«Небо и земля. Том 1»

Небо и земля. Том 1 (fb2) - Небо и земля. Том 1 (Небо и земля - 1) 1354K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Блэки Хол

1

Предварительная расстановка политических сил.

Даганния или Доугэнна. Население — даганны. Язык — даганский. Национальный символ — в зеленом круге черная птица с распростертыми крыльями.

Амидарея, Амидарейская демократическая республика. Столица — Алахэлла. Население — амидарейцы. Язык — амидарейский. Денежные единицы — амдары.

Риволия. Столица — Фамилиста. Население — риволийцы. Язык — риволийский. Национальный символ — желтая трехконечная звезда.

Даганны пришли на рассвете, когда городок досматривал утренние сны, ворочаясь неспокойно в постелях. От грохота техники задребезжала посуда на столе, мелко затряслись створки буфета. Эммалиэ отняла голову от подушки, вслушиваясь тревожно. Она страдала бессонницей и, к тому ж, спала чутко. Айями, подоткнув одеялом раскинувшуюся во сне дочку, выскочила босиком на балкон. Тупиковый проулок загибался кривой дугой, но в разрыве меж домами было видно, как в серых расплывчатых сумерках едут тяжелые военные машины: перекатываются гусеницы танков, ползут бронетранспортеры, проплывают толстые необхватные дула.

Направление — на Алахэллу, столицу Амидарейской демократической республики. Еще неделю назад фронт проходил в ста километрах, растянувшись на карте жирной чертой с запада на восток, а сегодня колеса вражеских танкеток укатывают улицы родного города, и противник — в трех днях пути от столицы.

Айями поежилась, кутаясь в платок. Рев техники разбудил соседей. Щемотные горожане выползали на балконы и тянули шеи в сторону центральной улицы. Что-то будет…

— Ложись, а то голова разболится от недосыпа, — сказала Эммалиэ за спиной.

За показной строгостью таились беспокойство… и страх.

Кто бы мог подумать, что война будет проиграна? Кто бы предугадал, что она затянется на несколько долгих лет? Тогда, четыре года назад, будущее было окрашено в патриотические и возвышенные тона. Звучали бравурные марши, голос диктора из динамиков выкрикивал истеричные лозунги… Обнимались, целовались, провожая добровольцев на фронт. Прощались с сыновьями, мужьями, братьями… Цветы и слезы… Ромашки… Айями вспомнила — стояла середина июля. Микас смеялся, шутил.

— Жди меня, Айя, — обнял крепко. — Разобьем сволочей, и я вернусь. Года не пройдет.

Нестройная колонна тронулась по центральной улице. Уходили, чтобы громить врага и гнать прочь с родной земли, а через три месяца Айями получила похоронку.

"Ваш муж пал смертью храбрых…"

Погиб и не увидел дочь, родившуюся спустя полгода после его ухода на фронт. Люнечка, ненаглядное мамино солнышко…

Тогда казалось легко. Месяц-два, и варвары будут повержены. Хвастливые речи лились из громкоговорителей. Военные трубили об успешных компаниях, о разведывательно-подрывной работе, наносящей немалый урон врагу, о тысячах даганнов, сдавшихся в плен на милость Амидарейской республики.

Месяц-два затянулся, и надолго. Дикие варвары отказывались признавать поражение.

Через год громкие слова в динамиках стали тише, а вскорости и вовсе прекратились. Их сменили сухие сводки о состоянии дел на фронте, неутешительные и безрадостные: одна победа на три поражения, шаг вперед — шаг назад.

Стыдно признавать, но амидарейцы оказались неподготовленными к вторжению. Прежде всего, потому что военные чины напрочь исключали саму возможность проигрыша. А может быть, потому что из двух противоборствующих сторон изначально не даганны являлись завоевателями. Но об этом власть тактично умалчивала. Почта и телефонная связь перестали работать через полтора года после начала войны. Письма и посылки передавали с оказией, новости — через раненых и комиссованных. Единственными источниками информации стали радиоприемники, ловившие слабые сигналы радиостанций, да уличные громкоговорители.

Одно время в городке стоял госпиталь, занявший здание школы.

Какие они, даганны? — жадно выспрашивали жители у раненых, и те охотно делились знанием. Это людоеды, предпочитающие сырое мясо и приносящие человеческие жертвы кровавым богам. Недоразвитые варвары, совокупляющиеся с сестрами и собственными детьми. Завшивленные и вонючие. Хладнокровные убийцы, которые без раздумий лишают жизни стариков, женщин и детей, предпочитая сворачивать шею или ломать позвоночник.

Слушатели охали, всплескивали руками. И проникались ненавистью к захватчикам вкупе со страхом.

А потом госпиталь перебазировали ближе к столице, и теперь санитарные поезда проходили транзитом через городок, останавливаясь на полустанке, чтобы набрать воды и выбросить мусор — окровавленные бинты, использованные шприцы и пустые ампулы от лекарств.

В городке работала текстильная фабрика. В условиях военного времени оборудование перепрофилировали на выпуск термически стойких и герметичных тканых материалов. Всё для фронта — всё для победы. Баулы с одеждой для бойцов уходили потоком с фабричного склада в железнодорожных вагонах. И Айями трудилась на фабрике, и другие женщины, и комиссованные, и подростки, которых не взяли в армию в силу малости лет. А месяц назад фабрика остановилась. Сначала не выдали пайки за отработанный период, а потом закрыли проходную и ворота, повесив замок.

Как жить?

Жили, как могли. Поначалу Айями держала в пригороде делянку, как и многие из жителей. Обтяпывала и полола клочок обработанной земли. Зелень с небольшого огородика выручала не раз. Но год назад делянку разграбили, забрав выращенное нелегким трудом, ведь воду для поливки носили с речки. Плачь не плачь, а пришлось расстаться с огородиком. Да и опасно теперь в пригороде. Чужие и пришлые люди мелькают в окрестностях и уходят дальше, не задерживаясь. Кто они: дезертиры, шпионы, партизаны? Пристукнут ради горбушки хлеба и сбросят тело в овраг. Кто же о Люнечке позаботится? Останется дочка круглой сиротой. Нет уж, собственная жизнь дороже.

Помимо работы на фабрике, Айями время от времени продавала на рынке вещи мужа — костюм, рубахи, обувь. Приноровилась предлагать одежду к соответствующему сезону: куртку и шапку — к зиме, футболки — к лету. Сперва стыдилась, а потом поняла: по торговым рядам ходит немало таких же скромников с опущенными глазами. Покупали, в основном, деревенские — за шмат сала или за кусок сыра, за соль или за свечи. Потому что деньги давно обесценились.

Городок понемногу пустел. Уезжали — кто к родственникам, кто вглубь страны, подальше от линии фронта. И Айями решилась. Собрала чемоданчик, но некстати заболела бронхитом дочка. Тяжело хворала, всю зиму, еле выходила её Айями и теперь тряслась над крохой как наседка над цыпленком. Куда ж с больным ребенком поедешь? Тем более, на перекладных, за тридевять земель, где никто не ждет. Ехать не день и не два, а неделю или дольше, на необжитое место, в чужие края, а это верная погибель для неокрепшего детского организма. Потерпим годочек, поправим здоровье, а там и война кончится, — решила Айями.

К родственникам и подавно нет дороги. Родня осталась за линией фронта — там, где разрушенные бомбёжками города и изрытая воронками земля. Об этом рассказала Эммалиэ лин Канаста — соседка Айями. Несмотря на преклонный возраст — пятьдесят с гаком — весьма активная женщина с волевым характером. Два года назад она чудом добралась до расположения воинских частей и перемахнула линию фронта в надежде отыскать сына. И домой умудрилась вернуться, потому как не нашла ни сына, ни его семью. А муж Эммалиэ умер давным-давно, в мирное время.

— Нет там никого, — сказала она по возвращению в городок. — Разруха, и мертвые бродят. Подчистую выкосили нас, ироды.

Обычно Эммалиэ строга и сдержанна — воспитание не позволяет эмоциям выплескиваться наружу — но сейчас в глазах стояли слезы, а губы предательски дрожали. Куда податься на старости лет? Куда податься Айами? Родители мужа и младший брат остались там, за чертой, на выжженных территориях. Или нет их уже. Расстреляли. Угнали в рабство.

Айами обняла женщину, и они заплакали.

— Мам, мам! — Люнечка подбежала и ухватилась за ногу. — Не пачь! Я купю тебе каяч.

— Мое золотко, — вытерев слезы, Айами взяла дочку на руки. — Хочешь, стишки почитаем?

Так и начали соседки общаться чаще. То Айями пригласит к себе на ужин, то Эммалиэ оладушков на завтрак настряпает и позовет, объясняя:

— Одной-то скучно кушать, а когда втроем, то и водица кажется слаще.

Отступая, амидарейская армия подорвала железнодорожные пути, чтобы лишить противника стратегического преимущества. Рано утром прогремели взрывы, от которых содрогнулся городок. Сотряслись стены, осыпалась штукатурка, разбилась люстра. Обожают проворачивать тайные делишки по утрам, — подумала сердито Айями, сметая веником осколки. Взрывной волной в квартире Эммалиэ выбило окна. Хорошо, что хозяйка не пострадала. Теперь по комнатам гуляет ветер, а новые стекла не вставить, потому что негде взять. Женщины разобрали книжный шкаф и забили оконные проемы досками — криво-косо, по-бабски.

Тогда-то Айями и предложила соседке съехаться, чтобы вести общее хозяйство. Вместе и сподручнее, и экономнее, и безопаснее. Дров потребуется вдвое меньше, и можно продать вторую печку. Так и сделали. Эммалиэ перебралась к Айами, заняв тощий диван, и дочка счастливо прыгала на кровати:

— Уя-я! Мы тепей как тьи поёсенка зазивем! В одном домике!

— Да, Люнечка, дружно заживем, — кивнула Айями.

Проданная печка обеспечила "трех поросят" углем и дровами на долгую зиму. Пришлось складировать драгоценное топливо в квартире Эммалиэ. Год прошел, снова надвигаются холода. Чем топить и греться?

— Мебели много и брошенных квартир полно, — сказала Эммалиэ. — Да и библиотека мужа впустую пропадает.

— Разве ж можно? — Айями изумилась кощунству. Книги и в огонь?!

— Выбирай: покрыться инеем с томиком Лекиселя или сидеть в тепле, нагретом с помощью томика Лекиселя? А за окном зима и минус двадцать.

Подумав, Айями признала, что лучше сидеть дома, в тепле. А стихи Лекиселя останутся в памяти.

Каждое утро обязательный ритуал — поход с тележкой на набережную реки. Зачерпываешь ведерком воду, переливаешь в бидон и с наполненной емкостью возвращаешься к дому, минуя три квартала. Тележка гремит по мостовой. Хорошо, что Айями живет на первом этаже. Она затаскивает, вернее, заволакивает бидон осторожно, чтобы у тележки не отлетели колесики.

Света нет, канализация не работает, водоснабжения и отопления тоже нет. Население греется у печек, дымовые трубы с зонтиками торчат из форточек. Отхожее место — во дворе, общее на трехэтажный дом, бывший когда-то бараком, позже отремонтированным и перепланированным под квартиры. Скрипучие деревянные лестницы, неровные щербатые полы, высокие потолки, худые окна, старые батареи в хомутах, протекающая крыша… Ну и пусть протекает! Зато собственное семейное гнездышко. Как счастливы были Айями и Микас, получив ордер на отдельный уголок на окраине! Счастье лилось фонтаном. Три месяца идиллии, пока не началась война.

Они и не поссорились толком ни разу. Не ругались и не спорили, как многие семейные пары со стажем. Замужняя жизнь Айями уложилась в три месяца, о чем напоминает фотография в рамке на комоде. На ней Микас и Айями — молодые и смеющиеся. Свадьба получилась без прикрас, зато веселая. Невеста в простом светлом платье и жених в черном костюме. Микас вручил букетик ромашек, и пара отправилась в ратушу — жениться. И друзья пришли, чтобы поздравить. Дарили цветы, желали счастья. Где они теперь, друзья? Кто на войне сгинул, кто уехал, а кто вместе с Айями работает на фабрике. Уставшие, задерганные. Кто-то надеется и ждет весточек с фронта, а кто-то, как Айями, давно перестал ждать.

— Это твой папа, — показывает она на лицо улыбающегося мужчины.

— Папа, — повторяет Люнечка с благоговением и проводит пальчиком по снимку.

Однажды, катя тележку с водой, Айями увидела у ратуши толпу женщин — шумную, крикливую.

— Пойдем к фабрике! — схватила за локоть Илларея, бывшая одноклассница. Тоже вдова, но бездетная. — Пусть отдадут заработанное. Иначе протянем ноги с голодухи.

Наскоро перепоручив тележку Эммалиэ, гулявшей с дочкой у дома, Айями бросилась за взбудораженной толпой. Доведенные до отчаяния женщины двинули к воротам фабрики, где их встретил сторож — хромоногий Ториам, наставивший ружье на волнующееся людское море. Он залез на охранную вышку и целился свысока.

— Ториам! Мы знаем, склады полны! Открой ворота. Нам нужно на что-то жить! У нас дети пухнут с голоду! — кричали ему.

— Представь, сколько там добра, — сказала возбужденно Илларея. — Каждому достанется по баулу, а то и по два. Можно распродать по деревням и купить угля или продуктов на зиму.

— Как-то нехорошо… — предложение показалось Айями святотатством. Запасы предназначались для фронта, а их хотели растащить.

— Айями, ты с нами или нет? — спросила Илларея. — О нас забыли: как хочешь, так и выживай. А как выживать? Лапу сосать?

— Ториам! Открывай! — налегла на ворота толпа, раскачивая.

— Четыре шага назад, или я за себя не отвечаю! — выкрикнул сипло сторож и закашлялся.

— Неужто будешь в своих стрелять? — воскликнул кто-то.

Буду. Четыре шага назад, мародёрки! Считаю до трех: раз… два… — прищурился Ториам, наводя ружье.

Бунтовщицы отступили, не веря до конца. Хлоп, — в дорожной пыли взметнулся фонтанчик. Эхо выстрела раскатилось по окрестностям.

Женщины подались назад, отхлынув. Пригибались к земле, закрывая головы. Кто-то завизжал.

— Три! Не подходи! Не пожалею! — крикнул Ториам. — Мое дело — сберечь, и я сберегу. Шкурой за добро отвечаю.

— Паскудник ты, Ториам! Оттого бабы от тебя и бегут! — закричали женщины, отойдя от ворот. Как уесть того, у кого явное преимущество? Только ядовитым словом.

— Пусть бегут, — ответил тот, утерев пот со лба. — Идите, милые, отсюда, всеми святыми прошу. Не доводите до греха.

Через два дня Илларея перехватила Айями на набережной и предупредила вполголоса:

— На рассвете фабрику подорвут, гады. Окна береги, — и, всхлипнув, побежала по улице.

Вечером Айями и Эммалиэ выставили оконные рамы, переложили посуду и бьющиеся предметы страничками, вырванными из книг. Айями изображала весёлость, чтобы не напугать дочку.

— Это новая особенная игра, — успокоила Люнечку, одевая её потеплей.

Ночь вышла бессонной и тревожной. Женщины вздрагивали от малейшего шороха и ждали. Ошиблась Илларея или нет?

На заре громыхнуло впечатляюще, с оранжевыми отсветами в небе и в окнах. Тряхнуло несколько раз, отчего посыпалось со звоном стекло, заходили ходуном стены. Хоть бы выдержали, — взмолилась Айями.

— Мама! — дочка спросонья схватила за руку, когда кровать подпрыгнула на месте.

— Тише, милая. Это гром гремит, дождик будет, — Айями прижала кроху к себе, а по щекам катились злые слезы. Отступая, арьергард армии предпочел устроить диверсию, взорвав фабрику, и сжег складские запасы, чтобы те не достались интервентам.

Черный дым на двое суток заволок небо над городком, а воздух пропитался сладковатостью. Так пах особый сорт каучука, который использовали при производстве термоткани.

Когда пламя пожарища погасло, наиболее решительные отправились к руинам фабрики. Вдруг не всё сожжено дотла, и что-нибудь ценное осталось на пепелище? К вечеру прогремели два взрыва, согнав птиц с крыш и заставив жителей испуганно вздрогнуть. Оказалось, территория возле фабрики заминирована. А три женщины, в том числе Илларея, не вернулись в город.

2

Город пропитался неопределенностью. Ждали неизвестно чего. Уж с месяц как перестали звучать боевые сводки из громкоговорителей и замолчали амидарейские радиостанции. Информационный вакуум заполнили слухи — фантастические, страшные и прямо противоположные. Кто-то говорил, что Алахэлла выкинула белый флаг. Мол, вражеская армия зашла с двух флангов и заняла столицу, не встретив сопротивления. Сердце Айями болезненно сжималось. Ни она, ни Микас не видели Алахэллу воочию, но страстно мечтали там побывать. Едва поженившись, запланировали отметить годовщину свадьбы в главном городе страны. Микас рассчитал: если ежемесячно откладывать по сто амдаров, то через пять лет удастся пройтись по Гранитной площади и полюбоваться куполами Собора всех святых. Красивейший город, древнейшие архитектурные памятники… В храмах — золото, серебро, алтари, образа… Каналы и ажурные мостики, тенистые скверы и парки… Знаменитая палисандровая аллея из ста тысяч деревьев, огибающая кольцом центр города… Легендарный каскад водопадов у Главной ратуши и полусфера тройной радуги в облаке водяной пыли…

Изучив атлас из библиотеки, муж составил маршрут будущего романтического путешествия.

— Когда-нибудь мы объедем весь мир, — заявил с веселым пафосом, заложив карандаш за ухо.

— А денег хватит? — улыбнулась Айями.

— Если не хватит, тогда обойдем пешком.

И Айями верила. Вдвоем они смогут всё.

Четыре года минуло, а ни денег в доме, ни мира в стране.

Другие слухи утверждали, что амидарейская армия перешла в наступление и гонит оккупантов туда, откуда они дерзнули прийти — за Полиамские горы через плато Тух-тым, и что со дня на день войне конец. Ох, если бы так.

Третьи заявляли, что даганские части находятся на подступах к городку, а амидарейская армия отдала поселения окрест столицы на растерзание врагу. Мол, военные тактики стягивают силы к Алахэлле, чтобы перекрыть захватчикам путь на столицу. Невыгодно расходовать ресурсы — технику, боеприпасы и солдат, защищая населенные пункты, не представляющие стратегической ценности. Но ведь в населенных пунктах остались люди!

Городская власть исчезла. Казалось, недавно бургомистр пожимал горожанам руки при встрече, а теперь брошенный дом грабят мародёры, утаскивая всё, чем можно поживиться.

— Сбежал, гнида, и семейку прихватил! Смылся и оставил нас на растерзание людоедам, — возмущались вспыльчивые.

— Не смылся, а отправился в столицу за поддержкой и помощью. Не паникуйте, жизнь скоро наладится, — отвечали рассудительные.

Ну да, держи карман шире.

Можно считать, городку повезло. Он прочно закрепился в глубоком тылу, в стороне от крупного транспортного узла. Реалии войны не добрались сюда. Городок не бомбили с воздуха и не обстреливали из артиллерийских орудий. Разве что в ясные дни эхо доносило слабые отзвуки канонады, да ночами на небе играли отсветы далеких пожаров.

Население не готовили к провальному финалу войны, ибо не сомневались в победе. Разговоры о поражении считались предательством и вражеской пропагандой. По городу расклеили плакаты. "Мы победим!" — уверял амидарейский солдат. — "Враг не пройдет!"

Волосатое чудище с красными глазами тянет когтистые лапы к ребенку, а солдат, угрожая штыком, загоняет зверюгу в клетку. Табличка на прутьях гласит: "Даганнин обыкновенный. Агрессивный экземпляр"… Дикий варвар в звериной шкуре и с дубинкой замахивается на женщину, но его пленяет доблестный амидарейский солдат, набрасывая на шею веревку… "Сидеть!" — приказывает солдат, и волосатое чудище на поводке и в наморднике послушно опустилось на задние лапы…

Живописно, что ни говори. И наглядно. Художники постарались, а жители добавили, пририсовав рога, свиные пятаки, хвосты, гениталии… Теперь не рисуют.

В правом нижнем углу выцветших плакатов — трехконечная желтая звезда и надпись: "Отпечатано при поддержке риволийского патриотического фонда". Союзники, чтоб их. Где они, союзники? Смыло их. Сдуло. Остались безвластие, слухи, паника…

Однажды утром наглядная агитация исчезла. От плакатов остались драные лоскуты — там, где смогли оторвать. Риволийский клей, подлюка, оказался крепким, схватившись намертво. А даганны не оценят юмора.

Жители укрепляли погреба и подвалы — на случай артобстрела. От домов далеко не отходили — боялись. Запасались провизией — по горсточке, по сухарику.

За четыре года войны существенно проредились деревья в парке и в двух скверах. Исчезли собаки и кошки. Мальчишки соревновались в меткости: кто больше птиц подобьет из рогатки. Но те стали умнее и пугливее. Жизнь заставила.

Айями и Эммалиэ пересчитали скудные запасы и перераспределили рацион в сторону уменьшения порций. У Айями сердце кровью обливалось, глядючи на дочку. Люнечка бледненькая и легкая как перышко, а аппетит плохой. Ей бы вкусненького и питательного, а не кашу с шелухой, заваренную кипятком.

Каждый день Айями отправлялась на рынок. Пыталась продать мужнин свитер и рубашку, но торговля заглохла.

От отчаяния Айями искала любую работу. Ходила по рядам, предлагая деревенским свое усердие в обмен на кров и пищу.

— Что потребуется — всё сделаю. Работы не чураюсь. Быстро учусь. Неконфликтная. Аккуратная, выносливая. Не смотрите, что худа, зато жилиста. Иммунитет хороший, не хворала.

Скотину пасти — буду. Коров доить — научусь. Навоз вычищать — согласна. Только возьмите.

Может, и взяли бы, но хомут в виде ребенка и матери (то бишь Эммалиэ) тянул шею.

— И не проси, — отмахнулась тетка с двойным подбородком. — Лишние рты нам не нужны. Сами лапу сосем.

— Да вы и не заметите. Дочка тихая, послушная. Не шумливая. Ест — как птичка клюет. Мама будет за ней приглядывать, а я за троих отработаю! — уцепилась Айями за рукав.

— Знаю я вас. Сейчас складно поешь, а потом начнутся жалобы: то холодно, то голодно, подайте на то, подайте на это. Зима на носу, дитё начнёт болеть. Ежели согласна в одиночку, то возьму. Без нахлебников, — заключила тётка.

Уехать в деревню и оставить дочку в городе? — ужаснулась Айями. Оторвать родную кровиночку от себя? Нет, ни за что.

А через день торговля закончилась. Пронесся слух: даганны под городом.

Улицы опустели, жители затаились. Встречаясь, обменивались вполголоса новостями и разбегались, как мыши, от малейшего шороха.

Даганны в дне пути! Войдут в город и на центральной площади принесут горожан в жертву своим богам.

— Нужно уехать! — запаниковала Аяйми. Куда-нибудь! Зарыться в ямку, спрятать, уберечь Люнечку. Нет сил сидеть, сложа руки, в ожидании страшного исхода. Давно следовало решиться и уйти с отступающими амидарейскими частями. Хотя и не подбирали военные никого, но попытаться стоило. Другие вон не побоялись. Айями не раз видела унылые караваны: воинские обозы ползли по дороге, а беженцы упорно плелись следом — с чемоданами и с тележками. С детьми. Потому что надеялись. На что?

— Поздно суетиться. Сядь и прижми хвост, — обрубила Эммалиэ. — На чём поедешь? Поезда давно не ходят, ехать на попутке небезопасно. По дорогам гуляет шальной люд. Полстраны заминировано, подорвешься — мокрого места не останется. Да и жизнь человеческая медяка не стоит.

Айями помнила. Как-то Эммалиэ обмолвилась о том, что видела собственными глазами в прифронтовой зоне. Там не церемонились с задержанными, которых вылавливали патрули. Коли шляешься — значит, дезертир. Расстреливали без суда и следствия — за недобрый взгляд, за злое слово, за несогласие с властью. Выстраивали в ряд и давали автоматную очередь.

У кого оружие, тот и прав. У того и сила. Вот и всё. Нет законов, нет справедливости.

Единожды проговорилась Эммалиэ и с тех пор помалкивала о поездке на фронт, словно воды в рот набрала. Но Айями уверилась: соседка повидала достаточно. И все ж не могла успокоиться.

— Нас съедят заживо! — всплескивала руками.

— Не съедят, — ответила Эммалиэ. — Но легко не будет.

— Откуда вы знаете? — воскликнула Айями, мечась по комнате.

— Оттуда, — сказала сухо Эммалиэ. — Муж служил на границе с Даганнией. Успел получить три меча* и умер от прободения язвы.

И даганны пришли. Тяжелая техника, проехав по центральной улице, повернула на Алахэллу. А военные остались. Заняли ратушу, школу, гостиницу. Наведались в больницу, библиотеку. Исследовали набережную. Оккупировали город.

Устрашающая демонстрация силы возымела действие. Население спряталось, словно вымерло подчистую.

Айями три дня не показывала носа на улицу, черпая информацию из соседских сплетен. И дочку не выпускала, хотя Люнечка просилась гулять, и за Эммалиэ цеплялась отчаянно. Забаррикадировав дверь комодом, женщины прислушивались к звукам в подъезде. Но деваться некуда. Продукты на исходе, да и за водой нужно идти. Даже умыться нечем.

И опять противоречивые слухи. Кто-то говорил, что жителей окраинных улиц расстреляли ради забавы, а кто-то заверял, что даганны не устраивают произвол и самосуд. Одно радовало: тишина. Ни одиночных выстрелов, ни автоматных очередей.

Сперва дворами за водой — прячась за кустами, оглядываясь с опаской. И другие горожане не смелее — крадущиеся настороженные тени. Мелькнули и пропали в подворотне. Набережная почти пуста. На долгие разговоры нет времени. Руки дрожат, торопливо зачерпывая воду. Наполнить бидон и бегом, волоча тележку, под защиту узких улочек. Где они, даганны?

А потом на рынок — с непроданным свитером мужа и костюмом покойного супруга Эммалиэ.

— Последний, — сказала она. — Ничего не осталось.

Когда-нибудь вещи кончатся. Платяной шкаф почти пуст.

Айями расцеловала дочку, обняла Эммалиэ так, словно они видятся в последний раз. И хлопнув дверью, решительно сбежала по подъездным ступенькам. Для страха нет времени. Нужно вывернуть из проулка на центральную улицу и пройдя два квартала, миновать ратушу. А там и стихийный рынок у моста через речку.

А у ратуши — машины, военные при оружии. Винтовки, автоматы. Айями жалась к домам, скользила неслышно, стараясь не привлекать внимания. И невольно загляделась. Вот они, чудовища без принципов и морали. Рослые, плечистые, темноволосые. Люди как люди. На двух ногах, при двух руках. В маскировочной форме и в беретах. Переговариваются по-ихнему. По-дагански. Непривычно и знакомо.

Айями учила даганский в школе, что само по себе считалось странным. Ведь дипломатические отношения с малоразвитой страной были разорваны лет двадцать назад. Но поскольку единственный преподаватель риволийского выбивался из сил, не справляясь с учебной нагрузкой, администрация школы поступила просто. Согнала в одну группу хулиганов, устойчиво отстающих и простаков, неспособных возмутиться, и пригласила на преподавание дедушку — не то профессора, не то академика, которого выкинули из научной жизни по причине преклонного возраста и провалов в памяти. Однако ж даганский он худо-бедно не забыл.

Варварский язык усвоился Айями сносно. Короткие отрывистые слова, изобилие согласных. Спряжения глаголов и падежи — с грехом пополам. Грамматика — пиши-пропало. С разговорным даганским — не ахти. А вот чтение и перевод текстов — куда ни шло.

То ли дело напевный риволийский — язык высокоразвитой страны. Сложный и утонченный. И знаменитое риволийское "r", которое не каждому под силу выговорить. Именно неповторимый рокочущий звук отличает риволийца от жалкого иностранца.

Нет уж, лучше даганский. Он проще. Хотя одноклассники посмеивались. Мол, примитивный язык как раз для обделенных умом. Ну и пусть. Зато в аттестате красуется устойчивая четверка, а администрация школы отчитывается в верхах: "Все ученики охвачены и обучены". И получает премиальные за высокие показатели.

О чем говорят? Резко, отрывисто. И смеются громко. Правильно, они здесь хозяева. Чего бояться-то?

— Glin… Vob… Turub…

Глин, глин… Сегодня? Или садись?

Воб… Не помню перевод.

Туруб… Завод?… Фабрика!

Значит, речь идет о фабрике. Наверное, хотят исследовать местную промышленность. Вам, голубчикам, желательно бы рвануть туда всем скопом. Хорошенько протрясетесь на минах.

Айями пробралась, не дыша, через опасную зону у ратуши и побежала к мосту. А там скучно, народу мало. Деревенских нет. Затаились. Выжидают. Боятся, что оккупанты двинут по пригородам и начнут отбирать съестные запасы.

Айями проходила два часа по рядам, а торговля не шла. За десяток яиц просили зимние сапоги или тулуп из овчины. Грабеж среди бела дня!

Кому нужен костюм-тройка? Отличное состояние, фабричное качество!

Никому не нужен. Разве что покойника обряжать.

Так и вернулась Айями домой ни с чем. Шла той же дорогой, боясь повернуть голову в сторону чужаков. На носочках перемещалась, обдирая спину о стены и заборы. А даганны приезжали к ратуше на машинах и уезжали куда-то. Хохотали, собравшись у плаката с мохнатым чудищем. Ужас, сколько их.

Вечером Айями достала с антресолей старый чемоданчик с разной мелочевкой, которую в своё время не выбросила, пожалев. Последний раз заглядывала в него почитай года четыре назад, перед свадьбой.

Запыленные воспоминания из прежней жизни…

Кончик темно-русой косы. Её остригают, когда девочка становится девушкой. Красиво в храме: повсюду свечи, на хорах поют нежно, волнуя сердце… Голову покрывают вышитым платком… А после острига дают испить терпкого церковного вина… В школе бескосые девчонки шепчутся на переменах и хихикают, поглядывая свысока на мальчишек.

Фотографии, перевязанные ленточкой… Большая семья: дед, бабушка, их дети. На снимках посвежее — мама, отец, брат, Айями. Ей пять лет, брату — три, и он сидит на коленях у матери. На поздних фотографиях — брат в форме военно-морского училища. Молодцеватый, с фуражкой набок и с задорной улыбкой.

Блокнот в коричневом переплете. Какая ж девочка не вела дневник, доверяя сокровенное бумаге? И записывала — о подружках, о симпатичных мальчиках, о погоде, о школе и об уроках. И о своих мечтах.

Меж страничек — высохшие веточки ландышей.

— Мама, это цё? — подбежавшая Люнечка схватила букетик, и хрупкие стебельки рассыпались трухой. Дочка растерянно воззрилась на ладошку и приготовилась реветь.

— Люня, не мешай маме. Пойдем-ка, огурчики польем, — Эммалиэ увела кроху на балкон.

Ландыши — напоминание о выпускном вечере. Мальчишки — с ломкими грубоватыми голосами и полосками наметившихся усов — вручали цветы теперь уже бывшим одноклассницам. "Мы расстаёмся, но останемся друзьями, и нашу дружбу пронесем через года" — пел патефон.

В коробке из-под чая — стихи Микаса. Смешные, романтичные, влюбленные. Передавал их через вахтершу или кидал в форточку. И как умудрялся? Тогда Айями жила на другом конце города, в общежитии на втором этаже. А Микас метко забрасывал камушек, обвязанный бумажкой.

— И серенаду споешь? — спрашивала она громким шепотом, высунувшись в окно, чтобы не разбудить соседок по комнате.

— Спою, — соглашался Микас охотно, вставая в позу рокового соблазнителя.

— Нет-нет-нет! Какая ж серенада без гитары? — Айями притворно заламывала руки, а с третьего этажа прыскали и давились смешками. Хмельными весенними ночами мало кому спится.

— Будет тебе гитара. И серенада будет. Пойдем завтра в кино? — спрашивал Микас.

— Пойдем, — кивнула Айями. — И тише ты! За полночь давно.

Цвела сирень, и голова кружилась от дурманящего аромата, от скромных поцелуев и нескромных слов…

Айями перебирала безделушки, и память зашевелилась как зверь, проснувшийся после долгой спячки. Потягивалась, стряхивая с себя пыль. И прошлое засияло, оживая. Вот безыскусная брошка — подарок матери на совершеннолетие. Вот браслет из звездочек чилима — результат рукодельничанья с подружками. Вот начатая вышивка — не хватило терпения закончить работу. Вот корявые рисунки. Айями посещала кружок изобразительного искусства, старательно запечатлевая натюрморты, пока не поняла, что способностей к рисованию у неё нет.

Милые сердцу безделицы… Они остались в прежней жизни, раскрашенной красками стабильности и уверенности в будущем. В той жизни, где навсегда осталось короткое счастье с Микасом.

Много ли нужно женщине? И того нет. Отняли. Отобрали.

Это было не с ней. Давно и неправда. Прошлое рассыпалось бусинами — не соберешь, разбилось осколками — заново не сложишь. И не вернуть, не отмотать назад.

Но плакать нельзя. И бояться нельзя. Надо быть сильной. Ради Люнечки.

На дне чемодана — школьные тетради. По алгебре, физике, геометрии — самые лучшие, показательные. На память. В том числе и по даганскому языку.

Достав тетрадь, Айями взялась перелистывать и, не сдержавшись, уткнулась носом в исписанные страницы. Закрыла глаза, вдыхая запах юности и беззаботности. Запах наивности и больших надежд.

Глин, глин… Вот. Glin — это сегодня. Значит, память не подвела.

Так… Воб, воб… Vob,vobul — праздник, развлекаться.

Ну, и turub — фабрика, предприятие, завод.

Поужинав и уложив дочку спать, Айями вернулась к тетради. Листала, пока не пришлось щуриться, чтобы разобрать строчки. Эммалиэ стирала в тазике и не навязывалась с расспросами. У каждого своё дело. В этой квартире женщины привыкли не размениваться на суету, понимая друг друга с полуслова.

Benun dut! — Доброе утро!

Glin nunug krid — Сегодня прекрасная погода.

Преподаватель не раз упоминал, что в даганском все слова оканчиваются согласными.

Stab! — Дай!

Pird — Спасибо.

Htod im Aiami — Меня зовут Айями.

Gur om 24 hagd — Мне двадцать четыре года. Исполнится через два месяца. Если доживем.

А мы доживем, во что бы то ни стало. И выживем.

__________________________________________________________________

Три меча* (амидар., жарг.) — звание полковника в амидарейской армии.

3

На следующий день началась перепись. По улицам проехала машина, и усиленный громкоговорителем голос предупреждал горожан, коверкая слова:

— В цельях вашьей безопьясносты просьим не покьидай мест житЕльст.

Даганские солдаты ходили по домам и стучали в квартиры. Если хозяева не отзывались — выламывали двери. Одним ударом ноги. Показывали картонные таблички на обезображенном амидарейском: "Имя", "Фомильо", "Возриасть" и "Степин радство".

Местные не смеялись над безграмотностью чужаков. Наоборот, у Айями от страха в голове помутилось. А больше всего пугал автомат, чей ствол торчал из-за солдатского плеча. И свое имя назвала: "Айями лин Петра", и Люнечкино: "Люниэль лин Микаса". Дочка жалась к ноге, разглядывая гостя как чудо заморское, а солдат заполнял строчки, вписывая закорючки на слух. И разуться не подумал. Протопал в ботинках в комнату и осмотрелся, прежде чем устроиться за столом у окна — на том месте, где любил сидеть Микас. Оттуда виден скворечник на старом клене.

Переписчик так и отметил: в квартире номер два проживает семья из трех человек женского пола — мать, дочь и внучка. А Эммалиэ не стала отрицать родство. Она давно превратилась в "юбимую бабиську" для Люнечки.

Врут, что даганны неграмотны и необразованны. Не хуже амидарейцев умеют читать и писать на своем языке. Когда за солдатом закрылась дверь, Айями задрожала от запоздалого страха.

— Кто за дядя? — Люнечка подергала за полу платья.

— Дядя ходит и смотрит, кто и как живет. Не бойся, он не обидит. — Айями подхватила дочку на руки. И лишь потом вспомнила. Глаза раскосые, зрачки черные. Нос приплюснутый, широкое лицо. Бритый налысо, это выяснилось, когда снял берет. А клыков нет, как и когтей. Ногти короткие, с грязными лунками. И что-то животное, звериное проглядывает в облике. А может, это сила льется из мужских рук, которые привыкли убивать. Которые убили Микаса.

Перепись дала пищу для разговоров. Вечером, во дворе, соседи делились пережитым страхом. Впервые враг подошел близко, на расстояние вытянутой руки.

— По-нашенски совсем не кумекают. Пальцем тычут. Сразу видно, что дикари…

— А зачем им кумекать на амидарейском? Это нам придется учить ихний язык…

— Может, и не придется. Вот увидите, союзники зададут им жару. Даганны побегут — только пятки засверкают…

— Где ты союзников видела? — набросился дед Пеалей на говорливую соседку. — Риволийцы хитро*опые. Сами-то носа на фронт не совали, в стычках не участвовали. Вся ихняя помощь — в мазне на картинках да в пайках. И те уж давно не возят.

Сгоряча дед Пеалей выбросил во двор стул, на котором сидел даганский солдат, но, подумав, решил занести обратно. Крепкая мебелишка еще пригодится в хозяйстве.

— Ты нам не разлагай дисциплину, — погрозил уродливым кулаком Сиорем. — Война еще не проиграна. Под столицей будет решающий бой. Не устоят даганны, отступят. И мы победим.

Сиорема комиссовали два года назад из-за тяжелого ранения. Осколками снаряда ему повредило ногу и руку. В городе, где практически не осталось мужчин, кроме стариков и мальчишек, и инвалид — сокровище. Бывшего солдата скоренько прибрала к рукам голосистая и склочная Ниналини.

— Тьфу, — сплюнул дед Пеалей и побрел домой. Не поймешь, то ли согласился с соседом, то ли, наоборот, не поддержал.

— Дикие и есть дикие. А в глазах черный огонь горит…

— Наглые и бесстыжие…

— Рассматривал словно на ярмарке… Разве что в рот не заглянул — зубы пересчитать…

— Как зыркнул на образа, так у меня душа в пятки ушла. Накинула полотенце от греха подальше…

— Откуда что берется? Они ж дикари, а гонору через край…

— Сильные у них боги. Не чета нашим покровителям…

— Еще бы! Кровью их поят и людскими жизнями кормят…

— И все равно им удивляюсь. Как смогли дойти до Алахэллы? У нас же техника, армия, а у них лошади и телеги. Мы образованнее и культурнее…

— А может, так и задумывалось, чтобы мы недооценили противника? — сказала Эммалиэ. — Мы считали, что даганны — варвары, потому и относились к ним свысока. За это заблуждение и расплачиваемся теперь.

Соседи замолчали.

— Иди отсюда, Эммалиэ, — сказал Сиорем. — Ты баба глупая, недалекая. Не суди о том, в чем не разбираешься.

Эммалиэ взяла Люнечку за руку.

— Я каждый день молюсь за нашу победу, — сказала, прежде чем уйти. — Но боюсь, надеждам не суждено сбыться.

На следующий день по городским улицам проехала машина, и голос с отвратительным акцентом велел жителям явиться в ратушу для получения пропусков, которые станут новыми удостоверениями личности. А те, кого задержат без пропуска, будут "подвиергнути суровьим накьязанью". Иными словами, нарушителей режима ждал расстрел.

Тут уж не до поисков пропитания, лишь бы в живых остаться. И поплелись люди с утра к ратуше, чтобы занять очередь.

— О красоте забудь, — сказала Эммалиэ, когда Айями подняла волосы, скрутив строгий пучок. — Неужто не понимаешь? Даганнов, как собак нерезаных, и сплошь мужики.

Айями вспыхнула, и, распустив волосы, собрала в крысиный хвост.

— В глаза им не смотри. Даганны от дерзости загораются, — учила Эммалиэ. — Они не голодными к нам пришли, но и не сытыми. Покуда дальше не уйдут, будут здесь отъедаться.

Не удержалась Айями, покраснела, потому что поняла намек. И малодушно порадовалась тому, что чужаки сбросили пар раньше, чем вошли в городок, сдавшийся без боя. А порадовавшись, опустила голову, поняв, что кому-то другому не повезло испытать на себе ярость даганнов.

Люнечка капризничала и отказывалась есть завтрак. Потирала заспанные глазки, зевая. Из экономии дров клейстерную кашу заваривали с вечера кипятком, а сахар кончился давным-давно. Да и соли на донышке. Как ни растягивай, а по сусекам наскребается с трудом.

До ратуши пришлось нести дочку на руках. На свежем воздухе Люнечка задремала, приложившись щечкой к плечу Айями.

А на площади — очередь. Тихая, понурая. Но Айями и Эммалиэ пропустили вперед, пожалев из-за маленького ребенка. Детей от четырех лет и младше — в городе по пальцам пересчитать.

Вдоль очереди прохаживались солдаты с оружием наперевес. На предплечьях нашивки: в зеленом круге черная птица расправила крылья. Национальный символ Даганнии — это известно из курса истории. Только теперь Айами разглядела: чужаки высокие и широкоплечие, а амидарейцы низкорослые, худые и сутулятся, потому что жизнь к земле пригнула. И лица у местных серые — от страха и от недоедания. Жмутся друг к другу.

Сегодня солдаты не смеялись, а прогуливались туда-сюда с хмурым видом. Плакат с мохнатым чудищем исчез, как и тумба. На её месте красовался свежеврытый щит с надписью: "Mohag". Мохаг… Сведения, информация. О чем? Будут вывешивать списки наказанных?

Площадь — центр городских мероприятий — стала чужой. Пропахла выхлопами чужих машин. Провоняла скрипучими армейскими ботинками.

Фойе ратуши отвели под регистрационный пункт. Пять столов — пять районов, на которые захватчики поделили город. Эммалиэ показала на карту улиц, разрезанную на части:

— Нам сюда.

Даганн — бритый и в военной форме — придвинул листок с заголовком: "Адриез". Пока Эммалиэ писала, Айями устроила спящую дочку поудобнее на коленях. На погонах военного — два зеленых перекрещивающихся кружка. Что за чин?

Даганн вынул карточку с названием переулка и номером дома. Нашел номер квартиры и, прочитав записи, окинул женщин цепким взглядом. Айями передернуло. Разве ж она кобыла, чтобы её оценивать?

Регистратор взял чистые квитки из стопки и заполнил убористым почерком. Поставил на каракулях красную круглую печать и вместе с пропусками вручил памятку — на отвратительном амидарейском — о новых законах, установленных оккупантами.

Наконец, пытка закончилась. Несколько минут показались вечностью. Айями подхватила дочку на руки, следом поспешила Эммалиэ с документами. Вырваться отсюда! Бежать без оглядки.

Но в дверях произошла заминка. На пороге Айями столкнулась с мужчиной, наступив на носок начищенного сапога. Подняв глаза, увидела на вошедшем форменный китель и фуражку. И черную птицу на погонах. А в лицо взглянуть побоялась. Вот не повезло — столкнуться нос к носу с даганским офицером! Он высок и огромен, и загородил дверной проем.

Айями испуганно отскочила, прижав к себе дочку, и зажмурилась. Сейчас её убьют за отдавленную ногу. Хладнокровно, на виду у других, в воспитательно-профилактических целях.

Услышав отрывистую фразу, заданную вопросительно, Айями с опаской приоткрыла глаза. Военные стояли навытяжку, а офицер показал на вторые двери. Наверное, поинтересовался, почему ими не пользуются, предпочтя создавать затор.

— Pinig, dir sot! — отрапортовал один из военных.

Pinig… Забить, заколотить… Dir sot… Dir — вас, ваша или мой, моя. Видимо, dir sot — обращение к старшему по званию. Например, мой генерал.

— Gluggir! — приказал офицер.

— Ig! — отсалютовал военный и побежал на улицу. За подмогой — отдирать доски от двери.

Офицер же глянул на Айами — равнодушно, как на стену, — и ушел. Поднялся по ступенькам и завернул за угол фойе.

Вечером Сиорем объяснил, что означают условные знаки на даганских погонах. Зеленые круги — у младшего состава — от рядовых до лейтенантов. Птиц на погонах носит старший офицерский состав — от капитанов до полковников. А уж как отличить даганского генерала, Сиорем не знал. Не довелось увидеть.

Айями прочитала памятку. Короткие правила гласили: передвижение по улицам и в пригороде разрешается при наличии пропусков по установленной форме. За нарушение последует наказание. Покидать окрестности города и перемещаться по стране можно на основании специального разрешения, выдаваемого даганскими пунктами миграции. За нарушение последует наказание.

На ночь женщины опять забаррикадировали дверь комодом. Ненадежная преграда, но создает иллюзию защищенности.

Несколько дней велась перепись и регистрация, и солдаты обходили улицу за улицей.

Айями каждую минуту ожидала, что за ней придут. Не простит даганский офицер прилюдного оскорбления. Но, похоже, о ней и не вспомнили.

У чужаков нашлись дела поважнее. Пересчитав городских, они взялись за деревенских. Ездили по пригородам и описывали словно скот. А еще установили подушной оброк: с каждой сельской головы регулярно сдавать в даганскую казну часть выращенного и переработанного непосильным трудом. Кто не согласен делиться добровольно, того заставят принудительно. И вдобавок накажут.

Деревенские повозмущались меж собой, но побоялись проявлять неповиновение открыто. Не то захватчики рассвирепеют и оберут до нитки, оставив ни с чем.

Торговля совсем стухла, рынок опустел. Айями и Эммалиэ с тревогой переглядывались. Запасов осталось совсем ничего. И все же Айями ежедневно ходила с вещами на рынок, рассчитывая выручить что-нибудь съестное от продажи. Пару раз останавливали даганские патрули, и Айями, опустив глаза, протягивала пропуск. Робела страшно, аж сердце заходилось. Солдаты изучали, но не бумажку, а Айями. Ощупывали глазами сально, отпускали меж собой грязные шуточки, но не трогали. Эммалиэ сказала:

— До поры, до времени. Бери Люню с собой. С ребенком к тебе не пристанут.

Сперва Айями напрочь отвергла совет. Мыслимое ли дело — рисковать жизнью дочки? Но, обдумав, решилась. Погода стоит теплая, без дождей, да и для Люнечки поход на рынок будет прогулкой и развлечением.

И правда, теперь патрули не привязывались. Люнечка бежала вприпрыжку или вышагивала важно по мостовой, или, устав, просилась на руки.

По городку прокатилась весть: чужаки нанимают амидарейцев на восстановление железной дороги. Оплата не ахти — за горячую похлебку трижды в день. Выполнил ежедневную норму — получай заработанное. Не выполнил — за всё про всё треть половника в миску. Даганны предупредили на ломаном амидарейском: за диверсии и саботаж — расстрел на месте.

А амидарейцы не шли. Им мешали гордость и самолюбие. Лучше сдохнуть от голода, чем батрачить на врага. И Сиорем отказался. А вот дед Пеолей пошел бы с радостью, но сразу бы помер, подняв лом. Больно стар для тяжелой работы.

Зато Айями и другие женщины сбегали на станцию. Отсутствие местной рабочей силы даганны компенсировали собственной. Солдаты разделились на две группы. Одни расхаживали вдоль насыпи с оружием наперевес, а другие, раздевшись по пояс, укладывали свежие шпалы, махали топорами, смолили. Сбрасывали рельсы с вагонеток и растаскивали по шпалам. Даганны растянулись по насыпи, и их загорелые спины блестели от пота.

Гордость и патриотизм Айями истаяли быстро, потому как от котла, в котором варилась похлебка, пахло умопомрачительно вкусно. Нужда мгновенно поменяла полярность принципов. Сейчас Айями согласилась бы на любую работу, даже к даганнам пошла бы. Но те похохатывали и гнали женщин прочь, подшучивая. Вернувшись домой, Айями с помощью тетради перевела насмешки, коими одаривали захватчики, и чуть не сгорела со стыда.

— От амидареек пользы больше, если они работают ртом или лежа на спине, чем крутят болты ключами, — кричали даганны, разогнув спины для краткого передыха, и сопровождали шуточки похабными постанываниями и соответствующими телодвижениями.

Грубоватый даганский язык исказил и обрубил растянутые окончания, превратив Амидарею в Амодар, а амидарейских женщин — в амодарок.

Железную дорогу охраняли круглосуточно, а в похлебке, сваренной на мясном бульоне, попадались куски говядины и свинины. И все же рабочих рук даганнам не хватало. Одновременно с восстановлением путей они начали разминирование территории возле фабрики, но не всё ладно у них получалось. Дело продвигалось крайне медленно. Изредка гремели далекие взрывы, бывало, эхо доносило отзвуки автоматных очередей. Айями не сразу научилась не вздрагивать каждый раз, слыша выстрелы.

Чужаки не спешили. Судя по всему, они намеревались задержаться в городке надолго. Подвал ратуши приспособили под тюрьму. Туда привозили лиц, задержанных без даганского пропуска.

Однажды Айями, возвращаясь с дочкой с полупустого рынка, заметила группку женщин у щита с объявлениями.

— Даганны нанимают прачек, посудомоек и уборщиц! — ворвалась она домой. — Обещают регулярную кормежку!

Эммалиэ не заразилась оптимизмом. Наоборот, цивилизованное поведение чужаков вызывало у неё недоумение.

— Я думала, начнут силой сгонять на стройку. Не пойму, почему церемонятся. А на ихние харчи не ведись. Как бы плакать не пришлось.

На Айями накатила вспышка раздражения излишней мнительностью соседки. Чужаки — не звери. Если бы хотели убить — расправились бы сразу. А так — предлагают женщинам посильный труд. В свете полуголодного существования не так уж важно, на кого трудиться.

Но вскоре Айями признала: Эммалиэ оказалась права, посоветовав не принимать поспешных решений.

4

Двух дней хватило, чтобы понять: чужаки не видят ничего зазорного в том, чтобы амидарейские посудомойки и прачки прерывались на отдых в компании одного или нескольких даганнов.

Рассказывая, женщины отводили стыдливо глаза и невнятно мямлили. Мол, даганны ведут себя нагло и по-хозяйски тискают и щупают. Одни предлагают пойти в ninir (кровать), а другие не считают нужным тратить время на уговоры и обращаются кратко: "Ot kif! Sulas rohot" ("Эй, ты! Подол задери"), зажимая в углах.

В итоге, очередная затея с наймом провалилась. Объявление глухо игнорировали, несмотря на оплату продуктовыми пайками. И даганны разозлись, усмотрев в молчаливом отказе амидарейцев пренебрежение и дерзость.

На информационном щите вывесили список с фамилиями женщин, которым надлежало явиться на работу, и пригрозили обновлять перечень каждую неделю. Кто не придет добровольно, того приведут принудительно и вменят нарушение режима со всеми вытекающими последствиями.

Айями облилась холодным потом, выискивая в списке имена — своё и Эммалиэ. И выдохнула с облегчением: пронесло. Надолго ли?

Те, чьи фамилии отметили, шли на навязанную работу как на каторгу. Из знакомых в список попала женщина из дома напротив. Айями не раз здоровалась с ней, но имени не знала. С белым как бумага лицом, будущая работница поплелась к ратуше. А куда деваться? Дома остались двое детей.

Эммалиэ как в воду глядела. Хорошее настроение чужаков испарилось. Восстановление железной дороги продвигалось с черепашьей скоростью — гораздо медленнее, чем хотелось бы даганнам. Чтобы ускорить процесс, амидарейцев собрали на площади и устроили ревизию трудоспособности. Захватчики презрительно кривились, поглядывая на хилых аборигенов. Из калек и увечных организовали группу в полтора десятка человек и велели каждое утро являться на стройку. Хочешь — не хочешь, а пришлось Сиорему подчиниться, потому как за ослушание незамедлительно следовало наказание.

— Ну, сволочи, мы еще поглядим, кто кого, — погрозил кулаком Сиорем. Он не решился выступать открыто, зато вечером продемонстрировал перед соседями воинственный дух. А Ниналини повисла на муже, устроив истерику. Никакого геройства! И так чудом остался жив после тяжелого ранения.

Для восстановительных работ привлекли и арестованных, которых задерживали в окрестностях городка без опознавательных документов. Грязных и худых, в рваной засаленной одежде, их каждое утро гнали скопом, а вечером приводили обратно в тюрьму. Узнав об этом, женщины бросились на станцию — вдруг повезет, и среди пойманных отыщется сын, муж или брат?

Увы, среди задержанных не оказалось ни одного знакомого лица. Зазевавшихся хватали на безлюдных тропках, выкуривали из брошенных домов, подвалов и чердаков. Кто половчее, тот ускользал от вражеских кордонов. Кто-то пробирался к семьям, оставшимся в других городах, а кто-то шел вглубь страны в надежде затеряться на бескрайних просторах.

— Может, и наши возвращаются домой, — вздыхали женщины. — Где-то они сейчас? Свидимся ли?

Солдаты отгоняли амидареек от насыпи, и те кричали издали, обращаясь к арестантам:

— Эй, а Мараама лин Сеаре знаете?

— А с Вифалом лин Косахи пересекались? Он в седьмой дивизии служил!

— А о лин Риниу слыхали что-нибудь?

— Может, с лин Авиро довелось встречаться?

Одной из женщин повезло. Её муж, числившийся пропавшим без вести, на самом деле погиб в мясорубке у подножия Полиамских гор. Об этом она узнала от одного из задержанных, прежде чем даганн толкнул его прикладом в бок: мол, нечего лясы точить, нужно работать.

Арестанты были чужими мужьями, сыновьями и вдобавок дезертирами, но женщины прониклись к ним симпатией и сочувствием. Причина тому — извечная женская солидарность. Ведь где-то жёны и матери бывших вояк тоже выплакали все слезы, молясь о долгожданной встрече.

Люнечка капризничала, отказываясь есть пресный суп. Да и Айями заставляла себя глотать через силу пустое варево, чтобы притупить голод. Разве ж насытится желудок травой? Через полчаса опять заурчит.

Когда совсем прижало, Айями и Эммалиэ собрались на промысел. Взяли тележку, веревку, пилку и лопату с коротким черенком, прихватили Люнечку и двинулись на городскую окраину — в том направлении, где когда-то была делянка.

Путь пролегал через район, в котором выросла Айями, мимо дома, в котором раньше жила её семья. Отсюда Айями ушла на следующий день после совершеннолетия. Выросшие птенцы вылетают из гнезда, так полагается. Вот и Айями в семнадцать лет переехала в общежитие.

Она с жадностью вглядывалась в знакомые окна и продолжала оборачиваться, когда дом исчез за поворотом. Стекол не осталось, балконная дверь открыта настежь. После смерти родителей квартира отошла к другим жильцам, но они уехали из города больше года назад.

Айями знала все закоулки и дорожки в этом районе. Можно бы навестить бывшую родительскую квартиру, но жильцы этого дома не одобрят спонтанный визит. В городке действовало негласное правило — содержимое брошенных жилищ достается соседям. Пришлых мародёров не привечали. А сейчас Айями и Эммалиэ были самыми настоящими мародёрками. Обход многоквартирных домов рискован и не дает особой прибыли, поэтому женщины направились в частный сектор с приусадебными участками. Это ничейная зона. Там всё, что нашел — твоё.

Айями взяла дочку на руки. Так быстрее идется, да и Люнечка подустала, шагая самостоятельно. Дойдя до окраинной улицы, добытчицы не стали сворачивать в проулок. Эммалиэ отодвинула доски в покосившемся заборе, и троица перебралась в палисадник. Тактика всегда одинакова: передвигаться садами и огородами и, после тщательного наблюдения за брошенными домами, обследовать их изнутри. Как правило, приусадебные зоны пусты и безнадежно заросли лебедой и крапивой. Плодоносящие деревья обобраны более ушлыми горожанами — и дичок снят, и вишня, и слива. Фрукты попросту не успевают вызреть. А вдруг проглядели? Вдруг отыщется что-нибудь посъедобнее, нежели опостылевшая зелень с подоконника?

Обходя огороды, Айями кралась первой, держа лопату наперевес — чтобы защищаться. Настороженно ступала, прислушиваясь, а Эммалиэ с дочкой следовали в отдалении. Люнечка росла послушной девочкой и не по годам взрослой. Приложишь палец к губам, и она замирает испуганным зайчишкой. Молчит и моргает глазёнками, пока не покажешь: "отомри".

Пусто, пусто. Сорняки заполонили свободное пространство, вымахав на высоту человеческого роста. И из домов давно вынесено всё, что можно унести. Двери не заперты, в окнах нет стекол. Под ногами хрустят осколки. Обходя дом, Айями чуть не вляпалась в засохшие испражнения и приглушенно выругалась. Глаза заметили шевеление сбоку, и сердце пустилось вскачь, а руки сжали черенок лопаты.

Обороняться не пришлось. В соседней линии похожим промыслом занимались мать и дочь. Одевшись неброско, они тоже обходили покинутые дома и огороды. Девочке было навскидку лет тринадцать — пятнадцать. Её мать посмотрела на конкуренток и отвернулась. Тем самым, молчаливо порешили: Айями и Эммалиэ достается левая линия, а незнакомке с девочкой — правая. На чужую территорию не лезть.

— Что они ищут? — подошла ближе Эммалиэ. Женщина с дочкой возились в кустах.

— Не пойму. Может, жили здесь до войны?

— Погоди-ка… Топинамбур! — воскликнула Эммалиэ, приглядевшись. — Смотри внимательно. Топинамбур быстро расползается. Может, и нам повезет.

Пятнадцать минут упорных поисков, и у забора в зарослях конопли нашлись стебли земляной груши. Обрадованные женщины взялись за выкопку. Пусть добыча невелика, однако ж треть сумки наполнилась кривоватыми мелкими клубнями. Эммалиэ повеселела. Копали с осторожностью, оглядываясь по сторонам, чтобы не привлечь к себе внимание. Посадили Люнечку на вытоптанную полянку и велели сидеть тихо.

А потом и вовсе удача привалила. Под сломанной яблоневой ветвью с завядшими листьями Айями обнаружила парочку картофельных кустов. Похоже, они взошли самосевом, пролежав зиму в земле. Из-за затенения корнеплоды выросли размером с горох, но нежданная находка подняла настроение женщин.

В зарослях они наткнулись на смородинный куст. Опять же, из-за недостатка света ягоды вызрели поздно, и большая часть успела осыпаться. Тщательно обобрав веточки, Айями ссыпала горсть в бумажный кулёк. Эммалиэ рвала листья малины, смородины и укропные зонтики, выбирала из травы червивые и подгнившие яблочки.

Сегодня промысел получился отменным. Бывало, и с пустыми руками возвращались.

Привязав сумку к тележке, женщины спрятали добычу в зарослях и переключились на дом. В этом районе они еще не бывали. Хозяева окраинных улиц либо перебрались ближе к центру, либо вовсе уехали из города. Единственную опасность представляли случайные люди — те, кто останавливался в брошенном доме, чтобы передохнуть и двинуться дальше. Поэтому Айями крадучись поднялась по ступенькам, прислушиваясь к шорохам и звукам. Обошла дом с опаской, ожидая в любой момент нападения, и уверенно замахала Эммалиэ из окна: "Идите, здесь никого нет".

Обследовав первый и второй этаж, троица освоилась. Нашли дверцу в погреб, но спускаться вниз не стали. Нет ни фонаря, ни свечек — не ровен час, сломаешь шею в темноте.

Дом разграбили в меньшей степени, чем те, что попадались сыщицам ранее. Возможно, из-за того, что в интерьере преобладал пластик, а им не натопишь печку. Судя по остаткам былой роскоши, хозяева не ограничивали себя в средствах. Айями прошлась по просторным комнатам. На этой кухне они с Микасом могли бы ужинать, в этой гостиной могла бы играть дочка, а эта спальня могла бы стать детской для Люнечки — когда-нибудь, если бы Айями и Микасу удалось накопить достаточно денег на отдельное жилье. Если бы не началась война.

В чуланчике под лестницей Эммалиэ обнаружила треснутый и подплавленный таз без ручки. Отличная находка! Пригодится в качестве емкости для рассады. Пусть с делянкой пришлось проститься, женщины не опустили руки. При любой возможности заполняли ущербную тару землей и сажали лук, чеснок, укроп, петрушку. Кадушки — дырявые ведра, кастрюли, горшки — занимали подоконники и балкон. Хозяйкой комнатного огородика считалась Эммалиэ. Она умудрялась выращивать огурцы и даже томаты. Негусто, но при угрозе голода зелень выручала несказанно.

Женщины забрались на второй этаж. Люнечку посадили в центре комнаты и вручили открытки, найденные в ящике стола. Дочка деловито перекладывала картинки из одной кучки в другую, наговаривая под нос.

— Сегодня сходили удачно, — заметила Эммалиэ, обшаривая платяные шкафы в раскуроченной спальне. От кровати остались пружины, торчавшие из разодранного поролона. Ни подушек, ни матраса, ни постельного белья, их утащили более предприимчивые. — Наберем землю в таз. Довезем, не надорвемся.

Конечно, не надорвемся. В отсутствии дождей почва превратилась в пыль, став лёгкой.

Внезапно Айями насторожилась.

— Тс-с! — приложила палец к губам. На грани слухового восприятия послышались голоса.

Эммалиэ закрыла дверцы — медленно и осторожно. Люнечка застыла с открыткой в руке, а Айями выглянула в щель между досками заколоченного окна.

Так и есть, слух не подвел. Голоса приближались. И это мужские голоса. И это даганны. Солдаты, если точнее. И их двое. И они обходили покинутые дома, ставя отметки в карте.

Они зайдут в калитку, чтобы обыскать дом, поднимутся по лестнице и увидят двух женщин и ребенка. И почему-то не верилось, что чужаки позволят доморощенным грабительницам уйти с миром.

Глаза Эммалиэ стали точным отражением страхов Айями.

Даганны остановились, решая, куда повернуть — налево или направо. Тот, что повыше, снял куртку и забросил на плечо. "Только бы не налево, только бы не налево", — молила Айями, вслушиваясь в грубоватый говор. Она с трудом вникала в чужеродную речь и пока вспоминала перевод, нить разговора терялась. Но кое-что уловилось. Военным надоело который день бродить по покинутым домам. Проще подпалить район, и дело с концом. Но приказ есть приказ, и брошенные жилища нужно осмотреть.

Под ногой Эммалиэ отчетливо скрипнула половица.

— Omak! — сказал солдат и вскинул автомат. "Тихо!"

Даганны оглядывались, прислушиваясь, а Айями закусила губу, чтобы не закричать от страха, залившего с ног до головы: один из солдат изучал заколоченные окна второго этажа. Айями показалось, что даганн смотрит ей в глаза, но она не могла пошевелиться. Ноги намертво приросли к полу. Сделай она шаг, и повторный скрип подтвердит: в доме кто-то есть.

— Afol som, — махнул рукой солдат, просканировав взглядом дом, и перевел затвор автомата. "Идем сюда". О, нет! — покачнулась Айями. Куда бы спрятать дочку? В шкаф? Под стол?

Люнечка сидела на полу как истуканчик и смотрела на Айями, ожидая команды. Детеныши некоторых животных в случае опасности замирают, притворяясь невидимками, — вспомнился некстати рассказ преподавателя зоологии.

— Fot! Som! — крикнули снаружи. "Здесь! Сюда!"

В полуобморочном состоянии Айями выглянула в щель между досками. Зоркий даганн бросился в калитку, а за ним второй, перемахнув через забор, ринулся в заросли — туда, где притаились женщина с дочерью-подростком. Похоже, воришки с опозданием заметили солдат и выдали своё присутствие.

Женщина, сообразив, что преследователи близко, взвизгнула и метнулась, забыв о своей добыче. Она подталкивала дочь, помогая перелезть через ограду. И сама почти перебралась, но солдаты на то и солдаты. Они выносливее, крепче, сильнее. И быстрее.

— Беги! — заверещала беглянка, и девочка, дав стрекача как перепуганный олененок, скрылась в зарослях. Один из преследователей ринулся в погоню, а второй повалил женщину. По слабому вскрику Айями поняла, что та сопротивлялась, но высокая трава скрыла неравную борьбу от невольной зрительницы.

Её убьют! — глаза Айями послали отчаянный вопль Эммалиэ. Подойдя к окну, соседка взглянула в щель между досками. Айями обхватили за ногу — это дочка, не выдержав, подбежала и прижалась.

Автоматная очередь вдалеке заставила наблюдательниц вздрогнуть, а вскоре преследователь возвратился, и, повесив автомат на штакетник, закурил.

Убили, убили! — стучало в висках у Айями. И почему нас понесло именно сегодня и именно в этот район?

Рослый детина поднялся. Пока он заправлял футболку за пояс и застегивал ширинку, другой даганн бросил недокуренную папиросу и исчез в траве.

Айями зажала рот руками, чтобы не закричать.

Уходим, — показала знаками Эммалиэ. Сейчас самое время.

Да, самое время, пока чужаки заняты.

В какой-то заторможенности они выбрались из дома — не через дверь, а из окна на первом этаже. Пригибаясь, доползли до спрятанной тележки и, стелясь по траве, рванули к дыре в заборе. А о щербатом тазе забыли. Не до него сейчас. Скорей бы выбраться на свободу.

Люнечка старательно копировала движения старших, пролезая меж посеревшими досками и прячась в зарослях. Айями тянула тележку, а Эммалиэ приподнимала колесики, помогая перетаскивать. Выползши на дорогу, они бросились со всех ног домой, останавливаясь лишь для того, чтобы передохнуть. Раскрасневшись и запыхавшись, вкатили тележку на набережную.

Пока Эммалиэ полоскала клубни в речной воде, Айями умыла дочку и сама умылась. Руки тряслись, ноги дрожали, а тело колотило крупной дрожью.

— Мама, я быстло бегаю? — спросила Люнечка.

— Ох, быстро. Как ветер, — похвалила Айями, и дочка надула щеки от важности, хотя и заметно устала.

— Вот видишь, — сказала Эммалиэ, привязав сумку к тележке. — Они не только враги. Прежде всего, они мужчины, а ты слабая беспомощная женщина. Молись, чтобы на тебя не обратили внимание.

И Айями истово молилась, стоя на коленях перед образами.

Рисковый поход оттянул угрозу голода на неделю. А с той женщиной, которой не посчастливилось в промысле, Айями столкнулась через пару дней на рынке. Та ходила по полупустым рядам с шалью, а следом брела дочь, предлагая поношенные мужские туфли. От облегчения Айями чуть не расплакалась. Женщина прошла мимо с каменным лицом, сделав вид, что не узнала её. Ну и ладно. Главное, что обе живы.

5

Собираясь на рынок, Айями сложила в мешочек три тощих огурчика из домашнего огорода и несколько клубеньков земляной груши. Но добыча, доставшаяся нелегкой ценой, предназначалась не для обмена и торговли.

Сегодня, вдобавок к вещам, Айями прихватила два куска хозяйственного мыла, которое она получала, работая на фабрике. Благодаря экономному расходованию образовался небольшой запас коричневых брусочков со специфичным горьковатым запахом.

Однако побродить по устойчиво полупустым торговым рядам не позволила Люнечка. Её настроение скакало от плаксивости к весёлости и обратно, и Айями стоило больших трудов отвлечь и занять кроху.

— Смотри, какие веселые рожицы нарисованы на заборе… Видишь, сушится наволочка на балконе? На ней спит принцесса… Ой, взгляни, птички! Летят туда, где нет зимы и снега…

И Люнечка, задирая голову, открывала широко глаза — от потрясения неожиданными открытиями. Она с интересом изучила лошадь, запряженную в телегу — единственный доступный транспорт в окрестностях, поскольку автотехнику давным-давно реквизировала амидарейская армия.

— Класивая лосадка, — заключила с уважением Люнечка. А Айями привалила удача. Повезло обменять мыло на килограмм ржаной муки.

Следующий пункт назначения — больница. Двухэтажное казенное здание красного кирпича на перекрестке, метрах в ста от ратуши. Во время войны часть медперсонала последовала за госпиталем, а прочие ушли на фронт в санитарные бригады. Единственной хозяйкой больничных владений осталась Зоимэль лин Ливоама — заведующая и по совместительству врачевательница широкого профиля, преданная лечебному делу. Никому из горожан не отказывала. Больной зуб вырвать — к Зоимэль, вывих вправить — к ней же, кишечные колики облегчить — в больницу, обострение желчекаменной болезни снять — туда же.

Айями при первой же возможности старалась заглядывать к Зоимэль — хотя бы потому, что больше трех лет назад та спасла жизнь Люнечке. Дочка родилась синюшной, с пуповиной вокруг шеи. Не дышала уже, а врачевательница вернула дитя с того света. Силой развела руки Хикаяси*, вырвав младенчика из смертельных объятий. И за это Айями испытывала бесконечную благодарность к Зоимэль — решительной сорокалетней женщине с некрасивым лицом. Бывают такие люди: вроде бы и рот у них на нужном месте, и глаза не скошены, и нос как нос, — а в целом получается дисгармония. Наверное, поэтому Зоимэль так и не вышла замуж. А может, не из-за внешности, а из-за прямолинейности, принципиальности и большого ума. Ведь известно, что мужчины избегают женщин, которые их превосходят по количеству серого вещества.

Мечтая быть похожей на Зоимэль, еще в школе Айями строила грандиозные планы. Когда-нибудь она выучится: неважно на кого — на врача, на инженера или на архитектора — и станет такой же уверенной и независимой. Но сначала знакомство с Микасом спутало задуманное, а потом мечту похоронила война.

Заведующая больницей жила одна, но года два назад взяла под опеку детей умершей соседки — двух мальчишек-погодок. Сорванцы доставляли Зоимэль немало хлопот, однако ж, война заставила их повзрослеть. А Айями периодически наведывалась в гости и делилась скудными запасами.

Зоимэль стояла на ступеньках под козырьком — её белый халат не спутаешь ни с чем другим. Несмотря на тяготы военного времени, женщина умудрялась оставаться чистюлей и аккуратисткой. Одно слово, медработник, привыкший к стерильности и порядку. И сейчас Зоимэль разговаривала с двумя даганнами. Айями, вывернув из-за угла, не сразу заметила чужаков, а, заметив, притормозила, но поздно. Больничное крыльцо очутилось в паре шагов.

Двое мужчин. Тот, что слева — офицер, которому Айями отдавила ногу в ратуше. Тот, что справа — пониже и рангом, и ростом. Зоимэль смотрела на военных снизу вверх, но мелкая комплекция не мешала ей вести беседу на повышенных тонах.

Бежать бы Айями отсюда, пока офицер не обратил на неё внимания, но бросить врачевательницу на произвол судьбы показалось предательством. Улица вымерла, из горожан никто и носа не высунул наружу, в то время как офицер угрожающе навис над Зоимэль, а она нисколечко не испугалась.

Как медведь, — пришло в голову Айями при взгляде на старшего по чину чужака. Рослый, могучий, руки как оглобли и ревет низко. До неё не сразу дошло, что офицер распалялся на даганском, Зоимэль возражала на амидарейском, а второй даганн выступал в роли переводчика.

— Вы не посмеете закрыть больницу! И верните лекарства! — воскликнула Зоимэль. — В городе остались люди. Представьте себе, они иногда болеют. Их нужно лечить. Грядет зима, начнутся простудные заболевания, не говоря о хронических болячках…

Она замолчала, выжидая, пока переводчик озвучит гневный выпад на даганском. Выслушав, офицер поморщился.

— Sofostir dir him krun! — рявкнул раздраженно.

— Ми конвьискоффал медьикамент, — последовал перевод.

В дальнейшем офицер вещал, а его соотечественник излагал на амидарейском бегло и с сильным акцентом, но убогий перевод с лихвой компенсировался эмоциональной составляющей.

— Хорошо, забирайте дорогие и дефицитные препараты, но оставьте хотя бы бинты. И йод, и антисептики… И антибиотики нужны. И анестетики отдайте! Как я зашью рану, если человек распорет ногу или получит открытый перелом? Предлагаете пациентам истечь кровью у входа? — возмутилась Зоимэль. Ей приходилось прерывать монолог, чтобы переводчик донес просьбу до своего начальника.

Хмыкнув, офицер ответил грубо и отрывисто.

— Участь местного населения заботит нас в наименьшей степени, — последовал перевод. Может, не совсем так прозвучало, но смысл был примерно таков.

— К чему тянуть? Выстройте в ряд и прикончите махом! — не сдержалась Зоимэль.

— Всегда успеется, — ответил холодно офицер. — Больница переходит к нам. Отдайте ключи.

— Тогда мне проще её поджечь, — упёрлась врачевательница. Мол, не доставайся же ты никому — ни своим, ни врагам.

— Из-за вашей выходки выгорит треть города. Я давно заметил, что вы, амидарейцы, питаете нездоровую симпатию к огню, — заключил презрительно офицер и кивнул на храмовую трубу. Из жерла поднимался черный дым.

— Питаем, — подтвердила Зоимэль. — И знаете, почему? Потому что вы принуждаете наших женщин к… к… Склоняете к прелюбодеянию! Как им жить со стыдом? Как смотреть в глаза людям? Они не вынесут позора и выберут хику*.

Переводчик замялся, не зная, как произнести на даганском непонятное слово.

— Хи-ку, — повторила раздраженно Зоимэль. — А ведь у них дети! Правильно говорят, что даганны хуже зверей! — воскликнула она, и лицо офицера налилось яростью, а руки сжались в кулаки.

Айями, задохнувшись от страха, прижала к себе дочку и закрыла ей глазки. Сейчас Зоимэль убьют! Одним взмахом руки свернут шею отчаянной амидарейке.

— Может быть, ваших женщин бьют, истязают, а после оставляют умирать? — проговорил медленно офицер.

— Н-нет… — ответила Зоимэль.

— Может быть, у них на глазах убивают детей? Например, выбрасывают из окон.

— Н-нет…

— Может быть, у них на глазах пытают мужей и престарелых родителей?

— Н-нет…

— Может быть, их сгоняют в сарай и, заперев, сжигают заживо?

— Н-нет… Послушайте… — растерялась Зоимэль.

— А знаете, почему? — цедил офицер. — Потому что на подобные зверства способны только вы, амидарейцы.

— Неправда! Это ваш почерк! Всем известно…

— Валите с больной головы на здоровую? — прервал офицер. — Хотите сказать, четыре года назад ваши войска не перешли границу и не сравняли с землей десятки городов Даганнии?

В его устах название родной страны превратилось в напевное "Доугэнна", произнесенное с гордостью. Единственное слово в чужом языке, оканчивающееся на гласную.

— Как раз наоборот! — Зоимэль вздернула подбородок. — Вы вероломно вторглись на нашу землю!

Собственная смелость опьянила женщину. Пусть эти мгновения станут последними в её жизни, но она выскажет всю правду захватчикам.

— Вижу, ваша пропаганда первоклассно прочистила мозги, — фыркнул надменно офицер. — До недавнего времени ваша страна интересовала нас как собаку — пятая нога. А потом амидарейские войска перешли границу. И не делайте вид, будто не знаете. Пленные не раз хвастали, что захват месторождений аффаита* и нибелима* — конечная цель Амидареи, — заключил брезгливо.

— Ложь! — воскликнула Зоимэль, но уже не так уверенно.

Айями не разбиралась в узкопрофильных терминах. Об аффаите не слышала, зато довелось познакомиться с нибелимом. В школе часть кабинетов освещалась с помощью этого материала. Светильники горели с незапамятных времен, еще до разрыва отношений с Даганнией, и погасли незадолго до выпускного вечера.

— Ваши обвинения бездоказательны! А мы видели кадры! И фотографии, на которых даганны издеваются над амидарейцами, — защищалась врачевательница.

— Вот как? — спросил зловеще офицер. — Могу я взглянуть?

— Хронику войны показывали в ратуше, в зрительном зале. Приезжали передвижные кинобудки. А снимки печатали в газетах, их можно найти в городской библиотеке.

— Я найду, — пообещал офицер, хрустнув костяшками. — И не откажу себе в любезности пообщаться повторно. Что касается ваших женщин… Будь они поумнее и поласковее…

— Поласковее?! — услышав наглый совет, Зоимэль потеряла дар речи.

— Взгляните на проблему с другой стороны. Философски, — усмехнулся офицер. — Амидареек не бьют, не калечат, не увечат. Они живы, здоровы. Не голодают. Сыты и их дети… Считайте интерес наших мужчин маленьким неудобством в сравнении с изуверскими способами, коими амидарейские войска истребили десятую часть населения Даганнии за первые месяцы войны.

— Вы понимаете, о чем говорите? Ваши солдаты убили их мужей на войне, а вы, рассуждая философски, предлагаете нашим женщинам… предательство! — выдавила потрясенная Зоимэль.

— Это ваши проблемы, — заключил сухо офицер. — Кто захочет выжить, тот выживет. А для слабых есть другая дорога. У вас, амидарейцев, хорошо получается избегать трудностей и винить других в своих бедах, — он взглянул на храмовую трубу. — Забудьте об Амидарее. Её уже нет и не будет. Разгром ваших войск — дело нескольких дней.

— Самоуверенное и ничем не подкрепленное заявление, — парировала врачевательница.

— Хорошо. Я оставляю больницу под вашим ведомством, — согласился вдруг офицер, проигнорировав дерзость собеседницы. — Но при условии. Пока не приедет наш врач, вы обязаны принимать и даганских пациентов.

— А медикаменты? — спросила быстро Зоимэль.

— Будете получать по мере необходимости. И не вздумайте устроить саботаж. За одного даганна, умершего по вашей халатности, мы расстреляем на площади десять амидарейцев.

— Я поняла, — кивнула она слабо.

— И еще. Вы осмотрите своих соотечественников… Трусов, которых мы вылавливаем по кустам как тараканов. Среди них — пятеро лежачих с ранениями и нагноениями. Нужно поднять их на ноги за неделю. Крайний срок — десять дней. Если не удастся, останется один выход.

— Расстрел… — пробормотала Зоимэль.

— Естественно. Нам не нужны лишние рты, от которых нет пользы.

— А чему вы удивляетесь? — воскликнула женщина. — Подвал не приспособлен для тюрьмы. Там нет элементарных гигиенических условий. Полнейшая антисанитария… В любой момент начнется эпидемия. Людям не мешает помыться. Они завшивели, запаршивели…

— Что есть, то есть. Пованивают, — хохотнул офицер. — А мы не банщики, чтобы драить им пятки. Итак, с завтрашнего дня приступаете к своим обязанностям.

Он не стал спрашивать согласия. Он решил единолично и поставил Зоимэль перед фактом. Можно подумать, у неё имелся выбор.

Айями вжалась в стену и опустила глаза, когда офицер прошел мимо, заложив руки за спину. За ним проследовал переводчик.

— Чужеземная свинья. Умный и образованный гад, — пробормотала Зоимэль и, проводив даганнов взглядом, переключила внимание на Люнечку: — Ну, здравствуй, милая. Как твои дела?

— Хоёсо, — ответила та неохотно. Разговор на повышенных тонах напугал девочку.

— Как поживает наша "эр"? — улыбнулась женщина. — Покажи, как рычит тигр.

Люнечка продемонстрировала картавое рычание.

— Иногда четко выговаривает, но, в основном, проглатывает звук, — поделилась Айями, входя в фойе больницы вслед за хозяйкой.

— Ничего. Еще научится. Будет рыкать так, что придется завязывать рот.

Заведующая усадила Люнечку на кушетку и вручила игрушки из отделения педиатрии. Зоимэль была рачительной хозяйкой. Благодаря авторитету и железной выдержке ей удалось сберечь больничное имущество от разграбления, несмотря на то, что окна пришлось заколотить досками, снятыми с чердачных перекрытий, а прием пациентов велся в небольшом кабинете, бывшем в мирные времена смотровым.

— Как думаете, те ужасы, о которых он сказал — правда? — спросила Айями.

— Нет, — ответила Зоимэль убежденно. — Он может уверять в чем угодно, но мы-то знаем, как было на самом деле.

Действительно, было страшно — на кадрах кинохроники и на фотографиях. Последствия даганской жестокости среди руин. Это не люди, это животные. Хладнокровные потрошители, — звучало с экранов и с газетных страниц.

— Опечатали архив в ратуше, — делилась новостями Зоимэль. — Рассчитывают найти что-нибудь ценное, но у них один переводчик, да и тот говорит по-нашему неважнецки. Я им поясняю: "На фабрике нет ничего секретного, это текстильное производство", а они не верят. Вбили в голову, что там изготавливалось нечто особенное. Если наши заминировали — значит, неспроста.

— Может, охладят пыл на минах-то… — предположила Айями.

— Может быть. Люня, иди-ка сюда. — Зоимэль осмотрела девочку, проверив горло, лимфоузлы, послушав легкие. — Воду кипятите?

— Отстаиваем и кипятим. На два раза.

— Правильно. Сырую ни в коем случае не пейте. И умывайтесь только кипяченой.

— А кто такие "банщики"? — вспомнила Айями странное слово из даганского лексикона.

— По-моему, это профессия. Люди, которые приводят грязные ноги в должный вид. Ты в списки не попала? — переключилась Зоимэль на другую тему.

— Пока что нет, — ответила Айями, смутившись.

— Изверги… "Поласковей надо быть", — передразнила врачевательница. — Неужто мы скот, чтобы обращаться с нами как со стадом? Две женщины попросили Хикаяси о милости, а трое других собираются последовать их примеру. А ведь у них дети! Попробую переубедить. Вдруг откажутся от этой затеи? Но не уверена, что получится, — покачала головой Зоимэль.

Айями закусила губу. Неужто решится кто оставить детей сиротами? Видно, время тех женщин пришло. Непросто постичь хику. Только того, кто силен духом, впустит Хикаяси в царство вечного блаженства. Вот Айями не хватило силы воли. Когда принесли похоронку на мужа, надлежало последовать за ним. Броситься в храм и молить великую Хикаяси о благословении. И Айями бросилась бы и упала ниц, прося богиню о покровительстве, если бы не одно "но" — дитя под сердцем. Известие о беременности отвело руку Айями от нектара хику. У неё и в мыслях не было поступить иначе, хотя душевная боль раздирала на части. Люнечка стала посмертным подарком Микаса. Она — его частичка и смотрит на мир его глазами. Дочка спасла Айями от отчаяния, излечила от тоски и примирила со смертью мужа. Айями ни на секунду не пожалела о своем выборе, да и Микас не упрекнул бы, она не сомневалась в том. Но Хикаяси не простила слабости, едва не отобрав младенца. Зато рассудительная Зоимэль до сих пор посмеивается над страхами беспокойной мамочки. "Хорошие боги должны быть милосердны. А если жестоки, то зачем их почитать?"

Уж как отказывалась врачевательница, а все ж Айями вручила мешочек со скромными дарами и отсыпала горстку муки. Выйдя из больницы, она бросила взгляд на храмовую трубу. Если дымит, значит, у Хикаяси сегодня жатва. Люнечка, захныкав, терла глазки, просясь на руки.

По непонятной причине ноги понесли Айями к храму. Вот так же, более трех лет назад, она перешагнула порог святилища с новорожденной дочкой на руках. Перешагнула в последний раз, ибо храмовник, узнав, что девочка едва не умерла в родах, воспротивился таинству освящения.

— Вижу на её челе отпечаток божественной ладони. Дважды ты воспротивилась великой Хикаяси, и теперь не будет твоему чаду покоя. Пока не поздно, верни дитя той, которой оно принадлежит по праву.

Нет! — гнев Айями поднялся волной. Расстаться с пищащим комочком, забавно зевающим и морщащим носик? Отдать драгоценную ношу холодной вечности? Ни за что! Фотографии — тлен, память истирается с годами, а дочка — живое напоминание о первой и светлой любви.

— Гордыня и спесь мешают тебе разглядеть очевидное! — кричал вслед служитель. — Упрямясь, ты обрекаешь на муки и себя, и младенца!

Враньё! Мы будем счастливы. Обязательно.

Двери храма открыты днем и ночью для всех страждущих. Внутри — серые стены, уходящие ввысь и теряющиеся в полумраке. Цветная мозаика и витражи контрастируют с унылостью. А окон нет… Воздух стоялый и пахнет сладковато. Слабый сквознячок колеблет пламя свечей. Мало их, и света почти не дают… И не поют на хорах давно, Ниналини говорила… Безлюдно — ни верующих, ни храмовника. Занят, наверное. Интересно, пощадили ли служителя Изиэля время и невзгоды?

— Ой, это закойдованный замок, да? — завертелась дочка. — Здесь плинцесса зивет?

— Да. Тише, Люнечка, а то дракон проснется и нас съест.

Дочкины глаза округлились, и она обхватила Айями за шею.

— Он злой? — спросила шепотом.

— Нет, старый и страдает бессонницей.

— А хвост у него есть? — допытывалась Люнечка. Дети есть дети. Любопытство перевесило страх.

— Есть. Длинный и раздвоенный, — ответила Айями, выйдя в центр зала.

Как повелось исстари — две стороны света, два полюса… Слева, на амвоне — украшенные золотом образа святых: Мудрости, Мужества, Справедливости и Умеренности. Позолота истерлась и облупилась, краски потускнели, торжественность поблекла. Или это в детстве всё кажется большим и необыкновенным, а с возрастом уменьшается в размерах?

А справа — Хикаяси, матерь всего сущего. Она сидит на высоком троне. Глаза Хикаяси слепы — злые дожди лишили её зрения, уши Хикаяси глухи — злые ветра лишили её слуха, рот Хикаяси нем — злое солнце лишило её языка. Но одного не смогли добиться злые стихии — лишить Хикаяси огня, пылающего в груди. Четыре руки у богини, а на голове зубчатый венец. В одной руке свеча, в другой — зеркало, в третьей — ключ, а в четвертой — чаша с божественным нектаром. Лишь достойный, познавший глубинную суть хику, увидит в отражении дорогу к владениям Хикаяси. Ключом открывает она врата в чертоги блаженного царства, озаряя путь свечой.

В храме нет искусственного освещения. Система линз под крышей фокусирует дневной свет и разделяет на потоки. Бестелесные призрачные ручьи льются на лицо Хикаяси, стекают по каменным плечам и омывают босые ступни статуи. Пылинки танцуют в рассеянном свете. Сколько их, каменных Хикаяси, в стране? Сотни. Почитай в каждом городе есть храм, и в каждом храме — своя богиня. Разные городки и разные храмы — побогаче или победнее, но Хикаяси везде едина. Взирает слепыми глазницами с высоты и решает, кого одарить своей милостью.

В нынешние времена церковь утеряла свое влияние. Прогресс ослабил веру в религию, и молодежь ходит в храмы, потому что "так положено". Но есть и те, кто посещает воскресные проповеди и истово отбивает поклоны. А у бабушек заведено за правило получение ежеутренней порции благословения от служителя Изиэля.

Родители Айями не усердствовали с ярыми молитвами в храме. Какая разница, где просить о божественной милости — дома или под высокими сводами? Поэтому и Айями выросла со свободными взглядами на религию. И остриг приняла, потому что традиция. И записку о прощании с целомудрием опустила в священную урну тайком и с румянцем на щеках — потому что стала жить с Микасом как жена за месяц до свадьбы. И после регистрации в ратуше молодожены забежали в храм, чтобы получить наставления в семейной жизни. И с новорожденной дочкой пришла Айями, потому что полагается освящать младенца для долгой и счастливой жизни.

Но однажды дыхание холодной вечности овеяло Айями, потеснив беззаботное отношение к вере. Тогда Хикаяси пришла к родителям. Переступила порог, когда скоропостижно скончался отец, и мама, не вынеся горечи вдовьего одиночества, воззвала к хику. А через неделю после её ухода Айями — осиротевшая и потерянная — познакомилась с симпатичным молодым человеком, ставшим для неё центром жизни. С Микасом. И тогда Айями признала: высшие силы, которые повелевают судьбами людей, существуют. Теперь её боги живут в комнате. Образа святых — в красном углу, на вышитом полотенце. А фигурки Хикаяси нет, потому что для неё закрыт вход этот в дом.

Когда-то решила Айями: отныне в храм ни ногой. Но сегодня подошла к потемневшим резным дверям, поднялась по выщербленным ступеням и приблизилась к богине — красивой, величественной, неприступной. Слова офицера жгли сердце раскаленным клеймом. "На подобные зверства способны лишь амидарейцы"…

Неужели и Микас лишал жизни даганских женщин, детей, стариков? Нет, это неправда! — прижала Айями притихшую дочку к груди. Он не поступил бы подло с беззащитными. Только не Микас. Он воевал честно и погиб достойно, не запятнав имени.

Что он почувствовал, убив врага впервые? Наверное, священный огонь мести, разожженный Хикаяси. Микас ушел на фронт, думая, что защищает от захватчиков свою страну и свою семью. А оказалось, цель прозаичнее и грязнее — захват месторождений с какими-то камнями. Любыми способами, включая истребление невинных.

Умер ли он быстро или мучился от тяжелых ран? Вспоминал ли Айями? Разочаровался ли в идеалах родины? И где упокоен? И упокоен ли?

Спаслась ли твоя душа, Микас?

Выйдя из церковного полумрака наружу, Айями поначалу ослепла и обессиленно прислонилась к двери. Слезы душили, грудь сдавило тугим обручем.

— Мам, не плачь. — Люнечка обняла и уткнулась носом в ухо, защекотав дыханием.

— Я не плачу. Это я дождик зову. Видишь, травка пожухла? — сказала Айями нарочито весело. — Идем-ка домой. Бабушка, наверное, раз на пять погрела суп. Выглядывает в окно и беспокоится.

— У-у, опять суп, — надулась дочка. — Не хоцу.

— Зато с картошечкой. А потом мы лепешек напечем. Будешь?

— Буду, — согласилась с охотой Люнечка, и Айями порадовалась: наличие аппетита — признак здоровья.

— А как слёзки позовут доздик? — озаботилось любопытное детство.

— А вот как, — подмигнула Айями и по пути домой придумала очередную сказочную историю про капризные осадки.

— Какая-то ты бледная, — заметила Эммалиэ, когда лягушки-путешественницы вернулись домой.

— Устала я, — отмахнулась Айями.

А Люнечка взяла и поведала с восторгом, что они с мамой зашли в рыцарский замок, где живут принцесса и дракон, и что там темно, но сверху течет светлая река, хотя её невозможно потрогать.

— А длакон нас не съел. Мы на коенках высли, — похвасталась дочка.

— На цыпочках, Люня, — поправила соседка и спросила у Айями строго: — В храм ходила?

Не жаловала Эммалиэ церковников и не верила в предрассудки. "Это не Хикаяси пыталась твою дочку забрать. Это ты перенервничала из-за гибели мужа, вот переживания и отразились на Люне".

— Не ходи туда, — сказала Эммалиэ. — Там из тебя все жилы вытянут и будут дергать как куклу за веревочки.

Разве ж кто отрицает? Айями пробыла в святилище несколько минут, а показалось, минуло несколько часов. И вышла на улицу с тяжестью в голове и со слабостью.

После скудной трапезы, уложив Люнечку спать, Айями поделилась подслушанным невольно разговором врачевательницы и даганского офицера.

— Убедительно говорил… Вроде бы и руки не поднял, а словно выстегал. Неужели правду сказал?

Эммалиэ помолчала, глядя в окно.

— И мы хороши, и они. Всякое бывало. Хотя даганн прав. Войну не они начали. Сын как-то об этом обмолвился.

Сын Эммалиэ не сказал бы впустую. Он пошел по стопам отца, дослужившись до высокого чина в генеральном штабе, а значит, был осведомлен.

— Почему вы скрывали? — изумилась Айями. — Люди должны знать! Если бы узнали правду четыре года назад… Тогда Микас не ушел бы на фронт и остался жив! Он не взял бы оружие в руки из-за кучки камней. И остальные бы не согласились. И война бы затухла!

— Разве ж камешек устоит против бурного потока? — вздохнула Эммалиэ. — Правдолюбцев обвиняли в трусости и в малодушии. Вспомни, на каждом углу кричали о коварном нападении и о кровожадных варварах. Наши стратеги потрудились на славу.

— Стратеги… — пробормотала Айями. Действительно, в первые дни войны население охватила повальная истерия. Патриоты массово записывались добровольцами на фронт. Да что скрывать, Айями тоже возмущалась жестокостью даганнов.

Выходит, Амидарея готовилась к захвату. Вот почему перед нападением увеличилось количество военных учебных заведений, а кадетов завалили заманчивыми льготами. Мальчишки грезили военной карьерой, и брат Айями тоже заразился, покинув дом после совершеннолетия. Совсем зелёным ушел на передовую, недоучившись.

— Как же так? У нас военные академии, лучшие стратеги и тактики… Рассчитывали победить, а в результате проиграли…

— Самовлюбленные хвастуны, — согласилась Эммалиэ. — Даганны оказались крепкими орешками. У моряков бывает так. Идешь на полном ходу, а по курсу — небольшая льдина. Думаешь, плёвое дело, и неожиданно понимаешь, что это вершина подводного айсберга. Но уклониться невозможно. В итоге — пробоина в днище, и корабль идет ко дну. Так и с нами. Амидарея тонет из-за жадности и глупости.

— Получается… они имеют право на ненависть, — сказала Айями неуверенно.

— Получается, так. Пойдем-ка, дров наберем, пока Люня спит.

Вечером опять молилась Айями — за душу Микаса. "Пусть он погиб в честном бою… Пусть не пошел против совести… Пусть не поднял руку на беззащитных… Пусть ушел быстро и легко из этого мира…" Пусть, пусть…

На удивление, даганский офицер прислушался к возмущению Зоимэль, признав, что скопление здоровых половозрелых мужчин грозит всплеском неуравновешенности и насилия по отношению к жителям, точнее, к жительницам.

Вскоре по городку прошел слух: даганны обустроили в школе дом терпимости.

— Привезли своих шлюх аж на трех машинах. Держат внутри, на улицу не выпускают, — делилась сплетней всезнайка Ниналини. — Не поймешь, то ли маски нацепили, то ли накрашены как куклы.

— Вот ироды, — плевались слушатели. — Ничего святого для них нет. Устроили из школы притон.

Чужаки отменили и принудительную повинность для горожанок, переведя деловые отношения в добровольную колею. И ведь нашлись амидарейки, согласившиеся трудиться на оккупантов. Они помалкивали, не распространяясь о работе, зато приносили домой скудные пайки. Голодные соседи изливали меж собой недовольство:

— Продажные шалавы. Купились за жратву… Ни стыда, ни совести у баб.

Некоторые при встрече откровенно тыкали в глаза:

— Видели бы вас мужья и братья… Где ваша гордость? Стали даганскими проститутками…

Женщины проходили молча мимо, не отвечая на провокационные выпады. А зачем? Как ни толки воду в ступе, а сытнее не станет.

Зоимэль удалось уговорить трех женщин отказаться от хику. А двое отправились во владения Хикаяси. Черный хвост из храмовой трубы дымил несколько дней.

Так, обыкновенная амидарейская женщина, не побоявшись, высказала чужаку то, о чем должен был заявить от лица горожан бургомистр или иной человек, наделенный полномочиями и властью. Увы, таковых в городе не оказалось.

______________________________________________

Аффаит — особый сорт угля, обладающий высокой теплотворной способностью.

Нибелим — фосфоресцирующая горная порода. При особой обработке дает яркий свет в течение нескольких десятков лет в зависимости от естественного освещения. Чем темнее, тем сильнее разгорается нибелим.

Хику — состояние полного блаженства, нирвана. В действительности — коматозное состояние, при котором прекращаются обменные процессы в организме, замедляется работа сердца, умирают клетки мозга. В итоге — смертельный исход. Хику достигается как самовнушением, так и с помощью наркотических и психотропных средств.

Хикаяси — божество в амидарейской религии. Изображается в виде четырёхрукой женщины. Считается собирательницей и хозяйкой человеческих душ.

6

Никудышно жилось. Голодно, тревожно.

Сегодняшним днем.

Зарядили дожди — то моросящие, то проливные и согнали с дворовой яблони-дички мальчишек, объедавших кислющие недозрелые ранетки. Серое небо опустилось низким потолком над городом, пасмурность принесла похолодание. Теперь, прежде чем выйти на улицу, приходилось надевать вдобавок колготки с кофтой и брать зонт — впрочем, бесполезная защита от осадков, когда вытаскиваешь тележку из лужи. Тянешь двумя руками, а колесики буксуют, намотав на ободы пуд грязи.

— Лето на зиму повернуло, — заметила Эммалиэ, выглядывая в окно.

Коли повернуло, необходимо побеспокоиться о теплой одежде и обуви. Простывать нельзя. Болеть сейчас — верная гибель. А Люнечку нужно беречь вдвойне.

Некстати у Эммалиэ прохудились туфли — отклеилась подошва. А без них не обойтись. Впереди осень, дожди, слякоть. Да и дочке нужна обувь, как-никак растет человечек.

Собрали Эммалиэ с Люнечкой огурчики — всё, что народилось на балконном огороде. В преддверии осени пупырчатые перестали завязываться, и соседка занесла тазы с растениями в комнату. Выращенный урожай стал обменной валютой: сапожник отремонтировал туфли и вдобавок отдал ботинки младшего сына. Ну и пусть великоваты для Люнечкиной ножки. Зато крепкие и надежные. Будут на вырост. А вот о зимних сапожках для дочки следует подумать заранее, пока не ударили морозы, и для этого нужно предложить равнозначный обмен. Сейчас никто не делится из сострадания и по доброте душевной. Важнее выжить.

Каждый день Айями отправлялась на рынок — в надежде продать вещи Микаса и в надежде устроиться в деревню на подработки. Она смирилась с тем, чтобы оставить Люнечку и Эммалиэ в городе. Обдумывала бессонными ночами, посоветовалась с соседкой, и та согласилась. Отчего бы не попробовать? Покажется тяжко — всегда можно вернуться в город. А продукты Айями будет передавать с оказией. Правда, она не представляла себе жизни без дочки, но куда деваться? Недетская печаль в глазах и худенькое тельце Люнечки выворачивали сердце наизнанку.

Однако ж, рано распрощалась Айями с домочадцами. Теперь и без обузы деревенские наотрез отказывались брать в помощь по хозяйству. Женщин не жаловали, зато мужчин зазывали. Спросом пользовалась мужская сила и выносливость.

Эммалиэ уходила из дому и приносила то пару картофелин, то ломоть клейкого хлеба, вязнущего в зубах, то кости с намеком на срезанное с них мясо. Наверное, на свою беду бродячая собака пробегала не в том месте и не в то время.

— Дали в долг, — отвечала скупо соседка, и Айями опускала глаза. В долг жили все. Знать бы, как его вернуть.

Бульон варился, булькая, и от аппетитного запаха у Айями скручивало желудок. Подумаем о долгах позже, а пока набить бы живот горячим.

Однажды Эммалиэ сказала:

— Пойду к даганнам, попрошусь в прачки.

— Разве ж справитесь? — уцепилась за неё Айями. — Труд тяжелый, лучше я наймусь.

— Меня не тронут, постыдятся почтенного возраста, — объяснила Эммалиэ. — Женщины говорят, помимо пайка можно уносить домой обмылки.

Айями написала на тетрадном листочке фразу на даганском: "Прошу принять меня на работу", и соседка повторила несколько раз, заучивая. Настроилась Эммалиэ, отправилась к ратуше с гордо поднятой головой, а вернулась ни с чем. Обсмеяли её военные. Ткнули в плакат на чужеземном языке. Сплошная абракадабра, но цифры "15–40" определенно означали приоритетный возраст рабочей силы.

Настали понурые времена. На промысел женщины не решались пойти. Ходили слухи, будто по городским окраинам бродят беглые дезертиры, и даганны их ловят. Теперь и стреляли чаще — при свете дня и по ночам.

Не раз, возвращаясь с пустыми руками с рынка, Айями ловила себя на том, что стоит на тротуаре и смотрит в отрытые двери храма на противоположной стороне улицы. Всё чаще посещали мысли о хику. Испить благословенный нектар, прочитать молитву и лечь, сложив руки на груди; закрыть глаза и не проснуться. И Люню забрать с собой, чтоб наверняка. Микас уж заждался в царстве Хикаяси. Увидит он дочку и обрадуется. И родители там же, и брат. Вся семья воссоединится. Это ли не счастье? А как же Эммалиэ?

Все святые, что за мысли? — тряхнула Айями головой и побрела домой, волоча тележку с водой. Не стоило заходить в храм. Яд сомнений проник под кожу и, смешавшись с дыханием, попал в легкие, отравляя рассудок день за днем. Нашептывал: хику — спасение. Это легко — принять нектар и освободить душу от бренных мук.

Мимо проехала машина, подняв фонтан брызг. Хорошо, что Айями успела отскочить, не то окатило бы водой из лужи. Айями с удивлением оглянулась. Оказывается, задумавшись, она свернула в соседний переулок. А машина — даганский армейский автомобиль — остановилась у дома, и с заднего сиденья выпорхнула женщина. Прическа, помада на губах, платье с пояском, подчеркивающим тонкую талию… И туфли. Каблучки стучали по асфальту. Меньше минуты — и женщина, огибая лужи, забежала в подъезд, а машина тронулась дальше.

Айями проводила заторможенным взглядом урчащий автомобиль. Кто эта незнакомка? Выглядит как киноактриса — хоть сейчас на премьерную афишу. Разве ж кто-нибудь надевает туфельки на каблуке и укладывает волосы щипцами? Какая-то довоенная сказка. Привиделось, не иначе.

У вездесущей Ниналини нашлось объяснение:

— Это Оламка, неужели не помнишь? Вместе с тобой в школе училась… Вот и доучилась. Платья напяливает выше колен и титьки носит впереди себя. Тьфу, срамота… Спутались с иродом, который самый главный. Он на машине её возит, чтобы наши не отлупили и волосёнки не повыдрали.

Неужто Оламка?! Точнее, Оламирь лин… Айями нахмурилась, вспоминая. А-а, неважно. Выходит, та ухоженная женщина с журнальной обложки и есть Оламирь? Да, действительно, они учились в одной школе, но их пути не пересеклись ни во время учебы, ни позже, потому что не было ни общих увлечений, ни общих друзей. Оламирь хоть и младше на два года, но успела создать о себе славу определенного толка, потому как еще в детстве поняла — она неотразима. Сперва вся школа наблюдала, как Оламирь крутит роман со старшеклассником — первым красавчиком и гордостью сборной по плаванию. Потом поползла сплетня об Оламирь и преподавателе истории. Слухи так и остались слухами: не пойман — не вор… Оламирь знала себе цену. И косметикой начала пользоваться гораздо раньше одноклассниц, и одежду носила, как полагается: длина платья ниже колен, плечи закрыты, воротничок ниже ключичной ямки на два сантиметра. Но как носила! Парни выворачивали шеи, заглядываясь. Поклонники с завидной регулярностью устраивали драки из-за роковой красотки, а преподавателю истории руководство школы порекомендовало уволиться и уехать из города. После совершеннолетия Оламирь отправилась покорять столицу, вознамерившись поступить в театральную академию. Может, и поступила, и актрисой стала — о том неизвестно, но через два года после начала войны Оламирь вдруг объявилась в городе. Заняла одну из брошенных квартир и устроилась на фабрику. Женщины шептались, мол, у Оламирь закрутилась великая любовь с летчиком-героем, но закончилась печально. Её любимый погиб смертью храбрых. Правда или нет — не докопаешься, а Оламирь помалкивала. И в простом форменном халате она умудрялась выглядеть… откровенно, что ли. У текстильного станка стоял не бесполый работник, а яркая эффектная женщина. И опять по городу поползли слухи, будто меж директором и Оламирь более тесные отношения, нежели меж начальником и подчиненной. Завидовали, наверное, и злословили за глаза, потому что красивых никто не любит. Враки всё. Фабрика закрылась, начальство исчезло, а Оламирь осталась. Если бы имелись основания, директор уж точно не бросил бы её в захудалом городке. Правда, он был женат и при трёх детях.

Полночи Айями ворочалась в постели без сна. Пыталась представить Оламирь с даганским офицером, которому отдавила ногу, — и не получалось. Чтобы вот так, по доброй воле, с чужаком… Не просто пить чай, угощая печеньем и мило воркуя, а… От непристойных картинок бросило в жар. А от Оламирь мысли перескочили к Микасу. К тому, как было с ним. К его нежности и деликатности. К мягкой улыбке и букету цветов после ночи подаренного целомудрия… А было ли? Постепенно истиралось, истаивало из памяти, и Айями силилась вспомнить, каково это, когда обнимают мужские руки, и ночная тишина разбавляется сонным дыханием любимого. Тщетно. Образ Микаса распадался, растворяясь туманом. И Айями уткнулась в подушку, давясь слезами бессилия и одиночества. Рядом нет того, кто защитил бы и разделил груз жизненных тягот. Нелегкое бремя легло на хрупкие женские плечи, и нужно делать выбор: либо выжить любой ценой, либо просить о милости Хикаяси.

На другой день Айями заявила, отвергнув возражения Эммалиэ:

— Я пойду к даганнам. Меня уж точно возьмут.

Пролистав тетрадь по даганскому, она выписала на листочек общеупотребительные фразы, повторила беззвучно, запоминая, и отправилась в ратушу, поцеловав перед уходом Люнечку. Смело шла Айями, сжав руки в кулаки, и военные машины на площади не умалили решимости. И храбро приблизилась к ступенькам, но заробела, увидев на крыльце толкущихся солдат при оружии. От папиросного дыма зачесалось в носу, и заслезились глаза. Айями сглатывала без конца, пытаясь продавить ком, вставший в горле. Юркнула в дверь, а за спиной раздались смешки и недвусмысленный свист.

В фойе ратуши Айями совсем сжухла, забоявшись. Даганны отгородили угол, устроив подобие пропускного пункта и справочного бюро. За стойкой сидел военный в камуфляже — бритый налысо, смуглый и рослый. Стул под ним жалобно скрипел и казался понарошечным.

— Здравствуйте. Прошу принять меня на работу, — сказала заученно Айями и закусила губу в ожидании.

Дежурный посмотрел на неё — зрачки черные-черные — и что-то спросил. Айями понадобилось время, чтобы вникнуть в смысл. Говорит ли она по-дагански?

— Imkit (плохо).

Второй вопрос. Возраст?

— Двадцать четыре, — ответила тихо Айями, потупившись под проедающим взглядом.

В фойе завалились солдаты, и сразу стало шумно и тесно, а к стойке подошли двое: один слева, другой — справа от Айями. Дежурный что-то сказал, и солдаты засмеялись. Низкие у них голоса, а сами они высокие. Айями меж даганнами — как мышка меж котами.

— Пожалуйста, повторите помедленнее, — попросила дрожащим голосом на даганском и почувствовала чью-то руку на спине. Проехавшись вниз, пятерня опустилась пониже талии и принялась поглаживать. Айями аж дугой выгнуло от стыда и страха, а тот солдат, что теснил слева, наклонился, обдав запахом пота и курева, и сказал по-дагански о том, что подходящая работа для сладкой цыпочки найдется в его койке. И точный перевод не потребовался, чтобы понять намеки чужака.

Дежурный, ухмыляясь, повторил ответ, и, Айями, ухватившись за деревянную стойку, поверхностно уяснила, что желающих амидареек полно, и что штат превышен, и прокормить всех не представляется возможным. Но если она, Айями, желает поработать на ином поприще, то её встретят с распростертыми объятиями.

— Нет, спасибо, — выдавила Айями, и, оттолкнув нахальную руку даганна, бросилась к двери под дружный смех солдат. Перебежав площадь так, будто следом гнались с собаками, остановилась лишь за углом, чтобы отдышаться и унять сердце. Вот позорище. И посмешище.

Эммалиэ сразу поняла — попытка трудоустройства провалилась. И не стала расспрашивать, потому что заметила, как Айями муторно.

Глупая, глупая! — ругала себя Айями. Пока она пыжилась, изображая гордость, другие — те, кто смотрел куда проще на маленькие неудобства, — сбегали в ратушу и упросили принять на работу. Но ведь устраиваются как-то. Вот Айями вчера отказали, а девушку из соседнего дома сегодня приняли посудомойкой. Почему? Чем Айями хуже? Вроде бы по возрасту подходит. Наверное, не понравилась, оттого что худа лицом и телом.

От отчаяния в голову лезли разные идеи. Может, уехать из городка? Получить разрешение даганской миграционной службы и отправиться куда-нибудь — неважно куда — в поисках лучшей доли, например, на восток страны или на север. Или к риволийцам. Хорошая идея, кстати: добраться до границы с Риволией и попросить об убежище. Как-никак союзники, должны пойти навстречу.

Размечтавшись, Айями забыла о том, что на дорогах сейчас небезопасно. И дня не пройдет, как сгинешь в канаве задушенной или с перерезанным горлом. Урчащий желудок притупил чувство страха. Айями поплелась бы пешком или поползла бы куда угодно, лишь бы подальше от голода и беспросветности. Видимо, похожие идеи приходили в головы многих горожан, потому что на информационном щите появилось объявление на исковерканном амидарейском: "Розришенья на выизд не выдоются до особьово распраряженья".

Однажды поплыл по дому мясной дух — наваристый, сытный. Уж как пряталась Ниналини — мол, она ни при чём — а жильцы быстро прознали, из-за чьей двери тянет аппетитными запахами. И Эммалиэ сходила к соседке. Слезно просила: может, та отольет черпачок бульона в долг? А Ниналини не поделилась. Оно и понятно. Наверное, весь дом побывал под дверью и умолял на коленях да не по одному разу.

— Обмениваю на полезности. На лекарства или на свечи. Или на соль, — ответила Ниналини, вперив руки в бока.

Её можно понять, всех страждущих из одной кастрюли не накормишь, но с тех пор между соседками пробежала черная кошка. Эммалиэ бросала холодно "здрасте" и проходила мимо, не задерживаясь возле дворовых сплетниц.

— Ишь, гордая, — кривилась Ниналини. — Знаю я таких, которые нос задирают выше лба. Сама-то ни за что не поделится жратвой, зато зыркает так, будто я сокровище у неё украла. А я ничего не крала, честна как стеклышко. Муж со станции утащил. Под рубахой унес, а ироды черномазые не поймали.

В общем, припекло так, что волком вой. И Айями отважилась. Сказала Эммалиэ, что хочет наведаться в больницу, но, выйдя на улицу, свернула в другую сторону. Нашла по памяти знакомый дом и знакомый подъезд. Наугад постучала, определив сперва, где жилые квартиры, а где — брошенные. Если она ошиблась, то обыщет все этажи, пока не найдет.

Ей повезло. За дверью раздались легкие шаги, и женский голос спросил:

— Кто там?

— Мне нужна Оламирь.

— Зачем приперлась? — поинтересовались грубо, и Айями возрадовалась удаче.

— Это Айями… — прокашлялась она. — Мы учились в школе. И на фабрике работали.

— Что надо?

— Поговорить.

— Полгорода вас, болтунов, на мою голову. Проваливай и не возвращайся.

— Постой! Помоги!

— Нет у меня бесплатной кормежки. Лезете как клопы и о халяве мечтаете. Рассчитываешь остаться чистенькой, а меня охаешь последними словами?

Айями растерялась. Она и не подумала просить о еде.

— Помоги устроиться к даганнам!

За дверью наступила тишина, а на втором этаже скрипнула ступенька. Наверное, соседи прислушиваются и разнюхивают. Ну и пусть! — разозлилась Айями.

— У меня Люнечке и четырех нет… Помоги, — сказала с отчаянием.

Замок щелкнул, и дверь отворилась.

— Проходи, — сказала Оламирь. — Трусы! — выкрикнула в подъездную тишину, и наверху зашуршало и зашелестело, точно тараканы разбегались в разные стороны, прячась.

Дальше прихожей Оламирь не пустила. Вернее, дальше входной двери. И снова Айями поразилась цветущему виду хозяйки квартиры. Коротенький халат с глубоким вырезом, расписанный экзотическими цветами, сеточка на голове удерживает прическу, ногти накрашены ярким лаком… Не сравнить с шершавыми руками Айями в заусенцах и цыпках. И пахло в квартире Оламирь по-женски кокетливо — то ли духами, то ли цветами. Словно и нет войны снаружи, и город не корчится от голодных резей.

— Просить за тебя не стану, — заявила Оламирь. — Хватило с лихвой. Сначала умоляют, в ногах валяются, а потом делают вид, будто незнакомы. Носы воротят, не здороваются и грязью поливают.

Айями, услышав, чудом не съехала по двери, но удержалась на ногах. Последняя надежда пропала.

— Помогать не буду, сама выкручивайся. Но совет дам. Знаешь, как устраиваются на работу? — спросила Оламирь с кривой усмешкой. — Приходят в офицерский клуб, что открыли в школе. Если понравишься какому-нибудь даганну, он замолвит словечко, и тебя воткнут сверх штата.

— А как понравиться?

— Как-как… — пробормотала зло Оламирь. — Помыться, надеть чистое белье… Зубы почистить и губы накрасить. И пойти вечером в клуб. Усекла?… Не пойму, вроде бы и ребенок у тебя есть, значит, о том, что у мужиков между ног имеется — знаешь, а ведёшь себя как малолетка.

Айями слушала, а в голове возникла звенящая пустота. Нарядиться… Надеть туфли на каблуках, достать тюбик помады из шкатулки… И пойти в клуб, то есть в школу, чтобы продаться за возможность трудоустройства… А даганны — огромные как медведи, и от них воняет потом и никотином…

— С солдатами не связывайся. Толку никакого, а болячку с легкостью подхватишь, — продолжила авторитетно Оламирь. — В стае нужно выбирать тех, у кого власть.

— А сколько раз нужно… понравиться? — выдавила Айями.

Оламирь хмыкнула.

— Вечерок отработаешь. Как получит своё — сразу проси о работе. Обычно на том и заканчивается… Если надумаешь, приходи ко мне послезавтра. В клуб приедут свеженькие кадры. Мы для них — экзотика. Амидареек же нельзя заставить. Чуть какое насилие, сразу ложатся живыми трупами. А когда добровольно да по обоюдному согласию — так у даганнов начисто мозги сносит. И учти: с первой получки отдашь мне половину пайка или расплатишься в рассрочку.

Айями бежала домой, втянув голову в плечи. Казалось, на неё смотрят из окон — осуждающе, с презрением. Уши пылали, лицо жгло. Эммалиэ порывалась расспросить о последних новостях, но она отнекивалась. О чем рассказывать, если ходила совсем к другому человеку? Мысли переметнулись к Оламирь. К идеальному овалу лица, к молочной коже, к умело подчеркнутым прелестям. К тому, что Оламирь не бедствует, а в её прихожей светло, пусть и тускловато. Потому что горела лампа, хотя электричества в городе нет.

Дни пронеслись в насущных заботах, а ночи растянулись, став нескончаемыми и бессонными. Айями ворочалась и думала, думала. Микас стал единственным её мужчиной, и они с трепетом и восторгом познавали друг друга. А теперь, чтобы получить работу, нужно обнажиться перед чужаком. Перед врагом. По заказу. Без чувств и желания. Вытерпеть, закрыв глаза. Главное, чтобы не стошнило. И не расплакаться. Нужно, чтобы даганскому офицеру понравилось. А как ему понравиться?

Нет, она не сможет. Уж лучше хику.

Вскочив, Айями подошла к Люнечкиной кроватке и укрыла одеялом разметавшуюся во сне дочку. Ради чего всё это? Ради чего она отказалась от Микаса после получения похоронки? Ради чего появилась на свет Люнечка — хилый и болезненный росток? Дочка в последние дни и на улицу выходила неохотно, и прежней живости не было. Вял цветочек, угасал. На глазах опадали лепестки. Выходит, выиграла Хикаяси, добилась своего.

Айями погладила заострившееся личико крохи и не удержалась, заплакала. Сначала тихо, потом сильнее. Закрыла рот руками, чтобы не разбудить, не напугать.

— Ш-ш-ш, — обняли её. Эммалиэ, прижав к груди, гладила по голове. — Всё у нас получится, правда? — сказала она шепотом, и Айями закивала, хлюпая и шмыгая носом. И пуще разошлась, выпуская слезы. До конца, чтобы насухо. Чтобы не реветь боле.

Наутро Айями спросила:

— Вы согласны на хику вместе со мной и Люней?

И Эммалиэ ответила ровно:

— Да. Как скажешь, так и будет.

Большего Айями и не надо. Человек, чья поддержка важна, поймет и не осудит. И согласится с любым выбором.

7

И Айями решилась. Раздевшись до сорочки, придирчиво изучила себя в зеркале. Худа, ребра выпирают. Груди практически нет. Волосы тусклые, под глазами темные круги, у лица землистый цвет. Еще неделя — и превратится в скелет, на который солдаты побрезгуют взглянуть, не то, что офицеры. Ноги стройные, но скоро станут дистрофичными.

Для внепланового мытья пришлось сходить к речке дважды. Покуда грелась вода, Айями вывалила на кровать содержимое шкатулки и перебирала помадные тюбики, рассохшиеся румяна.

Эммалиэ, заметив приготовления, поняла без слов.

— Милая, ты не обязана. Всегда есть выход…

— Есть, — сказала Айями. — Но не сейчас.

Люнечка, увидев сверкающее богатство, накинулась на побрякушки как сорока.

— Мам, это чё? Ой, а это чё за стучка? — перебирала бусы, серьги, кольца — бижутерию без изысков, из стекла и пластмассы. Откуда бы знать дочке предназначение украшений, если Айями ни разу не наряжалась?

Эммалиэ посуровела. Она тоже приняла решение.

Ведра грелись на печке. Обычно соблюдалась очередность: первой мыли Люнечку, затем той же водой споласкивались женщины. Но сегодня приоритет получила Айями, и Эммалиэ добавила в воду несколько капель розового масла, не успевшего выдохнуться за годы войны. Цветочному аромату надлежало перебить запах дегтярного мыла, как и отвару крапивы, предназначенному для ополаскивания волос.

Айями достала с антресоли коробку. В ней лежали туфли — черные, лакированные, на пятисантиметровом каблуке. Айями купила их сразу же после знакомства с Микасом, потратив два ежемесячных заработка. Вроде бы бегала тогда в сандалетках и не задумывалась о красоте и моде, а для Микаса захотелось стать самой-самой. Сможет ли она пройтись в них?

Тушь засохла, пришлось развести водой. А еще придать бровям четкий изгиб и наложить тени — абы как, интуитивно, в тон цвету глаз. Айями никогда не усердствовала с косметикой, да и не особо в ней разбиралась. Все её потуги связывались с Микасом, с его восхищением. Вот и накупила флакончики и коробочки, чтобы выглядеть красивой для любимого. Теперь надеть нитку искусственного жемчуга на шею, вставить жемчужные капельки в уши. Айями сдавленно зашипела — проколы в мочках успели зарасти.

Люнечка старательно копировала мамины движения, умазавшись в туши и в помаде. Но довольная была — страсть, и Эммалиэ не строжилась, видя увлеченность девочки.

А еще Эммалиэ сделала прическу. Подняла волосы и, перевив пряди, закрепила на затылке булавками. И костюм принесла — старомодный, но элегантный, состоявший из блузки с жакетом и юбки. А в довершение — упаковку… с чулками.

— Трофейные, риволийские, — пояснила в ответ на немое изумление Айями. — Муж подарил на годовщину свадьбы, незадолго до смерти. Хотела снохе отдать, но не довелось.

— Красиво, — заключила Айями, сделав оборот возле зеркала, и юбка взметнулась колоколом. — Вы волшебница!

— Пустое. Скажи спасибо папе-генералу, вырастившему капризную дочурку. Весь гарнизон был у меня на побегушках. А мне нравилось изводить ухажеров. Кокетка была и легкомысленная, к тому же, а муж усмирил, — улыбнулась Эммалиэ.

— Значит, у вас династия? И отец — военный, и муж, и сын…

— Получается, так.

Айями вздохнула. Эх, видел бы сейчас Микас!

— Мамоська, ты настоясяя плинцесса! — восхитилась Люнечка, сложив ладошки на груди. Умиленная рожица дочки, увазюканной не хуже страшилища, вызвала у Айями прилив нежности. Пусть Хикаяси не радуется раньше времени, её не пустят на порог.

— Уложу Люню и дождусь тебя у площади, — сказала тихо Эммалиэ.

— Нет, не рискуйте. Я вернусь сама, — ответила Айями вполголоса, чтобы Люнечка не услышала.

— Мам, ты куда? — встревожилась кроха. — И когда вейнёсся?

— Скоро, солнышко. А ты слушайся бабушку, — погрозила Айями, и Эммалиэ освятила её на прощание, приложив пальцы ко лбу и к груди — там, где сердце. Дождавшись, когда Люнечка уснет, женщина опустилась на колени перед образами и горячо молилась, чего не делала уж лет тридцать, после того, как собственной рукой закрыла глаза дочери.

Айями побоялась стучать каблуками по мостовой. Несла туфли в пакете, чтобы переобуться позже. Заморосил дождь, загнавший горожан по домам, и Айями испытала огромное облегчение. Ей казалось, любой встречный сразу бы понял, куда она собралась, и оттого стыд раскрасил щеки не хуже румян. Руки предательски дрожали, и Айями сжала ручку зонта. Слегка кружилась голова — от голода. Разволновавшись сборами, Айями не смогла проглотить и ложки супа, о чем теперь пожалела.

Сегодня Оламирь открыла сразу. Осмотрела напарницу и изогнула бровь удивленно.

— Миленько, миленько. Не ожидала… Нафталином не пахнет?… А впрочем, сойдет. Даганны не больно-то разбираются в нашей моде. Им подавай чистеньких и здоровых.

Оламирь облачилась в черное прямое платье скандальной и неприличной длины, оголившей колени. И макияж нанесла соответствующий, придав лицу трагичность. Вылитая актриса.

— Сразу предупреждаю — моему глазки не строй. Это тот, который у них самый главный. Иначе руки-ноги поотрываю. По-дагански понимаешь?

— Плохо. Вот, записала кое-что, — показала Айями бумажку.

— Я тоже не сильна. Кое-какие фразы выучила. Зачем болтать, когда за нас работает язык тела? — ответила игриво Оламирь и, выпятив грудь, потрясла ею. Айями невольно сглотнула. Да, габариты у Оламирь что надо. А ей, Айями, и похвастать нечем.

— До клуба дойдем пешком, а обратно привезут, — сказала Оламирь. — Ну, готова?

Так точно.

Из-за низких плотных туч вечерело раньше. В сумерках шли осторожно, чтобы не врюхаться в лужи. Улицы вымерли, это хорошая примета. Айями загадала: если их не увидят городские, значит, обязательно повезёт. Оламирь накинула черный кардиган, на плече — сумочка. Её туфельки уверенно стучали по асфальту, а Айями пыталась приноровиться к ходьбе на каблуках. Ноги отвыкли, и с непривычки тянуло мышцы в икрах.

— Среди даганнов нет садистов. Не бьют и не издеваются… Бывают напористыми… даже чересчур… Но, в целом, терпимо, — просвещала Оламирь с усмешкой. — Ты вазелин взяла?

— Нет. — Испугалась Айями. — А надо?

— Не помешал бы. — Спутница задержалась на ней взглядом. — Да не трусь ты. В конце концов, давно не девственница.

Площадь освещалась фонарями, как и центральная улица окрест. Айями уж и забыла, каково это, когда горит свет. Удивительно! Наверное, даганны привезли с собой нибелим.

Оламирь уверенной походкой направилась к зданию школы.

— Когда зайдем, не ползи как овечий хвост. Я сама по себе, а ты — по своим делам, — учила на ходу. — Привет, мальчики, — помахала военным, собравшимся на крыльце. Те оглядели женщин с откровенными ухмылками. Сигаретный дым перебивал дождливую свежесть.

Как же у Айями колотилось сердце! Казалось, вот-вот разорвет грудную клетку. А ноги заплетались. И зачем она пришла сюда? Пока не поздно, нужно развернуться и уйти, убежать. Спрятаться от раздевающих взглядов. Но на страх времени не осталось. Поспевая за провожатой, Айями поднялась по ступенькам и через фойе попала в школьный коридор, а оттуда в торжественный зал. В прежние времена здесь показывали театральные постановки школьного драмкружка, вручали аттестаты и устраивали общешкольные собрания. Давно было и неправда, и с кем-то другим. Теперь нет школы, но есть даганны. Оккупанты. И они диктуют условия. А Айями нужна работа.

Торжественный зал изменился. Сиденья убрали, зато появились диваны. За опущенными шторами прятались окна, заколоченные досками. Из классов принесли парты и сдвинули большими столами. Светильники испускали приглушенный свет — зеленоватый, розоватый, голубоватый. Полузадушенно курлыкал патефон.

Даганны шумели. Смеялись, хлопали друг друга по спинам, обнимаясь по-дружески. Играли в карты, пили напрямик из бутылок. Сбросив кители, мерялись, кто сильнее, давя рукопожатием соперника.

Оламирь двинулась влево, растерянная Айями последовала было за ней, но вспомнила о наставлении и, прошмыгнув мышкой, уселась на диван в углу. Здесь тихо, никто не мешает. Сердце заходится от страха. Откуда в зале диван? И второй, напротив, откуда? Наверное, из директорского кабинета или из учительской.

Судорожно мяла юбку. Что делать? Как привлечь внимание какого-нибудь даганна? Врага, который убил немало амидарейцев. Заколол штыком в бою, а сейчас приехал в городок, чтобы отдохнуть и повеселиться в обществе амидарейских женщин.

Офицер — тот, у которого птицы на погонах… Впрочем, солдат в клуб не пускают…

Так и просижу весь вечер бестолково. Все старания насмарку. Подняться бы и показать себя во всей красе, но ноги приросли к полу.

Оглядываясь по сторонам, Айями с удивлением заметила амидареек. Четверых или пятерых, помимо Оламирь, в разных углах зала. С бокалами в руках и в компании спутников. Даганнов. Одна пара поднялась и пошла к выходу из зала, причем чужак придерживал даму за талию. Тихо, цивилизованно, культурно. Никто не вырывается, не визжит и не плачет истерически, умоляя пожалеть. Потому что сюда приходят по доброй воле. И по нужде.

Айями чуть шею не вывихнула, глядя вслед удаляющейся паре. Со вздохом обернулась и, вздрогнув, замерла. Напротив сидел даганн. Нога на ногу, устроился на диване и курил, выпуская носом дым. И смотрел на Айями пристально. Разглядывал как торговец на рынке. Изучил лицо, грудь, опустился взглядом к ногам и снова остановился на лице Айями.

Она заерзала. Странная у даганна сигарета, тонкая как лучинка. И дымит странно, и пахнет не так удушающе. Айями опустила глаза, чувствуя, как загорелись щеки. Напротив сидел чужак, убийца, враг… Нет, перед ней сидел мужчина, и он проявил интерес. Ощупывал на расстоянии, приценивался.

Дрожащие руки скомкали изжульканную юбку и отпустили. Сердце выделывало гимнастические кульбиты. Как понравиться даганну? Может, сказать что-нибудь? "Мы рады приветствовать вас в нашем городе и на нашей земле"… Или улыбнуться? Нет, у неё не получится. Она сможет высокомерно посмотреть на даганна и застыть под его взглядом как кролик перед удавом.

Рассеянный свет все ж давал представление о мужчине, занявшем диван напротив. Широкоплеч, на погонах — птицы с распростертыми крыльями. Наверное, смугл. Они все смуглые. Черняв как грач. Короткие волосы черны, как и брови, подбородок тяжел. Глаза раскосые, очерченный контур крыльев носа, как и рта. Губы не тонкие и не полные. Однодневная щетина…

Айями не сразу сообразила, о чем он спросил. Офицер повторил.

Впервые здесь? — перевела она и смешалась. Плохо или хорошо, что впервые? Или ему нужна женщина с опытом… в подобных делах?

Не успела Айями и глазом моргнуть, как рядом с офицером опустился второй даганн и с ухмылкой выдал тираду на чужеземном языке. Из длинной речи Айями уловила одно слово. "Повеселимся". Втроем?!

Очевидно, ужас отразился на её лице, потому как тот, что пришел первым, сказал боевому товарищу: "Firgin", и тот, пожав плечами, поднялся с дивана.

"Занята". Она занята… С чужаком, который сидит напротив и рассматривает её как залежалый товар, потрепанный невзгодами военного времени.

Опять вопрос. Знакомый, из курса школьной программы, хотя сразу сложно вникнуть. "Говорите на даганском?"

Айями ответила:

— Плохо.

Наверное, с сильным акцентом, потому что офицер улыбнулся уголками рта, но сигарету не выпустил.

8

Произошло неожиданное. Он щелкнул пальцами, подняв руку, и перед Айями очутилось блюдо с непонятными штуковинами — не то пирожными, не то бутербродами. Поднос держала женщина в облегающем, до щиколоток, платье, из-под которого выглядывали сандалетки на высоченном сплошном каблуке. Дикость какая-то, а не обувь. Забавный пояс завязан сзади широким бантом как у куклы. И лицо неестественно белое — наверное, напудрено. Брови прорисованы густо, как и глаза, а губы полные и красные. И намек на дежурную улыбку. Черные волосы убраны в сложный тяжелый пучок и закреплены массивными шпильками. Так вот какие они, даганские женщины! Точнее, даганские женщины легкого поведения.

Айями взяла с подноса странную штучку. Если зрение не изменяет, между прослойками теста — огуречные ломтики и что-то коричневое. Съедобное или муляж? Она с опаской откусила. Все святые, помогите! Оказалось так вкусно, что Айями чуть не подавилась. И проглотила бутерброд за два укуса. Надо бы неторопливо погонять во рту и подержать на языке, но она не смогла. И пальцы бы облизала, но натолкнулась на изучающий взгляд офицера.

Женщина, поклонившись даганну, оставила поднос на столе и, семеня, исчезла так же таинственно, как и появилась. А Айями проводила блюдо голодным взглядом. Вот бы унести домой парочку бутербродов. А лучше сгрести содержимое подноса в пакет и броситься из клуба, пока не поймали.

Громкий женский смех заглушил курлыканье патефона. Веселилась Оламирь, а её обнимал господин военачальник, который распоряжался в городе как у себя дома. Хрупая тростинка в лапах медведя. Красивый смех, и Оламирь красиво запрокинула голову, — даганны заинтересованно оборачивались. Не поймешь, что за песни на пластинках — чужеземные или амидарейские. Патефон шуршит и хрипит, коверкая звуки. Определенно, даганская музыка. Сомнительно, чтобы оккупанты отдыхали под наигрыши ненавистной державы.

О чем она думает? Всякая ерунда лезет в голову. Вот бы съесть еще один бутерброд. Или не один. Напихать в рот, пока не раздуются щеки, и жевать, жевать, закрыв глаза от наслаждения…

Даганн сказал кратко и кивнул, указав на стол. Рядом с подносом — бутылка и пустой бокал. "Налей" — перевела Айями. Послушно поднялась с дивана и подошла к столу, старательно отводя глаза от блюда с бутербродами. Святые искусители, сейчас она захлебнется слюной от аромата, источаемого едой. А желудок от потрясения забыл, что нужно переваривать съеденное.

В пузатой бутылке плескалась темная жидкость. Неужели кровь? — испугалась Айями. Благодаря амидарейской пропаганде за чужаками закрепилась слава жестоких людоедов, предпочитающих лакомиться багровой жидкостью, бьющей из разорванного вражеского горла.

Пальцы дрожали, пробка не желала извлекаться из горлышка. Пока Айями возилась с бутылкой, в зал вошли "свеженькие" амидарейки, их появление сопровождалось шумным оживлением среди офицеров. Кое-кого из новоприбывших Айями узнала по фабрике — работали в соседних сменах. Засмотревшись, она вздрогнула всем телом, когда бутылку выхватили из рук. "Её" даганн произвел ловкие манипуляции с пробкой, и темная жидкость забулькала из горлышка. Точно, это кровь! — покачнулась Айями.

Офицер протянул бокал, заполненный на четверть.

— Пей. До дна, — уяснила она короткие отрывистые фразы. — Вино, — усмехнулся чужак, заметив панический страх в глазах Айями.

Она пригубила. Напиток показался сладковатым, пах приятно и пился легко. Не поймешь, из чего сделан. Может, из винограда? Айями ни разу не пробовала вино, потому что дорогое и не по карману. Разве что на собственной свадьбе выпила игристого шипучего. И вообще, женщинам стыдно злоупотреблять спиртным.

— До дна, — повторил даганн, следя, чтобы Айями выполнила указание. Он был выше её на голову. И подошел близко… И от него пахло табаком. И он был врагом… Нет, он был мужчиной, рассматривающим Айями с интересом и с предвкушением. Он дал аванс — накормил и напоил в достаточной степени, чтобы её не развезло от сытости, и она не уснула тут же, на диване. А аванс нужно отрабатывать.

Айями пила мелкими глотками, и атрофированные вкусовые рецепторы, понемногу оттаивая, распознали в сладком букете фруктовые брызги и нотки легкой горечи. Волшебно!

Осушив бокал, она облизнула губы. Тело наполнилось приятной легкостью, превратившись в воздушный шарик. Из головы улетучились мысли, и захотелось смеяться. Наверное, Айями так и сделала, потому что даганн посмотрел на неё… ну, вот так же, как она глядела на бутерброды. А может, показалось, потому что его лицо стало непроницаемым, с налетом циничности.

— Пойдем, — кивнул офицер. Взяв бутылку с бокалом и прихватив лампу со стола, двинулся к выходу из зала, а Айями поспешила следом, незаметно стащив бутерброд с подноса. И зонтик бы не забыть, и пакет. На неё накатила бесшабашность, как в юности. Чуть ли не пританцовывая, Айями жевала на ходу свистнутую тайком закуску. Вот знакомый школьный коридор, которым она проходила в последний раз перед выпускным вечером… Вот кабинеты физики, химии, литературы… Вот женские туалеты, кабинки в которых густо исписаны любовными клятвами и посланиями вроде: "Икс + Игрек = великая и вечная любовь"… Девять лет детства и юности в стенах школы пролетели как один миг.

Офицер шел впереди. Отдавал встречным честь, козыряли и ему. Сколько же их, даганнов! Десятую часть населения истребили в первые месяцы войны, и позже, в боях, наверняка погибло немало. И все равно чужаков много. Эммалиэ сказала верно: противник — как айсберг, скрытый под толщей воды.

Айями посмотрела на впереди идущего офицера. Спина, загораживающая обзор… Крупная комплекция. Во всем. Оламирь предупредила, что нужно вовремя попросить об услуге. Подобрать момент и жалостливо поклянчить. Кто-то из женщин читает по бумажке, кто-то заучивает. "Прошу, помогите устроить меня на работу"… Наверное, чужаки надрывают животы, смеясь над отвратительным акцентом. Может, сбежать, пока не поздно? Он и не заметит. Ишь, как широко шагает и не оглядывается. Интересно, когда приехал в город: давно или сегодня? Ни разу его не видела. Хотя кого из даганн Айями видела? И различить их невозможно. Все схожи лицами, одинаково высокие и чернявые.

Что я делаю? Нужно разворачиваться и бежать. И больше ни ногой сюда. А куда? К истощенной дочке? И видеть, как собственный ребенок тает день ото дня…

Понял бы Микас или заклеймил бы предательницей? Той, что скоро изваляет в грязи память о нём и чувства.

Поздно менять решение. Мы последуем выбранным курсом и не потонем.

Они поднялись на второй этаж. За годы войны школа изменилась. Без детского смеха, топота сотен ног и пронзительных звонков здание казалось мертвым. Слишком большим для завоевателей. Шаги гулко отдавались в пустом коридоре, и, наконец, даганн открыл дверь.

Зеленоватый рассеянный свет лампы высветил помещение. Кабинет музыки. Рояль на прежнем месте, но крышка опущена. Под ногами поскрипывает паркет. На стенах портреты композиторов — те, что удержались, не попадав от взрывов. Окна затянуты полиэтиленом. Снаружи совсем стемнело. Люня, наверное, капризничает и не хочет засыпать без мамы.

Айями нерешительно замерла у двери. Зачем они сюда пришли? Может, господин офицер хочет насладиться чудесным пением? Увы, музицировать дама не умеет, да и чистого звонкого голоса нет.

Даганн поставил лампу на подоконник и подошел к роялю. Клавиши глухо тренькнули. Какой же он все-таки большой. Везде.

Айями сглотнула, облизав пересохшие губы. Испуг накатил внезапно. Собираясь в клуб, она усердно выбрасывала из головы мысли о том, как это будет. Словно её фантазии могли показаться изменой по отношению к Микасу. Как-нибудь переживем. Нужно вытерпеть, зажмурившись, а потом попросить. Даганские офицеры щедрые, не скупятся. Понимают, что амидарейкам тяжко живется.

А теперь не отвертишься.

Офицер повернулся и поманил. Его лицо терялось в тенях.

Подойдя, Айями получила бокал, наполненный вином наполовину, а зонт и пакет небрежным броском мужской руки перекочевали на подоконник.

— До дна, — сказал даганн. Низкий у него голос и ровный, но в груди что-то глухо рокочет и рвется на волю.

Айями выпила торопливо, крупными глотками, и почувствовала, как струйка стекает по подбородку. Вытерла её тыльной стороной ладони и покачнулась на нетвердых ногах, но не упала. Удержали. Даганн, чужак… обнял и склонился к шее… Водил носом, словно втягивал и запоминал запах.

От вина у Айями закружилась голова. Захотелось петь, кричать, смеяться. Ноги так и норовили сорваться в пляс. Почему бы и нет? Мы же в кабинете музыки, да и кавалер под рукой. Не желаете ли потанцевать?

А потом накатила слабость. Чтобы устоять на шатких каблуках, Айями ухватилась за офицера, а он… задрал юбку до талии и, подняв спутницу как пушинку, усадил на рояль. И увидел чулки, она в том не сомневалась, заметив сверкнувшие глаза. Вот так, вечер за окном, в класс просачивается свежесть недавнего дождя, Айями сидит на рояле, а меж её раздвинутых ног стоит даганский чужак. Очень возбужденный чужак. И он намерен взять своё.

Офицер кивнул, указывая на жакет.

Пальцы вдруг стали неуклюжими. Айями неловко расцепила застежки, и даганн отбросил мешающую деталь одежды. И опять кивнул. Теперь блузка.

Потупив глаза, Айями расстегивала пуговку за пуговкой. Может, потянуть время?

Но, как ни растягивай, а пуговицы когда-нибудь кончатся, и борты блузки разойдутся.

Чужак не стал настаивать на полном обнажении. Перехватил инициативу, подняв чашечки бюстгальтера, и накрыл грудь лапищами. Не церемонясь, сжал, смял — грубо и жадно. Ладони у него большие, а руки сильные. Обхватят шею и задушат, не напрягаясь. И щетина обильная — захватывает щеки и подбородок, заползла на шею. Не сравнить с амидарейскими мужчинами, среди которых почти не бывает бородачей. Поэтому и волосы у амидарейцев жидкие и тонкие. А у Айями от недоедания и вовсе сыпятся как листья осенью, когда-нибудь голова облысеет полностью.

Айями закрыла глаза. Противно. Её тело откликалось лишь на ласки Микаса, а теперь незнакомый мужлан пользуется ею, как пользуется полотенцем человек, умывшись.

Неожиданно Айями скинуло с рояля. Это даганн поставил её на ноги.

Он шарил по талии, и Айями поняла — хочет, чтобы она сняла белье.

Трясущимися руками сделала то, чего потребовал офицер, потому как его нетерпение разлилось в воздухе, угрожая несдержанностью и агрессией.

И снова Айями подкинуло наверх, а чужак расстегнул ширинку брюк.

Милосердные святые, каким же он оказался большим. И старался быть осторожным. Поначалу. Музыкальный инструмент ходил ходуном. Еще минута, и не выдержат хлипкие ножки. Вцепившись в крышку рояля, Айями отвернулась к окну, а даганн в неё вколачивался. Точнее, насаживал на себя, успевая тискать и мять грудь. Вот для чего нужен вазелин, — подумалось отстраненно. Но странное дело, обошлось без острой боли. Дискомфортно оттого, что тело не знало мужчины долгие четыре года и успело отвыкнуть от ощущения наполненности. Несколько лет Айями хранила верность мужу, а сегодня кто-то другой заявил права на её тело и получал их сейчас. И это был не Микас.

Микас… Всё связанное с ним окуталось в памяти Айями дымкой нежности и любви, но в эти мгновения прошлое покрывалось плесенью предательства, разлагалось на глазах. Прости, Микас, я не заслужила тебя.

Ритм движений стал совсем яростным, и даганн глухо застонал, даже зарычал, прижав Айями к себе. Она почувствовала там, внутри, его пульсацию. Несколько глубоких резких толчков, и мужчина замер. А потом отстранился.

Не глядя на него, Айями сползла с рояля и повернулась спиной, чтобы поправить бюстгальтер и застегнуть блузку. После случившегося лицемерно говорить о стеснительности, но кидать взгляды на случайного незнакомца — сверх сил. Вот и всё. Самое трудное преодолено, теперь можно просить об услуге. "Господин офицер, помогите мне…"

По бедру потекло. Его семя.

Айями не сразу сообразила, что чужак её обнял и начал поглаживать ноги. Руки добрались до резинки чулок и двинулись выше, исследуя. А потом он прижался к ней. И был опять возбужден.

— Вставай, — придвинул скамеечку, которую использовали как подставку при игре на струнных.

Айями поднялась и стала выше. Самое то для рослого даганна.

На этот раз он снял с неё блузку, а бюстгальтер стянул через голову, не став расстегивать крючки. И заставил упереться руками в крышку рояля. И потребовал прогнуться, принимая его.

Даганн двигался неспешно. Утолив первый голод, он переключился на медлительный и размеренный темп. А грудь Айями вдруг стала чувствительной, или это мужские пальцы умело ласкали, потирая розовые горошинки?

Теперь, когда лицо чужака не маячило перед глазами, отклик на его прикосновения стал ярче, острее. Наверное, вино подействовало или сказалась тоска по Микасу. А может, одиночество, спрятанное далеко в подкорке, выползло не вовремя. Или повлияло всё в совокупности.

Айями словно раздвоилась. Её сознание и физическая потребность разделились, и вторая задавила первое. Расплющила как асфальтный каток.

И Айями поощряла. И вроде бы помогала — мужским рукам и себе. И сдавленно застонала, давая понять — ей нравится и хочется большего. Разрядки.

Движения стали быстрее, лихорадочнее… Нет, не спеши, Микас!

— Еще… — выдавила она умоляюще. Потяни чуть-чуть, не торопись.

Он послушался, и пронзительное, почти болезненное наслаждение выстрелило, прокатившись волной от макушки до пят.

Айями расслабленно откинулась назад — вспотевшая, усталая. Не сразу поняла, что сжимает губами чей-то палец. Не сразу поняла, что прикусила его, упав в сладостное небытие. Не сразу поняла, что упирается спиной в чью-то вздымающуюся грудь. Не сразу поняла, что находится не дома, в тихом уютном гнездышке, а в школе, в казенном помещении, и полиэтилен на окне пропускает мужской смех с улицы и чужеземный говор. И не Микас обнимает и поглаживает, овевая горячим дыханием шею. А едва поняла, как её пригнули к роялю, и даганн закончил начатое, известив хриплым рыком о полученном удовольствии.

Ему хватило двух раз. И на Айями не взглянул. Накинул китель — и когда успел сбросить одежду? — заправил рубашку в пояс брюк, застегнул ремень. Достал из портсигара необычную сигарету и, закурив, обратил внимание на Айями. Молча смотрел, как она одевается, отводя глаза.

О чем он думает? Может, о том, что перед ним первоклассная шлюха? Или о том, что она легкомысленна и легкодоступна?

— Afol, — сказал коротко, приглашая следовать за собой. "Идем".

Офицер шел быстро и размашисто, и Айями едва поспевала. К тому же, она растерялась. Ощущения, пережитые в кабинете музыки, ошеломили и потрясли, создав полнейшую неразбериху в голове.

Даганн вел коридорами на третий этаж, где в былые времена находились кабинеты начальных классов. Встречные солдаты салютовали офицеру, а вслед Айями цокали языками. "Сладкая цыпочка…"

В одном из помещений теснились сдвинутые кровати, заваленные сумками. Все-таки недавно приехал, — мелькнуло в голове, когда даганн, поднапрягшись, извлек искомое из кучи малы. Расстегнув молнию, он бросил на кровать несколько банок с консервами и прямоугольные брикеты.

— Mimok, — кивнул на еду. "Бери".

Айями, запутавшись в ручках пакета, неловко складывала продукты, а стыд жёг и отравлял душу. Только что она продалась за жратву и умудрилась получить удовольствие от собственной продажности. Грязная, распутная, беспринципная…

— Пойдем, — сказал даганн.

Как оказалось, он вел её вниз, к выходу. И Айями испытала невольную благодарность, ибо концентрация военных на один квадратный метр зашкаливала.

А в фойе школы накурено. И офицеры здесь, и солдаты. Смеются, подшучивают — не поймешь, то ли над Айями, то ли над её спутником.

— Ot, libhih roam? Adig kan votih sot him dafil (Эй, хороша цыпа? Вроде бы раньше здесь не бывала).

— Ot, ninis, afol om htod (Эй, сладкая, иди ко мне).

— Qriutil, afis pipex. Kriobet infis eminox? (Смотри, как дрожит. Испугалась твоего хозяйства?)

— Ot, roprih gvot! Kif htod lulum (Эй, приходи еще! Ты мне нравишься).

— Dudun git nun? Him libil divast (Целочка или нет? Не люблю девственниц).

— Afis omm? Turtin preg? (Как она? Горячая штучка?)

— Pinigot im pinigot (Бревно и есть бревно) — ответил прохладно спутник Айями. — Sirom tutur linbid (Везде одно и то же).

Она и трети слов не разобрала, но похабные интонации и разочарованные возгласы не оставляли сомнений. А еще поняла, что паек отработан, и её отпускают.

Выскочив на улицу, Айями побежала через площадь, забыв переобуться в сандалетки. Скорее бы спрятаться в тень, подальше от света фонарей, и заткнуть уши, в которых звучит издевательский мужской смех.

А завернув за угол, в спасительную темноту позднего вечера, Айями с разбегу влетела в лужу. И отдышавшись, побрела в мокрых туфлях и с грязными ногами. Дома с темными окнами казались театральными декорациями: толкнешь — и фальшивая фанерная конструкция завалится с грохотом. Кое-где в окнах светились огоньки тлеющих лучин, являя разительный контраст с цивилизованностью центральной улицы. До этого вечера Айями не высовывала нос из дома в столь поздний час. А сегодня шла — медленно, на ощупь, и вспоминала странные бутерброды, гротескно раскрашенную даганскую женщину, рояль в кабинете музыки, немногословие чужака, его дыхание, опаляющее кожу, и глаза, прожигающие насквозь. Наверное, он ненавидел Айями за бесчинства её нации над его народом. Наверное, испытал извращенное удовольствие, поимев очередную амидарейку и своеобразно отомстив противнику. Наверное, презирал местных женщин за то, что они охотно торгуют собой за еду.

Вот почему Оламирь велела её дождаться. В отсутствии уличного освещения можно запросто убиться, запнувшись о кочку или попав ногой в рытвину. Айями доковыляла до подъезда, и, держась за стену, осторожно поднялась по ступенькам. Поскреблась в дверь.

— Свят-свят, ты ж промокла вся. Почему не раскрыла зонт? — бормотала Эммалиэ, ощупывая вернувшуюся гулёну. — Ступай в ванну, я принесу горячей воды. Упаси нас заболеть сейчас.

Оказывается, начался дождь, а Айями не заметила, утонув в раздумьях. С остервенением шоркая по исхудавшему телу мочалкой, она с ужасом вспомнила, что не попросила "своего" офицера о помощи с трудоустройством. Никуда не денешься, придется завтра его разыскать. Хотя, увидев скелетообразное чучело при свете дня, даганн сделает вид, что не помнит вчерашнюю амидарейку из клуба. Или потребует новую оплату в обмен за помощь. Дура, дура! — шмякнула Айями мочалкой. Как же его найти, если она даже имени не знает? Все чужаки на одно лицо, а особых примет у него нет — ни шрамов, ни родинок, ни лысины. О, прекрасная мысль! Она спросит у Оламирь об офицере с двумя птицами на погонах. Та не может не знать.

— Выпей, — Эммалиэ протянула отвар из ромашки с листьями малины. Они сидели на кухоньке, и Айями потягивала горячий напиток, поджав ноги. — Больно?

Айями покачала головой.

Оскорбляли? Унижали? Может, били? — допытывалась Эммалиэ.

Нет, нет, нет. Не оскорбляли и не унижали. Один, а не двое и не трое. И не рота. И вел себя не грубо, а… по-мужски напористо.

Эммалиэ покрутила в руках консервы.

— Не по-нашему написано, но что-то мясное.

— Завтра переведу, — сказала тихо Айями. — Как думаете, надолго хватит?

— Если хорошенько постараться, то на неделю растянем, — заключила Эммалиэ. — Иди, ложись. Завтра я пойду на рынок.

— Нет, схожу я. Мне нужно.

— Айями… — замялась соседка. — Ты не жалеешь?

— Нет. А вы поддержите… перед ними? — запнулась Айями. "Они" — это соседи, косые взгляды и острые языки. Это осуждение в глазах и в речах.

— Да, — ответила Эммалиэ просто. — Ты да Люня — вот и вся моя семья.

— Спасибо… Знаете, что мне непонятно? Под столицей вот-вот произойдет решающее сражение, а они веселятся и развлекаются. Чересчур самоуверенные. Вдруг мы победим?

— Вряд ли, — вздохнула Эммалиэ. — Даганны — охотники. Они давно просчитали возможные комбинации. Расставили силки и капканы, разложили приманки в ловушках и ждут, когда наживку заглотят.

Айями долго лежала без сна. Она знала, что и соседка не спит, прислушиваясь: как бы сгоряча Айями не натворила дел, раскаиваясь в содеянном. Зряшное беспокойство. Айями не жалела о своем выборе. Она переступила черту, за которой гордости не место. Зато на время отогнала всевидящую Хикаяси от дома. Но с потерей принципов исчезало и светлое незамутненное прошлое. Айями тянула руки в отчаянии, но образ Микаса просыпался как песок сквозь пальцы. Отдалялся, превращаясь в зыбкий мираж. А всё потому, что перед глазами стояло лицо даганна и его пристальный взгляд. А еще яростное соитие на рояле в кабинете музыки.

Вскочив, Айями схватила со стола свадебную фотографию и прижала к груди. Так и уснула в обнимку с рамочкой.

9

Уму непостижимо, сколько гор можно свернуть, когда ты сыт. Когда в том месте, где живот прилипал к позвоночнику, появляется едва заметная выпуклость. Это желудок, и он не урчит и не откликается сосущей болью при малейшем движении. И полдня не минуло, а ты успел дважды сбегать к речке и прикатить тележку с бидоном, нагреть воды, вскипятить чайник, устроить стирку, убрать в квартире, наколоть паркетных досок с запасом для растопки печи, настрогать щепу, заштопать прохудившиеся колготки с носками и отправиться на рынок. Еще вчера на все дела и суток бы не хватило. Ползала Айями сонной мухой, спотыкаясь, и ведро с помоями казалось неподъёмной ношей.

— Ничего странного, — объяснила Эммалиэ. — Посчитай, сколько калорий съедено.

Действительно, у даганских пайков умопомрачительная энергетическая ценность — так указано на этикетках. Еще бы! Чужакам нужно думать о сражениях и победах, а не зацикливаться на мыслях о еде. Ко всему прочему, содержимое пайков витаминизировано и начинено микроэлементами. Поневоле позавидуешь питательному рациону даганнов.

С помощью тетради Айями перевела надпись на консервах с зелеными крышками: "тушеная конина". А содержимое синих банок так и осталось тайной за семью печатями — знаний, почерпнутых из тетради, не хватило.

— Тоже что-то мясное, — повертела банку Айями.

Зато этикетки на брикетах сообщили, что плотные прямоугольные бруски — ничто иное как прессованные крупы.

На следующее утро Эммалиэ взялась за готовку, и тут приключился конфуз. Рассуждая логически, соседка предположила, что на один прием пищи здоровый рослый даганн съедает один брикет и содержимое одной банки с тушеным мясом. Ну, а троим амидарейкам, в том числе маленькому ребенку, такое количество пищи не осилить.

Половину брикета, отколотую ножом, Эммалиэ отправила в кастрюлю, добавила тушеную конину и, залив водой, поставила вариться. Вскоре поплыл по кухоньке аромат и просочился в комнату, щекоча ноздри.

— Горох, — сказала Эммалиэ, помешивая варево. — Какой-то странный. Беловатый и сплющенный.

— На хлопья похоже, — заключила Айями, зачерпнув ложкой.

При свете дня вчерашнее унижение в клубе отошло на дальний план. И угрызения совести не мучили. Вчера было вчера, а сегодня Эммалиэ стоит у печки и готовит вкуснейшее из блюд. И погода радует: выглянуло солнце, и ветер гонит облака, высушивая лужи. В конце концов, сейчас начнется замечательнейшее пиршество, а остальное неважно. Сердце Айями трепыхалось от предвкушения. Сытная кормежка стоит того, чтобы поступиться гордостью. Да и на деле даганский офицер оказался вовсе не зверем, и близость с ним вышла не такой уж отвратительной и тошнотворной. Могло быть и хуже. Но воспоминание о даганне вогнало Айями в смущение — хотя бы потому, что требовалось его разыскать и попросить о помощи с трудоустройством.

Эммалиэ осторожно попробовала варево и застыла, уставившись в одну точку.

— Пересолено? Обожглись? — всполошилась Айями.

Эммалиэ бросилась к чайнику и, налив воды, судорожно выпила большую кружку.

— У-ух, — замахала рукой как веером. — Я думала, язык сгорит.

Оказалось, гороховая каша сдобрена специями в столь немыслимом количестве, что её невозможно есть.

— Как же так? — растерялась Айями. Наверное, офицер подшутил. Подсунул просроченные или бракованные продукты и теперь разыгрывает перед друзьями сценку, демонстрируя, как амидарейки льют слезы в три ручья, давясь переперченной кашей, и сжигают желудки от жадности.

От разочарования глаза наполнились слезами. Остается выбросить приготовленное, потому что нет мочи и ложку проглотить.

— Так… — размышляла Эммалиэ. — Думаю, здесь нет подвоха. Специи помогают в изгнании гельминтов, потому что в полевых условиях легко подхватить паразитов. Наверное, даганны специально добавляют острые приправы в часто употребляемые продукты. Это своеобразная профилактика. Попробую-ка развести кашу пожиже. Вдруг поможет?

Эммалиэ достала с полки другую кастрюльку, затем перелила кушанье в посудину побольше, а потом и вовсе пятилитровую емкость достала, потому что гороховые хлопья увеличивались, развариваясь, и забирали весь объем кастрюли. Пахло одуряюще вкусно, и у Айями подкашивались ноги от слабости, а желудок клацал, настойчиво требуя горяченького.

Люнечка, тоже заразившись воодушевлением, бегала вприпрыжку по комнате и нетерпеливо спрашивала:

— Мам, а сёдня каска будет?

— Будет, зайка. Каша с мясом, — ответила Айями, поглядывая с тревогой на кастрюлю. От острой пищи и у взрослого расплавится желудок, а что говорить о ребенке?

— Уля-я! — обрадовалась дочка. Рассадив игрушки на диване, принялась "кормить" с ложечки, помешивая в игрушечной кастрюльке: — И тебе каска с мяском… И тебе…

— Ну, пробуй. Оцени, — Эммалиэ протянула ложку.

Айями попробовала. Пожевала, гоняя во рту. Непривычно. А может, просто-напросто забылся вкус гороха и мяса? И не остро. Едва-едва, на грани вкусового восприятия, ощущается перец и еще что-то, но язык настолько потерял чувствительность, что присутствие специй в пище незаметно. И солить не нужно. А раз так — все за стол! Есть, есть и еще раз есть! Зарыться носом в кашу и лопать до отвала.

Но Эммалиэ запретила. Именно потому, чтобы не вспучило животы.

— Нужно есть понемногу, но часто. Хорошо, что получилось негусто. Иначе кишки не справятся.

И они ели. Смаковали. Наслаждались. Не отходили от кастрюли, к которой тянуло как магнитом. Даже Люня старательно вычистила свою тарелочку и потребовала добавки.

— Через часок, милая, — сказала Айями. — Пусть животик привыкнет.

И все ж наваренной каши получилось много. Эдак испортится, пропадет.

Зря Айями беспокоилась. Эммалиэ разнесла кушанье по знакомым, возвратив старые долги. Раскладывала по баночкам и относила. Но сперва испросила разрешение у Айями: можно ли? Потому что та, как главная добытчица имела право решать: протухнут излишки, или придется надрываться, поедая кашу, пока не лопнет пузо.

Потянулись и соседи, чтобы попросить поварешку-другую в долг. И опять Айями решала, кого накормить, а кому отказать. Накладывала в протянутые тарелки кашу и смотрела в глаза людям — догадались ли, каким образом добыта пища? Не стыдно ли принимать даганскую подачку из рук продажной соплеменницы? Но жильцы тупили взгляды в пол и благодарили. И дед Пеалей пришел, вернее, приковылял. Собрался кланяться, утирая слезящиеся глаза, но Айями запретила:

— Не смейте. Вот еще удумали.

Ниналини не пришла, зато пожаловала кумушка, частенько чесавшая языком во дворе. Айями отложила было кашу в протянутую тарелку, но Эммалиэ упредила жестом. "Обожди".

— Ты намедни о чем горланила на весь двор? — спросила, сведя брови.

— Разве ж упомнишь? — стушевалась женщина.

— А я вот отлично помню. О том, что не стоит задарма прикармливать хилых и убогих, всё равно Хикаяси придет за ними. Что молчишь? Говорила или не говорила?

— Я ж не о том… и не так, — растерялась гостья.

— А о ком же? Я да Люня во двор вышли, а других жильцов не было. И струсила ты. В спину бросила, а в лицо побоялась сказать. Кому подпевала-то?

— Не подпевала я. О своей судьбе задумалась, — оправдывалась просительница.

— Что ж ты о своей судьбе печешься рядом с тем, у кого есть кормежка? — бросала обвинения Эммалиэ. — Неужто у Ниналини не нашлось для тебя поварешки супа?

— Я же в долг прошу! И верну.

— Я верю, — сказала Айями, протягивая тарелку с кашей.

— Запомни: услышу от тебя слово худое — не пожалею, — пригрозила Эммалиэ женщине.

— Что ж вы набросились? — пожурила Айями, когда за соседкой закрылась дверь.

— За дело, — отозвалась Эммалиэ. — Она сегодня кашу съест, а завтра о твоей доброте забудет и разнесет слух о том, каким образом еда заработана. А Ниналини молчать не станет. Подхватит и застрекочет сорокой.

— Ну и пусть. От правды не спрячешься, — сказала Айями и поразилась словам, слетевшим с уст. Потому что верно сказалось. — Да и от кого прятаться? Все и про всех знают. Вчера, кроме меня, в клуб приходили и другие женщины.

— Всё равно. Пусть соседушка роется в своем белье, а в чужое нос не сует, — ответила Эммалиэ, раззадоренная приходом незваной гостьи, а потом переключилась на другую тему: — Вот что… Сходи-ка ты в больницу.

— Зачем?

— Покажись Зоимэль. Пусть осмотрит. Вдруг там разрывы? Саднит?

— Есть немного, — промямлила Айями.

— Обязательно сходи. В осмотре нет ничего постыдного.

— Я… не смогу, — налилась пунцовостью Айями. И не потому, что неловко говорить об интимном, а потому что Зоимэль осудит.

— Сможешь. В гарнизоне мужа нет-нет да выплывали на свет похождения местных сердцеедов, в основном, когда их одаривали разными болячками.

— Болячками? — ахнула Айями.

— Конечно. Чему удивляешься? Даганны — мужчины. Они прошли нашу страну с юга на север и, к тому же, везут следом своих шлюх. О какой чистоте отношений может идти речь? Наши поговаривают, что даганны принципиально не пользуются… ну, этими… резиновыми штуками… — замялась Эммалиэ, и женщины смущенно замолчали.

— Я подумаю, — ответила нерешительно Айями.

— Не думай, а делай. А мы с Люней на рынок сходим, попробуем продать костюм. Вдруг повезет?

— Смотрю, осмелела ты. Зачастила, — сказала Оламирь, впуская в прихожую. Под глазами у нее проступили темные круги, наверное, от недосыпа. Впрочем, помятый вид не умалял женственности, наоборот, ленивое кошачье потягивание демонстративно сообщило о том, что Оламирь мешали уснуть отнюдь не тревожные думы. — Не боишься?

— Кого? Соседей?

— Солнца на небе, — хмыкнула Оламирь. — На улице держись подальше от домов. Из окон всякое выбрасывают. Бывает, помоями обливают или гнильё швыряют. Или кулёчками с водой метятся.

— За что? — удивилась Айями. Вроде бы никого не обидела и никому дорогу не перебегала.

— За клуб. И за то, что со мной знаешься. Мне, за то, что гуляю с главным даганном, с двойным усердием кости перемывают и в выражениях не стесняются. Ну как, получила работу?

— Нет, — понурилась Айями и рассказала вкратце о своей неудаче, упустив подробности о кабинете музыки и о рояле.

— Ну ты, даешь, подруга, — усмехнулась Оламирь. — От страха, что ли, в голове перемкнуло? И что, говоришь, твой даганн остался довольным?

Айями и рта не успела открыть, чтобы опровергнуть то, о чем не упоминала, а Оламирь продолжила:

— Должно быть, долго пробыл на фронте, если согласился поиметь полено.

— Наверное, — ответила Айями, покоробившись грубыми словами. Но обижаться сейчас нельзя. — Помоги его найти! Мне нужно с ним поговорить.

— Мда, — посмотрела снисходительно Оламирь. — Ну, а в целом, понравилось? Не задавил тебя? Не порвал? Они же такие… большие.

— Не задавил. Помоги его найти.

— Надумала с ним встречаться? Швабры вроде тебя для даганнов — на раз, а для постоянных отношений нужны посочнее и поактивнее. Которые весело улыбаются и не молятся, когда их имеют.

Спасибо за откровенность, — скривилась Айями.

— Хочу попросить, чтобы меня приняли на работу, но не знаю ни его имени, ни чина. Помоги.

— Ладно-ладно. Помогу, — отозвалась раздраженно Оламирь. — В конце концов, не собираюсь упускать половину твоего пайка. Если был с сумкой, значит, приехал недавно. Солдаты ночуют в школе, офицеры — в гостинице.

— В гостинице? — чуть не подпрыгнула Айями. И как она не подумала, что чужакам нужно где-то спать?

— Узнаю сегодня вечерком, кто таков твой незнакомец. Приходи завтра и захвати что-нибудь из заработанного.

Понятно. Доброта не бывает бескорыстной. Не в военное время.

— Хорошо. Все даганны на одно лицо. Вдруг перепутаешь? — испугалась Айями.

— За кого меня принимаешь? — прищурилась Оламирь. — Думаешь, никто не заметил, как ты с ним ушла? Ну как, стоило оно того, чтобы пойти в клуб?

Айями не ответила на вопрос.

— Спасибо. Загляну завтра.

На обратном пути Айями, сделав крюк, остановилась напротив гостиницы. Конечно, не под окнами, а на противоположной стороне и через два дома. Так, издали шею вытягивала. Вдруг случится чудо, и на ступеньках появится тот, вчерашний? "Её" даганн. И волосы пригладила, и платье одернула, но впустую — ветер опять затрепал, облепляя ноги. Тьфу, неужели она прихорашивается?

У крыльца стояли машины. Окна в гостинице, как ни странно, со стеклами. Заметно, что рамы собраны из кусочков и склеены полосками бумаги. Хотя встречаются и целые рамы. Ну да, господа офицеры живут с комфортом. Наверное, здесь поселился главный военачальник города. А "её" даганн где устроился — на первом этаже или на втором?

Сколько же ждать? Быть может, придется простоять весь день, высматривая. А в гостиницу Айями не пойдет, ещё умом не тронулась.

Можно поступить иначе. Прийти попозже и походить по центральной улице с деловым и занятым видом. Если "её" офицер отбыл по делам, то к вечеру обязательно приедет в город. Все люди устают и возвращаются на ужин и ночевку. Интересно, где питаются захватчики? Наверное, в школьной столовой. А готовят даганские женщины. Амидарейкам не доверяют — те унесут всю еду домой или, чего доброго, отравят оккупантов. Местным доверяют мытье грязной посуды, стирку и уборку.

Айями прошлась краем площади — медленно-медленно, косясь на ратушу и здание школы. Сегодня на площади пустынно, поразъехались оккупанты кто куда. Поди, двинулись с рейдом по окрестным пригородам. Вот бы взять и случайно столкнуться с ним! А он пройдет мимо и не узнает в сегодняшней швабре вчерашнюю.

Помоталась Айями по центру городка и вернулась домой ни с чем. Чуда не приключилось. А вернувшись, провела весь вечер как на иголках. Может, пойти к школе и высматривать из-за угла, дожидаясь? Должен же он приехать. А как появится, подбежать, крича: "Подождите, подождите! Мы вчера не закончили разговор!" И он молча выслушает и согласится помочь с работой.

Нет, за окном темно. Вчера Айями была смелая, пьяная, в голове намешался кавардак, а сегодня страх и инстинкт самосохранения велели прижать пятую точку к стулу и остаться дома. Некуда спешить. Завтра Оламирь расскажет о даганском офицере за брикет гречневых хлопьев.

От непривычной пищи у Люнечки крутило животик, в желудке бурлило и урчало. Эммалиэ наложила теплый компресс, и Айями, улегшись с дочкой на кровати, принялась рассказывать сказки. Эммалиэ вставляла реплики от лица дракона, рыцаря и капризной принцессы, и Люнечка заливалась смехом, уткнувшись в мамин бок.

Остатки гороховой каши поставили в холодную воду. И назавтра хватит, если развести пожиже.

Лучина, догорев, погасла, и уголек с шипением потонул в плошке с водой. А в темноте опять встало перед глазами лицо вчерашнего даганна. Как же Айями повезло! Он мог запросто переломить её пополам. Шутя, сжал бы руками и выпустил из неё дух. Легко отделалась.

И чем дальше думалось, тем всё более нереальным казался разговор с офицером. Она не может посмотреть ему в глаза. И двух слов не свяжет. Проглотит язык от стыда и унижения. Или промямлит что-нибудь нечленораздельное и глупое.

Ну и пусть! Главное, чтобы помог с работой.

А утро вечера мудренее, это прописная истина. Вчерашние страхи испарились с первыми лучами солнца, уступив место решимости. Айями едва вытерпела, чтобы не сорваться рано утром к Оламирь. Отправилась ближе к обеду, оставив дочку под присмотром Эммалиэ. Сегодня совсем распогодилось, но солнце светило тускло, закрывшись легкой облачной дымкой.

"Погода улучшилась, изменится в лучшую сторону и моя жизнь, — размечталась Айями. — Сбегаю к гостинице, попрошу позвать господина офицера, и если потребуется, встану на колени. Меня возьмут, не смогут не взять, потому что господин офицер прикажет коротко: "Ihdil" (прим. — Принять). Солдат отрапортует: "Ig, dir sot!" (прим. — Так точно, мой генерал!) и впишет мое имя в штат".

— Ты бы еще на рассвете прибежала, — Оламирь прикрыла рот, зевая. — Принесла?

Айями протянула брикет. Думала, Оламирь обрадуется, а она скривилась.

— Фи, гадость. И кто ест это сено-солому? Я подразумевала сахар, шоколад или кофе, а не "вырви глаз".

— Шоколад? — растерялась Айями. Вкусное лакомство и в довоенные годы считалось дефицитным, а сейчас и подавно перешло в разряд чудес. — Он дал консервы и брикеты.

— Пожадничал, значит, — заключила Оламирь. — Неудивительно. Как отработала, так и получила. На будущее учти: старайся лучше, и кормежка будет шикарнее.

На какое будущее? — хотела возмутиться Айями, но Оламирь не дала и слова вставить.

— Ладно, и так сойдет. Сообщаю насчет твоего даганна. Уехал вчера утром под Алахэллу. У них там намечается какая-то заварушка, со дня на день.

Уехал! — схватилась за дверную ручку Айями. В голове зашумело, в висках застучало.

— Офицерам с передовой дали увольнительную на двое суток, вот они сюда и подались. Так что неизвестно, вернется ли он в город. Может, вообще, не приедет. Убьют под столицей.

Не вернется… Убьют… — звучали слова Оламирь эхом в ушах. Не за даганна разволновалась Айями, а за себя. В эти мгновения её надежда разбилась вдребезги как стекло. В мелкую крошку. В пыль.

— Если объявится, дам знать. Хотя на твоем месте я бы не рассчитывала. Подцепи другого. Приходи в клуб, ты ж теперь наученная. Зато в следующий раз будешь умнее.

Да, умнее, хладнокровнее, циничнее.

Айями плелась домой в каком-то полубреду. Хорошо, что не заплутала. Спасибо ногам, приведшим к родному подъезду.

Он уехал. И не замолвил за неё словечко. И неизвестно, вернется ли в городок. А даганской подачки хватит на неделю. И что потом? Снова одеться понаряднее, накрасить ресницы и губы и отправиться в клуб, где предложить себя другому офицеру?

К горлу подступила тошнота.

Что делать? А может, сдаться и поклониться в ноги Хикаяси?

Во всяком случае, сейчас нужно вернуться домой с улыбкой на лице и в хорошем настроении. Чтобы не встревожить Эммалиэ и не испугать Люнечку. А через неделю что-нибудь придумаем. Неделя — это много. Целая вечность.

10

Неделя пронеслась стремглав, насытив дни событиями.

Женщина из крайнего подъезда, скооперировавшись со знакомыми, собрала чемодан и вместе с пятнадцатилетним сыном исчезла из города. Своего мальчика — тощего сутулого подростка — она не отпустила на восстановление железной дороги, хотя соседки не раз говорили: пусть на побегушках у даганнов — там подай, сюда принеси — зато от голода не помрёт.

— Он скрипач, занимал призовые места на конкурсах, — поясняла мать. — Цвет нации, будущее нашей культуры! Ему нужно пальцы беречь, а не шпалы таскать.

О невероятном бегстве поведала взволнованная Эммалиэ, наслушавшись сплетен во дворе.

Жители воспряли духом. Значит, можно обойти законы, установленные захватчиками. Значит, можно добраться до Риволии и без разрешений миграционной службы. Врут, что опасно. Вот слабая женщина решилась бежать из города и наверняка добралась до союзной границы, а мы чем хуже? Соберем манатки и под покровом ночи двинемся на восток.

А через два дня даганский солдат прикатил во двор чемодан на колесиках и поставил у подъездной двери. По месту жительства.

Смешно спрашивать у чужака, куда делись хозяйка с сыном. Знать, убежали недалеко и Риволию только в мечтах и видели. Кто остановил беглецов: бродяги или даганны?

Соседи словно языки проглотили. Проходили мимо и косились на чемодан. Он простоял весь день у подъезда, а на следующее утро исчез. Хозяев уж и в живых нет, а кто-то ушлый не погнушался шмотьем, которое можно продать.

Каждый день Айями ходила на рынок. От встречных горожан отводила взгляд — боялась прочитать в их глазах презрение и осуждение своему поступку. Но никто не тыкал пальцем и не высказывал неодобрение распутством с оккупантами. Быть может, потому что от доброго расположения даганнов зависели многие из жителей. И потому что беспросветность стерла границы морали и чести.

Однажды, возвращаясь домой, Айями услышала брошенное в спину: "даганская шлюха". Обернулась — на лавочке под яблоней Ниналини с подружками делают вид, будто считают ворон на дереве. Среди сплетниц затесалась соседка, что уж дважды просила поварешку каши в долг и получала. Посмотрела Айями так, что женщина поняла — за подачкой можно не приходить.

С тех пор Айями держалась подальше от окон, запомнив слова Оламирь.

В больницу Айями заглянула на четвертый день. По доброй воле ни за что не пришла бы под суровые очи Зоимэль. А решилась, потому что хоть саднящее ощущение и прошло, но низ живота тянуло.

Сразу попасть на прием не удалось — по утрам Зоимэль лечила пациентов в тюрьме при ратуше. Айями повторила попытку после обеда, и опять пришлось ждать около кабинета. Она уселась на один из шатких стульев как школьница, сложив руки на коленях и опустив взор. Путь до больницы стал нелегким. Казалось, каждый встречный догадался о цели визита к врачевательнице.

Через некоторое время из кабинета вышел даганский солдат с рукой на перевязи. У чужаков приоритет: к врачу — без очереди.

— Пулю извлекала, — пояснила Зоимэль, кивнув на ведро с окровавленными бинтами и салфетками. — Наши подстрелили. Говорят, партизанят в пригороде.

Если наши сопротивляются, значит, не всё потеряно.

— Вдруг мы победим? Соберемся и отразим удар, — обрадовалась Айями услышанной новости.

— Может, и победим. Но даганны уверяют, это одиночки отстреливаются. Те, кто сбежал из армии, прихватив оружие. А в основном, даганнов привозят с колотыми ранами. На днях пришлось троих латать. И ничего, все выжили, хотя одному загнали нож под ребра. Лоси с толстой шкурой. А как твои дела?

Зоимэль не осудила. Выслушала невнятное заикание Айями и указала на кресло.

— Ложись, посмотрю. Теперь мне выдают перчатки и лекарства. Правда, тщательно проверяют расход. Организовали освещение, — врачевательница показала на плафоны. — Плиту установили, чтобы стерилизовать инструменты. Привозят фляги с водой. Видела, как они набирают воду в речке?

— Нет, не заметила, — пробормотала смущенно Айями, забираясь в кресло.

— Подъезжает машина с бочкой вместо кузова. Опускают шланг в реку и качают зараз помногу.

Бочку на колесах Айями не видела, зато не единожды сталкивалась на набережной с женщинами, приходившими тем вечером в клуб. Они не здоровались, не улыбались приветливо, но по глазам было видно — узнали. И расходились молча в разные стороны, катя тележки.

— Небольшая отечность, покраснение. Незначительное воспаление. Поспринцуйся, попей таблетки, — Зоимэль отсыпала горсть белых кругляшей в бумажный кулёчек. — Насколько понимаю, циклимов у тебя нет.

— Да, третий месяц.

— Аменорея на фоне потери веса. Думаю, беременности не будет. А если наступит — приходи, у меня есть кое-какие травки… Не красней, Айями. Я ж понимаю. Зато даганны придерживаются другого мнения. Потребовала контрацептивы для наших женщин — отказали. Рекомендовала использовать презервативы — посмеялись. А вот на препараты от венеричек не скупятся.

— Болеют солдаты, а офицеры — нет, — ответила Айями, покраснев.

— Кто сказал? — удивилась Зоимэль. — Не застрахованы ни генералы, ни солдаты. И плохо то, что даганны могут "наградить" наших женщин.

— Кто-то заболел? — расширились глаза Айями.

— Пока что не обращались. Если и заразились, то боятся признаться. Да и даганны не жалуются. Наблюдаю за ними и прихожу к выводу, что у них хороший иммунитет. Раны и порезы заживают как на собаках. Ну, а ты на авось не надейся. Почувствуешь зуд или жжение — приходи сразу же. Послушай, Айями… — замялась врачевательница. — Я тебе не советчица и не судья. Рада, что ты не сдалась. Но что ты собираешься делать? Ходить в школу по вечерам?

— Не собираюсь, — отозвалась смущенно Айями. — А куда деваться? Иначе не устроиться посудомойкой или прачкой. Я согласна на любую работу, но нигде не берут. Знакомая посоветовала сходить в клуб и попросить о заступничестве.

— Ироды! — воскликнула Зоимэль в сердцах. — Когда-нибудь доведут людей до греха. И бездействие рождает ненависть. Арестантов с каждым днем всё больше, я уже не справляюсь в одиночку. На днях попросила выделить медсестру в помощь или, на худой конец, санитарок…

— Возьмите меня! — взмолилась Айями. — Я не брезгливая, всё выдержу.

— Знаю, — улыбнулась ласково Зоимэль. — Так ведь отказали изверги. Заявили: "Мы не намерены кормить амидарейских санитарок за то, что они будут выхаживать наших врагов". Ну, мы еще посмотрим! Я ему покажу! — погрозила она в пространство.

— Кому?

— Не бери в голову, — отмахнулась врачевательница и забормотала под нос: — А если не послушает, устроим бунт. Может, даганнам достанет стыда не воевать с бабами?

Как позже рассказали женщины, убиравшие в ратуше, Зоимэль прорвалась через пост при входе и, как была в белом халате, залетела в кабинет главного военачальника, громко хлопнув дверью. Даганский офицер занял апартаменты, в которых раньше заседал бургомистр. Неизвестно, что происходило за дверью, но господин военачальник не застрелил бесстрашную амидарейку. Наоборот, через минуту в кабинет прибежал переводчик, а спустя некоторое время дверь отворилась, и оттуда вышла Зоимэль — бледная, с гордо поднятой головой. А самый главный даганн проводил врачевательницу и сказал, стоя на пороге:

— Far gisanim.

Переводчик сообщил:

— Ми подумойем.

А на шестой день ударили колокола.

Амидарея потерпела сокрушительный разгром в последнем, решающем сражении под Алахэллой и в двухстороннем пакте признала полную и безоговорочную капитуляцию. От лица Амидарейской республики сей документ подписал главнокомандующий армией Теофаль лин Риллу, потому как иных высокопоставленных чинов не осталось. Накануне правительство закрылось со своими семьями в подземном бункере и воззвало к милости Хикаяси. А главе государства не хватило храбрости признать поражение перед своим народом, как не достало смелости испить нектар хику. Председатель правительства предпочел отравиться ядом.

Пакт на амидарейском языке вывесили на информационном щите у ратуши. Рядом прикололи на кнопках обращение лин Риллу к согражданам, призывавшее не поддаваться панике. Также главнокомандующий выразил надежду на взаимопонимание и дальнейшее сотрудничество между двумя странами.

И всё?! — удивились горожане, толпясь у щита. Как нам жить, как кормить семьи? Вернется ли в город местная власть в лице бургомистра? Кто поведет за собой растерянную паству?

Сказать, что известие о капитуляции подкосило население, значит, ничего не сказать. Публичное признание в поражении поставило амидарейцев на колени. Ведь говорят, что надежда умирает последней. А теперь и той не осталось. Впереди маячило неопределенное будущее, сокрытое туманом. Каким будет завтрашний день? Чего ждать от победителей? Массовых казней и репрессий, рабства, ссылок в концлагеря?

— Что с нами станет? — плакала Айями. — Нас заклеймят как скот и отправят на бойню? А здесь построят свою провинцию?

Не то, чтобы она не предполагала подобного исхода войны, просто мысль о поражении казалась кощунственной. Не укладывалась в голове. А Алахэлла, так и оставшаяся недосягаемой мечтой, лежит сейчас в руинах. Хотя кто-то уверяет, что столицу не тронули, пожалев рукотворную красоту.

— Чему быть, того не миновать, — утешала Эммалиэ. — Ты же видишь, даганны — не людоеды и не варвары, какими их выставляла наша пропаганда. Что бы ни случилось, мы — амидарейцы и должны этим гордиться.

— Следовало не ждать, а бежать, — всхлипывала Айями. — Люди говорят, риволийцы до сих пор принимают беженцев. Вот бы добраться до Риволии!

— Сомневаюсь в том, — голос Эммалиэ затвердел. — Посуди сама, Риволия перенаселена. Несколько миллионов человек проживают на пяти небольших островах. А ты говоришь о тысячах беженцах, которых и разместить-то негде.

— Риволийцы не позволят даганнам растерзать нашу страну! Они наши союзники и обязаны помочь!

— Как знать, — пробормотала Эммалиэ, глядя в темноту за окном. — Как знать…

Оккупанты устроили в школе шумное празднество по случаю победы, а амидарейцы собирались в храме. Тянулись в открытые двери ручейками — потерянные, серые от горя. А куда идти, если осталась только вера?

И Айями отправилась, прихватив дочку. Одела Люнечку потеплее и взяла на руки. И Эммалиэ впервые переступила порог храма, озираясь по сторонам. А пришли в святилище, потому что некуда идти. Потому что никто не объяснит и не подскажет, как жить дальше и по каким законам, кого слушать и чего ждать.

Встали у стены, ближе к образам святых. Дочка повертела головой, позевала да и прикорнула на плече Айями.

Много народу пришло в храм. И старики приплелись, и женщины, и дети. Знакомые лица — с фабрики, с рынка, из домов по соседству. Кто-то молится, отбивая поклоны на коленях. Кто-то читает молитвы стоя, с закрытыми глазами. Тихий гул поднимается к сводам храма.

Сумрачно в святилище, потому что мало свечей. Зато сверху льется голубоватый поток, набросив на плечи Хикаяси шубу из лунного света. Молчаливо взирает богиня на неразумных детей своих. Всех приветит и укажет дорогу заблудшим. Чаша полна, и нектар падает каплями в каменный желоб.

Служитель Изиэль, забравшись на кафедру, тянет исхудавшие руки к Хикаяси.

— Помоги… Смилуйся… Наставь нас на путь истинный…

И ему вторят десятки голосов — слабым, тонким эхом. "Смилуйся… Внемли нашим стенаниям… Прости нас, грешных…"

Тяжелый воздух, спертый. Пахнет старчеством, немытыми телами. Пахнет безысходностью и покорностью судьбе.

У Айями закружилась голова, наверное, от воскуряемых благовоний.

— Пойдем отсюда, — потянула Эммалиэ. — Дай мне Люню, а то сейчас вместе с ней упадешь.

Они протолкались через толпу к выходу. На улице Айями вдохнула грудью свежий воздух, и в глазах прояснилось.

Осторожно возвращались домой по темноте, попеременно неся Люнечку на руках и обходя рытвины. Даганские патрули не останавливали. Не до того им. Чужаки отмечали победу.

— Правильно говорят, что амидарейцы — нация трусов, — сказала Эммалиэ со злостью. — Почему мы ввязались в эту войну? Ведь всегда улаживали конфликты мирными способами.

Действительно, в истории страны практически не случалось войн, тем более, захватнических. Амидарейцы всегда считались хорошими дипломатами.

— Словно помешательство, — продолжала Эммалиэ. — Из кризиса энергоресурсов можно выходить разными путями. Например, договориться с даганнами и предложить равноценный обмен. А мы предпочли под покровом ночи, как шакалы, перейти границу и перерезать неповинных людей. Почему? Вот сейчас вышла из храма, и меня осенило: нами управляли как куклами на веревочках. Опоили, одурманили. А теперь страны нет, но есть территория и ресурсы. Кому они достанутся?

— Ну-у, — протянула Айями, впечатлившись услышанным. Она и не подозревала, что соседка политически подкована. Оно и понятно, дочь генерала. — Могут наложить эту… контрибуцию, а Амидарея сохранит суверенитет. И ничего не изменится.

— Может, и не изменится. Но как прокормить ораву народа, когда зима на носу? Наверняка будет много пленных и раненых. Плюсуй сюда гражданское население. Поля и продуктовые склады наши войска по дури пожгли, а фабрики и заводы взорвали.

— Будем надеяться на лучшее. Жизнь обязательно наладится, — сказала Айями неуверенно.

— Твоими устами да историю писать, — улыбнулась Эммалиэ устало.

Далеко за полночь разгулявшиеся победители устроили массовый залп на площади, и Айями вздрагивала каждый раз, когда дребезжали стекла. Прижимала заворочавшуюся во сне дочку:

— Тише, тише. Это охотники за серым волком гонятся, чтобы спасти Красную шапочку.

Ни Айями, ни Эммалиэ не догадывались, что в эти часы история начала отсчет нового мира, в котором нет места побежденным.

11

Победив, даганны стали вести себя иначе. Как полноправные хозяева.

Развернули активную деятельность.

На информационном щите вывесили первые списки пленных. С многочисленными ошибками и слабо пропечатанные, наверное, под четвертую или пятую копирку. Жители толклись у щита, выискивая знакомые фамилии. Если внесен в список — значит, жив, пусть бы и ранен. Потому как победители не считали нужным идентифицировать убитых.

Одна из женщин нашла фамилию мужа в списке и кинулась в ратушу. Там ей объяснили, что часть пленных подлежит депортации в Даганнию, но для тех, кто согласен уехать с семьями, предусмотрены льготы — питание, отдельное жилье и земельный участок.

Поначалу местные решили, что ослышались. Но нет, вскоре слухи подтвердились официально: часть пленных оставляли на территории Амидареи, а другую часть намеревались отправить в за Полиамские горы.

На улицах города расклеили афиши. Амидарейская семья — муж, жена и двое детей — румяно и сыто улыбались во всю ширь, а под картинкой шел текст на амидарейском. И надо заметить, грамотный текст-приглашение на работу в Даганнию лицам обоего пола и при наличии детей. Добровольцам гарантированно полагались жильё, продуктовые пайки и теплая одежда.

Айями вот уже минут десять стояла у плаката и не могла уразуметь: неужели чужаки всерьез полагают, будто амидарейцы добровольно отправятся на растерзание в другую страну — туда, где зачинщиков оконченной войны ненавидят всей душой? И очки не нужны, чтобы прочитать меж строк: приглашаем в пожизненное рабство.

Картинки на другом плакате были красочнее и убедительнее. Поле, изрытое глубокими воронками, и указатель на амидарейском: "Прохода нет. Осторожно, мины!", выжженный лес с остовами обуглившихся стволов, городские руины… "Семьдесят процентов территории Амидареи находятся в бедственном положении. Продуктовые запасы исчерпаны. Кто переживет приближающуюся зиму?" — вопрошал невидимый агитатор и предлагал пути к выживанию. Вернее, единственный вариант — подписание договора о работе в Даганнии. Ниже, без восторженных воплей и пафосных фраз, перечислялся необходимый минимум, который предоставят добровольцам, чтобы не умереть от голода и холода.

Грамотная и наглядная агитация, ничего не скажешь. Амидарейцам давали понять — альтернативы не предвидится. Потому как оставшихся в живых гораздо больше, нежели съестных припасов, которых практически нет. Побежденных не принуждали к насильственному переселению, их ставили перед фактом: единственное милосердие победителей заключается в том, чтобы предоставить работу в Даганнии.

Даганния… На другом краю света, за Полиамскими горами, за плато Тух-Тым. Неизвестный, чужой край… Мир дикарей, проповедующих кровавые и жестокие культы… Туземные пляски около костра, бой барабанов, скальпы врагов на острых пиках…

— Ну как, подруга, прониклась?

Айями вздрогнула, выныривая из невеселых фантазий в действительность.

Рядом стояла Оламирь. Туфли на каблучках, яркая помада, кремовое платье в крупный горох откровенной длины, сумочка на плече. Эта женщина знает толк в красоте и умеет выгодно себя подать. Яркая бабочка и, к тому же, смелая. Не боится, что обозленные горожане могут потрепать крылышки.

Айями вдруг вспомнила, что не видела её в храме в день капитуляции. А может, Оламирь не искала утешения в стенах святилища, а предпочла отметить победу с даганнами.

— Записываешься в очередь? — кивнула Оламирь на плакат.

— Только дурак согласится, — буркнула Айями.

Знал бы кто-нибудь, что её переполняло отчаяние. Даганский паек почти съеден. Все хорошее имеет тенденцию заканчиваться. Продуктов хватило на неделю и даже чуть дольше — Эммалиэ превзошла себя, растягивая пропитание. И все же завтра остатки ячменной похлебки с мясом неизвестного происхождения закончатся.

— Наплюй. Будет и на нашей улице праздник, — поправила прическу Оламирь. Излишний и бессмысленный жест для идеальной укладки.

— А тот… он приехал? — спросила нерешительно Айями.

— Забудь о нём. Заведи себе другого. Нынче приедет немерено даганнов. Устроят в городе штаб.

— Почему здесь? — удивилась Айями.

— Потому что здания более-менее сохранились, и инфраструктура есть. В других местах бомбежками подчистую всё снесли.

Айями невольно сглотнула, представив испытания, выпавшие на долю жителей, чьи дома смели с лица земли артиллерийскими залпами. "Пусть жизни их оборвались легко и быстро, а Хикаяси будет добра", — прочитала краткую молитву, закрыв глаза.

Однако проблемы никуда не делись. Две трети страны разорены, но мы-то живы, и нужно устроиться на работу любым способом. И если потребуется, снова пойти в клуб. Лишь идиоты клюнут на заманчивую приманку в виде работы в Даганнии. Кто по доброй воле залезет в клетку-мышеловку да дверцу изнутри закроет?

Побрела Айями домой. Понесла в авоське прошлогодний картофель, который удалось обменять на оставшиеся куски мыла. Клубни сморщенные и с прозеленью, но иного на рынке не предлагали.

А Оламирь посмотрела с прищуром вслед.

***

Приехал твой неземной рыцарь. Два дня назад вернулся и в тот же вечер примчался в клуб. На груди побрякушка — то ли медаль, то ли орден. За воинскую доблесть под Алахэллой. И наверняка с новым чином. С повышением. На трезвую голову не разберешься в системе даганских воинских званий. Зато Оламирь четко усвоила: её любовник — самый главный в городе.

Она не полная кретинка, сразу догадалась, что приезжий даганн осведомлен об её знакомстве с серым мотыльком. Видел, что женщины появились вместе тем вечером в клубе. Поэтому и сел позавчера на диван напротив, вежливо поинтересовавшись:

— Вашья подруга?

Кто говорит, что даганны невежественны и тупы? Между прочим, офицеры обязаны знать амидарейский. И знают. Но ленятся на нем разговаривать, потому что презирают и брезгуют. А если общаются, то от большой нужды и нехотя, короткими фразами. Например, как сейчас, любопытствуя о степени знакомства с серым мотыльком.

— Да, моя близкая подруга, — улыбнулась Оламирь ослепительно. — Очень-очень близкая. Угостите меня вином.

— Не могу. Ви заняти, — ответил офицер с легким акцентом.

Забавный говор. Даганны вообще смешно выражаются на чужом языке. Оламирь бы расхохоталась в полный голос, но вместо этого эффектно поменяла ноги, продолжая улыбаться. Потому что нужно очаровать приезжего офицера. Потому что он может занять место господина военачальника, когда тот уедет из города. Свинячий потрох, а не любовник! Не удосужился ей сказать. Что за напасть? Или проклятье? Мужчины бегут от Оламирь. Пользуются, восторгаются, ревнуют, преподносят подарки, но когда дело касается серьезных решений, не считают нужным ставить в известность. Вот и сейчас о рокировке в должностях Оламирь узнала совершенно случайно, спасибо флирту с одним из офицеров. Даганн обмолвился, а Оламирь улыбалась, словно так и задумано. Но оттого вдвойне унизительно. Господин военачальник получит сегодня выволочку за молчание и утаивание, она выдоит его дочиста и убедит взять с собой на новое место назначения, в Алахэллу. Любовница-амидарейка — разве не экзотика для даганнов? Но на всякий случай следует наладить контакт с приезжим.

— Имья? — допытывался офицер.

Хочешь узнать, как зовут мою "подруженьку"?

— Айями, — улыбнулась обольстительно Оламирь.

Бледное и неприметное, как и хозяйка.

Он задумался, наверное, пытался запомнить трудновыговариваемое сочетание букв. Вот такие мы, амидарейцы, — прищурилась Оламирь с хитринкой. Наши имена — не чета чужеземным: текучие, напевные. И даганны обрубают, коверкают слова, потому что не могут повторить. Или не хотят. К примеру, любовничек зовет её Олой. Зато у даганнов воистину варварские имена — короткие, отрывистые, которые дополняются принадлежностью к клану. Оламирь едва не сморозила шутку, услышав впервые о дурацком устройстве общества у даганнов, но вовремя прикусила язык, потому что чужаки болезненно воспринимают насмешки в адрес своей страны, своей семьи и своего клана.

Зачем тебе серая и блеклая? Таких, как она, пруд пруди, а я единственная и неповторимая. И интереснее во всех смыслах. И больше о ней не спрашивай. Всё равно не знаю ни фамилии, ни адреса, ни возраста. Учились в одной школе, но разве ж запоминаются невзрачные? Бесполезные знакомства не имеют смысла, только мешают. Ах да, у неё есть дочь. Значит, и муж есть. Вот будет номер: супружника взяли в плен, а женушка в родном городе крутит-мутит с даганским офицером. Надо бы разузнать о ней поподробнее. Прокол получился, — признала Оламирь.

— Вашья подруга приходил сьюда?

— О нет, не приходила, — ответила Оламирь с любезной улыбкой и заметила, как сверкнули глаза даганна. Не оттого, что собеседница восхитительна в облегающем платье, а оттого, что серый мотылек после того вечера не появлялся в клубе. — Здесь, к сожалению, она не бывала. Ей не по средствам приходить сюда каждый вечер. Пришлось моей подруге дружить с солдатами, это проще. Они оказались галантными и заботливыми ребятами. Что поделаешь, — вздохнула Оламирь, — нам, амидарейкам живется трудно. Голодно. Наши мужчины оставили нас, поэтому мы выживаем, кто как может.

Офицер поджал губы и нахмурился. Помрачнел.

Оламирь победоносно улыбнулась. Да, мы, амидарейские женщины, можем прогнуться под обстоятельства, если нас заставляет жизнь.

Даганн поднялся с дивана и направился к выходу.

Свинья. Ни манер, ни воспитания. Наверное, пошел к своим стерилизованным проституткам. Ишь, брезгливый. Чистеньких ему подавай и нетронутых соплеменниками. Обломись. Сам, поди, не церемонился в захваченных городах и плевал на чистоту амидарейских женщин, которых перепробовал на пути к Алахэлле. И своим солдатам не препятствовал в развлечениях, верняк.

***

Пальцы нетерпеливо постукивают по оплетке руля. Покурить бы.

Четвертая сигарета за последние полчаса. Время ползет улиткой. Распланированно.

Много ли в городе женщин с именем Айями? И в возрасте от двадцати до сорока лет. Хотя нет, внешний вид амодаров обманчив. Диапазон поисков — от пятнадцати до сорока пяти. Чтобы наверняка.

Он достал бумажку из нагрудного кармана. Странное и непривычное имя, можно язык сломать. Разве что произнести как Аама.

Аама, Аама…

Дежурный больше полудня перебирал картотеку населения, прежде чем нашел фамилию и адрес. Порывался что-то добавить, но, получив сдержанную похвалу за расторопность и оперативность, был отослан для других дел. Имеющихся сведений более чем достаточно.

Утром она катила тележку с флягой. Смотрела под ноги, задумавшись. Поначалу он не узнал её. Должно быть, тогда, в клубе, на него напал морок. Хотя чему удивляться? Тем вечером она продавала себя впервые и оттого дороже. А потом пошла вразнос по солдатским койкам.

Вот и она. Идет неторопливо, с опущенной головой, точно шаги считает. Плетется мимо. Разве ж это женщина? Нечто бесполое в линялом тряпье. Бесцветна и худа как жердь. Доска и та рельефнее в габаритах. Амодарская шлюха. Шалава. Переспала с половиной гарнизона. Амодарки продаются без исключения — за буханку хлеба, за паек, за защиту и покровительство.

Навстречу двое солдат. Идут, смеются. Перегородили дорогу.

Она протягивает пропуск. Руки дрожат, видно даже отсюда. Вжалась в стену, сумку притянула к груди.

Ну, давай, начинай флиртовать. За эту неделю ты успела научиться дешевому кокетству.

Солдаты обступили с двух сторон. Посмеиваются. Один задрал платье, погладил ногу. Второй рывком разорвал кофту на груди — посыпались пуговицы.

У неё затравленный взгляд. Озирается, просит, умоляет.

Бесполезно. Никто не выглянет и не поможет. Разбежались, затаились. Амодары — трусы, каких свет не видывал. Отдавали своих женщин, лишь бы остаться в живых.

Солдаты гогочут. Зажав, подталкивают к глухому углу. Вырвав сумку, выбросили, и содержимое раскатилось по тротуару.

Почему она не кричит? Стягивает края кофты. Что-то шепчет, отсюда не слышно, хотя стекло опущено.

Сейчас ей заткнут рот и по очереди попробуют: сначала один, потом второй. На виду у всей улицы. Именно так поступают с амодарскими подстилками. И заплатят, бросив по банке с консервами. Столько, сколько заслуживает фронтовая шлюха. Или поимеют задаром.

И ведь ни одна амодарская сволочь не вступится.

***

— Пожалуйста… Прошу вас… Не надо…

Айями парализовало от ужаса. Язык налился тяжестью, конечности одеревенели. Голос скатился до бессвязного лепета.

— Прошу вас, отпустите… У меня дочка… Пожалуйста… Не трогайте…

Не слушают. Комариный писк им не мешает. Лапают, тискают, похохатывают. Порвали кофту, разодрали платье на груди.

Дай мне сил вытерпеть… Или сопротивляться.

Нет, за сопротивление убьют. Проткнут штыком и отправятся дальше, насвистывая.

Значит, вот она какая, даганская власть. Вот они, победители. Берут среди бела дня. Безнаказанно. По праву.

Люнечка, девочка моя…

Ноги отнялись. И съехала бы вниз, но удерживают.

— Ungitir! Kilpas! (прим. — Прекратить! Немедленно!)

Айями отпустили, и тротуар опасно приблизился. Она рухнула без сил на колени.

Солдаты встали навытяжку перед офицером.

— Tenn — puhas plir foz qiget. Cvis tilic htod xavirin rafort (прим. — Каждому — пять нарядов вне очереди. Через час предоставить мне письменный рапорт).

— Ig, dir sot! (прим. — Так точно!) — откозыряли нестройно.

— Inmas misom. Undur! (прим. — Вон отсюда. Быстро!) — гаркнул офицер, и солдаты резво направились к ратуше. — Lexir! (прим. — Вставай). Поднимайс.

Айями не сразу сообразила, что обращаются к ней, пока неведомая сила не вскинула и не поставила на ноги. Она вообще не соображала, где находится и что делает на улице. Не видела того, кто стоял рядом. Не могла вспомнить, куда шла и что делала до того, как натолкнулась на даганский патруль. Имя свое забыла, и где живет, не помнила.

Взгляд упал на раскатившиеся картофелины. Авоська! Она возвращалась с рынка, где обменяла мыло на продукты.

Схватив сумку, брошенную неподалеку, Айями принялась собирать картофель. Ползала по тротуару и складывала клубни дрожащими руками.

— Lexir! (прим. — Вставай!) — потянули вверх.

— Нет! — вырвала она руку.

Нужно собрать все картофелины, иначе голодная смерть. Нужно собрать…

Наверное, она бормотала вслух как заведенная. В радиус зрения попали начищенные ботинки, и Айями, обогнув их, выползла на четвереньках на мостовую. Собрать, нужно собрать…

— Furnir uqah (прим. — Брось это гнильё), — раздался голос. — Lexir (прим. — Поднимайся).

— Нет!

Лишь сложив все картофелины в авоську, Айями позволила поставить себя на ноги и отвести, и усадить на что-то мягкое со спинкой. И прижимала к себе сумку как большое сокровище.

Неожиданно засаднили разбитые колени, и боль выбила пробку в голове. Айями сообразила, что сидит в машине, что в салоне пахнет кожей и табаком, и что руки и ноги грязны от ползания по тротуару. А потом нахлынуло то, от чего рассудок категорически отказывался. Унижение… Разорванная кофта… Сальные улыбочки на мужских лицах… Неизбежность…

Все святые, как же страшно — панически, безраздельно. И страх лишает здравомыслия, обездвиживает.

Айями всхлипнула раз, другой — и заревела. Заплакала навзрыд, размазывая слезы по щекам. Тёрла глаза. Авоська упала в ноги, а Айями, сжавшись в комочек, выплакивала свое потрясение, заново переживая случившееся.

Наверное, прошла целая вечность, прежде чем удалось более-менее успокоиться и швыркать, вздрагивая всем телом. И понять, что снаружи — день, точнее послеобеденное время, и что Эммалиэ, заждавшись, начала беспокоиться. И что война окончена, а в городе правят победители. И что авоська с картошкой где-то внизу, под сиденьем. А рядом, на месте водителя, кто-то сидит… Большое темное пятно, попавшее в угол зрения.

Достаточно, чтобы сердце остановилось во второй раз за сегодняшний день.

Даганский офицер занимал водительское сиденье. Откинулся на спинку и молча смотрел на Айями. И это был он. Тот самый, из клуба. В кителе и в фуражке.

Вот уж правда, все чужаки — на одно лицо, и навскидку меж ними не найти двух отличий. А все равно Айями мгновенно поняла — это он. Смугл, черняв и хмур.

Что ему нужно? Это он спас её от солдат. Приказал громовым голосом отвалить и добавил что-то о наказании.

Айями машинально стянула кофту на груди, прикрывая разорванный вырез платья. Недоверчиво взглянула на даганна и обожглась чернотой в глазах. Непроницаемо.

Почему он помог? Что задумал? Зачем посадил в машину? Явно не из добрых побуждений. Доброта даганнов закончилась, когда амидарейские войска вероломно перешли границу.

Молчит. Может, ждет слов благодарности?

— Спасибо, — сказала Айями тихо и, прочистив горло, повторила громче: — Pird (прим. — Спасибо).

Офицер протянул пропуск, который забрали солдаты из патруля. Айями неловко сложила бумагу и сунула в карман кофты.

Он же уехал под Алахэллу и там погиб. Тьфу, он живой и сидит совсем близко. И он здесь, в городе. Вернулся. А значит, можно попросить его о работе. Чудо, о котором Айями мечтала денно и нощно и о котором думала, нервно грызя ногти, свершилось. Он здесь и он поможет. Даганский офицер добр. Он великодушно спас от притязаний своих солдат.

Повинуясь безотчетному порыву, Айями развернулась к мужчине и схватила за рукав.

— Пожалуйста, помогите мне устроиться на работу, — отчеканила вызубренную фразу на даганском и взглянула с мольбой.

Ну и пусть получилось с сильным акцентом. Офицер посмеется и скажет: "Так и быть. Приходи завтра в ратушу. Ты зачислена".

На лице даганна проступила ухмылка — холодная, циничная.

— Чтобьи получить работа, спиять не с солдатьями, а с офьицерами. Хорошьо спиять.

Сперва Айями не поняла сказанного. А когда поняла — отдернула руку, будто от кипятка.

— Работа нужна заслужить. Убедить. Будьешь хорошьо стараться, и я подумайю о твоя работа.

Несколько секунд ушло на осознание услышанного, а потом рука Айями со звучным шлепком опустилась на офицерскую щеку.

Кадры из немого кино: Айями пялится на онемевшую от удара конечность, опешив от собственной дерзости. Переводит изумленный взгляд на даганна, чья щека стремительно наливается краснотой. И сердце падает в область пяток: вот и настал её последний час. Вернее, последний миг.

— Inmas! (прим. — Вон!) — процедил свирепо офицер, сжимая и разжимая кулаки, и рявкнул оглушающе: — Inmas, den htir him dokes infal! (прим. — Вон, пока я не убил тебя!)

Айями судорожно шарила по дверце. Вот она, спасительная ручка. Рывок, — и Айями вывалилась на мостовую. Бегом, прочь отсюда, не оглядываясь. Быть может, сейчас взревет мотор, и машина рванет вдогонку, чтобы раздавить и размазать. И не остановится, пока водитель не выпустит пар.

Она бежала что есть мочи. Вывернула из безлюдного проулка на центральную улицу и на повороте, не удержав равновесие, упала. Зашипела от растекающейся боли — синяк наверняка расползется на весь левый бок. К тому же, мучило болезненное дергание в ладони, приложившейся к лицу даганна. Но это мелочи. Главное, скрыться, спрятаться, исчезнуть.

Айями неслась, задыхаясь от быстрого бега. Обгоняла и огибала шарахающихся горожан, а в голове билась мысль: за ней придут, заберут всю семью и расстреляют на площади. Показательно. За покушение на жизнь даганского генерала.

Куда бы спрятаться? Где укрыть Люнечку? Может, податься на окраину, в брошенные дома?

А миновав площадь, Айями затормозила и вернулась к информационному стенду. Рядом с прочими объявлениями и списками притулился листок, на первый взгляд неприметный. И все же жирный заголовок вонзился в сознание пробегающей Айями и заставил остановиться. На даганском значилось: "Внимание! Ведется прием на работу". А ниже шел текст помельче: "Срочно требуются переводчики технической литературы. Обращаться в комендатуру". Айями потребовалось время, чтобы перевести объявление. Кое-какие слова она помнила, кое-какие домыслила интуитивно. А что говорить о других жителях? Для них объявление — полнейшая абракадабра. А для даганнов — своеобразный тест.

Стало быть, теперь ратуша называется комендатурой. Айями чуть не ринулась по месту, указанному в объявлении, но одумалась. Грязная, с разодранным платьем и ушибленными коленками… Неприглядный видок. Нужно произвести впечатление на работодателей опрятностью и аккуратностью. Компенсировать пробелы в даганском скромной улыбкой, исполнительностью и желанием заполучить работу. Переводы всегда удавались Айями лучше, чем разговорный даганский. А если под рукой окажется даганско-амидарейский словарь, то большего и желать нельзя.

Скорее домой — умыться, переодеться и привести себя в относительный порядок. И, уняв колотящееся сердце, отправиться на собеседование в ратушу. То есть в комендатуру.

А генерал… Пусть убивает. Теперь Айями ничего не страшно. В конце концов, амидарейцам не занимать гордости.

12

Подумать только, мир перевернулся с ног на голову. Какие-то два месяца назад даганны находились в неведомой дали от города, а теперь они — победители и диктуют условия. Еще недавно амидарейцы и помыслить не могли, что по улицам зашуршат шины иностранных военных машин, а чужаки заполонят городок. Четыре года назад о стране за Полиамскими горами мало кто знал и не интересовался, считая родиной недоразвитых дикарей. А сейчас Айями сидит на стуле и пытается убедить двух даганнов в сносном знании их родного языка.

Работодатели выглядят уставшими и невыспавшимися. Они сидят за столом и перекладывают бумаги. Оба в форме, но помимо черных птиц на погонах имеются нашивки на предплечьях — зеленый ромбик из перекрещивающихся полосок (Прим. — отличительный знак, военные инженерные войска).

А еще даганны знают амидарейский. Офицеры, в частности. И тот, что прогнал солдат в проулке, тоже знает амидарейский. Он говорил на языке Айями, пусть и с сильным акцентом. Зачем победителям переводчики?

С удивлением Айями признала, что начала различать даганнов. У того, что сидит слева, воспаленные от недосыпа глаза, а брови сведены ближе к переносице, нежели у того, что справа. И он скуластее, чем его сосед и, к тому же, старше. А в целом, отличия незначительные. Голоса у обоих низкие, но есть разница: тот, мужчина, что слева, говорит хрипло, наверное, потому что простужен или много курит. А у второго, что сидит справа, чистый бас.

Придя на собеседование, Айями выдала общеупотребительные фразы на даганском: "Здравствуйте. Меня зовут Айями лин Петра. Мне двадцать четыре года. Я уроженка этих мест. Я хочу получить работу переводчика".

Даганны насмешливо переглянулись. Наверное, молчаливо отметили чудовищное произношение. Что ж, Айями не удивила их своим представлением. Многие желают получить работу и заучивают целые страницы, не говоря о паре примитивных предложений.

Ей задали несколько беглых перекрестных вопросов на даганском. Айями растерянно моргала, потому что не успела сообразить и уловить суть.

Тот даганн, что помоложе, опустил глаза в бумаги.

Разочарованы.

— Я не сильна в разговорном, — сказала Айями на даганском, нервно комкая платье на коленях. — Но тексты переводила. Со словарем.

— Где вы изучали даганский? — спросил тот, что постарше. Поинтересовался на амидарейском и с акцентом.

— В школе, — ответила Айями на даганском.

Офицер хмыкнул.

— С какой целью? Перед вами ставили конкретные задачи? — продолжил допрос на амидарейском.

— Нет, — сказала Айями и поведала о неравномерной загрузке учеников при изучении риволийского и о том, что администрация школы вынужденно заняла учебные часы другим иностранным языком.

— Расскажите об учебной программе касаемо Даганнии.

— Нам не рассказывали о ней. Мы переводили художественные тексты с амидарейского на даганский и наоборот, — ответила Айями послушно.

Тот офицер, что постарше, сложил руки в замок и в задумчивости поиграл пальцами, раскачиваясь на задних ножах стула. Ничто человеческое им не чуждо. Такие же люди, как и амидарейцы. Такие же жесты, такие же эмоции.

Мужчины тихо заговорили меж собой на даганском.

— Хорошо. Вот текст, вот словарь. Садитесь сюда, — тот, что помоложе, показал на парту в углу. Наверное, её принесли из школы. — На столе бумага и карандаш. У вас десять минут. Переведите максимально точно. Для нас также важно количество переведенных слов.

Айями уселась на предложенное место. Отдышалась, уняв дрожь в коленях и в руках.

Она сможет. Она должна получить эту работу.

На форзаце словаря — штамп школьной библиотеки. Бумага серая и линованная, а карандаш грифельный и остро заточенный. Для перевода предложили статью из научно-популярного амидарейского журнала пятилетней давности — что-то об особенностях работы двигателей внутреннего сгорания на газообразном топливе. Поначалу Айями испугалась — она не справится, не осилит — а потом втянулась. Карябала карандашом, листала страницы словаря, морщила лоб и очнулась, услышав громкое покашливание.

Даганны изучили перевод с кислыми лицами. Сначала прочитал тот, что постарше, затем второй.

Значит, не ахти, — понурилась Айями. Воодушевление и уверенность в том, что она с легкостью получит работу, померкли. Оказалось, не так-то просто убедить даганнов в своей ценности как работника.

— Я буду стараться! — воскликнула она на амидарейском. — У меня нет навыков, потому что не было повода для освоения даганского. Но если тренироваться каждый день, я быстро научусь.

Офицеры выслушали со скептическим видом и заговорили меж собой на своем языке.

— Неважные результаты… — переводила Айями, домысливая незнакомые слова благодаря эмоциональной составляющей, нарисованной на лицах даганнов. — Деваться некуда. У нас нет времени и нет лишних рук, чтобы корпеть над бумажками…. Дай ей шанс, пусть попробует. Уволить можно в любой момент…

— Хорошо, — сказал на амидарейском старший по возрасту офицер. — Вы приняты с двухнедельным испытательным сроком. Рабочий день с девяти до четырех, с перерывом на обед. Рабочее место — в комендатуре, в этом кабинете. Выходные — суббота, воскресенье. Первый рабочий день — завтра. Оплату будете получать продуктовыми пайками. Помните, размер оплаты напрямую зависит от качества перевода и количества знаков.

— Да, я поняла, — закивала Айями. Неужели её берут на работу?

— Дайте ваш пропуск. Мы оформим все необходимые документы.

Она протянула затребованную бумагу.

— Ждите в коридоре.

На подгибающихся ногах Айями выползла из кабинета и рухнула на свободный стул. Её приняли! И нужно приложить все усилия, чтобы семья не бедствовала. Для этого Айями сделает всё возможное и невозможное.

Через полчаса она вышла на крыльцо и прищурилась от яркого солнца. В кармане лежало удостоверение переводчика при комендатуре города, а в пакете — аванс в виде двух консервных банок и двух брикетов с прессованными крупами. За полученный задаток Айями расписалась в ведомости, придя в хозяйственную часть. Рослый даганн в форме с нашивками выдал материальный аванс со склада, оборудованного в левом крыле здания.

Не обращая внимания на свист и оценивающее цоканье, несущееся вслед, Айями сошла по ступенькам. Теперь у неё иммунитет. Защита от похотливых и липких взглядов. Айями покажет удостоверение даганскому патрулю, и солдаты не посмеют и пальцем тронуть.

Эх, хорошо! И вообще, несерьезно ходить на работу с пакетом. Нужна дамская сумка.

— Ну, как? — спросила Эммалиэ встревоженно, встречая в дверях.

При виде чумазой Айями, в расхристанном платье и в кофте без пуговиц, соседку чуть не хватил удар. Не сдержавшись, она заплакала, когда Айями сняла одежду. Бедро по левому боку — одна сплошная ссадина, коленки и локти расцарапаны. Однако Айями вела себя преувеличенно весело:

— Мыться и еще раз мыться! Я иду устраиваться на работу.

Хорошо, что Люнечка спала и не слышала, как мама вернулась с рынка.

Эммалиэ помогла с прической, собрав волосы в высокий узел. Надевая другое платье, Айями вспомнила об авоське и хихикнула. Потому что, невзирая на угрозу смерти, мысли, как и руки, зациклились на одном. Сумка, добравшись с хозяйкой до дверей квартиры, перекочевала к Эммалиэ, остолбеневшей на пороге. Надумай даганский офицер убить Айями, и Хикаяси встретила бы её в своих владениях вместе с прошлогодней картошкой, потому как пальцы намертво вцепились в потрепанную авоську.

— Буду держать за тебя кулаки, — сказала Эммалиэ, провожая на собеседование, после того как Айями пролистала заветную тетрадку. "И молиться" — добавила про себя.

— У нас всё получится, — заверила убежденно Айями. — Этот шанс я не упущу.

— Ну, как? — спросила Эммалиэ, и голос дрогнул. А дочка, успевшая протереть глазки после полуденного сна, замерла с игрушечным мишкой в руках.

Айями с загадочным видом прошла в комнату и бросила пакет с продуктами на кровать.

— Взяли! Взяли! Взяли! — воскликнула, и женщины закружились и обнялись.

— Уля-я! — запрыгала Люнечка, хотя не понимала причин радости. Да и должны ли быть причины, если взрослые счастливы, если за окном светит солнце, и хочется бегать и кричать во все горло: "Жизнь прекрасна и удивительна"?

13

Теперь Айями — переводчица. Каждое утро надевает юбку, блузку и жакет, а поверх — пальто. На голове — беретка, на ногах — ботинки. Сумочка в руки, поцелуй в щечку Люнечке, традиционное "до вечера" для Эммалиэ — и бегом до ратуши.

Из-за работы распорядок дня поменялся. Львиная доля хозяйственных забот легла на плечи Эммалиэ, однако Айями приходится вставать раньше, чтобы прикатить с реки тележку с водой. Эммалиэ так приноровилась готовить кашу с мясом, что пальчики оближешь. Каждое утро она откладывает порцию горячего кушанья в баночку — это обед Айями. Благодаря даганско-амидарейскому словарю Айями выяснила, что под синими крышками законсервировано тушеное мясо яка — копытного животного, покрытого длинной шерстью. Это типичный крупный рогатый скот в Даганнии. О яках и о многом другом рассказывает Л'Имар — даганский инженер, который присутствовал при собеседовании и устройстве на работу. И он разрешил обращаться к нему по имени, потому что "Л" — приставка к имени — употребляется в официальных случаях.

Имар частенько заглядывает в комнату переводчиц и приносит небольшие презенты — то кусочки сахара, то квадратики засахаренного меда, то шоколадные дольки, то орехи.

— Что это? — Айями вертит в руках коричневый шарик размером с яйцо.

— Это орех grechil. Нужно расколоть молотком или защемить дверью. Внутри ядро, похожее на человеческий мозг, — поясняет Имар. — Не по вкусу, разумеется, а по внешнему виду, — уточняет со смешком, видя, как девушки зажимают носы и морщатся.

Переводчицы благодарят, смущенно улыбаясь, а Айями убирает скромный подарок в сумку — для Люнечки.

Помимо Айями даганны взяли на работу двух девушек — Мариаль и Риарили. Они незамужние и бездетные и обращаются к Айями на "вы". Мариаль исполнилось двадцать, Риарили на год её старше. Обе живут с матерями, не став отделяться от семьи, когда началась война. Обе учили даганский в школе у дедушки-профессора. Знания в иностранном языке не ахти, но девушки стараются. Никому не хочется голодать.

Переводчицам дают разнообразные технические тексты: инструкции, описания, технологии, статистические данные, статьи из научных журналов, из учебников, книг и справочников. Приносят папки и дела из архива ратуши, чтобы определить ценность и важность информации. Ненужное и лишнее — в огонь. Привозят и литературу из других населенных пунктов, поставляют схемы, чертежи, карты.

Айями делает успехи в даганском. О достижениях говорит и то, что её паек чуть больше по сравнению с заработками других переводчиц. О прогрессе в знаниях уверяет и Имар. Он просматривает содержание переводов и оценивает качество переведенного текста. Иногда Имар занимается с Айями разговорным даганским в течение часа после работы — разумеется, когда он в городе и не занят. Как-то Имар предложил помощь в освоении родного языка. Обронил, не подумав, а Айями ухватилась.

— Учтите, будем говорить на даганском, — предупредил он. — Поочередно: сначала вы, потом — я. Озвучивайте всё, что сейчас делаете.

— Вслух? — удивилась Айями.

— На даганском, — напомнил Имар. Он общался на амидарейском бегло, без грубых ошибок в падежах и временах.

— Tit (прим. — Как?)

— Div tat. Isk dif qaxop husul? (прим. — А вот так. Чем вы сейчас занимаетесь?)

— Повторите, пожалуйста, помедленнее, — взмолилась Айями.

— Dan dougann (прим. — На даганском) — напомнил Имар.

— Хорошо. То есть… Ig, dir sot! (прим. — Есть, так точно!)

Имар рассмеялся. Он и разговаривал-то не тихо, а когда веселился, то, казалось, стены вот-вот заходят ходуном.

— Wit, isk dif qaxop husul? (прим. — Итак, чем вы сейчас занимаетесь?) — продублировал вопрос.

— Сижу… С вами беседую… А-а, я поняла, — догадалась Айями.

И урок начался. Она описывала на даганском пошаговые действия, а Имар, посмеиваясь, поправлял.

— Встаю… Складываю бумагу… э-э-э…

— … стопкой, — подсказал Имар.

— …стопкой. Ставлю карандаши в стакан… Беру сумку… Открываю дверь…

— Ударение на третий слог. Вы говорите: "setafim", а нужно "setafim".

И Айями послушно повторила, исправляя ошибку.

— Наверное, у меня ужасное произношение, — пожаловалась она, стоя на крыльце. — И вы не понимаете мое беканье.

Имар хмыкнул:

— Вы опять забыли: на уроках разговариваем только на даганском. А произношение у вас… Да, ужасное и смешное. Но все поправимо. Ведь вы выдержали испытательный срок, а значит, нет ничего невозможного.

Но чаще всего Имар бывает в разъездах. Он мотается по амидарейским городам, оценивает степень разрушений на фабриках и заводах, прикидывает затраты на восстановление. Конечно же, не в одиночку. Имар работает в составе группы инженеров, а руководителем является тот даганн, что присутствовал при собеседовании — постарше и с хриплым голосом.

Сейчас Имар в городе. Ему и двум инженерам поручено запустить насосную станцию, питающую город артезианской водой, а также котельную и провести ревизию канализации. Полностью подключить город к воде не получится — линии давно разморожены, отсутствуют участки трубопроводов. Целью инженерной службы стоит обеспечение исправными коммуникациями основных административных зданий.

— Представьте, Аама, из крана побежит вода, а туалетом можно пользоваться.

— Было бы великолепно, — признала Айями. Она уж и забыла, когда возилась в раковине, перемывая посуду, и не задумывалась о напоре струи.

— Как долго вы пользуетесь речной водой? — спросил как-то Имар.

— Года два или больше.

— А зимой, когда замерзает река?

— Обычно в районе моста остается широкая полынья, которая подходит берегу. А в сильные морозы топим снег. У кого хватает сил, тот рубит на реке лед. Нужно успевать, пока он молодой. Зрелый лёд — около метра толщиной. Его не всякий бур возьмет.

— Кто ж бурит и рубит? Женщины? — поинтересовался с улыбкой Имар.

— Мужчины. Некоторые обменивают куски льда на продукты.

Однажды Имар принес таблетки — большие и круглые. Штук двадцать в блистерной ленте.

— Используйте, если в реке пойдет совсем мутная вода. Одна таблетка на тридцать литров. Уничтожает микроорганизмы и способствует осаждению взвесей. Но в любом случае кипятите перед употреблением.

У инженеров работы невпроворот, и диапазон их знаний впечатляет. Инженерный кабинет расположен по соседству с комнатой переводчиков. Он большой и светлый и разделен на две части. Там много столов, заваленных чертежами и схемами. Чертежи приколоты кнопками и к большим доскам, Имар называет их кульманами.

Одной из основных забот для победителей стали, как ни странно, пленные амидарейцы. Начать хотя бы с того, что в условиях приближающейся зимы для них посчитали невыгодным возведение тюрем. Рациональнее использовать имеющиеся здания с сохранившимися стенами и крышами. Таким образом, после капитуляции часть пленных перевезли в город, а прочих заключенных распределили по другим населенным пунктам. Начали перепланировку подвала ратуши, чтобы сделать большое помещение пригодным для сборища обросших и завшивленных вояк. Перестраивали амидарейцы, своими руками. Не казематы и камеры пыток, а элементарную систему вентиляции и канализацию, а также рационально расположенные спальные места по проектам даганских инженеров. Надо сказать, те сперва тщательно изучали планы и схемы зданий, прежде чем организовать то или иное строительство — с наименьшими затратами и как можно быстрее и эффективнее.

Заключенных нужно периодически отправлять под душ, а их одежду стирать и сушить. И снова инженеры обошли имеющиеся в городе здания и пришли к выводу, что после небольшой реконструкции школьные душевые подойдут как нельзя кстати. Трубы и прочие комплектующие резали, снимали и переносили из брошенных домов и квартир. В бывшей ванне школьного бассейна разместили прачечную с автоклавами для обработки нательного белья, тут же растянули тросы для сушки. А с высокой влажностью справится существующая система вентиляции.

Профилактические мероприятия воплощались в жизнь не от большой заботы о заключенных, а из-за элементарных требований гигиены. Хотя бы для того чтобы не началась эпидемия. Или мор. С этой же целью пленных брили налысо. Впрочем, и даганны смирились с короткими шевелюрами. Если длина волос достигла трех сантиметров — вперед, подставляй голову под опасную бритву.

Заключенных задействовали на разных работах, в том числе и на восстановлении железной дороги, наравне с гражданским населением, потому как даганны возлагали большие надежды на железнодорожное сообщение. Поначалу среди амидарейцев шел тихий саботаж. День прошел, а результатов не видно, ни на метр не продвинулись вперед. И даже наказание по принципу "кто не работает, то не ест", не пугало.

И тогда на площадь согнали всех. В центре — пленные, а по периметру — солдаты с автоматами. Местные жались к зданиям и заняли проулки. На крыльцо ратуши, то есть комендатуры, вышел полковник О'Лигх, который сменил прежнего, уехавшего в Алахэллу, и зачитал в рупор обращение на амидарейском. Айями знала каждую строчку обращения, поскольку помогала в его составлении. И слушала, стоя у окна в комнате переводчиков и глядя на волнующееся людское море. На своих соотечественников.

Кто-то в кепках, кто-то с непокрытыми стрижеными головами… Помятые, заскорузлые… В куртках и шинелях поверх рубах и гимнастерок, с которых сорваны знаки отличия… Хмурые лица, взгляды исподлобья… И Микас мог быть среди них… На площади собрались те, кто хотел выжить любыми способами. Или те, кто посчитал себя недостойным милости Хикаяси. Или те, кому милость богини не нужна.

В первые дни после капитуляции среди пленных наблюдалось массовое погружение в хику. Победители встревожились — может, смертельная инфекция? А потом догадались. Хотели похоронить покойников в общей могиле, но умные люди посоветовали поступить по-человечески и отвезти мертвых к храму.

— Тьфу ты, разве ж это по-человечески? — ворчали даганны, складывая тела, завернутые в рогожи, на пороге святилища. Внутрь чужаки не стали заходить, поглазели издали. Да и служитель Изиэль замахнулся клюкой, посылая проклятия иноверцам, осквернившим погаными ногами святые ступени.

Храмовая труба дымила сажисто несколько дней. Даганны кривились и сплевывали, посматривая на черный лисий хвост, пригибаемый ветром к земле.

— Умышленно не исполняя указания и скрыто противодействуя нашим замыслам, вы, прежде всего, наносите вред себе и своему здоровью, — зачитал зычно полковник О'Лигх. — Ваша жизнь — в ваших руках. Переживете ли вы эту зиму в тепле, чистоте, в относительной сытости и комфорте, решать вам. Мы предлагаем — вы принимаете наши условия.

По рядам пробежали смешки и оживление. Издевается он, что ли?

— Прежде всего, советую заботиться о собственном здоровье. Вас периодически осматривает штатный врач, в случае ухудшения самочувствия обращайтесь к нему. Отныне вас разделят на группы или артели из пяти человек. При наличии заболевших или временно нетрудоспособных объем выполняемых работ в артели не изменится…

В толпе зароптали.

— При невыполнении ежесменного задания всю группу перенаправят в лагерь, оборудованный недалеко от вашей столицы. Это деревянные бараки с земляными полами без отопления и прочих элементарных удобств. Дальнейшая ваша судьба — прерогатива коменданта лагеря. Те, кто не согласен с нашими условиями, могут сообщить конвоирам, и завтра вас доставят туда. Желающие поработать в полевых условиях — два шага вперед.

Толпа всколыхнулась, в рядах прошел гул, и… никто не вышел. Как никто не сообщил о несогласии с новыми правилами.

Даганны потирали довольно руки: публичная акция возымела должный эффект. Через полтора месяца после начала работ на станции разрушенный участок железнодорожного полотна был восстановлен. А Айями чувствовала себя предательницей. Имар долго уговаривал помочь ему с текстом обращения для полковника. Уж она отнекивалась, уж увиливала, объясняя чрезмерной занятостью, уж предлагала привлечь других переводчиц к этому заданию — всё бесполезно.

— Только вы, Аама, сможете подобрать нужные слова, — напирал Имар. — Ваши коллеги молоды и наивны, они недостаточно знают жизнь. У ваших мужчин… заключенных… остались жёны, дети, родители. Война пустила их жизни под откос. Нужно их убедить и заставить прислушаться. Речь должна быть достаточно краткой и достаточно емкой. И без сантиментов.

— Вы не понимаете! — воскликнула в отчаянии Айями. — Я не могу! Они амидарейцы, как и я.

— Буду честен, — сменил тон Имар. — От слаженности нашей работы зависит, переживем ли мы эту зиму. Мы, даганны, зависим от вас, а вы, амидарейцы, зависите от нас.

— Каким образом? — изумилась Айями. Её удивило, что победители в лице Имара признали необходимость в побежденных.

— Мне нельзя вдаваться в подробности, это военная тайна. Аама, взгляните, разве над вашими мужчинами издеваются? Разве их избивают шутки ради? Разве проводят бесчеловечные эксперименты? — давил Имар. — Грядет зима, и наступление морозов мы должны встретить в тепле и с запасами продовольствия. Здешние зимы весьма холодные и продолжительные, — хмыкнул он весело. — Итак, вы согласны помочь с речью?

И Айями неохотно согласилась.

С восстановлением железнодорожного сообщения даганские поезда начали циркулировать в обоих направлениях. Айями удивлялась — бывает ли между движущимися составами хотя бы небольшой просвет? Что возят туда и обратно?

Ну, сюда-то, помимо продуктов и теплой одежды, доставляли материалы, собственно, послужившие причиной войны, — нибелим и аффаит. Имар рассказал об аффаите — удивительном сорте каменного угля, обладающем большой теплотворной способностью. Одна лопата черного топлива, закинутая в топку печи, способна довести до кипения полтонны воды. И тепловозы, тянущие вагоны, пыхтели, исторгая дым от сжигаемого аффаита. И восстанавливаемая котельная скоро заработает на этом угле. И в качестве премиальных Айями получила четверть мешка угольной пыли, которую привез на машине и занес в квартиру даганский солдат.

А составы шли и шли транзитом мимо станции.

— Алахэллу разбирают по кирпичикам и увозят к себе, гниды. За горы, — пояснил Сиорем. Теперь, когда железная дорога начала эксплуатироваться, гражданским предложили работу по разбору брошенных домов с сортировкой кирпичей, кровельного железа, сварочных конструкций, бетонных блоков, сантехники, батарей и труб. Даже непригодный ржавый металл годился для даганнов.

— Унитазы и ванны колотим, трубы гнем, кирпичи разбиваем, — хвалился Сиорем. — Не достанется наше добро гадам. Пусть подавятся.

Гадам было ровным счетом наплевать. Выполнил норму — получай жратву, не выполнил — твои проблемы. Стройматериалы и металл вывозили на автоплатформах к станции и грузили в вагоны. Поезда уходили на юг, в сторону Полиамских гор.

— Почему разбирают? — спросила Айями с отчаянием, сидя как-то вечером на кухне. — Они же намереваются остаться в городе на зиму. Вот-вот запустят насосную и котельную. Такое впечатление, что бал продолжается, а на виду у гостей уносят стулья и столы.

— Возможно, расчищают плацдарм. Посуди сама, в кинутых жилищах — рассадник партизанства. Можно совершать диверсии прямо под носом у даганнов. Думаю, они хотят устроить в городе наблюдательный пост за окрестными территориями, — ответила Эммалиэ. — Не хочешь спросить у своего… руководителя?

Из рассказов Айями соседка сделала вывод, что Имар — её непосредственный начальник.

— Страшно, — призналась Айями. Она боялась не возможного гнева Имара, не его недомолвок или отнекивания. Она боялась услышать правду.

И все же спросила. Мяла пальцы, нервничая. Чего ждать городу? Какое будущее у страны?

— У страны? — поднял бровь Имар. Вопросы Айями почему-то его развеселили. — Аама, в вашем голосе я слышу патриотические нотки. Отвечу как инженер. Амидарейцам, согласившимся приехать в Даганнию, нужно где-то жить. Наша промышленность работает на пределе, и нам приходится изыскивать любые возможности для строительства новых зданий. Используя вторичные стройматериалы, мы пытаемся ускорить процесс возведения жилья.

— И Алахэллу разбираете?

— Стоит ваша столица, — усмехнулся Имар. — Сверкает куполами, дымит трубами. Если не верите, выберу время и отвезу вас, чтобы убедились собственными глазами.

— Зачем? Я верю, — ответила поспешно Айями, смутившись предложением. — Но ведь можно строить и развивать здесь…

— Аама, вы задаете вопросы, требующие вдумчивых ответов. Это нехарактерно для женщин, — прервал Имар со смешком. — Посудите сами, возводить что-либо в ваших краях нет резона. На территории Амидареи у нас недостаточно возможностей и средств, чтобы охранять… Чтобы уберечь построенное от варварского разграбления и разрушения. Мы слишком ценим свое время и силы, чтобы тратить их впустую. Наше руководство посчитало надежным и благоразумным вести строительство на территории Даганнии.

Даганское руководство не зря пришло к таким выводам. Ибо с официальным завершением войны началась война неофициальная. Те амидарейцы, что не были убиты и не попали в плен, оставались на свободе. И у них имелось оружие.

14

По городу гулял слух — амидарейское Сопротивление растет и набирает силу, чтобы дать отпор оккупантам. Таинственное Сопротивление набирало силу то в лесах под столицей, то дислоцировалось севернее, в болотистых краях, то хоронилось среди руин разрушенных городов — в зависимости от воображения рассказчиков. Настроение горожан было под стать — от истеричного, с фанатическим блеском в глазах, до пессимистичного.

— Рано обрадовались ироды, — шепталось население. — Мы еще покажем, где раки зимуют.

— Амидарейцев не сломить! — выкрикивали те, кто посмелее, но всё ж с оглядкой. — Вчера мы пожертвовали пешками, а завтра завалим ферзя.

Под ферзем подразумевалась вся даганская рать, которую со дня на день обездвижит и спеленает как младенца загадочное Сопротивление. Сплетни гуляли, подпитывая надежды побежденных, а чужаки, не подозревая о том, чувствовали себя вольготно на амидарейской земле.

Ниналини организовала сбор пропитания для Сопротивления. Ходила по квартирам и требовала напрямик:

— Нашим бойцам нужны продукты. Поможем, чем можем.

Брала всё — от жиденьких постных супов до продуктовых даганских пайков. Айями тоже отдала брикет с перловой крупой.

— Что ж мелочишься? — прищурилась Ниналини. — Наши воины не жалеют жизней за свободу, а ты кормежку зажала?

Айями отдала банку с тушенкой. Последнюю. И всё равно поборщица осталась недовольной.

— Больше нет, — оправдывалась Айями. — Это аванс, а заработок еще не дали.

Поджала губы Ниналини и постучала в другую дверь — никто не уклонится от патриотического долга. А через неделю явилась за новой порцией помощи для Сопротивления. На этот раз Айями поделилась остатками пустой каши.

— Разве мяса нет? — спросила Ниналини. — Ладно, что есть, то возьму.

— Так-так-так, — появилась в дверном проеме Эммалиэ, услышавшая брюзжание соседки. — Значит, помогаем Сопротивлению?

— Помогаем, — ощерилась Ниналини. — А у тебя, как погляжу, имеется особое мнение.

— Имеется. Объясни на милость, как собираешься снабжать Сопротивление кашами и супами. Они же завтра протухнут. Или твое Сопротивление храпит на соседней подушке?

— Да как ты смеешь? — возмутилась дворовая активистка. — Это святое! В Сопротивлении — наши мужья и сыновья! Они рискуют ради нас жизнью!

На крики выползли из квартир соседи.

— Закрой рот! — наступала Эммалиэ. — Мне ли не знать, за кого наши мужья и сыновья отдали свою жизнь. Уж не за тех, кто сейчас, их именами прикрываясь, последнее у людей отнимает и на рынке спекулирует. Что молчишь? Видела я намедни тебя в торговых рядах с товаром.

— Ах ты! — Ниналини пошла красными пятнами. — Люди добрые, что же творится-то? Я ж со всей душой… чтобы помочь… А она… паскудной тварью обозвала… Лучше свою товарку воспитывай, дрянь проститутскую!

— Сейчас ты раздашь соседям то, что успела собрать. И больше не смей стучать в двери, — ответила Эммалиэ медленно и четко, и от её спокойствия повеяло чем-то… страшным. Тем, что разводит соотечественников по разные стороны баррикад и заставляет сына идти против отца, а брата — против брата. Беспощадностью повеяло и решительностью.

Соседи не встревали в склоку. Связываться со скандальной Ниналини — себе дороже. Разве что дед Пеалей, покачав головой, сказал: "о-хо-хо", и жиденькая бородка затряслась горестно. Укоризна в голосе старика еще пуще распалила поборщицу.

— Кому верите, люди добрые? Бабке, которая из ума выжила и напридумывала невесть что? Мне-то не жалко, верну вашу кормёжку. Пусть совесть вам спать не дает за то, что бойцов наших не поддержали!

— К нашей совести не взывай, лучше свою поищи, — парировала Эммалиэ.

Ниналини вернула жильцам экспроприированное. И, швырнув в руки Эммалиэ баночку с кашей, гордо удалилась.

— З-зачем вы так? — пробормотала Айями, когда злополучное кушанье водрузилось на столе. Её щеки пылали от прилюдного стыда. — Вдруг она действительно помогает Сопротивлению?

— Нашему Сопротивлению, существуй таковое, хватило бы совести не обирать население. Люди и так перебиваются с сухарей на воду, — сказала Эммалиэ и поморщилась брезгливо. — Ишь, повадилась лиса. Святым прикрывается. Значит, единожды уже обходила квартиры?

Айями подтвердила. В тот день Эммалиэ ушла с Люнечкой к знакомой, чтобы обменять крупяной брикет на теплую одежду и обувь для дочки. Потому и не застала акцию принудительной помощи.

— Запомни, Айями, война меняет людей. Она, как лакмусовая бумажка, проявляет их сущность.

— Значит, теперь человек человеку — волк? — спросила понуро Айями. Нет ничего разрушительнее, чем потеря веры в ближних.

— Боюсь, не быть нам с тобой волками, — улыбнулась ободряюще Эммалиэ. — Давай-ка ужинать. И Люне сказку расскажи. А то ходят тут всякие, детей пугают.

Айями ценила свою работу, которая не дала семье протянуть ноги от голода и подарила тепло в доме. Щепотка угольной пыли в печку — и чайник вскипел, каша сварена, а комната не выстывает до утра.

Поскольку дипломатические отношения с Даганнией прекратились давным-давно, то технических словарей в природе не имелось. Не напечатали. Пришлось Айями завести свой собственный словарик, взяв чистую тетрадь. Впрочем, Айями заметила, что и девушки-переводчицы пользуются похожими шпаргалками, записывая специфические термины, транскрипцию и перевод.

"Не отставать от них. Быть эрудированнее и подкованнее", — внушала себе Айями денно и нощно. Вечерами она заучивала слова, бормоча под нос. Или Эммалиэ читала вслух на амидарейском, а Айями записывала на даганском, после диктанта сверяясь с оригиналом. Когда у Имара выдавалось свободное время, он приносил в комнату переводчиц схемы и чертежи. Айями тыкала в разные линии и узлы, а он называл:

— Вентиль — furius… Клапан — doatic… Колено — …

— Urivor? — вставила Айями.

— Нет, — рассмеялся Имар. — Urivor употребляют в значении "коленная чашечка", а agacon — это изгиб, отвод. Взгляните, на схеме трубопровода пять колен.

— Понятно, — кивнула она, записывая в тетрадь уточнения.

И так день за днем, точнее, вечер за вечером, в течение часа, а то и двух после работы. Схемы, диаграммы, графики… Электротехнические, строительные, физические, химические термины…

— Спасибо вам, — сказала как-то Айями, когда за короткое время ей удалось осилить пространную статью из научного журнала о транзисторах и вакуумных лампах. Айями здорово попотела, расшифровывая терминологию, но одобрение Имара, бегло прочитавшего отпечатанный перевод, того стоило.

— Я лишь подсказывал, а вы проделали основную работу, — потряс он свернутой в рулончик брошюрой. — Очень полезная и важная вещь. Отправим её по назначению. А с меня — премиальные.

Премией стал кусочек свежего сливочного масла в фольге. Основная часть маслица досталась Люнечке, а Эммалиэ и Айями хватило чайной ложки. Вкуснотища!

Даганны поняли, что отсутствие технических словарей стопорит работу. Поэтому переводчицам разрешили беспрепятственно подходить к инженерам и спрашивать, что означает тот или иной термин на даганском. Однажды Айями поинтересовалась, какой резон победителям нанимать неопытных переводчиц, набирающихся знаний на ходу. Не проще ли принимать специалистов-профессионалов? Спросила и испугалась. Сейчас Имар ударит себя по лбу и скажет: "Действительно, почему мы не догадались раньше?"

— Конечно, нам было бы проще и легче, — ответил он. — Но профессиональных переводчиков и в довоенное время насчитывалось не так много, а сейчас остались единицы. И они заняты переводами, как и вы.

— Придумывают содержание плакатов?

— И агитационные лозунги в том числе. Аама… — посмотрел Имар серьезно, — вы поехали бы в Даганнию?

Айями смешалась. Что ответить? Сказать, что работа на чужеземье напоминает сыр в мышеловке? Что под красивыми обещаниями скрывается элементарное рабство?

— Я люблю свою страну. Нас, амидарейцев, трудно сдвинуть с насиженного места.

— Понимаю. Значит, не верите нашим посулам? — усмехнулся Имар.

— Отчего же? Верю, — согласилась Айями поспешно.

— Не бойтесь говорить правду, — успокоил он. — Ваша настороженность — показатель того, что в нашей программе имеются недоработки.

— То есть, нужно придумать новый фантик для конфеты-обманки? — вырвалось у Айями. Сейчас Имар рассердится за откровенные слова.

Но он, наоборот, развеселился.

— Да, нужен новый привлекательный фантик. И поверьте, Аама, это не обманка. Конфета действительно есть. Может быть, не так сладка, как хотелось бы. По крайней мере, мы честны и не обещаем свыше того, что можем предложить.

Иногда Айями казалось, что Имар возится с ней и с девушками-переводчицами как наседка с птенцами. Он вел себя мягче и интеллигентнее, нежели другие даганны, обращался учтиво и на "вы". Порой Айями забывала, что между ними глубокий разлом, что она принадлежит к поверженной и побежденной нации, а Имар — победившая сторона. Он не обладал привлекательной внешностью, применительно к даганнам это понятие неуместно, потому как амидарейские стандарты красоты не совпадают с иностранными. Возможно, даганки красивы, но это не факт. Кроме неестественно накрашенной женщины в клубе, иных представительниц чужеземного племени Айями не видела.

Имар помогал, это несомненно. Не смеялся, отвечая на наивные вопросы, и охотно разъяснял возникающие затруднения. Не прогонял, хотя часто бывал занят, а еще чаще отсутствовал в разъездах. И всё же он не был ИМ. Не был вторым заместителем полковника О'Лигха.

Странные у даганнов имена и смешные. Но Айями решилась бы насмехаться в самую последнюю очередь. Когда зависишь от руки дающей, потешаться над ней, по меньшей мере, глупо. А уж при виде второго заместителя господина военачальника и вовсе немеет язык, и сводит скулы.

Его присутствие она ощущала каким-то шестым чувством. Или седьмым. Или всеми органами чувств сразу. А'Веч заходил в кабинет к инженерам, приветствуя, или спускался по ступенькам к машине, или шел навстречу по коридору, или разговаривал с сослуживцами на крыльце ратуши, пуская струйки дыма — и Айями впадала в ступор. Или в коллапс. Наверное, от страха, с чего бы еще? Это А'Веч был с ней в клубе. И в кабинете музыки был он. И тогда, в машине, тоже был он. И… Айями не могла выбросить его из головы, как ни старалась. Он был не бесполым даганским офицером. Он был мужчиной. К примеру, Имар — инженер и непосредственный руководитель Айями и не более того. Полковник О'Лигх — самый большой и грозный начальник в городе и не более того. А А'Веч… С ним сложнее. Иногда эпизоды того вечера в клубе всплывали в памяти Айями, и сердце начинало биться как сумасшедшее, а удушливая волна накрывала с головой. И Айями ворочалась без сна, тщетно пытаясь смежить веки и вразумляя себя.

При всей политкорректности к местному населению и к пленным, даганны смотрели на побежденных свысока и вскользь. Потому что амидарейцы были безликой массой. Рабочей силой, без которой не обойтись. Сомнительно, что даганны запоминали женщин, приходящих в клуб и просящих об устройстве на работу. Победители пользовались услугами амидареек так же естественно, как пользовались помазком и бритвенным станком, и, не задумываясь, заменяли новыми. Даганн мог позвать первую попавшуюся уборщицу: "Эй, ты! Вычисти здесь", не тратя времени на выяснение имени. Аналогично обращались и к переводчицам. Исключение составлял разве что Имар. И, пожалуй, А'Веч, и то лишь из-за предвзятости и неприязни к Айями. Потому как отношения с ним не заладились. Совсем.

Их следующая встреча приключилась в первый рабочий день Айями, и повод оказался крайне неловким.

Естественные надобности никто не отменял, и их справляли на заднем дворе ратуши, в клозете. Нужник на четыре отверстия или, как грубо выражаются даганны, на четыре толчка. Внутри грязно и воняет. Мужчины не стараются соблюдать аккуратность — или по чистой случайности, торопясь, или специально, зная, что убирают амидарейки.

В одиночку идти боязно, вот и собрались Айями, Мариаль и Риарили втроем, выбрав подходящий момент, когда на заднем дворе станет безлюдно. Набросив плащики, спустились по лестнице через черный выход.

Что за бескультурье? Мужчины и женщины вынуждены справлять надобности по очереди. Могли бы разделить клозет на две половины, как это устроено во всех жилых дворах. Фу, до чего же грязно! Айями, зажав брезгливо нос, вышла на цыпочках. Мерзопакостное впечатление сглаживал рукомойник и брусок хозяйственного мыла. Вода стучала в раковине и утекала в толстую трубу, врытую в землю.

Теперь очередь Айями караулить, пока девушки уходят робко в вонючий сортир. И тут, как назло, у нужника начали останавливаться даганны. Один, второй… Уж и очередь образовалась. Посмеиваются и поддевают Айями. Покраснев от смущения, она пояснила на ломаном даганском:

— Там женщины. Подождите немного, пожалуйста.

Её просьба вызвала новый взрыв шуточек и похабных высказываний. Однако мужчины внутрь не ломились, хотя и увеличились в численности — исключительно ради того, чтобы почесать языками. Коли руками юбку сконфуженной амидарейке не задрать, то хотя бы словесно пофантазировать. "Не было печали", — подумала Айями с тоской, глядя, как на глазах растет очередь.

— Что происходит? Что за сбор?

Даганны расступились, пропуская офицера. Того самого, что угощал Айями вином в клубе. Того самого, чья щека вчера познакомилась с рукой Айями. Правда, на лице не осталось ни синяка, ни отпечатка ладони. Айями сперва обомлела, а потом заозиралась. Куда бы спрятаться? Может, снова нырнуть в сортир?

Солдаты зашумели. "Вот, амидарейки стопорят процесс опорожнения мочевого пузыря" — примерно так переводилось их оживление.

— Ты? — удивился офицер на даганском и нахмурился. — Что ты тут делаешь?

— Работаю, — промямлила Айями.

— Здесь? — он оглядел окрестности. — Билеты продаешь?

Зрители загоготали. А тут и девушки вышли из клозета под свист и улюлюканье мужчин, залившись краской румянца.

— Не здесь. В ратуше… В комендатуре… переводчицей, — выдавила Айями на амидарейском. Имеющихся знаний хватило, чтобы с грехом пополам понять простые вопросы, но отвечать на даганском ума не достало.

— Кем-кем? — изумился офицер, забыв о сигарете. Она, догорев, опалила пальцы, и даганн, зашипев, выругался.

— До свидания, — пискнула вежливо Айями и побежала вслед за девушками. Скорей исчезнуть, пока не поймали за шкирку и не начали трепать.

— Стоять! — окрик заставил затормозить и втянуть голову в плечи. Сейчас Айями напомнят о вчерашней наглости и не замедлят наказать. Или уволят. А она и дня не проработала, а уже тратит аванс.

Офицер обошел кругом, заложив руки за спину, и встал лицом к лицу.

— Значит, переводчица, — протянул на амидарейском. — А в чью койку запрыгнула переводчица, чтобы получить место?

— Ни в чью. П-прошла собеседование, — ответила Айями с запинкой, опустив глаза долу: уж так офицер пугал. Вот вчера, видно, у неё страх трансформировался, а сегодня боязно до заикания.

— Неужели? — усмехнулся даганн. — И суток не минуло, а ты успела получить работу?

— Д-да.

— Переводчица… — пробормотал он и выдал длинную фразу на даганском. — Что я сказал?

— Н-не знаю. Меня приняли для обработки текстов, — пролепетала Айями.

— А может, тебя приняли по совмещению постельной грелкой? — навис над ней офицер.

— Может и так, — не сдержалась она. — Прикажете помирать с голоду, если по-другому на работу не устроиться?

Офицер сверлил свирепым взглядом, и Айями сжалась, решив, что сейчас он разорвет её на части. Вчера амидарейка-замухрышка гордо отказала, влепив пощечину, а сегодня посмела заявить, что работает в комендатуре, не иначе как потеплив чью-то кровать.

— Даганского ты не знаешь и не понимаешь. От тебя больше пользы, если вылизывать сортир два раза в день, — кивнул он в сторону нужника.

Айями молчала, опустив голову. Нельзя дерзить и спорить. Нельзя распалять и провоцировать даганна. Кто знает, вдруг первый рабочий день окажется последним?

— Ступай, переводчица, работай, — обронил насмешливо офицер. — Узнаю, кого обслуживаешь — попрошу одолжить тебя на вечер-другой.

Унижение застлало глаза Айями багровой пеленой. А может, слезами. Не видя дороги, она метнулась к крыльцу и взбежала по ступеням, но на лестнице отдышалась и зашла в кабинет с улыбкой. У неё всё прекрасно. Просто отлично. А с даганским офицером её дороги больше не пересекутся. Айями постарается.

Старалось из ряда вон. Офицер оказался заместителем господина военачальника. Вторым человеком среди даганнов. И волей-неволей пути А'Веча и Айями пересекались. Когда это происходило, она замирала как статуя или скользила неслышной тенью, молясь, чтобы он не заметил. Надо сказать, А'Веч не распространялся о подробностях знакомства. Айями надеялась, он узнал о том, что её приняли на работу честно, без чьей-либо протекции, и понял, что Имар помогает с освоением даганского, не имея корыстных интересов. И все же, каждый раз убегая как заяц, она чувствовала взгляд А'Веча — щекочущим ощущением меж лопаток, поднявшимися волосками на коже, мурашками озноба.

А после памятного общения у сортира на заднем дворе ратуши установили отдельный туалет для женщин.

15

Ниналини знала всё обо всех и в любое время суток, но холодное противостояние с соседкой лишило источника городских новостей. Однако Айями не страдала от недостатка сплетен. Их приносила Эммалиэ после общения с немногочисленными знакомыми и приятельницами.

— Представляешь, начали восстанавливать больницу. Организуют госпиталь. Говорят, сюда перевезут тяжелораненых даганнов. Ихний врач уже приехал. По виду — слонопотам. Руки мясника, а не хирурга.

Айями хмыкнула:

— Зря недооцениваете даганнов. Уверена, он еще даст фору Зоимэль.

— Не похоже, — засомневалась Эммалиэ. — Хотя нам-то что? Кстати, в госпиталь нанимают медсестер и санитарок. За выхаживание даганнов платят щедрее, чем за наших.

— Не соглашайтесь. Я справлюсь и прокормлю нас. Да и спокойнее мне, когда Люня под вашим присмотром.

— Я бы попыталась наняться, но старых не берут. К тому ж, не смогу Люнечку оставить, — Эммалиэ защекотала девочку, и та, рассмеявшись, вырвалась из объятий и убежала к игрушкам.

— И что, идут?

— Куда идут? — Эммалиэ потеряла нить разговора.

— Медсестрами?

— Идут. Куда деваться? Но не у всех есть медицинское образование, а даганны не берут неучей. Зато санитарок охотно принимают.

— И не боятся, что наши женщины задушат во сне подушкой или загонят воздух в вену?

— Думаешь, кто-нибудь рискнет? — усмехнулась Эммалиэ. — У даганнов действует правило…

— Жизнь за жизнь, — докончила Айями аксиому, которую неустанно вдалбливали победители.

Хорошо, что набирают медперсонал. Зоимэль станет полегче, она ведь горит на работе. Как и обещал даганский военачальник, прежде чем уехать в столицу, о судьбе местных женщин худо-бедно задумались. Тех, кому не удалось устроиться на работу в городке, по-прежнему завлекали агитационными плакатами, обещающими стабильную жизнь за Полиамскими горами.

— Неужели кто-то поверил? — удивилась Айями, стоя у свежей афиши. На ней красовались картинки с бонусами, получаемыми при подписании договора о работе в Даганнии — отдельные комнаты с санузлами, одежда и вещи первой необходимости, продукты — головка сыра, яйца, мука, буханка хлеба, зажаренная птичья тушка… Слюнки текут. Не афиша, а наглядный экспонат для расширения Люнечкиного кругозора.

— Мам, это чё? — ткнула она пальчиком.

— Яблоки. А это… — наморщила лоб Айями, вспоминая, как называются оранжевые шары. Надо же, память атрофировалась, и голове гуляют технические термины.

— Апельсины и персики, — подсказала Эммалиэ. — Верь — не верь, а деваться некуда. Присмотрись, в городе появились приезжие женщины, многие с детьми. Они к мужьям приехали.

— Не замечала, — пробормотала Айями, оглядываясь удивленно, словно вокруг стояла толпа незнакомок. И времени нет, чтобы присматриваться. Утром бежишь на работу, вечером торопишься домой. В голове круговерть из иностранных слов, а перед глазами строчки из статей и книг. — Как им удалось сюда добраться? — удивилась она.

Оказалось, на поезде. По восстановленной железной дороге даганны пустили пассажирские вагоны. И миграционные разрешения выдавали — так, мол, и так, пусть эта женщина с двумя детьми приедет из пункта А в пункт Б, чтобы встретиться с супругом, а уж из пункта Б воссоединившаяся семья отправится на чужбину.

— В любом случае заключенных здесь не оставят. Рано или поздно депортируют в Даганнию — отрабатывать долг по принципу: "Ты нашу страну разрушил, ты же своими руками и восстановишь". А если ехать семьями, обещают льготы и смягчение тюремного режима. Вот женщины и приезжают к мужьям, потому что на всё согласны. Разве ты отказалась бы?

Айями задумалась. Вдруг случится чудо, и в списках заключенных появится имя Микаса? А потом его отправят за тридевять земель, в чужую страну. Главное, он жив, а остальное не имеет значения. Как можно расстаться с любимым после долгой и трудной разлуки? Конечно, Айями поехала бы с ним и с Люнечкой хоть на край света. Вместе ничего страшно, даже смерть.

Но не появится в списках пленных фамилия мужа. Зато похоронка лежит под сукном на комоде. И все равно Эммалиэ и Айями регулярно подходили к информационному стенду. Первая надеялась узнать что-нибудь о сыне, а вторая — о брате. Пробегали глазами по спискам, а сердце замирало: вот в этом столбце… или в этом…

В другой раз Эммалиэ сообщила:

— Помнишь Оламку из соседнего квартала? Бесстыдница та еще. Гуляла с ихним главным, который уехал из города, а теперь подцепила другого.

— Тоже главного? — в голове Айями всплыл образ полковника О'Лигха.

— В редких случаях становятся дважды чемпионами. Но Оламка не унывает. Гуляет с каким-то офицером. Поговаривают, на прошлых выходных хахаль возил её в столицу.

— Вы её осуждаете?

— Жизнь рассудит, не я. У каждого из нас свой путь. Оламка выбрала свою дорогу. Но если вздумает нас обидеть или причинить вред — не пощажу, — ответила Эммалиэ с шутливой грозностью.

Айями улыбнулась. После случайной встречи на улице она больше не сталкивалась с Оламирь. Выходит, вылизыванию сортиров и уходу за ранеными та предпочла вечернее времяпровождение в клубе в обществе даганских офицеров. А вдруг Оламирь катается в машине второго заместителя? Почему-то эта мысль неприятно задела. В конце концов, какая разница, с кем общается в тесном контакте Оламирь? Ведь Имар и А'Веч и полковник О'Лигх — мужчины, и у них есть потребности. Приходят офицеры в клуб по вечерам, усаживаются на диван и выбирают понравившуюся амидарейку. И А'Веч разглядывает очередную избранницу, затягиваясь сигаретой. К Хикаяси его! Навечно!

На работе Айями исподтишка разглядывала Имара, представляя его в компании женщины. Получалось с большой натяжкой.

— У меня пятно на носу? — спросил он, и Айями смутилась.

— Н-нет… то есть, да… то есть, нет… Простите, я задумалась.

Имар хмыкнул и вернулся к изучению перевода.

А вот А'Веч вписывался в воображаемую картинку на сто десять процентов. Как-то утром Айями торопилась на работу. Смотрит — а он стоит на крыльце ратуши и курит, выпуская лениво колечки дыма. Чтобы никотин его легкие сожрал! Опустив глаза, Айями прошмыгнула мимо. Хотела незаметно проскользнуть, но в дверях столкнулась с другим офицером. Она — влево и он — влево, она — вправо и он — вправо.

— Оп… оп… — расставил руки, перекрывая дорогу.

— Хватит, — прервал развлечение голос за спиной. — Разве не видишь, что переводчица спешит на рабочее место? А ей, между прочим, нельзя опаздывать. Иначе последует наказание. Так или не так?… Громче, не слышу.

— Так, — прошелестела Айями, не поднимая головы.

— Стало быть, поняла, о чём я сказал, — заключил голос А'Веча над ухом. — Так или не так?

— Так.

— Хвала тебе, Триединый! Хоть что-то наши переводчики начали понимать, — сказал А'Веч с сарказмом и уточнил: — И это тоже поняла?

— И это, — согласилась Айями, дырявя взглядом порог.

— Невероятно. Можешь идти, — разрешил он. — И тренируй произношение. Вроде бы два слова сказала, а не разобрать, что к чему.

— Спасибо, — она метнулась в проем, а мужчины на крыльце засмеялись.

"О-о-о, исчез бы он куда-нибудь с глаз долой! И подальше, и надолго!" — послала Айями отчаянную мысль небесам, взбегая по лестнице. И случилось чудо. А'Веч уехал на следующий день. На железнодорожном мосту, что в десятке километров от города, произошла диверсия. Ранним утром эхо принесло тихий хлопок. И опять слухи расползлись меж населения быстрее ветра, а потом и обрывки фраз в разговорах даганских инженеров подтвердили информацию. Заложенной взрывчатки хватило бы, чтобы разрушить мост и раскидать встречные поезда. Но вышло топорно. Мост остался цел, а вагоны пострадали несущественно. Однако даганны рассвирепели. Проводили повальные зачистки, усилили патрулирование, конвой и охрану, уделив особое внимание железнодорожным путям и перегонам. И о тюрьме не забыли. Располагаясь в подвале ратуши, она, тем не менее, стала после реконструкции изолированным помещением, и туда вёл отдельный вход. Не раз, проходя мимо, Айями видела часовых, бдящих на посту около прочных дверей, обитых железом. Ночами раздавались шлепки далеких выстрелов, от которых Айями успела отвыкнуть. Ниналини ходила по двору павою, словно имела непосредственное отношение к замыслам диверсантов. "Что я говорила? Сопротивление еще задаст жару извергам" — кричал её заносчивый вид.

— Значит, Сопротивление существует? — спросила взволнованно Айями, принеся подслушанные в ратуше новости. — Значит, еще поборемся?

— Хорошо, если бы так, — отозвалась не менее взволнованная Эммалиэ.

При всей идеализации возможностей таинственного Сопротивления было наивно надеяться, что перевес сил когда-нибудь окажется на стороне амидарейцев. И всё ж террористические акции могли бы заставить даганнов прислушаться к голосу побежденных и внести ясность в будущее поверженной страны.

— Слышала, о чем гудят в городе? — спросила как-то Эммалиэ, когда Айями прибежала вечером работы и с аппетитом напала на похлёбку.

— Когда мне слушать? С работой бы справиться. А что случилось?

Эммалиэ оглянулась: Люнечка увлеченно играла с мишкой, убаюкивая и требуя не баловаться, а закрыть глазки.

— Шальные люди напали на дальний хутор под городом, — поведала, понизив голос. — Разграбили и унесли все запасы подчистую. Дома сожгли. Женщин и мужчин убили. Детей заперли в хлеву, он остался цел, потому что выстроен на отшибе.

— За что? — ахнула Айями.

— Неизвестно.

— Шальные люди? Откуда?

— Не знаю. Но это не наши. Наши не поступили бы так. Не верю, — опустилась устало Эммалиэ на табуретку. — Неужели ты не знала? Ведь работаешь в ратуше.

— Работаю. Но нам об этом не рассказывают.

И не только не рассказывали, а определили четкий маршрут передвижения и конкретные точки: комнаты переводчиков и инженеров на втором этаже, туалет на улице и бюро пропусков в фойе на выходе. В другие места категорически запрещено совать нос. Поймают в неположенном месте — в лучшем случае уволят, а в худшем — расстреляют за шпионаж. И церемониться не станут. О том, что затевается что-то серьезное, переводчицы узнавали по топоту ног в коридоре и по ажиотажу на площади. Мариаль кидалась к окнам:

— Смотрите, опять куда-то собрались!

И переводчицы прилипали к стеклам. Даганны при полном боекомплекте грузились в машины, А'Веч отдавал краткие команды и садился рядом с водителем, после чего техника разъезжалась в разные стороны. Пожалуй, если бы не постоянные разъезды второго заместителя, Айями сошла бы с ума от напряжения — из-за того, что он где-то здесь, в ратуше, этажом выше проводит закрытое совещание или курит свою необычную сигарету, смотря в окно.

— Издеваются, ироды, — возмущалась Ниналини, обсуждая с соседками подробности изуверства на хуторе. — Со скуки нас убивают, а вину сваливают на наших мужей и сыновей. Наши защитники не поднимут руку на мирное население.

Маялась Айями, не зная, кому верить, но не выдержала и спросила у Имара, дождавшись, когда переводчицы уйдут домой после работы. Правда ли, что в пригороде неизвестные устроили жестокое побоище? И добавила торопливо: она не подслушивала, в народе гуляют слухи.

— Устроили, — признал Имар, помедлив. — А ведь мы обещали защиту и не уберегли.

— Но почему их убили?

— Из-за налога.

Получается, люди пострадали за подневольное сотрудничество с захватчиками. Установленный подушной оброк с каждой сельской головы был принудительным, и всё ж даганны не раздевали людей дочиста, понимая, что могут вызвать недовольство населения. По городу гуляла байка о том, как один хитрый амидареец плакался перед приехавшими даганнами о голодной и несчастной жизни, а у тех оказалось тонкое чутье на вранье. Не раздумывая, спустились в подпол, а под тряпьем и досками — схрон: зерно и мука. Пойманные с поличным поселяне от страха чуть не повалились в хику — вся семья да три наемных работника. Но даганны наказывать не стали. Посмеялись, однако забрали часть припасов, с учетом подкрадывающейся зимы и будущей посевной.

— Те, кто убил и сжег… Их нашли?

— Обязательно найдем, — сказал жестко Имар. — Мы гарантировали безопасность, а за свои слова нужно отвечать.

— Кто бы это мог быть? — задумалась вслух Айями, и он воззрился удивленно.

— Вы не догадались?

Она ответила недоумевающим взглядом.

— Я понимаю, вам трудно признать и принять, но логика проста. Это сделали те, кто не согласился с поражением в войне.

— Неправда! — воскликнула Айями. — Чтобы свои и своих же? Не верю!

— Спросите у выживших детей, на каком языке разговаривали убийцы.

— Все святые! — Айями спрятала лицо в ладонях. Рассудок отказывался признавать услышанное. Ужасы войны миновали городок, но её отзвуки оказались более чем красноречивыми. — Что станет с детьми?

— Их перенаправят в Даганнию, — ответил Имар и добавил, заметив, что Айями побледнела: — Уверяю, мы не вспарываем жертвам животы на алтарях и не съедаем бьющиеся сердца.

Она с трудом справилась с тошнотой.

— Война закончилась, а невинные гибнут. И ради чего? Нужно думать не о мести, а о том, как пережить зиму. Не рушить созданное, а объединяться и возводить заново.

— Вы говорите удивительно правильные вещи. Пожалуй, зря мы держим население в неведении, — сказал задумчиво Имар. — Узнав о случившемся, люди сделают соответствующие выводы. Спасибо, Аама. Вы натолкнули меня на отличную мысль.

Спустя несколько дней на улицах города появились плакаты с картинками, запечатлевшими сгоревший хутор. Сухая констатация фактов и грамотно сформулированные лозунги. "Зверства продолжаются, хотя война окончена. Её ведут под покровом ночи трусы, которые боятся сразиться в честном бою, предпочитая издеваться над мирными гражданами". Плакаты регулярно сдирали — в тех местах, куда не доходил свет даганских фонарей, но победители с настойчивостью и упорством клеили афиши заново. Чтобы амидарейцы признали неприглядную и постыдную правду.

16

Чужаки протянули телефонный кабель, связав административные здания и железнодорожную станцию меж собой. А с переговорного пункта дозванивались до других городов, где дислоцировались даганские части и гарнизоны. А еще у военных появилась рация. Большие черные пеналы с антеннами — Айями увидела из окна.

Однажды в ратуше наметилось оживление. В руки к оккупантам попали схемы минных полей, устроенных амидарейскими войсками. Толстый портфель с кальками, и даганны несказанно обрадовались трофею. Айями случайно ухватила обрывок возбужденного разговора, зайдя в комнату к инженерам. Еще бы, без схем победители провозились бы втрое дольше, а с ними управятся гораздо быстрее. В частности, возьмутся за исследование фабричных руин, к которым так и не удалось подступиться. Имар не раз спрашивал о том, что производили на фабрике, и Айями отвечала: текстиль и одежду. И всё равно он не верил. Пусть проверяет на здоровье. Одно радовало Айями — то, что А'Веч принимал непосредственное участие в организации обезвреживания мин.

— Сапёр ошибается один раз, — подшучивали даганны. А'Веч, конечно, не рядовой исполнитель, а руководитель, офицер и находится в стороне от поля боевых действий, под шатром, отдавая приказы как полководец. Его ни одна мина не возьмет. "А вдруг подорвется?" — задумалась Айями. А и пусть бы. Ей же будет легче дышать и работать.

Разминирование территории близ фабрики завершилось в рекордные сроки. Пару раз, правда, жахнуло, сотрясши в городе окна, но стекла остались целыми, а несколько солдат получили осколочные ранения. Торопясь успеть до морозов, на расчистку завалов перебросили всех заключенных. Под руинами фабрики победители рассчитывали найти нечто важное и особо секретное.

Даганны были не просто победителями, оккупантами и военными. Они были людьми с чуждым менталитетом и совершали необъяснимые, пугающие поступки.

Например, в начале октября могли запросто искупаться в речке.

Однажды в воскресный день Айями отправилась за водой вместе с дочкой и Эммалиэ. А что, тепло и безветренно, когда еще погожая погодка выдастся? Прихватили тележку с бидоном и пошли. По делу и заодно погулять. Не спеша.

Сытость делает жизнь размеренной. Благодаря работе переводчика у Люнечки появилось теплое осеннее пальтишко, а шубка с кроличьей шапкой дожидаются зимы. Со следующей получки и сапожки появятся. Правда, вещи поношенные, но добротные, на вырост. Да и Люня покрепчала. Сошла нездоровая бледность и дистрофичная худоба, на щеках проглядывает легкий румянчик. И смеется звонко, бегая по набережной и вороша ногами опавшие листья.

— Мам, смотьи! — подкинула вверх, осыпав себя желто-красным дождем.

На смех оборачиваются женщины — некоторые с завистью, некоторые устало, некоторые сердито. Оно и понятно, не у всех дети бегают радостно и беззаботно. Айями опустила бы глаза, прячась от укоряющих взглядов, но ей нечего стыдится. Она выцарапала честную работу и держится за неё руками и ногами. Вот если бы Айями не взяли переводчицей, пришлось бы делать выбор: собираться повторно в клуб, согласиться на предложение А'Веча, сделанное однажды в машине, или… завербоваться на работу в Даганнию.

Пришли женщины на набережную, а там машина. Как Зоимэль рассказывала — большая бочка на колесах, и шланг от нее опущен в воду, вернее, заброшен на большую глубину. И подергивается — всасывает, значит.

Несколько даганнов стоят, наблюдают за процессом и переговариваются. Тут один из них, отдав автомат товарищу, скинул одежду и, разбежавшись, нырнул щучкой. Нет, ушел под воду красиво и без брызг. И как не испугался? Пусть речка неширока, зато достаточно глубокая. Несмотря на ровное течение, встречаются опасные омуты.

Примеру смельчака последовали трое сотоварищей. А оставшиеся на набережной даганны посмеивались и подшучивали над осенними купальщиками. Айями поежилась. Как-никак октябрь на дворе, и температура воды, в лучшем случае, градусов десять. Или ниже.

Вскоре вылезли ныряльщики на берег, в черных подштанниках, прилипших к телу и с легким шлейфом парка от мокрых тел. Попрыгали, вытряхивая воду из ушей. Айями невольно сглотнула. Только сейчас она заметила, что завороженно смотрит на происходящее, впрочем, как и другие женщины на набережной. Даганны одевались, шумно переговариваясь и смеясь, а перед глазами Айями стояли перекатывающиеся мышцы под смуглой кожей и широкие плечи. Разве ж можно победить такую махину? Нужно быть полным… нужно быть сумасшедшим, чтобы пойти войной на даганских медведей.

Хоть и смутилась Айями, поймав себя на том, что разглядывает полуголых мужчин, а заметила, что пловцы разрисованы темной краской, которая не смылась водой. На спинах и на предплечьях — затейливые рисунки и узоры. Один из даганнов, одеваясь, повернулся боком, и Айями увидела оскаленную пасть льва на лопатках. Натуралистично и страшно. Вот они, отзвуки дикости, прикрытой маской цивилизованности. Наверное, это религиозный тотем, означающий, что владелец хочет быть похожим на царя зверей. Или считает себя хищником, завоевателем. Амидарейцы не раскрашивают тела краской. А зачем? Разве что женщины пользуются косметикой.

— Туземцы и есть туземцы, — пробормотала Эммалиэ, которую тоже впечатлила нательная живопись.

О назначении рисунков Айями спросила у Имара. Промямлила нечто невнятное, потупившись смущенно. И ведь не собиралась расспрашивать, а любопытство подзуживало.

Он рассмеялся.

— Это клановые татуировки. Наносить их или нет — дело добровольное. Хотя в некоторых кланах процедура считается обязательной.

— И у вас есть? — поинтересовалась Айями робко.

— И у меня. Вот здесь, — ответил весело Имар и похлопал по плечу.

— А какая? Если вам запрещено раскрывать тайну, то не говорите, — сказала она поспешно.

— Почему же? — улыбнулся Имар. — Мой знак — саблезубый тигр. Вам интересно, Аама, или спрашиваете из вежливости?

— Мне очень интересно, — заверила она серьезно.

— И не смешно?

— Вовсе нет. Разве могут быть смешными многовековые традиции?

Имар посмотрел задумчиво и промолчал.

— Получается, у всех даганнов… мужчин, — поправилась Айями, — есть татуировки?

— Клановые знаки, — уточнил он. — Да, их наносят, когда мальчик, взрослея, становится мужчиной. Хотя в некоторых кланах и женщины не отказываются от этой традиции.

— Должно быть, это больно, — протянула Айями, впечатлившись небольшим экскурсом в даганскую жизнь.

— Терпимо, — хмыкнул Имар.

Неожиданное открытие о клановых знаках стало для Айями чем-то вроде загадки для ума и фантазии. Глядя на каждого встречного даганна, она представляла, какая у того татуировка. И волей-неволей фантазии приползли к A'Вечу. Что за напасть? Тогда, в кабинете музыки, одеваясь, он не отворачивался от Айями. А значит, его клановый знак — на спине. Что там? Питон с кольцами? Дракон? Ястреб?

Тьфу, можно подумать, больше не о чем ломать голову. Нужно выучить новую порцию технических терминов. А для A'Веча пожелание — утонуть в каком-нибудь болоте вместе с машиной, и поскорее. Лучше бы сегодня.

Теперь, постоянно сталкиваясь и общаясь с чужаками, Айями день ото дня узнавала о них что-нибудь новое, и прежние представления о даганнах рассыпались как шаткая пирамидка из карт. Это такие же люди, ходящие на двух ногах и с пятью пальцами на каждой руке. И они не глупее амидарейцев. Грубые, правда. Мужчины жесткие, прямолинейные и толстокожие. А даганки, наверное, ничем не отличаются от амидарейских женщин. Тоже выходят замуж, растят детей и поглядывают в сторону Полиамских гор, ожидая возвращения любимых. И проклинают гиблую страну Амидарею, не отпускающую мужей, хотя война окончилась. Наверняка у Имара осталась жена в Даганнии. И дети есть. А'Веча тоже кто-то ждет дома…

Опять мысли не о том. Все святые, о чем Айями думает? В последнее время она не вспоминает о Микасе. Легкомысленная дрянь. Прежде всего, даганны — враги и они выжимают из побежденной страны всё, что можно выжать. А Микас погиб зазря за фальшивые идеалы. Возможно, его убил Имар. Или А'Веч. В грудь и навылет.

До позднего вечера Айями простояла перед образами, истово молясь, и Эммалиэ встревожилась: что произошло? Ничего особенного. Ветреная жена забыла о клятвах верности мужу, забыла о первой любви и теперь награждает себя мысленными оплеухами.

На следующее утро Айями пришла на работу с опухшими от слез глазами и больной головой. Она — амидарейка и гордится этим. Нельзя забывать, на кого она работает. На врагов. Хотя врагами становятся на войне, а та давно окончена. Есть победители и есть побежденные, принимающие условия первых.

17

Рукописные переводы не допускались. Пришлось Айями освоить печатную машинку с даганской раскладкой букв, что оказалось не так уж сложно, потому как с основами машинописи девочек знакомили в школе на факультативных занятиях.

Даганны поставили за правило: печатать три экземпляра — оригинал перевода и две копии. Вверху название статьи и автор, ниже — литературный источник. Графики, схемы и диаграммы чертили тушью, вручную. Рисунки обводили через копировальную бумагу и повторно чернилами. После устранения ошибок и одобрения брошюру сшивали нитками, а узелок заклеивали бумажной пломбой.

Печатная машина была черной и лакированной, буквы — полустертыми, а движение каретки сопровождалось коротким звяканьем. "Daikum" — красовались витиеватые буквы на корпусе, что означало "Песня" на даганском. Переводчицы стучали на машинке попеременно. Сначала переводили в рукописном варианте, а потом печатали.

На свой день рождения Айями получила особенный "подарок". Утром — поздравление от Эммалиэ, поцелуй от Люнечки и рисунок на тетрадном листке. Четыре человечка — три больших и один маленький — у домика под деревом.

— Мама, папа, баба и я, — пояснила дочка, заглядывая Айями в лицо. Понравилось ли?

— Спасибо, роднуля. Чудесная картинка. Повесим на видном месте и будем любоваться.

Айями не любила свой день рождения, он приходился на начало ноября, и погода неизменно портила настроение или дождем со шквалистым ветром, или мокрым снегом, или слякотью и промозглым хиусом. В день рождения Айями получала от родителей неизменный скромный подарок — десять амдаров на карманные расходы, вдобавок мама дарила что-нибудь из бижутерии и пекла именинный пирог. А брат поддевал шуточками:

— Еще годок накинула, старушка.

Или:

— Напомни-ка, сколько тебе исполнилось. Я и чисел-то таких не знаю.

Микас уверял:

— Не бывает неудачных дней рождения. Мир должен радоваться тому, что ты осчастливила его своим появлением на свет.

Он создавал праздник. Однажды утром Айями пробудилась оттого, что соседки по комнате столпились у окна и взбудораженно переговаривались. Оказалось, на заборе под окнами общежития появился транспарант: "С днем рождения, любимая!", а рядом привязан букет из воздушных шаров.

— Счастливая ты, Айка, — завидовали девчонки.

Праздники закончились с началом войны, а дни рождения стали непримечательными днями в череде одинаковых будней. Да и какое веселье? Маленький ребенок требовал заботы и внимания, а жизнь пошла такая, что и радоваться нечему.

Вот и сегодня погода себе не изменила. За окном хмурилось неприветливое утро, пролетал редкий снежок. "Нет уж, хватит. Устрою праздник" — решила Айями, пристегнув брошку к вороту блузки.

Эммалиэ расстаралась, испекла крупяные оладьи, чтобы именинница угостила коллег на обеде.

— Поздравляем! — произнесли хором Мариаль и Риарили, взяв по оладушке.

— Очень вкусно, — похвалила Мариаль.

— Сегодня вас отпустят пораньше, — сказала Риарили.

Инженеры отказались от предложенного угощения, сославшись на то, что плотно поели. Даганны питались в бывшей школьной столовой, а переводчицы обычно кушали тут же, в комнате. А Имар, несмотря на то, что недавно пообедал, вежливо взял оладью. Откусил и пожевал вяло.

— Со сметаной или с медом было бы вкуснее, — начала оправдываться Айями, заметив его скучное лицо. Конечно, оладьи получились пресными, без сахара. Соли — и той на кончике ножа. Зато Эммалиэ добавила в тесто петрушку и укроп из домашнего огорода на подоконнике.

— Мы любим поострее, — пояснил Имар, прожевав.

— Поэтому в ваших пайках много специй?

— Нет большего удовольствия, когда горит язык и плавится горло, — ответил он весело. — Эти оладьи демонстрируют разницу между нашими странами. Я заметил, что вы, амидарейцы, любите, когда ровно и гладко, когда нет перепадов и резких колебаний. Эта ваша особенность проявляется во всем, даже в характерах. То же и с вкусовыми пристрастиями. Вы предпочитаете нейтральную пищу…

— Ну, сладкое-то мы любим, — вставила Айями, и девушки рассмеялись.

— Сладкое любят все, — согласился Имар. — Но для нас, даганнов, сдобренная специями и пряностями еда так же естественна как… — он задумался, подбирая подходящее сравнение, — как солнце или воздух. Вряд ли я смогу передать словами всю гамму вкусовых ощущений, которые даруют смеси специй для мяса или для рыбы. Или для вин. Многие рецепты держатся в строжайшем секрете. Их передают по наследству из поколения в поколение и покупают за большие деньги. В Даганнии ценятся rikitim*, это достойная и уважаемая профессия.

— Острые специи раздражают желудок и вызывают различные заболевания, — заметила Риарили.

— Не слышал о таком. По крайней мере, среди даганнов никто и никогда не болел.

"Потому что у вас окаменелые внутренности" — подумала Айями, благоразумно промолчав.

— Если провести аналогии между едой и характерами, то получается, что вы, даганны, энергичны и склонны к риску. Любите играть с огнем, не боитесь опасностей и приключений.

— Вы правы, Аама. Мы темпераментны. Любим ощущать огонь на языке, любим держать его в руках. Нам нравится его покорять, укрощать, приручать, — ответил Имар, и особая интонация в его словах могла бы показаться двусмысленной, но не стала таковой в силу бесхитростности и наивности переводчиц.

— Должно быть, наша пресность вызывает у вас, даганнов, скуку, — сказала Айями простодушно.

— Не будьте категоричны, — улыбнулся Имар. — При кажущейся простоте амидарейской нации мы до сих пор ломаем головы, пытаясь разобраться в вас.

— Приятно слышать. Девушки, оказывается, мы — загадки.

Переводчицы рассмеялись. Так бы и шутили, но Айями бросила случайный взгляд — а к дверному косяку прислонился второй заместитель полковника. Стоит и смотрит на веселящуюся компанию. Наверное, проходил по коридору и услышал смех.

От испуга кусочек оладьи встал у Айями поперек горла.

— Посторонние дела в рабочее время? — не то спросил, не то утвердил А'Веч.

— У нас обед. И у Айями сегодня день рождения, — пояснила робко Мариаль.

— Время, затрачиваемое на прием пищи, не регламентировано. Мы не намерены оплачивать ваше безделье, — отчеканил он. — Возвращайтесь к работе.

Переводчицы разошлись по своим местам. А через пять минут помощник второго заместителя полковника принес текст на амидарейском с устным указанием: Айями лин Петра отложить прочие дела, перевести статью до окончания рабочего дня и отнести перевод руководству. Разве уйдешь домой пораньше, получив срочное задание?

Старалась Айями, корпела. Статья оказалась небольшой — журнальная страница с показателями амидарейской экономики за военные годы и с выводами. За полчаса до окончания рабочего дня Айями сбегала в приемную на третий этаж и передала помощнику A'Веча отпечатанный листок. Не успела вернуться в комнату переводчиков, как появился помощник, вернув исчирканную работу и резолюцию: "Переделать. Срочно". Айями, закусив губу, пробежала глазами текст. Ошибки незначительные, в основном, второй заместитель полковника переставил слова в предложениях. Ничего не попишешь, придется задержаться после работы. Айями тщательно исправила недочеты и отнесла второй вариант перевода в приемную. С вежливой улыбкой отдала помощнику и вернулась обратно. Не успела накрыть печатную машинку футляром, как дверь распахнулась, заставив вздрогнуть.

— Что это? — спросил грозно А'Веч, потрясши листком.

— П-перевод, — пролепетала Айями.

— Это не перевод. Это промокашка. Туалетная бумажка для сортира. Тебя нужно учить и учить, как слепого кутенка. Изволь перевести грамотно.

Так и потекло время. Айями, закусив губу, карябала предложения на даганском и протягивала подполковнику, а тот, усевшись напротив, читал и размашисто перечеркивал.

— Заново.

У Айями дрожали руки, а в глазах стояли слезы. Разве можно сосредоточиться, когда он прожигает взглядом? Да еще безмозглой назвал. Неправда всё и придирки! Ошибки мелкие и давно исправились, просто А'Веч придумывает любые предлоги, испытывая терпение. Наверное, ждет, когда Айями взорвется и выльет на него негодование. Сидит и постукивает по столу от нетерпения, мечтая вышвырнуть с работы в день её рождения. Не дождется.

А'Веч зачеркивал, исправляя, Айями покорно выводила строчки. Говорите, земля квадратная? Будет вам квадратная земля. Считаете, что солнце зеленое, а трава красная? Как пожелаете.

А второй заместитель полковника читал и чиркал.

— Отвратительный перевод… Хуже не бывает… Здесь ошибка в управлении. Не "развитие тормозит", а "развитие тормозится"… "Меры приняты", а не "предприняты"… Не "согласно наблюдений", а "согласно наблюдениям"…

У Айями вырвался судорожный вздох. За окном давно стемнело, наверняка Эммалиэ волнуется.

В комнату заглянул Имар. Уже раз десять заглядывал, не меньше.

— Может, хватит? — спросил вполголоса, наклонившись к уху господина заместителя.

— Не хватит, — отрезал тот.

— Внизу её ждут мать с дочерью.

— Подождут.

— Послушай, Веч…

— Не мешай. Перевод требовался к четырем часам. Время идет, а результата нет. Похоже, мы и до полуночи не управимся.

Секундная стрелка на наручных часах А'Веча накручивает мгновения, а Айями переводит и переводит. Уж и не соображает, что нужно господину заместителю. Пять минут назад требовал написать так, а сейчас перечеркал и хочет, чтобы выглядело иначе. Лишь бы не расплакаться.

— Вымучили наконец-то, — сказал А'Веч кисло. — Печатай.

— До завтра не потерпит? — спросил Имар, заглянув в комнату.

— Не потерпит.

И пока Айями печатала перевод — на последнем издыхании, с лихорадочным румянцем и с рыданиями, подступившими к горлу — А'Веч устроился подле и наблюдал. Раз! — каретка влево. Вот тебе! Два! — каретка влево. Получай! Три! — каретка влево. Подавись своим переводом!

Айями рывком выхватила листок из зажимов.

— Радует, что печатаешь без ошибок, — сказал А'Веч, пробегая глазами по строчкам. — В дальнейшем рассчитываю на старательность и тщательный подход к моим заданиям. Понятно?… Не слышу. Мои требования ясны?

— Д-да, — выдавила через силу Айями. Скажи она больше, и плотину прорвет. Слезы хлынут ручьем.

— Свободна, — заключил он и вышел из комнаты.

Айями навела порядок на столе, накрыла машинку футляром и, одевшись, погасила светильники. Вышла в коридор, притворив за собой дверь. Точнее, руки-ноги шевелились, накрывая, гася и спускаясь по ступеням, в то время как грудь раздирала мешанина из обиды, злости и непролившихся слез. В пустом фойе к Айями кинулась упаренная дочка:

— Мама! Мы узе заздались!

Со стула поднялась Эммалиэ в расстегнутом пальто. Потому что упрела, дожидаясь больше часа.

— Всё в порядке? Я думала, тебя… — замолчала она, не договорив. "Думала, что арестовали и расстреляли" — сказали её глаза.

— Всё отлично. Меня учили работать правильно, — сказала Айями громко и весело.

Эммалиэ действительно разволновалась, обеспокоившись долгим отсутствием Айями. Несмотря на сгущающуюся темноту, одела Люнечку потеплее и повела к ратуше. В фойе справилась у дежурного о переводчице Айями лин Петра, и тот ответил на даганском, а что сказал — непонятно. Тогда Эммалиэ попросила позвать Л'Имара, его имя запомнилось по рассказам Айями. Дежурный позвонил по телефону, и офицер, явившийся вскоре, успокоил встревоженных ожидальщиц, объяснив причину задержки на работе.

— Потерпите. Аама выполнит задание и спустится.

И они терпели. Ждали, сидя в сторонке. Люня, устав, начала капризничать, и Эммалиэ стоило больших трудов занять девочку, чтобы она не путалась под ногами у проходящих даганнов.

***

— Принципиально тыкать носом? Принципиально именно сегодня, а не завтра? — спросил Л'Имар, зайдя в кабинет вслед за вторым заместителем полковника. Тот уселся в кресло и с хмурым видом принялся разглядывать свежеотпечатанный перевод.

— Принципиально, — ответил, бросив листок в корзину для мусора.

— Ты придирался. Назло.

— Не твоё дело. Не вмешивайся. И найди машину. Пусть их отвезут.

Л'Имар молча кивнул и вышел.

***

— Наверное, вы ошиблись, — сказала неуверенно Айями, когда даганский солдат открыл заднюю дверцу автомобиля.

— Никак нет. Приказано доставить домой.

— Все-таки вы ошиблись. Вышло недоразумение, — Айями обернулась к соседке за поддержкой, но та тоже растерялась.

— Ой, а это настоясяя масинка? — воскликнула Люнечка. — И коёса настоясие? Мам, ну давай, — захныкала, дергая за руку. — Ну, поехали. Нас дядя отвезет. У меня нозки устали, и зивотик рыцит.

И рослый молчаливый дядя в военной форме отвез по непроглядной темени. Доставил к подъезду и адрес не спросил. Когда Айями попыталась втолковать, как проехать к дому, ответил кратко: "Я знаю".

Вот так и отпраздновала именинница двадцать четвертый день рождения, вернувшись домой вечером в половине десятого. Вроде бы провела весь день на работе, а аппетит не нагуляла. Зато щеки горят, и истерика на подходе. А вот Люнечку потрясла поездка в таинственной черной машине. Игра в водителя и пассажиров увлекла дочку на несколько дней.

______________________________________

Rikitim (даг.) — специалисты, разбирающиеся в специях, приправах и пряностях.

18

Айями чуток всплакнула в подушку да и уснула. Много ему чести, чтобы реветь полночи и не выспаться наутро. Но на работу торопилась с замиранием сердца: стоит, поди, на крыльце ратуши и выжидает, чтобы во весь голос возобновить вчерашние насмешки над бездарностью и посмеяться хором в мужской компании.

А'Веч не встретился ни на крыльце, ни в коридоре, ни на лестнице. Уф, можно выдохнуть. Надолго ли? Вчера он от скуки возил Айями носом по ошибкам, а сегодня, быть может, у него дел невпроворот. Успокаивала себя Айями, однако ж, дергалась каждый раз, когда открывалась дверь. И к инженерам не решалась пойти, чтобы уточнить накопившиеся вопросы по термодинамическим терминам. Зато заглянул Имар и затронул тему вчерашней экзекуции.

— Аама, не падайте духом. За короткое время вы добились значительных успехов. Разве можно сравнивать ваши знания и опыт коренного даганца? Мы с рождения разговариваем, пишем и читаем на родном языке, но умудряемся совершать ошибки. А что говорить о вас?

— Спасибо. Я путаюсь в падежах и во временах. И в притяжательных местоимениях… Но я буду стараться!

— Не сомневаюсь. У вас все получится.

Полдня провела Айями как на иголках и вздрагивала, ожидая, что сейчас в комнату войдет помощник господина заместителя с новым заданием. Но, как оказалось, "воспитатель" отбыл по важным делам и появился в городке лишь через трое суток. Тем временем, погода воевала: осень и зима перехватывали друг у друга пальму первенства. Снег выпадет — и тут же растает, вчера лужи промерзли до дна — а на другой день чертыхаешься, лавируя между рытвинами с водой. На колеса военных машин, подъезжавших к ратуше, наматывались тонны грязи, собранной на пригородных дорогах.

Боялась Айями повторения "воспитательной" акции и морально к ней готовилась, настраивалась. И репетировала. А'Веч скажет гадость, а она не промолчит. Он вспылит, а Айями с достоинством осадит господина начальника. Но А'Веч не проявлял деспотические замашки, очевидно, в силу занятости. Пару раз Айями видела его издали, он торопился куда-то и её не заметил. Более того, когда А'Веч появлялся в городке — уставший и грязный — у Имара находились срочные дела вне ратуши. Или он отправлялся в котельную, где шли последние приготовления к пуску, или пропадал на разборе фабричных завалов, или отбывал в другой город, чтобы обследовать оборудование. Совпадение, конечно, разве может человек уезжать по заказу? Чистая случайность, потому как иногда выходило и так, что Имар и А'Веч одновременно находились в городе или отсутствовали. Они военные, куда пошлют, туда и едут.

Теперь на вечерних "посиделках" Имар не шутил, не занимал время разговорами по душам и был немногословен.

— Вас тоже наказали, потому что мы тогда смеялись? — спросила Айями, когда они задержались после работы, чтобы разобрать терминологию сварочного производства.

— Меня? А-а… да-да, наказали.

— Простите, я не хотела. Думала, здесь строгая дисциплина, а она оказалась строжайшей.

Имар фыркнул. Хотел рассмеяться, но сдержался, бросив взгляд на дверь.

— Не извиняйтесь. Это я виноват, отвлек разговорами и испортил вам праздник.

— Ничего страшного, — улыбнулась Айями. — Зато я каждый день жду, что мне подсунут срочную статью, на ночь глядя.

Имар весело хмыкнул, но тут же громко прокхыкался.

— Будем надеяться, что срочный перевод не потребуется. Видите ли, наше руководство… э-э-э… щепетильно в вопросах трудовой отдачи и требует того же от работников. А развлечения и беседы на посторонние темы допускаются вне комендатуры и во внерабочее время.

— Понимаю, — протянула Айями. Восприняв со всей серьезностью слова Имара, она, как послушная ученица, задавала вопросы по существу, избегая тем, не имеющих отношения к работе. А вот обучение разговорному даганскому практически сошло на нет, что расстраивало Айями.

Но вскоре над вечерними уроками нависла угроза.

Как-то, возвращаясь вечером домой, Айями столкнулась с Зоимэль, спешившей из тюрьмы в больницу. В последнее время врачевательница дневала и ночевала на работе, стараясь везде поспеть, но увидев Айями, остановилась.

Женщины обнялись.

— Неважно выглядите, — сказала Айями, заметив сеточку лопнувших сосудов и темные круги под глазами. — Как самочувствие?

— Отличнее не бывает в сравнении с другими.

Оказалось, в тюрьме зафиксированы случаи дизентерии и цинги, а вши так и остались непроходящей головной болью, несмотря на подвижки в улучшении гигиены заключенных. У прачек отекают и опухают руки, а от хозяйственного мыла, выдаваемого для стирки, кожа трескается, и возникают экземы. У нескольких детей выявлены признаки рахита.

— Обязательно мойте руки с мылом и как можно чаще, — напомнила Зоимэль.

— Теперь вам будет легче, коли у даганнов появился свой врач.

— С одной стороны, стало полегче. Хочет — лечит, хочет — калечит. Это уже не моя печаль. А с другой стороны, свободного времени не прибавилось. Не успеешь отбиться от одной проблемы, как наваливаются две.

— Зато даганны восстановят больницу.

— Всего лишь два этажа и руками амидарейцев, — фыркнула Зоимэль. — Мне выделили приемный кабинет и палату для наших лежачих, но пришлось пободаться. Не знаю, увидимся ли еще, закружилась я как белка в колесе. Представляешь, потерялась в днях недели. Запамятовала, то ли вторник сегодня, то ли среда. А как у тебя дела? Пронесло?

Айями, кивнула, смутившись.

— Это хорошо. Я горжусь тобой. Ты сильная. Знаю, что и Люню вытянешь, не загубишь. Послушай, — врачевательница приобняла и заговорила вполголоса, — постарайся попадать домой засветло. Поздно не ходи.

— Почему?

Аяйми не раз возвращалась из ратуши в темноте, но благодаря выпавшему снегу видимость на улицах улучшилась. А мертвые силуэты домов с темными глазницами окон стали делом привычным. Чего бояться?

— Небезопасно это. На одну женщину напали и избили. Она возвращалась вечером из школы… то есть из клуба, ну, и сама понимаешь… В общем, отобрали всё, что с собой несла.

— Как же так? — ахнула Айями. — Это Оламирь?

— Что ты. Оламку довозят до квартиры. А эта… словом, её дочка прибежала ко мне, плачет и домой тянет. Маме, говорит, совсем худо. А я помню, она приходила в больницу, чтобы устроиться медсестрой, да даганны не взяли, потому что нет образования. Вот она и собралась в клуб — просить иначе. Как многие просят. Не впустую сходила, пообещали ей, что примут на работу и дали пару банок с тушенкой. А эвон как обернулось. Вся синяя, гематомы на лице и по телу, ушибы ребер. Хорошо, хватило сил добраться до дома, а то бы замерзла ночью. Айя, если попадешь в такую же беду — закрывай голову и лицо руками. Подтяни ноги к груди и зажимайся в калачик.

— Все святые, да что же это такое? — пробормотала Айями. — Нужно заявить даганнам!

— Не вздумай. Она и так боится высунуть нос из квартиры — вдруг соседи прознают? Стыдно ей, понимаешь? Лежит пластом третий день и плачет. "Пока валяюсь дома, вместо меня другую примут". А у самой силушек нет, чтобы подняться.

— Получается, за ней следили, — осенило Айями. — Дождались, когда выйдет из школы, и подкараулили. Изверги!

— Прошу тебя, помалкивай. Этой женщине и так несладко…

— Наверняка свои же избили! — ухватилась Айями за руку врачевательницы. — Например, соседи. Похихикивают сейчас и жрут тушёнку, а она себя продала, чтобы устроиться на работу!

— То неизвестно. Не пойман — не вор.

— Чтобы у них руки-ноги поотсыхали, — выругалась Айями. — А вы не боитесь возвращаться поздно домой?

— С меня и взять-то нечего. Разве что раздеть и разуть, да сапоги худые, и пальто с молью подружилось.

— Могут напасть из-за лекарств. Решат, что берёте с собой, и подстерегут.

— Лекарства не ношу, и об этом знает весь город. Но осторожность не помешает. И ты будь осторожна.

Рассказ врачевательницы сокрушил Айями. Вроде бы и права Зоимэль, о том, что не стоит кричать на всех углах о пострадавшей женщине. Слухи разлетятся по городу, несчастную быстро вычислят, и станет она объектом насмешек и оскорблений. И ведь каждая вторая амидарейка побывала в клубе, а некоторые — не раз, но все помалкивают и делают вид, будто знать не знают, о чем речь.

Что бы ни говорила врачевательница о секретах и о стыде, а Айями не смогла промолчать. Не удержалась и рассказала Эммалиэ. Потому что та имела право знать.

— Не думала я, что доживу до того времени, когда мы начнем истреблять друг друга, — вздохнула Эммалиэ. — А ты теперь приходи домой, пока светло. Не заставляй меня паниковать.

Айями и коллегам-переводчицам намекнула, что на темных улицах стало небезопасно. Могут подкараулить и отобрать заработок. Мариаль и Риарили — сообразительные девушки — сразу поняли, что к чему. А когда вернувшийся из поездки Имар предложил заняться разговорным даганским после работы, Айями отказалась.

— Почему? — удивился он, хотя и заметил её огорчение.

— Простите, не могу. Накопились домашние дела.

В понедельник отказалась Айями и во вторник. И в среду сказала, что не может задержаться после работы, а в четверг Имар потребовал:

— Аама, объясните, что происходит. Вам неприятно со мной общаться?

— Что вы! Вовсе нет. Вы сделали для меня много хорошего. И продолжаете помогать.

— Тогда в чем дело? — нахмурился Имар.

Впервые Айями увидела его недовольство — сведенные брови, морщинки на лбу и сердито поджатые губы. Она успела привыкнуть к Имару и умудрилась забыть о том, что он даганн, чужак. Не друг и не приятель, а работодатель, начальник. Победитель, у которого в подчинении побежденные.

И Айями рассказала — смущенно и невнятно — о том, что на вечерних неосвещенных улицах женщин подстерегают опасности.

Имар задумался.

— Мы и не подозревали об этой проблеме. И конечно же, вы не назовете имя той, что пострадала от рук неизвестных.

Айями сникла, придавленная его прозорливостью. Правда, промелькнула подспудная и неприятная мыслишка, что Имар пообещал той женщине помощь с трудоустройством. Или А'Веч.

— Не могу, меня просили не распространяться.

— Аама, вы тоже бывали в клубе? — спросил вдруг Имар.

Она замерла.

— В пределах комендатуры нельзя отвлекаться на посторонние разговоры, — нашлась с ответом и сказала с вежливой улыбкой каждодневную отполированную фразу: — Большое спасибо за помощь в работе. До свидания.

Теперь Айями торопилась после работы домой. А вот утренние походы к речке внушали страх. Полынья темнела рваной полосой на тонком льду. Светало поздно, поэтому приходилось зачерпывать воду наугад, но Айями давно приноровилась и не обливала себя ледяной водой. Катила тележку и останавливалась, прислушиваясь: то снег скрипнул, то чьи-то тени мнятся, то голоса.

— Будем ходить за водой днем с Люней, — постановила Эммалиэ. — Это безопасно и надежно.

— Не утянете, — покачала головой Айями. Нужно иметь силы и сноровку, чтобы не упасть в воду, не набрать в сапоги и чтобы волочить по снегу тележку с бидоном, не разлив содержимое. А Эммалиэ не справится, годы не те.

Вечером, когда Люня заснула, соседка сняла с антресолей свой чемоданчик, в котором хранились её воспоминания, и достала лакированный футляр вишневого дерева.

— Вот, примерь.

— Что это? — Айями потеряла дар речи.

— Стилет. Риволийский. Трофейный, подарок от мужа в качестве сувенира.

Стилет — серебристый узкий клинок с прямой крестовиной — входил точно в кожаные ножны, которые крепились на боку, под мышкой, с помощью мягких кожаных ремней.

— З-зачем? — выдавила Айями с поднятыми руками, пока Эммалиэ подгоняла портупею по её фигуре.

— Затем. Когда нападут, поймешь. Так… пуговицы слева, значит, ножны должны быть справа. Сунешь руку за пазуху и достанешь.

— Я не с-смогу. Не сумею. — Айями аж залихорадило при мысли о том, что под мышкой находится холодное колющее оружие.

— Никто и не говорит, что нужно кого-то убивать. Вынешь и попугаешь, они и разбегутся, — заверила Эммалиэ и накинула ей на плечи пальто. — Надень и застегни. Просунь пальцы. Чувствуешь рукоятку? Это женская модель. Ножны под комфортным углом, так что вытащишь без заминки. Потренируйся.

Стилет, и правда, выходил из ножен как по маслу, словно дожидался, когда его используют в деле. Портупея не мешала при ходьбе и не отягощала весом.

— И все равно я не смогу, — сказала Айями упрямо.

— Тогда тебя убьют. А Люня останется сиротой… Послушай, Айями, я ж не говорю, что ты должна ходить по улице, размахивая оружием. Вернешься с речки — снимешь. Зато я буду за тебя спокойна.

— А если остановит патруль?

— Ну, вот ты ходишь по утрам за водой, и что? Остановили тебя хоть раз?

— Нет.

— Вот видишь. Даганны не заглядывают дальше освещенных улиц. Пусть мы перережем друг другу глотки — им наплевать. Если случится чудо, и тебя остановят, предъявишь документы. Не думаю, что будут обыскивать. А если чудо не кончится, и все-таки обыщут, объяснишь, что оружие предназначено для защиты.

— Ну… не знаю. Рискованно как-то.

— Вот что я тебе скажу. Это счастливый стилет. Кто бы его ни носил, ни разу им не воспользовался.

— Правда? — выдохнула с облегчением Айями. — А в бок не воткнется?

— Смеешься? Риволийское качество и надежность. Эх, Айя, кабы умели мы с ним обращаться, — вздохнула мечтательно Эммалиэ. — В опытных руках этот стилет поет как песня.

Не надо нам ни песен, ни танцев. Нам бы дойти до речки и вернуться обратно с водой живыми и невредимыми.

— Ну, хорошо, я попробую, — согласилась Айями.

И попробовала. Не сказать, чтобы оружие под мышкой вселило в Айями уверенность. Она по-прежнему вздрагивала от малейшего шороха и прислушивалась к звукам. Однако пару раз накатил такой испуг — когда почудились шаги за спиной — что Айями схватилась за рукоятку стилета, как утопающий за соломинку. Так и стояла с колотящимся сердцем и с рукой, засунутой за пазуху, пока приступ страха не миновал.

На следующий день после разговора Имар зашел в комнату переводчиц и сделал объявление:

— Если задержитесь на работе — покажите к дежурному в фойе своё удостоверение, и вас отвезут домой на машине.

На обеде взбудораженная Айями заглянула в кабинет инженеров и прошмыгнула к столу Имара:

— Спасибо! Вы можете остаться сегодня на урок даганского?

— Могу, — согласился он. — Но благодарите не меня, а наше руководство.

Айями растерялась. Руководство — это полковник О'Лигх или… его заместитель А'Веч? И за какие заслуги выпала великая честь амидарейкам?

Сегодня Имар был хмур, задумчив и не сразу вникал в суть вопросов, задаваемых переводчицами. И на уроке по разговорному даганскому вяло слушал и вяло поправлял. Айями хотела спросить о причинах плохого настроения, но побоялась. Она и так многим обязана Имару. Сейчас ненароком затронет болезненную тему, а он распалится, накричит, и тогда занятиям придет конец.

После урока получилось так, как и пообещал Имар. Он наблюдал со стороны, как Айями показала дежурному удостоверение и попросила вызвать машину. А тот не возразил и не прогнал, а начал названивать в гараж.

— Вот видите, ничего сложного, — заключил Имар. — Скоро привыкните.

Айями возвращалась домой в приподнятом настроении, и глаза подмечали всё — полумрак в салоне, поскрипывание сиденья, запах кожи и табака, подсвеченные приборы на панели. Водитель-солдат довез до дома и сопроводил до квартиры, освещая дорогу фонариком. И об автомате не забыл, держа оружие наготове.

Встретив на следующее утро второго заместителя полковника на лестнице, Айями по привычке вжалась в стену, но язык вдруг осмелел и выдал нечто невообразимое.

— Здравствуйте. Я благодарна вам за машину, — сказала на даганском.

— Какую машину? — спросил А'Веч, обескураженный приветствием. Наверное, думал, что после наглядного "воспитания" Айями будет шарахаться от него как от прокаженного. Она обратила внимание, что А'Веч слегка помят и небрит с утра. Очевидно, у него накопилось много дел, и пришлось заночевать в ратуше.

— За возможность добираться домой на машине, — уточнила Айями.

— А-а, — протянул он, вспомнив. — Разумная предосторожность. У нас не так много переводчиков, в которых мы вбухали силы и средства, чтобы теперь разбрасываться.

— Спасибо, — ответила вежливо Айями. Собралась было дальше по лестнице, но её остановили слова, брошенные вдогонку:

— Надеюсь, у тебя хватит ума не кататься на машине каждый вечер. Иначе придется вычитать из твоей зарплаты расходы на бензин.

— Простите, я не думала, что это затратно, — ответила Айями, опустив глаза. — И больше не буду…

А'Веч промычал что-то нечленораздельное.

— Если для вас, переводчиц, выделили машину — значит, заказывай, — ответил, потирая лоб. Наверное, у него разболелась голова. Или зуб.

— Хорошо. Спасибо.

— Маршрут: комендатура — дом. В другие места топай пешком.

— Хорошо. Спасибо.

— И не отвлекай шофера во время езды.

— Хорошо. Спасибо.

— А лучше помалкивай.

— Хорошо. Спасибо.

— И не задерживай машину. До дома докатилась — отпускай шофера.

— Хорошо. Спасибо.

— Иди уже, — отмахнулся А'Веч и пробормотал под нос. Айями послышалось: "Забодала эта покорность". А может, она плохо разобрала невнятное бурчание.

— Хорошо. Спасибо, — ответила вежливо и взбежала по лестнице. Вот грубиян. Тыкалка.

Совпадение или нет, но даганны начали устанавливать на крышах зданий прожектора. Инженеры изучили план города и обошли, вернее, объехали улицы, определив точки, с которых достигался максимальный радиус освещенной зоны. Таким образом, даганны собирались изгнать темноту с главных улиц городка.

19

Даганны учли недочеты своей пропаганды и решили наглядным примером воздействовать на местное население. В город приехала передвижная кинобудка. В зрительном зале ратуши установили проектор, а в глубине сцены натянули экран. Сеанс носил добровольно-принудительный характер, о чем организаторы известили в рупор, объехав улицы на машине.

Айями и Эммалиэ сели в первых рядах, Люня устроилась на коленях у мамы. Дочка с восторгом осматривалась, она прежде не бывала в большом помещении при скоплении народа. Верхнюю одежду не снимали — зябко в неотапливаемом зале. Правая половина раздвинутого занавеса отсутствовала, левая держалась на честном слове. На том месте, где когда-то висела большая люстра, торчал теперь пук проводов. Потолок покрылся сеткой трещин из-за шелушащейся побелки.

Светильники погасли, кинопроектор заработал. Изображение оказалось цветным и озвученным. По залу прошел гул удивления: люди привыкли к тому, что амидарейская военная хроника снималась в черно-белом и немом формате, а рядом с экраном стоял чтец и объяснял происходящее.

Перед зрителями появилась молодая русоволосая женщина в простом голубом платье и в светлой косынке. На чистейшем амидарейском языке она рассказывала о своей жизни в Даганнии. Женщину звали Кетиминь лин Тафлата. Она была родом из тех мест, которые больше года находились на линии фронта в зоне непрерывного обстрела. Иными словами, из мертвых земель. Услышав об этом, Эммалиэ вцепилась в подлокотники, а Айями напряглась.

Мелодично и спокойно Кетиминь повествовала о том, что живет в Даганнии около двух лет по объяснимой причине. Амидарейские власти не организовали эвакуацию гражданского населения, оставив жителей в качестве щита. Военные стратеги рассчитывали, что противник не станет стрелять по безоружным. Вникнув в услышанное, зал шумно выдохнул. "Врёт! Продалась врагу, стерва" — пронеслось по рядам.

— Паника, крики, дети плачут… От свиста закладывает уши. Вокруг взрывы и пыль столбом. Снаряд попал в соседний дом. В подвале прятались люди, их завалило обломками, — вспоминала экранная Кетиминь. — Мы тоже прятались. Повезло, что даганны нашли нас и переправили за огневой рубеж, но многие из наших так и остались там. Были покалеченные и обгоревшие. Никогда не забуду, как мы бежали к машине, и на глаза попалась нижняя часть тела. Она лежала у колеса. Сапоги и штаны с ремнем на месте, а того, что выше — нету. Оторвало. Амидарея забыла о нас и оставила на произвол судьбы. Мы приехали в Даганнию без вещей и документов. Ни теплой одежды, ни еды, ни элементарных средств гигиены.

Кетиминь показала комнату, в которой проживала. Небольшое помещение, скудно обставленное мебелью, однако ж, произвело приятное впечатление на Айями. Наверное, из-за уюта и опрятности. А рассказчица переключилась на пояснения о своей работе. На экране появилось огромное пространство, занятое теплицами.

— Здесь выращивают урожай, который затем собирают и перерабатывают. В этих котлах идет тепловая обработка круп, смешивание со специями и обогащение витаминами, — постучала Кетиминь по металлическому боку пузатой махины. Камера отъехала, показав два ряда одинаковых котлов с матово поблескивающими боками. — Вдалеке вы можете видеть сушильные камеры для пищевой продукции. Сейчас мы сушим овощи, которые позже будут упакованы и отправятся поездом в Амидарею.

На экране светило солнце, теплицы ломились от зелени. Вдалеке маленькие человечки носили ящики, поливали, рыхлили, собирали. Автоматы штамповали знакомые брусочки и заворачивали в обертку, а женщины в белых халатах и перчатках укладывали прессованные крупы в картонные коробки.

— Нас не заставляют работать сутками напролет. Рабочий день нормирован, есть время на отдых и на личную жизнь. А тех, у кого появляются идеи по усовершенствованию труда, поощряют. Но самое главное, мы защищены и можем спать спокойно, зная, что здесь наши дети в безопасности.

В объектив камеры попала группка ребятишек, возившихся в песочнице. Они не ревели, не просились к мамам на ручки, не моргали глазёнками испуганно и затравленно. Дети увлеченно играли и выглядели довольными жизнью.

— Когда-нибудь мы вернемся в Амидарею, — сказала напоследок Кетиминь. — Но я не уверена, что хочу назад, в страну, которая бросила нас в трудный момент. Здесь мне помогли устроиться на новом месте и обжиться, а что ждет там? Обвинение в измене.

Камера в последний раз пробежала по теплицам, выхватила крупным планом работников, показала с высоты птичьего полета поселок из однотипных домиков, и экран потух. Зажглись светильники в углах зала, но зрители не сразу зашебуршились, вставая. Некоторое время стояла мертвая тишина. Горожан впечатлило показанное и услышанное. Возмущение словами амидарейки, обвинившей отчизну в сознательном предательстве, перемешалось с размахом производства и с солнечными летними кадрами. Однако в присутствии даганнов, окруживших зал по периметру, люди помалкивали, не решаясь на громкие высказывания.

— Внимание! Каждому пришедшему на показ демонстрационного фильма предлагаем получить в подарок упаковку сушеных овощей, — раздался усиленный динамиками голос на искаженном амидарейском. — Желающих ждем на площади у комендатуры.

Зрители потекли к выходу, переговариваясь меж собой. Доброта даганнов подозрительна. В чём заключается подвох? Бесплатный сыр, как известно, бывает в мышеловке.

Ряды пустели, а Айями застыла, словно её прижало к сиденью неведомой силой. Отключившись, она не заметила, как дочка сползла с колен. Глаза уставились невидяще на пустой экран. В одном из мужчин, работавших в теплице, Айями признала… брата! По легкой горбинке на носу и по дурацкой косичке. Будучи юнцом, братец самовыражался, отрастив волосы до плеч и заплетая в крысиный хвостик. Не может быть! Обман зрения! Это не он. Это человек, похожий на него и, к тому же, старше годами. Мало ли на белом свете людей с одинаковой внешностью? Изображение нечеткое, экран неровно натянут — вот и показалось. Сколько же времени прошло? Лет шесть, не меньше, когда брат уехал из города, чтобы поступить в училище. С тех пор они не виделись. Разве что изредка переписывались. Айями регулярно отправляла открытки, а брат вспоминал о ней раз в году, присылая очередную фотокарточку на Свежелетие. На ней он щегольски позировал в военной форме, а с обратной стороны снимка карябал дату и скупую подпись: "Это я".

— Что с тобой? — тронула за плечо Эммалиэ. — Пойдем за подарками?

— Да-да, — пробормотала Айями, обматывая шарф вокруг шеи. — Сейчас… Подождите минуточку.

Господин заместитель смотрел, как зрители покидают зал. Сегодня на кителе А'Веча появились медали и ордена. Штук пять, не меньше, наверное, награды за проявленную доблесть в сражениях против амидарейской армии. Торжественно вырядился, будто для парада.

Айями вздохнула. Деваться некуда. Она с радостью обратилась бы к Имару, но тот уехал в командировку. А к другим военным и вовсе не хотелось подходить.

— Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, где проходили съемки?

Он глянул надменно сверху вниз:

— В Даганнии.

Каков вопрос, таков ответ.

— Да, я знаю. А в каком городе?

— Зачем тебе?

— Мне показалось… Я увидела знакомое лицо.

— Муж или любовник? — спросил А'Веч, наблюдая за толпой, которая, оживившись в предвкушении дармовщинки, напирала на двери.

— Поспешай! Шевелись! — выкрикивали люди, четверть часа назад ругавшие амидарейку, чьи руки собрали и упаковали халявные подарки.

— Мне показалось, там был брат.

А'Веч молчал, и когда Айями решила, что он вовсе не ответит, услышала:

— Это Купитец, сельскохозяйственный город на юге страны.

— Можно написать письмо брату? Или отправить запрос. Хотя я не уверена. Вдруг обозналась?

— Вряд ли удастся. Нужно ехать и опознавать на месте. У многих амидарейцев, живущих в Даганнии, теперь другие имена. Как его звали?

— Рибалиас лин Петру.

А'Веч хмыкнул.

— Забудь. Если на экране был твой брат, то его зовут или Рибом или Робом или Рилом. Он военный?

— Да. Учился в военно-морском.

— Значит, пленный. Возможно, попал в окружение. Ну как, хочешь отправиться в Даганнию и опознать родственника?

Айями посмотрела на натянутое полотно. Смешно спрашивать о том, правдив ли рассказ экранной амидарейки. Конечно же, А'Веч ответит, что история не выдумана и не является инсценировкой. Можно ли прокрутить плёнку заново?

Заместитель полковника будто предугадал вопрос.

— Через час кинобудка отправится дальше, а механик еще не обедал.

Зал опустел, лишь Эммалиэ и Люнечка переминались у выхода. Девочка, не утерпев, вырвала руку и бросилась к Айями.

— Люня, вернись! — окрикнула Эммалиэ, но та не послушалась. Подбежала и прижалась к ноге Айями, глядя снизу на высокого дядю.

— Спасибо, — сказала невпопад Айями и взяла дочку за руку. — До свидания.

Повела Люню к выходу, и та семенила, оглядываясь на великана с красивыми посверкивающими штучками на груди.

Выйдя из ратуши на площадь, женщины встали в сторонке. Толпа сгрудилась и у тентованного грузовика, с которого выдавали упаковки с обещанной дармовщинкой. Люди тянули руки.

— Мне!

— И мне!

— Куда прешь? Ты уже получил!

— Ай! Убивают! — взвизгнула женщина.

Растолкав горожан, вынырнула Ниналини с пакетами под каждой мышкой.

— Может, пойдем? Ну их, эти подарки, — сказала Айями.

— Организовать, как положено! — рявкнул знакомый голос на даганском, и солдаты забегали. Оказывается, А'Веч вышел на крыльцо и переговаривался с сослуживцем. Наверное, подшучивали над жадностью амидарейцев.

Солдаты, воздействуя на толпу автоматами, сформировали из горожан цивилизованную очередь. Жители протягивали руки, получали и отходили, разглядывая шуршащую упаковку. Вдруг через рупор объявили с грубым акцентом:

— Детям дополнительно — яблоко и апельсин.

Отошедшие в сторону снова побежали к машине.

— У меня ребенок!

— Разве у тебя ребенок? Это дылда. Вот у меня маленький ребенок.

— Четырнадцать ему! Ребенок еще! — заголосила женщина.

За спиной Айями раздался фырк. Офицер, сослуживец А'Веча, отвернулся, давясь смехом, да и другие даганны посмеивались. Господин заместитель поманил переводчика и что-то сказал. Тот кивнул и, забравшись на подножку машины, озвучил в рупор:

— До десяти лет — яблоко и апельсин. До пяти лет — два яблока и два апельсина.

Очередь всполошилась.

— Моему нет пяти!

— А моей следующим летом десять исполнится!

— Не смотрите, что сынок рослый, ему и четырёх нет!

— Моей будет десять весной!

Даганны организовали выдачу в четыре руки, и спустя полчаса очередь рассосалась. Хорошо, что сегодня морозец ослаб, а то остались бы без конечностей, дожидаясь. И все равно Айями продрогла. Ежилась и озабоченно поглядывала на Люню: как бы не простыла. А дочка играла, прячась за щитом с объявлениями.

— Баба, ку-ку, — выглянула снизу.

— Где моя букашка-таракашка? — спросила Эммалиэ, оглядываясь по сторонам. — Вот где она прячется!

Люня взвизгнула и со смехом спряталась за Айями, а та с грустью признала, что отвыкла, когда дочка играет на улице. Утром уходит на работу — Люнечка еще дома, вечером возвращается из ратуши — Люня уже дома, а в выходные дни погода нечасто бывает пригодной для прогулок.

— Пойдем-ка, попытаем счастья. — Эммалиэ потянула девочку к машине.

Айями уж притоптывать начала, потому как ноги подмерзли. Хоть и по три носка надето, а все равно подошва сапог тонковата. Когда приблизилась очередь, женщины получили пакеты с надписью на даганском: "Смесь из сушеных овощей". Айями подняла дочку на руки, и солдат вручил фрукты Люнечке. У неё округлились глаза: вот так богатство ей дали!

— Что нужно сказать?

— Спасибо, — ответила Люня потрясенно.

— Спасибо, — повторила Айями на даганском.

Дочка понюхала с опаской оранжевый шарик, и личико стало до того комичным, что Айями, не удержавшись, развеселилась.

— Не лизать! — пригрозила сквозь смех. — Сначала вымоем.

А отсмеявшись, увидела А'Веча. Он стоял неподалеку, заложив руки за спину (что за маниакальная привычка?), и смотрел. На Люнечку и на Айями. И почему-то его взгляд смутил. Глупо. Даганский офицер наблюдает со стороны за порядком, а у Айями ни с того ни с сего запылали щеки, словно от ожога.

— Пойдем домой, у меня зуб на зуб не попадает, — сказала Эммалиэ.

Так и двинулись с пакетами в руках. Дочка — важная-преважная — несла свои подарки, да не удержала и выронила апельсины. Покатились оранжевые шарики по снегу.

— Дерзи их, дерзи! — закричала Люнечка, бросившись следом, а Айями опять рассмеялась. Растет дочка понемножку. Как и обещала Зоимэль, всё чаще "р-рычит" и выговаривает чище сложные звуки.

Айями шла, и ей чудился взгляд в спину. Обернулась на повороте — а на площади пусто, и тент у машины опущен. И снег измочален до черноты сотнями ног.

У даганской афиши стояла дама и рассматривала зазывные картинки. Только один человек в городе мог надеть пальто с роскошным меховым воротником и при этом не выглядеть нелепо и смешно. Оламирь по-прежнему демонстрировала безупречную внешность, хотя подбородок стал одутловатым, и щеки чуть раздались.

— Твоя? — кивнула на Люнечку. — Похожа.

— Моя — ответила Айями и обратилась к соседке: — Вы идите, я догоню.

Эммалиэ взяла дочку за руку. С Оламирь и словом не обмолвилась, впрочем, как и та не открыла рта, чтобы поздороваться.

— Мы из ратуши идем, — сказала Айями, глядя вслед семье. — Весь город пришел на фильм. Ты в каком ряду сидела?

— Разве я похожа на всех? — Оламирь закуталась в воротник. Наверное, мех лисий или песцовый. Ох, и дорогущее, должно быть, пальто. — Вот, попросила шофера меня высадить. Захотелось размять ноги. Привыкла, что на машине возят.

— Зря не пришла на показ. Раздавали фрукты и овощи.

Оламирь фыркнула:

— За подачками в очереди не стою. Мне домой приносят. А у тебя, как погляжу, короткая память. Устроилась на работу и сразу же забыла об уговоре. И дорогу ко мне домой забыла. Зато когда приспичило, бежала быстрее ветра.

— Почему же, помню. Но я нашла работу самостоятельно.

— Ты попутала, подруженька. Уговор был таков: я помогаю попасть в клуб, даю полезные советы, а ты возвращаешь половину пайка с получки. И не моя печаль, каким образом ты устроилась на тепленькое местечко. Оцениваем результат по факту. В клуб попала? Попала. Клиента подцепила? Подцепила. И неплохого, надо сказать. А что шанс прошляпила — так за твое головотяпство я не в ответе.

Айями закусила губу. Нечестно получается! Да и зарплата расписана на три месяца вперед. С другой стороны, Оламирь предупредила, в чем будет заключаться её помощь, и определила цену. И Айями согласилась, от отчаяния и безысходности. А едва жизнь наладилась, нарисовала себе оправдание и засунула обязательства на задворки совести.

— Хорошо. Я подумаю.

— Думай, но недолго. Я ведь и обидеться могу. Собственно, и не надеялась, что сдержишь слово. Знала, что ты ничем не лучше остального сброда, — Оламирь передернула плечами. — Забегай, если что. И на этот раз будь честнее. Я ведь знаю, сколько получают переводчицы.

Айями стало стыдно. И вроде бы ничего плохого не совершила, а покоробило, что её назвали мошенницей и лгуньей. Той, кто отказывается признавать правду.

Вернулась Айями домой в задумчивости, и проницательная Эммалиэ заметила уныние соседки. "Все равно придется рассказать, рано или поздно " — решила Айями и поведала о том, чьей помощью воспользовалась, чтобы попасть в клуб для даганских офицеров.

— Не пойму, почему Оламирь напомнила сегодня, а не раньше.

— У всех есть гордость, — ответила Эммалиэ после молчания. — Не пристало ей бегать за тобой, а по-другому привет не передашь. Ты весь день на работе, в клуб не ходишь, а заявляться к тебе домой с претензиями — ниже её достоинства. Вот Оламка и сделала вид, будто столкнулась с тобой случайно.

— Как быть? И права она и неправа. Половина пайка — это много! — воскликнула Айями. — А у вас нет зимних сапог. Да и на моем замок разошелся.

Да что там сапоги. И свечи нужны. При лучине глаза быстро устают, поэтому технические термины заучиваются с трудом. Опять же, мыла не хватает, а работа требует чистоплотности. И шерсть нужна для носков, которые вяжет Эммалиэ. И Люнечка подрастает, надо её обувать и одевать.

— Оламка пьет, и много. На лице написано. И попахивает от неё, хоть и перебивает запах духами.

— Неужели? Мне так не показалось. Хотя от духов нос зачесался.

— Отдай Оламке её долю. Коли был уговор, надо выполнять. Не стоит жадничать. Глаза у Оламки недобрые. Да и с даганнами дружна, лучше её не сердить. А расплачиваться будем частями. Полгода уйдет, не меньше. К тому времени Оламка усвистает с офицериком в столицу или куда подальше. Не беспокойся, выдюжим. И не надрывайся на работе. Сейчас полегче стало, люди возвращают долги.

Все жили в долг. Сегодня ты — мне, завтра я — тебе. Позавчера Айями поделилась черпаком варева, а вчера соседи вернули миску похлебки.

Рассрочка так рассрочка. Обидно отдавать заработанное, но если вспомнить отчаяние, одолевавшее Айями, когда она обратилась за помощью к Оламирь, то цена не так уж высока.

Апельсины Люне не понравились.

— Кислые, — заключила дочка. Уж и так её уговаривали и эдак — ни в какую не согласилась съесть. Пришлось взрослым умирать от вкусовых ощущений. Вот, к примеру, кто-то поглощает перец тоннами и наслаждается, а кто-то от апельсинной дольки чуть разрыв сердца не получил.

— М-м-м… когда же я в последний раз пробовала апельсины? — задумалась Эммалиэ. — Лет пять назад, до войны.

— А нам давали в школе на каждое Свежелетие.

Яблоки оказались пресноватыми, но сочными.

— Наверное, рвали недозрелыми, чтобы не испортились в дороге, — предположила Эммалиэ.

Оба яблока достались Люне, съевшей нарезанные дольки с большим удовольствием.

— Я видела брата на экране. А может быть, это не он. Чтобы подтвердить, нужно ехать в Даганнию. Как думаете, эта… Кетиминь и всё, что показали в фильме — не фальшивка?

— Она амидарейка, без сомнений. Но говорила то, что нужно победителям.

— И дети там были… как Люня. Не плакали, а играли. И там светит солнце, а люди одеты по-летнему.

— Даганния — южная страна, там климат мягче и теплее. Что ты надумала? Отправишься к брату?

— Не знаю. Не уверена в том, что это он. Будь я одна, то, возможно, рискнула бы. А ехать с Люней в неизвестность… Зато знаю название города. Нужно записать, пока не забыла.

Смесь сушеных овощей стала полезным подспорьем в рационе. В каше разварились морковка, сельдерей, капуста, зеленый горошек и прочие неведомые кубики и дольки. И опять дочка капризничала, выразив недоверие странным и невкусным кусочкам. Пришлось Эммалиэ растереть овощи и перемешать с кашей.

— Жаль, я пропустил показ, — посетовал Имар, вернувшись из командировки. — Наши говорят, снимали в Купитце. Знакомые места. Я бывал там.

Он выглядел воодушевленным. Наверное, и даганны, присутствовавшие в тот день в зрительном зале, испытали ностальгию, ведь многие из них покинули родину в начале войны. Они смотрели на поля, залитые солнечным светом, и предавались воспоминаниям. Эх, бросить бы всё и рвануть домой! А Имара и этого счастья лишили. Вот почему А'Веч надел награды! И прочие военные тоже выглядели торжественно. Тем самым, они отдавали честь отчизне. Стране, чье имя Доугэнна является священным для каждого жителя.

— А вы не соблазнились нашим предложением? — спросил Имар.

Мариаль и Риарили высказались нейтрально, как истинные амидарейки:

— Ваша страна чудесна, но мы любим свою родину.

— Понятно, — ответил он со смешком. — У нас еще есть время, чтобы вас переубедить. А вам, Аама, понравились наши красоты?

— Нам показали поселок, теплицы и завод, — ответила Айями размыто.

— Думаю, в следующий раз привезут что-нибудь поинтереснее. Постараюсь не пропустить, — потер руки Имар.

Кинопоказ и подарки на дармовщинку впечатлили многих жителей. В миграционную службу потянулись люди — вербоваться на работу в Даганнии.

Переводчицы ознакомились с формой типового договора о найме. Из интереса. Бланки принес Имар. Каждый договор составлен на двух языках: левый столбец на даганском, правый — на амидарейском. И надо сказать, грамотный текст, без ошибок. Наверняка над содержанием поработали профессионалы-переводчики, а затем бланки растиражировали и разослали по городам.

— В договоре открытая дата окончания, — сказала Айями, вернувшись вечером домой. — Сколько придется работать на чужаков? Год или два? А может, до конца жизни?

— Слышала о таком, — отозвалась Эммалиэ. — Но даганны уверяют, что расторгнут договор в любое время по взаимному согласию сторон.

— Да, я читала. И всё равно не верю.

Зазывая в Даганнию, победители, тем не менее, подошли тщательно к выдаче миграционных разрешений на въезд в свою страну. Добровольцы проходили вакцинацию, что являлось обязательным условием. Дозу вакцины вводил даганский эскулап. Ставил укол в предплечье и выдавал справку.

— С нами обращаются как с дикарями, — возмущалась Айями. — Боятся, что привезем заразу на их любимую родину. А болезни везде одинаковы.

— Даганны поступают разумно, — заметила Эммалиэ. — Возиться с заболевшими им не резон. Любому работодателю нужны здоровые и трудоспособные работники.

— А старики? Значит, таким как дед Пеалей остается помирать с голоду?

Эммалиэ ничего не ответила. Дед Пеалей был дряхл и немощен. Задолжал всем и вся. И к Айями приходил через день за едой. Стыдился и прятал глаза, но Айями запретила престарелому соседу испытывать неловкость.

— Здоровья вам еще на сто лет, — говорила каждый раз, накладывая кашу в миску. — Приходите, мы всегда вам рады.

Помимо отметки об обязательной вакцинации, в миграционной службе расспрашивали об имеющихся профессиях, а в случае отсутствия образования — о предпочтениях в работе и о других навыках. От ответа зависел выбор пункта назначения. Завлекая добровольцев, даганны организовали бесплатный проезд на поезде. Хотя при всем желании амидарейцы вряд ли смогли бы расплатиться.

— Вас встретят на месте и подробно разъяснят. Счастливого пути, — напутствовал служащий миграционной службы на ломаном амидарейском, вручая разрешение на въезд в Даганнию.

А Айями казалось, что работа в чужой стране — блеф и розыгрыш. Западня. И амидарейцев не ждет ничего хорошего за Полиамскими горами. В такие моменты она злилась — и на Имара, и на А'Веча, и на полковника О'Лигха. И на инженеров, и на дежурного в фойе. Злилась на всех даганнов. Потому что те знали, что ожидает Амидарею, но предпочитали помалкивать.

День с его заботами заканчивался, и Айями засыпала, едва успев положить голову на подушку. Однако когда одолевала бессонница, Айями смотрела на темный квадрат окна, на занавески (не мешало бы постирать, но придется отложить до теплых дней), на люстру, ставшую бесполезной в отсутствии электричества (помыть бы плафон, пыли набралось немерено), на стены с каракулями Люнечки (для детей нет большей радости, чем разрисовать обои тайком от взрослых). Думала о разном — о прошлом и будущем, о брате, о зимних сапогах. О том, как расплатиться с Оламирь. Иногда мысли возвращались к вечеру в клубе. Со временем острота воспоминаний притупилась, и всё ж до сих пор в глубине души что-то трепетно вздрагивало. Но это бывало ночами, а при свете дня реальный заместитель полковника оставался грозным и неприступным. Большим начальником, которому по щелчку пальцев тотчас доставляли желаемое.

Тогда, на площади, Айями вообразила себе невесть что. А на самом деле она — женщина на вечер. Одна из многих, чьи лица не откладываются ни в памяти, ни в сердце. И А'Веч смотрел на неё так же, как и на других горожан. Зато пощечину в машине он запомнил. На всю жизнь. Иначе как объяснить его насмешки и грубое тыканье? Когда задето самолюбие мужчины, он использует любые способы, чтобы унизить и растоптать в ответ. Странно, почему до сих пор не затюкал и не выгнал взашей с работы.

20

Приехав из командировки, Имар вернулся к вежливой сдержанности в общении, словно и не спрашивал об офицерском клубе. Хотя, без сомнений, истолковал верно заминку Айями. А пусть бы и так. Может думать что угодно и высказывать свое "фи". Ей ни горячо, ни холодно от его презрения. Сейчас другая мораль и другие принципы. У амидарейцев два выхода: либо выжить, либо умереть.

И все же Айями исподтишка посматривала на него. Догадался ли Имар о том, кого она "подцепила" в клубе, или господин заместитель поделился подробностями под винишко и танцы накрашенных даганских женщин? Хотя рассказывать необязательно. Сложив два плюс два, можно понять без труда, что предвзятость А'Веча родилась не на пустом месте.

Котельную запустили, но с перебоями и неполадками. И все ж Айями испытала настоящее блаженство, посетив женский туалет, который заработал на втором этаже ратуши. Из крана текла теплая вода, пусть и мутноватая. Правда, чаще кран фыркал, обдавая плевками.

Даганны не впустую прочесывали пригород, выполняя обещание о защите доверившихся им людей. Военные вышли на след банды, наводившей страх на население. Да-да, именно банды. Так даганны называли отморозков, не погнушавшихся убийством мирных жителей. Преследователи спланировали операцию по захвату, но им удалось поймать лишь часть преступников, везунчики же выбрались из расставленной ловушки. В отчаянной перестрелке погибли два солдата, троих тяжело ранили.

"Жизнь за жизнь, смерть за смерть". Слова даганнов не расходились с делом. Из проехавшей по городу машины объявили во всеуслышание о предстоящем расстреле на площади у комендатуры.

Горожан сгоняли принудительно. Никому не удалось отсидеться дома, даже Оламирь пришла на площадь, и около неё образовалось пустое пространство. Да что Оламка. Не она стала героиней сегодняшней пьесы.

Военные расхаживали с хмурыми лицами, держа автоматы наперевес. На крыльце ратуши собралось гарнизонное начальство, мрачное и молчаливое. И погода соответствовала, навесив серые тучи над городом.

У глухой стены здания соорудили невысокий помост. Раздался краткий приказ на даганском, и солдаты выстроились напротив помоста в ряд.

— Расстрельная команда, — сказала шепотом Эммалиэ, и Айями, услышав, вцепилась в её рукав.

Люнечка попрыгала, пытаясь увидеть что-нибудь, но спины загораживали обзор.

— Мам, долго еще? — подергала за руку.

— Скоро, милая. Потерпи немножко, и пойдем домой, — ответила Айями, и голос сорвался от волнения.

Из тюрьмы вывели пятерых приговоренных — раздетых, в грязных рубахах навыпуск, в наручниках за спиной. Один с окровавленной повязкой на голове, у другого рука обмотана тряпкой, третий заметно прихрамывал. Обросшие, с впавшими скулами и опущенными головами, они поднялись на помост. Снег налип на подошвы кирзовых сапог. Все пятеро — амидарейцы. Люди, промышлявшие разбоями и убившие жителей хутора. Те, кто называл себя Сопротивлением. Партизанами.

Толпа всколыхнулась и замерла. С надрывом всхлипнула женщина.

Переводчик, открыв папку, зачитал зычно о том, что в окрестностях города орудовала банда, перечислил бесчинства, имевшие место, и кратко сообщил, каким образом удалось обезвредить тех, кто называл себя борцами за свободу Амидареи.

— За преступления, совершенные против установленного режима, данные лица подлежат расстрелу, — закончил краткую речь.

— Привести приговор в исполнение, — сказал на даганском полковник О'Лигх.

К помосту подошел офицер — первый заместитель полковника У'Крам.

Айями до последнего момента думала, что на площади разыгрывается спектакль. Попугали и хватит. Сейчас прозвучит указание: "Разойтись!", и горожане отправятся по домам.

— Собратья! — выкрикнул сипло приговоренный с покалеченной ногой. Навскидку он выглядел старше товарищей. — Хватайте оружие! Убивайте тварей на улицах и в постелях! Убивайте в спину! Везде, где сможете! Враг топчет нашу землю, защитим её от осквернения!

— Гото-овьсь! — рявкнул офицер на даганском, и солдаты по команде подняли ружья.

— Амидарея не сдаётся! Мы победим! Наше дело — правое! — воскликнул хромоногий. Его товарищи молчали, опустив головы. Закрыли глаза и беззвучно шептали, наверное, молились.

— Це-елься!

— Внуча, закрой ушки вот так, — показала Эммалиэ торопливо. — И глазки зажмурь.

— Паскуды! Продажные гниды! Купились за жратву! Предатели Амидареи! — выкрикивал хромоногий, переключившись на зрителей. — Что прикусили языки? Правда глаза колет?

Мужчины понуро молчали, женщины всхлипывали, утирая глаза.

— Пли!

Эммалиэ судорожно прижала Люнечку к себе.

Раздался оглушительный залп, заставивший Айями подпрыгнуть на месте. Эхо ударилось в стены зданий и, отразившись, покатилось дальше. Над площадью пронеслась с галдежом стая ворон, спугнутых выстрелом. Кого-то из приговоренных отбросило к стене, кто-то устоял и осел на колени, чтобы упасть лицом вниз, кто-то рухнул как подкошенный.

Над площадью пронесся общий потрясенный вздох. В толпе заплакали, запричитали:

— Что же вы творите, ироды… Безоружных жизни лишили…

Айями смотрела, не мигая, на тела, на красные пятна, расползающиеся на рубахах. Четыре года длилась война, а она ни разу не видела смерть вот так, воочию, в двадцати шагах. Жила, работала, растила дочку и имела смутное представление о том, что такое война. Видела на афишах, смотрела в кинохрониках, читала в газетах, обсуждала с соседями и знакомыми. Но война гремела где-то там, далеко. Проходила мимо, не заглядывая в городок, зато напоминала о себе похоронками и рассказами бывалых. В больнице размещался госпиталь, куда привозили раненых. Но раненые — это следствие войны, а сегодняшний расстрел прогрохотал, контузив и едва не повалив навзничь. Произошедшее казалось дикостью. Театральной постановкой. Секунду назад человек стоял, а теперь упал. И он не дышит, потому что мертв. Айями вернется домой и займется повседневными делами, а человек не подымется, не увидит солнце и небо, не обнимет близких.

Мир заветрелся со скоростью карусели.

— Айями, очнись. Пойдем домой, нам разрешили, — донеся голос Эммалиэ.

Люди разбредались по домам. Женщины всхлипывали, оглядывались на помост, и подгоняли детей. Наверное, многие представляли своих мужей и сыновей на месте расстрелянных. Комиссованные мужчины, побывавшие на фронте, навидались всякого, поэтому вели себя сдержаннее.

— Баб, это был гром? — спросила Люнечка. — И дождик будет? Зимой?

— Может, и будет. Видишь, тучки собрались, — ответила Эммалиэ.

Уходя, Айями обернулась. Даганский врач, поднявшись на помост, проверял пульс у расстрелянных. Крыльцо ратуши опустело.

Остаток дня Айями провела будто в тумане. Вроде бы не сидела без дела, а память не могла угомониться и без конца прокручивала картину карательного действа.

Как, оказывается, легко отобрать чужую жизнь. Целишься, нажимаешь на спусковой крючок — и нет человека. И Микас целился, убивая врагов. И даганны тоже убивали. День изо дня противники стреляли, уничтожая друг друга.

— Война меняет людей. Она как язва, от которой трудно вылечиться, — сказала Эммалиэ, заметив отрешенность Айями. — Война закончилась, а люди не могут остановиться. Сегодня ты увидела, как расстреливают за совершенные преступления. Это сделали люди, умеющие обращаться с оружием. Умеющие убивать. А мы стали зрителями. Представь, каково собственными руками впервые делать выстрел, и видеть, как человек падает? Ты знаешь, что у него есть семья, дети, родственники, и что у него были планы и мечты. А теперь их нет благодаря тебе. Поначалу ты смотришь на свои руки и думаешь: "Как я мог? Я — чудовище". А потом привыкаешь. Привыкаешь убивать день за днем. Лишать жизни других становится обыденным. Другие — это враги. Они не могут быть людьми. Это звери, монстры. Абстрактные мишени. И тогда становится легче. И ты, не задумываясь, нажимаешь на спусковой крючок. Потому что так проще. День за днем ты видишь, как умирают твои друзья. Минуту назад товарищ стоял плечом к плечу, а теперь он мертв и смотрит пустыми глазами в небо. Смерть кружит рядом, она за твоим плечом. Человеческая жизнь обесценивается. Люди — пушечное мясо. И так изо дня в день, из года в год. А потом бойня заканчивается, а ты привык убивать. Привык к смертям. Привык к тому, что товарищи погибают, а тебе почему-то везет, и ты до сих пор жив. И чтобы отвыкнуть, нужно очень и очень постараться. Кому-то удается выкарабкаться, а кто-то безнадежно увязает. Людям, побывавшим на войне, сложно вернуться к прежней жизни. Война их сломала, изменила психику. Они и мыслят по-другому. Им ничего не стоит совершить самосуд. У них своя правда, и они считают её единственно верной. Они жестоки, у них случаются приступы ярости. Война засела вот здесь, её трудно вытравить, — Эммалиэ потюкала пальцем по голове. — Поэтому я уважаю тех, кто смог вовремя остановиться и пытается приспособиться к мирной жизни. Хотя знаю, что прошлое останется с ними навсегда.

Исповедь соседки ошеломила Айями.

— Откуда вы знаете?

— Милая моя, это психология. Не забывай, две трети жизни я моталась по гарнизонам с отцом и с мужем.

Ночью Айями приснился сон. Бескрайнее поле, а в разрыве грозовых туч разгорается алый рассвет. Повсюду тела. Много тел. И кровь. Всё поле ею залито, словно глазурью. Кровь чавкает под ногами. В руке у Айями автомат. Она перешагивает через мертвых и идет к горизонту. За новыми жертвами. Потому что привыкла убивать. И оружие срослось с рукой.

Айями проснулась, оттого что горло схватил удушливый спазм. Ну и сон! На лбу выступила испарина. Айями глянула на ладони. Чистые! А во сне руки были по локоть в крови.

После выпитого стакана воды отпустило. Айями посмотрела на спящую дочку, на Эммалиэ. Человеческая жизнь ничего не стоит. На уроках истории преподаватель рассказывал о войнах древности, называл даты и числа — сколько лет длилась, каковы потери. Сухие данные и констатация фактов. Но за цифрами — человеческие жизни таких, как Айями, Люнечка и Эммалиэ. Как Микас и тысячи мужчин, ушедших воевать. Тысячи оборванных нитей, тысячи разлук и потерь. Ради чего? "Из-за идеологии, природных ресурсов и новых территорий" — поведал прописную истину преподаватель истории.

Приговоренный амидареец призывал к борьбе с захватчиками, взывал к патриотизму. Но жители молчали, набрав в рот воды. Получается, они трусы? Нет, Айями не сможет взять в руки оружие. Чтобы убивать, нужна ненависть, а её нет. Странно, сегодня чужаки расстреляли соотечественников Айями, а она не испытывала ненависти. Паршиво, конечно, словно желчь поднялась к горлу. Микас мог оказаться на помосте. Он мог стать одним из тех, кто не сумел остановиться, и продолжил бы свою войну, убивая своих же и мстя непонятно кому.

Зато даганны сумели остановиться. Они могли бы шутя вырезать население подчистую. Могли подвергнуть издевательствам, насилию или держать впроголодь, не беспокоясь о судьбе амидарейцев. Могли убивать просто так, от скуки. Ведь они — победители, а те, как известно, диктуют условия.

Ирония судьбы: официально война давно закончилась, но на родину отправятся тела солдат, погибших в перестрелке. Это ли не повод для свежего витка ненависти даганнов? И всё ж победители не вылили свою злобу на непричастных. Наказание понесли виновные. Что ж, даганнов можно уважать за стойкость психики, за быстрое отрезвление. И Имара можно уважать за то, что общается интеллигентно и на "вы". И других инженеров, хотя порой они бывают высокомерными. И водителя, молча отвозящего на машине до дома. И полковника. И А'Веча.

На следующее утро Айями торопилась на работу, но замедлила шаг, всматриваясь в место расстрела. Помост убрали, снег белый, словно вчера ничего не произошло. Перелистнули страницу под названием "воскресенье" и продолжили чтение. Жизнь-то течет дальше, но не для убитых.

На крыльце ратуши дышал свежим воздухом А'Веч. Курил и разговаривал с сослуживцами. Сегодня даганны были так же серьезны и собранны, как и вчера. Машины стояли на разогреве — значит, куда-то собираются. У Айями вошло в привычку шмыгать мимо, стараясь, чтобы не заметили. Но сегодня остановиться заставило то, что превыше и важнее страха. Притормозив на ступеньках, она сказала:

— Здравствуйте.

И про себя чертыхнулась. Получилось тоненько, и голос дрогнул.

А'Веч развернулся. Похоже, он не ожидал услышать приветствие от Айями.

— Ну, здравствуй. Я думал, не заговоришь… после вчерашнего.

Она взглянула недоверчиво, но А'Веч не собирался насмехаться. Ответил так, будто ему важно её мнение. А в глазах плескалось нечто непонятное, ввергающее в страшное смущение. И офицеры за его спиной то ли посмеивались, то ли ухмылялись.

— П-простите. Мне пора, — выдавила Айями и кинулась в фойе.

Весь день работа валилась из рук. Печатая, Айями запортила несколько листов, тщетно пытаясь сосредоточиться. Переводчицы обменивались впечатлениями о вчерашнем расстреле. Оказывается, даганны предложили горожанам перенести тела в храм, но желающих не нашлось. Даже служитель Изиэль не вызвался. Промолчал, хотя обычно поносил варваров распоследними словами. И тогда военные, пожав плечами, вывезли казненных за город, где и похоронили в овраге.

Айями кивала и поддакивала, не вникая в суть беседы. И ведь ни в какую не хотела признать, что слова А'Веча взволновали, а взгляд выбил из колеи. Она встряхнула головой, прогоняя посторонние мысли. Что за невозможный и непредсказуемый человек! Использует любые способы, чтобы вывести Айями из равновесия. А ну прочь, не мешай работать!

21

Имар тоже озвучил своё предположение, заглянув в комнату переводчиц.

— Думал, сегодня вы не выйдете на работу.

— Почему? — спросила Мариаль.

— В знак протеста.

— Да, нас потрясло случившееся, как и то, что наши соотечественники устроили самосуд, наказав мирное население, — ответила Айями, подбирая тщательно слова. — Но в любом случае, мне жаль, что они не упокоились с миром.

— Той же ночью и упокоились, — ответил Имар, и переводчицы непонимающе переглянулись. — Ваши патриоты позаботились.

— Откуда вам известно? — удивилась Айями.

— Правильнее спросить, что нам неизвестно, — ответил Имар снисходительно. — Наше руководство отдало команду не препятствовать инициативе горожан.

Его слова ошарашили переводчиц. Оказывается, при свете дня жители не рискнули проявлять смелость, зато под покровом ночи самые отчаянные раскопали братскую могилу и тайком доставили тела казненных в храм, не подозревая, что даганны наблюдают в бинокли и посмеиваются.

Даганны навскидку неотличимы друг от друга, и всё ж Айями выделяла его из прочих. Мгновенно. Уму непостижимо, почему. Быть может, по развороту плеч или по стрижке. Или по взгляду. Или по походке и наклону головы. Или по прищуру.

Он смущал. Вроде бы ничего особенного, покуривает человек на крыльце ратуши и как бы между прочим говорит: "Здравствуй. Осваиваешь?" И Айями, потупившись, отвечает: "Здравствуйте. Да, осваиваю". Или сталкиваются на лестнице, и он освобождает дорогу, пропуская. Или утром она бежит на работу, а у ратуши урчат машины на низком старте, но он медлит, не торопясь открывать дверцу автомобиля. И заметив издалека Айями, машет своим: "Едем!"

Более сумбурной недели у неё еще не случалось. Чтобы вникнуть в суть перевода, приходилось прилагать усилия. Что ему надо? Чего он добивается? О том, чтобы спросить напрямик, Айями и подумать не могла. Раньше было проще: деловые отношения и не более. Когда-то Айями продала, а он купил и попользовался. Но это случилось давно, а по прошествию времени и вовсе стало неправдоподобным. Айями старательно забывала о "торговле", и ей даже удалось. А сейчас вдруг усложнилось. Мысли против воли возвращались к тому вечеру в клубе, и сердце начинало биться как загнанное, а каждодневные покаянные молитвы на коленях под образами святых стали привычным делом. Нужно избавиться от навязчивых образов. Но как?

А потом он исчез. Не курил утром на крыльце, не попался навстречу в коридоре и не пошел с сослуживцами на обед в столовую. Прошел день, второй, третий… Айями и не заметила, что высматривает знакомую фигуру и разочарованно вздыхает. На уроках общалась с Имаром вполуха. Записывала различия между страдательным и действительным залогами в даганской грамматике, а думы витали… не о том. Вернется завтра или уехал навсегда? Снова в рейде или взял отпуск, чтобы повидаться с родными? Тьфу, что за напасть. В конце концов, ей нет никакого дела до того, ранен он или убит.

Вечером Эммалиэ заметила:

— Дед Пеалей который день не приходит за кашей. Нужно проверить, может, занемог.

Одевшись теплее и взяв свечу, женщины отправились этажом выше, а Люнечку оставили дома и строго-настрого наказали не баловаться. На стук в дверь стариковского жилища начали выглядывать соседи. Столпившись на лестничной площадке, они строили различные предположения. И Ниналини прибежала, на ходу застегивая пальто, а её супруг Сиорем пришел с ломиком. На даганских харчах сосед раздобрел: лицо округлилось, походка стала вальяжной. Расклинив замок ломиком, Сиорем поднажал плечом, и облупившаяся дверь поддалась с визгливым скрипом петель.

Дед Пеалей жил бедно, практически нищенствовал. Стекла не смог уберечь, поэтому заколотил рамы досками. Щели проткнул тряпицами, но они не защищали от сквозняка, колебавшего пламя свечи. Комната походила на мрачный и убогий склеп. Айями казалось, что потолок и стены давят на неё, пригибая к полу.

Хозяин лежал с закрытыми глазами на продавленной кровати, сложив руки на груди. Будто уснул.

Обойдя комнату, Эммалиэ нашла засиженный мухами осколок зеркала и поднесла ко рту старика. Долго вглядывалась, определяя признаки дыхания.

— Тише! Ишь, разгалделись, — прикрикнул Сиорем на расшумевшихся женщин, которые обсуждали скудную обстановку жилища.

— Отошел, — заключила Эммалиэ, и её слова послужили сигналом к действию. Женщины, повысив голоса, заспорили, кому достанется обшарпанный стол с драной клеенкой, а кому — шаткие стулья. О наследниках старика не знали, поэтому хозяйское имущество по умолчанию делилось между соседями.

— Хватит! — прикрикнула Эммалиэ. — Разве не совестно? Еще не упокоили человека, а уже растаскиваете чужое добро?

Окрик возымел действие. Кто-то из женщин принес таз с водой, чтобы обтереть лежащего.

Дед Пеалей и при жизни был сух телосложением, а после смерти совсем истаял. Когда он умер? Наверное, больше двух суток назад. В комнате пахло немытым старчеством, но не мертвечиной. Холод замедлил процесс разложения. А может, причиной стало хику. Достигшие неземного блаженства засыпают сном младенца, и тлен не трогает тела неделями.

Сиорем обшаривал шкафчики.

— Пеалей… Пеалей… Должны же быть документы…

После обмывания возник спор: как доставить умершего в храм. Соседи мялись, каждый хотел урвать кусочек от нежданного "наследства". Пока протаскаешься туда и обратно, более расторопные растащат имущество. Наконец, одна из женщин выделила велосипед, и Сиорем прицепил тачку к багажнику. Тело завернули мумией в простыню — абы как, неумело. Храмовник провел бы службу по всем правилам, но за приглашение нужно платить.

Пришлось Эммалиэ и Айями провожать старика в последний путь, потому что соседи вдруг вспомнили о неотложных делах. Женщины прихватили в дорогу Люнечку, побоявшись оставлять маленького ребенка надолго без присмотра.

— Смотри, тачку не прогадай. Умыкнут из-под носа — не расплатишься, — наставлял Сиорем.

— Баб, это кто? — показала Люнечка на покойника.

— Это, милая моя, тот, чья душа освободилась от бренных мук.

— А кто такая дуса? А для чего нузна мука? И почему бъенные? — завалила вопросами дочка.

— Не мука, а мука, — пояснила Эммалиэ. — А душа — это то, что отличает одного человека от другого.

Так за вопросами и ответами женщины и докатили велосипед до дверей храма. Снаружи давно стемнело, но благодаря горящим фонарям и прожекторам троица добралась по вечерним улицам без осложнений.

— Он лёгкий. Донесем. Берись за плечи, а я — за ноги. Люня, отойди в сторонку. Раз, два, взяли!

Соседка не соврала. Дед Пеалей весил ничуть не больше Люнечки. Вдвоем они отнесли тело на территорию Хикаяси и положили в каменную плоскую чашу в форме сведенных ладоней. Айями старалась не смотреть на фигуру богини, купающуюся в бледно-голубоватом свете.

— Мам, а почему у тёти сетыле уки? — спросила дочка. Задрав голову, она зачарованно смотрела на статую.

— Потому что это необычная тётя.

— Она плинцесса? Как её зовут? Она умеет говолить? А почему нет ботиночек? — прорвало Люнечку.

Ножки — понятие относительное для полуметровых ступней каменного изваяния.

Поток вопросов прервал служитель Изиэль. Его внезапное появление напугало девочку, и она спряталась за Эммалиэ.

— Кто таков? — спросил храмовник.

— Дед Пеалей. Полного имени не знаем. Родственников нет.

На чело служителя набежала тень разочарования. С родни умершего можно затребовать вспоможение для храма, а за упокойную молитву — заработать дополнительное вознаграждение.

— Имени достаточно. Великая Хикаяси милосердна ко всем, — ответил он важно. — Ступайте и помолитесь за душу усопшего и за легкое упокоение.

Сегодня в храме дышалось легче из-за ветерка, проникавшего через систему вентиляционных труб. По ногам тянуло свежестью, голова не кружилась, и сладковатый запах благовоний не чувствовался. А может, их запасы подошли к концу.

Стоя перед образами святых, Айями смотрела на колеблющееся пламя оплывающей свечки. Дед Пеалей прожил долгую жизнь, вырастил детей, а те родили внуков, но на старости лет не нашлось никого, кто подал бы стакан воды и проводил в последний путь. Хорошо, соседи хватились и то не сразу. Сейчас Айями остро ощутила своё одиночество. Конечно же, у неё есть Люнечка и Эммалиэ — её дружная семейка. Но одиночество засело глубже, забившись гвоздем по самую шляпку.

Родственные связи амидарейцев неглубоки. У деда Айями по линии матери народилось многочисленное потомство, но Айями ничего не знала о судьбе своих тёток и дядьёв, не говоря об их детях. Потому как не принято. Заведено иначе: мой дом — моя крепость. Изолированный мир, и чужим нет места в нём. Весь смысл существования амидарейцев сводится к семье. Дети вырастают и вылетают из гнезда, и со временем семейные связи слабеют. Если бы не война, Айями и её брат встретились бы через несколько лет, став чужими людьми. А может, не встретились бы вовсе.

Люнечка заглянула во все уголки храма, но не решилась сунуться к Хикаяси. Две бабушки, пришедшие помолиться, посматривали с неодобрением на любознательную девочку.

— Вы любили своего мужа?

— И тогда любила, и сейчас, — ответила Эммалиэ, глядя на огонек свечи.

— Почему же…

— Почему не последовала за ним? — вздохнула соседка. — Потому что меня попросила остаться дочь. Ей и восьми не исполнилось, когда обнаружили опухоль и объявили: "Неоперабельная". А мы боролись. Врачи отказались, а у нас осталась надежда. И вера. Сколько храмов я обошла, моля о чуде, — не перечесть, и везде слышала от служителей одно и то же: значит, такова воля великой Хикаяси, богине угодно забрать незрелое дитя… И тогда я отказалась от веры. Кому она нужна, если убивает надежду?… Мия ушла тихо, светло. И напоследок сказала: "Я вернусь, мама. Дождись меня". И я до сих пор жду. И верю, что её душа выберется из лап Хикаяси… Муж последовал за Мией через два года. А я живу. И знаю, что не ошибусь. Почувствую родную душеньку в любом обличии, — голос женщины дрогнул.

— Непременно, — обняла Айями соседку. Крепилась Эммалиэ, и всё ж на глаза набежали слезы.

— Баб, мам, почему плачите? — обняла их обеих Люнечка. — Я зе ничего не плолила и не азбила. Чесно-чесно!

— Да ты просто золотко. И что на тебя сегодня нашло? — поддела шутливо Эммалиэ. — Пойдем-ка домой, а то чужую тачку уведут.

Первыми, кого увидела Айями, очутившись на пороге святилища, стали два офицера. Они разглядывали здание храма и переговаривались словно туристы, любующиеся местной достопримечательностью. Один даганн — незнакомый, а второй… А'Веч. Он приехал! Вернулся! Сердце Айями, трепыхнувшись, замерло в испуге, потому как второй заместитель полковника прервал разговор на полуслове, уставившись на женщин недобрым взглядом.

Взявшись дрожащими руками за руль, Айями повела велосипед, а взбудораженная дочка забралась в тачку. Путешествие в сказочный замок стало для Люнечки настоящим приключением.

— Баб, а злой и ысый дядя — это коёль?

— Почти, — хмыкнула Эммалиэ, шагая рядом. Благодаря ребяческой наивности служитель Изиэль получил монарший титул, не подозревая о свалившемся счастье.

— У колоя долзна быть колоева, — пояснила дочка прописную истину.

— Этот король одинок, потому что не любит ни девочек, ни женщин, ни старушек, — ответила Эммалиэ, сочиняя на ходу очередную сказку.

В любое другое время Айями поддержала бы рассказчицу, дополняя историю красочными подробностями, но сейчас катила велосипед, не вслушиваясь в диалог дочки и Эммалиэ. И лишь достигнув спасительного поворота, вздохнула полной грудью. Где-то там, позади, остался А'Веч, прожигавший недовольным взглядом.

За время их отсутствия соседи успели подчистить жилище деда Пеалея. Даже дверь с петель сняли, не говоря о мебели.

— В матрасе искала? — спрашивала Ниналини. В пустом помещении её голос раздавался гулко и громко, долетая до первого этажа.

— На пять раз перепроверила. Нету там.

— А за унитазом глядела?

— Глядела.

— И в бачке?

— Первым делом.

— Вот старый хрыч. Куда же добро заныкал?

— Они думают, дед Пеалей — скопидом. Жил впроголодь, а нажитое берёг, — пояснила Эммалиэ, поднимаясь на ощупь по лестнице. Нагулявшаяся Люнечка осталась дома, а велосипед с тачкой — у подъезда.

— Чем недовольна? — вперила Ниналини руки в боки, увидев, что Эммалиэ нахмурилась, войдя в жилище старика. — Всё поделили по-честному. И вам осталось с лихвой. Бери — не хочу.

— И возьмем, — ответила Эммалиэ.

Соседи покидали опустевшую комнату. Айями отметила: кто-то успел отодрать парочку половых досок на растопку.

— Где наша свеча? — крикнула Эммалиэ в спину Ниналини.

— Сдался мне ваш огарок, — фыркнула та и, бросив плошку на подоконник, удалилась. Тени заплясали и успокоились, когда пламя свечи более-менее выровнялось.

Опоздавшим досталась печка — старая и прогоревшая с одного боку. И ветхие, пропахшие нафталином майки и рубашки. А еще калоши с подплавленными задниками. Наверное, в свое время хозяин забыл о том, что поставил обувь сушиться у печки.

Для перетаскивания громоздкой конструкции женщины приспособили тележку, сняв бидон из-под воды. Кое-как стянули бандуру со второго этажа, Айями думала, колесики отвалятся, и придется расплачиваться пайком за ремонт. Заволокли "наследство" покойного в квартиру к Эммалиэ.

— Ох, и употела я, — сказала соседка, отдышавшись. — Продадим печку, и ты рассчитаешься с Оламкой.

Айями обрадовалась. Было бы замечательно!

Лежа в кровати с Люнечкой, уснувшей после сытного ужина, она вдыхала аромат детства — родного и близкого. Айями решила — ни за что не останется одинокой. Разыщет брата. Дочка вырастет и выйдет замуж, появятся внуки. А значит, есть, о ком заботиться. Жизнь не закончится с совершеннолетием Люнечки.

Назавтра Имар заглянул в комнату переводчиц — для очередного разбора ошибок в текстах. Исправив неточности в переводе, Айями села к печатной машинке, как вдруг в кабинет зашел господин заместитель. От неожиданности Айями подскочила и уронила карандаш.

А'Веч прошел к столу с коробками, принесенными из архива, и вынул наугад одну из толстых книг.

— Что это? — спросил на даганском у Айями, поскольку она оказалась ближе всех. И Айями поняла — злится. На неё.

— Метрики. Книги записи актов гражданского состояния: когда человек родился, вступил в брак и умер, — пояснила, опустив глаза.

— Кто записывает?

— Сейчас никто.

А'Веч устроился на подоконнике. Сидел и неслышно перелистывал исписанные страницы, словно и нет его в комнате. Но Айями одолела нервозность. Вот он, здесь, маячит как бельмо на глазу, и от молчаливого присутствия в голове опять началась сумятица. Взглянула Айями искоса, а заместитель полковника на неё смотрит. Под ней аж сиденье загорелось, и палец нажал не на ту клавишу, запортив начатый лист. Что за невезенье!

— Вы, амидарейцы — трусы, каких поискать, — сказал вдруг А'Веч. — Предпочитаете бежать от действительности, потому что боитесь посмотреть проблеме в лицо и ответить достойно на вызов. Взять ваш ритуал… осознанное умерщвление. Яркий пример трусости и слабохарактерности. У вас умерщвление широко распространено и приветствуется, а в Даганнии самоубийство считается тяжким грехом. Преступлением. Из-за самоубийцы проклятие падает на весь клан.

— Ритуал называется тхика, — вставил Имар.

— Хику, — поправила тихо Риарили.

— Тхика-мика, — передразнил А'Веч. — Как ни назови, суть не меняется. Вы предпочитаете покорность смелости. Предпочитаете промолчать, когда душа требует выговориться. Предпочитаете подставить вторую щеку вместо того, чтобы ударить в ответ.

Он говорил, и удивление Айями росло. Неужто он призывает к неповиновению? Или провоцирует, проверяя на вспыльчивость и несдержанность.

— Вы боитесь смотреть собеседнику в глаза, боитесь отстаивать свое мнение. Вы похожи на тараканов, прячущихся по щелям.

Неправда! Айями гневно задрала подбородок и… встретилась взглядом с А'Вечем. Он говорил с ожесточением и смотрел на неё, будто ждал отклика. Ждал, что она возмутится и швырнет в него печатной машинкой или накричит и потребует убраться вон. Зачем ему? Айями хватило пощечины в автомобиле, после которой её чуть не убили за дерзость.

Опустив голову, Айями уставилась в напечатанные строчки. Заместитель полковника с раздражением захлопнул книгу и бросил небрежно поверх коробок.

— Всё сжечь. Сегодня же, — приказал Имару и, дождавшись кивка, вышел из комнаты.

22

На "наследство" деда Пеалея не нашлось желающих. Люди уезжали из городка, не зная, куда девать исправные печки, не говоря о запорченных. А жилища, опустевшие после отъезда хозяев, осматривали даганны. Военные же и вывозили ненужные печки, отправляя в металлолом. Эммалиэ объяснила причину:

— Предусмотрительные. Боятся, что партизаны укроются под носом. В мерзлой квартире-то не схоронишься.

И утешала расстроенную Айями:

— Не вешай нос. Два дня прошло, а ты хочешь, чтобы за стариковской развалюшкой выстроилась очередь. Вот увидишь, обязательно продадим печку.

Второй заместитель полковника уехал в тот же день после обвинительного монолога. Ближе вечеру Айями углядела в окно, как даганны в спешке запрыгивают в машины. Ну и пусть уезжает! Сто лет бы его не видать. И чтоб перевернулся где-нибудь на ухабе.

Поначалу её грызла обида на незаслуженные обвинения. То, что А'Веч назвал покорностью, она считала спокойствием и выдержкой. То, что он называл трусостью, она считала лояльностью и умением идти на компромиссы. То, что он называл слабохарактерностью, Айями считала проявлением сильной воли, ибо счастливый и довольный жизнью человек не стремится к хику. А тот, кто испытал боль — душевную или физическую — вправе распоряжаться своей жизнью. А еще обижали обвинения в словесной вёрткости.

— Л'Имар говорит, что мы, амидарейцы, отвечая на любой вопрос, можем говорить полчаса, но так и не скажем напрямик ни "да", ни "нет".

Эммалиэ рассмеялась:

— Потому что дипломатия — наш конёк. Считай упрёк своего начальника комплиментом.

Вот именно. Пообижавшись, Айями успокоилась. Пусть даганны обвиняют во всех смертных грехах, если им от этого легче. Но сперва не мешало бы посмотреть на себя со стороны и увидеть вагон и маленькую тележку недостатков. Во-первых, грубость и прямолинейность. И во-вторых, грубость. И в-третьих тоже.

Спустя пару дней Имар заглянул утром в комнату переводчиц:

— За хорошие результаты в труде руководство в лице полковника О'Лигха решило вас поощрить. Готовьтесь, после обеда приглашаю в столовую.

— З-зачем? — испугалась Риарили.

— А зачем люди ходят в столовую? — отозвался он весело.

Переводчицы неуверенно переглянулись. Острота даганской пищи стала притчей во языцех. Однако Имар заверил, что предлагать переперченную кашу не будут. Он зазывал… на десерт.

— Куда-куда? — Айями решила, что ослышалась.

— На кофе с пирожными.

У амидареек округлились глаза. Айями ни разу не пробовала экзотический напиток, но читала, что у него своеобразный вкус и специфический аромат. А что говорить о пирожных? В последний раз она ела эклеры до войны. Их продавали в кондитерской, и Микас время от времени баловал незамысловатыми сладостями.

Предложение Имара взбудоражило. С другой стороны, гордость не позволяла восторгаться по-детски, а требовала держаться с достоинством. Отказаться или нет?

Переводчицы подумали и… согласились. А какой дурак откажется?

— Спасибо, — сказала Айями за всех троих. — Мы признательны за то, что наш скромный труд оценен высоко.

Имар было скривился, но обернул недовольство в шутку.

— Если бы в своё время я не посещал лекции по менталитету амидарейской нации, то решил бы, что в ваших словах сквозит ирония, — ответил со смешком.

Айями недоумевала. Почему он посчитал её благодарность высокопарной? Она высказалась искренне, без скрытого умысла и тонких намёков.

Имар решил срезать путь до школы, пройдя дворами. Шагая за ним гуськом по протоптанной тропинке, переводчицы добрели до водоотводной канавы и с осторожностью перебрались по обледенелым мосткам на другую сторону искусственного рва.

— Надо бы отдолбить наледь, — заметил Имар. Он протягивал руку, помогая поочередно миновать опасный участок пути. Амидарейки смущенно благодарили, отчего на лице проводника появилось преувеличенно мученическое выражение. И Айями, вложив ладошку в варежке, ощутила тепло мужской руки. Однако, какая горячая. Ни перчаток у Имара, ни рукавиц. Вот почему даганны купаются в ледяной воде, и им хоть бы хны.

Теперь тропинка переместилась на другую сторону канавы, приведя напрямик к заднему двору школы. Маршрут, знакомый каждому бывшему ученику. Весной, после занятий, школьники бегали этой дорогой мимо ратуши, чтобы понаблюдать за танцами в городском саду. Девчонки подсматривали за взрослыми и вздыхали, витая в облаках, а мальчишки хихикали и дразнили одноклассниц, повиснув на решетке сада.

А сегодня, попав на задний двор школы, Айями узнала, что такое "баня". Недалеко от тропинки даганны выстроили из свежеотесанного бруса два странных одноэтажных дома без окон и с низкими дверями. Как пояснил Имар, отдельно для солдат и для офицеров. Военные выходили оттуда красными, распаренными и по пояс раздетыми, с полотенцами через плечо. Один из них зачерпнул горсть снега и растер грудь и живот.

— Неужели им не холодно? — поежилась Мариаль, когда группа полуголых мужчин прошла мимо переводчиц к заднему крыльцу здания.

— Нет, — ответил весело Имар. — Они ж из бани.

Амидарейки посторонились, пропуская солдат. Те, завидев женщин, захохмили, но нестройно и вяло, не рискуя связываться с офицером.

— Баня — это место, где специальные банщики отмывают пятки до зеркального блеска, — пояснила Айями девушкам.

Имар хохотал так, что даганны оборачивались заинтересованно, а Айями, став пунцовой от стыда, ругала себя за язык без костей.

Их пропустили в бывшую школьную столовую через черный ход. По прошествии лет в помещении общепита мало что изменилось. Победители оставили и плакаты на амидарейском, напоминающие о гигиене и о культуре питания: "Мойте руки перед едой!", "На немытом яблоке — колонии болезнетворных бактерий!", "Клади в рот помалу, жуй подолгу". Рамы затянули полиэтиленом, наверное, с утепляющей прослойкой, потому что от окон не веяло холодом. Да и жар от плит нагревал помещение.

Столовая делилась на две неравные части: для солдат и офицеров. Первые встретили появление амидареек шуточками и гвалтом. Имар показал на столик у окна, и переводчицы сели, держась настороженно, чтобы дать стрекача в любую секунду.

Основная масса обедающих схлынула, но голодные подходили и подходили к раздаче. Айями сделала вывод, что столовая работает без перерыва. Мужчины ели помногу, стуча ложками по глубоким мискам, от которых поднимался парок. В воздухе витал запах специй, и Риарили, не удержавшись, чихнула. А поварами оказались… даганны, в белых фартуках и с колпаками на головах. Это открытие стало для переводчиц чудом сродни обещанному кофе.

— Вас удивляет, что мужчины разбираются в кулинарном искусстве? — спросил Имар.

— Ну да, непривычно, — отозвалась Айями. — У нас эта профессия считается женской.

Офицерская половина пустовала, но Айями не решалась вертеть головой по сторонам. Уставившись на окно, смотрела на вздрагивающий полиэтилен, когда хлопала входная дверь.

Имар вернулся с полным подносом. Каждой переводчице досталась чашка с коричневой жидкостью и тарелочка с пирожным. От горячего напитка исходил необычный аромат, раздражающий обоняние.

— Кофе и десерт, — объявил Имар. — Gim-ham*.

Имар взял щепотку соли и посыпал кофе в своей чашке. Переводчицы потянулись было, чтобы последовать его примеру, но Имар запретил.

— Не торопитесь. Попробуйте напиток без добавок.

Айями помешивала ложечкой в чашке. Кофе оказался гуще, чем чай, и горчил. И запах специфичный. Непонятно, то ли понравилась экзотика, то ли нет. И джим-хам дегустировался с опаской, крохотными кусочками. Тесто жестковатое, но в сочетании с повидлом и кремом получился неземной вкус. А еще чувствовалась ваниль, корица и другие незнакомые специи. Целый букет.

— Вам не нравится? — спросил Имар, заметив, что Айями не ест.

— Бесподобно. Так вкусно, что я хочу угостить домашних. Простите, если вам стыдно сидеть со мной. Можно зажмуриться, пока буду складывать пирожное в мешочек, — ответила она, скрывая за шутливым тоном неловкость. Как побирушка, право слово.

Девушки понимающе рассмеялись, а Имар не понял шутку.

— Аама, я принесу другой джим-хам, и вы заберете его домой. А этот доешьте, — велел беспрекословным голосом и отправился к раздаче, чем вверг Айями в еще большее смущение.

— И не вздумайте отказываться, — потребовал Имар, вернувшись. — Это подарок от шеф-повара. Я сказал, что амидарейки удивлены и восхищены тем, что мужчины готовят ничуть не хуже женщин.

И опять Айями благодарила за щедрость и Имара, и шеф-повара, и полковника заочно. И заверила в том, что переводчицы оценили поощрение за хорошую работу, и что впредь будут еще больше стараться, чтобы не разочаровать даганское руководство. Риарили с Мариаль согласно кивали, а Имар морщился, словно от зубной боли.

Всё хорошее когда-нибудь заканчивается, и нужно возвращаться на работу. Ступая за девушками по тропинке, Айями замедлила шаг. Однажды так уже было: также светило солнце на белесом небе, также блестел снег, слепя глаза, также щипал щеки легкий морозец. Давно, в беспечной школьной юности. Раньше на школьном дворе мальчишки перебрасывались портфелями, а девчонки шептались о важных девчоночьих тайнах. А сейчас здесь стояли варварские избы, и из труб валил дым… Надо же. Диковинно. Имар рассказал, что воздух в бане горячий, почти раскаленный, и люди, моясь, льют воду на пол. Неужели не жалко? А еще бьют друг друга вениками для повышения тонуса и для ускорения тока крови. Разве нормальный человек согласится лупить себя по бокам?

Задумавшись, Айями не сразу заметила, что из ближайшей бани вышли двое даганнов в рубахах навыпуск и в кителях, наброшенных на плечи. А очнувшись, вздрогнула. Он вернулся! И направился по расчищенной дорожке к школе, разговаривая с сослуживцем, У'Крамом. Тот что-то сказал, и А'Веч рассмеялся. Айями ни разу не слышала, чтобы господин второй заместитель смеялся непринужденно, над веселой шуткой. Он шел, о чем-то говоря, и не видел, что его товарищ притормозил.

— Эй! — свежеслепленный снежок ударился в спину второго заместителя.

Тот развернулся. Айями было подумала, что А'Веч отчитает приятеля по всей строгости, но он, сбросив китель и заплечную сумку, загреб снег ладонью, словно ковшом экскаватора.

— Получай! — метнул в У'Крама, однако противник увернулся с неожиданной для мощного тела ловкостью.

И началось. Даганны принялись кидать друг в друга снежками. Айями следовало бы не пялиться на хохочущих мужчин и, к тому же, чужаков, а догонять коллег, ушедших вперед по тропинке. Но она не могла отвести глаз. Не каждый день увидишь, как грозные начальники развлекаются будто дети.

Ярость атак возросла, а попадания раззадорили игроков. Снег, слепленный большими горячими ладонями, сплавлялся в ледышки. В круглые шарики изо льда, которые летали с бешеной скоростью. Сойдя с дорожки, даганны кружили на площадке перед банями. Пригибались, отскакивали, бросали. И смеялись.

Айями смотрела на него зачарованно. Как он отводит руку, замахиваясь, как прицеливается и кидает ледяную гранату, как уклоняется от летящего снежка. И рубаха у него без пуговиц, с треугольным вырезом на груди. Никогда бы не подумала, что взрослый и серьезный мужчина может веселиться как ребенок. Сейчас А'Веч был другим, непохожим не себя. А когда смеялся и грозно кричал: "На этот раз тебе окончательный конец!", становился… красивым, что ли. Человечным.

Ледяной шарик, ударившись о баню, оставил вмятину на оструганной древесине. Айями встрепенулась. Надо уходить, пока и в неё не прилетело, и пока господин заместитель не увидел и не начал ругать. А то он совсем близко очутился, в пяти шагах.

Хорошие идеи всегда приходят с опозданием. А'Веч увидел, и рука, занесенная для броска, опустилась, а улыбка сползла с лица. Азарт сменился недоумением: что здесь забыла амидарейка? Господин второй заместитель нахмурился и открыл рот, чтобы задать вопрос.

— Лови подарочек! — крикнул У'Крам и, залихватски свистнув, метнул снаряд. Ловко кинул, но не рассчитал траекторию, зарядив чуть выше и чуть дальше. Ледяная граната летела прямиком в лицо случайной зрительнице.

Айями, замерев, уставилась на шар, приближавшийся с немыслимой быстротой. Застыла соляным столбом, превратилась в камень. А потом её сбило с ног и завертело, закружило. Катило куда-то, сначала по прямой, а затем вниз. Снег залепил лицо, набился в сапоги, за шиворот. Даже в рот попал, потому что она задохнулась от ужаса. А в глазах вращалась юла.

Пока не выключили свет.

— Бо… бу… ба…

…

— От…ой… аза…

…

— Да очнись же!… Бесы на мою голову… Открывай глаза! Слышишь?

Айями трясли и похлопывали по щекам. Все святые, она жива и дышит! И послушно разомкнула веки, чтобы увидеть равномерно белую пустоту. Однотонное ничто начало таять, зрение постепенно прояснилось, словно на фотобумаге, опущенной в проявитель, и показало блёклое небо, черные ветви деревьев, попавших в обзор, и склоненную над Айями голову.

— Ударилась? Где болит? — спросила голова.

Внезапно навалилась тяжесть. Точнее, Айями поняла, что придавлена чем-то неподъемным, мешающим вдохнуть, и от нехватки кислорода заломило грудь.

В тот же миг Айями перевернули, и она очутилась наверху, а черноволосая голова — внизу.

Так и есть. Айями устроилась на ком-то, и этот кто-то, крепко прижимая к себе, лежал на снегу. Этим кем-то оказался А'Веч, и она разлеглась на нем.

— Голова кружится? — спросил он.

Спросил — и словно убрал перемычку. Перед глазами опять завертелось снежное полотно, кубарем вниз. И ледяной снаряд вспомнился, размером с апельсин, со свистом летевший к Айями. А теперь она лежала на господине заместителе, и лицо, наскоро ощупанное рукой, оказалось цело-целёхонько.

Испытав огромное облегчение, Айями уткнулась носом в шею А'Веча, рядом с ключицей, и судорожно выдохнула. Сердце постепенно замедляло бег, а глаза выхватили коричневые ручки, выглядывавшие из-под мужской спины. Сумка!

Он перенес вес тела на другой бок, позволяя вытянуть поклажу. Некоторое время Айями разглядывала помятую сумку, а потом захихикала — мелко и неудержимо. А'Веч тоже улыбнулся.

— Что? — спросил, прижимая Айями к себе.

— Там… Я туда… Джим-хам… Старалась… Осторожненько… В мешочек… А он в лепешку… — выдавила сквозь смех и закатилась хихиканьем.

А'Веч засмеялся беззвучно.

— Что случилось? — раздался встревоженный голос. — Кто-нибудь пострадал?

По склону спускался даганн в военной форме, его лицо пряталось в тени, отбрасываемой солнцем. Оглядевшись, Айями определила, что укатилась на дно водоотводной канавы. Точнее, её укатило в тесной компании с господином заместителем.

— Аама, дайте руку, я помогу подняться.

Точно, это Имар. Дойдя до мостков, он заметил, что Айями отстала от коллег, и вернулся назад.

Она неловко поднялась.

— Вот, держите, — Имар протянул шапку, предварительно отряхнув.

Ах да, Айями вывалялась в снегу. Но хуже всего то, что даганский офицер и по совместительству большой начальник тоже в снегу до головы до ног. Но на нем тонкая рубаха, а на Айями теплое пальто. Если он заболеет, Айями арестуют!

— Эй, ты где? — наверху показался У'Крам. — Я жду, когда высунешь нос, а ты не торопишься. Живой или как?

Спустившись на дно рва, он протянул товарищу китель.

— Неслабо тебя помотало, — оценил размах взбаламученного снежного пространства.

— Простите, пожалуйста, я не хотела, — Айями взглянула умоляюще на своего спасителя. — Только я во всем виновата.

С лица А'Веча давно сошло хорошее настроение, а конкретнее, исчезло в тот миг, когда послышался голос Имара. Господин второй заместитель поднялся и, отряхнувшись, накинул предложенный китель.

— Почему гражданские ходят в неположенном месте? — спросил сурово у Имара.

— По разрешению полковника О'Лигха, — отчеканил тот.

— Вот как… Сразу к полковнику, значит.

— Обратился к нему, потому что ни вас, ни командира У'Крама не было в городе, — отрапортовал Имар.

— Очень интересно, — заключил холодно А'Веч. — Можно сказать, занимательно.

— Господин Л'Имар ни при чем. Это моя вина, — встряла Айями с мольбой в голосе. — Пожалуйста, можете меня наказать.

Господин второй заместатель посмотрел на неё так, словно только что увидел. Мол, что за козявка мешается под ногами? Да и Айями вдруг ощутила, что она меж трех рослых даганнов — как суслик меж волков.

— Ступай. Работу никто не отменял, — велел ей А'Веч. — Закончим разговор позже, — сказал Имару и, с легкостью выбравшись изо рва, исчез с горизонта.

Отряхнувшись, Айями привела себя в более-менее опрятный вид. Из канавы помог выкарабкаться Имар, чью протянутую руку она приняла с благодарностью. Они дошли по тропинке до переправы, и на этот Имар замыкал шествие во избежание новых недоразумений.

— Я велел переводчицам возвращаться в ратушу, — пояснил он, заметив удивление Айями, посчитавшей, что девушки ожидают у мостков.

Имар расспрашивал, она отвечала. Что случилось? Загляделась и не увидела, как в лицо летит снежок. Как очутилась в канаве? Господин офицер в последнее мгновение увел из-под удара. Врать нельзя, вдруг проверит правдивость рассказа?

В свою очередь, и Айями спросила: не накажут ли Имара?

— За что? — удивился он.

— За то, что подвела вас. Остановилась и отстала, в то время как вы ушли далеко вперед.

— Со своими заботами я сам разберусь, — ответил Имар. — Как ваше самочувствие? Предлагаю заглянуть в больницу.

— Нет-нет, — ответила Айями поспешно. — У меня ничего не болит, и голова не кружится. Я и удариться-то не успела. Лучше поторопимся на работу.

Когда она вернулась в ратушу, девушки поинтересовались тем, что произошло у школы. Сдержанно и ненавязчиво спросили, хотя их раздирало любопытство.

— Всему виной мое разгильдяйство, — заключила Айями, рассказав краткую историю круговерти в снегу. — Если бы не господин А'Веч, я бы тяжело пострадала. И неизвестно, выжила бы после удара обледеневшим снежком.

Переводчицы охали и ахали, поражаясь благородству чужака-офицера, спасшего от смерти обычную амидарейку.

А ведь и правда, нужно поблагодарить А'Веча. Она вспомнила, что не сказала ему об этом. За мгновение до попадания он закрыл Айями собой, да так, что на большой скорости они скатились в канаву. И не просто уберёг от удара, а обнял и прижал к себе, защищая от ушибов. Вдруг А'Веч пострадал? А Айями не удосужилась спросить, попал ли в него ледяной снаряд.

Имар заглядывал пару раз в комнату переводчиц, справляясь о самочувствии, и Айями успокаивала, уверяя, что на неё можно рассчитывать, и что она по-прежнему работоспособна. Нельзя болеть и раскисать. Немощный никому не нужен. А перед окончанием рабочего дня Айями попросила у Имара разрешение, чтобы подняться на третий этаж в приемную господина второго заместителя и высказать свою благодарность.

— Стоит ли? Я могу передать ваше спасибо, — предложил Имар, но Айями категорически отказалась.

— Вы и так много для меня сделали. Я ценю и уважаю вас и не стану привлекать. С моей стороны это будет верхом эгоизма и наглости.

— Хорошо, ступайте, — разрешил Имар, и она поторопилась наверх.

Но в приемной помощник А'Веча огорошил:

— Начальник занят, придите попозже.

Айями пришло на ум страшное предположение.

— Он жив? То есть, здоров?

— Более чем, — ответил даганн со смешком.

Уф, слава святым, А'Веч не пострадал. Что ж, заглянем в приемную попозже, а пока убьем время стуком на печатной машинке.

Имар, увидев, что Айями вернулась ни с чем, предложил заняться разговорным даганским, но она отказалась.

— Простите, мне очень жаль. Из-за недоразумения, случившегося днем, впустую потеряно много времени, а я не закончила перевод. Да и вы могли бы совершить много полезного, но вместо этого вытаскивали меня из канавы.

— Аама, но ведь всю работу не переделать, как бы ни старался.

Возможно, Имар сказал с умыслом, мол, нет ничего зазорного в том, чтобы иногда отдыхать от трудов праведных, но собеседница не поняла намека.

— Обещаю, вы не разочаруетесь. Я справлюсь в срок с порученным переводом.

Вздохнув, он отпустил Айями — работать и еще раз работать.

Печатая, она проговаривала вполголоса речь, которую собиралась произнести перед господином вторым заместителем. О своей признательности за то, что благодаря ему жива и здорова. О том, что в собственной безалаберности виновата лишь она и никто более. Потому что невольно… им залюбовалась. Нет, об этом Айями не скажет. И если А'Веч посчитает, что она заслуживает наказания, так тому и бывать. Пусть хоть две трети пайка урежет, ей не страшно. Выживем, бывало и хуже. И нужно молиться, чтобы он не простыл. Если заболеет, Айями обвинят в покушении на офицера. И вообще, ей невероятно повезло. Он мог сломать шею или серьезно пораниться, спасая Айями от летящего снежка. А смерть даганского военачальника равнозначна помосту и казни. Да, нужно пожелать А'Вечу крепкого здоровья. И заодно успехов в работе. Так, о чем бы еще упомянуть… Может, выразить надежду на скорое возвращение даганнов домой, на родину?

По истечении полутора часов Айями опять заглянула в кабинет инженеров и испросила разрешение у Имара, склонившегося в одиночестве над какой-то схемой. Он не стал препятствовать, и Айями поспешила наверх. А помощник господина заместителя, пряча бумаги в сейф, сказал:

— Приходите завтра. Он чрезвычайно занят.

Айями растерянно кивнула. Завтра так завтра.

— Ну как? — спросил Имар, когда она заглянула в кабинет, чтобы доложить о своем возвращении с третьего этажа.

— Занят. Мне сказали, стоит попытаться завтра.

— Ну и славно, — сказал он, складывая чертеж. — И вам пора домой. Не забудьте вызвать машину.

— Да, спасибо. До свидания.

Одевшись, Айями погасила светильники и вышла, притворив дверь. Но спустившись в фойе, передумала подходить к дежурному. Она решила прогуляться. Погода позволяет и, к тому же, сейчас большинство улиц освещено. Правда, проулки и дворы остались неохваченными, но света прожекторов, отражаемого снегом, вполне достаточно, чтобы добраться до подъезда, не чертыхаясь и не опасаясь нападения в спину.

Айями шла, не торопясь, по тротуару. В лицо летел мелкий снежок, похожий на пыль, и блестел в конусах горящих фонарей алмазной пудрой. Однако давненько Айями не гуляла вот так, без повода. Вечно спешила, торопилась по делам… Сумочка на локте, руки в карманах, потому что варежки не успели высохнуть. А джим-хам, как и следовало ожидать, размазался в лепешку. Какая разница, как выглядит пирожное? Люнечка отскребет от мешочка ложкой. Или Эммалиэ что-нибудь придумает и реанимирует кашу-малашу, в которую превратилось лакомство.

Вспомнились его глаза. Черные, как ночь, даже зрачков не видно. И черные волоски, виднеющиеся в вырезе рубахи. Да, точно, у него же волосатая грудь, а ниже спускается черная дорожка. А когда он улыбается, на щеке появляется ямочка. Хотя нет, это не ямочка, а след от малозаметного шрама. А еще он смеется раскатисто.

У школы стояла машина, похожая на ту, в которой Айями отвозили домой после работы. Солдаты толпились на крыльце и дымили. Теперь они не смеют притронуться к Айями, потому что во внутреннем кармане пальто лежит удостоверение, дарующее иммунитет.

По ступенькам спустились дама и даганский офицер, и Айями замерла. Лишь у единственной женщины в городе роскошный меховой воротник на пальто. Она уселась на заднее сиденье, и автомобиль покатил прочь, а офицер достал портсигар из кармана и закурил. Выпускал дым струйкой и посматривал по сторонам. В какой-то момент Айями показалось, что офицер смотрит на неё. Но нет, мазнул по ней глазами и перевел взгляд дальше.

Айями не решалась сделать и шага. Казалось, переступи она ногами или вздохни громко, и мужчина уловит шевеление боковым зрением или услышит.

Докурив, офицер бросил бычок и поднялся по ступеням. А'Веч не заметил её.

— Ты грустная сегодня, — заметила Эммалиэ, когда Айями, уложив дочку спать, подошла к окну. Снаружи темно, но лучше смотреть в черноту, нежели на проницательную соседку.

— Был напряженный день. Достался сложный перевод.

— И путешествие в столовую, — добавила с улыбкой Эммалиэ. — Не сомневайся, ты заслужила.

Айями поведала соседке о посещении даганского общепита, но о кувыркании в снегу умолчала. Ни к чему волновать близких рассказом о том, что едва не распрощалась с жизнью.

— А я не раз пробовала кофе, — вздохнула мечтательно Эммалиэ. — Сначала отец доставал, а потом муж. Говорят, существует тысяча способов приготовления этого напитка, но у нас в гарнизоне его варили по одному-единственному рецепту.

Пирожное покорило Люнечку. Дочка не стала жадничать и поделилась с Эммалиэ, а время перед сном посвятилось воспоминаниям о сладостях, которые женщинам довелось попробовать в довоенное время. Люня слыхом не слыхивала о безе и о зефире, поэтому слушала с открытым ртом. Пришлось Эммалиэ сочинять сказку о бедняжке Мармеладинке, которую хотели слопать все кому не лень.

— Похоже, у нас начинается эпоха историй о сладком, — сказала Эммалиэ, когда дочка уснула, угомонившись.

Айями рассеянно кивнула. Значит, вот с кем гуляет Оламирь, и вот кто катает её на машине в столицу и приказывает доставлять пайки на дом. И почему столь очевидная мысль не приходила раньше в голову?

Впрочем, какая разница? Особенно для тех, кто в старом поношенном пальто сливается с городскими зданиями и незаметен на безлюдной заснеженной улице.

Она опустилась на колени перед образами святых. Потому что завела за правило — молиться ежевечерне о здоровье и благополучии Люнечки и Эммалиэ, о богатой и щедрой стране, о счастливом будущем для всех и для каждого, о душе Микаса. Как обычно, как всегда… Но сегодня все слова забылись.

— Айя, да что с тобой? — встревожилась соседка.

— Не волнуйтесь. Устала немного. Спокойной ночи.

На удивление, Айями уснула сразу же. И спалось легко, не мучили кошмары. И не одолела бессонница под утро.

Вот так.

__________________________________________

Gim-ham (даг) — рулетики из бездрожжевого теста с кремом и прослойкой повидла.

23

— Бью, — объявил Крам, кидая карты. — Я вышел.

— Лихо, — признал Рикс и бросил Вечу две шестерки. — Долго пытать не буду. Или сдашься сразу?

— Не дождетесь.

Некоторое время шла сосредоточенная игра, участники не хотели уступать друг другу. Крам, разлив по стаканам початую бутылку вина, потягивал небольшими глотками и наблюдал за перемещением карт, закончившимся ничьей.

— Да ведь ты был у меня в кармане! И выкарабкался, — воскликнул разочарованно Рикс.

— Повезло, — ответил Веч.

— Скучно перекидываться впустую. Нет повода — нет интереса. Сделаем по ставочке? — предложил Рикс, потирая руки.

Крам бросил быстрый взгляд на товарища.

— Мы развлекаемся вхолостую. Тренируем соображаловку, — ответил тот, тасуя колоду.

— Заодно наращиваем извилины, — сострил Крам, и компания рассмеялась.

— Разок-то можно рискнуть. Между нами тремя. Никто и не узнает, — искушал Рикс. — От меня — блок сигарет.

Вот язва. Знает же, что азартные игры с выигрышами запрещены — чтобы исключить долговые обязательства, обвинения в мошенничестве и, как следствие, выяснение отношений за оскорбленную честь.

— Впечатляет. Но у меня в заначке пусто. Я — пас, — сказал с сожалением Веч.

— И я, — добавил Крам. — По мелочи играть не хочется, а по-крупному — не можется.

Очередная шутка развеселила Рикса. Он смеялся, а глаза оставались холодными. Ощупывали, оценивали и делали выводы. Не человек, а машина. Матерый — по опыту и по годам. Герой войны, был трижды ранен. Ни чувств, ни эмоций, ни друзей, ни семьи. Сам себе на уме. Бесстрастность Э'Рикса из клана Голодных кайманов стала притчей во языцех. Держаться бы от него подальше, но не получится. Уполномоченный генерального штаба по ревизии и внутренним расследованиям прибыл в городок несколько дней и сразу же взял быка за рога. Изучил списочную численность гарнизона и затребовал отчеты по расходованию продуктов, материалов и медикаментов за последние два месяца. Запросил списки работающего населения — мужчин и женщин по отдельности, а также списки раненых, проходящих лечение в госпитале, и объем работ, выполненных заключенными. В разговоре с полковником заикнулся о своем желании увидеть список офицеров и солдат, состоящих в постельных отношениях с амодарками. С легкостью перезнакомился с гарнизоном, подкупая обращением на "ты" и запанибратством. "Но мы-то знаем, что ты за фрукт", — переглядывались Веч с Крамом.

В дверях появился офицер с рукой на перевязи — выздоравливающий из госпиталя.

— Я отлучусь. — Рикс поднялся, наметив новую жертву.

Да пожалуйста, всегда рады. Веч кивнул, перемешивая карты:

— Возвращайтесь, сыграем новую партию.

— Уф, — выдохнул Крам, когда ревизор отошел от стола. — Выпил все соки, короед. Отправил мою домой? — спросил приглушенно, склонившись к Вечу.

— Отправил.

— Принесли же бесы её именно сегодня. Предупредил, чтобы не высовывалась?

— Предупредил. Сказал, что дашь знать, когда уляжется, — повторил Веч наказ товарища.

— Это хорошо, — пробормотал Крам и влил в себя остатки вина. — Заляжем на дно. А то бабёнка сболтнет глупость — и сразу кранты. Он же под меня копает, хрен мохнатый. Вцепился и не отпускает. Вот уже… — посмотрел на запястье, — три часа расспрашивает. Носом чую, я у него на крючке.

— Брось. Мы все в одинаковом положении.

— Не сравнивай. Он и у комара умудрится кровь высосать. И ко мне по-особенному дышит.

— Чего боишься? Или лишнего ей наговорил?

— Я с бабами дела не обсуждаю! — возмутился Крам. Хорошо, что вполголоса.

Он побаивался расследования и возможного разжалования в рядовые. Крам действительно перестарался в стремлении угодить своей мехрем*. Обхаживал экзотическую птичку и хвастался ею перед друзьями, мол, посмотрите, моя амодарка не лежит в постели живым трупом и, к тому же, поет и щебечет.

Да уж. Всем птичкам птичка. Исключение из правил.

— Мы в одной лодке и потонем вместе, — ответил Веч. Если ревизор раскопает нарушения, Крама снимут за злоупотребление положением, а его, Веча, — за умалчивание. Хотя могут отнестись и с пониманием. Когда дело касается амодарок, высшее руководство проявляет лояльность.

К столу вернулся Рикс в сопровождении нового знакомого.

— А'Веч, У'Крам, М'Адбир, — представил офицеров друг другу. Светлый оттенок кожи и светло-карие радужки выдавали в майоре представителя небесного круга Триединого, и Крам благодушно хмыкнул, распознав сородича.

После стандартных приветствий подошедшие расположились за столом.

— Раскинем на четверых? — Веч достал колоду из пяти мастей и восьмидесяти карт. Играть так играть.

— Еще винишка? — предложил Рикс, и рядом появилась гарнизонная мехрем, в почтительном поклоне и с подносом в руках. — Две бутылки для затравочки, а там посмотрим, — подмигнул ревизор.

Но М'Адбир, отказался от приглашения, сославшись на принимаемые лекарства, а оба зама объяснили отказ тем, что успели нагрузиться горячительным, и Рикс с досадой отпустил мехрем — компания не захотела напиваться.

— Откуда к нам? — спросил Крам, скидывая карты М'Адбиру.

— С севера. Ранили в перестрелке на границе, а привезли к вам, на юг, — ответил тот, отдав ход Риксу. — Вот, выпросился в клуб. От безделья на стены лезу.

Граница — условное понятие. После победы Амодар поделили на зоны согласно сторонам света. Самая крупная зона — северная, практически нетронута военными действиями. Южная зона меньше в размерах, но подверглась разрушениям в значительной степени. Большая удача, что городок, в котором располагается гарнизон Веча, оказался цел и невредим. Сослуживцы в шутку называют себя "южанами", а М'Адбир, стало быть, из "северян", и его подстрелили партизаны.

— И зима им нипочем, — проворчал Крам, подбросив карты Вечу, и тому пришлось забрать взятку. — Мы слышали, вам удалось обезвредить банду амодарских недоносков.

— Удалось, — согласился майор. — Но выяснилось, что партизан больше, чем мы первоначально предполагали. Они поделились на маленькие отряды, и население активно их поддерживает.

— А наш сброд попрятался по щелям, — ответил Веч, и игроки рассмеялись. — Мы частично их похватали. Глупцы немало нам помогли, порешив своих же. И наших на тот свет прихватили, бесовы дети. Теперь амодары в растерянности. Две трети работают на нас и боятся, что их постигнет похожая участь. А страх — не помощник. Но часть сбежавших где-то укрывается. По снегу не особо набегаешься, а дороги и пешие тропы мы контролируем.

— Прячутся по квартирам у амодарок и в пригороде у сочувствующих, — высказал предположение М'Адбир. — Можно греться в брошенных домах и среди развалин, но вот с питанием напряг.

— Необходимо проверять всех гражданских, — сказал Рикс и перевел ход Краму.

— Проверяем. Прощупываем, — кивнул тот. — Запланирована масштабная облава.

Повальные обыски эффективнее проводить в трескучие морозы или после бурана. На свежем неутоптанном снегу видны все следы, а когда столбик термометра опускается ниже минус двадцати, и подавно не хочется вылезать из теплой норки. Окружай и лови их, бесовых отродий.

Секретность — основа успеха. Поэтому офицерский состав, а в особенности те, у кого постельные отношения с амодарками, обязаны держать рты на замке. Солдатам куда проще. Они не знают чужого языка, а женщины не знают доугэнского. Зато у горожанок есть глаза, которые подмечают всё: и расписание смены караула у тюрьмы, и маршруты патрулей, и график выездных рейдов. Поэтому Веч отвечает за то, чтобы маршруты, графики и расписания не повторялись изо дня в день, и чтобы амодарки выполняли порученную работу, а не шлялись без дела, выглядывая и вынюхивая.

— У вас тихо, спокойно. А у нас бандиты не дают житья, — поделился М'Адбир, забрав взятку. — Что ни день, то диверсия или разбой. Всех тяжелораненых к вам везут, здесь оснащение лучше.

Да, на севере Амодара больше проблем, чем на юге. Тамошнее Сопротивление — непреходящая головная боль. Во-первых, численность партизан не поддается подсчетам. Во-вторых, точно не установлено, кто их снабжает оружием и съестными припасами.

— Руку даю на отсечение, что ривалы* им помогают. Двуличные крысы, — ворчал Крам, читая очередную телефонограмму из северного гарнизона о нападении партизан.

— Сколько веревочке ни виться, а всё равно конец близок. Наши поймают и предъявят ривалам доказательства нарушения соглашения, — заверял Веч.

Северный гарнизон наиболее многочисленный, рядом с ним дислоцируется множество форпостов. Когда-нибудь поставщиков оружия схватят с поличным. И так обложили по всем направлениям. Глубокий снег сковывает и ограничивает партизан в передвижении. Петляют амодары зайцами по окрестностям, а военные их выслеживают.

— Перекроем лазейку, по которой поставляют жратву с оружием, и тогда хана партизанам. Посмотрим, как запляшут, — размечтался майор. — Плохо, что у них авторитетный командир.

О таинственном предводителе партизан известно и "южанам". Он живет в мире с гражданскими и призывает становиться под знамена освободительного движения. А еще умен. Раскусил планы доугэнцев и рассказывает населению в самописных листовках, разбрасываемых его людьми по городкам и посёлкам. Поймать амодарского главаря — первоочередная задача, как и задавить Сопротивление, не позволить ему разрастись. Поэтому военные кровь из носу стараются, чтобы северная зона осталась закрытой. Нужно изолировать партизанские отряды и не пустить их южнее, да и разбежавшиеся одиночки-дезертиры не должны проникнуть на север. А значит, сброд, скрывающийся в пригороде, необходимо переловить, пока амодары не догадались двинуться выше по карте. Зимой они вряд ли высунут носы из укрытий, а вот с потеплением активизируются.

— Говорят, амодарский командир прошел невредимым войну от начала до конца. Он неуязвим для вражеских пуль, потому что заколдован, — сообщил М'Адбир.

— Брехня всё. Заговоренный, что ли? — усмехнулся Крам. — Люди придумывают легенды и раздувают из мухи слона. Так и рождаются мистификации.

— Мы исследовали тактику ведения партизанской войны на севере. Надо признать, наш противник — достойный руководитель и организатор. Прибавьте сюда его просвещенность в политических вопросах. Есть предположение, что это высокопоставленный военачальник, не сдавшийся в плен после капитуляции, — добавил Рикс. — В настоящее время нами проводятся допросы высшего командного состава амодаров, и не сегодня-завтра мы узнаем имя и звание главаря партизан. Как бы то ни было, он представляет угрозу нашим планам.

— Продержимся до весны, а там хоть трава не расти, — сказал с воодушевлением майор. — Наконец-то вернемся домой. Триединый, я скоро взвою от тоски! Смотреть не могу на эту землю. Всё здесь чужое, не моё.

— Генштаб определился с теми, кто откажется уехать в Доугэнну? — спросил Веч.

— Они останутся здесь, — ответил Рикс. "И утонут в хаосе и в безвластии", — прочиталось в его глазах.

Веч криво усмехнулся. Не то чтобы решение, принятое в ставке генштаба, явилось неожиданностью. До недавнего времени Веча нисколько не волновало будущее поверженной страны. Побежденные заслужили то, что заслужили. Он презирал варварские обычаи, как и самих амодаров — тщедушных малоросликов с трусливыми душонками. Но с некоторых пор начал замечать, что отвлекается на мысли, не имеющие отношения к долгу и к работе, и совершает нелогичные, необъяснимые поступки. Например, после победы, поддавшись спонтанному порыву, попросил о назначении в "южный" городок, хотя мог выбрать любой гарнизон поближе к Доугэнне и раз в месяц навещать родных. И с хладнокровным цинизмом испытывал некую амодарку на стойкость, теша оскорбленное достоинство, а в результате получил звучный шлепок по самолюбию. И взял на себя ответственность по выдаче фруктов детям, причем уделил отдельное внимание малявкам. И распорядился о выделении машины для переводчиц при задержках на работе, а затем два дня убеждал полковника О'Лигха в необходимости освещения городских улиц. И ведь уломал, несмотря на перерасход нибелима и трудозатраты при установке прожекторов. И тщательно изучил списки сослуживцев, состоящих в связях с горожанками, перед тем как поставить подпись на бумагах, подготовленных помощником. И из принципа указал амодарской переводчице её место, доведя до слез, а сегодня, схватив в охапку, кувыркался с ней в снегу. И высказал амодаркам в лоб свое мнение о трусливой и покорной нации по банальной причине — они, амодарки, ходят в бесов храм, где накачиваются наркотиками и просят об идиотской тхике. И детей с собой волокут, и матерей. А на сгоревшие метрики плевать. Не пригодятся, потому что жизнь началась заново и по новым правилам. И вообще, после победы он выкурил столько сигарет, сколько не насмолил за войну.

Наверное, это менингит. Вялотекущее воспаление мозга.

Или аллергия. Иначе как объяснить, что минуло немало дней и ночей, но вкус того дождливого вечера до сих пор стоит в горле, а от запаха свербит в носу? И хоть ты тресни, а втемяшилось и не выходит из головы. И с чем сравнимо? Наверное, с гулаб джамун*. Шафран и кардамон, розовая вода и мята… Нежное и тает на языке… Но мало. Заглотил в присест и не наелся. Лишь раздразнил аппетит, и ничем его не перебить. Всё не то и не те. Попадаются слишком горькие, слишком кислые, недостаточно острые или недостаточно сладкие. А сегодня, в снегу на дне канавы, опять накатило, забив обоняние. Он даже испугался поначалу. А сейчас ничего, оклемался. Наверное. Но под ложечкой посасывает от нетерпения.

— Нужно убеждать амодаров и еще раз убеждать, — заключил М'Адбир. — Такова нынешняя политика генштаба. Но в Доугэнну едут неохотно. В основном, отправляем беженцев, пытающихся удрапать к ривалам, и арестованных при облавах. Надеемся, что с ликвидацией партизанской банды ситуация улучшится, — сказал он, подбрасывая карты Краму.

— У нас уезжают охотнее, — ответил тот, передвинув ход Вечу. — Используйте их детей. Это мощный стимул. Но давите ненавязчиво, без угроз.

Крам сел на любимого конька, поскольку является ответственным по связям общественностью. Хотя это громко сказано. В обязанности Крама входит снижение социальной напряженности среди аборигенов и достижение максимального результата при реализации послевоенных программ на оккупированной территории.

Основная задача Крама — вербовка населения. Чем активнее соглашаются на работу за Полиамскими горами, тем лучше. Помимо прочего, Крам отчитывается перед генштабом о выполнении работ по вывозу с территории Амодара ресурсов, техники и оборудования, необходимых родине.

— Мы укладываемся в график, — поделился майор. — Крупнотоннажные узлы разбираем и вывозим по частям. Нашли засекреченный архив с перспективными технологиями, амодары не успели его уничтожить. Сейчас с ним работают переводчики. Пока что просмотрели десять процентов содержимого, но могу сказать, что находка фантастически удачная.

— На южном направлении достижений поменьше, — пожаловался Крам, дав взятку Риксу. — Практически все заводы и фабрики были заминированы при отступлении. Кое-что удалось уберечь, но основная часть взорвана.

— На фабрике пусто. Я думал, на нижних уровнях располагалось что-то секретное, а это действительно текстильное производство, — отозвался с досадой Веч. — Ничего не сохранилось. Всё в крошку.

— А следующий этап? — спросил Рикс, передвинув карты майору.

— По графику. Закончим дела на фабрике и перебросим амодаров на лесоповал.

Программа стратегического развития Доугэнны заключается в стремительном росте промышленного производства, сельского хозяйства и оборонной отрасли, как и в увеличении численности жителей. За вероломное нападение Амодар расплатится своей территорией, своими ресурсами и своими людьми. Страхи населения о неясном будущем необходимо пресекать в корне и переключать внимание на что-нибудь другое. А весной, когда обязательства по соглашению Доугэнны и Ривала будут исполнены, побежденные увидят результат своими глазами. Амодар исчезнет с лица земли.

— Ж*пу порвем, но весной ривалы получат обещанные земли, а мы поедем домой, — заключил М'Адбир и показал пустые руки: — Я вышел.

— И когда успел? — проворчал Крам, держа веер из карт.

В зал зашли две амодарки: одна — уверенно, другая — нерешительно. Веч знал первую, она наведывалась в клуб к постоянному "клиенту" из инженерной службы. А вот вторая пришла впервые — просить о трудоустройстве.

И Крам заметил новенькую.

— Как тебе? — кивнул, отвлекшись от игры.

— Неизменно. Черствый сухарик. Надоело, — скривился Веч. — Либо принимай, либо переводи.

— Хочешь страсть по заказу? — хохотнул Рикс. — И то хорошо, что приходят в клуб добровольно. Это прогресс.

Хоть доугэнцы и изучали язык и обычаи враждебной нации, а не сразу и не за один день поняли, что для амодарок принуждение и насилие равнозначно смерти, которую они призывают с помощью тхики. И тогда военные стратеги схитрили. Даже надсаживаться не потребовалось, потому как амодарская власть своими руками подвела население к черте голода и бросила на произвол судьбы. Доугэнцы же, занимая побежденные города, создавали при гарнизонах рабочие места, а затем устраивали их искусственный дефицит. И пускали слух о том, как получают работу те, кто порасторопнее.

Амодарки добровольно переступали порог бывшей школы. Они приходили в клуб не для того, чтобы на следующий день испустить последний вздох, а для того, чтобы жить, работать и растить детей. Слабые сходили с дистанции, а сильные тянули лямки, упорно шагая вперед.

Покупатели пользовались теми, кто предлагал себя на продажу. Без рукоприкладства, угроз и шантажа. Добровольно и по обоюдному согласию. От насильственного принуждения отказались на втором году войны, когда пелена ненависти спала с глаз и ушла из сердца. Тогда амодары дали слабину, проиграв в кровопролитном сражении у подножия Полиамских гор, и в расстановке сил на фронте произошел перелом.

Женщины, торгующие собой, ведут себя одинаково вне зависимости от национальной принадлежности. Но гарнизонные мехрем хотя бы изображают страсть и выполняют желания клиента. Амодарки же — сплошное недоразумение и разочарование. Хотя кому и какое дело, шепчут ли они молитву или зажмуривают глаза, дрожа от страха? Получил своё и забыл. И отвернулся, чтобы не видеть испуганное лицо, но почему-то злило, когда начинали плакать. Какого беса приперлась? Чтобы реветь, давя на жалость?

В войну довелось повидать всякое и перепробовать тоже. Но броня циничной невозмутимости развалилась на части лишь однажды. За несколько дней до победы. Вечером, у расстроенного рояля. И вдруг вспомнилось то, что успело истереться из памяти за четыре года. Обожгло болью потери, заставило сбиться сердце с привычного ритма. Оказывается, женщины могут не кусать губы, стоически терпя общество малоприятного незнакомца. Могут не плакать от унижения, а стонать от удовольствия. А после — доверчиво прижиматься, выдохшись.

Давно это было. До войны. И успело забыться. Но вдруг сверкнуло яркой вспышкой в захолустье, на юге ненавистной державы. И ослепило пылкостью и неискушенностью, заставив вернуться после победы в городок.

Вот он, диагноз.

— Говорят, амодары — однолюбы. Потеряв свою пару, тоскуют. Чахнут, — заметил Крам, передвигая карты Вечу.

— Ха! Если бы чахли. Они принимают тхику, — ответил тот. — Следуя твоим словам, население Амодара должно полностью вымереть. Одна половина погибла на войне, значит, другой половине надлежит отправиться вслед за возлюбленными. Как видишь, в действительности это не так.

— Из правил всегда есть исключения. От летального выбора удерживают обязательства перед детьми, перед родителями, перед страной, — возразил Крам воодушевленно. Ему посчастливилось всучить взятку товарищу.

— Амодарские обычаи — дикие и варварские, — ответил Веч. — Взять ту же кремацию. Меня выворачивает наизнанку при взгляде на дымящую трубу. Или тхика. Разве допустимо разбрасываться жизнью? А амодары с легкостью с ней расстаются.

— Они верят в перерождение души.

— Я тоже верю, но не впадаю в кому, перетрусив.

— Да, тхика — убойная штука, — вставил Рикс. — Но дело не в ней. Причина — в амодарах. Любовь к смерти заложена у них в генах.

Узнать рецептуру так называемого нектара не составило труда. Жидкую смесь наркотических препаратов с растительными добавками варили в каждом храме. Но самое интересное заключалось в том, что тхика не действовала на доугэнцев должным образом. Принимая её внутрь, добровольцы зарабатывали галлюцинаторное отравление или временную парализацию мышц. При приеме больших доз наблюдалась потеря сознания. "Словно свет вырубили, а потом включили" — шутили испытуемые. И всё на том. Зато амодары, налакавшись бурды, преспокойно уходили в мир иной. А уж способность лишать себя жизни методом самовнушения и вовсе шокировала.

— Амодару достаточно закрыть глаза, настроиться на нужный лад, и через сутки опаньки! — свежий труп. Вот представьте, я хочу самоубиться, — Крам откинулся на стуле и зажмурил глаза, сложив руки замочком на животе, а Рикс захохотал. — Внушаю, внушаю себе… И шепотом, и вслух, и мысленно. Час внушаю. Два часа… И ведь не получается, хоть всю ночь себя уговаривай. Не умирается. Проще застрелиться.

— Терпеть не могу их вежливость, — пожаловался М'Адбир. — Льют свою учтивость и любезность как масло, того гляди поскользнешься и расшибешь голову. И кажется мне, что они изощренно издеваются. Насмешничают. Знаю, что это часть амодарской натуры, но так и не удалось привыкнуть.

— Потому что чужой менталитет, — заключил Рикс, перебросив карты Краму, и показал пустые руки, мол, вышел из игры. — Взрослых не переделать, это зрелые личности со сформировавшимся мировоззрением. Но их дети — чистые доски. Внушай им, воздействуй психологически, рассказывай историю с географией на новый лад и получишь результат с точностью до наоборот. Поэтому мы поощряем женщин, уезжающих в Доугэнну с детьми.

И поэтому же отказали амодаркам в контрацептивах. Каждый ребенок, чей отец окажется доугэнцем, станет монеткой в общей копилке возрождающейся страны.

— Ты в пролёте, друг! — воскликнул Крам, покрыв ход Веча. — Я вышел.

Тот в сердцах бросил карты на стол. Не идет сегодня игра, хоть лопни. Единожды дотянул до ничьей, а так — проигрыш за проигрышем.

— Отличная партия, — хохотнул Рикс. — Пойду, покурю снаружи. Кто со мной?

М'Адбир поднялся, и они отправились к выходу. Веч яростно тасовал колоду, а у Крама заметно повысилось настроение.

— Зря ты обвиняешь амодарок в трусливости. Да, они робки и покорны, но в их пугливости самый смак. Тем интереснее их приручать. Посмотри, некоторые женщины приходят в клуб регулярно, к одним и тем же офицерам.

— Сюда ходят из-за нужды, — обронил Веч, поглядывая, как к новенькой амодарке подсел капитан Р'Эйс, и она смущенно потупила взор.

— Зато экзотика. Трофей, которым не зазорно похвастать, — сказал Крам, тоже засмотревшись на парочку.

— Тут и хвастать нечем. На кой ляд мне трофей, от которого толку мало, забот много, а полюбоваться не на что? Ни груди, ни задницы. Глаза в пол, невнятное блеяние. Я и рта не успеваю открыть, а она уже дрожит от страха.

— Ты это о ком?

— Об амодарках, — ответил раздраженно Веч. — Их не сравнить с доугэнками. Жду не дождусь, когда вернемся домой. Наши женщины горячи как раскаленный песок, страстны как штормовая волна, неукротимы как ветер. Имбирь с горчицей — вот это я понимаю.

Крам рассмеялся.

— Хорошо сказал, — похвалил друга. — А я-то уши развесил. И домой потянуло… Зря ты так. Не все амодарки похожи на вяленое мясо.

Не все, согласен. Года два назад, будучи в ставке генштаба, Веч заметил женщину на заднем сиденье автомобиля, принадлежавшего командору небесного круга В'Онгону. Амодарка, укутавшись в меха, изящным движением подносила сигару ко рту и сбрасывала на землю пепел из опущенного стекла машины. Маленькая хрупкая птичка в золоченой клетке. Веч узнал доугэнские сигары — изысканные, дорогие. Их изготавливали вручную. Листья табака обрабатывали специальным образом и сворачивали тонко-тонко, прокладывая растертыми в порошок травами.

Воспоминание пахнуло дымом полевой кухни и слякотью. Поздняя осень, в ставке — суматоха. Лил дождь, сапоги хлюпали по лужам. Брызги, грязь… И черная машина, в которой холеная амодарка с отсутствующим взглядом курила дорогую сигару. "Командор В'Онгон бережет как зеницу ока", — поведали сослуживцы, а Веч так и не понял, в чем заключалась уникальность амодарки. Обычная женщина, каких полно вокруг.

И Крам ведет себя как помешанный, несмотря на то, что запросы его мехрем растут не по дням, а по часам. Исключительная стерва. И вызывает восхищение своей наглостью и деловым подходом. Предыдущий ухажер мехрем вовремя сбежал из гарнизона, почуяв, что его ждет печальная участь растратчика.

— Тебя не поймешь. Определись со своими желаниями, — сказал Крам.

Откинувшись на стуле, Веч задумался. Чего он хочет?

Хочет повторить, это однозначно. И боится спугнуть. И приручить хочет, но потребуются терпение и выдержка.

Упасть и не встать. Вот и выяснилось мимоходом, что всё это время он лгал себе. А на самом деле не отказался бы от амодарского трофея. Сегодня, на дне заснеженной канавы, Веч осознал это с ясностью.

В котел к бесам! В конце концов, он мужчина и привык брать. Женщины предлагали — он не отказывался. А сейчас не знает, как подступиться, не уронив достоинства в глазах сослуживцев.

В дверях показался Имар и, зайдя в зал, сел на пустующий диван. Подоспевшая мехрем присела в поклоне, но инженер отослал её прочь.

— Смотри, твой родственник появился, — кивнул Крам.

— У меня таких родственников — треть гарнизона.

— Неужто отказываешься от родства? — поддел товарищ. — Не чтишь заветы Триединого?

— Чту, — огрызнулся Веч.

— Толковый парнишка, и идеи у него дельные.

— Парнишка младше нас с тобой на два года, — проворчал Веч.

— Мал да удал, — рассмеялся Крам. — Обхаживает трех переводчиц одновременно. Как ему удалось провести их в столовую? Я не знал.

— Потому что обратился к О'Лигху, а не к тебе.

— Хитрец. Неужели рассчитывает опробовать всех троих?

— Сомневаюсь. Он брезгует спать с амодарками. Обращается исключительно к нашим мехрем.

Крам фыркнул.

— В тихом омуте бесы водятся. Предлагаю спор. Думаю, к весне твой родственник сделает ребятёнка… дай подумать… той, что валялась с тобой в снегу. И увезет в Доугэнну.

Конечно, Крам не вчера родился. Сразу заметил заинтересованность Имара днем — по тревоге в голосе и по руке, протянутой к переводчице. А еще понял, что амодарка интересует не только Имара.

— Поглядим, — процедил Веч.

— Спорим на ящик вина?

— Нет.

— Собираешься обставить нахалёнка?

Веч промолчал.

— Что за молодежь пошла… — подзуживал Крам. — Ни капли уважения к взрослым. Так и норовят утянуть чужое из-под носа. Как старший родственник не по крови, а по духу, ты имеешь приоритетное право.

— Имею, — затянулся Веч. — Хватит о бабах. Надоело всё.

Пока что у него на плечах голова, а не пустой котелок, и Веч не собирается выпячивать своё старшинство перед молодняком. Гарнизон помрет со смеху, узнав, что подполковник потребовал от младшего родственника признать право старшего на женщину, к которой они оба неравнодушны. К правилам призывают немощные и старые, а Веч получит свою мехрем в честной схватке.

— Приветствую. — Невозмутимый Имар занял пустующее место и взял карты в руки. — Сыграем?

— На интерес? — спросил небрежно Веч, разминая затекшие от долгого сидения мышцы.

— Да, — ответил тот коротко.

Крам стрельнул глазами по сторонам, а Имар вытащил из колоды карту и положил на стол рубашкой вниз. Женщина на картинке прикрывала лицо веером, а буква "А" в уголках означала, что это дама или Asutur на доугэнском.

Что ж, символично.

— На неё, — Имар постучал пальцем о карте. — Между нами двумя.

— Согласен, — кивнул Веч и подозвал мехрем. — Неси вино!

— Ого! — воскликнул Крам и придвинулся ближе. Партия обещала быть захватывающей.

_____________________________________

Гулаб джамун* — жареные шарики из муки в сиропе

Ривалы* (даг.) — риволийцы

Мехрем* (даг) — содержанка, проститутка

24

Буранило всю ночь. Под порывами ветра вздрагивали стекла, хлопал лист железа на крыше, а в вентиляционную шахту задувало со свистом. Утром Айями набрала снег возле подъезда. От привычной суточной нормы не натает и половина воды, а ведь пришлось ходить на улицу несколько раз. Из реки-то зачерпывать куда продуктивнее, но после ночной метели не хватит никаких сил, чтобы доволочь тележку.

На работу Айями брела, стараясь шагать след в след за кем-то, кто прошел чуть раньше. Снег утих, но ветер гонял белые космы, перемещая зимние барханы и сопки. Сбивал с ног, трепал полы пальто и норовил забраться под шарф. Часовые и караульные расхаживали в ватниках, подняв овчинные воротники и надев странные очки — не с линзами на каждый глаз и не с дужками, а цельные, как у аквалангистов, защищающие от ветра и снега.

Айями ступала осторожно по цепочке следов. Вот дойдет она до ратуши, а на крыльце будет проветриваться он. Что Айями скажет? "Здравствуйте", и прошмыгнет мимо. А может, поинтересуется самочувствием и заведет разговор о своей благодарности за спасение от снежка. Нет, сегодня ей смелости не хватит.

А крыльцо пустовало. И комендатура, то есть ратуша, на удивление, вымерла. Даже кабинет инженеров оказался заперт. Пришел помощник А'Веча, и сообщил, что сегодня он курирует работу переводчиц, и что по всем вопросам можно обращаться к нему. Выдал задание на день и проверил начатые переводы — поверхностно, не вникая. Для галочки.

— Что случилось? Куда подевались даганны? — спросила Мариаль, когда помощник ушел.

— Не знаю, — ответила Риарили, а Айями подошла к окну.

Ветер постепенно изгонял серость с неба, открывая голубоватые проблески в разрывах туч. Бронетранспортер с прикрепленным на носу клином из металлических листов бороздил снег как лайнер, расчищая площадь. Вдалеке второй бронеавтомобиль чистил центральную улицу.

— Наверное, опять в рейде. Или диверсия где-нибудь, поэтому все и уехали, — предположила Айями.

Она решила потратить полчаса рабочего времени и выразить в письменной форме то, о чем не удалось сказать А'Вечу. Вчера, видно, у Айями помутилось в мозгах после головокружительного спасения, и она решила, что теперь на равных с господином заместителем и может запросто заглянуть в приемную, и А'Веч примет и выслушает, не поморщившись. А он напомнил, кто из них двоих большой начальник, а кто — обычная амидарейка. Подумаешь, спас от летящего снежка. Спас и отправился по сверхважным делам в клуб, к даме в меховом воротнике. И к лучшему, что его сегодня нет.

Действительно, навязываться не стоило и не стоит, но элементарное уважение проявить необходимо. На письмо с благодарностями ушло не полчаса, а два с половиной. Айями морщила лоб, возводя глаза к потолку, зачеркивала и добавляла новые строчки. Ей казалось, что получается или сухо, или пространно, или недостаточно полно. В конце концов, переписав начисто и проверив орфографию, она сложила листочек в форме треугольного конверта и вывела каллиграфическим почерком: "Господину второму заместителю A'Вечу. Отправитель — Айями лин Петра".

Теперь можно со спокойной совестью браться за перевод, а перед окончанием рабочего дня отдать письмецо помощнику. Всё, теперь её совесть чиста. Пусть A'Веч не думает, что она неблагодарная. Айями оценила, что он пришел на выручку. Мог бы не сдвинуться с места и преспокойно наблюдать, как амидарейка лишается лица, зрения и, может быть, жизни. Так что Айями при случае обязательно отплатит тем же. В произошедшем целиком её вина. По своей глупости она оказалась на линии "огня". И Имара подвела. Следовало идти за ним по пятам, а не отставать и не глазеть по сторонам.

Помощник взял конвертик, не выказав удивления и не задавая вопросов. Молчаливо и сдержанно. Вглядевшись в лицо мужчины, Айями в который раз отметила, что даганны отличаются друг от друга разрезом глаз, строением век, скулами, бровями, формой носа. И характерами разнятся.

К вечеру ветер стих, и потянуло на морозец. Помимо центральных расчищенных улиц жители протоптали меж дворами узкие тропки и организовали тележечные колеи от реки к домам. Подойдя к подъезду, Айями заметила личико дочки в окне. Люнечка смотрела на улицу, скучая, но увидев маму, подскочила от радости.

— А я сидела весь день дома. Баба не разресила гуять, потому сто по уице ходит Северный дед* и кормит всех снегом, и люди замейзают, — затараторила дочка, встречая у двери.

— И хорошо, что не гуляли. Вспомни, как ты болела прошлой зимой. От кашля делалась синенькой. И вот здесь хрипело, — Айями положила руку на грудь.

Конечно же, Люнечка не помнила. В её возрасте память коротка и избирательна.

— Правда? Это Северный дед меня накоймил, да?

— Он-он, злодей, — вставила Эммалиэ. — Так, моем руки и садимся за стол. Что у нас на ужин?

— Горосек с мяском, — сообщила важно дочка. — Я помогала бабе готовить.

— Ох, молодчинка ты наша, — похвалила Айями, поцеловав девочку.

В постели не спалось. Айями и так, и сяк уговаривала себя, но не помогало. Наоборот, с закрытыми глазами представлялось четко и красочно. Оламирь и А'Веч. Вместе. Должно быть, Оламирь околдовала господина заместителя, коли он и в столицу возит, и велит приносить паек на дом. Приходит Оламирь по вечерам в клуб и смеется звонко, а А'Веч тоже улыбается, подливая вино в бокал. И разговаривают они на амидарейском, потому как Оламирь не знает чужого языка. А может быть, знает, потому что А'Веч учит её разным фразам. Ну и фантазия! В конце концов, Оламирь ходит в клуб не для общения, а чтобы как Айями в кабинете музыки… с А'Вечем…

Казалось, она едва смежила веки, как из сна вырвал грохот. В квартиру стучали грубо, не церемонясь.

— У вас полминуты, после чего выбиваем дверь, — крикнул мужской голос на искаженном амидарейском.

Спросонья Айями подскочила как ужаленная.

— Накинь на сорочку, — Эммалиэ бросила пуховый платок. Пока она зажигала лучину, Айями, накрыв дочку одеялом, метнулась к двери и зашипела, ушибив в темноте ногу.

— Кто там? — спросила на даганском.

— Открывайте. Обыск.

В жилище вошли двое солдат, привнеся клубы морозного воздуха и снег на подошвах ботинок. По стенам заплясали лучи света от фонарей на касках и на стволах автоматов. Один даганн остался у двери, а другой осмотрел комнату, заглянув под кровать, под стол и в шкаф.

— Кто это? — навел дуло на кровать и высветил русую макушку, выглядывающую из-под одеяла. Спящую Люнечку не потревожило вторжение чужаков.

— Дочка. Три года, — пояснила Айями торопливо. Её перепугало направленное на Люнечку оружие.

— Показать.

Айями отвернула одеяло, и дочка, лишившись теплого кокона, протестующе захныкала, шаря сонно по постели.

Солдаты вышли, осветив напоследок лица женщин. Перед тем, как запереть дверь, Айями заметила, как даганн приложил ладонь к двери пустующей квартиры и сказал: "Чисто", после чего военные двинулись выше. В подъезде стучали, хлопали, гремели. Слышался шум множества ног, и грубые мужские рыки. Им отвечали дрожащие голоса с всхлипами. Ботинки грохали по ступеням.

— Наших ищут, — сказала Эммалиэ. — Думают, укрываются у жителей.

— А почему не потребовали обыскать вашу квартиру?

— Так ведь, если в ней кто-то прячется, то внутри должно быть тепло. Солдат прислонил ладонь к двери и понял, что нетоплено, а значит, там никого нет, — пояснила соседка.

— Неужели поверил своей руке? — удивилась Айями нервно. — Сомнительный способ.

— Скорее, высокая чувствительность, — поправила Эммалиэ. — Думаю, даганны заранее определили, где из окон торчат печные трубы. А если и дымок идет, значит, хозяева подтопили, чтобы за ночь не выстудить жильё.

— Не у всех печей трубы выходят на улицу.

— Вот даганны и проверяют, прикладывая ладонь. Ты непривычная, а опытный человек сразу поймет, живет кто-нибудь за стенкой, или там пусто. К тому же, солдаты смотрят на двери. Добротные и запертые сразу попадают под подозрение, а если остались лишь косяк да петли, и снег наметён у порога, то в квартиру не заглядывают. И окна примечают. Крепко заколоченные и со стеклами попадают под подозрение.

— А почему обыскивают в глухомань?

— Потому что три-четыре часа — удобное время, когда все крепко спят. Не ночь, и не утро. Ложись-ка в постель, завтра на работу.

Айями укрылась одеялом, обняв дочку, и та прижалась, сонно забормотав. Хорошо, что не проснулась, и её не напугали большие черные фигуры с горящими огнями во лбах.

Значит, даганны не доверяют никому. Даже переводчицам не доверяют и проверяют всех подряд. Вот почему днем в ратуше было безлюдно. Военные готовились к обыску, задействовав все имеющиеся резервы.

На улице посыпалось разбитое стекло, послышались крики. Выстрелы позвучали совсем рядом, почти над ухом, и Айями вспомнила казнь на площади. Вжалась, укрывшись одеялом с головой.

— Пусть шальная пуля пролетит мимо. Пусть не заденет наши окна, — шептала тихо.

— Мам? — протянула сонно Люнечка.

— Спи, цыпленок, это Северный дед бьет в барабан. Скучно ему, когда все спят.

— А-а, — зевнула дочка. Потерла глаза и перевернулась на другой бок.

Везет же крохам, в их детстве всё просто и беззаботно, и беды по плечу. Окно разбилось — неужели кто-то пытался сбежать? Значит, беглец укрывался по соседству, в чьей-то квартире.

— Я думала, даганны проверяют тех, кто на них работает. А, получается, рыщут по всему городу, без исключений, — сказала Айями.

— Похоже на то, — ответила Эммалиэ. Она тоже прислушивалась к звукам снаружи.

И опять вместо сна лезли в голову разные мысли. Наверное, Имар обходит квартиры, и А'Веч тоже. Смотрят на испуганных полуодетых женщин и заглядывают под кровати. Или целятся и стреляют вслед убегающим. И убивают.

Остаток ночи пролетел как один миг. Вот и пора подниматься, идти за водой, а в глаза словно песка насыпали.

Отправляясь по утрам к реке, Айями надевала портупею с ножнами. Хоть улицы и освещались, но четверть пути от набережной до дома пролегала по темным дворам и закоулкам. Но сегодня Эммалиэ сказала:

— Пока обыски не закончатся, стилет не носи. Неизвестно, какими полномочиями наделены патрули. Вдруг остановят, и удостоверение им не указ?

Айями катила тележку осторожно, выбирая тропинки поукатаннее. Посматривала по сторонам и глядела под ноги, боясь увидеть красное пятно на снегу или убитого. Но ни тел, ни крови, ни преследователей не встретилось. Такое впечатление, что город пережил повальную облаву между делом и улегся досматривать прерванные сны. Окна темны, повсюду тишина.

Тихий стон послышался на грани слухового восприятия, и Айями насторожилась, замедлив шаги. Машинально сунула руку за пазуху и чертыхнулась: сегодня она не надела портупею.

Опять раздался стон, от которого сердце ухнуло в пятки. Бежать бы отсюда со всех ног, но тележку не бросишь, да и бидон с водой жалко.

Стон повторился совсем близко, за сугробом возле дома. Не стон, а плач — тонкий, отчаянный, с хрипами. Так хрипело в груди у Люнечки, болевшей бронхитом.

Поставив тележку, Айями осторожно приблизилась. Вряд ли за сугробом прячется бандит. Бандиты не плачут жалобно, словно в беспамятстве.

В углу, между стеной дома и спуском в подвал, забился человек. Сидел на корточках, сжавшись. На голове грязный капюшон, вокруг шеи намотано тряпье, руки спрятаны в карманах засаленной куртки. Айями могла бы пройти мимо. Сделала бы вид, что не расслышала бессвязных стонов и не повстречала никого по пути с речки. Но вместо этого тронула сидящего за плечо.

— Эй, слышишь меня?

Он поднял мутные серые глаза. Молодой, безусый. Не старше брата, а быть может, моложе. Не ответив, мелко задрожал и уткнул голову между коленями.

— Вставай, замерзнешь, — затеребила Айями, но незнакомец не отреагировал. Пришлось чуть ли не силой поднять его на ноги. А что делать с тележкой? И парня, и бидон Айями не дотащит.

Вода, набранная из реки с большой аккуратностью, вылилась с бульканьем на снег.

— Обопрись на меня, — велела Айями, забросив руку парня на свою шею. Поддерживая его за бок, Айями волочила пустую тележку, как назло цеплявшуюся за снежные колдобины и замедлявшую движение. Юноша едва переставлял ноги, но был худ, легок и ростом чуть ниже Айями. Каждое движение давалось ему с трудом и сопровождалось стоном или мычанием. Голова моталась, похоже, незнакомец не соображал, куда его тащат, кто тащит и зачем.

— Осторожно! — Айями огляделась по сторонам. Они миновали темный участок дороги, и предстояло перейти освещенную улицу. Хорошо, что вокруг ни души.

Вдвоем они кое-как доковыляли до подъезда, и злость Айями росла. На тележку, а не на парня. Та, казалось, поставила целью вывести хозяйку из терпения, став неуправляемой. Забравшись на лестничную площадку, Айями поскреблась в дверь.

Юноша глухо застонал, и Айями закрыла ему рот:

— Тихо!

Выглянувшая Эммалиэ мгновенно сообразила, что и к чему. Сняв передник, она накинула пальто и помогла дотащить парня до своей квартиры. Незнакомец повалился кулем, когда его прислонили к стене.

В свете свечи женщины работали молча и споро, понимая друг друга с полуслова. Сперва оценили масштаб раскуроченности в комнате, которая долгое время была нежилой. Внутри такая же холодина, как и на улице, а доски, которыми забиты окна, — что мертвому припарка. Нужно передвинуть мебель, чтобы закрыть щели. Содержимое шкафов давно продали на рынке, а ящики с дверцами ушли на растопку. Остались пустые короба. Зато из секретера пришлось наспех выбросить остатки книг и вынуть полки.

— Утеплять будем позже, — сказала Эммалиэ. — Давай-ка поставим буфет набок.

Двигали его осторожно, стараясь излишне не шуметь, но не удержали, и буфет упал, сотрясши пол и стены.

— Плевать, — отмахнулась Эммалиэ. — Не беспокойся, соседям что-нибудь наплету. Придумаю.

Женщины подтянули ближе печку деда Пеалея и, чертыхаясь, вставили дымовую трубу в шахту вентиляции. Айями сбегала за волшебным углем, дарованным даганнами, и заодно проверила, крепко ли спит Люнечка. Вскоре в печке весело затрещало пламя.

— На полу холодно, давай соорудим настил, — велела Эммалиэ.

Сложив книжки стопками, они установили на них полки, вынутые из секретера. Убедившись в прочности конструкции, Эммалиэ сходила домой и вернулась с подушкой и матрасом.

— Вот видишь, он сгодился. А вы с Люней подшучивали, что я сплю на двух перинах как принцесса на горошине.

Вдвоем женщины уложили парня на импровизированную кровать. Утро толком не началось, а Айями чувствовала себя вымотанной до предела, передвигая, таская и волоча. Зато рядом с печкой, в закутке, огороженном буфетом, быстро потеплело.

— Без сознания, — заметила Эммалиэ, размотав драный замызганный шарф и сняв капюшон с незнакомца. — Совсем мальчишка. Лет двадцать или младше.

Она расстегнула куртку.

— Фу, — скривилась Айями. Похоже, юноша не мылся целую вечность.

— А ты хочешь, чтобы благоухал розами? Он же в бегах, — ответила Эммалиэ.

— Это тот, в кого стреляли ночью?

— Не знаю. Может быть, и он.

Вдвоем они стянули куртку, и Айями зажала рот рукой, ужаснувшись увиденному. На плече расплылось красное пятно, грязная рубашка заскорузла от засохшей крови.

Эммалиэ ворочала раненого, и тот сдавленно застонал.

— Тише, сынок, сейчас полегчает. Нужно тебя осмотреть.

На спине, повыше лопаток, оказалось похожее пятно.

— Стреляли сзади, пуля прошла навылет. Хорошо, что не застряла внутри и не затронула легкие. Не могу сказать, задета ли кость.

Айями сглотнула.

— Эй, милая, а ты хотела устроиться санитаркой в госпиталь, — поддела Эммалиэ. — У медперсонала работа не ахти. И кровь, и гной, и внутренности наружу. Нужно обработать рану.

— Я не принесла воду, — вспомнила Айями.

— Не беда. Снега наберем.

— А если даганны вернутся?

— На этой неделе они не сунутся. Нас хорошенько припугнули, а у самих недостаточно сил, чтобы организовывать обыски через день. Даганны хотели одним махом охватить весь город, чтобы мы не смогли предупредить друг друга… Ты же опаздываешь на работу! — всплеснула Эммалиэ руками.

Айями заметалась.

— Оставим парня здесь или перенесем к нам?

— Пусть тут лежит. Нельзя Люню впутывать. Она может проговориться соседям или другим детям.

— Верно. А вы выдюжите? — спросила Айями. Ведь нужно и за дочкой приглядывать, и за раненым.

— Справлюсь, не волнуйся. А ты вечерком забеги к Зоимэль, попроси что-нибудь от жара. Может, она антисептик даст. И поторопись на работу, иначе выгонят.

Угроза подстегнула Айями. Бросив последний взгляд на бледное лицо и синюшные губы юноши, она кинулась домой. Собиралась в спешке, понимая, что безнадежно опаздывает. Поцеловав спящую дочку в лоб и застегивая пальто на ходу, Айями заглянула в квартиру по соседству:

— Всё, я ушла.

Не ушла, а побежала быстрее ветра. Чуть ногу не подвернула и доковыляла, прихрамывая, до ратуши. А на площади — машины, военные. Двигатели фырчат, даганны переговариваются как ни в чем не бывало, словно и не исчезали вчера.

Не успела Айями поздороваться с переводчицами, как в комнату заглянул Имар:

— Аама, наконец-то вы здесь.

— Простите, я опоздала. У меня дочка заболела, — выпалила она и замолчала, удивившись лжи, слетевшей с легкостью с языка.

— Снимайте пальто. Вас ждут в приемной подполковника А'Веча.

У Айями подогнулись ноги. Сейчас её накажут за опоздание. Или уволят. А может, кто-то видел, как она тащила раненого беглеца, и успел донести даганнам?

____________________________________________________

Северный дед* — в амидарейской мифологии аналог Деда Мороза, жестокий и злой старик с бородой до пят. Требует к себе уважения, в противном случае насылает стужу и замораживает насмешника. В древности, в трескучие морозы, задабривая Северного деда, приносили в жертву девственниц, привязывая раздетыми к дереву.

25

Каждый шаг на третий этаж давался с трудом. Если накажут, то уменьшат паёк. Или уволят, и придется идти в санитарки или в прачки. Если возьмут, конечно. А могут устроить допрос с пристрастием и выведут на чистую воду. И арестуют всех: и Айями, и Эммалиэ, и незнакомого парня. Взрослых расстреляют. Выведут на площадь и поставят в ряд на помосте. А Люнечку отправят в чужую страну. О, нет, нет! Айями упадет на колени и будет умолять. Она сделает что угодно, лишь бы даганны не отняли дочку.

В приемной помощник показал кивком на обитую дерматином дверь, мол, проходи в кабинет, хозяин заждался. Большая дверь, а Айями маленькая. Или она сгорбилась, став ниже ростом? Кто тут раньше заседал? Наверное, помощник бургомистра. Помещение небольшое, с письменным столом, с креслом и тахтой у окна. И темная фигура, рельефно выделяющаяся на светлом квадрате.

А'Веч присев на подоконник, без удивления наблюдал за вошедшей. Словно предугадал момент, когда она появится на пороге.

Айями замерла, не зная, что делать. Сперва поздороваться или без вежливых вступлений падать в ноги и умолять о снисхождении?

Господин заместитель прошел к столу и с комфортом уселся в кресле.

— Садись, — показал на стул.

Устроившись на краешке сиденья, Айями нервно крутила пуговицу на платье. А он педантичен: хоть стол и завален документами, но папки разложены аккуратными стопками, и соблюдается общий порядок.

— Простите, я опоздала, — выдавила жалобно и прокашлялась. — Здравствуйте. У меня заболела дочка. Но я обязательно отработаю… Вдвойне! И на дом возьму перевод, и в выходные приду!

Разволновавшись, Айями не сразу заметила, что на столе очутился цилиндр, матово поблескивающий боками.

— Разлей, — велел господин подполковник.

— Что? — воззрилась она изумленно. Лицо А'Веча было невозмутимым, а взгляд — внимательным. Вот пару дней назад он непринужденно смеялся и вел себя по-свойски, а сегодня перед Айями сидел даганский офицер, который не потерпит панибратства с какой-то амидарейкой.

Он изучает! Ищет прокол в её поведении, чтобы вывести на чистую воду.

— Это термос. Открути крышку и разлей, — повторил А'Веч.

Айями неловко взялась за цилиндр, металл оказался теплым. Но руки не слушались, и резьба не поддавалась.

— Дай сюда, — выхватив термос, он снял крышку и вынул чашки, вложенные одна в другую. Извлек пробку, и из горлышка пошел парок. Коричневая жидкость потекла аккуратной струйкой, и А'Веч протянул полную чашку: — Пей.

Неужто кофе? С какой целью? Может, в него подмешали препарат, который развязывает язык? А что, военные всё могут, у них немало передовых разработок. Напившись экзотического напитка, Айями выболтает и о раненом пареньке, и о вранье с болезнью Люнечки. Зря она ляпнула, не подумавши. Мысли материальны. Упаси святые от хвори, что прилипнет к дочке из-за гибкого языка Айями.

— Пей, — потребовал господин заместитель, и она, сделав глоток, обожгла язык.

Горячий кофе и ароматный. И сладкий.

— Ешь, — на столе появилась блюдце с горкой квадратиков песочного цвета.

— Печенье, — пояснил А'Веч, и глаза Айями округлились.

Какая-то путаница. Зачем господин заместитель угощает вкусностями? Наверное, хочет отвлечь внимание от основного блюда. От наказания или от обвинения в укрывательстве преступника.

Нет, даганны бы не стали церемониться. Сразу бы уволили или отправили на допрос и в карцер.

— Ешь, — повторил он, и Айями, взяв квадратик, откусила с опаской. Рассыпчато, на языке осел вкус халвы и незнакомых специй с приятным ароматом.

— Это ты писала? — А'Веч подвинул мятый листок. Послание с пространными благодарностями и уверения в том, что Айями не забудет о своем спасении и обязательно отблагодарит при случае.

Она кивнула.

— Здесь грамматическая, ошибка, а тут орфографическая, — ткнул А'Веч в строчки. — А здесь ошибка в управлении. Употребление предлога "tuh" излишне. Получается, ты не просишь прощения, а, наоборот, требуешь извинений от того, кому адресовано послание. Или ты специально поставила предлог?

— Конечно же, нет! Я ошиблась! — воскликнула Айями и дернулась, чтобы выхватить безграмотное письмо. Чашка опрокинулась, и горячий напиток растекся лужицей. Тонкая струйка, добравшись до края стола, закапала на колени А'Веча.

Ах! — вскочила Айями. Что она натворила! Теперь, ко всем прочим неприятностям, испортила важные бумаги и обожгла высокого начальника.

Чуть не плача, она обогнула стол и лихорадочно сгребла намокшие папки.

— Я вытру… Кофе не успело впитаться…

— Это он, — ответил заместитель полковника, протягивая тряпицу. — Кофе — существительное мужского рода.

— Да, конечно, — согласилась Айями, вытирая папки и столешницу. — Простите, пожалуйста. У меня руки как крюки… И с письмом получилась плохая идея.

— Отчего же? Как раз наоборот.

Шутит он, что ли? Айями взглянула на А'Веча. Теперь он оказался близко, как тогда, в кабинете музыки. Развернулся в кресле и с интересом наблюдал, как Айями собирает жижу со стола. И сидел как король — величественно и с достоинством. Все святые, до чего же неловко! И щеки, наверное, покрылись волдырями.

— П-простите, я вас обожгла…

— Обожгла, — кивнул А'Веч, и она залилась краской отчаяния. А ему, похоже, нравилось повергать Айями в смятение.

— Только скажите, и я отстираю пятно. Можете меня наказать…

— Могу, — согласился А'Веч.

У Айями остановилось сердце. Видимо, на лице проявилась мертвенная бледность, потому что он отобрал тряпицу, оказавшуюся носовым платком, и велел с досадой:

— Сядь.

Она рухнула на стул, а господин заместитель сказал:

— Что было, то было. Достаточно простого "спасибо". И то, что ты буквально воспринимаешь слова, мне не нравится. Шучу я так, понимаешь? Ха-ха-ха.

Айями закивала и растянула губы в улыбке. Над шутками принято смеяться.

— Говоришь, дочь заболела? Лекарства требуются? Может, нужен доктор? Скажи, и я пришлю.

Только не врач! Появится даганский эскулап в жилище Айями и мгновенно выявит вранье о несуществующей болезни.

— Нет, что вы, не стоит беспокойства. И отрывать человека от работы не нужно. Это обычная простуда. Травками выходим. Прокашляется. Такое уже бывало, — затараторила она.

— В баню бы её, — сказал задумчиво А'Веч. — Там зараза махом выходит. И всё-таки не помешает, если взглянет доктор. Кашель может опуститься в легкие.

Хоть вешайся от его любезности.

— Прошу, смилуйтесь! — воскликнула Айями в отчаянии. — О чем подумают соседи, когда увидят, что ко мне пришел даганский врач?

— А что они подумают? — нахмурился господин подполковник. — Или дурное про тебя говорят?

— Поймите, вы — даганны, а мы — амидарейцы. Я премного благодарна за то, что меня приняли на работу. Я сыта, и моя семья накормлена. Весь город работает на вас, и это уравнивает нас, амидарейцев, друг перед другом. Я хожу по улице и честно смотрю в глаза людям. Они здороваются со мной и, если потребуется, помогут в трудную минуту. Не лишайте меня поддержки моих соотечественников.

— Кажется, я понял, — ответил А'Веч после непродолжительной паузы. — Ну, возьми хотя бы печенье. И сходи к вашей врачевательнице, не помню её имени. Она практикует в больнице.

Свернув из бумаги кулек, он ссыпал квадратики с блюдца.

— Спасибо.

— Мы не договорили, — сказал А'Веч, пригвоздив поднявшуюся Айями к стулу. — Хорошее ты письмецо написала и интересные выводы сделала. Поправится твоя дочь, тогда и продолжим разговор. Ступай, — разрешил с ноткой разочарования в голосе.

Ох, и отвратительное же чувство, когда со всех сторон погрязаешь во лжи. И правильно ли угощать девушек-коллег печеньем, которое подарили якобы больному ребенку? "Нужно помолиться вечером за здоровье дочки" — решила Айями, вернувшись на второй этаж. Чудные вещи творятся. Её не уволили, не наказали, а посочувствовали и предложили помощь. И даже пролитый кофе не ухудшил настроение господина подполковника. Тот не выгнал прочь, а захотел продолжить разговор, когда представится возможность.

— Слышали, что произошло? — спросила вполголоса Мариаль, когда Айями заняла свое место за столом. — После бурана даганны устроили облаву. Сначала в окрестностях, а позже — здесь, в городе.

— Да, я знаю, к нам приходили.

— Ко всем приходили, — поддержала Риарили. — Обошли весь город. Поймали тринадцать человек.

— Не может быть! — ахнула Айями.

— Многие прятались у жён и у родителей. Те, кто вовремя сообразил, пытались бежать, но даганны схватили.

— Они из Сопротивления?

— Господин Л'Имар сказал, что попались одиночки, которые после капитуляции разбрелись кто куда. Некоторые жили в городе больше двух месяцев.

— И соседи не заподозрили? — изумилась Айями.

— Наверняка догадывались. Или знали, но молчали.

— А ты знала?

— Я — нет, — ответила Риарили, почему-то смутившись.

— И я не догадывалась, — призналась Айями со вздохом.

Вот оно как получается. Вернулись мужья в город и скрываются по домам, чтобы не попасть в плен, а жены пашут на победителей, стараясь прокормить семьи. А некоторые женщины и в клуб ходили, чтобы заполучить работу.

— Ночью стреляли, — вспомнила Айями. — Кого-нибудь убили?

— Троих ранили. Один мужчина хотел уйти по речке, да провалился под лёд. Не выбрался. А женщин, у которых они прятались, арестовали.

И паренек, которого утром тащила Айями, тоже у кого-то хоронился, и его подстрелили, когда убегал. Чей он сын или брат? Определенно не местный, лицо незнакомое.

Работая, Айями прислушивалась к разговорам даганнов, воодушевленных результатами масштабной вылазки. Пусть облава не принесла ожидаемых плодов, зато произвела эффект разорвавшейся бомбы среди жителей.

— Пора думать о перепланировке в тюрьме. Мы не учли в проекте женские камеры, — заметил, посмеиваясь, один инженер.

— Я думал, амидарейки покорны и послушны, а они оказались революционерками, — ответил другой.

После обеда в комнату переводчиц заглянул Имар.

— Вы тоже участвовали в обысках? — спросила Айями, когда он проверил отпечатанный на машинке текст.

— Да, — ответил Имар прямо. — И в окрестностях, и в городе. С вами обошлись вежливо?

— Осмотрели комнату и ушли. А что станет с задержанными? Их казнят?

— Если мы начнем расстреливать население по любому поводу, то вскоре в городе никого не останется, — хмыкнул он. — Мужчин арестовали и поместили в тюрьму, а женщин отпустим сегодня вечером. Мы предложили работу и жилье в Даганнии, и большинство согласилось. Аама, вы сегодня останетесь на урок? — спросил он, понизив голос, чтобы не услышали переводчицы. Или Айями показалось, а на самом деле Имар поинтересовался обыденно, рассчитывая спланировать свободный вечер.

— Простите, я не могу. У меня заболела дочка.

— Нужны лекарства или врач? — озаботился он.

— Благодарю за беспокойство. Я обязана вам многим, и с моей стороны будет бестактно и нахально заикаться о просьбах и одолжениях.

— Если потребуется, обращайтесь за помощью в любое время суток. Не стесняйтесь прийти в гостиницу. Назовёте своё имя дежурному, и меня мигом найдут.

— Спасибо, — ответила Айями смущенно. Упоминание о гостинице показалось ей интимным. Так бывает, когда между людьми возникают особые, доверительные отношения. Но нельзя забывать, что Имар — начальник, а она — подчиненная.

— Чего хотел Веч? — сменил он тему разговора, и Айями запнулась на полуслове.

И правда, чего он хотел? За опоздание не наказал и не уволил, и о пареньке не спрашивал. Зато угостил кофе и печеньем.

— Видите ли, я так и не сказала спасибо господину А'Вечу. Он очень занятой человек, а с моей стороны настырно лезть с благодарностями напрямик, я это уже поняла. Но промолчать и забыть показалось мне невежливым. Я написала записку, а господин А'Веч вызвал и указал на ошибки.

— То есть вы поблагодарили письменно, а он учил вас правилам правописания? — Имар, не удержавшись, фыркнул и пробормотал: — Да, он в своем репертуаре. Аама, надеюсь, ваша дочка скоро поправится, и мы возобновим уроки даганского.

— Непременно, — улыбнулась Айями, но улыбка вышла натянутой и фальшивой.

Айями чувствовала себя неуютно. Раньше она ходила на работу, улавливала мельком обрывки мужских бесед, делилась вечером с Эммалиэ, а та, в свою очередь, сообщала городские новости и сплетни. А сегодня в подслушивании разговоров появился оттенок личной заинтересованности. Как шпионка, право слово.

Айями уставилась невидяще на фразу в статье. "Окись бора, выступающая в качестве легирующей добавки, уменьшает…". Если горожане помалкивали, зная об укрывающихся мужчинах, значит, есть надежда, что соседи не донесут даганнам о пареньке. А в том, что они прознают о юноше, нет сомнений. Незнакомец ранен, болен и, к тому же, истощен, поэтому выздоровление займет много времени. Военные могут организовать повторную облаву и без труда определят, что за дверью нежилой квартиры кто-то прячется. И тогда семью Айями депортируют в Даганнию. Что ж, это лучше, чем расстрел. И все равно, узнав сегодня о возможном наказании в случае поимки с поличным, Айями не смогла бы пройти мимо беспомощного человека. Предоставь судьба повторный выбор, она снова помогла бы пареньку, не задумываясь.

"…уменьшает показатель преломления оптоволокна"… Как там Эммалиэ? Справляется ли? Наверное, разрывается, стараясь поспеть всюду.

После работы Айями побежала в больницу. Хоть даганские пациенты и перешли под присмотр доктора-чужака, а забот у Зоимэль не убавилось. У кабинета висела бумажка: "Вернусь к 15.00". На часах — начало пятого, но врачевательница до сих пор не пришла.

Айями заняла очередь за женщиной, которую помнила по фабрике. Та теребила ручки у сумки и вздрагивала каждый раз, когда открывалась входная дверь. Это даганны, покурив на крыльце, возвращались в палаты. В бинтах и на костылях, а туда же — не упускают случая, чтобы пошляцки похохмить. И к Айями цеплялись, но она прошла мимо, сделав вид, что не поняла похабных предложений.

Запыхавшаяся Зоимэль появилась через десять минут. Оказывается, она опоздала, навещая больных.

Знакомая по фабрике вышла из кабинета с растерянным и расстроенным видом. Айями проводила взглядом удаляющуюся женщину. Наверное, у неё приключилось горе: тяжело болен ребенок, или саму съедает немощь. Да и у врачевательницы вдруг испортилось настроение, оттого разговор с Айями получился резковатым. Когда подошла очередь, та озвучила короткую просьбу: нужны антибиотики и антисептики.

— Будь честна со мной, — сказала Зоимэль. — Для кого просишь?

Помявшись, Айями поведала о встрече с раненым юношей, и слушательница нахмурилась.

— Ты рискуешь. Если даганны вас схватят, то не будут расшаркиваться. Он из партизан или безыдейный?

— Не знаю. Но не верю, что убивал безоружных. Он моложе меня.

— Возраст ни о чем не говорит. Ты о Люнечке подумала?

— Я могла бы пройти мимо, а парень бы замерз, — ответила Айями тихо. — Он мог оказаться моим братом или вашим сыном. Вы желали бы ему такой смерти?

— Явись он с повинной, и ему сделают снисхождение. Говоришь, он ранен. Вдруг требуется операция? Наверняка у него пневмония. Тогда он не жилец. Вдвоем вы вряд ли ему поможете, а я постараюсь обеспечить должный уход.

— Лечить в тюрьме? — воскликнула Айями. — Он сдастся властям, и его отправят в Даганнию. Если бы он хотел, то показался бы патрулю или добрался до ратуши. Но он предпочел замерзнуть. Разве могу я решать за него?

— Хорошо, — согласилась врачевательница после недолгого раздумья. — Если бы случай был тяжелым, Эмма не оставила бы юношу дома. Я дам таблетки и аэрозоль. Не забудь вернуть пустые флаконы. Даганны проверяют расход по использованным упаковкам. И никому не говори о лекарствах, иначе вместе загремим под фанфары.

Айями кивнула. Достав из шкафчика бутылочку, Зоимэль поглядела на свет лампы, определяя на глазок количество таблеток.

— Аэрозолем обрабатывайте раны. Полчаса не трогайте, пусть подсыхают, а потом бинтуйте, — учила она. — А завтра днем я навещу вас.

— Я говорю всем, что Люня заболела.

— Правдоподобная легенда. Не вызовет подозрений, — согласилась женщина. — Айями, будь осторожна. Коли ввязалась, так помалкивай и слушай. Держи ушки на макушке.

Сложив лекарства в сумку, Айями поспешила домой. До сего момента ей не приходило в голову, что паренёк может не выжить. Придет она домой, а Эммалиэ, утерев краешком передника слезу, скажет: "Нету мальчика. Скончался днем".

Чем ближе к дому, тем тревожнее на сердце. Но слова Эммалиэ, открывшей на стук, принесли облегчение.

— Заждалась тебя. Ешь скорее, у нас много дел.

И закрутился суетной кипучий вечер. Айями дважды ходила к речке за водой, надев портупею с ножнами. Не оглядываясь, бесстрашно тянула тележку по темным дворам. Попробовал бы кто-нибудь напасть или пристать с угрозами — уж Айями постояла бы за себя. А потому что некогда бояться. Нужно привезти домой воду и нагреть. И пройтись по пустующим квартирам, собирая доски и обломки мебельной фанеры, а после заколачивать щели в окнах и проверять со свечкой, откуда дует. Пусть криво и косо, зато надежно.

— Гвозди кончились, завтра обменяю на консервы. А пока заткнем тряпьем, — сказала запыхавшаяся Эммалиэ. Попробуй-ка постучать усердно молотком — сразу вспотеешь.

Айями раздавила таблетку, и вдвоем, разжав парню зубы, они влили лекарство в рот.

— С утра не приходил в себя. Приподними голову, чтобы не захлебнулся, — предупредила соседка.

Юноша был горячим и сипло мычал, когда его ворочали. Эммалиэ надела на него свежую майку, доставшуюся в наследство от деда Пеалея, а испачканную рубаху замочила в тазу. На отмытом от крови плече Айями увидела отечный красный кружок с буроватой каймой, и на спине — похожий, но чуть больше в размерах. На этот раз её не затошнило. Обработав раны аэрозолем, женщины удерживали паренька, пока он бился, скрипя зубами от боли. Правда, юноша недолго сопротивлялся и вскоре утих.

— Нельзя оставлять его без присмотра. Будем дежурить попеременно, — решила Эммалиэ.

Снятую с дивана спинку поставили рядом с "кроватью" раненого.

— Как вы объяснили соседям наш шум? — спросила Айями, когда они взялись двигать диван.

— Сказала, что разбираем мебель на дрова. По приметам скоро начнутся морозы. Кому надо, тот услышал, — ответила Эммалиэ с натугой, проталкивая диванную спинку в дверь.

— Мам, баб, а куда вы тасите? И зачем? — изводила вопросами Люнечка, мешаясь под ногами. — А как баба будет спать? Она зе упадет на пол!

— Завелись у нас клопы — кусачие и злючие, — сообщила замогильным голосом Айями. — Вот мы и решили хорошенько их проморозить. Недельку поклацают зубами и переберутся в другое место.

— Ой, а обратно не вейнутся? — испугалась дочка.

— Мы закроем дверь на замок и не пустим.

Люнечка удовлетворилась ответом. С сегодняшнего дня она начала жить по-взрослому, как объявила Эммалиэ. Отныне самой младшей девочке в семье будут доверять разные задания, которые нужно выполнять и помогать маме и бабушке. В частности, не шалить, а заняться воспитанием игрушек, пока взрослые хлопочут по хозяйству.

Люнечка ощущала себя важной и нужной.

— Мам, я сегодня так помогала, так помогала. Устала, сиушек нет, — провела по лбу рукой, утирая воображаемый пот, и получила объемную порцию похвал за трудолюбие и послушание.

Ужинали поочередно. Айями покормила дочку и уложила в постель, а потом сменила Эммалиэ на посту. Половина ночи в незнакомой, неприспособленной для жилья комнате прошла в тревожной полудрёме. После физически затратного вечера тянуло мышцы, и беспокоила мозоль на пальце.

Через приоткрытую дверцу печной заслонки просачивался красноватый отсвет тлеющих углей. Юноша метался в беспамятстве, и Айями обтирала его лицо полотенцем, смоченным в холодной воде. Раненый бормотал невнятно. Его колотила дрожь, стучали зубы. Светлые волосы, намокнув, прилипли ко лбу.

Бедняга. Чем-то похож на брата. Тот же вздернутый нос, те же светлые брови. И также молод.

Но хуже всего приходилось, когда паренёк затихал, вытягиваясь на матрасе как покойник. Айями с суеверным страхом косилась на дверь. Ей чудились легкие шаги в подъезде и чужое дыхание у замочной скважины. Тело юноши боролось за жизнь, а за душой пришла Хикаяси. Подкралась и караулит у порога, ожидая, когда откроют дверь.

Обойдется.

И Айями, вытирая испарину со лба раненого, рассказывала вполголоса. О том, как жилось до войны. О ванильном мороженом за пол-амдара, вечно вытекающем из вафельного стаканчика. О пистолетах и пистонах, доводящих соседских бабушек до белого каления. О гудроне, который жевали как жевательную резинку… Что еще осталось в памяти о брате?… Клюшка, велик, догонялки — это святое. Бомбочки, которые складывали из тетрадных листов и "взрывали", заставляя девчонок визжать. Самодельные ракеты, которые запускали с крыши, а матери, хватаясь за сердце, кричали: "Слезай немедленно, а то уши надеру!"… Рогатки, стреляющие алюминиевыми "шпонками". Сикалки, брызгающие водой. Дротики из швейных иголок. Ножички. Бумеранги… Костры, в которые бросали что ни попади, и оно стреляло, дымило и взрывалось…

Айями приложилась ухом к груди раненого, и ответом стал едва различимый вздох. Жив! И неважно, слышит или нет. Она боялась, что в любое мгновение этот вздох окажется последним.

А затем повторялось по новому кругу. Горячка, беспамятство, бред и пугающее затишье.

— Иди, ложись и постарайся уснуть, — сказала Эммалиэ, приняв дежурство. — Тебе завтра… нет, уже сегодня… на работу.

— А как же вы? — зевнула Айями. — Не выспитесь, а впереди целый день на ногах.

— Справимся. И не такое бывало, — ответила соседка, положив мокрое полотенце на лоб юноши.

— Зоимэль предложила отправить его в больницу. Там присмотр, уход.

Послушаем врачевательницу, и жизнь вернется в прежнее русло. Эммалиэ не будет надрываться, стараясь углядеть за дочкой и за раненым. Айями будет высыпаться и перестанет клевать носом под прицелом у даганского начальства.

Всем польза.

— Решать тебе, — сказала глухо Эммалиэ. — В одиночку я не справлюсь.

— И я, — отозвалась Айями с облегчением.

Значит, будем вместе.

26

Сколько может выдержать человек, не высыпаясь? Трое-четверо суток. А если вдобавок к повседневным делам выматываться физически — чаще ходить на набережную с тележкой, чистить засаленную мужскую куртку, отстирывать грязную одежду и бинты, штопать, таскать в ведрах горячую воду и выносить помои в уличный сортир — и того меньше сил останется.

Эммалиэ держалась стойко, но тоже уставала. Ведь помимо ухода за раненым она присматривала и за Люнечкой. С возросшими заботами той стали уделять меньше внимания, и дочка начала обижаться, привередничать по пустякам. Ребенок есть ребенок, хотя Люнечка старалась быть послушной, потому что чувствовала по повисшей в доме тревожности, по строгости бабушки, по задумчивости, с коей мама ужинала, отправляя в рот кашу: происходит что-то непонятное, разрушающее устоявшийся мирок. И изменения пугали кроху.

И Айями боялась. Каждый день тряслась от страха за семью, за раненого мальчишку. Страх стал неотъемлемой частью существования и трансформировался в непроходящее беспокойство. Айями охватила мнительность. Она ловила себя на том, что принюхивается к пальцам и к одежде. Казалось, что платье пропахло лекарствами. И во взглядах даганнов чудилась подозрительность. Даже в словах Имара слышался скрытый смысл, подвох.

— На днях обещали привезти новую киноленту о Даганнии, — сказал он мечтательно. — Надеюсь, после просмотра вы измените мнение о моей родине.

А в другой раз заметил:

— Зря вы, амидарейцы, отказываетесь от работы в Даганнии. Наши страны разорены, и нужно восстанавливать их общими усилиями. А ваши мужчины предпочитают прятаться за спинами женщин, потому что так удобнее.

Определенно, призывы Имара неспроста. И поглядывал он многозначительно, словно догадался, что одна из переводчиц нарушила порядки, установленные победителями.

Имар подначивал к общению, а Айями помалкивала, боясь лишний раз выдать себя неосторожным словом. К тому же, у даганнов тонкое чутье и слух, по волнению в голосе они мгновенно распознают ложь. На работе Айями прислушивалась к разговорам военных, выискивая в грубоватой речи важное для себя. К примеру, у ратуши солдат кричал вдогонку товарищу:

— На меня не рассчитывай, наше звено вернется к выходным!

Значит, собрались далеко и надолго, а стало быть, масштабные обыски в ближайшее время не планируются.

Или инженеры беседовали об усовершенствованиях, облегчающих вырубку и вывоз деревьев к железнодорожной станции. Значит, амидарейцев скоро перебросят на рубку леса в окрестностях городка. Стало быть, у даганнов нашлись дела поважнее, чем рысканье по домам и квартирам.

За хлопотами Айями не сразу вспомнила о печенье, которое положила в сумку.

— Руководство пожалело Люнечку, — пояснила она, когда Эммалиэ поинтересовалась происхождением сладости. — На работе считают, что дочка простужена.

— Заботливое у тебя руководство, — ответила соседка задумчиво, выложив печенье на блюдце.

Необычный десерт произвел на Люнечку неизгладимое впечатление, но она не стала жадничать, а поделилась с мамой и бабушкой. Забравшись на колени к Айями, вкладывала ей в рот кусочки печенья и спрашивала:

— Ну как, вкусно?

— Вкусно, золотко. Кушай на здоровье, а я пойду, бабуле помогу.

А на следующий день после кофепития, вернее, после коферазлития в кабинете заместителя полковника, с третьего этажа принесли бандероль, перевязанную бечевкой. Для Айями лин Петра. Внутри обнаружились холщовый мешочек и желтый плод с пупырчатой кожицей.

— Это же лимон! — ахнула Мариаль.

Риарили, развязав мешочек, понюхала содержимое и чихнула.

— И сюда умудрились засунуть специи, — проворчала недовольно.

А Айями ничего не сказала. Она пребывала в замешательстве. За какие заслуги посыпались милости от господина А'Веча? Он резок и строг, если не груб, поэтому странно держать в руках пакет, доставленный его помощником. "Противопростудный сбор нужно заваривать и пить трижды в день" — сказал тот, вручая посылку. Приказал — и точка. Попробуй, откажись. Айями опустила взгляд, чтобы даганн не заметил всплеск паники в глазах. Стыдно прикрываться хворью Люнечки. Еще стыднее оттого, что Айями молилась за здоровье дочки на ходу, между делом. Надо бы постоять на коленях перед образами, но некогда. Время скоротечно, а хлопоты нескончаемы.

Что делать: отказаться или принять? Подняться в приемную с благодарностями или написать письмо? Нет уж, одного раза хватило. Лучше лично сказать спасибо, когда представится случай.

Возможность представилась на следующий день, когда А'Веч вернулся из рейда, и Айями столкнулась с господином подполковником на лестнице.

— Благодарю за подарок, дочка идет на поправку, — сказала неловко. — Не знаю, смогу ли расплатиться за вашу доброту.

— Я хочу, чтобы на работе переводчицы думали о работе, а не отвлекались на мысли о больных детях, — ответил А'Веч. — Чем быстрее твоя дочь поправится, тем скорее ты вернешься к прежней норме. Согласна?

— Да, — признала Айями. Из-за недосыпания и нервозности она стала невнимательной, допуская ошибки в переводах. Приходилось несколько раз перепечатывать текст, и количество переведенных за день знаков снизилось на треть от неофициальной нормы.

Если господина заместителя заботила упавшая работоспособность, то Имар обратил внимание на осунувшийся вид подчиненной.

— Аама, вы не щадите себя. Как самочувствие дочки?

— Жар спал, но одолели кашель и сопли, — ответила она сдержанно. Трудно лгать хорошему человеку. А еще труднее вести себя естественно, не вздрагивая от любого резкого звука. И не позволять прорваться напряжению, натянувшему нервы струнами.

— Позвольте помочь вам лекарствами или врачом.

— Нет-нет, — воскликнула Айями поспешно. — Я и так погрязла в долгах, и буду чувствовать себя обязанной. В простуде нет ничего страшного. Нужно всего лишь её пережить.

Точнее, верить, что паренёк когда-нибудь очнется.

— Что ж, не буду настаивать, — ответил Имар с ноткой разочарования. — Пусть ваша дочка скорее выздоравливает.

Эммалиэ тщательно изучила подарок господина подполковника. Высыпала щепотку травяного сбора на блюдце, понюхала и попробовала на язык. Покрутила цитрус в руках.

— Говоришь, руководство тревожится за Люнечку?

— Переводы получаются неважнецкими, я не дотягиваю до нормы, — призналась Айями. — Даганны решили, что проще стимулировать меня небольшими поощрениями, чем искать нового переводчика.

— Это идея господина Л'Имара?

— Нет. Заместителя полковника. Господина А'Веча.

— И лимон от него, и печенье, — пробормотала задумчиво Эммалиэ. — Возможно, я плохо разбираюсь в отношениях начальства и подчиненных, но что-то подсказывает, что господин А'Веч рассчитывает стать для тебя больше, чем начальником.

— А'Веч? — воскликнула Айями изумленно, когда до нее дошел смысл сказанного. — Неправда. Этого не может быть!

— Мужчина оказывает тебе маленькие знаки внимания. Хотя нет, не тебе. Он действует через Люнечку, потому что знает — ты не откажешься. Айя, не делай круглые глаза. Если мужчина испытывает интерес к женщине, он дает это понять. В гарнизоне уйма даганнов, и никого не заботит твоя судьба и здоровье твоей дочери. Лишь конченый идиот будет помогать женщине бескорыстно, не преследуя целей. Кто бы подумал, что даганны способны ухаживать за понравившейся женщиной, — хмыкнула соседка.

— Это не то, что вы подумали. Он… Оламирь с ним гуляет! — выпалила Айями.

После ошарашенного молчания Эммалиэ потерла лоб.

— Тогда я ничего не понимаю. Может, она нашла другого, с высоким чином?

— Выше только полковник. Поверьте, господин А'Веч не преследует особого умысла. Да и господин Л'Имар иногда угощает нас, переводчиц, но небольшие знаки внимания не говорят о том, что он ухаживает.

— Извини, Айя. На старости лет в голову лезет всякая чепуха. Вот и вижу в малом большое, хотя на то нет оснований, — покаялась Эммалиэ.

После разговора Айями долго не могла успокоиться. Надо же придумать: А'Веч питает к ней интерес. Получается, Имар тоже ухаживает, но мягче и непринужденнее. Нет и еще раз нет. Имар — интеллигентный и воспитанный человек, он относится к амидарейкам с уважением и не более.

Испытывает интерес… Ухаживает за понравившейся женщиной… Разве ж это ухаживания? "Сядь"… "Пей"… "Ешь"… И принципиальность в вылавливании блох в переводах. Да и как можно оказывать знаки внимания одной, успевая гулять в клубе с другой? Нет, Эммалиэ ошиблась. Господин подполковник не преследует личные цели, а радеет исключительно по делу. Даганнам ни в коем случае нельзя выбиваться из графика по переводам, а тут у амидарейки некстати заболел ребенок. Знал бы А'Веч, что ребенок давно вырос и мечется в бреду с пулевым ранением.

А если узнает? Поймет, что его водили за нос как щенка. Господин заместитель снабжает лимонами и печеньем, рассчитывая, что ребенок переводчицы выздоровеет ускоренными темпами, и та наверстает упущения в работе. А переводчица полночи клюет носом у кровати мальчишки немногим её моложе и вытирает горячий лоб влажным полотенцем, прислушиваясь к прерывистому свистящему дыханию.

На следующий день из приемной опять доставили посылку, а внутри — баночка меда. Грамм двести, не меньше. Помощник господина подполковника вручил пакет и, передав указание начальника: "Принимать внутрь и наружно", удалился, оставив Айями в полнейшей растерянности. Мёд — это уж слишком. Такие подарки ко многому обязывают, и нужно в вежливой форме объяснить А'Вечу.

Однако неловкий разговор отложился на неопределенный срок. Даритель отбыл с очередным рейдом. Оно и к лучшему. Мельтеши перед ним Айями изо дня в день с усталой походкой и с темными кругами под глазами, и А'Веч, поняв, что целебные подарки не помогают в увеличении работоспособности, уволит без промедления.

— Говори, что хочешь, а я повторю: это не похоже на заботу руководства о подчиненных, — Эммалиэ потрясла баночкой. — Я уж забыла вкус меда. Люнечка, иди сюда. Ты у нас болеешь, вот и попробуй медок. Его передал большой начальник с маминой работы, чтобы ты росла крепенькой и выносливой.

Дочка распробовала, и глазки загорелись.

— Баб, ну, баб. Дай есё, — клянчила она, следуя хвостиком за Эммалиэ.

— Давай кушать понемножку. На мед бывает аллергия.

— Не хочу алегию. Хочу медок, — потребовала Люнечка, готовясь заплакать.

Сжалившись, Эммалиэ дала девочке ложку с медом. Дочка блаженствовала, и у Айями потеплело на сердце при виде её счастливого личика.

— Мам, а у начаника есть есё медок? А печеньки есть? — спросила Люнечка, облизав ложку.

— Не знаю, милая, — растерялась Айями.

— Господин А'Веч мог бы заменить тебя другим переводчиком, видя, что ты не справляешься с работой, — сказала Эммалиэ. — Но он предпочел пойти другим путем, и мы должны быть благодарны за его щедрость и терпение.

— Мы благодарны, — ответила Айями. Получилось резко.

Чем больше подарков принимаешь, тем глубже увязаешь в болоте лжи. С каждым новым пакетом, приносимым помощником господина подполковника, ощущаешь, как стягивает шею хомут благодарностей и признательностей. А еще ходишь по лезвию ножа — хотя бы потому что укрываешь беспомощного паренька в квартире по соседству.

Однажды во время ночного дежурства Айями прикорнула на минутку возле раненого и подскочила, когда пришла Эммалиэ для смены караула.

— Не пойму: только что закрыла глаза, а пролетело три часа, — оправдывалась Айями.

— Мы ж не железные. А уснула ты, потому что ему полегчало, — успокоила Эммалиэ.

Действительно, у паренька к утру спал жар, и раненый, обильно пропотев, задышал размереннее.

— Ставь воду греться. Нужно его обтереть, заодно поменяем постельное белье.

Однако когда Айями принесла таз и ведра с горячей водой, Эммалиэ выпроводила её из квартиры, сказав:

— Иди, готовь завтрак, а я оботру. А то он устыдится, если узнает, что его обмывала молодка.

— Да ведь он без сознания. Как узнает-то?

— Ступай, а я сделаю, как надо. Покамест у меня руки не отсохли, — гнала ворчливо Эммалиэ. — Он для меня как внук, а для тебя — мужчина, пусть и сопливый.

Температура спала, начался кашель. Юноша лаял, надрывая горло. Впалая грудь ходила ходуном, лицо краснело. Кашель мешал раненому, заставляя задыхаться от удушья.

— Соседей не обманешь, — сказала Айями. — Гхыкает-то мужской голос. На всех этажах слышно.

— Я сказала, что ко мне в гости приехал племянник, — отозвалась Эммалиэ спокойно. — А тех, кого соседство с моим родственником не устраивает, могут пожаловаться даганнам. Посмотрим, кому будет хуже. Дам показания, и вместе со мной весь дом пойдет под арест за сговор.

— Должно быть, Ниналини обрадовалась перспективе переезда в Даганнию, — хмыкнула Айями.

— А то как же. Заявила, что помогает членам Сопротивления, а чужие родственники обойдутся, — ответила Эммалиэ со смешком.

— Она не промолчит. Сдаст.

— Не сдаст, — заверила Эммалиэ. — Я слишком хорошо её знаю.

Чтобы облегчить кашель, пришлось передвинуть "кровать" ближе к буфету и приподнять раненого полулежа. Так посоветовала Зоимэль.

— Чтобы легче отходила мокрота, — пояснила она. — Ему повезло, не заработал воспаление.

Начав кашлять, паренек пришел в себя. Открыв глаза, смотрел в одну точку, и во взгляде не сразу появилась осмысленность. Еще бы, любой дезориентируется, очнувшись в непонятном месте, в темноте при свете лучины.

Айями рассказала юноше, каким образом он оказался в полуразгромленной квартире.

— Меня зовут Айями, а маму — Эммалиэ. А твое имя?

Незнакомец не мог говорить — голос пропал, и рукой пошевелить не мог, потому что ослаб. Даже моргание поначалу утомляло паренька, но потом дело пошло на поправку. При случае Эммалиэ перебрала вслух буквы, а раненый моргал, отмечая нужную. Айями записывала, и на листочке получилось "Айрамир". Аналогичным способом женщины узнали, что юноше двадцать лет.

— Ну, вот и познакомились, прекрасный принц, — улыбнулась Айями, сжав ободряюще его ладонь.

Айрамир мало походил на принца. Ранение и болезнь заострили черты лица, глаза ввалились, и стали заметны торчащие уши.

— Смотри, Айями, ваши имена похожи. Одинаковые "Ай" и "ми", — отметила Эммалиэ с воодушевлением. Ее несказанно радовало, что паренек очнулся. Значит, не впустую бдели возле постели раненого.

А тот с каждым днем крепчал. Айрамира кормили часто, но понемногу. Не желая быть беспомощным, юноша отобрал ложку у Эммалиэ и с разочарованным стоном разжал пальцы — из-за слабости задрожали руки. И естественные надобности справлял с помощью Эммалиэ, так как стеснялся Айями. И пытался самостоятельно добраться до отхожего ведра, но упал, потеряв сознание, чем напугал женщин.

— Вот упрямец. Сначала сил наберись, а потом шастай. Между прочим, пол холодный, а ты босиком, — упрекнула Эммалиэ парня, но всё же принесла галоши деда Пеалея вместо тапок.

Айрамир и разговаривать пытался, но голос исчез, оставив взамен каркающие хрипы.

— Не надрывай связки. Всему своё время, — успокоила Зоимэль, придя для повторного осмотра. — Видно, ты в рубашке родился. Могло быть и хуже.

Осмотрев раны, врачевательница осталась довольна их заживлением. Взамен использованных упаковок от лекарств, она дала другие.

— Здесь остатки, — потрясла полупустым баллончиком с аэрозолью. — Новый дать не могу, строгий учет. И перераспределите прием таблеток. Вместо трех за день давайте две, но четырежды, по половинке.

Айрамир говорил губами. Произносил беззвучно: "Привет", и Айями отвечала:

— Привет, больнушкин. Сегодня у нас на ужин перловка с мясом.

Ели вдвоем. Точнее, она помогала пареньку держать ложку с кашей и подносить ко рту.

За повседневными заботами и тревогами Айями закрутилась как белка в колесе. Когда Айрамир очнулся, она испытала неимоверное облегчение, словно с плеч упал тяжкий груз. Господин А'Веч не подозревал, что противопростудный сбор, им дарованный, заваривался для больного. Настой приносил облегчение, улучшая отхождение мокроты. Ночи теперь стали спокойнее. Айями поила юношу медовой водой, осаждая приступы кашля, и укладывалась спать. И с переводами дело пошло на лад. Имар регулярно справлялся о самочувствии дочки, и Айями отвечала: выздоравливает. Благодарила за неравнодушие и клятвенно заверяла, что догонит переводчиц и наверстает норму.

Имар рассмеялся:

— Аама, я интересуюсь не потому, что меня волнует количество знаков на даганском. Вы выглядите уставшей, и вас что-то беспокоит.

Из сказанного Айями уловила одно. У нее на лбу написано, что она ведет себя подозрительно. Наверное, глаза бегают, и шея непроизвольно вытягивается в сторону даганнов, остановившихся в коридоре у приоткрытой двери и беседующих о местных тюремных удобствах.

— Нет-нет, все беспокойства позади. Дочка идет на поправку, большего и желать нельзя, — заверила Айями поспешно, ни на миг не задумавшись о том, что в словах Имара может скрываться иной смысл.

Зато в предположении соседки об ухаживании господина А'Веча косноязычия не было, и Айями с замиранием сердца ждала, когда второй заместитель вернется в городок. Ей придется смотреть А'Вечу в глаза и благодарить за внимание и участие. И удостовериться, что Эммалиэ ошиблась.

Так и случилось. Почти. Однажды спеша на работу, Айями столкнулась с господином подполковником на крыльце ратуши. По всему видно, он приехал недавно, потому что был одет по-походному и не успел сбрить щетину, делавшую его еще грознее и неприступнее. Заметив Айями, выбросил окурок, встав с перил, и у неё вылетели из головы заранее подготовленные фразы.

— Здравствуйте. Благодарю за мед. Очень вкусный и полезный. Дочка идет на поправку, — сказала она первое, что пришло на ум.

— Хорошая новость, — кивнул А'Веч.

Айями смешалась. Что за напасть? Забылось всё, что она собиралась сказать об обязывающих подарках. Вот всегда речь течет ручейком, а сейчас накатило опустошение.

— Теперь я буду стараться на работе вдвойне… Спасибо вам.

— Рассчитываю, что так и будет.

Затянувшаяся пауза стала апофеозом неловкости. А взгляд господина подполковника… Почему Айями раньше не замечала, как он смотрит? Зато сегодня протерла глаза, умылась, и А'Веч предстал в ином свете.

— Простите, мне пора, — промямлила она и, дождавшись короткого: "Иди", метнулась в спасительное фойе.

Днем он зашел к инженерам, чтобы поздороваться, и заодно заглянул в комнату переводчиц — гладко выбритый и в офицерском мундире. Идеальный. Ни слова не сказал и вышел, зато своим появлением опять взбудоражил Айями. И вечером, выйдя на крыльцо, она заметила А'Веча разговаривающим у машины с сослуживцем. И сразу сбился шаг, и Айями почувствовала себя неуклюжей под пристальным взглядом второго заместителя.

И ночью не спалось, а вздыхалось под ворочанье и скрип диванных пружин.

Во всем виновата Эммалиэ. Зачем она сказала? Придержала бы при себе предположения, и Айями бы бед не знала. Смущалась бы, конечно, и держала дистанцию с А'Вечем, но не вела бы себя как идиотка, узнавшая, что нравится мужчине. И похоже, так оно и есть.

Господин подполковник проявил интерес и пытается ухаживать. Если принять, что Эммалиэ права, ведь у неё немалый житейский опыт, то почему А'Веч не скажет напрямик, предпочитая изобретать поводы для ухаживания? Наверное, потому что он — большой начальник, а не озабоченный юнец. У него в подчинении больше сотни человек, и стыдно становиться перед ними посмешищем. Да и гордость до сих пор помнит о пощечине в машине.

Ну и что? Айями-то какая разница? У неё своя жизнь, у него — своя. Она — амидарейка, он — даганн, который ест острую пищу, пьет кофе с солью или с перцем и курит сигареты с необычным сладковатым запахом.

А Оламирь? Должно быть, они расстались, если господин заместитель обратил внимание на Айями. Переключив интерес на переводчицу, намекнул ей и так, и эдак, а она, непонятливая, не смогла уразуметь суть намеков. Ишь какой скорый. Считает нормальным обхаживать сегодня одну амидарейку, а завтра — другую. А послезавтра — третью?

Забыть о нём! И так забот предостаточно. И опасностей, и риска. И вообще, пора бы заснуть.

Но вместо сна в памяти всплыл вечер в кабинете музыки — так живо, словно это произошло намедни. И вдруг дохнуло дождевой свежестью от окна, а скрип диванных пружин напомнил поскрипывание старого рояля. А язык явственно ощутил вкус вина, заставив Айями машинально облизнуть губы.

Прошло немало времени, прежде чем она уняла накатившее волнение, а сердцебиение вернулось к прежнему ритму. И хоть ругала себя Айями за то, что думы, сделав круговорот, неизменно возвращались к даганскому начальнику, а об одном не вспомнила. О Микасе.

27

Когда женщина понимает, что нравится мужчине, она начинает вести себя по-другому. Дольше прихорашивается у зеркала, придирчиво изучая внешность, и тщательнее подходит к выбору одежды. Даже шарф вокруг шеи обматывает иначе и иначе завязывает поясок на платье. У женщины меняется походка, а во взгляде появляется глубина и тайна. Занимаясь делами, женщина мурлыкает под нос песенку и машинально поправляет пучок на голове — не выбились ли волосы? Но, конечно же, это наблюдается, когда симпатия взаимна. Увлекшись, женщина забывает, что её поклонник — враг с чуждым менталитетом, что он — полная противоположность мужчинам-соотечественникам, и что нужно его остерегаться и избегать.

Когда женщина понимает, что нравится мужчине, она невольно выискивает его фигуру среди соплеменников и прислушивается, рассчитывая уловить знакомый голос в коридоре или на улице. А встретившись с мужчиной глазами, забывает, чем занималась минуту назад. Мужчина прохаживается по кабинету, заложив руки за спину. Усевшись напротив, изучает отпечатанные переводы, а женщина вертит в руках карандаш, не решаясь лишний раз посмотреть на мужчину. Он выхватывает карандаш и водит по строчкам. Остро заточенный грифель на мгновение замирает и продолжает движение, а потом женщине возвращают перевод без помарок и исправлений. Мужчина протягивает карандаш, и она замечает край бинта под манжетой кителя. Женщина пугается: неужели он ранен? И натолкнувшись на взгляд мужчины, мучительно краснеет. А гость поднимается и уходит не спеша. Свидетели этой сцены, а точнее, свидетельницы понимающе переглядываются и склоняются над переводами, пряча улыбки.

Вдруг становится важным видеть мужчину каждое утро и каждый вечер — хотя бы мимолетно, издали. И если не удается, одолевает разочарование, словно твердо пообещали и обманули. А еще мешает проклятая неловкость. При встрече она склеивает рот, язык прилипает к небу, и элементарные фразы даются с трудом.

Надо бы завести разговор о том, что дорогие подарки обязывают. Но Айями молчит, потому что у неё нет подходящих слов. И похоже, она стремительно глупеет в компании господина А'Веча.

— Твоя дочь идет на поправку?

— Да.

Сегодня утром Айрамир просипел: "Привет" и самостоятельно съел завтрак.

— Это хорошо. Если хочешь, я устрою баню. Попаришь ребенка, и остатки хвори выйдут.

Предложение господина подполковника ошарашило и застало врасплох. Айями растерялась, а он нахмурился. Ей вдруг пришло в голову, что А'Веч воспримет отрицательный ответ как оскорбление. Потому что не привык к отказам.

— Спасибо, — промямлила Айями. — Но боюсь, мы, амидарейцы, не приспособлены к бане. Говорят, там очень жарко.

— Кто говорит? — свел брови господин подполковник.

Почему-то Айями решила, что он не обрадуется, услышав имя Имара.

— Уборщицы рассказывали, — выкрутилась она. — Мы, амидарейцы, предпочитаем принимать ванну или душ. Из-за высокой температуры заходится сердце, и возникает опасность инфаркта.

— Откуда ты знаешь, если не пробовала? — спросил А'Веч недовольно.

— Думаю, к бане нужно привыкать так же, как человек привыкает к холодной воде, закаливаясь. То есть постепенно. Ведь мы, амидарейцы, менее выносливы, чем вы, даганны.

— Так и есть. Нас с младенчества приучают переносить жару и холод, — согласился он с оттенком самодовольства.

Маленькая лесть утихомирила А'Веча. Как вода затушила с шипением уголек — еще не раскаленный, но уже горячий. "Он вспыхивает, когда ему идут наперекор" — отметила Айями.

— Мое предложение в силе. Если надумаешь, я скажу, и баню нагреют до комфортной температуры. Домой отвезут на машине, не успеете застудиться.

— Спасибо, я обязательно подумаю, — отозвалась Айями неуверенно.

Её придавил организационный размах. Господин офицер щелкнет пальцем, и для амидарейки натопят баню — странный дом без окон и с трубой, а после отвезут с дочерью домой на автомобиле. Это больше, чем забота о больном ребенке. Это молчаливое признание того, что Айями — не только чужачка-подчинённая, но и женщина, к которой проявляет особое внимание второй заместитель полковника. Согласившись с его предложением, она согласится принять его ухаживания со всеми вытекающими последствиями. Об этом узнает гарнизон, узнает город, узнает Эммалиэ. Горожане будут злословить за спиной и не упустят случая вылить на голову помои из окна.

Пока не поздно, нужно объясниться с господином А'Вечем вежливо, не оскорбив его достоинства.

Хорошая мысль, но Айями молчала, проглотив язык. Потому что правильные слова как назло не шли на ум. Дома она обдумает речь, прорепетирует и постарается убедить А'Веча в нескромности поблажек, предоставленных амидарейской переводчице.

А обдумывать и репетировать не потребовалось.

Вечером Айями, прихватив пачку крупы, отправилась к Оламирь. Надо же расплачиваться, пусть долг и отсроченный.

— Не торопишься, подруженька, — хозяйка небрежно бросила крупяной брикет на трельяж.

Она пополнела. Обесцветила волосы, став снежной блондинкой. А брови, наоборот, жгуче чернила и пририсовала родинку над губой.

— Возникли трудности. Я буду платить частями.

— Не затягивай. А то мне начинает казаться, что специально медлишь. Не надейся, что забуду. У меня память длинная.

— Я держу слово, — ответила Айями раздраженно.

Оламирь поправила завитой локон, и на пальце сверкнул камень.

— Нравится? — вытянула она руку. — Как тебе? Это аметист.

— Впечатляет.

— В следующий раз полюбуешься на сережки. К тому времени привезут, — Оламирь с нежностью погладила граненый камешек в оправе. — Смотри и учись, как нужно правильно обрабатывать ухажера.

Определенно, полковник О'Лигх стал новым поклонником. И, к тому же, восторженным, судя по размерам кольца.

— Дорогой подарок, — согласилась Айями. — Твой кавалер щедрый.

Хозяйка прищурилась, оглядев гостью с головы до пят.

— Надумала отбить? Не сможешь. Силенок не хватит.

— И не собираюсь, — пожала плечами Айями и повторила слова соседки: — Не знала, что даганны умеют ухаживать.

— Умеют. Найдешь подход к мужику, и он у тебя в кармане. Вот я нащупала нужную струю, и зам полковника ест с руки как дрессированный. Знаешь такого?

— Видела пару раз, — ответила Айями через силу.

— Не вздумай строить ему глазки. Любого, кто перейдет мне дорогу, давлю, не раздумывая, — предупредила Оламирь.

— И не собиралась, — повторила Айями. — До свидания.

Стало быть, они не расставались, и А'Веч не мелочится на подарки для своей дамы. Где он добывает драгоценности? Наверное, конфисковал у арестованных или получил свою долю при разграблении столицы. Будучи школьницей, Айями не раз листала в читальном зале библиотеки атлас "Сокровища амидарейской культуры" и разглядывала на фотографиях ювелирные украшения невиданной красоты. Мерзко носить побрякушку, снятую силой с чужой руки, и не менее низко дарить зазнобе драгоценности, принадлежавшие когда-то амидарейской казне. Цинизм и мародерство.

— На тебе лица нет, и глаза блестят, — встревожилась Эммалиэ. — Заболела?

— Устала.

— Выпей чаю с лимоном, в нем много витаминов. И определись с подарками от руководства. Принимать их становится неприличным. Поговори с господином А'Вечем. Объясни, что они ко многому обязывают.

— Да, я так и хотела, — вздохнула Айями.

Сегодня она помолилась как положено — на коленях перед образами. Основательно, не менее часа. Заодно прочитала молитву за отрезвление, избавившее от абсурдных фантазий. Как пить дать, святые помогли, сняв шоры. Подумать только, Айями чуть не забыла о том, что господин подполковник — враг. Чужак. Захватчик, оккупировавший родную землю. Айями, должно быть, сошла с ума, вообразив, что в его внимании кроется нечто большее, чем беспокойство о выполнении нормы переводов.

Во всем виновата Эммалиэ. Если бы не она, Айями не истолковала бы превратно сыплющиеся от начальства милости и не выставила бы себя наивной школьницей. Но, как ни оправдывайся, а горечь из-за слов Оламирь не уходит, и на душе муторно.

На следующий день из приемной принесли очередную бандероль, а внутри — фигурки зверей и птиц. Айями не сразу сообразила, что они отлиты из шоколада.

Эммалиэ права: чем дальше, тем запутаннее. Айями не лучше и не хуже других переводчиц, а в последнее время едва поспевает за коллегами. И больной ребенок — не оправдание, чтобы пользоваться незаслуженными поблажками. Зато особое отношение руководства подразумевает особый спрос.

Вечером господин А'Веч разговаривал у крыльца с сослуживцами — такими же рослыми и широкоплечими детинами. Похохатывали, курили.

— Простите, вы уделите мне минутку внимания? — попросила робко Айями, и даганны замолчали, переглянувшись с ухмылками.

— Уделю, — ответил второй заместитель полковника. — Пойдем.

— Вот, — протянула Айями пакет, когда они отошли в сторону. — Благодарю вас за исключительную заботу и поддержку. Простите, но я не могу принять.

— Почему? — прищурился А'Веч.

— Это чересчур. Так нельзя, — сказала Айями, отведя взор. Хотела добавить: "И неприлично", но не решилась.

— Глупое объяснение. Настоящая причина?

— Вы безосновательно выделяете меня среди переводчиц.

— А как прикажешь тебя подстегивать? Мне нужно, чтобы ты работала с прежним энтузиазмом, — ответил он резко. — Мало опозданий, вдобавок снизилась производительность труда.

Айями вспыхнула, губы задрожали. Подняв глаза, напоролась на колючий взгляд и нахмуренные брови.

— Я предлагала отработать опоздание — мою просьбу проигнорировали. А за снижение нормы заплатят по факту.

— Нам не нужны лентяи, которые не справляются с обязанностями, — отчеканил А'Веч.

— Я поняла. Буду стараться, — кивнула Айями. Положила посылку на снег и пошла, куда глаза глядят, а господин заместитель смачно выругался. Но Айями, удалившись, не расслышала, что он ругал себя за несдержанность, и не знала, что он злился на приятелей, ставших очевидцами воспитательной беседы.

На этом ухаживания господина подполковника закончились. Вернее, он и не ухаживал. Пожалев Айями, измотанную бессонными ночами, решил помочь, а она выдумала невесть что. Видно, Айями плохо старалась, сглаживая острые углы в разговоре, потому как умудрилась оскорбить великодушие господина А'Веча. Теперь, когда доводилось столкнуться, Айями вежливо здоровалась и проскальзывала мимо мышкой. Господин заместитель кивал хмуро, и она чувствовала, что его переполняют раздражение и недовольство.

Вскоре А'Веч уехал. Утром. И Айями его проводила, совсем случайно. Она спешила на работу, обходя заведенные фырчащие машины, и на пороге фойе едва успела затормозить перед даганном в ватной куртке, сперва его не узнав. Получилось неловко. Стояли друг против друга, и А'Веч изучал окружающую обстановку с озабоченным видом.

Раздался требовательный гудок автомобиля — раз, второй.

— Сейчас! — рявкнул господин заместитель, открыв дверь, и Айями, вздрогнув, смешалась.

Хорошо, что на них не обращали внимания. Фойе пустовало, дежурный за стойкой бросил мимолетный взгляд и вернулся к делам. В ногах клубились морозные пары.

— Надеюсь, болезнь не вернется, — сказал А'Веч, наблюдая, как из машины вышел водитель и закурил.

— Спасибо, я тоже горячо надеюсь.

— Повтори падежи и склонения.

— Хорошо.

— И неправильные формы глаголов.

— Хорошо.

Он помолчал. Кивнул, соглашаясь со своими мыслями, и вышел на крыльцо. А Айями, заметив любопытство дежурного, тянувшего шею, заторопилась наверх, но на лестничной площадке бросилась к окну, чтобы посмотреть, как покидают площадь машины. Ну, зачем он повстречался и снова взбаламутил? Сначала попрощался с Оламирь, а затем приехал в ратушу, чтобы напомнить Айями: его отъезд — не повод для праздности на работе. Наверное, из этой поездки А'Веч привезет своей даме обещанные серьги.

А теперь приложить разгоряченные щеки к холодному стеклу и, остудившись, идти на работу.

Из обрывков мужских разговоров Айями поняла, что часть военных отправилась на север страны. Там активизировались бандитские формирования, которые пребольно жалили захватчиков. Под бандитами подразумевались партизанские отряды амидарейцев.

— Даганны стягивают силы, чтобы ударить враз и ликвидировать махом, — сделала предположение Эммалиэ.

— Понимаете, что это значит? — взбудоражилась Айями. — На севере сопротивляются. Вдруг удастся выбить даганнов с нашей территории?

— Насчет "выбить" — не знаю, а вот выдвинуть ультиматум и заставить считаться с требованиями — вполне, — согласилась Эммалиэ.

Теперь Айями вслушивалась в разговоры военных с утроенным вниманием: отобьются партизаны или потерпят поражение? И не забывала о наставлениях А'Веча. Коли указали на профессиональную несостоятельность, нужно исправляться. Айями стала задерживаться в ратуше вечерами и брала переводы домой, благо Айрамир шел на поправку, и появилось свободное время.

Спустя полтора-два часа сверхурочных в кабинете переводчиц появлялся помощник господина подполковника и объявлял:

— Машина подойдет к крыльцу через пять минут.

Он терпеливо дожидался, пока Айями наведет порядок на столе, наденет пальто и выйдет из комнаты. Молча провожал до фойе и следил, чтобы Айями уселась в автомобиль. От переводчиц она узнала, что помощника зовут В'Аррас. Поначалу пыталась протестовать: слишком мало времени ей отводили на сверхурочные, и дополнительные час-два не помешали бы работе. Но помощник А'Веча оказался неубеждаемым и упрямо гнул свою линию, выпроваживая Айями из ратуши.

Она пыталась отказаться и от машины. Водитель провожал до дверей квартиры, и каждый раз Айями захлестывала паника: вдруг даганн услышит кашель паренька и догадается, что в жилище по соседству скрывается раненый беглец? Или невзначай приложит руку к двери и почует, что внутри обжитое помещение. Видимо, она разговаривала с В'Аррасом на разных языках, а не на даганском, потому что помощник сказал:

— У меня приказ — обеспечить доставку до места проживания.

Его тон не оставлял сомнений: Айями будет добираться домой на автомобиле по-хорошему или по-плохому. Деваться некуда, нужно приспосабливаться. Айями предупредила домашних, в какие часы следует соблюдать предельную осторожность. Ни кашля, ни чиха, ни голосов. Дополнительным сигналом служил свет фар машины, заворачивающей к подъезду.

Имар тоже задерживался на работе по своим инженерным делам. Он предложил заняться разговорным даганским, но Айями, извинившись, отказалась и вкратце объяснила, почему.

— Мне нельзя отставать от других переводчиц. Я должна трудиться с отдачей, чтобы заслужить паек, — ответила бесхитростно.

— Если вас ущемляют или обижают, поделитесь со мной, — потребовал Имар.

— Наоборот, я всем довольна, — заверила Айями.

По окончанию рабочего дня она корпела над переводами, а Имар в соседнем кабинете обкладывался схемами и чертежами.

— Аама, отдохните. У вас покраснели глаза от переутомления. Давайте выпьем чаю, — предложил он как-то. — Это займет пять минут, не более.

Питие пустого чая Имар не понимал, несмотря на любовь к пряностям, которые даганны добавляли во всё съедобное. Даже к чайным листьям подмешивали кардамон, придававший напитку пикантный вкус.

— Хоть и ароматно, но не люблю хлестать горячую воду, — признался Имар, посмеиваясь.

Он приносил не только кружки и заварку в чайнике, но и сдобные сухарики или медовые шарики с толчеными орехами или кубики жженого сахара. Скромные горсточки, но вполне достаточно, чтобы Айями отказывалась от угощения.

— Не обижайте меня, — настаивал Имар в шутливой манере. — Я всё равно съем перед сном и не замечу.

Во время "пятиминуток" Айями узнавала много интересного. Например, о Триедином, которого даганны упоминали в разговорах.

— Как бы объяснить попроще… — задумался Имар. — Триединый — основа всего сущего, что нас окружает. Он же земля, он же вода, он же воздух. Триединый — муж и возлюбленный супруги своей Доугэнны. Его изображают в различных вариациях, сочетающих признаки трех начал. Например, с телом льва, с крыльями, клювом и с рыбьим хвостом.

"Вот уродство" — подумала Айями. Хотя то же самое победители говорят и о Хикаяси.

— От союза Доугэнны и Триединого появились доугэнцы, — продолжил Имар. — Триединый — наш отец и бог, и одаривает своих детей милостью. Те, кто поклоняется водному началу, непревзойденные пловцы. У тех, кто проявляет уважение к земному началу, острый слух и зрение. А у тех, кто чтит воздушное начало, отменное обоняние и интуиция.

— Волшебная история, — признала Айями. — А вы какому началу поклоняетесь?

— Мне покровительствует земля, поэтому и клановый знак — тигр. А-а, забыл пояснить, — сказал он с досадой. — Доугэнцы, поклоняются разным началам: небесному, земному и штормовому, и все начала замкнуты в круг. Так что треть гарнизона — мои сородичи по духу.

— Как и ваши коллеги?

— Частично. Трое из штормового круга, а двое — из земного, — пояснил Имар. — Я думал, вы будете смеяться, узнав об общественном устройстве моей страны.

— И зря, — ответила Айями серьезно. — В моем понимании круг — то же самое, что национальность.

— Примерно так. В круг входят различные кланы, и между ними существуют более близкие связи. Например, кланы Саблезубых и Огненных тигров имеют общую историю, потому что разделились два века назад. А у Тигров общие корни с Львами, Барсами и Рысями. Зато с Волками у нас родство по духу. Но если в хитросплетениях родного круга я худо-бедно разбираюсь, то штормовые и небесные кланы для меня — дремучий лес, — сказал он весело, и Айями улыбнулась.

— Красиво звучит. Волки, тигры…

— Земля кормит нас, дает нам силы, и мы уверенно стоим на четырех лапах, — ответил Имар с гордостью. — Хотите взглянуть на клановый знак? Заодно покритикуете. Я выбирал рисунок, будучи мальчишкой. Хотел выпендриться, а в результате клыки тигра получились гораздо больше морды.

— Ну-у… — протянула Айями. Ситуация показалась неловкой. Ведь Имару придется расстегнуть китель, рубашку и обнажить плечо.

От замешательства спас помощник В'Аррас. Заглянув в комнату, он выдал неизменную фразу:

— Машина подойдет через пять минут.

— Мы еще не закончили, — отозвался Имар с недовольством. — Работы непочатый край.

"Знаем мы, как вы работаете" — нарисовалось на лице В'Арраса, но вслух он не произнес и застыл, ожидая, когда Айями наденет пальто.

— Можете идти. Я сопровожу переводчицу до машины, — сказал Имар.

— Не положено. Мне дали четкие указания, — отрапортовал помощник.

— Почему тот, кто раздает указания, не позволяет задерживаться на работе, а потом грозится уволить за низкие показатели? — напирал Имар.

— Не могу знать, — ответил тот невозмутимо.

Пришлось Айями под неусыпным взором В'Арраса навести порядок на столе и отправиться домой на машине. Правда, Имар тоже спустился в фойе и галантно попрощался.

В другой раз на "пятиминутке" Айями узнала, что в Даганнии нет столицы.

— Как так? — растерялась она. — А как же министры и председатель правительства?

— Основной просчет амидарейцев состоял в том, что они планировали захватить нашу столицу, вынудить руководство страны сдаться и принять условия капитуляции. Мы пустили противнику пыль в глаза, назвав столицей один из городов. Амидарейская армия потеряла около месяца, осаждая город. Это время стало для нас стратегически важным, хотя от поселения ничего не осталось. Но, жертвуя малым, выигрываешь в большом.

Имар замолчал, предаваясь невеселым воспоминаниям. Молчала и Айями. Это её соотечественники вторглись в другую страну с захватническими целями и безжалостно шли к цели.

После паузы морщинка на лбу мужчины разгладилась, и Имар продолжил прежним шутливым тоном:

— На самом деле мы живем кланами в поселениях, называемых церкалями*. Чем крупнее церкаль, тем крепче и многочисленнее клан, его основавший. Бывает так, что церкаль основывают два клана, но, набрав достаточную силу, разделяются.

— Напоминает роение пчел, — не удержалась Айями. — Простите, я не хотела…

— Точное сравнение, — улыбнулся рассказчик. — Если клан достаточно многочислен, и у него есть резервы и возможности, то он может основать новый церкаль. Часть клана отделяется и получает право основания новой ветви земного круга. Так, мой клан отделился от Огненных тигров два столетия назад, но родственные отношения до сих пор крепки.

— Но как же вы управляете страной? — изумилась Айями. — Кто собирает налоги и издает указы?

— Каждый круг выбирает командора из уважаемых и опытных глав кланов, а командор формирует из соратников Совет себе в помощь. Раз в полгода командоры встречаются и принимают законы, обязательные для всех кругов. Для церкаля, принимающего высоких гостей, это большая честь. Также члены Совета каждого круга периодически съезжаются на собрания, где обсуждают и разрабатывают законопроекты и правила. Церкаль — это самостоятельная административная единица со своей казной и налогами, и между поселениями существуют товарно-денежные отношения.

— В Даганнии есть деньги? — удивилась Айями, увлекшись рассказом. До сего дня она не задумывалась о степени цивилизованности даганнов, считая что в дикой стране процветает натуральный обмен.

— Мы не пользуемся, как вы, бумажными купюрами и металлическими кругляшами с нулевой ценностью. У нас в ходу монеты — медные, серебряные и золотые.

— Неужели из чистого золота?

— Да, из золота высочайшей пробы, — подтвердил Имар.

— Нам показывали Купитец. Какой клан его основал?

— Купитец — сельскохозяйственный церкаль. Принадлежит штормовому кругу, и там заправляют два клана.

— Непривычно. Похоже на феодализм, — пробормотала Айями. — Ой, простите, пожалуйста.

— Тем не менее, у нас нет гражданских войн и кровопролитной борьбы за власть. Между церкалями существует мирное соперничество. Соревнуются во всем — какой город богаче и многочисленнее, и у кого больше "деток", так называют отделившиеся кланы. Знаете, в чем отличие вашего и нашего мировоззрения? Ваша религия пропагандирует смерть как решение проблем. Вы с легкостью расстаетесь с жизнью. А наша религия приветствует плодовитость и семейственность. Мы, наоборот, хотим жить! — воскликнул Имар.

— И мы хотим, — ответила Айями тихо, растерявшись горячностью его тона.

— Не спорю. Война закончилась, и по земле ходят амидарейцы, отказавшиеся от тхики, — согласился он. — Но сколько людей избрало другой, более легкий путь?

— Наверное, вы правы, — понурилась Айями.

Её расстроили слова Имара, повторившего выводы господина подполковника: амидарейцы трусливы, малодушны и предпочитают прятать голову в песок как страусы. Почему даганны не хотят понять и признать свободу вероисповедания? Почему навязывают свои взгляды?

Айями вдруг вспомнила о незаконченном переводе. Имар сперва не понял, что настроение слушательницы изменилось, но вскоре заметил, что она замкнулась.

— Аама, простите за прямолинейность и несдержанность. Но я рад, что вы не выбрали легкий путь. У вас есть родные, ради них стоит жить. Воспользуйся вы тхикой, и мы с вами не встретились бы. В этом мире много интересного и неизведанного, и было бы глупо расстаться с жизнью.

Неизведанное… Айями прожила бы в городке до старости и работала бы на фабрике. Вырастила бы дочь, которая упорхнула бы из семейного гнездышка, и центром вселенной стал бы Микас. Возможно, когда-нибудь они накопили бы денег для поездки в Алахэллу на годовщину свадьбы, лет этак через десять-двадцать. И вспоминали бы путешествие до конца жизни, а потом последовали бы друг за другом в царство Хикаяси. Вот и вся неизведанность. Но война лишила и этих крох.

Айями расстроилась еще больше и отгородилась стеной молчания и вежливыми "да", "спасибо", "благодарю", как Имар ни пытался растормошить.

— Что мне сделать, чтобы прогнать печаль из ваших глаз?

— Не обращайте внимания, это пройдет. В последнее время настроение скачет из крайности в крайность.

Свернув из бумаги кулёк, Имар ссыпал сахарные кубики.

— Вот, возьмите. И не вздумайте отказываться. Вы и так не пробуете то, чем я угощаю. А между прочим, вкусно.

В "пятиминутках" Айями налегала на чай, пробуя сладости чисто символически, потому как история с подарками от господина А'Веча многому научила.

— Спасибо, — смутилась она. — Вы меня балуете.

— Аама, я хочу баловать, но вы не позволяете, — выдал Имар.

Айями уставилась на него в изумлении, и кулек выпал из рук. Оба синхронно присели, чтобы поднять злополучный пакетик, и Имар оказался рядом. Так близко, что Айями обдало жаром, в голове перепуталось, а руки задрожали.

— Это неправильно… Так нельзя…

— Можно, но вы не желаете замечать, — сказал он требовательно.

На его щеке свежий порез от опасной бритвы, нос слегка искривлен, наверное, когда-то был сломан, лоб высок, а губы полноваты. И они приближаются… приближаются к её лицу…

И прикасаются к губам.

Это не похоже на поцелуй. Осторожно, деликатно. Разведка. Пробный шар. Вкус кардамона и карамели.

Имар дегустирует, и ему нравится, судя по закрытым глазам. Черная кайма ресниц очертила контур сомкнутых век. А Айями ошеломлена. Она отклоняется, пытаясь увернуться, но Имар не позволяет. Захватив её рот, усиливает нажим на губы. Еще пара секунд, и Айями грохнется на пятую точку, а Имар нависнет сверху.

За спиной кашлянули, и голос В'Арраса произнес ровно:

— Машина подойдет к крыльцу через пять минут.

Ахнув, Айями подскочила как пружина, поправляя платье. Поднялся на ноги и Имар.

— Мы разговариваем, обождите за дверью! — рявкнул разъяренно.

— Не положено, — ответил помощник, не убоявшись, хотя был пониже ростом.

— Не знаю таких правил. Вы превышаете свои полномочия, — процедил Имар, сжимая и разжимая кулаки. Видно, он едва сдерживался, чтобы не схватить наглеца за грудки и не вышвырнуть за дверь, но понимал, что рукоприкладство при исполнении грозит трибуналом.

— Подайте рапорт по форме с перечислением нарушений, и его рассмотрят в установленном порядке, — напомнил В'Аррас невозмутимо.

Айями с пунцовым лицом отвернулась к окну. В отражении Имар довольно быстро взял себя в руки, утихомирив гнев. Подойдя сзади, обнял её за плечи, не стесняясь присутствием постороннего.

— Аама, я не тороплю, но рассчитываю услышать когда-нибудь "да", — сказал на ухо. Получилось интимно, для двоих, и Айями не знала, куда спрятаться от неловкости.

Она не помнила, как добралась домой, потому что отложилось сумбурно и невнятно. Вроде бы её сопроводили до машины оба даганна: один — с бесстрастным видом, другой — с превосходством победителя. И вроде бы шофер отвез и доставил до двери.

Люнечка прыгала горным козликом, засунув за щеку сахарный кубик, а Эммалиэ спросила:

— От господина А'Веча?

— От господина Л'Имара, — пояснила Айями.

— Он тоже проявляет беспокойство о твоей работе и о Люнечке?

Молчание Айями ответило красноречивее любых слов, и Эммалиэ нахмурилась.

— Ты дала повод?

— Нет.

Интересно, считается ли поцелуй мелочью, недостойной внимания? Пожалуй, стоит сказать спасибо В'Аррасу, выручившему в затруднительной ситуации.

— Понятно. Что будешь делать?

— Не знаю, — Айями потерла устало переносицу.

— Рано или поздно это бы случилось, — сказала Эммалиэ задумчиво. — Если не господин Л'Имар, то кто-нибудь другой. Вокруг тебя мужской коллектив. На орду даганнов — три переводчицы и несколько уборщиц. Удивительно, что тебе предложили сейчас, хотя ты давно устроилась на работу.

— Со мной работают две девушки, и им не намекали… не предлагали, — Айями выдавила через силу последнее слово.

— Тем более удивительно. И нужно молиться, чтобы и впредь на вас не обращали внимание. Даганны — потребители. Когда-нибудь они вернутся на родину к своим семьям, а мы для них — временное развлечение. Обычная физиология "мужчина плюс женщина". Господин Л'Имар — вежливый и обходительный человек. Думаю, он адекватно воспримет отказ и не станет тебя принуждать.

— Да, я тоже так думаю, — отозвалась Айями эхом.

Концовка рабочего дня немало её ошарашила и озадачила. Кто бы мог подумать, что Имар рассчитывает на нечто большее, чем профессиональное общение по делу. Ну да, он провел с Айями немало часов и немало помог в освоении разговорного даганского и технических терминов. Даже краткий политликбез провел. У Имара отменное чувство юмора, он всегда корректен и не позволяет себе вольностей. Не вульгарен и не пошляк. Если на то пошло, он — исключение из всей даганской нации.

Айями потрогала губы. Имар — второй мужчина, её поцеловавший. Первым стал муж.

Странно, поцелуй не заставил затрепетать и не опалил огнем, как это было с Микасом. Хотя четыре года назад она была молода и полна надежд, а теперь старуха. Возрастные изменения мало затронули тело, но состарили душу.

"Мы любим в жизни только раз" — вспомнились слова из песни. Единожды прикипаем — и до конца своих дней. Потому что в сердце хватит места лишь для одного. Не появись помощник В'Аррас в кабинете, кто знает, чем закончился бы рабочий вечер. Хотя нет, он закончился бы пощечиной. Или слезами и истерикой.

Если бы Имар не был начальником. Если бы не был победителем, диктующим условия и раздающим милости. Если бы стал меньше ростом и сбросил половину мышечной массы, сменил цвет глаз и волос, и вероисповедание…

А вот ради дочки Айями бы вытерпела. Закрывала бы глаза и изображала страсть. Зато Люнечка каталась бы как сырочек в маслице.

Имар добр, он не разозлится, услышав отказ. А если рассвирепеет? Эвон превратился в настоящего тигра и чуть не загрыз В'Арраса. И Айями житья не даст. А значит, нужно подобрать правильные слова. О чем бы?

Например, о том, что горожане будут перетряхивать грязное белье и перемывать косточки. Или о том, что соседские дети запросто бросят Люнечке в лицо: "Дочь шлюхи!" Или о том, что Айями останется в вакууме, как Оламирь, с которой здороваются по крайней необходимости. А когда надобность сходит на нет, отворачиваются и делают вид, что незнакомы. Одно дело — прийти в клуб по нужде, и совсем другое — ходить туда регулярно. Эммалиэ рассказывала, что некоторые женщины крутят романы с военными. Говорила осуждающе, потому что считала: искренностью в отношениях и не пахнет, а разит торговлей. Даганны покупают, амидарейки продают. С женщинами, забывшими о гордости, не общаются, не выручают в трудную минуту и не помогают по-соседски. Коли получила работу, к чему снова лезть в офицерскую койку?

Хорошую стратегию придумала Айями. Выверенную от первого слова и до последнего. На этот раз она не опрофанится, как в разговоре с господином подполковником. Напустит на лицо маску скорби и страха, и быть может, выдавит слезу. Искренне и вдохновенно поведает Имару о незавидной доле женщин, встречающихся с даганнами. Он поймет и не станет настаивать.

Утром Эммалиэ подержала за руку, напутствуя на прощание:

— Я верю в тебя. Всё будет хорошо.

"В конце концов, амидарейцы мы или нет? Мы выпутывались из ситуаций в тысячу раз безнадежнее" — прозвучало в её словах, и Айями, кивнув, уверенно отправилась на работу.

Запал приувял, когда в комнате переводчиц появился Имар. Он пребывал в отличном настроении. Сыпал шутками, смеялся вместе с девушками и многозначительно поглядывал на Айями. На обеде угощал амидареек фркутовыми цукатами и вообще, проявил себя безукоризненным кавалером.

"Ну почему он обратил внимание на меня?" — подумала раздосадованно Айями, наблюдая, как Мариаль зарделась от пикантной мужской шутки, а Риарили смущенно улыбнулась.

В завершение обеденного перерыва Имар сказал:

— Аама, надеюсь, после работы мы займемся разговорным даганским.

Уверенность в голосе не оставляла сомнений: Имар рассчитывал услышать "да" как можно скорее, например, сегодня вечером.

— Стоит заняться, — согласилась Айями вежливо. И заодно разрешить недоразумение с глазу на глаз, без свидетелей, не ущемив мужского самолюбия.

Пока минутная стрелка ползла по кругу, неумолимо наматывая час за часом, Айями сидела как на иголках. Судорожно вспоминала и повторяла шепотом заготовленные фразы. И вздрогнула всем телом, когда в комнату стремительным шагом вошел Имар. Он явно спешил, но без суеты, как человек, привыкший в любой момент срываться с места, чтобы исполнить приказ.

— Простите, Аама, сегодня урок отменяется. Через полчаса я отбываю в командировку, — сообщил с разочарованием. — Дня на три или на четыре. Бесы бы побрали эту внезапность! — выругался Имар, взъерошив волосы. — Постараюсь как можно быстрее закончить дела и вернуться в гарнизон. Вы будете ждать?

Айями посмотрела растерянно на девушек, прислушивающихся с любопытством к беседе, и ответила:

— Да, конечно. Возвращайтесь скорее.

А что тут скажешь? Вот и весь разговор.

________________________________________

Cercal — (церкал, на амидарейском — церкаль) — населенный пункт в Даганнии.

28

Спеша обрести самостоятельность, Айрамир вскоре поднялся на ноги — сначала нетвердо, затем увереннее. Испытывая неловкость за свою слабость, он старался быть меньшей обузой. Строгал лучины ножом, топил печку, скоблил миску из-под каши, даже портки стирал самолично. И мылся теперь в одиночестве, отвергая предложения Эммалиэ о помощи. И собрался было пройтись по пустующим квартирам в поисках дров, но она запретила.

— Куда, окаянный? Бухаешь как филин. Долечись сначала, а уж потом заново горло выстужай. И перед соседями лишний раз не маячь.

Хоть и не разрешила Эммалиэ высовывать нос из квартиры, однако же распустила старый свитер, подключив Люнечку к важному делу, и принялась за вязание носок и варежек для раненого.

— Тут и на шарф хватит, — прикинула, подбросив клубок с шерстью.

Когда связки оттаяли, Айрамир заговорил. К Эммалиэ он обращался на "вы", а к Айями — на "ты". Последняя не стала спорить, потому как разница в возрасте уравнялась жизненным опытом парня.

Айрамир оказался родом из маленького городка под столицей. После всеобщей мобилизации ушли на фронт отец и старший брат, а через полгода мать получила похоронку на мужа и, не пролив ни слезинки, отправилась в храм за милостью Хикаяси. А через год брата причислили к пропавшим без вести. Айрамир, едва ему исполнилось семнадцать, тоже записался добровольцем.

— Сначала даганскую землю утаптывали, а потом фронт пополз в нашу сторону. А затем и вовсе покатился, — рассказывал он низким сиплым голосом, не сочетающимся с щуплой фигурой и исхудавшим лицом.

Повествовал немногословно.

Воевал. Повезло пройти через войну целым и невредимым. Попав в окружение, прибился к партизанскому отряду. Нападал на конвои и продуктовые обозы, устраивал диверсии в тылу врага. Партизаны неплохо пощипали перышки даганнам, пока отряд не нарвался на засаду. С двумя товарищами на чистой удаче Айрамир перешел линию фронта, к своим. А вскоре — отступление к Алахэлле, сначала пешком, затем вприпрыжку. После капитуляции прибился к компании беглецов. Прятались, в основном, по деревням и поселкам — так безопаснее. Заодно помогали по хозяйству, отрабатывая жратву. Хуторские приносили новости: в стране безвластие, правят победители, а союзники не показываются. Айрамира обнадежили: имя брата промелькнуло в списках пленных, а значит, нужно идти на юг страны. И дошел, но впустую. Оказалось, в списках много опечаток, потому как их составляли на слух.

— Неисповедимы пути судьбы, — пробормотала Эммалиэ, выслушав рассказ. — За войну не получил ни царапинки, а сейчас умудрился подставиться под пулю.

Айрамир с тремя товарищами прятался в пригородном поселке недалеко от железнодорожной станции. Когда даганны приезжали за подушным оброком, мужчины спускались в погреб, вырытый под хлевом. Зима загнала в ловушку. По глубокому снегу далеко не уйдешь, поэтому решили дождаться первого потепления и двинуть западнее. В народе поговаривали, будто там набирает силу ополчение. Но нагрянула облава, и пришлось дать дёру чуть ли не босиком. В спешке Айрамир прихватил куртку и какое-то тряпье, но, не добежав двух шагов до спасительной рощи, схлопотал пулю в спину. Как ему удалось добраться до города и не попасться на глаза военным — чудо и загадка. А сотоварищей он потерял.

Айями слушала, не дыша. Слишком уж страшные вещи рассказывал паренек, повзрослевший в семнадцать лет. Монотонно повествовал, как само собой разумеющееся. О том, что тела убитых оставляли на поле боя — потому что на упокоение не хватало ни времени, ни свободных рук. О том, что в полевом госпитале раненых привязывали к операционному столу и отпиливали без наркоза конечности, раздробленные в месиво, — потому что закончились медикаменты. О том, что боевой товарищ, у которого началась гангрена, предпочел не ампутацию, а хику, но из-за инфекции дорога к беспробудному сну превратилась в мучительную агонию.

— Дождусь тепла и отправлюсь на север, там много наших. Нам бы зиму пережить, и опять попрём на врага, — сказал Айрамир убежденно.

— На востоке — Риволия. Вдруг союзники помогут? — предположила Айями.

— В сраку их, — ответил парень хмуро. — Хватит. Один раз с их помощью уже проиграли войну. Лишь идиоты наступают дважды на одни и те же грабли.

Как-то утром Айями принесла гречневую кашу с пылу с жару. Юноша вяло поковырялся и отставил миску в сторону.

— Осточертело. Даганская жратва вот здесь сидит, — провел по горлу ребром ладони.

— А мы едим, — ответила Айями спокойно. — Весь город ест. И обе печки топим аффаитом.

Который, кстати, скоро закончится. Даганны думали, что Айями растянет щедрый подарок до весны, а она расходует волшебный уголёк налево и направо, в том числе и на парня, в голову которого от безделья лезет разная ерунда.

— Сволочи поставили вас на колени, а вы и рады лизать сапоги, — высказался Айрамир прямолинейно.

— А что ты предлагаешь?

— Сопротивляться! Перебить гадов и захватить ратушу!

— Каким образом? — удивилась Айями. — В городе наберется десятка два мужчин, да и то старики и комиссованные.

— Уже неплохо, — кивнул парень. — Спланируем, рассчитаем и нападем.

— В гарнизоне около сотни даганнов, а может, и больше, не включая раненых в госпитале!

— Вот и не сиди сиднем, а сосчитай, сколько у них машин, людей и оружия. Как часто бывает смена караула, и какие маршруты у патрулей. И подозрений не вызовешь. Каждый день крутишься у гадов под носом.

Айями опешила от начальственного тона.

— Каким образом? Я работаю с утра до вечера, голову от стола не поднимаю. Если не выполню норму, снизят заработок. И вечером некогда смотреть по сторонам — дома дел невпроворот.

— Пустые отговорки, — скривился Айрамир. — Ты придумываешь оправдания собственной трусости. На самом деле даганны вас устраивают. Быстро же в вашем городе забыли об отчизне.

— Знаешь, что? — вспылила Айями. — У меня на руках дочь и мать, и я делаю всё, чтобы они были сыты и здоровы. С чем нас оставила родина, на зиму глядя? Мы траву жевали, чтобы не умереть с голоду.

— А даганны бросили вам подачку и приручили, — сказал Айрамир с презрением.

— Между прочим, эту кашу ты ел так, что за ушами трещало.

— Потому что не знал, — отвел он взгляд.

— Чем же вас кормили деревенские?

— По-разному. Картошкой или супом. Кашей с отрубями. Иногда сало или мясо перепадало.

— Извини за то, что картошечки с маслицем не наварила, — развела Айями руками. — Была у нас делянка, да пришлось от неё отказаться, потому что жизнь дороже. Вот ты упрекаешь меня в трусости, а из меня аховая разведчица. За даганнами нужно наблюдать не день и не два. Часами следить, а у меня нет времени. Или ты предлагаешь поинтересоваться напрямик, чтобы недолго мучиться? Подойти к ихнему полковнику и попросить график смены караула.

— Зря прибедняешься. И от женщин немалая польза. Можно подлить воду в бензобаки. Можно отравить даганнов. Можно украсть секретные бумаги, — разошелся Айрамир.

Айями уставилась на парня в недоумении. Никогда бы не подумала, что у него грандиозные планы на амидареек. Неужто Айрамир не понимает, что его фантазии — борьба с ветряными мельницами? Во-первых, в городе, под носом у даганнов, технически невозможно организовать диверсию. Во-вторых, если она всё-таки удастся, то не сыграет большой роли. Порченый бензин заменят свежим, проведут расследование и выявят зачинщиков.

— Думаешь, даганны тупы? Они быстро вычислят виновных. Меня арестуют, а дочку отберут и увезут в Даганнию.

— Если не пытаться, то дело не сдвинется с мертвой точки, — напирал парень. — Поодиночке мы слабы, а вместе — сила.

Складывалось впечатление, что спорщики общаются на разных языках, не желая понимать друг друга.

— Хорошо, — согласилась Айями примирительно. — Я буду прислушиваться к разговорам в ратуше. Стану следить и записывать. Если меня поймают и уволят, кто будет кормить мою семью? Ты?

— Ну… — растерялся Айрамир. — Создадим партизанский отряд.

— Ладно, создадим. А чем будем питаться? И где будем прятаться? В городе станет небезопасно.

— Нападем на даганский фургон с продуктами. Хотя нет, автоколонны охраняются. Пока не заполучим оружие и патроны… будем отбирать жратву у тех, кто лижет ж*пы даганнам! — пришла ему в голову мысль.

— То есть у таких же, как я? — уточнила Айями.

— Нет, я имел в виду не тебя, — отозвался растерянно Айрамир.

— А кого? Может, хуторских, которых убили осенью? Скажи честно, ты был в ту ночь на хуторе?

— Не был, но слышал, — ответил парень хмуро. — Рассказывали хозяева, у которых мы укрывались. Но отбирать всё равно нужно! Чтобы проучить предателей.

— Бедные люди, — вздохнула Айями. — Живут, растят детей, трудятся на земле, не покладая рук. Сначала приходят даганны и отбирают половину припасов. Потом приходят свои и отбирают вторую половину — чтобы наказать и заодно поживиться. Кушать-то всем хочется, даже партизанам. А если деревенские вздумают возмущаться, их обвиняют в предательстве и убивают. А что остается делать? Смириться и пухнуть с голоду, после того как до нитки обобрали те, у кого сила и оружие.

— Мы не звери, — насупился Айрамир. — Возьмем немного.

— И начнем наведываться через день, чтобы хапнуть жратвы на халяву. Заодно будем бороться за свободу страны от даганнов.

— От этого никуда не деться, — вскинулся парень. — Кто-то воюет на благо родины, а кто-то кормит защитников.

— Я устала от войны, хоть толком её не видела. А ты?

— Пока гады не уйдут с нашей земли, покоя не будет, — отозвался Айрамир непримиримо.

Так они и распрощались, недовольные друг другом. Айями отправилась домой — помогать Эммалиэ со стиркой, а Айрамир взялся строгать щепу из доски.

— Доешь? — перед уходом Айями взяла миску с остывшей кашей.

— Нет, — покачал он головой.

— С нас не убудет. Мама наварила пятилитровую кастрюлю. Все равно пропадёт, а тебе потребуются силы для борьбы с даганнами.

— Ладно, оставь, — согласился Айрамир неохотно.

Какой-то он непутевый. Вроде бы много повидал, но в то же время наивен. Устраивал диверсии в даганском тылу, но имеет смутное представление о том, как живет партизанский отряд. Ведь помимо лихих налётов существуют будни. Людей нужно кормить, одевать, нужно лечить раненых. В дождливую ночь нужно где-то укрыться, а лагерь — разбить в правильном месте. Конечно, Айями не ас военного дела и мыслит как женщина, но разве она не права? Или все-таки ищет для себя оправдания?

С одной стороны, Айрамир прав. Бездействие — признак рабского слабоволия. За кого воевали мужья и братья? За кого отдал свою жизнь Микас? За Айями, а не за дурацкие месторождения с дурацким углем. Он верил, что защищает свою страну и свою жену. А жена предала его память. Несколько месяцев даганны заправляют в городке, и Айями постепенно свыкается с их присутствием и с новыми порядками. Много ли человеку надо? Чувствовать себя в безопасности и быть уверенным в завтрашнем дне. И чтобы семья была сыта, обута и одета. А куда делся патриотизм?

Выветрился. Остался банальный страх за Люнечку. Боязнь потери.

Выходит, Айями предательница своей страны и своего народа. И живет по законам победителей, потому как от их благосклонности зависит, будет ли дочка заливаться беззаботным смехом счастливого ребенка.

С другой стороны, мужчины, которых поймали во время облавы, предпочли прятаться и перевесили заботы на плечи женщин. Хоронились по квартирам и наяривали ложкой даганские разваристые каши, призывая следить и докладывать, а уж они решат, когда стоит высунуть нос из теплой норки и, вообще, стоит ли.

— Беда в том, что у нас нет лидера, — сказала Эммалиэ, развешивая постирушки. — Кто в лес, кто по дрова. Кабы нашелся сильный, справедливый и авторитетный. Повел бы за собой людей, и ему бы верили.

— В Сопротивлении на поверку оказались бандиты, а остальные мужчины прячутся по щелям как тараканы, — добавила Айями.

— Даганнам выгодно, чтобы мы остались разрозненными и разобщенными. Чтобы сомневались и не доверяли друг другу. По отдельности от нас никакого толку, — ответила соседка, и Айями, подумав, согласилась.

"Как следить за даганнами, если они неотличимы друг от друга?" — размышляла Айями, спеша утром на работу. Взять тот же караул у тюрьмы. Двое солдат в ватных тулупах и в странных сапогах, называемых пимами. Как долго можно выдержать на морозе? Час, от силы два. Значит, каждые два часа — смена караула. Хотя не факт. Даганнам холод нипочем, как и жара — об этом упомянул А'Веч. Прохаживаются караульные около дверей и не треплют языками ни между собой, ни с приятелями. Мгновенно заметили Айями, но не кричат похабности, а наблюдают, держа автоматы наперевес. Наверняка вечером отрапортуют начальству, что переводчица вела себя подозрительно, задержавшись около тюрьмы дольше обычного.

— Даганны уехали из города, — сказала Айями на следующий день. — Человек двадцать, на четырех машинах.

И вкратце поведала о том, что партизаны на севере не дают покоя победителям, кусая тех в бока.

— На севере, говоришь? — оживился Айрамир. — Вот уж не думал, что там развернулось что-то стоящее. Интересно, кто у наших командир. И найти бы своих. Я из поселка драпал с тремя товарищами. Не знаю, живы или нет. Сейчас, когда сволочей мало, можно по ним ударить, — воодушевился он. — Захватим оружие, транспорт, освободим пленных…

— Это не так просто. Часть даганнов уехала, но еще больше осталось. Думаешь, они расслабились? Наоборот, чаще меняются в караулах и чаще выезжают в рейды.

— Не проблема. Всё продумаем и спланируем, — ответил парень небрежно.

— Сначала долечись, — заявила безапелляционно Айями. — Твой кашель слышен за километр. И тебя схватят, и на нас выйдут. Заранее предупреждаю: если решишь напасть на патруль, к примеру, то я тебе не помощник. У нас действует правило: за убитого даганна — жизнь амидарейца. Баш на баш. А мне еще дочь растить.

— Не волнуйся, не увязнешь. Это мужские дела, — заверил Айрамир.

Хоть и рассердилась Айями на парня за его беспечность, а всё ж не сдержала улыбки. Под панцирем "настоящего мужчины" прятался обычный мальчишка, чью юность обрезала война, и чья взрослая рассудительность перемешалась с горячностью и желанием прихвастнуть.

Вдруг вспомнились слова Эммалиэ о том, что в войне следует вовремя остановиться, иначе можно потерять человечность. Возможно, пора прекратить сопротивление и признать безоговорочную победу даганнов. А толку? Будущего-то нет. Прошло несколько месяцев после капитуляции, а судьба Амидареи до сих пор неясна. Руками местных мужчин победители разбирают покинутые дома и вывозят из города стройматериалы, объясняя недостатком ресурсов на родине. Руками пленных приступили к вырубке лесного массива в окрестностях. Лес грузят на платформы, которые уходят в сторону Полиамских гор. Составы движутся туда и обратно сутки напролет. Потому что у даганнов есть план, и они ему следуют — методично, целеустремленно. И Имар, и А'Веч, и полковник О'Лигх.

И похоже, амидарейцев хотят оставить в дураках.

Этот офицер не понравился Айями сразу.

Имар уехал, и переводчицам волей-неволей приходилось обращаться за советами к другим инженерам. В сравнении с учтивостью Имара грубоватость его коллег царапала женское самолюбие. Инженеры не особо церемонились в присутствии переводчиц. Например, не стесняясь в выражениях, обсуждали амидареек, с которыми проводили время в клубе. Или спорили о том, кто из даганнов — чемпион гарнизона по отжиманию, по подтягиванию, по харканью, и вообще, у кого струя выше, дальше и прицельнее. К тому же, частенько после обеда от любителей специй разило луком или чесноком. Словом, переводчицы заглядывали в кабинет по соседству лишь из-за острой необходимости, когда накапливались вопросы по незнакомым техническим терминам или по непонятным оборотам речи.

Сегодня настал черед Айями. Прихватив исписанный вопросами листочек, зашла к соседям, а у них — гость. Чересчур шумный и разговорчивый, а взгляд у него грязный и сальный. Из обрывков беседы Айями уловила, что незнакомый даганн прошел лечение в госпитале и ожидает выписки со дня на день, и что приходится родственником одному из инженеров.

Увидев Айями, гость поцокал языком.

— Какие у вас аппетитные амодарочки, — сказал сородичу, и Айями поспешила отвернуться. Под прицелом липкого взгляда она получила необходимые ответы и заторопилась обратно. А через какое-то время в комнату переводчиц заглянул бравый офицер.

— Ба, да тут настоящий цветник, а опылять некому, — воскликнул, присвистнув.

Он неторопливо прошелся по комнате и, встав за спиной Айями, наклонился к уху. И отрезал пути к бегству. Одна рука легла на спинку стула, другая накрыла листок с начатым переводом. Не рука, а волосатая лапища. Выслушав предложение даганна, Айями онемела. Беспомощно посмотрела на соседок, но те, уткнувшись в бумаги, не поднимали глаз.

— П-простите… Я не могу… — только и смогла выдавить.

— Можешь, — сказал офицер вполголоса. — Ты хоть знаешь, с кем разговариваешь? Пара слов нужному человечку — и тебя вышвырнут с работы. А могу устроить так, что твоя семья… мать? отец? сестра? — перебирал он. — Сын? дочь?

Айями вздрогнула, и шантажист понял, что нащупал верную ниточку.

— Я устрою так, что тебя обвинят в шпионаже. Проведут обыск и найдут доказательства. Тебя арестуют, а дочь отправят в Даганнию и отдадут к мехрем. Знаешь, кто такие мехрем? Проститутки.

У Айями закружилась голова.

— Вечером придешь в госпиталь и скажешь дежурному, что тебе нужен капитан Т'Осчен. Не придешь — пеняй на себя, — предупредил незваный гость и, одернув китель, удалился из комнаты прогулочным шагом.

Айями закрыла лицо руками. Сколько она так просидела — час, два?

Вот и сглазила Эммалиэ удачу, пожелав, чтобы чужаки не обращали внимания на переводчиц. Не прошло и года, как даганский офицер заинтересовался амидарейкой и решил развлечься. Заодно припугнул для острастки. И ведь догадался, что Айями не примет хику из-за бесчестья. Дочка не позволит.

Вот гад, как говорит Айрамир. Цинично пользуется своим превосходством, чтобы задавить слабого и безответного. Победителям всё дозволено, а побежденные бесправны. Айями умудрилась об этом забыть, и теперь остается кусать губы от бессилия. И как назло, Имар уехал в командировку.

Сейчас Айями остро пожалела о его отсутствии, хотя в свое время вздохнула с облегчением из-за отсроченного разговора. Может, обратиться к помощнику А'Веча и попросить: "Заступитесь, пожалуйста. Капитан из госпиталя пристает с грязными намерениями"? Вряд ли В'Аррас станет конфликтовать с офицером из другого гарнизона. Посмеется и, в лучшем случае, пообещает разобраться, а через минуту забудет. Или не поверит и скажет: "Даганны не заставляют, потому что им преподносят на блюдечке". Айями невелика сошка, чтобы из-за неё портить отношения с соплеменником. Зато капитан отомстит. Из принципа. У него достаточно власти, чтобы сфабриковать обвинение. Недолго думая, военные вломятся домой с обыском и почуют раненого в соседней квартире. Шпионаж — это раз. Укрывательство беглеца — это два. Достаточно, чтобы разлучить и с Эммалиэ, и с Люней. Что делать, что делать?

Искать выход.

— Вы расстроены. Что он сказал? — спросила Риарили, заметив, что на Айями лица нет.

— Нашел ошибки в переводе, — отмахнулась та. И уставилась слепо в окно, придумывая, как выкрутиться.

Можно наплевать на угрозу и отправиться домой как ни в чем не бывало. Но беда в том, что капитан Т'Осчен мирно и спокойно — словно обсуждал вкус пирога с повидлом — предупредил: он не привык, чтобы его персону игнорировали. И будет так, как он сказал.

По окончанию дня в комнату заглянул помощник господина подполковника, проверяя, задержатся ли сегодня переводчицы на работе.

— До свидания, — попрощалась Айями, поправляя шарф.

У неё даже получилось улыбнуться и отправиться непринужденной походкой к лестнице. А от ратуши повернуть в сторону больницы и шагать, не обращая внимания на морозец, пощипывающий щеки, и на красную полусферу солнца над крышей соседнего дома.

— Мне нужен капитан Т'Осчен, — сказала она дежурному при входе.

Усмешка вспыхнула в черных глазах и зазвучала в голосе, когда мужчина набрал нужный номер на телефонном диске.

— Пришла, — бросил коротко и положил трубку на рычажки.

Отойдя к окну, Айями нервно мяла пальцы. За полупрозрачным полиэтиленом виднелись неясные фигуры даганнов, куривших на крыльце. А вот звуки проглатывались, но Айями всё равно не разобрала бы ни слова. В висках стучало, в голове стоял шум.

Капитан заставил себя ждать. Он воспитывал. Показывал, кто здесь главный, и за кем останется последнее слово.

Подошел в наброшенном на плечи кителе, руки в карманах брюк.

— Молодец. Не сглупила. Пойдем, — кивнул, приглашая следовать за собой.

Лицо у него неприятное, в оспинах. Губастое и щекастое. И жирные брови, нависшие над глазами.

— Вы не позволили мне объясниться. Простите, но я не могу принять ваше предложение, потому что встречаюсь с другим офицером.

Он прищурился.

— Ха! Ты придумала минуту назад. Почему не призналась днем?

— Помешали чужие уши, — потупилась Айями. — Услышат мои коллеги — и назавтра узнает весь город. Амидарейцы относятся с неодобрением к женщинам, гуляющим с даганнами.

— Врешь. Как зовут твоего эчира*?

— Если я назову имя, придется рассказать ему о вашем предложении. Мой покровитель имеет право знать. Но я не уверена, что он согласится с приглашением в госпиталь на свидание, — сказала Айями, и в вежливом ответе прозвучало: "Он придет в ярость, узнав, что на его женщину положил глаз приезжий ловелас".

— Складно поешь, но фальшивишь, — ухмыльнулся капитан.

— Простите, если обо мне сложилось превратное впечатление. Клановый знак моего покровителя — орёл.

— Из небесных, что ли? — нахмурился даганн.

— Да. Из клана Черных орлов, — ответила Айями и замерла. Поверит или нет?

Сердце стучало сумасшедше, а ноги противно дрожали под испытующим взглядом. Зато голос остался тверд, хоть и тих. И секунды вдруг стали тягуче вязкими, а по спине потекла струйка пота. Ох, и жарко в госпитале. Видно, в котельной не жалеют угля.

— Уважаемый и сильный клан, — признал капитан через некоторое время. Наверное, выуживал из памяти скудные знания о представителях небесного круга. — Предлагаю забыть о недоразумении. Если потребуется, принесу твоему эчиру извинения. Я не претендую на то, что ему принадлежит, и не хочу раздора.

— До свидания. — Айями церемонно кивнула.

А теперь к выходу. С достоинством, не оглядываясь. И не сорваться на трусливый бег, выйдя на крыльцо. Проплыть с гордо поднятой головой мимо даганнов, отпускающих пошлые шуточки, и не осесть на снег от нервного перенапряжения.

Только что Айями выиграла свой маленький бой благодаря хитрости и изворотливости. И выдержке.

Имар говорил, переплетения родственных связей в чужих кругах похожи на запутанный клубок. И упомянул, что его коллеги принадлежат к штормовым и к земным кланам. А капитан — сородич одного из инженеров. Прикрыться бы именем Имара, но о нем опасно заикаться, можно попасть впросак с незнанием обычаев. Стало быть, покровитель Айями должен быть родом из небесного круга. Еще в ратуше она вспомнила: осенью солдаты ныряли в речку, и на плечах полуголого даганна раскинула крылья птица с крючковатым клювом. Возможно, ястреб или коршун. Или орел. Название клана пришло в голову спонтанно. Чистая импровизация. Издалека татуировка на мокрой спине мужчины казалась темной, почти черной.

Быть может, капитан не поверит и проверит. Спросит у товарищей по палате, и ему скажут, что Черных орлов не существует в даганской природе. И офицер рассвирепеет, узнав о наглом обмане. Или не станет расспрашивать въедливо о хитросплетениях небесных кланов. Таких, как Айями, пруд пруди. Коли не удалось затащить её в койку, уговорит другую женщину — по добру или по принуждению. Например, Риарили или Мариаль. Капитан Т'Осчен и на них смотрел с интересом.

Мерзко. По крайней мере, военные из местного гарнизона не угрожают амидарейкам, и те добровольно приходят в клуб. Но, как сказала Эммалиэ, рано или поздно даганны заинтересуются переводчицами и, проявляя настойчивость, задействуют грязные методы давления. Никакое удостоверение с печатями не спасет от офицера, наделенного полномочиями.

Не сегодня-завтра его выпишут из госпиталя. Поскорей бы. Уедет и не вспомнит об Айями.

Как уберечься слабой женщине от притязаний? Дотянуть до возвращения Имара. Он защитит.

Но Имар не вернулся, как обещал, через три-четыре дня. Его перенаправили под Алахэллу. Зато приехал второй заместитель. Господин А'Веч, здоровый и невредимый.

На следующий день капитан Т'Осчен снова появился в комнате переводчиц и сразу же прошел к столу Мариаль. Навис над девушкой как скала. Они разговаривали вполголоса, и Мариаль, побледнев, отрицательно качала головой. Даганн повысил голос и, дождавшись неуверенного кивка, с самодовольным видом вышел из комнаты. На Айями взглянул как на пустое место, и она порадовалась: значит, потерял интерес. До чего же неприятный тип, аж передернуло от отвращения.

Мариаль уставилась в одну точку и вдруг заплакала.

— Тише, всё хорошо, — утешала Айями девушку, чьи плечи вздрагивали от рыданий. — Что он сказал? Предложил прийти в госпиталь?

— Д-да, — швыркнула носом Мариаль. — Сегодня вечером… Иначе обвинит в шпионаже… И меня с мамой арестуют… А мама болеет… ей нельзя волноваться…

Выговорившись, она расплакалась еще пуще, и Риарили выбежала из комнаты за водой. Когда схлынул первый шквал слез, Мариаль высморкалась. Её глаза покраснели, нос опух, а слова Айями усвоились, хоть и с запозданием.

— Откуда вы знаете? Он и вам предлагал? — девушка схватила её руку, сжав до боли. — Что вы ответили? Значит, вы ходили в госпиталь?

— Ходила. Вчера. Капитан мне угрожал. Сказал, что отнимет дочку, а меня отправит в тюрьму.

Мариаль, было успокоившись, снова разрыдалась, спрятав лицо в ладонях.

— Я не смогу… Лучше хику, чем с ним… А как же я брошу маму? Она ж без меня не сможет… пропадет… — всхлипывала, проглатывая слова.

Риарили вернулась с кружкой воды.

— На, выпей.

— Я придумала, что встречаюсь с офицером. Наврала, а он не усомнился, — ответила Айями.

— И я скажу! — воскликнула Мариаль, хлюпая носом.

— Дважды не сработает. И тебе не поверит, и меня проверит. Поймет, что мы обманули, и исполнит угрозу.

— А я следующая, — сказала Риарили и покраснела. — Что нам делать?

Девушки посмотрели с надеждой на Айями, ожидая от неё, как от старшей по возрасту, умных идей.

— Может, пожаловаться полковнику или господину У'Краму? — предложила она.

— Нет-нет, ни в коем случае! — воскликнули в унисон переводчицы.

— Нам не поверят, да и слушать не станут, — сказала Риарили.

— Капитану ничего не будет, зато он отыграется на нас, — добавила Мариаль, шмыгнув носом.

— Скоро его выпишут из госпиталя, и он уедет. Вдруг завтра? — попыталась утешить Айями.

Мариаль залилась слезами:

— А требует прийти сегодня. Я приму хику… И мама примет…

— Он уедет, но появится другой. А за ним третий, четвертый… И в глазах у них черный огонь. Того и гляди, сорвутся с цепи. Я боюсь, — сказала Риарили.

Айями тоже заметила, что в последнее время даганны вели себя несдержанно и агрессивно. Общались на повышенных тонах и задирали сослуживцев. Однажды она увидела в окно, как солдаты схватили друг друга за грудки, и товарищи едва разняли спорщиков, оглядываясь: нет ли поблизости офицеров. Когда-нибудь и авторитет полковника О'Лигха не сможет обуздать подчиненных.

— Тогда… — задумалась Айями, — нужно просить о покровительстве какого-нибудь офицера из гарнизона. Капитан не решится на конфликт с другим даганном и уедет несолоно хлебавши.

— Да, наверное, — признала Риарили и воскликнула: — Какая жалость, что господина Л'Имара отправили в командировку!

Без сомнений, если бы Имар не уехал по делам, он вступился бы за амидареек. "И Риарили впечатлена его исключительной галантностью" — отметила Айями с ноткой ревности, забыв, что совсем недавно её тяготил поцелуй даганна.

Поначалу и Мариаль расстроилась из-за отъезда Имара, но потом задумалась.

— Можно обратиться к господину В'Аррасу, — сказала, терзая губу. — Он не грубиян и не пошляк.

Амидарейки согласились с предложенной кандидатурой. Почему бы и нет? Помощник господина подполковника не отличался многословностью, не хамил и держался с переводчицами исключительно в рамках возложенных обязанностей.

— Не стоит говорить ему напрямик об угрозах капитана, — посоветовала Айями. — Нужно намекнуть обтекаемо…

— Вы правы, — кивнула Мариаль с отстраненным видом. — И кажется, я знаю, как.

Остаток дня она морщила лоб, возводя глаза к потолку, писала на листочке, зачеркивала и бормотала под нос.

— Вы идите, а мне нужно закончить перевод, — сказала Мариаль по завершению работы. — Не волнуйтесь, я справлюсь.

Отрадная решимость. Отдать Хикаяси жизнь и душу — много чести для даганского ублюдка, как выражается Айрамир. Хорошо, что девушка, проревевшись, успокоилась и начала размышлять более или менее адекватно. Айями же отреагировала прямо противоположно: сначала обдумала стратегию и воплотила в жизнь, а дойдя до дома, сдулась. Но обошлось без плача. Вместо слезливого выплеска приключился приступ нервной трясучки. Айями бросало то в жар, то в холод. Зубы стучали, в глазах потемнело, и накатила слабость, благо, достало сил спрятаться в ванной. Зато близкие не заметили. Разве что Эммалиэ обратила внимание на усталый вид.

— Выглядишь измотанной, — сказала озабоченно. — Старайся высыпаться и не надсаживайся со сверхурочными.

Спеша утром в ратушу, Айями гадала, придет ли Мариаль на работу, и удалось ли уговорить В'Арраса, чтобы тот отмел домогательства капитана.

Мариаль пришла, внешне спокойная и приветливая как всегда. Ни синяков под глазами от тревожной бессонницы, ни страха во взгляде.

— Получилось? — спросила Айями.

Девушка сдержанно кивнула. Тут в комнату заглянул помощник господина подполковника, и Мариаль залилась краской, смешавшись. В'Аррас бесстрастно проверил, все ли переводчицы находятся на рабочих местах, и удалился.

— Ты говорила, что не грубиян, а он не соизволил поздороваться, — заметила Риарили.

— У него такой характер… неразговорчивый, — заступилась Мариаль и окончательно сконфузилась.

— Если он опять появится сегодня, я пойду в храм, — сказала Риарили, и Айями поняла: девушка приняла решение, от которого не откажется.

Полдня амидарейки вздрагивали от малейшего звука, ожидая, что в любой момент откроется дверь, и войдет капитан Т'Осчен. К обеду напряжение в комнате ощутимо возросло, а переводы забросили куда подальше. Айями постукивала карандашом, Мариаль грызла ноготь, а Риарили, опустив голову, беззвучно шевелила губами, наверное, молилась.

Офицер не пришёл. Риарили расплакалась от облегчения, а переводчицы её утешали.

________________________________________

Echir*, эчир (даг.) — покровитель.

29

Пальцы выстукивают по панели военный марш. Та-да-да-да, та-да, та-да… Водитель нет-нет, а посматривает искоса. Куда уж быстрее? — вопрошает его взгляд. Машина и так мчится на пределе, подскакивая на кочках. Колея, укатанная техникой, глубока, и бронеавтомобиль бороздит днищем снежный наст, ныряя в ямы. По обе стороны — частокол сосен. Солнце тоже спешит к горизонту, и от стволов тянутся длинные тени. А вокруг нетронутая белизна, припудренная блестками.

Приходится притормаживать на обочине. Навстречу ползет тяжеловоз, он доставляет лес на станцию. У железнодорожных путей поворачивается стрела крана. Цепляет груз за стропы и перекладывает с машины на порожнюю платформу.

Пожалуй, впервые он возвращается в гарнизон, не сдерживая нетерпения. И с долей сердитости. И с твердым намерением заполучить свой трофей. Потому как забодала неудовлетворенность, ощущавшаяся на расстоянии особенно остро.

Завернуть к гостинице и забросить вещмешок. А затем, не переодеваясь, к комендатуре. Краткий рапорт полковнику, подробный отчет будет позже. Просмотреть список срочных дел, наметить первоочередные — и вниз, на улицу, к сослуживцам. Затянуться, прикурив от сигареты приятеля.

Скупые приветствия, расспросы.

Да, почти без потерь. Трое легкораненых, что неплохо, учитывая упорство, с коим отбивались амодары. Партизан пощипали, но главаря так и не схватили. Генштаб принял решение по минированию подозрительных районов.

Да, ривалов практически взяли с поличным на поставке партии оружия, но они умудрились просочиться через кордоны. В генштабе полагают, что в ближайшем окружении завелся "жук", осведомленный о секретных операциях.

Да, на севере есть, на что посмотреть. Война мало затронула амодарские поселения. И тем больше забот по демонтажу и вывозу оборудования и стройматериалов.

Да, предлагали место в ставке генштаба, но он отказался. "Почему? Это же столица Амодара!" — удивлен Крам и для пущей выразительности крутит пальцем у виска. Что тут непонятного? Потому что он — не штабная крыса и не привык плющить задницу, сидя за столом. И это единственная причина, уверяет Веч.

Да, осточертела зима. На севере морознее и буранистее. Ветра так и норовят забраться под полушубок. А в Доугэнне зимы мягче и короче.

Да, гарнизонные мехрем* тоже вышколены и тем скучны. А тамошние амодарки похожи на мороженых креветок.

Оказывается, вот чего недоставало. Собраться небольшой компанией и выслушивать последние новости. Похохатывать над шутками и поглядывать на окна, дожидаясь, когда она появится на крыльце. В последнее время она не задерживается в комендатуре. Видно, не работается по вечерам без "родственничка".

Но дело не в ней и не в нем. Дело в принципе, ведь так? "Так", — отвечает неуверенно внутренний голос. Ведь принимала же и не оказывалась. По глазам видел, что тянет к нему. По смущению замечал, что согласна. Шестым чувством понял — поощряет к большему. А потом как отрезало. Почему?

Постояли, почесали языками, и достаточно. Сослуживцы расходятся, но не все.

— Вечером в клубе, — обозначает Крам место следующей встречи и уходит бодрым шагом.

Сигарета вот-вот кончится, а её нет. Может, часы спешат?

Стукнула дверь, притянутая назад пружиной.

Выйдя на крыльцо, она щурится сослепу и, приноровившись зрением, замечает неподалеку нескольких доугэнцев. Смотрит с легким испугом, а потом взгляд меняется. Сперва недоверчивый, затем изумленный, радостный и… тухнет. Темнеет, как снег на весеннем солнце, становясь ноздреватым и рыхлым.

Что за бабский закидон? Ведь вспыхнула, он видел. И погасла.

Рука машинально потянулась, чтобы взъерошить волосы, а вместо этого сдвинула шапку на затылок. Ну, удружил родственничек, бес рогатый. Но хоть и грязно сыграл, теперь не его ход. И дело даже не в трофее, дело в принципе. Игра обязана закончиться проигрышем, который достанется не Вечу.

Она проходит мимо, держась краем площади. Потому что побаивается. Запнувшись на ровном месте, краснеет и прибавляет шаг.

— Что? — Веч не сразу вникает в слова капитана. Тот тоже смотрит вслед удаляющейся женской фигуре.

— Говорю, недурственные у вас амодарочки. Отзывчивые. Думал, гордячки, а они нашего брата поддерживают… морально и физически.

Сослуживцы гогочут.

О ком это он?

— Переводчицы, что ли? — уточняет Веч, выпустив струйку дыма изо рта.

— Ага. Если б знал, давно завалился бы к вам в госпиталь. Тогда бы мне точно перепала какая-нибудь из трёх.

— Остроносая, например. Ходит в мужских ботинках, — говорит приятель, посмеиваясь.

— А что? Я бы оприходовал, — заверяет самодовольно капитан. — От моих предложений еще ни одна не отказалась. Да вот не успел с ней пообщаться. Выписали. Жду машину — и на станцию.

— А как тебе та, у которой коса до пояса? — спрашивает другой приятель. — Толстая, в канат толщиной. Так бы и намотал на руку, чтобы на колени её…

— Тоже неплоха, но не мне наматывать, — отвечает капитан, и они смеются.

— А та, у которой глаза серые с черной каемкой? — допытывается сослуживец.

Какие, к бесам, глаза? — вдруг разъяряется Веч. Выходит, весь гарнизон на неё заглядывается. Если бы только в глаза смотрели. А то и на ноги зырят, и на прочие части тела.

— И она бы дала, не сомневайся. Но её пялит пернатый.

— Какой пернатый? — опешил Веч.

— Из Черных орлов, — разъясняет капитан. — Не вру, Триединым клянусь.

— Едрит к бесам в зад, — ругнулся Веч, растерявшись. Не может быть. Аррас бы знал.

— Информация из надежных источников. И бабёнка подтвердила, — говорит капитан, закидывая вещмешок на плечо. — Вот и машина за мной. Ну, бывайте. У вас хорошо, а у нас дома лучше.

Веч опомнился, когда дотлевшая сигарета опалила пальцы. Наверное, видок у него был соответствующий, потому как приятели поспешно распрощались, вспомнив о запланированной ревизии двигателя в гараже и о сборах перед утренним рейдом.

— Что это, я спрашиваю? — Веч тряс списком военных, состоящих в связях с амодарками. — Почему не пополняется?

Гнев рвался наружу. Растрепать, растерзать ни в нем неповинные листочки.

— Список обновляется при поступлении новых сведений, — ответил невозмутимо Аррас.

Он давно привык к вспышкам раздражения начальника и научился понимать с полуслова, а Веч ценил сородича за исполнительность и хладнокровие, хотя сам не мог похвастать последним. В настоящее время его потряхивало от бешенства.

— Обновляется?! — Веч ткнул пальцем в отпечатанные строчки. — Что-то незаметно. Я не вижу здесь ханурика из Черных орлов.

Аррас задумался.

— Информация о нем не поступала.

— Так найди эту информацию! — заорал Веч. — За уши притащи, если потребуется! Со дна достань! Я что, должен за тебя работу делать?

— Будет исполнено, — отчеканил помощник.

— Немедленно! — рявк ударился в закрывшуюся дверь.

Веч раздраженно перелистнул страницу. Последним пунктом в списке значились имена Арраса и амодарки, переводчицы с косой до пояса. Ну, лис, ну, хитрец. И когда успел?

Следующие полчаса оказались решающими для сохранности кабинетного интерьера. И тахта осталась нетронутой, и стул не ударился о стену и не разлетелся на части, и папки не швырялись со стола в порыве ярости. Зато Веч, вышагивая от окна до шкафа и обратно, прошел расстояние, равное длине экватора. И чем дольше мотался по кабинету, тем больше домыслов накручивал, переваривая услышанное у крыльца комендатуры.

— Ну? — спросил грозно, когда появился Аррас.

Тот кашлянул.

— Этого человека не внесли в список…

— А кто виноват? Кто прошляпил? — рассвирепел Веч.

— Потому что в нашем гарнизоне нет доугэнцев из клана Черных орлов, — закончил фразу помощник.

— Как так? Совсем нет? — растерялся Веч. — Разыщи среди раненых.

И опять Аррас проявил недюжинные способности секретаря, оперативно созвонившись, увязав и сопоставив. Он выяснил, что среди выписавшихся из госпиталя за последний месяц и находящихся на лечении не было и нет представителей небесного круга с клановым знаком черного орла.

— Оппа, — Веч было рухнул на тахту, но тут же вскочил. — И как это понимать?

— Не могу знать. Но я бы заметил, — отозвался Аррас с осторожностью, чтобы не вызвать нового витка вспыльчивости у начальника.

— Потому и не заметил, что дерьмово установил прослушку, — парировал едко Веч. — Свободен.

Впрочем, он сам виноват и почем зря вылил раздражение на помощника. Велел приглядывать за родственничком, хотя следовало держать в поле зрения весь гарнизон.

В клубе Крам, выслушав краткий рассказ о возникшем ребусе, сказал:

— Я мог бы посчитать оскорбительным твое незнание клановых связей в небесном круге. Но радуйся, сегодня я добрый и великодушный. И сядь, а то у меня натерлись мозоли на глазах.

Веч, нервно расхаживавший туда-сюда, опустился на стул и забарабанил пальцами по столешнице.

— А теперь слушай истину от представителя небесных. Клана Черных орлов не существует. Что уставился? Нет — и всё тут. Есть Стальные орлы, есть Степные, а есть Серебристые. А Черных нет.

— Как нет? — изумился Веч. — Капитан же поклялся.

— Эх, угораздило меня уйти с площади не вовремя, — посетовал Крам. — Уж я бы начистил этому хвастуну рыло за "пернатых". Тоже мне лягушка-пузатое брюшко.

Веч зарылся пальцами в волосы.

— Значит, он соврал. Не пойму, какой ему резон давать дезу*.

Крам посмотрел снисходительно на товарища, мол, у того налицо клинический случай. Сидит напротив наглядная иллюстрация слепой ревности, у которой мозги кипят и не соображают.

— А ты найди его и спроси, — посоветовал Крам.

Конечно же, Вечу не хватило терпения дождаться утра, и помощник, которого в срочном порядке вызвали в клуб за новым заданием, взялся разыскивать капитана из северного гарнизона, созваниваясь и расспрашивая. Новости, которые принес Аррас, огорошили. Прямиком от станции Т'Осчена командировали для сопровождения груза по железной дороге до границы с Доугэнной. Сейчас поезд находился в пути, и в ближайшее время не представлялось возможным перехватить капитана. На всякий случай Аррас разослал указания дежурным узловых станций: передать Т'Осчену, чтобы тот срочно позвонил в южный гарнизон. Но, учитывая, что железнодорожные составы обычно шли транзитом с короткими и редкими остановками, голос капитана мог прозвучать в трубке лишь к концу недели.

Молодец Аррас, до глубокой ночи флегматично разводил и сводил нужных людей с помощью телефона, после чего со спокойной совестью отправился на боковую.

А вот его начальнику не спалось. Зато хорошо пилось.

— Что за бред о несуществующем клане? — рассуждал Веч, потягивая вино из стакана. — Этот дуболом с умным видом ляпнул галиматью, а я купился.

— Потому что дуболом тоже поверил в галиматью, — сказал Крам и икнул. — Ситуация проще простого. Он приставал к твоей амодарке, а она отшила. И выдумала покровителя.

— Почему не прикрылась моим именем? — поинтересовался Веч скептически и с ноткой ревности.

— А ты дал ей такое право? — ответил товарищ вопросом на вопрос.

Не давал, о чем сейчас остро пожалел. И родственничек не успел. Умчался в командировку, аж пятки засверкали — исключительно благодаря усилиям Веча.

Он влил в себя залпом остатки спиртного, и горячительный напиток, попав в желудок, прошелся высокими градусами по венам. "Твоя женщина" — обмолвился Крам. Ладно звучит, как ни крути. Коротко, но емко и разгоняет кровь посильнее вина.

— Выходит, она обманула его. — Заглянув в пустой стакан, Веч показал знаками ближайшей мехрем*: неси ещё и покрепче.

За такой вывод не грех выпить. И на душе разом полегчало. Хорошо, что есть друг, который разложил недоразумение по полочкам. А с капитаном сочтемся. Пусть заранее заказывает вставную челюсть.

…

— Я вот о чем подумал, — сказал Крам, осоловев после внушительной порции спиртного, принятого на грудь. — Если посмотреть на ситуацию с другой стороны… Капитан — идиот, а твоя амодарка — дурёха.

— Она не дурёха, — ответил Веч, покачиваясь. — Не-не.

— Да! — Крам ударил кулаком по столу. — Потому что баба. А бабам положено иметь куриные мозги и не отличать орла от ястреба, а коршуна от сокола. Твоя амодарка видит что?

— А что она видит? — Веч вытряхнул в рот последние капли вина из стакана.

— Она видит красивую птицу на спине, и решает, что это орел.

— Погоди, каким образом она видит птицу?

— Ты чё? — Крам стукнул друга по плечу. — Этот хрен повернулся к ней задницей.

— А-а. Постой! — Веч внезапно протрезвел, представив, при каких обстоятельствах амодарка разглядела клановую наколку, и проснувшаяся ярость застлала глаза.

Крам набулькал по новой порции винишка себе и другу.

— И амодарка решает: "Красивый орел". А это не орел, а ястреб. Или скопа. Но баба думает: "Орел, не иначе. И не иначе, как черный орел". Вот так по женской глупости и рождаются сплетни.

Веч махом осушил стакан. Крам прав, как всегда. Откуда бы амодарке знать о клановых тонкостях небесного круга? Но ведь кое-что знает, хотя перепутала и ошиблась. Выходит, перед ней позировал "пернатый" со всеми вытекающими последствиями. И теперь она — чужая женщина. Почему так вышло? Заигравшись с родственничком, Веч забыл о том, что в гарнизоне больше сотни мужиков, которые только и ждут случая, чтобы помять какую-нибудь амодарку, тем более, если она не против. Точно! Вот почему она отказалась от маленького знака внимания в виде шоколадных фигурок. Потому что закрутила с другим. Позволяла тискать себя по темным углам, а перед Вечем изображала скромность и смущение. Свернуть шею обоим! Не мешкая.

Друг потянул за рукав, возвращая вскочившего Веча на место.

— За правду жизни, пусть она и горчит как хельба*! — провозгласил тост, подняв стакан. Веч, мрачный как грозовая туча, с неохотой поддержал.

…

Стол тонул в табачном дыму.

— Нас, небесных, мало, но мы стоим насмерть друг за друга, — заявил Крам заплетающимся языком, опустошив n-ную бутылку вина. — Так что если твоя амодарка встречается с кем-то из наших, отойди в сторону и не мешай.

— Знаю, — ответил Веч, клюя носом и не уступая товарищу в подвижности речевого аппарата. — Спасибо, друг. Ты настоящий друг.

Самое время побрататься. Крам как всегда прав. Кто смог, тот урвал, а чужая мехрем — табу. Распри из-за женщин запрещены под угрозой трибунала. И вообще, нужно себя не уважать, чтобы схлестнуться с соплеменником из-за какой-то бабы. Потому что бабы того не стоят, особенно, мелкие нефигуристые амодарки с подловатым шлюшным характером. Их, баб, вагон и маленькая тележка, а в Доугэнне и того больше. Завтра же прошение о переводе в приграничный гарнизон ляжет на стол полковника.

…

А потом наступило утро. Ледяной душ прогнал суровое похмелье, но последние слова Крама зацепились намертво. Выпитое вино смыло всё: нелогичность, несостыковки и несвязность выводов. Зато высветилась цель — найти ухажера. Просто так, ради интереса, а не потому что чешутся кулаки, и снова раздирает злость, притупившаяся вчера от спиртного. А Доугэнна подождет.

И опять Аррас получил задание: составить отдельный список представителей небесного круга, прикомандированных к гарнизону. Оказалось, чуть больше двадцати человек. Не так уж много от общей численности, потому как "пернатые" понесли наибольший урон в войне. Четыре года назад амодарская армия, перейдя границу, первым делом обрушилась на города небесных кланов, обосновавшихся поблизости от Полиамских гор.

Согласно указанию подполковника А'Веча сородичей Крама вызывали в комендатуру и опрашивали на предмет умалчивания близких знакомств с горожанками. Вычеркивая из списка одного за доугэнца другим, помощник В'Аррас невольно лил бальзам на самолюбие начальника. Выяснилось, что небесные не состояли в утаиваемых связях с амодарками, точнее, в связях с конкретной переводчицей.

Лишь лейтенант А'Некс из клана Чернокрылых ястребов не явился в комендатуру согласно приказа. Пару дней назад его звено отправилось на охрану железнодорожного моста, находившегося в десятке километров от городка.

— Неделя патрульной вахты — и прилетит наш ястребок, — пошутил Крам. Как оказалось, неудачно, потому что подполковник А'Веч, изучив список, без долгих раздумий вынес обвинение отсутствующему подозреваемому.

— Однозначно это он. Стопроцентная схожесть между "черным" и "чернокрылым".

— Вот я и говорю: баба — дура, коли не видит разницы между орлом и ястребом, — проворчал Крам. — Если из-за неё сломаешь моему сородичу нос, я за себя не отвечаю.

— Причем здесь нос? — удивился деланно Веч. — Пусть твой сородич объяснит, почему скрывал тактическую информацию.

Крам скривился, словно от зубной боли. В последнее время его выдержка подверглась серьезному испытанию, потому как подполковник А'Веч с утра до вечера занудствовал и вымещал отвратительное настроение на гарнизоне. Точнее, напомнил распоясавшимся и разленившимся доугэнцам о военной дисциплине. Солдаты разве что снег не мели. Техника сияла и лоснилась, казармы драили до блеска, столовую вылизали от пола до потолка, после физических тренировок пот тек в пять ручьев, учебные тревоги проводились глухими ночами, когда сон особенно сладок. Теперь под окнами комендатуры не трепались впустую, а в клубе не толпились, прохлаждаясь за картишками и вином. Каждому нашлось занятие.

— Наняли амодарок, пусть они и убирают, — ворчали недовольно солдаты, но окрик: "Разговорчики в строю!" заставлял вытягиваться в струнку.

Казалось, подполковник А'Веч вообще не смыкал глаз и успевал везде и всюду. Как тут уснешь, если зудится, и взгляд беспрестанно падает на часы, подгоняя минутную стрелку? Вот вернется лейтенант с патрульной вахты, и даже заступничество Крама его не спасет. И дело не в уязвленном самолюбии и не в мести. Суть в нарушении устава, и виновный ответит по всей строгости, потому что не прошел инструктаж и не выслушал наставления руководства о последствиях утечки информации. Поддавшись телесной слабости, лейтенант мог проболтаться амодарке о секретных операциях и о стратегических планах и о распорядках в гарнизоне.

Рьяно радея за дисциплину и порядок, Веч заслужил одобрение полковника О'Лигха:

— Ишь распустились, лоботрясы. Думают, если война закончилась, можно и расслабиться. На том свете отдохнем. Так их, разгильдяев!

Зато беспокойство Крама росло как на дрожжах. Он решил, что друг, движимый местью и распаленный злобой, замыслил изощренное наказание для лейтенанта А'Некса.

— Я мог бы посчитать оскорбительным твое богатое воображение, — сказал Веч. — Приглядись. Я действую в пределах устава, и мне без разницы, кто и чей сородич.

Так-то оно так. Амодарку-переводчицу и пальцем не тронул, и слова грубого не сказал, но своим молчанием запугал до заикания. Она разве что по стене не размазывалась, сталкиваясь с Вечем на лестнице, и пробиралась мимо на цыпочках, завидев его на крыльце комендатуры.

Веч и сам запутался в мешанине обуревавших эмоций и оттого злился, теряя над собой контроль. С одной стороны, упрекнуть переводчицу не в чем. Она выбрала покровителя, и им стал не Веч. Но и родственничку обломилось, и маленькая ложка меда в бочке дегтя подсластила горькую пилюлю. А с другой стороны, самообладание падало на колени под гнетом обуревавших фантазий. О лейтенанте А'Нексе и об амодарке. О том, где они встречались и чем занимались. О том, каким образом им удавалось таиться и скрывать. О том, что её подтолкнуло к "крылатику": нужда или симпатия. О том, чем тот лучше его, Веча.

И тогда нападала ожесточенность. Какое-то необъяснимое исступление, помрачнение, что ли. В глазах темнело, и рассудок отступал на дальний план. Одолевала жажда ломать и крушить. Сдавливать, выжимая досуха. Так же, как в первые годы войны.

Видимо, что-то эдакое проявлялось на лице Веча, потому что амодарка при мимолетных встречах кралась, не дыша, и сливалась с собственной тенью. И заикаясь, выдавливала тоненько: "Д-доброе утро". А Крам, ни на миг не поверив в напускное спокойствие друга, сказал:

— Носом чую, убьешь кого-нибудь. Или моего лейтенанта, или того, кто сегодня попадется первым под руку. Поговори с ней начистоту.

— О переводах? — фыркнул Веч. — Не вижу темы для продуктивной беседы.

— Я тут поразмыслил… Мы тогда напридумывали всякого… несуразного. Если бы Некс оприходовал твою амодарку… Ладно, не кривись. Если бы он закрутил с ней, то не смолчал бы. Сам знаешь, в гарнизоне такие вещи разносятся быстрее огня. Каждая амодарка — как звездочка на фюзеляже. Некс не упустил бы случая прихвастнуть. Уж я бы точно знал. А я знаю, что он ходил к мехрем.

— Не собираюсь трепаться с бабой о том, о сём. Вот приедет её эчир*, с ним и пообщаемся, — ответил Веч грубо и посмотрел на часы: — Ну ладно, бывай. У меня утренний обход территории.

А через десять минут помощник В'Аррас заглянул в комнату переводчиц с устным повелением: Ааме лин Петра срочно подняться на третий этаж для беседы с господином подполковником.

***

Вечером они наводили порядок в квартире Эммалиэ — переставляли, двигали, убирали.

Случилось так, что накануне женщина из соседнего подъезда подписала договор и уехала в Даганнию. Айями немного знала соседку, чья судьба незначительно отличалась от её собственной. Тоже вдова, но постарше годами, тоже работала на фабрике до закрытия, тоже растила дочку лет шести, которую язвительные языки прозвали Хромоножкой из-за врожденного увечья. Разве что мудрой советчицы Эммалиэ не было у соседки.

Вдова уехала днем с двумя чемоданами. Её дочка послушно семенила рядом, держась за рукоятку поклажи. А уже через час жильцы растаскивали вещи из покинутой квартиры, успевая спорить.

— Говорю тебе, брюхатая она. С даганном спала, вот и нагуляла. Испугалась, что люди осудят, и сбежала из города.

— Когда ж ей спать-то? От стирки, чай, спину ломит, и руки болят. Так ноют, что моченьки нет. Страсть как хочется вырвать из плеч. По себе знаю: день-деньской шоркаешь гимнастерки и рубахи, не разгибаясь, а к вечеру ползешь домой на полусогнутых, — поделилась женщина, работавшая прачкой.

— А если б и нагуляла, невелика беда, — влезла другая товарка. — Умеючи, можно скинуть на любом сроке.

— Так то ж умеючи. А если с осложнением? Вытравишь и изойдешь кровушкой, а ребёнок сиротой останется.

— А и пусть бы. Лучше подарить душу Хикаяси, чем дать прорасти даганскому семени.

— А еще лучше иметь гордость и не раздвигать ноги перед иродами. Тогда и травить не придется. Стыдитесь, бабоньки. В одном я уважаю даганнов: они правильно придумали, запретив Зоимэль вмешиваться. Весь позор как на ладони. Не спрячешь и не утаишь.

В брошенном жилище Эммалиэ отвоевала оконную раму с целыми стеклами и кровать без спинок. Силой вырвала каркас с панцирной сеткой из рук Ниналини.

— Сколько ни вспомню, тебе всё мало. Тащишь и тащишь, — напирала она на соседку. — Зачем тебе кровать? Или зад не помещается на диване?

— А тебе зачем? — вцепилась Ниналини в металлический каркас.

— Затем. Для племенника, — ответила Эммалиэ, понизив голос, и посмотрела выразительно на склочницу, мол, кто тут громче всех выкрикивал патриотические лозунги? Пора бы воплотить их в жизнь. Чай, соседушка не вчера родилась и сразу поняла, какими судьбами объявился у Эммалиэ "родственничек".

Делать нечего, пришлось Ниналини уступить добычу. Открыла женщина рот, чтобы затеять свару, да не придумала, что сказать.

Айрамир собрался помочь — притащить в квартиру и кровать, и раму, но Айями запретила.

— Сами принесем, нам не тяжело. А ты лишний раз не высовывайся.

Юноша согласился с большим недовольством. Оно и понятно: поправляясь, он едва ли не волком выл от безделья и от необходимости заточения в четырех стенах. Комната напоминала тюремный каземат в подземелье. Окна заколочены, о том, что за окном день, можно догадаться по тонким как волосинки щелям между досками и фанерными щитами.

Как-то парень уговорил Эммалиэ и с её помощью выбрался поздно вечером на улицу, чтобы постоять у подъезда, задрав голову к черному небу. Вдохнул свежего воздуха и зашелся в кашле, выворачивающем легкие наизнанку.

— Рановато тебе по морозцу бегать, — заключила Эммалиэ, погнав юношу обратно в тепло жилища.

И всё же день ото дня Айрамир набирался сил. Раны понемногу затягивались, образовав розоватую корочку свежих шрамов. И ел парнишка с охотой, но изо всех сил сдерживал аппетит — не потому что даганские харчи не лезли в рот, а потому что не знал, как попросить прощения у Айями за брошенное сгоряча обвинение в продажности. Эх, мужчины, мужчины… С легкостью кидают обидные слова и упреки, но с трудом признают свою горячность и необдуманность выводов.

И Айями поступила по-женски мудро: первой пошла навстречу.

— Думаешь, я прыгаю от радости, работая переводчицей? — уселась рядом, принеся миску с кашей. — Будь моя воля, никогда бы не нанялась к даганнам. По весне опять пойду на рынок. Начнется новый сезон, вдруг деревенские возьмут? У них дел невпроворот, и лишние руки пригодятся. Глядишь, и в стране дела пойдут на лад.

— Не верю я, что к весне образуется, — ответил Айрамир, хмурясь. — Мы давно проиграли, а эти гады не уходят с нашей земли. Заняли Алахэллу и другие города и стали новой властью. Пусть бы топали домой, а мы и без них определимся, как нам выжить.

— А я надеюсь, что жизнь наладится. Даганнам выгодно, чтобы мы выплачивали контрибуцию. Если Амидарея перестанет существовать, то не покроет ихние потери в войне. Вот увидишь: зима закончится, и всё изменится. В лучшую сторону, — сказала убежденно Айями.

— Всё равно не верю я сволочам. И риволийцам тоже не доверяю.

— А риволийцы причем?

— Не при чем, — буркнул Айрамир. — В том-то и дело, что будто бы не при чем. Союзнички вшивые…

Каркас с панцирной сеткой заволокли в квартиру и, после того, как Люнечка уснула, занялись уборкой. Передвинули буфет и печку, разобрали самодельное ложе, и парень взялся за изготовление подпорок для кровати. Морщился, потому что отдавало в плечо, но терпел. А потом приноровился одной рукой держать доску, а другой — обтесывать.

— Эх, лепота, — сказал, покачав сетку. — Отрублюсь сном младенца. В последний раз спал на мягком… — он задумался, — до войны. У нас с братом были отдельные комнаты. Меня бесило, что его комната больше моей, а он поставит щелбан и смеется: "Сначала дорасти до царских хором".

— Домой не тянет? — спросила Айями, сметая стружки в кучку. Угол комнаты зиял чернотой отсутствующих досок на полу, давным-давно ушедших на растопку.

— А кто там ждет? — отозвался Айрамир, прицениваясь на глаз — одинаковы ли по высоте обтесанные чурочки. — Я теперь как перекати-поле. Сегодня здесь, а завтра там.

За уборкой Айями поведала об общественном устройстве Даганнии, почерпнутом из бесед с Имаром. Изложила поверхностно и скудно, потому что вдруг показалось: подробный рассказ обнажит личное перед злыми нападками. Имар ей доверял. Он с гордостью повествовал о своей родине, зная, что Айями отнесется с пониманием и без ехидства.

— Даганны живут кланами в городах… — наморщила она лоб, вспоминая. — Название такое… непроизносимое. Поклоняются разным началам: земле, воде и воздуху. Олицетворения этих начал — разные звери и птицы.

— Дикари и людоеды, — высказал мнение Айрамир. — Надень на них набедренные повязки, дай копья, и они начнут плясать у костра с завываниями.

— Их клановые знаки выглядят впечатляюще. Не каждый художник нарисует картину правдоподобно, с мельчайшими подробностями.

— Тоже мне живописцы, — фыркнул парень. — Ваяют на своих телесах львов и змей, но ни один гаденыш не подставил зад, чтобы заполучить морду козла или коровы. И знаешь, почему? Потому что они считают себя победителями. Хотят быть быстрыми, ловкими и жестокими. А на деле такие же люди, как и мы. И при правильном подходе превращаются в неотесанных варваров. Жрут сырое мясо и стоят на четвереньках.

— Фантазер, — ответила Айями ему в тон.

— Правду говорю. У нас на фронте было развлечение — держать пленных в клетках. Правда, гады бились до последнего издыхания, предпочитая смерть. Зато уж если удавалось живьем схватить, мы воспитывали их по полной программе.

— И? — похолодела Айями.

— Что "и"? Клетки — они для зверей. Тех сажают на цепь, наказывают и бросают объедки.

— Неправда!

Не может быть. Гордость не позволила бы Имару терпеть унижения. И господину А'Вечу. И В'Аррасу. И другим даганнам. Нет причины, которая бы сломила их дух. Или есть? Наверное, пытки — изощренные и безжалостные. Нет уж, лучше хику, чем истязание тела и духа. Неужели амидарейцы способны на бесчеловечные и жестокие поступки?

— Защищаешь гадов? — прищурился Айрамир. — Думаешь, они честнее и справедливее нас? Они вытворяли такое, что и в кошмарах не приснится. Я бы рассказал, да тебя вырвет.

— Прекрати! — осадила Эммалиэ. — И мы хороши, и они. Но когда-то нужно остановиться.

— Мы начали войну. Из-за наживы! — воскликнула Айями.

— Нет, даганские сволочи первыми напали на нас, — ответил убежденно парень. — Перешли ночью границу и подло атаковали спящие города.

Айями посмотрела беспомощно на соседку. Чья правда правдивее?

— Не пойму, ты им сочувствуешь, что ли? Твой муж погиб на войне. Мой отец и брат убиты от рук гадов, которые ходят по улицам твоего города как у себя дома. А ты проснешься завтра утром и пойдешь на работу, и будешь перед ними пресмыкаться. И так изо дня в день. А они будут похохатывать, вспоминая, как пытали твоего мужа перед смертью. Как выкололи ему глаза, как раздробили кости на ногах, как отрезали ему…

— Хватит! — прикрикнула Эммалиэ. — Не желаю об этом слушать!

Некоторое время они молчали, занявшись каждый своим делом. Айрамир поменял лучину, бросив обгоревшую щепу в топку печи.

— Даганны живут в согласии с природой и черпают из неё силы, — неожиданно подала голос Эммалиэ. — Издавна они считались кочевым народом. Охотники, скотоводы… Но есть и земледельцы. Так что ритуальные танцы у костра — не пережиток, а древняя традиция. Даганны верят в духов и в бесов.

— Я же говорил, одичалые недоноски, — буркнул юноша, обстругивая последнюю чурку для кровати.

— Кочевники на машинах, — хмыкнула Айями.

— Так оно и есть, — согласилась Эммалиэ. — Лет тридцать назад Даганния была малоразвитой страной. В нашем понимании, конечно же. Думаю, даганнов вполне устраивала их жизнь. А вот наше правительство — нет. Точнее, Амидарее не давали покоя запасы месторождений на территории варварской страны. И тогда наше руководство, установив добрососедские отношения, взялось за техническое развитие Даганнии. Помогало с индустриализацией в обмен на природные ресурсы.

— Но почему отношения прекратились?

— Из-за глупости и завышенного самомнения амидарейцев. Нужно относиться с уважением к обычаям чужой страны, пусть она отсталая и дикая. А у нас в народе гуляли анекдоты о примитивности и тупости даганнов. На одном из приемов наш министр высказался скабрезно о консуле Даганнии. На эту тему родилась байка, будто бы министр, зажав нос, сказал: "Что-то смердит сегодня навозом". Над его шуткой посмеялись, а даганны оскорбились и объявили о разрыве дипломатических отношений. Враз и недолго думая. Наше правительство поначалу отреагировало снисходительно, мол, дикари никуда не денутся. А потом забегали. И извинялись, и призывали к сотрудничеству, и угрожали, а даганны — ни в какую. Выдворили амидарейских дипломатов из страны и закрыли границу. Вроде как продемонстрировали характер. Наше руководство тоже обиделось. В развитие отсталой страны вложили достаточно денег, а даганны отказались возвращать инвестиции. С тех пор меж нашими государствами глухая стена. Словно бы и нет соседей на юге, лишь степи и горы.

— И правильно! — воскликнул Айрамир. — Так им и надо, вонючим приматам. Пусть знают свое место.

Кто бы говорил, — фыркнула Айями. Из ненавязчивых наблюдений она вынесла, что чужаки чистоплотны, а порой чересчур требовательны к чистоте и порядку.

— Я помню даганнов, они приезжали в городок при нашем гарнизоне. Обменивали меха и кожи на продукты… В роскошных шубах, в мохнатых шапках и сапогах. Чем зажиточнее даганн, тем богаче одежда. Руки в золотых перстнях, а в ухе — серёжка… Приезжали на внедорожниках, которые поставляла Амидарея. Мы пялились на чужеземцев как на сказочных великанов, а дети показывали пальцами… Даганны были высокими, бородатыми, с экзотичной внешностью. У безбородых лица измазаны грязью. Позже-то нам объяснили, что это клановые татуировки, которые не смываются ни водой, ни мылом. Тогда мне было столько же лет, сколько сейчас тебе, Айями. Стояли мы с подругами в сторонке и переговаривались, обсуждая рост, фигуры, лица. Думали, даганны — необразованные дикари и не моются месяцами. Тут один из варваров обернулся и сказал: "Нравлюсь, значит? Пойдешь ко мне женой?" На внятном амидарейском, хотя и с акцентом. От изумления у меня дар речи пропал. А сослуживец мужа велел нам уйти и не показываться чужакам на глаза. Мол, если кому из даганнов понравится женщина, её выкрадут, и никакие засовы не спасут. Увезут в Даганнию, и прости-прощай, родина. Запугивал он, конечно. Мы для чужаков — на одно лицо, как и они для нас.

— Ну, не придури ли? — отозвался Айрамир. — Вырядились как попугаи, цацки напялили. Думали, их зауважают, а над ними ржали, небось.

— Уж лет тридцать прошло с тех пор, — ответила Эммалиэ. — Прогресс не стоит на месте, даже в захудалой стране. Посмотри, как отличаются современные даганны от своих отцов и дедов.

— И не скажешь, что варварская страна, — пробормотала Айями. — Они совершили гигантский скачок в развитии. Образованны, знают иностранные языки, разбираются в науке. Почему так вышло? У них техника, орудия, самолеты… Их оснащение лучше нашего, хотя Даганния долго находилась в изоляции.

— Потому что нагло тырили наши разработки, — пояснил Айрамир. — Сами-то ни бум-бум.

— Неужели мы не знали, как развивалась Даганния?

— Шпионаж — дело сложное, — разъяснила Эммалиэ с видом знатока. — Попробуй внедриться незаметно в чужую страну, учитывая, что внешность амидарейцев и даганнов различается как небо и земля. Муж рассказывал, наша разведка пыталась завербовать даганнов, но они не шли на контакт. Совсем. Что оставалось делать? Забрасывать разведдесант и фотографировать с воздуха. Что мы и делали, но не обнаружили ничего интригующего и подозрительного. Страна кочевников — и только-то.

— Зато кочевники не дремали, — сказал парень со злостью. — Копили силы, чтобы жахнуть по нашим городам.

— Это и удивительно, — признала Эммалиэ. Она всячески избегала рассуждений на тему, кто и на кого напал, развязав войну. Видно, понимала, что спор получится пустым, и парень будет с пеной у рта отстаивать свою точку зрения. — Даганны довольно-таки быстро сориентировались и дали отпор нашим войскам. Их вооружение оказалось на достойном уровне, хотя вспомните: поначалу они сдавали позиции.

— Хватит о войне. Давайте-ка определимся, что делать с рамой, — перевела Айями разговор в другое русло. Теперь не имеет значения, кто и в какой момент недооценил и прошляпил, кто и когда принял неверное решение. Пусть военные историки анализируют причины побед и поражений и подводят итоги.

Переключились на раму. Обсудив, решили так: Айрамир закрепит её на оконной коробке, но снаружи соорудит ставни, чтобы не привлекать к жилью излишнего внимания.

— А у тебя получится? — спросила Айями недоверчиво. Руками трудиться — не языком молоть. Хотя чурочки для кроватных подпорок парень обтесал сносно.

— Что-нибудь придумаю. Не отлеживать же бока от безделья, — отозвался он уверенно.

— Уголь скоро закончится. Придется обогреваться дровами, — напомнила Эммалиэ. — Разумнее топить затемно, потому что не видно дыма. Нам повезло, труба от печки выходит в вентиляцию, значит, дым пойдет над крышей. Но предосторожность не помешает.

— Тебе могли бы привезти еще мешок угля, — сказал Айрамир. — Попроси своих разукрашенных козлов, они не откажут.

— Они не мои. А уголь нужно заслужить. Например, переводить тексты до поздней ночи, — парировала Айями. — У тебя полно свободного времени, так что давай, помогай. Глядишь, заработаем на мешок аффаита*. На пару месяцев хватит.

— За кого меня принимаешь? — оскорбился парень. — Не собираюсь прогибаться под гадов. А уголь раздобуду, — пообещал в запальчивости.

— Не вздумай отбирать у других! И на даганнов нападать не вздумай! И вообще, не выходи на улицу. Из-за твоей беспечности нас арестуют! — распалилась Айями.

— Пойдем, милая, сегодня мы славно потрудились, — соседка потянула её за руку и попрощалась с Айрамиром: — Спокойной ночи. Смотри, чтобы уголек из печки не выскочил.

— Ну, почему он такой легкомысленный? — не унималась Айями, когда женщины вернулись домой. — Неужели ему плевать на нас? Вобьет дурацкую идею в голову и мотает нервы. Я поседела от переживаний.

— Тише, Айя, успокойся. Дочку разбудишь.

Люнечка сладко посапывала, подоткнутая одеялом. Айями осторожно разжала пальчики, сжимавшие деревянную лошадку, и поцеловала кроху в щёку.

— Иди сюда. Чаю попьешь, заодно успокоишься. — Эммалиэ налила из термоса кипяток в кружку. — Не сердись. Айрамир — мальчишка ещё. Несдержанный и вспыльчивый. И не выздоровел от войны. Но на нас ему не наплевать. Переживает, я же вижу. Ляпнет, не подумав, а потом мается. Знаешь, он чем-то моего сына напоминает, когда тот в его возрасте был. И на твоего брата, наверное, похож.

— Да, похож, — согласилась Айями, прихлебывая травяной чай. — Наверное, все мальчишки — упертые и непримиримые. Когда же они начинают взрослеть? В двадцать лет пора бы осознавать ответственность. Иногда так и хочется дать ему хорошего подзатыльника.

— Мужчины — большие дети вне зависимости от возраста. А в Айрамире я не сомневаюсь. Он умный мальчик, хотя и с заблуждениями. Но ему простительно. Он повидал столько, что впору мечтать о потере памяти. Удариться бы головой посильнее и начать жизнь с чистого листа, чтобы кошмары не снились.

— Мне не понравилось, как он рассказывал об издевательствах, — сказала Айями тихо. — И он не раскаивается.

— Бахвальство, — ответила Эммалиэ со вздохом. — Когда-нибудь он признает, что насилие невозможно остановить насилием.

— Значит, он не сочинял, говоря о… пытках? — голос Айями дрогнул.

— На фронте не расшаркиваются. Правило любой войны: "Убивай и наступай". Но есть жестокость иного рода — бесчеловечная и извращенная. Я уверена, что ни даганны, ни амидарейцы по доброй воле не издевались над пленными.

— Что значит, "по доброй воле"? Разве их заставляли?

— Как знать, как знать, — пробормотала Эммалиэ задумчиво и перевела разговор в иное русло: — Как дела на работе? В последнее время ты какая-то дерганная. Вздрагиваешь из-за резких звуков.

Что ей ответить? Что А'Веч, вернувшийся из длительной командировки, ведет себя так, словно потерял близкого человека. Айями было подумала, что на севере в стычке с партизанами погиб хороший друг господина подполковника. Или в семье приключилось горе. Хотя нет, тогда бы А'Веч бросил все дела и уехал на родину.

Но если нормальные люди предаются скорби, то господин подполковник, наоборот, словно с цепи сорвался, внеся в жизнь гарнизона сумятицу. Точнее, упорядоченность. Он разве что с хлыстом не расхаживал, лупя провинившихся налево и направо. Грозный и мрачный. Земное воплощение Хикаяси, не иначе. Правда, в мужском обличье.

Застращал уборщиц и прачек. И посудомоек с переводчицами. Одним своим видом вызывал парализацию нервной и двигательной системы. Молчал, зато как молчал! Угрожающе. Тревожно. И глядел так… Волки и то добрее смотрят, прежде чем задрать.

— Может, его скоро наградят или повысят? Вот и старается, — предположила Риарили.

— А куда денется господин О'Лигх? — спросила Мариаль.

— Ну-у… будет генералом, — выдвинула версию Айями.

— Наверное, господин А'Веч затевает новую облаву, — сказала простодушно Риарили, а Айями чуть в обморок не грохнулась, услышав.

— Нет, не затевает. До конца месяца уж точно, — заверила Мариаль и почему-то смутилась.

Переводчицы с опаской посматривали из окна. На площади как на плацу выстроились военные, а подполковник расхаживал вдоль шеренги. В какой-то момент он со свирепым видом оглянулся на ратушу, и амидарейки прыснули от окна врассыпную.

Скорей бы Имар приехал. Он защитит. С ним надежно. Достаточно было Имару надолго уехать, и Айями тут же ощутила его отсутствие. Но следует ли Эммалиэ знать об этом?

— Я переживаю не из-за работы, а из-за нашего квартиранта, — сказала Айями. — Устала бояться и думать о том, что с нами станет, если его схватят.

— Если беспрестанно дрожать от страха, сойдешь с ума. Айя, мы выдюжили. И Хикаяси отвадили от парня. Глаза боялись, а руки делали. Нужно надеяться и верить в удачу, но и самим не плошать.

Хорошо бы. Может, Айями и правда преувеличила риск?

Но когда на следующий день помощник господина А'Веча велел подняться на третий этаж, у Айями захолонуло сердце. Неспроста! — озарило страшное подозрение.

И отправилась Айями наверх как на эшафот.

________________________

Хельба* или пажитник — специя с горьковатым вкусом

Мехрем* — содержанка, проститутка

Деза* (жарг.) — дезинформация, ложная новость

Echir, эчир* — покровитель

Аффаит* — особый сорт угля, обладающий высокой теплотворной способностью.

30

"Как упрек на щеке слезинка.

— И умираю.

Нежат лаской опаловы очи.

— И воскресаю.

Я — твой верный оруженосец".

Популярный амидарейский поэт и признанный мастер нерифмованных пятистиший Лекисель писал о великой любви и о своей милой, ставшей ему музой. И о ранней седине из-за потакания бесконечным капризам ненаглядной.

Айями тоже умирала и воскресала, но от страха. Как на качелях: вверх — вниз, вверх — вниз. Язык стал неловким, слова — невнятными. Взгляд метался по сторонам, избегая господина подполковника, и застывал в одной точке. На выщерблинке у края столешницы.

Пугала непредсказуемость. И тяжелый взгляд А'Веча.

Айями ощущала себя мышкой, загнанной котом в угол, хотя господин заместитель не гонял жертву по помещению, а сидел за столом, поигрывая пальцами, сцепленными в замок. Угрюмость хозяина кабинета давила, заставляя втягивать голову в плечи. Айями давно бы распласталась на полу, если бы не стул, на котором она устроилась. И лихорадочно вспоминала, в чем могла провиниться.

— Хочешь что-нибудь сказать? — спросил господин А'Веч грозно.

Кто? Айями?! Нет-нет, и для пущей убедительности помотает головой. Разве не видно, что меньше всего она жаждет болтать по душам? Тем более, душа сейчас находится где-то в районе пяток.

— Я знаю твой секрет, — произнес А'Веч. — О тебе и… о нём, — добавил, помедлив.

Сказал и впился взглядом, следя за реакцией.

На что он намекает? И на кого? Конечно же, на Айрамира! Господин подполковник узнал, что Айями укрывает паренька!

Что делать, что делать? Падать в ноги к А'Вечу и умолять. Плакать, хватаясь за брючину. Стану вашей рабой… Сделаю что угодно, лишь бы не разлучали с дочкой…

— П-простите, так получилось, — выдавила Айями через силу. — Это моя вина.

Видимо, её щеки стали белее снега, потому что мужчина успокоил с кривой усмешкой:

— Не бойся, не трону тебя.

Наверное, она ослышалась. Её прощают?!

— Спасибо, — пробормотала Айями неверяще и промямлила дрожащим голосом: — А… что будет с ним?

Господин А'Веч смотрел с мрачной ухмылкой и молчал. Как он узнал о парнишке? Проще простого. Потому что кто-то донес. А глупая, наивная Айями верила в своих соотечественников. Верила, что солидарность не угасла в сердцах амидарейцев.

Значит, просчиталась. Как и Эммалиэ. Старая и молодая — две самоуверенные дурочки, потерявшие чувство страха.

— И его… не трону, — ответил господин подполковник после паузы, показавшейся вечностью.

Вспотевшие ладони сжали платье в складки. А сердце отказывалось верить услышанному, выскакивая из грудной клетки.

Наверное, господин А'Веч принял донос к сведению и дал указание навести справки. И понял, что амидареец, скрывающийся у переводчицы, — самоуверенный и хвастливый мальчишка, неспособный на разбой и зверское убийство.

— Премного вам признательна, — в глазах Айями выступили слезы, дыхание сперло от обуревавших чувств. — Спасибо… спасибо…

Нужно поставить свечку в храме за благородство А'Веча. Сегодня же вечером. Ради такого случая грешно жмотиться.

Айями прижала руки к груди.

— Чем я могу вас отблагодарить? Только скажите — всё сделаю.

— И этого довольно. Ступай, — махнул он рукой… устало? разочарованно?

Айями летела на второй этаж как на крыльях.

— Случилось что-то хорошее? — улыбнулась Мариаль, заразившись веселостью Айями.

Та схватила девушку за руки и закружила по комнате.

— Случилось, случилось!

Теперь Айрамиру не нужно прятаться. Он может открыто ходить по улицам, не боясь патрулей. Волшебные слова: "По велению господина А'Веча" станут пропуском для паренька и защитой для Айями.

Поистине чудесный день! Айями торопилась домой, вызывая счастливой улыбкой недоумение прохожих, но вдруг вспомнила: кто-то из них — предатель. Тот, кому хватило совести сдать беглеца оккупантам. За жратву или за иные посулы. Или из страха. А победители в лице господина подполковника оказались порядочными и пошли навстречу беглецу, живущему на нелегальном положении.

И ни на миг не заподозрила Айями, что разговор с господином заместителем велся о разных людях. Едва за амодарской переводчицей закрылась дверь кабинета, как А'Веч зарылся пальцами в волосы. А спустя мгновение папки полетели долой со стола и усеяли пол. А стул, ударившись, о стену, рассыпался обломками. Сиденье отлетело к порогу, спинка — к окну.

Не сразу дыхание пришло в норму. И кулаки не сразу разжались, оставив на ладонях красные полукружия.

Никакой трусости. Не она помешала называть вещи и лица своими именами. Просто сказанное вслух прозвучало бы унизительно и выставило бы посмешищем. Он не прыщавый пацан, обуреваемый эмоциями, а уверенный в себе мужик со здравым цинизмом. На деле получилось обычное собеседование. Пусть радуется, что не допрос с пристрастием. Хотя следовало построже с ней, посолиднее.

Какая к бесам солидность?

Носок ботинка с яростью поддел сиденье, и оно, оставив зарубку на стене, рикошетом отправилось к окну.

— Навести порядок, — сказал Веч холодно, выйдя в приемную, и Аррас кивнул. Будет исполнено.

— Ну, как? — поинтересовался Крам. — Удостоверился?

— Удостоверился, — ответил Веч, помешивая ложкой масурдал*.

Крам не обманулся показным спокойствием товарища. Он молча следил, как Веч высыпал в тарелку жгучий перец из баночки и постучал по донышку, вытряхивая остатки, а затем, не мелочась, бухнул в суп четыре ложки тамариндового* соуса и, размешав, принялся есть.

— Недоразумение разрешил?

— Разрешил, — кивнул Веч, уткнувшись в тарелку. — Эй! Неси калган*! — крикнул повару.

"Худо дело" — подумал Крам, наблюдая, как друг накладывает горкой свежую стружку приправы.

Завтра утром, сдав патрульную вахту другому звену, возвратится в гарнизон лейтенант А'Некс. И Веч его убьет, нарушив негласное правило: чужая женщина — табу.

Тьфу. Все беды от баб. Без них жилось куда бы легче.

Гарнизон давно гудит — неслышно, как высоковольтные провода — но напряжение ощутимо вибрирует в воздухе. А Веч добавил недовольства, разогнав дом встреч и клуб.

Неправильная политика.

Доугэнцам скучно. Порвали рты, зевая. Служба не в счет. Подъем, завтрак, караул, обед, физнагрузки, ужин, отбой. Почесать бы кулаками, да не об кого. Силушка рвется наружу, а приложить её некуда. Тренировки не считаются, потому как принудительные, без азарта и без огонька. Того гляди, пламя выйдет из-под контроля и захлестнет городок и жителей.

Сородич возвращается завтра. И Веч пойдет под военный трибунал из-за мелкой бабёнки. Ни рожи у неё, ни кожи, а гляди ж ты — не дает покоя бедняге. Может, бесовка забралась в человеческое обличье?

Нужно спустить пар и как можно скорее.

***

— Ты уверена? — спросила Эммалиэ озадаченно.

— Абсолютно. Представляете, Айрамир получит даганский пропуск, и нас не арестуют.

В отличие от Эммалиэ, выслушавшей подробности разговора со скептическим видом, Айями искрилась радостью.

— Мда, — потерла лоб соседка. — Вы точно говорили об одном и том же человеке?

— Конечно! О ком же еще?

— Странно. И господин А'Веч не потребовал ничего взамен? Не послал патруль с обыском и не велел явиться с повинной? Получается, отпустил парня на все четыре стороны.

— Это называется доверием. Проверкой на честность и ответственность. Теперь Айрамир не сбежит, а придет к даганнам добровольно. Пойду-ка, спрошу у него, когда он собирается в ратушу.

— Постой, — Эммалиэ ухватила за руку. — На твоем месте я бы не торопилась. Мне кажется, вы с господином начальником недопоняли друг друга

— Наоборот, прекрасно поняли. Я видела, это решение далось ему нелегко, и поэтому вдвойне, даже втройне благодарна. Господин А'Веч мог бы не вызывать меня на разговор. Отдал бы приказ, и мы сидели бы сейчас не на кухне, а в тюрьме.

Соседка покачала головой.

— Слушаю тебя и не могу уразуметь мотивы даганнов. На их месте я бы первым делом арестовала парня и допросила.

— Им спокойнее, когда бывшие солдаты находятся на виду. Согласитесь, из двух зол лучше зарегистрированный законопослушный амидареец, чем неучтенный партизан в тылу.

— Кто их разберет, этих даганнов? Вдруг они объявили амнистию беглецам? — отозвалась задумчиво Эммалиэ. — Было бы чудесно. Прежде чем сообщить парню хорошую новость, запишись повторно на прием к господину А'Вечу и разузнай, как получить пропуск. Я подтвержу, что Айрамир — мой племянник.

— И мой кузен. Замечательно! — обрадовалась Айями. — Вот так сюрприз для него!

Но Эммалиэ не заразилась восторгом.

— Узнать бы, кто настучал даганнам.

— Соседи, кто же еще?

— Не обязательно. Сосед рассказал по секрету приятелю, тот — знакомому, знакомый — другу, и в результате выяснится, что информатор живет на другом конце города. Хотела бы я посмотреть этому человеку в глаза.

— Вот видите! Айрамир ненавидит даганнов, а они вовсе не звери, — воскликнула с жаром Айями. — Я попробую расспросить господина А'Веча о доносчике. Вдруг проговорится?

— Будь осторожнее. Как правило, информаторы хорошо законспирированы. Лучше не злить господина А'Веча излишним любопытством.

Дочка бросила игрушки, разложенные на диване, и вскарабкалась на колени к Айями. За раздувшейся щекой Люнечки прятался последний сахарный кубик из подарка Имара.

Айями прижала кроху к себе.

— Вкусно?

— Ага, — причмокнула дочка. — Есё хочу. Мам, а у насяйника есть ляльки?

— Не знаю, — улыбнулась Айями.

— Попроси есё. Нозкой поелозь, и тебе дадут, — поделилась секретом успешного вымогательства Люнечка.

— Ох, сладкоежка. И хитрюлька, — защекотала Айями дочку, и та засмеялась.

Слушая заливистый детский смех, Айями думала о том, что жизнь порой изворачивается под удивительными углами. И неожиданный разговор с господином А'Вечем — тому пример.

Знала бы она, как заблуждается.

Следующим утром, на работе, Айями посматривала с нетерпением на дверь комнаты, стараясь не пропустить появление помощника В'Арраса. Нужно у него спросить, как записаться на прием к господину подполковнику.

Тук, тук — нога в туфле нетерпеливо постукивает по полу. Пальцы нервно крутят карандаш. Минутная стрелка ползет, а В'Аррас не идет. Куда он подевался? Обычно появляется с проверкой перед началом работы и, заглянув, исчезает.

Господин помощник так и не пришел. Зато Мариаль сказала:

— Нам разрешили отдохнуть и посмотреть кое-что. Пойдем?

— Нас не накажут? — спросила с опаской Риарили, когда амидарейки направились по боковой лестнице на верхний этаж. Этот маршрут не оговаривался при перемещениях переводчиц по ратуше.

— Нам разрешили, — заверила Мариаль.

Они остановились на лестничном марше у окна. Стекло в раме сохранилось, поэтому задний двор оказался как на ладони. Снаружи солнце, легкий морозец, утоптанный снег. А поодаль — толпа даганнов. И офицеры тут, и солдаты. Сборище могучих исполинов.

Айями сперва испугалась: в чем причина шумного собрания? Пригляделась: мужчины образовали плотное кольцо и кричали, сотрясая воздух кулаками. А в круге возились двое. Точнее, дрались, занося кулаки для ударов. Блестели смуглые тела, мелькая темными пятнами клановых знаков на плечах и спинах. Через щели в раме просачивались вопли: "Врежь!", "Порви", "Размажь!"

Айями ухватилась за ворот блузки.

— Это… наказание?

— Нет, — ответила Мариаль. — Это bohor*. Схлёст или мочилка. Ну, или драка.

— Зачем? — спросила Айями, задыхаясь. Наблюдать за избиением — свыше всяких сил.

— Даганны так развлекаются. Аррас сказал… Господин В'Аррас сказал, что мочилка — национальное увеселение даганнов. Разве вы не заметили, что сегодня у них хорошее настроение?

Нет, Айями не обратила внимания, погрязши в собственных проблемах. Пожалуй, дежурный за стойкой разговаривал по телефону чересчур возбужденно. И инженеры вдруг куда-то заспешили, закрыв кабинет. Их взбудораженные голоса донеслись эхом из фойе, преодолев этажи и запертые двери. И утром перед ратушей царило оживление среди военных, чего давненько не наблюдалось.

— Бить друг друга… Неужели им нравится? — воскликнула возмущенно Риарили и скривилась, когда драчун ударил противника наотмашь.

Очевидно, переводчицы пришли к завершению боя, потому что даганн, считавшийся судьей, вскоре поднял руку одного из участников драки. Толпа взревела. Ясно и без пояснений комментатора: это победитель.

В опустевший круг вышел другой даганн, и зрители зашлись в криках, скандируя имя участника.

— У меня сейчас перепонки лопнут, — буркнула Риарили недовольно.

Соперник не заставил себя ждать. Выскочил в круг, сбрасывая одежду на ходу, и остался в штанах.

Драка была ужасной. Слово "мочилка" точно отразило суть. Мужчины схлестнулись так, что вздрогнула земля. Столкнулись как бешеные носороги или слоны. "Вздумай кто-нибудь помешать, и мокрого места не останется" — подумала Айями. Она зажмуривалась каждый раз, когда кулак попадал в цель.

Варварство какое-то.

Хоть и плевались переводчицы, выражая презрение примитивному развлечению, а против воли взгляды притянулись к окну. Потому что даганны дрались… красиво, пожалуй. Сцепились как хищники — опасные и безжалостные. И ловко увиливали от ударов.

Помощник В'Аррас наблюдал со стороны за творящейся вакханалией, ибо зрители сошли с ума: орали и свистели, салютовали кулаками. Даганское начальство реагировало сдержаннее, но не намного.

— Дикари, — вынесла вердикт Риарили.

— Они же изувечат друг друга! — воскликнула Айями, когда участник драки, получив сокрушительный удар в живот, пошатнулся и упал на колено. — Мало даганнам войны, они и в мирное время добровольно калечат друг друга.

— В мочилке есть правила: куда можно бить, а куда — нельзя. И как бить, тоже важно, — пояснила Мариаль. — У даганнов каждая боевая единица на счету, поэтому они дерутся понарошку.

"Понарошку?!" — изумилась Айями. Как же они дерутся всерьез?

— Откуда ты знаешь о правилах? — полюбопытствовала Риарили.

Мариаль промолчала, отвернувшись окну. Заалевшие щеки девушки ответили без слов: от помощника В'Арраса.

Очередное побоище закончилось, победителя определили, в круге наступило затишье. Зрители жестикулировали, смеялись и перекидывались шутливыми тычками.

— Смотрите! — воскликнула Мариаль, показав пальцем.

Даганны расступились, и в круг вышел… А'Веч. Сбросил куртку, расстегнул китель, стянул рубаху через голову. В'Аррас, словно по волшебству очутившись рядом, поймал одежду на лету.

Зрители притихли, а переводчицы подались ближе к окну. Полуголый А'Веч прошелся по кругу, разминая шею и плечи, и на ходу обмотал кисти тряпичными лентами, взятыми из рук помощника.

Титан, монолит. Из окна не видно, какая татуировка у него на спине. Заняла лопатки и спустилась к пояснице.

— Что за картинка? — спросила Айями, не отрываясь от зрелища.

— Не разберу, — сощурилась Риарили. — Зверь какой-то.

Если зверь, значит, господин А'Веч происходит из земного круга.

Желающих выступить против офицера не нашлось. Видимо, даганны побаивались сурового начальника. А он выглядывал кого-то в толпе, чтобы вызвать за состязание, вернее, на бойню. И уже поднял руку, чтобы поманить, но наперерез ему вышел… Имар!

— Господин Л'Имар вернулся! — ахнули амидарейки.

Когда он приехал? Почему не зашел в ратушу и не заглянул к переводчицам?

Имар споро разоблачился под свист и крики зрителей. Он не уступал противнику в росте и в мышечной массе, разве что был чуть уже в плечах. И согнул руку в локте, продемонстрировав зевакам надувшийся бицепс и клановый знак на предплечье. Толпа ответила приветственным рёвом. Пусть Айями не различила издалека линии рисунка, она знала: это тигр. Скромно и не так вызывающе, как татуировка господина А'Веча, занявшая две трети спины.

— Gach! — крикнул судья и взмахнул рукой.

На заднем дворе наступила тишина. Участники прошлись по кругу, прицениваясь, и… ринулись навстречу.

Это было то еще зрелище.

Изворотливость и проворство. И мощь.

А'Веч сделал подсечку, чтобы повалить противника, но Имар утянул его за собой, и они, кувыркнувшись, упали, впрочем, вскочив по-кошачьи легко. Толпа всколыхнулась, раздвигая границу круга.

Соперники дрались, не жалея сил и друг друга. Если падали, то поднимались на ноги как неваляшки. Если били, то со всей дури. Если брали в захват, то для того, чтобы сломать ребра и выжать внутренности. Это поняли не только зрители, об этом догадались и амидарейки, но остановить мочилку не было никакой возможности. Дерущиеся попросту бы размазали третьего лишнего. Удары сопровождались сдавленными женскими охами и ахами. Переводчицы наблюдали с округлившимися глазами за отточенными натренированными движениями.

Даганны вошли в раж. Удары сыпались с сумасшедшей скоростью и отражались с неменьшей силой. Имар прыгнул на противника, рассчитывая обрушить того наземь, но А'Веч извернулся, с разбегу проехав на спине по снегу.

Граница круга расширилась еще больше. Зрители, затаив дыхание, наблюдали за поединком. Соперники то сходились, пытаясь взять друг друга в захват, то расходились, и тогда в ход шли кулаки. А'Веч бился как заводной и с остервенением. Он поставил цель и пёр к ней. Имар нападал спокойнее и без неистовости. И ни один из них не желал уступать.

Неужели им не больно? — задавалась вопросом Айями, глядя на драку. Действо приобретало всё большую неуправляемость. Одержимость, что ли. Кто выдохнется первым?

А'Веч был злее и оттого коварнее. Он исходил злобой, и даже схлёст не выбил её из головы. Совершив обманный маневр, А'Веч сделал неожиданный рывок и обхватил противника, рухнув вместе с ним на снег. Амидарейки вытянули шеи, пытаясь разглядеть происходящее за спинами зрителей.

— Ну же! — потребовала раздраженно Риарили, словно даганны могли услышать призыв и расступиться.

Кольцо сжалось. Очевидно, борьба велась на небольшом пятачке. Айями нервно кусала губы: кого назовут победителем?

Внезапно по толпе прошло волнение, похожее на растерянность. Прозвучал короткий приказ, и сборище рассосалось без лишней суеты и гвалта. Задний двор ратуши опустел. Противники поднялись на ноги и, отряхнувшись от снега, начали одеваться. В'Аррас докладывал начальнику, и тот кивал, застегивая пуговицы. А'Веч спросил, а Имар ответил — ровно и по уставу, словно несколько минут назад не нанес удар сопернику в солнечное сплетение.

Мочилка закончилась ничьей.

— Что случилось? — спросила растерянно Риарили, а Мариаль встревожилась.

— Пойдем отсюда, пока нас не увидели.

Вернувшись в комнату, троица бросилась к окну и застала на площади следы от машин, разъехавшихся в спешном порядке. Наверное, даганны сорвались во внеплановый рейд.

— Наверное, произошла диверсия или стычка с партизанами, — предположила Айями. Лишь сейчас она заметила на тыльной стороне ладони отпечаток зубов. Оказалось, наблюдая за дракой, Айями прикусила кожу на руке.

— Они удвоили караул, — заметила Риарили, усевшись на подоконник.

— Нет воды. Отключили, — сообщила с порога Мариаль, вернувшись из туалета.

Остаток рабочего дня прошёл в беспокойстве. Переводчицы прислушивались к звукам в коридоре и на всякий случай приоткрыли дверь.

Тишина. Даже помощник В'Аррас не появился, не говоря об инженерах. Видимо, у даганнов нашлись срочные дела.

Амидарейки гадали о причинах поспешного завершения мочилки, выдвигая версии вплоть до фантастических, и незаметно переключились на обсуждение волнующих моментов драки.

— Я думала, господин Л'Имар сдастся, а он выстоял, — сказала Риарили, и в её голосе прозвучали нотки… гордости?

— Даганны похожи на бездушных роботов, — заметила Айями. — Они не чувствуют боли и не ведают страха.

— А я испугалась, — признала Мариаль. — Ждала, что господин А'Веч вот-вот сожмет голову господина Л'Имара и раздавит как орех.

— Господин Л'Имар победил бы, не вмешайся обстоятельства, — ответила Айями убежденно. — А вот нам — упрек за неверие в него.

Только сейчас до неё дошло: Имар приехал, и он вернется к разговору, прерванному внезапной командировкой. Возможно, сегодня вечером.

Тайком от коллег-переводчиц Айями потрогала губы. Почему-то поцелуй Имара не отложился в памяти. И не взбудоражило воспоминание о неловкой сцене, прерванной господином В'Аррасом. Зато предстоящий разговор начал заранее тяготить. Айями успела не раз пожалеть о скором отъезде Имара. И вот он приехал, а она тут же забыла о молитвах за его возвращение. Забыла о том, что хотела просить о защите от притязаний даганнов.

И всё-таки Айями скучала без его обаяния, без шуток, без интересных рассказов о родине. И без вечеров за совместным переводом технических терминов. И стыдно признать, приревновала к Риарили, которую встряхнул приезд господина Л'Имара. Драка на заднем дворе раскрасила щеки взволнованной девушки румянцем. Точнее, не драка, а последний участник.

— Не понимаю, как можно наслаждаться зрелищем взаимного избиения, — сказала Риарили. — Не вижу ничего прекрасного в ушибах и переломах. Этот бохор* — развлечение для дикарей.

Так и есть. Животная сущность даганнов вырвалась наружу в плотном кольце зрителей.

— Потому что мы разные, — отозвалась Мариаль. — Они соревнуются в силе, а мы — в уме и красоте.

Физическим единоборствам амидарейцы предпочитали интеллектуальные и эстетичные состязания, например, шахматы или катание на коньках.

Айями закрыла глаза, и перед внутренним взором встали фигуры противников. Короткие рубленые движения. Нападение и защита. Глухая оборона, сменяющаяся атакой. Ни секунды на передышку. Сила, гуляющая в напряженных мышцах.

Она так и не разглядела его клановый знак. И не поговорила с помощником В'Аррасом о записи на прием.

В последние минуты рабочего дня ратуша ожила. Зазвучали голоса, захлопали двери, прогоняя застоявшуюся тишину. В фойе приглушенно переговаривались военные. Как всегда, как обычно. Словно и не приключилась с утра мочилка, словно и не произошло внезапное ЧП.

Парадная дверь распахнулась, и вместе с морозным воздухом в фойе вошел А'Веч. Вернее, вплыл как крейсер, и волнами, расходившимися от него, амидареек прибило к стене.

Господин подполковник пребывал в гневе, Айями ощутила это шестым чувством. Ярость захлестывала А'Веча, растекаясь и заполняя свободное пространство. И даганны почувствовали, замолчав и посторонившись.

А'Веч обвел помещение глазами, и его взгляд замер на лице Айями. Она испуганно сжалась, уменьшившись в росте, впрочем, как и её коллеги.

— За мной! — рявкнул господин заместитель и двинулся к лестнице.

Переводчицы затравленно переглянулись. Переглянулись и военные.

— Ну? — раздался грозный рявк, мол, долго я буду ждать?

И Айями обреченно побрела следом.

Она примерзла к двери. Жалась к потрескавшемуся кожзаменителю, стараясь слиться с обстановкой. Казалось, сделай Айями шаг, и её закрутит смерч, образовавшийся в кабинете. Потому что А'Веч расхаживал как разъяренный хищник в клетке и время от времени вносил беспорядок в интерьер. Пинал или бросал. Швырял и ругался.

Не успела Айями глазом моргнуть, как даганн оказался рядом и навис, заслоняя от света. Вблизи она разглядела ссадину в уголке рта и свежие синяки на скуле и возле виска.

— Вот объясни, почему вы, амодары, совершаете глупые и бессмысленные подвиги, — сказал А'Веч вкрадчиво.

Айями замотала головой. "Н-не знаю"…

— Я понимаю, вы ненавидите нас, доугэнцев. Но почему не думаете о своих соотечественниках? Или вам плевать на них?

Что ответить? Опять промямлить: "Н-не знаю" и зажмуриться, когда кулак с размаху впечатывается в стену.

— Насосная не работает. Без воды остались тюрьма, прачечная и больница. Смотри в глаза!

В зрачках А'Веча гуляла тьма. Радужки увеличились, растекшись чернотой.

Парализовал. Обездвижил как удав кролика. И не коснулся еще, а Айями замерла с колотящимся сердцем.

Пуговица за пуговицей он расстегнул её пальто. Костяшки на руках сбиты в кровь, а А'Веч и не поморщился.

Айями позволила размотать шарф и стянула шапку. И без верхней одежды почувствовала себя голой, потому как взгляд господина подполковника прожигал насквозь.

Руки машинально стянули вырез блузки. Как оказалось, зря, потому что внимание А'Веча переключилось на перламутровые застежки.

— И кому вы сделали хуже? Не нам. Своим сородичам, — объяснял он. Слово за словом, пуговка за пуговкой.

Айями сглотнула, пытаясь загородиться.

— Убрать руки, — приказал А'Веч, и она послушалась, задрожав как осенний листок.

Да и господина подполковника потряхивало. И он с трудом сдерживался, чтобы не разорвать блузку на клочки, потому как запутался в крошечных петельках.

— И ты, амодарка разэтакая, душу мне вытрясла… Сердце вынула, иголками набила и углями… Или яду подсыпала?… В груди жжет, не переставая, — бормотал А'Веч, шаря под блузкой.

Айями отвернулась к окну и закусила губу, молясь о том, чтобы вытерпеть и не закричать.

— Смотреть на меня, — велел он. Однако убрал руку, но лишь для того, чтобы схватить женскую ладошку и направить к поясу брюк и ниже, к паху. И не отпускать, подавляя сопротивление.

Айями вспыхнула и забилась в стальных тисках. Потому что поняла. Потому что невозможно не понять. Его желание, смешавшись с черным пламенем в глазах, явственно ощущалось ладонью.

Бесполезно, не вырваться. Даганн держал крепко её пальцы и заставлял поглаживать. И глухо застонал над ухом. Забылся, навалившись всем телом.

— Нет… пожалуйста… нет…

Разве ж он услышал?

Задрал юбку и, рывком подняв ногу Айями, прижал к своему бедру. И его пальцы, бесцеремонно забравшись под хлопок белья, оказались там. Нетерпеливо и оттого грубо проникли, заставив всхлипнуть и дернуться.

— Пожалуйста… не надо, — взмолилась Айями. Пискнула, и голос сорвался.

Тщетные мольбы. Зверь глух и слеп. И управляем инстинктами.

Вынув, он поднес пальцы к носу и втянул запах — откровенно, непристойно. Айями чуть не расплавилась от стыда.

— Так нельзя… У вас с Оламирь… Вы и Оламирь… — изо всех тщедушных силёнок уперлась руками в его грудь. Пустая попытка. Как комарик в лапах медведя.

— Какая такая ламира-хамира? — пробормотал А'Веч, настойчиво стягивая с неё колготки.

— Оламирь… — напомнила Айями, чуть не плача. — Амидарейка… с меховым воротником…

Даганн отстранился, давая ей короткую передышку. И задумался. Все святые, пусть он протрезвеет!

— Это мехрем* Крама. Его женщина, — ответил А'Веч и вернулся к прерванному занятию.

Люди бывают разные. В критической ситуации кто-то мгновенно делает выводы, а кто-то соображает туго. Особенно тогда, когда перевозбужденный даганн припер к двери, лапая, и не собирается отпускать.

Айями могла бы завизжать и вцепиться ногтями в его лицо. Могла бы пинать и кусаться, вырываясь. Пусть никто не придет на помощь, она всё равно поборолась бы за свою честь.

Но Айями не закричала. Потому что вникала в услышанное.

Оламирь — женщина господина У'Крама. Первого заместителя полковника О'Лигха. А господин А'Веч — второй заместитель! Произошла путаница. Вот, значит, кто обхаживает Оламку: заваливает драгоценностями и возит на машине в столицу.

Ой, балда! Впору истерически рассмеяться. Не сосчитать, сколько переживаний доставило небольшое недоразумение, ставшее огромной проблемой и неодолимым препятствием. И неожиданно проблема лопнула как мыльный пузырь. Истаяла как горб, давивший к земле.

Осмысливая сказанное, Айями не заметила, как осталась без белья. Зато услышала бряцанье пряжки ремня и вдруг взлетела над полом. Это А'Веч поднял на руки, притиснув к двери.

Айями пробило на нервное хихиканье.

— Что? — спросил даганн с недовольцей.

— Ничего, — хихикнула Айями и поняла, что обнимает его за шею. И испугалась.

Испугалась взглянуть вниз — туда, где юбка задрана до талии. Туда, где валяются отброшенные мужской рукой колготки. Туда, где подметают пол спущенные брюки. Он прав, лучше смотреть глаза в глаза. И видеть, как стекает капля пота по виску. И облизать внезапно пересохшие губы. И почувствовать его движение: сперва медленное, сопровождаемое сдавленным стоном, а затем всё чаще и быстрее.

Дверь вздрагивала под яростными толчками.

Женщина может не разбираться в технике и называть отверстия дырочками, а отвёртки — штучками. Женщина слаба физически и не сумеет ответить ударом на удар. Но в интуиции ей нет равных. И интуиция нашептывает женщине — по исступленности соития, по неудержимости и жадному напору — что она желанна. И что недовольство и грозность мужчины разрослись до неимоверных размеров из-за недопонимания. Из-за Айями, перепутавшей даганских заместителей. С каждым движением мужчина выплескивает неудовлетворенность, копившуюся день ото дня и выстрелившую сегодня и сейчас.

А'Веч брал своё так же, как дрался с Имаром. Мгновенно распалившись.

Таранил. Ходил как поршень. И взмок. И обжигал кожу частым отрывистым дыханием. Расплющил, погреб под собой.

Айями услышала глухое рычанье и почувствовала замедляющиеся фрикции. И дернулась от тупой боли повыше ключицы.

Он замер, уравновешивая дыхание, а потом отстранился. И нахмурился. И снова прильнул губами к шее… чтобы лизнуть?

Кожу зажгло, и Айями зашипела, втянув воздух.

— Не утерпел, — пояснил хрипло А'Веч, распрямляя плечи.

Он удерживал Айями на весу — полуобнаженную, распутную. Держал словно пушинку, даже мышцы не напряглись.

Стянув рукой полы блузки, она отвела взгляд. Потому что боялась снова ухнуть в омут черных глаз.

— Ухватьись крепчи, — сказал А'Веч на амидарейском.

Подрыгал ногами, сбрасывая брючины и умудрившись не уронить Айями. Отнес её к окну и усадил на спинку тахты, а сам устроился рядом, на коленях. Ох, как он близко. Большой и сильный… И за окном светло. В кабинете музыки было иначе. Рассеянный свет лампы, смазанные тени силуэтов…

Накатил жгучий стыд. И осознание случившегося.

Оттолкнуть бы его и прикрыться, но он не позволяет. Пригвоздил руки к спинке.

И хочет ещё, потому что не наелся. Так, заморил червячка.

А'Веч снял рубаху по-мужски — захватив со спины и стянув через голову. Айями разглядела налитые мышцы торса и светлые полоски шрамов на руке и с правого боку. И волосатость, спускающуюся широкой дорожкой от груди к паху. А потом ей завязали глаза, с треском оторвав полоску ткани от подола рубахи.

— Не снимать, — прозвучал приказ, и блузка сползла с плеч, а горячие пальцы опустили бретельки бюстгальтера.

— Пожалуйста…

Тонкий голос сорвался на фальцет, когда мужские ладони накрыли грудь.

— Молчать, — последовало веление. Прозвучало шепотом на ухо, и Айями ни с того, ни с сего обдало жаром.

***

Груди у нее как у подростка. Маленькие, с вытянутыми сосками, напоминающими недоспелую вишню.

Он всегда любил вишню.

И не такая тощая, как в конце лета. Руки как руки, а не спички. Ноги стройные и не худые как палки. А вот курчавые завитки внизу гораздо темнее, чем волосы. И россыпь бледных веснушек на переносице и плечах.

Молчит и терпит. И её покорность злит.

Потому что Веч не насильник. И помнит, как отец поучал своего первенца, приходившегося Вечу сокровным братом, накануне свадьбы. Распарившись после бани, старшие члены семьи собрались в кемлаке* и потягивали прохладный ойрен*, ведя мудреные беседы о жизни, о прошлом и о будущем Доугэнны. Заодно давали наставления молодожену в удачной семейной жизни. Молодняк не допускали на сходки. Веч, получивший недавно клановый знак и познавший женщину, считался взрослым и участвовал в сборищах старших членов семьи.

— Женщина должна кричать под тобой, извиваться, царапаться… Не от ненависти — от наслаждения, — сказал отец и сделал глоток ойрена. Желтоватая пена образовала усы над губой. — Ты поймешь, когда женщина довольна. Она устанет, размякнет. Глаза осоловеют, а тело покроется испариной. Женщина станет покорной и мягкой как масло. И не вспомнит, как кричала под тобой. Приручи её, и она будет тебе преданна. И не подпустит другого, предпочтя смерть.

В последний раз Веч прикладывал усилия, пожалуй, в мирное время. А в войну получал своё, не заботясь о женщинах, которыми пользовался. Потому что не было нужды.

Зато сейчас появилась. Потому что, бесы раздери, нужно утереть нос "пернатому" до того, как он получит вызов на поединок.

Но как утереть, если она не хочет? Вздрагивает от малейшего прикосновения и зажимается.

Сколько времени Веч пытается? Пять минут или десять? Или полчаса? Запал давно сошел на нет. В пустыне и то влажнее. Она кусает губы, терпеливо дожидаясь окончания пытки.

Значит, бесова отрыжка, плохо пытается.

Завязать ей глаза, укрыв смущение и неловкость под полоской ткани… Уложить на тахту — так комфортнее и защищеннее для пугливой амодарки… Обнять, поглаживая, и нашептывать разные горячительные словечки… те, что не успели забыться за годы войны. Потому что женщина любит ушами.

Не сразу её дыхание участилось, а рот приоткрылся. И первый стон слетел с губ.

Теперь не упустить момент и подталкивать — настойчиво и деликатно. Быстрее и медленнее. Мучить лаской и грубо мять.

Нет большего удовольствия, чем наблюдать, как женщина подается навстречу, прогибаясь в спине. Как она обхватывает ногами и надавливает пятками: скорее, скорее… Как с силой притягивает к себе за шею и ерошит волосы… Вот будет смех, если дёрнет, ухватив короткий ёршик. А что, женщины в порыве страсти и не такое вытворяют.

А когда страсть достигает пика, она судорожно цепляется за Веча, а затем обессилено откидывается на спину, дыша как бегун после забега.

Да, забег стал долгим, но плодотворным. Достаточно результативным, чтобы самодовольно усмехнуться и завершить свои усилия тем, в чём, собственно, и состоит предназначение мужчины в паре.

Насвистывая, Веч собирал разбросанную по кабинету одежду. Фыркнул, подняв китель, и встряхнул от пыли.

И её вещи, брошенные у двери, сграбастал. Отнес к тахте, старательно пряча ухмылку.

Она лежала, поджав ноги к груди, и молча наблюдала за перемещениями Веча.

Раскраснелась — ему в плюс. Смутилась, встретившись взглядом, — тоже в плюс. Не отвернулась — третий плюс.

— Почему у меня слипаются глаза, а у вас — нет? — спросила, зевнув.

— У тебя. Ты сказала: "а у вас — нет". Не " у вас", а " у тебя", — ответил он, заправляя рубаху в брюки. — Так и должно быть. Ты — женщина, я — мужчина.

— Покажите ваш клановый знак.

— "Покажи". Повтори.

— П-покажи… Пожалуйста, — обращение на "ты" давалось ей нелегко.

Веч стянул рубаху и повернулся спиной.

— Можно… поближе? — спросила она неуверенно.

Можно и поближе. Сесть на корточки и жмуриться, чувствуя, как порхают по лопаткам прохладные пальцы.

Она осторожно притронулась к старому шраму от осколочного ранения, полученного в сражении у Полиамских гор, и отдернула руку.

— Красивый зверь… Кто это?

— Снежный барс.

— Земной круг.

— Он самый, — ответил сварливо Веч и сам не понял причину раздражения. — Откуда знаешь?

Она замялась.

— Господин Л'Имар рассказывал.

— Забудь о Л'Имаре. Теперь рассказывать буду я.

— А как же разговорный даганский? — растерялась она.

— Будешь разговаривать со мной.

— А технические термины?

— Переведу и объясню.

Она моргала удивленно, но промолчала, не найдя, что ответить.

Поднявшись с корточек, Веч направился за кителем, оставленным на столе, и обернувшись, увидел, что она задремала, пристроив голову на подлокотник и свесив руку.

Завернув рукав рубахи по локоть, Веч сравнил руки: свою — смуглую, с черными волосками и рельефом мышц, и её — светлую, с ниточками тонких венок и редким золотистым пушком. Кисть узкая, без украшений, пальцы тонкие, но не костлявые. А вот кожа обветренная, с заусенцами у ногтей.

Укрыв спящую кителем, Веч вышел на порог кабинета.

— Иди сюда, — поманил Арраса. — Только не ори.

Тот поднялся из-за стола и молча откозырял.

— Найди подушку и одеяло. Немедленно.

Бровь Арраса поднялась и опустилась.

— Будет исполнено, — отрапортовал бесстрастно, и Веч, с беспокойством оглянувшись, погрозил помощнику кулаком.

— Сказал же, не ори.

Аррас не подвел. Как пить дать, джинн. В его закромах чего только нет. Через пять минут принес запрошенное. Правда, пододеяльник с наволочкой остро пахли хозяйственным мылом, и, по всей видимости, подушку с одеялом несли по улице, потому что они успели пропитаться морозцем.

— Согреть. Быстро, — приказал Веч. — На будущее иметь в кабинете дежурный комплект.

— Так точно.

— Ух, я тебя! Сбавить громкость, что ли, не можешь?

Не пригодилось одеяло, и подушка не понадобилась. Едва Веч попытался подсунуть её под голову, как амодарка подскочила, не узнав спросонья интерьер.

— П-простите, я больше не буду.

— Забыла? Мы перешли на "ты".

— Да-да, конечно, — закивала она, собираясь в спешке.

Веч сел рядом. Тахта, развернутое одеяло с подушкой и растрепанная полуодетая амодарка создавали иллюзию домашнего уюта. Хотя нет, в казенных стенах любой маломальский уют становится уродливым и не к месту. А вот в гостинице, в постели Веча… Когда-нибудь она окажется там.

— Не торопись, — сказал он. — Помедленнее.

Её руки, натягивающие колготки, дрогнули, а щеки залились румянцем.

Вечу нравилось её смущать. Однако требовалось кое-что прояснить.

— Если эчир не согласится тебя уступить, я убью его в поединке.

Веч не стал уточнять, что ни один доугэнец не отдаст свою женщину сопернику. Такой "подарок" приравнивается к бесчестию, поэтому смерть предпочтительнее. По традиции мужчины выясняют отношения, схлестнувшись в драке без правил.

Амодарка промолчала, и он истолковал заминку по-своему.

— Вчера я сказал, что не трону его. Я беру своё слово назад.

Вот так. Пернатому конец.

Конец приключился бы утром, но сначала вернувшийся из командировки родственничек вылез некстати, а потом помешала диверсия на насосной. Но завтра однозначно будет потасовка. Один на один. На ножах.

Веч любил драки. И трибунал его не пугал. Чему быть, того не миновать.

Обычаи будут соблюдены: церемониальное уведомление о споре за женщину, переговоры и попытки мирного решения конфликта, вызов на бохор* в присутствии свидетелей, и, собственно, поединок. Победит сильнейший. Суд командоров пойдет навстречу герою войны. Сохранит жизнь, но разжалует и отберет награды. Или лишит клана, срезав знак со спины, и отправит в пожизненную ссылку в родной церкал* проигравшего лейтенанта.

На лице амодарки отразилась смесь противоречивых эмоций: удивление, испуг, радость, разочарование.

— У меня нет покровителя, — прозвучало тихо.

— Да ну? — не удержался от иронии Веч. — А этот… чернокрылый?

Она непонимающе нахмурилась.

— Лейтенант из клана Чернокрылых ястребов, — напомнил Веч. Наверное, грубо освежил память, потому что амодарка с расстроенным видом отвернулась к окну и принялась застегивать пуговки на блузке.

— Прости…те, я пойду. Мне пора.

— И тебя не волнует его судьба?

Она пожала плечами.

— Я незнакома с этим человеком.

— А с доугэнцем из клана Черных орлов, выходит, знакома? — съехидничал Веч.

Вот так. Уж как он не хотел, а все-таки признал, что расспрашивал, разыскивал и намеревался придушить. И что ревновал, к бесам собачьим!

Её руки замерли.

— Один даганн сказал, что арестует мою семью, если я не соглашусь на его предложение… И я придумала покровителя, — сказала она нехотя и вздрогнула, когда Веч сел перед ней на корточках.

— Кто это? — спросил, заглядывая пытливо в глаза.

— Я не могу сказать. Если правда вскроется, он обязательно сделает так, как пообещал.

— Кто? — повторил Веч с достаточно красноречивой интонацией, потому что амодарка смешалась, и её губы задрожали.

— Капитан из госпиталя… Пожалуйста, защитите нас! Он угрожал! — схватила Веча за рукав, приготовившись плакать.

Веч смеялся так, что выступили слезы. Смеялся оттого, что в действительности всё оказалось проще простого, а потом запуталось и перекрутилось из-за домыслов и мнительности.

Изначально Крам оказался прав. Стоило по приезду с севера задать один-единственный вопрос виновнице бед, сидящей сейчас на тахте, и недоразумение истаяло бы как сигаретный дым. Пфык! — и не было бы ночей, доканывающих бессонницей, и не пришлось бы менять измочаленную в хлам грушу в тренировочном зале, и двухмесячная заначка курева не исчезла бы меньше, чем за неделю. И не вынашивались бы планы по растерзанию лейтенанта.

Бесова язва! Веч едва не убил непричастного человека. Соплеменника.

Нужно затянуться. Срочно.

А отсмеявшись, он разозлился. Какой-то поганец посмел распускать руки в чужом гарнизоне. Амодарки не разбираются в иерархии доугэнских званий и считают, что чин капитана носит не иначе как божество, наделенное безграничной властью. И сейчас одна из них взирала на Веча со смесью удивления и страха, гадая о причине смеха.

— Я разберусь с ним. Не бойся, — успокоил Веч, и его осенило: — Он угрожал не только тебе?

Она сдержанно кивнула.

Ай да Аррас, хитрый лис. Не долго думая, внес своё имя в список. Лишь дурак откажется от женщины, преподнесшей себя на блюдечке. А капитан, рыло пингвинье, еще встанет на карачки, харкая кровью. И не догадывается, поди, что мелкая амодарка оставила его с носом. Мала пигалица, да изворотлива. Женщина Веча. И по этому поводу страсть как хочется покурить. И выпить.

Теперь Веч — её покровитель, и другого эчира* у неё не было, нет и не будет. Отсюда вытекает вопрос: за какого козла она заступалась вчера и благодарила чуть ли не на коленях? К бесу в зад! Веч имеет полное право знать.

Амодарка растерялась. Хватала ртом воздух, а слова не шли.

Веча позабавил её испуг. Не нужно далеко ходить за ответом. Весь её секрет — в задушевной трепотне по вечерам с паршивцем-сородичем. Видно, вчера у Веча был основательно зверский вид, напугавший амодарку до заикания.

— Об Л'Имаре беспокоишься? — спросил небрежно.

Она неуверенно кивнула, отведя глаза.

Конечно, кто же ещё как не родственничек. Ему бы польстила горячая защита амодарки. Если бы не пригляд помощника, продул бы Веч свою игру. Проигрался бы вдребезги.

— С ним я разберусь. Не волнуйся, не трону. Пообщаюсь по-нашему, по-семейному, — заверил Веч.

Хотя в последнее время его обещаниям — длев* цена. Вчера пообещал, а сегодня свое слово забрал, пригрозив убить лейтенанта. Бедняга А'Некс. Служит и не подозревает, что за последние сутки его будущее поменялось несколько раз.

— Значит, он станет твоим покровителем? — поинтересовался Веч, намеренно не называя имени. Обронил свысока и с пренебрежением, а в груди опять заклокотало и зажгло. Что за напасть?

Она покачала отрицательно головой, дополнив молчаливый ответ смущенной полуулыбкой.

Большего и не требовалось.

— Отлично, — сказал Веч, поднявшись на ноги. — Собирайся. Машина тебя отвезет.

Пока амодарка приводила себя в порядок, он вышел в приемную, чтобы отдать распоряжения помощнику насчет автомобиля.

— Ты знал, что Т'Осчен тащил местных женщин в койку?

— Никак нет. Он бывал в комендатуре, заходил к сородичу. Хвастал, что любую уложит в кровать. Говорил… — Аррас порылся среди бумаг на столе, и, вынув нужную, зачитал: — "бабы сами прибегают и не по разу".

— И что, прибегали?

— Я нашел рапорт дежурного. Незадолго до выписки в госпиталь к Т'Осчену приходила амодарка. Разговаривали в фойе не дольше пяти минут, после чего амодарка ушла. Опознана как переводчица Аама лин Петра.

— И я узнаю об этом сейчас? — разъярился Веч.

— Указанная переводчица не является лицом, подлежащим надсмотру, поэтому мне не докладывали об её передвижениях вне стен комендатуры.

Так и есть. Веч не посчитал нужным дать указание об отслеживании каждого шага амодарки, поэтому офицеры из службы внутреннего порядка прочитали рапорт дежурного, позёвывая, и подшили в папочку.

Поздно психовать из-за неудачного стечения обстоятельств. Надо радоваться, что проблемы разрешились. Где же гадский портсигар? Остался в кабинете, во внутреннем кармане кителя.

— Вот паскуда, — пробормотал злобно Веч. — Укладывал под себя баб угрозами. Разве твоя мехрем не говорила?

Помощник растерянно моргнул, чем несказанно удивил Веча. В кои-то веки броня невозмутимости Арраса дрогнула.

— Никак нет. Не говорила.

Эх, зря Веч приказал убрать "прослушку" из комнаты переводчиц, когда родственничек улепетнул в командировку. А всё потому, что в других доугэнцах Веч не видел потенциальных соперников. Как оказалось, напрасно.

Когда он вернулся в кабинет, амодарка застегивала пуговицы пальто.

— Вот. Выбирай всё, на что ляжет глаз, — показал Веч на коробку, водруженную на столе, и направился к тахте за кителем и сигаретами.

— Что это?

— Паёк.

Спасибо Аррасу, мухой доставившему коробку заодно с постельным комплектом.

Губы амодарки задрожали.

— Зачем?

Что за глупые вопросы? Хороший эчир должен заботиться о своей женщине и материально обеспечивать. Иначе никакое удовольствие не удержит мехрем, и она сбежит к другому. Вот будет позор и потеха на весь гарнизон.

Краска сошла с щек амодарки.

— Хорошо, — произнесла она бесцветно. Взяв крупяной брусок из коробки, покрутила в руках, прочитала этикетку и… размахнувшись, кинула в Веча. Промазала, конечно, однако промах не убавил решительности.

— Я! Не! Проститутка! — кричала на амидарейском, кидаясь банками и брикетами. Пыхтела, замахиваясь, и швыряла, сопровождая броски выкриками: — И подачки! Мне! Не нужны!

— Эй, женщина, ты что, ополоумела? — опешил Веч, с легкостью уворачиваясь от летящих снарядов.

— Вот тебе! Вот! Вот!

Её лицо раскраснелось, а уложенные недавно волосы выбились из узла.

Консервная банка ударилась о раму, но не разбила окно. Дребезжание стекла отрезвило воительницу, и она ринулась из кабинета, схватив сумку и хлопнув напоследок дверью.

— Вот бесовка, — Веч растерянно почесал затылок. Мда, ни меткости у неё, ни силы в замахе.

Оглядев устроенный погром, он фыркнул, а потом упал на тахту как подкошенный и захохотал. Заглянувший в кабинет Аррас застал начальника неуемно гогочущим.

— У… у… уехала? — выдавил тот через смех вперемежку с икотой.

— Хотела идти пешком.

— Как? — вмиг посерьезнел Веч. — Велел же проследить, чтобы села в машину.

— Села, когда я сказал, что водитель поедет следом до подъезда.

Аррас протянул знакомый список. В последней строчке значились имена А'Веча из клана Снежных барсов и амодарки Аамы лин Петра.

Оперативненько. И тешит самолюбие.

Веч ухмыльнулся. Его мехрем оказалась с характером. А чему, собственно, удивляться? Достаточно вспомнить пощечину, которую она залепила летом в машине.

— Навести здесь порядок, — приказал помощнику.

У амодарки есть имя. Аама. Его женщина.

Отличное завершение отвратительно начатого дня и последних недель. И за это стоит выпить.

***

— Что-то ты притихла. И витаешь где-то. Я дважды спросила, а ты мимо ушей пропустила. Вроде бы с работы вернулась, а словно и нет тебя, — заметила Эммалиэ.

— Задумалась, — ответила Айями, кутаясь в платок. Не от озноба, а потому что прятала отметину. Та покраснела, налившись отечностью. У халата открытый вырез, у футболок тоже низкая горловина. Хоть лейкопластырем заклеивай. В чём завтра идти на работу?

— В городе поговаривают, на насосной устроили диверсию. Наши подожгли.

— "Наши" — это кто?

— Говорят, Сопротивление. Была перестрелка, есть убитые и раненые.

— В ратуше отключили воду, — сказала Айями.

— И в тюрьме. А там две сотни наших пленных. Даганны будут устранять повреждения не меньше недели. А без воды худо.

И то правда. Ни поесть, ни жажду утолить, ни умыться. Того гляди, приключится вспышка дизентерии.

И в госпитале нет воды. Зоимэль не сможет стерилизовать инструменты и принимать пациентов. И половину прачек с посудомойками отправили по домам, пока не восстановится водоснабжение. Соответственно, женщины вместо пайка получат кукиш с маслом.

— Айрамир как узнал о поджоге, так ожил. Рвался на розыски сопротивленцев, насилу я отговорила. Кашляет как туберкулезник, какие ему засады и диверсии? И себя выдаст, и товарищей погубит. А про даганский пропуск ты уж сама ему скажи. Только есть у меня подозрение, что парень спасибом не наградит.

— Вы были правы. Мы с господином подполковником недопоняли друг друга. Он не знает об Айрамире, — сказала Айями, рассеянно возя ложкой по тарелке.

Страх давно прошел, хотя в кабинете господина подполковника она изрядно перепугалась, сообразив, что едва не выдала себя с головой. Заговори Айями о документах для паренька, и её не выпустили бы с третьего этажа без допроса.

Святая наивность. Истолковала вчерашние слова А'Веча по-своему и вообразила невесть что о его доброте и благородстве. А на самом деле разговор велся о разных людях.

— Хорошо, что ты вовремя выяснила, — утешила Эммалиэ. — Айрамир спит и видит, как бы найти партизан, и даганнам добровольно не сдастся.

Подбежавшая Люнечка протянула карандаш.

— Мам, затоци.

— Ох, горе луковое, — Айями поцеловала дочку в лоб. — Когда рисуешь, не нужно давить, и грифель не сломается.

— Это непр-равирный кар-рандасик, — отозвалась Люнечка, демонстрируя излишек рычащих звуков. — Др-ругие не ромаются, а этот ромается церый день.

— Собираешься стать тигрой? — улыбнулась Эммалиэ.

— Ага. Р-р-р-р! — дочка состроила забавную мордашку и, схватив заточенный карандаш, побежала дорисовывать картинку.

— Машина! — воскликнула встревоженно Эммалиэ, углядев светлые полосы от фар, переползающие со стен на потолок — Неужели облава?

"Нет, это пришли за мной, чтобы арестовать за покушение на даганского офицера", — подумала Айями отстраненно. Случившегося не вернуть. Но если бы ей предложили отмотать время назад, она поступила бы так же, разве что метилась бы точнее.

Айями не удивилась, когда в дверь постучали. Зато соседка побледнела: она торопилась предупредить Айрамира, но не успела.

Настойчивый стук повторился, и Айями открыла дверь незваному гостю. Им оказался даганский солдат, поставивший у порога большую картонную коробку и молча удалившийся. В посылке обнаружились консервы и брикеты, пережившие ощущение полета в кабинете господина подполковника. И кулёк с шоколадными фигурками, от которых Айями однажды отказалась, чем несказанно оскорбила дарителя. И небольшой светильник в форме шара, упакованный в бумагу и обмотанный бечевой. Айями сунула руку внутрь полой сферы и повернула лампочку. Комнату озарил тусклый голубоватый свет.

— А-ах! — воскликнула Люнечка от переизбытка чувств. Она вертелась около коробки, заглядывая внутрь в поисках разных чудес.

— Это нибелим*, - пояснила Айями. — Чем туже закручиваешь лампочку, тем ярче свет. Чтобы погасить светильник, нужно выкрутить лампочку из цоколя.

Дочка коснулась пальчиком и отдернула.

— Не ззётся, — пояснила деловито и притронулась гораздо смелее.

Новая игрушка увлекла девочку. Люнечка, запустив пальчики внутрь матового шара, крутила лампочку и зачарованно смотрела, как гаснет и разгорается голубая сфера.

Эммалиэ перебрала содержимое коробки.

— Откуда это и за что?

— От господина А'Веча, — ответила Айями, наблюдая за экспериментами дочки.

— Нужно вернуть и сказать, что это чересчур, — сказала Эммалиэ, потирая озабоченно лоб. — Поблагодарить за щедрость и возвратить. Айями, слышишь меня?… Айями? Посмотри мне в глаза.

Выдержки Айями хватило на пару секунд, и взгляд снова перекочевал к дочке. Конечно же, соседка поняла, в чем заключалась причина роскошных даров, тут особого ума не потребовалось.

— Он тебя принудил? — спросила вполголоса, чтобы не услышала Люнечка.

Айями отрицательно покачала головой.

— Угрожал? Бил?

Нет и еще раз нет. Отметина у ключицы не считается.

Повисло молчание, прерываемое радостными возгласами Люнечки, устроившей около сказочного светильника бал для игрушек.

Эммалиэ задумчиво мяла пальцы.

— Это не просто плата. Это аванс. Он рассчитывает на большее. Если ты оставишь подарки, он посчитает согласием.

Айями лишь вздохнула в ответ. И как прикажете возвращать банки с брикетами? Таскать каждый день понемногу на работу и относить в приемную на третьем этаже?

— Значит, примешь? Вот скажи, стоит он того, чтобы от тебя отвернулись соседи? Взгляни на Оламку. Ей никто руки не подаст, зато с радостью бросят камень в спину.

Айями не ответила. Подошла к окну, вглядываясь в темень.

— У Оламки ни котёнка, ни щенёнка, а у тебя есть дочь. Косые взгляды заденут и Люню, а злые слова и того больнее жалят, — сказала Эммалиэ, приблизившись.

— Я вам противна?

— Глупенькая… — отозвалась соседка ласково, и у Айями засвербило в носу. — Чуяло моё сердце, когда ты приносила с работы травки и мед. И сахарные кубики… Не оставили бы тебя в покое. Добром или силой бы принудили. Слабой женщине трудно без крепкого плеча, и защитить некому. Говоришь, он подполковник?

Айями кивнула.

— Это хорошо. У него власть, полномочия. А если забеременеешь?

— Вряд ли, — ответила Айями, сгорая от стыда. — У меня с лета нет циклимов. Зоимэль сказала, это аменорея из-за потери веса.

— Может, и к лучшему. Подумай вот о чем. Когда-нибудь господин А'Веч уедет на родину, или его переведут в другой гарнизон. А с чем останешься ты?

— Не знаю. Вы… бросите нас? — голос Айями дрогнул. — Из-за меня у вас возникнут проблемы.

— Куда ж я от Люни денусь? Нам еще алфавит изучать и письмо с арифметикой. Не расти же ребенку неучем, — сказала Эммалиэ бодро и добавила тише: — Нужно привыкнуть… сжиться с этим. Тебе, мне… Всем нам троим. И не прятать голову в песок, хотя будет трудно. Ты готова?

Айями с трудом уложила в кровать взбудораженную дочку. Приглушила свет нибелимовой лампочки, и Люнечка уснула, слушая сказку и глядя безотрывно на голубой огонек в матовой сфере.

Со светом хорошо. Уютно и комфортно. Можно читать и писать, не боясь ослепнуть. Не нужно заготавливать лучины и следить, чтобы угольки падали строго в плошку с водой. Не нужно собирать бережно парафин от сгоревших свечек и переплавлять, используя многократно.

"Выключив" светильник, Айями взяла с комода свадебную фотографию и забралась под одеяло. Бездумно водила пальцем по черточкам любимого лица, а потом прижала рамку к груди.

Она могла бы о многом рассказать Эммалиэ.

О пыльной шершавости потертой обивки и о гладкости холодной стены. О его руках, наглючих и бесстыжих. О широких плечах и о многочисленных шрамах. И о шепоте, который забирается в уши и растекается волной жара по венам… Оказывается, он умеет не только приказывать.

И о клановом знаке могла бы рассказать. О морде пятнистого зверя, оскалившегося со злобным шипением. О рассерженной кошке, демонстрирующей острые клыки и когтистую лапу, занесенную для удара.

И о том, что он волнует Айями, пора это признать.

Она могла бы рассказать о том, что её немало удивила решимость, с коей А'Веч собрался убить соплеменника из несуществующего клана. И спокойствие в голосе, заставившее её помертветь от страха: господин подполковник способен на всё.

Айями могла бы рассказать и о смелости, проснувшейся на выходе из кабинета господина подполковника.

Он решил, что купил её так же, как летом, когда Айями пришла продавать себя в клуб. Амидарейки — шлюхи, они сначала отрабатывают, а уж затем получают заработанное. И он заплатил, но на этот раз щедрее. Подготовился и нанес удар. Отвесил полновесную оплеуху, баш на баш. Кто бы подумал, что он забыл пощечину в машине?

Айями могла бы рассказать, что на крыльце ратуши её потряхивало от гнева, а в машине — от страха. Она едва не покалечила даганского офицера. Попала бы банкой по голове и убила. И, выбравшись из автомобиля на нетвердых ногах, захватила трясущимися руками горсть снега, чтобы умыться, охлаждая горящие щеки, но постеснялась шофера, сопровождавшего до двери.

Она могла бы рассказать, что тщательно разглядывала себя в зеркале, что висит в ванной, и не нашла во внешности ничего завораживающего и прекрасного, чем мог бы увлечься даганский офицер вроде господина А'Веча. Заурядное лицо, заурядная фигура. Правда, ключицы теперь менее выпирают и ребра спрятались под слоем жирка.

Айями могла бы рассказать, что по возвращению домой собиралась встать на колени перед образами и молиться, молиться, молиться. И просить прощения: у Микаса — за измену его памяти и утрату верности, у Эммалиэ — за то, что она окажется втянутой в "холодную" войну с горожанами, у Люнечки — за то, что по мере взросления у той появится повод упрекнуть мать в слабости и беспринципности. И у Амидареи — поверженной и умирающей страны, которая не скоро поднимется с колен, — просить прощения. За потерю национальной гордости и за симпатию к чужаку, который был, есть и останется врагом отчизны.

Айями могла бы откровенничать до утра, но вместо этого повернулась на бок и, прижав к себе спящую дочку, обхватила маленькие пальчики. Уткнулась носом в русую макушку, вдыхая аромат детства.

Что сделано, то сделано, и жизнь продолжается.

Память о Микасе навечно вытравлена в сердце. Он — первый и единственный мужчина, которого Айями любила.

И если Эммалиэ не разочаруется в Айями, то вдвоем или нет, втроем с Люнечкой они выдержат любые тяготы и невзгоды.

________________________________________________________

Мехрем* (даг.) — содержанка, проститутка

Echir, эчир* (даг.) — покровитель

Кемлак* (даг.) — мужская половина дома,

Ойрен* (даг.) — слабоалкогольный шипучий напиток, похожий на квас

Масурдал* — суп из чечевицы

Тамаринд* — растение семейства бобовых. Мякоть зелёных плодов используется в приготовлении острых блюд.

Калган* — пряность, на вкус резко пряная, жгучая, горьковатая.

Bohor*, бохор (даг.) — драка, потасовка. Жарг. — мочилка, буча, схлёст.

Cercal — (церкал, на амидарейском — церкаль) — населенный пункт в Даганнии.

Длев* (даг.) — мелкая медная монетка в Даганнии

Нибелим*(даг.) — фосфоресцирующая горная порода. При особой обработке дает яркий свет в течение нескольких десятков лет в зависимости от естественного освещения. Чем темнее, тем сильнее разгорается нибелим.

31

Утро расцветило вчерашний день в иные краски. Палитрой неуверенности и неопределенности. И смелости, истаявшей как снег. Вопросительным выражением на лице Эммалиэ, проворочавшейся полночи без сна. Сгорбленными фигурами женщин, набиравших воду у речной полыньи. Взглядом исподлобья встречного прохожего, окинувшего Айями единственным сохранившимся зрячим глазом. Воодушевлением Айрамира.

— Ну как, пообломали рога козлам? Пусть знают, что мы не сдадимся. Эх, жалко, меня там не было, — сказал он, уплетая кашу с тушёнкой.

— Так ведь есть убитые и раненые, и наверняка среди наших, — сказала Айями. — А в тюрьме нет воды. Но когда-нибудь насосную отремонтируют. Какой смысл в нападении? Рисковать жизнями — и ради чего?

— Хотя бы ради тебя и твоей мамани, — отозвался Айрамир. — Пусть сволочи не думают, что мы поднимем лапки. Это наша земля! И мы будем мстить за родину, за наших матерей, жен и сестёр.

— У тебя же нет ни сестры, ни жены.

— Это я образно сказал. Если наши устроили диверсию, выходит, они готовились и где-то укрывались. Я их найду. Осточертело маяться бездельем.

— Не суетись. Сначала вылечись. Вот, почитай книжки на досуге, — Айями показала на остатки букинистики, составленные жалкой стопкой в углу.

— Стишки? — поморщился Айрамир. — Слюнявая романтика. Тьфу! Огнестрел хорошо заживает. Я каждый день тренируюсь: отжимаюсь и качаю пресс, — похвастался он, согнув руку в локте. — Если так и дальше пойдет, скоро отчалю.

— И куда пойдешь?

— Придумаю что-нибудь. Но житья даганским ублюдкам не дам. Мне с ними за руку не здороваться.

Непримиримость парня повысила градус тревожности Айями. Вчера вечером всё было просто и понятно. Мужчина и женщина. Взаимное влечение. Взаимные уступки и готовность идти на жертвы. А сегодняшний тусклый рассвет напомнил о разных сторонах баррикад: амидарейской и даганской. И о двух удивительно непохожих странах — победившей и проигравшей.

Эммалиэ, провожая на работу, нервно мяла передник. Видно, хотела что-то спросить, но не решилась, и её неуверенность передалась Айями, уменьшившись в свете пасмурного зимнего утра до размеров напёрстка.

Вчера господин подполковник дал ясно понять, что рассчитывает на развитие отношений — как мужчина, заинтересовавшийся женщиной. Ей могла бы польстить кутерьма из-за выдуманного даганского клана. И ревность А'Веча потешила бы самолюбие, и его готовность лишить жизни любого, в ком он видел угрозу своим планам.

Но почему-то не льстило и не тешило. Зато беспокоило.

Какое будущее ждет впереди? Когда-нибудь даганны покинут завоеванную страну и вернутся на родину. А соотечественники не простят предательства амидарейкам, согласившимся на связь с оккупантами. Сотоварищи Айрамира, рискуя жизнью, борются за честь страны и амидарейских женщин, а те добровольно ложатся в койки чужаков-захватчиков. Пусть борьба патриотов по большей части бессмысленна, однако ж они нашли в себе силы не прогибаться под обстоятельствами, а пытаются их изменить. А Айями — как та лягушка, которая предпочла утонуть в кувшине с молоком, не поверив, что дрыганьем лапок можно выбраться на свободу.

— Сегодня вы непривычно выглядите, — воскликнула удивленно Мариаль. — Распущенные волосы вам к лицу.

— Спасибо. — Айями дерганым движением пригладила пряди и поправила воротник блузки, выбранной с особой тщательностью.

Можно подумать, наивная предосторожность поможет. То-то дежурный при входе посмотрел очень уж пристально, со значением. Вчера вечером он стал свидетелем гневного дефиле Айями через фойе на крыльцо. И коллеги-переводчицы переглядываются многозначительно, словно догадались о кое-чем. Или во всем виновата мнительность. Зато сегодня А'Веч не курил на свежем воздухе, изменив ежеутренней традиции. И Айями несказанно обрадовалась отсутствию господина подполковника, потому что не знала, как вести себя с ним. А точнее, страшилась встречи.

Каждую минуту она ожидала, что А'Веч заглянет в комнату переводчиц, и вздрагивала, когда мерещились голоса или шаги в коридоре. Поэтому появление Имара стало полнейшей неожиданностью. Айями растерялась, зато её коллеги оживленно поздоровались, особенно Риарили, которая не скрывала радости в голосе.

Имар прошел размашистым шагом через комнату и сел у стола Мариаль.

— Итак, хочу услышать краткий отчет о ваших достижениях за время моего отсутствия.

— Мы не бездельничали, — ответила Мариаль. — Господин В'Аррас давал задания и принимал работу.

— Знаю, — кивнул Имар. — Но зарплатную ведомость закрываю я, а не господин В'Аррас. К тому же, интересно послушать, что новенького вы освоили, пока я любовался просторами вашей страны.

Сказал привычным шутливым тоном, о котором Айями успела подзабыть, и у неё отлегло от сердца: значит, настроение хорошее.

Амидарейки рассказывали по очереди, а Имар слушал, перелистывая отпечатанную брошюру. Зачем он расспрашивает? Наверняка у помощника В'Арраса есть полная отчетность по готовым переводам.

Айями тоже сообщила об успехах в работе, и Имар одобрительно кивал, не отнимая глаз от машинописных строчек. И всё же — по едва заметному покусыванию губ, по резкости перелистывания страниц и по упорству, с коим ревизор не желал отвлекаться от брошюры — Айями поняла: он знает. О ней и о господине подполковнике.

Они расстались скоропалительно: Имар уехал, окрыленный надеждами, в то время как Айями обрадовалась отсрочке, вздохнув с облегчением. Вчерашним утром Имар вернулся, а спустя несколько часов Айями выбрала, но не его.

Рука машинально поправила воротничок блузки. Перед работой зеркало в ванной показало, что припухлость спала за ночь, но отметина выделялась красным пятном у ключицы, и при касании кожу болезненно дергало.

— Я вижу, В'Аррас пошел по другому пути. Он считает, что ваша специализация сократит время, затрачиваемое не переводы. То есть вы, Мара, эффективно переводите статьи по электронике и химии. Вам, Рила, удаются труды по физике и тяжелой промышленности. А у вас, Аама, дело спорится в переводах по строительству, аграрному хозяйству и легкой промышленности. Я не согласен с В'Аррасом. Считаю, что переводчик должен владеть универсальными знаниями. Однако теория В'Арраса требует подтверждения, либо опровержения. На том и порешим. Займемся тематическими переводами, а через месяц подведем результаты.

Амидарейки не стали возражать. Какая разница, что и как переводить? Но если производительность труда возрастет, то и оплата увеличится.

— Отлично, так и поступим, — поднялся с места Имар, собираясь уйти.

— Господин Л'Имар! — окликнула Мариаль. — Мы видели вас вчера утром… А днем вы не зашли к нам… и мы решили, что вы пострадали при диверсии.

— Мы слышали, есть убитые и раненые, — поддержала Риарили и добавила гораздо тише: — И испугались за вас.

— Ваша тревога мне льстит, — улыбнулся широко Имар. — Или это тонкий дипломатический маневр, чтобы выведать подробности?

— Что вы, ни в коем случае! — возразили горячо переводчицы.

— Мы знаем, что это военный секрет, и его нельзя выдавать, — сказала Риарили с серьезным видом.

— Напротив, особой тайны в случившемся нет. Вчера на насосную станцию напали четыре человека. Завязали перестрелку и бросили в помещение несколько бутылок с зажигательной смесью. Там у нас небольшой круглосуточный пост. В результате с нашей стороны — один пострадавший, у противника — двое убитых и раненый. Четвертому посчастливилось сбежать. Преследованию мы предпочли тушение пожара, чтобы не допустить возгорания аффаита*. Однако вышли из строя генераторы и пара насосов. Вчера мы допоздна пытались слепить из них что-нибудь работоспособное. Увы, не удалось. Недостает важных запчастей, и за ними уже уехали. Как только привезут, вплотную займемся восстановлением оборудования. Хотели меня отправить, но я взбунтовался, — хмыкнул Имар. — Пусть теперь другие катаются. Я и так не вылезаю из командировок. Личная жизнь провалена.

Сказал с веселой иронией и с ухмылкой, но Айями почувствовала себя виноватой. Будто пообещала и не сдержала слово.

— Убитых отвезли вчера к храму, — сказала Мариаль, когда он ушел. — Все неместные, не нашенские. Раненый то ли выживет, то ли нет. А даганны занялись поисками четвертого.

Айями задумалась. Насосная, как и водозабор, находилась выше по течению, за городом. Диверсанты устроили нападение не с бухты-барахты, а заранее подготовившись. И даже зная, что могут быть убиты, амидарейцы решились на рискованный шаг. Получается, всё это время они где-то скрывались, кто-то снабжал их информацией и кормёжкой. Но даганны не потерпят дерзких выходок и в любой момент повторят масштабную облаву. А значит, следует держать ушки на макушке, чтобы предупредить Айрамира о готовящихся обысках.

Вдобавок к тревожным выводам Айями испытывала неловкость перед Имаром. Он не обвинял и не швырял оскорбления, не кидал гневных взглядов и не угрожал. Вел себя как обычно — вежливо и приветливо, однако Айями догадалась, что он уязвлен. И оттого во рту возник противный привкус, заставивший сглотнуть.

Привкус предательства.

А затем угрызения совести отступили на дальний план, потому что Имар ушел, а в дверном проеме появился А'Веч, как всегда строгий и пугающий. Уселся по-хозяйски нога на ногу, не замечая замолчавших при его появлении Риарили и Мариаль. Те словно воды в рот набрали и как по команде уткнулись в словари.

И Айями испугалась. Мозолила глазами древесный рисунок стола и трусила посмотреть на господина подполковника.

В поле зрения очутился исписанный листок.

— Вот. Переведешь до конца дня и принесешь в приемную после работы.

Айями подвинула бумагу и поспешно спрятала задрожавшие руки под стол.

— Но здесь написано на даганском!

— На даганском, — подтвердил А'Веч. — Переведешь на амидарейский. Прочие задания отложи, это — приоритетное.

Его взгляд дезориентировал. Вдребезги разбивал утренние страхи и нерешительность. Напротив Айями сидел не даганский офицер и по совместительству чужак и захватчик. Напротив сидел мужчина, волновавший её и повергавший в смущение.

Он кашлянул, и Айями, очнувшись, сконфузилась. Оказывается, она уставилась на А'Веча словно на святого с храмового образа. Ухнула с головой в омут черных глаз.

— Воды в комендатуре нет, — сказал господин подполковник, поднявшись. — Пока не восстановят водоснабжение, пользуйтесь санузлом на улице. В туалете установлен рукомойник.

И вышел, не удосужившись закрыть за собой дверь. Еще бы, монархам сие не положено.

Две трети странички. Размашистый почерк с каракулями. Некоторые буквы различимы интуитивно.

Почему-то Айями ни на секунду не усомнилась в авторстве. Прилежно перевела и дважды перечитала, водя взглядом по строчкам. А вечером попрощалась с коллегами и, поправив прическу, отправилась на третий этаж.

В'Аррас не выказал удивления поздним появлением амидарейки, и его деловитая невозмутимость раскрасила щеки Айями в пунцовый цвет. От помощника ничего не скроешь, он — правая рука начальника и в курсе происходящего за закрытой дверью кабинета.

— Д-добрый вечер, — выдавила Айями, застыв на пороге.

— Подойди, — поманил А'Веч, поднявшсь с тахты.

Айями несмело приблизилась. Она вдруг разнервничалась. Потому что поняла, зачем её позвали. Чтобы повторить вчерашнее.

Однако господин подполковник удивил. Рядом с тахтой стоял низенький столик, заставленный посудой.

— Садись, — похлопал А'Веч по обивке. Вчерашние ссадины на костяшках пальцев спрятались под полосками лейкопластыря.

Айями пристроилась на краешке, натянув юбку на колени.

— Перевела?

— Да.

— Открой, — показал он кивком на столик, на котором наряду с чашками и заварочным чайником теснились кастрюльки с крышками. А возле — ложки с вилками и салфетки в стаканчике. Под первой крышкой обнаружилось нечто мясное в густом коричневом соусе. Под второй — отварной картофель, обсыпанный мелко накрошенной зеленью. Под третьей — не то оладьи, не то лепёшки, а в креманке — мед.

— Попробуй, — сказал господин подполковник. — Шеф-повар выполнил мой заказ, но я не уверен, удачно ли.

— Не стоило, — промямлила Айями, растерявшись от изобилия блюд. — Не стоило беспокоиться.

— Вкус может показаться необычным. Но, думаю, содержимое вполне съедобно.

— Выглядит аппетитно, — поддакнула Айями робко, и тут, как назло, заурчал желудок. — Право, вы очень щедры, но не следовало…

— Я хочу, чтобы ты распробовала и оценила, — приказал А'Веч и придвинул кастрюльку.

— А вы?

Он отрицательно покачал головой и достал портсигар из кармана.

Айями замялась. Кушать в одиночку как-то неловко.

— Давайте вместе, — предложила и испугалась собственной смелости.

А'Веч хмыкнул с ноткой веселья.

— Я такое не ем.

Когда Айями положила в рот кусочек мяса, она поняла, что подразумевалось под словами господина подполковника. Пища оказалась неострой. Конечно же, со специями и приправами, но они не обжигали язык и не вышибали слезу и судорожный кашель. А даганны не любят пресную еду.

А'Веч затянулся сигаретой, и по кабинету поплыл тонкий сладковатый запах, щекочущий обоняние. Господин подполковник курил и наблюдал за Айями. Она чувствовала кожей, как его взгляд обрисовал абрис лица, задержался на распущенных волосах, обвел контур груди под целомудренной блузкой и спустился к ногам.

Айями смущалась под откровенным рассматриванием. Клевала как птичка. Пробовала блюда осторожно и деликатно.

— Не нравится? — спросил А'Веч. Спокойно поинтересовался, но Айями поняла: его задело. Её культурность он посчитал брезгливостью.

А ведь он старался. Сделал заказ повару, приказал сервировать стол и потребовал, чтобы содержимое кастрюлек сохранилось теплым до прихода гостьи.

— Очень вкусно. Спасибо. Мне неловко. Я ем, а вы — нет.

— Не волнуйся, голодным не останусь.

Прозвучало двусмысленно.

— Возникли сложности с переводом?

— Совсем незначительные, — поспешила заверить Айями.

Господин подполковник пожелал, чтобы она перевела даганский миф о Триедином и о любимой его супруге. Наверное, решил приобщить амидарейку к фольклору своей страны.

На заре своего могущества Триединый был младшим из богов, без устали соперничавших за власть. В ярости кровопролитных схваток рождались и погибали тысячи миров, каждый из которых — песчинка в горсти песка. Однажды старшие братья, объединившись, нанесли младшему вероломный удар в спину. Истекая силами, Триединый решил умереть достойно, уединившись в заброшенном кровожадными братьями мирке. В забытьи приснился ему сон: черный шатер, обсыпанный сверху драгоценными камнями, полыхание алой зари у края небесной сферы и девичье лицо невиданной красы… Спасла незнакомая дева Триединого. Удержала нить жизни, ставшую тоньше волоса. Выходила, излечила смертельные раны. Стала для него добрым другом, мудрым советчиком и верной спутницей. Благословен оказался их союз и радовал крепким и здоровым потомством, давшим начало целому народу. А земля, приютившая беглеца, получила имя Доугэнна, что означает "колыбель". Набравшись сил, Триединый отомстил собратьям за коварство, низвергнув их в пылающую бездну, и стал величайшим из богов.

— Без воздуха мы не сможем дышать. Без воды не утолим жажду. Без земли умрем от голода. Все начала взаимосвязаны и не могут существовать друг без друга. В этом и состоит суть триединства. По отдельности мы слабы, а вместе — сила, — сказал А'Веч, сжав руку в кулак. — Поэтому в истории нашей страны не было войн. Ни гражданских, ни захватнических. Мы не нападаем первыми, но защищаемся до последнего вздоха.

Айями опустила глаза. В словах господина подполковника ей почудилось обвинение — пусть не прямое, но косвенное. В том, что Амидарея стала инициатором войны. И в том, что часть вины лежит на плечах Айями.

А'Веч кашлянул, заметив, что она отложила вилку, и придавил тлеющую сигарету в пепельнице.

— Увлекся. Мне казалось, тебе интересны история и обычаи Даганнии.

Айями сдержанно кивнула. Не скажешь же "нет".

— Задавай любые вопросы, я отвечу. Почему не ешь?

— Простите. Приготовлено очень вкусно. Я наелась. Спасибо.

Господин подполковник придвинулся ближе.

— Не обманывай. Ты почти не притронулась к еде. И упорно не хочешь говорить "ты".

— Я стараюсь.

— Плохо стараешься. Посмотри на меня.

Он заставил Айями подчиниться, удерживая за подбородок.

— Обиделась, — констатировал, тщетно пытаясь поймать её взгляд.

— Конечно же, нет, — поторопилась ответить Айями. — Вы правы. А на правду грешно обижаться.

— Не принимай сказанное на свой счет. Ты не в ответе за чужие дела. А если научишься выговаривать "ты", так и быть, я тоже поем, — сказал он с серьезным видом.

Айями прикоснулась к потемневшему синяку на скуле. Фингалы превратили А'Веча в бандита с большой дороги. Если бы не форменный китель, господин подполковник сошел бы за пирата-громилу из приключенческих книжек.

— Больно?

— Терпимо.

— С примочками пройдет быстрее.

— Скажу врачу, пусть организует, — согласился А'Веч.

— Попробуй… картошку. Она вкусная, — сказала Айями с запинкой.

— Хорошо. А гуляш, что же, пожадничала?

— И гуляш попробуй… Хотя соус необычный.

— С розмарином, тимьяном, чесноком и брусникой, — сказал А'Веч, прожевав. — Я бы добавил паприку и лук. А в картофеле — укроп, петрушка и иссоп.

— Как вы… Как ты определил? — изумилась Айями.

— Родня по линии моей матери принадлежат к потомстственным рикитим* (Прим. Rikitim — специалисты, разбирающиеся в специях, приправах и пряностях) и преуспели в торговле. К неудовольстию родственников я не пошел по их стопам, зато нахватался по мелочи.

— О, — только и нашла, что ответить Айями.

В короткой фразе господина подполковника уместилось многое, приоткрыв завесу в биографии: далеко на юге, за Полиамскими горами, его ждет семья. Мать и отец. Сестры и братья. А еще жена и дети. А'Веч упомянул о матери спокойно, меж делом. Значит, она жива, и ужасы войны её не задели.

Не может быть, чтобы не было жены. Он не юнец и умеет обращаться с женщинами. Вот с Микасом начиналось целомудренно, бережно и со стыдливой робостью. Влюбленные познавали друг друга, помимо диалога душ учась языку тел. Но война забрала Микаса. Господин подполковник тоже любит жену и считает дни до возвращения домой. А Айями — так, временное увлечение, скрашивающее мужское одиночество на чужбине. Местная экзотика.

А'Веч нахмурился.

— Иди сюда, — потребовал, бросив вилку.

Увлек Айями и уложил на тахту.

— Всё не так, — пробормотал недовольно и провел пальцем по её переносице. Наверное, разгладил морщинку. — Что тебя беспокоит?

— Ничего, — заверила Айями поспешно. — Я боюсь пересудов.

— Кто тебя обидел? — спросил он грозно.

— Никто. Но упреки неизбежны. Разве вы повели бы себя иначе, видя, что ваши соотечественницы встречаются с чужаками?

Господин подполковник задумался.

— Во-первых, не "вы", а "ты". Во-вторых, в случае необходимости пользуйся моим именем. В-третьих, если будут угрожать, скажи без промедления мне или моему помощнику. И в-четвертых, ты дала повод для размышлений. Наши женщины никогда не… — сказал он и замолчал, прервавшись на полуслове.

Айями вспыхнула. Необязательно договаривать до конца. И так понятно, что даганки предпочтут голодное существование сытой жизни, заработанной через постель чужака. А вот амидарейки не столь принципиальны.

А'Веч прижал её запястья к обивке тахты, дохнув сладковатым сигаретным запахом.

— Тише, тише, куда рвешься?… Сегодня я веду себя как болван. Язык зажил отдельной жизнью и не слушает, что велит ему голова. Как думаешь, почему?

Наверное, его, как всякого хищника, возбуждало сопротивление. Когда добыча трепыхается, пытаясь выкарабкаться из стальной хватки.

Рука господина подполковника уверенно поползла по ноге Айями и забралась под юбку. Он умудрился расстегнуть пуговки на блузке — гораздо ловчее, чем в прошлый раз. И растревожил губами отметину на шее. И явно намеревался повторить вчерашнее, иначе для чего позвал в кабинет?

Смял тщедушный протест. Распалил неосторожными словами и развернул возмущение Айями в другую сторону. Пробудил смелость. Заставил забыть о том, что он — даганский офицер и захватчик. Мужчина он. Бесчувственный грубый чурбан, лапающий нагло и по-хозяйски. Настырный кобель.

В действительность её вернула трель звонка. Телефон надрывался пронзительно, и А'Веч, с чувством выругавшись, направился к столу, на ходу застегивая брюки. Когда он успел стянуть рубаху? И Айями выглядела не лучшим образом. Полуодетая, точнее, почти раздетая и с затуманенным взором. Как женщина легкого поведения. Господин подполковник прав. У амидареек нет гордости. Она сгорела быстрее клочка бумаги с приходом оккупантов.

Пока А'Веч общался по телефону, Айями привела себя в порядок. Пригладила волосы и села как школьница, сложив руки на коленях. О чем говорит, не слышно. Понизил голос и отвернулся. Снежный барс на спине оскалился, беззвучно шипя. Почему-то нарисованный зверь не нравился Айями, и ей казалось, что от него исходит взаимная антипатия.

— Ты не притронулась к lileh*, - сказал А'Веч, вернувшись к столу.

Его игривость сошла на нет. Господин подполковник разговаривал с Айями, а мыслями находился в другом месте. Натянув рубаху, застегнул китель и опять закурил, сев рядом.

Смеется он, что ли? Разве ж полезет кусок в рот? Щеки горят, глаза блестят и старательно избегают мужчины, устроившегося рядом на тахте. Потому как стыдно.

— Ешь, — велел А'Веч. "Отказ не принимается" — прозвучало в голосе.

Зря Айями боялась, что подавится под его взглядом. Господин подполковник пускал дым через нос, о чем-то задумавшись. Наверное, ему сообщили тревожную новость. Например, о нападении партизан и о потерях среди даганнов.

Нежные лепешки из творожного теста с медом таяли во рту. Если бы Айями могла наблюдать за собой со стороны, она увидела бы, что жует, закрыв глаза, словно пытается выжать вкус кушанья до последней капли. Некстати вспомнился рассказ дрессировщика из цирка шапито, давным-давно приезжавшего с гастролями в городок. После представления школьникам устроили экскурсию по закулисью и просветили о методах дрессировки животных. Вот и Айями сейчас прикармливали как того стриженого пуделя с глупым бантиком на хвосте.

Снова затрезвонил телефон, и А'Веч, выслушав звонившего, сказал коротко: "Хорошо" и положил трубку.

— Мне нужно ехать.

— Да, конечно, — вскочила Айями.

— Собирайся. Машина будет через пять минут.

Айями почувствовала себя лишней. Гостьей, которая мешает, и поэтому её бесцеремонно выпроваживают. Мол, сегодня не получилось, сейчас есть дела поважнее, а в нужный момент свистну.

— Вы… ты надолго?

А'Веч прищурился.

— Почему интересуешься?

Видно, решил, что она вынюхивает. Хочет разузнать, как долго будет отсутствовать высокопоставленный офицер, и доложит Сопротивлению, а партизаны организуют засаду.

Айями неопределенно пожала плечами: не больно-то расстроимся из-за вашего отбытия.

Совсем страх потеряла. Наверное, из-за обиды.

— Дня три-четыре. Или меньше. Или дольше, — сказал А'Веч.

Она с сожалением посмотрела на стол. Неужели кушанья, наготовленные шеф-поваром, пропадут зазря? Ох, жалко до слез.

— Пойдем, — А'Веч открыл дверь.

Пока Айями гостевала в кабинете, её вещи чудесным образом перекочевали из комнаты переводчиц в приемную. Оказалось, В'Аррас предусмотрительно принес пальто и сумку. Господин подполковник надел протянутую помощником куртку и, взяв какой-то бидон, проводил Айями до фойе, чем несказанно удивил. Раньше до машины её сопровождал В'Аррас.

Айями почувствовала себя препарированной букашкой под внимательным взглядом дежурного, а на крыльце и вовсе настал черед страшного смущения. Потому как на площади у ратуши фырчали разогретые машины, и военные, нетерпеливо поглядывая на часы, ждали господина подполковника. Все тридцать человек. А может, и сто — от волнения у Айями расплылось перед глазами. И с водителем она забыла поздороваться, неуклюже забравшись на заднее сиденье автомобиля. И судорожно ухватилась за ручку бидона, врученного А'Вечем.

Сейчас Айями отвезут домой, а он отправится на ответственное задание. И его могут ранить или убить. А ей и сказать-то нечего. Остается растерянно моргать, лихорадочно подыскивая правильные слова. Но как назло, из головы всё выветрилось.

И он тоже ничего не сказал. Захлопнул дверцу и закурил, провожая взглядом автомобиль, увозивший Айями.

В ближайшем рассмотрении оказался не бидон, а три контейнера, составленных столбиком в специальном захвате с ручкой для удобной переноски. Под алюминиевыми крышками с прижимами — меню точь-в-точь из кабинета господина подполковника.

— Ты ограбила ресторан? — всплеснула руками Эммалиэ и рассмеялась, поняв абсурдность вопроса. Оба ресторана в городе закрылись в первые месяцы войны.

— Нет. Даганскую столовую, — ответила Айями смущенно.

А'Веч не только организовал ужин, но и позаботился, чтобы она вернулась домой не с пустыми руками, хотя сегодня господину подполковнику не выгорело. Получается, оплатил не оказанную услугу, хотя вполне мог бы выбросить поварские шедевры. И вчера подарил коробку с бесценным содержимым.

Масштабы его щедрости пугали и давили грузом обязательств. Мол, коли приняла — будь добра, отрабатывай.

— Уму непостижимо, — пробормотала Эммалиэ, оглядывая пиршество на столе. — Могу лишь догадываться, чего тебе стоили эти контейнеры.

— Ничего не было, — ответила Айями неловко. — Господин А'Веч пригласил после работы в кабинет. Мы разговаривали об обычаях его страны, а потом он уехал по срочному делу. И перед отъездом отдал контейнеры.

Подумаешь, упустила небольшую деталь. Эммалиэ незачем знать лишние подробности.

— Но ведь он вернется? — поинтересовалась соседка с беспокойством, удивившим Айями.

— Через три-четыре дня или раньше.

— Раньше не нужно, а вот позже — пускай. И пусть почаще уезжает, а возвращается пореже.

— Почему? — спросила Айями недоумевающе.

— Каждый раз ты принуждаешь себя, и мое сердце кровью обливается. Как представлю, каково с нелюбимым…

Айями отвела взгляд.

— Принуждения нет. Господин А'Веч мне… симпатичен.

Трусиха. Не хватило смелости признаться, что он больше чем симпатичен или нравится. А'Веч волнует её как мужчина.

— Вот как… — растерялась Эммалиэ. — Неожиданно. Тебе повезло. А я так и не сумела забыть мужа.

— И я не собираюсь забывать Микаса, — сказала Айями с обидой, словно её уличили в плохом поступке.

— Милая, я не виню тебя ни в чем. Уж без малого три десятка лет нет со мной Реналя, а я не научилась воспринимать мужчин… как мужчин, — пояснила соседка с запинкой. В силу возраста и воспитания поднятая тема давалась ей нелегко. — С мужем мы пережили и хорошее, и плохое. Прикипели друг к другу. Поэтому раскрыть душу другому человеку… доверить свои мысли, тело… жить его интересами… Нет, я бы не смогла. Да и не захотела.

До других ли мужчин было Эммалиэ, потерявшей ребенка и мужа? Соседка и так чудом задержалась на бренной земле, внушив себе за правду последние слова дочери на смертном одре. И из этого внушения черпает силы, чтобы жить и ждать. Судьбинушка давно перевалила за полувековой рубеж, а Эммалиэ до сих пор надеется.

До недавнего времени и Айями жила одним — ненаглядной доченькой. И сейчас ею живет. А господин подполковник мешает. Умудрился пробраться к Айями в голову. Путает мысли и будоражит. Одним только взглядом заставляет сердце стучать быстрее, а дыхание — учащаться.

— Не знаю, что и сказать. И то хорошо, что не каторга. Господин А'Веч на удивление щедр. Но когда-нибудь он уедет и не вернется, а тебе придется жить дальше. А без симпатии живется легче. Сердце не болит, и дышится ровно.

Айями не задумывалась о том, что сегодня или завтра машина господина подполковника может уфырчать насовсем. Его отъезд виделся в необозримом будущем, быть может, через месяц или через два. Или через полгода. Ни один нормальный человек не станет вкладывать инвестиции за пять минут до отбытия на родину и, к тому же, немалые. В коробке, например, составлено не меньше полугодового жалованья Айями.

— Мы справимся. Что-нибудь придумаем, — ответила она нарочито пренебрежительно.

— Ирония судьбы, — вздохнула Эммалиэ. — Амидарейцы и даганны — разные во всём, начиная от внешности и заканчивая характерами. У даганнов иные критерии красоты, иная пища, иная религия. Вдобавок враждебность к нам. Между нашими народами нет ничего общего. Будь осторожна, Айя, не обманись. У господина А'Веча, как у любого мужчины, имеется определенный интерес. И когда-нибудь его интерес кончится, — дополнила она сказанное выразительным взглядом, вызвавшим у Айями прилив жара к щекам.

— Я знаю, — сказала Айями тихо, предпочтя смотреть не на соседку, а на дочку, увазюканную медом. Люнечка запихивала третью лепешку в рот, и щеки раздулись, словно у хомяка.

Эммалиэ мудра и говорит правильные вещи. Даганны — чужаки, пришедшие со своими законами на чужую землю и задержавшиеся здесь на долгую студеную зиму. Со скуки господину подполковнику пришел в голову каприз — закрутить несерьезную интрижку с амидарейкой, коей стала Айями.

— Я тут подумала… У вас не будет причин для беспокойства. Никто и ничего не узнает. Я и раньше задерживалась по вечерам на работе… — сказала Айями, пряча взгляд.

— Меня мало беспокоит, если узнают соседи, — поморщилась Эммалиэ. — Я волнуюсь за тебя. Не хочу, чтобы симпатия переросла в серьезное увлечение. Большое счастье, что твое сердце оттаяло после гибели мужа. Впусти в душу достойного человека из наших, но не даганна. Он её вытопчет и не заметит.

— Да, вы правы, — кивнула Айями.

Согласилась, чтобы успокоить Эммалиэ, а про себя подумала: разве можно любить по заказу? Хотя у Оламирь получается. Сегодня один, завтра другой.

И Айрамиру перепало от даганских щедрот.

— Картошка в клубнях, — заметил он, соскребая остатки соуса с тарелки. — Откуда?

— Дали премию за хорошую работу, — пояснила Айями, не моргнув глазом.

Нужно быть осторожней на будущее. Картофельные брикеты в даганских пайках превращаются в однородное пюре. Эммалиэ приноровилась откалывать кусочки от прессованной массы, чтобы не наготавливать зараз большую кастрюлю съестного.

— Не похоже на тушёнку, — сказал парень, облизав ложку.

Его внимательность заставила Айями напрячься. Конечно, у сочных мясных кусочков нет ничего общего с разваренной массой из консервов.

— Как видишь, даганны по-разному поощряют.

— Козлы, — пробурчал Айрамир. — Специально заставляют унижаться за подачки.

— Никто и никого не унижает, — возразила Айями. — Хочешь — работай, не хочешь — не работай.

— Ага. Не работай, ложись и помирай. Эти сволочи всем заправляют. Без их ведома нельзя и шагу ступить. Пересчитали по головам как поросят и всучили пропуска. Устраивают поборы в деревнях. Захочешь уехать из города и не сможешь. Не выпустят. Деньги обесценились. Ты вот получаешь зарплату жратвой, и её количество зависит от хорошего настроения гадов.

— Это временные меры, — сказала Айями бодро. — Говори, что хочешь, но я считаю, что насилие порождает насилие. Война закончилась, и надо решать проблемы мирным путем.

— Ну-ну, попробуй, а я посмотрю, — отозвался парень скептически. — Со сволочами нужно общаться по-ихнему. Террором и диверсиями.

— Это глупо. Наши напали на насосную, и что? Без воды осталась тюрьма, а в ней, между прочим, держат пленных, если ты не забыл. Через пару дней оборудование восстановят, и никто не вспомнит о подвиге. Ради чего наши патриоты жертвовали жизнью?

— Ради страны. Если ты шибко умная, подскажи, как избавиться от гадов без потерь, — прищурился Айрамир.

— Не знаю. Но ведь можно с ними сотрудничать. И все останутся живыми и здоровыми.

— Мы уже насотрудничались. Хватило по уши. Связались с риволийцами и проиграли войну, — разошелся парень.

— Причем здесь риволийцы? — удивилась Айями.

— Забудь, что я сказал, — буркнул парень. — Война закончилась летом. Сейчас зима, а в стране правят эти козлы. Сама же говорила, что когда-нибудь они вернутся в вонючие юрты и оставят нас в покое. А они не уезжают, и наша свобода их не устраивает.

— О вонючести я не говорила. И о юртах тоже, — опровергла Айями. — А если сомневаешься, завтра на работе я спрошу напрямик о судьбе Амидареи.

— Спроси, спроси. Посмотрим, что тебе напоют в уши. И вообще, сочтут ли нужным отвечать.

Перепалка с парнем оставила осадок в душе. Айями заметила, что в разговоре, к своему удивлению, выгораживала и даже оправдывала даганнов. А ведь Айрамир прав. Из городка ведет одна дорога — за Полиамские горы. Процветает натуральный обмен. Жители целиком зависят от милости чужаков. Промышленности нет, школа не работает. Благо, Зоимэль разрешили практиковать в больнице. Население живет сегодняшним днем. Худо-бедно сыты, обуты, одеты — и ладно. И никому нет дела до страны, разоренной войной.

Без сомнений, господин А'Веч осведомлен о том, какое будущее уготовано Амидарее. Вернется ли правительство в столицу? Кто встанет во главе государства? Появится ли местная власть в городе? Не бывает так, чтобы большая страна перестала существовать на карте мира, словно её стерли ластиком. Жизнь обязательно наладится.

И все же червячок сомнения грыз, мешая сну. Люнечка сопела сонно под боком, а Айями изучала потолок и вздыхала в такт раздумьям.

После капитуляции минуло немало времени, но даганны не торопятся оставлять захваченные земли и не спешат заключать мирный договор с проигравшей стороной. А если заключат, кто подпишет пакт от лица Амидареи?

С одной стороны, господин подполковник — враг. И отправился на срочное задание — возможно, чтобы выследить и схватить партизан. Амидарейцев. Соотечественников Айями. Найдет тайную базу и даст команду стрелять на поражение. Или сам нажмет на спусковой крючок. Выполнит задание с честью, получит награду и вернется в гарнизон. И вызовет Айями в кабинет, чтобы на потертой тахте возместить оплаченный аванс.

А с другой стороны, опоздала Эммалиэ с предостережениями. Лед, сковавший сердце Айями после гибели мужа, треснул, и причиной стал никто иной как А'Веч. Что выбрать: позволить ледяному панцирю растаять или нарастить толстую броню льда, чтобы не разочароваться в человеке?

Что известно о господине подполковнике? Ничего. Крупинки информации.

Теперь он — покровитель Айями, и его имя защитит от посягательств других даганнов. От таких, как капитан Т'Осчен, который, угрожая отобрать дочку, расписал её будущее в леденящих кровь красках и упомянул слово "мехрем". Оно же прозвучало и в речи господина подполковника, когда тот пояснил, какие отношения связывают Оламирь с его товарищем. Примерно такие же, как у Айями с господином А'Вечем.

Мехрем. Женщина легкого поведения. Проститутка. Содержанка.

Точнее некуда.

____________________________________________

Аффаит* — особый сорт угля, обладающий высокой теплотворной способностью.

lileh (даг) — сдобная лепешка

32

Хорошо, что он уехал. И дал Айями время подумать.

Например, о мехрем. Что поделать, если язык даганнов беден, и одно слово имеет несколько значений. К примеру, у перца — более двадцати названий в лексиконе чужаков, по разновидностям и сортам. А вот с женщинами обошлись проще.

У проститутки много клиентов, у содержанки — один, но и та и другая продают свои услуги, точнее, тело. А как называется женщина, выбравшая покровителя вовсе не из-за материальных благ? Он, конечно, их навяливает и даже чересчур, но первопричина завязавшихся отношений — в другом. По крайней мере, для Айями.

Черный карандаш повторил контур брови. Слегка изогнутой и приподнятой, как у фотомодели из довоенного женского журнала.

Айями полюбовалась на отражение в зеркале, поворачивая голову и так, и эдак, сравнивая результат с вырезкой, прикрепленной к трюмо. И вдруг сорвала, смяла черно-белую картинку. И принялась яростно стирать с лица наведенную красоту.

Спрашивается, для кого намалевалась? Выщипала брови, отыскала на дне шкатулки с бижутерией карандаш и тюбик с засохшей тушью. И открыла баночку с остатками румян.

Стыд и позор.

Умывшись, Айями снова подошла к зеркалу и, скрестив руки на груди, разглядывала отражение — так, словно увидела незнакомку. Изучив зеркального двойника, расправила скомканную вырезку и прилепила на прежнее место. Обмусолила карандаш, чтобы заново обвести контур бровей. И коснулась щеточкой ресниц, накапав воды в тюбик с тушью.

Может статься, он и не заметит, когда вернётся. Ну и пусть. Эти мелочи — не для него. Для самой себя.

Господин подполковник отсутствовал, но его тень незримо витала над гарнизоном. И над Айями.

Господин В'Аррас трижды в день наведывался с проверками в комнату переводчиц — утром, после обеда и вечером. Заглядывал и исчезал, не задерживаясь. Очевидно, не находил повода, чтобы применить полномочия, данные А'Вечем. А в том, что тот наделил помощника особыми полномочиями, не возникало сомнений.

Встречные даганны сторонились, пропуская Айями. Перестали хохмить и сыпать пошлостями. И посматривали на неё как на диковинку.

Правда, без эксцессов не обходилось.

Как-то переводчицы отправились в туалет на заднем дворе ратуши. Насосную еще не восстановили, и естественные надобности приходилось справлять на зимнем морозце. И опять-таки появление амидареек стало предметом повышенного внимания солдат.

— Пойдем со мной, не пожалеешь, — предложил широкоскулый даганн, улыбаясь. — Я не жадный. Если понравишься, не поскуплюсь.

Айями помотала головой. Лучше не отвечать, чтобы не распалить чужака неосторожной фразой. Но и молчание раззадорило солдата не меньше слов.

— Недотрогу из себя строишь? Да я таких, как ты, без счета имел и разрешения не спрашивал. И тебя опробую, заодно и спесь собью.

Тут подошел другой даганн — Айями его узнала, он часто дежурил в фойе ратуши — и сказал что-то сослуживцу. Пояснил тихо и немногословно, но достаточно, чтобы приставучий солдат переменился в лице и поспешил со двора.

На следующий день господин В'Аррас, зайдя в комнату переводчиц, объявил:

— Обо всех конфликтных ситуациях с военнослужащими гарнизона сообщайте мне незамедлительно.

Очевидно, господин помощник каким-то образом прознал о недоразумении у клозета. По сути, конфликта-то и не было, похабности военных стали привычным делом, и Айями открыла рот, чтобы заверить, мол, не приключилось ничего страшного и достойного внимания. Но В'Аррас добавил беспрекословным тоном: "Уведомлять обо всех инцидентах без исключения", давая понять, что вопрос исчерпан.

В другой раз Айями остановил патруль. В переулке, недалеко от дома. Солдаты изучали пропуск и удостоверение придирчиво и неторопливо, и Айями начала притопывать, замерзая.

— Похоже, фальшивка, — заметил патрульный.

— Похоже на то, — согласился товарищ. — Подозреваемую надлежит задержать и поместить в камеру.

Айями здорово перепугалась. Мало того, что продрогла, от перспективы ареста подкосились ноги. Её посадят в тюрьму. Ошибка разъяснится не сразу, и за это время Эммалиэ сойдет с ума от беспокойства. А если даганнам взбредет в голову устроить обыск в квартире, под горячую руку попадется Айрамир, прячущийся по соседству.

— Э-это не фальшивка. Я д-действительно работаю п-переводчиком, — оправдывалась Айями, дрожа от холода и страха.

— Посмотри, печать настоящая. Выходит, не подделка. Наверняка ты украла, — предположил патрульный.

— Или купила, — сказал второй солдат. — Погрела постель офицерику, и он пожалел.

— Вы заблуждаетесь. Я не воровка! — убеждала Айями со слезами. — Перевожу тексты. Днем работаю в комендатуре, а вечером возвращаюсь домой.

Впустую. Даганны не верили.

И невдомек ей было, что таким образом патрульные развлекались, посмеиваясь над перетрусившей амидарейкой. А промурыжив, великодушно отпустили.

Айями добежала до дома, не чуя ног. И тряслась так, что зуб на зуб не попадал. Остаток вечера провела, держа ноги в тазу с горячей водой, и пила отвар с ромашкой под присмотром Эммалиэ.

— Издеваются, ироды, — сказала соседка, подливая кипяток в таз. — Попугали шутки ради. У тебя чуть сердце не зашлось, а им смешно.

— Разве ж таким шутят? — не поверила Айями.

— Мало ли что придет в голову со скуки. Хорошо, что не задержали. Могли бы посадить в тюрьму. Просто так, от нечего делать.

— Но это несправедливо! Сами же выдали документы и сами же обвинили.

— Милая моя, забудь о справедливости. У кого сила, тот и прав. Впредь не паникуй и держи голову высоко. Ты амидарейка, а не затравленный зверек.

— Постараюсь, — ответила неуверенно Айями. Трудно сохранять достоинство, когда от страха путаются мысли и немеет язык.

И Люнечке досталась своя доля врачевательства. Положив полотенце на лоб "больной", дочка сунула под мышку Айями карандаш — воображаемый градусник. Но не утерпела, вынула через мгновение.

— Плохо, бойная, — покачала важно головой. — Нузно речить травками. И гочичиками.

— Ох, спасибо, доктор. Что бы я без вас делала.

— А есё нузен покой. И сказка, — сообщил "доктор" о рецепте быстрого выздоровления.

Айями отвернула уголок одеяла.

— Залезай, расскажу.

Повезло, что жестокую простуду удалось сбить в тот же вечер, хотя на следующее утро Айями пришла на работу с кашлем и заложенным носом. И первым делом попросила В'Арраса заменить пропуск и удостоверение. Поставить в документах четкий оттиск печати и тщательно прописать имя и место работы.

— Чтобы ни у кого не возникло сомнений в подлинности, — пояснила на вопрос господина помощника: "Зачем?"

А на второй вопрос, заданный строго: "Кто засомневался?", ответила, чихнув:

— Патруль.

И запоздало сообразила, что поступила неосмотрительно, упомянув начальству о служивых. В другой раз остановят и не отпустят просто так.

В'Аррас узнал в то утро много интересного. Что патрульные не причём, а виновата Айями. Пошла не той дорогой, показывала документы под неправильным углом, отвечала на вопросы сумбурно и невнятно, чем усугубила подозрительность. И вообще, солдаты действовали по уставу, несмотря на дерзкое поведение Айями.

В'Аррас внимал словесному потоку, и его лицо делалось всё кислее и кислее. Однако ж ничего не сказал. Кивнул и ушел. А незадолго до завершения рабочего дня вернулся и объявил переводчицам:

— Впредь уведомляйте меня о любых контактах с военнослужащими гарнизона. Дежурным патрулям проведен инструктаж, недоразумение при проверке удостоверяющих документов не повторится.

Вдобавок господин помощник вручил опешившей Айями пузырек с каплями и коробочку с таблетками — от насморка и от кашля. Для быстрого выздоровления.

Она и не подозревала, что В'Аррас успел до обеда провести внутреннее расследование по поводу задержания амодарки патрульными и известил господина подполковника о результатах дознания. И отвел телефонную трубку подальше от уха, пока тот распалялся, обещая устроить всяким разным ушлёпкам веселую жизнь по возвращению в гарнизон.

Риарили расцвела с возвращением Имара. За день она успевала сбегать к инженерам по нескольку раз и по разным поводам и возвращалась в комнату переводчиц взволнованная и взбудораженная.

Еще бы. Шантаж и угрозы заезжего капитана забудутся не скоро. А Имар оградит от домогательств других даганнов. И нужно просить о покровительстве, пока его не услали в очередную командировку.

Однако прошел день, за ним второй, третий, а Риарили так и не озвучила просьбу. Айями и Мариаль переглядывались: упустит свой шанс — нечего потом плакать и молиться, решаясь на хику.

Но Риарили тянула. Наверное, только сейчас она вникла в суть покровительства. И поняла: за всё нужно платить, в том числе и за защиту от похотливых притязаний. Сделка есть сделка, и Имар вправе потребовать оплату. В таком случае, чем же он лучше капитана?

Об одном забыла Риарили. Об отчаянии, охватившем в безвыходной ситуации. "Пронесло — и ладно" — кому не знаком этот самоуспокаивающий довод?

Как нельзя вовремя подоспело объявление господина помощника, и Риарили вздохнула с облегчением. Повеселела и плечи расправила. Пусть попробует какой-нибудь даганн оскорбить или потискать в углу — об этом сразу же узнает В'Аррас, и последует наказание обидчика.

Имар и не догадывался о единодушии переводчиц, когда, ища спасения от капитана-шантажиста, амидарейки первым делом вспомнили о своем начальнике. "Ему бы польстило" — подумала Айями, наблюдая исподтишка за Имаром, проверяющим перевод. Исподтишка — потому что боялась встречаться с ним глазами и потому что испытывала вину. Теперь Имар не шутил и не смеялся — не потому что обиделся, а потому что его веселость могли истолковать превратно. Например, как флирт с чужими мехрем*.

Он держал дистанцию. Появлялся по утрам, здоровался, читал подготовленные черновики и вносил поправки, раздавал задания и удалялся из комнаты. Ничего лишнего: ни веселой иронии над забавными коверканьями слов в переводах, ни бесед на отвлеченные темы.

— Движется? — спрашивал у Айями.

— Движется, — отвечала она коротко и, получив утвердительный кивок, склонялась над листком.

Как-то утром Имар напомнил:

— Аама, за вами числятся три незаконченных перевода.

— Я знаю, — сказала Айями виновато.

— Возникли затруднения?

— Да.

— И вы молчите! Покажите, где непонятно, — протянул он руку.

— Не могу, — выдавила Айями.

— Почему?

— Мне… нельзя, — понурилась она и для верности придвинула к себе исписанную бумагу.

Имар уселся напротив и воззрился с интересом:

— Это шутка? И кто же вам запретил?

— Господин А'Веч, — пояснила Айями, опустив глаза долу.

Ну да, дело обстояло именно так. Тогда, в кабинете, Веч обронил: "Забудь об Имаре. Если потребуется, я переведу и объясню". А теперь попробуй, не выполни. Айями успела убедиться: господин подполковник способен на всё. Быть может, её и не накажет за нарушение приказа, а вот Имару достанется. А'Веч, наплевав на устав, вызовет на поединок и устроит безобразное избиение.

Но Имар не разделял её тревогу.

— Это серьезно? — спросил с веселым изумлением.

"Серьезнее некуда" — ответила Айями убитым взглядом и покосилась на переводчиц. Те делали вид, что увлечены работой или действительно ею увлеклись.

— И насколько я понимаю, вы не можете ослушаться, — заключил Имар.

"Никак нет. Не могу" — кивнула Айями с тяжким вздохом.

— Аама, вы не должны слепо подчиняться. В лучшем случае, он вернется к указанному сроку. Но бывает так, что в разъездах проходит месяц, а может, и два. И как он собирается помогать с переводами? По телефону? Эдак прождете помощи без толку, а в зарплатной ведомости окажется ноль. Так дело не пойдет. Сейчас расставим всё по своим местам, — заявил Имар и покинул комнату решительным шагом.

Время в его отсутствии тянулось бесконечно долго, и Айями нервничала. Слова Имара об уменьшении заработка немало расстроили и обеспокоили. Переводчицы бросали сочувственные взгляды, однако помалкивали.

Имар вернулся и бухнулся на стул, жалобно скрипнувший под его весом.

— Вот маразматик, — проворчал, забарабанив пальцами по столу. — Чего он добивается?

Айями растерянно пожала плечами.

— Что он сказал?

— Кто? Аррас? Он выполняет указания… Значит так. Вечером я переговорю с нашим… э-э-э… руководством. Растолкую упрямцу, что и к чему, — сказал Имар раздраженно. — Об одном сейчас жалею. За каким бесом меня понесло на бохор*? Следовало по приезду идти сюда, а не на мочилку.

Из-за сердитости в его голосе Айями не сразу сообразила, о чем речь. А сообразив, смешалась.

Имар сожалел. О том, что поддался настроению. Заразился всеобщим возбуждением и отправился на задний двор ратуши. И упустил драгоценные минуты. И теперь господин подполковник — покровитель Айями. А Имар злится, но не на него. На себя.

Неожиданно он улыбнулся.

— Сегодня так и быть, бездельничайте. Но завтра наверстаете упущенное.

— Обязательно, — заверила клятвенно Айями.

Хотя ничегонеделанье — понятие относительное. Остаток дня она посвятила переводу. Выписывала сложные термины в столбик и думала. О том, какие слова подберет Имар для "руководства". О том, как повернулись бы обстоятельства, загляни он сперва в ратушу по возвращению из командировки. И о том, когда приедет А'Веч. Не сегодня-завтра, или через месяц, а может, через два?

Имар подобрал нужные слова. Заглянул на следующий день к переводчицам и сказал весело:

— Недоразумение улажено, разрешение руководства получено. Давайте скоренько разберем непонятности, и вы начнете печатать.

Айями согласилась с превеликой радостью, потому как стопка с черновиками незаконченных переводов нервировала, не давая сосредоточиться. Получается, Айями ходит каждый день на работу, а результатов не видно.

А вскоре простудилась Риарили. Оказывается, накануне вечером она приволокла на санках вязанку хвороста с лесоповала. Дотащила до дома, а к утру проснулась с ломотой в теле и болью в горле. Даганны разрешили населению собирать ветви и сучья, оставшиеся после рубки, всё равно от тех мало толку. Руками пленных грузили на платформы отсортированный кругляк, а бесполезные отходы оставляли на месте вырубки.

Уж сколько уговаривали переводчицы, сколько убеждали Риарили пойти домой, а та ни в какую.

— На ногах переболею, не страшно.

— Тебя же шатает. И веки отекли, — увещевала Мариаль. — Да ты же вся горишь! Рия, опомнись! Тебе лечиться нужно.

— Подремлю немножко и возьмусь за перевод. Мне нельзя болеть. Ни в коем случае, — сказала Риарили и зашлась в кашле.

Имар, появившись на пороге, мгновенно оценил ситуацию. Но сперва отчитал больную по всей строгости: за то, что пришла на работу с высокой температурой, за то, что отказывается лечиться в домашних условиях и за то, что промолчала, когда закончился аффаит*, выданный в качестве премиальных.

— Немедленно домой! Собирайся, я вызову машину. В течение дня придет врач. Осмотрит и назначит лечение. Из постели — ни шагу, — отдавал по-военному короткие приказания.

— А как же работа? И перевод не закончен. Полстранички осталось, — сопротивлялась Риарили слабым голосом.

— Работа никуда не денется, и переводы дождутся. Или хочешь загреметь в стационар? — пригрозил Имар.

В итоге Риарили сдалась.

— Зря она беспокоится о получке, — сказала Мариаль, когда автомобиль покатил от ратуши, увозя больную, и переводчицы отлипли от окна. — Господин Л'Имар не позволит ей голодать. И об угле позаботится, и о лекарствах.

— Господин Л'Имар — человек редкой доброты и участия, — похвалила Айями.

Мариаль посмотрела удивленно.

— Разве не знаете? Риарили — мехрем господина Л'Имара.

Настал черед Айями изумляться.

— Когда? Каким образом? Она бы по доброй воле никогда… и по принуждению… ну, ты понимаешь…

Мариаль кивнула.

— Аррас случайно проговорился, — пояснила смущенно. — Сказал, что господин Л'Имар недавно приходил и велел внести его и Рию в список.

— В какой список?

— Список военных, у которых… ну, отношения с амидарейками, — замялась Мариаль.

— Вот оно как, — пробормотала Айями после ошеломленного молчания. — И твое имя в этом списке есть?

— Да.

— И мое?

— И ваше.

— Для чего им список? — спросила Айями, встревожившись. Захотят подшутить и вывесят на площади. Публично. И гулящих женщин забьют камнями. А за неимением камней утопят в проруби.

— Аррас сказал, так положено. Только не говорите никому! — взмолилась Мариаль. — Это служебная информация.

— Не скажу. Не сомневайся, — уверила Айями.

Вспомнился начальственный тон Имара и его обращение на "ты" к заболевшей девушке, на которое Айями не обратила внимания. И вообще, на что она обращает внимание в последнее время? Погрязла в своих проблемах и не видит дальше собственного носа.

— Как же так? Я бы заметила, — продолжала недоумевать Айями.

— Я бы тоже, — согласилась Мариаль.

Вот по её лицу можно читать как по книге. Любое упоминание о В'Аррасе или его появление на пороге — и девушка краснеет и смущается. Да и Айями катастрофически не хватает хладнокровия, когда речь заходит о господине подполковнике.

— Думаю, между ними нет ничего предосудительного, — сказала Мариаль неловко. — Договоренность и не более.

— Но зачем? И каким образом господин Л'Имар сумел её убедить?

Мариаль пожала плечами.

— Не знаю о мотивах господина Л'Имара. А для неё — сплошная выгода. Вы и сами видели, после его приезда Рия сидела как на иголках. Собиралась просить о заступничестве, но почему-то передумала.

— Ишь, партизанка, — покачала головой Айями. — Скрывала, а мы и не догадывались.

— Разве таким хвастают? — взглянула на неё Мариаль.

Пристально посмотрела и грустно, и Айями стало неловко.

Мариаль права. Об отношениях с даганнами не говорят. Кому надо, тот увидит и поймет.

Теперь и так небольшой коллектив переводчиц временно сократился до двух человек. Имар появлялся как обычно, проверял готовые задания и раздавал новые. Он вернулся к прежнему шутливому подтруниванию и с охотой поддерживал разговоры на отвлеченные темы. Не жалея времени, помогал с переводом сложных речевых оборотов и терминов, и Айями довольно-таки быстро расквиталась с накопившимися задолженностями.

Иногда она исподтишка наблюдала, как Имар листал черновик, пробегая наметанным глазом по строчкам, и исправлял неточности. Посматривала искоса и гадала о причинах, подвигнувших Имара к сближению с Риарили. Конечно же, он — мужчина со своими потребностями. И не унывает. Подумаешь, не получилось с одной амидарейкой. Получится с другой.

С Мариаль работалось легко. Прежде всего, потому что обе женщины чувствовали себя сопричастными. Порой Айями казалось, что напарница в одночасье повзрослела, догнав если не по возрасту, то по жизненному опыту.

Айями не раз порывалась спросить, не пожалела ли Мариаль, обратившись к господину помощнику за покровительством. В'Аррас ничем не выказывал ей особого расположения. Как говорится, первым делом — служба, а уж потом всё остальное.

Порывалась Айями — и не спрашивала. Невоспитанно и нетактично лезть в чужую жизнь. Во всяком случае, Мариаль не помышляет о хику.

Сблизили женщин и совместные обеды, когда из сумок вынимались баночки со съестным, и трапеза проходила под тихое звяканье ложек. Переводчицы усаживались на подоконнике и ели, поглядывая из окна на заснеженную площадь.

Мариаль знала много полезного. Например, о том, что мехрем — не обязательно проститутка. У этого понятия — размытые границы. В Даганнии у женщин три статуса: свободные, замужние и мехрем. По сути, замужние женщины — тоже содержанки, но имеют больше прав, а дети, рожденные в браке, наследуют имущество в первоочередном порядке. И нет ничего оскорбительного, в том, чтобы быть мехрем. Унизительный смысл это слово приобретает в устах людей недалеких и злых.

Также в Даганнии принято, что мужчина обеспечивает семью, а женщина хлопочет по хозяйству и смотрит за детьми. Правда, сперва индустриализация, а позже война перевернули многовековые традиции с ног на голову. Женщины встали к станкам и научились водить машины. И приближали победу в тылу, пока мужчины шли к ней на фронте.

Три-четыре дня. Может, раньше, а может, позже.

Он вернулся через неделю.

Отсутствовал достаточно долго, чтобы Айями извелась предположениями. Ранен? Убит? Начальство задержало на месяц-другой? Взял отпуск и отбыл на родину?

И убеждала себя, что строит версии исключительно из интереса, а не от зудящего беспокойства. И не считала дни на перекидном календаре. И не прислушивалась к шагам в коридоре. И не высматривала фигуру Веча на крыльце ратуши. И сердце екало, обознавшись, по чистой случайности.

И соглашалась со словами Эммалиэ: пусть уезжает почаще и отсутствует подольше.

И не решалась спросить у В'Арраса. Зато наблюдала и делала выводы. Если господин помощник невозмутим и спокоен — значит, и у его начальника дела в порядке.

Когда В'Аррас принес записку, она почти не удивилась. Потому что успела привыкнуть к ожиданию.

На сероватой бумаге — знакомый размашистый почерк. Строчки, повелевающие подняться на третий этаж по завершению рабочего дня.

И кому она врала о хладнокровии? От волнения задрожали руки, и зачастил пульс. И ноги стали ватными.

Когда он вернулся? Определенно не на обеде. Айями с большим вниманием изучала из окна машины, подъезжавшие к ратуше, и даганнов. Уж она бы не пропустила появление Веча.

Выбрит, в офицерской форме. Успел отдохнуть с дороги. И выжидающе смотрел, присев на краешек стола.

За его спиной, на столике — знакомые кастрюльки. Сервировка. Ужин.

Айями машинально поправила прическу, заробев под внимательным взглядом.

Хотя и разволновалась, однако ж, не испытывала боязни из-за предстоящего. Потому как день за днем настраивала себя и готовилась. Но не потому что противно и по принуждению, а потому что глупо скромничать и заливаться румянцем. Чай, давно не девочка.

И восприняла как данность, что ей не дали насладиться поварскими шедеврами. Веч оставил ужин на второе. А на первое — тахта, и на ней — Айями.

Не раздеваясь. Потому что ему не хватило терпения. Разве что успел сбросить китель. И Айями как есть — в платье, собравшемся на талии, и с оголенными ногами.

Получилось без лишних нежностей. И в очередной раз ошеломило Айями, не привыкшую к напористости.

Он увлекся. Как человек, глотающий первое поспешно, большими ложками, чтобы унять острый голод. Закричи Айями — не услышал бы. И навалился, подмял, забывшись. Обдал горячим выдохом, успокаивая дыхание.

Ох, задавит, — пискнула она полузадушено.

Веч опомнился и поднялся на локтях. Оглядел Айями — довольно, по-хозяйски. Потому что в отъезде успел накрутить домыслов и сомнений, и решил, что взаимность померещилась, а на самом деле он не более чем ненавистный оккупант.

Пасмурный зимний день растаял в ранних сумерках, и в кабинет наползли тени. Заполнили углы, растеклись по щелям. Приглушенный свет настольной лампы сглаживал грубоватую казенность помещения.

Они расположились за столиком. Веч — вольготно, забросив руку на спинку тахты. И Айями подле. Словно пичужка под защитой большого и сильного зверя.

Он опять надумал побаловать. И снова — ужином, приготовленным по особому заказу. Кивнул, поощряя Айями, неуверенно снявшую крышку с кастрюльки. И благодушно улыбнулся в ответ на удивление необычным вкусом шипучего напитка.

В глиняной миске — кусочки нежного мяса с овощами. А у соуса легкий вяжущий вкус с ноткой терпкости. И неожиданно тяжелая ложка с длинной тонкой рукояткой и глубоким черпачком…

— Господин Л'Имар помогал с переводами, — посчитала Айями нужным сообщить. Точнее, упреждая обострение, покуда зверь расслаблен и удовлетворен.

— Я знаю.

Эти слова стали первыми с момента их встречи.

Айями могла бы болтать, не закрывая рта. Расспрашивать о том, о сём. Но сегодня чрезмерная общительность была бы лишней. Вместо слов говорили взгляды — вопросительные, посмеивающиеся, смущенные.

"Попробуйте, очень вкусно" — "Может быть. Погодя".

"Вы отсутствовали неделю" — "Неужели заметила?"

"Надолго вернулись?" — "Уже надоел?"

"У нас холодные зимы. Можно запросто обморозиться" — "Кровь горячая. Согреет".

Перекрестие взглядов. Встретились — и разбежались.

И опять — искоса, нерешительно. Закусив губу.

Она вздрогнула, когда рука Веча вынула шпильки из свежеуложенного узла — одну за другой — и забралась в волосы, пропуская пряди меж пальцев. Замерла Айями и дышать разучилась.

Ладонь опустилась ниже и проехала вдоль позвонков, поглаживая. И вернулась назад, чтобы накрутить русый локон на палец.

Запрокинула Айями голову и закрыла глаза, но не от страха. И не видя, почувствовала: он придвинулся. Приобнял и коснулся мочки губами.

Потому что после второго блюда зверю полагается десерт.

__________________________________________________

Аффаит* — особый сорт угля, обладающий высокой теплотворной способностью.

Мехрем* — содержанка, проститутка

Bohor*, бохор — драка, потасовка. Жарг. — мочилка, буча, схлёст.

33

Похоже, Веч решил следовать придуманной однажды стратегии. Пока Айями собиралась домой, в его руке появился бидончик, по виду напоминающий тот, что господин подполковник вручил перед дальней поездкой.

Айями растерялась.

Пора бы привыкнуть к подаркам и не швырять ими оскорбленно в дарителя. Мариаль объяснила: у даганнов принято заботиться о своих женщинах, и нет ничего зазорного в том, что покровитель оказывает знаки внимания. Наоборот, отказ может его оскорбить. К тому же, даганны понимают, что амидарейкам, согласившимся стать мехрем*, вдвойне тяжело. Горожане, прознав об "измене" отчизне с чужаками, всячески выказывают презрение и с отвращением сплевывают вслед. Взять, к примеру, знакомую Мариаль — женщину с двумя детьми, встречающуюся с военным из младшего офицерского состава. Соседи перестали с ней общаться и при случае норовят поддеть обидным словом. А недавно сына отлупили мальчишки, и теперь дети выходят из дому только по делу: снегу набрать или вынести ведро с помоями.

— А с тобой здороваются? — спросила Айями.

— Они не знают, — сказала Мариаль, отведя взгляд. — Не догадываются.

До поры, до времени.

Без сомнений, господин помощник берет всё, что полагается покровительством. Но где? Определенно, не в ратуше после работы и не на обеде. Айями бы заметила. Может быть, в гостинице или в клубе? Какие объяснения заготовила Мариаль для матери, отсутствуя дома по вечерам?

В конце концов, Айями не собирается лезть в чужую жизнь. У каждого — свой путь и своя ноша.

И в данный момент ноша оттягивала руку, а у Айями возникло стойкое ощущение, что её услуги просто-напросто оплатили. Не помогли и уверения Мариаль в том, что "у даганнов так принято".

Господин подполковник истолковал растерянность Айями по-своему. Отдал краткие указания помощнику, и через пять минут тот преподнес другой бидончик, меньшими размерами и гораздо легче по весу.

— Одноразовые, — пояснил А'Веч, провожая на крыльце ратуши. — Мыть не надо. Бросай в печку, и они сгорят.

Лишь дома Айями поняла, о чем речь. Кастрюльки заменились коробками, составленными одна на другую.

Эммалиэ снимала с натугой крышки, а Люнечка, забравшись с ногами на табурет, норовила засунуть нос в каждую коробку.

— М-м, как пахнет! Но моя стряпня вкуснее, было бы из чего готовить. Значит, господин А'Веч вернулся? — спросила Эммалиэ, понизив голос, чтобы не услышала девочка.

Айями кивнула.

— И он… не принуждал?

— Нет, — ответила Айями, а дочка, воспользовавшись моментом, с вороватым видом засунула ложку в коробку.

— Люня! Разве можно? — воскликнула Эммалиэ. — Нельзя лезть в общую посуду. Нужно кушать из отдельной тарелки. Пойдем, помоем руки.

Таки Айями не последовала совету господина подполковника. Вымытые коробки перешли в полное и единоличное владение Люнечки, приспособившей их для своих игрушечных целей.

— Удивительно, — заключила Эммалиэ, оглядев необычную емкость со всех сторон. — Похоже на картон, но не промокает. А изнутри будто бы фольгой выложено. Не думала я, что когда-нибудь увижу посуду из бумаги. Чудеса, да и только.

К тому же, созданные даганнами, — согласилась Айями. Кто бы мог представить, что отсталая страна освоит технологии, о которых в Амидарее слыхом не слыхивали.

Так и повелось. А'Веч, вернувшись из командировки, не торопился уезжать из городка. Он перестал появляться в комнате переводчиц и вызывал Айями в кабинет с помощью записок — на обеде или после работы, не пропуская ни дня.

Айями расправляла складки на платье, приглаживала волосы и, провожаемая понимающим взглядом Мариаль, отправлялась на третий этаж. Туда, где ждали господин подполковник, ужин на столике и тахта.

Касаемо последней А'Веч проявлял поистине богатырский аппетит. И энергичность, с коей господин подполковник брал причитающееся, приводила Айями в замешательство, если не сказать, пугала. Ведь амидарейцы — натуры деликатные и сдержанные, а даганны в противовес импульсивны и мгновенно распаляются.

Хотя это отговорки. Встречи на третьем этаже приятно волновали Айями и служили поводом для того, чтобы остаток дня намурлыкивать песенку и краснеть вослед нескромным мыслям.

— Мам, кто насмесил? — спрашивала Люнечка.

— Мама улыбается, потому что у нее хорошее настроение, — поясняла проницательная Эммалиэ.

— И я хочу! — дочка растянула пальчиками уголки губ. — Не дерзится! — заключила, приготовившись плакать.

— Сейчас найдем для тебя подходящую улыбку, — сказала Эммалиэ и достала с верхней полки банку с леденцами, спрятанными от маленькой сладкоежки. — Ап! — леденец исчез с правой ладони и появился в левой.

О! — округлились Люнечкины глазки.

Алле ап! — запрыгал леденец по пальцам Эммалиэ. Нехитрый фокус впечатлил девочку, и она рассмеялась, захлопав в ладоши, а потом кинулась обниматься. И о леденце не забыла, сунув за щеку.

— Ты уччая бабуя на свете!

— Теперь и у тебя есть своя собственная улыбка, — заключила Эммалиэ. — Хочешь — надевай, хочешь — снимай.

Люнечка побежала к зеркалу — примерять обновку, а соседка покачала головой, переглянувшись с Айями. Ну, что тут скажешь, коли у той взаимность. И с кем угораздило? С чужаком-иноверцем. Что ж, на белом свете случаются и не такие нелепицы.

Но хорошее настроение Айями продлилось недолго.

Она не сразу обратила внимание на тот факт, что господин подполковник её не поцеловал. Ни разу. Словно не знал, как это делается. Когда Айями, осмелев, при случае потянулась к губам Веча, он увернулся. В другой раз посмотрел недоумевающе и с недовольством, а затем продолжил прерванное "занятие". А в третий раз отстранился, нахмурившись. И Айями не решилась настаивать. Сникла под тяжелым взглядом. Быть может, ему не нравится, или он брезглив, — успокаивала себя, отказываясь признавать, что унижена.

Казалось бы, сущая мелочь — обычные поцелуи, точнее, их отсутствие. Однако теперь свидания на третьем этаже удручали.

Господин подполковник заботился щедро, отчего Айями испытывала жгучую неловкость. Обеспечив углем и продуктовыми пайками на год вперед, он переключился на предметы роскоши. А как иначе назвать пачку трофейных чулок, которые А'Веч вручил на следующий день по приезду? Перебрав растерянно упаковки с нарисованными женскими ногами, Айями поняла: на третьем этаже её хотят видеть в этих чулках. Что ж, придется делать так, как хочет покровитель, — вздохнула она. Шагать по улице в теплых колготках и в панталончиках с начесом, и переодеваться в туалете ратуши. Однако ж не призналась в грядущих неудобствах, а улыбнулась со всей возможной признательностью и сказала: "Спасибо".

Помимо чулок господин полковник преподносил различные сладости: кулечки с леденцами и цукатами, орехи, печенье и даже шоколад. И Айями благодарила в ответ. Ибо по всему выходило, что А'Веч оплачивал, а она продавала. Стоило лишь присмотреться к различным мелочам.

Например, закончив, господин подполковник сразу же поднимался с тахты. На ходу одевался и направлялся к столу — просматривать бумаги, оставляя содержимое кастрюлек на откуп Айями. И таким образом ставил молчаливую точку, мол, сегодня отработала, а когда понадобишься, позову.

Расстраивало и то, что А'Веч приказывал явиться на третий этаж только "по делу" и ни разу не пригласил в кабинет для разговора. Для обычного человеческого общения. Чтобы, попивая чай с карамельными кубиками, беседовать обо всем на свете. Задавать вопросы и выслушивать ответы, узнавая больше друг о друге. Но это, похоже, его не интересовало.

Они говорили мало.

— Работается? — спрашивал А'Веч.

— Работается, — отвечала Айями.

— В падежах не путаешься?

— Стараюсь.

— В комнате тепло? Хорошо топят?

— Да, — кивала она.

Общие фразы, односложные ответы.

Быть может, господин подполковник ожидал живого участия к его персоне и к жизни Даганнии в целом, но провальная попытка с поцелуями многому научила Айями. В частности, тому, что рискованно проявлять инициативу без разрешения. Да и о чем можно спрашивать, не опасаясь навлечь недовольство?

Однажды, правда, Айями попробовала завязать беседу. Спросила, какое будущее ждет Амидарею? Когда-нибудь даганские войска покинут чужую землю, и амидарейцам придется восстанавливать разрушенную страну.

Веч помолчал.

— Тебе плохо живется?

Его вопрос поставил Айями в тупик.

— Н-нет, — ответила она неуверенно.

Что значит "плохо" или "хорошо"? Хорошо, что победители не истребили население от мала до велика. Хорошо, что худо-бедно обеспечили прокормом, не дав умереть с голоду. Но будущее туманно и нестабильно. И тревожно.

— Амодар полностью разорен. Без нашей помощи вы не справитесь, — ответил господин подполковник.

Достаточно резко ответил, и Айями поняла: на этом разговор о судьбе поверженной страны закончен. И слова покровителя не добавили ясности.

Спрашивать о чем-то другом она не решалась и теперь предпочитала помалкивать.

А'Веч не любопытствовал о погибшем муже, а Айями и подавно не затрагивала тему о семье господина подполковника. Потому что не была уверена, хочет ли знать правду. И вообще, надо ли ей знать больше, чем полагается? А'Веч дал понять, что его устраивают рабоче-деловые отношения на тахте, и переводить их в иную плоскость, помимо горизонтальной, он не собирался.

И это угнетало.

— Вы стали задумчивой, — заметила Мариаль.

— Домашние неурядицы. Всё образуется, — ответила Айями беспечно.

Она тщательно скрывала свое разочарование за маской вежливой обходительности. Надевала улыбку. Для всех. Для Люнечки и Эммалиэ. Для Мариаль. И для господина подполковника. Для него тем более.

Но от его внимательного взгляда не получалось спрятаться, и Айями стоило усилий настроиться на нужный лад, что удавалось всё труднее от встречи к встрече. Потому как пальцы А'Веча каждый раз бесстыже проникали туда, чтобы удостовериться — она не против и хочет того же. И ласкал он также бесстыдно и наглюче, по-разному добиваясь ответного отклика: порой грубовато и жестко, а порой неторопливо и бережно.

И Айями училась демонстрировать этот отклик. Тихонько постанывала, дышала загнанно и смотрела томно, с поволокой. Чтобы не вызывать подозрений. Но не позволяла себе большего, опасаясь неодобрения господина подполковника. И задумалась о том, что стоит принести на работу баночку вазелина. Хоть его и осталось немного, но при разумном расходовании хватит надолго.

Ужас! — спрятала Айями лицо в ладонях. Все святые, до чего она докатилась?

Прикосновения А'Веча не были неприятны. Более того, Айями начала привыкать к его близости, к сильным объятиям и к тяжести мужского тела. И тянулась навстречу. А он обрубил. Не позволил. И ведь целовал же, в ключицу, например, или за ухом. Но губ избегал категорически. И не залеживался на тахте, взяв полагающееся.

Иногда казалось, что господин подполковник сердится на Айями. Но за что? В такие моменты она с двойной старательностью изображала страсть. И удовольствие тоже.

Эка печаль — не целует! Ведь не бьет, не оскорбляет. Внимателен и заботлив. Провожает до машины. И от других даганнов оградил — никто в сторону Айями и глянуть не смеет, не то что дурное слово сказать.

Убеждала себя Айями, уговаривала, и всё ж не получалось разбить воздвигнутый ею же барьер, и тот разрастался вширь и ввысь день ото дня. Поэтому очередное известие об отъезде А'Веча восприняла с облегчением. Сказала на прощание сдержанно:

— Возвращайтесь, когда уладите дела.

Он кивнул молча, и Айями села в автомобиль.

Очевидно, господин подполковник уехал глубокой ночью или на заре, потому как не встретился на следующее утро возле ратуши, и Айями кольнуло разочарованием. Прежде было по-другому. Веч ждал, высматривая её, и завидев, давал колонне указание трогаться.

Куда всё ушло, куда пропало?

Добился, завоевал и… заскучал, наверное. Амидарейки не так отзывчивы, как даганки. Зажаты и консервативны. Пресны.

Айрамир шел на поправку, и от безделья у него чесались не только руки, но и мозги. А иначе чем объяснить безрассудные и рисковые затеи парня?

Как-то утром брела Айями заснеженными дворами, катила тележку с водой по узенькой тропинке и вдруг краем глаза заметила тень, отделившуюся от стены дома. Обмерла Айями. Судорожно схватилась за спасительную рукоять стилета, а в голове зашумело. "Пусть привиделось! Избави, святые, поднять руку на человека!"

— Чего застыла? — спросил знакомый сиплый голос, и тень кашлянула. — Давай, помогу, что ли.

Неизвестным оказался никто иной как Айрамир. Натянув шапку по брови, он обмотал лицо шарфом, оставив видными лишь глаза. Одним словом, бандит.

Айями оглянулась тревожно: не видит ли кто?

— Что ты здесь забыл? — зашептала испуганно. — Тебя же поймают. И арестуют!

Парень совсем страх потерял. Разгуливает по улицам как ни в чем не бывало, под носом у даганских патрулей.

— Не бойся, я неуловимый, — хохотнул нежданный помощничек, но Айями не оценила шутку.

Схватив Айрамира за рукав, утянула в тень, подальше от света фонарей, и давай костерить громким шепотом — за легкомыслие и беспечность.

— Ищешь приключений на свою шею? А о нас подумал? Меня и маму посадят в тюрьму, а дочку отберут и увезут в Даганнию.

Ругала — и испытала облегчение. Потому что не пришлось воспользоваться стилетом.

— И больше не подкрадывайся тайком. Я могла тебя убить, — сказала Айями и неприятно удивилась обыденности, с коей прозвучало предупреждение. Попугать оружием — куда ни шло, а лишить жизни… Нет, рука не поднимется.

— Убить? Тележкой бы задавила? Или свернула бы шею секретным приемом? — фыркнул парень из-под шарфа и закашлялся.

Айями чуть было не вынула стилет из ножен, да вовремя одумалась. Хвастать-то нечем. Ни правильным замахом, ни точным ударом. Ни смелостью и холодной рассудительностью убийцы.

— Ладно, не кипятись, понял я, что ты трусиха из трусих. Хотел помочь, но ты предпочитаешь надрываться в одиночку.

Айями лишь отмахнулась. Бесполезно объяснять человеку, что дело не в трусости, а в беспокойстве за близких.

— Сначала долечись. И будь добр, говори потише. Во-первых, горло выстудишь, а во-вторых, нас услышат. И потом, ты обещал, что не будешь совершать необдуманные подвиги и не накликаешь беду на мою семью.

— Обещал. И сдержу слово, — ответил Айрамир. — Не пойму, чего ты боишься. Даганские козлы не суются в этот район по утрам. Тут ловить нечего. И некого, — хихикнул он.

— Патрули здесь не ходят, зато местные увидят и сболтнут кому-нибудь. Или доложат, куда следует.

— А если примут за своего?

Парень поерзал, поводил плечами и продемонстрировал пустой рукав.

— Ну вот, перед тобой стоит безрукий инвалид, — сказал, заправив затрепанную манжету в карман куртки. — Ну как? Могу прихрамывать на ногу. Или на обе.

— Не стоит. Это чересчур, — ответила недовольно Айями.

Ей никак не удавалось побороть сердитость, хотя в конспирации Айрамира и наличествовала доля правды. На увечных мужчин, комиссованных из армии, не обращали особого внимания, а вот молодой и здоровый парень наверняка вызовет повышенное любопытство горожан.

— И вообще, не трясись как осиновый лист. Спину выпрями. Будь увереннее. А то согнулась в три погибели от страха. Чем наглее себя ведешь, тем меньше подозрений вызываешь, — учил Айрамир сиплым голосом. — В конце концов, я могу притвориться твоим младшим братишкой.

— Моему братишке исполнилось бы двадцать два. Постарше тебя будет, — проворчала Айями, отдавая парню рукоять тележки.

— А на подростка похож? — ссутулился Айрамир, став ниже ростом.

— Похож. Как я — на балерину. Шагай впереди. Доберемся до дома — запру тебя на ключ, — пригрозила Айями.

— Думаешь, засовы удержат?

— Нет, конечно. Но теперь я боюсь тебе доверять.

Парень не ответил. Наверное, обиделся. Ну и пусть. Должен понимать, что детские выходки не доведут до добра.

В полном молчании они добрались до подъезда. Снег скрипел под ногами, скрипели колеса тележки. Айями шла, оглядываясь по сторонам. И прислушивалась, ожидая в любое мгновение окрика: "Sat! Fikk up! Astih konten" (Прим. — "Стоять! Руки вверх! Предъявите документы").

Ей чудились взгляды — из окон, из подворотен, из проулков. И лишь попав в тепло квартиры, Айями успокоилась, отогнав бредовые страхи. Будто у горожан нет иных забот, кроме как ранним утром высматривать на улице подозрительных личностей. Домашних дел по горло, некогда глазеть праздно.

Все-таки Айрамир обиделся. Хоть и не показывал виду, но слова о недоверии задели его самолюбие. Парень решил приносить пользу, а ему не позволили. Отвели роль нахлебника. Дармоеда, лопающего даганские харчи.

— Я знаю, ты хотел помочь. Спасибо, — сказала Айями примирительно, принеся тарелку с кашей. — Но давай сперва советоваться, прежде чем затевать.

Айрамир не ответил, строгая с хмурым лицом щепу. Посмотрел на миску, от которой шел парок, и кивнул, мол, поставь, позже поем.

— Ты хорошо управляешься по дереву. Учился этому?

— Нет. Жизнь заставила, — отозвался он нехотя.

— В нашей квартире два окна, и я ума не приложу, что делать, если стекла разобьются. А ты ладишь с инструментом. Может, собьешь ставни? — предложила Айями. — На ночь будем их закрывать, так гораздо спокойнее. И надежнее.

— Не шутишь? — взглянул парень недоверчиво.

— Разве похоже, что я разыгрываю? Наши, отступая, взорвали летом фабрику, и мы убрали на ночь рамы, чтобы сохранить стекла. Дом ходил ходуном. А зимой рамы не снять. Квартира выстудится в два счета, и аффаит* не спасет.

— Учти, я не профессионал, а любитель, — ответил Айрамир сдержанно.

— Ну и ладно. Главное, чтобы ставни были крепкими. Как здесь, — Айями махнула в сторону окна.

В свое время Айрамир вставил остекленную раму, доставшуюся женщинам после мародерства в брошенной квартире. Из половых досок сбил щиты и, прикрепив петли, надел на оконные косяки. Он долго корпел, подгоняя доски одна к другой. Тщательно примерялся, прежде чем отпилить, и Аяйми, не раз заставая парня за работой, зауважала его терпение и старательность.

Эммалиэ заняла у знакомых в долг нехитрый плотницкий инструмент, разумеется, взамен продуктовых пайков. И масло выменяла — чтобы не скрипели проржавевшие петли.

— Эх, подровнять бы и пройтись рубанком. Красиво станет. А это так, косорукость, — посетовал парень, пригласив женщин на демонстрацию результата кропотливого труда.

Красиво, но опасно. Ровные струганные доски вызовут подозрение в первую очередь. Знать, не слабые женские руки к ним приложились, а сильные мужские. И вообще, подозрительно, что нежилое помещение накрепко заколочено. Но на этот счет имелась у Эммалиэ отговорка для любопытных, мол, брошенная квартира превращена в холодный склад разной всячины, начиная от дров и заканчивая прогоревшей печкой.

Опять же, отговорка действенна до поры до времени. Например, до очередной облавы даганнов. Приложит солдат руку к двери и раскроет обман.

Из предосторожности Айрамир открывал ставни ненадолго, обычно ночью или ранним утром — простительная слабость для человека, которому настойчиво предлагали прятаться в четырех стенах, похожих на подземный каземат.

Он едва ли не волком выл от безделья. Даже словесные оскорбления немытых козлов и чушкарей — как парень называл чужаков — не приносили прежнего удовлетворения. Что толку ругать даганнов, если эмоциональные выпады не достигают цели? Поэтому Айями, успев изучить характер парня, исходила беспокойством: а ну как вздумает выкинуть очередной фортель? Надо бы занять делом голову и руки постояльца, покуда не натворил бед.

Доморощенный плотник охотно откликнулся на предложение Айями, но возникла проблема с нехваткой подручных материалов. И единственный выход — мародерство в брошенных жилищах.

Айями высказалась категорически против этой затеи. И от своей просьбы хотела отказаться, но после долгих обсуждений и споров троица худо-бедно пришла к компромиссу. В конце концов, Айрамир и так стучит молотком день-деньской, и лишь полностью глухие и слепые соседи до сих пор не догадались, что Эммалиэ обзавелась "племянником". Парень потихоньку исследует покинутые квартиры, не нарываясь на знакомства с жильцами, благо, последних в доме — по пальцам пересчитать.

Айями согласилась через силу, скептически, но Айрамир взялся за дело с энтузиазмом. Эммалиэ провела краткую экскурсию по подъезду и предупредила соседей, чтобы те не поднимали панику, столкнувшись с парнем.

— Родственник мой на побывку приехал, помогает, чем может, хоть и инвалид, — пояснила соседке с верхнего этажа, не вдаваясь в подробности выдуманного увечья.

Айрамиру же напомнила:

— На холоде не задерживайся, иначе никогда не вылечишься. И даганнам не накостыляешь.

Иронию Эммалиэ парень воспринял вполне серьезно. Отодрав ломиком подходящие доски, относил к себе. Гвозди вытаскивал и отбивал, выравнивая, а пилмат строгал и шкурил. Однако в полной изоляции Айрамир пробыл недолго. И вскоре познакомился с Сиоремом, мужем Ниналини. Чтобы мародёрство да прошло без его участия?

Однажды Айями с удивлением отметила, что в речи парня проскальзывает имя соседа, причем Айрамир отзывался о нем уважительно и с почтением.

— Сиорем говорит, весной Сопротивление задаст жару даганским козлам. Когда снег сойдет, вломим гадам под зад.

— Откуда он знает? Он связан с Сопротивлением?

— Конечно, — ответил Айрамир убежденно. — Серьезный мужик, понимает, что и к чему. Разбирается в политической обстановке.

— А какая она, обстановка? — спросила Айями.

— Такая, что не следовало нам полагаться на риволийцев. И доверять им не стоило и не стоит. А нужно надеяться только на себя.

Сиорем говорит то… Сиорем говорит сё… Сиорем считает так… Сиорем думает эдак… — всё чаще эти фразы мелькали в речи парня. И градус воинственности поднялся, вернувшись к прежним высотам.

— Вот видишь, Айя, когда один человек признает в другом авторитета — за ум или за силу — он начинает заглядывать ему в рот, говорит чужими словами и думает чужими мыслями, — заметила как-то Эммалиэ.

— Сиорем старше и опытнее. Немудрено, что Айрамир к нему прислушивается. Они оба воевали и повидали всякого, поэтому у них много общего.

— Боюсь, из этого знакомства Айрамир вынесет мало полезного. Вроде бы Сиорем — неплохой человек, а вызывает у меня настороженность. Не верю ему, как ни пытаюсь.

Быть может, оттого что Сиорем — жмот и привечает тех, в ком видит пользу. Но в таком случае от знакомства с Айрамиром ему нет никакой выгоды. С парня-то и взять нечего, кроме умелых рук.

Однако ж, наивности Айями хватило бы на целое поле, не то что грядку.

Как-то вечером Айрамир предложил:

— Приспросись у черномазых, пусть заплатят часть пайка куревом.

— Зачем? — удивилась Айями.

— Папиросы сейчас в ходу. Дороже золота.

— И как ты представляешь? Я же не курю. Даганны сразу раскусят обман. Решат, что прошу для мужчины, и наведаются с обыском.

— Не раскусят, если соврешь убедительно. Скажи, что курево нужно для обмена на дефицитные товары.

— Сам придумал, или кто-то надоумил?

Парень запнулся, и секундная заминка подтвердила предположение Айями.

— Я не пацан, чтобы меня учить, — ответил с вызовом.

— Думаешь, даганны не поймут, что я лгу? Они платят достаточно, чтобы моя семья не голодала. Часть пайка можно обменять на дефицит, и для этого не нужны сигареты. Мама так делает. Выменяла на брикеты шубку для дочки. И гвозди с мылом.

— Скажи уж проще, что не собираешься помогать, — бросил раздраженно парень.

— Кому? Тебе или Сиорему?

— Какая разница? В кои-то веки тебя попросили помочь, а ты лезешь в бутылку.

— Знаешь, что? — вспыхнула Айями. — Вот пойди и попроси у даганнов. А лучше заработай на курево.

И вышла, хлопнув дверью.

Кипела Айями и возмущалась. Тем, что Айрамир, горячо ненавидя даганнов, не раз упрекал её в продажности за жратву. А сегодня обвинил в нежелании прогнуться перед чужаками. И тем возмущалась, что без чужых подсказок парень никогда бы не догадался попросить.

Если уж на то пошло, она могла бы пойти Айрамиру навстречу, не маячь за спиной того тень соседа. Ишь манипулятор! Айями бы придумала логичное объяснение, чтобы даганны не заподозрили подвоха и без задней мысли оплатили работу сигаретами или папиросами.

Но на самом деле ситуация была щекотливой. Потому как господин подполковник мог преподнести всё, что Айями ни пожелает. Стоило лишь попросить. Курево в обмен на свечи? Нет проблем, завтра привезут ящик свечей. Махорка взамен отреза ткани? К чему усложнять, рулон драпа немедля доставят к порогу. А вздумай Айями настаивать на обратном, Веч мгновенно сделает далеко идущие выводы. Она женщина одинокая, не курящая, значит, просит сигареты для мужчины. Страшно представить, что надумает господин подполковник и что предпримет. Не поздоровится никому.

Поэтому Айями, подумав, выбрала бойкот. И перестала общаться с парнем. Относила миску с кашей в квартиру по соседству и уходила, не сказав ни слова. Айрамир тоже отвечал молчанием — хмурым и насупленным.

— Что происходит с парнем, не знаешь? — спросила Эммалиэ за ужином. — Вместо "здрасте" буркнул что-то невнятное. Пилит и строгает, рта не открывает. И злится, оттого что за день изрезал все пальцы. Я только и успевала, что бинтовать.

— Ну и пусть молчит. Надоело слушать, как он нахваливает своего кумира, — проворчала Айями.

— Сиорема, что ли? Не знаю, какая кошка меж ними пробежала, но намедни рассказала мне соседка, что наш постоялец сцепился с Сиоремом. А Ниналини подняла визг, перепугав половину дома.

— Из-за чего? — изумилась Айями.

— Люня, кушай аккуратно, не пачкайся, — сказала строго Эммалиэ. — Еда — не для баловства.

Дочка, успевшая соорудить из каши высокую горку, с разочарованным вздохом зачерпнула ложкой от съедобной макушки.

— Если разузнаю подробности — поделюсь, — пообещала Эммалиэ.

И не подвела. Следующим же днем, благодаря сарафанному радио, прояснила суть конфликта между мужчинами и довела до Айями, когда та вернулась с работы.

— Из-за тебя повздорили. Сиорем, сама знаешь, бывает груб и несдержан на язык. А Айрамиру не понравилось, как сосед о тебе отозвался. Вот и всё.

Добрая и заботливая Эммалиэ. Старается уберечь от колких слов и недобрых взглядов. Потому как история, которую Ниналини поведала соседкам из первых уст, перевралась и насытилась несуществующими подробностями.

Конечно же, рассказчица, не стесняясь в выражениях, озвучила, что Айями — даганская шлюха и бессовестная лгунья, притворяющаяся невинной овечкой. И ввела парня, героя войны и завидного жениха, в заблуждение притворной скромностью. А когда Сиорем попытался открыть глаза младшему товарищу, тот накинулся с кулаками, отстаивая честь продажной амидарейки.

"Люди добрые, что же творится на белом свете? Неужто теперь принято убивать за правду?" — зазвучали воображаемые слова соседки в голове Айями, а воображаемые слушательницы сочувственно закивали, поддакивая. — "Бесстыжая девка и с чужаками спит, и перед нашими мужчинами готова раздвинуть ноги. Двуличная предательница!"

Об одном не упомянула трусливая Ниналини. Её муж, разозлившись отказом Айями, не пожелавшей достать даганские сигареты, высказал в сердцах всё, что думает по поводу зазнавшейся гордячки с первого этажа. И добавил бы немало красочных эпитетов, но Айрамир, схватив его за грудки, притянул — лицо к лицу, нос к носу — и процедил:

— Не смей! Она мне жизнь спасла, Хикаяси отвадила. А ты — никто.

Еле вырвался Сиорем из стальной хватки парня. Тут и женушка подоспела, заголосив истошно: "Караул! Убивают!"

— Что же, теперь у них дружба поврозь? — спросила Айями, потирая растерянно лоб. — И всё из-за меня.

— В том нет твоей вины, — ответила Эммалиэ. — Думаю, рано или поздно Айрамир бы понял, что у старшего товарища душа с червоточиной.

— Теперь Сиорем нас сдаст, — встревожилась Айями.

— Сейчас не сдаст. Слишком явно укажет на него. Такие люди вредят исподтишка. Выждут и ударят. Поэтому надо бы Айрамиру задуматься о том, как быть дальше. Идти с повинной к даганнам или… бороться, — закончила Эммалиэ тихо.

Вечером Айями заглянула в квартиру напротив. Поставила миску и села рядом с Айрамиром, строгавшим лучины из доски.

— Привет. Как продвигается заказ?

— Скоро закончу, — сказал парень, подвинувшись. — Завтра или послезавтра. Поставлю ставни ближе к вечеру, чтобы не привлекать внимание.

— Верная мысль. Спасибо.

Воцарилась тишина. Не гнетущая, которая давит грузом взаимных обид, а неловкая, когда участники ссоры хотят примирения, но не могут подобрать нужных слов.

— Ну ладно. Пойду я. Спокойной ночи, — сказала Айями, встав.

— И тебе, — отозвался Айрамир, прервав свое занятие.

Посмотрел вопросительно и, поймав ободряющую улыбку Айями, неуверенно ответил тем же.

Добрые отношения разрушить легко, а восстановить непросто. Но когда сделан первый шаг, тяжесть падает с плеч, и не мучают угрызения совести.

Этим вечером Аяйми уснула с легким сердцем и с улучшившимся настроением.

Айрамир установил ставни быстро и со знанием дела. Прибил петли с улицы и укрепил засовами изнутри, в квартире. Выбрал время, когда вечерние сумерки жидковаты, а свет даганских фонарей неярок. И соблюдая конспирацию, припадал на левую ногу, чтобы любопытные горожане приняли издалека за своего.

Эммалиэ увела дочку к знакомым в гости и заодно по делу — примерить зимнюю кроличью шапку.

— Не разувайся, полы холодные, — предупредила Айями, впустив парня в квартиру.

— Ничего тут у вас. Обжито, — сказал он, обойдя жилище. Глянул мельком на домашний огород Эммалиэ в тазах и ведрах и на Люнечкины игрушки, кинул взгляд на фотографию с комода, зато присмотрелся к нибелимовому светильнику.

Айями нервно сглотнула. Хорошо, что она заранее спрятала в кладовке изобилие съестных припасов, дарованных господином подполковником. Не то парень пожалел бы, что вступился за неё перед Сиоремом.

Прикрепив ставни, Айрамир заодно починил хлипкий рукомойник и поправил дверцу покосившейся тумбочки. А вот шаткий стул забрал, чтобы отремонтировать без спешки на своей территории. И к возвращению домочадцев показал, как пользоваться ставнями, не выхолаживая жилье.

— Замечательно, — сказала Айями. — Досочка к досочке. Ровненькие, гладкие. И ни щелочки. Молодец.

Айрамиру польстила похвала.

— Проще простого, — отмахнулся он небрежно. — Обращайся, если что.

И Эммалиэ отметила, что ставни — основательные и добротные, а конструкция продумана так, что с улицы не представляется возможным снять створки с петель и забраться в квартиру.

— Парень не воевать должен, а строить. Возводить. Руки-то у него золотые, и голова варит, — поделилась своими размышлениями с Айями.

Так-то оно так. Но какой путь выберет Айрамир?

Решать ему.

Как представился случай, отправилась Айями в больницу. Обстучала снег, налипший к сапогам, и вошла в безлюдный холл.

Крыльцо пустовало: то ли выздоравливающие даганны разбрелись по палатам, то ли всех пациентов вылечили, и они разъехались по гарнизонам. Скучающий дежурный при входе проводил посетительницу пристальным взглядом.

— Ну, здравствуй. — Оторвав голову от записей, Зоимэль поднялась из-за стола, и женщины обнялись. — Давненько тебя не видела. Как жизнь?

Айями вынула из сумки пустые упаковки из-под лекарств.

— Вот. Принесла, как договаривались.

Реакция врачевательницы вызвала недоумение. Женщина приложила палец к губам и потянула за собой.

"Могут прослушивать" — написала на листке и добавила: "Даганны".

— Присаживайся, — сказала как ни в чем не бывало, и Айями машинально опустилась на предложенный стул, вникая в суть прочитанного. И огляделась с подозрением по сторонам, выискивая подслушивающее устройство, хотя смутно представляла, как оно может выглядеть. Должно быть, спрятано в шляпке гвоздя или в плафоне.

Врачевательница протянула листок с карандашом, и Айями написала: "Откуда вы знаете?", показав пальцем на ухо.

"Сделала выводы. Наблюдала" — ответила Зоимэль строчкой ниже. — "Не молчи, иначе они заподозрят".

Айями представила, как на другом конце невидимой линии сидят даганны в военной форме и в наушниках, а бобины магнитных лент крутятся лениво, и каждое слово отпечатывается на узкой нескончаемой полоске. Представила — и растерялась. И о чем прикажете говорить? Не об Айрамире же.

"Нас слышат, но не видят" — подбодрила Зоимэль.

— А-а… выглядите неважно, — сказала Айями первое, что пришло в голову. — Вам бы отдохнуть, отлежаться.

— Какое там. Помимо прочих проблем у пятерых пленных выявлены признаки запущенного туберкулеза. Г'Оттин… военный врач подтвердил диагноз. Больных освободили от работ и поместили в отдельную камеру. Но это пустые меры предосторожности. Не знаю, что и делать, — покачала головой Зоимэль.

— Почему?

— Необходимы лекарства. Необходим уход. Болезнь неизлечима и заразна. А даганнам не нужна обуза.

Айями оглянулась испуганно на дверь. Сейчас в кабинет ворвутся военные и скрутят смелую на язык Зоимэль. Однако та и не подумала остановиться.

— Требуется комплексное лечение и хорошее питание. Больных необходимо изолировать, — сказала в пустоту и, как показалось Айями, демонстративно повысила голос. — Сама посуди. Наверняка случаи туберкулеза выявлены и в других тюрьмах. А кому нужны безнадежно больные, если здоровые едва сводят концы с концами? Как думаешь, даганны станут нянчиться с заболевшими?

— Не знаю, — ответила Айями неуверенно.

"Не бойся. Не арестуют" — вывела рука Зоимэль на бумаге. — "Третью неделю испытываю их терпение".

Похоже, она нисколечко не боялась возможной репрессии и провоцировала невидимых слушателей при любом удобном случае.

— А как люди борются с неизлечимыми болезнями? Кардинально. Вырывают источник болезни под корень, — сказала Зоимэль мрачно.

Айями сдавленно ахнула, прочитав по глазам собеседницы об участи, уготованной туберкулезникам. Победители поступят просто. Вывезут заболевших в глухомань и расстреляют. Ни забот, ни хлопот, ни угрозы эпидемии при минимуме затрат.

— Так называемый естественный отбор, при котором выживает сильнейший, — продолжила с сарказмом врачевательница, переключив внимание на решетку вентиляции.

"Там?" — кивнула Айями в сторону сетчатого квадратика.

"Не уверена" — покачала головой Зоимэль. — "Где угодно".

— Как дела у Люни? — спросила она, развеивая гнетущую тишину. И поиграла бровями, мол, поддерживай разговор.

— Люня… э-э-э… грызет кубики… — отозвалась Айями, с трудом отведя взгляд от вентиляционного квадрата. Ей почудилось, что за сеткой маячит чье-то лицо.

— Какие кубики? — нахмурилась врачевательница.

— Деревянные. С буквами. Из азбуки.

Зоимэль улыбнулась.

— А-а, это из-за недостатка жесткой пищи. Деснам нужен массаж. Эх, Люне не помешала бы морковь. И яблоки с капустой…

— Мы обмениваем понемногу на рынке. Сейчас никого не удивить прессованной крупой, и деревенские задирают цену. Недавно вот морковку выторговали. Вроде бы на вид не квелая, а на вкус жесткая и не сочная. Люня капризничает, поэтому приходится натирать и подслащивать мёдом.

Врачевательница посмотрела поверх очков, сползших на кончик носа.

— Мёдом? Я не ослышалась?

— Нет, — ответила тихо Айями и подвинула сумку. — А это вам и вашим мальчикам.

Зоимэль заглянула внутрь.

Айями знала, что та увидит в сумке. Крупяные брикеты, мясные консервы и сладкие деликатесы, дарованные господином подполковником. И опустила глаза, приготовившись услышать изумленное: "Откуда?"

— Мда, — кашлянула хозяйка кабинета и сняла очки.

Ни порицания, ни осуждения. Вместо этого удивление, впрочем, быстро сменившееся озабоченностью.

Зоимэль взялась за карандаш.

"Кто он?"

Смешная и наивная Айями. Забыла, что врачевательница — мудрая женщина и понимает без лишних слов.

"А'Веч. Заместитель полковника" — оставила Айями строчку ниже.

Зоимэль потерла переносицу, размышляя.

— Ну что ж, коли ты заглянула в гости, не грех воспользоваться моментом. Разденься до пояса, послушаю легкие.

Айями и удивиться не успела, а врачевательница застрочила на листке:

"Я не смогу помочь с контрацепт. И даг. запретили прерывать!"

— Дыши. Еще дыши… Глубже.

"Понимаешь, на что подписалась?" — нацарапала Зоимэль и, получив утвердительный кивок, продолжила: "Что с циклимами?"

Нету — последовал молчаливый ответ, исполненный смущения. Оказывается, мимика бывает достаточно красноречива.

— Теперь повернись… Дыши…

Айями огляделась по сторонам. Чудно. И путанно. Невидимые слушатели думают, что в кабинете идет осмотр, в то время как женщины сидят возле стола и ведут диалог на бумаге.

"Никогда не думала, что стану радоваться отсутствию циклимов. У тебя есть отсрочка. Но продукты не возьму".

— Вдохни и задержи дыхание.

"Почему?? Мне они не нужны!" — написала торопливо Айями и зачеркнула последнее предложение. — "Мы не голодаем. А у вас двое детей!"

— Повернись к окну. Открой рот, я посмотрю на миндалины.

"Это неправильно" — вывела рука Зоимэль.

Айями посмотрела с отчаянием — так, словно ее ударили по щеке, отвергнув помощь.

Вот, значит как. Зоимэль брезгует принять продукты, заработанные торговлей телом. Те, что преподнес враг, оплатив услугу интимного свойства. Врачевательнице противно к ним прикасаться, не то что есть.

Очевидно, Зоимэль прочитала по лицу посетительницы, что та унижена отказом.

"Айя, ты не обязана! Тебе еще дочку поднимать! И об Эм. подумай" — накарябала наскоро и криво-косо.

— Миндалины увеличены. Рыхлые, красноватые.

— Я недавно простывала, — ответила Айями машинально. Надо же, воображаемый осмотр — и в точку.

— Значит, не долечилась, — сказала назидательно Зоимэль. — Не застуживай ноги. И на улице не задерживайся, сразу домой. Полощи горло соленой водой. Простой рецепт, дешево и сердито.

"Нам хватит. Раздайте тем, кому они нужнее. Только не говорите, от кого и как", — написала Айями, чувствуя, что запылали щеки. От обиды и от стыда.

— Я пойду, — поднялась она со стула.

Вскочила и Зоимэль.

— Айя, сядь!

"Я знаю, чего тебе это стоило. И не могу ничего предложить взамен".

Зоимэль махнула рукой с досадой. Подчас изъясняться вслух гораздо проще, нежели пытаться донести мысль на бумаге.

"Вы уже достаточно дали. У меня есть Люня".

"Хорошо. Айя, я премного благодарна за поддержку".

Пустое, — отмахнулась Айями.

— Погоди-ка, не уходи. Посиди немного. Других пациентов у меня нет, а свободное время есть. Вот, почитай брошюрку об уходе за полотью рта. Думаю, стоматологии в нашем городе больше не будет. Чем чистите зубы? — спросила Зоимэль, сунув в руки медицинский журнал, датированный довоенным годом. И показала знаками — перелистывай, чтобы шуршали страницы.

— Смешиваем зубной порошок с содой и солью. Его мало осталось. А Люня предпочитает вообще не чистить. Ленится.

Зоимэль рассмеялась, и напряжение, повисшее в воздухе, начало отпускать.

— Внушайте Люне, что зубы нужно беречь смолоду, даже молочные. Уж не знаю, когда доведется их пломбировать. И доведется ли вообще, — сказала врачевательница и взяла чистый листок взамен исписанного.

"Как ваш пациент? Люня по легенде вызд. и мой визит без прич. вызовет подозр-е".

"Кашляет, но идет на поправку. И мается. Боюсь, натворит дел".

"Сдастся даг?"

"Нет. Хочет в Сопрот-е" — написала Айями. — "Но не знает, как связаться с нашими".

"Не передумает?"

"Нет. Я уверена"

Зоимэль прокрутила карандаш меж пальцев.

"Если он твердо решил, я помогу. Сведу с нужными людьми".

От изумления Айями едва не уронила журнал, лежавший на коленях.

Зоимэль и Сопротивление?! Не может быть. Наверное, это шутка. Или Зоимэль имеет в виду совсем не то.

"У меня тоже укрывается один из наших" — написала врачевательница, и Айями уставилась на неё потрясенно.

"А как же мальчики? Вдруг сболтнут?" — вывела она поспешно и наморщила лоб, вспоминая. Детям умершей соседки, взятым Зоимэль под опеку, было двенадцать и десять лет соответственно.

"Наоборот. Они отличные помощники. Всё видят и замечают. А даг. не обращают внимания на детей".

Невероятно! Мелкотня на подхвате и выполняет разные поручения. Шпионы сызмальства, ставшие взрослыми не по годам.

"Как зовут вашего жильца? А. сбежал из пос. с 2 товарищ." — приписала Айями.

"Пока что не говори ему ничего. Иначе сорвется и не долечится. Намекни, пусть выздоравл. побыстрее".

"Конечно!!!"

"И никому ни слова. Не проговорись даг".

"Да! Да!"

Неожиданно Айями пришло в голову пугающее предположение.

"Вы под подозрением?" — дописала она на листке и показала на вентиляционную решетку.

"Не думаю. Прослушку поставили на всякий случай. Уверена, ратушу тоже напичкали" — ответила строкой ниже Зоимэль.

Айями похолодела.

Если врачевательница права, значит, и в комнате переводчиц тоже стоит прослушивающее устройство. А что? Очень удобно. Не сходя с места, узнавать, о чем судачат амидарейцы и какими тайнами делятся. На прием к Зоимэль с утра до вечера тянется народ, и помимо болячек люди хотят выговориться — о тяготах жизни, о неуверенности в завтрашнем дне, и о недовольстве порядками оккупантов.

"На том и порешим. А теперь надо уничтожить нашу переписку" — Поставив точку, Зоимэль заговорщически подмигнула.

— До свидания, Айя. Заглядывай непременно.

К вечеру Айями наконец смогла унять взбудораженность, вызванную визитом в больницу. Но мысли неустанно возвращались к разговору с Зоимэль.

Айями раз за разом прокручивала в памяти свои слова и ответы собеседницы. Не сказалось ли что-нибудь, могущее заинтересовать даганнов?

Откуда у Зоимэль уверенность, что за ней следят на расстоянии? Очевидно, тому есть неопровержимые факты. И подслушивающее устройство установлено недавно, потому что в последнее посещение больницы разговор Айями с врачевательницей был куда откровеннее и касался раненого паренька, найденного на улице.

Если Зоимэль права, то и беседы переводчиц прослушиваются. Записывается каждый чих, анализируется каждое слово. И результаты немедля докладываются господину подполковнику.

О чем говорилось с коллегами? О каких секретах шептались переводчицы?

Не выдержав, Айями закружила по комнате. Схватила тряпку — вытереть пыль и заодно привести расшалившиеся нервы в порядок.

Навскидку не вспоминалось ничего, что имело бы важность для даганнов. И все же Айями чувствовала себя букашкой, которую посадили в банку, чтобы через стекло наблюдать за трепыханьем. И посмеиваться над предрассудками, слушая рассуждения амидареек о варварских замашках чужаков.

Нужно при первой же возможности предупредить коллег, чтобы впредь соблюдали осторожность в высказываниях.

А Зоимэль умна. И наверняка быстро вычислила прослушку. Не зря Айями восхищалась незаурядными способностями и смелостью врачевательницы. Но почему-то никоим образом не проводила параллель между Зоимэль и Сопротивлением. Наверное, потому что профессия доктора — мирная и аполитичная. А еще потому что кто-то кричит на всех углах о связи с партизанами, а кто-то помогает им тихо и незаметно. И остается в тени, как истинный патриот.

А сумка с продуктами обязательно внесет полезный вклад в общее дело. Во всяком случае, Зоимэль не ринется в торговые ряды, чтобы обменять консервы на муку и яйца. В этом отношении она честна и неподкупна.

К тому же, Зоимэль — человек широких взглядов. И не открестилась от знакомства, узнав, что Айями "закрутила" с даганном. Наоборот, не побоялась доверить свой секрет. Вдруг мужчина, укрывающийся у врачевательницы, окажется товарищем Айрамира? Было бы чудесно, если так.

Прихватив ужин с пылу с жару, Айями отправилась в квартиру напротив.

Айрамир мастерил тележку из остатков пилмата. Стул он давно починил и вернул женщинам.

— Как дела? — спросила Айями, присев на краешек кровати.

— Сносно. Если всё получится, у нас будут две тележки. И воды будет вдвое больше. Думай, где раздобыть второй бидон.

— Можно выменять. Люди уезжают из города и оставляют всё лишнее и ненужное, — ответила Айями.

Слова парня смутили. Он сказал: " у нас будут". Означает ли это, что Айрамир признал себя частью её маленькой семьи? Например, племянником Эммалиэ. И тогда не понадобятся прятки в заколоченной квартире, и исчезнет страх перед облавой или доносом.

Но чтобы ходить по улицам без опаски, нужна достоверная легенда и документы. Пропуск, который выдают в комендатуре. Хотя совсем необязательно даганны, вручив бумажку с печатью, отпустят парня на все четыре стороны. Сперва ему устроят допрос с пристрастием. И арестуют, посчитав неизвестного амидарейца опасным. Не поможет и вымышленное родство.

Придется подключать авторитет А'Веча. От Айями потребуется все её умения, чтобы уговорить господина подполковника, и он замолвит словечко за "кузена".

— Хочешь сдаться даганнам?

Айрамир поднял глаза от тележки.

— Шутишь, наверное? Ни за что и никогда. Не собираюсь добровольно наниматься рабом.

Ясно. Значит, ни при каких обстоятельствах парень не поступится своей гордостью.

— Рана почти зажила. Скоро совсем поправишься. Думал, чем займешься?

— Прогоняешь? — сощурился Айрамир.

— Нет, конечно. Но здесь оставаться небезопасно. Слишком много людей о тебе знает. Могут сдать в любой момент.

— Согласен, — кивнул он. — Я ушел бы сегодня, было б куда идти.

— А Сиорем? Он ведь связан с Сопротивлением. Может, сведет с нужными людьми?

— Сиорем? — усмехнулся парень. — Связан он, как же… Знаешь, вначале войны служил в нашем полку интендант. Заведовал жратвой и портками. На передовую и носа не совал, берег в тылу казенное добро и ж*пу. И надо же, умудрился схлопотать пулю в зад. Нам тогда раздали новые винтовки. Само собой, началась пристрелка, и случайный рикошет попал в интенданта. Бедняга визжал как резаный. То-то смеху было. А в конце войны я снова его встретил. От нашего полка одно название осталось, и я мотался по частям как неприкаянный. Шел, куда пошлют. А интендант дослужился до майора запаса. Заведовал материальными складами. И ж*пу отъел. Щеголял медалью "За доблесть в бою" и хвастал тяжелым ранением. А что в задницу его схлопотал — о том помалкивал, свидетелей-то не осталось. А сам ссался в подштанники, завидев живого даганна.

— Причем тут интендант? Это Сиорем? — спросила Айями.

— Не причем. Не он это, — отозвался раздраженно парень. — Вспомнилось вдруг.

Айями пожала плечами. Что поделаешь, если у нее глупенький бабский умишко? Наверное, Айрамиру обидно, что, побывав в пекле войны, он остался без заслуженной награды, а подхалим и трус сделал карьеру и назван героем. Что ж, проворные люди попадаются и мирное время, и в военное. Умеют пристраиваться с выгодой и пускают пыль в глаза.

— Не верь всему, что говорят, — сказал парень. — И всему, что видишь, тоже не верь.

Айями не стала спорить.

— Постараюсь. А тебе велели передать: чем быстрее выздоровеешь, тем скорее попадешь к партизанам.

— Неужели? И кто же такой беспокойный выискался? Посмотрел однажды в окно и решил обо мне позаботиться, — поддразнил насмешливо Айрамир. — Смахивает на сказочку. Я вот думал-думал и пришел к выводу, что никакого Сопротивления не существует.

Да, праздное безделье не прошло даром для парня, и убеждения обрели пессимистичный окрас.

— Неправда, — заявила Айями. — Я тоже считала, что людям нужно во что-то верить, вот они и выдумали Сопротивление. Но оно есть. И действует. Об этом мне сказал человек, которого я уважаю и всецело ему доверяю. Он не солжет.

— Ну-ну. Я хоть сейчас могу уйти. На ногах стою и с оружием справлюсь. Отведешь к своему человеку?

— Отведу, когда выздоровеешь, — сказала твердо Айями. — Никто не собирается с тобой сюсюкаться. А то направят в разведку, и в самый ответственный момент ты раскашляешься. И сам попадешься, и товарищей подведешь.

Но парень не особо проникся словами о партизанском движении. Потому что не поверил, посчитав неубедительными. И потому что не признавал должного авторитета у Айями.

— Возможно, один из твоих товарищей жив. И тоже укрывается здесь, в городе.

— Уверена? — Айрамир подскочил радостно и тут же сел обратно. — Как его зовут? — спросил сдержанно. — Вдруг это не он? Как ему удалось сбежать?

— Вот долечишься, тогда и скажу, — ответила Айями. — Приятного аппетита.

А через два дня в квартиру Айями привезли картонную коробку. Широкоплечий рослый солдат занес посылку и поставил у порога. Внутри оказались яблоки — душистые, ароматные, сладкие. И мытая морковь россыпью. Ярко-оранжевая и невероятно вкусная.

— Я решила, что это игрушки. Из пластмассы, — сказала Эммалиэ, глядя, как Люнечка с превеликим удовольствием грызет сочный корнеплод и раскладывает кусочки по тарелочкам, намереваясь устроить пир для игрушек.

— И я, — кивнула Айями. — Разве бывает такая морковь? А яблоки… От запаха можно слюной захлебнуться, не то что от вкуса.

— Кто бы мог подумать… — пробормотала Эммалиэ. — Господин А'Веч чрезвычайно внимателен… И заботлив.

Ее растерянность можно понять. И Айями оробела, оценив масштаб щедрости господина подполковника. Чтобы яблоки да зимой? Духмяные, налитые соком, словно только что снятые с ветки. Частичка лета, поселившаяся в квартире, за окнами которой кружит метель. Гудит непогода в вентиляционной шахте и пытается пролезть под сомкнутые ставни.

Вовек не отблагодарить господина подполковника. Ни словами, ни "занятиями" на тахте.

И вдыхая аромат спелых фруктов, признала Айями правоту врачевательницы. Знать, не ошиблась Зоимэль в своем предположении о прослушивании.

___________________________________________

Мехрем* — содержанка, проститутка

Аффаит* — особый сорт угля, обладающий высокой теплотворной способностью.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg