«Дракон должен умереть. Книга I»

Дракон должен умереть. Книга I (fb2) - Дракон должен умереть. Книга I (Дракон должен умереть - 1) 2578K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дин Лейпек

Дракон должен умереть. Книга I

Пролог

Эта история началась... Впрочем, а что же такое начало? Мы знаем, чем обычно истории заканчиваются — рано или поздно главные герои все же умирают в один день, как и было предсказано где-то сразу после их свадьбы. Но если конец предсказуем, выразителен и прост, то с началом творится полная неразбериха. Где у истории начало? Наивно предполагать, что это — тот момент, с которого ее стали рассказывать. История началась задолго до того, как главные герои появились на свет — то, что стало для них началом, для родителей было лишь продолжением, а, возможно, и концом, и этому концу предшествовало другое начало, а оно тоже было чьим-то концом — история уходит корнями в века, и где-то там, в глубине, спрятан незримый источник, первое Слово и причина всего. Мир таинственным образом обновляется извне, тогда как конец всегда имеет конкретную природу и неотвратимое воплощение. Конец неизбежен, начало неуловимо. Загадка истории — как вообще при этом что-либо может происходить.

И все же что-то постоянно происходит и складывается в короткие отрезки бытия, еле заметные для человеческого сознания. Охватить все мироздание невозможно — но можно уловить его мерцающую, невидимую суть, которая прорывается то здесь, то там в незначительных деталях, мелких происшествиях, повседневных мыслях — в людях. Начало и конец мироздания заключаются в одном вздохе — чтобы на мгновение увидеть их, нужно всего лишь задержать дыхание.

Он задержал дыхание. Перед его глазами, старыми, мудрыми желтыми глазами, почти утратившими свой блеск, промелькнула вся история человечества — вся история вселенной. Он не удивился. Он всегда видел весь мир — сразу.

И только конец — как обычно — ускользал от него. Его история обрывалась неизвестностью, повисала на полуслове. Она ничем не заканчивалась.

Потому что в самом конце, на границе между абсолютным знанием — и абсолютной пустотой — в его истории появлялась надежда. И за ней он не мог разглядеть неотвратимый исход. Надежда шептала — конца нет.

Смерти нет.

Есть только Начало.

Девочка и дракон

Теплый воздух впитывал последние лучи солнца, нижний двор заполнили голоса прислуги, крики детей, лай собак. Куры перебегали дорогу прямо под копытами, кошки, прищурившись, смотрели вслед — скорее отдавая дань традиции, ибо едва ли хоть что-то в путниках могло заставить кошек насторожиться.

В верхнем дворе замка было тихо и пусто. Фонтанчик, к которому путники подвели лошадей, еле слышно журчал. Они приехали вдвоем, но были ли это друзья, братья, или слуга и господин, сказать точно никто бы не смог. Оба сняли куртки, оставшись в одних рубахах, сапоги для верховой езды покрывал одинаковый слой пыли. Тот, что был ниже, моложе и, на первый взгляд, веселее, сполоснул лицо и руки, потом, подумав, опустил в холодную воду голову и после долго довольно отфыркивался, отряхивая светлую кудрявую шевелюру. Второй, высокий, с коротко стриженными волосами, запыленными так, что сложно было разглядеть их истинный темно-русый цвет, стоял рядом с конем, внимательно осматривая верхнюю галерею, идущую вокруг двора. Кудрявый, закончив фыркать и плеваться, ушел вглубь замка, а стриженный опустился на край фонтана, зачерпнул пригоршню воды и задумчиво провел мокрой рукой по небритому лицу. Дорожная пыль оставила на ладони грязные подтеки, и, глядя на нее, он задумчиво улыбнулся, отчего его четко очерченные правильные черты лица сразу стали мягче.

Кудрявый вернулся вместе с конюхом из замковой челяди и дворецким. Лошадей повели к конюшне, а дворецкий глубоко поклонился и учтивым жестом пригласил второго путника проследовать за ним. Они ушли, и во дворе снова стало очень тихо

***

— Генри! Я ужасно рад тебя видеть, — король поднялся навстречу. Крепко обнял, потом отстранил, положив руки на плечи, как будто желая получше рассмотреть. В отличие от многих, королю при этом не пришлось запрокидывать голову — природа наградила всю династию Дейл хорошим ростом.

Генри улыбнулся и поклонился. Его немного раздражало, что король говорил так, будто Генри совершенно случайно оказался в Дернби, а не был вызван сюда срочным письмом. Но, в конце концов, король всегда вел себя подобным образом.

— Ты поразительно быстро доехал. Я ждал тебя на несколько дней позже.

Генри только пожал плечами. Поездки верхом, в отличие от пеших прогулок, не доставляли ему большого удовольствия, поэтому Генри всегда стремился закончить свое путешествие как можно скорее.

— Как ты доехал? Как здоровье моей дорогой кузины?

Генри ответил подробно и вежливо и на вопрос о путешествии, и на вопрос о своей матушке — и на все остальные вопросы, заданные королем. Он догадывался, что тот срочно выдернул его в Дернби не для дружеской беседы — но хуже всего на свете король умел переходить к главному.

Они разговаривали не меньше часа, пока все вопросы, которые король мог задать из вежливости или из любопытства, не иссякли. Повисла неловкая пауза. Наконец король прокашлялся.

— Генри, я не случайно позвал тебя сюда.

Лицо молодого лорда не выдало ничего, кроме вежливого интереса. Только уголки губ слегка дрогнули.

— Мне... вернее, не мне, а нам. Нам нужна твоя помощь.

Теперь Генри действительно стало интересно. Единственная помощь, о которой он мог подумать, заключалась в двухстах первоклассных лучниках — охотниках-горцах — и трехстах всадниках. А это значило, что где-то назревает война.

— Я слушаю, мой король.

Но тот, видимо, не мог продолжать. Он поднялся и начал ходить по комнате. Генри очень внимательно наблюдал за королем. Сколько он себя помнил, тот никогда не терял присутствия духа и врожденного оптимизма. Даже смерть горячо любимой жены, не пережившей родов второго ребенка, не сломила короля, хотя и украсила голову преждевременной сединой.

Наконец король остановился и смог выдавить из себя:

— Это Джоан.

Генри удивленно поднял брови.

— Принцесса Джоан?

Король только кивнул. Генри нахмурился, пытаясь припомнить, что вообще когда-либо слышал или знал о принцессе Джоан, кроме того, что она — принцесса. На ум ничего не приходило. Он встречал ее два раза — очень давно здесь, в Дернби, и еще раз — в столице. Тогда, два года назад, она нечаянно наткнулась на Генри в одном из покоев, когда тот был с Алисией. Генри опасался, что девочка проговорится — но знал, что проговорилась не она.

— Что случилось с ее высочеством? — спросил Генри.

Король тяжело опустился в кресло и спрятал лицо в ладони. Потом поднял глаза, и Генри увидел, что те вдруг стали очень старыми.

— Они охотились, — начал король очень тихим, усталым голосом. — Три года назад, здесь, в горах. Джоан отъехала в сторону, потом вернулась ко всем... Никто ничего не заметил. Вечером ее лихорадило, но все обошлось. А затем... Ей недавно исполнилось тринадцать, и этой весной... Она сидела у себя в комнатах... а потом разозлилась... на кого-то... и тут это случилось.

— Что?

— Дракон.

— В смысле, дракон?

— В смысле, она превратилась в дракона.

Генри некоторое время молчал. Конечно, он знал о таких случаях. На севере это происходило довольно часто. Человек уходил в горы, а возвращался... уже не совсем человеком. Какой-нибудь старый умирающий дракон оставлял свое тело и вселялся в человеческое с тем, чтобы постепенно подчинить его себе и снова стать драконом, обновленным, молодым. Суеверные жители обычно выгоняли такого «одержимого» из деревни, и у него не оставалось ни сил, ни желания быть человеком. Он исчезал, а дракон продолжал жить, поглотив его душу. Такое случалось часто. Но принцесса?.. Наследница престола, пусть и второй очереди? Ее не выгонишь. Ее даже не спрячешь. А она от каждого резкого слова, от каждой случайной обиды превращается в чудовище с когтистыми лапами и огромными крыльями.

Генри поежился. Он вдруг понял, что король вообще-то держался молодцом.

— Когда это случилось?

— В конце весны. К счастью, мы жили здесь, а не в Риверейне. К тому же Джоан как-то почувствовала, что происходит, и успела выпрыгнуть в окно. Никто не пострадал, даже замок остался цел. Мы нашли ее потом в лесу, в одном дне пути. Это было...

Тут король умолк. Генри легко мог представить себе, как это было. Многие взрослые люди сходили с ума сразу же после первого превращения, а уж тринадцатилетняя девочка...

— Она пришла в себя в тот же день, — продолжил король, и Генри удивленно поднял брови. — Дня через три уже смогла говорить. Постаралась рассказать, что произошло. Оказалось, что она хорошо помнила, как дракон в нее вселился, но никому ничего не рассказала. Сама не верила в то, что случилось, считала это частью горячечного бреда. Непонятно только, почему до сих пор...

— Это-то как раз неудивительно, — заметил Генри, когда стало понятно, что король продолжать не может. — Превращение происходит, когда человек перестает владеть собой. Эмоций девочки было для дракона недостаточно. А как только ее тело стало меняться, становиться подобным взрослому... Тут-то он и вылез. Кто знает?

— Почти никто. А всем, кто знает, под страхом смертной казни запрещено рассказывать. Принцесса теперь живет в башне и не выходит оттуда. Слуги только приносят ей еду, чистую одежду. Я иногда поднимаюсь к ней. Когда она говорит со мной, всегда стоит у открытого окна... Генри! Ей ведь можно помочь? Это можно вылечить? Тебя же учили этому!

«Так вот какая помощь ему нужна, — подумал Генри. — Вовсе не двести лучников. И не триста всадников. Ему нужен именно я. Потому что меня учили говорить с драконами. А у него прямо здесь, в замке, есть дракон, с которым срочно нужно договориться. Потому что он сидит внутри принцессы».

— Меня учили. Немного, — вслух сказал Генри. — Но мне нужно сначала посмотреть на... принцессу. Понять, что с ней и как.

Король благодарно кивнул — и Генри не смог сказать, что, насколько он помнил, это совсем не лечится. Ни один дракон не станет выходить из человека, потому что для дракона это означает смерть. А умирать драконы как раз и не умеют. Конечно, был маленький шанс... Но и о нем Генри не стал пока говорить королю. «Сначала надо действительно посмотреть на... них. Принцессу и дракона».

***

Они подошли к основанию узкой винтовой лестницы.

— Нам сюда, — сказал король, грустно взглянув наверх. Вздохнул и стал взбираться по крутым каменным ступенькам, иногда останавливаясь и громко сопя. Генри бесшумно шел следом.

Наверху они остановились у тяжелой двери с большим засовом.

— Раньше это было камерой для особо почетных и важных узников, — пояснил король вполголоса, затем постучал в дверь и громко позвал:

— Джоан! Это я! К тебе можно?

Генри услышал, как внутри что-то упало на пол, а затем приглушенный толстой дверью голос ответил: «Можно».

Они вошли. Комната оказалась неожиданно просторной и очень светлой — со всех сторон были зарешеченные окна. С одного из них решетка была снята. И у этого окна стояла худенькая девочка в шелковом сером платье. У нее были тонкие черты лица, большие глаза и волосы цвета запекшейся крови.

Генри остановился чуть позади короля, внимательно глядя на принцессу. Ему было жутко любопытно. Генри только однажды довелось своими глазами видеть человека, одержимого драконом, и это было довольно жалкое и страшное зрелище. А стоявшая перед ним девочка, если верить королю, пришла в себя всего через три дня. Могла логически рассуждать и здраво мыслить. Это было... нечто.

Генри очень внимательно смотрел на драконо-принцессу — а она очень внимательно смотрела на него.

— Не бойся, Джоан. Я привел к тебе гостя. Это лорд Теннесси.

И тут они оба улыбнулись. Генри — только мысленно, принцесса же усмехнулась вполне открыто.

— Мне кажется, я даже с ним знакома, — заметила она, слегка прищурившись, и еще раз улыбнулась, теперь уже именно Генри. «Помнит, зараза мелкая», — подумал он, но все же почтительно поклонился.

— Рада снова вас видеть, лорд Теннесси, — принцесса милостиво склонила голову, но улыбаться не переставала, причем довольно насмешливо. Генри мягко улыбнулся в ответ.

— К вашим услугам, ваше высочество.

— Ого, лорд к моим услугам! Звучит заманчиво.

— Джоан! — одернул ее король.

Принцесса склонила голову, но Генри видел, что уголки ее губ подрагивают, готовые в любой момент к очередной лукавой усмешке.

— Генри здесь по моей просьбе. Ты ведь знаешь, чему его учили на севере?

— О да, — лукавая усмешка снова вернулась.

Генри решил, что пора вмешаться.

— Мой король, мне кажется, нам с принцессой лучше пообщаться с глазу на глаз. Это сильно поможет... все прояснить, — он многозначительно посмотрел на принцессу, которая сразу перестала улыбаться.

— Да? — король явно не был уверен. Он с тревогой взглянул на Генри, на принцессу, на окно и снова на Генри. Тот ободряюще кивнул королю. — Ну что ж... Тогда я буду внизу.

Король еще раз неуверенно оглянулся на дочь и вышел, плотно закрыв за собой дверь.

Некоторое время они стояли молча. Принцесса неуверенно покусывала тонкие губы.

— Чтобы сравнять счет — я видел, ваше высочество, как вы ревели и топали ногами, потому что принц Джон не соглашался отдать вам своего любимого пони. Зрелище было отвратительное.

Принцесса мрачно посмотрела на него исподлобья.

— Так что предлагаю забыть прошлое и начать наше знакомство с чистого листа.

Она немного помолчала и кивнула. Генри улыбнулся, подошел к окну, у которого стояла принцесса, и встал напротив, опершись плечом о каменную стену. Джоан напряглась и схватилась рукой за подоконник.

— Лучше не подходить ко мне так близко, — тихо предостерегла она.

— Не беспокойтесь. Я вполне представляю себе, что с вами можно делать, а что нельзя.

— Серьезно?

— Серьезно. И, поскольку на самом деле вы не знаете, чему меня учили, — Джоан нахмурилась, — я расскажу. Мой замок, Тенгейл, находится далеко на севере, в самых что ни на есть суровых северных горах. И там живет очень много драконов — поэтому всегда есть несколько человек, которые умеют общаться с драконами, Мастера. Они могут худо-бедно договариваться о совместном сосуществовании. Для того, чтобы стать таким Мастером, нужны определенные способности. У меня такие способности есть, поэтому я в свое время обучался у одного Мастера. Я многое знаю о драконах, могу говорить с ними, могу даже приказывать им, если очень повезет, — Генри не стал говорить, что последнее он ни разу в жизни не делал.

Принцесса широко раскрыла глаза и даже слегка подалась вперед.

— А какие для этого нужны способности?

— Хорошая голова и крепкие нервы.

— И все?

— Вообще-то, это не так часто встречается.

— Я имела в виду, может... Может, я тоже могла бы этому научиться?

— А вы хотите?

— Конечно! — воскликнула принцесса возбужденно. — Тогда я прикажу дракону выйти из меня, и он оставит меня в покое.

Генри сочувственно смотрел на нее. Джоан опять помрачнела.

— Я не смогу научиться, да?

— Научиться-то вы сможете, в этом я не сомневаюсь. Я просто не думаю, что ваш дракон так просто согласится из вас выйти.

— Почему?

— Ну, я бы на его месте не соглашался, — усмехнулся Генри. — Не каждому достается такая симпатичная девочка.

Принцесса кинула на него угрюмый взгляд.

— А если серьезно, я вообще сомневаюсь, что драконы когда-нибудь покидали человека, в котором поселились. Ни один из них на такое не согласится.

— Значит, я всю жизнь буду такой?..

Он ответил не сразу.

— Боюсь, что да.

Она смотрела в пол и молчала. Генри ждал, когда Джоан что-нибудь скажет. Мысленно он ею восхищался. Обычно драконы вселялись в человека со слабой волей, чтобы его сразу можно было полностью себе подчинить. Но этот дракон то ли был совсем плох и накинулся на первого встречного, то ли просто перепутал несформировавшуюся волю ребенка со слабой волей взрослого. В любом случае, ему не повезло. Принцесса явно не собиралась так просто сдаваться.

— Папа сказал, что вы приехали помочь, — наконец проговорила Джоан. — Но как вы можете помочь, если все равно ничего изменить нельзя?..

— Я не говорил, что ничего изменить нельзя.

— Но...

— Я сказал, что вряд ли вам удастся полностью избавиться от своего дракона. Мне бы очень хотелось надеяться, что я не прав, но на вашем месте я бы ни на что не рассчитывал. Ложные надежды еще никому не помогали.

Джоан продолжала смотреть в пол. Генри вдруг с удивлением понял, что принцесса очень старается не заплакать, и потому быстро продолжил:

— С этим можно научиться жить.

— Как?

— С трудом, — честно ответил Генри. — С большим трудом. И я не могу обещать, что у вас получится. Хотя, — заметил он вполголоса, — если не получится у вас, то я не знаю, у кого вообще может получиться.

Джоан удивленно посмотрела на Генри.

— Почему?

— Вы удивительно хорошо справляетесь, — объяснил Генри. — Чаще всего человек сдается после первого же превращения, а даже если и нет, то быстро впадает в отчаяние и тоску, и в конце концов все равно ломается. А вы... Вы молодец.

Она закатила глаза, но улыбнулась.

— Вы не против, если мы сядем? — предложил Генри.

Она ответила не сразу, снова закусив губу.

— Если честно... мне так как-то спокойнее, — призналась она, кивнув головой на окно, — если что...

Он кивнул.

— Но вы можете сесть, если хотите. Даю вам на это свое высочайшее дозволение, — тут лукавая улыбка снова заиграла на губах у принцессы.

Генри церемонно поклонился, после чего осмотрел комнату. У одной стены стояла большая кровать, скорее удобная, чем роскошная. Напротив нее простенок между двумя окнами занимал огромный стол, заваленный книгами, картами, перьями, свитками пергамента. Все остальные стены закрывали полки, до потолка заполненные книгами и всякими странными предметами — от чучела крысы до миниатюрных вазочек и статуэток. Посередине стоял еще один стол, чуть поменьше и поопрятней — книги и свитки на нем пытались образовать что-то вроде упорядоченной композиции. Возле него Генри заметил жесткий стул с высокой спинкой, а у небольшого камина — маленькое кресло.

Генри подтащил стул поближе к окну и сел.

— Для начала мне нужно, чтобы вы рассказали мне все.

— Что — все?

— Как дракон вселился в вас?

— Ах, — Джоан слегка побледнела. Казалось, она сейчас прокусит нижнюю губу насквозь.

— А это обязательно?..

— Боюсь, что да. Так я куда быстрее пойму, что можно сделать, — объяснил Генри.

Принцесса вздохнула.

— На самом деле... это было не очень страшно. Только очень-очень странно.

Генри поднял брови. Джоан заметила это и поспешила объяснить:

— Это был мой первый выезд на охоту. И вообще первый выезд верхом на взрослой лошади со свитой. Джон тоже был там, и он все дразнил меня, что я сижу в седле, как мешок, и что никогда не смогу его обогнать. Ну, я разозлилась, послала лошадь в галоп... и обогнала его, — тут принцесса довольно улыбнулась. — Но всех остальных я тоже обогнала, поэтому остановилась подождать. И тогда я заметила где-то далеко и наверху, на склоне горы, между деревьев...

— Что?

— Что-то очень большое и как будто блестящее.

— Блестящее?

— Ну да, как серебро... Или снег... Мне стало любопытно, я присмотрелась повнимательней, и тут...

Она остановилась, пытаясь подобрать правильные слова.

— Я не знаю, как объяснить. Как будто я сразу увидела весь мир в одно мгновение. И не только сейчас, а как бы от начала и до конца... Там были и страшные вещи, и непонятные, и еще что-то очень-очень красивое, но я не помню уже, что это было. А потом... меня как будто разорвало на части, — Джоан неуверенно посмотрела на Генри. — Это было не больно, только... Невместимо, что ли.

Генри кивнул, показывая, что понимает.

— Наверное, после этого я потеряла сознание ненадолго, потому что не заметила, как остальные подъехали. Спрашивали, что со мной. Я сказала, что у меня закружилась голова, и Джон еще подколол, сказал, что я слишком мелкая, чтобы так быстро ездить...

— А потом вы заболели.

Джоан кивнула:

— Меня знобило всю дорогу домой, а по приезду стало совсем плохо. Я не помню, что было после, говорят, я бредила и кричала. Поэтому я и решила, что то, что со мной случилось на охоте, — это просто мне почудилось...

Она замолчала.

— А потом? — спросил Генри тихо. — Когда вы... превратилась?

Джоан испуганно посмотрела на него и замотала головой из стороны в сторону.

— Мне нужно, чтобы вы рассказали. Это очень важно.

Она спрятала лицо в ладони, продолжая мотать головой, и всхлипнула. Тогда Генри встал, подошел к ней и крепко взял за плечи. Они были очень маленькими и худыми, но при этом совсем не казались хрупкими.

— Вы помните, что было, когда вы уже превратились?

Она медленно кивнула, не отнимая рук от лица.

— А как вы превратились обратно?

Она снова кивнула и наконец подняла голову.

— Я летела... — прошептала Джоан. — Это было ночью, но я видела все очень ясно, как днем. И у меня были огромные крылья. Огромные серебряные крылья.

— Серебряные? — перебил Генри. — Уверены?

— Уверена, — она кивнула и шмыгнула носом. — А потом... Мне кажется, дракон со мной говорил. Только я ничего не поняла. Но почему-то опустилась на землю, а в следующий момент это уже была снова я... В смысле, совсем я. Но я не могла встать, и даже пошевелиться. Я лежала и думала, что теперь я умру в этом лесу, а потом я заснула... А проснулась уже здесь, в замке.

— А кто решил, что вы будете жить в этой комнате?

Джоан подняла на него глаза. Они были желто-зеленые, с ореховым оттенком ближе к зрачку. Очень теплые и совсем не драконьи глаза.

— Вообще-то вы не можете ко мне прикасаться, лорд Теннесси. Только к руке, и только по особым случаям.

Генри тут же отпустил ее плечи и отошел на пять шагов, предписанных этикетом. Джоан достала тонкий батистовый носовой платочек и аккуратно промакнула им глаза и нос. Это было очень странно — жест придворной дамы у девочки. Пусть и принцессы.

— Я сама так решила, — серьезно ответила она.

— А почему?

Джоан посмотрела на него поверх платка.

— Я не хочу... больше... превращаться, — она поморщилась. — Никогда больше. Я подумала, что чем меньше буду всех видеть, тем больше вероятность, что этого не повторится. Я ведь права?

— Отчасти. Конечно, общаясь с другими людьми, вы скорее на кого-то разозлитесь, или просто начнете волноваться, а это может послужить причиной превращения. Но не только.

Она вопросительно посмотрела на него.

— Любая сильная эмоция может это сделать. Например, отчаяние. А если очень долго сидеть здесь взаперти, в одиночестве... Чем вы вообще занимаетесь целыми днями?

Принцесса фыркнула, полунасмешливо, полусердито.

— Читаю. Папа составил мне список, который я все равно не прочту, даже если просижу тут вечность. А еще я рисую. Вышиваю. Я даже начала шить со скуки, хотя мне вообще-то не положено. Хотела научиться играть на лютне, но для этого нужен учитель...

— И вы совсем не выходите?

— Вниз — нет.

— Вниз?..

— Ну... — Джоан смущенно уставилась в пол, — иногда, когда становится совсем тоскливо, я вылезаю на крышу.

Генри мысленно прикинул, как можно вылезти на крышу башни из комнаты. Теоретически, он смог бы это сделать, но до сих пор Генри считал, что по части подобных смертельных трюков он был единственным в своем роде.

— И вы не боитесь высоты?

— Раньше боялась. А теперь нет. Совсем нет.

Он кивнул, мысленно отмечая и этот факт в череде остальных. Как и то, что принцессу такая перемена не сильно удивляла.

— Вы хотите еще что-нибудь узнать? — спросила принцесса после некоторого молчания.

— Наверняка. Но пока ничего в голову не приходит.

Он заметил, что она опять закусила губу.

— Что такое?

— Скажите мне, только честно... Со мной все очень плохо?

Генри покачал головой и улыбнулся. Джоан удивленно посмотрела на него.

— Вообще-то... Вообще-то, с вами все отлично.

— Правда?

— Правда.

И тут принцесса, до сих пор державшаяся очень по-взрослому — слишком по-взрослому для тринадцатилетней девочки, — сделала то, чего Генри никак от нее не ожидал. Она высоко подпрыгнула, хлопнула в ладоши и издала победный клич, достаточно громкий, чтобы из открытого окна он разнесся над замком и окрестностями.

***

Король ждал у основания винтовой лестницы. При виде Генри он вздохнул с видимым облегчением и нетерпеливо спросил:

— Ну как?

Генри покачал головой.

— Не здесь.

В кабинете король кивнул Генри на кресло у небольшого столика, столешница которого представляла собой шахматную доску из очень дорого дерева и слоновой кости. Фигур на столике не было.

— Раньше мы играли с принцем, — король заметил взгляд Генри. — Но в последнее время Джон редко ко мне заходит. Я потом обязательно заставлю тебя сыграть со мной.

Генри еле заметно поморщился. Он знал, что король играет из рук вон плохо, и каждый раз не мог понять, что лучше — честно выигрывать или поддаваться, проявляя верноподданнические чувства.

— Рассказывай. Насколько все плохо?

Генри внутренне улыбнулся тому, что отец и дочь задали ему почти один и тот же вопрос.

— Все не очень плохо. Во многом — сильно лучше, чем могло бы быть. Но в любом случае что-то сделать прямо сейчас нельзя.

— Почему? — нахмурился король.

— Хотя бы потому, что у принцессы начинается очень опасный возраст. Подростки и безо всякого дракона становятся в это время ужасными, а уж с драконом... У принцессы сильный характер, и то, как она держится сейчас, показывает, что можно пытаться что-то изменить. Но это долгая работа. Даже если все пойдет как надо, у нее уйдут годы, чтобы научиться владеть собой в достаточной степени, не боясь находиться с людьми в одной комнате.

— Годы?..

— Да.

— Через сколько же тогда?..

Генри понял, о чем спрашивает король. И знал, что на этот вопрос ответить честно не сможет.

— Я бы не загадывал так далеко, — осторожно начал он. — Не известно, возможно ли вообще полностью избавиться от дракона. Я о таких случаях не слышал. Лучшее, что можно сейчас сделать — это научить принцессу уживаться со своим драконом.

— Уживаться с драконом?! — король вскочил на ноги. — Ты в своем уме?! Ты серьезно хочешь сказать, что она должна будет всю жизнь провести с этим чудовищем внутри?!

Генри склонил голову. Король гневно сопел над ним.

— Мой король, вы должны понять, — ответил Генри очень тихо. — Большую часть людей, в которых вселялся дракон, после первого же превращения никто никогда больше не видел. Остальные протягивали несколько месяцев, убив при этом пару-тройку человек, и тоже в конце концов исчезали. То, что принцесса переносит все так, как она переносит, — уже в своем роде чудо...

Король хотел что-то сказать, но в последний момент передумал и лишь шумно выдохнул, опустившись обратно в кресло.

— Продолжай.

— Лучшее, что я могу предложить, — Генри поднял глаза на короля, — это попробовать научить ее говорить со своим драконом. Договариваться с ним. При удачном стечении обстоятельств и при условии, что принцессе хватит на это сил, она сможет в конце концов вести более или менее нормальную жизнь. Я бы рассчитывал пока только на это.

Король долго молчал.

— Что тебе для этого нужно? — спросил он наконец.

— В идеале?

— Да.

— В первую очередь — забрать принцессу отсюда. Увезти ее в такое место, где она могла бы не бояться кому-либо навредить в случае превращения, где ее никто в этот момент не видел бы. Она должна жить в очень спокойной обстановке, так, чтобы заведомо вокруг ничего не менялось месяцы, а то и годы. Кроме того, ее нужно многому обучить.

— Говорить с драконами, например? — недоверчиво спросил король.

— Этому тоже. Но не только. Не менее важно научить принцессу полностью контролировать свои эмоции. Существует множество способов... Какие-то из них могут быть полезными. Кроме того, есть некоторое количество простых лекарств, которые тоже могли бы ей помочь.

— И ты возьмешься за это?

— Я — нет, — Генри почувствовал, что король снова начинает вскипать, и быстро продолжил, — но я знаю человека, который почти наверняка согласится. Это мой Мастер. Он живет отшельником в горах, еще севернее Тенгейла. Многое знает и умеет из того, чего не знаю и не умею я. Кроме того, я не могу постоянно жить с принцессой где-нибудь в глуши, а это именно то, что ей необходимо в первую очередь.

Король долго молчал. Генри немного жалел его. Все знали, что принц Джон чем дальше, тем меньше походил на отца, по крайней мере, во всем, что касалось характера и моральных принципов. А теперь терять и дочь тоже...

Наконец король громко вздохнул и с нарочитой решимостью заявил:

— Я подумаю. Но, Генри, если я на это соглашусь — и если Джоан согласится, — то в любом случае отвечать за нее будешь ты. Не важно, где и с кем она будет — отвечать будешь своей головой, ты понял?

«А соглашусь ли на это я, уже никого не интересует?» — мрачно подумал Генри, но вслух ничего не сказал и только кивнул.

— Иди, — проговорил король очень устало.

Уже в дверях Генри обернулся. Король сидел, обхватив голову руками, и грустно смотрел на пустую шахматную доску.

На крыше мира

Генри лежал на кровати и смотрел в потолок. Потолок был каменным, сводчатым, закопченным — ни одно из этих свойств не поднимало Генри настроения. Пожалуй, даже наоборот.

Отворилась дверь, и в нее осторожно просунулась кудрявая шевелюра Ленни. Генри не повернул головы.

— Вот вы где, милорд! У меня отличные новости! Во-первых...

Тут Ленни заметил выражение лица Генри и остановился.

— У вас, надо полагать, новости не очень?

Генри состроил слабую гримасу, означавшую «бывает и лучше».

— Мне оставить вас в покое или выслушать?

Генри пожал плечами.

— Тогда, наверное, я лучше послушаю.

Генри вздохнул. Несмотря на то, что по всем правилам он должен был приказывать, а Ленни, его слуга, — исполнять, чаще всего получалось наоборот. Что в большинстве случаев обоих устраивало.

— Я только что согласился отвечать головой за перевоспитание принцессы, — сообщил Генри, по-прежнему не отрывая взгляда от потолка. — Нет, еще хуже. Я сам предложил отвечать головой за перевоспитание принцессы. А если быть совсем точным, то я предложил принцессу перевоспитать, а король сказал, что подумает, но в любом случае отвечать за это будет моя голова.

— Ну, — протянул Ленни, — это не очень плохие новости. Все зависит от того, какое у принцессы соотношение внешности и характера... — тут Ленни запнулся. — Подождите. Этой принцессы?

— Ну да. Других тут нет. «Может, и хорошо, что нет, — мрачно подумал Генри. — Одной и так вполне достаточно».

Ленни недоверчиво посмотрел на него.

— А с какой стати эту принцессу надо перевоспитывать? Вернее, с какой стати это должны делать вы, милорд? Они что, своими силами не справятся?

— Судя по всему, нет, — вздохнул Генри.

— И что это значит? Вы остаетесь здесь?

— Нет. Это значит, что мы увозим принцессу с собой.

— В Тэнгейл?

— Сначала туда. А потом к Сагру.

Ленни помолчал.

— Наверное, я чего-то не знаю. Но я не понимаю, как перевоспитание принцессы и Сагр могут быть связаны между собой.

— Вот и хорошо. В данном случае чем меньше ты будешь понимать, тем лучше.

Ленни внимательно посмотрел на господина и кивнул. Генри хорошо его знал. Скорее всего, Ленни либо уже обо всем догадался, либо догадается достаточно скоро. Но Генри это не пугало. Если он и был в ком-то уверен, так это в своем слуге. По правде говоря, иногда Генри в нем был уверен больше, чем в себе.

— И когда вы едете?

Генри снова пожал плечами.

— Не знаю. Возможно, мне повезет, и король откажется от моего заманчивого предложения.

— Я бы на вашем месте не особенно на это рассчитывал, милорд.

Генри вздохнул.

— Иногда очень хочется надеяться на лучшее, — он потянулся и рывком поднялся на ноги. — Ты говорил, что у тебя хорошие новости.

— Ну, скажем так, были хорошие новости.

— Выкладывай.

— Сегодня праздник Жатвы, если помните. В селе неподалеку от замка ярмарка. Можно было бы наведаться туда... Хотя вряд ли это то, что нужно сейчас вашей светлости.

Генри улыбнулся.

— Ошибаешься. Это именно то, что мне сейчас нужно.

***

Уже стемнело, повсюду горели костры. Люди вокруг пели, хохотали, перешептывались в кустах и за амбарами. Румяные и уже порядком развеселившиеся девицы подбежали к Генри, заливаясь громким смехом, и куда-то потащили его, но он был слишком задумчивым и не сразу вспомнил, что в таких случаях полагается делать. А когда вспомнил, девицы уже исчезли.

Генри не соврал, сказав, что крестьянская ярмарка — это то, что ему было нужно. Здесь, вдали от каменных стен замка, было куда проще думать, даже несмотря на шум вокруг. Генри и так нечасто бывал при дворе — его всегда тяготили как необходимость соблюдать этикет, так и бесконечные интриги, разбираться в которых у Генри никогда желания не было. Здесь, в Дернби, и с тем, и с другим было чуть лучше, чем в Риверейне, столице Инландии — но королевский герб, вырезанный на тяжелых дверях, все равно напоминал Генри о его долге перед сюзереном. Тот факт, что Теннесси состоял с королевской семьей в отдаленном родстве — двоюродный брат матери Генри был женат на троюродной племяннице короля — ничего не менял. Король просил его помощи — значит, Генри должен был помочь. В вассальной клятве ничего не говорилось о размере помощи или тех случаях, когда сюзерену можно было отказать.

Генри не хотел этого делать. Он не хотел связывать себя такой ответственностью. У него было полно своих забот, да и вообще он плохо видел себя в роли опекуна драконообразной принцессы. Кроме того, в этом деле столько всего могло пойти не так, что казалось невероятным, как оно вообще может закончиться удачно. Конечно, король мог сильно преувеличивать насчет головы. Джона XII не зря прозвали Добрым, причем еще при жизни, что с королями случалось не часто. Но, когда речь шла о семье, характер короля мог круто меняться. А Генри любил свою голову и плохо представлял, как сможет без нее обойтись.

Но он знал, что выбора не было. Не потому, что он не мог отказать королю. Он мог, если бы очень захотел. Он даже мог бы, скорее всего, отказать так, что король бы все понял и не очень сильно рассердился. Но причина была в другом.

Генри помнил лицо принцессы, когда та прыгала и хлопала в ладоши. И вот этому лицу он не смог бы отказать. Даже если бы очень захотел.

— Милорд! Вы не соответствуете праздничному настроению простого люда.

Это был Ленни, пропавший некоторое время назад, и теперь возвращавшийся твердой походкой человека, который знает, что уже порядочно выпил, и старается этого не показывать.

— Боюсь, что да. Знаешь что, Ленни? Оставайся-ка ты тут, а я пойду в замок. Мне будет полезно прогуляться в одиночестве.

— Милорд! Я не могу отпустить вас одного!

Генри улыбнулся и вопросительно поднял брови.

— Конечно, милорд! — настойчиво продолжил Ленни. — Кто будет защищать вас от грабителей?

— В твоем состоянии, Ленни, ты сможешь их отпугнуть разве что могучим винным духом. Возвращайся. Девушки ждут.

Ленни неуверенно оглянулся к кострам, откуда доносились смех и пение.

— Все равно брать с меня нечего. Не волнуйся. Иди.

Ленни поклонился и удалился все той же уверенной походкой, всего один раз оступившись и два раза чуть не упав.

Генри стал пробираться к дороге. Самым опасным местом оказался темный проход между домами, где Генри то и дело спугивал очередную парочку, а один раз даже, кажется, на кого-то наступил. На дороге стало чуть светлее, а громада замка вдали отлично указывала путь. Генри шел, задрав голову и глядя на звезды.

Некоторое время он восхищался своим благородным решением. Он смотрел на него с той стороны, и с этой, и снова с той, и находил, что это превосходный поступок, выгодно подчеркивающий его характер. Генри думал о том, как гордился бы им отец, если был бы жив, и как довольна будет мать... Тут, правда, Генри понял, что идея взяться за воспитание тринадцатилетней принцессы, временами превращающейся в большую летучую тварь, с точки зрения его матери вряд ли может называться удачной. Да и отец, скорее всего, затею бы не оценил.

Тогда Генри начал думать, что, возможно, он просто слабохарактерная личность, которую каждый может использовать в своих интересах. Многое подтверждало эту теорию, и некоторое время он грустил о собственной ничтожности и неспособности постоять за себя... Тут Генри споткнулся и чуть было не упал, после чего его голова перестала предаваться праздным мыслям и переключилась на более насущные задачи — например, как не свалиться в придорожную канаву.

До замка оставалось всего ничего, уже можно было различить линию стен и темный силуэт башни. Генри начал всматриваться еще до того, как понял, что именно ищет, и в тот же момент нашел — ряд освещенных окон на самом верху. Генри показалось, что он видит темную фигуру в одном из них, но на таком расстоянии мог и ошибаться.

Когда он подошел к замку вплотную и уже переходил мост, то понял, чего они с Ленни не учли в своем прекрасном плане. Мост, разумеется, был опущен. Но вот чугунная решетка внутри ворот закрывалась каждую ночь. И сейчас она тоже, естественно, была закрыта.

Генри подошел к маленькой дверце сбоку от ворот, ведущей внутрь караульной, через которую только и можно было проникнуть сейчас в замок. После первого стука ничего не произошло. Второй и третий тоже остались без ответа. Лишь послышалось в отдалении мяуканье кошки и лай разбуженной собаки, после чего снова наступила абсолютная тишина.

Генри постучал в четвертый раз, уже без особой надежды, и тут маленькое окошко над дверью распахнулось и из него высунулось заспанное и сильно заросшее лицо.

— Чего стучишь?

— Мне нужно войти внутрь.

— Ха! Ишь, чего выдумал.

— Серьезно. Я здесь живу.

— Живешь?! Это королевский замок, бродяга, а не придорожный трактир. Я знаю всех, кто тут живет, а вот тебя — нет. Так что проваливай.

Генри начал раздражаться, поэтому заговорил еще спокойней и вежливей, чем обычно.

— Меня зовут Генри, лорд Теннесси. Я гость короля, прибыл вчера вечером. Будьте добры пропустить меня внутрь.

Голова внимательно осмотрела его.

— Ну нет. Ты похож на лорда, как я — на капустную кочерыжку.

«Вообще-то некоторое сходство есть», — хотел было сказать Генри, но сдержался.

— Кроме того, благородные лорды не околачиваются в одиночку на своих двоих под стенами замка. Так что всего хорошего! — на этих словах голова исчезла и ставни захлопнулись.

Генри задумчиво пнул дверь ногой. Конечно, завтра поутру, когда выяснится, что к чему, этому чрезмерно бдительному стражу сильно не поздоровится, но Генри все равно предстояло провести ночь под открытым небом. Не то чтобы он был сильно против, но мысль о теплой постели приятно грела его во время пути. Кроме того, ночи были уже довольно холодными и довольно длинными. Генри вздохнул и с грустью посмотрел на закрытое окошко.

И в этот момент он услышал чей-то свист. Это был очень четкий, окликающий свист, и доносился он откуда-то изнутри замка. Генри осмотрел стены слева и справа от себя, но никого не увидел. Свист повторился. Генри вернулся к началу моста и снова осмотрел весь замок.

Сейчас он ошибиться не мог. В освещенном окне наверху башни действительно стояла фигура, и она совершенно точно махала рукой. Генри пошел вдоль рва и остановился прямо под окном, из которого виднелась голова принцессы.

— Лорд Теннесси! — окликнула она его громким шепотом. — Что это вы там делаете?

— Околачиваюсь на своих двоих под стенами замка, как только что выразился ваш стражник.

— А почему вы околачиваетесь по ту сторону стен?

— По эту сторону нельзя околачиваться под стенами.

— Это еще почему?

— Потому что внутри замка к стенам везде что-нибудь пристроено.

— Ах, — такой простой ответ явно разочаровал принцессу. Но она не думала сдаваться: — А как вы оказались снаружи?

— Вышел через ворота.

— А почему вы не вошли обратно через ворота?

— Потому что они оказались закрыты.

Принцесса задумалась. И наконец поймала его.

— А чем вы занимались между тем, как ворота были открыты и тем, как они оказались закрыты?

Это был коварный вопрос. Не то чтобы Генри стеснялся маленькой девочки, но и признаваться, где он был, тоже как-то не хотелось. Поэтому он ограничился полуправдой.

— Околачивался. На своих двоих.

Он не мог в темноте разглядеть лицо принцессы, поэтому не знал, поверила она ему, или нет. Некоторое время принцесса молчала.

— Хотите, я вас впущу? — наконец спросила она.

— Буду чрезвычайно признателен.

— Тогда ждите у ворот.

Он вернулся на мост и прислушался. Долгое время все было тихо. Потом из караульной раздался приглушенный крик, какая-то возня, чей-то шепот, топот ног по лестнице — и наконец Капустная Кочерыжка отворил дверь. Вид у него был бледный и взъерошенный. Генри вежливо поклонился и прошел мимо. Ему показалось, что стражник дрожал, но зрение вполне могло обмануть Генри в темноте. За стражником виднелась маленькая фигурка в плаще и с фонарем в руке.

— Идемте, — тихо велела принцесса.

В узкой улочке, ведущей от ворот к нижнему двору, принцесса обернулась и задумчиво оглянулась на караульную.

— Забавно. Мне кажется, он подумал, что я привидение.

Генри критически осмотрел принцессу. Плащ укрывал ее с головы до ног, а лицо, и так довольно бледное, в свете фонаря и в обрамлении большого капюшона казалось совсем потусторонним.

— Я бы на его месте тоже испугался.

Она закатила глаза и пошла дальше. Он заметил, что двигалась она почти бесшумно.

— Почему вы еще не спите, принцесса?

— А вы почему не спите, лорд?

— Мне можно. Я взрослый мужчина в том возрасте, когда положено всячески вредить своему здоровью. А вот вам по многим причинам нужен хороший, долгий и крепкий сон.

Он различил в неясном свете фонаря, как она пожала плечами.

— Я не могу долго спать.

— Давно?

— Не... не очень, — запнулась она. — С тех пор, как...

Она не договорила, но он понял.

— И по утрам чувствуете себя усталой и разбитой?

— Вовсе нет, — ответила Джоан удивленно. — Я вроде даже стала лучше высыпаться. Вот только...

— Что?

— Я больше не вижу снов. Не то, что я их не помню потом, а именно не вижу. Как будто я закрываю глаза, открываю — и уже утро.

Он ничего не ответил на это.

Принцесса молча довела Генри до двери в его комнату. Неуверенно остановилась, как будто не зная, что сказать.

— Спасибо, ваше высочество, — искренне поблагодарил Генри. — Вы здорово меня выручили.

— Не за что. В следующий раз, когда решите... околачиваться ночью, просто предупредите начальника стражи. Вам откроют. Ну а если нет, зовите меня. Я до рассвета не сплю.

— Благодарю. Доброй ночи, ваше высочество.

— Доброй ночи, лорд Теннесси.

Он потянулся открыть дверь, а когда обернулся снова, принцессы уже не было.

***

Прошел день после разговора с королем, и еще один, и еще, а Генри никто не трогал — и он в конце концов решил, что про его великодушное предложение все успели забыть. Погода после стоявшей жары резко испортилась, и Генри дни напролет сидел в библиотеке, пользуясь случаям расширить свой кругозор за счет редких и ценных копий, которые мало где еще можно было достать. Генри обычно читал «запойно» — не притрагиваясь к книгам целыми месяцами и потом проглатывая несколько томов подряд. Вот и сейчас он зачитал по-черному, приходя в тихий пустой зал сразу после завтрака и уходя глубокой ночью. Ленни периодически пытался чем-нибудь подкормить Генри, без особого, впрочем, успеха, несмотря даже на феерические истории, которыми он мог приправить любую трапезу. Ленни рассказывал виртуозно, и хотя очень часто в его историях вымысла становилось слишком много, думать об этом не хотелось совершенно.

Спустя неделю король снова позвал Генри к себе. Предложил гостю выпить и, когда тот отказался, начал рассказывать о случае, произошедшем два года назад с одной пожилой фрейлиной. Генри слушал вежливо и не перебивал, как и полагается преданному вассалу, и даже когда история фрейлины плавно перешла в подробное описание сражения, в котором королю удалось поучаствовать еще совсем юным принцем, ни один мускул на лице Генри не дрогнул. Наконец король остановился, покашлял пару раз, сделал одно не очень внятное замечание про погоду, немного помолчал и произнес:

— Я подумал над твоим предложением.

Генри, уже несколько потерявший нить разговора, а точнее, королевского монолога, поднял глаза.

— Я слушаю, мой король.

— Во-первых, я не очень понял, как разместить принцессу у твоего учителя. Я так понимаю, что он живет, как настоящий отшельник — маленький домик, коза и пресные лепешки?

Генри улыбнулся. Описание было кратким, но точным.

— Именно так.

— Видишь ли... Принцессе полагается иметь свиту в десять фрейлин и пять пажей, кроме того, у нее должно быть не меньше трех горничных и двух камеристок. Даже если сильно сократить этот штат, все равно компания получается солидная...

Генри покачал головой.

— Нет, мой король. Если я повезу принцессу к Сагру, то повезу ее один. И только одну принцессу. Ни человеком больше.

Король ошарашенно посмотрел на него.

— Как — одну?.. Подожди, подожди, Генри. Я не могу отпустить ее неизвестно куда одну!

— Ну, не совсем одну, мой король. Принцесса поедет со мной.

— Да, но ведь ты не собираешься оставаться там, Теннесси?

— Я доверяю Сагру больше, чем себе.

— Это ничего не меняет. Одна она не поедет.

— Не одна она тоже не поедет. Простите, мой король, — добавил Генри, чувствуя, что переступает границы дозволенного.

— Почему? — спросил король, но не сердито, как ожидал Генри, а скорее устало.

— По очень многим причинам. Первую вы назвали сами. В домике Сагра есть ровно одна комната и ровно две кровати — одна для него и одна для его ученика. Поселить постоянно еще кого-нибудь вряд ли возможно. Кроме того, Сагр недаром живет, как отшельник — он не потерпит, если у него будет ошиваться хоть кто-то лишний. А этот кто-то точно будет лишним. Принцессе нужно пройти долгое, сложное и опасное обучение. Частью этого обучения будет, в том числе, полная изоляция от внешнего мира. Ей это необходимо, если мы хотим, чтобы она потом могла снова появляться на людях без постоянного страха стать драконом. Ей нужно сосредоточиться на себе, а это возможно только в классической системе ученик-учитель. Иначе все мероприятие будет абсолютно бессмысленным, — закончил Генри.

Король долго молчал. Потер рукой лоб, на котором вдруг очень явственно стали видны морщины.

— Иди, — сказал он наконец. — Теперь я буду заново думать.

***

Разговор с королем полностью отбил у Генри настроение читать. Теперь он бесцельно бродил по замку, время от времени встречаясь с кем-нибудь из немногочисленных придворных. Конечно же, Генри всех знал, и все знали его, поэтому любые разговоры сводились к малозначащим беседам, какие обычно происходят между людьми, знакомыми слишком давно, чтобы начать проявлять друг к другу настоящий интерес. Иногда встречалась какая-нибудь хорошенькая фрейлина или хорошенькая горничная — но Генри они казались одинаково непривлекательными. Сказывалась погода.

Прошло несколько дней, и неожиданно для себя он понял, что вспоминает только об одной особе женского пола, находящейся в этом замке. О девочке, живущей на самом верху башни и вылезающей на крышу, когда становится скучно. «Ей, наверное, жутко одиноко там», — внезапно подумал Генри — и отправился к винтовой лестнице.

Он постучал три раза, но никто не ответил. Генри осторожно заглянул внутрь. Его обдало холодом — окно снова было открыто, и с улицы в комнату врывался ледяной ветер. К счастью, дождь уже перестал — поэтому вместе с ветром внутрь не врывались потоки воды. Принцессы нигде не было видно.

— Ваше высочество? — осторожно спросил Генри, но никто не отозвался. Он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Порыв ветра раскидал бумаги на столе, прошелестел страницами раскрытой книги. Генри заглянул в нее, проходя мимо. «...Когда человек умирает, он видит, как солнце встает на западе. Так он переходит из одного мира в другой. Его душа летит к солнцу так быстро, что успевает увидеть, как оно встает еще раз. И в этот момент свет этого мира становится не властен над ним. Он видит Тот Свет». Генри закрыл книгу и посмотрел на обложку. «Суть Света или единобожие как истинное учение о бытии». Генри поморщился. Он скептически относился к книгам религиозного содержания. По его мнению, Свет на то и был Светом, что его невозможно описать. В отличие от всего остального.

Генри подошел к окну и выглянул наружу, наверх. Вылезти на крышу оказалось легче, чем он думал, однако проделать это нужно было на большой высоте. Очень большой высоте. Но Генри вырос в горах. Скалистых северных горах с крутыми обрывами и глубокими ущельями под ними.

Забравшись наверх, Генри встал, осторожно ступая ногами по скользкому тесу, оглянулся вокруг — и замер. Выражение «стоять на крыше мира» всплыло в голове — и хотя он стоял всего лишь на крыше башни, зрелище все равно было фантастическое. Серые, разодранные в клочья облака быстро бежали по небу, а под ними расстилались бесконечные просторы, леса и поля, и снова леса, и снова поля, скрывавшиеся в сизой дымке вдали. Генри долго стоял и смотрел. В такие моменты он всегда думал, что сорваться и упасть вниз не очень страшно, — если перед этим ты увидел такое.

Крыша башни начиналась с довольно пологого откоса, переходившего потом в остроконечное завершение. Обойдя примерно треть круга, Генри увидел принцессу. Она сидела, скрестив ноги, почти на самом краю. На ней были штаны, толстая вязаная фуфайка и мягкие сафьяновые сапожки.

— Красиво, правда? — спросила она, не оборачиваясь.

— Красиво, — согласился Генри, подходя и садясь рядом.

— Это ближе, чем пять шагов, — заметила Джоан, наконец посмотрев на него.

— Мы не на аудиенции, принцесса.

Она слегка прищурилась и снова отвернулась.

— Наверное, вы правы.

Они немного помолчали, глядя вперед.

— Что вы делали все это время, принцесса? — спросил он наконец.

Она поморщилась.

— Читала. По большей части. А вы, лорд?

— Тоже. По большей части.

— И больше не ошивались под стенами замка по ту сторону от ворот? — она слегка улыбнулась.

— Нет. И по эту тоже.

Они еще немного посмотрели на небо и землю. Земля выглядела плоской и неправдоподобной. Небо было глубоким и слишком близким, чтобы казаться настоящим.

— Папа не хочет меня отпускать, да? — спросила Джоан вдруг. У нее была странная особенность говорить тихо и при этом очень четко, так что он легко мог разобрать ее слова даже через шум ветра.

— Не совсем... — Генри замолчал и посмотрел на принцессу. Ветер трепал ее волосы, заплетенные в косу и выбившиеся спереди отдельными прядями. Она смотрела прямо перед собой, маленькая девочка, сидевшая на краю крыши — на краю мира, потому что в любой момент, он знал это, она могла раскрыть крылья и переступить навсегда тонкую грань между этим миром — и вечностью.

— Он просто боится за тебя, Джо.

Она вздрогнула и обернулась, и Генри понял, что обратился к ней совсем не так, как полагалось, и даже совсем не так, как следовало. Он назвал принцессу именем, которым несколько дней называл ее в мыслях.

— Джо? — переспросила она.

— Прошу прощения. Я оговорился.

— Бывает, — улыбнулась она вдруг.

В этот момент они услышали, как внизу, в комнате, кто-то зовет Джоан. Она поднялась на ноги быстрым, отточенным движением.

— Это папа. Если я сейчас не спущусь, он начнет волноваться.

Генри послушно встал и пошел за ней вокруг крыши. Над открытым окном Джоан остановилась и повернулась к нему. Она по-прежнему улыбалась.

— Спасибо, что пришел... Генри.

Он не успел ответить, потому что она присела, схватилась за карниз — и в мгновение ока уже была в комнате. Генри поспешил следом.

Король ждал у двери. При виде Генри, влезающего в окно, он вдруг резко изменился в лице и некоторое время стоял молча, не сводя с него глаз. Принцесса кусала губы. Генри ждал.

— Хорошо, Теннесси, — тяжело произнес наконец король. — Она поедет с тобой.

Принцесса радостно вскрикнула и бросилась королю на шею. Генри поклонился.

Когда они вышли от принцессы и стали спускаться по лестнице, король неожиданно остановился и повернулся к Генри.

— Знаешь, почему я согласился?

— Почему, мой король?

— Потому что ты первый человек, который смог залезть к ней на эту проклятую крышу.

Начало пути

Отъезд детей — всегда дело непростое. Какими бы вескими ни были причины, все равно кажется, что этого можно избежать, что вероятный риск превышает возможную пользу и лучше оставить все, как есть. Однако если дитя — принцесса, проблема становится значительно серьезнее.

Как можно увезти Джоан на север, не вызвав при этом серьезных подозрений, на первый взгляд казалось задачей практически неразрешимой. Правда, принцесса очень здраво заметила, что она уже полгода сидит одна в башне, и если кто-то еще ни о чем не догадался, то он — круглый дурак, и его мнением можно пренебречь. Однако король сомневался, мучился, не мог ни на что решиться — и при этом почему-то упорно считал, что отвечать за все происходящее должен был Генри. Последний отнюдь не был в восторге от такого расклада. Ему нравилась Джоан, и он искренне хотел ей помочь. Но, по возможности, ему хотелось это сделать с наименьшим неудобством для себя. А вот это как раз и не получалось.

В конце концов король предложил отправить принцессу на обучение в один из северных монастырей — а оттуда она тайком должна была уехать с Генри. План был далеко не идеальным, но ничего лучше они придумать не смогли.

Все монастыри в Инландии находились на севере, в предгорьях Гра-Бейнн. Причина была не в безлюдности или суровости этой области, а в том, что культ Света пришел именно с севера. Изначально он был религией племен, обитавших в юго-восточной части гор Гра-Бейнн, однако со временем стал распространяться по всей стране. Почему у диких, отрезанных от мира племен уже существовал монотеизм, в то время как куда более просвещенные и культурные королевства все еще оставались верны различным формам язычества, могло бы стать этнографической загадкой, если бы не простое и логичное объяснение, которое всегда могли представить жители севера. Все дело было в драконах.

Горы Гра-Бейнн никогда не принадлежали человеку. Испокон веков они были землей драконов — и люди с благоговением и страхом держались подальше, одинаково сторонясь неприступной горной страны — и ее обитателей. Но драконы людей не сторонились, напротив, они часто наведывались к ним в гости — чаще из любопытства, чем из злых побуждений. На юге, особенно в Кресской Империи, бытовал миф о кровожадных драконах, крадущих скот или похищающих юных девиц — миф, проистекавший в первую очередь из любви самих имперцев к обоим занятиям. Однако любой горец высмеивал такие слухи — потому что они не имели никакого отношения к реальности.

Никто не знал, откуда появились драконы. Говорили, что они родились из Тьмы, задолго до того, как в мире появился Свет. Кто-то, наоборот, считал, что они были созданы Тьмой в отместку за все творения Света. Подтверждения ни та, ни другая версия не имела — а сами драконы не спешили раскрывать свои секреты. Никто не знал, чем они питаются, как появляются на свет и как умирают, чего боятся и чего хотят. Мастера драконов утверждали, что у драконов, в отличие от людей, вообще нет цели в жизни, ибо они созданы исключительно для того, чтобы быть, и сама экзистенция и есть их пища, сон, мечты, желания, смысл существования и венец всей жизни. Это было похоже на правду. Драконы действительно просто были. Иногда они были где-то далеко, иногда подбирались поближе к людям — и последние постепенно привыкли к этому. Во время встреч с драконами люди порой узнавали для себя что-то новое о сути мироздания — того мироздания, которым и жили сами драконы. И одним из этих нечаянных знаний было учение о Свете.

Разумеется, драконы не проповедовали новую религию — просто они любили иногда беседовать с Мастерами. Из разговоров с драконами Мастера со временем восприняли определенное представление о мире — и оно оказалось столь простым и логичным, что мало-помалу распространилось через Мастеров среди остальных горцев, всегда тяготеющих к лаконичности и ясности.

Если верить драконам, весь мир произошел из Света и Тьмы. Изначально эти две сущности были абсолютны и представляли собой все мироздание. Затем Свет стал расти, творя новое — и Тьма, чтобы уравновесить его, стала вплетаться в созданное, меняя его, давая всему новые значения, иные смыслы. И тогда, как венец своего творения, Свет создал человека и наделил его способностью выбирать, отличать Свет от Тьмы.

Если верить драконам, мир и человечество появились так.

И горцы поверили им.

Любая религия обрастает обрядами — ибо люди редко способны воспринимать истину в чистом виде, не пытаясь облечь смыслы в символы, — но мировоззрение драконов было столь стройным и однозначным, что оставляло мало места для двояких суеверных толкований своих догматов. Свет в том виде, в котором драконы его представляли, не требовал ни обрядов, ни жертв — выбор человека, как суть всей религии, был единственным возможным поклонением Свету.

Однако люди все-таки придумали, как выражать свои убеждения — и у религии горцев появился обряд. Большое количество горного хрусталя в Гра-Бейнн, безусловно, способствовало его формированию — ибо главным ритуальным предметом стала линза, изготовленная из этого минерала. Линза преломляла солнечный свет и поджигала принесенную жертву — благовония из различных трав. Воскурения совершались как обряд очищения, в честь праздников, на рождение, смерть или в знак благодарности, но всегда происходили одним и тем же образом, а слова сопроводительной молитвы были скупыми и искренними.

Когда более цивилизованные жители равнины переняли религию горцев, особенности их культуры привнесли свои неизбежные изменения. Вместо небольших алтарей в селах и городах появились храмы Света, а те, кто поддерживал порядок в них, постепенно отделились в особое сословие священников, служителей Света, которые жили на пожертвования прихожан и занимались исключительно тем, что проводили необходимые обряды. Производство линз для алтарей превратилось в отдельную отрасль и стало одной из основных статей дохода в северных областях Инландии. Одновременно появились монастыри — очаги духовного и интеллектуального развития, в которые уходили все, кто предпочитал Знание мирской суете. До появления первых университетов обучение происходило преимущественно в монастырях, и до сих пор знатных детей все еще было принято отправлять туда на несколько лет.

По этой причине отъезд принцессы в монастырь не должен был никого удивить. Куда более проблематичным, по мнению Генри, было устроить исчезновение принцессы из монастыря. Он не очень представлял себе, каким образом можно на протяжении нескольких лет скрывать отсутствие особы королевской крови. Однако король написал настоятельнице Тэгшольского монастыря, которая состояла в отдаленном родстве с покойной королевой. Он просил устроить короткое пребывание принцессы в монастыре таким образом, чтобы ее дальнейшее отсутствие осталось незамеченным — и матушка Элоиза заверила короля, что все необходимые меры будут приняты, и даже не стала спрашивать причины, по которой эти меры следовало принимать. Король был доволен, Джоан радостно готовилась к сборам. Генри молчал.

Следующим камнем преткновения оказался багаж принцессы. Король настаивал на двадцати вьючных волах и десятке обозов, Генри — на двух седельных сумках. Они бы еще долго спорили на этот счет, если бы принцесса со спокойствием настоящей женщины не заявила, что у нее будет пара седельных сумок — и запасная лошадь с поклажей. Король с Генри согласились, что это будет самым разумным, и Джоан принялась паковать вещи, пытаясь в тайне ото всех решить, какая книга больше пригодится ей — «Естественная наука в иллюстрациях» или «Письма великих женщин». Выбор в конечном итоге пал на «Письма» — но исключительно потому, что они занимали меньше места.

Приготовления свиты заняли несколько больше времени, чем приготовления самой принцессы — это был первый парадный выезд Джоан спустя долгое время, и многое нужно было привести в порядок. Наконец последние попоны выткали нужным количеством серебра, паланкины обили лучшим шелком, и можно было отправляться в путь. После парадного завтрака принцесса со свитой медленно и торжественно отправлялась в монастырь — а Генри с Ленни ехали туда же быстро и тихо, чтобы успеть поговорить с матушкой Элоизой и приготовить все для дальнейшего отъезда.

Утро назначенного дня было холодным и туманным. Генри с королем стояли внизу лестницы, ожидая принцессу. Они услышали, как наверху глухо хлопнула тяжелая дверь, раздались легкие шаги — и на ступенях показалась Джоан.

Король улыбнулся с нежностью и гордостью одновременно, глядя на свою дочь, осторожно спускавшуюся по высоким ступеням в роскошном серебряном платье с пышной юбкой. Генри прищурился, потом моргнул, потом снова пристально посмотрел на принцессу. Только его интересовало совсем не платье.

За спиной Джоан он совершенно отчетливо видел два огромных крыла. Они никак не могли помещаться в узких стенах винтовой лестницы — и не помещались, вылетая за пределы замка, за пределы реальности, за пределы этого мира...

Генри сосредоточился, и видение исчезло, а принцесса сильно покачнулась и почти упала с лестницы. Генри вовремя подскочил и поймал за ее плечи, король испуганно вскрикнул. Генри осторожно выпрямил Джоан и внимательно посмотрел ей в лицо.

— Как ты себя чувствуешь?

— Голова... — пробормотала она не очень разборчиво, — голова кружится.

— Мой король, все отменяется, — сказал Генри жестко.

— Что?

— Никакой свиты. Принцесса едет со мной в Тенгейл. Прямо сейчас. Только она. Ни одним человеком больше.

— Но...

— Папа, — сказала Джоан тихо, — он прав.

Генри чувствовал, что король начинает вскипать. Тогда он обернулся в пол-оборота и сказал тихо и очень серьезно:

— Мой король, принцесса только что почти превратилась в дракона. Я увожу ее.

***

— Одни, милорд?

— Да, Ленни. Очень быстро — лошадь, вещи в дорогу, я забираю принцессу, и мы едем.

— И вы уверены, что я вам не нужен?

— Уверен, Ленни. Пожалуйста, хоть раз в жизни не расспрашивай меня ни о чем.

Ленни фыркнул.

— Я и не собирался ни о чем расспрашивать. Понятное дело, в принцессе сидит дракон, вы везете ее к Сагру, чтобы с этим драконом разобраться. Я только не возьму в толк, почему я не могу поехать с вами.

Генри быстро глянул на слугу. Он не ошибся — Ленни быстро обо всем догадался.

— Или вы боитесь, что я буду вам мешать? — ухмыльнулся вдруг Ленни, и Генри выругался про себя. Он знал эту ухмылку.

— Тьма, Ленни! Это тринадцатилетняя принцесса. Уйми свою фантазию.

Ленни мгновенно перестал улыбаться.

— Прошу прощения, милорд. Я уже иду.

Но перед дверью Ленни остановился и обернулся.

— И тем не менее, милорд, — сказал он уже совершенно серьезно. — Что вы будете с ней делать, когда она станет шестнадцати— или семнадцатилетней принцессой? В этот момент тот факт, что она принцесса, может показаться вам уже не таким значительным. А ей — тем более.

И с этими словами Ленни вышел, зная наверняка, что на такой вопрос Генри никогда не ответит. Потому что на такие вопросы Генри предпочитал не отвечать даже самому себе.

***

— Генри, это действительно невозможно!

— Почему, мой король?

— Потому что отсутствие принцессы никак нельзя скрыть. Одно дело, когда она в башне, и это каждый может проверить, и совсем другое — когда принцесса находится неизвестно где, неизвестно с кем, и невозможно даже удостовериться, что она жива. Это королевский двор, Генри. Я не имею права на такие ошибки. Слишком много людей поспешат ими воспользоваться.

Они снова стояли у лестницы и снова ждали Джоан, только теперь готовую к совсем другому путешествию. Генри почувствовал, что выходит из себя. К счастью, в таких случаях он начинал вести себя еще вежливее и спокойнее, чем обычно, что было весьма полезным в разговорах с королем. Если уж и ругаться со своим сюзереном, то только очень вежливо.

— Мой король, это ваш двор, ваш замок — и ваша дочь. У меня нет никакого права во все это вмешиваться, — и, если честно, никакого желания. Вы попросили меня о помощи — я готов помочь. Если прикажете мне, я подчинюсь. Но я не могу помогать вам вопреки желанию, и не могу под видом помощи делать то, что совершенно бессмысленно. Единственное, что я могу предложить — это увезти принцессу сейчас, передать ее на обучение моему учителю и быть связующим звеном между вами и принцессой во время всего периода обучения, сколько бы тот ни продлился. Никто не должен ехать сейчас с нами — и никто не может оставаться с ними потом, даже я.

— А ты сам не можешь взяться за ее обучение? — почти беспомощно спросил король. — В своем замке? Или, по крайней мере, вызвать этого Мастера в Тенгейл?

— Нет.

— Почему?

Генри не сразу ответил.

— Мой король, я устал объяснять то, что вы не хотите понимать. Либо мы делаем так, как я говорю, либо никак. У меня нет никакого желания уговаривать вас делать то, в чем я и сам совсем не хочу участвовать. Если вы не собираетесь отпускать принцессу со мной, тогда я уезжаю один. Мои искренние пожелания здоровья и благополучия.

С этими словами Генри поклонился и пошел прочь от опешившего короля.

Он прошел по коридору, повернул за угол, спустился на несколько ступеней и вышел на верхний ярус открытой галереи, огибавшей внутренний двор. Внизу у фонтана уже стояла пара лошадей, на каменном ограждении бассейна сидел человек в плаще. Услышав шаги Генри на галерее, он поднял голову и махнул рукой. Генри тоже поднял руку. Немного подумал и, перекинув ноги через перила, мягко спрыгнул во двор. Можно было дойти до лестницы и спуститься по ней — но время поджимало. Он не знал, сколько времени понадобится королю, чтобы шок сменился яростью.

Человек в плаще придержал ему стремя, оглядываясь при этом на конюха, вышедшего в верхний двор из королевской конюшни, потом быстрым движением вскочил в седло. Они выехали из двора, не торопясь, спокойным шагом. Дул сильный ветер, Генри завернулся в плащ поплотнее и тоже надел капюшон.

Подъехав к воротам, они остановились.

— Ленни, как ты думаешь, мы поспеем в Стэмптон до заката?

Слуга неопределенно пожал плечами. Уже хорошо знакомый Генри Кочерыжка отдал им честь. Генри кивнул тому, проезжая мимо.

Они так же неторопливо, легкой рысью поехали по дороге до первого поворота. Когда деревья полностью скрыли их от замка, Генри остановился и повернулся к своему спутнику.

— Начиная с этого момента, Джо, ты не принцесса, а я для тебя — не лорд Теннесси, сюзерен твоего отца. Я отвечаю за тебя, и поэтому ты делаешь то, что я тебе говорю. Ясно?

Человек в плаще кивнул.

***

От королевского замка до Тенгейла было три дня пути. В первую ночь они остановились в Стэмптоне. Генри пошел внутрь первым, а некоторое время спустя появился и Ленни — настоящий Ленни, маленький, веселый, с густыми кудрявыми волосами. Генри вопросительно посмотрел. Ленни кивнул.

Когда они поднялись наверх в комнату, было уже темно. Ленни оставил свечу и вышел спуститься за едой, Генри вошел и осмотрелся. Внутри никого не было. Из открытого окна сильно сквозило, он закрыл его, услышал шум за спиной и обернулся ровно в тот момент, когда Джоан спрыгнула на пол. Он посмотрел наверх. Потолок не был подшит, стропила и балки кровли темнели закопченными боками.

Джоан отряхнула с курточки пыль.

— Кажется, там давно никто не убирал, —проворчала она, посматривая на балку, с которой только что спустилась.

— Я передам хозяину, — усмехнулся Генри.

— Да, пожалуйста, — ответила она рассеяно. Потом нахмурилась. — Если нас поймают, у тебя будут большие неприятности.

— Вполне возможно, — согласился он спокойно.

— Тогда зачем ты все это делаешь? — требовательно спросила она, с детской непосредственностью ожидая простого ответа на любой самый сложный вопрос.

Генри задумался. То же самое он спрашивал у себя самого уже полдня, ровно с того момента, когда он понял, что король не согласится отпустить принцессу.

— Не знаю, — ответил Генри наконец. — Может быть, мне остро не хватает неприятностей?

Джоан прищурилась.

— Не думаю, — сказала она наконец медленно.

Генри поднял брови.

— Я думаю, тебе остро не хватает возможности блестяще с ними справиться.

***

Следующий день они ехали так же — Ленни впереди, Генри с Джоан за ним. Погода, на их счастье, по-прежнему стояла холодная и промозглая, поэтому путники в плащах с капюшонами никого не смущали. Благополучно проведя еще одну ночь на постоялом дворе, они выехали на дорогу, ведущую в Тенгейл, рано утром. Ленни дождался их на середине пути, и дальше они продолжили путешествие вместе. Ленни шутил и подкалывал принцессу, принцесса щурилась и ерничала в ответ. Генри молчал. Теперь, когда предприятие почти удалось, он начал сомневаться, стоило ли оно возможных последствий. Иногда Генри казалось, что нет. Но когда он слышал, как принцесса смеялась и болтала с Ленни, то думал, что все-таки прав. Ему не нравилась мысль, что он мог уехать — а она снова остаться в своей башне совсем одна.

Генри не знал, чем ему может грозить подобная эскапада. Король Джон был, безусловно, добрым, и Генри очень надеялся, что содержание записки, оставленной ему Джоан, было достаточно убедительным и хоть немного умиротворяющим. Но до конца он в этом уверен не был. Будущее головы представлялось Генри довольно туманным. Но пока что его удивительным образом это не волновало.

Они добрались до Тенгейла вовремя — то есть в то время, когда замок мог произвести наилучшее впечатление. Последний поворот горного серпантина вывел их на место, с которого открывался роскошный вид. Солнце как раз на секунду вырвалось из-под тяжелых туч, окрасив стены с одной стороны пронзительным, жестким оранжевым светом. Целиком вырастая из отвесной скалы и нависая над пропастью гладкой громадой серых стен, Тэнгейл являл собой картину суровой и вместе с тем какой-то почти равнодушной неприступности. Замок существовал в ином измерении, недоступный для вторжения и парящий, словно мираж, посреди туманных гор.

Джоан восхищенно вздохнула. Генри улыбнулся. Тэнгейл был его гордостью, гордостью самого низкого, наследственного толка, но он ничего не мог с собой поделать. Он был лордом Теннесси ровно до тех пор, пока Тэнгейл принадлежал ему. И, пока он ему принадлежал, Генри не видел никаких причин не испытывать гордости по этому поводу.

Перекидной мост подняли сразу, как только они проехали над глубоким провалом в замок. Ленни повел лошадей в конюшню, а Генри и Джоан по узкой каменной лестнице поднялись на небольшую площадь, к Большому дому и часовне, частично вырубленным в самой скале. С западной стороны площади шел невысокий каменный парапет — за ним скала, на которой стоял замок, обрывалась отвесно вниз.

Мокрые от утреннего дождя плиты блестели в рыжем свете случайного вечернего солнца. Шаги Генри глухо отдавались на площади. Шагов Джоан, как обычно, слышно не было.

Перед входом в дом Генри помедлил. Он знал, что сейчас ему предстоит долгое и неприятное — весьма неприятное и утомительно долгое — объяснение с матерью. Леди Теннесси была женщиной спокойной и уравновешенной — но обладала прекрасным умением смотреть так, что о всяком душевном покое можно было позабыть раз и навсегда. К двадцати трем годам Генри уже успел выработать некоторую устойчивость к ее взглядам — но нынешний повод был слишком серьезным.

Они вошли в просторный холл, из которого на второй этаж шла широкая дубовая лестница. Генри быстро посмотрел по сторонам, бесшумно подлетел к дверям справа и заглянул в одну из них. Удостоверившись, что за ней пусто, он так же неслышно проскользнул к левым дверям.

— Что ты делаешь? — удивилась Джоан. Генри нетерпеливо шикнул.

— Проверяет, что меня нигде нет, — раздался голос сверху.

Генри сокрушенно вздохнул и вернулся к Джоан. Она подняла брови, и он указал головой на фигуру матери, медленно спускающуюся вниз, подобрав широкие юбки.

— Предоставь это мне, — шепнула Джоан краем рта. Генри нахмурился, но принцесса ободряюще улыбнулась ему, и он промолчал. Определенно, против такой улыбки он не мог устоять. Опять.

— Леди Теннесси, — Джоан сделала несколько шагов вперед. — Для меня честь оказаться в вашем доме.

Генри увидел, как его мать замерла на очередной ступени и внимательнее присмотрелась к лицу гостьи, плохо различимому в свете канделябров.

— Ваше высочество? — спросила она неуверенно.

— Добрый вечер, — Джоан милостиво улыбнулась.

Леди Теннесси со всей допустимой при ее юбках скоростью спустилась вниз, остановилась в положенных пяти шагах и глубоко присела.

— Для меня честь принимать вас здесь, ваше высочество. Что привело вас к нам?

— Личный вопрос, — улыбка не сходила с лица Джоан. Леди Теннесси еле заметно прищурилась и бросила быстрый взгляд на сына. Генри сохранял полную невозмутимость.

— Я распоряжусь насчет комнаты, — кивнула леди Теннесси и скрылась за дверью справа.

Генри повернулся к принцессе, и в его глазах читалось изумление.

— Как тебе это удалось?

— Что?

— Не дать ей задать тебе тысячу вопросов?

Джоан пожала плечами.

— Я принцесса, или нет? Никому не положено задавать мне вопросы.

Генри покачал головой.

— Ты не знаешь мою мать. Даже если бы ты была королевой, это вряд ли ее остановило.

Джоан с сомнением посмотрела на него. Генри кивнул.

— Ну, значит, тогда все проще.

— Проще?

— Ну да. Я же девочка.

— И что с того? — удивился Генри.

— Ничего. Просто девочки хорошо умеют делать вид, что все совершенно в порядке.

Во что ты ввязался, Генри?

Разумеется, леди Теннесси не думала сдаваться так легко.

На следующий день после завтрака Генри отпустил Джоан побегать по замку, а сам пошел к своей любимой скамье, стоявшей рядом с самым парапетом. Скамьи этой не было здесь испокон веков, поскольку все предыдущие Теннесси никогда не были способны долго сидеть на месте, если это не были пир и не седло коня, а уж интереса к природе или любви к красивым видам у них не было и подавно. Генри иногда задавался вопросом, почему для него это было важно. Леди Теннесси комментировала подобное вопиющее отклонение от семейной традиции пугающим словом «эволюция», и при этом улыбалась довольно зловеще, как будто данное явление было целиком и полностью ее заслугой. Что вполне могло быть правдой.

Так или иначе, значительную часть своих не очень продолжительных визитов в Тэнгейл Генри проводил именно на этой скамейке, закинув ноги на каменный парапет и скрестив руки на груди. Именно за этим занятием и застала его леди Теннесси. Она подошла, не говоря ни слова, села рядом и некоторое время молчала. Генри уже понадеялся, что она нашла его совсем не для того, чтобы поговорить с глазу на глаз — и, разумеется, ошибся.

— Поскольку принцесса увлеченно изучает архитектуру нашей конюшни и амбаров, у меня есть наконец отличная возможность с тобой поговорить.

Генри промолчал, но лицо его все-таки выдало.

— Не надо строить такую мину, пожалуйста. Что она здесь делает?

— Изучает архитектуру конюшни и амбаров, как ты верно заметила, — ответил Генри невозмутимо, по-прежнему не поворачивая головы.

— Генрик! — сказала жестко леди Теннесси. Генри поджал губы. Мать называла его так, когда начинала сильно раздражаться, и последние лет десять это страшно раздражало его самого.

Он шумно выдохнул и повернулся к матери.

— Джоан здесь проездом. Я везу ее к Сагру, — он многозначительно посмотрел на леди Теннесси. Она сначала прищурилась, потом нахмурилась, а затем подняла брови.

— Ты шутишь.

— Нет.

— Принцесса?

— Именно.

— Во что ты ввязался, Генри?

Это был именно тот вопрос, на который Генри предпочел бы не отвечать ни при каких обстоятельствах. И он уже давно выучил, что в таком случае самая лучшая тактика — не отвечать.

Леди Теннесси откинулась на спинку скамьи и задумчиво провела рукой по губам.

— Ты сам понимаешь, во что ты ввязался? — переформулировала она свой вопрос, и на это Генри мог уже спокойно, хотя и несколько холодно, ответить:

— Более или менее.

Леди Теннесси пристально смотрела на него. Это был именно тот взгляд, которого Генри так опасался. Он предпочел сделать вид, что ничего не заметил.

— Я боюсь, что скорее менее, чем более, — заметила леди Теннесси тихо и как-то грустно.

Генри вздрогнул. Такого тона он не ожидал.

Леди Теннесси встала и ушла, — оставив его, как обычно, в недоумении и со смутным чувством вины. Генри мысленно выругался. Еще ни разу ему не удалось этого избежать, как он ни старался.

Он долго сидел один, продолжая любоваться видом, впрочем, уже без особого удовольствия. Генри никогда бы не услышал Джоан — но, взбегая по лестнице, она спугнула двух голубей, и он обернулся на звук. Она подбежала к скамейке и замерла в двух шагах. В ней была почти нечеловеческая грация, особенно неожиданная в тринадцатилетней девочке. Генри хорошо помнил себя в этом возрасте — когда казалось, что он не способен пройти по комнате, не задев по дороге абсолютно все стоявшие на пути предметы. Это ужасно расстраивало Генри, особенно потому, что всегда раздражало отца. Именно тогда Генри поклялся самому себе, что непременно станет ловким — и стал. По правде говоря, он стал слишком ловким — если раньше Генри расстраивал отца, то теперь сильно расстраивал леди Теннесси. Неудивительно — редко какая мать обрадовалась бы, глядя, как ее единственное дитя спокойно разгуливает по крыше или по краю пропасти. Да и акробатический прыжок на каменные плиты двора вряд ли вызвал бы у нее бурный восторг.

Пока Генри вспоминал свою интересную молодость, Джоан внезапно вспрыгнула на парапет и стала с интересом рассматривать пропасть внизу.

— Джо, слезь, пожалуйста.

Она удивленно повернулась к нему.

— Почему?

— Слишком опасно. Даже для тебя.

Она рассмеялась.

— Ты серьезно?

— Да. Спустись вниз, будь так добра.

— Ты правда боишься, что я упаду? — спросила она с легкой насмешкой.

— Я не боюсь. Я просто не хочу, чтобы ты упала.

Джоан прищурилась.

— А что ты будешь делать, если я упаду?

— Джо! Спустись. Немедленно.

Она напряглась от металла в его голосе.

— Никто не может мне приказывать, — прошипела Джоан.

Он почувствовал, что вскипает, и потому не ответил.

— Смотри, — сказала она тихо, глядя ему в глаза.

Он не успел ничего сделать. Он не мог бы успеть. Она вдруг раскинула руки в сторону, сделала шаг назад — и упала спиной вперед. Вниз. В пропасть.

— Джо!

Он подскочил к краю и заглянул вниз, — чтобы увидеть, как Джоан, сделав последний оборот в воздухе, аккуратно приземляется на полусогнутые ноги на край скалы у самого основания стены. Она на секунду замерла, по-прежнему держа руки в стороны и проверяя равновесие. Быстро выпрямилась, посмотрела наверх и помахала ему рукой. Генри замер, не в силах пошевелиться. Она как будто пожала плечами и стала осторожно продвигаться по узкому неровному уступу вдоль стены в сторону ворот.

Генри стоял, опираясь руками о карниз и опустив голову. Сначала он сосредоточился целиком на дыхании. Практика, выученная у Сагра — в любой непонятной ситуации прежде всего начать правильно дышать. Это немного помогло. Он заставил себя выпрямиться, потом оторвать руки от парапета. Еще раз глубоко вздохнул — и пошел вниз распорядиться открыть ворота.

***

Джоан протиснулась внутрь, как только между откидным мостом и стеной образовалась достаточно широкая щель. Она весело подскочила к Генри, который стоял в арке ворот, сложив руки на груди.

— Видишь? Ничего страшного, — улыбнулась было Джоан — и резко осеклась.

Генри молча развернулся, Джоан медленно побрела за ним. Они вошли в дом, и в холле он вдруг резко остановился, развернулся и пристально посмотрел на нее.

— Я отвечаю за тебя, ты делаешь то, что я велю, — холодно напомнил Генри.

Джоан опустила голову. Он стал подниматься по лестнице.

— Генри! — тихо позвала Джоан. Он на мгновение помедлил, после чего быстро взбежал наверх, ни разу не обернувшись.

Джоан села на нижней ступеньке и заплакала.

Отворилась одна из дверей за лестницей, и из-за массивной балюстрады вышел Ленни. Увидев принцессу, он остановился.

— У вас что-то случилось с глазами, ваше высочество, — заметил Ленни.

Джоан шмыгнула носом и зло вытерла слезы.

— С моими глазами все в порядке, — проворчала она, еще раз всхлипывая.

— Тогда с чем не в порядке?

— Со всем остальным, кажется, — пробормотала Джоан.

Ленни немного постоял, затем подошел и сел рядом, не обращая внимания на положенную этикетом дистанцию.

— Я могу чем-нибудь помочь?

— Не знаю, — шепнула Джоан. — Как ты думаешь, Ленни, а Генри... лорд Теннесси может обидеться навсегда?

Ленни удивленно поднял брови.

— Лорд Теннесси? Нет. Самое большое — на всю оставшуюся жизнь. Но точно не навсегда.

Джоан снова шмыгнула.

— Вы чем-то обидели его?

— Кажется, да. Кажется, я очень сильно его обидела. И я не знаю, что мне делать.

— А что вы обычно делаете, когда кого-нибудь обижаете?

Джоан неуверенно пожала плечами. Ленни сначала посмотрел на нее с недоумением, потом его глаза озарила неожиданная догадка.

— А. Все ясно. Раньше никто не смел на вас обижаться?

Джоан еле заметно кивнула.

— Даже король, — продолжил Ленни задумчиво, — потому что он слишком сильно любит свою дочь.

Джоан снова кивнула.

— Что ж, — неожиданно улыбнулся Ленни, — в таком случае это весьма полезный опыт. Думаю, я вполне могу помочь вам советом, — Джоан с надеждой посмотрела на него. — Видите ли, принцесса, — начал Ленни менторским тоном, — простые люди часто попадают в такие ситуации, поэтому со временем ими был придуман довольно действенный способ.

Джоан поморщилась.

— Ты говоришь так, как будто я из другого мира.

— А разве нет?

Джоан задумалась.

— Не знаю. Так что там делают простые люди?

— Обычно, если они чувствуют, что действительно обидели другого человека, то стараются помириться с ним.

— Как?

— Просят прощения, например.

— И это помогает?

— Часто.

— Но не всегда? А если Генри все равно меня не простит?

— В любом случае хуже не будет.

Джоан с недоверием посмотрела на Ленни. Он вздохнул и ободряюще улыбнулся.

— Идите. Я еще ни разу не видел, чтобы лорд Теннесси обижался на кого-то дольше, чем полдня, и уж точно не помню ни единого случая, чтобы он не простил того, кто попросил у него прощения.

***

Генри сидел в библиотеке. Он делал вид, что читает, но на самом деле сидел и злился. Злость его, однако, была куда более сложного происхождения, чем думала Джоан. Больше всего он сердился, как это ни странно, на себя. Генри не думал, что его можно так сильно напугать, и его страшно раздражало, что маленькая взбалмошная девочка может вывести его из равновесия. По этой же причине Генри сердился и на Джоан — не потому, что она не послушалась его и прыгнула, а потому, что оказала на него такое сильное впечатление. Он начинал подозревать, что в словах леди Теннесси было куда больше смысла, чем он думал. Он и впрямь не понимал, во что ввязался.

Вдобавок он понял, что вел себя, как полный идиот. Принцессе нельзя было испытывать сильных эмоций, и тем более — расстраиваться, а он напустился на нее и даже не пожелал выслушать. Что, если она превратится прямо сейчас?

«Я почувствую», — подумал он неуверенно — и тут раздался скрип открываемой двери. Он увидел краем глаза, что это Джоан, и мгновенно испытал огромное облегчение. Она не превратилась, с ней все было в порядке.

И прежняя злость тут же взяла свое.

Джоан неуверенно подошла. Генри сделал вид, что не замечает ее.

— Прости, — наконец пробормотала она очень тихо.

Генри молчал. На смену злости вновь пришли совсем другие эмоции — и они раздражали его ничуть не меньше. Эта девочка определенно пыталась сломать его привычную картину мира.

— Ничего страшного, — сказал он наконец холодно. — Теперь я, по крайней мере, знаю твой истинный характер — и знаю, чего стоит от тебя ожидать.

У Джоан задрожали губы.

— Но это не мой истинный характер, — прошептала она беспомощно, изо всех сил пытаясь остановить навернувшиеся слезы.

На этот раз Генри повернулся к ней — и мысленно выругался. Этого еще не хватало! Однако он все-таки встал и обнял Джоан, отчего она, естественно, разрыдалась еще сильнее. Генри гладил ее по голове и похлопывал по спине — не очень умело, поскольку до сих пор ему никогда не приходилось утешать плачущих девочек, — но вполне искренне, чего, в принципе, было достаточно. Джоан немного успокоилась — настолько, что смогла пробормотать куда-то в отворот его жилета:

— Я больше так не буду.

— Не зарекайся.

Она удивленно подняла на него глаза.

— Мы оба совершенно не можем быть уверены, что ты так больше не будешь. Но ты совершенно точно можешь постараться.

— Я постараюсь.

— Вот и хорошо, — с улыбкой ответил Генри, отпуская ее не без некоторого облегчения. Ему определенно не нравилось все происходящее.

— Иди, — сказал он мягко. — И приведи себя в порядок. Скоро будет обед, а моя мама не любит зареванных девочек за столом.

Джоан еще раз шмыгнула носом и послушно побрела к дверям. Уже почти выйдя, она вдруг остановилась и обернулась к нему.

— Зато теперь я, кажется, знаю, что бы ты сделал, если бы я упала.

И прежде, чем Генри успел опомниться и ответить, она ушла.

***

Они провели в Тенгейле еще несколько дней, готовясь к трехдневному походу по горам. Все это время он не мог не думать о том, что вот-вот сейчас сюда прибудет король со свитой — или войском, — и нужно будет либо держать оборону замка от собственного сюзерена — романтично, но печально, — либо добровольно сдаваться на милость — рыцарственно, но еще печальнее. Однако ни того, ни другого Генри делать не пришлось.

Наступило утро, в которое они должны были уходить, Генри ушел за вещами, Джоан осталась в холле с его матерью. Леди Теннесси молчала, потому что по этикету начинать разговор полагалось принцессе. Джоан молчала, потому что боялась леди Теннесси. Наконец Генри вернулся, поцеловал мать в щеку, выдал Джоан ее часть поклажи и вышел на улицу. Джоан повернулась к леди Теннесси, пытаясь понять, как именно лучше всего попрощаться.

— Ваше высочество... — начала та все-таки вопреки этикету, и вдруг неожиданно подошла к принцессе, игнорируя положенные пять шагов, и положила ей руки на плечи. Девочка испуганно посмотрела на леди Теннесси.

— Джоан, — очень серьезно обратилась к ней та, глядя прямо в глаза. Джоан заметила, что они у леди Теннесси того же цвета, что и у Генри — невозможного, резкого, пронзительно-серого цвета. Хотя Джоан и знала, что серый цвет по определению не может быть ни резким, ни пронзительным. — Сейчас Генри отведет тебя к Сагру, Мастеру драконов, и оставит там. Ты ведь знаешь это?

Джоан кивнула. Эта часть плана ей и раньше не особенно нравилась.

— Запомни одно. Нельзя, чтобы Генри про тебя забыл.

Джоан вздрогнула.

— Он слишком легко может это сделать — и никогда потом не сможет себе этого простить. Не дай ему совершить такую ошибку.

Джоан изумленно посмотрела на леди Теннесси.

— Поверь мне. Я не шучу, — она слегка поджала губы, как будто боясь сказать что-то еще, потом быстро поцеловала принцессу в лоб. — Иди, он ждет тебя.

Джоан побрела к двери в некотором замешательстве. На пороге обернулась, но леди Теннесси уже поднималась по лестнице.

Генри с подозрением посмотрел на Джоан.

— О чем вы там разговаривали?

Джоан рассеянно покачала головой.

— Идем, — только и ответила она. Генри пожал плечами и пошел вперед. Путь был неблизкий.

***

Из Тэнгейла можно было уйти не только через ворота. За небольшой дверью, высеченной в скале, тянулся длинный и узкий тоннель, заканчивающийся с другой стороны горы замаскированным выходом. Пока они шли по тоннелю, Джоан была подозрительно задумчивой, что наводило Генри на крайне неприятные мысли об их разговоре с леди Теннесси. Он строил разные предположения — и злился, потому что вообще думал об этом. Злился на Джоан за ее молчание. Злился на мать — за то, что та всегда оказывалась права. Злился на то, что злился. Молчал, потому что злился. Злился, потому что молчал.

Путь к Сагру был пройден Генри столько раз, что у него были уже давно обжитые места ночевки. Вторую ночь можно было провести в деревне, поселении пастухов, которые жили высоко в горах и спускались с них только для того, чтобы обменять овец, коз или свиней на все то, что в горах невозможно было вырастить. Генри там хорошо знали, в доме старейшины у него имелся свой угол, однако от деревни Тэнгейл отделяло два дня пути и перевал, поэтому в первую ночь Генри с Джоан остановились в шалаше, построенном им лет десять назад, когда он поссорился с Сагром и целую неделю прожил в горах один, не желая возвращаться к учителю и не смея показаться дома. Чем закончилось дело — сам ли он вернулся к Сагру, или тот его нашел, — Генри уже не помнил, но с тех пор шалаш много раз служил ему хорошим укрытием.

Джоан еще утром обратила внимание, что вместо меча в качестве оружия Генри взял с собой лук и стрелы. Вечером, когда они сидели у входа в шалаш при свете догорающего костра, она спросила его об этом.

— А что тебя удивляет? — был встречный вопрос Генри.

— Я всегда считала, что лук — это оружие для простолюдинов... и женщин, — Джоан поморщилась. В свое время отец строго запретил ей даже прикасаться к мечу, прочитав длинную лекцию о том, что меч — не оружие для девочки, но милостиво разрешил обучиться стрельбе из лука, к большой радости принцессы.

Генри сухо улыбнулся.

— Это верно. Но меч — не очень практичное оружие для человека, путешествующего в диких горах. Что ты будешь с ним делать? Размахивать над головой и с громкими криками гоняться за горными козлами в надежде довести их до сердечного приступа?

Джоан прыснула.

— Но ты же владеешь мечом? — спросила она уже серьезно.

— Конечно. Я один из пэров королевства. Мне положено владеть мечом, копьем и любым другим родом оружия, наиболее пригодным для убийства верхом, — Джоан могла ошибаться, но ей показалось, что его голос стал на полтона холоднее — почти презрительным.

— И ты участвовал в турнирах?

— Да, — ответил он коротко и как будто неохотно.

— Сколько раз?

— Пять.

— А когда ты последний раз в нем участвовал?

— Два года назад.

— И ты хоть раз выигрывал?

— Да.

— Сколько?

— Джо, — сказал он сухо. — Пора спать.

— Сколько раз ты выигрывал? — не сдавалась она.

Он встал, сгреб догорающие угли.

— Пять.

Джоан нахмурилась.

— Серьезно?

— Абсолютно.

— Почему же ты тогда уже два года в них не участвуешь?

Генри ничего не ответил и пошел к шалашу. У входа он обернулся.

— Иди спать, Джо, — сказал он невыразительно и устало.

Она покачала головой, не сводя глаз с тлеющих углей.

— Я все равно не скоро смогу заснуть. Спокойной ночи.

Генри еще немного постоял, а потом забрался внутрь на одну из двух лежанок из густого елового лапника. Он еще долго лежал, подложив руки под голову и глядя через проем входа на сидящую у догорающего костра Джоан. Он не мог разглядеть в сгустившейся темноте ничего, кроме ее слабо подсвеченного лица, да и то очень неявно. Казалось, она сидела совершенно неподвижно, как тогда на крыше, не отводя взгляда от углей. Он не знал, о чем она думает.

«И не хочу знать», — подумал Генри раздраженно, перевернулся на бок и быстро уснул.

***

Завтрак прошел тихо и по-деловому, они едва ли обменялись десятком слов. Генри пытался понять, не обидел ли он вчера Джоан, но она не выглядела расстроенной, скорее еще более задумчивой. Генри дал себе слово сегодня не злиться и потому старался просто не обращать внимания на ее настроение. Получалось не всегда. Но он старался.

Они подошли к перевалу в полдень. Сделали короткий привал перед долгим и опасным подъемом. Тропинка часто шла по узким уступам, из-под ног то и дело сыпались камни. Генри поймал себя на том, что постоянно говорит «осторожно, Джо», «внимательнее, Джо», «здесь стоит переступить сюда, Джо». Он понимал, что в случае падения ей грозит чуть ли не меньшая опасность, чем ему, но все равно предостерегал на каждом неприятном отрезке пути.

В какой-то момент Джоан спросила:

— А почему ты меня все время так странно называешь?

— Как?

— Джо. Это же имя для мальчика.

— Ну, если учесть, что Джоан — это производная от имени Джон, то у тебя и так вполне себе мальчиковое имя.

— Это имя нашего рода. Всех в династии Дейл зовут Джон или Джоан.

— И как же их различают?

— По номерам, разумеется.

— Это если король. А если, например, как ты, сестра короля?

— Очень просто. Я буду Джоан, сестра короля Джона Тринадцатого.

— Где будешь?

— В летописи, конечно. Для чего еще различать королей?

— Действительно, для чего?..

— Вообще-то, кроме шуток, это довольно удобно. Я всегда могу сказать, как звали моего прапрапрадедушку, например. Вот ты знаешь, как звали твоего прапрапрадедушку?

— Конечно. Генри.

— А прапрапрапрадедушку?

— Тоже Генри.

— А прапрапрапрапрапра...? Тоже Генри?

— Тоже.

— И как же вы их различаете?

— Очень просто — по прозвищам. Был, например, Генри Кривошеий. Еще были Кривоглазый, Криворукий, Кривоустый. Мой отец был Кривоносым — однажды на охоте он нос к носу столкнулся с диким вепрем. Еще, кажется, когда-то давно был один Генри Красивый.

— Наверное, все уже просто забыли, что у него было кривое.

— Очень может быть.

— Знаешь, ты не очень-то подходишь под фамильные требования.

— Почему это?

— У тебя пока вроде ничего кривого нет.

— Ну, может, мне повезет. И меня тоже назовут Красивым.

***

В деревне их встретили радушно. Генри объяснялся с местными на хёйт, сложном горном диалекте, в котором было сорок три разных названия для пасмурной погоды. Джоан с любопытством рассматривала странные круглые хижины, попыталась упасть в колодец и жутко перепугалась при виде стада свиней.

Генри не стал объяснять, что за девочку он везет с собой, сказав только, что та едет обучаться у Сагра. Пастухи понимающе кивали и смотрели на принцессу со странной смесью сочувствия и уважения. Джоан этих взглядов не замечала — слишком много интересного было вокруг.

На следующий день им предстояло пройти совсем немного — до дома Сагра от деревни было примерно полдня пути. Почти сразу нужно было перейти вброд горный ручей, не широкий, но бурный, и ледяной в любое время года — но Генри заметил, что ледяная вода меньше смущает нежную и хрупкую принцессу, чем его. Впрочем, он давно понял, что она не такая нежная и хрупкая, как кажется на первый взгляд.

За ручьем тропа подходила к отвесной скале, и дальше долгий подъем вел с одной каменной ступени на другую — пока не выходил на небольшую площадку с домом. Сруб, клеть и хлев по северной традиции стояли под одной крышей, покрытой дерном — по-осеннему бледная трава смотрелась легкомысленно на фоне суровых скал.

Когда Генри и Джоан подошли к дому, их встретил очень худой мужчина невысокого роста. Его можно было бы назвать стариком — судя по глубоким морщинам на темном лице и седым волосам, — но жилистое тело выглядело сильным, а скупые движения были точными и уверенными.

— Здравствуй, Сагр, — тихо поприветствовал его Генри, подходя к крыльцу.

— Здравствуй, Генри, — голос Сагра был сухим и твердым, как скалы, которые их окружали. — Кого ты привел ко мне? — спросил он, глядя на Джоан.

В этот момент она посмотрела ему в глаза. Сагр вздрогнул. Слегка прищурился, а его лицо на мгновение стало очень напряженным. Генри краем глаза посмотрел на Джоан — и замер. Он опять отчетливо видел крылья.

Они одновременно громко выдохнули — Сагр и Джоан, — и одновременно стали чуть бледнее.

— Ясно, — сказал Сагр коротко. — Входите оба.

***

Сагр сложил ладони и положил подбородок на отставленные большие пальцы.

— Принцесса.

— Да. Принцесса.

— А дракон серебряный. Не черный, не серый, не бурый.

— Серебряный.

Мастер драконов задумчиво выдохнул в пальцы.

— С этим что-нибудь можно сделать? — спросил Генри.

Сагр поднял глаза и внимательно посмотрел на него.

— А я не знаю, — сказал он очень спокойно. — Ты понимаешь, что все, описанное тобой, — в принципе невозможно?

— Но...

— Подумай, Генри. Начать можно хотя бы с того, что дракон серебряный. Ты хорошо знаешь, что они не бывают такого цвета.

Генри покачал головой.

— Бывают.

Сагр слегка поморщился.

— Бывает, — уточнил он с ударением на «е». — В единственном экземпляре. По неподтвержденным слухам. Но даже если такой дракон существует, то человека, который сможет жить с ним внутри и при этом оставаться в полном рассудке, по определению существовать не может. Даже если этот дракон и серебряный.

— Но Джоан существует. И в ней точно сидит дракон.

— Сидит, — согласился Сагр. — Но это означает лишь, что по какой-то причине он не хочет ее полностью подчинять себе. Пока что.

— Не хочет... или не может? — осторожно спросил Генри.

Сагр долго молчал.

— Это-то нам и надо выяснить, — заметил он наконец тихо.

***

Они стояли у начала тропы, спускавшейся вниз вдоль скалы. Генри был бодр и собран, Сагр — спокоен и невозмутим. Джоан молчала и теребила выбившиеся из косы пряди. Сильный ветер, дувший из ущелья, все время бросал ей волосы в лицо.

— Ну, хорошо, — сказал наконец Генри, чтобы прервать повисшее молчание. Оно напрягало его. Генри пытался убедить себя, что ему совершенно необходимо уйти — и, хотя доводы были вполне вескими, а причины — очевидными, какое-то неясное неприятное чувство все же не отпускало его. — Мне пора.

Сагр кивнул. Джоан молчала.

Генри знал, что должен сказать ей что-нибудь, что-то ценное, ободряющее, или просто доброе — но все слова, которые приходили на ум, были неправильными. Поэтому он просто коротко кивнул им — и пошел.

Он успел спуститься на несколько ступеней, когда вдруг сзади раздался неясный шорох — а в следующее мгновение Джоан спрыгнула рядом с ним, аккуратно приземлившись на полусогнутые, и тут же выпрямилась.

— Ты обещаешь, что вернешься? — спросила она тихо и отчетливо.

— Конечно, я вернусь, — удивленно ответил Генри, но Джоан быстро помотала головой.

— Пообещай по-настоящему.

Генри внимательно посмотрел на нее.

— Я обещаю, что вернусь, Джо, — сказал он с нажимом. Она кивнула — развернулась — и исчезла из виду.

Генри еще немного постоял, пытаясь различить звук ее шагов — но услышал только шум ветра.

***

Когда Генри вышел из потайного прохода на верхнюю террасу Тенгейла, он все понял. Первым желанием было быстро спрятаться за дверью, пока никто его не заметил... Генри вздохнул — и вышел на террасу.

Часовые у дома не кинулись к нему сразу же и не попытались схватить — это был неплохой знак. Однако навстречу вышел человек, и в сгущавшихся сумерках Генри безо всякого удовольствия разглядел полное лицо Бертрама, офицера тайной службы короля.

— Лорд Теннесси, — с легкой насмешкой поприветствовал его Бертрам. Генри еле заметно поморщился. Он вообще довольно равнодушно относился к своему титулу — а в такие моменты и вовсе предпочитал, чтобы его звали как-нибудь по-другому. Какой смысл быть лордом, если все, что тебе за это полагается — это либо презрительная насмешка, либо ненависть и зависть?

— Полковник Бертрам, — вежливо поприветствовал шпиона Генри.

— Будьте добры, проследуйте за мной.

Бертрам отвел Генри в главный зал Тенгейла. Возле камина, в котором языки пламени поднимались соответственно высоко, стояло несколько человек — в том числе король и леди Теннесси.

Генри стало немного нехорошо. Но не при виде короля — куда больше его волновало выражение лица матери. Оно было очень вежливым и очень спокойным. И это было очень, очень плохо.

— Теннесси, — сухо произнес король, когда Генри вошел.

Ну хорошо. Предположим, короля тоже следовало опасаться.

— Где моя дочь?

Генри мысленно сосчитал до десяти, прежде чем ответить. Необходимо было, чтобы голос звучал спокойно и уверенно. Потому что единственное, что могло его сейчас спасти — это полная убежденность в собственной невиновности.

— Ваша дочь находится на обучении у Сагра, Мастера драконов. Она не проинформировала вас о своем отъезде, мой король?

Пожалуй, это был перебор. Король покраснел и гневно засопел.

— Проинформировала, — проворчал он мрачно. — Вот. Полюбуйся.

Король протянул ему маленький клочок бумаги. Генри напрягся. Судя по размеру, записка была не очень пространной. Он осторожно развернул ее и прочел следующее.

Дорогой папа!

Я сбежала с Генри Теннесси, потому что хочу поехать на север изучать драконов. Пожалуйста, не сердись и не переживай. Все отлично. В этой истории нет ни слова лжи, любой может проверить, если захочет, где я, а у меня в башне хватает разных странных книг, чтобы всякий убедился, какая я странная девочка. Не расстраивайся. Со мной все будет хорошо. Я люблю тебя.

Джоан.

P . S . Генри прекрасный, поэтому даже не думай о том, чтобы сердиться на него. Иначе я рассержусь на тебя. Очень сильно рассержусь.

Генри смотрел на записку значительно дольше, чем было необходимо, учитывая ее длину.

— Ну? — наконец требовательно произнес король. Генри поднял глаза. Очень хотелось спросить «что „ну“?» — но он сдержался.

— Ты что-нибудь можешь на это сказать?

— Боюсь, что нет, — осторожно ответил Генри.

Король шумно вдохнул. Потом выдохнул. Потом снова вдохнул. Генри ждал, очень стараясь при этом не встречаться глазами с матерью.

— Что ж, — выдохнул наконец король. — Джоан просила меня не сердиться — поэтому я стараюсь не сердиться. Но, поверь мне, это дается мне с большим трудом.

Генри верил. Он бы тоже, наверное, сердился, если бы кто-нибудь тайком увез его дочь.

— Она в порядке? — вдруг спросил король тихо.

— Да, — ответил Генри, хотя что-то мешало ему ответить так уверенно и спокойно, как нужно было.

— И ты правда считаешь, что ей это поможет?

Генри не сразу смог ответить. В голове звучали слова Сагра: «Людей, которые могут жить с драконом внутри и при этом оставаться в полном рассудке, по определению существовать не может».

— Мой король, — наконец медленно произнес Генри, — если Сагр не сможет помочь ей — значит, ей не может помочь никто.

Король молчал и только громко сопел.

— Но, если честно, — добавил Генри очень тихо, — даже в этом случае у нее есть неплохие шансы справиться самой.

Три сущности всего

Весь вечер Джоан сидела за столом, положив голову на сложенные руки, и молчала. Сагр не обращал на нее внимания, занимаясь своими обычными делами, — накормил и подоил козу, занес в дом из сарая охапку дров, чтобы те успели просохнуть за ночь, приготовил нехитрый ужин. Сел есть за тот же стол, где сидела она, благо другого в домишке и не было, но Джоан ничего не предложил. Задумчиво смотрел в окно, вытирая миску куском лепешки. Наконец сложил руки перед лицом, оперев подбородок на большие пальцы, так что губы и нос касались ладоней.

Теперь Сагр, наоборот, смотрел на Джоан, долго и внимательно.

— Он вернется? — она подняла глаза.

— А он обещал тебе, что вернется?

— Да, но...

— Значит, вернется. Генри никогда не умел нарушать обещания.

***

Первые несколько дней Сагр рассказывал Джоан о своей жизни. Мысленно он порадовался, что принцессе пришлось совершить пусть небольшое, но достаточно сложное путешествие, а до того — жить в башне в полном одиночестве, без привычной свиты и горничных. Принцесса, конечно, для жизни в домике годилась не лучше, чем Сагр — для жизни при королевском дворе, но она по крайней мере представляла себе, что еда и вода берутся не из воздуха, что кровать может быть настолько узкой, что на ней нельзя лежать поперек, а одежда придумана в первую очередь для тепла и удобства. Джоан старательно запоминала все его наставления и даже выразила желание научиться топить печь. Первый опыт окончился неудачно, и они долго выгоняли дым на улицу через открытые окна и двери. Однако на следующее утро Джоан уже справилась сама, и в дальнейшем это стало ее негласной обязанностью.

Постепенно между ними установились если и не доверительные, то, во всяком случае, уважительные отношения. Джоан явно видела в нем Учителя, обладавшего тайным Знанием. Сагр же сочувствовал ей и ценил внутреннюю сосредоточенность, которую порой замечал в Джоан. Именно это качество давало надежду, что у них может что-нибудь получиться.

Когда ветер сорвал последние листья с деревьев в ущелье, Сагр впервые заговорил с ней о драконах.

***

— Ты знаешь, откуда они появились?

— Драконы?

— Да.

— Я слышала легенду, когда была маленькой. Что драконов придумала и сотворила Тьма, потому что завидовала Свету, создавшему целый мир. И тогда она задумала существо, которое было бы лучше, чем человек, вершина Творения. Поэтому Тьма сотворила драконов и сделал их сильными, мудрыми и вечными. Это правильно?

— Почти. Наверняка ты слышала также, что у Тьмы ничего не получилось.

— Да. Там было что-то про выбор... Но этого я уже не поняла.

— Дракон действительно во многом лучше человека. Он не умирает от старости, он сильнее любого другого существа на земле. Дракон не знает страстей и может мыслить одновременно на множестве уровней сознания, постигая творение в совокупности всех его явлений. Его знание бесконечно, как бесконечно само Творение, он видит мир от его начала и до конца. Но дракон не может выбрать свой путь. В отличие от человека. Мы все, от рождения и до смерти, на протяжении всей своей жизни, постоянно делаем выбор. И этот выбор делает нас такими, какие мы есть. Дракон же не может выбирать. Его путь известен ему от начала и до конца. Поэтому я думаю, что драконов нельзя назвать злыми. Они не могут выбрать добро, они не могут любить, жертвовать, страдать. Они вечны — и неизменны в своей вечности.

— Как же они существуют?..

— Что ты имеешь в виду?

— Если что-то существует вечно — какой смысл в его существовании? Ведь мы начинаем по-настоящему ценить только то, что уже закончилось?

— Стюарт Айр? «Смерть и бессмертие?»

— Да.

— Сколько книг ты прочитала, сидя в башне, Джоан?

— Много. Иногда мне кажется — слишком много.

***

— Что значит «драконы мыслят на множестве...» Как ты это назвал?

— Множество уровней сознания. Это значит, что ты, Джоан, способна сознательно продумывать в своей голове только одну мысль в конкретную единицу времени. Дракон же любую мысль осознает со всех точек, видит ее со всех сторон, во всех ее смыслах, видит одновременно причину и следствие этой мысли. Это выгодно отличает его от человека, потому что именно неумение посмотреть на проблему с разных сторон обычно влечет за собой ошибки.

— Значит, драконы не могут ошибаться?

— Нет. И отчасти поэтому не могут выбирать. Людям приходится делать выбор, потому что они не знают наверняка последствий этого самого выбора. Если бы мы изначально знали, какое из двух решений окажется верным, нам не пришлось бы и выбирать между ними.

— Генри рассказывал мне, что для того, чтобы уметь разговаривать с драконами, нужно долго учиться. У них есть свой язык?

— Не совсем. Драконы вообще не совсем говорят, в прямом смысле этого слова. Когда дракон хочет «поговорить», что случается далеко не часто, он просто связывает свое сознание с твоим. По сути это означает, что его сознание становится настолько же открытым тебе, насколько и твое открыто ему. Но, поскольку сознание дракона многослойно, а человеческое — достаточно примитивно, дракон практически всегда оказывается в выигрышном положении.

— Практически? Но не всегда?

— Не всегда. В несовершенстве человеческой природы скрывается наше главное преимущество.

— Какое?

— Непредсказуемость. Человек всегда может изменить свое решение, поменять линию поведения. Это удивляет дракона, сбивает его с толку. Хуже всего драконы понимают шутки, поэтому человек с хорошим чувством юмора всегда может одержать над драконом верх.

— Так просто? Значит, надо просто пошутить, и все?

— Это совсем не так просто. Разговор с драконом — это огромное напряжение ума. Если ты не можешь мыслить хотя бы на двух-трех уровнях одновременно, он вряд ли вообще будет рассматривать тебя в качестве разумного существа. Следовательно, и шутка должна одновременно иметь несколько смыслов, что не всегда так уж и просто. Кроме того, ты постоянно слышишь все мысли дракона, а вслушиваться одновременно в десятки разных мыслей — задача совсем не легкая. Так что разговор с драконом, если ты хочешь, чтобы он окончился благополучно, требует колоссальной концентрации, внимательности и напряжения ума.

— И этому можно научиться?..

— Можно. Если очень захотеть, то можно научиться практически чему угодно.

— И если я научусь... Я смогу... Я смогу говорить со своим драконом, да?

— Сможешь.

— А я смогу?..

— Что?

— Сказать ему, чтобы он из меня вышел?

— Нет.

— Почему?

— Потому что, если дракон выйдет из тебя, он мгновенно умрет. А ни один дракон не способен умереть.

***

— Ты сказал, что драконы иногда хотят поговорить. С людьми?

— Да.

— А зачем им говорить с нами? Если мы для них такие... примитивные?

— Потому что им любопытно. Человек, в силу все той же непредсказуемости, представляет для дракона огромный интерес. Это единственное создание в мире, которое он не может постичь логически. Человек является для дракона своего рода бесконечной головоломкой. Поэтому, когда дракону становится скучно, он может захотеть поизучать кого-нибудь из смешных маленьких людишек, развлечения ради. Для большинства людей такой разговор оканчивается весьма печально, однако к тем, кто действительно может мало-мальски поддержать беседу, драконы невольно испытывают уважение и потому обычно не трогают их.

— Генри сказал как-то, что такие люди... ну, которые умеют говорить с драконами... что они могут приказывать драконам. Это правда?

— Правда.

— А как? Как можно приказать дракону, если он такой мудрый, и всезнающий, и вообще сильнее тебя?

— Это вопрос силы воли, а не силы мышц. Воля человека — практически единственное, в чем он равен дракону, а иногда и превосходит его. Но чтобы твоя воля была сильнее воли дракона, нужно, опять же, огромное напряжение, скорее даже душевное, чем умственное, а на это тоже способен далеко не каждый.

— Значит, если уметь говорить с драконом и быть сильнее его, то его можно подчинить себе?

— Подчинить себе — нет. Но можно заставить его уважать себя, считать за равного. Это все равно не значит, что дракону можно доверять, но можно более-менее сносно с ним существовать. Собственно, это именно то, чему я должен попробовать тебя научить, вернее, чему ты сама должна попробовать научиться. Ты же хочешь научиться?

— Очень!

— Хорошо. Но для этого нам заранее следует договориться с тобой о правилах, которые нужно будет неукоснительно соблюдать.

— Каких правилах?

— Правило первое — во всем, абсолютно во всем слушаться меня. Если ты с чем-то не согласна, ты можешь мне возразить, можешь постараться объяснить мне свою точку зрения, но главное — не спорить, не обижаться и не злиться. Это очень важно. Ясно?

— Да.

— Правило второе — ты должна быть со мной абсолютно честной. Обо всем, что с тобой происходит, что ты чувствуешь, ты должна обязательно рассказывать мне. Это необходимо, чтобы я мог помочь. Я понимаю, что ты — юная и деликатная девушка, а я — дикий странноватый старик, поэтому предлагаю тебе относиться к этому, как к общению с врачом. Ты больна, я пытаюсь помочь тебе, и для этого мне нужно знать все симптомы. Понятно?

— Да. Наверное. Прямо все-все рассказывать?

— Все, что тебя беспокоит. Поверь мне, это очень, очень важно.

— Хорошо. Какие еще правила?

— По-настоящему важные — эти два. С завтрашнего дня мы начнем с тобой непосредственно заниматься твоей проблемой.

— Учиться говорить с драконом?

— Не сразу. Перед этим тебе нужно подготовиться.

— Как?

— Увидишь. Для начала — выпей вот это.

— Что это?

— Ничего страшного. Леонурус.

— Что?!

— Пустырник. Успокоительный чай. Полезный вообще, а в твоем случае — просто необходимый.

— Ну хорошо... Агхх! Как его вообще можно пить?!

— Осторожно, мелкими глотками.

— Я не буду!

— Джоан.

— Что?

— Помнишь первое правило?

— Второе тоже.

— Что ты имеешь в виду?

— Я честно-честно не хочу его пить.

— Я знаю. Искренне сочувствую тебе. Могу составить компанию, чтобы ты не страдала в одиночку.

— Ладно уж... Можно, я заем сухариком?

— Можно.

***

— Что мы будем сегодня делать?

— Тренировать твою силу воли. Собственно говоря, с силой воли у тебя и так все в порядке, мы просто будем учиться направлять ее в нужное русло. Правда, для этого мне придется тебя немного помучить. Вернее, тебе самой придется себя немного помучить.

— Выпить два стакана пустырника?..

— Нет. Хотя и его тоже, но потом, перед обедом. Ты как переносишь боль?

— Смотря какую...

— Небольшую. Я дам тебе сейчас эту иголку, и тебе нужно будет уколоть себе палец.

— Всего-то?

— Не боишься?

— Нет. Когда я сидела в башне, то решила научиться шить. Но поначалу никто не рассказал мне про наперсток... А зачем мне сейчас колоть себе палец? Чтобы выдавить каплю крови?

— Нет. Тебе нужно научиться контролировать свою реакцию на боль. Потому что это именно то, что в первую очередь заставляет тебя превращаться в дракона. Поскольку дракон кровно заинтересован в том, чтобы ты была жива и здорова, он рефлекторно реагирует на любую опасность. Беда в том, что дракон не способен отличить душевную боль от телесной, да и не только боль. Поскольку самому дракону сильные переживания недоступны, он любое сильное чувство принимает за боль и, следовательно, угрозу. И сразу воплощается в своей истинной форме, чтобы защитить вас обоих.

— То есть ты хочешь сказать, что мне нужно научиться перестать чувствовать?

— Нет. Совсем наоборот. Тебе нужно научиться чувствовать по-настоящему.

— В смысле?

— Тебе нужно научиться осознавать свои чувства. Как только ты сможешь понять, что с тобой происходит, дракон получит возможность правильно воспринимать твои чувства и, как следствие, не реагировать каждый раз на уровне инстинкта самосохранения.

— И как мне в этом поможет иголка?

— Очень просто. Смотри. Я беру иголку, подношу к своему пальцу и...

— И?

— И ничего. Я уколол себе палец, но при этом никак не отреагировал на это. Это не значит, что я не почувствовал укола. Просто я был готов к нему. Ты должна для начала научиться именно этому. Предвидеть боль и уметь осознавать ее причины и возможные последствия. Понимаешь, о чем я?

— Примерно. Значит, я должна уколоть себе палец, но никак не отреагировать на укол?

— Именно.

— Ну хорошо. Я беру иголку, подношу ее к своему пальцу и... Ай!

— Да ты прямо всадила ее в себя.

— Ну, если я буду колоть тихонько, я в любом случае ничего не почувствую, и безо всякой тренировки. Ай. Ай-яй-яй.

— Подожди, я перевяжу его.

— Пустяки. Я учусь не замечать боль. Дай я еще раз попробую.

— Попробуй. Но все-таки не протыкая палец насквозь.

— Хорошо. Я беру иголку и... Ай! Сагр, я не могу не чувствовать укол. Иголка колется, как бы я ни пыталась думать иначе.

— А ты не пытайся думать иначе. Ты просто старайся думать, что в этом нет ничего страшного.

— Я и так знаю, что в этом нет ничего страшного.

— Тогда в чем проблема? Продолжай. Только без лишнего... энтузиазма.

***

— Сегодня опять будем пальцы колоть?

— Нет. А то ты останешься без пальцев.

— А что тогда?

— Сегодня будем читать. Начнешь вот с этой книги.

— А что это?

— Учебник по драконьему языку.

— Ты же сказал, что у них нет языка.

— Нет. А учебник есть. Открывай.

— Ого! Это что за белиберда?

— Это не белиберда. Это зашифрованный текст. И к концу дня ты должна научиться легко и быстро его читать.

— А как?

— А как — это ты должна сама догадаться. В этом, собственно, вся задача и состоит.

***

— Сагр, это нечестно!

— Что нечестно?

— Здесь каждая следующая страница зашифрована по-другому!

— Конечно. А ты думаешь, дракон все время думает одинаково?

***

— Сагр, а когда Генри снова приедет?

— Когда-нибудь.

— А почему он не может приехать сейчас?

— Вероятнее всего, потому что он занят?

— Чем?

— Понятия не имею. Чем обычно занимаются молодые лорды?

— Насколько я знаю, ничем.

— Значит, он занят ничем.

— Значит, он может приехать?

— Джоан, есть разница между «занят ничем» и «ничем не занят».

— Какая?

— Большая. Я бы даже сказал, онтологическая.

***

— Как можно думать сразу о нескольких вещах одновременно? Я пыталась, но у меня вообще не получается. Я могу очень быстро думать подряд разные мысли, но одновременно — нет.

— Потому что о нескольких вещах одновременно думать и не получится. Можно только думать об одной и той же вещи с разных точек зрения.

— В смысле?

— Ну, например, перед нами стоит кувшин с водой. Когда ты видишь его, или думаешь о том, чтобы взять его со стола, ты воспринимаешь кувшин в его истинном виде, существующем действительно, здесь и сейчас. Понимаешь, о чем я?

— Примерно.

— У всего в нашем мире есть три сущности. Есть действительная сущность, то есть то, что существует прямо сейчас. Есть сущность изначальная, то есть причина, начальная точка существования, идея о вещи, или действии, или любом другом явлении действительного или недействительного мира. И есть сущность будущая, то есть то, какой будет конечная точка существования данного предмета и каковы будут последствия его существования. Все эти сущности связаны между собой — например, сущность изначальная в момент своего возникновения была действительной, а сущность будущая является изначальной сущностью для того, что стало последствием этой сущности. Понятно?

— Теперь нет.

— Хорошо. Возьмем все тот же кувшин. Сейчас он стоит целый на нашем столе. У него есть изначальная сущность, тот момент, когда он был задуман и создан из глины. И у него есть будущая сущность, например, тот момент, когда он будет разбит. Это если рассматривать его как просто кувшин. Если же думать о нем, как именно о кувшине с водой, то у него есть изначальная сущность, когда в него налили воду, и сущность будущая, когда ты выльешь воду из кувшина в кружку. Для кружки с водой при этом момент наливания воды будет изначальной сущностью, а для самого наливания воды — сущностью действительной. Теперь понятно?

— Почти. А как все эти сущности помогают думать одновременно?

— Очень легко. Обычно, когда ты думаешь о кувшине, ты воспринимаешь его лишь в его действительной сущности. А надо научиться одновременно принимать во внимание его изначальную сущность и сущность будущую, то есть воспринимать не отдельный момент бытия кувшина, а все его бытие целиком. Чему ты улыбаешься?

— Бытию кувшина. Он сильно вырос в моих глазах.

— Хорошо. Это вообще крайне полезное упражнение, и не только для того, чтобы говорить с драконами. Заставляет на многие вещи посмотреть по-другому.

— Я уже поняла.

***

— Ты давно знаешь Генри?

— Давно.

— Как давно?

— Очень давно.

— Сагр! Он же учился у тебя, правильно?

— Учился.

— И сколько ему тогда было, когда он начал?

— Примерно столько же, сколько и тебе. Джоан, не беги, сломя голову, я за тобой не успеваю.

— И чему ты его учил?

— Тому же, чему и тебя. Только в его случае драконов приходилось искать на стороне.

— И он стал Мастером драконов?

— Нет. Он не доучился.

— Почему?

— Началась война, а это более подходящее занятие для юноши из знатного рода.

— Значит, Генри был на войне? Как настоящий рыцарь?

— Был. Только как оруженосец. Его посвятили уже после. Как нового лорда Теннесси.

— Его отец погиб на войне?

— Да.

— И после этого Генри стал рыцарем, и участвовал в турнирах. Он сам мне рассказал. А почему он больше в них не участвует?

— А он не рассказывал?

— Нет.

— Значит, и мне не стоит.

— Но, Сагр!..

— Идем, Джоан. Солнце уже садится.

***

— Ты сказал, что у всего есть три сущности. Как же тогда драконы могут думать одновременно на десяти, или двадцати, или скольки там уровнях?

— Каждая сущность инвариантна.

— Ин... что?

— Инвариантна. Сущность, даже действительная, всегда переменчива. Вернее, на нее можно смотреть с разных точек зрения. Бытие одного и того же предмета может быть, в зависимости от того, кто его воспринимает, положительным или отрицательным, а это уже дает не три, а шесть сущностей. Кроме того, начало и конец бытия могут быть разными, и иметь разные причины и следствия.

— Но тогда это получается бесконечное количество вариантов!

— Конечно.

— И дракон видит их все?

— Не могу ручаться, что все, но очень много, значительно больше, чем способен видеть человек.

— А сколько способен видеть человек?

— Обычно люди видят одну. Но способны без больших усилий воспринимать до трех, примерно. После определенной тренировки можно научиться видеть четыре, пять, даже шесть. Зависит еще и от того, какое бытие и в каком контексте мы рассматриваем.

— Хотела бы я научиться видеть их все...

— Научись видеть хотя бы три, для начала. Это уже будет очень неплохо.

***

— А какая начальная сущность у неба?

— Никакой.

— Ты же сказал, что у всего есть три сущности!

— Не совсем. Есть несколько исключений. Небо — одно из них. У него только одна сущность — действительная.

— А у чего еще только одна сущность?

— У любви.

— Как это? Всякая любовь с чего-то начинается, и она всегда рано или поздно закончится.

— Ты путаешь понятия. Начаться и закончиться может привязанность, влюбленность, страсть. А у настоящей любви нет начала и конца. Она или есть, или ее нет.

— Ясно... А еще есть что-то, что просто есть?

— Есть. Свет и Тьма. Они тоже просто существуют. А еще есть одна вещь, у которой вообще нет сущности.

— Какая?

— Смерть.

***

— Холодает.

— Да что ты говоришь. А я-то думал, что это лужи стали к утру замерзать.

— А что мы будем делать, когда ударят морозы?

— Одеваться потеплее. И печку топить.

— Мы и так ее топим.

— Значит, будем больше топить.

— А если дрова закончатся?

— Заготовим новых.

— Сагр, а сколько лет ты тут живешь?

— Много. С тех пор, как умер старый мастер.

— И ты нигде больше не был?

— Гостил в Тенгейле несколько раз.

— И тебе не скучно так жить?

— Скука, Джоан, удел тех, кто не умеет думать.

***

— Сагр, а как драконы думают про то, у чего есть только одна сущность, или вообще ее нет?

— Никак. Они очень стараются об этих вещах не думать. Потому что здесь они теряют возможность играть значениями, соприкасаются с самой сокровенной истиной мира, а этого драконы очень не любят делать. Лучше не говорить с ними о таких вещах.

— То есть с драконом нельзя говорить о смерти?

— Нет.

— А как они думают о небе? Они же летают по небу, они должны как-то о нем думать.

— Они не думают о нем. Они думают о восходящих и нисходящих потоках воздуха, направлении ветра, отражении и преломлении солнечного света — словом, о чисто практических вещах. В общем-то, о небе им думать совершенно необязательно. Вот ты часто думаешь о земле, по которой ходишь? Не о том, ровная она или нет, сухая или мокрая, а просто о земле как таковой?

— Нет.

— А зря.

***

— Сагр, а когда я начну учиться говорить со своим драконом?

— А тебе так не терпится?

— Конечно!

— Во-первых, не раньше, чем ты научишься не вертеться на месте, когда я тебе что-нибудь объясняю, и не кусать губы, когда нервничаешь. Вот так, молодец. А во-вторых, я хочу дождаться Генри.

— Почему?

— Потому что это будет очень сложно, и к тому же очень опасно.

— Ох. Спасибо. Я прямо-таки почувствовала прилив уверенности.

— Боишься?

— Теперь да.

— Хорошо. Тебе это полезно.

***

— Если снег так и продолжит идти, нас завалит по самую крышу.

— Вполне возможно.

— И что же мы тогда будем делать?

— Будем зимовать.

— И сколько нам придется зимовать?

— Пока снег не растает.

— И скоро это случится?

— Не знаю. Но когда-нибудь это случится обязательно. Я живу здесь очень давно, Джоан, но еще ни разу зима не продолжалась весь год.

***

— Сагр?

— Да?

— А ведь Генри не сможет прийти к нам, пока снег не растает? Он не пройдет по перевалу.

— Не пройдет.

— Значит, он еще очень не скоро придет.

— Скорее всего. А ты скучаешь по нему?

— Нет.

— Джоан! Как насчет второго правила?

— Да.

— Что да?

— Да, я скучаю.

Ты — дракон

Когда немного потеплело и выглянуло нестерпимо яркое солнце, отражающееся от нестерпимо белого снега, Джоан и Сагр выбрались на улицу и стали разгребать двор. Она поняла, почему одна из стен прилепилась к самой скале. В заветрии утеса снега намело намного меньше, чем вокруг, и под самым обрывом даже осталась узенькая, почти не засыпанная снегом каменистая тропинка. Джоан проследила взглядом тропинку дальше, туда, где ущелье поворачивало, скрываясь за скалами, и там...

— Сагр! Смотри! Там кто-то идет.

— Где?

— Вот там, у самого поворота.

Сагр прищурился. Вдоль отвесной стены пробиралась маленькая фигурка.

— Сагр! Это Генри!

— Вряд ли. Ты верно заметила, что он не сможет пройти через перевал. Это кто-то из деревни.

— Да нет же! Это точно он! Я же вижу.

— Ты не можешь видеть на таком расстоянии.

— Глупости, какое тут расстояние. Конечно, это он. Лицо его, и куртка, вон на кармане оторванная застежка...

— Джоан! Прекрати нести чушь. Тут добрая миля. Я с трудом могу разглядеть человека, а ты говоришь про застежку...

Она удивленно посмотрела на него..

— Но я вижу. Честно!

— Готова поспорить?

— Да!

— И что будет, если это не Генри?

— Я так сильно расстроюсь, что еще что-нибудь требовать с меня будет несправедливо.

Сагр улыбнулся.

— Договорились.

— Можно я пойду ему навстречу?

— Нет.

— Но...

— Пойдем вместе.

***

Генри остановился и прислонился к каменной стене. Оставалось пройти совсем немного, значит, можно было позволить себе немного передохнуть. Он достал фляжку, хлебнул, поморщился и откашлялся. Посмотрел наверх, и в этот момент увидел две фигуры, спускающиеся к нему по узкой дорожке вдоль скалы, где снега было поменьше. Он сразу понял, кто есть кто. Джоан бежала вприпрыжку, легко, как горная коза, перепрыгивая камни и на бегу преодолевая узкие и опасные места. Генри слышал, как Сагр пару раз предостерегающе окликнул ее, но она не обратила на него внимания. Последние несколько шагов Джоан преодолела одним прыжком, соскочив с большой каменной ступени, и остановилась прямо перед Генри. У нее были раскрасневшиеся от холода щеки, сияющие глаза, выбившиеся из под капюшона заиндевевшие волосы — и улыбка от уха до уха.

— Ты вернулся!

Он улыбнулся.

— Я же обещал.

— Сагр! — она обернулась назад. — Я же говорила, что это Генри!

— Говорила. Значит, ты выиграла. Мы, кстати, не договорились, что будет в этом случае.

Она улыбнулась, как показалось Генри, слегка смущенно.

— Как ты добрался сюда? — спросила она, недоверчиво поглядывая на его широкие лыжи.

— С трудом. Пойдемте, я уже порядком замерз. И устал.

***

Генри сидел, вытянув ноги, чувствуя, как мышцы постепенно согреваются и расслабляются. Он обожал это ощущение — вернее, целый сонм ощущений, обозначаемый простым словом «добрался». В доме было очень тепло, как обычно, сильно пахло самыми разными травами, молоком — и настойками. Генри клонило в сон, и потому он только вполуха прислушивался к тому, что рассказывала Джоан, пока они ужинали. Она говорила, не умолкая, перескакивая с одного на другое, сбивчиво и очень увлеченно. Генри кивал, стараясь делать это в правильных местах.

Когда поток слов иссяк, и еда тоже закончилась, Джоан сложила руки точно так же, как это делал обычно Сагр, и сильно задумалась, глядя перед собой. Спустя некоторое время она спросила:

— Сагр, а у огня есть все сущности? Или он как свет?

— Есть, и не три, а гораздо больше.

— А как тогда их отделить друг от друга?

— Кого?

— Ну, например, сущность пламени свечи и света от нее?

— Никак. В этот момент сущность пламени и света сливаются в одну.

Она кивнула и снова задумалась. Генри приподнял брови, и Сагр утвердительно прикрыл глаза. Значит, она уже учится различать сущности. В таком случае можно попробовать...

Генри еще раз посмотрел на Джоан. И в этот момент ему показалось, что ее глаза, обычно спокойного орехового цвета, на мгновение стали ярко-желтыми. Он моргнул, и все снова стало нормально. «Пламя свечи, — подумал Генри не очень уверенно. — Это пламя отразилось в ее глазах».

***

— Генри!

— Что?

— Смотри, как я умею!

Он прищурился и увидел, как Джоан ловко забирается по уступам скалы наверх и потом спрыгивает, делая в полете сальто.

— Отлично! А ты помнишь, что если ты свернешь себе шею, то мне отрубят голову?

— Конечно! Но я-а-а не сверну-у-у себе-е-е ше-е-ею-у-у, — пропела она, мгновенно подскочила к нему и замерла, стоя на одной ноге и подняв руки.

— Ты уверена?

— Уверена, — Джоан выпрямилась и медленно опустила руки таким величественным и грациозным движением, что Генри вздрогнул. — Я же дракон.

«Ты — дракон», подумал он и еще раз поежился.

— Пойдем домой, Джо. Я уже начал замерзать.

***

— Джоан, сосредоточься, пожалуйста.

— Я сосредоточена, Сагр! Я настолько сосредоточена, что, кажется, сейчас сожмусь в одну маленькую сосредоточенную точку.

— Ты все запомнила?

— Да. Я должна смотреть на свечу, отпустить мысли и думать лишь об ощущении полета.

— Правильно.

— Сагр!

— Да?

— Я не могу одновременно быть сосредоточенной и отпустить мысли.

— Можешь. Ты просто должна отпустить мысли... сосредоточенно. Медленно и четко, осознавая, что ты делаешь.

Джоан кивнула. Генри стоял у девочки за спиной, держа руки у нее на плечах. Сказать по правде, ему было сильно не по себе. Он только один раз делал то, что они собирались сейчас сделать, и результат тогда оказался близким к плачевному. Конечно, Джоан была феноменально подготовлена, но все же...

— Хорошо, Джоан. Начинай.

Было очень тихо. Генри слышал дыхание Сагра, спокойное и ровное, и дыхание Джоан, которое становилось все медленнее и глубже. Пламя свечи слегка дрожало, на стене колыхались тени. Ему казалось, он слышит...

...Как ветер, гуляющий по вершинам сосен, рассказывает им о неведомых островах, затерянных посреди океана. Как чайки рыдают на похоронах уходящего солнца, и сама вода окрашивается в цвет крови, чтобы потом стать траурно-черной. Как капли дождя, разбиваясь о листья, падают на землю мириадами брызг...

... Стук заступа о промерзшую землю...

... Гул лавины далеко в горах...

... Звон металла под кузнечным молотом...

... Лязг меча...

... Гул толпы...

... Скрип гравия под сапогом...

... Шелест ветра на конце крыла...

... Свист ветра сквозь пустоту...

Здравствуй, Генри.

Кто ты?

Я — Имдагосиад. Начало.

Отпусти ее.

Не могу. Я должен отпустить остальных.

И для этого тебе нужна она.

Да. Она — Последняя. Конец.

И тогда Генри увидел это — конец. Он крикнул, потому что не мог ничего сделать, и не мог смотреть на то, что видел. Он видел...

— Генри!

Он резко открыл глаза, вырываясь из своего кошмара. Джоан сидела на стуле, белая как мел, и смотрела на Генри широко раскрытыми глазами. Он лежал на полу, а Сагр склонился над ним.

Генри неловко поднялся на ноги, не спуская взгляда с Джоан. Она смотрела в ответ, и Генри понял, что она сейчас видела то же самое. Смерть — и собственное бессилие, как во сне, когда не можешь пошевелиться, хотя нужно бежать.

— Что это было? — спросил Сагр несколько раздраженно.

Генри с трудом оторвал взгляд от Джоан и повернулся к нему.

— А что ты видел?

— Ничего. Я видел только, как вы оба отключились почти одновременно, а потом страшно кричали. Я мог бы подумать, что вы вдвоем решили меня здорово разыграть, если бы у вас обоих на время не пропал пульс.

Генри снова повернулся к Джоан. Она сидела на самом краешке стула и очень сильно дрожала.

— Сагр, мне кажется, нам обоим сейчас надо что-то очень укрепительно-успокоительное. У тебя есть что-нибудь такое?

— Конечно. Пустырник.

***

— Джоан спит, Генри?

— Да.

— Значит, Имдагосиад? Легендарный светлый дракон, который освободит всех остальных драконов?

— Так он себя назвал. Но у нас нет никаких причин ему верить. С другой стороны, это многое бы объяснило. Хотя бы цвет.

— Расскажи мне, что ты видел.

— Я видел... Как она умирает. Только она была старше.

— Насколько старше?

— Не сильно. Лет двадцать, двадцать пять.

— И от чего она умирала?

— А это так важно?

— Не знаю. Но, по всей видимости, ее смерть как-то связана с тем, что Имдагосиад должен отпустить драконов. Интересно, кстати, что он имел в виду под словом «отпустить»?

— Непонятно. Насколько я знаю, драконы совершенно свободны.

— Насколько я знаю, да. Но мы мало что знаем.

***

Ночью Джоан приснился кошмар. Она уснула прямо за столом почти сразу, как выпила пустырник, и Генри отнес ее на кровать за занавеской. Они долго сидели и разговаривали с Сагром, и уже когда оба собирались ложиться, Джоан с криком проснулась. Сагр расспрашивал ее о том, что она увидела, но Джоан наотрез отказалась говорить, и скоро снова уснула.

Генри едва успел закрыть глаза, как его разбудил тот же крик. На этот раз Джоан пожаловалась, что ей холодно. Сагр потрогал ее лоб и тихо выругался. Заставил Джоан выпить кружку отвара, хотя та плакала и плевалась. После этого она уже не просыпалась, но все время ворочалась, стонала и что-то говорила во сне. Сагр просидел с ней полночи, а под утро разбудил Генри, чтобы тот его сменил.

Так они дежурили весь день и всю ночь. На рассвете Генри задремал, сидя на полу у кровати Джоан, и ему приснилось, что король Джон сидит за своим шахматным столом, а напротив него в кресле лежит отрубленная голова Генри. Король печальным голосом твердил, что он же предупреждал, а голова сокрушенно моргала и время от времени говорила королю, какой ход нужно за нее сделать. Генри резко вскинулся, выныривая из этого бреда, и услышал, что дыхание Джоан изменилось. Он приподнялся и посмотрел на нее. Она лежала на боку, а не на спине, и спала хорошо и глубоко. Он пощупал ее лоб, разбудил Сагра, сказал, что Джоан лучше, и завалился спать.

И тогда ему приснился еще один сон, очень странный сон, смутивший настолько, что Генри было неловко даже вспоминать об этом утром. В его сне...

Но после Генри уже не думал о нем. Неделю спустя, когда Джоан окончательно пришла в себя, и он уже мог не опасаться за ее здоровье — и свою голову, — Генри уехал, и если не совсем забыл про существование Джоан, то, по крайней мере, вспоминал о ней не часто.

Не так часто, как вспоминала она о нем.

***

В следующий раз он приехал на день рождения Джоан. Хотя Генри догадывался, что лучшим подарком будет он сам, все-таки несколько свертков он принес, отчего праздник получился вполне праздничным, хотя и камерным. От короля пришла книга — сборник северных легенд, с золотым тиснением на мягкой коже и королевским экслибрисом на первой странице, на такой тонкой бумаге, что об ее край можно было при желании порезать палец. Леди Теннесси передала Джоан летнее платье, простое, но очень изящное, с наказом носить его в теплое время года не меньше раза в неделю, «потому что женщина не должна все время ходить, как батрак». К платью прилагалась подробная рисованная инструкция, каким образом его можно выпускать и надставлять, чтобы оно продолжало расти вместе с Джоан, и Генри видел по глазам девочки, что его мать не ошиблась в выборе.

Его собственный подарок был более невзрачным, чем два других. Он отдал Джоан свой складной карманный нож, с которым пробегал все детство по горам и которым вырезал много полезных и еще больше бесполезных вещей. Джоан, однако, подарок оценила, и попросила Генри, чтобы он научил ее что-нибудь вырезать. Они долго сидели на теплом весеннем солнце, выстругивая кошек, собак, змей, лягушек — и драконов — из дерева. У Джоан были ловкие пальцы, и она быстро училась, так что последний дракончик, вырезанной целиком ею самой, получился даже лучше, чем выструганные Генри. Джоан такое занятие ужасно понравилось, и она расставила все фигурки на подоконнике маленького окошка в виде небольшой выставки. Немного погодя Джоан извлекла из этой компании своего дракончика и, несколько заминаясь, спросила у Генри, не хотел бы он взять его с собой. Генри принял подарок со всей серьезностью и положил в нагрудный карман, где носил только самые ценные вещи — и письма любимых женщин. Сейчас карман был пуст, и когда две недели спустя Генри спускался с гор, ему казалось, что дракончик слегка впивается в него когтями на каждом шаге.

***

Еще раз Генри приехал в конце лета и остался на целый месяц — отчасти потому, что обожал ходить осенью по горам, отчасти потому, что ему очень хотелось целый месяц провести в глуши. Ему необходима была тишина. Он расстался с Кларой Бринн хорошо, очень хорошо. Но это не избавило его от желания вернуться. И он отлично понимал, что возвращаться нельзя.

Они с Джоан устраивали долгие прогулки и даже целые походы — с ночевками, охотой и навыками выживания в горах. Порой, когда Генри смотрел, как Джоан слетает с крутого склона или, наоборот, взлетает вверх по практически отвесной стене, сердце уходило у него в пятки. Но она делала это так ловко, уверенно и даже грациозно, что Генри в конце концов почти перестал беспокоиться и пугаться. Почти.

Дракона, меж тем, как будто и не было — после того памятного разговора Джоан выглядела и вела себя, как совершенно обычная девочка. Ну, может быть, невероятно ловкая девочка.

Но это было не то, чего они опасались.

Генри обрадовался — видимо, все оказалось куда проще, чем он думал. Прошел всего-то год — а Джоан уже умеет контролировать дракона настолько, что...

— Контролировать дракона? — поднял брови Сагр. — Ты сам себя слышишь?

Они шли к дому после небольшой прогулки. Джоан горной козой скакала далеко впереди.

— Но... — начал было Генри.

— Никто не может научиться контролировать дракона. Ни один человек. Это невозможно.

— Какой тогда смысл держать ее здесь? — спросил Генри немного резко, задетый сухим тоном Мастера. — Если ее ничему нельзя научить?

— Я учу ее контролировать себя, Генри, — невозмутимо заметил Сагр. — Тому, чему тебя, кажется, так до конца и не научил.

Генри ничего не ответил, глядя туда, где Джоан грациозно спрыгнула с высоты в полсотни локтей на узкий уступ скалы.

— Дракон оберегает эту девочку, — продолжил Мастер. — Потому что она ему нужна. Лучшее, что мы можем сделать — уберечь ее от нее самой.

— От нее самой? — переспросил Генри, повернувшись к Сагру.

— Конечно. Если дракон решит с ней договориться, поделиться с ней своими знаниями или силой... Представляешь, что тогда будет?

Джоан обернулась к ним и помахала рукой. Генри махнул в ответ.

— И как же нам защитить ее? — спросил он тихо.

— Не оставлять одну.

***

Когда Генри приехал осенью, Джоан попросила привезти ей книг. «Нормальных книг», — уточнила она, поморщившись, и Генри понял, что Джоан уже освоила все тома академической литературы, имевшиеся у Сагра, а перечитывать их по второму кругу ее пока не тянуло. Генри уже начал обдумывать, каким образом он может притащить приличное количество книг — потому что парой томов явно было не обойтись — как вдруг ему в голову пришла идея совершенно другого рода. Он обдумал ее немного, посоветовался с Сагром — и они вместе пришли к выводу, что это вполне неплохая мысль.

Так было решено, что эту зиму Джоан проведет в Тэнгейле. Сагр считал, что девочке пойдет на пользу смена обстановки, и что под присмотром Генри она не будет представлять большой опасности.

Поразмыслив еще немного, Генри предложил пригласить в Тэнгейл короля. Джоан пришла от этой идеи в полный восторг, Сагр не возражал. Они быстро собрались, чтобы успеть спуститься с гор до снегопадов. Генри отвел Джоан в замок — и почти сразу же уехал вместе с Ленни за королем, оставив девочку на попечение своей матери. Нельзя сказать, что ему это нравилось — но вовсе не потому, что он опасался за Джоан. Ни разу больше Генри не видел, чтобы ее глаза становились желтыми, и ни разу больше не замечал призрачных серебряных крыльев за ее спиной.

Куда больше опасений у него вызывала его мать. Генри не мог быть уверен до конца — но почему-то ему казалось, что в его отсутствие они будут говорить о чем-то таком, о чем им лучше не говорить.

Например, о нем.

***

— Я не могу, Генри, — повторил король в очередной раз, со смесью смущения и недовольства.

Генри молчал. Он очень многое хотел сказать — но не мог. Это были совсем не те слова, которые стоило говорить своему сюзерену.

— Она очень вас ждет, ваше величество, — заметил Генри наконец тихо, очень стараясь, чтобы в голосе не слышно было укора. Судя по тому, что король поморщился, получилось не очень хорошо.

— Я уже сказал тебе, Генри. Сейчас совсем не время.

Генри кивнул. Король не рассказал ему ничего внятного — но Генри уже успел узнать последние придворные слухи. Судя по всему, на этот раз принц Джон попал не просто в неприятную историю — кто-то бросил слово «отравился», другие подхватили, и теперь весь двор вполголоса обсуждал, что принц пытался покончить с собой.

— Ваше величество, — снова осторожно начал Генри, — я понимаю, что вам сейчас должно быть тяжело — но это действительно очень важно для Джоан. Я не могу ручаться... — Генри запнулся, чувствуя, что действует не совсем честно. Потом вспомнил про Джоан, и продолжил: — Я не могу ручаться, что ей не станет хуже, если вы не приедете.

Король поморщился. Закрыл лицо руками. Шумно вздохнул.

— Я не могу, — неразборчиво пробормотал он в ладони. Поднял взгляд на Генри, и тот увидел, что король опять сильно постарел.

— Дело не в Джоне. Не только в нем — хотя я и не хочу сейчас его оставлять. Понимаешь... Я боюсь.

— Чего, ваше величество? — удивился Генри. — Джоан совершенно не опасна. Она стабильна, контролирует себя...

— Я не этого боюсь, — прервал его король. — Я... Понимаешь, я думаю, что мне не стоит снова сильно к ней привязываться.

— В смысле... привязываться? — не понял Генри.

— Видишь ли... — снова замялся король. — Я уже привык к тому, что ее нет рядом. Мне кажется, не стоит этого менять. Мы не знаем, чем закончится ее обучение... Что, если все так и останется? Или... станет еще хуже? Представляешь, как мне будет тогда тяжело?

Изумление застыло на лице Генри, превратившись в маску.

— Не надо, Теннесси, — почти резко бросил король. — Не смотри на меня так. Я не приеду. Это решено.

Генри медленно поднялся.

— Разрешите идти, ваше величество? — спросил он медленно и спокойно.

— Иди, — кивнул король. Затем будто бы что-то вспомнил — вскочил и из ящика стола достал шкатулку. — Передай ей это от меня.

— Конечно, — голос Генри не дрогнул.

Выходя, он постарался закрыть за собой дверь как можно аккуратнее и тише. Это стоило ему большого усилия. Но он справился.

***

Чем ближе Генри подъезжал к Тэнгейлу, тем тоскливей становилось у него на душе. Он пытался придумать, что скажет Джоан, как сообщит ей — и не мог.

Весь последний день пути шел дождь — противный холодный осенний дождь, который промочил Генри и Ленни насквозь задолго до того, как они добрались до замка. Вечером похолодало — дождь из холодного стал ледяным, а когда они въезжали в замок по откидному мосту, и вовсе превратился в мокрый снег. Падая на влажную землю, снег превращался в кашу, потом стал подмерзать, каменные плиты и ступени в замке покрылись прозрачной гладкой коркой, а поверх стал ложиться белый, еще как будто бы не настоящий первый осенний снег. Фонарь, освещавший вход в Большой дом, высвечивал хлопья, которые летели все медленнее, оседали на неровных грубых каменных стенах, налипали на широкие доски тяжелых дверей, заметали высокий порог.

Внутри было удивительно тепло, тихо и пусто. Генри остановился в холле — греясь и одновременно собираясь с мыслями.

Где-то наверху скрипнула дверь. Он вскинул голову — и увидел Джоан, стоявшую на узком каменном карнизе на уровне второго этажа, прямо над входом в зал. Дверь осталась от старой планировки дома, когда над залом была мансарда, а вместо большого холла с широкой парадной лестницей гостей встречали темные сени и несколько узких крутых лестничных маршей, втиснутых между стен.

— Что ты там делаешь? — удивленно спросил Генри.

— Исследовала балки в зале, — невозмутимо ответила Джоан. — На них, кстати, тоже очень пыльно.

— Тоже?

— Как в том трактире.

— А. Спустись, пожалуйста.

— Хорошо, — пожала плечами девочка — и тут же спрыгнула на пол.

— Где папа? — спросила Джоан, подходя. Генри замер. Это был именно тот вопрос, которого он боялся всю дорогу.

— Он... Король не сможет приехать.

Наверное, если бы Джоан расплакалась или просто огорчилась, это было бы лучше. Но ее лицо с тонкими чертами замерло, на мгновение стало очень холодным, резким, почти неприятным, а потом она ответила, тихо и отчетливо:

— Ясно.

— С твоим братом случилась беда. Король не мог его оставить.

Джоан кивнула, коротко и серьезно.

— Конечно.

Генри смотрел на Джоан, на ее лицо, которое неожиданно стало очень взрослым, собранным — и как будто чужим. Она не встречалась с ним взглядом.

— Джо... — начал он тихо, но она резко помотала головой.

— Не надо. Не говори мне ничего, — она быстро развернулась и убежала наверх, перепрыгивая через две ступени на каждом шагу. Генри глубоко вздохнул — и медленно пошел следом, в свою комнату. Он промок и замерз. Нужно было переодеться.

***

Они больше не разговаривали на эту тему — по правде сказать, Джоан с момента возвращения Генри вообще перестала с кем бы то ни было разговаривать. Генри немного беспокоился за нее — он отлично понимал, чем это может обернуться. Причем в прямом смысле слова. Но и придумать, как заставить Джоан говорить, Генри не мог.

Он передал ей шкатулку. Там оказался кулон — крупный бриллиант в тонкой оправе на серебряной цепочке. Джоан достала его, надела на шею и спрятала кулон на груди. Но ничего не сказала.

Два дня спустя они сидели в зале. Леди Теннесси вязала, Джоан читала, Генри, который не умел вязать и не хотел читать, смотрел на тени, плясавшие на потолке. Балки, оставшиеся от старого перекрытия, рассекали потолок на квадраты. Сверху стропила поддерживали скатную кровлю. Старое перекрытие было снято при деде Генри, точнее, при бабушке, которая не выносила чад и духоту, стоявшие под низким потолком, и распорядилась убрать его, чтобы дым и запахи поднимались под крышу. Решение было удачным — если не считать того, что вместе с чадом наверх уходило тепло. В зале стало холодно — поэтому следующему лорду Теннесси пришлось утеплить кровлю и построить новый камин, способный хоть как-то обогреть огромный зал. Но, бесспорно, зал в его нынешнем виде выгодно отличался от старой комнаты, которая превосходила столовую трактира только своими размерами.

Генри смотрел на тени, играющие на балках, и на тени, которые эти балки отбрасывали, и неожиданно спросил:

— Джоан, а как ты туда забралась?

Она тихо отозвалась, не поднимая головы:

— Куда?

— На балки.

Джоан ответила не сразу. Генри казалось, что в ней борются между собой желание поговорить с ним — и желание продолжать молчать. Он с любопытством следил за ней. Наконец Джоан посмотрела на него и слегка пожала плечами.

— Легко. Я запрыгнула туда со стола.

Генри обернулся. Позади него стоял большой стол. В последнее время в Тэнгейле редко принимали гостей — но во времена отца Генри за этим столом сидело и сорок, и пятьдесят человек. Стол стоял прямо посередине зала, с одного конца окруженный стульями. Генри мысленно оценил расстояние до балок. Они висели низко — но все равно гораздо выше Джоан, даже если бы она залезла на стол.

Джоан заметила его взгляд и нетерпеливо вздохнула.

— Не веришь?

— Скажем так — сомневаюсь, — слегка улыбнулся Генри.

Джоан тряхнула головой.

— Ну хорошо. А как бы ты туда забрался?

— Со стола, — Генри улыбнулся еще шире.

Джоан изумленно посмотрела на него.

— Но ведь я сделала это точно так же.

Генри продолжал улыбаться. Леди Теннесси оторвалась от вязания и с интересом следила за ними.

Джоан фыркнула.

— Ты хочешь сказать, что я не могу сделать это так же хорошо, как и ты? — для девочки-подростка она держалась очень спокойно, но в голосе начало прорываться раздражение. — За сколько ты бы туда залез?

— В два счета, — еще шире улыбнулся Генри. Потом подумал и добавил: — Хотя, скорее, в четыре.

Джоан прищурилась и хотела что-то ответить — судя по всему, что-то достаточно резкое, но в этот момент леди Теннесси впервые подала голос.

— Почему бы вам не перестать спорить и не устроить соревнование?

Генри взглянул на мать. Она улыбнулась и слегка приподняла брови:

— Или ты боишься проиграть, Генри?

Он только покачал головой и тут же поднялся.

— Ты хочешь? — спросил он Джоан, но по тому, как загорелись ее глаза, уже понял, что да. Хочет.

— Как будем соревноваться? — спросила она как будто небрежно, старательно скрывая радостное возбуждение. Генри подыграл ей, ответив так же равнодушно:

— Кто первый доберется отсюда до двери наверху?

— Идет.

— Отлично, — хлопнула в ладоши леди Теннесси. Она отложила в сторону спицы и тоже встала. — Генри, отодвинь стулья от края стола и подвинь их сюда. Вот так. Это будет старт. По моей команде можете начинать.

Генри поставил стулья на указанное место. На губах то и дело мелькала улыбка, но он старался сдерживать себя. Джоан могла обидеться.

Они встали на линию старта.

— Приготовились?

Генри слегка наклонился вперед. Краем глаза он видел, что Джоан повторила его движение.

— Внимание...

Генри слегка прикрыл глаза, идеально выравнивая дыхание.

— Начали!

Генри распахнул глаза.

Два шага вперед.

Раз.

Запрыгнуть на стол, и тут же, на инерции, оттолкнуться и схватиться руками за балку.

Два.

Откинуться — и с силой забросить тело наверх, на продольную перекладину, немного под углом, проскользнув спиной по гладкому закопченному дереву.

Три.

Мгновенно подняться на ноги и побежать вперед, через балки, огибая на лету вертикальные стойки, перехватывая их одной рукой.

Четыре.

Они подскочили к двери одновременно, соскочив с двух параллельно идущих перекладин, столкнулись, Генри машинально оперся о дверь рукой, она распахнулась — а за ней не было ничего. Генри качнулся, попытался удержать равновесие — но рядом стояла Джоан, он испугался, что заденет ее, дернул рукой, еще раз качнулся — и упал вниз.

Он успел сгруппироваться, сразу по приземлении несколько раз перекатился, смягчая удар, и остановился, лежа на спине и раскинув руки.

— Генри!

Он не слышал, как Джоан спрыгнула и подбежала к нему, но неожиданно ее руки стали беспорядочно ощупывать его лицо, плечи и грудь.

— Генри! Эй! Генри, очнись!

Он больше не мог сдерживаться — улыбка расползлась на лице, и он лежал, не открывая глаз и почему-то чувствуя себя при этом очень счастливым.

Внезапно она с силой пнула его в бок.

— А-уч! — он резко открыл глаза и недовольно посмотрел на нее. — Я на этот бок упал!

— Я решила, что ты умер!

— А ты всегда пинаешь покойников?

— Только если они притворяются, — пробурчала она.

Генри снова не выдержал и улыбнулся.

— Не умирай, пожалуйста, — вдруг попросила Джоан тихо.

Генри перестал улыбаться. Джоан молчала и была очень серьезной.

Он сел, охнул и поморщился.

— Не могу обещать, что не умру, — пробормотал Генри, тяжело поднимаясь на ноги, — но очень постараюсь сделать это не так по-идиотски.

Джоан слабо улыбнулась, продолжая сидеть на полу.

В этот момент дверь зала распахнулась и к ним выглянула леди Теннесси.

— Ты живой? — спросила она сухо.

— Судя по тому, что Джо меня пнула — вполне.

— Не поняла.

— Она пинает только живых покойников.

— В смысле?

— Не важно. Давайте ужинать. Джо, не сиди на полу.

— Мне не холодно.

— Я знаю. Но я не настолько хорошо успел его протереть, чтобы он стал менее грязным.

***

С тех пор Джоан снова стала собой — болтала, огрызалась, подкалывала и повсюду забиралась. Генри забирался вместе с ней — показывал укромные уголки замка и любимые с детства места. Если погода была хорошей, они ходили гулять, надевая широкие лыжи и со свистом спускаясь по заснеженным склонам, чтобы потом долго тащиться наверх. Иногда они брали с собой лук и стрелы, и Генри учил Джоан, как охотиться в зимнем лесу, что делать, чтобы зверь тебя не заметил, как прицелиться, чтобы не устала рука, как выслеживать подбитую дичь, как потрошить и разделывать тушу. Последнее вызывало у Джоан явное неудовольствие, и в конце концов она заметила, что они могли бы дотащить добычу и так, а мясник в замке ее бы уже и разделал. На это Генри заметил, что и так, конечно, можно, но далеко не всегда к луку и стрелам в лесу полагается замок с мясником. Джоан задумалась.

Леди Теннесси учила Джоан шить и вязать, хотя последнее не вызывало у девочки большого энтузиазма. Она продолжала заглатывать фамильную библиотеку Теннесси том за томом, подсадив на это в какой-то момент и Генри, и несколько недель леди Теннесси чуть ли не пинками выгоняла их на улицу, заставляя откладывать книги в сторону, одеваться и выходить на колючий, бодрящий, звенящий морозный воздух. Они ворчали и неохотно выбирались из дома — а вечером часто возвращались уже после захода солнца. Сметали со стола все, что подавали, и почти сразу заваливались спать, даже Джоан, обычно ложившаяся поздно и встававшая раньше всех. Она еще подросла, окрепла и даже немного округлилась, постепенно из худощавой девочки превращаясь в... Но Генри особенно не думал об этом. Это было не очень интересно.

Однажды в феврале после обеда начался такой буран, что Генри и Джоан срочно пришлось вернуться. Он отправил ее домой, а сам ненадолго задержался, разговорившись с одним из лучников, охранявших замок. Когда Генри проходил через холл, из приоткрытой двери каминного зала раздались голоса. Он уже собирался пройти мимо, но тут до него долетела одна фраза, и он остановился.

— А почему Генри обычно молчит? А если говорит, то делает это так, как будто ему не очень хочется это делать?

— Потому что он очень хочет нравиться женщинам, а женщинам очень нравятся молчаливые мужчины.

Наступила тишина, потом Джоан снова спросила:

— А почему они им нравятся?

— Кто?

— Молчаливые мужчины. Женщинам.

— Потому что молчаливые мужчины кажутся им загадочными и неприступными, а все женщины по природе своей крайне любопытны, и им до смерти хочется разгадать загадку этих мужчин.

Снова наступила пауза, и Генри мысленно представил, как Джоан серьезно кивает.

— А у Генри...

— Что?

— У Генри тоже есть своя загадка?

— Конечно. Он же молчаливый мужчина.

— И что это за загадка?

Он услышал, как леди Теннесси тихо рассмеялась.

— Э нет, Джоан. Разгадывать загадку мужчины каждая женщина должна сама.

На это Джоан, к счастью, уже ничего не ответила, и Генри тихо ушел, пока дамы не заметили его присутствия.

***

Вечером он заглянул в кабинет. Предполагалось, что после смерти отца кабинет должен был перейти к Генри, новому лорду Теннесси, но он в то время редко бывал дома, и в результате леди Теннесси присвоила кабинет себе. Впрочем, слово «присвоила» было не совсем верным. Леди Теннесси любила своего мужа, несмотря на его многочисленные измены — отчасти потому, что, несмотря на них, он любил ее, — и потому после смерти лорда дорожила всем, что напоминало ей о покойном супруге — в первую очередь, его кабинетом. Она поддерживала в комнате идеальный порядок, оставив все в точности так же, как было при жизни мужа, и в основном приходила сюда или читать, или заниматься рукоделием, или разбираться с делами области — теми делами, которыми должен был бы заниматься Генри, но про которые он частенько забывал. Мать корила его, и Генри на время снова становился образцовым лендлордом — пока очередное приключение, любовного или какого-либо иного толка, не увлекало его. Однако, поскольку леди Теннесси умела в совершенстве подделывать его подпись, никто, кроме управляющего Губерта, ни о чем не подозревал.

Генри застал мать за вязанием чего-то грандиозного. Она работала поочередно сразу несколькими парами спиц, все время сверяясь с рисунками и считая вполголоса петли. Когда Генри вошел, она не подняла головы и не прекратила считать. Он сел в кресло напротив и некоторое время молча наблюдал за ней. Он любил смотреть на мать, когда та была чем-нибудь занята.

— Ты что-то хотел сказать мне, Генри? — наконец произнесла леди Теннесси очень размеренно, в такт спицам.

Генри слегка улыбнулся.

— Что это была за лекция о мужчинах сегодня?

Леди Теннесси спустила со спицы несколько петель и подхватила пропущенную.

— Дорогой мой, — проговорила она так же размеренно, — Джоан — первая девушка, с которой ты меня познакомил, а эту лекцию я репетировала уже лет десять. Я просто не могла удержаться.

Генри снова улыбнулся и откинулся на спинку.

— Мне кажется, ты зря поторопилась. Второй раз у тебя уже не получится так убедительно.

Она отложила одну пару спиц, развернула все вязание и принялась за другую часть.

— Я очень надеюсь, — сказала она, поднимая на него глаза, — что мне не придется повторять ее дважды. Джоан производит впечатление понятливой девочки с хорошей памятью.

— Что ты имеешь в виду?

Леди Теннесси опустила голову и сосредоточилась на петлях.

— Мама...

— Я согласна с тобой, это было чуть-чуть рановато. Но, в конце концов, кто знает, когда еще я смогу поговорить с твоей будущей женой?

— Мама, — сказал Генри очень-очень спокойно, потому что этот разговор совсем перестал ему нравиться. — Это принцесса. Превращающаяся в дракона. Ей четырнадцать лет. Я не собираюсь на ней жениться.

— Дорогой мой мальчик, мужчины никогда не собираются жениться.

— Тогда каким же образом мужчины становятся женатыми? — спросил Генри, не скрывая сарказма.

— Очень просто, — ответила его мать, поднимая бесформенное изделие, ощетинившееся спицами, и критически осматривая его на расстоянии вытянутых рук. — Однажды ты понимаешь, что эта женщина — твоя жена. И тогда уже поздно что-то планировать или менять. И я бы на твоем месте хорошенько подумала, — добавила она серьезно, — хочешь ли ты, чтобы эта девочка стала чьей-то чужой женой.

Жена барона Тойлера

Когда на южных склонах снег начал сходить, и из-под него показались первоцветы, Генри и Джоан отправились к Сагру. Джоан была солидно экипирована — книгами, платьями («мама, где она их будет носить? Красоваться перед козой?» — «молчи, Генри, тебе этого не понять»), некоторым количеством редких снадобий и ручным хорьком, который, правда, сбежал на первом же привале в лесу. Джоан расстроилась, но Генри смог убедить ее, что мечтой всей жизни этого хорька было вырваться наконец на свободу.

У Сагра Джоан спросила, останется ли Генри с ними ненадолго. Он сослался на «кучу дел» и на следующий же день рано утром отправился в обратный путь. После разговора с матерью Генри не хотел проводить с Джоан ни единой лишней минуты. Тем более когда вспоминал, что несколько дней назад ей исполнилось пятнадцать.

Он собирался вернуться летом, может, не в начале, а ближе к середине — но не вернулся. В конце весны, на первой королевской речной регате (бессмысленном мероприятии большого размаха, имеющем огромное значение для поддержания престижа правящего монарха), Генри встретил Мэри, молодую жену барона Тойлера. И после этой встречи он на долгое время стал потерян для остального мира.

Это случилось во время пикника — новомодного увлечения, пришедшего с юга, из Кресской Империи, где подобным образом отмечали конец весны и начало лета. Суть увлечения по большей части сводилась к тому, что прекрасные и благородные дамы и господа, одетые в прекрасные и благородные одежды, усаживались на какой-нибудь лужайке, где количество солнца и тени было перед тем тщательно проверено специальным придворным, и дальше вкушали легкую и необременительную пищу и запивали ее легкими и необременительными охлажденными напитками. Генри, откровенно предпочитавший стол, мясо и кувшин красного вина траве, устрицам и шампанскому, стоял в стороне у дерева и с улыбкой наблюдал за остальными, которые развлекались в свое удовольствие — или делали вид, что развлекались. Генри слышал, как чуть вдалеке король обстоятельно рассказывал бесконечную историю про поимку огромного сома, периодически отвлекаясь и вставляя в свой рассказ истории поменьше. Прямо за его спиной под сенью гигантского дуба сидела группа дам и довольно увлеченно обсуждала мужей, любовников, постоялые дворы и своих модисток. Одним ухом Генри внимал истории про сома, а другим — разговору благородных дам, и в конце концов в его голове сложился образ хорошо одетого сома, въезжающего на постоялый двор в окружении любовников собственных жен. Генри улыбнулся, и в этот момент услышал шелест юбок по невысокой траве.

— Когда мужчина стоит в стороне от всех и улыбается самому себе, — произнес мелодичный женский голос со слегка кошачьими интонациями, — это обычно означает, что он влюблен. Вы влюблены, сударь?

Он поднял глаза и прямо перед собой увидел женщину с мягкими темными волосами, уложенными в легкую прическу, открывавшую ее уши и шею. В первое мгновение он подумал, что она очень похожа на Клару — вот только у той лицо было жестким и строгим, а у этой женщины — мягким и загадочным.

Женщина стояла, слегка наклонив голову набок, и от этого ее шея изогнулась так, что у Генри перехватило дыхание.

— Теперь — да, — ответил он, не думая, что говорит.

Женщина улыбнулась.

***

Генри шел по галерее. Справа проплывали факелы и двери, слева — пустые провалы окон, из которых сочились глубокие летние сумерки. Полумрак расползался сизым ковром по каменному полу, испуганно отшатываясь там, где на плитах отплясывали всполохи света.

— Генри!

Он резко обернулся — слишком резко, хотя шаги и голос были мягкими, дружелюбными, искренними.

Эд Баррет. Сын старого лорда Баррета, шалопай и умница. Друг детства.

Чужой, незнакомый, совершенно ненужный сейчас человек. Что он делает здесь в предрассветный час? Что ему вообще нужно?

Генри замер, внимательно наблюдая за приближающейся фигурой. Движения молодого мужчины были легки и уверенны — и оттого слишком сильно контрастировали с нежной лиловой тьмой, льющейся из окон и кипящей внутри Генри.

— Что ты тут делаешь, Теннесси? — широко улыбнулся Баррет.

— А ты? — осторожно усмехнулся Генри, пытаясь спрятать темный яд, который пробегал по венам и так и просился вырваться наружу.

— Я по поручению папани к его величеству, — Баррет весело прищурился. — Какие-то бумаги привез. Мог бы переночевать по дороге — но решил добраться сегодня. Ночи светлые.

— Светлые, — согласился Генри.

— Так что ты тут делаешь?

Не унялся. Генри еле заметно поморщился.

— Шел спать.

— А ты разве не в южном крыле живешь, как обычно?

— В южном.

— А...

— А сюда я пришел воздухом подышать.

— А.

— Да.

Баррет перестал улыбаться и пристально посмотрел на Генри.

— Значит, Джим не соврал?

— Джим?

— Гелленхорт. Встретил его внизу. А он, как обычно, вывалил на меня все последние сплетни.

— Ясно, — только и сказал Генри. Эд снова кинул на него быстрый взгляд и вдруг громко расхохотался.

— Как тебе это удается? — спросил он наконец, отсмеявшись.

— Что именно? — сухо уточнил Генри.

— Затаскивать любую понравившуюся бабу в постель.

Генри только усмехнулся, очень надеясь, что его улыбка не выглядит слишком грустной. У него не было никакого желания рассказывать, что в постель затаскивали его самого — и весьма эпизодически. И он даже не мог бы ручаться, что между эпизодами в этой постели не успевал побывать кто-то еще. Претендентов было много.

Но сегодня Мэри сказала, что хочет видеть именно его. И он в очередной раз, как последний дурак, пошел. До последнего момента маялся, пытался отговорить себя. Но все равно — пошел.

Потому что — глупо же? Глупо было не пойти? Если она — звала?

Глупо. Все это было — глупо.

И слишком уже затянулось.

— Ладно, старик, — Эдвард хлопнул Генри по плечу. — Я пойду к себе. А ты иди — куда собирался. Увидимся.

— Увидимся, — согласился Генри.

Он проследил за тем, как Баррет скрылся за поворотом, ведущим в боковой коридор — и снова пошел по галерее. Справа факелы чадили, исходя едким темным дымом — слева занимающийся рассвет перекатывал через подоконник светло-серый туман и легкую грусть.

Генри поспешил.

***

Генри сидел в королевском кабинете, возле огромного камина, в одном из больших кресел, оставшихся еще со времен прадедушки короля. Кресла эти были до ужаса старомодны и уже много раз сменили обивку, но в свое время их ничем не заменили — и поэтому теперь они стали семейной реликвией, набирая в цене при каждом следующем короле.

— Хочешь что-нибудь выпить, Теннесси?

Генри вежливо покачал головой.

— Благодарю ваше величество. Воздержусь.

— Как знаешь, — король крякнул и тоже опустился в кресло. — Так вот, на чем бишь мы...

Генри молчал. Он не помнил, на чем остановился король — но это было и не важно. Генри прекрасно понимал, почему его вызвали сюда — и совсем не хотел об этом напоминать.

Он и сам предпочитал на эту тему не думать.

Король прокашлялся, посмотрел в камин, на потолок, на свои колени — и, наконец, на Генри.

— Как там Джоан?

Генри очень следил за тем, чтобы его лицо не дрогнуло.

— Хорошо. Учится. У нее уже очень хорошо получается себя контролировать. Она молодец, ваше величество.

В уголках глаз короля проступили довольные морщинки.

— Когда собираешься к ней?

Генри слегка помедлил.

— Скоро, ваше величество. Скоро.

Скоро. Но еще не сейчас. Не сейчас, когда...

Генри незаметно сжал подлокотники кресла, чтобы остановить мысль, побежавшую теплыми воспоминаниями вдоль позвоночника.

Король радостно улыбнулся.

— Отлично. Не забудь сообщить мне, когда соберешься — прикажу приготовить мои маленькие гостинцы. Ты же донесешь их по своим северным горам?

— Донесу, ваше величество. Непременно.

***

— Скоро, Теннесси! Ты сказал «скоро»!

— Я собирался выехать со дня на день.

— И не предупредил! Что я теперь ей передам? Ничего не готово.

— Я могу подождать.

— Нет уж. Поезжай как можно скорее. Отдам в следующий раз.

***

— На север? Ты собрался на север? — ее дыхание обжигало.

— Я должен ехать.

— Но там холодно.

— В начале осени еще не очень.

Он почувствовал ее губы, скользнувшие по его уху.

— Поедем с нами, в Рейнгар. Там не будет холодно. Я обещаю — не будет...

— Мэри...

— Поедем.

Он прикрыл глаза — и успел подумать, что Рейнгар — это лишь немного на юго-восток. Он заедет туда. Ненадолго. А потом — сразу на север.

Сразу.

***

— Милорд...

— Ленни, не спорь, пожалуйста. Я уже все равно пообещал.

— Ей?

— Не только.

Ленни стоял в дверях с охапкой одежды, принесенной от прачек, такой большой, что сверху виднелась только копна волос — и глаза.

«Лучше б и их не было видно», — с досадой подумал Генри.

— Милорд, но вы же должны были ехать на север, — тихо сказал Ленни.

— Я и поеду. Просто не сразу.

Ленни стоял в дверях и мял пальцами лен, бархат и сукно.

— Генри, — сказал он совсем тихо, но твердо. — Поехали в Тэнгейл.

Генри резко вскинул голову и посмотрел прямо в эти несносные голубые глаза, сверлящие его поверх горы тряпья.

— Ты забываешься, — прошипел Генри.

Голубые глаза вгрызались в него непоколебимой честностью.

— Ты поедешь в Тэнгейл, — бросил Генри, отворачиваясь. — Один.

Ленни прикрыл глаза, перехватил одежду — теперь над ней торчали только его кудри.

— Да, — глухо раздался его голос из-за тряпок. — Конечно, милорд.

***

Они поехали в Рейнгар — шумной пестрой компанией. Мэри тоже ехала верхом, крутилась в дамском седле, пытаясь улыбнуться всем и каждому, кокетничала, смеялась. Генри остался в самом конце колонны, подальше от звука ее голоса. Ему было не по себе после того, как он отослал Ленни в Тэнгейл. Это был нехороший разговор. Неправильный.

Все было неправильно.

«Переночую с ними, — подумал Генри, подгоняя лошадь, чтобы догнать остальных. — Переночую — и завтра поеду на север. Пора».

Он по-прежнему носил дракончика, вырезанного Джоан, в нагрудном кармане. Перед отъездом Генри положил туда все письма Мэри — и места в кармане стало очень мало. Вечером, в трактире, где они остановились на ночлег, Генри выложил дракона на стол, чтобы назавтра положить в наружный карман куртки.

Но утром к нему совершенно случайно зашла баронесса — и дракончик так и остался лежать на столе в темной и душной комнате.

***

Генри прожил в Рейнгаре два месяца. Постепенно остальные члены компании разъехались, кто куда, и вдали от шума и блеска столицы Мэри стала еще мягче, нежнее и постояннее. Она была только с ним, только его, только для него...

Так продолжалось до конца осени, когда Мэри решила наконец вернуться к своему дорогому мужу. Генри уговаривал ее остаться, умолял ее, но она была непреклонна. Она вернула Генри все его письма, поцеловала в щеку — и уехала в свой замок.

Зимой Мэри всегда была верной и любящей женой.

Генри, внезапно осознавший, что он невесть что делает в доме у почти незнакомых ему людей, тут же уехал. В Тэнгейле, он встретил взгляды матери и Ленни, молчаливые и от того особенно давившие на совесть. Неожиданно Генри вспомнил, что оставил дракончика на столике в безвестном трактире, и почему-то это страшно раздосадовало его. Он даже подумывал о том, не вернуться ли в этот трактир, чтобы попытаться отыскать фигурку — но в конце концов собрался и ушел в горы.

На дворе стояло самое начало зимы.

***

Его никто не встречал. Когда Генри вошел в маленький домик, ему стало холодно, хотя внутри было хорошо натоплено. Сагр ничего не сказал ему и только кивнул в знак приветствия, Джоан что-то буркнула под нос и тут же исчезла за занавеской, откуда не появлялась до самого ужина. Ели молча.

Встав из-за стола, Генри решил, что больше не в состоянии это выносить, и вышел чуть-чуть проветриться. Но на улице дул резкий ледяной ветер, и он вынужден был тут же вернуться в дом. Генри еще немного посидел за столом, а потом пошел устраивать спальное место в привычном углу. Сагр, проходя мимо, сухо пожелал ему спокойной ночи, Генри так же сухо ответил. И больше не было ни звука.

В молчании прошла неделя. Генри чувствовал себя отвратительно. Ему впервые в жизни было неуютно в этом доме, да и история с Мэри тоже давала о себе знать. Генри по-прежнему страстно ее желал, и чем больше он ее желал, тем холоднее он становился, а чем холоднее он становился, тем сильнее он ее желал. Он уходил на целые дни в горы, невзирая на мороз и снег, и возвращался разбитым и угрюмым — а в доме его встречали такие же угрюмые лица. Генри хотел вернуться в замок — «раз ему все равно здесь не рады» — но там его ждали укоризненные глаза матери. И их он тоже видеть не хотел.

В тот день Генри вернулся раньше обычного, поскольку началась метель. Сагр работал во дворе, но Генри уже слишком замерз и устал, чтобы остаться ему помочь, и пошел сразу в дом. Войдя, он остановился, снимая теплую куртку, повернулся — и увидел, что Джоан сидит за столом и читает его письма. Генри громко вздохнул, она подняла глаза и побледнела. Некоторое время стояла гробовая тишина. Наконец Генри очень медленно и очень тихо спросил:

— Как у тебя оказались эти письма?

Джоан молчала.

— Джо, — сказал Генри еще медленнее, — как они у тебя оказались?

— Я, — начала девочка, но у нее совершенно пропал голос, как будто она долго кричала на морозе, — я залезла в твою котомку.

— Зачем?

Она опустила глаза.

— Джо! Зачем?

— Я хотела, — прошептала она, — хотела найти своего дракончика.

Генри вздрогнул.

— Хотела забрать его у тебя.

— И ты решила выкрасть его? А раз не удалось украсть дракончика, то ты решила украсть письма?

Джоан замотала головой.

— Я хотела, чтобы ты решил, что он пропал, —начала она, запинаясь. — И тогда ты бы начал его искать, и не нашел бы, и тогда, я думала, ты понял бы... — она всхлипнула. — Я залезла в котомку, но там было полно этих дурацких писем, и я сначала просто вытащила их... А потом... Я подумала...

— Что ты подумала?

— Я подумала, что, может, если я посмотрю, что в них, я узнаю, почему тебя так долго не было, — шепнула она.

— И что? Узнала? — спросил он жестко.

Она подняла взгляд, и ее глаза вспыхнули.

— О, да! Узнала! Много всего интересного! О тебе и о... ней, — последнее слово Джоан прошипела язвительно, с вызовом глядя на Генри.

На мгновение он замер. А потом шагнул к Джоан и с силой вырвал письма — она покачнулась и упала назад, ударившись спиной о книжную полку. Она лежала, глядя на Генри широко раскрытыми глазами, а потом вскочила, с небывалой силой отшвырнула стол в сторону, попав ему при этом по ноге, и выбежала за дверь.

Генри услышал, как Сагр окликнул ее на улице, потом раздались шаги. Дверь распахнулась, и Сагр влетел в дом вместе с облаком морозного воздуха.

— Что случилось? Что, случилось, Генри?!

Он молчал. Сагр выругался и выскочил из дома.

Генри долго не двигался, глядя прямо перед собой. Потом он понял, что ему очень не удобно стоять, и с удивлением обнаружил, что ножка стола так и лежит у него на ноге. Генри поднял стол и стал собирать с пола рассыпавшиеся письма, от которых все еще пахло духами Мэри.

Сагр привел Джоан затемно. Она сразу скрылась за своей занавеской. Сагр принес ей туда кружку отвара, потом вернулся к столу, за которым сидел Генри, приготовил себе небольшой ужин, молча поел и тоже пошел спать, так и не сказав ни слова.

Наутро, за завтраком, к которому Джоан тоже не вышла, Генри решил положить всему этому конец.

— Надо уходить отсюда, пока все не замело, — бросил он нарочито небрежно.

Сагр молчал, глядя в свою миску. Генри повернулся в сторону занавески и услышал оттуда многообещающее шуршание. Занавеска отодвинулась, и Джоан подошла к ним. Генри вздрогнул, увидев ее лицо, но все же собрался с духом:

— Джо, — начал он сухо, одновременно пытаясь загладить свою вину и совершенно не собираясь этого делать. — Прости меня за... вчерашнее.

Она молчала.

— Нам пора отправляться в Тэнгейл, — продолжил Генри слегка раздраженным тоном. Ему надоело их молчание.

Джоан смотрела на него в упор.

— Я никуда не пойду, — сказала она наконец монотонным, бесцветным голосом.

Генри поднял брови.

— Я никуда не пойду, — повторила Джоан куда-то в пустоту и снова скрылась за занавеской.

Генри посмотрел на Сагра, но тот продолжал молчать.

— Ну и отлично! — Генри швырнул ложку на стол. — Прекрасно! Значит, уйду один.

Спустя несколько часов Генри вышел из дома, на прощание хлопнув дверью так, чтобы они точно знали, насколько он зол.

***

Вернувшись в Тэнгейл, Генри почувствовал, что не может находиться с матерью под одной крышей. Он поехал по знакомым, кочуя из одного замка в другой, от одних друзей и к другим. В конце зимы Генри снова встретил Мэри, и она обратилась к нему с такой нежностью и лаской, что на несколько недель Генри почувствовал себя совсем счастливым. И только спустя месяц он стал замечать, что каждое утро, просыпался ли он один, или в объятиях Мэри, у него возникает странное, неприятное чувство. Через несколько дней Генри вспомнил, что точно так же чувствовал себя в детстве, когда в чем-то был виноват и не мог набраться смелости, чтобы показаться родителям на глаза.

Возможно, дело было в том, что он спал с замужней женщиной? При всей своей прелести это не совсем соответствовало общепринятым нормам морали. Но в конце февраля Мэри снова уехала к мужу, а чувство так и не прошло. На этот раз Генри не пробовал удержать баронессу — ему этого не очень и хотелось. Чувство вины все усиливалось, и от этого любые приятные ощущения становились совсем не такими приятными. Кроме того, общество Мэри стало ему надоедать. Общение с ней, за исключением общения в постели, начало казаться Генри односторонним и скучным. Он перестал реагировать на ее игры в горячо-холодно, и Мэри стала все больше и больше к нему льнуть, что оказалось совсем не столь прекрасным, как он думал в начале их романа. Когда они наконец расстались, Генри почувствовал облегчение.

Однако Мэри уехала, а чувство вины по-прежнему не отпускало его, и стало окончательно ясно, что дело совсем не в ней.

Генри вернулся в Тэнгейл. Леди Теннесси встретила его вполне дружелюбно, хотя была и не очень разговорчива. Дав ему прийти в себя, а снегу — окончательно растаять, она как-то за завтраком спросила его:

— Как там Джоан?

Генри долго смотрел на свою мать, а она — на него, и брови у нее были подняты точь-в-точь как у Генри, когда он ждал ответа на какой-нибудь каверзный вопрос.

Через два дня Генри уже был в пути.

***

Это было самое тяжелое путешествие в его жизни. Погода стояла прекрасная, пели птицы, светило солнце, журчали ручьи, но каждый шаг давался Генри с невероятным трудом. Он не знал, что скажет Джоан, когда придет. И он не знал, захочет ли она его слушать, даже если ему будет, что сказать.

Генри простоял под скалой куда больше времени, чем обычно, собираясь с духом, пока солнце не стало клониться к закату. Наконец он пнул себя мысленно в последний раз и начал долгий подъем вдоль отвесной каменной стены.

Его снова никто не встречал, но на этот раз Генри это не удивляло. Когда он вошел, в домике было очень тихо. Сагр раскладывал на столе остатки высушенных трав, Джоан сидела на полу спиной ко входу, разбирая какие-то книги. Когда Генри вошел, осторожно прикрыв за собой дверь, Сагр поднял глаза на звук, а Джоан обернулась.

Какой-то малой толикой своего сознания Генри заметил, что Сагр молча прошел мимо него, снял с вешалки плащ и вышел на улицу. Но он не мог проследить за ним даже глазами, потому что все остальные его мысли заполнило лицо Джоан.

Он думал, что знает людей и мир. Он думал, что многое уже повидал и ко многому привык.

Но он никогда бы не мог предположить, что человек может так измениться за несколько месяцев.

Ее лицо было очень худым и очень бледным. Ореховые глаза над проявившимися скулами казались очень большими, а тонкие губы на фоне белой кожи — очень яркими. Она поднялась, пока он стоял, оглушенный и остолбеневший, и Генри увидел, что она еще выросла и сильно похудела. Длинное шерстяное платье, одно из тех, что связала ей сама леди Теннесси, еще больше подчеркивало эту худобу, делая девушку, стоявшую перед Генри, эфемерной. Да, именно девушку, потому что за эту зиму Джоан совсем перестала быть девочкой.

Но больше всего его поразила внутренняя перемена, которую он чувствовал, хотя Джоан продолжала стоять и молчать. В ней были тишина и отстраненное спокойствие, которое иногда он встречал разве что у своей матери, да еще у Сагра. Спокойствие и мудрость.

Она повернула руку, поправляя замявшийся рукав, и его внутренности вдруг резко скрутило. Длинный, неровный яркий шрам, идущий почти на всем протяжении руки от локтя до запястья. Она заметила его взгляд и повернула обе руки, сложив их перед собой. Он моргнул и снова посмотрел ей в глаза.

В голове повторялось глупым бессмысленным рефреном что-ты-натворил-что-ты-натворил-что-ты-натворил...

Он медленно подошел, не очень понимая, что делает, и еще немного постоял перед ней, а потом опустился на одно колено, взял одну искалеченную руку и поднес ее к губам. Рука казалась очень хрупкой. Некоторое время оба не двигались, потом наконец она освободила пальцы и положила ее ему на щеку, заставляя его поднять голову. Некоторое время она смотрела на него сверху вниз очень серьезно. Потом опустила руку и сказала мягко:

— Я приготовлю нам ужин.

Быть человеком

Генри остался.

Прошла неделя, невероятно спокойная, тихая, светлая неделя. Генри долго не мог понять, откуда взялось знакомое чувство, пока наконец не вспомнил с удивлением, что так уже было в детстве, когда он поправлялся после тяжелейшей кори. Было то же постепенное осознание мира заново, то же внимание к деталям, до того пропускаемым безо всякого интереса, то же стремление к покою, созерцанию, тишине. Именно тогда, в десять лет, случился его первый книжный запой, к величайшему удовольствию матери и некоторому недовольству отца, считавшему, что чтение — крайне неподходящее для мальчика занятие. С тех пор Генри и приобрел привычку ударяться поочередно то в разгул, то в интеллектуальное затворничество, позволяя обоим родителям радоваться за своего сына, если и не одновременно, то хотя бы в равном количестве. Со смертью отца необходимость в разгулах отпала, но сила привычки оказалась непреодолимой.

Сейчас Генри тоже стал много читать. Благодаря Джоан в доме Сагра появилась отличная подборка книг — серьезные научные трактаты сочетались в ней с легкой поэзией крессов в оригинале или нескольких искусных переводах, записки и воспоминания известных путешественников — с любовными романами в стихах, написанными кружком придворных трубадуров, творивших еще при дедушке Джоан. Было в этой библиотеке и много книг по религии и философии. Последнее, впрочем, было чтением не для праздного удовольствия — Джоан и Сагр выискивали любые упоминания драконов.

Это их занятие, продолженное и после приезда Генри, представляло для него предмет особых угрызений совести. Он с ужасом понял, что по сути не знает ничего про то, что происходило с Джоан почти год. В прошлый приезд зимой он мало интересовался ее состоянием.

Они мало разговаривали в первые дни. Это не было холодным, отстраненным молчанием, как в прошлый его приезд. Просто Джоан с Сагром, и в обычное время разговаривавшие друг с другом немного и по существу, никак не пытались сейчас вовлечь Генри в круг своих проблем, как будто тоже чувствуя, что ему необходимо время, чтобы прийти в себя. Чтобы помолчать.

И Генри был им благодарен за это.

Он молчал. Молчал и наблюдал за тем, как они живут, не особо вмешиваясь в эту жизнь. Помогал в хозяйстве, ел с ними, вставал утром и ложился спать вечером. Иногда Генри перебрасывался с кем-то из них парой слов, легких, как весенние облака. В этих словах не было особого смысла. И не должно было быть.

Он часто сидел и смотрел, как Джоан что-то делает, стараясь угадать хоть часть того, что не знал, хотя должен был знать. Смотрел, как она ходит, как говорит, как улыбается — или, наоборот, становится серьезной и задумчивой. Генри заметил, что характер ее движений изменился — в Джоан появилась одновременно и женская мягкость, и точность, свойственная людям, которые хорошо знают, что делают. Особенно часто Генри смотрел на ее руки. Она больше не давала ему разглядеть страшные уродливые шрамы, скрывая их длинными рукавами, но Генри все равно каждый раз внутренне вздрагивал, вспоминая о них.

Иногда ему казалось, что, несмотря на ощущаемые им спокойствие и умиротворение, есть некая грань, за которой и то, и другое резко заканчивается. Что их общее согласованное молчание было вызвано тем, что ни на одну тему нельзя было бы поговорить, не опасаясь эти спокойствие и мир разрушить. И так же отчетливо Генри понимал, что им с Джоан очень нужно поговорить.

Он снова много ходил по горам. В прошлый раз Генри уходил из дома, потому что ему невыносимо было там находиться. Сейчас он уходил, пытаясь найти в себе силы задать Джоан разные неприятные вопросы, чтобы услышать еще более неприятные ответы. Но каждый день солнце садилось раньше, чем он успевал набраться решимости.

Погода по-прежнему была великолепной, и наконец воздух прогрелся так, что после полудня на солнце становилось по-настоящему жарко. Все было пропитано запахами и пронизано теплом, и Генри наконец решил, что если и вести тяжелый разговор, то именно в такой день, как этот.

Он шел по седловине, когда на противоположном склоне увидел знакомую фигуру. Даже если он в начале и не был уверен, что это Джоан, то в следующий момент она помахала Генри рукой. Вряд ли в этих краях разгуливало много знакомых с ним девушек.

Генри стоял и смотрел сквозь прикрытые от яркого света веки, как она идет к нему, сочетая стремительность движений с грациозностью и плавностью. Последние несколько десятков шагов под горку Джоан пробежала и резко остановилась прямо перед Генри. Она улыбнулась, и это была знакомая улыбка. Не такая открытая, как раньше, но почти такая же искренняя.

Было очень жарко, и она закатала рукава.

Он совершенно не собирался смотреть на ее руки, он просто скользнул по ним глазами и застыл, не в силах оторвать взгляд. Так же, как тогда, первый раз, Джоан заметила этот его взгляд и стала быстро, почти судорожно отворачивать рукава. Один спустился легко, но второй никак не поддавался, и он услышал, как она зашипела и тихо выругалась.

Генри поймал Джоан за руку и повернул запястьем вверх. Она вздохнула.

— Я не хочу, чтобы ты это видел.

Он кивнул, ничего не ответив. Она попробовала выдернуть руку, но он покачал головой, останавливая ее. Долго смотрел на шрам со спокойным, почти невозмутимым выражением лица. Потом поднял на нее глаза.

— Я думаю, что мне очень полезно будет почаще это видеть, — заметил Генри тихо.

Джоан поморщилась.

— Это не то, о чем ты думаешь.

Он снова кивнул. Потом опять посмотрел на шрам и машинально сжал ее запястье.

— А что это? — спросил он еще тише.

На этот раз она все-таки выдернула руку и опустила наконец непослушный рукав.

— Несчастный случай, — ответила Джоан резко, тоном, пресекающим дальнейшие разговоры на эту тему. Генри невольно напрягся, и ему стоило большого труда напомнить себе, что она имеет полное право на него злиться.

— Джоан…

— Генри, ты тут ни при чем. Я упала со скалы.

— Упала? — недоверчиво спросил он.

— Упала.

— Как?

— А как обычно падают люди? — раздраженно бросила она. — Не удержалась, потеряла равновесие. Упала.

Он молчал.

— Или ты считаешь, что я все-таки не человек? — Джоан с вызовом посмотрела на него.

Генри вздрогнул от этого вопроса.

— Нет, я так не считаю, — медленно ответил он.

Джоан закусила губу. Он старался смотреть на ее лицо, но взгляд снова предательски скользнул по рукам. Она заметила.

— Серьезно, Генри. У меня есть множество поводов злиться на тебя — но не за это.

— За что тогда? — спросил он, прекрасно зная ответ — и зная, как им обоим нужно, чтобы она ответила.

Джоан быстро посмотрела на него, не зло, а скорее нерешительно, как будто раздумывая, что именно следует ему рассказывать, и тут же отвернулась. Генри ждал ответа, и совершенно не к месту вдруг заметил, что под правым ухом у нее есть родинка.

— Пойдем, — наконец сказала Джоан, кивая в противоположную от дома сторону. — Я расскажу тебе все, что ты пропустил.

***

Все началось с того, что Джоан стала скучать.

Она всегда скучала по Генри — и всегда в этом была здоровая доля обычной скуки, потому что подросткам всегда очень важно общаться, и не всегда очень важно, с кем. Поэтому Сагр в первое время не видел ничего страшного в том, что Джоан скучает и с нетерпением ждет возвращения Генри. Кто знает, может быть, вернись он летом, все случилось бы по-другому. Но он не приехал.

Они ждали его в середине лета. Джоан пристально вглядывалась вглубь ущелья — но из-за поворота никто не появлялся, и вскоре она почувствовала первые странные симптомы. Оказалось, что не выходить из дома и не смотреть вдаль становится совершенно невозможно, хотя само занятие и не приносило никакого облегчения. Сагр хмурился, увеличил дозы успокоительного, но это привело лишь к тому, что постоянная нервозность перешла в тяжелую апатию, грозившую перерасти в депрессию, и от пустырника пришлось на время отказаться. Тогда Джоан трижды — трижды! — за одну неделю превратилась в дракона, причем все поводы были совершенно несерьезными. Кроме того, она стала беспокоиться, что с Генри могло что-то случиться, и к концу лета Сагр склонен был это беспокойство разделять. Он не мог иначе объяснить столь долгое отсутствие.

Наступила осень, а Генри так и не пришел. Они пошли в деревню, чтобы отправить гонца в Тэнгейл. Ответное письмо было написано рукой леди Теннесси, и в нем сообщалось, что с Генри все в порядке, и, по ее сведениям, он сейчас находится где-то на востоке страны. К письму прилагались многочисленные подарки.

Полученные известия произвели на Джоан неожиданно положительный эффект — она разозлилась. Стала мрачнее и жестче, но зато перестала переживать, высматривать и страдать. Она злилась, и потому легко убедила себя, что ей вообще все равно, где Генри и что с ним. Сагр и сам изрядно сердился. Он не думал, что Генри мог быть настолько безответственным.

Становилось все холоднее, а Джоан становилась все мрачнее и молчаливее. Сагр заставлял Джоан читать невероятно заумные книги по философии и естествознанию, от которых вскипал мозг, но которые поэтому хорошо отвлекали ее. И Джоан отвлекалась. Но не надолго. И не всегда.

А потом наконец, в самом конце осени, Генри все-таки пришел. Но когда Сагр увидел его, он не испытал никакого облегчения. Сагр боялся, что от этого визита будет больше вреда, чем пользы. И не ошибся.

О том, что на самом деле произошло перед уходом Генри, Сагр узнал сильно позже, когда снял с рук Джоан швы и повязки. Но тогда, зимой, он не знал, что до прихода Генри она успела прочитать три его письма к любовнице, очень нежных, умных, тонких письма, содержавших все те слова, которые — теперь она понимала — он должен был сказать ей. Но вместо этого Генри оттолкнул ее, ясно показав при этом, кто из двоих ему дороже. А потом, на следующий день, Генри ушел, просто взял и ушел, именно в тот момент, когда она начала чувствовать себя виноватой и так хотела помириться с ним. Но она не могла собраться с силами. И теперь было совершенно очевидно, что его можно было не ждать.

Она стала превращаться просто так, на пустом месте. К счастью, Джоан все еще умела предчувствовать момент превращения, и потому каждый раз успевала выбежать из дома или отойти на безопасное расстояние. Но больше не было причины, которой можно было бы научиться избегать. Сагр стал подозревать, что Джоан не могла больше справляться с собой, и было совершенно непонятно, что с этим делать. О возвращении ее во дворец в таком состоянии не могло быть и речи, но Сагр стал раздумывать, нельзя ли рассчитывать на помощь со стороны леди Теннесси. Что-то нужно было делать, и делать срочно.

И Джоан сделала. Позже Сагр пытался выяснить у нее, как такое могло произойти. Он прекрасно знал, что она не могла нечаянно оступиться. Это было невозможно.

— Но ведь люди иногда оступаются? — спросила Джоан.

— Да, но… — начал было Сагр.

— Я хотела быть человеком, — ответила она просто.

И тогда Сагр понял, что перед ним уже не ребенок.

В одном смысле вся эта история оказалась, безусловно, полезной. Сагр давно уже раздумывал на тему того, что может случиться с Джоан, если кто-то попробует повредить ее здоровью или жизни. Он подозревал, что это будет похоже на то, как дракон реагирует на любую боль, только значительно сильнее. И оказался прав.

Дракон защитил жизнь Джоан. Превращение случилось сразу же после того, как она упала со скалы — разодрав почти до кости обе руки, сломав два ребра и получив серьезное сотрясение мозга.

Вот только снова стать человеком она уже не могла.

Воля умирающего не может сравниться с волей дракона, стремящегося жить. Такую волю дракон поглотит даже против собственного желания, ибо им правит инстинкт — единственный инстинкт дракона, неподвластный его разуму — инстинкт самосохранения.

Дракон поглотил Джоан полностью.

И если бы Сагр оказался рядом на мгновение позже, он уже не успел бы вернуть ее. Но крик дракона — крик боли и ужаса — был еще ее криком. Ибо драконы не знают ни боли, ни ужаса.

Он успел. Успел вторгнуться в сознание дракона и уловить там мысли Джоан. Уловить, удержать, докричаться до нее. Вернуть.

Первый месяц Джоан молчала. Сначала Сагр не на шутку встревожился — и сотрясение, и превращение могли иметь серьезные последствия. Но довольно быстро он понял, что это молчание не было тупым и бессмысленным безмолвием сумасшедшей. Оно было... содержательным.

Месяц спустя она сидела в кресле с книгой на коленях, пока он растапливал печь и собирался заняться их ужином. Краем глаза Сагр заметил, что она смотрит не на страницы, а на свои руки. Потом Джоан вдруг захлопнула книгу, отложила ее, встала и подошла к нему.

— Так, — сказала она тихо, но четко. — Хватит. Я приготовлю еду.

Они никогда больше не говорили с ней о том, что произошло. Но с тех пор готовила только Джоан.

***

Она рассказала Генри все. И как они ждали его, и как писали письмо леди Теннесси. Как она обиделась на него. Как прыгнула со скалы – потому что больше не хотела превращаться и подумала, что это может помочь. Что вместе с собой она убьет и дракона.

Дракона убить не получилось. Но, во всяком случае, превращаться Джоан перестала.

Она рассказала Генри все — и нельзя сказать, чтобы после этого рассказа он почувствовал себя лучше. Только глубокое чувство раскаяния могло заставить его желать, чтобы она ему это рассказала — и Генри предпочел бы обо всем тут же забыть. Но он помнил. С наступлением лета Джоан все чаще открывала руки. И каждый раз внутри у Генри все переворачивалось и скручивалось. Иногда почти до тошноты.

Он не сразу заметил, что немного напрягается, когда она поворачивает голову налево, и он видит все ту же родинку под ухом. Но даже обратив наконец внимание на такую несколько странную свою реакцию, он не придал этому особого значения. Генри встречал женщин с умопомрачительными ногами, грудью, талией, бедрами, руками, даже шеей. Но ему никак не могло прийти в голову, что такие же чувства в нем может вызвать родинка.

Он постепенно приучил себя смотреть на шрамы Джоан без содрогания, и поэтому далеко не сразу обратил внимание на то, насколько безупречными ему кажутся ее руки. Генри всматривался в ее лицо, пытаясь отыскать признаки каких-то серьезных душевных перемен, в которых он был бы виноват — и не заметил, что не смотреть на ее лицо ему становится все сложнее.

Короче говоря, прошло слишком много времени, прежде чем Генри сообразил, что происходит.

***

«Надо поговорить», — подумал Генри, рассматривая стенку сарайчика. Стенка была деревянной, посеревшей от времени, но выглядела вполне прочной и целой — несмотря на то, что Генри уже которую неделю подряд нет-нет да и прикладывался об нее головой. Впрочем, прикладывался он не только об сарайчик, но вообще обо все, что оказывалось поблизости в тот момент, когда он начинал думать. Думал Генри в последнее время только об одном, и чем больше думал, тем сильнее ему хотелось обо что-нибудь приложиться.

«Надо поговорить. А не маяться тут, набивая себе шишки».

Генри задумчиво похлопал стенку рукой, как будто извиняясь за свое поведение, и пошел в дом.

***

— Джоан, опять? — Сагр смотрел на девушку скорее с изумлением, чем с укором. В руке у той была ручка деревянной ложки, разломанной пополам в процессе готовки. Джоан постукивала обломком по краю печной плиты с очень сосредоточенным видом, как будто это постукивание могло объяснить, почему в очередной раз жизнь ложки оборвалась столь внезапно и бесславно.

— Я сделаю новую, — поднял глаза Генри, отрываясь от книги. Сказать по правде, книгу он не читал, а в очередной раз сидел и думал. Стукнуться головой хотелось при этом невыносимо — но вокруг были люди. А объяснить, в чем дело, он им не смог бы.

Он и самому себе не мог толком этого объяснить.

Это будет интересно

Генри прожил с ними всю весну — и все лето. Это было дольше, чем за все разы до того, вместе взятые, и логично было предположить, что скоро он должен уехать. Почему-то считалось, что Генри не может всегда жить у Сагра. Почему он не может, никто никогда не спрашивал, хотя ответ — и теперь Генри прекрасно это знал, — заключался лишь в том, что ему было бы невообразимо скучно проводить все время в доме отшельника. Не самое подходящее занятие для дворянина двадцати шести лет отроду.

Сейчас Генри прекрасно понимал, что он может жить у Сагра сколько угодно. Не существовало такой точки мира, в которой его присутствие было бы более необходимым, чем здесь. Оно явно влияло на Джоан лучше, чем отсутствие. За все время она еще ни разу не пыталась превратиться, ей не снились кошмары, и, если не считать коротких приступов задумчивости, оканчивающихся сломанными ложками, Джоан казалась вполне спокойной. Судя по рассказам Сагра, почти весь предыдущий год она была совсем не такой.

Но и продолжать жить так, как они жили, было невозможно. Генри все чаще стучался головой о сарайчик, и все чаще строгал новые ложки. Он не знал, почему Джоан их ломает, но все больше убеждался в том, что лучше будет это узнать. По крайней мере, ему так казалось.

Ежедневная домашняя рутина заполняла большую часть дня — оставшееся время Генри и Джоан ходили по горам, если погода тому способствовала. Их мнение о том, что можно назвать подходящей погодой для прогулок, счастливо совпадало — поэтому иногда они приходили домой мокрыми насквозь. Если же на улице творилось такое, что даже они предпочитали находиться под крышей, то Генри читал, а Джоан шила — или Джоан читала, а Генри строгал ложки. Тогда время текло медленно и тягуче, как сахарный сироп, а невысказанные слова застывали в воздухе, делая его тягучим и вязким.

Поэтому больше всего Генри и Джоан любили ходить по горам.

Их прогулки скорее следовало называть походами — но Генри вырос здесь, а Джоан была нечеловечески вынослива, поэтому расстояния и перепады высоты значили для них не очень много. Они шли, куда глаза глядят, по большей части молча и неоправданно быстро, как будто у них действительно была цель, которой нужно было достигнуть как можно скорее. Однако каждый вечер они вновь оказывались там же, откуда уходили, в прямом и переносном смысле, и Генри оставался на улице стучаться головой, а Джоан шла в дом готовить ужин — и ломать ложки.

Генри порой было интересно, что обо всем происходящем думает Сагр. Однако Мастер драконов всегда заставлял Генри чувствовать себя болтливым, несдержанным и крайне экспрессивным человеком — а сейчас Сагр если и разговаривал с ними обоими, то лишь о чем-то совершенно незначительном и сиюминутном. Когда Джоан рассказала наконец Генри, что с ней произошло, у него с Сагром состоялся тяжелый разговор, в процессе которого последний сухо и коротко дал понять, что думает обо всем произошедшем. Однако Сагр ни разу не обмолвился о том, что думает о происходящем теперь — а Генри не особо хотел его расспрашивать. У него и так уже порядком болела голова.

В конце концов Генри пришел к выводу, что должен уехать. Ему самому не очень нравилась эта мысль, но что-то нужно было делать — а ничего лучше Генри придумать не мог. Он решил, что скажет Джоан о своем отъезде во время прогулки, чтобы избежать сцены в доме Сагра. И дом, и Сагр и так уже повидали за последние годы слишком много.

Они вышли после обеда и пошли в неопределенном направлении, время от времени короткими вопросами уточняя друг у друга, куда же именно они идут. Как обычно, Генри поражался спокойной уверенности, с которой Джоан двигалась, ее скорости в сочетании с неослабевающей точностью движений. Бывали моменты, когда он с трудом поспевал за ней. И иногда ему казалось, что она знает об этом.

Возле знакомого обрыва Джоан остановилась — горная лужайка здесь резко обрывалась, а дальше раскрывалось ущелье, плавно змеящееся между темно-зеленых склонов. Когда они приходили сюда, Джоан неизменно вставала на самом краю, закрывая глаза и подставляя лицо солнцу и ветру. В такие моменты Генри всегда чувствовал, что она становится еще дальше от него, чем обычно. И всегда было невероятно тяжело не попытаться хоть немного это расстояние сократить.

Сегодня все было сложнее, поскольку Генри не знал, когда они снова окажутся здесь. Он стоял и смотрел, как Джоан раскрывает руки — или крылья? он никогда не мог сказать наверняка, — как закрывает глаза, как отрывается и улетает в неведомые края, где ему никогда не дано побывать. Она была драконом, одинокой душой, недоступной загадкой — она уходила все дальше и дальше, стоя в двух шагах от него, а ему все еще не хватало смелости пройти эти два шага и вернуть ее себе. Вернуть? Генри слабо усмехнулся. Если подумать, ее никогда у него и не было.

Джоан продолжала стоять неподвижно на самом краю, и он почувствовал, что больше не в силах это терпеть. Но вместо того, чтобы все-таки подойти к ней, он тихо позвал ее.

— Джо.

Она опустила руки и обернулась, медленно, как будто плавно закладывая поворот в воздухе, подстраиваясь под восходящие и нисходящие потоки, опускаясь, опускаясь все ниже — что-то в ее глазах вспыхнуло и погасло, и наконец она снова стояла рядом с ним, на земле, в двух шагах — ближе, чем это позволял этикет.

— Да?

Генри всегда вздрагивал, когда она говорила вот так — тихим, немного отстраненным голосом. Он сразу начинал особенно остро чувствовать несовершенство всего мира вообще — и себя в частности.

— Мне пора возвращаться.

— Я знаю, — наконец сказала Джоан и отвернулась.

Он молчал, надеясь, что она скажет что-то еще, но она просто стояла, по-прежнему отвернувшись, так что он не мог увидеть ее лицо. Генри смотрел на ее узкую спину, как обычно в такие моменты чувствуя, что начинает тихо ненавидеть эту слишком прямую спину, излучающую спокойствие и уверенность в то время как он чувствовал себя взвинченным и потерянным, — как вдруг Джоан слегка согнулась и схватилась за голову руками. Генри увидел уже знакомое странное мерцание, и почувствовал, как постепенно реальность заменяется невозможным идеальным миром, как перед глазами вместо существующих гор вырастают невыносимо пронзительные пейзажи, мерцающие и манящие...

Он подскочил к ней одним прыжком, схватил за плечи, развернул и прижал к себе, стараясь сжать как можно сильнее, не дать превратиться, совершенно не думая о том, что еще несколько мгновений назад он не мог заставить себя к ней подойти, и только надеясь, что ему хватит силы воли ее удержать. В голове крутился вихрь странных видений, они мелькали все быстрее и быстрее...

Все закончилось так же резко, как и началось. Вокруг были горы, светило солнце, стояла мягкая тишина, и Генри слышал, как часто Джоан дышит, уткнувшись лбом ему в грудь. У него бешено колотилось сердце.

— Как ты? — спросил он хрипло, когда ее дыхание постепенно выровнялось. Она не ответила и попыталась отстраниться. Он тут же отпустил ее.

— Не очень, — пробормотала Джоан, слегка усмехнувшись и массируя ладонями лицо. — Прости.

Генри промолчал, чувствуя, как накатывается страшная слабость. Он успел тяжело опуститься на землю до того, как подкосились ноги. Его мутило.

Джоан удивленно посмотрела на Генри. Подошла, наклонилась, но он ее не видел. Тогда она села рядом и положила руку ему на плечо.

— Что с тобой? — спросила она с некоторым беспокойством в голосе.

Он только покачал головой.

— Прости, — повторила она, на этот раз с бóльшим чувством.

— Ничего страшного, — выдавил Генри, опустив голову и опершись лбом о колено. — Я сейчас приду в себя. Все хорошо.

Наконец он глубоко вздохнул, поднял голову и медленно открыл глаза.

— Лучше? — спросила она.

— Относительно, — слегка улыбнулся он, поворачиваясь к ней. — Ты застала меня врасплох.

— Я сама себя застала врасплох, — пробормотала Джоан. Генри сидел, глядя на Джоан, чувствуя плечом ее тепло, и неожиданно для себя сказал:

— Я не хочу уезжать.

Она посмотрела на него, чуть прищурившись.

— Тогда зачем уезжать?

— Я боюсь... — начал он медленно, — я боюсь, что, если я останусь, я совершу какую-нибудь непоправимую глупость.

— Например? — спросила Джоан, продолжая внимательно смотреть ему в глаза.

Он должен был заметить, что ее глаза все еще были желтыми. Конечно же, он должен был это увидеть. Но, когда он поднял руку и осторожно дотронулся кончиками пальцев до ее лица, он думал совсем не об этом.

Она мгновенно вскочила и попятилась от него, почти задыхаясь и дрожа так сильно, что ее силуэт стал постепенно расплываться...

Он тоже был уже на ногах и кинулся к ней, но она крикнула срывающимся голосом:

— Не подходи ко мне! — и он замер, чувствуя, что второй раз ему ее уже не остановить. Она сделала последний шаг — и упала спиной в пропасть, а в следующий момент дракон, сверкая серебряной чешуей, резко развернулся в воздухе, взмыл вверх и с шумом понесся вдоль ущелья в сторону их дома. Мгновение спустя он скрылся из вида.

Генри стоял, по-прежнему протягивая руки вперед. Его трясло. Несколькими глубокими вдохами он заставил себя успокоиться, медленно опустил руки и осторожно пошел по тропе, внимательно глядя себе под ноги.

Сагр встретил его недалеко от дома. Лицо Мастера было непроницаемым.

— Что случилось? — спросил он Генри, и его голос дрогнул, обнажая скрытую ярость.

— Я не знаю, — искренне ответил Генри. Его честность, судя по всему, несколько смягчила Сагра.

— Она превратилась, когда вы были вместе?

— Да. Но я не понимаю, почему это произошло. Она не злилась, не пугалась, не...

Он запнулся, потому что вдруг понял, почему она превратилась в дракона. Ему стало нехорошо.

— Генри? — Сагр пристально посмотрел на него.

— Где она? — спросил Генри тихо и невыразительно.

— Внутри.

Джоан сидела в кресле, подобрав ноги и положив подбородок на колени. Когда он вошел, она не повернула головы и не посмотрела на него.

— Джо, — позвал Генри тихо. Она не отреагировала. Он подошел и опустился на пол перед ней, так, чтобы поймать ее взгляд. Она отвела глаза и стала смотреть в окно.

— Джо, посмотри на меня, — сказал он так же тихо, но с нажимом. Она не пошевелилась.

— Джо! — он повысил голос, и она наконец встретилась с ним взглядом. Ее глаза были зелеными и совершенно пустыми.

— Ты знаешь, почему ты сегодня превратилась?

Ее лицо чуть дрогнуло и на губах появилась сухая, жесткая улыбка.

— Конечно.

Генри вопросительно поднял брови. Она долго смотрела на него, потом шумно вздохнула и закрыла глаза.

— Почему, Джо? — спросил он, когда стало понятно, что сама она ничего больше не скажет.

Она резко открыла глаза и пристально взглянула на него. Встала порывистым, неуловимым движением — он никак не мог привыкнуть, что теперь она всегда движется так, — и прошла мимо него к двери. Он уже ожидал, что она молча уйдет, но в последний момент Джоан остановилась и тихо произнесла:

— Не надо, Генри. Не унижай меня еще сильнее. Я стараюсь изо всех сил. Мне очень жаль, что у меня не получается это так хорошо, как должно было бы, но я правда очень сильно стараюсь.

— Не получается что? — бросил Генри через плечо, но в ответ услышал лишь скрип дверных петель..

Он еще некоторое время стоял на коленях, потом встал и задумчиво потер щеку рукой. Щека была колючей и немного чужой.

Дверь отворилась, но он не стал оборачиваться, зная заранее, что это Сагр.

— Генри, — сказал тот тихо. — Может быть, ты наконец объяснишь мне, что происходит?

Генри слегка поморщился.

— А на что это похоже со стороны?

Сагр замер с плащом в руке, который он хотел повесить у входа.

— Видишь ли, я-то как раз смотрю на это не со стороны, — пробормотал наконец Мастер.

— В смысле?

— Я смотрю на это глазами Джоан. Можно сказать, из самых глубин ее души.

Генри некоторое время смотрел на Сагра с высоко поднятыми бровями. Потом улыбнулся.

— Ну конечно. Ученик-учитель. Полное доверие, никаких секретов.

Сагр кивнул:

— В нашем случае это было далеко не только данью традиции. Весьма полезно знать, о чем думал твой подопечный перед тем, как превратиться в дракона.

— Действительно, — машинально ответил Генри, но тут же спросил:

— И как на это все смотрит Джоан?

Сагр ответил не сразу.

— Она... Генри, если честно, я вообще не знаю, почему у нее по-прежнему две руки и две ноги, а не четыре лапы и пара крыльев. То, что она делает, находится за гранью моего понимания.

— Мы оба давно знаем, какая она молодец.

— Дело не в этом.

— А в чем?

— Недостаточно быть просто «молодцом», чтобы справляться с... с тем, с чем она справляется. А она справляется, несмотря ни на что. Даже то, что произошло сегодня — это совершенно не в счет, потому что...

Сагр запнулся и не договорил. Генри смотрел на него с изумлением. Он никогда не видел, чтобы Мастер не мог закончить фразу. Тем более от наплыва чувств. Он вообще не мог вспомнить, чтобы Сагр когда-нибудь волновался.

— Она все еще человек, Генри, — наконец тихо сказал Сагр. — Цепляющийся за свою человечность изо всех сил. Одного этого было бы достаточно, чтобы сломать любого, а она, кажется, становится только сильнее.

Брови Генри поползли еще выше.

— Но даже у этой невероятной девочки, — продолжил Сагр, — есть предел. Если она достигнет его, я уже ничем не смогу ей помочь. Ей уже никто не сможет помочь, кроме...

— Кроме?

— Кроме тебя.

Генри чувствовал, что брови уже начинает слегка сводить.

— Потому что?..

— Генри, не будь идиотом, — буркнул Сагр, отчего возвышенный характер разговора и брови Генри одновременно упали. — Ты и есть ее предел.

— Предел?

— Конечно. Только не говори мне, что ты этого не понимаешь.

Генри промолчал. Ему не хотелось говорить этого вслух — но он предпочел бы быть ничего не понимающим идиотом.

— Ты единственное, что заставляет ее все еще оставаться человеком. И одновременно то, из-за чего она так легко может перестать им быть. Джоан все время пытается доказать, что это не так, что она может существовать совершенно независимо от тебя, но она и сама понимает, что ничего из этого не выйдет. И очень расстраивается, что у нее не получается. Поверь мне, очень.

— Я верю, — пробормотал Генри, садясь за стол и запуская руки в волосы. Быть идиотом было бы значительно, значительно предпочтительнее.

— Я понимаю, — сказал Сагр тихо, — что у тебя никто не спрашивал, хочешь ли ты этого. Но если ты бросишь ее снова, она сломается. И ты потом никогда себе этого не простишь.

— Вопрос не в этом, — ответил Генри невнятно, по-прежнему не поднимая головы. — Вопрос в том, смогу ли я простить ей то, что собираюсь сделать.

— А что ты собираешься сделать?

Генри ничего не ответил. Он чувствовал себя отвратительно, ему хотелось кого-нибудь придушить, но, несмотря на это, Генри вдруг улыбнулся.

«Это будет интересно», — подумал он.

***

Джоан вернулась домой посреди ночи. Генри слышал, как она пришла, но притворился спящим. Он не знал, собиралась ли она вообще с ним разговаривать. Но лучше было не рисковать — поэтому он уснул снова.

Когда Генри проснулся, Джоан, разумеется, уже встала. Он сразу верно оценил выражение ее лица — «не подходить, не трогать, не разговаривать, не существовать» — и потому поспешил как можно скорее исчезнуть. Ему было чем заняться, если он собирался сегодня уходить.

Они продолжали независимо существовать все утро — с Сагром, который, как обычно, прикидывался невыразительной хозяйственной пристройкой, — и только когда Генри укладывал последние вещи, Джоан решила обратить на него внимание.

— Сбегаешь? — спросила она, стоя в дверном проеме и глядя, как он заворачивает хлебные лепешки в тряпицу.

Генри пожал плечами и ничего не ответил.

— И когда нам ждать твоего появления в следующий раз? Через год? Два?

Он молча затянул верх котомки, завязал шнурок. Еще раз проверил содержимое всех наружных карманов. Закинул лямку на плечо, подошел к вешалке у входа, снял свою куртку. Сначала Джоан думала, что он просто пройдет мимо, так ничего не ответив, но в двери Генри остановился.

— Я вернусь через две недели. Постарайся держать себя в руках, пока меня не будет.

Она слегка вздрогнула, и от его неожиданных слов, и от того, как он на нее смотрел. Собственно, Генри смотрел на нее всего лишь спокойно, серьезно... и честно. И от этого перехватывало дыхание.

Джоан так ничего и не ответила, поэтому Генри только вздохнул, с каким-то раздражением и облегчением одновременно, и вышел из дома. Она хотела позвать его, окликнуть, вернуть назад, но Генри вдруг остановился и сам подошел к ней.

— Я кое-что забыл, — сказал он деловым тоном, потом неожиданно наклонился и поцеловал ее в родинку за правым ухом. Джоан застыла на месте, а он бросил на ходу «пока» и уже был в пяти, десяти, двадцати шагах, а она все стояла на месте, обняв себя одной рукой, а другую безотчетно прикладывая к шее в том месте, где он прикоснулся губами. Солнце медленно переместилось направо, Сагр перестал прикидываться сарайчиком и прошел мимо Джоан уже несколько раз, но она все стояла на месте. Наконец, когда уже совсем стемнело, Сагр не выдержал и позвал ее:

— Ты собираешься простоять так всю ночь?

— А? — растерянно отозвалась Джоан. — Да. Нет. Я иду.

Она вернулась в дом, начала что-то делать, но обнаружила себя стоящей у окна и задумчиво водящей пальцами по родинке на шее.

— Джоан, — мягко окликнул ее Сагр, — что с тобой?

Она обернулась к нему, сосредоточенная и растерянная одновременно, без тени той жесткости и собранности, к которым Сагр уже давно успел привыкнуть.

— Не знаю, — сказала Джоан наконец неуверенно. Потом тряхнула головой и глубоко вздохнула, как будто пытаясь привести себя в чувство. — Прости. Кажется, я просто счастлива. Странное ощущение. Сложно привыкнуть.

***

Король сидел и молчал. Он молчал так долго, что Генри гадал, не является ли это абсолютным личным рекордом короля. Походило на то. Время от времени король открывал рот, чтобы что-то сказать, но неизменно закрывал его обратно. Генри ждал, изо всех сил сдерживая улыбку. Сейчас явно было не время улыбаться. И именно поэтому сдерживаться было вдвойне тяжело.

Король поднялся, прошелся по комнате несколько раз и наконец остановился напротив Генри.

— Ты с ума сошел? — спросил он, но не зло, а скорее беспомощно.

— Есть немного, — серьезно ответил Генри.

— Теннесси! — прикрикнул король. — Это не смешно.

— Ну... — замялся Генри, не в силах больше скрывать улыбку. — Зависит от того, как посмотреть.

Генри знал, что играет с огнем, ходит по краю и выполняет прочие особо опасные трюки. Он только что сообщил королю, что собирается жениться на его дочери, — между прочим, все еще принцессе, несмотря на дракона внутри нее — и к тому же подчеркнул, что от этого напрямую зависит, как хорошо принцесса с означенным драконом будет справляться. Фактически Генри не оставил королю выбора — и это в таком вопросе, в котором любой отец имеет обыкновение неистовствовать, а уж король — тем более. Все-таки принцесса — не просто дочь. Это еще и полцарства, как известно. А то и все целиком.

Король так долго смотрел на Генри, что тот уже успел представить себе площадь, плаху, палача и собственную голову, одиноко лежащую в кресле за шахматным столиком. «Печально», — подумал Генри.

Король неожиданно широко усмехнулся.

— Ты прав, — сказал он, тяжело опускаясь в кресло. — Все зависит от того, как посмотреть. Конкретно — от того, как я на это посмотрю, верно?

Генри кивнул.

— Кстати сказать, а как на это смотрит Джоан?

— Она еще не знает.

— Вот как, — удивился король. — Неужели ты в лучших традициях решил сначала спрашивать моего согласия?

— Да, хотя не уверен, что в данном случае это вызвано традиционными причинами.

— Что ты имеешь в виду?

— Если бы я сначала получил согласие вашей дочери, а потом не получил бы вашего... — Генри не стал заканчивать свою мысль.

— Ты хочешь сказать, что она бы?..

— Я хочу сказать, что мы оба не хотим знать, что тогда с ней могло бы быть.

Король задумчиво кивнул. Потом неожиданно нахмурился и посмотрел на Генри почти грозно:

— Как ты вообще посмел?!

— Посмел что? — поспешил уточнить Генри. Вопрос был важным — голову можно рубить после колесования, а можно и без него.

— Посмел позволить ей в себя влюбиться!

— Я не специально, — искренне ответил Генри. Король гневно засопел, но потом вдруг успокоился и устало махнул рукой.

— Я знаю. Ты относишься к ужасному типу мужчин, которые ходят с совершенно невинным выражением лица и ничего специально не делают, а женщины вокруг умирают толпами от разбитых сердец.

Уголки губ Генри слегка дрогнули. Насколько он помнил, король и сам относился когда-то к тому же типу.

— Ну и что мне с тобой делать?

Генри только пожал плечами, стараясь придать лицу как можно более виноватое выражение. Король поморщился.

— Только не надо этого. Не делай вид, что тебе очень жаль. А то я решу, что ты недостаточно нежно относишься к моей дочери и недостаточно сильно хочешь на ней жениться.

Генри перестал придавать лицу виноватое выражение — что, впрочем, означало, что он теперь вообще не знал, что именно оно выражает.

— Послушай, Теннесси, — продолжил король после некоторой паузы. — Я дам свое согласие. Ты не пастух, а Джоан не прямая наследница престола, и в этом браке нет ничего предосудительного. Но у меня есть несколько условий.

— Я слушаю.

— Во-первых, об этом никто не должен знать. Если все будет хорошо, если Джоан снова вернется во дворец и по-прежнему будет считать, что ей нужен ты, тогда мы объявим ваш брак официально. А пока будешь знать только ты, я и Уорсингтон.

— И Джоан, — уточнил Генри.

— И Джоан... — согласился король, но тут же поморщился. — Прекрати шутить.

— Да, мой король.

— Если же... Если она передумает, если окажется, что это было помрачение рассудка, если Джоан решит, что ты ей больше не нужен, то ты исчезнешь. Ты уйдешь в тот же момент, когда она прикажет тебе уйти. Ты понял, Теннесси?

— Да.

— И я думаю, ты понимаешь, — добавил король, — что теперь ты отвечаешь за нее головой вдвойне.

— Я боюсь, — ответил Генри совершенно серьезно, — что теперь я отвечаю за нее далеко не только головой.

***

— Теннесси, — прошелестело за спиной.

Генри обернулся.

Окликнувший его стоял рядом с окном, в тени. Когда Генри встретился с ним взглядом, человек отлепился от темной стены и подошел чуть ближе.

Генри давно не видел принца Джона — большую часть времени тот жил не при дворе, а в своем замке Заур. И последний раз они встречались до того, как Генри успел близко познакомиться с Джоан. Поэтому сходство между братом и сестрой в первое мгновение обескуражило его.

Принц Джон был почти одного роста с Генри, но сильно уже в плечах. Волосы имели еле уловимый кровавый оттенок, как и у Джоан, подчеркивая бледность утонченного лица. В его движениях тоже была особенная грация, и Генри понял, что, вероятно, и у Джоан дело было не в драконе. Даже глаза Джона были похожего зеленого цвета, только без ореховой теплоты, как у сестры.

Генри поклонился.

— Ваше высочество.

Принц улыбнулся — тонкие губы изогнулись, глаза слегка сощурились.

— Ходят слухи, что ты женишься, Теннесси, — протянул он.

Генри вежливо кивнул.

— Ходят слухи, что моя сестра собирается замуж, — продолжил принц, подходя еще ближе.

Генри склонил голову, но про себя подумал: «Откуда он знает?»

— В чем спешка? — просвистел Джон.

Генри поднял взгляд и посмотрел принцу в глаза. Между ними не было положенных пяти шагов — даже в полумраке было хорошо видно запекшуюся кровь на искусанных губах.

«Этот бы с драконом и дня не протянул», — заметил про себя Генри. Вслух же он коротко заметил:

— Срок полностью устраивает его величество и ее высочество.

— А меня не спросили, — ядовито усмехнулся принц. — Разве у меня не должны советоваться насчет судьбы моей маленькой сестренки? Как-никак, а я будущий король.

— Будущий, — согласился Генри сдержанно. Ему очень хотелось поскорее уйти — поскорее уехать. Принц слишком напоминал Джоан — точнее то, какой она могла бы стать.

Джон поджал губы — рот превратился в узкую щель.

— Будущий, — прошелестел он еле слышно. — Но ведь когда-нибудь я стану вполне себе действующим королем. А если со мной что-нибудь случится? А, Теннесси? Выходит, тогда королем-то станешь ты?

Джон вдруг расхохотался.

— Представляешь? Стоим тут — два будущих короля! — тут он внезапно посерьезнел. — А может, это и есть твой план, Теннесси? Жениться на моей сестре, а потом прикончить меня? Хитро ты придумал!

Принц испытующе посмотрел на Генри. Тот не отвел взгляд.

— Ваше высочество, — ответил Генри спокойно, — поверьте, в сложившейся ситуации я больше, чем кто бы то ни было, желаю вам долгих лет и многочисленного потомства.

Принц снова повеселел.

— Не хочешь, значит, быть королем?

— Нет, мой принц.

— Вот и я не особо, — неожиданно грустно заметил Джон. — А моя сестрица? Как думаешь, она бы хотела стать королевой?

— Я сомневаюсь, что в ее состоянии... — начал Генри — и запнулся. Принц приподнял брови — и легко рассмеялся.

— Не бойся, Теннесси. Я все знаю. Ты ведь не просто так решил на ней жениться. С твоей-то репутацией.

Генри слегка усмехнулся — от самого себя скрывая за эту улыбку мысль, что, наверное, если бы не дракон...

— Что ж, — Джон хлопнул его по плечу и скользнул назад, в полумрак. — Желаю счастья, зять. Может, я вас и навещу в ближайшем времени. От Заура до Тэнгейла ведь рукой подать.

Генри глубоко поклонился — и поспешил к себе.

Он торопился.

***

Генри стоял, опершись спиной о гладкую стену скалы. Снизу из ущелья дул ветер, нещадно теребя сухую траву, пробивавшуюся между камней. Генри глубоко вздохнул и пошел дальше. Он не боялся возвращаться, как это было в прошлый раз. Но почему-то все равно, когда он думал о том, что скоро увидит Джоан, внутренности странным образом скручивало. Ощущение не было совсем неприятным, но по мере приближения к дому Сагра становилось все сильнее и определенно мешало. Генри еще раз вздохнул и начал подниматься по крутым ступеням.

Джоан сидела на лавке у стены дома и что-то шила. Она подняла на него глаза, и Генри вздрогнул. Все-таки они с братом были очень похожи.

— Привет, — сказала Джоан просто, откладывая в сторону шитье. — Ты вовремя. Ужин готов.

— Откуда ты знала, что я приду сегодня? — нахмурился Генри.

— Ты сам сказал «две недели», — ответила она, слегка приподняв брови.

— Да, но две недели пройдут только послезавтра.

Она как-то загадочно улыбнулась и встала. Генри снова вздрогнул. Он всегда вздрагивал, когда она так улыбалась. И догадывался, что будет вздрагивать всю оставшуюся жизнь.

Джоан подошла к двери, но на пороге обернулась.

— Генри, ты не поверишь... Но я готовлю ужин каждый день. Даже в твое отсутствие.

Твоя душа забирается у тебя навсегда

Они снова были на той же лужайке. С тех пор стало заметно холоднее, трава пожелтела, но солнце припекало почти как летом. Генри рухнул на землю, как только они пришли, и теперь лежал на спине, закинув руки за голову, глядя на облака и щурясь от яркого света. Он знал, что сейчас Джоан опять подойдет к тому проклятому обрыву и снова будет раскрывать руки и уноситься все дальше. Но у него не было никакого желания на это смотреть. Пусть летает, где хочет. Он подождет.

— Зачем ты уезжал? — вдруг спросила Джоан. Он приподнялся на локте и прикрыл глаза ладонью, чтобы рассмотреть ее против солнца. Она стояла на самом краю, но лицом к нему.

— Ты можешь отойти от края?

Она подняла брови.

— Ты боишься, что я упаду?

— Да. Мы это уже проходили.

— Но ты же знаешь, что со мной ничего не случится.

— Джо! Один раз с тобой уже случилось.

Она вздрогнула — покачнулась, отступила одной ногой назад, чтобы удержать равновесие...

— Джо!..

Она резко наклонилась вперед, оперлась на руки и быстрым кульбитом оказалась в нескольких шагах от пропасти. Несколько мгновений Генри смотрел на нее, потом откинулся обратно на траву и закрыл глаза.

— Прости, — сказала Джоан тихо. Он не отреагировал. Она подошла к нему и опустилась рядом.

— Прости, пожалуйста.

Генри молчал, крепко зажмурившись.

Она осторожно тронула его за плечо.

— Генри.

Он молчал.

Внезапно Генри почувствовал, как она наклоняется к нему, опершись руками ему на грудь, и от удивления открыл глаза. Прямо перед ним было ее лицо, серьезное и виноватое.

— Прости меня. Я больше не буду. Обещаю.

— Ты уже это обещала.

— Я обещала постараться.

— Плохо стараешься.

— Раз в несколько лет можно. Или нет?

Но Генри думал уже не об этом.

— Постарайся не делать, как в прошлый раз, — прошептал он.

Он почувствовал, как она замерла, и осторожно поднял обе руки и положил ей на талию. Как будто она была очень хрупкой и от любого неверного движения могла разбиться.

Она не была хрупкой на ощупь. Она была твердой и одновременной невероятно мягкой и податливой. Он провел рукой по ее спине, шее. Остановился и медленно погладил большим пальцем то место за ухом, где была родинка. Она вздохнула и прикрыла глаза.

Он привлек ее к себе и поцеловал, как не целовал еще ни разу ни одну женщину, потому что еще никогда ему не приходилось это делать так осторожно — и еще никогда у него при этом не кружилась голова. Последнее, впрочем, было весьма кстати — потому что, когда Генри понял, что это становится ненормальным, он мягко отстранил Джоан и увидел, что ее глаза стали пронзительно желтого цвета.

— Ч-ш-ш-ш, — быстро пробормотал Генри, снова прижимая ее к себе, так крепко, как мог, и гладя по голове. — Тише, мой дракончик. Все хорошо. Все хорошо.

Она свернулась у него под боком и ничего не ответила. Он продолжал задумчиво гладить ее волосы, плечи и спину, глядя на небо.

— Так зачем ты уезжал? — спросила она невнятно, не подымая головы.

— Получить у твоего отца разрешения просить твоей руки, — ответил Генри просто.

Она снова замерла.

— И что он ответил?

— Согласился. При условии, что пока что об этом никто не будет знать, — Генри не стал упоминать о втором условии. О третьем он и сам уже успел благополучно забыть.

Джоан вдруг резко села и пристально посмотрела на него. Его рука упала на землю.

— Ты не должен этого делать.

— Не должен в том смысле, что этого делать нельзя, или в том смысле, что это делать не обязательно?

— В обоих, — отрезала она и отвернулась.

— Джо... — начал Генри, но она быстро поднялась на ноги и отошла. Он тоже сел, чувствуя вновь это омерзительное ощущение — что она становится все дальше.

— Подумай сам, Генри, — Джоан говорила тихо и жестко. — Меня нельзя даже толком обнять. Я не девушка, не женщина, я вообще не уверена, что я человек. Все, что я могу — это жить здесь, вдали от людей, в полной глуши, где я никого не убью и никого не испугаю до смерти. Я не могу быть ничьей женой.

— Я не думаю, что все настолько плохо... — начал Генри, но Джоан яростно замотала головой.

Он тоже встал. Она повернулась к нему спиной, и он заметил, какой ранимой сейчас выглядела эта прямая спина.

— Джо, послушай меня.

— Нет, Генри. Не говори ничего. Я не могу. Я не имею права так уродовать твою жизнь.

Он подошел сзади, осторожно положил руки ей на плечи и уткнулся лицом в ее волосы. Она снова замерла, и у него промелькнула мысль, настанет ли когда-нибудь тот момент, когда она перестанет так реагировать на его прикосновение. Он и хотел этого, и не хотел.

— Джо, — спросил он тихо, — если я сейчас уеду и никогда не вернусь, что ты будешь делать?

Она пыталась придумать какую-нибудь правдоподобную жесткую ложь, но оказалось, что с его руками на плечах это невозможно.

— Не знаю, — ответила она наконец честно.

— И я не знаю, что буду делать, если уеду. И раз уж все так получилось, мне кажется, тот факт, что двое людей не могут нормально существовать друг без друга — вполне веское основания для брака.

— При условии, что они могут существовать друг с другом, — заметила Джоан — но его руки все еще лежали у нее на плечах, и спорить с ними она не могла. Да и не хотела.

***

На следующее утро Джоан проснулась еще затемно, пока все нормальные люди — то есть Генри с Сагром, — еще спали, и ушла бродить по горам. Когда они встали, Джоан еще не вернулась, поэтому они сели завтракать без нее. Сагр, как обычно, съел все в два приема и пошел на улицу, а Генри остался сидеть за столом, задумчиво кроша кусок хлеба и смотря в окно.

За этим занятием его и застала Джоан. Она вошла молча, не сказав ни слова, повесила куртку на крючок. Генри следил за каждым ее движением с каким-то странным чувством удовлетворения. Теперь он мог просто смотреть на нее. Она была здесь, она была настоящая, живая, его, и он мог бы так смотреть на нее бесконечно. Смотреть с осознанием того, что...

В этот момент Джоан подошла к Генри, наклонилась и мягко поцеловала его в лоб.

— Доброе утро, — сказала она совершенно будничным тоном и отошла обратно к печке.

Он продолжал крошить хлеб, Джоан возилась с чайником и остатками их завтрака, Сагр стучал молотком на улице. Утро было простым и невыразительным — и определенно не поддавалось познанию.

***

Брачный обычай народов Гра-Бейннских гор, который впоследствии переняли Инландия, Лотария и Нордейл, сильно отличался от яркого обряда крессов. На Юге свадьба была чуть ли не главным событием в жизни девушки, к которой обе семьи готовились по нескольку месяцев, а длилась эта свадьба не меньше трех дней, с соответствующим количеством съеденного и выпитого.

На Севере свадьбы не было вообще. «Брак, — говорили горцы, — это священный обряд, который касается только тех двоих, кто его совершает. Всякий третий, вмешивающийся в этот ритуал, нарушает его сакральную чистоту и естественный порядок вещей. Только двое идут вместе по жизни — только двоим начинать этот путь».

Конечно, любовь к празднованию важных событий всегда была свойственна жителям долины, но даже они не рискнули посягнуть на столь святую вещь, как личный характер брака. Поэтому, как и у горных племен, отмечалась не свадьба — отмечалось лишь обручение пары. В этот день жених приезжал в дом невесты в сопровождении матери, сестры или любой другой женщины своей семьи. Та передавала будущей невестке кое-что из вещей жениха — как знак, что снимает с себя попечение о его быте и перекладывает эту обязанность на будущую жену. В свою очередь отец невесты отдавал жениху кольцо девушки — через это кольцо на макушку младенца выливалась тонкая струйка ледниковой воды сразу после его рождения. Это же кольцо затем муж надевал на руку своей жене. Никто не знал при рождении, разумеется, какими будут пальцы девочки, когда она вырастет — поэтому кольцо носили на том пальце, на котором оно лучше всего сидело, а иногда и на шее, на цепочке. Мальчиков омывали через браслет — этот браслет жена надевала на руку мужа. Обряд обручения — обмена браслетом и кольцом, — справлялся в доме невесты, и на него могли пригласить всю семью жениха, а иногда и все окрестные семьи, но могли и никак не отмечать. После этого за весь месяц обрученные могли видеться только раз — за несколько дней до свадьбы, чтобы подтвердить, что данное ими друг другу слово все еще в силе.

В день свадьбы жених снова приезжал за невестой, но уже один. На этот раз она сама выходила к нему в сопровождении отца. Отец передавал руку дочери жениху — и сразу возвращался в дом. Жених и невеста шли в пустынное и безлюдное место, где он надевал ей кольцо, а она ему — браслет. После этого они либо ехали в свой дом, если к тому времени мужчина уже жил отдельно, либо возвращались в дом невесты. Весь ритуал — вся свадьба.

Таков был обычай простых людей. В среде знати все было несколько сложнее. Влияние Империи уже давно начало сказываться на образе жизни высших слоев общества — и неудивительно, что свадьбы в южном стиле, яркие, пышные, с толпой гостей, становились все популярнее у придворных и подражающих им феодалов. Но все же именно обряд Севера был освящен традицией, и члены королевской семьи вступали в брак только так, и никак иначе.

По этой причине требование короля Джона сохранить все в тайне было не так трудно соблюсти. Король выдал Генри кольцо принцессы. Леди Теннесси, которую, разумеется, тоже поставили в известность, собрала изящную посылку для Джоан, в которой та обнаружила, кроме браслета, две рубашки, две книги в кожаном переплете с фамильным гербом на обложке — и нож для бритья. Вскрыв посылку, Джоан выложила все предметы на стол, некоторое время скептически смотрела на них, потом положила налево одну рубашку и книгу, а направо — вторую рубашку и вторую книгу, и задумчиво замерла с ножом для бритья в руке. Затем обернулась к Генри, который сидел тут же и наблюдал за ней, и спросила:

— Генри, ты бреешься по четным дням или нечетным?

Он рассмеялся и ничего не ответил.

Было решено, что роль выдающего отца будет исполнять Сагр — в некотором смысле он подходил для этого даже лучше, чем сам король. После этого Генри и Джоан должны были прямиком отправиться в Тэнгейл. Леди Теннесси, исходя из соображений собственного удобства в той же степени, как и вопроса деликатности, заявила, что уезжает погостить к дальней четвероюродной кузине, которую не видела с давних пор — Генри не возражал.

Они не стали долго ждать — единодушно придя к заключению, что в таких чрезвычайных обстоятельствах можно обойтись без четырехнедельной разлуки и тому подобных условностей.

Назначенный день был холодным и ветреным. Чтобы хоть как-то соблюсти традицию, Генри накануне ушел ночевать в деревню, с тем, чтобы рано утром вернуться за Джоан. Он дошел до своего любимого места на узкой каменной тропе и присел у скалы. Достал из кармана кольцо и в который раз стал его рассматривать. Оно было очень тонким и на первый взгляд казалось гладким и простым, но, поднеся кольцо к самым глазам, на внутренней стороне можно было рассмотреть тончайшую резьбу. Это было очень старое кольцо — теперь уже никто не утруждал себя тем, чтобы украшать внутреннюю часть, которую никто никогда не увидит. Тогда, столетия назад, это имело значение.

Когда Генри наконец поднялся наверх, небольшая площадка, на которой стоял дом Сагра, казалась особенно пустынной. Он сделал глубокий вдох, подошел к двери, постучал, потом отошел на несколько шагов.

Они вышли почти сразу, сначала Джоан, за ней Сагр. Она была очень бледной, он — очень хмурым.

Сагр, не говоря ни слова, взял ее за руку, подвел к Генри и вложил ее руку в его, как и положено, ладонью вверх.

— Идите, — коротко бросил он и сразу скрылся за дверью.

Генри и Джоан некоторое время стояли, не двигаясь с места. По традиции так и полагалось ничего не говорить, ни слова приветствия, ни слова прощания. Ветер подул сильнее.

— Идем, — наконец хрипло сказал Генри. Джоан кивнула, и они пошли.

Они столько раз уже проделывали этот путь, что могли бы пройти его, кажется, с закрытыми глазами. На лужайке ветер прилизывал траву неровными полосами прямо к земле. Джоан остановилась первой, Генри прошел еще несколько шагов вперед и повернулся к ней.

Она казалось такой тонкой, что было удивительно, как ветер не пригибает ее, словно траву. Он посмотрел ей в лицо и вдруг понял, что она страшно напугана. Как обычно, она старалась ничем не выдавать себя, но вот уже несколько дней он прекрасно понимал ее, чтобы она ни говорила и как бы не молчала.

Он подошел к ней и обнял.

— Что с тобой? — спросил он ее тихо. Она помотала головой, спрятав лицо у него на груди. Он слегка отстранил ее, осторожно взял рукой за подбородок и заставил поднять голову.

— Джоан?

— Мне страшно, — прошептала она. Ветер заглушал все вокруг, поэтому ему пришлось читать по губам.

— Чего ты боишься?

— Не знаю, — она слабо улыбнулась. — Тебя. Себя. Всего.

— Все будет хорошо.

— Это-то меня и пугает больше всего, — пробормотала она, отводя взгляд. Он усмехнулся.

— Может, начнем?

Она глубоко вздохнула и сделала шаг назад, высвобождаясь из его рук.

— Хорошо.

Он снова достал ее кольцо из нагрудного кармана и положил на ладонь левой руки. Она точно так же положила его браслет на свою левую руку.

— Jowhaneth, — сказал он тихо и отчетливо, произнося ее имя на хёйт, — твое кольцо возвращается тебе, твоя душа забирается у тебя навсегда.

Он взял ее правую руку и надел кольцо.

— Hennrhaoy, — прошептала она, беря его правую руку, — твой браслет возвращается тебе, твоя душа забирается у тебя...

Она осеклась. Генри терпеливо ждал, когда Джоан заговорит вновь, но она продолжала молча смотреть на его руку. Потом медленно покачала головой.

— Я не могу, — сказала она тихо.

— Не можешь?.. — не понял Генри, но она резко развернулась, на ходу сорвав и бросив на землю кольцо, и побежала вниз по тропе. Генри медленно подошел и машинально подобрал кольцо. Некоторое время он стоял, как во сне, не в силах пошевелиться, потом, наконец, пришел в себя и побежал следом.

Она была невероятно быстрой. Он никогда не соревновался с ней и поэтому не представлял, что угнаться за ней будет настолько тяжело. В тот момент, когда он выскочил на площадку у дома, Сагр уже шел к нему, сверкая глазами.

— Что у вас опять случилось?! — прогремел Сагр.

— Я опять не знаю! — взорвался Генри. В конце концов, сейчас он точно ни в чем не был виноват.

Сагр смерил его взглядом.

— Вот что я скажу тебе, Генри. Сейчас я уйду, далеко и надолго, а вы оба останетесь здесь и разберетесь со всем... этим, — Сагр неопределенно махнул рукой в воздухе, после чего повернулся и быстро зашагал в сторону ущелья. Генри мог ошибаться, но ему показалось, что он явственно услышал слово «идиоты».

***

Несмотря на указание Сагра, Генри вошел в дом далеко не сразу. По правде сказать, он страшно злился. Генри мог допустить, что Джоан было нелегко, что ей стоило большого труда справляться с собой и со своими эмоциями — но это было уже слишком.

Он тихо вошел и прикрыл за собой дверь. Она стояла к нему спиной и не обернулась, хотя он знал, что она слышала его.

Он смотрел на нее. На узкую спину. На сплетенные в косу волосы цвета запекшейся крови. Он стоял на пороге и не знал, что ему делать.

Джоан обернулась. У нее было очень спокойное, сосредоточенное лицо.

— Прости, — сказала она легко. — Я вела себя сейчас импульсивно и необдуманно.

«Неужели?» — язвительно подумал Генри, но вслух ничего не сказал и лишь постарался сделать так, чтобы его лицо ничего не выдало.

— Но я поняла, что не могу тебя так обманывать, — продолжала Джоан все так же ровно.

Генри вздрогнул.

— Обманывать?..

Джоан спокойно посмотрела на него.

— Генри. Я не могу иметь детей.

Генри молчал. Ему стыдно было признаться, но об этом он ни разу не подумал. Обо всем остальном — да. Он знал опасения Джоан насчет физической близости и сильных эмоций, но считал, что эта проблема — решаема. Что он сможет удержать Джоан, не даст ей превратиться. Он был уверен, что справится.

Но дети… Нет, про детей он забыл.

Вот только единственный наследник рода Теннесси не имел права забыть про такое.

Генри не знал, что сказать.

— Я с самого начала говорила, что ты не должен этого делать, — заметила Джоан неожиданно мягко.

Генри стоял, и почему-то ему казалось, что он постепенно начинает врастать в пол, превращаясь в большое дерево, невесть откуда возникшее прямо посреди дома.

— Я не держу тебя, — продолжала Джоан спокойно. Генри уже пустил корни, пальцы кололо в ожидании юных побегов. — Ты можешь идти.

Набухли и выстрелили почки, густая крона окружила Генри, шелест листвы и пение птиц мешали думать.

— Я не хочу никуда уходить, — возразил Генри, стряхивая с себя оцепенение, и тут же листья облетели на пол, птицы с криком вспорхнули с ветвей — и остался только пол, потолок, стены и Генри, стоявший посреди комнаты перед девушкой, которая на самом деле была драконом.

Девушка-дракон смотрела на него внимательно и серьезно.

— Ты должен уйти, Генри, — покачала она головой.

Генри молчал. Он помнил, что почему-то нельзя ее слушать, что по какой-то очень важной причине он не должен уходить. Он знал, что были слова, которые он мог сказать, чтобы исправить все, чтобы разом отменить все разумное и правильное

Но он не мог вспомнить эти слова.

— Иди, Генри, — сказала Джоан неожиданно резко, и в ее голосе больше не было спокойствия. Были только горечь и боль. — Я хочу, чтобы ты ушел.

Генри неожиданно вспомнил слова короля. «Ты уйдешь в тот же момент, когда она прикажет тебе уйти».

— Как скажешь, — ответил он тихо.

И ушел.

Тот Свет

Джоан простояла у окна всю ночь. Краем сознания, каким-то маленьким-маленьким кусочком, который еще был связан с реальностью, она забеспокоилась, где же ночует Сагр. Но этого беспокойства было недостаточно, чтобы она смогла заставить себя отойти от окна.

Сагр пришел рано утром, продрогший и промокший насквозь. Он так спешил зайти в дом и скорее переодеться, что не сразу заметил Джоан. А когда заметил, так и замер, подняв руку, чтобы отдернуть занавеску.

— Джоан?

Она знала, что надо обернуться. Для этого надо было всего лишь оторвать руки от подоконника. Но она слишком долго вспоминала, как это сделать.

— Где Генри?

Надо было ответить, но она не могла заставить себя пошевелить губами.

Сагр подошел к ней и с силой развернул за плечо. Сквозь тонкий рукав его закоченевшие пальцы обжигали холодом.

— Где он?

Прикосновение вывело ее из ступора, связало с реальным миром. Реальный мир был холодным и жестким — как пальцы Сагра.

— Он ушел, — наконец сказала Джоан. Голос звучал хрипло после долгого молчания.

— Как ушел? Взял и ушел?

Она кивнула.

— Я его отпустила.

— Отпустила? Что это значит, Джоан?

Она окончательно пришла в себя, но это лишь означало, что надо было чувствовать то, что она никак не хотела чувствовать. Поэтому Джоан почти выкрикнула в лицо Сагру слова, которые иначе бы ранили слишком сильно:

— А как я могла его держать?! Кто из вас вообще это придумал?

— Придумал что?

— Женить Генри на мне, — зло ответила Джоан.

— Он сам это придумал, — холодно заметил Сагр. — А ты — согласилась.

Глаза Джоан сверкнули.

— Да. Но ты-то мог его отговорить!

— И с чего я должен был его отговаривать?

— Потому что тогда не мне пришлось бы напоминать ему о наследниках!

— Наследниках?.. — не понял было Сагр, но тут же громко вздохнул. — Ах.

Джоан ядовито усмехнулась.

— Именно. Ах.

— Ты решила, что не можешь иметь детей, — кивнул он.

— Это очевидно.

Сагр молча отошел. Потом вдруг остановился посреди комнаты и посмотрел на Джоан так, что она невольно вздрогнула.

— А ты не думала обсудить это со мной сначала?! С чего вдруг ты это взяла? Я говорил тебе, что это невозможно?

— Нет, но...

— И ты отпустила его, потому что решила, что это будет благородно! И при этом позволила ему совершить подлость! Даже нет, сама толкнула его на эту подлость! И теперь стоишь с видом страдающей самоотверженности!

— Но, Сагр…

— Послушай, что я тебе скажу, Джоан. Если ты не научишься справляться со своей гордостью, рано или поздно она погубит тебя. Не дракон внутри тебя, Джоан. Твой главный враг — это ты сама. Ты сама себя погубишь в конце концов.

Он выдохся и замолчал. Сел на табурет — вода с одежды потекла на пол темными струйками.

— Мы пойдем в Тэнгейл. И ты извинишься перед Генри. Скажешь, что очень сильно ошиблась и заставила ошибиться его, что еще хуже. Потому что он твой муж, Джоан, и ты его жена, и это нельзя теперь просто так отменить.

— Я не успела стать его женой, — пробурчала Джоан. Она боялась себе в этом признаться, но чем больше Сагр сердился и ругался, тем легче ей становилось. Получалось, что то, что казалось ей концом света, можно было исправить. Что жизнь не закончилась и не остановилась.

— Это, — сказал Сагр сухо, — не имеет вообще никакого значения. Никакого.

***

Прошел день, другой, и наступили холода, да такие, что на улице сразу пресекалось дыхание — но они никуда не пошли. На третий день Сагра начало сильно знобить. Он лечился настойками, отварами, растираниями, но к вечеру настойки и отвары Джоан приносила ему в постель. На следующий день жар усилился, и она несколько раз обтирала его длинное худощавое тело, впрочем, без особого результата. Ночью он впал в беспамятство и уже не мог ей говорить, что именно надо ему принести, и она просто поила его и обтирала, поила и обтирала. Под утро Джоан задремала, а когда проснулась, увидела, что он больше не мечется в бреду, а тихо спит, закрыв глаза. Она спокойно вздохнула и решила, что надо пойти и что-нибудь съесть. Отдернув занавеску, оглянулась на него еще раз. Остановилась. Вернулась. Взяла за руку. Нащупала пульс — несколько раз пыталась нащупать пульс. И наконец опустилась на колени возле кровати, опершись о нее лбом.

Она не знала, сколько просидела в неподвижности, но когда наконец с огромным трудом заставила себя встать, как будто выныривая со дна глубокого ледяного озера, за окном было уже темно.

Утром, как только рассвело, она вышла копать могилу. Нельзя сказать, чтобы Джоан сознательно подумала, что нужно это сделать. Скорее, ее голова продолжала работать как бы отдельно от нее, подсказывая правильные и нужные действия. Одеться. Потеплее, потому что там холодно. Найти заступ. Выбрать место — вот здесь, чуть ниже дома, сбоку от тропы.

Она начала копать, но земля успела промерзнуть, и к полудню Джоан удалось проковырять выемку глубиной в пядь. Стало жарко, она сбросила куртку. Налегла на лопату посильнее, но земля все равно не поддавалась. Она разозлилась и с силой воткнула лопату в промерзший грунт. Раздался треск, и черенок обломился у самого основания. Она долго смотрела на обломанный конец палки, потом отбросила его, опустилась на колени и стала разгребать окаменевшие комья руками, все быстрее, пока наконец не упала и не разрыдалась.

— Зачем ты ушел?! — прошептала Джоан зло и беспомощно и ударила кулаком по мерзлой земле.

Она не заметила, как это произошло — внезапно ее подбросило, и одно крыло сильно ударилось о скалу, а второе чудом не снесло крышу дома.

Дракон сидел, грациозно склонив голову на длинной могучей шее, и смотрел на крошечную ямку внизу.

«Лапы, — подумала дракон спокойно. — Лапами тоже можно копать».

Джоан всякий раз поражало то ощущение полного умиротворения, которое наступало после превращения. Покоя. Ясности. Она знала, что это ощущение обманчиво, что начинает сказываться бесчувственность дракона, но это всегда было таким облегчением, что она не могла им не наслаждаться. Когда она смотрела на мир этими древними желтыми глазами, он был другим. Сложнее, но одновременно намного проще. Это был мир, где у всего имелась своя логика, свое начало и свой конец.

Спокойно и медленно, аккуратно и сосредоточено она начала разгребать землю, мягкую и податливую под когтями дракона. Солнце светило все ярче, оно переливалось на чешуе, отражалось от сложенных крыльев — на скале, нависшей над домом, играли перламутровые блики. Когда яма стала достаточно глубокой, дракон остановился.

Теперь, подумала Джоан, надо превратиться обратно.

И она не знала, как.

Все разы, когда Джоан превращалась в дракона — кроме самого первого — рядом с ней был Сагр. Он говорил с ней, он объяснил ей, кто она и как может превратиться обратно. Помогал вспомнить себя.

Но сейчас здесь не было никого. Никого, кто бы мог объяснить ей, почему она должна снова стать человеком. Почему надо поменять это абсолютное спокойствие и абсолютное знание на боль и неуверенность. Все было прекрасно и уравновешенно. Идеально. Она смотрела вдаль и видела... все. Бесконечности бесконечностей, во всем их многообразии и красоте, каждую вещь во всех ее сущностях. Ее удивляло, почему она не могла видеть эти сущности, когда была человеком, ведь они казались такими очевидными. Все вокруг было очевидно.

Не все.

"Почему?" подумала она. Все так ясно.

О нет, Jowhaneth. Не все. Ты помнишь, почему плакала сейчас?

Она помнила, почему. Помнила, но не позволяла себе думать. Потому что тогда, она чувствовала, мир потеряет свою красоту, свое совершенство, и снова сожмется в маленькую точку — в ее боль, которая и была для нее всем миром, когда она превратилась. Из-за которой она превратилась.

Вспоминай.

"Нет!"

Вспоминай. Иначе мне придется напомнить тебе о другой боли.

"Нет."

И тогда она снова увидела то, что преследовало ее в кошмарах.

Генри, бледный, смертельно бледный, и с руками, которые...

Которых больше нет.

Джоан рухнула так же резко, как до того ее подняло с земли. Падение сбило дыхание, она перекатилась несколько раз по твердой земле — и свалилась в яму.

Некоторое время она лежала и смотрела на небо. Потом села. Откинулась на неровный, срытый драконьей лапой край и прикрыла глаза.

Ты должна помнить.

Она вздохнула, поднялась на ноги и стала карабкаться наверх.

***

Тяжелее всего оказалось дотащить тело до могилы. Несмотря на то, что уже начало темнеть, Джоан заставила себя закидать яму жесткими комьями — она знала, что наутро земля смерзнется в сплошную каменную груду, которую будет не разгрести. Работать обломанной лопатой было тяжело, но в конце концов Джоан справилась и с этим. Солнце уже давно село, и она удивилась, что все еще светло. Пошла в хлев, вспомнив наконец о существовании козы. Вернулась в дом, заставила себя поесть, хотя вкуса еды почти не чувствовала. За окном все еще было светло.

Достала из шкафа настойку пустырника и кружку. Налила остатки, подняла кружку, долго смотрела в окно, за которым все еще не стемнело. Осушила до дна и поморщилась. Достала с полки одну из книг, которую перечитывала уже сотню раз — голова отказывалась думать о том, о чем думать было необходимо.

Джоан долго читала. Когда она подняла глаза, то с удивлением увидела, что за окном все еще светло. Через некоторое время она снова подняла глаза, а за окном стало еще светлее.

А потом она заметила, что первые лучи солнца коснулись противоположного склона ущелья.

Так Джоан узнала, что стала видеть в темноте.

***

На следующий день она взяла самое корявое полено и целое утро строгала и резала его. Получившийся в конце концов дракон не тянул на произведение искусства, но все же это было лучше, чем ничего. Джоан вкопала его в еще не до конца смерзшиеся комья, и долго после стояла на холодном ветру, глядя на могилу.

Вернувшись в дом, Джоан начала собирать вещи и еду, укладывая все в старую котомку Сагра, но надолго ее не хватило. Джоан села на кровати Сагра и обхватила голову руками. Это больше не была его кровать. Его котомка. Его дом. Понять это, осознать это своей головой было невозможно, но почему-то Джоан казалось, что и драконья голова не справилась бы с этим. У смерти нет сущностей. Ее нельзя осознать.

Уже совсем вечером она услышала громкое меканье и снова вспомнила про козу. Постояла в нерешительности на кухне, потом со вздохом взяла самый большой нож.

Коза встретила ее удивленным взглядом умных черных глаз. Джоан стояла в дверях с ножом в руке, но не могла заставить себя сделать следующий шаг.

Она видела, как Сагр по весне резал козу. Они с Генри не раз и не два подбивали дичь, которую потом нужно было разделать. Но эта коза была последним живым существом, оставшимся у нее. Это была коза, которую они изо дня в день поили, кормили, доили, оберегали от холода. Джоан опустила нож и вышла за дверь.

И тогда она увидела их. Далеко внизу, в самом начале тропы появилась группа людей. Они шли медленно, но уверенно, как люди, которые знают, куда идут.

Джоан увидела их, а в следующее мгновение, она услышала обрывок фразы.

Короткий приказ.

«Хватайте сразу же».

Джоан застыла с ножом в руке. А затем побежала.

Тропа, идущая вверх по ущелью, выводила на седловину, потом через нее — на широкое плато, от которого второе ущелье уже вело в другую сторону — в Нордейл. Добравшись до плато, Джоан не остановилась и продолжила бежать. Когда солнце село, она поняла, что у нее появилось некоторое преимущество. Вряд ли они видели в темноте так же хорошо. Джоан уже почти пересекла плоскогорье, и начала взбираться снова вверх, к следующим вершинам, за которыми начинался спуск в долину, когда позволила себе впервые за полдня остановиться и оглянуться. Слабый ветер пробегал меж замшелых камней и редкого кустарника, но людей видно не было.

«Наверное, им сейчас совсем темно», — подумала Джоан. Но продолжила идти. Она заметила, что дышать становилось все легче, хотя она шла весь день и добрую часть ночи почти без отдыха.

Утром, когда Джоан добралась до крутых склонов Нор-Бейннских гор, и солнце уже окрасило их верхушки нежно розовым, Джоан с удивлением поняла, что все еще может идти и, судя по всему, еще очень и очень долго.

Так она поняла, что перестала уставать.

***

Скоро тропа стала спускаться по каменистым уступам, которые становились все круче. То, что Джоан не боялась высоты, сильно помогало, потому что порой ей приходилось пробираться в таких местах, в которых ни один нормальный человек не рискнул бы пройти. Иногда с одного уступа на другой приходилось прыгать, и иногда прыгать приходилось довольно далеко. Наконец Джоан нашла большую и ровную площадку, на которой даже можно было спокойно сесть, прислонившись спиной к каменной стене, и устроила себе долгий привал.

Во второй половине дня солнце стало светить на эту сторону ущелья. Джоан стало жарко, и она сняла с себя теплый полушубок, повязав его рукавами на поясе. Рукава были жесткими и плохо держались, поэтому время от времени Джоан приходилось заново затягивать их.

Когда она перебиралась по очень узкой ступени, то зацепилась за торчащий кусок скалы. Джоан не сразу заметила это, резко дернулась, рукава развязались — и полушубок полетел вниз, помахивая полами, как огромная птица. Джоан почти заплакала от обиды. Конечно, на ней была теплая фуфайка, но ночи стали уже очень холодными. Значит, эту ночь ей тоже придется идти. Она вздохнула и продолжила спуск.

Солнце уже село, когда Джоан добралась наконец до дна ущелья, по которому текла узкая бурная речка. Она подумала о том, чтобы вернуться за полушубком, но, во-первых, в том месте, где тот упал, вода текла прямо между отвесных каменных стен, а во-вторых, Джоан по-прежнему не знала, не идет ли за ней кто-нибудь. Поэтому она продолжила идти вниз по течению, иногда оглядываясь назад и прислушиваясь. Было тихо.

Уже когда начало светать, Джоан внезапно поняла, что так и не заметила, когда похолодало. Судя по тому, какой твердой стала земля под ногами, мороз был неслабый, но Джоан не мерзла. Она сняла перчатку и опустила пальцы в ледяную воду горного потока. Вода была... теплой. Джоан вынула руку из воды и долго не надевала перчатку, ожидая, когда пальцы начнут неметь. Но рука так и оставалась теплой, пальцы двигались легко и свободно.

Так она поняла, что перестала чувствовать холод.

***

Ночью Джоан вышла к первым домам.

Она долго стояла, глядя на темные, будто застывшие на морозе силуэты. Окна уже не светились, из труб не шел дым.

Джоан не стала стучаться в двери.

Она спускалась в долину по дороге, которая с каждой деревней становилась все шире, а деревья вокруг вновь стали шелестеть не опавшей листвой, влажная земля еще пахла умершим летом. И вот наконец ущелье расступилось, и между рыжими склонами открылась долина и город. Саузертон.

По мере того, как Джоан спускалась, солнце поднималось все выше, и длинные тени от гор поползли, отступая все ближе и ближе к подножию. Вспыхнули шпили, крыши домов окрасились радостным алым. Джоан стала встречать на дороге первых людей. Они шли по своим делам, лишь слегка косясь на странную девушку в мужской одежде, бредущую в сторону города. Но люди спешили по своим делам и ни о чем ее не спрашивали.

Джоан вошла в город после полудня, когда солнце стояло высоко, заглядывая в узкие улочки и согревая гладкие булыжники мостовой. Саузертон всегда выглядел немного сказочным — а при таком освещении поражал своей жизнерадостностью. Джоан медленно проходила мимо ярких вывесок, разряженных зазывал, гостеприимно открытых дверей и распахнутых настежь ставней. В городе на нее уже мало кто обращал внимания — она слишком мало походила на богатого покупателя, чтобы вызывать у кого-либо интерес.

Джоан стала подумывать о том, что хорошо было бы разжиться деньгами. Она уже несколько дней ничего не ела — и, хотя она, судя по всему, научилась обходиться и без еды, горячий обед все равно чудился Джоан всякий раз, когда она проходила мимо очередного трактира, обдававшего ее аппетитными запахами. Кроме того, она была совсем не против помыться и сменить одежду. Да и просто — отдохнуть. Джоан не знала, сколько еще способна продержаться.

Но денег не было, и она продолжала идти, обходя стороной зазывал.

Джоан хотела выйти на главную площадь. Она уже видела просвет впереди — узкая улочка, по которой она шла, выходила как раз к ратуше, — и тут дверь прямо перед ней распахнулась, и чья-то жилистая рука вышвырнула на улицу оборванца.

— Я ростовщик, а не сестра милосердия! Нечего мне предлагать свою рухлядь!

Парень буркнул в ответ невнятное ругательство и побежал прочь. Владелец руки выглянул на улицу, чтобы плюнуть тому вслед, после чего уставился на Джоан. Та задумчиво изучала надпись на вывеске.

— Что уставилась? — спросил ростовщик и презрительно смерил ее взглядом. — Тоже хочешь заложить какое-нибудь барахло?

Джоан внимательно посмотрела на него.

— Нет, — ответила она спокойно. — Только вот это.

И она достала весевший на груди бриллиантовый кулон.

***

Выйдя от ростовщика, Джоан тут же почувствовала, что полученные деньги нужно потратить и немедленно приобрела несколько комплектов удобной и красивой одежды, и пару совершенно прекрасных сапог, мягких и легких. За годы жизни в горах Джоан привыкла не особенно задумываться о том, что на ней надето — но от любви к хорошей обуви отучить себя так и не смогла. Интерес леди Теннеси к судьбе Джоан отчасти спасал ситуацию, и ноги принцессы никогда не получали повода забыть о своем высоком происхождении — и чересчур высоком подъеме, — но у сапожника не было возможности идеально подогнать обувь по ноге, и это чувствовалось, особенно при длительной ходьбе. Купленные же у саузертонского ремесленника сапоги были совершенно идеальны.

Она заселилась в небольшую, тихую гостиницу почти в самом центре города. Следующие пару дней Джоан наслаждалась простыми радостями жизни вроде вкусной еды или сна на чистой постели. Она почти забыла о погоне, о том, как бежала по горам от странных людей, почему-то желавших ее схватить. Здесь, в Саузертоне, в это сложно было поверить.

Забыть про Сагра, правда, не получалось.

Не вспоминать о Генри — тоже.

***

Джоан лежала на кровати и тяжело дышала. Закатное солнце подсвечивало карниз дома напротив, отчего комната тонула в тягучем оранжевом свете. Джоан смотрела в окно и очень старалась не думать о том, что ей только что приснилось.

Она никогда не рассказывала никому, что происходило в ее сне. Ни Сагру, ни Генри. Даже рассказывать об этом было настолько страшно, что она не смогла бы подобрать слов. Слишком живой была картинка. Слишком сильно было ощущение тошнотворного ужаса — и жуткого бессилия. Каждый раз нужно было что-то делать — а она просто стояла и смотрела. Как будто так и должно было быть.

Джоан тихо застонала, села, покачиваясь из стороны в сторону, чтобы успокоить себя. Идти. Срочно идти. Идти как можно быстрее.

Она вышла на темную, пустую улочку. Солнце село, большая часть лавок закрылась на ночь, и лишь из трактиров раздавались приглушенные голоса. Джоан свернула на первом перекрестке направо к рыночной площади. За несколько дней этот путь был уже выучен ею досконально, и она шла, не обращая ни на что особого внимания и тщетно пытаясь стряхнуть с себя остатки кошмара.

Джоан не сразу услышала шаги за спиной. Обернулась, но никого не увидела — человек шел, вероятно, далеко позади. Она пошла дальше. Шаги не смолкали. На следующем перекрестке она посмотрела сначала направо, а потом налево — и невольно вздрогнула. В темноте переулка кто-то был. И этот кто-то явно не был случайным прохожим.

Она глубоко вздохнула и пошла дальше, ускорив шаг. Теперь она слышала, что за ней шло двое — один чуть ближе, другой чуть дальше. Джоан больше не оборачивалась и только старалась не сорваться на бег. Нужно только дойти до площади. Там всегда есть городская стража. Там она будет в безопасности.

После следующей улицы за ней шло уже трое. Еще через одну — четверо. Оставалось совсем немного. Пройти мимо часовни, потом еще двести шагов — и она на площади.

Джоан почти выбежала к часовне — и замерла. Между колонн стояли еще двое. Она быстро перевела взгляд на боковой переулок — там тоже был человек. Шаги сзади приближались. В тишине маленькой площади было почти слышно, как бешено стучит ее сердце.

— Спокойнее, принцесса, — донесся невыразительный, аккуратный голос из улицы, ведущей к площади. — Просто дальше идти нельзя. Ничего страшного.

Он вышел из тени домов, и Джоан увидела его лицо. Увидела — и тут же узнала. Это был один из тех, кого она видела на перевале.

Один из тех, кто хотел ее поймать.

Она задышала часто-часто.

— Нет никакого смысла поднимать шум, — сказал человек, выходя в центр площади. — Никто не придет на помощь. Все порядочные люди страшно не любят ввязываться в скандалы. Это может плохо отразиться на их делах. А успех в делах — залог счастья.

Он говорил тихо и совсем беззлобно, отчего Джоан стало еще страшнее. Совсем как в ее кошмаре — она чувствовала почти физическую тошноту от ужаса и беспомощную слабость в ногах и руках. Только сейчас она боялась не за Генри. Сейчас она боялась за себя.

И это было по меньшей мере глупо.

Потому что с ней нельзя ничего сделать.

Джоан выпрямила спину.

— Вы понимаете, что делаете? — спросила она тихо, но отчетливо. — Я принцесса. Дочь короля. Неужели вы думаете, что это сойдет вам с рук?

— Ты принцесса, это верно. Но что касается дочери короля... — человек с аккуратным голосом вежливо улыбнулся. — Если это и верно, то только с одной оговоркой. Ты — дочь мертвого короля.

Джоан замерла и просто смотрела на него. Его слова не имели никакого смысла.

— Король Джон Двенадцатый, он же Добрый, — аккуратный снова слегка улыбнулся, — умер вот уже полтора месяца назад. Да здравствует король Джон Тринадцатый.

Джоан молчала.

— Короля Джона Двенадцатого, — медленно продолжил аккуратный человек, внимательно глядя на нее, — убила его дочь Джоан. Несколько лет она скрывалась в неизвестном месте, а потом устроила заговор против своего отца, в результате которого он был убит. Король Джон, сын убитого короля, объявил свою преступную сестру в розыск. Ее поймают, привезут в столицу и казнят на глазах у всех, как предупреждение всем, кто смеет поднять руку на монарха. Да здравствует король.

Ну конечно, с облегчением подумала Джоан. Это просто сон. Это тоже просто кошмар. Почему-то мне приснился еще один сон, кроме моего обычного кошмара, и я так отвыкла от этого, что приняла его за реальность. Это не может быть реальностью. Я не убивала отца.

— Мы долго искали тебя, принцесса. Долго гонялись за тобой. К счастью, король перед смертью подсказал нам, где тебя искать. Он-то еще не знал, что его убила ты. Это мы уже после придумали, — аккуратный опять улыбнулся.

— Придумали? — слабо переспросила Джоан.

— Ну конечно. Это была прекрасная мысль. Таким образом мы сразу отведем подозрения от Джона и избавимся от тебя, Джоан. И воцарится долгое правление короля Джона Тринадцатого. Да здравствует король.

— Джон убил отца? — спросила Джоан. Сон. Это сон. Я спрашиваю это во сне.

— Ну, что ты. Конечно нет, — аккуратный покачал головой, — Как ты могла такое подумать? Он просто очень хотел, чтобы его отец умер.

Сон. Сон. Сон. Кошмар. Я скоро проснусь.

— Мне очень жаль, что я не могу покончить с тобой прямо сейчас, Джоан. Но королю ты нужна живая. С другой стороны, — продолжал он тихо, — мне уже повезло с Теннесси.

Проснуться! Немедленно проснуться.

— Ну хорошо, — вздохнул аккуратный, как будто расстроенный молчанием Джоан. — Хватит болтать. Взять ее, — бросил он остальным.

— Стойте! — вдруг крикнула Джоан. Они остановились, аккуратный учтиво поднял брови. Джоан дышала все быстрее, чувствуя...

...как по сырым стенам домов стекают невидимые капли росы...

...как между булыжников мостовой умирает замерзший росток...

...как высоко в небе сталкиваются облака и, не в силах больше сдерживать себя, обрушиваются ливнем на землю...

Крылья с грохотом врезались в скатные крыши, посыпались обломки черепицы. Внизу раздавались крики людей, они становились все громче, но дракон уже взлетал, врезаясь в мягкую, податливую массу облаков, холодных и равнодушных.

Это было правдой. Он знал, что это так, потому что сознание дракона не допускало ошибок. Сознание дракона не знало сна. Оно видело только истину.

Дракон летел и летел, но облегчения, долгожданного облегчения знания, спокойствия, вечности, не наступало. Было ослепление, безумие.

Смерть.

Смерть.

«Значит, с драконом нельзя говорить о смерти?..»

«Они стараются не думать о таких вещах...»

Смерть.

Он знал, почему драконы не думают о таких вещах.

Боль человека занимает весь его мир. Она огромна, как небо, она бесконечна, как океан.

Боль дракона занимает вселенную. Вечность. Мириады миров. Миллиарды лет. Сущности сущностей. Истины истин.

Дракон летел так быстро, что земля внизу стала расплывчатым пятном. Он летел на запад, через горы, к морю. Он летел через ночь, навстречу уже зашедшему солнцу, все быстрее и быстрее. Земля внизу оборвалась короткой полосой прибоя, и остался только океан, бесконечный, гладкий как зеркало ночной океан.

Небо впереди становилось светлее, краснее.

«... Когда человек умирает, он видит, как солнце встает на западе. Так он переходит из одного мира в другой. Его душа летит к солнцу так быстро, что успевает увидеть, как оно встает еще раз. И в этот момент свет этого мира становится не властен над ним. Он видит Тот Свет».

Дракон, опаленный человеческой болью, летел быстрее солнца.

Медленно, но неизбежно, солнце поднялось из вод океана. Оно поднялось на западе.

Когда человек умирает, он видит, как солнце встает на западе. Так он переходит из одного мира в другой.

Но дракон не может перейти в Тот мир.

С громким криком он полетел вниз, к воде, с головокружительной скоростью теряя высоту, в последний момент выходя из пике — чтобы увидеть гаснущий луч заходящего солнца. Он еще раз вскрикнул — пронзительно, оглушительно, безуспешно пытаясь разрезать криком схлопывающуюся трещину между двумя мирами. Солнце последний раз сверкнуло красным и скрылось в волнах.

С громким плеском Джоан упала в воду. Океан был спокойным в ту ночь — насколько может быть спокойным океан в нескольких сотнях миль от берега. Она смогла вынырнуть только со второй попытки, закашлялась. Сумела остаться на поверхности. Успокоиться. Лечь на спину.

«Я не устаю. Не замерзаю. Не сплю. Я — дракон. Я доберусь до берега».

И это было последним, о чем подумала Джоан.

Чужие люди

Холодное жемчужное море переливалось в лучах зимнего солнца. Вода лениво выплескивалась на пустынный пляж, ненадолго покрывая твердый песок тонкой переливчатой пленкой. Потом волна отступала — песок темнел, забывая короткое мгновение света и неуверенную мягкость, подаренные морем.

Вдруг на поверхности воды появилась черная точка. Она как будто и не приближалась — но постепенно стало видно, что это голова человека, а затем и он сам поднялся над волнами и побрел к берегу, медленно разгребая тягучую воду, разлитую над отмелью.

Чайка, наблюдавшая за человеком, возмущенно вскрикнула и взлетела.

Выйдя на берег, человек не бросился на песок, как это обычно бывает с чудом спасшимися людьми. Он не лежал ничком без сил, откашливаясь и с трудом хватая ртом воздух. В этом не было необходимости.

Джоан не устала ни в первый день, ни во второй, и даже неделя пути ничем не навредила ей — так с чего было падать сейчас, когда под ногами была твердая земля, а вокруг — воздух, который можно было вдыхать, не рискуя вместо него набрать в легкие жгучей, холодной и соленой воды.

Джоан пересекла пляж, усеянный корягами. Поднявшись на верх дюны над границей полосы прибоя, остановилась и обернулась к морю. Было светло, хотя солнце уже клонилось к горизонту за размытыми, как будто замороженными перистыми облаками. Джоан опустилась на песок и стала смотреть на солнце, медленно катившееся к горизонту.

Она не знала, сколько времени просидела так. Солнце вставало за спиной и садилось под ее внимательным сосредоточенным взглядом. И все время, что Джоан смотрела на море, все время, что она слушала шум волн и тихий шелест песка, — все это время ветер, дувший от воды, вырезал в ее душе и сердце большие впадины и впадины поменьше, щели и лакуны, сглаживал углы и обнажал твердые породы, скрывавшиеся под мягким и податливым слоем нестойкого песчаника. Как скульптор, ветер умело работал резцом, проявляя новые черты — и вместо лица девочки, потерявшей весь мир, постепенно проступало лицо человека, которому уже нечего было терять.

И тогда Джоан встала, спустилась с дюны и пошла вдоль моря на юг. Каждое утро солнце освещало ее с левой стороны — и каждый вечер последний луч подсвечивал красным ее правую щеку, но она смотрела только вперед — и шла, шла, шла.

Спустя несколько дней она добралась до первой деревни — небольшого рыбацкого поселения. На берегу играли дети, женщины ждали своих мужей с промысла. При виде Джоан они замолчали и как будто стали чуть ближе друг другу. Джоан сначала почувствовала враждебность, исходящую от них, и только потом действительно заметила, что на берегу много людей.

Людей.

Она замерла в растерянности.

Маленькая девочка, самая маленькая из тех детей, что уже бегали по пляжу вполне самостоятельно, кинулась к Джоан. Одна из женщин громко предостерегающе крикнула, но девочка лишь побежала быстрее.

Но когда она остановилась перед Джоан, на большие карие глаза навернулись слезы, и она пробормотала, невнятно и обиженно:

— Ты не он!

Джоан продолжала стоять, как вкопанная. Она пыталась что-то ответить, но не могла вспомнить, как. Как говорить.

Девочка шмыгнула носом, не спуская с Джоан глаз.

— Кто ты? — спросила девочка с легкой тенью любопытства.

— Я... Джоан, — смогла наконец выговорить Джоан, и звук ее собственного голоса неприятно резанул по ушам.

Глаза девочки слегка расширились.

— До’ хан! — она вдруг улыбнулась, взяла Джоан за руку и потянула за собой. — Идем, До ‘хан!

И именно этот жест радости и доверия, искренний и бесхитростный в своей простоте, пробил все заслоны, выросшие вокруг души Джоан, в своем молчании и отрешенности почти ставшей душой дракона. Ее лицо вдруг страшно исказилось, она упала на колени — и разрыдалась.

Девочку звали Кэйя.

***

Приплывшие мужчины отнеслись к случившемуся с подобающим их полу и ремеслу добросовестным равнодушием. Девушка, чудом спасшаяся с потонувшего корабля, выглядела так, как и положено выглядеть человеку в этом случае — изможденной, худой и молчаливой. Она не говорила, а если и выдавливала из себя полслова, то только и исключительно с Кэйей. Способ связи был не самый надежный, так как Кэйя и сама владела всего несколькими десятками слов, но общаться с кем-либо еще девушка категорически отказывалась. Она просто смотрела на спрашивающего такими глазами, что у того слова застревали в горле, и он тут же звал на помощь Кэйю.

Девочка была щедро вознаграждена за свою должность парламентера и переводчика. Каждый вечер девушка вручала ей очередную игрушку, вырезанную из разбросанного по берегу плавника. Игрушки были сделаны с любовью и искусством — никто в деревне никогда раньше не видел такой работы. Сначала на поделки странной девушки смотрели с удивлением — пока одной из женщин не пришло в голову, что из этого можно извлечь всеобщую пользу. Однажды утром она пришла к дому, где приютили девушку, и попросила ее вырезать нательный оберег — небольшую рыбку, чешуя которой должна была складываться в имя человека, который его носил. Такие обереги носили все рыбаки — невзирая на то, что люди тонули вне зависимости от того, был у них оберег или нет, — но никто в деревне не владел искусством резьбы, равно как и искусством письма, и за оберегами приходилось ездить в соседнее село на ярмарку. Женщина объяснила это все молчаливой девушке. Та долго только смотрела в ответ, так долго, что женщина уже почти совсем убедилась в том, что девушка действительно ненормальная. Она сердито вздохнула и хотела уже уходить, когда Джоан тихо, с видимым трудом спросила:

— Какое имя?

Женщина замерла на месте. Смерила девушку взглядом, но та не поднимала голову, а смотрела на песок перед крыльцом, на котором она сидела.

— Хенрик.

Того, что случилось потом, женщина никак ожидать не могла, хотя и знала наперед, что говорит с сумасшедшей. Девушка вскочила — нет, в один момент оказалась на ногах, а в следующий — уже была в нескольких шагах от женщины. Она стояла в странной, неестественной позе, подняв руки, как будто держась за голову, но между руками, сжатыми в кулаки, и висками было расстояние в пол-ладони. Женщина видела, как на призрачно тонких предплечьях вздулись вены.

Она стояла, оцепенев, не в силах пошевелиться и издать хотя бы звук, а сумасшедшая девушка стала тихо то ли шипеть, то ли даже рычать. Женщина похолодела от ужаса, не сводя с той глаз, как вдруг она резко бросила руки, выпрямилась и в то же мгновение обернулась.

Женщина шумно вздохнула. Никогда в жизни она не видела таких пронзительно желтых глаз.

Джоан стояла, выпрямившись, чувствуя, как боль — та самая бесконечная, вселенская, непрекращающаяся боль, которая гнала ее по небу быстрее солнца, — проходит через нее насквозь, сверху вниз, и уходит в песок у нее под ногами, и снова появляется где-то глубоко внутри, и снова разливается по всему телу, и снова, окатив волной, спускается вниз. Она ждала, когда это произойдет — когда она превратиться в дракона, и только жалела, что эта женщина стоит так близко от нее. На таком расстоянии у нее не было никаких шансов спастись.

— До ’хан! — раздался крик у нее за спиной. Она знала этот крик. В нем не было ничего страшного, только удивление, радость и восторг. Просто Кэйя опять хотела что-то ей показать.

Джоан закрыла глаза.

«Нет».

«Не сейчас».

«Ты не доберешься до меня сейчас».

Мне не нужно добираться до тебя, Johaneth . Я и так всегда с тобой.

«Тем более».

Неужели ты не хочешь перестать чувствовать это?

«Нет».

Почему?

«Потому что прямо передо мной стоит человек. Я не смогу ее не задеть».

Умница, прошелестело в голове

Она открыла глаза.

— До ‘хан! — Кэйя подбежала к ней, как обычно, врезаясь на скорости прямо ей в ноги. — Пойдем, пойдем со мной!

Джоан послушно протянула руку. На ходу обернулась к застывшей в ужасе женщине.

— Я вырежу оберег.

***

С того дня странная девушка стала разговаривать. Нельзя сказать, чтобы она делала это часто и охотно, но теперь на прямой вопрос можно было рассчитывать получить прямой ответ. Мужчины, которым женщины рассказали о случившемся, не повели бровью. Что удивительного в том, что девица теперь разговаривает? На то у нее и язык, чтобы им трепать.

Прошло два месяца с тех пор, как Джоан пришла в деревню.

Она целыми днями сидела на песке, смотрела на море и вырезала игрушки для Кэйи и других детей, обереги для взрослых, строгала ложки и прочую домашнюю утварь. Волосы, спутавшиеся так, что их невозможно было расчесать, пришлось остричь. С короткой стрижкой Джоан стала совсем похожей на мальчика.

Однако по мере того, как она постепенно обретала способность смотреть на людей вокруг и видеть их, по мере того как люди вокруг превращались в самостоятельных и неповторимых личностей, Джоан все сильнее чувствовала, что эти люди ей совершенно чужие. Они были доброжелательны к ней, да что там — неоправданно добры, но Джоан не могла больше находиться среди них. Нужно было идти дальше — неизвестно куда, но идти, идти к чему-то, кому-то, просто идти, только бы не чувствовать, что ждать нечего.

Что ничего не осталось.

Она решила поговорить с хозяйкой дома Ингрид, днем, когда мужчины были в море, а дети играли на улице. Та замешивала тесто для праздничного воскресного блюда — пышного пирога, в котором, в отличие от остальных дней, никогда не было ни грамма рыбы или иных даров моря. Джоан долго смотрела, как Ингрид вливает перемешанные яйца и молоко в муку, а потом мнет и мнет тесто руками, пока то не превращается в теплую однородную массу.

— Ингрид?

— Да, Джоан? — ответила та, не поднимая головы и не отрываясь от процесса.

— Мне кажется... — Джоан запнулась. Она не знала, как сказать о своем уходе, не рискуя показаться неблагодарной.

— Все, что кажется — призрак наших собственных мыслей, — сухо ответила Ингрид поговоркой.

Джоан слегка усмехнулась.

— В таком случае мои мысли настойчиво крутятся вокруг того, что я уже слишком долго здесь нахожусь.

— Долго — относительное понятие.

— Но здесь — абсолютное.

Ингрид бросила на нее короткий взгляд.

— Ты опять говоришь непонятно, девушка.

Джоан собралась с духом.

— Я очень благодарна за то, что вы для меня сделали. У меня нет слов, чтобы выразить, как сильно я чувствую вашу доброту. Если у меня есть возможность за нее расплатиться, я с радостью это сделаю. Но я не могу продолжать увеличивать этот долг.

— Ты уже расплачиваешься, — спокойно заметила Ингрид, разминая тугое тесто тонкими пальцами.

— В смысле?

— Ты помнишь, что случилось в тот день, когда ты пришла к нам?

Джоан вздрогнула. Конечно, она помнила. И, конечно же, хотела этот день забыть.

Кажется, в ее жизни не осталось дней, которые ей не хотелось бы забыть.

Ингрид выжидающе смотрела на нее. Джоан вместо ответа медленно кивнула.

— Тогда Кэйя приняла тебя за Олава. Это мой старший сын. Осенью он ушел от нас — сказал, что хочет видеть большой мир на больших кораблях. Я не могла его остановить. Он — свободнорожденный.

Джоан еле заметно вздохнула. Традиция свободнорожденных детей здесь, на западе, была куда сильнее, чем в ее стране. Там, под консервативным влиянием Империи, она постепенно заменялась более суровым и однозначным отношением к семье и браку. Здесь же до сих пор существовал этот обычай.

Испокон веков способность к деторождению считалась главным достоинством женщины при вступлении в брак. И испокон веков же считалось, что проверить это наверняка можно только одним способом — на деле. Из этого выросла традиция — девушка, достигнув совершеннолетия, получала право на полную свободу в своей личной жизни. Она имела право встречаться с кем угодно и как угодно, до тех пор, пока не наступала беременность. С этого момента девушка снова попадала под абсолютную власть семьи — вернее, своей матери, и до самых родов не могла даже перекинуться словом ни с кем посторонним.

Если роды проходили благополучно, мать и дитя оставались в семье ее родителей, а ребенок назывался свободнорожденным. С этого момента — и только с этого, — молодая мать становилась потенциальной невестой, и тут уже всякий мог к ней свататься. Если женихом был отец ребенка, то последний утрачивал звание свободнорожденного и становился просто старшим сыном или дочерью.

Однако иногда случалось, что замуж женщину звал вовсе не тот, кто был с ней до этого. В таком случае будущий отец семейства не имел никакой власти над свободнорожденным сыном. До совершеннолетия этот ребенок обязан был во всем беспрекословно слушаться мать, а после становился хозяином своей судьбы и имел право распоряжаться своей жизнью, как ему заблагорассудится.

Свободнорожденный ребенок обладал поразительными возможностями. Если отец был ему известен и признавал ребенка, как своего, последний мог по достижении совершеннолетия перейти в дом отца и продолжать его дело. Имел он также право уйти из дома и выбрать себе совершенно другую жизнь — родители не могли препятствовать ему в этом. Часто бывало, впрочем, что свободнорожденный сын признавал отцом своего отчима — и тогда, опять-таки, терял свое право свободорожденности, приобретая права наследника. Как бы то ни было, свободнорожденными было подавляющее большинство путешественников, ученых, изобретателей, поэтов и просто искателей приключений.

Но многие, многие матери были оставлены позади, в какой-нибудь глухой и заброшенной деревне, не имея никаких известий о любимом сыне и истово молясь в ночи о его возвращении домой.

Олав, старший сын Ингрид, ушел из дома, как только ему стукнуло шестнадцать. В этих краях он уже считался мужчиной и был таковым во всем, что требовали от него родная деревня и родное ремесло. Но он хотел большего. Его настоящий отец не отказался от него — он погиб за несколько недель до его рождения, оставив на лице Ингрид глубокую вертикальную морщину между бровями. Олав, принадлежащий к этому миру ее скорби и тоски, а не к миру спокойной размеренной жизни с отчимом, отчаянно хотел вырваться из него — и потому еще в детстве решил уйти из дома, как только станет достаточно взрослым. Ингрид знала об этом — но не возражала, не потому что не могла, а потому, что не хотела. Ей казалось, что с Олавом уйдет последняя, слабая, неискоренимая боль. Но то, что нам кажется — лишь призраки наших мыслей. Она думала лишь о том, чтобы боль ушла — она не догадывалась о том, что на ее место придет новая. Морщина залегла глубже.

Хуже всего было то, что Кэйя — единственная дочь в семье, — была привязана к Олаву больше, чем к своим родным братьям. Было ли дело в том, что он был чуть чутче их, как был чутче его отец, или просто в том, что он был самым старшим и самым мудрым из всех — но девочка скучала по нему чуть ли не так же сильно, как и его мать, ждала его каждый день из моря и каждый день расстраивалась, когда он не возвращался. Сейчас, спустя полгода, она уже не бросалась всякий раз к морю при виде лодок, но Ингрид видела разочарование на ее личике каждый раз, когда Олава не было среди рыбаков.

До того дня, как к ним не пришла Джоан.

— Ты заменила ей Олава, — тихо сказала Ингрид. — За это я буду кормить и одевать тебя, обогревать и защищать ровно столько, сколько ты этого захочешь. Но ни днем дольше. Ты имеешь право уйти, когда пожелаешь. Только предупреди Кэйю, как следует. Олав решил, что лучше не прощаться. Но он был не прав. Всегда лучше прощаться.

Джоан медленно кивнула и вышла на улицу, не говоря ни слова. Был вечер, с моря дул ветер, кидавший в лицо мелкий песок. Джоан села на краю дюны, как садилась уже много дней подряд, и застыла в абсолютной неподвижности. Этим умением она овладела в совершенстве — застывать.

Она услышала топот ног, визг и писк задолго до того, как дети показались на пляже. Пришлось встать и спуститься на берег — она знала, что Кэйя все равно потребует от нее идти играть. Дети подбежали, закрутились вокруг нее, как чайки вокруг выступающих над водой скал. Кэйя, как обычно, уткнулась в ноги, но общая игра была слишком интересной, и она тоже закрутилась вместе со всеми, и крутилась до тех пор, пока Джоан не взяла ее за руку и не повела домой.

— У тебя есть для меня подарок? — спросила Кэйя бесхитростно и совершенно бескорыстно.

Джоан слегка улыбнулась и покачала головой.

— Нет. Но я надеюсь сделать тебе самый лучший подарок.

— Какой? — пискнула Кэйя возбужденно.

— Увидишь.

***

Она стояла и смотрела, как набегающие волны растекаются жидким золотом по мокрому песку, изредка касаясь ее босых ступней мимолетным холодом. Солнце уже медленно опускалось в воду — куда правее, чем в тот раз, когда Джоан впервые наблюдала его здесь. Но и тогда, и сейчас в движении светила была неотвратимая медлительность, величие предопределенности.

Солнце всегда будет садиться в эти воды. Все закончится, песок превратится в пыль, камни станут новым песком — и все равно волны будут жадно ждать, когда красный диск растворится на их поверхности, растекаясь последним неверным теплом по холодной глади...

«Глупости, — подумала Джоан, прерывая саму себя. — Когда пасмурно, ничего нигде не растекается. Темнеет — и все».

Она вздохнула, распрямила плечи и попробовала сосредоточиться.

Так, как учил Сагр.

Сосредоточиться — и одновременно отпустить свои мысли. Потянуться следом за умирающим солнцем, над бесконечной темнеющей водой, и там, за тысячу миль от берега, услышать...

...как воздух застывает над морем бесконечной толщей ночной тишины...

...как тяжело вздыхают киты, на мгновение протекая над волнами темным всплеском плоти...

...как колышутся на глубине водоросли, пропуская сквозь себя серебристые косяки рыб...

Johaneth.

Голос дракона зазвенел в голове, распадаясь на сотни смыслов и значений. Джоан вздрогнула, инстинктивно пытаясь спрятаться от этого многозвучия. Ей понадобилось усилие воли, чтобы не ослабить концентрации и не разрушить связь.

«Мне нужна твоя помощь».

Плохо. Ей плохо давалась речь драконов. Каждое слово звучало грубо, топорно, однозначно.

Но дракон как будто и не заметил этого. Джоан могла ошибаться, но ей показалось, что в его сознании она почувствовала... дружелюбие?

Я слушаю тебя, Последняя.

И снова она не смогла сразу даже понять, что он говорил. Там было и согласие, и интерес, и знание, о чем она хочет просить, и понимание, что ей нужно сказать это самой.

Джоан сжала зубы. Сосредоточиться. Ее просьба многогранна — у нее может быть тысяча возможных последствий. Тысячи сущностей одного решения. Ее — и его решения.

Это уже две тысячи, усмехнулась про себя Джоан — и почувствовала, как теперь вздрогнул дракон.

«Драконы не любят шуток», — вспомнила она. И сразу думать стало проще.

«Я хочу научиться превращаться. Ты должен помочь мне».

Вздох, тяжелый вздох отяжелевшего вечного сознания. Мысли дракона закрутились вокруг, прошелестели по песку тихой поземкой, всколыхнули усталые волны.

Тебе не нужно учиться. Ты уже это умеешь.

«Но я не знаю, как!»

Знаешь. Вспоминай. Почему ты превращалась до этого?

Она вздрогнула. И впервые не отшатнулась от многообразия значений, а потянулась за ними, пытаясь укрыться, спрятаться, не позволить себе понять, о чем он говорил.

О ком он говорил.

Мысли дракона крутились тихим настойчивым вихрем, нашептывая одно и тоже, одно и тоже, одно и тоже...

Имя.

Другого способа нет, прошелестел дракон.

Джоан посмотрела на розовое холодеющее небо, раскинувшееся над бесконечной водой. Глубоко вздохнула. И потянулась мыслью, не формулируя в слова, а лишь осторожно прикасаясь ко всему, что похоронила в себе глубоко-глубоко, пока плыла день и ночь к берегу, пока сидела неподвижно у моря, пока молча слушала рассказы маленькой девочки. И в тот момент, когда огромное черное нечто внутри зашевелились, заклубилось, пытаясь вырваться наружу, Джоан почувствовала, как по всему телу пробегает огонь, белое ослепительное пламя знания и спокойствия. Пламя играло и резвилось, растекаясь по венам, распускаясь в ладонях силой, расправляя спину уверенностью и решимостью.

И наконец Джоан почувствовала, как медленно раскрываются за спиной огромные крылья. Мгновение она простояла так, на грани превращения, а перед глазами раскрывался мир во всей своей неисчислимой красоте.

А затем Джоан снова потянулась к тому, что сидело внутри, к своей боли, делавшей ее человеком — и все исчезло.

Остались только море и песок. И холодное небо, впитавшее в себя последние капли солнечного света.

Джоан с шумом выдохнула — и чуть не упала, пошатнувшись от внезапно навалившейся реальности. Отступила на пару шагов от линии прибоя — и тяжело опустилась на песок.

«Спасибо», — подумала она мягко.

Ответом ей была тишина — и только спины китов мягко перекатились по бескрайней поверхности океана.

***

Олав устроился юнгой на «Среброокую» осенью. Ему крупно повезло — многие мальчишки околачивались в порту месяцами. Но он был настойчивее других, соглашался на ничтожные условия и мечтал лишь об одном — поскорее попасть на борт. Капитан был суров, но не жесток — разрешил парню подняться на судно, оговорив с ним нулевую оплату и предельно мизерный паек. Олав был счастлив. Через три дня «Среброокая» отошла от берега, и все утро Олав драил палубу в полуобморочном состоянии от охватившей его эйфории. Он на корабле! Настоящем корабле с мачтами, нет, с фоком, гротом и бур... брут... Не важно! Все это не важно. Все это он выучит и будет говорить так, что сам капитан будет завидовать ему. Да что там! Он сам однажды станет капитаном, и будет бесстрашно вести свой корабль вперед, навстречу волнам и ветру...

Волны и ветер повстречались очень скоро, и несколько раз Олава чуть не смыло с палубы. Это несколько вернуло его к реальности, но не умерило энтузиазма. Лишь к концу недели, чувствуя, что желудок начинает подводить от голода, а вокруг по-прежнему одни и те же волны безо всяких изменений, он подумал, что жизнь на корабле не так уж и прекрасна, как ему казалось. Через месяц он решил, что эта жизнь ничем не лучше любой другой. Через два он ее возненавидел.

Но Олав продолжал, сжав зубы, скрести палубу, выслушивать насмешки и выносить пинки — потому что вернуться домой означало сдаться, признать свое поражение, а этого он никак не мог допустить. Поэтому, когда «Среброокая» вернулась в порт, он вместо того, чтобы сойти со всеми на берег, остался на борту. Капитан, увидев его там, пошутил, что Олав сросся душой с кораблем — и юноше нечего было возразить. Корабль был его мечтой — отказаться от него означало отказаться от всей своей жизни.

«Среброокая» перезимовала в Дельте. Олав мог бы за это время дойти до дома и навестить свою семью — но не пошел. Корабль стал его домом, команда — семьей. Весной он вместе со всеми снова вышел в море — теперь уже в качестве матроса. Удача снова улыбнулась ему.

Но хорошее начало часто предвещает быстрый конец — не успев отплыть от Дельты и ста миль, «Среброокая» попала в шторм и потерпела крушение, разбросав часть команды среди бушующих волн и увлекая вторую часть за собой в пучину. Олав был среди первой счастливой части — судьба подарила ему еще несколько лишних мгновений бессмысленной борьбы. Он отчаянно барахтался в волнах, чувствуя, как постепенно ноги и руки немеют, а сознание заволакивает туман, как вдруг неведомая сила выдернула его из воды и потащила наверх сквозь ледяные струи дождя. Олав уже успел испытать достаточно на тот момент — свист крыльев и цепкую хватку огромных когтей его сознание услужливо заменило на мягкую и уютную черноту обморока.

Очнувшись у себя дома, он в первое мгновение решил, что на самом деле еще не очнулся, а в следующее — что уже умер. Потом он услышал голос отчима — приглушенный голос человека, который боится кого-нибудь разбудить.

— Удивительно! Только вчера ушла Джоан — а сегодня утром Олава нашли на берегу. Как его вообще вынесло к нам?..

— Ничего удивительного, — сухо ответила его мать. — Каждый по-своему расплачивается по счетам.

Продолжение:

Карта

Оглавление

Пролог

Девочка и дракон

На крыше мира

Начало пути

Во что ты ввязался, Генри?

Три сущности всего

Ты — дракон

Жена барона Тойлера

Быть человеком

Это будет интересно

Твоя душа забирается у тебя навсегда

Тот Свет

Чужие люди

Карта Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg