А. М. Барридж Детские игры
Все, кто знал Стивена Эвертона, дружно считали, что воспитание ребенка можно доверить кому угодно, только не ему. Тем не менее Монике повезло, что она попала в его руки; в противном случае она, вероятно, умерла бы с голода или оказалась в приюте для беспризорных детей.
У ее настоящего отца, поэта Себастьяна Трелфалла, было множество случайных приятелей. Его знала каждая собака в городе, и до тех пор, пока с ним не случился смертельный приступ белой горячки, он умудрялся создавать себе образ одного из самых интересных завсегдатаев «Кафе Ройял». Но люди обычно не торопятся брать на воспитание детей своих случайных знакомых, особенно если есть риск, что ребенок унаследовал изрядную долю родительских пороков.
О матери Моники не было известно практически ничего. Никто не мог сказать, жива она или мертва. Вероятно, она давным-давно оставила Трелфалла ради другого мужчины, который смог обеспечить ее регулярной едой.
Эвертон знал Трелфалла не лучше, чем сотни других, и не знал о существовании его дочери до тех пор, пока смерть ее отца не стала главной темой разговоров в литературных и артистических кругах. Люди лениво обсуждали, что станет с ребенком, и пока они это обсуждали, Эвертон просто забрал ее себе.
Открыв справочник «Кто есть кто», вы можете узнать дату рождения Эвертона, названия его альма-матер (Уинчестер-колледж и Модлин-колледж, Оксфорд), названия его книг и о его пристрастии к катанию на коньках и альпинизму; но это лишь поверхностные сведения о человеке.
В то время ему было под пятьдесят, а выглядел он на десять лет старше. Его внешность ничем особенным не выделялась: высокий, худощавый, с нежным цветом лица, овальной формой головы, римским носом, голубыми глазами, которые спокойно смотрели из-за очков с толстыми линзами, и тонкими прямыми губами, плотно прилегающими к чуть выступающим зубам. В глаза бросался высокий открытый лоб, который переходил в обширную лысину. Остатки черных с проседью волос всегда были коротко подстрижены. Он казался одновременно сухим и вспыльчивым, чопорным и проницательным; этакий Шерлок Холмс с характером старой девы.
Он был известен как автор книг о переломных моментах истории. Тяжеловесные книги с длинными названиями, написанные ученым для ученых. Они принесли ему славу и немало денег. Денег, без которых он мог обойтись, так как получил в наследство скромное, но вполне приличное состояние. По существу он был хладнокровным человеком, холостяком с устоявшимися и умеренными привычками, педантом, любящим тишину и простые удобства.
Скорее всего никто так и не узнает, почему Эвертон решил взять на воспитание дочь человека, которого едва знал и которого не любил, не уважал. Он не любил детей и относился к людям скорее сардонического склада, нежели сентиментального. Осмелюсь предположить, что, как у всякого бездетного человека, у него были свои теории воспитания детей, и он хотел проверить их на практике. С уверенностью можно сказать только одно — детство Моники, которое и раньше было весьма необычным, теперь перешло от трагедии к гротеску.
Эвертон забрал Монику из многоквартирного дома в Блумсбери, хозяйка которого уже и не чаяла избавиться от ребенка. В свои восемь лет Моника успела набраться жизненного опыта. Она жила среди пьянства, нищеты и грязи; не знала ни одной игры и никогда не имела друзей; видела лишь темные стороны жизни и научилась у отца лишь мелким уловкам и хитростям. Она была угрюмая, замкнутая, некрасивая и бледная, эта никогда не знавшая детства девочка. Когда она говорила, а она старалась делать это как можно реже, ее голос звучал резко и грубо. Несчастное маленькое существо, которое жизнь лишила радости и красоты.
Она пошла с Эвертоном без вопросов и возражений. Словно забытый в камере хранения багаж, которому все равно, кто его владелец. Раньше она принадлежала своему отцу. Теперь, когда он нашел себе место получше, она была готова стать собственностью любого, кто пожелает предъявить на нее права. Эвертон принял ее со сдержанной добротой, в которой не было ни любви, ни жалости; она, в свою очередь, не испытывала к нему ни любви, ни благодарности и делала все, что от нее требовалось, словно наемная прислуга.
Эвертону не нравились современные дети, и он винил в этом современную школу. Может быть, поэтому он не отправил Монику учиться; а может быть, хотел посмотреть, как она справится с домашним образованием. Моника уже умела читать и писать и получила право пользоваться его огромной библиотекой, в которой можно было найти практически любые книги — от тяжеловесных томов на непонятные темы до современных бульварных романов, которыми увлекалась мисс Гриббин. Эвертон ничего не запрещал, не давал никаких советов, он просто наблюдал, как дерево растет само по себе без подрезания веток и заботы садовника.
Мисс Гриббин служила у Эвертона секретарем. Она принадлежала к тому типу плоскогрудых пожилых бесполых женщин с продолговатыми лицами, которые могут спокойно делить дом с холостяком, не опасаясь злых языков сплетников. К ее обязанностям теперь добавилось обучение Моники основам первоначальных знаний. Так, Моника узнала, что человек по имени Вильгельм Завоеватель высадился в Англии в 1066 году; но для того, чтобы узнать, каким человеком был этот Вильгельм, ей нужно было пойти в библиотеку и прочитать все противоречивые сведения о нем, собранные у разных историков. Мисс Гриббин сообщала ей только неопровержимые факты; остальное ей приходилось узнавать самой. В библиотеке ее окружали царство реальности и королевство фантазий, которые всегда ждали ее, зазывно приоткрыв дверь.
Моника любила читать. Чтение было практически единственным ее развлечением: поскольку Эвертон не знал других детей ее возраста, он относился к ней как к взрослому члену семьи. Она читала все — от переводов «Илиады» до сказок Андерсена, от Библии до слезливых дамских романов.
Несмотря на то, что Эвертон внимательно за ней наблюдал и засыпал ее невинными на первый взгляд вопросами, ему ни разу не удалось заглянуть ей в душу. Она никогда не рассказывала, какие мысли теснятся в ее голове, что она думает о странном мире, который окружает дом в Хэмпстеде, — мире богов, фей и демонов, мире, где сильные молчаливые мужчины занимаются любовью с сентиментальными молодыми женщинами. С обычными детьми ее объединяла лишь одна общая черта — скрытность; кроме того, Эвертон заметил, что она никогда не играет.
В отличие от большинства молодых животных она не испытывала естественной потребности в игре. Возможно, жизнь, которую она вела, пока был жив отец, убила в ней этот инстинкт. Многие одинокие дети сами придумывают себе игры и сочиняют всевозможные истории. Но Моника выглядела угрюмой, как запертый в клетке зверек, ей были чужды шалости и соблазны детства, она редко плакала, еще реже смеялась и передвигалась по дому спокойно и степенно, напоминая бесплотную тень. Время от времени Эвертон-экспериментатор чувствовал уколы совести, и ему становилось немного не по себе…
Когда Монике исполнилось двенадцать, Эвертон переехал из Хэмпстеда в уединенный дом в центре Суффолка, который не так давно получил в наследство. Высокий прямоугольный дом, выстроенный в стиле эпохи королевы Анны, стоял на холме, возвышаясь над болотистыми полями и березовыми рощами. От массивных стальных ворот до круглого газона и цветочных клумб перед домом шла небольшая дорожка, по бокам которой росли пушистые вечнозеленые ели. Позади дома раскинулся огромный сад, заросший сорняками и бархатцами. Комнаты были светлыми, с высокими потолками, но на доме лежала печать тоски, словно он был живым существом, которое никак не может избавиться от застарелой меланхолии.
Эвертон переехал сюда по ряду причин. Почти год он тщетно пытался сдать или продать его, а потом выяснилось, что гораздо проще избавиться от дома в Хэмпстеде. Вот тогда он и принял решение. В старом доме, расположенном в полутора километрах от богом забытой деревеньки в Суффолке, он найдет долгожданное уединение. Тем более что он беспокоился о своем здоровье — у него была слабая нервная система — и врач рекомендовал ему свежий воздух Восточной Англии.
Он ничуть не расстроился, когда увидел, что дом слишком велик для него. Он просто расставил мебель в том же количестве комнат, что и в Хэмпстеде, а остальные комнаты оставил пустыми. И штат прислуги, состоящий из трех домашних слуг и садовника, тоже не стал расширять. Его сопровождала мисс Гриббин, хотя теперь он вполне мог обходиться без нее; и вместе с ними переехала Моника, чтобы увидеть другую сторону жизни. Она отнеслась к переезду с тем же безразличным стоицизмом, который Эвертон отметил еще при первой их встрече.
В отношении Моники обязанности мисс Гриббин становились все менее и менее обременительными. На так называемые уроки теперь отводилось не больше получаса в день. Чем старше становилась Моника, тем проще ей было пополнять свое образование в обширной библиотеке. Моника и мисс Гриббин не испытывали друг к другу ни любви, ни симпатии и не пытались притворно проявлять эти чувства. Исполняя свой общий долг по отношению к Эвертону, они относились с почтением друг к другу. На этом их отношения заканчивались.
Эвертону и мисс Гриббин дом понравился с первого взгляда. Он как нельзя лучше подходил этим двум темпераментам, столь похожим в своем стремлении к покою и уединению. Когда Монику спросили, нравится ли ей дом, она просто ответила «Да», и в ее голосе слышалось полнейшее безразличие.
Все трое вели здесь тот же образ жизни, что и в Хэмпстеде. Однако Моника начала постепенно, очень медленно меняться. В ней происходили едва заметные, почти неуловимые изменения, и прошло несколько недель, прежде чем Эвертон и мисс Гриббин обратили на них внимание. Эвертон впервые заметил необычное поведение Моники ранней весной ближе к вечеру.
Он искал в библиотеке одну из своих книг — «Падение Английской республики» — и не найдя ее, отправился на поиски мисс Гриббин, но у подножия длинной дубовой лестницы встретил Монику. Он вскользь спросил ее о книге, она жизнерадостно вскинула голову и ответила с непривычной улыбкой:
— Да, я ее читала. Наверное, оставила в классной комнате. Пойду посмотрю.
Она произнесла необычно длинную речь, но в тот момент Эвертон не обратил на это внимания. Его заинтересовало нечто другое.
— Где ты ее оставила? — строго спросил он.
— В классной комнате, — повторила она.
— Я не знаю никакой классной комнаты, — холодно произнес Эвертон. Он терпеть не мог, когда кто-то неправильно называл вещи, даже если речь шла всего лишь о комнате. — Мисс Гриббин занимается с тобой либо в библиотеке, либо в столовой. Если ты имеешь в виду одну из этих комнат, будь добра, называй ее правильно.
Моника покачала головой.
— Нет, я говорю о классной комнате — большой пустой комнате рядом с библиотекой. Это она так называется.
Эвертон знал эту комнату. Она выходила окнами на север и казалась более темной и мрачной, чем остальные комнаты в доме. Иногда он задавал себе вопрос, почему Моника предпочитает проводить столько времени в комнате, где нет никакой мебели, где можно сидеть лишь на голом полу или на подоконнике; и в очередной раз приходил к выводу, что она не такая, как все.
— Кто ее так называет? — настаивал он.
— Это просто ее название, — с улыбкой ответила Моника.
Она побежала наверх и вскоре вернулась с книгой, которую протянула ему с новой улыбкой. Теперь он смотрел на нее с удивлением. Видеть, как она бежит, было странно и приятно. Обычно, выполняя просьбу, она передвигалась тяжелой и неуклюжей походкой. А тут всего лишь за одну минуту она улыбнулась уже два или три раза! Внезапно он осознал, что в последнее время она выглядит более жизнерадостной, более счастливой, чем когда-либо в Хэмпстеде.
— Почему ты стала называть эту комнату классной? — спросил он, забирая у нее книгу.
— Она и есть классная комната, — упорствовала девочка, ставя ударение на глаголе и тем самым пытаясь уклониться от ответа.
Больше он ничего от нее не добился. Дальнейшие расспросы привели лишь к тому, что она перестала улыбаться, а бледное некрасивое личико превратилось в бесстрастную маску. Он понял, что давить на нее бесполезно, однако этот случай возбудил его любопытство. Расспросив мисс Гриббин и служанку, он выяснил, что никто в доме не называл пустое помещение рядом с библиотекой классной комнатой.
Значит, Моника сама придумала ей название. Но почему? Она ведь так далека от школы и классных комнат. Выходит, в ее маленькой головке зашевелился росток воображения. Эвертону стало интересно. Он чувствовал себя врачом, который обнаружил необычный симптом у пациента.
— Моника стала более живой и веселой, чем прежде, — заметил он в разговоре с мисс Гриббин.
— Да, — согласилась секретарша. — Я тоже это заметила. Она учится играть.
— Играть? На пианино?
— Нет, нет. Играть в детские игры. Вы никогда не слышали, как она поет и танцует?
Эвертон покачал головой и заинтересовался еще больше.
— Нет, не слышал. Вероятно, ей кажется неуместным… э-э-э… веселиться в моем присутствии.
— Я слышу ее голос в той пустой комнате, которую она упорно называет классной комнатой. Она замолкает, когда слышит мои шаги. Разумеется, я никоим образом не вмешиваюсь в ее занятия, но мне бы не хотелось, чтобы она разговаривала сама с собой. Мне не нравятся люди, имеющие такую привычку. Чувствуешь себя как-то… неуютно.
— Я и не знал, что она разговаривает сама с собой, — медленно произнес Эвертон.
— О да, она ведет довольно длинные беседы. Я не слышала, о чем она говорит, но иногда создается впечатление, что она общается с друзьями.
— В той самой комнате?
— Да, — кивнула мисс Гриббин.
Эвертон посмотрел на секретаршу с задумчивой улыбкой.
— Детское развитие — необычайно интересное явление. Я рад, что Монике здесь хорошо. Думаю, нам всем здесь хорошо.
Последнюю фразу он произнес с сомнением в голосе, и мисс Гриббин согласилась с ним таким же неуверенным тоном. Дело в том, что в последнее время он стал сомневаться в благотворном влиянии переезда из Хэмпстеда на его здоровье. Первые пару недель смена климата пошла на пользу его нервам, но сейчас состояние ухудшилось. Нервы начинали шалить, разыгрывалось воображение, наполняя мозг смутными искаженными видениями. Временами, когда он засиживался допоздна, — он привык работать по ночам, поддерживая себя крепким кофе, — у него появлялись удручающие признаки нервного расстройства, которые не поддавались никакому анализу. Бороться с ними было невозможно, и в результате он неизменно отправлялся спать с чувством поражения.
В ту ночь он испытал одно из таких ставших привычными ощущений.
Около полуночи он почувствовал, как на него накатывает ощущение дискомфорта, которое — пришлось признаться себе — можно классифицировать как страх. Он работал в небольшой комнате, примыкающей к гостиной, в которой устроил себе кабинет. Ощущение подкрадывалось незаметно. Поначалу он даже не обратил на него внимания. Оно всегда накапливалось постепенно, придавливая его, приближаясь к нему шаг за шагом.
Сначала его угнетала тишина в доме. Он чувствовал ее все острее и острее, пока она не превратилась в нечто осязаемое, в тюрьму, окружившую его высокими прочными стенами.
Первое время скрип пера помогал ослабить напряжение. Он писал, потом зачеркивал слова, лишь бы слышать этот успокаивающий звук. Но вскоре он лишился и этого утешения — ему казалось, что любой громкий звук привлекает к нему внимание. Да, верно. За ним наблюдали.
Эвертон сидел очень тихо, ручка застыла в сантиметре от исписанного листа бумаги. Это ощущение было ему знакомо. За ним наблюдают. Кто? Из какого угла комнаты?
Он растянул дрожащие губы в улыбке. «Я просто смешон», — сказал он себе; в следующую минуту он обреченно подумал, что человек не способен спорить со своими нервами. По опыту он знал, что лучшее лекарство — хоть и временное — это сон. Однако он продолжал сидеть, решив получше разобраться в себе, дождаться, когда неясные видения обретут некую форму.
Воображение подсказывало ему, что за ним наблюдают, и, хотя он считал это плодом своего воображения, ему все равно было страшно. Учащенный стук сердца о ребра оповестил о подступившем страхе. Но он сидел неподвижно, пытаясь угадать, в какую часть комнаты фантазия поместила этих воображаемых «наблюдателей», — дело в том, что он чувствовал на себе взгляд не одной пары глаз.
Поначалу эксперимент провалился. Застывшая поза, контроль над собой сдерживали его мозговую активность. Вскоре он это понял и ослабил напряжение, стремясь предоставить мозгу полную свободу, которой добиваются гипнотизеры или люди, экспериментирующие с телепатией.
Почти в то же мгновение он подумал о двери. Она притягивала его мысленный взгляд так же, как намагниченный север притягивает стрелку компаса. В своем воображении он увидел дверь. Она была приоткрыта, и в проеме толпились лица. Что за лица, он понять не мог. Просто лица, дальше его воображение не распространялось. Но он чувствовал робость этих шпионов; чувствовал, что они боятся его не меньше, чем он их; что они исчезнут, стоит ему только повернуться и посмотреть на них.
Дверь находилась у него за спиной. Он резко повернул голову и искоса взглянул на нее.
Даже если все это ему только привиделось, воображение не совсем его обмануло. Дверь оказалась приоткрытой, хотя он мог поклясться, что, войдя в комнату, закрыл ее за собой. В проеме никого не было. Только темнота, плотная темнота заполняла пространство между полом и притолокой. И хотя он ничего не увидел, ему показалось, будто что-то исчезает у него на глазах, возникло смутное ощущение чьей-то бесшумной беготни, напоминающей плеск форели в прозрачной неглубокой реке.
Эвертон встал, потянулся и потер уставшие глаза. «Нужно идти спать», — сказал он себе. Эти нервные приступы и так доставляют ему массу беспокойства; а уж поощрять их было настоящим безумием.
Но когда он поднимался по лестнице, его не оставляло ощущение, что он по-прежнему не один. Тихие, робкие, готовые при повороте его головы слиться с темными стенами, они шли следом за ним, взявшись за руки, беззвучно перешептываясь и наблюдая за ним с испуганным любопытством… детей.
Эвертона навестил викарий. Его звали Парслоу, и он являл собой типичного бедного деревенского пастора — высокий, суровый, потрепанный жизнью человек лет сорока пяти, измученный вечной проблемой, как прокормить семью на мизерное жалование.
Эвертон принял его учтиво, но холодно, как бы подчеркивая, что не имеет ничего общего со своим посетителем — Парслоу заметно расстроился из-за того, что новоприбывшие не ходят в церковь и не проявляют интереса к прихожанам. Он равнодушно пытался найти общую тему для разговора, но тщетно. Перед самым уходом викарий заговорил о Монике.
— Насколько мне известно, с вами живет маленькая девочка?
— Да. Моя подопечная.
— Ага! Вероятно, она чувствует себя здесь одиноко. У меня есть дочь ее возраста. Сейчас она в школе, но на пасхальные каникулы приедет домой. Уверен, она будет рада, если ваша маленькая… э-э-э… подопечная придет к нам поиграть с ней.
Эвертон воспринял предложение без особого восторга, поэтому его благодарность прозвучала натянуто и сухо. Посторонняя маленькая девочка, хоть она и дочь викария, может занести в дом инфекцию современных детей и заразить Монику дерзостью и жаргоном, которые он так презирал. Он решил свести общение с викарием до минимума.
Тем временем он со все возрастающим интересом изучал девочку. В ней произошла разительная перемена, как будто она только что вернулась после обучения в школе. Она удивляла и озадачивала его, употребляя выражения, которые не могла услышать дома. С ее губ срывался не тот жаргон, которым пользуется развязная современная молодежь, а вежливый семейный сленг его юности. К примеру, однажды утром она заметила, что садовник Мид — мастак в подрезании веток.
Мастак! Это слово перенесло Эвертона в далекое прошлое; если быть точным, в детство, проведенное в респектабельном доме на Белгрейв-сквер, где он впервые услышал его именно в таком значении. Его десятилетняя сестра Гертруда питала страсть к жаргонным словечкам и однажды заявила, что будет мастаком во французском. Раньше знатока называли «мастаком» или «докой». Но кто такой «мастак» в наши дни? Он уже много лет не слышал этого выражения.
— Где ты научилась так говорить? — спросил он таким странным тоном, что Моника с беспокойством посмотрела на него.
— Я неправильно выражаюсь? — напряглась она. Она вела себя, как ребенок, который перешел в новую школу и боится, что еще не успел выучить модные словечки.
— Это сленговое выражение, — холодно пояснил пурист. — Раньше так называли специалиста своего дела. Где ты его услышала?
Она не ответила и улыбнулась загадочной, по-детски кокетливой улыбкой. Она всегда отмалчивалась, но ее молчание больше не было угрюмым. Она быстро менялась и тем самым приводила в замешательство своего опекуна. Перекрестный допрос не удался, и он решил посоветоваться с мисс Гриббин.
— Этот ребенок читает неизвестно что, — заявил он.
— В настоящее время она не расстается с Диккенсом и Стивенсоном, — ответила мисс Гриббин.
— Тогда где она набирается жаргонных словечек?
— Не знаю, — разозлилась секретарша, — и уж совсем непонятно, где она научилась играть в «кошкину люльку»[1].
— Что? С веревочкой? Она в нее играет?
— На днях я видела, как она сложила весьма сложную и замысловатую фигуру. И не пожелала объяснить, где она этому научилась. Я взяла на себя труд расспросить слуг — никто ей ничего не показывал.
Эвертон нахмурился.
— Насколько мне известно, в библиотеке нет книг, в которых описываются игры с веревочкой. Как вы думаете, может быть, она тайком подружилась с кем-то из деревенских детей?
Мисс Гриббин покачала головой.
— Для этого она слишком разборчива. Кроме того, она редко ходит в деревню одна.
На этом их разговор закончился. С любознательностью естествоиспытателя Эвертон внимательно наблюдал за девочкой, стараясь не вызвать в ней подозрений. Она быстро развивалась. Он с самого начала знал, что она должна развиваться, но процесс ее развития поражал, озадачивал его и опровергал заранее сложившуюся теорию. Неухоженное дерево не только росло, но и подавало признаки культивирования. Словно на Монику оказывали влияние внешние силы, не имеющие никакого отношения ни к нему, ни к другим обитателям дома.
Зима не хотела сдаваться, и мрачные дождливые дни вынуждали мисс Гриббин, Монику и Эвертона сидеть дома. Он не выпускал девочку из-под своего пристального наблюдения, и однажды темным тоскливым днем, проходя мимо так называемой классной комнаты, он остановился и прислушался. И внезапно осознал, что его поведение напоминает банальное подслушивание. Между психологом и джентльменом завязалась короткая борьба, в которой джентльмен временно одержал верх. Громко топая ногами, Эвертон подошел к двери и распахнул ее.
Его охватило смутное беспокойство, и это чувство было ему хорошо знакомо. В последние дни время от времени, как правило, после наступления темноты, он заходил в пустую комнату с ощущением, что пока он не переступил порог, в комнате кто-то находился. Причем его появление спугнуло не одного-двух, а целую толпу. Он скорее чувствовал, чем слышал, как они бросаются врассыпную, быстро и бесшумно, будто тени, разлетаются по самым невероятным укрытиям, откуда, затаив дыхание, наблюдают за ним и ждут, когда он уйдет. Сейчас он оказался в такой же напряженной атмосфере и огляделся вокруг, словно ожидая увидеть кучку детей на полу в центре комнаты или обнаружить их укрытия. Если бы в комнате стояла мебель, он бы невольно принялся искать глазами туфельки, выглядывающие из-под столов или кушеток, края одежды, торчащие из шкафа.
Однако, кроме Моники, в продолговатой комнате никого не было — от стены до стены и от пола до потолка. Моника стояла перед большим высоким окном, усеянным мелкими каплями дождя, и подняла голову, когда он вошел. Он еще успел увидеть, как с ее губ сползла улыбка. По едва заметному движению плеч он понял, что она что-то прячет в руках за спиной.
— Привет, — произнес он с наигранной веселостью, — чем ты тут занимаешься?
— Ничем, — ответила она, но не так угрюмо, как делала это прежде.
— Перестань, — сказал Эвертон, — так нельзя. Ты разговаривала сама с собой, Моника. Ты не должна этого делать. Это дурная и очень, очень глупая привычка. Ты сойдешь с ума, если вовремя не остановишься.
Она опустила голову.
— Я не разговаривала с собой, — игриво, но в то же время осторожно ответила она тихим голосом.
— Чушь. Я тебя слышал.
— Я не разговаривала с собой.
— Ас кем же еще? Здесь больше никого нет.
— Сейчас — нет.
— Что значит «сейчас»?
— Они ушли. Думаю, вы их напугали.
— О ком ты говоришь? — он сделал шаг в ее сторону. — Кого ты называешь они?
В следующую секунду он разозлился на себя. Он воспринимает ее слова слишком серьезно, а ведь ребенок всего-навсего смеется над ним. Она словно праздновала победу, заставив его принять участие в придуманной игре.
— Вы не поймете, — заявила она.
— Я понимаю только одно — ты понапрасну тратишь время и ведешь себя, как маленькая глупая девочка. Что ты прячешь за спиной?
Она протянула правую руку, разжала пальцы и показала наперсток.
— Почему ты его спрятала? — удивился он.
На ее губах заиграла загадочная улыбка — ее постоянная улыбка последних дней.
— Мы с ним играли. Я не хотела, чтобы вы узнали.
— Ты имеешь в виду, что ты с ним играла. И почему ты не хотела, чтобы я узнал?
— Из-за них. Я думала, вы не поймете. Вы и в самом деле не понимаете.
Он понял, что сердиться или проявлять нетерпение бесполезно, и заговорил более мягким тоном, попытавшись даже проявить понимание.
— Кто такие они? — спросил он.
— Просто они. Другие девочки.
— Понятно. И они приходят с тобой поиграть, да? И убегают каждый раз, когда появляюсь я, потому что я им не нравлюсь. Верно?
Она покачала головой.
— Дело не в том, что вы им не нравитесь. Думаю, они ко всем хорошо относятся. Просто они очень застенчивы. Они очень долго боялись меня. Я знала, что они здесь, но прошли многие недели, прежде чем они решились поиграть со мной. Я и увидела-то их не сразу, а лишь через несколько недель.
— Да? Интересно, как они выглядят?
— О, они обычные девочки. Ужасно, ужасно милые. Некоторые немного старше, чем я, некоторые младше. И одеваются они не так, как другие современные девочки. Они носят белые платья с длинными юбками и ленты в волосах.
Эвертон с серьезным видом склонил голову. «Она увидела их на иллюстрациях к книгам у меня в библиотеке», — подумал он.
— И ты не знаешь, как их зовут? — спросил он, надеясь, что его вопрос прозвучал небрежно, но искренне и что она не заметила проскользнувшей насмешки.
— Нет, знаю. Одну девочку зовут Мэри Хьюит, мне она нравится больше всех, есть еще Элси Пауэр и…
— Сколько их всего?
— Семь. Хорошее число. А это — классная комната, где мы играем. Я люблю играть. Жаль, что я не научилась играть в игры раньше.
— И вы играли в наперсток?
— Да. Они называют эту игру «Найди наперсток». Одна из нас прячет его, а потом остальные пытаются найти, и тот, кто находит, прячет его снова.
— Ты хочешь сказать, что прячешь его сама, а потом сама же и ищешь.
Улыбка тотчас сползла с ее лица, и по ее глазам он понял, что доверительный разговор окончен.
— Да ну! — воскликнула она. — Вы все-таки не понимаете. Я так и думала, что вы не поймете.
Однако, Эвертону казалось, что он понял. Его лицо озарила внезапная радостная улыбка.
— Ладно, не обращай внимания, — махнул он рукой. — Но на твоем месте я бы не заигрывался.
С этими словами он вышел из комнаты. Но любопытство заставило его задержаться и прислушаться с другой стороны двери, которую он закрыл за собой. И не напрасно. Он услышал шепот Моники:
— Мэри! Элси! Выходите. Все в порядке. Он ушел.
В ответ раздался шепот, совсем не похожий на голос Моники, и он резко вздрогнул, но потом тихо рассмеялся над своим замешательством. Раз Моника играет разные роли, естественно она старается говорить разными голосами.
Спускаясь вниз в глубокой задумчивости, он пришел к интересным выводам и чуть позже поделился ими с мисс Гриббин.
— Я понял, почему так изменилась Моника. Она придумала себе воображаемых друзей, других маленьких девочек.
Мисс Гриббин вздрогнула и подняла глаза от газеты, которую читала.
— Неужели? — воскликнула она. — По-моему, это нездоровый признак.
— Я бы так не сказал. Дети, особенно девочки, часто придумывают себе друзей. Это довольно распространенное явление. Помню, у моей сестры тоже была воображаемая подружка, и она страшно злилась, когда никто из нас не принимал ее всерьез. В случае с Моникой это абсолютно нормально — нормально, но интересно. Должно быть, богатое воображение досталось ей в наследство от отца, и вот результат — она приобрела семь воображаемых друзей. Подумать только, у них есть даже имена! Она одинока, у нее нет друзей-сверстников, и, естественно, она придумала себе не одну, а сразу несколько подружек. Все они красиво и аккуратно одеты. Наверняка их платья взяты из викторианских книг, которые она нашла в библиотеке.
— Это ненормально, — поджала губы мисс Гриббин. — И я не понимаю, где она нахваталась всяких выражений, кто ее научил так говорить и играть в эти игры…
— Книги. Все это она нашла в книгах. А теперь притворяется, что это они ее научили. Но вот что самое интересное: благодаря ее фантазиям я впервые испытал на себе действие телепатии, к которой прежде относился весьма скептически. С тех пор как Моника придумала себе новую игру, и до того, как я об этом узнал, у меня несколько раз возникало четкое ощущение, что в доме находится много маленьких девочек.
Мисс Гриббин в испуге уставилась на него. Она открыла рот, словно собиралась что-то сказать, но потом передумала, оборвав себя на полуслове.
— Моника, — улыбаясь, продолжал он, — выдумала этих подружек и с помощью телепатии дала мне знать об их существовании. А ведь, признаюсь, в последнее время меня очень беспокоили мои нервы.
Казалось, мисс Гриббин рассердилась, однако ее лицо оставалось невозмутимым, уголки губ опустились.
— Мистер Эвертон, — заявила она, — мне бы не хотелось слышать от вас такие речи. Дело в том, — неуверенно добавила она, — что я не верю в телепатию.
Пасха в этом году наступила рано, и вместе с ней на каникулы приехала Глэдис Парслоу. Вскоре после ее приезда Эвертон получил записку от викария, в которой тот приглашал Монику в гости поиграть с его дочерью в следующую среду.
Приглашение вызвало в Эвертоне волну раздражения и поставило его в затруднительное положение. Вот он, дестабилизирующий фактор, то внешнее влияние, которое может разрушить его эксперимент по воспитанию Моники. Разумеется, он мог попросту отклонить приглашение, причем в холодных и резких выражениях, дабы раз и навсегда пресечь подобные попытки, но у него не хватило духа. Он был деликатным человеком и не хотел показаться грубым или, хуже того, смешным. Он пошел по пути наименьшего сопротивления и принялся убеждать себя, что один ребенок, да еще и ровесница Моники, общаясь с ней в атмосфере собственного дома, не способен оказать на нее сильного влияния. В конце концов, он отпустил Монику.
Сама Моника, похоже, радовалась возможности пойти в гости, но выражала свою радость по-взрослому сдержанно. Сырым хмурым днем мисс Гриббин проводила ее до дома священника — они пришли ровно в половине четвертого — и передала ее на руки служанке, которая открыла им дверь.
Вернувшись домой, мисс Гриббин явилась к Эвертону с отчетом. В ее голове вертелась мысль, казавшаяся ей очень смешной, и при разговоре с Эвертоном она даже пару раз хихикнула, что случалось с ней крайне редко.
— Я оставила ее у дверей, — рассказывала она, — поэтому не видела, как она встретилась с девочкой. Надо было остаться и посмотреть. Забавное, должно быть, зрелище.
Эвертона покоробил ее тон. Она говорила о Монике, как о живущем в неволе зверьке, который впервые в жизни увидел себе подобного. Сравнение показалось ему настолько верным, что Эвертон даже поморщился. Он почувствовал укол совести и только тогда впервые задался вопросом, правильно ли он поступает с Моникой.
Ему ни разу не приходило в голову спросить себя, счастлива ли она. Правда заключалась в том, что, почти ничего не зная о детях, он искренне полагал, что дети способны страдать лишь от физической жестокости. Если бы прежде он потрудился спросить себя, счастлива ли Моника, он бы просто отмахнулся от этого вопроса, решив, что она не имеет права быть несчастной. Он предоставил ей кров, даже некоторую роскошь, плюс возможность развивать свой интеллект. А общаться она могла с ним, с мисс Гриббин и, до определенного предела, со слугами…
Ах, если бы не картинка, возникшая в воображении после слов мисс Гриббин и ее дурацкого смеха! Маленький человечек впервые идет на встречу с другим маленьким человечком, она смущена и не знает, что нужно делать и говорить. Довольно жалкое зрелище, не делающее чести Эвертону. Эти ее воображаемые друзья… Неужели они появились вследствие того, что Моника испытывает потребности, о которых он понятия не имеет, о которых он даже не потрудился ничего узнать?
Он не был злым человеком, и мысль о том, что он мог совершить столь недобрый поступок, причиняла ему страдания. Вполне возможно, что современные дети, которых он так не любит за их манеры, всего лишь подчиняются неумолимым законам эволюции. Что, если, ограждая Монику от общения с ними, он нарушает законы природы? Что, если Моника может естественно развиваться только в том случае, если ей будет позволено беспрепятственно идти в ногу со своим поколением?
Он возбужденно мерил шагами свой маленький кабинет и, наконец, нашел компромисс. Он станет еще внимательнее наблюдать за Моникой и расспрашивать ее при каждом удобном случае. И если поймет, что она несчастна, что ей действительно требуется общение с другими детьми, тогда он придумает, что можно сделать.
Но когда Моника вернулась домой, он сразу увидел, что она не слишком весело провела время. Она выглядела подавленной и почти ничего не рассказывала. Девочки явно не сумели подружиться. Когда ее стали расспрашивать, она призналась, что Глэдис ей не очень понравилась. Она произнесла эту фразу с задумчивым видом, сделав небольшую паузу перед словами «не очень».
— Почему она тебе не понравилась? — резко спросил Эвертон.
— Не знаю. Она такая смешная. Не похожая на других девочек.
— А что ты знаешь о других девочках? — удивился он.
— Ну, она совсем не похожа…
Моника внезапно замолчала и опустила глаза.
— На твоих подруг, ты хотела сказать? — уточнил Эвертон.
Она смерила его быстрым, изучающим взглядом и вновь опустила глаза.
— Ни капельки не похожа, — подтвердила она. — Она и не может быть на них похожа.
Эвертон не стал мучить ребенка дальнейшими вопросами и разрешил ей идти. Она тотчас бросилась в пустую комнату, чтобы там удовлетворить свою потребность в общении.
На данный момент Эвертон был доволен. Моника абсолютно счастлива, ей не нужны ни Глэдис, ни другие друзья ее возраста. Его эксперимент проходит успешно. Она сама придумала себе подруг и с удовольствием отправилась играть с детьми, порожденными ее фантазией.
Поначалу ему казалось, что все хорошо, — большего и желать нельзя. И вдруг на него снизошло внезапное озарение, поразившее его как гром среди ясного неба, — ведь в действительности это противоестественно и ненормально.
Хотя Моника не испытывала ни малейшего желания вновь встретиться с Глэдис Парслоу, правила приличия требовали пригласить дочь викария с ответным визитом. Скорее всего, Глэдис Парслоу хотела идти в гости не больше, чем Моника хотела ее развлекать. Но благодаря строгой дисциплине она явилась точно в назначенное время, и Моника повела себя по-взрослому учтиво, встретив ее сдержанно и с достоинством.
Моника проводила свою гостью в пустую комнату, и в тот день ни Эвертон, ни мисс Гриббин больше не видели Глэдис Парслоу. Когда прозвучал гонг к чаю, Моника появилась одна и тихим голосом сообщила, что Глэдис уже ушла домой.
— Вы поссорились? — поинтересовалась мисс Гриббин.
— Н-нет.
— Тогда почему она ушла так быстро?
— Она глупая, — бесхитростно ответила Моника. — Вот и все.
— Может, глупая не она, а ты. Почему она ушла?
— Она испугалась.
— Испугалась?
— Ей не понравились мои подруги.
Мисс Гриббин переглянулась с Эвертоном.
— Ей просто не понравилась глупая девочка, которая разговаривает сама с собой и выдумывает всякую чушь. Неудивительно, что она испугалась.
— Сначала она не поверила, что они существуют на самом деле, и стала надо мной смеяться, — сказала Моника, сев на стул.
— Естественно!
— А потом, когда она их увидела…
Мисс Гриббин и Эвертон прервали ее одновременно, повторив хором и с неподдельным изумлением ее последние слова.
— И когда она их увидела, — невозмутимо продолжала Моника, — они ей не понравились. Думаю, она просто испугалась. Во всяком случае, она не захотела остаться и сказала, что пойдет домой. По-моему, она глупая. Мы все от души над ней посмеялись, когда она ушла.
Она говорила обычным тоном, и если в душе радовалась, что своими словами привела мисс Гриббин в замешательство, то ничем этого не показывала.
А мисс Гриббин уже не могла скрывать свой гнев.
— Ты очень плохая девочка. Нельзя говорить неправду. Ты прекрасно знаешь, что Глэдис не могла увидеть твоих подруг. Ты ее просто напугала тем, что разговаривала с несуществующими людьми. Она больше никогда не придет к тебе играть. Так тебе и надо!
— Не придет, — согласилась Моника. — Она правда их видела, мисс Гриббин.
— Откуда ты знаешь? — спросил Эвертон.
— Я поняла это по ее лицу. К тому же она разговаривала с ними, пока бежала к двери. Поначалу они очень смущались от присутствия Глэдис. Никак не хотели выходить, но я их очень просила, и в конце концов они появились.
Эвертон взглядом остановил новую вспышку гнева у мисс Гриббин. Ему хотелось узнать побольше, поэтому он решил проявить терпение и сдержанность.
— Откуда они появились? — спросил он. — Из-за двери?
— О нет. Оттуда, откуда всегда появляются.
— И откуда же?
— Не знаю. Кажется, они и сами не знают. Они всегда приходят незаметно, когда я смотрю в другую сторону. Разве не странно?
— Очень странно! А исчезают они таким же образом?
Моника нахмурилась с серьезным и задумчивым видом.
— Все происходит так быстро, что невозможно понять, куда они уходят. Когда в комнату заходите вы или мисс Гриббин…
— Они тотчас убегают. Но почему?
— Потому что ужасно смущаются. Но уже не так, как раньше. Возможно, скоро они к вам привыкнут и перестанут бояться.
— Ты меня успокоила! — не удержавшись, хмыкнул он.
Когда Моника выпила чай и ушла, Эвертон повернулся к секретарше.
— Вы неправы. Нельзя обвинять ребенка. Она искренне верит в существование этих воображаемых созданий. У нее настолько сильно развита способность к внушению, что даже я в некоторой степени поверил в их существование. Девочка Парслоу — сама еще ребенок, соответственно она более восприимчива, поэтому она действительно их видела. Мы, несомненно, имеем дело с телепатией и самовнушением. Я никогда не занимался их изучением, но должен сказать, что такие случаи представляют определенный научный интерес.
Мисс Гриббин поджала губы, и он заметил, как она передернула плечами.
— Мистер Парслоу рассердится, — только и сказала она.
— Ничего не могу поделать. Может, это и к лучшему. Если Монике не нравится его дочь, им не стоит проводить вместе время.
Тем не менее Эвертон немного смутился, когда следующим утром во время прогулки столкнулся с викарием. Если преподобный Парслоу знал, что накануне его дочь столь бесцеремонно покинула их дом, он либо захочет извиниться, либо потребует извинений от Эвертона — в зависимости от того, как он понимает ситуацию. Однако Эвертон не желал иметь дело с извинениями как с той, так и с другой стороны, он не собирался обсуждать детские капризы, кроме того, ему хотелось сократить общение с господином Парслоу до минимума, обусловленного правилами приличия. Он охотно прошел бы мимо викария, лишь приподняв шляпу в знак приветствия, но, как он и опасался, викарий его остановил.
— Я собирался зайти к вам, — сообщил преподобный Парслоу.
Эвертон замедлил шаг и беззвучно вздохнул, подумав, что случайная встреча на улице избавит его от неприятного объяснения дома.
— Да? — сказал он.
— Если позволите, я немного пройдусь вместе с вами. — Викарий с тревогой смотрел на него. — Мне необходимо кое-что вам рассказать. Может быть, вы догадываетесь или уже знаете. Если нет, не представляю, как вы к этому отнесетесь. Честное слово, не представляю.
Эвертон окинул его недоуменным взглядом. Что бы ни произошло между детьми, кто бы из них ни был виноват в поспешном уходе Глэдис, у викария вряд ли могли возникнуть причины для беспокойства.
— Да? — протянул он. — Что-то серьезное?
— Думаю, да, мистер Эвертон. Вам, безусловно, известно, что моя дочь вчера покинула ваш дом, забыв о правилах приличия.
— Да, Моника нам сказала. Если они не смогли поладить, ничего другого ей не оставалось, хотя, возможно, мои слова покажутся вам нелюбезными. Прошу прощения, мистер Парслоу, но надеюсь, вы не пытаетесь втянуть меня в детскую ссору?
Теперь викарий с недоумением смотрел на него.
— Нет, — ответил он, — и мне ничего не известно о ссоре. Я хотел извиниться за Глэдис. У нее была причина для столь бесцеремонного ухода. Она страшно испугалась, бедняжка.
— В таком случае, я должен выразить сожаление. Моника рассказала мне свою версию случившегося. Большую часть времени она предоставлена самой себе, и, поскольку у нее нет подруг ее возраста, она их придумала.
— Вот как! — глубоко вздохнул преподобный Парслоу.
— К сожалению, — продолжал Эвертон, — Моника обладает неприятной способностью внушать свои фантазии другим людям. Мне часто казалось, что я чувствую присутствие в доме других детей, и, насколько мне известно, мисс Гриббин испытывала аналогичные ощущения. Боюсь, что, когда ваша дочь вчера днем пришла с ней поиграть, Моника представила ей своих невидимых подруг и принялась разговаривать с воображаемыми и, следовательно, невидимыми маленькими девочками, чем очень ее напугала.
Викарий дотронулся до руки Эвертона.
— Все не так просто. Глэдис не отличается излишней впечатлительностью; на самом деле она весьма прагматичная юная особа. Она еще ни разу не солгала мне. Что бы вы сказали, мистер Эвертон, если бы я сообщил вам следующее: Глэдис абсолютно уверена в том, что видела этих детей.
По спине Эвертона пробежал холодок. В тайниках его души зашевелилось мерзкое подозрение, смутное и почти бесформенное. Он попытался избавиться от него, заставил себя улыбнуться и произнес беспечным голосом:
— Я бы ничуть не удивился. Никто не знает, на что способны телепатия и самовнушение. Если я могу чувствовать присутствие детей, порожденных воображением Моники, то почему ваша дочь, по всей видимости более восприимчивая и впечатлительная, чем я, не может их увидеть?
Преподобный Парслоу покачал головой.
— Вы и в самом деле так считаете? Такое объяснение не кажется вам надуманным?
— Нам кажется надуманным все, что мы не способны понять. Если бы тридцать лет назад кто-то заговорил о радио…
— Мистер Эвертон, вам известно, что когда-то в вашем доме была школа для девочек?
Эвертон вновь ощутил смутное беспокойство.
— Нет, не знал, — с безразличным видом ответил он.
— Там училась моя тетя, которую я никогда не видел. Вообще-то она там и умерла. Всего умерло семь девочек. Много лет назад здесь вспыхнула эпидемия дифтерии. Школу вскоре закрыли. Вы об этом знали, мистер Эвертон? Мою тетю звали Мэри Хьюит…
— Боже правый! — вскрикнул Эвертон. — Боже правый!
— Ага! — склонил голову Парслоу. — Теперь вы начинаете понимать?
У Эвертона внезапно закружилась голова.
— Это… одно из имен, которые называла мне Моника, — пробормотал он, проводя рукой по лицу. — Как она могла узнать?
— Действительно, как? Лучшей подругой Мэри Хьюит была Элси Пауэр. Они умерли одна за другой с интервалом в несколько часов.
— Это имя… я тоже слышал… от Моники… И другие… Как она могла узнать? Прошло ведь столько лет, наверно, даже местные жители их не помнят.
— Глэдис знала их имена. Но испугалась не только поэтому. Мне кажется, она скорее испытывала благоговейный трепет, нежели страх, потому что инстинктивно чувствовала, что девочки, которые пришли поиграть с маленькой Моникой, добрые, благословенные дети, хоть и не из этого мира.
— О чем вы говорите? — выдавил Эвертон.
— Не пугайтесь, мистер Эвертон. Вы ведь не боитесь, правда? Если те, кого мы считаем умершими, остаются рядом с нами, то что может быть естественнее, чем желание этих детей вернуться и поиграть с одинокой маленькой девочкой, у которой нет друзей среди живущих? Вероятно, вам это покажется непостижимым, но как еще это можно объяснить? Как могла Моника придумать эти имена? Как она могла узнать о том, что в вашем доме умерло семь девочек? О них помнят только местные старики, и даже они не смогли бы назвать вам точное число умерших или их имена. Вы не заметили изменений в своей подопечной с тех пор, как у нее появились… воображаемые, как вам казалось, друзья?
Эвертон с тяжелым сердцем склонил голову.
— Да, — невольно вырвалось у него, — у нее проскакивали странные словечки… И детские жесты, которых я раньше не видел, и еще игры… Я не мог понять. Господи, мистер Парслоу, что же мне делать?
Преподобный Парслоу продолжал держать его за руку.
— На вашем месте я бы отправил ее в школу. Для нее во всем этом нет ничего хорошего.
— Ничего хорошего?! Но вы же говорили, что дети…
— Дети? Я бы сказал — ангелы. Они не причинят ей вреда. Но у Моники развивается способность видеть и говорить с… с существами, которых не видят и не слышат другие. Такие способности не нужно поощрять. Со временем она может увидеть и начать общаться с другими — про́клятыми душами, которые не являются Божьими агнцами. Вероятно, как только она станет общаться с обычными сверстниками, ее дар исчезнет. Уверен, эти девочки явились, чтобы помочь ей.
— Мне нужно подумать, — сказал Эвертон.
Потрясенный, Эвертон пошел прочь. За какое-то мгновение перевернулось все его представление о жизни, словно он был слепым от рождения и сейчас увидел первые проблески света. Он больше не видел перед собой сплошную безликую стену, ему удалось заглянуть за занавес, сквозь который проступали смутные, но, по крайней мере, различимые очертания жизни. Его шаги выбивали слова: «Смерти нет. Смерти нет».
В тот вечер он после ужина послал за Моникой и заговорил с ней в непривычном тоне. Он испытывал перед ней странную робость и неуклюже положил руку на ее худенькое плечико.
— Знаете ли вы, юная леди, что я собираюсь сделать? — обратился он к ней. — Я собираюсь отправить вас в школу-интернат.
— О-о-о! — с улыбкой протянула она. — Правда?
— Ты хочешь пойти в школу?
Она обдумывала его вопрос, нахмурив брови и глядя на кончики своих пальцев.
— Не знаю. Я не хочу уезжать от них.
— От кого? — спросил он.
— О, вы знаете! — застенчиво отвернулась она.
— Ты имеешь в виду своих… подруг, Моника?
— Да.
— А тебе не хотелось бы иметь других друзей?
— Не знаю. Понимаете, я их люблю. Но они сказали… сказали, что я должна пойти в школу, если вы меня когда-нибудь туда отправите. Они рассердятся, если я попрошу вашего разрешения остаться. Они хотят, чтобы я играла с другими девочками, которые… которые не такие, как они. Потому что, знаете, они ведь отличаются от детей, которых все могут видеть. И Мэри велела мне никогда не общаться с такими же, как они, но только другими.
Эвертон глубоко вздохнул.
— Завтра мы обсудим, в какую школу ты поедешь. А сейчас беги спать. Спокойной ночи, дорогая.
После минутного колебания он прикоснулся губами к ее лбу. Она смутилась не меньше Эвертона и, встряхнув длинными волосами, побежала к двери, но прежде чем выйти из комнаты, бросила на него странный взгляд, и в ее глазах появилось выражение, которого он никогда прежде не видел.
Поздно ночью Эвертон вошел в огромную пустую комнату, которую Моника окрестила классной. На полу лежало пятно лунного света, проникавшего сквозь окно, и она лишь казалась пустой. В глубоких тенях прятались робкие маленькие создания, присутствие которых он остро ощущал каким-то безымянным, неразвитым чувством.
— Дети! — прошептал он. — Дети!
Он закрыл глаза и протянул руки. Они все еще боялись и держались в отдалении, но ему показалось, что они подошли немного поближе.
— Не бойтесь, — шептал он. — Я всего лишь очень одинокий человек. Не покидайте меня после отъезда Моники.
Он замер в ожидании и вскоре почувствовал на своей руке ласковое прикосновение нежных маленьких ручек. Он тотчас открыл глаза, но его час еще не настал. Он видел лишь зарешеченное окно, тени на стене и пятно лунного света на полу.
Примечания
1
Игра с веревочкой, надетой на пальцы. Другое название — «кошкина колыбель». Ср. также название романа Курта Воннегута «Cat's Cradle».
(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Детские игры», Альфред Маклелланд Баррэдж
Всего 0 комментариев