«Монте Верита»

Дафна Дю Морье Монте Верита

Потом мне сказали, что там так ничего и не нашли. Ни единого следа живых или мертвых. Обезумевшие от гнева, а я полагаю, и от страха, они ворвались, наконец, в те запретные стены, которые веками обходили стороной и которых страшились — теперь за ними царило только молчание. Опустошенные, обозлившиеся, напуганные, пришедшие в ярость при виде пустых келий и безмолвного двора, люди долины прибегли к простому средству, служившему крестьянам столетиями, — огню и разрушению.

Наверное, это всегда было их единственным ответом на непонятное. Затем, когда гнев угас, они, должно быть, осознали, что так ничего и не смогли уничтожить. Тлеющие почерневшие стены обманули их и по-прежнему возвышались в звездных морозных рассветах.

Конечно, туда посылали поисковые группы. Лучшие скалолазы, не испугавшиеся каменистой вершины горы, обследовали гребень с севера на юг и с востока на запад, но ничего не нашли.

Так окончилась эта история. Больше узнать не удалось ничего. Два жителя деревни помогли мне перенести тело Виктора в долину. Его похоронили у подножия Монте Вериты, и теперь мне кажется, что я завидовал ему, мирно уснувшему там. До самой смерти он сохранил мечту.

Меня же призвала моя прежняя жизнь. Как раз тогда мир вспенила Вторая мировая война. А теперь, когда мне почти уже семьдесят, у меня совсем не осталось иллюзий. И все же я часто думаю о Монте Верите и размышляю, какова же разгадка этой истории.

На этот счет у меня целых три теории, но ни одна, должно быть, не верна.

Первая — самая фантастическая. В ней я допускаю, что Виктор все-таки оказался прав в своем убеждении, и обитателям Монте Вериты удалось достигнуть странного состояния бессмертия, наделившего их особой властью. И когда час настал, они исчезли на небе, подобно пророкам прошлого. Древние греки верили в своих богов, евреи — в Илию, христиане — в Создателя. В истории религиозных предрассудков и легковерия постоянно существовало убеждение, что для избранных возможно достижение особой святости и силы, преодолевающей смерть. Особенно вера в это была сильна на Востоке и в Африке. Ведь только искушенному глазу европейца кажется невозможным исчезновение реальных вещей и человека во плоти.

Религиозные наставники расходятся в определении различий между добром и злом. Что для одних чудо, другие называют черной магией. Истинных пророков забрасывали камнями, но так же поступали и со знахарями. То, что в одни века клеймили, как богохульство, в другие признавали священным откровением, а вчерашние ереси становились назавтра законом.

Я совсем не философ и никогда им не был. Но одно знаю еще с тех пор, когда увлекался скалолазанием: в горах мы приближаемся к тому Сущему, что управляет нашей судьбой. Все великие проповеди прошлого произносили с вершин холмов, куда поднимались пророки. Святые и мессии соединялись с отцами на облаках. И в дни, когда я испытываю особенно торжественное состояние духа, мне кажется, что магическая сила снизошла на Монте Вериту той ночью и укрыла в безопасности души ее обитателей.

Я видел полную луну, сияющую над горой, а в полдень — солнце. Но не об этом мире я размышляю. Я вспоминаю ночь, луну над скалой, слышу песнопения из-за запретных стен, вижу расщелину, выгнутую подобно чаше между двумя пиками горы. Я слышу смех, в памяти встает все та же картина, загорелые руки, простертые к солнцу.

Когда я вспоминаю все это, то начинаю верить в бессмертие.

Но, — и это потому, что годы моего увлечения скалолазанием далеко позади и очарование горами постепенно проходит, как исчезает и навык к восхождениям в моем стареющем теле, — я припоминаю, что в тот последний день на Монте Верите я глядел в глаза живого, дышащего человека, дотрагивался до теплой кожи руки.

Даже слова, которые я слышал тогда, были совсем человеческими: «Пожалуйста, не заботься о нас. Мы знаем, что нам делать». И последнее трагическое восклицание: «Пусть Виктор сохранит мечту!»

Отсюда и моя вторая теория. Я вспоминаю сумерки, загорающиеся звезды и понимаю, какое мужество жило в этой душе, душе женщины, принявшей решение за всех. И пока я возвращался к Виктору, а люди из долины собирались и готовились к нападению, маленькое племя верующих, последние искатели Истины проникли в расщелину между вершинами и исчезли там навсегда.

Моя третья теория приходит мне в голову, когда я одинок, когда меня охватывает совсем земное расположение духа. Часто, отобедав с приятелями и возвратившись в свою квартиру в Нью-Йорке, я гляжу из окна на мерцающий фантастический мир цвета и огней, в котором нет ни нежности, ни покоя. Тогда мне вдруг страстно хочется умиротворения и понимания. И я убеждаю себя, что обитатели Монте Вериты давно готовились к уходу, а когда настало время решать, выбрали не бессмертие, а мир людей. Тайно, украдкой, они незамеченными спустились в долину, смешались с остальными и разошлись каждый своим путем. Наблюдая из окна суету города, я задаю себе вопрос, не там ли они — на улицах и в подземке — не отыщу ли я в мимолетных лицах одно знакомое, не обрету ли ответ.

Во время путешествий мне иногда начинает казаться, что есть что-то необыкновенное в промелькнувшем прохожем, в повороте головы, выражении глаз — приковывающее и странное. Мне хочется заговорить, вовлечь незнакомца в беседу, но мой инстинкт будто предостерегает меня. Минутное промедление — и человек исчезает навсегда. Такое случается в поезде, в толпе на оживленной улице, и на миг я сознаю, что столкнулся с чем-то большим, чем с обыкновенной человеческой красотой и изяществом. Тогда мне хочется протянуть руку и быстро, но мягко спросить: «Вы были среди тех, кого я видел на Монте Верите?» Но время уходит, они пропадают, и я остаюсь один с моей неподтвержденной теорией.

По мере того, как я старею — мне почти уже семьдесят — память моя становится короче, и история Монте Вериты представляется туманной и все более невероятной. И пока память не изменила мне совершенно, я ощущаю потребность все записать. Быть может, среди читателей найдется такой же любитель гор, каким когда-то был я, и даст свое объяснение этим событиям.

Одно только предостережение. В Европе много гор и множество из них могут носить название Монте Верита. Такие вершины есть в Швейцарии, во Франции, в Испании, в Италии, в Тироле. Я не хочу говорить, где расположена моя. Сегодня, после двух мировых войн, ни одна вершина не кажется недостижимой. Забраться можно на любую. И не так уж это опасно, если помнить об осторожности. Моя Монте Верита никогда не была отгорожена от мира особой высотой, снегом или ледником. Даже поздней осенью любой уверенный в себе человек с твердой походкой может достигнуть по тропинке вершины. Не обычные опасности гонят его вниз, а благоговение и страх.

Я не сомневаюсь, что теперь моя Монте Верита нанесена на карты вместе с остальными. Быть может, рядом с вершиной уже расположен лагерь отдыха или даже отель на восточных склонах, а туристы поднимаются к двойному пику по канатной дороге. И все же я надеюсь, что не произошло полного осквернения этого места, что в полнолуние гора по-прежнему взирает на небо нетронутой и неизменной; что зимой, когда подъем на вершину становится невозможным из-за снега и льда, сильного ветра и проносящихся облаков, скала Монте Вериты и ее двойной пик, обращенный к солнцу, глядят на ослепший мир в молчании и с состраданием.

* * *

Мальчиками мы росли вместе, Виктор и я. Мы вместе учились в Мальборо[1] и в один год поступили в Кембридж.[2] Тогда мы были близкими друзьями, и если не виделись так долго после окончания университета, то только потому, что оказались в разных мирах: по службе мне часто приходилось бывать за рубежом, а Виктор был занят управлением своего имения в графстве Шропшир.

Когда мы вновь встретились, то возобновили наши дружеские отношения, как будто никогда не расставались.

Работа затягивала меня, так же, как и его. Но все же у нас было довольно свободного времени и средств, чтобы предаваться любимому занятию — скалолазанию. Современные альпинисты с их экипировкой и научными методами подготовки, конечно бы, посчитали наши походы любительскими. Но я рассказываю об идиллических временах перед Первой мировой войной и, вспоминая их, убеждаюсь, что они и были такими. В нас не было ничего от профессионалов. Два молодых человека цеплялись руками и ногами за выступающие камни в Камберленде и Уэльсе, а потом, обретя какой-то опыт, рискнули на восхождения в Южной Европе.

Со временем мы стали менее безрассудными, научились предсказывать погоду и относиться к горам с уважением — не как к противнику, которого хотели победить, а как к союзнику, которого следовало переиграть. Мы шли в горы не из жажды опасности, а из стремления добавить новый пик к списку покоренных. Нами двигало чувство, потому что мы любили вершину, которую завоевывали.

Настроение горы меняется быстрее и разнообразнее, чем у любой из женщин. Она доставляет радость, пугает, дает великий покой. Нельзя объяснить, что заставляет человека идти на вершины. В древности это, быть может, было желание достигнуть звезд. Сегодня любой, купивший билет на самолет, способен ощутить себя властелином неба. Но у него не будет скал под ногами, он не ощутит воздуха на лице, не познает тишины, которая бывает только в горах.

Когда я был молод, лучшие дни я провел в горах. И не потому, что так велика была потребность растратить энергию, занять чем-то все свои помыслы.

Нас пьянило ощущение, возникавшее пред ликом неба, которое мы называли горной лихорадкой. Виктор и я. Обычно Виктор приходил в себя первым. Он озирался вокруг, тщательно и методично продумывал спуск, в то время, как я был все еще во власти мечты, затерянный во сне, который не мог понять. Мы испытали свою выносливость, вершина была наша, но всегда оставалось еще нечто неуловимое, что я жаждал покорить и что ускользало от меня. Что-то подсказывало мне, что в этом виноват я сам. Это были хорошие дни. Лучшие дни, какие я только знавал.

Однажды летом, вскоре после моего возвращения из деловой поездки в Канаду, я получил от Виктора ужасно взволнованное письмо. Он обручился, и свадьба его была уже скоро. Она — милейшая девушка из всех, что он знал, и Виктор просил меня стать его шафером. Я ответил ему, как принято в подобных случаях, выражая восхищение и желая всяческого счастья. Сам убежденный холостяк, я считал его очередным потерянным другом, погрязшим в семейной жизни.

Невеста была родом из Уэльса и жила по ту сторону границы, как раз напротив поместья Виктора в Шропшире.

«Можешь ли поверить, — писал он во втором письме, — она никогда не поднималась даже на Сноудон![3] Придется мне взять ее образование в свои руки».

Трудно сказать, что мне понравилось бы меньше, чем перспектива тянуть за собой на какую-нибудь гору необученную девицу.

В третьем письме Виктор объявлял о своем и ее прибытии в Лондон, о суматохе и приготовлениях к свадьбе. Я пригласил их обоих к обеду. Не знаю, что я ожидал увидеть. Наверное, невысокую коренастую девушку с темными волосами и симпатичными глазами. И конечно уж, не ту красавицу, которая, подойдя ко мне и протянув руку, сказала:

— Я Анна.

В те времена, перед Первой мировой войной, девушки не пользовались косметикой. Анна не красила губы, и ее золотые волосы спадали крупными локонами. Помню, как я уставился на нее, разглядывая ее невероятную красоту, и довольный Виктор рассмеялся и сказал:

— Ну что я тебе говорил!

Мы сели обедать и вскоре все трое почувствовали себя непринужденно и свободно болтали. В характере Анны была некоторая сдержанность, придававшая ей очарование. Но поскольку она знала, что я лучший друг Виктора, я почувствовал, что принят, что в придачу к ее жениху понравился и я.

Конечно же, Виктор счастлив, сказал я себе, а все мои сомнения по поводу их свадьбы при виде Анны рассеялись.

Раз мы собрались с Виктором, разговор неизбежно обратился к горам и скалолазанию, прежде чем обед дошел до половины.

— Вы собираетесь замуж за человека, который без ума от гор, — сказал я Анне. — А, между тем, сами не поднялись ни разу даже на свой Сноудон.

— Да, ни разу, — подтвердила она.

Неуверенность в ее голосе удивила меня. Она чуть нахмурилась, и тень мелькнула в ее удивительных глазах.

— Почему? — спросил я. — Это уж почти преступление — быть родом из Уэльса и ничего не знать о своей самой высокой горе.

— Анна боится, — вмешался Виктор. — Каждый раз, когда я предлагаю ей сходить в горы, она находит отговорку.

Девушка быстро повернулась к нему.

— Нет, все не так, Виктор. Ты не понимаешь. Я не боюсь лазить.

— Тогда в чем же дело? — спросил он и сжал ее руку.

Я видел, насколько он ей предан, понимал, какое счастье их, должно быть, ожидало. Анна изучающе взглянула на меня, и вдруг я инстинктивно понял, что она скажет в следующую секунду.

— Горы требуют слишком многого. Приходится отдавать им все. И таким людям, как я, разумнее держаться от них подальше.

Я понял, что она имела в виду. По крайней мере, мне так показалось. Но поскольку я видел, как они любили друг друга, то подумал, что было бы хорошо, если бы у них появилось общее увлечение. А для этого ей нужно было лишь преодолеть свой страх.

— Просто чудесно, — воскликнул я. — Ведь у вас самый верный подход к скалолазанию. Разумеется, этому занятию приходится отдавать всего себя, но вдвоем вы все преодолеете. А Виктор не позволит замахнуться на то, что вам не под силу. Он осторожнее, чем я.

Анна улыбнулась и освободила руку.

— Какие вы оба упрямые, — сказала она. — Просто не хотите понять. Я родилась в горах и знаю, что говорю.

В это время к столу подошел наш общий знакомый, его представили Анне, и разговор о горах больше не возобновлялся.

Недель через шесть они поженились, и не было невесты прелестнее, чем Анна. Виктор был бледен и нервничал, и я подумал, какая ответственность ложилась на его плечи: он должен был сделать эту девушку счастливой.

Я часто видел ее в те шесть недель, пока они были обручены. И, хотя Виктор и не подозревал об этом, влюбился в нее так же сильно, как и он. Меня притягивало в ней не природное обаяние и даже не ее красота, а их соединение, ее какое-то внутреннее сияние. Размышляя об их будущем, я опасался только, что Виктор может оказаться для нее уж слишком шумливым, слишком беспечным и веселым — он был человеком открытой души и простым по характеру — и тогда она скорее всего замкнется в себе. Они были красивой парой. И наблюдая, как молодожены уезжают с приема, который давала престарелая тетка Анны, поскольку у нее не было родителей, я предавался сентиментальным мечтам о том, как буду гостить у них в Шропшире и как стану крестным их первенца.

Вскоре после их свадьбы дела потребовали моего отъезда. И только в декабре я получил весточку от Виктора, который приглашал меня на рождество.

Я с радостью принял приглашение.

К тому времени они были женаты около восьми месяцев. Виктор выглядел здоровым и счастливым, а Анна казалась красивее, чем прежде. Я почти не в силах был отвести от нее глаз. Они радушно приняли меня, и я настроился, что проведу безмятежную неделю в прекрасном старом доме Виктора, который хорошо знал еще по прежним приездам. Определенно, их брак оказался удачным, как я и предвидел. А если до сих пор еще не предполагалось появление наследника, то впереди для этого было достаточно времени.

Мы гуляли по поместью, охотились, по вечерам читали и представляли собой согласное трио.

Я заметил, что Виктор приспособился к сдержанной натуре Анны, хотя этим словом вряд ли можно определить то спокойствие, которое было поистине ее даром. Покой, — пожалуй, более точное слово, — поднимался из глубины ее души и создавал особую атмосферу во всем доме. В нем и раньше всегда было приятно останавливаться — в его беспорядочно разбросанных комнатах с высокими потолками и окнами со средником. Но теперь ощущение покоя как бы сгустилось, сделалось глубже. Каждая комната, казалось, была наполнена каким-то странным задумчивым молчанием, которое, на мой взгляд, было притягательнее и значительнее тишины, царившей здесь в прежние годы.

Странно, но возвращаясь в памяти к той рождественской неделе, я не могу припомнить обычных праздничных торжеств. Я не помню, что мы ели и пили и даже заходили ли мы в церковь, хотя, конечно, должны были это делать, ибо этого требовало положение Виктора, местного помещика. Я помню только непередаваемое чувство покоя по вечерам, когда ставни уже были закрыты и мы сидели в большом холле перед камином. Должно быть, моя деловая поездка утомила меня больше, чем я думал, потому что в доме Виктора и Анны я почувствовал, что не осталось во мне иных желаний, я хотел только расслабиться, отдаться благословенной исцеляющей тишине.

Еще одну перемену в доме я заметил лишь спустя несколько дней — он стал гораздо свободнее. Многочисленный хлам, коллекция мебели, доставшаяся от предков, куда-то пропали. В комнатах осталось совсем немного предметов, а в огромном холле, где мы сидели, стоял лишь длинный узкий обеденный стол и стулья у очага. Я оценил перемену, но странно, что произвела ее женщина.

Обычно новобрачная покупает занавески и ковры, чтобы создать женственный уют в доме холостяка. Я решил заметить это Виктору.

— О, да, — ответил тот, рассеянно глядя куда-то, — от многого барахла мы избавились. Идея Анны. Ты знаешь, она не придает никакого значения вещам.

Но мы ничего не продавали. Все это мы просто отдали.

Комната, которую предоставили мне, была той самой, где я обычно останавливался в прошлом. Обставлена она была все так же, и у меня были все прежние удобства — кувшины с горячей водой, ранний чай с печеньем в постели, полная сигаретница. Во всем чувствовалась рука заботливой хозяйки.

Но однажды, проходя по коридору к верхней площадке лестницы, я заметил, что обычно закрытая дверь в комнату Анны отворена. Я знал, что раньше там была комната матери Виктора с изящной кроватью с пологом и тяжелой громоздкой мебелью в стиле всего дома. Когда я поравнялся с дверью, любопытство заставило меня бросить взгляд через плечо — комната была пуста.

Не было мебели, на окнах не было штор, на полу — ковра. Только голые деревянные панели, стол с одним стулом, длинная высокая кровать, покрытая лишь одеялом. Окна были широко распахнуты навстречу наплывающим сумеркам. Я отвернулся и направился вниз по лестнице, но тут же столкнулся с Виктором, который поднимался наверх. Он, должно быть, видел, как я разглядывал комнату, а мне совсем не хотелось, чтобы он подумал, что я украдкой подсматриваю.

— Прости, что вмешиваюсь, — сказал я, — но я случайно заметил, что комната выглядит совсем по-другому, чем в дни твоей матери.

— Да, — ответил он коротко, — Анна не любит украшений. Ты готов к ужину? Она послала меня за тобой.

Мы вместе спустились вниз, не продолжая беседы. Но я не мог забыть этой голой, скудно обставленной спальни и сравнивал ее с разнеживающей роскошью своей комнаты. У меня было странное чувство неполноценности оттого, что Анна, вероятно, считает меня человеком, неспособным вырваться из плена удобных и изящных вещей, без которых сама она легко обходится.

В тот вечер, когда мы сидели у камина, я наблюдал за ней. Виктора позвали по делам, и мы оставались несколько минут наедине. Она молчала и, как обычно, я чувствовал, что от нее исходит покой и умиротворение. Они окутывали меня, обволакивали, они были не от мира сего и вовсе не походили на спокойную монотонность моей повседневной жизни. Я хотел сказать ей об этом, но не смог подобрать слов. Наконец я пробормотал:

— Вы что-то сделали с домом. Я только не могу понять что.

— Не можете? — переспросила она. — А мне кажется, вы понимаете. Мы ведь оба стремимся к одному.

Вдруг я почувствовал испуг. Я ощущал все тот же покой, но он сгустился, стал почти подавляющим.

— Я вовсе не знал, — начал я, — что стремлюсь к чему-нибудь, — мои слова прозвучали глупо и тут же замерли. Я помимо своей воли оторвал взгляд от огня и посмотрел ей в глаза, как будто она притягивала меня.

— Не знали?

Помню, как меня захлестнуло чувство глубокой растерянности. Впервые я показался себе никчемным пустым человеком, мечущимся по миру, заключающим ненужные сделки с другими такими же никчемными, как и сам, людьми. И лишь для этого нас нужно кормить, одевать и до самой смерти окружать необходимым комфортом.

Я вспомнил свой собственный маленький домик в Вестминстере, выбранный после долгих размышлений и тщательно обставленный. Я подумал о своих картинах, книгах, коллекции фарфора, о двух своих слугах, которые в ожидании моего возвращения всегда поддерживали дом в идеальном порядке. До сего момента дом и все, что в нем было, доставляли мне великое удовольствие.

Теперь я начал сомневаться, имеет ли все это какой-нибудь смысл.

— И что же вы предлагаете? — спросил я Анну. — Чтобы я продал все, чем владею, и бросил работу? А что дальше?

Теперь, вспоминая наш краткий разговор, я не нахожу в ее словах никаких оснований для своего вопроса. Она намекала на то, что я к чему-то стремлюсь, я же, вместо того, чтобы ответить ей прямо, да или нет, вдруг спросил, не бросить ли мне все, что имею. Тогда значение происходящего не поразило меня.

Я чувствовал, что глубоко задет, что лишь несколько минут назад я испытывал только покой, а теперь был встревожен.

— Ваш ответ не может быть таким же, как мой, — сказала она. — Да и в своем я совсем не уверена. Но когда-нибудь я его найду.

«У нее, — думал я, глядя на Анну, — уже есть ответ — ее красота, ее сознание, ее безмятежность. Чего еще она может достичь? Может быть, она не чувствует удовлетворения, потому что до сих пор не имеет детей?»

В холл вернулся Виктор, а вместе с ним вернулась и атмосфера основательности и сердечности. Было что-то знакомое и успокаивающее в его старой куртке и брюках от вечернего костюма.

— Сильно подмораживает, — сказал он. — Я выходил посмотреть. Термометр опустился до тридцати,[4] ночь славная. Полнолуние, — он пододвинул свой стул к огню, преданно улыбнулся Анне. — Почти так же холодно, как и тогда на Сноудоне. Господи! — обернулся он со смехом ко мне. — Как я мог позабыть! Я ведь не говорил тебе, что Анна все-таки снизошла до похода в горы со мной.

— Ничего не говорил, — ответил я, пораженный. — Мне казалось, она была настроена против гор.

Я взглянул на Анну и заметил, что глаза ее сделались удивительно пустыми, без всякого выражения. Я инстинктивно почувствовал, что ей не понравилась тема, но Виктор, не замечая этого, продолжал болтать:

— Вот темная лошадка. Она понимает в скалолазании не меньше моего. Все время была впереди, и я даже потерял ее.

Он продолжал полушутя-полусерьезно описывать каждый шаг восхождения, которое я счел до крайности опасным, так как совершали они его поздней осенью.

Погода в начале путешествия обещала быть хорошей, но к середине дня изменилась: послышался гром, засверкали молнии и, наконец, налетел снежный буран. На спуске их застала темнота, и им пришлось заночевать на склоне.

— Я никак не могу понять, как же я ее потерял, — говорил Виктор. — Все время она была со мной и вдруг пропала. Знаешь, эти три часа были не лучшими в моей жизни — кромешная тьма, почти что буря.

Пока он говорил, Анна не проронила ни слова, она совершенно ушла в себя и сидела неподвижно. У меня же на душе было тревожно, и мне было не по себе, хотелось, чтобы Виктор наконец замолчал.

Чтобы поторопить его, я сказал:

— Но как бы то ни было, вы спустились с гор невредимыми.

— Да, — согласился уныло Виктор, — около пяти утра, — но я совершенно промок и был порядком перепуган. Анна появилась из мглы совершенно сухая и никак не могла понять, отчего это я сержусь. Она сказала мне, что пряталась под скалой. Остается только гадать, как это она умудрилась не сломать себе шею. Я ей сказал, что при следующем восхождении проводником будет она.

— Быть может, — предположил я, взглянув на Анну, — следующего раза и не будет?

— Ничего подобного, — ответил Виктор, повеселев, — мы уже, должен сказать, горим желанием отправиться на следующее лето в путь. Альпы, Доломитовые Альпы или Пиренеи — еще не решили. Если пойдешь с нами, будет настоящая экспедиция.

Я с сожалением покачал головой:

— Очень хотел бы, но не могу. В мае я буду в Нью-Йорке и не вернусь домой до сентября.

— До мая много времени, — возразил Виктор. — Всякое может случиться.

Поговорим об этом поближе к весне.

Анна все так же молчала, и я спрашивал себя, как это Виктор не видит ничего необычного в ее сдержанности. Внезапно она пожелала спокойной ночи и ушла наверх. Было ясно, что разглагольствования о горах не доставляют ей удовольствие. Мне захотелось отругать Виктора.

— Послушай, — сказал я ему, — хорошенько подумай, прежде чем тащить Анну в горы. Я уверен, она этого не хочет.

— Не хочет? — удивился Виктор. — Но она сама это предложила.

Я уставился на него:

— Правда?

— Конечно. И знаешь, старина, она без ума от гор. Она их боготворит.

Наверное, это проснулась ее уэльская кровь. Я постарался рассказать о нашем похождении позабавнее, но тогда я был просто поражен ее мужеством и выносливостью. Должен признаться, что из-за этого бурана и страха за Анну я к утру был совершенно разбит. А она вышла из мглы, как дух из потустороннего мира. Спускалась же она по этой проклятой горе, словно всю ночь провела на Олимпе, а я тащился за ней, как ребенок. Необыкновенный человек. Ты ведь это понимаешь, да?

— Да, — согласился я. — Анна — удивительная женщина.

Вскоре мы поднялись в свои спальни. Я переоделся в пижаму, которую специально оставили перед огнем, чтобы согреть. На столике у кровати стоял термос с горячим молоком на случай, если мне не захочется спать. Ноги в мягких тапочках утопали в ворсистом ковре. Я снова вспомнил странную пустую комнату, где спала Анна, ее узкую высокую кровать. Поддавшись ребячливому и ненужному порыву, я отбросил с кровати тяжелое атласное одеяло и, прежде чем лечь, широко распахнул окно.

Но беспокойство терзало меня, и я не мог уснуть. Камин почти потух, и холодный воздух проник в комнату. Я слышал, как мои старые дорожные часы отмеряли течение ночи. В четыре мне стало невмоготу, и я с благодарностью вспомнил о горячем молоке. Но прежде, чем его выпить, я решил пойти еще на одну уступку и закрыть окно.

Поежившись, я выбрался из кровати и пересек комнату. Виктор оказался прав — иней покрывал всю землю. Светила полная луна. Я остановился у открытого окна и вдруг увидел, как из тени деревьев на лужайку вышла женщина. Не прячась, как злоумышленник, и не крадучись, словно вор, она застыла, будто в раздумье, обратив к луне лицо.

В следующее мгновение я узнал Анну. На ней был перепоясанный шнурком халат, ее волосы струились по плечам. В безмолвии она стояла на холодной лужайке, и я внезапно с ужасом заметил, что она босая. Не отрываясь, я смотрел на нее, вцепившись рукой в штору, и внезапно почувствовал, что подсмотрел нечто сокровенное, тайное, что совершенно меня не касалось.

Захлопнув окно, я вернулся в кровать. Чутье подсказывало мне, что обо всем увиденном не следует рассказывать Виктору и самой Анне. И это наполняло меня беспокойством и тяжелыми предчувствиями.

На следующее утро светило солнце. Мы вышли на прогулку, прихватив с собой собак. Анна и Виктор казались естественными и оживленными, и я спрашивал себя, уж не слишком ли разволновался прошлой ночью. Если Анне захотелось выйти ранним утром из дома босой, что ж, в конце концов, это ее дело. И так ли уж хорошо было с моей стороны подсматривать за ней? Остаток моего пребывания в доме прошел спокойно. Мы были довольны и счастливы, и я неохотно покидал их.

Потом я встретился с ними через несколько месяцев, перед самым своим отъездом в Америку. Я зашел в картографический магазин на Сент-Джеймской улице, чтобы купить с полдюжины книг для своего броска через Атлантику — путешествие, на которое в те дни решались чуть ли не с приступом дурноты: столь жива была в памяти трагедия «Титаника». Там оказались Виктор и Анна, углубившиеся в карту.

Настоящей встречи не получилось — остаток дня у меня был занят, у них тоже. Мы поприветствовали друг друга и тут же простились.

— Мы раздумываем о летнем отдыхе, — сказал тогда Виктор. — План готов.

Решайся и поедем с нами.

— Не могу, — ответил я. — Если все будет нормально, я вернусь в сентябре и сразу же дам вам знать. Ну, так куда же вы собрались?

— Выбирала Анна. Думала над этим неделями и выискала местечко, куда, мне кажется, невозможно добраться. Мы с тобой там еще не лазили.

Он указал мне на крупномасштабную карту. Я проследил за его пальцем и увидел, что Анна уже пометила место крохотным крестиком.

— Монте Верита, — прочитал я и, подняв глаза, заметил, что Анна наблюдает за мной. — Совсем незнакомое место. Разузнайте о нем побольше, прежде чем двинуться в путь, свяжитесь с местными проводниками. А что вас заставило выбрать именно эту гору?

Анна улыбнулась, и я устыдился, почувствовав рядом с ней собственную неполноценность.

— Гора Истины, — сказала она. — Поедемте с нами.

Я покачал головой и простился, чтобы вскоре тронуться в путь — в свое путешествие.

В последующие месяцы я много думал о них и сильно им завидовал. Они были в моих любимых горах, а я с головой окунулся в тяжелую работу. Мне так часто хотелось решиться оставить дела, отвернуться от цивилизованного мира с его сомнительными удовольствиями и отправиться за своими друзьями на поиски истины. Но условности останавливали меня. К тому времени я сделал прекрасную карьеру и ломать ее было бы глупо. Да и моя жизнь уже сложилась и изменять ее было поздно.

В сентябре я вернулся в Англию и был удивлен, не найдя в ворохе писем весточки от Виктора. Он обещал описать мне все, что они видели и все, что они совершили. У них не было телефона, и связаться я с ним не мог, но решил сразу же написать, как только разберу деловую почту.

Через пару дней, заглянув в клуб, я встретил общего приятеля. Он остановил меня, чтобы расспросить о путешествии. А когда я уже направлялся к выходу, бросил мне на ходу:

— Какое все-таки несчастье с бедным Виктором. Вы собираетесь навестить его?

— Что вы сказали? Какое несчастье? — спросил я. — Несчастный случай?

— Он ужасно болен. В лечебнице, здесь, в Лондоне. Нервный срыв. Вы знаете, что его бросила жена?

— Боже мой, не может быть! — воскликнул я.

— Да, да. В этом-то вся беда. Он совершенно раздавлен. Вы знаете, как он был к ней привязан?

Я был ошарашен и бессмысленно таращился на нашего приятеля.

— Вы хотите сказать, — спросил я, — что она к кому-то ушла от него?

— Право, не знаю. Наверное. Виктор никому не рассказывает. Но он болеет уже несколько недель. Он в лечебнице.

Я спросил адрес лечебницы и, не теряя времени, вскочил в такси. Сначала на вопрос о Викторе мне ответили, что он никого не принимает. Тогда я передал визитную карточку, нацарапав на ней несколько слов. «Мне он не откажет», — уверил я. Сестра вернулась и провела меня к нему в комнату на втором этаже. Я ужаснулся, когда она открыла дверь: таким изможденным было его лицо, таким изменившимся и болезненным был он сам, сидевший на стуле подле газового камина.

— Дорогой мой, старина, — воскликнул я. — Я пять минут назад узнал, что ты здесь.

Сестра закрыла за собой дверь. И я совсем расстроился, увидев, как на глаза Виктора навернулись слезы.

— Ну, ну, — пробормотал я, — не обращай на меня внимания. Ты же знаешь, я все пойму.

Он не мог говорить и, сгорбившись, сидел в своем халате, а слезы текли у него по щекам. Я чувствовал себя совершенно беспомощным. Он указал мне на стул, я пододвинул его поближе и стал ждать, решив, что не буду настаивать, если он не захочет рассказывать о случившемся. Мне только хотелось утешить и поддержать его.

Наконец, он заговорил, и я с трудом узнал его голос.

— Анна ушла, — сказал он. — Ты знаешь, она ушла.

Я кивнул и погладил его по колену, словно он был ребенком, а не, как и я, мужчиной за тридцать.

— Я все знаю, — ответил очень мягко я. — Но все будет хорошо. Она вернется. Не сомневайся, она вернется.

Он покачал головой, а я подумал, что никогда не встречал такого отчаяния и такой убежденности.

— О нет, — воскликнул он, — она никогда не вернется. Она нашла то, что искала.

Было больно смотреть, как он поддался своему горю. Виктор, обычно такой сильный и уравновешенный.

— Кто он? — спросил я. — Где они познакомились?

Виктор уставился на меня, сбитый с толку.

— О чем ты? — спросил он. — Она ни с кем не знакомилась. Тут совсем другое. Если бы она кого-нибудь встретила, было бы не так тяжело.

Он помолчал и безнадежно развел руками. Потом вдруг вновь потерял самообладание, но уже не от слабости. Его душила бессильная бесполезная ярость человека, борющегося с чем-то, что было гораздо сильнее его.

— Гора забрала ее, — выдавил он из себя, — проклятая гора Монте Верита.

Там есть какая-то секта, тайный орден. Они укрылись вверху на горе. Никогда бы не подумал, что такое возможно, никогда не слыхивал о таких вещах. И она там, на этой проклятой горе, на Монте Верите.

Я просидел с ним в лечебнице весь остаток дня, и мало-помалу он мне поведал, что же произошло.

Дорога к вершине была приятной, и в пути ничего не случилось. В конце концов они добрались до селения, откуда предполагали исследовать местность у самого подножия Монте Вериты, и тут же столкнулись с трудностями. Виктор не был знаком с этой страной, а люди здесь выглядели мрачными, недоброжелательными, совсем не такими, с какими нам приходилось встречаться в прошлом. Местные говоры трудно было понять, а жители казались туповатыми.

— По крайней мере, у меня было такое впечатление, — сказал Виктор. — Они поразили меня своей неотесанностью, почти недоразвитостью, как будто явились из других веков. Ты помнишь, как люди помогали нам, когда мы лазили вместе. Мы всегда находили проводников. Здесь все оказалось иначе. Мы искали удобные подходы к Монте Верите, а они не захотели показать нам дорогу. Они глупо таращились на нас и только пожимали плечами. А какой-то парень заявил, что у них нет проводников. Гора оказалась дикой, неисследованной.

Виктор помедлил и взглянул на меня с тем же выражением отчаяния.

— Понимаешь, — сказал он, — вот тут-то я и совершил ошибку. Я должен был признаться, что наша экспедиция провалилась, по крайней мере, на эту гору. Мне надо было предложить Анне вернуться назад, попытать счастье в другом месте, поближе к цивилизации, в знакомой стране, где люди не отказались бы нам помочь. Но ты знаешь, как бывает. На меня накатило упрямство, желание сопротивляться горе, когда любое препятствие только подогревает. А Монте Верита! — он прервался и застыл с неподвижным взглядом, как будто вновь видел эту гору перед собой. — Я никогда не был склонен к лирике. Ведь в наших лучших восхождениях я был практиком, а ты — поэтом. Но здесь была такая красота! Подобного Монте Верите я не встречал никогда. Мы забирались на горы, которые были и выше, и опаснее, но эта была величественной и надменной.

Немного помолчав, он продолжал:

— Я спросил Анну, что же нам делать? И она, не задумываясь, ответила: «В путь!» Я не спорил, я знал заранее ее ответ: гора очаровала нас обоих.

Они покинули долину и начали подъем.

— День был чудесный, — рассказывал Виктор, — ни ветерка, ни облака на небе. Ты знаешь, как бывает, когда обжигающее солнце пронизывает чистый и прохладный воздух. Я подтрунивал над Анной, вспоминая наше путешествие на Сноудон, и просил ее на этот раз не убегать. На ней была легкая рубашка и короткая шотландская юбка. Она шла с распущенными волосами. Она была… очень красивая.

По мере того, как он продолжал рассказ, мне стало казаться, что там все-таки случилось несчастье, но потрясенный Виктор был просто не в состоянии осознать смерть Анны. Конечно, все было именно так: Анна сорвалась, и он видел ее падение, но помочь ничем не мог. А потом он вернулся к людям, сломленный духом, с расстроенным рассудком и внушил себе, что Анна жива и поселилась на Монте Верите.

— Мы вошли в деревню за час до заката. Подъем занял весь день, а до вершины, как я прикинул, было еще не менее трех часов восхождения. В деревне мы заметили около дюжины беспорядочно сгрудившихся построек, а когда подошли к ближайшей, случилась забавная вещь.

Он помолчал, вглядываясь во что-то перед собой.

— Анна обогнала меня и быстро шла впереди размашистым шагом. С пастбища, правее дороги, появились два-три человека с детьми и несколько коз. Но когда Анна помахала им рукой, взрослые подхватили детей и бросились к ближайшим хижинам, как будто все духи ада гнались за ними. Я слышал, как они возились с запорами и захлопывали окошки. Нас это ужасно озадачило. Даже козы разбрелись по дороге и казались напуганными.

Виктор старался подбодрить Анну, подшучивая над этим милым приемом. А она расстроилась — она никак не могла понять, чем же так напугала жителей.

Подойдя к ближайшей хижине, Виктор постучал в дверь.

Никто не ответил, но внутри послышался шепот и детский плач. И тогда, потеряв терпение, он не выдержал и что-то крикнул. Это возымело действие — приоткрылись ставни, и в щели показалось мужское лицо. Виктор ободряюще улыбнулся и кивнул. Медленно человек отворил ставень, и Виктор обратился к нему. Сначала человек только тряс головой, но, видимо, передумав, прошел к двери и открыл ее. Он нервно вглядывался в Анну, совсем не замечая Виктора.

Потом снова затряс головой, что-то быстро и непонятно заговорил, указывая рукой на вершину Монте Вериты. Опираясь на палки, из темноты маленькой комнаты появился старик и, пройдя мимо напуганных детей, направился к двери.

Его язык хотя бы можно было понять.

— Кто эта женщина? — спросил он. — Что ей нужно от нас?

Виктор объяснил, что Анна — его жена, что они пришли из долины, чтобы подняться на гору, что так они проводят свой отдых, и попросил на ночь приюта. Старик продолжал разглядывать Анну.

— Так она ваша жена? — вновь спросил он. — Она не оттуда, не с Монте Вериты?

— Это моя жена, — подтвердил Виктор. — Мы из Англии и хотим отдохнуть здесь. Мы никогда здесь раньше не бывали.

Старик обернулся к тому, кто был помоложе, и они стали о чем-то тихо переговариваться. Потом тот скрылся в доме и вновь послышались голоса.

Появилась женщина, испуганная еще больше. Ее буквально колотила дрожь, когда она выглядывала из двери. Видимо, их так напугала Анна.

— Это моя жена, — снова сказал Виктор. — Мы пришли из долины.

Наконец старик согласно кивнул.

— Я верю вам. Заходите. Если вы из долины, то все в порядке. Но нам приходится остерегаться.

Виктор поманил Анну, и та медленно подошла к нему и встала на пороге рядом. Даже теперь женщина поглядела на нее с испугом и попятилась от нее вместе с детьми.

Они вошли в дом. Комната оказалась пустой и опрятной, в очаге горел огонь.

— Еда у нас есть, — заверил хозяев Виктор, сбрасывая сумку с плеча. — И постель тоже. Мы не хотим быть вам обузой. Позвольте нам только переночевать на полу и поесть в доме.

Старик кивнул:

— Хорошо. Я верю вам, — и удалился вместе с другими.

И Виктор, и Анна были озадачены приемом. Нельзя было понять, почему их впустили, только когда узнали, что они женаты и пришли из долины. И почему вначале люди так странно были напуганы. Они поели, распаковали сумки, и тут вновь появился старик, который принес им молоко и сыр. Женщина не показывалась, но молодой мужчина с любопытством выглядывал из-за спины старика.

Виктор поблагодарил хозяев и объявил, что утром, сразу после восхода солнца, они собираются идти на вершину.

— Туда трудно пройти? — спросил он.

— Нет, дорога-то не тяжелая, — ответил старик. — Я мог бы послать кого-нибудь с вами, но никто не решится туда лезть.

Он говорил неуверенно, и Виктор заметил, как он снова глянул на Анну.

— Вашей жене будет здесь хорошо. Мы позаботимся о ней.

— Но моя жена пойдет со мной, — сказал Виктор. — Она не собирается здесь оставаться.

Старик посмотрел на Анну с тревогой:

— Вашей жене не надо подниматься на Монте Вериту. Это опасно.

— Почему же опасно подниматься туда? — спросила Анна.

Старик забеспокоился сильнее.

— Это опасно для девушек и женщин.

— Но почему? — удивилась Анна. — Почему? Ведь вы сказали мужу, что путь не трудный.

— Опасен не путь, — ответил старик. — Мой сын может показать вам тропинку. Опасность в другом, в… — он произнес какое-то слово, которое ни Виктор, ни Анна не поняли, но которое звучало как сакердотессо или сакердотозио.

— Какие-то жрицы или священный орден, — пробормотал Виктор. — Не понимаю, что именно он хочет сказать.

Обеспокоенный, взволнованный старик переводил взгляд с Виктора на Анну.

— Вы можете безопасно подняться на Монте Вериту и спуститься вниз, — повторил он, обращаясь к Виктору, — но не ваша жена. У них большая власть — у сакердотессе. В деревне мы постоянно боимся за наших девушек и женщин.

Виктор подумал, что все это звучало как байка о путешествиях по Африке, где племена диких мужчин внезапно выскакивают из джунглей и уводят всех женщин в плен.

— Не понимаю, что он плетет, — обратился он к Анне. — Тайны и какие-то суеверия. Это должно взволновать твою уэльскую кровь.

Он рассмеялся, обратив все в шутку. А потом, почти уже засыпая, начал расстилать перед огнем матрасы. Пожелав старику спокойной ночи, они с Анной устроились на ночлег.

Он спал крепким, глубоким сном, какой бывает только в горах, но перед самым рассветом внезапно проснулся от пения петуха в деревне. Он повернулся к Анне посмотреть, спит ли она. Матрас был отодвинут, Анна исчезла…

В доме стояла тишина, только с улицы доносился крик петуха. Виктор поднялся, обулся, накинул куртку и вышел за дверь.

Стоял предрассветный час, особенно холодный и тихий. На небе теплились последние звезды. Лежащую далеко внизу долину укрывали облака, и только здесь, у вершины, было ясно.

Вначале Виктор не испытывал тревоги. Он уже знал, что Анна вполне самостоятельна и прекрасно ориентируется в горах, может быть, даже лучше, чем он сам. Она не станет рисковать понапрасну, к тому же старик сказал, что подъем не труден. Но он почувствовал себя задетым, потому что Анна ушла, не дождавшись его, нарушив обещание ходить в горы только вдвоем. И он представить себе не мог, как давно она ушла из дома и как далеко успела уйти. Оставалось только последовать за ней как можно быстрее.

Виктор вернулся в комнату и взял продукты на день — она об этом даже не подумала. Сумки они смогут забрать потом, во время спуска, а может быть, им придется переночевать здесь еще раз.

Его возня, видимо, подняла хозяина, и старик внезапно вышел из дальней комнаты. Взгляд старика задержался на пустом матрасе Анны, потом он посмотрел Виктору в лицо почти осуждающе.

— Моя жена пошла вперед, — пояснил Виктор. — Я иду вслед за ней.

Старик помрачнел. Он вышел на улицу и встал у дверей, вглядываясь в вершину горы.

— Плохо, что вы отпустили ее, — сказал он. — Не надо было ей этого разрешать, — он совершенно расстроился и, покачивая головой, что-то бормотал про себя.

— Все нормально, — ответил Виктор. — Скоро я ее догоню, и к вечеру мы, наверное, вернемся назад, — он тронул старика за руку, успокаивая его.

— Боюсь, что слишком поздно. Она попадет к ним. А если уж окажется там, никогда не вернется назад.

Старик снова произнес это слово — сакердотессе, власть сакердотессе — и его волнение передалось Виктору, он ощутил страх, потребность что-то предпринять.

— Так вы говорите, что на Монте Верите живут люди, которые могут напасть на нее, повредить ей?

Старик что-то быстро заговорил, но было трудно разобраться в этом потоке слов: нет, сакердотессе не повредят ей. Но они ее сделают одной из них. Анна пойдет к ним, она не сможет устоять против их власти.

Двадцать-тридцать лет назад, продолжал старик, к ним ушла его дочь, и с тех пор он ее больше не видел. И других женщин из деревни и из долины внизу призывали сакердотессе. И раз они были призваны, никто уже не мог удержать их. И никто их не видел снова. Никогда. И так было много веков — во времена его отца и отца его отца и задолго до этого. Никто теперь не знает, когда сакердотессе впервые появились на Монте Верите. Никто из людей их не видел.

Они укрыты стенами, и у них власть, магическая власть. Некоторые говорят, что у них власть от Бога, другие — от дьявола. Но мы не знаем, не нам судить. Поговаривают, что сакердотессе Монте Вериты никогда не стареют, навсегда остаются молодыми и красивыми, что свою силу они черпают у луны.

Боготворят и луну, и солнце.

Виктор немногое понял из его рассказа. Все это — должно быть, легенда, поверье.

Старик покачал головой и опять посмотрел на гору:

— Вечером я заметил это в ее глазах, — сказал он. — Я испугался. У нее были глаза, как у тех, кто призван. Я видел это и раньше — у своей дочери, и у других.

Теперь все в доме проснулись и по очереди входили в комнату. Казалось, они почувствовали, что произошло. Мужчина, что был помоложе, женщина и даже дети смотрели на Виктора с тревогой и каким-то странным сочувствием. Их настроение не столько встревожило Виктора, сколько разозлило, вызвало раздражение. Все это напоминало средневековое ведовство с кошками и метлами.

Мгла медленно расступалась, скатывалась вниз, в долину. На востоке над кромкой горы небо окрасилось мягким заревом, предвещающим восход солнца.

Старик что-то сказал сыну и куда-то указал палкой.

— Сын выведет вас на тропинку, но далеко он пойти не посмеет.

Когда Виктор тронулся в путь, на него смотрели не только из этой хижины, но и из других, и он чувствовал взгляды из-за ставень и полуоткрытых дверей. Вся деревня встала, чтобы поглядеть на него, прикованная к окнам очарованием страха.

Его проводник не проронил ни слова. Он шел впереди, сутуля плечи и опустив глаза к земле. Виктор чувствовал, что идет он только потому, что ему велел старик — его отец.

Тропинка оказалась неровной и каменистой, то и дело обрывалась, и Виктор решил, что они поднимаются по старому руслу, которое, должно быть, непроходимо в дожди. Теперь же, в разгар лета, восхождение было нетрудным.

Внизу остались деревья, кустарники, колючки, и наконец после часа однообразного подъема, вершина оказалась прямо над их головами, раздвоенная, словно разведенные пальцы руки. Из глубины долины и даже из деревни двойного пика не было видно — пики сливались в одну вершину.

По мере их восхождения поднималось на небе и солнце и теперь освещало юго-восточный склон, окрашивая его в цвет коралла. Большие цепи облаков, мягких и постоянно меняющихся, укрывали мир, оставшийся внизу. Внезапно проводник остановился, указывая вперед, где выступающий край скалы, острый, словно лезвие бритвы, резко сворачивал к югу и исчезал из глаз.

— Монте Верита, — сказал он и повторил снова: — Монте Верита.

Затем он быстро повернулся и, цепляясь за камни, начал спускаться по тому же пути, по которому они поднимались наверх. Виктор окликнул его, но человек не ответил, даже не повернул головы. Через минуту его уже не было видно. Не оставалось ничего другого, как продолжать путь одному и надеяться, что где-то впереди его ждет Анна.

Ему потребовалось полчаса, чтобы обойти выступ. И с каждым шагом тревога нарастала, потому что здесь, на южной стороне, склон был крутой, скала отвесная. Он понимал, что скоро просто не сможет подниматься.

— Потом, — продолжал Виктор, — я прошел по ущелью, перевалил через гребень футах в трехстах от вершины и увидел это — монастырь, высеченный в скалах между двумя пиками, очень простой, без всяких украшений. Его окружала высокая каменная стена, под которой внизу вился еще один гребень, а вверху над ним было лишь небо и раздвоенная вершина горы.

Значит, это оказалось правдой, а не болезненным воображением Виктора.

Такое место все-таки существовало, и не было несчастного случая в горах. И вот сейчас Виктор сидел у камина на стуле в лечебнице, и все это случилось на самом деле. Он не придумывал этого, потрясенный трагедией.

Рассказав так много, Виктор, казалось, успокоился — напряжение прошло, руки перестали дрожать. Он как будто снова стал прежним Виктором.

— Монастырь был очень старым, — вновь заговорил он, — и Бог знает сколько времени потребовалось, чтобы его построить — высечь из скалы. Я никогда не видел ничего более законченного и дикого и, вместе с тем, до странности красивого и завораживающего. Он словно парил, подвешенный между горой и небом. В стенах было много щелей для света и воздуха, но ни одного настоящего окна. С западной стороны над обрывом высилась башня. Мощная стена превращала монастырь в неприступную крепость. Я не заметил входа, никаких признаков жизни внутри. Я стоял, разглядывая монастырь, и чувствовал, что его узкие окна, словно глаза, тоже нацелены на меня. Что оставалось делать?

Только ждать, пока не покажется Анна. Потому что я уже понял, что старик был прав и все случилось так, как он говорил. Обитатели монастыря заметили Анну сквозь щели стен и позвали ее, и теперь она была с ними внутри. Должно быть, она разглядела меня и вот-вот выйдет из стен. Я прождал там весь день.

Он говорил просто, только перечислял факты. Он ждал ее, как любой муж ждал бы жену, собравшуюся воскресным утром навестить друзей.

Он сел, достал свой завтрак, поел и стал смотреть на вереницы облаков, скрывающих долину. Они то распадались, то вновь образовывали причудливые формы, освещенные солнцем, которое с летней щедростью грело каменную грудь горы, башню, узкие окна-бойницы, стены. Нигде не было заметно признаков жизни, не доносилось ни единого звука.

— Я просидел там весь день, но она не вышла. Солнце ослепляло, прожигало насквозь, и я вернулся в ущелье, чтобы укрыться от него. Лежа в тени выступающего камня, я по-прежнему мог видеть башню и щели в стенах. Мы с тобой знаем, как может быть тихо в горах, но ничто не сравнится с тишиной, которая царила у двойной вершины Монте Вериты.

Время едва тянулось, я продолжал ждать. Постепенно похолодало. Моя тревога росла, и бег времени становился быстрее. Наконец солнце стремительно покатилось к западу. Изменился цвет скал, они больше не ослепляли своим блеском. И тут я почувствовал настоящую панику, подбежал к стене, начал кричать, ощупывать камень руками. Но там не было входа, там не было ничего.

Мой голос отражался от стен и снова и снова возвращался ко мне. Я глядел вверх и видел только узкие щели окон. Я опять начал сомневаться, правда ли то, что говорил мне старик. Монастырь был необитаем, здесь никто не жил уже тысячи лет. Он был построен когда-то, а потом покинут. Анна никогда не приходила сюда, она скорее всего упала с узкого выступа, где кончается тропинка и где оставил меня проводник. Сорвалась в пропасть у начала южного гребня. Это же случилось и с другими женщинами — с дочерью старика, с девушками из деревни: все они упали, и никто не дошел до самой скалы у раздвоенной вершины.

Ожидание неизвестного в рассказе Виктора легче было бы вынести, если бы даже в его голосе вновь почувствовался надрыв и признаки безумия. Но здесь, в лондонской лечебнице, с обычными склянками и таблетками на столе, где отчетливо слышался шум транспорта с Вигмор-стрит, его речь казалась монотонной, как тиканье часов. И было бы естественнее, даже хотелось, чтобы он зарыдал.

— Я не решался возвращаться назад, — говорил он, — пока не выйдет она.

Я был вынужден ждать там под стенами. На меня надвигались облака, которые теперь стали сероватыми. Тревожные вечерние тени, такие мне знакомые, заскользили по небу. На секунду и гора, и стены, и узкие окна засветились золотом, в следующее мгновение солнце зашло. Сумерек не было, сразу наступила ночь.

Виктор простоял у стен до рассвета, не сомкнув глаз. Он ходил взад и вперед, чтобы согреться. Когда рассвело, он совершенно продрог, оцепенел и ослаб от голода, потому что захватил с собой еды только на один день.

Здравый смысл подсказывал ему, что оставаться здесь еще было бы безумием. Нужно спускаться в деревню за водой и продуктами, просить местных жителей о помощи, чтобы организовать поиск. С восходом он неохотно покинул скалу. Вокруг царило все то же молчание, и теперь Виктор совершенно уверился, что за стенами не было жизни.

Он снова обогнул выступ горы, вышел на тропинку и, ближе к деревне, вступил в утреннюю мглу.

Они уже ждали его, будто знали, что он придет именно утром. Старик стоял на пороге дома, вокруг собрались в основном мужчины и дети. Виктор сразу же спросил:

— Моя жена не возвращалась? — во время спуска надежда вернулась к нему.

Он подумал, а поднималась ли вообще Анна по тропинке в горы? Может быть, она выбрала другую дорогу и спустилась иным путем. Но, взглянув в их лица, он перестал надеяться.

— Она не вернется, — сказал старик. — Мы вам говорили, она не вернется.

Она ушла к ним на Монте Вериту.

Решив пока не спорить, Виктор попросил у них еду и воду. Ему принесли и стояли рядом, глядя с состраданием. При виде вещей Анны отчаянье нахлынуло на него. Ее сумка, ее матрас, фляга, ее нож — все ее вещи, которые она так и не взяла с собой.

Пока он ел, они оставались рядом, ожидая, когда он заговорит. Он обо всем рассказал старику: как прождал весь день и всю ночь, как старался различить хоть какой-то звук, какой-нибудь признак жизни за узкими окнами на скале у вершины. Время от времени старик принимался переводить его слова другим жителям.

Когда Виктор смолк, он заговорил:

— Так и есть. Ваша жена там. Она с ними.

Не сдержавшись, Виктор закричал:

— Как она может быть там? Там нет никого живого. Мертвое пустое место.

Мертвое уже много веков.

Старик нагнулся и положил руку Виктору на плечо:

— Оно не мертвое. Так многие говорили и раньше. Они поднимались туда и ждали, как и вы. Двадцать пять лет назад так делал и я. А мой сосед, когда давным-давно призвали его жену, ждал там три месяца — день за днем, ночь за ночью. Она не вернулась. Никто не возвращается с Монте Вериты.

«Она сорвалась. Она разбилась. Вот как было дело», — он просил их, убеждал их, умолял их подняться с ним на поиски ее тела.

Тихо, с состраданием старик покачал головой:

— Раньше мы тоже так поступали, — сказал он. — Среди нас есть отличные скалолазы, которые знают каждый дюйм нашей горы. Они осматривали даже южный склон до самого края большого ледника, где уже жить немыслимо. Тел никогда не находили, потому что наши женщины не разбивались. Они там, с сакердотессе.

— Тогда у меня исчезла надежда, — продолжал Виктор. — Не было смысла спорить с ними. Нужно было идти в долину и пытаться получить помощь в селении. А в случае неудачи спускаться ниже, в те места, которые он знал лучше, и искать проводников там.

— Тело моей жены где-то на горе, — сказал он. — Я должен его найти.

Если ваши люди отказываются мне помочь, я найду других.

Старик обернулся и кого-то позвал. Из толпы молчаливых зрителей вышел ребенок, маленькая девочка, примерно девяти лет. Старик погладил ее по голове.

— Эта девочка, — сказал он Виктору, — видела сакердотессе и говорила с ними. В прошлом и другие дети встречали их. Они показываются только детям, и то редко. Она вам расскажет, что она видела.

Девочка начала рассказ высоким нараспев голосом, не сводя с Виктора глаз, и он почувствовал, что она привыкла выступать перед слушателями, что ее легенда, словно накрепко выученный урок, превратилась в песню. Она говорила на местном диалекте — Виктор не понял ни слова.

Когда девочка замолчала, вступил старик. Он переводил рассказ, видимо, по привычке декламируя таким же пронзительным голосом.

— Я была с подругами на Монте Верите. Налетел ураган, и мои подруги разбежались. Я заблудилась и попала в то место, где были стены и окна. Я заплакала, я боялась. Она вышла из стены, высокая и прекрасная, и еще одна с ней, тоже молодая и красивая. Они успокоили меня, и мне захотелось с ними внутрь, туда, где с башни слышалось пение. Но они сказали, что туда мне нельзя. Они сказали, что я могу вернуться, чтобы жить с ними, когда мне будет тринадцать лет. На них было белое одеяние, до колен, а руки и ноги обнажены, волосы коротко подстрижены. В нашем мире нет таких красивых, как они. Они провели меня с Монте Вериты до тропинки, откуда я нашла путь сама.

Я рассказала все, что знаю.

Когда старик закончил повествование, он взглянул Виктору в лицо.

Виктора поразила вера, с какой они принимали свидетельство ребенка. Было же ясно, что девочка заснула, видела сон и решила, что все случилось в действительности.

— Извините, — сказал он своему переводчику, — но я не могу поверить в детскую сказку. Все это только ее воображение.

Старик снова обратился к девочке, и та тут же скрылась в хижине.

— На Монте Верите они дали ей пояс из камней, — сказал он. — Родители держат его под замком, чтобы он не принес несчастья. Она пошла попросить его, чтобы показать вам.

Через несколько минут девочка вернулась и подала Виктору пояс, такой маленький, что им можно было затянуть лишь очень тонкую талию или носить на шее. Похожие на кварц камни были умело подогнаны и обработаны человеческой рукой с удивительным искусством. Они нисколько не походили на те поделки, которые мастерят крестьяне зимними вечерами, чтобы скоротать время.

Виктор молча вернул ребенку пояс.

— Она могла найти его на горе, — предположил он.

— У нас нет таких, — ответил старик. — В долине и даже в городах, где я бывал, тоже такие не делают. Девочке дали пояс те, кто живет на Монте Верите, она говорила вам.

Спорить не имело смысла. В своем упрямстве, в своей вере в предрассудки они не принимали никаких доводов. Виктор попросил разрешения остаться в доме старика еще на одну ночь.

— Оставайтесь, — ответил тот, — до тех пор, пока не узнаете правды.

Соседи постепенно разошлись, чтобы вернуться к повседневным делам. Все было так, будто ничего не случилось. Виктор снова тронулся в путь. На этот раз к северному уступу, но вскоре понял, что не сможет с этой стороны взобраться на гребень без помощи тренированных скалолазов и снаряжения. Если Анна пошла этим путем, она, наверное, разбилась.

Тогда он опять вернулся в деревню, которая стояла на восточном склоне и была уже погружена в темноту. Он прошел в комнату и заметил, что ему приготовили еду, а матрас положили поближе к очагу.

Виктор был слишком утомлен, чтобы есть. Он бросился на матрас и тут же уснул. Следующим утром он проснулся рано и снова поднялся на Монте Вериту.

Он просидел на горе целый день, ждал, глядел на узкие окна, в то время как солнце прожигало скалу на вершине, медленно двигаясь по небу, и наконец склонилось на западе. Ничто не шевельнулось за стенами, никто не вышел оттуда.

Виктор вспоминал о том, другом человеке из деревни, который много лет назад провел здесь три месяца — каждый день и каждую ночь — и спрашивал себя, хватит ли настолько его выносливости, так ли он стоек.

На третий день в полуденный час, когда солнце жгло неимоверно, он не в силах был больше выносить жару и отошел, чтобы прилечь в лощинке, благословляя прохладу нависающей скалы.

От постоянного всматривания Виктор был совершенно разбит и уснул, полный отчаяния…

Он проснулся, как от толчка. Стрелки часов показывали пять, и в лощине было уже холодно. Виктор выбрался наверх и взглянул на скалу, позолоченную лучами заходящего солнца. Тогда он увидел ее. Она стояла под стеной на крошечном выступе в несколько футов, под которым скала обрывалась отвесно вниз.

Она ждала там, глядя на него. Он бросился к ней, крича: «Анна, Анна!»

Он рыдал, и ему казалось, что сердце его разорвется на части. Но, приблизившись, он понял, что подойти к ней не удастся. Между ними пролегала глубокая трещина футов в двенадцать — он не мог коснуться ее.

— Я остановился там и глядел на нее, — сказал Виктор. — Я молчал.

Что-то сдавило горло, и я чувствовал, как слезы текут по лицу. Я плакал. Я думал, что она разбилась, что она умерла, а она была там, живая. Я не находил слов, хотел спросить ее: «Что случилось? Где ты была?», — но понял, насколько это все бесполезно. Тут я с ослепительной ясностью осознал, что правдой было все, что говорил старик, что говорила девочка. И все это не было вымыслом или суеверием. Хотя я смотрел только на Анну, мне казалось, что все вокруг как будто ожило. За прорезями окон вверху угадывалось Бог знает сколько глаз, они смотрели на меня, следили за мной. Я чувствовал их рядом за стенами. Это было жутко, вызывало ужас, теперь я знал, что они действительно существуют.

Напряжение снова послышалось в голосе Виктора, его руки задрожали. Он потянулся за стаканом с водой и жадно глотнул.

— На ней была не ее одежда, — продолжал он, — что-то вроде рубашки — туника до колен, обвязанная поясом из камней, таким, как показывала мне девочка. Ноги ее были босы, руки обнажены. Меня больше всего напугало, что ее волосы были коротко пострижены, как у тебя или у меня. Это ее странным образом изменило, сделало моложе, но в то же время и строже. Она заговорила, и ее голос звучал обычно, как если бы ничего не случилось:

— Иди домой, Виктор, дорогой. Обо мне не беспокойся.

Виктор едва поверил, что это она говорит с ним оттуда. Уж слишком все походило на послание души умершего, которое медиум передает родным на спиритическом сеансе. Он не знал, как ей ответить. Он даже решил, что ее загипнотизировали, внушили ей эти слова.

— Почему ты хочешь, чтобы я ушел домой? — спросил он как можно ласковее, чтобы не внести еще большего смятения в ее и так уже потревоженный этими людьми рассудок.

— Это единственное, что остается сделать, — ответила она и улыбнулась, как всегда, счастливо, словно они были дома и обсуждали планы на будущее. — Со мной все в порядке, дорогой. Это не безумие, не гипноз, как ты думаешь. Я понимаю, жители в деревне запугали тебя, потому что это сильнее большинства людей. Но я, наверное, всегда знала, что это существует, и ждала. Когда мужчины или женщины уходят в монастыри, я знаю, их родные очень страдают, но со временем они привыкают. Я хочу, чтобы так было и с тобой. Пожалуйста, Виктор, пойми меня, если можешь.

Она стояла там спокойная, умиротворенно улыбаясь.

— Ты хочешь сказать, — воскликнул Виктор, — что остаешься в этом месте навсегда?

— Да, — ответила она. — Для меня теперь не может быть другой жизни.

Поверь мне. Возвращайся домой, живи, как обычно, присматривай за имением. А если полюбишь кого-нибудь, женись и будь счастлив. Благослови тебя Бог, дорогой, за твою любовь, за твою доброту и преданность. Я этого никогда не забуду. Если бы я умерла, ты ведь хотел бы думать, что я упокоилась с миром и пребываю в раю. Так вот — это место для меня рай. И я скорее прыгну со скалы в провал, чем вернусь с Монте Вериты в мир.

Пока она говорила, Виктор смотрел на нее и заметил в ней некое сияние, которого не было даже в их самые счастливые дни.

— Из Библии мы знаем о Преображении, — сказал он мне. — Только этим словом я могу описать перемены в ее лице. Не душевная болезнь, не чувство, что-то не от мира сего наложило на него свой отпечаток. Возражать было бесполезно, принуждать — бессмысленно. Она действительно скорее бы бросилась со скалы, чем вернулась в мир. Я ничего не смог бы добиться.

Чувство бессилия захлестнуло его, он ощущал себя совершенно беспомощным. Ему представилось, что они стоят на причале. И сейчас Анна взойдет на корабль, уплывающий в неведомое место. Раздастся сирена, уберут трап, и она исчезнет навсегда.

Он спросил, не нуждается ли она в чем-нибудь, достаточно ли у нее еды, одежды и окажут ли ей помощь, если она заболеет. Он сказал, что принесет все, что ей нужно. Она улыбнулась в ответ — все, что ей нужно, найдется за этими стенами.

Он обещал приезжать каждый год, чтобы умолять ее вернуться.

— Так будет труднее для тебя, — отвечала она. — Словно носить цветы на могилу. Лучше тебе сюда не ходить.

— Как я могу не ходить сюда, зная, что ты здесь, за этими стенами? — возразил Виктор.

— Я больше никогда не смогу к тебе выйти. Ты меня видишь последний раз.

Но помни, что я останусь такой навсегда. Это часть нашей веры. Сохрани меня в памяти такой.

Потом она попросила его уйти. Она сказала, что не сможет вернуться внутрь, пока он здесь стоит. Солнце было уже низко, и скала погрузилась в тень. Виктор посмотрел на Анну, стоящую на уступе, долгим взглядом, потом отвернулся от нее и пошел прочь к лощине, не оглядываясь. В ущелье он задержался на минуту и взглянул в сторону скалы — Анна исчезла с уступа. Там были только стены с узкими окнами и выше, все еще на солнце — двойной пик Монте Вериты.

* * *

Я каждый день находил полчаса времени, чтобы навещать Виктора в лечебнице. С каждым днем ему становилось лучше, и он все более походил на себя.

Я разговаривал с врачом, сестрой и сиделками, и они заверили меня, что рассудок Виктора не поврежден, что он поступил к ним с сильнейшим шоком и нервным расстройством, но встречи со мной приносят ему огромную пользу.

Недели через две Виктор достаточно оправился, чтобы покинуть лечебницу, и приехал ко мне в Вестминстер.

Осенними вечерами мы снова и снова возвращались к случившемуся. Я расспрашивал его обо всем подробнее, чем прежде. Он не замечал в Анне чего-то, что можно было бы назвать ненормальным, и у них был обычный счастливый брак. Да, она не любила вещи и вела спартанский образ жизни, но это его особенно не трогало — такой была Анна. Я рассказал, что видел ее в саду босой на морозной лужайке, и он признал, что на нее это было похоже.

Она обладала особой утонченностью и сдержанностью, а он, Виктор, уважал ее внутренний мир и не вторгался в него.

Я поинтересовался, хорошо ли он знал ее до женитьбы. Оказалось, что совсем немного. Ее родители умерли, когда она была еще совсем маленькой, и в Уэльсе ее воспитывала тетка. В семье не было никаких странностей, как говорят, никаких скелетов в шкафу, а воспитание она получила самое заурядное во всех отношениях.

— Бесполезно стараться, — наконец подытожил Виктор. — Анну объяснить невозможно. Это Анна, она единственная. Как объяснить, почему у обыкновенных родителей рождаются музыканты, поэты, святые? Это непостижимо, они просто появляются. А я нашел ее. Это было моим счастьем, даром Божьим, но теперь она потеряна, и я обрел свой ад. Я буду как-нибудь жить — она просила меня об этом — и каждый год возвращаться к ней на Монте Вериту.

Он смирился с тем, что его жизнь разбита, и это поразило меня. Я чувствовал, что сам бы не смог побороть отчаяния, если бы такое случилось со мной. Мне казалось чудовищным, что какая-то секта, живущая на склоне горы, сумела настолько подчинить себе умную женщину с сильным характером. Я даже допускал, что можно обмануть чувства неграмотных крестьянских девушек, в то время как их родные, ослепленные суевериями, продолжали бездействовать. Я поделился своими мыслями с Виктором, предложил ему связаться через посольство с правительством той страны, потребовать национального расследования, подключить прессу, заручиться поддержкой официальных кругов.

В конце концов, мы жили в двадцатом веке, а не в средневековье. Такие общины, как на Монте Верите, следовало запретить. Я собирался поднять на ноги всю страну, мой рассказ вызвал бы широкое движение протеста…

— Но к чему? — тихо спросил Виктор.

— Вернуть Анну и освободить остальных, — ответил я. — Не позволить разбить жизнь другим людям.

— Но мы же не собираемся уничтожать монастыри, — возразил Виктор. — А их в мире сотни.

— Но это совсем другое, — сказал я. — Там религиозные общины людей, и они существуют веками.

— Мне кажется, и Монте Верита тоже.

— Но как они живут там? Что едят? Что происходит, когда они болеют и умирают?

— Не знаю. Я стараюсь об этом не думать. Мне достаточно того, что сказала Анна — она нашла все, что искала, и теперь счастлива. Я не хочу разрушать ее счастье.

Он недоуменно посмотрел на меня, но по его глазам я понял, что он постиг некую истину.

— Мне странно от тебя это слышать. Ты ведь должен понимать Анну лучше меня. Это тебя охватывала лихорадка в горах и ты, глядя в облака, декламировал мне:

Велик наш мир, но рано или поздно, Приобретая, тратим все дотла…

Я поднялся, подошел к окну и посмотрел на туманную улицу, ничего не ответив. Его слова взволновали меня, ведь в глубине души я знал, почему мне так хотелось разрушить это место и почему я возненавидел Монте Вериту. Это было потому, что Анна нашла свою Истину, а я не сумел…

Тот разговор не то чтобы разбил нашу дружбу, но был определенным рубежом. Мы оба тогда уже достигли середины жизни. Виктор решил вернуться в Шропшир и через некоторое время написал мне, что хочет завещать имение племяннику. Мальчик еще учился в школе, и Виктор планировал приглашать его в ближайшие годы на каникулы, чтобы познакомить с делами. Далее он планов уже не строил. А я был вынужден уехать по делам в Америку и провел там два года.

А потом весь мир раскололся, потому что следующий год был 1914. Виктор вступил в армию одним из первых. Наверное, он видел в этом решение мучивших его вопросов, а может, надеялся, что будет убит. Я не мог последовать его примеру до окончания работы за океаном и, конечно, не считал, что военная служба избавит меня от моих проблем. Я переносил с отвращением каждый день армейской жизни. Во время войны мы так ни разу и не встретились, сражались на разных фронтах и даже не виделись в отпуске. Только однажды я получил от него письмо.

«Несмотря ни на что, — писал он, — я приезжаю к Монте Верите каждый год, как обещал. Я останавливаюсь у старика в деревне и на следующий день поднимаюсь на вершину. Там все так же мертво и тихо. Под стеной я оставляю письмо для Анны и провожу на горе целый день, разглядывая монастырь, чувствуя рядом ее присутствие. Я знаю, что она не выйдет ко мне. На следующий день я поднимаюсь опять и с радостью нахожу ее ответное письмо.

Если это можно назвать письмом. Оно вырезано на плоском камне, и мне кажется, что это у них единственный способ переписки. Она сообщает, что у нее все нормально, что она здорова и очень счастлива, что она благословляет меня и тебя и просит не беспокоиться. И ничего больше. Все это, как я тебе говорил в лечебнице, очень походит на послания из мира мертвых, но этим я должен довольствоваться, и я довольствуюсь. Если я уцелею на войне, я хочу перебраться в ту страну и поселиться неподалеку от нее, даже если я ее больше никогда не увижу и не услышу ее голоса. Пусть будут только нацарапанные письма в несколько слов раз в году. Счастливо тебе, старина.

Где ты? Виктор».

* * *

Когда закончилась война, я демобилизовался и занялся обустройством своей жизни. Первое, что я сделал — справился о Викторе. Я написал в Шропшир и получил вежливый ответ от его племянника, жившего в имении. Виктор был ранен, но не тяжело. Он уехал из Англии и обосновался где-то в Италии или Испании, на этот счет племянник не был уверен. Но он знал, что дядя решил поселиться там навсегда, и обещал сообщить, если получит от него весть. Что же до меня, то я не мог привыкнуть к послевоенному Лондону, мне не нравились его обитатели. Освободившись от всех обязательств, связывавших меня с домом, я тоже покинул страну и уехал в Америку.

* * *

Я не видел Виктора почти двадцать лет.

Уверен, что не случай свел нас снова. Такие встречи предопределены. У меня есть теория, что человеческая жизнь подобна карточной колоде. Нас сдают, сбрасывают, с нас ходят. Игра идет, и вот уже в руке Судьбы подбираются карты одной масти. Какая цепь событий привела меня, пятидесятипятилетнего, в Европу за два-три года до Второй мировой войны, совсем не важно. Но случилось так, что я приехал туда.

Я летел из одной столицы в другую (их названия несущественны), и наш самолет совершил вынужденную посадку, к счастью, удачную, в отдаленном горном районе. Два дня у нас не было связи с миром. Экипаж и пассажиры устроились в покореженной машине и ожидали помощи. Тогда сообщение об этой катастрофе пронеслось по первым страницам многих газет мира, оттеснив на время даже репортажи из бурлящей Европы.

Мы не испытывали слишком больших лишений. По счастью, среди пассажиров не было ни женщин, ни детей, а мы, мужчины, держались, как могли, и ждали помощи. Мы были уверены, что рано или поздно она придет. Наше радио работало до самого удара о землю, и радист успел сообщить координаты места падения.

Нужно было только ждать и постараться не окоченеть от холода.

К этому времени моя миссия в Европе была окончена, и я тешил себя надеждой, что меня заждались в Штатах. Тем более, это внезапное погружение в страну гор, которые много лет назад так завораживали меня, стало удивительным переживанием. Я давно уже был городским человеком, существом, привыкшим к комфорту. Бешеный пульс Америки, ее темп, жизненная сила и задыхающаяся мощь Нового Света соединились, чтобы порвать мои связи с прошлым.

И теперь, созерцая окружающее меня одиночество и величие, я понял, чего не хватало мне все эти годы. Я позабыл об остальных пассажирах, о серебристом фюзеляже разбитого самолета — анахронизма среди вековой первозданности — я забыл о своей седине, грузности, бремени полусотни с лишним лет. Я снова был юношей, полным надежд, страстно ищущим истину. Она была, конечно, там, за дальней вершиной. А я в своей городской одежде, такой здесь неподходящей, чувствовал, как горная лихорадка снова проникает в мою кровь. Захотелось уйти от разбитого самолета, не видеть озябших лиц пассажиров, захотелось забыть все эти напрасно потраченные годы. Чего бы я ни дал, чтобы снова стать молодым, без оглядки рвануться к тем вершинам, покорить их. Я помнил, какое чувство испытываешь высоко в горах. Воздух пронзительнее и холоднее, тишина глубже. Обжигающий лед и пронизывающее солнце. И сердце, замирающее на миг, когда нога скользит по узкому выступу в поисках безопасной опоры, и руки сжимают веревку.

Я взглянул на горы, которые так сильно любил, и почувствовал себя предателем, бросившим их ради ничтожных вещей: уюта, удобства, безопасности.

Я решил, что, когда нас найдут спасатели, вернусь к тому, с чем был разлучен все эти годы. Я не спешил в Штаты и мог остаться на отдых в Европе, чтобы снова отправиться в горы. Я куплю одежду, снаряжение, обязательно это сделаю. Приняв решение, я почувствовал облегчение и независимость. Все остальное теперь было не так важно. Вернувшись к самолету, я укрылся в нем и оставшиеся часы смеялся и шутил с другими пассажирами.

На второй день пришла помощь. Мы поняли, что она близко, когда на рассвете увидели над собой высоко в небе самолет. Спасатели оказались настоящими альпинистами, ребятами грубыми, но симпатичными. Они принесли нам одежду, снаряжение, еду и были просто поражены, что мы в состоянии всем этим воспользоваться. Они не надеялись застать здесь кого-нибудь в живых.

Спасатели помогли нам не торопясь спуститься в долину, и путешествие завершилось только на следующий день. Ночь мы провели в лагере на северной стороне гребня, который от разбитого самолета казался таким далеким и недостижимым. На рассвете мы двинулись дальше. Стоял великолепный ясный день, и вся долина открывалась взору. На востоке цепь гор возвышалась отвесно и, насколько я мог судить, покрытая снегом двойная вершина, пронизывающая небо, словно костяшки согнутых пальцев, была неприступной.

Когда мы начали спуск, я обратился к командиру наших спасателей:

— Я занимался альпинизмом в молодые годы, но совсем не знаю эту страну.

Сюда приезжают группы для восхождений?

Он покачал головой: здесь плохие условия. Его отряд прислали издалека.

А в долине, к востоку, люди отсталые и неграмотные, для туристов и путешественников нет никаких удобств. Но если я собираюсь в горы, он может захватить меня в другое место, где я смогу заняться настоящим спортом. Хотя для восхождений в это время года уже поздновато.

Я продолжал смотреть на восточный гребень, далекий и удивительно красивый.

— Как она называется, эта двойная вершина к востоку?

— Монте Верита, — ответил он.

Теперь я знал, что привело меня обратно в Европу… В городке, километрах в тридцати от места крушения, мы расстались — остальные пассажиры и я. Их повезли к ближайшей железнодорожной линии, к цивилизации. Я же остался там, снял комнату в маленькой гостинице и сложил туда свой багаж. Я купил пару крепких ботинок, бриджи, короткую куртку и пару рубашек. А потом, повернувшись к городку спиной, начал подниматься в горы.

Как говорил спасатель, для восхождений было действительно поздновато, но меня это не беспокоило. Я был один и снова в горах. Я уже забыл, каким исцеляющим может быть одиночество. Ко мне вернулась прежняя сила, окрепли ноги, уверенно работали легкие, прохладный воздух бодрил тело. В свои пятьдесят пять я вновь испытал восторг. Ушла суета, треволнения, не было рядом беспокойной возни миллионов людей, городских огней, пресных запахов города. Каким безумием было выносить все это долгие годы.

В приподнятом настроении я вступил в долину у восточного склона Монте Вериты. Она была почти такой, какой описывал ее Виктор много лет назад перед войной. Маленькое убогое селение, скучные безрадостные лица. Я набрел на постоялый двор — вряд ли это заведение можно было назвать гостиницей — и решил переночевать там.

Меня приняли равнодушно, хотя и не без почтения. После ужина я спросил, можно ли еще подняться на вершину Монте Вериты. Мужчина за стойкой бара — бар и кафе были в одном помещении, где я был единственным посетителем — допивал вино, которое я ему предложил, посмотрел на меня без всякого интереса.

— До деревни пройти можно, а дальше не знаю, — ответил он.

— У вас часто бывают люди из деревни? И ваши туда ходят?

— Иногда. По-разному. Сейчас мало.

— А туристы к вам наезжают?

— Туристов почти нет. Они едут на север. Там лучше.

— А в деревне я смогу переночевать?

— Не знаю.

Я помолчал, взглянул в его тяжелое угрюмое лицо, а потом спросил:

— А сакердотессе? Они по-прежнему живут на скале на вершине Монте Вериты?

Он уставился на меня вытаращенными глазами, перегнулся через стойку:

— Кто вы? Что вы о них знаете?

— Так они все еще живут там? — повторил я вопрос.

Он подозрительно глядел на меня. Много событий пронеслось в его стране в последние двадцать лет: насилие, революция, вражда поколений. Все это докатилось даже в этот удаленный уголок и, наверное, было причиной его недоверия.

— Болтают, — процедил он медленно. — Я не вмешиваюсь в такие дела. Это опасно. Когда-нибудь они нарвутся на неприятности.

— Кто нарвется?

— Те, что в деревне, те, что на горе — а я о них ничего не знаю — да и наши в долине тоже. А если я ничего не буду знать, мне никто не навредит.

Он допил вино, вымыл бокал и протер стойку. Ему очень хотелось избавиться от меня.

— Когда вам подать утром завтрак? — спросил он. — Я велел в семь, — и поднялся к себе.

Я открыл двойную дверь и вышел на узенький балкон. Городок спал, только несколько огоньков мерцали в темноте. Ночь была ясная и холодная. Луна уже взошла, и по всему было видно, что завтра или послезавтра наступит полнолуние. Луна освещала глыбу горы передо мной, и я почувствовал себя растроганным, как будто шагнул в свое прошлое. Много лет назад, в 1913, Анна и Виктор могли ночевать в этой комнате, где сейчас был я. Анна, возможно, стояла на этом балконе и вглядывалась в Монте Вериту, а Виктор, еще не зная о близкой трагедии, окликал ее из комнаты. И нынче я иду к Монте Верите путем Анны.

Наутро я позавтракал в баре-кафе. Вчерашнего хозяина не было, кофе и хлеб мне принесла девушка, наверное, его дочь. Она была тихой и вежливой и пожелала мне приятного дня.

— Я собираюсь в горы, — сказал я. — Погода, кажется, будет хорошая.

Скажи, ты когда-нибудь бывала на Монте Верите?

Она быстро отвела глаза:

— Нет, — ответила она. — Я никогда не выходила из долины.

Я заговорил обыденно и небрежно. Я рассказывал что-то о друзьях, которые побывали здесь несколько лет назад — я не сказал когда — и как они поднимались на вершину и нашли там высеченную скалу между двумя пиками, и как заинтересовались сектой, которая обитает за стенами.

— Они еще там? Ты не знаешь? — спросил я с подчеркнутой ленцой, зажигая сигарету.

Она пугливо обернулась на дверь, как будто боялась, что ее услышат.

— Говорят, — ответила она. — Мой отец не обсуждает это со мной, молодым рассказывать это запрещено.

Я затянулся сигаретой.

— Я жил в Америке, — произнес я, — и обнаружил, что там, как и везде, когда собирается молодежь, больше всего как раз любят обсуждать запретное.

Она слегка улыбнулась, но ничего не сказала.

— Готов поспорить, что ты часто шепчешься со своими подружками о том, что творится на Монте Верите, — мне было немножко совестно от своего лицемерия, но я понимал, что только так можно было рассчитывать получить хотя бы какую-то информацию.

— Да, — сказала она, — но мы никогда не говорим об этом вслух. Вот только недавно… — она снова оглянулась через плечо и продолжала гораздо тише: — Одна моя подружка собиралась замуж. Но как-то она ушла и больше не вернулась. Говорят, ее призвали на Монте Вериту.

— И никто не видел, как она уходила?

— Нет, она ушла ночью. Не оставила ни записки, ничего.

— А не могла она уйти куда-нибудь еще? В большой город, туда, где много туристов?

— Думаю, что нет. Да и накануне она вела себя странно. Слышали, как во сне она говорила о Монте Верите.

Я подождал минутку и потом снова задал вопрос, так же небрежно и безразлично:

— А что привлекает там, на Монте Верите? Ведь жизнь там, наверное, трудная, даже ужасная.

— Но не для тех, кого призвали, — ответила она, покачивая головой. — Они навсегда остаются молодыми и никогда не старятся.

— Но если их никогда не видели, как можно об этом знать?

— Так было всегда. В это надо верить. Вот почему здесь в долине их ненавидят, боятся и, вместе с тем, завидуют им. На Монте Верите они открыли секрет жизни.

Она посмотрела на гору в окно, и ее глаза сделались задумчивыми.

— А ты? — спросил я. — Ты думаешь, тебя позовут?

— Я не достойна, — сказала она. — И я боюсь.

Она убрала чашку и принесла фрукты.

— А теперь, после этого исчезновения, — она перешла на шепот, — что-то должно случиться. Люди в долине разозлились. Несколько мужчин поднимались в деревню, хотели подбить побольше жителей напасть на скалу. Все просто обезумели. Они попытаются убить тех, кто живет за стенами. А потом будут неприятности, придет армия, начнутся расследования, кого-то накажут, будет стрельба. Все это кончится плохо. Все боятся, говорят только шепотом.

Послышались шаги, она быстро прошла за стойку и занялась там делами.

Вошел ее отец и подозрительно посмотрел на нас обоих. Я потушил сигарету и поднялся.

— Так вы еще хотите идти в горы? — спросил он меня.

— Да, — ответил я. — Вернусь через день или два.

— Дольше было бы неблагоразумно там оставаться.

— Вы думаете, погода испортится?

— Погода испортится, и вообще там будет небезопасно.

— Что вы имеете в виду?

— Могут быть беспорядки. Все здесь нынче не так. Мужчины вышли из себя.

А когда они выходят из себя, они теряют голову. Иностранцы и незнакомцы могут в такое время попасть под горячую руку. Лучше бросьте свою затею с Монте Веритой и поворачивайте-ка на север. Там все в порядке.

— Спасибо, но я решил идти на Монте Вериту.

Он пожал плечами и отвернулся.

— Как хотите, — бросил он. — Это не мое дело.

Я вышел из гостиницы, прошел по улице, пересек по мостику горный ручей и направился по дороге к восточному склону Монте Вериты.

Поначалу звуки из долины были отчетливы. Лай собак, перезвон коровьих колокольцев, голоса перекликающихся мужчин доносились до меня в неподвижном воздухе. Потом синий дым от домов начал сливаться и превратился в туманную мглу, а сами дома стали похожи на игрушечные. Тропинка уводила меня все выше и выше в сердце гор, и к полудню долина исчезла внизу. У меня было одно желание — подниматься вверх, одолевать гребень, оставлять его позади, штурмовать второй, потом забывать о них и лезть на третий, затененный и крутой. Я поднимался медленно — сказывались растренированные мышцы и легкие, но приподнятое душевное состояние двигало меня вперед, и я не чувствовал усталости. Так я мог бы идти бесконечно.

Деревня появилась внезапно. Я удивился, увидев ее, потому что думал, что до нее еще не меньше часа пути. Оказывается, я шел не так уж медленно — было только четыре часа. Деревня производила впечатление заброшенной, почти опустошенной, и я решил, что в ней осталось совсем мало жителей. Некоторые хижины были заколочены досками, другие завалились и разрушились. Только над двумя или тремя домами я увидел дым. На полях никто не работал. Лишь несколько тощих неопрятных коров паслись у тропинки, и их колокольчики глухо звякали в застывшем воздухе. Все это производило удручающее впечатление после радостного возбуждения подъема, и мне не очень хотелось ночевать здесь.

Я подошел к первому дому, из трубы которого вилась струйка дыма, и постучал в дверь. Мне открыл парень лет четырнадцати и, глянув на меня, тут же позвал кого-то из глубины хижины. Вышел человек примерно моего возраста, грузный, с тупым выражением лица. Он что-то сказал на своем наречии, но тут же поняв ошибку, заговорил на языке той страны, запинаясь еще больше, чем я.

— Вы доктор из долины? — спросил он.

— Нет, — ответил я. — Я иностранец, иду в горы и хотел бы остановиться у вас на ночлег.

Его лицо сразу потухло, и он не ответил на мою просьбу.

— У нас здесь тяжелобольной. Я не знаю, что делать. Мне сказали, что из долины придет доктор. Вы никого не встречали?

— Никого. Я поднимался один. У вас заболел ребенок?

Человек покачал головой:

— Нет, нет, детей у нас здесь нет.

Он посмотрел на меня с таким ошеломленным отчаянием, что мне стало его жаль. Но что я мог сделать? У меня не было никаких лекарств, только аптечка для первой помощи и пачка аспирина, впрочем, аспирин мог пригодиться, если речь шла о лихорадке. Я распечатал пачку и насыпал ему пригоршню таблеток.

— Это может помочь. Попробуйте.

Он поманил меня в дом.

— Пожалуйста, дайте их сами.

Мне очень не хотелось входить и смотреть на его умирающего родственника, но чувство сострадания не позволило мне поступить иначе, и я последовал за ним в комнату. У стены стояла высокая кровать, и под двумя одеялами на ней лежал человек с закрытыми глазами. Он был бледен и небрит.

Черты лица заострились, как бывает перед смертью. Я подошел поближе и взглянул на него. Он открыл глаза. Мгновение мы в изумлении смотрели друг на друга. Потом он протянул мне руку и улыбнулся. Это был Виктор.

— Слава Богу! — сказал он.

Я был слишком растроган, чтобы говорить. Он сделал знак человеку, который стоял поодаль и заговорил с ним на местном наречии. Наверное, он сказал ему, что мы были друзьями, потому что тот просветлел и вышел. Я стоял у кровати Виктора, и его рука по-прежнему была в моей.

— Ты давно болен? — спросил я наконец.

— Почти пять дней. Плеврит. Бывал и раньше, но сейчас уж очень сильный.

Старею.

Он опять улыбнулся.

И хотя сейчас он был безнадежно болен, я видел, что мой друг нисколько не изменился и оставался все прежним Виктором.

— Ты, кажется, процветаешь, — сказал он, все еще улыбаясь. — Выглядишь вполне представительным человеком.

Я спросил его, что он делал все эти двадцать лет и почему не писал.

— Я порвал со всем. Ведь и ты поступил так же, хотя и по-своему. Я не был в Англии с тех пор, как уехал. Что это ты держишь?

Я показал ему аспирин:

— Боюсь, это тебе не поможет. Я переночую здесь, а утром возьму этого парня и еще одного-двух, и мы спустим тебя в долину.

Он покачал головой:

— Бесполезно. Со мной кончено. Я это знаю.

— Не говори глупостей. Тебе нужен доктор и настоящий уход. Здесь это невозможно, — сказал я, оглядывая темную и душную комнату.

— Не беспокойся обо мне. Есть вещи поважнее.

— Какие?

— Анна, — ответил он, и я замолчал, потеряв дар речи. — Знаешь, она еще здесь, на Монте Верите.

— Ты хочешь сказать, она в том запретном месте и никогда не выходила?

— Да. Поэтому и я здесь. С самого начала я раз в году приезжал сюда, а остальное время жил в приморском городке тихо и одиноко. В этом году я болел и приехал позже.

Это было невероятно. Какое существование он влачил один, без друзей и интересов, ожидая долгими зимними месяцами, когда настанет время его безнадежного паломничества.

— И ты никогда не видел ее?

— Никогда.

— Ты пишешь ей?

— Я отношу ей письмо каждый год и кладу под стеной. А на следующий день иду туда снова.

— И письма исчезают?

— Всегда. А на месте письма появляется каменная пластинка с нацарапанными словами. Я храню их все дома, на побережье..

Я был тронут его верой в нее, его верностью, которую он хранил все эти годы.

— Я даже пытался изучать это, — продолжал он, — эту религию. Она очень старая, дохристианская. В древних книгах о ней только упоминается. Я иногда покупал их. Я разговаривал с людьми, с учеными, которые занимаются мистицизмом, обрядами древних галлов и друидов. Между горными народами тех времен существовала тесная связь. В книгах упоминается, что самым главным элементом веры является сила луны, а последователи этой религии никогда не старели, оставаясь молодыми и красивыми.

— Виктор, ты говоришь так, будто и сам веришь в это.

— Я верю, — ответил он. — В это верят здесь, в деревне, и дети, те, немногие, что остались.

Разговор утомил его. Он потянулся за кувшином у изголовья.

— Прими-ка аспирин, — сказал я. — Он тебе не повредит. Если у тебя лихорадка, он поможет, и ты заснешь.

Я заставил его проглотить три таблетки и укутал одеялами.

— А есть в доме женщины? — спросил я.

— Нет. Я сам удивился, насколько опустела деревня с прошлого раза. Все женщины и дети переселились в долину. Здесь осталось человек двадцать мужчин и мальчиков.

— А когда уехали женщины и дети?

— Кажется, за несколько дней до моего приезда. Этот человек — сын того старика, что когда-то жил здесь и умер много лет назад. Он такой бестолковый, что никогда ни о чем не знает. Если его о чем-нибудь спросишь, он только тупо уставится на тебя. Но он полезен, когда нужна еда и ночлег.

Да и мальчишка его сообразительный.

Виктор закрыл глаза, и я решил, что он заснул. Я догадался, почему из деревни ушли дети и женщины. После исчезновения девушки из долины их предупредили, что на горе могут быть неприятности. Я не решился рассказать об этом Виктору. Я все же надеялся убедить его спуститься вниз.

Стемнело, и я проголодался. Я прошел в глубину дома, где был только мальчик, попросил воды и что-нибудь поесть. Он понял мою просьбу и принес мне хлеб, мясо и сыр и, пока я ел, не спускал с меня глаз. Виктор, казалось, по-прежнему спал.

— Он поправится? — спросил мальчик. Он говорил не на местном диалекте.

— Надеюсь, — ответил я. — Мне бы найти помощников, чтобы отнести его в долину, к доктору.

— Я помогу вам, — сказал мальчик, — и два моих товарища. Но нам надо идти завтра, потом будет трудно.

— Почему?

— Сюда придет много людей. Мужчины из долины разгневаны, и я с друзьями пойду с ними.

— А что здесь будет?

Он колебался и глядел на меня быстрыми светлыми глазами.

— Я не знаю, — ответил он и выскользнул из комнаты.

С высокой кровати послышался голос Виктора.

— Что сказал мальчик? Кто идет из долины?

— Не знаю, — мой голос звучал небрежно, — какая-то экспедиция. Но он предлагает помочь тебе завтра спуститься.

— Никаких экспедиций здесь не было, — проговорил Виктор. — Здесь что-то не так, — он кликнул мальчика, и, когда тот снова появился, заговорил с ним на местном наречии. Тому явно стало не по себе, он насторожился и, казалось, не хотел отвечать на вопросы. Я слышал, как несколько раз они произносили «Монте Верита». Наконец мальчик оставил нас одних.

— Ты что-нибудь понял? — спросил Виктор.

— Нет, — ответил я.

— Мне все это очень не нравится. Здесь творится что-то странное. Я все время чувствую это, пока лежу. Мужчины сделались скрытными, взвинченными. Он сказал мне, что в долине беспорядки и люди рассержены. Ты слышал об этом?

Я не знал, что ответить. Он пристально посмотрел на меня.

— Малый из гостиницы был не слишком разговорчив, но он посоветовал не подниматься на Монте Вериту.

— Он не сказал почему?

— Ничего определенного. Сказал, что могут быть беспорядки.

Виктор молчал. Я чувствовал, что он напряженно думает.

— Женщины из долины не пропадали? — спросил он.

Лгать было бесполезно.

— Я слышал что-то о пропавшей девушке, но не знаю, правда ли это.

— Должно быть, правда. Так вот оно что.

Он долго молчал, и в тени я не мог разглядеть его лица, — комнату освещала одна тусклая лампа.

— Завтра тебе надо подняться на Монте Вериту и предупредить Анну, — сказал он наконец.

Я как будто ожидал этого и спросил его, как смогу найти монастырь.

— Я нарисую тебе план. Ты не заблудишься. Прямо по старому руслу, все время на юг. Дождей нет, пока еще можно пройти. Надо выходить до рассвета, чтобы в запасе был целый день.

— А что будет, когда я доберусь туда?

— Оставишь письмо, как и я, и уйдешь. Они не возьмут его, пока ты рядом. Я тоже напишу. Я сообщу ей, что внезапно, после двадцати лет появился ты, что я заболел. Знаешь, пока ты говорил с мальчиком, я подумал, что это чудо. Я чувствую, что Анна позвала тебя сюда.

Его глаза сияли старой ребяческой верой, которую я так хорошо понимал.

— Может быть, — ответил я, — Анна или горная лихорадка.

— А разве это не одно и то же, — возразил он.

В тишине маленькой темной комнаты мы взглянули друг на друга. Потом я позвал мальчика и попросил его принести мне матрас и подушку. Я собирался провести ночь на полу у постели Виктора.

Ночью он был беспокоен, тяжело дышал. Несколько раз я вставал и давал ему еще аспирина и воды. Он сильно потел, а я не знал, хорошо это или плохо.

Ночь показалась мне бесконечной. Я почти не спал. Мы проснулись одновременно, когда небо стало светлеть.

— Тебе надо идти сейчас, — сказал он.

Я подошел к нему и с тревогой увидел, что его кожа стала холодной и липкой. Ему было намного хуже, и он ослаб.

— Передай Анне, — попросил он, — что если люди из долины придут, и она, и те, другие, будут в опасности. Я в этом уверен.

— Я напишу это, — ответил я.

— Она знает, как я ее люблю. Я каждый раз писал ей об этом. Но скажи ей еще раз. Подожди в лощине два, три часа, может, даже дольше. А потом возвращайся к стене. Ты найдешь там ответ на плоском камне. Он обязательно будет.

Я дотронулся до его холодной руки и вышел на пронизывающий утренний воздух. Я огляделся и понял, что с самого начала мне не повезло. Все небо было затянуто облаками. Они не только скрывали путь из долины, по которому я вчера поднимался, но были и здесь, в замершей деревне, они окутывали мглой крыши лачуг и тропинку, извивающуюся сквозь кустарник и исчезающую на склоне.

Я чувствовал их мягкое беззвучное прикосновение на лице, когда они проплывали мимо, не растворяясь и не пропадая. Влага впитывалась в волосы, была на руках, я ощущал ее вкус во рту. Я оглядывался в полутьме, гадая, что же мне делать. Древний инстинкт самосохранения подсказывал, что надо вернуться. Это я твердо знал по прошлому горному опыту. Но и оставаться в деревне с Виктором, видеть его кроткие безнадежные глаза было выше моих сил.

Он умирал. Мы оба это знали. И у меня в нагрудном кармане было его последнее письмо жене.

Я повернул к югу. Облака по-прежнему проплывали мимо, медленно и неумолимо, вниз с вершины Монте Верита. Я начал подъем.

* * *

Виктор сказал, что я доберусь до вершины за два часа. Даже меньше, если бы светило солнце. У меня был план — грубый набросок местности, который он мне сделал.

В первый же час восхождения я понял свою ошибку. Солнца я уже не ждал.

Облака проносились вниз, оставляя на лице холодную и липкую изморось. Они совершенно скрыли извивающееся старое русло, по которому я взбирался минут пять и по которому сверху уже устремились ручейки, размягчая землю и делая неустойчивыми камни.

Местность изменилась. Теперь я не встречал ни корней, ни кустарника и чувствовал, что иду по голому камню. Наступил полдень. Я проиграл. Хуже того, я понял, что заблудился. Я повернул назад и не нашел русла. Я набрел на другое, но оно вело на северо-восток, и по нему уже несся сверху поток.

Одно неверное движение, и течение смоет меня, разобьет мне руки, когда я буду цепляться за камни.

Ликование вчерашнего дня ушло. Я больше не был в плену горной лихорадки, вместо нее появилось знакомое чувство страха. И в прошлом я много раз сталкивался с облаками. Ничто, как они, не делает человека в горах таким беспомощным, если только он не знает каждого дюйма дороги. Но раньше я был молод, тренирован, в хорошей форме. Теперь же я был просто городским жителем средних лет, который очутился один в незнакомых горах. И я испугался.

Я сел под защитой валуна, подальше от бегущих облаков, съел свой обед — остатки бутербродов, приготовленных еще в гостинице в долине, и стал ждать.

Потом я поднялся и начал притоптывать, чтобы согреться. Воздух был не пронизывающим, но холодным и влажным, как всегда в облаках.

У меня оставалась одна надежда, что с наступлением темноты, когда похолодает, облака поднимутся. Я вспомнил, что сегодня полнолуние. К счастью, в такие ночи небо обычно проясняется. Я ждал похолодания, и воздух заметно становился все более морозным. Посмотрев на юг, откуда весь день ползли облака, я уже мог различать предметы футов на десять вперед. Внизу мгла была плотной, как и прежде, и делала спуск невозможным. Я продолжал ждать. На юге стало видно футов на двенадцать, потом на пятнадцать, потом на двадцать. Облака уже не были облаками, осталась дымка, прозрачная и исчезающая. Внезапно на горе все стало различимым, пока еще не вершина, но большой выступ, поворачивающий на юг, а над ним — первый кусочек неба.

Я снова посмотрел на часы. Было без четверти шесть. Ночь опускалась на Монте Вериту.

Снова налетело облако, скрыло клочок неба, пронеслось, и я увидел небо опять. Я вылез из укрытия, где провел целый день. Мне нужно было принимать решение: карабкаться вверх или спускаться. Путь наверх был мне ясен — прямо перед собой я различал выступ горы, о котором говорил Виктор. Я заметил и гребень, бегущий на юг, по которому должен был подниматься двенадцать часов назад. Часа через два-три выйдет луна, и будет достаточно светло, чтобы добраться до скалы Монте Вериты. Я посмотрел на восток, куда нужно было спускаться. Там все было скрыто стеной облаков. Пока они не рассеются, мне придется так же беспомощно, как и днем, искать дорогу, видя перед собой не дальше трех футов. Я решил продолжать путь и идти с посланием на вершину.

Теперь, когда облака остались внизу, настроение у меня поднялось. Я сверился с картой Виктора и направился к южному выступу. Хотелось есть, и я многое бы отдал за давешние бутерброды. Но у меня завалялся лишь хлебный катышек и была пачка сигарет. Сигареты не спасали от ветра, но, по крайней мере, притупляли голод.

Теперь я ясно видел двойную вершину, застывшую на фоне неба. И снова возбуждение охватило меня, потому что я знал, что как только обогну выступ и выйду на южный склон, я достигну цели.

Я продолжал подъем и заметил, что гребень горы сужается, становится круче и отвеснее по мере того, как открывается южный склон. На востоке я увидел краешек лунного диска, пробивающийся сквозь дымку. Вид луны пробудил во мне чувство одиночества, как если бы я брел по кромке земли и вокруг меня расстилалась вселенная. Я был первым на этой пустой планете, уносящейся в непроглядную тьму пространства.

Когда восходит луна, карабкающийся в горы человек начинает ощущать свое ничтожество. Я уже не осознавал себя как личность. Моя оболочка, в которой я обитал, бесчувственно двигалась к вершине, куда притягивала ее неведомая сила, порожденная, казалось, самой луной. Мною управляли, как приливом и отливом, и я не был в состоянии ослушаться, так же, как и не мог перестать дышать. Это была не горная лихорадка, это была магия гор. Не нервная энергия двигала меня вперед, но притяжение полной луны.

Скалы продолжали сужаться и сомкнулись над моей головой, образуя арку.

В лощине, по которой я шел, стало так темно, что пришлось нагнуться и продвигаться на ощупь. Наконец я вынырнул на свет, и передо мной предстали серебристо-белые пики и скалы Монте Вериты.

Первый раз в жизни я встретился с красотой в ее чистом виде. Я забыл, зачем сюда пришел, забыл свою тревогу о Викторе и страх перед облаками — все, что навалилось на меня в тот день. Это был поистине конец пути, свершение. Время не имело значения, и я не думал о нем. Я стоял, созерцая освещенные луной скалы.

Не помню, как долго я оставался недвижим, не могу и припомнить, когда на башне и стенах начались перемены. Внезапно там появились фигуры, которых не было раньше. Они стояли одна за другой на стене, вырисовываясь на фоне неба, и могли быть каменными изваяниями, высеченными из самой скалы — такими неподвижными они казались.

Было слишком далеко, чтобы разглядеть их лица. Одна стояла поодаль, на верху башни, и была запеленута в саван с головы до пят. Мне вдруг вспомнились рассказы о друидах, о кровопролитии и жертвах. Эти люди поклонялись Луне, а сегодня было полнолуние. Жертву сбросят в пропасть, и мне придется стать невольным свидетелем этого.

В жизни своей я часто испытывал страх, но никогда не ощущал такого ужаса. Он охватил меня всего, я опустился на колени в тени лощины, чтобы меня не заметили в свете лунной дорожки. Я различал, как фигуры на стенах воздели над головой руки, услышал бормотание, сначала едва различимое, потом переходящее в пение, все более нарастающее и глубокое. Звуки отражались от скалы и уходили вверх. Они повернули лица к Луне. Жертвоприношения не было, не было кровопролития, была их славящая песнь.

Я прятался в тени и чувствовал себя непосвященным, даже пристыженным, как человек, случайно попавший в храм чуждой веры. Пение лилось неземное, пугающее и непереносимо прекрасное. Я зажал голову руками, закрыл глаза, согнулся так, что лоб коснулся земли.

Постепенно величественный гимн начал стихать, превратился в шепот, вздох и наконец замер. На Монте Вериту вновь опустилась тишина. Я по-прежнему сидел, обхватив голову руками, и не смел шевельнуться. Я не стеснялся своего страха — я был потерян между мирами: мой мир унесся куда-то, но я не вступил и в их. Теперь я мечтал, чтобы меня снова спрятали облака в свои священные покровы.

Я все еще стоял на коленях. Затем, таясь и пригибаясь, взглянул на скалу — на стенах и башне никого не было. Они исчезли. Черное рваное облако накрыло луну.

Я поднялся, но не двинулся с места, вглядываясь в стены и не замечая никакого движения. Луны не было, и я подумал, уж не страх ли, не воображение сотворили для меня эти фигуры и песни. Луна выглянула снова, и тогда я решился и нащупал в кармане письмо. Я не знал, о чем написал Виктор, но вот что писал я:

«Дорогая Анна!

Провидение привело меня в деревню на Монте Верите, где я нашел Виктора.

Он безнадежно болен, думаю — умирает. Если хотите передать ему письмо, оставьте под стеной, и я отнесу его. Хочу вас предупредить. Я думаю, что ваша община в опасности. Люди в долине напуганы и рассержены из-за того, что их женщины уходили к вам. Кажется, они собираются сюда, чтобы отомстить.

На прощанье хочу вам сказать, что Виктор всегда вас любил и думал о вас».

Я подписался в низу страницы и направился к стене. Подойдя поближе, я различил узкие окна, о которых много лет назад рассказывал Виктор. Мне пришла мысль, что за каждым из них могут укрываться глаза, следящие за мной, подстерегающие меня фигуры. Я остановился и положил письмо на землю у стены.

Когда я это проделывал, часть стены передо мной качнулась и растворилась, в образовавшемся проеме мелькнули руки, сжали меня, опрокинули на землю, схватили за горло. Перед тем, как потерять сознание, я услышал мальчишеский смех.

* * *

Проснулся я внезапно, как от толчка, и возвращаясь в реальность из глубины сна, почувствовал, что только что был не один. Кто-то стоял на коленях рядом со мной и вглядывался в мое лицо.

Я сел и огляделся, чувствуя онемение во всем теле. Я понял, что нахожусь в келье футов десяти длиной, куда тусклый свет проникал сквозь узкую щель в каменной стене. Часы показывали без пятнадцати пять. Я пробыл без сознания, должно быть, немногим более четырех часов, и этот неверный свет предвещал восход.

Первое, что я, проснувшись, почувствовал, была злость. Меня обманули — люди из деревни солгали и мне, и Виктору. Грубые руки, которые схватили меня, смех, конечно же, принадлежали самим деревенским жителям. Хозяин с сыном обогнали меня по дороге и поджидали здесь. Они обманывали Виктора годами, а теперь решили обмануть и меня. Но только Бог знает зачем, ведь не из-за воровства же? Кроме одежды у нас нечего красть.

Келья, куда меня бросили, выглядела совершенно голой, необитаемой. Не на чем было даже лежать. Но, странно, они не связали меня. В келье не было двери, вход оказался свободным: длинная щель вроде окна, сквозь которую можно было протиснуться.

Я сидел и ждал, когда совсем рассветет и когда мои руки и ноги окрепнут после сна. Предосторожность подсказывала мне, что это необходимо: в сумерках я мог споткнуться и упасть, заблудиться в лабиринте коридоров и лестниц.

Рассветало, и моя злость становилась сильнее, росло и отчаяние. Больше всего мне хотелось добраться до хозяина и его сына, припугнуть их, даже подраться. На этот раз меня так просто не свалить на землю. Но что если они ушли отсюда и бросили меня одного? Ведь я могу не найти выхода. Если так, значит это ловушка, в которую они заманивают чужестранцев и женщин из долины. Так, наверное, поступали и тот старик, и его отец, и отец его отца многие-многие годы. Но что же делать? Заманив сюда, они оставляют жертву умирать от голода? Если бы я продолжал размышлять об этом, тревога наверняка бы переросла в панику. Но я постарался успокоиться, нащупал в кармане пачку сигарет, закурил. Первые затяжки вернули мне самообладание, хладнокровие; запах и вкус дыма напомнили о знакомом мире.

Потом я заметил фрески. С наступлением рассвета они стали отчетливо видны. Фрески покрывали стены и потолок. Это не были каракули необразованных крестьян или благочестивые работы глубоко верящего иконописца. В них была жизнь и сила, свет и насыщенность. Не знаю, что они обозначали, но во всех угадывалась тема поклонения Луне. Один стоял, другие коленопреклоненные фигуры на фресках воздевали руки к Луне, изображенной на потолке. Но люди глядели не на Луну. Глаза молящихся, изображенные с нечеловеческим искусством, были устремлены на меня. Я курил сигарету и старался не смотреть на фрески, но по мере того, как свет становился ярче, эти глаза все сильнее впивались в меня. Так было и тогда, когда я стоял за стенами и чувствовал взгляды из-за узких окон.

Я поднялся, затоптал сигарету и понял, что не смогу здесь больше сидеть один на один с изображениями на стенах. Я направился к проему в стене, и в это время снова услышал смех, на этот раз мягкий, но такой же веселый и молодой. Проклятый мальчишка…

Я нырнул в проем, ругаясь и проклиная его. У мальчишки мог быть и нож, но меня это не заботило. Я сразу же увидел его. Он поджидал меня, прислонившись к стене. Я видел блеск его глаз, коротко остриженные волосы. Я хотел ударить его по лицу, но он увернулся и снова рассмеялся. А потом появились второй, третий. Они бросились на меня, и без всяких усилий повалили на землю. Один поставил колено мне на грудь и схватил руками за горло. Он улыбался мне в лицо.

Лежа на полу, я судорожно бился, пытаясь вздохнуть, и никак не мог.

Мальчишка ослабил руки на горле. Все трое рассматривали меня с насмешливой улыбкой. Тут я понял, что ни один из них не был ни мальчишкой из деревни, ни его отцом. Их лица не были похожи на лица людей из деревни в долине. Они были, как на фресках, нарисованных на стене. В их косо посаженных, с тяжелыми веками, глазах не было сострадания. Такие я однажды видел на египетской гробнице и на вазе, найденной в пепле сожженного давным-давно города. Каждый носил короткую тунику до колен. Руки и ноги были обнажены, волосы коротко пострижены. И во всех светилась суровая красота, дьявольское изящество. Я попробовал подняться, но тот, кто сидел на мне, снова прижал меня к земле. И я понял, что не могу ему сопротивляться, что им всем ничего не стоило сбросить меня со стены в провалы под Монте Веритой. Это означало конец. Вопрос лишь во времени. А Виктор умрет один в хижине на склоне.

Безразличие овладело мной, и я перестал сопротивляться.

— Давай, приканчивай. Бей.

Я ожидал услышать снова молодой издевательский смех. Ожидал, что меня дико стиснут и вышвырнут через отверстие в стене в темноту, в смерть. Мои нервы были до предела натянуты, и, закрыв глаза, я приготовился к худшему.

Но ничего не происходило. Почувствовав легкое прикосновение к губам, я открыл глаза. Он все еще улыбался. У него в руках была чашка с молоком, и он молча предложил мне пить. Я помотал головой. Но его товарищи подошли, нагнулись надо мной, поддерживая за плечи и спину, и я начал пить, глупо, благодарно, как ребенок. Страх прошел от их прикосновений, прошел и ужас, будто сила их рук передалась мне и наполнила меня всего.

Когда я допил, первый принял чашку, поставил ее на землю, потом он приблизил обе ладони к моей груди против сердца, его пальцы слегка касались меня. Чувство, которое я испытал, было ни с чем не сравнимо — будто небесный покой сошел на меня, я обрел силу и с его прикосновением ушли заботы и страхи, усталость и ужас ночи. Облака и туман на горе, Виктор, умирающий на одинокой кровати — все, что было в памяти — внезапно стало неважным, потому что теперь я знал, что такое сила и красота. Даже если Виктор умрет, это не взволнует, не тронет меня. Его тело — оболочка — останется в крестьянской хижине, а его сердце будет биться здесь, вместе с моим, и его разум тоже поднимется к нам.

Я сказал «к нам», потому что в узкой келье мне вдруг показалось, что я принят товарищами и сам уже стал одним из них. Думая так про себя, я удивлялся всему и был безумно счастлив. Я всегда надеялся, что смерть будет именно такой: отрицанием боли и горя, источником жизни, но не той, что от лукавого ума.

Мальчик, улыбаясь, убрал руки, но ощущение силы и могущества осталось со мной. Он поднялся на ноги, я тоже. Один за другим мы прошли через щель в стене. Здесь не было лабиринта коридоров и аркад, все кельи выходили в просторный, открытый двор, одна сторона которого была обращена к прекрасному двойному пику Монте Вериты, покрытому снегом и утопающему в розоватом свете уходящего света. Ступени, вырубленные во льду, вели на вершину. Я сразу понял, почему было так тихо в кельях и во дворе: остальные, одетые в такие же туники, с обнаженными руками и ногами, с поясками из камней и с коротко остриженными волосами, выстроились на ступеньках.

Мы прошли через двор к лестнице. Не было слышно ни звука: никто не разговаривал между собой, не обращался ко мне. Но они улыбались как и те трое. Их улыбки не были ни вежливыми, ни нежными, какие мы встречаем в нашем мире, а торжествующими, как будто в них сливались мудрость, превосходство, страсть. Люди, окружавшие меня, не имели возраста и пола: нельзя было сказать, мужчины они или женщины, но красота их лиц и тел волновала и трогала более всего, что я знал раньше. Внезапно я неудержимо захотел быть одним из них — так же одеваться, так же любить, как должно быть, любят они, так же смеяться, так же поклоняться и хранить молчание.

Я оглядел себя — свою куртку, рубашку, бриджи, свои толстые носки и горные ботинки — все это мне вдруг опротивело. Моя одежда показалась саваном, покрывающим мертвое тело. Спешно я сдернул с себя все и швырнул во двор подо мной. Я остался на солнце совершенно нагим, не чувствуя ни стеснения, ни стыда, мне было безразлично, как я выглядел со стороны. Я знал лишь, что жажду освободиться от оков того мира, а моя одежда, казалось, выражала мою прежнюю сущность. Мне мешали вещи из обычного мира, напоминая, каким я был прежде.

Мы поднялись по ступенькам на вершину. Перед нами раскинулся целый мир, ясный и безоблачный: уходящие в бесконечность другие пики, меньше чем наш, а внизу, в дымке, — совсем нам безразличные, неподвижные зеленые долины и сонные городки. Я заметил, что двойная вершина Монте Вериты разделена глубокой расселиной, узкой, но непроходимой. С трепетом и благоговением я понял, что глаза не охватят всей ее глубины. Голубые ледяные стены уходили вниз, без единой трещины, в бездну, скрытую в сердце горы. Свет солнца, заливающий в полдень вершину, не достиг бы ее дна, не прошел бы туда и луч полной Луны. Расселина была как чаша, зажатая ладонями пиков вершины.

Кто-то стоял там, на самом краю бездны, одетый в белое с ног до головы.

Хотя я не мог разглядеть лица, скрытого белым капюшоном, высокая прямая фигура с откинутой головой и распростертыми руками внезапно взволновала меня. Я узнал Анну. Никто другой не мог бы так стоять. Я забыл Виктора, его просьбу, забыл, где нахожусь и сколько лет мы не виделись. Я знал только, что она здесь, помнил, как красиво ее лицо, какой она несет покой, слышал ее тихий голос: «Мы стремимся к одному и тому же». Я любил ее всегда.

Они повстречались с Виктором, и Анна выбрала его, вышла за него замуж.

Но брачные узы мало что значили для нас. Мы поняли, как близки наши души в тот самый миг, когда Виктор познакомил нас в клубе, и наши сердца всегда стремились друг к другу, несмотря на все преграды и годы разлуки.

Я совершил ошибку, позволив ей искать свою вершину одной. Если бы я пошел в горы, как они тогда просили в книжном магазине, я бы понял, что творилось у нее на душе. Я бы тоже был очарован горами, не заснул бы в лачуге как Виктор, а пошел бы с ней и не было бы впустую проведенных лет.

Эти годы были бы наши: мои и Анны, мы остались бы вместе здесь, на вершине, вдали от мира.

Я снова взглянул на стоящих рядом со мной, до боли завидуя и лишь смутно догадываясь, какой восторг любви они способны испытывать. Их молчание не было обетом, приговаривающим к мраку. Это был покой, который им подарила гора, приведя в гармонию их умы. Не было смысла говорить: все объясняла улыбка, взгляд и, никогда не замирающий, торжествующий смех, льющийся из глубин сердца. Это был не закрытый, мрачный, замогильный, отрицающий все порывы души орден. Здесь жизнь была полной, требовательной, насыщенной.

Здесь теплота солнца, вливаясь в жилы, становилась кровью и плотью; морозный воздух, очищая легкие и тело, приносил силу, подобную той, что испытал я, когда пальцы мальчика коснулись моего сердца.

Вмиг все ценности изменились для меня. Тот, кто забирался на гору, кто испытывал страх, волновался, сердился совсем недавно, уже, казалось, не существовал. Я, седовласый, пожилой человек, выглядел бы в глазах мира безумцем, шутом. Я, голый, стоял на вершине Монте Вериты и поднимал руки к Солнцу. Оно было уже высоко и освещало нас, обжигая кожу, доставляя мне и радость и боль. И жар его проникал в сердце и легкие.

Я смотрел на Анну, любил ее с такой силой, что невольно громко позвал: «Анна! Анна!» И она знала, что я здесь — она подала мне знак, подняв руку.

Все смеялись со мной, все меня понимали. Потом из толпы вышла девушка с длинными распущенными волосами. На ней было простое деревенское платье, чулки и башмаки. Сначала я подумал, что она сложила руки для молитвы, но оказалось, что она их прижала к сердцу.

Она подошла к краю провала, где стояла Анна. Прошлой ночью при Луне меня охватил бы страх, но не теперь, когда я был принят и стал одним из них.

На секунду солнечный луч коснулся кратера, и голубой лед засветился. В едином порыве мы встали на колени, обратив лица к солнцу, и я услышал славящий гимн. Так человек молился в самом начале мира, и так он будет молиться в конце, — подумал я. Здесь нет вероученья, нет спасителя, нет божества. Только Солнце, дающее тепло и жизнь. Так было всегда от начала века.

Солнечный луч исчез, и девушка поднялась на ноги. Сбросила башмаки, носки и платье, а Анна обрезала ножом ее волосы. Девушка стояла перед ней, прижав руки к сердцу.

Теперь она свободна, — подумал я, — она уже не вернется в долину.

Родители и жених оплачут ее и никогда не узнают, что нашла она на Монте Верите. В долине были бы праздники, танцы на свадьбе, суматоха короткой любви и однообразная замужняя жизнь: забота о доме и детях, беспокойство, раздражение, неприятности и старение с каждым днем. Здесь она избавлена от этого. То, что ощутит она здесь однажды, уже никогда не забудется. Жизнь жестока, потому что жестока и не знает жалости сама природа. Но она еще в долине стремилась к этому и за этим пришла сюда. Теперь она узнает обо всем, о чем раньше не подозревала и что не смогла бы постигнуть в том мире внизу.

Страсть, радость и смех, теплота Солнца и притяжение Луны, любовь без волнений, сон без пробуждений от грез. Поэтому люди в долине ненавидят все это. Они боятся Монте Вериты. На вершине есть то, чем они не владеют. И они злятся, завидуют, они несчастны.

Анна отвернулась. Девушка, сбросив деревенскую одежду вместе с прошлой жизнью, казалось, лишилась и своего пола. Она подошла к другим. Лицо ее светилось, и я знал, что теперь для нее ничего не имело значения.

Они спустились во двор, оставив меня одного на вершине, и я почувствовал себя отверженным у ворот рая. Мой звездный час наступил и прошел. Они были отсюда, а я — посторонний, из мира внизу.

Я снова оделся — здравый смысл вернулся ко мне — и вспомнил, зачем пришел на вершину. Я спустился во двор, но, глянув вверх, заметил, что Анна ждет меня на башне.

Остальные посторонились у стены, давая мне пройти. Я видел, что Анна одна среди них носит белую длинную накидку и капюшон. Высокая башня имела открытую площадку. Очень знакомо, как бывало в кресле у камина в холле, Анна устроилась на верхней ступеньке, оперевшись локтем о колено. Вот и вернулось прошлое, тот день, двадцать шесть лет назад, и мы вновь были одни, как тогда, в помещичьем доме в Шропшире, и Анна принесла в мою душу мир. Я хотел опуститься у ее ног, взять за руку, но вместо этого просто стоял у стены.

— Ну вот ты, наконец, и нашел свою гору, — произнесла она. — Долго же тебе пришлось искать.

Голос ее был мягким, спокойным и совсем таким же как раньше.

— Это ты позвала меня сюда, когда разбился самолет? — спросил я.

Она засмеялась, и я понял, что не было никаких разлук, время не двигалось на Монте Верите.

— Я хотела, чтобы ты пришел ко мне гораздо раньше. Но твоя душа отвернулась от меня, как будто ты выключил приемник. Для разговора по телефону нужны двое. Теперь тоже так?

— Так, — ответил я. — Но в наших новых изобретениях для связи используются радиолампы, а не души.

— Твоя душа была так долго глуха, закрыта. Жаль. У нас столько общего.

Виктор мне писал, когда хотел рассказать, о чем он думает. Тебе бы этого не потребовалось.

Тогда во мне и проснулся лучик надежды и осторожно, наощупь, я спросил ее:

— Ты читала его письмо? А мое? Ты знаешь, что он умирает?

— Да, — ответила она. — Он болен уже много недель. Поэтому я хотела, чтобы сейчас ты был здесь, чтобы мог быть рядом с ним, когда он умрет. Ему будет хорошо, если он узнает, что ты видел меня, разговаривал со мной. Он будет счастлив.

— А почему ты не хочешь пойти к нему сама?

— Так будет лучше. Тогда он сохранит мечту.

«Мечту? Что она имела в виду? Может, они не были такими всесильными на Монте Верите. Понимала ли она опасность, которая им грозила?»

— Анна, — забеспокоился я. — Я сделаю все, что ты мне скажешь. Я вернусь к Виктору и буду с ним до последней минуты. Но времени мало. Важнее то, что вы все здесь в большой опасности. Завтра, может даже сегодня ночью, люди из долины собираются подняться на Монте Вериту, они ворвутся сюда и убьют вас. Вы должны уйти отсюда до их прихода. Если вы не можете защитить себя сами, позволь мне как-то помочь вам. Мы не так далеко от цивилизованного мира. Что-то ведь можно сделать. Я спущусь в долину, разыщу телефон, свяжусь с полицией, с армией, с властями…

Я говорил и говорил, потому что, хотя и сам не ясно представлял, что можно предпринять, мне очень хотелось, чтобы они доверились мне, поверили в меня.

— Ведь теперь, — продолжал я, — жизнь здесь станет для вас невозможной.

Даже если я сумею предотвратить нападение в этот раз, в чем я сомневаюсь, все равно это случится на следующей неделе, в следующем месяце. Больше вы не будете здесь в безопасности. Вы так долго жили, отгородившись от мира, что не знаете, каков он сейчас. Даже эту страну недоверие разорвало надвое, а люди из долины уже не те суеверные крестьяне, что были прежде. Теперь у них современное оружие, и жажда убийства поселилась в их сердцах. Ни у тебя, ни у других на Монте Верите нет никаких шансов.

Она не отвечала. Она сидела на ступеньке, одинокая и молчаливая в белой накидке и капюшоне.

— Анна, — снова начал я. — Виктор умирает. Может быть, уже мертв. Когда ты уедешь отсюда, он не сможет тебе помочь, не смогу и я. Я любил тебя всегда. Мне не надо говорить об этом, ты сама догадывалась. Когда ты ушла на Монте Вериту двадцать шесть лет назад, ты разбила жизнь двум мужчинам.

Теперь я нашел тебя. Есть другие места, далеко отсюда, куда не добралась цивилизация, мы сможем жить там — ты и я. И остальные, если они захотят уехать с нами. У меня достаточно денег, чтобы устроить все это. Тебе не о чем будет беспокоиться.

Я уже видел себя, решающего различные вопросы с консульствами и посольствами, занимающегося оформлением паспортов и покупкой одежды. Я представил себе карту мира, перебрал в уме горные хребты от Южной Америки до Гималаев и от Гималаев до Африки. Или пустынные районы на севере Канады, не заселенные и неисследованные, или необъятные пространства Гренландии. А сколько было островов, бесчисленных островов, где не ступала нога человека, и куда залетали только морские птицы. Мне безразлично было, что она выберет: горы или острова, дикие чащи или пустыню, непроходимые леса или арктическое безмолвие. Я так давно не видел ее и хотел только одного: навсегда быть вместе.

Теперь это стало возможным. Виктор не сможет предъявить свои права, потому что он умирает. Я был резким, откровенным и сказал ей об этом. И я ждал ее ответа. Она засмеялась своим теплым, таким любимым с прежних времен смехом, и я почти рванулся обнять ее, потому что в этом смехе было столько жизни и радости, столько обещания.

— Так как? — спросил я.

Она поднялась со ступеньки, подошла и встала рядом со мной.

— Жил-был однажды человек, — сказала она. — Как-то он пришел на вокзал Ватерлоо и с надеждой, горячо попросил у кассира билет до Рая. Только в одну сторону. Когда кассир ответил, что такой станции нет, он бросил ему в лицо чернильницу. Вызвали полицию, человека увели и посадили в тюрьму. Ты ведь просишь у меня то же самое — билет до Рая, а это — Монте Верита.

Я почувствовал себя задетым, даже раздраженным. Из всех моих планов она ни слова не приняла всерьез, она посмеялась надо мной.

— Что ты предлагаешь? — спросил я. — Ждать здесь за стенами, пока придут люди и разнесут их?

— Не беспокойся о нас, — ответила она. — Мы знаем, что нам делать.

Она говорила так равнодушно, будто мы обсуждали какие-то мелочи. С болью в сердце я видел, как нарисованное мною будущее ускользает от меня.

— Так у вас есть какой-то секрет? — спросил я почти укоризненно. — Ты можешь сотворить чудо, спасти себя и других? А как же со мной? Ты можешь взять меня с собой?

— Ты не захочешь сам, — она дотронулась до моей руки. — Знаешь, нужно время, чтобы создать Монте Вериту. Это ведь не только когда обходишься без одежды и поклоняешься Солнцу.

— Понимаю, — согласился я, — и готов начать все с начала, обрести новые ценности. Все, что я делал в мире, бессмысленно. Талант, усердие, успех — ничего не значат. Но если бы я мог быть с тобой…

— Как — со мной?

Я не знал, что ответить. Вопрос был неожиданным и слишком прямым. Но в глубине души я понимал, что хочу всего, что может быть между мужчиной и женщиной. Не сразу, конечно, позже, когда мы найдем какую-нибудь гору, пустыню или нечто еще и укроемся там от мира. Не было нужды повторять ей это. Главное ведь — я готов был следовать за ней куда угодно, если бы она мне позволила.

— Я люблю тебя и любил всегда, — сказал я. — Разве этого недостаточно?

— Нет. Только не на Монте Верите.

Она отбросила капюшон, и я взглянул на ее лицо. В ужасе я смотрел и не мог пошевелиться, не мог вымолвить ни слова. Я оцепенел, а мое сердце заледенело. Одна сторона ее лица была чудовищно изъедена, почти уничтожена.

Болезнь охватила лоб, щеку, шею; кожа иссохла, покрылась пятнами. Глаза, которые я так любил, потускнели и провалились в глазницы.

— Да, — сказала она. — Это не Рай.

Не помню, кажется, я отвернулся. Я оперся о камень и глядел вниз, туда, где огромная гряда облаков закрывала мир.

— Так было и с другими, — продолжала она. — Они все умерли. Я еще жива, потому что крепче остальных. Проказой может заразиться любой, даже бессмертный с Монте Вериты, но это неважно, и я ни о чем не жалею. Помнишь, как-то давно я тебе говорила, что идущий в горы должен отдать все. Вот это и случилось. Я больше не страдаю, поэтому не надо страдать из-за меня.

Я ничего не ответил. Я чувствовал, что плачу, но не вытирал слез.

— На Монте Верите нет иллюзий и нет мечты, — говорила Анна. — Все это принадлежит миру. Миру принадлежишь и ты. Если я разбила твою мечту обо мне, прости меня. Той Анны, которая была когда-то, уже нет, но есть другая. И какую ты будешь помнить дольше, зависит от тебя. А теперь спускайся в мир людей и выстрой себе гору Истины.

Где-то были кустарники, трава, низкорослые деревья, где-то была земля и камни, и шум бегущих потоков. Ниже, в долине стояли дома, в них жили мужчины и женщины и воспитывали детей. Там горел в очагах огонь, вились дымки и светились окна. А еще где-то были дороги, и они вели в города, где много улиц, домов и людей. Все это было внизу, под облаками, под Монте Веритой.

— Не волнуйся и не бойся, — успокоила Анна. — Люди из долины не могут повредить нам. Только вот что… — она запнулась, и, даже не глядя на нее, я знал, что она улыбается, — …пусть Виктор сохранит мечту.

Она взяла меня за руку, и мы вместе спустились с башни и прошли через двор к стене. Остальные смотрели на нас — те, другие, с обнаженными руками и ногами и стриженными волосами. Я заметил новообращенную девушку, которая отказалась от мира и была теперь одной из них. Я видел, как она обернулась и посмотрела на Анну. В ее глазах не было ни ужаса, ни страха. Она смотрела на Анну с торжеством и ликованием, все зная и все понимая. То, что испытывала Анна, испытывали они все, разделяли ее страдания и принимали их. Анна совсем не была одинока.

Все посмотрели на меня, и выражение их глаз изменилось. Теперь в них была не любовь, а сострадание.

Анна попрощалась со мной. Она лишь тронула меня за плечо, потом стена открылась, и она ушла от меня навсегда. Солнце стояло уже невысоко и начинало клониться к западу. Теперь облака поднимались на гору от мира, раскинувшегося внизу. Я покинул Монте Вериту.

В деревню я пришел к вечеру. Луна еще не взошла. Вскоре, часа через два, она должна была появиться над восточным гребнем и осветить все небо.

Они уже ждали — люди из долины. Их было сотни три, даже больше, и они собрались группами у лачуг. Все они были вооружены: кто винтовками и гранатами, а кто — топорами и мотыгами. Они разожгли костры вдоль дороги, идущей между домами, сидели и стояли у огня, ели, пили, курили и разговаривали. Некоторые держали на поводках собак. Хозяин первой хижины стоял на пороге вместе с сыном. У них тоже было оружие. Мальчик держал мотыгу, а из-за пояса торчал нож.

Отец угрюмо посмотрел на меня осоловевшими глазами:

— Ваш друг умер, — сказал он. — Мертв уже много часов.

Я протиснулся за ним в дверь и вошел в комнату. Там горели свечи: одна в изголовье, другая у ног. Я склонился над Виктором и взял его за руку.

Хозяин солгал мне, Виктор еще дышал. Он открыл глаза, когда почувствовал прикосновение.

— Ты видел ее? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Я знал это. Я лежал здесь, но чувствовал, что это случится. Она — моя жена. Все эти годы я любил ее, но увидеть ее суждено было тебе. Ревновать уже поздно, правда?

Огонь свечей был слишком слабый, и он не видел теней у двери, не слышал голосов и возни на улице.

— Ты дал ей мое письмо?

— Оно у нее. Она просила тебя не беспокоиться и не волноваться за нее.

С ней все в порядке. С ней все будет хорошо.

Виктор улыбнулся и выпустил мою руку.

— Все правда, — прошептал он. — Моя мечта о Монте Верите оказалась правдой. Она довольна и счастлива и никогда не состарится, всегда будет прекрасной. Скажи, ее волосы, ее глаза, ее улыбка все такие же?

— Точно такие же, — ответил я. — Анна навсегда останется самой красивой женщиной из всех, каких мы с тобой только знали.

Он промолчал. Я ждал у его постели и вдруг услышал звук рога, ему ответил второй, третий. Толпа на улице зашевелилась. Люди вскидывали на плечи оружие, тушили костры, собирались вместе, чтобы тронуться в путь.

Раздался лай собак. Послышался возбужденный смех.

Когда звуки замерли, я вышел на улицу и стоял один в опустевшей деревне, глядя на полную Луну, поднимавшуюся из темной долины.

Примечания

1

Мальборо — (Колледж) — мужская привилегированная частная школа в г. Мальборо (основана в 1843 г.).

(обратно)

2

Кембриджский университет — один из крупнейших в Великобритании, основан в начале XIII в.

(обратно)

3

Гора Сноудон находится на территории национального парка «Сноудония» на севере Уэльса.

(обратно)

4

Около 5 градусов по Цельсию.

(обратно)

Оглавление

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?