– Поесть бы. Я правильно тебя понял, Дэн?

Дэниел рассмеялся.

– Ты понял меня лучше, чем я сам… Я бы не отказался от горсти орехов, даже от двух, только бы они росли здесь. Любопытно, какие орехи в этих краях.

– А от пары горстей земляники или черники?

– Что ты ещё предложишь, Мэт?

– Дай подумать… огня пока не предвидится, поэтому о мясе не мечтай… Придумал! Птичье гнездо, полное яиц… если, конечно…

– Вот именно: если.

– Дэн! – Мэтью остановился и придержал рукой Дэниела. – Кажется, в лесу кто-то есть: я заметил, как кто-то перебежал от дерева к дереву.

– Почему ты так говоришь?

– Как я говорю?

– Настороженно. Если там люди, нам повезло. Может, покричать им?

– Подожди. Люди разные бывают. Да я и не уверен, что это были люди. Может, лось, а может…

– Медведь-людоед, – шутя сказал Дэниел.

– И всё же давай кричать не будем. Просто постоим и подождём. Они нас и без крика увидят, – сказал Мэтью и добавил: – А может, уже увидели. Что-то тревожно на душе. Мне ещё раньше, когда мы с горы спустились, показалось, что кто-то следит за нами.

Вдруг на глазах у Мэтью Дэниел оцепенел. Он стоял как вкопанный, уставив взгляд в сторону леса, немного вверх, лицо его исказил страх. И страх не давал ему говорить. Через мгновение Мэтью догадался, в чём дело.

– Дэн, ты кого-то увидел? Дэн! Кого ты увидел?

– За нами следят, – произнёс наконец Дэниел, почти не открывая рта и не поворачиваясь к Мэтью, будто страшась, что это повлечёт за собой опасные последствия. – Он на дереве. Почти на самой макушке. Посмотри, но не показывай, что мы заметили его.

Мэтью, не поднимая головы, стал оглядывать верхушки деревьев, чтобы найти того, кто так напугал его друга. Ветка колыхнулась, и он увидел… Такого не бывает наяву. Такое может быть только во сне. В детском страшном сне. Из кроны торчала огромная голова, гораздо больше человеческой. Черты лица были едва различимы. Но Мэтью, как и Дэниела, охватил страх. Страх заронила в них эта неестественная голова, это смазанное, неясное лицо, которое поймало их съевшим расстояние взглядом. Всем нутром Мэтью почувствовал, что от этого лица исходит угроза. Такие лица бывают только во сне: смазанные, непонятные и одновременно страшные. Это лицо, казалось, в любое мгновение очутится рядом, откроет свои жуткие черты и начнёт хватать пастью за живот, за горло…

Вдруг лицо выкрикнуло что-то (это больше походило на звериный рык) – Мэтью и Дэниел вздрогнули… и увидели, как из леса вышли два человека с такими же огромными головами, как у того, который сидел на дереве. Это явно были воины: на них были панцири, один держал в руках секиру, другой – лук, на поясе у него висела булава. Мэтью и Дэниел стояли в полной растерянности. Ощущение нереальности происходившего и не покидавший их страх мешали им принять какое-нибудь решение. Воин зарядил лук, натянул тетиву и прицелился. Мэтью, почуяв внезапно, что стрела – это смерть Дэниела, очнулся и в то же мгновение сбил его с ног и упал вместе с ним на землю. Стрела вонзилась в шаге от них.

– Дэн, ты можешь бежать? – прокричал Мэтью почти в ухо Дэниелу.

– Не знаю. Меня трясёт. Ноги чужие.

– Ты же здорово бегал! Очнись! Они приближаются!

Огромные головы были всё ближе и ближе к ним.

– Очнись! Надо спасать свои шкуры!

– Я смогу, смогу! – обхватив голову руками, порывисто шептал то ли себе, то ли Мэтью Дэниел. – Только скомандуй! Скомандуй!

– Дэн, приготовься!

– Готов!

– Бежим!

Друзья рванули в сторону скал.

– К тем камням! – крикнул Мэтью, указав рукой направление.

Дэниел не отставал. Он почувствовал, что может даже прибавить и обойти Мэтью, как делал это в детстве, когда они наперегонки бежали к озеру. Но он не стал разрывать пространство, скреплённое одной на двоих опасностью.

Неожиданно из-за камня, к которому они приближались, вышел… парень. В руке он держал палку, и вид его – это сразу бросилось им в глаза – был странный и… пугающий. Друзья остановились в замешательстве.

– Не бойтесь меня, – скрипучим голосом сказал незнакомец. – Спрячьтесь за этот камень.

Мэтью и Дэниелу ничего не оставалось, как подчиниться. Они стали наблюдать из-за укрытия. Парень сделал несколько шагов по направлению к преследователям и остановился. Уткнув палку в землю, он опёрся на неё и склонился над ней, словно старик. Казалось, что он погрузился в себя и близкая опасность, на пути которой он теперь был, ничуть не волновала его.

Большеголовые были уже недалеко, и теперь их можно было разглядеть. Головы их напоминали массивные уродливые комья глины, из которых кто-то будто пытался вылепить человеческие лица, но, охваченный ужасом, бросил эту затею в тот миг, когда эти бугристо-ухабистые начатки стали оживать. Панцирные рубахи были составлены из узких и длинных железных пластин, которые напоминали листья осоки и свисали с плеч и груди вниз рядами. Верхний, плечевой, ряд нависал над вторым, второй над третьим и так почти до коленей. На панцирях на месте сердца был изображён чёрный круг, насквозь пронзённый оранжевой стрелой, идущей от левого плеча вправо и вниз. Не добежав до парня шагов двадцати, воины остановились. Что-то остановило их. Через мгновение, когда взоры большеголовых устремились на его палку, стало ясно, что это она почему-то удерживает их от нападения.

– Мэт, ты видишь? Они уставились на его палку, словно заворожённые.

– Да. Но он-то хорош: будто не замечает этих страшил. Что его палка в сравнении с секирой и булавой? Ты видел его лицо? Может, весь секрет в нём, а не в палке?

Воины переглянулись и перебросились короткими фразами. Один из них выдернул из колчана за спиной стрелу и прицелился в парня. Тот не шелохнулся.

– Мэт, – прошептал Дэниел, – что будем делать, если он выстрелит?

– Не знаю. Отсюда нам не уйти, – ответил Мэтью. – Но что-то мне подсказывает, что он не выстрелит.

Дэниел проверил рукой, на месте ли то, о чём он только что подумал. Мэтью заметил это, но ничего не сказал, как и Дэниел.

Мэтью угадал: большеголовый опустил лук. С минуту воины снова о чём-то говорили, и было слышно, как один из них сказал о каком-то Повелителе. Потом они развернулись и направились обратно к лесу. Парень выпрямился и некоторое время провожал их взглядом. Убедившись, что они не передумают (об этом ему сказала их скорая и решительная поступь), он подошёл к Мэтью и Дэниелу.

– Я Семимес, сын Малама.

– Меня зовут Дэниел, а это мой друг…

– Мэтью.

– Дэниел… Мэтью… Дэниел… Мэтью, – Семимес, проговаривая имена новых знакомых, прислушивался к их звучанию.

Друзья молча (за этим молчанием скрывалось любопытство) смотрели на него и ждали. Семимес прищурился.

– Если бы Семимес был целым человеком… – проскрипел Семимес, и при этих словах на лице его вырисовалась обида.

Друзья, услышав его оговорку, в недоумении переглянулись.

– …он бы сказал… – продолжил Семимес и тут же остановился, словно обдумывая, что бы именно он сказал, – что вы пришли издалека, очень издалека. Если бы это было не так, то тебя бы звали Дэнэд, а тебя – Мэтэм. И будет очень правильно, если вы согласитесь, чтобы вас называли именно так, пока вы пребываете в наших краях… в Дорлифе.

– А можно сокращённо: Мэт и Дэн? – спросил Дэниел.

– Для краткости и близости душевной, одним словом, для своих, это очень подходяще, – разъяснил Семимес, и обиду, сошедшую с его лица, заменило довольство. – Для родных и для друзей – очень подходяще. Да, очень подходяще.

– Семимес, а ты сам из… Дорлифа? Правильно я сказал?

– Ты очень правильно сказал, Дэнэд. Я из Дорлифа. Живу с отцом в доме неподалёку от озера Верент. Наше селение самое красивое во всей округе.

– А далеко отсюда до Дорлифа? – поинтересовался Мэтью, подумав о том, что они могли бы остановиться в этом селении, а этот парень мог бы стать их попутчиком.

Семимес усмехнулся.

– Намного ближе, чем до тех мест, откуда держите путь вы, Дэнэд и Мэтэм. Спокойным шагом за день доберёмся. Я здесь все тропы исходил и вас проведу… А из какого же селения вы?

Друзья вопросительно посмотрели друг на друга, и вдруг Дэниел почему-то вспомнил дедушкины глобусы.

– Наше селение… называется Глобус, – без раздумий сказал он.

– Глобус, – решительно повторил Мэтью, чтобы стряхнуть удивление, неожиданно прилипшее к его лицу.

– Не слышал о таком. Видно, вы проделали длинный путь, очень длинный путь. Может быть, этот путь был длиною в сто дней.

Глаза Мэтью и Дэниела снова встретились. Взгляды их были серьёзны и говорили о том, что слова Семимеса означают для них гораздо больше, чем то, что он в них вложил: он ничего не слышал о глобусе.

– У нас тоже есть озеро. Название его очень простое – Наше Озеро, – заметил Дэниел.

– Наше Озеро, – повторил Семимес. – Очень милое название.

Семимес легко постучал своей палкой по земле, закрыв при этом глаза.

– Семимес, а кто эти большеголовые в панцирях, которые бежали за нами? – спросил Мэтью.

Лицо Семимеса помрачнело, и весь он как-то напрягся и даже засопел. Ему понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя.

– Это воины Шороша, ореховые головы. Выпитое Озеро – их логово. Они делают вылазки, нападают на людей, убивают их. Они настоящие злодеи. Больше других достаётся нашим соседям из Нэтлифа и Крадлифа: эти селения ближе других к Выпитому Озеру.

– Нужно же драться! – возмутился Мэтью. – Что значит, достаётся?

– Да ладно, Мэт, не горячись. Давай послушаем – интересно, – попытался умерить пыл друга Дэниел.

Но Семимес уже зацепился за слово.

– Драться, говоришь? Что же ты побежал, Мэтэм? Страшно стало?

– Нужно подготовиться и дать отпор. Не с пустыми же руками на мечи и секиры лезть?!

– Нужно, нужно. Не обижайся. Люди вооружаются. И не только это. Отец говорит, что очень мудро поступил Хранитель Рэгогэр из Нэтлифа. Двадцать лет назад он уговорил сельчан приступить к сооружению крепости, которая бы прикрывала Нэтлиф со стороны Выпитого Озера. Воздвигали крепость жители из всех селений, а заправляли всем лесовики: они знают в этом деле толк, как и в оружии.

– Семимес, что же хранит этот Хранитель из Нэтлифа? – спросил Дэниел.

Семимес замялся, бойкость его словно куда-то исчезла.

– Хранитель?.. Это… тот, кому доверено охранять мир и покой людей. Рэгогэр, как ты мог заметить из моего рассказа, охраняет мир и покой Нэтлифа.

– А я подумал, что ему доверено оберегать какую-нибудь ценную вещь, – нарочно сказал Дэниел, заметив, что Семимес чего-то недоговаривает.

– Вещь… вещь… Вещи бывают разные, – Семимес поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, ища и пряча ответ. – Некоторые из них следует оберегать. Очень следует оберегать… Вещь…

– Так что твой отец говорит? – Дэниел перевёл разговор, чтобы остановить мучения Семимеса: ему стало стыдно за то, что причиной тому – его неосторожное слово.

– Отец? – обрадовался Семимес. – Отец говорит, что скоро ореховые головы окрепнут, и тогда начнётся… Дорлифянам тоже пришлось вспомнить об оружии, что сотни лет хранилось в пещере Догуш. Лесовики учат дорлифян владеть этим оружием, совсем как в давние времена, во времена Фэдэфа. Был такой герой в Дорлифе, и мой отец хорошо знал его. Он не раз рассказывал мне о нём. Каждую ночь вокруг селения выставляют посты дозорных. Вместе с сельчанами охрану всегда несут лесовики. Будете в Дорлифе – увидите всё собственными глазами.

– Семимес, – снова перебил его Дэниел, – ты сказал про давние времена, про то, что твой отец знал…

– Фэдэфа, – помог ему Семимес.

– Сколько же лет твоему отцу?

– Знаю, что не меньше тысячи лет, – с гордостью ответил Семимес.

Мэтью и Дэниел не удержались от улыбок, но промолчали, чтобы не смутить забавного парня.

– А кто же этот самый Шорош? Их Повелитель? Один из… ореховых голов упоминал про какого-то Повелителя, – поинтересовался Мэтью (улыбка уже прогнала обиду с его лица).

– Вот что я вам скажу, Мэтэм и Дэнэд…

– Лучше Мэт и Дэн, – заметил Дэниел.

Семимес расплылся в счастливой улыбке, но, тут же укротив её и нахмурив брови, настроился на серьёзный лад.

– Вот что я вам скажу, Мэт и Дэн, друзья мои: Шорош – это могучее и страшное чудовище. Девяносто три года тому назад небо над озером Лефенд разверзлось, не выдержав его злобы, и он обрушился на наши земли. В одно мгновение он слизал Дорлиф и другие селения. Одним глотком он выпил озеро Лефенд и покрыл его непроглядной пеленой до самого неба. И оно превратилось в то зловещее место, где больше тридцати лет назад закопошились ореховые головы.

Дэниел и Мэтью с какой-то ветреностью в душе слушали Семимеса.

– Шорош, – продолжал он, – пронёсся стремглав и снова взмыл в неведомые высоты, оставив после себя тьму, ореховых голов и собственные Слёзы… Повелитель? Повелителем они называют того, кто приручил их и поставил себе на службу, того, кого люди никогда не видели. Он правит ореховыми головами, оставаясь за пеленой Выпитого Озера.

– Тьму, ореховых голов и Слёзы… Злой Шорош роняет Слёзы? – усмехнулся Дэниел.

– Да, Слёзы. Говорят, что Шорош, увидев то, что он натворил в безумии, плачет. И люди находят его застывшие Слёзы… Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что, не будь зла, бед и болезней… – он подумал ещё о чём-то и добавил, понурив голову: – …и корявости, люди могли бы жить покойно и вечно.

Мэтью и Дэниел снова удержались от просившегося на язык вопроса. Вместо вопроса, Дэниел сказал Семимесу:

– Не унывай, друг.

Лицо Семимеса налилось жизнью так же легко, как мгновением раньше потускнело.

– Дэн, Мэт, я вижу, что вам нужно подкрепиться, очень нужно подкрепиться, – Семимес достал из своей походной сумки хлеб, отломил и дал по большому куску своим новым друзьям, потом отломил кусок себе. – Нам всем очень нужно подкрепиться перед дорогой. А вот чай – попейте. А я пить не буду, не хочу. Доброго вам голода, друзья мои.

Мэтью и Дэниел после небольшого замешательства разом сказали:

– Доброго тебе голода, Семимес.

Дэниел и Мэтью ели дорлифский хлеб с таким аппетитом, с каким давно ничего не ели, чем доставили Семимесу огромное удовольствие. «И Семимес может порадовать людей, – подумал он. – И Семимес может быть другом».

– Головы воинов Шороша походят на какие-то орехи, Семимес? Мы тут с Дэном гадали, чем может поделиться с нами этот лес.

– Это – лес Садорн. Жаль, у меня нет с собой хотя бы одного баринтового ореха. Он бы ответил на твой вопрос, Мэт. А потом вы с Дэном отведали бы его.

Дожевав свой хлеб, Семимес снова взял свою палку, стоявшую рядом, у камня, и несколько раз коснулся ею земли.

– Хорошо, что покушать успели. А вот дорога домой нам сегодня заказана, – проговорился он.

– Почему, Семимес? – поинтересовался Мэтью, заметив, что он сказал это сразу после того, как проверил грунт палкой. – Ещё довольно светло.

– Сейчас-сейчас, Мэт. Не торопись – попей чайку, – прежде чем сообщить что-то Мэтью и Дэниелу, Семимес дал им время спокойно насладиться чаем.

– Чай изумительный, – с чувством сказал Мэтью, возвращая флягу её владельцу.

– Мэт, ты поймал мою мысль и присвоил её себе, – сказал Дэниел.

Семимес засмеялся скрипучим смехом.

– Во всём Дорлифе только мы с отцом такой завариваем, паратовый. Я поутру как раз листья парата собирал, на обратном пути прихватим их… и грибы заодно. Я их в лесу оставил. Но это только завтра, а на ночь придётся искать убежище в горах.

– Почему же, Семимес? Я так и не понял, – повторил свой вопрос Мэтью.

– А я ещё не сказал, вот ты и не понял. Выгляни-ка украдкой – сам увидишь почему.

Мэтью сделал шаг, чтобы выйти из-за камня.

– Украдкой! – твёрдо повторил Семимес. – На стрелу нарвёшься, коли заметят.

Мэтью прижался к камню и осторожно выглянул.

– Сюда направляются? – спросил Семимес затаившего дыхание Мэтью.

– Мэт, что там? – прошептал Дэниел.

– Ореховые головы. Их не меньше десяти. Уже близко, – ответил Мэтью.

Дэниел даже разозлился на себя, когда рука его потянулась к ремню. От взгляда Семимеса не ускользнуло ни его движение, ни то, что кошель его, покоившийся на ремне, распирало так, будто за кожаной щекой его прятался баринтовый орех или что-то поменьше… но поценнее… что-то очень ценное.

– Не паникуй, Мэт, они не видят нас. И ты, Дэн, верни ум в голову… Было двое, стало десять – бой не примешь. Так что придётся с горами дружбу водить. Следуйте за мной, друзья мои. На тропе ступайте туда, куда нога Семимеса ступает, цепляйтесь за то, за что рука Семимеса цепляется.

Семимес засунул палку за пояс и тронулся в путь.

– Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что в горах есть близкие расстояния, но нет быстрых путей, – услышали Дэниел и Мэтью, последовавшие за ним.

Глава вторая «Наступает новое время…»

Немногим более года назад.

В трактир «У Кнанка», что в Нефенлифе, вошёл человек. Любой, кто узнал бы его настоящее имя, сказал бы или, по крайней мере, подумал (и не ошибся бы), что он издалека. Другие признаки этого были сродни лишь сомнительным догадкам. Человек сел за свободный стол в углу и поманил рукой прислужника, который и без того направлялся к нему.

– Позови-ка мне хозяина, – сказал он, как только взгляд прислужника завис над ним.

Через минуту появился трактирщик.

– Приветствую тебя. Я Кнанк. Будешь что-нибудь заказывать? Снимешь у нас комнату или спальное место?

– У меня нет с собой денег: поиздержался в дороге, – сказал незнакомец, вынул из кармана куртки коробочку и открыл её. – Возьмёшь это за еду и комнату?

Хозяин взял брошь.

– Как же тебя зовут, пришлый человек? Ответь, если можешь?

– Тронорт, – не задумываясь, сказал незнакомец: он заучил своё новое имя задолго до прихода сюда и в своих грёзах уже не раз назывался им.

Оценив брошь долгим взглядом, Кнанк спросил:

– На сколько дней намерен остаться у нас, Тронорт?

– На ночь. Поесть сейчас и утром.

– Идёт, – не скрывая удовольствия от удачной сделки, решил Кнанк. – Что закажешь?

– Вино, мясо и овощи, какие есть.

– Есть рагу из баранины. Есть кролик жареный, подадим с овощами.

– Рагу, пожалуй.

– Чаю отведаешь? Хочешь – со сметанными лепёшками, хочешь – с яблочным пирогом.

– Чаю утром. Лучше с пирогом. Сейчас только вино. Ещё утром – отварного мяса, побольше. А в дорогу приготовь жареных цыплят и пирогов с капустой, если можно…

– Можно, сделаем.

– …и вина флягу. Я тебе ещё вещицу дам – не пожалеешь.

– Я распоряжусь обо всём, Тронорт, не беспокойся.

– Постой, Кнанк. Попросить тебя хочу. Мне в Нэтлиф надо. Найдёшь мне проводника?

– В Нэтлиф? – трактирщик покачал головой. – Что же тебя туда позвало?.. Я не дознаюсь. Просто неспокойно в тех краях. Больше, чем неспокойно… О проводнике справлюсь и сразу дам знать. К нам всякий народ ходит.

…Тронорт уже засыпал, когда в его комнату постучались. Он подошёл к двери и открыл её. Кнанк поднялся к нему сам.

– Вынужден нарушить твой покой… по твоей же просьбе. Лесовик, по имени Лавуан, сопроводит тебя до Нэтлифа. У него два коня, взятых в Дорлифе.

– Передай ему: выезжаем на рассвете.

– Ты не спустишься к нему? – не смог скрыть удивления Кнанк.

– Насмотримся друг на друга в пути. Сейчас хочу отдохнуть. Будь добр, распорядись, чтобы меня разбудили.

– Я сам тебя разбужу. И всё приготовлю в дорогу, как договорились.

– Я помню уговор, Кнанк.

– Хочу предупредить тебя, Тронорт. Лесовику плату не предлагай: они люди странные, за так водят, – Кнанк усмехнулся. – На Новый Свет всех одаривают красивыми вещицами, а сами в дар берут коз. Странные люди… За наём лошадей заплатишь в Дорлифе хозяину. Лавуан скажет кому. Ну, покойной тебе ночи.

Когда Тронорт закрыл дверь, трактирщик покачал головой: ему было непонятно, почему тот не захотел поговорить со своим проводником.

– Посмотрим, каков ты есть, лесовик, – дверь не выпустила этих слов из комнаты нового постояльца.

* * *

– Лавуан, в Дорлиф заезжать не будем: не хочу терять время. За лошадей расплачусь позже.

– Как скажешь, Тронорт.

– Интересно, как поживает мой давний знакомый Фэрирэф. Я не был в этих местах почти… нет, больше тридцати лет. Ты знаешь Фэрирэфа?

– Кто же его не знает? Он прославился на всю округу. И то, что он сделал для дорлифян, напоминает о нём каждый день.

Тронорт изменился в лице, напряжение сковало его: он понял, о чём сказал его проводник.

– Не о часах ли ты говоришь, Лавуан?

– Вижу, молва о них дошла до таких далёких далей, куда не ходят даже наши проводники.

– Вечные скитальцы разносят разные были и небылицы. Эти люди не нуждаются в проводниках: они не могли бы указать им направление. Они, как ветер, ищут выход… или вход, о котором не знают сами… потому что они родились не в то время и не в том месте.

– Мне жаль их.

– Почему ты жалеешь тех, кого нельзя предать и кто сам не может предать?

– Поэтому и жалею. У них нет никого и ничего родного.

– Так Фэрирэф и вправду сделал часы?

– Они возвышаются на площади и показывают время: день, пересуды и ночь.

– Пересуды… – с умилением повторил Тронорт: ему нравилось это дорлифское «пересуды», одушевляющее время.

– Это когда день и ночь судачат между собой про остальное время, – объяснил Лавуан, не понимая, что это излишне.

Тронорт громко рассмеялся.

– Дорлифяне по заслугам оценили это изобретение и избрали Фэрирэфа в Управляющий Совет. Такие же часы уже установили в Нэтлифе и Крадлифе. Сейчас мастера работают в Хоглифе. Все хотят, чтобы в их селениях были такие же часы, как в Дорлифе.

Вдруг Лавуан увидел, что в лице Тронорта появилась какая-то кривизна, она словно пробежала по нему и оставила в выражении его болезненную надменность. Конь под Тронортом остановился и захрипел. Тронорт снова рассмеялся, но на этот раз каким-то кривым смехом.

– Наступает новое время, лесовик! – сказал он, и в голосе его прозвучала угроза старому времени.

– О чём ты, Тронорт? – спросил Лавуан: он не понял странных слов своего спутника и почему тот вдруг обратился к нему не по имени.

– О чём? Уже восьмой день мы в пути, а ты не поинтересовался ни тем, кто я, ни тем, что привело меня сюда.

– Кто хочет, сам рассказывает. Я же не могу спрашивать о том, что человек, быть может, желает сохранить в тайне.

– Ты ведь заметил, как мой скакун приостановил свой ход и как по нему пробежала судорога?

– Конь чувствует душу наездника, а твоя душа чем-то терзается.

– Думаю, и часы в Дорлифе замерли на мгновение, уловив разлад между своим ходом и трепетом моей души, а потом снова пошли, начав отсчёт нового времени… моего времени. И дорлифяне вскоре обратят свои взоры на нового Повелителя и отдадут ему свои сердца. Для этого надо только…

– Путь от последнего отданного тебе сердца до власти лёгок и короток, – перебил Тронорта Лавуан. – Но путь от первого сердца до неё тернист, если это не власть, которую даёт тебе собственная жена. Не слишком ли ты нетерпелив, пришлый человек?

– Скажи-ка мне лучше, Лавуан, знаешь ли ты что-нибудь о Слезах Шороша?

Непочтительные высказывания незнакомца, а теперь его неожиданный вопрос насторожили проводника: он сопровождал того, кто на восьмой день пути открылся не как гость, пришедший с добрыми намерениями.

– Я отвечу тебе так, Тронорт. О Слезах в Дорлифе знают все от мала до велика. Знаем о них и мы, лесовики. Но говорить о них, как и о всяком священном, здесь не принято. Судьба дарует Слезу отдельному человеку, а он вверяет Её одному из тех, кто ответствен за судьбу Дорлифа.

– И богат ли Дорлиф этими самыми Слезами? – с поддельной улыбкой спросил Тронорт.

– Священное измеряется не его количеством, – ответил Лавуан.

Ему не хотелось продолжать этот разговор – он припустил коня… и крикнул, вспомнив о долге проводника:

– Не отставай!

До пещеры Тавшуш лишь топот копыт свидетельствовал о том, что спутников двое. И даже молчание одного путешественника не было бы столь глухим, как молчание этих двоих… У пещеры Лавуан слез с коня. Тронорт последовал его примеру.

– Надо понимать, заночуем в пещере, мой неразговорчивый друг? – спросил Тронорт (молчание начало раздражать его, оно заставляло всё чаще думать о неизвестности, к которой он приближался, слова же могли бы развеять эти мысли).

– Наш разговор не помог сгладить нашу дорогу, Тронорт, о чём я сожалею.

– Тогда, может быть, костёр и доброе вино согреют воздух между нами и оживят наши языки.

Ничего не ответив на это, Лавуан отправился в лес за сухими ветками…

– А ведь эти часы сделал я, а не Фэрирэф, – сказал Тронорт, когда Лавуан вернулся с охапкой хвороста.

Услышав эти слова, Лавуан остановился и с недоверием посмотрел на дерзкого спутника. Потом подошёл к нему ближе, чтобы сумрак не помешал ему разглядеть обман. Но глаза Тронорта подтвердили его слова: в них была искренняя обида. Лавуан занёс хворост в пещеру и разжёг костёр. Выйдя наружу, он сказал:

– Пойдём – поможешь мне собирать ветки для доброго огня.

Костёр сделал своё дело: усадил спутников подле себя и, обласкав их души нежным потрескиванием, теплом и светом, пригласил к разговору.

– Тронорт, ответь, если хочешь: в наши края тебя привела Слеза? – спросил Лавуан, своим видом и тоном голоса показывая, что он забыл размолвку между ними.

– Ты догадлив, Лавуан, – в голосе Тронорта тоже не было напряжения натянутой тетивы. – Больше тридцати лет назад Она нашла меня и помогла мне обрести себя.

– И, взяв Её в проводники, ты не знал, куда отправляешься, не так ли?

– И так, и не так. До встречи с Ней я видел очертания пути, по которому шёл, но не понимал, что он ведёт в никуда. Слеза… стала моим проводником во мраке и вывела меня туда, где меня ждало (и волею обстоятельств ждёт по сей день) моё истинное предназначение. И это я почувствовал при первом же прикосновении к Ней.

– Тогда ты познакомился с Фэрирэфом?

– Он нашёл меня спящим недалеко от леса Садорн. Не знаю, кем я был больше: его гостем или его пленником… Для его сына Рэфэра – гостем.

– И ты сделал часы для Дорлифа? И тогда он отпустил тебя?

– Можно сказать и так. Я сделал детальные рисунки, и их легко стало превратить в часы… Я долго ждал. Но теперь я здесь, и наступило моё время.

– Не горячись, Тронорт. Можно пойти в Управляющий Совет Дорлифа и обо всём рассказать. Я уверен, члены Совета поймут тебя и поступят справедливо.

– Я не привык выпрашивать то, что принадлежит мне.

– Но Слеза… Всё равно тебе следует явиться в Совет. Имея ключ от Пути, ты пусть невольно, но создаёшь угрозу для жителей окрестных селений. Теперь не ты один, но и члены Совета должны принять участие в твоей судьбе. Думаю, найдётся решение, которое пойдёт на благо всем.

Кривая улыбка на лице Тронорта напомнила о себе. Лавуан догадался, что она означает.

– В одном ты ошибаешься, Тронорт, – сказал он в надежде встретить если не согласие, то хотя бы понимание. – Слеза заключает в себе неведомую силу. Но не Слеза обрекла тебя на жажду власти, ведь не обрекла же Она на это Хранителей Дорлифа, которыми движет забота о мирной и покойной жизни сельчан. Кривизна в тебе, которую я видел и которую почуял конь под тобой, – возмутитель этой страсти.

– О чём ты говоришь?! – неожиданно вскочив с места, выкрикнул Тронорт.

И в это мгновение пламя костра разорвалось, словно под напором какой-то невидимой силы, в клочья, которые разлетелись по пещере и исчезли.

– Об этом, – спокойно ответил Лавуан, указывая на съёжившийся костёр. – Прошу тебя, Тронорт, сядь и успокойся: я тебе не враг.

Тронорт сел.

– Что ж, проводник, укажи мне истинный путь, – сказал он, движимый больше любопытством, чем желанием усомниться в своей правоте. Но услышал то, что любого могло бы заставить поколебаться.

– Чтобы справиться с кривизной, есть только один путь – остановиться на Перекрёстке Дорог… и ждать. Путь этот таит в себе опасность невозвращения. Прошедшего же испытание Перекрёстком Повелитель Мира Духов наделяет жизненной силой и волей свершений… Среди лесовиков есть тот, чьё ожидание на Перекрёстке Дорог не превратилось в вечность.

* * *

Лавуан, охраняя покой своего спутника, ходил неподалёку от пещеры, прислушиваясь к тишине. Он ступал мягко и мерно, не подгоняя своих чувств и не торопя ночи. Но сегодня впервые за всё время пути от Нефенлифа она дышала тревогой. Она словно насторожилась в ожидании чего-то и порывалась прошептать лесовику что-то важное. Но шёпот её был слаб и неразборчив, и Лавуан лишь сердцем чувствовал приближение безликой опасности.

Вдруг, словно прорвавшись сквозь плотную завесу тишины, шёпот ночи зазвучал громче. И даже воздух над Лавуаном сотрясся от этого прихлынувшего шёпота, заставив его поднять голову. На фоне тусклого неба он увидел очертания огромного крылатого существа, зависшего над ним. В одно мгновение он зарядил лук и выпустил стрелу. Но летун увернулся от неё так ловко, как удаётся увернуться редкой птице, попавшей под выстрел лесовика. В ответ, быстро сложив широкие угловатые крылья, он комом свалился на Лавуана и сбил его с ног. Удар был тяжёлый… Когда Лавуан пришёл в сознание, он ощутил на себе мощное покрытое густой жёсткой шерстью тело зверя и увидел прямо над своим лицом его кровожадную морду: затянутые серой пеленой то ли живые, то ли мёртвые, но уставленные на него глаза-пугала, жилистый кусок мяса с рваными дырками ноздрей, которые сипло пожирали воздух, и широкую, растянутую по сторонам клыкастую расселину пасти. Всё это сбилось от напряжения в уродливый бурый узел, словно забрызганный кровью, над которым торчали две ладони: они ловили и щупали воздух. Лавуан тотчас вспомнил о мече… но руки его были скованы: летун зажал их своими лапами, которыми подбирался под него, чтобы полностью захватить в свои смертоносные объятия. Вдруг он встрепенулся и повернул голову туда, куда позвали его уши-ладони, в сторону пещеры Тавшуш – всё его упругое тело пришло в движение, он приподнялся, расправил крылья и, взмыв, скрылся в темноте. Лесовик вскочил на ноги. В это время из пещеры вышел Тронорт.

– Что случилось, Лавуан? – спросил он. – Мне показалось, был какой-то шум.

– Мне тоже показалось. Видно, ветер заставил деревья ворчать. Отдыхай, Тронорт.

– Да, пойду. Чувствую, сон не отпустил меня полностью и тащит обратно. Тебе тоже надо отдохнуть, ты бдишь все ночи напролёт.

– Я привык дремать на ходу… когда дорога покладиста. Покойной ночи тебе, Тронорт.

«Неужели это был горхун? – подумал Лавуан, как только остался наедине с собой. – Неужели это правда?»

Лавуан, как и многие лесовики и сельчане, не верил слухам, время от времени приходившим из Нэтлифа. Поговаривали, что в небе над Нэтлифом по ночам кружит обитатель недосягаемых горных пещер горхун, крылатый зверь бурой окраски. Статью своей он будто напоминает крысу, но много крупнее её, чуть ли не с кабана. Размах его перепончатых крыльев вдвое больше, чем у ферлинга. Про морду рассказывали так: уродливая, бельмоглазая, с кровавым отливом и до того гневная в оскале, что повергает в ужас даже видавших виды охотников. Вместо глаз ему якобы служат огромные всеслышащие уши, спрятаться от которых невозможно, потому как слышат они не только биение сердца в человеке, но и ток крови в его жилах. Жертвой горхун выбирает одинокого человека и нападает, внезапно падая с неба. Он силён и свиреп, и справиться с ним невозможно. От жертвы остаются лишь обглоданные кости. А кто-то из нэтлифян будто слышал, что этот крылатый зверь смеётся человечьим смехом.

Припоминание небылицы о смехе горхуна вдруг смутило Лавуана и заставило его отбросить все мысли, кроме одной. «Тот, кто едва не убил меня, не смеялся по-человечьи и не рычал по-звериному. Он лишь сопел, пробуя мой трепет на вкус. Но нэтлифянину не пригрезился смех в ночи, и он не приписал его горхуну ни по ошибке, ни нарочно. Это не было его выдумкой… как и то, что я видел, не было игрой сумрака… Смеётся в ночи тот, кто сумел укротить пещерное чудище, тот, чью руку я видел всего лишь миг: она вцепилась в кольцо на шее зверя, в ошейник… Значит… человек сидел на его спине…»

Утром Лавуан поведал о нежданном ночном госте своему спутнику. Ответное движение души Тронорта было непонятно ему: тот рассмеялся раскатистым смехом и, вволю насладившись им, сказал, опередив раздражение Лавуана:

– Прости меня, мой проводник. Хорошо, что ты остался жив. Я искренне рад этому.

– Ты недооцениваешь той опасности, которая подстерегает нас на остатке пути. Горхун и тот, кто правит им, вернутся. Зверь – чтобы убить меня, а человек – чтобы распознать то, чего не узрел в первый раз, – ужас в моих глазах, а потом – раздражить ночь дерзким смехом, что заронил страх в людях. Ты должен знать, Тронорт: если ты будешь близко, горхун не пощадит и тебя. Но это ещё не всё зло, с которым мы можем столкнуться лицом к лицу. Чем ближе мы к Нэтлифу, тем ближе и к Выпитому Озеру. Ореховые головы всё чаще выползают из своего логова и нападают на людей. Так не разумнее было бы развернуть коней в сторону Дорлифа?

– А Рэф, сын уважаемого Фэрирэфа, говорил мне, что лесовики лучшие воины и в них нет ни капли страха. Ты, кажется, готов поколебать эту молву о своих собратьях ради какого-то пришлого человека?

– Так куда поедем? – едва сдерживая обиду, спросил Лавуан.

– К Выпитому Озеру, – ответил Тронорт, осклабившись.

– За твоей весёлостью что-то кроется. Ведь это так, Тронорт? – прямо спросил лесовик.

– Ты не ошибся, Лавуан.

– Едем в Нэтлиф. Но прежде условимся: ты держишься позади, на удалении от меня. Как только я почувствую опасность, дам тебе знать двукратным сигналом рожка. Услышишь его – скачи во весь опор прочь, в Дорлиф. Сделаешь так – спасёшь свою жизнь и дашь мне волю действовать, не оглядываясь.

– Скучный нам предстоит путь, Лавуан, коль скоро ты оставляешь меня в тылу.

– Я тоже скажу тебе на дорогу, Тронорт: в твоей душе слишком короткое расстояние от расположения, которым ты одариваешь человека, до обиды, которую ты наносишь ему, чтобы я сожалел о расстоянии между нами, навевающем скуку.

…Рожок Лавуана молчал сначала день, который, не тратя много сил, отогнал сумрачные мысли, потом ночь, которую спутники провели в сёдлах, пугаясь уханья филина… и радуясь ему, потом ещё день, который сократил расстояние, навевающее скуку, до расстояния, утоляющего голод по болтовне.

– Растут ли грибы в ваших лесах, лесовик?

Лавуан улыбнулся. На этот раз, такое обращение к нему было ему по нраву: в нём не было надменности.

– Ты заядлый грибник, пришлый человек?

Этот вопрос развеселил Тронорта.

– Признаться, я никогда не собирал грибов и всего лишь раз бродил по лесу… Недостающий штрих в моём автопортрете.

– Тогда я отвечу тебе просто. В наших лесах много всяких грибов: и съедобных, и тех, которые лучше не трогать. А знаешь ли ты вкус грибов или тоже…

– О да! Я люблю грибы. Маслята! Маринованные маслята – одна из моих слабостей. У меня, знаешь ли, много слабостей. Когда ты утомлён или раздражён работой, нет ничего лучше маринованных маслят. Но прежде – глоток горячительного, чтобы ошпарить досаду и не дать ей извести тебя изнутри. Следом ты кладёшь в рот первый маслёнок, холодный, скользкий, и он будто сам напрашивается на то, чтобы ты отыгрался на нём. И ты отыгрываешься: раскусываешь его, раз, другой – его яркий вкус начинает забирать тебя… вместе с твоим раздражением. Ты проглатываешь его заодно с кусочками лакомства – и твоего раздражения будто и не было. Потом маслята, один за другим, лишь наслаждают тебя, пока ты не начинаешь отрыгивать. И твои нервы снова в порядке…

Лавуан с любопытством слушал Тронорта. Что-то детское проявлялось в этом человеке. Не слова, говорил он не как ребёнок, – глаза выдавали в нём детскость.

– Ещё – жареные боровички, – продолжал Тронорт. – Очень люблю жареные боровички с луковой подливкой. Если о чём и говорить «тает во рту», то как раз об этом кушанье. Всегда кажется, что ты не распробовал его до конца, так оно хорошо. А потом вдруг наступает пресыщение.

– Вижу, ты знаешь толк в грибах, Тронорт. Будешь в Дорлифе, обязательно зайди в трактир «Парящий Ферлинг». Там в любой день тебе предложат несколько грибных блюд, и нигде больше ты не найдёшь такого богатого выбора.

– А ты, Лавуан, дитя лесов, какие грибы любишь ты? Или они приелись тебе?

– Я тоже люблю грибы. Лесовики считают лучшими грибами фиолетовые, чёрные и белые дуплянки. Сельчане берут их только для засолки. Мы же варим из них супы и жарим их. Они самые мясистые из всех грибов, долго живут и не поддаются червю…

* * *

Рожок Лавуана молчал день, ночь и ещё день. Густеющие сумерки говорили о том, что пересудам пора заканчиваться.

– Тронорт, видишь, как кони заволновались?

Кони сопели, водили ушами, ход их сбивался с ритма, словно кто-то невидимый чинил им препятствия.

– Ты догадываешься, что кроется за этим? – спросил Тронорт.

– Может, стая волков вышла к кромке леса. Их мог привлечь запах лошадей, и тогда какое-то время они не отпустят нас.

– Но всё же отпустят?

– Да. Сами они очень редко нападают на людей… Но это могут быть существа пострашнее волков, и вооружены они не клыками.

– Чем же?

– Арбалетами, луками, мечами, секирами… злой волей.

– Ореховые головы?

– Пойду-ка вперёд: кони чуют неладное. Не торопись за мной.

– Постой, Лавуан. Хочу пить, а в моей фляге кончилась вода.

Лавуан снял с пояса флягу и бросил Тронорту.

…Тронорт всматривался в темнеющую даль, но ничего подозрительного не замечал. Лавуан придерживался уже привычной дистанции и ничем не выказывал беспокойства. И всё же в душу Тронорта прокралась тревога. «Это от усталости разное в голову лезет, – подумал он. – Догоню Лавуана, и сделаем привал… Маслят бы маринованных сейчас… Кому маслят, а кому дуплянок… фиолетовых, чёрных и белых… Правильный человек этот мой лесовик: бегает по лесам, ест дуплянки и доволен жизнью».

Как только Тронорт ударил коня в бока, раздался сигнал рожка.

– Раз-два… раз-два… Двукратный, – прошептал Тронорт.

Порывистым, неуклюжим движением он остановил бег своего коня. Обуздать же галоп своего сердца он не смог… и снова пустил гнедого вскачь.

Лавуан заметил засаду раньше, чем ореховые головы успели выстрелить в него. Они укрывались слева от дороги за камнями, окружёнными кустарником. Лавуан быстро спрыгнул с коня и, отпустив его, побежал вправо, к лесу. На бегу он подал сигнал Тронорту… Ему оставалось сделать всего несколько шагов, чтобы стать недосягаемым для резвых и яростных стрел ореховых голов. Но, увидев приближавшегося Тронорта, он ринулся к нему.

– Тронорт, назад! – выкрикнул он и замахал рукой. – Засада! Назад! Уходи!

Тронорт остановился.

– Лавуан! – крикнул он в ответ, не понимая, что надо делать.

Ореховые головы выскочили из-за камней и, устремившись к Лавуану, стали стрелять по нему. Увидев их, Тронорт опешил. Он обхватил голову руками, бросив уздечку. Он узнал их. Они являлись к нему в видениях. Они смотрели с его полотен. Они всегда были страшными. Они всегда пугали. Но мгновением раньше он не помнил о них. Он забыл эти жуткие лица. Он думал о чём угодно, но не о них. Он думал о маслятах. И вдруг с полотна, сотканного из живых нитей пространства и времени, ожив, сошли эти уродливые существа. Конь под Тронортом, влекомый бегом и ржанием своего товарища, освобождённого от службы Лавуаном, повернул, чтобы умчаться вместе с ним – Тронорт, потеряв контроль над собой и своим скакуном, упал на землю.

– Уходи в Дорлиф! – кричал Лавуан.

Тронорт поднялся на колени.

– Ухо-ди! – вдруг Лавуан запнулся на полуслове (резкая боль перехватила ему дыхание), потом продолжил сдавленным голосом: – Уходи!

– Лавуан! – в отчаянии крикнул Тронорт.

Поворачиваясь к ореховым головам, Лавуан выдернул из спины жгучую стрелу (она вошла в тело над левой лопаткой) и зарядил ею лук.

– Ты потерял это, урод, – возьми обратно! – в эти слова он вложил силу, побеждающую боль и слабость. Так он начал свою битву.

Самый проворный из ореховых голов, захрипев, рухнул на землю: стрела угодила ему в горло. В следующее мгновение Лавуан присел и, отстегнув от пояса свою гнейсовую накидку, ловко, единым махом, облачился в неё. В три прыжка он достиг камней и затерялся среди них. Он и сейчас мог легко уйти от преследователей, которые невольно упустили его из виду, но на дороге остался Тронорт, безоружный и беспомощный. Ещё три стрелы Лавуана, выпущенные будто самими камнями, сразили наповал трёх приближавшихся к нему воинов.

– Бейте по камням! – раздался густой голос «ореха». – Он один из них!

Ореховые головы осыпали стрелами дерзкие камни. Но Лавуан, предугадав их ответный залп, выпрыгнул вверх и закружился вокруг своей оси, отбивая напрягшимися полами спасительной накидки острые жала. Лишь одно из многих впилось в его левую руку, прежде чем он снова обернулся извергающим молнии камнем. Ещё двое из ореховых голов замертво ткнулись в землю. Лавуан заметил, что четыре воина (трое с мечами и один с секирой) приближаются к Тронорту. Две последние стрелы, выхваченные им одна за другой из колчана за спиной, оборвали бег двоих из них. Лавуан выдернул из ножен кинжал с изогнутым лезвием и бросился на помощь Тронорту.

– Уходи в лес! – пронзительно прокричал он.

Но Тронорт не сдвинулся с места. Он как вкопанный стоял на коленях и повторял, как заклинание, одно слово, которое, подобно выпущенной стреле, устремлялось к цели:

– Зусуз… Зусуз… Зусуз…

Лавуан позволил секире рассечь воздух всего лишь раз: увернувшись от неё, он приблизился к врагу и подчинил движение руки изгибу клинка своего кинжала – секира, туловище и голова, только что бывшие единым целым – воином, упали на землю порознь. Тяжёлый меч другого орехово-голового трижды обрушился на лесовика и трижды испытал на прочность его лёгкий кинжал, но меч оказался слишком тяжёлым, чтобы успеть встать на пути выверенного ответного удара… Ещё четверо оставшихся ореховых голов, обнажив свои мечи, бросились на Лавуана. Перед тем как расстаться с кинжалом, он поднёс его к губам и прошептал:

– Их уже трое.

Кинжал до мгновения сократил время между словом хозяина и явью, заключавшую в себе смерть одного из четверых. Не медля, Лавуан схватил меч сражённого им до этого врага. Вдруг воздух над его головой заколыхался и зашептал. Узнав этот шёпот, Лавуан поднял голову… и тут же упал на колено: в него угодила стрела. Это была стрела того, чей манёвр он упустил из виду. Она вонзилась ему под правую ключицу. Ореховые головы, окружив его, остановились. Превозмогая боль, Лавуан снял из-за спины лук и выдернул из себя стрелу: он уже понял, что умрёт раньше, чем изойдёт кровью. Он нашёл глазами обидчика, забравшегося на дерево. Дерево понимало, что непрошеному злодею надо было притаиться в кроне и выждать, а не доставать вторую стрелу, тогда он остался бы в живых, но душой оно было на стороне лесовика и сделало для него то, что было в его силах, – помахало ему веткой. Выпуская последнюю стрелу, Лавуан произнёс, с гордостью:

– Палерард.

Горхун подмял под себя Лавуана и, закрыв, словно навесом, раскидистыми крыльями место своего ужина от голодных взоров ореховых голов, которые жаждали добить его, принялся рвать добычу. Тронорт, будто обезумев, стал кататься по земле, бить её кулаками и вырывать из неё клочья травы.

– Нет! Нет! Нет! – вопил он.

Со спины крылатой крысы спрыгнул маленький оранжеволикий горбатый человечек. Он подошёл к Тронорту.

– Ты позвал Зусуза. Я здесь. И я помню тебя, и чувствую тебя. Но я не знаю твоего имени – назовись.

Через тридцать три года (по здешнему течению времени) после их первой встречи Тронорт снова услышал этот сильный голос. Он не поднял головы и не ответил: он противился воле уродца.

– Его имя Тронорт, Повелитель, – сказал один из трёх ореховых голов, стоявших поблизости. – Тот, огненноволосый, звал его так.

– Угомони свою жалость, Тронорт, – голос Зусуза продолжал придавливать его к земле. – Ты пришёл, чтобы повелевать.

Тронорт поднял глаза и тут же отвёл их в сторону. Не каждый осмеливался взглянуть в глаза Зусуза. Неприступность их происходила то ли от рельефа его лица, то ли оттого, каким духом они были напитаны, то ли от первого и второго вместе.

– Он был моим проводником. Мы ехали вместе десять дней. Мы пытались понять друг друга. Защищая меня, он бился до последнего дыхания… Ты сказал: повелевать? Я избранник, но не убийца.

Вдруг он вспомнил топор гильотины, упавший на голову бродяги ради славы художника, по имени Феликс Торнтон, и опустил глаза.

– Видишь: себя не обманешь. Избранник призван повелевать, а чтобы повелевать, надо не единожды пролить кровь. Твой проводник убил двенадцать моих воинов. Он больше похож не на проводника, а на того, кто всю жизнь воевал или готовился к войне. Не жалей воина, когда идёт война.

Тронорт хотел что-то сказать, но губы его слипались, у него пересохло во рту. Он снял с пояса флягу и… вдруг зарыдал: это была фляга Лавуана. Зусуз вынул из-за пояса палку.

– Выбери, на чьей ты стороне, Тронорт. Сделай это сейчас, пока воздух пропитан запахом крови твоего проводника. И если ты не со мной, я отпущу тебя… в последний раз. Но знай: ты и я – одно, в нас обоих горит огонь Чёрной Молнии, – Зусуз ткнул палкой в грудь Тронорта. – Почувствуй его.

И Тронорт почувствовал. Палка Зусуза пробудила в нём к жизни то, что Лавуан назвал кривизной, а Зусуз – огнём Чёрной Молнии, то, что вложило в его уста зловещие слова: «Наступает новое время, лесовик», то, что охладило его кровь теперь. Он отбросил флягу, из которой только что отглотнул воды, разбавив ею горечь слёз, стекавших по его щекам на губы.

– Откуда же взялся во мне этот огонь, Зусуз? – с усмешкой спросил он.

Зусуз поднял свою палку, погрузил её в мрачнеющий воздух и начертал число сорок шесть, которое тут же растворилось, вернувшись в память.

– Сорок шесть лет назад мне удалось проникнуть в самое сердце горы Рафрут, что возвышается на Скрытой Стороне. Там, в пещере Руш, моё любопытство привлёк камень, раскалённый добела неведомой силой. Сдвинув его, я освободил эту силу. Она предстала предо мной в виде сгущённого до черноты тумана. Это был клуб тумана. Незримую силу его почувствовала моя палка и через неё я. Клуб медленно поплыл вверх под самый свод пещеры. Не найдя выхода, он заревел диким рёвом и в один миг, словно прыгнувшая на жертву змея, распрямился нитью Чёрной Молнии, которая рассыпалась на десятки огненных стрел. Они пронзили стены скалы и разлетелись по Мирам. Одна из них заметалась по пещере – я оказался на её пути. Другая нашла тебя. Огонь Чёрной Молнии разжёг в нас жажду повелевать.

Тронорт вспомнил автопортрет, который он рисовал, если прикинуть… сорок шесть лет назад… зеркало, трещину на нём…

– Это была не трещина на зеркальном полотне, – признался он самому себе в том, в чём никогда до этого не признавался. – Это была кривизна… во мне. Это был огонь Чёрной Молнии… Ты прав, Зусуз: я и ты – одно.

– Я и ты – одно. Но нас двое. Когда тебе будет мало оставаться только Тронортом и ты ещё раз скажешь, что ты это я, а я это ты, мы станем единой плотью и разделённый огонь в нас – единым огнём. И из пещеры Руш, что в горе Рафрут, в которую войдут Повелитель Скрытой Стороны Зусуз и избранник Слезы Тронорт, выйдет Повелитель Мира Яви, и имя его будет Трозузорт.

Провозглашённая Зусузом идея привела Тронорта в безудержный восторг, и он разразился бешеным смехом, который заставил горхуна повернуть голову к нему и зарычать.

– Тихо, Шуш. Тихо, – успокоил свою крысу Зусуз.

Потом он подошёл к ореховым головам, ждавшим приказа.

– Благодарю вас, мои воины! – сказал он и тремя сокрушительными ударами своей палки убил их.

– Зачем?! – в изумлении воскликнул Тронорт. – Они… даже не ранены!

– Воины не должны быть свидетелями слабости, которую позволил себе их Повелитель, – сказал Зусуз, обратив свой холодный лик к Тронорту. – Твоя слеза для них хуже безнадёжной раны. Садись на горхуна. Я покажу тебе Выпитое Озеро – моё здешнее владение.

Тронорт с опаской приблизился к кровожадной крысе.

– Шуш, Шуш, я с твоим хозяином, я… гость твоего хозяина.

Зусуз рассмеялся. Потом сказал:

– Проникни в суть и подчини. Это то, на чём я стою с тех пор, как рука моя приняла палку, сделанную из болотного двухтрубчатника. Вот эту самую палку. Запомни эти слова: теперь это и твой девиз.

– Проникни в суть и подчини… – повторил Тронорт. – Я изображу наш девиз в виде символов, и каждый наш воин на своём панцире, на месте сердца, понесёт волю Повелителя Мира Яви Трозузорта.

– Ты обязательно сделаешь это. Теперь садись – не мешкай. Я сяду сзади. Крепче держись за ошейник. Домой, Шуш!

Тронорт почувствовал, как всё тело горхуна напряглось. Тот сделал несколько пружинистых шагов и, опёршись крыльями на воздух, оторвался от земли. Тронорт вцепился в ошейник и изо всех сил сдавил бока Шуша ногами. Голова его закружилась, он будто опьянел от полёта. Ему и хотелось быть сейчас пьяным и забыть обо всём, что было… и не думать о том, что будет. Потом – очнуться в своей мастерской, где в кресле будет сидеть Мо, и запечатлеть на полотне… своё головокружение, а не символ воли Зусуза. Только бы пьяные руки не выпустили… ошейник.

…Тронорту стало страшно, когда горхун вместе с ним и вторым наездником погрузился в слепой туман. Казалось, ему не будет конца. Казалось, из него нет выхода…

– Зусуз, скоро мы доберёмся до Выпитого Озера? – громко спросил Тронорт, повернув голову назад, чтобы увидеть хотя бы того, кто был за его спиной.

Но туман пропустил только голос. Сначала это был знакомый густой смех. Потом – ответ:

– Оно под нами. Шуш знает, где надо сесть. Он не ошибётся даже там, где без огня не ступишь и шага. Он чует ушами.

– А-а! – вскрикнул Тронорт и, потеряв равновесие, едва не свалился со спины горхуна: Шуш неожиданно стал снижаться.

Вдруг взору Тронорта открылась картина, которая поразила его.

– Это твоё владение?! – воскликнул он.

– Наше владение! – первый раз в голосе Зусуза слышался трепет: это гордость взыграла в нём. – Мы облетим его, прежде чем сядем. Слышишь, Шуш?

Тысячью огней горела котловина, огромная, едва подвластная взору. От её глубины захватывало дух. Стены по периметру котловины спускались террасами, к каждой из которых со дна вели ступени. Снизу доверху себя проявляла жизнь. Но обжита была не вся котловина – лишь четвёртая часть её. Сотни упорядоченных отверстий в стенах на каждом уровне служили входами в рукотворные норы – жилища воинов Зусуза. Над входами горели факелы. Многие жилища были освещены изнутри огнём костров. Подле некоторых суетились их обитатели: ореховоголовые мужчины, не заточённые в панцири, и женщины, вероятно, их жёны.

– Здесь рождаются дети?! – почему-то удивившись своему предположению, спросил Тронорт.

– Здесь рождаются воины. За четыре года симпатичные головастики вырастают во взрослых мужчин, предназначение которых – быть воинами. Очень скоро мы создадим армию, которой не смогут противостоять даже лесовики.

По верхней террасе, не приспособленной для жилищ, ходили воины, вооружённые арбалетами и луками. Любое живое существо (птица, зверь или человек), проникшее через вату тумана, становилось их мишенью.

На дне котловины, неподалёку от больших котлов, под которыми горел огонь, несколько ореховоголовых мужчин и женщин свежевали убитых животных и разделывали их туши. Среди туш Тронорт разглядел человеческое тело. Его ждала та же участь, что и тушу оленя, – стать пищей этих страшных существ, похожих на людей. Чуть дальше в стойлах отдыхали лошади. Ещё дальше, за чертой жилищ, в стене котловины, на нижнем её ярусе, два огромных жерла изрыгали огонь.

– Что за огнедышащие пасти там внизу? – снова спросил Тронорт, указывая на них рукой.

– Это плавильные печи. В них кипит железо. Рядом – кузнечный цех. Сейчас он молчит, чтобы не мешать сну воинов.

Горхун приблизился к цилиндрической каменной башне, которая возвышалась над котловиной, пронзая собой нижнюю кромку тумана. Верхушки её не было видно.

– Полетаем вокруг башни, Шуш. Покажем её Повелителю Тронорту.

Горхун немного накренился и, угождая хозяину, сделал первый круг, круто спускаясь вниз, за ним второй, на этот раз плавно поднимаясь, потом ещё и ещё, поднимаясь и поднимаясь.

Внизу была входная дверь в башню и два оконца, в которых горел свет. У входа стоял ореховоголовый воин с секирой. Выше, до уровня верхнего яруса котловины, ничего, кроме голого камня, ни единого оконца, ни единой бойницы. И только под естественным навесом, образованным пеленой тумана, корпус башни окружала площадка с перилами. Из башни на площадку выходили три двери с оконцами, расположенные по периметру на одинаковом расстоянии друг от друга. За оконцами был свет.

«Что там за этими дверьми?» – задался немым вопросом Тронорт, но ничего не приходило ему в голову.

– Всё увидишь своими глазами, – будто прочитав его мысли, сказал Зусуз и подал команду горхуну: – Поднимаемся, Шуш!

Они окунулись в холодную непроглядную пену: ночь превратила серую мглу… в чёрную мглу.

– Поскорей бы, – прошептали губы Тронорта.

– Ты не любишь туман? – спросил Зусуз.

– Я не люблю неизвестность.

…Они вылетели из тумана в ночь, в настоящую, открытую взору и душе, ночь, свод которой переливался тускло-синими волнами, копившими свет, чтобы отдать его следующему дню. Верхняя часть башни, окружённая точно такой же площадкой, как подтуманная (с тремя дверьми и светящимися оконцами), словно плыла в мглистом море, затерянная и готовая жить мечтой, которой бы жил её обитатель. Горхун облетал площадку.

– Какую комнату выберешь для себя, Тронорт: одну из трёх, что накрывает мгла, или одну из трёх, что парят под небесами?

Неожиданный вопрос Зусуза привёл его гостя в замешательство: он не был готов к этой простой и одновременно хитрой задачке. Тронорт задумался, потом сказал:

– Могу ли я сначала спросить об этом тебя, Зусуз: какую комнату занимаешь ты?

Зусуз рассмеялся.

– Мы с тобой на равных – я отвечу. Моё жилище там, откуда я вижу жилища моих воинов. Моё жилище – в Выпитом Озере, под общей с ними кровлей, какой бы мрачной и сырой она ни казалась. Я переберусь в комнату, плывущую по небу, тогда, когда земли, окружающие Выпитое Озеро, будут принадлежать мне. Я переберусь туда, чтобы любоваться моими землями, а не только ничьей вечностью.

Теперь Тронорт знал, что он ответит Зусузу.

– Я выберу одну из комнат под небом, чем выкажу живую веру в осуществление твоей цели. И пусть скорее наступит то время, когда ни одна вражеская стрела и ни один ферлинг неприятеля не нарушат покоя вечности вокруг нас.

– Садись, Шуш! – словно порыв ветра пронеслись слова горбуна мимо Тронорта.

Горхун спустился на площадку. Зусуз, а за ним Тронорт сошли на неё.

– Отдыхай, Шуш.

Шуш, сделав несколько взмахов крыльями, поднялся на самую верхушку башни, прикрытую навесом, который держался на нескольких вертикальных опорах.

– Его комната ещё выше? – с усмешкой спросил Тронорт.

– Да, там его гнездо. Там он отдыхает и несёт дозор. Он слушает лестницу, которая находится внутри башни, и камнем упадёт на любого, кто без моего разрешения ступит на неё. Знай: подниматься и спускаться по ней могу только я, служанка Сафа (в её распоряжении комната и кухня внизу, ты видел два её окна) и отныне – ты.

– А если Шуша нет дома? – спросил Тронорт: страх, вселяемый в него теми, кто за четыре года превращался из «симпатичных головастиков» в кровожадных уродов, которыми кишела котловина, не позволил ему остаться с этим вопросом наедине.

– Кто проследит за лестницей, если я отпущу Шуша поохотиться? Моя палка всегда со мной. Слишком много ступеней ведут сюда, чтобы я не успел внять её предупреждению. Так что ты можешь отдыхать спокойно. Путешествовать же будем вместе, – усмехнулся Зусуз. – Этого требует от нас Повелитель Трозузорт.

Опекаемый Зусузом Тронорт осмотрел все три комнаты на верхнем уровне. Они ничем не отличались друг от друга, разве что смотрели каждая в свою сторону. В каждой был стол, два стула, кровать и шкафчик, составленный из нескольких полок с общей дверцей.

– Я остановлюсь… – начал Тронорт и тут же поправился, – поселюсь в этой.

Зусуз пристально посмотрел на него.

– Если я не ошибаюсь, это окно смотрит в сторону Дорлифа, – продолжал Тронорт, поясняя свой выбор. – Много лет назад это местечко пленило мою душу. К тому же на площади Дорлифа установлены часы, которые придумал я. И когда я буду смотреть в это окно, я буду представлять, как соединятся место, время и избранник, и это будет услаждать моё сердце и мой разум.

– Еду принесёт Сафа, – перебил его Зусуз (в тоне его слышалось раздражение). – Надо дёрнуть за эту верёвку, и Сафа поднимется. Вот ключ от твоей комнаты, второго такого нет. Он открывает обе двери: и на внешнюю площадку, и на внутреннюю, к лестнице.

Зусуз сделал шаг к двери и обернулся.

– Не спрашивай подушек: в моём доме их нет. Если не сможешь без них видеть вещие сны, Шуш убьёт молодого ферлинга и Сафа ощиплет его для твоей подушки. Покойной ночи, Повелитель Тронорт.

– Покойной ночи, Зусуз.

– Твои уста, в отличие от твоих ушей, не любят слово «Повелитель».

– Это правда, Повелитель Зусуз. Но мы же с тобой на равных.

* * *

От усталости Тронорт, не раздеваясь, повалился на кровать. Через какое-то время в голове его промелькнуло, что он забыл запереть дверь на ключ. Он неохотно, тяжело поднялся, взял ключ со стола и подошёл к двери. На глаза ему попалась верёвка для вызова служанки, и он передумал. «Вызову Сафу: надо бы умыться и поесть чего-нибудь. Что она приготовила сегодня для Зусуза? Мясо в меня не полезет. Спрошу вина. Наверное, погреба под башней полны вин… Надо жить. Я пришёл сюда жить». Тронорт подёргал за верёвку, сел на стул и стал ждать… Он услышал шаги… Ему показалось, что он знает эту скорую поступь. В дверь постучали.

– Не заперто, – сказал Тронорт.

От изумления и растерянности он вскочил со стула и отшатнулся: в комнату вошёл Тимоти.

– Здравствуй, Феликс, – глаза его сияли: он был рад снова видеть друга.

– Как ты сюда?.. Как ты здесь оказался? Кто тебя пропустил?

– Дверь была открыта, и я прошёл.

– Хорошо-хорошо. Хорошо, что ты здесь. Ведь я обещал тебе показать когда-нибудь страну, где не предают детства, мою страну. Вот и наступил этот миг. И я сделаю это прямо сейчас. Как хорошо, что ты нашёл меня. Мы с тобой полетим на Шуше, и я покажу тебе моё любимое местечко – Дорлиф. Я покажу тебе мои часы. Мы приземлимся прямо на площади.

– Подожди, Феликс, – перебил его Тимоти и как-то странно, подозрительно посмотрел на него, будто что-то вспомнил. – Ты же… мёртв. Ты… отрубил себе голову. Ты помнишь? Я хоронил тебя, ты помнишь?

– Нет! Нет! Это был не я! Нет, Тимоти!.. Мо… Мо, верь мне! Ты веришь мне? Это был другой человек… бродяга. Ему незачем было жить. Ты веришь мне, Мо?

Сначала Тимоти ничего не отвечал – просто смотрел на Феликса. Потом ответил:

– Я верю тебе, Ли. Я вижу, что это ты.

– Так летим же!

– Нет, я не могу.

– Почему? – лицо Феликса покривило. – Почему? Ты… предашь детство? Предашь самого себя? И меня? Ты предашь меня?

– Нет, Феликс! Нет, что ты! Я благодарен тебе за всё и всё помню. Но я не могу остаться здесь. Ты знаешь, меня ждут Кэтлин и Дженни… Кэтлин и моя маленькая Дженни, самые дорогие мне люди.

– Ты мечтал об этой стране. Теперь ты предаёшь свою мечту. Даю тебе ещё минуту. Решай, предатель ты или нет.

– Я не могу оставить жену и дочь. Прости меня, Ли, – Тимоти был твёрд и одновременно трепетал от страха.

– Мне плохо, Мо! Мне плохо здесь одному! – признался Феликс. – Мо?!

– Нет, – Тимоти опустил глаза.

Досада охватила Феликса: он получил отказ даже после слов, взывавших к жалости. И он неожиданно для самого себя заплакал… Тимоти видит, как он плачет. Тимоти никогда не видел его слёз… Феликс засмеялся истерическим смехом, схватил со стола палку (это была палка Зусуза) и ударил ею Тимоти по голове. Тот схватился за голову и попятился к двери, ведущей на внешнюю площадку. Дверь распахнулась. Тимоти, шатаясь, сделал ещё несколько шагов, наткнулся спиной на перила и как-то легко, не сопротивляясь, а словно нарочно, перевалился через них.

Каким-то чувством Тронорт уловил, а может быть, сквозняк («Сквозняк», – припомнилось ему из детства), может быть, сквозняк подсказал ему, что за его спиной кто-то есть. Он испугался: «Свидетель!» Обернулся: перед ним стоял Зусуз.

– Отдай мне палку! – сказал он.

Тронорт повиновался. Ему очень захотелось спрятаться. «Кто-то прячется», – в голове его промелькнуло название ещё одного детского рисунка, а вслед за ним и сам рисунок встал перед глазами. «Это я прячусь, – подумал он. – От себя прячусь. Значит… эту, эту комнату я рисовал тогда».

– Я хочу сказать, Зусуз. Я слаб… и желаю обрести силу.

Зусуз молча ждал.

– Я больше не могу… – продолжал Тронорт. – Я больше не могу быть собой!.. Я больше не хочу быть собой! Я хочу…

– Говори!

– Я хочу… быть тобой.

– Говори!

– Я и ты – одно.

– Кем ты жаждешь стать?

– Трозузортом… Повелителем Трозузортом.

– Иди за мной, Тронорт!

Зусуз и вслед за ним Тронорт вышли на площадку.

– Остановись и не сходи с места, пока я не скажу. Впереди – бездна! – воздух вокруг вещал оглушительным голосом Зусуза. – Через мгновение перед взором твоим предстанут осколки Миров и лики Жизни. Какие-то из них оттолкнут тебя. Какие-то поманят. Ты же ступишь туда, куда укажу тебе я. Иначе… сгинешь в бездне. Ступив, жди.

– Куда мы пойдём? – не удержался от вопроса Тронорт.

– На Скрытую Сторону. В пещеру Руш, что в горе Рафрут. Туда, откуда вышла Чёрная Молния и где огни её, горящие в нас, воссоединятся вновь.

Зусуз стал рассекать воздух палкой, открывая то, что пряталось во тьме за открытой взору стороной её, то, что, являя себя, отталкивало и манило, то, что несведущего обращало в ничто.

– Видишь камень, Тронорт?

Тронорт потерялся: перед ним было столько картин, что невозможно было не потеряться.

– Тронорт, смотри сюда, пока я удерживаю пещеру! – грозно приказал Зусуз. Тронорт нашёл глазами камень.

– Вижу, – прошептал он, и ему показалось, что шёпот его исходит из пещеры.

– Идём!

Тронорт и Зусуз шагнули… От поглощения неизвестностью у Тронорта перехватило дыхание.

Он открыл глаза вместе с громким спасительным вдохом. Если бы не сон, который забрал весь его трепет, он бы, проснувшись, оторопел от страха.

– Я служанка Сафа, Повелитель Тронорт, – над ним стояло ореховоголовое существо и расставляло слова хриплым голосом (голова существа была покрыта светло-коричневым платком). – Я долго стучалась. Но ты не откликнулся. Повелитель Зусуз вызвал меня. Повелитель Зусуз велел узнать, не нужно ли чего Повелителю Тронорту.

Глава третья «Назови своё имя!»

Семимес остановился. Для Дэниела и Мэтью это было маленьким счастьем: их тела ныли от усталости, и они рады были даже самому короткому привалу.

– Глотните чаю и отдышитесь. Но долго отдыхать не придётся, – сказал Семимес и, вынув палку из-за пояса, прикоснулся ею к тропе. – Ореховые головы не отстают. Они не видят нас, но идут точно по нашему пути, хотя я стараюсь запутать их, очень стараюсь. Не иначе как нюхают след, подобно зверю. Не слышал раньше, что ореховые головы так хороши в горах.

– Они близко? – спросил Дэниел.

– Мало-помалу они нагоняют нас, Дэн. Вот что пересиливает то, что они ещё не так близко, чтобы пугать нас своими стрелами.

Семимес задумался.

– Что, Семимес? – заволновался Дэниел.

– До Друза далеко, – продолжил рассуждать Семимес вслух.

– Речка? – догадался Мэтью. – Чтобы ореховые головы сбились со следа?

– Не получится, Мэт. До Друза далеко, вы же измотаны – не сумеем оторваться от них так, чтобы спуститься в ущелье Кердок и перейти Друз незамеченными.

Семимес снова пощупал палкой камень и покачал головой, чем заставил Дэниела повторить тревожный вопрос:

– Что, Семимес?

– Вставайте. Надо идти. Дорога что-нибудь подскажет.

Мэтью поднялся и молча подал руку Дэниелу.

…Было заметно, что их проводник немного растерян: он не убрал палку за пояс и беспрестанно ударял ею по камню, он громко сопел, злясь на себя, он не оборачивался, чтобы проверить, всё ли в порядке с друзьями, как делал всю дорогу до этого. Семимесу хотелось что-то придумать… очень хотелось что-то придумать… но он натыкался на твёрдость и безжалостность скал… Неожиданно Семимес вскрикнул, перепугав своих подопечных и заставив их замереть на месте, а их лица приклеиться к воздуху, как будто это помогло бы им не рухнуть вместе с уступом, на котором они стояли, если бы он собрался обрушиться. Но ничего под ними не обрушилось, устояв перед напором Семимеса, и их физиономии отклеились и вернулись на свои места.

– Назад! Назад! Мы идём обратно! Поворачивайте! Идём обратно!

– Как обратно?! – опомнившись, возмутился Мэтью. – Там ореховые головы!

– Семимес! – воскликнул Дэниел, уступая дорогу взбалмошному парню, и в этом восклицании был тот же смысл, что и в словах Мэтью.

– Идите за мной! За мной! Нет времени на болтовню! Там наше спасение… если Семимес чего-нибудь не напутал.

Мэтью и Дэниелу не удалось даже переглянуться, чтобы хоть на капельку уменьшить своё недоумение, так быстро Семимес развернул их и увлёк за собой… Он шёл впереди и бормотал что-то себе под нос.

– Нет, нет. Семимес ничего не напутал. Он мог бы напутать в такой спешке, если бы не подумал тогда… о Ней. Но когда глаз его приметил ту расселину, Семимес вспомнил о Ней. Он не подумал тогда о себе и своих друзьях. Но он подумал о Ней. Семимес не прикинул тогда, подходящее ли это местечко для Неё или вовсе не подходящее: для этого не было времени. Он лишь вспомнил о Ней. Значит, он ничего не напутал.

Семимес и его мысли бежали так скоро, что Дэниел и Мэтью отстали от него. Он почувствовал это и оглянулся.

– Прибавьте шагу, друзья мои! Это себя оправдает. Очень оправдает.

Мэтью, а за ним Дэниел, тяжело дыша и не пытаясь из гордости скрыть это от своего проводника, подошли к нему. Воспользовавшись тем, что он наконец вспомнил о них и остановился, чтобы подождать их, и ещё больше тем, что к нему вернулось прежнее расположение к ним, о чём говорили его глаза, они плюхнулись прямо на тропу.

– Нет, нет, прежде времени. Очень прежде времени, друзья мои. Расслабляться нельзя. Ещё не пришёл миг, чтобы расслабляться. Поднимайся, Мэт. Поднимайся, Дэн. Иначе наши манёвры будут напрасны.

– Что за манёвры?! Мы идём на переговоры с ореховыми головами, или я чего-то не понимаю? – подтрунил над Семимесом Мэтью, надеясь на то, что он откроет свой замысел.

В ответ Семимес рассмеялся. Потом сказал:

– Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что порой надо идти навстречу опасности, чтобы избежать встречи с ней.

– Семимес, а ты уверен, что это тот самый случай? – спросил Дэниел, сомневаясь, как и его друг, в разумности идти навстречу ореховым головам.

На это изворотливый парень, слушаться которого их заставила безвыходность, произнёс совершенно непонятную им фразу:

– Вот что я вам скажу, друзья мои: не слишком-то вы толсты, чтобы поколебать мою уверенность. Идите за мной и не отставайте.

…Ребята подошли к тому отрезку горной тропы, который совсем недавно отнял у них много сил. Тогда это был подъём, и он выставлял напоказ крутизну нрава. Теперь он превратился в крутой спуск.

– Выходит, мы напрасно карабкались? Семимес?

– Выходит, Мэтэм, мы не так уж напрасно делали это, раз что-то поняли.

– Не обижайся, Семимес, но мы с Мэтом пока ничего не поняли, кроме того разве, что идём навстречу ореховым головам, – подхватил Дэниел укоризненный тон Мэтью.

– Сейчас всё поймёте, мои нетерпеливые друзья. Очень поймёте. Нам осталось только спуститься на ту площадку. Сделать это надо как можно быстрее и молча: ореховые головы приближаются к ней по уступу внизу. Поворот не даёт нам видеть их, а им нас. Проследите, как спустится Семимес, и сделайте точно так же. Ну, за дело, Семимес.

Когда все трое были на площадке, Семимес сказал шёпотом:

– Живо прижмитесь к стене. Нам надо пройти не больше десяти шагов навстречу им.

Дэниел наклонился вперёд и выглянул из-за Семимеса, чтобы увидеть наконец, что же этакое спасительное скрывается впереди, ведь они уже проходили это место и тогда ничего не заметили.

– Дэн, я же сказал, – зашипел Семимес, – прижмитесь! Любопытство нам сейчас не подмога.

Но было поздно: один из ореховых голов заметил Дэниела. Раздался голос, полный напряжения и угрозы, голос, напоминавший лай сторожевого пса.

– Вижу! Они близко! Ускорим шаг! Им не уйти!

– Наконец-то, – прошептал Семимес. – Вот, смотрите. Теперь нам туда.

Дэниел и Мэтью увидели узкую, глубокую трещину в скале.

– Не слишком-то мы толсты, чтобы поколебать твою уверенность, не так ли, Семимес? – повторил хитрую фразочку небесхитростного парня Дэниел, только теперь поняв, вернее, разглядев её смысл.

– Так, Дэн. Очень так. Мэт, ты первый. Дэн, ты за ним. Ну и я, если не застряну.

Друзья с трудом протискивались через расселину, медленно продвигаясь вперёд. Они услышали, как ореховые головы пробежали мимо спасительного прохода.

– Они могут вернуться. Но нам тревожиться не о чем: скала не пропустит их сюда, – успокоил друзей Семимес, слыша, как они напряжённо идут и дышат.

– Семимес, будь добр, спроси у своей умной палки, долго нам так продираться, – простонал Дэниел, не теряя, однако, бодрости духа.

– Здесь уже совсем ничего не видно, – сказал Мэтью. – Что ждёт нас впереди? Кто-нибудь знает?

Дэниел и Мэтью услышали стук палки о камень.

– Кто-нибудь знает, Мэт, – нарочито протянул Семимес. – Забыл, как меня зовут? Семимес вас сюда завёл – Семимес и выведет.

– Спасибо тебе, Семимес. Куда бы мы без Семимеса? – исправился Мэтью.

Дэниел, Семимес и Мэтью улыбнулись темноте, связывавшей их.

– Осталось идти шагов сорок. Но через сорок шагов мы не выйдем из скалы. Думаю, мы попадём в пещеру. В ней зажжём вспышки, чтобы осмотреться. Факела-то я с собой не прихватил: надеялся вернуться домой засветло.

– Почему не зажёг спич… вспышки сразу, Семимес? – раздался голос Мэтью.

– Свет привлёк бы взоры ореховых голов, а их стрелы погасили бы его вместе с огнём жизни в нас, – скрипучий голос Семимеса, зажатый между стенами расселины, будто соскребал с этих вечных стен сколки мудрости и вкладывал их прямо в уши Дэниелу и Мэтью.

– А сейчас? – Дэниелу стало интересно, куда на этот раз завернёт мысль Семимеса.

Друзья услышали своего проводника не сразу. Паузу заполнило мерное постукивание его палки.

– Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что в диком пространстве свет порой рождает страхи, которые не внушает привычная тьма.

– Ты имеешь в виду наши дикие тени, которые породит свет? – подшутил Мэтью. – Тогда я согласен идти сорок шагов без света.

– Уже не сорок, – поправил его Дэниел.

– Будь осторожен, Мэт! – крикнул вдруг Семимес. – Щупай стену руками. Впереди крутой поворот направо, сразу за ним – пещера. Ступишь два шага внутрь и жди. Моему совету должен последовать и ты, Дэн.

– Ребята, я в пещере! – радостно воскликнул Мэтью. – Дышать намного легче! Для полного счастья не хватает только света!

Семимес, ступив в пещеру вслед за Дэниелом, ощупью нашёл и достал из сумки коробочку вспышек. Запалив одну из них, он передал её Мэтью.

– Получай своё счастье.

Мэтью поднял её перед собой и сказал тихим проникновенным голосом:

– Мой маленький факел! Ты выведешь нас из плена тьмы!

– Звучит светло, Мэт, – заметил Дэниел. – Семимес, ты разжёг во мне зависть… светлую зависть.

Качая головой и ухмыляясь, Семимес запалил вспышку для Дэниела, потом ещё одну – для себя.

– Теперь никто никому не будет завидовать – все будут искать выход из пещеры. Торопитесь: жизнь света вспышек не так уж долга. Дэн и Мэт, идите вдоль правой стены, а я исследую левую.

Дэниелу и Мэтью, невольно сравнивавших вспышки с ещё не забытыми спичками, было непривычно, что они истощаются неожиданно медленно… Пещера была невелика, и, когда глаза шедших навстречу друг другу (уже вдоль одной и той же стены) встретились, в них осталась только досада.

– Другого выхода здесь нет, – заключил Семимес. – Мы можем выйти отсюда лишь тем же путём, что пришли сюда.

Наступило молчание… Вспышки… догорели, но никто не требовал света… Через какое-то время раздался тихий, со стыдливыми нотками, голос Семимеса:

– Семимес думает (может быть, он опять ошибается, но он так подумал), что ореховые головы спустились с гор и направились к своему логову. Если это так и если свет трёх вспышек Семимеса оказался напрасным, то надо спросить у Мэтэма и у Дэнэда, что нам предпринять теперь.

– Семимес, ты же правильно сказал, что мы можем выйти через нашу расселину, – подбодрил его Мэтью.

– Очень правильно сказал, – заметил Дэниел. – Веди нас, друг.

– Веди нас, друг… Веди нас, друг, – смаковал Семимес сладкие слова, не замечая в темноте, что его губы шепчут вслух. Та же темнота скрыла улыбки на лицах его подопечных.

Едва друзья тронулись с места, как глухой, но близкий тяжёлый звук взбудоражил не только их слух, но и сердца. Вместе с ним снизу, будто сквозь стену, в пещеру стремительно вполз и зашевелился свет. Эта внезапно взявшаяся ниоткуда жизнь заставила Мэтью и Дэниела пятиться и искать руками опору друг в друге. Семимес не стушевался: он выдернул из-за пояса свою палку и шагнул навстречу неизвестности. Через мгновение в стене открылся лаз: кто-то по другую её сторону сдвинул камень. Затем раздался спокойный, не суливший неприятностей голос:

– Путники, не бойтесь меня: во мне вы не встретите врага. Через ход внизу вы попадёте в моё жилище.

– Коль твоё жилище спрятано в скале, на ум мне приходит, что ты чуждаешься людей. Тогда почему мы должны доверять тебе? – строго спросил Семимес.

– Иной может чуждаться людей, любя их сердцем, но стыдясь того, что однажды, обронив слезу из жалости к одному, позволил себе встать над всеми, – не смутившись, ответил человек за стеной.

– Назови своё имя! – потребовал Семимес.

– Одинокий. Так прозвала меня людская молва. Другого имени я не знаю.

Услышав имя незнакомца, Семимес засунул палку за пояс и проворно нырнул в лаз. На той стороне он быстро поднялся и предстал перед тем, кого только что испытывал словом.

– Приветствую тебя, Одинокий. Я знаю тебя, я встречал тебя раньше. Это было два года назад в лесу Садорн. Мы с отцом собирали грибы, и ты подошёл к нам.

– Я помню тебя. Ты Семимес, сын Малама. Зови своего спутника.

– Их двое, – уточнил Семимес и позвал друзей: – Мэтэм, Дэнэд, ползите, не раздумывая, сюда. Здесь вы встретите радушие.

Через несколько мгновений Мэтью и Дэниел оказались в пещере, обжитой человеком. Четыре факела, прилаженные к стенам, хорошо освещали её. В стене с лазом, через который пролезли ребята, был устроен камин. Огонь в нём своим трескучим голосом (как всегда безответно) поприветствовал гостей.

– Это – хозяин жилища и наш друг. Его зовут Одинокий, – и голос, и глаза Семимеса выражали уважение к нему. – Это – мои друзья, Мэтэм и Дэнэд. Они издалека и измотаны дорогой.

– Приветствую вас, Мэтэм и…

Одинокий, встретив глаза Дэниела, вдруг почему-то замолчал. Он смотрел на него, и мгновения складывались во время. Он смотрел долго и пристально, как будто рядом больше никого не было, как будто он вновь увидел того, кого не должно было явить настоящее. Он вдруг узнал эти черты и растерялся, выдав себя застывшим выражением лица и прерванным словом.

Семимес и Мэтью заметили странную заминку, и Семимес, чтобы вновь оживить замершую в воздухе жизнь, колыхнул этот воздух словом.

– Его зовут Дэнэд, Одинокий.

– Да… Нэтэн, – всё ещё оставаясь в задумчивости, сказал Одинокий, будто повторяя имя, произнесённое Семимесом.

– Его зовут… Дэнэд, – ещё отчётливее проскрипел Семимес.

– Дэнэд. Приветствую тебя, Дэнэд, – наконец опомнился Одинокий. – Будьте моими гостями. Садитесь подле очага и отогревайтесь. Скоро поспеет ужин.

Он отошёл в сторону, снял гнейсовую накидку и повесил её рядом с мечом, луком и прислонённой к стене рогатиной.

– Подарки лесовиков, – тихо, но с чувством пояснил Семимес Мэтью и Дэниелу. – Такие мечи и луки делают только они. Видите: ножны и колчан украшены камнями. Сельчане таких камешков не находят – только лесовики.

– Я был в горах, – сказал Одинокий, подсев к гостям. – Когда вернулся, услышал слабые голоса за стеной. Потом наступила тишина, и я решил подождать. А когда пещера вновь заговорила, я открыл лаз… и впустил трёх юных путников, которым, признаться, рад. Но не только вы вошли через тайный ход в мой дом, а и знак дальнего пути, который назначен нам судьбой. Всем нам…

Дэниел и Мэтью не могли понять, о каком знаке обмолвился Одинокий и о каком пути, но они чувствовали, что уже ступили на него. Цепкая же мысль Семимеса ухватилась за слово. «Путь. Семимес мог бы пригодиться на этом пути, очень мог бы пригодиться… – подумал он, – если он чего-нибудь не напутал».

– Кто же загнал вас в пещеру, что за стеной? – спросил Одинокий.

– Мы уходили от ореховых голов, которые преследовали нас. Их было не меньше десяти, – сказал Семимес. – Они хорошо лазают по горам. Пришлось свернуть в узкую случайную расселину. Так мы оказались в пещере. Можем ли мы побыть у тебя до утра, Одинокий?

– Вы можете оставаться в моём доме столько, сколько захотите, – ответил Одинокий. – А теперь пора ужинать. Руки помойте снаружи, справа от входа в пещеру. Возьмите воду и флягу с соком тулиса.

Семимес открыл деревянную дверь, покрытую с внешней стороны гнейсовой накидкой, благодаря которой издали дверь невозможно было выхватить взором: она сливалась со скалой. Пещера выходила на небольшую площадку, которая спереди круто обрывалась. С правой стороны к площадке вдоль скалы тянулась узкая полоска уступа, шагнуть на которую мог бы заставить лишь страх преследования. Слева, кроме нескольких небольших уступов, зовущих наверх, другого пути не было. А над площадкой…

– Мэт, видишь? – Дэниел поднял голову, устремив взгляд в небо. – Днём оно открылось нам в виде светло-зелёных волн, ты помнишь?

– Да, Дэн.

Теперь небо над ними было густо-зелёным, будто весь свет этого мира, все частички его вернулись в свою колыбель отдохнуть от своей светлой работы. Они прижались друг к другу, закрыли глаза и уснули. Дэниел и Мэтью не могли оторвать своих широко открытых, зачарованных глаз от этого изумрудного океана…

– Пора, друзья мои. Вечностью не насытишься – её всегда мало, – сказал Семимес. – Идите руки мыть, я вам полью.

Дэниел и Мэтью, смыв водой следы похода со своих рук и лиц, с любопытством протирали ладони тулисом, следуя примеру Семимеса. Дэниел, незаметно для их наставника, толкнул Мэтью и, подмигнув ему, сказал:

– Надеюсь, Одинокий нальёт нам по чарке доброго вина. Как думаешь, Мэт?

– Думаю, Дэн, нальёт, да не по одной. Думаю, с дороги по две точно нальёт.

Семимес, услышав это, замер, потом нахмурил брови и строго глянул на одного… и на другого.

– Это вам не трактир «Парящий Ферлинг», где язык может отдохнуть от ума, а ум от мыслей, – внушительно проскрипел он.

– Это парящая пещера, – весело заметил Дэниел.

– Так можно пошутить, очень можно, – сказал Семимес, расправив брови. – Вижу, вы порядком приободрились. Ну что ж, давайте бороться. Вы двое, и нас двое: я и моя палка.

Мэтью и Дэниел опешили: они не ожидали такого от их разумного проводника. Они посмотрели друг на друга, потом на Семимеса, потом на пропасть (про которую тот вдруг забыл), не зная, что ответить ему. За Мэтью уже начинала думать его потревоженная гордость. Но Семимес опередил её.

– Я тоже пошутил, друзья мои, – сказал он не без удовольствия. – Вы подурачились, и я подурачился. А по правде говоря, какой же дурак станет мериться силами со своими друзьями на такой скупой площадке. Пойдёмте в дом.

– Круто, – сказал Мэтью, покачав головой.

– Круто, очень круто – биться никак нельзя… с друзьями.

Войдя в пещеру, Семимес поставил свою палку рядом с рогатиной. Потом гости сели на две деревянные лавки за стол, на котором их уже ждало варёное мясо, черника и очищенные баринтовые орехи. Одинокий наливал в деревянные чаши какого-то травяного отвара (от него исходил приятный аромат).

…Когда очередь дошла до баринтовых орехов, Мэтью и Дэниел молча переглянулись (они подумали об одном и том же), потом невольно глянули на Семимеса, который, к счастью, не заметил их оплошности.

– Мэт, не ты ли спрашивал меня, почему злодеев, которые гнались за нами, называют ореховыми головами? Получил ли ты ответ на свой вопрос?

– Да, Семимес. Ответ у меня перед глазами.

– Я же тебе обещал. Так и есть: смотришь на орех – вспоминаешь злодеев.

(Баринтовый орех размером был так велик, что два ореха вряд ли бы уместились на ладони взрослого человека. Он был крив, бугрист и шероховат, к тому же несимметричен, в отличие от большинства других плодов. Скорлупа его в точности повторяла очертания растущего ядра. А росло оно необычно: каждая часть его, которая сама только и мнила, что она самостоятельна, выпячивала себя, как могла, словно старалась, оттесняя и придавливая соседей, перегнать все остальные части. Заметное сходство голов обитателей Выпитого Озера с этим корявым плодом и побудило людей назвать злодеев ореховыми головами.)

– Несправедливо, – сказал Дэниел, пробуя баринтовый орех.

– Что несправедливо, Дэн? – обратил на него свой въедливый взгляд Семимес.

– Мне нравится баринтовый орех. Вкус изумительный, но…

– Как будто их обжарили, правда, Дэн? – подхватил Мэтью. – И они от этого стали ещё вкуснее.

– Никто орехи не обжаривал, – возразил Семимес. – Их только очистили и поставили на стол, чтобы мы сразу ели, а не лупили скорлупу, когда слюнки текут.

– Это правда, баринтовые орехи не обжаривают. Вкус этот (как ты, Мэтэм, сказал: будто их обжарили) – часть вкуса самих орехов, – пояснил Одинокий. В глазах его была улыбка: его забавлял этот досужий разговор и к тому же давал ему возможность получше разглядеть пришлых молодых людей, особенно того, кто заставлял чувства и мысли его быть не только здесь, а возвращаться в далёкое прошлое, связывая его с будущим.

– Можно я доскажу мысль? – обратился к друзьям Дэниел.

– Да, Дэнэд, будь добр, скажи, что хотел, – ответил за всех Одинокий.

– По-моему, несправедливо переносить название того, что доставляет нам радость, на то, что приносит нам горе и отвратно нам. Я не стану называть этих уродов ореховыми головами, – почему-то немного волнуясь, сказал Дэниел.

– Злодеев сравнили с баринтовыми орехами по их облику, который оценивает глаз, а радость нам доставляет в орехах то, что чует язык, – не согласился с доводом Дэниела Семимес.

– Мудрёно, – заметил Мэтью.

– Пусть так, Семимес, – ответил Дэниел и твёрдо повторил: – Я не стану впредь называть этих уродов ореховыми головами.

– А как ты собираешься их называть, Дэн? – спросил Мэтью.

Дэниел задумался.

– Не могу сразу сказать. В голову про эти головы ничего не приходит. Я лучше ещё один орех съем… без задних мыслей.

– Кушай, Дэнэд. И вы, Мэтэм и Семимес, кушайте, набирайтесь сил.

– Корявыри, – почти воткнувшись в стол, произнёс Семимес, произнёс так, словно выдавил из себя крепко застрявшую… корявую занозу. – В этом имени и их наружность, и их нутро – они… корявоголовые твари. Они – корявыри.

Все посмотрели на него так, как будто он только что появился здесь с какой-то ценной находкой, которую где-то откопал. (Он-то знал где).

– Ты мудрец, Семимес, – обрадовался находке Дэниел, заваривший эту кашу. – Теперь я знаю, как буду их называть – корявыри.

– Скажу честно. Прежнее название не мешало мне с аппетитом есть баринтовые орехи. Но одно я знаю точно: я с тобой, Дэн. Корявыри – говорю я.

– И я вслед за вами, мои юные мудрые друзья, говорю: корявыри, – сказал Одинокий.

Семимес встал из-за стола – Дэниел и Мэтью подняли на него глаза.

– Спасибо тебе за угощения, Одинокий, – сказал он тихо, устремив свой взгляд в пол, и направился к камину.

Дэниел и Мэтью, покончив с корявырями, съели ещё по одному баринтовому ореху и выпили по чаше доброго травяного настоя. Потом тоже устроились у камина. Одинокий снял со стены несколько шкур и разложил на полу.

– Надеюсь, сон ваш будет безмятежен, друзья мои. Я же пойду послушаю горы.

– Проводник, как ты? – спросил Мэтью, положив руку на плечо Семимеса.

– Отец говорит: «Свою печаль отдай огню, а себе возьми чужую». Вот я сижу и подбрасываю в камин свою печаль, как сырые поленья.

– Я всю дорогу хотел тебя спросить об одной вещи, но так и не удалось. Сейчас можно?

– Отчего же нельзя, Мэт. Пытай своего проводника.

– Что у тебя за палка такая? Остановила… этих…

– Корявырей.

– Корявырей. Всё слышит, всё видит да ещё как-то тебе ухитряется рассказать. Что за палка? Мы с Дэном никогда таких не видели.

– Отец сделал для меня эту палку. Есть такое растение, может быть, слышали, – болотный двухтрубчатник… Вижу, не слышали. Вот из него-то она и сработана. Отец научил меня слушать её. Наука и простая, и сложная: ты привыкаешь к ней – она к тебе. Главное тут – чутьё руки и терпение… которого мне не хватает.

– Твой отец говорит, что тебе не хватает терпения? – предположил Дэниел.

– Нет, Дэн, не угадал. Отец никогда мне этого не говорил. Я сам знаю. Принеси-ка лучше палку, чем гадать.

Дэниел принёс палку.

– Мэт, я и не догадывался: оказывается, снизу она гораздо тяжелее, и её вес сосредоточен в этой загогулине.

– Дай-ка сюда – покажу сам… Эта загогулина – корень двухтрубчатника, очищенный от отростков. Внутри внешней трубки ещё одна, поменьше. Поэтому растение и называется так, как называется. Теперь возьмите. Разглядывайте, трогайте, изучайте, как можете.

Дэниел взял палку. Семимес продолжил:

– Палка не уступает в прочности мечу лесовика и разбивает любой камень.

– И любую голову, даже голову корявыря? Да, Семимес? – спросил Дэниел, чтобы угодить гордости Семимеса.

– Изучай палку, Дэн, а не задавай вопросов, которые заставляют того, от кого ждёшь ответа, не слышать их.

– Почему? – в голосе Дэниела зазвучала обида. – Почему мой вопрос заставляет тебя не слышать его? Что в моём вопросе дурного?

– По-моему, нормальный вопрос о боевых свойствах палки, – поддержал друга Мэтью.

– Ох, друзья мои, Дэнэд и Мэтэм…

– Если друзья, то Дэн и Мэт, не так ли, Семимес? – придрался Мэтью.

– Очень так, Дэн и Мэт. Очень так… Что дурного? Скажу по-другому: не заставляй того, кто должен тебе ответить, пробовать языком кровь, вкуса которой сторонится и твоя, и его душа.

– Ты прав, Семимес, – сказал Дэниел… не сразу. (Мэтью не сказал ничего).

Семимес поспешил вернуться к предмету разговора.

– Эту палку ни сломать, ни разрубить нельзя, как и палку моего отца, которой уже не меньше…

– Тысячи лет, – продолжил Мэтью, чтобы сгладить шероховатости беседы.

– Не меньше тысячи лет, – с улыбкой повторил Семимес.

Одному Дэниелу было всё ещё не по себе, и душа его капризничала.

– Ну что, Семимес, изучаем, как можем? – в тоне его слышался вызов. – Только без обид.

– Почему без обид? – спокойно ответил Семимес. – Ты же обиделся, вот и приложи свою обиду в подмогу силе, коей будешь палку на прочность испытывать. А мы с палкой не обидимся.

Сразу после этих слов Дэниел сжал палку двумя руками и занёс её над плечом, чтобы со всего маху ударить ею о каменный горб на стене прямо над камином и тем самым размозжить её… и заодно свою обиду. Но в этот миг случилось невероятное: руки его будто услышали палку. Она сказала им «нет». В этом «нет» чувствовалась непоколебимая сила её, и это «нет» предупреждало Дэниела о тщетности его затеи. Дэниел размахнулся и, услышав голос палки, замер… и, разжав пальцы, отпустил её. Мэтью подхватил палку.

– Убедился ли ты в прочности моей палки, Дэн? – спросил Семимес. (И только Мэтью сразу не понял его вопроса, ведь палка даже не коснулась камня).

– Я убедился в весе твоих слов, Семимес. И в прочности твоей палки, – ответил Дэниел.

– Спасибо тебе, мой друг, – сказал Семимес, в глазах его была гордость. Но гордился он в это мгновение не прочностью своей палки, и не весом своих слов, а тем, что рядом с ним были его друзья, Дэн и Мэт.

– Семимес, как я понимаю, болотный двухтрубчатник это ещё не палка? – спросил Мэтью, вертя и разглядывая её.

– Молодец, Мэт! Тем, что сейчас у тебя в руках, двухтрубчатник становится не сразу. Сначала надо потягаться с трясиной. Найти не трудно – трудно подобраться. А когда подберёшься, настаёт черёд двухтрубчатника мерить твоё терпение. Руками, по локоть, а то и по плечо погружёнными в болотное месиво, нужно нащупать заветный корень, тот, что ты, Дэн, назвал загогулиной, и отделить от него все отростки (их много – два-три десятка). Без ножа и ловких пальцев тут не обойтись. Отростки очень длинные и уходят глубоко в болотную трясину. Они держат корень так натужно, что вытянуть его на поверхность не хватит никаких сил, оттого и приходится клевать носом болото. Прямо на месте от стебля отрезаются и ветки, тонкие и длинные. Если их не срезать сразу, они сделают обратный путь невыносимым. Они будут цепляться за всё, за что можно зацепиться, только бы остаться на болоте. Они будут хватать твои ноги и руки, только бы остаться на болоте. Они собьют тебя с тропы, которая на болоте и без того шаткая… очень шаткая. Уже дома стебель укорачивают до нужной длины. Потом и стебель, и корень шлифуют. Но и это ещё не готовая палка, которой можно довериться. Палку пропитывают пятью соками в правильном порядке и наконец сушат в печном жару, над тлеющими углями.

– Ты освоил это ремесло, Семимес? – поинтересовался Мэтью.

– И можно открывать лавку по продаже волшебных палок Семимеса? – подбодрил… себя Дэниел.

– Нет, я не освоил это ремесло. Отец сказал как-то, что таких палок на всю округу… две: его и моя.

– Странно, – сказал Дэниел, глядя Семимесу прямо в глаза.

– Очень странно… – согласился тот, поймав себя на мысли, что он не задумывался об этом раньше, а лишь гордился им, втайне. – Однажды, когда мне было всего пять лет, отец ушёл из дома на несколько дней… чтобы вернуться с подарком для меня. Он у тебя в руках, Мэт. Всё это время за мной присматривали Фэлэфи и Верзила Лутул (вы ещё познакомитесь с ними). Когда я начал привыкать к моей палке, она была вдвое выше меня. Но если к ней не начать привыкать сызмальства, она так и останется безответной. Так сказал отец. И всё, что я рассказываю вам о палке, я знаю с его слов… Всё-таки скажу вам по секрету: два года назад я ходил на болото, чтобы посмотреть, какой он, двухтрубчатник. А то, что было скрыто болотной мутью от моих глаз, я потрогал руками. Я сосчитал все отростки корня на ощупь, все до единого – их было двадцать семь.

– Отцу-то потом не признался, что на болоте был и из-за заветного корня топь носом баламутил? А, Семимес? – спросил с подковыркой в тоне Дэниел.

– Не признался, – ответил с довольством в лице Семимес. – А он не признался, что догадался о моём походе на болото. Но я знаю, он догадался.

Чтобы разглядеть внутренность палки, Мэтью подставил её верхний (не закрытый корнем) конец под свет факела. Потом проверил что-то пальцами.

– Дэн, загляни внутрь. Что скажешь?

Дэниел взял палку, но не сразу заглянул внутрь: что-то остановило его.

– Как тогда? – спросил он с трепетом в голосе и блеском слезинок в глазах, ещё не собравшихся в капельки.

Мэтью сразу понял, откуда взялся этот блеск, и тоже припомнил глобус из детства, микроскоп и местечко на глобусе.

– Как тогда… в пещере твоего деда.

– Твой дедушка, как и ты, живёт в селении, которое зовётся Глобусом? Я ничего не напутал, Дэн? – спросил Семимес.

– Мой дед жил там. Он умер восемь лет назад.

– Отдай свою печаль огню, – тихо сказал Семимес.

– Или Семимесу, – сказал Мэтью, вспомнив вторую часть мудрости, переданной Семимесу его отцом.

Семимес покачал головой.

– Ты сам взял печаль Дэна, Мэт, и превратил её в шутку. Порой так можно делать.

Дэниел наконец посмотрел внутрь палки.

– Семимес, скажи, внутренняя трубка соединена только с корнем, и только он связывает её с внешней?

– Мэт, ты тоже так подумал? – спросил Семимес.

– Подумал и проверил пальцем. Внутренняя трубка не связана ни с внешней, ни с корнем. Она словно плавает внутри, в какой-то упругой среде.

Дэниел, услышав слова, в которые трудно было поверить, тоже несколько раз толкнул внутреннюю трубку пальцем. Его глаза выдали изумление.

– Удивлены? – обрадовался Семимес. – Вижу, что удивлены. Особая, неведомая нам сила удерживает внутреннюю трубку. Отец говорил, что на третьем году жизни двухтрубчатника, когда он ещё не оправдывает своего имени, из трубчатого стебля его начинают пробиваться внутрь нитевидные отростки. Они растут и одновременно закручиваются кольцами, превращаясь в единую внутреннюю трубку. Через год она, продолжая вращаться, обрывает нити, связывавшие её с внешней. Она всегда вращается. Она и сейчас вращается, только очень медленно.

Семимес замолчал. Мэтью и Дэниел продолжали рассматривать палку. Потом Мэтью сказал:

– Основательно сработана.

– Очень основательно, – подтвердил Семимес тоном знатока. – Сначала природой, потом человеком.

– Я поставлю её к стене? Пусть отдыхает? – предложил Дэниел.

– Поставь, Дэн, – улыбнулся Семимес. – И давайте-ка ложиться спать: нам тоже отдых не помешает.

Перед тем как уснуть, Семимес, глядя на Дэниела и Мэтью, которые то исчезали в переливчатом мраке век, то возникали в плывущем свете пещеры, едва шевеля губами, проскрипел угасающим скрипом:

– А вы, друзья мои, Мэт с Дэном, шкур зверья разного не знаете и прежде на них не почивали… А вот почему корявыри испугались моей палки, я так и не по… нял…

…Воображение Мэтью ещё некоторое время вертело палку Семимеса, пытаясь найти в ней и разгадать хитрый узел, соединявший корень, внешнюю и внутреннюю трубки. Потом он начал отвинчивать (против часовой стрелки) загогулину от остальной палки. Но резьба оказалась сбитой и вращение – тягостным и бесполезным. Тогда Мэтью принялся выкручивать внутреннюю трубку из внешней, но как только пальцы отпускали её, она как на пружинке возвращалась на своё место…

…Дэниел упорно сопротивлялся дремоте, силясь припомнить то, что он, запутанный приключениями минувшего дня, оставил в каком-то его закутке на потом, чтобы вернуться к этому… Но к чему этому?..

Глава четвёртая Тайное слово

Пока хозяин горного жилища и проводник ребят живо беседовали в пещере (Семимес уговаривал Одинокого не провожать их ни до леса Садорн, ни даже до подножия Харшида; у Одинокого тоже были свои пожелания), утро прогоняло грёзы Дэниела и Мэтью. Они стояли на площадке: с одной стороны она примыкала к пещере, с другой – соседствовала с бескрайней плывущей в дымке тумана панорамой гор. Мир напитывался светом, который обильно ниспадал на всё, что оживало под будто перевёрнутым огромным сочным лугом, источавшим зелень, на всё, что было внизу, начиная с самых высоких горных вершин…

– Как ты, Дэн? – спросил Мэтью, нарушив долгое молчание.

– Когда я вышел из пещеры и окунулся в это хрустальное пространство… в это чужое-чужое пространство, мне захотелось позвать тебя (так стало тоскливо на душе), мне захотелось взять в руку то, что мы с тобой откопали накануне… тоже чужое, принадлежавшее, как я понимаю, этому пространству, и найти выход из него… и оказаться на какой-нибудь родной площадке… Я не знаю, почему я не сделал этого и не делаю сейчас. Не знаю почему. Я не знаю, что меня удерживает.

– Нет, Дэн, знаешь – твой дед. Он пришёл в наш Мир, в тот наш Мир, отсюда. Что-то мне подсказывает, что скоро мы увидим его родное местечко. Надо просто протерпеть это чужое. Ведь ты понимаешь, Дэн, что это небо, наполненное зелёным светом, такое же чужое, как и свет глобусов, сделанных твоим дедом. Это и чужое… и родное… для тебя родное. Твоя кровь, Дэн… родом отсюда.

– Мэт, я не так выразился. Я знаю, что связан с этим Миром. Но я не чувствую этого сейчас, в эти самые мгновения. Ещё вчера чувствовал, как и всё последнее время. А сейчас… этого чувства нет во мне. Оно покинуло меня этим утром.

– Тогда я скажу так, Дэн: я ушёл бы отсюда прямо сейчас. Но я не сделаю этого из-за тебя. Если мы сейчас уйдём, всю жизнь тебя будут мучить вопросы, которые ты унесёшь с собой из этого Мира. И ты сам снова не будешь знать, где ты.

– Дэн, Мэт! Друзья мои! – раздался бодрый скрип из пещеры. – Идите за стол – отведайте варёной рыбы.

После завтрака Одинокий дал ребятам на дорогу по мешочку баринтовых орехов и по фляжке руксового чая. И сказал:

– Ночью я слушал горы. Они скупы на слова. Но вчера их потревожили те, кто прежде опасался и сторонился их. Горы сказали мне, что корявыри были так же опрометчивы, как и дерзки – двое из них никогда не вернутся в своё логово…

– Это справедливо, очень справедливо, – вставил своё слово Семимес.

Одинокий продолжал:

– Один сорвался в ущелье Кердок, другой шагнул на выступ-призрак. Корявыри преследовали вас, повинуясь приказу своего Повелителя. Думаю, он ждал и ждёт появления в наших краях того, кого Слеза должна позвать и привести сюда.

– Слеза?! – вздрогнув, переспросил Дэниел и… вынул из кошелька на ремне шарик. – Так это и есть Слеза?

– Так и есть – Слеза. Помните? Я рассказывал вам о Слезах Шороша, а вы не очень-то верили моим словам, – сказал Семимес, не удивившись Слезе в руке Дэниела (он-то ещё вчера, перед тем как тронуться в путь, заприметил Её и угадал по рельефу кошеля, который не раз с того самого мгновения притянул его взор).

– Он ждёт… меня, – сказал Дэниел. – Вот чего боялся…

Мэтью понял, что его друг имел в виду своего деда.

– Не только Повелитель корявырей ждёт тебя, но и те из людей, которые помнят предсказание Фэдэфа, – пояснил Одинокий.

– Я говорил вам про Фэдэфа, – заметил Семимес.

– Но всему своё время, Дэнэд, – сказал Одинокий, положив руку ему на плечо, и добавил, взглянув на Слезу: – Я помню Её.

– Одинокий?.. – о чём-то хотел спросить Дэниел.

– Всему своё время, мальчик мой, – предупредил его вопрос Одинокий.

И Мэтью, и Семимеса очень удивило, как трогательно обратился он к Дэниелу, и они с удвоенным любопытством стали ловить каждый звук и взгляд, чтобы ухватить смысл.

– А теперь запомни вот что, – продолжал Одинокий. – Если ты найдёшь в себе Слово, которое однажды поведал тебе тот, с кем связывает тебя эта Слеза…

Глаза Семимеса и Мэтью округлились.

– …передай это Слово Фэлэфи. В Дорлифе её знают все: она – Хранитель. Судьбы многих будут зависеть от этого. И ещё: ты и твой друг Мэтэм можете всецело довериться отцу вашего надёжного проводника, Маламу.

При этих словах Семимес почувствовал, как лицо его наливается краской, и даже вообразил, что краска эта морковного цвета.

– Что же, мои юные друзья, Семимес, Дэнэд, Мэтэм, пора отправляться в путь.

– Одинокий, я хочу спросить, пока мы не ушли.

– Спрашивай, Мэтэм.

– Выступ-призрак, что это?

– Выступ-призрак? Стая летучих муравьёв. Ожидая свою жертву, они зависают в воздухе прямо у скалы. Они будто прилипают к ней. Невнимательный путник может принять такую стаю за удобный выступ и шагнуть на него. Муравьи начинают жрать несчастного, падая вместе с ним.

– Они нападают сами?

– Нет, Мэтэм. Они приманивают жертву (это может быть любой зверь) запахом, который зовёт её. Запах и облик тверди – их ловушка. Сами они не нападают, я не знаю ни одного такого случая.

– А как отличить выступ-призрак от настоящего выступа?

– Призрак выдаст себя едва заметным волнением. Если взор не окутан мечтами, он обязательно уловит это волнение.

– Следует проверять тропу палкой, – добавил Семимес.

– Верно, Семимес. Положитесь на вашего проводника и его палку, Мэтэм и Дэнэд, и дорога покажется вам не такой коварной и трудной. В добрый час, путники.

* * *

С площадки друзья вскарабкались по крутой стене на скалу, которая словно каменный шлем, покрывала пещеру Одинокого. Семимес огляделся и, прежде чем шагнуть на тропу, пустил впереди всех слово, ещё раз напоминавшее, кто здесь первый:

– Отсюда видно, что вчера нам пришлось больше подниматься на горы, чем спускаться с них. Сегодня нас ждёт долгий спуск, до самого подножия Харшида. Следуйте за мной, друзья мои. И помните: на тропе ступайте туда, куда нога Семимеса ступает, цепляйтесь за то, за что рука Семимеса цепляется.

– Где-то мы уже это слышали, не правда ли, Мэт? – с усмешкой подметил Дэниел.

– Где-то слышали, только не припомню где, – подтвердил Мэтью.

Семимес покачал головой, уловив подковырку.

– Сейчас, Дэнэд и Мэтэм, надо быть посерьёзнее: мы в начале, а не в конце пути.

…Они шли, почти не перебрасываясь словами, потому что слова каждого из них, возбуждённые словом Одинокого, были обращены к самому себе. В отличие от пути их, извилистого, но шаг за шагом забывавшего начало, слова эти ходили кругами, соединяя конец с началом, чтобы, оттолкнувшись от начала, вновь мучить мысль до самого конца.

«Не простых людей подобрал ты вчера на дороге, Семимес. Не простых людей ведёшь ты нынче в Дорлиф. Меж собой они друзья. Это и глазам видно, и разуму понятно. Очень понятно: секретов друг от друга не прячут, и то, что хранит в себе один, охраняет другой. Но главного делает главным то, что переполняет его кошель. Она… переполняет его кошель, и его рука вспоминала… о Ней. Легко ли досталась Она ему? И достоин ли он Её? Что ты, Семимес?! Что ты?! Для Неё… Да… для Неё все люди – люди. Для Неё все люди корявые. Любой человек корявый. Но даже корявый, самый корявый с Ней мог бы стать не просто человеком… Как он ему: „Всему своё время, мальчик мой“. Одинокий знает больше, чем говорит. Ему так начертано: знать больше, чем говорить. На то он и Одинокий. „Всему своё время, мальчик мой“. Если у тебя в кошеле Она, то слово „время“ вбирает в себя какой-то тайный смысл, магический смысл… судьбоносный смысл. Если у тебя в кошеле Она, тебе не скажут: загони козу в хлев в середине пересудов. Тебе скажут: всему своё время… Что-то связывает Одинокого с Дэнэдом. „Мальчик мой“. Очень связывает. Но этого не знает ни Мэтэм, ни сам Дэнэд. Не догадываются… Но Она-то знает это. Не быть бы Ей в его кошеле, коли бы не знала. Только Она знает это. Она знает всё… Слово… Слово… Слово… Как он ему: „Если ты найдёшь в себе Слово…“ Не простых людей ведёшь ты в Дорлиф, Семимес… Как он ему: „Судьбы многих будут зависеть от этого“… Но кто-то находит Слёзы и Слова, а кто-то выручает этих непростых людей из беды. Без тебя, Семимес, они… они бы стали лёгкой добычей орехо… корявырей… вместе с их Слезами и Словами, вместе с их слёзками и словечками… А как эти двое ухватились за твоё слово, Семимес: корявыри… корявыри… А как эти двое глянули на тебя, когда принялись за баринтовые орехи, и сразу отвели свои взгляды?! Корявыри… корявыри… А как они смотрели на тебя, когда ты придумал корявырей?! Они не отвели своих глаз. Зато ты, Семимес, не знал, куда тебе деться. Корявыри… И ты умеешь находить слова… и Слёзы… Нет… Нет, Семимес… не каждому проводнику случается подобрать на лесной или горной тропе людей, которые в своих кошелях запросто, как баринтовые орехи, прихваченные про запас, носят Слёзы, а в карманах на заду – Слова, от которых зависят судьбы многих. Не каждому».

Почти случайная мысль про карман на заду не только нарисовалась улыбкой на лице. Семимеса, но заставила его высматривать удобное место для привала.

«Может быть, Она помогает тебе, Семимес? Может быть, не так уж и не вовремя смутили тебя эти двое? Ведь они не помешали тебе стать ближе к Слезе. Ты только испугался, что они помешают тебе. Может быть, Она помогает тебе идти первым (а этим двоим лишь позади тебя) по пути, который, как сказал Одинокий, назначен нам судьбой, всем нам. Для Неё все люди корявые. Но даже самый корявый из них может удостоиться Её покровительства. Это правильно, очень правильно… А карман надо проверить на привале. Если Семимес чего-нибудь не напутал, его точно что-то отяжеляет. Может ли слово отяжелять карман?.. Если это слово весомое… Если это то Слово, от которого будут зависеть судьбы многих, оно могло бы отяжелять карман. Очень могло бы».

Как ни мешалась под ногами Семимеса мысль о кармане Дэнэда, в который нужно было бы запустить взгляд на первом же привале, и как ни велико было его желание пораньше сделать этот привал, он был верен уговору с Одиноким. А уговор был такой: «В горах, Семимес, вы остановитесь, чтобы отдохнуть и подкрепиться, лишь один раз. Вы укроетесь в Невидимой Нише. Запоминай, как её найти…»

Невидимая Ниша находилась неподалёку от тропы и в то же время ничем не обнаруживала себя и скрыла бы того, кто мог оказаться внутри неё. Про Нишу Семимес уже слышал от своего отца, но удобный случай открыть её для себя и проверить её тайные свойства до сих пор не подвернулся ему.

Одинокий учёл всё: до Ниши будет изнурительный спуск, после которого непривычные к горам ноги согласятся идти и поплетутся (потому что идти всё равно не смогут) только в том случае, если их подманить близким привалом.

– Кто из вас против привала, друзья мои? – спросил Семимес после того, как Дэниел и Мэтью, усевшись на камень, вволю насладились собственными стонами и проклятиями в адрес гор, которые позволяют выбирать лишь между подъёмом и спуском. – Есть одно укромное местечко. Там можно без опаски и поговорить, и чайку попить.

– Снова куда-то идти? Может, здесь посидим? Семимес? Корявыри ушли – кого нам ещё бояться?

– Дэнэд-Дэнэд, – покачал головой Семимес.

– Твоя славная палка нас предупредит, если что. Садись, Семимес.

– Мэтэм-Мэтэм… Жаль мне вас, друзья. После вчерашней беготни по горам ноги и руки совсем вас не слушаются. Так всегда бывает. И всё же неразумно делать привал на тропе. Палка-то предупредит, а вот спрятаться не успеем. Оглядитесь. Где спрячемся? Ни пещеры, ни расселины вчерашней, ни норы какой-нибудь – ничего. Кругом – отвесные скалы, да наша тропа вдоль стены, – Семимес привирал, но самую малость. – Ну, а если я скажу вам, что до места этого рукой подать… и называется оно Невидимая Ниша?

Дэниел и Мэтью поднялись: любопытное название убедило их больше, чем все остальные доводы проводника.

– Идите за мной.

Семимес, а за ним Дэниел и Мэтью поднялись на невысокий (в половину человеческого роста), но узкий (в полшага) уступ. По нему они прошли около десяти шагов и, обогнув скалу, повернули налево. Здесь уступ был пошире.

– Ждите. Я сейчас, – сказал Семимес.

Он медленно шёл вдоль стены, испытывая её взглядом. Пройдя так шагов пятнадцать, он вернулся к Мэтью и Дэниелу.

– И вправду ничего не видно: стена как стена.

– Чего не видно, Семимес? – спросил Мэтью. – Ты всё сам да сам. Может быть, мы с Дэном на что сгодимся?

– Я же вам говорил: в этой скале есть невидимая ниша. Она так и называется – Невидимая Ниша. Я проверял, оправдывает ли она своё название. Очень оправдывает… если это та стена… если Семимес чего-нибудь не напутал. Мой глаз ничего не приметил. Я даже усомнился, та ли это стена. Раньше я здесь не бывал.

– Давай мы посмотрим, – оживился Дэниел.

– Ступайте проверяйте. Но только глазами…

«Так и есть, – неслышно, самому себе, сказал Семимес. – В кармане – тетрадь, сложенная вдвое тетрадь. Как пить дать, заветное Слово хранит она. Как пить дать, тот, с кем связывает Дэна Слеза, оставил его там… Идут»…

Дэниела и Мэтью Семимес встретил непростой улыбкой: они ничего не обнаружили, зато он нашёл что-то поважнее Невидимой Ниши, что-то очень важное.

– Может, проверить палкой? – предложил Мэтью.

– Зачем же палкой, – возразил Семимес. – Руками проверим. Идите за мной. Одинокий сказал: «Когда повернёшь налево, отсчитай семь шагов». Будем считать и проверять стену руками. Один… два… три… четыре… пять… шесть… семь…

И Дэниел, и Мэтью, опешив, замерли на месте в то мгновение, когда Семимес исчез прямо на их глазах так легко, как исчезает бесплотная тень.

– Видите меня? Или не видите? Отвечайте! Что таращитесь на меня, словно на говорящую скалу? – стена насмехалась над ними скрипучим голосом.

– Для нас ты и есть говорящая скала, которая отобрала у нас проводника и присвоила себе его голос, – ответил Дэниел.

– Слушайте своего проводника. Выставьте перед собой руки и по одному идите на мой голос… Приветствую тебя, Мэт, в Невидимой Нише… И тебя, Дэн. Располагайтесь на отдых.

Ниша была достаточно глубокой и гораздо шире, чем вход в неё. Скорее, это была небольшая пещера, чем ниша. Внутри неё места хватило бы для четырёх человек, сидящих вокруг костра.

– Странно, но здесь так же светло, как снаружи. Ничего не понимаю, – сказал Мэтью, с удивлением разглядывая стены, и вдруг ещё больше смутился. – Дэн, взгляни-ка! Видишь то чёрное пятно? Откуда оно взялось?!

Дэниел поднял голову и на противоположной входу стене, сверху, увидел то, на что указал Мэтью.

– Не понимаю, на стене оно или в воздухе. Его вид пугает меня: чернота будто цепляется за свет своими щупальцами и стремится попасть в Нишу. Она будто живая. Вам так не кажется?

– Хватит вам самих себя и друг друга пугать! И меня заодно! Нет здесь другой живности, кроме нас, и про Нишу никто не знает. А про тьму эту, – Семимес подозрительно посмотрел на черноту среди света, – Одинокий предупредил меня: «Во тьму, что привлечёт ваши взоры в Нише, не лезьте, как бы ни звала, ежели сгинуть бесследно не хотите». Хотите сгинуть, Дэн и Мэт?

– Мы уже один раз сгинули – больше неохота, – проболтался Мэтью.

– Как так сгинули? – уцепился за слово Семимес. Он пристально посмотрел на Мэтью, потом на Дэниела.

– Мэт… имел в виду, что мы чуть было в пропасть не угодили… ещё до того, как с тобой повстречались. Мы же без проводника шли, – вывернулся Дэниел. (Подумал же он о том, о чём и Мэтью).

– Видел, видел, что вы без проводника шли. Так не мудрено и в пропасть угодить, – сказал Семимес, но по глазам его было понятно, что он вряд ли поверил такой сказке.

Дэниел почувствовал неловкость за своё враньё (ведь Семимес называет их друзьями, как и они его).

– Прости, Семимес, – виновато произнёс он. – Мы пока не всё можем сказать тебе, потому что…

– Не объясняй, не надо, Дэн… ты уже всё сказал. Как бы за лишними словами нам не потерять главного.

– Главного? – переспросил Мэтью, не понимая, к чему клонит Семимес, но смекая, что он к чему-то клонит.

– За лишними словами мы можем потерять главное Слово, о котором тебе, Дэн, сказал Одинокий.

– А-а… ты вот о чём… Но я всю дорогу пытался найти в себе это одно Слово среди многих, которые в разное время слышал от моего деда, но так и не нашёл этого Слова. Может быть, он, оберегая меня, скрыл его от меня.

– Значит, Слеза связывает тебя с твоим дедом?

– …Да, Семимес. Но и Слезу я нашёл… мы с Мэтом нашли через много лет после его смерти… вопреки его желанию.

– Друг мой, – обратился Семимес к Дэниелу, – ты не замечаешь его, потому как всегда сидишь на нём.

– Понял! – воскликнул Мэтью. – Я всё понял!

Дэниел в изумлении посмотрел на него.

– Дневник, Дэн! Дневник твоего деда! Ты же показывал его мне. Ты ищешь Слово…

– Но совсем забыл о дневнике! Дурак! Какой же я дурак! – обхватив голову руками, воскликнул Дэниел. Потом, торопясь (и от этого как-то неуклюже), вытащил из заднего кармана джинсов дневник Дэнби Буштунца и открыл его на одной из страниц с загадочной записью.

– Пойду осмотрюсь, друзья мои, – пряча глаза (и подавляя в себе нестерпимое желание быть проводником по страницам заветной тетради), проскрипел Семимес и вышел.

Дэниел, дрожа всем телом, прочитал про себя две строчки текста и подпись под ним:

Скорбь Шороша вобравший словокруг Навек себя испепеляет вдруг. Нэтэн

Буквы трепетали, словно ожившие, трепетали то ли от счастья, то ли от страха появления в этом Мире. Дэниел ничего не понимал. Он читал строчки ещё и ещё… Мэтью видел, как сильно взволнован Дэниел, и не мешал ему… В какой-то момент лицо Дэниела просветлело, будто он открыл что-то значимое для себя. Он прочитал текст вслух (дрожь передалась и его голосу):

– Скорбь Шороша вобравший словокруг

Навек себя испепеляет вдруг.

Он поднял глаза на Мэтью.

– Ты понял?

Мэтью отрицательно покачал головой.

– Нет?! Слушай! – почти прокричал Дэниел и ещё раз прочитал странный стих.

Лицо Мэтью по-прежнему выражало недоумение.

– Читай сам, – Дэниел передал тетрадь Мэтью.

Он стал читать… Потом посмотрел на друга так же, как за несколько мгновений до этого тот смотрел на него.

– Я понял, – сказал Мэтью, почему-то шёпотом. – Мы читаем то, чего не могли прочитать дома.

– Мы читаем то, что написано на языке… этого Мира! Мы с тобой говорим… на языке этого Мира! – в голосе Дэниела звучал восторг. – Я говорю это и ловлю себя на мысли, что наш родной язык где-то в глубине сознания. Может быть, как иностранный язык, который знаешь, но сейчас не говоришь на нём. Почувствуй это. Попробуй вспомнить его. Чувствуешь?

– Точно, Дэн! Он в моей голове.

– Дикая мысль пришла мне в голову. Помнишь, я рассказывал тебе, как Кристин перепугал этот текст?

– Да.

– «В этих словах заключена бездна», – сказала тогда она. Она уловила смысл, спрятанный за этими, как мне тогда казалось, каракулями… потому что в ней, в её подсознании, тоже есть язык этого Мира. Я уверен, он есть в подсознании каждого человека из нашего Мира… потому что наш Мир какими-то скрытыми нитями связан с этим Миром.

– Коридорами. Невидимыми коридорами, – заметил Мэтью.

– Неведомыми коридорами, – добавил Дэниел.

Они снова склонились над тетрадью.

– Нэтэн – вот настоящее имя твоего деда, – сказал Мэтью.

– У него два имени: в нашем Мире его звали Дэнби Буштунц, а в этом – Нэтэн.

– Этим именем тебя назвал Одинокий. Ты заметил? Вчера, когда впервые увидел тебя? Значит, он знал твоего деда. Ты очень похож на него, и он узнал его в тебе.

– Значит, он понял, кто я. И он что-то хотел сказать мне. А сказал лишь: «Всему своё время».

– Мальчик мой.

– Что-что?

– «Всему своё время, мальчик мой», – так сказал Одинокий.

– Расспросить бы его сейчас о Нэтэне.

– Всему своё время, мальчик мой, – усмехнулся Мэтью.

– Мэт, мы совсем забыли про другого парня. Пойду позову его.

– Пойдём вместе.

Семимес сидел на уступе неподалёку от Ниши. Он закрывал уши руками, и было очевидно, что делает он это для того, чтобы не слышать разговора между Дэниелом и Мэтью. В добавление к такому нехитрому средству, он что-то бурчал себе под нос… чтобы ещё больше заглушить свой острый слух. Дэниел приблизился к Семимесу, но тот не показал виду, хотя заметил его. Дэниел сел рядом. Мэтью подошёл и тоже присел. Семимес, вполне удовлетворившись своим поступком (который не остался незамеченным), перестал бубнить и, отняв руки от ушей, повернулся к Дэниелу и Мэтью.

– Что зря штаны просиживать, пойдёмте в Нишу – пора подкрепиться, – сказал он, заставляя себя не смотреть на тетрадь в руке Дэниела.

Когда все вернулись в Нишу, Дэниел протянул тетрадь Семимесу.

– Прочитай. Похоже, Одинокий говорил об этом Слове.

Семимес подставил руки ладонями вверх и принял тетрадь так, как бы он принял только Слезу, подари ему судьба такой случай. Потом сел у стены и, продолжая осторожно держать её, прочитал стих. Ничего не говоря, он покачал головой. Потом перечитал его несколько раз.

– Мне не дано распознать этих слов, друзья мои. Но я почувствовал близкую беду и страх в себе, когда вчитывался в них. Твой дед, Дэн, которого звали… – Семимес бросил взгляд на подпись под текстом, – Нэтэн, не случайно оберегал тебя от Слезы и от тайного Слова. И теперь я понимаю, почему Одинокий сказал мне: «На пути в Дорлиф будь осторожнее вдвое, Семимес»… Я же вам скажу вот что, друзья мои. Сегодня от нас не зависит ничего… и сегодня от нас зависит всё: мы всего лишь должны донести это Слово до Дорлифа… Прибери тетрадь, Дэн. Лучше в тот же карман, чтобы не было путаницы в голове. И ты не забудешь, и мы с Мэтом присмотрим за ней. Постой! Чуть не упустил: нам нужно зазубрить этот стих, мало ли что.

Дэниел и Мэтью зашевелили губами, проверяя себя.

– Он сам запомнился, – сказал Мэтью.

– Мне кажется, я тоже не забуду: я эти две строчки уже сто раз прочитал, – сказал Дэниел.

– Ну, вот и хорошо. Семимес-то Слово сохранит… как и Слезу, – на мгновение Семимес погрузился в свои мысли…

– У тебя Слеза? – спросил, ни о чём не подозревая, Дэниел.

Семимес вздрогнул.

– Что ты… сказал?! – вопрос получился у Семимеса как исправление уже было вырвавшегося из его груди окрика: «Что ты наделал!», как будто Дэниел в чём-то провинился, и от этого многое зависит. – Что… Повтори!

Дэниел даже растерялся: так проявились в лице их проводника ореховые черты и очертания (которые он унаследовал явно не от матери).

– Я… просто спросил, есть ли у тебя Слеза.

– Я… просто не помню… – Семимес проглотил ком, подступивший к горлу, – не помню, говорил ли я тебе… вам, Дэн и Мэт… Мэт и Дэн, что Слёзы есть только у Хранителей. Только у Хранителей. Дорлифянин, которому выпадает случай найти Слезу, должен передать Её одному из Хранителей. Сердце подскажет, кому из них. Не помню, говорил ли я вам об этом.

– Всё понятно, Семимес. Ты хорошо всё объяснил, – сказал Дэниел, уже смекнув, что задал Семимесу не тот вопрос. – Не так уж и важно, упоминал ли ты об этом прежде.

– Да, объяснил толково, – подтвердил Мэтью, не имея, как и Дэниел, желания продолжать этот разговор: он уловил, что что-то было не так… то ли в вопросе Дэниела, то ли в том, что последовало за ним.

– Теперь, Дэн, можешь убрать тетрадь… Давайте-ка покушаем, – предложил Семимес… – Руксовый чай, конечно, не паратовый, но тоже свой аромат имеет, добрый аромат. Надо при случае Одинокого паратовым угостить. И сухих паратовых листьев впрок дать – будет заваривать. Теперь стану с собой мешочек брать, когда в лес или в горы иду. Для него. Что ж всё время руксовый пить. Надоест один руксовый пить. Очень надоест.

– Это ты правильно говоришь, Семимес. Ты нас вчера паратовым угостил – сегодня вот руксовый пробуем. Надо, чтобы и Одинокий паратовым побаловался, – сказал Мэтью, пряча глаза, чтобы Семимес не заметил в них какой-нибудь несерьёзности.

– А то сидит в пещере и пьёт один руксовый. Всё руксовый да руксовый, – посетовал Дэниел.

– Всё руксовый да руксовый, – повторил Семимес, приветно улыбнувшись. Но тут же глаза его, пробежавшие от Мэтью к Дэниелу, наполнились болью. Ведь он едва справился с гневом, который нахлынул на него так незаметно и быстро, когда он неожиданно для самого себя бросился защищать Слезу… которая могла бы быть у него… И почему бы Ей не быть у него? Почему бы Ей не покоиться в его поясном кошеле, или в каком-нибудь кармане, или в укромном местечке его сумки, где бы Она лежала в мешочке, сшитом из лилового бархата нарочно для Неё и прихваченном вчера наудачу?

…Совсем немного оставалось ребятам спускаться по горной тропе до подножия Харшида, до того самого места, где вчера Дэниел и Мэтью повстречались со своим будущим проводником. Вдруг Семимес остановился и сказал удивлённо:

– Отец?!

В двухстах шагах от них на камне сидел человек.

– Нет, не отец: у отца никогда не было чёрного плаща. Разве я видел когда-нибудь у отца чёрный плащ? Это не отец.

На человеке, которого Семимес поначалу принял за своего отца, был чёрный плащ с капюшоном, покрывавшим его голову.

– Горбун какой-то, – сказал Дэниел, – и, похоже, очень маленького роста.

– Мой отец тоже горбат и тоже мал ростом. Поэтому я и ошибся сразу, – объяснил Семимес. – Давайте подойдём к нему – узнаем, почему он здесь.

– Может, ребёнок? А под плащом сумка с баринтовыми орехами, – предположил Мэтью (в тоне его слышалась легковесность).

– Это не ребёнок. И будь посерьёзнее, Мэт. Не забывай, что мы несём в Дорлиф, – сказал Семимес.

Чем меньше становилось расстояние до незнакомца, тем больше тревога (какая-то необъяснимая тревога) наполняла души ребят. Он должен был уже услышать их шаги, так близко они подошли к нему, но он по-прежнему сидел (боком к ним), не поворачивая головы и не шелохнувшись… И они, все трое, даже Семимес, вздрогнули и тут же замерли на месте, когда вдруг раздался его голос… голос, способный, казалось, перевернуть камни вокруг (не надрывно громкий, но… способный перевернуть камни вокруг):

– Куда ведёт вас ваша жажда идти? Путники?

Он повернулся к ребятам и откинул капюшон. Лик его из-за обилия глубоких морщин будто был составлен из толстых лоскутов изношенной оранжевой ткани. Длинный горбатый нос, словно пришитый к нему крючковатый палец, указывал глазам, куда надо направить то, что было заключено в них. А чёрные, окаймлявшие лик длинные пряди волос углубляли черноту глаз, которая была частицей скрытой тьмы. Не той видимой темени, которая играет со светом, а той невидимой тьмы, скрытой от людских глаз, которая убивает свет.

Кажется, после корявырей ничто больше не могло бы смутить своим видом Мэтью и Дэниела. Но то, с чем они столкнулись, заставило их на мгновение потерять себя. Взгляд горбуна отнял их на это мгновение у самих себя, взгляд чёрных глаз, от которого не спасла бы и слепота ночи… Мэтью и Дэниел немного пришли в себя лишь тогда, когда с незнакомцем заговорил Семимес. Сжав палку до боли в руке, он прогнал через неё свою слабость, которую заронил в нём тот же взгляд, и сказал:

– Мы идём в Дорлиф, и наш путь пролегает рядом с камнем, на котором ты сидишь. Но в камне этом у нас нет надобности, и делить нам с тобой нечего. Однако, если ты, незнакомец, задал нам этот вопрос, ты и сам готов ответить, что же ты ищешь в этих пустынных местах.

Горбун рассмеялся раскатистым смехом…

– Я готов. И ты прав, я ищу, – сказал он и, оглядев двух спутников Семимеса, обратился к Дэниелу: – Уже нашёл. Я знал, что ты придёшь. Но Путь, приведший тебя сюда, – Её Путь, но не твой. Мой Путь, но не твой. Ты взял на себя это бремя из страсти, которую я называю: увидеть изнутри. Но этого мало. И бремя это тебе не по силам. Избавься от него: отдай мне то, что тебе не должно принадлежать.

– Не хочешь ли ты сказать, что это принадлежит тебе? По какому праву? – возмутился Мэтью (он уже опомнился и был готов защищать друга, и этот душевный порыв крепко-крепко сжал и наполнил его кулаки свинцом).

– Избранник может быть только один! – провозгласил горбун и, поднявшись с камня, достал из-под плаща палку (это была такая же палка, как у Семимеса, только короче). – Положи Слезу на камень, и тогда нам нечего будет делить. И ты вместе со своими друзьями сможешь продолжить свой путь, который пролегает рядом с этим камнем.

– А если нет? Если я не отдам тебе Слезу? – спросил Дэниел (он чувствовал, что надо противостоять этой силе, и сопротивлялся, как мог).

– Тогда я возьму Её сам. Но на этом путь твой оборвётся, – сказал в ответ горбун, и стало понятно, что тратить слов он больше не намерен.

Семимес шагнул вперёд и грозно сказал:

– Семимес встал между тобой и Слезой!

И сразу вслед за ним воздух вторил ему… будто эхо. И волосы у Мэтью и Дэниела от этого неистового эха встали дыбом.

«Семимес встал между тобой и Слезой!»

– Он не пощадит тебя! – посылал Семимес подожжённые гневом слова тому, кто стоял напротив.

«Он не пощадит тебя!» – пытало души раскалённое эхо.

– Почувствуй Семимеса!

«Почувствуй Семимеса!»

Одновременно Семимес и горбун ткнули свои палки в землю и сами замерли будто вкопанные… И воздух вокруг умолк и замер… Вдруг и Мэтью, и Дэниел почувствовали, как под ногами задрожала земля. Им стало страшно, как стало бы страшно всякому, кто услышал бы грозную дрожь земли. Друзья не заметили, как сцепились их руки… Через несколько мгновений, не выдержав напряжения, земная твердь между палками разорвалась и выказала рану. Ещё через мгновение горбун почему-то оторвал палку от земли и убрал её под плащ. Тогда Семимес отставил свою и немного расслабился.

– Эту палку сделал для тебя Малам? – спросил горбун.

Семимес не ответил.

– Знаю – Малам. Увидишь его – скажи, что на тропе повстречался с его старинным приятелем. Скажи, что он хороший учитель. Ещё передай ему, что он был достоин лучшей участи, но выбрал не тот девиз и пошёл не по тому пути.

Семимес не произнёс в ответ ни слова. Горбун накинул капюшон и ушёл прочь.

– Друзья мои, пойдёмте от этого места, – сказал Семимес (голос его выдавал, что он растратил много сил). – Нам нужно вдохнуть лесного воздуха, чтобы выветрить осадок злобы.

Но Дэниел не слышал его. Взгляд его остановился на трещине в земле и не смог перепрыгнуть её. Она не затянулась с уходом горбуна. Она смотрела на него и словно звала его: «Иди сюда. Загляни внутрь. Я не отпущу тебя. Я – твоя бездна»… Бездна. В голове его ожило и закрутилось слово «бездна». Ему показалось, что эта трещина и есть знак бездны, которая померещилась Крис, когда она увидела строчки в дневнике Буштунца. Ему показалось, что дед пытался уберечь его от бездны. Ему показалось, что, подобно тому, как сейчас поймала его взгляд и мысли эта трещина, его неминуемо затянет бездна. Эти трещины, эти раны, теперь будут появляться везде, где бы он ни был. И одна из них разверзнется зияющей бездной и поглотит его… Он принёс сюда Слово, которое ждут люди. Он должен передать Слово… и сгинуть в бездне, о которой вскричала Крис. Значит, он обречён сгинуть… В Невидимой Нише он передал Слово Семимесу, и вот – трещина, знак бездны… Но он уже передал Слово Семимесу («Семимес-то Слово сохранит»), и теперь… теперь надо бежать отсюда… от трещины… от бездны… пока не поздно. Слеза поможет бежать. Прихватить с собой Мэтью и бежать…

– Дэн!.. Дэн, очнись! – Мэтью тряс его за плечо. – Семимес сказал, что надо идти отсюда. Пойдём, Дэн!

– Надо бежать, – прошептал Дэниел, потому что в голове его вдруг родилась новая мысль: бежать… от бегства.

Мэтью и Семимес смотрели на него, пытаясь понять, что с ним и чего он хочет.

– Бежать… Я хочу бежать… Бежим… Мэт, Семимес, наперегонки, до леса!

У Семимеса загорелись глаза, как загорались всегда, когда надо было бежать.

– До леса. Наперегонки, – довольно проскрипел он.

– Наперегонки, – подхватил Мэтью. – Пошли!

Дэниел и Мэтью рванули изо всех сил. После того что случилось, их души просили чего-то другого. И этот бег, этот яростный бег, стал этим другим. Вначале они даже не заметили, что Семимес остался на месте (ему нужно было осмотреться: этого требовала предосторожность)… Ни Дэниел, ни Мэтью не хотели уступать друг другу. Но Дэниел так жаждал убежать от своей слабости, и глотки, которыми он глотал силу, дарованную лесом Садорн, были такими жадными, что он стал отрываться от Мэтью. Не слыша дыхания Семимеса, он оглянулся и, когда увидел, что тот по-прежнему стоит там, где стоял, крикнул:

– Мэт, прибавь! Убежим от него! Спрячемся за деревьями!

На бегу Мэтью повернул голову и посмотрел назад. И прибавил, сколько мог.

– Сейчас вы у меня спрячетесь. Прыткие какие, – сказал себе под нос Семимес и вдруг заметил то, чего опасался, но что ещё сильнее подстегнуло его. – Успею.

Когда он перегнал Мэтью и затем Дэниела, те по очереди не поверили своим глазам: сократить так быстро расстояние в двести шагов могла бы только собака из породы борзых. Семимес перегнал их, остановился и, повернувшись к ним лицом, расставил руки по сторонам.

– Стойте! – крикнул он. – Мы в опасности! Смотрите туда!

Дэниел и Мэтью сразу поняли, что существо, которое приближалось к ним со стороны Харшида, не было птицей, хотя у него были крылья и оно летело.

– Кто это, Семимес? – спросил Дэниел, рвано дыша после стремительного бега.

– Это горхун, летучая крыса. Раньше я только слышал о нём, но никогда не видел. Смотрите: на нём тот, кому нужна Слеза Дэна.

– В лес? – предложил Мэтью.

– Вы не успеете, – сказал Семимес и вынул из-за пояса свою палку. – Встаньте позади меня. Когда на меня нападёт горхун, бегите со всех ног в лес и дальше в ту сторону. Помните: надо доставить Слово в Дорлиф и передать его Фэлэфи.

Друзья не могли оторвать глаз от ужасного существа, крысы неведомых размеров, будто галопом мчавшейся на них по воздуху. Они смотрели на эту морду, будто только что вымазанную свежей кровью, которая почему-то казалась каждому из них его кровью. Они смотрели на эти глаза, будто нарочно закрытые серыми занавесками, и вопрос «что там за ними?» обречённо обрастал страхом. Было противоестественно смотреть на эту отвратную морду… но она притянула их кровь. Было противоестественно смотреть на эти слепые глаза… но глаза эти видели, и взгляд их пронизал занавески и звал…

Вдруг Дэниел увидел, что занавески на глазах горхуна раздвинулись. И ему открылось то, что в один миг надорвало его душу. Из груди его вырвался крик:

– Нет! Нет!

Он заорал и бросился навстречу горхуну (он выбрал бездну в этот миг) так неожиданно, что и Семимес, и Мэтью успели только вздрогнуть. И лишь в следующее мгновение они устремились за ним. Горхуну хватило бы одного взмаха крыльев, чтобы оказаться над головой Дэниела, а Семимесу – двух шагов, чтобы нагнать его и защитить, но крыса, накренившись, круто повернула налево и затем полетела в сторону Выпитого Озера. И только смех горбуна ещё какое-то время зловеще висел в воздухе… Дэниел упал на землю и, надрывно хрипя, сопротивлялся чему-то невидимому:

– Нет! Нет! Я не допущу этого! Нет! Никогда!

Мэтью и Семимес склонились над ним.

– Дэнэд, опасность позади: горбун со своей крысой убрались восвояси, – сказал Семимес не без гордости. – Теперь мы можем спокойно продолжить свой путь.

Дэниел приподнялся. Он был бледен, и в глазах его было отчаяние.

– …Да… сейчас пойдём… Я в порядке.

– Дэн, – Мэтью хотел было спросить, что же случилось с ним, но передумал.

– Мэт, ты хочешь спросить?.. Но я не могу… Прости, Мэт, я не могу ничего сказать… Я не знал этого… и не знал, что не смогу тебе сказать, – Дэниел говорил будто с самим собой, он даже не смотрел на Мэтью. И трудно было понять, куда он смотрит.

– Успокойся, Дэн. Если не можешь, не говори. Я не обижусь.

– И ты… ты прости меня, Семимес, – продолжал Дэниел, не смотря и на Семимеса. – Я не могу ничего сказать… Не могу ничего сказать моим лучшим друзьям.

– Не убивайся так, Дэн, – мягко проскрипел Семимес. – Ты не можешь сейчас открыться нам. Но ты не свернёшь с пути, по которому идёшь вместе с нами. Ведь так, друг?

– Так, – ответил Дэниел.

– Мы вместе идём по пути, который назначен нам судьбой, – продолжил Семимес. – Это больше, чем слова… и те, которые мы говорим, и те, которые мы боимся выпустить на волю.

– Если бы Семимес был целым человеком… Да, Семимес? – заметил Дэниел.

– Да, Дэн: и те, за которыми мы прячемся, – ответил тот грустно-грустно и медленно пошёл к лесу. Не поворачивая головы, он произнёс ещё одно важное слово: – Тетрадь.

Дэниел, проверив карман, крикнул ему вдогонку:

– На месте, Семимес!

– Пойдём, Дэн, – сказал Мэтью, помогая ему встать. – Здорово ты придумал – наперегонки до леса. Бежишь к намеченной цели, и все твои сомнения остаются позади… Семимес… В который раз он меня поразил. Хм, в нём нечеловеческая прыть…

Сделав десятка два шагов, Дэниел остановился. Мэтью тоже остановился и посмотрел на него.

– Мэт… – губы Дэниела заволновались, мешая ему говорить. – Мэт, прости меня… Я… не допущу этого… Прости меня…

Мэтью смотрел на него и не понимал, почему он так страдает. Дэниел замахал руками, показывая, чтобы Мэтью шёл дальше…

– Я не допущу этого, – шептал Дэниел, а слёзы скатывались и скатывались по его щекам, не поддаваясь уговорам.

Он шёл позади Семимеса и Мэтью. Он должен был продолжать путь. И он должен был не допустить того, что поджидало его где-то на этом пути и от чего слёзы скатывались и скатывались по его щекам, не поддаваясь уговорам.

Глава пятая «Чем пахнет лес?»

Дэниел глубоко, слышно вдохнул.

– Семимес, чем пахнет лес? – спросил он, уже поймав свой собственный ответ на этот вопрос вместе с ароматами, которые волновали его нюх… и его душу.

Семимес покачал головой и усмехнулся (к чему Дэниел и Мэтью уже успели привыкнуть) и сам спросил в ответ:

– Дэн… чем пахнет… ну, черника?

– Я сразу тебе отвечу – черникой.

– Известное дело, черникой. Чем же ещё? Не земляникой же пахнет черника, – Семимес снова усмехнулся. – Что же тут гадать? Ну а лес… лесом пахнет.

– А для меня лес пахнет детством, – признался Дэниел. – Как только этот лес… Садорн, кажется…

– Садорн, – подтвердил Семимес.

– Как только лес Садорн дохнул на меня, я увидел себя, идущего по лесной тропинке вместе с Мэтом. Вот и всё.

– Хитрый ты, Дэн, – качая головой, сказал Семимес. – Чем пахнет лес?

– Точно, Семимес: Дэн у нас хитрый, очень хитрый, – посмеялся Мэтью.

– Друзья мои, смотрите! Вон баринтовое дерево! – обрадовался Семимес и прибавил шагу. Подойдя к нему, он погладил его по стволу. – Вот оно какое!.. баринтовое дерево!

Мэтью и Дэниел тоже подошли к дереву.

– Я его издалека приметил, но не догадался, что это баринтовое дерево, – сказал Мэтью.

– Не догадался, потому как орехов на нём не увидел. А ну-ка сейчас, – предложил Семимес, хитро глянув на друзей.

Мэтью и Дэниел подняли головы и стали высматривать орехи…

– Вижу! – воскликнул Мэтью. – Дэн, смотри. Видишь?

– Не вижу.

– Смотри лучше. Моя рука точно указывает на орех… Видишь?

Дэниел, прижимаясь щекой к руке Мэтью, щурил глаз.

– Не вижу.

– Семимес, а ты увидишь? Отсюда посмотри. Ну что?

– Вижу, Мэт, вижу твой орех. Это, точно, орех. Я сам уже два высмотрел, – похвастал Семимес (он явно был доволен тем, что это занятие даётся его друзьям нелегко).

– Потерял! – крикнул Мэтью. – Всё! Потерял – и найти не могу!

– Мне бы хоть один увидеть… Пока не увижу, не уйду отсюда.

– Чего вы ждали, Мэт и Дэн? Баринтовое дерево свои орешки умело прячет. Так взор охочего до них запутывает, что вперёд у него голова закружится, чем он орех от неореха отличит.

– Точно, – заметил Мэтью.

– Бывает, поймаешь его глазом и сразу потеряешь, как сейчас Мэт.

– Ну, не так уж и сразу, – возразил Мэтью.

– Бывает, полезешь за ним – вот он, считай, твой. А чуть отвлечёшься – он уже снова спрятался. Да, Мэт?

– Что всё Мэт да Мэт?! Скажи что-нибудь про Дэна.

– Что про него говорить, коли он ни одного не нашёл?

– Найдёшь тут, пожалуй, – с укоризной сказал Дэниел и продолжил чьим-то скрипучим голосом, – коли все орехи ловкие парни уже оборвали.

– Это правда, парень (Семимес тебя, вроде, звать), – подыграл ему Семимес, ничуть не обидевшись. – В конце года орехи труднее искать. Из Дорлифа весь год ловкие парни сюда по орехи идут. Не из Дорлифа ловкие парни тоже сюда тропинки проложили. А ловким парням из лесовиков и беличьего рода и ходить никуда не надо. Но всё же и в конце года можно отыскать, если по-умному смотреть.

– Как это по-умному? – спросил Мэтью.

– Не подгоняя себя, смотреть и на всякие пустяки не отвлекаться.

– Ну, понятно, – с видом, полным серьёзности, сказал Мэтью.

– Есть и получше способ, друзья мои, – тихим голосом проскрипел Семимес, как будто боялся, что их может кто-нибудь подслушать.

Дэниел и Мэтью легко догадались, что способ выглядывать орехи, который им предстояло узнать, открыл их проводник и что он до сих пор не делился им с другими ловкими парнями (как из Дорлифа, так и не из Дорлифа).

– Не томи душу, Семимес, ведь должен же я увидеть на баринтовом дереве хотя бы один баринтовый орех, – сказал Дэниел (обида больше, чем любопытство, подгоняла его).

– Сейчас увидишь, – сказал Семимес (в голосе его звучала полная уверенность, что так и будет). – Ложись-ка на землю. Головой к стволу. Так. Теперь взором иди от ствола к краю кроны и не прыгай по сторонам. И не спеши.

(Ствол баринтового дерева толщиной в обхват, защищённый грубой тёмно-коричневой корой, рос не прямо, а изгибался то в одну, то в другую, то ещё в какую-нибудь сторону, как будто, пока рос, всё время сомневался, в ту ли сторону он растёт. Разветвляться дерево начинало на высоте примерно в два человеческих роста. Ветвей на нём было так много, и были они такими кривыми и так беспорядочно спутывались между собой, что глазу трудно было соединить начало и конец любой из них. А множество сочных зеленовато-коричневых листьев размером с половину ладони не давали взгляду сосредоточиться и различить орех).

Когда Дэниел устроился под деревом, как велел Семимес, оно осталось самим собой, но что-то всё-таки поменялось.

– Ты гений, Семимес! – воскликнул Дэниел. – Вижу! Вижу орех! Настоящий баринтовый орех!.. Ещё один!.. Ещё один! Нет, это, пожалуй, не орех. Всё равно два нашёл.

Мэтью тоже лёг под дерево – его слово не заставило себя ждать.

– Не стану считать мои орехи, чтобы никого не смущать. Но свидетельствую: это – реальный способ.

– Так. Очень так, – радуясь удаче своих друзей и торжеству выдумки Семимеса, бормотал Семимес.

– Семимес?

– Что, Дэн?

– Я почему-то думаю, что ты нам открыл не все секреты орехового промысла…

– Сегодня собирать не будем, – нахмурив брови (чтобы скрыть от Дэниела и Мэтью, а главное, выгнать из себя начинавшее расплываться по лицу довольство собой), ответил Семимес, как бы вдруг вспомнив, что у них есть дела поважнее баринтовых орехов. – Нам всем следует быть посерьёзнее. Очень посерьёзнее.

Когда ребята поднимались с земли, он проверил взглядом, на месте ли тетрадь Дэниела. «Бумага любит Слово», – подумал он… «А бархат любит Слезу», – промелькнуло у него в голове, когда на глаза ему попался кожаный кошель Дэниела… «Бумага делится Словом – бархат… Слезу прячет», – достроил он мысль до приятного его сердцу завершения.

Вставая, Мэтью старался не упустить из виду свой орех, и это ему удалось.

– Этот бы я взял с собой на память, – сказал он, не отрывая от него глаз. – Каков! Всем орехам орех! Ореховый король! Кривой! Желвакастый! И смотрит на меня, как…

Дэниел толкнул Мэтью в плечо, и тот, сразу сообразив, в чём дело, замолчал. Но было поздно. Глаза Семимеса налились гневом. Он едва сдержал своё лицо от превращения в подобие ореха, расхваленного Мэтью. Он едва удержал в своей груди силу, порывавшуюся изнутри расколоть ореховую скорлупу, которую он ощутил на себе в это мгновение. Силу эту он вложил в свою палку. Он выхватил её из-за пояса и на том же движении запустил в крону баринтового дерева – пробитый орех Мэтью и палка Семимеса упали на землю.

– Забирай своего уродца – забавляйся, – проскрежетал Семимес, натужно, прерывисто, хрипло, и, подняв палку, быстро зашагал прочь.

– Да на что он мне нужен! – от досады Мэтью пнул орех и крикнул вдогонку Семимесу: – Виноват! Каюсь!

– Не расстраивайся, Мэт: наш Семимес вернётся. Пойдём, – сказал Дэниел.

– Я знаю, Дэн. Просто он так радовался, а я…

…Целый час, а может быть, и дольше того друзья шли по знакомым Семимесу лесным тропкам, шли ходко, не очень-то отвлекаясь на «пустяки» и не слишком забавляя лес Садорн «пустой болтовнёй»…

– Нора! Смотрите! Из неё кто-то выглянул! Точно, кто-то выглянул! Выглянул и спрятался!

– Нора как нора. Известное дело, из норы кто-нибудь выглядывает. На то она и нора, чтобы в ней таиться и из неё выглядывать…

– Это камень?! Посреди леса такая глыба! Как же он сюда попал?!

– Посреди леса оказаться дело нехитрое: для кого глыба, а для Шороша – песчинка…

– Ещё баринтовое дерево! Проверим способ?!

– Способы смекалистые головы придумывают для полезных дел, а не на потеху…

– Грибы! Что за грибы? Может, соберём по-быстрому?

– Известное дело, в лесу растут грибы, ягоды и орехи… и парат… и другая зелень, к слову сказать. Грибы как грибы – обыкновенные дуплянки. Я вчера целую сумку наломал. Брать не будем – оставим лесовикам: они любят дуплянки… Давно все знают, что за грибами, как и за ягодами, как и за паратом, нарочно ходят, а не походя сшибают да корчуют.

– А эти-то какие красавцы! Два боровика! Семимес, посмотри: боровик-папа и боровичок-сын, – Дэниел старался загладить ошибку Мэтью и пользовался любым случаем, чтобы размягчить сердце Семимеса.

Семимес подошёл и присел на корточки. Покачал головой и причмокнул (наверно, боровики ему приглянулись), но ничего не сказал. И только отойдя от места, где Дэниел нашёл их, повторил:

– Грибы как грибы: обыкновенные боровики. Брать не будем – оставим дорлифянам…

«Боровик-папа, а сын-то… Боровик-папа и орех-сын… орех-сын, – подумал он. – На Зеркальную Заводь не поведу вас, боровички мои, Мэт и Дэн: недосуг в зеркала пялиться. Напрямки пойдём… через овраг… через овраг»…

– Мэтэм, Дэнэд! На нашем пути овраг. Ступайте строго за Семимесом. От кусай-травы пощады не ждите. Схватит – пузырями пойдёте. Потом хныкать будете. Но чересчур не пугайтесь: Семимес вам дорогу проложит, – Семимес оставлял позади себя словесные зарубки в воздухе.

Семимес взялся за свою палку лишь тогда, когда окунулся в кусачую пасть оврага. До этого он не хотел попусту махать ей, потому что думал, что сильно напугал своих друзей, «убив» ею орехового короля, которого Мэтью решил взять на память. Теперь же, в овраге, где хозяйничала и никому не давала спуску кусай-трава, ростом выше человека, без неё было никак. Как только Семимес ткнул палкой в землю, чтобы почувствовать заросли, он услышал вместе с её пронзительным, тревожным голосом вскрики Мэтью и Дэниела, похожие на те вскрики, которые застают жизнь врасплох и пугают её. «Поздно!» – молнией промелькнуло в его голове. В тот же миг он ящерицей, готовой к броску, распластался по земле и напряг до предела все чувства. И увидел всё: шесть ног корявырей, защищённых железными поножами, клинок меча того из них, который стоял чуть позади двух других, затем Дэниела, сражённого стрелой в грудь и упавшего навзничь, и Мэтью, которого заставляла корчиться стрела, попавшая ему в живот. «У двоих, точно, луки, готовые к стрельбе». Семимес-ящерица вёртко проскользнул между стеблей кусай-травы к ногам лучников и вынырнул перед ними будто из-под земли. («Если врагов больше одного, сынок, дроби внимание и силу меж ними так, чтобы тебя хватило на каждого из них», – не раз повторял ему Малам, когда Семимес и его палка привыкали друг к другу.) Головы двоих корявырей, не успевших ничего сообразить, были раздроблены в полмига. Третий удар Семимеса лишь заставил взвизгнуть стоявшую на его пути кусай-траву. Корявырь успел отпрыгнуть в сторону и затаиться в густой зелени. Палка Семимеса настигла бы его, если бы Семимеса прежде не поймала мысль: «Мэт и Дэн! Слеза! Слово!» Он быстро вернулся к друзьям и встал на колени подле.

– Мэт… Мэт… Как ты?

Мэтью не отвечал. Палка шепнула Семимесу, его пальцам, что жизнь его друга на исходе.

– Не торопись умирать, Мэт. Для твоего полного счастья Семимес ещё не подарил тебе коробочку вспышек, сработанную лесовиками. Они украшают коробочки камешками, которые находят только они. А чтобы твоё полное счастье было ещё полнее, Семимес подарит тебе шкатулку, тоже сработанную лесовиками, в которую положит баринтовый орех, и он будет ещё корявее твоего орехового короля… Не торопись умирать, – Семимес прикоснулся рукой к холодной щеке Мэтью…

– Дэн, – обратился он к Дэниелу после того, как поговорил с другом, которого обидел больше.

– Слово, – прохрипел Дэниел. – Доставь Слово в Дорлиф.

– Держись, Дэн.

– Слеза, – прохрипел Дэниел. – Возьми. Она теперь твоя.

– Нет, – сказал Семимес, хотя всё в нём замерло в это мгновение, и слова тоже замерли. И как он только смог выдавить из себя это «нет»?!

Дэниел закашлялся – брызги крови пронизали воздух и окропили зелень.

– Держись, Дэн. Ты ещё не видел Дорлиф. А дорлифяне ещё не видели того, кто принёс им Слово, от которого будут зависеть судьбы многих.

Вдруг лицо Дэниела перекосило, и глаза его, смотревшие на Семимеса, наполнились ужасом, как будто Семимес в одно мгновение обернулся ореховым королём, который вот-вот добьёт его и Мэтью и завладеет Слезой и Словом. Семимес разгадал беззвучный крик Дэниела и успел сделать то единственное… что спасло его и его друзей: стоя на коленях, он резко отклонился в сторону и рассёк палкой воздух над собой – раздробленная рука корявыря, подкравшегося к нему сзади, выпустила меч, а сам корявырь бросился наутёк в кусай-траву. Разъярённый Семимес – за ним. Он шёл широким упругим шагом, круша палкой пространство перед собой…

Сквозь свист травы, рваный, яростный, до Семимеса долетели звуки, на которые что-то в нём, то, что в эти мгновения было неглавным, привыкло отзываться:

– Семимес! Семимес!

Он прекратил преследование и замер. Свист оборвался. Шаги заглохли.

– Семимес! Семимес!

«Живы! Живы боровички!» – воскликнула душа Семимеса, и он оглянулся.

Мэтью и Дэниел стояли на краю оврага и в изумлении смотрели на него. Семимес тоже как-то странно посмотрел на них: они это или не они? Конечно, это были они, его друзья, Мэт и Дэн. Но как они, сражённые стрелами корявырей, почти бездыханные… перед лицом смерти возложившие на него своё бремя, могли стоять как ни в чём не бывало в самом начале оврага, махать ему руками, звать его и таращиться на него… словно на лучезарное слузи-дерево?! Семимес взобрался к ним по склону оврага.

– Семимес, мы с Мэтом остались здесь… – Дэниел запнулся. – Ты шёл как-то… ну, в общем, не поперёк оврага… и даже не вдоль него, а как-то…

– И слишком сильно махал палкой, – добавил Мэтью.

– В общем, мы немного растерялись и решили переждать…

– Пока ты не скосишь кусай-траву, – продолжил мысль Дэниела Мэтью. – Лучше сам посмотри.

– Да. Лучше сам посмотри.

Семимес так и сделал. Оглядывая овраг, он мог бы сказать три вещи, о которых тотчас подумал… но говорить о которых всё-таки не стал. Кусай-траву и вправду кто-то «косил» и было «скошено» много кусай-травы, очень много кусай-травы, и поделом ей. «Выкос», который пролёг по дну оврага, при доброй воле можно было бы назвать дорожкой. Но дорожка эта петляла так, словно преследовала зайца и в конце концов сама потерялась в кусай-траве. Семимес привычно покачал головой.

– Простите меня, друзья мои, Мэт и Дэн. Я немного замечтался.

Дэниел и Мэтью привычно переглянулись.

«Ничего себе замечтался!» – подумал Мэтью.

«Ничего себе замечтался!» – промелькнуло в голове у Дэниела.

– Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что дороги нужны нам для того, чтобы идти за мечтами, но не для того, чтобы предаваться им, – сказал Семимес и, разглядев в своей дорожке-лабиринте ещё что-то, добавил: – Нам всем надо быть помягче. Очень помягче.

Пока шли через овраг, Семимес без видимой воинственности (помня о своём предложении быть помягче), но с усердием прокладывал путь. Между делом, с оглядкой на свою мечтательность, он окликал Мэтью и Дэниела.

– Дэн, как ты?

– Всё в порядке, Семимес. У тебя классно получается – идём как по тракту.

– Мэт, не отстаёшь? Кусай-трава не кусается?

– На оба вопроса – твёрдое «нет». Может, нам с Дэном взять по дубине и сменить тебя?

– На оба вопроса – твёрдое «нет». Чтобы кусай-траву валить без риска быть прихваченным её острыми зубками, нужна кое-какая сноровка. Могу сказать про себя. Недавно я ходил за паратом. Искал не здесь (в овраге парат не растёт, хотя прячется он как раз за кусай-травой, но и не там, где вчера, это отсюда вправо, а у Зеркальной Заводи, это много левее) и малость погорячился. Вот все руки пузырями и пошли.

– Больно было? – спросил Дэниел.

– Когда она хватала меня… – Семимес запнулся, потом решил ответить по-другому: – Если тебе нужно заглушить другую боль, которая одолевает твою душу, покрепче обними кусай-траву голыми руками, и она поможет тебе.

– У-у, – неожиданно простонал Дэниел.

Семимес и Мэтью обступили его. Дэниел, выдернувший руки из кусай-травы, прижал их к груди: так легче было терпеть боль. Семимес и Мэтью переглянулись и, не говоря ни слова, продолжили путь…

– Сегодня к Зеркальной Заводи не свернули, но это ничего, – будто оправдываясь, сказал Семимес, когда все трое выбрались из оврага. – При случае покажу её вам. Тогда посмотритесь в неё. Конечно, сегодня это было бы кстати: дорога изменила ваши физиономии. Но сегодня не вышло… Нам всем надо быть помягче. Очень помягче.

По тому, как Семимес говорил и бросал взгляды то в одну, то в другую сторону, видно было, что он не только оправдывается, но и что-то затевает.

– Добрый лес пошёл, – сказал он и убрал свою палку за пояс. – Можете снова вспоминать тропинки из вашего детства. Хорошо всё-таки ты придумал, Дэн: чем пахнет лес?.. Хм, чем пахнет лес?

– Это не я придумал – это на самом деле так.

Вскоре замысел Семимеса начал осуществляться. Ничего не объяснив, он вдруг свернул вправо с тропинки, которая, по его же словам, прямиком вела к Дорлифу.

– Почему мы так круто повернули, Семимес? – спросил Мэтью.

Семимес остановился и подождал друзей.

– Это… удлинит наш путь, но сделает нас немного помягче, – тихо, проникновенно, словно по секрету, сказал он и снова побежал вперёд.

Мэтью взглянул на Дэниела, пожал плечами и сказал, передразнивая Семимеса:

– Это…

Семимес махнул им рукой, что означало: следуйте за мной, потом приставил палец к губам, из чего можно было заключить, что двигаться надо молча, чтобы не спугнуть кого-то. И ребятам ничего не оставалось, как идти в загадочной неопределённости, путь к выходу из которой был ведом только их проводнику. Так они пересекли густой ельник, словно склеенный из множества ершистых лапок, которыми он хватал незнакомцев за руки и за ноги, за туловище и даже за голову, пытаясь то ли что-то выведать у них, то ли предупредить их о чём-то. Конечно, предупредить. Но Мэтью и Дэниел не догадывались об этом. А когда выбрались из него… (Во всяком Мире существует нечто такое, что обладает лишь одним свойством – заставить повстречавших его на своём пути замереть в изумлении и потерять на мгновение всё, даже слова.)

Мэтью и Дэниел стояли, скорее, висели в пространстве, потому что не слышали ног под собой, и смотрели… смотрели, не веря своим глазам и не осмеливаясь… и не умея сделать и шага вперёд: перед ними вместо земли, заросшей травой, расстилалось небо, частица его, небесная поляна… Когда память вернулась к ним, они невольно стали то поднимать глаза и глядеть на небо, которое по-прежнему оставалось над ними, то опускать их и любоваться небесной поляной, словно случайно оброненной им… Два светло-зелёных неба отличались от всего остального вокруг, в том числе и от того, что было окрашено в зелёные краски, тем, что они жили в этом Мире как свет, как волны света, через которые свободно могла пролететь птица, или пропорхнуть бабочка, или пройти, не пролив ни капли крови, стрела. Два светло-зелёных неба отличались от всего другого тем, что ко всему другому можно было легко, привычно прикоснуться (не считая кусай-травы), а к ним… чтобы прикоснуться к ним, нужно было пережить необъяснимый душевный трепет…

– Это небоцвет, – поколебал своим голосом застывший восторг Семимес.

Дэниел и Мэтью будто пробудились ото сна, но небесная поляна странным образом перешла из него в явь.

– Это предел! – сказал Мэтью (душа его порывалась сказать больше, но он не сумел ещё раз переступить границу между немым восхищением и неродившимся словом).

– Мэт! Семимес! Друзья! Только что я испытал счастье! – сказал Дэниел. – Второй раз в жизни. И опять небо. Первый – когда взмыл в небо на качелях Буштунца. И вправду предел!

Семимес сел на корточки, погрузил руку в свет над землёй и осторожно погладил зелёные кудрявые головки цветков, которые можно было разглядеть под покрывалом света.

– Эти цветы называются небоцвет: они всегда цвета неба.

– Изумрудные! – прошептали губы Дэниела то, о чём он подумал.

– Что ты сказал, Дэн? – спросил Семимес.

– Вечером они будут изумрудными?

– Да, вечером, во второй половине пересудов, зелёный цвет их становится много гуще, а сами они наряднее.

– А эта небесная поляна?

Семимес усмехнулся.

– Известное дело, ведь это свет, который исходит от небоцвета. А ты угадал, Мэт: мы так и называем эту поляну – Небесная… Присядьте, друзья. Потрогайте цветы. Они нежные… как бархат.

Дэниел и Мэтью тоже сели на корточки и прикоснулись к цветкам небоцвета.

– Знаешь, о чём я подумал, Дэн?

Дэниел уловил во взгляде друга проскользнувшее смущение.

– Догадываюсь: ты хотел бы подарить букет небоцвета Крис.

– Точно. Сейчас больше всего я хотел бы увидеть Крис и подарить ей эти цветы.

– Мэт, наверно, я огорчу тебя. Эти цветы не дарят, – сказал Семимес. – Если цветок сорвать, тут же исчезнет свет, который он излучает. Сам цветок останется небесного цвета, но ненадолго: он увянет прямо на глазах того, кто срежет его. И место радости займёт печаль… Небоцвет не дарят – запомните.

– Запомнили, Семимес, запомнили. Если уж и будет Мэт небоцвет дарить, то всю Поляну одним букетом, как ты нам. Да, Мэт?

– Знаешь, Дэн, я не буду произносить вслух то, что пообещал только что себе.

– Не надо, Мэт, – грусть послышалась в голосе Дэниела: он припомнил то, что совсем недавно увидел в глазах летучей крысы.

– Смешные вы, Дэн и Мэт, Мэт и Дэн. Ну, ладно, нам надо идти: время подторапливает, а я хочу показать вам ещё кое-что. Обойдём Поляну справа. Не подумайте: никто не запрещает ходить по Небесной Поляне. Но никто по ней не ходит.

Мэтью и Дэниел всё оглядывались и оглядывались, чтобы ещё и ещё раз взглянуть на Небесную Поляну, пока лес вовсе не скрыл её от их взоров.

– Насмотрелись? – спросил Семимес, скорее не спросил, а выразил довольство тем, что угодил друзьям.

– Разве можно насмотреться на такое чудо! – сказал Мэтью.

– Мы с Мэтом, наверно, вернёмся сюда и поселимся прямо у Поляны. А ты будешь приходить к нам в гости. А когда вдоволь насмотримся на это чудо, переберёмся в Дорлиф.

Семимес рассмеялся. Потом сказал:

– Правильно вы говорите – чудо. Как думаете, какой Небесная Поляна будет через три… да нет, уже через два дня, если не считать сегодняшнего? Какой? Какого цвета?

– Какой, Семимес? – вернул вопрос проводнику Мэтью.

– И я вам не скажу. И никто не скажет. Потому что никто не знает и не может знать, какого цвета в следующем году будет небо, а значит, и небоцвет, а значит, и Небесная Поляна. Мы узнаем это в Новосветную Ночь. Вот что я вам скажу, друзья мои. Вы пришли издалека, но пришли вовремя, очень вовремя: вы увидите праздник Нового Света. Он бывает только один раз в году.

– Ты слышишь это, Мэт?! Это реальное чудо! Ведь это Новый Год! Семимес, через два с половиной дня наступит новый год, да? – Дэниел говорил так вдохновенно, как будто вдруг понял, что сделал великое открытие.

– Да, Дэн. Что же ты так разволновался?

– И никто не знает, какого цвета будет небо в новом году! Какого цвета будет Небесная Поляна!.. Никто не знает, какой свет наполнит этот Мир! Мэт! Мы с тобой увидим Новый Свет!

Семимес не до конца понимал этой восторженности Дэниела, но искренне радовался за него… и за себя: грядущий Новый Свет будет другим и для него. Много… много чего завертелось в голове у Семимеса в эти мгновения, но у него уже не было времени ухватиться за что-то конкретное и помечтать… и посмаковать мечту.

– Вот мы и пришли. Познакомьтесь. Это слузи-дерево. Здравствуй, слузи.

За болтовнёй Дэниел и Мэтью не заметили, как оказались прямо перед деревом, которое только что Семимес представил им словно человека. Строением своим оно напоминало ель, но лишь строением: оно было светлым, его ствол и ветви были бежевыми, а вместо сотен иголочек, делающих ель елью, его словно облепили сотни маленьких бабочек, которые однажды уселись на него, сложили свои светло-зелёные крылышки и забылись.

– Здравствуй, слузи-дерево! Мы друзья Семимеса: я Дэн, он Мэт.

– Какие маленькие листочки! – изумился Мэтью. – Такое высокое и ветвистое дерево и такие… игрушечные листочки! Дэн, оно всё какое-то игрушечное, оно кажется игрушечным… из-за этих игрушечных листочков. Оно будто из другого Мира!

– Мэт! – прервал его Дэниел, и в этом слышалось: «Мэт! Это и есть другой Мир!»

– Я хотел сказать, что оно будто из Мира игрушек, – объяснил Мэтью.

– Из Мира игрушек, – с наслаждением повторил за ним Семимес. – Празднично ты порадовался, Мэт. Очень празднично. Из Мира игрушек. Очень кстати сказано. Подойдите ближе, друзья. Возьмите слузи за руки. Видите? Оно хочет этого, оно тянется к вам.

Мэтью и Дэниел взяли веточки в руки и легонько покачали их.

– Они, в самом деле, как ладони: мягкие, тёплые и как будто отвечают твоей руке, – сказал о своих ощущениях Дэниел.

– Они отвечают. Слузи отвечает вам, – подтвердил Семимес. – Слузи отзывчиво как никакое другое дерево. А самое отзывчивое из них радует и веселит людей на Новый Свет. Пойдёмте – я покажу вам то, что заставило меня свернуть с тропинки и сделать наш путь длиннее.

– Разве это не Небесная Поляна?! – спросил Мэтью.

– Нет, это не Небесная Поляна. Нет, Небесная Поляна тоже… тоже, конечно. Но это не Небесная Поляна.

– И не слузи-дерево?! – удивлённо спросил Дэниел.

Семимес, подстёгнутый любопытством друзей, прибавил шагу и даже сорвался на бег.

– Быстрее!.. Быстрее!.. Уже совсем близко… Через кусты летрика самый короткий путь. Не бойтесь, это вам не кусай-трава. Летрик податливый. Стойте! Закройте глаза!

Мэтью и Дэниел переглянулись.

– Смелее! – настаивал Семимес. – Если вы закроете глаза, вам почудится, что вы идёте сквозь воду по дну озера или речки. Я всегда так делаю. Попробуйте.

– Заманчиво, – сказал Дэниел. – Рискнём?

Мэтью и Дэниел закрыли глаза и бросились… в мягкие объятия густых, пушистых зарослей летрика.

– Круто, Дэн! Я будто по макушку погрузился в реку и иду против течения… Дэн, я падаю вперёд, а поток меня держит!

– Семимес! Где ты?! Отзовись! – кричал Дэниел, тягаясь со встречным потоком и плохо слыша в его шуршании свой голос. – Куда нам плыть?

– Семимес здесь! – весело отозвался Семимес. – Плывите на голос Семимеса!

Вдруг поток оборвался, и ребята упали в траву. Семимес стоял в десяти шагах от них рядом с деревом. Он смотрел на них. Он ждал их глаз. Через мгновение его лицо просияло от удовольствия.

– Это?..

– Это лучезарное слузи-дерево, – перебил он Дэниела. Он заговорил так живо и с таким напряжением в голосе, как будто боялся, что кто-то опередит его: перехватит его слова и скажет их раньше него. – Это моё слузи. Это моё лучезарное слузи.

Точно: это было слузи-дерево. Но без подсказки Семимеса ребятам было бы трудно понять это. Всё оно сверкало мириадами маленьких игривых радуг и сотнями отсветов. Оно было словно наряжено к празднику.

– Я ждал целых три года и, наконец, дождался, – сказал Семимес, с умилением посмотрев на своё слузи-дерево.

– Чего дождался, Семимес? – как-то робко, вполголоса спросил Дэниел.

– Дождался… Дождался, когда моё слузи станет лучезарным. Оно могло и не стать. Редкое слузи становится лучезарным, очень редкое. Но я чувствовал, что моё слузи отзовётся, – глаза Семимеса открылись чуть ли не вдвое, – и откроется.

– Откроется?! – переспросил Мэтью.

– Откроется. Для праздника. Для Нового Света… Посмотрите-ка друг на друга. Видите, как блестят ваши глаза? Как радуются ваши души? Эту радость подарило вам моё слузи.

– Так оно и есть, Семимес, – сказал Мэтью.

Но Семимес видел, что его друзья не всё понимают, что слово «откроется» привело их в замешательство.

– Слузи не часто встретишь в наших местах. А найти в конце года лучезарное слузи стоит тысяч и тысяч шагов по лесным тропкам и дремучему бездорожью. А иной раз ничего не стоит, кроме одного везения.

– А тебе с твоим слузи повезло? – спросил Мэтью.

– Да, мне повезло, что я повстречал слузи-дерево. Но это был не конец года, и моё слузи не было лучезарным. И только пять дней назад (через три года после этой встречи!) я понял, что мне повезло, очень повезло. А все эти годы (целых три!) я просто мечтал, что однажды моё слузи станет лучезарным… и займёт место на площади Дорлифа… напротив славных дорлифских часов. Ведь тогда лучезарное слузи-дерево, которое отыскал Семимес, стало бы Новосветным Деревом Дорлифа… Это так. И тогда в воздухе Дорлифа витало бы имя…

– Семимес?! – окликнул его Дэниел, заметив, что тот погружается в себя.

– Что? – встрепенулся Семимес. – Что, Дэн?

– Теперь твоё слузи станет Новосветным Деревом и будет возвышаться над Дорлифом?

– Нет! – вскрикнул Семимес, казалось, неожиданно даже для самого себя. Но тут же вспомнив, что он стоит рядом со своим слузи, почти шёпотом сказал, исправляя ошибку (хотя и делая это, в некотором смысле, странным образом): – Тише! Не кричите! Не пугайте слузи. Оно не привыкло к крикам.

Дэниел и Мэтью, не сговариваясь, промолчали, чтобы не обидеть увлёкшегося парня.

– Пять дней назад я обнаружил, что моё слузи стало лучезарным. Не раздумывая, я отправился в Дорлиф, чтобы объявить об этом событии. Но дорога до Дорлифа не так коротка, чтобы хоть одно сомнение не закралось в твою душу, если она такой же неисправимый завсегдатай перепутья, как брюхо Спапса – «Парящего Ферлинга». Я… не пошёл в Управляющий Совет. Я… – Семимес снова запнулся. – Я решил выждать… Спустя день Спапс, двоюродный племянник Фрарфа, хозяина «Парящего Ферлинга», нашёл лучезарное слузи-дерево. Не моё – другое. Само разрешилось, и с меня спал груз сомнений.

– Его и наряжать не надо, так оно красиво, – заметил Дэниел.

– Будь моя воля, я бы его не наряжал, – сказал Мэтью. – Другое дело ёлку нарядить. Была ёлка – стало Новосветное Дерево.

Слова Мэтью развеселили Семимеса. Он рассмеялся и замотал головой.

– Зачем же ёлку наряжать?! Какое же из ёлки Новосветное Дерево?! Придумщик ты, Мэт. Ёлка не открывается. И никакое другое дерево, кроме слузи, не открывается. Ёлку нарядить!.. А слузи, лучезарное слузи, я бы тоже не наряжал. И не стану наряжать… моё слузи, коли оно само поменяло повседневную одежду на праздничный наряд… А другим нравится наряжать. В Дорлифе всякий год Новосветное Дерево красиво. Отец говорил, что оно самое красивое во всей округе. У него есть любимые шары на Новосветном Дереве: тёмно-лиловый и оранжевый в слезинках. Я обязательно покажу их вам. Привлекательные шары. Очень привлекательные. Сами увидите.

– Семимес, а когда будут устанавливать Новосветное Дерево? Ты говорил, до праздника осталось меньше трёх дней, – поинтересовался Мэтью. – Или уже?

– Я же вам сказал: само разрешилось. Оно уже стоит на площади, то самое слузи, на которое наткнулся счастливчик Спапс. В тот же день слузи доставили в Дорлиф и ночью установили на площади. Так заведено: люди не могут проявить равнодушие к тому, что слузи открылось. Однако ж я тебя немного поправлю, Мэт: устанавливают не Новосветное Дерево, устанавливают слузи-дерево, лучезарное слузи. А вот когда оно возвысится над Дорлифом и когда его нарядят, его уже не назовёшь иначе как Новосветное Дерево. Однако, по торопливости языка, люди говорят и так и этак.

– А наряжаете за сколько дней до праздника? Как у вас заведено? – спросил Мэтью.

– В последний день года, не раньше и не позже. К Новосветной Ночи. Наряжальщики из команды Суфуса и Сэфэси хлопочут с этим. Они молодцы, эти наряжальщики: они превращают украшение слузи в настоящее представление. И можно сказать, что с этого момента начинается праздник. Детвора приходит в восторг от этого действа.

– Суфус и Сэфэси… – с чувством произнёс Дэниел эти два слова, два имени. – В этом что-то есть. Суфус и Сэфэси… Такая мысль пришла мне в голову… боюсь сказать: вдруг в этом есть что-то неправильное, в том смысле, что у вас так не заведено.

– Нет уж, Дэн, признавайся, раз заикнулся, – потребовал в шутку Семимес, как бы в шутку (настоящее любопытство разожгли в нём глаза Дэниела).

Дэниел замялся в нерешительности, потом сказал:

– Я лучше сначала покажу.

– Не мнись, Дэн, здесь все свои, – подначивал Мэтью друга, хотя это был тот редкий случай, когда их мысли не пересеклись.

– Ладно, друзья, – с этими словами, Дэниел открыл поясной кошелёк, вынул из него Слезу и поднял перед собой: Слеза на его ладони переливалась бирюзовыми и зеленоватыми волнами. – Суфус и Сэфэси… Я бы назвал Её так… не знаю почему.

– Браво! – воскликнул Мэтью.

Семимес смекал полмгновения, в которое уложилось «бра», произнесённое Мэтью. Второй половины, которая совпала с «во», ему хватило на то, чтобы ошарашенным сесть, вернее, плюхнуться на землю.

– Семимес! – два голоса, прозвучавшие разом, попытались удержать его на ногах, но опоздали.

– Я… я просто споткнулся… о бугорок, – спотыкаясь, пробормотал Семимес, даже не ища глазами то, что можно было бы пнуть в подтверждение своих слов.

Друзья подали ему руки и быстро вернули его в прежнее положение.

– Дэн, первым делом спрячь Слезу обратно в кошель, – проскрипел взволнованным скрипом Семимес. – Там Ей будет много безопаснее, чем… чем на сквозняке.

– На каком сквозняке? Здесь безветренно, Семимес, – сказал Мэтью, пожимая плечами.

Семимес бросил на него строгий взгляд, а за ним – такие же слова:

– Сквозняки разные бывают, Мэт. Порой невидимые взгляды пронзают нас до самой души.

– Да, Семимес, – согласился с доводом проводника Дэниел и убрал Слезу. – Я же предупреждал, что…

– Нет-нет, мой друг. Нет ничего неправильного в мысли, которая залетела тебе в голову. Дать имя Слезе… – Семимес будто подавился внезапным чувством и не мог продолжать.

– Я рад, что в моей выдумке нет ничего неправильного.

– Подожди, Дэн, подожди! Перестань сновать между мной и моей мыслью, а то она потеряется и не вернётся, и все мы собьёмся с толку, – Семимес обхватил голову руками, чтобы собраться с мыслями. – Дать имя Слезе – это правильно, очень правильно. Но вот что я вам скажу, друзья мои: так не заведено в Дорлифе, отчего-то не заведено… Я думаю, Дэн…

Дэниел и Мэтью замерли в ожидании: они не хотели сновать между Семимесом и мыслью Семимеса.

– Я думаю, Дэн, – в эти мгновения Семимес подумал, что чьей-то Слезе можно было бы дать… бархатное имя, такое же бархатное, как и её домик. Неплохо жить в бархатном домике Слезе с бархатным-бархатным именем. Очень неплохо. – Я думаю, Дэн, что ты можешь дать имя своей Слезе… Суфус и Сэфэси… Суфус и Сэфэси… Что? Брат и сестра. Чудные люди. На Новый Свет они… погружают всех дорлифян и гостей Дорлифа в настоящую сказку. Недаром люди выбрали их в Управляющий Совет, очень недаром. А прелестная Лэоэли передала им свою бесценную находку, Слезу Шороша, тем самым выразив им привязанность своего сердца и возложив на них бремя Хранителей. И это – вопреки тому, что её родной дед, Фэрирэф, тоже член Управляющего Совета да вдобавок ещё и знаменитый человек – творец дорлифских часов… Но вот не Хранитель.

– Понятно, – сказал Мэтью.

– Нет, Мэт, ничего не понятно… Ничего не понятно… Фэрирэф был для Лэоэли вместо отца, заботился о ней, как мало кто заботится о своих чадах, и оберегал её втрое… после того, как его сын Рэфэр, отец Лэоэли, вместе с её матерью (не помню, как её звали) ступили на выступ-призрак… Почему заботился? Он и сейчас заботится. И его жена Раблбари заботится о своей внучке. Лэоэли было восемь лет, когда погибли её родители. А мне семь, а в память врезалось… врезалось, как что-то смутившее души дорлифян и отмеченное загадкой… Ничего не понятно…

Семимес замолчал. Благодаря этому молчанию все трое вновь вернули свои взоры к лучезарному слузи-дереву…

– Отец, верно, заждался меня. Пойдёмте домой. Попрощайтесь молча с моим слузи, и снова в путь.

Семимес прислонился щекой к веточкам своего слузи, усыпанным хрустальными бабочками, и, что-то прошептав, отошёл в сторону. И Дэниел, и Мэтью тоже что-то сказали слузи на прощание…

– Так… В каком направлении идти? По-моему, я окончательно запутался, – признался Дэниел.

Мэтью огляделся и уверенно сказал:

– Дорлиф в той стороне.

– Вот так так! Вот так Мэт! – на высокой ноте проскрипел Семимес. – Дэн! Если с Семимесом что-нибудь случится, пусть место проводника займёт этот дошлый парень. А тебе, Мэт, я скажу так: ты себя показал, но это ничего не меняет.

– Ничего не меняет?! – в недоумении повторил Мэтью.

– Ровным счётом ничего, Мэт. Пока проводник здесь Семимес.

Дэниел и Мэтью переглянулись, ища в глазах друг друга выход из положения.

– Друзья мои, я же пошутил, – поспешил объясниться Семимес, видя, что обескуражил своих подопечных. – А ты, Мэт, вправду молодец: не потерялся в новом лесу. Чтобы в новом лесу не потеряться, особое чутьё иметь надо. Стало быть, оно в тебе есть. Но вот что я вам скажу: в Дикий Лес, что по ту сторону от Дорлифа, не суйтесь. В нём и чутьё не подмога. Туда даже лесовики не ходят. Непостижим и страшен Дикий Лес – с ним не поладишь. Так и живём сотни лет: Дорлиф – сам по себе, а Дикий Лес – сам по себе. Рядом, но врозь. А про Фэдэфа не знаю, быль это или сказки, что Дикий Лес отпустил его. Никого не отпускал ни до него, ни после него… ни из смельчаков, ни из глупцов. Я однажды спросил отца об этой легенде. Он сказал одно: «Время всё откроет, сынок»… и глаза опустил. Что-то он прячет.

Даже от меня прячет. Знание какое-то прячет… Ну, а теперь пора. Следуйте за Семимесом.

Путники отдалились всего на три десятка шагов, когда Семимес услышал за спиной своё имя, как-то неуверенно произнесённое Мэтью.

– Семимес?

– Спрашивай. Ведь для этого ты окликнул меня, – на ходу, не оборачиваясь, сказал Семимес.

– Об этом нетрудно догадаться. А вот скажи-ка, о чём именно я хочу тебя спросить.

– О лучезарном слузи, – не раздумывая, ответил Семимес.

– Точно! Как ты догадался, проводник?

– Особое чутьё, – ответил за проводника Дэниел.

– Не чутьё, а уши и глаза. Ну, слушайте, а то я было начал, да прелестная Лэоэли меня с пути сбила.

– Видно, она и в самом деле так прелестна, коль такого упрямого проводника с пути сбила, – сказал Дэниел.

– Видно, видно. Увидишь ещё, Дэн. И сам решишь, так ли она прелестна… чтобы ещё раз захотеть увидеть её. Ну, слушайте. Слузи, как и все деревья, держат листву триста двадцать дней, а в Новосветную Ночь разом сбрасывают её, чтобы уступить место зачаткам новой. И лишь редкие слузи поступают по-другому. За семь-восемь дней до Новосветной Ночи они сбрасывают не листочки, а лишь их зелёный цвет, который спархивает сотнями теней во мраке и растворяется в воздухе. Листочки становятся словно хрустальными. Так слузи открываются. Это ты хотел узнать, Мэт?

– Точно, Семимес.

– «Откроется?!» – Семимес передразнил недавнее удивление Мэтью.

– Точно, Семимес.

– Слузи открываются, а свет одевает их в праздничные наряды. Только на седьмой-восьмой день после прихода Нового Света лучезарные слузи сбрасывают свои хрустальные листочки… Но в конце следующего года моё слузи уже не станет лучезарным. Может быть, больше никогда не станет. Оно будет таким, каким было прежде, каким я повстречал его три года назад… Никто никогда не видел, чтобы одно слузи открылось дважды.

«Дорога до Дорлифа не так коротка, чтобы хоть одно сомнение не закралось в твою душу, если она такой же неисправимый завсегдатай перепутья, как брюхо Спапса – „Парящего Ферлинга“… Друзья, один из которых недавно изрёк это, шли по той самой дороге от лучезарного слузи-дерева к Дорлифу: сначала через заросли летрика, окружавшие слузи, потом по извилистому коридору, который среди густолесья различал лишь Семимес, и только потом – по тропинке, которая не оставляла сомнений в том, что её протоптали человеческие ноги.

Семимес шёл скоро, отчуждённо, то ли сопя, то ли шепча что-то себе под нос, и в этом свистяще-шипящем шлейфе то и дело слышались „с-с“ и „ф-ф“, „ф-ф“ и „с-с“, будто шлейф этот цепляли ветки, растягивали его и упускали. И в этом „с-с“ и „ф-ф“, „ф-ф“ и „с-с“ было что-то знакомое Дэниелу и Мэтью.

– Суфус и Сэфэси. Не простых людей ведёшь ты нынче в Дорлиф, Семимес. Суфус и Сэфэси. Эти славные имена, едва коснувшись ушей одного из пришлых, кои увязались за тобой, тут же оказались в его кошеле. Будто ненароком попадает в него всё лучшее, всё самое правильное. Слеза… вопреки желанию его деда, его покойного деда, покоится в этом самом сокрывалище правильностей. Покойно ли Ей там, коли пришлые сами не ведают, куда и зачем идут? Или ведают?.. Слово… от которого зависят судьбы многих, соскочило не с его языка (того звали… Нэтэн, а не Дэнэд… и, уж точно, не Дэниел), а упало в его… карман. Одна правильность покоится в его кошеле, другая правильность покоится в его кармане – какая разница?.. большой разницы тут нет… И вот Суфус и Сэфэси. Как он: „Суфус и Сэфэси… В этом что-то есть“. Известное дело, что-то есть. Известное дело, что-то правильное есть, очень правильное. Как он: „Такая мысль пришла мне в голову… боюсь сказать: вдруг в этом есть что-то неправильное…“ Суфус и Сэфэси… Если бы неправильное, не подбирался бы так ловко. Если бы неправильное, не упрятывал бы в своё сокрывалище. Как он: „Суфус и Сэфэси… Я бы назвал Её так… Не знаю почему“. Всё ты знаешь, парень. А второй-то пришлый… Как он ему: „Бр…“, „Бр…“ Не помню, что точно гаркнул он ему, да так весь и просиял: смекнул, где что лежать должно. Есть у тебя чутьё, парень… Суфус и Сэфэси… Не простых людей ведёшь ты нынче в Дорлиф, Семимес. Как бы не попали в их сокрывалище все твои правильности, все, которые ты так любишь. Как бы не отняли они у тебя всю твою славу.

Вдруг Семимеса обожгло это ниоткуда взявшееся слово, это нелепое слово.

– О! Что ты?! Что ты несёшь, Семимес?! Очнись! Очнись! Какие твои правильности?! Какая ещё твоя слава?! Давно ли ты бежал прочь от Зеркальной Заводи? Ты сбоку! Сбоку! Ты корявый!.. Правильности для правильных – не для корявых! Наряженное слузи – для правильных, на площади! Для тебя – твоё слузи, в лесной глуши! Ты сбоку!.. Суфус и Сэфэси… Почему ты… почему ты, Семимес, не сказал, что у Слезы должно быть имя? Ведь это так правильно. Ведь у тебя есть имя – Семимес, сын Малама. Ты корявый, корявый!.. Суфус и Сэфэси… Суфус и Сэфэси… Что ты мечешься, коря… Что ты мечешься, Семимес?! Не надо! Не кусай себя больнее кусай-травы! Пришлый ничего не придумал. Это ты произнёс: Суфус и Сэфэси. Он лишь ухватил… похожесть. Он лишь ухватил похожесть одной красоты на другую, похожесть красоты перелива Слезы на красоту перелива этих двух имён – Суфус и Сэфэси… Но у другой Слезы может быть не кожаный домик, вовсе не кожаный, а бархатный, из лилового бархата. У другой Слезы может быть другой перелив. Красота Её перелива может быть похожа на красоту перелива другого имени. Надо только ухватить эту похожесть, как это сделал пришлый. И тогда одна красота дополнит другую… или скажет про другую… ведь имя говорит и звуком ласкает слух, а перелив Слезы ласкает взор. Надо только ухватить… Суфус и Сэфэси… Где ухватить… где услышать это бархатное имя?.. Что за слово прошмыгнуло среди прочих твоих слов, Семимес? Ты было ухватил его и… и что?.. и сам испугался его… Вспомнил! С-с… Не бойся, Семимес! Не бойся – скажи его! С-слава. Что ты?! Что ты, Семимес?! Ты сбоку, сбоку! Какая у корявого слава?! Суфус и Сэфэси… Слава… Суфус и Сэфэси – имя Слезы пришлого. Слава… как имя… как имя имени. Был… Семимес корявый – стал… Семимес Славный. Где? Где ухватить это имя?.. Ухватить… Ухватить… Суфус и Сэфэси… О!.. Если бы Семимес…

Вдруг воздух прорезал знакомый скрип:

– О!.. Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что не станешь другим, если не станешь другим.

Никто не знал, выпустил ли Семимес на волю очередную очень правильную мысль, очнувшись и вспомнив о своих друзьях, или ей стало так тесно и душно среди других его измышлений, что она сама вырвалась из их объятий. На этот раз, услышав подсказку интуиции, Мэтью и Дэниел не перекинулись взглядами. Сделай они это, они тут же покатились бы со смеху (потому что увидели бы в глазах друг друга сильное желание покатиться со смеху) и этим не на шутку обидели бы своего проводника. Сделай они это, они бы не только обидели своего проводника, они бы нажили врага, на время или навсегда, так сильны были его переживания, так страстны были его сомнения. Но что-то удержало их от этого. Каждый из двоих постарался отвлечься от этой душещипательной аксиомы, как мог. А через несколько мгновений, на их счастье, перед ними нарисовался не однажды виденный в прошлой жизни просвет – конец леса. Лес Садорн вот-вот останется позади… Ещё немного – и останется позади… А впереди?..

Глава шестая Дорлиф

…Путники стояли, устремив взоры вдаль. Впереди были луга и холмы. И на всём зримо ощущалась власть неба. Ощущалась в каждый приходящий момент времени. Зелень лугов и холмов чутко откликалась на спокойную игру зелёных небесных волн. Зелень лугов и холмов волновалась: она наливалась краской, бледнела, переливалась, она то накатывалась на лес, и тогда Дэниелу и Мэтью казалось, что она накроет и их, то отступала до самого горизонта. Небо, словно неуёмный художник, у которого была лишь одна краска, всё мучило и мучило свои холмы и луга, доводя своё творение до призрачного конца, до совершенства…

– Семимес, – обратился Дэниел к проводнику, – посмотри на нас.

Семимес уставился на Дэниела.

– Ничего не потерял, Дэн? – строго спросил он.

– Да нет, нет, я не потерял то, о чём ты подумал. Я о другом. Посмотри на нас. Просто посмотри.

– Вижу, что ты Дэнэд, а ты Мэтэм. В чём же хитрость?

– Ты уже понял, что мы издалека. В этом и хитрость.

– Очень издалека.

– Очень издалека, Семимес, – подтвердил Мэтью.

Дэниел продолжил:

– Мы, похоже, докучаем тебе своими вопросами. Но, понимаешь…

– Остановись, Дэнэд. И ты, Мэтэм, не повторяй глупостей за своим другом.

Наступило молчание. Оно длилось недолго: Семимес не дал ему превратиться в недосказанность.

– Вот что я вам скажу, друзья мои: изводят те вопросы, которые задаёшь себе сам и ответами на которые ни с кем не делишься… если даже находишь их. Задавай смело свой вопрос, Дэн.

Никто не знал, проглотило ли короткое молчание вопрос, который Дэниел предварил осторожным вступлением, или он вернулся именно к нему:

– С приходом Нового Света луга и холмы, что перед нами… они останутся зелёными?

Семимес усмехнулся.

– Вижу беспокойство в твоих глазах: привык ты к зелёной траве. И Мэт привык. И я привык… Это же не Небесная Поляна. И не небоцвет растёт на этих просторах. Никуда не денется зелёная трава. Как была зелёной, так и останется зелёной. А вот небо… Никто не знает, каким оно будет. В прошлом году было синее. В этом – зелёное. Каким оно будет?..

– Семимес, – в голосе Мэтью послышалась тревога. – Там из леса выходят какие-то люди. По-моему, они вооружены.

– Мы в безопасности, друзья мои, – сказал Семимес, бросив взгляд на людей, один за другим выходивших из леса. – Это лесовики. Их отряд. Можешь не считать, Мэт: их, как всегда, двадцать четыре. Они разобьются на тройки и будут всю ночь нести дозор вокруг Дорлифа.

– Огненные головы, да? – с усмешкой спросил Мэтью, кивнув на лесовиков.

– Такое можно услышать, когда говорят про них, но редко. Привычнее – лесовики.

– А сами дорлифяне несут дозор? – спросил Дэниел.

– Сами дорлифяне? Да, я же говорил вам вчера об этом. Некоторые из них присоединяются к лесовикам: известное дело, хочется приключений. С рассветом лесовики возвращаются в лес, а любители приключений отправляются в «Парящий Ферлинг», чтобы там потратить заработанные за ночь ферлинги и за вкусной едой (а еда в «Парящем Ферлинге» всегда вкусная) и кружкой хогливского вина позабавить друг друга байками.

– Ферлинги, – повторил Дэниел тихо, будто сам себе, и в то же мгновение оторопел.

– Бываешь в «Парящем Ферлинге»? – полюбопытствовал Мэтью, не обратив внимания на реакцию друга.

– Мы с отцом заходим туда время от времени. Не так часто, как счастливчик Спапс, но заходим. Семейство трактирщика Фрарфа, надо сказать, немалое семейство, умеет угодить вкусам любого посетителя и постояльца.

– Семимес! – донёсся голос со стороны отряда лесовиков. – Приветствую тебя!

– Приветствую тебя, Эвнар! – ответил Семимес.

– Наша помощь не нужна?

– Благодарю тебя, Эвнар! Нет! – прокричал Семимес и повернулся к ребятам. – Лесовики всегда готовы помочь – запомните… О! Семимес-Семимес! Только что обнаружил, что не захватил парат и грибочки, которые вчера собрал и припрятал. Ну, поздно спохватился – завтра утром сбегаю за ними.

Дэниел ещё не пришёл в себя, и Семимес заметил это, но понял по-своему: он слышал, как Дэниел повторил за ним слово «ферлинги», которое смутило его.

(Он, да и Мэтью не могли догадываться, что в голове Дэниела при упоминании ферлингов, которые любители приключений тратят в «Парящем Ферлинге», блеснул осколок мысли о старинной монете, якобы найденной Феликсом Торнтоном в достопамятной экспедиции и позже очень выгодно проданной им какому-то коллекционеру).

– Понимаю, что озадачило тебя, Дэн. Однако всё очень просто. Ферлинг – это любимая домашняя птица дорлифян. Но это не курица и не утка. И вообще не еда. Когда он ради тебя бросается на разъярённого волка, ты любишь его, как преданного друга, потому что он и есть преданный друг.

– У тебя есть ферлинг? – заинтересовался Мэтью.

– У нас с отцом коза. Но дай мне успокоить Дэна. Ферлинг – это друг. Но ферлинг это ещё и монета… которую тоже все любят, – Семимес лукаво улыбнулся, – потому что на ней изображён ферлинг. Эти ферлинги, Мэт, у нас с отцом водятся. Ну, а про «Парящего Ферлинга» вы уже знаете.

– Спасибо, Семимес, – Дэниел положил руку на плечо проводнику. – Ты меня немного успокоил. Мы с Мэтом запишемся в отряд дозорных и станем друзьями «Парящего Ферлинга».

– Думаю, Эвнар выдаст нам по луку со стрелами, а может, и по мечу, – подхватил «серьёзный» тон Мэтью.

Семимес опустил голову и скорбно проскрипел:

– В прошлом году корявыри убили младшего брата Эвнара. Его звали Лавуан. Он был проводником, как и я… Его кости нашли недалеко от Нэтлифа. Эвнар признал его по амулету. Там же нашли с десяток корявырей, сражённых им.

– Прости нас, Семимес, мы снова невпопад.

Семимес огляделся.

– Лесовики тронулись. И нам пора. Время идёт к середине пересудов – вместе с сумерками в Дорлиф войдём.

Друзья, глотнув рукса, продолжили путь. Лесовики шли по тропинке, лежавшей шагов на триста левее, шли так быстро, что заметно отдалились от ребят.

– На службу торопятся огненные головы, – сказал Мэтью.

– Они не нарочно торопятся – у них поступь такая: лёгкая и скорая. Вам за ними сегодня не поспеть – устали.

– Нам бы такую поступь. Дорлиф хочется увидеть, Семимес… дотемна. Чтобы как на ладони, – в голосе Дэниела слышалась и досада, и надежда.

– Так… Видите вон тот холм? Тот, что правее? Идёмте туда. Самый высокий! Будет вам Дорлиф как на ладони!.. Не беги, Дэн. Это не так близко, как кажется.

– Ты сказал: время идёт к середине пересудов? – на ходу спросил Мэтью.

– Сказал.

– Может, растолкуешь?

– Это значит, скоро четыре часа пересудов, – ответил Семимес и, увидев недоумение на лицах друзей (которое и ожидал увидеть), продолжил: – Есть ночь.

– Факт неоспоримый, – заметил Дэниел.

Проводник строго глянул на него.

– Будете слушать или умничать?

Дэниел ладонью прикрыл себе рот, и Семимес продолжил:

– Есть ночь. На дорлифских часах это с ноля до восьми часов, до утра. Есть день. Это с ноля до восьми часов, до пересудов. Есть пересуды. Это с ноля до восьми часов, до ночи.

– Ничего не понял! И это с ноля до восьми, и то с ноля до восьми! – в полной растерянности Дэниел развёл руками.

Семимес засмеялся, качая головой.

– Про третьи «с ноля до восьми» забыл, умник. День и ночь спорят меж собой из-за этих самых третьих восьми часов: день хочет их себе оттягать, а ночь – себе. Потому-то пересуды вначале светлые, почти как день, а в конце, вечером, – тёмные.

– Кажется, я всё понял, – сказал Мэтью. – На ваших часах…

– Подожди-ка, Мэт! Дэна запутаешь! – вскрикнул Семимес, остановился и быстро вынул свою палку из-за пояса.

– Я просто хотел доказать, что понял… – не сдавался Мэтью.

– Я и так вижу, что ты всё понял. Но Дэна ты запутаешь, потому что… у тебя палки нет.

– При чём же здесь твоя палка, Семимес? Размахался!

– При том, что я сейчас нарисую часы. Смотри, Дэн… Мэт, и ты смотри – ты же не видел дорлифских часов… а я тысячу раз видел.

Мэтью смирился с участью подопечного, а Семимес, найдя и расчистив ногой ровный кусок стоптанной до плешины почвы, принялся рисовать и приговаривать.

– Это часовой круг. Видите?

– Конечно, часовой, какой же ещё, – согласился Дэниел. – Да, Мэт?

– Точно, часовой.

– Снизу ноль. Вот такой ноль. Внутри ноля – цифра восемь. Вот такая у нас цифра восемь, – с наслаждением продолжал Семимес (в эти мгновения он словно переживал свою причастность к дорлифским часам).

Затем Семимес нарисовал стрелу, которая выходила из центра круга и наконечником упиралась в ноль.

– Вместе со стрелой, что указывает на время, от ноля пойдём влево по кругу.

– Со стрелой, – повторил Мэтью за Семимесом, придавая этому какое-то особое значение (о чём говорил поднятый им вверх указательный палец), и посмотрел на Дэниела.

– Со стрелой, – повторил тот, сообразив, что имеет в виду Мэтью: «стрела», а не привычная «стрелка».

– Что не так? – спросил Семимес, на этот раз без нахмуривания бровей.

– Стрела… одна? – нашёлся Мэтью после короткой заминки.

Семимес рассмеялся.

– Это же тебе не колчан со стрелами, а часы. Но коли уж о колчане вспомнил, скажу (видно, кстати вспомнил): часы для Дорлифа изготовили лесовики. Фэрирэф сам попросил их об этом. Говорят, он поступил так в знак уважения к этому народу. Часы от этого только выиграли: лесовики не только сработали эту великую вещь, но наделили её особым камнем, светящимся камнем. Говорят, камень этот очень редкий. Мастера закрепили его над часовым кругом. Днём камень не светится – накапливает свет. А с приходом сумерек начинает излучать свет. Чем вокруг темнее, тем его свечение ярче. Благодаря камню всегда видно время, которое показывают наши часы.

– Вещь дороже обойдётся – подделка дороже обернётся, – отчего-то вспомнил Мэтью присловье, тысячу раз слышанное им от своего отчима Роя Шелтона.

– Ты о ферлингах, Мэт? – смекнул Семимес.

– Сам не знаю о чём, – с грустью в голосе (и в глазах, которые он поспешил опустить) ответил Мэтью.

– Денег лесовики за работу не берут и на этот раз не взяли.

– Что, вообще не берут? – переспросил Дэниел.

– Вообще не берут, никто из них: ни проводники, ни те, что Дорлиф дозором обходят каждую ночь, ни мастера. Подарки, бывает, берут. Но больше сами одаривают сельчан. Дорлифяне знают, что лучший подарок для лесовиков – коза.

– Толковые парни, – сказал Мэтью, с улыбкой в глазах, которая относилась к другому толковому хозяину козы. – Если бы я в лесу жил, тоже козу бы завёл. А ты, Дэн?

Дэниел сделал вид, что задумался… и ответил:

– В лесу без козы никак. Только было бы, с кем оставлять её, если, к примеру, мы с тобой Дорлиф идём сторожить, а потом прямиком в «Парящий Ферлинг».

Семимес, в отличие от Дэниела, вправду задумался. Потом сказал:

– Увидеть бы, как они живут, эти лесовики. Никто ведь за сотни лет так и не набрёл на их жилища… Ни единого раза… Даже отец не видел их.

– Странно это всё, – заключил Мэтью и посмотрел на Дэниела.

– Странно, – согласился Дэниел, посерьёзнев в лице.

– Дорлифяне нашли, чем ответить лесовикам, – громко сказал Семимес, прервав погружение друзей в размышления. – Они решили поставить часы так, чтобы часовой круг смотрел на лес Садорн.

– Сильный ход, – заметил Мэтью.

– Однако вернёмся к ходу часов, друзья мои, – Семимес ещё раз обвёл своей палкой нарисованный на земле круг, ноль и внутри ноля восьмёрку. – Так… От ноля идём по кругу вверх: один… два… три… четыре. Четыре часа – это и полночь, и полдень, и середина пересудов. Сейчас близко к середине пересудов. Свет уже не тот, что днём, но ещё светло. Что скажешь, умник?

– Я уже давно всё понял, – как-то несерьёзно ответил Дэниел.

– Так уж и давно? Ну, тогда пойдём…

– По кругу вниз, – продолжил Мэтью за Семимеса.

– Нет, не по кругу вниз, – сказал Семимес с обидой и ногой затёр свой недорисованный и недорассказанный рисунок. – Все давно всё поняли. Пойдём на холм, чтобы Дорлиф разглядеть… дотемна.

Дэниелу стало жаль его.

– Семимес? Про часы всё? Нам с Мэтом про часы интересно. Правда, интересно, – мягко сказал он и уже хотел положить руку ему на плечо, но постеснялся.

Семимес пошёл, не ответив. Но сделав несколько шагов, сказал в своей манере, не оборачиваясь:

– Всё, да не всё.

Мэтью и Дэниел быстро догнали его и пошли рядом с ним, Мэтью по правую руку, Дэниел – по левую.

– Всё, да не всё. Между метками с цифрами, которые означают часы, есть метки размером поменьше и без цифр: они делят каждый час пополам и означают половину часа, а каждую половину ещё пополам – это четверти.

– Всё, да не всё, – повторил Мэтью с той же укоризной в тоне, с которой эти слова чуть раньше произнёс Семимес. – А ты не хотел досказывать.

Невольная гримаса на лице Семимеса выдала, что это замечание пришлось ему по нраву. Он с удовольствием продолжил:

– Всё, да не всё. Над часовым кругом стоит серебристый ферлинг. Точь-в-точь такой же, как Рур, самый красивый и самый сильный ферлинг Лутула. Когда на него смотришь, кажется, что он живой. Когда на него смотришь, кажется, что он в любое мгновение готов броситься защищать часы и светящийся камень. В ночи голова ферлинга находится в огненном свете камня, исходящем снизу. И мой вам совет: в ночи смотрите на часовой круг, на время, но избегайте встречи с его взглядом.

– Да-а! – с чувством протянул Дэниел.

– Да-а! Ещё один ферлинг, – в тоне Мэтью слышались другие нотки.

– Да-а! Вот такие у нас в Дорлифе часы, – с довольством проскрипел Семимес… – Да-а! Под добрый рассказ и в горку не круто идти. Не больше двухсот шагов до макушки нашего холма осталось.

Эти слова будто подтолкнули Дэниела – он, ничего не говоря, побежал наверх, откуда можно было увидеть то, что всё последнее время казалось ему призраком, который манил и манил его. Мэтью поддался неожиданному порыву друга и устремился за ним, но, сделав несколько шагов, остановился… потому что его душа, в которой так много места занимал Дэниел, подсказала ему: «Оставь его наедине с собой». Мэтью подождал проводника.

– Отстал от друга? – спросил, поравнявшись с ним, Семимес. – Как он припустил!

Мэтью не стал отшучиваться, а сказал два слова, которые были преддверием правды, негромко сказал:

– Так надо.

Оба они не отрывали глаз от Дэниела: в его порыве, в его беге, в его движениях был какой-то нерв, который удерживал и их взгляды. Они видели, как он взбежал на макушку холма и вдруг остановился как вкопанный, будто дальше был обрыв. Какое-то время он стоял так. Потом обхватил голову руками и упал на колени.

– Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что не всякий пришлый чужой, – сказал Семимес и добавил: – Он мог бы вернуться внуком ушедшего за Словом сына.

Мэтью поразила проницательность парня, который шёл рядом с ним, и он сказал в ответ:

– Если бы твои слова донеслись до Дэна, он бы подумал, что не всякий проводник мудрец, но одного мудреца среди проводников он знает. А Мэт, известное дело, согласился бы с ним.

Подойдя ближе к Дэниелу, Мэтью и Семимес услышали, что он плачет… А ещё через несколько мгновений Мэтью понял, что заставило его друга так безоглядно предаться чувству. Вдалеке было то самое местечко, которому не могло найтись места на глобусе Буштунца, и поэтому оно парило над Нашим Озером. Теперь оно стояло на земле, на которую он и Дэниел пришли из селения Глобус, земле, далёкой-далёкой от Глобуса или близкой… настолько близкой, что не нужно даже, чтобы крутилось колесо. Теперь это местечко обрело своё имя. Перед ними, как на ладони, предстал Дорлиф. Это был оранжево-зелёный городок, вернее, оранжевый городок, утопавший в зелени садов, палисадников, аллей, просто деревьев и кустов, которым по душе было отшельничество или по судьбе выпало одиночество. Отдельные частички городка, домики, составлявшие его улочки, были окрашены в разные оттенки оранжевого: от бледнокожей морковки-недоростка до жадно облизанного огнём глиняного кувшина. Домики были точь-в-точь такие же, как те, что Дэниел и Мэтью когда-то видели через окуляр микроскопа. Они были какие-то чудные. Тогда непривычную форму жилищ ребята, наверняка, в душе приписали фантазии Буштунца. Но теперь для них стало очевидно, что это было вовсе не плодом его воображения. Стены домиков по периметру образовывали круг, а крыши были выпуклые, какие-то из них чуть круче, какие-то чуть положе. Глаз Мэтью не выхватил ни одного здания, которое бы хвастало своей высотой перед прочими. Все они были в один этаж: и те, что раздались в боках, и те, что довольствовались пространством поменьше. И на всех них лежало лёгкое, но различимое радужное марево (что это?)… На площади посреди городка искрилась, возвышаясь над всем, неиссякаемая бенгальская свеча-гигант… Нет, это была не бенгальская свеча. Это, конечно же, было лучезарное слузи-дерево, то самое, которое нашёл в лесу счастливчик… счастливчик Спапс. Чуть дальше от слузи и вполовину ниже него на сером с голубым отливом столбе прямо над белым часовым кругом серебрился ферлинг.

Мэтью закрыл глаза… снова открыл и, в чём-то убедившись, спросил:

– Семимес, этот воздух над домами… что это?

– Да, что это? – повторил вопрос Дэниел, подходя к друзьям. – Дорлиф поймал радугу и поделил её между домами? Семимес?

– Дорлиф впустил в свои дома свет неба. Раньше свет проникал только через окна. Но когда-то одному мудрому человеку пришло в голову, что его можно впустить и через крыши. Этого человека звали Норон. Он предложил попробовать сделать крышу из самого бесполезного растения на свете – безмерника… из его глупых листьев. Если их вымочить в очень горячей воде, они становятся мягче и податливее, и тогда их можно растягивать до нужной тонкости и прозрачности и надевать на каркас крыши. Первая же крыша удалась на славу: прозрачная, да ещё лёгкая и прочная, как накидки лесовиков. Соседи смеются: мол, у вас, дорлифян, небо вместо крыши. Однако некоторые из них, особенно нэтлифяне, сами поменяли крыши из коры туфра на дорлифские, из безмерника.

– Я понял, – сказал Мэтью.

– Опять ты понял раньше времени. Ну, что ты понял? Поделись со мной и Дэном.

– Это из-за крыш, из-за безмерника. Неровности, прожилки – вот свет и играет. Есть же прожилки на листьях безмерника?

– Известное дело, есть прожилки.

– И между небом и жилищами дорлифян висит радужная кисея, – добавил Дэниел.

– Да, радужная кисея, – повторил Семимес понравившееся слово.

– В путь? – предложил Дэниел.

– В путь, – ответили Мэтью и Семимес.

Идти стало в охотку… потому что под гору… а главное, потому что впереди был Дорлиф.

– Частенько у вас тут камни попадаются. Шорош виноват? – спросил Мэтью.

– Шорош, – протянул Семимес и через некоторое время добавил с грустью: – Шорош забрал его.

– Того, кто из безмерника крышу сделал?

– Да, Мэт, Норона. И его жену забрал, и трёх их сыновей. Только младшая дочь уцелела, Фэлэфи.

– Фэлэфи? – переспросил Дэниел.

– Хранительница Фэлэфи. Это она. Она дала своим сыновьям имена погибших братьев. Так… Новон, Рэтитэр и…

Вдруг у Семимеса перехватило дыхание, и он остановился. Мэтью и Дэниел тоже остановились.

– Что случилось, Семимес? – спросил Дэниел.

– Сейчас, сейчас, друзья… Если Семимес чего-нибудь не напутал… случилось неожиданное совпадение… Сейчас, сейчас… Да, Хранительница Фэлэфи дала своим сыновьям имена погибших братьев: Новон, Рэтитэр и… – Семимес снова запнулся.

– Говори, Семимес! – в нетерпении воскликнул Мэтью.

– Нэтэн? – спросил Дэниел, хотя и не сомневался в ответе.

– Что?! Нэтэн?! – повторил за ним Мэтью, не веря своим ушам.

– Нэтэн, – наконец, высвободил из себя эти звуки Семимес. – Младшего из братьев Фэлэфи звали Нэтэн. Младшего из своих сыновей она назвала Нэтэном.

– И мой дед Нэтэн! – выпалил Дэниел, словно споря с Семимесом.

– А я тебе про что?!

– Про неожиданное совпадение, – заметил Мэтью.

– Про неожиданное совпадение… Но больше об этом ни слова! – приказал проводник.

– Почему?! – в недоумении спросил Дэниел.

– Почему? Вот что я вам скажу, друзья мои: нам надо привыкнуть держать это… эту тайну в себе. А когда придёт черёд разговоров, нам надо меньше болтать и больше слушать… и смотреть. Особенно смотреть.

– Почему особенно смотреть?! – спросил Дэниел (больше ради спора).

– Почему? Слова часто остаются недосказанными или запутывают тех, кто их слушает. Глаз же обмануть трудно, – сказал Семимес и исподлобья глянул на своих подопечных, словно проверяя на них истинность своих слов.

Но его слова заставили и их взгляды на какие-то мгновения стать внимательнее обычного. И Мэтью, и Дэниел, глядя на лицо своего проводника, вспомнили (глазами вспомнили), как он в пещере Одинокого нарёк ореховых голов корявырями, как он, вытаскивая из себя это слово, уткнул своё лицо в стол, и подумали (глазами подумали), что ему намного легче, чем им, было откопать в глубине своей души это прозвище и намного легче было откопать его, чем произнести вслух. А если бы вместо стола была Зеркальная Заводь, он бы захлебнулся этим словом… Разом Семимес, Мэтью и Дэниел отвели свои глаза в стороны.

– Точно, – согласился с проводником Мэтью.

– Согласен: про неожиданное совпадение больше ни слова, – сказал Дэниел.

– Дэн, друг мой, просто покажи Слово, которое ты несёшь в Дорлиф, Фэлэфи.

– Сначала я покажу тетрадь твоему отцу…

Семимес на ходу, слегка повернув голову в сторону Дэниела, напряг всё то, чем угадываешь человека: и зрение, и слух, и какое-то особое чутьё.

– …Мы же зайдём к вам, – продолжал Дэниел, – и, если вы с отцом не будете против, остановимся у вас на ночь? У вас в доме найдётся место для двоих гостей?

Сначала на вопрос Дэниела ответило лицо Семимеса: глаза, рот, кончики ушей (уши порой так выразительны, что их просто невозможно не считать штрихом, дополняющим гримасу). Глаза, рот, кончики ушей и даже его походка по-своему выразили счастье, хотя и против их желания быть застигнутыми врасплох. (Семимес сам уже давно подумывал, как заманить этих непростых людей в свой дом, и всякий раз, когда он предавался таким помыслам, его воображение рисовало Дорлиф, улочки, крылечки и окошки которого перешёптывались меж собою: «Это Семимес, сын Малама… Семимес пришёл не один… А кто же с ним?.. Не простых людей ведёт Семимес… Они идут в дом Семимеса и Малама… Они гости Семимеса… Гости Семимеса издалека, очень издалека… Семимес привёл их в Дорлиф неспроста…»).

После того как на вопрос Дэниела ответило лицо Семимеса, опомнившись, ответил он сам:

– Дэн, Мэт, друзья мои, и я, и мой отец будем рады принять вас в своём доме. Вы можете жить у нас, сколько захотите. У нас есть, – Семимес почему-то задумался… – две лишние комнаты. И если ты, Дэн, хочешь показать Слово моему отцу, я согласен.

– Спасибо, друг, – сказал Мэтью и добавил вполголоса, как бы сам себе, покачивая головой: – Целых две комнаты!

– Семимес… я рад, что ты так великодушен, – сказал Дэниел, видя душевный трепет проводника, неслучайно, похоже, подвернувшегося им вчера.

«Как жаль, что наш дом на отшибе», – промелькнуло в голове у Семимеса.

– Хорошо, что наш дом на окраине селения, – сказал Семимес. – Наше бремя заставляет нас быть осторожными… очень заставляет. И было бы неразумно снимать номер у Фрарфа в «Парящем Ферлинге»: нам не нужны лишние глаза и уши, тем более глаза и уши постояльцев из чужаков.

– И сколько же в «Парящем Ферлинге» номеров? – спросил Мэтью, чтобы сразу избавиться от нечаянно увязавшейся за путниками неловкости.

– Восемь: три одноместных, три двухместных и два четырёхместных. Большой трактир у Фрарфа, у его многорукого семейства. Такой же большой трактир, если не больше, есть только в Хоглифе. У них двор для лошадей вдвое просторнее. В Хоглиф отовсюду ездят за мукой… И за винами: места там ягодные… Зато Дорлиф между всех селений стоит – через него все дороги пролегают… И Новосветное Дерево у нас самое красивое…

В то время как друзья приближались к Дорлифу, небесный свет, утомившись, лениво покидал его. Дорлифские радуги поглотил сумрак, и крыши его потускнели. Но ненадолго…

– Дэн, Мэт, смотрите!

– Фантастика! – тихо, но восторженно сказал Дэниел и спросил: – Свечи?

– Да, дорлифяне зажигают свечи. Видите: крыши одна за другой наливаются светом, и над домами снова зависает радужная кисея. Только теперь она вечерняя.

– Она ещё красивее во мгле! И в этом свечном свете какая-то тайна, – подметил Дэниел.

– Да, какая-то тайна, – повторил Семимес.

– А твоя тайна видна отсюда? – спросил его Мэтью.

Семимес усмехнулся.

– Нет. Липняк загораживает её. Мы обойдём рощу справа, и тогда вы увидите наш свет. Его будет видно издали. Отец говорил, что раньше здесь рощи не было. Высаженный липняк поднимался вместе с новым Дорлифом… после того, как Шорош уничтожил прежний Дорлиф. Я люблю гулять по роще и немножко размышлять о всяких вещах… и жевать липовые орешки. Хорошо размышляется о всяких вещах, когда жуёшь липовые орешки… Хм… интересно, что отец приготовил на ужин… Мэт, Дэн, что бы вы сейчас пожелали скушать?

– Мой желудок уже битый час ко мне с этим вопросом пристаёт: журчит без умолку, – начал Мэтью.

– Пожуй липовых орешков, – предложил Дэниел.

– Наверно, придётся.

– Липовыми орешками сыт не будешь, – заметил Семимес. – Они мысли подпитывают, а не желудок. Для желудка баринтовые орешки хороши. Но сейчас про них забудьте.

– Я бы… – снова начал Мэтью. – Пусть нас и поздний ужин ждёт, я бы с удовольствием съел жареной рыбы. И к рыбе обязательно картошечки варёной, горячей-горячей, с огня. Кладёшь её в рот и перекатываешь языком и зубами, чтобы не обжечься.

– От рыбы я точно не откажусь, – согласился Дэниел. – Съем целую сковородку, а на картошку, боюсь, в моём животе места не останется. А ещё вина из… этого… как ты говорил, Семимес? Откуда все муку и вино возят?

– Из Хоглифа.

– Сковородку рыбы и хоглифского вина. Всю жизнь мечтал съесть целую сковородку жареной рыбы.

– А я рыбу с картошкой люблю, – настаивал Мэтью. – Без картошки… чувствовать буду, что чего-то не хватает… и во вкусе, и на душе – картошечки не хватает. А когда она есть, и вкус приобретает…

– Нет, я тоже картошку люблю. Я за картошку… но с селёдочкой. А вот вкус жареной рыбы ничем перебивать не стану.

Семимес слушал и довольно качал головой.

– А ты что отмалчиваешься, проводник? – спросил Мэтью. – Выкладывай свои тайны.

Семимес прошёл ещё несколько шагов и с полной серьёзностью ответил:

– Раз вы оба о рыбе размечтались, то и я рыбки бы поел. Очень бы поел: рыбу люблю. Очень бы поел. Только не жареной, а варёной: в варёной рыбе больше настоящего вкуса, рыбьего. А в жареной – много стороннего вкуса. Она вкусна, но вкусна новым вкусом. Отец любит рыбу, сваренную с овощами: морковью, свёклой, картошечкой и лучком. Варит, известное дело, в козьем молоке… Ещё, от грибочков не отказался бы… что в Садорне забыл прихватить. Мы с отцом больше тушёные грибочки едим. Тушим в козьем молоке.

– Известное дело, – кстати сказал Мэтью. – Попробовать бы.

– Ещё попробуете, – с чувством ответил Семимес. – Ещё поедите вдоволь.

Несмотря на усталость, друзья убыстрили шаг и, обогнув липовую рощу, увидели ждавший их огонёк. Ждавший?..

…Чем ближе Дэниел и Мэтью подходили к дому Семимеса и его отца, тем отчётливее их охватывало какое-то новое волнение, навеянное («А твоя тайна видна отсюда?»)… навеянное чем-то, что исходило от дома, выросшего из манящего огонька во тьме. Тот безмятежный настрой, который заставлял их болтать попусту, шутить и быстрее передвигать ноги, как-то незаметно улетучился, и они не знали теперь, хотят ли переступить его порог. Что-то (то, что зовётся словом «тайна») было внутри него, и знал об этом… только свет. Он и нёс на себе печать этой тайны. Он был сдержанным и настороженным… и ещё каким-то: может быть, он побаивался чего-то… Он наполнял купол приземистого дома и растекался по небольшому подвластному ему пространству, которое со всех сторон окружали мгла и неизвестность или, может быть, не окружало вообще ничто, словно всё куда-то исчезло, по крайней мере, так могло показаться путникам в этот час. И это ничто за краем света, ничто, дышавшее отовсюду, не позволяло двум друзьям не только оглянуться назад, но и помыслить об этом. А впереди… Что смотрит на них так притворно, будто вовсе и не смотрит? Это – два окошка-глаза (отсюда ребятам было видно только два окна). В них – полусвет (а значит, и полутьма). В них – какая-то мысль. Светлая? Или… Окошки-глаза украдкой следят за ними, как за чужаками, которые явились из этой мглы или из этого ничего… Слева от дома, со стороны Дорлифа, если он ещё существует, стояла кудрявая изумрудная липа. За ней – ещё одна или две. Справа высилась бирюзовая ива. За ней – ещё то ли одна, то ли две. Свет купола по-хозяйски трогал их. Он будто проверял, на месте ли они, не украла ли их подкравшаяся темень и… не поглотила ли их тайна, которая поселилась в этом доме. А они, в ответ, роняли тени, показывая, что этого не случилось.

Рядом с Мэтью и Дэниелом шёл Семимес. Но они привыкли к нему как к дару гор, с которых они спустились, как к проводнику, ведшему их по диким тропам. Но горы и тропы остались позади, и их стёрла тьма. Кто он сейчас? По какую сторону он сейчас? С ними он? Или он уже смотрит на них из одного из этих окошек, как на пришлых? Почему он молчит?.. Почему он молчит?..

Книга вторая

Часть вторая истории. Соцветие восьми

Глава первая Клубок пряжи и самые простые лепёшки

Мэтью отшатнулся влево, а Дэниел резко остановился, попятился назад и едва не упал, когда от ближней ивы что-то отделилось и устремилось прямо на них. Оказалось, это была не собака, хотя первое, что промелькнуло где-то рядом с их душами, ушедшими в пятки, было тенью сторожевого пса. Оказалось, это был шустрый маленький горбун, с круглым лицом и соломенными кудряшками на голове, с бестолковой палкой в руке, позабывшей о том, что она должна служить ему опорой, и хриплым, но крепким голосом, который вполне отражал сердечность его натуры. С появлением этого существа и этого голоса гнетущее волнение вдруг схлынуло с двух друзей, будто его вовсе не было.

– Приветствую вас, путешественники! Ждал, ждал вас. Ждал вчера. Заждался сегодня. По моим нехитрым подсчётам, – он привычно кинул взгляд на свою палку, которая отличалась от палки Семимеса лишь длиною, и вплотную подошёл к ним, – вас должно быть трое… Так оно и есть.

– Добрый вечер… – Дэниел запнулся: он хотел произнести имя хозяина, но не припомнил его.

– Малам моё имя.

– Добрый вечер, Малам, – сказали разом Дэниел и Мэтью и вслед за этим оба как-то вынужденно кивнули головами и даже поклонились ему. Эти неуклюжие движения произошли то ли оттого, что он был невелик ростом, то ли от почтения к его возрасту, про который трудно было забыть: всё-таки тысяча лет (если Семимес чего-нибудь не напутал, потому как на лицо этому старичку было лет шестьдесят с малостью), то ли оттого, что надо что-то делать, к примеру, кивать и кланяться, когда видишь перед собой (а теперь они видели его яснее) человечка, попервоначалу походившего на человека… но человека с весьма странной наружностью: с морковным цветом лица, шеи и рук, с ликом, больше круглым, чем овальным (что, конечно, встречается), и словно торчащим из норы (что встречается гораздо реже), и горбом, который нисколько не ломал и не гнул его правильной стати, а, скорее, сидел на его спине как привычный и полезный рюкзак любителя походов, правда, зачем-то спрятанный под просторную рубаху.

– Отец, это мои друзья. Это – Мэтэм, а это – Дэнэд.

– Надеюсь, сынок, дорога приучила вас немного понимать друг друга. Слышал, – Малам снова взглянул на палку, – как волновалась тропа, по которой вы шли вчера. Тяжёлая поступь тех, кто заставил вас повернуть обратно в горы, – причина тому.

– Это были корявыри, отец. Они преследовали нас почти до ущелья Кердок.

– Корявыри? – переспросил Малам, нахмурившись.

Друзья Семимеса заметили, что в Маламе, в его лице, голосе, приветности и строгости было поровну.

Семимес потупил взгляд.

– Так мы называем ореховых голов, – сказал Мэтью. – Это прозвище придумал Семимес.

– Оно всем понравилось, – добавил Дэниел.

– Всем? – Малам вопросительно обвёл всех глазами.

– Мы попали в пещеру Одинокого. У него и заночевали, – пояснил Семимес.

– Корявыри… точное прозвище для этих нелюдей, сынок… Веди же своих друзей в дом. За столом вволю и покушаем, и поговорим.

Сказав это, Малам первым поднялся на невысокое крыльцо и хотел было открыть дверь, но, что-то вспомнив, передумал.

– Первым делом покажи им комнату воды и мыла и нужную. А я на кухню пойду.

– Хорошо, отец.

Морковный человечек толкнул дверь и перешагнул порог… и тут же снова перешагнул его.

– В гостиной не засиживайтесь, сынок, – проходите в столовую. Я стол уже накрыл, только горячее выставлю и принесу.

– Я помогу? – спросил Семимес.

– Гостям помоги… Свечи в гостиной сразу зажги и оставь так – во всём доме светлее будет, – сказал Малам и поспешил на кухню.

– Да, отец, – ответил Семимес и затем обратился к гостям: – Мэтэм, Дэнэд, заходите в дом.

Войдя внутрь, ребята оказались в просторной, хорошо освещённой передней. На левой стене на крючке висел маленький серый плащ, рядом – походная сумка. Под ними на полу стояла пара кожаных сапог детского размера. На правой стене висела гнейсовая накидка и светло-коричневый пиджак, под которыми боками прижимались друг к другу пара сапог и две пары ботинок. Сразу было понятно, какая стена чья.

Запах жареной рыбы, густо пропитавший воздух в передней, нельзя было не услышать.

– Похоже, наши желания начинают исполняться, – весело сказал Дэниел.

Семимес пошмыгал носом и с довольством проскрипел:

– Жареная. С лучком и помидорчиками.

– С лучком и помидорчиками – это то, что надо, – причмокнув, сказал Мэтью.

Семимес снова пошмыгал носом.

– И варёная, с овощами. Угадал отец.

– Ну, ты даёшь, Семимес! – подначил его Мэтью. – Чисто зверь! А как насчёт картошки?

Семимес со всей серьёзностью подошёл к заданию. Он несколько раз втянул в себя воздух: сначала коротко, потом протяжно.

– Рыба перебивает все запахи, – посетовал он и, закрыв глаза, ещё раз проделал носом то же самое. – Распознал: будет вам картошка… испечённая на углях в камельке.

– Ура! – воскликнул Мэтью. – Печёная даже лучше!

– От печёной и я не откажусь, – сказал Дэниел и затем спросил: – Нам налево или направо? Где у вас тут желания исполняются?

Передняя вела в коридор, который двумя рукавами расходился влево и вправо по кругу, чтобы соединиться на противоположной стороне дома.

Семимес покачал головой и ответил:

– Нам направо. Пропустите-ка меня вперёд – я свечи зажгу в нужной комнате и в комнате воды и мыла.

Внимание Мэтью привлекли подсвечники на стене напротив передней. Каждый из двух подсвечников был исполнен в виде руки, державшей стеклянный шар. Обе свечи, помещённые внутрь шаров, горели, освещая переднюю и часть коридора.

– Семимес, любопытные у вас подсвечники, скорее даже светильники.

– Лесовики подарили отцу. Они часто его проведывают. У нас во всех комнатах такие светильники. Говорят, больше ни у кого во всём Дорлифе таких нет.

– Слёзы Шороша, – неожиданно для Мэтью и Семимеса сказал Дэниел.

Они удивлённо, но как-то по-разному посмотрели на него.

– Что вы на меня уставились, друзья мои, Мэт и Семимес? Шар на ладони – это символ. И я уверен, что это символ Слезы.

Вдруг Семимес приблизился к одному из светильников и, не предупредив друзей, задул свечу, потом шагнул ко второму и как-то зло дунул ещё раз. В полусвете (свет проходил в коридор через пространство между невысокой стеной кухни и куполом крыши) было видно, как он сел на пол и закусил свою руку.

– Семимес, что не так?.. Чем терзаешься? – спросил Дэниел.

Семимес молча встал, чиркнул вспышку и зажёг свечи. Ребята не стали больше приставать к нему с расспросами.

– Пропустите-ка… пропустите всё-таки меня… гости, – выдавил из себя Семимес.

По тому, как тяжело Семимесу давались эти слова, было понятно, что он не мил сам себе в эти мгновения и продолжает кусать себя, свою душу.

В нужной комнате и затем в комнате воды и мыла загорелся свет.

– Вы пока мойте руки, а я зажгу… Слёзы в гостиной. Помоете – ступайте в гостиную. Дверь слева, я оставлю её открытой.

– А ты куда? – спросил Дэниел.

– К Нуруни загляну. Так козу нашу зовут. Надо и ей слово сказать.

…Семимес выскочил из дома и побежал к третьей, дальней от него иве. Около дерева лежал камень. Семимес любил сидеть на нём, прислонившись спиной к стволу. Он подолгу смотрел в сторону озера Верент, предаваясь мечтам. Сейчас он не собирался сидеть на камне и мечтать: его ждали Мэт и Дэн. Он почему-то опустился на колени возле камня… и заговорил, тихо-тихо:

– Как он: «Где у вас тут желания исполняются?» У кого где, Дэн… у кого где… Вот мы и дома. Всё уже подготовлено. Всё уже давно подготовлено и ждёт. Вот так – дома. А теперь мне надо идти… надо идти. До утра.

Чтобы не обманывать себя и друзей, на обратном пути Семимес заглянул в хлев. Нуруни, как всегда, жевала. Он подошёл к ней и погладил по спине и бокам.

– Я вернулся из похода, Нуруни. Вернулся не один. Ты ещё увидишь этих парней. Тебе не надо бояться их, Нуруни: они не дурные, не то, что дурачок Кипик. Они не будут пугать тебя палкой и швыряться камнями. Ну, я пойду.

Семимес вбежал в дом, повесил сумку на крючок и пошёл умываться.

– А-а, вы ещё здесь?

– Твой отец полотенца нам принёс, – сказал Дэниел. – Звал в столовую.

Мэтью ткнул пальцем в прозрачный потолок (он уже проверил его в отсутствие Семимеса) и сказал:

– Прочный – не проминается. Безмерник?

– Безмерник, – ответил Семимес и, надавив снизу на гвоздок умывальника, пустил воду. – Всё тебя интересует, Мэт. Раз крыша из безмерника, и потолки, известное дело, из безмерника. А то как бы тогда свет проходил? Но они есть только над комнатами по внешнюю сторону коридора. Для чего так, сам смекнёшь.

– Уже смекнул, – похвастался Мэтью.

Когда ребята вышли из комнаты воды и мыла, Семимес предложил:

– Пойдёмте в гостиную, из неё вход в столовую есть.

– Подожди, Семимес.

– Что, Дэн?

– Не спрошу сейчас – буду мучиться этим вопросом, – сказал Дэниел, и в этих словах не было преувеличения: ему сделалось как-то не по себе при виде огромного замка на двери напротив входа в гостиную. Может быть, он вспомнил вечно закрытую дверь в лабораторию Буштунца, с которой начался его путь к другой двери, к той невидимой, тайной двери, в которую они с Мэтью вошли только вчера. И вот опять… запертая дверь. Куда ведёт она?

– Спрашивай теперь.

Вместо слов, Дэниел показал рукой на замок.

– О-о! Это… запертая комната, – почти шёпотом сказал Семимес. Я не знаю, что внутри, и отец не говорит. Я лазил наверх, но ничего не увидел, кроме потолка: он не из безмерника – из досок туфра, как и стены дома. В этой комнате и окна нет. Эта комната… тёмная.

Мэтью и Дэниел переглянулись.

– Интересно, – сказал Мэтью.

– Известное дело, интересно, – согласился Семимес и добавил: – Но туда нам нельзя. Я спрашивал отца про запертую комнату. Он сказал: «Есть места, куда соваться нельзя».

– Что-то мне это напомнило, – сказал Мэтью.

– И мне напомнило, – вторил ему Дэниел.

– «Во тьму, что привлечёт ваши взоры в Нише, не лезьте, как бы ни звала, ежели сгинуть бесследно не хотите», – вот что это вам напомнило, друзья мои.

Ребята вошли в гостиную. Она тоже хранила свои секреты. Хотя они и не были под замком, распознать их было непросто. У камина стояли два кресла, что к секретам отношения не имело, но гостей обрадовало.

– Чур это кресло моё! – сказал Дэниел. – Сразу после ужина усядусь в нём у огня, и тогда попробуйте меня от него оторвать.

– Мэт, второе ты занимай! – весело проскрипел Семимес, желая угодить гостям. – Сегодня вам надо отдохнуть. Очень надо отдохнуть.

Но внимание Мэтью уже привлекло что-то другое. Он поворачивал голову то влево, то вправо. Слева стоял круглый стол и четыре стула подле него. Справа у стены – диван. Но этих обычных предметов, этих мелочей, он даже не заметил.

– Дэн, посмотри… Теперь туда.

Дэниел тоже стал вертеть головой, будто заразился этим тиком от Мэтью. Только Семимес оставался неподвижным: он уставился на гостей и ждал, что они скажут. Левая и правая стены были разные, но одинаково притягательные, даже более притягательные, чем всепроникающие неотвязные ароматы кушаний.

Левая стена была без видимого порядка облеплена маленькими полками, и странно было видеть, что все они усеяны грибами, сделанными, по всей вероятности, из дерева. На глаз их было несколько десятков. Грибы, как и положено грибам, отличались друг от друга размерами и цветом своих ножек и шляпок. Среди них были грибочки высотой не больше мизинца, с пуговичной шляпкой, а были и такие, которые можно обхватить лишь двумя ладонями за ножку, покрытую увесистой шляпкой гигантского боровика. Была в этой странной грибной выставке одна причудливая деталь, которая заставила и Мэтью, и Дэниела почувствовать что-то неуловимое умом и оттого не облачаемое в слова. Деталь эта – маленькие лестницы, приставленные по одной к ножке каждого гриба.

Правая стена безраздельно принадлежала коням, точнее, одному деревянному вороному коню, занимавшему каждую из дюжины полок. Он скакал, этот всплеск воображения, не пойманный, но тронутый чувством и не раз повторённый руками… скакал… скакал. Он куда-то скакал. Это был вечно скачущий конь. Иначе он остановился бы на какой-то из полок. Или встал бы на дыбы на какой-то из полок. Но он всё время скакал… Вороной был отмечен каплей крови, упавшей на его спину с наконечника стрелы. Стрела летела навстречу коню и остановилась на том месте, где должен быть всадник (она была закреплена на развевавшейся гриве скакуна). Но это было не всё. Что-то в этом коне неприятно дразнило и Мэтью, и Дэниела, вызывало в них чувство, противоположное тому, которое возбуждали лестнички подле грибов на левой от двери стене гостиной. И мурашки побежали по коже Мэтью и по коже Дэниела, когда они подошли ближе к коням и увидели, что у них нет глаз… У вороного почему-то не было глаз…

На этот раз (в отличие от передней, где висели плащи и стояли сапоги), трудно было догадаться, какая стена чья. И Дэниел, и Мэтью не удержались бы от вопросов, если бы дверь из столовой в гостиную не открылась и не раздался зазывной голос морковного человечка, прогнавший все другие страсти, кроме одной.

– Семимес, Дэнэд и Мэтэм, кушанья поспели и шепнули мне, что больше ждать не желают. Так что поспешайте к столу.

Через мгновения, пожелав друг другу доброго голода, все оказались во власти рыбных (и не только рыбных) кушаний и застольной беседы, набиравшей живость по мере уравновешивания желаний, плотских и душевных.

* * *

В этот поздний час в дом Надидана, что в селении, из которого все возят муку и вино, постучались. И Надидан, и его жена Тарати вздрогнули: стук этот будто исходил из-под земли и поднимался к их сердцам. Только их семилетнего сына Сордроса, уже спавшего крепким сном, ничто не потревожило. Он не знал, что случилось семь лет назад: тогда он ещё не появился на свет, а позже никто из его родителей не рассказывал ему эту страшную сказку. А если бы знал, то стук этот, пробежавший от ступенек крыльца по полу всего дома, продрался бы и в его сон, потому что и в его душе жил бы страх, который спрятался в душах его отца и матери, и ждал бы стука.

Семь лет назад Надидан стоял на коленях на тропе, что пролегала от озера Солеф до Хоглифа, и просил пощады. Слов тогда было сказано мало, но в немногих этих словах заключена была судьба Надидана, заключена была вся его жизнь наперёд.

– Я, Надидан, сын Нафана, прошу тебя… сын Тьмы: убей меня одного. Прошу тебя: не трогай эту женщину и того, чья жизнь теплится в ней.

Тот, кого селянин назвал сыном Тьмы, знаком показал своим воинам, чтобы они отстранили секиры от пленников, и сказал:

– Я отпущу тебя, Надидан, и оставлю жизнь твоей жене и тому, кого она носит в своей утробе, если ты поклянёшься вернуть мне долг ценою в две жизни, когда я приду за ним.

Надидан обратился взглядом к Тарати, но увидел, что она не в силах ответить ему. От ужаса она потеряла дар речи. Она что-то кричала, вытаращив глаза и коверкая лицо, кричала так, как не умеют кричать звуки, – и звуки не выходили из неё. От ужаса она состарилась на его глазах. От ужаса руки её, обхватившие живот, окаменели. (Она вновь обретёт дар речи, и жизненные соки вновь нальют её тело красотой, и руки её оживут в тот самый миг, когда крик её младенца ворвётся в Мир Яви, потому что в этот миг она забудет всё остальное, забудет про свою немоту.)

– Клянусь, – ответил Надидан, потупив взор.

И вот через семь лет в дом Надидана и Тарати постучались. Так не стучат соседи. И так не стучат путники. Так стучится судьба. От такого стука обрывается сердце.

Глаза Надидана и Тарати встретились.

– Открой, – обречённо сказала она, – пока Сордрос не проснулся.

Надидан понял, что она подумала не только о покойном сне сына, и сказал в ответ:

– Я помню о Сордросе… и о тебе.

Потом он взял свечу, прошёл в переднюю и открыл дверь… и оторопел.

– Не узнаёшь меня?

Надидан узнал этот голос: другого голоса, который бы так пронимал душу того, к кому был обращён, он не слышал. Но облик этого человека был и тот, что семь лет назад, и какой-то другой. Взор как будто остался прежним, а лицо признать было трудно: нос… рот… во всём – искажённость прежних черт… во всём – какая-то кривизна.

– Не смущайся. Я тот, кого семь лет назад ты встретил близ озера Солеф, тот, кого ты назвал сыном Тьмы, тот, кому ты дал слово. Я пришёл получить долг.

– Мой сын уже спит. Боюсь, мы разбудим его.

– Пока тебе не надо бояться за сына и жену.

– Я помню о нашем уговоре и буду верен слову.

– Загаси свечу, и отойдём в сторону.

Надидан задул свечу и оставил её на крыльце.

Когда они отдалились от дома, он спросил:

– Что прикажешь, сын Тьмы? Я хочу, наконец, избавиться от этой ноши, которая не давала мне свободно дышать все эти годы.

– Я назову тебе три имени. Не сомневаюсь, ты слышал об этих людях. До Нового Света ты встретишься с каждым из них и передашь весточку от меня. С кем-то из них разговор будет короткий, с кем-то подлиннее и посердечнее. Все трое живут в Дорлифе и отмечены любовью дорлифян.

– Но за два дня туда никак не успеть, – обеспокоился Надидан.

– Пусть тебя не заботит это. Добраться к сроку до тех, кто мне нужен, я тебе помогу. А теперь то, от чего будет зависеть, жить ли дальше твоему сыну и твоей жене.

– Ты не тронешь их! Ты обещал! – забыв об осторожности, вскричал Надидан.

– О твоём обещании толкуем мы здесь – не забывайся!

Надидан понурил голову. Гость, который был хозяином положения, достал что-то из-под полы плаща и протянул ему.

– Властна ли твоя рука над этим предметом? – спросил он.

Вслед за своими руками, которые остыли от бессилия и не знали, куда им деваться, а теперь, когда прикоснулись к предмету, вспомнили себя, Надидан оживился.

– Да, ведь я родом из Парлифа. Мой отец – охотник, отменный охотник. Он брал меня на промысел, когда мне не было ещё и десяти. Он умел всё и многому научил меня. Он научил меня брать медведя на рогатину и свежевать его. Да, рука моя в ладах с этой штукой, – сказал он с чувством какой-то значительности, но, заметив за собой, что это чувство на какие-то мгновения выпятилось и заслонило и страх, и стыд, осёкся… – Но зачем она мне для разговора с теми тремя?!

– Успокойся!.. Ты ещё не ведаешь о том, что тебе понадобится для разговора. Но я тебе подскажу.

Вдруг Надидан оторопел: ему показалось, что с ним творится что-то неладное.

– Я не вижу его! Моя рука держит его, и пальцы чувствуют его, но я не вижу его! Я вижу всё, насколько позволяет ночь. Я вижу тебя, сын Тьмы. Я не вижу только его, – с этими словами он разжал руку и был готов избавиться от того, что раздражило его своей обманчивостью.

– Держи! Крепче держи! – приказал гость. – Не то потеряешь.

Надидан снова сомкнул пальцы.

– Почему я не вижу его? Скажи мне!

– Он фантом.

– Почему же мои пальцы слышат его?

– Он притягивает кровь, бегущую в твоих жилах.

– Но я видел его, когда принял из твоих рук.

– Потому что он в моей власти, и я хотел, чтобы ты увидел его. Вот его брат – возьми.

– Ещё один? – растерялся Надидан, но покорно принял и его.

Через несколько мгновений второй предмет, ничем не отличавшийся от первого, тоже стал невидимым.

– У тебя мало времени, Надидан, но твои руки должны обрести власть над ними. Ещё важнее, чтобы твоя душа не противилась им и сердце твоё не трепетало, когда придёт час беседы с теми, о ком я говорил тебе. Ты поможешь братьям-фантомам – они помогут тебе.

– Как? – почему-то шёпотом спросил Надидан.

– Как? Слушай. В канун Нового Света в Дорлифе будет много всякого народа. Среди них будет Надидан из Хоглифа. Ему не надо прятаться и тушеваться. Он придёт туда как гость. Он будет помнить, что дома его ждут сын и жена, живые сын и жена, и он будет радоваться празднику. Незаметно он высмотрит тех, чьи имена я назову ему перед дорогой.

– Но если я не знаю их в лицо?

– Поверь мне, Надидан: к ним будут обращены взоры многих в этот день, и на устах у многих будут их имена, и тебе не понадобится много времени и усилий, чтобы узнать их. Когда найдёшь их, сразу вспомнишь о своих помощниках. На одного человека – один помощник, один из братьев-фантомов. Укажешь помощнику, которого будешь сжимать в руке, но не будешь зреть, человека, как стреле указываешь взором косулю, и, разжав пальцы, оставишь его висеть в воздухе. Его брату укажешь другого человека. С третьим встретишься и поговоришь сам. Ступай, Надидан. Я скоро приду за тобой.

Надидан не удержался от вопроса:

– Ты отпустишь нас, если я…

– Вернёшь долг, и мы с тобой поладим.

Надидан спрятал предметы, которые всё время сжимал в руках, за пояс за спину, как будто кто-то мог увидеть их и уличить его… в связи с Тьмой. На душе у него стало легче, когда он сообразил, что должен сделать только полдела – только указать. Перед тем как открыть дверь своего дома, где его ждала жена, он успел подумать, что «только указать… стоит жизней Сордроса и Тарати».

* * *

– …Когда мы спустились с гор, мы увидели человека в чёрном плаще. Он сидел на камне. Он поджидал нас. Мы поняли это позже, – продолжал Дэниел общее с Мэтью и Семимесом повествование об их приключениях, которое морковный человечек участливо слушал.

После ужина беседа перенеслась в гостиную. Дэниел и Мэтью отдали свои тела креслам, на которые положили глаз, как только увидели их. Малам и Семимес расположились на диване.

– Он поджидал Дэна, отец, – уточнил Семимес. – Ему нужна была Слеза Дэна.

– Но откуда он узнал про Слезу? – заметил Мэтью. – Ведь мы пришли только вчера.

– И только горы успели разглядеть и расслышать нас, – добавил Дэниел.

– Ему нужна была твоя Слеза, – повторил Семимес.

– Это так, я не спорю. Но откуда он узнал про Слезу?! – недоумевал Дэниел.

– Откуда же он узнал про Слезу? – повторил Малам, задавая вопрос себе.

На лице Семимеса нарисовалась сосредоточенность: он силился что-то вспомнить.

– Тот человек сказал, оборотившись к Дэну… оборотившись к тебе, Дэн: «Я знал, что ты придёшь».

– Точно, Семимес, он сказал так, – подтвердил Мэтью.

– «Но Путь, приведший тебя сюда, – продолжал Семимес, напрягая мысль, – Её Путь, но не твой. Мой Путь, но не твой».

– Путь, говоришь? – Малам нахмурился и покачал головой, а потом добавил:

– Странно… Откуда же он взялся?.. Откуда пролегает его Путь?

– Странно, – повторил Семимес за отцом и взглянул на Дэниела и Мэтью так, словно заподозрил их в том, что они замалчивают что-то.

– Каков же он из себя, этот человек? – спросил Малам.

Мэтью и Дэниел посмотрели друг на друга в некотором замешательстве. Они не знали, как сказать о самом приметном в его внешности. Дэниел всё-таки решился.

– Он маленького роста и…

– Отец, он, как и ты, горбат, – выручил его Семимес. – Издали я принял его за тебя. Но его чёрный плащ отстранил меня от этой мысли.

Малам невольно встрепенулся: какая-то догадка заставила его немного приподняться и заёрзать.

– И ещё он… – хотел было добавить Дэниел, но морковный человечек опередил его.

– Оранжев, как и я? – вырвалось у него.

– Да, отец.

Малам поднялся с дивана.

– Это… Зусуз, – сказал он с крайней серьёзностью в лице и голосе и принялся ходить по комнате, останавливаясь и вспоминая что-то.

– А волос у него как у меня: жёлтыми кудряшками? – Малам повертел рукой над своей головой, чуть касаясь волос.

– Нет, – ответили Мэтью и Дэниел разом.

– Волосы у него чёрные и вовсе не кудрявые, – сказал Дэниел. – И длинные, до плеч.

– Это не Зусуз, – поменяв своё предположение на противоположное, Малам снова сел на диван.

– Отец, у него палка, как у тебя.

– Как у меня? – переспросил Малам. – Ты не ошибся, сынок?

– В точности как у тебя. Я хорошо её разглядел.

– И не только разглядел. Да, Семимес? – сказал Мэтью, чтобы добавить веса словам того, кто защитил его и Дэниела от страшной палки.

– Да, – вполголоса проскрипел Семимес и, бросив осторожный взгляд на отца, пояснил: – Она такая же сильная, как твоя: мы с ним схлестнулись.

– Зусуз, – решил Малам. – Таких палок по эту сторону – две, с его – три.

– По эту сторону? – спросил Мэтью, опередив Дэниела, у которого этот же вопрос подкатил к языку.

– Я сказал: по эту сторону? – морковный человечек сморщился… – Да-а, я сказал: по эту сторону. Я почему-то сказал: по эту сторону.

– Потому что он против нас, – поспешил на выручку отцу Семимес, несмотря на то, что сам задался тем же вопросом, что и его друзья.

– Нос у него длиннющий и горбатый, – сказал Мэтью, возвращая всех на эту сторону с какой-то другой.

Малам взглянул на него с удивлением.

– Будто пришитый и замазанный глиной, да так, чтобы детей пугать, – добавил несколько мазков к длиннющему горбатому носу Дэниел.

– Не Зусуз, – снова перерешил морковный человечек. – Кто же тогда?.. Похож на Зусуза… Не похож на Зусуза… Кто же тогда?

– Отец, нам преградил путь тот, кого ты называешь Зусузом, – Семимес потупил взор и с неохотой дрожащим скрипом произнёс слова, которые запали ему в душу и не давали покоя: – Он сказал, что он твой старинный приятель и просил передать, что ты… был достоин лучшей участи, но выбрал не тот девиз и пошёл не по тому пути. Отец?

– Это Зусуз, сынок. Теперь у меня нет сомнений. Это правда: нас ведут по жизни разные девизы, и пути наши давным-давно разошлись. Но, видно, приближается то время, когда они пересекутся.

Семимес не стал ни о чём допытываться у отца – он довольствовался той решимостью, которую увидел в его глазах и услышал в его голосе.

– Малам? – вдруг взволнованным, нотой выше обычного, голосом сказал Дэниел и тут же остановился.

– Что, Дэнэд? Что смутило твой слух: наша беседа или слова, которые ты услышал в себе? – спросил его Малам.

Дэниела поразило чутьё морковного человечка, а его слова помогли ему говорить.

– После того как мы повстречали горбуна… Прости, Малам…

– Как есть, так и говори. Повстречали горбуна, так и говори: горбуна.

– После этой встречи, – продолжил Дэниел, – я пытался… собрать всё воедино, но как-то не получалось, что-то всё время ускользало, и было много чего другого. А сейчас… мне кажется, я собрал…

– Что же ты остановился? Позволь слову вобрать мысль и передать её нам, – сказал Малам.

– Давай, Дэн, скажи, – как мог, помогал другу Мэтью.

– Давай, Дэн, – присоединился Семимес.

– В словах того человека я узнал мысли и слова… я боюсь ошибиться, – сказал Дэниел и снова запнулся.

– Сказанные слова, пусть даже ошибочные, приближают истину, несказанные – отдаляют её, – сказал Малам и попросил его: – Будь добр, говори, Дэнэд.

– «Ты взял на себя это бремя из страсти, которую я называю: увидеть изнутри»… Увидеть изнутри – это страсть одного художника. Его имя – Торнтон. Он повинен в смерти моего деда. Он, как и горбун, хотел завладеть его Слезой, которая привела нас с Мэтом сюда. Только он знал о Слезе… Не так давно от одного человека я слышал другие слова. «Избранник может быть только один», – в своё время изрёк Торнтон.

– Но, Дэн, это сказал сегодня… – начал Мэтью.

– Зусуз, – нечаянно вырвалось из уст Семимеса, не пропустившего ни единого звука (не то что слова), произнесённого Дэниелом.

– Зусуз, – повторил Мэтью.

– Вижу, Дэнэд, на душе у тебя стало легче. Вижу, ты хочешь сказать ещё что-то.

Малам был прав. За эти короткие мгновения Дэниел освободился от груза, который накапливал весь день. Он продолжил:

– Семимес, ты рассказывал нам о ферлингах…

– Да, Дэн.

– Тогда я вспомнил о монете, с которой Торнтон вернулся из одного похода. Это было давно, лет тридцать тому назад. Трудно в это поверить, но тогда он побывал здесь, в ваших краях… может быть, в Дорлифе. Нет, он, точно, был в Дорлифе: на одной из его картин изображён Дорлиф.

– Да, Дэн, я помню, как ты смутился. Теперь я понимаю, что тебя смутило.

– Теперь он снова здесь! Я уверен в этом! И слова горбуна – это его слова! И жажда горбуна заполучить Слезу – это его жажда! – выпалил Дэниел и, умолкнув, опустил голову и обхватил её руками, как будто сказал или сделал что-то не то.

Семимес подскочил с дивана.

– Я сейчас, отец.

Через столовую и коридор он прошёл в свою комнату. Со стола у окна взял кожаный кошель, что-то вынул из него и, бросив кошель обратно, быстро зашагал тем же путём к гостиной.

Малам подошёл к Дэниелу и потеребил его волосы.

– Вот мы и приблизились к истине, и истина эта огорчает меня, – сказал он и снова покачал головой. – Добрался-таки Зусуз до пещеры Руш.

Мэтью с Дэниелом встрепенулись, а вернувшийся Семимес замер в дверях (он тоже слышал последние слова отца): что же скажет сейчас Малам? Но морковный человечек, ничего не сказав, направился к грибной стене. Он остановился в полушаге от одной из полочек и, глядя на деревянные грибы, предался мыслям.

Семимес подошёл к друзьям.

– Вот, – он протянул серебристую монету. – Взгляните.

Дэниел взял монету и вместе с Мэтью стал рассматривать её. На одной стороне был изображён ферлинг на фоне гор. И ферлинг, и горы выступали, и рельеф отчётливо ощущался пальцами. На другой стороне над полем, словно усеянном точечными песчинками, выдавалась цифра пять.

– Похоже, мы с Крис видели изображение такой же монеты, – сказал Дэниел. – Только вместо пятёрки на той была цифра пятьдесят.

– У меня сейчас нет монеты в пятьдесят ферлингов. У отца есть – я могу попросить, – предложил Семимес, но по нему было видно, что он не очень-то хочет тревожить уединившегося Малама.

– Не стоит, Семимес, – сказал Дэниел. – И так всё понятно: Торнтон был здесь.

– А какие ещё бывают? – спросил Мэтью, кивнув на монету.

– Десять, пятьдесят и сто, – ответил Семимес и добавил: – И, известное дело, один ферлинг, как же без него.

Дэниел отдал ему монету. Семимес снова вышел из гостиной, а когда вернулся, молча подошёл к друзьям и молча вручил им по монете в пять ферлингов.

– Спасибо, друг, – сказал Мэтью, и в глазах его появилась весёлость. – Будет с чем в «Парящий Ферлинг» заглянуть.

– Да, теперь мы богаты, – сказал Дэниел.

– Не очень-то богаты, – усмехнулся Семимес, – но покушать можно. Очень можно.

– Как бы ни был зорок глаз искателя и остро его чутьё, как бы ни был усерден он в своём поиске и отрешён от прочего, не сыскать ему лазейки в стенах Рафрута, ибо нет её, и не поколебать, и не вдохнуть ему замершего воздуха пещеры Руш, – не поворачиваясь к гостям, отстранённым голосом произнёс Малам обрекающие на тщету слова так, будто когда-то заучил их наизусть, дабы однажды вдруг они напомнили о том, что заключали в себе.

Повернись он в эти мгновения к ребятам, терзаемым вопросами, они тотчас бы распознали на его оранжевом лице боль мрачных дум и предчувствий.

– Однако ж добрался Зусуз до скрытого обиталища злой силы и, обманув раскалённый камень, выпустил на волю Чёрную Молнию, – продолжал Малам.

Дэниел и Мэтью, затаив дыхание, внимали завладевшему ими голосу, и им казалось почему-то, что голос этот исходил из царства грибов, и уже было непонятно, принадлежал ли он морковному человечку или одному из этих оживших грибов. Изумление тронуло и душу Семимеса. Никогда прежде он не слышал, чтобы его отец говорил, когда взор его был притянут грибной стеной. В такие моменты она словно поглощала его всего, не желая ни с кем делить. Никогда прежде Семимес не видел, чтобы его отец, разговаривая с сельчанином, или лесовиком, или путником, не отдавал ему выражения своих глаз… Значит, сейчас он говорит сам с собой или с кем-то из тех, кто невидимо поднимается и спускается по этим лестничкам, приставленным к грибам.

Малам будто услышал смятение сына и двух его друзей и повернулся к ним.

– Вы повстречали сегодня не Зусуза и не художника с непривычным моему уху именем Торнтон, – голос морковного человечка снова стал голосом морковного человечка. – Два огня Чёрной Молнии нашли друг друга и, вернувшись в пещеру Руш, слились в единый огонь. И на пути вашем встал тот, кто вобрал чёрную силу двоих: Зусуза и Торнтона.

– Как такое может быть?! – воскликнул Мэтью, не удержав в себе того, что не в силах был принять его разум.

Малам пристально посмотрел в его глаза, затем в глаза Дэниела и сказал:

– Дэнэд тебе ответит.

Мэтью удивлённо взглянул на своего друга – тот спокойно сказал ему:

– Ты прав, Мэт: такого не может быть. Но не могло быть и всего того, что с нами случилось. Не может быть того, что мы с тобой здесь.

– Но мы здесь, да, Дэн? – спросил Мэтью, больше обращая этот вопрос самому себе, и сам себе ответил: – Да, мы здесь.

– Да, вы здесь, Мэтэм и Дэнэд. И он здесь. И не летучая крыса горхун пугает по ночам нэтлифян и их соседей из Крадлифа и Хоглифа своим смехом, а тот, кто сидит на ней и правит ею, тот, кем стал Зусуз, – Повелитель Тёмных Сил, заполонивших Выпитое Озеро.

– Повелитель корявырей, отец, – добавил Семимес.

– Верно, сынок.

– Он и сегодня был на горхуне, – сказал Мэтью. – Горхун подлетел к нам так близко, что мы разглядели его страшную морду.

– Лучше бы мне не видеть её… этих зловещих глаз, – прошептал Дэниел и быстро закрыл лицо ладонями, чтобы отгородиться от них, от картинки, которую они снова показывали ему.

– Что? – спросил Мэтью, не расслышав его слов.

– Нет. Ничего, – ответил ему Дэниел.

Малам подошёл к Дэниелу и сказал:

– Дэнэд, покажи-ка мне теперь то, что давеча, за ужином, показать обещал.

Дэниел достал из кармана дневник Буштунца, открыл его на одной из восьми страниц со стихом и протянул морковному человечку. Тот тихим голосом размеренно прочитал стих и имя под ним:

– Скорбь Шороша вобравший словокруг

Навек себя испепеляет вдруг.

Нэтэн

Он вернул дневник Дэниелу и сказал:

– Немногое покидает таинственный Мир Грёз, к чему прикоснуться можем мы в Мире Яви. Это Слово – одно из такого немногого. Вижу: сбывается пророчество дорлифянина по имени Фэдэф. Почти тысячу лет назад узрел он приход магического Слова. Вижу: это то самое Слово, которое вынес человек из Мира Грёз, которое не сгинуло в Нет-Мире и не растворилось в Мире Духов. Оно дано нам в подмогу, чтобы мы смогли одолеть беду. Но Слово поможет нам, если мы поможем ему. Мы должны беречь его, подобно Хранителям, оберегающим Слёзы Шороша. Ты, Дэнэд, должен беречь его… ибо ты продолжение того, кому Повелитель Мира Грёз вверил Слово. И ты, Мэтэм, как верный друг Дэнэда, ибо Мир Духов счёл тебя таковым, позволив пройти через Путь вместе с ним… И ты, Семимес, как сын Дорлифа, которого судьба первым свела… с Хранителями Слова и испытала, предоставив выбор. Ты стал на их защиту, хотя мог заразиться от камней холодом стороннего созерцателя.

– Отец? – не удержался Семимес, услышав слова, тронувшие его больше прочих слов, но тут же запнулся.

– Что, сынок?

– Отец… значит, Дэн, Мэт и Семимес – Хранители Слова?

– Да, сынок. Ты, однако, должен был сказать «я», а не «Семимес», чтобы не перекладывать бремя с того, кто ты есть на самом деле, на того, кто ты в своих мечтах.

– Да, отец. Я… Хранитель Слова.

Дэниела пронимала мелкая дрожь, несмотря на то, что камин щедро делился с ним, как и с Мэтью, своим теплом.

– Малам, мы должны просто беречь Слово? – спросил он, преодолев в себе откуда-то взявшуюся нерешительность.

– Просто беречь, – ответил морковный человечек, одарив Дэниела мягким взглядом. – Следовать за ним и беречь.

– Следовать? – переспросил Мэтью.

– Да, Мэтэм. Мы не знаем пока дальнейшего пути Слова. Мы можем до чего-то догадываться, но нам не дано знать наверняка его тайный смысл.

– А кто знает? Как мы сможем что-то понять, если мы выучили Слово наизусть, но ничего не понимаем? – с волнением спросил Мэтью.

– Да, отец, мы выучили Слово наизусть, – подтвердил Семимес.

– Прояви терпение, Мэтэм, – сказал Малам… и отправился в путь по гостиной, который пролегал от стены с вороным конём до грибной и обратно.

– Вы призваны охранять Слово, – продолжил он, остановившись подле ребят. – Но найдутся те, кому тайное Слово скажет больше, чем нам, кому тайное Слово укажет путь.

Малам закрыл глаза. Губы его зашевелились, и по тому, как они шевелились, и по отдельным звукам, сходившим с них, было видно, что он читает про себя стих. Затем, помолчав, он сказал:

– Война будет. И расстояние до неё слишком мало, чтобы медлить.

– Отец, куда ты? – спросил Семимес, увидев, что он в решимости направился к двери, ведущей в коридор, а не в столовую.

– К Фэлэфи, сынок, – ответил морковный человечек (в лице его была тревога). – Возьми в передней свою палку и всё время держи при себе. И чаще слушай её. Повелитель Тьмы видел вас сегодня. Теперь он в раздумье, как и мы.

Семимес проводил отца до выхода и, взяв палку, вернулся к друзьям. Подойдя к стене с вороным, он, стоя к гостям спиной, позволил себе то, без чего уже соскучился:

– Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что судьба – это клубок пряжи.

– Семимес, а что за судьба у этого коня? Всё время скакать с полки на полку? – воспользовавшись моментом, спросил Дэниел. – Это, конечно, не человек, но всё-таки.

Семимес почему-то не поворачивался к друзьям и ничего не говорил. Он лишь поглаживал вороного по гриве кончиками пальцев.

– Это реальный скакун? Похоже, на всех полках один и тот же скакун. Это же не случайно? – Дэниел продолжал теребить Семимеса вопросами.

– Его вырезал ты или твой отец? – спросил Мэтью, не дождавшись ответов на них.

Молчание, вдруг родившееся у стены с вороным, казалось, ширилось и вот-вот заполнит всё пространство гостиной. Дэниел и Мэтью посмотрели друг на друга, как бы подстрекая один другого вновь потревожить это молчание.

– Почему у него нет глаз? Семимес? – спросил Мэтью, увидев свой вопрос на тех же полках, на каждой из них.

– …Я нахожу его в моих снах, – наконец… тихим, грустным, царапавшим душу скрипом заговорил Семимес (от этого скрипа у Мэтью и Дэниела даже перехватило дыхание). – Я карабкаюсь по скале. И забываю про всё. И вдруг…

Мэтью и Дэниел ждали, когда прервавший свой рассказ Семимес возобновит его. Ждали, на этот раз не тормоша своими словами его переживаний. Семимес сел на диван и, уставив взгляд в пол, продолжил:

– Я сам не знаю, как оказываюсь рядом с ним. Я карабкаюсь, вижу перед собой стену, по которой карабкаюсь, и вдруг оказываюсь рядом с ним. Я не знаю, нахожу его я, или он находит меня. Не видно ничего вокруг. И сам он чёрен, как ночь. Но я вижу его… и глажу его, и обнимаю за шею.

Семимес поднял глаза – друзья увидели в них изумление.

– А он скачет. Он всегда скачет. Он никогда-никогда не останавливается.

– Как же ты подбираешься к нему? – спросил Мэтью. – Ты догоняешь его, как сегодня догнал нас, когда мы бежали наперегонки?

– Нет. Я не бегу за ним. Я же сказал: я карабкаюсь по скале, а потом сразу оказываюсь подле него. Он скачет, но не убегает. И мне вовсе не мешает, что он на скаку.

– А глаза? – спросил на этот раз Дэниел.

– Думаю, у него нет глаз, потому что он не знает, куда надо скакать, – ответил Семимес.

Ответ показался Мэтью путаным, и он попытался поправить Семимеса:

– Может, наоборот: он не знает, куда скачет, потому что у него нет глаз?

– Нет, Мэт. У него нет глаз, потому что он не знает, куда надо скакать, – твёрдо повторил Семимес.

– Тебе виднее, – не стал спорить с хозяином сна Мэтью.

Семимес продолжил:

– Он скачет на одном месте. Скачет и скачет без устали… У него нет глаз, но он чует меня.

– Как?

– Мэт… – Семимес зажмурил глаза, чтобы найти ответ на «как?». – Он трепещет, когда я приближаюсь к нему. Он прижимается мордой к моей щеке… Я знаю: он хочет, чтобы я вскочил на него и правил им.

– А ты? – снова спросил Мэтью.

– Я пытался… В каждом сне я пытаюсь вскочить на него. И всегда просыпаюсь на этом месте.

– Вот это сон! Да, Дэн?

– Это не сон. Это – судьба, – ответил Дэниел.

– Я тоже так думаю, Дэн, – оживился Семимес.

– Это твоя судьба, – повторил Дэниел. – К сожалению, мне не дано разгадывать сны. Но этот вороной намотает не один круг в твоём клубке пряжи.

Лицо Семимеса просияло от счастья.

– Почему, к сожалению, Дэн? – спросил Мэтью. – Ты хочешь знать всё наперёд? Честно говоря, это не по мне: неинтересно жить, когда знаешь всё наперёд.

– Нет! Не хочу! – отрывисто сказал (почти выкрикнул) Дэниел. – Это страшно! И не надо больше об этом!

– Что с тобой? – удивился Мэтью неожиданной реакции друга.

– Вы устали, друзья мои, Мэт и Дэн. Но нам нужно дождаться отца. Хотите чаю с лепёшками? Таких вы ещё не ели: отец не подавал их. Вы пробовали черничные и сметанные из пекарни Дарада и Плилпа, из лавки при пекарне. А эти – другие.

– Какие другие? – спросил Мэтью с усмешкой, заметив, что Семимес мнётся.

– Прости, Мэт, – сказал Дэниел. – Тут нам лепёшки предлагают, а я ору… сам не знаю почему.

– Я уже забыл, Дэн.

– Ну… другие. Они безо всего. Самые простые лепёшки. Чуть солёные на вкус. Отец как-то раз забыл в лавку сходить и сам испёк. Хотя до этого он никогда сам не пёк, лепёшки получились, очень получились. С тех пор с чаем я больше всего люблю эти лепёшки. Я сейчас сюда принесу. Не вставайте – сидите грейтесь у камина в своих креслах, – сказал Семимес и, припомнив недавнее, добавил: – …боровички.

Скоро он вернулся с плетёной хлебницей в руках, наполненной неказистыми с виду лепёшками.

– Держи корзинку, Мэт. Я за чаем схожу.

Семимес принёс чайник (он выпускал через носик ароматный паратовый жар) и три чашки. Поставил всё на стол. Затем взял стул и перенёс его к камину. Затем разлил чай по чашкам и две подал друзьям. Взяв третью, подошёл и сел на стул рядом с ними.

– Тоже чаю попью. Хочу домашних лепёшек отведать, хоть и не проголодался ещё.

– Я таких… правильных лепёшек никогда в жизни не ел, – сказал Мэтью, умяв в два мгновения целую Маламову лепёшку. – Возьму-ка ещё одну.

– Ты таких не ел, потому что они самые простые, безо всего. Оттого они и правильные, – объяснил Дэниел словами Семимеса. – Особенно, если этому соблазну перед сном предаваться.

– Особенно после целой сковородки жареной рыбы, – весело подметил Мэтью.

– И после черничных и сметанных собратьев из пекарни… – Дэниел не смог припомнить хозяев пекарни… – этих ребят, как их там?

– Даада и Пьипа, – сказал Семимес, коверкая «Дарада и Плилпа», оттого что правильная лепёшка, заняв много места в его рту, помешала языку правильно начертать звуки, пробиравшиеся наружу.

Друзья развеселились…

После того как Семимес отнёс дважды опорожнённые чашки и втрое убавленную корзинку на кухню, он нашёл Мэтью и Дэниела у полок с грибами.

– Грибочки рассматриваете? Надоело сидеть?

– Себе место на поляне подыскиваем, мы же боровички, – ответил Дэниел.

– Да-да, боровички.

– Кто их вырезал, Семимес? – поинтересовался Мэтью.

– Отец. Из липы вырезает. Липа податливая, мягкая, хорошо поддаётся ножу. А вот этот сработан из туфра. Кто-то называет туфр оранжевым туфром. Это, потому что под бурой корой древесина оранжевая. Стены всех домов в Дорлифе из досок туфра. И в других селениях тоже.

– А я, когда на Дорлиф с холма смотрел, думал, дома кирпичные, – сказал Мэтью.

– Оранжевый цвет тебя с толку сбил. Ты рукой проверь, потрогай стену.

Мэтью потрогал стену… и постучал по ней.

– Точно – оранжевый туфр.

Семимес улыбнулся и сказал, покачав головой:

– Умник.

– Грибная выдумка тоже хороша, – сказал Дэниел.

– Мой вороной не выдумка… а сон, – с обидой в голосе проскрипел Семимес.

– Нет-нет, Семимес. Я имел в виду, что затея с грибной поляной удалась. Тоже удалась, как и с твоим вороным. Здорово вы с отцом придумали – гостиную оживить.

– Точно, – поддержал Дэниела Мэтью, не давая обиде перетянуть Семимеса на свою сторону.

– Поначалу грибы у него в комнате на столе стояли, – смягчился хозяин. – Я попросил его перенести их в гостиную: мне нравится так. Я вообразил, как будет, полочки в уме на стене разместил – мне понравилось. А вышло даже лучше, чем я вообразил. А отец, в свой черёд, уговорил меня полки с вороным над диваном разбросать.

– Семимес, для какой живности эти маленькие лестницы? – спросил Дэниел.

Семимес помотал головой.

– Ох, не знаю, Дэн. Сам ломал голову над этой штуковиной. Однажды не утерпел – спросил отца. Он сказал: «Коли не видно жильцов, значит, не желают видимыми быть». Он, когда стоит подле своих грибочков, молчит… Я думаю: коли молчит, значит, не желает слышимым быть.

– Точно, Семимес, – поддержал его Мэтью. – Не всегда надо в душу лезть.

– Никогда не надо никуда лезть, когда не просят, – сказал Дэниел.

– И в запертую комнату? – усмехнулся Мэтью.

Все трое переглянулись.

– Не знаю, – сказал Дэниел вопреки своему утверждению.

– И я не знаю, – проскрипел Семимес.

…Гости развернули кресла так, чтобы сидеть лицом к огню. Семимес вернул стул на своё место, а сам пристроился рядом с ними прямо на полу.

– У камина люблю сидеть по-простому, как у костра, – сказал он и подбросил в топку пару полешек.

Мэтью взял прислонённую к стене кочерёжку и переворошил угли, помогая задохшемуся пламени ожить.

Безмолвное, отдавшееся языку жеста колдовское действо, которое заставило изменить себе даже холодный камень, заворожило ребят, отняло их друг у друга… и поманило каждого из них туда, где огонь, становясь невидимым, обращается в абсолютную страсть… где мысли, обретая хрупкость, раскалываются на мелкие стекляшки… где образы, рождённые отрешённостью, не связаны предметами и смыслом… где всё спутывается и откуда по возвращении не выносишь воспоминаний, а если выносишь, то живёшь ими и только ими до конца дней своих, не узнавая явь. Колдовское действо, что разыгралось в утробе камина, поманило каждого из троих туда, где Мир Яви ближе всего к Миру Грёз, где между Миром Яви и Миром Грёз всего лишь шаг, где уже нет Мира Яви и ещё нет Мира Грёз…

Глава вторая Свеча, пёрышко и карандаш из эйриля

– Дэн! Мэт! Очнитесь! Очнитесь же! Отец на пороге!

Ребята вышли из забытья, встрепенулись и встали.

– Я чуть не заснул, – сказал Дэниел сонным голосом.

– Я… тоже, – протянул, зевая, Мэтью.

– И я, – признался Семимес. – Палка услышала людей и дала мне знать. Отец не один: шагов больше, чем делал бы один отец. Слышите?.. неужели с ним Фэлэфи?!

Ребята прислушались: шаги приближались… Дверь открылась вдруг, быстрее, чем они ждали. В гостиную вошла женщина, за ней – Малам. Дэниел остолбенел, не веря тому, что увидел. В сознании его, как оправдание неверию, промчалась мысль, не сон ли это… Эти глаза!.. Эти глаза нельзя было спутать ни с какими другими. В этих глазах нельзя было не признать два озера, в которых будто запечатлелось ясное светло-сиреневое небо, два озера, которыми смотрели глаза Буштунца. Женщину тоже охватило волнение: она встретила глаза… которых не встречала наяву с того дня, когда на Дорлиф обрушился Шорош.

– Здравствуй, Фэлэфи! – радушие переполняло голос Семимеса больше, чем скрип в нём.

– Здравствуй, мой дорогой Семимес. Как твоя нога, не болит?

– Я забыл, что она у меня была, – от избытка чувств Семимес сказал не совсем то, что хотел сказать (чем сделал, хотя и не погасил вовсе, волнение гостиной более лёгким и улыбчивым).

– Фэлэфи, дорогая, это наши гости, о которых я тебе рассказал. Это – Мэтэм, а это – Дэнэд.

Ребята поклонились ей. Мэтью, в отличие от Дэниела, казалось, не растерялся и нашёл нужные слова.

– Рады познакомиться с тобой, Хранительница Фэлэфи. Человек, у которого мы вчера останавливались на ночлег, его имя Одинокий, сказал, что Дэн должен передать Слово, которое принёс с собой, тебе, – выговорил он и легко подтолкнул Дэниела локтем, видя, что его стоит подтолкнуть.

Но тот не реагировал ни на слова, ни на локоть.

Фэлэфи приблизилась к Дэниелу и взяла его руки в свои. На глазах её выступили слёзы… и покатились по щекам. Его глаза увидели эти капельки, хранившие прошлое, и чуть было не заразились от них.

– Дэнэд, не печалься. Это не те слёзы, которые провожают родного человека в дальний неведомый путь, но те – которые встречают его после бесконечно долгой разлуки. В этих слезах счастье, – сказала Фэлэфи. – Ты вернулся вместо Нэтэна, твоего дедушки и моего младшего брата… Я знала, что вновь увижу глаза, в которых небо Дорлифа, его и твои глаза.

– И твои, Фэлэфи, – прошептал Дэниел. – Я сразу узнал их.

Ему показалось немного странным, что старшая сестра его деда выглядит всего на пятьдесят лет. Но это было лишь мимолётным удивлением. В эти мгновения его захлестнули разные чувства, и в их сплетении родилось одно – он дорлифянин. Дэниел испугался этого нового чувства. Ему бы сейчас спрятаться от него… или лучше с ним – ото всех… Ему бы сейчас в ту комнату, на двери которой большой замок… Его спас дневник Буштунца.

– Я принёс дневник Нэтэна. Тебе будет отрадно прикоснуться к нему. Возьми.

Фэлэфи раскрыла тетрадь. Стала бережно перелистывать её.

– А вот и стих… Узнаю почерк братика, – сказала она, перенесясь на мгновение мысленно в детство… – Заветное Слово…

– От которого будут зависеть судьбы многих, – тихо, но отчётливо проскрипел Семимес, выказывая дорогой гостье свою причастность к Слову.

– Оно повторяется на восьми страницах, – сказал Дэниел.

– Фэлэфи, дорогая, Мэтэм, Дэнэд, садитесь за стол: этот разговор не должен переминаться с ноги на ногу. А я паратового принесу, – сказал морковный человечек и побежал к двери в столовую.

– Малам, дорогой, но только чаю. Признаюсь, паратовый давно не пила – с удовольствием чашечку выпью. А больше ничего не надо.

– Ну, хоть ребята лепёшек отведают.

– Отец, я угощал Мэта и Дэна домашними лепёшками.

– Да, отменные были лепёшки, – сказал Дэниел.

– Точно, были, – усмехнулся Мэтью.

– Ну, пустого чаю, так пустого чаю, – согласился Малам.

Фэлэфи, Дэниел и Мэтью сели вокруг стола. Семимес встал у спинки четвёртого стула, но не решался занять его, хотя в эти мгновения для него не было ничего более значительного, чем сидеть за этим столом.

– А ты что стоишь, сынок? Занимай своё место, – сказал вернувшийся с чаем Малам.

– А ты? – Семимес покосился на отца.

– Мою мысль всегда ноги подгоняют, и на этот раз без них не обойдусь.

Фэлэфи несколько раз прочитала стих вполголоса. Затем нашла другие семь страниц с ним и сверила каждый стих с первым. Затем подняла руки над стихом ладонями вниз и принялась медленно водить ими, как делала всегда, когда кого-то лечила. Веки её медленно опустились.

– Слова ложатся на ладони одно за другим… по кругу. Скорбь Шороша вобравший словокруг навек себя испепеляет вдруг. Одно за другим по кругу… Это означает одно: сам стих и есть тот словокруг, о котором говорится в нём, – Фэлэфи говорила негромким, ровным голосом, чтобы не потревожить связь своих рук со Словом.

Все неотрывно следили за каждым её движением и словами, а Семимес даже шевелил губами, вторя ей про себя.

– Как обжигает ладони! – воскликнула Фэлэфи и открыла глаза. – Словно прикоснулась ими к раскалённым углям. Семимес, дорогой, подай мне свечу.

Семимес сбегал за свечой на кухню.

– Фэлэфи, её зажечь? – спросил он.

– Не торопись. Я не понимаю этого огня в ладонях.

– Можно мне попробовать? – спросил Дэниел.

– Да, Дэнэд. А я пока чаю попью… Замечательный у тебя чай, Малам.

Руки Дэниела застыли над страницей в ожидании какого-нибудь чуда.

– Ничего не чувствую, – сказал он с досадливой усмешкой.

– Одно дело – нести Слово в кармане, совсем другое – чувствовать его, – сказал Семимес.

– Согласен.

– Нам всем надо быть посерьёзнее. Очень посерьёзнее. Да, Сесмимес? – сказал Мэтью, вызвав улыбку в глазах Фэлэфи, узнавшей в его словах слог Семимеса.

– Это ничего, Семимес, что мы с вами отвлеклись, – сказала она. – Мои руки немного отдохнули. Дорогой мой, теперь отойди на два-три шага и зажги свечу. Потом поставь её на стол. Посмотрим, что скажет нам огонь.

Семимес отошёл к камину и от пламени в нём поджёг свечу.

– Сынок, приближайся к нам не спеша, – почему-то сказал Малам (никто не заметил, что он приставил конец своей палки к ножке стола).

В голосе отца Семимес уловил предостережение и ступал медленно, пристально смотря на огонь. Дэниел и Мэтью тоже устремили свои взгляды на свечу. Как только она оказалась над краем стола и невидимая волна от её огня тронула дневник Буштунца, страницы его всколыхнулись, и затрепетали шелестя, и неистово потянулись к пламени, словно повинуясь зову его. Дэниел отшатнулся от стола и едва не опрокинулся вместе со стулом, на котором сидел. Мэтью вскочил на ноги. Семимес вскричал:

– Фэлэфи! Задуть её?!

– Держи, как держишь, – спокойно ответила Фэлэфи. – Мы должны распознать загадку.

– Держи, как держишь, сынок, – твёрдо повторил за ней Малам.

Из дневника, который будто птица порывался взлететь, взмахивая своими тонкими бумажными крыльями, вырвалась едва заметная тень одной из восьми таинственных страниц и взметнулась к пламени свечи… и, в мгновение достигнув его, вспыхнула. За ней – вторая…

– Видите?! – вскрикнул шёпотом Семимес.

– Да! – таким же взволнованным шёпотом ответил Дэниел.

– Мои глаза видят, и руки слышат: не огонь повелевает Словом, но Слово тянется к нему и взывает его о помощи, – сказала Фэлэфи.

– О какой помощи, Фэлэфи? – не удержался Мэтью.

– Зрите пламя – в нём Слово, след его. Слово открывается огню. Передаёт ему свою тайную силу. Огонь заключит её в себе, чтобы помочь Слову. В чём?.. Не вижу… не вижу, Мэтэм.

Когда тени всех восьми страниц одна за другой сгорели над свечой, дневник успокоился, а пламя вернулось к прежнему ровному горению. Фэлэфи затушила свечу. Семимес, выдохнув напряжение, вспомнил о своём стуле и сел на него.

– Думаю, Слово и огонь заключили союз меж собою, – сказал Малам.

– Увы, дорогой Малам, ведомый лишь им, – продолжила Фэлэфи. – Слово не открыло нам всех своих тайн. Но мы видели: каждая страница с начертанным на ней Словом заставила огонь возмутиться и гореть по-иному.

– Что это значит? – спросил Мэтью.

– Это значит, что не только само Слово ценно для нас, но и каждая из восьми страниц, ибо, только сгорая, Слово оставляет свой след огню. Огонь же угомонился лишь тогда, когда сгорели все восемь страниц, – растолковала Фэлэфи.

– Но страницы целы, – возразил Мэтью.

– Перед нами сгорели лишь тени страниц. Чтобы свершилось то, что заключено в Слове, сгореть должны страницы, хранящие Слово. Но не любые страницы, а те, что отмечены рукой того, кого избрал Повелитель Мира Грёз, того, кому во сне явилось Слово.

– Рукой Нэтэна, – проскрипел Семимес.

– Да, Семимес. И это значит, что не только Слово, но и каждую из восьми страниц следует беречь и охранять. Это значит, что нести Слово в кармане, – Фэлэфи улыбнулась ему, – опаснее, чем чувствовать его.

Семимес понурил взор… но через несколько мгновений просиял от сладкой мысли, которую поспешил высказать.

– Охранять Слово, охранять каждую из восьми страниц будем мы, Хранители Слова: Дэн, Мэт, и Се… – Семимес запнулся и глянул на отца… – и я.

– Да, мой дорогой, вы будете оберегать Слово до тех пор, пока оно не выполнит своего предназначения, – сказала Фэлэфи. – Вы, потому что вас выбрала судьба. Но, думаю, ещё и те, кого выберет Управляющий Совет.

– Нам не нужны помощники, – недовольно проскрипел Семимес. – Мы справимся сами.

– Да, мы справимся сами, – поддержал его Дэниел и добавил: – Лишние глаза и уши могут только повредить делу.

– Недаром же Одинокий сказал, что мы можем довериться только тебе и Маламу, – ещё один довод в пользу троих Хранителей Слова привёл Мэтью.

– Одинокий, – задумчиво и грустно произнесла Фэлэфи… и обратилась к Дэниелу: – Он узнал в тебе Нэтэна… да?

Дэниел смутился.

– Да, – ответил вместо него Мэтью. – Он даже назвал его Нэтэном.

– Фэлэфи?

– Я понимаю, о чём ты хочешь спросить, мальчик мой.

Семимес и Мэтью переглянулись, услышав то, что уже слышали в пещере Одинокого, – «Мальчик мой». Это прозвучало так похоже, что невозможно было не переглянуться.

– Одинокий знал Нэтэна, – продолжала Фэлэфи. – Знал, как никто другой. Но его тайна – это его тайна.

Некоторое время все молчали… наверное, потому, что потревожили тайну, которую не стоило тревожить… Потом Фэлэфи сказала:

– Вы правы, дорогие мои Семимес, Дэнэд и Мэтэм: не должны о Слове знать многие, и не должно быть много Хранителей Слова. Но из пророчества Фэдэфа мы знаем: Слово это способно одолеть беду, которая обрушится на Дорлиф и с которой людям не справиться терпением, трудом и добротой. А это значит, что опасный путь уготован Слову и Хранителям Слова… Вас трое – много это или мало? Лишь один из вас может защитить Слово от врагов как воин, с оружием в руках, – много это или мало? Лишь один из вас знает горы и леса, окружающие Дорлиф, их тропы, их секреты – много это или мало?

– Известное дело, мало, – ответил Семимес. – Только я могу быть проводником. Даже Мэт пока не может. А вдруг меня…

– Семимес! – оборвал скорбную мысль сына морковный человечек.

– Мало, – ответил Фэлэфи Дэниел. – Только Семимес с помощью своей палки может защитить Слезу от тех, у кого мечи, секиры и стрелы.

– Мало, – сказал Мэтью с улыбкой в глазах. – Один Семимес знает, когда надо идти навстречу опасности, чтобы избежать встречи с ней.

– Запомнил, – проскрипел Семимес с довольством.

– Мало, – сказала Фэлэфи. – Управляющий Совет решит, кто, кроме вас, будет охранять Слово. Я попрошу всех собраться после празднования Нового Света. Вы должны будете прийти и предстать перед Советом.

– Фэлэфи, а что если Слово показать тому человеку, который предсказал его приход? – спросил Мэтью.

– Фэдэфу, – подсказал Семимес.

– Да, Фэдэфу. Может быть, он укажет путь, который уготован Слову и его Хранителям?

– Он жив? – спросил Дэниел, ухватившись за эту мысль.

– Почти тысячу лет назад Фэдэф избрал путь отшельника. Никто не видел его с тех самых пор. Людская молва гласит, что он сгинул в Тёмных Водах Дикого Леса, – ответила Фэлэфи.

– Жаль.

– Не горюй, Дэн, – проскрипел Семимес, но в скрипе его тоже слышалась горечь. – Что-нибудь придумается. Потерпи. Нам всем надо потерпеть, очень потерпеть.

– Не хочу терпеть! – завёлся Мэтью. – Если грядёт беда, мы должны что-то делать, а не ждать и терпеть собственное ожидание.

– Если для дела надо ждать, будешь ждать, Хранитель Слова! – твёрдо возразил Семимес: ему не хотелось, чтобы кто-то раздражал Фэлэфи. – Ожидание зряче – спешка теряет даже собственный след.

– Сам придумал, или Семимес подсказал? – не без подковырки спросил Семимеса Мэтью.

Семимес одобрил шутку взглядом и скрипучим смехом, но без ответа не оставил:

– Один умник так спешил, что обронил да не заметил.

Малам показал жестом, чтобы Семимес остановился, и сказал спокойным, умеряющим пыл голосом:

– Слышал я, друзья мои, не так давно, не так близко слышал, лет сорок тому назад: видели Фэдэфа в горах… только не припомню, в каких.

– Стойте! – неожиданно воскликнул Дэниел и обхватил голову руками… Затем сказал с растерянным видом: – Нет, ничего…

Оставаясь невозмутимым, Малам продолжил:

– Так что слухи разные ходят. Бывает, на одной дороге сталкиваются и друг дружке места не уступают. А вот палка моя в тот самый день, когда Саваса, сына Фэдэфа, Перекрёсток Дорог отпустил, сказала мне, что расстояние между сыном и отцом сокращается.

– Ничего не понимаю, – пожал плечами Мэтью. – Прости, Малам, но я ничего не понял.

– Растолкуй нам, Малам, – попросил Дэниел.

– Не покинул Мира Яви Фэдэф – вот и весь толк. И правда в твоих словах, Мэтэм: дневник Нэтэна Фэдэфу нести надо.

– Так-то так, дорогой Малам, но в горах и лесах слишком много укромных мест, чтобы без зацепки да следа отправиться можно было на поиски его, – сказала Фэлэфи.

– А сын Фэдэфа? Может, у него есть зацепки? Встретиться с ним и расспросить об отце, – продолжал будоражить всех Мэтью.

Малам покачал головой.

– Правильно, что кричишь, Мэтэм. Глядишь, и разбудишь нашу общую мысль. Про Саваса скажу так. Было ему десять лет, когда мать его, Лелеан, и её брат Лебеард отнесли его на Перекрёсток Дорог. Очнулся он десять лет назад. Сейчас ему двадцать. Но Мир Яви прожил почти тысячу лет, пока он в бесчувствии лежал между жизнью и смертью. Не думаю, что осведомлён он об отце больше тех, кто эти годы не покидал Мира Яви.

– Теперь его имя Савасард. И живёт он среди лесовиков, потому как мать его из лесовиков, – сказал Семимес: ему очень захотелось рассказать Мэту и Дэну про Савасарда. – Эвнар говорил мне, что ни один лесовик не владеет оружием так, как он. Когда в руках его два коротких меча, три тройки лесовиков не сладят с ним. Лесовики всегда упражняются, и Эвнар знает, что говорит… Жаль только, что за десять лет он ни разу не приходил в Дорлиф.

– А может, приходил, да ты его прозевал, – сказал зачем-то Мэтью.

– Эвнар знает, что говорит, – покосился на него Семимес. – И Семимес знает.

– Память о случившемся мешает ему посетить места своего детства, – объяснил Малам.

– Мне очень хочется увидеть его и его славные мечи, оставленные ему Фэдэфом, – сказал Семимес и мысленно добавил: «И помериться с ним силами: он с мечами – я с палкой».

– Его может призвать только весть о Фэдэфе, сынок, – сказал Малам.

– С чего начали, к тому и пришли, – пробурчал Мэтью себе под нос.

– Что случилось, Фэлэфи? – спросил Дэниел, тронутый грустью её взгляда.

– Дэнэд, дорогой, – Фэлэфи положила свою руку на его, – я просто немного поддалась усталости. Но я счастлива, что теперь у нашей семьи есть ты. Ты и Мэтэм и, конечно же, Семимес должны прийти к нам в гости. Приходите завтра. Теперь только Нэтэн, мой младший сын, живёт с нами, со мной и Лутулом, мужем моим. Его старшие братья живут отдельно, со своими семьями. Нэтэн ваш ровесник и, уверена, будет рад знакомству с вами.

– Серебристых ферлингов увидите. У Лутула самые красивые во всей округе, – сказал Семимес с блеском в глазах, не раз вспыхивавших при виде ферлингов Лутула.

– Ферлингов посмотрите, – с улыбкой сказала Фэлэфи.

– Мы обязательно придём, Фэлэфи, – сказал Дэниел.

– Дэнэд! – вдруг Фэлэфи изменилась в лице, будто испугалась чего-то. – Дэнэд, мальчик мой…

– Фэлэфи?! – растерялся от неожиданности Дэниел. – Что не так?!

– Дэнэд, я… почувствовала что-то… моя рука услышала, – Фэлэфи закрыла глаза и отдалась во власть руки. – В тебе есть то, что прячется от тебя… Оно хочет спрятаться от нас.

Все посмотрели на Дэниела: Семимес – недоверчиво, Мэтью – с изумлением, Малам – пристально.

– Я знаю. Меня гнетёт это, – признался Дэниел, переводя свой взгляд от одних глаз к другим. Когда ты, Малам, сказал, что Фэдэфа видели в горах, оно показалось и ускользнуло от меня. Я хотел зацепиться и удержать… Я едва не вскрикнул от досады. Потому что это что-то важное.

– Ты вскрикнул, – сказал Мэтью.

– Пусть тебя не смущают мои слова, – продолжила Фэлэфи, – но это что-то чуждое… Но в этом чуждом есть что-то близкое тебе. Найди это близкое – и чуждое само выдаст себя.

– Фэлэфи, если бы я хоть немного догадывался. Его будто и не было. Но я не обманываюсь – оно промелькнуло…

– Но ты же сказал: показалось. Ты же говоришь: промелькнуло, – проскрипел Семимес. – Чуждое это было или близкое?

Фэлэфи, сгладив улыбкой придирчивый тон Семимеса, мягко сказала, слушая своей рукой руку Дэниела:

– Близкое всегда с тобой, Дэнэд. Я чувствую это.

– Одно я знаю точно: я с тобой, – невольно вспомнив, произнёс Мэтью свою присказку. – Но это тут не при чём.

Дэниел вскочил со стула.

– Ещё раз, Мэт! – воскликнул он. – Скажи это ещё раз!

– Пожалуйста, если так надо для дела, – уже с какой-то весёлостью в глазах сказал Мэтью. – Я этим горжусь. Одно я знаю точно: я с тобой.

– Ты сейчас доказал это, пёрышко… как тогда на Нашем Озере. И как в моём сне.

Все смотрели на Дэниела, но никто ничего не понимал.

– Мне на выручку всегда прилетало пёрышко, – продолжал он восторженно. – Это пёрышко – ты, Мэт.

Мэтью пожал плечами.

– Я рад.

– А чуждое – это Торнтон. Он во мне. Каждая его картина во мне. Он ворвался в мою душу вместе с картинами. Но поначалу он не был мне чужд, – сказал Дэниел и задумался.

– Это тот художник, о котором я говорил тебе, дорогая Фэлэфи, – тихо сказал Малам. – Огонь Чёрной Молнии сделал его чуждым добру. Соединившись с Повелителем Тьмы, он удвоил его и свою жажду власти.

– Фэлэфи, мы встретили Повелителя Тьмы у подножия Харшида. Он страшен и силён, – проскрипел Семимес.

– Дэн, не молчи – рассказывай! – в нетерпении сказал Мэтью.

– Я не знаю… Одна картина промелькнула в моём сознании, когда Малам обмолвился о горах, где якобы видели Фэдэфа. Не сама картина – скорее, то, что почувствовала в ней Кристин. Это была бездна. Она назвала это бездной… На картине было изображено перо, Мэт.

– Ты хочешь сказать, что там был я?

– Нет, Мэт. Просто я вспомнил то перо, когда вспомнил пёрышко, которое превращалось в тебя.

– Дэнэд… ты сказал: бездна. Это её я почувствовала рукой, – сказала Фэлэфи. – Что ещё было на той картине?

– Смерть. Люди умирали страшной смертью… словно какая-то стихия застала их врасплох, не оставив им шанса на спасение.

– Шорош? – предположил Малам.

Дэниел пожал плечами и продолжил:

– Ещё была гора. Ещё – необычное сиреневое небо, я никогда не видел такого неба.

– Не Шорош: Шорош проглатывает небо, оставляя тьму, – возразил самому себе Малам.

– Над той горой была ещё одна гора, перевёрнутая вершиной вниз, будто её зеркальное отражение. Но не зеркальная гладь разделяла их, а мрачная туча.

Малам вдруг закашлялся, будто поперхнулся и принялся сновать по гостиной.

– В небе над всем парило перо, – продолжал Дэниел. – Торнтон был взбешён, когда увидел его на своей картине. Он выкрикнул: «Где моя кисть?!» На месте пера он видел кисть. Но, вопреки своему желанию, нарисовал перо.

– Как же можно рисовать коня, а нарисовать козу? – несогласно замотал головой Семимес. – Не-ет, что-то здесь не так: рисовать коня, а нарисовать козу.

– Можно, можно, Семимес, по себе знаю, – заметил Мэтью. – Труднее наоборот: рисовать козу, а нарисовать коня. Вместо козы скорее собака выйдет, чем конь.

– У тебя, Мэт, вместо любой твари собака выйдет, – проскрипел Семимес.

– Это почему же?

– Потому как всё, что ни выйдет, за собаку сойдёт.

– Ну, это точно.

– Торнтон часто писал свои картины, находясь в полузабытьи, – объяснил Дэниел. – А у тебя так не бывает, когда вороного вырезаешь?

– Бывает, замечтаешься, – признался Семимес. – Но только что же он так перо невзлюбил, этот художник?

– Не перо, Семимес, этот человек невзлюбил, а то ему не по нраву пришлось, что не только кисть его (а стало быть, воля его) властна над миром, изображённым на холсте, но Слово, начертанное пером, – сказала Фэлэфи.

– Фэлэфи! Ты разгадала! – воскликнул Дэниел. – Мэт! Семимес! Перо – это знак Слова! Нашего Слова! Слова Нэтэна! Теперь я это понял!

– Я же сказал: ожидание зряче, – проскрипел Семимес, но решив, что не у одного него выходит вороной, когда вырезаешь вороного, добавил: – Надо было просто подождать, пока Фэлэфи узрит истину.

– Семимес, дорогой мой, до истины нам ещё далеко, – поправила его Фэлэфи.

– Далеко. К горе Тусул идти надо, – вдруг все услышали голос Малама (его как-то незаметно потеряли из виду).

Все повернулись на голос, в сторону камина, но Малама не увидели.

– К Тусулу идти надо, – казалось, из самой топки выходили одно за другим хриплые, шершавые, будто обугленные слова. – Там след Фэдэфа обнаружиться может.

Вслед за словами, удивившими круглый стол, из-за спинки кресла показалась соломенно-кудрявая голова морковного человечка.

– Малость задремал у огня, – сказал он, поднимаясь и покряхтывая.

– Почему Тусул, отец? – спросил Семимес.

– Перевёрнутая гора, сокрытая тёмной пеленой, поведала мне об этом, – ответил Малам и подошёл к столу. – Сынок, принеси-ка лист бумаги и карандаш. Тот, что тебе Эвнар подарил. Намерен я письмо Савасарду написать и с лесовиком из тех, что нынче дозор несут, немедля отправить. Если ты, дорогая Фэлэфи, не будешь возражать, призову его на помощь троим нашим Хранителям Слова.

– Это мудро, дорогой Малам. Думаю, не только я, но и все остальные члены Управляющего Совета одобрят этот выбор, – поддержала затею Малама Фэлэфи. – И коли судьба направляет Слово к Фэдэфу и дана нам подсказка, где искать его, не стану я откладывать важный разговор и попрошу членов Совета собраться завтра в полдень, ровно в четыре часа, чтобы после праздника сразу отправиться в путь.

Услышав это, Семимес подскочил со стула и побежал за самыми важными в эти мгновения вещами.

– Савасард… Савасард… – шептал он, пока бежал в свою комнату.

«Савасард… Савасард…» – слышал он зависшие в воздухе слова, пока бежал обратно.

– Вот, отец, – он положил на стол перед морковным человечком, занявшим его место, лист белой бумаги и иссиня-чёрную палочку, заострённую с одного конца.

Глаз Мэтью угадал, что карандаш целиком выточен из какого-то камня. Он решил проверить это и шёпотом, чтобы не помешать мыслям Малама ложиться на бумагу, спросил стоявшего рядом Семимеса:

– Каменный?

– Да, из эйриля. Камень такой есть. Эвнар сказал. Лесовики в камнях толк понимают. Очень понимают. Им можно писать и рисовать сто лет каждый день.

– Здорово, – сказал Дэниел. – Настоящий подарок.

– Эвнар на прошлый Новый Свет подарил мне этот карандаш.

– А пальцы об него пачкаются? – спросил Мэтью.

– Вовсе не пачкаются, – в доказательство своих слов Семимес показал ребятам открытую ладонь. – След оставляет только носик или пяточка. Тихо! Отец писать начал.

Карандаш, повинуясь голосу морковного человечка, мелкими шажками побежал по листу. Малам писал вслух: раз дело было общим, полагал он, то и письмо его должно быть общим, то есть открытым взору и слуху каждого, кто был рядом с ним в этот час.

– Дорогой мой Савасард. Девятьсот девяносто три года тому назад в моём домике на окраине Нэтлифа остановились трое: славный сын Дорлифа Фэдэф, его верный спутник из страны близкой и далёкой Лебеард и юный огненноволосый дорлифянин, по имени Савас. Когда пришло время сказать важные слова, я сказал: «Доброго вам голода, друзья мои». Савас ответил мне: «Доброго тебе голода, Малам». В глазах его я прочёл: «Будешь моим другом?» Думаю, он понял, что сказали ему в ответ мои глаза. Савасард, друг мой, я хочу завтра поутру снова пожелать тебе доброго голода за столом в моём доме на окраине Дорлифа. Малам.

Отложив карандаш в сторону, Малам поднялся со стула.

– Утречком пораньше камин растопить, – начал он раскладывать по своим местам самые важные дела, которые должен будет сделать, чтобы как следует встретить давнего друга (хотя заботы эти и третьего дня, и вчера, и нынче, не будучи такими важными, были привычными, как сама привычка), – в лавку сходить за горячим хлебом, про лепёшки да баранки не забыть и парата заварить покрепче.

Фэлэфи тоже встала.

– Вот и решено. Буду завтра ждать всех вас и Савасарда в доме Управляющего Совета. Теперь же мне пора, дорогие мои, – пойду.

– Фэлэфи, дорогая, я тебя до дома провожу, а сам найду Эвнара и отдам ему письмо, – Малам взял со стола письмо и сложил его. – Ребятки, меня не дожидайтесь – спать ложитесь.

Семимес, Мэтью и Дэниел попрощались с Фэлэфи. Дэниела она обняла и поцеловала в лоб.

– Как хорошо, что ты с нами, – сказала она. – Вернулось утерянное, и ушло беспокойство за него. Пойду поделюсь своей радостью с Лутулом и Нэтэном.

Дэниел побоялся смазать словами свои чувства и ничего не сказал.

При выходе из гостиной Фэлэфи остановилась.

– Чуть не позабыла, – сказала она, вспомнив что-то. – Семимес, дорогой, очень точное прозвище придумал ты для злых обитателей Выпитого Озера – корявыри. Думаю, оно за один день облетит Дорлиф. И баринтовые деревья быстро забудут обиду на людей.

В эти мгновения в целом Дорлифе не было более счастливого существа, бодрствовавшего и почивавшего, чем Семимес. Вдруг он задрожал всем телом, попятился к столу, наткнулся на стул, обернулся и схватил карандаш.

– Я… отнесу карандаш… а то затеряется, – продребезжал он и быстро вышел из гостиной через другую дверь – ведущую в столовую…

* * *

– Чур, эта моя! – поспешил объявить Дэниел, когда Семимес остановился у двери в комнату, соседствовавшую с запертой.

– Чур, эта твоя! – переиначил его Мэтью, нарочито подозрительно косясь на единственный во всём доме и потому навевавший неясное чувство, которое затаилось между любопытством и опасением, висячий замок.

– Следующая комната ничем не отличается от этой, Мэт и Дэн, так что вы оба в выигрыше, безо всяких «чур», – сказал Семимес.

– А кто мой сосед с той стороны? – спросил Мэтью.

– Семимес, – весело проскрипел Семимес и добавил: – А дальше – комната отца.

– Умная палка будет с тобой?

– Мэт, – Семимес покачал головой, – ты же слышал, что сказал отец. Да, теперь, когда мы стали Хранителями Слова, она всегда будет при мне.

– Тогда я спокоен за себя и за всех нас, – сказал Мэтью и снова состроил гримасу, дразня замок и заодно Дэниела.

– Покойной вам ночи, друзья мои, – сказал Семимес.

– Спокойной ночи, проводник, – одновременно сказали Мэтью и Дэниел. И Семимес, довольный, пошёл дальше.

– Дэн, думал, поговорим, но с ног валюсь от усталости. Пойду к себе.

– Спокойной ночи, Мэт. Спасибо тебе за всё – вот мой главный разговор.

Оставшись со своими мыслями наедине, Семимес прошагал мерным шагом три круга по коридору, перед тем как зайти в свою комнату… Через несколько мгновений он карабкался по отвесному склону скалы, ошпаривая своё лицо и оглушая себя жадным дыханием. Сейчас он увидит своего вороного…

* * *

Почти одиннадцать лет минуло с тех пор, как сын Хранителя Тланалта Науан и лесовик Валеар по поручению Управляющего Совета Дорлифа и Правителя лесовиков Озуарда отправились в дальний путь. Им предстояло перейти горы Харшид, пересечь лес Садорн, обнимающий их, преодолеть не хоженный ни сельчанами, ни лесовиками горный хребет Мратук, что возвышался за дальней лапой Садорна, и затем лес Солнуш с тем, чтобы добраться до города, названия которого не было на устах ни у тех, ни у других, до Пасетфлена. Там Науан и Валеар должны были найти военачальника, по имени Рамар, и вместе с ним обратиться к Правителю Пасетфлена с просьбой помочь Дорлифу и соседним селениям военной силой. Причиной тому была растущая угроза, исходившая со стороны Выпитого Озера. Задание было секретным: лишь шесть членов Управляющего Совета Дорлифа, Правитель Озуард, Хранитель из Нэтлифа Рэгогэр и двое посланников знали о нём. Надежда на успех была призрачной.

Девяносто восемь лет назад в ущелье Кердок Тланалт нашёл путника, израненного острыми скалами и почти утерявшего нить, которая связывала его с Миром Яви. Очнувшись через четыре дня в пещере у огня, изгонявшего холод из его жил, он вспомнил себя и, увидев Тланалта, прошептал своё имя – Рамар. А ещё через тридцать четыре дня, отправляясь в обратный путь, он сказал своему спасителю:

– Друг мой, если тебе и твоему народу понадобится помощь, я и две тысячи моих воинов преодолеем путь от Пасетфлена до Дорлифа, который теперь я знаю. Помни: пока я жив, живы эти слова.

Надежда на успех была призрачной: живы ли слова Рамара? Не только годы разделяли два мгновения, то, когда они были сказаны, и то, когда о них вспомнили, но и Шорош…

Двести сорок три раза стрела дорлифских часов коснулась своим наконечником каждой метки, указывающей на шаги времени, когда Науан и Валеар ступили на землю Пасетфлена. Но в Дорлифе об этом знало только само время. Настороженность во взгляде первого же горожанина, которого повстречали путники, ушла, будто её и не было, как только Науан произнёс имя Рамар, и её место занял огонёк, вспыхнувший от ореола славы, который окружал это имя. А спустя три дня конный двухтысячный отряд, получив благословение Правителя Пасетфлена Далтлада, вышел из города и взял направление на Дорлиф. Но не Дорлиф, а Нэтлиф был назначен местом его дислокации, ибо он стоял у той самой границы, которая разделяла Мир людей и Тьму. Половина отряда должна была стать в селении, половина – в нэтлифской крепости. Впереди колонны были трое: Науан – на белом коне, Валеар – на гнедом и Рамар – на вороном…

Путь укорачивала упругая поступь закалённых в походах лошадей, их лёгкие, прочные и цепкие подковы, которым не страшны были ни твёрдый нрав одного камня, ни скользкая натура другого. Путь удлиняли обходные тропы: они оберегали лесные чащобы и неприступные горы от их вынужденного негостеприимства и смягчали их воинственность, и им оставалось лишь насупливаться и сердито шептать вслед. Но не только скалы дразнила дробь копыт, и не скалам она угрожала, а тому, чьё войско ещё не готово было к великой войне…

…Миновав дальнюю лапу Садорна, отряд Рамара подошёл наконец к подножию Харшида. Пересуды оканчивались, как всегда, в пользу ночи, в пользу тьмы. Остановив коня, Рамар повернулся к воинам и выкрикнул слово, которое не должно было бы стать последним словом военачальника, снискавшего славу в битвах:

– Привал!

Стрела, выпущенная изнутри скалы сквозь толщу её камня самой кровавой рукой Выпитого Озера, пронзила ему горло и не дала закончиться его жизни другим, ярким словом. Валеар, чутьём уловивший полёт ещё одной смертоносной стрелы, ударил в бока гнедого, чтобы успеть встать на её пути к сердцу Науана. Он умер с надеждой, что спас друга и со словом «Палерард» на устах.

– К скале! Прижаться к скале! – прокричала ночь голосом Науана, который в следующее мгновение повис замертво на белогривой шее своего скакуна.

Воины подхватили Рамара, Валеара и Науана и, выпустив незрячий залп по панцирю Харшида, устремились к скале. Первым, влекомый привычкой быть первым, нёсся вороной. Ни воины, ни их кони не знали и не чуяли, что их ждёт западня. Они приблизились к стене, но не смогли остановиться. В один миг они потеряли власть над собой и оказались во власти неодолимой силы. Она вышла будто из самой сердцевины Харшида, обняла всех их и затянула в холодную вечную черноту прямо сквозь камень… чтобы не выпустить в Мир Яви никогда.

Покружив над местом, которое несколькими мгновениями раньше было пристанищем тысяч жизней, а теперь стало пустынно и мертвенно, горхун взмыл над скалами и полетел домой, к Выпитому Озеру. На его спине сидели двое: впереди – тот, чей глаз, смотревший словно из-под бугристой скорлупы баринтового ореха, указал путь трём бессердечным птицам, которые привыкли так же холодно покидать своё гнездо, как и обескровливать свои жертвы, позади – тот, кто, соединив свою магическую силу с дремлющей силой тени Шороша, одной из тех теней, что спрятались от света в недоступных ему утробах, победил двухтысячное войско.

Глава третья «У нас гости»

Дэниел открыл глаза. То, что внезапно вторглось в его сон и нарушило его, продолжалось. Об этом ему сказали его глаза, уши и всё тело, которое отчего-то сотрясалось. Это не было болезненной, лихорадочной тряской. Дрожь передавалась ему от кровати: её будто волокли по камням.

– Нет. Это не во сне. Это в Дорлифе. Это в доме Малама, – пробормотал он.

Дрожала не только кровать. Дрожало и подпрыгивало всё вокруг: стол со стулом, кувшин с водой, подсвечник со свечой и напуганным пламенем, тумбочка, полка на стене, а значит, и сама стена. Казалось, дрожал весь дом. Даже тени и свет, будто в панике, толкались между собой.

– Хорошо, что я забыл загасить свечу.

Череду судорог сопровождал зловещий гул. Он рождался где-то совсем рядом, в потаённых жилах пространства. Дэниел с опаской, исподлобья глянул на стену, которая отделяла его комнату от запертой (его кровать стояла у противоположной стены).

– Может… это там? – спросил он и напугал себя мимолётной выдумкой, что там кто-то есть, кто-то чужой.

Он сжал руку в кулак и уже замахнулся, чтобы постучать по стене, за которой был Мэтью, но сообразил, что его стук ничто по сравнению с этим гулом. Вдруг дверь открылась, и вошёл Мэтью.

– Ты, как всегда, вовремя, Мэт! – обрадовался он.

– Вставай, Дэн. По-моему, это землетрясение. Лучше выйти из дома. И быстрее, – слова Мэтью торопились, но в голосе его не слышалось паники. – Не забудь тетрадь и Слезу. И свечу – я не взял.

Ребята вышли в коридор. Ноги плохо слушались: пол трепетал, заставляя их терять опору и судорожно натыкаться на неё. Мэт пошатнулся и ударился плечом об стену.

– Осторожно, Дэн! Прижимайся к стене! – крикнул он.

– Ты в порядке?

– Цел.

Не успели они сделать и трёх шагов по направлению к передней, как оба замерли, насколько позволяли замереть волны под ногами.

– Мэт! Мэт! – вскричал Дэниел, очутившись вдруг прямо перед… («Не может быть!» – не поверил он своим глазам). – Ты видел?!

Мэтью, с изумлением, запечатлённым на лице, уставился на него.

– Ты всё видел! Ты тоже это видел! – ответил на свой вопрос Дэниел, в добавление к ответу обезумевших глаз перед собой.

Но не эти глаза, а немота друга (может, Мэт оставил дар речи там, крича, как и он) напугала его, и он снова сотряс воздух криком:

– Мэт! Не молчи! Не молчи!

– Я… не молчу, Дэн! – ответил наконец Мэтью, собравшись с силами. – Я здесь!

– Гриб? – спросил Дэниел.

– Да. Огромный… Огромный. Он появился и исчез.

– Или мы?!

– Или мы… появились там и вернулись.

– Где мы появились?

– Там, где гриб, Дэн.

– Только гриб, Мэт? Ты видел только гриб?

– Ты тоже их видел?

– Да, я их видел. Они спускались по лестнице… приставленной к ножке гриба, – приблизив своё лицо к лицу Мэтью, пронзительно прошептал Дэниел. – Их было двое.

– Точно, двое. Значит, мне не показалось. Значит, и ты видел.

– Похоже, не показалось.

Вдруг сквозь волны гула ребята услышали, как с ударом открылась входная дверь и в дом кто-то ворвался.

– Кто это?! – с тревогой в голосе вскрикнул Дэниел.

– Тихо! – Мэт крепко взял его за руку. – Стой на месте! Он побежал влево от входа.

– Что будем делать?

– Не знаю. Слушать.

Тот, кто вторгся в дом, казалось, с яростью открывал дверь за дверью и с шумом рыскал по комнатам.

– Что он ищет, Мэт?

– Слезу. Или дневник?

– А Семимес? Малам? Где они?

Через несколько мгновений шаги уже приближались к ним с другой стороны. На слух это был мощный и решительный зверь, которому нипочём были ни шаткий пол, ни толкавшие в бока стены коридора, ни неведомый гул в полутьме. Ребята резко повернулись на шаги. Мэтью взял свечу из руки Дэниела и выставил её вперёд в готовности защититься ею от зверя… Ещё через мгновение в свете огня, вместо зверя, они увидели Семимеса, разъярённого, с палкой в руке.

– В доме чужак! – отрывисто проскрипел он и рукой, свободной от оружия, выхватил свечу у Мэтью. – У дома я проверил. Когда это началось, я выпрыгнул через окно и обежал дом вокруг. Он прячется здесь. Сле…

Дэниел и Мэтью должны были услышать привычное «следуйте за мной», но что-то заставило Семимеса запнуться.

– Стойте! – сказал он настороженно.

Ребята посмотрели туда, куда устремил напряжённый взгляд Семимес, – на дверь в запертую комнату.

– Замка нет! – сказал Мэтью, сообразив, в чём дело.

– Чужак – там, – решил Семимес и, не колеблясь, навалился на дверь плечом – та не поддалась. – Подпёрта изнутри – не открыть.

– Может, вместе попробуем, – предложил Дэниел.

– Тихо! – громко прошептал Мэтью и указал пальцем на дверь.

Все прислушались.

– Вылезай! Вылезай быстрее! – глухо донеслось из запертой комнаты.

– Вылезаю… вылезаю, Мал-Малец в помощь мне, – ответил крепкий, хриплый, натужный голос.

– Так уж и в помощь?! Эта дубина тянет тебя вниз! Дай-ка её мне!

– Не говори так, не то обижусь!

– Ладно. Тогда давай руку! Не мешкай!

– Эта штука не сработает. Скорее я затяну тебя обратно в эту дыру, чем ты меня вытащишь.

Гул и тряска то стихали, то снова усиливались.

– Семимес, похоже, их там двое, – предположил Дэниел.

– Точно, двое, – подтвердил Мэтью.

– Поднимай её! – снова раздалось за дверью.

– Дай отдышаться! Такие переходы не по мне!

– Передохнёшь, когда угомоним ток… Теперь опускай!

– Опускаю… опускаю, Мал-Малец в помощь мне!

– Закрывай плотнее!

Гул и тряска затихли. Мэтью и Дэниел на всякий случай попятились от двери.

– Добро пожаловать на мою сторону, в Дорлиф! – послышался знакомый голос.

– Это отец, – сказал Семимес, и враждебность к двери, подпёртой изнутри, спала с его лица. – Но нам лучше убраться восвояси. Всё кончилось, и это хорошо. Очень хорошо.

– Да, уж лучше отца за чужака принять, чем чужака за отца.

Семимес пристально и как-то недоверчиво посмотрел на Мэтью, но не нашёл в его глазах того, о чём сам в это мгновение подумал. И без задней мысли ответил:

– Чужак в доме, Мэт. Правда, этот чужак не такой уж чужак. Но нам всё-таки лучше убраться восвояси. И о том, что мы были здесь, завтра ни слова.

Семимес вернул свечу Мэтью, Мэтью – Дэниелу.

Ребята разошлись по своим комнатам. Семимес уснул скоро, полагаясь на ясность утра. Мысли же Мэтью и Дэниела снова оказались в коридоре и нашли друг друга. И ещё долго наполненный мраком замкнутый круг его не отпускал их. Они, прижимаясь друг к другу и онемев от страха, но всё-таки оставаясь мыслями, медленно, крадучись продвигались вперёд, силясь что-то понять. Но коридор уходил и уходил, пугая не только мраком, но и своей нескончаемостью. Время от времени он дразнил мысли: показывал им что-то и тут же прятал, и трудно было распознать, что появлялось в нём, чтобы тотчас скрыться за одной из дверей, одной из множества запертых дверей… Вот показался морковный человечек с палкой в руке. Он спустился по лестнице с гигантского гриба и кивнул мыслям: идите, мол, за мной. Но через мгновение исчез, и гриб тоже исчез, будто ни того, ни другого не было. И лишь застенный голос горбатого существа, похожего и непохожего на человека, приказывал: «Вылезай!.. поднимай!.. закрывай!..» Коридор уходил… и звал… звал…

* * *

Вокруг было много света, когда Мэтью услышал негромкий стук в дверь и открыл глаза. За стуком последовал голос:

– Это Семимес. Я войду?

– Да, Семимес… Доброе утро.

– Добрый день, Мэт. Пора вставать, а то на совет опоздаем.

– Я бегом.

– Да, поторопись – негоже Фэлэфи подводить. А я пойду Дэна разбужу.

Дэниела пришлось легонько толкнуть в бок, чтобы он проснулся.

– Ну, ты и соня, Дэн! Так всё самое важное проспишь.

– Я, похоже, совсем недавно уснул: ночная история не давала мне покоя.

– Скоро полдень. Одевайся побыстрее, – проскрипел Семимес, направляясь к двери.

– Семимес, – окликнул его Дэниел… и спросил с улыбкой: – Надо мной потолок или крыша?

– У нас, дорлифян, небо вместо крыши, – Семимес расплылся в ответной улыбке.

– У нас, дорлифян, небо вместо крыши, – с умилением повторил Дэниел.

Семимес подождал ребят в коридоре.

– Доброе утро, Мэт.

– Семимес сказал, что уже день. Так что добрый день, Дэн-дорлифянин. Как спалось на новом месте?

– История одна вон про ту комнату приснилась.

– Не поверишь, мне тоже.

– Дэн, Мэт, не время сейчас байки рассказывать. Очень не время. Когда будете готовы, – Семимес кивнул в сторону комнаты воды и мыла, – приходите в гостиную. У нас гости. Ночью пришёл давний друг отца, Гройорг.

– Это тот чужак, что рычал медведем в запертой комнате? – спросил Мэтью. – Любопытно, как он туда пробрался.

– Тот, да не тот, – Семимес сохранял серьёзность. – Запомните – не было никакого медведя в запертой комнате.

– Мы с Дэном всё поняли – рот на замке… как запертая комната.

– Мэ-эт, – Семимес покачал головой. – Далась тебе эта запертая комната. Я вам ещё что-то скажу: утром пришёл Савасард.

– Савасард?!

– Да, Дэн, Савасард. Ну, ступайте, ступайте. Ждём вас в гостиной…

…Перед тем как открыть дверь, за которой ребят ждали знакомые и незнакомые им люди, Мэтью спросил Дэниела, заметив, что тот обеспокоен:

– Готов?

– Всегда перед стартом волновался. И сейчас волнуюсь. Ладно, пошли!

– Вот и твои ребятки явились, Малам! – встряхнул гостиную увесистый хриплый голос.

С дивана спрыгнул и шагнул навстречу Мэтью и Дэниелу странной (даже более странной, чем у хозяина дома) наружности человек. Мало того, что большой нос и щёки его были ярко-оранжевы, а жёлтые кустистые брови норовили спрятать его глаза, мало того, что в росте он уступал морковному человечку, что и обрекало его на спрыгивание со всего, предназначенного для сидения с последующим вставанием, мало того, что на спине его, будто заснувший наездник, сидел горб размерами побольше, чем у Малама, который, однако, не делал его немощным и жалким или согбенным и уродливо-страшным, мало того, что густая подёрнутая серебром солома, словно закрученная ветром в беспорядочные кудри, облепляла его голову и половину лица (рта его под усами не было видно вовсе, а борода доходила чуть ли не до живота), было в нём ещё нечто такое, что не могло не приводить в замешательство любого, кому шагал он навстречу, а именно то, что был он, безо всякого преувеличения, квадратный. На вид ему было лет пятьдесят, что не говорило Мэтью и Дэниелу о его настоящих годах ровным счётом ничего. Просторная бежевая рубаха, ниспадавшая с его широченных плеч почти до коленей, была усеяна металлическими пауками, каждого из которых окружала паутина из тонких, серебристых (под стать прожилкам его бороды) нитей. По тому, насколько густо пауки заселяли разные места его рубахи, видно было, что больше всего пришлись им по нраву её рукава. На широком кожаном ремне, который опоясывал квадратного человека, висели восемь кинжалов в ножнах. Из чехлов на голенищах его сапог торчали рукояти ещё двух кинжалов. Итого – десять кинжалов. С первого взгляда Дэниелу и Мэтью могло показаться, что кинжалов было больше или меньше десяти, скорее больше, чем меньше, но их было ровно десять.

– Пора нам познакомиться! Так давайте сделаем это! Я Гройорг, старый друг Малама, – он протянул руку Дэниелу.

– Дэн. Очень рад знакомству.

– Дэн-Грустный, – пробормотал Гройорг себе под нос, затем протянул руку Мэтью: – Я Гройорг.

– Мэт, старый друг Дэна.

– Мэт-Жизнелюб, – Гройорг усмехнулся и похлопал его по плечу.

Мэтью едва устоял на ногах от этого дружеского жеста, так тяжела была рука их нового знакомого.

– Вам, ребятки, следует хорошенько подкрепиться, – сказал Гройорг, приняв во внимание неустойчивость Мэтью, и затем обратился к юноше, который поднялся из-за стола, когда Мэтью и Дэниел вошли в гостиную: – Савасард, дружище, иди к нам – я познакомлю тебя с моими друзьями.

Савасард, оставив Малама и Семимеса, подошёл к ним.

Он был строен и лёгок в движениях. Взгляд его бирюзовых глаз не был затенён налётом подозрительности и хитрости, как и не был отмечен духом надменности. Лёгкая рубаха на нём цвета дневного неба над Дорлифом прибавляла его глазам ясности. А длинные волнистые пряди волос горели так ярко, словно с ними поделилось своим неистощимым огнём солнце… солнце, которого не было в небе над Дорлифом.

– Это – Дэн-Грустный, – прохрипел Гройорг. – А это – Мэт-Жизнелюб.

– Я Савасард, сын Фэдэфа. Рад познакомиться с вами. Малам и Семимес рассказали мне о вас и о том, что привело вас в Дорлиф. Мне приятно, что вы принесли людям Слово надежды, о котором некогда поведал в своём предсказании мой отец.

Дэниел достал тетрадь, открыл её на странице со стихом и протянул Савасарду (ему очень захотелось сделать это).

– Вот это Слово. Ты можешь прочитать его.

– Благодарю тебя, Дэн.

– Я тоже не прочь взглянуть хотя бы одним глазком на то, ради чего окунулся в этот дикий омут, который… – Гройорг привстал на цыпочки, чтобы немедля сделать то, о чём заговорил.

Но Малам вдруг подскочил из-за стола и окликнул его тем тоном, которым обычно одёргивают, призывая к порядку (причиной чего было не любопытство Гройорга, а его излишняя болтливость):

– Гройорг!

Тот, кинув быстрый взгляд на Малама и уловив его красноречивый жест, осёкся и попытался исправить свою ошибку:

– Я хотел сказать: взглянуть на то, ради чего я проделал такой… непростой путь, Мал-Малец в помощь мне.

– Гройорг!

– …что выяснилось впоследствии, хотя поначалу я… просто шёл в гости к моему старому другу.

Дэниел и Мэтью переглянулись, одновременно вспомнив о ночном переполохе. Малам поспешил оказаться между ними и Гройоргом.

– Мэтэм, Дэнэд, пойдёмте я вас накормлю. Другие-то гости уже позавтракали и склонны дать волю языку, – он покосился на Гройорга.

– Верно, – прохрипел тот. – Так всегда бывает, когда язык не успел сделать одно из своих двух дел. А завтрак не лучшая штука для вольготной беседы. Особенно, если тебя подгоняет мысль о каком-то там секретном совете.

– Гройорг! – Маламу снова пришлось осадить своего квадратного друга.

– Другое дело – обед. А ещё лучше ужин. Вот когда можно и покушать, и наговориться всласть и вволю, Мал-Малец в помощь мне.

– Гройорг?.. – Мэтью хотел его о чём-то спросить.

– А?! – хрипло и восклицательно откликнулся (будто рыкнул) Гройорг, заставив и Мэтью, и Дэниела вздрогнуть.

– Гройорг-Квадрат, – сорвалось с языка у Мэтью, обескураженного порывистостью этого возмутителя пространства.

В ответ Гройорг рассмеялся и заключил:

– Мне нравятся эти ребятки, Мал-Малец в помощь мне! Что ты хотел спросить, Мэт-Жизнелюб? Спрашивай. Не к лицу тебе хмуриться.

– Кто он, этот Мал-Малец, что помогает тебе? – спросил Мэтью.

– А!.. Мал-Малец? Вон он на диване отдыхает. Сейчас покажу.

Гройорг подошёл к дивану и вынул из кожаного чехла (к которому были прикреплены какие-то ремни), как из ножен вынимают меч, дубинку.

– Неужели болотный двухтрубчатник? – удивился Мэтью: дубинка была слишком толстой по сравнению с палками Семимеса и Малама, но приметная закорючка на конце её выдавала их родство.

– Он самый и есть.

– Неужели и такой бывает? – не мог поверить этому Дэниел. (Если бы это сказал Малам или Семимес, тогда бы другое дело, тогда бы поверить было легче).

– А такие как Гройорг, ваш Гройорг-Квадрат, бывают, Мал-Малец в помощь мне? – ответил вопросом на вопрос Гройорг, и для Мэтью и Дэниела это было более чем убедительно.

– Кушать, кушать, друзья мои, – снова позвал ребят Малам.

– Мы пойдём? – сказал, словно извиняясь, Дэниел Савасарду, который стоял в шаге от них и наблюдал за происходящим: он понял, что Савасард хочет поговорить с ним и Мэтью.

– Доброго вам голода, Дэн и Мэт, – сказал он.

– Доброго вам голода, – прохрипел Гройорг.

– Поторопитесь, не то из-за вас на совет опоздаем, – проскрипел забытый всеми Семимес (по крайней мере, над столом, за которым он сидел, один, пролетела такая мысль: «забытый всеми»).

В то время как Малам потчевал Дэниела и Мэтью свежим хлебом из пекарни Дарада и Плилпа и паратовым чаем с черничным вареньем собственного приготовления, остальные разделились, и каждый из них нашёл, чем успокоить или потревожить свою душу.

Гройорг прилёг на диване и тут же уснул: дикий омут, о котором он едва не проговорился, утомил его. Правда, он вообще любил вздремнуть при всяком удобном случае. Во сне своём он увидел грибы, большие-пребольшие…

Семимес прибежал к своему камню у ивы. Наклонился над ним и хотел было приподнять, но передумал и сел подле.

– Я немного побуду с Тобой. Но я не стану Тебя беспокоить. Только посижу рядом и поговорю с Тобой… Сегодня к нам прибыли гости, к отцу. Один из них – Гройорг. Он приметен и силён, это сразу видно… И добряк… И не притворщик… Но вот… сказал он одно. И зачем только он это сказал? Ты спрашиваешь, что он такого сказал? Тебе я откроюсь. Только Тебе я могу открыться. Семимес-Победитель… Он сказал: «Семимес-Победитель». Мне захотелось… Тебе я могу открыться… мне захотелось подраться с ним… Зачем он это сказал? Оказать милость отцу? Сейчас я уже вовсе не зол на него: он не виноват, что сказал это. Он просто неправильный. Все люди неправильные. Все люди корявые. Но самый корявый из них не может быть победителем. И такое нельзя говорить самому корявому из них… Знаешь, кто ещё пришёл в наш дом? Ещё пришёл Савасард. Он оставил свой пояс с двумя мечами в передней. Он повесил его рядом с моей накидкой. Он правильный. Но он из лесовиков. И он прошёл испытание Перекрёстком Дорог. Он лучший, и я должен с ним биться. Нужно только улучить момент. Очень нужно… Потом проснулись пришлые. Я первый встретил их добрым словом. Но когда они были в гостиной, они даже не заметили своего проводника, будто там не было его… будто его не существует вовсе. Зато они не обошли вниманием дубинку Гройорга из простого болотного двухтрубчатника. Как он ему: «Неужели и такой бывает?» Как будто ползал когда-нибудь по трясине и смыслит что-то в двухтрубчатнике. Нет, они не заметили своего проводника. Зато они обласкали взглядом этого правильного лесовика. Как он ему: «Вот это Слово. Ты можешь прочитать его». Словно раздаривает безделушки на Новый Свет… Назван Хранителем Слова, так оберегай его, а не выставляй напоказ… ни Слова, ни своей причастности к нему… Как он ему: «Мы пойдём?» Кушать идёшь – не на войну. Что же обречённость на себя напускать?.. Нет, Семимеса они не заметили… будто приняли его за приевшийся баринтовый орех на столе. Ну, ладно… ладно… ладно… Если и Фэлэфи забудет про Семимеса, то и он забудет… про всех. Он уйдёт. Безо всяких «мы пойдём» уйдёт. Молча сгинет. Он… Я… я только скажу Тебе, что Семимесу нужна будет помощь в этом. Я только скажу Тебе… Что? Что Ты говоришь? Да. Да, пришлый сказал мне эти слова. Он спросил: «Семимес, надо мной потолок или крыша?» И что? Что из этого?..

Савасард сидел на скамейке под липой. На коленях у него лежала тетрадь. Заветное Слово не открыло ему своей главной тайны. Но, прочитав его, он почувствовал то, чего не почувствовали другие, прикоснувшиеся к Слову и пытавшиеся понять его. Они угадали в нём великую силу, и теперь, чтобы воспользоваться ею, нужно было проникнуть в его тайный смысл, и теперь надежды их на это были связаны с Фэдэфом. Савасард уловил не только силу, но и слабость Слова. Он уловил грань между великой силой, которая пугала чувства, и спрятанной за ней слабостью, на которую не хватало чувств. Ему удалось это, потому что почти тысячу лет он находился между двумя сущностями, двумя Мирами, Миром Яви и Миром Духов. Там он не чувствовал ничего: ни пространства, ни времени, ни самого себя. Но там он обрёл чувство грани, грани, не ощущаемой другими людьми. Когда он очнулся, он не знал об этом, но оно уже было в нём.

Слабость Слова заключалась в том, что оно не было наделено защитой от глаз Тьмы. И потому Слову, однажды дарованному Повелителем Мира Грёз доброму человеку, по имени Нэтэн, суждено было найти защиту в нём и искать её на своём пути в других людях. «Слово призвало меня в Дорлиф, – думал Савасард. – Оно собирает людей вокруг себя. Оно привело в Дорлиф Дэна и Мэта. И этот сородич морковного человечка, Гройорг, появился в его доме благодаря Слову. И меня, боявшегося потревожить в себе прошлое и потому забывшего Дорлиф, поманило Слово, вложив призыв в уста Малама. Слово стремится к тому, кто когда-то принёс весть о нём, к своему последнему защитнику, к тому… кто сможет разгадать его. И тогда оно свершит то, что ему предназначено – одолеет Тьму. Мы нуждаемся в Слове и готовы оберегать его, чтобы с его помощью одолеть Тьму. Слово нуждается в нашей защите и собирает нас вокруг себя, потому что боится попасть в руки Повелителя Тьмы и отдать ему свою силу, которую он направит против людей…»

Савасард смотрел на Дорлиф, местечко, где давным-давно протекало его детство.

* * *

– Савас!

Савас услышал своё имя – душа его сжалась: звуки, которые составляли его, были пропитаны яростью и отчаянием. Ища спасения, он повернулся к отцу и встретил в его глазах жажду остановить жизнь… а в пространстве, отделявшем его от отца, – смертоносные стрелы. И жизнь для него остановилась. И наступила чернота. И пустота заняла место желаний. Для Саваса это было лишь мгновением (оно вобрало в себя почти тысячу лет). В это мгновение не было ничего… кроме неосознаваемого чувства грани. В следующее мгновение чернота ожила, потому что Савас почувствовал, как открыл глаза. Он встал. В черноте, которая была и близко, и далеко, и везде и в которой ничего не было видно, он отчётливо увидел свою мать. Она появилась всего на несколько мгновений. Она недвижно лежала в пространстве. Потом её снова растворила чернота. «Мама», – успел сказать он, но и голос его поглотила чернота, и даже он сам не услышал его. Он почувствовал, как что-то неподвластное ни разуму, ни зрению, ни слуху повлекло его за собой… туда, где (так подсказывала ему интуиция) чернота оборвётся, и будет свет, и будет новое начало…

Свет озарил его внезапно, вместе с исчезновением черноты. Лесовики обступили его. Глаза их излучали доброту и радость.

– Меня зовут Эвнар, а это мой брат Лавуан. Он отведёт тебя к Правителю Озуарду.

Лавуан взял Саваса за руку.

– Ничего не бойся, – сказал он. – Ты среди друзей. Пойдём. Озуард расскажет тебе о твоих родителях.

Первый день новой жизни Саваса был похож на удивительный сон. Никогда не слышал он от матери, как живут лесовики, и вдруг увидел всё своими глазами, и это поразило его… Но принял бы он это новое, если бы ни?..

– О! Наконец-то! Приветствую тебя, дорогой Савас! Как все мы ждали этого дня! – обрадовался Правитель лесовиков, как только Лавуан назвал ему имя мальчика, которого привёл к нему. – Эфриард! Эстеан! Идите сюда! У нас гости!

На зов его примчались мальчик и девочка (по всему, дети Озуарда). Они были на несколько лет моложе Саваса. Увидев гостя, они остановились… и обратили свои глаза на отца.

– Угадайте, кто к нам пришёл вместе с Лавуаном, – спросил он их.

– Это тот мальчик, который много-много лет был на Перекрёстке Дорог, – высказала свою догадку Эстеан.

– Это Савас! – воскликнул Эфриард.

– Это Савас! Савас! – вторила ему Эстеан.

– Знакомьтесь же, – сказал Озуард.

Дети приблизились к гостю и назвали свои имена.

– А ты – Савас, – поторопилась Эстеан, желая увериться в своей догадке, чему мешали глаза Саваса, полные удивления.

– Я Савас, – сказал он в ответ, приведя Эстеан в восторг (она даже подпрыгнула от избытка чувств), и ему стало легко.

– Ты из Дорлифа? – спросил Эфриард.

– Да, там мой дом.

– Мы уже бывали в Дорлифе. На Новый Свет. Мы украшали Новосветное Дерево. Было очень-очень, – Эстеан зажмурила глаза, – красиво! И не хотелось уходить! Мы теперь всегда будем ходить в Дорлиф на Новый Свет. Ты пойдёшь с нами?

В ответ Савас только пожал плечами.

Тем временем Лавуан с разрешения Правителя лесовиков удалился.

– Дети, у вас ещё будет время расспросить друг друга обо всём, – снова вмешался в разговор Озуард. – А сейчас, Эстеан, Эфриард, несите кушанья, угощайте нашего дорогого гостя. Думаю, за тысячу лет он успел проголодаться.

Эстеан и Эфриард засмеялись и куда-то побежали. А Савасу было странно слышать про тысячу лет, за которые он успел проголодаться. Но он и вправду хотел есть… Эстеан и Эфриард приносили одно за другим кушанья, ставили их на стол поближе к Савасу и просили его отведать каждое блюдо. Они переглядывались между собой, хихикали и что-то говорили друг другу про Саваса, то, что подмечали в нём или придумывали про него. Они были малы и забавны, и Савас не обижался на них. Вскоре они тоже сели за стол и стали угощаться. Потом появилась их мать. Дети побежали к ней, крича, что у них в гостях Савас. Она подошла к нему, поставила на стол плетёнку с черникой и погладила его по голове.

– Вот ты и дома, Савас. Меня зовут Лефеат. Я мама вот этих двух деток.

– Вот ты и дома, Савас, – повторила за матерью Эстеан и тоже погладила его по голове.

– Я сегодня чернику в Садорне собирала – покушайте.

Потом Озуард предложил Савасу погулять. Савас догадался, что он хочет поговорить с ним.

– Савас, ведь тебя удивило, что я сказал, что ты успел проголодаться за тысячу лет?

– Да.

– Девятьсот восемьдесят три года ты пробыл на Перекрёстке Дорог. Помнишь ли ты, что было перед тем, как чувства оставили тебя?

Савас не стал говорить о глазах отца и стрелах, выпущенных отцом в него.

– Да. Мы охотились в горах Кадухара на каменного горбуна, – ответил он. – Отец, Лебеард и я.

– Расскажи мне об этом.

– Мы шли по его следам вдоль речки Гвиз по ущелью Ведолик. Потом увидели его и стали преследовать. Горбун не убегал и не прятался. Там, где ущелье круто поворачивает направо, он скрылся из виду. Мы побежали за ним, чтобы не упустить его. Но горбун и не думал прятаться. Он перешёл Гвиз и поджидал нас. Он хотел наброситься на нас. Я выстрелил в него и попал. Лебеард добил его, чтобы он не мучился. Отец позволил мне приблизиться к горбуну, и я подошёл к нему… Потом я очень испугался…

– Ты всё очень хорошо помнишь, Савас. По возвращении Лебеард рассказал о случившемся. Мы хранили эту историю и ждали тебя. Хочешь узнать, что случилось дальше?

Савас потупил взор, но не смог сказать «нет»: глаза отца и стрелы, выпущенные отцом, которые, казалось, он видел только вчера, заставляли его выкрикнуть это короткое слово, но душа его придумывала надежду, что было не так, как было. Но как?

– Да! – вырвалось из души Саваса.

– Каменный горбун, которого вы преследовали и которого ты позже сразил стрелой, не убегал и не прятался, потому что заманивал вас в ловушку. Ведь у вас была такая догадка?

– Да.

– Но тогда вы не заметили других горбунов. Они подстерегали вас, слившись со скалой. И, когда ты подошёл к убитому зверю, они бросились на тебя.

Фэдэф и Лебеард успели выпустить стрелы, которые не дали горбунам растерзать тебя.

Савас не смог сдержать слёз: душа его радовалась.

– Твой отец спас тебя от смерти, но не в его силах было вернуть тебя к жизни.

– Где они, отец и Лебеард?

– Теперь ты знаешь, сколько прошло времени с того дня. Твой отец, убитый горем, покинул Дорлиф. Мы не знаем, где он и что с ним. Твоя мать и Лебеард отнесли тебя на Перекрёсток Дорог. Малам велел поступить так. Ты помнишь Малама?

– Я хорошо помню морковного человечка. Мы остановились у него на ночлег, перед тем как отправиться в горы, – сказал Савас, а затем добавил: – Мне кажется, что это было три дня назад… А Лебеард? Он здесь? Можно повидаться с ним?

– Лебеарда давно нет среди нас. Он прожил сто восемьдесят три года, и душа его отправилась в Мир Духов, – ответил Озуард.

– Он погиб? – спросил Савас.

Озуард понял, что должен кое-что объяснить ему.

– Вижу, Лелеан не говорила тебе об этом…

– О чём, Озуард?

– Здесь многое не так, как в Дорлифе. Что-то ты уже увидел. Что-то смутило тебя или даже привело в изумление. Многое тебе ещё предстоит узнать. Здесь, в отличие от Дорлифа, старость человека связана не только с отдалением от мига его рождения, но и с приближением смерти. Мало кто из нас доживает до двухсот лет. Я не говорю о тех наших людях, которые связали свои судьбы с кем-то из дорлифян и остались там навсегда.

– А мама? Я видел её в том месте, где очнулся сегодня.

– Чтобы быть рядом с тобой, она отдала себя во власть Перекрёстка Дорог. Никто не знает, что будет с ней дальше: вернётся ли она или перейдёт в Мир Духов. Но все мы надеемся, что Перекрёсток отпустит её, как отпустил тебя.

Некоторое время Озуард и Савас гуляли молча…

– Я не хочу в Дорлиф, – вдруг сказал Савас. – Все, с кем я дружил и играл, давно стали взрослыми… Можно я останусь здесь?

– Ты вправе выбирать, и у тебя ещё будет время над всем поразмышлять. Смотри, слушай – сердце подскажет тебе. Но если ты останешься здесь, то я хотел бы, чтобы ты жил в нашей семье. И Лефеат, и дети будут только рады этому, я знаю… Да, вот ещё что: мечи твоего отца хранятся у нас. Когда ты будешь постигать искусство боя, может быть, ты выберешь их своим главным оружием.

У Саваса заблестели глаза: он вспомнил, как совсем недавно надевал пояс с двумя мечами, точь-в-точь такими же, как у отца, только из оранжевого туфра, и бежал на улицу играть с Веревом и Гарурагом… Но огонь его глаз тут же потух, прогорев за мгновение девятьсот восемьдесят три года…

Глава четвёртая Секретный совет

Десятка два раз Малам ответил на приветствия дорлифян, пока вместе со своими друзьями шёл к дому Управляющего Совета. Но никто из них не удивился разношёрстной компании его и уж тем более не заподозрил, что эти шестеро приглашены на секретный разговор. На все вопросы, которые могли бы потревожить чью-нибудь голову, в воздухе витал очевидный ответ – приближение Нового Света. В преддверии праздника на улицах Дорлифа появилось много разного люда, и почти все номера в «Парящем Ферлинге», в «Небе Вместо Крыши» и в маленькой гостинице с незатейливым названием «Три Комнаты и Стол» уже были заняты. И всё-таки… и всё-таки нашёлся один намётанный глаз, который заприметил в шествии этой шестёрки что-то этакое, и, как только это произошло, расстояние между глазом и шестёркой с каждым шагом сокращалось…

– Хорош твой Дорлиф!.. Хорош! – прохрипел Гройорг, обращаясь к Маламу. – Вот только дома на ваших полянах какие-то не такие.

– Почему не такие?! – неожиданно раздалось за спиной квадратного человека и заставило его вздрогнуть и воскликнуть:

– Ой!

Все шестеро остановились и оглянулись.

– И на каких таких полянах?! – вылупившийся из воздуха голос обрёл вылупленные глаза и всё остальное, что нужно было для того, чтобы ошарашить Гройорга.

– Да я просто так сказал, – почему-то начал он оправдываться перед незнакомцем, – вовсе не ругая, вовсе не хваля.

– Почему ж тогда «ой», если просто так? – продолжал наседать тот.

Гройорг понял наконец, что это ему не нравится, и сам перешёл в наступление.

– А почему ты здесь, а не там, где тебя ищут, Мал-Малец в помощь мне?

Незнакомец опешил и стал оглядываться по сторонам. Потом спросил примирительным тоном:

– А кто ищет-то? Уж не Дороди? Где она? Скажи, добрый человек. Я её с тыльной стороны обойду.

В разговор вмешался Малам: он знал, как может досаждать людям тот, кто прицепился к Гройоргу.

– Приветствую тебя, Руптатпур. Ты, никак, меня не заметил?

– Малам?! И вправду не заметил! Да разве ж за этим квадратным заметишь?! – снова огрызнулся Руптатпур, тыча пальцем на Гройорга.

– Руптатпур! Руптатпур, остановись! Это мой друг Гройорг – не обижай его. Не видишь, он маленький?

Гройорг хрипло засмеялся.

– Не видишь, я маленький, Мал-Малец в помощь мне?

Всем стало весело… кроме Руптатпура.

– Кто ж их разберёт, чьи они друзья… и что замышляют… и чем им наши дома не по нутру, – пробурчал он и ретировался.

– Руптатпур! Дороди передай, чтобы ко мне за паратом зашла! Скажи, Малам свежего насушил! – крикнул ему вслед морковный человечек.

– Теперь всему Дорлифу про нас разболтает, – заключил Гройорг. – Я таких болтунов знаю.

– Болтун-то он болтун – это правда, но сболтнуть не сболтнёт, – поправил его Малам. – Разве что Дороди, жене своей, на ухо шепнёт. А Дороди – женщина мудрая.

На скамейке возле дома Управляющего Совета сидел какой-то парень.

– Это Нэтэн, младший сын Фэлэфи, – сказал Семимес Дэниелу и Мэтью и обратился к нему: – Добрый день, Нэтэн!

– Добрый! – ответил тот, поднимаясь со скамейки. – Как твоя нога?

– Какая из двух? – спросил Семимес, и это был его ответ.

– Молодец, Волчатник, – одобрительным тоном сказал Нэтэн.

И голос его, твёрдый, незажатый, не прячущийся за одной нотой, и взгляд его глаз, открытый и немного вызывающий, и горделивая осанка говорили о том, что этот юноша не привык сомневаться. Лицом он напоминал Дэниела, и его легко можно было принять за его брата. Ростом он был повыше Дэниела и пошире в плечах.

Дэниел и Мэтью переглянулись: их удивило это неожиданное «Волчатник».

* * *

Семимес никогда (даже если его просили об этом) не упоминал о случае, после которого и прилипло к нему это лестное прозвище. Пугающую правду знал только его отец. Сам Семимес знал лишь часть правды, ту, что видели его глаза. Остальные же дорлифяне ошибку принимали за правду.

Два года назад пятеро парней отправились к Тануту с тем, чтобы попробовать его скалы на неприступность и заодно оставить им лишек своих страстей… В одной из пещер они наткнулись на стаю чёрных волков. Зверей, для которых закон своей территории стоит над всем, не остановил метавшийся в руках двуногих огонь: видно, матёрый угадал, что в пляске его было больше дрожащих поджилок этих двуногих, чем его кусающих выпадов, и повёл своих на непрошеных гостей. Волки пронзительно зашипели, будто это были вовсе не волки, оскалились так жестоко, что морды и глаза их налились кровью, и, прижимаясь брюхами ко дну пещеры, медленно, на согнутых лапах пошли на ребят. Те попятились назад, отмахиваясь факелами… от заполнявшего пещеру страха… Семимес выхватил из-за пояса свою палку и, отчаянно прыгнув вперёд, ударил ею о камень под ногами, вложив в удар всю мощь прыжка и ярость, прихлынувшую к голове его вместе с нечеловеческой кровью, которая текла в его жилах, и, зарычав по-звериному, бросился на волков. Тот из них, что был впереди, увернулся от второго удара палки, и они скрылись в глубине своего логова. Семимес сел на камень там, где остановился. Он уставился в черноту, убежавшую за кромку света. Он не хотел, чтобы кто-то ещё, кроме черноты, видел его лицо. Он чувствовал своё лицо и думал, что в эти мгновения оно так же не похоже на человеческое, как и морды этих волков – на волчьи. И он не слышал ни призывов друзей поскорее убраться из пещеры, ни того, как они ушли… Потом он услышал голос Нэтэна (тот вернулся за ним):

– Мы домой – догоняй, Волчатник!

Дома Семимес отмолчался, увильнув от вопросительных взглядов отца. А по прошествии нескольких дней сам спросил его об одном… о том, что мучило его всё это время.

– Отец, чёрные волки, что обитают в пещерах Танута, какие они с виду?

– Всё в их названии: они черны, как нутро пещеры, и чуть меньше своих серых лесных сородичей.

– И всё? – Семимес ждал от отца того, чего ждать было тщетно.

– Что же ещё?.. Что же ещё? – Малам задумался и что-то припомнил. – На передних лапах у них по шесть пальцев.

– Как по шесть?!

– Суровая доля их – жить и охотиться в горах – окупилась двойным прибылым пальцем с очень крепкими когтями. Он нужен им, чтобы карабкаться по ускользающей из-под лап скале, которая всегда на стороне горного козла… Сынок, ваш поход прервали чёрные волки?

– Не знаю, отец.

– Отчего же не знаешь?

– Четверо моих спутников видели в пещере, в которую мы пробрались, чёрных волков. Но я не знаю, кого видел я… Разве у чёрного волка багровая морда? И разве хвост его подобен длинному и упругому телу змеи? И разве шипит он, словно горная кошка, выказывая угрозу?

Малам нахмурился и посуровел в лице. Напряжение мысли, которой он всецело отдался, напугало Семимеса, и заставило пожалеть о своих словах.

– Отец, я мог ошибиться, – виновато проскрипел он.

Ничего не говоря, Малам пошёл в переднюю… вернулся на кухню в плаще, с походной сумкой в одной руке и палкой в другой… положил в сумку хлеба, обернув его тряпицей, и мешочек очищенных баринтовых орехов… наполнил флягу паратовым чаем, другую – соком тулиса… фляги засунул в чехлы и закрепил на поясе.

– Отец, хочешь я пойду с тобой? – спросил Семимес, не зная, слышит ли тот его.

– Останься дома, сынок. Про Нуруни не забывай. Скоро меня не жди.

Первый раз в жизни Семимесу было страшно за отца. Одиннадцать дней, что он ждал его, казались ему нескончаемыми, каждый из них… Отец вернулся на одиннадцатый день, к концу пересудов, изнурённый, изорванный (и плащ, и рубаха, и штаны висели на нём клочьями) и окровавленный… но счастливый… Перед тем как уснуть, он нашёл в себе силы сказать Семимесу несколько слов.

– Ты не ошибся, сынок: это были не волки, но хунги, подземные крысы. Для человека они страшнее волков: они хорошо знают вкус человечины. Но они знают и вкус палки из болотного двухтрубчатника. Пусть ошибка твоих спутников останется их правдой. Хунги не должны ранить ни эту землю, ни сердца сельчан… И не будут, сынок.

Прослыв волчатником, Семимес чаще стал встречать уважительные взгляды дорлифян… и испытывать на себе подозрительные взгляды окон их домов.

* * *

– Приветствую тебя, Малам, и вас, добрые гости Дорлифа! – сказал Нэтэн.

– Здравствуй, дорогой Нэтэн! Не нас ли ты поджидаешь? – спросил его морковный человечек, просияв лицом.

– Что-то мне подсказывает, что вас. Но вместо пяти названных, я вижу шестерых, если не брать в расчёт, что этот парень сойдёт за двоих, – весело ответил Нэтэн, кивнув на Гройорга.

– А за троих, не хочешь, смельчак?! Ты забыл посчитать того, что сидит у меня за плечом, Мал-Малец в помощь мне! – разгорячился Гройорг (по просьбе Малама пояс с кинжалами он оставил в доме, чтобы не смущать дорлифян, но расставаться со своей дубинкой отказался наотрез, и это было справедливо: Малам, кроме своих двух ног, опирался ещё и на палку, а у Семимеса она была засунута за пояс). – Я-то сюда с моим другом пришёл. Вот он. Ты его видишь, смельчак. Его имя Малам. Он сказал мне: «Гройорг, бросай все дела – ты пригодишься для одного дела». И я ответил: «Пойдём, Мал-Малец в помощь мне». И вот я здесь. А ты, я вижу, пришёл сюда нас считать. А я тебе скажу так: отчитайся-ка лучше ты перед нами, смельчак!

– Гройорг! Это же сын Хранительницы Фэлэфи, и, если он здесь, значит, так надо для дела, – сказал Малам тем тоном, каким ему приходилось говорить лишь Гройоргу.

– Нет, пусть отчитается, – артачился тот.

Нэтэн усмехнулся, но в его усмешке не было неприязни.

– Спасибо, Малам. Но я сам отвечу Гройоргу, коли он настаивает на этом. Вчера мама сказала мне на сон грядущий: «Нэтэн, пришла пора оправдать имя, данное тебе в честь моего брата. Его имя стоит под Словом, начертанным во спасение людей. Слово это доставлено в Дорлиф. И долг твой – присоединиться к тем, кто будет охранять его». Я пристану к вам, добрые люди, если вы примете меня в свою компанию и если Совет не откажет мне.

– Так это совсем другое дело! – с этими словами Гройорг подошёл к Нэтэну и протянул ему руку. – Знай – Гройорг отныне твой друг.

– Гройорг-Квадрат, – подсказал ему Мэтью.

– Да! Гройорг-Квадрат! – с удовольствием повторил квадратный человек: видно, прозвище это пришлось ему по душе.

– Я уже заметил, что ты широк для одного, – сказал Нэтэн.

– Широк… широк, Мал-Малец в помощь мне, – согласился на этот раз Гройорг и затем обратился к остальным: – Друзья, что же вы стоите? Нэтэн-Смельчак один из нас. Идите пожмите ему руку.

Призыв Гройорга возымел действие: все подошли к Нэтэну, чтобы обменяться с ним рукопожатиями. А Гройорг взялся представлять ему своих друзей, с которыми сам познакомился только утром. Первым подошёл Семимес. Они с Нэтэном хорошо знали друг друга, но Семимес чувствовал, что в этом рукопожатии есть особый смысл.

– Это – сын моего друга, Семимес-Победитель.

– С тобой, Волчатник, я на любую скалу и в любую пещеру, – сказал Нэтэн и свободной рукой хлопнул его по плечу.

– Нас ждёт что-то злее и страшнее скал и пещер, – проскрипел в ответ Семимес. – Очень злее и страшнее.

– Это – Мэт-Жизнелюб, – продолжал Гройорг.

– Сразу видно, что вы с Дэном родня, – сказал Мэтью.

– Сразу видно, что вы с Дэном из Нет-Мира.

– Из Нет-Мира?! – удивился Мэтью неожиданному слову, сошедшему с уст Нэтэна, и, не найдя, чем ответить, перевёл взгляд на Дэниела.

Дэниел, протянув руку Нэтэну, сказал:

– Мы с Мэтом всегда считали, что мы есть. Почувствуй это своей рукой.

– Это – Дэн-Грустный, – прохрипел Квадрат, нарушив короткое беззвучие пространства между Дэниелом и Нэтэном.

Нэтэн крепко сжимал руку Дэниела.

– Я чувствую… и это делает меня счастливым… а то скучно как-то жить, – ответил он… ответил и словом, и взглядом.

– Это – Савасард-Ясный. Он из тех, чьих локонов коснулся особый огонь.

– Приветствую тебя, Нэтэн.

– Рад видеть тебя, Савасард-Ясный. После Перёкрёстка Дорог ты первый раз в Дорлифе, но не молва о тебе. Слышал, ты одарён особым чувством. Что ты такого чувствуешь, чего не чувствую я? – спросил Нэтэн, не отпуская руки Савасарда.

– Тепло холода и холод тепла, свет во тьме и слепоту света… Я тоже слышал о тебе, Нэтэн. Твой наставник и мой друг Ретовал говорил, что стрелки, подобные тебе, коим не надо целиться и полмгновения, чтобы подбить птицу на лету, встречаются реже, чем слузи-дерево среди других деревьев.

– Тебе не надо целиться, Нэтэн-Смельчак?! – вскричал Гройорг. – Как же так! Даже я примеряюсь, перед тем как пустить в ход своего Мал-Мальца!

– Гройорг ещё и шутник, – заметил Дэниел.

– Пусть будет только Квадрат, а то я и вправду подумаю, что меня двое, – Гройорг подмигнул Нэтэну.

– Это кто здесь такой громкий?

Голос Фэлэфи заставил всех обернуться к крыльцу.

– Знакомься, мама, – мой друг Гройорг.

– Приветствую тебя, уважаемая Фэлэфи. Это моя глотка виновата: всегда отчего-то орёт да хрипит. А сам я из таких же, как ваш Малам. Я хочу сказать, что я… – Гройорг замялся.

– Я поняла тебя, Гройорг. Рада познакомиться, – сказала Фэлэфи и окинула взглядом остальных. – Рада видеть в Дорлифе и тебя, Савасард, сын Фэдэфа. Спасибо, что ты пришёл по первому зову.

– Приветствую тебя, уважаемая Фэлэфи.

Малам поспешил к Фэлэфи.

– Добрый день, дорогая Фэлэфи. Скажу коротко. Я взял на себя смелость призвать Гройорга. В ночные думы мои прокралась тревога: Хранителей Слова мало, они молоды и неопытны. Кто ещё мог бы разделить с ними бремя охраны Слова?.. Сегодня во мне нет этой тревоги: голос этого парня прогнал её. За Гройорга ручаюсь как за себя.

– Вот и хорошо, Малам. Я полностью доверяю тебе. Сама вот сына привела. Думаю, в имени его – его судьба. Правда, тревога моя не стала от этого меньше. Что же, друзья, проходите в дом – вас ждут.

Фэлэфи и следом за ней остальные вошли в просторную светлую комнату. Посреди стоял большой круглый стол, подле него и около стен (можно сказать, что стен было две: одна шла по кругу влево от двери до камина, другая – вправо) стояли стулья. Пятеро, сидевшие за столом, поднялись.

– Дорогие гости, сначала я назову вам всех членов Управляющего Совета, – сказала Фэлэфи и затем указала рукой на сухощавого сутулого старика. – Гордрог…

Две детали забирали внимание того, кто смотрел на этого человека: умные, проницательные светло-серые глаза, в которых не было ни тени старческой блёклости, и абсолютная симметрия его седин, разделённых надвое пробором на темени, вертикальной морщиной на лбу, ямочкой над верхней губой и, наконец, единственной чёрной кисточкой волос на подбородке под нижней губой.

– …Тланалт, – назвала Фэлэфи второе имя.

Этот человек тоже был далеко не молод, но статен телом и красив лицом. А главное, глаза его излучали доброту и сразу внушали расположение к нему (когда тебе нужна помощь, скорее, выберешь среди других эти глаза).

– Скажу для тех из вас, кто не знает, – продолжала Фэлэфи. – То, что делает наш Дорлиф единым целым, – заслуга этих двух людей. Но первый придумал и воплотил в жизнь его подземную часть, его сосуды, которые связаны друг с другом, с землёй и водой. А второй создал облик Дорлифа.

– Фэлэфи, позволь я перебью тебя и немного поправлю, – мягко сказал Тланалт. – Своим обликом, друзья, Дорлиф во многом обязан отцу Фэлэфи, Норону. Это его крыши, не жадничая, делятся с нами светом неба. И ещё хочу сказать вам, дорогие мои, что саму Фэлэфи дорлифяне любят за то, что она исцеляет от недугов добротой своего сердца и силой своего дара.

– Благодарю тебя, Тланалт. Я продолжу знакомить гостей с членами Совета. Это – Фэрирэф. Он прославил Дорлиф и своё имя часами, что высятся на нашей площади.

Фэрирэф был гораздо моложе Гордрога и Тланалта. Суров и холоден на вид. В нём словно была какая-то отстранённость. Волосы его были тёмно-русые, а глаза тёмно-серые. Трудно было что-то угадать в нём с первого взгляда.

– А это – Суфус и Сэфэси, родные брат и сестра. Дорлиф, который вы увидите завтра и в Новосветную Ночь, скажет вам о них лучше, чем любые слова.

Услышав знакомое «Суфус и Сэфэси», Мэтью тихонько толкнул Дэниела локтем, а Дэниел, в знак понимания, ответил ему тем же.

Суфус был высок и худощав. Длинные белокурые волосы его свисали на плечи. Глаза его цвета индиго были открыты так, будто привыкли удивляться и восхищаться. С широкого рта его, с уголками, заметно поднятыми кверху, не сходила лёгкая улыбка. А длинный тонкий нос добавлял взгляду его, лицу его несколько штрихов, которые говорили: Суфусу дано видеть то, что удивляет и восхищает.

Сэфэси была под стать брату стройна. Белокурые локоны её пенящимся водопадом ниспадали на плечи и растекались по ним искрящимися ручейками. Огромные глаза её цвета индиго удивляли и восхищали. Слегка приоткрытый рот её… слушал вас, чтобы тут же ответить… например, улыбкой или грустинкой. А длинный тонкий нос её добавлял её взгляду то, что говорило: Сэфэси хрупка, как красота, которую она находит, чтобы подарить людям.

«Суфус и Сэфэси», – повторил про себя Дэниел и невольно вспомнил о своей Слезе.

– А теперь черёд представить Совету наших дорогих гостей, Хранителей Слова, – сказав это, Фэлэфи подошла к Дэниелу и Мэтью.

– Это – Дэнэд и…

– Ещё не Хранители, уважаемая Фэлэфи, – перебил её Фэрирэф (звучный голос его был напитан то ли уверенностью, то ли высокомерием). – Это нам теперь предстоит решить.

– Для себя я уже решила, уважаемый Фэрирэф, – ответила Фэлэфи и начала вновь: – Это – Дэнэд и его друг, Мэтэм. Они принесли в Дорлиф Слово, о котором вы знаете из пророчества Фэдэфа. И вы понимаете: они прошли Путь.

– Так они из Нет…

Фэлэфи не дала Гордрогу договорить, показав рукой, чтобы он остановился.

– Я уже говорила и повторю ещё раз: Дэнэд – внук моего пропавшего брата, Нэтэна. Нэтэну дано было узреть, записать и сохранить Слово. Дэнэду – пронести его через Путь. К нам пришёл не чужак, но тот, в чьих жилах течёт кровь одного из сыновей нашего народа.

– Я пришёл со своим другом, без которого, скорее всего, не одолел бы Путь. Мэт мне не чужак, как и ты, Фэлэфи, как и вы, уважаемые члены Совета, – неожиданно для всех высказался Дэниел.

– Мы благодарны тебе, Дэнэд, и тебе, Мэтэм, – сказал Тланалт.

– Коли я упомянула Фэдэфа, следующим представлю вам его сына, – продолжила Фэлэфи. – Это – Савасард. О нём каждый из вас слышал от наших друзей лесовиков… Так… Что-то я не вижу Семимеса. Где же он?

– Он всегда был с нами, – сказал Мэтью. – Я даже не заметил…

– Вот так Хранители Слова: друг друга потеряли, – деланным шутливым тоном сказал Фэрирэф и добавил совсем другим тоном: – Пора бы повзрослеть, коли такую ношу на себя взвалили. Дело серьёзности требует. И терпения. А благодарить, уважаемый Тланалт, после будем.

– Я позову сына, – тихо сказал Малам, повернулся и шагнул к двери.

– Малам, дорогой, останься. Я сама схожу за ним.

Фэлэфи вышла из дома и осмотрелась: Семимеса не было видно.

– Семимес! – позвала она. – Семимес!

Он не отозвался, и она решила на всякий случай обойти дом вокруг…

Тем временем Тланалт предложил всем сесть, и члены Совета и приглашённые заняли места вокруг стола… Голос Суфуса не дал напряжённому молчанию надолго зависнуть над ним.

– Нет, Фэрирэф, не хочу взрослеть. Мне было шестнадцать, а Сэфэси четырнадцать, когда мы первый раз вызвались устроить праздник Нового Света в Дорлифе. Нам так хотелось сделать это по-своему, по-новому! И Управляющий Совет поверил в нас. Думаю, это хорошо, что мы и в свои тридцать девять и тридцать семь не повзрослели до насупленной серьёзности. А то наши праздники превратились бы для нас в тяжёлую ношу. Я не сравниваю одно с другим. Но дело задора требует, а не взрослости.

– Суфус! Друзья мои! – восклицанием вступила в разговор Сэфэси. – Я придумала, как примирить взрослость и задор, что поспорили меж собой. Брат, давай и мы с тобой присоединимся к Хранителям Слова. Когда не будет хватать взрослости, мы пойдём обходным путём. Если же кого-то покинет задор, мы подведём его к пропасти и заставим перепрыгнуть через неё. Думаю, Совет отпустит нас. К тому же мы упражняемся в стрельбе из лука.

– Сэфэси, родная моя! Из нас двоих ты всегда была лучшей придумщицей! Решено!

– Я за, – не удержался Мэтью. – А ты, Дэн?

– Суфусу и Сэфэси – моё троекратное «да».

– С такими я хоть куда, Мал-Малец в помощь мне!

– Я восхищён вами, друзья мои! – сказал Савасард.

– Сэфэси, Суфус, вы мои друзья, и я люблю вас. Я за, – сказал Нэтэн.

– Я не стану препятствовать вам, уважаемые Суфус и Сэфэси, если это не предновосветный всплеск фантазии, – сказал Фэрирэф и затем обратился к гостям: – А насчёт вас, дорогие мои нечужаки, мы ещё не вынесли решения.

Семимес сидел на траве, прижавшись спиной к стене. Фэлэфи приблизилась к нему.

– Семимес, дорогой, пойдём-ка на совет. Все ждут тебя.

Семимес поднялся, и они молча пошли. Перед тем как открыть дверь, Фэлэфи сказала ему:

– Судьба уже выбрала Семимеса – поверь и ты в него.

Он ничего не ответил, но подумал: «Если бы Семимес был целым человеком… я бы поверил в него».

Как только Фэлэфи и Семимес вошли в комнату, она, упредив вопросы к нему, сказала:

– А вот и тот, кто вчера спас от смерти Дэнэда и Мэтэма и помог им доставить Слово в Дорлиф.

Слова эти, залетев в голову Семимеса, закипели, как будто попали не в голову, а в котелок, стоявший на огне, забурлили, пузырясь, и дрожью пробежали по всему его телу. Губы его зашевелились, повторяя за трепетавшей душой: «Фэлэфи… Фэлэфи… Элэфи… Элэи… Элэи…» Глаза его заблестели, отразив блеск новой мысли: «Я назову Её Элэи… Я назову Её Элэи…»

– Садись к столу, Семимес, и я присяду, – сказала Фэлэфи. – Среди гостей есть ещё кто-то, кого я не представила Совету.

– Я здесь, – прохрипел Гройорг, несмотря на все свои старания не прохрипеть.

– Это – Гройорг. Прежде я не обмолвилась о нём ни словом, потому что сама впервые увидела его, когда выходила встречать гостей. Хочу сказать одно: разум и сердце нашего дорогого Малама, которого я пригласила на совет, выбрали его из многих. Теперь же нам надо решить, быть ли Гройоргу и другим, представшим перед нами, Хранителями Слова. Давайте поговорим. Наши слова должны остаться между нами…

– Друзья мои, признаюсь, что сомнения прокрались в мои мысли. Но не юные годы тех, кому хотим мы вверить Слово, тому причиной, а то, что среди них лишь один дорлифянин – твой сын, Фэлэфи, – сказал Гордрог и обвёл членов Совета взглядом.

– Но ты забыл о нашем Семимесе, сыне Малама, – поправила его Фэлэфи.

– О! Прости меня, Семимес. Не ты вселил в меня эти сомнения. Я долго приглядывался к другим гостям, пока ты отсутствовал.

– Но я уже здесь, – еле слышно проскрипел Семимес, потупив взор.

– А как же наши Суфус и Сэфэси? Ты отказываешь им? – обратился к Гордрогу Тланалт.

– Нет-нет… Просто им самим следует это получше обдумать, – ответил Гордрог.

Фэлэфи удивлённо посмотрела на Тланалта и Гордрога, потом вопросительно – на Суфуса и Сэфэси.

– Мы с братом так решили и передумывать не собираемся, – ответила на её взгляд Сэфэси. – Ты же нас поддержишь?

– …Я бы хотела сказать «да» и «нет». Но, зная тебя, Сэфэси, говорю «да» Суфусу и «да» тебе.

– Правильно, мама! – воскликнул Нэтэн.

– Я уверен, что вы не подведёте, как и тогда, когда вам было шестнадцать и четырнадцать, и тоже говорю вам обоим «да», – сказал Тланалт.

– Моего беспокойства поубавится, если я скажу «да», и станет ещё меньше, если к первому прибавлю второе «да», – сказал Гордрог.

– А ты что скажешь, Фэрирэф? – спросила Фэлэфи.

– Я уже сказал своё слово. Это – «да».

– Вот и хорошо. Однако вернёмся к нашим гостям, – с этими словами Фэлэфи поднялась с места. – Гордрог, ответь мне. Что важнее для Слова… что важнее для дорлифян: то, откуда Хранитель Слова, или то, насколько он связан со Словом? Каждый из вас, уважаемые члены Совета, пусть ответит себе на этот вопрос.

Наступило молчание, и этим молчанием они предложили ей говорить дальше. Фэлэфи продолжила:

– Нэтэн и Дэнэд… Нэтэн и Нэтэн… Фэдэф и Савасард… Судьба связала этих людей со Словом, прямо или через связь их душ меж собою. Что скажете?

– Дэнэду, его другу Мэтэму, Нэтэну и Савасарду я говорю «да», – твёрдо сказал Тланалт и через несколько мгновений добавил: – Тому, кто спас двух первых, Семимесу, – тоже «да».

Суфус и Сэфэси тихо переговорили друг с другом, затем Сэфэси сказала:

– Глаза, как игрушки на Новосветном Дереве: у каждой свой блеск, своя улыбка. Но какая-то из игрушек, едва бросишь взгляд на неё, притягивает тебя… так, что трудно оторваться от неё. Это потому, что её блеск и улыбка, её душа, пришлись тебе по сердцу. Блеск и улыбки глаз тех, кому мы должны сказать «да» или «нет», милы нам с братом. Всем им мы говорим «да». И Гройоргу, хоть и пришлось нашим взорам пробираться к его глазам через заросли летрика.

Дэниел, Мэтью и Семимес весело переглянулись друг с другом, припомнив разом давешнее «купание» в летрике.

– Мал-Малец в помощь мне! – шершаво прокатилось в воздухе над столом.

– Гройорг, друг мой, скажи: кого ты всё время поминаешь? – спросил Суфус.

– Его, – коротко ответил Гройорг и рукой указал на свою дубинку за плечом, а потом решил добавить: – Сейчас он дремлет… Пусть лучше дремлет…

– Мне хотелось бы взглянуть, – перебил его Фэрирэф, – но не на деревяшку, а на Слово. Дэнэд, оно, конечно, с тобой? Фэлэфи предварила нашу встречу рассказом о тебе и твоём спутнике Мэтэме и прочла Слово на память. Но одно дело услышать и совсем другое – увидеть собственными глазами то, о чём говорил Фэдэф почти тысячу лет назад. Полагаю, и другие члены Совета хотят того же.

– Фэрирэф прав, – согласился с ним Гордрог. – Это тот случай, когда открытые глаза помогают мысли.

Дэнэд передал тетрадь Фэрирэфу. Тот, перелистав её, нашёл стих и погрузился в чтение… Потом передал тетрадь Гордрогу.

– Будь добр, прочти вслух, – попросил его Тланалт.

Гордрог прочёл стих и имя под ним:

– Скорбь Шороша вобравший словокруг

Навек себя испепеляет вдруг.

Нэтэн

Затем он вернул тетрадь Фэрирэфу. Тот снова обратился к Дэниелу:

– Мой юный друг, чем ты докажешь Совету, что вы с Мэтэмом прошли Путь?

– У тебя есть какие-то сомнения, Фэрирэф? – спросил Тланалт. – Мы с Гордрогом хорошо знали Норона и всю его семью. И помним его младшего сына, Нэтэна.

– Сомневаюсь, что вы знали почерк мальчика, – ответил Фэрирэф.

– Ты забываешься, Фэрирэф. Я помню почерк брата и уже говорила, что стих записан его рукой, – твёрдо сказала Фэлэфи.

– Если это то Слово, о котором поведал Фэдэф, оно должно было пройти Путь! – повысил тон Фэрирэф. – Я, как член Управляющего Совета, настаиваю на том, чтобы Дэнэд открыл правду!

– Дэн, покажи ему, – тихо сказал Мэтью.

Дэниел достал Слезу из кошеля на ремне и положил перед собой. И в тот же миг Фэрирэф содрогнулся, словно не Слеза легла на стол, а тяжёлый камень рухнул сверху. Подскочив с места, он попятился назад, держа в руке тетрадь Дэниела.

– Что с тобой?! – взволновался Гордрог.

– Что тебя так поразило, Фэрирэф? – спросил Суфус, понимая, что Фэрирэф не откроется ему, но ответит и своим ответом подтвердит его случайную догадку: Фэрирэф не первый раз видит… бирюзовую Слезу.

Лицо Фэрирэфа было бледно, руки его дрожали. Он грузно опустился на стул и посмотрел на Суфуса так, будто тот в чём-то уличил его. Потом усмехнулся и сказал:

– Красота… виной тому.

– Красота притягивает, а не отталкивает, – сказал Суфус.

– Дэнэд, убери Слезу обратно, – мягко сказала Фэлэфи, – чтобы Её красота никому не мешала оставаться трезвым.

– Дэнэд!.. – словом остановил его руку, уже державшую Слезу, Фэрирэф. – Дэнэд, друг мой, знаешь ли ты, что по закону Дорлифа должен передать свою Слезу одному из членов Совета?

– Постой, Фэрирэф! – снова на пути его слов оказались слова Фэлэфи. – Дэнэду нужно время, чтобы ум и сердце его сделали выбор, кому вверить Слезу, как того требует закон.

– Фэлэфи, я готов передать Слезу, – Дэниел встал и протянул Слезу Сэфэси. – Она твоя, Сэфэси, и твоя, Суфус.

– Благодарим тебя, Дэнэд, – ответила Сэфэси. – Но пока оставь Её у себя.

– Но почему? Я так хочу! Мой ум и моё сердце сделали выбор.

Вместе с вопросом Дэниела все обратили свои взгляды к Сэфэси.

– Потому что Слеза нужна Слову, – не ожидая того, они услышали голос Малама. – Слеза – последняя надежда на спасение Слова. И каждый из нас должен понимать это.

– Малам, прости, но слова твои скудны, и мысль, которую они несут, ускользает от меня, – посетовал Гордрог.

Малам посмотрел на Фэлэфи.

– Говори прямо, Малам, – сказала она. – Здесь нет посторонних людей, и дело требует этого.

– Бирюзовая Слеза, что предстала перед вашими взорами, открывает Путь в Мир, знакомый только Дэнэду и Мэтэму. Бирюзовая Слеза и Слово не могут быть переданы никому до тех пор, пока Слово не поможет нам одолеть силы Тьмы, – сказал Малам и остановился. Его глаза нашли глаза Савасарда, о чём-то спросили их и получили немой ответ. И Малам продолжил: – Мир Дэнэда – последнее прибежище Слова. Оно должно будет покинуть наш Мир, если Хранители Слова не смогут воспользоваться им, оказавшись в безвыходном положении.

– Иначе силы Тьмы обратят его против людей, – добавил Савасард, помня о слабости Слова.

– Но в своём пророчестве Фэдэф ничего не сказал о том, что Слово может стать на сторону Тьмы, – возразил Гордрог.

– Я почувствовал это, когда читал стих. Слово изначально тянется к добру, чтобы послужить ему. Оно стремится к тому, кто однажды принёс весть о нём. Но если Повелитель Тьмы захватит и разгадает его, тайная сила Слова перейдёт в его власть и будет направлена против людей, – разъяснил Савасард.

– Так что, дорогой Дэнэд, оставь Слезу до лучших времён у себя, – сказал Малам тем тоном, каким говорил с гостями у себя дома.

– Спасибо, дорогой Малам. Ты мудрее меня. Я лишь чувством поняла, что Дэнэду не стоит торопиться расстаться со своей Слезой. Ты же всё растолковал, – сказала Сэфэси.

– Теперь ответь мне прямо, Дэнэд. Когда и как увязался за тобой Мэтэм? – строго спросил Фэрирэф, всем своим видом показывая, что его не проведёшь.

– Не слишком ли ты подозрителен сегодня, Фэрирэф? – заметил Тланалт.

– Не каждый день мы выбираем Хранителей Слова… Слова, от которого зависит так много. Я слушаю тебя, Дэнэд.

Дэниела задел двусмысленный тон Фэрирэфа, и он чуть было не ответил ему дерзостью. Но не ответил, потому что испугался навредить Мэтью. Он закрыл лицо руками. Ему подумалось словами Гордрога, которые он немного переиначил для себя: «Это тот случай, когда закрытые глаза помогают мысли»… Его раздумье заставило всех затаить дыхание…

– Бабушка сказала своему внуку, мишутке Дэну, что он, хоть и маленький, не должен шутить про смерть. Но мишутка Дэн, к несчастью, уже пошутил… и смерть не спустила ему этого, и ему пришлось увидеть, как она смеётся над шутниками: он барахтался и захлёбывался её безжалостным смехом, пока тот, кто увязался за ним и его дедушкой на озеро, не бросился в воду и не вытащил его на берег. Мишутка Дэн очнулся и увидел перед собой глаза своего нового друга… друга на всю жизнь… Уважаемый Фэрирэф, попробуй угадать имя того, кто спас мишутку Дэна от смерти.

– Прямо как в детстве: ты сочиняешь, а я слушаю, – тихо сказал Дэниелу Мэтью.

Фэрирэф поднялся, подошёл к Дэниелу и сказал:

– Дэну и его спасителю Мэту – моё «да». Семимесу, Нэтэну и Савасарду – моё «да».

Потом он вернулся на своё место, поднял тетрадь Дэниела, которая всё ещё оставалась у него, и спросил, обратившись к Гройоргу:

– Теперь твой черёд ответить на мой вопрос, друг уважаемого Малама. Как ты связан со Словом?

– Я не связан со Словом, уважаемый. Пока не связан. Просто Малам попросил меня позаботиться об этих ребятках и о Слове, Мал-Малец в помощь мне.

– Мы выбираем здесь Хранителей Слова. Как же ты собираешься охранять его?

– Жаль, если Гройорга-Квадрата не будет с нами, – сказал на ухо Дэниелу Мэтью.

– Жаль, но, похоже, дело к этому идёт.

– Мне нравится этот человек. Мы сможем его отстоять? – спросила брата Сэфэси.

– Если Фэрирэф скажет ему «нет», Гройорг покинет нас – таков закон, – ответил Суфус.

Гройорг спрыгнул со стула и направился к двери.

– Гройорг! – окликнул его Малам, подумавший, как и все, что его ответом Фэрирэфу будет молчаливый уход.

– Подожди! – прохрипел Гройорг, отмахнувшись от Малама рукой, потом, продолжая показывать спину Фэрирэфу, спросил его: – Ты уверен, что хочешь знать, как я буду охранять Слово?

– Я не собираюсь тебя упрашивать, незнакомец.

Как только Фэрирэф произнёс эти слова, Гройорг повернулся лицом к столу и выдернул из чехла за плечом дубинку, чем заставил всех, почти всех, насторожиться: что на уме у этого «квадрата»?.. чего ждать от этого его Мал-Мальца?.. Но вопреки неясным ожиданиям, Гройорг лукаво улыбнулся и прохрипел:

– Вот он и проснулся. Знакомьтесь, друзья, – Мал-Малец… в помощь мне. Мы с ним немного повеселим вас – не взыщите, ежели что не так.

Малам покачал головой, но на этот раз не одёрнул его привычным «Гройорг!»: что оставалось его другу, как не пустить в ход своего Мал-Мальца?

Гройорг ткнул дубинкой в воздух и уверенным движением нарисовал прямо перед собой большой невидимый круг, который, как окно, охватил всех, кто сидел за столом. Затем быстро провёл внутри круга кривую линию и, поддев её загогулиной дубинки словно извивавшуюся змейку, выбросил из окна, туда, где вытаращило глаза и раскрыло рты удивление. Происходившее вслед за этим уместилось всего в несколько мгновений, которых хватило бы на то, чтобы сделать четыре-пять шагов. За эти четыре-пять шагов удивление вокруг стола сменилось испугом и оцепенением: пространство за окном Гройорга поддалось движению его дубинки и стало кривиться, повторяя изгибы незримой змейки. И каждый увидел перед собой, как искажается всё: лица, тела, предметы… И всё исказилось до неузнаваемости… и не стало ни лиц, ни тел, ни предметов… Вместо них, перед глазами поплыли сплетшиеся бесформенные образования… И вдруг всё вернулось на свои места… Все, кто сидел за столом, вновь увидели знакомые лица и вместе с этим обрели себя. Недоставало лишь одной вещи…

– Где Слово?! – выкрикнул Фэрирэф. – Что за шутки?!

Гройорг, с невозмутимым видом, с заложенными за спину руками и Мал-Мальцем, почивавшим у него за плечом, стоял у двери. Он смотрел прямо на Фэрирэфа, ничего не говоря в ответ.

– Интересно, куда же это подевалась тетрадь, – косясь на Фэрирэфа, с насмешливой улыбкой сказала Сэфэси.

– Если Семимес чего-нибудь не напутал, она лежала на столе прямо перед уважаемым Фэрирэфом, – проскрипел Семимес.

– Я не брал, – сказал Мэтью, делая глуповатое лицо и разводя руками.

Фэрирэф, смекнув, что его возмущение выглядело нелепо, постарался рассмеяться. Смех вышел скупым. Затем он сказал:

– Гройоргу – моё «да».

Гройорг подошёл к Дэниелу и, показав всем тетрадь, которую прятал за своей широкой спиной, сказал:

– Держи, Дэн-Грустный. Все вместе мы сбережём Слово, Мал-Малец в помощь мне.

– Да, Гройорг-Квадрат, – ответил Дэниел.

Сэфэси и вслед за ней остальные встали и захлопали в ладоши, выражая Гройоргу-Квадрату своё «да».

– Гройоргу – моё «да», – громко сказал Тланалт.

– Гройоргу и его друзьям – моё «да», – сказал Гордрог.

– Я говорю «да» Дэнэду, Мэтэму, Семимесу, Савасарду, Гройоргу, Нэтэну, Суфусу и Сэфэси, – сказала Фэлэфи. – Отныне вы Хранители Слова.

– Соцветие восьми! – воскликнула Сэфэси. – Мы цветки на одном стебле, который будут напитывать соки земли Дорлифа, свет неба над Дорлифом и надежды дорлифян.

– Соцветие восьми, – закрыв глаза и словно оставшись наедине с собой, слышным шёпотом повторил Семимес и, насладившись тем, что вошло в его душу вместе с этими словами, добавил (первую половину мысли проговорив про себя, вторую – вслух): – …он бы сказал, что начало всегда лучше…

От этих слов Сэфэси почему-то сделалось страшно, и она спросила:

– Кто бы так сказал, Семимес, дружок? Кто… он?

– Один человек, – ответил Семимес, потупив взор.

– Садитесь, друзья мои, – предложила Фэлэфи. – Вы в самом начале пути, Хранители Слова, и не печаль должна вести вас по нему.

– Соцветие восьми, – снова прошептал Семимес, не слыша Фэлэфи, но слушая лишь звучание своих чувств в ответ на «соцветие восьми».

Фэлэфи продолжала:

– Малам считает, что Хранителям Слова следует отправиться к горе Тусул и там искать Фэдэфа.

– Почему к Тусулу? – спросил Гордрог.

– Картина, которую видел однажды Дэнэд и которую обрисовал нам в словах, сказала мне об этом. Она заключает в себе знаки, – ответил на его вопрос Малам.

– А если Фэдэфа там нет? Если его вообще нет? Да простит мне Савасард эти слова.

– Скажу так, Фэрирэф: если сомневаешься в одном знаке, найди другой. Если он даст тот же ответ, что и первый, отбрось сомнения. Десять лет назад мне был знак – десять лет назад Фэдэф был жив.

– Что ж, Малам, нам остаётся надеяться и с этой надеждой отправить в путь Хранителей Слова, – согласился Фэрирэф.

– Думаю, им надо выйти из Дорлифа в ночь, следующую за Новосветной, – предложил Тланалт.

– Верно, Тланалт, – согласилась Фэлэфи. – Отсутствие Суфуса и Сэфэси на празднике породило бы среди дорлифян беспокойство и вопросы, на которые мы пока не вправе отвечать.

– Мы с Дэном не прочь провести праздник в Дорлифе, среди наших друзей.

– Дэнэд, Мэтэм! Этот Новый Свет – ваш! – воскликнула Сэфэси. – У каждого из нас уже были Новосветные Ночи. А у вас она… первая?

– Первая, – ответил Мэтью.

– Мы с братом дарим этот праздник вам. Правда, Суфус?

– Ищите знаки на Новосветном Дереве, – сказал Суфус.

– Вот и решили: в путь – после праздника, – сказала Фэлэфи. – Теперь же обдумаем маршрут, по которому пойдут Хранители Слова.

* * *

Лутул возился во дворе под окнами своего дома с большим (длиной в четыре шага и толщиной больше, чем в обхват) бревном. С одной половины бревна он уже содрал кору, и оранжевый цвет древесины туфра, свежий и сочный, радовал его глаз и душу.

– Будет вам к Новому Свету подарочек, хорошие мои, – проговаривал он, подцепляя щипцами краешек коры. – Старую-то кормушку вы всю до дыр склевали да исцарапали. А мы вот с Руром вам новую выдолбим… Да, Рур? Выдолбим новую кормушку?

На лужайке поблизости гуляли серебристые ферлинги. Они, конечно, слышали, что говорит им Лутул, и даже изредка поглядывали в его сторону, но бревно, которое пока оставалось бревном, ничуть не занимало их. Вот когда оно станет новой кормушкой… Теперь же их привлекало то, что могло сразу позабавить или принести пользу. Сэси, к примеру, пыталась найти в траве большую изумрудную пуговицу, ту самую, которую вчера она выковырнула из земли и с которой долго играла. Пуговица была гладкая, даже скользкая. Сэси брала её клювом, а потом сжимала так, что та со свистом выскакивала в воздух. Тогда Сэси пыталась поймать её на лету. Во время одной из таких попыток она услышала голос Фэлэфи: хозяйка кликнула ферлингов к ужину. Впопыхах Сэси оставила свою игрушку в траве… Тэт упражнялся с длинной палочкой: он хватал её клювом за один конец и, перебирая верхним и нижним крюками клюва, старался добраться до другого, не выронив её на землю… Остальные ферлинги тоже нашли себе занятия по душе.

Но Рур был слишком серьёзен для таких детских забав и, как всегда, помогал хозяину. В работе, которую они выполняли сейчас, он ничуть не уступал ему: клюв его был ловче и сильнее железяки в руке Лутула, а в упрямстве Рур превосходил его вдвое.

– А ну-ка, Рур, прихватим разом.

При упоминании его имени хозяином Рур вскинул голову, недолго соображал, чего тот от него хочет, и, зажав клювом кончик бурой кожи, потянул её на себя, оголяя оранжевую плоть бревна.

– Молодчина, Рур! Рур – мастер! – не скупился на похвалу Лутул.

Какие ещё слова он отыщет для своего помощника, когда дело дойдёт до самого главного, до долбления? Долбление было самым любимым занятием Рура в плотницком ремесле. В прошлый раз Лутул нашёл для него слова, и Рур запомнил их: «Бойкое у тебя долото, Рур, – мне бы такое».

Вдруг лежавший рядом Кловолк вскочил и, задрав морду вверх, залаял. Вслед за ним встрепенулись ферлинги и начали кричать.

– Что кричишь, Кловолк? Кого почуял? – повернувшись к нему, спросил Лутул и тут же всё понял. – Гег летит! Гега почуял! Встречайте Гега, хорошие мои! Он нам весточку из Нэтлифа несёт!

Двадцать лет назад Рэгогэр приехал в Дорлиф с секретным разговором. Разговор этот касался не только Хранительницы Фэлэфи, но и Лутула, и: «Хорошо, – думал Рэгогэр, – что Фэлэфи – жена Лутула, а Лутул – муж Фэлэфи». До самого утра просидели эти трое и ещё один («Нам поможет друг, который долгие годы жил в Нэтлифе и мудрое слово которого не раз выручало нас», – сказала Фэлэфи) за столом, склонившись над рисунком, который сделал пасынок Рэгогэра Брарб, с малых лет имевший пристрастие к рисованию. Рисунок его представлял собой план местности. На нём был изображён Нэтлиф и его окрестности, обозначены Крадлиф, Хоглиф и Дорлиф. Кроме всего того, что узнавалось сразу (озёра, речки, леса, горы, дороги и тропинки), были на рисунке обозначения, за которыми скрывалось то, из-за чего Рэгогэр и приехал к друзьям. Обозначения эти сделал он сам, оттого и вышли они нескладными. Прямоугольник с зубцами обозначал крепость, которая, по его замыслу, должна будет защитить подступы к Нэтлифу со стороны Выпитого Озера. По настоянию Малама, прямоугольник пришлось передвинуть на другое место. Доводы его были скупы и подёрнуты туманом таинственности, но тон убедителен:

– Не только прочные стены, возведённые мастерами, могут спасти людей, но и невидимые глазу пути, дарованные природой.

Чёрными кляксами (их насчитывалось десятка полтора) были отмечены места, где находили останки убитых и растерзанных людей, чьи жизни ещё совсем недавно расцвечивали Мир Яви… И ещё на рисунке были три линии, которые соединяли Нэтлиф с Дорлифом.

– Ведь это не дороги? – спросил Лутул в недоумении.

– Нет, Лутул, это дороги, – уверенно ответил Рэгогэр, и ответом своим удивил не одного лишь Лутула, потому как хотя бы один из тех, кто внимал ему, должен был, если не ходить по дорогам, что соединяли Нэтлиф с Дорлифом, то уж точно что-нибудь слышать о них.

– Это – дороги для крылатого посыльного, – пояснил Рэгогэр (глаза Лутула при этом загорелись, а Фэлэфи и Малам покачали головами, сетуя на свою недогадливость). – И я прошу тебя: Лутул, дружище, подбери-ка ты для меня смышлёного ферлинга из молодняка и обучи его доставлять сообщения из Нэтлифа в Дорлиф, от меня – вам с Фэлэфи. Сам знаешь, какие времена нынче, и сообщения мои могут быть секретными.

Лутул подошёл к этому делу серьёзно, так серьёзно, как относился ко всему тому, что было связано с ферлингами, и даже чуточку серьёзнее. Ему не только пришлось несколько раз проделать путь до Нэтлифа и обратно, но и пожить в доме Рэгогэра и Тэоэти, оставив своих питомцев на попечение Фэлэфи, Новона и Рэтитэра.

Гег был красавец, но это не главное – все ферлинги Лутула были хороши собой. В глазах его искрилась мысль, но он не был излишне любопытен и пронырлив. Стараниями Лутула, мысль его была направлена на то, чем он в данный момент занимался, и ничто не могло отвлечь его от этого занятия. К тому же он был терпелив и редко капризничал. Природа не наделила его злобностью, которая нужна ферлингу-охотнику, и в нём не было вспыльчивости, без которой ферлингу-охотнику порой тоже не обойтись. Но эти достоинства промысловика могли бы стать помехой в работе посыльного. Гег был легкокостен и обожал летать, и небо утомляло его меньше, чем других его сородичей.

Гег, сделав в воздухе круг над знакомым домом, опустился на землю шагах в десяти от Лутула. Все ферлинги устремились к нему с приветственными «и-у, и-у!». Даже Рур вслед за хозяином оставил работу, чтобы «обняться» с ним. Но Гег, словно не замечая своих сородичей, прямиком направился к Лутулу. Он шёл, немного наклонив голову и шею набок, чтобы тот сразу увидел кожаный кошель посыльного, закреплённый на его ошейнике.

– Гег, хороший мой! Сколько же мы с тобой не виделись! – Лутул погладил его по голове, затем открыл кошель и извлёк из него сложенный вчетверо лист бумаги. – Вот молодец какой! Письмо от Рэгогэра доставил! Ну, иди, хороший мой, поздоровайся с друзьями, расскажи им новости. Вон они как тебе рады.

Наконец Гег с лёгкой душой и ликующим «и-у!» бросился в объятия друзей.

Лутул прочитал письмо. Слова, прилетевшие из Нэтлифа, словно опустились на его брови, отяжелили их и сдвинули к носу, придав умиротворённому лицу его хмурую сосредоточенность…

* * *

Лутул постучался в дверь дома Управляющего Совета – вышел Фэрирэф.

– Приветствую тебя, Лутул. По глазам вижу, неспроста ты пришёл – не по Фэлэфи соскучился.

– Добрый день, уважаемый Фэрирэф. Соскучиться не соскучился, но увидеть её желательно бы: у меня для неё спешная почта из Нэтлифа.

Фэлэфи, услышав голос мужа, вышла к нему. Фэрирэф оставил их.

– Гег прилетел – я тотчас сюда. Вот, от Рэгогэра. Мрачно там у них, – сказал Лутул, хотя по его лицу и так было видно, что вести плохие.

Фэлэфи быстро прочитала послание.

– Хорошо, что не стал меня дома дожидаться: дело безотлагательное. Ну, спасибо тебе. Ступай… и не изводи себя думами. Мы теперь же решать будем, как Нэтлифу помочь.

Фэлэфи вернулась на совет. Заняв своё место и ещё раз пробежав глазами письмо, она начала:

– То, о чём я скажу, касается и Хранителей Слова. Что-то подсказывает мне: события в Нэтлифе связаны с приходом Дэнэда и Мэтэма.

– С приходом Слова, дорогая Фэлэфи, – уточнил Малам.

– Верно, Малам, с приходом заветного Слова. Неспроста зашевелился Хозяин Выпитого Озера. Уверена, он знает о пророчестве Фэдэфа и боится Слова. Вот что сообщает Рэгогэр: минувшей ночью на крепость напали ореховые головы…

Вдруг Фэлэфи почувствовала на себе чей-то напряжённый взгляд, более напряжённый, чем все остальные. Она подняла глаза: это был Семимес. Она продолжила:

– …ореховые головы, которых мы уже называем корявырями.

– Это справедливое прозвище, Семимес, – заметил Тланалт. – Фэлэфи уже говорила нам, что прозвал их так ты. Правильно, не заслужил баринтовый орех, чтобы с ним гадов равнять. Продолжай, Фэлэфи.

– Корявырей было не меньше тысячи, пишет Рэгогэр. Он считает, что эта вылазка имела одну цель – выявить силы крепости. Три сотни лесовиков, которые постоянно стоят в ней, отбили атаку. Корявыри удалились и больше не наступали. Но Рэгогэр уверен, что это только начало, и просит Дорлиф и лесовиков о помощи.

Тланалт поднялся.

– Мы с Рэгогэром плечом к плечу бились с каменными горбунами, и я выскажусь первым. Думаю, Дорлиф в силах отправить в Нэтлиф восемь сотен воинов. Я сам поведу их. Пусть дорлифяне спокойно встретят Новый Свет, а на третий день после праздника выступим.

– Разумно ли оставлять Дорлиф без тех, кто лучше других способен защитить его? – возразил Фэрирэф. – Предлагаю выделить и снарядить в поход полтысячи воинов. Сколько-то отрядит Озуард. И Рэгогэру будет хорошая подмога, и Дорлиф постоять за себя сможет, если, неровён час, беда к нам придёт. И вот ещё что скажу: разумно ли тебе, Тланалт, Хранитель Тланалт, покидать дорлифян в такое тревожное время?

– Если Тьма Выпитого Озера выплеснется наружу и начнёт расползаться, не только судьба Нэтлифа будет решаться в Нэтлифе. Восемь сотен воинов Дорлифа – вот моё слово, – твёрдо сказал Гордрог. – Лесовикам, которые отправятся в крепость, – лошадей и провиант от нас. Стать ли Тланалту во главе войска? Это он должен решить сам, а мы не должны ему мешать. Напоминаю тебе, Фэрирэф: из тех, кто вёл отряды воинов на каменных горбунов, не осталось никого, кроме Тланалта.

Суфус поднялся с места и сказал:

– Нэтлифская крепость – это единственная преграда на пути корявырей в Дорлиф, Крадлиф, Хоглиф и дальше, в Парлиф и Нефенлиф. Все обязаны помочь Нэтлифу. Восемь сотен воинов – это наш вклад в общее дело.

– Я тоже говорю моё «да» на предложение Тланалта, – сказала Сэфэси.

– Восемь сотен воинов отправятся в Нэтлиф на третий день после Нового Света, если ты, Фэрирэф, тоже скажешь «да». Ты спросил, разумно ли это, но не сказал «нет». Ответь так, как ответил бы, будь ты в нэтлифской крепости.

– Я не в нэтлифской крепости, дорогая Фэлэфи. Но готов встать в ряды воинов и выйти туда в любое время. И сердцем воина я спешу сказать «да», чтобы разумом члена Управляющего Совета Дорлифа не успеть сказать «нет».

– Благодарю тебя, Фэрирэф, – сказала Фэлэфи и затем обратилась к Тланалту: – Тланалт, дорогой, я не могу согласиться с тем, чтобы ты оставил Дорлиф. Ты Хранитель, и у тебя две Слезы. Они не должны оказаться во власти Повелителя Тьмы, а на войне всякое может случиться, ты знаешь это лучше меня.

– Но я вправе передать Слёзы любому из членов Управляющего Совета и сделаю это сейчас же.

Тланалт разомкнул цепочку на шее и, потянув за неё, достал из-под рубашки два бархатных мешочка, что покоились у него на груди: чёрный и малиновый. Он снял их с цепочки и сказал:

– Отныне и до тех пор пока я не вернусь из Нэтлифа и не попрошу Слёзы обратно, ты, Гордрог, и ты, Фэрирэф, будете Хранителями Дорлифа.

Гордрогу достался чёрный мешочек, Фэрирэфу – малиновый. И Гордрог, и Фэрирэф, развязав мешочки, вынули из них и показали всем Слёзы Шороша, чёрную и малиновую.

– Благодарю тебя, Тланалт, – сказал Гордрог (в голосе его слышалось волнение).

– Верю, Слеза, которую стану хранить у сердца, дождётся тебя, Тланалт, – сказал Фэрирэф.

– Так тому и быть, – с грустью в голосе и глазах сказала Фэлэфи.

Суфус снова встал.

– Тогда мы с сестрой тоже передадим свою Слезу: мы не должны рисковать Ею. Неизвестно, что уготовит нам путь, в который мы отправимся.

– Но давай сделаем это в Новосветную Ночь, Суфус, – предложила Сэфэси.

– Давай, – согласился Суфус.

– Я догадываюсь, почему ты хочешь передать вашу с Суфусом Слезу в Новосветную Ночь, дорогая Сэфэси, – сказал Фэрирэф не обычным для него тоном хозяина положения, но тоном, полным доброжелательности.

– Да, уважаемый Фэрирэф, поэтому, – ответила Сэфэси.

– Почему?.. – не удержался от вопроса Дэниел… – если об этом можно спросить.

– Конечно, можно, – сказала Сэфэси и снова перевела взгляд на Фэрирэфа, предлагая ему ответить Дэниелу (она поняла, что ему хочется об этом сказать самому).

– Можно, можно, дорогой Хранитель Слова. Всё дело в моей внучке Лэоэли. Однажды гуляя по полю с собакой, она нечаянно увидела среди цветов незнакомый её глазу бутон, который ещё не распустился, белый с фиолетовым отливом… Это была Слеза. До Нового Света оставалось несколько дней, и это навело Лэоэли на красивую мысль (она радовала её больше самой находки): ей вздумалось преподнести Слезу как новосветный подарок, – Фэрирэф усмехнулся и, пряча глаза, покачал головой, – но не родному деду… а нашим неугомонным устроителям веселья… И вот теперь Сэфэси пожелала сделать то же, что сделала моя внучка.

– Да, Фэрирэф, пожелала, – сказала Сэфэси.

– Так тому и быть, – вновь пришлось сказать Фэлэфи, а затем она обратилась к Савасарду: – Савасард, будь добр, передай Озуарду, что Нэтлиф нуждается в помощи. Пусть он знает: воины Дорлифа выйдут с первым светом на третий день после Новосветной Ночи. И пусть он знает: Дорлиф даёт отряду лесовиков провиант и лошадей.

– Уважаемая Фэлэфи, я отправлюсь к Озуарду прямо сейчас, – сказал Савасард. – До встречи, друзья.

– Дорогой Савасард, – остановила его Сэфэси, – ждём тебя и всех-всех лесовиков на Новый Свет в Дорлифе.

– Я приду. С Эфриардом и Эстеан, моими назваными братом и сестрой.

– Друзья мои, – обратилась Фэлэфи ко всем участникам совета. – Мы с вами решили то, для чего собрались здесь. Совет окончен. И пусть теперь нас соберёт Новосветное Дерево. До встречи, мои дорогие.

Все вышли на улицу.

– Семимес, мы с Гройоргом домой пойдём, – сказал Малам.

– Да, отец. Я с ребятами – Дорлиф им покажу. Ты проведаешь Нуруни? Как бы её Кипик не обидел.

– Не беспокойся, сынок: и Нуруни проведаю, и обед сготовлю.

– Да мы в «Парящем Ферлинге» пообедаем, если ребята не против, – Семимес кивнул на Дэниела и Мэтью.

– Нет, мы не против, – бойко ответил Мэтью. – Мы говорим наше с Дэном «да». Да, Дэн?

– Да.

– Я тоже говорю моё «да» «Парящему Ферлингу», – поддержал своих новых друзей и их весёлый тон Нэтэн.

Глава пятая Лэоэли

Четыре молодых человека, взявшие направление на «Парящий Ферлинг», шли молча. Каждый из них, не сговариваясь с остальными, откладывал то, что уже вроде как просилось у него с языка, до уютного столика, который усадит их друг напротив друга, предложит кушанья и бутылочку хоглифского «Лёгкого» и шепнёт на ухо одному, второму, третьему и четвёртому: «Пора!» В конце концов, на то он и столик в трактире, чтобы развязывать языки. А пока ребята шагали, сторонясь собственных слов…

Сначала Мэтью взбрело в голову спросить, почему Нэтэн назвал Семимеса волчатником. Но этот вопрос показался ему глупым, потому как волчатник он и есть волчатник. Потом ему не давал покоя умный вопрос: почему они не наткнулись вчера в лесу Садорн на жилища лесовиков, не то что на жилища, а даже на намёки на существование таковых. Но этот вопрос, точно, должен был усесться на спину «Парящему Ферлингу» и полететь куда-то, чтобы где-то приземлиться. Потом ему захотелось выяснить, что думают его спутники про фокус с Мал-Мальцем, который показал на совете Гройорг-Квадрат. А потом к нему снова вернулся глупый вопрос про волчатника…

Нэтэну не терпелось расспросить Мэта и Дэна о Нет-Мире. Но разве станешь походя трогать то, к чему всю жизнь влекло твою душу? Может быть, «Парящий Ферлинг» приоткроет заветную дверь?..

Семимес, Хранитель Слова Семимес, скажет сегодня в трактире, что «за соседним столом сидит человек, из гостей Дорлифа, в глазах у которого тёмные мысли», но умолчит о том, о чём лишь подумает: «Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что тень Тьмы омрачит грядущий Новый Свет». А пока он молча наслаждался крохами счастья: все, кто проходил мимо и приветствовал его и его друзей, делали его чуточку счастливее; все, кто не проходил мимо, а со стороны видел его и его друзей и провожал их взглядом, делали его ещё чуточку счастливее; и даже окна дорлифских домов добавляли его счастью чуточку счастья…

Дэниел… Дэниелу очень хотелось побыть одному, чтобы ощутить, что он не во сне, а наяву. И его молчание, и молчание его друзей дарило ему маленькую возможность оставаться наедине с собой…

– Лэоэли, – тихо проскрипел Семимес, показывая кивком головы, куда надо смотреть, и затем добавил слова, предполагавшие продолжение: – Сами смотрите.

По другой стороне улицы шла девушка… лёгкая (движения её были так легки, будто ей не приходилось делать ни малейших усилий, чтобы они получались) … в васильковом платье (может, это было васильковое облачко, и оно помогало ей лететь прямо над землёй). Белокурые волосы её, поддаваясь встречному дуновению зеленовато-оранжевого воздуха, волнами растекались по нему и по васильковому облачку. Немного впереди девушки бежала большая белая собака. Она то и дело приостанавливала свой бег, поворачивала голову назад и, как только Лэоэли нагоняла её, снова переходила на рысцу.

– Добрый день, Семимес! Нэтэн! – голос Лэоэли без особой застенчивости пересёк улицу, когда она уловила, что несколько пар глаз позвали её.

– Добрый день, Лэоэли, – ответил Семимес.

– Добрый, – ответил Нэтэн и… когда она подошла к ним, спросил: – В поле васильки собирала?

– Нетрудно догадаться. Видишь, лепесточков на целое платье хватило, – ответила ему Лэоэли и взглянула на Дэниела своими зелёными глазами.

– Это мои друзья, Дэнэд и Мэтэм. Познакомься, – мягко проскрипел Семимес, заметив движение её глаз.

– Я Лэоэли. А это мой верный друг Родор.

– Приветствую тебя, Лэоэли, и тебя, Родор, – сказал Мэтью и протянул руку, чтобы погладить пса.

Родор негромко, предупреждающе зарычал – Мэтью отнял руку.

– Он сказал «добрый день» или «ступай своей дорогой»?

– Он сказал: «Не надо меня гладить», ты же для него чужой.

– Быстро ты ходишь, Лэоэли, – сказал Семимес.

– Родор такой ходкий, вот и мне приходится за ним поспевать.

– Я тоже быстро бегаю, – сболтнул Дэниел и до того, как Лэоэли ответила ему, успел подумать, что это прозвучало глупо.

– Тогда догоняй нас, – сказала Лэоэли и снова то ли быстро и легко зашагала, то ли полетела васильковым облачком.

Несколько мгновений Дэниел стоял в растерянности.

– Тогда догоняй, – передразнивая Лэоэли, сказал Мэтью и подтолкнул его в плечо.

– Я позже приду, ребят! – бросил Дэниел уже на ходу.

Он нагнал Лэоэли и пошёл с ней рядом.

– У брата остановился?

– У брата?!

– Разве вы с Нэтэном не братья? Между вами есть сходство.

– А-а… Фэлэфи – родная сестра моего дедушки. Выходит, Нэтэн… мой двоюродный дядя. А с учётом возраста – мой младший дядя.

Лэоэли усмехнулась.

– А приютил нас с Мэтом Семимес.

– Приютил? – снова усмехнулась Лэоэли. – Из Нефенлифа пришли? Новый Свет у нас встречать?

– Нет, не угадала, не из Нефенлифа.

– Из Парлифа?

– Опять мимо.

Лэоэли вдруг остановилась (Дэниел тоже) и, повернувшись к нему, стала молча смотреть на него… В её глазах было что-то колдовское, какая-то чарующая сила, замешенная на зелени. Они придавали красивому лицу её странную особенность: будто за этим лицом, очень приятным, пряталось… другое лицо, невидимое, и эти глаза принадлежали ему, больше – ему.

– Откуда же ты тогда?

Дэниел не отвечал: что ещё придёт ей в голову?

– Уж не из далёкого ли города Пасетфлена?.. Только однажды в Дорлифе был человек оттуда. Он сбился с пути и попал в беду. И он бы умер в горах, если бы Хранитель Тланалт не набрёл на него… Может быть, ты и твой друг из Пасетфлена?.. Что молчишь? Угадала?

– Мы не из Пасетфлена и не сбились с пути – мы нашли свой путь… – Дэниел замялся.

– Что же ты? Говори. Ты ведь хочешь сказать.

– Я из Нет-Мира. И Мэт из Нет-Мира, – признался Дэниел пытавшим его глазам.

– Вперёд, Родор! – скомандовала Лэоэли, резко отвернувшись от него.

– Лэоэли! Постой!

Лэоэли не оборачивалась и не отвечала.

– «Тогда догоняй нас!» – это твои слова?.. Или той другой, зеленоглазки, которая прячется в тебе?

Лэоэли остановилась.

– Повтори, что ты сказал?

– Чистую правду. В тебе прячется колдунья-зеленоглазка.

Лэоэли рассмеялась. Потом сказала с серьёзным видом:

– Я не об этом. Повтори, откуда ты.

– Из Нет-Мира.

– Ладно, пошли с нами. Только больше не говори о том, чего сам не знаешь, – сказала Лэоэли, не желая принять то, чему уже почти поверила.

– Ожерелье – подарок твоего дедушки?

– Ожерелье? – Лэоэли прикоснулась рукой к разноцветным камешкам на шее, среди которых было больше изумрудных. – Подарок Эфриарда.

– Похоже, я уже слышал это имя.

– Лесовик. Лесовики всех одаривают на Новый Свет.

– Эфриард подарил тебе ожерелье на Новый Свет?

– Не помню.

– Помнишь. Вижу, что помнишь… Красивое.

– Не хочу врать… и не хочу больше говорить об этом.

– Покажешь мне знаменитые дорлифские часы?

– Отведу Родора домой, и сходим на площадь… Вон мой дом.

– А ферлингов держите?

– Нет. У нас только Родор. Фэрирэф любит собак. Всегда любил.

Дэниел заметил, что его спутница назвала своего дедушку по имени и что в голосе её был оттенок холодности.

– Почему Фэрирэф? – спросил Дэниел и был поражён ответом.

– Часы, которые ты хочешь увидеть, для него всё. Понимаешь? Всё.

– Наверно, понимаю. Если ты не хочешь пойти на площадь…

– Нет, пойдём. Часы стоят того, чтобы на них взглянуть… А вообще-то, на них надо почаще смотреть, чтобы не потерять время… Зайдём к нам?

– Родор не против? Я же для него чужой, как и Мэт.

– Уже не чужой. Родор, иди к себе. Проходи, Дэнэд.

«Часы для него всё», – повторил в уме Дэниел, как только оказался в передней, где взор его отняли у всего другого подсвечники. Они были прилажены к левой и правой стенам передней и к стене коридора напротив входа в дом. Это были подсвечники, сделанные из серого с голубым отливом камня в виде часов, тех самых дорлифских часов. Над их мёртвыми циферблатами возвышались серебристые ферлинги. Роль светящегося камня, о котором рассказывал Семимес, выполняли свечи, но сейчас они не горели. Дэниел потрогал подсвечник, голову ферлинга.

– Красиво ночью смотрится? – спросил он.

– Красиво… и страшно. Пойдём в гостиную.

Пока они шли по коридору, ещё два ферлинга, охранявшие застывшее время, встретили и проводили Дэниела… «Часы для него всё», – снова подумалось ему, когда он шагнул в просторную, наполненную светом неба гостиную. На стене напротив двери, над камином, висели рисунки и чертежи часов: их лицо и их изнанка – механизм. Каждый рисунок (их было не меньше десяти) окаймляла тонкая серебряная рамка… А по кругу гостиной на стенах – подсвечники…

– Один, два, три… – принялся считать их Дэниел.

– Двенадцать, Дэнэд. Не считай – голова от них закружится, – сказала Лэоэли. – Побудь здесь, а я за бабушкой схожу. Она или на кухне, или у себя в комнате.

Дэниел подошёл ближе к камину, чтобы рассмотреть рисунки… Очень скоро ему отчего-то сделалось не по себе. Ему показалось, что в рисунках стало что-то меняться, будто нити и узоры, оставленные на листах карандашом, ожили. «Они говорят, – подумал он. – Они… хотят что-то сказать мне». Дэниел впивался глазами то в один, то в другой рисунок, стараясь понять, что они говорят ему. И с каждым мгновением силы покидали его… Дэниел открыл глаза: над ним склонилась… «бабушка моей колдуньи?»

– Добрый день, – сказал он слабым голосом.

– Выходит, не совсем добрый, коли на ногах не стоишь, – сказала женщина с большими зелёными глазами («да, бабушка моей колдуньи») и иссиня-чёрными волосами. – Глотни настойки грапиана – вот, Лэоэли принесла.

Дэниел приподнялся и отпил из чашки прохладного горьковатого напитка и сразу почувствовал, как по жилам его побежала огненная сила. Через несколько мгновений ладони его и стопы будто запылали.

– Круто! – сказал Дэниел и поднялся на ноги. – Я Дэн.

– А меня зовут Раблбари. Я бабушка Лэоэли.

– Красивое имя, и красивое лицо. Нет, похоже, наоборот: красивое лицо и красивое имя, – соскочило с языка Дэниела то, что только что попросилось на язык, и мысль не успела вклиниться в этот процесс. – А глаза наполнены печалью. Отчего глаза Раблбари так печальны?

– Дэн, может, ты присядешь? – Лэоэли указала на кресло.

– Нет, Лэоэли, мне не за чем присаживаться… Лэоэли?! – Дэниел как-то странно посмотрел на неё, потом перевёл взгляд на Раблбари, потом – снова на неё.

– Я крашу волосы. Цветочным и древесным настоями, – сказала Лэоэли в ответ на его удивление, – чтобы не быть той, которую ты назвал колдуньей.

– Зеленоглазкой? Так она всё-таки прячется в тебе?

– Третьего дня я видела её в зеркале…

– Ну и какая она?

– Какая она, сам поймёшь… если захочешь.

Раблбари покачала головой, дивясь болтовне внучки и её гостя.

– Дэнэд, Лэоэли, давайте-ка я вам чаю с ватрушками принесу.

Лэоэли посмотрела на Дэниела.

– Спасибо, Раблбари. От ватрушек не откажусь, – сказал он.

– Бабушка, тогда накрой нам в столовой.

Когда Раблбари вышла из гостиной, Лэоэли спросила Дэниела:

– У тебя падучая?

– У меня? Да нет у меня никакой падучей. Просто голова закружилась. Ты же сама сказала, голова закружится.

– Ну, сказала… так. Про подсвечники сказала: они кругом – голову норовят закружить.

– А может, это не они такие коварные? Может, это твоя зеленоглазка наколдовала?.. Не обижайся. Ты что, обижаешься? Я ведь несерьёзно.

– Я знаю. Но чувств ты всё-таки лишился. Тебе к Фэлэфи надо: она от всяких хворей исцеляет.

– Лэоэли, я не болен. Правда… А вот рисунки какие-то… Это от них у меня, – Дэниел усмехнулся, – падучая случилась.

– Дэн, с этим нельзя шутить.

– Ты как моя бабушка: про смерть нельзя шутить.

– Ты говоришь, от рисунков чувств лишился?

Дэниел заметил, что Лэоэли что-то задумала.

– Уверен, что от рисунков, – ответил он. – Ты не поверишь… только не обижайся…

– Вот ещё. Фэрирэф пусть обижается. Ну, что?

– Они… Нет, не стану говорить.

– Ну и не говори. Давай лучше проверим: подойдём к ним поближе и посмотрим, что будет. Вместе подойдём.

Дэниел глубоко вдохнул и шагнул к камину.

– Подожди! – остановила его Лэоэли. – Сначала чаю попьёшь.

– Подумала?..

– Да, подумала.

– Зря подумала. Это не от голода – у Малама не проголодаешься. Давай всё-таки приятное на потом оставим.

Дверь из столовой в гостиную открылась.

– Дэнэд, Лэоэли, идите чай пить.

– Идём, бабушка. Только руки помоем, – ответила Лэоэли, а потом сказала Дэниелу: – Само решилось, что сначала, а что потом.

Дом Фэрирэфа почти не отличался от того, в котором жил Семимес со своим отцом. Он был побольше, попросторнее и убранством побогаче. И Дэниел уже понимал, что в этом коридоре не заблудишься и, больше того, угадывал, куда ведёт та или другая дверь…

Ватрушки Раблбари были настолько хороши, что Дэниел, поначалу наметивший съесть одну, уплёл целых три.

– Теперь парню из Нет-Мира никакие рисунки не страшны, – сказал он, когда снова оказался в гостиной.

– Ты же говорил, это случилось не от голода, – Лэоэли подошла к стене с рисунками. – Встань рядом со мной.

– Боишься, упаду?

Лэоэли промолчала в ответ. Дэниел встал около неё, и они, в лёгком расположении духа, принялись рассматривать то, что превратилось когда-то в знаменитые дорлифские часы…

– Видишь? – вдруг настороженно, полушёпотом спросил Дэниел.

– Не вижу. Не вижу ничего такого, что заставило бы меня говорить шёпотом.

– Они чувствуют меня! Они оживают! Они что-то говорят! Но я не слышу, не слышу их!

– Кто оживает, Дэн? Цифры что ли у тебя оживают и говорят с тобой? – в голосе Лэоэли звучало недоверие. – Или стрела сорвалась с насиженного места и полетела, словно ферлинг, чтобы с парнем из Нет-Мира поболтать?

– Узоры… на рисунках, – уже каким-то ослабленным голосом ответил Дэниел. – Их кто-то… рисует… и они… хотят мне сказать…

– Где? Где? Покажи! Ткни пальцем! – раздражённо сказала Лэоэли и повернула голову к нему. – Дэн! Да ты бел как молоко! Ты сейчас упадёшь!

Дэниел пошатнулся – Лэоэли подхватила его под руки и помогла ему дойти до кресла. Он опустился в него так, как будто забыл про свои ноги.

– Ты пугаешь меня, Дэн! Давай я бабушку позову, а сама за Фэлэфи сбегаю.

Дэниел отрицательно помотал головой. Потом подобрал ноги, которые не весть как растянулись между полом и креслом. Потом сказал:

– Нет, Лэоэли, не надо бабушку звать. Ни ту, ни другую. Мне уже лучше. Силы возвращаются ко мне. Видишь, и ноги вернулись на своё место.

– Тогда не смотри больше на эти рисунки!

– Я уже не смотрю… Но почему эти узоры отнимают у меня силы?! Почему?!

– Нет! Это ты придумываешь! Рисунки тут не при чём! Я не люблю Фэрирэфа! Но рисунки тут не при чём! И всё равно тебе надо к Фэлэфи!

– Пойдём? – Дэниел притворился, что поддался уговорам.

– Пойдём.

– На площадь часы смотреть, – с усмешкой продолжил Дэниел.

…Дэниел и Лэоэли стояли перед часами. Они приберегли часы на конец первого дня их знакомства. До этого было лучезарное слузи-дерево, до него – оранжево-зелёные улицы Дорлифа… Они отложили встречу с часами до наступления сумерек… чтобы увидеть, как светящийся камень, до краёв напитанный светом неба, начнёт отдавать его ослепшему пространству… как время, заключённое в круге циферблата, окутает тайна, рождённая игрой тьмы и света… как взгляд серебристого ферлинга, стоявшего на страже мерного хода жизни, суровый, но спокойный в свете дня, тронет свет цвета крови и пробудит в нём воинственность и ярость…

– Часы заводит особый человек? – спросил Дэниел.

– Мог бы догадаться, кто этот особый человек.

– Да я догадался.

– Каждую ночь в самый безлюдный час, около четырёх ночи, Фэрирэф берёт с собой лестницу и Родора и отправляется на площадь.

– Тяжело таскать туда и обратно лестницу, – заметил Дэниел.

– Думаю, для него нет большего счастья, чем эти ночные встречи со своим детищем, – с обидой в лице сказала Лэоэли. – А лестницу носить вовсе не тяжело: это очень лёгкая раскладная лестница. Её смастерили для Фэрирэфа лесовики… как и часы… Однажды Фэрирэф разбудил меня и попросил пойти с ним. И я сама несла лестницу и сама заводила часы. Фэрирэф дал мне ключ и уговорил меня подняться наверх. Я делала то, что он говорил, вовсе не трудные вещи: открыла дверцу с той стороны столба и поворачивала колесо завода вправо до тех пор, пока оно поддавалось… Когда я спустилась, Фэрирэф сказал, что, если с ним случится несчастье, я должна буду заводить часы… Но я не буду: не хочу зависеть от воли Фэрирэфа… Ну что, насмотрелся? Голова не кружится?

– Кружится, – Дэниел ответил так, как будто этот вопрос спрашивал его о том, о чём он хотел сказать, но не знал как.

Лэоэли пристально посмотрела на него…

– Врёшь.

– Не вру. Так никогда ещё не кружилась.

– Тогда смотри не упади.

– Не упаду… Я только взлетел… и меня несёт в неведомую высь.

– Раньше так высоко не взлетал?

– Никогда.

Сердце Лэоэли вдруг откликнулось на какой-то непонятный зов, сбилось с ровного ритма и побежало так быстро, и шаги его были так оглушительны, что она испугалась… и, спасаясь от них, сказала то, чего сама от себя не ожидала:

– Солнце не пускало?

Дэниел повернул голову к Лэоэли и как-то странно посмотрел на неё.

– Где… солнце? – спросил он. – Где твоё солнце?

Лэоэли, только теперь услышав собственные слова, всполошилась, закрыла рот рукой и побежала прочь… Дэниел – за ней. Он быстро догнал её и поймал за руку – она остановилась и, задыхаясь больше от волнения, чем от бега, прошептала:

– Ты никому не скажешь об этом!

Дэниел, торопясь, будто от этого что-то зависело, достал из кошеля Слезу и показал Лэоэли (так он хотел помочь ей оправдаться перед самой собой за опрометчивое слово).

– А ты об этом, – сказал он.

Лэоэли взяла Слезу.

– Ты не шутил, – тихо сказала она. – Теперь я знаю – ты не шутил.

– Не шутил.

– Красивая. Возьми. Давай не будем больше говорить об этом.

Дэниел убрал Слезу.

– Я только подумал…

– Что?

– Я подумал, что я мог бы сказать об этом Мэту.

– Ладно, Мэту можешь сказать… Проводи меня.

Некоторое время Дэниел и Лэоэли шли молча. Потом Лэоэли стала рассказывать.

– Девять лет назад… – Лэоэли задумалась, потом продолжила: – Это был счастливый день. Я запомнила его на всю жизнь. Я не знала тогда, что больше таких дней у меня не будет… Я, отец и мама (тогда я ещё не водила дружбу с колдуньей-зеленоглазкой) отдыхали на озере, на озере Верент. Ты ещё не ходил на озеро?

– Нет.

– Хочешь, после праздника вместе пойдём?

– Да, – ответил Дэниел: он не мог огорчить её правдой.

– Мы катались на лодке, купались, играли… Я была счастлива. Когда мы вернулись, мама сразу пошла в дом. А мы с отцом присели на ступеньках крыльца: мне хотелось продлить этот день, продлить чувства, которые он вызвал во мне, и не хотелось закрываться от него дверью. (Когда закрываешь дверь, часть тебя остаётся по ту сторону). Мы сидели на крыльце, как вдруг из сада донеслись голоса: один – Фэрирэфа, а другой… я не узнала. Но отец не ушёл сразу: что-то удержало его, что-то в их разговоре, Фэрирэфа и того другого. Отец насторожился и приставил палец к губам, и я сидела тихо. Я не понимала, о чём они говорят, но невольно что-то запомнила… Напряжение разговора нарастало. Фэрирэф почему-то закричал. Его возмущение было громче его голоса, это слышалось. Несколько раз он произнёс слово «Пасетфлен». Тот другой не кричал – он смеялся. В голосе же его было больше силы, чем в надрывном крике деда. Тот другой сказал, что он уверен в том, что пленник вернётся, и тогда все могут узнать правду… Поначалу я не придала никакого значения ни этим словам, ни всему подслушанному мной и отцом разговору… хотя какая-то тревога зародилась во мне. Вечер же, проведённый с бабушкой, её расспросы об озере и моя болтовня прогнали её. Я уснула быстро, но вскоре пробудилась из-за страшного сна. Я вышла в коридор, чтобы позвать маму, и услышала голоса: в гостиной ссорились отец с Фэрирэфом… Я думаю, что смерть отца и матери как-то связана с теми двумя разговорами, в саду и в гостиной. Вот почему я не люблю Фэрирэфа… Дэн?.. А ты ведь знал, что мои родители погибли?

– Да.

– Семимес сказал?

– Да.

– Мы пришли, ты заметил?

– Да.

– Мне надо идти.

Дэниел промолчал.

– Думала, ты снова скажешь «да».

– Мне жаль, – сказал Дэниел.

– Чего тебе жаль, Дэн?

– Мне жаль расставаться с этим днём, как было жаль тебе расставаться с тем твоим днём.

– Приходи завтра украшать Новосветное Дерево. Я буду там… Что молчишь?.. Спасибо тебе, Дэн.

Дэниел вопросительно посмотрел на Лэоэли.

– За то, что разглядел её во мне. До завтра, – сказала она и, повернувшись, побежала к дому.

Дэниел пошёл по улице, не зная, куда ему идти дальше…

– Добрый человек! – ухватившись за нечаянную мысль, Дэниел окликнул дорлифянина, который, миновав его, успел отдалиться шагов на десять.

Тот оглянулся и остановился. Дэниел приблизился к нему.

– Добрый человек, – повторил он, – как мне найти дом Фэлэфи? Я нездешний, первый день в Дорлифе.

– Вижу, что нездешний – наш бы не спросил, как дом Фэлэфи найти, всякий знает этот дом. Хворь одолела, или по какой другой надобности?

– Да вот что-то целый день голова кружится, – и соврал, и не соврал Дэниел.

– Это-то, может, и не хворь – голова кружится. Однако Фэлэфи покажись – её руки точно скажут, хворь или не хворь. Ты иди, как шёл. Четвёртый дом по левую руку её будет. Дойдёшь сам-то?

– Спасибо, дойду.

– Ну, тогда здоровья тебе… и не горюй.

«Дэн-Грустный», – вспомнил Дэниел прозвище, которое дал ему Гройорг, и усмехнулся.

Возле дома Фэлэфи в свете окна возился с длинной деревянной… кажется, не лодкой… похоже, кормушкой… определённо кормушкой для ферлингов (рядом сновал серебристый ферлинг, то и дело останавливаясь, чтобы опробовать изделие клювом) человек немалых размеров. Пёс, лежавший поблизости, не поднимаясь, зарычал – это он предупредил незнакомца, что всё видит и слышит.

Припомнив, как зовут мужа Фэлэфи, Дэниел негромко сказал:

– Добрый вечер, Лутул.

Погружённый в работу, тот не услышал его. Дэниел подумал, что это даже к лучшему: в голове у него была лишь одна Лэоэли, и он не смог бы сегодня быть хорошим гостем этого доброго дома. Он ещё немного постоял возле куста шиповника, глядя на Лутула и его помощника…

Подойдя к дому Малама, Дэниел услышал голоса своих друзей и пошёл им навстречу.

– Привет, Дэн-Грустный! Давно не виделись! – прокричал, заметив его, Мэтью, выявляя весёлость духа… – Рагу из баранины было так хорошо, что я не стану говорить о нём ни слова, чтобы не дразнить тебя.

– Ты уже дразнишь Дэна, – проскрипел Семимес. – Добрый вечер, Дэн. Нам не хватало тебя за столиком для четверых, и незанятый стул всё время ждал тебя.

– Думаю, у Дэна есть, чем ответить Мэту, – заметил Нэтэн. – Я прав, приятель?

– Тогда я тоже не буду распространяться насчёт ватрушек в компании Лэоэли, дружище Мэт, – ответил Дэниел.

– В компании прелестной Лэоэли, – со смаком произнёс каждое слово Семимес и затем спросил Мэтью: – Что бы ты сам выбрал, Мэт: чудное рагу из баранины в компании хоглифского «Лёгкого» или бабушкины ватрушки в компании прелестной Лэоэли? Бабушкины, Дэн?

– Бабушкины, – подтвердил Дэниел.

– Лэоэли сама выбрала – мне досталось хоглифское «Лёгкое», – нарочито горестно сказал Мэтью.

– По-моему, Дэн крепко поддал тебе, Мэт-Жизнелюб, – подыграл друзьям Нэтэн.

– Ладно, мы в расчёте, – сказал, отмахнувшись рукой, Мэтью, и, несмотря на легковесность этого слова, как и других, витавших в воздухе между друзьями, сказав это, неожиданно для самого себя вспомнил Кристин, их вечер в «Левом Правом», где и тогда пустовало место Дэниела за столиком, и погрустнел.

– Что, Мэт? – заметив это, спросил Дэниел.

– Да всё нормально, Дэн. Ребят, пойдёмте в трактир Малама. Посидим, потолкуем, забудем обиды, – сказал, бодрясь, Мэтью и тут же, глянув на Семимеса, немного исправился: – В трактир Малама и Семимеса. Да, Семимес?

– Да, – с довольством ответил Семимес и, поводив носом, добавил: – Нынче у нас грибочки в сметане.

– Друзья, я домой. Завтра увидимся, – сказал Нэтэн и, свернув влево, быстро зашагал по тропинке.

Вдруг лицо Семимеса, подвижное (вторившее каждому слову), приветливое и довольное… окаменело, запечатлев на себе неприязнь. Неподвижный взор его был устремлён на Дэниела.

– Дэнэд, – хрипло проскрипел он, будто ни сочное рагу из баранины, ни хоглифское «Лёгкое» вовсе не размягчили ни горло, ни душу его, – ты не хочешь сказать что-нибудь Семимесу и Мэту?

Дэниел, ошарашенный таким поворотом, пожал плечами.

– Не-ет, ты ничего не хочешь нам сказать… друг… потому как сегодня ты потерял себя… потому как сегодня ты забыл, кто ты есть…

– Семимес, в чём дело?! Говори яснее! – потребовал Мэтью, встав на защиту друга.

– Разуй глаза, Мэтэм, вместо того чтобы орать, – ответил ему Семимес грозным тоном и указал пальцем на поясной кошель Дэниела – кошель не был застёгнут и не оттопыривался, как всё время, пока в нём была Слеза.

Дэниел обшарил кошель рукой.

– Мэт, Семимес, похоже, я Слезу потерял, – сказал Дэниел с убитым видом.

– Проверь, на месте ли тетрадь, Хранитель Слова.

– На месте.

– Где ты хвастал Слезой? – всё тем же напряжённо-неприязненным тоном вопрошал Семимес.

– Да успокойся ты, Семимес. Говори по-человечески, – попросил его Мэтью.

Но последнее слово, сказанное им, не могло не задеть души Семимеса, и она отозвалась болью и гневом.

– Никогда впредь не говори этого слова Семимесу, сыну Малама… Семимесу, рождённому дорлифянкой, – проскрежетал он, сжимая в руке палку, торчавшую у него из-за пояса.

Мэтью сразу смекнул, в чём была его оплошность.

– Ну ладно, Семимес, прости меня. Признаю, что ляпнул не то. Но я не имел в виду…

– Замолчи! – прошипел Семимес.

– Похоже, я знаю, где мог обронить Слезу, – поспешил на выручку всем Дэниел, едва придя в себя.

– Говори, Дэнэд, поправляй свою нерадивость, – сказал Семимес, тщетно стараясь смягчить тон звуков, зажатых в тиски окаменевшего лица.

– На площади. Мы стояли напротив часов, шагах в десяти от них. Потом Лэоэли побежала… Потом… В общем, я мог обронить Слезу, когда убирал Её в кошель. Наверно, опустил мимо и не заметил. Это было недалеко от часов, слева от них.

Семимес, не проскрипев больше ни слова, сорвался с места и вскоре скрылся из виду.

– Бежим? – предложил Мэтью…

То, что Мэтью и Дэниел увидели, прибежав на площадь, заставило их попятиться назад и проглотить слово «Семимес», имя «Семимес».

Сын Малама, рождённый дорлифянкой, опершись на четвереньки, метался по куску земли, подобно охотничьему псу, который, почуяв затихшего в лабиринте норы зверя, ищет подступы к нему. Не замечая ребят, он то и дело пускал в ход нос, жадно вбирая дух почвы и отфыркиваясь… он взвизгивал и рычал… Он спешил за мимолётным запахом, который всё время поддразнивал его и ускользал, терял его, возвращался на прежнее место и проверял, не пропустил ли того, ради чего позволил вылезти наружу из его, Семимеса, жил существу, зачатому от корявыря. Сопение и рычание его становились страшными и невыносимыми, когда он взрывал утоптанную землю голыми руками и хоронил принятый за Слезу камешек. И это дикое отчаяние повторялось и повторялось, потому что его нетерпеливая жажда была сильнее его чутья.

Дэниел и Мэтью не смели приблизиться к тому, кого называли другом. Они стояли поодаль, охваченные отвращением и жалостью… Они стояли, и отвращение, огрызаясь, покидало их… а жалость, без объяснений, ждала Семимеса…

Вдруг Семимес подпрыгнул, словно укушенный змеёй, и, прижимая горевшую руку к груди, метнулся к часам. Под ними он окунул руку в свет и раскрыл ладонь.

– Нашёл!.. Нашёл!.. Нашёл! – раздался полный счастливого плача скрип.

Дэниел и Мэтью подбежали к Семимесу.

– Дэн! Мэт! Друзья мои! Я нашёл Её! Вот Она! – восклицал Семимес, и лицо его сияло счастьем. – Я нашёл твою Слезу, Дэн. Возьми.

– Спасибо, друг, – сказал Дэниел и принял Слезу (по коже его побежали мурашки, когда к его рукам, сложенным лодочкой, прикоснулась рука Семимеса, холодная, дрожавшая).

– Спасибо тебе, проводник, – сказал Мэтью. – Ты снова выручил нас.

Семимес проследил, как Дэниел убрал Слезу в кошель, потом помолчал, взвешивая услышанные им слова благодарности, потом сказал:

– Если бы Семимес был целым человеком, он бы… промолчал… И я промолчу… потому как все и так знают, что Семимес выручил всех.

На полпути к дому Малама Мэтью первым нарушил молчание, которое было в тягость каждому из троих.

– Семимес?

– Спрашивай.

– Как ты думаешь, Гройорг-Квадрат оставит нам грибов или?..

– Думаю, Гройорг-Квадрат и мой отец будут ждать нас к ужину, Мэт-Жизнелюб.

Так оно и случилось. Гройорг поджидал ребят на крыльце, и, когда они подошли к дому, сразу отдал свои чувства словам:

– Друзья мои, я счастлив, что вы, наконец-таки, добрались до дома! И теперь все мы усядемся за стол и предадимся беседе и поеданию яств. Что на свете может быть лучше этих двух вещей, когда они объединяются?!

…После того как обитатели дома на окраине Дорлифа разошлись по своим комнатам (Гройоргу достался диван в гостиной) и каждая из них стала мало-помалу наполняться полусонными переживаниями и мечтами, непохожими на мечты и переживания, заселявшие соседние комнаты, одна из дверей пропустила через себя тихий стук.

– Войди, если ты друг.

– Не спится?

– Вроде лёг. А вот тебе, вижу, не спится. Садись – поговорим… а то всё говорим, говорим… в разные стороны.

– Садиться не буду – похожу по комнате, как наш мудрый Малам. Может, что придумаю.

– Да ты уже придумал, с этим ведь пришёл… Ходи, ходи… дорлифянин.

– Угадал: придумал.

– Не угадывал – тебя глаза выдают.

– Скажу… неприятную вещь… может, подлую… даже предательскую.

– Ты не перегрелся у камина?

– Камин здесь не при чём.

– Точно, камин не при чём. А что при чём?

– Тебе надо вернуться домой.

– Это в Нет-Мир-то?

– Я не шучу.

– Это невозможно. И ты это знаешь.

– Знаю. А ты знаешь, каково сейчас Крис?

– Дальше!

– Знаешь, что будет с нами? С тобой?

– А ты знаешь?

– Знаю.

– Откуда?

– В глазах горхуна видел.

– Ты серьёзно? Почему не сказал?

– Не хочу верить в это, вот и не сказал.

– А я не хочу быть предателем и не буду им. Я Хранитель Слова, как и ты.

– Но это не твоя, а моя судьба… моё прошлое и будущее. Ты своё дело уже сделал: ты мне помог. А теперь возвращайся, я прошу тебя.

– Чокнутый ты. Убери Её… и не теряй больше. Просто тебе выспаться надо.

– Выспаться?

– Выспаться.

– Тогда пойду спать.

– Постой… Угадай, что больше всего удивило Нэтэна в Нет-Мире?

– Солнце.

– Как ты угадал?

– Просто сказал, что первое в голову пришло… Знаешь, почему пришло? Есть в Дорлифе один человек, который видел солнце. Угадай, кто этот человек.

– Малам?.. Фэлэфи?.. Ты заходил к Фэлэфи?

– Заходил, да не зашёл… Это Лэоэли.

– Лэоэли?! Где она могла видеть солнце?! Что она сказала?

– Ничего не сказала. Сболтнула и испугалась. Уверен, что видела.

– Ну и дела!

– А Семимес? Что его удивило в Нет-Мире?

– Не знаю. Он всё головой мотал. А про солнце? Плохо, говорит, когда всё зависит от одной свечи, хоть и большой.

– Правильно говорит. И ты правильно сказал: я, похоже, и вправду чокнутый. Пойду. Спать.

– Эй, чокнутый!

– Что ещё?

– Я всё равно с тобой.

– Значит, мы оба чокнутые… Да, Лэоэли просила насчёт солнца… никому.

– Зачем же мне сказал, раз просила?

– Ты чокнутый – тебе можно. Спокойной ночи, если уснёшь теперь.

– Уже сплю. И всё это – сон.

– Согласен: сон. Всё это – сон.

Дверь, выпустив сон, закрылась…

Глава шестая Новосветный загад

Приближался предновосветный полдень. Дэниел и Мэтью пробудились и встали, как и вчера, поздно, наскоро позавтракали и только теперь собирались отправиться в Дорлиф, на площадь. В гостиную вошёл Малам.

– Сынок, вот тебе двадцать пять ферлингов…

– Не надо, отец. У меня есть, я скопил.

– Возьми – пригодятся. Полдня, пересуды и ночь впереди. До утра, думаю, домой не явитесь.

Семимес нехотя принял деньги.

– Мэтэм, вот твои двадцать пять ферлингов, – Малам, отсчитывая по одной, вложил в руку Мэтью пять пятиферлинговых монет. – Трать без оглядки.

– Постараюсь до утра промотать, – Мэтью подмигнул Семимесу.

– Вот и правильно: кто на праздник скупится, того праздник сторонится, – сказал Малам и подошёл к Дэниелу (он стоял у грибной стены). – Остались только твои ферлинги, Дэнэд. Подставляй ладошку.

– Спасибо, Малам.

– В кошель не клади, – проскрипел Семимес, – чтобы ненароком Слезу не выпихнуть, когда руке загорится за ферлингами лезть.

– Научен уже, – ответил Дэниел.

– Дэнэд, дорогой, могу тебе другой кошель дать – с левой стороны к поясу приладишь, – предложил Малам.

– Да не надо – я весь в карманах.

– Ну, ступайте тогда. Мы с Гройоргом попозже на площадь явимся… Новосветное Дерево смотреть. К середине пересудов, думаю, явимся.

– А где он? – спросил Мэтью. – Мы с Дэном ещё не видели его сегодня.

– Вставать надо раньше, – заметил Семимес.

– Да, он рано встал. Позавтракал, взял бревно и отправился подальше от глаз со своими кинжалами упражняться, – сказал Малам и затем обратился к Семимесу: – Сынок, палку время от времени слушай.

– Хорошо, отец.

– Деньги трать – не жалей.

– Ладно.

Семимес, сойдя с крыльца, сразу повернул голову направо и уставил глаза на что-то в кроне липы. Он сделал это нарочно, чтобы привлечь к этому предмету внимание Дэниела и Мэтью. И приём сработал: его друзья разом задрали головы и увидели большой круглый фиолетовый фонарь, который висел на ветке. Свеча в нём не горела: не пришло время. Повинуясь законам симметрии, ребята повернулись налево, к иве: из её кроны выглядывал точно такой же фонарь.

– Здорово! Эти фонари говорят нам, что мы входим в особый день, предновосветный, – сказал Дэниел. – Да, Семимес?

Семимес просиял, словно третий фонарь, но свечка в нём уже загорелась.

– Да, Дэн… Правильно сказал, очень правильно.

– Какой чей? – спросил Мэтью.

– Этот – отцов. На иве – мой. А в цвете на этот раз сошлись. Отец сказал: «Мой пусть будет фиолетовый, как глаза одного нашего гостя». Меня тоже фиолетовый покорил, – сказал Семимес, но объяснять, почему его покорил фиолетовый, не стал.

– Стало быть, расставили ловушки для света?

– Проказник ты, Мэт. Пойдёмте. Дорогой всё вам расскажу. Надо же такое выдумать – ловушки… Фонари увидите у каждого дома. В канун Нового Света их вешают на деревьях, как мы с отцом, или на стойках с крючками. Каждый сам выбирает, в какой цвет покрасить свой фонарь. Если ты думаешь, что небо засветится зелёным, как нынче, или хочешь, чтобы оно засветилось зелёным, то покрасишь свой фонарь в зелёный или купишь готовый зелёного цвета, чтобы самому не красить. Наши отец рано утром покрасил, пока вы спали, а я повесил. Про зелёный это я так сказал, к примеру. Не помню, чтобы небо два года кряду одного цвета было.

– Выходит, вы с отцом ждёте фиолетового неба, – сказал Дэниел.

– Фиолетового… Только отец сам, а я сам. А дурачок Кипик жёлтый фонарь повесил. Вон его дом, а рядом на рябине – фонарь жёлтый. Видите? Он каждый год жёлтый выбирает. А пускай ему повезёт – может, коз да собак пугать не станет.

– А у дома рядом один фонарь синий, другой – розовый, и оба на столбах, – заметил Дэниел.

– Я же сказал: это не столбы, это – стойки, их в землю не закапывают – очень удобно.

– Мне нравится эта затея с фонарями, – сказал Мэтью.

– Ты же говорил: ловушки.

– Я смеху ради сказал.

– Суфус и Сэфэси придумали. Всем нравятся их придумки. Даже насмешникам.

– Классная придумка, – подтвердил Мэтью.

– Дождитесь ночи, друзья мои. Ночью отрадно будет: все зажгут фонари и будут ждать, каким светом небо откликнется.

– Добрый день, Волчатник! – полное розовощёкое лицо, торчавшее из окна дома, мимо которого проходили ребята, поприветствовало Семимеса. – Отец дома?

– Добрый день, Дэфилифэд. Дома пока.

– Зайду к нему за молоком, пока он дома.

– Дело правильное. Очень правильное. Прямо сейчас и иди.

– Только кринку прихвачу.

Когда ребята миновали дом Дэфилифэда, Семимес проскрипел, посмеиваясь:

– Ферлинги улетают, ферлинги прилетают.

Мэтью и Дэниел переглянулись.

– Это я о звонких монетках, – пояснил Семимес.

– Да мы поняли, – сказал Дэниел.

– Про звонкие разве что Кипик не понимает.

– Не понимает? – спросил Дэниел.

– Не понимает. Но в лавку ходит. Мать отсчитает ему сколько нужно – он идёт и меняет свои ферлинги на хлеб. Там-то уже знают, кто пришёл и что ему в сумку положить.

– Бывает, – Мэтью помотал головой.

– А вы заметили, какой фонарь Дэфилифэд вывесил? – спросил Семимес и усмехнулся в ответ на какую-то свою мысль.

– Белый?

– Да, Мэт, правильно – белый. Белый, как само козье молоко. Небось, размечтался о молочном небе. Думает, оно будет молочным дождём ему кринки наполнять, а кошель – ферлинги сберегать, кои нынче Маламу выкладывать принуждён.

Семимес был какой-то другой в этот предновосветный день. В нём было больше весёлости, он был разговорчив, болтал о всякой чепухе, которая залетала ему в голову, и сам радовался этому. В то же время, в речах его, с лёгкостью выпускаемых наружу, проскальзывала язвительность.

– Бывает, – снова сказал Мэтью.

– Смотрите, смотрите! Вот и наш герой – Спапс. Отсюда видать: набил рот своими тщеславными мыслишками о своём слузи. Смотрите – изготовился… Одна из них сейчас порадует наши уши. Только донеси, родной, – не лопни.

Навстречу ребятам шёл скорым шагом, словно и вправду подгоняемый какой-то мыслью, дородный малый.

– Приветствую тебя, Семимес!.. и вас, дорогие гости Дорлифа! Ведёшь гостей Новосветное Дерево смотреть? Уже взялись наряжать, только бы игрушек хватило: больно ветвистое слузи мне попалось, – Спапс говорил быстро, звонким бабьим голосом, не давая Семимесу вставить ни слова. – Игрушки-то прихватили с собой из дома? Побольше бы игрушек. Ладно, я пойду.

Когда Спапс отдалился, Семимес сказал с усмешкой:

– Что я вам говорил?! Десяти шагов не донёс – разродился, как нерадивая роженица. Как он: «Ведёшь гостей Новосветное Дерево смотреть?» Веду, куда глаза ведут. А хоть и Новосветное смотреть. Может, тебе в карман ферлингов отсыпать за смотрины? И так толстый… Как он: «Только бы игрушек хватило». Не смешно ли? Только бы твоему языку прыти хватило донести до всех гостей Дорлифа главную новость – кому в сети самое ветвистое слузи попалось.

– Семимес!..

Неожиданно пространство расцарапал старушечий голос, смутив Семимеса и ещё больше – его друзей. Было в нём что-то пугающее. Было в нём что-то, что пронзительно шептало: «Я по ваши души». И ребята разом, не желая того, услышали: «Я по ваши души».

Из-за ивы вышла старуха… древняя, сухая, согбенная; в сером одеянии: заплатанной серой кофте и морщинистой серой юбке; на голове её глубоко, до самого носа, так, что не было видно глаз, сидел какой-то колпак, похожий на перевёрнутое вверх дном лукошко. Старуха опиралась на кривую, как она сама, палку… как будто нельзя было найти прямую. Не поднимая головы, она поманила ребят рукой. Семимес, преодолев неясное отвратное предчувствие в себе, шагнул в её сторону, Дэниел и Мэтью – за ним.

– Что тебе, бабка? – сдержанно проскрипел Семимес.

Та шаркнула палкой по земле и заговорила речитативом. И первые же её слова отозвались холодом, который пробежал по спинам ребят. И вокруг не осталось ничего, кроме этих слов, и они монотонно оплетали разум:

Сын Малама, зачатый воплем в ночи, Внимай мне бесстрастно. Внимая, молчи. Во сне поманил меня зеркала клок: Хранителей Слова ждёт горестный рок. Шагнут за пределы один за другим, Лишь верности муки останутся им. Двоим не узреть наступающий свет. Покроет их очи фиалковый плед. Предатель нарушит ход тайный восьми: Ход времени выше поставит судьбы. Из озера, Шорош что выпил до дна, Тьма встанет, и вихрем закружит она. Сильнее тот вихрь соцветия грёз — Прольётся слеза, за ней – озеро слёз.

Старуха перестала выть и через несколько мгновений, которые заполнила немота, вдруг махнула палкой на ребят и выкрикнула:

– Ступайте!

Невидимые оковы упали с их ног, и ноги, снова ощутив жизнь, пошли… но мысли их остались в плену страшных слов, которые продолжали шевелиться в их головах… Через какое-то время (потерянное в круговороте мыслей) Семимес обернулся назад и сказал в никуда:

– Сама ступай прочь, противная бабка! Праздник приближается – нечего людей стращать… Ведьма!

– Она что, ведьма? – спросил, зацепившись за слово, Дэниел. – Откуда она взялась?

– Да не знаю, ведьма она или не ведьма… Слышал я про одну бабку-вещунью. В Парлифе, говорят, живёт. Не она ли? Ежели она, то не ведьма.

– От этого легче, что ли? – заметил Мэтью.

– Говорят, парлифская вещунья в зеркалах, что ей во снах грезятся, будущее видит.

– Во сне поманил меня зеркала клок, – тихо произнёс Дэниел строчку из зловещего стиха.

– Ну и пусть, – возмущённо проскрипел Семимес.

– Что, ну и пусть? – спросил Мэтью.

– А то пусть, что пусть будет так, как будет, – ответил Семимес. – Мы и без неё знали, что дорога нам предстоит нелёгкая.

– Точно, проводник, догадывались, – согласился Мэтью.

– Очень догадывались… Ну, полно вам ступать ногами вперёд, а мыслями назад. Вы, видно, пропустили, как до площади добрались. Посмотрите-ка, какие фонари вокруг площади! А народу сколько уже! Порадуйтесь, друзья мои!

– Пока радуется, – некстати сказал Мэтью и сам исправился: – Шучу.

– Шути, да меру знай, – Семимес покачал головой.

На подступах к площади и по её периметру были расставлены стойки с закреплёнными на них фонарями. Фонари эти отличались от тех, что ребята видели у домов дорлифян. Все они были сделаны в виде конуса, и серебрёная гравировка на них превращала фонари в сверкающие на свету слузи-деревца.

– Эти не из безмерника, как наши, – стеклянные, – пояснил Семимес. – Лесовиками сработаны. Ночью, когда их зажгут, такая красота будет, что взора не отвести.

Народу на площади прибывало на глазах. Одни приходили посмотреть, порадоваться, другие присоединяли к радости дело, третьи – к делу радость. Ушлые хозяева уже устанавливали свои торговые лотки прямо под фонарями, а некоторые из них уже разложили товар: игрушки для Новосветного Дерева, сувениры, фонари и фонарики и разные кушанья.

– Семимес, что это за очередь там? – спросил Мэтью.

– А торговца не видно, – заметил Дэниел.

Семимес усмехнулся.

– Торговец и не нужен: там ничего не продают и не покупают. Давайте поближе подойдём. Сами всё увидите… Видите?

Дорлифяне, большей частью дорлифская детвора, подходили к разноцветному сундуку и через щёлку в крышке опускали в него сложенные листочки бумаги.

– Это тоже придумка Суфуса и Сэфэси, – пояснил Семимес. – Загадываешь, какого цвета будет небо, записываешь загад на бумажке, пишешь своё имя и кладёшь бумажку в сундук. Кто угадает, тому будет награда – любая игрушка с Новосветного Дерева, на память. Завтра в полдень огласят везунчиков.

– Мне нравится эта придумка, – сказал Дэниел. – Я тоже свой загад сделаю и в сундук опущу.

– Сделаешь, только поближе к пересудам – сейчас очередь длинная, что стоять зря?.. Не зря, конечно… Бумагу и карандаш на столе возле часов можно взять, нарочно для этого дела поставили.

– Дэн, Семимес, смотрите.

– Это мастера из команды Суфуса и Сэфэси. Карусели ладят. Их на площади с десяток установят.

– Покатаемся, детство вспомним, – как-то грустно сказал Дэниел.

– Известное дело, покатаемся, – сказал Семимес. – В праздник на нашей площади волей-неволей в детство возвращаешься. Только это весело, а не грустно, Дэн-Грустный.

– Это и весело, и грустно, – не согласился и согласился с ним Дэниел. – Как ты вчера сказал: начало всегда лучше.

– Да, Дэн, начало всегда лучше… и то, отчего тебе нынче весело, завтра обернётся грустью.

– Вы тут грустите, а я пойду помогу с каруселями: руки чешутся поделать что-нибудь, – сказал Мэтью.

– Нет, Мэт, сегодня мы грустить не будем. А рукам твоим после похода применение найти надо, – заключил Семимес. – Я с тобой иду, познакомлю тебя с ребятами. А ты, Дэн?

– Вы идите, а я Лэоэли поищу, она где-то здесь должна быть.

Семимес посмотрел по сторонам и сказал:

– Что её искать? Вон она, вместе с Сэфэси слузи наряжает. Она заметила тебя – рукой машет.

– Вижу.

– Беги, да Слезу не оброни.

– Да ладно тебе, проводник, не попрекай, – сказал Мэтью.

Дэниел подошёл к Лэоэли. Она вынимала из коробки украшения и игрушки для Новосветного Дерева и раскладывала их на столе.

– Привет, Лэоэли! Добрый день, Сэфэси!

– Приветствую тебя, Дэнэд! – ответила Сэфэси и, взяв со стола гроздь разноцветных стеклянных шариков, направилась к слузи, чтобы передать её парню, который проворно заберётся по лестнице и отдаст её Суфусу (он стоял на самой её верхотуре).

– Привет, Дэн! – ответила и Лэоэли. – Помогай мне. Видишь, я едва успеваю. Открывай вон ту коробку. Сюда клади самые большие шары, сюда – те, что поменьше, сюда – бусы и гроздья, на эту сторону – игрушки, но бумажные отдельно.

К столу подходили детишки, выбирали то, что им больше нравилось, относили к слузи и отдавали ребятам постарше, которые подыскивали место на нём для каждого украшения. Подле слузи стояли четыре высоченные стремянки, по которым то вверх, то вниз бегали самые ловкие и смелые парни из команды Суфуса и Сэфэси… Так лучезарное слузи превращалось в Новосветное Дерево.

– У вас тут настоящий муравейник, и каждый муравей знает своё место, – сказал Дэниел.

– А как же. Только не место, а дело.

– А как же, – передразнил Лэоэли Дэниел.

– Я видела, ты с друзьями пришёл.

– Мэт и Семимес к другому муравейнику прибились.

– К какому?

– К карусельных дел мастерам. Мэт с детства любит всякие механизмы.

– А ты?

– А я люблю кататься на каруселях и мечтать.

– Кататься на каруселях и мечтать все любят.

– Вот и покатаемся сегодня. Покатаемся?

– Конечно, покатаемся. Ты не можешь и говорить, и работать? Украшений на столе не остаётся.

– Оранжевый в слезинках, – сказал Дэниел, вынув из коробки большой шар, который заставил его вспомнить о морковном человечке.

– Что? – спросила Лэоэли. – А-а. Нравится?

– Семимес говорил, что оранжевый в слезинках – любимый шар его отца. Похоже, этот самый. Пойду веточку для него подберу. Отпустишь меня?

Лэоэли улыбнулась и ничего не ответила. А Дэниел почему-то не сходил с места и смотрел на неё.

– Что же ты не идёшь?

– Спросить хочу.

– Ты и сам не работаешь, и меня с ритма сбиваешь. Спрашивай.

– Ты какой цвет неба загадала?

– А ты?

– Оранжевый… в слезинках.

Лэоэли засмеялась.

– В слезинках не бывает. Не было никогда, – сказала она и, задержав взгляд на глазах Дэниела, сделала свой выбор (может быть, новый): – Я выбираю фиолетовый.

– Пойду повешу оранжевый в слезинках, а то все веточки займут…

– А-а! – неожиданный пронзительный крик, продравшийся через говор и смех детей, заставил и Лэоэли, и Дэниела вздрогнуть. Они обернулись на крик: это голос Сэфэси напугал их. Она, согнувшись, топталась на месте. Руки её тряслись, в них не было сил, и она с трудом удерживала их у груди. По лицу её, бледному и неживому, по взгляду её глаз, потухшему и потерянному, по движениям её, которые больше не подчинялись ей, слабым и нескладным, было видно, что смерть одолевает её.

Дэниел положил шар на стол и поспешил к Сэфэси – холод был вокруг неё. Он почувствовал его руками и лицом. Это был чужеродный холод, не живой. Он исходил не от Сэфэси, а от того невидимого, что убивало её.

– Сэфэси, дорогая, что с тобой? – спросил он её через эту завесу холода.

– Су… Су-фус, – произнесла она едва слышно дрожащим голосом.

Дэниел поднял голову и закричал:

– Суфус! Сюда! Быстрее сюда! Сэфэси плохо!

Вслед за ним другие голоса позвали Суфуса. Он быстро спустился по лестнице, не отрывая глаз от сестры. Сделал три шага по направлению к ней и вдруг вскрикнул и отшатнулся назад, как будто кто-то невидимый толкнул его в грудь. Он глухо простонал и, преодолевая боль, которая сковала его, снова попытался идти… но ноги его подкосились, и он не устоял и упал на колени.

– Сэ-фэ-си, – прошептал он и через силу поднял руку и протянул к ней.

Сэфэси шагнула навстречу брату и покачнулась. Дэниел подхватил её и помог ей идти. С трудом преодолев расстояние в два шага, она улыбнулась ему, потом опустилась на колени и протянула руку брату. Он взял её в свои.

– Су-фус, – воздух принял от неё слабые звуки и отдал их Суфусу.

– Сэ-фэси, – сказал он и погладил её белокурые локоны.

– Бра-тик… зага-дай… небо, – в глазах её промелькнул блик жизни.

– Твои… гла-за, – ответил он. – Теперь… ты.

– Глаза… Дэ-на: он… пришёл… не зря.

– Да, – прошептал Суфус.

Вдруг пальцы его охватила судорога.

– Сэ-ф… – ещё раз успел он произнести имя сестры, и жизни в нём больше не осталось.

Слеза скатилась по щеке Сэфэси, и это была последняя капля её жизни.

Дэниел склонился над ними и зарыдал…

– Беги за лекарем, парень! – вдруг прямо над собой услышал он чей-то голос.

Он глянул на человека, сказавшего слова надежды. «Фэлэфи, – промелькнуло у него в голове. – Она спасёт их». Подстёгнутый этой мыслью, он помчался к знакомому дому. (Если бы вчера он был вместе с друзьями в «Парящем Ферлинге», он бы узнал теперь в этом человеке того, в чьих глазах Семимес угадал тёмные мысли)…

* * *

Дорлифская площадь рыдала и вопила сотнями голосов, и эти смятенные и горестные звуки не только подгоняли Дэниела и Фэлэфи, но и призывали каждого дорлифянина… Семимес, Мэтью и Нэтэн помогли двум сельчанам положить Суфуса и Сэфэси правильно (так предложил Семимес): рядом друг с другом, лицом к небу. Потом Мэтью и Нэтэн встали подле бездыханных тел своих друзей. Они, как и многие другие, ждали Фэлэфи, ждали чуда. Но пока чуда не случилось, а безжизненность была зрима, плач занял место предновосветной жизни Дорлифа… И жизнью Мэтью и Нэтэна в эти мгновения тоже был плач по Суфусу и Сэфэси: Мэтью не сдерживал слёз, Нэтэн плакал лишь сердцем…

Семимес, покинув скорбную площадь, побежал домой за отцом. Сообщив ему и Гройоргу страшную весть, он ушёл к своей иве. Он опустился на землю подле камня, прижался к нему щекой, обнял его и свернулся клубком. Протерпев ещё немного, он заплакал навзрыд. Обливаясь и захлёбываясь жгучими слезами, он стал рассказывать о своём горе тому единственному, с кем только и мог поделиться своим горем:

– Суфус и Сэфэси… Суфус и Сэфэси… Так звали брата и сестру… братика и сестричку… моих дорогих друзей… Всё!.. Всё! Нет больше Суфуса и Сэфэси! Там, на площади ещё надеются, что они оживут… что их оживит Фэлэфи. Никто… никто-никто не поможет им. Даже Фэлэфи не поможет им… Их убили… Всё! Нет больше Нового Света!.. Всё! Нет больше соцветия восьми!.. Как она: «Соцветие восьми!» Нет больше соцветия восьми!.. Как она: «Мы цветки на одном стебле». Только Сэфэси могла так сказать… Всё! Нет больше цветков, которых звали Суфус и Сэфэси… Соцветие восьми… Это начало. Это было начало. А теперь… Как она мне: «Кто бы так сказал, Семимес, дружок?» «Один человек», – ответил я… Один человек, которого на самом деле нет. Он был бы… я был бы им, если бы был целым человеком… Суфус и Сэфэси были такими… Они были правильными… Всё!.. Всё!..

Толпа расступилась перед Фэлэфи. Она подошла к Суфусу и Сэфэси, встала на колени подле них и подняла над ними руки ладонями вниз…

– Их души покинули Мир Яви, и я не в силах вернуть их, – сказала она, обводя взором дорлифян.

Утихшую было площадь захлестнула новая волна плача.

– Что умертвило их? – раздался голос из толпы.

Фэлэфи поводила над Суфусом и Сэфэси руками и вдруг отдёрнула их, будто испугалась чего-то.

– Я услышала что-то чуждое. Оно в их телах.

– Громче! Фэлэфи, громче!

Фэлэфи поднялась и сказала:

– В телах Суфуса и Сэфэси что-то чуждое! Оно отняло у них жизнь!

– Что это, Фэлэфи?!

– Мы ничего не видим!

Из толпы вышел Малам и жестом руки попросил всех угомониться. Затем обратился к Фэлэфи:

– Фэлэфи, дорогая, позволь мне назвать то, что ты почувствовала руками, но что скрыто от наших взоров.

– Да, дорогой Малам.

Малам опустил палку на землю между телами Суфуса и Сэфэси и всё своё внимание отдал руке. Покачав головой, он сказал:

– Кинжалы-призраки сразили наших дорогих Суфуса и Сэфэси. Позвольте мне открыть их вашим взорам.

– Поддержим Малама. Он знает, что говорит, – попросила дорлифян Фэлэфи.

– Покажи их нам, Малам!

– Мы хотим увидеть их!

– Мы хотим знать правду! Кто убил их?!

Малам осторожно прикоснулся палкой к тому невидимому, что остановило ток жизни в Суфусе – все разом ахнули: они увидели рукоять кинжала, который пронзил его грудь. Малам выдернул кинжал и отдал Фэлэфи. Затем он открыл взору дорлифян кинжал, что оборвал жизнь Сэфэси, и отдал его Тланалту, который стоял в первом ряду собравшихся. Тот поднял кинжал над головой, чтобы его могли увидеть все.

– Кто убил их? – снова прозвучал вопрос, на который пока никто не дал ответа.

И Тланалт, и Фэлэфи, и вслед за ними все, кто мог видеть морковного человечка, обратили свои взоры на него. И он сказал:

– Кинжалы-призраки вложил в руки труса Повелитель Тьмы. Этим убийством в канун Нового Света он показывает нам, что отнимет у нас свет, как отнял сегодня Суфуса и Сэфэси, людей, которые дарили нам свет. Этим убийством он начал войну нелюдей, корявырей, которым стало тесно в Выпитом Озере, против людей.

Гул поднялся над площадью… Фэлэфи попросила тишины, и, когда общий голос возмущения утих, сказала:

– Суфус и Сэфэси погибли. Но мы с вами продолжаем жить. Суфус и Сэфэси хотели, чтобы мы встретили Новый Свет. Повелитель Тьмы, напротив, жаждет лишить нас его. И мы, следуя светлому желанию сердец наших дорогих Суфуса и Сэфэси и наперекор тёмной воле, встретим Новый Свет. А потом пойдём на войну.

– Да! Правильно! – раздались согласные голоса дорлифян.

– Пусть сегодня не будет веселья, – продолжила Фэлэфи. – Но мы соберёмся на площади, каждый со своим загадом, как и прежде, и дождёмся прихода Нового Света. И те, чей загад сбудется, завтра выберут украшения на Новосветном Дереве и возьмут их себе, в память о Суфусе и Сэфэси. А теперь нам всем надо успокоиться и уступить место скорбной тишине.

– Стойте! Не расходитесь! – раздался голос из толпы, и все узнали этот голос. – Я буду говорить с вами!

Фэрирэфа пропустили. Он подошёл к телам Суфуса и Сэфэси и, встав на колени, сказал в тишину, которая жадно прислушалась к нему:

– Простите меня, дорогие мои друзья. Простите за то, что вы мертвы, а я жив… Было бы лучше, если бы убийца сначала пришёл за моей жизнью.

Люди в недоумении стали перешёптываться. Фэрирэф поднялся, приблизился к Фэлэфи и тихо спросил её:

– Ты уже знаешь, что Слеза, которую хранили Суфус и Сэфэси, была похищена убийцей?

– Нет, Фэрирэф, – ответила Фэлэфи взволнованно и даже растерянно (она вовсе не думала о Слезе, когда пыталась услышать руками хоть малейшее дыхание жизни в телах убитых дорогих ей людей).

– Фэлэфи, дорогая, – вступил в разговор Малам, – это правда: Слезы нет ни у Суфуса, ни у Сэфэси. Я заметил это, когда вынимал кинжалы, но ждал, пока люди разойдутся, чтобы сказать тебе об этом.

– Мы потеряли слишком много времени, чтобы попытаться распознать убийцу и вернуть Слезу, – с досадой заметил Тланалт.

– Беда, – тревожный шёпот вышел из груди Фэлэфи.

– Подожди, Фэлэфи. Хватит с нас одной беды, – сказал Фэрирэф и, ничего не объяснив ей, обратился к сотням собравшихся сельчан: – Дорлифяне! Вы хорошо знаете меня и верите мне!..

– Да, Фэрирэф! Не сомневайся!

– С чем ты пришёл? Скажи нам!

– Что ты знаешь, Фэрирэф?

– Так знайте же и вы, что знаю я! Сегодня хотели убить не только дорогих нам Суфуса и Сэфэси! Тот, кто убил их, пытался убить и меня!

Толпа ахнула. Фэрирэф продолжал:

– Но я одолел его. Убийца Суфуса и Сэфэси лежит в моём саду. Он мёртв и больше ни у кого не отнимет жизнь.

Многие сорвались было с места: им не терпелось собственными глазами увидеть убийцу. Но Фэрирэф окриком остановил их:

– Стойте! Стойте! Я сам отведу туда членов Управляющего Совета и нескольких мужчин, которые заберут тело.

– Кто этот изверг? – спросил кто-то из дорлифян.

– Я не знаю его имени. Никогда прежде не видел его. Но он не дорлифянин. Своих я знаю так же хорошо, как все вы знаете меня.

– Фэрирэф?! – раздался голос Руптатпура, и все поняли, что Фэрирэфу не избежать участи отвечать на вопрос с подковыркой. – Откуда же ты узнал, что тот незнакомец, что оказался в твоём саду, убийца? Или он сам тебе об этом сказал перед тем, как ты лишил его всякой возможности говорить?

– Ты как всегда въедлив, старина Руптатпур. И это правильно. Скажу так: на беседу у нас с ним времени не было…

Толпа поддержала Фэрирэфа одобрительными кивками и смешками.

– …Мы дрались. Дрались не на шутку – на смерть… Вот что выпало из кармана его рубахи, – Фэрирэф поднял и показал всем белую с фиолетовым отливом Слезу.

Волнение на площади утроилось: все узнали Слезу Суфуса и Сэфэси.

– Фэрирэфа в Хранители! – потребовал голос из толпы.

– Верно! Он спас Слезу! Пусть хранит Её!

– Он достоин быть Хранителем!

– Спасибо тебе, Хранитель Фэрирэф!

Фэлэфи подняла руку и взяла слово.

– Дорлифяне! Дорогие мои! Слеза, которую прежде хранили Суфус и Сэфэси, отныне переходит Фэрирэфу.

– Благодарю вас, друзья! – воскликнул Фэрирэф. – Я и впредь буду служить Дорлифу с честью! Теперь же, как сказала Фэлэфи, пусть скорбная тишина придёт на смену волнению. Сейчас я должен покинуть вас. Но я вернусь на площадь к концу пересудов, и мы вместе встретим Новый Свет.

– Спасибо тебе, Хранитель Фэрирэф! – ответили дорлифяне.

Фэрирэф, увидев Лэоэли, подошёл к ней. Лицо её было заплакано. Он погладил её по голове и сказал:

– Знаю, как тебе плохо в этот час. Ты любила Суфуса и Сэфэси больше всех. Крепись, внучка.

– Как бабушка?

– Очень испугалась. И о тебе беспокоится. Зайди домой, когда сможешь.

– Я приду. Как нарядим слузи, сразу приду.

– Видишь, внучка, как вышло со Слезой: к тебе вернулась твоя Слеза.

– Она не моя и не ко мне вернулась. И мне этого не надо. Иди лучше бабушку успокой.

– Лэоэли, у меня для тебя что-то есть, для твоего нового знакомого.

– Что? – удивилась Лэоэли.

– Приходи домой – сама увидишь.

* * *

Ко второй половине пересудов улицы и площадь Дорлифа снова ожили. Сумерки едва окрасили воздух в полутона, а новосветные фонари уже горели, хвастаясь друг перед другом своими загадами. Зацвело фонариками и Новосветное Дерево, встречая людей мириадами добрых и весёлых улыбок… и улыбок с грустинкой. В воздухе здесь и там словно вспыхивали имена дорлифян и гостей Дорлифа и слова поздравлений. Загорались и огоньки в глазах сотен детей и взрослых, которым преподносили подарки лесовики. Карусели раскручивались и осыпали пространство смеющимися искорками детских голосов. А в небе над Дорлифом уже парили разноцветные надувные шарики, которые провожали Старый и зазывали Новый Свет… Всё было, как бывало прежде на праздники Нового Света. Но всё-таки было немного тише, чем бывало прежде: задор не разгуливал так вольно по площади и улицам Дорлифа…

Лэоэли, прогуливаясь у Новосветного Дерева, искала глазами Дэна. Вдруг кто-то окликнул её, и она обернулась на голос: Эфриард и Эстеан помахали ей руками. Она остановилась и подождала их. На нём была светло-зелёная рубаха, на ней – изумрудное платье с чёрными нитями косого дождя.

– Привет, Лэоэли! – сказал Эфриард. – Вот мы снова и увиделись.

– Привет, дорогая моя! – сказала Эстеан. – Я успела соскучиться по тебе.

– Добрый вечер, дорогие мои, – ответила Лэоэли и опустила глаза.

– Мы знаем о вашем горе, – Эстеан взяла её за руку. – Но ты правильно сказала: предновосветный вечер всё равно добрый.

– С наступающим Новым Светом тебя, – сказал Эфриард. – Прими от нас с Эстеан этот подарок.

Лэоэли взяла крошечную деревянную изумрудного цвета шкатулку, украшенную рубиновыми капельками.

– Какая прелесть! Благодарю вас, дорогие мои, – сказала она, и на глазах у неё выступили слёзы (так в ней уживались горе и радость).

– Вот ключик к ней, – Эстеан вложила в руку подруги красный ключик. – Открой прямо сейчас.

Лэоэли открыла шкатулочку: в ней на чёрной бархотке покоился перстень с фиолетовым переливчатым камнем в виде распустившегося бутона; кольцо перстня образовывалось двумя изумрудными листиками, завёрнутыми книзу.

– О! Какой красивый! Как вы угадали?!

– Что мы угадали, Лэоэли? – спросила Эстеан.

– Мой цвет! Я загадала его днём. И вот этот цветок! Друзья! Спасибо вам! С наступающим Новым Светом!

Лэоэли обняла Эстеан, затем Эфриарда и расплакалась… и сквозь слёзы увидела Лутула. Он подошёл к ним.

– С наступающим Новым Светом, дорогая Лэоэли! С наступающим Новым Светом, дорогие наши соседи!

– С наступающим Новым Светом! – разом ответили все трое.

Он приподнял корзинку, отбросил на сторону покрывало, постланное поверх её содержимого, и протянул её Лэоэли и её друзьям.

– Отведайте творожного печенья. Сам испёк.

– Как всегда на Новый Свет: кого повстречал – тому лакомство? – сказала Лэоэли и взяла печенье.

Эстеан и Эфриард тоже угостились.

– Как всегда на Новый Свет, – ответил Лутул. – Спасибо вам.

– Это тебе спасибо, дорогой Лутул, – сказала Лэоэли. – Очень вкусное печенье.

– Да, печенье – прямо объедение! – с чувством сказала Эстеан.

Лэоэли осмотрелась.

– Ты кого-то ждёшь? – спросила Эстеан.

– Да, моего нового… – Лэоэли запнулась.

– Что замолчала? Секрет? – подначила её Эстеан.

– Эстеан! – остановил её брат и сказал Лэоэли: – Если секрет, не говори.

– Что ты, Эфриард! Нет у меня от вас секретов! Просто не захотела назвать Дэна знакомым. Мне кажется, мы с ним стали друзьями, хоть и знаем друг друга всего лишь день. Я обязательно познакомлю вас с ним.

Глава седьмая Два мешка с подарками

Тем временем в доме Малама шли последние приготовления к секретному походу.

Убийство Суфуса и Сэфэси заставило Фэлэфи вновь собрать членов Управляющего Совета и Хранителей Слова для срочного разговора. Было решено, что Хранители Слова отправятся в путь сегодня же с наступлением темноты, а восемь сотен воинов Дорлифа и лесовики выйдут в Нэтлиф не на третий день после Новосветной Ночи, а в ночь, следующую за ней. Сразу после короткого совета Фэлэфи попросила знакомого лесовика, пришедшего на праздник, срочно вернуться к своим и сообщить Савасарду одно слово – «сегодня». И уже к середине пересудов Савасард прибыл в дом Малама с необычными новосветными подарками, которые ему помог доставить сюда Эвнар. Затем Эвнар отправился к Фэлэфи. У него была хорошая весть для неё: Правитель лесовиков Озуард решил отрядить в помощь Нэтлифу четыре сотни воинов, а командиром этого отряда назначил его.

Семимес и Мэтью занесли два походных мешка в гостиную и с нетерпением ждали, когда Савасард развяжет узлы на них. Нэтэн, Малам и Гройорг тоже были рядом, и любопытство притянуло и их взоры к мешкам. Уединившийся в своей комнате Дэниел, услышав Мэтью («Дэн! Подарки из леса подоспели!»), сразу же пришёл в гостиную.

Савасард вынул из мешка кожаный поясной ремень с прилаженными к нему тремя кожаными чехлами для нужных в любой дороге вещиц.

– С Новым Светом, дорогой Малам! Это тебе от меня подарочек.

– А-а! Заметил, что мой истрепался! – воскликнул морковный человечек. – Благодарю тебя, дорогой друг!.. Надо же – с чехлами! Вот этот аккурат для моей фляжки. А этот коробочку вспышек приютит. Благодарю тебя, Савасард! Очень угодил ты мне.

– Это тебе, Гройорг-Квадрат, прибавка к воинству, что на поясе у тебя, – сказал Савасард, протягивая Гройоргу кинжал в ножнах (чёрная рукоять кинжала имела оранжевую насечку и на конце оранжевый камень, а ножны были украшены узорным орнаментом). – В походе пригодится.

– Пригодится… пригодится, Мал-Малец в помощь мне! Спасибо тебе, Савасард-Ясный! – Гройорг вынул кинжал из ножен. – Жаль будет такую красоту в ход пускать – только в крайнем случае.

– Нэтэн, друг мой, прими от меня это.

– Вот так подарочек! – не удержал в себе свой восторг Семимес, увидев колчан с боевыми стрелами.

– Благодарю тебя, Савасард, – сказал Нэтэн и, поднеся к губам колчан, прошептал стрелам: – Я люблю вас, но не люблю тех, кто встанет на вашем пути.

– Этот кинжал тоже тебе.

– Не хуже, чем твой, Гройорг-Квадрат, – похвастался Нэтэн.

– Но и не лучше, Нэтэн-Смельчак, – прохрипел в ответ Гройорг. – Лучшим его делает рука.

– У меня такое чувство, что в этом я с тобой не сравнюсь, – признался Нэтэн.

– Во владении кинжалом с этим парнем никто не сравнится, – заметил Малам.

– Мал-Малец в помощь мне! – выразил удовольствие Гройорг, услышав от старого друга похвалу в свой адрес, вместо привычного сердитого «Гройорг!».

– Но зато у меня есть ещё один помощник, повыше ростом и пошире в плечах, – сказал Нэтэн, кивнув на свой меч.

– А у меня есть помощник, который не оглядывается ни на чей-то рост, ни на ширину плеч – он просто-напросто бьёт, Мал-Малец в помощь мне, – не остался в долгу Гройорг.

– Семимес, дружище, прими и ты подарок от меня. С Новым Светом!

Семимес выдохнул из груди изумление, которое, облачившись в звуки, вышло наружу протяжным скрипучим «а-а!». Такого подарка он не ожидал. Это был выточенный из камня конь вороной масти. Отшлифованное до слепящего блеска чёрное тело его играло красноватым отливом, словно он скакал сквозь пламя, и оно отражалось в нём. В отличие от вороного Семимеса, этот смотрел зрячими глазами, взор которых был устремлён вперёд. Семимес подошёл к стене с вороным и поставил каменного коня на верхнюю полку.

– На этом коне должен сидеть Семимес-Победитель, – сказал Гройорг.

Эти слова почему-то не обидели Семимеса, как обидели в прошлый раз, и ему не захотелось подраться с Гройоргом. На мгновение он вообразил себя Семимесом-Победителем, который сидел на этом прозревшем вороном, и в нём, Семимесе-Победителе, была какая-то сила, и у него, Семимеса-Победителя, была… власть. «Элэи», – вдруг промелькнуло у него в голове, и он очнулся… и, повернувшись к друзьям, к Савасарду, сказал:

– Савасард… Савасард, друг мой, я буду помнить это всегда… всегда.

– Благодарю тебя за добрые слова, дорогой Семимес, – ответил Савасард и добавил, вручая ему ещё один подарок: – А этот кинжал пусть послужит тебе в предстоящем походе.

Семимес поднёс кинжал к губам, обратил глаза на Нэтэна и спросил его:

– Нэтэн, тебя не заденет, если я скажу твоими словами?

– Что за вопрос, Волчатник? Валяй, говори.

– Я люблю тебя, но не люблю тех, кто встанет на твоём пути, – прошептал Семимес своему кинжалу.

– Дэнэд, Мэтэм, вы не воины, но кинжалы не будут лишними и для вас. Не бойтесь их, и тогда они помогут вам.

– Спасибо тебе, Савасард. Мы с Дэном не будем бояться: нож не такая уж непривычная вещь в любом хозяйстве, – шутя ответил Мэтью.

Семимес неодобрительно покачал головой.

– Эх, Мэт-Мэт! Додумался – сравнил боевой кинжал с кухонным ножом.

– А что? Грибы срезать и тот и другой сгодится, – не принял упрёка Мэтью.

Дэниел долго рассматривал кинжал, потом оторвал от него глаза и пристально посмотрел на Савасарда.

– Какое слово ты скажешь мне, дорогой лесовик, прежде чем мы вместе отправимся в путь?

Савасард подумал немного и ответил:

– Палерард.

– Спасибо тебе и за кинжал, и за искреннее слово, – сказал Дэниел (ему показалось, что он понял смысл этого незнакомого слова).

Савасард достал из второго мешка матерчатый свёрток, положил его на стол и развернул… Это были четыре дымчатые рубашки, прошитые металлическими нитями. Пересекаясь, нити образовывали небольшие ромбы, углы которых соединялись между собой более тонкими нитями.

– Наденьте их, – предложил Савасард ребятам. – Они не лягут на ваши плечи тяжёлым грузом, но часть ваших ран достанется им.

– Легки, как дым, из которого они сшиты, – заметил Семимес, первым облачившись в защитную рубашку.

– Теперь нам не страшны ни стрелы, ни мечи корявырей! – весело сказал Мэтью. – И это придаёт мне бодрости. А тебе, Дэн-Грустный?

Он хотел как-то расшевелить своего друга, которому после убийства Суфуса и Сэфэси, казалось, стало не до чего: он погрузился в себя и не проронил ни слова, а потом и вовсе спрятался от слов и взглядов в своей комнате и пробыл там до тех пор, пока не появился Савасард.

– И мне, – вовсе не бодро ответил Дэниел.

– О! Это ещё не всё? – спросил Мэтью Савасарда, увидев, что тот снова вынимает что-то из мешка.

– Возьмите. Это накидки, – сказал Савасард, протягивая Дэниелу и Мэтью по матерчатой трубочке. – От ветра, дождя и вражьего глаза. Их надо закрепить на поясах сзади. Я покажу.

– Гнейсовые, как у меня, – заметил Семимес, оценив опытным взглядом трубочки.

– И у меня, – сказал Нэтэн и показал свою накидку, прикреплённую к поясу. – Ретовал подарил.

– Гройорг, у меня ещё одна – для тебя. Возьмёшь? – спросил Савасард.

– Что ж не взять, вещь полезная. А иной раз и спрятаться от вражьих глаз можно, хоть я этого и не люблю.

– Эта – дымчатая, – снова заметил Семимес.

– Дэнэд, Мэтэм, я сказал, что вы не воины. Но вы Хранители Слова, и вам придётся защищать его и себя. И одних кинжалов для этого мало.

Савасард выложил на стол семь чёрных мешочков. В каждом мешочке, застёгнутом на пуговицу, было что-то размером с баринтовый орех.

– Открывай их быстрей, друг, не терпится заглянуть внутрь, – торопил его Мэтью.

– Очень не терпится, – проскрипел Семимес, на этот раз соглашаясь с Мэтью. – Что же там за хитрые штуковины, что невоинов в воинов превращают?

– Открывать не стану – объясню на словах. В мешочках – оружие, не слабее стрелы, меча и секиры.

– Вот те раз! – воскликнул Гройорг. – Я-то подумал, там гостинцы! Что же это?

– От них веет смертью, – тихо сказал Малам.

– Так оно и есть, Малам. Это оружие ещё не побывало в битве, но уже убило шестерых наших.

– Вот те раз! Зачем же ты притащил его сюда?! Здесь дети! – сердито прохрипел Гройорг.

– Это кто здесь дети?! – возмутился Нэтэн.

– Да! – присоединился к нему Мэтью. – Кто это дети?!

– Да я не в обиду вам, Мал-Малец в помощь мне! Я про то, что молодые вы все, а тут, вишь, какие страсти!

– Одни называют его огнедышащим камнем, другие – безумным, – начал рассказывать Савасард. – Это и в самом деле камень. Теперь добытчики выискивают его в пещерной тьме вслепую, лишь на ощупь. Помогает то, что он пористый. Факелы зажигать нельзя: когда на него падает свет, он обезумевает и сжигает всё вокруг на расстоянии трёх-четырёх шагов от него. Шестеро добытчиков погибли, когда один из них извлёк первый такой камень из-под слоя грунта в шахте. На камень упал свет факела. Лишь одному повезло: он стоял дальше других и остался жив. Он сказал, что увидел в руке друга тёмно-зелёный матовый камень, с заметными порами. Хотел подойти ближе. Но свет в несколько мгновений сделал камень белым и превратил в огромный огненный шар.

– Это как раз то, чем нужно накормить корявырей! – сказал Нэтэн.

– Будь у нас камешки третьего дня, мы бы не улепётывали от них, как зайцы. Да, Дэн?

– Да, Мэт. Мы не будем больше бегать от корявырей. Мы будем помнить о Суфусе и Сэфэси, и нам не захочется ни от кого бегать.

– Молодец, Дэн-Грустный, – поддержал его Гройорг. – Но чтобы драться, нужно иметь немного больше задора в сердце и в руках, Мал-Малец в помощь мне.

– Главное – донести Слово, вверенное вам, до Фэдэфа, – возразил Малам. – А для этого, может статься, и боевой задор укротить надо будет, а то и пятки врагу показывать.

– Ну, уж этого они от нас не дождутся, отец, – скрипуче возмутился Семимес.

– Точно, – сказал Мэтью.

– Мэтэм, Дэнэд, огнедышащие камни я принёс для вас. Озуард позволил забрать мне все камни, что добытчики нашли за девять лет. Их всего семь. Мешочки наденьте на свои пояса, для этого к ним пришиты лямки. Помните: огнедышащий камень не боится ударов и никак не отвечает воде, но свет делает его безумным. У вас будет всего несколько мгновений, чтобы бросить вынутый из мешочка камень во врага… Сами решите, кому из вас взять четыре камня, кому три.

– Мэт, Дэн, друзья мои, – протяжно проскрипел Семимес, – зачем вам спорить из-за камня? Лучше подарите его своему проводнику.

– Выбирай любой из семи, – предложил Мэтью.

Семимес тотчас взял мешочек со стола и повесил себе на пояс рядом с кинжалом. Его примеру последовали Мэтью и Дэниел.

– Подождите-ка, друзья, чуть не забыл, – заговорил Малам каким-то волнительным голосом. – Отлучусь на десяток шагов.

С этими словами он торопливо, продолжая что-то бормотать себе под нос, вышел из гостиной, и никто, даже Семимес, не понял, что так вдруг заставило морковного человечка всполошиться… Когда он вернулся, все увидели в руках у него палку из болотного двухтрубчатника. Это была не его палка, свою он оставил в передней по возвращении с совета.

– Савасард, друг мой, хочу исполнить свою давнюю задумку. Прими от меня в дар это. С Новым Светом тебя!

– Благодарю тебя, Малам.

– Я сработал эту палку в те же дни, что и палку для Семимеса, и с самого начала она предназначалась тебе. И вот я дождался дня, когда смог вручить её тебе… Вспомни о ней в тот миг, когда тьма, наполненная ловушками, окружит тебя и не в твоих силах будет отделить путь спасения от тех, ступив на которые, сгинешь ты. Вспомнив о ней, ударь ею оземь или по камню.

– Малам, дорогой, пусть твоё сердце не болит за меня. Мне дано различать грань между светом и тьмой. Но слова твои запомню.

– О, Савасард! Есть места, где свет, кажущийся близким, лишь иллюзия, которая заманивает в бездну.

– Верно! Есть такие места, – подтвердил Гройорг. – Мы с Маламом как раз…

– Гройорг! – прикрикнул на него Малам.

Гройорг проглотил слово, которое уже собиралось выскочить из него, и закашлялся.

– Кажется, кто-то постучал в дверь, – сказал Нэтэн.

– И я слышал, – сказал Мэтью.

– Я ничего не слыхал, – прохрипел Гройорг.

Снова раздался стук – стучались во входную дверь.

– Кто же в такой час? Фэлэфи? Она уже попрощалась с вами, – подумал вслух Малам.

– Пойду открою, – сказал Семимес.

– Подожди, сынок, – я сам. Не надо, чтобы тебя видели в этой рубашке.

Малам прошёл в переднюю и открыл входную дверь.

– О! Кто к нам в гости пожаловал!

– Здравствуй, Малам. С Новым Светом!

– С Новым Светом, дорогая Лэоэли!

– Я смотрю, вы с Семимесом фиолетовые фонари выбрали.

– Фиолетовые. По цвету глаз нашего гостя.

– Мне бы увидеть его. Он дома?

– Дэнэд? Дома, дома. Проходи.

– Я лучше здесь подожду, у липы.

– Сейчас выйдет.

Узнав, что пришла Лэоэли, Дэниел почему-то растерялся и в нерешительности посмотрел на своих друзей.

– Сними пояс и рубашку и ступай, – подсказал ему Гройорг.

– Спасибо, Гройорг, – сказал Дэниел и, сняв с себя воинское облачение, поторопился к гостье.

– Не болтай лишнего, парень, – проскрипел Семимес. – И недолго – нам в путь пора отправляться.

– Не торопи его, Волчатник, время есть, – сказал Нэтэн. – Пусть темень загустеет.

Дэниел спустился с крыльца и молча подошёл к Лэоэли.

– Я искала тебя. Весь вечер искала.

– Прости… Я не могу сказать, почему не пришёл.

– Мы завтра не увидимся?

– Нет, Лэоэли. А почему ты спросила об этом?

– Не знаю. Показалось…

– Показалось?

– Показалось. Просто показалось, что не увидимся… Скажи, что значит для тебя пёрышко.

– Пёрышко?.. Это давняя история. Фэрирэф рассказал?

– Ничего он мне не рассказывал. Просто сказал, что тебе будет приятно, если я подарю тебе пёрышко. Это правда?

– Ещё как приятно. Пёрышко – это лучший подарок для меня. С него всё началось, наша с Мэтом дружба началась… Пёрышко – это Мэт. Сначала Мэт был пёрышком. А потом пёрышко превратилось в Мэта.

– А ты тогда кто? Кем ты был сначала?

– Не знаю. Я это я… Может, я был слезинкой с того шара.

– С какого шара?

– С оранжевого в слезинках. Забыла?

– А-а! Кажется, уже столько времени прошло, а ведь это сегодня днём было.

Лэоэли сняла через голову какую-то нить и, потянув вверх, достала из-под ворота платья серебристое пёрышко.

– С Новым Светом, Дэн. Надень это пёрышко. Пусть оно всегда будет с тобой.

– Пёрышко! – удивлённо и одновременно растерянно произнёс Дэниел. – Спасибо, Лэоэли. С Новым Светом. Прости, я не знаю… я не подумал… о подарке для тебя… Красивое. Из какого-то камня.

– Я не разбираюсь в камнях. Отцу лесовик подарил, друг его. Не помню, как его звали, я маленькая была.

– Это твой волос?

Лэоэли улыбнулась.

– Ты же знаешь, я свои покрасила, а этот чёрный. Это конский волос. Раньше такой обычай был (да и сейчас есть): когда кто-то надолго покидал дом, близкий ему человек или друг надевал ему на шею или на руку замкнутый конский волос, сам по себе или с украшением. Это для того, чтобы дружба не оборвалась и чтобы человек этот вернулся живой и невредимый.

Дэниел протянул конский волос с пёрышком Лэоэли и сказал:

– Надень мне… если хочешь.

– Хочу. Наклони голову ко мне… Такое чувство, что ты покидаешь Дорлиф. Это так?

– Будешь меня ждать?

– Для чего же я тебе конский волос на шею повесила?.. Дэн, ты ведь не пойдёшь со мной на площадь Новый Свет встречать?.. Не отвечай, сама всё вижу. Тогда всё. Счастливо тебе.

Лэоэли вдруг отвернулась и пошла в сторону Дорлифа.

– С Новым Светом, зеленоглазка!

Часть третья истории. На пути к провидцу

Глава первая Предатель

Домик на окраине Дорлифа вдруг сник, съёжился и прижался к земле. Это свет в нём потух. И только два фиолетовых огонька, освещавших его снаружи, не давали ему пропасть вовсе. Из домика один за другим вышли семь человек, последним – Малам.

– Сынок, носочки про запас не забыл?

– Положил отец.

– Фляжки с тулисом и грапианом висят ли на поясе, проверь.

– Я их в мешок прибрал, так удобнее.

– Вспышек достаточно взял?

– Хватит.

– Ну, ступайте. Провожать не пойду. Направлюсь сразу к Новосветному Дереву – проведать свои шары.

– Прощай, морковный человечек, – сказал Нэтэн так, как ему захотелось сказать.

– Ещё свидимся, Мал-Малец в помощь мне, – сказал Гройорг, как умел.

– Прощай, Малам. Буду рад снова прийти в этот дом, – сказал Савасард.

– Твой дом стал родным для нас, Малам. До свидания, – сказал Дэниел.

– Точно. И мы ещё вернёмся, – добавил Мэтью.

– Ну, я пойду, отец, – тихо проскрипел Семимес.

– Буду ждать вас, дорогие мои.

Шестеро пошли прямо к липовой роще, морковный человечек – направо, в Дорлиф.

Пройдя десятка два шагов, Семимес повернул обратно.

– Семимес, забыл что-нибудь? – спросил Мэтью.

– Забыл. Идите. Я догоню вас, – ответил он.

Миновав дом, он подбежал к камню около ивы, сдвинул его с места и, присев подле ямки, зашептал:

– Пришло время нашей разлуки. Теперь я не смогу приходить сюда каждый вечер. Не смогу приносить в этот уютный домик новости. Обидно: я не прибегу сюда завтра утром, когда небо над Дорлифом будет новым, и не впущу его в домик, отвалив камень. Прости мне это, просто я буду далеко отсюда… Но моё сердце будет здесь… И там, известное дело. Там, потому что я Хранитель Слова. Здесь… Ты знаешь, почему моё сердце будет здесь… Ладно, всего не скажешь, я должен идти. С Новым Светом! Прощай!

Не забыл Семимес и про Нуруни. Он зашёл в хлев, погладил её и сказал:

– Нуруни, добрая душа, я ухожу. Далеко от дома. Очень далеко. Пока меня не будет, за тобой присмотрит отец. Не капризничай – слушайся его. Увидишь Кипика, не робей, бросайся на него – он и убежит. Ну, мне пора. С Новым Светом тебя, дорогая.

* * *

Сафа поднималась по лестнице в полной темноте, не зажигая свечей. За тринадцать лет чувства её запомнили этот путь лучше всех других дорожек, по которым она ходила, а их было немного, и все они не убегали за пределы Выпитого Озера. Она торопилась. Она хотела угодить своему хозяину. Она всегда хотела угодить ему, потому что в сердце своём носила благодарность и преданность ему. Прошло тринадцать лет с тех пор, как из всех женщин и девушек Выпитого Озера он выбрал, взамен прежней служанки (она упала с лестницы и разбилась насмерть), её, Сафу. И за все эти годы он ни разу не обидел её, а одиннадцать лет назад даже погладил её по голове. Из обитателей Выпитого Озера никто больше не был так поощрён хозяином.

В один из дней того далёкого года она сидела у башни Зусуза под окном комнаты, которую он ей отвёл, и думала о своём отце: прошло уже четыре дня, как он ушёл на охоту. Скоро он вернётся с добычей.

– Не печалься, Сафа. Дара вернётся, ничего с ним не станется, – сказал ей Зусуз, проходя мимо.

– Я знаю, Повелитель, – ответила она и поднялась.

Что-то услышал Зусуз в этом её «я знаю».

– Знаешь? – переспросил он.

– Да, Повелитель, знаю.

– Откуда ты можешь знать это? Может, его задрала горная кошка или растерзали пещерные волки. А может, его свалила стрела человека. Откуда ты знаешь, что он жив?

– Я знаю, Повелитель, он идёт домой. Вот, – Сафа подняла руку, в которой держала волос.

– Что это? – спросил Зусуз.

– Откусок.

Зусуз раскатисто рассмеялся и спросил:

– Что ещё за откусок?

– Откусок моего волоса, Повелитель… Когда отец собирался на охоту, я выдернула из головы волос и незаметно привязала к его поясу. А кончик волоса откусила и оставила себе. Он и указывает мне, где отец.

– Как же ты можешь знать, где твой отец, если ты не знаешь лесов и гор, которые окружают Выпитое Озеро?

– Откусок показывает, с какой стороны он от меня и далеко ли или близко.

– Сними платок и распусти волосы, – приказал Сафе Зусуз.

Она сняла платок и вынула из волос деревянный гребень – густые чёрные пряди упали на её спину и плечи. Зусуз потрогал волосы: на ощупь они были толще и жёстче человеческих.

– И где же сейчас Дара? Покажи.

Сафа приподняла откусок, держа его двумя пальцами, и, пристально смотря на него, стала шептать:

– Откусок, найди волос, что тебя потерял… Откусок, найди волос, что тебя потерял… Откусок, найди волос, что тебя потерял… Откусок, найди…

– Сафа! Он показывает! – воскликнул Зусуз.

Волос затрепетал и начал подниматься, будто подхваченный ветром. Потом движение волоса вверх прекратилось. Он продолжал трепетать, не поднимаясь, но и не падая. Он завис на одном месте.

– Отец там, Повелитель, – Сафа указала рукой направление.

– Я догадался, – сказал Зусуз и снова засмеялся.

Сафа улыбнулась в ответ, поняв, что угодила хозяину, и добавила:

– До него два Выпитых Озера в ширину.

– Он охотится в горах Хамрута… Ты умница, Сафа. Кто же научил тебя этому?

– Никто, Повелитель. Я сама углядела, когда с куклой играла.

– Умница! – с довольством повторил Зусуз и погладил её по голове.

Сафа спрятала глаза, чтобы они не выдали её счастья, и поклонилась хозяину. Зусуз задумался. Потом сказал:

– Округу тебе покажу.

Он сдержал своё обещание: они с Сафой облетели на Шуше ближние и дальние селения, леса и горы, реки и озёра. Сафа, выполняя наказ хозяина, была внимательна и всё запоминала. Но было в этих полётах ещё одно, то, что не надо было запоминать, но что невозможно было забыть, однажды почувствовав… Было небо. От парения в небе (а ей казалось, что это она сама парит в нём) Сафа испытывала неведомое ей доселе наслаждение. И за эти счастливые мгновения она ещё больше была благодарна своему хозяину. Благодарность эта была настолько сильна, что переродилась в страсть, дикую и безоглядную. Жизнь этой страсти Сафа чувствовала в себе. Чувствовала своей душой, которая всё чаще переполнялась беспричинной злобой и яростью, когда Зусуз был не один. Чувствовала своей кожей, волосы на которой вдруг щетинились. Чувствовала пальцами, которые напрягались и судорожно царапали всё, что попадалось ей под руки. Чувствовала челюстями, которые изнывали от сжатия и, сжимаясь, заставляли её скрежетать зубами и рычать, – и тогда Сафа грызла деревяшки. И в такие мгновения она жаждала растерзать любого, в ком почуяла бы угрозу для хозяина… Страсть эта ждала своего часа, ждала утоления…

Привязанности Сафы к своему хозяину не поколебало и то, что смутило многих обитателей Выпитого Озера, то, с чем, однако, они должны были смириться, потому что этой перемены жаждал сам Зусуз. Это были новый облик Повелителя и его новое имя. Перед тем как это свершилось, Зусуз приказал всем, кто был в тот час в Выпитом Озере, собраться у башни. Он вышел на балкон вместе с Тронортом и объявил:

– Воины мои! Жёны и дети воинов! Сейчас своими глазами вы зрите нас двоих: Повелителя Зусуза, который пробудил вас к жизни и высвободил из-под гнёта камня, и Повелителя Тронорта, который одарил вас знаком всепобеждающей стрелы. Каждый из нас двоих силён, потому что в каждом из нас двоих живёт огонь Чёрной Молнии. Когда-то огонь Чёрной Молнии был единым и много сильнее отдельных его огней, на которые он распался, вырываясь из скалы на свободу. Он жаждет вновь обрести былую мощь. Желая выполнить его волю и тем приумножить нашу силу, мы решили стать единым целым, единым вашим Повелителем, имя которого будет Трозузорт. Воины! Примите это и, выказывая преданность мне и Повелителю Тронорту, возопите: да будет Повелитель Трозузорт!

Выпитое Озеро онемело. Затем ореховоголовые ряды выкрикнули, недружно и робко:

– Да будет Повелитель Трозузорт!

Зусуз нахмурился…

– Шуш! – призвал он горхуна, который, как всегда, сидел на невидимой снизу верхушке башни.

Шуш, словно раскроив когтями толстую пелену над котловиной, просунулся через неё и завис перед балконом. Зусуз прыгнул ему на спину и спустился к воинам. Сойдя с горхуна, он выдернул из-за пояса палку и ударил ею оземь, ударил так сильно, что лик его исказила кривизна, а дно озера сотрясла пробежавшая под землёй волна… Многие не устояли на ногах. Многих охватило смятение… Зусуз вернулся на балкон.

– Ты не боишься поколебать их преданность? – спросил его Тронорт. – Я не заметил былой сплочённости в их рядах.

В ответ Зусуз рассмеялся, раскатисто и громко. Но это был ответ не одному Тронорту, больше это был ответ Выпитому Озеру. И оно уловило в этом смехе то, что он, Зусуз, остаётся его Повелителем, что он, Зусуз, лишь вбирает в себя Тронорта, его силу, его огонь Чёрной Молнии, чтобы стать ещё сильнее. И оно, придя в себя, выплеснуло свой вопль:

– Да будет Повелитель Трозузорт!

– Завтра рано утром сойдитесь у башни и, узрев Повелителя Трозузорта, возопите это вдвое сплочённее и сильнее! – крикнул Зусуз.

Поначалу (за год до рождения Трозузорта), когда в башне только поселился тот, кого Зусуз приказал называть Повелителем Тронортом, комнатка внизу едва ли не каждую ночь наполнялась приглушёнными стонами и рычанием. Это страсть Сафы пробуждалась и мучила её изнутри. Порой ей становилось тесно не только в её груди, но и в её комнатке, и тогда Сафа, влекомая своей страстью, вдруг соскакивала с кровати и делала жадный прыжок к двери, за которым должны были следовать другие прыжки, приближавшие её к жилищу нового обитателя башни. Но вместо этого она впивалась ногтями в дверь, и царапала, и драла её, пока приступ ярости не стихал…

От зубов и ногтей Сафы Тронорта спасли две вещи. Ни единожды он не выказал неприязни к хозяину. По крайней мере, Сафа не заметила за ним этого. Все его чувства по отношению к Зусузу вобрали листы бумаги, на которых Тронорт рисовал его. Но эти листы, превращавшиеся в глаза одного и другого, жили недолго, лишь мгновения: Тронорт заканчивал портрет, ставил на нём привычный узор со своими инициалами, захваченный и принесённый памятью из Нет-Мира, и предавал свои чувства огню. Кроме того, он, как и Сафа, был одинок и большую часть времени проводил в башне, на балконе. Там он оставался наедине со своими страстями и рисовал. Почему-то он всегда показывал свои рисунки Сафе (не те, которые ждал огонь). Ей нравилось это и нравились эти почти живые картинки. Они заставляли её душу трепетать… но трепетать по-иному: трепет этот унимал на время её страсть, и на душе её становилось покойнее. Однажды Тронорт дал Сафе рисунок, взглянув на который, она потеряла крепость в ногах и села на пол. На том рисунке была она, Сафа…

Когда Зусуз обернулся Трозузортом, Сафа не терзалась. Теперь чувства её, и те, что связывали её с Зусузом, и те, что подарил ей рисовальщик, не раздваивали её сердца.

…Сафа поднималась по лестнице, прижимая к груди сложенную вдвое тряпицу. Ей хотелось, чтобы хозяин увидел всё своими глазами. Наконец голые стены башни кончились, и она добралась до площадки, на которую выходили двери трёх подтуманных комнат. Почему-то ей показалось, что хозяина в его комнате нет. Но нетерпение так подзуживало её, что она пренебрегла предчувствием и постучалась в дверь – никто не ответил. Тогда, обругав себя дурёхой, она злым шагом преодолела ещё несколько витков лестничной спирали и постучалась в дверь комнаты хозяина на верхнем ярусе, той самой комнаты, которую совсем недавно занимал Повелитель Тронорт.

– Входи, Сафа, – послышался голос Трозузорта.

В ответ сердце её забилось так быстро, как не заставили его биться бесконечные ступени. Она вошла в комнату.

– Повелитель, откусок показал, – наконец выдохнула Сафа.

– Он отправился в путь?

– Да, Повелитель. Тот, у которого мой волос, вышел из Дорлифа.

– Ну-ка, – Трозузорт бросил взгляд на клок материи в руке Сафы, догадавшись, что в нём спрятано.

Сафа раскрыла тряпицу, двумя пальцами взяла с неё волос и, подняв его перед собой, принялась за дело:

– Откусок, найди волос, что тебя потерял… Откусок, найди волос, что тебя потерял… Вот, Повелитель!

– Вижу, Сафа. Куда направляется тот человек?

Сафа нарушила покой волоса, покачав его. Она знала ответ на вопрос Трозузорта, но хотела убедиться в его правильности. Рука её вновь замерла, позволив волосу искать.

– Откусок, найди волос, что тебя потерял… Повелитель, тот человек идёт в сторону леса Садорн.

– Благодарю тебя, Сафа. Ступай к себе и поглядывай на откусок… Постой! Сначала найди военачальника Гуру и скажи ему, чтобы он немедля явился ко мне.

– Да, Повелитель.

– Теперь ступай.

Трозузорт вышел на балкон и, глядя в сторону Дорлифа, задумался. «Значит, кроме Слезы, внук дорлифянина принёс с собой Слово, и они решили отправиться к тому, кто предсказал его приход. Слово не открылось им, и у них нет другого выхода. Они думают, что Фэдэф жив и сумеет разгадать тайну Слова. Но жив ли он?.. Они будут искать его. Где? – Трозузорт усмехнулся. – Откусок укажет мне на них. Слово и Слеза обретут нового хозяина. А он обретёт ещё большую власть… Кто сопровождает пришлого?.. Его друг? В нём – преданность и рвение хозяйского ферлинга, но он лишён убийственного клюва и когтей. Кто ещё? Сын Малама, их ловкий проводник? Третьего дня ему удалось-таки перехитрить моих воинов. Хм… Семимес… уродливое порождение случая… Этот во что бы то ни стало увяжется за двумя пришлыми: он одинок и жаждет признания. Малам научил его неплохо владеть палкой. Неплохо… Он мог убить меня… равно как и я его. Кто ещё? Малам? Нет, он обрёл покой. Он, скорее, пойдёт к Новосветному Дереву – ворошить воспоминания и предаваться мечтам… Наверняка, призовут одного-двух огненноволосых. С ними моим воинам придётся повозиться, если не застать их врасплох… Вышли спешно, не дождались наступления Нового Света. Значит, кинжалы-призраки утолили свою жажду, напившись крови брата и сестры… Пришло время войны. Пришло моё время».

Громкий стук в дверь оборвал мысли Трозузорта. Он вернулся в комнату и сказал:

– Входи, Гура.

Дверь открылась. Вместо неё проём заслонило мощное тело, облачённое в панцирь, над которым сидел огромный баринтовый орех с чертами, напоминавшими лицо. В глазах Гуры не было ни покорности, ни учтивости, но была сила и верность. Он шагнул вперёд – в пространстве за его спиной показалась Сафа. В тех редких случаях, когда Трозузорт вызывал к себе Гуру, она всегда сопровождала его наверх, иначе горхун не пропустил бы его. Дверь за Гурой закрылась, но Сафа осталась подле неё. Она насторожилась и напрягла свой нюх. Она нюхала воздух, ища в нём опасность для хозяина. Страсть заставляла её вынюхивать опасность всегда, даже тогда, когда взяться ей было неоткуда.

– Слушаю, Повелитель.

– Скажи мне, Гура, кому из командиров ты доверил бы самое важное задание.

– Какое, Повелитель?

– Такое, что от него зависит, большой или малой кровью Выпитого Озера одолеем мы людей в грядущей войне.

Гура пристально смотрел на Трозузорта. Тот продолжал:

– Выследить отряд людей в пять-десять человек, не больше. Они идут тайно. Вот что мне надо. Только что они вышли из Дорлифа. Среди них двое пришлых, тех самых, что наши воины упустили третьего дня в горах Харшида.

– Тебе нужны они, Повелитель, эти двое?

– Да, Гура. У них есть то, в чём, по предсказанию одного дорлифянина, заключена могучая сила. И сила эта должна послужить нам, но не людям.

– Повелитель, я сам выслежу отряд дорлифян.

– Нет, Гура. Ты пригодишься для другого. В день, когда я заполучу то, в чём люди видят своё спасение, и Сафа поможет мне открыть его тайну, мы выступим на Нэтлиф. Ты поведёшь десять тысяч воинов и овладеешь нэтлифской крепостью.

– Я мечтал об этом дне, Повелитель! – первый раз за время разговора Гуры с Трозузортом глаза ореховоголового сверкнули отблеском чувства – это была радость предвкушения большой крови.

– Пришло время превратить мечты в явь.

– Если не я, то Дара, отец Сафы, станет во главе отряда, который должен выследить дорлифян.

– Выследить и убить. Убить всех. Но тела двоих пришлых пусть не терзают. Пусть доставят их мне со всеми вещами, что найдут при них. Даре скажешь, чтобы взял с собой воинов, которые видели пришлых. Они возвращаются к Выпитому Озеру вдоль подножия Кадухара. Если не успеют вернуться, Дара перехватит их. Думаю, их пути пересекутся.

– Повелитель, когда Даре выступить?

– Две сотни воинов должны быть готовы выйти в любое время. Когда точно и в каком направлении, я скажу прямо перед выходом. Пусть каждый из них выберет себе четвероногого.

– Они отправятся на четвероногих?

– Да, Гура. Пора проверить их в настоящем деле, иначе зачем же я кормлю их?

– Да, Повелитель. Четвероногие быстрее настигнут людей.

– Всё, что я сказал тебе, передай Даре. И не забудь: тела двух пришлых не терзать – доставить мне вместе с вещами. Ступай.

Гура вышел. Трозузорт усмехнулся и сказал сам себе:

– Быстрее настигнут людей, говоришь?.. Настигнут и ошеломят дерзких путников, и дерзость их улетучится, как дым задутой свечи.

(Среди молодняка ореховоголовых попадались такие, которые, подрастая, так и не научались говорить и вставать с четверенек на две ноги и которым не дано было узнать подлинного назначения рук. Они отталкивались от земли передними и задними лапами, когда без устали носились по дну и ярусам Выпитого Озера. Они оставались на четвереньках, когда жрали, хватая пищу пастью из кормушек или с земли. В драке они избивали друг друга в кровь и ломали друг другу кости, но для этого им не нужны были руки, мечи и секиры – им нужен был яростный разбег, сокрушительный удар головой и острые зубы. Рождались они крупнее и сильнее большинства своих сородичей. С первых же дней жизни выявляли склонность к чрезмерной подвижности. И через много дней не могли усидеть на месте и сосредоточить внимание на приложении рук к занятию, как их двуногие братья и сёстры, потому что у них не было рук, потому что ноги их просили бега, все четыре ноги просили бега. А в глазах их, едва явленный, навсегда оставался взгляд, который искал одного – в кого с разбега врезаться головой.

Однажды, взирая на них, Зусуз решил:

– Эти, четвероногие, будут бегать под воинами, вместо лошадей. Их надо с малых лет приучать к всадникам. А тех из них, что не поддадутся власти слова и кнута и останутся необузданными зверями, – убивать!

Через годы Повелитель Трозузорт имел в своём многотысячном войске шесть сотен обученных четвероногих. Они не уступали в прыти лошадям, неплохо лазили по горам, таская на своих спинах убитых ореховоголовыми зверей, а главное – они готовы были (потому как были этому научены, и этого же требовала их натура) сокрушить своими головами строй лошадей идущей на всём скаку в бой конницы.

* * *

Хранители Слова шли молча. Они не зажигали факелов и держались на близком расстоянии друг от друга. Впереди шёл Савасард, за ним – Семимес, следом – Мэтью, Дэниел, Нэтэн и Гройорг. Никто из них не оборачивался назад: они приберегали этот прощальный взгляд до последнего холма, с которого можно будет обозреть Дорлиф. Перед путниками с каждым шагом, казалось, поднималась всё выше и выше мрачная стена, делавшая темноту ещё гуще, а неизвестность, ожидавшую их, ощутимее. Это был лес Садорн.

– Савасард, ты не хочешь свернуть с тропы влево? – вполголоса проскрипел Семимес, в душе не желая до конца уступать лесовику роль проводника.

Савасард убавил шаг и оглянулся назад.

– С холма, что от нас по левую руку, Дэн и Мэт впервые увидели Дорлиф, – пояснил Семимес.

Савасард повернул налево.

– Это же значит что-нибудь? – добавил Семимес.

– Точно, Семимес, значит. Ещё как значит, – поддержал его Мэтью, уставший от угрюмого молчания Дэниела, которое он чувствовал своей спиной.

Путники дружно забрались на холм… и в глазах их отразился Дорлиф, с его новосветной радостью и новосветной печалью.

– Такой красоты в жизни не видывал! – с чувством прохрипел Гройорг и к своему чувству прибавил то, что услышать от него никто не ожидал: – Вернусь из похода – останусь в Дорлифе. Рядом с домом Малама вырастет гриб… с оранжевой шляпкой. Потихоньку обживусь, Мал-Малец в помощь мне.

– Запомню твои слова, дружище, – сказал Нэтэн.

– Что ж, коль запомнишь, в гости ко мне придёшь.

– Про какой это ты гриб толкуешь, Гройорг-Квадрат? – спросил Мэтью, припомнив странное видение той самой ночи, когда в доме Малама появился Гройорг, и толкнул в плечо Дэниела.

– Гройорг! – одёрнул сам себя Гройорг по привычке быть одёрнутым своим другом (которого на этот раз не было рядом) в тех случаях, когда язык его сбалтывал лишнее, и прикрыл себе рот своей огромной пятернёй, которая, сделай он это раньше, не пропустила бы ни единого шального звука.

Прощание с Дорлифом нагнало на Дэниела ещё большее уныние. Каждый шаг от дома Малама до этого холма он терзался единственной мыслью: Суфуса и Сэфэси больше нет с ними… И когда Мэтью подтолкнул его, мысль эта, которой стало тесно от её повторения, нашла выход наружу, и Дэниел, по-прежнему не замечая никого рядом, произнёс голосом обречённого:

– Двоим не узреть наступающий свет.

Покроет их очи фиалковый плед.

– Дэн… – Мэтью коснулся рукой его плеча. – Забудь… Слышишь – забудь. Пора забыть эту старую ведьму. Она изведёт тебя.

Дэниел отдёрнул плечо.

– Забыть?.. Кого… забыть? Кого я должен забыть? – сказал он напряжённо (будто сдавливая слова), не глядя на Мэтью.

– Сам знаешь, о ком говорю, – ответил Мэтью с обидой в голосе.

– О чём вы, ребята? – удивился Нэтэн.

– Да! О какой это ведьме ты проговорился, Мэт-Жизнелюб? – прохрипел Гройорг. – С малых лет не переношу болтовни о ведьмах!

– Я не проговорился – я просто сказал.

– Волчатник, что ты скажешь? – спросил Нэтэн Семимеса.

– Он о старухе, что повстречалась нам нынче днём. Мы втроём шли на площадь, и вдруг она. Будто из-под земли выросла… со своим стихом, – нехотя ответил тот и остановился.

– Что за стих? – снова спросил Нэтэн.

– Плохой стих. Очень плохой.

– Если честно, мне её стих тоже в башку врезался, – признался Мэтью. – Но я хотел забыть его. Отказаться от него, будто его и не было… и от старухи этой.

– Забыть слова вещуньи не так-то просто, дорогой Мэт. Они врезаются в голову, чтобы ты вспомнил их в то мгновение, когда они сбудутся. Тогда-то ты и посетуешь: какой же я, мол, дурак был, что отмахнулся от старой ведьмы, – сказал Семимес и затем добавил, чтобы всем всё стало ясно: – Думаю, это была парлифская вещунья. Известное дело, вещунья не ведьма, но её тоже лучше стороной обходить.

– Кого я должен забыть? – продолжал Дэниел, то ли отвечая Мэтью, то ли самому себе. – Я не могу… не могу забыть Суфуса… не могу забыть Сэфэси… Они должны быть здесь, рядом с нами, на этом холме… Они должны любоваться вон той сказкой… Они должны вместе с нами увидеть новое небо… Я хочу разговаривать с ними… Сэфэси, скажи что-нибудь! Приди и скажи… скажи, что тебя и Суфуса отпустил Перекрёсток Дорог!

– Дэн! – умоляющим голосом произнёс имя друга Мэтью.

– Сэфэси, ответь мне! Или ты, Суфус!.. Пожалейте меня… и скажите что-нибудь!.. Поговорите же со мной!.. Я так хотел поговорить с вами…

Дэниел остановился и крепко-крепко сжал челюсти… и стал глотать ком, подступивший ему к горлу.

– Дэн, – тихо сказал Нэтэн. – И мы не забыли их. И нам всем больно. Слышишь, Дэн?

Дэниел с укором посмотрел на него и сказал:

– Покроет их очи фиалковый плед… Нет, они не на Перекрётске Дорог, и они не вернутся.

– Значит, мы с отцом угадали, – то ли невпопад, то ли нарочно проскрипел Семимес.

– Что угадали? Признавайся! – не поняв его слов, потребовал Гройорг.

– Цвет неба угадали… если верить стиху парлифской вещуньи.

– Тьфу ты! Ну её! – Гройорг махнул рукой.

– Шагнут за пределы один за другим,

Лишь верности муки останутся им.

В голосе Дэниела слышалась безнадёжность, выглядел он подавленным. Все переглянулись: каждый хотел помочь ему, но не знал как.

– Там, в Дорлифе, осталась смерть. И там, – Дэниел кивнул в сторону Садорна, – нас ждёт смерть… Я не хочу терять вас, друзья. Что я должен сделать, чтобы не потерять вас?.. Может, уйти… уйти туда, откуда я пришёл, в Нет-Мир? А потом снова шагнуть в черноту? Вдруг всё начнётся заново? Тогда я смогу уберечь Суфуса и Сэфэси… и всех вас…

– Дэн! – воскликнул Мэтью в отчаянии (он не мог ничего придумать, чтобы спасти Дэниела, он не мог даже сказать: «Одно я знаю точно…»).

Дэниел открыл кошель, достал из него Слезу и поднёс к лицу.

– Пусть всё это будет сном… Зато никто больше не шагнёт за пределы…

– Постой, Дэн! Послушай своего проводника, он ни разу не подвёл тебя, – проникновенным голосом проговорил Семимес. – Ты помнишь имя Слезы, которую держишь перед собой? Вспомни его!

Губы Дэниела зашевелились. На мрачное лицо его вдруг упал свет, нежный бирюзовый свет, будто Слеза сказала ему что-то в ответ на своём неслышном, но зримом языке, и он понял Её, и лицо его просветлело.

– Да, я помню, – ответил он Семимесу. – Суфус… и Сэфэси… Суфус и Сэфэси.

– Да, Дэн! Суфус и Сэфэси! Помнишь, ты увидел это в Ней. Ты увидел это наперёд… Дэн, друг мой, Суфус и Сэфэси с нами. Они в Слезе, которую ты хранишь. И соцветие восьми не сгинуло – оно есть, очень есть. Подними-ка Слезу ещё выше. Пусть Суфус и Сэфэси вместе с нами полюбуются на праздничный Дорлиф.

Дэниел поднял Слезу выше… и зарыдал… Семимес стоял рядом, окрылённый верой в свои собственные слова, которые только теперь осознал сам.

– Пойдёмте, друзья, – сказал Савасард. – Дэнэд нас догонит.

Дэниел нагнал своих друзей у самой кромки леса. Савасард и Нэтэн уже зажгли факелы.

– Постойте!

Все разом остановились и повернулись на голос Дэниела.

– Вот и наш главный Хранитель Слова. А ты всё оборачивался – с шагу меня да Нэтэна сбивал, – попенял Гройорг Мэтью.

– Я хочу сказать… Друзья, простите меня. Обещаю вам: впредь я буду сильным.

– Очень сильным, – поправил Дэниела Семимес.

– Да, очень сильным. И сил мне придаст соцветие восьми: Суфус и Сэфэси и все вы, мои лучшие друзья.

– Молодчина, парень! – прохрипел Гройорг. – Выправился! Теперь всё как надо пойдёт, Мал-Малец в помощь мне!

– Мне не стыдно, что мы с тобой родня, – сказал Нэтэн, положив руку на плечо Дэниела.

– Это не всё. Я ещё хочу сказать. Мне кажется, что, когда я остался один, я кое-что понял из стиха парлифской вещуньи.

– Стоит ли ворошить, Дэн? – встревожился Мэтью.

– Не бойся за меня, Мэт.

– Пусть скажет, – вступился за Дэниела Гройорг. – Говори, Дэн-Грустный.

– Тот предатель – это я, – начал Дэниел.

– Дэн, зачем ты так?!

– Подожди-ка, Мэт, – перебил его Савасард, до сих пор остававшийся как бы в стороне от происходившего. – О каком предательстве ты говоришь, Дэн?

– А, вы же не знаете! Сейчас, – Дэн собрался с духом. – Вот, послушайте:

Предатель нарушит ход тайный восьми:

Ход времени выше поставит судьбы.

Дэниел остановился и несколько мгновений молчал, давая друзьям возможность вникнуть в прочитанные им строки. Потом сказал:

– Это же про меня. Ведь я хотел покинуть вас, хотел удрать в Нет-Мир и, если это было бы возможно, начать всё сначала. Это значит, повернуть время вспять… поставить ход времени выше судьбы, моей и вашей.

– Выше судьбы Дорлифа, Дэн, и не только Дорлифа, – заметил Семимес.

– Точно, Дэн, всё сходится, – сказал Мэтью. – Но ты же не ушёл и не стал предателем. И теперь нам не надо бояться слов старой ведьмы. И это здорово.

– Ты мудрец, Дэн, – сказал Семимес. – По правде, старуха спутала и мои мысли, и я так и не смог разгадать загадку о предателе. А ты разгадал.

– Что ж, друзья, Садорну не терпится заполучить нашу компанию в гости, – прохрипел Гройорг. – Пойдём что ли, а не то я спать лягу.

– Подожди, дружище, – оборвал его Савасард.

– Что не по тебе, дружище?

– Может, Дэн и разгадал слова парлифской вещуньи, но я не чувствую, что это так.

– Уж не думаешь ли ты, что среди нас есть настоящий предатель? – насупившись, спросил Савасарда Семимес.

– Нет, Семимес, среди нас нет предателя, – ответил тот, сохраняя спокойствие.

– Но кто-то может стать им, да? Эта мысль гложет тебя? – допытывался Семимес.

– В каждом из вас я уверен, как в себе. Но я не допускаю мысли, что я могу предать.

– Кто же тогда? Откуда же ему взяться, этому самому предателю? – спросил Гройорг.

– Пока не знаю этого, как и все вы, – ответил Савасард. – Но узнаю, как и вы.

– Не было бы поздно, как с Суфусом и Сэфэси, – сказал Нэтэн.

– Да врёт этот стих всё и нас с толку сбивает! Нам бы дальше идти, а мы топчемся на месте! – горячился Гройорг.

– Нет, Савасард! Нет никакого другого предателя! Это обо мне сказано в стихе. Все вы знаете: совет проходил в тайне, и были на нём только мы, Малам, Фэфлэфи, Суфус и Сэфэси, Фэрирэф… – Дэниел запнулся.

– Тланалт и Гордрог, – помог ему Семимес. – Члены Управляющего Совета – это люди правильные («Все люди неправильные», – некстати промелькнуло в его голове), и им доверяют дорлифяне – среди них не может быть предателя.

Но никто больше не ведал о нашем задании. Это значит одно: Дэн разгадал строчку из стиха. Разгадал не сразу, лишь после того, как в душе уже совершил то, чего совершать вовсе нельзя. Известное дело, второй раз он… он ход тайный восьми не нарушит.

После этих слов Семимес как-то странно посмотрел на Дэниела, может быть, в его взгляде была подозрительность, может быть, в его взгляде был вопрос: а известное ли это дело?

– А я не знаю, что теперь и думать, – Мэтью пожал плечами. – В «Парящем Ферлинге» мы вроде бы лишнего не болтали, о походе и словом не обмолвились. Кто и где мог…

– Если бы я хотел разнюхать то, о чём говорилось на совете, нашёл бы способ разнюхать, – сказал Нэтэн.

– А лично мне не по нутру этот ваш Фэрирэф, пусть ему и доверяет весь Дорлиф, – прохрипел Гройорг.

– А на это вот что я тебе скажу, Гройорг, – обида послышалась в голосе Семимеса. – С ходом его времени каждый дорлифянин ход своей жизни сверяет.

– Я в сердцах сказал – не стоило говорить. Но раз уж сказал, пусть время нас и рассудит. А теперь умолкаю, Мал-Малец в помощь мне.

– Савасард? – сказал Дэниел и, ничего к этому не добавив, вопрошающе посмотрел на него.

Остальные тоже обратили свои взоры на лесовика.

– Друзья мои, вижу, что должен открыться вам. Весь путь от Дорлифа до Садорна меня не покидало чувство, что за нами кто-то следит. Я готов был склониться к мысли, что это секретность нашего похода заставила попасть меня в ловушку излишней подозрительности. Но когда Дэн прочёл строчки стиха парлифской вещуньи о предателе, я понял: чувство не обманывало меня…

– Савасард, Нэтэн, так загасите же факелы! – потребовал Гройорг.

Лесовик и дорлифянин вняли его внушительному слову.

– Что же ты раньше не признался, что за нами следят? – спросил Гройорг.

– Я не хотел тревожить вас до времени: смятение – худой спутник. К тому же слух мой не различил среди звуков ночи крадущейся поступи недруга, а глаз мой не выхватил его движения в сторону леса.

– Как же нам теперь быть? – спросил Мэтью.

– Если бы я был проводником, я бы изменил маршрут, а так… – проскрипел Семимес каким-то сдавленным скрипом.

– Мы тут все на равных, Волчатник. Предлагай, и вместе решать будем, – твёрдо сказал Нэтэн.

Семимес продолжил:

– Известное дело, на равных, мы же все Хранители Слова. Вот что я вам скажу, друзья мои: тот, кто разузнал о нашем маршруте, не пойдёт за нами далеко – побоится. Он уже сверил то, о чём разузнал, с тем, что есть. Он увидел, что мы покинули Дорлиф, не дождавшись Нового Света. Что ещё ему надо, чтобы выдать нас? Да ничего. Недаром Савасард не заметил недруга, а лишь уловил мысль его, что зацепилась за нас… Я бы изменил маршрут.

– Менять так менять, только бы сдвинуться с места. А не то чёрные мысли всех наших недругов зацепятся за нас, пока мы тут разговоры говорим, – торопил друзей Гройорг.

– Я бы изменил маршрут, – ещё раз повторил Семимес. – Чтобы добраться до гор Кадухара, нам не следует идти по лесу Садорн к пещере Тавшуш, хоть так и решил совет.

– Верно, Семимес, – согласился с ним Савасард. – Думаю, корявыри устроят нам засаду у пещеры Тавшуш или в лесу на пути от Тавшуша к подножию Кадухара.

– Да, Савасард, – голос Семимеса вовсе освободился от гнёта мысли о проводнике. – Как раз на этой опушке Садорна они возьмут нас в кольцо. На их месте я бы затаился на отроге Харшида, том самом, что спускается к пещере, а со стороны Кадухара – в камнях у кромки леса и поджидал бы вас… нас.

– Не слишком ли много для тебя одного?! – выпалил Гройорг, просто так, без задней мысли.

Рука Семимеса потянулась было к палке, но, прежде чем она сжала её, он успел вспомнить, что между ним и Гройоргом – его отец, потом – что оба они, Семимес и Гройорг, заодно.

– Я в том смысле, что, будь я командиром корявырей, я сделал бы так, как сказал, – проскрипел он, насупившись (нечаянная мысль о том, что он командир, прошмыгнула внутрь его души, и он почувствовал её тепло).

– А мы туда не сунемся, к этим корявырям! Хоть я и не прочь поквитаться с ними, Мал-Малец в помощь мне, – сказал Гройорг.

– Ты, я вижу, знаком с ними, коли поквитаться желаешь? – придрался к слову Нэтэн.

– Было дело. Коротко спросить – долго рассказать. Сейчас байкам не время.

– Ну-ну.

В отличие от Гройорга Мэтью и Дэниел отмалчивались, потому как от карты, по которой на вчерашнем совете их глаза пробегали намечавшийся маршрут вслед за карандашом Тланалта, в их головах осело не больше, чем выветрилось из них.

– Гройорг-Квадрат, – голос Нэтэна звучал со слышимой насмешкой, – так куда же нам тогда, по-твоему, идти?

– По-моему, Нэтэн-Смельчак, нам следует идти там, где оборвутся наши следы. Где такое место в этих местах, я не знаю, – Гройорг посмотрел на Савасарда, потом на Семимеса, потом снова на Нэтэна. – Вам, друзья, видней.

– Есть такое место! – разом сказали Семимес и Савасард.

– Хорошо иметь двух проводников в одной команде, если они говорят в один голос, – сказал Дэниел.

– Точно, – сказал Мэтью.

– Ну?! Что замолчали оба?! – подначивал проводников Гройорг. – Признавайтесь!

– Только я ни разу не испытал этот проход, – проскрипел Семимес, стыдливо опустив голову.

– По правде говоря, я тоже только слышал о нём… от наших, – сказал Савасард.

– Проход?! – Гройорг повторил это слово так, как будто оно озадачило его. – Не люблю неизведанных проходов! А по-другому нельзя до Фэдэфа добраться?

– Ты же сам предложил идти там, где оборвутся наши следы, – ответил ему Семимес. – Я готов идти к Пропадающему Водопаду, пусть отец и наказывал мне держаться подальше от него. Не теперь – раньше наказывал.

– Дорлифяне обходят это место стороной. Говорят, где вода пропадает, и человек пропадёт, – сказал Нэтэн.

– Но ведь кто-то проходил там, раз и Семимес, и Савасард называют путь через водопад проходом, – логично предположил Мэтью, желая услышать обнадёживающий ответ.

– Четыре года назад одному из наших удалось не только ступить в проход в том месте, где обрывается поток воды, но и выйти из него. И, знаете, где он вышел? – Савасард остановился.

– Где? – вопрос Семимеса на полмгновения опередил точно такой же вопрос Мэтью и на мгновение – Гройорга.

– Он вышел в ущелье Ведолик, через одну из пещер. А это – Кадухар.

– То, что нам и надо, – заметил Нэтэн.

– Ты сказал, вышел один. А скольким же не удалось выйти из этого самого прохода? Признавайся, дружище! – кстати, а может, и некстати спросил Савасарда Гройорг.

– Четверым его спутникам. Они так и не вернулись.

– Савасард, значит, наш путь от водопада до ущелья Ведолик будет спрятан от любых глаз?

– Да, Нэтэн, это невидимый путь.

– Тогда я говорю «да» нашему новому маршруту.

– Я уже сказал своё «да», когда только затеял разговор о Пропадающем Водопаде. А иначе стал бы я о нём вспоминать, – проскрипел Семимес.

– Не люблю неизведанных проходов, но страсть как обожаю неожиданные решения! – признался Гройорг. – Так что получите моё «да», Мал-Малец в помощь мне!

– Невидимый путь лучше видимого – я говорю «да», – сказал Мэтью и посмотрел на Дэниела.

– Если, изменив маршрут, мы сможем обмануть парлифскую вещунью, я тоже говорю «да», – сказал Дэниел.

– И я говорю «да» нашему новому пути, – сказал Савасард. – А путь будет такой: пересечём Садорн и напрямик к Харшиду. Новый Свет встретим в дороге, он придаст нам сил.

– Он да хороший кусок праздничного пирога, – добавил Гройорг.

– Да один-другой глоток настойки грапиана, – добавил Нэтэн.

– Да горсть баринтовых орехов, – добавил Мэтью.

– Да несколько других слов, – добавил Дэниел и затем ответил замершему на мгновение дыханию друзей: – Других, не походных – праздничных.

– Савасард продолжил:

– Привалы будем делать по усталости. На ночлег остановимся завтра с наступлением сумерек. На следующий день спустимся в ущелье Кердок и вдоль Друза направимся к Пропадающему Водопаду. Это займёт ещё не меньше трёх дней. Подъём к водопаду начнём при свете дня, после хорошего отдыха. Там, на склоне скалы, за потоком, будем искать удобное место для спуска к проходу. Что ж, друзья, мы с Нэтэном зажжём факелы – и в путь.

– Пойдём без разговоров: лес слушать надо. И держитесь поближе друг к другу, а то тьма кого-нибудь схватит и унесёт в Выпитое Озеро, – сказал веское слово проводника Семимес, потом добавил, переменив тон со строгого на приятельский: – Ну, а ежели кому покушать захочется, это можно и на ходу.

– Мне уже хочется, – признался Мэтью.

– Мне тоже, – сказал Дэниел (он не брал в рот и крошки с тех мгновений, как увидел смерть Суфуса и Сэфэси).

– Я всегда не прочь с друзьями за столом посидеть, – сказал Гройорг.

– Я тоже не откажусь, хоть и стола нет, – сказал Нэтэн.

– Тогда давайте сядем и поедим, – предложил Савасард.

– Ну, коль время всё равно съестся, то и я заодно поем, – нехотя присоединился к остальным Семимес. – Доброго вам голода!

– Доброго голода! – вторили ему пять голосов.

Через некоторое время, совсем недолгое, язык Гройорга вспомнил о своём втором деле:

– Сижу я себе на траве в компании друзей, жую сочный пирог, который Маламу принесла… эта добрая женщина, как же её…

– Дороди, – подсказал Гройоргу Семимес.

– Дороди, правильно. Сижу и думаю: что же нас ждёт в этом самом проходе? Не случайно же в нём сгинули четыре лесовика. А ведь лесовики – это вам не какие-нибудь взбалмошные юнцы, которые ищут, где бы им пропасть.

– Мы попадём в Красную Пещеру, – сказал Савасард. – Так наши прозвали её.

– В Красную Пещеру? – переспросил Гройорг.

– По словам Гонтеара, того, кто побывал в пещере и видел всё своими глазами, нутро её: и дно, и верх, и стены – сплошь красное. Стены изрезаны расселинами. Но мы не должны сворачивать в них. Четверо друзей Гонтеара в поисках близкого выхода один за другим уходили в расселины. Никто из них не вернулся. Гонтеар же строго держался правой стороны пещеры, уходящей всё дальше и дальше. Он потерял счёт времени. Нескончаемый красный цвет вокруг пересытил его глаза и замутил рассудок. Красный цвет не отпускал его и в те часы, когда он дремал. Но в конце концов он набрёл на выход.

– Савасард, не проще ли было всем пятерым выйти из пещеры там, где они вошли в неё, а не разбредаться по расселинам, теряя друг друга? – спросил Дэниел.

– Да, не проще ли? – зацепился за вопрос Гройорг.

– Разбредаться – дело худое, – заметил Семимес. – Мы не станем разбредаться.

– Они подумали, как и ты, Дэн, как и ты, Гройорг, и вскоре, почуяв опасную чуждость пещеры или, может быть, того, что было за её стенами, вернулись к месту, где попали в неё. Но там не было выхода. Там была сплошная красная стена. И им пришлось искать другой выход.

– А выход, на который набрёл Гонтеар, не превратится в сплошную красную стену? – задался вопросом Мэтью.

– Могу сказать лишь то, что слышал от Гонтеара: искать надо чёрное пятно, такое же, какое мы увидим там, где обрывается поток Пропадающего Водопада, – пояснил Савасард.

– Такое же пятно смутило нас третьего дня в Невидимой Нише, – вспомнил Семимес. – Одинокий не велел нам соваться туда. Очень не велел.

– А со стороны ущелья можно попасть обратно в проход? – спросил Дэниел.

– Гонтеар сказал, что из прохода он попал в небольшую пещеру, а из неё – в ущелье Ведолик. Ступить же из этой пещеры обратно в проход нельзя.

– Странно, – подумал Дэниел вслух.

– Даже нашим это показалось странным, – сказал Савасард.

– Нам бы выход из этой Красной Норы отыскать, будь она неладна! А возвращаться в неё нам незачем! – недовольно прохрипел Гройорг.

– Не хочешь ли ты ещё раз изменить маршрут, Гройорг-Квадрат?

– Только если не пролезу в нору, Нэтэн-Смельчак. Пролезу, Мал-Малец в помощь мне!

– Что ж, друзья, пора в путь, – сказал Савасард.

– Засиделись, – протяжно проскрипел Семимес.

После недолгого, но отрадного походного ужина Хранители Слова встали, взглянули на небо (его ещё не тронула краска Нового Света) и один за другим вступили в лес.

– Мэт, Дэн, – снова раздался привычный скрип, – смотрите не напугайтесь, когда на ваши головы разом упадут сотни листьев и игл. Так лес провожает Старый и встречает Новый Свет. Это Новосветный Листопад.

Они не успели сделать и полсотни шагов, как вдруг поток листьев с шелестом хлынул сверху на землю.

– Мэт! – воскликнул Дэниел и не прибавил к этому других слов: ожившим чувствам его не нужна была никакая оболочка.

– Дэн! – воскликнул Мэтью (ему хватило одного этого слова, чтобы разделить свой восторг с другом).

В свете факелов листья и иглы падали целыми роями, на мгновения заполоняя всё свободное пространство. Они обдавали тела, заставляя нервы чувствовать даже сквозь одежду. Они будто стаскивали её с тел, такими живыми были их прикосновения.

– Мэт!

– Дэн!

Но главным в Новосветном Листопаде был шелест падавших листьев… роёв листьев… глухой, всеохватывающий, всепроникающий… как будто кто-то огромный, величиной с Садорн, набрал полную грудь воздуха и выдохнул его откуда-то сверху на кроны леса… потом ещё набрал и снова выдохнул… и ещё… и ещё… И листья переполошились и с криком (их криком был шелест) падали вниз, цепляясь друг за друга, за ветки, за всё, что попадалось им на пути. Шелест оглушал воздух то слева, то справа, то сразу везде. Он пронизывал тела и забирал души. И души метались, захваченные шелестом: они оказывались то слева, то справа, то их будто разрывало в невидимые клочья. А тела, оставаясь без душ, трепетали и покрывались холодными мурашками. А когда души снова возвращались в них, они выходили из оцепенения и наливались теплом.

– Мэт!

– Дэн!

Поток то стихал, то возобновлялся… Семимес шёл перед Мэтью и Дэниелом и радовался на них. И это ничего, что они так громко кричали друг другу, ведь всё равно их крики поглощал шелест Новосветного Листопада…

Вскоре вся земля, на которой стоял Садорн, была покрыта толстым, но легковесным настилом из опавших листьев и хвои. Идти по нему было приятно: ноги ступали по мягкой толще, она легко принимала и отпускала их… Идти по нему было весело: его подвижные лоскуты то заставляли ноги проскальзывать назад, замедляя ход путников, то подначивали их прокатиться по настилу, убыстряя его. Поначалу ноги Мэтью и Дэниела с удовольствием принимали эту игру и забавлялись ею. Но сделав несколько сотен шагов и, в дополнение к этому, ещё несколько сотен разных штучек (которые нельзя было назвать шагами), вроде кружения юлой, ездок, скольжений, швыряний (ноги словно были созданы для швыряния листьев), они вдруг отяжелели и перешли на почти привычный ход, и отличался он от привычного тем, что бедные ноги с нетерпением (вернее, с большим терпением) ждали края этого коварного настила.

– Ну что, угомонились, боровички? – спросил Семимес вовсе не для того, чтобы получить ответ. – Постарайтесь до привала забыть про свои ноги и про пол, по которому они ступают, – глядишь, полегчает.

– Спасибо за совет, проводник, – простонал Мэтью (нарочно простонал). – Пораньше бы его услышать.

– До времени от него бы никакого толку не было, – возразил ему Семимес. – Всё равно бы резвились, словно дети малые.

– А что если весь этот урожай козам на корм пустить? Как, проводник? Есть в этом прок?

Семимес сделал ещё пару шагов, взвешивая сказанное Мэтью, прежде чем ответить ему.

– Вот так так! Вот так Мэт! Говорил же я: дошлый парень. Так оно и есть: идёт да про козью выгоду думает.

– Ты хвалишь меня или ругаешь?

– Дивлюсь я на тебя, на твою смекалку.

– Хвалит, хвалит, – вступил в разговор Нэтэн. – У нас так и заведено: после праздника и сельчане, и лесовики опавшую листву, пока она соками не изошла, для коз собирают. А что козам не годится, лесу остаётся. Наш Семимес в этом деле не последний.

– Вернёмся из похода – коз заведём. А, Мэт-Жизнелюб? – вроде как предложил Гройорг.

– Не обещаю, Гройорг-Квадрат, но и не отказываюсь, – ответил Мэтью.

– Коза – дело полезное… и ферлинги какие-никакие всегда в кармане водиться будут… с молочка-то, – заключил Семимес и добавил: – У нас с отцом водятся, спасибо Нуруни. Как там она нынче без меня? Скучает, небось? Известное дело, скучает.

– Как там она… нынче? – сказал Мэтью, подумав о чём-то своём (последние слова Семимеса подтолкнули его к этому).

– Как там она, девушка из Нет-Мира? – сказал Дэниел вполголоса, для одного Мэтью, услышав его слова и мысли.

Глава вторая «Как там она?»

Светящиеся точки на экране электронных часов отсчитывали последние секунды четверга. Это радовало Кристин, хотя сил для прочувствования этой радости у неё почти не осталось, и радость выходила какая-то уставшая. Завтра… Она не знала, подарит ли ей удачу завтрашний день. Но завтра, точно, позвонит Тимоти Бейл. И теперь её душе было за что зацепиться – за этот звонок. И поэтому ей не было так плохо, как было все эти дни. Она ютилась в своём кресле напротив телевизора, который жил своей жизнью. Странно, почему-то он, неугомонный и шумный, не мешал, а даже помогал ей сосредоточенно просматривать кадр за кадром её собственную жизнь, начиная с воскресного вечера.

* * *

В воскресенье около шести она набрала номер домашнего телефона Дэна – Дэн не ответил. Она позвонила на его мобильный – он тоже не хотел отвечать человеческим голосом. Она перезвонила что-то около семи… полвосьмого… в восемь – вариации на тему «равнодушная бесконечность».

«Может, он снова улетел к Маргарет?»

– Алло! – ответил женский голос.

Кристин не узнала его: то ли это Маргарет, то ли Сибил – голосом своей хозяйки.

– Здравствуйте. Это Маргарет?

– Это Сибил, дорогая моя деточка! Я тебя узнала! Кристин? – уже явно не голосом Маргарет затараторила Сибил и не дала Кристин ответить. – Девочка моя, Маргарет уже легла, но, если у тебя срочная надобность, я её подниму. А так мне расскажи – я ей слово в слово всё передам. Хорошо, что ещё не ушла…

– Сибил! Просто скажите мне: Дэн там?

– Нет, деточка, Дэнни больше не приезжал. Как отгостили вы у нас, так с тех пор и не показывался. А что это ты так переживаешь? Я по голосу слышу, переживаешь. Не переживай, деточка, объявится Дэнни. А как объявится, так вместе и приезжайте. А то быстро ты от нас сбежала.

– Спасибо, Сибил. Если Дэн… хотя нет…

– Что, деточка?

– Нет, ничего. Маргарет от меня привет.

«Не понимаю, знает ли она что-то или… „Не переживай, объявится Дэнни“. Её длинный язык не поймёшь, – думала Кристин. – Где же он?.. Ещё этот дневник подвернулся. Он-то точно знает, где Дэн. Он-то и взял его в оборот. Плохо мы расстались. Зачем я так резко с ним? Ляпнула про бездну. Но мне и вправду померещилось. Не затянула бы она его. А может, уже затянула?.. Что за чепуху я несу?! Чепуху или не чепуху? Может, Мэт что-то знает?»

– Алло!.. Алло, слушаю вас!

– Здравствуйте. Это телефон Мэтью Фетера? Я правильно попала?

– Правильно. Только Мэтью сейчас нет дома. Я ответила по его телефону. Я его мама. А с кем я разговариваю?

– Простите за беспокойство. Я его… Я знакомая Дэниела Бертроуджа. Вы, вероятно, его знаете.

– Конечно, знаю. Как не знать, он лучший друг моего сына. С детства дружат.

– Он и познакомил меня с Мэтью. Я Кристин. Я хотела спросить Мэтью, не знает ли он, где сейчас Дэн.

– Дэн? Дэн сегодня утром был у нас… Ну, как был: так спешил, что даже в дом не зашёл. Мэтью пошёл открывать ему, да так с ним и убежал. Вот и мобильник свой забыл. Он мне разрешает на звонки отвечать, когда оставляет его.

– А куда они пошли, вы не знаете?

– Да я ничего и спросить-то не успела: «пока» и за дверь, а может, и «пока» не сказал, не помню. А вот в окно видела: Мэтью лопату с собой взял.

– Лопату?

– Лопату.

– Простите, я не спросила, как вас зовут.

– Полина.

– Полина, можно вас попросить?

– Да, Кристин, слушаю.

– Когда Мэтью вернётся, пусть позвонит мне, он знает мой телефон.

– Хорошо, обязательно скажу ему. Вы только не беспокойтесь понапрасну. Мэтью часто уезжает, бывает, на несколько дней: или запчасти нужные купить, или машину клиента перегнать после ремонта. А Дэн, судя по всему, с ним, вдвоём веселее.

– Спасибо вам, Полина. Всего доброго.

– До свидания, Кристин. И не беспокойтесь. А Мэтью вам позвонит.

Кристин с раздражением оторвала телефонную трубку от уха и ударила ею о базу так, словно хотела заставить и Сибил, и Полину проглотить их собственные блюда: «не переживай, деточка» и «не беспокойтесь понапрасну», одно, приправленное сладкой насмешкой, другое – залежалой умиротворённостью.

– Как так можно?! – думала она вслух. – Ничего, кроме дурацких слов! Ноль! Лучше бы я никому не звонила – не пришлось бы злиться! Ничего, кроме дурацких слов… Что она там про лопату сказала? Ах, да: Дэн спешил… Мэтью взял лопату… Хорошая сказочка получается: будут по очереди одной лопатой из земли запчасти выкапывать. Лучше не придумаешь… Успокойся, Крис, успокойся. Что это может быть? Что?.. Что?.. Дэн спешил так, что в дом не зашёл. Это на него похоже – бежать за идеей, не помня себя… Мэтью прихватил лопату, но забыл мобильник… И куда же вы собрались с эдаким скарбом: один с идеей, другой с лопатой?.. Какие же вы…

Кристин чуть было не сказала «подлецы». Но не сказала – просто заплакала… Ей стало зябко. Слёзы падали прямо ей на ладонь. Она увидела, что слёзы подают ей на ладонь и почему-то подумала, что, если бы она была сейчас на Северном полюсе (или на Южном), капельки слёз застывали бы и превращались в растущий ледяной комочек, а она сама – в ледяной ком. Это слово, комочек, вероятно, было в её памяти так близко, что оно легко напросилось ей на язык.

– Комочек! – ухватилась она за него. – Комочек. Дэн говорил… говорил это слово… Что он сказал мне? Я же слышала это слово от него… Комочек, комочек, комочек. Он должен был держать в руке какой-то комочек… Вспомнила! Вспомнила! Мне почему-то понравилось, как он это сказал: «… мои руки вспомнили, как приняли от дедушки бумажный комочек… Это та самая вещь…» Это та самая вещь. Так вот зачем вам понадобилась лопата. Ну, спасибо тебе, Дэн, за комочек… Почему же ты не позвал меня?! Забыл, кто помогал тебе всё это время?.. всю жизнь?.. Сама виновата: наговорила про бездну. Он мне дневник деда показывает, а я ему про бездну – любой обидится… Всё равно мог позвать. Ну ладно, завтра позвонишь – я тебе всё выскажу! И ты, Мэт, хорош: не мог сказать ему… нет, сначала себе, а потом уже ему, что есть ещё и Крис. Только позвони – отвечу. А услышу твой голос – трубку брошу, да так, что больно станет!..

Весь понедельник она ждала звонка. Весь понедельник она решала непосильную задачку: что внутри бумажного комочка? Весь понедельник она поднимала телефонную трубку и всякий раз тут же клала её обратно, чтобы не возвращаться в воскресенье с его бесполезными словами и злостью в ответ на них. Вторника не было. Для других людей он, очевидно, был. Его не было для Кристин. Для неё был бесконечный понедельник. Он, разрастаясь, сжевал вторник и большой кусок среды. Он бы сжевал всю среду, и её бы тоже не было, как и вторника. Но Кристин поняла, что она на грани и оборвала бесконечный понедельник, позвонив в семь вечера Тимоти Бейлу. Никому другому она позвонить не могла.

«Только бы он был дома! Только бы он был дома! Только бы…»

– Алло! – ответила Кэтлин Бейл.

– Здравствуйте, госпожа Бейл. Это Кристин Уиллис. Несколько дней назад я и Дэниел Бертроудж были в вашем доме. Нас принимал ваш муж.

– Я очень хорошо помню вас, Кристин. Прошу, называйте меня просто по имени, Кэтлин.

– Хорошо. Кэтлин, могу ли я поговорить с господином Бейлом? Он дома?

– Дома и будет очень рад услышать вас. Подождите минутку. Я скажу, чтобы Тимоти снял трубку у себя в кабинете.

– Да. Благодарю вас.

– Алло! Кристин?!

– Здравствуйте, господин Бейл!

– Тимоти. Для вас и Дэниела – Тимоти. В прошлый раз мне показалось, что мы расстались друзьями. Прошу, не отнимайте у меня этой веры.

– Хорошо, Тимоти. Мне тоже так лучше, особенно в моём теперешнем положении.

– Что случилось, Кристин? Хотя постойте, не говорите. Я уже произнёс это слово: случилось. Так дайте-ка я потревожу свою интуицию, коли она напросилась… С той самой минуты, как вы с Дэниелом уехали, меня не покидало чувство, что я скоро увижу вас. Именно вас, Кристин. Ведь Дэниел… только не обижайтесь ради Бога… Дэниел пропал?

От этого слова у Кристин перехватило дыхание.

– Пропал?! – прошептала она так, словно не догадывалась об этом. – Да, пропал. Я не хотела признаться в этом себе, но это так.

– Только прошу, не паникуйте раньше времени.

– Прошу вас, не надо! Мне уже говорили подобное.

– Хорошо-хорошо, больше не буду. Когда это случилось?

– В воскресенье.

– В воскресенье, – повторил Бейл, задумавшись.

– Он и его друг Мэтью Фетер, ничего никому не сказав, куда-то ушли… с лопатой. О, я же забыла сказать…

– Я догадался, где это случилось. Я же ездил туда, вы знаете.

– Вы догадливы. И, по-моему, это связано с той вещью, о которой вы нам рассказывали… за которой вас послал однажды к Буштунцу Торнтон.

– Хорошо, что вы позвонили мне.

– Вы… поможете? – с ноткой надежды в голосе спросила Кристин.

– Я должен помочь. Не имею права не помочь, – поспешил со словами Бейл, чтобы мысль о том, что Дэниел и его друг пропали бесследно и помочь им невозможно, не взяла верх. – Но дайте мне день всё обдумать.

(Для чего Бейлу нужен был этот день, он и сам пока не знал. Он мог бы сказать и «два дня», но это было бы слишком долгим ожиданием для Кристин).

– Да, Тимоти, я подожду.

– Я…

– Почему вы остановились?

– Не знаю, надо ли говорить об этом сейчас, но, коли начал, скажу. Я видел по глазам Дэниела, что… он другой, не такой, как я, что он не остановится. А если он решил идти до конца, он уже… его здесь нет.

– Не понимаю. О чём вы?

– Кристин, послушайте меня. То, о чём я скажу, покажется вам неправдоподобным. Но это правда. Не ищите его здесь. Не звоните никому… Он там… в той стране, о которой рассказывал мне много лет назад Ли. Ли – это Феликс Торнтон.

– Я помню. Но о какой стране вы…

– Вы не найдёте её на карте. Это страна… где предатели детства не в почёте. Ли так говорил. Я не знаю, где это, но уверен, Дэниел и его друг ушли туда.

– Всё равно я ничего не понимаю.

– И невозможно понять! И не надо сейчас пытаться понять! Я за столько лет не понял… Но Дэниел теперь там. И Ли тоже там. И, может быть, судьба сведёт их. Стоп! Я излишне предался фантазиям. Простите, я мог напугать вас.

Вдруг Кристин поняла, что теперь она знает правду… и больше ничего не будет. И всё-таки спросила, и в голосе её была слабость, было неверие:

– Но как же тут можно помочь? Тимоти? У вас уже есть какие-то идеи… или интуиция подскажет вам?

Бейл распознал то, что было в её голосе. И вдруг вспомнил, что уже слышал эти нотки в голосе другого человека. И в эти мгновения понял, что предпримет завтра… нет, уже сегодня, сейчас, сразу после разговора с Кристин.

– Дайте мне день! Всего лишь один день! Я позвоню вам в пятницу. А теперь пожелайте мне удачи и скажите «до свидания», – сказал он, понимая, что самой ей трудно закончить разговор и остаться наедине с мыслями.

– Удачи вам, Тимоти! Я буду ждать, – сказала она и, опустив трубку, разрыдалась.

* * *

Наступила долгожданная пятница. Бейл позвонил ровно в десять утра. Кристин сняла трубку ещё до второго звонка.

– Алло! Тимоти?! – вырвалось у неё.

– Доброе утро, Кристин!

Несколько секунд и Кристин, и Тимоти молчали.

– Не спрашиваете ни о чём? – в его голосе и в самом этом вопросе было что-то обнадёживающее.

– Спрашиваю. Только слов боюсь.

– Очень хорошо вас понимаю: сам слов частенько боялся. Отвечаю на ваш немой вопрос: кое-что у меня для вас есть. Точнее, не кое-что, а кое-кто, один человек. Это вам для настроения. А остальные слова давайте оставим для нашей встречи. Так что садитесь в машину и приезжайте. Мы с Кэтлин будем ждать вас.

– Спасибо, Тимоти. Вы… друг. Еду к вам, – в голосе Кристин слышалось волнение.

– Подождите! Кристин!

– Да.

– Может быть, это излишне, но, пожалуйста, повнимательнее на дороге.

Между этим телефонным разговором и разговором в знакомом Кристин кабинете (с картиной под названием «Власть слов и слёз» на стене) была дорога, вдоль которой все картинки словно куда-то исчезли… была встреча, глядевшая глазами старых друзей и говорившая словами, которые не надо подыскивать… был обед в кругу семьи, в которой Дженни была младшей сестрой Кристин, а Кристин – старшей сестрой Дженни, и было чувство, у Кристин было чувство, что так хорошо ей давно не было…

– Трудно отделаться от моих женщин, – широко улыбаясь, сказал Бейл уже в своём кабинете.

– Они такие милые. Мне с ними хорошо.

– Мне тоже.

– Тимоти, что у вас для меня? Сейчас мне уже не так страшно спросить об этом.

Бейл бросил взгляд на часы на столе.

– Через четверть часа по моей просьбе сюда придёт человек, Годфри Лойф, мой бывший одноклассник, сейчас дантист, но это к слову. Я позвонил ему ещё в среду, сразу после нашего разговора. Но он был пьян, сильно пьян. Так что переговорить с ним удалось только вчера вечером.

– И этот человек может быть полезен? – спросила Кристин (и голос её, и взгляд выдавали, что её ожидания поколебались).

– Только прошу вас, не спешите с суждениями.

– Ладно, не буду спешить.

– Два года назад у него умерла жена, и он остался с двумя детьми, сыном и дочкой. А два месяца назад у него пропал сын.

– Я и вправду поспешила, Тимоти.

– Пропал странно, необъяснимо странно. Я не преувеличиваю. Не знаю всех подробностей, но никогда не слышал, чтобы так пропадали…

– Как? – не удержалась от вопроса Кристин: к этому её подтолкнуло то, что Бейл вдруг замолчал.

– Простите. На мгновение представил: я и Дженни… и такое… Он пропал на глазах у подруги Годфри и его дочки, сестрёнки мальчика.

– Вы усматриваете какую-то связь между этим случаем и… и нашим?

– О, Кристин! Не всегда можно распознать связь… На следующий день после того как вы с Дэниелом были у меня, я ездил на перевязку в больницу и чуть не сшиб человека. Этот человек был пьян (едва стоял на ногах) и шагнул прямо под колёса. Но дело не в этом. Это, как вы поняли, был Лойф. Я узнал его, и, как ни странно, он меня тоже узнал. Я подвёз его до дома. По дороге он поплакался передо мной на судьбу, можно его понять. Но дело не в этом. В какой-то момент нашего с вами разговора, в среду, я отчётливо понял, что он подвернулся мне неслучайно. Он подвернулся мне, чтобы сегодня вы могли встретиться и поговорить с ним. И всё. И в этом я вижу связь. И я верю: сегодняшняя встреча будет что-то значить для вас… многое будет значить. Мне бы следовало сделать оговорку: так, мол, мне кажется, но мало ли что может показаться под настроение… ну, что-то в этом роде. Признаюсь, будь на вашем месте кто-то другой, я бы подстраховался оговоркой. Но с вами не хочу: вы меня другом назвали. Я сказал то, что думаю, без оговорок.

(Бейлу очень хотелось говорить с Кристин без оговорок, но это давалось ему с трудом. Вот и сейчас его натура перехитрила его желание, и он сделал-таки оговорку об оговорке).

Кристин хотела о чём-то спросить Бейла, но лёгкий стук в дверь прервал их беседу. В кабинет вошла Кэтлин.

– Тимоти, пришёл Годфри Лойф, с дочкой, Эмери. Я предложила ей поиграть с Дженни. Лойф не возражал, и они пошли в её комнату. Я проведу его сюда? Он ждёт внизу, в гостиной.

– Спасибо, Кэтлин. Я, пожалуй, сам за ним схожу. Кристин, подождите нас здесь.

– Да, Тимоти.

Через три минуты Бейл вернулся с гостем.

– Познакомьтесь. Это – Кристин Уиллис. Это – Годфри Лойф.

– Очень приятно, – сказала Кристин и, шагнув навстречу, протянула ему руку.

– Взаимно, – ответил Лойф.

Кристин чуть было не отдёрнула руку назад, так обжёг её лёд его ладони. Это заставило её пристальнее рассмотреть лицо Лойфа. Взгляд его глаз выражал отчаяние, оно словно застыло в них и не имело отношения к тому, что происходило вокруг в данную минуту. Бледно-синюшная кожа словно источала холод. И неожиданно в голове Кристин промелькнула мысль, которая покоробила её: «Он скоро умрёт… может быть, прямо сейчас».

– Присаживайтесь, друзья. Мне лучше оставить вас наедине?

– Пожалуйста, останьтесь, Тимоти, – поспешила с ответом Кристин.

– Какая разница, – пожав плечами, сказал Лойф и сел на стул. – Я сделаю то, о чём ты меня попросил.

– Простите, Годфри, вам тяжело будет говорить об этом…

– Мне тяжко в любом случае, буду я говорить об этом или не буду.

Кристин заметила, что его руки и колени дрожат.

– Не могу с этим справиться, – сказал Лойф, поймав её взгляд. – Плевать. Но это не то, о чём вы подумали.

– Я ещё не успела ни о чём подумать, Годфри.

– В общем, это не от вина. Впрочем, думайте, как думается.

– Годфри, расскажи, пожалуйста, Кристин, как всё произошло, – попросил его Бейл, чтобы не заставлять её подстраиваться под этого несчастного.

– Да-да-да-да-да, – как-то небрежно произнёс Лойф, и в этом послышалась обида.

– Годфри, я пришла сюда не из любопытства, – мягко сказала Кристин. – Мне нужно знать вашу историю, чтобы искать продолжение своей.

Лойф приподнял руку, что означало, что он всё понимает.

– Два года назад умерла Кора… оставила мне Энди и Эмери. Год спустя я познакомился с Глэдис, Глэдис Тоулин. В то время она была моей пациенткой. Я заглядываю людям в рот (работа такая), и меня отделяет от того, кто сидит передо мной в кресле, всего-то фут. На таком расстоянии люди чувствуют друг друга не только глазами и ушами, но и теми полями, которые излучают их души и тела. Мы стали встречаться. Это было серьёзно, настолько, что и детям, и ей нужно было… привыкнуть друг к другу. Глэдис не жалела времени: играла с ними на компьютере (я никогда не играл), помогала Энди с уроками. Они вместе гуляли. Часто ходили в парк развлечений. Больше всего любили кататься на пони и на колесе обозрения. На колесе это и случилось, на самом верху. Оторваться от того, что каждый день топчешь ногами, и увидеть всё с высоты птичьего полёта – кому это не понравится?..

Лойф остановился… Потом продолжил:

– Они сидели втроём. Разговаривали. Может, смеялись… Радовались жизни… Глэдис сошла с ума. Она повторяла одно слово – бездна.

«Бездна». В сознании Кристин вдруг встретились два слова: одно, «бездна», ворвалось в него только что, другое, «бездна», мчалось ему навстречу по длинному тоннелю внутри сознания. Они столкнулись друг с другом и заставили содрогнуться всю конструкцию под куполом черепа. Кристин проняла дрожь.

– Вы восприимчивы к словам, Кристин: вся дрожите, – заметил Лойф.

– Вспомнила кое-что. Сейчас пройдёт. Продолжайте, пожалуйста.

– Глэдис больше ничего не сказала. И сейчас молчит. Сейчас она в психиатрической клинике.

– Она поправится? Что говорят врачи? – спросила Кристин.

– По своему опыту знаю: новые зубы не растут, – ответил Лойф.

– А ваша дочь? Она что-нибудь рассказала?

– Только она и рассказала. Больше никто ничего не видел. Она ребёнок – объяснила всё по-своему.

– Что же она сказала?

– Сказала, что Энди ушёл к маме. Мама его позвала, и он ушёл к ней на небеса.

Кристин вдруг показалось, что эта встреча ничего не даст ей, и она стала придумывать, о чём ещё можно спросить Лойфа: не встанешь же и не уйдёшь просто так, хотя желание такое у неё появилось. Бейл тоже на мгновение усомнился в полезности этой затеи, но лишь на мгновение: в отличие от Кристин, он всё время верил и ждал, что знак судьбы проявит себя.

– Годфри, не знаю, спрашивали ли вы об этом Эмери, или такой вопрос обидел бы её, – начала Кристин.

– Думаю, спрашивал, – не дав договорить ей, сказал Лойф. – О чём я только ни спрашивал её. Не смущайтесь, задавайте свой вопрос.

– Почему мама Энди и Эмери позвала к себе только его?

– Я же вам сказал, что спрашивал. Все мы, горемыки, одинаково устроены и цепляемся за одни и те же вопросы, пока не спиваемся или…

– Я не собираюсь спиваться, Годфри, – я хочу разыскать моих друзей!

– Простите, Кристин, но это наивно. Там не осталось ничего, кроме воздуха. Был человечек, и от него не осталось и следа. И никто не видел, как с неба спустились ангелы или душа Коры.

– Хватит! – воскликнула Кристин. – Я задала вам вопрос – вы так и не ответили на него.

– Я тоже хотел разыскать моего Энди. Я несколько раз прокрутился на этом чёртовом колесе. Первый раз с Эмери, потом один… Теперь отвечаю на ваш вопрос. Эмери сказала, что мама позвала Энди через его глазастый камень. Свой глазастый камень Эмери всегда оставляла дома в шкатулке, которую ей подарила вместе с камнем Кора. Эмери боялась потерять его… и боялась, что Энди потеряет свой… Глазастый камень. Его подарил Коре отец по возвращении из экспедиции. Он был геологом. Из её детства камень перекочевал в детство Энди и Эмери. Только в её детстве у камня было два глаза, а потом стало два одноглазых камня. Кора попросила меня распилить его так, чтобы в половинках осталось по глазу. Но она не захотела называть их одноглазыми, так и стало два глазастых камня. Наверно, Кора чувствовала, что скоро покинет нас и на Рождество подарила детям по глазастому камню. Это было два с половиной года назад.

Кристин растрогалась. Слёзы навернулись ей на глаза.

– Простите, – сказала она и вышла из комнаты.

Через минуту Бейл и Лойф тоже вышли.

– Кристин, дождитесь меня, – на ходу сказал Бейл (он явно спешил). – Я только отвезу Годфри и Эмери домой.

– До свидания, Кристин, – сказал Лойф, быстро отвёл глаза в сторону и пошёл вниз.

– До свидания, Годфри.

Бейл вернулся скоро. Сразу побежал наверх. Но ни в коридоре, ни в кабинете Кристин не было. Он оставил на столе бумажный пакет и побежал вниз. И нашёл Кристин в столовой. Кэтлин, Дженни и их гостья пили кофе с печеньем.

– Простите, но я должен забрать Кристин. Кристин, вы… успели распробовать кофе? Простите… вы мне очень нужны, очень, – Бейл говорил, стоя в дверях, как будто если бы он вошёл внутрь, то потерял бы то, что осталось бы у него за спиной. Он торопил слова, произнося их как-то лихорадочно, в какой-то одновременно извинительной и дёргающей того, к кому он обращался, манере.

Хозяйка и гостья улыбнулись друг другу. Кристин встала, извинилась перед Дженни и вышла вслед за Бейлом.

– Поднимемся ко мне. Пусть всё, что связано… – Бейл чуть было не сказал: с Торнтоном, но решил не поминать его в такой важный момент и сказал по-другому: – Пусть всё, что связано с этим делом, ютится в моём кабинете. Вы сейчас увидите одну вещицу. Она-то меня и сделала несколько вне себя, если так позволительно выразиться. Пройдите к столу. Она в пакете. Достаньте её. Вы должны почувствовать друг друга.

Было заметно, что Бейл хочет порадовать Кристин, хочет приобщить её к какой-то своей радости. Кристин немного смутили его слова, но она открыла пакет и вынула из него то, что Тимоти назвал вещицей. Это был кусок какой-то горной породы или, может быть, застывшей лавы. Ей сразу показалось (может быть, под влиянием странных слов Бейла: «Вы должны почувствовать друг друга»), что он… не неживой, что он почувствовал её. Она повертела его в руках. С одной стороны из него выступал наружу какой-то другой камень (или не камень?) округлой формы. Бирюзовый цвет его был неоднотонным, он играл голубым и зеленоватым оттенками.

– Глазастый камень! – воскликнула Кристин. – Он и вправду глазастый!

– Смотрит, как живой, верно? – Бейл радовался как ребёнок.

– Да, Тимоти! Трудно глаза отвести!

– Ещё труднее было выпросить его у Эмери. Не буду рассказывать, как мне это удалось, чтобы вы не назвали меня плутом и циником.

– Зачем же вы тогда…

– Подождите, Кристин! Вы ещё не знаете, что держите в руке. Помните? Я никогда не видел вещи, которую вымогал у Буштунца.

– Но вы видели рисунок! Вы хотите сказать…

– Это она! Только на рисунке она не была заключена в камень. Хорошо помню: эта вещь смотрелась как шарик, но он словно состоял из крохотных облаков, наплывающих друг на друга, точь-в-точь как этот, и глаз не чувствовал его тверди. Какого он цвета, я не знал: рисунок был исполнен грифелем. Но я уверен: внутри нашего камня такой же шарик, как тот, на рисунке Торнтона.

– Значит, внутри бумажного комочка, который Буштунц перед смертью отдал Дэну, был шарик. И его пошли выкапывать Дэн и Мэтью.

– Именно так, Кристин. И теперь нам надо всё хорошенько обдумать, прежде чем что-то предпринять, – сказал Бейл и, испугавшись своих слов, прошептал: – Что я говорю? Сам не знаю, что я говорю.

– Тимоти, вы сказали то, что подсказала вам интуиция. Я тоже подумала, что этот глазастый камень… только начало, что глаз поможет мне найти моих друзей… Но нам надо всё обдумать – у меня сумбур в голове.

– Кристин! – вдруг воскликнул Бейл, как будто вспомнил что-то важное или о чём-то догадался.

Она вопросительно посмотрела на него.

– Кристин, вы должны остаться у нас! Я прошу вас об этом! Кэтлин и Дженни будут рады.

– Это тот случай, когда меня не надо уговаривать. Я с удовольствием останусь у вас.

* * *

Суббота началась для Кристин вполне определённо. В голове её больше не было сумятицы, и она поняла, что нет проблемы, над которой надо ломать голову, вперив взгляд в глазастый камень. Надо просто идти шаг за шагом туда, куда укажет его глаз. Это вовсе не было её догадкой, это в её сознании родился такой образ.

После завтрака Кристин позвонила Лойфу. Они с Бейлом решили, что, если с Годфри будет говорить она, он вряд ли откажет им. А без него задумка Кристин стала бы сразу несбыточной.

– Доброе утро, Годфри! Это Кристин.

– Оно доброе?

– Доброе… потому что мы одержимые и не собираемся спиваться, – сказала она, и только потом в голове у неё промелькнуло, а то ли она сказала.

– Тогда, доброе утро, Кристин. Я и в самом деле после вчерашней встречи с вами капли в рот не брал. Не верите? Впрочем, это не так важно.

– Верю. Покажете мне место, где пропал Энди?

Какое-то время Лойф молчал. Потом спросил:

– Когда?

– Мы с Бейлом заедем за вами прямо сейчас, – уверенно сказала Кристин и тут же спохватилась. – Да, я не спросила, есть ли кому остаться с Эмери. Наверно, неправильно было бы мучить ребёнка одним и тем же.

– К ней приходит няня. Она вот-вот будет здесь.

– Вот и хорошо. До встречи!

…Кабина, в которой сидели Кристин, Бейл и Лойф, прошла верхнюю точку бесконечного, безвыходного пути гигантского колеса.

– Мы приближаемся к месту, где пропал Энди, – вполголоса сказал Лойф. – Вот… вот оно. Эмери сказала, что это случилось здесь. Она как-то запомнила это место. Мне кажется, что теперь я сам ощущаю его. Как? Не могу сказать. Но с закрытыми глазами определю его. Здесь он шагнул из кабинки, с этой стороны.

– Куда шагнул?! – в недоумении спросил Бейл, как будто первый раз услышал о том, что случилось.

– Куда можно шагнуть из этой кабинки?

– Извини, Годфри.

– Как же он не испугался?! – удивлённо сказала Кристин, когда наклонилась над бортиком и посмотрела вниз. – Страшно! Отсюда вообще лучше смотреть вдаль.

– Я не знаю… не знаю, куда смотрел в это чёртово мгновение мой сын: меня не было рядом.

– Что Эмери рассказала в первый раз? – спросила Кристин.

– …Энди поднял перед собой глазастый камень. Она сразу попросила брата спрятать его: она боялась, что он уронит его. А он будто не слышал её. Эмери сказала, что он не отвечал ей и даже не взглянул на неё. Он всё время смотрел на камень. Так он встал на скамейку и перешагнул через бортик. И на её глазах исчез прямо в воздухе. По словам Эмери, мама позвала его через камень. Глэдис закричала и попыталась схватить его за руку, но ей не удалось остановить его. Своим безумным криком она лишь перепугала Эмери.

– Годфри, а сама Эмери видела или, может быть, слышала свою маму? – мягко, даже осторожно спросил Бейл.

– Я спрашивал её об этом. Она сказала, что у неё не было с собой глазастого камня, и поэтому она не повидалась с мамой. Думаю, эти слова рождены её воображением, – сказал Лойф.

Наступило молчание. Отчего-то тягостное. Кабина приближалась к земле.

– Что ж, пожалуй, моя помощь на этом исчерпана. Да и не хочется мне больше кружить на этом колесе.

– Простите нас, Годфри, – сказала Кристин (в глазах её была жалость).

– Я ни в чём не упрекаю вас. Прощайте, Кристин.

Бейл повёз Лойфа домой. Кристин осталась. На первом круге её одиночного путешествия она не решилась достать из сумочки глазастый камень Эмери. Она боялась чего-то. Может быть, неизвестности. Может быть, того, что всё закончится ничем… На втором круге ей показалось, что она почувствовала место, где исчез Энди. Чтобы проверить свои неясные ощущения, она протянула руку и, шевеля пальцами, попробовала воздух: не отзовётся ли он как-то… и ничего особенного не уловила… и подумала, что на третьем круге всё-таки достанет глазастый камень и посмотрит на него… в его глаз…

Колесо обозрения не замечало, как расстаётся с одними созерцателями и принимает других. Оно бесстрастно ползло… вверх и вниз одновременно. Кабина Кристин снова приближалась к роковому месту. Кристин зажмурила глаза, на ощупь открыла сумочку и вынула из неё глазастый камень. «Как плохо, что колесо идёт так медленно, – подумала она. – Противная гигантская улитка. Растягивает время, каждый его миг. Ей бы возить тех, кому ничего не надо. Впрочем, она это и делает. Это ты здесь лишняя, секретарша сумасшедшего мальчика, влюбившаяся в приятеля сумасшедшего мальчика… Так ты решилась или не решилась? Решилась… вроде как. Противная улитка растягивает твою решимость до „вроде как“, превращает её в рассудительность, и ты начинаешь думать, что ещё можно дать задний ход, можно вспомнить, кто ты, и вернуться к себе прежней. И тогда ты не сойдёшь с ума, как Глэдис». Вдруг Кристин каким-то чутьём уловила (как порой улавливаешь на себе чей-то потаённый взгляд), что она поравнялась с невидимым окном и оно манит её, незримо и неслышно. Она, не мешкая, поднесла камень к лицу и открыла глаза… и тут же с криком отпрянула к противоположному бортику кабины. Если бы кто-то увидел её в это мгновение, то подумал бы, что её сшиб и заставил трепетать от ужаса ураган. Её бросило в нещадную дрожь. Сердце её колотилось так, словно хотело вырваться не только из её груди, но из этой клетки, повисшей над бездной.

– Не сойти с ума! Только не сойти с ума! – пробормотала Кристин и сжала кулаки, словно силясь удержать в них свой разум: он не хотел существовать, он хотел сгинуть, потому что не мог примириться с тем, что увидела Кристин. – Не сойти с ума! Не сойти с ума!..

Бейл уже вернулся в парк и ждал Кристин у колеса обозрения. Как только она вышла из кабины, он понял, что она не в себе. У неё был вид человека, которому угрожает опасность: она съёжилась, прижала руки к груди (в одной была сумочка, в другой – глазастый камень) и шла торопливо, но неуверенно, лицо её было бледно. Заметив Бейла, она кинулась к нему… уткнулась лицом в его плечо и расплакалась. Он почувствовал, что она дрожит словно в лихорадке.

– Тимоти, я не сошла с ума? – вдруг спросила она.

Он погладил её по голове и сказал:

– Если бы вашим единственным словом было слово «бездна», я бы, наверно, подумал так, но вряд ли бы признался вам.

Кристин засмеялась сквозь всхлипывания.

– Я не произнесла его случайно, – сказала она.

– Значит, вы случайно не сошли с ума.

– Да, Тимоти. И поэтому увезите меня отсюда быстрее.

На полпути к дому Бейлов она сказала:

– Я останусь у вас ещё на день. Так мне будет лучше.

– Кристин! Гостите столько, сколько вам понадобится. Во всяком случае, одного дня мало. Вам нужно хорошо-хорошо отдохнуть. Если…

– Тимоти, – перебила она его, – я видела…

Бейл ждал, пока Кристин переведёт дыхание.

– Я видела трещину… в пространстве. Она ширилась и готова была… принять меня. Я не выдержала этого. Я не смогла даже смотреть. Но я видела её.

– Значит, страна Торнтона существует?

– Не знаю.

Вечером Кристин позвонила сначала Маргарет Буштунц, потом Полине Фетер. Она соврала им, сказав, что Дэниел и Мэтью отправились с экспедицией на Тибет. Почему на Тибет, она и сама не знала. Просто в голову ей залетело слово «Тибет». Потом она гуляла с Дженни. Потом – одна, допоздна. Потом поговорила с Кэтлин, так, ни о чём: ей просто хотелось посидеть и послушать кого-нибудь. Потом она поднялась наверх, приняла душ и легла. И подумала: что она увидит, когда закроет глаза? Она закрыла глаза… и ничего не увидела. Это хорошо. Значит, она успокоилась и сможет уснуть.

Неожиданно она вспомнила про картину в кабинете Бейла. Она попыталась представить её… Какой-то важной детали недоставало в репродукции, нарисованной её воображением, она словно потерялась. «Что это было? – подумала Кристин. – Теперь ты, конечно, не успокоишься, пока не увидишь картину. Неужели так трудно сделать это? Надо просто встать, зайти в кабинет Бейла и взглянуть на неё. И потерянная деталь сразу найдётся. Это вовсе не трудно. Это рядом». Кристин преодолела притяжение своего уютного гнёздышка и, накинув на себя халат, вышла в коридор… Дверь кабинета не была заперта на ключ. «Наверно, Бейл никогда не закрывает кабинет», – подумала она. Звук шагов, донёсшийся снизу, усиленный тишиной и теменью ночи, напугал её. «Кто может быть внизу в такой поздний час?» Она шмыгнула в кабинет, плотно закрыла дверь и включила свет, чтобы прогнать мрак с его штучками и сделать то, ради чего она здесь, – рассмотреть картину. «Вот она, передо мной. Всё вижу. Но не вижу… сама не понимаю чего». Вдруг Кристин вздрогнула от мысли, от слова, которое пришло ей в голову: «Трещина! Должна быть трещина. Где она?.. Где она?..» И тут ей показалось, что ужасные лица ожили и обратили свои безумные глаза на неё. В голове у Кристин промелькнула спасительная мысль: «Это сон». Она зажмурила глаза, крепко-крепко, и закрыла лицо руками: в детстве это всегда выручало её, когда она хотела выскочить из страшного сна. Она открыла глаза: на полотне проявилась… («Вот чего не хватало на картине, вот что ты не могла отыскать в памяти»)… на полотне проявилась трещина. Кристин вспомнила, что Торнтон в порыве бешенства порезал своё творение ножом. «Вот откуда взялась эта трещина». Трещина ширилась… ширилась…

– Кристин! Не делайте этого! – раздался голос Бейла за дверью.

Голос звучал как-то по-иному. Он был чужим. Она почему-то испугалась его. «Нет это не Бейл, – догадалась она. – Это Торнтон! Надо спрятаться от него. Но где?»

– Кристин! Это бессмысленно!

Голос за спиной Кристин заставил её спасаться. Она шагнула туда, где только и можно было спрятаться от него в этих стенах – в огромную чёрную щель, выросшую из трещины на картине. В один миг она будто ослепла.

– Вернитесь, Кристин! Вернитесь! – звал далёкий голос… Бейла.

«Всё. Я внутри, – сказала она себе. – Всё. Гигантская улитка позади».

Чернота вела Кристин за собой. В какое-то мгновение ей показалось, что она будто теряет себя, будто перестаёт существовать, будто растворяется в этой благостной черноте… Внезапно она очнулась ото сна. «Фиолетовая краска. Много фиолетовой краски. Она повсюду. Фиолетовое море… О! Это же небо… как на той картине. И горы… горы…» Её взгляд запнулся и вернулся назад, чтобы что-то проверить. «Это они! Ужасные, как на той картине. Идут прямо на меня. Значит, я ещё во сне? Что мне делать? Орать? Сейчас заору и проснусь. И всё исчезнет. И ко мне вернутся Тимоти, Кэтлин и Дженни». Кристин закричала что было мочи:

– А-а-а!

– Смотрите! Там девка! – выкрикнул один из пяти страшноликих грубым, хрипловатым, словно прошедшим через ржавую трубу, голосом и указал рукой на неё.

– Она наша! Схватим её! – выкрикнул другой, и все пятеро устремились к ней.

Прилив страха поднял Кристин и подтолкнул её – она побежала. Безжалостные камни заставляли её спотыкаться, били и драли ноги. Тяжёлые, гулкие шаги за спиной приближали бессилие в ней. Она бежала, не сворачивая: и слева, и справа громоздились скалы. Они не могли ей помочь. Если бы она и достигла ближайшей из них, та стала бы для неё тупиком. Поэтому она бежала туда, где плато утыкалось в пустоту. Может быть, там спасение?.. Кристин остановилась у самого края обрыва и замерла. Внизу была только вода. «Горное озеро, – подумала она. – Какое-то странное: мутное, слепое. Оно не манит меня и не поможет мне». Она оглянулась: страшноликие были ближе, чем она ожидала, в пяти шагах от неё.

– Всё, – обречённо выдохнула она и прыгнула вниз.

Она почувствовала, как погружается… глубже… глубже. И в эти глухонемые мгновения всё вспомнила: гигантскую улитку, растянувшуюся под холодным утренним дождём до невыносимости, отчаянные слова Бейла, разбитые сотнями холодных струй, глазастый камень, бешено пульсирующий в её руке, и трещину… трещину… черноту… Воздух в груди иссякал, но она не испугалась: она ныряла и раньше и научилась какое-то время терпеть без дыхания, около трёх минут, а её рекордом было три минуты и тридцать пять секунд. Она сделала гребок: надо было подняться и вдохнуть. Вдруг вода словно взбесилась: она оплела её руки и ноги своими водяными верёвками и стала заворачивать её в мокрый холодный кокон и одновременно затягивать вглубь. Сил сопротивляться у Кристин не осталось. Но у неё осталось немного жизни, чтобы вспомнить то, что чуточку скрасит эти мгновения.

– Крис, иди к нам. Познакомлю тебя с моим лучшим другом… Мэт, это Кристин Уиллис, моя…

– Личный секретарь.

– Тогда, скорее, агент по вытаскиванию Дэнов из проблемных ситуаций. Причём, со школьных лет.

– А почему Дэнов? Хотя не отвечай. Сама понимаю почему: ты всегда разный. Представь, наконец, мне своего лучшего друга.

– Мэтью Фетер, профессор авто-мото-вело-медицины.

– Очень приятно, профессор. Я могу так обращаться к вам в дальнейшем?

– Как вам угодно, если намечается дальнейшее.

Водоворот, который несколькими мгновениями ранее пленил Кристин, вдруг с силой вытолкнул её из своего кокона прямо на берег. И в тот же миг она окунулась в то, чего ей так не хватало, – в воздух. Она вдохнула воздуха… ещё… ещё – голова закружилась, и в глазах потемнело… «Поторопилась, – подумала она. – Сейчас пройдёт»… Случайное затмение прогнал яркий фиолетовый свет. Небо по-прежнему было фиолетовым. Вокруг – горы. Она осторожно приподнялась: страшноликие куда-то подевались… и горы какие-то другие… и вместо камней – трава. Кристин поняла, что она уже в каком-то другом месте. Это обрадовало её. Она встала. Ноги были слабые, голова кружилась. «Куда теперь?.. Прочь от этих гор: они пугают меня».

…Кристин обогнула скалу, у подножия которой и было её неприветливое… спасительное озеро. Дорогой она всё ещё с опаской поглядывала по сторонам, но, кроме застывших покривлённых ликов гор, её ничто не пугало и не радовало. Наконец скала осталась позади, и она вздохнула с облегчением. «Куда дальше?» Слева от неё от самого предгорья простирался лес. Слабеющие горы справа тоже поглощал лес. Но её взор притянуло то, что открылось впереди: луга, холмы, опушка леса. «Опушка мне подойдёт. Обойду её и посмотрю, что за ней. Если так ничего не увижу, заберусь на высокое дерево: дерево всё-таки не скала, а я скорее белочка, чем горный козёл, а может, обезьянка. Вот и проверю заодно». Кристин раздумывала, а ноги её уже шли к леску…

Но взор Кристин, привлечённый опушкой, обманулся, пробежав предстоящий путь до неё слишком скоро и легко. Для ног он оказался долгим и нудным. К тому же туфли на них, хоть и были удобными (мягкими, лёгкими, на сплошной подошве), так и не избавились от озёрной влаги, в отличие от джинсов и блузки, высохших прямо на теле, и делали этот путь ещё и капризным. Пройдя лишь половину его, Кристин вконец измоталась. Она села на подвернувшийся кстати валун, сняла туфли и, чтобы не впасть в уныние, принялась фантазировать.

– Я досчитаю до тридцати… нет, до тридцати мало – до пятидесяти… нет, до ста, до ста будет вернее, и из-за того леска выедет… Сначала я увижу лошадку, гнедую… или, может быть, серую в яблоках, потом повозку и старика в ней, седовласого, с длинной бородой. Я не усижу на месте и пойду ему навстречу. Когда мы поравняемся, он скажет мне: «Здравствуй, внучка. Уж не заблудилась ли ты?» А я в ответ: «Здравствуй, дедушка. Так и есть: заблудилась». «Откуда же ты?» – спросит он. «Из озера, дедушка, из озера».

Последние слова немного развеселили Кристин. Она продолжила забавляться.

– Старик, разглядев меня, разжалобится и возьмёт с собой в деревню. А слова про озеро сочтёт за пустую болтовню, но не скажет об этом, чтобы не обидеть меня, а лишь улыбнётся лукаво. Оставив вожжи в одной руке, другой, не глядя, нащупает в углу своей повозки фляжку и подаст её мне, со словами: «На-ка, попей, внучка. Небось, пить хочешь». И я буду пить большущими глотками холодную воду, наслаждаясь её первозданным вкусом, ведь она, точно, будет из родника… точно, не из моего мутного озера.

Дорогой он поведает мне о том, что в его деревню несколько дней назад зашли два парня, тоже сбившиеся с пути, и зовут их Дэниел и Мэтью…

Кристин разговаривала с собой и не знала, что от самого озера за ней следят две пары зорких глаз и, держась на охотничьем расстоянии, идут по пятам две пары шустрых ног. Она не могла знать и другого, а это другое подстерегало её в трёх шагах от камня, который был для неё в эти мгновения повозкой радушного старика.

Вдруг Кристин услышала какие-то непонятные звуки. Они исходили то ли из-под земли, то ли прямо из-под её камня-повозки. Они были глухие, и в то же время в них чувствовалось какое-то напряжение. Кристин насторожилась, и тут ей показалось, что кусочек земли поблизости зашевелился и приподнялся… Потом ещё один, в двух шагах от первого… и ещё один, в двух шагах от второго. Она подобрала ноги под себя и стала наблюдать (в голове у неё промелькнуло: «Крот»). Через мгновение на земле выросли три бугорка. «Наверно, их несколько», – подумала Кристин, и ей стало не по себе. Едва она успела надеть туфли, как бугорки под сильным, пугающе сильным напором стали трескаться, ломаться и разваливаться по сторонам, и сквозь них, фыркая и сопя, одна за другой наружу продрались три багровых морды. Ещё через мгновение там, где были бугорки, вертелись, стряхивая землю, три чёрных головы размером с голову крупной собаки. Головы остановились, и три пары свирепых глаз уставились на Кристин. Она, дрожа всем телом, вскочила на ноги, судорожно нащупала в кармане джинсов мобильный и, достав его, бросила в ближнюю голову – промахнулась. Под рукой больше ничего не было… кроме… Она расстегнула главный карман (утром она переложила в него из сумочки ту вещь, которая и сделала его главным), вынула глазастый камень и запустила им в ту же голову – попала. Но подбитая голова не скрылась под землёй, а, напротив, пришла в бешенство, разинула пасть и зашипела. За ней, в ярости, зашипели две другие головы. Звери, не отрывая налившихся кровью глаз от переполненных страхом глаз Кристин, в нетерпении кусали воздух, словно показывая, как они будут расправляться с ней, и одновременно продолжали выкарабкиваться наружу. Туловища их были сильные, упругие, покрытые густой чёрной шерстью. Своим крысиным видом (Кристин больше всего на свете боялась крыс), своей свирепостью, исходившей из их глаз и от их движений (казалось, она заставила съёжиться и дрожать даже воздух), своим пронзительным шипением (шхр-шхр), своим противоестественным появлением (они словно вылуплялись из земли) эти лютые твари нагнали на неё такого ужаса, что она не выдержала пребывания рядом с ними и лишилась чувств.

Глава третья «Нельзя стоять на месте, но нельзя и идти дальше»

Савасард спустился с уступа над пещерой, в которой устроились на ночлег Хранители Слова. Возле неё сидел Семимес.

– Доброе утро, Семимес. Смотрю, ты сегодня раньше всех поднялся. Отчего не спится?

– Да что-то палка моя тревожится. То ли водопад её так будоражит, то ли сотни тяжёлых шагов опасность к нам приближают.

– Насколько ущелье просматривается, никого не видно.

– Нам-то с тобой не видно, а палка что-то слышит, – повторил Семимес. – Отец бы распознал, а я спутать могу да ненароком всех вас напугать… хотя иной раз лучше обмануться, чем прозевать.

– Пойду ребят будить, – сказал Савасард и через небольшой ход полез в пещеру.

Пещеру эту прошлым вечером обнаружил Семимес, когда вместе с Савасардом и Нэтэном исследовал подступы к водопаду. Лучшего места для долгого ночного привала трудно было найти: она была высоко над дном ущелья, по правую сторону Друза, с уступа над ней хорошо просматривалась местность, к тому же Пропадающий Водопад, ближайшая цель путников, находился всего в пятидесяти шагах от неё.

– Поднимайтесь, друзья. Уже светает, – сказал Савасард, пробравшись в пещеру.

– Не успел глаз закрыть – уже поднимайтесь, – услышал он в ответ недовольный голос Мэтью. – Темно же ещё совсем – дай поспать.

– Это в пещере у вас темно: костёр вон давно ослеп, одни угли тлеют. Ты давай-ка лучше Дэна толкни, а мне придётся с Гройоргом повозиться.

(Гройорга нужно было толкнуть не раз и не два, чтобы он расстался с какими-то грибами, которые снились ему каждую ночь).

– Вот те раз! От гриба под ясным небом прямо в берлогу угодил! – прохрипел Гройорг.

– Ты, смотрю, каждую ночь сковородку грибов видишь, Гройорг-Квадрат, – не упустил случая поддеть его Нэтэн.

– Может, сковородку, а может, поляну. Только тебе, Смельчак, какой от этого прок? Тебя-то я там не видал.

– Это сколько же сковородок выйдет? Большая поляна-то? – проснулся Дэниел.

– Поляна-то большая, не меньше вашего Дорлифа, да только сковородка по ней не плачет.

Обменявшись живительными утренними приветствиями и прихватив оружие и походные мешки, друзья вылезли из пещеры.

– Уже пятый день начинается с фиолетового, а я никак привыкнуть не могу, – сказал Мэтью, глядя на небо.

– Я сразу привык. Это моё небо, – сказал Дэниел.

– Ещё бы фиолетовоглазому с фиолетовым небом не сродниться, – подметил Гройорг.

– Проводник! – скрип Семимеса, напряжённый, цепкий, заставил всех повернуться к нему. – Разомнёмся?

Семимес не мог больше откладывать на потом задумку, которую он вынашивал с первого дня встречи с Савасардом: слишком неясным представлялось ему это «потом».

– Неплохая идея, проводник. С чего начнём? – не растерялся Савасард, хотя предложение Семимеса было для него неожиданным и не очень понятным.

– И начнём, и закончим, как воины: схлестнёмся с оружием, которое у нас под рукой, ты – с мечами, я – с палкой.

Все в недоумении уставились на Семимеса.

– Что это ты надумал, Волчатник? – спросил Нэтэн, уловив в его тоне и взгляде нешуточный настрой.

– Подожди, Смельчак, не встревай!

Сказав это, Семимес выдернул палку из-за пояса и ударил ею Савасарду в грудь. Сделал он это так быстро, что лесовик не успел отпрянуть, а удар был настолько тяжёлым, что он не устоял на ногах. Семимес тут же ударил ещё раз, но Савасарду удалось увернуться, и удар пришёлся по камню. Савасард вскочил на ноги и, обнажив свои короткие мечи, атаковал сам. Его удар слева в плечо Семимес отразил палкой, но тут же пропустил молниеносный выпад Савасарда – второй меч угодил ему в бедро. В самом конце удара Савасард повернул меч так, чтобы клинок лёг плашмя и не рассёк ногу. Но, несмотря на это, удар вышел болезненным, и, чтобы прийти в себя и сообразить, как подладиться к двум искусным мечам, подвластным одной мысли, Семимес отпрыгнул назад. А уже в следующее мгновение проводники ринулись друг на друга, и началась рубка, и в каждый новый миг этой рубки каждый из них выбирал из десятков путей свой единственный путь – удар, уловку или защиту… И в этой рубке Семимес лишь раз сделал неверный шаг – удар Савасарда пришёлся ему в бок (снова плоской стороной клинка). И лишь раз оступился Савасард, и Семимесу удалось то, чего не удавалось ещё никому из соперников непобедимого лесовика: он выбил из его руки меч. Один не уступал другому, и рубка не останавливалась… и она овладела чувствами ещё четверых.

Гройорг покрякивал от удовольствия, выпускал идущее от сердца «О!» и что-то бормотал себе под нос. Он оценивал бой как воин, знавший в боях толк. В мыслях он даже успевал побывать то на месте дорлифянина, то на месте лесовика, но и его дорлифянин, и его лесовик пускали в ход неизменного Мал-Мальца.

Нэтэн любовался боем как воин, которому было чему поучиться у этих двух парней. Мечу его пока трудно было тягаться и с палкой Семимеса, и с мечами Савасарда. А то, что лук, заряженный стрелой, в его руках превращался в такого же искусника, как палка в руках Семимеса или мечи в руках Савасарда, он не ставил себе в заслугу, как ферлинг не ставит себе в заслугу острый глаз и цепкие когти.

Мурашки не сходили с кожи Дэниела и Мэтью, потому что оба они, отдав свои глаза и уши поединку и поглощённые им, кожей своей чувствовали третьего участника его – смерть. Она была близко-близко. Она прикасалась то к Семимесу, то к Савасарду, но, едва тронув жизнь, обжигалась и отступала, оставаясь ни с чем. И только холод от неё захватывал души и тела двух пришлых.

И палка Семимеса, и меч Савасарда (поднять с камня второй было бы для него непоправимой ошибкой) силой, быстротой и ловкостью склоняли друг друга к последнему промаху… но ему не суждено было случиться в этом бою… Вдруг стрела прошила пространство между мечом и палкой и, ударившись о скалу, отскочила. Меч и палка разом замерли и опустились.

– Корявыри! – крикнул Нэтэн.

Все повернулись к ущелью. Два десятка корявырей остановились в трёхстах шагах от водопада. Но это были не все, и число их с каждым мгновением прибывало. Они появлялись из-за скалы. Там, на стыке гор, был узкий проход, соединявший Баринтовое Ущелье с ущельем Кердок.

– Они на каких-то тварях, – прохрипел Гройорг.

– Эти твари такие же корявыри, как и всадники, что их погоняют, только без панцирей и шлемов, – разглядев четвероногих, сказал Семимес.

– Точно, – подтвердил Мэтью, – те же рожи.

– Корявырей приходилось видеть, Мал-Малец в помощь мне, но, чтобы одна тварь другую на себе везла, такого не припомню.

– Сколько же их там?! – удивился Дэниел: корявырями кишело уже всё верховье Друза.

– Не переживай, Дэн-Грустный, все до одного к нам в гости пожаловали! – задор слышался в голосе Гройорга. – Всех и накормим, и напоим!

– Только кто их звал? – с этими словами Нэтэн шагнул вперёд, снимая с плеча лук.

– Пошли гады, – прошептал Мэтью, увидев, что корявыри рванули прямо в их сторону.

– Все за камни! – громко сказал Савасард и, тронув за плечо Семимеса, кивнул на Дэниела и Мэтью. – Присмотри, друг.

Семимес, в ответ, положил руку ему на плечо и тихо проскрипел:

– Ладно, друг.

Все спрятались за камни, кроме одного. Это был Нэтэн.

– Смельчак, назад! – выкрикнул Гройорг, и тут же вокруг Хранителей Слова заклекотали камни: десятки стрел разом врезались в них и упали, оставив бескровные раны.

– Что я, бояться их буду?! – огрызнулся Нэтэн и выпустил первую стрелу – она опрокинула корявыря, что мчался впереди всех, вторая подкосила четвероного под другим корявырем…

– Смельчак! в укрытие! – рявкнул Гройорг и отшатнулся назад. Глаза его округлились: две стрелы ударили ему в грудь и отскочили от него так же, как он от них. – Спасибо, паучки! Дайте-ка я вас по брюшкам поглажу.

Савасард вышел из-за камня – и его стрелы присоединились к стрелам Нэтэна… Корявыри падали и падали… но приближались и приближались к людям, которых жаждали убить и растерзать.

– Дэн, пора нашим бешеным камешкам взбеситься, – сказал Мэтью (рука его потянулась к одному из трёх мешочков, висевших у него на ремне).

– Неплохая мысль, – ответил Дэниел.

– Бросайте за головы передних, – подсказал ребятам Семимес и, повернувшись к Гройоргу, крикнул: – Гройорг! Готовь дубинку – наш черёд пришёл!

– С большим хотением, Мал-Малец в помощь мне! – Гройорг убрал в ножны два кинжала, которые уже был готов пустить в ход, и выдернул из чехла за плечом своего помощника. – Он тоже по драке соскучился!

Дэниел и Мэтью, волнуясь (Дэниел – побольше, Мэтью – поменьше), расстегнули мешочки, вынули тёмно-зелёные пористые камни и, выскочив из-за укрытия, швырнули их в самую гущу корявырей. Через несколько мгновений в ущелье вспыхнули два огромных огненных шара – безумный огонь разом поглотил с десяток четвероногих тварей вместе с их наездниками. Ошеломлённые корявыри повернули назад. Но те, которые уже были у подножия скалы, занятой людьми, не видели, что происходит за их спинами, и, обуянные жаждой крови, мчались вперёд. Навстречу им двинулись Семимес и Гройорг. В несколько прыжков преодолев склон, Семимес первым вступил в рукопашную схватку.

– Подожди, не торопись! Вдвоём веселее! – крикнул Гройорг и квадратным камнем покатился по камням.

Савасард и Нэтэн обнажили мечи и тоже ринулись на корявырей…

Дэниелу и Мэтью оставалось стоять и смотреть.

На каждого из их друзей набросились по пять-шесть корявырей с мечами и секирами, не считая четвероногих с их звериным напором, острыми зубами и лбами-кувалдами. Нэтэн почувствовал в себе сильное волнение: это был первый настоящий бой, и в руке его был меч, но не лук, заряженный стрелой. И рука его не была такой уверенной, как в учении, и меч скоро отяжелел. Корявыри не давали возможности перевести дыхание: они напирали и били с разных сторон. Выручали ноги, ловкие и выносливые, – такими их сделали горы. И выручал Савасард: его быстрые мечи, которые всюду поспевали и не позволяли корявырям воспользоваться промашками Нэтэна… Семимес словно был создан для схватки. Двужильный, вёрткий и хитрый – ему и пятерых было мало, чтобы выложиться до конца и вкусить предел. Отец научил его простой и одновременно трудной вещи – ловить случай («В драке лови случай, сынок. Прозеваешь – не воротишь»). И Семимес ловил: дав секире корявыря почуять тепло крови (но не её вкус), в следующее мгновение он ломал своей палкой пальцы, сжимавшие рукоять секиры. И это был лишь один из сотен приёмов, которые он знал и которые понимал каким-то особым чутьём и своим телом. А гордость научила его ещё одной вещи – терпению. Умение ловить случай и терпение были хорошим подспорьем его двужильности, вёрткости и хитрости… Но больше других и Мэтью, и Дэниела поразил Гройорг. С виду неуклюжий, неповоротливый, словно вросший в землю, он расправился с шестью корявырями даже быстрее Семимеса. Они бросались на него со своими секирами, мечами и лбами и тут же падали замертво. Гройорг не подстраивался под нападавших, а вместе с Мал-Мальцом делал то, что хотел. Делал всего две вещи: бил и отбивал. Больше бил, чем отбивал, потому что всякий раз опережал корявырей – всадника и четвероногую тварь под ним. Корявырь уже заносил меч над Гройоргом или даже опускал его ему на голову, как вдруг – «бах», и он больше ничего не заносил и не опускал…

– Мэт, смотри! Они возвращаются! – воскликнул Дэниел, первым увидев, что отступившие корявыри развернулись и снова пошли в атаку.

– Савасард! Савасард! Корявыри! – прокричал Мэтью, но ни Савасард, ни трое его друзей, поглощённые битвой, не услышали крика.

Дэниел и Мэтью переглянулись и поняли друг друга. Через несколько мгновений два огненных шара выросли на пути корявырей и остановили их продвижение.

– Дэн, добавим огоньку?!

– Чтобы тварям мало не показалось?!

– Чтобы им ничего больше не показалось!

– Давай!

Мэтью и Дэниел вынули из мешочков свои последние огнедышащие камни и запустили их в спасавшихся бегством корявырей.

– Победа! Победа! – они кричали и прыгали от радости, как дети.

Их друзья, покончив с корявырями, которые ввязались в ближний бой, поднялись к пещере. На их лицах, руках, защитных рубашках, оружии – на всём была кровь. Они жадно глотали воздух. Глаза каждого из них горели.

– Ну, вы и молодцы, боровички! Сотню корявырей одолели! – от души похвалил своих подопечных Семимес.

– Да уж, такого жадного огня я ещё не видывал! – с довольством прохрипел Гройорг.

– Спасибо вам, друзья, – присоединил своё слово Савасард.

– И тебе спасибо, лесовик, – сказал ему Нэтэн. – Если бы не ты, я бы не радовался сейчас с вами.

Услышав эти слова, Гройорг решил подбодрить юного друга:

– Не тебе, Нэтэн-Смельчак, обижаться на себя. Я приметил: в драке ты вертишься так, что мечу и секире трудно тебя достать.

– Зато ты, Гройорг-Квадрат, стоишь как упрямый камень…

– Я бы сказал, квадратный камень, – заметил Мэтью.

– …Однако ж тебя вовсе невозможно достать, – ответил Гройоргу Нэтэн.

Увидев окровавленную прореху на рубахе Нэтэна, Савасард сказал:

– У тебя рана, друг.

– Рана? – Нэтэн взглянул на плечо. – Видно, секира прошлась.

– Семимес, у тебя тоже, – Дэниел кивнул на его ногу.

– Тоже секира скользнула. Так, царапина. Кусай-трава и то больнее жалит.

– Промойте раны тулисом и перевяжите. И будем подниматься к водопаду, – сказал Савасард. – Наденьте накидки, нам надо слиться с камнями.

– Что не так, Савасард? – спросил Дэниел, заметив в его глазах ещё какую-то мысль.

Все посмотрели на Савасарда…

– Как они разузнали наш новый маршрут? Об этом ты подумал, проводник? – спросил его Семимес.

– Да, я об этом подумал. Они вышли прямо на нас не по воле случая.

Радость Хранителей Слова от первой победы неожиданно сменилась тревогой.

– Как же это?! – Гройорг развёл руками и направился к своему мешку, лежавшему у входа в пещеру. – А я-то думал, поедим, отпразднуем победу… хотя бы настойкой грапиана.

– Поедим в Красной Пещере. А праздновать нам пока нечего, дорогой Гройорг, – сказал Савасард.

– Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что, когда за тобой следят, нельзя стоять на месте, но нельзя и идти дальше, – проскрипел Семимес.

– Что же из этого следует, проводник? – спросил его Мэтью.

– Уж не изменить ли нам снова маршрут? – высказал свою догадку Гройорг.

– Я и сам пока не знаю, что из этого следует, – ответил Семимес и спрятал глаза. – Отец бы знал… а я не знаю.

– Да, Малам бы присоветовал, – присоединил своё слово к достойной мысли Гройорг.

– У нас два пути, и нам из них выбирать: один – через тайный проход к ущелью Ведолик, другой – обратно в Дорлиф, – сказал Савасард.

Все задумались. Мысли, витавшие над Хранителями Слова, оборвал Нэтэн:

– Если мы вернёмся в Дорлиф, Слово вновь отдалится от Фэдэфа.

– Надо идти через Красную Пещеру, – сказал Дэниел.

– Я не знаю, какой из двух путей вернее, но одно я знаю точно: я с тобой, Дэн, – сказал Мэтью.

– В пещеру, так в пещеру, – отрезал Гройорг.

Хранители Слова, надев накидки и походные мешки, двинулись к Пропадающему Водопаду.

Тем временем около тридцати корявырей укрывались за скалой в проходе между Баринтовым Ущельем и ущельем Кердок. Невиданные ими доселе огненные звери, которые вступились за людей, зародили в них страх, и им не хотелось снова идти в бой. Четвороногие под ними тоже были напуганы и сбиты с толку паническим отступлением. Они не находили себе места, бодали лбами камни и кусали друг друга. Удары плетьми не вразумляли их, а лишь дразнили ещё больше. Командир корявырей Дара уже пожалел о том, что оставил вторую сотню воинов, вверенных ему Трозузортом, у подножия Кадухара. Он не сомневался: будь с ним весь отряд, он бы уже покончил с горсткой дорлифян. Теперь же выполнить эту задачу будет куда труднее. Но без тел двух пришлых ему нельзя возвращаться в Выпитое Озеро: вдруг гнев Трозузорта обрушится не только на него, но и на его дочь, Сафу. Поэтому ему нужно было любой ценой заставить воинов вернуться в ущелье Кердок.

– Воины Трозузорта! – зарычал Дара. – Людей слишком мало, и они думают, что мы ушли, и не ждут нас. Мы вернёмся и убьём их. Я сам поведу вас.

– Но у них огненные звери! – один из воинов осмелился сказать то, о чём подумали все.

– Ты боишься огненного зверя?

– Да, Дара.

– Но не боишься стрел и клинков?

– Нет, я воин.

– Ты не хочешь, чтобы тебя сожрал огненный зверь?

– Нет, Дара, не хочу.

Дара приблизился к воину и тут же ударом меча снёс ему голову. И сказал так же внушительно, как поступил:

– Ты сам выбрал смерть. Настоящий воин не выбирает, как ему умереть.

Потом он подъехал на своём четвероногом к каждому из своих воинов и на мгновение задержал свой взгляд на каждом из них. Он отдал всю свою волю этому взгляду. И понял: наступил миг, который нельзя было упускать.

– Он боялся, что его сожрёт огненный зверь. Теперь его сожрут волки… Воины Трозузорта! Мечи и секиры к бою! Смерть людям!

– Смерть людям!

– Вперёд! – крикнул Дара и ударил четвероногого в бока.

На этот раз огненные звери не встали на пути корявырей, а мечи и палки людей не схлестнулись с их мечами и секирами. Они продвигались по ущелью, которое было усеяно трупами воинов, сражённых стрелами и обглоданных огнём, и жажда растерзать людей разгоралась в них.

– Да-ра, – прохрипел раненый корявырь, когда тот проезжал мимо него. Он лежал на камнях, вода Друза обдавала его лицо и не позволяла ему уснуть.

Дара спрыгнул с четвероногого и склонился над ним.

– Они лезут по скале… к водопа… – вместе с застывшими на губах корявыря словами ток крови в его жилах остановился.

У Дары загорелись глаза: лучшего случая покончить с отрядом людей нельзя было и представить. С того места, где вслед за своим командиром остановились корявыри, скала была как на ладони.

– Быстро по такой круче не полезешь. Смотрите в оба, – сказал Дара и стал глазами искать движение.

Хранители Слова взбирались наверх попарно. В каждой паре был тот, для кого горы были роднее. Первыми на уступ поднялись Савасард и Гройорг, за ними – Нэтэн и Дэниел. И вдруг Савасард сказал:

– Друзья, не показывайте своих лиц ущелью: корявыри вернулись.

Едва Нэтэн коснулся рукой лука, Савасард остановил его:

– Не вздумай – навлечёшь их стрелы. Нам лучше замереть, пока Мэт и Семимес не встанут на уступ.

Мэтью, услышав, что корявыри за спиной, на мгновение отвлёкся от скалы, чтобы проверить, надёжно ли прикрывает его накидка. Тут же левая нога его соскользнула с камня. Он запаниковал и дёрнулся – правая нога тоже потеряла опору, выскочив из неглубокой выемки. Он вцепился руками в камень и повис над пропастью.

– Мэт, – услышал он голос Семимеса, – моё плечо рядом с твоей ногой.

Левой ногой Мэтью нашёл плечо Семимеса и опёрся на него.

– Молодец, Мэт-Жизнелюб. Теперь найди опору для другой ноги… Нашёл?

– Нашёл.

– Молодец. Теперь верни ум в голову.

Мэтью улыбнулся скале, смотревшей на него в упор, и ответил проводнику:

– Вернул.

– Левую забери с собой, не вечно же мне её держать.

Вблизи от водопада (слева от него, если смотреть из ущелья) скалу делила надвое глубокая расселина. Она разрывала и узкий уступ, на который наконец поднялись Мэтью и Семимес. Теперь Хранителям Слова предстояло добраться до того места за водопадом, откуда они смогли бы спуститься к загадочному чёрному пятну на скале, неведомым образом вбирающему поток. Но для этого им нужно было перепрыгнуть через расселину. Прыгнул Савасард… за ним – Гройорг… вслед за Гройоргом – Нэтэн…

Глаз Дары зацепил короткий полёт. Это была не вспорхнувшая птица и не горный баран. Чёрный проём в скале выдал человека. (Это был Дэниел). Дара тут же вскрикнул:

– Лучники!

Корявыри быстро подняли перед собой луки. Дара показал рукой, чтобы один передали ему, и, получив его, прицелился.

– Пусть ваши стрелы ударят по скале слева и справа от моей! – с этими словами он выпустил стрелу и затем скомандовал: – Бей!

Словно рой разозлённых пчёл, стрелы ткнулись своими жалами в скалу. Над уступом раздались вскрики, походившие на отрывистый стон. Это были голоса боли. К голосам боли присоединились голоса людей.

– Палерард, помоги мне! – прошептал Савасард и поднёс к губам камень, висевший у него на груди (шёпот этот слышал только Пропадающий Водопад).

– Спасибо, паучки, заступники вы мои! Будем в Красной Норе, попрошу ребят погладить вас по брюшкам – сам-то до всей спины не дотянусь, – прохрипел Гройорг (он малость перехвалил своих телохранителей: одна стрела всё-таки пробила защиту, но жало её было ослаблено и вошло неглубоко).

– Всё равно я вас не боюсь, твари! – повернув голову к ущелью и сделав гримасу (или боль скорчила её), прокричал Нэтэн.

– Эх, Семимес-Семимес! – попенял Семимес на то, что нынче утром плохо слушал свою палку. Потом натужно, сквозь боль, проскрипел: – Мэт, прыгай!

Дэниел, перемахнув через расселину, взглянул на Мэтью. Он тоже крикнул бы ему «прыгай!», но вдруг вспомнил, что уже видел это… в глазах горхуна. И он заорал изо всей мочи:

– Мэ-эт!

Но Мэтью уже оттолкнулся от камня. А две стрелы уже оттолкнулись от упругих нитей. Они впились в него и, глотнув крови, забрали его власть над самим собой. Он перелетел через расселину, чтобы в следующий миг отдаться ей. Такова была воля стрел.

– Мэт! Мэт! – вскричал Дэниел и ринулся обратно к пропасти.

Нэтэн схватил его за руку и с силой потащил на себя.

– Не надо, Дэн! Назад! Дэн, назад!

– Назад, пришлый! – закричал Семимес. – Назад, слабак! К водопаду! К Фэдэфу! И вы уходите! Все! Я за Мэтом! Идите же!

Слова Семимеса, пронзительные, злые, хлестнули Дэниела по ушам, зацепили его душу и заставили его опомниться. Он повернулся к Нэтэну. Тот заглянул ему в глаза и отпустил руку.

– Идём, Дэн. Иначе нас всех перебьют.

Дэниел повернул голову к расселине и тихо сказал:

– Прости, пёрышко, я не спас тебя.

Гройорг встал лицом к ущелью, выдернул из чехла дубинку (одна стрела попала в неё и с визгом отлетела) и, очертив ею круг, который охватил корявырей, нарисовал в нём змейку и бросил её в их сторону, потом нарисовал вторую и запустил вслед за первой. В тот же миг, оказавшись в искривлённом, неузнаваемом пространстве, корявыри потеряли над собой власть… А когда снова пришли в себя (вместе с тем как пространство обрело знакомые черты), их луки были бесполезны…

Четверо Хранителей Слова скрылись за водопадом. У каждого из них в голове были только Мэт и Семимес. Каждый понимал, что случилось, и каждый что-то додумывал. Но никто не хотел бередить общую рану, и все молчали. И шум водопада был для каждого из них оправданием. Они знали, что корявыри близко, но, несмотря на это, не спешили уйти и, надеясь на чудо, бросали взгляды в направлении расселины.

Савасард снял лук и мешок. Достав из мешка верёвку, осмотрелся: он искал подходящий крюк (так лесовики называли крючковатые или загогулистые выступы скалы, удобные для того, чтобы закрепить верёвку, не прибегая к помощи молотка и штырей). «Этот выдержит», – подумал он, накинул на каменный крюк петлю и с силой потянул верёвку на себя. Потом свободный конец бросил вниз.

– Друзья, пора. Я иду к чёрному пятну. Когда доберусь до него, покричу вам и войду в Красную Пещеру.

– Валяй, Савасард-Ясный. Мы за тобой, – прохрипел Гройорг.

– После меня Дэнэд.

– Дело ясное, – ответил Гройорг за Дэниела.

– Дэн, ты слышишь? После меня спустишься ты.

– Я слышу тебя, Савасард, – сказал Дэниел.

– Нэтэн, ты пойдёшь последним. Верёвку оставь, как есть.

– Оставлю… для Семимеса и Мэта.

Дэниел поднял на него глаза.

– Увидишь, они догонят нас, – сказал ему Нэтэн.

…Савасард медленно спускался, перебирая верёвку руками и опираясь ногами о неровности скалы. Водопад оторвал бы от верёвки и увлёк за собой даже самого цепкого из смельчаков, рискнувших потягаться с ним. Поэтому Савасард нашёл то место, о котором рассказывал лесовикам Гонтеар. Там, между потоком и скалой, было небольшое пространство: вода ниспадала с карниза, нависавшего над утёсом. Савасард уже оставил позади (вернее, над собой) отрезок верёвки длиной в четыре своих роста. Он то и дело останавливался и вертел головой, чтобы найти глазами чёрное пятно. Он не знал, что его невозможно пропустить… Оно само обнаружило себя, оно будто поманило его. И Савасард услышал его зов. Он узнал эти ощущения в себе, он сразу припомнил их. Впервые их дал изведать ему Перекрёсток Дорог. Ещё немного спустившись, он увидел: поток воды справа от него доходил до чёрного пятна и вдруг прекращался. Прекращался бесследно. Вода не ударялась о него и не разлеталась брызгами, как разлеталась бы, ударяясь о камень. Но не было и движения воды внутрь пятна, как если бы оно было обычным входом в тоннель, или в пещеру, или в нору. Это отчётливо различали глаза. «Мои глаза обманываются: если пройду я, как прошёл Гонтеар со своими друзьями, значит, проходит и вода», – подумал Савасард. Пятно, скорее, было не на камне, а будто висело на невидимых нитях перед ним и легко колыхалось. Оно было как бы само по себе. Савасард покачал верёвку из стороны в сторону и крикнул:

– Я добрался! Дэн! Спускайся!

– Иду! – донёсся сверху едва различимый голос.

Савасард уже хотел оттолкнуться от скалы и прыгнуть на пятно, как вдруг на глаза ему попался небольшой уступ. «Дождусь Дэна», – подумал он и, пару раз качнувшись, спрыгнул на него.

Дэниелу спуск дался не так легко, как Савасарду. Силы отнимала и верёвка, к которой он не сразу приспособился, и поэтому затягивался в узел даже там, где можно было расслабиться… и пропасть, которая манила в нём то, что само тайно тянулось к смерти… и вода, вода, вода с трёх сторон, которая, казалось ему (а может, он этого хотел), вот-вот захватит его и унесёт далеко-далеко, в Наше Озеро, и он очнётся прямо в воде на руках у Мэта, и тот скажет: «Опять воды нахлебался? Я же говорил: ступил в яму – выдохни и нырни, а потом уже выплывай спокойно. Главное – не вдыхать».

– Дэн!

Дэниел вышел из забытья и снова стиснул пальцы. Ещё мгновение, и он отпустил бы верёвку и полетел вниз.

– Дэн!

Он увидел Савасарда, и на душе у него стало легче, и легче стало справляться с верёвкой.

– Иду! – откликнулся он.

Поравнявшись с Савасардом, он сказал:

– Оно точно такое же, как в Невидимой Нише. Но здесь почему-то не так страшно.

– Тогда войди в него, – твёрдо сказал Савасард, заметив, что Дэниела трясёт от напряжения (видно, мысли о Мэте вконец измотали его).

– Я попытаюсь.

Дэниелу ничего не оставалось, как сделать то, на что решился. Он оттолкнулся от скалы, но вышло слабо, и он бы не допрыгнул. Оттолкнулся ещё раз, сильно, как только мог, и в нужный момент отпустил верёвку… После нескольких мгновений черноты и потери ощущения себя Дэниел почувствовал, что он в пещере. Здесь и пространство, и тьма были другими, осязаемыми и зримыми, и в них он не растворялся, как в черноте пятна… Где-то рядом услышал шаг, другой.

– Савасард, это ты?

– Да, Дэн, – ответил тот и зажёг факел. – Подождём Гройорга и Нэтэна здесь.

– И Мэта с Семимесом.

– И Мэта с Семимесом.

Стены прохода были красного цвета, неровные, бугристые, будто склеенные временем из множества массивных камней. На стене, через которую они прошли, не было никаких признаков хода, не было даже чёрного пятна. И лишь вода, стекавшая по ней, напоминала о водопаде по ту её сторону. Она уходила куда-то вниз, под каменное дно прохода. Дно было таким же бугристым, как и стены.

– Насколько позволяет видеть свет, ничего не меняется, – сказал Дэниел.

– Может, это и к лучшему. У нас будет одна забота – найти выход, – ответил Савасард.

– Но ты рассказывал, что… не помню имени того лесовика.

– Гонтеар.

– Да, Гонтеар. Ты говорил, что он чуть не сошёл с ума. Это от однообразия.

– Это от одиночества, Дэн. От одиночества, объятого однообразием.

– Вы, я вижу, свет уже зажгли! – напугал Дэниела Гройорг. – Как я здесь очутился, сам не пойму, Мал-Малец в помощь мне!.. И впрямь Красная Нора! Для горного барана хороша… по этим-то каменьям скакать.

Гройорг заставил и Дэниела, и Савасарда улыбнуться, превратив барана в норного зверя.

– Что-то наш Нэтэн-Смельчак застрял, – обеспокоился Гройорг и повернулся назад… и вдруг там, где только что никого не было, увидел его. – Ах! Вот и он! Добро пожаловать в Красную Нору, Нэтэн-Смельчак!

Нэтэн проверил стену рукой: ему было любопытно, как он сумел войти.

– А вот и пропадающая вода нашлась, – сказал он.

– Нашлась, – повторил за ним Гройорг. – Конечно, нашлась. А то как бы ты нашёлся, если бы она не нашлась.

– Друзья мои, самое время подлечить раны и подкрепиться, – предложил Савасард.

Нэтэн зажёг факел и поставил его, прислонив к камню. Савасард нашёл для своего подходящее место в стене.

– Ни одного сучка вокруг, ни одной щепки! – посетовал Гройорг. – У костра поесть да с друзьями поговорить, почти как за столом посидеть. А без костра, хоть и вместе, всё равно что всяк по себе: нету круга, который притягивал бы всех… Ой, жжёт-то как, Мал-Малец в помощь мне!

Гройорг, оттопырив зад ворота, плеснул из фляги сока тулиса себе на спину, и тулис тут же схватил рану.

– Нет, дорогой Гройорг: за столом посидеть – это одно, одна отрада, а у костра – совсем другая. За столом еду разговором разбавляешь, и они равны меж собою. А когда у костра с друзьями хлеб да воду делишь, огонь главный… и мечты, что он в нас разжигает. И мечты эти мало-помалу слово укорачивают… Тебе с раной помочь?

– Благодарю тебя, дружище, но я уже угомонил её. Вон лучше по брюшкам моих паучков, тех, что на спине, ладошкой пройдись по-дружески, я им обещал.

– Молодцы, паучки, уберегли Гройорга-Квадрата от вражьих стрел, – с этими словами Савасард похлопал рукой по спине Гройорга.

Друзья промыли раны тулисом и перевязали их. Потом поставили четыре факела, укрепив их камнями, и сели вокруг них, как у костра. Дэниел сказал:

– Доброго вам голода, друзья.

И все ответили:

– Доброго голода.

– И помечтаем молча, раз у костра так положено, – сказал Гройорг.

– О том, чтобы Семимесу и Мэту удача сопутствовала, – добавил Нэтэн.

* * *

В те несколько мгновений, когда Гройорг поверг корявырей в оцепенение, Семимес устремился вниз по скале. Склон вблизи от расселины был крутой, неуступчивый, но надо было рисковать, чтобы прийти к Мэту раньше четвероногих тварей.

– Очень вовремя ты мне помог, Гройорг-Квадрат, очень вовремя, – бормотал он себе под нос. – Не проделай ты этого своего фокуса, лежать бы мне сейчас на камнях со стрелой в спине, да не с одной. И не досчитался бы Дорлиф ещё одного Хранителя Слова… Как она мне: «Судьба уже выбрала Семимеса – поверь и ты в него». Кто-кто (мало кто), а Фэлэфи уронила бы горькую слезу в память о восьмом Хранителе Слова – Семимесе, сыне Малама.

Семимес глянул вверх и сам подивился на себя:

– Вот так так! Оказывается, ты можешь лазать по горам бойчее, чем можешь.

Семимес спрыгнул на небольшую площадку и на четвереньках, скрываясь за камнями, добрался до расселины.

– Терпи, Мэт, терпи… если ты ещё жив. Если ты жив, мы с тобой найдём укромное местечко, такое, что ни один корявырь туда не пролезет. Главное не стонать. Известное дело, жизнь подранка в стоне, но и смерть его в стоне… Надо спускаться… на самое дно. Самому бы не кувырнуться, а то придётся нам на пару стонать, а на пару мы с тобой и водопад перестонем.

Спуск в расселину давался Семимесу труднее. Чем ниже он опускался, тем меньше ему помогали глаза, и он шёл ощупью… Вдруг он почуял запах свежей крови.

– Почему ты не стонешь, Мэт? – спросил себя Семимес и напугался своей мысли. – Живая кровь должна стонать… Мэт! Мэт! Отзовись! Не бойся! Это я, твой проводник! Мэт! Мэт!

Наконец Семимес ступил на сплошную горизонтальную твердь. Это было дно расселины. Он сразу принялся искать Мэтью: руками, палкой, словами, носом и совсем немного глазами.

– Где же ты, Мэт? Кровь есть, а тебя нет… Стрела… ещё одна, сломана. С такой высоты упадёшь, не только стрелы, все кости переломаешь. Стрелы есть, а тебя нет. Хорошо это или плохо? В глубь расселины ты не пошёл… не пополз: крови дальше нет. Здесь маялся, на этом самом месте. Куда же ты подевался, Мэт-Жизнелюб?..

Промелькнувшая вдруг мысль будто исподтишка цапнула Семимеса:

– Волки! Пещерные волки. Они прибежали на запах крови. Где-то неподалёку их логово, – Семимес постучал по стенам палкой. – Не слышу. Затаились. Почуяли меня загодя и утащили Мэта. Где же тебя искать, дорогой Мэт? Куда же они тебя утащили? Где ход, через который они ушли с тобой?

Семимес услышал корявырей.

– Сюда! Сюда! Вот эта щель. Он упал в неё.

– Как быть, Дара?

– Лезьте вниз!

Семимес быстро удалился от края расселины. Проверяя на ходу дно и стены палкой, он нашёл какое-то углубление в самом низу стены по правую руку. Это была небольшая ниша. Он юркнул в неё и притих… Вскоре огонь факелов осветил расселину.

– Никого нет.

– А кровь? Здесь много крови. И следы.

– Его следы. Он пытался выжить. Но пещерные волки добили его и утянули в своё гнездо.

– Лёгкая добыча.

– И сладкая. Теперь они уже сожрали его. Полезем наверх!

– Подожди! Тут след. Проверим дальше. Смотри на низу!

Семимес прикрыл лицо накидкой и затаил дыхание. Рука его сжала палку… Корявыри один за другим прошли мимо. Через какое-то время – обратно.

– Не иначе как достался волкам.

– Лучше бы нам. Ладно, полезем наверх.

При свете факелов корявырей Семимес заметил, что в стене, у самого основания её, есть выемки, которые он ещё не проверил. «А если это проходы?» – подумал он и на всякий случай решил исследовать их. Некоторые из них были так узки, что не пропустили бы человека, разве что ребёнка. Те же, через которые Мэт смог бы уйти из расселины, не были испачканы кровью… Вдруг…

– Что это? Что это?.. Кость? – Семимес снял мешок, положил его возле хода и зажёг факел. – Кость. Её обглодали пещерные волки, но это случилось не нынче.

Держа перед собой факел, он пополз внутрь. Ход привёл его в небольшую пещеру. Он осмотрелся.

– Волчье логово. Как я и думал. И здесь кости. Не человечьи. Видать, молодняку барашка приволокли. Кости не свежие. И запах волка иссох. Поменяли логово, хитрецы.

Семимес вылез из пещеры и загасил факел. Проверяя палкой стены, вернулся к краю расселины.

– Ещё нора. Как я её пропустил? Та-ак. В эту не пролез бы… целиком не пролез бы. Крови-то сколько. Эх, Мэт-Мэт… Подвёл ты меня. Что я Дэну скажу? Ты-то, Жизнелюб, ничего мне не сказал. Что же я Дэну скажу?

Сделав ещё шаг, Семимес остановился. «Надо выбираться отсюда», – подумал он. Но вместо того чтобы карабкаться наверх, он медленно, напрягая всё тело, согнулся, будто упрямство, взявшее начало в Выпитом Озере, потянуло его книзу, на четвереньки, и зарычал, протяжно, жутко… и помчался в глубь расселины… упал, уткнулся лицом в холодный камень и лежал так, пока не отдал ему половину себя, ту, которая взяла начало в Выпитом Озере.

* * *

По стуку в дверь, скупому, деревянному, Трозузорт понял, что Сафа принесла тревожную весть.

– Войди, Сафа… С чем пришла?

Сафа потупила взор.

– Говори, не бойся.

– Повелитель, волос, что я дала отцу, откликнулся. Откусок сказал мне, что он в Баринтовом Ущелье. Он возвращается, – сказала Сафа и снова спрятала глаза.

– Вижу, ты сказала не всё.

– Не всё, Повелитель.

– Ну же!

– Мой волос, что у дорлифянина, не откликается.

– Как это, не откликается?! – возмутился Трозузорт. – Почему же?! Говори!

– Откусок перестал указывать на него. Видать, волос пропал… вместе с дорлифянином.

– Ты можешь сказать, где это случилось?

– Там, где Пропадающий Водопад. Дорлифянин был там: откусок указывал на него. Я долго смотрела. Вижу, откусок сник. Я снова долго смотрела на него и просила найти волос. Он молчал.

– Значит, Пропадающий Водопад?

– Да, Повелитель.

– Не тревожься, Сафа, отец ведь жив.

– Да, Повелитель.

– Ступай.

– Спасибо, Повелитель, – сказала Сафа и повернулась к двери.

– Постой.

Сафа глянула на него и, не дожидаясь слова хозяина, произнесла:

– Я покажу оба, Повелитель.

– Как ты догадалась?

Сафа пожала плечами.

– Ну. Сначала тот, что укажет на Дару.

Сафа вынула из кармана кофты тряпицу, развернула её, взяла двумя пальцами волос и подняла перед собой.

– Откусок, найди волос, что тебя потерял… Вот, Повелитель, – сразу указал.

– Вижу, Сафа. Теперь второй.

Сафа достала другую тряпицу, на этот раз из отворота рукава.

– Откусок, найди волос, что тебя потерял… Откусок, найди волос, что тебя потерял… Откусок…

– Довольно, Сафа! Сейчас приведи ко мне Круду. Мы с ним к Даре на Шуше полетим. Дай ему волос, а откусок от него себе оставь. Еду принесёшь, когда вернусь. Ступай.

Трозузорт остался в комнате один.

– Решили, что тайный тоннель скроет ваш путь от глаз Выпитого Озера? Самонадеянность дорого обойдётся вам. Из тайного тоннеля есть только три хода. Один откроет вам Мир Вечности. Он пленит ваши сердца и поманит вас, и трудно будет удержаться от соблазна шагнуть в него. И тогда он превратит вас в ничто. Другой приведёт вас в пещеру Руш, что в глубине горы Рафрут на Скрытой Стороне. Там вы найдёте кости четверых лесовиков. Там вас ждёт та же участь – остаться в ней навечно костьми. Из третьего вы попадёте в ущелье Ведолик, где вашим мечтам по воле Выпитого Озера суждено обратиться в прах… Но пусть один из вас случайно уцелеет и поможет мне победить.

Трозузорт вышел на балкон и позвал:

– Шуш!

* * *

Савасард, Дэниел, Гройорг и Нэтэн всё дальше продвигались в глубь Красной Пещеры, не сворачивая в расселины и ходы, которые то слева, то справа открывал свет факелов. Путь изматывал их пуще ожидаемого. Причиной тому были устилавшие дно пещеры камни разной величины и формы. Они не давали ногам делать то, что те привыкли делать, – просто идти. Каждый камень, оставаясь верным себе, каменному, заставлял их подлаживаться к нему. И преодоление какого-то отрезка пути не приносило путникам радости: он всё время прирастал вместе с тем, как убегал вперёд свет, и, казалось, каменной реке не будет конца. Привалы, пусть и короткие, друзья делали часто. Это позволяло им не только дать отдых ногам, но и закрыть глаза и тем самым хоть ненадолго избавиться от того, что нельзя было победить и от чего негде было спрятаться, – от красноты, пропитавшей не только камни, но, казалось, и сам воздух.

Четвёрка остановилась на привал.

– Между сотней корявырей и сотней этих каменных злыдней, что у нас под ногами, выбрал бы первых! Злыдней-то не проучишь никакой палкой, Мал-Малец в помощь мне!

Не первую передышку Гройорг начинал с подобной руготни.

– Не боишься накликать, Гройорг-Квадрат?

– Я тебе, Смельчак, так скажу: не боюсь никакой твари, кою палкой отвадить можно.

– Тихо! – настороженно сказал Савасард и рукой указал в ту сторону, откуда они пришли.

Из тьмы, которая по пятам следовала за путниками, донеслись шаги… яростные, словно подзадоренные жертвой. Гройорг выдернул из чехла свою дубинку и, округлив глаза, прохрипел:

– Неужто накликал?!

– Я же предупреждал, – сказал Нэтэн и снял лук.

Савасард тоже изготовился к стрельбе.

– Никак четвероногая тварь наших злыдней топчет? – почудилось Гройоргу.

– Я что-то никак в толк не возьму: ты против злыдней или за них? – поддел его Нэтэн.

– Это не человек, – сказал Савасард.

Тетива обоих луков, напрягшись, превратилась в нерв…

– Постойте! Это Семимес! – выкрикнул Дэниел, неожиданно вспомнив ночное происшествие в доме Малама, когда они с Мэтью приняли Семимеса за зверя.

Через мгновение чернота пещеры словно с силой вытолкнула в свет факелов того, чьи шаги заставили путников насторожиться. Это и в самом деле был Семимес. Лицо его напугало бы незнакомца, так напряжённо и страшно оно было. А осанка его, хоть он уже и распрямился, сохраняла черты бега на четвереньках. Он приблизился к друзьям и знакомо проскрипел, ощупывая себя руками:

– Друзья, скажите мне, я это или не я.

– Если я это я, то ты это ты, – прохрипел в ответ Гройорг, прогоняя сомнения Семимеса.

Маска страшилы сошла с него. Он был счастлив снова видеть родные лица. Он был счастлив, но всё же встречи с одними глазами, фиолетовыми, как новое небо над Дорлифом, боялся, и, может быть, поэтому сразу попался им.

– Дэн… – тихо сказал он. – Я не нашёл нашего Мэта. Я излазил все щели – нигде. Корявыри тоже были в расселине. Они не обнаружили его даже при свете факелов.

– Мэт ушёл, – прошептал Дэниел и посмотрел на своих друзей. – Он ушёл?

– В расселине нет, значит, ушёл. А раз ушёл, значит, жив, – не стерпев молчания, ответил Гройорг.

– А стрелы? Ты нашёл стрелы? – спросил Нэтэн.

– О чём ты спросишь дальше? – спросил его Семимес, вместо того чтобы ответить.

– Что, Нэтэн?! Что не так?! Семимес?! – воскликнул Дэниел.

– Там была кровь? – продолжал Нэтэн, невзирая на отталкивающий взгляд Семимеса.

– Я уже сказал: Мэта в расселине не было, ни живого, ни мёртвого.

– У меня тоже кровь, но я же жив. А у кого её нет после той драчки! – вмешался Гройорг.

– Ладно, Волчатник, я понял.

– Что ты понял, Нэтэн? – снова обратился к нему Дэниел.

– Нельзя мучить надежду – вот, что он понял, Дэн, – сказал Савасард. – Она у нас есть, и с ней нам легче идти дальше.

* * *

– Нам надо идти дальше. Слышишь, Дэн? Просыпайся. Надо идти.

Дэниел очнулся: над ним склонился Савасард, рядом стояли Нэтэн и Гройорг. Он огляделся вокруг и в недоумении спросил:

– А Семимес? Где он? Он не пришёл?

– Нет, Дэн, – ответил Савасард.

– Похоже, я задремал. Мне пригрезилось, что Семимес догнал нас.

– И что он тебе сказал? – всполошился Гройорг.

– Это же сон, Квадрат, – не преминул подсказать ему Нэтэн. – Тебе вон грибы каждую ночь снятся, а ешь лепёшки да баринтовые орехи.

– Если бы ночь! А то не поймёшь, когда в этой норе ночь, а когда день: всё время красно.

– Семимес сказал, что не нашёл Мэта, ни живым, ни мёртвым, – сказал Дэниел.

– В расселине нет, значит, ушёл. А раз ушёл, значит, жив, – заключил Гройорг.

– В моём сне ты то же самое сказал, слово в слово.

– Хороший сон, Дэн: надежду не отнимает. У нас она есть, и с ней нам легче идти дальше… Ты странно смотришь. Наверно, в твоём сне я уже говорил это?

– Да, Савасард.

…Хранители Слова шли по тайному проходу много времени. Здесь его не укорачивали границы дня, пересудов и ночи, следующего дня, следующих пересудов и следующей ночи. И поэтому оно было бесконечно долгим. Камни под ногами не позволяли путникам облегчить свой ход привычкой: едва зародившись, она разбивалась о них. И поэтому продвижение превратилось в муку. Краснота, казалось, проникала в голову и нервы каждого из путников не только через глаза, но и через рот, и через уши, и через кожу. Она проникла даже в их сны. И теперь нельзя было спрятаться от неё, закрыв глаза или заснув. И поэтому им не хотелось ни спать, ни говорить, ни слушать. А на крик, способный прогнать красноту, уже не было сил. И только Слово, Хранителями которого они были, заставляло их делать шаг за шагом… шаг за шагом…

Они шли по тайному проходу долго. Вдруг (вдруг, потому что уже давно никто ничего не говорил) Нэтэн, который шёл позади, нарушил молчание:

– Постойте!

Трое остановились и обратили взоры к нему.

– Нам не надо идти дальше.

– Почему? – спросил его Савасард.

– Я видел свет… там, слева, в трещине. Это выход наружу.

– Нет. Мы должны найти чёрное пятно на правой стене, – возразил Савасард. – Только через него мы попадём в ущелье Ведолик. Что за свет поманил тебя, неизвестно. Нам следует сторониться неизвестностей.

– Раз неизвестно, надо проверить! Не один же здесь выход, Мал-Малец в помощь мне! – прохрипел Гройорг.

Трое, высказав своё мнение, посмотрели на четвёртого: либо будет перевес в два голоса, либо равенство голосов.

– Я соскучился по свету. Если мы будем осторожны… по крайней мере, не прогадаем, – сказал Дэниел и добавил, глядя на Савасарда: – Прости.

– Савасард, я проверю, а вы подождите меня здесь, – предложил Нэтэн. – Обещаю быть осторожным.

– Это мы ещё посмотрим, Смельчак, кто проверит, а кто подождёт! – воспротивился Гройорг. – Меня эта нора не меньше твоего доняла, чтоб сидеть и пялиться на неё, пока ты осторожничаешь.

– Пусть будет по-вашему, друзья: посмотрим, есть ли там выход, – сказал Савасард. – Но пойдём все вместе, и я пойду первым.

– Ладно, как шли, так и пойдём. С этим никто не спорит, – успокоился Гройорг.

– Как шли, так и пойдём, – согласился Нэтэн.

Расстояние всего в десять шагов, если считать обычными шагами, а не теми каменными, какими они продвигались по пещере, отделяло путников от места, на которое указал Нэтэн.

– Я вижу бледный свет, – сказал Савасард. – Он стелется по стенам расщелины. Кажется, она уходит вправо.

– Вот те раз! А мы ковыляем по этим злыдням, ничего не видим! – прохрипел Гройорг, протискиваясь к расщелине. – Дай-ка взглянуть, дружище… Не иначе как свет! Идём к нему!

– Гройорг-Квадрат!

– Знаю, знаю, Смельчак! Но ты-то всё равно после меня войдёшь! – сказал Гройорг и пропустил Савасарда и Дэниела.

Расщелина была узкой. Очень узкой она была для Гройорга. Однако он не ругался, потому как был доволен, что всё-таки пролез в неё. К тому же камень под ногами здесь не так «прыгал», как в главном проходе. Расщелина тянулась шагов на сто и потом заворачивала направо. С приближением к повороту свет становился всё ярче. Факелы загасили.

– Подождите здесь. Я проверю и кликну вас, – попросил друзей Савасард, прежде чем шагнуть за угол.

– Валяй, проверяй! – за троих ответил Гройорг…

– Палерард, помоги мне!

Услышав, как воскликнул Савасард, друзья поспешили к нему. Ещё три-четыре шага по узкой расщелине, и они оказались… в обласканной светом пещере. Пещера была довольно большой, примерно, с гостиную в доме Малама. Напротив был выход, широкий, от стены до стены. А за ним… то, из-за чего вскричал Савасард, – свет… безграничное озеро света… свет и больше ничего: ни неба, ни земли – один лишь свет… белый… может быть, едва уловимо лиловый… нежный, он не раздражал глаза, а наоборот, успокаивал их и через них умиротворял душу. Он, казалось, не наполнял собою пещеру, а лишь освещал её снаружи. Он будто был сам по себе… Друзья подошли к краю пещеры. И каждый из них обмер бы от увиденного в эти мгновения, если бы ни этот ласковый свет: он не дал потрясению взять верх над очарованным любованием. Каждый из них увидел в этом пустом световом пространстве себя. Не себя, отражённого как в зеркале, где правое становится левым, но себя, словно сотворённого этим светом из собственных светинок и жившего в нём. И ещё, каждый из них увидел там трёх своих друзей, которые, как и здесь, в пещере, были рядом с ним. И каждого охватило желание шагнуть в этот свет и соединиться с тем собой, потому что у того себя душа не была омрачена, но была наполнена светом… Но один из них, тот, что был наделён чувством грани, сказал, словно прочитав мысли своих друзей:

– Нет, друзья, нам ещё не время в этот Мир. Он дал нам сил, когда они покинули нас. И теперь мы должны продолжить свой путь.

Никто из очарованных путников не подозревал, что расщелина, по которой они теперь возвращались в проход, преподнесёт им ещё один сюрприз. Как только они вышли из неё, Дэниел воскликнул:

– Смотрите!

Со стены напротив расщелины на них, словно огромное око, взирало чёрное пятно.

– Как мы могли пройти мимо него! – и удивился, и возмутился Гройорг. – Я смотрел во все глаза!

– Да, Гройорг-Квадрат. Но вопрос в том, куда ты смотрел во все глаза. Признайся: разве не на злыдней под ногами?

– Я уже сто раз в этом признался, Смельчак! Вот они-то во всех наших бедах и виноваты!

– Я шёл первым и должен был заметить пятно. Простите меня, друзья.

– В этом нет твоей вины, Савасард. Дорога притупила наши чувства, – сказал Дэниел.

– А ты молодец, Нэтэн-Смельчак! Вовремя свет увидел! – Гройоргу доставило удовольствие похвалить того, с кем он совсем недавно, хоть и слегка, но поцапался.

– Или свет увидел его и поманил. Оглянитесь назад, – Савасард кивнул на расщелину, из которой они только что вышли.

Все повернулись к ней: в глубине её была только холодная темень.

– Вот те раз! – воскликнул Гройорг. – Был свет, и нет света!

– Главное, что он был и помог нам найти выход, друзья, – сказал Дэниел.

– С этим никто не спорит, Дэн-Грустный, даже наш Смельчак.

Савасард подошёл к чёрному пятну.

– До встречи в пещере.

– Надеюсь, на этот раз не в красной, Мал-Малец в помощь мне!

Один за другим друзья шагнули в чёрное пятно и через несколько мгновений оказались в небольшой пещере, в которую через широкую щель между камнями (в самый раз для Гройорга) проходил дневной небесный свет. Лица друзей просияли от радости. Нэтэн побежал к выходу.

– Искупаюсь в родном свете! – крикнул он.

– Да, Смельчак! Пора стряхнуть с себя ржу Красной Норы! Я за тобой, Мал-Малец в помощь мне!

– Назад! – вдруг раздался отчаянный голос Нэтэна и затем ещё раз, уже сдавленный болью: – Назад!

Он попятился в пещеру, закинул руку за плечо, чтобы снять лук, и упал навзничь. И прохрипел, будто надеясь, что слова эти поднимут его:

– Что я, бояться их буду?

В теле его было четыре стрелы: две в груди, одна в левом плече и одна в левом бедре. Стреляли с близкого расстояния – защитная рубашка не выдержала.

Ведолик загремел камнями. Зачавкал Гвиз. Со всех сторон к пещере рванули корявыри.

– К стене! – крикнул Савасард и оттолкнул Дэниела к левой стороне пещеры.

И в тот же миг задняя стена её приняла на себя стрелы, которые не поймали на своём пути удачи. Уже совсем рядом загавкали корявыри:

– В норе! Они в норе!

– Сюда!

– Убейте их!

Савасард, обнажив мечи, ринулся вдоль левой стены к выходу. Гройорг с дубинкой в руках встал справа от него. Дэниел, согнувшись, подбежал к Нэтэну и, взяв его под плечи, потащил в глубь пещеры.

– Помоги Дэну! – сказал Савасард Гройоргу и тут же двумя ударами мечей (первым – отрубив руку, сжимавшую меч, вторым – проткнув глотку) сразил непрошеного гостя.

Гройорг подхватил Нэтэна за ноги и помог Дэниелу отнести его в угол пещеры.

– Дай-ка флягу с тулисом! Да побыстрее!

Дэниел снял с пояса флягу и открыл её. Гройорг выдернул из Нэтэна стрелы и залил раны тулисом. Нэтэн застонал и открыл глаза.

– Ты ещё и лекарь, Квадрат? – сказал он ослабевшим голосом.

– Хотел бы быть им сейчас, Мал-Малец в помощь мне. Дэн, перевяжи его! – с этими словами Гройорг бросился к выходу на подмогу Савасарду.

– Ты так весь ход тварями завалишь, лесовик!

– Как там Нэтэн?

– Долго не протянет! Лекаря бы! Да негде взять!

– Сдерживай их! – крикнул Савасард и поспешил к Дэниелу.

Чтобы ход в пещеру и в самом деле не закрыли тела сражённых корявырей, Гройорг оттеснил нападавших наружу. Дубинка его была так зла, что их черепа и кости не спасала никакая броня.

– Это вам за Нэтэна!.. Это за Смельчака!.. За Нэтэна!.. За Смельчака! Мал-Малец в помощь мне!

– Дэн, вам надо уходить, – сказал Савасард и кивнул на Нэтэна.

– Как отсюда уйдёшь?

– Сам знаешь как.

Дэниел понял, что означают слова Савасарда, и рука его, повинуясь безжалостной мысли, тронула поясной кошель. Но тут же другая мысль, промелькнувшая у него в голове, остановила её.

– В тебе нет уверенности? – заметил Савасард.

– Я не знаю, в каком месте мы окажемся и что нас с Нэтэном ждёт там.

Савасард вынул из кожаного мешочка на ремне Слезу, белую с фиолетовым отливом, и протянул Её Дэниелу.

– Возьми мою. Скажешь, что я открыл вам Палерард.

– Кому я должен это сказать?

– Первому огненноволосому, которого встретишь. Теперь ищи ход.

– А как же вы?

– Прорвёмся. Уходите быстрее, у Нэтэна мало времени.

Дэниел поднёс Слезу к глазу и, глядя в неё, стал метаться по пещере.

– Не вижу, Савасард! Здесь нет хода! Нет! – сказал он, в голосе его было смятение.

Савасард взял у него Слезу и сам начал искать ход. Он двигался медленно, сохраняя спокойствие, несмотря на то, что рядом с пещерой в одиночку бился Гройорг. Вдруг он остановился.

– Ход здесь. Подойди… Видишь его?

– Да.

– Не сходи с этого места.

Савасард подошёл к Нэтэну, наклонился над ним и, обхватив его руками, приподнял и положил себе на плечо. Нэтэн застонал.

– Терпи, Смельчак, – сказал Савасард и, подойдя к Дэниелу снова спросил его: – Видишь ход?

– Да.

– С Нэтэном на плече тебе будет нелегко… Ну что, сможешь идти?

– Нормально. Вдвоём всегда легче. Я пошёл.

– Стрелы, – едва слышно сказал Нэтэн.

Савасард вынул стрелы из колчана за спиной Нэтэна.

– Благодарю тебя, Смельчак, и обещаю: они расквитаются за твои раны.

Как только Дэниела скрыл невидимый ход, Савасард прошептал:

– Палерард, помоги им!

– Скажи что-нибудь! – крикнул Гройорг, когда мечи Савасарда присоединились к его дубинке.

– Они ушли, дружище!

– Тогда и мы уйдём, дружище! В какую сторону прорываться?

– Вниз по ущелью!

– Прижмись к камню! Я одурманю их!

Савасард отбился от корявырей, нанеся ещё двоим из них смертельные раны, и отпрыгнул к пещере. Гройоргов Мал-Малец, продолжая налево и направо дубасить тварей, обидевших Нэтэна-Смельчака («За Нэтэна! За Смельчака!»), успел между делом замкнуть в воздухе круг, которым охватил большинство из них, и бросить в них попутно подхваченную им бестелесную змейку.

– Бежим, Ясный!

– Скажи, Квадрат, это делаешь ты или твой Мал-Малец? – на ходу спросил Савасард.

– Я лишь прошу его помочь мне, а всю тяжёлую работу делает он.

Магия Гройорга позволила им отбежать шагов на двадцать. Остановившись, Гройорг пустил её в ход ещё раз… потом ещё раз… потом сказал:

– С такого расстояния Мал-Малец с ними не сладит. Снимай лук, лесовик, да попроси-ка его о помощи.

Вышедшие из оцепенения корявыри вскочили на четвероногих и бросились вдогонку.

– Вали скакунов! – подсказал Савасарду Гройорг.

Тремя выстрелами Савасард сразил ближних к ним тварей.

– Теперь вали седока, что справа. Я подметил: он командует всей сворой.

Через мгновение стрела, выпущенная Савасардом, пронзила чёрный круг на панцире, присоединившись к оранжевой стреле, и сердце Дары, клокотнув, остановилось. Корявыри сгрудились у его тела.

– Молодчина, Ясный! Оторвёмся от них!

* * *

– Откусок, найди волос, что тебя потерял.

Шесть раз Сафа проверяла своё чувство, которое сказало ей, что отец её мёртв… убит.

– Убили, – горестно прохрипела она, упершись головой в стену и царапая её ногтями. – Их всех надо убить, всех до одного… за отца… Убили…

Она вышла из своей комнаты и ступила на лестницу. Она шла медленно… долго. Ноги её отяжелели от ноши, которую она несла в себе, от скорби и ненависти. Время от времени она останавливалась и выла, не роняя слёз. Даже Шуша, дремавшего на верхушке башни в своём гнезде, передёрнуло от воя Сафы, от её скорби и ненависти. Трозузорт, услышав свою служанку, не стал ждать, пока она поднимется и постучится, и открыл дверь для неё…Сафа упала на колени.

– Что стряслось, Сафа?

– Повелитель… отца убили, – смотря исподлобья тяжёлым взглядом, произнесла Сафа сдавленным голосом.

Трозузорт понял всё, что в ней было в эти мгновения.

– Жаждешь возмездия?

– Повелитель, – протянула Сафа, и в тоне её слышалась благодарность за то, что он угадал её страсть.

– Позовёшь мне Гуру. Я прикажу ему отправить две сотни всадников, и они расправятся с теми, кто повинен в смерти Дары. А теперь встань и ответь мне, где дорлифянин, что несёт на себе твой волос?

– Откусок указал на него. Он был в ущелье Ведолик…

– Значит, объявился… вышел из тайного прохода, – перебил её Трозузорт.

– Повелитель, потом он пропал. Откусок больше не указывает на него.

Услышав это, Трозузорт тотчас изменился в лице: весть огорчила его. Но не только – она озадачила его. Он погрузился в раздумье…

– Круда доберётся до тебя, дорлифянин, – сказал он себе и, услышав свой голос, вспомнил о Сафе: – Почему ты ни словом не обмолвилась о том, что показывает откусок волоса, который ты дала Круде?

– Прости, Повелитель.

– Так ты проверяла?!

– Да, Повелитель. Только нынче трижды проверяла. Откусок указывает на одно и то же место в ущелье Ведолик. Но я чувствую – Круда жив.

– Как ты можешь чувствовать это?

– Не знаю. Когда смотрю на откусок, чувствую.

– Покажи глаза, Сафа! Что ты там прячешь? – приказал Трозузорт, заметив, что она словно что-то скрывает от него.

Сафа посмотрела на своего хозяина, даже не пытаясь отвлечься от помыслов, терзавших её.

– Знай – ты нужна мне здесь.

Сафа потупила взор и сказала:

– Я не пойду убивать их, Повелитель… пока ты не прикажешь мне.

– За Дару отомстят. Позови мне теперь же Гуру.

Глава четвёртая Властители Фаэтра

Дэниелу не хватало сил сопротивляться Пути. Он чувствовал, что Путь хочет отнять у него Нэтэна. И если он остановится, то потеряет его. Он чувствовал, что не тьма, сквозь которую он шёл, властна над ними, но свет, скрытый тьмою, свет, наделённый такой притягательной силой, которую так трудно преодолеть, тот самый свет, в преддверии которого они сегодня стояли. И неспроста поманил он Нэтэна в Красной Пещере. Свет уже тогда что-то знал. Свет уже тогда знал, что Нэтэн будет на грани. Дэниел чувствовал, что и сам он, стоит только остановиться, поддастся этой неведомой силе… Вдруг он вспомнил Кристин, её слова. Она говорила, что, когда воздух в её груди сгорает и сил нет терпеть, она начинает считать секунды, и это помогает ей продержаться в воде ещё. Он стал отсчитывать мгновения:

– Раз, два, три… шестнадцать, семнадцать.

На счёт «семнадцать» он шагнул из тьмы в свет… Перед ним открылась… долина разноцветных камней: красных, жёлтых, серых, фиолетовых, зелёных… Камни были небольшие и лежали сплошным ковром, и идти по нему было нетрудно. Впереди над цветистой каменной долиной высился голубой дворец. Влево и вправо от него тянулись вереницы домов, голубых, с жёлтыми крутыми крышами.

– Голубой город, – тихо произнёс Дэниел. – Нэтэн, слышишь меня?

Нэтэн не ответил.

– Мы пришли, друг. Я вижу голубой город. И ты скоро увидишь его. А если ты слышишь мои слова, пусть он пригрезится тебе.

Дэниел сделал ещё несколько шагов и увидел, что перед ним движется его собственная тень. «Солнце», – подумал он, оглянулся назад и посмотрел вверх: над голыми серыми горами на грустном сером небе в редких белых облаках медленно плыло огромное бледно-жёлтое солнце… Вдруг он услышал голоса. Справа от скалы, от её вертикального выступа напротив дворца, к нему бежали трое лесовиков (их выдавали огненные волосы). Они приблизились к Дэниелу.

– Приветствуем тебя, незнакомец. Ты дорлифянин?

– Да. Мой друг Савасард открыл мне Палерард, – ответил Дэниел.

Двое из них сняли с его плеча Нэтэна. Третий отстегнул от пояса накидку и, развернув её, постелил на камни. Нэтэна положили на накидку.

– Я знаю его. Это Нэтэн, сын Лутула и Фэлэфи, – сказал один из лесовиков (тот, что разостлал накидку) и дотронулся до его руки. – Он совсем холодный. Видно, потерял много крови.

– Да, он ранен, и ему нужна помощь, – сказал Дэниел. – Как можно быстрее.

– Татруан, Довгар, несите его к Фелтрауру. А я отведу нашего гостя к Озуарду, – сказал лесовик и что-то добавил на непонятном Дэниелу языке.

Татруан и Довгар побежали, неся Нэтэна на накидке, как на носилках.

– Как твоё имя, дорлифянин?

– Дэнэд.

– Пойдём, Дэнэд. Меня зовут Ониард. Твоего друга ранили корявыри?

– Да, мы попали в засаду. Савасард дал мне свою Слезу, чтобы мы с Нэтэном смогли спастись. Вот Она.

– Покажешь Её Озуарду. Озуард – наш Правитель.

– А Палерард?

– Это город, что перед твоим взором… Вижу, ты хочешь ещё о чём-то спросить.

– Похоже, лесовики живут в Палерарде, а не в Садорне, так?

– Ты уже и сам догадался, Дэнэд. Лесовиками нас давным-давно прозвали дорлифяне. Мы приходим в Дорлиф из леса и возвращаемся в лес. Вот они… вы и считаете, что мы живём в лесу. Посмотри вокруг.

Дэниел огляделся.

– Ни деревьев, ни кустов, ни даже травы! – удивился он.

Ониард улыбнулся.

– Только камни и горы, горные озёра и подземные реки.

– И всё же такую красивую каменную долину я вижу впервые в жизни.

– Ты бы удивился ещё больше, если бы увидел горы, покрытые льдом, и ледяное море, – сказал Ониард.

Дэниел промолчал.

– Но чтобы увидеть это, – продолжал Ониард, – надо идти от города в любом направлении не меньше ста сорока дней. Это на той стороне Фаэтра.

– Фаэтра?

– Фаэтр – это огромный шар, на котором мы живём. Но на той его стороне жизни нет. Там вечная тьма и вечный холод.

– А на этой стороне всегда день? – смекнул Дэниел.

– Да, у нас здесь немного не так, как у вас в Дорлифе, – усмехнулся Ониард. – Но с давних пор мы живём по вашему времени, а уже тридцать лет и по вашим часам. Наши мастера лишь немного изменили часовой круг: на нём соседствуют день, пересуды и ночь. Видишь горящую верхушку столба, что стоит перед дворцом?

– Да.

– На столбе устроены часы. Они смотрят на город. А над часами зеркальный многогранник. Он и горит, отражая свет солнца.

– Я вижу светящиеся многогранники и перед другими домами.

– Их тридцать по всему городу, как и часов. Вашего Фэрирэфа уважают и в Палерарде. Смотри: Татруан и Довгар остановились и положили Нэтэна. Думаю, он очнулся и хочет увидеть тебя.

Дэниел и Ониард побежали к Нэтэну… Остановились подле него. Дэниел склонился над ним.

– Нэтэн, – тихо сказал он, – я здесь.

– За пять шагов до этого места он открыл глаза. Потом дважды позвал тебя. Мы остановились. Он прошептал: «Солнце», улыбнулся и умер, – сказал Довгар.

– Нэ-тэн! – взрезал воздух отчаянный крик Дэниела. Голос его будто подхватила и понесла куда-то далеко-далеко невидимая волна. А вслед за голосом она подхватила и закружила Дэниела…

* * *

…Дэниел открыл глаза: тусклый свет, и в нём – лицо Лэоэли.

– Доброе утро, Дэн, – сказала она, наклонилась к нему и поцеловала в щёку. – Наконец, ты вернулся.

– Я-то вернулся… А кто поцелует Нэтэна? Фэлэфи… провожая сына в Мир Духов?

– Да. Фэлэфи поцеловала его и проводила в Мир Духов… и Лутул поцеловал его… и его брат, Рэтитэр, поцеловал его. Новон ещё не знает: он воин и ушёл в Нэтлиф.

– Когда похоронили?

– Три дня назад, в тот же день, когда он умер. Так у нас заведено.

– Три дня назад? – Дэниел удивился, что мимо него прошло столько времени.

– Да, ты был в забытьи три дня. Схожу за Фелтрауром, он знахарь. Он ожидал, что ты пробудишься сегодня, и уже час, как он здесь.

Лэоэли раздвинула тёмно-синие с серебристыми блёстками шторы, и через большое окно комнату залил нежный свет.

– Где здесь?

– Ты во дворце Правителя палерардцев Озуарда, – ответила Лэоэли и вышла.

Только теперь Дэниел припомнил, что Лэоэли нашла Слезу. Она отдала Её Суфусу и Сэфэси. Он видел Её… в день смерти брата и сестры… Фэрирэф показывал Её толпе… Белая с фиолетовым отливом, такая же, как та, что передал ему Савасард. «Вот где ты видела солнце, – подумал он. – Ты заглянула в Слезу и вошла в дверь, которую Она открыла перед тобой, и оказалась в Палерарде. Это и есть тайна колдуньи-зеленоглазки».

В комнату вошёл высокий сухощавый старик. Седые пряди с редкими огненными нитями ниспадали ему на плечи. На груди его покоился камень в виде клубка червонно-золотой пряжи. Он словно вобрал в себя весь огонь его локонов. На старике была длинная светло-серая накидка. Взгляд его серых глаз был такой, что, казалось, он проницает тебя насквозь. Этот взгляд напугал Дэниела. «А что если он сейчас скажет, что у меня… падучая?» – промелькнуло у него в голове (наверно, ощущение слабости в теле подпитало это его сомнение).

– Доброе утро, Дэнэд, – сказал старик сильным нестариковским голосом и сел на плетёный стул, на котором до него сидела Лэоэли.

– Доброе, – ответил Дэниел (тон, которым он произнёс это слово, будто не соглашался с самим словом).

– Позволь-ка твои руки. Глаза уже кое-что сказали мне.

«Уже кое-что сказали», – повторил про себя Дэниел и отдал руки во власть Фелтраура. Тот закрыл глаза и прислушался…

– Вернулся, – тихо сказал он через несколько мгновений.

– Где я был? Я не помню этих трёх дней.

– Знаю, Дэнэд. Ты покинул Мир Яви, но не вступил в Мир Грёз. Ты остановился меж ними. Но тебе повезло: тебя минула участь запечатлеть в памяти всё то, что происходило с твоими мыслями и чувствами за эти три дня. Если бы ты взял их с собой в Мир Яви, ты бы лишился рассудка и чувства реальности.

– Я бы сошёл с ума?

– Но этого не случилось, и теперь всё хорошо. Только надо немного поесть и можно немного погулять.

– Спасибо за доброе утро, Фелтраур.

Старик улыбнулся, встал и ушёл, ничего больше не сказав. Не успела дверь закрыться за ним, как в комнату вошли трое: Лэоэли, со стеклянным кувшином, доверху наполненным молоком, юноша, с плетёнкой, на которой горкой поднимались жёлтые подрумяненные хлебцы, и девушка, с подносом в руках, на котором стоял чайник, две чашки и стеклянная вазочка с вареньем густого синего цвета. И юноша, и девушка были огненноволосы и голубоглазы, и оба мягко улыбались глазами, и черты их лиц выдавали, что они брат и сестра.

– Это – мои друзья, Эстеан и Эфриард.

– Доброе утро, – сказал Дэниел, немного смутившись. – Я ещё не успел встать, и мне неловко.

– Правитель Озуард велел тебя покормить, Дэнэд, – сказала Эстеан и чуть было не рассмеялась. – А когда почувствуешь в себе силы, явись к нему для беседы.

– А вот хлебцы из эфсурэля, – сказал Эфриард.

– Как будто есть другие, – сказала Эстеан, глянув на брата. На этот раз смех всё-таки вырвался из её уст.

Лэоэли, Эстеан и Эфриард поставили завтрак Дэниела на круглый столик из белого отшлифованного до блеска камня.

– Умывальная за той дверью, – сказала Эстеан, взяла Эфриарда за руку, и они вышли.

– Пусть весёлость Эстеан не ранит тебя. Они с братом были сильно опечалены смертью Нэтэна. Из-за тебя она плакала вместе… вместе со мной у твоей постели: Фелтраур сказал, что ты на грани. А теперь ты вернулся, и все мы рады, и Эстеан вновь смешлива, какой я знала её всегда.

– Всегда? Ты, похоже, в Палерарде давно своя.

– С тех пор, как Слеза привела меня сюда. Но о Палерарде в Дорлифе никто не знает и не должен знать. Это их условие. Для дорлифян они лесовики.

– Но ты отдала свою Слезу Суфусу и Сэфэси. Я знаю, что теперь Она у Фэрирэфа. А ты здесь.

– Всё это так, Дэн. Но давай не будем больше об этом.

– Как прикажешь.

– Лучше поешь. Хлебцы из эфсурэля очень вкусные. А я пойду.

– Лэоэли, – остановил её Дэниел, – я увижу тебя сегодня?

Вместо ответа, она оставила ему взгляд колдуньи-зеленоглазки.

Едва Дэниел поднялся с постели, как почувствовал, что очень сильно ослаб. Голова кружилась, ватные ноги ступали по, казалось, шаткому полу. Он подошёл к окну. Внизу от дворца вдаль простиралось озеро. По его берегам стояли скамейки и качели. Некоторые качели были прямо возле воды. На одних качался огненноволосый мальчик. Половина пути, который он пролетал, проходила над озёрной гладью. «Здорово!» – подумал Дэниел. И вспомнил свои качели… Мэтью… «Я ещё ничего не знаю о тебе, пёрышко… и о нашем проводнике ничего не знаю. Что с вами?» На воде у причала стояли лодки. Одна вёсельными шагами гуляла посреди озера, над ней колыхались два золотистых огня… Кроме этих двоих и мальчика на качелях, в пространстве, охваченном окном, людей больше не было. Небо было светлосерое, но чистое, безоблачное, и день вовсе не пасмурный, и на озеро от дворца чуть вправо падала несмазанная тень. Влево и вправо от озера тянулись ряды одно- и двухэтажных голубых домов с жёлтыми крышами. Здесь и там прямо перед домами паслись козы. За озером были ещё два ряда домов. А дальше, за городом, в небо утыкались своими вершинами горы… «Палерард»…

Лэоэли ждала Дэниела внизу в просторном фиолетовом холле. Вдоль стен были расставлены скамейки из белого камня с фиолетовыми подушками на сиденьях. Лэоэли встала.

– Дэн, пойдём к озеру. Я видела Озуарда. Он сказал, что придёт туда немного позже и поговорит с тобой. Он любит беседовать во время прогулки.

– Ты мой проводник в Палерарде. Куда скажешь, туда и пойдём.

Они вышли из дворца через заднюю дверь.

– Здесь всюду под ногами разноцветные камни, – сказал Дэниел. – Похоже, мне нравится это. Если у меня когда-нибудь будет стена с полками, как у Малама и Семимеса, то на них будут камни.

– Во дворце, в правом крыле его, есть особая комната с отдельным входом. В ней – камни Фаэтра. Ты ещё побываешь там.

– А можно?

– Всякий, кто пожелает, может прийти в эту комнату, чтобы посмотреть на собрание или чтобы оставить найденный камень, которого в собрании ещё нет. Но сейчас ты должен дождаться Озуарда.

– Ладно.

– Дэн, а под ногами не одни лишь камни. Вот эти жёлтые, как думаешь, что это?

– Я бы сказал, что это камни, если всё остальное камни. Но раз ты так весело смотришь, то я говорю, что эти жёлтые камни не камни.

– А что же тогда, по-твоему?

Дэниел присел и проверил на ощупь несколько камней, начав с жёлтого и закончив им.

– Ты меня дурачишь… чтобы отвлечь от грустных мыслей.

– Так камень или не камень этот жёлтый? – спросила Лэоэли, немного наклонив голову набок и лукаво взглянув на него.

– Больше я не поддамся на уловки колдуньи-зеленоглазки. Ты хочешь, чтобы я сказал, что это не камень. Но мой окончательный ответ – камень.

– Тогда подними его.

Дэниел обхватил пальцами жёлтый, размером с кулак, камень и потянул на себя – тот не поддался, будто прирос к земле. Дэниел попробовал другие: красный, потом серый, потом синий. Как ни плотно они лежали друг к другу, ни один из них не выявил такого упрямства, как жёлтый, и каждый из них попрыгал в его ладони.

– Вот тебе подсказка: их едят козы, – сказала Лэоэли.

– Коз я уже заметил около домов. Но мне и в голову не пришло, что они поедают камни.

– Больше нечего есть.

– Нечего есть? А что же тогда едят палерардцы? О! Я же ел жёлтые хлебцы! Просто объедение! Неужели?..

– Эфсурэль! – воскликнула Лэоэли. – Это вовсе не камень, а такое растение. На поверхности среди камней – жёлтый плод эфсурэля. Глубоко в земле – его корень. А через толстый слой камней поднимается стебель.

– Стебель?!

– Стебель. Высотой в два человеческих роста. Так что вставай – тебе всё равно его не вытащить. Для этого у палерардцев есть приспособление.

Дэниел встал и, сделав шаг, пошатнулся.

– Похоже, я совсем расклеился.

– Пойдём у озера посидим, – предложила Лэоэли.

Дэниел и Лэоэли прошли шагов тридцать (Лэоэли поддерживала его под руку) и сели на плетёную скамейку.

– Эти скамейки вокруг озера палерардцы сработали из стебля эфсурэля.

Дэниел потрогал скамейку, постучал по ней пальцами, нарочно поёрзал на ней и заключил:

– Толково сработана.

– Из него всё делают, – похвасталась Лэоэли, словно сама была палерардкой.

– Плетёнки с хлебцами, да?

Лэоэли покосилась на него.

– Не издевайся. Тебе сказать, что делают?.. Луки со стрелами… и даже нити, из которых ткут полотно для рубах и платьев. И много ещё чего.

– То-то я никого не вижу вокруг. Сидят себе палерардцы по домам и колдуют над эфсурэлем: что б из него ещё этакого сделать? И заодно эфсурэль пожёвывают.

Лэоэли покачала головой.

– Ты злой, Дэн. Не вообще злой, а только сегодня.

– Едят только плоды эфсурэля, – раздался голос за спинами Дэниела и Лэоэли.

Они повернулись и встали. К ним подошёл палерардец, сорока-пятидесяти лет, стройный, широкий в плечах. На нём была фиолетовая рубаха, стянутая поясом, украшенным драгоценными камнями. На груди на серебряной цепочке висел иссиня-чёрный камень. Большие голубые глаза его излучали доброту. Он продолжал:

– Их можно есть сырыми, как козы, если так проголодался, что нет сил терпеть. Тогда, наверно, угрызёшь. Можно тушить с грибами. Мы, палерардцы, любим тушёный эфсурэль с дуплянками, хотя дорлифяне и подсмеиваются над нами на этот счёт: дуплянки, мол, годны только для засола. Но лучше всего выходят хлебцы, испечённые из муки эфсурэля. Приветствую тебя, Дэнэд. Я Озуард.

– Доброе утро, Озуард. Хлебцы очень понравились мне. Спасибо.

– Друзья мои, пройдёмся по набережной.

– Озуард, Дэн ещё слаб, и у него кружится голова! – не сдержала своего беспокойства Лэоэли.

– Мне уже лучше, – вступился за свою честь Дэниел. – Давайте погуляем.

– Как хочешь, Дэн. Но тогда я буду поддерживать тебя под руку.

– Согласен, – сказал Дэниел, усмехнувшись.

Они пошли… Озуард не спешил заговорить, и это заставило Дэниела искать подходящее начало беседы. Но оно нашлось само собой: рука его как нельзя кстати коснулась кошеля на поясе, и он сразу вспомнил о Слезе, которую дал ему Савасард. Он достал Её и повернул голову, чтобы обратиться к Озуарду. Но мимолётная мысль о том, что Озуард Правитель Палерарда, привела его в некоторое замешательство, и он не решился второй раз обратиться к нему просто по имени.

– …Правитель… – начал было он, но Правитель перебил его:

– Называй меня Озуард: ты наш гость и друг Савасарда, а он нам как сын.

– Озуард, это Слеза Савасарда. Возьми Её.

– Знаю, Дэнэд. Но пусть Она останется у тебя. Вернёшь Её Савасарду, когда увидишь его.

Дэниел потупил голову и сказал:

– Когда я уходил из пещеры, Савасард и Гройорг бились с корявырями, защищая меня… Они поджидали нас. Ничего не подозревая, Нэтэн вышел из пещеры первым и был сражён. Я не знаю, смогут ли они выбраться.

– Думаю, вас предали, друг мой.

Дэниел немного помолчал, потом ответил:

– Но кто?

– Подумай над этим, когда останешься наедине с собой. А о Савасарде пусть твоё сердце не болит: он один из лучших воинов Палерарда и обязательно вернётся.

– Гройорг тоже один из лучших. Мы называем его Гройорг-Квадрат.

– Двое лучших, один из которых Квадрат, – это много больше, чем просто двое. Они вернутся…

Лэоэли шла рядом с Дэниелом, поддерживая его под руку, и молчала.

– Дэнэд, я должен взять с тебя слово, – сказал Озуард. – Ты понимаешь, о чём я говорю?

– Да.

– Не торопись дать его. Если ты не чувствуешь в себе уверенности и тайное знание будет терзать твою душу, ты волен обратиться к Фелтрауру. Он поможет тебе забыть Палерард. Скажу так: ещё не пришло время, когда мы могли бы открыть Палерард дорлифянам. Силы Тьмы велики и коварны, и мы не вправе подвергать наш маленький Мир и народ риску.

– Я готов дать слово, но я изменю себе, если не расскажу о Палерарде своему лучшему другу, Мэту. Озуард, позволь мне сделать это. За Мэта я ручаюсь. Правда, я не знаю, жив ли он.

– Откройся ему, – ответил Озуард.

– Благодарю тебя, Озуард.

– И я тебя, Дэнэд. Говоря о своей уверенности, ты не утаил от меня и своего сомнения. Мне понравилось это. Теперь же, друзья мои, я должен оставить вас, чему, кажется, очень рада Эстеан. Вижу, ей не терпится занять моё место рядом с вами. Мы с Лефеат будем ждать вас к обеду, – сказал Озуард и направился к дворцу.

– Дорлифяне, давайте кататься на лодке! Только чур я на вёслах! – с этими словами, которые весело прыгали по камням, к Дэниелу и Лэоэли подскочила Эстеан. – Бежим к той, с зелёными боками!

Дэниел повернулся, чтобы бежать, но вдруг всё, что было перед его глазами: и зелёная лодка, которую он едва поймал взглядом, и озеро вместе с ней, и скамейки, сплетённые из стебля эфсурэля, и качели, которым только и надо, чтобы всё вокруг потеряло равновесие, поплыло куда-то в сторону. Ноги его не успели подладиться под откуда-то взявшуюся качку, и в следующее мгновение он обнаружил себя распластанным на камнях… Он перевернулся с живота на спину и увидел испуганные лица Лэоэли и Эстеан.

– А где Эфриард? – почему-то спросил он.

Лэоэли и Эстеан в недоумении переглянулись.

– Тебе не плохо? – спросила его Лэоэли.

– Мне хорошо, дорлифянка.

Эстеан рассмеялась, а потом сказала:

– Брат был бы здесь кстати. Он целыми днями пропадает у Фелтраура: познаёт секреты врачевания, они бы нам сейчас очень пригодились.

– А ты какие секреты познаёшь, лесовичка? – спросил Дэниел.

– Это мой секрет, – ответила Эстеан.

– Давай мы тебя в комнату отведём, – предложила Лэоэли. – Полежишь до обеда.

– Хочешь, я за Фелтрауром схожу? – предложила Эстеан.

– Не надо Фелтраура, – запротестовал Дэниел, припомнив его «страшные» слова: «Глаза уже кое-что сказали мне», а потом клубок золотой пряжи на его груди. «Клубок пряжи, – промелькнуло у него в голове. – Судьба – это клубок пряжи… Так, кажется, сказал Семимес».

– О чём ты задумался, дорлифянин? – спросила Эстеан.

– Эстеан… лучше покажи мне комнату, в которой хранятся камни.

– Тогда дай нам с Лэоэли свои руки – мы поможем тебе встать.

…Эстеан открыла дверь и пропустила вперёд Лэоэли и Дэниела, потом вошла сама. Заглянувший было внутрь из зеркального холла с высокими окнами многократный солнечный свет смекнул, что эта комната уже занята другими красками, и поспешил вон, пока щель между дверью и стеной не сошла на нет. Гости и хозяйка оказались в пространстве, с мраком которого едва справлялся маленький словно наполненный красным огнём камень. Можно было хорошо различить, что он находится на небольшом овальном покрытом чёрной скатертью столике, который занимал место у стены прямо напротив входа. Ещё можно было различить, хоть и не так отчётливо, два больших овальных стола вдоль левой и правой стен комнаты (на некотором удалении от них). На столах покоились камни… но на потребу мраку, который по своей тёмной сущности любит всё окутывать тайной и никогда по собственной воле не открывает её, они могли пока лишь дразнить воображение. И то, что витало над этими двумя столами, заставило Дэниела почувствовать – в его клубке пряжи, на каком-то его витке, спрятана эта комната.

– Эстеан, зажги, пожалуйста, свет, – сказал он (нетерпение слышалось в его голосе).

– Не торопи меня, дорлифянин. Я дала им несколько мгновений, чтобы они почувствовали тебя, твою душу.

– Они понимают душу?

– Сам увидишь, – ответила Эстеан и стала зажигать одну за другой свечи.

Дэниел замер в ожидании. Лэоэли стояла рядом. И вот стол, что был справа от входа, залило светом. Он исходил от трёх светильников, каждый их которых свисал с потолка над столом на едва заметной нити и был исполнен в виде прижатых друг к другу левой и правой рук; руки были сложены лодочкой и направлены ладонями вниз.

– Лэоэли! Видишь?! Эти руки словно отдают своё тепло камням! Они говорят: «Не бойтесь нас» и ждут, чем ответят камни, – сказал Дэниел (слова его, то, как они звучали, негромко, проникновенно, выявили его внутренний трепет).

Эстеан подошла к нему, поцеловала в щёку и что-то сказала на языке палерардцев. Лэоэли потупила было глаза (какое-то неожиданное новое чувство побудило её к этому), но тут же справилась с собой (или ей показалось, что справилась) и выпалила:

– Дэн, эта комната и есть секрет Эстеан! Она придумала её и создала! Она хранительница этого собрания камней!

– Лэоэли! Зачем ты выдала меня? Не надо было начинать с этого! Мы же договорились! – сказала Эстеан с видимым волнением.

– Ты сама себя выдала, дорогая Эстеан, – ответила ей Лэоэли.

Дэниел подошёл к столу: камни, камни, камни… на белой скатерти. Ему тут же захотелось сказать про чувства, которые охватили его в этот миг. Но он и сам ещё не понял их. Он прошептал:

– Камнепад!

– Что ты сказал? – спросила Лэоэли (не потому, что не слышала, а чтобы ещё раз услышать).

– Камни словно падают в душу, на самое её дно, туда, где её самый тонкий нерв.

Ещё три пары рук загорелись и тронули своим тёплым светом камни на другом столе. Дэниел метнулся к нему и едва устоял на ногах: у него снова закружилась голова.

– Ты не упадёшь? – Лэоэли коснулась его руки.

Но Дэниел не услышал ни её слов, ни её прикосновения. Он уже отдавал свои чувства камням, которые покоились на красной скатерти. И мурашки уже бежали по всему его телу, словно посланцы, разносившие животрепещущую весть.

– Властители Фаэтра! – шёпот его повис над камнями.

Лэоэли и Эстеан притихли и не мешали ему. Дэниел потянулся рукой к камню.

– Ты красив! Ты… безумно красив! И тебе нравятся мои слова…

Лэоэли приблизилась к Эстеан и взяла её за руку. Та поднесла указательный палец к своим губам.

– А ты… ты добр и отзывчив. Ты жалеешь меня, ещё так мало узнав обо мне. Я чувствую это… А ты… ты притягательнее десятка камней. Ты многогранен и загадочен. Какая же из твоих граней главная? К какой я должен прикоснуться, чтобы ты откликнулся?.. А ты… ты хочешь что-то сказать мне… Что?..

Вдруг Дэниел оглянулся, будто камни подсказали ему, что он здесь не один, и, увидев знакомые лица, отдёрнул руку.

– Лэоэли… Эстеан… пойдёмте, – сказал он тихим голосом. – Я немного отдохну перед обедом.

Эстеан загасила свечи, и они вышли через зеркальный холл на воздух.

– Дэнэд, – обратилась к нему Эстеан и, когда он повернул к ней голову, продолжила: – Отгадаешь загадку?

– Загадку?

– Про комнату камней. Лэоэли, и ты попробуй отгадать.

– Комната камней. Мне нравится это наивное название, – сказал Дэниел.

– И мне, – сказала Эстеан.

Лэоэли промолчала.

– Ну, загадывай свою загадку, хранительница комнаты камней.

– Ты заметил: один стол покрыт белой скатертью, другой – красной, а маленький, на котором лежит светящийся камень, – чёрной. Почему?

Дэниел прошёл шагов десять молча, потом остановился и ответил:

– Ты выбрала белый цвет для камней, что лежат на поверхности Фаэтра, что видны глазу. Для тех, что прячутся в тайниках гор или под землёй, – красный. А светящийся камень ты выделила. Он наделён особым свойством: он впитывает свет и потом отдаёт его. И мы видим этот свет. Но камень не открывает себя, и мы не понимаем, как он делает то, что делает. Для нас это остаётся неведомым, окутанным тьмой. Поэтому скатерть чёрная.

– По-твоему, загадка такая же наивная, как и название комнаты? – спросила Эстеан (глаза её излучали счастье).

– Вовсе не наивная, – сказал Дэниел и зачем-то добавил: – И ты не наивная.

– А какая я, дорлифянин?

– Не скажу.

– Говори, Дэн, коли затеял, – не удержала своего любопытства Лэоэли.

– Ты… как светящийся камень.

Эстеан рассмеялась. Потом сказала:

– А про чёрную скатерть ты не отгадал. Теперь твой черёд, Лэоэли.

– Прежде ты не загадывала мне этой загадки, Эстеан.

– Прежде я не думала, что это может быть загадкой. Просто, выбирая цвет, я отвечала на вопрос, почему этот, а не тот.

– Какая же твоя разгадка, Лэоэли? – спросил Дэниел.

Лэоэли заметила, что он смотрит на неё как раньше, как в Дорлифе, как на колдунью-зеленоглазку.

– Я и не знала, что ты разбираешься в камнях, – сказала она.

– Я ничего не понимаю в них.

– Я тоже… Про белую и красную скатерти я подумала, как Дэн. А про чёрную… про чёрную моя разгадка простая. Светящийся камень вбирает в себя свет солнца, чтобы показывать путь во тьме. Он и тьма неразделимы. Чёрная скатерть – это тьма, окружающая нас.

Эстеан приблизилась к ней и поцеловала её в щёку.

– Правильно, Лэоэли, – сказала она.

* * *

После обеда Дэниел сразу поднялся к себе в комнату. Он устал. Но не оттого, что был слаб. И не оттого, что забота хозяев и Лэоэли была ему в тягость. Все мысли его были об одном, и он томился ожиданием этого. Но пока Лэоэли была в Палерарде, он не мог пренебречь её вниманием и предаться тому, чего жаждал в эти мгновения больше всего…

Раздался стук в дверь, и послышался голос Лэоэли:

– Дэн, к тебе можно?

Дэниел открыл дверь.

– Я пришла сказать, что мне пора в Дорлиф.

– Я провожу тебя.

Лэоэли, не отвечая, смотрела на него. В её глазах была грусть.

– Лэоэли, можно я провожу тебя?

– Чего-то не хватает, правда, Дэн? Вокруг наших слов чего-то не хватает… Мрака поздних пересудов и света дорлифских часов.

– Да, я не забыл.

– Пойдём. Я уже попрощалась со всеми.

Они вышли из дворца и через каменную долину направились к скале напротив. Вертикальный выступ её, словно клюв ферлинга, сильно выдавался вперёд. До него было шагов триста, а до головы ферлинга (такой увидел Дэниел скалу) ещё шагов двести.

– Что молчишь, Дэн? Задумался? О чём?

– Задумался? Скорее, окунулся в беспорядок мыслей и чувств… Вот ты о Дорлифе напомнила. А вышли из дворца – под ногами ковёр из камней. Прошло всего несколько дней с того мгновения, когда я и мои друзья, Мэт, Семимес, Нэтэн, повстречали тебя на улице. И это уже далеко. Нэтэна больше нет, навсегда нет. Мэт, Семимес… они пропали. А я даже не ранен. Похоже, твоё пёрышко сберегло меня. Странно, они остались в прошлом, а у меня кружится голова от новой жизни.

– У тебя кружится голова не от новой жизни, – перебила его Лэоэли, – а от того, что ты пережил в эти дни. Ты был на грани.

– Моё сердце тоскует по прошлому. Это счастье, что… – Дэниел не смог договорить.

– Что с тобой, Дэн?

Дэниел справился с волнением и продолжил:

– Счастье, что я хоть немного побыл рядом с Суфусом и Сэфэси. Но я… я не увижу их никогда.

Слёзы выступили на глазах Лэоэли.

– Хорошо это или плохо… что все эти осколки прошлой жизни у меня в голове? Они больно ранят. Я пришёл в Дорлиф, и мне казалось, Дорлиф принесёт мне счастье… Я не понимал, для чего пришёл в Дорлиф. И сейчас не понимаю. Но я пришёл не для страданий, не ради боли. Мне не нужны страдания. Мне нужна Небесная Поляна. Мне нужен праздник Нового Света.

– Он ещё придёт.

– Нет, Лэоэли. Мне нужен Новый Свет с Суфусом на верхушке стремянки подле Новосветного Дерева, с Сэфэси, выкладывающей из коробки украшения для Новосветного Дерева…

– Дэн!

– Я не свихнулся, Лэоэли.

– Дэн, я понимаю тебя.

– Но если нет и больше не будет того Нового Света, который так по-доброму начинался, который так дорог мне, зачем мне какой-то другой? Если нет Суфуса и Сэфэси, зачем мне Эстеан и Эфриард?

– А я… сейчас, в этом времени, а не в тот вечер у часов, тоже зачем?

Дэниел промолчал.

Они подходили к каменному клюву. Он был приоткрыт, и в глубине его была видна расщелина. По обе стороны от клюва стояли палерардцы. На поясах у них висели мечи, а из-за спин торчали луки и стрелы.

– Лэоэли, домой возвращаешься? – спросил её один из четырёх охранников.

– Да, Гарбиард, я ухожу.

– А ты, дорлифянин?

– Дэнэд пока остаётся, – ответила Лэоэли за Дэниела. – Так решил Фелтраур.

– Гости, Дэнэд, набирайся сил.

Лэоэли остановилась.

– Дэн, завтра я тебе что-то скажу. Пообещай, что простишь меня.

– За что?

– За то, что я не сказала этого сегодня.

– Так скажи.

– Я уже решила, что сделаю это завтра. Мне кажется, так будет лучше.

– Плохие вести?

– Не спрашивай.

– Плохие вести о ком-то из моих друзей? – настаивал Дэниел.

Лэоэли отрицательно покачала головой.

– Лэоэли?

– Что, Дэн?

– Прости меня.

– Прощаю. Но и ты меня завтра простишь.

– Прощаю сегодня за завтра.

– До встречи, Дэн, – сказала Лэоэли, вошла в клюв ферлинга и исчезла.

Только Дэниел обернулся, чтобы идти обратно, как увидел Эстеан. «Ну вот я снова в плену, – подумал он. – Когда же я увижу вас?» Эстеан не шла – бежала навстречу ему…

– Проводил? – спросила она.

– Да.

– Голова не кружится?

– Нет.

Эстеан усмехнулась.

– Понимаю, тебе хочется побыть одному. А я думала, мы с тобой на лодке покатаемся. Скоро на озере много народу соберётся.

Дэниел не знал, как выйти из затруднительного положения. Он вовсе не хотел кататься на лодке и быть среди людей… и быть с Эстеан.

– Эстеан, Палерард на твоём языке означает Голубой город или, может быть, Огненноголовый город? – спросил он, чтобы словами прикрыть свой молчаливый отказ.

– Доведу тебя до дворца и оставлю одного, – скупым голосом ответила она, вместо того чтобы по обыкновению (когда для этого случался повод) рассмеяться.

– Не обижайся.

Теперь уже Эстеан, чтобы справиться с обидой, которая проскользнула по её глазам и губам, стала рассказывать:

– Много сотен лет назад Палерарда не было. Солнечную сторону Фаэтра населяли два народа, паруанцы и олеардцы. Они жили в вечной вражде меж собою и споры решали войной. Но однажды на Фаэтр обрушилась ещё одна беда, порождённая не жаждой и не волей человека: к нам пришёл тот, кого вы называете Шорошом. Он разрушил все селения обоих народов, и мало кто из людей уцелел. Правителей паруанцев и олеардцев забрал Шорош. И в это страшное время давний предок Фелтраура Далтруан, который тоже врачевал недуги, первым отказался делить людей на паруанцев и олеардцев. Он помогал всем, искалеченным Шорошом и войной. Он понимал, что люди на Фаэтре могут исчезнуть. Однажды он собрал оставшихся в живых паруанцев и олеардцев и предложил им объединиться и построить город, который бы вобрал в себя названия тех и других, – Палерард. Не нашлось ни одного человека, который посмел бы перечить ему, потому что все были благодарны ему и верили ему. Далтруан стал первым Правителем Палерарда… Но это не тот Палерард, что перед твоими глазами. Тот начали строить в другом месте. Но судьба распорядилась по-своему.

– Интересно.

– Правда?

– Да, Эстеан.

– Однажды два мальчика осмелились нарушить запрет и ступили в расщелину, через которую, как считали, на Фаэтр пришёл Шорош. Они долго не возвращались, и их друзья, знавшие об этом, вынуждены были рассказать всё взрослым. Отцы тех двух мальчиков вошли в расщелину и оказались в лесу Садорн. Через какое-то время все четверо вернулись в Палерард. Так был открыт Путь. Он принёс нашему народу благо: наших друзей дорлифян, дорлифское время, коз, грибы, ягоды, орехи, травы. В один из тех далёких дней палерардцы решили построить дворец Правителя напротив входа на Путь. И подле дворца поднялся новый город, нынешний Палерард… Что смотришь? Всё, мы пришли.

– Прости меня, Эстеан. Ты догадалась: мне и вправду хочется побыть одному. Но знай: мне с тобой хорошо. Это – правда.

– Я уже не обижаюсь, Дэнэд. И, кажется, знаю, где ты хочешь уединиться. Помнишь дорогу?

– Помню, Эстеан. Благодарю тебя.

…Дэниел закрыл за собой дверь, оставив по ту её сторону всё, что было не нужно ему теперь, оставив по ту её сторону всех, кто мешал его одиночеству, – всех. Комната камней затаила дыхание.

– Я пришёл. Я вновь в своей хижине. Я дома. Ведь может сбившийся с пути странник остановиться наконец, почувствовав, что он пришёл, и войти в хижину среди камней, которая ждала его?.. И она станет его домом. Вы не рассердитесь, если ваш дом я буду считать и своим домом?.. Вы не сердитесь… Властители Фаэтра, я знаю и вы знаете, что я не такой как вы. Прошу вас: избавьте меня от всего того, что отличает меня от вас.

Дэниел, не торопя время, зажёг все шесть светильников и остановился у стола, покрытого красной скатертью. И стал смотреть… Он смотрел то на все камни сразу, чтобы охватить и почувствовать их Мир в целом, то на отдельную вязь, сплетённую (вольно или невольно?) несколькими камнями, то на один единственный камень. Это зависело не от самого Дэниела, но от желания камней, которые звали его в тот или другой миг. Он прикасался к тому или другому камню, и выражение его лица менялось: с одним выходила лёгкая, радостная встреча (как глоток родниковой воды, когда глотнёшь и скажешь: «О, как хорошо!», ещё глотнёшь и побежишь дальше), другой нужно было просто слушать и пытаться понять, третий так и не открывал своей души, и тогда Дэниел говорил, отнимая от него руку: «Прости, давай отложим разговор».

Он любовался камнями долго-долго. Он и не думал о том, что это должно когда-нибудь закончиться. Он будто погрузился в радужный сон… в который не проникла память о Суфусе и Сэфэси, о Мэтью и Семимесе, о Савасарде и Гройорге, о Лэоэли и Эстеан, о Слезе и Слове… в который не проникла страсть что-то совершать… в который не проник вопрос «зачем всё?»… в который не проникли страхи и боль. Дэниел просто жил этой новой жизнью, и в ней не было ничего такого, что заставило бы его подумать о другой. В ней не было ничего такого, что заставило бы его оглянуться назад или обеспокоиться будущим. В ней не было ни прошлого, ни будущего.

В середине пересудов Эстеан вошла в комнату камней, чтобы пригласить Дэниела на ужин. Он лежал около красного стола. Сердце её вдруг нарушило тишину, застывшую над камнями, и заставило тревожное слово выпрыгнуть из груди:

– Дэн!.. Дэн, что с тобой?!

Он не откликнулся. Эстеан склонилась над ним и коснулась его руки. Лицо его было покойно, рука тепла.

– Дэн, – тихо позвала она ещё раз… – Ладно, спи.

Придя в столовую, она попросила Эфриарда сходить к Фелтрауру – что посоветует он? Вскоре брат вернулся, принеся с собой светлое слово:

– Дэнэд выздоравливает. Если его душа, побывав на грани, выбрала камни, пусть они исцелят его, а не слова людей, снадобья врачевателей и пища.

Утром пришла Лэоэли. Узнав о том, что Дэниел не покидает комнаты камней, что он не ужинал и не завтракал, она перепугалась. Страх её не развеяли ни уговоры Эстеан, которая ни на шаг не отходила от неё, ни слова Фелтраура, с которым она повидалась сама. Он сказал ей так:

– Дэнэд покинет камни и вернётся на путь, назначенный ему судьбой, когда один из них выберет его и поможет отделить ложь от правды.

Она не стала перечить хозяевам и не потревожила Дэниела. Она просто ушла… убежала из Палерарда, не простившись ни с кем и унеся с собой нелепую мысль о том, что Дэн… пленник. Эта нелепая мысль заставила её обливаться слезами всю дорогу до Дорлифа.

Дэниел же, пробудившись ото сна, ничему не удивился. Он поприветствовал камни и снова отдал себя в их власть. Так прошёл ещё один день… и ещё одна ночь…

* * *

Дэниел открыл глаза. Он полулежал в кресле. Было раннее утро: небо уже окрасило прозрачную крышу из безмерника в неровные, волнами, оттенки фиолетового. Света ещё недоставало, но Дэниел узнал эту комнату – гостиную в доме Фэрирэфа. «Где Лэоэли?» – подумал он и прислушался: из столовой доносились голоса Лэоэли и Раблбари.

– Лэоэли! – позвал Дэниел. – Не слышит. Сама скоро придёт.

Он поднялся с кресла и подошёл к камину: ему захотелось ещё раз взглянуть на рисунки, с которых началась жизнь дорлифских часов.

– Так ничего не разгляжу.

С каминной полки он взял коробочку вспышек и зажёг две свечи по обе стороны от рисунков – часовые ферлинги вперили в него свой суровый огненный взор.

– Не очень-то вы дружелюбны ко мне. Я просто посмотрю – нечего супиться.

Сделав шаг назад, он принялся рассматривать один за другим рисунки, исполненные Фэрирэфом. Через несколько мгновений странное чувство охватило его.

– Почему я узнаю вас?.. что-то в каждом из вас?.. Вы дразните мою память. Но что… что я узнаю в вас? – спрашивал он рисунки и себя.

Он припомнил, как в прошлый раз ему померещилось, будто узор, которым Фэрирэф украсил рисунки, ожил… Из столовой снова донеслись голоса. «Сейчас позовут на чай с ватрушками, и я опять не досмотрю и не вспомню».

Дверь открылась – из столовой в гостиную вошла… (он узнал её) смотрительница зала из галереи Эйфмана. Она повернула голову к нему.

– Доброе утро. Я хотел бы спросить, – сказал Дэниел и, услышав себя, поразился: он произнёс эти слова на другом языке… не на языке Дорлифа… а на том, на котором говорил прежде.

Смотрительница молча приблизилась к нему.

– В этих рисунках есть нечто неуловимое, что будоражит меня, но я не могу понять, что именно.

– Имя, – сказала она и ушла.

– Имя? Имя я и так знаю, – Дэниел пожал плечами и вернулся к рисункам. – Надо просто смотреть на них… как я смотрел на камни… Где тут имя?.. К чему бы ему здесь быть?..

Узор на одном из листов, заключённых в серебристые рамки, не замедлил с ответом. Он вновь, как и в первый раз, ожил и зашевелился. Он словно показывал, как Фэрирэф вырисовывал его: как вёл линию, как закручивал её, как переплетал её с другой… Вдруг Дэниел, в ужасе, отпрянул от камина.

– Эф, тэ, – прошептал он, когда немного опомнился, – Ф. Т. Это не Фэрирэф!.. не Фэрирэф! Это буквы языка, на котором Фэрирэф никогда не говорил. Это Феликс Торнтон! Ф. Т. Это его инициалы спрятаны в узоре. Это он спрятал их… чтобы сказать, что в Дорлиф придёт его время… Торнтон создал дорлифские часы, когда был здесь… Фэрирэф обманывал и обманывает всех, выдавая часы за своё детище.

Дэниел стоял посреди гостиной Фэрирэфа и не знал, что ему делать… Вдруг какая-то новая мысль обожгла его. Он сжал в руке каменное пёрышко, висевшее у него на груди, и в отчаянии вскричал:

– Лэоэли!

* * *

Так он и проснулся, с зажатым в руке пёрышком, подаренным ему Лэоэли. Он раскрыл ладонь.

– Я кричал во сне. Почему? – прошептал он. – Что такого сказало мне пёрышко?.. Не помню. А что сказала мне Лэоэли… тогда, у дома Малама? Она спросила меня: «Скажи, что значит для тебя пёрышко». Она услышала про пёрышко от Фэрирэфа. «Фэрирэф сказал, что тебе будет приятно, если я подарю тебе пёрышко»… Фэрирэф сказал… Что-то здесь не так… Что?.. Почему я закричал?.. Пёрышко из камня… Конский волос… замкнутый конский волос… Зачем это понадобилось Фэрирэфу?.. Не понимаю… Что было в моём сне?.. Дом Фэрирэфа… рисунки на стене над камином… Вспомнил – узор! Узор, спрятавший две буквы: Ф. Т. Феликс Торнтон сделал рисунки дорлифских часов… Фэрирэф – обманщик!.. Но почему я закричал?.. Почему закричал?..

Дэниел поднялся с пола. Подошёл к столу, покрытому белой скатертью. Коснулся руками камней… Подошёл к столу, покрытому красной скатертью.

– Спасибо вам за приют. Теперь я должен идти.

Он не знал, можно ли через зеркальный холл попасть в другую часть дворца, в фиолетовый холл (ему нужно было туда, чтобы подняться в спальню), и решил идти улицей. Обогнув правое крыло дворца, он увидел Эстеан и рядом с ней черноволосую девушку в красном платье. Они сидели на скамейке лицами к озеру.

– Эстеан, Лэоэли! – окликнул он их.

Они оглянулись и поспешили к нему. «Лэоэли!» Не та белокурая, что он когда-то повстречал в Дорлифе, а черноволосая колдунья-зеленоглазка, которая пряталась в ней. Она улыбалась, но в больших зелёных глазах её умещалась и грусть. Эстеан же вся сияла от радости.

– Оставил свои грёзы камням и вернулся к людям?! – воскликнула Эстеан.

– Один сон прихватил с собой.

– Дэн, какой камень тебя выбрал? – спросила Лэоэли (тон её был серьёзен, в отличие от тона подруги).

– Какой камень меня выбрал? – переспросил Дэниел. – Не знаю. Но знаю, что ты сегодня безумно красива.

– Фелтраур сказал, что один из камней выберет тебя, – поторопилась Лэоэли со словами, чтобы не позволить прихлынувшим чувствам лишить её слов. – Ещё он сказал, что этот камень поможет тебе отделить ложь от правды.

– Ложь от правды?..

– Почему я ничего не знаю?! – удивилась Эстеан (в лице её было ещё что-то, кроме удивления). – О чём ты, Лэоэли?

– Я и сама не знаю о чём. Так вчера сказал мне Фелтраур.

Дэниел изменился в лице: он снова вспомнил о лжи, которая открылась ему во сне.

– Я знаю! Этот камень выбрал меня! – Дэниел приподнял на руке каменное пёрышко, висевшее у него на груди. – Значит, он поможет мне отделить ложь от правды.

– Это аснардат, – сказала Эстеан. – Палерардец сделал это пёрышко из серебристого аснардата.

– Я должен поговорить с Фелтрауром. Но прежде мне нужно привести себя в порядок.

– К Фелтрауру вместе пойдём, Дэн, – сказала Лэоэли. – Ты ведь про пёрышко хочешь спросить, а его подарила тебе я.

– Я сама за ним схожу, дорлифяне, – сказала Эстеан и отвела глаза в сторону: в это мгновение она позавидовала брату (он сумел заставить себя понять что-то раньше неё), и ей захотелось убежать.

– Как знаешь, – сказал в ответ Дэниел.

Эстеан повернулась и быстро зашагала прочь. Лэоэли побежала было за ней, но остановилась.

– Дэн, постой!.. Я должна сказать тебе. Утром, прежде чем отправиться сюда, я зашла к Фэлэфи. Один человек, который поселился на время в её доме, просил передать тебе эти слова: «Одно я знаю точно: я с тобой».

– Мэт?! – воскликнул Дэниел. – Ты видела Мэта?! Как он?!

– Много лучше, чем четыре дня назад. Палерардцы… лесовики принесли его в дом Фэлэфи в тот самый день, когда ты пришёл сюда, только ближе к ночи. Лутул и Фэлэфи к тому времени уже похоронили Нэтэна. Мэт был очень плох, и Фэлэфи почти не отходила от него. Она не могла допустить, чтобы и он умер. Следующим утром я навещала Мэта. Он почти не говорил, так был слаб. А Фэлэфи называла его «сынок».

– Ну а сейчас-то он говорит?

– Говорит. О тебе всякий раз спрашивает. Вчера уже вставал ненадолго.

– Что же ты про меня ему наговорила?

– Пока только то, что ты у лесовиков. Остальное сам расскажешь.

– Мэт… Мэт жив… И ты скрывала это от меня. И за это я должен тебя простить.

– Ты уже простил, помнишь? Ты был слаб, и я не хотела тебя тревожить.

– А Семимес? Он вернулся?

– Мэт сказал, что Семимес побежал вас догонять. Но сначала он помог Одинокому донести Мэта до места, где у того была спрятана лодка. Он не догнал вас?

– Нет.

– Ладно, ты иди. Потом договорим. А то Эстеан с Фелтрауром придут. Он недалеко живёт, его дом… седьмой от дворца.

– Мне в Дорлиф надо. Лучше пойдём к Фелтрауру, а потом в Дорлиф.

– Согласна.

…Фелтраур и Эстеан выходили из дома, когда Дэниел и Лэоэли подошли к нему.

– Приветствую тебя, Лэоэли, и тебя, Дэнэд.

– Доброе утро, Фелтраур, – ответили Дэниел и Лэоэли.

– Коли вы сами пришли, присядем на скамейку.

Все четверо в нерешительности встали перед странной формы плетёной скамейкой прямо перед двухэтажным домом знахаря. Скамейка с высокой спинкой образовывала кольцо, разомкнутое в одном месте для прохода внутрь её.

– Смело заходите и садитесь, – предложил Фелтраур ещё раз.

Все сели. Скамейка оказалась очень удобной.

– Вижу, не озабоченность своим здоровьем привела тебя ко мне, Дэнэд, не так ли? – начал Фелтраур.

– Я здоров и пришёл из-за этой вещи, – Дэниел через голову снял конский волос с каменным пёрышком и протянул его Фелтрауру. – Что здесь не так?

Лэоэли затаила дыхание: что не так в пёрышке, которое она подарила Дэну? Фелтраур взял амулет. Долго разглядывал его… ещё дольше конский волос, он проверил его на ощупь… Потом спросил Дэниела:

– Этот камень выбрал тебя?

– Похоже, да. Во сне я сжал его в руке и отчего-то закричал. Когда проснулся, пёрышко и вправду было в руке. А вот что заставило меня закричать, не помню.

– Ты можешь сказать, откуда оно у тебя?

Дэниел бросил взгляд на Лэоэли.

– Я подарила этот амулет Дэну на Новый Свет. Раньше он принадлежал моему отцу.

– А этот волос? – спросил Фелтраур (в голос его прокралась тревога).

– Пёрышко всегда было на серебряной цепочке. Фэрирэф заменил её на конский волос и посоветовал мне подарить пёрышко Дэну. Он, верно, знал о походе, в который Дэн отправлялся. У нас примета такая…

– Знаю, Лэоэли, – сказал Фелтраур и надолго задержал на ней взгляд.

– Что же не так? – спросила она. – Я тоже должна знать.

– Что ж, слушайте. Это та правда, которую нельзя скрывать, какую бы боль она ни причинила вам обоим, ибо незнание приведёт к новым потерям.

– К потерям?! – изумилась Лэоэли. – Неужели пёрышко виновато в том, что погиб Нэтэн? В том, что ранен Мэт?

– Пёрышко ни в чём не виновато, Лэоэли. Оно, напротив, помогает нам. Оно разбудило Дэнэда, чтобы он открыл ложь. Ложь – в этом волосе. Волос был придан пёрышку не для того, чтобы Дэнэд вернулся, но для того, чтобы он и его друзья попали в западню, как это и случилось.

– Как это возможно, Фелтраур?! – возмутилась Лэоэли. – Это же издавна в обычае дорлифян: тому, кто отправляется в путь, надевают на шею или на руку замкнутый конский волос, чтобы он вернулся домой.

– Не горячись, дорогая Лэоэли. Это вовсе не конский волос.

– Чей же, Фелтраур?! – воскликнула Эстеан.

– Это волос одного из тех, кого дорлифяне и мы называем ореховыми головами.

– Теперь их зовут корявырями, – поправила его Эстеан.

– Это ближе к истине, – сказал Фелтраур.

– Но как волос может привести в западню? – спросил Дэниел.

– О, Дэнэд! Есть люди, которым подвластно то, что неподвластно остальным. Иной наделён даром передавать предметам часть своей силы. И отдав предмету часть самого себя, такой человек (или корявырь) может разговаривать с ним, повелевать им. Корявырь, которому принадлежал этот волос, имел власть над ним до тех пор, пока ты не пришёл в Палерард. Он прослеживал путь волоса, а значит, и твой.

– Я возьму этот волос в Дорлиф и заставлю Фэрирэфа во всём признаться! – сказала Лэоэли (волнения и решимости было в ней поровну).

– Нет, Лэоэли, пока волос останется в Палерарде. Всякий, кто вернётся на ваши земли с волосом, навлечёт на себя беду, как навлёк её Дэнэд.

– Но откуда у Фэрирэфа этот волос? – задался вопросом Дэниел и тут же опустил глаза.

– Ты уже знаешь ответ на этот вопрос, Дэнэд. Твои глаза сказали об этом, – заметил Фелтраур.

– Откуда, Дэн?! – воскликнула Лэоэли.

– Пусть в этом разберётся Управляющий Совет Дорлифа, а не мы с тобой.

– Ответь же – не мучь меня! – настаивала Лэоэли.

– Дай мне слово, что ты ничего не скажешь Фэрирэфу.

– Обещаю.

– Тот человек, что убил Суфуса и Сэфэси, принёс ему волос. Фэрирэф расправился с ним, чтобы не было свидетелей его предательства. Но один свидетель всё-таки остался.

– Откуда ты это знаешь? Почему ты так уверенно говоришь?

– Я открою тебе это, когда мы будем одни. Фелтраур, Эстеан, простите меня.

– Дэнэду открылась правда, Лэоэли. Верь ему, – сказал Фелтраур.

– Я верю ему.

– Возьми своё пёрышко, Дэнэд, и носи его на себе: оно выбрало тебя и будет защищать.

– У нас так заведено: носить на себе камень, который выбрал тебя, – сказала Эстеан.

– Лэоэли, ты не будешь против, если я дам Дэнэду серебряную цепочку? – спросил Фелтраур.

– Конечно, нет.

– Тогда подождите меня. Я её теперь же принесу.

* * *

…Лэоэли и Дэниел вышли из черноты и оказались в лесу. За спинами их остался огромный валун.

– Узнаю Садорн, призрачное обиталище добрых соседей Дорлифа лесовиков!

– Не говори так, Дэн, в твоих словах насмешка.

– Ладно, не буду. Пойдём домой.

– Ты не в ту сторону направился, призрачный дорлифянин. Запомни, может, пригодится: вход на Путь и выход из него в этом камне со стороны Харшида. А Дорлиф – в той стороне. Если поспешим, ещё до пересудов доберёмся.

– Как ты не боишься одна по лесу ходить. Когда выходила из Дорлифа, наверно, ещё совсем темно было?

– Это я только сегодня рано вышла: к тебе торопилась, – ответила Лэоэли и, сделав несколько шагов, спросила о том, что мучило её: – Дэн, теперь мы одни. О чём ты умолчал, когда мы были у Фелтраура?

– Не хочу говорить тебе об этом… да и напрасно уже обмолвился.

– Но ты должен! Фэрирэф – мой дедушка!.. Дэн, не молчи! Твоё молчание пронзает душу!

– Не Фэрирэф создал дорлифские часы.

– Не Фэрирэф?! В уме ли ты, Дэн! Если бы это было так, хоть кто-то бы знал! Такое невозможно утаить!

– Вот видишь, зря я тебе сказал.

– Ладно, прости меня… и говори, – Лэоэли с трудом справилась со своим негодованием.

– Художник, который больше тридцати лет назад волей случая оказался в Дорлифе, сделал рисунки часов. В них, в узоре, спрятано его имя.

– И поэтому ты лишился чувств, когда рассматривал их?

– Похоже, что да. Этот художник – злой человек. Он повинен в смерти моего деда и не только его. Он снова здесь, в Выпитом Озере. Он и зловещий горбун, о котором мне, Мэту и Семимесу рассказал Малам, соединили свои силы в единую силу и свои тела в единое тело и стали повелевать корявырями.

– Дэн, мне страшно от твоих слов!

– Мне тоже страшно. Недавно мы видели Повелителя Тьмы у подножия Харшида. Он летает на горхуне.

– Дэн!

– Это он приказал убить Суфуса и Сэфэси. И он же заставил Фэрирэфа сделать так, чтобы волос корявыря попал ко мне.

– Он охотится за тобой, да?

– Я не должен говорить об этом… Он охотится за мной.

– Я, кажется, догадываюсь из-за чего. Из-за Слезы?

– Не только из-за Слезы. Но пока я не могу сказать больше, чем сказал.

– Но как Фэрирэф поддался ему? Он неслабый человек.

– Ты ещё не поняла?

– Нет.

– Часы – его слабость. Ты же говорила, что он любит их больше всего. Повелитель Тьмы имеет власть над Фэрирэфом, потому что знает тайну часов, а значит, все могут узнать правду.

– Повтори, что ты сейчас сказал! – воскликнула Лэоэли, остановившись.

– Все могут узнать правду. Все дорлифяне.

Лэоэли закрыла лицо руками и зарыдала… Потом, всхлипывая, сказала:

– Только что я поняла смысл слов, которые услышала в детстве в тот самый вечер, когда с отцом и мамой вернулась с озера. Помнишь, я говорила тебе? Фэрирэф разговаривал в саду с каким-то человеком, а мы с отцом невольно подслушали разговор.

– Помню, Лэоэли.

– Тот человек сказал, я хорошо запомнила эти слова: «Я уверен в том, что пленник вернётся, и тогда все узнают правду». Пленник вернулся, да, Дэн?

– У этого человека был сильный, пугающий голос?

– Да.

– Это был горбун, Повелитель Тьмы. А пленник…

– Художник.

– Да. Похоже, он был пленником твоего деда и рисовал для него часы.

– Дэн… отец и мама погибли неслучайно. Верно, отец знал что-то. Он страдал.

– Видимо, он знал, что дорлифские часы придумал не твой дед. Лэоэли, я прошу тебя, не говори никому о часах, ни одному человеку. О предательстве Фэрирэфа я сам скажу Фэлэфи. Но о часах не должен знать никто.

– А Мэт? Мэту ты скажешь?

– Мэту я скажу.

– Дэн?..

– Что?

– Ты из-за меня об этом просишь?.. Спасибо тебе.

Глава пятая «Откликайся жизни»

Семимес лежал на дне расселины, отдавая холодному камню свою обиду.

– Всё равно тебе придётся вернуться к друзьям, Хранитель Слова… вместо другого парня, которого, уж точно, они ждут больше, чем тебя. Известное дело, жалеют того, кто упал, а не того, кто устоял. А уж с того, кто вызвался поднять упавшего, спрос за двоих, не меньше… такой спрос, будто он в чём-то виноват… «Что скажешь про Мэта, Волчатник?» Узнаю твою прямоту, Смельчак. А не хочешь ли ты подождать со своим укором и послушать, о чём тебе Семимес поведает сам?.. «Ты нашёл Мэта?» Грустному пришлому и невдомёк, что, чтобы найти Мэта, надо, чтобы он где-то был… «Признавайся, дружище». Или признавайся, или дружище. А то квадратно у тебя выходит, Гройорг-Квадрат… А от тебя, лесовик, слов я и не жду: ты у нас по глазам свет от тьмы отличаешь…Эх, Семимес-Семимес. Что ответишь ты своим друзьям на все эти вопросы… на один-единственный вопрос: сделал ли ты, Семимес, сын Малама, больше, чем всё?.. Ну что, пригорюнился?.. Скажешь им, что ты так долго спускался в расселину, заботясь о своих косточках, что Мэта успели съесть волки?.. Эх, Семимес-Семимес…

Вдруг Семимесу показалось, что палка его, которая лежала подле, хочет что-то сказать ему. Он взял её в руку и прислушался к ней: под скалой кто-то выдавал себя движением. Семимес коснулся палкой правой стены… потом левой…

– Верни ум в голову! – строго сказал он самому себе и, снова запалив факел, стал тщательно проверять левую стену. – Плотно тебя задвинули – сразу и не приметишь, что тебя отодвинуть и задвинуть можно, стена и стена, вот я и не приметил тебя в стене. А наш подранок один с этаким каменюгой не сладил бы. Видать, не один он под скалой схоронился.

Семимес сел и упёрся хребтом в правую стену, чтобы ногами отодвинуть камень, но вдруг передумал.

– Верни ум в голову! В темноте примут за корявыря – на клинок нарвёшься.

Он подскочил, бегом вернулся ко входу в расселину и, не мешкая, стал карабкаться наверх. Появившаяся у него надежда на то, что Мэт жив, придала ему сил.

– Спрос за двоих – не меньше, – подбадривал он себя. – Спрос за двоих – не меньше…

Немного передохнув на уступе, по которому он и его друзья недавно двигались к Пропадающему Водопаду, Семимес пошёл в противоположном направлении. Потом стал взбираться ещё выше…

– Вот на этом горбу и заляг. Укройся накидкой с головой, глаза наружу и выжидай. Время на то и существует, чтобы ждать… Вот так так! Кто-то опередил тебя, Семимес, очень опередил. Друг он или предатель, следивший за нами? Как ты его сразу не услышал? Хитёр: затаился и ждал. Время на то и существует, чтобы ждать. Что привело его сюда: тревожный шёпот гор или страшное слово Повелителя Выпитого Озера? Какими глазами смотрит на него Мэт-Жизнелюб, когда возвращается из забытья? Глазами очумелого Спапса, увидевшего сквозь заросли летрика лучезарное слузи-дерево? Или глазами бедной Нуруни, струхнувшей при виде врага дорлифских коз дурачка Кипика с булыжником в руке?..

Так Семимес рассуждал, вернее, перебирал в голове предположения, карауля того, кто спрятал (со светлыми или тёмными помыслами) Мэта… Вдруг он встрепенулся: взор его уловил движение. Из-под скалы показалась фигура человека в гнейсовой накидке. Человек огляделся вокруг, и Семимес тотчас узнал его: «Одинокий».

– Одинокий! – прокричал он, забыв об осторожности. – Это я, Семимес, сын Малама!

Увидев его, Одинокий помахал ему рукой.

– Я сейчас! Я быстро! – крикнул Семимес и, забыв давний наказ отца («Сынок, лазая по горам, пускай вперёд себя зрячую мысль, а уж следом – руки и ноги»), устремился сломя голову вниз…

Но он настолько отпустил вперёд мысль, что руки и ноги его никак не могли опереться на её зрячесть, и цеплялись лишь бы за что уцепиться, и ступали лишь бы на что ступить. И в конце концов скала поддала ему так, что он упал с неё и едва не разбился.

– Семимес! Жив? – где-то далеко-далеко раздался голос Одинокого.

Семимес открыл глаза, приподнялся на руках и потряс головой. Одинокий стоял вовсе не далеко – прямо над ним.

– Вроде как жив, – проскрипел он.

Одинокий протянул ему руку, чтобы помочь подняться.

– Вставай, ты нужен своему другу.

– Это наш Мэт, – сдавленным голосом сказал Семимес, потирая левый бок.

– Я узнал его.

– Как он?

– Кости целы, но потерял много крови. Раны я промыл тулисом и перевязал. Дважды выходил из забытья. Узнал меня, улыбнулся глазами – на слова, видно, сил не осталось. Его надо к лодке перенести. Она спрятана в пещере, не так далеко отсюда. По реке быстрее доберёмся.

– Мэта подстрелили корявыри, когда мы шли по уступу.

– Знаю, Семимес: я шёл следом за вами.

– Почему? Почему ты шёл за нами?

– Почему? Иной раз я следую за путниками, помня о том, что горы принимают не всякого, и о том, что нелюди с Выпитого Озера добрались и до Харшида… И ещё скажу тебе, Семимес, сын Малама, то, чего прежде никому не говорил. Следовал я за вами и потому, что среди вас два родных мне человека: Нэтэн, мой внук, и Дэнэд, внук моего сына, которого тоже звали Нэтэн.

– Фэлэфи твоя дочь?! – прошептал Семимес. – Вот так так! А тот Нэтэн, что начертал своё имя под заветным Словом, – твой сын! Вот так так! И твоё прежнее имя… Норон?

– Да, Семимес. А теперь помоги мне нести Мэтэма.

– Да, да. Где он?

Помогая друг другу, они вытащили Мэтью из глубокой трещины в скале, которую пещерные волки приноровились использовать как ход. Мэтью был укутан в накидку. Лицо его осунулось и было искажено болью, гнетущими видениями и терпением. Семимес достал из мешка флягу с настойкой грапиана и, приподняв рукой его голову, смочил ему рот.

– Попей, Мэт. В грапиане сила… твоя сила.

Мэтью открыл глаза.

– Семимес, – шевельнул он губами, и Семимес распознал в едва слышных звуках своё имя.

– Узнал! Узнал! Одинокий, Мэт узнал меня!

– Узнал. Как не узнать своего проводника? – подкрепил словом радость Семимеса Одинокий.

– Мэт, друг мой, попей грапиана – тебе надо кровь обновлять, очень надо.

Мэтью глотнул капельку и снова закрыл глаза.

– Он совсем слаб. Губы вон омертвели: ни сказать, ни отпить толком не может. Его в Дорлиф нести надо, к Фэлэфи, – сказал Семимес.

– Семимес, будь добр, срежь-ка поблизости прямую ветку навроде моей рогатины – носилки сладим.

Вскоре накидка Одинокого, привязанная углами к рогатине и шесту, превратилась в носилки, и, осторожно положив на них Мэтью, Одинокий и Семимес направились вдоль Друза к месту, где была спрятана лодка… Мэтью, донимаемый тряской, то и дело стонал. Семимес отвечал ему:

– Стони, Жизнелюб, стони, откликайся жизни. Нам так отраднее: слышать, что ты жизни откликаешься, хотя она сейчас тебя и не балует, болью к тебе повернулась… Стони, Жизнелюб, стони. Слово какое-никакое процеди – будет, что друзьям про тебя рассказать. Стони – я разберу, о чём ты стонешь, очень разберу.

Пещера, до которой, по словам Одинокого, было не так далеко, оказалась, скорее, не так уж близко. Там, где срезал бы путь Одинокий, которого тайные проходы привыкли считать своим, или там, где перемахнул бы через гряду камней или поваленное Шорошом дерево Семимес, падкий на такие штуки, нельзя было ни срезать, ни перемахнуть. И путь, по которому они шли, «выбирал», не ведая того, Мэтью, подсказывая своим друзьям, куда надо ступать, единственным способом, которым он мог это сделать, – стонами…

К тому времени, когда лодку волоком вытащили из низенькой пещеры под скалой и поставили на воду, пересуды уже не на шутку хмурились.

– Благодарю тебя, Семимес, сын Малама. Без твоей помощи мне бы трудно пришлось. Догоняй своих друзей. Дальше нам с Мэтом легче будет.

– Тебе спасибо, Одинокий, за то, что ты шёл за нами, за то, что Мэта от корявырей и волков уберёг, – проникновенно проскрипел Семимес. – Ещё…

Ему хотелось ещё как-то выразить свою благодарность, и, когда в голове его промелькнула правильная мысль, он сомневался лишь полмгновения, оставить ли себе нужную вещь, которую не так давно заполучил, приложив смекалку, или вручить её человеку, который открыл ему то, чего не открывал прежде никому. Он снял с пояса чёрный мешочек.

– …Вот, возьми. В мешочке – огнедышащий камень. Как вынешь его, в тот же миг и бросай: на свету он оборачивается небывалой величины огненным шаром.

– Я видел, Семимес. Благодарю тебя. Нынче и такая необузданная сила пригодиться может.

– Очень может.

Семимес склонился над Мэтью.

– Мэт, друг мой, цепляйся за жизнь, коли тебя Жизнелюбом прозвали. Не отвечай мне, не перетуживай себя. Ну, прощай.

Семимес толкнул лодку… но не побежал сразу прочь… Он стоял и смотрел на плавучий домик Мэта, подхваченный Друзом, пока он не скрылся за скалами Харшида. Он знал: ему предстоит долго-долго идти в одиночестве, и не хотел обрывать нить, что связывала его с одним из цветков соцветия восьми, которая становилась всё тоньше и тоньше…

* * *

…Семимес тащил лодку… тащил… тащил. Так тяжело ему ещё никогда не было. И не было видно конца пути, пролегавшего через красные камни. Снова, уже в который раз, упал факел. Кажется, Семимес привязал его к носу лодки крепко-накрепко, и верёвка не должна была развязаться. Но факел упал: верёвка развязалась, и он упал. Семимес остановился, чтобы приладить его. Он хотел воспользоваться передышкой в ходьбе и заодно поговорить с Мэтом. Но Мэта в лодке не оказалось и на этот раз. А ведь Семимес слышал, как он стонал. Что-то сказал Одинокий. Семимес оглянулся: поблизости никого не было.

– Поскорее бы он пришёл и помог мне тащить лодку, – отчётливо проскрипел он, желая, чтобы Одинокий услышал его. Потом позвал Мэтью: – Мэт, куда же ты подевался? Поговори со мной, ты ведь в лодке, правда? Ты стонал. Я слышал, что ты стонал.

Не дождавшись ответа, Семимес поднял с камня верёвку и, напрягаясь изо всех сил, потащил лодку… Через какое-то время Мэт снова застонал. Он обрадовался этому, ведь теперь всё так, как должно быть: и Мэт в лодке, и Одинокий наверняка отзовётся на его стон. Семимес споткнулся и упал на колени. Стоя на коленях, он заглянул через борт внутрь: Мэта не было.

– Кто же стонет? – спросил себя Семимес. – Надо позвать Одинокого: может, он знает, где Мэт. Одинокий! Одинокий! Сейчас придёт. Просто отстал. Одинокий!

Свет и тени шарахнулись в стороны, будто испугались чего-то. Это снова упал факел. Надо тащить лодку, и надо привязать факел… Семимес долго привязывал факел: руки были неловкие, а верёвка дурная, неподатливая… Семимес встал и потащил лодку. От натуги у него разболелась голова… и шея… и глаза… Боль усиливалась. В голове у него только что промелькнула какая-то мысль. Факел снова упал, и всё исчезло: и лодка, и красные камни, и сам Семимес. Осталась только боль, которая вернула мимолётную догадку: «Это сон».

Семимес почувствовал, что он очнулся. Он хотел открыть глаза, но с ними было что-то не так, что-то не давало яви продраться сквозь черноту. И Семимеса напугала эта неотступная чернота, а ещё больше – мысль, рождённая ею: «Ослеп?!» Нос его уловил запах крови, близкой крови.

– Это кровь из моих глаз! – прошептал он, поддавшись страшной мысли. – Птицы выклевали их, пока я спал… Где я спал?.. Где я?..

Семимес попытался поднять руки: он хотел потрогать глаза… то, что осталось от них. Но руки были тяжёлые.

– Что с тобой, Семимес? – жалким скрипом проскрипел он.

Подчинив себе неподатливые руки, он поднёс их к лицу и коснулся глаз… и понял, что веки сковала спёкшаяся кровь, но главное, что глаза целы. Он осклабился от мгновенной радости и стал ногтями сдирать сгустки крови… и, наконец, глаза открылись: над ним висело ночное чёрно-фиолетовое небо. Он приподнял голову (она была во сто крат тяжелее прежней и разламывалась от боли), чтобы осмотреться. Справа от себя в скале он разглядел вход в пещеру. Возле входа и вокруг, насколько в темноте различал глаз, лежали сражённые корявыри. Неподалёку слышался бег реки… Если бы она могла забрать и унести с собой боль, которая застряла в его голове… Семимес поднёс руку к темени и тотчас отдёрнул её.

– Отец! – прошептал он трепещущим шёпотом. – Узнаешь ли ты своего Семимеса?!

Перед глазами у него поплыло – он откинул голову…

– Если Семимес чего-нибудь не напутал, здесь была битва…

Он принялся искать ощупью свой мешок, чтобы достать фляги с грапианом и тулисом, но вместо этого, натыкался на тела корявырей, облачённые в панцири. Чувствуя, что тело его ослабло и плохо подчиняется ему, он решил проверить, нет ли у него других ран, кроме этой жуткой на голове. И как только руки его коснулись груди, он ужаснулся…

– Отец, – обречённо позвал он… и стиснул челюсти, чтобы не разразиться диким рёвом, и зажмурил глаза, чтобы не дать воли слезам… – Как я ему: «Откликайся жизни».

* * *

Два дня и две ночи Савасард и Гройорг уходили от корявырей, которые с упорством, не уступавшим волчьему, преследовали их. Гораздо безопаснее для друзей было бы затаиться в каком-нибудь укромном месте, коих в горах несть числа, и, выждав, пока корявыри пройдут по ущелью Ведолик дальше, идти по скрытым от глаз тропам Кадухара в направлении леса Садорн. Однако Гройорг был непреклонен в своём решении.

– Дружище, – сказал он Савасарду, – я не побегу от этих тварей так, чтобы убежать вовсе. Я перебью их всех, Мал-Малец в помощь мне… за нашего Мэта-Жизнелюба и за нашего Нэтэна-Смельчака. Ты поможешь мне?

– Тебе не обойтись без моих стрел, дружище, – ответил тот.

Пять раз они внезапно нападали на корявырей, давая волю Мал-Мальцу и двум коротким мечам, и потом отходили, отсекая преследователей стрелами. Пять раз вражьи секиры и мечи пробивали защиту друзей, оставляя на их телах кровавые раны: четыре из них достались Гройоргу, одна – Савасарду… Когда Кадухар остался позади, друзья решили идти вдоль гряды камней в направлении Трёхглавого Холма. Огромные камни, разбросанные там и здесь на большом пространстве, позволяли отступавшим сбивать с толку корявырей и нападать на них из засады…

Свет ещё не рассеял тьмы, и это было на руку двум друзьям: было легко спрятаться, выждать и напасть с близкого расстояния. Гройорг сидел, прислонившись спиной к камню, и жевал баринтовый орех. Савасард стоял рядом, наблюдая за подступами.

– Савасард, что ты всё смотришь да смотришь? Видимость никудышная. Садись. Услышим их. Савасард?

– Размышляй потише, Гройорг.

– Я вот тебя попросить о чём-то хочу, а ты мне компанию не составишь – всё смотришь да смотришь.

– Мы услышим многих, но можем прослушать одного. Поэтому я и всматриваюсь во мглу. О чём ты хочешь меня попросить?

– Отпусти меня, дружище. Перебьём их, и отпусти меня в нэтлифскую крепость. Я хочу бить и бить этих тварей. За нашего Мэта-Жизнелюба… за нашего Нэтэна-Смельчака… за брата и сестру, что делали в Дорлифе Новый Свет. Отпусти меня. Мы с Мал-Мальцем не будем лишними в крепости.

– А кто будет Слово охранять? Ответь мне.

Гройорг опустил голову и тихо прохрипел:

– Просто я хочу их бить.

– Сейчас ты займёшься этим. Слышишь их?

Гройорг встал и прислушался.

– Слышу. Ты их видишь?

– Да.

– Сколько их?

– Я насчитал шестнадцать. Двое из них на четвероногих.

– Ну, у тебя и глаз, Мал-Малец в помощь мне!

– Моему б глазу теперь с десяток стрел в помощь.

– Последнюю бы потратить с умом. А я пущу в ход кинжалы. Только подпустим их поближе, как в тот раз. Куда корявыри идут?

– Прямо на нас. Кровь чуют.

– Давай сделаем так. Я проберусь к тем камням. Как только проберусь, вали четвероногую тварь, и бросимся на них с двух сторон, – предложил Гройорг.

– Хороший план, дружище.

– Мы перебьём их в два счёта.

Бой длился недолго. Вслед за стрелой Савасарда, свалившей четвероногого, в корявырей один за другим полетели пять кинжалов Гройорга: два из них пронзили головы, войдя через глаза, три рассекли глотки. Остальные корявыри, в ярости, зарычав, ринулись на людей. Четверо, один из которых сидел на четвероногом, навалились на Гройорга, семеро окружили Савасарда… Когда всё кончилось, один из двоих, что всё ещё стояли на ногах, прохрипел:

– За Нэтэна-Смельчака.

– За Мэта-Жизнелюба, – сказал другой.

Савасард подошёл к камню и, опершись о него спиной, опустился на землю.

– Куда тебя? – спросил Гройорг.

– В ногу.

Гройорг склонился над Савасардом, чтобы взглянуть на рану.

– Кровь – ручьём. Мигом залью тулисом и перевяжу.

– Буду признателен, дружище.

– На-ка хлебни грапиана.

– И ты хлебни.

– И я хлебну.

Перевязав Савасарду рану, Гройорг сказал:

– Посиди здесь, а я пойду друзей, кои мне в драке помогли, соберу – ещё пригодятся.

Светало. Перекусив и отдохнув, друзья направились к Трёхглавому Холму, чтобы с высоты осмотреть округу…

– Я обмотал твою ногу так, что ты бежишь быстрее, чем прежде! – прокричал Гройорг Савасарду вдогонку.

– Так оно и есть, дружище! Благодарю тебя ещё раз! – ответил тот и, взойдя на верхушку холма (на самую высокую из трёх), вдруг прильнул к земле.

– Кого ты там заметил, что распластался ящерицей?

– Поздно распластался. Боюсь, меня тоже заметили.

– Кто? Признавайся!

– Корявыри. Их не менее двух сотен. Идут со стороны Выпитого Озера. Все на четвероногих… Прибавили ходу… Мчатся прямо на нас.

Гройорг присоединился к Савасарду и, увидев корявырей, воскликнул:

– Вот те раз!.. У меня семь кинжалов осталось, у тебя ни одной стрелы – нечем будет унять их прыть. Устоят ли на ногах твои мечи и мой Мал-Малец под таким напором?.. Что ты молчишь?!

– Нечего сказать – вот и молчу, – ответил Савасард.

– А ты не молчи! Говори что-нибудь!

Как ни сбивала Савасарда с мысли болтовня его квадратного друга, он всё-таки ухватился за неё… и вспомнил то, что нужно было в эти мгновения вспомнить.

– Слышал я от отца… – начал он.

– От того парня, которого мы должны разыскать?

– Да, Гройорг, от Фэдэфа.

– Ну да, от Фэдэфа.

– Среди камней, что вокруг нас, есть три камня. Они стоят, прислонившись друг к другу, и походят, если смотреть на них сверху, как мы с тобой сейчас смотрим на округу, на трёхлепестковый цветок. Между ними есть ход, который ведёт под землю. Нам надо найти его раньше, чем здесь будут корявыри.

– Молодчина, Савасард-Ясный! И отец твой молодчина! – воскликнул Гройорг и подскочил на ноги. А ещё через мгновение сорвался с места с криком: – Цветок! Савасард, цветок! Я вижу его!

Савасард побежал следом. Они быстро забрались на камни-лепестки.

– Теперь что? – спросил Гройорг. – Где ход?

– Щель под ногами видишь?

– Ну, вижу! И это ты называешь ходом?!

– Другого нет. А мы с тобой, если будем топтаться на месте, очень скоро станем лёгкой мишенью для стрел корявырей. Полезай вниз!

– С детства не люблю подземных ходов! Но деваться некуда – иду, Мал-Малец в помощь мне! – возмущённо прохрипел Гройорг, снял со спины мешок, бросил его в щель и полез сам… и застрял. – А ты говоришь, ход! Лесовик, помогай мне!

– Подними руки, а я тебя протолкну… Не бойся, поднимай выше!

Гройорг поднял руки, задрыгал ногами, мало-помалу стал опускаться и наконец протиснулся сквозь злосчастную щель и упал.

– Гройорг! – позвал Савасард.

– Бросай мешок и прыгай сам! А то мне тут не по себе! – донёсся изнутри приглушённый хриповатый призыв.

Через мгновение друзья снова были вместе.

– Савасард, я тебя слышу, как себя, но вовсе не вижу! – то ли беспокойно, то ли недовольно прохрипел Гройорг. – Ты здесь?

– Я здесь, дружище, вот моя рука.

– Странное место: свет будто сверху в щели застрял, вроде меня, да ещё голову дурманит, будто я зелья злого хлебнул. Не стоит ли нам запалить факел для ясности в глазах и в голове?

Савасард нашёл свой мешок, снял факел, прикреплённый к нему сбоку ремнями, и зажёг его.

– Вот те раз! – прокричал Гройорг. – Бывал я в пещерах и ходах (оттого и не люблю их!), но такой ещё не видывал! Дурное место! Нехорошо мне здесь!

От места, где они стояли, в разные стороны расходились восемь узких тоннелей, и стены каждого из них были пронизаны десятками мелких ходов.

– Может ли такое быть, Савасард?! Смотрю на стену с этой стороны – в ней норы, да такие глубокие, что сквозь стену пройти должны, а не проходят. Внутрь заглянешь, – Гройорг заглянул в одну из нор, – конца не видать. Смотрю на ту же стену с другой стороны – то же самое. Может ли такое быть?!

Савасард вертел головой, оглядывая пещеру, и не находил объяснения увиденному.

– Опять отмалчиваться будешь, лесовик?! – тормошил его Гройорг.

– А ты опять будешь криком мысли отпугивать, Квадрат?

– Неужто я их отпугиваю?!

– А ты как думаешь?

– Вот беда, Малама с нами нет! Он бы не молчал – он бы знал, что сказать, – прохрипел Гройорг и махнул рукой на Савасарда. – Факел лучше всё-таки загасить: не могу я спокойно смотреть на эти дурные норы! Никуда мы не пойдём! Лучше отсидимся и вылезем назад, а не то под землёй затеряемся!

Савасард загасил факел и сказал неожиданно бодро:

– А вот за Малама тебе спасибо, дружище!

– Что ты развеселился?! С какой такой радости?! Малама-то с нами как не было, так и нет!

– Малама-то нет, зато наказ его я вспомнил.

– Это какой же наказ?

– Говорить не стану – лучше сделаю, как Малам велел.

– Ну, тогда делай побыстрее, а то мочи нет терпеть!

Савасард достал из колчана палку, подаренную ему на Новый Свет Маламом, и стукнул ею по стене – стук будто отскочил от камня множеством стуков-осколков, которые тут же сорвались с места и побежали вприпрыжку по всем ходам. Савасард и Гройорг затаили дыхание… Осколки удалились и через несколько мгновений стихли вовсе. А ещё через несколько мгновений друзья услышали ответный стук. Но прыгал он не по всем ходам, а лишь по одному из них.

– Слышишь? – шёпотом спросил Гройорг, будто побоялся отпугнуть приближавшийся стук.

– Слышу, – так же ответил Савасард.

Стук прекратился, остановившись шагах в двадцати от них, и на этом месте ниоткуда появился морковный человечек. Вокруг по-прежнему было темно, и лишь Малам стоял словно в коконе света.

– Малам! – прокричал Гройорг.

В ответ Малам поманил их рукой: идите, мол, за мной, затем повернулся и зашагал в глубину тоннеля.

– Малам! Подожди нас! – взбудоражился и немного растерялся Гройорг.

– Идём за ним, – сказал Савасард. – Он позвал нас.

– За Маламом пойду. В детстве ходил и теперь пойду. С ним и под землёй не потеряешься, – сказал Гройорг и, сделав несколько шагов, не удержался и снова окликнул его: – Малам!

Савасард пропустил Гройорга вперёд, так они оба могли видеть своего проводника.

– Друг мой, не зови его попусту. Этим ты только дразнишь своё несбыточное желание.

– Почём ты знаешь, несбыточное или самое что ни на есть толковое? – ответил Гройорг, и, кроме хрипоты, в голосе его была обида.

– Не серчай, дружище.

Гройорг перестал на какое-то время выпускать словесного Малама вдогонку тому, которого отчётливо различали глаза. Однако он решил перехитрить всех: и Савасарда, который за монотонностью хода навряд ли заметит его уловку, и Малама, который, не оборачиваясь, шёл мерным шагом и так был занят дорогой, что уступил лесовику свою привычку одёргивать его. Он чуточку прибавил ходу… потом ещё чуточку… и ещё чуточку, так, чтобы нагнать-таки Малама. Но тот каким-то странным образом, вовсе не начиная семенить ногами и убыстрять шаг своей палки, оставался на одном и том же удалении от Гройорга. А Савасард, поначалу, казалось, ничего не замечавший, вдруг сказал:

– Друг мой, думаю, нам предстоит ещё долгий путь по этому тоннелю. Стоит ли подгонять усталость?

– Это всё Малам, дружище, – я не виноват! А кликать его ты не велишь!.. Малам! Подожди нас! Вместе пойдём! Малам!

Так, не теряя из виду морковного человечка, они шли… потеряв где-то по дороге время… где-то позабыв о жажде и голоде… где-то обронив мысль о привале…

Глава шестая «Помнил, да забыл»

Не успели Дэниел и Лэоэли отдалиться от леса, как вдруг услышали дребезжаще-скрипящий голос:

– Э, постойте! Постойте!

Они остановились и повернулись налево, на зов: кричавший был в двухстах шагах от них.

– Семимес?! – чему-то удивился Дэниел.

– Кто же ещё? Нашего Семимеса ни с кем не спутаешь. Идём быстрее к нему! – сказала Лэоэли и, помахав рукой, крикнула: – Семимес!

– Похоже, он ранен.

Чем расстояние между ними и Семимесом становилось меньше, тем заметнее было, что с ним что-то не так. Поступь его не была упруга, как прежде, ноги тащились по траве, и он опирался на палку. Плечи вместе с мешком, который был не за спиной, как обычно, а свисал с шеи на живот, тянули парня книзу. Голова сидела как-то набок. Волосы свисали неаккуратными прядями, склеенными сгустками крови. На лбу, над правой бровью, выдавала себя багрово-коричневой коркой рана, лицо было испачкано кровью… Их разделяли уже четыре шага, но глаза Семимеса так и не блеснули тем огоньком, который вспыхивает при встрече друзей, так и не смягчили своего настороженного, недоверчивого взгляда, как случается, когда вверяешь себя близким людям.

– Семимес! Проводник! – невольно вырвалось из груди Дэниела, и в следующее мгновение он готов был обнять своего проводника, но этот застывший, словно окорковенелая рана, взгляд остановил его. – Хорошо… что ты вернулся.

– Вернулся, коли здесь, а не там, – как-то нехотя проскрипел Семимес.

– Семимес, дорогой, что с тобой стряслось? – тревожным голосом спросила Лэоэли, приблизившись к нему.

Прежде чем ответить, Семимес пристально посмотрел на неё.

– На меня напали… эти, – он кивнул в сторону Выпитого Озера.

– Корявыри? Где? – спросил Дэниел.

– Там, в ущелье Ведолик.

– Ты не догнал Савасарда и Гройорга?

– Подожди, Дэн! Ему же плохо. К Фэлэфи надо идти. Пойдём, Семимес.

– Отведите меня к Маламу, отцу моему… У меня с головой совсем худо. Вот, – он ткнул пальцем в рану на лбу. – Этот… корявырь разбил.

– К отцу так к отцу, как хочешь, – не стала перечить ему Лэоэли. – Но Фэлэфи всё равно должна твою рану посмотреть.

– Да, досталось тебе, проводник, – сказал Дэниел, покачав головой, и подумал, что не стоит сразу говорить ему о Нэтэне. – Давай мешок – я понесу.

– Нет, парень, я сам, – тяжело глянув на него, сказал Семимес.

– Парень так парень. Тебе виднее, проводник. Глядишь, потом снова Дэном стану, – отшутился Дэниел.

Лэоэли посмотрела на него с укором.

– Э, Дэн! Не надо так. Я же сказал, у меня с головой совсем худо. Ум из неё вон выскочил, когда этот, – он снова кивнул в сторону Выпитого Озера, – ударил меня.

Дэниелу стало не по себе: он узнавал и не узнавал Семимеса.

– Есть добрая весть, проводник: Мэт на поправку пошёл. Правда, я его сам ещё не видел.

– Увидишь.

– Так, может, сразу к Фэлэфи зайдём? Семимес? – спросила Лэоэли, надеясь, что ради Мэта он изменит своё решение.

– Соглашайся, проводник. Она тебе сразу ум в голову вернёт. И втроём домой заявимся. Вот Малам-то рад будет.

– Э, Дэн! Я же сказал тебе: не надо так, – угроза послышалась в голосе Семимеса.

– Семимес! Дэн же пошутил насчёт ума – не обижайся.

– Ты хорошая. Как тебя зовут?

– Лэоэли. Ты разве не помнишь?

– Помнил, да забыл… когда этот ударил меня. Сначала отведите меня к отцу, а то помру – не увижу.

– Да что ты, Семимес? Ты же сильный, – сдерживая слёзы, сказала Лэоэли.

– Ты же у нас Семимес-Победитель. Правда?

– Правда, Дэн, – лицо Семимеса заметно оживилось.

«Вспомнил, – подумал Дэниел. – Значит, вернётся наш Семимес».

– Отца боюсь: увидит меня такого… с проломленной головой – из дому прогонит.

Дэниел не выдержал и вдруг рассмеялся. Он представил, как морковный человечек гоняется с палкой за Семимесом, и это показалось ему больше нелепым и смешным, чем всамделишным и грустным. Семимес тихо зарычал и погрозил ему палкой.

– Семимес! – остановила его Лэоэли.

– Лэоэли, не бойся, я пошутил, – проскрипел Семимес и тут же прибавил к своим словам то, что говорило против них: – Если бы Семимес хотел его убить, он бы уже убил его… вот этой палкой.

– Да что ты такое говоришь, Семимес, дорогой! Мы видим: ты ранен и измождён, и тебе, наверно, очень плохо. Но Дэн твой друг, и так про друзей нельзя говорить… даже в шутку!

– Лэоэли.

– Что?

– Ты мой друг.

Дэниела обидела эта выходка Семимеса, но он промолчал и снова заставил себя вспомнить, что добрый Семимес вернётся. И всё-таки подумал: «Побыстрее бы его к Фэлэфи».

– Дэн, хочешь наперегонки? – неожиданно предложил Семимес.

– Как в тот раз?! – обрадовался Дэниел.

Семимес утвердительно кивнул головой.

– Бежим! – крикнул Дэниел и рванул…

Семимес немного подождал, потом пригнулся к земле и, рыкнув, сорвался с места… Через несколько мгновений он настиг Дэниела и, сильно толкнув его в спину, сбил с ног. И оглянулся на Лэоэли.

– Семимес-Победитель! – приветливым голосом крикнула она… чтобы не вышло чего-нибудь худого.

– Откуда такая прыть, проводник? – с улыбкой спросил Дэниел.

– Не надо так, – ответил Семимес и пошёл навстречу Лэоэли.

Дэниел подождал их, и они втроём продолжили свой путь в Дорлиф…

* * *

Малам сидел на нижней ступеньке крыльца. Он ждал сына. Третьего дня палка дала ему знать, что расстояние между ним и Семимесом сокращается. Но на душе у него всё равно было неспокойно. Давно он не видел страшных снов, так давно, что он и сам не помнил ни одного из них. И вдруг… ничто в жизни не пугало его так, как напугал сон, который приснился ему пять дней назад: Семимес лежал среди павших в битве… он умирал от ран… умирал и звал его… и хотел что-то сказать…

Среди троих, вышедших из липовой рощи, Малам сразу узнал сына. Подскочив со ступеньки, он засеменил им навстречу…

– Не усидел Малам: совсем как ты скачет, – сказал Дэниел, толкнув Семимеса в плечо. – И ты беги, что остановился?

Но Семимес не побежал – он в тот же миг обмер и упал на колени. А когда Малам приблизился к нему, он жалобно заскрипел:

– Отец, прости меня, прости меня, прости меня!..

– Что ты, что ты, сынок!

– Я вернулся… не такой, как был. Этот…

– Корявырь, – подсказал ему Дэниел.

– …Корявырь ударил меня… по голове… и ум из неё вон выскочил. Вот, – он указал рукой на рану.

Малам обнял его, прижал его голову к груди и стал гладить её.

– Не прогоняй меня, отец! – простонал Семимес. – Не прогоняй меня!

– Что ты, сынок, что ты! Что ты, Семимес! – приговаривал Малам, не сдерживая слёз. – Ты вернулся, сынок!.. вернулся… вернулся. И ум вернётся. Фэлэфи поможет нам. Я теперь же побегу за ней.

– Малам, не беспокойся. Я позову Фэлэфи, – сказал Дэниел.

– Дэнэд, дорогой! Лэоэли! Рад видеть вас, дорогие мои! Дэнэд, дай-ка я и тебя обниму!

Дэниел наклонился, и они крепко обнялись.

– И ты дома. Вот и хорошо! Мэт придёт, и совсем хорошо будет. И заживём, как прежде, – Малам говорил так, как будто Дэниел и Мэтью жили в его доме не всего-навсего два дня, а давным-давно и дом этот был и их домом.

Лэоэли стояла поблизости, слёзы скатывались по её щекам. Семимес поднялся с коленей, Малам взял его руку в свою, прижал её к себе, и они пошли к дому. Дэниел и Лэоэли – за ними.

– Отец, Фэлэфи прижжёт мне рану, и ум вернётся ко мне, и я буду твоим хорошим сыном… каким был до того, как меня ударил этот… корявырь.

– Да, сынок, да, родной.

Дэниел оставил свой походный мешок у крыльца и вместе с Лэоэли направился в Дорлиф…

Дорогой оба молчали. Мысли их, случайные, путаные, метались вокруг Семимеса, но говорить о нём не хотелось… Остановились напротив дома Фэлэфи.

– Пойду домой, – сказала Лэоэли (в голосе её была грусть). – Не хочу видеть Фэрирэфа… А бабушку жалко. Что с ней будет, когда всё узнает? Пойду.

– Спасибо тебе, Лэоэли.

– Не за что, Дэн. Пойду, надо идти.

– Постой… осторожнее с Фэрирэфом. Он не должен ничего заподозрить.

– Ну его! – она махнула рукой, повернулась и пошла… разбитой походкой…

– Дэн! – голос Мэтью, громкий и радостный, будто сам распахнул дверь, а вслед за ним из дома выскочил Мэтью.

Кловолк, лежавший подле крыльца, рыкнул, встрепенулся и вместе с ним подбежал к Дэниелу.

– Мэт!

– Дэн! Наконец! Где ты так долго был? Говорят, у лесовиков гостил?

– Говорят, ты сказал, что ты со мной! Тогда я тебя забираю! Фэлэфи, Лутул, я так рад видеть вас!

– Дэн, мальчик мой! – воскликнула Фэлэфи и, подойдя, обняла его.

– Прости за Нэтэна, – тихо сказал Дэниел.

– Не вини себя, Дэн. Ни один из вас ни в чём не виноват, – сказала Фэлэфи. – Пойдёмте в дом!

И только теперь Дэниел заметил, как сильно изменилось её лицо: оно постарело, будто прошли годы с тех пор, как он видел её, в глазах её не было прежней уверенности, не было того огонька, от которого сердца дорлифян всегда загорались надеждой.

– Фэлэфи… – на мгновение он потерял мысль. – Фэлэфи, я не могу сейчас.

– Как это, «не могу», дорогой наш внук?! – с волнением в голосе сказал Лутул. – Мы тебя заждались. Как это, «не могу»?

– И-у! И-у! – закричали ферлинги, словно поддакивая хозяину.

– Дэн! Как это, «не могу»?! И ферлинги зазывают тебя! – сказал Мэтью, кивнув в сторону клеток с ферлингами, стоявших слева от дома между двумя раскидистыми ивами. – Вон как галдят. Я их всех по именам знаю. Это – Рур, рядом – Тэт, это – Сэси, это…

– Подожди, Мэт! Подожди, прости, – Дэниел коснулся его плеча, затем обратился к Фэлэфи: – Фэлэфи, надо идти к Маламу. Я позвать тебя пришёл.

– Что с ним? – перепугался Лутул. – Никак захворал наш Малам?

– Семимес вернулся. Он ранен в голову. И что-то с ним неладное.

– Неладное? – переспросил Мэтью.

– Да, Мэт: он какой-то… не тот Семимес, к которому мы привыкли. Он и сам говорит, что у него с головой худо. Ум, говорит, потерял.

– Ум потерял?!

– Не волнуйся, Мэт. Коли сам говорит, что ум потерял, значит, не всё так плохо, – спокойно сказала Фэлэфи. – Ну, пойдём к нему.

– Фэлэфи, я мешок свой возьму, пора мне к ребятам, – виновато сказал Мэтью и добавил (со смешком): – И за проводником нашим присмотрю.

– Лукошко моё захвати: настои, верно, понадобятся, коли у него раны. Оно в лекарской комнате. Под плетёной крышкой.

– Я знаю, – ответил Мэтью на ходу.

* * *

Тем временем Лэоэли пришла домой. Фэрирэф, услыхав шаги (дверь из коридора в гостиную он нарочно оставил открытой), позвал её:

– Лэоэли!

Ей ничего не оставалось, как показаться ему. Кресло, в котором он сидел, было повёрнуто не так, как всегда, к стене, хранившей тайну часов, а прямо к двери, и она сразу натолкнулась на его пристальный взгляд.

– Ты звал меня? – спросила она и услышала в своём голосе волнение.

– Присядь, внучка.

Лэоэли взяла стул, стоявший у стола, и села напротив.

– Он вернулся? – спросил Фэрирэф.

Этот неожиданный вопрос всколыхнул всё, что она прятала в себе, и она растерялась.

– Я гулял с Родором за садами. Ты шла от дома Малама. С ним?

– Ты же видел! Зачем же допытываешься? – ответила она, стараясь обуздать свой трепет, но вышло вызывающе.

– Я спросил, вернулся ли он. И ты должна ответить мне. Мной движет не любопытство. Не забывай – я не только твой дед, но и член Управляющего Совета Дорлифа. А он… пришлый.

– Что ты хочешь услышать?! Правду?!

– Что за тон, Лэоэли? Конечно, правду.

– Правду? Ты думал, он не вернётся? Эту правду?

– Что?! – Фэрирэф встал. – Что ты сказала?

Лэоэли тоже встала.

– Ты слышал и всё понимаешь! Не притворяйся! – выпалила она и выбежала из гостиной в столовую.

– Лэоэли! – попытался остановить её Фэрирэф.

Она прошла дальше, на кухню, надеясь, что там бабушка, и он не станет терзать её при ней.

– Добрые пересуды, внучка! – как всегда тепло встретила её Раблбари.

– Добрые, бабушка.

– Что это вы там с дедушкой не поладили? Он так ждал тебя – места себе не находил.

– Не знаю. Так, пустяки.

– Ты, верно, проголодалась? Чуть свет из дому ушла. Садись, отведай плюшек.

– Есть что-то совсем не хочется.

– А ты посиди здесь – их аромат вмиг тебя разохотит.

Но Лэоэли уже не слышала бабушку. Другое завертелось у неё в голове: «Это правда, правда. Фэрирэф – предатель. Мой дед… предатель. Это он погубил Нэтэна… Это из-за него чуть не погиб Мэт и спятил Семимес… А бабушка… бедная, ни о чём не ведает… радуется плюшкам… гордится Фэрирэфом…» Лэоэли выскочила из кухни в коридор и понесла своё горе к себе в комнату… «В поле васильки собирала?.. В поле васильки собирала?.. В поле васильки собирала?..» – слова Нэтэна, лёгкие, весёлые, оборачивались горькими слезами.

– О, Нэт!

Стук в дверь заставил её вскочить с постели и обтереть лицо. Вошёл Фэрирэф. Лэоэли не могла поверить: так изменились его глаза. Только что в них была непреклонность. Теперь… в них жалость и понимание. Он ещё ничего не сказал, но глаза его говорили: он пришёл жалеть и каяться.

– Лэоэли, ты, верно, никогда не простишь меня, но ты должна услышать и запомнить: я прошу прощения. Я всегда любил тебя.

– Часы ты любил больше, чем меня… чем своего сына.

– Это правда, часы погубили меня. Но не всё понимаешь сразу, внучка…

Он хотел сказать ещё что-то, но Лэоэли перебила его:

– Скажи это Фэлэфи!

Фэрирэф протянул к ней руку и разжал пальцы: на ладони лежала белая с фиолетовым отливом Слеза.

– Возьми свою Слезу. Я больше не Хранитель.

Лэоэли не понимала, что ей делать. Перед ней был Фэрирэф, которого она почему-то не знала. На неё смотрели глаза, которым она верила. Она слышала голос, в котором не было лжи. И в эти мгновения душа её не отталкивала этого человека. Она села на постель, закрыла лицо руками и снова заплакала… Фэрирэф положил Слезу на подушку.

– Будь Раблбари утешением. Прощай, – сказал он и вышел…

Ей захотелось о чём-то спросить его (сердце хотело, чтобы она спросила), что-то сказать, как-то всё исправить. Она побежала за ним… Ни в доме… ни около дома его не было. Она метнулась в сад. Он был уже у задней изгороди. Подняв перед собой руку (другой он держал на поводке Родора), он медленно ступал, меняя направление.

«Слеза!» – промелькнуло у неё в голове. Она оцепенела… потом вскричала в отчаянии:

– Дедушка!

Фэрирэф не оглянулся и через мгновение исчез, вместе с Родором.

* * *

Пока Дэниел ходил за Фэлэфи, Семимес (не без помощи Малама) успел помыться, переодеться, расчесать волосы гребнем (притом так, чтобы рану не закрывал ни один волосок) и немного заново освоиться в родном доме. Теперь он сидел за столом на кухне (кухня больше других комнат обласкала его раненую душу, вслед за его носом) и наслаждался тем, что было на столе: жареной рыбой с отварным картофелем, морковными котлетами со сметаной, морковно-грибной запеканкой, всякими лепёшками, козьим молоком и паратовым чаем.

– Отец, я ещё рыбки возьму, – подхватывая ловкими пальцами, которые обильно участвовали в опробовании блюд, очередной кусок жареного леща, спрашивал он отца… но спрашивал не для того, чтобы получить разрешение, а лишь для того, чтобы вновь услышать ласковые слова: они были для него не менее (если не более) сладкими, чем сам лещ.

– Кушай, сынок, – не спрашивай. Кушай, сколько добрый голод попросит. Всё, что ни есть на столе, – для него, для доброго голода.

– Отец, добрый голод вот этих хочет. Я возьму.

– Это морковные котлетки, сынок.

– А эти?

– Это лепёшки. Забыл?

– Помнил, да забыл, когда меня… корявырь по голове ударил.

– Из лавки Дарада и Плилпа, что при их пекарне. Утром принёс. Хочешь – сметанную отведай, хочешь – черничную. Кушай, тебе сил набираться надо. Ах, вот в дверь стучат. Верно, Фэлэфи пришла. Пойду открою, а ты, как чайку попьёшь, так в гостиную приходи. Фэлэфи рану твою посмотрит.

– Отец, а можно я и вот этого попью?

– Попей, сынок. Для тебя и поставил, для твоего доброго голода. В козьем молоке много здоровых свойств.

– Дома кто есть? – Фэлэфи, войдя в переднюю, громко оповестила хозяев о своём появлении.

– Есть, есть! – Малам выбежал в коридор. – Фэлэфи, дорогая, проходи в гостиную! Дэн, Мэт, и вы проходите – домой вернулись! Как ты, Мэт? Дай-ка я тебя обниму, дорогой ты мой… Не больно обнял?

– Не больно – Фэлэфи всю боль руками прогнала.

Фэлэфи, ребята и Малам прошли в гостиную. Через некоторое время дверь из столовой медленно приоткрылась и выпустила наружу раненую голову и подозрительные глаза Семимеса.

– Проходи, сынок, не робей. Это же Фэлэфи и друзья твои, Дэн и Мэт.

Семимес шагнул в гостиную и остановился.

– У меня с головой худо, вот я и оробел, – проскрипел он.

– Здравствуй, Семимес! Здравствуй, мой дорогой!

– Здравствуй, тётя… Фэлэфи.

Ребята переглянулись.

– Привет, проводник! – сказал Мэтью и помахал ему рукой (что-то помешало ему подойти и обнять того, кто несколько дней назад помог ему выжить, может, глаза Семимеса потеряли где-то по дороге то, что было в них тогда, в ущелье Кердок).

Семимес махнул ему рукой и вперил глаза в пол.

– Ну, садись на диван – я твою рану посмотрю, – предложила ему Фэлэфи.

Дэниел и Мэтью направились к двери.

– Ребятки, обед на кухне, – сказал им Малам. – Доброго вам голода и доброй беседы: соскучились, верно, друг по другу.

– Э! Кушайте – не спрашивайте, – неожиданно сказал Семимес. – Всё, что ни есть на столе, – для доброго голода.

– Спасибо, Семимес, – сказал Мэтью, радуясь неожиданному повороту от не очень-то приветливого взгляда к приветливому слову. – А ты присоединишься к нам?

– Мы тебя подождём, – подхватил Дэниел.

– Поем, – ответил Семимес и обратился к Фэлэфи: – А ты поешь со мной, тётя? Я тебя подожду.

– Спасибо, дорогой мой. И я с тобой и твоими друзьями чайку попью, – с улыбкой ответила Фэлэфи.

– И козьего молока, – добавил Семимес. – В козьем молоке много здоровых свойств.

– И чашечку козьего молока, – потрафила его радушию Фэлэфи.

– И этих… лепёшек отведаешь, хочешь – сметанных, хочешь – черничных.

– Так уж и быть, дорогой мой. А теперь давай-ка я раной твоей займусь.

Дэниел и Мэтью вышли из гостиной.

Семимес старательно поправил волосы (а то вдруг какая-нибудь упрямая прядь помешает тёте Фэлэфи разглядеть рану) и подался вперёд, выставляя лоб напоказ.

– Вот, меня корявырь ударил.

Фэлэфи осмотрела рану и осторожно потрогала её пальцами.

– Семимес, дорогой, скажи-ка мне: когда корявырь ударил тебя, ты сразу лишился чувств?

– Да, тётя Фэлэфи, и всё от меня спряталось, как будто я умер.

– А когда очнулся, голова болела?

– Так болела, что я хотел боль из неё вынуть. Но разве её вынешь?

– Голова вся болела, или только место, куда тебя корявырь ударил?

Семимес призадумался… и ответил, опустив глаза:

– Вся-вся болела… И здесь, и здесь, и здесь…

После того как Семимес обтыкал пальцем свою голову, Фэлэфи промыла рану тулисом. Потом достала из своего лукошка прозрачный пакетик (сделанный из безмерника), а из него – зелёный листок какого-то растения. Листок был размером с хорошую ладонь (прямо как у Семимеса), и она разорвала его вдоль напополам.

– Я приложу к твоей ране лист нэриса. Он вытянет из неё всю что ни на есть заразу, – объяснила она Семимесу. – Он липкий, я прилеплю его ко лбу и голову перевязывать не стану. Три дня походишь так, не снимая его. Можешь волосами прикрыть, и будет почти незаметно.

– И вся что ни на есть зараза уйдёт из головы прочь.

Фэлэфи тронуло это «из головы», и она рассмеялась.

– Что смеёшься, тётя Фэлэфи? – Семимес подозрительно посмотрел на неё.

Фэлэфи положила свою руку на его и мягко сказала:

– Вся зараза уйдёт прочь, только не из головы, а из раны.

– А вот ум вернётся в голову, да?

– Да, дорогой мой. Но сначала я проверю руками, что с твоим умом стряслось.

– Ладно.

Фэлэфи встала, подняла руки (ладонями вниз) над головой Семимеса и принялась медленно водить ими… В то самое мгновение, когда она тревожно взглянула на Малама и покачала головой, Семимес, почуяв неладное, проскрипел, тихо, но напряжённо, внушительно:

– Говори вслух… тётя Фэлэфи.

– Так тому и быть, Семимес. Вместе будем чуждое из тебя изгонять: я руками, а ты желанием своим, желанием прежнего себя вернуть.

При этих словах Семимес сначала задрожал всем телом, а потом согнулся и весь сжался. Малам, заметив это, подошёл к нему и погладил его по голове.

– Сынок, не прячься. Фэлэфи поможет тебе, и снова всё будет хорошо. Главное, что ты дома.

– Главное, что я дома, отец, – согласился Семимес. – Просто у меня с головой худо, вот я и спрятался.

– Семимес, дорогой, послушай меня. Разум твой при тебе остался, но только кто-то злой и очень сильный околдовал тебя. Твою голову, твоё лицо будто закутали в колдовской кокон. И теперь ты – и Семимес, и немножко не Семимес. Я буду каждый день приходить к тебе и слой за слоем снимать этот кокон. А ты помогай мне… волей своей, она у тебя сильная. Договорились?

– Договорились, тётя Фэлэфи.

– Ну, а теперь чаем меня потчуй, как обещал. А как попьём чаю, скажешь мне, сегодня начнём от колдовского кокона освобождаться или завтра.

Семимес задумался… и сказал:

– Через три дня начнём, тётя Фэлэфи.

Малам и Фэлэфи переглянулись в недоумении.

– Почему же через три, сынок? – спросил Малам.

– Через три дня зараза из раны уйдёт.

– Так тому и быть, – сказала Фэлэфи, понимая, что, потеряв три дня, она приобретёт в Семимесе куда большего помощника, чем теперешний.

…Только все пожелали друг другу доброго голода и Семимес потянулся за облюбованным им куском морковно-грибной запеканки, раздался стук в дверь.

– Видно, Лутул не утерпел – пришёл, – сказала Фэлэфи.

– А я думаю, Савасард с Гройоргом. Я их сегодня во сне видел, – сказал Мэтью.

Малам, уже поднявшийся из-за стола, чтобы пойти открыть дверь, возразил ему:

– Савасарду с Гройоргом рано. Могу сказать лишь то, что нынче они в безопасности, хотя путь их пролегает по опасному проходу.

Мэтью и Дэниел переглянулись. Малам, заметив вопрос, застрявший меж ними, пояснил:

– Надёжного спутника приобрели они себе и через два-три дня прибудут.

– Прорвались! – тихо воскликнул Дэниел, глаза его заблестели от счастья.

– Вот это новость! – радостно сказал Мэтью и взглянул на Семимеса: что скажет тот?

– Помнил, да забыл, – проскрипел Семимес. – У меня с головой худо.

– Пойду посмотрю, что за новость к нам в дом так настойчиво просится.

Малам прошёл в переднюю и открыл входную дверь.

– Деточка, что стряслось?! – воскликнул он, увидев Лэоэли.

– Здравствуй, Малам. Мне Фэлэфи нужна. И все вы нужны! – сказала она, волнуясь.

– Здесь, здесь она. И все, кого в голове держишь, здесь. Проходи, Лэоэли.

Малам проводил неожиданную гостью в столовую.

– Фэлэфи, – сказала она и тут же обратилась к Дэниелу: – Дэн, Фэлэфи уже знает? Ты рассказал?

– Не успел ещё.

– Я… в общем, Фэрирэф всё понял… Он спросил про тебя, и я вспылила. Он ушёл…

– Ушёл? Неужели на Выпитое Озеро? – произнёс Дэниел то, что сразу пришло ему в голову.

– О чём вы, Лэоэли, Дэнэд? – удивлённо спросила Фэлэфи.

– Подожди-ка, дорогая Фэлэфи. Дело, я вижу, путаное – обстоятельного разговора требует, – сказал Малам и обратился к Лэоэли: – А ты, дорогая Лэоэли, садись-ка лучше за стол, и вы с Дэном нам обо всём по порядку и поведаете. И покушаем заодно.

– Доброго тебе голода, Лэоэли! – как-то неожиданно для всех звучным скрипом проскрипел Семимес. – Всё, что ни есть на столе, – для него, для доброго голода. Хочешь – рыбки отведай, хочешь – морковных котлеток, хочешь – этого…

– Морковной запеканки с грибочками, – подсказал Малам.

– …А хочешь – лепёшек.

– Проводник он и за столом проводник, – заметил Мэтью.

– Э, не надо так, – сказал, покосившись на него, Семимес.

Дэниел незаметно толкнул Мэтью.

– Спасибо тебе, Семимес, – Лэоэли села за стол. – Я посижу пока так, а потом покушаю.

– Куда же наш уважаемый Фэрирэф подевался, Лэоэли? – спросил Малам.

– На Перекрёсток Дорог ушёл, я сама видела. У него в руке была малиновая Слеза. А эту он мне отдал, перед тем как уйти. Фэлэфи, возьми Её себе.

Фэлэфи приняла Слезу и спросила:

– Что же заставило его уйти на Перекрёсток Дорог?

– Фэрирэф… предал всех. Нэтэна предал… и его друзей… Дэн, расскажи лучше ты.

Мэтью посмотрел на Дэниела.

– Так нас Фэрирэф предал? Раскусил его Гройорг.

Дэниел кивнул головой.

– Рассказывай, Дэнэд, на то слова есть, – попросил его Малам.

– Корявыри знали, куда мы идём… Ещё на подходе к Садорну Савасард почуял, что за нами следят, и мы решили изменить маршрут. Мы пересекли Садорн и по ущелью Кердок направились к Пропадающему Водопаду, чтобы через тайный проход добраться до ущелья Ведолик. Но это не помогло нам, и у Пропадающего Водопада они напали на нас. Там ранили Мэтью. Путь корявырям указывал волос, что перед походом дала мне Лэоэли.

– Конский волос? – спросила Фэлэфи.

– Мы с Лэоэли тоже думали, что это конский волос. На самом деле это был волос корявыря. Через него Повелитель Тьмы следил за нами.

– Кха!

Все вздрогнули и невольно повернули головы на Семимеса – это он поперхнулся, да так громко, что всех напугал.

– Верно, словом подавился, сынок? – спросил его Малам, заметив, что тот в это самое время ничего не жевал, а со вниманием слушал, да с таким вниманием, что не заметил, как истыркал пальцем свой кусок запеканки.

– Да, отец, корявырем подавился. Корявырь меня по голове ударил, и ум из неё вон выскочил.

– С каждым бывает, сынок. Откашляйся получше.

– С каждым бывает, – повторил Семимес и принялся старательно откашливаться: – Кха! Кха!

– Лэоэли, вижу сказать ты что-то желаешь, – вернул всех Малам к главному разговору.

– Про тот волос. Фэрирэф дал мне его вместе с серебристым пёрышком… чтобы я Дэну подарила.

– Вот это пёрышко, – Дэниел показал его, достав из-за ворота рубашки. – А эту цепочку мне Фелтраур дал, знахарь из лесовиков. Он и открыл нам с Лэоэли секрет волоса.

– Стало быть, волос корявыря ты у лесовиков оставил… чтобы Повелитель Тьмы путь Слова, хранимого тобой, проследить не мог? – спросил Малам, желая укрепиться в своей догадке.

– Да.

– Тогда покойны мы можем быть: лесовики умеют и сами от сторонних глаз укрыться, и волос до поры схоронят.

– Только как волос корявыря у Фэрирэфа оказался? – вслух задался вопросом Мэтью.

– Нетрудно догадаться, Мэт, – ответил Малам. – Тот человек, что Суфуса и Сэфэси жизни лишил посредством кинжалов-призраков, кои вручить ему мог лишь Повелитель Тьмы, передал Фэрирэфу волос, вместе с наставлением от своего хозяина. Фэрирэф же, приняв волос и наставление, человека этого убил, чтобы некому было на его предательство указать… Выходит, перехитрил нас Повелитель Тьмы… Заветным Словом он овладеть жаждет любой ценой, ибо в нём последняя надежда людей на спасение. Дэн, скажи-ка нам, при тебе ли нынче Слово. Не обронил ли где его?

– У меня, Малам. И Слово, и Слеза у меня.

(Так жадно посмотрел на Дэниела Семимес, будто захотел съесть его вместо своего изуродованного куска запеканки, и подумал: «А ведь я с этим парнем от самого леса топал». И если бы кто-то поймал в эти мгновения взгляд его глаз, ни за что бы не подумал, что ум выскочил вон из его головы).

– Ну, коли так, не всю битву проиграли мы. Но впредь всем нам предусмотрительнее следует быть. Та-ак, – Малам оглядел всех, кто сидел за столом. – Коли обмолвился я о Слове заветном при тебе, дорогая Лэоэли, прошу тебя хранить это знание в тайне.

– Я буду, Малам.

– Одного не могу понять: что же подтолкнуло уважаемого всеми Фэрирэфа к предательству? – сказала Фэлэфи.

Дэниел молчал. Он даже не поднял на неё глаз.

– Я скажу, – начала Лэоэли. – Он мой дедушка, и я должна сказать… Не Фэрирэф создал дорлифские часы.

– Как же так?! – изумилась Фэлэфи.

– Кто же? – спросил Малам, нахмурившись.

– Пришлый художник, который тридцать лет назад тайно жил в его доме, – поторопилась ответить Лэоэли. – А тот, кого мы называем Повелителем Выпитого Озера или Повелителем Тьмы, как-то разузнал об этом.

– Через тридцать лет этого художника вобрал в себя Повелитель Тьмы, – добавил Дэниел.

– Знаем-знаем, – сказал Малам. – Стало быть, через эти часы Повелитель и обрёл власть над Фэрирэфом. Горький нам всем урок, дорогая Фэлэфи.

– Горше не бывает, – сказала в ответ Фэлэфи, вспомнив о Нэтэне, и все, кто был рядом с ней, поняли это по глазам её (разве что Семимес, продолжая пережёвывать слова Малама, сказанные чуть раньше, не заметил её особого чувства).

– Фэлэфи, Малам, мне вот что в голову пришло, – начал Мэтью. – Дорлифяне не сегодня-завтра заметят исчезновение Фэрирэфа. Кто-то должен им всё объяснить. А как они на Лэоэли смотреть будут, если правду узнают?

– Толковый вопрос, Мэт, – заметил Малам. – Требует толкового же ответа. И ответ на него откладывать на завтра мы не станем.

Фэлэфи поднялась.

– Правду людям скажем. Завтра же соберём сход, и я скажу, что Фэрирэф на Перекрёсток Дорог ушёл, по своей воле. Другую часть правды, о предательстве его и о часах, пусть дорлифяне узнают, когда одолеем мы Повелителя Тьмы. Теперь же умолчим мы о ней, дабы не заронить в наших людях смятения.

– Я бабушке ничего не смогу сказать.

– Не беспокойся об этом, Лэоэли. Я сама с Раблбари поговорю. Но всей правдой ранить её сердце не стану – не перенесёт она всей правды.

Малам тоже встал.

– Фэлэфи, дорогая, позволь мне дополнить слова твои, подсказанные добрым чувством, и пояснить кое-что нашим новоиспечённым дорлифянам, Дэнэду и Мэтэму… Что есть, то есть: предал Фэрирэф. Но, думаю, и понял он что-то впоследствии, коли отдал себя на суд Перекрёстка Дорог. Уходом своим он показал людям, что совершил нечто очень плохое для Дорлифа и дорлифян. Недаром в законе «О запрете выхода на Путь» сказано, что Хранитель может выйти на Путь по воле своей, а не по поручению Управляющего Совета лишь в единственном случае: если совершил он нечто очень плохое для Дорлифа и дорлифян и выбирает меж судом людей и судом Перекрёстка Дорог второй. Закон же «О Хранителях» даёт Хранителям и только им в том же случае право выбора меж судом людей и судом Перекрёстка Дорог. И, ежели Хранитель выбирает суд Перекрёстка Дорог и ступает на Путь, люди не судят его, ибо ставят суд Перекрёстка выше своего суда… Значит, вправе мы пока лишь объявить об уходе Фэрирэфа на Перекрёсток Дорог и умолчать о точной причине его ухода. (Ушёл – значит, худое сделал, и пусть его Перекрёсток судит, но не мы, люди, сделавшие его избранником волею нашею). Больше того, следует нам умолчать об этом, потому как никто не должен пока знать о том, кого он предал, о наших Хранителях Слова, и о тайном задании их. На этом и закончу разъяснения мои.

После некоторого молчания, воцарившегося над столом, Фэлэфи сказала:

– Спасибо тебе, дорогой Малам. Опора на законы делает нас более уверенными в правоте своей.

– Вижу, друзья мои, никто из вас так и не притронулся к кушаньям. Опора на то, что я хозяин этого дома, даёт мне полное право просить вас не перечить мне и теперь же потрафить доброму голоду. Доброго вам голода!

– Доброго голода! – сказала Фэлэфи и вслед за ней остальные.

…Вторую половину пересудов Дэниел, Мэтью и Семимес просидели в гостиной у камина, отдавая (по совету Малама) свою печаль огню. Поначалу два друга пытались разговорить своего проводника, припоминая моменты первого дня их знакомства и похода от пещеры Одинокого в Дорлиф, которые запали в их души. Но в ответ они слышали лишь новые присказки Семимеса, звучавшие как заклинания: «Помнил, да забыл», «У меня с головой худо», «Ум из головы вон выскочил», и в конце концов отказались от болтовни вовсе…

Вовсе, да не вовсе. Раз, потом ещё раз, и ещё раз полумрак, убаюканный трескучим шёпотом горевших полешек, тихо проскрипел знакомым скрипом:

– Если бы… если бы… если бы…

Мэтью, подстрекаемый мыслью, что проводник их вспомнил себя прежнего, спросил:

– Если бы Семимес был целым человеком… да, Семимес?

Семимес пристально посмотрел на него, оценивая, напросился ли этот парень на строгое «Э, не надо так!», и, рассудив, что не напросился, сказал:

– Если бы Семимес был… Семимесом, он бы жил с отцом в своём деревянном оранжевом домике… у него бы была своя комнатка с дверью и окошком… он бегал бы в лес по грибочки и удил бы в речке рыбку… ел бы эту… морковно-грибную запеканку, окунал бы в сметану морковные котлетки и лакомился ими… он бы сам потрошил леща, потом жарил бы его, потом потчевал бы хорошими кусами жаркого свой добрый голод и добрый голод отца и тёти Фэлэфи. И отец не обижал бы его за то, что ум выскочил вон из его головы.

– Насчёт ума не горюй, друг: Фэлэфи вернёт тебе ум в голову. Да, Дэн?

– Да, Мэт, очень вернёт, как сказал бы один наш знакомый проводник, – ответил Дэниел, поглядывая на Семимеса.

– Тётя Фэлэфи, – проскрипел Семимес, – придёт через три дня… и снимет с меня колдовство… слой за слоем… и откроется…

При этих словах лицо его искривилось и стало страшным и чужим, совсем чужим, будто огонь в топке камина, услышав его слова, вырвался наружу и в один миг сжёг кокон, который облепил его лицо, причинив Семимесу нестерпимую боль.

– Семимес! – вскричал Дэниел, чтобы прогнать то, что увидели его глаза.

Семимес вздрогнул, и обожжённые нервы его лица будто снова спрятал возродившийся кокон.

– Пойду в свою нору, – натужно проскрипел он, заставляя себя быть Семимесом, встал и, поначалу немного пошныряв в поиске выхода из гостиной, нашёл его.

Долго ещё домик на окраине Дорлифа не впускал своего привычного ночного постояльца – сон. Место ему не хотели уступать дождавшиеся своего часа задушевные разговоры, сокровенные мечты и думы…

Дэниел и Мэтью словно вернулись в детство: Дэниел увлечённо рассказывал, а Мэтью заворожённо слушал. Только это были не выдумки, а правда, похожая на них: о пещере, в красных стенах которой сокрыты окна в Мир Яви и в Мир Духов; о голубом городе посреди разноцветной каменной долины, освещённом единственным на все улицы и даже на всю округу большущим жёлтым фонарём, который никогда не гаснет; о потерявшихся в его свете дне и ночи, которые не могут найти своё время и место; о комнате, спрятанной за зеркалами, в которых ты увидишь себя дважды, до и после встречи с камнями, комнате, где камни и люди разговаривают меж собою и понимают друг друга; о качелях, которые отрывают тебя от земли и вверяют пространству, зависшему между небом и небом; о знахаре Фелтрауре, несущем на себе бремя хранителя жизни, которой давний предок его не дал угаснуть навеки на огромном шаре с именем Фаэтр, где поднялся голубой город Палерард; о дворце Правителя Палерарда, смотрящем на окаменелого ферлинга, некогда прилетевшего из другого Мира; об эфсурэле, даре каменной долины палерардцам, камне, превратившемся в плод, напитанный жизненными силами; о новых друзьях Дэниела: Озуарде и Лефеат, Эфриарде и Эстеан…

«Если бы Семимес был Семимесом…» Магия этих слов до самого утра не отпускала Семимеса из вожделенного мира, прираставшего всё новыми и новыми картинками. «Если бы Семимес был Семимесом, первым делом он бы перенёс полки с деревянными грибочками из гостиной в свою комнату и вечерами, перед сном, зажигал бы свечу и любовался ими… он бы подсказал этим двум насмешливым чужакам подумать о собственных жилищах, а комнаты… комнату Мэта он бы держал для добрых гостей, вроде Лэоэли, комнату же Дэна – для сушки грибочков, наношенных впрок из лесу… он бы сработал два десятка клеток и развёл бы кроликов, чтобы на столе всегда было вдоволь сладкой крольчатинки… иной раз он бы сам выбирал пару кроликов, свежевал бы их, потом тушил бы мясо в козьем молоке и потчевал бы им зазванную в гости добрую Лэоэли…»

Малама ворочали с боку на бок две тяжкие думы. Первая – о Семимесе, дорогом сыне его. Не один раз припомнил он в эту ночь, какими глазами посмотрела на него Фэлэфи, когда руки её коснулись колдовского кокона, обвившего голову Семимеса. В глазах её была тогда не только тревога, но и испуг, который не смогла она спрятать от Малама, так неожидан был испуг этот для неё самой… «Что же стряслось с тобой, сынок? Никогда доселе, даже в тот час, когда добрый голод твой начинал серчать, не ставил ты кусок жареного леща впереди своего вороного. А ведь нынче ты даже не остановил своего взгляда на полках с дорогим твоему сердцу конём, не сказал ему ласкового слова и не погладил его по гриве. Что же стряслось с тобой, сынок?.. Не упрекаю тебя я: ты был ранен, силы оставили тебя, рассудок твой покосился и ослабел. И говорю я: доброго голода тебе, сынок, кушай на здоровье. Но в то же самое время в растерянности пребываю я… из-за бесчувствия твоего по отношению к вороному. В растерянности пребываю, несмотря на то, что дорогая наша Фэлэфи сулит освободить твой разум от кокона, потому как видел я: не выявил ты рвения помогать ей в этом, напротив, намерение оттянуть час избавления отчётливо выдал ты. Не понимает этого голова моя, и не приемлет душа моя. Воля же твоя, сынок, нужна нынче Дорлифу, как и воля каждого дорлифянина, дабы противостоять воле Повелителя Тьмы».

Вторая дума Малама была о зле, которое заключено было в том, кого люди называли Повелителем Тьмы, в том, кто прежде звался именем Зусуз. «Проникни в суть и подчини», – твёрдо сказал юноша, когда пришло время назвать девиз, что поведёт его по жизни. Это был Зусуз. Теперь, когда с тех пор минуло больше тысячи двухсот лет, и Зусуз обрёл огромную силу и власть, девиз этот означал одно – стремление к безграничной власти. «Спасти людей, по предсказанию Фэдэфа, может лишь Слово, Хранителям которого открыл я двери своего дома. И среди них тот юноша, что пригрезился мне однажды во сне в детстве моём. Не ведал я в ту пору о том, зачем он явился, но лик его запомнил на всю жизнь. Без сомнений, это был лик Дэнэда. Значит, неслучайно девяносто три года назад пришёл я в стёртый Шорошом Дорлиф. И неслучайно юноша этот из Нет-Мира, внук дорлифянина, вернулся на землю предков своих. Суждено было нам сократить немыслимое расстояние, разделявшее нас, и встретиться. А это означает, что обязан я подсказать что-то Дэнэду и его друзьям. Но что?..» Так думал Малам, пока не погрузился под утро в Мир Грёз…

Его разбудил какой-то стук… топот за дверью… непонятная беготня… Беготня то стихала, то усиливалась…

– Никак Нуруни в дом пробралась? – заговорил он сам с собой. – Шарахается бедная, места себе не находит. Верно, двери забыл затворить, и ту, и эту.

Малам поднялся с постели и выглянул в коридор. Из кухни выскочил Семимес. В руках у него была полка с деревянными грибочками из гостиной. Увидев отца, он остановился и проскрипел:

– Доброе утро, отец.

– Доброе, сынок. Решил грибочки к себе перенести?

– Да. Пускай теперь в моей комнате постоят. Я перед сном свечу зажгу и любоваться на них буду. Так ум ко мне в голову быстрее вернётся.

– Вороного тоже намерен взять?

– Нет. Лошади пусть остаются там, где теперь стоят.

– Сынок, помнишь ли ты коня, что Савасард на Новый Свет тебе подарил?

– Помнил, да забыл, когда меня корявырь по голове ударил, – без запинки ответил Семимес и побежал дальше.

Малам покачал головой, но ничего не сказал на это. Главное, что Семимес оживился. Глядишь, время пройдёт, и себя прежнего вспомнит, и вороному вновь в его душе место отыщется.

Перенеся три последние полки, Семимес подошёл к отцу. Тот уже растапливал на кухне камин.

– Отец… – начал Семимес и приостановился.

Малам повернулся к нему.

– Я очень желаю с тобой в лес по грибы пойти.

– Что же не пойти, сынок, – обрадовался Малам. – Вот малость окрепнешь, и сходим.

– Отец… я сегодня желаю с тобой в лес по грибы пойти.

– Сегодня?

– Сейчас.

– …Что же, сынок, нынче и сходим. Только вот в лавку за хлебом да за лепёшками сбегаю. А ты поешь пока.

– Доброе утро, Малам, Семимес! Доброе утро! – сказали Мэтью и Дэниел.

– Доброе, – ответил Малам.

– Доброе утро, гости, – проскрипел Семимес.

– Какие же они гости, сынок, – поправил его Малам (в голосе его послышалась строгость). – Они что ни на есть свои, домашние.

– Помнил, да забыл, отец, – поспешил оправдаться Семимес. – У меня с головой опять худо.

– А я шум услышал, подумал, тут другой гость – Гройорг-Квадрат, – сказал Мэтью.

– И я сразу Гройорга вспомнил, – сказал Дэниел.

– Рано Гройоргу являться: в пути он пока, и наш дорогой Савасард с ним, – ответил ребятам Малам.

– Мы нынче по грибы идём, – как-то обидчиво сказал Семимес.

– Хорошая мысль! – обрадовался Мэтью. – Пусть мои ноги вспомнят, для чего они нужны, а то совсем обленились.

Семимес глянул на Мэтью, потом на Дэниела.

– Э, не надо так. Я с отцом в лес иду, а он со мной идёт. Дэн, ты давай дома сиди – Слово охраняй. А ты, – Семимес даже не назвал Мэтью по имени, – Дэна охраняй. Вам с эдаким Словом никак в лес нельзя, а то эти… корявыри по голове ударят, как меня, и Слово заберут.

Косого взгляда его и тона, который, при всём желании, нельзя было принять за дружеский, было достаточно, чтобы и Мэтью, и Дэниел, и Малам растерялись. Заминку в разговоре, который никто не знал, как продолжить, нарушил морковный человечек, как-то вдруг не по-утреннему сникший.

– Сынок, покорми ребят и сам поешь. Да для свежих хлебцев доброго голода оставьте, я вмиг обернусь. Дэнэд, Мэтэм, друзья мои, вы за время завтрака решите сами, пойдёте ли с нами за грибами или другое занятие найдёте.

– Э, коли за Слово не боитесь, ступайте с нами, – потупив глаза, проскрипел Семимес и принялся хлопотать с завтраком.

Мэтью с Дэниелом направились в комнату воды и мыла. Это был удобный манёвр для того, чтобы на время, как бы выразился Малам, увеличить расстояние между ними и их проводником и прийти в себя.

– Не бойся, парень, – проскрипел Дэниел на манер Семимеса, – вспомнят твои ноги, для чего они нужны, очень вспомнят.

– И что же ты придумал, проводник?

– Что бы я ни придумал, ты ведь со мной? Правда, Мэт? – уже своим голосом сказал Дэниел, чтобы скрипом не покоробить присловье друга.

– Точно, Дэн.

– Давай зайдём за Лэоэли и на весь день махнём на озеро. Её лучшее воспоминание детства связано с озером Верент.

– А наше – с Нашим Озером, – добавил Мэтью.

– Да. Там я хотел однажды поймать пёрышко, а вышло наоборот.

– Ладно, пойдём в трактир… этого, – сказал Мэтью, и, развеселясь, друзья пошли на кухню, где Семимес уже накрыл стол: вывалил из сковородки только что подгоревшие вчерашние лепёшки, поставил сметану и черничное варенье и три чайные чашки.

Возня на кухне заметно смягчила его настрой.

– Доброго вам голода, Дэн и Мэт! Садитесь и кушайте. Чуток доброго голода оставьте на потом: отец свежих хлебцев из лавки принесёт.

– Доброго тебе голода, Семимес! – сказал Дэниел.

– Проводник, он и на кухне проводник! – сказал Мэтью.

Семимес ничего ему не ответил, но было видно, что замечание это пришлось ему по сердцу.

* * *

Уже перевалило далеко за половину пересудов, когда Лэоэли, Дэниел и Мэтью возвращались с озера Верент. Семимес сидел на своём камне у дальней ивы. Каким-то чутьём он распознал, что ребята придут со стороны озера, но самое главное – он угадал, что с ними будет Лэоэли. Её-то он и ждал… и, наконец завидев, побежал ей навстречу.

– Добрые пересуды, дорогая Лэоэли! – проскрипел он с умилением.

– Добрые пересуды, Семимес! Как твоя голова? Не болит?

– Фэлэфи мне ещё вчера на рану листок прилепила. Вот, смотри. Он из неё всю заразу вытянет.

– Вот и хорошо!

– Охота удалась, Семимес? – спросил Мэтью.

– Э, не надо так. Мы с отцом не охотились – мы грибочки собирали, – на полном серьёзе ответил тот и вновь отдал своё внимание Лэоэли: – Лэоэли, пойдём к нам в дом грибы кушать. Мы две корзинки принесли. И нажарили, и в козьем молоке натушили.

– Ты только меня приглашаешь или всех нас? – спросила она.

– Только тебя, – ответил он.

– Как же так, Семимес?! – удивилась Лэоэли.

– Потому что ты моя гостья. А Дэн и Мэт что ни на есть свои, домашние. Их незачем зазывать, они и так у стола.

Лэоэли рассмеялась.

– Спасибо тебе, проводник, за то, что мы и так у стола, – с серьёзным видом сказал Мэтью. – Это очень удобно. Да, Дэн?

– Я бы сказал, удобнее не бывает.

– Удобнее не бывает, – повторил Семимес и, поводя носом, добавил: – Идём скорее в дом – мочи нет, как есть охота.

– И вправду мочи нет, как есть охота, – вторила ему Лэоэли.

Семимес осклабился от счастья, взял её руку в свою и повёл к дому.

…Счастье его продолжалось за столом и складывалось из четырёх удовольствий. Первое удовольствие состояло в том, чтобы потрафить собственному доброму голоду. Семимес делал это самозабвенно и по-простому: он орудовал ложкой если не за троих, то уж точно не меньше, чем за двоих, вовсе при этом не думая о том… вовсе не думая ни о чём… кроме одного. И это одно было его вторым удовольствием: продолжая жевать, он высматривал в сковородах грибочки… высмотрев самый-самый, хватал общую ложку и, ею подковырнув его, подкладывал в тарелку дорогой гостье. И тут его поджидало третье удовольствие. Подкладывая грибок, он успевал поведать Лэоэли о своей встрече с ним.

– Лэоэли, я подброшу тебе этот толстый боровичок. Смотри-ка: он совсем целенький. Таким я его и взял. Иду себе, а глаз мой впереди меня…

– Шмыгает.

– Э, не надо так, Мэт! Не мешай!.. А глаз мой впереди меня… шмыгает и всё подмечает. А палка моя…

– Не дура.

– Э, Мэт!.. А палка моя… не дура: не слепо за глазом бежит, а по пути травку щупает да кустики приподнимает, кои грибочки прячут. А уж следом за палкой и я со своим ножиком. Этот самый боровичок, что я тебе теперь подбросил, палка моя нашла. А вот этот подосиновичек (я его тоже целеньким оставил для твоей радости) краснотою шляпки себя выдал. Глаз мой его за тридцать шагов…

– Цапнул.

– Э, Мэт! Не ты в лесу был – я!.. Глаз мой его за тридцать шагов… цапнул…

Четвёртым удовольствием Семимеса было то, что сидевшие за столом поедали его, Семимеса, угощения и награждали добрым словом (больше других в этом преуспевал Мэтью) то его самого, то шляпки, то ножки, то целенькие грибочки. Впрочем, самые целенькие, те, что сохранились в первозданном виде, он почти все перекидал из обеих сковородок в тарелку дорогой Лэоэли.

– О, какую сыроежку моя вилка цапнула!.. И вслед за ней мой зуб цапнул! Вкусна – пальчики оближешь! Только вот угадать не могу, кто её нашёл: Семимес или Малам.

– Как же ты угадаешь, Мэт, ежели ты полшляпки цапнул, без второй половинки да без ножки. Ежели бы сыроежечка целенькая была, я бы тебе сказал, потому как я свои грибочки наперечёт знаю.

– А я бы не узнал, какой мой, а какой твой, сынок.

* * *

На следующее утро в доме Малама случился настоящий переполох.

Поднялся морковный человечек, как всегда, спозаранку и сразу побежал в лавку купить лепёшек, да баранок, да пряников. Ещё вчера Плилп заверил его в том, что назавтра-де будут пряники, приготовленные на топлёном молоке (не самая частая выпечка, которой баловала дорлифян пекарня Дарада и Плилпа), и упустить такую удачу было никак нельзя. По разумению Малама, вкус их был не просто хорош, а по-топлёному хорош, и сравнивал он удовольствие от растапливания во рту такого вкуса с удовольствием, которое испытывают озябшие ноги, тронутые жаром камина. По дороге домой он позволил себе то, что позволял себе в те удачные дни, когда попадал на такие пряники: он съел один до времени… Вернувшись, сразу растопил на кухне камин и поставил на огонь чайник. Взял с полки три плетёнки и разбросал по ним покупки. Потом выпустил погулять Нуруни. Обычно о Нуруни заботился Семимес, но после ранения он, видно, «помнил, да забыл», потому как ни в тот день, когда вернулся из похода домой, ни вчера ни разу не вспомнил о ней и не проведал её.

Малам столкнулся в коридоре с Дэниелом и Мэтью.

– Доброе утро ребятки, – сказал он вполголоса, чтобы ненароком не потревожить сон Семимеса.

– Доброе, – ответил Мэтью коротко и негромко.

– Доброе… даже невзирая на то, что чей-то настырный стук в дверь выдернул меня из доброго сна, – сказал, покосившись на него, Дэниел.

– Ступайте в столовую – я вам завтрак подам.

– А можно мы на кухне? – спросил Мэтью. – Без лишних хлопот.

– Почему же нельзя – можно. Покушайте да в путь собирайтесь. Корзинки себе выберите. Как Семимес проснётся, так и тронемся. А он нас догонит… Садитесь. Порадуйте себя свежей выпечкой. Обязательно отведайте вот этих пряничков. Они хороши, как никакие другие. Они по-топлёному хороши. Доброго вам голода, друзья мои.

Ребята переглянулись и взяли по прянику, чтобы изведать, что же это такое: по-топлёному хороши. Попробовав, Мэтью покачал головой и, в добавление к этому, сказал:

– Никогда таких пряников не ел! Хороши! По-топлёному хороши!

Глаза Малама обрадовались и повернулись к Дэниелу: что скажет тот?

– Умеют у вас в Дорлифе вкусом удивить! Особый вкус! По-топлёному особый!

– Не у вас, дорогой Дэн, а у нас. Кушайте, кушайте на здоровье – не стесняйтесь. Много взял – на всех хватит, – сказал Малам и, взвесив свои слова, добавил: – А мало бы взял, всё равно на всех бы хватило. Так среди друзей водится.

– Может, Семимеса позвать… на пряники? – спросил Мэтью и поднялся с места.

– И то верно. Позвать на пряники – это не то, чтобы просто разбудить. Сиди, Мэт. Я сам его позову.

С этими словами Малам вышел… А через некоторое время (равное половине баранки из пекарни Дарада и Плилпа) ребята услышали его хриплый голос. По какой-то причине он старался перепрыгнуть недосягаемую ноту и, казалось, вот-вот надорвётся. Он носился по всему дому:

– Семимес!.. Сынок!.. Сынок!.. Семимес!..

Мэтью и Дэниел, оставив на столе вторые половинки своих недоеденных баранок, выбежали в коридор… Таким бледно-оранжевым и потерянным они ещё не видели морковного человечка.

– Сынок пропал! Ни в комнате нет, ни в гостиной, ни в воды и мыла, ни в нужной… Запертую собрался было проверить, но вовремя смекнул, что зря собрался, на ней же замок.

– Может, в лес чуть свет ушёл – не стал нас, сонь, дожидаться, – высказал Мэтью самую простую разгадку исчезновения Семимеса.

– Если бы так, дорогой Мэт! Корзинка-то его здесь, а самого нет. И ушёл через окошко, словно уцепившись за мимолётную мысль… Да разве ж горевал бы я прежде из-за такого пустяка. Так нынче же он у нас «помнил, да забыл». Куда его эта нечаянная мысль заведёт?

– Может, не нечаянная вовсе? Может, задумал он так? – пытался успокоить Малама Дэниел.

– Задумано-то было по-иному: всем вместе по грибы идти, и затейником этого, как ты хорошо помнишь, дорогой Дэн, наш Семимес был, а не я, не ты и не Мэт.

– Тогда мы в Дорлиф побежим, поищем его.

– Так, Дэн, бегите – время не теряйте. А я окрестности обследую.

Дэниел и Мэтью первым делом заглянули к Лэоэли: вдруг Семимесу взбрело в голову про какой-нибудь вчерашний гриб ей дорассказать. Оказалось, не взбрело, а вот Лэоэли не на шутку разволновалась и увязалась за ними… Зашли к Фэлэфи: мог же он наведаться к ней со своей раной. Услыхав об исчезновении Семимеса, она лишь улыбнулась и сказала:

– Ступайте к Маламу и передайте от меня, чтобы не горевал: не для того Семимес объявился, чтобы пропасть. А потом в гости к нам приходите.

Как ни странно, но то, чем заразил Дэниела и Мэтью морковный человечек, а потом они заразили Лэоэли, вмиг сошло на нет, и они преспокойно направились к Маламу…

Он сидел на крыльце, прильнув щекой к палке и закрыв глаза.

– Дэн, ты понял, что значит обследовать окрестности?

– Теперь, когда ты спросил, понял.

– Ребята, о чём вы? – полюбопытствовала Лэоэли.

– Видишь, чем Малам занимается? – спросил её Мэтью.

– Горюет.

– Ну, это само собой. Но это не занятие, – сказал Дэниел.

Лэоэли глянула на него с укором.

– Он палку слушает, а палка – окрестности, – пояснил он.

– Ну вас!

– Сейчас сама увидишь, – сказал Мэтью.

– Услышишь, – уточнил Дэниел.

И он оказался прав. Как только они приблизились к Маламу, тот открыл глаза и сказал:

– Доброе утро, Лэоэли.

– Доброе, Малам. Только я уже знаю, что не совсем оно доброе для тебя.

– Нашёлся наш Семимес, – сказал Малам, но почему-то не было радости в его голосе. – Однако в смятении пребываю я, в немалом смятении, потому как нашёлся он в двух местах сразу.

Все трое подумали: «Как это, в двух местах сразу?» Но никто не решился произнести это вслух. Малам снова прильнул к палке. Все, затаив дыхание, ждали.

– Слышите? – спросил Малам, и при этом ожидание насторожилось ещё больше.

– Слышите? – повторил Малам. – Этот стук доносится со склонов Харшида. Палка Семимеса скачет по камням, будто горный баран… Теперь слушайте эту сторону… Поступь Семимеса… распознаю её я… только она слабая, неуверенная.

– С какой стороны, Малам? Где сейчас Семимес? – всё же не утерпел и спросил Мэтью.

– В лесу Садорн, не так далеко от пещеры Тавшуш.

– Может ли такое быть? – спросил Дэниел.

– Может, эхо? – предположил Мэтью.

– Не может, но есть, Дэнэд… Но не эхо это, Мэтэм: там – палка его, резвая как баран, там – шаги ослабевших ног его.

– Колдовство, да и только, – сказала Лэоэли, сама не очень-то понимая, о чём говорит.

Малам глянул на неё, ухватившись за слово.

– Вот и Фэлэфи сказала: колдовство. Проходи-ка в дом, дорогая Лэоэли, – отведай свежих пряничков. Мэт, Дэн, и вы ступайте, чай, небось, не допили. А я тут ещё посижу, да послушаю, да поразмышляю… о сути колдовства, сотворённого над моим дорогим Семимесом.

После чая у Малама был чай у Фэлэфи и Лутула. Потом Дэниела, Мэтью и Лэоэли в свои объятия принял Дорлиф. Они гуляли по его улицам… вспоминали канун Нового Света… Суфуса и Сэфэси… Нэтэна… Эфриарда и Эстеан… Кристин… Им не было весело – было грустно. Но было хорошо. Они просто ходили вместе… Вдруг кто-то что-нибудь вспоминал, и они говорили об этом. Потом снова ходили молча… пока одному из них не залетало в голову то, о чём можно было с удовольствием поболтать… И вся прелесть этого дня заключалась в том, что они бесцельно ходили, куда вели их дорожки Дорлифа, и ни они сами, ни их ноги не знали, куда они пойдут дальше. И вся прелесть этого дня заключалась в том, что они не заставляли слова быть произнесёнными – слова, если хотели, сами сходили с их уст. И вся прелесть этого дня заключалась в том, что всё это время их ненавязчивой спутницей была грусть… Когда свет дня померк, грусти в воздухе прибавилось, потому что около некоторых домов загорелись новосветные фонари-загады. Они висели словно застывшие слезинки, не желавшие расставаться с тем днём, в котором они ещё не были слезинками, а были фонарями-загадами. Когда свет дня померк, их притянул разгоравшийся свет светящегося камня. Они долго стояли у часов, и им было хорошо оттого, что часы есть, что под ними можно стоять, а времени как бы и нет – стой, сколько хочешь. Лэоэли сказала, что теперь часы будет заводить Лутул (так решили на вчерашнем сходе). Сегодня утром он сделал это в первый раз, а она подсказывала ему, и было смешно смотреть, как осторожно он крутил колесо завода, боясь нарушить ход часов…

Наполненная светом крыша домика на отшибе подсказала Дэниелу и Мэтью, что Семимес вернулся, и они ускорили шаг…

Семимес сидел на полу у камина в гостиной, он не заметил ребят, потому что был поглощён какой-то думкой, подогреваемой теплом домашнего очага.

– Если бы Семимес был Семимесом, он бросил бы его в огонь, и, когда огонь сожрал бы его, он бы навсегда забыл эти страшные руки, что оплели паутиной твою голову, и эти глаза, что каждый миг смотрят на тебя изнутри, и эти слова, что всегда стоят в твоих ушах. Если бы…

Ребята в недоумении переглянулись… и притворились, что они ничего не слышат. И в этом не было большого обмана, потому что они всё равно ничего не поняли, а лишь немного испугались… за Семимеса, который хотел быть Семимесом. И в этом была предосторожность… словно какой-то голос подсказал им: «Лучше притворитесь».

– Привет, друг! – сказал Дэниел, невольно заставив Семимеса вздрогнуть.

– Привет! Давно же мы с тобой не виделись! – весело сказал Мэтью.

В голове у Дэниела промелькнула странная мысль: «Кто посмотрит на них сейчас?» Семимес повернулся к ним. Довольство словно расплылось по его лицу.

– С самого вчера не виделись! Садитесь к камину – вместе посидим, – слова его подтвердили, что пребывал он в хорошем расположении духа или, пробуждённый приветствием друзей, откуда-то вернулся к нему.

– Аромат какой вкусный в доме стоит! – сказал Дэниел. – Похоже, из лесу ты не с пустыми руками вернулся.

– Не из лесу, а с тех гор, что за лесом. Помнил, да забыл, как их зовут.

– Харшид, – подсказал Мэтью.

– Ну и ладно, что Харшид.

– Ну и ладно. За кем там твоя палка гонялась, проводник? – спросил Мэтью.

– За кем гонялась, тот уже отбегался. Шкура его на задах висит, на иве. Сам её содрал. И потрошил его сам.

– Кого его, Семимес? Уж ни кролика ли ты палкой подстрелил?

– Э, Мэт, не надо так! Кролики по скалам не скачут!

– Барана?! – нарочито выказал удивление Дэниел.

– Барана?! Не может быть! – подыграл ему Мэтью. – Палкой барана?!

– С уступа прыгнул на него и задушил… Коротко сказать, да долго задушить. Ладный баран попался: пока жизнь в нём барахталась, всё меня сбросить норовил… и метался, и прыгал, и об скалы боками бился… Отец сказал, и на варево будет, и на жаркое будет, и… этого натушит, с овощами всякими.

– Рагу, сынок, – подсказал появившийся в дверях Малам.

– Помнил, да забыл, отец, когда меня корявырь по голове ударил.

– Ребятки, вот лепёшечек своих принёс. Вам в тот раз понравились.

– Помню, Малам. Первая наша ночь здесь. Ты тогда за Фэлэфи пошёл, а нас Семимес твоими лепёшками накормил, – сказал Дэниел. – Помнишь, Семимес?

– Помнил, да забыл.

– Я плетёнку на стол поставлю и чайку принесу… и козьего молочка. Кто чего пожелает… А мясом не потчую: час поздний – сон отяжелеет.

– Спасибо, Малам, – сказал Дэниел.

– Малам, а второй-то Семимес вернулся, тот, что от Тавшуша шёл? – вдруг сболтнул Мэтью, так, ради веселья.

– Э, не надо так! – рычаще проскрипел Семимес, и в этом его рычащем скрипе послышался гнев.

– Сынок, сынок! Мэтэм просто пошутил!

– Точно, Семимес, я сдуру ляпнул! Вовсе обидеть тебя не хотел!

– Ты всегда так. Тебя немножко придушить надо, – сквозь зубы процедил Семимес.

– Немножко? Как того барана? – ответил Мэтью, не стерпев обиды. – Ну, попробуй!

– Угомонись-ка, сынок! – строго сказал Малам. – И послушай, что я скажу. Это я утром от волнения сплоховал малость: палку твою в Харшиде услыхал, а шаги твои – в Садорне. Вот и вышла шутка сама собою. А Мэт её теперь оживить хотел.

Семимес поднялся с пола, потупил голову и, ничего больше не сказав, вышел из гостиной. Через некоторое время из его комнаты донёсся жалобный стон.

– Прости, Малам, я не подумал, – сказал Мэтью.

– Посидите ещё у камина. Я вам чайку паратового принесу. А Семимес ещё найдёт себя… И дорогая наша Фэлэфи поможет ему в этом. Как попьёте чайку с лепёшками, ложитесь вскоре – не засиживайтесь до углей. Намерен я завтра нарушить ваш сон, – сказал Малам и нарочно остановился.

– На рыбалку пойдём? – спросил Мэтью (сам не зная, почему спросил про рыбалку).

У морковного человечка загорелись глаза.

– Неужто мой лик лещу уподобился, когда я о нём подумал?

– Что-то вроде этого, – усмехнулся Мэтью.

– Что, угадал Мэт про рыбалку? – спросил Дэниел.

– Ещё как угадал. Поведу вас завтра на Флейз – леща удить будем.

– Добр ты к нам, Малам, – сказал Дэниел, понимая, как нелегко в эти дни приходится морковному человечку.

– Точно, – подтвердил Мэтью. – Очень добр.

Глава седьмая «Прощение мести заглянет в глаза»

– Мэ-эт! Просыпайся да вставай без «сейчас встану»! Леща удить идём! – услышал сквозь улетучивающийся сон Мэтью.

– Доброе утро, Малам! Проснулся! Иду!

Малам не стал заходить к нему и прибавил к сказанному через дверь:

– Флягу чаем наполни, лепёшек свежих в мешок положи да орешков баринтовых. Всё на столе на кухне… Дэ-эн! Поднимайся! Рыбалка ждёт!

– Слышу, слышу, Малам! Уже, можно сказать, на ногах!

– Сказать можно много чего! Вон Семимес уже червяков накопал, а я вам по удочке сладил.

Ребята вышли из своих комнат. Малам продолжал:

– Мы-то с Семимесом лёсы к своим палкам привязываем: очень хорошо двухтрубчатник рыбу слышит.

Мэтью заметил в корзине у Малама несколько кусков коры с намотанными на них лёсами.

– Из чего леска, Малам? – спросил он.

– Из конского волоса. Волос волосом приращиваешь до нужной длины, и получается леса, лучше не сыскать: и прочная, и в воде не набухает. Я по три крючка на каждую подвязываю на коротких волосках.

– А этот камешек – грузило? – спросил Мэт.

– Попробуй-ка его на руке. Как? Сгодится?

– Весомый.

– Дай-ка мне, Мэт, – попросил Дэниел.

– Леску порвать попробуй, – предложил ему Малам.

– Похоже, не только леща, а и сазана выдержит, – сказал Дэниел (голос его сделался натужным, передавая напряжение рук).

– Если два леща разом червей заглотнут, она и двух выдержит. Ну, идите мешки в дорогу собирайте.

Вскоре ребята вышли из дома. Семимес поджидал их у липы. По его виду было понятно, что он что-то замыслил.

– Доброе утро, Дэн и Мэт, – сказал он и поманил рукой Дэниела. – Подойди-ка.

Дэниел подошёл к нему, а Мэтью остался у крыльца.

– Я… попросить тебя хочу… об одном, – Семимес заметно мялся.

– Не смущайся, друг, говори.

Семимес покосился на Мэтью.

– Дэн, я только тебе это скажу, – сказал он и пристально посмотрел на него.

– Как хочешь.

– Зазови Лэоэли на рыбалку… С ней рыбалка добрее будет.

– Это ты здорово придумал, Семимес. Ей бы наверняка понравилась эта идея. Но ещё вчера она сказала, что пойдёт к своим друзьям лесовикам…

– Тогда не прошу тебя ни о чём, – перебил его Семимес и опустил голову. – Пойдём, некого ждать. Вон и отец идёт. Видать, козу из хлева вывел.

Не прошли рыболовы и пяти десятков шагов, как Семимес остановился.

– Отец, у меня с головой худо. Лучше я дома останусь… и Слово охранять буду. Дэн, давай мне то Слово, что Повелитель Трозузорт заполучить желает.

Как только он произнёс эти слова, глаза троих его спутников уставились на него. Он увидел в них удивление и вопрос… и, смекнув что-то, потупил взор и виновато согнулся… Малам заговорил с ним:

– Сынок, тебе известно имя Повелителя Тьмы? Даже я не знал его. Откуда же знаешь ты? Ты не рассказывал об этом.

Некоторое время Семимес молчал. Потом, отыскав в себе ответ, сказал:

– Помнил, да забыл. Забыл, да вспомнил. Когда этот… корявырь ударил меня по голове, в глазах у меня потемнело, как будто я умер. Но голос надо мной сказал такие слова: «За твою поганую жизнь большую награду получу я от Повелителя Трозузорта». Вот как было, отец. Вот как было, Дэн и Мэт. Помнил, да забыл. Забыл, да вспомнил.

– Видно, сынок, ум к тебе в голову возвращается. А коли так, на речку тебе идти надо с нами, а не дома сидеть. Глядишь, голова твоя проветрится, и ещё что-нибудь вспомнишь.

– Точно. И наш Семимес, наконец, вернётся.

– Э, Мэт, не надо так.

– Почему же не надо, сынок? Мэт радуется за тебя.

– Ладно, надо… коли радуется… коли радуешься, Мэт.

…Шли ходко. Впереди семенил Малам. То ли в привычке у него было передвигать ноги так, словно они тягались друг с другом, которая из них ловчей, то ли не терпелось ему вытянуть первого леща, который бы задал тон всему лову. Так или иначе, но примером своим он заставлял поторапливаться и своих юных спутников.

– Глядите… вон… кто-то идёт навстречу, – проскрипел Семимес, ткнув рукой в даль.

– Старуха какая-то, – сказал Мэтью.

– Я теперь боюсь встречных старух, особенно тех, что ниоткуда появляются, – сказал Дэниел то ли в шутку, то ли всерьёз.

– Видно, из Парлифа старушка путь держит, – сказал Малам и усмехнулся: – Из ниоткуда.

– Так это же наша парлифская вещунья! Видите, у неё лукошко на голове, – заметил Мэтью.

– Она и есть, – подтвердил Малам. – Гушуги – имя её.

– У меня мурашки по коже. Может, свернём, – предложил Дэниел (странно, но имя старухи, хрипло проползшее совсем близко в воздухе, и вправду заставило его напугаться).

– Нельзя, дорогой Дэн: обидим мы Гушуги эдаким манёвром, – не согласился Малам. – Позже свернём на дорожку, что к речке ведёт. Да вы знаете: третьего дня на Верент по ней ходили.

Дэниел, противясь своей слабости, уставил глаза на старуху, которая всё отчётливее являла знакомые черты, и громко произнёс:

– Предатель нарушит ход тайный восьми:

Ход времени выше поставит судьбы.

– Теперь мы знаем, о ком эти слова, – сказал Мэтью.

– О ком? – спросил Семимес, пытавшийся вникнуть в суть стиха и не только его.

– Помнил, да забыл? – спросил его Мэтью.

– Помнил, да забыл, – с обидой в тоне, но без «Э, не надо так» (держа в голове замечание отца), проскрипел Семимес.

– О Фэрирэфе, – сказал Мэтью.

– Кого на этот раз приговорят её слова?.. По мне, лучше бы свернуть, чем знать это.

– Вот что я тебе скажу, дорогой Дэн: Гушуги на то и вещунья, чтобы не шарахаться от неё, а внимать ей и слова её не чувством, но холодным умом постигать. И соответственно с разумением своим поступать, – спокойно сказал Малам.

Старуха была уже близко, и все притихли… Малам остановился и первым поприветствовал её:

– Доброе утро, дорогая Гушуги.

– И доброе, и худое показали мне нынче зеркала Мира Грёз. Гостей встречаешь?

– Ты наперёд всё знаешь, – ответил Малам.

Ребята переглянулись.

– Приветствуем тебя, бабушка, – сказал Мэтью, когда Гушуги глянула на него из-под лукошка.

Она клюнула своим крючковатым пальцем перед его носом и сказала:

– Тебя помню.

Потом глянула на Дэниела.

– И тебя помню.

– И мы вас на всю жизнь запомнили, бабушка! – нарочито приветливо сказал Дэниел.

– А тебя, – она шагнула к Семимесу, – не знаю.

Дэниел и Мэтью снова переглянулись. Малам же не выдал своего недоумения.

– Дай-ка я тебя потрогаю – глядишь, и вспомню.

Семимес отдёрнул плечо от её руки.

– Э, не надо так! – проскрипел он и шагнул в сторону.

Но она, вдруг что-то почуяв или припомнив из своих ночных видений, преградила ему путь своей кривой, как её пальцы, палкой и заговорила речитативом:

– Сын Озера, спрятанный в кокон в ночи,

Внимай мне чрез силу. Внимая, молчи.

Но Семимес не захотел внимать ей. Потупив голову, он резко отстранил её палку и пошёл по дороге дальше. Вдогонку полетели слова вещуньи:

– Огонь по пятам за тобою бежит,

А рядом тропинка другого лежит.

Ты видел его угасающий лик.

И снова увидишь. Уж близок сей миг.

Семимес остановился.

– Помнил, да забыл… когда он меня по голове ударил, – проскрипел он, не поворачиваясь к старухе.

Она продолжала:

– Прощение мести заглянет в глаза.

Огонь беспощаден – бессильна слеза.

А перестав вещать, прошептала настойчиво:

– Ступайте, ступайте, куда шли!

Для Малама, Дэниела и Мэтью наступившее молчание растянулось шагов на сто. А для Семимеса… Семимес обогнал эти сто шагов ещё на сто и, не опасаясь, что его услышат, ругал судьбу.

– О, если бы Семимес был Семимесом! Разве ж такое могло случиться?.. Жил бы он себе с отцом, ходил бы в лес по грибы да на речку леща удить… Огонь по пятам за тобою бежит… Что ещё за огонь?.. А-а!.. Вон как повернётся: завтра придёт к нам Фэлэфи… огонь невидимый в руках своих принесёт. Огонь этот кокон мой и сожжёт. Чуял я этот огонь в её руках, когда они надо мной кругами ходили. Чего ещё старая ведьма наговорила?..

Ты видел его угасающий лик.

И снова увидишь. Уж близок тот миг.

Да, да, это про кокон… про мой кокон… В нём мой лик, и снова увижу я его в тот миг, когда кокон превратится в пепел… И эти увидят… О, если бы Семимес был Семимесом!.. А что если старуха накликала беду хуже худой? Что если промашка вышла?.. Как же я так промахнулся?.. Видать, с головой у меня худо было, когда этот ударил меня. Видать, поспешал я, коли снова увижу лик его. Через это и пропаду… Нет, нет, только не это! Только не это! Пускай лучше Фэлэфи, но только не это!..

Шагов через сто Дэниел наконец решился заговорить.

– Малам…

– Спрашивай, Дэнэд. Отчего запнулся? Все мы об одном и том же думаем.

– На этот раз слова вещуньи относились к Семимесу…

– Так, Дэн, про него они и, словно тот огонь, по пятам за ним побежали.

– Постиг ли ты их холодным умом, как меня недавно учил?

Малам усмехнулся и ответил:

– Ум мой не холоден, и чувства мешают размышлять. Но пытаюсь я делать это… И, видно, неспроста вчерашний день палка моя в двух местах разом Семимеса слышала. Слова Гушуги вернули меня к этой неурядице… Одно говорю я себе и об этом же прошу тебя, Мэтэм, и тебя, Дэнэд: не спускайте глаз с Семимеса. Близок тот час, когда прощение и месть пересекутся…

– И что тогда? – спросил Мэтью.

– Увидим, что тогда.

– А как же насчёт того, чтобы соответственно с разумением поступать? – спросил Дэниел.

– Уже то хорошо, друзья мои, что знаем мы, между чем выбирать нам придётся.

– Между чем, Малам? У нас с Дэном пока никакого разумения нет.

– Гушуги дала подсказку нам:

Прощение мести заглянет в глаза Огонь беспощаден – бессильна слеза.

– Не очень-то понятно.

– Как так, не очень-то понятно, дорогой Мэт? Меж прощением и местью окажемся мы… А пуще всего заботиться нам следует о том, чтобы Семимеса от огня уберечь.

– Ну, у речки огонь не страшен: окунём Семимеса с головой – и огня как не бывало. А вот у камина глаз с него не спустим.

– Тот огонь не из камина, Мэт-Жизнелюб, а, думаю, издалека, коли по пятам за ним бежит.

– Малам, с чего это ты вдруг на манер Гройорга заговорил: Жизнелюба вспомнил? – заметил Дэниел. – Похоже, неслучайно. Гостей встречаешь, да?

– Выдала Гушуги план мой. Ничего от неё не утаишь, всё наперёд видит. Не хотел я вам рассказывать до поры. Ну, что ж теперь сетовать – придётся признаваться… Домой в большем числе вернёмся мы, чем из дому вышли. Но сначала, как обещал, леща поудим, – ответил Малам и, нагнав глазами Семимеса, прокричал: – Семимес! Сынок! (Тот обернулся.) Обожди нас!

– Ладно, отец! – крикнул Семимес. (Через мгновение, за которое он успел о чём-то подумать, на глаза у него навернулись слёзы).

Место для рыбалки выбирал Малам, точнее даже, не выбирал, а вёл всех к заранее намеченному… Ребятам оно понравилось: не было высокой сырой травы, какая облепила берега Флейза поближе и подальше этого сурового клока земли, занятого большими камнями. Некоторые из них торчали прямо из воды. Здесь оканчивалась каменная гряда, которая тянулась от горного хребта Танут. Она состояла из остатков гор, унесённых когда-то Шорошом, и разбросанных камней. Ребята, вслед за Маламом, выбрали себе по камню у самой воды, нанизали червяков на крючки и забросили удочки, подковырнув разом в нескольких местах дремотную фиолетовую гладь. Малам, перед тем как ловко махнул своей палкой и запустил червяков за удачей, сказал:

– Не хватай червячка, рыбка. Схватишь – на сковородке окажешься.

Ребята ничего не сказали: у них не было припасено словца к этому случаю, как и не было желания уведомить леща о коварстве наживки. Леска Семимеса только с третьего раза угодила в воду, заставив его оглянуться, сначала на отца, потом на своих друзей, и сказать:

– Помнил, да забыл, когда меня этот… корявырь по голове ударил.

– Ничего, сынок, руки сами вспомнят.

– Руки сами вспомнят, отец.

…Ловили недолго, часа два. Ребята заметили, что между делом морковный человечек упирал свою палку в камень и, прислонив к ней щёку, слушал со вниманием. И в эти мгновения его, точно, интересовал не лещ, что проплывал мимо…

– Мэтэм, будь добр, посмотри-ка, сколько мы наудили, – попросил он.

Мэтью спрыгнул с камня и подошёл к ведру, в котором плескались не внявшие предупреждению Малама любители лёгкой добычи.

– Так… Мой лещ, три твоих леща, два моих окуня и пять ершей (три моих и два Дэна).

(Три леща – это было не всё, что поймал Малам: нескольких ершей и окуней он отпустил в реку).

– Что ж, надо признаться, не всё получили, за чем шли, – с грустью в голосе подытожил Малам.

– Сколько же ты намечал поймать? – спросил Дэниел.

– С такими рыбаками, как мы, – подхватил Мэтью.

– Рыбёшек поймали, сколько намечал, больше нам и не надо, а вот беззаботность, за коей шли, Гушуги у нас отняла ещё до того, как мы её вдохнуть успели. Ну, ладно, есть как есть. Ведёрко на обратном пути захватим. Вдвоём понесёте, на палке: Мэт с Дэном, или Дэн с Семимесом, или Семимес с Мэтом. Одному-то тяжело будет.

– Мне не тяжело, коли я барана на себе тащил. Но я не понесу, – понурив голову, проскрипел Семимес.

– Отчего же, сынок?

– Я ни одного леща, ни одного окуня и ни одного ерша не поймал. Помнил, да забыл.

(То ли Семимес и вправду помнил, да забыл, как с удочкой да лещом управляться, то ли, пока лещи съедали его наживку, самого его съедали ненасытные мысли про «если бы Семимес был Семимесом…»).

– Не горюй, проводник. Твой баран перевесит всех наших лещей да в придачу рыбёшек поменьше, – сказал Мэтью.

– Не надо так, Мэт. Не надо вчера с сегодня мешать. Вчера баран был, а сегодня – старуха злая.

– Да я и не мешаю. Я к тому, что обед у нас сегодня славный намечается: с лещами, бараном и дорогими гостями. А это ты верно заметил: баран куда как добрее старухи, особенно, когда шкура его на задах на иве висит.

– Ладно, тогда надо, – сказал Семимес, глянув на отца.

– Пойдёмте же наших друзей встречать. Они скоро наружу выйдут в неожиданном для себя месте. А мы им растеряться не дадим.

…Малам вёл ребят через каменную гряду, и по тому, как ловко ноги его вырисовывали для них тропу в этом зубастом лабиринте, было понятно, что она уже давным-давно протоптана у него в голове…

– Остановимся здесь, друзья мои, – сказал он, замедлив шаг. – Не вздумайте ходить сюда без меня: провалы незаметные глазу поджидают неопытных путников меж иных камней.

– Откуда нам ждать гостей, Малам? – спросил Мэтью.

– Из-за того камня выйдут, что кабанью голову собой являет. Видишь?

– Вижу кабанью голову.

– Скоро выйдут? – спросил Дэниел (как и в Мэтью, в нём неожиданно появилось и росло нетерпение).

Малам склонился над своей палкой, чтобы услышать ответ на этот вопрос, и вдруг подскочил и побежал к напоминавшему кабанью голову камню. Ребята последовали за ним. И тут, будто из ниоткуда, раздался знакомый хриплый голос:

– Куда же Малам подевался?! Малам!

– Здесь я, Гройорг! – ответил морковный человечек. – Вас дожидаюсь!

Из-за камня вышли Гройорг и Савасард, исхудавшие, измождённые беспрерывной ходьбой без сна, отдыха и пищи.

– Рад видеть тебя, дорогой Малам! – воскликнул Савасард.

– Как я-то рад, дорогой мой друг! Как я-то рад!

Малам и Савасард обнялись.

– Ты почему убегал от нас?! Я кричал, кричал тебе! А ты будто не слышал! Дай-ка я обниму тебя побольнее, Мал-Малец в помощь мне!

Дэниел и Мэтью тоже поприветствовали Савасарда и Гройорга и обнялись с ними. Лишь Семимес оставался стоять в стороне и глядел на них исподлобья.

– Молодчина, Мэт-Жизнелюб! С эдакой скалы упал с двумя стрелами в боку, а тебе хоть бы что! – радовался за него Гройорг.

– Одинокому и Семимесу спасибо, – сказал Мэтью. – Это они меня у смерти отняли. А потом Фэлэфи с Лутулом не отходили от меня.

– Семимес, дружище, иди сюда – обнимемся! Спасибо тебе за Жизнелюба!

– Помнил, да забыл, – проскрипел Семимес и не сделал ни шагу навстречу Гройоргу.

– Вот те раз! Как это забыл?! Что, не признал нас с Савасардом?!

– Нашего Семимеса корявырь по голове ударил. Вот он и забыл, – пояснил Дэниел.

Савасард глазами спросил Малама, и тот ответил:

– Корявырь по голове ударил – это не вся беда. Фэлэфи сказала, заколдовал его кто-то. И кокон колдовской, что вокруг его головы, она завтра снимать примется.

Вдруг все стихли, увидев, что Гройорг ищет глазами ещё кого-то.

– Что с ним?! Признавайтесь! – потребовал он.

В ответ молчание лишь наполнилось скорбью.

– Что со Смельчаком, Дэн?! Признавайся!

– Умер наш Нэтэн-Смельчак, – сказал Дэниел и не смог произнести больше ни слова, потому что сжал челюсти, чтобы не позволить себе расплакаться.

– Умер? – хрипло прошептал Гройорг… и, поняв, что в этом слове заключён только один смысл, как бы он ни пытался найти другой, упал на колени, спрятал лицо в своих ручищах и заплакал.

Малам положил руку ему на плечо и, переждав, пока первая волна печали отхлынула от него, сказал:

– Пойдём домой, друг.

Гройорг встал и спросил, не поднимая глаз:

– Кто предал нас?

– Фэрирэф, – ответил Дэниел.

– Я знал… Малам, упреждаю тебя: я убью предателя, как только мы придём в Дорлиф. И не удерживай меня – один раз в жизни я пойду наперекор тебе… Меня не удержишь, Мал-Малец в помощь мне!

– Удерживать тебя не придётся мне. На Перекрёсток Дорог ушёл Фэрирэф, и судьба его там решаться будет, – ответил Малам.

– Или уже решилась, – сказал Савасард.

– Жаль, что перед смертью не увидел он моего гнева, – прохрипел Гройорг. – Никому я не желал этого, пуская в ход Мал-Мальца, а его бы убил дважды: сначала – свирепостью духа моего, потом – палкой.

– Пойдёмте домой, друзья. Теперь мы снова все вместе, – сказал Малам и тронулся в обратный путь.

– Все? Все так все. И Нэтэн-Смельчак с нами пойдёт, – прохрипел Гройорг и, повернув голову в сторону и немного вверх, обратился к тому, кого он хотел видеть, а может быть, и видел рядом с собой: – Пойдём, Смельчак. Нам с тобой есть, что вспомнить.

До реки, до места, где оставили ведро с уловом и корзинку со снастями, все, кроме одного, шли, не проронив ни слова. Этот один говорил за двоих, и никто не хотел мешать этой одновременно забавной и грустной беседе.

– Вот мы снова с тобой топаем. Думаю, тебя это не огорчает, ты ведь сам напросился в нашу компанию. Куда топаем? Малам сказал, домой. Стало быть, пока домой (Малам знает, что говорит). А там… там кто ж его знает. Смекаю только, что, пока мы с тобой Хранители Слова, засидеться нам не придётся…

…Помнишь, что ты сказал мне, когда увидел меня впервые? «Этот парень сойдёт за двоих». «А за троих не хочешь, смельчак?» – отбился я, и с тех пор ты стал Смельчаком… Нет, вру, ты всегда им был! Всегда был. «Что я, бояться их буду?» – вот твоя присказка, которой ты начинал драку. Ты не испугался этих тварей и не спрятался за каменья, когда, для пользы дела, мы все укрылись от их стрел…

…А помнишь, ты думал, что я каждую ночь видел в своих снах сковородку грибов? А я поддразнивал тебя: «Может, сковородку, а может, поляну». Говоришь, признавайся? Дразнишь меня? Что ж, открою тебе секрет: это была поляна больших-пребольших грибов. Уверяю тебя, ты не видывал эдаких…

…Спасибо тебе, Смельчак… За что? За свет в Красной Норе, будь она неладна. Ты заметил свет, который не заметил ни один из нас, даже Савасард-Ясный, склонный к таким штукам. Да-а. А свет твой указал нам выход из неё. А потом мы увидели другой свет – свет неба. Ты обрадовался и побежал, чтобы искупаться в нём. «Искупаюсь в родном свете!» – крикнул ты. «Да, Смельчак! Пора стряхнуть с себя ржу Красной Норы», – ответил тебе я…

…Знаешь, что я тебе скажу, Нэтэн-Смельчак? Тебя подстрелили, потому что ты неисправимый смельчак…

Гройорг разговаривал с Нэтэном и радовался, а друзья его: Мэт-Жизнелюб, Дэн-Грустный, Савасард-Ясный и даже Малам – незаметно плакали. Плакать было легко, потому что они шли друг за другом и не видели слёз друг друга… Лишь душу Семимеса не растеребил этот разговор: видно, он помнил, да забыл…

– «Ты ещё и лекарь, Квадрат?» – посмеялся ты, когда тебе было вовсе не до смеха. «Хотел бы быть им сейчас», – ответил я вполне серьёзно… Хотел бы быть им тогда, говорю я сейчас. Хотел бы быть им…

– Искупаемся, друзья! – громко сказал Гройорг, выйдя к реке.

Все остановились и не знали, что подумать: правильно ли они поняли последние слова его. Гройорг между тем скинул с себя походный мешок. Вслед за ним на землю полетели чехол с Мал-Мальцом, накидка, пояс с кинжалами и всё остальное.

– Похоже, это как раз то, что сейчас нам надо, – сказал Дэниел и последовал его примеру.

– Не желаешь наперегонки, Квадрат? – спросил его Мэтью.

– Не шути, парень, ты ещё не окреп.

– А ты бы хотел, чтобы я шутил?

– Ну, как знаешь! Я от драки никогда не откажусь, Мал-Малец в помощь мне! До того берега и обратно?

– До того берега и обратно, – ответил Мэтью.

– До того берега и обратно, – согласился Дэниел.

– Я тоже поплыву с вами, – сказал Савасард. – Хочу вновь окунуться в реку моего детства.

– Семимес, а ты?.. Хочешь вспомнить, что забыл? – спросил Дэниел.

Семимес не ответил ему, и это заставило Дэниела задержать на нём свой взгляд. Глаза Семимеса, его внимание, его мысли притянул к себе и не отпускал… и не отпускал… и не отпускал краешек тетрадки, в которой было спрятано заветное Слово. Он будто увидел эту тетрадь впервые и будто только что открыл для себя, как выглядит тот самый тайник, о котором он слышал. Дэниел понял это по его лицу, на котором нарисовалось что-то новое, какая-то жуткая мысль. Эта мысль оглушила Семимеса и отстранила его от всего вокруг. Дэниел подошёл к нему и толкнул его в плечо. Получилось резковато… потому что толкнул он не самого Семимеса, а то в нём, что напугало его чувства.

– Ты плывёшь с нами?

Семимес, вздрогнув, очнулся.

– Чего тебе? – проскрипел он как-то недружелюбно.

– Поплывёшь с нами, проводник? – постарался смягчиться Дэниел.

– Нет! – отрезал тот. – У меня с головой худо!

Неясная мысль проскользнула где-то близко. В ней было что-то зловещее. И Дэниел, повернувшись к друзьям, сказал:

– Плывите без меня.

– Что это ты передумал? – спросил его Мэтью.

– Что случилось, Дэн? – спросил и Савасард, заметив что-то неладное в нём.

Он махнул рукой: плывите, мол, и стал одеваться. Мэтью, так и не поняв, в чём дело, пожал плечами, но допытываться не стал. А Савасард, глянув на Семимеса, подумал, что всему своё время. Потом они оба посмотрели на Гройорга.

– Прыгаем, что ли?! Я уже ждать устал! – сердито прохрипел тот. – Чего уставились?!

И в самом деле, Мэтью и Савасард в полной мере оправдывали своим видом это замечание, потому что слишком откровенно, хоть и молча, задались вопросом, как же Квадрат поплывёт с таким горбом, да ещё наперегонки.

– Снимать нижнюю рубаху не собираюсь: в ней ему будет уютней, – прохрипел он, махнув рукой себе за спину. – Мэт, командуй, да поплывём!

– Пошли! – крикнул Мэтью, и трое из шести бросились в воду.

– Отец, пойдём домой! – недовольно проскрипел Семимес и взял ведро с уловом.

Оставив несколько лепёшек, завёртнутых в тряпицу, и флягу паратового чая подле одежды Савасарда, Малам поднял корзинку, и они вдвоём направились в сторону Дорлифа.

– Отец, – сказал Семимес, отойдя на несколько шагов, – я сам чешую соскребу и потроха выну, а ты рыбку зажаришь… А я смотреть буду, как ты её жарить будешь, ладно?

– Вместе пожарим, сынок.

– Вместе пожарим, отец.

Пока трое друзей Дэниела отдавали последние силы Флейзу, сам он надрывался на берегу:

– Мэт!.. Мэт!.. Давай!.. Мэт, прибавь!.. Прибавь, Мэт!.. Я с тобой!.. Слышишь, я с тобой!..

Если бы на первом месте из того, что умел делать Мэтью, не стояла возня с механизмами, то его, несомненно, заняло бы плавание. Его тело вспомнило это, как только врезалось в воду. И как ни хороши были его соперники, первым противоположного берега достиг он, обогнав Гройорга на два корпуса, а Савасарда на три. Выполнив же своё предназначение, привычка попросила подмоги у сил, а их-то у Мэтью и не осталось… и обратно он плыл… лишь бы доплыть до берега.

– Мэт, работай!

Мах его растерял задор, и руки отказывались бороздить воду.

– Мэт, я с тобой!

Ноги увязали, словно сама вода превратилась в тесто.

– Мэт, держись! Только держись!

Единственное, что оставалось Мэтью, так это только держаться за голос Дэна…

Главная драка разгорелась между Гройоргом и Савасардом, между неистовой жаждой подмять под себя Флейз и виртуозным умением поладить с ним… Когда до берега друзьям-соперникам оставалось проплыть всего четверть ширины реки, Савасарду удалось нагнать Гройорга… и даже на полкорпуса опередить его. Но как только Гройорг заметил, что хрустальные брызги слева от него подёрнуло золото огня, убегавшего вперёд, он всё понял и бешено заорал… Половина этого ора надрывала воздух, другая – заставляла воду сердито клокотать и пузыриться… Из обрывков слов и сгустков энергии, которые выплёскивались на берег, Дэниел уловил то, из чего в уме снова составил слова и чувства: «Лесовик! Не надейся, что мой горб поможет тебе одолеть меня! Я такой же горбун, как ты лесовик! Худая тактика – надеяться на чей-то горб!» Странно было слышать такое от человека с немалым горбом на спине, но чего не скажешь, когда на кону стоит победа?.. Так, дразня Савасарда, Гройорг ткнулся в берег на мгновение раньше него… и затем поплыл обратно, чтобы помочь Мэтью…

* * *

От первого тоста, произнесённого Гройоргом в память о Нэтэне-Смельчаке, до бокала вина, который он предложил выпить в честь дорлифских куполов, что водят дружбу с небом, прошли чуть ли не целые пересуды. Но никто в доме Малама не заметил этого. Это случилось, потому что слов, заполнявших пространство вокруг стола, становилось с каждым выпитым бокалом всё больше и больше… и они заполнили всю столовую, от свечи до свечи и от пола до самого неба… и пока они заполняли её, они беспрерывно жевали и пережёвывали время, от прошлого до будущего, и оттого-то в пространстве вокруг стола его будто и не было.

Гройорг, прохрипев тост насчёт дорлифского неба и осушив за него ещё один сбившийся со счёта влитого в него хоглифского «Янтарного», хоглифского «Пурпурного» и хоглифского «Кровавого» бокал, остался в стоячем положении. Подождав, пока все опустят свои беспечные сосуды, налил себе ещё «Кровавого» и, пустив бутыль по кругу, снова прохрипел, почти несбивчиво (всё-таки столько дней без сна!):

– Друзья мои, от самого малого, нашего Семимеса-Победителя, до самого великого, нашего Малама, выпьем за дорлифские ночи… ночи, кои не заставляют жизнь прятаться от них во тьме!

Никто не понял в точности смысла этого тоста, но все разом подняли бокалы за дорлифские ночи. И только морковный человечек, перед тем как поднять бокал, одёрнул своего квадратного друга:

– Гройорг!

– Отец, пусть скажет, – проскрипел Семимес. – Лишнее доброе слово не будет лишним.

– Что ты, Малам, дружище? Я сказал лишь о дорлифском небе, но и словечком не обмолвился о небе над…

– Гройорг!

В это самое время раздался стук во входную дверь.

– Я открою, – сказал Дэниел. – Похоже, кто-то из нас закрыл на крючок.

Тот, кто закрыл дверь на крючок, промолчал, потом подозрительно глянул ему вслед, потом потупил голову. Но никто ничего не заметил.

Дэниел открыл дверь и чуть было не вскрикнул: перед ним стоял облитый то ли полумраком, то ли полусветом бродяга, в грязных, запятнанных кровью лохмотьях, с безобразным лицом, словно изрезанным окровавленными прядями волос. Чтобы не дать звукам предать его, незваный гость прикрыл Дэниелу рот своей сильной рукой и яростно прошептал:

– Тихо, Дэн!.. Как Мэт?

Эти слова заставили Дэниела вглядеться в его лицо.

– Жив и здоров.

– Этот здесь?

Дэниел задумался лишь на мгновение и ответил:

– Здесь.

– Идём!

…Гость толкнул дверь в столовую – сидевшие за столом уставили на него недоумённые взгляды. Мгновение, другое – настала очередь слов. Но их опередил тот, кто помнил, да забыл. Схватив ближний к нему нож, он ловко вспрыгнул на стол и бросился на бродягу. Всё случилось так быстро и неожиданно, что ни Гройорг, ни Савасард, ни Мэтью не успели помешать ему. Лишь Малам, в ушах у которого стояли не только охрипшие тосты его друга, но и зловещие слова парлифской вещуньи, успел вскинуть свою палку. Помнил-да-забыл, вскрикнув от боли и выронив из подбитой руки нож, махнул со стола прямо к двери и, одним движением сбив с ног бродягу и Дэниела, опрометью рванул к комнате Семимеса. Все устремились за ним… Дверь, хлопнув перед самым носом Савасарда, преградила им путь. Мэтью и Гройорг принялись стучать в неё кулаками.

– Открывай, парень! С нами не потягаешься! И не удумай в окно улизнуть! Мы за тобой пса пустим, а за псом – самых злых ферлингов во всём Дорлифе! – хрипло кричал Гройорг.

– Постойте, друзья! – воскликнул Малам. – Дайте ему опомниться, а мне… с сыном поздороваться, наконец… Сынок, дорогой мой, как ты?

– Плохо, отец. Подвёл я тебя. Очень подвёл. Неосмотрительностью своей подвёл.

– Что ты, Семимес! Что ты такое говоришь! Не горюй. Не горевать нынче надо. Ты дома. Какой-никакой, а всё-таки живой. Ты дома, сынок.

– Красная Пещера забрала моё внимание и истощила мои разум и чутьё. Шагнув из тьмы в полусвет Ведолика, я увидел сражённых корявырей и не смекнул, что меня может поджидать живой корявырь.

И по эту, и по ту сторону двери всё замерло и внимало Семимесу.

– Этот гад, – он кивнул на дверь, – камнем ударил меня по голове прежде, чем я махнул палкой на шорох надо мной. Он затаился на скале над самой пещерой.

– Ты тоже пробил мне голову, – раздался поспешавший скрипучий голос из комнаты Семимеса.

– Заткнись, парень! – прохрипел Гройорг. – Не то я пущу в ход своего Мал-Мальца, Мал-Малец в помощь мне, и ты вовсе забудешь про то, что у тебя была голова!

– Гройорг! Не место здесь Мал-Мальца расчехлять!

– Этот гад думал, что убил меня (ведь думал, гад?!), и стал стаскивать с меня рубаху. А я очнулся и увидел перед собой себя… и, известное дело, оторопел… Отец, друзья мои, этот гад вонзил в меня кинжал, – при этих словах Семимес задрал тряпку, которая прикрывала его тело: рана на груди была плотно заткнута листьями какого-то растения, поменявшими цвет с зелёного на багровый.

– Я сбегаю за Фэлэфи? – предложил Дэниел.

– Назад, парень! – остановил его Семимес. – Не стану я перед Фэлэфи в таком виде красоваться.

– Потом, Дэн, – мягко сказал Малам и обратился к Семимесу: – Сынок, я тебя ещё не обнял. Иди сюда… Спасибо, что живой вернулся.

– Малам, дай-ка и я его обниму, – прохрипел Гройорг. – С возвращением, Победитель! И спасибо тебе за нашего Жизнелюба!

– Одинокому спасибо – не мне одному, – ответил Семимес.

– Ну, здравствуй, проводник. Признаться, я не узнал тебя сразу, – сказал Дэниел и тоже обнял его.

– Привет, друг. «Стони, Жизнелюб, стони… Я разберу, о чём ты стонешь, очень разберу».

– Запомнил? – Семимес улыбнулся.

– На всю жизнь, проводник, – сказал Мэтью, и они обнялись.

– Я верил, что ты вернёшься, но знал, что всему своё время. И оно пришло, – сказал Савасард и тоже обнял его.

– Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что всякий останется тем, кем был, если он кем-то был, – сказал Семимес.

– Если бы я был Семимесом, – раздался горестный скрип из-за двери, – я бы не ударил никого камнем по голове и ни в кого не вонзил бы кинжал.

– Ты, гад, видно, подумал, что я забыл про тебя. Не-ет, я вовсе не забыл про тебя. Просто сначала мне надо было обняться с друзьями… которых у тебя никогда не было и не будет. Теперь же пришёл черёд расквитаться с тобой.

– Э, не надо так! Круда не виноват. Повелитель Трозузорт велел Круде убить тебя. А Сафа обратила Круду в Семимеса.

– Вот те раз! Есть ещё какой-то Круда и какой-то Трозузорт, будь они неладны?! Где же они прячутся?! Признавайся! – возмущался Гройорг.

– Зусуз нынче зовётся Трозузортом, Гройорг, – пояснил ему Малам.

– Тот самый Зусуз?

– Другого не знаю. Нынче Тьмою повелевает он.

– Мы доберёмся до него, дружище, Мал-Малец в помощь мне!

– А Круда – это я. До того, как стать Семимесом, я был им.

(Круда говорил правду. В ту самую ночь, когда Дэниел и Мэтью впервые появились в доме Малама, Трозузорт, вернувшись в Выпитое Озеро после встречи с Надиданом, позвал к себе в башню Сафу и Круду (такого же полукровку, как и Семимес, и похожего на него внешне). Он по памяти нарисовал Семимеса: ещё бы, они едва не схлестнулись друг с другом у камня у подножия Харшида. Затем спросил Сафу:

– Они похожи: тот, что на рисунке, и Круда?

– Да, Повелитель, – ответила та с довольством, вспомнив в эти мгновения Повелителя Тронорта, который рисовал её.

– Властны ли твои руки сделать его лицо точно таким же, как на этом рисунке?

– Да, Повелитель. Но для этого… – Сафа замялась.

– Говори!

– Для этого рисунок надо сжечь.

Трозузорт немедля поджёг его.

– Повелитель, опусти его мне на ладонь, – сказала Сафа.

– Ты не боишься огня?

– Не боюсь, если очень захочу обуздать его.

Трозузорт положил лист, съедаемый пламенем, ей на ладонь. Сафа приблизилась к Круде, который стоял в стороне.

– Не страшись, – сказала она ему.

– Ладно, – проскрипел тот.

Сафа ловко подхватила дым от тлевшего листа другой рукой и, обдав им лицо Круды, принялась обматывать его голову, будто это был не дым, а длинная тряпица. Она подхватывала, обдавала и обматывала ещё и ещё… и приговаривала:

– Дух, наполни плоть – плоть, прими дух… Дух, наполни плоть – плоть, прими дух… Дух, наполни плоть – плоть, прими дух…

Круда дрожал всем телом и стонал: ему было нестерпимо больно. Хотелось кричать. Но глаза Трозузорта заставляли его сжимать крик челюстями, и он стонал. Тело его и душа его противились вторжению того, что жгло и корёжило его лицо и голову. Но руки Сафы были сильны и непримиримы: они словно вдавливали в него чуждое.)

– Ты хотел убить меня дважды, – проскрипел Семимес. – Выходи!

– Нынче я не хотел убить тебя. Просто я хотел, чтобы тебя не было. Тогда я остался бы Семимесом и жил бы с отцом в нашем доме. И ходили бы мы с ним в лес по грибы и на речку леща удить.

– Замолкни, гад! Здесь только один Семимес! Это я! И я вызываю тебя на честный бой… один на один. Отдай мне мою палку и выбери себе оружие (хочешь – возьми топор, хочешь – кинжал… хочешь – вилы), и будем биться.

– Семимес не станет драться с Семимесом! – отбивался Круда. – Семимес не хочет драться с Семимесом! Он хочет остаться в этом добром доме и жить по-доброму! Ему полюбилась такая жизнь!

Те, кто был по эту сторону двери, переглянулись.

– Меж прощением и местью оказался ты, сынок, и все мы вместе с тобой, – сказал Малам. – Надо выбирать.

– Постойте! – сказал Савасард. – Семимес сделает выбор. Но сначала пусть Круда ответит на мой вопрос.

– Спрашивай его, Савасард, – согласился Малам.

– Валяй, задавай свой вопрос, лесовик, – нехотя согласился Семимес.

Савасард приблизился к двери.

– Круда.

– Называй меня Семимесом, огненноволосый.

– Эй, корявырь! Здесь только один Семимес! – крикнул Мэтью, ударив кулаком в дверь.

– Э, Мэт, не надо так! – огрызнулся Круда.

– Может, тебя ещё по головке погладить, убийца? – возмутился Дэниел.

– Убийца, – повторил за ним Семимес.

– Фэлэфи завтра придёт и погладит. У неё добрые руки… и сердце доброе… не как у Сафы. А я… вовсе не убийца. Я никого не убил, кроме барана, которого вы давеча ели.

– До завтра ещё дожить надо, парень! – прохрипел Гройорг.

– Ладно, зовите меня Крудой. Только я не вернусь в Выпитое Озеро. Здесь мне лучше. В Выпитом Озере я в норе жил. И отца у меня не было.

– Слушай меня, Круда!

– Я слушаю тебя, огненноволосый. Ты не злой человек.

– Для чего Трозузорт велел тебе убить Семимеса?

Круда не ответил.

– Все корявыри, что поджидали нас в ущелье Ведолик, все, коих мы не убили у пещеры, увязались за нами в погоню. Ты же затаился. Тебе нужен был только Семимес. Так? – спросил Савасард.

– Признавайся! – потребовал Гройорг.

– Так, так… Повелитель Трозузорт прислал за мной Сафу. Я тут же явился в башню. Повелитель сказал: «Если Дара не возьмёт тела двух дорлифян с собой в Выпитое Озеро, найди среди убитых или убей сам того, чьё лицо ты носишь теперь, Семимеса, сына Малама, и иди вместо него в Дорлиф, к отцу его. Там смотри и слушай. Как узнаешь о заветном Слове, будь всегда подле того, кто прячет его у себя. Стань Семимесом, другом его и верным телохранителем. Слово не трогай. Я сам возьму его, когда оно будет в пути». Потом Повелитель велел мне сесть на Шуша (так он кличет своего горхуна), и мы полетели к Кадухару в отряд Дары. Потом с отрядом Дары я добрался до ущелья Ведолик и затаился.

– И как же ты намерен указать путь Слова Трозузорту? – спросил Гройорг.

– Я знаю как, – сказал Дэниел. – Похоже, на нём волос, такой же, как был на мне.

– Какой ещё волос?! – спросил Гройорг, округлив глаза.

– Лэоэли подарила мне перед дорогой пёрышко. Оно висело на волосе.

– Помню, Дэн-Грустный, как не помнить!

– Пёрышко Фэрирэф надел на волос, чтобы он указывал наш путь Повелителю Тьмы. А Фэрирэфу его передал тот, кто убил Суфуса и Сэфэси.

– Это был волос Сафы, – проскрипел Круда. – На мне тоже волос Сафы. Повелитель Трозузорт сказал: «Не снимай волоса, Круда. По нему Сафа узнает, где ты».

– А ну выходи! И отдай этот волос нам! – потребовал Гройорг (его терпение иссякло).

– А мне мою палку! – проскрипел Семимес.

– Вы не убьёте меня?.. Не убьёте?..

– Не убьём, – ответил Мэтью. – Ты же слышал: Семимес вызвал тебя на честный бой, один на один.

Наступило молчание. Потом за дверью снова раздался голос Круды:

– Э, Семимес.

– Что тебе ещё?

– Семимес, я не хочу драться с тобой. Я хочу быть твоим братом. Согласен? Тогда я выйду и верну тебе твою палку и, в придачу, отдам волос.

– Ты ещё торговаться будешь?! – возмутился Мэтью. – Открывай дверь и выходи!

– Круда, послушай меня. Поступи так, как подсказывает тебе твоё сердце, а не твой страх, – сказал Малам (голос его был проникновенным).

– Ладно, отец, – проскрипел тот после недолгого молчания, затем открыл дверь и шагнул в коридор. – Вот твоя палка, брат. Возьми её.

Семимес пристально посмотрел на него… и взял палку.

– Теперь давай волос! – прохрипел Гройорг.

Круда задрал правую штанину. Вокруг ноги над коленом был намотан и завязан волос. Он наклонился, перекусил его и отдал Семимесу.

– Его надо немедля сжечь, – сказал Савасард. – Тогда путь Слова будет скрыт от глаз Повелителя Тьмы.

– И тогда велик будет гнев его, – сказал Малам. – И Тьма не сегодня-завтра выйдет из границ Выпитого Озера и двинется на Нэтлиф. Но у нас нет другого выхода: Слово нельзя подвергать опасности.

– Я сожгу волос корявыря, отец. Но не стану поганить камин и сделаю это на улице.

– Верно, сынок. Мы все выйдем с тобой и все будем осторожны, памятуя о словах парлифской вещуньи.

– О каких, отец?

– Дэн, дорогой, прочти стих. Все должны задуматься над словами Гушуги.

– Я попробую, Малам.

Сын Озера, спрятанный в кокон в ночи,

Внимай мне чрез силу. Внимая, молчи.

– Это про меня, – проскрипел Круда. – Это я сын Озера. У меня нет отца… не было отца.

– Эй, сын Озера! Дай послушать – не мешай! – прохрипел Гройорг.

Дэниел продолжил:

– Огонь по пятам за тобою бежит,

А рядом тропинка другого лежит.

Ты видел его угасающий лик.

И снова увидишь. Уж близок сей миг.

– А эти слова про нас с тобой, брат, – не удержался Круда.

– Да, это про нас с тобой… брат, – проскрипел Семимес.

Все удивлённо посмотрели на него.

– Дальше, Дэн, – сказал он.

– Прощение мести заглянет в глаза.

Огонь беспощаден – бессильна слеза.

– Это снова про меня, – горестно проскрипел Круда. – Поджарит меня Повелитель Трозузорт.

– Это про всех нас, – сказал Малам.

– Мы сожжём волос, и он тебя не найдёт, – сказал Дэниел.

– Точно, – сказал Мэтью. – И мы ещё посмотрим, кто кого поджарит.

– Мы ещё посмотрим, кто кого поджарит, – вторил ему Круда.

Семимес зашёл в свою комнату и взял свечу. Затем все вышли из дому.

– Давайте от крыльца подальше отойдём, – предложил Дэниел.

Так и сделали.

– Поджигай, Победитель, – прохрипел Гройорг, – а то я спиной чую взгляд Зусуза.

– Трозузорта, – поправил его Мэтью.

– Трозузорта, будь он неладен! Я-то его Зусузом знавал.

Семимес набросил волос на палку и поджёг оба его конца. Охваченный пламенем, волос начал корчиться.

– Противится гад, – заметил Мэтью.

– Противится гад, – проскрипел Круда, довольный тем обстоятельством, что гад вовсе не он, а волос Сафы, от которого он освободился.

Волос и вправду сопротивлялся огню, потому как в нём была сила Сафы.

* * *

Правую руку Сафы вдруг обожгло. Она тотчас смекнула, откуда этот зов и, не мешкая, достала из рукава откусок. Выскочив из своей комнатушки, она быстро пошла по ступенькам наверх. Она держала откусок перед собой, будто боялась потерять его. Он обжигал её пальцы… Он теребил её мысль…

– Повелитель! – хрипло вскрикнула она, ещё не достигнув двери.

Трозузорт услышал её тревожный голос и открыл ей, не дожидаясь стука.

– Повелитель, смотри! Откусок, найди волос, что тебя потерял.

Как только Сафа произнесла эти слова, откусок отклонился и стал извиваться, словно насаженный на крючок червь. В мгновение он побелел.

– Что с ним? – спросил Трозузорт.

– Они сжигают мой волос, и откусок умирает вместе с ним от жара.

– А Круда? Ты можешь что-то сказать про Круду?

– Я чую, что он жив… Он предал тебя, Повелитель.

– Я убью его!

– Повелитель…

– Говори.

– Ты не сразу убьёшь его. Тебе придётся ждать, – сказала Сафа и потупила голову.

– Ты сказала это неспроста. Ты чего-то хочешь. Подними глаза… Я вижу в них жажду мести. Ответь: ты можешь убить Круду теперь же?

– Могу, Повелитель.

– Как?

– Огонь поможет мне. Огонь, что сжигает мой волос. Огонь, что раскалил откусок добела.

– Так убей же его!

Тотчас Сафа закатила глаза и произнесла сиплым шёпотом:

– Волос мой, сожги того, кто отрёкся от тебя.

Она фыркнула от недовольства собой… напряглась… лицо её окаменело… по всему телу её пробежала судорога.

– Волос мой, сожги того, кто отрёкся от тебя, – прошептала она, едва шевеля губами, и сильно дунула на откусок.

* * *

Когда волос Сафы догорел, Семимес махнул палкой, чтобы прах слетел с неё.

– Пусть ветер унесёт тебя прочь от нашего дома, – проскрипел он. – Пойдёмте, друзья.

– И то верно, Семимес-Победитель: чтобы этого поганого духу здесь вовсе не было, Мал-Малец в помощь мне!

– Друзья, надо выпить за эту маленькую победу, – предложил Мэтью.

– Да, дорогие мои, пойдёмте-ка в дом и выпьем. Да ещё какой-нибудь повод поднять бокалы найдём, – сказал Малам и взглянул на Семимеса, потом на Круду.

И все направились к дому. И никто не видел, как пепелинки только что сгоревшего волоса, словно от дуновения ветра (но не от дуновения ветра), взмыли и, зардеясь, упали на голову, плечи и спину Круды. И в тот же миг всего его охватило безудержное пламя, будто и волосы его, и одежда на нём, и сам он были пропитаны смолой. И он закричал истошным криком от нестерпимой боли. Все бросились к нему, но бросок этот был равен лишь одному шагу: Круда сгорел в мгновение ока, и спасти его не было никакой возможности. Безумный крик его, оторвавшийся от пламени, оборвался на слове, которое различили все:

– Семимес!

От Круды не осталось ничего – лишь кучка пепла. И только свет от дома Малама не дал тьме, как-то вдруг упавшей на землю, скрыть всё из виду.

– Я соберу… Круду и развею его в липняке, – тихо сказал Семимес. – Со мной не ходите – я сам.

…Хранители Слова, все, кроме Семимеса, собрались в гостиной. Они сидели у камина… сначала молча… потом – разбавляя тишину скудным словом… Во всех них как-то незаметно, вдруг, зародилось одно чувство, в добавление к другим, которые были свои у каждого. Это общее чувство перевесило все остальные. Во всех них зародилось чувство, будто что-то закончилось, что-то такое, что заставляло сказанное одним из них делить на всех, как хлеб у костра. Странное чувство, густо окрашенное грустью. Оно не покидало их душ, потому что то время, в котором они теперь пребывали, словно попало в пустоту. И они словно ждали, когда на смену этой пустоте придёт что-то новое и заставит всех подхватить то, что будет сказано одним из них…

Только Семимес всё ещё жил наполненной какими-то незаконченными делами жизнью. Он словно догонял своих друзей. Вернувшись из липовой рощи, он смыл с себя следы семнадцатидневного похода и надел, наконец, свою любимую светло-коричневую рубашку. Потом постоял у стены с вороным… погладил его по гриве столько раз, в скольких статуэтках он скакал по полкам. Что-то сказал им неслышно… Потом в столовой вместе с отцом поднял бокал хоглифского «Янтарного» за возвращение домой и, отведав жаркого из баранины, добрым словом помянул Круду:

– Спасибо, брат, тебе за барана. Скажу честно: было дело, по дороге домой вспоминал я о еде, не однажды вспоминал, очень вспоминал. Но мысль о баране на сковородке не залетала мне в голову. Когда же я увидел на столе среди других кушаний жаркое из баранины, мысли об этих других ушли сами собой… на потом, так просились в рот эти румяные кусы. Даже ароматный лещ остался на потом, до него я ещё доберусь… Жаль, брат, что мы не сможем поохотиться вместе… Жаль, брат, что мы не сможем вместе посидеть на берегу Флейза и поудить леща… Жаль, брат, что мы не сможем пойти с тобой в лес по грибочки и дорогой поболтать о том, о сём. Очень жаль.

Потом вдвоём с отцом они отправились к Фэлэфи. Малам настоял на этом:

– Леченная впопыхах рана, сынок, что недобитый зверь: мёртвый, да укусит.

Правда, и сам Семимес в душе был не прочь предстать перед ней настоящим воином. Вот и пошли… По дороге отец сказал ему о Нэтэне. И всё время, пока Фэлэфи возилась с его ранами, сначала с той, что на голове, затем с той, что на груди, он тихо плакал, забыв о том, что он воин. Она не мешала ему и, отдавая его телу живительную силу своих рук, разговаривала с Маламом… Под конец беседы Малам спросил её:

– Фэлэфи, дорогая, скажи, много ли стрел осталось в доме вашем, кои Нэтэну принадлежали?

– Остались, дорогой Малам. Видно, понадобились они тебе, коли спрашиваешь?

– Есть такая надобность. Прихвачу их с собой, ежели вы с Лутулом своим чувством против не будете.

Фэлэфи принесла два колчана со стрелами.

Когда настало время прощаться, Семимес решился спросить её:

– Фэлэфи, знаешь, кто спас нашего Мэта?

– Мэт сказал, что это был ты и Одинокий.

– Да, это был Одинокий… И он открыл мне одну тайну… И я хочу открыть её тебе, очень хочу.

– Семимес, дорогой мой, я слушаю тебя.

– Одинокий – твой отец, – сказал Семимес, и лицо его просияло.

И её лицо просияло от счастья, наполнившего сердце её.

– Благодарю тебя, Семимес. Вслед за горем в наш дом постучалась радость.

– Да, Фэлэфи, радость. Я верю, ты ещё увидишь его.

(С тех пор как Шорош разлучил Фэлэфи с её отцом, минуло девяносто три года, и все эти годы Фэлэфи жила с верой, что он не сгинул, и в ней теплилась догадка, что Одинокий, о котором ходила добрая людская молва, и есть её отец. Теперь она знала это наверняка).

…Не мог Семимес не повидать ещё одно доброе существо, для которого всегда было место в его сердце.

– Здравствуй, Нуруни, – сказал он, войдя в хлев.

Услышав родной голос, вторгшийся в её сочно-зелёный сон, коза подскочила и, поймав носом знакомый запах, от прилива радости бросилась, словно очумелая, на Семимеса и сбила его с ног. Сидя на настиле, он поймал её за голову и не дал бодаться.

– Вот так так! Не пойму, признала ты меня или за дурачка Кипика приняла, так бодаешься.

Нуруни продолжала напирать. Семимес стал гладить её по шее и спине и приговаривать:

– Успокойся, успокойся, хорошая моя. Всю рубашку обслюнявишь, дурёха, только что чистую надел. Ну что, не обижал тебя Кипик?.. Вот и хорошо. На-ка сахарку. Отец-то, небось, не баловал тебя, на подножном корме держал. Хрупай, хорошая моя, хрупай сахарок… Ну, я пойду, мне ещё кое-кого навестить надо.

Семимес поднялся, вышел из хлева и направился к дальней иве. Подойдя, встал на колени и сдвинул камень. Просунул руку в норку и осторожно тронул пальцами бархатный мешочек. И заговорил полушёпотом:

– Спи, спи, не тревожься. Спи и слушай мой рассказ. Нынче я вернулся из похода… Я вспоминал о Тебе каждый день из семнадцати, прожитых мной вдали от Тебя. Каждый день выпадало мгновение, когда можно было забыться. И тогда я думал о Тебе и об отце… Я мог не вернуться из этого похода или вернуться, как вернулся один из нас, Хранителей Слова, тот, кого называли Нэтэн-Смельчак. Ты знаешь, как он называл меня?.. Волчатник. Так он выказывал мне почтение. Скажу тебе… не хвастая: поход прибавил почтения ко мне. Я подметил это сразу, как только вернулся домой. Как он мне, этот парень, что упал со скалы: «На всю жизнь, проводник». Такое не выдумаешь, не приложив к мысли сердца. На всю жизнь запомнил Мэтэм слова мои, что удержали его в Мире живых лучше всякого зелья. Ничего на свете в те мгновения не было для него нужнее их. Оттого и запомнил на всю жизнь. А этот… славный лесовик? Как он мне: «Я верил, что ты вернёшься». Известное дело, верил: на себе мою силу испытал. Правду сказать, сам-то я не очень верил, что выживу. Однако ж выжил… Вот Гройорг, тот молодец! Сказал просто и самое главное: «С возвращением, Победитель! И спасибо тебе за нашего Жизнелюба!» Ещё скажу Тебе, что я опечален… очень опечален… Один гад ударил меня камнем по голове… и воткнул в меня кинжал. Убить меня хотел. Можно сказать, убил. Лишь мысль о Тебе и об отце подняла меня… и ещё одна мысль – о том, что я подведу Хранителей Слова… Не должен самый корявый из людей подводить их. Если бы подвёл, они бы все разом так и проговорились: «Этот подвёл… Этот подвёл». А я взял и не подвёл. И вернулся… чтобы они так не сказали… и ещё, чтобы убить этого гада… Но вдруг всё повернулось. Оказалось, что убивал он меня не по своей воле. Оказалось, что по своей воле он назвал меня братом… Братом. Как он мне: «Семимес, я не хочу драться с тобой. Я хочу быть твоим братом. Согласен?» Скажу Тебе так: у меня никогда не было брата – только отец… и Ты. И только он появился у меня, этот мой брат, с неправильным именем Круда, как… как сгорел в огне, что послал по пятам за ним Повелитель Тьмы. И не успели мы ему имя на правильное поменять… А знаешь, чем рознятся меж собою мои друзья и мой брат? Они своими речами словно поощряют меня, а брат мой Круда ждал, чтобы я его поощрил… Всё, пойду я… Нет, не всё… не всё… Как он мне: «И ещё скажу тебе, Семимес, сын Малама, то, чего прежде никому не говорил». И он открыл мне свою тайну. Оказывается, Одинокий – отец Фэлэфи, Норон. Теперь всё. Теперь пойду.

Семимес отнял горящие пальцы от бархатного мешочка, вынул руку из норки и задвинул её камнем. И отправился домой.

Перед тем как занять своё место у камина среди Хранителей Слова и на какое-то время погрузиться, как и они, в ожидание, похожее на пустоту, Семимес приступил к последнему делу, очень приятному и самому домашнему… Когда он перенёс из своей комнаты в гостиную и повесил на стену первую полку с грибочками, Мэтью спросил его:

– Помочь, проводник?

– Спасибо тебе, Мэт. Но своей беготнёй ты помешаешь мне привыкать к дому.

Вскоре гостиная обрела свой прежний вид.

– А скучнее было без этой красоты, Мал-Малец в помощь мне! Победитель, иди к нам! А то кого-то не хватает без тебя!

– Известное дело, без меня вам меня не хватает, – с довольством проскрипел Семимес, сел у камина и подбросил в огонь полешко.

– Меж домом Малама и Дорлифом могла бы быть такая же грибная поляна. И название ей не надо придумывать. Оно есть – Дорлифская Грибная Поляна, – прохрипел Гройорг под стать хрипливому огню в топке.

Все попытались представить, как будет выглядеть его странная мечта, воплощённая в жизнь. Это было не так-то просто… Его голос прервал это непростое занятие:

– Добрые всё же в Дорлифе ночи: захочешь потеряться – не потеряешься!

Все согласились с ним насчёт «добрые», хотя и не очень поняли насчёт «потеряться». И промолчали.

– В Дорлифе рурики ни к чему, разве что для забавы, – прохрипел Гройорг что-то совсем непонятное.

– Гройорг! – услышал он голос, вернувший его из мира грибных полян, злых ночей и бесполезных в Дорлифе руриков.

Морковный человечек сидел на диване, приютившись в его дальнем от камина углу, сидел и радовался, глядя на Семимеса и его друзей. И печалился, потому как знал, что скоро наступит мгновение, когда он скажет: «Друзья мои, поспите чуток. Подниму вас до свету. Слово нести надо. И пусть темень будет слепой в этот час».

Книга третья

Вне истории. Возвращение к себе

Глава первая Какие-то люди

Мартин вдруг прервал свой устремлённый, решительный бег и, коротко оглядевшись, присел подле того, кого минутой ранее скрыли заросли папоротника и кто ещё мгновением ранее заставил его не на шутку всполошиться. (Вместе со своим родным дядей он совершал плановый обход леса. Они как обычно держались на некотором удалении друг от друга, изредка проверяя окликами количество ярдов между ними, а значит, и надёжность взаимной поддержки).

На земле навзничь, неподвижно, казалось, не пробуя чувствами жизнь, лежал человек… юноша, на первый взгляд, чуть старше самого Мартина, лет восемнадцати-девятнадцати.

– Дядя Сэмюель! Дядя Сэмюель! Сюда! Быстрее! – кричал Мартин.

– Где ты? – откликнулся тот. – Потерял тебя!

Мартин, словно ошпаренный колючей щетиной ежа (коему по рождению претит роль зайца), вынырнул из высокой травы и яростно замахал руками:

– Сюда, сюда! Быстрее! Он здесь!

Он пытался дозваться напарника, не только напряжением глотки добавляя звуку пронзительности, но помогая словам усердной жестикуляцией и гримасничаньем, которому безраздельно предавалась лишь одна половина его лица, не желавшая покориться другой, казалось, безжизненной, но обладавшей какой-то скрытой властью над всеми жилками, что связаны невидимыми нитями с душой. И облик, и телодвижения Мартина выдавали нетерпение в нём, как будто он наткнулся на нечто такое, чему назначено было изменить его жизненный путь и что теперь заставляло его подгонять время.

Сэмюель, подстёгнутый волнением племянника (сначала слышимым, а затем и зримым) и промелькнувшим в голове: «Кто этот „он“?.. человек?.. раненый человек?», убыстрил шаг, и едва лицо Мартина, раскрасневшееся и покривлённое, успело ещё раз… и ещё раз стереться и вновь нарисоваться над синевато-зелёной рябью, как они поравнялись.

– Жив?

В ответ Мартин пожал плечами: ему не хотелось признаваться в своём подозрении, что незнакомец, распластанный на земле, вовсе не жив. Оба опустились на колени. Рука Сэмюеля прильнула к шее юноши.

– Как семенит, ударов двести, не меньше… Всё вроде бы цело… ран нет… крови нет. Та-ак… Шея не свёрнута – и это главное. Кто же тебя, бедолага, так опрокинул?

– Дядя Сэмюель, их двое было. Второй рванул в чащу.

– Второй, говоришь? – сосредоточенность на лице лесника ещё больше нахмурилась. (Он, а вслед за ним и его добровольный помощник поднялись, чтобы лучше осмотреть место). – Рванул в чащу?.. Что ж его так подогрело? Понятно что. Но почему?.. Какие мысли на ум приходят, сынок?

Мартин опустил голову, чтобы спрятать глаза, точнее, один глаз, тот, что его выдавал, правый: он не любил, когда кто-то (даже дядя Сэмюель) видел, как он ищет мысль. Через полминуты он ответил:

– Эти двое сказали много слов.

Вопросительный взгляд Сэмюеля не отпускал его, и Мартин пояснил:

– Они заблудились, стали психовать и сказали слишком много слов, и тот, – Мартин кивнул в сторону, – ударил нашего парня.

– Разве что одним ударом свалил, следов драки не видно. А вот если бы спорили безоглядно, мы бы их за милю услышали. Нет, здесь что-то похитрее свалки задиристых слов… что-то похитрее…

И тут Мартин заметил, что глаза дяди Сэмюеля словно отделились от смысла слов, которые продолжал произносить его рот, и прониклись смыслом чего-то другого, того, что находилось где-то за спиной Мартина и что было в эти мгновения важнее всякой болтовни. Он сообразил: «Второй!», обернулся и оглядел лес: ничего… ничего того, что притянуло бы глаз своей новизной или зацепило настораживающим движением.

– Юркнул за дерево и притаился, – тихо сказал Сэмюель и затем прокричал, громко, но нарочито дружелюбно: – Эй, незнакомец! Хватит в прятки играть! Давай к нам! Ты поможешь нам, мы поможем тебе! Твой спутник жив!..

– Боится.

– Однако же не уходит.

– Не уходит, – согласился Мартин. – Ещё попытаться?

– Если боишься подойти, – продолжил уговоры Сэмюель, – хотя бы отзовись, и поговорим на расстоянии… не доверяя друг другу… как Клинт Иствуд и Ли Ван Клиф в «На несколько долларов больше». Согласен?

– Дядя Сэмюель, человек без имени и полковник Мортимер, – подсказал Мартин (он любил Клинта Иствуда и вместе с дядей пересмотрел все фильмы с его участием, даже, как он выражался, «древнюю классику»).

– Человек без имени и полковник Дуглас Мортимер! – прокричал Сэмюель. – Примерь на себя любого!.. Не любишь вестерны? Это твоё право! В любом случае не упусти своей выгоды! Мы лесники! И если вы с приятелем заплутали, выведем вас к шоссе! Слышишь меня? Решайся!

Из-за дерева раздался короткий глухой звук, походивший на рык зверя, и в следующее мгновение фигура, не отчётливо, но всё же различимая как человеческая, метнулась в глубь леса.

– Чёрт! – выругался от досады Сэмюель. – Ещё огрызается, лучше бы слово человеческое сказал. Ничего он толкового не смотрел.

– Я догоню его, – предложил Мартин (в глазах его была решимость, но ему нужно было одобрение лесника: в пределах их просторного, на многие мили простирающегося обиталища последнее слово всегда оставалось за ним, и всегда оно было справедливым).

– Не стоит, Мартин. Думаю, не стоит. Он вернётся. Подле этого парня он оставил немного себя, и эта приманка заставит его кружить где-то поблизости.

Слушая дядю и внутренне соглашаясь с ним, Мартин одновременно искал лазейку: азарт охотника за головами разгорался в нём и брал верх над здравым смыслом. И в каком-то закоулке души, там, где прячутся всякие мысли и мыслишки, он нашёл резон, который помог ему настаивать на своём.

– Но он… он же заблудится. Можно я догоню его?

Сэмюель всё понял и теперь ответил всего одним словом:

– Давай.

Не мешкая больше ни секунды (ведь теперь всё зависело только от его прыти), Мартин бросился в погоню… И вдруг услышал:

– Постой, Мартин! Постой! (Он резко прервал бег и огрызнулся взглядом: в нём не было злости – лишь раздражение.) Камень оставь!

Мартин привычным движением отстегнул небольшую, но увесистую сумку от поясного ремня и быстро снял её, перекинув через голову другой, узенький, ремешок, на котором она свисала с плеча. Затем бросил её к ногам Сэмюеля и снова забыл обо всём, кроме странного рыка, который так неожиданно дёрнул за нерв, связанный с его потаёнными мечтами.

– Удачи, сынок! – нагнал его голос дяди.

Впервые за три года Сэмюель попросил Мартина расстаться (конечно, только на время) со своим камнем. Впервые за три года он вообще заговорил с ним об этом камне.

* * *

Три года назад этот камень стал причиной нешуточной ссоры между ними.

Однажды во время обхода леса Сэмюель наткнулся на поваленную молодую берёзу, крона которой ещё не успела завянуть. Ствол её был сломан каким-то странным, непривычным глазу бывалого лесника, способом на высоте приблизительно пяти футов от земли. На некотором расстоянии от неё он обнаружил ещё одно деревце, загубленное точь-в-точь как первое и, казалось, безо всякой цели, без разумения. («Задачка», – сказал он себе). На следующий день ещё три и подле двух из них – следы ботинок Мартина. «Он видел, – подумалось Сэмюелю, – но молчит, не хочет расстраивать меня».

За обедом, когда ярды, разделяющие и сближающие дядю и племянника, по обыкновению уменьшились до футов, он сказал:

– Мартин, надо будет нам с тобой задачку одну решить. Ты, должно быть, приметил: в полумиле от дома по направлению к Верхнему озеру кто-то или что-то, не пойму, губит молодые деревца. Не спиливает, не срубает – просто переламывает «хребет». (Мартин вернул на тарелку кусок рыбы, который уже подносил ко рту, и потупил голову.) Никак не возьму в толк, какой в этом смысл и кто может такое вытворять. Точно, не ураган, да и не вчера он навещал наши края. На зверя не похож: остались бы особые метки. На человека вроде бы тоже: какая тут цель?.. не пойму…

– Это я сделал… с моим другом, – не поднимая глаз, приглушённым голосом сказал Мартин.

– Как ты?! – прошептал Сэмюель, громко, словно отталкивая, словно не желая принять то, что услышал (он опешил от этого нелепого признания). – Сынок!.. С каким другом?! Зачем?! Сынок, мы же с тобой… хранители леса! И что… что это за друг такой?!

Мартин поднялся со стула и вышел из комнаты. Сэмюель, словно окаменев, уставился на дверь, не в силах сообразить, что будет дальше… Через минуту Мартин вернулся, подошёл к столу и положил на него камень (это был гладкий тёмно-серый булыжник, по форме напоминавший футбольный эллипсовидный мяч, но раза в полтора меньше). Сэмюель перевёл взгляд с камня на того, кто не мог оставаться вечно непоколебимым, на того, хотя бы один глаз которого мог что-то сказать. Но Мартин молчал, упорно молчал…

– Что это? – спросил Сэмюель, не выдержав этого каменного молчания (он почему-то не смог добавить вслух промелькнувшее в голове «сынок»).

– Это мой друг, – ответил Мартин, и в голосе его слышалась твёрдость (которую легко можно было принять за дерзость).

– Что?.. Что ты сказал?

– Это мой друг.

– Ну ты и сукин сын! – процедил сквозь зубы Сэмюель. – Чтобы я больше не видел ни этой дряни!.. ни сломанных деревьев!

Мартин схватил камень и выбежал вон, оставив в комнате вместо себя три слова:

– Ещё скажи урод!

Эти слова и ещё одно, то, что застряло у Сэмюеля в глотке и так и не вышло наружу, будут раздирать его душу на части ещё четыре дня. На пятый Мартин вернётся, исхудалый и изнурённый. И навстречу ему выскочит то самое слово: «Сынок!»

* * *

Минуло семнадцать лет с тех пор, как…

Фрэнсис и Марта Гарбер мчались в больницу, подгоняемые их ещё не родившимся сыном, который до срока принялся выкарабкиваться на свободу так рьяно, что заставил их считать минуты.

Уже с неделю они гостили у старшего брата Марты, Сэмюеля: и маме, и тому, кого она носила в своей утробе, нужен был здоровый воздух, и домик лесника, сотворённый из леса и окружённый лесом, подходил для этого как нельзя лучше. Стояли прекрасные июльские дни, и казалось, ничто не поколеблет по крайней мере ещё две-три недели этой безмятежности во всём: и в природе, и в доме Сэмюеля, и в животе Марты. И Мартин, конечно, потерпел бы ещё день-другой и не попросился бы на свет божий, если бы только мог знать, что имя это ему достанется не по взыскательному выбору родителей, не по вине какой-нибудь сиюминутной бестолковой прихоти взрослых, а в память о его матери, которую он никогда не увидит, если бы только мог знать, что света в тот день в пространстве между небом и землёй не будет, что его затмит тысяча чёрных туч, которые извергнут страшную силу, что сожжёт Марту, когда та…

– Фрэнк, я больше не могу…

– Потерпи, дорогая, осталось совсем недолго.

– Не могу, задыхаюсь, останови!.. пожалуйста, останови!

– Марта, прошу тебя, потерпи, нельзя терять ни минуты. Наш ребёнок… Тебе плохо, потому что ему уже невмоготу быть в тебе. Но это раньше, чем должно было бы случиться, и мы не можем рисковать его жизнью… твоей жизнью. Пойми, дорогая, ты должна продержаться…

– Зачем ты говоришь?! Зачем ты всё это говоришь и говоришь?!

Фрэнсис знал, что его слова раздражают Марту, что они, может быть, не нужны вовсе. Но он должен был тянуть время, пока колёса его автомобиля наматывали на себя милю за милей (их оставалось не так уж много).

– Чтобы нам доехать! Чтобы нам всем троим доехать! Пойми же ты, наконец: тебе нельзя сейчас двигаться, нельзя ни на дюйм менять положение, тормошить ребёнка… пока мы не протараним двери больницы! Иначе…

– Замолчи! Я не могу, не могу, не могу!

– Иначе всё кончится! Если мы сейчас остановимся, всё кончится! Я чувствую это, чёрт возьми! Всё полетит к чертям! Я чувствую это!

– Ты не понимаешь!

– Плевать! Я люблю тебя!

– Ты не понимаешь!

– Я люблю тебя!

– Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк, мне плохо!.. Как же мне плохо, Фрэнк!.. Мне душно! Так душно, Фрэнк! Я сейчас задохнусь!

– Понимаю, дорогая, всё понимаю, но…

– Останови эту чёртову машину! Иначе я умру прямо в ней!

Фрэнсис глянул на жену и, не в силах больше оставаться благоразумным и жестоким, затормозил.

– Подожди секунду, я помогу тебе выйти.

Она толкнула дверцу (ей было не до чего в эти секунды, ей было не до слов Фрэнсиса, она, скорее всего, даже не слышала их, ей было не до этих душераздирающих надрывов захваченного тьмой пространства, не до этих огненных жал, то и дело пробующих на прочность металлическую кожу, защищавшую её) и едва успела ступить на землю, как…

– Срочно в родильное отделение! – выкрикнул доктор, осматривая безжизненное тело Марты, убитой молнией: он услышал внутри него жизнь.

Через четверть часа акушер, не совладав с собой, отвёл (всего на несколько мгновений) взгляд прочь, а ассистирующая акушерка лишилась чувств, когда младенца, извлечённого из сгоревшей изнутри плоти перевернули лицом кверху и вместо него увидели…

– О, Боже! – прошептали покривлённые судорогой губы видавшего виды врача, вынужденного вернуть глаза к то ли живой, то ли мёртвой маске, с которой они противились встретиться вновь.

Маска извергла истошный вопль, отдавая дань тьме… тьме, которая зачем-то оставила этому существу жизнь…

Через два года, когда Фрэнсис женился во второй раз, было окончательно решено, что взращиванием Мартина станет заниматься Сэмюель, а отец, формально оставаясь отцом, будет регулярно выдавать деньги на всё-всё, что нужно растущему ребёнку, и, в добавление к этому, на нянек и приходящих учителей (о том, что Мартин должен посещать школу, как обычную, так и специализированную, речи, слава Богу, никто никогда не заводил).

Так что слово «сынок», которое Сэмюель уже много лет произносил, обращаясь к Мартину, несло в себе вовсе не покровительственно-возрастной смысл.

* * *

Мартин остановился и прислушался. «Сейчас… сейчас я достану тебя. В какую сторону ты метнёшься на этот раз? Угадать бы – рвану наперерез, и дело сделано. Немного терпения… Выжидаешь, да? Замер и выжидаешь? Ничего, я терпеливый. Только сорвись с места, и твой шумливый шаг тут же выдаст тебя, его и глухой услышит. Выжидаешь, да? Странно… Что ты задумал?» Теперь, когда Мартин углубился в чащу леса больше, чем на полмили, он точно знал («ведь не придумал же я это?»), что преследуемый им парень пустился бежать не ради того, чтобы просто унести ноги. «Что у тебя на уме? Затеял со мной игру и хитришь? И ежу понятно, что хитришь. Петляешь, как заяц. Норовишь запутать лесника… ну, почти лесника? Размечтался! А не боишься, что лес (мой лес, а не твой) собьёт с толку и закружит тебя самого?.. Замер как вкопанный и слушаешь „гончую“. Ну давай, давай же, беги! Хватит терпеть, всё равно меня не перетерпишь. В какую сторону? Если бы угадать…» В этом затянувшемся затишье Мартин не прекращал обшаривать глазом тот кусочек леса, который последним подал ему знак о беглеце. Это был знак его уху, в который раз – знак его уху. «Лес, мой лес, покажи мне хотя бы краешек его, хотя бы веточку, которую он заставит трепетать».

Вдруг позади него, совсем рядом послышался шаг. «Дядя Сэмюель, – промелькнуло у него в голове. – Не усидел, решил, наделаю глупостей». Всего доли секунды не хватило ему, чтобы вслед за своей догадкой повернуться к дяде Сэмюелю. В эту долю секунды кто-то тяжеленный, переполненный яростью, выдыхая эту ярость вместе со знакомым рыком ему в затылок, напрыгнул на него. Мартин сразу почувствовал, как на горло ему надавила рука, твёрдая как бита из орешника (это было правое предплечье напавшего), а лицо стиснула, словно ухватистая пасть удава, пятерня другой (левой). И сразу – боль… Падая, Мартин ощутил боль ломающейся глотки и в этой боли – забирающую его жизнь смерть, страшную, какую-то нечеловеческую, звериную, кровожадную. И смерть показала ему в это мгновение то, что при жизни растянуто во времени: дикий вопль младенца, пронзённого молнией, ломающиеся хребты берёз, тех самых, и нечеловеческий лик того, кого он ещё не видел воочию, но кто прямо сейчас отнимает у него жизнь. И эта осязаемая смерть заставила и дух Мартина, и его тело взорваться. Падая, он успел выставить правую ногу и, как только она вбилась в землю, резко дёрнулся всей своей правой половиной (от кончиков пальцев ноги до плеча) вперёд и влево, словно закручиваясь волчком, – оба рухнули. И оба тут же вскочили на ноги, чтобы наброситься друг на друга. Мартин увидел прямо перед собой, вживую, а не на картинке, которую только что показала ему смерть, лицо… то ли человека, то ли оборотня… оборотня, который ещё не успел принять тот, другой, облик. И он подумал (так быстро, что не успел бы за это время произнести слово из двух слогов), что, если он не убьёт оборотня, оборотень убьёт его. Ещё он подумал (не умом – пальцами руки, скользнувшими по ремню), что сейчас ему очень пригодился бы его единственный друг… или хотя бы охотничий нож, который дядя Сэмюель подарил ему в прошлом году и который он повесил на стену над своей кроватью, а не на ремень, чтобы не дать повод своему единственному другу обидеться. Вдруг в глазах оборотня, готового мгновением раньше растерзать Мартина, жажда крови потухла (Мартин не мог ошибиться: глаза были его болью и его главной правдой), и они явственно выказали (Мартин не мог ошибиться), они выказали откровение, относящееся к нему, Мартину… Оборотень склонил голову и попятился и, отдалившись так на десять шагов, развернулся к нему спиной и вскоре затерялся среди деревьев…

За свою семнадцатилетнюю жизнь Мартин ещё никогда не был вовлечён во что-то такое, что заставило бы его не просто предаваться мечтам, выстраивая в воображении какие-то невероятные киношные ситуации, а реально, пока больше интуитивно, чем осознанно, но всё-таки реально приблизиться, прикоснуться к какому-то открытию. Пока ноги его перебирали фут за футом обратный путь, прямо перед ним, словно на одном месте, стояли глаза оборотня (оборотня?), и в них был ответ на его вопрос: для чего он, Мартин, появился на свет? Но ответ был так глубоко, что он не мог прочитать его. Но он не мог не видеть (и видел) на читаемой страничке глаз оборотня собственное отражение. «Значит, ответ в том Мартине в глазах оборотня, в моём отражении. Значит, ответ – во мне. Но чего такого я не знаю о себе, что распознали эти глаза? Почему я не вижу этого? Почему дядя Сэмюель не видит этого?.. Может быть, видит? Видит, но не говорит? Почему?..» Так Мартин гадал, пока не обнаружил себя в двадцати ярдах от дяди Сэмюеля и лежавшего в траве незнакомца. «Что я скажу дяде Сэмюелю, если…»

– Сынок, что с тобой? Что случилось? – спросил тот, шагнув навстречу Мартину. – У тебя всё лицо расцарапано, и кровь… Что случилось? Ты дрался с ним?

Мартин улыбнулся и ответил, легко ответил (он не притворялся: тяжёлого чувства, свойственного человеку, который проиграл в схватке, в нём не было, ведь сегодня он не потерял, а нашёл):

– Да нормально всё, дядя Сэмюель. Я упустил его и только, но он не заблудится, не бойся. (Мартин прекрасно помнил, что «заблудится» было не дядиной обеспокоенностью, а его собственной хитростью.)

Сэмюель улыбнулся в ответ: он-то сразу, ещё тогда, раскусил эту штучку племянника.

– А наш парень как? – спросил Мартин. – Вижу, ты уже раскладуху подготовил. (Так лесник и его помощник называли раскладные носилки, которые Сэмюель, отправляясь на обход леса, всегда брал с собой. Они помещались в его рюкзаке и вовсе не обременяли ни плеч, ни спины.)

– Стонал немного. Бормотал что-то. Думаю, уже стоит помочь ему пробудиться. Я тебя ждал, напарник.

– С радостью, напарник, – ответил Мартин и про себя добавил: «Хотел бы я заглянуть в его глаза». И затем добавил вслух: – Но сначала ответь мне на один вопрос. Я тебя очень прошу, дядя Сэмюель: обязательно ответь.

– Слушаю, сынок, задавай свой каверзный вопрос – отвечу: ты привык, я никогда не увиливаю.

– Дядя Сэмюель… что ты знаешь обо мне, чего не знаю я сам? Скажи.

Сэмюель подумал с минуту и сказал:

– Ты знаешь всё… и о своей маме, и об отце, и о себе… всё, кроме одного… кроме того, чем я не хотел ранить тебя… Это твой глаз, твой левый глаз.

– Что мой глаз?

– Что твой глаз? Ты знаешь, что родился с ним и виновата во всём молния, что угодила в Марту. Но в разговорах с тобой я никогда не упоминал о другом и не уверен, что сейчас получится гладко… Что твой глаз?.. Доктора – среди них были и очень авторитетные – не смогли ответить на этот вопрос. Или не захотели. По крайней мере, во всём этом слышалась какая-то недоговорённость. После обследования они отказались от твоего глаза вовсе, каждый из них. Думаю, зря мы так упорно таскали тебя по клиникам. Всё без толку. А ведь первый же из них, чудной такой старикашка (думаю, эта-то его чудаковатость и помешала нам прислушаться к нему) предупредил меня, что такого случая в современной практике ещё не было и никто не пойдёт дальше первичного обследования. Надо было сделать, как он сказал, то есть бросить затею и не мучить тебя.

Сэмюель перевёл взгляд на незнакомца (ему нужна была пауза), помолчал немного, затем продолжил:

– Ты хочешь, чтобы не было недомолвок, и я буду откровенен, до конца… Он сказал, что в твоём глазу… якобы сформировалось какое-то новое качество, неизвестное качество… Ещё он сказал (не знаю, для украшения ли слога или чтобы оправдать своё бессилие), что это качество, дескать, не укладывается в рамки… тьфу ты, язык сломаешь, пока выговоришь, – выговорить это Сэмюелю было вовсе не трудно, но он словно потерял уверенность, заволновался (прежде Мартин не замечал за ним такого), – не укладывается в рамки представлений о сущем, как мы мерим его нашими мозгами, не такими уж зрячими мозгами… Сколько правды в его словах, а сколько пустого, не возьмусь судить. Однако, размышляя над этим, я решил: может, это и к лучшему, что они не стали копаться в твоём глазу слишком ревностно. Почему?..

– Почему, дядя Сэмюель?

– Потому что всё, что не укладывается в рамки, – лакомый кусочек для всяких секретных служб, и они бы обязательно сунули свой длинный нос в это дело. Порой, когда я предаюсь воспоминаниям, мне кажется, что тот странный доктор намекал мне на это. Беседуя со мной, он обмолвился о каком-то случае. Там тоже был внерамочный пациент, с каким-то скрытым третьим глазом. Он якобы видел им, как настоящими, которых незадолго до этого лишился при пожаре. Видел не только то, что видят обычные люди. Видел сквозь преграды… сквозь стену там, не знаю, что ещё. Так этого бедолагу взяли в оборот спецы, далёкие от медицины… Вот и всё… Сынок, думаю, не это ты хотел услышать от меня.

– Я сам не знаю, что хотел услышать. (В душу Мартина в эти мгновения прокралось какое-то непонятное чувство, родственное торжеству, которому он постарался не дать выхода.) Но я хотел услышать и услышал. Всё нормально. Давай лучше гостя будить.

– С радостью, напарник, – ответил недавним ответом Мартина Сэмюель, довольный, что не расстроил племянника (он понял это по его глазу).

Пока Мартин надевал сумку с камнем, Сэмюель склонился над незнакомцем и легонько пошлёпал его по щекам – тот застонал. Мартин подошёл поближе.

– Сейчас очнётся, – уверенно сказал Сэмюель.

Парень открыл глаза: «Похоже, я жив, – зашевелилось в его голове… – Какие-то люди… Кто они?.. Высокий, до самого неба. Ты, часом, не Бог? Сдвинул щётки бровей. Чем же я тебя рассердил? Или ты просто суровый рейнджер, каким и полагается быть рейнджеру?.. Второй… О, Боже!»

– Дядя Сэмюель, он снова вырубился.

– Нет, сынок, он испугался. Что-то сильно напугало его в этой жизни, вот он и боится возвращаться.

– Испугался? Хм… Испугался, что остался жив? – усмехнулся Мартин, затем наклонился и потряс незнакомца за плечо. – Пора вставать, друг. Хватит бояться, теперь ты с нами. Слышишь?

– Слышу, – тихим голосом, не открывая глаз, ответил парень. – Кто вы? Скажите своему новому другу.

– Дядя Сэмюель, у нашего друга голос прорезался. Может, и глаза снова прорежутся?

– Думаю, так оно и будет, если он узнает, кто мы с тобой. Мы, парень, лесники. Ты, так сказать, разлёгся на нашей траве и, коли это случилось, можешь считать себя нашим гостем и, надеемся (слово сказано), другом.

– Теперь твой ход, – добавил Мартин.

– А тебя как зовут, друг? – по-прежнему не открывая глаз, спросил странный незнакомец.

– Мартин я.

Парень открыл глаза и сказал, с трепетом в голосе:

– Мартин и Сэмюель… вы представить себе не можете, как я рад видеть вас.

Глава вторая Летаргический сон

Дэниела Бертроуджа пробудило солнце. Открытое, любвеобильное, оно уже заполнило собой всё свободное пространство: улицу, на которой он жил, его дом, комнату – и теперь заглядывало в те местечки, в которых, казалось, надолго, если не навсегда, обосновалась темень или, по крайней мере, тень, но в которые можно было попытаться запустить или протиснуть хотя бы один-два лучика: в закоулки, норки, скважины, щели и щёлки. Ветерок, залетев через приоткрытую форточку в комнату Дэниела, лёгкой волной пробежал по его лицу, тронул веки и легонько и как бы невзначай приподнял их, подсобив тем самым свету заглянуть внутрь.

– Классный сон! – сказал Дэниел, когда открыл глаза и понял, что всё-всё-всё, что он видел секундой, минутой и часом раньше и что происходило с ним в эти секунды, минуты и часы, было во сне, в этом классном сне, нереальном своей реальностью, своей ощутительностью. – Как же их звали?.. Этого старичка… горбатенького?.. Надо же такому присниться: старик-горбун! Откуда только он взялся в моей голове? Как же его?.. Малам. Хм, надо же, Малам. Нереально: какой-то Малам в моей голове. На что это похоже?.. Да ни на что… разве что на замкнутый круг. Любопытно. Но откуда это в моих мозгах?.. А этот парень… Куда он нас с Мэтью вёл? Всё вёл, вёл. Хм, а ведь я там с Мэтью был. Расскажу ему как-нибудь… Семимес… Семимес, сын Малама. Точно, Семимес, сын Малама, само на язык напросилось. Семимес… Как половинка чего-нибудь… Кто там ещё-то был?.. Я же видел их только что… Камин! Мы все сидим у камина. Кто все?.. Никого больше не помню… О ком я сейчас подумал?.. О ком, о ком?.. Хотел припомнить, кто был у камина, и вдруг о ком-то подумал, само подумалось, промелькнуло где-то рядом, совсем близко. Воспоминание промелькнуло. Словно ощущение кого-то рядом… Вот оно, поймал! Я же влюбился в неё! Я просто дико влюбился! Её звали… не могу вспомнить, надо же. Лицо… (Дэниел закрыл и снова открыл глаза – и отшатнулся.) Вот оно… вот оно, передо мной. Она думает обо мне. Она думает, почему я оставил её. Она не знает, что это мой сон, что она сама из моего сна. Как же её зовут? Лицо есть, а имя? Имени нет… Исчезла. (Дэниел снова закрыл и открыл глаза.) Ладно, может, увижу тебя на улице – спрошу имя. И буду знать, что это ты… Так я же и увидел её на улице, только во сне. На какой улице? Что за место? Какой-то незнакомый городок… Там оранжевые дома! Круглые оранжевые дома! Но я видел это!.. реально видел это! Где же, где?.. Точно! На картине! На картине этого художника – Феликса Торнтона! Вчера, в галерее. Феликс Торнтон. Так вот откуда все эти видения. Феликс Торнтон… Кристин должна была позвонить! – вдруг осенило Дэниела. – Она обещала сходить в галерею… Сам позвоню.

Дэниел бросил взгляд на электронные часы на полке книжного шкафа и… изумился. Не светящиеся часы и минуты повергли его в шок.

– Неужели я спал целый месяц?! Бред какой-то!

Дэниел выскочил из постели и включил компьютер… Убедившись в том, что он и вправду как бы отсутствовал в реальном мире слишком долго для реального парня, в нетерпении схватил телефонную трубку, чтобы срочно услышать реальный голос реального человека, с которым он как бы вчера разговаривал… Автоответчик голосом матери Кристин сообщил:

– Здравствуйте. Если вы позвонили Кристин, примите во внимание, что она путешествует далеко от дома и вернётся в первой декаде сентября.

Через час Дэниел переступил порог кафе с дурацким названием «Не упусти момент». Дурацким оно казалось лишь на первый взгляд, поскольку заведение это находилось почти напротив средней школы и дарило несчастному сословию, обретавшемуся в ней, прекрасный шанс заесть – что называется, с порога – нервы, несвободу и обречённость штуковинами на любой вкус, обожающими мгновения. Представители именно этого сословия и отпускали при случае в адрес легковесной вывески всяческие шуточки, но, хлебнув горюшка под другой вывеской, без колебаний изменяли собственной надменности и становились завсегдатаями «Не упусти момента».

Оставаться наедине с самим собой, с тем собой, что воскрес после затяжного летаргического сна, с каждой минутой Дэниелу всё больше становилось невмоготу, и он решил прибегнуть к испытанному и, пожалуй, единственному способу бегства от себя… Судя по реакции его старого мобильника (новый он, вероятно, где-то посеял), Кристин, его незаменимый доктор в подобных случаях, была и в самом деле в недосягаемости до первой декады сентября. «Мэт?.. – подумал Дэниел. – Жаль тебя нет под рукой, пёрышко: по крайней мере, ты развеял бы мой… – вместо постыдного слова, которое точно называло чувство, нараставшее в нём (шутка ли, четыре нагугленные статьи о „мнимой смерти“!), Дэниел проговорил другое, рангом пониже на шкале переживаний человека, – … ты развеял бы мои опасения насчёт зыбкости всей этой милой сердцу трёхмерной конструкции вокруг меня». Но Мэтью под рукой не было, и ему оставалось надеяться на случайную встречу с каким-нибудь знакомым лицом…

Дэниел распахнул дверь на улицу – непривычно яркое солнце ослепило его и заставило замереть: в этом ослепшем белёсом пространстве перед ним открылись лица… два лица, словно омываемые волнами белокурых локонов, просветлённые, с глазами, которые излучали приветность.

– Суфус и Сэфэси! – прошептали губы Дэниела. «Суфус и Сэфэси», – вторило губам его сознание, оно будто припомнило что-то… припомнило и в то же мгновение потеряло.

Суфус и Сэфэси улыбнулись ему в ответ и исчезли, так же внезапно, как и явились.

– Классный сон, – успокоил себя Дэниел и поспешил ввериться привычному пути.

…Дэниел неторопливо попивал свой капучино, с мыслью о том, что он сидел бы вот так целую вечность, просто глазея на этих реальных людей, не упускающих момент. И эти люди, и капучино, и вкусные запахи, что так обожает нос, говорили бы ему: «Старик, ты вернулся сюда, значит, ты всё ещё тот же Дэн, который, потратив на сон всего-навсего семь часов (а не целый месяц), каждый день отправлялся в школу, чтобы в конце концов оказаться за одним из этих столиков».

– Это ты, Бертроудж? – с этими словами кто-то тронул его за плечо, заставив обернуться. – Конечно ты. Привет, старик!

– Эдди! Как же ты кстати! – обрадовался Дэниел.

– Я присяду?.. Как ты? Рассказывай. Год не виделись, целый год, Бертроудж! А зашли в «Не упусти момент» – как будто не выходили отсюда и не было этого длинного года. И катись оно всё, да? Есть такое чувство?

– Точно, Эдди: катись оно…

– Ну, как ты?

– …Да никак. (Дэниел вдруг поймал себя на том, что ему нечего сказать: этот чёртов классный сон оказался сильнее яви, в которой он жил до него, и заслонил явь настолько, что её трудно было разглядеть.)

– «Никак» не кофе запивают, приятель, а чем-нибудь покрепче. Что с тобой, правда? Серый ты какой-то нынче.

Дэниел замялся, пожал плечами и ничего не сказал.

– Колись, старик. Меня не проведёшь: перед тобой психиатр в третьем поколении, – пытался расшевелить школьного приятеля Эдди, приметив, что тот не в ладу не только с самим собой, но и со своим молчанием, – это я хвастаюсь так.

– Поступил?

– Поступил, куда же я денусь. Год вгрызаюсь во всю эту хрень.

– Похоже, мне тебя Бог послал, Эдди Зельман.

– Даже так? Хм, тогда я весь к твоим услугам… Ну, что ты раздумываешь? Вижу, хочешь душу излить. Изливай, место для этого подходящее.

– Я целый месяц спал. Целый месяц прожил во сне, не пробуждаясь. Ведь это летаргический сон, да?

Эдди усмехнулся.

– Прикалываешься: я психиатр – ты псих?

– Месяц назад заснул и только сегодня проснулся. Тебе решать, псих я или не псих.

– Серьёзно? Заснул, не пробуждался, пописать не вставал?.. Дай-ка я на тебя посмотрю…

– Что скажешь, психиатр в третьем поколении?

– Что скажу? Приходи-ка ты ко мне на приём лет, этак, через шесть. Мне эта материя пока не по зубам. Вот что я тебе скажу.

Дэниел отвёл глаза в сторону: он не обиделся, но что-то в нём обиделось, и это чувство больше относилось не к Эдди, а к его собственной слабости.

– Э, Дэн! Дэ-эн! Эдди Зельман здесь. Ты уже забыл, что тебе его Бог послал? Я просто подумал, ты гонишь. Что ты там интересного в окне увидел?

– Неловкость свою увидел: лезу со всякой…

– Стоп, стоп, стоп! Правильно, что лезешь. Я бы на твоём месте тоже обделался и к Зельману-старшему плакаться побежал. И правильно, что ко мне лезешь, сейчас буду решать твою проблему.

Эдди вынул из кармана джинсов мобильник и стал пальцем сучить экран.

– Постой, Эдди! Что ты придумал?

– Помолчи, приятель. Теперь моя очередь втирать… Пап, привет! Это я. Тут со мной за столиком сидит проблема, по твоей части… Да в кафе я, но это неважно. Короче, мой бывший одноклассник, Дэнни Бертроудж… Хорошо, что помнишь… Дэнни проспал целый месяц… В прямом смысле проспал: заснул месяц назад и сегодня проснулся… Да не разыгрывает он никого! Он боится, что это был летаргический сон, и не знает, чего ему дальше ждать… Хорошо, пап.

– Эдди, мне дико неловко.

– Дэнни, да пойми же ты, это наша работа. Что бы мы без вас психов делали? – ловко отпарировал Эдди (было заметно, что он чрезвычайно доволен собой).

– Ну и?

– Через пять минут перезвоню Зельману-старшему. Ну, чем ты там болеешь? Введи меня в курс дела.

– Вопрос Зельмана-младшего своему первому пациенту?

– Вопрос одного пациента горячо любимой забегаловки другому пациенту столь же любимой забегаловки.

– Ну ладно. Думаю, Феликс Торнтон во всём виноват.

– Я его знаю? Стоп, стоп, стоп! Знаю, это художник. Мама была на выставке его картин как раз месяц тому. Она, видишь ли, тащится от всяких шизоидов от искусства. Знаешь, как её диссертация называлась? «Шизофрения и тенденции в искусстве». Тебя-то каким ветром туда занесло?

– Не знаю… зашёл посмотреть. Судьба, наверно. И остался там, внутри картин этих, даже когда ушёл. Продолжение ты знаешь.

– Улёт!

– Во сне я в каком-то городке жил, и всё там будто наяву происходило. Городок этот на одной из картин Торнтона изображён. Что если я сегодня здесь проснулся, а через месяц там объявлюсь? И гадай потом, что реальность, а что сон.

– И что, всё помнишь хорошо?.. из сна?

– Да нет. Что-то очень хорошо помню. Лица каких-то людей перед глазами как живые стоят. Имена помню… Что-то ушло. Понимаешь, зрительные образы ушли, а какие-то ощущения остались, как будто помнишь и в то же время не помнишь.

– Улёт! Срочно звоню папе, – сказал Эдди, придавая словам шутливый привкус. – Пап, это я… Говори, я передам… Конечно, сможет, я его сам отвезу. Спасибо, пап. Пока!

– Куда ты меня везти собрался?

– К одному прикольному чуваку. Я знаю его, он бывал у отца.

– Коллега?

– Естественно. Поехали, спешить надо: отец сказал, он прямо сейчас тебя примет. Считай, тебе повезло: сбросишь свои заморочки на Джоба Кохана.

* * *

«Отдай свою печаль огню», – промелькнуло у Дэниела в голове, как будто кто-то внутри неё скрипуче процарапал эти слова, когда навстречу ему шагнул Джоб Кохан. Огонь был в его шевелюре (она, ярко-рыжая, брала верх в соперничестве со светом, окружавшем её), в его глазах (огонь словно изнутри обдавал их черноту пламенем, и она предупреждала, что накалена и может обжечь), в нём самом (не может в человеке так явственно, зримо чувствоваться энергия с первых увиденных шагов, с первых пойманных жестов, с первых услышанных слов, если внутри него не горит огонь). Он подошёл к Дэниелу и протянул ему руку (сорока лет, коренастый, широколобый, с носом-клювом ворона) и, не отпуская его руки, сказал:

– Хочу услышать лично от вас, юноша, что вы умудрились проспать аж целый месяц, – он произносил звуки, словно не его язык собирал их в слова, а совковая лопата разгребала звонко щёлкающий гравий. – Джоб Кохан к вашим услугам, на час.

– Очень приятно. Дэниел Бертроудж.

– Присаживайтесь, Дэниел, – Кохан указал рукой на бежевое кожаное кресло, – или ходите по комнате, если это облегчит вашу участь. И прошу вас очень живо и чётко отвечать на мои вопросы. Слушаю вас.

Несмотря на очевидные преимущества беседы в стиле «поговорим прогуливаясь», Дэниел опустился в кресло. Кохан присел в такое же напротив.

– Знаете, доктор, когда я проснулся, у меня и в мыслях не было считать, сколько часов я спал. Я проснулся и сказал себе: «Классный сон». А на часы взглянул – понял, что месяц прошёл. И заполнить этот месяц реальными событиями у меня не получилось, как я ни старался: их просто не было. И вот я здесь, хотя в мои планы посещение психиатра, откровенно говоря, не входило. Это «Не упусти момент» виновато.

– Очень хорошо. Наркотики принимаете? – как-то вдруг совковая лопата снова принялась ворошить гравий.

– Что?

– Мне нужен откровенный ответ, а не вопрос на вопрос и не раздумья. Наркотики…

– Нет, никогда не принимал.

– Очень хорошо. В пакет с химией не окунаетесь?

– Нет, что вы, Боже упаси.

– Лезут, лезут. Всякое классное им мерещится, вот и лезут. В день перед сном, может быть, за день-два до него стресс испытывали?.. в уныние впадали?.. муками совести терзались?

– Пожалуй, можно назвать это стрессом. Месяц назад я побывал на выставке картин Феликса Торнтона. Они-то меня… Понимаете, доктор, в его работах есть что-то такое – это на уровне подсознания – в них что-то такое, что я почувствовал и внутри себя… или, может быть, лучше сказать, уловил какую-то связь между мной и тем, что изображено на этих картинах. Я чувствовал, но не понимал. И это не отпускало меня. Жажда понять… и, может быть, вам покажется ахинеей то, что я скажу, жажда быть там, не в галерее даже, а в самих картинах, в мире картин Торнтона, не отпускала меня… Я и весь следующий день провёл в галерее, всматриваясь в них. Это измотало меня. И в тот день перед сном я принял снотворное (только что вспомнил об этом).

– Какое снотворное? Название не припомните?

– Нет. Но перед тем как принять, прочитал инструкцию. Одна-две таблетки перед сном. Я три, насколько помню, выпил. Может…

– Дайте-ка вашу руку… Очень хорошо. Присядьте двадцать раз.

Дэниел поднялся с кресла и стал приседать.

– Стоп! Вашу руку… Ещё, пожалуйста, приседайте. На этот раз живее… Стоп! Руку, пожалуйста… Очень хорошо.

– Хорошо в смысле хорошо или хорошо исполняю?

– Молодец! И то, и другое. Значит, пищу принимали последний раз месяц назад до сегодняшнего утра?

– Выходит, так.

– За вами кто-нибудь приглядывал, пока вы спали?

– Нет. Я сейчас один. Родители археологи, подолгу не бывают дома, если для них вообще подходит слово «дом».

– Комнату свою воспринимали во время сна?

– Я воспринимал то, что мне снилось.

– Жира много сгорело?

– Что?

– Похудели сильно за этот месяц?

– Да нет, вроде не похудел.

– Голова кружится с утра? Сегодня.

– Нет, но вот… – начал Дэниел и замялся.

– Что но? Пожалуйста, отвечайте, мы же с вами договорились.

– Картинки перед глазами появляются, из сна. Лица, предметы. Вот вы сейчас спросили меня про комнату, и мне показалось, что я вспомнил комнату из сна, комнату в доме, где я жил во сне. Мимолётное ощущение скорее – не картинка… как воспоминание о чём-то реальном. Но этой комнаты в моей жизни не было.

– Очень хорошо. Полезное замечание. Ещё залезем к вам в сон.

Дэниел вопросительно посмотрел на Кохана.

– Короткий сеанс гипноза. Мы оба в этом заинтересованы, не правда ли?

– Не знаю, не думал об этом. Но если это поможет…

– Встаньте, пожалуйста. Поднимите правую ногу.

– Как поднять?

– Согнутую в колене. Теперь левую. Ещё раз правую и левую. Трудно поднимать?.. свинцом налиты?

– Да нет – нормально.

– Очень хорошо, Дэниел. Сядьте за стол и заполните эту форму – ваше согласие на сеанс гипноза.

…Кохан пробежал глазами бумагу, подписанную Дэниелом.

– Очень хорошо. Пожалуйста, наденьте это поверх ваших ботинок, – он указал на коробку с бахилами, стоявшую сбоку от двери. – Теперь пройдёмте в эту комнатку.

Первым вошёл Кохан и щёлкнул выключателем – в комнате воцарился лиловый сумрак. Дэниел встрепенулся: он неожиданно вспомнил что-то.

– Доктор, может быть, это важно…

– Не раздумывайте – просто говорите.

– Небо в моём сне было фиолетовое.

– Очень хорошо, очень важно. Я дам это в своей установке. Садитесь в кресло. (Кроме кресла с пологой спинкой, в этом небольшом помещении без окон ничего не было.) Откиньтесь на спинку, вы должны полулежать. Ноги – на подножку. И расслабьтесь, вам должно быть удобно.

– Мне удобно, очень уютное кресло.

– Итак, начнём. Сейчас я включу так называемую змейку. Прошу вас: сосредоточьте внимание на ней и на словах, которые я буду произносить. И никаких дурацких и умных вопросов.

Как только Кохан сказал это, приблизительно в ярде от глаз Дэниела в лиловом пространстве появилась бирюзовая световая змейка. Она висела вертикально, свет её не был однотонным и замершим – мягкая бирюза в ней плавно переливалась, и это создавало иллюзию непрерывного телодвижения змейки… Спустя минуту Кохан стал говорить, вполголоса и не так напористо, как всё время до этого. Дэниел вслушивался в звуки, которые, казалось, складывались в вереницу слов. Он слушал и слушал. В этих звуках, в этих словах была какая-то сила, какая-то притягательность. За ними хотелось идти умом и разгадать их. Странно, он не мог разобрать ни единого слова, не мог уловить смысла того, о чём говорил Кохан. Но и эта бирюзовая загадочная змейка, и эти неразгаданные слова манили и вели Дэниела… и уводили всё дальше и дальше. Куда?.. Может быть, в лиловую даль, где откроется какая-то тайна? Какая?.. Дэниел смотрел и слушал… смотрел и слушал… смо-шал и смо-шал…

…В сон прокрались постукивания, частые, негромкие. Они не прекращались и, казалось, несли в себе тревогу. Дэниел вдруг уловил, что они сторонние, что они не принадлежат сну, и, поймав себя на этой мысли, пробудился… Стучали по раме окна. Он приподнялся. Ещё не ослабевшая темень скрывала того, кто вложил в эти звуки и привнёс в спокойствие ночи тревожность. Дэниелу показалось, что это похоже на зов, который кто-то хочет сохранить в тайне. «Лэоэли!» – промелькнуло у него в голове. Он быстро встал с кровати, натянул джинсы и приблизился к окну. Стук оборвался, и спустя мгновение из темноты его поманила чья-то рука, и голос, едва слышный, позвал его:

– Дэнэд, Дэнэд.

– Лэоэли, – прошептал Дэниел и распахнул окно – ему открылся лиловый полумрак…

– Очень хорошо. (Дэниел вздрогнул.) Просыпайтесь, просыпайтесь, – неожиданный голос превратился в знакомый.

Кохан не стал сразу мучить Дэниела вопросами, а усадил его в бежевое кресло в своём кабинете и заставил выпить чашечку кофе. Выпил и сам.

– Ну, кажется, мы с вами пришли в себя. Давайте-ка продолжим поиск истины.

Дэниелу померещилось, что в интонациях Кохана что-то переменилось. Может быть, во время сеанса гипноза он узнал факты, которые склонили его на сторону странного пациента и заставили смягчиться.

– Только бы найти её.

– Вы запомнили что-нибудь из нашего общения во время сеанса, из моих вопросов и ваших ответов?

Дэниел задумался и припомнил лишь начало – светящуюся змейку и хитрую тарабарщину доктора.

– Абсолютно ничего. Я поведал вам что-то интересное?

– Весьма любопытные вещи, Дэниел. Через минуту я назову вам несколько имён, которые вы с лёгкостью извлекали из своей памяти. Позволю себе предположить, с весомой вероятностью, что события, связанные с этими именами, произошли незадолго до вашего загадочного сна. Но предварю эту часть двумя-тремя вопросами. Правила игры прежние: вопрос – и не обросший фантазиями ответ.

– Я уже усвоил урок, доктор.

– Очень хорошо. (В Кохане будто кто-то повернул ключик, переведя его в другой режим работы.) Пишете роман?

– Что?! – удивился Дэниел.

– Вот вам и усвоили.

– Простите, доктор. Отвечаю: нет, не пишу.

– Компьютерными играми увлекаетесь? Желание переселиться в мир какой-то из них не висит… поправлюсь, не висело ли перед вами до посещения галереи идеей фикс?

«Чего я ему такого наговорил?» – подумал Дэниел и усмехнулся.

– Давно это было, но, припоминая себя той поры, скажу честно – не фанател.

– Очень хорошо, я так и думал, – вроде бы привычно проговорил Кохан и сразу вслед за этим, но без очевидной логики продолжения, как-то вдруг, будто желая поймать Дэниела с поличным, спросил:

– Вы Дэнэд?

Дэниела и вправду это смутило, и какое-то время он молчал. Он вспомнил, что он Дэнэд, но искал ответ (прежде всего для самого себя): откуда это – Дэнэд?.. почему – Дэнэд?.. Кохан не торопил его, позволяя искать: он был уверен, что Дэниел не взвешивает предстоящий ответ, а лишь силится найти его.

– Я только знаю, что в этой жизни я не Дэнэд, – наконец сказал Дэниел.

– Есть другая?

И этот вопрос озадачил Дэниела. Кохан снова терпеливо ждал.

– Думаю, это из моего сна. Так называли меня в моём сне, насколько я помню… Ускользает. Что-то промелькнёт и ускользает.

– Удачное замечание.

– Удачное замечание?

– Ваше «насколько я помню». Продолжим. После второго посещения галереи вы направились сразу домой или, скажем, завернули в бар – расслабиться?

– Хм. Точно, в бар зашёл. Я уже говорил, что со мной творилось в тот день. Не знал, куда приткнуть свои чувства. Таскался с ними по городу, зашёл в какой-то бар. Честно говоря, не помню в какой.

– Очень хорошо. Теперь, как я и обещал, имена. Вы – очень коротко комментируете: мне нужна первая ассоциация. Итак, Кристин.

– Это легко. Можно сказать, мой друг по жизни. Вместе в школе учились. И в колледже вместе.

– Мэтью, смею предположить, ещё один друг по жизни?

– Вы угадали, это лучший друг… друг с детства, с качелей на лужайке перед домом моих бабушки и дедушки.

– Очень хорошо. Лэоэли.

– Лэоэли?! – тихий восторг проявился и в глазах Дэниела, и в том, как он произнёс это слово. – Это имя, которое я хотел вспомнить, когда проснулся сегодня утром. Но так и не смог. Это имя девушки из моего сна.

– Дэниел, а может быть, не только из сна? Может быть, вы познакомились с Лэоэли в баре?.. в тот вечер после галереи?

– Не помню такого, – ответил Дэниел и в то же самое мгновение подумал: «Было бы здорово!» И добавил вслух: – Это девушка из сна.

– Уверены, что она не телепортировалась из бара в ваш сон?

– Думаю, да.

– А это имя о чём-нибудь вам говорит: Фэлэфи?

– Моя бабушка, – непроизвольно сказал Дэниел.

– Та самая, на чьей лужайке ваши с Мэтью качели?

Дэниел поспешил исправиться (словно опомнившись):

– Я не то сказал, доктор. Не совсем то. Фэлэфи – это… как бы моя бабушка из моего летаргического сна.

– А в реальной жизни?

– Мою настоящую бабушку зовут Маргарет. Вы, наверно, подумали, что у меня раздвоение личности: Дэниел, Дэнэд, Маргарет, Фэлэфи.

– Малам, Семимес, Гройорг. Знаете этих людей?

– Малам… хозяин дома, в котором я жил. Семимес – его сын. Гройорг тоже был в доме. Мы все сидели у камина.

– И, разумеется, это персонажи вашего сна?

Дэниел ничего не ответил: ему самому показалось всё это странным. И он пожалел о том, что пришёл сюда… напрашиваться в психушку.

– Идиот, – процедил он сквозь зубы (ему почему-то очень захотелось, чтобы Кохан услышал эту самооценку).

– Очень хорошо! – почти прокричал (но довольно дружелюбным тоном) Кохан. – Вы сами усомнились в том, с чем явились ко мне, а именно, с установкой, что вы в течение последнего месяца пребывали в летаргическом сне.

– Это не так, доктор?

– Убеждён, что не так. Давайте пойдём от простого к сложному. Ваша физика: мышцы в прекрасном тонусе, пульс как у астронавта. Я бы скорее поверил, что вы лазали по горам или гребли на байдарке, а не провалялись целый месяц покойником. А вот с вашей психикой безусловно поработали, кто-то из персон с этими замкнутыми именами, среди которых вы фигурировали как Дэнэд. Лэоэли, полагаю, сыграла, вольно или невольно, в этой тёмной истории роль наживки (небезуспешно, в скобках сказать). Эта ваша история называется оказаться в нужное время в нужном месте, а именно, в баре, когда упомянутая девица охлаждалась там напитками. Это как ваш незапланированный визит к доктору Кохану: страх неизвестности привёл вас в «Не упусти момент», там вас подцепил Эдди Зельман, вы ему открылись – иначе быть и не могло – и оказались здесь. Но вернёмся к предмету. Кому сия забава нужна, спросите вы. Вероятно, какая-то община. Смотрите: стандартные оранжевые жилища округлой формы. (Это я вынес из сеанса). Может быть, секта. Смотрите: замкнутые имена, я бы сказал – вечные, заключающие в себе смысл нескончаемости – идея неземной, вечной жизни. Возможно, клуб по интересам, главный из коих, смею предположить, меркантильный. Собственно говоря, идеи, мистические либо религиозные, служат в подобных случаях лишь инструментом одурманивания и прикрытия. О вашем сне. Не стану говорить всякую чушь о некой прошлой или будущей жизни – оставим это шарлатанам. Вам приснилось то, что так или иначе ассоциировано с реальной жизнью за последний месяц. Один вопрос, весьма серьёзный, остаётся: почему вы не помните? Возможно, между вами и ребятами из того круга, в который вы изволили угодить, зародился конфликт. Повод? Да сколько угодно. К примеру, не поделили ту же Лэоэли. До химии, насколько я могу судить на глаз, дело не дошло. В противном случае, вы могли бы вообще забыть, кто вы есть. От вас не осталось бы ни имени, ни адреса, ни мамы с папой, ни Кристин, ничего, кроме желания кушать. Ваш случай полегче. Вас заблокировали внушением, я это поле почувствовал – необычайно сильное. В результате – для самого себя вы закрыты. Закрыт Дэнэд от Дэниела. В моей практике был подобный случай. Признаюсь, открыть не сумел, и той моей пациентке пришлось смириться с белыми пятнами в памяти. Лечь в клинику она не согласилась. Там прогноз успеха – пятьдесят на пятьдесят, я ей так и сказал. Кроме того, анализы, тесты, приборные исследования… в общем, особая жизнь, больше для науки, нежели для себя. А зацикленности и всего, чем она обрастает, то есть боковых проблем, не убавляется, мягко говоря. Внушаю это вам как друг отца вашего друга. Ну что, хотите в клинику?

Дэниел усмехнулся.

– Спасибо, доктор, нет.

– Жить надо, юноша! – чуть ли не выкрикнул Кохан. – Продолжать жить. Вспомните – очень хорошо. Не вспомните… а давайте-ка не будем оценивать этот вариант. Теперь мой совет, точнее, не мой – моего учителя (не стану поминать его имя всуе, вам оно всё равно ничего не скажет), так вот совет: ищите начало, ту потайную дверцу… Что с вами? – Кохан увидел, что Дэниела зацепили его последние слова: то мимолётное, что вспыхнуло у него в душе, отразилось во взгляде и удержанном в себе порыве сказать что-то. Своим вопросом доктор подтолкнул Дэниела.

– Это было. Я почувствовал, что это было. Это у меня в мозгах, где-то близко-близко, в какой-то прошлой, но очень ощутимой жизни.

– Что именно?

– Потайная дверца. Может быть, не слова, но смысл… смысл этих слов… Была дверца, была дверца с замком. Нет, не то. Это близко, доктор. Я не понимаю чего-то, но это близко.

– Очень хорошо. Это близко, но вы этого не понимаете. Очень хорошо, я как раз об этом, точнее, не я – мой учитель. Найдите начало. Это оно где-то близко. Оно может быть всем, чем угодно: предметом (к примеру, картиной из коллекции очаровавшего вас художника), местом, то есть куском пространства, в котором вы найдёте потерянный всплеск души, событием – чем угодно. Начало – это то, что заключает в себе эмоциональный переворот. В конце концов, оно может оказаться просто словом. Смотрите, как вы отреагировали на сказанное мной слово: у вас мурашки по коже пошли. Найдите начало – разом вся цепочка соберётся.

– Я понял, доктор. Я буду искать.

– Ещё одно. При пробуждении старайтесь припомнить как можно больше из того, что видели во сне, как можно больше конкретных деталей.

– Сегодня я уже этим занимался.

– Очень хорошо. При неожиданных погружениях в воспоминания (такое случается), возможны обмороки. Не пугайтесь, это нормально: живые, явственные воспоминания иногда отнимают человека у действительности… И всё-таки – начало. Вопросы есть? Может быть, отложенные, вспоминайте-ка.

– Да, я хотел спросить. Во время сеанса вам не удалось понять, когда я заснул?

– О, простите! Упустил самое главное для вас. Исправляюсь – вчера.

– Вчера?! – удивлённо переспросил Дэниел (одно дело не летаргический сон, но совсем другое – вчера!).

– Вчера, – повторил Кохан, не давая повода усомниться в его правоте уже одной своей манерой говорить. – Судя по всему, вас подвезли к дому на машине. Если я правильно уловил смысл сказанного вами, вы вышли к дороге и проголосовали. Место было незнакомое (я дважды пытал вас уточняющими вопросами). Несколько раз вы назвали свой адрес. Очевидно, водителю.

– Надо же. Ничего не помню.

– Но многое из того, что я хотел узнать, не открылось. К примеру, как вы попали на ту самую дорогу. Ещё вопросы, Дэниел?

– Вроде больше нет. Да, насчёт оплаты.

– Вот моя визитка – звоните. Если объявится Лэоэли или кто-то их этих парней, думаю, стоит обратиться в полицию: они вас памяти лишили. А насчёт оплаты – к моей помощнице, вы её видели. Ну, Дэниел, всего вам доброго, – сказал, напоследок улыбнувшись, Кохан и протянул ему руку.

Глава третья Что это?

В доме никого не было. Дэниел решил прогуляться и заодно поискать место – пора. Ещё один день подарить ему – видно же, как он рад этому знакомству – и возвращаться. Он вышел на террасу и, ощутив лицом свежесть воздушной волны, а душой – новость надежды, побежал. Бег горячил его чувства и мысли. Они были уже далеко-далеко. И это «далеко» началось для них где-то здесь. Сейчас он узнает где… Отдалившись от дома ярдов на четыреста, Дэниел остановился, поднял перед собой руку и разжал ладонь. Набежавшая сзади быстрая тень потревожила свет подле его растянутого силуэта на земле – внезапная боль и вместе с ней – внезапная тьма.

– Только не потерять, не потерять! – бормотал Дэниел, выйдя из тьмы сна в полумрак комнаты. – Только не потерять, только не потерять…

Уже две ночи и два дня в мозгах Дэниела перекатывался нескончаемый гравий: «Ищите начало, потайную дверцу… найдите начало, оно где-то близко… ищите кусок пространства… найдёте начало – цепочка соберётся…» Дэниел шатался по улицам и что-то искал. Но что? Галерея Эйфмана без Торнтоновых «видов изнутри» оказалась просто галереей, картинным видом изнутри и ничем больше. Он заглядывал в бары и спрашивал Лэоэли. В первом же из них с лёгкостью обнаружилась девушка с созвучным именем Лолли, и это почему-то вдохновило его. Вероятно, потому, что в этом имени недоставало лишь одной буквы, пусть и назначенной стоять в двух местах, но всё же одной, и она несомненно найдётся в другом баре. Но затем два бармена, которых разделяли всего два квартала, один за другим сочувственно пожимали плечами, словно их не разделяли эти кварталы и они подыгрывали друг другу. И вдохновение само собой улетучилось. К началу третьей ночи улов был небогат: кроме Лолли, к услугам Дэниела готовы были материализоваться лишь Лили и Лейла. И наконец, «Не упусти момент», как долго ни ждал Дэниел своего часа, так и не подарил ему встречи с кем-нибудь из прошлой жизни, с тем, кто не стал бы докучать ему «началом», а вспомнил бы вместе с ним что-нибудь из этой прошлой жизни.

– К чёрту всё! – выругался Дэниел и в бессилии повалился на кровать. – Плевать на чёртов летаргический месяц! Завтра проснусь и начну жить!

Расторопные пальцы, следуя зазубренному алгоритму, включили… открыли… задали параметры… и остановились на мгновение – чтобы через мгновение приступить к воплощению того, что заключалось в двух словно охваченных судорогой словах: «Только не потерять, только не потерять…»

– Сначала – контур… Вот так. Немного поменьше… Хорошо: контур есть. Залью цветом, главное – подобрать цвет… Нет, не то, не спеши. Убрать контур? Нет, потом – сначала залью. Нет, так нельзя: одним залить, другим залить – так вымарается образ. Только бы не потерять его. Пробуй на поле, большими мазками – дай глазу узнать. Появится – сразу узнаешь. Так, так, кляксами… Этот!.. этот! Заливай скорее! Есть! Хорошо… или… Нет, чего-то не хватает. Перелива не хватает. Откуда ему взяться? Попробуй по-другому. Сначала станешь у меня разнотонным… Ещё немного зелёного… Этот, пожалуй, темноват. Не зелёного – зеленоватого. Уже лучше. И перелив… Теперь – объём… Кажется, хорошо… Чего-то не хватает… Нет, скорее что-то мешает. Контур мешает! Контур лишний! Убираю. Это то, что надо. Ты узнаёшь?.. узнаёшь? Только себе не ври. И думай, думай… Что?.. опять не хватает? Ведь очень похоже. Что же не так? Думай, Дэн. Есть! Ты прав, это – нигде. Это повисло в нигде. Спроси себя так, как задумал спросить мир: что это? Реально – тупик. Ищи же! Что это?.. где это?.. какого размера?.. Это – что угодно, то есть ничто. Но тебе-то нужен ответ. Так ты никогда не получишь его. Потому что это ничто, ничто или что угодно. (Дэниел закрыл глаза и попытался представить, как это смотрелось во сне… и представил.) Есть! Ты отделил своё детище от жизни, от собственной руки. Сейчас сотворю руку и соединю их, и получится жизнь… Пусть будет левая. Правой буду творить, глядя на левую. Так… мизинец. Мизинец спереди. Чуть согнут. Вот так. Другие пальцы видны не полностью, меньше всего – безымянный. Указательный всё-таки хорошо видно. Большой отходит… и уходит вдаль… не в такую далёкую… Ладонь – лодочкой… Посмотрим, что получилось. И это, по-твоему, рука? Скорее осьминог… поджаренный солнцем. Но осьминог не дурак, чтобы загорать на солнце. С такой пятернёй на весь мир опозоришься. Лучше найду готовую и скомпоную рисунок… Кажется, вышло неплохо. По руке виден размер. Хорошо… потому что реально. Что задумался? Опять чего-то не хватает? А может, ты просто ненасытный?.. Светает. Сколько же я просидел? Часа три, не меньше. О чём ты подумал? О чём ты сейчас подумал? Подумал, ночи не хватило? Спасибо за подсказку. Ночи не хватает… с подсветкой. Это проще простого: чёрный фон с подсветкой…

Через час рисунок с надписью под ним был готов для запуска в интернет-просторы. Надпись гласила: Кто знает, что это, пишите по адресу: Dan.Bertro@gmail.com. Дэниелу.

* * *

Чтобы ускорить приход назначенного часа (шесть вечера), другими словами, спрессовать каждую секунду, превратив «тик-так» в «тик» или «так», Дэниел решил прожить этот день по-новому, точнее, само решилось: после непредвиденного ночного выброса адреналина и вслед за этим взбадривания большой кружкой забористого кофе он ощутил себя «оптимистическим мальчиком» (именно это определение своего нового статуса родилось у него в голове) и сходу принялся за практическое воплощение оптимизма. Первым делом, он подначил «Сибил» (когда-то прозванный им так домашний пузатый пылесос) проглотить наслоённую за несчитанные месяцы «космическую пыль» (по Дэнби Буштунцу) в его комнате и заодно в гостиной, на тот случай, если кому-то вздумается принести ему на раскрытой ладони оживший кусочек его ночного видения. Затем он наполнил доведённый до физического истощения холодильник коробками и банками из ближайшего супермаркета, ведь очень скоро ему придётся прочно и надолго приклеиться к экрану монитора. Затем оптимистический мальчик направился в «Не упусти момент», где с неподдельным аппетитом съел пару сочных эклеров, и затем пару часов с аппетитом (на этот раз духовного свойства) разглядывал творения молодых экспрессионистов, умозрительно примеряя к этому направлению своего «Осьминога, поджаренного на солнце»…

И вот – шесть часов. Дэниел, с чувством победителя, уселся перед компьютером. Пальцы привычно тронули клавиатуру – оптимистический мальчик внутри него вздрогнул. И он вдруг каким-то чутьём уловил то, что ждёт его в самом близком будущем, расстояние до которого измерялось мгновениями, – пустоту, он уловил пустоту… и сказал себе:

– Прощай, оптимистический мальчик, больше ты не нужен мне.

Дэниел открыл почту – пустота, ощутимая, ощутимее той, которую он мгновением ранее предвидел, запечатлённая в виде пустоты на том месте, где должна стоять – не просто стоять, а бросаться в глаза – долгожданная или неожиданная цифра. Он так бешено отринул эту пустоту, что стул из-под него загремел на пол. И на смену пустоте пришла противность. Она была во всём… во всём, чем он только что – ведь он спрессовал каждую секунду до «тик» или «так» – забавлялся: в его наивно-нахальном послании человечеству, в пошлой насвистывающей весёленькую мелодию уборке, в самодовольных приторных эклерах, в фальшивом плескании на сытую утробу в озере экспрессии у Эйфмана, в самом оптимистическом мальчике, которым он обернулся, продавшись новой жизни за укороченные секунды.

Через три часа во входящих – ничего. И никаких эмоций – просто белый тупик… в потолке над головой…

Ещё через три часа, в полночь, Дэниел сказал себе:

– Если ноль, запишусь в морпехи – и катись оно всё…

Он подарил ожиданию ещё несколько минут (потому что ожидание внутри тебя ждёт удачи, как бы ты не убеждал себя в том, что больше не веришь в неё)… и – входящие (4). Сердце помчалось. Дэниел открыл первое письмо.

«Привет, Дэн! В изображённой руке я узнала свою. На ней – капля моей любви. Я за знакомство. А ты?»

Месяц назад Дэниел не стал бы обижать человека, написавшего эти строчки, молчанием. Теперь он удалил его сразу после первого прочтения, не дав шанса ни одной мысли, ни серьёзной, ни ироничной, побежать вслед. И открыл второе послание.

«По-моему, это твоё отношение к любимой планете, на которой ты живёшь».

Корзина пополнилась, и снова – без сопроводительного текста. Третье письмо (его вторая часть) заставило Дэниела улыбнуться.

«Сопли в сахаре. Шёл бы лучше в морпехи».

Последнее письмо он открывал, не сожалея о том, что оно последнее: он был уверен, что идея работает и остаётся только ждать. «Какой кайф – ждать!» – подумал он и прочитал:

«Дэниел, не сочтите мою просьбу за бестактность. Скажите, что вы сделали с ответами, которые уже прочитали. Эндрю».

Дэниел не успел ещё угадать логику этих слов, ту скрытую логику, которая наверняка присутствовала в них, но почувствовал: «Это начало». И написал: «Я удалил их».

Через минуту – письмо от Эндрю: «Вы видели то, что изобразили, или это плод ваших фантазий? Если второе, не утруждайте себя ответом».

Из двойственного положения, в котором оказался Дэниел, он попытался выйти так: «Это не плод фантазий. Я видел, но…»

«Дэниел, думаю, мы можем быть друг другу полезны и найдём способ обойти наши „но“. До завтра».

Дэниел перечитал письма Эндрю и свои. И счастливый, с вопросом «что это?», относящимся и к своему рисунку, и к новому знакомству, лёг спать.

Наутро его ждали два письма. Одно было отправлено в два часа ночи. Дэниел не стал удалять его, но и не ответил – отложил на потом: оно показалось ему странным и отозвалось в нём сочувствием. Второе письмо было от Эндрю: «Доброе утро, Дэниел. С вашего позволения, ещё два важных для меня вопроса (упустил вчера). Сколько вам лет, и не являются ли приоритетными в вашей деятельности точные науки?»

Дэниел усмехнулся, припомнив Кохана: «клуб по интересам, главный из коих меркантильный», и отписал: «Доброе утро, Эндрю! Скоро 20. Студент, сугубый гуманитарий». Хотел было отправить, но решив, что для доброго солнечного утра выходит суховато, добавил: «С точностями не в ладу, в отличие от моего деда (ныне покойного), во всём сомневаюсь».

Письмо от Эндрю пришло в семь вечера: «В точных науках сомнение важнее, чем в гуманитарных. Кстати, кем был ваш дедушка?»

Дэниел ответил: «Астрофизиком. Его имя Дэнби Буштунц».

Ответ Эндрю не заставил себя ждать: «Рад знакомству с внуком человека, работы которого изучал и высоко ценю. Я завтра же приеду к вам, если не возражаете. Отстучите адрес и телефон».

В полночь Дэниел удалил ещё пять новых писем и вернулся к отложенному странному:

«Привет! Я Джеймс Хогстин. Мне 16. Я не могу ответить на твой вопрос. Но я смотрел на картинку, и мне показалось, что в ней есть что-то такое, чего нет вокруг нас. Это не столько в самой картинке, сколько в той вещи, которую ты держал в руке. Она оставила что-то внутри тебя, я чувствую это. Ты можешь не знать об этом, но, поверь на слово, она оставила. Это ерунда, что всё оставляет. Оставляет только то, что хранит в себе особую силу. Таким было моё первое впечатление от картинки. Я очень чуток к первой волне, исходящей от того, с чем я соприкасаюсь. Если ты не против, скажу о себе».

«Скажи, Джеймс», – написал Дэниел в ответ. И утром прочитал:

«Спасибо, Дэн. Вот вкратце то, что я хотел и хочу сказать. Вокруг много проявлений живого и неживого, которые заставляют нас испытывать страх. Бывают моменты непреодолимого страха (конечно, прежде всего я говорю о том, что пережил сам). И выход только один – спрятаться. Но спрятаться так, будто ты исчез, и вернуться, когда почувствуешь, что можно вернуться. Этот момент почувствуешь, я знаю. Исчезаешь ты – исчезает и твой страх, потому что то, что вызывает его, теряет тебя из виду и не может найти и, скажу так, бросает эту затею, навсегда или на время. Если ты подумал, что я сумасшедший, не пиши мне больше. Но знай: я научился прятаться от страха, я могу исчезать. Мне надо было это кому-то сказать».

«Напишу позже, – ответил Дэниел, вспомнив, что он тоже вроде как исчезал на целый месяц. – Не знаю когда, но напишу».

* * *

Дэниел прогуливался у входа в сквер напротив двухэтажного здания, в котором размещалась галерея Эйфмана. Час назад, в половине одиннадцатого утра, позвонил Эндрю и сказал, что после трёхчасового перелёта предпочёл бы встретиться и поговорить на свежем воздухе. Дэниел выбрал место неслучайно: с него началась история с «летаргическим сном».

Неподалёку остановилось такси. Из него вышел высокий худощавый мужчина, лет тридцати-сорока, и огляделся. Дэниел догадался, что это и есть Эндрю, и, когда их взгляды встретились, помахал ему. Тот в ответ широко улыбнулся и с запечатлённой на лице приветливостью подошёл и подал Дэниелу руку.

– Это я вам писал и сегодня звонил. Эндрю Фликбоу. А вы Дэниел, не правда ли?

– Дэниел Бертроудж, тот самый, что задался вопросом, что у него на ладони.

Эндрю усмехнулся.

– Что ж, формальная идентификация проведена. Давайте-ка ходить. Страсть как люблю такие аллеи, длинные, просторные, насыщенные кислородом, – отменная взлётная полоса для разгона мыслей. Правда, редко выпадает ублажить себя этакой роскошью, – Эндрю говорил мягко, но скоро. Во взгляде его серых глаз читалась уверенность в себе, может быть, с лёгким налётом насмешливости и задиристости, чему в подмогу была некоторая вздёрнутость носа, тянущая за собой верхнюю губу. – Мы с вами должны с кого-то и с чего-то начать, чтобы подступиться к искомому объекту. Готовы выложить свои секреты?

– Не знаю, но скорее это не секреты, а странные обстоятельства, в которых больше загадок, чем разгадок.

– Очень вас понимаю. Уже сам вопрос «что это?» предполагает в приоритете получение некоего пучка информации. Но обстоятельства, к вашему сведению, тоже штука зачастую весьма информационная, а случается, и секретная. Хорошо, начнём с меня, я предвидел такую конфигурацию. Пожалуй, дойдём до конца аллеи в молчаливых воспоминаниях, а там развернёмся на сто восемьдесят и приступим.

Ещё несколько минут они медленно шли не разговаривая. Дэниелу залетело в голову, что всё это странно («всё это» не было для него чем-то определённым и не ограничивалось лишь встречей с Эндрю или какими-то его суждениями, напротив, оно было размытым и непонятным).

– Чтобы вы уяснили, почему я сорвался с места из-за картинки в сети и прилетел к вам, попробую вернуться на двадцать лет назад, – приступил Эндрю. – Тогда мне было четырнадцать. Я и мой друг, Лео Карпер, направились к Медвежьим скалам, – Эндрю замялся, поймав себя на какой-то мысли, затем продолжил. – Я должен был сказать не так и сразу исправляю погрешность. Несомненно, мне следовало поставить Лео первым. Из нас двоих он был, так сказать, главным героем. Сорвиголова – это про него. Зачинщик всех наших приключений и к тому же фотограф от бога, – рассказчик снова прервался и с минуту не мог проронить ни слова, пока не переждал наплыва чувств. – Припомнил его лицо, оно не менялось с тех пор: он остался в том времени… Лео давно хотел пофотографировать в пещерах Медвежьих скал, однако взрослые запрещали соваться туда, упирали на то, что они якобы представляют собой один безвыходный лабиринт. Поговаривали, что к этому приложили руки индейцы, не желая покидать насиженных мест. Но разве остановишь Лео разумными доводами, если он задумал где-то пощёлкать. Чтобы наплевать на все преграды, ему нужен был только повод. Знаете, для такой категории людей существует лишь одно правило: есть повод – есть заводка. (При этих словах в голове у Дэниела промелькнуло, не из этой ли породы сам Эндрю.) И такой повод нашёлся. Произошёл странный, если не сказать страшный случай. Её звали Тереза Брэнтон. Всеми любимая учительница естествознания и устроитель школьных пикников и походов. По всей видимости, она хотела снять противоречие между романтическими взорами детей в сторону Медвежьих скал и упёртостью взрослых. Она решилась и пошла, одна: мечтала разработать маршрут и потом водить по нему детей… Через две недели егеря обнаружили её на уступе скалы. Она сидела неподвижно и ни на что не реагировала, словно истукан. Те, кто видел её, говорили, что она утратила свой облик… в котором была любовь ко всем нам. Лицо её одеревенело, а в глазах застыл ужас. Она потеряла дар речи, и не проронила с тех пор ни слова… и ни слова не написала. Дэниел, я навещал её в клинике два года назад – у меня мурашки по коже. Она будто и сейчас видит то, с чем столкнулась тогда и что сделало её такой. Я не преувеличил, когда сказал: мурашки по коже. Я заглянул в её глаза, и меня взяла оторопь, потому что в них ожили, для меня ожили, другие глаза, те, что уничтожали меня в пещере. Я, простите… ссался, полгода ссался, я, Эндрю Фликбоу, лучший ученик школы, лучший забрасывальщик из трёхочковой зоны, лучший бегун на милю. Я тоже лежал в психушке. Меня вытаскивали изо всех сил: мой отец был тогда мэром города. Как видите, вытащили… Лео, Лео. Он фотографировал подступы к одной из пещер, когда к нам подкрался медведь. С криками мы бросились к проходу. Лео споткнулся и упал. Очевидно, это закон сущего: кто-то падает, а кому-то везёт, как ни горько это звучит. Истошные вопли Лео врезались в мозги ощущением смерти, и страх заставил меня пробираться вглубь. Мне казалось, я слышал медведя позади себя. Я искал узкие ходы, по которым он не смог бы преследовать меня… Все подумали, что я свихнулся из-за медведя и из-за Лео. И я не стал… Дэниел, вы первый, кто услышит правду. Через какое-то время – знаете, очень трудно определить время, когда ярд прохода отнимает у тебя на милю энергии, – через какое-то время я оказался в пещере. Включил фонарь (в движении я то включал, то выключал его: берёг батарейки). То, что я увидел и что испытал в те мгновения, трудно передать словами. Страх? Несомненно, страх… Но есть страх и страх. Какие-то наши страхи запечатлены на генном уровне. Дэниел, вы можете спорить со мной, но я убеждён, что страх получить штык в живот именно такого происхождения. Он передавался из поколения в поколение с тех времён, как наш далёкий предок выточил наконечник из камня и воткнул его в бок другому нашему предку. Другой пример. В люльке лежит младенец, над ним на паутинке зловещее восьминогое чудище, которое всем своим видом говорит ему: «Бойся меня». Налицо или, если угодно, на лице у ребёнка – приобретённый страх. Согласитесь, к четырнадцати годам мы в какой-то степени готовы к подобным страхам, и к первому, и ко второму. Но!.. Но во мне, как и в Терезе Брэнтон, не было защитного механизма, защитного рефлекса остаться самим собой в момент, когда я увидел то, что увидел. Почему, Дэниел? Ответьте, пожалуйста.

– Похоже, люди прежде никогда не сталкивались с тем, о чём вы говорите.

– Именно. Я увидел то, что человек не привык видеть. Видеть это – противоестественно для глаз человека, для его разума. Я включил фонарь: камни внизу и по стенам были облеплены какими-то наростами, странными, как будто телесной структуры. Это совсем не то, как если бы камни поросли мхом. В ту же самую секунду, как вы увидели их, вы не сомневаетесь, что они заняли камни, расположились на камнях, что эта пещера – их логово. И из этих наростов, из глазниц в них, смотрели глаза… они смотрели прямо на меня, все. Это не были глаза зверей. Это не были глаза людей. Это были глаза каких-то иных «людей». Говорю так, как я воспринял их тогда… Если на вас, угрожая всем своим видом, наступает медведь, в вас возникает страх. И своей кожей, и умом вы понимаете, что медведь будет терзать вас… На меня смотрели те глаза, и я лишь успел понять, что во мне сейчас не останется меня, не останется того, что называется личностью. Я успел понять, что во мне не остаётся воли. Во мне не осталось даже крика, я не смог защитить себя криком. Всё, что осталось от меня, – это дрожь испражняющегося тела. Дэниел, рядом с вами идёт человек, личность, и трудно представить себе, что в те мгновения он был дрожью куска плоти, который покидали все представления, накопившиеся за четырнадцать лет. Они покидали его так же легко, без сопротивления, как его покидали испражнения. Меня спасло то, чего мы привыкли бояться, – тьма. Сели батарейки. Что точно произошло потом, я не знаю, не помню. Осталось ощущение тряски во всём теле и движение, на четвереньках, в полной тьме. Это ощущение ещё долго оживало во мне, возвращалось в ночных кошмарах – безумное движение на четвереньках в полной тьме… То, что в пещере произошло с моим сознанием и засело в нём, для себя я называю боязнью несуществующих глаз. Думаю, со мной, с Терезой Брэнтон, с кем-то другим (кто его знает) человечество обрело ещё одну разновидность страхов… Вы, как и многие другие, войдёте в пещеру, страшась, допустим, замкнутого пространства или летучих мышей. Вы боитесь летучих мышей, Дэниел?

– Не знаю, пожалуй, нет. Боюсь змей. Не люблю пещеры из-за этих тварей. В школьные годы не раз приходилось бывать в них. Впихивал себя внутрь, только чтобы не прослыть слабаком, но всякий раз с дерьмовым чувством: вдруг из темноты, из какой-нибудь щели – змея. Честно говоря, даже не знаю, откуда это во мне: ни разу не натыкался в пещере на змей. Может, бабушка страху нагнала.

– Я войду в пещеру, если заставят обстоятельства (теперь, если только заставят обстоятельства), с боязнью несуществующих глаз (я-то знаю, что они существуют). И этот страх во мне пожизненно… Но, как говорится, не всё так грустно, как может показаться. Из той пещеры я вынес одно знание со знаком «плюс», которое несу с собой по жизни. Говорю «знание» с некоторой долей условности. Скорее уверенность, нежели знание. Суть этого знания в том, что всё-таки – как бы ни были прочны стены трёхмерного измерения – существует другой мир, со своей жизнью, со своими глазами. И он ближе, чем мы думаем, когда наблюдаем вселенную в телескоп. Вот, Дэниел, мы с вами и подошли к искомому объекту. Год назад я и двое моих коллег лазали – где бы вы думали? – по Медвежьим скалам. А, так сказать, привела нас в то злополучное для меня место траектория исчезновения, точнее, смоделированное продолжение этой траектории. Сообщи вы мне вчера, что вы астроном, физик или математик, я бы и разговаривать с вами не стал, не то, что встречаться: а вдруг, чем чёрт не шутит, на карту было бы поставлено первенство открытия. Но вам, как сугубому гуманитарию и внуку Дэнби Буштунца, чуть-чуть приоткрою завесу тайны. Что это, траектория исчезновения? Ответ в названии. Это след в космосе, который остаётся после прохождения так называемого импульса вечности. Импульс вечности так мал, что его невозможно наблюдать, и так велик по своим физическим параметрам (плотность, гравитация, скорость), что на своём пути он поглощает всё, в том числе свет – всё исчезает. Отсюда – траектория исчезновения.

– Простите, Эндрю, я перебью вас.

– Прошу.

– У меня вопрос. Импульсы вечности как-то связаны с чёрными дырами? Они не из чёрных дыр исходят?

Эндрю усмехнулся.

– Было бы самым удобным объяснением полагать импульсы вечности, так сказать, брызгами чёрных дыр. Но такая гипотеза в корне противоречила бы научным знаниям (на сегодняшний день мизерным, но всё же) о свойствах чёрных дыр. Так вот, прослеживая траектории исчезновения, мы заметили, что они обрываются… обрываются без видимых на то причин и не оставляя при этом распознаваемых последствий. Имею в виду неразлучную парочку: столкновение – взрыв. Естественно, возникает вопрос: куда девается импульс вечности? Это ещё один капитальный вопрос наряду с вопросом, откуда он берётся. Итак, возвращаемся на Медвежьи скалы. Одна из траекторий исчезновения (её просчитанное продолжение) указывала на то, что импульс вечности, который и оставил за собой этот след образовавшейся пустоты, должен был встретиться с Землёй, с неминуемыми катастрофическими последствиями. Наиболее вероятная зона встречи – район Медвежьих скал. Смотрите, Дэниел: импульс вечности как бы прекращает своё существование. Об этом говорит то, что след, оставленный им (траектория исчезновения), обрывается. Столкновения не происходит. Что же искать? Принимая во внимание расстояние и время, в добавление к сказанному, отвечаю: ничего… или подтверждение выдвинутой мной гипотезы, а значит, следы исчезнувшего импульса вечности.

Дэниел, не скрывая нахлынувшей волны любопытства, уставился на рассказчика. Эндрю заметил это.

– Да-да, Дэниел. Это у моих коллег не было стимула лазать по горам: они ничего не знали о той пещере. Но я-то все эти годы ни на один день не забывал о тех мгновениях. В двух словах о гипотезе. Импульс вечности не исчезает вовсе. На своём пути, с определённой долей вероятности (или случайности), а значит, раньше или позже, он встречает среду (назовём её «среда икс»). Благодаря своим качественным характеристикам, своим параметрам и качеству и параметрам среды-Х, импульс вечности попадает в другой мир, так сказать, параллельный мир. Среда-Х не подчиняется законам трёхмерного пространства, поэтому импульс вечности как бы теряется, о чём свидетельствует то, что траектория исчезновения обрывается. Я предположил, что при взаимодействии импульса вечности со средой-Х образуется некий побочный продукт, движущийся по инерции. Он может объявиться на Земле, если говорить о конкретной, уже упомянутой мной траектории исчезновения, естественно, если не сгорит в атмосфере. А может, по идее, попасть и в параллельный мир, но эта нереальная реальность пока нам неподвластна. Судьба преподнесла мне подарок, Дэниел: я нашёл побочный продукт, таким, каким он достиг Земли или (и это более вероятно) каким стал за время, что находился на Земле. Это – необыкновенный шарик, такой же, как тот, что вы на своём рисунке поместили, полагаю, неслучайно, на ладонь.

– Он у вас?! С собой?! – воскликнул Дэниел.

– Что вы, что вы, Дэниел! В лаборатории и нигде больше, и доступ к нему весьма ограничен. Исследования и их результаты имеют гриф секретности, но это к слову. Наш замечательный шарик не очень-то расположен делиться своими тайнами. Понимаю, что вы горите желанием хоть что-то узнать.

– Эндрю, – перебил его Дэниел, – простите, но не понимаете. Я объяснюсь, когда вы скажете всё, что имеете право и хотите сказать.

– Считайте, что вы меня подстегнули, Дэниел. Скажу две вещи. Одна – общего характера, вторая – на уровне детского ковыряния исследуемого объекта. Итак, шарик наш, безо всяких сомнений, неземного происхождения и, похоже, не желает мириться с заточением в рамки трёхмерности. Смотрите. В прямом смысле смотрите сюда. Представьте, что я держу его в этой руке, в левой, а правой трогаю его, проверяю на прочность, так сказать. Этот случайный опыт я проделал ещё будучи на Медвежьих скалах, как только нашёл его. В какой-то момент указательный палец правой руки провалился внутрь шарика… Дэниел! Что с вами?! Держитесь!

Эндрю успел подхватить Дэниела, не давая ему упасть. Затем усадил его на ближайшую скамейку и, поддерживая в устойчивом состоянии, позвал:

– Дэниел, возвращайтесь. Слышите меня? (Дэниел открыл глаза.) Вот и хорошо. Хорошо?

– Нормально.

– Ну, будем считать, что часть ваших секретов вы уже поведали мне, не так ли?

– Эндрю, я не помнил этого, как не помню того, что было со мной в течение последнего месяца. Но когда вы стали показывать… я словно очутился… н-не знаю где, и в руке у меня был этот шарик, и я тоже попытался просунуть в него палец – он не вышел с другой стороны. Ведь это вы не успели досказать?

– Дэниел, простите за вопрос. Вы консультировались у врача? Если я правильно понял, у вас амнезия?

– Да, на днях был у психиатра: напугал себя летаргическим сном. Похоже, шанс вспомнить есть, только нужны подсказки вроде этой, с опытом на пальцах. По правде, рисунок, который я в интернете выложил, – кадр из моего сна. Я чувствовал, что шарик – это не просто так, а теперь счастлив, что знаю это.

– Как же он попал к вам, в чьих руках он сейчас – вот что важно, – Эндрю скорее не спрашивал Дэниела, а задавался вопросом. И в тоне его, и во взгляде что-то поменялось, в них появилось что-то от ревнивца, который услышал комплимент в адрес женщины, к которой он неравнодушен.

– Доктор предположил, что я провёл этот месяц в какой-то секте.

– Секта?.. Не знаю. Индейцы, – с уверенностью сказал Эндрю, – вот где надо искать ваш забытый месяц. Они очень трепетно относятся к своим реликвиям. А что если наш шарик угодил в разряд таковых? Эти ребята любят всякие диковинные штуки. И, простите, обкурить вас, преследуя известную цель, тоже вполне могли, это в их духе, и они знают в этом толк. Индейцы, – повторил он.

– Эндрю… я понимаю, что, получив многое, не дал вам ничего взамен. Честнее было бы предупредить вас сразу, в ответе на ваше письмо. Но я ухватился за возможность что-то узнать.

– Что сделано, то сделано, Дэниел. Не стоит посыпать голову пеплом, тем более минусов от нашей с вами встречи практически нет.

– Хочу сказать, Эндрю: я в долгу перед вами.

– Ловлю вас на слове, Дэниел. Нет, коль скоро вы ставите вопрос в такой плоскости, дайте мне слово, что сразу сообщите мне всё, что вспомните или узнаете о шарике. Согласны?

– Конечно, Эндрю. Я даю вам слово.

– Вот моя рука.

Дэниел и Эндрю крепко пожали друг другу руки. Вместе с этим Дэниел ощутил какое-то облегчение на душе, и в нём прибавилось веры, что утерянная частичка его, Дэниела, обязательно найдётся.

«Не так уж бесполезна эта встреча, – с этим отправлялся в обратный путь Эндрю Фликбоу. – Хороший парень этот Дэниел». Но одна мысль уже подтачивала его: «У кого же сейчас этот бесценный дар миров?»

Глава четвёртая «Да будет вечный сон!»

Около семи часов вечера следующего дня раздался звонок в дверь. Со вчерашней встречи с Эндрю Фликбоу ничего примечательного в жизни Дэниела не произошло. Новых писем, цепляющих воображение, в его почтовом ящике не обнаружилось, да и что могло зацепить его после умопомрачительной космической версии происхождения «шарика на ладони». Знаковые сны, даже если и витали в мире грёз где-то поблизости, то, не долетев до его глаз и ушей, были слизаны безжалостными импульсами вечности, в кои превращались бесконечные слова Эндрю, оставлявшие после себя лишь траектории исчезновения.

– Добрый вечер, Дэниел Бертроудж. Вы, разумеется, не узнаёте меня. (Тень то ли страданий, то ли застаревшей печали лежала на больших чёрных глазах человека напротив. И с первых мгновений в этих глазах угадывалось: они понимают ваше лицо лучше, чем понимаете его вы, по чертам его они читают то, что знаете о своей душе лишь вы. На взгляд ему было около пятидесяти лет. Броские неравномерные мазки серебра в чёрных волосах, ниспадавших на плечи, будто нанесены были порывистой рукой неопытного колориста. И можно было предположить, оставив ошибке её трусливый процент, что судьба не всегда благоволила к человеку с этими отметинами. Но можно ли было распознать в этой кривизне рисунка знак мгновений, за которые молния соединяет жизнь и смерть?) Я Феликс Торнтон.

– Феликс Торнтон?! Счастлив видеть вас. Я был в галерее, на выставке – меня потрясли ваши картины. Прошу вас, проходите.

– Постойте, Дэниел. Надеюсь, когда-нибудь мы встретимся и поговорим о картинах и не только о них. Но сегодня я пришёл не за этим. Я не один. В такси около дома ожидает девушка, которая очень хочет увидеться с вами. Я же связан обещанием и сразу оставлю вас. Пойдёмте, вы должны встретить её.

– Конечно.

Торнтон подошёл к машине и открыл дверцу. (Дэниел остановился в трёх шагах от неё). Вышла девушка, черноволосая, в фиолетовом платье… и, тронув взглядом своих зелёных глаз Дэниела, робко улыбнулась. «Колдунья-зеленоглазка, – промелькнуло у него в голове, – девушка из сна, Лэоэли». Торнтон что-то говорил ей, она отвечала. Но Дэниел не разобрал ни единого слова, очевидно, из-за волнения, незаметно прокравшегося в него.

– Прощайте, – бросил ему Торнтон и сел в такси.

Лэоэли приблизилась к Дэниелу.

– Дэнэд! – сказала она тихо и взволнованно, голос её дрожал. – Я скучала по тебе. (Она провела рукой по его волосам, по щеке, приткнула голову к его плечу и заплакала.)

Из услышанных слов Дэниелу было знакомо лишь одно – Дэнэд, и он понял, что Лэоэли иностранка и говорит на своём языке. Но с этим голосом, с этими прикосновениями её руки, со взглядом, в котором были знакомые грусть и нежность, к нему вернулось чувство из сна, чувство к девушке по имени Лэоэли.

– Лэоэли, ты снилась мне.

Лэоэли отстранилась и вопрошающе посмотрела на него.

– Дэнэд, ты не говоришь на моём языке?

Дэниел взял её руку в свою, другой показал на оставленную открытой дверь.

– Лэоэли, это мой дом. Я прошу тебя пройти в дом.

– Дом, – повторила Лэоэли. – Я поняла, что ты сказал. Ты хочешь, чтобы я вошла в дом. (Она говорила и показывала рукой, о чём говорит. Легко было показать рукой «я», «ты», «дом».)

Дэниел провёл её в гостиную и предложил сесть в кресло, припомнив по ходу уборку, затеянную оптимистическим мальчиком. Лэоэли присела. Он переставил другое кресло так, чтобы сидеть напротив, и занял его.

– Дэнэд… Дэн, мы все беспокоились о тебе. Мэт был не в себе и всё убивался, что его не было тогда рядом с тобой. Ты понимаешь меня?

Дэниел услышал только два знакомых слова: Дэн и Мэт. То ли она сказала, что Мэт беспокоится о нём, то ли она почему-то беспокоится о Мэте… который остался там. Почему он остался там? Почему?..

– Лэоэли, ты в моём доме. Понимаешь? Ты в моём доме.

Она кивком показала, что поняла его, и сказала на своём языке:

– Да, я в твоём доме.

– Лэоэли, а Мэт? Почему Мэт не в моём доме? Почему Мэт не приехал вместе с тобой? – он спрашивал, и руки его неуклюже, беспокойно (более неуклюже и беспокойно, чем говорили руки Лэоэли) спрашивали о том же.

– Мэт не знает, где ты. Никто не знает, где ты: ни Фэлэфи, ни Малам, ни Семимес. Видел бы ты, как переживал Семимес. Он злился, что они недоглядели за тобой. Он упрекал и себя, и всех нас и всё время сопел, так страшно сопел. Я и не думала, что он может так страшно сопеть.

– Лэоэли! Я не понимаю! Ты говоришь о людях из своей общины. Я ничего не знаю о вас, не помню, ни черта не помню! Я спросил, где Мэт!.. Ответь, если можешь. Почему он не здесь?.. то есть почему Мэт не в моём доме? (Дэниел не заметил, как перешёл на крик, на тихий крик.)

Лэоэли приподнялась с кресла и, встав на колени подле него, взяла его за руки.

– Дэн, никто не знает, что я в твоём доме, – спокойно сказала она и, отпустив его руки, повторила, помогая своими: – Никто не знает, что я в твоём доме. Мэт не знает, что я в твоём доме. Дэн, ни одна душа не должна знать об этом: я нарушила закон.

Дэниел улыбнулся.

– Лэоэли, я понял. Мэт не знает, что ты приехала сюда, что ты в моём доме. Значит, тебе нельзя было рассказать об этом даже Мэту, – Дэниел принялся выстраивать некую логику в этой задачке, уже больше для себя – не для Лэоэли, но рассуждал вслух, иначе было невозможно. – Значит, твоя община противится нашим с тобой отношениям. Я понял: им что-то не понравилось, и они избавились от меня. Они стёрли мне память и избавились от меня. Но почему они удерживают Мэта?.. почему они удерживают Мэта?

– Дэн, Мэт не знает, что я в твоём доме, – ещё раз повторила Лэоэли.

– Я понял, понял. Встань, пожалуйста, – сказал Дэниел, поднявшись с кресла, и взял её за руки, чтобы помочь ей.

Лэоэли встала, и они оказались очень близко друг к другу, и Дэниел поймал себя на мысли (вслед за чувством, которое уже появлялось в нём… или во сне… или наяву, когда он был в общине), на неуместной мысли, что никогда не испытывал такого к Кристин. Он освободил её руки и отошёл к окну: он не мог позволить едва проявившему себя вкусу близости так некстати одурманить его.

– Лэоэли, у меня идея. Я хочу, чтобы ты посмотрела мой дом, тебе же интересно это?

– Дэн… я не понимаю тебя, – сказала она и так выразительно помахала руками, что он вычленил наконец слово «не понимаю», вместе с его мотающим головой, машущим руками и выпучивающим глаза значением.

– Лэоэли, я хочу… я хочу, чтобы ты… ты походила по моему дому, зашла в каждую комнату и всё посмотрела, – говорил Дэниел, «разъясняя» смысл слов руками и даже ногами. – А я подожду тебя здесь, в кресле. (Дэниел вернулся к креслу.) Смотри дом. Иди, смотри дом.

Лэоэли рассмеялась: её подзадорила эта забавная пантомима, сопровождаемая непонятными звуками (кроме тех, что составили слово «дом»), но истинной виной её радости было ощущение счастья… счастья снова быть вместе с Дэниелом.

– Я, кажется, поняла, Дэн. Ты хочешь показать мне свой дом.

– Дом, дом. Иди и смотри. Сама смотри. Я сажусь в кресло. (Дэниел плюхнулся в кресло.) Видишь, я уже сижу. А ты иди и смотри дом.

– С удовольствием, Дэн, мне это любопытно, – сказала Лэоэли, повернулась и пошла к двери.

Дэниел проводил её разглядывающим взглядом. «Как я скажу ей?..» – подумал он.

Не прошло и десяти минут… неожиданно (Дэниел даже вздрогнул) раздался голос Лэоэли, в нём ясно слышалось волнение:

– Дэн! Иди сюда!.. Дэнэд!

Он вбежал в свою комнату и сразу всё понял: её встревожил шарик на ладони, который она увидела на экране монитора. Радость блеснула в его глазах: «Она знает!»

– Дэн, почему Слеза… там? – спросила Лэоэли, рукой указывая на рисунок, а глаза, в которых были обеспокоенность и упрёк, уставив на Дэниела.

– Что не так, Лэоэли? Что я сделал не так? Я вижу по твоим глазам, что я сделал что-то не так. Нет… ты не понимаешь меня. Что это? Что это за шарик? Можешь мне объяснить, что это? Лэоэли, что это?

– Дэн, спроси меня ещё раз. Думаю, я поняла тебя. Но спроси ещё раз.

– Что она сказала? – подумал он вслух и спросил: – Что ты сказала?

Лэоэли не отвечала.

– Лэоэли, это, – Дэниел обвёл комнату рукой, – мой дом. Что это? – Подойдя к экрану, он ткнул пальцем в шарик и повторил: – Что это?

Лэоэли прижала руки к лицу, прикрыв пальцами глаза. «Он не знает… не помнит. Почему он не помнит?» – подумала она и, отняв руки от лица, словно оставила Дэниелу свои глаза… ни слов, ни рук, ни ликов вокруг глаз… одни глаза… Отчаяние. Дэниел увидел в её глазах отчаяние.

– Я потерял символ вашей общины? И за это они отняли меня у меня и изгнали меня?.. и будут удерживать Мэта, пока я не верну его? Лэоэли, у меня нет вашего шарика! – Дэниел развёл руками. – И я не знаю, где он! Понимаешь? У меня, – он ткнул пальцем себе в грудь, – его, – он показал на шарик на экране монитора, – нет.

– Я поняла, Дэн. У тебя, – она коснулась его рукой, – Её, – она показала на рисунок, – нет.

Потом села на стул и снова закрыла лицо руками. «Как же мы теперь?.. Что я наделала? – думала она. – Фэлэфи, дорогая, подскажи, что нам делать. Придумай что-нибудь и подскажи, шепни мне на ухо – я услышу. Зачем я отпустила художника? Зачем взяла с него слово? Он помог бы нам. Только он мог выручить нас».

«Вот почему ты здесь. Ты пришла за шариком… за символом вашей общины. Ты здесь, а Мэт остался там. Тебе нужен шарик, чтобы обменять его на Мэта. Ты хочешь, чтобы этот горбун Малам признал меня достойным или, по крайней мере, позволил мне общаться с тобой. Ты пришла тайно. Ты хочешь быть со мной, но не хочешь порвать с общиной: эти узы святы для вас. Я тоже хочу быть с тобой. Но из общины меня попёрли… Откуда ты? Из какой страны перебралась твоя община?.. Скорее всего, из Восточной Европы: у меня в мозгах ни одного словечка из твоего языка», – так думал Дэниел, пока не наткнулся на идею.

Он сел за компьютер рядом с Лэоэли – пальцы побежали по клавишам… На экране появились картинки – первые виды далёкой страны.

– Лэоэли, смотри. Узнаёшь? Это твоя родина?.. твой дом?

Она отрицательно помотала головой.

– Конечно: пальцем в глобус не очень-то подходящий способ… Я не поинтересовался: ты пользуешься компьютером? – спросил Дэниел, помогая себе и Лэоэли руками.

– Нет.

– Ну вы даёте там. Правильно, что к нам переехала. Ладно, попробуем подключить к поиску логику. Лэоэли, моё имя – Дэн. Твоё имя – Лэоэли. Скажи имя твоего дома… имя твоего дома.

– А, поняла! Дорлиф.

– Дорлиф?

– Дорлиф.

– Вроде слышал. Вводим Дорлиф… Хм, нет ничего. Напишем иначе: Дорлеф. Из географии – ничего. Остаётся пальцем в глобус. Не переживай, доберёмся до твоего дома… Как тебе эти фотки? Похожи на твой дом?

– Нет, – сказала она на своём языке.

– Понятно. Поедем дальше… Смотри, какой симпатичный мост. Не ходила по нему?

…Разнообразные виды сменяли друг друга – Лэоэли одинаково мотала головой или говорила «нет».

– Постой, – вдруг сказала она и коснулась его рукой. И долго рассматривала пейзаж: горное ущелье, валуны, по обеим сторонам – лес, тропинка, убегающая вдаль к серым скалам.

– Уже теплее? Это у нас Словения. Твой дом в Словении?

– Дэн, это не мой дом, – сказала Лэоэли на языке Дэниела и лукаво взглянула на него.

– Ты молодчина, Лэоэли. Через два-три дня нам не понадобится сурдоперевод.

Несколько раз она накрывала его руку своей ладонью, когда они просматривали виды Словении, и ему казалось, что какой-то из них вот-вот перестанет быть только картинкой и зазвучит голосом Лэоэли на языке Дэниела: «Дом!.. дом!» Вдруг Дэниел заметил, как на стол упала слезинка. Он наклонился и заглянул Лэоэли в лицо: по её щекам скатывались слёзы.

– Не надо, не смотри, – сказала она.

Он понял её и отстранился. Он понял смысл слов, но не угадал этих слёз. Лэоэли была увлечена придуманной Дэном игрой, но в какой-то момент её осенило: «Он не помнит. Он ничего не помнит. Он не помнит, как мы гуляли вдвоём по нашим улицам. Не помнит, как сказал мне: „Я тоже быстро бегаю“, как я ответила: „Тогда догоняй“. Он ничего не помнит…»

* * *

Дэниел и Лэоэли возвращались домой при свете фонарей, за полночь.

Они поужинали в «Не упусти момент», в сопровождении делавших погоду за столиком слов, которые сдабривали одни и те же кушанья совершенно разными звуковыми приправами, улыбок на любой вкус, вызванных будто шаржевым непониманием и неподдельной дурашливостью, и чувств, которые забыли… о шарике. Потом они гуляли по городу, Дэниел – с Лэоэли (и призрачной мечтой в душе), Лэоэли – с Дэном (и грустью в сердце), и погоду на этот раз делали не слова, но мечта и грусть. Потом они зашли в бар, один из тех самых… и бармен, узнав Дэниела, без объяснений поздравил его с находкой, сходу заценив её, и выразил респект радушным жестом «за счёт заведения»…

– Вот мы и пришли. Мой дом. Ты должна сказать: твой дом. Лэоэли, пожалуйста, скажи: твой дом.

– Твой дом, – сказала она на языке Дэниела.

– Я-то был бы рад, если бы ты тоже сказала: мой дом… нет, пожалуй, лучше: наш дом. Хорошо, что ты понимаешь не всё, что я говорю, а я – что ты. А то вдруг ты бы сказала: мой дом – это моя община, и больше всего на свете мы почитаем наш кругленький символ, который символизирует нашу связь со вселенной. И эта связь определяет все другие связи. И дедушке Маламу, как связующему звену между вселенной, символом и человеком, решать…

– Дэниел, ты сказал: Малам?

– Я сказал: Малам. И хорошо, что его с нами нет, будь он неладен. Пойдём в наш дом, Лэоэли.

– Наш дом, – повторила Лэоэли на языке Дэниела, и было неясно, понимает она или нет, что только что сказала.

…Пока Лэоэли принимала ванну, Дэниел решил проверить почту. Его удивило, что пришло письмо от Эндрю, так скоро после их встречи. Эндрю писал: «Привет, Дэниел. На досуге я немного поразмышлял о том, как нам с вами подобраться ко второму шарику (который, по всей вероятности, вы держали в руке). Попробуйте выяснить, какие индейские поселения находятся поблизости от города. Посмотрите информацию о них, возможно, набредёте на какие-то подсказки. Дальше – посмотрим. При удачном раскладе вместе выберемся поохотиться на краснокожих. Пишите».

Дэниел сразу ответил: «Привет, Эндрю! Спешу поделиться новостями. Есть хорошая и плохая. Подбивает начать с хорошей. Сегодня, вернее, уже вчера ко мне приехала девушка (её зовут Лэоэли), она сразу узнала шарик. Она не индианка. Думаю, откуда-то из Восточной Европы. Говорит только на родном языке, не знаю, на каком, изъясняемся на пальцах. Их община, судя по всему, осела где-то неподалёку, Лэоэли добралась ко мне на такси, без поклажи, без документов. Сейчас она у меня. Может, уговорю её остаться на пару дней. Теперь плохая новость. Шарик потерялся. Похоже, моих рук дело, но обстоятельств не помню. У общины на меня зуб. Пока всё».

«А что если уговорить Лэоэли вместе съездить к старику Маламу. Может, он смягчится и даст мне шанс, не зверь же он», – с этой мыслью Дэниел подошёл к двери в комнату, в которой предложил Лэоэли переночевать. (Когда Дэниел был ещё ребёнком, к отцу не раз приезжала погостить его родная сестра, и эта комната всегда была в её распоряжении. Но с тех пор уже давно никто не останавливался у Бертроуджей, поскольку сами они были редкими гостями в своём доме, и эта комната пустовала.) Изнутри доносились всхлипывания. Дэниел постучался.

– Лэоэли, можно?

– Да, – сказала она на его языке.

Она стояла у окна. На ней была его футболка, которую он дал ей в качестве суррогата ночной сорочки. Он остановился в шаге от неё. Она повернулась к нему: лицо её было заплакано.

– Всё не так уж плохо, Лэоэли. Есть план. Завтра мы вместе рванём к Маламу. Ты и я – к Маламу. Да?

– Нет, – ответила Лэоэли.

– Он такой упёртый, что не станет разговаривать со мной?

Лэоэли увидела обиду в его лице и приблизилась к нему.

– Ты не понимаешь, – сказала она на языке Дэниела, затем перешла на свой: – Ты всё-всё забыл. Всё очень плохо. У нас нет выхода… и у нас никогда не будет выхода.

Она снова закрыла лицо руками и снова заплакала… Дэниел погладил её по голове… Лэоэли положила руки ему на плечи и поцеловала его в щёку, рядом с губами. Его губы, как и всё его тело, словно ждали этого: они воспользовались опьянением ума и открытостью чувств Лэоэли и Дэниела и нежно легли на её губы…

* * *

Заглянув в пару магазинчиков, уже в четверть десятого утра Дэниел подошёл к дому и, припомнив вчерашнее: наш дом, усмехнулся. Держа в одной руке коробку с ещё не отдавшим своего жара ароматным содержимым, другой повернул ключ и толкнул дверь.

– Лэоэли! – позвал он. – Ты проснулась? Свежий пирог ожидает тебя на кухне – поторопись.

Она не ответила. Тогда он постучался в дверь, которую час назад, выходя, беззвучно прикрыл… А через пять минут, как оглашенный, выскочил на улицу и стал бросать то налево, то направо отчаянные взгляды, готовые выхватить в пространстве, размалёванном разными красками, фиолетовый мазок.

– Привет, Дэнни! – громко сказал мужчина, который возился с пушистой собачонкой на лужайке перед соседним домом.

– Привет, Кевин!

– Думаю, я знаю, кого ты высматриваешь. Она уехала. Полчаса назад села в такси с костюмом и галстуком, что за ней зашёл, и укатила. Больше об этом парне ничего сказать не могу.

– В какую сторону они поехали?

– Туда, – Кевин указал рукой.

– Спасибо, – сказал Дэниел и направился к дому.

– Постой, Дэнни. Ещё кое-что, если это теперь имеет значение. В шесть часов я выгуливал моего зверя, и это самое такси стояло в ста ярдах отсюда, вон там. Костюм выходил размять ноги и покурить. Теперь всё.

– Лет пятидесяти, с длинными волосами?

– Не старше тридцати, блондинчик с приличной стрижкой, стройный.

– Спасибо, Кевин, – не пытаясь скрыть досаду, сказал Дэниел и подумал: «Не Торнтон и не Эндрю (интересно, не написал он мне?)»

– Не убивайся, сосед. Скажи себе, что рыбы в море ещё много, и забудь.

…«Всё предельно ясно: Малам хватился Лэоэли и отрядил своих парней на её поиски. Блондинчик оказался проворнее других… Гад!.. не дал Лэоэли даже проститься со мной. И всё из-за долбаного шарика. Я для них – чёрная овца. Но это не конец, она вернётся… Я люблю её, и она вернётся… Найти бы шарик. Похоже, это единственный путь к сердцу Малама. Но для этого надо всего-навсего отыскать начало, которым может быть всё, что угодно», – размышлял Дэниел, уставившись в экран монитора…

Было письмо от Эндрю: «Дэниел, если вспомните имена других членов общины, отпишите».

Дэниел написал: «Эндрю, помню три имени: Малам, Семимес, Фэлэфи. Последнее – женское».

Ответ не замедлил себя ждать: «Смею предположить, что это не подлинные имена. Они завязаны на шарик, штуковину для них, судя по всему, священную. Шарик круглый – имена круглые. Не удивлюсь, если на шарик завязан и принцип их взаимоотношений – круговая порука. Он выгоден, естественно, их лидеру, для которого шарик служит и аргументом в пользу этого принципа и оправданием его. Хотите смелую догадку? Вас они, скорее всего, именовали Дэнэдом. Дэниел, здесь не так всё просто. Об этом говорит уже то, что, пообщавшись с ними, вы „подхватили“ амнезию. В общем – поосторожнее».

«Светлая голова, даже Дэнэда вычислил», – подумал Дэниел и написал: «Вы угадали, Эндрю: для них я Дэнэд. Насчёт „поосторожнее“: утром в моё отсутствие кто-то увёз на такси Лэоэли. Соберусь с мыслями, буду искать её – обязательно найду».

Дэниел прождал Лэоэли весь день и всю ночь. На следующий день в четыре часа пополудни раздался телефонный звонок. Дэниел схватил трубку.

– Здравствуйте. Это Дэниел Бертроудж?

Незнакомый женский голос почему-то отозвался в нём тревожным волнением: он словно нёс в себе отрицание.

– Да, это я.

– Я из иммиграционной службы департамента внутренней безопасности. Вынуждена сообщить вам о трагедии, произошедшей с девушкой, которой вы дали кров.

Дэниел обмяк, откуда-то взялась тряска, в одно мгновение подчинившая себе всё его тело.

Голос продолжал:

– Её звали Лэоэли, верно?

– Да.

– Её фамилия вам известна?

– Нет.

– Нам тоже пока не удалось ничего выяснить о ней. Документов она не предоставила, назвала только своё имя и больше не промолвила ни слова.

– Что с ней? Вы можете сказать, что с ней?

– Вчера в два часа дня она выбросилась из окна шестого этажа и разбилась насмерть. До истечения срока выяснения личности её тело будет находиться в морге. Если вы располагаете информацией о ней, которая может быть подтверждена документально, пожалуйста, сообщите нам. Сожалею. До свидания.

Дэниел упал на пол… и изо всех сил сдавил голову руками, перекрыв предательские щели, через которые только что в неё продрался этот невозмутимый голос, этот невозможный голос. И его переполнило какое-то новое невыносимое чувство – чувство невозможности… невозможности того, что случилось… невозможности ничего вернуть… невозможности вернуть Лэоэли… невозможности видеть её, говорить с ней… невозможности любви, которая уже зародилась в его душе… невозможности быть. Это чувство разрывало Дэниела, и рыдания, сами собой, принялись извергаться из него, отзываясь в нём судорожными рывками плоти и бессловесного голоса…

…Дэниел стоял под душем. Слёзы смешивались с водяными струями. Мысли терялись в шуме воды. Это были мысли прощания с невозможностью.

«Я, простите… ссался, полгода ссался», – шептала ему вода голосом Эндрю Фликбоу.

«Теперь ты знаешь, что такое ссаться. И это ничего не значит, что ты не мочишься под себя. Всё равно ты ссышься. Вот уже четыре часа кряду ты ссышься. Теперь ты всегда будешь ссаться. Теперь ты вечный ссыкун. Ты будешь ссаться при каждом телефонном звонке. Ты будешь ссаться, услышав в трубке незнакомый голос, который произнесёт „здравствуйте“. Ты будешь ссаться, натолкнувшись на отражение Лэоэли в любом предмете, просто в пространстве, наяву и во сне. Мой дом – и ты ссышься. Твой дом – и ты ссышься. Наш дом… наш дом…»

«То, что в пещере произошло с моим сознанием и засело в нём, для себя я называю боязнью несуществующих глаз», – шептала вода голосом Эндрю.

«То, что сегодня вселилось в тебя в вашем с Лэоэли доме, – это боязнь несуществующего дня. Эта боязнь завтрашнего дня. Как вступить в него, если в нём не будет Лэоэли… но будет призрак Лэоэли? Это невозможно. Невозможно – это и есть боязнь».

…Дэниел сидел в гостиной на полу, прижавшись к стене.

«Вчера, завтра… Что это значит?.. если случилось то, что случилось сегодня… нет, не сегодня – сегодня в одно мгновение. Только это мгновение, только оно что-то значит. Всё значит. Только для него, для этого мгновения на линейке времени, родился ты… потому что оно выбирало между возможностью и невозможностью всего того, что было с тобой до него и было бы после него. И выбрало невозможность».

«Как сказал этот парень, Джеймс Хогстин? „Бывают моменты непреодолимого страха. И выход только один – спрятаться. Но спрятаться так, будто ты исчез, и вернуться, когда почувствуешь, что можно вернуться… Исчезаешь ты – исчезает и твой страх… Если ты подумал, что я сумасшедший, не пиши мне больше“. Нет, Джеймс, ты не сумасшедший, теперь я знаю это… Моменты. Ты говоришь: моменты. Но на моей линейке времени нет ничего, кроме одного мгновения. И я не хочу возвращаться в него, не хочу больше пробовать его на вкус. Этот вкус – боязнь несуществующего дня. Главное: исчезаешь ты – исчезает и твой страх, исчезает боязнь несуществующего дня. Так вот для чего судьба подсунула мне тебя, Джеймс Хогстин. А ведь я мог тебя в корзину… Нет, значит, не мог».

Дэниел поднялся с пола и в решимости как можно быстрее всё начать и кончить двинулся, на капризных ногах, в свою комнату.

«Джеймс, хочу исчезнуть. Если ты не трепался, помоги».

Через пару минут пришёл ответ: «Попытаться можно. Когда? Вот мой адрес…»

«Ошибки быть не может, таких совпадений не бывает – это судьба», – подумал Дэниел и написал: «Я в четырёх кварталах от тебя. Через десять минут выхожу».

Тут же пришёл ответ: «Не ожидал, что мы в одном городе. Может, завтра? Я как бы не готов».

Дэниел, с раздражением, отстучал: «Или сегодня, или обойдусь без тебя».

«Извини. Жду», – ответил Джеймс.

Было одиннадцать двадцать семь вечера. Дэниел задержал взгляд на ладони с шариком («К чёрту!»), выключил компьютер, переоделся, выключил свет, сунул в карман мобильник, деньги на такси и вышел на улицу. Улица… Она сразу оживила ощущения вчерашнего вечера… их с Лэоэли вечера… Он поднял глаза к небу.

– Господи!.. – обратился он ко Всевышнему, но не смог произнести больше ни слова, сжал челюсти, чтобы удержать чувства, и побежал…

Дэниел хорошо знал район, где жил Джеймс, и быстро нашёл его дом. Он хотел было позвонить в дверь, но, услышав голос, доносившийся изнутри, отдёрнул руку. Подождал. Это был голос мужчины. В том, как он говорил, слышалась какая-то ненормальность: то он что-то доказывал кому-то, напряжённо, безудержно… то кого-то отчитывал, порывисто и злобно… то болезненно причитал… то нетерпеливо окликал кого-то и никак не мог дозваться… то выкрикивал угрозы… Голос не стоял на месте, он блуждал по дому, словно преследуя тень того, кто был в чём-то виноват, кто нарочно не откликался, но в конце концов должен был отозваться, вернуться, покаяться и всё исправить…

«Джеймс! Где Джеймс? – промелькнуло у Дэниела в голове. – Он писал о своём страхе… Этот голос пугает его… (Дэниел только теперь заметил, что дверь приоткрыта.) Он оставил её так для меня. А сам прячется».

Дэниел толкнул дверь и вошёл. В просторной комнате тускло горела настольная лампа. Он осмотрелся и заметил, что на левой стене, на самом краю её, прямоугольно выделяется дверь, с маленькой бронзовой ручкой, оформленная под стену, но со временем утратившая непререкаемость фальшивки. «Подвал», – подумал он. Медлить было нельзя: преследовавший кого-то голос приближался. Дэниел подбежал к двери, потянул ручку на себя и, дав глазам вглядеться в полумрак, ступил на лестницу, ведущую вниз. Спустился. К боковым стенам были прилажены длинные высокие полки. На одной из них в трёх шагах от него лежал фонарик, свет которого, во-первых, прояснял загадку: Джеймс прячется здесь, а во-вторых, позволял Дэниелу разглядеть, что полки по правую сторону обрываются, оставляя место для ниши между ними и задней стеной подвала. «Он там», – подумал Дэниел и устремился к нише. То, что он увидел, помешало ему окликнуть Джеймса (он словно онемел): тот медленно углублялся в каменную стену (снаружи оставалась лишь половина его тела) и исчезал… бесследно (вторая половина будто испарилась). Дэниелу хватило мгновения, чтобы ощутить себя, вспомнить Лэоэли и сказать:

– Да будет вечный сон!

Он схватил Джеймса за руку и последовал за ним…

Глава пятая «Отломи кусочек»

Рука Джеймса стала не нужна Дэниелу, как только он почувствовал себя частицей черноты, и он отпустил её. «У нас с тобой разные участи, – подумал он. – Ты вернёшься, а я…» Он не договорил. Мысль словно растворилась в какой-то благодатной волне, которая нахлынула на него и погрузила его в себя. Дэниел был счастлив слиться с ней – он глубоко вдохнул и… в нём открылось какое-то новое восприятие – восприятие утерянного пространства и времени и того, что произошло с ним в том пространстве и в том времени. Он вспомнил… вспомнил всё так, словно прожил это заново.

* * *

…В сон прокрались постукивания, частые, негромкие. Они не прекращались и, казалось, несли в себе тревогу. Дэниел вдруг уловил, что они сторонние, что они не принадлежат сну, и, поймав себя на этой мысли, пробудился… Стучали по раме окна. Он приподнялся. Ещё не ослабевшая темень скрывала того, кто вложил в эти звуки и привнёс в спокойствие ночи тревожность. Дэниелу показалось, что это похоже на зов, который кто-то хочет сохранить в тайне. «Лэоэли!» – промелькнуло у него в голове. Он быстро встал с кровати, натянул джинсы и приблизился к окну. Стук оборвался, и спустя мгновение из темноты его поманила чья-то рука, и голос, едва слышный, позвал его:

– Дэнэд, Дэнэд.

– Лэоэли, – прошептал Дэниел и распахнул окно – ему открылся лиловый полумрак…

Он вылез наружу и прикрыл окно. Рядом с домом уже никого не было.

– Дэнэд! – позвал его хорошо слышный в ночи шёпот.

Лэоэли удалялась в сторону озера Верент. Он быстрым шагом пошёл вслед за ней… Она остановилась, позвала его взмахом руки и снова засеменила. Он усмехнулся, это движение руки показалось ему игривым: она словно загребла воздух, схватила его и бросила в направлении Дэниела… Через какое-то время Лэоэли свернула с тропинки, подошла к раскидистой иве и, прислонясь спиной к стволу, стала поджидать его. Когда расстояние между ними сократилось до пяти шагов, она приподняла руку перед собой и поводила ею в воздухе так, как если бы хотела тёплой ладонью сделать проталину на покрывшемся инеем стекле окна.

– Лэоэли! – удивлённо произнёс он.

И тут пелена перед его глазами, которую он принимал за утренний туман, повинуясь руке, исчезла, вместе с призраком Лэоэли. Дэниел отпрянул назад: перед ним стояла обитательница Выпитого Озера, женщина-корявырь. От вида этого нечеловеческого лица, напоминавшего человеческое, которое вселенский ужас преобразил для своей цели – наводить жуть, от её пещерных глаз (хранивших тайну пещеры Руш) его взяла оторопь.

– Ты нужен Повелителю Трозузорту – полетишь со мной, – сказала она приглушённым, натужным голосом, и слова её прозвучали так, словно она сдавила их перед тем, как выпустить наружу.

Дэниел попятился.

– Шуш! – прошипела она, порывисто и страшно дёрнув головой вверх (покривлённое лицо её при этом движении ещё больше исказилось).

Крона ивы бурно и шумливо задрожала. Отделившись от неё, на землю прямо перед Дэниелом с ветвей спрыгнул горхун. Ноздрями он заставил воздух слышно трепетать и, учуяв запах человека, обратил на него свой слепой взор. Дэниел узнал его. Это было то самое чудовище, которое пронеслось над головами трёх спутников, державших не так давно путь в Дорлиф. Глаза, которые будто смотрели бельмом, без живого взгляда, но проникали в самую душу, чтобы зародить в ней страх, запечатлелись в нём навсегда. В любое мгновение Шуш готов был пустить в ход свою оскаленную рдеющую пасть. Сафа подошла к нему, села на спину и приказала человеку:

– Садись, ежели хочешь ещё немного пожить.

Беспорядочно гоняя мысль в поиске выхода из безвыходной ситуации, Дэниел вдруг вспомнил о Слезе… о Слове… и решил рискнуть. Он приблизился к горхуну.

– Сядь позади и ухватись за бечеву, что опоясывает меня.

Дэниел сел на упругую спину крылатого зверя, левой рукой крепко сжал пояс, правую – оставил свободной для осуществления своего дерзкого плана. Как только горхун начал разгон, и всё тело его заходило ходуном, делая движения седоков незаметными друг для друга, он открыл свой поясной кошель и достал из него Слезу, очень осторожно, чтобы не обронить Её в этой бешеной тряске. Через мгновения горхун оторвался от земли и стал набирать высоту. У Дэниела перехватило дыхание, и невольно ему припомнились качели Буштунца. И душе его захотелось бы воскликнуть: «Круто!», если бы он не был пленником. Вскоре полёт выровнялся. Дэниел посмотрел вниз: под ним был дом Малама и Семимеса. «Пора», – подумал он и, поднеся Слезу к глазу, стал всматриваться в Неё, держа направление вперёд и немного вниз. Вдруг он услышал крик – обернулся на него.

– Дэнэд! Дэнэд!.. Дэнэд! – орал на бегу, надрывая глотку, Семимес. За ним бежали Мэтью, Савасард, Гройорг.

Сафа подала левую руку назад, сдавила ею руку Дэниела (сжимавшую пояс на ней) и просипела:

– Сиди смирно, не то глаза выцарапаю.

«Ещё посмотрим, тварь, чья возьмёт, – подумал он. – Только бы Слеза помогла».

Они подлетали к лесу Шивун. Дэниел, вперив глаза в Слезу, повторял, как заклинание, мольбу, обращённую к Перекрёстку Дорог: «Перекрёсток, прими меня. Перекрёсток, прими меня…» И как ни ждал он мгновения, когда увидит, наконец, вход на Путь, он вздрогнул и отшатнулся при виде зияющей щели и, прежде чем разжать руку, невольно потянул на себя верёвочный пояс Сафы. Она оглянулась и тут же ринулась вслед за пленником, спрыгнувшим с горхуна. Звериная прыть позволила ей поймать его за ногу, но, влекомая весом его устремившегося вниз тела, она сползла с горхуна и провалилась вместе с человеком в черноту… которой не было видно в небе над Дорлифом.

* * *

Чувства вернулись к Сафе быстрее, чем очнулась душа Дэниела, которая вдохнула благостности Мира Духов и оттого пребывала в сомнении, покинуть его или найти в нём пристанище. Сафа вскочила на ноги, огляделась и, рыкнув, резко отвернулась от огненного шара: он стегнул её по глазам своими слепящими плетьми. Жадно отведала ноздрями нового духа и, учуяв среди обилия запахов тот, что был нужен ей, ринулась, подминая папоротник, в сторону, откуда он исходил… Остановилась и замерла: Дэниел неподвижно лежал в траве в нескольких шагах от неё. Гнев взыграл в Сафе: пленнику удалось-таки перехитрить её, и теперь сама она виделась себе зверем в ловушке. Одним яростным прыжком она сократила расстояние между ними и, навалившись на него, обхватила его шею руками. Вдруг… Она приподнялась и прислушалась, чтобы убедиться, не показалось ли ей… и ясно услышала голоса людей. В следующее мгновение она стремглав бросилась в гущу леса. Отдалившись, спряталась за деревом и стала следить. Ей во что бы то ни стало нужно было вернуться домой, в башню, и порадовать хозяина вестью о том, что человек, который являет собой угрозу Выпитому Озеру, больше никогда не ступит на их землю. Она подосадовала на себя за то, что не успела забрать у человека глаз, что углядела в его руке, когда они падали. Она смекнула, что этот тайный глаз указал ему вход в чёрный тоннель, который вывел их на чужую сторону, и что лишь он укажет ей обратный путь.

…Дэниел открыл глаза: «Похоже, я жив, – зашевелилось в его голове… – Какие-то люди… Кто они?.. Высокий, до самого неба. Ты, часом, не Бог? Сдвинул щётки бровей. Чем же я тебя рассердил? Или ты просто суровый рейнджер, каким и полагается быть рейнджеру?.. Второй… О, Боже!»

Чувства, которые, казалось, уже затеплились в Дэниеле, вновь отступили: их напугала представшая перед его взором кривизна, небывалая кривизна, словно два лица, словно две половины разных лиц. Одного – настоящего, живого, отвечающего миру. И другого… о котором, вторя своим чувствам, скажешь: зачем?!. такого не должно быть… такое не должно рождаться, потому что рождается (всё рождается) для встречи с жизнью, а не затем, чтобы отринуть жизнь, закрыться от неё, напугать её, не затем, чтобы она отринула рождённое; о котором скажешь: на нём – печать антисмысла жизни. И тайна другого лица пряталась внутри того «нечто», что покоилось на месте левого глаза, вместо него. И это «нечто» выглядывало из глазницы клубком чёрных нитей, который заставлял содрогнуться всякого взглянувшего на него.

– Дядя Сэмюель, он снова вырубился.

– Нет, сынок, он испугался. Что-то сильно напугало его в этой жизни, вот он и боится возвращаться.

– Испугался? Хм… Испугался, что остался жив? – усмехнулся Мартин, затем наклонился и потряс незнакомца за плечо. – Пора вставать, друг. Хватит бояться, теперь ты с нами. Слышишь?

– Слышу, – тихим голосом, не открывая глаз, ответил Дэниел. – Кто вы? Скажите своему новому другу.

– Дядя Сэмюель, у нашего друга голос прорезался. Может, и глаза снова прорежутся?

– Думаю, так оно и будет, если он узнает, кто мы с тобой. Мы, парень, лесники. Ты, так сказать, разлёгся на нашей траве и, коли это случилось, можешь считать себя нашим гостем и, надеемся (слово сказано), другом.

– Теперь твой ход, – добавил Мартин.

– А тебя как зовут, друг? – по-прежнему не открывая глаз, спросил Дэниел.

– Мартин я.

Дэниел открыл глаза и сказал, с трепетом в голосе:

– Мартин и Сэмюель… вы представить себе не можете, как я рад видеть вас. Я Дэниел… Дэн. Как заметил один мой друг: «Для родных и для друзей – очень подходяще», – сказал Дэниел, приподнялся, опершись на локти, и стал осматривать траву подле себя.

– Что-то потерял, Дэн? – спросил Мартин.

– Да, вещицу… небольшую. Похоже, обронил, когда приземлился не очень-то удачно.

Мартин вынул из кармана штанов бирюзовый шарик и повертел его в руке (Сэмюель с удивлением глянул на напарника).

– Странная вещица. Она?

– Она.

– Странная, – повторил Мартин (по правой стороне лица его пробежала волна радости). – В камне твердь ощущаешь, а шарик этот… хм, словно поток воздуха в руке держишь. Возьми, Дэн.

– Спасибо, Мартин… Носилки для меня разложили?

– Ты вроде как в полной отключке был, вот дядя Сэмюель и расстарался.

– Я уже в норме.

– Ну, рискни – встань, если в норме, – Мартин протянул Дэниелу руку. – Давай помогу.

– Дэн, скажу честно, – начал Сэмюель, – нам как лесникам не помешало бы знать, какой у вас с приятелем, с тем, что убегает да прячется от нас, интерес в наших владениях.

Приветливость на лице Дэниела сменилась заметной тревогой.

– Вы видели её? Где она?

– Она? – Сэмюель вопросительно посмотрел на Мартина.

– Она, дядя Сэмюель.

– Ну и дела, – сказал Сэмюель, отнеся свои слова то ли к тому, что второй незнакомец неожиданно превратился в женщину, то ли к тому, что племянник скрыл это от него.

– Я сомневался, дядя Сэмюель. Она… – Мартин замялся.

– Она так выглядит, что легко усомниться, – продолжил за него Дэниел.

– И что же вы с ней не поделили, Дэн? Не ту ли безделушку, которую Мартин нашёл?

– Можно и так сказать, – отговорился Дэниел и спрятал глаза. И, вспомнив ещё об одной «безделушке», проверил задний карман джинсов.

Сэмюель, как и Мартин, не мог не заметить, что их гость увильнул от ответа.

– Мартин, вы с Дэном идите домой, а я ещё поброжу, – сказал он и согнулся над носилками.

– Давайте я их понесу. Они же мне предназначались.

– Спасибо, Дэн, не стоит: раскладуха к моей спине притёрлась и наоборот, – ответил Сэмюель, и в том, как он ответил, слышалось: «Не хочешь быть другом, не надо».

– Сэмюель, Мартин, я просто врать не хочу. А правды всей открыть не могу: она не только моя. Не обижайтесь… Об одном должен предупредить: ей нужна Слеза… – Дэниел поймал себя на том, что проговорился, но выкручиваться не стал: зачем же давать им ещё один повод отдалиться от него, и вообще – неприглядно. К тому же оплошность вышла пустяковая. Он пояснил: – Мы, я и мои друзья, так называем этот шарик.

– Слеза – это клёво, – сказал Мартин. – Она будто проливала себя на ладонь, когда я держал Её.

– Дэн, извини, но в одном я должен быть уверен на все сто и спрошу без обиняков: ты как-то связан с наркотиками?

– Нет, Сэмюель, я не имею никакого отношения ни к наркотикам, ни к преступникам. И женщина, которую вы видели, не преступница. Это совсем другое. Но она опасна. Без Слезы она отсюда не уйдёт и попытается забрать Её. И прошу: будьте осторожны.

– И на том спасибо, – сказал Сэмюель и добавил: – Мартина держись.

– Дядя Сэмюель, к обеду ждать тебя будем. Пойдём, Дэн.

Мартин и Дэниел отдалились от злополучного и в то же время счастливого места ярдов на триста. Шли по знакомой Мартину тропинке: он впереди, за ним Дэниел. Там, на папоротниковой поляне, Дэниел ни разу не задержал взгляда на лице этого парня. Если бы это был просто шрам или другой более или менее привычный глазу знак увечья, он не стал бы любопытствовать, но…

– Извини, Мартин…

– Ты про глаз? – обернулся на ходу тот.

– Да, проводник, – сказал Дэниел, сказал не случайно: мысль уже успела перенести его на другую лесную тропинку, по которой вёл его другой проводник, тоже по-особому отмеченный судьбой, и это зародило в нём неясное предчувствие.

– Это, видишь ли, тайна, – с усмешкой сказал Мартин. – В отличие от твоей, которая не только твоя, моя только моя, но всё-таки тайна. Меняю свою на твою. Можно кусочками.

«Такой же хитрец, как Семимес», – подумал Дэниел.

– Она за нами идёт, – сказал Мартин (Дэниел заметил, что в его голосе не было и доли тревожности). – Я слышу её шаги. Хотел спросить тебя: она оборотень?

– Думаешь, они существуют?

– До сегодняшнего дня не верил в эти сказки. Мы стояли в двух ярдах друг от друга и поедали друг друга глазами. Она не зверь, но и не человек.

– Она не человек, Мартин. Но и не оборотень. Один мой друг, по имени Семимес, придумал точное название для этих существ – корявыри.

– Существ?

– Просто я принял твоё деловое предложение и сказал два слова: существа и корявыри.

– Этот твой друг и меня бы корявырем обозвал… и был бы прав.

– Нет, Мартин. Я же сказал, он называет, и мы, его друзья, называем корявырями этих существ, а не людей. И ты не называй себя корявырем.

– Ты откуда взялся в моём лесу, умник? – спросил Мартин. – Слеза, корявыри… Это, часом, не игра какая-то продвинутая? Просвети, а то я тут порядком отстал от жизни.

– Отломи кусочек, – как бы невзначай и некстати сказал Дэниел.

– Что?..

– Отломи кусочек.

– А, дошло. Моя очередь от своей тайны отламывать… Она готова была убить меня. Ты когда-нибудь видел зверя, который приготовился убить?

– Я видел корявырей, готовых убивать. И это была не игра. И теперь не игра.

– Ну ты даёшь! В каком же это уголке земного шарика? Ты что, такой лихой путешественник? Не похоже что-то.

– Не нарушай договорённости, Мартин.

– Прям дипломат, – Мартин покачал головой.

Ещё вчера он не стал бы поддерживать разговор, хотя бы вскользь затронувший его уродство. Он, скорее всего, вообще отринул бы этого человека. Но сегодня… после встречи с корявырем, после откровений дяди Сэмюеля, овеянных загадкой, он чувствовал свою причастность к чему-то такому, что было за гранью понимания, и это будоражило и затягивало его… и вытаскивало наружу другого Мартина, который прятался глубоко-глубоко в его душе.

– Ты остановился на том, что она хотела тебя убить, – подталкивал его Дэниел.

– Что во мне помешало ей сделать это?.. Я видел, как ярость сошла с её лица. И она отпустила меня. Почему? Ответь, если ты такой дипломат.

– Похоже, причина в твоём глазе.

– Это я и без тебя понял. Но что она высмотрела в нём?

– Думаю, в нём есть то, чего как бы не существует…

– А для неё существует? Странно, что…

– Подожди, Мартин. Ты сейчас сказал очень важную вещь. Я почувствовал это в ту секунду, когда ты говорил. Я не знаю точно, но мне показалось, что это связано с жизнью там.

– Где там?.. Колись, Дэн.

– Я не могу, Мартин.

– Ты хороший парень, я хороший парень. Что нас разделяет, дипломат? Почему не можешь?

– Дай подумать, – ответил Дэниел, а через минуту спросил: – Мартин, как это случилось? Ты же не родился с этим? Только не обижайся.

– Родился. Молния убила мою мать перед тем, как я родился.

– А доктора что говорят?

– Всё, Дэн. Помолчим и подумаем.

Это «помолчим и подумаем» не дало ни Дэниелу, ни Мартину вернуться к разговору до вечера…

…Мартин сидел на террасе. Поджидал Дэниела. О всякой ерунде все они: он, дядя Сэмюель и их гость – болтали весь вечер, и это порядком надоело ему. И, когда Дэниел вышел из дома, он начал сам:

– Если ты не возьмёшь меня с собой туда, где водятся корявыри, я, как и все эти деревья вокруг, простою в лесу всю жизнь, а потом сгнию. Согласен?

– Я думал над твоими словами… насчёт того, что нас разделяет. Ничто нас не разделяет, Мартин. Если бы не ты и не Сэмюель, не сидел бы я сегодня с вами за столом и не поедал бы эти чудесные гренки с земляничным вареньем. И теперь нас связывает совместное поедание гренков с земляничным вареньем, в придачу с бесконечными байками (ты понимаешь, о чём я) бывалого лесника. И теперь это наша с тобой тайна. Хочешь ещё кусочек нашей с тобой тайны? Сэмюель показал мне мою комнату и спросил: «Как тебе твоё новое жильё, сынок?» Я ответил ему: «Шикарно, дядя Сэмюель» и добавил, но уже про себя: «С видом на лес досталась».

– Я думал, ты хороший парень, а ты порядочный циник, если не сказать гад.

– Я же дипломат.

Мартин и Дэниел рассмеялись.

– У моего покойного деда…

– Ты опять за своё?

– Я же не циник. Слушай, а то передумаю. У моего деда было два имени. Одно – Дэнби Буштунц. Так его называли здесь. Другое – Нэтэн. Это имя дали ему при рождении в местечке под названием Дорлиф. Дорлифа нет на планете, на которой мы с тобой сейчас сидим, подсунув под задницы террасу со скамейкой.

– Параллельный мир?

– Какой же ещё.

– Сегодня ты пришёл оттуда, да?

– Моё путешествие называется «туда и обратно», если ты понимаешь, о чём я.

– В лесу, Дэн, читается запоем. Техношумы, видишь ли, не мешают. Ну, гони дальше.

Дэниел достал из кошеля Слезу.

– Попасть в те края можно с помощью Слезы. Дед оставил мне Её… Вру, он велел мне закопать Её и забыть об этом. И я честно забыл. А через восемь лет мы с другом откопали Её. И оказались в Дорлифе. Мэт и сейчас там, и я должен быть там. Завтра пойду.

– Ты хотел сказать: пойдём. После того, что ты поведал мне, я не смогу остаться здесь.

– Знаю, Мартин.

– Только давай пойдём послезавтра. С утра с Сэмюелем лес посмотрим, а потом я тебя на Верхнее озеро свожу.

– Так и сделаем. Да, ночью подумай над своим новым именем. Оно должно быть… зеркальным. В Дорлифе я Дэнэд. Ты, допустим, Мартинитрам.

Мартин засмеялся.

– А покороче нельзя?.. Марам, например.

– Пусть будет Марам. Отец Семимеса – Малам, а ты Марам.

– Отпад… А что если Мартрам?

– Так даже лучше.

…В доме никого не было: Мартин и Сэмюель делали обход леса. Дэниел решил прогуляться и заодно поискать место – пора. Ещё один день подарить ему – видно же, как он рад этому знакомству – и возвращаться. Он вышел на террасу и, ощутив лицом свежесть воздушной волны, а душой – новость надежды, побежал. Бег горячил его чувства и мысли. Они были уже далеко-далеко. И это «далеко» началось для них где-то здесь. Сейчас он узнает где… Отдалившись от дома ярдов на четыреста, Дэниел остановился, поднял перед собой руку и разжал ладонь. Набежавшая сзади быстрая тень потревожила свет подле его растянутого силуэта на земле – внезапная боль и вместе с ней – внезапная тьма.

Сафа отбросила деревяшку в сторону и первым делом подняла тайный глаз, выпавший из руки Дэниела, и прибрала его в карман кофты. Затем перевернула Дэниела на спину, оглядела его и резко дунула ему в лицо. Приметив блестящую цепочку на шее, потянула её и, высвободив из-под ворота рукодельное пёрышко, что покоилось у него на груди, сорвала. Напоследок выдернула у него из головы волос и, озираясь по сторонам, скорой поступью направилась к папоротниковой поляне, той самой, на которую она и её пленник попали с неба над Дорлифом, пройдя через чёрный тоннель. Нынче она отняла бы у него жизнь, но смекнула, что он ещё может пригодиться ей, если она сама не совладает с тайным глазом…

Сафа узнала место: оно выдавало себя примятой травой и оставшимся человечьим духом. Не мешкая, она приподняла перед собой руку, раскрыла ладонь и принялась творить наговор:

– Откусок, откусок, зацепись за ветер, закружись в вихре, спутай мысли, что в голове роятся, в коей корень твой сидит, дай яви обернуться грёзами, дай памяти начало без выхода и дай ей забыть ту, что тебя силой одарит и на волю отпустит.

Пять раз кряду повторила она слова заклинания, обволакивая ими волос. Затем подула на ладонь, помогая ему зацепиться за ветер.

Дэниела будто кто-то толкнул – он очнулся. «Где я? Трава. Почему трава?» Поднялся на ноги. Голова гудела. Осмотрелся. «Что за чёрт! Похоже, я в лесу… Я в лесу. Откуда взялся этот чёртов лес?! Я откуда в нём взялся?! Доконал меня этот Торнтон. Может, я спрятался здесь от его „видов изнутри“? Не до шуточек – надо выбираться. Живёшь себе, живёшь и вдруг находишь себя в лесу. Чертовщина какая-то. Или торнтовщина?» Дэниел прислушался, ему показалось… «Где?.. где жужжит? Если не в голове, то там. Там надо и оказаться. Ноги идут – значит, окажусь… Голова трещит. А это что значит? Может, чёртово снотворное? Может, здесь я из-за этих пилюль? Забылся и пошёл бродить, как лунатик?.. Утро? Похоже, я бродил всю ночь, а потом свалился».

Около полутора часов Дэниел плутал, задаваясь вопросами, на которые ответов не находилось. Наконец, выбрался из леса. Прямо перед ним стелилась широкая серая лента, убегавшая влево и вправо…

Глава шестая Микроскопическая бирюзовая точка

Дэниел ощутил себя в пространстве и времени. Он был на Пути, и он был во времени, которое шло вместе с его сердцем. Перекрёсток Дорог вернул ему утерянное памятью, и он вспомнил всё, начиная с утреннего звонка Кристин. Перекрёсток Дорог не погрузил его в забытьё и не дал душе его обрести пристанище в Мире Духов. Перекрёсток Дорог оставил его с болью в сердце с женским именем Лэоэли. Дэниел знал, почему он сейчас на Пути: судьбой ему назначено было доставить Слово в Дорлиф.

– Дэниел… Дэниел, очнись, – позвал незнакомый голос.

Дэниел приподнял отяжелевшие веки: перед ним торчало лицо.

– Как здорово, что ты вернулся. Я тебя всю ночь ждал. Несколько раз засыпал и просыпался, а тебя всё нет и нет, я уже беспокоиться начал: что если не выйдешь? – говорило лицо… падкое до вырисовывания жизни чувств, и в нём среди этих чувств сразу угадывалась доброта, словно оно было приговорено от рождения до смерти быть добрым.

Дэниел узнал этот подвал. Правда, теперь он освещался ярким светом лампочки под потолком и не казался сумрачным закутком, предназначенным для того, чтобы прятать в одной из его щелей запуганную душу. Говорящее лицо тоже светилось… светилось радушием.

– Привет, Джеймс! – вставил в вереницу слов своё слово Дэниел. – Теперь я знаю тебя не только со спины.

– О, да! Хорошо, что ты поймал меня за руку. Я ждал тебя, но больше уже не мог терпеть. Ты слышал? Это невыносимо, правда?

– Твой отец?

– Да.

– Что с ним? Чего он хочет от тебя?

– Не от меня – от матери. По ночам он ищет её, хочет, чтобы она вернулась.

– Она ушла от вас?

– Умерла, и он не может смириться с этим. Знаешь, днём он нормальный человек: приходит после работы – всегда разговаривает со мной, шутит, вместе смотрим телек… А потом, с приближением ночи, напивается. Он боится ночи… из-за матери. Ходит по комнатам, словно сумасшедший, зовёт её, ищет, умоляет вернуться. Это продолжается до утра.

– Боязнь несуществующего дня, – сказал Дэниел машинально вполголоса.

– Что?

– Это я о своём, извини. Сейчас отец на работе?

– Да, ушёл.

– Джеймс, хочу спросить тебя. Ты когда-нибудь пытался идти дальше, в глубь черноты?

– Я не могу, Дэниел: отца жалко. Я не могу покинуть его… предать его, ведь он останется совсем один. Понимаешь, мне кажется, что, если я пойду вглубь, я больше не вернусь. И поэтому я делаю один шаг. И там забываюсь. Если пойду дальше, забудусь навсегда. Я чувствую это… и мне хочется этого… Пойдём наверх – позавтракаем.

– Извини, Джеймс, я должен ехать. Но от кружки кофе не откажусь.

* * *

К вечеру Дэниел добрался до места, к которому душа его тянулась больше всего. Он был уже в двадцати ярдах от дома, обласканного лесом, когда на террасу вышел Мартин.

– Гостей сегодня не ждёте?! – выкрикнул Дэниел, и от слов, которые вырвались на волю, ему стало хорошо: дорога была дальней и монотонной, и словам, сказанным самому себе, стало тесно и душно.

Мартин махнул через все ступеньки и побежал ему навстречу, как будто не было этих долгих дней обиды и неприятия. Приблизившись, протянул руку.

– Прости меня, Дэн. Я думал, ты без меня ушёл. Ты должен знать: я прошу прощения по-настоящему. Первые два дня после того как ты удрал (я так считал: плюнул на меня и удрал), я ненавидел тебя. Прости.

Дэниел уже подал ему руку. Выслушав, сказал:

– Прощаю. Ты мог так подумать. В то утро я решил поискать место, где Слеза указала бы вход на Путь. Она (ты знаешь, о ком я) подкараулила меня и вырубила. И, похоже, ушла… туда.

– У тебя нет Слезы?! – с чувством прошептал Мартин. – Как же мы уйдём, Дэн?.. Ты же не передумал?

– Я не могу передумать, Мартин. Когда я ехал сюда, всякое лезло в голову. Но я говорил себе: «Сделай первый шаг, потом будешь думать о втором». Первый шаг – положить дневник моего деда в этот карман. Это его убежище с тех пор, как он попал в мои руки. Перед сном я читал его и оставил на столе.

– Где был, там и лежит.

На террасу вышел Сэмюель.

– Дядя Сэмюель, Дэн вернулся. (По тому, как Мартин сказал это, можно было догадаться, что участь Сэмюеля в дни безвестного отсутствия их гостя была незавидна – находиться рядом с племянником, отвергавшим предательски устроенный мир.)

– Я же говорил, вернётся. Добро пожаловать, друг! Будь гостем в нашей обители, сколько пожелаешь. А хочешь, оставайся помощником лесника.

– Спасибо. Надо подумать.

– Дядя Сэмюель, Дэн есть хочет. Хочешь, Дэн?

– С самого утра не ел.

– С самого утра не ел, – повторил Мартин за Дэниелом – для Сэмюеля.

– Иду накрывать на стол.

– Дэн? – спросил Мартин, не облекая мысль в слова.

– Есть один человечек. Во время приступов страха он пытается спрятаться. Когда доходит до грани, в нём, в его голове, что-то включается, и он видит вход на Путь.

– Не может быть – ерунда. Сказать можно всё, что угодно. Тебе верю. Слезе верю: я держал Её в руке. А каждому психу не верю. И ты не верь, Дэн, и свою тайну под замком держи.

– Сегодня ночью я пошёл за ним и был там. Так что не ерунда.

– Ты хочешь сказать, что это наш шанс.

– И да, и нет, Мартин.

– Почему нет?

– Страх одиночек караулит. Если мы будем рядом…

– Понятно. А как же ты с ним?

– Он не видел меня, а я – только его половину, за неё и ухватился.

– Послушай, Дэн. Может, его мной напугать? Может, я родился таким для этого случая?

– Дэниел, Мартин, идите в дом! – громко позвал Сэмюель. – Ужин на столе.

– Обдумать надо всё хорошенько, он же в подвале своего дома прячется. Но это после ужина, я с голоду умираю.

…Когда слова в доме лесника почувствовали себя утомительными, а эмоции забыли о кураже и все разбрелись по своим углам, Дэниел открыл дневник Дэнби Буштунца на одной из восьми страниц, хранивших тайну, и прочитал… на языке, на котором только и мог прочитать это:

Скорбь Шороша вобравший словокруг Навек себя испепеляет вдруг. Нэтэн

– Прости, Лэоэли. Я верну Дорлифу заветное Слово, но не верну тебя.

…Вечером, в тот же самый час, когда Дэниел подходил к дому лесника и его помощника, но только на следующий день Мартин переступил порог дома Дэниела. Они решили не откладывать уход в Дорлиф и попытаться воспользоваться для этого уникальным свойством Джеймса.

– Пойду к себе, дам SOS Джеймсу. Ты со мной или здесь побудешь? – спросил Дэниел Мартина (тот уже при въезде в город как-то сник и погрузился в себя).

– Останусь наедине со своими корявыми мыслями.

– Это какими же?

– Не люблю я никого. Еду сейчас по городу, смотрю через стекло: лицо, другое… глаза попадаются, и мне не по себе, так не по себе, что лучше не смотреть… Тебя вот успел в предатели записать.

– Не бери в голову… – поспешил со словами Дэниел, но продолжения не нашёл, а обманывать, как обманывают плохие учителя, ни себя, ни Мартина не стал.

– Не бери в голову – это отговорка. Но мне и не надо ничего. Ты спросил – я ответил. Иди, Дэн, я здесь посижу.

– Ладно. Есть захочешь – в холодильник загляни, на кухне.

Среди писем было два, которые нельзя было не открыть: одно – от Эндрю, другое – от Джеймса. Несколько секунд Дэниел колебался, с какого же из них начать: то ли побыстрее развязаться с Эндрю и приступить к главному, то ли узнать, как там Джеймс, и договориться о встрече, а уж потом…

Дэниел открыл письмо и прочитал: «Привет, Дэниел. И прощай. Я пишу и дрожу всем своим слабым существом. Отец приставил ствол себе под подбородок и так ходит по комнатам и умоляет маму вернуться. Но она не вернётся. И я не хочу знать, что будет. Я ухожу навсегда. Всё, Дэниел».

Письмо было написано ночью, в два часа четырнадцать минут. Но, может быть… Пальцы содрогнулись: они были готовы коснуться знаков, за вереницами которых, возможно, таились слова, способные остановить Джеймса. И в это мгновение Дэниел явственно почувствовал, что душа его уже обрела покой…

Когда волна чувств спала, он вышел в гостиную к Мартину.

– Мартин, – в его голосе слышался трепет.

– Что с тобой, Дэн?

– Мартин, Джеймс нам не поможет: он ушёл… чтобы остаться там. И шанса больше нет. Его и не было. Мы придумали его.

– Постой, Дэн! – повысил голос Мартин. – Мы же не отступимся? Не отступимся?

– Мы не можем отступиться.

В лице Мартина что-то изменилось: он зацепился за промелькнувшую в голове мысль.

– Дэн… вчера ты сказал, что не можешь передумать. Сейчас ты сказал, что мы не можем отступиться. Ты повторил за мной, но ты вкладываешь в это какой-то смысл… не такой, какой вкладываю я. Ты говоришь это не только потому, что мы это мы, не потому, что мы такие крутые. Есть другая причина, я вижу. И я спрашиваю: есть другая причина?

– И тогда, и теперь я ответил на твой вопрос. Но причина есть… суперпричина. Я должен отнести тетрадь, дневник деда, в Дорлиф. Я не могу этого не сделать… Поклянись, что никому не скажешь, если узнаешь главное.

– Клянусь.

– В тетради – Слово, заветное Слово. Оно призвано спасти дорлифян.

– Круто! Так круто, что жить хочется… даже такому, как я. Взглянуть бы на это Слово.

Дэниел достал из кармана тетрадь и открыл на нужной странице.

– Держи.

Мартин вперил свой единственный глаз в непонятные слова.

– Это…

– Это заветное Слово. Оно на языке дорлифян.

– Ты понимаешь?

– И ты поймёшь, когда окажешься там.

– Пойму?

– Не сомневайся – откроешь тетрадь и прочитаешь. Так и со мной было. И с Мэтью.

– Прочитай по-нашему, – попросил Мартин, вернув тетрадь Дэниелу.

– Скорбь Шороша вобравший словокруг

Навек себя испепеляет вдруг.

– Круто, хоть и непонятно. Храни его.

– Теперь мы вместе будем хранить его. Мы оба – Хранители Слова… Вначале нас было восемь. Осталось пятеро. Теперь… теперь пока двое.

– Значит, не зря мы с тобой тренировались, – сказал Мартин, шлёпнув ладонью по сумке, которая лежала на сиденье кресла подле него.

– Что там у тебя?

Мартин вынул свой камень и несколько раз подбросил на ладони.

– Это же булыжник, – в недоумении сказал Дэниел.

– Я запомню, как ты его обозвал, и ты запомни… Что дальше?

– Дальше ты идёшь на кухню и забираешься в холодильник. А я испытаю другой шанс.

– Есть другой?

– Вообще-то нет.

– Ну попробуй, – с усмешкой сказал Мартин.

Дэниел вернулся в свою комнату и открыл письмо от Эндрю: «Привет, Дэниел! Какие новости? Как там Лэоэли поживает?»

– Пошёл ты! – вырвалось у Дэниела. Он ударил по клавишам: «Лэоэли погибла. Я всё вспомнил. Шарик утерян безвозвратно».

Через минуту – новое письмо от Эндрю: «Дорогой друг, примите мои соболезнования. Сгораю от любопытства: что вы вспомнили касательно шарика?»

Дэниел не мог не воспользоваться шансом и, припомнив игру, затеянную не так давно Мартином, написал: «Меняю умопомрачительную информацию на ваш шарик».

Эндрю ответил: «Я говорил вам и повторюсь: шарик имеет научную ценность и находится в секретной лаборатории, а не у меня в кармане. То, что вы предлагаете, – безумие. Напоминаю вам о слове, данном мне. Имейте честь».

Дэниел написал: «И я о том же, о научной ценности. Когда я давал вам слово, я ничего не помнил. Дело в том, что это знание принадлежит не только мне, и я не имею права делиться им с кем бы то ни было. Но я не отказываюсь от данного мной слова и готов открыть тайну в обмен на шарик, при котором, извините, будете вы (а не наоборот, учитывая значимость шарика). Это – новое условие, выгодное для нас обоих».

Ответ Эндрю Дэниел прочитал с улыбкой: «Я и не подозревал, что вы нахал. Был бы жив Дэнби Буштунц, обязательно настучал бы ему на вас. Обдумаю ваше предложение».

Пока Дэниел просматривал другие письма, пришло ещё одно от Эндрю:

«Дэниел, давайте начнём всё сначала: встретимся в том же скверике, что и в первый раз, потопчем нашу аллею и попробуем, глядя друг другу в глаза, с помощью взрослых аргументов убедить каждый своего визави. Согласны?»

«Наша аллея, взрослые аргументы – хитрый ход, – подумал Дэниел. – Рассчитан на гипноз первой встречи… и на безупречную логику этого учёного парня, и по его сценарию я должен дать слабину и всё ему выложить… Странно, что он не так категоричен. О чём это говорит? Всё-таки под каким-то предлогом можно вынести Слезу из лаборатории? Или это лишь приём в игре, которую он затеял?»

Дэниел написал: «Эндрю, простите, но нет. У вас научные исследования – у меня суперинформация, связанная с шариком. Вам судить, как ко мне относиться: как ко взрослому аргументу или как к мечтательному тинэйджеру».

«Что ещё сказать ему, чтобы разжечь в нём аппетит?» – подумал Дэниел и добавил к написанному: «Ответьте себе, как вы с высоты взрослого человека и сложившегося учёного смотрите на того юнца из пещеры Медвежьих скал. Как на придурка без аргументов? Возможно, тогда вы решитесь вручить мне шарик и самого себя. Даю слово, не пожалеете». Дэниел отправил письмо.

– Жду пять минут – и на кухню, – сказал он себе.

Вдруг в гостиной раздался отрывистый крик… Там на полу сидел Мартин. Левый глаз он закрывал рукой, правый, полный испуга, уставился на Дэниела. Дэниел видел, что Мартин хочет что-то сказать, но ему надо прийти в себя… Наконец, он заговорил, запинаясь:

– Я редко подхожу… смотрюсь в зеркало, ты знаешь… нет, ты не знаешь, откуда тебе знать… Но эти мысли… эти корявые мысли… о людях, о себе… Я… в общем, я подошёл к зеркалу – взглянуть на себя… давно, знаешь ли, не любовался собой…

– Ну говори же, не тяни.

– Посмотри, что с моим… этим моим глазом, – сказал Мартин и оторвал от лица руку.

– Похоже, всё нормально. Я в том смысле, что ничего не изменилось. Что случилось-то, Мартин? Ты можешь спокойно объяснить?

– Я спокоен, но он раскололся. Я только глянул в зеркало, на своё лицо в зеркале, и он, мой чёртов глаз, раскололся… и голова раскололась напополам. Я с испугу на задницу брякнулся. Глаз рукой прикрыл: испугался, мозги вылезут. Потом мысль: наверно, зеркало лопнуло, и осколки в лицо.

– Мартин, зеркало цело, сам убедись.

– Дэн… больше об этом ни слова, мне стыдно, – негромко, но напряжённо сказал Мартин, и правая половина лица его исказилась, будто силясь уподобиться левой, и в этой окаменевшей кривизне и в покосившемся глазе проступало неприятие собственной слабости, которая так неожиданно обнаружила себя: он ненавидел бояться и вот вдруг испугался.

– Ни слова, – вторил ему Дэниел и отвёл глаза, понимая, что сторонний взгляд усиливает боль переживаний.

– Лучше скажи, как наш шанс, которого нет.

– Да пока топчемся на месте. Есть один человек, физик. У него Слеза… не у него – в лаборатории. Они там Её исследуют. Насколько я понял, пока ничего не знают. В общем, нам нужна Слеза, ему – информация о Ней. Вот такой расклад.

– Дай подумать.

– Ты ел?

Мартин не ответил.

– Пойдём на кухню думать.

– Пойдём отсюда куда-нибудь, хоть на кухню.

– Может в кафе? «Не упусти момент» называется.

Мартин усмехнулся.

– А не боишься, шутник, что я там кого-нибудь съем?

…Мартин и Дэниел сидели на кухне, пили кофе с вафлями и упрямо думали.

– Может, его как-то на ту сторону заманить? Бить на то, что он учёный, сам проверит экспериментальным путём, что к чему. В сущности, ему это и надо, а не чьими-то россказнями пробавляться. А когда там окажемся, Слезу забрать.

– Забрать? – переспросил Дэниел (его смутило это неожиданное предложение).

– Забрать. А то он в твой Дорлиф армию потом приведёт. Ты же этого не хочешь.

– Мартин, пойми, я должен доставить Слово в Дорлиф. Я решил нарушить закон Дорлифа и взять тебя с собой. И этому есть оправдание: ты спас меня.

– Не стану отрицать.

– Но у нас нет Слезы, а у Эндрю Фликбоу Она есть. Об армии я как-то не подумал. Но я понимаю: рано или поздно они, в лаборатории или вне лаборатории, откроют тайну. Допустим, он согласится и пойдёт с нами. Иначе мы в Дорлиф не попадём. Но я не могу силой отнять у него Слезу. Это его Слеза, и он выстрадал право на Неё. Говорю так, потому что кое-что знаю об этом человеке.

– Дэн, извини меня, но ты рассуждаешь как землянин, но не как дорлифянин. Уверен, что этот твой физик не стал бы с тобой церемониться, окажись ты помехой на его пути к славе.

– Ещё варианты у нас есть, светлая голова?

– Может и найдутся, если поискать… Сказать ему, что ты дашь статью в научный журнал и первенство открытия, которое можно подтвердить фактами, будет не за ним. Как тебе такой шантаж? Просто сказать.

– Это называется блефовать… Впрочем, я, внук известного астрофизика, мог бы…

– А я о чём?

– Ты вообще-то лесник или кто?

– Давай ему прямо сейчас напишем.

Через пять минут письмо было готово: «Эндрю, как вы смотрите на то, что в научно-популярном журнале появится статья, к примеру, под таким названием: „Тайна бирюзового шарика“? И подпись: внук Дэнби Буштунца. Я насчёт первенства открытия».

– Дэн, постой, не отправляй, не прокатит, – усомнился Мартин. – Я подумал, если бы у нас видеозапись эксперимента как бы была, а с чего ей как бы взяться, если Слезы у нас нет.

– И Эндрю это известно, – подкрепил сомнение весомым доводом Дэниел.

– Он только посмеётся над тобой и ещё словцо ввернёт типа «шарлатан». Давай лучше это сочинение в небытие отправим, чтобы не оставлять землянам следов нашей глупости.

– Чёрт! Чёрт! Мартин! Я кликнул не туда!

– Куда не туда?

– На «отправить».

– Теперь садись пиши статью в журнал… – сказал по инерции в шутливом тоне Мартин, но осёкся, поняв, что это некстати, и оба подтвердили несостоятельность их затеи молчанием.

– Смотри, тебе письмо.

– Я бы всё-таки сказал: нам письмо, – возразил Дэниел.

Эндрю писал: «Дэниел, могу принять это только как неудачную шутку. Вы вообще-то в курсе, что такое научное открытие? А ведь когда мы первый раз с вами встретились, не думали, что шарик, который нас сблизил, станет яблоком раздора между нами. Прошу вас, одумайтесь».

– Одумайтесь, – передразнил Мартин Эндрю, подняв указательный палец и погрозив им, – ни больше ни меньше. Надо ответить этому…

– Пусть будет просто этому, – перебил его Дэниел.

– Будь добр, ответь этому этому, или давай я отвечу.

– Лучше я сам. Отвечаю: «Я-то знаю, что такое открытие, потому что уже открыл. Вчера ночью ко мне вернулась память, и я вспомнил, что сделал открытие. Плевать, научное или ненаучное – формулой ещё успеет стать. Главное – моё. Хотите – будет и ваше. Только не для всего человечества: цена слишком высока. Но повторяю, Эндрю: для этого нужен шарик.

– Дэн, попахивает крутизной – отправляй. – Есть контакт.

* * *

Вчерашний задор Мартина наутро сменился суровостью. Друзья молча жевали творожный пирог, который только что Дэниел принёс из давно ставшего своим магазинчика. Наконец, он решился прервать молчание:

– Ты что такой угрюмый, лесник? Какие мысли гложут?

– А у тебя как с мыслями? Или все вчера своему физику отправил?

– Насколько я помню, это была твоя мысль. А вот мне залетела ночью одна, из гостиной.

– Вот и мне ночью и до сих пор не вылетела.

– Ну что, меняемся? Можно кусочками.

Мартин ответил, с улыбкой:

– Там всего-то один кусочек, но чур ты первый.

– А может, одновременно? Мысль – одним словом. На счёт три. Идёт? – предложил Дэниел.

– По рукам.

– Раз, два, три. Глаз! – выпалил Дэниел.

– Зеркало, – сказал в ту же секунду Мартин.

– Знаешь, что случилось с Мэтью, когда он увидел через Слезу вход на Путь?

– Догадываюсь.

– Я всё равно скажу, – продолжил Дэниел, – вдруг не догадываешься. Ты с испугу на пол в гостиной приземлился, а он – на травку на лужайке. Вот и вся разница между вами.

– Дэн, ты хочешь сказать, что я увидел в зеркале вход на Путь?

– Мне просто очень надо в Дорлиф – я и фантазирую. Подожди, сейчас микроскоп принесу: идея есть.

Через пару минут Дэниел вернулся.

– Мой, школьный. Сядь-ка лицом к окну – я в твой глаз загляну.

Дэниел приклеился к окуляру, навёл микроскоп на то, что сидело в левой глазнице Мартина, подстроил его и стал искать в этом клубке черноты что-нибудь, кроме черноты… Мартин замер в ожидании…

– Есть! Есть, Мартин! – вдруг полушёпотом, словно испытывая трепет от прикосновения к чему-то сокровенному и боясь упустить это сокровенное, воскликнул Дэниел… и снова: – Есть! Есть!

– Если ты ещё раз скажешь „есть“, но не скажешь, что там…

– Микроскопическая!.. бирюзовая!.. точка!.. Это Слеза, Мартин! Бирюзовая Слеза! Она внутри этого чёрного… не знаю чего. Может, она и вправду была невидимой соринкой из космоса, когда залетела в утробу твоей матери, и на её пути оказался твой несчастный глаз.

– Ну что, в гостиную?.. к зеркалу? – в голосе Мартина звучала решимость. – И плевать на это чёрное чёрт знает что.

Они зашли в гостиную и направились к зеркалу. Дэниел остановился раньше немного в стороне, чтобы оставить Мартина наедине с его отражением.

– Встань, как ты стоял вчера.

Мартин стал медленно двигаться к зеркалу. „Если ты испугаешься и на этот раз, я врежу тебе, – мысленно предупредил он своё отражение. – Ты понял меня?.. Ты понял меня?“ Остановился: ему показалось, что это то самое расстояние между ним и зеркалом, которое выявило невидимый разлом; кроме расстояния, было ещё что-то – какое-то непонятное ощущение. Глядя своим правым зрячим глазом в отражение левого, Мартин едва заметно стал поворачивать голову направо… Вдруг он прижал левую руку к левому виску, а правой крепко-накрепко стиснул её запястье, чтобы помочь ей сладить с…

– Дэ-эн! – захрипел Мартин (Дэн приблизился к нему и, оставаясь немного сзади и сбоку, увидел зеркального Мартина: лицо его съёжилось в ком и неистово дрожало). – Дэ-эн! Я ви-ижу разло-ом… Мне-е больно… больно. Ты видишь его?

– Нет, Мартин, не вижу, – пробормотал Дэниел и встал рядом с ним. – Не вижу. Отсюда тоже не вижу. Всё, не вижу.

Не в силах больше сопротивляться боли, Мартин упал на колени… Боль отпустила его, и он поднялся.

– Думаю, это вход на Путь, – сказал он. – И теперь нам не нужен твой физик.

– Хорошо, если так. Но мы должны всё проверить. Зеркало лишь отражает разлом, который открывается Слезе в твоём глазу. Понимаешь?

– Ты хочешь сказать, что вход был не передо мной, а позади меня?

– Похоже, так.

– Давай проверим твою версию, – предложил в нетерпении Мартин. Что ты так на меня смотришь? Я в полном порядке.

– А если опять боль?

– Стерплю… ради того, чтобы физика сделать.

Дэниел встал спиной к зеркалу, почти вплотную. Мартин – лицом к Дэниелу.

– Я точно здесь стоял, – сказал Мартин. – Ищи разлом. Мой глаз – к твоим услугам.

– Спасибо, но ты должен был сказать: моя Слеза. Ты теперь у нас обладатель Слезы. В Дорлифе, к твоему сведению, Слёзы имеют право носить только Хранители. Их по пальцам можно пересчитать. Ладно, теперь за дело.

Дэниел подался вперёд и стал напряжённо всматриваться в левый глаз Мартина.

– Пока ничего. Попробуй повернуть голову направо, только очень медленно… Стой! Я вижу его. Это вход.

Мартин отшатнулся.

– Боль? – спросил Дэниел.

– Уже уходит. Дэн, напиши физику. Напиши, что он со своей Слезой больше нам не нужен.

Ребята пошли в комнату Дэниела. Их ждало письмо от Эндрю.

– Открывай, – торопил Мартин.

– А если он принял наши условия?

– Если принесёт Слезу, пусть идёт с нами, а там видно будет. Открывай, не тяни.

Эндрю писал: „Дэниел, полагаю, сегодня вы будете благоразумны, и мы обо всём договоримся. Моё предложение: от вас – информация или, как вы её назвали, ваше открытие. От меня – то, что в прикреплённом файле“.

Дэниел открыл файл – подскочил с места и выбежал из комнаты с криком, будто хотел донести весть, заключённую в нём, до всех Дэниелов, которые обитали в этом доме:

– Жива!.. жива!.. жива!..

С экрана монитора на Мартина смотрела („Какая она красивая!“) девушка, и он не мог оторвать взгляда от этих зелёных глаз, пока в комнату не вернулся Дэниел.

– Мартин, Лэоэли жива! – объявил он, какой-то ошалевший от радости.

– Кто такая Лэоэли? Я ничего не знаю о ней, кроме того, что она очень красивая.

– Я разве не говорил?! – удивился Дэниел. – Она дорлифянка. Пришла за мной. Когда я утром отправился за пирогом, её похитили. Теперь я знаю кто. Мартин, представляешь, я думал, Лэоэли погибла. Мне позвонили и сказали, что она прыгнула с шестого этажа и разбилась насмерть.

– Кто позвонил?

– Какая-то женщина, якобы из иммиграционной службы. Враньё!

– Дэн, он же фанатик, этот твой физик…

– Он не мой.

– Просто чокнутый. Ради открытия он готов на всё, что угодно.

– Ты прав. Но Лэоэли… Я открою ему всё.

– Фиг ему, а не всё. С нами пойдёт.

– Мартин, мне плевать, пойдёт он или нет, лишь бы вернуть Лэоэли. Ты не понимаешь, что она для меня значит.

– Всё рассчитал гад. В полицию не сунешься: она же из параллельного. Документов нет, говорит на непонятном языке, да?

– Да… Надо ему ответить… Что умолк, Мартин?

– Дэн, дай мне пять минут.

Через минуту Мартин сел за компьютер и написал: „Эндрю, я согласен. Приезжайте сегодня с Лэоэли ко мне. Оденьтесь по-походному, имейте запас еды и питья на два-три дня. Я укажу вам место, где шарик работает. Лучше, если вы возьмёте его с собой, тогда увидите всё своими глазами“.

– Дэн, отправлять?

Дэниел одобрительно кивнул.

Эндрю хватило двух минут, чтобы дать ответ: „Дэниел, прилечу с Лэоэли завтра утром. У вас будем к одиннадцати. Шарик забрать из лаборатории не могу, я уже не раз говорил вам об этом. Лэоэли счастлива, что снова встретится с вами. Не судите обо мне превратно: она была моей гостьей, а не заложницей. Мной движет только научный интерес“.

– Подлец, – прошептал Дэниел.

– Не жалей подлеца, Дэн. Я вырублю его, как только заявится. Очнётся – нас уже не будет.

– Нет, Мартин. Я слово дал. Главное – Лэоэли жива.

– Если бы у меня была такая девушка… – с трепетом в голосе произнёс Мартин, но, споткнувшись о собственную выдумку, умолк и потупил взор… и вернулся к реальности: – Тогда возьмём его с собой. Если не возьмём, ещё пожалеешь об этом. И ни слова о том мире. Согласен?

– Согласен. А ты согласен?

– Не понял. С чем это я должен согласиться?

– Ну, просто, согласен или нет?

– Ладно, согласен.

– Тогда срываемся с места и летим туда, где всё началось… где прожил всю свою жизнь один без вести пропавший дорлифянин, Нэтэн, он же Дэнби Буштунц.

Глава седьмая «Если это не конец, то это начало»

К половине одиннадцатого утра всё было готово к отъезду. Перед домом Дэниела стоял внедорожник знакомого лесника (Мартин позвонил дяде поздно вечером, по возвращении из местечка, которое захватило двух друзей в крепкие объятия и никак не хотело отпускать). Для пользы дела было решено, что Сэмюель и Мартин подождут в машине. Так что Дэниелу пришлось в одиночестве терпеть упрямство несговорчивого времени.

Наконец неподалёку остановилось такси, и он, выйдя из дома, направился навстречу Лэоэли и Эндрю. На Лэоэли были джинсы, блузка цвета аквамарин и кроссовки. Эндрю держал в руке увесистый рюкзак. На ходу с расстояния трёх шагов Дэниел сдержанно поприветствовал его кивком и словом:

– Эндрю.

– Дэниел, привет! – ответил тот, и в голосе его звучали нотки, которых в игре, рассчитанной на Лэоэли, требовала роль друга.

Затем Дэниел заговорил с Лэоэли (на непонятном Эндрю языке):

– Привет, Лэоэли! Дорогая моя Лэоэли! (Они обнялись.) Я очень… очень соскучился по тебе!.. Видишь, мы снова можем разговаривать не на пальцах, я всё вспомнил. Скоро мы возвратимся в Дорлиф, в наш Дорлиф.

– В наш дом? – спросила она на языке Дэниела и улыбнулась.

– В наш дом, – ответил он.

По просьбе Мартина он не ограничился лишь приветствием и затеял разговор в присутствии Эндрю. Это должно было послужить в качестве приманки для него. Не попроси его об этом Мартин, слова всё равно последовали бы друг за другом сами по себе, подталкиваемые лишь чувствами. Но тот попросил его об этом и имел право думать, что всё идёт по его плану.

– Дэн!.. я счастлива! Ты не знаешь, как я счастлива! Я счастлива видеть тебя и счастлива, что ты снова дорлифянин. Но Дорлиф…Ты сказал, мы возвратимся в Дорлиф. Но как?.. Как мы покинем этот мир без Слезы?

– Не терзайся этим. Очень скоро всё разрешится, вот увидишь. В той машине мои друзья. И сейчас мы уедем с ними… чтобы вернуться в Дорлиф… Мартин! (Тот вышел из машины.) Мартин, иди к нам… Мартин, это Лэоэли.

– Рад знакомству. И простите, если я заставил вас вспомнить о корявырях.

– Мартин, Мартин, я не стану это переводить. И я просил тебя…

– Переводи. Я сказал то, что хотел сказать.

– Что он сказал, Дэн? – спросила Лэоэли. – Он что-то сказал мне.

– Он беспокоится, что его лицо может… напугать тебя… Вот его слова: «Рад знакомству. И прости, если я заставил тебя вспомнить о корявырях».

– Мартин, пусть тебя это не тревожит, – сказала Лэоэли как можно мягче, глядя ему в лицо.

– Дэн.

– Она просит тебя не называть себя корявырем. В общем, расслабься.

– Позапрошлой ночью ты снился мне, – продолжила Лэоэли. – Теперь я знаю, что это был ты. Твой правый глаз был цвета вашего неба, как сейчас, а левый – бирюзовый. Мы отчего-то плакали, ты и я.

Дэниел перевёл сказанное ею слово в слово, и неясный вопрос застыл между его глазами и глазом Мартина.

Эндрю стоял в шаге от Дэниела и Лэоэли как вкопанный. Он словно смотрел вдаль… не различая предметов, а лишь поглощая эти неземные сочетания звуков, которые пленили его разум и не оставили места в нём ничему другому. В эти мгновения он пребывал в изумлении (приманка Мартина сработала).

– Мартин, отведи Лэоэли в машину, я сейчас, – сказал Дэниел и затем обратился к Эндрю: – Эндрю, нам в тот внедорожник. Мы поедем с лесником и его помощником. Они из тех мест, куда нам с вами надо попасть. Дорога неблизкая. По приезде один из них будет нашим проводником. Если не возражаете, присоединяйтесь.

– Дэниел… разве я могу возражать после того, что слышал сейчас? Я целиком в вашей власти.

– Тогда, может, стоит спросить себя, хотели бы вы говорить на этом языке.

– Спросить себя? Всё последнее время я задаюсь вопросом, последствия ответа на который те же, что и последствия ответа на предложенную вами задачку.

Лэоэли подождала Дэниела возле машины. Они пропустили Эндрю вперёд. Дэниел повернулся к своему дому и тихо сказал:

– Прощай, моя обитель.

…Дорогой Лэоэли рассказала ему, что эти дни жила в доме сестры Эндрю. Энджела была очень добра к ней: показывала «картинки» их семьи, они вместе гуляли, ходили по магазинам (одежду, которая была на Лэоэли, она выбрала сама), вечерами смотрели «живые картинки». Их навещал Эндрю. Всякий раз он предавался расспросам о Слезе, показывая Лэоэли рисунок, который она видела у Дэниела. Такое цепкое любопытство насторожило её, и она отмалчивалась, делая вид, что не понимает его.

Вскоре езда укачала Лэоэли, и она отдалась воле грёз. Эндрю сказал на ухо Дэниелу, что она не спала всю ночь и глаз не сомкнула в самолёте: боялась. И Дэниелу пришлось отложить на туманное потом вопрос, который время от времени теребил его с тех пор, как к нему вернулась память: почему Торнтон? Что за странное перерождение? Он погрузился в свои мысли, растворившиеся мало-помалу в дремоте, и не знал, сколько прошло времени, когда вдруг услышал:

– Дэниел, – это был голос Эндрю, – отвечаю на ваш вопрос: я жажду говорить на языке Лэоэли. Вот, возьмите.

Дэниел принял от него бирюзовый шарик… и только спустя минуту (он был не только удивлён, но и неожиданно тронут) сказал:

– За это я благодарен вам, Эндрю. Знайте: они называют это Слезой и, храня Её, охраняют свой мир.

– Для меня нет ничего дороже познания истины, – тихо ответил Эндрю и добавил: – Не знаю, чего в этом больше… светлого или тёмного. Если сможете, простите меня за Лэоэли.

Та открыла глаза и, увидев в руке Дэниела Слезу, прошептала (с трепетом в душе) всего одно слово:

– Дорлиф!

…«Что это?.. Я словно парю над землёй. Какая лёгкость… словно нет тела… Однажды в детстве я уже испытал такое. Помню: руки медсестры играют со шприцем, привычно, как с куклой. Игла нюхает кожу… моя жизнь уходит в цилиндр – и я теряю себя, пространство, время… и через мгновение обретаю вновь. Я под потолком и сверху невольно созерцаю происходящее. Вижу себя, двух женщин в медицинских халатах, склонившихся надо мной…

Вот и сейчас я парю в выси… Внедорожник лежит на боку в стороне от шоссе, покорёжен. Грузовик – поперёк, покорёжен. С двух сторон подъезжают и останавливаются машины. Среди них – две „скорые“ и две полицейские. Вокруг внедорожника сгрудились люди, суета… Кто это?.. Сэмюель. Это Сэмюель. Сэмюелю перевязывают голову. Он машет рукой и что-то объясняет, бурно, настырно, он не в себе… Двое – парамедики – ведут под руки Лэоэли. Она кричит… оборачивается назад, порывается к кому-то из тех, кто остался у внедорожника. Она в истерике… Медики склонились над Мартином… Слышно, как забилось его сердце. И земля слышит эти биения, и содрогается вместе с ними, и содрогает воздух, и я слышу эти биения вместе с землёй, вместе с воздухом. Его правый глаз открыт… но в нём нет взора. В нём нет взора, он покинул его… Ещё два тела… Эндрю. Чёрный мешок… для Эндрю. Ещё чёрный мешок… для… Нет!.. нет!.. нет!.. нет!.. нет!.. Что вы делаете?! Нет! Подождите! Я вернусь!.. Я же вернусь!.. как тогда, в детстве, когда кровь из вены… Звуки, звуки, какофония звуков… как тогда, в детстве…»

– Очнулся, – услышал Дэниел женский голос. – Пожалуйста, пройдите. Но не больше трёх минут. Вот стул, присядьте.

– Мартин, – это был голос лесника, как тогда, на поляне.

«Значит Мартин жив», – промелькнуло в голове у Дэниела, и он открыл глаза: рядом сидел Сэмюель. Дэниел посмотрел по сторонам. В небольшой палате, кроме него и Сэмюеля, никого. «Где же Мартин?»

– Сынок, как чувствуешь себя? – спросил Сэмюель, глядя прямо ему в лицо.

«Какого чёрта?!» – подумал Дэниел и слабым голосом произнёс вопрос, на который сам ответа не нашёл: – Где Мартин?

– Ты в больнице, сынок, – ответил Сэмюель, ничуть не смутившись и не сетуя на то, что племянник сказал «Мартин» вместо «я». Раз ему невмоготу терпеть себя такого, пусть будет «Мартин» вместо «я».

Дэниел закрыл глаза… и почувствовал, что закрыл лишь один глаз – правый. Открыл… и понял, что только правый глаз – глаз. Ещё раз закрыл и открыл. Ещё раз закрыл и открыл.

– Что с остальными? – спросил он, несмотря на то, что в эти секунды больше всего боялся ответа на этот вопрос.

– Эндрю и… твой друг, Дэниел, погибли сразу, на месте.

Холод пробежал по всему телу Дэниела. «Господи! Пусть это будет неправдой! Пусть это будет сном! Пусть это будет дьявол вместо Сэмюеля, представший передо мной в Мире Грёз!» – возопил он неслышно.

– Я был на похоронах Дэниела, – продолжал Сэмюель. – Его девушка, Лэоэли, тоже. После аварии она жила у нас. Целыми днями напролёт плакала, убивалась по нему. После похорон ушла.

– Бирюзовый шарик?

– Взяла с собой, на память о нём.

– Хорошо.

– На похороны приезжали его родители. Они у него археологи. Добрые люди. Жаль, виделись с ним очень редко.

Слёзы скатились по правой щеке Дэниела.

– Поплачь, сынок. Хорошего друга нашёл ты в лесу… да вот потерял. Поплачь.

– Наши рюкзаки? – спросил Дэниел, вспомнив о глобусах, ради которых он с Мартином накануне своей смерти слетал на родину, на земную родину (ещё он вспомнил о дневнике Буштунца, но подумал, откуда же Сэмюелю знать о какой-то тетрадке).

– Я всё в дом перенёс. Приедешь – разберёшься сам, что к чему.

– Вам пора, – женский голос прервал встречу, и Дэниела не огорчило это – напротив, он хотел остаться один.

– Мартин, мне идти надо – пойду. Завтра приеду. Узнаю, что тебе можно, и привезу. Лес соскучился по тебе, сынок. Ну, до завтра, – сказал Сэмюель и задержался на секунду в ожидании, что ответит ему племянник. Но… Дэниел не выговорил ни слова, не смог выговорить ни слова.

…Время шло. Для Дэниела – тащилось в никуда. Он лежал на больничной кровати и кормил себя правдой, и правда была у него и на завтрак, и на обед, и на ужин: «Это конец… конец всему. Недавно ты жаждал сгинуть… и вот твоя жажда утолена: ты сгинул. Ты можешь уговорить себя, что вокруг тот же мир и ты остался в нём. Ты видишь и слышишь его, и трогаешь его. Ты можешь отыскать или придумать для себя какой-то новый лакомый кусочек этого мира. Но ты… ты не в силах уговорить этот мир, обмануть его, этот вещественный, предметный глазастый мир. Он не видит тебя и никогда больше не увидит… ни глазами Лэоэли, ни глазами Мэтью, ни глазами Кристин. Ты подвёл их. Ты был большим куском их жизней. Скоро они узнают, и на душе у каждого из них будет черным черно. Лэоэли уже вкусила этой участи и, как сказал этот лесник, который называет тебя сынком, убивается по тебе… убивается. Ты не задумывался, что это значит: убивается? Ответ проще простого – убивает себя. Теперь и Лэоэли, и Мэтью, и Кристин будут убиваться по тебе, то есть убивать себя… „Мишутка Дэнни, хоть и маленький, должен знать, что про смерть шутить нельзя“, – как-то сказала тебе бабушка. Но ты не внял её мудрости и накликал… Потом появился Мартин, Лэоэли вернулась из небытия, ты вновь стал обладателем Слезы. И ты уже не жаждал сгинуть. Ты снова почувствовал в себе Дэнэда, и в тебе возродилась страсть. Но ты уже накликал… и приговор приведён в исполнение: тебя нет, теперь тебя больше нет. Это конец».

…Уже четыре дня Дэниел жил в доме Сэмюеля, в комнате Мартина. Для себя он оставался Дэниелом, потому что продолжал воспринимать окружающий мир и думать, как Дэниел. Лишь тело его было не телом Дэниела. Оно приспосабливалось к его воле, не склонной требовать от него столько же жизни, сколько от воображения, а Дэниел приспосабливался к нему, от природы сильному и заряженному. Чтобы примирить в себе Дэниела и Мартина, он начал с того, что купил новые джинсы, три футболки, джинсовую рубашку и треккинговые ботинки… ботинки, чтобы прятать в лесу своё новое лицо, как прятал Мартин.

Сэмюель оставался для Дэниела чужим человеком, но в память о Мартине Дэниел отвечал ему участием и называл его «дядя Сэмюель». И дядя Сэмюель был безмерно счастлив, когда сынок впервые после аварии вышел с ним на обход территории.

На пятый день поздно вечером Дэниел подъехал к дому, которому недавно сказал: «Прощай, моя обитель». Он достал ключ из бесхитростного тайника, представлявшего собой полый полукирпич в стене справа от входа, открыл дверь и вошёл в гостиную… и ещё раз убедился, что он – Дэниел: отчего-то всё показалось ему ещё роднее, чем прежде. Он зашёл в свою комнату и включил свет: со стены на него смотрел тот Дэниел, которого он часто видел в зеркале. «Моё лицо, почему ты покинуло меня? Я никогда не хотел поменять тебя на другое. Твои глаза – это частичка Дорлифа, частичка моей родни. Они дороги мне. А теперь мне достались глаза… глаз… постой… постой, Дэн». Он вернулся в гостиную, включил свет и встал перед зеркалом. «Дэн, только что ты говорил о другом глазе, о чужом глазе. Но этот, левый… ведь это Слеза – вместо той, первой, принятой тобой из рук твоего деда. Твой глаз – Слеза Шороша, окутанная тьмой, окутанная клубком черноты… сквозь которую ты должен пронести Слово. Этот глаз, как и твои прежние глаза, связывает тебя с Дорлифом. Теперь я знаю, что я должен делать… Но кем мне быть, Дэнэдом или Мартрамом? Открыться мне или нет?.. Я знаю, кто ответит на этот вопрос». Он снова направился в свою комнату. Выдвинул полку стола. «Слава Богу, дневник здесь – спасибо вам, мои дорогие предки».

Дэниел сложил его вдвое, как когда-то делал Дэниел, что смотрит на него с фотографии, и засунул в карман джинсов. «Визитка Кохана. Вы-то мне сейчас и нужны, Джоб Кохан. Вы-то мне и ответите, кто я».

Он сел за компьютер, включил его. «Такое чувство, как будто ничего не случилось, – подумал он… и заплакал… – Но Лэоэли жива и вернулась в Дорлиф. Конечно, вернулась, и это главное. Если бы ты знала, как мне хочется видеть тебя. Ты не можешь думать об этом сейчас, потому что я умер, и для тебя меня нет и никогда не будет. Но я всё равно увижу тебя и буду смотреть и смотреть. И буду счастлив. И буду желать тебе счастья. И просить об этом Бога».

Он завёл себе новый почтовый ящик и написал: «Здравствуйте. Господин Кохан, мне посоветовал обратиться к вам Дэниел Бертроудж. Вы, возможно, знаете, что он погиб. Мне необходимо попасть к вам на приём. Как можно скорее. Это касается и Дэниела. С уважением, Мартин Гарбер».

Через десять минут пришёл ответ: «Считаю это последней просьбой Дэниела, поэтому приму вас. Будьте завтра в 10».

…Бессонная ночь была позади. Улица… её словно не было вовсе. Дверь…

– Здравствуйте. Я Мартин Гарбер.

– Что у вас с глазом, юноша? Пожалуйста, садитесь в кресло и рассказывайте, – отрывисто проговорил Кохан.

И Дэниелу сразу стало хорошо: этот голос, этот взгляд, этот кабинет из прошлой жизни, наполненный энергией этого огненного человека, которая проникала в душу и заряжала её.

– Я родился таким. Молния убила мою мать за несколько минут до моего появления на свет, – не смутившись, ответил Дэниел.

– Вы писали, что Дэниел Бертроудж причастен к вашему визиту.

– Да, это так. Если бы не он, я бы не пришёл.

– Сколько вам, семнадцать?.. восемнадцать?

– Семнадцать.

– Прежде никогда не посещали психиатра?

– Нет.

– Очень хорошо. У меня такое чувство, что ваша сегодняшняя проблема не в глазе. Слушаю вас.

– Доктор, я скажу без предисловия. Я пришёл с конкретной просьбой и очень прошу вас не отказывать мне. Введите меня в гипнотический сон, как проделали это с Дэниелом. Цель одна – узнать, кто я.

– Ни больше ни меньше. Бойкое начало. Давайте прежде побеседуем и выясним, что вы уже знаете о себе. Вы же знаете, не так ли?

– Кое-что. Но для меня очень важно не то, что я знаю о себе, не факты… не факты из моей жизни, а то главное, что нельзя увидеть глазами и нельзя выяснить из биографии. И я хочу, чтобы вы ответили на мой вопрос (кто я?), не опираясь на мою болтовню о себе. Доктор, вы поймёте, о чём я говорю, если…

– Очень хорошо. Принимаю ваши условия игры… если хотите, ваш вызов. Прочитайте и поставьте свою подпись.

Дэниел, не читая, заполнил форму и расписался внизу… и тут же зачеркнул и заштриховал подпись.

– Что вы делаете… Мартин? Что вас не устраивает?

– Я… неправильно написал.

– Возьмите ещё.

…Дэниел погрузился в знакомое кресло. В лиловом полумраке в воздухе перед ним повисла бирюзовая змейка. Он невольно улыбнулся.

– Мартин, сосредоточьте своё внимание на змейке и на моих словах…

Прошло около получаса.

– Дэниел… Дэниел, возвращайтесь. (Дэниел открыл глаза.) Это вы хотели от меня услышать? Мартин или Дэниел?

– Ищите начало, не так ли, доктор? Я пришёл к вам за этим.

– Отвечаю безо всяких экивоков: Дэниел и ещё раз Дэниел. Будь я учителем физкультуры, я бы сказал «Мартин». А коли я Джоб Кохан, а вы Дэниел, пойдёмте кофе пить.

Оба, как и в первый раз, получили из рук помощницы доктора по чашечке кофе. Под конец этой восстановительной процедуры, кофепития, Кохан спросил Дэниела:

– Что же вы не позвонили мне? Ведь вы всё вспомнили, не так ли?

– Вы узнали во время сеанса? – спросил Дэниел, и в этом было лишь безотчётное любопытство.

– В своих, так сказать, поползновениях на выуживание информации, в том числе интимного характера, я не выхожу за рамки заданной темы. Это, молодой человек, – этика, – быстро, словно боясь опоздать, проговорил Кохан слова, которые выбрала его обида.

– Извините, доктор, я не думал…

– Это и оправдывает вас, – перебил Кохан.

– Я должен сказать, что не позвонил вам, поскольку началом, которое вы посоветовали мне искать, оказалось то, о чём я не имею права никому говорить.

– Корпоративная этика, – сказал примиренческим тоном Кохан, – ничего не поделаешь. Очень хорошо. Ну что ж, кофе допит – вернёмся к нашим баранам. В Африке, в Южно-Африканской Республике, практикует мой давнишний друг. Мы с ним переписываемся, точнее будет сказать, он мне пишет, а я почти не отвечаю. За девять лет работы там он столкнулся с двумя случаями реинкарнации, очень похожими друг на друга. Остановка сердца, клиническая смерть. Проходит около четверти часа (во втором случае больше двадцати минут). Функции мозга утрачены. Вот вам момент истины: одна жизнь фактически оборвалась, у другой, угасающей, появляется шанс заполучить донорское сердце. Не тут-то было. Медики продолжают реанимировать: родственник стоит за спиной и требует. Сердце внезапно начинает качать (такое случается). Поразительно другое: включается головной мозг, и это безошибочно фиксируют приборы. Медики в шоке… как сегодня я из-за вас. Хотя нам это не полагается по определению… Через какое-то время это ожившее, так сказать, тело является к моему другу и заявляет, что оно чужое. И в результате выясняется, что так оно и есть. Прелюбопытная деталь: в обоих случаях душа белого человека вселилась в тело чернокожего… Знать бы, Дэниел, для чего я это вам говорю. Вероятно, потому что не знаю, что сказать по существу.

– Доктор, как вы думаете, могу ли я открыться.

– Упаси вас Господь! – воскликнул Кохан. – Залезете в такое дерьмо, из которого потом не выберетесь. Скажите-ка мне… вы как Мартин Гарбер устроены в жизни? Средства, перспективы?

– С этим проблем нет.

– Очень хорошо. Глаз? Плюньте. Не хотят смотреть, пусть не смотрят. Мартину семнадцать. Он умный. Дайте ему окунуться с головой в учёбу. Но ни в коем случае не открываться: одни сочтут вас шизофреником, другие – лгунишкой с придурью, и, могу гарантировать, все, как один, отвернутся от вас и будут презирать. Человеку, как и любой живой твари, свойственно отвергать альбиносов. А родственники ваши, то есть Дэниела, всю жизнь будут косо смотреть на вас, потому как такой Дэниел в их мозгах не запечатлён. Вы хотите этого?

– Я понял, доктор. Спасибо! Не буду больше отнимать у вас время, – сказал Дэниел и поднялся с кресла.

– Дэниел, у меня к вам большая просьба. Вы позволите мне написать о вашем случае моему «африканцу»?

– Да, конечно, – не раздумывая, ответил тот.

– Всегда к вашим услугам, – сказал Кохан и протянул ему руку. – Всего хорошего.

* * *

Поздним вечером Сэмюель поджидал племянника на террасе и, вопреки закалке характера, не просто волновался, а был как на иголках. И, как только услыхал шаги, донёсшиеся со стороны неподвижных стволов, среди которых пролегала дорожка от шоссе к дому лесника, сорвался с места навстречу шагам… Дэниел сразу заметил, что в его устремлении, кроме неутолённого радушия, было ещё что-то… что-то не усидевшее на месте, неотложное. И он угадал.

– Привет! Как ты, сынок? Задержался что-то.

– Всё нормально, дядя Сэмюель. А у тебя?

– У нас гость, – вполголоса сказал тот. – Говорит, друг нашего Дэна. Побывал на кладбище, на его могиле.

– Мэтью?! – вырвалось у Дэниела.

– Ты его знаешь? – обрадовался Сэмюель.

– Дэн как-то упоминал.

– А-а. Он хотел какие-то глобусы забрать. Сослался на Маргарет. Знаешь её?

– Да, это бабушка Дэниела. Я гостил с ним у неё.

– Я-то ваших дел не знаю. Какие глобусы? Какая Маргарет? Сказал ему, чтобы тебя дождался. Сейчас он в комнате Дэна. Тетрадь ищет… видно, ту самую, что на столе у него лежала. Ты не серчай на него: парень вроде неплохой. Ну, беги к нему.

Последнее замечание было кстати: Дэниел сгорал от нетерпения увидеть Мэтью…

Он открыл дверь в комнату и сказал, демонстрируя дневник Дэнби Буштунца:

– Ты, случайно, не это ищешь, Мэтью?

– Уже нашёл. Давай сюда.

Дэниел отдал ему тетрадь.

– Ты Мартин?

– Он самый. Я в курсе ваших дел, – сказал Дэниел и кивнул на тетрадь, на лице его изобразилась весёлость (он испытывал в эти мгновения прилив радости и словно забыл о том, что Мэтью изводит боль потери друга, что он для него вовсе не Дэниел, а Мартин, чужой человек, который может лишь раздражать его тем, что подвернулся Дэниелу на его пути). – Дэн рассказал мне… о Дорлифе, о Слезе, о Слове.

– По некоторым признакам вижу, что это так. Мне бы ещё глобусы заполучить, и я пойду, засиделся тут у вас, – проговорил Мэтью, плохо скрывая чувства.

– Завтра утром вместе пойдём.

– Что? Что ты сказал? Куда это ты собрался идти… вместе?

– Дэн обещал. А собрался я в Дорлиф.

– Предупреждаю: на меня не рассчитывай, я тебя с собой не возьму. Хочешь идти – топай, только без меня… если дорогу найдёшь.

– Почему?

– Потому что Дэна больше нет, и мне хреново. Но тебе этого не понять… искатель приключений. Ты мне лучше глобусы отдай.

– Мэтью, ты вообще-то слышишь, что я говорю? Дэн обещал взять меня в Дорлиф, – Дэниел произнёс слова так, словно заразился от Мэтью тоном «своей правды». Произнёс и повторил, выделяя чувством и голосом каждое слово: – Дэн обещал взять меня в Дорлиф. Слышишь? И ещё неизвестно, кому из нас двоих больше надо на ту сторону.

Мэтью приблизился к нему.

– Теперь ты послушай меня, прилипала, и постарайся уяснить ситуацию. Дэна больше нет. Я его потерял, и ты его потерял. Но!.. я потерял лучшего друга, а ты потерял пропуск. Ты втёрся к нему в доверие, чтобы получить пропуск в Диснейленд. Я тебе по секрету скажу: Дорлиф – это не Диснейленд. Это во-первых. А во-вторых, я твоим пропуском не буду, что бы ты там мне не втирал. А теперь – верни глобусы, и я уйду.

В душе Дэниела что-то перевернулось, и было выше его сил терпеть такого Мэтью и своим молчанием, своим вампирским кровососущим молчанием, позволять ему оставаться таким Мэтью. И ещё не осознавая последствий, но понимая, что переиграть обратно будет невозможно, он произнёс, с трепетом в голосе:

– Мэт, больше всего на свете мне хотелось бы сейчас, чтобы ты, вместо этих слов, сказал: «Одно я знаю точно: я с тобой».

От удара в челюсть Дэниел едва устоял на ногах, но всё же (благодаря Мартину) устоял. И повторил:

– Даже несмотря на это, мне бы хотелось, чтобы ты сказал, как прежде: «Одно я знаю точно: я с тобой».

– Если ты, урод, не заткнёшь свою пасть, я тебя изуродую! – проговорил, вне себя от ярости и отчаяния, Мэтью и затем, растопырив пальцы рук, будто в нетерпении вдавить их Мартину в глотку, прошипел сквозь зубы: – Лучше уйди, сейчас уйди от греха! А потом вместо своей пронырливой головы принеси мне глобусы. Дэн хотел взять их в Дорлиф. Теперь это сделаю я… потому что я прикасался к этим глобусам, когда мы с Дэном были вот такими детьми. И на этом всё!

– И ты, и я прикасались к ним на следующий день после того, как ты спас меня, когда я тонул в Нашем Озере. И даже если ты убьёшь меня, я не откажусь от того, что я – Дэниел Бертроудж, твой друг, в теле другого человека, в теле, изуродованном молнией.

Мэтью, превозмогая себя, стоял и слушал. Дэниел продолжал:

– Это правда: Мартин Гарбер, как ты выразился, урод. Но он тоже спас меня от смерти, и я не смог не посвятить его в нашу тайну… Всё кончилось неожиданно. Мы ехали сюда вместе: я, Лэоэли, Мартин…

– Это я знаю: Лэоэли рассказала.

– Ты не знаешь, и Лэоэли не знает. Я, Дэниел Бертроудж, моя душа, душа Дэниела Бертроуджа, мой ум, моя память продолжают жить в теле Мартина Гарбера. Ты не знаешь, как плохо мне было, когда Сэмюель, пялясь на меня в больничной палате, сказал мне: «Мартин» и когда я нашёл себя замурованным в его теле. И я не хотел ранить тебя своим признанием, не хотел, чтобы тебе было хуже, чем тогда, когда ты узнал о моей смерти, потому что я испытал на себе эту противоестественную правду, эту отвратную правду.

– Эту божью правду, Дэн, – с этими словами Мэтью опустился на колени и зарыдал. И Дэниел, заразившись от него горечью чувства, тоже не в силах был сдержать слёз.

Эта ночь была длинной, неумолчной, счастливой. Дэниел рассказал другу всё, что с ним случилось, начиная с того раннего утра, когда он, влекомый образом Лэоэли, украдкой, через окно, покинул дом Малама. Потом говорил о прошлом, в котором жили почти по соседству два мальчика, Дэн и Мэт, и извлекал из моря воспоминаний жемчужинки, которые заставляли их чувства трепетать и безошибочно свидетельствовали о том, что они в эти мгновения, в эти минуты, в эти часы оставались Дэном и Мэтом. Потом они вместе вспоминали… вспоминали…

Под утро они решили, что не откроют тайну Дэниела-Мартина ни одному человеку в Дорлифе – ради Лэоэли, ведь своё сердце она отдала другому Дэниелу, другим глазам, другой улыбке, другому голосу. И нельзя вынуждать её искать, придумывать эти черты в новом Дэниеле. Но они решили, что Дэниел назовётся в Дорлифе своим настоящим именем – Дэнэд, которое для всех будет именем, взятым в память о погибшем друге.

– Ладно, Мэт, пойду посплю немного, а утром в Дорлиф.

– Точно. И я вздремну. Уже дремлю, глаза закрываются.

Подойдя к двери, Дэниел обернулся.

– Как Мартина найти, бабушка подсказала?

– Сибил.

– Ну да: она у нас всё знает и всё помнит. Хорошо, что ты меня нашёл… и мы снова мы. А к этому привыкнешь, – сказал Дэниел и ладонью обвёл лицо.

– Уже привык.

– И последнее, Мэт: забыл спросить, как там бабушка. Хотя… зря спрашиваю, и так понятно.

– Сильно сдала твоя бабушка, – ответил Мэтью и опустил глаза.

– Жаль, Кристин нет. Она бы съездила к ней, утешила: от неё поле такое исходит, по себе знаю.

– Дэн, я звонил ей вчера, говорил с её матерью. От Крис никаких новостей: не звонит, не пишет. Дала мне номера телефонов. Какой-то листок у Крис на столе нашла, и там эти телефоны: моего мобильника, Маргарет и ещё один. После нашего неожиданного исчезновения она маме моей звонила и твоей бабушке, но говорила с ней Сибил. Тебя искала.

– Какой там номер? Дай-ка взгляну… Этот номер я знаю. Это Тимоти Бейл. Это он рассказал, из-за чего умер мой дед, и отдал мне его дневник.

(На тетрадном листе, о котором в телефонном разговоре с Мэтью упомянула мать Кристин, гелевой ручкой были изображены рожицы, с надписями под ними. Под одной рожицей было написано: «сладкая насмешка», под другой – «залежалая умиротворённость». Мэтью и Дэниел были нарисованы в виде человечков, несущих вдвоём одну лопату. На штыке лопаты – вопросительный знак, а под человечками – вся без остатка горечь обиды: «подлецы». Так Кристин в процессе тщетных поисков Дэниела выплёскивала свои эмоции на бумагу. Одна рожица удостоилась вполне благозвучной надписи, выпадавшей вследствие этого из череды других: «последняя надежда». Эта оценка относилась к Тимоти Бейлу. Был ещё один рисунок – нечто бесформенное, с коим соседствовали три восклицательных знака, и под ним расшифровка: «бумажный комочек»).

– И что это значит? – взбудоражился Мэтью, услышав о Тимоте Бейле, телефон которого по какой-то причине нужен был Кристин.

– Похоже, он знает что-то про Крис. Чувствую, только он и знает. Звоню ему.

– Э, Дэн! Сейчас ночь. Ты уже забыл, спать собирался?

– Тогда у меня идея. Так называемый сынок сейчас пойдёт растормошит дядю Сэмюеля. И тот отвезёт нас ко мне. Выспимся в дороге. На свежую голову позвоню Бейлу. Вещи оставим у меня и на такси к нему. Что скажешь, Мэт-Жизнелюб?

– В Дорлиф из твоей гостиной?

– Верно мыслишь. Узнаем, куда ведёт эта невидимая дверь… о которой девятнадцать лет я даже не подозревал.

– Хорошо бы прямо в гостиную Малама и Семимеса.

* * *

Имена Дэниел и Кристин подействовали на Бейла так, словно заключали в себе магическую силу.

– Я к вашим услугам в любое время суток! – почти прокричал он взволнованным голосом в ухо Дэниела, прислонённое к телефону.

Входную дверь открыл гостям сам: ждал их с нетерпением.

– Здравствуйте, господин Бейл. Меня зовут Мэтью Фетер, а это мой друг, Мартин Гарбер.

Увидев лицо Мартина, стоявшего поначалу несколько позади, Бейл заметно вздрогнул и отпрянул и, поднеся ко рту прижатые ладонь к ладони руки, произнёс шёпотом, вдохновенно и трепетно:

– Мой дорогой Ли, ты гений!.. ты потусторонний гений!.. ты ясновидящий гений!

Затем он приблизился к Мэтью и, взяв его за плечи, обратился к гостям:

– Прошу вас, друзья, не говорите больше ни слова!.. чтобы потом не извиняться за неискренность.

– Какая к чёрту неискренность?! – не смог сдержать возмущения Мэтью. – Мы друзья Дэниела и Кристин, и Мартин сказал вам об этом по телефону. И вы без колебаний дали согласие на встречу.

– Постойте, постойте, молодой человек, – мягко заговорил Бейл. – Прошу вас, не горячитесь. Вы неправильно поняли меня. Очевидно, я не дал вам шанса точно воспринять мои слова. Я не спорю: несомненно, вы друг Дэниела и Кристин, я знаю это из её слов. Отлично. Но прошу вас, не говорите о вашем спутнике, которого вы представили мне как Мартина.

– Что за бред? – сказал Мэтью и в недоумении посмотрел на Дэниела.

– Мэт, подожди, – остановил его тот и обратился к Бейлу: – Пожалуйста, господин Бейл, продолжайте.

– Не сейчас, друзья мои. Если позволите, продолжим нашу беседу минут через сорок, а на это время примем обет молчания.

Друзья переглянулись, и Дэниел сказал, пожав плечами:

– Воля ваша.

– Вот и чудесно.

…Бейл остановил машину вблизи старого многоквартирного дома, фасад которого давно соскучился по добротному макияжу. Разбитые ступеньки лестницы, по которой вслед за Бейлом поднимались Мэтью и Дэниел, облупленные перила и стены – всё противилось прикосновению рук и глаз и говорило о бедности и безразличии. Остановились на третьем этаже.

– Впервые я вошёл в эту дверь, когда мне было четырнадцать, и в то же мгновение я очутился в пространстве и времени, которые без преувеличения могу назвать счастливыми для меня. Прошу вас, – сказал Бейл и пропустил гостей вперёд…

Стены и потолок комнаты были словно облеплены осколками старых зеркал. В каждом осколке отражалась… жизнь (чья-то или чего-то)… смерть (чья-то или чего-то)… жизнь, переходящая в смерть… смерть, переходящая в новую жизнь… фрагменты… фрагменты… фрагменты того, что могут увидеть глаза, что может осязать кожа, что может уловить интуиция и дорисовать воображение, что может чувствовать душа, чистая душа, болезненная душа…

Бейл до поры не проронил ни слова: ждал, когда глаза гостей насытятся, а главное – когда один из них увидит, словно в зеркале, свою новую одноглазую маску, а другой станет свидетелем этого и поймёт, почему этот господин произнёс слово «неискренность».

– Дэн, подойди, – сказал Мэтью без оглядки на то, что в присутствии Бейла называет друга, которого ранее представил ему как Мартина, его настоящим именем. – Смотри. (Кивком головы он указал на одну из картин.)

Дэниел замер в изумлении: в осколке зеркала, написанном на стене, словно отразились и запечатлелись мгновения после аварии, той самой, которая отняла у него прежний облик. И душа его вновь словно зависла над шоссе… над Лэоэли, Мартином, Сэмюелем, Эндрю, над самим Дэниелом, его телом, безразличным к прикосновениям жизни. Сверху крупным планом – прежде он не мог бы и представить такого, но теперь видел, и это не было обманом зрения, он смотрел и видел, и чувствовал – сверху над живыми и мёртвыми – два лица: одно его, Дэниела, кисейное, словно дымка, с чертами-складками кисеи… обретает черты другого, Мартина, которые вот-вот, на глазах у созерцателя переплетутся и слепятся в телесную оболочку, живую телесную оболочку… И глаза: Дэниела – словно явленные изгибами кисеи, словно смотревшие из-за грани этого мира, и Мартина: один – словно реальный, словно живое отражение в зеркале, только один он и реальный, с душой небесно-синего цвета, и другой – словно воронка в зеркальном полотне, словно чёрная бездна, уходящая вглубь, в зазеркалье.

– Теперь я знаю это не только с твоих слов, – услышал он Мэтью и вышел из оцепенения. И обратился к Бейлу:

– Так вы сразу поняли, что я Дэниел?

– А как вы думаете? Такое, – Бейл обвёл рукой стены, – врезается в память раз и навсегда. Ещё мальчишкой я видел эти прекрасные безумные творения десятки раз. Они одновременно притягивали и отпугивали мой разум и мои чувства. Да, я понял, как только увидел вас. Я словно увидел ваше прежнее лицо, без которого в том обрывке зеркала нет этого, теперешнего. А теперь я чувствую… или мне кажется, что я чувствую ваш характер… характер Дэниела, но не Мартина. Быстрые портреты Торнтона, которые всегда сопровождались словесным ковырянием в душе персонажа, научили меня распознавать за движением чёрточек физиономии движение души.

– Господин Бейл, простите меня за неискренность, – сказал Мэтью, признавая справедливость замечания, сделанного Бейлом при знакомстве.

– Нас простите, – уточнил Дэниел.

– Нет-нет, молодые люди, извиняться не за что: вас обрекли на этот ход обстоятельства, – мягко ответил Бейл и, оттолкнувшись от сказанного слова, заговорил о другом: – Да, обстоятельства… Приблизительно месяц назад мне позвонил Торнтон. А ведь в душе я уже смирился с тем, что дорожки Мо и Ли разбежались навсегда. Вы не поверите, он просил у меня прощения… за последнюю встречу (Дэниел, вы, вероятно, помните, я рассказывал вам и Кристин о той злополучной встрече). Он сожалел о том, что где-то на своём пути потерял Ли, ту часть себя, которой он так дорожил. И я был счастлив, когда он пообещал, что вновь обретёт в себе Ли. Он сказал, что уходит на Перекрёсток Дорог, чтобы предстать перед высшим судом. Не знаю в точности, о чём он говорил и насколько фигурально выражался.

На обратном пути, в машине, Бейл сам вспомнил и заговорил о главном, о том, из-за чего и приехали к нему Дэниел и Мэтью.

– Не знаю, с чего же начать… Думаю, в те непростые для Кристин дни мы стали с ней друзьями. Ваше внезапное тайное исчезновение заставило её метаться (вот вам снова сила обстоятельств), и эти тщетные метания привели её к вашему покорному слуге. И, очевидно, есть моя вина в том, что Кристин – вынужден произнести это слово, чтобы не грешить против истины, – пропала, как некогда пропали вы.

– Пропала?! – в недоумении, приправленном чувством тревоги, переспросил Мэтью.

– Разве она не путешествует? Мы надеялись, что…

– Постойте, Дэниел, я попытаюсь всё объяснить… Кристин сказала мне тогда, что вы и ваш друг, Мэтью, взяв себе в подмогу лопату, отправились откапывать вещь, ту самую, из-за которой я восемь лет назад наведался к Дэнби Буштунцу. И я имел неосторожность догадаться и следом проговориться о том, что вы ушли в страну, которой нельзя найти на карте мира, нашего земного мира. Потом я познакомил её с моим бывшим одноклассником, Годфри Лойфом. Дело в том, что за два месяца до этого у него исчез сын, исчез странным, невероятным образом – шагнув из кабины колеса обозрения в пустоту, в воздух.

Дэниел и Мэтью переглянулись: они подумали об одном и том же. Бейл продолжал:

– Свидетелями этого были младшая сестра мальчика и подруга Годфри. Догадываетесь, что помогло мальчику уйти?.. что было у него в руке?

– Я как раз хотел об этом спросить, – сказал Мэтью, – вернее, проверить догадку. Теперь мне всё ясно.

– Они называли это глазастым камнем. Уж не знаю, на счастье или, простите, на несчастье, второй глазастый камень, принадлежавший его сестре, достался Кристин.

– И она ушла?.. тем же способом? – спросил Дэниел (в него, как и в Мэтью, уже прокралась цепкая, ненасытная мысль, из породы мыслей, обожающих тех, кто ненавидит их и гонит прочь от себя, и исподволь, не желая того, подкармливает своей тревогой и страхом. Эта мысль нашёптывала: «Крис нет… ни здесь, ни там»).

– На моих глазах. Я подъехал туда в последнюю минуту. Её кабина уже приближалась к невидимой двери. Я кричал, звал её… не знаю зачем. Может быть, отцовское чувство взыграло во мне.

– Дэн, думаю…

– Я так же думаю, Мэт: мы уйдём с колеса обозрения. Господин Бейл…

– Тимоти, – перебил Дэниела Бейл. – Кристин разглядела во мне друга и сказала мне: Тимоти. Того же я, простите, жду от вас.

– Тимоти, – с лёгкостью исправился Дэниел, – покажете нам это место?

Бейл усмехнулся и сказал:

– Только после того, как вы отобедаете у нас. Это моё условие. Я обещал Кэтлин и Дженни, жене и дочке, что сегодня будут гости.

– Дэн, – нам надо вернуться к тебе – забрать глобусы, – вспомнил Мэтью, – и успеть на колесо до закрытия аттракционов.

Тимоти развернул машину, со словами:

– Обещаю вам, Мэтью, успеете до закрытия. Но и вы пообещайте мне быть, хотя бы недолго, гостями в моём доме.

– По рукам, – ответил Мэтью.

Друзья и не подозревали, как счастлив был Тимоти подвернувшемуся случаю услужить Дэниелу и его спутнику. Для него это значило больше, чем значило на самом деле. На самом деле это значило ни больше ни меньше, чем просто съездить за глобусами. Для него это было ещё одним зёрнышком, брошенным на поле искупления вины перед внуком Дэнби Буштунца. Он был болен этой виной и её искуплением.

* * *

Казалось, гигантское колесо утомилось за день монотонного перетаскивания бесчисленного количества порций человеческого любопытства и теперь, когда то, другое, далёкое колесо, рдевшее от своей жаркой работы, уходило на отдых, оно вращалось нехотя, с ленцой и упрямством. В кабине сидели трое, но только двое из них пребывали в нетерпеливом ожидании и чувством досадовали на разрежённость времени. Третий же не подгонял минуты: он был обременён ношей провожающего – притворным спокойствием и близкой тоской. Ещё в кабине было два походных рюкзака. Четверть часа пришлось потратить их обладателям на то, чтобы доказать смотрителю аттракциона, что это не парашюты, и тот, согласившись с их доводами, всё-таки заставил их согласиться показать содержимое мешков.

Наконец Бейл заёрзал, и это говорило само за себя, затем несколько раз привстал и огляделся, сличая их местонахождение в пространстве с тем, что запечатлелось у него в памяти с прошлого раза.

– Приготовьтесь, друзья, приближаемся, – вполголоса сказал он, опасаясь привлечь случайных свидетелей, хотя ближайшие кабины по обеим сторонам от них пустовали.

Дэниел достал Слезу из кожаного чехла на ремне (этот чехол он нашёл подходящим для Неё и по форме, и по размеру и попросил у Сэмюеля. Тот всегда держал в нём пластиковый пузырёк с перекисью водорода – непременный атрибут опытного лесника).

– Дэн, начинай – не прозевать бы, – сказал Мэтью.

Дэниел встал, повернулся к левому бортику кабины и поднёс Слезу к глазу. Мэтью и Тимоти затаили дыхание… Вдруг Дэниел отшатнулся и, прижав левую руку к виску, коротко и пронзительно простонал. Правую, со Слезой, протянул Мэтью.

– Возьми, Мэт, – процедил он сквозь зубы.

– Что с тобой? – спросил тот, не теряя самообладания.

– Присядьте, Дэниел, – засеменил взволнованным голосом Тимоти, – присядьте, дорогой. Это боль?

Дэниел сел на скамейку. Молчаливо переждал, пока боль не утихла, и только потом ответил:

– Мэт, это то, о чём я тебе говорил: Мартин во мне, его левый глаз.

– Вам больно? – ещё раз спросил Бейл.

– Уже не очень. Странно, я же смотрел правым.

– Значит, сработало и то, что сидит в левом, – догадался Мэтью.

Тимоти в недоумении посмотрел на Мэтью, затем на Дэниела, на его левый глаз.

– Внутри – глазастый камень, – с улыбкой пояснил Дэниел.

– Ты видел вход на Путь, Дэн?

– Видел. Сделаем прощальный круг и уйдём.

– Давай первым пойду я. А ты ухватишься за мой рюкзак, только покрепче, и следом.

– Не бойся, не потеряюсь.

…Ребята надели рюкзаки.

– Прощайте, Тимоти. Спасибо вам за всё, – сказал Дэниел, и они пожали друг другу руки.

– Вы друг. Это искренне, – сказал Мэтью и тоже пожал Бейлу руку.

– Попросить вас хочу. Встретите Крис – напомните ей обо мне и моём семействе (Дженни подружилась с ней). А Энди Лойфу, если выпадет случай, скажите, что его отец и сестрёнка очень-очень скучают по нему.

Мэтью и вслед за ним Дэниел встали на сиденье. Дэниел вдруг вспомнил, что совсем недавно отчаяние заставило его сказать себе: «Теперь тебя больше нет. Это конец».

– Если это не конец, то это начало, – подумал он вслух. – Я иду в Дорлиф.

– Конец… начало… Одно я знаю точно: я с тобой… Дэн, я вижу щель. Она ширится. Уцепись за меня! Идём!

Продолжение истории. Возвращение в Дорлиф

Глава первая Никто не знал

В то время как Дэниел, очнувшись в Нет-Мире, искал начало в спутанном клубке собственной судьбы, жизнь Дорлифа и близлежащих селений, многие столетия протекавшая по невидимому руслу, которое, словно по прихоти своей, делало её то спокойной и уравновешенной, то бурной, непредсказуемой и пугающей, то иссякшей и грезящей смертью, отдалась на волю крутого поворота.

Той длинной ночью в доме Сэмюеля, когда слова и слёзы помогли друзьям вновь обрести друг друга, Дэниел узнал от Мэтью о прихлынувшей к Нэтлифу смертоносной волне с Выпитого Озера, на пути которой стала непреступная твердыня, некогда воздвигнутая лесовиками-палерардцами, и о жестокой схватке между Маламом и Трозузортом. Но ни Мэтью, ни Дэниел от него, как и никто другой, не знали о трёх разговорах, которые заняли в пространстве и времени крошечное место, но сыграли для Дорлифа и его соседей судьбоносную роль.

Первый разговор состоялся за полгода до того, как Дэниел, Мэтью и Семимес повстречали у подножия Харшида горбуна в чёрном плаще с капюшоном.

На дне котловины Выпитого Озера, возле башни, пронзающей своей верхушкой серую пелену, стояли двое: Зусуз и Тронорт (они ещё не стали единым целым – Трозузортом, они были на пути к этому). Двое ореховоголовых подвели к ним лесовика, изодранного и истерзанного: одежда и тело его перепутались меж собою, и липли к костям, и свисали багровыми ошмётками. Взгляд его забывал жизнь. Третьего дня ореховые головы, рыская по приказу своего Повелителя по окрестным горам и лесам, набрели на огненноволосого на склоне хребта Хамрут и, улучив момент, набросили на него сеть. Он охотился на горного барана и, забранный азартом преследования, потерял бдительность. Это была удача – лесовик из нэтлифской крепости.

Движением головы и взгляда Зусуз спросил о чём-то одного из охранников. Тот в ответ отрицательно помотал головой. Тогда Зусуз обратился к пленнику:

– Два дня и две ночи боли не развязали тебе язык. Но то была боль плоти. Посмотрим, огненноволосый, сумеешь ли ты так же стойко вынести боль души. Не однажды пролетал я на горхуне над крепостью, сквозь стены которой ты неусыпно следил за подступами к ней, и всякий раз воочию убеждался в её неприступности: строением своим она обнаруживает неколебимость. Слышал я и о прочной спайке камней, что составляют её стены, возведённые лесовиками, неустанными дарителями каменных безделушек. И воинам моим уже представился случай принять страшную смерть в трясине, коей оборачивается земля вокруг крепости для ступившего на неё. Я спрашиваю тебя ещё раз: есть ли в нэтлифской крепости слабые места? Но прежде чем ответить, выслушай моё условие.

Лесовик оторвал взгляд от земли и устремил его в черноту глаз горбуна.

– Приведите трёх последних пленниц, – приказал Зусуз своим воинам.

– А этот? – спросил один из них.

– Этот? Что он может сделать нам? В нём горят лишь локоны – огонь воина иссяк в нём. Пусть останется здесь.

Тронорт стоял рядом и рисовал пленника. У него уже скопилась целая стопка быстрых портретов. Это не были лица – это были одни глаза. И по ним можно было угадать: это – глаза пленника, в них не осталось ничего, кроме мольбы: потухнуть навсегда; это – жажда смерти любого ради одного единственного, глаза ревности, глаза Сафы; это – глаза, устремлённые в глаза напротив, и на них невозможно задержать взгляд: они делают ноги ватными…

– Не люблю ставить пленённого воина в зависимость от своего сердца, – сказал ему Зусуз.

– От чего же он должен зависеть? – спросил Тронорт.

– От животной любви к жизни и от чести: что перетянет.

– А как же твои воины? Полагаю, животная любовь к жизни сильна в них.

Зусуз скривил рот в усмешке и ответил:

– Жизнь даёт им возможность убивать, и за это они любят её, и в этом их любовь к жизни. Их любовь к жизни – это любовь к смерти.

Ореховые головы вели трёх девушек, шаг которых был укорочен путами. С их приближением пространство, овладеваемое страхом и отчаянием, словно затрепетало и съёжилось.

– Пусть их уведут, – сказал лесовик.

– Ведите их обратно, в пещеру! – сказал Зусуз, давая пленнику понять, что не на словах, а на деле готов выполнить свою половину условия. – Сдаётся мне, у нашего огненноволосого появилось желание говорить.

– Зусуз…

– Что, лесовик? Говори.

– Почему ты не хочешь быть добрым соседом нэтлифян? Ты облечён властью. Тобой же не повелевает никто. Вокруг – леса, горы, реки и озёра. Они дают тебе вдоволь пищи. Чего тебе не хватает? Ты же… не кровожадная тварь, что облизывается, учуяв кровь?

– Если собака или ферлинг при запахе мяса или плети выказывает готовность служить тебе, это ещё не значит, что ты облечён властью. Думаю, Повелитель Тронорт согласен со мной?

– С этим трудно не согласиться, – сказал Тронорт и пояснил: – В этом букете запахов недостаёт аромата идеи, который пленит тысячи и тысячи отвратит, и окружит возжелателя власти ореолом Властителя.

– Какая же идея тобой движет, возжелатель власти? – с усмешкой, которую вряд ли можно было распознать в его глазах (лишь карандаш Тронорта подцепил её и уронил на бумажное лицо), спросил пленник.

– Моя идея проста и не раскрашена враньём. Давным-давно я сказал себе: «Проникни в суть и подчини». Суть человека – быть выше других, не важно в чём: в богатстве ли, в ремесле, в охотничьем промысле, в рисовании. Они покорятся мне и пойдут за мной – чтобы покорить других, чтобы быть выше них.

– Может быть, ты одержим идеей стоять над всеми, потому что твой рост всегда принуждал тебя смотреть на всех снизу вверх? Но я знаю одного человечка из вашего племени, который живёт в ладу с соседями и с самим собой. Его имя – Малам.

– Довольно болтовни, лесовик, – сказал Зусуз (в голосе его слышались твёрдость и спокойствие – содрогание души он успел отдать своей палке, а та – земле). – Сейчас мы посмотрим, в ладу ли ты с собой. Слушай моё условие. Завтра утром ты откроешь мне слабое место нэтлифской крепости, то, что позволит захватить её быстро и с меньшими потерями. Если ты скажешь «нет», девушек, которых ты только что видел, изнасилуют и истерзают на твоих глазах. Если в суждениях твоих я усмотрю коварство, их ждёт та же участь.

– В нэтлифской крепости нет слабых мест: в неё вложили свои знания и мудрость наши лучшие мастера каменного и военного дел. Убей меня, но не трогай девушек.

– Не спеши умереть, лесовик. У тебя есть время до утра. Я отпущу их на свободу, если в черноте ночи ты узришь светлую мысль.

– Моя светлая мысль – в слове, которого тебе не понять: Палерард.

– Уведите его, – приказал Зусуз подошедшим ореховоголовым охранникам, – и свяжите так, чтобы он не смог убить себя.

Наутро разговор возобновился.

– Много ли слов в твоём приговоре девушкам из Нэтлифа и Крадлифа, огненноволосый?

– В крепости нет слабых мест, – тихим, зажатым голосом проговорил лесовик и остановился: невыносимо трудно было ему превратить в слова мысли, свет которых густо разбавила тьма.

– Воины, пленниц сюда!

– Не спеши, Повелитель Зусуз. Он заговорит, – сказал Тронорт. – В чертах его сегодня угадывается презрение к самому себе. Смотри. (Он показал ему свежий рисунок – утренние глаза лесовика.)

– Хм. В графитных чертах это проглядывает яснее, – заключил Зусуз и криком вдогонку остановил охранников:

– Подождите! Подождите с девками!

– В нашей крепости нет слабых мест, – повторил лесовик. – Но в тех, кто стоит за её стенами, есть слабость… не слабость воинов, но слабость людей.

– Говори.

– Огонь и камни. Спрессованные залитые смолой подожжённые тюки заставят их спасаться от жара огня и яда дыма. Спасаться значит избавляться. Десятки, сотни катапульт должны днём и ночью беспрерывно забрасывать четыре яруса крепости вокруг башни огненными тюками. Но это лишь отвлекающий и изнуряющий защитников крепости манёвр. Этой же цели должны послужить челночные атаки твоих воинов.

– Говори.

– Главное – в камнях, в полых камнях. Сотни таких камней должны быть выпущены по крепости вместе с огненными тюками. Не для того, чтобы разрушить стены (эти стены не разрушить), но для того, чтобы наполнить ими каждый из четырёх ярусов. В них не будет ни жара, ни яда – от них нет смысла и времени избавляться тотчас. Но в полых камнях будут ждать своего мгновения твои воины. Когда крепость утомится, следует создать видимость отхода и выказать усталость и нужду в отдыхе. Как только уснут обе стороны, раздастся сигнал к атаке, который заставит защитников крепости прильнуть к бойницам и вперить свои взоры в темноту, что закишит наступающими воинами Выпитого Озера. Тогда-то и выползут гады Тьмы из полых камней.

Раздался раскатистый смех Зусуза.

– Я всё сказал. Теперь убей меня, – попросил лесовик.

– Отпустите трёх пленниц на волю. Ни один волос не должен упасть с их голов, – приказал Зусуз охранникам и, дав лесовику насладиться мгновением торжества жизни, сокрушительным ударом палки избавил его от страданий, которые в следующее мгновение захватили бы его душу, душу предателя, целиком.

Больше полугода разделяли этот разговор и осаду нэтлифской крепости.

Ни начальник крепости Рэгогэр, ни командир отряда дорлифян Тланалт, ни Эвнар, возглавивший отряженных в помощь Нэтлифу лесовиков, не понимали, почему десятитысячное войско Тьмы, подступив так близко, как подступают, чтобы начать штурм, уже четыре дня стоит бездействуя. Этого не могли взять в толк и воины Выпитого Озера, корявыри. Они ждали и ждали, выявляя приглушённым, но неумолчным рычанием повиновение воле и предвкушение крови. И весь Нэтлиф, собранный в крепостных помещениях, предназначенных для укрытия сельчан, ждал, покорившись надежде.

Своей непривычно торопливой и злой поступью, обжигавшей ступеньки, что вели к верхушке башни, корявырьша заставила передёрнуться упругое тело горхуна. Дверь в комнату Трозузорта распахнулась.

– Жду не дождусь тебя, Сафа. Не знал, что и думать.

Сафа, одолев последнюю ступеньку, протянула перед собой руку и сказала:

– Пришлый дорлифянин сгинул и больше тебе не помеха, Повелитель. Это я содрала с его шеи.

Глаза Трозузорта загорелись, и он обнял своими пальцами каменное пёрышко с собравшейся вокруг него серебряной цепочкой.

(Оторвать от своего сердца бирюзовый тайный глаз было выше сил Сафы: он вызволил её из чуждого Мира и спас ей жизнь, он был её новой страстью. И она умолчала о нём).

– Сокруши их, Повелитель, – в эти слова она вложила всю свою злобу: она подумала о своём до сих пор не отмщённом отце.

– Ступай к себе, Сафа. Отдохни, – сказал Трозузорт и тут же прошипел, наполнив звуки яростью: – Шуш!

И эта ярость умножилась, когда командир корявырей Гура, приказал выпустить камни со смертоносным живым грузом внутри, а следом подожжённые тюки по нэтлифской крепости.

Три ночи и три дня неистовствовало пространство между позициями воинов Тьмы и башней крепости. На четвёртую ночь корявыри отошли на тысячу шагов назад и наступило затишье. И израненное пространство обессилело, выдохлось и отдалось на волю сна.

Когда в сон людей продрался дикий крик горхуна, они не испугались, но были ошеломлены. В следующее мгновение камни, которые устилали ярусы вокруг башни, выпустили наружу, как змеиные яйца выпускают гадов, сотни и сотни изголодавшихся по человеческой крови корявырей – и началась резня, а вслед за ней – штурм…

Через три четверти часа Рэгогэр, тот самый Рэгогэр, по прозвищу Бешеный, которого не могла остановить никакая сила и который дерзко смотрел в глаза каменных горбунов, признался себе: «Всё кончено», и, перед тем как выбить балку, заключавшую в себе секрет обрушения крепости, и оказаться погребённым вместе с корявырями под её развалинами, сказал Эвнару:

– Друг, возьми два десятка своих воинов, открой тайные люки и уведи нэтлифян. Прощай.

Так и сталось. Нэтлифяне (среди них были две из трёх пленниц, которым Зусуз даровал свободу), покинув через люки крепость, по подземным ходам ушли в лес Шивун, а затем в Дорлиф, недаром же Малам велел некогда Рэгогэру перенести прямоугольник с зубцами, обозначавший крепость на карте, нарисованной его пасынком, на другое место. («Не только прочные стены, возведённые мастерами, могут спасти людей, но и невидимые глазу пути, дарованные природой»).

Пали: Рэгогэр, Брарб (его пасынок), Тланалт, Новон (сын Лутула и Фэлэфи) и почти все защитники нэтлифской крепости. Так закончился разговор между Повелителем Тьмы и пленным лесовиком.

* * *

В начале пересудов следующего дня воздух перед домом Лутула и Фэлэфи вдруг разразился волнительными неумолчными криками ферлингов, которые всполошили их хозяев. Лутул, а за ним Фэлэфи выскочили из дома и ахнули: навстречу им ковылял, подтаскивая левую ногу и клоня голову набок, Гег. Коричневые пятна на груди и крыльях его говорили о том, что их тронуло злое пламя.

– Гег, хороший мой, иди ко мне. Что же с тобой приключилось? В какой передряге ты побывал? – говорил ласковым голосом Лутул, поглаживая его по голове и шее (руки его выдавали трепет сердца, подстёгнутого тревожной мыслью). – Какую весточку нам принёс?

– Лутул, не томи, открывай, – торопила Фэлэфи.

Лутул открыл кошель, прилаженный к ошейнику, и дрожащей рукой извлёк из него Слезу, переливавшуюся жёлтым и оранжевым, точно такую же, какая уже была у Фэлэфи, и передал Её дорлифской Хранительнице.

– Нет ли письма, Лутул?

– Есть, – с этим словом, он раскрыл бумажный листок и прочитал вслух: – Сейчас обрушу нашу твердыню. Простите, что не уберёг Новона и всех-всех. Рэгогэр.

Фэлэфи упала на колени, уткнула лицо в землю и разрыдалась. И сквозь рыдания слышалось:

– Новон, сыночек наш дорогой…

В безмерном отчаянии и полной растерянности пришла Фэлэфи в дом Малама, Никогда прежде не видел он её такой. Лишь время хранило в себе мгновения той страшной поры, когда Шорош, коснувшись подвала, в котором пряталась маленькая Фэли, едва не отнял у неё рассудок. Малам понял, что отчаяние в её глазах – это не только неутолимая боль материнского сердца, но и предвкушение беды, уготованной Дорлифу. Он не стал теребить её вопросами, молча проводил в гостиную, усадил в кресло возле камина и, мысленно сказав: «Отдай свою печаль огню», обождал… Огонь и вправду растопил окаменелость души её и вернул к приятию жизни, и она, опомнясь, протянула Маламу листок с последними словами Рэгогэра. Тот, перебрав губами написанное, вышел из дому, сел на ступеньку крыльца, ткнул свою палку в земляной утоптыш и, закрыв глаза, устремил взор в невидимую даль.

Когда в дверях послышалась гостья, он, не оборачивая головы, сказал:

– Фэлэфи, дорогая, нынче хворь души делом обязаны мы прогонять, иначе ослабит она Дорлиф. На тебя и на Гордрога, оставшихся Хранителей наших, Дорлиф глаза устремит. Палка моя услышала скорый, испуганный шаг многих – через шесть дней Нэтлифяне выйдут из леса Шивун. Мы принять их должны. Соберите общий сход и наставьте людей на стезю гостеприимства. Учуяла палка моя и другую поступь, твёрдую и согласную. Шеститысячное войско Трозузорта под утро будет на подступах к Дорлифу.

– Малам, дорогой! – воскликнула в недоумении Фэлэфи. – Как же так?!

– Прозевали мы манёвр корявырей, положившись на Нэтлиф. Пока Выпитое Озеро волна за волной подкатывало к крепости, одна волна по воле Трозузорта по другому руслу побежала, на Дорлиф.

– Как же мы, дорогой Малам, беженцев из Нэтлифа принимать надумали, коли сами, будем ли живы или нет, не знаем.

– Надо, дорогая Фэлэфи, – продолжал морковный человечек, не замечая (будто не замечая) её сомнений, – немедля попросить подмогу у лесовиков и к ночи собрать общее с ними войско. Собрав, выступить к лесу Шивун, затаиться по кромке его и ждать. Я же тотчас направляюсь к месту, что двухтрубчатник мой укажет. Сдаётся мне, сородича он своего услыхал и встретиться с ним нетерпение выказал. Теперь поторопись, Фэлэфи.

– Благодарю тебя, дорогой Малам. Сделаю всё, как ты сказал. И прошу: береги себя.

Проводив Фэлэфи, Малам вернулся в дом и черкнул Семимесу записку. Начиналась она так: «Сынок, отложи все дела и догоняй меня по дороге на Нэтлиф. Отправляюсь драться со злодеем, коего повстречал ты со своими новыми друзьями у подножия Харшида. Нынче Зусуз не только имя своё буквами прирастил, став Трозузортом, но и силу двоих в одном соединил. Чтобы одолеть его без похвальбы и риска, вынужден и я добавить в пространство схватки хитрость сверх той, что в моей палке сосредоточена…»

…Минуло четыре часа из восьми, отведённых дорлифским часовым кругом ночи, когда темень, что съела дорогу между живым и мёртвым селениями, пронзил полный воинственности крик, возвысившийся над собственной хрипотой:

– Трозузорт! Я пришёл драться с тобой!.. как дрались мы в детстве и юности!.. с двухтрубчатником в руке!.. отрешённостью от забот и забав в голове и боли в теле!.. как учил нас Элэ!.. янтарный наставник наш! Вели себе не прятаться за войско своё, как я не прячусь! Если в тебе, Трозузорт, остался тот Зусуз, коего знал я на Скрытой Стороне в давнишние времена!.. отдались от защиты многотысячной на три сотни шагов! Запалим факелы и начнём!

Трозузорт, не поворачиваясь лицом к строю корявырей, впереди которого ехал на горхуне, подняв руку, остановил их.

– Слышу тебя, Малам! – пуще медвежьего рыка напугал лес Шивун ответный голос. – Наконец, дождался я мгновения!.. когда ты!.. оставив козу под приглядом приёмыша своего получеловечьего!.. истинно мужскому делу решил предаться! Иду к тебе! Ставь факелы!.. Убивать иду! Сам напросился!

Семимес, затаившийся под кустом у кромки леса, сжал палку, крепко-крепко, так же крепко, как стиснул свои получеловечьи челюсти.

– Сызмала отличался ты зычным голосом! Слышу, эта сила в тебе осталась! Посмотрим, так ли сильна палка твоя!.. спаянная с рукою и волею! – прокричал Малам, после чего воткнул в землю по обе стороны от дороги по факелу и запалил их.

Вскоре Трозузорт оказался в свете пламени факелов. Он воткнул в землю и поджёг ещё два. Затем сбросил плащ и сказал:

– Вижу, потускнел ты, Малам. Стало быть, решил принять смерть прежде, чем узнаешь об участи Дорлифа?

Малам тоже скинул плащ и вынул из-за пояса палку.

– Не прежний лик Зусуза вижу я перед собой, и, думаю, на руку это мне: не усомнится, припоминая былое, двухтрубчатник мой в смертоносном устремлении своём.

Трозузорт в ярости выдернул из-за пояса палку.

– Нынче горит во мне приумноженный огонь Чёрной Молнии. Берегись, Малам!

– Предупреждаю, Трозузорт: и я удвоил силу свою. Остерегайся.

Оба они, глядя друг другу в глаза, ударили палками оземь. Земля, приняв на себя токи неведомой энергии двухтрубчатников, которой дали высвободиться руки двух маленьких горбатых умельцев, не выдержала их столкновения и содрогнулась (Семимес вцепился в стебель куста, испугавшись, что подземная волна отбросит и выдаст его), затем содрогнулась ещё и ещё – округа заходила ходуном, и многие из стана корявырей, не сумев обуздать взбешённую твердь под ногами, рухнули. Но ни Малам, ни Трозузорт не дали один другому углядеть напротив себя слабость ног. Оба стояли как вкопанные, пересиливая очумелость в них, вошедшую вместе с волнением земли. Через несколько мгновений палки их взвились в воздух и со свистом рассекли его и, словно заразившись страстью сечи, стали нещадно кромсать его… Трозузорт наступал – Малам отбивался. И каждый удар Повелителя Тьмы по мощи своей был смертельным. И каждый отбив, и каждая увёртка морковного человечка отводили и обманывали смерть. И Семимес сотню раз порывался пустить свою палку в ход, и только слова записки, оставленной ему отцом, не позволяли ослушаться его: «… Как бы страх за мою жизнь не подзуживал тебя, не поддавайся ему, а прибегни к этому приёму лишь тогда, когда вконец измотает нас драка». Малам наступал – Трозузорт отбивался. И Семимес заприметил: атаки отца были искусны, но удары не сокрушительны, нарочно не сокрушительны. «Какую же мысль вкладывает отец в эти недовески? – спрашивал он себя и отвечал: – Какую-то вкладывает».

К тому времени, как сплошная темень высоко над слабеющим светом факелов стала терять густоту и выявлять фиолетовую волнообразность, силы Трозузорта и Малама иссякали с каждой атакой. Но противники, словно вдрызг пьяные задиры, желавшие доказать один другому свою правоту, чего бы им это ни стоило, бились и бились, преодолевая неустойчивость пространства, верный признак изрядного перебора. И по-прежнему каждый удар мог стать последним… Семимес смотрел во все глаза, карауля мгновение, о котором говорилось в записке. Он видел: отец ослабел сильнее Трозузорта, и атаки его уступают как числом, так и напором. «Нынче горит во мне приумноженный огонь Чёрной Молнии. Берегись, Малам!» – мысленно проговорил он слова злодея, затем слова Малама: «Предупреждаю, Трозузорт: и я удвоил силу свою. Остерегайся». «Отец разумел мою палку, когда говорил это, – смекнул он и сказал себе: – Не подведи, Семимес-Победитель». И вместе с тем как палка Трозузорта взвилась вверх, чтобы со всего маха обрушиться на голову Малама, двухтрубчатник Семимеса врезался в землю, неожиданно сотрясши округу. Лишь на полмгновения этот порыв земли и воздуха забрал внимание Повелителя Тьмы, но этого полмгновения хватило морковному человечку на то, чтобы опережающим дерзким ударом в грудь сразить его. В следующий миг Семимес оцепенел от увиденного: с неистовой силой, сдавившей воздух и всё, что в нём находилось, от Трозузорта отделилась и стремительно взмыла ввысь чёрная плеть. На землю упали трое: Зусуз, Малам и… человек, которого ни Семимес, ни его отец не знали в лицо, человек, который пришёл когда-то в Выпитое Озеро, чтобы встать на путь обретения безграничной власти.

Малам с трудом, при помощи своей палки, поднялся и, приблизившись к Зусузу, склонился над ним. И заговорил слабым голосом (даже Семимес не мог ничего разобрать):

– Знаю, что слышишь ты меня, Зусуз.

Зусуз поднял отяжелевшие веки: взгляд его подчинился вопросу, и Малам понял какому.

– Да, ты снова Зусуз. И это упрощает разговор меж нами, ведь друзьями мы слыли некогда и слышали намерения друг друга без слов.

– Это правда, Малам, – затяжно прошептал Зусуз. – Я и теперь знаю, что ты надумал.

– Знать-то знаешь, но по слабости своей нынешней что-то ненароком упустить можешь. Так что предадимся весу и точности слов.

– Валяй, говори.

– Так обернулось, что как воин воина добить я тебя могу и отнять жизнь вовсе.

Зусуз скривил рот: не по нутру была ему эта правда. Малам продолжал:

– Потому взываю не к воину в тебе, но к прежнему другу. Зусуз, мыслю я сохранить жизнь тебе в обмен на время. Тотчас отведи войско своё в Выпитое Озеро и дай полсотни дней мне и Дорлифу. И сам поразмысли над тем, по какой дороге дальше тебе идти.

– Я свою дорогу выбрал, и ведёт меня по ней мой девиз: проникни в суть и подчини. И с неё не сойду. Как воин воину я сказал бы тебе лишь два слова…

– «Убей меня», – сказал бы ты, – угадал Малам.

– …убей меня. Но как прежнему другу говорю: бери три десятка дней, но потом пощады от меня не жди. И везде, куда способен донести меня на крыльях своих Шуш, настанет власть Выпитого Озера. Поразмышлять ты велишь мне, Малам? И я тебе напоследок скажу: где нынче твой пришлый? Потерял ты его, а вместе с ним и надежду на чудо. На том и расстанемся.

Маламу нечем было ответить на эти слова. Это была горькая правда: не углядел он за Хранителем спасительного Слова.

– Три десятка дней – так тому и быть, – сказал он, повернулся и побрёл домой, опираясь на палку и отвоёванную надежду.

(То был второй разговор, никем не услышанные слова которого спасли многие и многие жизни).

Семимес не сразу присоединился к отцу. Но как только два горбуна оказались на расстоянии недосягаемости взоров друг друга, Малам услышал в своём левом ухе родной скрип:

– Отец, почему ты не убил его?

– Сынок, если бы я сделал это, тысячи стоп корявырей подминали бы сейчас под себя дорогу, по которой мы с тобой идём. Ещё одно скажу тебе, Семимес, коли ты спросил. Если бы имел я прямую задумку убить его в бою, не прибегнул бы к помощи сторонней, чтобы не устыдиться этого по прошествии лет.

– Отец, пока я лесом за тобой шёл, мне подумалось: что же теперь с тем другим станется?

– Чёрная сила на моих глазах вышла из него, сынок.

– Я тоже видел эту змеюку.

– И нынче сам он решит незатемнённым разумом, в какую сторону взор свой устремить.

* * *

В начале пересудов того же дня в дом, в котором жила Раблбари со своей внучкой Лэоэли, увесисто постучались. Лэоэли открыла дверь.

– Добрых пересудов, дорогая Лэоэли. Как хорошо, что застал тебя, – начал Лутул, и по его лицу было заметно, что он горит желанием сообщить нечто важное.

– Здравствуй, дорогой Лутул. Проходи в дом.

– Нет-нет, я только скажу и пойду. Как человек, недавно обременённый заботой о наших часах, завёл я привычку время от времени проверять, всё ли с ними так, как надо.

– Что-то с часами? – заволновалась Лэоэли.

– Не с часами, а подле них, – сказал Лутул и замялся.

– Что же не так, Лутул?

– Вот начал говорить и, услышав слова свои неуклюжие, усомнился, не понапрасну ли обеспокоил тебя, дорогая Лэоэли.

– Лутул, будь добр, говори, коли пришёл, нечего сомневаться.

– Там, подле часов, человек… из чужих… странный. То ли бродяга, то ли путник издалека. Битый час стоит перед ними на коленях и вроде как плачет, без слёз и без слов.

– Я прямо сейчас на площадь схожу, а ты домой иди и не тревожься, сказала Лэоэли (в голове у неё, непонятно почему, промелькнула мысль о пропавшем Дэнэде) и, попрощавшись с нежданным вестником, побежала взглянуть на странного человека…

Как только она увидела незнакомца (ещё издали), в ней сам собой появился вопрос, а может быть, и ответ на него, и живое любопытство, подогретое этим вопросом, не оставило ей и мгновения на то, чтобы колебаться. Она приблизилась к нему и заговорила.

– Ты тот художник, что нарисовал часы для Фэрирэфа? (Он поднял на неё истерзанный думами взгляд.) Прошу тебя, встань: мне неловко так разговаривать с тобой. И скажи, если можешь, как тебя зовут.

Незнакомец поднялся с колен и сказал:

– Моё имя Торнтон, но здесь я зовусь Тронортом. А тебя как зовут?

– Лэоэли.

– Красивое имя… и глаза у тебя красивые. Скажи Лэоэли, откуда ты знаешь тайну дорлифских часов. Фэрирэф?..

– Он мой дедушка. Но он мне ничего не рассказывал. У нас в доме на стене в гостиной – рисунки часов… твои рисунки. Мой друг, Дэнэд, угадал в них художника, картины которого видел прежде, в Нет-Мире.

– Ах вот оно что. Внук того старика…

– Имя того старика – Нэтэн, он родом из Дорлифа.

Торнтон усмехнулся и тихо, но с чувством произнёс:

– Местечко без места. Так просто: родом отсюда.

– Когда один дорлифянин сказал мне о странном человеке у часов, я почему-то подумала о Дэнэде… не о том, что это он у часов, а просто почему-то подумалось. Ты знаешь что-нибудь о Дэнэде?

– Увы, знаю и вынужден огорчить тебя. Сафа, служанка Зусуза, горбуна, что властвует в Выпитом Озере, вручила ему пёрышко, изготовленное из камня, на серебряной цепочке…

– Пёрышко?! Она убила его?! Она сказала?.. – голос Лэоэли, прежде спокойный, зазвучал тревожно и выдал испуг в ней. – Я подарила ему пёрышко из аснардата.

– Должен ли я повторить слова, которые она произнесла, отдавая амулет?

– Я хочу знать правду.

– Сафа сказала, что Дэнэд сгинул и не будет больше помехой Повелителю.

Лэоэли не могла больше крепиться и, обхватив лицо руками, пошла прочь…

Она уже поднималась на крыльцо своего дома, как вдруг мысль, что уже закрадывалась в неё то ли вопросом, то ли смутным ответом, вернулась к ней со словом, которое она всю дорогу безотчётно повторяла: «Сгинул».

Лэоэли застала художника на том же месте. Он стоял погружённый в свои мысли.

– Зачем ты здесь? – спросила она. – Ты же был там. (Она указала рукой в сторону Выпитого Озера.)

Несколько мгновений он молча смотрел на её лицо, забранное каким-то порывом, затем ответил:

– Я здесь, чтобы почувствовать время, которое показывают дорлифские часы… чтобы найти себя в этом времени. И с этим я ухожу на Перекрёсток Дорог.

Лэоэли ухватилась за его последние слова. Она не решилась перебить его, но её взгляд выдал нетерпение мысли.

– Но не это тебе интересно. Говори прямо, Лэоэли.

– Какая у тебя Слеза?

– Нет-Мир?! – удивился Тронорт.

– Ты поможешь мне?

– Я отведу тебя в Нет-Мир и провожу до его дома. Но это не вернёт Дэнэда, если Сафа…

– Дай слово, – перебила Тронорта Лэоэли, – что ты поможешь мне найти его.

– Лишь его дом, Лэоэли.

– Его дом. И после этого уйдёшь на Перекрёсток Дорог. Я хочу, чтобы ты ушёл на Перекрёсток и там вновь обрёл себя.

– Я не обману тебя. Обещаю.

Так в пространстве и времени Дорлифа протекал третий разговор, о котором никто не знал.

Глава вторая Белая комната

Озуард стоял у окна. Взгляд его был устремлён к выступу скалы, напоминавшему голову и клюв ферлинга: он ждал вестей. Все последние дни он ждал вестей. Стража пропустила трёх палерардцев. Двое из них были обременены ношей: на носилках лежал раненый, покрытый гнейсовой накидкой. Семь дней назад так же доставили в Палерард израненного Эфриарда. Озуард, подстрекаемый неясным предчувствием, спустился вниз и скорым шагом двинулся навстречу прибывшим воинам.

Поравнявшись с ним, те остановились.

– Приветствуем тебя, Озуард. Кажется, всё кончено, – сказал один из них.

– Приветствую вас, друзья. Кто этот несчастный?

– Он не из наших, но и не из сельчан, хотя назвался Дэнэдом, – ответил второй и запнулся: – Он…

– Продолжай, Гонтеар.

– Похоже, отец этого парня корявырь.

– Дэнэда, что из Дорлифа, я знаю. Снимите с него накидку, – попросил Озуард, и через мгновение взор его смутило изуродованное лицо, глаз, будто намотавший на себя слой за слоем тьму Миров, и обожжённое окровавленное тело. – Это не Дэнэд. Почему он не предан смерти и теперь здесь?

– Правитель, мы были готовы прикончить корявыря: он ранил Гонтеара. Но в последний момент уста его прошептали «Палерард», и Эвнар велел доставить его сюда.

– Раз так, я сам проведу расследование. Отнесите его в лекарскую.

Эстеан поджидала отца у входа во дворец.

– Кто на этот раз? – спросила она с трепетом в голосе. – Я знаю его?

– Чужой… и, сдаётся мне, не человек, не совсем человек. Ты понимаешь, дочка, о чём я. Это заключает в себе опасность.

– Да, отец. Но почему его принесли сюда? – недоумевая, спросила Эстеан: каждый палерардец усвоил с детства, что для чужих, кем бы они ни были, Палерарда не существует.

– Слово, сказанное им, заставило Эвнара усомниться.

– Палерард? Он сказал: Палерард?

– Ты догадлива, Эстеан, – с улыбкой сказал Озуард и добавил к пояснению: – К тому же он назвался именем человека.

– Он с Выпитого Озера, да?

– Да.

– Как он мог назваться именем человека?! Каким же именем, отец?

– Дэнэд.

– Дэнэд?! – не скрывая волнения, произнесла она знакомое имя (она знала, что Дэнэд погиб, будучи в Нет-Мире. Это была их с Лэоэли тайна). – Можно мне взглянуть на него?

– Это ранит тебя.

– Ты же знаешь, я не из пугливых: много раз видела, как Эфриард помогал Фелтрауру оперировать раненых.

– Прошу, потерпи до завтра. И должен предупредить тебя: если это враг, а скорее всего, так оно и есть, его казнят.

– Знаю, отец.

На следующее утро Эстеан отправилась в лекарскую, двухэтажное здание по соседству с жилищем главного палерардского целителя. С позволения Фелтраура её пропустили в комнату, где находился вчерашний пленник. Увидев его лицо, она пришла в замешательство и, словно испугавшись собственных слов или волнительных звуков, которые могли бы безотчётно сорваться с её уст и потревожить это существо, поднесла руку ко рту. Голова и плечи его были перевязаны, вероятно, как и всё тело, которое покоилось под лёгким покрывалом. Он открыл правый глаз, взгляд его остановился на Эстеан, и ей показалось, что за эти короткие мгновения место болезненной тоски в нём заняла приветность. Она приблизилась к нему и спросила:

– Ты Дэнэд?

В ответ он едва заметно кивнул.

– Но ты не Дэнэд.

Он снова подтвердил её слова, на этот раз помотав головой из стороны в сторону.

– Ты забавный, пусть и… – она чуть было не назвала его корявырем, но поморщившись, передумала, – пусть на твоём лице и лежит печать Выпитого Озера.

Пленник не отрывал от неё взгляда. Это смутило её.

– Ты умеешь только мотать головой и выказывать чувства глазом?

Веко его опустилось.

– Что ж, как пожелаешь, – сказала она с досадой, резко повернулась и направилась к двери.

– Э…

Ей показалось, что он хотел произнести её имя, но она тут же опомнилась и решила, что это лишь её выдумка (по-другому и быть не могло). Тем не менее она обернулась.

– Так ты умеешь говорить?.. или «э» – это всё, на что ты способен?

– Я говорящий корявырь. Но я боюсь своих слов.

Эстеан вздрогнула, так неожиданно было услышать его речь. Она поймала себя на том, что обрадовалась этому, но побоялась выдать своё чувство.

– В твоём положении следует опасаться слов, – сказала она. – Они на весах жизни и смерти… Ладно, я пойду: мне позволили побыть у тебя совсем недолго.

Эстеан вышла и затем поднялась на второй этаж – повидаться с братом. Узнав, что через два дня он сможет вернуться во дворец, она побежала с этой доброй весточкой к родителям.

На другой день Эстеан снова открыла дверь, за которой коротал часы неразрешимых раздумий странный пленник. Её притягивало, будоражило её любопытство то, что живой глаз этого существа из Выпитого Озера, не замутнённый тенью второго, мёртвого глаза, был слишком человеческим. А те немногие слова, которые были произнесены им, не звучали однозначно и пугающе и словно прикасались к какой-то тайне, его тайне.

– Ты скучал по мне, пленник?

Он кивнул.

– Ты и сегодня будешь бояться слов?

– Как тебя зовут? – спросил он ещё слабым голосом.

– Мне показалось вчера, что ты знаешь, как меня зовут. Но так и быть: моё имя Эстеан.

– Эстеан, – повторил он… и его глаз увлажнился.

Эстеан заметила волнение его души.

– Моё имя такое горькое? – нарочно спросила она.

– Да.

– Отчего же?

Пленник закрыл глаз, помолчал и, не открывая его, ответил:

– Я закрываю глаз, говорю: Эстеан, слышу: Эстеан… и вижу камни, разноцветные камни, и слёзы просятся наружу.

Эстеан побледнела, мурашки побежали по её телу. И она спросила, с дрожью в голосе:

– Разве в камнях горечь?

– Горечь в воспоминаниях, связанных с камнями, к которым когда-то прикасались пальцы, взор, слова.

– Замолчи, пленник! – воскликнула Эстеан и выбежала вон.

* * *

Минуло ещё три дня. Силы мало-помалу возвращались к пленнику. Раны подживали, затягивались. Ожоги, нехотя, показывая характер, поддались-таки целительной силе мазей Фелтраура и медленно уступали место клеточкам живой плоти. Настои из трав напоили его энергией, заставив ощутить жизнь в себе и вокруг. Он уже дважды поднимался с койки и ходил по комнате.

Вскоре после завтрака за ним явился порученец Озуарда. Ему было приказано доставить пленника во дворец, в белую комнату (она находилась на первом этаже в левом крыле дворца).

Подойдя к двери, сопровождающий открыл её и сказал что-то на языке палерардцев тому, кто находился внутри. Затем обратился к пленнику:

– Проходи, тебя ждут.

Белая комната оправдывала своё название: стены – из белого камня, под ногами – белый ковёр. Посреди комнаты – узкий дугообразный белый стол, возле него (по внешней, выпуклой дуге) – четыре белых плетёных стула, на столе – четыре листа белой бумаги и четыре чёрных карандаша из эйриля. Внутри полукруга, образованного столом, ещё один белый стул. Вдоль левой и правой стен – белые скамейки. Подле стульев по ту сторону стола стояли четверо палерардцев, облачённых в белые накидки.

– Дэнэд, займи этот стул, – сказал Озуард и указал на тот, что стоял в центре полукруга спинкой к двери. – Друзья, прошу вас, садитесь.

Когда все уселись, он продолжил:

– Я Озуард, Правитель Палерарда. По правую руку от меня – Эвнар, командир отряда воинов, пленивших тебя, рядом с ним – Фелтраур, наш лекарь (ты знаешь его), по левую руку – Ретовал, наставник молодых воинов Палерарда. Мы собрались здесь, чтобы выяснить, кто ты, против кого были направлены твои помыслы и действия до того мгновения, как тебя пленили. Ты можешь отвечать на вопросы либо отмалчиваться, можешь отвечать правдиво либо прятаться за ложью, можешь задавать вопросы и обращаться с просьбами, можешь призывать свидетелей. Мы соберём воедино факты, слова и мысли и вынесем решения, главное из которых – отнять у тебя жизнь или сохранить её тебе. Дэнэд, уяснил ли ты сказанное мною?

– Да, уяснил.

– Во время расследования ты не должен покидать Палерард. Ты будешь жить в комнате, соседствующей с белой. Пищу тебе будут приносить четыре раза в день. Ты можешь свободно перемещаться по городу и общаться с палерардцами, если они не воспротивятся этому. Каждый, кто увидит тебя, будет знать, что ты находишься под расследованием. Об этом им скажет белая повязка, которую ты должен носить на правой руке. Понятно ли тебе это?

– Да, понятно.

Озуард поднялся со стула, подошёл к пленнику, попросил его встать и надел ему на правую руку повыше локтя белую повязку, застегнув её на две белые пуговицы, выточенные из камня. Затем вернулся на своё место.

– Сядь, Дэнэд. Теперь приступим к расследованию. Итак, ты назвался именем человека – Дэнэдом. Я знал Дэнэда из Дорлифа. Что скажешь на это? (Речь Озуарда была ровной и спокойной. В тоне его не слышалось намерения подавить волю пленника. В глазах его и в движении черт лица не было надменности победителя.)

– Я человек. Я тоже знал Дэнэда и взял его имя в память о нём, – ответил Дэниел.

– Дэнэд погиб? – спросил Фелтраур. – Как это случилось?

– Он погиб… но не в бою. Несчастный случай.

– Как именно он погиб? Дай точный ответ, – вступил в разговор Эвнар (в голосе его звучали нотки недоверия). – И где в это время был ты?

– Я был рядом с Дэнэдом. Это всё, что я могу сказать, отвечая на этот вопрос. (Вдруг в Дэниеле появилось чувство, что он попал в замкнутый круг, из которого будто нет выхода, хотя стол перед ним был широко разомкнут и… разрознен настроем глаз, устремлённых на него.)

– До нас дошли слухи о полукорявыре, по имени Круда, что назвался Семимесом, сыном Малама. Он тоже оказался рядом с настоящим Семимесом… чтобы вонзить кинжал в его грудь, – с ухмылкой сказал Ретовал, раздражённый тем, что пленник не открывает правды.

– Я не убивал Дэнэда, я был его другом.

– И всё же назови своё подлинное имя, – попросил Озуард, давая пленнику возможность выказать откровенность.

– Мартин.

Палерардцы переглянулись.

– Так ты и не из сельчан? – спросил Фелтраур.

Как хотелось Дэниелу ответить ему: «Я такой же дорлифянин, как вы – лесовики». Но он помнил: будучи ещё тем Дэнэдом, он дал слово Озуарду – никому не рассказывать о Палерарде.

– Я из Нет-Мира, – ответил он.

– Полукорявырю из Выпитого Озера на твоём месте выгоднее всего было бы выдавать себя за пришлого из Нет-Мира, – сказал Эвнар.

В голове у Дэниела промелькнула мысль: «Нельзя ничего утаивать, чтобы не загнать себя в ловушку. Это не игра. Лишь одно должно оставаться под замком – что я Дэниел. Даже если открыться, никто не поверит. И помни: Лэоэли не должна знать! Но стоит ли им сказать, что Дэнэд из Нет-Мира?»

– Мартин, тебя терзают сомнения? – спросил Фелтраур.

– Я прошу каждого из вас называть меня Дэнэдом. Я уже объяснил почему.

– Будь по-твоему, – решил Озуард.

– Только что я задавался вопросом, могу ли я сказать, что Дэнэд тоже из Нет-Мира.

– Хорошо, что ты сообщил это, – удовлетворился ответом на свой вопрос Фелтраур. – Но что заставило Дэнэда вернуться в Нет-Мир?

– Насколько мне известно, у него остались друзья и дела в Дорлифе, – подхватил мысль Озуард.

– Так случилось, что Дэнэда пленил корявырь. Чтобы не угодить в Выпитое Озеро, он воспользовался Слезой Шороша, и оба они оказались в Нет-Мире. Корявырь убил бы его, но поблизости случайно оказался я. Я погнался за ней и настиг её. Мы дрались.

– За ней? Я не ослышался? Ты сказал, что погнался за ней? – всполошился Эвнар.

– Да, но я не сразу понял, что это была женщина-корявырь. Я вообще ничего не знал о корявырях, пока Дэнэд не растолковал мне, что к чему.

– Остановись, пленник, – снова перебил его Эвнар. – Уж не та ли это женщина-корявырь, что была сражена стрелой одного из нас?

– Это она.

– Но ты, защищая её, едва не убил моего воина. Ты дрался с ней в Нет-Мире, чтобы защищать её у Выпитого Озера? Ты запутался, пленник. (В душе Эвнар ликовал. С тех пор как корявыри убили его брата, Лавуана, он жаждал смерти каждого из них.) Может быть, ты просто вошёл с ней в тайный сговор? – спросил он, но это больше походило не на вопрос, а на предположение, в котором не слышалось ни капли сомнения.

– Там, у Выпитого Озера, я защищал себя, как и защищал себя от неё в Нет-Мире, – возразил Дэниел и мысленно посетовал: «Зачем такая правда, которая вредит тебе».

– Ты вернулся из Нет-Мира вместе с ней? – спросил Ретовал.

– Нет.

– Мало ли, что он скажет! – отрезал Эвнар. – Он был с ней в Нет-Мире (он сам проговорился об этом), был с ней в Выпитом Озере (и этого он не отрицает). Странное совпадение. И можем ли мы считать это совпадением?

– Есть свидетель, что я вернулся не с ней.

– Назови его имя, – сказал Озуард.

– Мэтэм.

– Мэтэм? Лучший друг Дэнэда?

– Да. Они дружили с раннего детства, – подтвердил Дэниел и тут же пожалел о том, что сболтнул лишнее.

– Как хорошо ты осведомлён, – заметил Эвнар. – Должно быть, ты задал много вопросов Дэнэду и Мэтэму. Первого ты убил, когда насытился знанием, которое дало тебе возможность выдавать себя за его друга. Что ты сотворил со вторым? Где он? Ответь прямо: зачем ты явился в незнакомый тебе Мир из своего Мира?

– Это ложь! Я не убивал Дэнэда. Я стал его другом и другом его друзей. Я пришёл завершить то, что не успел сделать Дэнэд.

– Ты говоришь о неудачном походе? – спросил Озуард, пытаясь уяснить для себя, так ли хорошо осведомлён пленник, как показалось Эвнару.

– И о неудачном походе тоже.

Получив столь однозначный ответ, он сказал себе: «Он и в самом деле или друг Дэнэда, или приспешник Повелителя Выпитого Озера, сумевший втереться в доверие к Дэнэду и его друзьям.

– Кто ещё может подтвердить, что ты друг, а не враг? – спросил он.

– Малам, Семимес, Гройорг, Савасард.

– Савасард? – переспросил Ретовал.

– Савасард.

– Друзья мои и ты, Дэнэд, думаю, нам следует прервать расследование. Мы должны выслушать свидетелей. Дэнэд, мы вызовем тебя, когда ты нам понадобишься. И помни: ты не вправе покидать Палерард.

* * *

Дэниел вошёл в комнату, назначенную для человека с белой повязкой на руке и… замер на месте, словно не зная, куда ступить. Так – неожиданно, безотчётно – проявилось в нём непонимание, охватившее его разум и чувства. Какой шаг он должен сделать?.. в какую сторону?.. чтобы одержать победу всего лишь над одним корявырем, над корявырем, которого видят в нём эти четверо? От кого можно ждать помощи?.. На помощь мог бы рассчитывать Дэнэд, тот Дэнэд, у которого глаза цвета нынешнего неба над Дорлифом. Но этот Дэнэд, глаз которого заволокла тьма…

Синева, окутанная дымкой, приятно влекла взор. Она будто окружала пространство комнаты. И в этой синеве прямо напротив двери словно застыло округлое зеркальное полотно. Пол был застлан сочно-зелёным ковром. У стены слева – кровать. У правой стены под окном – столик, покрашенный в голубой в дымке, и два плетёных густо-зелёных кресла. На столе – белый кувшин с водой и белая кружка. Слева от двери – небольшой шкаф синего цвета в дымке, как и внутренняя сторона двери.

Дэниел подошёл к зеркалу… извлёк изнутри себя взор, ту волну взора, что связана с мыслью и чувством, и направил его внутрь отражающего полотна… увидел лицо Мартина (оно уже смазалось в его памяти) и вспомнил… и подумал: „Если бы только можно было воспользоваться бирюзовой точкой в твоём корявом глазу (сейчас я назвал бы её бирюзовой Слезинкой Шороша). Я верю, Слезинка, Ты помогла бы мне. Но чтобы принять от Тебя помощь, надо быть в Дорлифе, а клюв ферлинга – под надёжной охраной. Как бы мне хотелось сейчас оставить в дураках этих… премудрых лесовиков и удрать отсюда. Я бы поселился у Сэмюеля и бродил, бродил, бродил по лесу, пока бы не прошла боль воспоминаний…

В дверь постучались… и вслед за безответным стуком в комнату вошли Лэоэли и Эстеан.

– Лэоэли! – чувство переполнило звуки, произнесённые Дэниелом.

– Здравствуй, Мартин, – сказала Лэоэли (спокойной радостью было овеяно её приветствие).

– Так это он? – спросила её Эстеан.

– Да, это Мартин.

– Ты, оказывается, у нас Мартин из Нет-Мира? – с усмешкой сказала Эстеан и, оставшись без ответа (Дэниел, казалось, не слышал этих слов), поддела его: – А смотришь на Лэоэли своим человечьим глазом так, словно ты тот, кем назвался мне.

– Эстеан, стыдись своих слов.

Только теперь Дэниел опомнился и смекнул, что его взыгравшее чувство выдаёт Дэниела в нём.

– Эстеан, Лэоэли, садитесь в кресла. Я немного не в себе, простите.

– Мы видим, – заметила Эстеан не без ехидства.

– Я хотел сказать, что нахожусь под расследованием, и это отнимает меня у яви, – сказал он, оправдываясь.

– Это и есть явь, – возразила Эстеан. – Не будь расследования, тебя не было бы в этой комнате.

– В чём тебя обвиняют, Мартин? – спросила Лэоэли.

– В чём обвиняют? Похоже, они принимают меня за кого-то вроде того парня, что „помнил, да забыл“, – сказал Дэниел и вдруг повернулся к гостям спиной и закрыл лицо руками. „Идиот! Проболтался! – подумал он. – Спокойно, спокойно. О нём мне мог сказать кто угодно, тот же Семимес.“

– С тобой что-то не так, Мартин? – заволновалась Лэоэли, поднялась со стула и коснулась его плеча рукой.

„Кажется, она ничего не заметила“, – мысленно успокоил себя Дэниел и соврал:

– Пустяки, глаз побаливает.

– Тебе надо показаться Фэлэфи.

– Для начала мне бы выбраться из гостеприимного Палерарда.

– Не забывай, что я палерардка, или ты забыл, что я здесь, любезный Мартин? Или Дэнэд? Как прикажешь тебя называть?

– Как хочешь.

– Я ухожу отсюда, Лэоэли, – порывисто сказала Эстеан и шагнула к двери: обида наполнила её до краёв.

– Я тоже иду. Увидимся, Мартин.

– Счастлив снова видеть тебя, – прошептал он тихо-тихо… потому что хотел, очень хотел, чтобы она услышала его, и надеялся, что не услышит.

Лэоэли остановилась.

– Что ты сказал… Мартин? Ты что-то прошептал сейчас.

– Это не я прошептал.

– Кто же тогда?

– Не знаю.

– Не надо так шутить, – сказала Лэоэли и вышла. И оставила после себя тень тихой грусти.

Эстеан быстрым шагом направилась к озеру… села на скамейку. Щёки её горели, грудь вздымалась, не от ходьбы – от прилива чувств. Подошла Лэоэли и присела рядом.

– Эстеан, дорогая, зачем ты поддеваешь его? Он и так страдает… из-за своей наружности. К чему эти нелепые намёки: Мартин или Дэнэд?

– Ты согласна называть его Дэнэдом?

Лэоэли потупила взор. Затем ответила:

– Для меня существует лишь один Дэнэд, и я с ним не рассталась, и не знаю, расстанусь ли когда-нибудь.

– Прости, Лэоэли… Ты не поверишь, но, когда я рядом с ним, с этим парнем, у меня такое чувство, что это Дэнэд. Я понимаю несуразность своих слов, своих чувств, но ничего не могу поделать с собой.

– Эстеан, ты просто была неравнодушна к Дэнэду. Прости.

– Дэнэд предпочёл тебя… и этот… Ты заметила, как он смотрит на тебя?

– Глупости, – сказала Лэоэли… и припомнила его шёпот: „Счастлив снова видеть тебя“, и добавила: – Мне всё равно, как он смотрит.

– Знаешь, что он сказал про камни?

– Про камни?

– Про воспоминания, связанные с камнями.

– Все когда-нибудь видели камни, и у всех свои воспоминания.

– Но не все чувствуют их… как чувствовал Дэнэд.

– Опять ты за своё… Это из-за твоей комнаты камней.

– Приветствую тебя, Лэоэли, – позади, со стороны дворца, раздался голос Озуарда.

Лэоэли встала.

– Добрый день, Озуард. Позволь спросить тебя о том, кто мается нынче в белой комнате.

– Спрашивай – я отвечу.

– Ему что-то грозит? Чем он провинился перед палерардцами?

– Он едва не убил нашего воина у Выпитого Озера перед тем, как был пленён. Расследование прольёт свет на его помыслы и деяния. Но почему его судьба волнует тебя, дорогая наша Лэоэли? Ты знаешь его? Мне показалось, ты неспроста проявляешь интерес к нему.

– Да, я знакома с ним.

– Тогда я прошу тебя явиться в белую комнату. Думаю, твои слова помогут нам приблизиться к истине. Я тотчас соберу участников расследования.

– Хорошо, я буду там.

* * *

Дэниел открыл комнату, которую меньше всего ему хотелось бы теперь открыть: нутро её рождало чувство, что в нём не потеряться чёрному, даже тени его, но белому… каким же выпуклым оно должно быть?.. Он сразу увидел Лэоэли. Она сидела на скамейке слева. „Как черны твои волосы, колдунья-зеленоглазка!“ – подумалось ему.

– Дэнэд, займи своё место, – сказал Озуард. – Продолжим расследование. Лэоэли… (Она встала.) Не надо вставать, здесь мы беседуем сидя. Ответь, ты знакома с Дэнэдом?

– Да. Но его зовут Мартин.

Её ответ понравился Озуарду, глаза выдали его.

– Кто он?.. сельчанин, обитатель Выпитого Озера или пришлый из Нет-Мира? – спросил Фелтраур.

– Он из Нет-Мира.

– Где ты с ним познакомилась? – спросил Эвнар.

Лэоэли опустила глаза.

– Ты можешь ответить на этот вопрос, Лэоэли? Или тебя что-то смущает? (Озуард уже догадался о причине её молчания, но хотел, чтобы она сама открыла правду.)

И Лэоэли решилась.

– Озуард, когда-то ты позволил мне приходить в Палерард, взяв с меня слово, что в Дорлифе о тайне лесовиков никто не узнает. Я познакомилась с Мартином в Нет-Мире. Но в Дорлифе не должны знать, что я была там. Придёт время, и я сама расскажу об этом в Управляющем Совете.

– Обещаю, Лэоэли, твои слова останутся в стенах белой комнаты, – сказал Озуард.

– Тебя не напугал вид этого парня, которого легко можно принять за отпрыска корявыря? – спросил Эвнар.

– Но он был с Дэнэдом, и нас познакомил Дэнэд. К тому же Мартин сам сказал, что… (Лэоэли запнулась.)

– Что же сказал Мартин? – поторопился с вопросом Эвнар, уловив, что Лэоэли испугалась ещё не сказанных ею слов.

– Он извинился за то, что, увидев его лицо, я могла бы ненароком вспомнить корявырей.

– Мои первые ученики спорят меж собою, что лучше: открыться и этим заманить противника в ловушку или упреждающе закрыться, – вступил в разговор Ретовал (он как никто другой знал толк в искусстве защиты и нападения). – Похоже, наш пленник выбрал первое.

Палерардцы переглянулись. Озуард заметно помрачнел.

– Лэоэли, ты не припомнишь, на каком языке говорил Мартин? – спросил Фелтраур (сохраняя верность скрытой истине, он искал вопрос, ответ на который мог бы в считанные мгновения укрепить доводы против пленника либо в защиту его).

– Он говорил на языке Нет-Мира, – ответила Лэоэли (лицо её выразило довольство: невольно она помогла Мартину).

– Уважаемый Фелтраур, – не желал сдаваться Ретовал, – мы не должны забывать, что в Выпитом Озере пребывал тот, кто мог передать язык Нет-Мира этому полукорявырю, который теперь выдаёт себя за человека.

– Ты говоришь о том, кого тайная сила соединила с Повелителем Выпитого Озера? – спросил Фелтраур.

– Тронорт?! – воскликнула Лэоэли, противясь доводу Ретовала. – Он не мог! Я не верю!

Ретовал усмехнулся. Эвнар не преминул воспользоваться неосторожным словом Лэоэли:

– Поведай, наша дорогая гостья, что ты знаешь о судьбе Тронорта.

– Он сопровождал меня на Пути в Нет-Мир и отвёз меня к Дэнэду. Потом он ушёл на Перекрёсток Дорог: он дал обещание… и себе, и мне.

– А может быть, он направился к Мартину и приказал ему стать Дэнэдом? Ведь ты не сопровождала его на Перекрёсток? – задавая вопрос Лэоэли, Эвнар обратился взором к тем, кто сидел рядом с ним.

Лэоэли опустила голову и тихо сказала:

– Он не мог.

– Я потревожу тебя ещё одним вопросом, надеюсь, последним, – не унимался Эвнар (ему казалось, что разоблачение пленника близко). – Ты знаешь, как погиб Дэнэд?

Лэоэли тяжело вздохнула.

– Знаешь или нет?

– Знаю… Мы ехали на самоходной повозке. В ней было пять человек.

– Кто? Это важно, – спросил Ретовал.

– Дэнэд, знакомый Дэнэда, я, Мартин и человек, у которого жил Мартин, по имени Сэмюель.

– Это мой дядя, – сказал Дэниел.

– Продолжай, Лэоэли, мы все слушаем тебя, – мягко сказал Озуард.

– Был сильный удар, и я лишилась чувств. Когда очнулась, все лежали, кроме Сэмюеля. Дэнэд и его знакомый погибли.

– Как ты думаешь, Лэоэли, мог это подстроить Мартин, один или вместе с его дядей? – спросил Ретовал и добавил: – Не торопись с ответом, будь взвешенной.

– Сэмюель – добрый человек. Я жила в его доме несколько дней.

– Сторонись чувств. Нам нужна правда, а чувства не прибавляют доверия словам, – сказал Эвнар.

– Я не верю, что это подстроил Мартин, – ответила Лэоэли и обратила взгляд на Дэниела.

– Веришь ли ты, что твой отец и мать погибли случайно, ступив на выступ-призрак? – Ретовал задал вопрос, которого не ожидал никто из присутствовавших в белой комнате. Этот вопрос имел своей целью выявить, насколько сошедшее с уст Лэоэли слово („я не верю“) проникнуто чувством, но не знанием.

Видно было, что Лэоэли растерялась. Все ждали ответа…

– Я никогда не верила, что их смерть была случайной. Но я не хочу об этом говорить.

– Ты уже всё сказала, – заключил Эвнар с нескрываемым довольством.

– Озуард, я хочу сказать.

– Говори, Дэнэд.

– На дороге столкнулись две… повозки. Нашей правил Сэмюель. Но он не виноват. Виноват человек, который правил другой повозкой. Это признало расследование в Нет-Мире.

– Дельное пояснение, – сказал Фелтраур.

– Ты имеешь право сказать всё, что вздумается, – поторопился со словами Эвнар.

– Есть ещё вопросы к Лэоэли? – спросил Озуард и, получив отрицательный ответ, от кого словом, от кого молчанием, поблагодарил её и отпустил.

Глава третья «Казнить его»

Дэниелу надели на глаз повязку. Через мгновение он ощутил на своём плече руку.

– Иди, – приказал палерардец.

Дэниел знал, что на Путь вместе с ним ступят Озуард, Ретовал и ещё четыре воина, вооружённые кинжалами и луками. Его предупредили, что в лесу Садорн состоится важная для расследования встреча. На вопрос с кем, Ретовал ответил скупо: «Увидишь на месте». И теперь воображение его (благо вынужденная слепота потрафляла этому «капризу» души) перебирало лица: кого?.. кого из своих друзей увидит он?.. И это волновало его не только потому, что решалась его судьба, – наконец, он узнает, что же сталось с ними.

Путь на время отнял у него мысли и чувства… Время на Пути не подвластно привычному счёту ощущений: оно больше не сопровождает тебя, оно словно теряется, чтобы потом вдруг обнаружиться и пойти рядом, всегда – вдруг… Вдруг Дэниел услышал дыхание леса. «Садорн! – сказал он про себя, и за несколько мгновений в его сознании промелькнули обрывки воспоминаний, к горлу подкатил ком: – Ничего не вернёшь».

Повязку сняли, когда отдалились от места выхода с Пути. Дэниел узнал лес: по этой тропинке они шли с Лэоэли в Дорлиф. Впереди послышался разговор.

– Фэлэфи! – прошептал он, различив её голос (он даже не успел подумать, что он Мартин и ни разу не видел её).

И Озуард, и Ретовал не могли не заметить движения чувства в нём, но оставили свои догадки (тотчас обросшие вопросами) при себе.

– Приветствую тебя, уважаемая Фэлэфи, – сказал Озуард, остановившись в двух шагах от дорлифянки и Эвнара, который сопровождал её.

– Приветствую тебя, уважаемый Озуард. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь расследованию, о котором поведал мне мой спутник.

Дэниел смотрел на Фэлэфи (дорогого, родного ему человека), которая всего лишь бросила короткий взгляд в его сторону… и жаждал разорваться и разлететься мелкими кусочками по Садорну. И Садорн, услышав его, зашелестел, зашептал пронзительно, словно призывая эти кусочки. Поддавшись чувству, Дэниел резко оттолкнул воина, который стоял ближе других, и рванул в обратную сторону, по направлению к Харшиду. Палерардцы бросились за ним…

Дэниел бегал хорошо, но легче покорялась ему короткая дистанция. Ноги же Мартина готовы были бежать во всю прыть хоть до Харшида, до… «Одинокий! – промелькнуло у него в голове. – Скрыться у Одинокого. Рассказать ему всё, как есть… Или оторваться от них и укрыться в расщелине. И… но для этого нужно зеркало». Едва Дэниел вкусил радость спасительного бега за мимолётной грёзой, как жгучая боль пронзила его левую ногу (сзади ниже колена) и тут же сковала её. Он шарахнулся об землю всем телом. Придя в себя, перевернулся на бок: четверо огненноволосых обступили его. Один из них присел на карточки подле, снял с пояса флягу и, выдернув из ноги беглеца стрелу, залил рану, потом ловко обмотал её лентой, очевидно, предназначенной для перевязки раненых. Тот из четвёрки, что был крепче других, отдал свой лук и колчан со стрелами товарищу и взвалил Дэниела на плечо…

Фэлэфи ждала вместе с Озуардом, Эвнаром и Ретовалом. Дэниелу помогли сесть у дерева, так, чтобы он опёрся спиной о ствол. Ретовал дал ему хлебнуть из своей фляги. Никто из них не спросил, почему он побежал.

– Дэнэд, это Фэлэфи, целительница из Дорлифа. Она поможет нам лучше понять тебя, – сказал Озуард и затем обратился к ней: – Прошу, приступай.

– Могу ли я вначале взглянуть на его рану, Озуард?

– Ты вольна делать всё, что сочтёшь нужным.

– Дэнэд, прошу тебя, ляг на живот. Я посмотрю, что с твоей ногой, и помогу ей ожить.

Она прислонила руку к повязке, пропитанной кровью… Приблизительно через четверть часа она попросила его встать и пройтись. Он сделал два десятка шагов, ничуть не прихрамывая. Палерардцы переглянулись между собой.

– Боли не чувствуешь? – спросила Фэлэфи.

– Будто во мне и вовсе не было стрелы доброго лесовика. Но я, пожалуй, присяду, чтобы не держать в напряжении войско, – дразня огненноволосых, сказал Дэниел и сел, прислонясь к дереву.

– Он имел право убить тебя: ты пленник, – не удержался Эвнар.

Фэлэфи подошла к Дэниелу и, коснувшись его плеча рукой, спросила:

– Почему ты назвался Дэнэдом?

– Потому что я и есть Дэнэд и никто другой, – в его словах прозвучал вызов: он поддался чувству, которое словно подзадоривало его: «Плевать на всё!»

Этот ответ смутил и Озуарда, и Эвнара, и Ретовала, но никто из них не промолвил и слова: они боялись помешать пленнику раскрыться. Фэлэфи спокойно продолжила:

– Но Эвнар сказал мне, что твоё настоящее имя Мартин.

Дэниел, уставив на неё свой живой правый глаз, сказал:

– Фэлэфи, будь добра, ответь: такому Дэнэду лучше быть Мартином? (Он обвёл лицо рукой.) Или кем-нибудь ещё?

– Но имя и лицо соединены меж собою… если с лицом или душой не сотворили колдовства. (В её глазах читался вопрос к нему.)

– Сама проверь, что со мной сотворили… или что со мной творится. Ты же умеешь.

– Теперь, Дэнэд, я сделаю то, для чего меня пригласил сюда Озуард.

Фэлэфи подняла руки над его головой ладонями вниз и вверилась их зрячей силе, отгородив взор своих глаз опущенными веками ото всего, что её окружало… Через несколько мгновений Дэниел вздрогнул и пронзительно простонал. Руки его дёрнулись вверх и прилипли к левому глазу. Всё его тело охватила тряска. Фэлэфи тотчас отступила от него. Лицо её заметно омрачила какая-то мысль, облёкшая то, что уже успели узнать её руки, в слова.

– Сейчас, сейчас пройдёт. Это мой глаз, мой уродливый глаз, – лихорадочно засеменил Дэниел, – уже лучше.

Подождав ещё немного, Фэлэфи спросила:

– Скажи мне, Дэнэд, прежде ты испытывал эту боль?

– Случалось.

– Расскажи мне об этом.

– Не знаю, что и сказать. Просто бывает больно… здесь и здесь, – Дэниел указал пальцами на неживой глаз и висок.

– Когда приходит боль? Что дразнит её?

Дэниел потупил взор.

– Вижу, ты не желаешь говорить об этом, – спокойно сказала Фэлэфи (она никогда не позволяла себе ни словом, ни взглядом укорить того, кто отдавал себя на волю целительной силы её рук).

– Похоже на то.

– Ты сможешь ещё немного потерпеть? Мне надо убедиться в том, что я почувствовала в первый раз.

– Ради истины я готов потерпеть, – с усмешкой ответил Дэниел.

Боль заставила его сжаться: на этот раз он терпел так долго, как только мог, но всё равно недолго.

– Прости меня, Дэнэд, за то, что заставила тебя страдать и за то, что я должна сейчас открыть тем, в чьих руках твоя судьба, – сказала она и обратилась к Озуарду: – Я могу говорить при всех?

Озуард велел четверым воинам отдалиться и затем предложил Фэлэфи сообщить выявленное ею.

– Руки мои распознали присутствие в этом юноше тёмного начала. Оно воспротивилось доброму току, исходящему от них, и оттого он испытал боль. Оно сильно в нём и подстрекает разум и чувства его вершить зло.

Эти слова, всколыхнув память Дэниела, вернули его к другому признанию: «Не люблю я никого. Еду сейчас по городу, смотрю через стекло: лицо, другое… глаза попадаются, и мне не по себе, так не по себе, что лучше не смотреть…»

Фэлэфи продолжала:

– Но это тёмное начало уравновешивается в Дэнэде (или в Мартине) некой сущностью, пока недоступной моему разумению. Она словно отвлекает огонь тьмы от его души на себя… Ещё моим рукам почудилось знакомое тепло. Они уже прикасались к нему. И я не могу сказать с достоверностью, его ли это изначальная данность или это… тень другого человека, забранная им.

– Чью же тень угадала ты в нём, уважаемая Фэлэфи? – спросил Озуард.

– Уважаемый Озуард, не вправе я выдавать за весомый довод то, что являя себя, порождает сомнение. Прости, но сомнение это я до времени удержу в себе.

– Это тень загубленного им Дэнэда, не так ли? – выплеснул свою правду Эвнар.

Озуард кинул на него короткий взгляд: в нём был упрёк.

– Что с Дэнэдом?.. друзья мои?.. почему – загубленного?.. он убит? – в недоумении спросила Фэлэфи.

Палерардцы молчали.

– Он жив, Фэлэфи! – поспешил со спасительным словом Дэниел (он помнил о Нэтэне и Новоне).

– Но ты же утверждал, что он погиб! – возмутился Ретовал.

– Остановись, Ретовал! И уйми свой пыл, который ненароком может обжечь чувства. Сначала мы должны разобраться во всём сами, – сказал Озуард, взывая не только к благоразумию, но и к великодушию, и затем обратился к Фэлэфи: – Благодарю тебя, уважаемая Фэлэфи. Эвнар проводит тебя.

– Я отправлюсь без провожатых. Прошу тебя, Озуард.

– Будь по-твоему.

– Озуард, ты позволишь Дэнэду отойти со мной в сторону: хочу спросить его для себя, но не для расследования.

– Дэнэд, ты можешь поговорить с Фэлэфи с глазу на глаз.

Они отдалились на два десятка шагов.

– Скажи мне, юноша, веришь ли ты сам, что Дэнэд жив? – выдавая голосом волнение, спросила Фэлэфи.

– Лучше спроси себя, веришь ли ты тому, что сказали тебе твои руки, – ответил Дэниел, резко повернулся и направился к палерардцам.

* * *

– Эвнар, просигналь нашим: пора доставить пленника, – попросил Озуард.

Рожок дважды вторгся в привычное многоголосье Садорна. Вскоре из-за деревьев со стороны Зеркальной Заводи вышел небольшой отряд палерардцев. Они вели корявыря, высокого, широкого в плечах, мощного. Он был облачён в панцирную рубаху, отмеченную знаком войска Зусуза – оранжевой стрелой, пронзающей чёрный круг. Верёвка туго обвивала его туловище вместе с опущенными руками, прижатыми к нему. Лицо его, словно неколебимый лик гигантского баринтового ореха, пугало и подавляло всё, что случайно или неслучайно натыкалось на него своим взглядом. Глаза его выражали презрение к участи пленника, которого ждала неминуемая казнь. Дэниел сразу узнал его. Воины подвели корявыря к Озуарду.

– Правитель, вот тот пленник, о котором я говорил третьего дня, – сказал один из них.

– Дэнэд, тебе знаком этот корявырь? – спросил Озуард.

Оживший баринтовый орех зычно рассмеялся.

– Да, я знаю его. Это Гура, правая рука Повелителя Выпитого Озера.

– Ты, я вижу, тоже не впервые повстречал Дэнэда?

Гура снова рассмеялся. Затем сказал:

– Это Мартрам.

– Ответь, Гура, что тебя связывает с Мартрамом.

– Ничего. Он не из наших. Он явился в Выпитое Озеро, спасаясь от людей. Они гнались за ним и схватили его. Но мы напали на них и отбили пришлого.

– Почему воины Зусуза не убили его?

– Он искал Сафу. Он знал её. Она тоже признала его, как только увидела. И он пришёлся по нраву Повелителю. Зусуз испытал его, и он выказал преданность делу.

– Сафа? Кто это?

– Служанка Повелителя.

– Ты знаешь, почему люди преследовали его? – спросил Ретовал.

– Он убил настоящего Дэнэда. Настоящий Дэнэд держал при себе то, что жаждал заполучить Повелитель.

– И Зусуз заполучил это… от Мартрама?

– При Мартраме не было ничего.

– Что вынуждает тебя выдать нам, твоим врагам, приспешника Зусуза? – спросил корявыря Эвнар.

– Есть одна догадка. Но её я унесу с собой в Озеро Вечной Тьмы.

– Казнить его, – приказал Озуард воинам, сопровождавшим Гуру.

Дэниел вздрогнул: его будто обожгло это слово – казнить. Ему показалось, что оно относится к нему. Нет, его не казнят через несколько мгновений, как этого злодея. Но это знак… знак того, что с ним это случится вдруг, неожиданно. В череде слов он вдруг услышит: «Казнить его».

По прибытии в Палерард Дэниелу дали время на еду и отдых. Затем в белой комнате продолжилось расследование. Начал Озуард:

– Дэнэд, теперь нам доподлинно известно, что ты пришлый из Нет-Мира, а не отпрыск корявыря из Выпитого Озера, как полагали некоторые из нас. Но уважаемая Фэлэфи поведала, не дав повода усомниться в этом ни себе, ни нам, что в тебе таится тёмное начало. Признаёшь ли ты это?

– А в ком его нет?

– Дэнэд, напоминаю тебе, что мы собрались в белой комнате не затем, чтобы отвлечённо рассуждать о противоречивой сути вещей. Прошу: отвечай прямо.

– Догадывался.

– Теперь мы знаем, – продолжил Озуард, – что тёмное начало привело тебя в Выпитое Озеро, с которым были связаны твои помыслы и устремления.

– Да, у меня были помыслы, но вовсе не те, о которых все вы думаете.

– Но Гуре незачем лгать, – заметил Ретовал.

– А он и не лгал. Там, в Выпитом Озере, мне пришлось выкручиваться, чтобы попытаться сделать то, для чего мы отправились в их логово.

– Почему же ты побежал от нас при виде Фэлэфи? – спросил Эвнар и не удержался от того, чтобы дать ответ: – Не потому ли, что испугался изобличающей тебя правды?

Дэниел задумался…

– Ответь искренне, Дэнэд: это пойдёт всем нам на пользу, – сказал Фелтраур.

– Не знаю почему… Наверно, потому что ты не хочешь верить мне, Эвнар. И не только ты.

– Мы верим фактам. Прежде всего мы должны верить фактам, – пояснил Фелтраур (и голос его, и облик являли собой невозмутимость). – Но так обернулось, что факты против тебя, а за тебя лишь твои слова.

– А то, что случилось в Выпитом Озере за день до того, как вы пленили меня, это для вас не факт?

– Но кто подтвердит, что ты был на нашей стороне? Кто из живых? – спросил Ретовал. – Те, кого ты назвал, так и не объявились.

– К тому же, по словам Гуры, именно эти люди гнались за тобой, – сказал Эвнар и с ехидством добавил: – Так что к факту, о котором нынче знают все, пока присоединил тебя лишь твой язык.

– Тогда казни меня прямо сейчас! – ответил Дэниел, глядя в глаза Эвнару, и в его глазе был вызов. – А хочешь, сразимся один на один: у тебя – лук и стрелы, у меня – камни.

– Через три дня казнят тебя! – выкрикнул Эвнар и добавил: – начиная с завтрашнего… если со мной согласятся те, кто сидит за этим столом.

– Это разумно, – без колебаний присоединился к нему Ретовал.

– Если за три дня никто и ничто не скажет в пользу Дэнэда, тогда будем голосовать, – высказался Фелтраур.

– Я за голосование через три дня, – решил Озуард. – Так что двое за голосование через три дня, двое – за казнь.

– Хорошо, – перебил его Эвнар (видно было, что пыл воина, взявший в нём верх над беспристрастностью судьи в перепалке с Дэнэдом, уже утих). – Через три дня голосуем.

Глава четвёртая Воспоминания: озеро Тэхл

Остаток дня Дэниел провёл в отведённой ему комнате. От двери к зеркалу… от зеркала к двери… шаг за шагом… несчётное число шагов… словно на каком-то из этих отрезков долгого слепого пути его ждало спасение…

«Что может спасти тебя, тень Дэнэда?.. что?.. Может быть, хриплый голос Гройорга, который вдруг раздастся за этой дверью: „Мал-Малец в помощь мне“? О, Гройорг-Квадрат! Будь добр, рассердись так круто, как только ты умеешь сердиться, и разнеси эту твердокаменную обитель белизны в осколки не услышанных слов… Может быть, ты, Мэт? Ведь одно ты знаешь точно: ты со мной. Я снова тону, пёрышко. На этот раз я угодил в смертельный водоворот. Вытащи меня на родной берег… если ты сам выбрался из ямы, кишащей корявырями… Или, может быть, ты, Савасард-Ясный? Когда-то ты сказал Нэтэну-Смельчаку, что чувствуешь свет во тьме. Свет во тьме – это про меня. Приди и скажи своим огненноволосым собратьям, что за чернотой моего глаза скрывается свет… Или ты, Малам. Пусть твоя палка услышит мой голос и даст тебе знак, что я в беде. Похоже, ты всегда знаешь больше, чем говоришь. Может, ты уже распознал во мне Дэнэда, который жил в твоём доме? Тебя услышит даже глухой… А от тебя, Семимес, сын Малама, могу ли я ждать помощи? У меня в запасе три дня. „Если бы Семимес был целым человеком…“ Что бы ты сказал, будь ты на моём месте? Я ведь теперь тоже не пойми кто. Куда же ты подевался, Семимес-Победитель? Почему тебя не было с нами?.. А что если никого из вас нет среди живых?..

Что ещё может тебя спасти, тень Дэнэда? Побег? Новый побег? Найти предлог, чтобы оказаться в Садорне. Им и в голову не придёт, что ты рискнёшь ещё раз. В случае успеха… в случае успеха тебя ждёт дом Сэмюеля. Ты будешь пялиться в зеркало и корчить назло судьбе гримасу победителя… и тысячу раз, уговаривая себя, назовёшь своё отражение Дэниелом. Сэмюель, словно в пику тебе, по сто раз на дню будет дразнить твою душу: „Мартин! Мартин!“ А палерардцы на веки вечные запомнят тебя как трусливого приспешника Тьмы Мартрама. И никто не узнает, как было на самом деле».

От двери к зеркалу… от зеркала к двери… шаг за шагом… И Дэниел не заметил, как эти отрезки пути превратились в отрезки другого пути… пути, который начался за бортиком кабины колеса обозрения…

* * *

– Мэт, как ты?

– Нормально: не первый раз.

– Не первый, но как в первый. Только небо фиолетовое, – сказал Дэниел, и грусть послышалась в его голосе, и посмотрела светло-синим взором Мартина.

Мэтью потупил голову: он вспомнил глаза, в которых запечатлелось это небо. Но печаль не годилась им в подмогу, и он нашёл то, что тоже было не как в первый раз, но уводило от печали:

– И рюкзак превратил меня в неповоротливую улитку.

– О чём подумала Крис, когда очнулась среди этих скал?

– О том, что надо идти в какую-нибудь сторону. Встаём, Дэн, и в путь… по следам Крис.

– Скорее за своей интуицией, которая побежит по её невидимым следам.

– Именно это я и имел в виду. А ведь ты забыл кое о чём спросить…

Дэниел задумался.

– Не врубаешься? Даю подсказку: спросить должен ты… На этот раз спросить должен ты.

– А-а! – догадался Дэниел. – Давай Её сюда. (Он указал на чехол на своём ремне.)

– Держи. Пусть будет всё, как тогда.

– Так в какую сторону зовёт тебя интуиция, Мэт-Жизнелюб?

– Давай одновременно, Дэн-Грустный. Закроем глаза и на счёт три ткнём пальцем в направлении убегающей интуиции.

– Со мной все играют в эту игру.

– Ты о чём?

– Забудь. Я считаю: один, два, три.

Друзья открыли глаза и обнаружили, что их указательные пальцы направлены в противоположные стороны.

– За чьей интуицией побежим?

– Давай за твоей: у вас с Крис давняя связь, – с ухмылкой сказал Мэтью.

– Какая ещё связь?! Мы с ней дружим вот с таких, – подыграл ему Дэниел.

– Я и говорю, дружите, и нечего оправдываться, будто попался.

– Связь! Связь! Какая-то связь!

– Конечно, телепатическая. Какая ещё между друзьями может быть связь?

– Что же на месте стоять и попусту языком трепать, коли идти надумали! – раздался знакомый скрип. – Слушал я вас, слушал, мешаться не хотел, да не вытерпел.

Друзья встрепенулись и огляделись вокруг… но не увидели того, кого должны были бы увидеть.

– Эй, Семимес! – позвал Мэтью. – Выходи из Невидимой Ниши! А то мы подумаем, что привидение накликали! Мы тут мечтали, чтобы всё было, как в первый раз! Будь добр, выходи!

Из-за вертикального выступа скалы появился Семимес.

– Не болтай попусту, парень. Нет здесь никакой Невидимой Ниши. Это тебе не Харшид. Это – Тусул. И Дэн, смотрю, у тебя какой-то другой, вместо нашего Дэна, – с этими словами Семимес приблизился к ребятам и обратился к Дэниелу: – Что скажешь в своё оправдание, пришлый?

– Добрых тебе пересудов, проводник, – одновременно сказали друзья: Мэтью – желая умерить боевой настрой Семимеса, Дэниел – чтобы показать, что он не такой уж чужак.

– Добрых, добрых. Орёте разом, будто сговорились. Недоброе нынче время, Мэт, сам знаешь. И до поры я не проводник ни тебе, ни твоему новому Дэну.

– До какой такой поры? – придрался к слову Мэтью.

– Скажу так. Тебя я не пытаю: ты свой, проверенный…

– И я свой, – заспешил Дэниел. – Ещё какой свой. Вот, смотри. (Он проворно вынул из чехла Слезу, а из заднего кармана джинсов – дневник Буштунца.) Это – Суфус и Сэфэси, узнаёшь?

Мэтью взглянул на своего друга так, словно тот сболтнул лишнее. Однако Дэниел с задором продолжал гнуть свою линию:

– Это – Слово, Хранителями которого мы являемся. Мне Дэн из рук в руки всё передал и всё про всё рассказал. А имя это я сам позаимствовал… с его одобрения… чтобы Слово, Слеза и имя в согласии друг с дружкой пребывали.

– Пребывали, – передразнивая, протянул Семимес. – Вижу, вижу, не суетись, как Спапс на Новый Свет. А про Спапса он тебе тоже рассказал? (Взгляд Семимеса, проницательный и придирчивый, впился в глаз новоявленного Дэна, подёрнутый усмешкой.)

– Я же говорю: всё про всё рассказал. У этого Спапса, чьё слузи-дерево на площади установили, бабский голос.

– Отдал, рассказал, чтобы самому что?.. увильнуть от бремени Хранителя Слова?

– Постой, Семимес, не кипятись, – вступился за честь Дэниела (всё равно какого, старого или нового) Мэтью. – Не надо так про моего и, между прочим, твоего друга. Лучше давай мы тебе про Дэна… и Дэна потом объясним.

– Лучше сам не кипятись, Мэт. Эту твою повадку мы с Дэном знаем. Про «увильнуть» я спросил вопросительно, а не чтобы обидеть.

– Вопросительно в смысле разнюхать? Я правильно тебя понял, Семимес? – спросил Дэниел.

– Правильно, Дэн. Очень правильно. А теперь спрячь Слово и Слезу и не хвастай ими зря, коли Дэн на твои плечи главное для спасения Дорлифа бремя перевалил. Плечи-то, я вижу, у тебя пошире, чем у него. Посмотрим, на пользу тебе такие даны или для похвальбы.

Дэниел прибрал Слово и Слезу.

– Вот так так! И привычки свои тебе наш Дэн передал: Слово – в карман на заду, Слезу – в кошель на поясе, грусть – за словцо бойкое.

– По части словца бойкого у нас Мэт больше преуспел.

– Это да. Но у Мэта оно из нутра идёт, как отрыжка, а у тебя от головы, от лукавства.

– А у тебя от чего? – спросил его Мэтью.

Несколько мгновений Семимес соображал, затем ответил, но не прямо, а привязав ответ к другой мысли, к мысли, которая продолжала ковыряться в новом Дэне:

– Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что наш Дэн душу свою в наследство оставил… тебе, Дэн… или как там тебя, не знаю.

Дэниел и Мэтью переглянулись: трудно, дескать, будет прятать секрет Дэна от таких пронырливых глаз.

– А на мой вопрос ты так и не ответил.

– Ответил, Мэт, ответил, ты просто не расслышал.

– Ладно, тебе виднее. Хватит в душах копаться. Ты какими судьбами-то здесь, проводник? Нас встречаешь? Умная палка подсказала?

Семимес покачал головой.

– Эх, Мэт-Мэт. Сам-то как думаешь, что меня в такую даль от дома увело, аж к Тусулу?

– Фэдэф?! – догадался Дэниел. – Фэдэфа отыскать хочешь?

– Молодец, Дэн! Пойдёшь со мной?

– Пойду, сам знаешь: соцветие восьми.

– А ты? – Семимес перевёл взгляд на Мэтью.

Мэтью было смешно оттого, как Семимес обыгрывает очевидную вещь, но он ответил серьёзно, как бы серьёзно:

– Мы же Хранители Слова, а не какой-нибудь Спапс.

Семимес нахмурился.

– Вот что я вам скажу, друзья мои: нынче Дорлиф захвачен корявырями. Люди ушли кто в Нефенлиф, кто в Парлиф, кто в горы Танут. Только мы с отцом остались в своём доме. Зусуз нас не тронет: отец ему жизнь оставил, так надо было. О том, что я на поиски Фэдэфа отправился, только отец и знает. Путь выбрали подземный: через Красную Нору и Тоннель, Дарящий Спутника. И на этот раз меня не подкарауливал двойник с Выпитого Озера.

– А Гройорг, Савасард? – спросил Мэтью.

– Дэн-Грустный со Словом спасительным улетучился. Это ты знаешь. Управляющий Совет Дорлифа и лесовики решили вести войну внезапными налётами. Так потерь меньше будет. Савасард к своим подался, в лес. Про Гройорга отец сказал: «Ночные думы зазвали его домой. Что ж, корявыри нынче везде водятся». Положили так: если Слово вернётся, они по первому отцову кличу явятся… Мешки-то книзу не тянут? Так их распирает, словно новосветными подарками набиты.

– Есть тут подарочек для одного мудрого дорлифянина и его премудрого сына, – сказал Дэниел. – Спорим, не догадаешься, что это.

– Я и спорить не стану, – сказал Семимес, и по лицу его расплылось довольство.

– Корявыри! – вдруг пронзительно прошептал Мэтью, указывая на них рукой.

Из-за скалы в трёхстах шагах от Хранителей Слова, потерявших за разговором бдительность, появились корявыри.

– Четверо, – сказал Дэниел.

– Я думал, вчера от них оторвался, по следу шли. Нагнали-таки. Не паникуйте, друзья. Ступайте – спрячьтесь за ребром, что меня от вас скрывало. А мне придётся в драку ввязаться, – сказал Семимес и, выдернув свою палку из-за пояса, зашагал навстречу корявырям.

Ребята попятились к выступу. Дэниел споткнулся и упал. Поднимаясь, он опёрся правой рукой на камень и… какое-то новое чувство, новый позыв уловил в своей руке, и в голове у него пробежали слова Мартина: «Я запомню, как ты его обозвал, и ты запомни». Он быстро встал, скинул рюкзак, схватил этот случайно подвернувшийся ему булыжник и… безотчётно подчинился руке: она отвела камень назад и, поддетая носком ноги, бедром и поворотом туловища, словно плеть, врезалась в воздух в направлении головы корявыря, который уже нацеливал арбалет на Семимеса. Через мгновение булыжник, заряженный дерзким порывом Мартина, который навсегда запечатлелся в памяти сухожилий и мышц, нашёл то, что искал, – твердь, явившуюся в пространстве и вставшую на его пути, чтобы воспротивиться ему. Удар!.. и всё. Он проломил эту твердь и опрокинул корявыря. Стрела, выпущенная им, прошила воздух над головой Семимеса.

– Заряжай! – выкрикнул Дэниел, протянув руку Мэту (раскрытая кверху ладонь немо, но однозначно вторила: «Заряжай!»).

Тот, глотнув азарта начавшейся драки, весело, как в игре, поднял и подбросил на руке, словно взвешивая его пригодность, и тут же вложил в живую катапульту напарника увесистый снаряд скального происхождения, а в его ухо – запал психического свойства:

– Огонь!

Второй корявырь упал замертво (вместе со своей секирой) в тридцати шагах от Семимеса, ярость которого уже разбавила изрядная доля недоумения. Он оглянулся… и всё увидел.

– Заряжай!

– Огонь!

– Заряжай!

– Огонь!

Когда дело было сделано, Мэтью как-то странно посмотрел на друга и спросил:

– Дэн, ты в порядке?

– Всё нормально, Мэт. Это Мартин во мне. Сугубо мышечная работа, только и всего, – ответил Дэниел и в подтверждение своей вменяемости добавил шутливым тоном: – Ничего личного.

Мэтью усмехнулся.

– Да я понимаю, что Мартин, поэтому и спрашиваю.

– А я и тебя, и себя успокаиваю.

Семимес поочерёдно приблизился к каждому из четырёх сражённых корявырей, ни одного из которых не успела даже коснуться его палка. Пока шёл обратно, всё время мотал головой и приговаривал: «Вот так так. Вот так Дэн-…Одноглазый». А вернувшись к друзьям, сказал:

– Вижу, Дэн, не для похвальбы тебе этакие плечи намерены, а на пользу дела. (Он кивнул в сторону корявырей.) Там будто Лутул, перебрав хоглифского «Кровавого», долотом хорошенько поработал… Ну да хватит о прошлом. Нам к Фэдэфу направляться пора: пересуды, сдаётся мне, за половину перевалили. Так что надевайте мешки и в путь. И не ждите от меня слов, кои понудят вас бестолково ухмыляться. Одно скажу: на тропе ступайте туда, куда нога Семимеса ступает, цепляйтесь за то, за что рука Семимеса цепляется.

Дэниел и Мэтью, наткнувшись взглядами на понуждённые ухмылки друг друга, тронулись в путь.

Обогнув явивший Семимеса выступ, остановились.

– Если Семимес чего-нибудь не напутал, за гребнем, что прямо перед нами шагах в шестистах, твердь обрывается, отдавая власть Тёмным Водам. Отец говорил, несведущий может принять их за озеро и не удержаться от искушения понырять, если его не насторожит, а, глядишь, ещё и поманит мутность воды. Назад его не ждите: сгинет.

– Взглянуть бы.

– Гребень отнимет у нас много сил, Дэн, да и не время потрафлять любопытству. Разве что на обратном пути. Теперь же нам в эту расселину. (Семимес достал из мешка за спиной факел и запалил его.) Я с утра исследовал этот склон в поисках выгодной тропы, которая приблизила бы меня к Озеру Тэхл, но не поверил ни одной из них. Заприметил эту расселину как раз перед тем, как услышал ваши голоса. Может быть, она сократит наш путь.

Семимес, а за ним Мэтью и Дэниел, ступив внутрь скалы, окунулись в мир, в котором без болтовни даже теням неуютно и боязливо.

– Проводник, помнишь, как ты нас через такую же щель к Одинокому вывел?

– Помню, Мэт, как не помнить. И скажу так: одно дело, спасая свои шкуры на тропах, что хожены-перехожены, наткнуться на жилище друга, а другое – взвалив на спину мешок с судьбами многих, искать в чуждых горах провидца, от которого, не ясно, осталось ли что-нибудь, кроме слов… и сынка, по имени Савасард. (Семимес усмехнулся.) По правде сказать, в мешке я Фэдэфу парат несу. Отец говорил, полюбился ему наш чай.

– А почему к озеру Тэхл? – спросил Дэниел.

– Положили мы с отцом, что, если долго в этаких скупых скалах жить, лучше подле рыбы жить. Это я сказал про рыбу. Отец-то сказал, подле воды. Известное дело: где вода – там и уха.

– Подле жареной тоже неплохо, – дополнил мысль проводника Мэтью.

– Вкусно перевернул, Мэт-Жизнелюб, очень вкусно.

– Как ты давеча вывел, у Мэта оно из нутра идёт, – заметил Дэниел.

– Давеча, говоришь? (Семимес постучал палкой по камню под ногами.) Не споткнись, Мэт, и Дэну передай. Давеча, говоришь, Дэн? Давеча вы мне обещались про Дэна и Дэна секрет открыть.

Наступило молчание, не короткое – шагов на сто. Но оно не могло продолжаться вечно.

– Семимес… – начал Дэниел и запнулся.

– Что?

– Ты всё сам открыл, Семимес, – пришёл на выручку другу Мэтью. – Детали не так и важны.

Снова все помолчали.

– Больно было, Дэн? – чей-то скрип осторожно процарапал воздух.

– Нет, Семимес, я не успел ничего почувствовать. Больно было потом… когда я очнулся и знакомый человек назвал меня другим именем.

– Вот так так… Отцу ничего не говорите. А я его уговорю к вам с расспросами про Дэна и Дэна не лезть. Реши, скажу, эту незадачу сам.

– Лэоэли ни слова об этом.

– Эх, Мэт-Мэт. Только глядючи Семимесу в затылок, его и можно об этом попросить. Стыдись, Мэт.

– Уже стыжусь.

– Прибавьте шагу, друзья. Очень прибавьте… чтобы за временем поспевать.

Шли долго, но не так тягомотно-долго, как некогда в Красной Норе. И чувства, и разум путников не отдались всецело во власть неотступных теней и призраков, как некогда покорились всепроникающей ожившей красноте…

Над Тусулом, вершиной вершин этих гор, уже тяжело нависала густофиолетовая темень, когда они покинули разлом. Вскоре нашли подходящую пещеру для ночлега.

– Хворостом для костра поблизости не разжиться – так ночь придётся коротать, без тепла. Факел мой почти иссяк, сами видите. Поесть при свете от него ещё успеем, а вот спать придётся впотьмах, каждому со своими страшилами. Два других поберегу и запалю только при серьёзной надобности: кто его знает, сколько дней ещё топать придётся, – сказал Семимес и достал из мешка мешочек поменьше. – Теперь покушаем. Здесь у меня пирожки с черникой. Взяты, известное дело, в лавке Дарада и Плилпа. Последние пирожки мирного Дорлифа.

Тем временем Дэниел и Мэтью тоже открыли рюкзаки. Мэтью выложил на небольшой уступ в стене три баночки консервированного тунца, пакет рисовых пончиков и три банки абрикосового сока. Дэниел достал плотный чёрного цвета бумажный пакет, бока которого изнутри распирало что-то круглое.

– Семимес, в этом пакете подарок для тебя и Малама, – сказал он.

– Открывай, не то у меня от любопытства глаза выскочат.

– Считай до трёх.

– До трёх вытерплю. Раз, два, три.

На счёт «три» глаза его засверкали лиловым блеском, и уже через мгновение взор дивился и счастливился. Ещё через несколько мгновений он прошептал, задыхаясь от трепета души:

– Друзья!.. Мэт!.. Дэн!.. вы подарили Семимесу кусочек вашего солнца?!

– Нет, Семимес, это светильник… в виде глобуса, в виде маленькой модели Земли – огромного шара, на котором мы живём. Светильник сделал Нэтэн, дедушка Дэниела и брат Фэлэфи. Днём глобус отдыхает, а с наступлением темноты светится, – пояснил Мэтью.

– Как светящийся камень на дорлифских часах?

– Точно, Семимес. Только камень – это осколок природы, а глобус…

– Осколок души Нэтэна, – не утерпев, перебил Дэниела Семимес.

– Как вороной у тебя на полках – осколок твоей души, – добавил тот.

– Друзья мои, светлячки мои, вы тут кушайте без меня. Доброго вам голода. А я вынырну наружу – дам сердцу угомониться.

– Мы тебя подождём, проводник, – сказал Мэтью.

Семимес оглянулся.

– Про вороного мог ввернуть только настоящий Дэн, – заключил он и вышел из пещеры.

Только на третий день после нежданно счастливого ночного привала, в начале пересудов, путники вышли к озеру Тэхл, окружённому скалами и рвано окаймлённому невысокими травами, кустами рододендрона, многочисленной густоветвистой елью и редкой раскидистой сосной. Первым делом ребята искупались, но не только для того, чтобы смыть с себя накопившуюся усталость.

– Наше барахтанье приманит глаз и ухо того, кто обитает в здешних краях, если, конечно, обитает, – сказал Семимес, и все трое разом бухнулись в воду.

Продолжение замысла Дэниел и Мэтью услышали, когда снова оказались на берегу.

– Ладно, светлячки, наживкой побыли, теперь затаимся и будем ждать. Отец сказал так: «Как к озеру подступишь, сынок, выбери укромное местечко, затаись, как горная кошка, и смотри во все глаза, смотри столько, сколько вытерпишь».

Однако задумка не сработала, и до наступления темноты ни на озере, ни на подступах к нему ни одна живая душа в облике человека так и не объявилась. Друзья заночевали в пещере неподалёку при чудесном свете, извлечённом Семимесом из своего мешка и утихомиренном тряпицей, которую он набросил поверх глобуса…

Едва свет неба сделал озёрный воздух видимым, о чём Дэниел и Мэтью, пребывая в пространстве грёз ещё не подозревали, как будоражащий скрип, протиснувшись в это пространство, прогнал их видения:

– Открывайте глаза, светлячки – что-то они сейчас позаманчивее снов увидят.

– Фэдэф? – это было первое, что пришло Дэниелу в голову.

– Фэдэф?! – воскликнул Мэтью, вскочив на ноги.

– Фэдэф не Фэдэф, но человечек, по всему, не случайный, – ответил Семимес и побежал к старому поваленному дереву, которое путники облюбовали ещё вчера, и оно уже успело послужить им одновременно укрытием и наблюдательным пунктом. Ребята последовали за проводником.

– Видите паренька в лодке? Она выплыла словно из скалы за озером прямо напротив нас.

– У пацана – удочка в руках, – сказал Мэтью.

– Я и говорю, не случайный: привычно вышел поутру рыбки поудить. К обеду супчик будет. И лодка у него под рукой. У нас с вами водятся лодки в мешках? То-то и оно.

– Похоже, живёт где-то поблизости, в пещере.

– Верно, Дэн, в пещере. Обитал ли ты в пещерах, когда был таким мальцом? И мастерил ли этакую добротную лодку?

– Что-то не припоминаю за собой такого.

– Значит, не один он здесь, – смекнул Мэтью.

– А я о чём? Посмотрите на его повадки. Не страшится вовсе. Стало быть, обрёл привычку никого в округе не страшиться. А леску как забросил, приметили?

– Как, Семимес?

– Разуй глаза, Мэт. Так забросил, словно это не горное озеро Тэхл, а пруд возле его дома, и вся рыба в этом пруду его и его кота.

– Давай воспротивимся, покричим ему, – как бы серьёзно предложил Мэтью. – Оставь, мол, нам рыбки.

– Кричать нельзя: вспугнём. Тотчас на вёсла насядет и уйдёт.

– Фэдэфу нажалуется, – добавил Мэтью.

– Одни пустяки тебе на язык просятся.

– Смотри, Мэт, – всполошился Дэниел. – Прикид-то у него не местный. До меня только что дошло.

– Точно. Джинса и бейсболка. Ты подумал, это тот пацан, что с колеса обозрения махнул? Может, и Крис здесь?

– Энди, – вспомнил Дэниел. – Энди его имя.

– Точно – Энди.

– Вы знаете его, друзья?

– Похоже, это мальчик из нашего Мира, про которого нам один человек рассказал, – ответил Дэниел и предложил: – Что если нам его по имени окликнуть? Может, не насядет на вёсла?

– От своего имени навряд ли побежит. Кличьте. Только не напугайте мальца напором глотки, – одобрил идею проводник.

Дэниел и Мэтью выскочили из-за укрытия и, приблизившись к воде, принялись кричать и махать руками:

– Энди! Энди!

Мальчик обернулся на зов, поднялся на ноги и в ответ помахал рукой. Затем снова сел, взялся за вёсла, развернул лодку и стал отдаляться.

– Промашку мы с вами допустили, друзья мои: наорали себе в убыток, – подойдя, сказал Семимес, но тут же вразрез со своими словами прокричал: – Эй! Друг! Скажи Фэдэфу, посланцы от Малама явились! Посланцы!.. от Малама!.. от морковного человечка!

– Твой отец и Эмери беспокоятся о тебе! – крикнул Мэтью и взглянул на Семимеса: не в убыток ли себе крикнул.

Семимес улыбнулся ему глазами.

– Энди! Передай Фэдэфу, что сын его, Савасард, жив!

– Правильно ввернул, Дэн, очень правильно.

Лодка плавно развернулась носом к возмутителям покоя и двинулась к их берегу. Укреплённые этим манёвром в своей надежде на скорую встречу с Фэдэфом, ребята сходили за рюкзаками. Однако расстояние между всплесками воды под вёслами и отражением их в глазах на берегу сокращалось медленно. И Семимес предложил:

– Давайте-ка, светлячки, по рисовому пончику съедим, не то голодный живот при запахе ухи мысли от судеб многих на себя перетягивать будет. Но немного доброго голода оставим, дабы сытым равнодушием к угощениям хозяина не обидеть его.

– То есть немного места в желудке оставим для ухи?

– Можно и так сказать, Мэт, если об одной лишь ухе думать, – ответил Семимес и откусил кусочек пончика. – Полюбились мне ваши пончики. Пожалуй, я два съем, всё равно этот горе-гребец заставит нас чем-нибудь неосмысленным время ожидания занять.

Дэниел и Мэтью, предаваясь этому то ли осмысленному, то ли неосмысленному занятию, тоже удвоили первоначальную порцию.

Наконец лодка приткнулась к берегу.

– Привет! – сказал Энди, ступая на сушу, и в этом его «Привет!» угадывались открытость и лёгкость натуры. Во взгляде его синих глаз не было ни опаски, ни смущения. Из-под бейсболки торчали каштановые волосы, явно забывшие руку парикмахера. – Дедушка Фэдэф рассказывал мне про морковного человечка, и я мечтаю познакомиться с ним.

– Ты про моего отца говоришь. Я Семимес, сын Малама.

– О! Рад познакомиться! – воскликнул Энди и протянул ему руку.

Семимес, немного растерявшись, с чувством пожал её и поторопился отвести внимание от себя:

– Это мои друзья.

– Привет, Энди. Я Мэт. Это – Дэн.

– Привет. Пусть тебя не страшит мой глаз: эту метку оставила молния.

– Круто.

– Мы с Дэном, как и ты, шагнули из кабины колеса обозрения.

– Прикольно, да?

– Да, только отец твой переживает, и сестричка скучает по тебе, – и согласился, и не согласился Дэниел. – Домой собираешься?

– Пока нет. Здесь свобода… и дедушка Фэдэф. И горы я люблю.

– Нам надо к Фэдэфу, Энди. Очень надо, – проскрипел Семимес. – Ты проводишь нас к нему?

– Прыгайте в лодку. Только… – Энди запнулся.

– Что не так, друг мой? – спросил Семимес.

– Лодка у нас небольшая – вряд ли мы все поместимся.

– Ты не против, если мы всё-таки попытаемся впихнуть себя… и наши мешки заодно? – спросил Мэтью.

– Мне что? – Энди пожал плечами. – Лишь бы лодка ко дну не пошла.

– Устоит, – сказал Семимес. – А не устоит, я спрыгну и рядом поплыву.

– Вода прохладная, друг, – с усмешкой сказал Энди. – Я, когда искупаюсь, бегу сразу к огню.

– Мы вчера уже испробовали твоё озеро, – сказал Мэтью. – Вода что надо.

– Кто на вёсла сядет? Я вряд ли потяну.

– Я, – вызвался Дэниел и, шагнув в лодку, занял своё место. – Бросайте мешки.

После того как уложили рюкзаки, Семимес и Энди с трудом, но всё же втиснулись между бортами на другую скамейку, ближе к корме. Мэтью пристроился на носу.

– Осела глубоко, но не нахлебается, – уверенно сказал Семимес. – Толкай воду, Дэн.

– Энди, подскажешь мне, если с курса собьюсь, – попросил Дэниел, разворачивая лодку.

– Немного перекрутил. Возьми левее… Ты вправо взял.

– Тьфу, запутался с поворотами. Давно, Мэт, мы с тобой Наше Озеро не бороздили.

– Вот так. Греби прямо, – сказал Энди.

– Энди, ваше жилище в той скале? – спросил Мэтью.

Тот усмехнулся и сказал:

– И я так думал, когда дедушка Фэдэф меня на тот берег переправлял. Сами всё увидите, так намного интереснее.

– А девушку по имени Кристин вы не переправляли?

– Нет, Мэт. Потерялась?

– Потерялась: с колеса обозрения шагнула и… – с ноткой грусти в голосе ответил Мэтью и, развернувшись в противоположную сторону, туда, где не было глаз, вперил взгляд в медленно приближавшуюся скалу, которая поднималась прямо из воды.

– Найдётся, – сказал Энди. – Я же нашёлся.

Когда до желанной скалы оставалось десятка четыре вёсельных шагов, Мэтью вдруг вскричал:

– Смотрите! Она исчезла! Дэн, она исчезла!

Дэниел живо оглянулся, Семимес привстал и в недоумении уставился на скалу. Но лишь когда их глаза поочерёдно (сначала Дэниела, затем Семимеса) пересекли невидимую грань в пространстве, огромная скальная глыба словно растворилась в воздухе и на её месте показался ровный каменистый берег, который тянулся шагов на пятьдесят от кромки озера и затем резко обрывался. Дальше, за обрывом, простирались горы.

– Вот так так! – выдохнул всё своё изумление Семимес и плюхнулся на скамейку, едва не вытолкнув Энди из лодки.

Тот рассмеялся и передразнил соседа:

– Вот так так!

– Нас окружают миражи?! – Дэниел развёл руками.

– Призрак – только эта скала. Остальное можно потрогать. Дедушка Фэдэф сменил много пещер, пока это место не нашёл. Дэн, Дэн, сейчас направо. За этими валунами – заводь. Мы лодку там оставляем. Только осторожнее: узко.

Дэниел, удачно сманеврировав, прошёл узкий коридор между берегом и валунами, при этом не подставив под удар ни правый, ни левый борт.

– Разумею, ваша с Фэдэфом пещера совсем недалеко, – проскрипел Семимес, выйдя на сушу.

– Откуда знаешь? Её же не видно, – возразил Энди.

– Её-то не видно, а вот запах лепёшек слышу отчётливо. Чудный аромат. Где же Фэдэф мукой разживается?

– Не знаю. Короб с мукой видел, а где берёт, не спрашивал.

– И куда же нам теперь, Энди? – спросил Дэниел.

– К обрыву. Нам предстоит спуск.

Все приблизились к краю тверди, которую от горы напротив отделяло глубокое ущелье. Склон был крутой.

– Нам туда? – Мэтью ткнул указательным пальцем в пропасть.

Энди снова усмехнулся.

– И туда, и не туда. Слышал, что Семимес сказал? Пещера недалеко. Спускайтесь за мной. Смотрите лучше: здесь что-то вроде ступенек. Только поначалу страшновато, потом привыкнете.

Спуск оказался не таким неуступчивым, как виделся. Страху навевала высота, но пещера, словно назло ей, дожидалась своего жильца (им оказался Фэдэф) на расстоянии всего в два человеческих роста от края обрыва. Перед входом в неё был небольшой, шириной в шаг, уступ, который убегал в одну и в другую сторону от пещеры.

Спрыгнув на уступ, Энди шагнул в пещеру и сразу объявил:

– Дедушка, у нас гости! Один из них – сын морковного человечка. Они знают про Саваса. Заходи, Семимес. Дедушка, это Семимес.

– Приветствую тебя, Фэдэф. Я Семимес, сын Малама.

– Рад видеть тебя, Семимес, сын Малама. Я знал твоего отца. Как он поживает?

– Нынче одно тревожит отца – судьба Дорлифа, захваченного корявырями.

– Дедушка, это друзья Семимеса.

– Доброе утро, Фэдэф. Я Дэнэд.

– А я Мэтэм.

– Приветствую вас, Дэнэд и Мэтэм.

Перед друзьями предстал человек, о котором они знали три вещи: он был первым Хранителем Дорлифа, он сражался с каменными горбунами и прослыл героем, он был провидцем и предсказал приход спасительного Слова. Сухощавый седовласый старик, с посеревшим каменным лицом, изрезанным морщинами и оставившим свою подвижность, подвластную порывам души, в прошлом. Но было в нём то, что не позволяло возникнуть в глазах напротив снисходительной жалости. Это были его глаза, ясность и воля, явленные ими.

– Друзья мои, снимите ваши мешки и садитесь за стол. У нас с Энди, а стало быть, и у вас, на завтрак лепёшки с травяным чаем. И разбавим кушанье разговором, для коего вы пришли.

Энди поставил на стол деревянную мису с лепёшками, чайник и кружки, за не подходящее к случаю число которых (три) он оправдался:

– Кружек у нас больше нет.

– Зато у нас с Дэном есть, – сказал Мэтью, и они с Дэниелом достали из рюкзаков свои. – Теперь как раз пять.

Энди разлил чай по кружкам, и все, кроме Семимеса, уселись за стол. Он же, покопавшись в своём мешке, извлёк из него оранжевый мешочек и красивую коробочку, из тех, что делают лесовики для хранения вспышек.

– Дорогой Фэдэф, отец велел передать тебе это.

Фэдэф принял посылочку и спросил:

– Не прибавил ли Малам к этим предметам каких-нибудь слов?

– Он сказал так: «Всколыхнуть добрую память всегда ко времени: она расстояние между сердцами укорачивает».

– Верно, дорогой Малам, укорачивает. Узнаю эту коробочку. (Он приоткрыл её.) И вспышки ещё остались. А в мешочке парат, не так ли, сын Малама? – в словах его слышалось тёплое отношение к старинному другу.

– Известное дело, парат. Доброго тебе голода, Фэдэф. И вам, друзья, доброго голода, Энди, Мэт и Дэн.

– Доброго голода, Семимес, – опередил всех с ответом Энди.

«Доброго голода» прозвучало над столом ещё тремя голосами.

– Скажи мне, Семимес, корявырями вы называете злодеев с выпитого Озера?

– Да.

– Я видел их у подножия Хавура. Ты сказал, они захватили Дорлиф?

– Так оно и есть. Три селения, что по другую сторону от леса Шивун, тоже под ними.

– Ты и твои друзья из Дорлифа?

– Я из Дорлифа. Живу там вместе с отцом. Нынче дорлифяне покинули свои дома и ушли в дальние селения и в горы. Дэнэд и Мэтэм – из Нет-Мира. Они принесли Слово, о котором некогда поведал ты в своём пророчестве: «С этой бедой людям не справиться терпением, трудом и добротой. Но будет сказано Слово… Слово, которое будет даровано человеку Миром Грёз, Слово, которое не сгинет в Нет-Мире, Слово, которое не растворится в Мире Духов, Слово, которое измерит скорбь Шороша и сомкнёт начало с концом. И Слово это способно одолеть беду».

– Сбылось, – тихо сказал Фэдэф и задумался…

В небольшой пещере было уютно и тепло. В глубине её, напротив входа, глаз радовал ладный камин. По бокам от него угадывались две лежанки – сплетённые из ветвей настилы, покрытые шкурами зверей. Вдоль левой от входа стены размещался стол и по двум сторонам его – скамейки. Над камином были развешаны грибы и пучки трав. На редких полках по стенам стояла немудрёная кухонная утварь: миски, горшки и даже две кастрюли и сковорода, в каменной нише справа – с полдюжины деревянных горшочков с какими-то запасами, а на полу – короб, о котором обмолвился Энди. По обе стороны от входа в пещеру стояли бадьи с водой.

– Фэдэф, я рад сообщить тебе, что твой сын, Савас, десять лет назад вернулся с Перекрёстка Дорог. С тех пор он живёт среди лесовиков и зовётся Савасардом, – сказал Семимес с трепетом в голосе, вызванном значимостью того, к чему он прикоснулся.

– Друг мой, благодарю тебя за эту весть. Я ждал её всю жизнь. Знаешь ли ты, на каком поприще проявляет себя мой сын?

– Он воин, и нет ему равных, когда в его руках два коротких меча. На его счету много сражённых корявырей.

– Круто! – напомнил о себе Энди (он жадно поглощал слова, витавшие над столом, вперемешку с кусочками лепёшки).

– Бывал ли ты с ним в бою, Семимес? Или только наслышан о его ратных делах?

– Мы плечом к плечу бились с корявырями. Душа радуется, когда видишь, что вытворяют его мечи… твои мечи, Фэдэф.

– Да… мои мечи… А знаешь ли ты что-нибудь о судьбе его матери?

– Нынче пребывает она на Перекрёстке Дорог.

Недолгое молчание позволило Семимесу перейти к главному.

– Фэдэф, могу ли я теперь же сказать о Слове?

– Конечно, Семимес.

– Заветное Слово оказалось недоступным разумению даже самых прозорливых дорлифян. И Управляющий Совет решил обратиться за помощью к тебе и выбрал правильных людей, коим должно было отправиться к Горе Тусул и разыскать тебя. Среди нас был и Савасард. Но в Управляющем Совете оказался предатель, и нам, с потерями, пришлось вернуться в Дорлиф. Нынче разные пути (но одна забота) привели меня и моих друзей к горе Хавур, у которой мы объединились, чтобы следовать дальше. И вот мы здесь. Дэнэд, передай Фэдэфу Слово.

Дэниел раскрыл дневник Буштунца.

– Вот Слово. Оно повторяется в этой тетради ещё на семи страницах. Его записал мой дедушка, дорлифянин по рождению, по имени Нэтэн. В детстве он попал в Нет-Мир и прожил там всю жизнь.

Фэдэф прочитал стих про себя, отдал тетрадь Дэниелу и повторил его вслух:

– Скорбь Шороша вобравший словокруг

Навек себя испепеляет вдруг.

Молчаливое ожидание сгущалось над столом, и развеять его мог лишь Фэдэф.

– Друзья мои, строчки, что я узрел, не вызвали в моём разуме отклика, который бы прояснил, что должны мы сделать, дабы Слово сослужило людям свою спасительную службу. Этот день я проведу в раздумьях, дав мыслям соединиться со словами стиха и проникнуться его духом. Это позволит мне взять Слово в свой сон. И если Повелитель Мира Грёз будет благосклонен ко мне, как прежде, Он выкажет знаки, которые помогут открыть тайный смысл Слова.

* * *

– Кто ты?

– Я это ты. Ты это я.

– А кто я?

– Не знаю… не знаю… не могу сказать.

– Тебе не страшно? Как высоко ты взобрался. Вокруг только небо. Все вершины остались внизу.

– Я хочу покорить эту, самую высокую из всех.

– Смотри: на уступе гнездо. Заглянешь внутрь?

– Да, любопытно…

– Что видишь?

– В нём яйца. Около десятка яиц. На них… на них начертаны какие-то знаки.

– Что за знаки?

– Не разберу. Кажется, вот-вот вылупятся птенцы. Тень… тень закрыла их. Откуда взялась эта тень? Крыло их матери? Я должен прочесть знаки.

– Нет, это не их мать. Это – туча. Это гроза… гроза. Надо бы укрыться. Здесь негде укрыться – ты попался, ты в плену у грозы.

– Ничего, это всего лишь гроза.

– Вспышка! О, какая вспышка! Молния! Ты не боишься молнии?

– Это всего лишь молния. Но надо прикрыть гнездо. Я прикрою гнездо. А-а! А-а! Меня пронзила молния! Я ослеп! Я ослеп!

– Открой глаза! Может, ты не ослеп! Может, тебя ослепила молния! Подними веки!

– Нет! Я ослеп! Я ослеп на один глаз! Надо укрыть птенцов, то есть яйца! Она спалит их!

– Нет! Остановись! Отними руки от гнезда! В тебе огонь молнии!

– Поздно! Они вспыхнули! Скорлупа горит! Огонь съедает знаки!

– Осторожно! Их мать приближается!

– Что мне делать?

– Прыгай в расщелину!

– Не могу!.. не могу!.. О! Она огромная!.. огромная!.. Это не птица! Это…

– Прыгай!

– Сейчас!.. сейчас! Гнездо упало! Она убьёт меня!

– Прыгай!

– Падаю!.. я падаю!..

– Ты цел?

– Кажется, цел. Здесь туман. Он застит дно. Попытаюсь найти яйца. Птенцам время вылупиться. Может, в ком-то из них – жизнь.

– Запали факел.

– Сейчас… Всё равно не видно. Сквозь туман ничего не видно.

– Наклонись.

– Вижу!.. вижу! Скорлупа догорает!.. Птенцы!.. живые!.. разного цвета. Их схватил огонь! Они горят! Они все горят! Огонь! Туман в огне! Мой глаз! Он горит!.. горит! Всё в огне!.. Я умер. Я сгорел. Меня не существует… больше не существует… Ничего не существует…

– Открой глаза… глаз.

– Где я?.. Кругом… мёртвые птенцы… Это – долина мёртвых птенцов. Кругом – мёртвые птенцы… мёртвые разноцветные птенцы.

– Прикоснись к ним.

– Не могу.

– Прикоснись: ответят ли?

– Они окаменели. Они холодные. Они мертвы.

* * *

За утренним чаем Фэдэф пересказал Хранителям Слова свой сон и, растолковав его, дал им наставление. И то, что открылось ему, и то, что виделось туманным, вселило в души Семимеса, Мэтью и Дэниела и надежду, и тревогу.

Ноша путников пополнилась двумя приятностями. Одна из них была духовного свойства. Это – переданное Фэдэфом на словах желание увидеть своего сына. Предназначением другой было потрафить как настроению плоти, так и бодрости души. Это – дюжина лепёшек, спозаранок испечённых Фэдэфом и Энди. Принимая мешочек с лепёшками, друзья переглянулись, и Дэниел сказал:

– Благодарим тебя, Фэдэф. Ты делишься с нами тем, чем скалы, окружающие тебя, обделены вовсе.

– Не смущайтесь, друзья мои, – ответил Фэдэф. – Мы с Энди не отрываем от себя последнее. Дважды в год один добрый человек, его имя Лодидол, из селения Прэтлиф, что за лесом Хурун, приносит мне муку и соль. В назначенный день я жду его в Хуруне. Несколько лет назад я спас его от смерти и не противлюсь исполнению им зова своего сердца – отвечать мне благодарностью, даря то, что поддерживает жизнь.

Глава пятая «Он Дэнэд»

Из бессонной ночи Дэниел вынес слова. Он верил в слова. Он любил слова и верил в них. Кто-то верит поступкам и словам, которые непременно и сразу подтверждаются поступками. Но Дэниел подчинялся (часто безотчётно) гипнозу слов.

Из бессонной ночи в комнате по соседству с белой Дэниел вынес одно: «Кто-то должен сказать: „Он Дэнэд“… Кто-то должен сказать это себе, прежде – себе, потом – белой комнате. За три дня до слов „Казнить его“ кто-то должен успеть сказать: „Он Дэнэд“… Нельзя больше тешить себя надеждой на то, что эти слова зазвучат хотя бы одним из тех дорогих тебе голосов, которыми ещё совсем недавно шептала мгла Выпитого Озера. Может быть, эти голоса умолкли навсегда, как голос Нэтэна-Смельчака. Нет!.. нет!.. не смей так думать! Они звучат. Они и сейчас звучат где-то далеко, и просто нужно время, нужно больше времени, чтобы они вновь зазвучали рядом. Но так случилось, что у тебя нет этого времени. И тебе нужен другой голос… голос, принадлежащий пространству, из которого ты жаждешь, но не можешь удрать, голос, которому когда-то было приятно соединять несколько звуков в одно созвучие – Дэнэд. Я знаю этот голос. Он не отталкивает меня – напротив… И я позволю своему голосу поиграть с этим голосом, покружиться с ним в этом пространстве… и оно отпустит меня».

Дэниелу наскучило ждать посыльного, и вскоре после завтрака он направился к озеру. Он прогуливался по набережной и, глядя то на серое небо над головой, то на серое небо под ногами, шаг за шагом уходил (чувствами уходил) от несвободы и безотчётной неприязни ко всем, которая раздирала его изнутри… В который раз он поравнялся с качелями и, наконец, понял: они унесут его, хотя бы на несколько мгновений, от несвободы и неприязни, унесут его от такого зависимого Дэна. Он не может прыгнуть в небо над головой (только качели Буштунца могли бы подарить этот нереальный прыжок), но он может прыгнуть в небо под ногами. Он раскачал качели, как в детстве, изо всех сил… Ещё один взмах – и он поймает, память его поймает, тот самый момент, когда нужно разжать пальцы и оторваться от сиденья, чтобы отдаться полёту… чтобы улететь как можно дальше…

– Привет, пленник!

«Нет, – подумал Дэниел и успел стиснуть пальцы и удержаться на качелях, – шанса обыграть мой полёт я тебе не дам». Он остановился и подошёл к ней.

– Доброе утро, Эстеан.

– Мне показалось, ты хотел прыгнуть. Учти, вода холодная.

– Тебе всегда что-нибудь кажется.

– Отец сказал, что в твоих жилах не течёт кровь корявыря, что ты из Нет-Мира… как повелось говорить в Дорлифе.

– И тебе, и мне это уже известно. И, будь так добра, не напоминай мне о расследовании. Лучше поболтай об этом с кем-нибудь из огненноволосых, к примеру, с Эвнаром.

– Ты хочешь, чтобы я ушла? – глаза и губы Эстеан поддались обиде.

– Эстеан, – произнёс Дэниел полушёпотом и остановился (он сделал это: и сказал полушёпотом, и дал воздуху замереть – нарочно… чтобы вызвать в ней ожидание, неясное, цепляющее воображение)… – Эстеан, проводи меня в комнату камней.

Он увидел, как мурашки выступили на её предплечьях. Она не смогла сразу ответить ему.

– Или пленнику нельзя туда?

– Пойдём, – наконец ответила она и, сделав несколько шагов, спросила: – Тебе Дэнэд рассказал?

– Сама ответь на этот вопрос. Можешь не спешить с ответом.

– Что-то ты загадками говоришь.

– Это ты мастерица загадки загадывать.

– О чём ты, Дэнэд?! – безотчётное «Дэнэд», выброшенное неожиданным всплеском волнения, соскочило с её уст.

– Дэнэд рассказал. Вот, говорит, рыжеволосая покажет тебе свои камешки и начнёт загадки загадывать. Скажи, мол, почему…

Эстеан не дала Дэниелу договорить. Не стерпев порыва смешанных чувств в себе (и изумления, и неприятия насмешливого тона, и ещё какого-то назойливого непонятного чувства, которое словно магнитик в ней тянулось к другому магнитику, спрятанному в нём), она резко отвернулась от него и метнулась прочь. Она успела сделать три шага, когда Дэниел нагнал её и, схватив за руку, потянул к себе (так у него вышло). Она уставилась на него, неровно дыша.

– Знаю, что страшный, – напряжённым шёпотом произнёс Дэниел.

– Страшным ты казался мне только поначалу… Ты не страшный. Половина твоего лица изуродована, но ты не страшный. Если бы не это уродство, ты был бы красивым.

Вдруг в полусотне шагов от себя Дэниел заметил двух палерардцев, которые ринулись на выручку Эстеан: видно, им померещилось что-то неладное.

– Эстеан, скажи тем парням, чтобы они проваливали, не то я снесу им головы, – сказал он и, наклонившись, поднял два камня поувесистее.

Она быстро зашагала им навстречу и на ходу что-то сказала на языке Палерарда. Вернувшись, спросила:

– Ты не в себе? Говоришь такое.

Дэниел с силой подбросил камень. Тот взмыл высоко над озером и едва начал падать, как он резко ещё не остывшей от злости рукой запустил в него вторым. Через мгновение камни встретились в одной точке.

– Не в себе? – повторил он за Эстеан и ответил с усмешкой: – Уверен, что не в себе.

– Так мы идём смотреть камни? – поторопила она слова, желая поскорее покинуть кусок пространства, в котором между ею и пленником возникло то, что напугало её.

– У меня выбор небогатый: или в комнату камней с тобой, или обратно в белую – с твоим отцом.

Эстеан открыла дверь, и они погрузились в полумрак, который был бы мраком, если бы не светящийся камень.

– Ты… как он, – тихо сказал Дэниел.

– Что? – спросила Эстеан. Слышала, но спросила, влекомая тайной, которая пряталась за всеми его сегодняшними словами.

– Подожди, не зажигай свечи. Дай камням почувствовать мою душу… Теперь зажги.

Сначала, как и в тот, уже далёкий, раз, три пары рук-светильников открыли взору камни на правом столе, на белой скатерти, затем – на левом, на красной.

– Ладони словно ласкают камни своим теплом. «Не бойтесь нас», – бархатно шепчут они… (При этих словах Дэниела Эстеан, в волнении, поднесла руки к лицу.) Эстеан, скажи, что должно последовать за этими словами?

Она растерялась: она не была уверена, о том ли говорит странный… коварный пленник, о чём в эти мгновения подумалось ей.

– Не понимаю, – сказала она.

– Не понимаешь – и не надо. (Дэниел склонил голову над левым столом и принялся пальцами прикасаться к камням.) Камнепад.

– Ты пытаешь меня?! – воскликнула Эстеан. – Зачем ты пытаешь меня?!

– Не понимаю, – ответил он ответом Эстеан на его предыдущий вопрос.

– Дэнэд не мог открыть тебе всё! Так не бывает! Эти подробности! Так не бывает! Так не бывает! Скажи мне, наконец, кто ты! – не выдержав наплыва чувств, прокричала она.

– Так не бывает, Эстеан, – нарочито спокойно сказал Дэниел, продолжая гладить камни руками и взором. Затем вновь заговорил с ними: – Вы признали меня? Вы… почувствовали мою душу?.. Я слышу вас… слышу ваш отклик нервами пальцев.

Эстеан стояла в двух шагах от него и тихо отдавала рыдания души неслышным слезам.

– Не печалься, Эстеан. Лучше спроси меня, почему одна скатерть белая, другая – красная, а под светящимся камнем – чёрная…

Эстеан приблизилась к нему и тронула за плечо. Он повернулся к ней… То, что она жаждала оставить на его губах, оставила на щеке и выбежала из комнаты.

– Камни… вы были свидетелями того, как я обошёлся с Эстеан. Мне очень хотелось, чтобы кто-то сказал: «Он Дэнэд». И она сказала это себе и призналась… бессловесно призналась в этом мне, повторив свой поцелуй из моей прошлой жизни, из той жизни, когда мне не надо было одним доказывать, что я Дэнэд, от других скрывать это. Камни, простите меня за то, что я поступил не как камень.

Дэниел затушил свечи, сел на пол и, прислонясь спиной к стене, дал полумраку растворить сначала свой взор, затем – мысли, какое-то время сопротивлявшиеся обессмысливанию. Последнее, что промелькнуло у него в голове, звучало голосом Семимеса: «Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что вчерашний день один, а завтрашних много». Когда и он улетучился, Дэниел предался отдыху… от жизни… спрятался от неё…

Голос Эстеан вернул его в полумрак, разрежённый светом, пролившимся в приоткрытую дверь.

– Дэнэд, вставай! Я пришла за тобой.

– И куда ты меня уведёшь из обожаемой мною комнаты?

– Пойдём, я не хочу предварять свою задумку словами. Сам всё увидишь. Ты, наверно, проголодался?

– Не стану отрицать. Мы, случайно, не в «Парящий Ферлинг»?

Первый раз за эти дни Дэниел услышал её смех из прошлого. Они вышли на улицу.

– По вашему солнцу не видно, сколько времени.

– Середина пересудов.

– Вот и уходит первый день.

– Почему первый?

– Спасибо тебе за него.

– Почему первый, Дэнэд? – переспросила Эстеан.

– Вот поэтому.

– Не издевайся надо мной! – вовсе не сердито возмутилась Эстеан. – Почему поэтому?.. Ладно, не хочешь – не говори. Мы пришли. (Она распахнула двери во дворец.) Иди за мной.

Дэниелу стало любопытно, что задумала Эстеан, и он не противился.

– За этой дверью мой сюрприз, и для тебя, и для тех, кто внутри, – сказала она (у Дэниела промелькнула мысль о своих друзьях: не объявились ли они) и, открыв дверь, сначала пропустила его.

Дэниел опешил: в его голове не было места для этой нелепой ситуации.

За большим круглым столом сидели: прямо напротив двери – Озуард, справа от него – Лефеат, затем – Эфриард, рядом с ним – Лэоэли, слева от Озуарда – Фелтраур. Озуард встал, и в его порывистом движении угадывалось неприятие того, что он увидел.

– Добрый вечер, дорогие мои! Я немного опоздала к ужину. Но, полагаю, мой сюрприз извиняет меня в ваших глазах.

«Что у неё на уме?» – подумал Дэниел.

Озуарду нетрудно было справиться с собой: по натуре он не был ни надменным, ни предвзятым, ни властным.

– Добрых пересудов. Прошу вас за стол, – ответил он, обратившись одновременно к обоим пришедшим… чтобы не говорить «Дэнэд».

– Доброго вам голода, – сказал Дэниел и вслед за Эстеан сел за стол (она заняла место подле Фелтраура, он – рядом с ней).

– Доброго голода, – сказала Лэоэли (она не сразу одолела смущение в себе).

– Доброго голода, – почти одновременно подхватили Лефеат (на лице её в эти мгновения любой увидел бы радушие, а любопытство она умело прятала) и Эфриард, почему-то нимало не удивлённый появлению пленника.

Фелтраур оставался невозмутимым, но в то же время участливым.

– Разумная присказка, – подметил он. – Полагаю, добрый голод отличается от злого тем, что оставляет место беседе.

Стол был простой: тушённый с дуплянками эфсурэль, хлебцы из эфсурэля, эфсурэльные ватрушки с творогом из козьего молока и эфсурэльные пирожки с земляникой и черникой, козье молоко и травяной настой, вкус которого напомнил Дэниелу вкус кленового сиропа.

Прошло какое-то время, а беседа так и не знала, с чего ей начаться. И это было лишним подтверждением нелепости сюрприза, преподнесённого всем Эстеан… И каждый почувствовал себя уютнее, когда в пространство застолья вернулись слова.

– Мартин, сестра сказала мне…

– Эфриард, прошу тебя, называй его Дэнэд, – перебила брата Эстеан.

Тот взглянул на Лэоэли.

– Если ему так нравится… – тихо сказала она ему, кивнув на нежданного гостя.

– Исправляюсь: Дэнэд, знаю, что сестра показала тебе свою коллекцию камней. Как тебе её детище?

– Как? Признаюсь, я мог бы часами любоваться на камни, особенно на те, что разложены на красной скатерти. Они забирают всего меня. В какой-то момент мне показалось, что я мог бы жить среди них… одним из них.

– Никогда не испытывал ничего подобного, глядя на камни. Потрясающе.

– Брат, ты уже давно не удостаивал вниманием мои камешки. И ты не представляешь, какие чувства они вызвали бы в тебе сейчас.

– Согласен. Надо проверить. Завтра же загляну.

– Меня прихвати с собой, сын, – сказала Лефеат.

– Несколько дней назад мне принесли олидат. Лечебные свойства его ничтожны. Но это очень редкий и к тому же красивый камень. Эстеан, если в твоей коллекции нет олидата, приходи завтра ко мне – он твой.

– Благодарю тебя, Фелтраур. Я слышала об этом камне и мечтала заполучить его.

– Не всякий из тех, у кого есть редкий камень, который он счёл своим амулетом, с лёгкостью расстанется с ним, – сказал Озуард.

– Я знаю, о ком ты говоришь, отец. От него я и слышала об олидате. Но он не показал свой камень. Видно, испугался очаровать меня до безумия.

– О, да! Он был прав, – заметила Лефеат.

– Эстеан…

– Да, Дэнэд?

– Только что зелёные глаза Лэоэли навели меня на мысль. (При этих словах Дэниела Лэоэли потупила взгляд.)

– Интересно, – в тоне Эстеан что-то изменилось: задетый нерв едва уловимо зазвучал в её голосе.

– Что если твою коллекцию пополнить самыми редкими и любопытными камнями, которые прячутся от людских глаз в горах, окружающих Дорлиф?

– Согласна, дорогой Дэнэд. Надо нам с тобой полазать по склонам Харшида. Но, знаешь, что мне подумалось? В тот раз ты провёл в комнате камней три дня, и ещё больше дней тебя привораживали глаза моей подруги-дорлифянки, но тогда тебе эта идея не пришла в голову.

– Эстеан! – негромко воскликнула Лэоэли, не удержав в себе негодования. – Я же просила тебя! Обуздай, наконец, свои фантазии!

– Дорогая моя, пусть тебя не смущает новый облик Дэнэда. Уверяю тебя, это наш Дэнэд. Это твой Дэн, – отпарировала выпад подруги Эстеан.

– Эстеан! – тон, которым Лефеат произнесла имя своей дочери, должен был мягко склонить её к благоразумию.

– Мама, в виде исключения, поинтересуйся у отца, через сколько дней казнят нашего доброго гостя.

– Эстеан, мне тоже жалко Мартина, – волнительно проговорила Лэоэли. – Но откуда ты взяла, что его казнят?

– Казнят! За него некому вступиться!

– Но, дорогая моя Эстеан, для этого нельзя использовать имя человека, которого уже нет, память о котором дорога мне! И не только мне! Мартин, почему ты молчишь?!

– Дэнэд, скажи! Скажи им всю правду! – вскричала Эстеан.

– Эстеан, я не хочу обидеть тебя, но за меня должны, как ты выразилась, вступиться только факты и слова других людей, но не мои собственные, которые могут оказаться как правдой, так и ложью. Какая вера таким словам? Они никому не нужны.

Эстеан растерялась и умолкла.

– Ты говоришь так, как будто сам не знаешь, кто ты! – возмутилась Лэоэли. – Говоришь в моём присутствии! А ведь нас познакомил Дэн. Скажи, Мартин! Скажи правду! Ты же говорил!.. говорил при мне в белой комнате!

– Говорю… для тех, кто слышит: напрасно дорлифяне утверждают, что дуплянки годны только для засола. Я присоединяюсь к палерардцам, которые любят тушёный эфсурэль с дуплянками. Благодарю за угощения, Озуард. До встречи в белой комнате, – сказал Дэниел, поднялся из-за стола и направился к выходу.

Лэоэли была так взволнованна, что не отнеслась к его словам об эфсурэле и дуплянках серьёзно, придирчиво. Она вспомнит о них позже… перед сном (который так и не обретёт власть над ней в эту ночь), когда будет ворошить эпизоды застольного разговора во дворце Правителя Палерарда и, наткнувшись на них, мысленно перенесётся в другой день. Тогда она, Дэнэд и Озуард прогуливались по набережной. И эти слова произнёс… Озуард. И слышали их только двое.

Эстеан выбежала на улицу и догнала Дэниела.

– Прости меня, Эстеан.

– Почему ты ничего не объяснил им?

– Сама догадайся.

– Опять начинаешь?

– Пойдём кататься на лодке, только чур я на вёслах.

Эстеан остановилась. Она сразу припомнила слова, сказанные когда-то ею Дэниелу и Лэоэли… и продолжила словами, сказанными тогда же:

– Бежим к той, с зелёными боками! Да?

– Да. Только её отсюда не видно.

Они рассмеялись и побежали на набережную к причалу.

…Их ночного поцелуя, кроме солнца, которое всегда бдело над Палерардом, не видел никто. Эстеан попросила Дэнэда поменяться местами: ей стало зябко и вздумалось разогреть себя на вёслах. Они сделали это так неуклюже, что вдруг оказались в плену: она – у собственной страсти, он – у первого из трёх дней, отведённых ему на жизнь…

До берега они добирались порознь. Она – в лодке… остывая на вёслах. Он – вплавь. Он прыгнул в воду – чтобы не отдаться на волю второго поцелуя, не зависящего от шаткости переступающих ног… чтобы не предать пришедших откуда-то слов, которые прозвучали у него в голове на языке Нет-Мира: «Наш дом».

* * *

На следующий день возобновилось расследование. Для Дэниела оно началось с неожиданности: в белой комнате на скамейке, где недавно сидела Лэоэли, он увидел Эстеан. Он вошёл… а она даже не посмотрела в его сторону.

– Займи своё место, Дэнэд, и продолжим расследование. Говорю «Дэнэд» по твоей просьбе. Повторяю, что мы уважаем твоё желание называться именем погибшего друга, – сказал Озуард. Затем обратился к дочери: – Эстеан, ты явилась сюда с намерением высказаться. Будь добра, сделай это.

Было заметно, что Эстеан волнуется. Несколько мгновений она не могла проронить ни слова, но не оттого, что про себя выстраивала мысль: она вдруг потеряла ощущение дерзости, присущей ей в споре. Наконец…

– Он Дэнэд… Поймите, он Дэнэд… но не Мартин и никто другой, – сбивчиво начала она. – Я хочу сказать, что Дэнэд – это его настоящее имя, а не имя друга, как ты только что сказал, отец.

– Но, Эстеан, первым это заявил сам человек, о котором ты говоришь, – спокойно возразил ей Ретовал.

– Ретовал, – вступил в разговор Фелтраур, – однако в Садорне во время встречи с Хранительницей Фэлэфи он утверждал, что он Дэнэд.

– Ретовал, он думал, что вы не поверите ему! А кто бы поверил? Был один Дэнэд – стал другой, вот такой. (Эстеан быстрым кивком указала на Дэниела.) И ещё… нет, это я скажу только ему. Я догадалась, Дэнэд. Вчера ты сказал, сама догадайся, и я догадалась. Из-за этого же человека ты выпрыгнул из лодки.

– О чём ты, Эстеан? – мягко спросил Эвнар.

– Это никого из вас не касается.

– Прошу тебя, говори здесь только о том, что нас касается, – подсказал ей Озуард.

– Ладно, отец.

– Эстеан, почему же ты утверждаешь, что этот человек с лицом Мартина – Дэнэд? – спросил её Фелтраур.

– Вчера утром я показывала ему комнату камней. (Отец, я по делу – не беспокойся). Он был там. Я сразу поняла, что он уже был там раньше. Он всё знал. Он всё-всё знал. Он знал про светильники над столами. В полумраке не разберёшь, что это светильники, а он попросил меня не зажигать их сразу. Он сказал: «Дай камням почувствовать мою душу». Но это мои слова. Я говорила их тому Дэнэду… тому Дэнэду, который на своих плечах принёс в Палерард израненного сына Фэлэфи.

– Он мог выведать их у настоящего Дэнэда, – сказал Эвнар.

– Он сказал «камнепад»!.. точь-в-точь, как в первый раз! – выпалила Эстеан.

– Что за камнепад в комнате, Эстеан? – спросил Фелтраур.

– «Камни словно падают в душу, на самое её дно, туда, где её самый тонкий нерв» – это слова Дэнэда.

– Неплохо сказано, – заметил Фелтраур.

– Любые слова он мог выведать у настоящего Дэнэда, если задался такой целью, – настаивал на своём Эвнар.

– Зачем ему это?! – воскликнула Эстеан, продолжая отстаивать Дэнэда.

– Он не выбирал, что ему разузнать. Он разузнал всё, что мог, – сказал Ретовал и заключил: – И, как видим, ему пригодилось это.

– Но эти слова… эти слова вышли из души Дэнэда, когда он увидел камни, когда почувствовал их. Это была сиюминутная страсть. Страсть не пересказывают – страсть выплёскивают, когда она переполняет душу.

– С этим трудно не согласиться.

– Благодарю тебя, Фелтраур.

– Посмотрите на этого парня, на его глаз, – Эвнар пальцем указал на левый глаз Дэниела. – Там – замотанная в клубок Тьма. Хранительница Фэлэфи остерегла нас, сказав, что в нашем пленнике живёт тёмное начало. Его глаз говорит мне об этом. Может быть, невидимым взором этого глаза он проник в голову настоящего Дэнэда и забрал всё без остатка. И теперь это знание помогает ему водить нас за нос. Боюсь, что нам не по зубам распутать этот клубок Тьмы, но нам дано право казнить того, в ком он прячется.

– Но зачем, зачем ему водить вас за нос?! – вскричала Эстеан, противясь этому зловещему слову – «казнить».

– Чтобы избежать казни, – ответил Эвнар. – Рано или поздно эта Тьма вылезет наружу, чтобы восстать против Света. Вам мало Выпитого Озера?!

– Как ни прискорбно, но надо признать, что слова Эвнара несут в себе смысл, который подсказала ему реальность, – пояснил Фелтраур.

От этих слов Эстеан стало страшно, страшнее, чем от слов Эвнара.

– Только в Нэтлифе пали шесть с половиной сотен палерардцев, – силой числа подкрепил Эвнар сказанное им и Фелтрауром.

– Ретовал, ты говорил, что появились ещё какие-то свидетели.

– Да, Озуард, – ответил Ретовал, подошёл к двери и, убедившись в том, что они явились, пригласил их в белую комнату.

Вошли двое. И Дэниел, и Эстеан сразу узнали их. Это были вчерашние заступники Эстеан.

– Рунуан и Элтиард поведают нам то, что они случайно увидели вчера утром, – сказал Ретовал. – Садитесь, друзья.

– Слушаем тебя, Рунуан, – сказал Озуард (лицо его помрачнело: он не знал, о чём расскажут эти двое, но помнил, что вчера утром Эстеан и Дэнэд гуляли вместе).

– Я и мой друг Элтиард шли на занятия к Ретовалу, когда наши взоры привлекло резкое движение в полусотне шагов от нас. Мы увидели, что Эстеан пытается убежать от этого парня. Он нагнал её, схватил за руку и принялся что-то внушать ей. Мы решили выяснить, в чём дело, и, если надо, помочь девушке. Белая повязка на руке говорила не в его пользу. Но Эстеан сказала, что всё в порядке, и мы отступились от своего намерения.

– Элтиард, ты хочешь что-то добавить к сказанному? – спросил Озуард.

– Я могу лишь подтвердить слова Рунуана.

– Ты подтверждаешь, что парень, который сидит перед нами, что-то внушал Эстеан?

– Рунуан выбрал подходящее слово. Я сказал бы: требовал. Да, этот парень был напорист. Он не хотел отпускать её. Поймал за руку и дёрнул на себя. Думаю, ей было больно.

– Да, он был резок, – добавил Рунуан, – иначе мы прошли бы мимо, позволив себе лишь поприветствовать Эстеан.

– Я хочу сказать ещё вот о чём, – вспомнил что-то Элтиард. – Этот парень поднял два камня и глянул на нас так, будто был не прочь запустить ими в нас.

– Эстеан, ответь, Дэнэд поднял камни? – спросил Озуард, опередив других.

Она потупила взор.

– Так и было, – ответил за неё Дэниел.

– Так и было, – повторил Рунуан, – хотя за спинами у нас были луки и стрелы, и, если бы не Эстеан, ему бы несдобровать.

– Может, проверим, кто из нас быстрее и точнее и кому из нас несдобровать? – не сдержался Дэниел.

– Успокойся, Дэнэд! Не в твоём положении показывать когти. Хватит с тебя одного Гонтеара, которого ты покалечил у Выпитого Озера, – урезонил его Озуард и обратился к своим: – Вопросы к Рунуану и Элтиарду есть?.. Благодарю вас, вы можете идти.

Как только дверь за ними закрылась, Эвнар сказал:

– Я ничего не утверждаю, но случай, о котором нам поведали эти юноши, навёл меня на мысль. Прости меня, Озуард, и ты, Эстеан, не взыщи, но я не вправе скрывать её от тех, кто вместе со мной ведёт расследование. Мне кажется, что Эстеан явилась сюда не по своей воле. Она, как и настоящий Дэнэд, поддалась воле чёрного глаза этого чудовища.

– Это ложь! – вскричала Эстеан, порывисто поднявшись со скамейки, и тотчас выбежала из белой комнаты.

– Это… – начал Дэниел и остановился.

– Говори, Дэнэд, мы здесь для того, чтобы говорить и слушать, – сказал Фелтраур (в тоне его не слышалось противоборства чёрному глазу).

– Судите сами, – сказал он вместо слова «ложь», потому что вспомнил, что игра его с Эстеан была направлена на то, чтобы она сказала, сначала себе, затем белой комнате: «Он Дэнэд».

* * *

В назначенный час в конце пересудов Дэниел явился на площадку за домом Ретовала, где обычно тренировались молодые воины Палерарда. Его дом был крайний на той же улице, что и дворец Правителя, и найти место, ему не составило никакого труда. Эвнар, зачинщик поединка, уже поджидал его.

– Не говорю тебе «добрый вечер», чужак, потому что не желаю тебе добра.

– Добрых тебе пересудов, Эвнар, или, пожалуй, доброй ночи: скоро её черёд. Красивые виды. Если бы я жил в Палерарде, выбрал бы для своего дома место на пустоши за площадкой.

– Площадка – для учеников Ретовала, а нам как раз туда. (Впереди до самых скал простиралась каменная долина.) Смотрю, ты больше думаешь о жизни, чем о смерти. Но лишь смерть может дать тебе вечное пристанище на этой пустоши.

– И всё-таки я думаю о жизни.

– Так уверен в своей руке?

– Настолько, что отдаю себя на волю её привычки.

– Остановимся здесь. Условия такие: три стрелы против трёх камней. Стрелы у меня за спиной. Ты же выбери камни и заткни их за пояс. Расстояние между нами – семь десятков шагов. (Принимая во внимание прыть лишь своих стрел, Эвнар мог бы предложить и сто шагов, и в два раза больше.) На счёт три приступаем. Согласен?

«Опять на счёт три», подумал Дэниел и усмехнулся.

– Согласен. Считать будешь ты.

– Ладно. Выбирай камни. Я отдалюсь, и начнём.

Эвнар отсчитал семьдесят шагов. Повернулся лицом к Дэниелу. Снял лук и опустил руку, сжимавшую его. Вторая тоже повисла вдоль туловища и бедра. Дэниел, по его примеру, тоже бросил руки вниз. Два камня, которые он впихнул за пояс джинсов, надавливали ему на живот, третий протиснуть не удалось.

– Готов? – крикнул Эвнар.

– Считай! – ответил Дэниел и вдруг ощутил, что его трясёт, всего его трясёт. Тряска словно подкралась к нему, обняла его и заставила делать то, в чём заключается её жизнь, – трястись. «К твоей руке мне бы твою безоглядность, Мартин», – сказал он себе.

– Один!

«Чёртова дрожь!»

– Два!

«Не дрожи, ты же не моя», – уговаривал руку Дэниел.

– Три!

Дэниел выхватил из-за пояса камень и, безотчётно размахнувшись, метнул его туда, куда уставился его глаз. Эвнар на мгновение раньше выпустил свою первую стрелу. Мгновение – Дэниел почувствовал резкий удар в живот. Он испугался опустить голову и увидеть стрелу, пронзившую плоть, но ухо его уловило, как стрела ударилась о камни под ногами. Он взглянул на живот и понял: камень за поясом только что спас ему жизнь, приняв удар стрелы на себя. Он вырвал своего спасителя из теснящего объятия джинсов и поймал взглядом Эвнара. Тот, прижимая правую руку к груди, мелко переступал на одном месте.

– Эвнар, ты жив? – крикнул Дэниел.

Эвнар, превозмогая боль, оторвал руку от груди, закинул её, согнув в локте, за спину и выдернул из колчана стрелу. Но каждое движение доставляло ему страдание и оттого отставало от привычки. Он зарядил стрелу, и Дэниелу, в теле которого уже не было и памяти о тряске (оно включилось в работу), ничего не оставалось, как запустить второй камень… Через мгновение Эвнар опрокинулся на цветастый каменный ковёр. Дэниел подбежал к нему. Тот лежал навзничь без чувств. Из рваной разинутой раны на лбу растекалась кровь. Дэниел потряс его за плечи.

– Эвнар!.. Эвнар, ты жив?!

Эвнар очнулся и в ответ, больше на тряску, чем на слова, простонал (сломанные первым камнем рёбра отозвались в нём болью).

– Я позову Ретовала, и мы отнесём тебя к Фелтрауру, – сказал Дэниел.

– Кто всё же ты? – натужно спросил Эвнар.

– Я Дэнэд… правнук Одинокого. Слышал о нём?

– Знаю его.

– Я Дэнэд… в теле Мартина. Он был лесником и большим любителем метать камни. Он погиб, оставив мне свои меткие руки и свой чёрный глаз.

– Ты мог бы выбрать камень поувесистее, – тихо сказал Эвнар, и Дэниелу показалось, что слабая усмешка пробежала по его лицу.

– Хорошо, что ты хоть это заметил. Я – за Ретовалом.

Дэниел бежал к дому Ретовала, и слёзы скатывались по его правой щеке. «Я чуть не убил палерардца… лесовика… лесовика…»

Глава шестая Воспоминания: снова вместе

Соединив крепко-накрепко узлом две верёвки, свою и ту, что Семимес извлёк из походного мешка, в одну нужной длины, Фэдэф закрепил один её конец на уступе перед пещерой, а другой бросил вниз, сопроводив придирчивым взглядом.

– Теперь как раз, – сказал он.

– Очень как раз, – проскрипел Семимес, склонившись над пропастью. Затем позвал своих друзей, прощавшихся с Энди: – Дэн, Мэт, пора! (Ребята выглянули из пещеры.) Сами найдёте, куда ступать и за что цепляться, не маленькие. Мэт, что осклабился? Возьми ум в голову и запомни: непокорённая гора противится, а покорённая – мстит. А тебя, дорогой Фэдэф, благодарю за слова, кои поведут нас к спасению Дорлифа. Эй, Энди! Прощай!

– Передай морковному человечку, что я к вам в гости приду.

Семимес обхватил верёвку ладонями, попятился к пропасти и, сделав первый шаг, начал спуск… Вскоре оцепенелая бечева ожила, подпрыгнув на камне: это Семимес, пустив ею волну, просигналил ребятам, что добрался до намеченного уступа. Вторым пошёл Дэниел, сказав Фэдэфу на прощание:

– Очень скоро Савасард получит добрую весточку о своём отце. Обещаю.

– Благодарю за добрую весть о сыне, которую вы принесли.

Когда настал черёд Мэтью, он подумал, что тоже должен что-то сказать напоследок.

– Он сделает это, Фэдэф, а мы поможем ему. Прощай.

Фэдэф молча проводил его взглядом: может быть, знаки, что он вынес из своего сна, в эти мгновения поколебали его уверенность в успехе и умалили его надежду, и он испугался слов, в которых звучали бы нотки сомнения?

…Только к концу пересудов второго дня почти беспрерывного спуска Хранители Слова, следуя подсказкам Фэдэфа, вышли к Тёмным Водам и неподалёку обнаружили то, что должно было сократить и обезопасить их путь к Дорлифу, – Тоннель, Дарящий Спутника, вход в него. Это было едва заметное, поросшее травой и наполовину закрытое накатившимся валуном отверстие в земле.

– Ну что, светлячки, притомились? Можете не хныкать, и так вижу, измотала вас дорога. И дальше не легче будет. Ходьба нам предстоит подземная и нервная, очень подземная и нервная. Заночуем возле камня, с другой стороны. В случае опасности сразу нырнём в Тоннель. Что, Мэт? Я ещё рот не успел закрыть, а ты меня перебить норовишь.

– Да ничего я не норовлю, проводник. Просто подумал…

– За тебя обо всём Фэдэф подумал – знай голос его слушай внутри себя да топай, пока ноги слушаются.

Было очевидно, что Семимес тоже отдал много сил дороге и вследствие этого безотчётно выявлял характер.

– Да вроде как притопали. Я что спросить-то хотел. Ты говорил, в эти края по Тоннелю добирался, а через дыру, что у нас под ногами, будто сто лет никто не лазил.

– И в чём твой вопрос, умник?

– Вот в этом и есть.

– В отсутствии следов на траве.

– И ты туда же, Дэн. Отец сказал мне: «Сынок, Тоннель расходится на два рукава. Левый ведёт в пещеру горы Хавур, правый – к Тёмным Водам. Ступай через левый: так надёжнее, так по моему наущению Фэдэф шёл… и дошёл». И я дошёл. Дойдём ли мы через этот рукав, никто, кроме спутника, которого подарит нам Тоннель, не ведает. Всё, устраивайтесь, как можете, и давайте спать. Утром покушаем, порадуем глаза светом и в подземелье… дней на десять.

Через некоторое время в воздухе прошмыгнул нарочито смягчённый в тоне голос Мэтью:

– Семимес.

Ответа не последовало. Мэтью попробовал ещё раз:

– Проводник… значит, ты видел его? Какой он был, твой спутник?

– Известное дело, видел, – проскрипел Семимес (в голосе его уже не было напряжения, напротив – слышалось довольство). – Ни за что не догадаетесь, кто это был.

– Малам. Угадал?

– Не угадал, Мэт. Эй, Дэн, если не спишь, давай свою отгадку.

– Можно ещё попытку, пока Дэн голову ломает?

– Ушлый ты парень, Мэт. Можно, можно.

– Тот, кто знает Тоннель, – Савасард.

– И на этот раз не угадал.

– Я почему-то Нэтэна вспомнил, – сказал Дэниел.

– Это, светлячки, был Фэдэф… но не нынешний старик, а молодой Фэдэф, который некогда шёл по Тоннелю, Дарящему Спутника. Вот он меня там и дожидался… и, завидев, рукой поманил: ступай, мол, за мной.

Разговор оборвался. Путники погрузились в мечты…

– Светлячки, – прошептал Семимес, – не спите?

– Нет, – ответил Мэтью.

– И мне не спится, – сказал Дэниел.

– Давайте загады загадывать, как на Новый Свет. Задумаем и скажем, кто нашим спутником в Тоннеле будет.

– Я сразу могу назвать. Это Малам, – сказал Мэтью. – Он Гройорга и Савасарда по Тоннелю вёл и нас завтра поведёт.

– Вещунья Гушуги, – громко и протяжно прошептал Дэниел.

– Не шути так – накликаешь, – строго сказал Семимес.

– Это не считается. Похоже, прав Мэт: Малам нас к Дорлифу поведёт.

– Твой загад остался, проводник.

– Известное дело, отец домой поведёт. Из дорлифян только он там и остался. Один Малам, коего нам Тоннель явит, нашим подземным спутником будет. Другой, правильный, нас у камня, что на кабанью голову похож, встретит… Мэт, верёвку-то тебе Фэдэф скинул?

– Не беспокойся, проводник, верёвка твоя у меня в мешке.

– При чём же здесь «твоя». Она завтра такая же твоя будет, как и моя… как и Дэна. В Тоннеле пойдём… один за… другим, – Семимес говорил уже засыпавшим вместе с ним голосом, – пойдём на расстоянии… в три – четыре шага… друг от друга, соединённые… моей-твоей ве… ве…

* * *

– Проводник, ничего не видно. Может, всё-таки факел? – сказал Мэтью, спрыгнув в Тоннель, повертев головой по сторонам и… почувствовав себя слепым. (Это ощущение вдруг пришло к нему из детства. Однажды, проснувшись в ночи и открыв глаза, он не увидел света, признаков его, ни единого. Он не нашёл окна, он знал, где оно, но не нашёл. Окно всегда откликалось на брошенный или устремлённый взгляд проталиной бледности на черноте, бледности, которая подтверждала, что он жив, что он наяву, ведь окно там, где всегда. В тот раз окна не было, и он подумал, что ослеп, и очень испугался).

– И хорошо, что не видно: спутник не является при свете, – успокоил его встревоженную память голос Семимеса.

– При свете сами бы дорогу нашли.

– Не будь легковесным, Дэн. Не хотел стращать вас, но теперь скажу, коли вынуждаете меня своим безрассудством открыть больше, чем того спокойствие требует. Воздух в Тоннеле неправильный, такой неправильный, что затуманивает рассудок. Стены его пронизывают норы, что уходят в неведомые бездны. Глазу не надо видеть это. Кто увидит, тому несдобровать: собственная голова понатыкает в эти норы такого, от чего спятишь… Поэтому я говорю: Дэн, вот тебе верёвка. Взял?

– Держу.

– Оставь шага на четыре, чтобы мне на пятки не наступать. Обмотай вокруг себя, как я обмотал, пока наверху были. Подметил, небось?

– Подметил, проводник, – нет ничего проще.

– Завяжи узел и передай верёвку Мэту.

– Готово. Передаю.

– Мэт, будь добр, сделай то же самое и не проси запалить для этого факел.

– Ну уж нет, я не горю желанием спятить, – сказал Мэтью и, не утерпев, добавил с раздражением: —…как, впрочем, и ощущать себя слепым!

– Потерпи ещё немного, Мэт. Узел завязал?

– Готово, проводник. Можем топать!

– Не можем мы топать, – возразил Семимес. – Говорю, потерпи. Спутника обождать надо. Лучше помолчите чуток, а я палкой по камню стукну – спутнику знак дам. (Палка Семимеса потревожила камень под ногами, и стук, в мгновение рассыпавшись, разбежался в разные стороны.) Теперь глядите во все глаза.

– Нас окружают сто тоннелей?

– Точно, Мэт, и сотни ходов. А правильный лишь один. Слышите? Стук возвращается.

– Где же наш Малам? – голосом Дэниела прозвучал вопрос, стоявший перед каждым из трёх путников.

– Дэн!.. стой! Куда ты?! Вернись! – вдруг прокричал Мэтью и ринулся за Дэниелом, на ходу сбив того, кто стоял рядом.

Дэниел отдалялся вместе с клубком света, в котором вдруг очутился. Мэтью сделал ещё несколько шагов – верёвка натянулась и остановила его. Обернувшись, он снова увидел лишь черноту.

– Где ты, Семимес?! Дэн уходит! Не упирайся! Идём!

– Мэт!.. опомнись! – пронзительно проскрипел Семимес. – Это спутник! Дэн рядом со мной! А это – спутник!

– Мэт, я здесь! – вслед за голосом Семимеса из черноты вырвался голос Дэниела, и тут же его рука коснулась Мэтью. – Я здесь, пёрышко. Я здесь. Там – призрак.

– Спутник, – поправил его Семимес. – Успокойтесь! Идём за ним, не то потеряем. Первым иду я… нет, иди ты, Мэт, коли так вышло. Дэн, ты за ним, у нас с тобой выбора нет – подчинимся связке. Всё, пошли… пошли, светлячки.

Впереди, шагах в двадцати, шёл, изредка оглядываясь и маня рукой, Дэниел, тот Дэниел, с которым Мэтью дружил с детства. Воспоминания, навеянные ожившим обликом, всё больше и больше забирали его: он ничего не видел, кроме Дэна, с которым то бежал к Нашему Озеру, то бродил по лесным тропам, то поднимался по лестнице в кабинет Буштунца… Сейчас он заглянет в окуляр микроскопа и увидит местечко без места… Вот оно! Голова у Мэтью закружилась, и уже не только его взор, но и его самого стало затягивать в нутро микроскопа. «Что это? Где местечко без места? Где я?» – промелькнуло в его сознании. И вдруг перед ним открылась бездна. Вихрь! Внутри бездны кружил вихрь. Он подхватил Мэтью и стал закручивать его и завёртывать в куски холодной тьмы. Пеленая, он сдавливал ему грудь всё сильнее и сильнее…

– Дэн, не отпускай его!.. тяни! Я сейчас!

– Не удержу! Хватай, Семи! Тянем!

– Тянем!

Мэтью очнулся в темноте.

– Что со мной? Я ослеп?.. ослеп?!

– Не ослеп, Мэт, не бойся, – спокойно, как только мог, сказал Дэниел. – Мы в Тоннеле, Дарящем Спутника. Мы тут все слепые. Помнишь?

– Вспомнил. Что случилось-то?

– Ты свернул с пути, Мэт, и угодил в нору. Если бы не верёвка, что соединяет нас, ты сгинул бы вовсе.

– Да ладно, Семимес, обошлось ведь. «Если бы» не считается.

– Мэт, знаешь как меня Дэн назвал в пылу битвы за тебя?

– Семимес-Победитель?

Семимес усмехнулся.

– Если бы… Дэн, ты сам-то помнишь, как меня назвал?

– Похоже, не помню. Как, Семимес?

– Ну тогда будем знакомы, светлячки. Я Семи.

Темень незримо, но уловимо ухмыльнулась.

– А где наш спутник?

– Пропал, пока мы с бездной за тебя тягались, – проскрипел Семимес. – Мэт, Дэн, снимайте-ка с себя верёвку: Местами поменяетесь. И не спорьте со мной.

– Готово, – сказал Дэниел, освободившись от верёвки вслед за Мэтью.

– Мэт, обвяжись наново и передай конец Дэну. Я пойду первым, Мэт – посередине.

– Значит, опекать меня будете?

– Будем опекать, – твёрдо сказал Семимес. – С теменью ты не в ладу.

– Есть немного, – согласился Мэтью.

– А коли так, не годится тебе в связке с ней идти. Очень не годится. Нате-ка вам по лепёшке от дедушки Фэдэфа, – смягчил тон Семимес. – Мимо рта не пронеси, Мэт. Шучу.

– Семимес, а что если проводник наш больше не объявится? – спросил Дэниел. – Как выпутываться будем?

Семимес не ответил, но было слышно, как он перестал жевать.

– Может, вернуться, пока не поздно и…

– Что «и», Мэт?

– Не знаю… Пойти через другой рукав Тоннеля, от Хавура, или лесными да горными тропами.

– Дэн, Мэт, друзья мои, светлячки, должен вам сказать, что мы не можем вернуться: позади нас такие же коварные ходы-ловушки, как и впереди, как и та, в которую угодил наш Жизнелюб. Не дразните себя несбыточностями, от этого одно худо. Это неправильный воздух Тоннеля уводит наш разум от разумения и заставляет язык словами спутывать мысли.

– Что же нам делать, проводник? – спросил Дэниел.

– Делать, а не языком болтать – вот что делать, – твёрдо ответил Семимес и через мгновения раздумья, найдя в голове, что надо делать, так же твёрдо ударил палкой по камню, отправив дробинки стука на поиски пропавшего спутника.

– Смотрите! Дэн появился! Идём! – взволновано прошептал Мэтью.

– Вижу. Осадите чувства и ступайте за мной, – проскрипел Семимес искажённым скрипом, и в нём слышались те самые чувства, ведь его поманил ставший ему почти родным пришлый, которого некогда он встретил у подножия Харшида и которого никогда больше не увидит.

* * *

Наружу путники выбрались, когда приближение сумерек едва угадывалось взглядом. Сколько дней забрал у них переход, они не знали. Сколько сил отнял Тоннель, Дарящий Спутника, они поняли, лишь когда вдохнули свежего воздуха: их не осталось вовсе. Не вставая на ноги, опираясь о землю руками и коленями, они передвинули свои измученные тела и души к камню поблизости, который показался им более надёжным укрытием, нежели «кабанья голова», и, приткнувшись возле него, уснули, независимо от скрипучей подсказки одного из них:

– По всему, середина пересудов. Надо бы дотемна соснуть, очень надо.

Через мгновения, которые вобрали в себя несколько часов, тот же скрип возобновил жизнь:

– Дэн, Мэт, открывайте глаза и уши, не добудишься вас.

– Опять темень! – возмутился (не на полном серьёзе) Мэтью.

– Это дорлифская темень, не совсем чтобы темень, и нынче она нам на руку, очень на руку. Светлячки, вы хоть слышите меня?

– Вполне, проводник, – ответил Мэтью.

– И я, похоже, проснулся.

– Тогда, слушайте. Прямо сейчас провожу вас через каменную гряду до Флейза. В земле провалы – без моей палки не пройти. Дальше, до дома, будете пробираться одни. В Дорлифе – корявыри, так что осторожность вам в подмогу. Я же к Тануту подамся. Там наши. Порадую Фэлэфи: расскажу ей о встрече с Фэдэфом.

– Обо мне никому ни слова.

– Ладно, Дэн, уже обговорено. Это правильно: не время родню страшилками будоражить. Я не про твоё лицо, не подумай. Про то, что ты вроде как и не ты.

– Савасард и Гройорг пойдут с нами? – спросил Мэтью.

– Савасарду попробую отправить весточку – зазвать его. Он Хранитель Слова, да и мечи его не будут лишними. А про Гройорга отца расспросить надо.

– Послушай, Семимес.

– Что ещё, Дэн?

– Найди Лэоэли и попроси её связаться с Савасардом. Пусть она передаст ему, чтобы…

– Знаю, что сказать. Но почему Лэоэли?

– Потому что быстрее неё лесовиков никто не дозовётся.

– Хитрец ты, Дэн: сказал, ничего не сказав. Но я понял… очень понял. Та-ак. Что-то у меня в голове ещё копошилось. Ага, вот оно. Я ещё сказал себе: «Важное для меня, но вовсе не важное для светлячков». Вот оно – лепёшки Фэдэфские. Оставшиеся лепёшки с собой возьму. Вы-то дома доброму голоду потрафите. Глобус наш отцу вручите – пусть порадуется на это чудо. Ну, пошли, светлячки. Не зевайте – след в след.

…Как только оставили каменную гряду позади и свернули к реке, шагах в двадцати от себя увидели тёмную фигурку человека, настолько невысокого, что сразу угадали в нём Малама…

– Палка моя давно вас рассекретила. Сумерек дожидался, чтобы корявыри меня не углядели и в чём-нибудь не заподозрили. Хоть по милости одного моего друга детства они ко мне не суются, соблюдать осторожность должен я… а теперь и вы… вдвое против моего.

Он приблизился к Семимесу и обнял его, со словами:

– Вернулся, сынок! Как я рад теперь! Смотрю, ты с нашими…

– Приветствую тебя, дорогой Малам.

– Дай-ка я тебя обниму, дорогой Мэт. Потеряли мы тебя из виду, да вот ты сам нашёлся.

– Приветствую тебя, Малам, – сказал Дэниел, и в волнении, неожиданно охватившем его, стал ждать.

Малам, услышав незнакомый голос, замер и вгляделся в лицо парня, стоявшего перед ним.

– Вижу, не ошиблась палка моя, распознав непривычную поступь подле привычной. Сынок, можешь ли ты развеять смущение во мне?

– Отец, давай я скажу, как скажу.

– Как повелось меж нами, сынок.

– Отец, называй моего друга Дэном. У него Слеза и заветное Слово, и он вместе со мной и Мэтом нёс Слово Фэдэфу. Он, и никто другой, заслужил право называться этим именем. Другого Дэна, который был бы связан с Дорлифом так правильно, как тот Дэн, что перед тобой, у нас нет и не будет.

– Приветствую тебя, Дэнэд. Пойдёмте домой, ребятки. Там всё расскажете.

– Постой, отец. Я тотчас отправляюсь к Фэлэфи. Этого требует предстоящий поход. Фэдэф указал нам знаки, что ведут нас по пути, назначенному Слову и его Хранителям. Мэт и Дэн расскажут тебе о встрече с твоим давнишним другом. Всё, побегу.

– Вода во фляге есть, сынок?

– Если у тебя с собой, давай меняться.

Малам вынул из чехла на поясе свою флягу и отдал её Семимесу.

– Будь осторожен, сынок.

Семимес прибрал флягу в опустевший мешок и побежал прочь.

– Дэн, Мэт, пойдёмте домой, – сказал Малам, и это вышло у него как-то грустно.

* * *

Дорлифские ночи привыкли играть со светом, местами лёгким и задорным, а где-то ласковым и нежным, со светом, что, вспыхивая под куполами домов, живо сочился сквозь них и распространялся в просторах темени, дразня и будоража её, и, наигравшись, затухал, признавая её полновластие. Нынче же в чёрно-фиолетовой ночи, что окутала Дорлиф, бушевали костры, сотни неистовых костров. Они яростно вгрызались в неё и разрывали на части. Это были не те костры, с которых начинала возрождаться жизнь после вторжения Шороша. Это были костры, которые глумились над жизнью, оставляя в её пространстве ожоги и раны. Они пожирали сады и аллеи, в бешенстве перекидывались на жилища, обращая их в себя и оставляя земле Дорлифа лишь пепел. И им было всё мало и мало.

Лишь полоска нынешней ночи над Дорлифом обошла участь быть поруганной. К ней прикасался покойный и приветный лиловый свет, который словно благодарил её за что-то, и это «что-то» было их тайной. Лиловый свет исходил от глобуса. Малам не убрал его перед сном, как делал три последние ночи. Он ждал стука… в дверь ли, в окно… Дэниел и Мэтью разделяли его участь и, сидя у камина в уже успевших привыкнуть к ним креслах, прислушивались к сторонним звукам…

– Слышите? – тихо сказал Мэтью, словно боясь голосом перебить то, что услышал сам.

– Похоже, в моё окно.

– Ступайте в комнату Дэна и впустите Семимеса и его спутника, – проговорил Малам, живо слезая с дивана. (Дэниел кинул на него вопросительный взгляд). – Двое их нынче.

Ребята выскочили из гостиной в коридор и в несколько торопливых шагов (их подгонял повторный стук), на ходу пихнув дверь, оказались у окна. Через мгновение Семимес и Савасард стояли перед ними. У Семимеса под накидкой была новенькая защитная рубашка – подарок лесовика.

– Привет, светлячки! Пообвыкли в забытом гнёздышке? – Семимес явно был в настроении.

– Как будто и не покидали его. Целыми днями у камина расслабляемся, – ответил Мэтью (Дэниелу было не с руки распространяться о забытом гнёздышке).

– Приветствую вас, друзья, – сказал Савасард. – Рад снова видеть тебя, Мэт. (Савасард и Мэтью обнялись.) А тому, кто вернул нам надежду, хочу пожать руку.

– Я к отцу. Приходите в гостиную: подарок наш там светится на загляденье. Могу поспорить, ты никогда не видел этакого, лесовик, – сказал Семимес и вышел, давая Савасарду возможность нестеснённо испытать Дэна, но закрыв свою хитрость словами, которые не нужно было искать. Мэтью, сообразив, что к чему, последовал за ним.

Савасард долго не отпускал руку незнакомца, спрашивая глазами, почему Дэн.

– Ты смотришь на меня так, как будто я должен тебе что-то сказать.

– Так скажи… чтобы на сердце у меня всякий раз, когда я буду произносить дорогое мне имя, было легко.

– Перед тем как отправиться в первый поход, Дэн спросил тебя, какое слово ты скажешь ему. «Палерард», – ответил ты, и в этом слове заключалась твоя тайна… тайна лесовика. И она словно приоткрылась ему. Теперь моя очередь, и я говорю: Палерард.

Наступило молчание, и в этом молчании было мгновение, когда Савасард словно окунулся в черноту Перекрёстка Дорог и почувствовал боль – боль души. Это была не его боль… Он вернулся в реальность и распознал эту боль, и на глазах у него выступили слёзы.

– Дэн, – трепет его души наполнил эти звуки, и он обнял Дэниела, как обнимают старых друзей после долгой разлуки.

…Через час за круглым столом в гостиной сидели пятеро: Малам и четыре Хранителя Слова. Семимес снял с пояса и поставил в центр круга гнейсовый мешочек, что дала ему Фэлэфи.

– Фэлэфи держала в нём баринтовые орехи, – начал он. – Теперь же внутри него что-то более ценное…

– Слёзы! – не удержался Мэтью. – Ты их заполучил!

Мыслью своей Семимес не одобрил неуместной бойкости Жизнелюба, но не высказал этого, потому как восклицание его («Ты их заполучил!») вполне перевешивало своей правильностью неправильность бойкости. Он серьёзным тоном продолжил:

– Теперь же внутри него то, что впредь мы должны оберегать и защищать, а при приближении неминуемой смерти – вверить мешочек скалам или камням и положиться на то, что чуждый взор не вычленит его среди них. Теперь сочти Слёзы Шороша, Дэн: каждый из нас должен удостовериться, что Их столько, сколько есть.

Вынимая Слёзы по одной, Дэниел подкреплял то, что видели глаза, голосом:

– Одна. Чёрная.

Семимес, как истинный дорлифянин, знающий историю каждой Слезы, решил помогать ему.

– Чёрная Слеза. Тланалт вручил Её Гордрогу на секретном совете, который назначил нас Хранителями Слова.

– Вторая, белая с фиолетовым отливом.

– Эту Слезу нашла Лэоэли и передала Суфусу и Сэфэси. Я сказал лишь о главном в судьбе этой Слезы. Вынимай третью, Дэн, нечего скучать.

– Жёлто-оранжевая.

– Эту Слезу хранила наша дорогая Фэлэфи с тех самых пор, как мой отец вверил Её девочке-целительнице, Фэли. Она сама рассказала мне об этом. Не тяни, Дэн.

– Четвёртая. Тоже жёлто-оранжевая.

– Может, оранжево-жёлтая, раз жёлто-оранжевая уже была? – шутливо заметил Мэтью.

– Такие дела требуют серьёзности, Мэт, а не разгильдяйства. Может быть, эта Слеза принадлежала Фэлэфи. Но коли они одинаковые, пусть будет та, про которую я уже сказал вам. С этой Слезой перед смертью попрощался Рэгогэр, Хранитель из Нэтлифа, защитник нэтлифской крепости. Он отправил Слезу Фэлэфи с ферлингом, по имени Гег. Это очень грустная Слеза.

– Ещё одна белая с фиолетовым отливом.

– Говори с толком, Дэн. Уже второй раз счёт теряешь.

– Исправляюсь, Семимес: это – номер пять.

– Так-то лучше: каждому понятно. И впредь – посерьёзнее. Эта Слеза – от лесовиков. Правильно я говорю, Савасард?

– Правильно, друг мой.

– Следующую выкладывай, Дэн.

Дэниел расстегнул чехол на ремне и выложил на стол свою Слезу.

– Шестая, бирюзовая.

– Она прибыла к нам издалека, очень издалека. Всю жизнь Её хранил дорлифянин, по имени Нэтэн, сын Норона, брат Фэлэфи и дедушка Дэна.

– Двух не хватает, – сказал Мэтью.

После недолгого затишья Семимес вдруг поднялся.

– Подождите меня здесь, я сейчас вернусь. Дэн, я через твоё окно, ладно?

– Валяй, Семи.

– Нынче шутки в сторону, Дэн, и не повторяй за собой глупость, которая первоначально ею не была, потому как явил ты её нашим ушам, пребывая в сильном волнении, – проскрипел Семимес и направился к двери, соединявшей гостиную с коридором.

Он подошёл к иве позади дома, под которой любил сидеть и, глядя в сторону озера Верент, предаваться мечтам. Встал на колени… отодвинул камень… достал из норки лиловый мешочек и, стряхнув землю, извлёк из него…

– Элэи, – прошептал он и замер: неожиданно он ощутил в себе такого Семимеса, какого прежде не знал, и его проняла дикая, неподвластная ему дрожь… – Элэи, это конец… конец нашей дружбе… нашему счастью… конец всему… Если бы я только мог… но я не могу… не могу не расстаться с Тобой. Но я не в силах расстаться с Тобой: без Тебя я… не я. Без Тебя я никто, такой никто, каким был прежде, до встречи с Тобой. Конец всему… Элэи, я предаю Тебя. Я предаю себя… Как расстаться с Тобой… и не расстаться с Тобой? Как расстаться и не расстаться?.. Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что, если не можешь расстаться с тем, с кем не можешь не расстаться, расстанься с собой… расстанься с собой… расстанься с собой…

На обратном пути Семимес даже не заглянул в хлев, чтобы попрощаться с Нуруни. Он просто кинул в сторону:

– Прости, Семимеса больше нет.

Изумлённые взгляды встретили Семимеса, когда он вернулся: он был бледен, как мертвец, и мрачен, как тень. А ведь всего часом раньше его глаза разделяли радость глаз вокруг, глаз его отца, его друзей, отражавших лиловое чудо. А потом он разбавлял вечернюю трапезу рассказом о двух встречах (с Фэлэфи и с Савасардом) и гаданием, кто же из этих двоих был счастлив больше, когда узнал от него о Фэдэфе. И вся штука заключалась в том, что самым счастливым, как оказалось, был Семимес, потому что он, Семимес, осчастливил их этакой щедрой на счастье вестью.

– Что стряслось, сынок? – спросил, напугавшись, Малам.

– Друг мой, здоров ли ты? – спросил Савасард, не узнав Семимеса.

Семимес не ответил ни тому, ни другому.

– Седьмая, – проскрипел он, и в этом скрипе слышался надрыв души.

На стол легла фиолетовая Слеза.

– Не горюй, проводник, всего-то одной не хватает, – сказал Мэтью. – У Энди возьмём. Парнишка свой выбор сделал: домой пока не собирается.

– Да, кому-то из вас придётся к Фэдэфу наведаться, за восьмой Слезой, – сказал Семимес, вовсе не случайно выбрав слово «вас». Но никто не придал этому значения.

– Я к отцу пойду, – сказал Савасард.

– Известное дело, – коротко согласился Семимес.

– Сынок, принеси из кухни сковороду, у которой дно побольше, и свечу. А ты, Дэн, достань-ка тетрадь и отдели семь страничек, на коих Слово запечатлено. Восьмую оставь как есть.

Когда Семимес вернулся, Малам продолжил:

– Теперь сделаем, как велел Фэдэф: каждую Слезу обернём страничкой и подожжём.

Восемь рук споро обернули Слёзы и положили бумажные комочки на сковороду. Семимес поднёс свечу к одному из них – комочек вспыхнул, словно полсотни вспышек разом, заставив всех отпрянуть. В следующее мгновение Слеза втянула пламя, и лишь пепел упал с неё на дно сковороды.

– Никогда не видел, чтобы обыкновенная бумага взрывалась, – удивился Дэниел.

– А чтобы пламя внутрь? – сказал Мэтью и затем посмотрел на Малама: может он угадает ответ.

– То дух Слова наружу вырвался. Огонь подхватил его, а Слеза вобрала в себя. Знание теперь в Ней. Сынок, придай другие комочки огню, чтобы в каждую Слезу это знание вошло.

Когда Слово, начертанное на семи страницах обрело новое пристанище, Семимес сказал:

– Дэн, положи Слёзы обратно в мешочек и приладь его к ремню, что вкруг тебя опоясан.

– Вот что я надумал, друзья мои, – Малам поднялся из-за стола и ступил на один из замкнутых путей, излюбленных им, который с одной стороны ограничивался камином, а с другой – дверью. – Нынче к Выпитому Озеру добраться скрытно можно лишь двумя дорогами: по Тоннелю, Дарящему Спутника…

– Только не это! – заупрямился (как бы в шутку) Мэтью.

– Ребятам трудно будет, отец, очень трудно, – сказал Семимес. – Одно дело – из Тоннеля да в кресла к камину, другое – в логово Тьмы.

– Если всё же идти по нему, тот рукав, что в пещеру Хавура выводит, выбирать нужно. Так ты, сынок, шёл. В пещере отлежаться дня два и тогда уж – к Выпитому Озеру.

– Отец, я от каменного трёхлепесткового цветка шёл. Это много ближе. К тому же путь от Хавура до Выпитого Озера нынче вовсе не безопасен: отряды корявырей рыскают окрест. Корявыри шли за мной по пятам до подножия Тусула. Дэн перебил их.

Услышав это, и Савасард, и Малам невольно обратили глаза на Дэниела, затем – на Семимеса.

– Камень в его руке, что лук со стрелой в твоих, дорогой лесовик.

– Да ладно тебе, Семимес, не перехвали меня.

– Камни – хорошее подспорье в смертной драке, если они руке покоряются. Стрелы в колчане иссякают – камни же счёта не знают: они повсюду в наших местах, – заметил Малам.

– Малам, ты сказал, есть два пути, – напомнил Мэтью.

– Да, Мэт, есть и другой путь, тоже тайный и почти нехоженый. Без меня не одолеть его вам.

– Какой же, Малам? – спросил Савасард.

– Лишь бы не Тоннель, Дарящий Спутника, – приободрился Мэтью.

Малам хрипло усмехнулся и сказал:

– Через Дикий Лес. Живыми оттуда вернулись только двое. Один из них – Фэдэф.

– Другой, верно, ты, отец?

– Я, сынок. Однако предполагаю, наставник мой, янтарный Элэ, не обделил своим вниманием Дикий Лес.

– Янтарный Элэ?! – глаза у Мэтью загорелись.

– Отлучался он надолго порой из нашего с Гройоргом края. Вернувшись однажды из такого тайного похода, назвал он его Скрытой Стороной. Как-нибудь расскажу вам о нём.

– Думаю, правильно идти через Дикий Лес: Тоннель рассудок мутит и отнимает много сил, – высказался Савасард. – Но как я попаду к отцу, чтобы получить восьмую Слезу?

– Разъясню, дорогой мой Савасард, когда время придёт.

– Значит, завтра в Дикий Лес? Решено? – спросил Дэниел.

– Завтра на рассвете вступим в Дикий Лес. Из дому выйдем сегодня, ещё затемно. Так что вам немного поспать надо.

Вдруг все услышали громкий сап, и глаза четверых тотчас нашли виновника: Семимесу очень хотелось что-то сказать, и он безотчётно сопел, предвосхищая поступок, сокрытый в его сердце и в его словах.

– Семимес, – позвал его Дэниел.

И он проскрипел:

– Если бы Семимес был целым человеком, он бы сказал, что вчерашний день один, а завтрашних много.

Тень тревоги легла на лицо Малама: в его присутствии Семимес редко говорил о себе, как о другом человеке. Малам заподозрил что-то неладное, но отложил вопрос к сыну на потом, когда они останутся наедине.

– Малам, я тут гадаю про себя: Дикий Лес в той стороне, а Выпитое Озеро там, – озадачился Мэтью, показывая рукой оба направления.

– Понимаю, Мэт, твоё замешательство. Намерен я вывести вас на Скрытую Сторону. Там и друг мой, Гройорг, примкнёт к нам.

– Здорово! – обрадовался Мэтью. – Снова все вместе, как в первом походе.

– Разделяю твои чувства, друг мой. Я соскучился по всем вам, – сказал Савасард.

– Это хорошо, когда все вместе. Теперь же отдайте ваши души на волю Повелителя Мира Грёз, – сказал Малам.

– Отец, что с подарком делать будем? Спрячем, как и те, что Дэн для Фэлэфи и Одинокого оставил?

– Нет, сынок. В гостиной ему место: пусть корявыри думают, что я здесь пребываю. Ко времени это чудо в нашем доме появилось.

– Очень ко времени, отец.

Когда все, кроме Савасарда, который лёг на диване в гостиной, разошлись по своим комнатам, в дверь к Маламу постучались. Он открыл. Это был Семимес, в гнейсовой накидке, с палкой из болотного двухтрубчатника в руке.

– Отец, я не могу идти с вами, – тихо проскрипел он.

– Никак заболел, сынок?

– Нет.

– Что же тогда?

– Я ухожу, – ответил и в то же время не ответил Семимес, повернулся и по коридору направился к выходу.

Малам не проронил больше ни слова: первый раз в жизни он не знал, что сказать и что ему думать. Он присел на кровать и уткнул лицо в ладони… Долго сидел он так, размышляя над неожиданным поступком Семимеса, который нёс в себе отрицание. Но, что именно отринула душа его сына, Малам так и не нашёл в пространстве кружения своих мыслей. Предвидя волну переживаний, которая нахлынет на друзей Семимеса, когда они узнают о его уходе, он подыскал слова, способные умерить эту волну: «Друзья мои, порой на пути к намеченной цели человек слышит сторонний зов, уводящий с него, не покориться которому бывает не по силам и сильному. Последовавшему за ним выпадает случай встретить знаки, среди коих есть место и внешней пустоте, и внутренней опустошённости. И знаки эти призваны указать истинный путь».

До Дикого Леса Малам, Дэниел, Мэтью и Савасард шли молча. Темень помогла каждому из них оживить образ Семимеса и сократить расстояние между ним и собой с помощью всесильных слов и нестеснённых гримас.

– Вот мы и у порога чуждого дома. Ко времени подгадали: светает, – начал Малам. – Ну, слушайте. Пойдём не вереницею, а так, чтобы боковым взором видеть друг дружку. Говорю каждому из вас, как себе: сторонних звуков не пугайся, но бойся откликаться на них душой и движением. Друга голосом проверяй, но не перепутай оклик спутника с голосом Дикого Леса. Ни в коем случае не оборачивайся назад. Но коли уже поддался коварству Дикого Леса и сделал это, не мечись из стороны в сторону, но замри на месте и, одолев ужас, что в то же мгновение захватит тебя, сделай шаг вперёд. Коли смятению поддашься и метаться начнёшь, выхода больше не сыщешь, как ни пытайся. Ещё раз говорю: обернёшься назад – замри и, пересилив страх, шагни, а не оборачивайся вновь, чтобы прежнее вернуть: не будет прежнего, спрячется оно. И не шарахайся в панике.

– Малам, а Тоннеля, Дарящего Спутника, поблизости нет?

– Лёгкость в приятии жизни похвальна, дорогой Мэт, но, прошу, будь серьёзен в этот час, ибо расстояние между легковесностью и ужасом слишком велико, и можно не осилить его, когда в одно мгновение второе придёт на смену первому.

– Понял, Малам, – сказал Мэтью, насупив брови, и это могло говорить как о том, что он внял предостережению морковного человечка, так и о том, что он ещё не одолел расстояния между лёгкостью и серьёзностью.

– Дэн, встань по левую руку от меня. Ты по правую, Мэт. А ты, Савасард, пойдёшь слева от Дэна. Ну, друзья, ступаем разом. А палка моя укажет нам направление.

Уже через несколько шагов путники ощутили на себе холод и мрак пространства, в котором оказались. Их обступили высокие тёмно-серые стволы.

– Дэн, Мэт, видите меня? – спросил Малам.

– Вижу, – ответил Мэтью, скосив глаза на Малама.

Дэниел немного повернул голову направо.

– Я тоже вижу, Малам.

– Савасард, друг мой, не забегай вперёд. Умерь поступь.

– Хорошо, дорогой Малам. Это привычка её убыстряет.

Шагов через сорок Малам снова напомнил о себе, и снова каждый отозвался на его оклик.

Путников обескураживало то, что даже при небольшом повороте головы или изменении направления взгляда им казалось, что то ли деревья двигаются в пространстве, то ли плывёт само пространство, и при возвращении взгляда вид впереди менялся, и невозможно было найти дерево, которое до этого служило ориентиром.

– Странно, – сказал Савасард, – я не слышу ни шума крон, ни птичьих голосов и не вижу никакой живности вокруг.

– Не один ты, – сказал Мэтью.

Путники углублялись в неведомый лес, и с каждым шагом всё больше ощущалось чьё-то незримое присутствие, будто кто-то играл с ними в прятки, нескончаемые прятки.

– Я слышу шёпот, – сказал Дэниел. – Ещё кто-нибудь слышит?

– Слышу, но слов, к счастью, не различаю, – ответил Мэтью.

– Я тоже слышу, Дэн, – сказал Савасард.

– Это лес забирает наше внимание – не поддавайтесь, – напомнил Малам (голос его поровну делили спокойствие и строгость).

– Савас, сынок, – позвал Савасарда голос его матери (он доносился откуда-то сзади), – я вернулась: Перекрёсток Дорог отпустил меня.

– Нет… нет, – прошептал Савасард (тревога и подозрение закрались в него).

– Да, сынок. Мне сказали, ты отправился в Дикий Лес, и я пошла следом, я так давно не видела тебя. Подожди, Савас, я не поспеваю за тобой.

«Кто сказал? – подумал Савасард. – Никто не мог сказать. Никто не знал».

– Как обрадуется Фэдэф, когда увидит своих жену и сына. Он скажет: «Лелеан! Сынок!» – продолжал уговаривать его давно не звучавший нежный голос. – Ты хотел идти к нему один, но вместе с радостью ты принёс бы с собой грусть.

«Она не может знать, что мне выпало идти к нему за Слезой… если, конечно, она не обернулась лиловым светом, исходящим от шара, который они называли глобусом. Нет… нет, я не позволю моему рассудку помутиться».

– Друзья мои, – громко сказал он, – только что я слышал голос матери. Вы должны знать это, чтобы не поддаться. Не поддавайтесь.

– Отец, подожди меня. Я решил идти с вами. С какой стороны мне встать? (Малам не отвечал.) Отец, прости… и обними своего Семимеса… Не хочешь даже взглянуть на меня, будто я не твой сын. Я не обижаюсь, отец, ведь я и есть не твой… Можно я понесу свою Слезу сам?

Малам остановился: ему вдруг показалось, что Семимес и вправду мог передумать и нагнать их. Он стыдится своего поступка и винит себя. «Я должен обнять его», – мысленно сказал он себе.

– Нет, Малам! – прокричал Мэтью.

Малам очнулся.

– Как ты догадался, дорогой Мэт?

– Ты замедлил ход и что-то шептал себе под нос. Мне показалось, ещё мгновение – и ты обернёшься назад.

– Так бы и случилось. Благодарю тебя, друг мой.

– Молодец, пёрышко, – раздался голос Дэниела справа от Мэтью. – Дай я пожму твою руку.

Мэтью повернул голову на голос.

– Нет!.. нет!.. нет! – вскричал он, упал на колени и закрыл лицо руками. – Тебя нет!.. тебя больше нет!.. ты не существуешь!

– Что с тобой?! Мэт! – взволнованный голос Дэниела ворвался в пространство слева от Мэтью.

Малам подошёл к нему и помог встать.

– Открой глаза, Мэт. Видишь меня?

– Вижу, – прошептал тот. – Ты морковный человечек. Ты морковный человечек?

– Он самый, не сомневайся. Обошлось. Идём дальше. И не теряй меня из виду.

– Тебе Дэн пригрезился? – спросил Савасард.

– Да. Дэн… из нашего прошлого.

Позади Дэниела послышались скорые шаги. В голове у него промелькнула догадка. Шаги приблизились, и, кроме них, стало отчётливо различимо частое дыхание собаки. Похоже, он узнал: Лэоэли и Родор.

– Да, Дэн, это я. И Родор со мной, – прогнал сомнения голос Лэоэли. – Я повстречала Семимеса, и он сказал, что ты и твои друзья отправились в Дикий Лес. Я не устояла: мне очень надо что-то сообщить тебе. Ты только не оборачивайся, тебе нельзя.

– Что ты хотела сказать? Говори.

– Не оборачивайся, я смущаюсь.

– Говори же, Лэоэли.

– У меня будет ребёнок. Помнишь «наш дом»?

Дэниел обернулся назад. Он не мог не обернуться: в это мгновение он забыл обо всём. Ему нужно было лишь одно – увидеть Лэоэли, его Лэоэли.

– А-а-а-а!!! – заорал он, чтобы криком заглушить ужас, вдруг охвативший его: он стоял на краю бездны. Напротив, по другую сторону её, стояла, прижимая к себе спелёнатое дитя, Лэоэли. Он не подумал ни о том, что не надо метаться из стороны в сторону, ни о том, что нельзя поворачиваться назад, пытаясь вернуть ушедшее мгновение, ни о спасительном шаге вперёд, на который надо решиться, преодолев страх. Он не успел подумать ни о чём. Но он вдруг вспомнил… что между ним и Лэоэли – пропасть. И, чтобы её не существовало хотя бы в последний момент перед тем, как он сгинет, он шагнул навстречу Лэоэли… и опомнился, когда вдруг обнаружил себя у кромки Дикого Леса. «Чары Дикого Леса, – сообразил он. – Я поддался. Думай, Дэн, думай. Найти то место, где мы вошли в лес. Мы двигались по прямой от домика Малама. Домик Малама». Он повернулся лицом к Дорлифу, чтобы сориентироваться.

– Молодчина, Дэн! – раздался хриплый голос морковного человечка. – Сделал, как я велел: пересилил страх и шагнул.

– Малам, дорогой, как же я рад! Я просто счастлив! Ты здесь!

– Благодари нашего лесовика: он заметил, как ты обернулся и исчез, и всем дал знать об этом. Я тотчас шагнул следом. Боюсь, без моей палки ты бы заплутал, разыскивая нас. Теперь же идти нам надо, идти ходко, но не теряя взором друг дружку. Мэту и Савасарду велел я продвигаться втрое медленнее. Думаю, нагоним мы их раньше, чем к полудню. Ну, ступаем разом.

Шли, как и прежде: то и дело окликая друг друга и проверяя глазами… и не поддаваясь уловкам Дикого Леса. Когда палка Малама услышала знакомую поступь впереди, он попросил Дэниела покричать друзьям. Вскоре в ответ донёсся родной голос Мэтью:

– Дэн! Малам! Сюда! Мы здесь!

И, когда они поравнялись друг с другом, заняв прежние места, все вместе продолжили путь.

…Долго шли они по Дикому Лесу, противясь уловкам неведомого пространства. Наконец, Малам, вместо слов предостережения, повторённых им десятки раз, объявил:

– Друзья мои, палка сказала мне, что мы у цели.

– Скрытая Сторона?! – радость сбывшейся надежды больше слышалась в этих словах, чем вопрос.

– Огорчить тебя я должен, Мэт, и одновременно обрадовать. За этими деревьями не Скрытая Сторона, но тайный проход на Скрытую Сторону, – сказал Малам.

Сделав ещё два десятка шагов, путники вышли к лесному озерцу. С первого взгляда угадывалось, что озерцо это необычное. Вода в нём была мутна и сера, и это подталкивало к нелепой придумке: может быть, впадина, некогда возникшая на этом месте, вобрала в себя весь туман Дикого Леса.

* * *

Тем временем Семимес, продвигаясь по узкому горному уступу, отсчитывал шаги:

– Раз, два, три… Как он: «Всего-то одной не хватает». А ту, что перед этой одной на стол легла, по счёту седьмую, самую неожиданную, самую выручальную, он вовсе не заметил, будто от ломтя хлеба за обедом седьмой раз отщипнул да в рот неосмысленно, без довольства, отщипок запихнул. Три… или четыре? Три или четыре? Лучше вернусь и снова шаги сочту… Раз, два, три… Как он мне: «Друг мой, здоров ли ты?» Коли видно, что здоров, и спрашивать в голову не взбредёт. А коли видно, что нездоров, что ж спрашивать? О всяких пустяках спрашивает, а души потерявшейся не разглядел, очень не разглядел. Хоть бы один из троих разглядел. Нет, куда там. И ни один не поблагодарил за то, что самая главная Слеза обнаружилась, как будто Она всегда на столе в куче картошки лежала и Дэна-Одноглазого дожидалась, пока он Её не схапает. Как он, этот ушлый: «Всего-то одной не хватает». Как просто это у него выходит: восьмой не хватает. А что седьмую друг его одноглазый прихватил, можно оставить без внимания… Опять со счёта сбился. Отступлю и сызнова примусь шаги считать… Раз, два, три, четыре, пять… Не нужен им больше проводник.

Заполучили ребятки всё, что желали. И ежели дело выгорит, вся слава им достанется. С ними отец, Савасард, вскоре Гройорг-Квадрат примкнёт. Выгорит дело: мешочек, в коем моя Элэи без любви, заботы и слова доброго затерялась, на славу выменяют. И барахтаться в ней будут словно поросята в говне. Как он: «Всего-то одной не хватает». А что человека с самим собой разлучили, с тем собой, коим прежде он был, отняв у него… Что… что они отняли у него?.. Да-да-да, Зеркальную Заводь… отняли Зеркальную Заводь, в которую из сотни зеркал он только и мог смотреться… «Семимес, Семимес!.. это же твои друзья! Они называют тебя своим проводником, потому что верят в тебя. Они называют тебя своим другом, потому что доверяют тебе». Почему нынче никто не скажет мне это? Элэи могла бы сказать, как говорила прежде. Но они разлучили нас… моими собственными руками… Пять или шесть? Вернусь ещё раз… чтобы больше не возвращаться… Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Вот она – Невидимая Ниша. Теперь и Семимеса больше никто не увидит, как не видит её. Если не можешь расстаться с тем, с кем не можешь не расстаться, расстанься с собой.

Семимес ступил в Нишу и поднял глаза: чёрное колеблющееся, словно живое, пятно висело на том же месте, где и в прошлый раз (тогда он был здесь с двумя пришлыми). «Во тьму, что привлечёт ваши взоры в Нише, не лезьте, как бы ни звала, ежели сгинуть бесследно не хотите», – ожили в его голове слова Одинокого.

– А если кто-то хочет, очень хочет?..

Семимес вскарабкался на стену. Злые мурашки побежали по его коже. Ему припомнилось пятно, в котором теряется Пропадающий Водопад.

– Пропадающий Водопад, – прошептал он.

«Пропадающий Семимес», – прошептала Ниша.

Семимес оттолкнулся ногой от торчавшего в стене камня, на который опирался, и окунулся в черноту… и ощутил, как его чувства и мысли растворяются в ней. «Это и есть расстаться с собой», – успел подумать он.

Глава седьмая Прималгузье (Скрытая Сторона)

«Ивидар, дорогой мой племянник, так уж вышло, что это письмо, эти мои слова, предназначенные тебе, и твои мысли в ответ на них заменят нам встречу друг с другом. Как бы ни взволновало тебя то, о чём я скажу теперь, как бы ни подвигнуло на спор со мной, прошу, не приезжай ко мне: время, которого у нас (у всех нас) слишком мало, понадобится тебе для другого. Лишь в этом другом и остался теперь смысл.

Вот меня и лишили возможности жить и работать в Надоблачном Городе. Надо было предвидеть это и, сохраняя преданность делу, умолчать о том, что я видел в Сфере, собирающей Миры, как некогда умолчал я об Элэнтэлуре, подарив его тебе и этим определив ему сначала роль твоей игрушки, потом – твоего друга. Знаешь, я и представить не мог, что здесь, под облаками, теряешь ощущение себя как частицы космоса, с которым я привык жить. Теперь я точно могу сказать, что быть частицей космоса для меня стократ важнее, чем быть частицей общества. Космос для меня – всё. Значит, они лишили меня всего… Нет, не всего. Иначе не было бы этих строк. У меня есть Лэстинэл, есть ты. И облака, спрятавшие от меня мой истинный дом, не могут скрыть твоих глаз. Они и сейчас передо мной. И в них я вижу твою веру в меня. И поэтому не сомневаюсь: то, о чём попрошу тебя, ты в точности исполнишь. Времени у тебя совсем немного – два дня.

Они не поверили мне, и ни один из них не решился заглянуть в Сферу, собирающую Миры. Глава сенатской комиссии Олехар назвал Сферу „шариком, надутым галлюцинациями фантазёра“. Наверно, членов комиссии можно понять: страх узреть собственными глазами силу, которая приближает к нам катастрофу и гибель, заставил их предаться самообману. Они считают, что, заточив Сферу в саркофаг и отправив фантазёра в ссылку в Подоблачный Город, спрятались от космоса… Нет, Ивидар, я сказал не то. Просто космос для них нечто очень далёкое, и они ощущают себя лишь частицей общества и, как могут, заботятся о нём. И для них моя ссылка – это тоже забота об обществе.

Итак, через два дня все мы погибнем вместе с нашей любимой планетой Энтэлур. И, кажется, уже ничто не имеет значения. Но ведь что-то должно уцелеть! Что-то должно иметь шанс уцелеть! Для космоса, для мыслей, которые путешествуют по нему, или для каких-то цивилизаций – не столь важно. Иначе (если ничего не останется) и космос, и мысли, и цивилизации – бессмысленность. Может, это и так, но мне чужда мысль о бессмысленности всего сущего. И я прошу тебя: теперь же отправляйся в наш с Лэстинэл дом. Она, вероятно, уже покинула его и теперь на пути ко мне. Ключ возьми в ячейке Ф-787, её код, думаю, ты не забыл. Поднимись в мой кабинет и, войдя, поздоровайся со мной, будто я там. Помнишь, как ты делал это в детстве? Это важно. Дальше увидишь всё своими глазами. Вещь, спрятанная от взора, укажет тебе путь спасения. Тебе и Элэнтэлуру. Ты бы и сам непременно взял своего друга с собой, но, как видишь, я не удержался и напомнил тебе об этом. Элэнтэлур – это лучшее, что я сотворил за всю свою жизнь, вернее было бы сказать, не сотворил, а собрал с помощью Сферы. Элэнтэлур – это столь же моё дитя, сколь и дитя космоса. Космос подарил мне элы, я же соединил их в новое целое и придал ему форму, удобную для нас, людей. Но кто бы мог подумать, что за несколько дней из чудного космического мальчика, „вылепленного“ из элов, способного, казалось, лишь повторять слова, копируя тебя, он превратится в древнего старца, умудрённого знаниями, которые вбирали элы из информационных полей космоса на протяжении миллионов лет? Элэнтэлур не должен сгинуть. Куда вы уйдёте? Не могу ответить на этот вопрос, потому что не знаю ответа на него. Сфере, собирающей Миры, не доступен тот Мир, и она не показывает его. Может быть, это и есть изнанка космоса. Какая она? Спасение ли это для тебя и Элэнтэлура? Вы идёте в неизвестность. Только бы она приняла вас.

Из кабинета надо выйти на балкон. Там, слева, за кустами сэрнэна (я не оговорился: за кустами, а значит, и за перилами) я обнаружил невидимую дверь. Всё время в одной руке держи перед собой своё новое приобретение. Оно откроет тебе то, что без него твой взор пронзает как пустоту. Это и есть дверь, за которой, надеюсь, ты найдёшь свой новый дом. Другой рукой крепко сжимай руку Элэнтэлура. Ни неизвестность, ни страх, ни даже потеря каких-то ощущений не должны оборвать живую связь между вами.

Вот, пожалуй, и всё. На другие слова у нас нет времени. Прощай.

Тувизар»

– Хватит дремать, старина, – сказал Ивидар сидевшему в кресле старику. – Пора заняться делом. Дядя поручил…

– Ты так громко шевелил губами, что я всё слышал. Не стал мешать тебе, потому что ты плакал.

– Я плакал?! Ты утверждаешь, что я плакал?! Может быть, ты видел мои слёзы?! Последний раз я плакал двенадцать лет назад, когда мне было…

– Шесть. Ты испугался, что я умер, и плакал. Я помню тот день очень хорошо.

– Ну да. А ты просто крепко спал.

– Сейчас ты плакал без слёз, но всё-таки плакал.

– Это не считается, старина… Я не плакал – мне просто стало жаль дядю… и не только его, конечно.

– Знаю. Через два дня Тувизар, как и все обитатели Энтэлура, превратится в космическую пыль. Скажу тебе прямо, Ивидар: быть космической пылью не так страшно, как жить в телесном виде среди себе подобных.

– Ты не понимаешь, Элэнтэлур. Дядя переживает не за себя: он всегда ощущал себя частицей космоса, и это превращение его не страшит. Он страдает из-за того, что канет в небытие целая планета, населённая жизнью.

– Нет, Ивидар, твой дядя удручён тем, что не сможет находиться в Надоблачном Городе и наблюдать посредством Сферы приближающийся объект до самого последнего мгновения.

– Ладно тебе, объект!

– Называй меня «старина»: предпочитаю быть другом, а не объектом, хотя надо признать, что в этом слове, легкомысленно отнесённом ко мне, есть доля истины.

– Не будь занудой, старина. Ты для меня никогда не был объектом наблюдения. А вот я для тебя…

– В этом есть доля истины.

– Вот именно. Пора отправляться в дом дяди… к моему огорчению, ныне пустующий.

– И к моему: из тысяч элов Тувизар создал того, кто мне нравится, когда я смотрю в зеркало.

– Дядя создал космического мальчика, а ты космическая рухлядь.

– Тебе нужна была игрушка, а мне больше нравится быть мудрецом.

– Ну ты даёшь!

– Это не я даю, мой юный друг. Это твой дядя написал в письме.

…Через час с четвертью Ивидар, в сопровождении своего неизменного спутника, вошёл в кабинет дяди.

– Теперь я должен поздороваться с ним, старина. Это не так-то просто сделать без него.

Перед его глазами ожила картина: тётя Лэстинэл целует его в щёку и тычет пальцем вверх, что означает, что Тувизар на втором этаже, в своём кабинете. Ивидар сломя голову скачет через ступеньки витой лестницы, которая своей крутизной и кривизной сопротивляется раздражающей поспешности, и без стука врывается в кабинет.

«Привет, дядя Тувизар!»

Тот поворачивается к нему на крутящемся стуле, выставляет напоказ пучеглазую гримасу и вперёд – правую руку, по которой Ивидар смачно шлёпает своей.

– Ты снова плачешь без слёз.

– Прошу тебя, не называй все мои чувства одним словом. Просто тоска нахлынула.

– Тогда просто делай то, что написано в письме. Это легко при таком обилии ладоней на стенах.

(Стены кабинета Тувизара были оклеены обоями с сотнями изображений ладоней, направленных пальцами вверх, что по его задумке символизировало карабканье человека вверх, к небу, к звёздам).

– Вот тут ты ошибаешься, старина: попробуй отыщи среди этого, как ты выразился, обилия рук дядину.

– Без фаланги указательного пальца, – добавил Элэнтэлур, подняв указательный палец правой руки.

– Всего-навсего без коротенькой фаланги. Но, если ты так уверен, что это легко, лучше помоги мне.

Элэнтэлур, оглядев стены кабинета, ткнул всё тем же пальцем в направлении искомого объекта. Ивидар побежал взором по дорисованной воображением траектории и упёрся в куцепалую руку.

– Спасибо, старина! Теперь можно совершить приветственный ритуал. (Он подошёл к стене и шлёпнул своей ладонью по «дядиной».) Привет, дядя Тувизар! Я исполнил, что ты сказал. Пришёл черёд открывать секреты.

На стене, вокруг ладони, обрисовались очертания квадрата, который немного углубился, а затем плавно выдвинулся в виде ящичка. В нём на чёрной подушечке покоился небольшой бежевый шарик, который вполне можно было бы обхватить сомкнутыми большим и указательным пальцами.

– Элэнтэлур, смотри… С виду обыкновенный шарик, – сказал Ивидар и вынул его из ящичка. – О! Нет, он… он вовсе не обыкновенный! Рука восторгается! Он словно гладит руку своим дуновением!.. словно проливается на ладонь!.. но не проливается.

– Да, такие мы, космические игрушки.

– Что там писал дядя, не помнишь?

– Из кабинета нам предписано выйти на балкон, – сразу ответил Элэнтэлур.

– Не это! О шарике! Что он написал о шарике?

– Он укажет нам путь спасения.

– Укажет путь спасения, – размеренно, взвешивая слова, повторил Ивидар и заключил: – Он как дядина Сфера, собирающая Миры, только маленький.

– В этом есть доля истины. Но, насколько я понял слова Тувизара, он не собирает Миры, а открывает Запредельный Мир.

– Сфера, открывающая Запредельный Мир, умещается у меня в руке. Запредельный Мир у меня в руке. Каково, старина?

– В твоих словах есть доля истины, и, чтобы убедиться в этом, мы должны выйти на балкон.

– Ты иди, и я следом, дай мне минутку. Держи шарик, старина. (Элэнтэлур принял шарик и направился к балкону.) Помнишь? Слева, за кустами сэрнэна.

Оставшись наедине с собой, Ивидар присел на диванчик, закрыл глаза и мысленно перенёсся в пространство этой дорогой ему комнаты двух-пяти-десятилетней давности…

– Ивидар! – вернул его в осиротевшую реальность голос Элэнтэлура. – Иди скорее! Я нашёл!

Элэнтэлур стоял, нагнувшись вперёд и просунув голову сквозь раздвинутые кусты сэрнэна.

– Дай-ка взглянуть.

Они поменялись местами, и через несколько мгновений Ивидар, переполненный восторженным удивлением, сочно прошептал:

– Вижу! Вижу!.. Тайный ход в Запредельный Мир! Разинутая пасть неизвестности, готовая проглотить нас!

Сиюминутный душевный порыв едва не заставил его отказаться от только что принятого решения, но он пересилил в себе прихлынувшую волну страсти.

– Дорогой мой Элэнтэлур! Мой преданный друг! Старина!..

– Космическая рухлядь, – припомнил своё новорождённое прозвище Элэнтэлур.

– Дорогая моему сердцу космическая рухлядь, я должен сказать тебе, что я остаюсь… потому что не могу бросить своих друзей и родных. Сделай я это, ты бы изо дня в день повторял, что я плачу. И в этом была бы доля истины.

– Была бы доля истины, – вслух согласился Элэнтэлур, поскольку привык определять цену суждений своего юного друга этими словами, произнесёнными вслух.

– Вот видишь, и ты согласен со мной. И мой собственный стыд каждый день напоминал бы мне об этом. Моё решение простое: я разделю участь всех живых существ Энтэлура и, когда стану космической пылинкой, меня не будет донимать совесть. Сейчас я отправляюсь к дяде Тувизару и тёте Лэстинэл. Попытаюсь помочь дяде тайно вернуться в Надоблачный Город. Ему не доступна Сфера, собирающая Миры, но телескоп на крыше этого дома тоже подходящая штуковина для того, чтобы и последние мгновения жизни встретить тем, кем он был всегда. О, бедняга Элэнтэлур! Ты, кажется, плачешь?.. без слёз, разумеется.

– Нет, мой юный друг, я плачу со слезами, только их не видно, потому что у меня их не может быть.

Ивидар вручил Элэнтэлуру шарик.

– Он твой, старина. Иди в Запредельный Мир: кто-то должен сохранить память о нашей планете. А я провожу тебя взглядом.

* * *

Благостная чернота, в которой Элэнтэлур будто рассыпался на тысячи элов, вдруг оборвалась, и он очутился в подхватившем его водяном вихре, сильном и яростном, и не терпящем сопротивления. Он снова ощутил себя тем, кем сотворил его Тувизар, – целостным существом, со способностями чувствовать и мыслить, подобными человеческим. Но эти способности не были даны ему от рождения. Они явились результатом впитывания и переработки элами информации в процессе общения Элэнтэлура с людьми и взаимодействия с окружающим их миром, как предметным, так и духовным.

Оказавшись в водовороте, он тотчас начал захлёбываться, вернее, будто начал захлёбываться. Он не мог задохнуться и умереть, как человек, но в эти мгновения он испытывал все страдания задыхающегося человека. Это заставило его собраться с мыслями и, поймав нужную, выдохнуть и больше не вбирать в себя воду… и терпеть, надеясь на то, что он снова когда-нибудь окунётся в пространство, наполненное живительным воздухом. «Когда-нибудь» наступило неожиданно быстро. Его с силой выбросило на берег, и первое, что он сделал, это по-человечьи, со свистящим носовым шипом, втянул в себя столько прозрачного невесомого вещества (вместе с ароматами травы, в которую он ткнулся носом), сколько могли бы в себя вместить лёгкие человеческой особи его стати. Он встал и огляделся… и, поскольку ни Ивидара, ни Тувизара и никого другого рядом не было, сказал самому себе:

– Мне стоит отдалиться от гор и отправиться на поиски тех, с кем можно было бы, обмениваясь словами, находить смысл.

Затем он обогнул скалу, оставив позади злую воду и запечатлев в памяти зримый признак её: «Тёмные Воды». Он сказал «Воды», потому что отнёс этот водяной вихрь, пленивший его, к столкновению потоков. Окинув взором удобное для зрячего продвижения зелёное холмистое пространство, ограниченное слева и справа лесами и горами, а сверху – волнообразным кремовым небом, зашагал по направлению к опушке леса, за которой, возможно, его ждал ответ на вопрос, как далеко ему до встречи с теми, для кого первейшей радостью жизни и непоследним способом удержания в себе человека является беседа. Лесная опушка, через которую пролегал его путь, проявила гостеприимство, одарив странника двумя горстями земляники и десятком сочных листов щавеля (информация об этих растениях до сей поры невостребованно хранилась в памяти элов). А покидал опушку Элэнтэлур ещё с одной её принадлежностью – увесистой сучковатой дубинкой на плече: уже дважды на пути от Тёмных Вод земля перед ним вздымалась и выпускала наружу, вместе с комьями почвы, свирепые багровые морды (первый раз – две, второй – три). Направив на безоружного путника жадные ноздри и схватив ими порцию воздуха, они убирались обратно, в подземелье. Элэнтэлур смекнул, что эти страшные существа жаждут плоти, пронизанной кровяными жилами, но, не найдя в нём, чем поживиться, отступают.

– И всё-таки я буду чувствовать себя гораздо увереннее, углубляясь в Запредельный Мир с дубинкой в руке, – сказал он себе.

Смеркалось. Кремовые волны на небе густели и становились коричневыми, и он вдруг вспомнил торт на недавнем дне рождения Лэстинэл: кремовые, розовые и шоколадные розочки… Он взобрался на холм, чтобы обозреть округу, и вдалеке увидел огоньки, десятки, сотни крошечных огоньков. «Жилища», – подумал Элэнтэлур. Он не различил домов, но сразу подумал так. Огоньки не были упорядочены, не составляли более или менее стройных рядов. Напротив, это было несколько скоплений огоньков, и огоньки словно висели на разной высоте. Глаза его загорелись, не только от десятков отражений далёких светлячков, но и от близкой-близкой радости, которая вспыхнула в его элах. Он прибавил шагу… но внезапно остановился. Его остановила не темень, быстро упавшая на землю. Его остановило странное движение пространства, движение воздуха перед ним – он огляделся – и вокруг него. В воздухе выявили себя незримые прежде складки, которые стали расправляться, словно складки скомканной прозрачной упругой бумаги. Они расправлялись и выказывали трещины, и уже через несколько мгновений трещины заняли всё пространство вокруг него. Они не стали неподвижной, застывшей данностью наступившей ночи. Они ширились и открывали взору Элэнтэлура…

– Миры! – прошептал он, и оторопь взяла его.

Он ощутил, что Миры… каждый из открывшихся Миров зовёт его, притягивает его какой-то неведомой силой. Он ощутил, как каждый из Миров овладевает его волей. Он ощутил в себе нарастающее желание ступить в один из этих Миров… в несколько Миров… во все Миры разом. Это была тяга элов, из которых он состоял. Но как Элэнтэлур, как целостное существо, как подобие человека, он знал, что должен остаться здесь, в Запредельном Мире, и познать его.

Чтобы не сгинуть в одном из этих Миров или во многих, рассыпавшись на элы (ещё несколько мгновений, и у Элэнтэлура не хватило бы сил сопротивляться), он заставил себя сделать две вещи: отгородиться от них, опустив веки, и замереть на месте. Так, с закрытыми глазами, он простоял как вкопанный до того момента, как притяжение Миров сошло на нет. Он открыл глаза: свет небесных волн, теряя мрачную густоту и обретая кремовую лёгкость, напаивал собою воздух.

* * *

Наскоро покончив с рагу из крольчатины с овощами, Фелклеф выскочил из трактира, ни разу не тронув ногой ни единой ступеньки лестницы, и сразу оказался на земле под широченной оранжевой шляпкой гриба. Почему наскоро? Просто ему не терпелось срочно рассказать своим друзьям о том, на кого он безотрывно таращился, пока засовывал в себя обед. Что же заставило тринадцатилетнего парнишку до последнего кусочка доесть своё кушанье, когда новость была так горяча и подогревала в нём нетерпение отдаться на волю прытких ног? Всё дело в том, что отец Фелклефа, по имени Блолб, был хозяином этого самого трактира и во всём любил порядок, расчёт и разумение. И если тарелка с рагу стояла перед носом Фелклефа в качестве обеда, то она должна была быть Фелклефом и опустошена. К тому же мать его не уставала изо дня в день причитать: «Сыночек, какой же ты у меня худющий! Хуже соломинки! Хуже пёрышка! Хуже ракитового листочка! Посмотри на своего отца и брата. А ты – хуже худого!» Отец его, к слову сказать, был кругл, увесист и силён, а старший брат, Болоб, судя по всему, статью своей пошёл в отца, чем доставлял немалое удовольствие своим родителям. Фелклеф же, несмотря на то, что не имел возможности дурить за столом, был высок и худощав.

Трактир «У Блолба» находился на Оранжевой Поляне, где и проживало семейство Блолба: он сам, его жена, два сына и дочь, которая, выйдя замуж, стала жить отдельно, в собственном грибе, но работала по-прежнему в процветающем заведении отца, добавив хозяйству руки и голову мужа, но не наоборот, поскольку заправляла всем другая голова.

Фелклеф нёсся по главной дороге, соединявшей все Поляны на правом берегу реки Малгуз.

С давних пор на землях по обе стороны от Малгуза возводились жилища в виде деревянных грибов. Возводились кучно, подобно тому, как в большинстве своём произрастают грибы: родственники, друзья, знакомые, знакомые знакомых строили дома-грибы по соседству друг с другом. Таким образом складывались и раздавались вширь небольшие поселения из нескольких десятков грибов, которые кто-то из населявших их жителей некогда обозвал – то ли в шутку, то ли всерьёз – Грибными Полянами. Название это пошло гулять по округе и прижилось. Со временем каждая Грибная Поляна обрела своё определение, которое вытеснило слово «Грибная». Первые две Поляны были названы Правобережная и Левобережная, и в этих наименованиях присутствовала неоспоримая логика. Жители Поляны, что по соседству с Правобережной, тоже были не против присвоить своему поселению это название, не требующее умственных затрат и споров, но вынуждены были смириться с ролью менее проворных и, недолго думая, чтобы опять за кем-нибудь не опоздать, назвались Соседней Поляной. Жители ещё одного поселения, что расположилось ниже по течению Малгуза, тоже голову долго не ломали. Предание гласит, что давний предок Блолба не нашёл ничего умнее, как выкрасить крышу-шляпку своего гриба в цвет, беспрестанно мелькавший перед его, трактирщика, глазами, в цвет кожи народа, населявшего эти земли, – оранжевый. И его соседи, и соседи соседей – все как один последовали его примеру. С тех пор только Оранжевая Поляна не могла похвастаться разноцветьем шляпок грибов и хвастала тем, что она такая одна во всём Прималгузье. Ещё одна Поляна называлась Дальней, и в этом определении, помимо прямого смысла, таилась некоторая обида на судьбу. Название «Мельничная Поляна» говорило само за себя: в этом поселении хранили и мололи почти всё зерно Прималгузья. А в тоне, с которым оно произносилось, угадывалась то зависть, то гордость, то чувство превосходства: все вы, дескать, придёте к нам с поклоном. Наконец, Малиновая Поляна. В наименовании этом не было ничего, кроме близости поселения к малиннику, который тянулся через Овражье аж до Баринтового леса, и лёгкости, с которой оно соскочило с языка. И, конечно же, Верхняя Поляна, которая появилась много позже других. Было ли у неё своё преимущество? Несомненно. Целых два: краткость тропинки к дарам Доброго Леса и первозданность вод Малгуза.

Оставив позади Оранжевую и Соседнюю Поляны, Фелклеф не заметил – перед его глазами продолжала сидеть за столиком в трактире «У Блолба» новость, которая и заставила его ополоуметь и не видеть ничего не только вокруг, но и перед собой, – Фелклеф не заметил, как оказался, благодаря привычке ног бежать туда, куда велено, у гриба, в котором жил…

– Малам! Малам! Выходи! Я к Гройоргу – догоняй!

– Не надо к Грйоргу! – донёсся в ответ голос Малама из шляпки. – Он здесь!

– Не надо к Гройоргу! – вторил ему голос Гройорга. – Он здесь!

Вслед за голосами в том же порядке по лестнице спустились друзья Фелклефа, Малам и Гройорг. Первый был круглолик, шустроглаз, курнос и смекалист (смекалка, казалось, была такой же данностью его лица, как круглость, шустроглазость и курносость), на голове его густо произрастали соломенные кудряшки. Ему, как и Фелклефу, уже стукнуло тринадцать, однако ростом он отставал от приятеля на целую голову. Второй, Гройорг… его такое же округлённое и такое же окудрявленное сверху и с боков лицо отличалось задиристостью взгляда, который, кроме задиристости, выявлял особого рода сообразительность, заключавшуюся в привычке задаваться вслух прямыми, ещё не оформившимися в виде чёткой мысли вопросами и давать такого же рода ответы. Ростом он вышел поменьше Малама, но вряд ли слово «поменьше» подходило к этому мальчонке, поскольку отставание в росте природа с лихвой возместила ему широченными круглыми плечами и квадратной спиной. Гройорг был младше своих трёх друзей на два года, но это обстоятельство не делало его молокососом ни в их глазах, ни в его собственных (в его собственных он вроде как и не был младше).

– Что случилось-то? – спросил Малам, явно прочитав в облике Фелклефа, что что-то случилось.

– Случилось-случилось, – пробормотал тот, ещё не отдышавшись. Бежим к Зусузу – там расскажу, а то обидится.

Фелклеф не случайно обронил это «а то обидится»: третьего дня Зусуз точь-в-точь в такой же ситуации, как нынешняя, сказал: «Если мы друзья, то нечего одного из нас левым берегом попрекать».

Ребята пересекли Правобережную Поляну, бегом спустились к реке, в два счёта одолели мост через Малгуз и ближней тропой, сбавив ход (не по своей воле, а из-за крутизны подъёма), направились к грибу, в котором жил Зусуз. И весь этот путь они проделали молчком, несмотря на то, что Фелклефу так не терпелось рассказать, а Маламу с Гройоргом – разузнать.

Зусуз, заметив их в окно, тотчас спустился и подождал у своего гриба. Не худющий, не круглый, не квадратный – ничего такого в нём не было. А был он какой-то… какой-то не такой. Сразу, при первой же встрече с ним, да и при второй, и при третьей тоже, бросалась в глаза какая-то нескладность в его лице, что-то в нём было не так, словно одно (глаза ли, нос, рот, скулы, лоб, подбородок) не подходило к другому (к глазам ли, носу, рту…) или, может быть, находилось не там, где должно было бы находиться. Но что именно в его лице стоило бы передвинуть или изменить, а может быть, даже заменить, сказать никто бы не взялся. С голосом Зусуза природа тоже сотворила непонятность. Голос его являл собою какую-то особую силу, не ту, из-за которой, не задумываясь, можно сказать: «громкий голос», «зычный», «мощный». Нет, это была другая сила. Передавалась она, конечно, через тембр голоса, через краски его, но происходила, рождалась… как рождаются гром и молния, при столкновении. Невидимое столкновение происходило в душе Зусуза, и оттого голос его был сродни грому небесному, и проявлялось это, когда мальчик не на шутку сердился. И оторопь брала тех, кто в эти мгновения находился рядом с ним… Ещё Зусуз отличался приметливостью, и, пожалуй, лишь Малам мог посоперничать с ним в этой цепкости, в этой хватке глаза и уха… и ещё чего-то.

– Зусуз, Зусуз!.. у Фелклефа такая новость, что на месте сгинешь, – опередил всех Гройорг.

– Откуда ты знаешь?! – возмутившись, придрался Фелклеф.

– Откуда-откуда? Оттуда! Я и не говорил, что знаю!

– Ну и не говори тогда, коли не знаешь!

– А ты говори, а то лопнешь, в себе держать! – заступился за Гройорга, не за Гройорга даже, а за до сих пор не утолённое любопытство Малам.

– А я и говорю. Знаете, кто сейчас у отца в трактире сидит?..

Три открытых рта оставались беззвучно-открытыми. Фелклеф, безотчётно поддразнив и своих друзей, и себя паузой, продолжил:

– Болоб утром на лодке привёз и сразу к отцу.

– Чужака! – выкрикнул Гройорг.

– Чужака? – обернул вопросом нетерпение Гройорга Малам.

– Чужак чужаку рознь, – подметил на это Зусуз и, ковырнув взглядом глаз хранителя новости, добавил: – Верно, Фелклеф?

– Если бы не верно! Ещё как верно! Такого во всём Прималгузье не видывал никто. На нём серебристый плащ, синяя рубаха, серые штаны сплошь в карманах и чёрные сапоги с голенищами, стянутыми крест-накрест бечёвкой.

– На ком «на нём»? – торопил Гройорг главный ответ.

– На том, кого отец за стол усадил и кому кушанья подал.

– Кого же он усадил-то?.. кому подал? – справедливо не унимался Гройорг.

– В тебе вопросов больше, чем в моём рагу кусочков крольчатины!

– Пока что всего один. Сидел-глядел, да так и не углядел!

– Полагаю, за тем столом человек сидит, коли на нём штаны да сапоги, – подвёл логику Малам.

– Если бы! – возразил Фелклеф. – Оттого не знаю, как сказать, что никогда прежде не встречал этаких людей. Роста высокого, выше высокого на две головы. Во всём Прималгузье таких не сыщешь.

– Ты сам дылда, каких не сыщешь, – больше поддел, чем возразил Гройорг.

– Да разве ж рост его мешает мне признать в нём человека?

– Он говорил? – спросил Зусуз и добавил: – Если говорил, то человек.

– Разговаривал с отцом совсем как человек. За кушанья благодарил, когда отец подал (отец ему сам подал). За комнату тоже (отец ему комнату предложил).

– Вот уж сдерёт с серебристого плаща! – сообразил Гройорг.

– Ничего не возьмёт с путника, – сказал Малам.

– Не возьмёт с него, чтобы взять за него, – прикинул Зусуз.

– Как это не возьмёт, да возьмёт? – озадачился Гройорг.

– Тебе охота на него посмотреть? – спросил его Зусуз.

– А то.

– И Маламу охота. И я не прочь. Дошло?

– А то.

– Отец не дурак: выгоду свою знает. Чужака удержать надо, а значит, умаслить, не то в другой трактир подастся. Комнату за так, стол даром – и он наш.

– Ни одной лисички не возьмёт? – не поверил Гройорг.

– Как бы не так! Возьмёт Блолб свои монеты, только не с серебристого плаща, а с тех, кто глазеть на него придёт, – пояснил задумку трактирщика Зусуз.

– Ловко, – заключил Гройорг.

– Болоб – молодчина: бросил удить ради чужака – на крючок его подцепил. Я бы не смекнул, – похвастался удачей брата Фелклеф.

– Что же в чужаке такого, чтобы рыбалку ради него бросать да выгоду свою наперёд углядеть? – вернул всех к началу Малам.

– Признавайся! – вторил ему Гройорг без лишних слов.

– А я не сказал?! – с гримасой удивления (будто взаправдашнего) спросил Фелклеф и, получив в ответ однозначные взгляды, стал рассказывать: – Я сажусь за стол – съесть своё рагу. И вдруг… прямо перед собой, через два стола, вижу… я глазам своим не поверил… вижу… бьюсь об заклад, он выточен из огромного куска застывшей смолы, из такого куска, коего никто никогда не видывал.

– Ты же сказал, он в рубахе и плаще, – заметил Зусуз.

– Что ты придираешься, как Гройорг?! Я так рассказывать брошу. Что он из смолы, по его лицу видно… и по шее, и по рукам. Да весь он такой! Говорю, весь!

– Уже сказал, – не преминул выпятить себя Гройорг, коли его помянули упрёком.

– А про глаза сказал? – обидчиво возразил Фелклеф. – А про волосы сказал?

– Ну! – не терпелось услышать про глаза и волосы чужака Маламу.

– Ну! – двум другим тоже.

– У него глаза не глаза, однако ж будто живые: он смотрит ими.

– Он смотрел на тебя? – спросил Зусуз.

– А ты как думал? Стал бы я говорить. Они выточены из смолы, а он ими смотрит. Это как вам?.. человек или не человек? А вместо волос – тонкие длинные нити застывшей смолы. И борода, и усы – смола и больше ничего. Видели бы вы его бороду и усы!

…Первым забрался по лестнице и просунул голову через открытый люк внутрь трактира Гройорг. Через несколько мгновений голова его вернулась наружу.

– Серебристый плащ здесь, – прошептал он. – Поднимайтесь.

Оказавшись в столовой, четверо друзей заняли «свой», всегдашний, столик. Фелклеф уступил три выгодных места гостям (он-то всё-таки сын хозяина и к тому же уже лицезрел того, ради кого они пришли сюда): им не придётся поворачиваться назад, чтобы увидеть чужака. Самое выгодное досталось Маламу: ему не нужно будет вертеть головой вовсе… Он и воскликнул (шёпотом) первый:

– Янтарный старец!

– Янтарный старец! – повторил за ним Зусуз, который всегда и на всё имел своё мнение.

Глаза Гройорга, устремлённые на чужака, при этих словах тоже заблестели янтарно, как будто янтаря за тем столиком было больше, чем серебра.

– Вот те раз! – помотал он головой.

– Что я вам говорил?! И теперь скажите мне, человек он или не человек, – прошептал Фелклеф.

– Не человек, – сразу сказал Гройорг и пояснил: – Так не бывает, чтобы кусок смолы человеком обернулся… Или бывает?

– Ответ не снаружи, а внутри, – высказал догадку, ещё не заглянувшую внутрь, Малам.

– Он не родился человеком, – сказал Зусуз.

– А кем же он родился, если в трактире сидит, ест и пьёт? – воспротивился нелогичной логике сын трактирщика, хотя сам пребывал в немалом сомнении.

– Он вообще не родился, – уверенность слышалась в голосе Зусуза.

На это утверждение Гройорг хрипливо засмеялся.

– Верно, Зусуз. Я об этом не подумал, – согласился Малам.

– Я тоже, – весело сказал Гройорг.

– Он смотрит на нас, будто о чём-то спросить хочет.

Глаз Малама не ошибся: чужак приподнял руку и поманил ребят пальцем.

– Ну всё, отец мне сегодня задаст, – прошептал, подавшись вперёд, Фелклеф. – Не надо было пялиться.

– Вид у него серьёзный, и палка серьёзная к стулу приставлена, – насторожившись, сказал Гройорг и на всякий случай проверил рукой то, что всегда покоилось в кожаном чехле у него за спиной. Это была простая дубовая дубинка, предназначенная для защиты от хунгов. (Трое его друзей для этой цели имели заострённые с одного конца палки, но брали их с собой в тех случаях, когда отдалялись от жилищ. Такие палки были почти у всех жителей Прималгузья. Гройорг же лучше управлялся с дубинкой).

Малам и Зусуз переглянулись и, ничего не говоря, встали и шагнули в направлении чужака, не сводившего с них глаз.

– Присаживайтесь, ребятки, – сказал старец (слова он произносил отчётливо, но в голосе его была какая-то неестественность: в нём слышалось дребезжание, и звуки словно сопровождались почти одновременным эхом).

Друзья, снова глянув друг на друга, не без робости присели напротив. Старец продолжал:

– Надеюсь, вы мне посоветуете, – это необычное звучание голоса заключало в себе некую привлекательность, может быть, даже притягательность. – Мне нужны четыре пары зрячих глаз, четыре пары выносливых ног, четыре пары крепких рук и немного сообразительности.

Не только голос, но и лицо янтарного старца мало-помалу расположило к нему Зусуза и Малама. Это было лицо чудесным образом ожившей куклы с обликом старика, мудрого, серьёзного, но не сердитого, с непонятно откуда взявшейся едва заметной, но всё-таки улавливаемой глазом готовностью к усмешке.

– Если вы и ваши друзья, – кукла кивнула на их столик, – располагаете этим ценным инвентарём, то можете без сомнения предложить себя: я буду только рад. Идите посоветуйтесь.

Малам и Зусуз, вернувшись к своему столику, брякнулись на стулья и выдохнули накопившуюся немоту.

– Ну?! – спросил Гройорг.

– Четыре пары зрячих глаз и всего остального и в придачу немного сообразительности усмотрел он вокруг нашего столика, а уж потом пальцем поманил, – сказал Малам.

– Что это значит? – ещё спросил Гройорг.

– В помощники нас зазывает янтарный старец – вот что это значит, – пояснил Зусуз.

– И меня? – ещё больше округлились глаза Гройорга.

– Без тебя здесь только по три пары всего, – пояснил Малам.

– Для какой же такой надобности ему столько помощников? Не трактир ли открыть надумал, – взбрело в голову потомственному трактирщику, будущему потомственному трактирщику.

– Выносливые ноги – чтобы идти, далеко идти, – резонно предположил Зусуз.

– Далеко можно до самой ночи идти, а там – сгинуть, – выставил свой довод Фелклеф.

– Видно, четыре пары зрячих глаз и нужны ему для того, чтобы не заблудиться в чужом краю, – возразил на это Малам.

– Раз ему мои глаза понадобились, я согласен, – решился Гройорг. – Может, и дубинка моя пригодится?

– Без твоей дубинки и наших пик хунгов ему одному не одолеть. И я согласен идти с ним, – решился Малам.

– Как только он с нами заговорил, я сразу смекнул, что его мне судьба подарила: он не просто старик, каких много, – он один-единственный янтарный старец, – подкрепил своё решение серьёзным резоном Зусуз.

Трое вперили свои взоры в четвёртого – Фелклеф будто язык проглотил.

– Папаша твой только рад будет, если ты, как Болоб, за пришлого зацепишься: ему выгодно знать, что у пришлого на уме, – подсказал ему Зусуз.

– И то верно. Самому-то мне охота.

– Ну! Решайся! – подталкивал его к твёрдому ответу Гройорг.

– Я же говорю, охота. Надо попробовать.

– Жду вас на улице, ребятки, – заставил вздрогнуть всю четвёрку разом голос старца, словно из ниоткуда явившийся над столиком.

Ребята вслед за старцем через люк и вниз по лестнице покинули трактир, который отличался от жилищ тем, что шляпка его была просто-таки огромной, как у никем не замеченного перестоявшего подосиновика в сравнении с подосиновичками-подростками, и держала её на себе не только ножка, представлявшая собой толстенный дубовый столб, но и шесть берёзовых подпорок по кромке.

– Давайте знакомиться, ребятки, – живо начал старец. – Тебя как зовут?

– Гройорг я, – ответил Гройорг, просияв оттого, что он оказался первым.

– А тебя?

– Зусуз.

– А тебя?

– Малам.

– А тебя?

– Фелклеф, сын трактирщика Блолба.

– А парень, что меня сегодня поутру на лодке прокатил, стало быть, твой брат?

– Так и есть.

– Ну а моё имя Элэнтэлур.

Разве мог Гройорг ожидать, что услышит сейчас этакое нескладное слово и что в ответ на это слово из него хрипливо выкатится смешок?

– В этом есть доля истины, если принять во внимание ваши имена, – улыбнувшись, сказал старец.

– В чём? – спросил Гройорг, одарив его подозрительным взглядом.

– В твоём смешке. В том, что моё необычное имя могло вызвать в ком-то из вас улыбку. Посему с этого момента моё имя – Элэ. Годится?

– Янтарный Элэ! – прошептал Гройорг.

– Ещё как годится, – сказал Зусуз, и в голосе его промелькнула обида, ведь он тоже подумал: «Янтарный Элэ», но он только подумал, а Гройорг сказал при всех.

– Очень хочется посидеть у реки. Прежде не доводилось мне бывать у бегущей между берегами воды, – сказал Элэ.

Ребята в изумлении переглянулись.

– Давайте спустимся к той иве у изгиба Малгуза, – предложил Малам. – Мы там часто после ужина сидим.

Спускались молча. Элэ вроде как о чём-то размышлял про себя, а ребятам было неловко заговорить с ним: они ещё не привыкли к этому загадочному старцу. Усевшись под ивой, молча смотрели на «бегущую воду». Она, убегая и убегая, почему-то не уносила с собой время (время будто застыло). Может быть, потому, что, убегая, она в то же время оставалась на месте, неизменной, такой, которую не встречаешь и не провожаешь взглядом, а на которую просто смотришь… смотришь, не отрывая глаз…

– Мне подумалось, что я пойму многое, если получу от вас ответ на один вопрос: почему грибы?.. почему вы живёте в рукотворных грибах?

– Из-за хунгов, – начал Малам.

– Точно, из-за них проклятых, – подтвердил Гройорг.

– Отец говорил мне, – продолжил Малам, – что наши далёкие предки не сразу надумали жить в грибах. Сначала они строили дома прямо на земле.

– И мне мамаша про это рассказывала, когда я маленький был, – похвастался Фелклеф.

– Но каждую ночь хунги проделывали дыры в полах и пробирались в жилища. И каждую ночь терзали и пожирали людей. Те же, кому удавалось отбиться и выбежать из домов наружу, пропадали в расщелинах ночи.

– Дубовая ножка гриба хунгам не по силам, её не прогрызёшь и не поломаешь. А из-под земли наружу по ночам они не высовываются: знают, что сгинут. Оттого в грибах можно спать спокойно, – дополнил рассказ Малама Зусуз.

– Хунги – это те, что дырявят землю багровыми мордами? – спросил Элэ.

– А мы их пиками дырявим, – выпалил Фелклеф и обвёл взглядом друзей, ища поддержки, – верно?

– А я им дубинкой, что у меня за спиной, по носу поддаю: они не любят, когда им дубинкой по носу достаётся.

– Не болтайте зря. Хунгов даже взрослым убить трудно, – возразил Зусуз. – Они очень сильны и вёртки.

– Жилисты и толстокожи, – добавил Малам.

– Они убивают пастухов заодно с коровами, – добавил Зусуз, словно тягаясь с Маламом.

– Это правда, пастухам от них достаётся больше других, – согласился Гройорг, припомнив растерзанного не так давно на пастбище пастуха, который жил через гриб от него.

– Скажите-ка мне, ребятки, нападают ли хунги на людей вблизи их жилищ?

– Бывает, подкарауливают по утрам. Если ты так беспечен, что не замечаешь даже руриков, мечущихся над землёй, могут напасть. Рурики-то всегда начеку, – пояснил Зусуз.

– Рурики?

– Это маленькие птички, что гнездятся на ивах подле наших грибов. Они чуют хунгов, когда те продираются на поверхность, но ещё скрыты от глаз землёй, и предупреждают нас об опасности, – пояснил Малам.

– Они будто ныряют с высоты к самой земле и тут же взмывают вверх, – добавил Фелклеф (не хуже же других тот, чей отец дал кров и пищу янтарному старцу, который нынче пытает их). – И так много раз – тут-то и смотри в оба.

– Ежели рурик бесится, хватай пику или дубинку и жди, когда хунги высунут носы, – не без довольства заключил Гройорг: чаще ему доводилось бесшабашно начинать или вставлять, нежели заключать.

– Элэ… ты спросил про багровые морды. Ты уже видел хунгов? – спросил Малам.

– Да, мой юный друг. На пути к Прималгузью я дважды видел их морды, торчащие из земли.

– Ты врезал им палкой? – завёлся Гройорг.

– Они не тронули тебя, Элэ? – высказал свою догадку Зусуз и неожиданно для самого себя прибавил то, что не выходило у него из головы: – Ты не человек?

Элэ остановил взгляд не Зусузе, затем заглянул в глаза трём другим.

– В этом есть доля истины, Зусуз. Я не человек, и хунги не тронули меня, потому что во мне не течёт кровь. И в то же время я человек, потому что плачу, и смеюсь, и могу передать словами, отчего плачу и смеюсь.

Каждый из четырёх друзей исподтишка обтрогал взором янтарного Элэ, словно желая убедиться в том, что он всё-таки не человек: для них это было несомненно более важным, чем то, что он человек.

– Смотрю на милых созданий, что пасутся по ту сторону реки, верчу по сторонам головой, – Элэ повертел головой, – и не нахожу для них подходящих грибов.

Ребята разом покатились со смеху, вероятно, представив, как коровы одна за другой взбираются по лестницам в гигантские шляпки гигантских грибов.

– В этом есть доля истины, – сказал Элэ. – Но кто мне ответит, как они спасаются от расщелин ночи, если не могут отгородиться от них ни стенами жилищ, как люди, ни толщей земли, как хунги.

– Как только дело идёт к ночи, они ложатся на траву и прикрывают глаза своими ушами и так лежат до прихода света, – разъяснил Малам.

– Понимаю их. Прошедшей ночью я испытал на себе, как трудно противиться зову расщелин, лишь опустив веки. Не каждому это по силам.

– Не зря у них уши с лопухи, – добавил Гройорг. – Людям бы такие. (При этих словах Фелклеф хихикнул.) Что смеёшься, трактирная душа? Боишься, выгоду потеряешь? По тебе лучше, ночь пришла – оставайся в трактире на всю ночь, больше ешь-пей да лисички выкладывай?

– Что ты меня попрекаешь? Я что ли виноват? «У Блолба» ночь переждёшь – жив останешься. Всяк сам выбирает.

– Что, ребятки, забирают людей расщелины ночи?

– Да, Элэ, забирают, – ответил Малам. – Засидится кто в трактире или на озере да вдруг спохватится: день уходит – домой заторопится и, бывает, не успеет.

– Чуть ли не каждый день забирают, – с досадой сказал Гройорг.

– Рималам, что в горах Эгхар живут, лучше всех: они головы от злых ночей в горбах прячут, – сказал Зусуз.

– Рималы? Какие они, Зусуз?

– Они… величиной с медведя, а статью, когда на задних лапах стоят, с человеком схожи. И очень сильные: хунгов из тамошних пещер прогнали. С виду страшные, но на людей сами не нападают. Кто видел, как они с хунгами схватываются, говорят, свирепее и страшнее зверя нет.

– Думаю, один на один медведь пересилит римала. Вот бы стравить! – проговорил Гройорг то, что вдруг залетело ему в голову.

– Гройорг! – одёрнул его Малам, посчитав, что тот ломает серьёзную беседу.

– Зусуз, вижу, ты ещё что-то сказать хочешь, – подметил Элэ.

– Вот бы рималов приручить. Они бы людей и скотину от хунгов защищали.

Ребята с удивлением посмотрели на своего друга: такое они услышали от него впервые, и ни одному из них эта идея в голову не приходила. Элэ тоже задержал свой взор на Зусузе, и ему показалось, что существует некая связь между странностями черт лица и неожиданностью идей, но и то, и другое недоступно поверхностному взгляду и пониманию. Он сказал:

– Ты сделаешь это, мой юный друг, если к тому времени, когда обретёшь власть над самим собой, которая позволит тебе приблизиться к рималам, не сочтёшь эту мысль не стоящей твоего внимания на пути к главной цели, что ты поставишь перед собой.

Зусуз потупил голову: он не мог позволить никому, даже своим друзьям, стать свидетелем ликования, которым в эти мгновения наполнилась его душа и которое выдали бы его глаза. Никто прежде не говорил ему подобных слов… слов, в которых было что-то более важное, чем досужая болтовня и прискучившая забота взрослых.

– Я запомню твои слова, Элэ.

– Друзья, теперь я знаю, что предстоит нам с вами искать.

* * *

Сто шагов отделяло Элэ от Малгуза и столько же – от озера с говорящим названием «Водяная Лапа». Он ждал прихода ночи. Его внимание было всецело отдано сэлнуту, растению, которое он заприметил днём раньше, когда с четвёркой своих новых друзей спускался на лодке по реке к озеру. Десятки оранжевых чаш разного размера и оттенков стояли на траве по устью Малгуза и по берегу Водяной Лапы. От верхней кромки каждой из них по сторонам ниспадали и стелились нитевидные отростки. От Мэсэми, сестры Фелклефа, Элэ узнал, что на тридцатый день после появления чашечки на едва поднявшемся над землёй стебле, она отпадает от него и начинает самостоятельную жизнь, получая энергию через нити, набирающие в длине: день ото дня – незаметно и год от года – зримо. Но Мэсэми ничего не сказала (и не могла сказать) ему о том, что было для него самым важным: как сэлнут встречает ночь.

Элэ ждал… Сумерки мрачнели… Элэ знал, что складки пространства выявляют себя неожиданно, а там… всего лишь мгновение – и ты оказываешься в окружении Миров, манящих тебя, и в плену собственной податливости…

Вдруг чаши сэлнута вздрогнули: одна, две, десять, сто… и на несколько мгновений открылись ещё больше, будто жаждая напоследок глотнуть света. Затем живо стали закрываться, смыкаясь по кромке. Элэ вслед за ними сомкнул веки и тут же почувствовал, как трудно будет сопротивляться силе, которая исходила из расщелин ночи, открывающих Миры, и словно вытягивала из него взор, отчаянный и ненасытный, рождённый зрячим.

Всю ночь Элэ стоял и слушал пространство. В нём было дыхание ветра, отзывающееся шелестом крон и шёпотом кустов. В нём был умиротворённый переливчатый разговор Малгуза и Водяной Лапы. И была пугливая немота сотен и тысяч тех, кто затаился, пережидая злую ночь… В нём улавливался ещё один звук, который не дано было различить человеческому уху, но который распознавали элы. Он исходил откуда-то издалека и был знаком бесконечного движения, питаемого энергией Миров, проникающей в Мир Прималгузья. Элэ, помня своё положение в пространстве этого Мира, мысленно определил направление к месту, где рождался неслышный звук.

Утром Элэ склонился над сэлнутом. Чаша его уже расправилась и открылась свету. Он осторожно потрогал её: толстая стенка на ощупь была приятной, бархатистой. Он попытался сомкнуть её края – сэлнут поддавался нехотя, выявляя свою упругость. Элэ поднял чашу и прошептал, с трепетом, как это делал, восхищаясь чем-нибудь, Ивидар:

– Сэлнут!

Спустя восемь дней на рассвете Элэ, Малам, Гройорг, Зусуз и Фелклеф отправились в дальний поход – на поиски источника странного звука, который, вероятнее всего, скрывало Болото. Кратчайший путь к нему – через Баринтовый лес – был отрезан Овражьем, главным логовом хунгов, и зачатки троп, протоптанные некогда смельчаками, влекомыми ореховым обилием, были отмечены их костями и давно заросли. Идти решили обходным путём, через лес Эрнок. Задумка предполагала ночёвку в пути, может быть, даже не одну, и путники нацелились встретить злую тьму, не прячась от неё в пещере. Они готовились к этому семь дней и одну ночь, которую первый раз в своей жизни провели вне грибов. Они шли и беспечно болтали. Они были уверены, что у них всё получится: с ними шагал их учитель – янтарный Элэ, а на спинах у них красовались оранжевые капюшоны, которые предугадают наступление ночи и своим прощальным судорожным глотком света, перед тем как начать закрываться, словно прошепчут: «Пора!», и это будет означать, что пришла пора остановиться и накинуть их на головы. А наутро, когда пространство всецело отдаст себя Миру Прималгузья, чаши сэлнута откроются свету, и это будет сигналом путникам последовать их примеру.

Не пройдёт и года, как оранжевые капюшоны станут такой же неотъемлемой частью всего оранжевого в жителях Прималгузья, как и то, чем наделяла природа каждого из них от рождения. И всем маленьким детям их станут надевать на спину, как рюкзачки, при помощи нитевидных отростков, и они будут расти вместе, привыкая друг к другу и не расставаясь друг с другом.

Только через семьдесят дней после похода на Болото каждый из четырёх друзей получил из рук Элэ палку из болотного двухтрубчатника, доведённую до своего совершенства. Она не только заключала в себе силу одного смертоносного удара и «способность» улавливать знаки жизни и смерти, но и таила много скрытых возможностей. Палка Гройорга больше походила на дубинку, что прибавляло ему радости, когда он сжимал её в руке.

– Мои юные друзья, научитесь чувствовать двухтрубчатник, как собственную руку, и прислушивайтесь к его зову и его предостережению. Я же, познавая свою палку, помогу вам в этом. И чтобы двигаться вперёд, а не топтаться на месте, лишь создавая видимость движения, каждый из вас должен выбрать себе девиз. На раздумье даю вам три дня.

По истечении назначенного срока, отужинав «У Блолба», ребята и их наставник, как и в первый день знакомства, отправились на берег Малгуза, к облюбованному местечку под ивой.

– Пришёл черёд встать на путь, с которого каждому из вас не позволит свернуть слово, произнесённое вслух перед друзьями. Постарайтесь услышать друг друга не только ушами, но и умом, и чувством, – сказал Элэ и обратился к Маламу: – Начнём с тебя, мой юный друг.

– Познай и стань сильнее, – сказал Малам.

Элэ дал время услышать девиз Малама его друзьям, затем сказал:

– Как звучит твой выбор, Зусуз?

– Проникни в суть и подчини.

Через несколько мгновений Элэ перевёл взгляд на Гройорга и только вознамерился произнести его имя, как тот выпалил:

– Мал-Малец в помощь мне!

Фелклеф не удержался от усмешки, вынудив Гройорга отпарировать этот бессловесный, но не лишённый понимания или непонимания выпад:

– Просто во всех своих делах я постараюсь прислушиваться к зову и предостережению моего Мал-Мальца.

– Похвально, мой юный друг… Теперь твоя очередь, Фелклеф.

– Продолжи дело отца и помни о друзьях.

Элэ обвёл глазами ребят и сказал:

– Завтра на рассвете отправляемся в поход.

Много раз услышат они от своего наставника эти слова. Но однажды он скажет другие:

– Друзья, настало время, когда каждый из нас пойдёт своим путём. Сегодня я покидаю вас.

Взяв с собой лишь палку из болотного двухтрубчатника и бежевый шарик, янтарный Элэ направится к горе Угул.

Глава восьмая Воспоминания: «Знал, да лучших времён ждал!»

– Очнись, Дэн! Очнись! Пёрышко здесь! Возвращайся! – стоя на коленях подле распластавшегося на земле друга, Мэтью посылал надрывные звуки его чувствам, словно они остались и продолжали кружить в водовороте, из которого только что он вместе с Савасардом вытащил Дэниела на сушу. Воду из лёгких уже прогнали, и оставалось только ждать, когда он вдохнёт жизни, и будить в нём это желание.

Малам наклонился и принялся трепать его по щекам и приговаривать:

– Оживай, Дэн. Ты у нас главный. Куда мы без тебя? Оживай, дорогой.

Савасард растирал ему ладони.

– Замер наш Дэн, на грани он, и выбор не за ним. Ждать больше нельзя – прибегну к палке своей.

– Пробуй, Малам, – поддержал его Савасард.

Малам поднялся и поставил палку на грудь Дэниелу. И закрыл глаза, чтобы обострить чутьё пальцев, обнявших двухтрубчатник.

– Давай, давай, Малам! – взволнованно прошептал Мэтью.

Вдруг грудь Дэниела вздыбилась, и он резко вдохнул… и очнулся… и закашлялся.

– Сработало! – обрадовался Мэтью.

Малам отвёл палку в сторону.

– Кашляй, кашляй, дорогой. Говорил я вам: не сопротивляйтесь – отдайтесь на волю водоворота. Это не простой водоворот. Не в укор вам – на будущее повторяю.

– Испугался я, Малам… кха-кха!.. не я, а тот Дэн во мне, который в детстве тонул… кха!.. Испугался и начал барахтаться, как тогда.

– Помню, Дэн, помню это приключение мишутки Дэнни, – сказал Малам.

– Здравствуй, Дикий Лес! – воскликнул Мэтью. – Вот и свиделись. Ты снова дурачишь нас, и меня это злит.

– Уймись, Мэт: не пугай ни себя, ни других. Это не Дикий Лес. Тёмные Воды выплеснули нас аккурат туда, куда нам надо было попасть. Это – Скрытая Сторона, друзья мои, а лес, что нас окружает, зовётся Нет-Лесом. И те наставления, что дал я вам перед тем, как вступили мы в Дикий Лес, теперь повторять не стану: не забыли вы их. Прости, Дэн, но нынче строгим я должен быть. Поднимайся, встанем в ряд, как давеча шли, и продолжим путь. Тебе движение только на пользу пойдёт: жизнь в тебе разгонит.

– Чем вызвана такая торопливость, Малам? – спросил Савасард.

– Дотемна поспеть нам надо в Прималгузье, селение, что по берегам реки Малгуз раскинулось. От злой ночи укроемся там в жилище друга.

– Гройорга?! – одновременно выкрикнули Мэтью и Дэниел.

– Если поспеем, в его грибе заночуем.

– В грибе?! – воскликнул Мэтью. – Ты понял, Дэн?.. понял, какой гриб померещился нам в ту ночь, когда появился Гройорг-Квадрат?

– Похоже, и поминал он всегда эти грибы.

– Малам, признавайся, эти грибы на твоих полках в гостиной? – припомнил Мэтью.

– С лестничками, – припомнил Дэниел.

– Дорогой Мэт, ты хочешь сказать, что с этого часа я должен называть тебя Мэтом-Квадратом? Признавайся.

– Не знаю, что ответить тебе, дорогой Малам: «спасибо» или «спасибо, не надо».

– Ты всегда вывернешься. Что ж, проговорился я насчёт гриба, – усмехнулся Малам. – Ладно, открою вам секреты Скрытой Стороны – веселее ноги пойдут.

– Да мы не то что пойдём, мы побежим.

– Пойдём осмысленно, Мэт, ходко, но осмысленно. Голосов остерегайтесь, как прежде. Вот вам по лепёшке – подкрепимся на шагающих ногах. А вот направление, кое нам палка подсказывает. Ну, в путь, друзья мои.

Дорога и вправду оказалась веселее и короче. Малам рассказывал приободрённым спутникам про Прималгузье, про грибы, про злые ночи, про вечную войну с хунгами, перебивая своё сердечное повествование нарочито сердитыми окриками: «Одёрни-ка себя, Мэт! Не время ещё с Гройоргом спорить. Гони его прочь… Савасард, друг мой, будь другом – не молчи… Дэн, Дэн, очнись! Смотри наружу, перед собой, а не внутрь себя…»

Когда Нет-Лес остался позади, Малам, взглянув вверх на загустевшие фиолетовые волны и уловив настроение неба, мысленно измерил расстояние до Грибных Полян временем и, сличив это время с временем до наступления темноты, сказал:

– Как ни утомила вас бойкая ходьба, придётся вам, друзья мои, перейти на бег, дабы спастись от злой ночи. Держите это направление. Если не отклонитесь от него, выйдете к мосту через Малгуз. По мосту ступайте на правый берег, на Оранжевую поляну. Самый большой гриб на ней (его нельзя не заметить) – это трактир «У Фелклефа», что в прежние времена звался по имени отца его: «У Блолба». В трактир и направляйтесь. Нынче в нём заправляет друг мой старинный, Фелклеф. Скажете ему, что Малам просил приютить вас на ночь.

– А сам-то как от злой ночи спрячешься, дорогой Малам? – обеспокоился Савасард.

– Ничего я вам про это не сказал, нарочно не сказал. Хочу, чтобы вы глазами секрет этот сами распознали, когда на Поляне окажетесь. Пережду темень: использую секретное средство против неё. Ну а коли до темна поспею, так ещё сегодня за столиком «У Фелклефа» свидимся.

– Хорошо бы за столиком, – заметил Мэтью.

– Ну, передохнули малость, теперь бегите: каждое мгновение дорого.

– Малам, там, говоришь, мост?

– Там, Дэн.

Не успели трое путников сделать и десятка шагов, как воздух прохрипел им вдогонку:

– Постойте!.. Чуть не забыл. Ежели хунги из земли морды высунут, разите, не мешкая: проворные они – лучше не допускать их наружу. Увидите корявырей на пути своём – не жалейте стрел и камней. Простите, что разбег ваш нарушил. Ступайте же.

Предостережение Малама оказалось нелишним: трижды стрелы Савасарда были проворнее камней Дэниела, дважды камням Дэниела повезло больше, чем стрелам Савасарда, и четыре раза из пяти опережал и стрелы Савасарда, и камни Дэниела голос Мэтью, который оповещал друзей и разъярял хунгов пуще стрел и камней.

* * *

– Я снова Семимес? – проскрипело в черноте, окутывавшей Семимеса, когда к нему вернулись ощущения. Они выделили его из этой черноты, частицей которой, вернее, частицами, только что был он сам. Для большей уверенности он ощупал себя руками. – Чернота вновь собрала моё тело воедино и теперь отдаёт моей голове рассыпанные мысли. По всему, я не сумел расстаться с самим собой, но расстался со своими друзьями и отцом. И, выходит, я снова Семимес. А коли так, я предал своих друзей и отца… Поток черноты, в котором я пребываю, куда-то подталкивает меня. Куда он подталкивает меня? Должен ли я пытать себя вопросом, куда он подталкивает меня? Должен ли я противиться этому потоку? Если я стану противиться ему, то я не узнаю, что мне делать, кроме как стоять и противиться. Если же отдамся на его волю, то буду знать, что мне надо идти за ним и что он куда-то приведёт меня. Что лучше: стоять на месте или куда-то прийти? У меня нет ответа на этот вопрос. Может быть, поток знает?

Семимес сомневался и шёл, влекомый потоком… Через мгновения душа его всколыхнулась так же неистово, как всколыхнулась в тот час, когда ему пришлось расстаться с Элэи. Через мгновения он услышал сначала сап, а затем – спокойное, не пугающее своей тревожностью ржание коня. Семимес никогда не видел его наяву, но сразу узнал, почувствовал чутьём души. «Вороной! – пронеслось в его голове. – Мой вороной! Он приветствует меня». Он сделал ещё несколько шагов и вдруг ткнулся лицом в морду своего вороного. Судорога пробежала по телу коня: наконец, он дождался того, кого мчал в своих лошадиных грёзах и с кем чаял разделить свою судьбу. Семимес прижался к нему и обнял его, и слёзы покатились по его щекам.

– Вороной! – с чувством проскрипел он. – Я буду звать тебя Вороной!

Повинуясь порыву души и тела, Семимес вскочил на своего Вороного и потянул поводья на себя. Конь поднялся на дыбы и разразился призывным ржанием. В следующее мгновение пространство вокруг сотрясло стократное эхо и звон сотен и сотен копыт. И человеческий шёпот оглушил черноту, и в этом многоголосом страстном, дурманящем шёпоте слышалось:

– Спасение… жизнь…

– Я Семимес, сын Малама, из Дорлифа. Кто вы, всадники во тьме?

– Мы воины из Пасетфлена. Были призваны в крепость, что в Нэтлифе. У подножия Харшида мы попали в засаду. Наш военачальник Рамар и двое посланцев, Науан из Дорлифа и лесовик, по имени Валеар, были убиты. Две тысячи воинов поддались уловке сил Тьмы и оказались заточёнными в скале.

– Как тебя зовут, воин? – спросил Семимес.

– Я Тарират.

– Тарират, воины Пасетфлена! Хочу сказать вам.

– Говори, Семимес!

– Конь, что подо мной, являлся мне во снах сотню раз. Нынче мы повстречались в черноте. Но я узнал его и обнял, как старого друга. Он принял меня. Мой Дорлиф и ещё три селения захвачены воинами Тьмы с Выпитого Озера, корявырями. Нэтлифская крепость пала. Я отправляюсь на своём Вороном бить их. Пойдёте ли вы со мной?

– Мы с тобой, Семимес! Веди нас, Семимес! Мы исполним свой долг! Мы отомстим за Рамара! – взволновали черноту голоса воинов Пасетфлена.

Семимес выдернул из-за пояса палку: только она могла помочь ему найти выход из скалы. Он почувствовал её устремление и, ударив вороного в бока, последовал за ней. Палка вдруг задрожала в его руке. Это был призыв её к Семимесу на языке болотного двухтрубчатника, и он означал одно: «Бей!» Семимес размахнулся и страстно рассёк черноту перед собой – свет!.. Свет ослепил его и через мгновение – сотни отвыкших видеть глаз.

…Вдоль реки Буруз воины Пасетфлена вышли к озеру Невент и сделали короткий привал. Запасшись в Нефенлифе провиантом, двинулись в сторону Дорлифа. По дороге Семимес, вверяя Вороного Тарирату и оставляя на время отряд, несколько раз углублялся в лес Садорн: он искал встречи с лесовиками. И только к концу третьего дня похода удача улыбнулась ему: на его зов откликнулся огненноволосый, назвавшийся Ониардом.

– Ониард, я Семимес, сын Малама, из Дорлифа.

– Не раз слышал о твоём отце и о тебе.

– Под моим началом, – сказал Семимес, и от этих первых слов душа его наполнилась довольством, – двухтысячный конный отряд. Это хорошо обученные и вооружённые воины. Буду отбивать с ними Дорлиф. Хочу просить помощи у вас, наших друзей. Передай мою просьбу Озуарду и Эвнару (он знает меня).

– Обещаю передать, Семимес. Что я должен сказать им?

– Скажи так: через два дня на рассвете я буду ждать атаки лесовиков со стороны Садорна. Вы ударите по корявырям стрелами и выманите их на себя. Тогда и наступит мой черёд.

– Откуда думаешь атаковать?

– Мы скрытно, ещё затемно, подступим как можно ближе к озеру Верент и, дождавшись вашего манёвра, на полном скаку ударим им в спину.

– Учти, Семимес, их там не меньше пяти тысяч, и они продолжают собирать силы, чтобы двинуться на Нефенлиф и Парлиф.

– На каждого моего парня – по две с половиной спины. Это не так уж и много. Ну а про ваших воинов я и не заикаюсь, про них со времён каменных горбунов всё известно, – сказал Семимес и мысленно прибавил: «Одного из них, того, что кличут Савасардом, сам испытал».

В этом сражении, которое длилось почти до середины пересудов, полегли пятьсот восемнадцать воинов Пасетфлена и семьдесят три из четырёхсот лесовиков. Пятитысячное войско корявырей, стоявшее в Дорлифе, было разбито подчистую.

Семимес велел Тарирату дать воинам два дня отдыха, затем выступить к Выпитому Озеру, разбить лагерь на дальних подступах к нему и атаковать силы Тьмы тогда, когда «особый сигнал скажет сам за себя» (так выразился Семимес). Отряд в три сотни лесовиков, которым командовал Эвнар, присоединился к всадникам Пасетфлена.

Сам себе Семимес положил немедля отправиться к Выпитому Озеру. Путь, который он нарисовал в уме, пролегал вдоль ближней кромки леса Садорн, затем через ослабленный Шорошом отрог Харшида, затем через горные тропы Кадухара, ведущие к ущелью Ведолик, и дальше – по ущелью к намеченной цели.

Победоносное сражение не только подарило Семимесу ощущение счастья освободителя, но и зародило в нём горькое сомнение. Он не угадал: командир корявырей оказался хитрее, чем он думал. Он не бросил на лесовиков все силы. Многие корявыри засели в домах дорлифян и встретили всадников Семимеса разящими стрелами. Семимес мог поджечь дома и выкурить корявырей (и никто не упрекнул бы в этом Семимеса-Победителя, и Фэлэфи не упрекнула бы его), и тогда потери были бы меньше, много меньше. Но он пожалел и без того израненный Дорлиф. И теперь терзался… терзался… Недаром в конце разговора с Тариратом Семимес сказал:

– Друг мой, Тарират, я вряд ли вернусь в отряд. Теперь ты командир. Прошу тебя: выполни долг до конца.

В ответ он услышал:

– Семимес, ты подарил всем нам вторую жизнь: мы были мертвецами, замурованными в склепе. А меня ты спас и сегодня в бою – я не забуду этого. Воина лучше тебя я не знал. Дай обнять тебя на прощание. (Семимес и Тарират обнялись.) Обещаю: мы выполним свой долг и уничтожим всех гадов до единого.

* * *

Окинув взором обширное пространство, усеянное гигантскими разноцветными рукотворными грибами и букашками-человечками с оранжевыми рыльцами и оранжевыми сложенными крылышками на спинах, одни из которых проворно взбирались по крутым лестничкам к шляпкам, другие не менее шустро спускались по ним, а третьи сновали подле, трое путников пришли в восторг… почти бессловесный, поскольку бег оставлял им всё меньше и меньше сил, и сбивать дыхание словами, переполненными эмоциями, было никак нельзя. И всё-таки…

– Грибы! – воскликнул Дэниел, воскликнул так, как будто никогда прежде не видел грибов. Слышал о них, мысленно представлял их, и вдруг… такое!

– Город грибов! – выдохнул Мэтью, вдохнул и снова выдохнул: – Круто!

– Палерард! – произнёс Савасард с чувством, которое на языках землян часто передаётся восклицанием «О, Боже!» Это было второе, чувственное, наполнение слова «Палерард».

Приближаясь к мосту, друзья заметили, как трое обитателей города грибов двинулись им навстречу, намеренно, с очевидной целью оказаться на пути пришлых. Теперь своей наружностью они – это было видно совершенно точно – выказывали принадлежность к человечьему роду. Оранжевые рыльца обернулись оранжевыми лицами, на которых нарисовались узнаваемые гримасы: на одном – приветность, на другом – любопытство, на третьем – настороженность. На мосту, пропуская чужаков, они посторонились и попятились к перилам. Путники поняли, что успевают дотемна, и, чтобы умерить опаску коротышек, перешли с бега на шаг.

– Приветствуем вас! – сказал Савасард, и за ним – Дэниел и Мэтью.

Круглые оранжевые лица после короткого замешательства оживились улыбками, блеском глаз и шевелением ртов, понудившим воздух зазвучать бойкими словами.

– Приветствуем вас, незнакомцы! – сказал один.

– Добро пожаловать к нам на Оранжевую Поляну! – проговорил второй.

– Коли прибыли с добрыми намерениями, – прибавил третий.

– С добрыми, с добрыми. Нам в трактир… – начал Мэтью и запнулся, запамятовав его название.

– «У Фелклефа», – припомнил Дэниел.

– Ступайте за мной, – вызвался помочь первый, тот, с лица которого не сходила приветность, и засеменил вверх по склону.

Двое других, пропустив вперёд гостей Прималгузья, пристроились позади них. Особой надобности в провожатом не было. Со стороны пришлых она была продиктована лишь вежливостью, со стороны местных – больше всего любопытством.

– Насчёт трактира нашего присоветовал кто? – спросил провожатый и хитрым вопросом своим поставил путников в затруднительное положение: можно ли упомянуть Малама?

– Фелклеф – друг нашего друга, который и посоветовал нам переждать ночь у него в трактире, – сказал Савасард.

– По делу какому или путешествуете? – раздался голос сзади.

– Путешествуем, – ответил Мэтью.

– Откуда же путь держите? – тут же прозвучал простой непростой вопрос.

– С нашего Озера, – нашёлся Дэниел, успев сообразить, что о Дорлифе лучше не заикаться там, где могут быть глаза и уши Зусуза, а вдруг в эти самые мгновения их несут ноги одного из этих троих.

Мэтью взглянул на него с ухмылкой на лице. А голоса сзади стихли до шёпота, а потом и вовсе сошли на нет.

– Красиво смотрятся ваши Поляны издалека, – сказал Дэниел, почувствовав что-то вроде вины за что-то вроде вранья.

– Да, красок не жалеем, каждый год наружность грибов наших обновляем, – с гордостью ответил провожатый и ещё с каким-то чувством прибавил: – А есть такие, что и по два раза в год перекрашивают. Мельничные этим славятся, всех в этом занятии превзошли.

– Да-а, это так.

– Это – правда: зажиточный там народ, – один за другим подтвердили голоса позади.

– Смотрю, капюшоны у вас на загляденье, – сказал Савасард, желая угодить гордости коротышек (не может коротышка – в особенности коротышка – не испытать гордости, услышав лестные слова о самом приметном атрибуте его одежды).

– Красивы под стать грибам, – подтвердил Мэтью.

– Искусно сработаны, – добавил Дэниел.

Провожатый довольно хихикнул, покачивая головой, и сказал:

– Какими естество их сотворило, такие и есть. Такие, как есть, и к спинам прилаживаем сызмала.

Услышав про капюшоны, те двое, что шли позади, обогнали мелким скорым шагом пришлых и присоединились к провожатому.

– Вон наш трактир, – сказал тот, хотя самый выдающийся гриб на Оранжевой Поляне говорил сам за себя.

– Фелклеф наш тоже дважды в год его красит, не хуже мельничных, – похвастался солидностью сополянника другой.

– Сразу видно, – сказал Мэтью одобрительным тоном.

– Благодарим вас, люди добрые, – сказал напоследок Савасард.

– Лишь бы вы добрые были, а мы в нашем доме, какие есть, – послышалось уже вдогонку.

Из трактира по лестнице один за другим спустились и поспешили к своим грибам человек семь-восемь прималгузцев, и каждого из них путники, ожидая подле толстой ножки, поприветствовали, получив в ответ, кроме обычных словесных отскоков, недоуменные взгляды. Наконец Мэтью, Дэниел и Савасард оказались в обеденном зале. К ним тотчас подошёл сухощавый, ростом на голову выше виденных коротышей, человек.

– Приветствую вас, гости-незнакомцы, – сказал он. – Не хотите ли воспользоваться умывальником, – он указал рукой, – и занять столик, что поманит ваш глаз?

– Благодарим тебя, – сказал Дэниел, и друзья последовали совету учтивого работника.

Как только они заняли столик, он тут же возник рядом и живо проговорил:

– Меня зовут Фелклеф. Я хозяин этого трактира.

– Фелклеф?! – воскликнул Мэтью. – Больше всего на свете нам сейчас нужен человек по имени Фелклеф!

– Как такое может быть?! – Фелклеф удивлённо развёл руками.

– Вот те раз! Может! Ещё как может, дружище! – раздался знакомый хриплый голос, и из-за столика через два поднялась квадратная спина, на которой сидела кудрявая соломенная голова, а под ней, вместо горба, – оранжевый капюшон, сбоку от которого покоился в кожаном чехле бесподобный Мал-Малец. Всё это развернулось, уступив место бровасто-усато-бородатому оранжево-красноватому лику. – Это мои с Маламом закадычные друзья. Он их к тебе и послал, полагаю. Дайте-ка я вас обниму, Мал-Малец в помощь мне!

Друзья, тотчас забыв об усталости и удовольствии сидеть на удобных стульях (впрочем, на любых стульях, лишь бы не бежать, не идти и не стоять), подскочили навстречу Гройоргу.

– Прибереги Мал-Мальца для корявырей, – заметил Мэтью.

– Как же я рад снова видеть тебя, Мэт-Жизнелюб!

– Моя радость больше твоей, ты же Квадрат.

– Насчёт Квадрата спорить не стану, Мал-малец в помощь мне. Савасард-Ясный, дружище! Вот и свиделись.

– Гройорг, дружище!

– А это кто ж? – округлил глаза Гройорг.

– Для меня он Дэн, – ответил Мэтью.

– Для меня тоже, – сказал Савасард.

– Я Дэн, метатель камней, – представился Дэниел и протянул Гройоргу руку.

– Приветствую тебя, – Гройорг задержал взгляд на лице новоиспечённого Дэна, – Дэн-Синеокий. Посмотрим, какой ты метатель камней. А что с нашим-то Дэном-Грустным стряслось?

– Теперь он вместо него. Я же сказал, для меня он Дэн, – в словах Мэтью слышалась непреклонность.

– Подожди, Мэт! Не могу я так. Гройорг, послушай. Я… понимаешь, я и есть Дэн-Грустный. Только теперь ещё грустнее, чем был… из-за всего этого, – заметно волнуясь, проговорил Дэниел и рукой махнул на своё лицо.

– Дэн-Грустный?! – в недоумении переспросил Гройорг.

– Грустный, а никакой не синеокий. Это Мартин был синеокий. Когда я погиб… то есть моё тело погибло, я позаимствовал его: ему оно было уже ни к чему.

– Фелклеф, это Дэн-Грустный, мой друг. Его убили, а он взял да выжил. И это мои друзья: Мэт-Жизнелюб и Савасард-Ясный. А это, друзья, ещё один мой друг и самый главный завсегдатай моего любимого трактира «У Фелклефа» – Фелклеф.

– Рад знакомству, – сказал Фелклеф.

– Знаю я, чему ты рад, – со смешком прохрипел Гройорг. – Неси еду поскорее, всю ночь у тебя пробудем. Смотри-ка! Вон и голова Малама появилсь. Малам, ты к самому главному поспел!

– Ещё немного и не успел бы, – сказал Малам, неровно дыша: видно, ему тоже пришлось пробежаться.

Малам и Гройорг обнялись (на спине у Малама, как и у его друга, вместо горба красовался оранжевый капюшон).

– Теперь все собрались, Мал-Малец в помощь мне! Нет, вру, нет одного. Где же Семимес-Победитель, а?

– Не пошёл с нами Семимес, – Малам опустил голову.

– А куда идём-то?

– Направляемся мы в логово Тьмы, в Выпитое Озеро. Семимес с ребятами у Фэдэфа побывал. Получили они от него наставления.

– А-а. Не горюй, друг, не подведёт Семимес – придумает что-нибудь, на то он и сын Малама. Вы не через бочку, что у тебя в запертой комнате, сюда явились?

– Гройорг! – остановил его Малам и тут же исправился: – Хотя что я тебя одёргиваю. Ребята здесь, с нами, а я ору, будто они несведущи. Нет – через Тёмные Воды из Дикого Леса в Нет-Лес. А к бочке мы с Семимесом дно приладили да хоглифским «Кровавым» её до краёв наполнили, чтобы к ходу тайному под ней доступа не было. А коли корявыри сунутся, вином их угощу.

– Значит, в запертой комнате тайный ход, и мы могли бы без мучений прямо в трактир на пироги попасть?

– Жизнелюб он и есть жизнелюб, – сказал Малам.

– О! Вот и еда! Молодец, Фелклеф! И ты с нами садись. Конец работе! Что на свете может быть лучше…

– Беседы и поедания яств, – продолжил за Гройорга Мэтью.

– Когда они объединяются, – закончил Дэниел.

– Когда они объединяются в трактире «У Фелклефа», – прохрипел (счастливый) Гройорг.

– Должен я ещё одно дельце обделать, – оправдался за то, что ещё не сидит за столом среди друзей, Фелклеф и обратился к ребятам: – Стало быть, ты Мэт, а ты Дэн? А то я напутать могу.

– Так и есть: я Мэт, а он Дэн.

– Вот те раз! Я тут болтаю, а о главном не сболтнул! Ребятки…

– Гройорг! – взвизгнул Фелклеф.

– Ты мне не Малам, рот затыкать!

– Зато ты всё тот же Гройорг, – отпарировал Фелклеф.

– Ладно, твоя забота – ты и признавайся.

– Ну-ну, – сказал Фелклеф себе под нос и вышел из зала.

Всего на несколько мгновений чьи-то глаза задержались в узком пространстве между краем приоткрытой двери и планкой дверного проёма. И за эту толику времени они вдруг вспыхнули и загорелись огнём сумасшедшего счастья.

– Мэтью! – чуть ли не истерический крик заставил Мэтью подскочить со стула и проглотить кусок жареной рыбы, ещё не готовый к тому, чтобы его проглотили.

С ходу Кристин бросилась ему в объятия.

– Мэт!.. Я уже не надеялась! – взволнованно проговорила она и разрыдалась.

Мэтью гладил её по голове.

– Не надеялась?

– Не надеялась.

– Не надеялась?

– Не надеялась, Мэт.

– Крис, Крис, успокойся. Всё хорошо, и уже можно по-настоящему не надеяться.

– Ты посмеиваешься надо мной? Тебе весело, да?

– Мне, правда, весело, Крис: я счастлив.

– Это было ужасно, Мэт! Я думала, что найду вас… ведь я шагнула из кабины этого чёртого колеса обозрения, чтобы найти вас.

– Знаю, Крис.

– Ничего ты не знаешь, Мэт! Откуда ты знаешь, каково мне было! Вы с Дэном бросили меня! А я, как дура, шагнула в никуда… из-за вас. А потом стало ясно, что вы исчезли. Эти хунги! Эти ночи! Здесь нельзя выйти вечером из дома… из гриба. Я уже перестала придумывать, как встречу вас с Дэном. А поначалу воображала картинки нашей встречи и каждое утро просыпалась с надеждой. Но каждый день кончался ничем… – она не смогла продолжать: место слов снова заняли слёзы.

Тем временем Фелклеф вполголоса, но живо что-то разъяснял Маламу.

– Где Дэн? – спросила Кристин, вволю наплакавшись. – Фелклеф сказал, он здесь.

Дэниел стоял в шаге от своих лучших друзей и радовался, глядя на них.

– Он расскажет тебе про Дэна, – Мэтью кивнул на Дэниела.

– Почему «расскажет»? Что с ним? Где Дэн? Фелклеф только что сказал мне, что Дэн здесь вместе с тобой.

– Успокойся, Крис. Это мой лучший друг, и он всё-всё знает о Дэне и расскажет тебе о нём. Вам лучше уединиться.

Порывисто повернувшись к тому, кто всё-всё знает о Дэне, она сказала столь же порывисто:

– Пойдём в мою комнату, кладезь информации!

– Я здесь подожду – приходи, Крис, – кинул вдогонку Мэтью.

Через какое-то время, потерявшее для Мэтью определённость, потому как было заполнено его переживаниями за Дэна и Крис, вернулся Дэниел, один.

– Дэн, ну как?

– Всё хорошо. Наплачется вдоволь и придёт. Кстати, вот восьмая Слеза, тот самый глазастый камень – и к Фэдэфу ходить не надо. После ужина устроим сожжение последней странички, – сказал Дэниел, ничего не объясня я, но и не оставляя сомнений в том, что всё хорошо. Затем обратился к Гройоргу: – Квадрат, ты знал и ничего ей не сказал?

– Знал, знал!.. Знал, что ты испарился (мы вон с ребятами всё обрыскали)… что корявыри в Дорлиф вот-вот явятся (они и явились). Скажи я ей или Фелклефу (а он ей) про вас, что бы ей захотелось? Вот именно: к вам бы захотелось. Знал, знал… Знал, да лучших времён ждал!

– Вот и дождались лучших времён – встретились, – сказал Мэтью, и в тоне его слышалось одобрение молчания Гройорга.

– Спасибо тебе, Гройорг, – сказал Дэниел.

– Мал-Малец в помощь мне!

Глава девятая Дурацкая игра

Эстеан поспешила навстречу подруге-дорлифянке, как только та показалась в клюве каменного ферлинга…

– Привет, дорогая! Всё утро тебя ждала.

– Привет, Эстеан! Чем же, дорогая моя, вызвано твоё нетерпение?

– Ты в Садорне Дэна не повстречала? Его наши куда-то повели. Думаю, нашёлся новый свидетель. Только бы тот, кто знает правду о нём.

– Нет, не видела того, кого ты называешь Дэном.

– Расследование подходит к концу – боюсь предстоящего приговора. По отцу вижу, он колеблется. Вчера им пришлось меня выслушать: сама напросилась. Для меня он Дэнэд, и я настаивала на своём. Лэоэли, ты так смотришь на меня. Но я не лгу… ни себе, ни тебе, ни им. Теперь я и вправду не сомневаюсь, что он Дэнэд.

– Теперь?

– Да, после комнаты камней.

– А что они?

– Всё бы хорошо, но двое наших видели, как он схватил меня за руку и не дал убежать. Потом ещё этот камень.

– Какой камень, Эстеан? Я не понимаю.

– Когда эти двое поспешили мне на помощь (им что-то показалось), он поднял камень и готов был запустить им в них. Они представили это так, будто уличили его в недобрых намерениях и помешали ему. И теперь Эвнар и Ретовал уверены в том, что Дэнэд заставил меня сказать, что он Дэнэд.

– А ты?

– Я лишь приводила слова, которые он сказал в комнате камней. Это были слова Дэна, нашего с тобой… твоего Дэна. Ты бы тотчас вспомнила их. В этот раз он говорил их неслучайно, дразнил меня.

– Зачем ему это?

– Зачем? У него лицо Мартина.

– Да, глупость спросила.

– Как ещё он докажет, что он Дэнэд? Прямо сказать не может – не поверят, и не хочет… из-за тебя.

– Ну ты и выдумщица! Говори, говори, что хотела сказать.

– Мне от такой выдумки одни слёзы. Хотела сказать, да не скажу – сама догадаешься.

– Теперь понимаю, почему ты ждала меня всё утро. Хочешь, чтобы я заступилась за него? Но у меня нет твоей уверенности, что этот парень Дэнэд.

– Лэоэли, дорогая моя, я прошу тебя об одном: поговори с Дэном. Ты же была в Нет-Мире, была в его доме – ты можешь его испытать. Почему ты боишься правды? Почему он и хочет, и не хочет правды, я понимаю. Но почему ты боишься правды?

– Боюсь правды? Правда в том, что я была на похоронах Дэна! Правда в том, что Дэн лежал в гробу! Правда в том, что Дэна предали земле! Я не могу переступить через это! Понимаешь, не могу! – страстно проговорила Лэоэли и расплакалась.

– Ну что ты, что ты, дорогая моя, – Эстеан обняла подругу. – Я не хочу ранить твои чувства. Послушай, что я тебе скажу. Эфриард готов поверить этому, как он сказал, несчастному парню, вернее, мне, когда я говорю о нём. По моей просьбе он расспросил Фелтраура об этих вещах… о смерти, о теле, о душе. Фелтраур, думаю, и сам ищет ответ на вопрос, кто этот парень с изуродованным лицом. Он рассказал Эфриарду один необычный случай. Припомнив что-то, он стал копаться в записях своего давнего предка, Далтруана, и нашёл, что искал. Много лет назад двое наших отправились на ту сторону Фаэтра. Ты знаешь, там темень и холод. Вернулся только один из них. Его обнаружили на окраине древнего Палерарда, больше мёртвого, чем живого. Далтруану не удалось его выходить, но он подарил ему несколько дней жизни. Этот человек считал себя не тем, в чьём теле он был, а вторым, который не вернулся. Далтруан проверил догадку, которая зародилась у него в голове. Он испытал беднягу и убедился в том, что душа одного нашла пристанище в теле другого.

– Довольно, Эстеан. Я поговорю с Мартином.

– Лэоэли, прошу тебя, называй его Дэном.

– Ты можешь называть его так, как подсказывают тебе твои чувства. Для меня он Мартин.

– Ты недолюбливаешь его, Лэоэли. Почему ты недолюбливаешь его?

– Если это было бы так, как ты говоришь, всё было бы проще. Но я прошу тебя, Эстеан: давай больше не касаться этого.

– Обещаю, Лэоэли. Но ты дождёшься его сегодня?

– Сегодня я поговорю с ним… если он согласится.

* * *

На этот раз Дэниел отправился в Садорн в сопровождении Озуарда, Фелтраура и Ретовала. Позади шли ещё двое огненноволосых, вооружённых кинжалами и луками. Выйдя из камня, в котором обрывался Путь, свернули направо. Повязка, закрывавшая Дэниелу глаз, не помешала ему понять это. «Похоже, меня ждёт встреча с тем, о ком я совсем не думаю. О ком я совсем не думаю?» Повязку вскоре сняли. «О ком я совсем не думаю?»

– Дэнэд, – перебил его мысли Ретовал, – ты не спрашиваешь, почему Эвнар сегодня не с нами.

– Догадываюсь и сожалею.

– Хочу, чтобы ты знал: я позабочусь о том, чтобы он услышал каждое слово, которое услышит этот лес. И не сомневайся: завтра в белой комнате прозвучит его приговор тебе.

– Не возражаю, Ретовал.

– Для меня ты часом не приготовил камень?

– Только если ты приготовил для меня стрелу.

– Сейчас ты увидишь, что мы приготовили для тебя. Думаю, от твоей спеси не останется и следа.

– Ретовал, Дэнэд, не пристало воинам язык за главное оружие почитать.

– Благодарю за напоминание, Озуард. Но у нас расследование, а не сражение, и язык в этом деле не последнее средство на пути к победе, – ответил Ретовал.

– Мы идём по пути поиска истины, но не победы любыми средствами. И прошу угомонить языки до разговора, не загрязнённого злобой и местью.

– Будь по-твоему, Озуард. Все мы хотим одного, но глаза и уши порой мешают нам распознать истину.

«О ком я совсем не думаю?» – то и дело возвращалась к Дэниелу неразрешимая головоломка. Шли недолго. Их поджидал небольшой отряд палерардцев.

– Приветствую тебя, Озуард, – сказал один из них (Дэниел узнал его: это был Довгар) и затем кивнул головой в сторону женщины-корявыря, лежавшей на подстилке из веток и укрытой гнейсовой накидкой. – Её зовут Сафа. Она была служанкой Повелителя Тьмы. Ей не подняться на ноги, и долго она не протянет. Вам надо поторопиться с вопросами.

– Прошу всех, кроме участников расследования, отойти в сторону, – сказал Озуард и, когда воины отдалились, обратился к Сафе: – Ты знаешь его?

– Это – Мартрам.

– Где и когда ты увидела его впервые? – спросил Ретовал.

– В чуждом Мире. Меня затянуло туда вместе с дорлифянином, коего звали Дэнэд. Мартрам углядел меня и побежал за мной, – Сафа говорила медленно, приглушённым хриплым голосом.

– Что было дальше? – спросил Фелтраур.

– Я вернулась к Повелителю.

– Мартрам нагнал тебя? – спросил Озуард.

– Да.

– Почему ты не убила его? – поспешил спросить Ретовал: он боялся, что главное уйдёт вместе с её жизнью, угасающей на глазах.

– В нём я учуяла то, что чуяла в моём Повелителе.

– Что это, Сафа? – Фелтраур тоже торопился: кто как не он видел на её лице метки близкой кончины?

– Сила, что питала его, – ответила она.

– Ты не убила Мартрама. А что же он? – спросил Ретовал.

– Он отпустил меня. Он чуял, что придёт в Выпитое Озеро. И я распознала в нём эту тягу. И он при-шё…

Фелтраур присел возле Сафы и коснулся пальцами её шеи, чтобы услышать ток жизни в ней.

– Кончилась, – сказал он.

– Довгар! – позвал Озуард… – Предайте тело огню.

* * *

Дэниел лежал на кровати в комнате по соседству с белой. Его предупредили, что расследование продолжится завтра, и соседство это, как пространственное, так и временное, навевало на него чёрные мысли. «Последний день. Вот и Сафа восстала из мёртвых… чтобы прихватить меня с собой. Всё против меня! Завтра они припрут меня к стенке. Эвнар и Ретовал будут смаковать её показания: она же учуяла. Удружил ты мне, Мартин: тёмную силу у себя в глазу пригрел, а мне расхлёбывать. И Фэлэфи туда же… учуяла. Тьму учуяла, а внука своего родного брата испугалась признать… Что я говорю?! Прости меня, Фэлэфи. Что я скажу им завтра?.. „Я хороший. Я сделал это“. Но и Сафа могла сказать им то же самое перед тем, как сдохнуть. Я был там вместе с ней. Чем я лучше неё?.. Где же вы… где же вы, друзья мои?! Вы все погибли?! Я не нахожу вас даже в моих снах. Повелитель Мира Грёз!.. сжалься надо мной!.. и дай мне знать, живы они или мертвы… Лучше бы я принял смерть вместе с ними… вместе с Мэтом. Вместе с тобой, пёрышко! Ты слышишь меня?! Я хотел бы умереть вместе с тобой!.. от стрел и секир корявырей! Только не от этих… праведников!.. Эстеан-Эстеан… твои показания опровергла правда жизни: я вцепился в твою руку, наставил на тебя свой чёртов глаз и принудил!.. принудил сказать, что я Дэнэд. А твой папаша как поборник истины приплетёт к этому ещё и то, что ты влюбилась в меня…

Что ты хнычешь? Очень хочется доказать, что ты тот самый Дэн-Грустный? А не перебить ли тебе охрану у входа в обиталище лесовиков, защищая свою жизнь? И в Нет-Мир, к дядюшке Сэмюелю. Только зачем тебе всё это? Ты глотнул воздуха Дорлифа и заразился им. Предупреждал тебя старик Буштунц: „Отнеси в лес и закопай. И забудь… забудь навсегда…“ Но ведь было классно. Нельзя отрекаться от того, что было классно, от тех, с кем было классно… У тебя целый день… и целая ночь. Подцепи дочку Правителя и беги с ней на озеро. И купайся в море любви».

В дверь постучали.

«Вот и она», – подумал Дэниел и поднялся с кровати.

– Войди, дорогая моя!

Дверь открылась, и в комнату шагнула Лэоэли. Дэниел невольно рассмеялся.

– Ты ждал не меня, – сказал она, – но пришла я.

– Кого-нибудь.

– Эстеан просила меня поговорить с тобой.

– Понимаю: её план по спасению Дэна провалился, и теперь она подослала колдунью-зеленоглазку.

Лэоэли попятилась к двери: разве могла она вновь когда-нибудь услышать эти слова? Она испугалась их.

– Это уж слишком, Мартин! Я сейчас же уйду!

– Постой, Лэоэли, не уходи. Ты… просто не поняла. Дэн говорил, что так называл тебя. Он много о тебе говорил. Я увидел твои глаза и вспомнил. Прошу, пойдём на набережную.

– Ладно, пойдём: я обещала Эстеан.

Они вышли из дворца и направились к озеру.

– Я не могу к тебе привыкнуть: ты какой-то другой, ты словно не хочешь быть настоящим. Может быть, это мешает тебе быть настоящим, – сказала она и осторожно указала рукой на его глаз.

– Конечно, я другой. И это тоже мешает быть самим собой. (Дэниел провёл рукой по левой стороне лица.) И вообще я не могу быть, как Дэн. Хотел бы, но не могу. Я не Дэн, пусть и назвался его именем. А-а, дошло: как же ты будешь защищать меня от этих огненноволосых парней? Это всё выдумки Эстеан – забудь.

– Мартин, я не смогу сказать им, что ты Дэнэд, – проговорила она вполголоса и потупила глаза.

– Камни. Они здесь кругом. Дэн рассказал мне эту историю.

Лэоэли уставила на него недоуменный взгляд.

– Среди этих камней есть один не камень. Дэн сказал, он жёлтый и его невозможно поднять с земли, как другие камни. Легко проверить. (Дэниел наклонился, обхватил пальцами плод эфсурэля и попытался вытащить.) Дэн был точен, а я внимателен. Мне положено быть внимательным: у меня один-единственный зрячий глаз. Из-за отсутствия второго я научился быть внимательным и примечаю детали. Сегодня на тебе зелёное платье. А когда Дэн познакомился с тобой, на тебе было… сейчас, сейчас, дай вспомнить… да – васильковое. Правильно? – Дэниел говорил легко, с нотками игривости.

– Правильно, – ответила она (в голосе её слышалась грусть).

– С тобой был пёс, по кличке Родор. Правильно?

Лэоэли промолчала.

– Вот ещё припомнилось: в Новосветную Ночь, перед тем как Дэн и его друзья ушли в секретный поход, ты наведалась в дом Малама и подарила Дэну серебристое пёрышко из аснардата.

– Вот ты и попался.

– Попался? Не может быть. Ну-ка.

– Я не заходила в дом Малама.

– Стой! Точно: он вышел, и вы разговаривали под липой.

– Откуда же Дэн узнал, что пёрышко из аснардата?

– Ясно, что не от тебя, раз ты так говоришь. Я начинаю копаться в памяти… Хм, не помню… нет, помню: Эстеан сказала, что пёрышко из серебристого аснардата, когда Дэн… что же он говорил?..

– Ладно, оставь это, не мучь себя.

– Да мне самому теперь интересно вспомнить. Что он сказал?.. Он заснул в комнате камней. Было такое?

– Было.

– И во сне его выбрал камень, как раз то самое пёрышко. Эстеан сказала, что оно из серебристого аснардата.

Лэоэли вдруг померещилось (это длилось всего мгновение), что парень, который прохаживается с ней по набережной, – Дэн, и что он просто дурачит её, и ещё, что ему сейчас хорошо… оттого, что он с ней.

– А цепочка? На какой цепочке было пёрышко?

– Про цепочки мне всё известно. Ты подарила ему пёрышко с продетым через него конским волосом. Но оказалось, что это был вовсе не конский волос, а волос корявыря. Тогда Фелтраур подарил Дэну серебряную цепочку. Всё. Так Дэн сказал.

– Давай я тебе потруднее вопрос задам.

– Можно и потруднее. Если Дэн рассказывал про это, оно на какой-то полочке в этом шкафчике лежит.

Лэоэли улыбнулась.

– Ты относишься к своей голове, как к шкафчику?

– Так оно и есть.

– Забавный ты. Ну слушай. Какой цвет неба загадал Дэн на Новый Свет?

– О Новом Свете он много рассказывал, и с радостью, и с грустью, окроплённой слезинками. Вот тебе и ответ: оранжевый в слезинках… которого не бывает… не было никогда, как сказала одна девушка.

Лэоэли остановилась.

– Пойдём, Лэоэли. Интересно играть в эту игру.

Лэоэли не двинулась с места, и теперь ей казалось, что она ненавидит его. Он продолжал:

– И о завтрашнем дне забываешь. Пойдём.

Лэоэли снова присоединилась к нему, хотя мгновением раньше, услышав из его уст слова, произнесённые ею на Новый Свет, готова была убежать прочь от сомнений, всё больше терзавших её душу, и какого-то необъяснимого страха (она не верила, что Дэн мог так подробно обо всём рассказать этому парню: так не бывает). Преодолев смятение в себе, она спросила:

– А какой цвет я загадала?

– Это просто, даже шкафчик открывать не надо. У Дэна глаза фиолетовые. По-моему, я ответил.

Некоторое время они шли молча. Потом Лэоэли сказала:

– Мартин, я не жалею об этой прогулке и об этой дурацкой игре. Ты оживил дорогие мне воспоминания.

– Жаль, что у меня не получится оживить Дэна.

После этих его слов, так откровенно теребящих незажившую рану, Лэоэли решилась на вопрос, который вряд ли предполагала игра, затеянная им.

– Мартин, ты… ты любил когда-нибудь? Если не хочешь, не отвечай.

– Не хочу. Давай дальше играть, – сказал Дэниел, но уже понял, что в ответ услышит такое же искреннее, без налёта притворства «не хочу».

– Не хочу я больше играть. Но спрошу ещё об одном, не ошибись с ответом. Дэн тебе говорил про наш дом?

Дэниелу показалось, что она уже готова переступить грань, по одну сторону от которой было неприятие его как Дэна, а по другую – вера… но что такое вера в то, что он Дэн, по сравнению с «нашим домом». Он колебался лишь одно мгновение перед тем, как сказать:

– Я знаю, что ты живёшь с бабушкой. А вот где находится ваш дом и какой он, не знаю. Этого нет в моём шкафчике.

Глава десятая Воспоминания: то, чего не ждёшь от себя

Через три дня, на рассвете, Хранители Слова, число которых пополнилось Гройоргом, ведомые наставлением Фэдэфа и, во исполнение его, подсказками Малама, отправились в путь. Их ближайшей целью была Неизвестная Пещера, получившая своё название в результате многократного соскакивания с языков прималгузцев. Название это было на редкость точное, несмотря на то, что (но и поскольку) местонахождение её не знал никто, почти никто. И не было бы этого «почти» вовсе, не рыскай в тех местах Гройорг со своим Мал-Мальцем.

Неизвестная Пещера находилась в одной из невысоких скал отрога гор Маргуш, что выступал в сторону Прималгузья. Издавна отрог этот был предметом споров. Жители Оранжевой Поляны утверждали, что отрог смотрит аккурат на Оранжевую Поляну, обитатели же Правобережной и Соседней Полян согласиться с этим высокомерием никак не могли, как и с хвастливыми доводами друг друга. Какой толк был в этих спорах, которые время от времени разгорались то в одном, то в другом трактире Прималгузья, и какая выгода ждала того, кто одержит в них верх, никто не ведал. Однако три десятка лет назад споры вдруг прекратились: из отрога в Прималгузье стали наведываться ореховые головы, воины Зусуза. По воле его, противиться коей прималгузцам было не по силам, они впряглись в работу на его войско. Каждый день они шили для ореховых голов одежду и каждый день оставляли для них половину съестных припасов и вывозили за пределы Грибных Полян в сторону отрога. Зусуз пообещал своим землякам, что его воины не тронут их и не ступят на Поляны, если те из прималгузцев, коим не по нутру покойная жизнь, не станут им противиться.

Сотни лет Зусуз посвятил тому, чтобы проникнуть в пещеру Руш, что в горе Рафрут. Входа в неё он не обнаружил: его не существовало. И год за годом он искал рисунок-ключ, который должна была начертать в воздухе перед каменной стеной его палка, чтобы гора впустила его в свою утробу. За упорство она отплатила ему, открыв свои тайны. В пещере Руш он высвободил из-под камня, раскалённого добела, Чёрную Молнию, одна из стрел которой нашла его и распалила в нём жажду повелевать, утихшую до тления после поражения каменных горбунов. Другая тайна заключала в себе нечто такое, что позволило ему каждое мгновение жизни по капле, по глотку утолять эту жажду. Исследуя пещеру, Зусуз наткнулся на те же глаза, что в другом Мире и в другой пещере заставили потерять себя Эндрю Фликбоу. Это было то, что тысячи лет назад принёс с собой из неведомого Мира Шорош, пройдя в чрево горы Рафрут через Тёмные Воды, кои скрывали за своими неприступными утёсами горы Танут. Это было то, что осталось от живых разумных существ, разрушенных и преобразованных скоростью и пространством, соединяющим Миры, в зачатки новой жизни. Обнаружив наросты на стенах пещеры, с глазами, взгляд которых выявлял присутствие разума и подавлял волю, Зусуз не уничтожил их, но дал им почувствовать силу своей палки. Они не были нужны ему на Скрытой Стороне, рядом с его Прималгузьем. Но они были нужны ему там, где он некогда потерпел поражение, там, где он назначил себе покорять. На той стороне он нашёл место, где сильна была тень Шороша, где зачатки обратятся в его воинов. Это было Выпитое Озеро.

После того как Выпитое Озеро закишело теми, кого люди назовут сначала ореховыми головами, а по прошествии времени корявырями, Зусуз принялся искать тайный ход, который соединит логово Тьмы с пещерой на Скрытой Стороне, ход, не отмеченный особым знаком – сгустком черноты, каким отмечен ход под Пропадающим Водопадом. Чтобы отправить воинов на Скрытую Сторону, Зусуз открывал его в предрассветный час, и воины, оказавшись в пещере, ждали, когда снаружи рассеется темень. В пещеру они возвращались с провизией и пошитой для них одеждой ещё засветло. Однако ход Зусуз вновь открывал только после того, как злая ночь овладевала пространством и забирала не успевшую спрятаться жизнь. Так он оберегал свою пещеру от сторонних глаз.

Путники наметили двигаться к Неизвестной Пещере обходным путём, во-первых, чтобы ненароком не нарваться на отряд корявырей, и, во-вторых, чтобы не вызвать подозрения у прималгузцев своим прямолинейным (будь он таковым) шествием к отрогу, привлекавшему и без того много внимания. Так они и сделали. Ночь (самое бесполезное в здешних местах для походов время) переждали в Добром Лесу в наспех вырытой и укрытой ветками и поверх гнейсовыми накидками землянке. К Неизвестной Пещере подкрались, когда корявыри были на обратном пути к ней.

– За этим выступом, – хрипло прошептал Гройорг.

– Ничего не напутал? – испытывал его уверенность Малам.

– Погоди, гляну, – сказал Гройорг и, осторожно приблизившись к выступу, выглянул из-за него.

Друзья смотрели на него, не спуская глаз, и, как только он опустил руку к голенищу сапога, сомнений в том, что он привёл их туда, куда надо, не осталось. Через мгновение раздался предсмертный хрип корявыря и вслед за ним – хрип Гройорга:

– Один сторожил. Теперь ни одного. Идите сюда.

– Дэн, помоги убрать эту тушу, – сказал Савасард, и они вдвоём потащили корявыря прочь.

– Мэт, арбалет не возьмёшь? – спросил Дэниел. – У тебя только кинжал.

– Я тебе камни подавать буду – только головы сносить успевай. Идёт?

– Идёт.

– Давайте-ка живо в пещеру: нам понадёжнее укрыться надо. Пропажа охранника насторожит их, – обеспокоился Малам.

– Не горюй, Малам. Для них главное не опоздать в логово. Особо рыскать не будут. Я их повадки знаю: не первый мой охранник.

Когда все по очереди прошли через извилистый длинный ход в пещеру, Малам запалил факел и сказал:

– Теперь смотрите, где лучше спрятаться.

– Здесь выемка в стене, над самым дном. Вдвоём можно сесть, – сказал Гройорг. – Дэн, Мэт, полезайте и из накидок не показывайтесь.

Как только ребята устроились в нише, Савасард подошёл к ним, расстегнул маленький мешочек на поясе, взял щепотку какого-то песка и посыпал на их накидки.

– Магический порошок? Мы сделаемся невидимыми? – весело спросил Мэтью.

– Чтобы гады не учуяли вас, – ответил Савасард.

– Что же они учуют? – поинтересовался Дэниел.

– Плесень.

– И долго от нас вонять будет этой гадостью?

– Нет, Мэт. Хотелось бы подольше, – с улыбкой сказал Савасард.

– Всю жизнь об этом мечтал.

– И нас с Гройоргом обсыпь, дорогой Савасард, – сказал Малам, предвидя, что его квадратный друг заартачится, и упреждая его.

Гройорг фыркнул, но смирился с участью побыть плесенью, не огрызнувшись ни словом.

– Я на том уступе наверху затаюсь. Гройорг, дружище, подсади меня – не допрыгну, – сказал Савасард.

– Не узкий, дружище? Улежишь?.. не скатишься?

– Не скачусь, подсади. Тебе ещё самому спрятаться надо.

– Для такого квадрата укромное местечко трудно найти.

– А на кой мне укромное, Мэт-Жизнелюб. Я за тот камень сяду и сам камнем обернусь под накидкой, Мал-Малец в помощь мне. А не поверят, его в ход пущу.

Малам проверил, как укрылся каждый из его друзей, затушил факел, спрятался в загодя подмеченной глазом дыре и тихо сказал:

– Друзья, когда корявыри шагнут в открытый Зусузом ход, дайте мне первым к стене подойти: двухтрубчатник мой должен успеть запечатлённый в пространстве рисунок-ключ уловить и запомнить.

– Что за рисунок-ключ, Малам? – спросил Дэниел.

– Линия, что палка Зусуза начертает, чтобы ход открыть. Она и простой бывает, и затейливой, словно узор, что глаз озадачивает. Теперь всем нам притихнуть следует – корявырей слушать станем.

Через некоторое время после того как Неизвестная Пещера, приращённая живыми камнями, вновь онемела и стала незрячей, а слух её обострился стократ, короткий шёпот выпорхнул из норы Малама в её пространство:

– Они близко.

Мгновение, другое, третье…

– Руга, куда ты делся?.. Отвечай, не то уйдём без тебя! – раздалось хриплое гавканье.

– Глянь за тем камнем!

– Нету!

– Надо сказать Гуре. Пора проучить этих недоростков: их рук дело.

– Знамо дело, их. Двух-трёх поджарить, и охота нападать напрочь уйдёт.

– Хватит болтать! Вот-вот стемнеет! Живо все внутрь!

Корявыри шумливо, громко сопя и ворча (очевидно, среди них были четвероногие, нагружённые тяжёлыми тюками), заполнили пещеру, прогнав огнём факелов спасительную черноту.

– Здесь никто не затаился?

– Куда здесь денешься?!

– А я говорю, проверь!

Звук грузных шагов возле ниши заставил сердца Мэтью и Дэниела сорваться с места и напугать их своим бешеным увесистым буханьем.

– Никого!

– И здесь никого!

– Давайте ближе к стене: сейчас хозяин впустит нас.

– Жрать охота.

– Не дразни! Скоро уже.

– Открыл! Пошли, пошли, пошли!

Только стихло, Малам выскочил из укрытия и приблизился к стене, через которую мгновением раньше пещеру покинули корявыри. Все вылезли из своих убежищ и замерли в ожидании, не зажигая факелов. И в темноте не было видно, как палка Малама обшаривала воздух.

– Зацепила! – прошептал он и, дав двухтрубчатнику завершить начатое, ликуя всей душой, объявил: – Есть узор!

Гройорг запалил факел.

– Где он? – спросил Мэтью.

– Палка запечатлела его, и теперь он в её памяти, и в памяти моей руки, – пояснил Малам. – Взору же он не открывается.

– Когда на ту строну? – спросил Дэниел.

– Глотните настойки грапиана: она сил вам придаст. И ступим в логово. Готовы?

– Я готов, – ответил Дэниел.

– Одно я знаю точно: я с Дэном, – не отступив от своего правила, сказал Мэтью.

– Мал-Малец в помощь мне! – прохрипел Гройорг.

– Я с вами, друзья, – сказал Савасард и добавил мысленно: «Палерард».

– Загаси факел, Гройорг, – сказал Малам, снова повернулся лицом к стене и поднял перед собой палку.

Сырость и холод глубокого дна. Сотни огней, превративших мрак в полумрак.

– Чужаки! Чужаки! Хватай их! – завопил один из охранников, нёсший дозор на склоне необжитой части котловины.

– Это люди! Окружай их! – прокричал второй.

– Тьфу ты, сорвалось! – с досадой прохрипел Гройорг и выдернул из чехла Мал-Мальца.

– Уходим в ту сторону. Выберемся из Выпитого Озера и к Хавуру, – твёрдо сказал Малам. – Гройорг, останови тех, что спускаются слева.

Гройорг, не мешкая, провёл в воздухе невидимый круг, который охватил собой наступавших корявырей, и, нарисовав в нём змейку, подцепил её Мал-Мальцем и бросил в них – корявыри оцепенели.

Малам продолжал отдавать команды:

– Савасард, бей по тем, что справа. Дэн, Мэт, держитесь вместе. Я прикрою вас.

Дэниел схватил – сначала глазом и тут же рукой – увесистый камень и, вложив в него всю злость отчаяния, размозжил им летевший на них здоровенный баринтовый орех.

– Молодец, Дэн, – сказал Савасард (на его счету было уже четверо корявырей).

– Ты и вправду Дэн-Метатель, – прохрипел Гройорг.

Малам двумя руками приподнял палку и с напряжением духа и тела, выказавшим себя тугим узлом, в который будто завязалось его лицо, ткнул другой узел, загогулину двухтрубчатника, в землю. Через мгновение земную твердь пронизала сила, заставившая сотрястись часть котловины, что простиралась от места удара до самой башни Зусуза. Многие из преследователей не устояли на ногах. Те, что спускались по склонам, кубарем покатились вниз.

Этот первый ответ Хранителей на призыв «Хватай их!» позволил им оторваться от преследователей, но и разжёг в воинах Тьмы жажду убить.

– Нет!.. нет!.. нет!.. так нельзя! – вдруг закричал Дэниел и остановился. – Малам, так нельзя! Это последний шанс! Так нельзя!

– Дэн, дорогой, прошу тебя, бежим, пока не поздно. Так обернулось. Затея была рассчитана на удачу. До башни не дойдём – перебьют, – Малам говорил спокойно, но весомо.

– Прости, Малам, я не могу! – выпалил Дэниел и побежал в направлении башни.

– Дэн, постой! – крикнул Мэтью и рванул за ним. – Стой!.. стой!

Савасард тоже устремился вслед за Мэтью.

Дэниел остановился.

– Мэт, я знаю, что делаю! – отрывисто проговорил он. – Толкни меня! Толкни меня к тому камню и уходите!

– Нет, я с тобой! Я не брошу тебя!.. не брошу, даже если ты спятил! Помнишь качели Буштунца?! «Призрак-1» и «Призрак-2»?! Ведущий и ведомый! Я не уйду без тебя!

Савасард поднял лук и стал разить стрелами приближавшихся корявырей.

– Уходите, ребятки! Вас перебьют! – надрывая голос, прокричал им Гройорг и снова пустил в ход своего Мал-Мальца, введя в оцепенение корявырей, которые спустились с левого склона котловины.

– Пёрышко, я прошу тебя! Я знаю, что делаю! Врежь мне и уходите!

– Мэт, пихни его! Кажется, я смекнул, – сказал Савасард.

Но Мэтью стоял как вкопанный. Тогда Савасард шагнул к Дэниелу и резко толкнул его. И тут же осел: стрела корявыря угодила ему в левую ногу. Трое корявырей с секирами были совсем близко. Мэтью, опомнившись, просунул руку под накидку и в следующее мгновение вскинул её перед собой – четыре оглушительных выстрела опрокинули злодеев. Живой глаз Дэниела округлился. Савасард взглядом, устремлённым на Мэтью, выдал сиюминутное ошеломление.

– «Бульдог» отчима, на крайний случай взял.

– Пёрышко! Ты спас нас! Теперь уходите! Умоляю, уходите!

Мэтью помог Савасарду встать.

– Бежать сможешь?

– Догоняй, – сказал Савасард и, прихрамывая, побежал к Маламу и Гройоргу. Мэтью, ещё раз взглянув на Дэниела, наконец, сорвался с места.

* * *

Второпях Дэниел никак не мог отвязать от ремня гнейсовый мешочек со Слезами: близкие рык и гавканье корявырей заставляли его пальцы суетиться и ошибаться. Наконец он справился с узлом и, загораживая мешочек собой, запихнул его как можно глубже под валун, подле которого нарочно для этого напросился оказаться. Не вставая, он закричал:

– Я пришёл к Зусузу! Я пришёл к Зусузу! Я пришёл к Зусузу!

Корявыри обступили его и принялись тыкать ему в грудь, в руки и ноги своими мечами и секирами. Эти удары не ранили его, это были всего лишь дразнящие тычки.

– Отведите меня к Зусузу. Я пришёл, чтобы спасти его.

– Вставай! Пойдёшь с нами, – сказал один из корявырей.

Дэниел поднялся и в сопровождении троих из тех, что пленили его, направился к башне. Каждый норовил пожёстче пихнуть его…

По обе стороны от входа в башню в свете факелов, прилаженных к ней, стояли два охранника с секирами.

– Этот сказал, что пришёл спасти Повелителя и желает говорить с ним.

– Ждите здесь, – ответил охранник и постучал в оконце.

Дэниел сразу узнал лицо, появившееся в нём. Сафа тоже признала в пленнике одноглазого из чуждого Мира и немедля вышла. Охранник хотел сказать ей о пленнике, но она упредила его, просипев:

– Знаю.

– Приветствую тебя, – сказал ей Дэниел и легко поклонился.

– Помню тебя. Назовись.

– Мартрам.

– Мартрам, – хрипло и протяжно повторила Сафа.

– А тебя как зовут? Я в тот раз не успел спросить, – с первых слов Дэниел пытался расположить к себе приближённую хозяина (что Сафа здесь на особом положении, было очевидно: она жила в башне; корявыри умолкли, как только она начала говорить, и смотрели на неё, как на хозяйку; да и кто из обитателей Выпитого Озера, кроме неё, мог летать на горхуне Повелителя).

– Я Сафа. Ты зачем явился?

– После встречи с тобой я узнал от Дэнэда о Выпитом Озере. С тех пор я жаждал попасть сюда.

– Ступайте, – сказала она корявырям, и в голосе её слышалась власть, данная ей Повелителем. – А ты, Мартрам, отдай мне своё оружие, ежели есть при тебе, и иди за мной.

Дэниел распахнул полы накидки, снял с ремня ножны с кинжалом и протянул ей.

– Он твой, дарю.

– Ладно, – сказала она, и Дэниел уловил в её закрытом лице лишь на мгновение показавшие себя знаки довольства, и вместе с этим в голове у него промелькнуло: «Делай то, чего не ждёшь от себя». И он сказал себе: «Если хочешь победить, говори и делай то, чего не ждёшь от себя».

Как только они вошли в башню, Сафа открыла дверь в свою комнату и, шагнув внутрь, положила подарок пришлого на стол. Вышла с тускло горевшей свечой в руке.

– Теперь наверх, – просипела она и, оставив позади несколько ступенек, предупредила: – Всё одно темно – ступай с опаской, Мартрам.

Вскоре Дэниел услышал приглушённое рычание горхуна. Он словно напоминал кружившему вверх по лестнице: «Ты всего лишь кусок мяса». И кусок мяса подумал: «Чтобы выжить, говори и делай то, чего не ждёшь от себя».

Сафа несильно и ровно постучала в одну из трёх дверей на круглой площадке.

– Входи, Сафа, – послышалось изнутри. (Дэниел узнал этот голос.)

– Я не одна, Повелитель.

– Пусть войдёт.

Сафа открыла дверь, и они вошли в небольшую комнату: кровать, стол, два стула и шкаф. Зусуз сидел на краю кровати. В двух шагах от него стоял корявырь, высокий, могучий. Но видимая сила тела была лишь дополнением, лишь орудием другой силы, которую выражал его страшный лик, оформленный выпуклостями и складками огромного живого баринтового ореха, и глаза, в которых не было и тени слабости.

– Ступай, Гура, – сказал Зусуз, и тот, остановив на несколько мгновений взор на зрячем глазе чужака, вышел.

Дэниел узнал в хозяине башни того самого горбуна, что поджидал его, Мэтью и Семимеса у подножия Харшида, когда они следовали от жилища Одинокого в Дорлиф. Но узнал лишь по глазам, которые были черны не только цветом, но и являли собой тайные тоннели, ведущие ко Тьме. Соломенные волосы его, оранжевое лицо, малый рост и даже горб, который прятался под рубахой и на самом деле был вовсе не горбом, а чашей сэлнута, говорили о его принадлежности к народу, населявшему Скрытую Сторону, Прималгузье. Лицо его не было устрашающим, как узловатый лик корявыря, однако долго оценивать его взглядом было невыносимо, и взгляд убегал в сторону и прятался. Кроме метки Чёрной Молнии (кривизны), лицо Зусуза являло несоответствие данностей его друг другу. И взгляд, наблюдавший его, безвольно убегал и прятался.

– Повелитель, это тот малый из чуждого Мира, что отпустил меня. Я говорила тебе о нём. Нынче он назвался Мартрамом.

– Ответь мне, Мартрам, что привело тебя в Выпитое Озеро.

– Парень, который пытался убежать от Сафы, по имени Дэнэд, рассказал мне о Выпитом Озере, и моя душа заболела страстью – во что бы то ни стало прийти сюда, ради отмщения.

– Отмщения?

– Я ненавижу их! Они обзывали меня уродом, насмехались надо мной, считали меня ниже себя. Я накажу их! – выпалил Дэниел и подумал, не хватил ли через край.

– Сафа, ты уверила меня, что Дэнэд сгинул.

– Можно я скажу, Повелитель?

– Говори.

– Сафа сказала правду. Он был при смерти, но выжил. Выведав у него всё, я убил его.

– Какие же тайны ты выведал, Мартрам?

«Говори то, чего не ждёшь от себя», – снова промелькнуло в голове у Дэниела.

– Про заветное Слово, что должно помочь людям одолеть… тебя, Повелитель.

– Слово при тебе?

– Можно сказать, при мне: я запомнил его, а листок с начертанным на нём Словом, что я взял у убитого Дэнэда в кармане, уничтожил, чтобы он не достался дорлифянам.

– Разумно. Открой мне Слово.

– Скорбь Шороша вобравший словокруг

Навек себя испепеляет вдруг, – размеренно прочитал Дэниел.

– Скорбь Шороша вобравший словокруг

Навек себя испепеляет вдруг, – шёпотом произнёс Зусуз слова стиха и затем словно ответил им: – Проникни в суть и подчини. Я подчиню себе это тайное Слово.

– Те, с кем я шёл, намеревались убить тебя, Повелитель, и этим обезглавить силы Выпитого Озера. Это была их последняя надежда, потому что они думали, что Слово утеряно.

– Пусть тебя больше не заботит это, Мартрам. Гура отправил в погоню за ними пять сотен воинов. Я приказал убить всех до единого. Малам возглавляет их? Ведь это он сотряс нынче мой дом?

– Да, Повелитель. Он возомнил себя всесильным.

– Скажи мне, как ты оказался под его началом.

Дэниел всё время силился удержать взгляд на лице Зусуза, чтобы тот верил ему, и трудно было противиться его встречному взгляду, что проникал в самую душу, и его голосу, который ломал преграду, под названием воля.

– Как оказался? Просто. Друг Дэнэда, который был с ним в Дорлифе, вернулся в Нет-Мир.

– Помню его, повстречал однажды. Отчаянный, но не воин.

Дэниел продолжал:

– Он узнал, что Дэнэд погиб и пришёл к нему на похороны. Я воспользовался его горем и втёрся к нему в доверие, и мы вместе вернулись в Дорлиф. Они поверили, что я им друг и взяли меня на Выпитое Озеро. Когда мы добрались, я побежал от них, чтобы предупредить тебя об опасности. Это всё.

Сафа шагнула к Зусузу и, наклонясь, прошептала ему на ухо (Дэниел разобрал её слова):

– Повелитель, в его незрячем глазу сила, что заставила его явиться в Выпитое Озеро. Он нужен тебе.

Зусуз взял палку, стоявшую у стены подле кровати, и поднялся. Затем приблизил узловатый конец двухтрубчатника к чёрному глазу Дэниела – боль тотчас объяла левую сторону его головы и лица. Он сжал челюсти и терпел, терпел, терпел, чтобы не выказать то, чем, возможно, мог выдать себя. Зусуз, опустив палку, сказал:

– В твоём глазу нашла пристанище стрела Чёрной Молнии.

– Я рад этому, Повелитель, – ответил Дэниел, не очень-то понимая, что это означает.

– Сафа, отведи его в соседнюю комнату и накорми. Я полежу, устал. Ничего, нынче Малам будет наказан за дерзость своей палки, причинившей мне страдания. (Зусуз ещё не окреп после схватки с Маламом.)

Дэниела встревожили слова Зусуза: «Гура отправил в погоню за ними пять сотен воинов». Дэниела встревожили слова, что сказала ему Сафа напоследок, перед тем, как оставить его: «Знай, Мартрам: Повелителю нужен тот, кто восполнит ослабленную в нём силу. Но прежде он испытает тебя».

Так и случилось, но случилось неожиданно и исподволь.

Минуло три дня. Во время совместной с Зусузом трапезы, которая уже становилась для Дэниела привычной, как и слова, разбавлявшие её, хозяин сказал:

– Телесное недомогание, которое оставила во мне разящая сила двухтрубчатника Малама, надолго уложило меня в постель и понудило предаться размышлениям, что сторонятся помыслов о расширении границ власти Выпитого Озера. Признаки спеси, кои ты, верно, разглядел во мне за эти дни, всего лишь дань привычке… потому как слова Малама, что запали мне в душу, неотступно пытают меня.

– Какие слова, Повелитель? – спросил Дэниел.

– Вот его слова: «Сам поразмысли над тем, по какой дороге дальше тебе идти». Они пытают меня и зарождают во мне сомнения.

– В чём же ты усомнился?

– Малам живёт среди людей и не повелевает ими. Просто живёт… как все они. Обзавёлся козой и пасынком-получеловеком. Но я слышал (и не раз), что люди прислушиваются к нему, идут в его дом за советом. И он даёт им его. И это мудро, ведь советы его, слова его – это те нити, которыми он связывает людей и которые при надобности тянет или дёргает, как поводья узды, направляя их взор туда, куда надо ему. И я спрашиваю себя: может, людям не нужна моя палка, ломающая хребты? Может, их взором должно управлять, как это делает Малам? Это значит, стать таким же, как они, завести козу и пригреть приёмыша и, помимо иных прелестей жизни (как, например, это вино на моём столе, на нашем столе), наслаждаться скрытой властью. Я спрашиваю себя: если ты рождён властвовать, если в тебе горит этот огонь, власть твоя должна быть скрытой или принуждающей… кровавой? Что скажешь, Мартрам?

Дэниел задумался, но не нашёл слов, чтобы тотчас ответить. Но он всегда помнил, что пришёл в Выпитое Озеро не для словесного ответа Повелителю Тьмы. И он воспользовался моментом.

– Повелитель, твои слова озадачили меня, а вкус твоего вина пленил. Откуда оно? – сказал он, хотя узнал эти милые бочонки, величиной с хороший кулак, из трактира «У Фелклефа».

– Я беру его у Блолба, старшего брата моего друга детства, Фелклефа, – ответил Зусуз, и сильный голос его выразил трепетное чувство в нём.

– Ты хранишь вино в погребе под башней? Мне бы взглянуть на твои запасы.

Зусуз усмехнулся.

– Ступай вниз и скажи Сафе, чтобы она сопроводила тебя в подземелье… Постой, Мартрам.

– Да, Повелитель?

– Ты не дал ответа на мой вопрос.

– Чтобы ответить, мне нужно немного времени: прежде я не задумывался над этим.

– Ступай – потрафи своему любопытству.

Спустившись, Дэниел постучался к Сафе. Она выглянула.

– Что тебе, Мартрам?

– Сафа, дорогая, проводи меня в погреб. (Он уже второй день говорил ей «дорогая», и это работало: она была мягка с ним, как только может быть мягка корявырьша.)

Сафа вышла и запалила факел. На поясе у неё висел кинжал, что он подарил ей. Вместе они спустились через люк в погреб. Дэниел заметил, что замка на крышке нет. Внутри Сафа зажгла свечи по обе стороны от двери. В обширном подземном помещении по стенам тянулись полки, по большей части уставленные горшочками с вареньем (точь-в-точь в таких подавали варенье «У Фелклефа»), бочками с соленьями и бочонками с винами. По полу стелился серый туман.

– Возьму два.

– Бери, Мартрам. Значит, испытал тебя Повелитель?

Как только Дэниел услышал эти слова, тотчас вспомнил её предупреждение в первую ночь в башне и смекнул: «Он проверял меня».

– Да, испытал. Вот решили вина выпить, – ответил он и подумал: «Ахинею несу».

– Ну, ступай – не заставляй Повелителя ждать.

– Я благодарен тебе, Сафа.

«Что ему сказать?.. что ему сказать? – думал он, перебирая ногами ступеньки под глухое рычание горхуна. – Говори то, чего не ждёшь от себя». Вдруг он понял, что скажет. Снова спустился и, застав Сафу возле двери её комнаты, сказал:

– Сафа, дорогая, мне нужно ненадолго выйти из башни.

– На кой?

– Хочу показать Повелителю, на что я способен.

Возвратясь к Зусузу, он поставил бочонки с вином на стол.

– Повелитель, я готов дать тебе ответ.

– Говори.

– Прошу тебя: выйди со мной на балкон.

Зусуз молча встал и, прихватив с собой палку, направился к двери балкона. Дэниел взял бочонок с вином, принесённый им из погреба, и вышел следом за мнимым горбуном.

– Смотри, – сказал Дэниел.

И Зусуз увидел, как пелену тумана над Выпитым Озером пронзил и скрылся в ней Болобов бочонок, а через несколько мгновений, едва показавшись вновь, был вдребезги разбит камнем, запущенным в него Дэниелом, вернее, рукой Мартина.

– Я хочу, чтобы во мне, как и в этом булыжнике, не было ни капли сомнения на пути от воли Повелителя до кровавых осколков. И ни одного мгновения не хочу сожалеть о разбитом бочонке.

Глаза Зусуза заблестели. Дэниел продолжал:

– В тебя же, Повелитель, прокрались сомнения не только оттого, что ты ослабел, но оттого, что ты долго не был среди людей и забыл их глаза. Люди не изменились. Они судят обо всём, глядя наружу, но не внутрь себя. Они говорят про меня «урод» и не видят, что вместе с этим словом зачали урода в своей крови, которая через два или три поколения обагрит руки повивальной бабки и заставит её уста вернуть слово, и слово вернётся: «Урод!» Но я не могу ждать два-три поколения, чтобы быть отмщённым. Нет, сомнения не для меня, Повелитель.

Наступило молчание. «Поверил, по глазам вижу, поверил», – подумал Дэниел и, словно в подтверждение этой мысли, услышал:

– Мартрам, вижу, что ты не тот слабый рисовальщик, который залез в чужую шкуру. Прошу тебя: будь моей правой рукой.

– Да, Повелитель. Это большая честь для меня, – ответил Дэниел и, недолго помолчав, тихо сказал, напустив на себя неловкость: – Повелитель… хотел спросить и всё не решался. Одна вещица не даёт мне покоя. Она подмигнула мне, когда я впервые увидел Дэнэда, и теперь притягивает мой единственный глаз и поддразнивает меня.

Зусуз раскатисто рассмеялся и сказал:

– Она твоя, забирай.

Дэниел подошёл к стене и снял серебряную цепочку с пёрышком из аснардата, висевшую рядом с подсвечником над кроватью хозяина, над изголовьем.

– Я отплачу тебе за это, Повелитель, обещаю, – эти слова не подчинялись правилу, которое нашептали Дэниелу стены башни: «Говори то, чего не ждёшь от себя».

– Да, Мартрам, – коротко ответил Зусуз и мысленно продолжил: «Ты отплатишь мне, когда мы вместе ступим в пещеру Руш, что в горе Рафрут, а вернёмся единым целым. И Выпитое Озеро возопит: „Марзузрам!“

В середине пересудов того же дня Дэниел снова постучал в знакомую дверь внизу башни.

– Мартрам?! – удивилась Сафа.

– Сафа, дорогая, у тебя не найдётся мешка для меня?

– Для какой надобности?

– Пойду камней наберу. Я ведь камнями головы сношу. Может, вместе прогуляемся, – предложил он.

– Ладно, Мартрам, пойдём: мне тоже ноги размять надобно, – ответила Сафа (на самом деле она решила приглядеть за ним: вдруг что-то не так, как он говорит).

* * *

Рассветное небо взирало на землю глазами орлов, парящих под фиолетовыми волнами. От Выпитого Озера до реки Гвиз и от реки Гвиз до разлома в земле, что протянулся на тысячи шагов по левому берегу её, поверхность была облеплена мясом, от остывшего до ещё тёплого, облачённым в железо, отдавшим и отдававшим ей багряный нектар жизни. И запах нектара густо пропитал воздух до самого неба и наделял то, что видели глаза, манящим вкусом. По дальнюю сторону разлома за камнями укрылись люди. Их было четверо. И за них были только камни, потому что накидки людей превращали их в соплеменников серых глыб и валунов. И разлом, сотворённый неистовой силой двухтрубчатника, отдалял мгновение последней схватки и помогал им оставаться ещё живым мясом, кровоточащим, обессиленным, смирившимся с предстоящей участью, но ещё живым мясом. У них не было ни единой Слезы Шороша, которая указала бы им спасительный Путь. С их языков не соскакивали бодрящие, с подковыркой, слова, потому что их рты сковала боль и сухость, а дух их истощился, ведь они жаждали и силились сделать больше, чем могли, и всё, что от него осталось, было сосредоточено на смерти, на убийстве.

Один из них, тот, локоны которого горели живым огнём, лишь одни локоны которого горели живым огнём, сидел на земле почти недвижимо, опершись спиною на камень и из последних сил натягивая тетиву, чтобы выпустить приближавшую смерть одних и отдалявшую смерть других стрелу. Ноги его уже три дня не мерили путь (жала корявырей обездвижили их), и три дня он не выдёргивал из ножен своих коротких мечей, и это ранило его не меньше, чем стрелы, мечи и секиры воинов Тьмы. И ему бы впору сказать: „Если бы Савасард был целым человеком…“

Поблизости ползал на четвереньках один из его друзей, тот что в первой же ночной схватке израсходовал весь запас свинцовых убойных коротышей. Он не стал обузой. Напротив (так было угодно судьбе), три дня он тащил на себе друга. И теперь укоротился на четверть не оттого, что страшился смерти – ноги и спина отказывались повиноваться ему. И он ползал на четвереньках, и подбирал стрелы корявырей, и подносил их огненноволосому. Кровь проливалась на его лицо и застила ему глаза – это вражья стрела ковырнула ему темя. Грудь его и живот были залиты кровью – это вражье лезвие рассекло защитную рубаху и обожгло тело, и он почувствовал, как по груди и животу заструилось тепло. И теперь ему уже было плевать на то, что он пресмыкается, что он истекает кровью, что скоро его не будет. Ему было наплевать на всё больше, чем его друзьям, потому что он понял, что всё кончено и больше ничего не будет… и плевать на то, что всё кончено, и пусть больше ничего не будет. И он ползал и подбирал стрелы, ползал и подавал стрелы, потому что огненноволосый выпускал и выпускал их.

К камню по дальнюю сторону разлома прилипли ещё два ошмётка полуживого мяса. Они бессловесно ждали последней драки, последней в их жизни драки.

Им досталось по полной, но на их окровавленных лицах не было сожаления, была боль – отпечаток боли телесной, но не было знаков сожаления. В первую ночь, как только выбрались из котловины Выпитого Озера, Хранители Слова могли оторваться от преследователей: темень и камни были им в подмогу. Но они засели в засаду и напали. Они просчитались: вместо десятков, их обступили сотни, и, как ни хороши, как ни дерзки были палка одного, дубинка другого, мечи третьего и „бульдог“ четвёртого, мечи, секиры и стрелы корявырей, перевесив числом, пробивали защиту, секли, дырявили и рвали их тела. И из ран, оставленных кровожадным железом, из этих дыр и щелей, выходила жизнь. Через четыре дня и пять ночей одно теребило души двух кроваво-оранжевых с лица человечков – зияющая рана на земле. Палка одного и дубинка другого разом ударились оземь и сотворили разлом, иначе их друзьям не спастись бы, разлом в земле, которую один их них давно полюбил и к которой другой успел проникнуться добрым чувством.

Корявыри уже соорудили мост, и оставалось только перекинуть его через разлом. Малам и Гройорг, не сказав друг другу ни слова, кряхтя и стоная, отлепились от камня и, крепко сжав оружие, которое некогда вручил им янтарный Элэ, двинулись к бездне. Упав на противоположный край земли, мост соединил поле битвы.

Вдруг в пространстве, которое охватили своим взором парящие в небе орлы, раздалось ржание. И все как один по обе стороны разлома повернули головы на клич, словно возвещавший о начале последней схватки клич. От подножия Кадухара вдоль зияющей раны земли мчался на вороном коне воин. В руке над головой он держал палку. Это был третий двухтрубчатник, который вот-вот обрушится на корявырей. Тут же два десятка их арбалетов звучно стеганули своими жилами. Конь встал на дыбы, и стрелы, назначенные пронзить всадника на нём, пронзили его разгорячённое галопом тело – он рухнул на землю. И в это мгновение вся любовь Семимеса к своему Вороному обернулась яростью, с которой он, двужильный, вёрткий и хитрый в драке (таким он был всегда), отмеченный невидимой меткой победителя, точимый виной перед друзьями и пылающий жаждой мести за своего Вороного (таким он был в эти мгновения), ринулся в гущу корявырей.

– Семимес-Победитель! – прохрипел Гройорг.

– Сынок! – прохрипел Малам.

– Семимес! – словно прошептали стрелы Савасарда, летевшие в корявырей.

И только у Мэтью не было сил на слова – слёзы стекали по его щекам.

…В самый разгар битвы Савасард вздрогнет… не от вражьей стрелы, что заставляет тело передёрнуться от боли, но от звуков, которые пронзят его сердце:

– Савас!

Он обернётся на голос из детства.

– Отец!

– Я возьму твои мечи.

– Твои мечи, отец.

Мечи тотчас узнают эти руки и воспылают былой страстью. И блеск их брызнет бликами в глазах орлов.

К началу пересудов всё кончится. А к ночи одна из пещер Кадухара, вход в которую был отмечен изображением двух скрещённых мечей (в ней когда-то нашёл пристанище Фэдэф), вновь оживёт… но оживёт слабой, едва слышимой жизнью, привнесённой в неё ещё живыми ошмётками мяса, не доставшимися орлам.

* * *

„Всё, пора“, – мысленно сказал себе Дэниел, когда ночь сгустилась до слепой черноты. Из мешка с камнями достал гнейсовый мешочек со Слезами, незамысловато, так, чтобы одним рывком за кончик бечёвки отделить его, привязал к ремню и, прикрыв полой накидки, вышел из комнаты. Горхун, будто учуяв неладное, рыкнул и зашипел. Вчера ночью эти рык и шипение застали его уже на лестнице, на полпути вниз, и, напугав, понудили вернуться в свою комнату и оставить драгоценный груз. Он решил проверить, как пройдёт задуманное, пока без мешочка, без Слёз, пока лишь проверить.

Дэниел как всегда осторожно, не зажигая свечи, ощупью спустился и подошёл к двери, за которой то ли спала, то ли бдела Сафа. Хорошо, если она, как и вчера, скажет ему: „Вот тебе факел. Ступай один. Возьми бочонок и мигом назад“. Он постучался. Было слышно, как Сафа поднялась с кровати. В освещённой тусклым светом огарка щели показался ореховый лик.

– Ну? – прохрипел он.

– Сафа, дорогая, опять мне что-то не спится. Что если я в погреб за бочонком спущусь? Ты только не серчай.

– Повадился ты по ночам расхаживать. Загодя надо брать.

– Буду загодя.

– Ладно, погоди, факел зажгу.

Сафа вынесла факел и запалила его от огарка.

– Ступай, Мартрам.

– Факел завтра верну. Что я будоражить тебя лишний раз стану.

– Нет, факел занеси.

– Как скажешь.

Дэниел быстро спустился в погреб. Он торопился. „Не повезло: будет ждать, скоро хватится, – подумал он. – Или повезло? Я в подземелье, уже в подземелье… один. Что сказал Фэдэф? „Туман, что стелется в подземелье, поманит тебя“. Уже манит“.

Дэниел опустился на колени, чтобы разглядеть ход, из которого медленно выплывал туман. „Пролезу“. Он лёг на землю и вполз внутрь хода, держа перед собой факел. Продвигался с трудом, долго, или показалось, что долго, потому что подгонял себя желанием „быстрее, быстрее“, а неуклюжие движения опаздывали за ним.

– Мартрам! – донёсся приглушённый сжатым пространством голос Сафы, и через не давшее опомниться время снова: – Мартрам!

„Только бы не учуяла меня носом… Учует, как пить дать учует“, – промелькнуло у него в голове. И в подтверждение этой мысли:

– Мартрам! Мартрам!

Дэниел кожей ощутил запущенный в нору голос, натужный, напряжённый, догоняющий и страшащий жертву, и услышал, как сердце его припустило… Наконец теснившие его стены оборвались, и он вывалился в небольшую пещеру, пространство которой не было гнетущим, а воздух не заставлял морщиться. „Уютно“, – усмехнулся Дэниел, успокаивая себя, и встал. В центре её возвышался массивный, с плоским гладким верхом камень. Он приблизился к камню, и свет пламени факела вдруг высветил его тайну – Дэниела проняла дрожь: он увидел начертанные на нём в виде замкнутого круга слова: скорбь Шороша вобравший словокруг навек себя испепеляет вдруг.

– Мартрам! Мартрам, откликнись! – зловеще прозвучало изнутри хода.

Между словами в камне были выдолблены глубокие лунки, и одна из восьми, что разделяла слова „вдруг“ и „скорбь“, была занята бежевой Слезой Шороша.

„Какой провидец начертал на камне этот стих?.. опустил Слезу в лунку?.. и погрузил камень на дно озера, ещё не выпитого чудовищем?“ – подумал Дэниел. Он положил факел на середину камня, снял с ремня гнейсовый мешочек, развязал его и принялся одну за другой выкладывать Слёзы, заполняя ими пустые чашечки, назначенные быть наполненными толиками скорби Шороша. Когда в словокруге было семь Слёз, а у него осталось две: белая с фиолетовым отливом и глазастый (с бирюзовым глазом) камень, он вспомнил, что должен был найти вход на Путь, и для этого у него в кармане джинсов – зеркальце. „Теперь мне не нужно таращиться на свой чёрный глаз – глазастый камень выведет меня. Но найти вход на Путь надо прежде, чем…“

Дэниел поднял перед собой глазастый камень, и тут из норы выползла Сафа. (Раньше она не догадывалась о существовании этой пещеры, а в эти мгновения не знала, для чего чужак проник в неё. Но она знала, что он не вернулся из погреба – значит, он затеял недоброе… против Повелителя, против Выпитого Озера, против Сафы, кою нарочно кличет: „Сафа, дорогая“). Она поднялась. В левой руке она держала свечу, правой – выдернула из ножен кинжал, тот самый, его подарок. Дэниел попятился к камню. Сафа двинулась на него, и глаза её выказали жажду кровавой мести. Он быстро ткнул белую с фиолетовым отливом Слезу в последнюю лунку, схватил факел и шагнул корявырьше навстречу, размахивая им перед её лицом. Попытался выбить у неё из руки кинжал – удар пришёлся по свече, и она полетела в сторону. Попытался ещё раз – промахнулся, и тут же получил удар в грудь. Но защитная рубаха не пропустила клинок к телу, и Дэниел, обронив факел и глазастый камень, вцепился в её жилистую, намертво сжавшую кинжал руку обеими своими.

Вдруг пространство стало насыщаться какой-то гнетущей энергией, осязаемой телом и перепонками ушей, насыщаться быстро, заставляя всё вокруг дрожать и не позволяя опомниться. Стены пещеры дали трещины. И в это мгновение (это длилось всего лишь мгновение) Дэниел, вместе с неистовой болью в незрячем глазу, ощутил, как между этим глазом и словокругом возник сгусток воздуха, который… который… который вот-вот лопнет, разорвав чёрный клубок в глазнице, приютившей его, разорвав его голову. В следующее мгновение, которого чувства и мысли Дэниела не знали, сгусток вытолкнул его наружу, за пределы котловины Выпитого Озера. А в самой котловине властвовал гигантский огненный шар…

Глава одиннадцатая Не нужен последний раз

Из бессонной ночи, густо окутанной воспоминаниями, Дэниела высвободил стук в дверь. Он живо встал и оделся.

– Войди, лесовик! – сказал он нарочито бодрым тоном, предположив, что принесли завтрак или весть о продолжении расследования и не желая показывать уныния, в котором он пребывал.

– Не угадал. Лесовичка к тебе в гости. Привет, дорлифянин!

Это была Эстеан (печаль в её глазах не могла спрятаться за весёлостью слов). Она пришла раньше всех. Она хотела прийти раньше всех. И она хотела, чтобы он видел, что она пришла раньше всех.

– Не знаю, кому я порадовался бы сейчас больше, чем тебе. (Дэниел не лукавил: с ней ему всегда было хорошо.)

– Тому, кто принёс бы тебе добрую весть – слова, которые подтверждали бы, что ты Дэнэд.

– Это правда. Но этим вестником была бы ты.

– Это правда, – сказала Эстеан, ласково улыбаясь глазами. – Дэн, я пришла сказать, что отец сегодня не мрачен, каким был третьего дня и вчера. И он не сторонился меня.

– Только палачи по утрам мрачны… а он лишь отдаёт приказы.

– Ты несправедлив к палерардцам.

– Я несправедлив лишь к справедливости белой комнаты.

В дверь постучали.

– Вот и твой завтрак, – сказала Эстеан, открыла дверь и приняла поднос. – Что тут у тебя? Руксовый чай, творожники и козье молоко.

– Не хочу есть, только чаю попью… хоть и не паратовый.

– Думала тебе так много сказать.

– Готов слушать тебя… слушать, слушать…

– Не обманывай.

– Сама видишь, что не обманываю. Ты лучше других видишь и всё понимаешь.

– Слов нет… куда-то подевались слова.

– Как же ты хотела много сказать без слов?

– Не знаю. Душа хотела, а слов нет.

– Тогда давай молча сидеть, и я буду слушать твою душу.

– А я твою. Дэн… – Эстеан запнулась.

– Слова появились? Давай их сюда.

– Прости меня за то, что случилось в лодке.

– Это ты прости меня… за то, что я убежал.

– Уплыл.

– Просто я вспомнил, что я Дэн. Ты сама внушила мне это. Не будь я Дэном, я бы не уплыл… от тебя.

– Но ты Дэн, а я не Лэоэли.

– Эстеан, знаешь, чего мне сейчас больше всего хочется? Только ты можешь угадать.

– Я съем творожник?

Эстеан поднесла творожник ко рту и тут же вернула на поднос. Слёзы скатывались по её щекам. Она не успела перебить нахлынувшую волну чувств пережёвыванием творожника или ещё чем-нибудь.

– Я знаю, Дэн, чего тебе больше всего хочется.

– Не вообще, а в эти мгновения, – уточнил Дэниел.

– Я и говорю про эти мгновения.

– Эстеан, давай на счёт три вместе скажем, чего мне хочется… чтобы ты потом не сказала, что я обманщик.

– Давай.

– Раз… два…

Вместо «три», раздался стук в дверь.

– Войди, вестник белой комнаты!

В дверях появился Озуард.

– Эстеан?! – сказал он негромко, но не успев спрятать удивление.

– Да, отец, ты узнал меня. Пришла проведать Дэнэда. Может, не доведётся больше увидеть его живым.

– Дэнэд, мы ждём тебя в белой комнате, чтобы продолжить расследование, – сухо сказал Озуард и вышел.

– Эстеан, мне надо идти.

– Подожди. Больше всего ты хотел бы сейчас быть в комнате камней. Правильно?

Дэниел приблизился к ней и поцеловал её в щёку.

– Ты удивительная, – сказал он и направился к двери. Остановился. – Эстеан, чуть не забыл. У меня к тебе просьба. (Эстеан смотрела на него, едва сдерживая слёзы.) Когда всё кончится, загляни под мою подушку. Если найдёшь там что-нибудь, распорядись, как сочтёшь нужным.

* * *

По обе стороны от двери в роковую комнату стояли два воина, вооружённые кинжалами. Это было впервые за всё время, пока Дэниел носил на руке белую повязку, и неприятно тронуло его чувства.

Внутри, кроме четверых палерардцев, которые вели расследование, находился ещё один человек, тот, кого он совсем не ожидал встретить: на скамейке, на том же самом месте, где и в прошлый раз, сидела Лэоэли.

– Приветствую вас, – сказал он и затем обратил свой взор к Лэоэли: – Доброе утро, дорлифянка.

– Доброе, – ответила она.

– Займи своё место, Дэнэд, и начнём… Лэоэли, сначала мы хотим послушать тебя. Ты что-то желаешь добавить к тому, что уже сообщила нам?

– Может, не надо? – сказал Дэниел, уставившись на неё, и в этих словах, и в этом взгляде чувствовалось: «Не пожалела бы ты потом».

– Я хочу, – ответила Лэоэли.

– Посмотри на меня! – выкрикнул он (Лэоэли вздрогнула, палерардцы взирали бесстрастно). – Может, не надо, зеленоглазка?! Не надо!

– Я хочу сказать и скажу! – с нотками взыгравшей гордости ответила Лэоэли.

– Говори, дорогая Лэоэли, – поддержал её Озуард.

Она приготовилась и, казалось, вот-вот начнёт говорить, как вдруг…

– Не могу, – прошептала она, закрыв лицо руками.

– Так, может, и вправду не стоит ничего говорить, Лэоэли? Ты уже и так обо всём поведала нам в прошлый раз, – высказался Ретовал и этой подсказкой словно тронул её оголённый нерв.

– Он снится мне каждую ночь! – воскликнула она. – Этот человек, – она указала пальцем на Дэниела, – который назвался Дэнэдом, снится мне каждую ночь!.. Мы сидим с ним вдвоём и плачем. Он смотрит на меня своими глазами. Не этим чёрным клубком, а глазами… глазами… синим и бирюзовым… Я всякий раз узнаю это место. Это… скамейка возле дома Фэлэфи. Мы сидим на ней вдвоём и плачем. И я говорю ему «Дэн», всякий раз говорю ему «Дэн». Слышите меня?! И когда я произношу его имя, во мне нет сомнений… в моих чувствах нет сомнений, что он Дэн! И такого не могло бы быть, если бы этот человек не был Дэнэдом! Если бы он не был Дэнэдом!

Проговорив всё это, Лэоэли выбежала из белой комнаты.

Слова её ошеломили Дэниела и словно вернули ему утерянное прошлое, и он ощутил себя тем Дэном, каким был когда-то давно, уже так давно. И он словно забыл, что здесь, в белой комнате, прямо сейчас прозвучат другие слова.

– Дэнэд, ты слышишь меня? – спросил Озуард.

– Похоже, нет, – ответил он, очнувшись.

– Вижу, что уже да. И коли так, продолжаем расследование. Вчера служанка Зусуза…

– Что с Зусузом? – перебил Озуарда Дэниел.

– Обратился в пепел, как и все те, кто находился в Выпитом Озере. Люди, о которых нам рассказала Фэлэфи, уничтожили логово Тьмы тайным огнём, – ответил Эвнар.

– Что с теми людьми? – взволновался Дэниел, вдруг подумав…

– Скорее всего, они пожертвовали своими жизнями. Огонь не знает пощады, – ответил Озуард.

– К слову сказать, среди названных Фэлэфи имён твоего не было, – заметил Ретовал (голос его был переполнен дразнящей издёвкой).

– Я всё-таки задам свой вопрос, – вернул всех к началу разговора Озуард. – Сафа поведала нам о том, что ты явился в Выпитое Озеро по воле тёмной силы, которая нашла в тебе, в твоей глазнице, прибежище. Есть ли у тебя доводы, способные опровергнуть это?

– Только не говори, что ты причастен к победе над силами Тьмы, – это снова был Ретовал, сегодня он словно старался за двоих: за себя и за тихо сидевшего (с перевязанной головой) Эвнара.

– Я и не собирался, – спокойно ответил Дэниел. – Но я хочу попросить каждого из вас: тебя, Озуард, тебя, Фелтраур, тебя, Эвнар, и тебя, Ретовал, – ответить… себе ответить на два вопроса. Вот первый. Почему и Гура, и Сафа говорили обо мне, как о том, кто был с ними заодно, кто был, как и они, приспешником Зусуза?.. почему, если обиталище Тьмы было уничтожено и осталась лишь капля её, та, что затаилась во мне? Чтобы сохранить её, чтобы она стала той каплей, с которой начнётся новое Выпитое Озеро, им бы впору кричать, что я их враг и смеяться вам в лицо перед смертью. И второй вопрос. Почему камень, запущенный моей рукой, угодил в Гонтеара через полмгновения после того, как его стрела сразила Сафу, стоявшую между нами в двадцати шагах от меня?.. Это всё, что я хотел сказать в своё оправдание.

– Есть ли у кого-то ещё вопросы или суждения? – спросил Озуард.

– Не имею, – сказал Ретовал.

– У меня тоже нет, – сказал Эвнар.

– А я, пожалуй, задам вопрос, ответ на который знают только четверо: я, Эстеан, Лэоэли и Дэнэд, тот Дэнэд, что пришёл в Палерард со смертельно раненым сыном Фэлэфи, Нэтэном, на своих плечах. Ответь мне, юноша, что сталось с конским волосом, на котором держался амулет из аснардата в виде пёрышка.

– Ты оставил его у себя. Но это был не конский волос, а волос корявыря, которого ты назвал тогда ореховой головой.

– Благодарю тебя, Дэнэд. У меня больше нет вопросов, – сказал Фелтраур.

– Дэнэд, – прежде чем мы вынесем приговор, я должен пояснить тебе, как принимается общее решение, – в голосе Озуарда не было ничего, кроме спокойствия. – Итак, два схожих по сути голоса берут верх над каждым из двух других, которые разнятся меж собою. Из двух против двух берут верх те, что заключают в себе более выгодное для человека с белой повязкой на руке решение. Если все голоса разнятся меж собою, действует правило выгодного решения. Тебе всё понятно?

– Да, и правило выгодного решения по мне.

– Думаю, у каждого из нас уже сложилось мнение. Кто откроет своё решение первым?

– Это сделаю я, – вызвался Ретовал. – В одноглазом человеке, что сидит перед нами, прячется Тьма. И корявырьша, и всеми уважаемая дорлифянка указали на это. Да и сам он не оспаривает этого. Мы не вправе рисковать. И, помня о павших в борьбе с Тьмой, я говорю: казнить.

Как ни велико было желание Дэниела при любом исходе оставаться сильным, как ни готовил он себя к худшему, сердце его споткнулось об это страшное слово и безвольно затрепетало, и тело его, словно потеряв упругость, обмякло. Противясь этому, он крепко, до боли, сдавил правой рукой пальцы левой, зло сжал челюсти и, чтобы не выдать взглядом слабости, которая прокралась в него вместе со словом Ретовала, уставился на карандаш на столе перед Озуардом.

«Они видят, как меня трясёт, – подумал он. – Они не могут не видеть, как меня трясёт… Хорошо, что здесь нет Лэоэли и Эстеан».

– Теперь я скажу своё слово, – как всегда спокойно произнёс Фелтраур. – Дэнэд, я подумал над теми двумя вопросами, которые ты предложил нам. Ответы на них не изменили моего решения, а лишь укрепили меня во мнении, что ты тот самый Дэнэд, которого Палерард некогда принял как друга. И я говорю: снять белую повязку и освободить. Слово, что от тебя никто не узнает о Палерарде, ты уже дал нашему Правителю, Озуарду.

– Благодарю тебя, Фелтраур, – сказал Дэниел голосом, ещё не успевшим обрести ровность.

– Я не стану приводить доводы и открою лишь своё решение, – начал Эвнар. – Я говорю: дать этому человеку из Нет-Мира выбрать между стиранием воспоминаний о Палерарде (о чём позаботится наш уважаемый лекарь) и уходом в Нет-Мир, без права возвращения в Дорлиф и другие селения.

Дэниел почувствовал облегчение. «Они не казнят меня. Остался Озуард. Он не палач».

– Я хочу сказать о том, что повлияло на моё решение, – начал Озуард. – Оно созрело лишь сегодня. Двое свидетелей из Выпитого Озера, Гура и Сафа, которые точно знали, на чьей стороне был Дэнэд, утверждали, что он наш враг. Но они сами были нашими врагами. Ещё двое свидетелей, Лэоэли и Эстеан, пытались внушить нам, что он тот самый Дэнэд, которого мы знали как друга. Однако эти свидетели не были в Выпитом Озере и не могли знать, на чьей стороне он был, и к тому же всей душой хотели видеть в нём Дэнэда. Уважаемая дорлифянка Фэлэфи почувствовала в этом парне тёмную силу и вместе с тем уловила присутствие другой силы, что уравновешивает первую. Как видите, каждый довод, что я привёл, заключает в себе противоречие, и я не могу сказать, враг перед нами или друг. Мне хотелось бы думать, что он не враг. И я говорю: пусть Дэнэд выберет, дать ли ему согласие на стирание из памяти слова «Палерард» и всего, что связано с этим словом, или уйти в свой Мир, из которого он пришёл, без права вернуться в Дорлиф и другие селения. Дэнэд, соединившись, мой голос и голос Эвнара берут верх как над голосом Ретовала, так и над голосом Фелтраура. Ты можешь снять белую повязку. (Дэниел отстегнул повязку и, шагнув к столу, положил её перед Озуардом, затем вернулся на место.) Коли приговор позволяет тебе выбрать меж двумя путями, решение за тобой.

(Было ещё одно обстоятельство, не позволившее Озуарду присоединить свой голос к голосу Фелтраура, через которое он не смог переступить. Но этого он никогда никому не откроет.)

– Вот вам моё слово. Однажды мне уже стирали воспоминания – сыт этим по горло. Но я не выбираю и второе – просто ухожу. Очевидно, кто-то из ваших должен стать свидетелем моего ухода. Пусть поторопится, ждать не буду, – сказал Дэниел (обида слышалась в его голосе), вышел (сначала из белой комнаты, затем из дворца) и направился к клюву ферлинга.

Он не оглядывался и не видел, как Лэоэли и Эстеан выскочили из дворца и побежали было за ним, но вдруг остановились: одна из них на бегу поймала руку подруги, и одна из них сказала что-то другой, и они остановились.

Эвнар нагнал Дэниела у самого клюва.

– Дэнэд, – сказал он ему, я должен завязать тебе глаза… глаз.

– Не стоит: я сам закрою его.

– Согласен. Я положу тебе руку на плечо.

– Согласен, – ответил Дэниел, борясь с собственными чувствами… которым так хотелось, чтобы он остался один!

Дэниел проверил, в кармане ли зеркальце.

Он ступит на Путь, который приведёт его в Нет-Мир, в лесу Садорн. Он не даст себе последний раз взглянуть на Дорлиф: ему не нужен был последний раз. Чтобы найти вход на Путь с помощью зеркальца и бирюзовой Слезы, что пряталась в его незрячем глазу за чернотой, ему понадобится больше двух часов. Всё это время Эвнар будет находиться в отдалении от него и, не мешая ему, наблюдать.

* * *

Одним осенним днём дядя Сэмюель и Мартин как всегда к полуденному часу вернулись домой после утреннего обхода леса. Сэмюель завернул на кухню – разогреть обед и накрыть на стол. Мартин поднялся наверх… и, как только толкнул дверь в свою комнату, необъятное счастье захватило его душу (душу Дэниела)… не то счастье, кусочки которого собираешь в слова, когда ищешь ответ на вопрос, что такое счастье, – его охватило безумное (без капельки ума) счастье… в виде Мэтью, который вскочил с кресла и шагнул ему навстречу… в виде капелек, капелек, капелек чувств, память каждой из которых в один миг взбудоражилась, разом пролившихся ему на сердце.

Они обнялись.

– Дэн, это ты!.. это ты!

– Мэт… ты жив!.. жив!.. жив!.. жив!

– Мы выжили, Дэн! Мы с тобой выжили! Этого не могло быть, но мы выжили!

– Мэт, говори!.. говори! Что с нашими? Говори скорее!

– Выкарабкались. Всё позади. Семимес и Фэдэф – у нас не было шансов выжить в этой мясорубке – они спасли нас. Семимес-Победитель на вороном коне, – Мэтью запнулся.

– Что?

– Вороного убили…

После короткого молчания Мэтью продолжил:

– Теперь все в Дорлифе. Савасард с отцом строят дом.

– Здорово.

– Гройорг говорит (не знаю, в шутку или всерьёз, его не поймёшь), что переберётся в Дорлиф: полюбились ему дорлифские ночи. Энди со мной пришёл, уже дома. Погостил у морковного человечка. Малам и уговорил его вернуться. От Крис родителям письмо передал.

– Как она?

– Она теперь настоящая дорлифянка. Угадаешь, как её зовут?

Дэниел прикинул в уме пару вариантов нового имени Кристин и улыбнулся.

– Боюсь твоего гнева – лучше сам скажи.

– Тинити. Ей нравится.

– Мне тоже.

– И мне.

– Ещё бы.

– Сейчас она у Фэлэфи. Они с Лутулом не нарадуются на неё. Малам переправил её через тайный ход. Из бочки вылезла чуть живая. Дорлиф очаровал её, хоть он пока и не тот, что прежде.

– Фэлэфи-то как?

– Корит себя за то, что не признала в тебе «родную кровинушку», усомнилась. Она ведь почувствовала что-то, да?

– Почувствовала… тень Дэнэда.

– Твоим глазом заняться хочет. Кстати, Правитель лесовиков, Озуард, приходил к ней.

– Лесовиков, – усмехнулся Дэниел.

– Извинился за то, что с тобой так вышло. Ты теперь герой Дорлифа. Что молчишь?

– Проехали, Мэт. Не смущай меня.

– Семимес по тебе очень скучает. У него мечта – навестить втроём Одинокого, глобус подарить. И ещё одна – сходить всем на Небесную Поляну. Помнишь: небоцвет для Крис?

– Спрашиваешь? А Фэлэфи глобус подарили?

– Семимес вето наложил. Сказал, внук подарит. Теперь главное, Дэн. Приготовься.

– Главное? Для меня, Мэт, всё, что ты сказал, главное. Главное – ты пришёл… а то я уже своё имя стал забывать.

– Обломал ты меня. Тогда пусть будет самое главное, – с этими словами, Мэтью достал из кармана куртки и вручил Дэниелу пёрышко из серебристого аснардата (оставленное им под подушкой в комнате рядом с белой) с продетым через него волосом. – Это конский волос. Лэоэли сказала, ты всё поймёшь. Что скажешь?

– Сны сбываются. Пойдём с Сэмюелем посидим за столом и в путь.

– Вернее, на Путь.

…Перья, много перьев, легко взмыли и полетели в разные стороны. Среди них Дэнни узнал своё перо. Сейчас качели пойдут вверх, и тогда он подхватит его. Качели пошли вверх, Дэнни вытянул руку вперёд – удача! В тот же миг качели тронулись назад, а Дэнни, поддетый удачей и забыв про осторожность, дал им шанс выскользнуть из-под него. Он стал стремительно падать вниз. Единственная мысль промелькнула в его голове: вчерашнее пёрышко вовсе не пёрышко, а Мэтью, Мэт, который спас его вчера и… и, как только он об этом подумал, он ощутил в своей руке другую руку. Это была крепкая рука Мэта.

– Летим? – предложил Мэт.

– Летим! – согласился Дэн…

Они летели как птицы, быстро и легко. Под ними было озеро. На дальнем берегу они увидели крошечные фигурки людей. Ближе… ближе…

– Они машут нам, – сказал Мэт.

– Вижу. Мне кажется, что они кричат нам. Они зовут нас.

– Спустимся к ним? Решайся!

– Согласен!

Дэн и Мэт приземлились – люди обступили их. – Смотрите! Он пришёл вместо дедушки! – Ведь он его продолжение. – Он похож на него. – С ним его друг…

План дома Малама и Семимеса

Карта «Дорлиф и окрестности»

Карта «Прималгузье (Скрытая Сторона)»

Оглавление

Книга первая

  Предыстория первая Нет-Мир

    Глава первая «Я здесь и там»

    Глава вторая Кривизна

    Глава третья Экспедиция

    Глава четвёртая «Власть слов и слёз»

    Глава пятая «Тайна между вами какая-то есть»

    Глава шестая Местечко без места

    Глава седьмая Исключение из табу

    Глава восьмая Кресло Буштунца

    Глава девятая Бумажный комочек

    Глава десятая Каракули в дневнике

    Глава одиннадцатая «Я должен идти»

  Предыстория вторая. Хранители

    Глава первая Шорош идёт

    Глава вторая Отречение Хранителя

    Глава третья Фэдэф

    Глава четвёртая «Ваша война – наша война»

    Глава пятая Нашествие каменных горбунов

    Глава шестая Лелеан

    Глава седьмая Шёпот Кадухара

    Глава восьмая Фрэстрэфэргурн

    Глава девятая «Возьми кусок черноты»

    Глава десятая Морковный человечек радуется и печалится

    Глава одиннадцатая Расстояние, неподвластное взору

    Глава двенадцатая Пророчество, которое будет забыто

    Глава тринадцатая Огоньки во тьме

  Часть первая истории. Пришлые

    Глава первая Семимес

    Глава вторая «Наступает новое время…»

    Глава третья «Назови своё имя!»

    Глава четвёртая Тайное слово

    Глава пятая «Чем пахнет лес?»

    Глава шестая Дорлиф

Книга вторая

  Часть вторая истории. Соцветие восьми

    Глава первая Клубок пряжи и самые простые лепёшки

    Глава вторая Свеча, пёрышко и карандаш из эйриля

    Глава третья «У нас гости»

    Глава четвёртая Секретный совет

    Глава пятая Лэоэли

    Глава шестая Новосветный загад

    Глава седьмая Два мешка с подарками

  Часть третья истории. На пути к провидцу

    Глава первая Предатель

    Глава вторая «Как там она?»

    Глава третья «Нельзя стоять на месте, но нельзя и идти дальше»

    Глава четвёртая Властители Фаэтра

    Глава пятая «Откликайся жизни»

    Глава шестая «Помнил, да забыл»

    Глава седьмая «Прощение мести заглянет в глаза»

Книга третья

  Вне истории. Возвращение к себе

    Глава первая Какие-то люди

    Глава вторая Летаргический сон

    Глава третья Что это?

    Глава четвёртая «Да будет вечный сон!»

    Глава пятая «Отломи кусочек»

    Глава шестая Микроскопическая бирюзовая точка

    Глава седьмая «Если это не конец, то это начало»

  Продолжение истории. Возвращение в Дорлиф

    Глава первая Никто не знал

    Глава вторая Белая комната

    Глава третья «Казнить его»

    Глава четвёртая Воспоминания: озеро Тэхл

    Глава пятая «Он Дэнэд»

    Глава шестая Воспоминания: снова вместе

    Глава седьмая Прималгузье (Скрытая Сторона)

    Глава восьмая Воспоминания: «Знал, да лучших времён ждал!»

    Глава девятая Дурацкая игра

    Глава десятая Воспоминания: то, чего не ждёшь от себя

    Глава одиннадцатая Не нужен последний раз

План дома Малама и Семимеса

Карта «Дорлиф и окрестности»

Карта «Прималгузье (Скрытая Сторона)» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg