«Сестры зимнего леса»

Сестры зимнего леса (fb2) - Сестры зимнего леса [litres] (пер. Светлана В. Резник) 2677K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Рина Росснер

Рина Росснер Сестры зимнего леса

Rena Rossner

THE SISTERS OF THE WINTER WOOD

Copyright © 2018 by Rena Rossner

Reading group guide copyright © 2019 by Hachette Book Group, Inc.

Публикуется с разрешения автора и её литературных агентов Triada US Literary Agency (США), при содействии Агентства Александра Корженевского (Россия).

Иллюстрация на переплете Анастасии Ивановой

© Резник С., перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Предисловие редактора

Уважаемые читатели!

Я сама в первую очередь являюсь страстным читателем и всю жизнь провела в окружении самых разных книг. И каждый раз мне было безумно любопытно, какой же путь проделала полюбившаяся мне книга.

Именно поэтому мне так хотелось поделиться некоторыми моментами, возникшими при работе с «Сестрами зимнего леса». Если кому-то неинтересны тонкости издательского дела и перевода, то он может смело пропускать предисловие редактора и погружаться непосредственно в чтение. Остальным раскрываю небольшой секрет: за обложкой каждой книги скрываются огромная работа и целая команда, которая ее проводит.

Само собой, без автора не было бы произведения, поэтому ее имя красуется на обложке.

Но так же верно и то, что книга бы не вышла в том виде, в котором вы держите ее сейчас в руках, без усилий издательства.

Ответственный редактор находит рукопись среди огромного (вы себе не представляете, насколько!) количества поступающих новинок и оценивает потенциал.

После приобретения понравившегося романа текст передается переводчику. Этот человек, по факту, является соавтором произведения, поэтому далее приведены примечания Светланы Резник, которая работала над адаптацией «Сестер зимнего леса», в порядке их получения.

Если честно, я в восторге! Чуть не по потолку бегаю… Тут и Кристина Россетти, и еврейская культура, одна из моих любимых. Что-то такое, напоминающее фильм «Лабиринт фавна», завораживающе-красивое и до боли страшное. Все, надо откладывать, иначе зачитаюсь.

* * *

С идишем вроде справилась, хотя не обошлось без курьезов. В нескольких местах натыкалась на слова, которые на русском нигде не находились и вообще выглядели весьма странно. В итоге находились, но – шиворот-навыворот. Потом до меня дошло, что изначально кто-то когда-то записал их латиницей справа налево, как и полагается на идише, а затем не знающие идиша прочитали их слева направо, да так и закрепилось.

* * *

Скажу несколько слов об идише и украинском. Сноски в конце книги в оригинале – это неудобно. Хорошо, если книга электронная, а если бумажная? Их действительно лучше сделать на странице. Я старалась уменьшить их количество и давать перевод или пояснение в самом тексте, где это возможно. Украинский там примитивен, на уровне «Доброго ранку» и «Будь ласка», полагаю, эти фразы понятны и без перевода.

* * *

Вроде все ляпсусы, которые можно было, я исправила. Насчет того, что события хронологически у автора разбредаются, она и сама знает и пишет об этом в обращении. Всякие бытовые мелочи, о которых она просто не могла знать, исправляются легко и непринужденно. В целом же книга довольно сильная и красивая, я получила удовольствие, работая над ней. Надеюсь, вам понравится перевод. Даже отправлять страшно, хотя мне самой отдельные места ужас как нравятся…

В идеале, переводчик должен влюбиться в текст, чтобы выдать максимально точный и красивый результат. К счастью, это был как раз тот самый случай.

После получения перевода к работе приступают редактор, корректор, верстальщик и художник. Мы готовим текст и обложку к печати, и поверьте, процесс этот довольно кропотливый и небыстрый. Ознакомиться с именами команды можно на концевой полосе, которая является аналогом титров в кино (и которую также никто не смотрит, к нашему огромному сожалению).

В общем, надеюсь, книга понравится вам так же, как понравилась всей команде, работавшей над ней.

Ответственный редактор Ольга Бурдова

Благословенной памяти

Нетти Бандер з”л[1] (1921–2017),

учившей меня идишу

От автора

7 (20 по новому стилю) марта 1903 года в саду еврея Йосля Филлера, жителя дубоссарского штетла, что на границе Украины и Молдовы, был найден обескровленный труп подростка Михаила Рыбаченко. Как написала лондонская Jewish Chronicle, тело мальчика «лежало в саду у самой реки». Похожая история произошла и неподалёку от еврейской больницы: был обнаружен труп девушки (на самом деле – покончившей жизнь самоубийством). В их смертях тут же обвинили евреев: якобы те используют «христианскую кровь» для приготовления пасхальной мацы. Антисемитские газеты начали призывать к погромам. Дубоссарские евреи организовали отряд самообороны, сумевший предотвратить трагедию.

Кишинёвским штетлам повезло меньше: около пятидесяти евреев было убито, сто человек получили тяжёлые ранения, пять сотен – лёгкие. Было разграблено семьсот домов, шестьсот лавок и магазинов, после чего пожар погромов перекинулся на другие города. Всего же с 1881 по 1920 год на юго-западе Российской империи произошло свыше 1300 погромов.

После дубоссарских событий мой двоюродный прадед Абрам Кроветц решил перебраться в Америку и в 1905 году прибыл в иммиграционный центр на острове Эллис. Позже он смог перевезти почти всю семью, включая моего родного прадедушку Йозефа Кроветца. Примерно в то же самое время в США перебрались и другие мои родственники, до того жившие в небольшом городке Купель.

3 сентября 1940 года в Дубоссары пришли нацисты. Евреи попытались защищаться, но на сей раз безуспешно. Гитлеровцы заперли в главной синагоге шестьсот человек и сожгли заживо. Шесть тысяч евреев были согнаны в близлежащий лес, расстреляны и закопаны в общей могиле. Тогда были убиты все мои родственники, не уехавшие в 1903–1912 годах в США. В Дубоссарах выжила всего лишь сотня-полторы евреев.

Дубоссары действительно стали местом, где в 1903 году начались первые массовые погромы, однако истории, на которые я опиралась (о бочонке селёдки, мёртвом подростке, пропавших людях и убийствах в Гомеле), отнюдь не выдуманы. Только, согласно исторической хронике, они произошли несколько позже описываемых мною событий. Любые несоответствия и неувязки суть мои ошибки, однако я писала свой роман, творчески переработав всё услышанное и прочитанное. Моя книга – художественное произведение, поэтому любые совпадения с событиями жизни и смерти реальных людей случайны и непреднамеренны.

На идею романа меня натолкнула поэма Кристины Россетти «Рынок гоблинов» – чудесная история, повествующая о сестринской любви, о том, как две сестры пытаются, каждая по своему, спасти друг друга. Кроме того, работая над романом, я вновь проштудировала хасидские легенды, на которых выросла, а также украинские, молдавские, русские и румынские сказки.

Одна из самых известных хасидских легенд – история о «Шпольском дедушке», или «Шполер Зейде». Фамилия его была Лейб, родился он в украинском городке Шпола. Арье Лейб был хасидом, последователем ребе Баал-Шем-Това. Как гласит легенда, он станцевал в медвежьей шкуре, чтобы выручить из долговой ямы другого еврея. Многие евреи, в том числе мой дедушка, так и звали его Дов или Дов-бер, то есть – Медведь.

Кроме того, медведь – это символ России и персонаж многочисленных русских сказок, в том числе – «Морозко», где герой превращается в медведя. Древний славянский бог Велес (Волос), повелитель лесов, тоже принимает облик этого зверя. Все эти легенды и сказки вдохновляли меня при создании образа Бермана Лейба и его медвежьего рода.

Лебедь – другой популярный персонаж русских и украинских сказок, откуда я черпала своё вдохновение. Здесь же можно вспомнить знаменитейший миф о Леде и лебеде и «Сказку о царе Салтане». «Лебединые» мотивы встречаются в русских былинах – эпических балладах, отдалённо основанных на исторических фактах и щедро сдобренных фантазией певцов. Я прочитала много былин, однако больше всего мне запомнились истории о Даниле-Ловчанине и Садко (Цадок – имя ивритского происхождения) из Новгородского цикла. Николай Андреевич Римский-Корсаков написал одноимённую оперу. Александром Николаевичем Афанасьевым была записана сказка о Даниле Бессчастном по мотивам былины о Даниле-Ловчанине (отсюда «растут ноги» у Даниловичей из моего романа). Афанасьева нередко именуют русским коллегой братьев Гримм. Жена Данилы, Лебедь-птица, была дарована ему морским Чудом-Юдом и творила чудеса одним взмахом крыла или кивком головы.

Составителем первого сборника былин являлся Кирша Данилов (ещё один источник вдохновения для моих Даниловичей), живший в середине XVIII века.

«Михайло Потык» – это очередной пример былины, в которой встречается дева-лебедь: супруги дают зарок быть похороненными в одной могиле. Отсюда протянулась ниточка, связавшая мою историю с Дубоссарами, где на кладбище есть знаменитая могила, в которой покоятся жених и невеста.

В древнегреческом мифе о Леде и лебеде Зевс соблазняет (по иным версиям – насилует) Леду, которая рожает от него Елену и Полидевка, имея уже от своего мужа Тиндарея детей Кастора и Клитемнестру. Последняя стала свидетельницей насилия Зевса над матерью, что привело её в ужас.

В детстве, в 90-е годы, я зачитывалась книгами Терри Уиндлинга и с нетерпением ждала каждого очередного тома. Стоит ещё упомянуть о романе Джейн Йолен «Шиповник: повесть о холокосте»[2] и о книге Патриции К. Риди «Белоснежка и Краснозорька»[3], повествующей о двух сёстрах, живущих в лесу: они пожалели медведя, и тот обратился принцем. Мой низкий поклон Джонатану Сафрану Фоеру, автору книги «Полная иллюминация», изобилующей подробностями жизни штетла и рассказывающей, каково это – возвращаться в украинский городок, где когда-то жили твои предки и от которого ничего не осталось. Навела меня на кое-какие мысли и книга Марго Ланаган «Невесты с острова Роллрок» о шелки – морских девах, которых мужчины принуждают оставаться людьми, похищая их тюленьи шкуры. А также – книга Кэтрин Кетмулл «Лето и птица» о матери, оставившей «лебединую» накидку, и двух сёстрах, отправляющихся на поиски родителей. Уже закончив свой роман, я прочитала книгу Наоми Новик «Чаща» и воскликнула: «Ой, а я тоже об этом написала…»

Кроме того, меня вдохновил лиризм «Рынка гоблинов», и я во что бы то ни стало вознамерилась включить намёк на поэму в свою историю. Будучи страстной поклонницей фэнтези и любительницей истории, я искала способ свести воедино свои русские, украинские, румынские и молдавские корни. Я росла, слушая, как говорят на идише мои дедушка и бабушка. Особенно бабушка, Нетти Бандер. Подыскивая идишские слова, которые хотела возродить, использовав в романе, я словно наяву слышала её голос. Они всплывали в памяти ещё до того, как я проверяла их значение в интернете. Хотя мои родители и бабушки с дедушками родились в Америке, я до мозга костей чувствую свои корни и знаю, что мы все оказались здесь лишь из-за принятого свыше сотни лет назад решения горстки моих предков покинуть Дубоссары, Купель, Киев, Ригу, Бендеры и перебраться в Америку.

Примечания

Многие еврейские слова, использованные в книге, даны в идишском произношении, подчас сильно отличающемся от иврита и до сих пор сохранившемся среди евреев, даже не говорящих уже на идише, особенно – ортодоксальных ашкеназов США, Израиля и прочих стран.

Что касается произношения и построения фраз, то я писала так, как, по моим воспоминаниям, произносила их моя бабушка. Её предки были родом из Румынии, хотя сама она родилась уже в Америке. Наверное, её идиш был позаимствован от родителей или являлся смесью языка, употреблявшегося дома, и языка, услышанного на улице. В идише используется множество ивритских слов, поэтому можно поспорить, стоило ли их включать в идишский словарик (и vice versa). Я постаралась быть максимально аккуратной.

Что до произношения, то звук «х» произносится как горловой «х» в английском слове «loch»[4].

Ойф а майсе фрегт мен кейн каше нит.

Не задавай вопросов о сказках.

Идишская пословица Дай руку маленькой руке, пожми её на счастье. Нет друга лучше, чем сестра, в затишье и в ненастье. На тяжком ободрит пути, поможет дверь в стене найти, поддержит, коль споткнёшься, даст силы, если ты в тоске… Кристина Россетти, «Рынок гоблинов»

Сёстры зимнего леса

1 Либа

Если хотите узнать историю города, загляните на кладбище и почитайте надписи на надгробных плитах. Так всегда говорит мой тятя. Вместо того чтобы молиться в синагоге, как все прочие мужчины нашего городка, он каждое утро отправляется молиться на кладбище. Мне нравится его сопровождать.

Самая старая могильная плита датирована 1666 годом. К ней я прихожу чаще всего. Имена на камне давно стёрты временем, однако в нашем местечке рассказывают, что здесь лежат жених и невеста, умершие в день своей свадьбы. Влюблённых похоронили в одной могиле в объятиях друг друга. Больше о них ничего не известно. Приходя к ним, я обязательно кладу на надгробную плиту камешек, словно стараясь убедиться, что их души оставались там, где они пребывают, и молюсь о ниспослании мне такой же возвышенной любви.

Кроме того, благодаря этой плите мы знаем, что уже в семнадцатом веке в Дубоссарах жили евреи. Матушка говорит, что начало нашему местечку положила любовь, вот почему они с отцом решили тут поселиться. Мне же представляется, что помимо любви было и горе. Смерть двух юных влюблённых зловещей тенью повисла над Дубоссарами со дня их основания. Здесь живёт смерть. Она поселилась в этих краях навечно.

2 Лайя

Вижу, как Либа идёт на кладбище с тятей. Не знаю, что они видят в этих холодных плитах, но задаюсь вопросом, почему никогда он меня не зовёт с собой? Однажды, когда мы с Либой были ещё малышками, мы забрели в талмуд-тору. Либа увидела в чёрных буквах некую тайну, которую только ей и дано разгадать. Я же не понимала, что она ищет в тонких чернильных чёрточках. Лучше, по-моему, просто смотреть в окно, познавая леса и облака. Потом мы пошли домой, и Либа смотрела на мальчиков, идущих из хедера. Я знаю, глядя на Довида и Нахмана с Лазарем, Либа тогда задалась вопросом, чему же их учат там, за высокими стенами школы, куда женщинам хода нет. После бат-мицвы тятя начал учить Либу Торе. Затем пришёл мой черёд, но я оказалась слишком рассеянной и безразличной. «Ханох ла-наар аль пи дарко[5], — сказал тогда тятя. — Наставляйте дитя согласно его пути». Сказав так, вздохнул и открыл мне дверь. «Гей, гезинте гейт, иди, дочь моя, я понял, что ты у меня другая». Я всегда задавалась вопросом, почему же он в тот раз сдался без боя.

3 Либа

Отец широко шагает по хрусткому снежку, и я иду за ним, упиваясь окружающим безмолвием. Вот почему я люблю наши утренние прогулки. Во-первых, можно по душам поговорить с тятей, а во-вторых – подумать. «В тишине ты можешь услышать Бога», – говорит он. Однако никакого Бога я не слышу, лишь саму себя. Здесь я прячусь от городского шума-гама. Становлюсь собой.

– А как звучит голос Бога? – спрашиваю.

Рядом с отцом я чувствую, что мне полагается размышлять о серьёзных вещах, вроде молитв и веры.

– Иногда глас Божий называют бат-коль[6], – отвечает отец.

Мысленно перевожу с иврита и изумлённо спрашиваю:

– «Дочь голоса»? Это же бессмыслица.

Отец смеётся.

– Некоторые утверждают, что бат-коль – это эхо, другие – что это гул, раскатывающийся в воздухе от движения вселенной. Бат-коль вбирает в себя и человеческие голоса, и все прочие звуки мира, даже те, которые наши уши не в состоянии слышать. Это значит, что даже самый слабый голосок имеет вес, – усмехается тятя.

Я понимаю, что он намекает на меня, свою дочь, что это мой слабый голос имеет вес. Хотелось бы поверить. Далеко не все жители нашего местечка разделяют взгляды моего отца. Мало кто из женщин и девушек изучает Тору. А я в отличие от них учусь и задаю разные вопросы. Наши женские голоса по большей части ничего не значат. Но мне повезло, что у меня такой тятя.

И хотя я очень люблю его истории, смущает то, что голос дочери обязательно слаб. Временами хочется, чтобы мой голос был громок, хочется разразиться раскатистым рёвом, пусть даже желать этого и нескромно.

Да-а, чем старше я становлюсь, тем нескромнее мои желания.

Щёки жарко вспыхивают, когда мысли невольно начинают крутиться вокруг того, о чём и подумать-то стыдно. Например: каково это – взять за руку мужчину? Или: каково это, когда хочется кого-нибудь поцеловать? Или: каково это – обрести жениха, а потом остаться с ним наедине, в постели… Трясу головой, словно пытаясь избавиться от неблагопристойных мыслей.

Поделись я ими с родителями, те наверняка скажут, что мне пора замуж. А я не уверена, что готова к замужеству. И вообще, я хочу выйти замуж по любви, а не по расчёту. Мысль звучит святотатственно. Я знаю, что должна буду выйти за того, кого выберет отец. Так принято в нашем городке и в отцовской общине. Правда, тятя и матушка женились по любви, но далось им это ой как нелегко.

Тяжело вздыхаю и вновь мотаю головой, стряхивая задумчивость. Снег выпал ночью, всё вокруг выглядит необыкновенно чистым. Представляю, как морозный воздух, проникая в лёгкие, замораживает мой разум, очищая и обеляя мысли. Я люблю заснеженный лес. Мне кажется, что снег скрывает все людские пороки.

Наверное, поэтому тятя так часто уходит в чащу, подступающую к самому нашему дому. Он молится там Богу, или, как сам говорит, – Рибоно шел ойлам, то есть – Повелителю Вселенной. Отцовские глаза при этом закрыты, руки протянуты к небу. Может быть, он тоже отправляется в лес, чтобы почувствовать себя обновлённым?

Тятя родом из Купели – села в нескольких днях пути отсюда. Он переехал в Дубоссары и присоединился к небольшой группе хасидов, последователей покойного реб Менделе, ученика великого праведника Баал-Шем-Това. У них есть так называемый штибл — небольшой дом, ставший им синагогой. Прежде дом принадлежал Юрке-Возчику. Говорят, под деревом в Юркином дворике сиживал сам Баал-Шем-Тов. Местные хасиды приняли моего отца с распростёртыми объятиями. Отца, но не матушку.

Иногда я спрашиваю себя, если бы реб Менделе и Баал-Шем-Тов (зихроно ливраха!) были бы живы до сих пор, не отнеслись бы они к ней иначе? Может статься, поняли бы, что она старается быть доброй еврейкой, в то время как другие евреи обращаются с ней зло и непочтительно? Я ужасно сержусь на расползающиеся по городу слухи, что она якобы готовит некошерную пищу (это неправда!). И всё только из-за того, что матушка не покрывает голову, как делают остальные замужние женщины.

Вот почему тятя построил свой крепкий и тёплый дом в лесу, а не в городе. Матушка не захотела вечно находиться под недрёманным оком соседей, а кроме того, ей требовалось место, где можно было посадить фруктовые деревья, развести пчёл, кур и коз. У нас есть маленький хлев с коровой и козой, полянка с ульями позади дома и сад над рекой. Тятя работает в городе каменщиком, а то – нанимается подёнщиком на поля. Однако он у меня учёный человек и вполне достоин звания ребе, хотя его никто так не называет.

Мне кажется, тятя знает больше, чем все местные хасиды, вместе взятые, даже побольше ребе Менделовича, стоящего во главе нашей маленькой общины-кехиллы. Тятю нередко включают в миньян[7] для молитв, который обязательно должен состоять из десяти человек. У тяти много секретов. Например, по утрам он купается в Днестре. Я никогда не видела, как он это делает, но точно знаю, что купается. Другой секрет – его молитвы у могилы реб Менделе. А еще – наша библиотека. Стены в доме увешаны полками со священными книгами-сфорим, я привыкла засыпать под тятин голос, читающий Талмуд, Мидраш или мистические хасидские писания. Эти истории кажутся мне волшебными сказками о всяких чудесных местах, вроде Вавилона или Иерусалима.

Там много учёных людей. Там уважали бы моего отца, воздали бы ему должное. Там много и учёных юношей подходящего возраста: именно среди таких мой тятя хотел бы найти мне мужа. Я воображаю, как они выстраиваются в очередь у дверей нашего дома, чтобы хоть одним глазком увидеть меня – учёную и благочестивую дочь ребе, а мой тятя выбирает среди них самого мудрого и доброго.

Приходится в очередной раз встряхнуться. В глубине души я вынуждена сознаться, что это не совсем то, чего хочу. Когда мы с Лайей укладываемся спать на нашем чердаке, я смотрю в окошко над головой и представляю, что кто-то случайно натыкается на наш домик, взбирается на крышу, заглядывает внутрь, видит меня и… Немедленно влюбляется.

Всё потому, что время уходит. По крайней мере, я так чувствую. Чем старше я становлюсь, тем сложнее будет найти мужа. Не понимаю, для чего тятя настоял, чтобы мы с Лайей подождали, пока нам не исполнится по восемнадцать.

Можно было бы спросить у матушки, но ей недостаёт тятиной учёности, и она не любит рассуждать о подобных материях. Её больше заботит, что скажут люди да как они на нас посмотрят. Из-за их косых взглядов она сердится, но не заламывает без толку руки, а предпочитает хорошенько вымесить тесто. Тятя говорит, что её руки – руки настоящей булочницы, творящие из теста чудеса. Матушка может приготовить еду буквально из ничего. Она умеет варить сыр и собирать мёд. Знает, как смешать травки и корешки для ароматного чая. Печёт вкуснейшие халы, оладьи, рогалики и миндальное печенье-мандельброт. А уж её бабка с корицей славится по всей округе. Матушка продаёт печево в городе.

Покончив с делами на кухне, она частенько выбирается через окошко на крышу, чтобы понежиться на солнышке. Лайя любит сидеть там рядом с ней. С крыши как на ладони видно всё местечко и лес. По-моему, матушку интересует не только свежий воздух. Если тятя с головой погружён в свои книги, то мама витает в облаках. По словам Лайи – мечтает об иных краях и землях.

4 Лайя

Мне казалось, что молитвы, скромный вид и верный путь приведут нас к счастью и довольству. Что найдём мы путь к Сиону, Днестр – предстанет Иорданом, нашим раем на земле. Мне – пятнадцать. Я узнала: моей маме выбор веры, путь благой и послушанье обернулись лишь хулой. Слушаю рассказы мамы о её родном селеньи, об Онишковцах. Когда-то, там жила святая Анна, прозванная Лебедицей. Всей душой туда стремлюсь я. Та святая Лебедица не молилась слепо Богу. Знала, что несовершенна, но собою оставалась, не рядясь в чужие перья. Времени не тратя даром, стать другою не стремилась. В том была вся её сила, что своим путём пошла. Православные в селенье церковь в честь неё воздвигли, рядом с родником, который никогда не замерзает, но – как лёд зимой и летом. Льёт ли дождь, печёт ли солнце, снег идёт, метель ли свищет, — а родник тот всё такой же. Говорят, в былое время близ Онишковцев гнездились сотни птиц тех белоснежных, и сама святая Анна им защитницей служила. «Их теперь давно уж нет там», — тяжело вздыхает мама. Гниль подъела лес дремучий, и страдают, плачут Кодры, чуя смертную беду. В людях также гниль я чую. Но нет смысла быть хорошим, презирая всех на свете. Ведь тогда не остаётся ничего. Лишь прочь лететь вслед за Анной-Лебедицей.

5 Либа

Возвратившись с утренней прогулки, мы застаём матушку на кухне. Она готовит завтрак и ставит тесто. Тятя стряхивает с ног налипший снег.

– Гут морген, – гулко здоровается он и целует матушку в щёку.

– Доброго ранку, – отвечает она, убирая со лба золотистую прядку. – Либа, закрой дверь, хату выстудишь.

– А Лайя где? – Я стягиваю с головы платок.

– В курятник пошла, за яйцами, – весело говорит мама.

Они с Лайей – ранние пташки, чего не скажешь обо мне. Меня по утрам поднимает только предвкушение прогулки с тятей.

Вешаю жакетку на гвоздик у двери. Мама уже разливает по чашкам чай.

– Ну, скоро ты? Продрогла ж як цуцик, – окликает она меня.

Поёжившись, начинаю заплетать косу. Волосы у меня густые, длинные, блестящие, словно окатанная водой галька.

– Как красивы твои волосы, переливаются, точь-в-точь – лунный камень, – говорит мама. – Оставь их распущенными, доня.

– Лунный камень? Скорей уж жирная шерсть, – ворчу я.

Они тёмные, гладкие, ужасно непослушные и, увы, совсем не похожи на лёгкие и светлые волосы мамы и Лайи.

– Давай помогу заплести, – предлагает матушка.

Отрицательно мотаю головой.

– Иди за стол, моя зафтиг, – зовёт тятя. – Оставь свои волосы в покое, всё с ними хорошо.

От этих слов я сжимаюсь. Терпеть не могу, когда он называет меня «пышечкой», пусть даже в шутку и ласково. Притом я знаю, что будет дальше. Входит Лайя.

– А вот и шейне мейделе пожаловала! – говорит тятя.

Красавица, значит. Я сосредоточенно плету косу.

– Гут морген, – улыбается Лайя и смотрит на меня. – Как прогулка?

Пожимаю плечами. Покончив с косой, сажусь за стол, подношу чашку ко рту.

– Барух атах Адонай элохейну мелех хаолам, Шехакол Нийе Бидваро, благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, кто создал всё словом своим, – я стараюсь читать молитву с подобающим благоговением.

– Амен! – радостно восклицает тятя.

Что же, раз уж красавицей мне не бывать, постараюсь стать хотя бы хорошей еврейкой.

6 Лайя

Выхожу во двор я, собираю яйца и смотрю на небо в поисках чего-то, хоть чего-нибудь. Ночью шелестели листья… Или крылья? Я оборотилась, глянула в окошко. Лебедь, лебедь, лебедь сел на нашу крышу, смотрит на меня. Я застыла камнем. Лебедь, лебедь! Лебедь вдруг расправил крылья и вознёсся в небо. И с той самой ночи я молюсь усердно, чтобы повидать эту птицу вновь. Больше не застыну я столбом соляным, распахну окошко, полечу за ней. Вновь вожу глазами по коре древесной, по листве узорной, и по облакам. Ветви, словно руки, словно мои руки, тянутся к чему-то ввысь, и ввысь, и ввысь… Дом наш ночью давит жёрновом тяжёлым, давит мне на грудь. Пусть внутри тепло мне, пусть внутри светло мне, но куда же мёртвым, старым мёртвым доскам до ветвей шумливых полога лесного? Спать в лесу хочу я, вольном и зелёном, Дом мой – это Кодры, только там мой дом. Утром снежным мне тревожно, это значит — что-то близко. Лишь моргну — всё изменилось, вот чему нас учит лес: искры хватит, чтоб сгорело, чтоб истлело всё дотла. В душе пожар, я как струна. Вся наша жизнь гнетёт меня. Гнетут молитвы, святые дни: святое от светского отдели. Благочестив всегда отец, так день-деньской, и где конец? Одно и то же от зари до зари. Вся слава дщери Царя внутри. Манят меня далёкие дали там, за днестровскими камышами, там, за околицей скромного штетла. Сердце щемит, душа не на месте. Как же мне слиться со всеми вместе? Как жить покойно и богу молиться в доме родимом? Быть дочерью тяти, похожей на Либу, своею в селеньи? Видя мои муки, мама меня гонит со двора гулять. Что же ей ответить? Я понять не в силах почему, как Либу, пирожки не учит печь она меня? Почему не может научить остаться, вдаль не улетать? Опускаю веки, глубоко вздыхаю. Только б не сорваться! Чешется спина. Как же мне охота сбросить эту кожу! Мысли, мысли, мысли вьются, точно мошки, душу больно жалят. Я смотрю на небо, и молюсь ему я, просто, как умею. Я прошу свободы для души пленённой. Это не гордыня и не благочестье. Это что-то хочет вырваться на волю.

7 Либа

Ночь. Тятя вернулся с работы. Время близится к полуночи. Лайя уже посапывает рядом со мной. Весь день её что-то тревожило. Я собиралась спросить, что с ней такое, но случая не представилось. Вдруг раздаётся стук в дверь.

Один раз, второй.

Стучат так громко, что и мёртвого поднимут. Ума не приложу, как это Лайя не проснулась? На цыпочках крадусь к люку, ведущему на наш чердак. Оттуда можно увидеть входную дверь. Тятя идёт открывать. Матушка с утра до ночи простояла у печи (бабка, знаете ли, сама себя не испечёт). Интересно, мама знает, кто пришёл?

А вдруг за тятей явились солдаты? В нашем местечке уже много кого призвали в царскую армию. Особенно это заметно вечером по тёмным окошкам хат.

Я знаю, что такая мелочь, как стук костяшек пальцев по дереву, может навсегда изменить твою жизнь. Мы все это хорошо знаем. В армию тебя отправят служить на целых шесть лет. И ещё неизвестно, вернёшься ли ты домой живым.

В воздухе витает запах шоколада, но я уже готовлю себя к тому, что наша жизнь вот-вот рухнет.

– Кто там?

За дверью неразборчиво бубнят. Входит незнакомец, кланяется тяте. Тот, ахнув, восклицает:

– Янкель?!

Гость стоит согнувшись до тех пор, пока тятя не благословляет его, возложив ладони ему на голову.

– Йеварехеха Адонай Ве Йишмереха, да благословит тебя Господь и сохранит тебя…

Странно, почему он произносит Аароново благословение? Обычно он читает его вечером в пятницу, возложив руки на наши с Лайей головы, сразу после того как мы споём «Шолом Алейхем», приветствуя ангелов, нисходящих к нам в дом, а затем благословляет вино.

Мужчина поднимает голову и целует отцовские пальцы.

– Янкель! – удивлённо повторяет тятя, и они обнимаются. – Какими судьбами? Откуда ты…

– Да, реб, узнать, где ты живёшь, было очень непросто, уж поверь мне.

Матушка делает шаг ему навстречу и склоняет голову:

– Выпьете с устатку? У меня и бабка как раз подоспела.

– Адель, моя жена, – представляет её тятя.

К моему немалому удивлению, гость произносит, взглянув на матушку:

– Помню.

На нём длинная накидка из мохнатого, похожего на медвежью шкуру сукна, атласный сюртук, белые чулки и громоздкие чёрные ботинки.

– Прошу, садитесь, – матушка жестом приглашает мужчин, а сама скрывается в кухне.

Слышу, как она наполняет чайник и ставит его на огонь. Гость присаживается к столу и пристально смотрит на тятю.

– Рад видеть тебя, Берман.

Тятя фыркает.

– Что привело тебя ко мне, брат мой?

Это – тятин брат? Вот так новости!

– Азох’н’вэй! Горе-то какое, Берман! – вдруг принимается голосить гость, раскачиваясь взад-вперёд. – Азох’н’вэй, ребе занедужил, долго не протянет.

Лицо тяти вытягивается, он бледнеет, словно видит призрака.

– Вот, угощайтесь, – матушка наливает мужчинам по рюмке шнапса.

Гость – неужели он мой дядя? – делает большой глоток, вздрагивает и продолжает:

– Вернись домой, Берман. Ты нужен ребе… ты нужен нам всем. Прошу, вернись, пока не поздно. – Он отпивает ещё глоток, потом тянется к чашке чая.

– Я должен посоветоваться с женой, – качает головой тятя.

– Нет времени, – умоляюще говорит Янкель. – Может быть, мы уже опоздали.

– Тогда что тебя здесь держит? Уходи! – рычит тятя, со стуком ставя рюмку на стол.

– Берман… – матушка успокаивающе кладёт руки на плечи отца.

– Я сказал им, что никогда не вернусь, Адель. Тебе это прекрасно известно.

– Но нельзя же выгонять Янкеля на мороз.

– Переночуешь у нас? – неприязненно спрашивает тятя.

– Нет, – гость встаёт. – Ты прав. Мне лучше немедля отправиться в обратный путь. Я передал тебе весть. – Он пожимает плечами. – Остальное – на твоей совести.

– Убирайся из моего дома! – кричит тятя.

– Берман! – одёргивает его матушка.

Лайя заворочалась в своей постели.

– Эс тут мир банг, брат, мне очень жаль. Я подумаю, обещаю тебе.

Янкель поворачивается и идёт к двери.

– Янкель! Прости, я вспылил. Останься, переночуй у нас, двери моего дома всегда открыты для тебя.

– Ничего, всё в порядке, Берман. Мне действительно лучше идти.

– Я соберу вам поесть в дорогу, – предлагает матушка. – Молока горячего бутылку заверну. Козьего.

Янкель мнётся, потом кивает. Матушка возвращается на кухню, в комнате повисает неловкое молчание. Братья смотрят куда угодно, только не друг на друга. Наконец появляется мама.

– Аби гезунт, будьте здоровы. – Вручает корзинку гостю и тихонько добавляет: – Я с ним поговорю. Не беспокойтесь, он придёт.

Мужчина исчезает за дверью, словно его и не было никогда.

– Зачем ты ему пообещала? – бурчит тятя, пока матушка запирает дверь.

Она садится к столу и берёт тятю за руку.

– Уймись, Берман. Сам ведь понимаешь, выхода у тебя нет. Придётся вернуться в Купель. Ты обязан воздать дань уважения отцу.

– Когда нет выхода, это тоже выход, – ворчит он. – Они-то тебя никогда не уважали. Ни тебя, ни мой выбор.

– Может быть, он хочет загладить вину…

– Мы с ним не разговаривали больше двенадцати лет. Они нас с тобой изгнали! Я поклялся, что никогда не вернусь. А теперь, ишь, зовут! Меня одного, заметь, не тебя. Не поеду.

– Янкель ничего такого не говорил, – матушка вздыхает. – Ты знаешь, что я чувствую к твоим родичам, но… Если твой отец отправится в ойлам, – не приведи, Господи! Хас вешалом! – ты ж себя поедом съешь, что с ним не простился.

– Они меня потом не отпустят. Я – следующий в роду, ты это знаешь. Если они тебя не принимают, я от них отказываюсь. Почему я должен бросить жену и дочерей ради отца, который не одобрял моей жизни?

Мамины тонкие длинные пальцы сжимают широкую тятину руку до того крепко, что белеют костяшки.

– Дела там, похоже, совсем плохи, иначе Янкель бы не пришёл. Думаю, тебе надо отправляться немедленно, нынешней же ночью. – Она заглядывает ему в глаза. – Я тебе верю, Берман. Я знаю, что ты нас не покинешь.

– Адель, тут вопрос не в доверии, – печально возражает тятя. – Вот ты бы сама вернулась к своим?

– Никогда! – мотает головой мама.

– И в чём же разница?

– В том, что ребе на смертном одре! Неужто не понятно?

– А если бы при смерти был Дмитро?

Дмитро? Это ещё кто? О чём они там толкуют? Родители начинают казаться мне какими-то чужими, но их разговор – смутно знаком, словно я слышала подобный во сне.

– Это не одно и то же, сам знаешь. Я устала от нашей жизни, – говорит матушка. – От этой хибары на опушке леса, от местных фарисеев, шипящих нам в спины. Мы с тобой в тупике, на краю пропасти. Что, если тебе подарили надежду на спасение? Возможность вернуть утраченное?

– Почему бы нам, в таком случае, не вернуться к твоим, м-м? Помириться.

– Нет, нельзя.

– Так в чём же разница? – повышает голос тятя.

Матушка плачет. Он встаёт и обнимает её.

– Ты сама выбрала такую жизнь. Выбрала меня. А теперь, значит, жалеешь?

– Нет! – мама поднимает взгляд. – Но вдруг у тебя получится? И нас сохранить, и с родными помириться? Они протянули тебе руку, чего мои нипочём не сделают.

– Адель, – тятя со вздохом обнимает матушку покрепче, – я согласен, но только с условием, что ты поедешь со мной.

– А как же девочки? Как они тут одни? – мамин голос срывается на крик, и Лайя вновь беспокойно ворочается.

– Если отец наконец-то признает тебя моей законной женой, – хрипло произносит тятя, – признает перед всей общиной, тогда мы съездим за ними и все вместе вернёмся в Купель. Но пока не узнаю, что решил отец, не собираюсь выставлять дочерей на позор. Сначала он должен принять тебя. Таково моё условие.

– Мы не можем оставить девочек одних!

– О них позаботится кехилла. А кроме того, у нас же нет разрешения покидать местечко. Я не хочу подвергать дочерей смертельной опасности, – тятя трёт лоб. – В Дубоссарах им будет спокойней.

– Ты точно спятил! Неужели не разумеешь, несчастный мишуге[8], что они станут лёгкой добычей для первого же мерзавца?

– Либа справится. Она сильнее, чем ты думаешь.

– Может, всё-таки рассказать им?..

Рассказать? О чём она, интересно знать?

– Нет! Мы же договорились! Дождёмся их помолвок. Не стоит загодя смущать им душу. Люди здесь живут достойные, настоящие менчес[9], они присмотрят за нашими девочками.

– Нехорошо это, оставлять детей одних, – упорствует матушка.

– Либа будет на хозяйстве. Ей ведь почти восемнадцать.

– Кстати, ещё один довод. Какое будущее ждёт её здесь? Сам вечно твердишь, что во всём местечке никто не захочет жениться на наших дочках, а тут такой случай. Либе пора замуж, Берман, засиделась она в девках.

– Когда придёт время, я найду им хороших мужей. Не рви себе сердце.

– И когда же оно, по-твоему, придёт? Сколько лет должно исполниться Либе? Вот дождёшься, что никто не захочет брать замуж вековуху. Прошу тебя, возьмём их с собой.

Мне вдруг становится холодно, руки покрываются гусиной кожей.

– Нет, – твёрдо отвечает тятя. – Мне дочери дороже яхонтов с жемчугами, я не потащу их в опасный путь.

Матушка начинает горько плакать.

– Адель… – голос тяти смягчается.

– Не трожь меня! Ради тебя я пожертвовала всем. Всем, что у меня было. Стараюсь, из сил выбиваюсь, а всё напрасно. Не будет нам счастья, ни здесь, ни там. Может, вообще нигде не будет. Приязни между мной и твоими родичами никогда не было, но и тут нам не лучше. Я ж не глухая, слышу, что люди говорят. Прошу тебя, поезжай один. Ради меня, Берман, ради наших дочек. Получи отцовское благословение, а потом возвращайся. Вернись к нам живой и невредимый, и уж тогда мы решим, либо здесь оставаться, либо уехать.

– А если они меня не отпустят? Если я не вернусь? Или отец пролежит при смерти несколько месяцев? Не хочу искушать судьбу, без тебя мне не жить. Они могут заморочить меня, сбить с толку. Ты – моя судьба, гелибте[10], без тебя хоть в петлю. А с ними… – отец понижает голос до шепота, – с ними я сам не свой.

– А если кто-то убьёт наших девочек или обесчестит, ты в петлю не полезешь? – матушка качает головой, сжимая кулаки. – Только дикий зверь бросает детёнышей.

– Я и есть зверь, – усмехается тятя. – Однако уже много лет как сбросил шкуру. Кому и знать, как не тебе, – он внезапно мрачнеет. – Время идёт, люди меняются. Может быть, скоро всё станет по-другому. Если же нет… – По скулам тяти ходят желваки. – Ты права. Я должен отдать сыновний долг. Оплакать отца, произнести кадиш[11] над его могилой, ежели до этого дойдёт.

– Я тут подумала… если всё сложится совсем плохо, мы могли бы отсюда уехать. Сейчас многие говорят об Америке.

– Америка – это сказка.

– Ох, Берман, никакого сладу с тобой нет, – мама всплёскивает руками и вздыхает. – Ну, хорошо, я отправлюсь с тобой.

– С девочками ничего не случится, – ласково произносит тятя. – Обещаю, мы вернёмся за ними. Адель… Тебе кажется, будто я нарочно перечу, но это вовсе не так. Здесь им безопаснее.

Матушка решительно встаёт, вытаскивает из-под кровати сундук и что-то оттуда вынимает.

– Адель… – шепчет тятя.

– Даже не начинай, Берман. Я должна подумать. Мне надо на воздух.

Она накидывает на плечи какой-то белый плащ и потирает руки, словно ей вдруг стало холодно. Она в самом деле дрожит, затем пригибается к полу, точно у неё заболел живот. Изящные руки выгибаются дугами, но под каким-то странным, неправильным углом. Воздух начинает мерцать. Я не понимаю, что происходит, однако не могу отвести глаз. Матушкино лицо и руки покрываются белым пухом, словно из каждой поры пробивается длинное перо. Платье бесформенной кучей падает на пол. Матушка остаётся обнажённой, вот только вся она теперь покрыта перьями, блестящими в неверном свете керосинки. Вдруг она скручивается в три погибели, точно хочет свернуться в шар, только руки тянутся и тянутся вверх. Миг, – и они становятся огромными крыльями, слегка отдающими желтизной лунного луча, упавшего сквозь окно. Моя мама – лебедь!

В ужасе зажимаю ладонью рот. Только бы не закричать. Я засмотрелась на лебедицу и едва не пропустила, как отец подошёл к сундуку и вытащил оттуда бурый мохнатый плащ. Кажется, я уже видела на нём такой. Или нет? Пожалуй, нет. Мех чересчур густой, словно шкура живого зверя. Горожане надевают похожие, отправляясь колядовать. Раздаётся звук, который не может издать человек. Моё сердце уходит в пятки.

Там, где только что был тятя, стоит медведь. Я едва не визжу от страха! Никогда не видела такого огромного медведя. Он в два раза больше моего тяти, целая гора бурого меха. Глазки у зверя блестящие, точно агатовые бусины. Зубы – острые, желтоватые, удлинённая морда заканчивается крупным влажным носом. Медведь шагает вперёд. Тёмный, почти чёрный мех переливается, и когда зверь движется, то кажется рябым, будто кора берёзы. Под шкурой перекатываются мощные мышцы, кривые когти скребут по половицам. «Я сплю, – всплывает мысль. – Сплю и вижу сон. Сказки и явь перемешались в моей голове, вот и всё». Оглядываюсь на Лайю. Сестра крепко спит. Может, я тоже сплю?

Меня бьёт крупная дрожь. Как бы с лестницы не сверзиться.

Медведь носом сдвигает защёлку двери, оглядывается на лебедицу. Та вспрыгивает ему на спину, и зверь покидает дом, аккуратно притворив за собой дверь. Я шумно выдыхаю, с силой сжимаю и разжимаю кулаки, надеясь проснуться. Ногти впиваются в ладони. Опустив взгляд, замечаю, что они какие-то слишком уж тёмные, острые и до боли напоминают когти. Вскрикиваю и тянусь к плечу Лайи. Волоски на предплечье густеют буквально на глазах. Испугавшись того, что может произойти, отдёргиваю руку. Страшно, как же мне страшно! Из глаз льются слёзы. Зажмуриваюсь, не решаясь протереть лицо. Ещё, чего доброго, поцарапаюсь такими-то когтищами. Сижу тихо, как мышь. Не дай Бог разбудить Лайю. Нельзя, чтобы она сейчас меня увидела. «Это сон, Либа, – твержу я себе. – Просто ночной кошмар. Когда ты проснёшься, всё исчезнет».

Вытягиваюсь на постели, пытаясь успокоиться. Жду. Бух, бух, бух – колотится сердце… Наконец внизу скрипит родительская кровать, а через какое-то время по хате разносится тятин храп. Открываю глаза и поднимаю трясущиеся руки. Руки как руки. С облегчением выдыхаю и опять крадусь к лестнице. Какими-то встретят меня родители?

Мама сидит за столом, пьёт чай. Подхожу, сажусь на пол, кладу голову ей на колени.

– Мне приснился дурной сон, – жалуюсь я.

– И что же тебе приснилось?

– Ваш с тятей разговор, – признаюсь я.

– Ох, доня! Услышала, значит? – мама тяжело вздыхает. – Может, и… видела?

– Видела, – покорно киваю я.

И тут всё меняется, мои представления о жизни переворачиваются вверх тормашками. Матушка всегда говорила, что сказки – вовсе не выдумка, а самая настоящая быль. И теперь, склонив голову на колени своей матери-лебедицы, я в это верю. Какая же из сказок – наша?

Мама обнимает меня и шепчет:

– Не думала я, что оно вот так случится. Но это ещё не всё. Нам о многом придётся поговорить.

Матушкины светлые волосы щекочут мне шею, на щёку падает её слезинка.

Однако больше она не произносит ни слова. Я встаю и молча поднимаюсь к себе. Мне не спится. До утра таращусь в окно. Страшное известие об умирающем ребе, которое принёс Янкель, не идёт у меня из головы. Как-то изменится наша жизнь? Впрочем, куда больше меня пугает то, что я узнала о родителях.

Вспоминается любимая тятина поговорка, что, мол, в каждом сердце – свои тайны, и не надо совать нос, куда тебя не просят. Ну, вот, сунула я нос в родительскую тайну, и что из этого вышло? Самое страшное, что у меня тоже, кажется, появилась тайна.

Смотрю на спящую Лайю. Её ночная сорочка сбилась, я замечаю царапины на спине, там, где могли бы быть крылья. И до меня начинает кое-что доходить. Сама я – крупная, ширококостная, а моя сестра – гибкая и лёгкая. Мы обе любим рыбу, но я не прочь полакомиться и мясом. Нам нравится Днестр, только я предпочитаю укромные заводи, она же – залитые солнцем просторы. Мои волосы жёсткие и тёмные, её – светлые, почти белые, точь-в-точь как у мамы. Внезапно вся наша жизнь обретает смысл и одновременно полностью его утрачивает.

О Кодрах и его таинственных обитателях всегда ходили всякие мрачные легенды.

Теперь-то я знаю, о ком их рассказывают.

8 Лайя

Утром проснувшись, я обнаружила: всё изменилось. Вот только – что? Рядом спит Либа, веки опухли. Матушки нет нигде, тятя храпит. «Что же не так со мной? — крикнуть хочу я. — Небо, ответь!» В лес ухожу. Сучок обвяжу ниточкой пряжи, ленточкой белой. Здесь я оставлю кусочек коры, там – лист золотой. Лесу дарю их, всё повторяя: «Ты – мой, ты – мой, ну, а теперь секрет мне раскрой, листик зелёный. Где моя матушка? Плачет сестрица моя отчего?» Лес же молчит. Кажется, что пересекла я границу незримую. На камнях замшелых делаю отметки, чтобы отыскать по ним путь в родимый дом. Гибкие тростинки окаймляют берег, мне кивают, манят, пух их – словно перья. В полумраке пух этот кажется знаком. Вот он и ответ? Словно отыскала остров среди шторма. Где ты, моя мама? Вижу, лебедь белый плавает по волнам. Слышу птичьи крики, ветра свист, а лебедь тянет свою песню, просит отозваться. Айе, айе, айе! Вот бы спеть мне с ними, но не понимаю я их языка. Это и не папин идиш-мамалошен[12], и не украинский матушки родимой. Странный, чудный говор, словно неземной. Безымянные созданья там мелькают меж стволами, птичьи крики, шум и трели, свет и шорохи листвы. Колокольцев перезвон вдруг разносится. Быть может — это дети на коньках? Шалуны скользят по льду, с бубенцами на сапожках? Нет, не бубенцы, ошиблась. Динь-динь-дон. Но что же это льдисто так звенит, тревожно? Вдоль по извивам днестровских притоков следую тихо я тенью бесплотной. Где-то к реке прилепились деревни, люди беседуют в комнатах тёплых. Думают, верно, никто их не слышит. Я словно призрак незримый, и только. Парубков вижу на санках, торговок рыбой и слушаю их болтовню. Юные парочки прячутся в чаще, в глушь очерета скатившись с горы, все беззаботны, бездумны, беспечны. Там – под кустами целуются жарко, вьётся парок над губами их лёгкий. Мне бы свободы их, ну, хоть глоточек, Мне бы скатиться с горки на санках. Где же ты, где же, жуть небывалая? Где же ты чудо, яркое, чудное? Прячешься ли за лесами дремучими? За лесами, за горами, за широкими долами место, сказка, человек? Где же моя настоящая жизнь, и тот, кто меня найдёт? Кто в мир поглядит моими глазами, кто сердце моё поймёт, разделит то, что я понимаю? Что втайне знала всегда? И всё обернётся тогда иначе. Что станет со мной тогда?

9 Либа

На следующий день мы с матушкой идём стирать бельё на ручей, что позади дома. Лайя, как всегда, где-то бродит. Матушка опять её отпустила. Я же вынуждена заниматься хозяйством.

Мы кладём бельё в ледяную воду и принимаемся бить вальками. Живот мешает мне наклоняться. Пытаюсь его втянуть. Ничего не получается. Ненавижу собственное тело. По-моему, я сама – будто валун у реки. Мама сгибается и разгибается над водой, словно гибкая тростинка. Лайя пошла в неё. Обе они тонкие, хрупкие, невесомые. Почему я раньше этого не замечала? Не понимаю.

Матушка сегодня рассеянна, постоянно оглядывается, точно ждёт чего-то.

Ума не приложу, как поговорить с ней о том, что видела прошлой ночью. Я до сих пор надеюсь, что это был дурной сон, но в глубине души знаю: мне открылась правда, о которой я давно исподволь догадывалась. Скажем, я всегда легко находила верные лесные тропки, просто взглянув на землю и деревья или учуяв запах. Всё вдруг встало на свои места и вместе с тем – ещё больше запуталось. Хотя куда уж больше?

– Мама, ты чего? – спрашиваю я.

– Да вот, смотрю, нет ли кого поблизости.

– Никого там нет.

– В лесу никогда нельзя быть уверенной, крохiтка. Пододвинься-ка поближе.

Подбираю юбки и подсаживаюсь к ней. Матушка сидит на корточках, у меня так не получается. Пыхчу, пытаясь устроиться поудобнее.

Она шепчет мне в самое ухо:

– Прежде чем мы с тятей отправимся в Купель, я кое-что тебе расскажу. Всё равно однажды вы с сестрой должны были обо всём узнать. Прошлой ночью ты увидела нечто странное, да? То, чего тебе видеть не следовало. – Она прикрывает глаза. – Лайя – не дочь твоего тяти, её отец – лебедь, такой же, как я.

– Что-что? – Земля уходит у меня из-под ног, к горлу подступает колючий комок, похожий на клок шерсти, дыхание перехватывает.

– Не будем терять время, – матушка берёт моё лицо в ладони, её серые глаза глядят на меня в упор. – Ты же видела меня в обличии лебедя. Да, я из лебединой семьи.

Пытаюсь вывернуться из маминых рук. Увидеть превращение тайком – одно, а услышать из её собственных уст – совсем другое. Не уверена, что мне этого хочется.

– Либушка, будь ласка, – матушка берёт меня за руки, – прошу тебя, у нас нет времени.

Ёжусь, словно от порыва ледяного ветра.

– Из меня вышла плохая лебедица. Когда стая отправлялась зимовать в тёплые края, мои глаза не могли оторваться от лесных тропок. Возвращаясь обратно, я вновь принималась любоваться вершинами холмов. Иногда чувствуешь, что живёшь не своей жизнью, но нет сил сбежать. Лето мы проводили в Онишковцах, иногда летали на Днестр. Я часто отбивалась от стаи и однажды повстречала твоего отца. Услышала шум за деревьями и заметила ворочающуюся груду бурого меха. Оказалось, в яме сидел медведь. Зверь меня очаровал. Огромный, сильный, от него пахло лесом и землёй. Вскоре я увидела человека, который повёл этого медведя на цепи. Они пришли на поляну, где было устроено что-то вроде праздника для местного барина. Люди начали хлопать в ладоши и петь: «Гоп, козак! Да-да, да-да, да-да! Гоп, козак, шибче-шибче-шибче!» Человек и медведь принялись танцевать, кто кого перетанцует. Человеку полагалось спасение от долговой ямы, медведю – от самой настоящей. Твой тата – а медведем был именно он – победил, но, вместо того чтобы его отпустить, люди столкнули зверя обратно в яму. Я поняла, что не могу остаться в стороне. Нельзя так обращаться с живым существом, нельзя мучить зверей. Тогда я ещё не знала, что он – человек. Дождавшись ночи, я слетела в яму. Медведь оскалился и махнул когтистой лапой. Я успела только подумать: «Ну, вот мне и конец, угодила на обед медведю». Однако когда я схватила клювом цепь и осторожно развернула свои крылья, он успокоился. Взлетев, я вытащила его из ямы, а потом принялась клювом долбить замок. Лебеди, крохiтка, гораздо сильнее, чем тебе представляется, не забывай об этом. Увидев в глазах медведя слёзы, я сообразила: он не тот, кем кажется. Впервые мне повстречался другой оборотень. До этого я полагала, что наше семейство одно такое на всём белом свете. Медведь меня словно околдовал. Вот она, иная жизнь, о которой я мечтала. Едва оковы спали, он превратился в сильного темноволосого мужчину. Разве что взгляд остался по-медвежьи пристальным. Он подхватил меня на руки и поблагодарил. Настала моя очередь его удивить. Ох, доня! Видела б ты его глаза, когда воздух вокруг замерцал, а у него на руках вместо лебедицы оказалась обнажённая девушка.

– Матушка… – Внутри у меня словно огонь вспыхивает.

– Мы проговорили до утра. Он рассказывал мне о своём роде, Хасидеи Берре, об их штетле и Купели. О том, как его поймали, когда он покинул семью, решив повидать мир. Тамошний барин нарочно ловил медведей, приручал их, а потом заставлял должников надевать медвежью шкуру и плясать с медведем. Люди нередко рядятся в звериные шкуры, отправляясь колядовать, однако здесь речь не об этом. Если ты не мог уплатить долг, единственный путь выпутаться из кабалы – станцевать с одним из помещичьих медведей. Сама понимаешь, мало кто переживал эти танцы. Тятин прадедушка, Шполер Зейде, нередко вызывался потанцевать с медведем за других евреев. Выручая сородичей, он столько раз натягивал медвежью шкуру, что в конце концов превратился в медведя. Как говаривает твой тятя, в час великой нужды становишься тем, кем нужно. А евреям ой как часто требуется защита. С тех пор все, в ком течёт кровь Шполер Зейде, умеют превращаться в медведей. Род получил прозвание хасидов-беров, то бишь – медведей, берложьих людей. Я захотела узнать Бермана получше. Думала: вот он, способ изменить жизнь. Мы с ним пошли к его родным. Он рассказал им, как я его спасла. Они же принялись обзывать меня шиксой, цацей и гойкой. Твой отец пришёл в ярость. Он привёл в дом свою спасительницу, но для его закоснелых родичей мой поступок ничего не значил. Чем больше времени мы проводили с Берманом, тем больше восхищались друг другом, а потом и влюбились. Отношение его семьи только сблизило нас. И вот в один прекрасный день мы решили бежать. Поняли, что иначе нам вместе не бывать. Он бросил всё, что было ему дорого.

Мама умолкает, приглаживает волосы. Затем продолжает:

– Мы отправились к моим родным, однако теперь уже они, в свою очередь, не приняли Бермана. Медведь хочет взять в жёны лебедицу? Неслыханно! Медведю нет места в лебединой стае. Мои родители объявили, что изгонят меня, если я решу остаться с ним. Мы вдвоём бродили по лесу, спали в пещерах, купались в реках, питались чем Бог пошлёт. И вот что надумал твой тятя. Он сказал, что, если я приму иудаизм, его семья меня примет. Я начала старательно учить язык, обычаи и молитвы. Приняла веру твоего отца, омылась семь раз в реке, чтобы очиститься, и стала еврейкой. Всё напрасно. Хасиды отказались считать меня своей. Ведь я была лебедью, а не медведицей. Они прокляли нас и запретили возвращаться. Лебеди – лютые птицы, донечка, нам нелегко сбросить перья и стать кем-то иным. Но мы с Берманом любили друг друга. Наши чувства согревали нас, придавали сил, сделали свободными. Прежде мы и не подозревали, что любовь на такое способна. Решили начать всё с самого начала и отправились в большой город, где евреи и неевреи живут бок о бок. Этим городом были Дубоссары. Здесь никто не знал о нашем прошлом и о наших родичах. Где ж ещё поселиться медведю и лебеди? Твой тятя построил эту хату, а вскоре у нас родилась ты, Либа, дитя любви. Краше тебя я никого не встречала! В тебе соединилась кровь двух могучих родов. Я бы не променяла свою донечку ни на кого на свете.

Матушка продолжает что-то говорить, меня же прошибает холодный пот. Я всегда знала, что не похожа на сестру, но это уже слишком! Всё перевернулось с ног на голову. Мамина история должна была бы стать возвратом к моей истинной природе, стать похожей на первое купание в ещё студёной весенней реке. Я же думаю только об одном: «Чего ещё я не знаю? Кто живёт в самой чаще Кодрского леса? Какие существа?»

– Либа, – тормошит меня матушка, – не отвлекайся. Слушай дальше. Как-то раз я сидела дома одна, и в окно хаты влетел лебедь. Это был мой суженый. Лебеди выбирают себе пару раз и навеки, у него не могло быть другой невесты, кроме меня. Временами тебя одолевает тоска, ты решаешь стать кем-то иным, бросаешь прежнюю жизнь, но… семья и вера в любой миг могут опять постучаться в твою дверь. Лебедь обернулся человеком. Стройным, высоким обнажённым юношей. В лунном свете его белая кожа напоминала жемчуг, она словно заворожила меня, пробудила что-то глубинное. И когда он ко мне прикоснулся…

– Матушка… – я изо всех сил зажмуриваюсь.

– Нет, доня, ты должна меня выслушать. Я испугалась и убежала. Тогда юноша вновь обратился лебедем. Белоснежным, черноклювым и черноглазым, с золотой короной на голове. В его взгляде я увидела нежность, мудрость и доброту. Лебедь положил голову мне на плечо и уронил к моим ногам одно-единственное перо. Я понимала, что обязана его взять. Лебедь хотел просто напомнить о себе, дать знать, что он ещё жив и никогда меня не забудет. Долгие годы я, засыпая, слышала шум крыльев, а когда ходила в лес, мне мерещились шорохи, и я то и дело смотрела в небо. И хотя не видела никого, знала – мой суженый где-то рядом, он следует за мной неотступно. Иногда меня накрывала тень крыла, и пушок на шее вставал дыбом. Однажды мы с твоим отцом крепко повздорили. Он сбежал в лес. Как ни старайся, а со своей природой не совладаешь. Медведь останется медведем, а лебедь – лебедем. Бывают ссоры, бывают и ошибки. Даже у тех, кто любит друг друга. Я проплакала до ночи, а потом достала лебединое перо и прижала к груди. И стоило моей слезинке упасть на него, как вернулся суженый. Хлопанье его крыльев напомнило свист ветра. Он появился в лунном луче под моим окном. Я впустила его в хату. Юноша обнял меня так нежно, словно я была великой драгоценностью и он ждал этого всю жизнь. В тот день мне было грустно, я скучала по своей семье, по полётам и свежему ветру. Наша хата казалась мне клеткой, а жизнь, которую я вела, – каторгой. Юноша осушил мои слёзы губами…

Матушка замолкает. Её глаза влажно блестят, глядя куда-то вдаль.

– Он поцеловал меня и сказал: «Только позови, Адель, я не заставлю себя ждать». Я была сердита на твоего отца, а этот лебедь как-никак оставался моим первым суженым. Что-то перекликалось в нашей с ним крови. Он был нежен, прекрасен, строен, я – ещё совсем юна. Мне показалось, я взмываю в небо, долгие годы отсидев взаперти. Ни до, ни после того я не испытывала ничего подобного. Он вновь поцеловал меня, и я не удержалась, ответила на его поцелуй… Твой отец застал нас в постели. Он вообразил, что Алексей взял меня силой. Придя в неистовство, он обернулся медведем и напал на него… – Матушкин голос срывается. – Господи, сколько же было крови! – она прижимает ладонь ко рту.

– Не надо, мамочка, хватит…

– Алексей пытался отбиться. Мы лежали под его накидкой из перьев. Он обернулся лебедем, но куда ему было до медведя! Я закричала, окаменев от ужаса. Испугалась, что Берман убьёт и меня. Даже не попыталась защитить Алексея, смелости не хватило. Я тряслась, по щекам текли слёзы. По всей хате летали перья, забрызганные кровью. Наконец я почувствовала на плечах руки твоего отца. Он тоже дрожал. Сказал, никогда не простит себе, что ушёл и не смог меня защитить. Он думал, я плачу от того, что меня обидели, снасильничали. Бермана испугала собственная ярость. Он поклялся никогда больше не обращаться медведем. Я же не знала, что делать, рот боялась раскрыть, вот и промолчала. После того как Алексей не вернулся в стаю, лебеди проследили его путь. Они захотели убить Бермана. К тому времени выяснилось, что я понесла. Ребёнок должен был стать единственным отпрыском Алексея Даниловича. Когда лебеди явились к нашему дому, твой отец сам к ним вышел, готовый принять суд и смерть. Его ужасал собственный поступок. Кровь за кровь, так положено. Но я в таком случае осталась бы ни с чем, лишившись обоих мужчин, которых любила. Я бросилась перед родичами на колени, моля пощадить Бермана. Лебеди согласились, однако с условием: отдать им новорождённое дитя. Я покорилась. А что было делать? С тех пор год за годом твой тятя вставал на защиту Лайи, не позволяя её у меня отнять. Пока он со мной, я не боюсь за младшую. Беда в том, что в этих лесах есть существа пострашнее медведей с лебедями, доня.

Тяжело вздохнув, матушка гладит меня по голове, в её глазах стоят слёзы.

– Они шныряют в чаще, только и ищут, где бы похитить человеческое сердце. В лесу слышны странные шорохи, птицы и звери шепчут о страшных созданиях. Донечка, мы с твоим тятей отправляемся в Купель. Его отец болен, а то и при смерти. Берман должен попробовать помириться с родными, узнать, не примут ли они его обратно. Ведь если ребе умрёт, он станет старшим в семье. Ему придётся взять на себя раввинский суд. Однако он ни за что не примет бразды правления, если его отец не признает меня и моих дочерей. Мне не хочется вас покидать, но ваш отец не оставил мне выхода. – Матушка судорожно всхлипывает, словно пытается не разрыдаться. – Прошу тебя, защити Лайю. Боюсь, лебеди вновь попытаются забрать её, когда проведают, что мы с отцом уехали. Знай, Либа, ты – много сильнее, чем тебе кажется. Ты тоже в час великой нужды сможешь стать тем, кем нужно.

– Матушка, прошлой ночью… – Я опускаю взгляд, не в силах признаться, во что превратились мои руки. – Думаю, я понимаю, о чём ты, – бормочу наконец, так и не набравшись смелости.

– Это твой тятя должен был объяснить тебе, кто ты и на что способна, однако время поджимает. Не бойтесь, в Дубоссарах вам ничего не грозит. А если уж беда придёт на порог, доверься своему чутью. Лайя мала и вечно витает в облаках. В её душе нет той сильной веры, какая есть в твоей. Когда она смотрит в небо, я замечаю тоску в её глазах. Наверное, наша жизнь не про неё, однако Лайя сама сделает свой выбор. Я никому не позволю решать за неё. Я перешла в веру твоего отца, поверила в Элойким[13]. Мне хотелось, чтобы твоя сестра жила нашей жизнью, поскольку я верила, что это правильно. Но решать самой Лайе. Иначе ей ни к какому берегу не прибиться. Я больше не встречалась со своей стаей, лишь видела, как осенью они пролетают над Дубоссарами. Случается, они кружат над нашей хатой, глядя на Лайю, а временами я слышу лёгкий топоток по крыше и шелест перьев. Это всегда один и тот же лебедь… – Матушка утирает слёзы, стекающие по белой щеке. – Какой бы выбор ни сделала твоя сестра, Либа, убедись, что это – её собственное решение. Если они явятся к вам… – Она отворачивается и смотрит на Днестр, словно пытается разглядеть его далёкий исток. – Ей нужно познакомиться со своим народом. Ты – девочка серьёзная. Лайя младше тебя, да и в голове у неё ветер. И всё же мы с тобой не вправе решать за неё. Однажды это случится и с тобой, доня. Придёт день, и ты встретишься с семьёй твоего отца. Надеюсь, тогда ты не ошибёшься. В Купели много юношей, которые с удовольствием возьмут в жёны дочь будущего ребе…

Сердце у меня ёкает.

– Впрочем, сперва нам надо съездить туда и посмотреть, как нас там примут. – Матушка порывисто меня обнимает. – Мы просто хотим для вас лучшей жизни, Либа. И для тебя, и для твоей сестрицы. Ну-ка, дай свою ладошку.

Только тут я замечаю, что до боли стиснула кулаки. Разжимаю руку и вскрикиваю: мои ногти длинные и почти чёрные.

– Ох, донечка! – Матушкины зрачки расширяются. – Я должна срочно поговорить с твоим отцом. – Она удручённо качает головой. – Нельзя нам покидать тебя и оставлять наедине с подобным. Если бы только ребе не лежал теперь на смертном одре… – Она прикрывает глаза. – Либа, может статься, ты одна встанешь между Лайей и лебедями. Думаю, ты поймёшь, что делать. Помоги ей не ошибиться в выборе, слышишь, доня? Недаром же у тебя есть когти.

Я неуверенно киваю.

– Держи, Либа. – Матушка кладёт мне на ладонь перо, запятнанное бурой, давно высохшей кровью. – Если ты или Лайя попадёте в беду, всё, что ты должна сделать, это достать перо и произнести имя Алексея Даниловича. Мы переговорим кое с кем в городе, чтобы за вами присмотрели, но если иного выхода не будет и вам понадобятся лебеди… Они прилетят на твой зов. Как бы там ни было, я – их крови. Однако улетать без Лайи они не захотят. Её жизнь в твоих руках, Либушка. Пригляди, чтобы сестра сделала верный выбор, это всё, о чём я тебя прошу.

Вновь киваю и спрашиваю:

– А Лайя-то знает?

– Постараюсь побеседовать с ней до отъезда. Ты же знаешь теперь всё, что нужно. Мы любим вас обеих. «Одна – тёмненькая, одна – светленькая», – с гордостью повторяет твой тятя. Он любит вас одинаково. Если всё сладится, подберёт тебе хорошего жениха в Купели. Кого-нибудь, похожего на тебя. Бог даст, мы вернёмся за вами и сыграем свадьбу. Ты будешь самой красивой невестой на свете, донечка.

В матушкиных глазах опять блестят слёзы.

«А вдруг я не захочу уезжать из Дубоссар?» – мелькает у меня мысль. Вслух, впрочем, я этого не говорю. И так слишком много всего навалилось. Я уже и сама не понимаю, чего хочу. Скажем, хочу я быть хасидкой или не хочу? А медведицей? Меня передёргивает, точно от холода, я нервно потираю руки. Что, если мужчина, которого мне выберет тятя, окажется не похож на него? Будет запрещать мне читать Тору, учиться и задавать вопросы? Я уже открываю рот, чтобы спросить матушку, но тут она добавляет:

– Мы уедем ненадолго, всего на несколько недель. Надеюсь, вернёмся с добрыми вестями. Послушай меня, Либа, и запомни: всё возможно. Всё! В мире множество зверей, а в Кодрах – столько чудес, что и во сне не приснится. Люди не всегда те, кем они кажутся, а ты – куда прочнее, чем думаешь. Если вас постигнет беда, защити себя и сестрицу.

10 Лайя

Я открываю окошко и выбираюсь на крышу. Перья ищу я в небе, снежно-белые перья. Матушка возвращается с Либой-сестрой из лесу. «Лайя, спускайся с крыши и помоги мне в саду». Ягоды собираем, пальцы и губы – алы, все в калиновом соке. Озирается мама, слушает шорохи леса, нюхает струйки ветра, словно чего-то ждёт. Хмуро молчит, и снова взгляд её шарит по небу. «Что с тобой, что с тобой, мама?» — «Просто хочу убедиться, что никого нет рядом». Мама меня обнимает, Шепчет в самое ухо: «Донечка, мне очень надо Поговорить с тобой». Спрашиваю: «О чём же?» — «Тихо, дитятко, тихо. Тятенька твой – медведь». В ужасе отстраняюсь. Надо бежать отсюда! Матушка, очевидно, повредилась умом. Но ничего не выходит — пальцы её вцепились в плечо мне, не оторваться: «Времени нет на споры. Слушай внимательно, доня! Ты ему не родная. Он только Либе тятя». «Не хочу я этого слушать, мамо, пусти, пусти!» — «Донечка, успокойся, сейчас я всё объясню». Что же мне остаётся? Очи рукой закрываю, сердце, как птица, бьётся. Тише, сердечко, тише. Мама мне на ухо шепчет о лебеде и медведе чудную, страшную сказку! «…В лесу густом пещера тёмная, ласкаю бурый мех и думаю о жизни новой, неизведанной, о той, которая лишь грезилась. Любила я его, как солнышко, как небо, как полёт стремительный, как ливень, речку, тучи грозные…» Всё льётся, льётся голос матушкин, а руки гладят мою голову. «Решила я, что мне не встретится другой такой же добрый, искренний, прекрасный, словно небо звёздное, что вот она, моя судьбинушка. Вскоре на свет народилась Либа, очаровательный злой медвежонок, темноволосый и сильный младенчик. Я тогда думала – нет её краше. Только когда родилась ты, Лайя, я поняла, что поторопилась. Обе вы – звёздочки на небосклоне, благословение всей моей жизни. Знай, что я – лебедица, доня, знай, что и ты – мой родный лебедёнок, пёрышко от моего крыла». Бьюсь я в кольце её рук неотвязных, кричу: «Прекрати, что ещё за бредни? Всё это выдумки, детские сказки! Не мучай меня, отпусти, ради бога!» Но пальцы у мамы крепче железа, не убежать мне от слов её чёрных. «Нет, Лайя, нет, это всё не сказки». Мама глядит мне в глаза, не мигая. В очах её вижу своё отражение, точь-в-точь как мои, огромных и серых. Как снег бела наша нежная кожа, как лён златой наши длинные косы. Помимо воли хочу услышать я продолженье её рассказа. Не вырываюсь, стою спокойно. Мама целует меня в макушку. «Знай, доня, моя прабабушка была королевской дочерью. Увидал её русский царь, полюбил, и они обвенчалися. Раз отправился он воевать с врагом, а она, его дожидаючись, родила прекрасного мальчика. Злые сёстры тут ей позавидовали И послали гонца в ставку царскую: Родила, мол, царица зверёныша, ликом страшного, и взглянуть нельзя! Закручинился царь и прислал наказ строгий – ждать до его возвращения. Но похитили сёстры царску грамотку, Объявили людям другой приказ: Посадить царицу в бочку с сыном-выродком Да и бросить их в море бурное. Пролетал над морем тем лебедь – предок твой, увидал в волнах и спас мать с младенчиком. И влюбился в тот же миг в царскую жену. От союза их пошёл наш лебяжий род. Царь же горевал-страдал о потерянной и молился, пока жил, о душе её. До сих пор ей люди здесь поклоняются, Называют своей святой заступницей, своей Анной-Лебедью легкокрылою. Почитают святой, ей молятся. За спасение её столь чудесное, в час великой нужды Богом явленное. Ибо в грозный час она выбрала, стала именно той, кем следовало. Как-то раз, так уж выпало: поругались мы было с Берманом, и сбежал в сердцах от меня он в лес. Алексей в тот час, твой родной отец, услыхал мой плач, прилетел ко мне. Не сдержалась я, согрешила с ним, но меня к тому, не неволил он. «О чём ты?» — вновь пытаюсь вырваться. «Тише!» — отвечает мама шёпотом, так, что я с трудом могу понять. «Берман с Алексеем нас застиг, в гневе обернулся зверем и… и убил отца он твоего. Умирая, тот в последний раз лебедем предстал передо мной. Берман в ужасе разинул пасть, всю в крови и перьях, — понял он, что убийцей оборотня стал, лебедя, такого же, как я, суженого моего загрыз. Меня как будто громом поразило, окаменела, взор мой помутился. Но вот вернулось зрение, и вижу, что Берман в человеческом обличье. Раздавленный стыдом за злой поступок, надумал он бежать как можно дальше. Той ночью он медвежью шкуру сбросил, поклявшись никогда не надевать и никогда к своим не возвращаться. Он для меня всю жизнь свою разрушил, не только для меня — для всех нас, доня. Вскоре стало мне ясно, что жду второго ребенка. Но до поры, покуда на свет ты не народилась, не знала я, не гадала, что дочь Алексея ношу. Ошибки быть не могло: те же льняные волосы, те же серые очи, та же лилейная кожа, нежнее лебяжьего пуха. Лайя, ты стала моим благословеньем небесным. Ты – нашего роду-племени, и я ни о чём не жалею. Стоило ради тебя пойти на ужас и смерть. Об одном, об одном я плачу и буду плакать до смерти: ты никогда не увидишь своего настоящего тятю, ненаглядного Алексея. Ты – лебедица, доня, совсем как святая Анна, и в час великой нужды, станешь тем, кем захочешь. Однажды родичи Бермана придут в Дубоссары за Либой. Берман род свой покинул, но когда умрёт старый ребе, должен будет возглавить общину. Наша Либа – отцу наследница, и муж её сам станет ребе. Мужчины медвежьей крови её не оставят в покое. Каждый свататься к ней начнёт, чтобы стать во главе медведей. Я не знаю, что выберет Берман, став наследником ребе. Если медведи явятся, убедись, что твоя сестрица с ними пошла добровольно. Не дай им её принудить жить не своею жизнью. Она начала меняться, изменишься скоро и ты. Ты можешь летать, моя доня, не слушай того, кто скажет, будто небо не для тебя. Пока же живи, как прежде, тихо, как мышка-норушка, только следи за тенями, что за спиной таятся. Возможно, места найдутся получше, чем наше местечко. Здешние люди косны, но зла никому не желают. Боятся всего на свете, однако не злы сердцами, и вас защитят с сестрою». Мама опять умолкает оглядывается на лес. У меня голова идёт кругом. Давит мёртвая тишина. «Выходит, тятя – не тятя?» — спрашиваю сквозь слёзы. Матушка треплет мне волосы и улыбается ласково: «Тёмненькая – одна дочь, светленькая – другая. Так говорит он с гордостью и любит вас одинаково». «Прилетят за мной гуси-лебеди и заберут? А знаешь, каждую ночь мне снится белый один, длинношеий…» — «Тс-с! – пугается мама. – Я, кажется, слышала что-то». Бежим что есть духу в хату. Внезапно у самой двери, она меня обнимает и, глядя в глаза мне, шепчет: «Становимся мы лебедями, когда небо в полёт призывает. Как только твой час наступит, встанешь и ты на крыло». Хочется ей рассказать, что я постоянно вижу лебедей, у реки гуляя. А бывает, что к нам на крышу прилетает один и тот же, черноглазый и снежно-белый. Но мама уже отвернулась и пошла торопливо в хату.

11 Либа

Лайя надевает белое платье с широкими, похожими на крылья рукавами. Мы собираемся на свадьбу Сары-Бейлы Кассин и Арье-Лейба Мельника. Открываю было рот, чтобы поговорить с сестрой, но не могу найти нужных слов. Как о таком спросишь? «Ты уже знаешь, кто мы?» Или: «Матушка тебе рассказала?»

На свадьбу идём всей семьёй: тятя, матушка, Лайя и я. Наше местечко готовится к празднику уже чуть ли не месяц. Последние дни выдались особенно суматошными. Пекарня Нисселя вообще закрылась: надо делать луковые рулетики-клопсы для пиршества. Так что халы заказали матушке. Чтобы напечь столько, надо потрудиться, но никому даже в голову не приходит отказаться от похода на праздник, который состоится у Вайсманов.

Хорошо, что родители ещё не уехали и этот вечер мы проведём вместе. Наконец выходим. Тятя прикладывает пальцы к мезузе[14], целует их и произносит молитву путника, прося Бога защитить нас и наш дом. Странно. Мы всего-навсего отправляемся на свадьбу к соседям. Хочу спросить его, зачем он так сделал, но передумываю, увидев, с какой тревогой тятя оглядывает окрестный лес. Сердце бьётся, я сжимаю ладошку Лайи. Она, похоже, не замечает моего смятения. Сестра разрумянилась, глаза сверкают, и думает она, судя по всему, только о танцах под клезмерскую музыку[15] и о предстоящем веселье. Из меня танцорка та ещё, я больше предвкушаю пир и всеобщую радость. В животе урчит уже несколько дней при одной мысли о варениках госпожи Вайсман. Знали бы вы, какие они мягкие, пухлые, да ещё – приправлены жаренными с лучком грибами. А борщ! Густой, наваристый, с мозговыми косточками. Будет и сладкое вино, к которому матушка приготовила самые воздушные и хрустящие рогалики. Я облизываюсь.

За околицей местечка нас встречают дети, освещающие путь к Вайсманам фонарями, которые они обычно берут в хедере, расходясь после уроков по домам. От рядов их фонарей, покачивающихся на длинных шестах, меня всегда пробирает дрожь. Я знаю, наш штетл безопасен, нам нечего бояться. И всё же, когда отец при виде мальчиков неодобрительно цокает языком, мне понятно, о чём он думает: не след детям болтаться на улице по темени, мало ли что может случиться.

Слава Богу, мне не нужно ходить в школу и возвращаться так поздно. Хотя всегда ужасно хотелось узнать, чему учат в хедере. Вот бы один разочек подняться на крышу талмуд-торы или кишинёвской ешивы, как Гилель в тятиных историях, и послушать священные тексты. Наверное, родись я мальчиком, у меня было бы много друзей. Я бы ходила к ним в гости… Вот бы тятя отдал меня в еврейскую школу Пинхаса Галонитцера. Там мальчики и девочки учатся вместе, а все уроки ведутся на иврите, на лашон а-кодеш, то есть – святом языке. Нет, тятя никогда мне такого не позволит. Всё это – пустые мечты. Я не мальчик и никогда им не стану. «Зато я – медведица», – усмехаюсь про себя.

Довид Майзельс, сын мясника, много раз приглашал меня в школу на вечерние молодёжные собрания «Ховевей Цион»[16]. Тятя не разрешил. Насчёт встреч с мальчиками у нас строго. Он говорит, что мы с сестрой ещё успеем всласть наговориться с мальчиками. С теми, за которых выйдем замуж. Встречаться же с какими-то шалопаями в нашем возрасте – это значит смущаться запретными плодами, под которыми тятя подразумевает поцелуи и прикосновения. Однако мне кажется, что если бы я ходила на такие собрания, то не чувствовала бы себя в штетле так, будто подглядываю за жизнью в замочную скважину.

Лайя сызмальства бегала по городу со стайками ребятишек, евреев и неевреев. Ей точно никакие собрания не нужны, она мигом со всеми подружится. Взять хотя бы Женю Беленко, Аллу Навольскую, Мишу Сирко и Ваню Цыпкина. Эта четвёрка – друзья – не разлей вода. Я частенько вижу с ними нашу Лайю. А ведь знает, что тятя такую компанию не одобрит. Дружит она и с девочками-еврейками. С Ципорой Бельцер, с Мириам Гройсман. Даже с Сарой, что сегодня выходит замуж, и с той водит знакомство. Лайя ладит со всеми. Мне бы так. Я вечно не знаю, что сказать да куда девать руки. С книгами проще. Вопросов они не задают, и разговаривать с ними не надо.

Мы ещё не подошли к дому Вайсманов, а уже слышим музыку, которую играет капелья Изера-Клезмера. Пришедших на свадьбу дубоссарских евреев приветствует у двери сват Аарон Картоффл. Внутрь пока никого не пускают. Голову даю на отсечение, его жена Йиска уже там, пробует свадебные блюда: здесь отщипнёт кусочек, там – крошечку. Когда мне стукнет восемнадцать, я, наверное, стану самой старой невестой в Дубоссарах. Следующей будет Лайя. Надеюсь, Аарон не начнёт отпускать по этому поводу шуточки. Сегодня, после того как я узнала, кто такая и за кого должна выйти замуж, это было бы особенно больно. Следовало бы обрадоваться, развеселиться: моё будущее – надёжно определено, чего ещё надо? Но я почему-то грущу. Захочу ли я выйти замуж за человека, которого и не видела-то никогда?

Аарон на нас даже не смотрит, словно не замечает. Ну и слава Богу. И всё же его невнимание огорчает. Может быть, это из-за моей внешности? Или им не по нутру то, что моя матушка – не еврейка по крови?

Во дворе уже натянут балдахин-хупа, прямо под звёздным небом. Уголки белой ткани хлопают на ветру, точно крылья. На лице матушки – радость. Я тоже немного развеиваюсь. Такая славная ночь разгоняет сгустившуюся вдруг над нами тьму. Да, родители скоро уедут, но ведь не прямо сейчас, верно? Сегодня мы ещё можем побыть семьёй. Сара-Бейла семь раз обходит вокруг своего жениха. Ривка Кассин, её мать, и Гиттель Мельник, её будущая свекровь, держат свечи. Лайя обнимает меня, склоняет голову мне на плечо и так громко вздыхает, что я не могу сдержать улыбки.

– Скоро и ты тоже… – шепчет она.

– Нет-нет, и вовсе не скоро, – отвечаю я.

От слов сестры внутри всё сжимается. Может быть, этот день ближе, чем мне кажется? Надо бы поговорить с Лайей, однако не хочется, чтобы нас подслушали местечковые болтливые сороки-йентас, вроде Эльки Зельфер. Знаете, почему её мужа, реб Мотке, прозвали Молчуном? Да потому что он не может вставить и слова в трескотню своей жёнушки.

– Разве ты ещё ни на кого не положила глаз? – спрашивает Лайя.

Перевожу взгляд с Сары, медленно описывающей круги вокруг Арье-Лейба, на лица стоящих по другую сторону мужчин. Среди них и мой тятя. Он смотрит на жениха и невесту так, будто они олицетворяют всё самое хорошее и святое в мире. Замечаю, что многие парни вообще не обращают внимания на происходящее под хупой. Вместо этого – разглядывают нас, девушек, а мы – их.

– Мне нравится Пиня Галонитцер, – Лайя вновь вздыхает. – Жаль, на будущий год он уедет в Эрец-Исраэль, в Землю обетованную.

– Правда, нравится?

– Ага, он красивый. И попутешествовать я тоже не прочь, только не туда…

Сам Пинхас таращится на Файгу Тенненбаум, стоящую у самых дверей.

– А почему бы и нет?.. – шепчу я.

– Поживём – увидим, – пожимает плечами Лайя. – Ну? Сама-то как? Присмотрела кого?

– Нет, – качаю я головой. – Знаешь же, тятя не хочет, чтобы мой муж был из штетла.

Едва не добавляю, что он прочит мне в мужья кого-нибудь из медвежьего рода, но вовремя прикусываю язык. По коже бегут мурашки. Тем временем Сара останавливается. Ребе Боровиц благословляет вино.

– Амен! – произносим мы хором.

И тут Лайя с силой пихает меня локтем в бок.

– Ай! Ты чего?

На нас оглядываются, а сестра шепчет мне на ухо:

– Слушай, Довид Майзельс на тебя смотрит. Да не оборачивайся ты, балда!

– Где он?

– Во-он там, позади Мойше Фишеля.

Я невольно кривлюсь. Ни за что не оглянусь. Не хватало ещё, чтобы Мойше вообразил, будто я смотрю на него. Он работает на табачной мануфактуре господина Томакина, зубы у него жёлтые, одежда провоняла дымом. Вот Мойше-то точно присматривает себе жену.

Арье-Лейб надевает на палец Сары-Бейлы кольцо и произносит слова, которые свяжут их навеки:

– Арей ат мекудешет ли бе-табаат зо ке-дат Моше ве-Исраэль, вот, ты посвящаешься мне в жены этим кольцом по закону Моше и Израиля.

– Мазаль-тов! Мазаль-тов! Удачи и в добрый час! – восклицают собравшиеся.

Пользуясь возможностью, кошусь на Довида и тут же встречаюсь с ним глазами. Чувствую, что щёки заливает румянцем. Первым моим побуждением было отвернуться, но Довид смотрит на меня в упор, и я почему-то решаю не отводить взгляда. Сейчас же свадьба, что за беда, если мы посмотрим друг на друга? Может быть, если я выпью немного вина и потанцую до упада, то забуду, кто я и какое будущее меня ждёт? Разве нельзя побыть хоть немного такой, как Лайя? Весёлой и беззаботной?

Довид улыбается. У него на подбородке ямочка. «Может быть, если ты перестанешь опускать глаза, то и люди будут на тебя смотреть?» – я сглатываю, пытаясь отогнать непрошеную мысль, отворачиваюсь и вижу улыбающуюся от уха до уха Лайю. Заметила-таки. Ну, ещё бы! Наверняка щёки у меня красные, точно розы, которые матушка приколола к моему синему платью.

Ребе заканчивает читать седьмое благословение, Арье-Лейб бросает на пол бокал. Стекло разбивается вдребезги. Все разом запевают ликующую песнь:

– Од йишима бе-арей Йеуда… Да зазвучат вскоре в городах Иудеи и на улицах Иерусалима голос радости и голос веселья, голос жениха и голос невесты!

Мне неожиданно вспоминается одинокий могильный камень, на котором уже не прочесть имён. Я ёжусь, решительно встряхиваю головой и приказываю себе: всё, Либа, хватит хандрить, развеселись! Поднимаю глаза. Довида уже нет. В глубине души вздыхаю с облегчением. Свадьба всколыхнула во всех нас странные чувства. Подумаешь, встретились глазами, что с того?

Под наигрыш Янкеля-Скрипача мы вслед за женихом и невестой проходим в дом. Там уже ждут Вельвель-Горластый, Янкель «Коль-Микдаш» Кретенко, Мотя-Флейтист, Зендер-Трубач. Они начинают играть. Гершель-Всесвятец дует в тубу, Гутник – в тромбон, Иссер-Здоровяк бьёт в барабан. Тут и Шевченко-Гой, и Бойко-Свистун. Похоже, на свадьбу собрались все Дубоссары.

Пахнет жареным луком и курицей, наваристым борщом и сладкими кугелями с изюмом. Я улыбаюсь. Лайя, да и не только она, уже притоптывает ногой в такт музыке. Люди начинают рассаживаться за составленными в длинный ряд столами.

– Давай вот тут, с краю, сядем, – говорит Лайя и тащит меня сквозь толпу. – Я ещё потанцевать хочу.

Садимся. По тарелкам уже разложены небольшие порции гефилте-фиш. Фаршированная рыбка! Рот наполняется слюной. Лайя, перехватив мой взгляд, хихикает:

– Поосторожней с хреном. Говорят, его готовила госпожа Тенненбаум и он такой ядрёный, что мёртвого из могилы поднимет.

– Кто тебе сказал? – Я прикрываю рот рукой, чтобы не расхохотаться.

– По-моему, она просто пытается заранее убить всякого, кто посмеет взглянуть на её драгоценную Файгу, – Лайя подмигивает.

– Или чтобы у смельчаков жутко несло изо рта.

Мы обе прыскаем.

– Ну так как? Попробуешь? – подзуживает Лайя.

– Смотри и учись!

Музыканты уже совсем раздухарились. Сестра вскакивает с места и впархивает в танцующую толпу. Она будет не она, если не повеселится как следует.

Беру вилку, намереваясь подцепить кусочек сладковатой рыбы с острой свеколкой, и тут вновь вижу, что Довид на меня смотрит. Он танцует, покачивая головой и вопросительно приподнимая бровь. Эх, мне бы хоть чуточку Лайиной беззаботности! От его взгляда меня бросает в жар. Решительно отворачиваюсь. Сердце сжимается. Не смотри на него, Либа, не смотри. Он не для тебя.

Возвращаюсь к рыбе и обнаруживаю, что аппетит пропал. Вспоминаю тятю в обличье медведя. Нет, никогда мне не бывать такой, как все. Довид Майзельс, мясников сын, определённо не про меня. Вот уж не гадала, что когда тятя рассуждал о моём будущем учёном муже, речь шла о медведе. Встаю, выхожу на свежий воздух и натыкаюсь на отца, стоящего у двери.

– Тятя!

– А, моя мейделе! Что это ты тут?

– Можно тебя кое о чём спросить?

– Не сейчас, дочка. – Он качает головой. – Я вызвался охранять дверь, чтобы на праздник не пробрались всякие архаровцы, желая полакомиться на дармовщинку. Весь кахал делает это по очереди, а теперь я вызвался, чтобы остальные могли повеселиться и поесть. Заодно попросил Шмулика-Ножа прогуляться вокруг. Что-то нынче не то, нюхом чую. Надеюсь – ошибаюсь.

– И как же ты это чуешь? – я прищуриваюсь.

Неужели он сейчас откроет чуть больше о себе, а заодно и обо мне самой? Сказать ему о моих ногтях-когтях или нет? Может быть, он уже знает…

– Шнобелем, разумеется, шнобелем, – смеётся тятя. – Семерым он рос, а мне достался. Хорошо, хоть у тебя не такой. Ладно, не бери в голову, всё это бабкины сказки. Иди внутрь, зискэлех, сладенькая моя, иди и как следует повеселись. Один Айбиштер[17] знает, когда теперь в Дубоссарах вновь натянут хупу.

Ужасно хочется спросить, на что он намекает. Значит, мою свадьбу будут играть не здесь? Впрочем, я понимаю, что сейчас не время и не место для подобных бесед. Вздохнув, возвращаюсь, откуда пришла. Уже подают борщ, и я торопливо сажусь на своё место. Казанок борща госпожи Вайсман – это просто колодезь живых вод и потоки с Ливана.

12 Лайя

Танцы, танцы до упаду! Закружилась я волчком! Вдруг, как будто шип змеиный, слышу за спиной я голос Дворы Авербах, портнихи: «Только гляньте, гляньте, люди! Ишь, волосья распустила, шикса, гойка! Тьфу, стыдоба!» Это ведь она о маме. «Ну, а сам-то! Сам каков он! — вторит Вельвель, наш аптекарь. — Что вы скажете, кум Хайме? Дверь он нашу охраняет, фу-ты, ну-ты, царь Давид! Думает, что всех сильнее? Кем себя он возомнил?» Это о моём он тяте. Я кружусь, кружусь я в танце, вроде бы их и не слышу. Либа хмурится, уходит вся в себя. Наверно, надо по душам поговорить с ней, выяснить, что ей известно. Нет, не буду! Не хочу портить всё себе веселье. Ведь никто сказать не сможет, когда вновь мне доведётся танцевать. Гляжу на Хайме. До того уже упился, что глаза остекленели. Улыбается блаженно. Я серебряную чашу забираю у него, полную вина хмельного, и полчаши отпиваю, вновь пускаясь танцевать. Глядь – сестра едва не плачет, подношу и ей вина. «Пей, – шепчу я, — пей, сестрица!» Хмель мне в голову ударил. Заходили хороводом вкруг меня все юбки, ленты… Мне протягивает руку Пинхас в робком приглашенье. Ух, как сердце замирает! Не положено до свадьбы прикасаться нам друг к другу. Да, играя в догонялки, много раз мне доводилось парубка хватать за руку. Но теперь – другое дело. Тут нельзя, повсюду люди. Вмиг затреплют языками. Начинаю озираться: где же мои мамо с тато? Пинхас нежно обнимает вдруг за талию меня. Ну и что, что люди смотрят? Пусть глазеют, сколько влезет! Мы несёмся в быстром танце. Вскоре рядом вижу пару, а за ней — другую, третью… Вот уж дюжина, сцепившись, рядом с нами дико пляшет. Крепко держатся за руки, улыбаются друг другу. Я впервые ощущаю среди них себя своею. «Ты красивая такая», — шепчет Пинхас мне на ухо. «Красивей, чем Файга даже?» — улыбаюсь я победно. «Наша Файга никогда бы не осмелилась на танец». Мы хохочем с ним, как дети. «Не такой, как все, ты, Пинхас, мне легко сейчас с тобою». — «Но и ты совсем иная». Он глядит в глаза мне прямо. Вдруг меня он поцелует? Сердце часто застучало. «Да, – кричит оно, – решайся!» Пинхас хмыкает, смеётся: «Иногда, так даже слишком». Ничего не понимаю: Хвалит он или ругает? Головой трясу, В сторону гляжу. В ритме танца – жизнь. Прочь, грусть, уходи! Этой ночью мы штетлу в дар несём радость, свет и смех. Запыхался Пинхас бедный, от меня отстать не хочет. «Я не говорю, что плохо быть иной, но понимаешь…» — «Брось, мне это всё неважно, ты танцуй, танцуй как можешь». Музыка изменяется, но мы продолжаем танец. «Тебе пора научиться понимать мои комплименты. Мне кажется, ты излишне оторвана от людей. Приходи на наши собрания, а в следующем году мы поедем в Эрец-Исраэль». «Нет, Пинхас, нет. Не знаешь ты нашего тятю». Тот, наверное, вышел. Иначе давно б вмешался, увидев меня с мужчиной. И вновь всё быстрее, быстрее кружусь я с Пинхасом вместе. «Зато я теперь увидел, какая ты есть, Лайя. И то, что вполне ты готова Искать свой собственный путь». Он меня отпускает. Я делаю круг, забывшись, а когда прихожу в себя, Пинхас танцует с другой.

13 Либа

Следующим утром в городе тишина. Все страдают от похмелья. Тятя, вернувшийся с утренней молитвы, выглядит так, словно встретился с привидением. Молча садится за стол и до обеда что-то пишет. Матушка подаёт куриный суп с мандленами, тятя произносит полагающиеся молитвы – киддуш над вином, хамотци над халой – и наконец говорит:

– Сегодня я кое-что слышал на базаре. В Гомеле одна еврейка, торговка рыбой, отказалась продать за полтину бочку селёдки пьяному тамошнему леснику. Тот полез в драку. Торговцы-евреи бросились защищать женщину, которая всего лишь пыталась заработать на пропитание, а местные пришли на помощь леснику. В стычке убили одного крестьянина, и гои пообещали отомстить жидам.

Мы с Лайей не знаем, что сказать. Кашлянув, матушка произносит:

– Что же, в Дубоссарах такое немыслимо. Здесь все живут дружно.

– Ну конечно, – поддакивает тятя. – У нас такого никогда не случится.

Матушка согласно кивает головой.

Начинается шаббес[18]. О Гомеле тятя больше не заговаривает. Накануне мне не спалось. Я раздумывала, рассказывать Лайе о том, что узнала, или нет. Решила пока подождать. Может, она сама намекнёт, что матушка всё ей рассказала и объяснила? Или тятя что-нибудь скажет во время обеда, вернувшись из синагоги?

Но день проходит, а тятя и матушка молчат. С головой закапываюсь в тятины книги, перечитываю свои любимые истории и держусь подальше от Лайи, чтобы ненароком не сболтнуть лишнего.

На исходе Субботы, после церемонии хавдалы, отделяющей свет от тьмы, святой день от будней, мы садимся за вечернюю трапезу, именуемую мелаве малка, то есть – «проводы царицы». Расстаёмся с царицей-Субботой. Матушка ставит на стол ореховые рулетики-флуден и заваривает чай с розовыми лепестками. А мои щёки заливает лихорадочный румянец, покраснее тех роз. Я понимаю, что сейчас произойдёт, и злюсь на ни в чём не повинный китайский чайник. Никакой чай, никакие сладости уже ничего не могут исправить.

– Зе сеудас Довид малка мешиха, это – трапеза Давида, нашего помазанного царя! – провозглашает тятя.

– Амен! – хором отвечаем мы.

Он благословляет хлеб, закрывает глаза и, подняв лицо к небу, благодарит Бога, держа в руке кусочек флудена.

– Амен! – повторяем мы, однако не притрагиваемся к чаю и сладостям.

– Мы с вашим тятей должны ненадолго уехать, – тихо начинает матушка. – Ребе, его отец, тяжело болен, а то и при смерти. Скорбную весть позавчера принёс ваш дядя Янкель. Мы с Берманом долго судили да рядили, как нам быть, и вот, наконец, решили. Мы отправляемся в Купель.

Лайя косится на меня, словно спрашивает, что мне уже известно.

– Мы поедем с вами? – интересуется сестра.

– Нет, – качает головой матушка. – Вы останетесь дома и будете заботиться друг о друге. Я попросила Зуши и Хинду Глазеров присмотреть за вами. У них в доме есть свободная комната, на случай, если вы захотите остаться у них на шаббес или просто покушать домашненького. Они будут заходить к вам пару раз в неделю. Надеюсь, мы скоро вернёмся. Может быть, ребе уже поправился. Если же нет… – Она тяжело смотрит на тятю. – Тогда мы вернёмся, как только всё уладится. И надеюсь – бе-эзрат ашем, с Божьей помощью, – вернёмся с хорошими новостями.

– Что же хорошего в смерти ребе? – спрашивает Лайя, вновь украдкой косясь на меня.

Мне чудится, будто невидимый палач занёс топор над моей головой. Как бы там ни было, их поездка решит мою судьбу. С одной стороны, я ждала этого всю жизнь, а с другой – совсем не уверена, что хочу именно такого будущего. Поэтому сижу молча.

– Мы хотим познакомиться с твоими родителями, тятя. Увидеть бабусю и зейде[19]. Правда, Либа? – сестра смотрит на меня, и я киваю. – Что, если они умрут и мы никогда их не увидим?

– Нет, – отвечает тятя. – Сейчас дороги для евреев опасны, особенно для юных девушек. А у нас, ко всему прочему, нет разрешения покидать местечко. Да и у ребе, должен сказать, нрав не сахар. Мы с вашей матушкой едем не просто навестить родственников.

– Тем более! – не сдаётся Лайя.

Мне бы надо поддержать сестру, однако есть одна закавыка: я совершенно не хочу ехать в Купель. По крайней мере – сейчас. А может быть, и вообще. Если моя судьба меня настигнет – да будет так. Но по доброй воле я в берлогу к медведям не сунусь. Знаю, я не такая, как Лайя. Слишком толстая, некрасивая и неуклюжая, и всё же становиться зверем – не желаю. И муж-медведь мне даром не нужен!

– То есть оно и к лучшему, да? – продолжает упорствовать сестра. – Не встречаться с ребе, не увидеть ваших родных мест? Получается, мы обречены жить здесь до конца своих дней?

– Если всё пройдёт хорошо, мы потом все поедем в Купель, – отвечает матушка, однако в голосе её звучит крайняя неуверенность.

За каких-то два дня моя жизнь совершенно перевернулась. Всё, что, как мне представлялось, я знаю твёрдо, – оказалось неверным. Всё, чего мне хотелось, теперь вызывает отвращение. Я даже не понимаю, кто я такая.

– Значит, мы будем сидеть здесь, вести хозяйство и дожидаться вашего возвращения? А вдруг вы никогда не вернётесь? Вдруг с вами что-нибудь случится? – сердится Лайя, на её ресницах блестят слёзы. – Либа, что ты молчишь, будто воды в рот набрала?

– А что говорить-то? – бурчу я.

Сестра переводит взгляд с мамы на тятю, потом на меня и внезапно меняется в лице. Она словно увидела нас другими глазами. Вскакивает, с плачем кидается к родителям, принимается обнимать их и умолять взять нас в Купель.

И тут я не выдерживаю. С грохотом отодвигаю стул, его ножки скребут по половицам. Ну и пусть! Не собираюсь я плакать у всех на глазах. Взбираюсь по лестнице на чердак и ничком валюсь на постель.

Внизу Лайя продолжает упрашивать родителей, но их голоса тверды, хоть и ласковы. Даже не пытаюсь прислушиваться к их разговору. Хватит, наслушалась.

– Лайя, время позднее, – доносится голос матушки. – Либа давно спит, и тебе пора. Иди, ты нужна сестрице.

Точно наяву вижу, как Лайя бросает взгляд на потолок, размышляя, есть ли ей дело до сестры или нет. Видимо, смиряется с неизбежным: я слышу, что мама целует её и добавляет:

– Глазеры за вами присмотрят, иди спать, крохiтка. И не забудь прочитать перед сном Шма Йисроэль. Ничего, утро вечера мудренее.

Лайя медленно вскарабкивается по лестнице, ложится рядом.

– Ты всё знала, – упрекает меня шёпотом.

Ответить мне нечего.

Вскоре к нам поднимаются родители, чтобы поцеловать на ночь. Мы обе не спим, но виду не подаём. Лайя мелко дрожит, я смотрю в окошко, за которым темнеет лес. Сжимаю кулаки, и ногти больно впиваются в ладони. Подношу руку к лицу. Так и есть: они опять заострились и почернели, как в тот день, когда мы разговаривали с матушкой у ручья. Сердце начинает биться часто-часто. Засовываю руку под подушку, переворачиваюсь. И тут замечаю, что Лайя внимательно на меня смотрит.

14 Лайя

Вот и всё. Собрали вещи, по пороше белоснежной отправляются в дорогу. Вижу тёмные фигуры сквозь окошко в полумраке. Ну и пусть, пусть уезжают! Только в сердце пустота. Нынче между мной и Либой, между птицей и медведем словно выросла стена. Либа прячет когти под свою подушку, что сказать – не знаю. Говорит мне: «Завтра будем стряпать бабку». А про чай – ни слова. «Либа, по ним я скучаю». В блёклом утреннем свете разводы на старых стропилах напоминают перья. «Я тоже, Лайя, я тоже. Но надо вести хозяйство: доить козу и корову, подметать, делать сыр и стряпать». Голос сестрицы печален. Знаю, её тревожит что-то ещё, о чём мне она говорить не желает. Запах роз меня раздражает тем, что наводит на мысли о тоскливом вчерашнем чае. Поделиться этим с сестрой? Нет, боюсь, она не поймёт. Почти решаюсь спросить: «Мама всё тебе рассказала?», да Либа меня упреждает: «Притворимся, будто играем в дочки-матери, Лайя, то-то будет весело! Не заметим, как угрюмые дни пролетят». Рот зажимаю ладонью. Не дитя я в куклы играться. Наверное, время приспело встать на крыло поскорее и проверить – смогу ли лететь. Нисходит на нас тишина. В ней, мне кажется, начинает звучать неясная музыка, как будто в лесу воркует несметное множество горлиц, звенят бубенцы золотые, что-то шепчут друг другу деревья. Мы с сестрицей – два лебедёнка, забытых в гнезде родимом. Тревожат меня эти думы! О, как же мне одиноко!

15 Либа

Утром Лайя вскакивает первой и этим будит меня. Стоят сумерки, мир ещё не пробудился.

Может быть, всё случившееся вчера мне приснилось? Вот спущусь сейчас вниз, а за столом сидят тятя с матушкой, пахнет миндальными печеньями и одуванчиковым чаем.

Ворочаюсь в постели, чувствуя себя слишком большой и неуклюжей. Одно слово – медведица. Смотрю на руку. Вроде бы – ничего особенного. Если бы тятя был дома, мы с ним уже подходили бы к кладбищу. Одна я туда идти не хочу. Лежу и прислушиваюсь, что делает сестра. Та уже вышла во двор. Подоила корову с козой, собрала в курятнике снесённые за ночь яйца, принесла дров, растопила печь и как раз заваривает травяной чай. Меня словно громом поражает: родители уехали, на самом деле уехали.

Некому о нас позаботиться, сказать ласковое слово. Ничьи тёплые руки меня не обнимут и не поддержат, случись трудная минута. Никто за нас не задвинет на ночь засов, не раздвинет утром занавески. На рассвете тятя не пойдёт потихоньку на Днестр, и некому будет задавать мне свои вопросы. Не прошепчет молитву тихий матушкин голос. Никто не заварит чай, не приготовит обед, не натопит печь и не наколет дрова. Всё это нам с Лайей предстоит делать самим. Дом стал тихим, пустым и каким-то потерянным. Нутром чую, всё здесь переменилось навсегда.

16 Лайя

Что-то разоспалась сестрица, не желает вставать с постели, Волнуюсь я за неё, тревожусь. Задумчива стала она, печальна. Сама поднимаюсь и начинаю исполнять работу по дому. Ничего, пусть поспит моя Либа. Вот выхожу во двор я и слышу: горлицы где-то курлычут нежно. Но не сидят на деревьях, а кружат, словно за мною они прилетели. Сердце моё в ответ защемило: «Да, унесите меня отсюда, горлинки, птицы мои сизокрылые, унесите в края незнакомые, лишь бы подальше от этих мест». Бегу на призыв их к реке и вижу, что это не горлицы. Лебеди белые кружат над оледенелым Днестром. Руки мои так и тянутся к небу. Думаю: «Вдруг я тоже сумею?» Всего то и надо, что постараться, ещё немножко – и я взлечу. Увы, всё напрасно, земля держит крепко. Только руки окоченели. На них – ни пёрышка, ни пушинки. Не понимаю, как вырастить крылья… Вот уже на берегу я — Вместо лебедей мальчишки. На коньках скользят по речке Миша и Иван соседский. Надо же, как встали рано! С ними Женечка и Алла, бубенцы на их лодыжках — динь-динь-дон – звенят призывно. Беготня, веселье, хохот. Как же хочется мне с ними понестись по льду со свистом! «Ах, шибенник! В дом вертайся!» — вдруг разносится по лесу. Оглянулась. Мишкин дядька разоряется, Богдан. Приседаю за плетень, от греха подальше прячась. Мишка валится с испугу, Женя – на него с разгону, прямо головой об лёд. Меня сковывает ужас. Там, на льду, моя подруга, надо ей помочь, но как? Ни коньков ведь нет, ни крыльев. Кровь течет на снег, но Миша помогает Жене встать. Вновь моё забилось сердце. Пронесло, жива бедняжка! Женю повели до дому, а Богдан шпыняет Мишу. Провожаю их тихонько, обмирая, до калитки. Надо фельдшера. Что, если мне самой за ним сходить? Нет, уж Миша выбегает. Ну, и слава Богу, тятя рассердился бы, узнай он, что к соседям я совалась. В лес бреду, сама не знаю, что ищу, чего страшуся… Вдруг на дуб я натыкаюсь обомшелый в самой чаще. Нет, пора домой вернуться, посмотреть, как там сестрица. Снова выхожу на реку. Пробирает дрожь, не в силах на неё смотреть я больше! Прежде мне всегда казалось, что коньки – почти как крылья: надеваешь и летишь. Как я горько ошибалась. Вновь я слышу те же звуки где-то в чаще: динь-динь-дон! Бубенцы, точь-в-точь как ночью! Быстро прячусь и украдкой вижу парубков пригожих, выходящих на опушку. Вдоль по берегу речному движутся они распадком, развесёлою гурьбою. «Стойте! — хочется мне крикнуть. — Кто вы и откуда, люди?» И за ними осторожно пробираюсь меж деревьев. Семеро, похоже – братья: рыжий, золотоволосый, серебристый, словно лунь. Тот – с каштановою гривой, этот – словно просмолённый, рядом с ним – медноволосый, а седьмой – как ворон чёрен. Их напев задорный, смелый надо льдом речным гремит. «Налетайте, люди добры!» — посвист слышу молодецкий. У одних – лотки златые, у других – корзины, тачки, и чего в них только нету! Бусы, серьги и мониста, ленты, фрукты и конфеты. Только кип они не носят, цицес[20] на ветру не вьются. Кто же, кто они такие? Веселятся без опаски, все толкаются шутливо. Где я видела их прежде? Где я слышала их речь? Да ведь это мои братья, мне они во сне являлись! Вдруг один остановился там, где каменная осыпь образует ровный круг. Озирается и чутко носом втягивает воздух. Замираю я, как заяц: «Тише, тише, Лайя, тише…» Поздно! Он меня заметил, и срываюсь я на бег.

17 Либа

Дверь распахивается, в хату врываются морозный воздух и яркий дневной свет.

– Либа! Либа, вставай!

Зевая, ворочаюсь в кровати. Неужели я опять задремала? На меня накатила какая-то мутная дурнота.

– Который час?

– Не знаю. Пора вставать. Или ты собираешься впасть в спячку, точно медведь?

– Что ты сказала? – Я резко сажусь, сердце обрывается.

В зрачках Лайи – страх. Она, точно вытащенная из воды рыба, открывает и закрывает рот, как будто только сейчас поняла, что сболтнула.

– Лайя, в чём де…

– Ты должна пойти со мной, – перебивает сестра. – Должна увидеть всё собственными глазами. Там, в распадке, чужие мужчины. – Она крепко стискивает мои пальцы.

Протерев глаза, натягиваю юбку и кофту.

– Мужчины? Какие такие мужчины?

Неужели – лебеди?

– Поторопись же, Либа!

– Иду, иду.

Наскоро пробормотав молитву, тяжело спускаюсь по лестнице.

– Я сегодня проснулась очень рано, – тараторит сестра. – Подоила корову с козой, собрала яйца, дров принесла. Вдруг слышу – поют. И вроде как шум крыльев. Думаю – горлицы…

Шум крыльев? В глотке встаёт комок. Лебеди? Так скоро? Ну почему, почему, когда нужно, рядом нет тяти? Почему матушка не рассказала мне побольше?

– И музыка! Я её ещё ночью услышала, а тут – утром, совсем близко. Тогда я отправилась на реку и увидела лебединую стаю…

– Лебединую? – душа у меня уходит в пятки.

– Ну да! Они улетели, и я повернула домой. Однако музыка не умолкла, она всё приближалась, приближалась… Я опять в лес, притаилась и жду. Ах, Либа! – Сестра всплёскивает руками, точно крыльями. – Я там такое увидела, такое! Пойдём же!

Лайя пританцовывает от нетерпения, а я плетусь нога за ногу. Мы идём в лес, прячемся за кустами. И тут я их вижу! Люди-лебеди? Принюхиваюсь к морозному воздуху. Нет, пахнет не лебедями. Собственное озарение пугает. Откуда мне знать, как пахнут лебеди? Вот и тятя принюхивался точно так же. В этот миг я чувствую себя скорее медведицей, нежели человеком.

– Лайя, давай вернёмся, а? – шепчу.

Самый высокий из парней, тот, что со смоляными кудрями, останавливается и прислушивается. Потом достаёт из-за пазухи крошечную дудочку и начинает играть, словно знает, что его слушают. Личико у него вытянутое, всё какое-то остренькое, глазки-бусинки и тонкие, длинные зубки. Чем-то напоминает крысу. Лес от его музыки оживает. Не видела бы собственными глазами – ни за что бы не поверила. Все веточки покачиваются в такт мелодии, пожелтевшие побеги плюща, извиваясь, тянутся к волшебному дудочнику. Кто он? Леший? А лешие вообще бывают?

Мы с Лайей глядим точно зачарованные.

Гибкие прутики и побеги сами собой свиваются в венок. Черноволосый кладёт его на камень, смотрит прямо туда, где мы прячемся, и подмигивает Лайе. Та охает и пятится назад, но незнакомец сбрасывает мешковину с одного из лотков, берёт ярко-оранжевый плод и негромко произносит:

– Налетай, покупай!

Голосок у него ласковый, прямо-таки медовый.

Прежде чем я успеваю вымолвить хоть слово, Лайя встаёт и идёт к незнакомцу. «Стой, Лайя, стой!» – хочу крикнуть я. Господи, как же мне всё это не нравится, не нравится этот подозрительный дудочник и его запах очень не нравится. А сестра уже шарит по карманам. В них нет ни гроша, однако она всё равно идёт. Околдовали её, что ли?

– Лайя! – зову я. – Лайя!

Дудочник кивает на венок, как бы говоря: «Это тебе». Посылает Лайе воздушный поцелуй. Кажется, я готова броситься за сестрой прямо на четвереньках, защитить её, прогнать опасного незнакомца, но тут он разворачивается и сам исчезает за деревьями, сопровождаемый всё той же мелодией бубенцов и дудочек.

Лайя бросается к камню и жадно рассматривает венок. Осторожно прикасается пальцем к жёлтому листочку. Тот больше не шевелится.

– Хап нит! Не трожь!

– Почему? Это подарок. Мой подарок. И он мне нравится.

– Ты помнишь, чем такие подарки заканчивались в сказках? Если забыла – напомню. Ничем хорошим!

– Ох, Либа, Либа! Ты слишком много читаешь. Сказки – это наришкейт, чепуха и небылицы.

Как же ты ошибаешься, сестрица… Я крепко зажмуриваюсь и тру лицо. Сказки – самая настоящая быль. А вдруг она до сих пор ничего не знает?

Вдалеке вновь посвистывает дудочка. Лайя тянется на звук всем телом. Качаю головой и решительно кладу руку ей на плечо.

– Шойн, Лайя, буде. Идём домой.

Сестра поднимает венок и с нежностью проводит пальцем по изгибам веточек:

– В жизни не видала ничего красивее…

– А если он заколдованный?

– Не глупи, Либа. Никакого колдовства не бывает.

– Правильно, не бывает. Как и людей, которые бродят по лесу, играя на дудочках, а ветви, заслышав их музыку, сами сплетаются в венки. Выбрось эту гадость, сказала!

И всё же лебеди это были или нет? Так и не могу решить. Нутром чую, что не они. Тогда кто? Или, вернее, – что? И тут Лайя надевает венок на голову и принимается со смехом кружиться, привстав на цыпочки.

– Лайя, сними сейчас же!

– Ни за что! – хохочет сестра.

– Значит, я сама его с тебя стяну.

– Нет!

Протягиваю было руку, но Лайя уже бежит к дому. Я с шумом топаю за ней. Мы пробегаем по лесу, минуем двор. Лайя несётся через сад прямо к реке. Мне за ней не угнаться.

– Не отдам, не отдам! Он мой! – дразнится сестра, подпрыгивает и хватается за ветку яблони.

Миг – и она уже на самой верхушке. Убедившись, что я за ней не полезла, спускается пониже и показывает мне язык:

– Не догонишь, не поймаешь!

– Ох, Лайя, накличешь ты беду.

Сестра вдруг грустнеет.

– Мы и так с тобой в беде, Либа. И кроме беды, нас уже ничего не ждёт.

– Хоть в дом эту пакость не тащи, а?

– Холосо, ненечка, – пищит она детским голоском.

Я морщусь и бреду к дому.

Высоко в небе перекликаются птицы. Мы с сестрой останавливаемся, запрокидываем головы. Лайя поворачивается вослед птичьему клёкоту. Вдруг что-то белое мелькает между деревьями и взмывает ввысь.

18 Лайя

В полдень говорю сестре, что отправлюсь за калиной. Убегаю в лес я вновь. Затеряться в нём хочу, в одиночку поскитаться, побродить в тенях деревьев, птиц послушать, звон ручья, что бежит, бежит отсюда… Я бегу ему вослед, а куда — мне безразлично. В детстве я частенько донимала тятю: «Как летают птицы?» — «По веленью Бога». — «Боженька на небе?» — «Бог повсюду, дочка». — «Для чего ж молиться?» — «Потому, что любит Он наши голоса». Не пришлись по вкусу мне его ответы, а ему, похоже, — те мои вопросы. Повзрослев, решила: спрашивать не буду, разберусь сама. Как летают птицы? Для того есть крылья. Бог? А есть ли он? И молитвы наши — не слова ль пустые? Не напрасна ль наша жажда утешенья? Вновь к реке спускаюсь. Что, если там Женя на коньках порхает, словно птичка в небе? Всё бы мне глядеть, на неё, мечтая с нею поменяться. Временами у реки в пальцах дрожь я ощущаю. Стоит поглядеть на небо — под лопатками зудит нестерпимо и надсадно. Вся я с головы до ног становлюсь стрелой калёной, ввысь нацеленной, что рвётся с тетивы неудержимо вот уже который день. Прежде я не ведала, что со мной творится, что за страсть такая пышет в моих венах. А теперь понятно, отчего кручина сердце обуяла. Уж не тот ли лебедь, виденный на крыше, прилетал за мной? Мучаюсь, тоскую, взглядом провожая стаи белокрылых всё на юг, на юг…

19 Либа

Венок, висящий на сучке, кажется, вехтером-соглядатаем, зорко следящим за нами. Вот же гадость какая!

Ночью мне не спалось. В окно скреблись ветки деревьев, колыхаясь на ветру, а мне представлялось, это венок ожил и тянет, тянет свои лозы, ощупывает стены хаты, разыскивает щелочки между брёвнами, чтобы пробраться в дом и обвить шею Лайи, её запястья и щиколотки.

Я чую что-то нехорошее в лесу, совсем как тятя на свадьбе. В свисте ветра отчётливо различаются чьи-то шепотки. Широко раскрываю глаза. По крыше кто-то дробно топочет, напоминая о гусях-лебедях из матушкиных сказок. Сама не знаю, откуда ждать беды, из леса или с неба? Похоже, действительно ума лишилась. Что страшного может приключиться в нашем родном лесу или сонном городишке?

И всё же я по десять раз на дню проверяю ногти и ощупываю языком зубы: не заострились ли? Осматриваю кожу на руках: не стали ли волоски гуще? Никогда не была я красавицей и уже не стану, но всё равно не желаю становиться медведицей.

Вот только Лайю защитить хочется. Тогда, в лесу, мне подумалось, что, может, оно и не так плохо – иметь острые когти?

Стараюсь занять себя работой. Из надоенного сестрой молока сбиваю масло и делаю творог, как учила матушка. Лайя кормит кур и собирает яйца. А меня куры всегда побаивались, и теперь я догадываюсь почему.

Спускаюсь в погреб за горшочком мёда. Лайя отправляется в сад набрать калины, рябины, поискать орехов. Из страха перед незнакомцами в лесу хочется удержать сестру дома, но она выскальзывает за дверь прежде, чем я успеваю изложить свои соображения. Не запирать же её в хате? Или надо было? Что, если именно этого ждала мама? Впрочем, у меня всё равно бы не получилось.

Кроме того, моё сердце подтачивает червячок сомнения. Безопасно ли Лайе оставаться со мной? Что, если я вдруг обернусь злобной медведицей? Не задеру ли я тогда собственную сестру, как тятя – Алексея Даниловича?

Чтобы занять чем-нибудь руки и голову, принимаюсь за стряпню. Пытаюсь припомнить матушкины рецепты. Сколько нужно муки, масла, корицы и мёда, определяю по запаху: нет, маловато, ещё чуточку, ага, вот так будет в самый раз… Поглядишь на матушку и думаешь, что для неё это – проще пареной репы. Руки в миску, раз-два – и готов хлеб, три-четыре – вот тебе и пирожок. Волшебство или мастерство? Не знаю. Хорошо это или плохо, но меня ведёт мой нюх.

Готовлю леках — медовую коврижку. Старательно растягиваю губы в улыбке. Интересно, можно ли убедить себя, что – счастлива?

– Давай сходим в город, – просит за обедом Лайя. – Вдруг узнаем, кто были эти люди и откуда?

Я суплю брови, как тятя.

– Заодно проведаем Глазеров, – продолжает сестра, – успокоим, что с нами всё в порядке. Может быть, удастся раздобыть немного…

– Лайя! – рявкаю я, и мне тут же становится совестно: нельзя кричать на сестру.

– Шучу, шучу, – усмехается та. – Ну, почти. Надо же чем-то согреваться зимними ночами… Кому от этого вред?

– Тяте бы не понравилось.

– Ой, да брось! Господин Глазер нередко наливает мне глоточек, когда никто не видит. Мы с тобой, считай, уже взрослые. Если бы ты или я, как Сара-Бейла, вышли замуж в пятнадцать, никто бы и слова не сказал.

– А ты у нас что, замуж собралась? Что ж, в добрый путь. И за кого?

– Я просто так рассуждаю.

– В любом случае это не повод идти к Глазерам.

– Ну, раз они сами к нам не идут…

– Лайя! Мы одни второй день.

– Тогда, может, завтра, а? Вдруг Довида встретим? – Она подмигивает. – А вино – это так, просто приятное дополнение.

В общем-то, Лайя права. Чем плохо сходить в город? Весна ещё не скоро, виноградник Зуши уже давно не ломится от налитых соком гроздей, однако какие-никакие фрукты у них в подполе наверняка хранятся. И с ласковой, рассудительной Хиндой я поговорить не прочь.

Как они горевали, когда их Исаака забрили в солдаты! Сколько ему ещё служить? Наверное, много. Ёжусь и мысленно молюсь, чтобы нашего тятю не постигла такая же доля.

– Либа, ты чего? – Лайя гладит меня по щеке.

– Ничего! – отталкиваю её руку.

– Навестим Глазеров, а потом сходим на базар и продадим мёд.

– Можно, пожалуй.

Наверное, и правда полезно сходить развеяться. А то сижу тут сиднем, как древняя бабка, всё прислушиваюсь к лесным шорохам, шуму крыльев… Что толку гадать о странном венке и таинственных людях, бродящих по лесу?

– А ещё можно продать творог и твой леках! И как это мы сразу не сообразили? – Лайя радостно хлопает в ладоши.

– Вряд ли родители хотели, чтобы мы бродили по базару. Не забыла историю о гомельской торговке?

– Так родители уехали! Надо же нам на что-то жить?

– Тоже верно.

– Либа!

– Что? – Я принимаюсь замешивать тесто для другой медовой коврижки.

– А мама… она говорила тебе что-нибудь перед тем, как уехать?

Поднимаю голову. Мои карие глаза встречаются с её голубыми. Вот оно! Сама же хотела с ней побеседовать начистоту. Но что, если Лайя посчитает меня теперь зверем, чудовищем? Готова я поделиться с сестрой или не готова? Сама не пойму.

– Когда приходил Янкель, я не спала и всё слышала. И матушка потом кое-что объяснила. Совсем немножко. Зачем тятя должен уехать, и почему мы никогда не навещаем его родичей…

– И ты мне ни словечка не сказала? – сердится Лайя.

– Времени не было, – пожимаю плечами я, усердно мешая в миске тесто.

В голове проносится вихрь мыслей. «Я боюсь, Лайя, – хочется сказать сестре. – Боюсь того, что происходит с моим телом. Никто ничегошеньки не объясняет, а ведь я превращаюсь в медведицу, в страшного зверя, вовсе не в прекрасного лебедя, как ты. Боюсь, дикий зверь возьмёт верх над человеком и я стану опасной…» Очень хочется поделиться с Лайей своими страхами, однако слова застревают в глотке. Между нами повисает тяжёлая тишина.

– Думаю, прогулка не повредит нам обеим, – произносит сестра, нарушая молчание, и в её глазах мелькает озорная искорка. – Впрочем, если ты боишься…

– И ничего подобного! Я вполне могу за себя постоять!

– Думаешь, я не могу? – вопит Лайя.

Бросаю на неё скептический взгляд.

– Ну да, конечно, – тянет сестра. – Наша умница-разумница Либа. Она не танцует с парнями на свадьбах, не разговаривает с чужаками…

– Цыть! Нет, погоди-ка. С какими это чужаками ты разговаривала?

– Не валяй дурака, Либа, – Лайя качает головой.

– Ладно, не буду, – вздыхаю. – Посмотрим, сколько коврижек у меня получится.

На следующее утро мы, подхватив корзинки, отправляемся в город.

– Либа, тебе никогда не хотелось узнать, как живут люди в других местах? – спрашивает Лайя.

– Конечно, хотелось. Всем хочется.

– А тебе хотелось бы пожить где-нибудь ещё?

– Ты о Купели? – уточняю я после некоторого молчания.

– Нет. Где-нибудь далеко-далеко отсюда.

– Например, в Эрец-Исраэли?

– Не знаю. Там или в какой-то другой стране.

– Вот, скажем, семья Довида отправила его старшего брата Аврома в Америку.

– Правда?

– Он там осмотрится, и если дела пойдут, они все переедут к нему.

– А ты, Либа, хотела бы в Америку?

– Сама не знаю. Мне нравится читать о далёких странах, но жить на чужбине?.. Пожалуй, нет. Если хорошенько подумать, я предпочту остаться здесь. Даже в Купель, наверное, не хочу.

– Не хочешь? А замужество? Ты же давно говорила, что ждёшь, когда тато подыщет тебе хорошего мужа среди тамошних хасидов. Такого же учёного, как ты.

– Не уверена, что всё ещё этого хочу. В смысле – выходить замуж за человека, которого ни разу не видела. Чем плоха здешняя жизнь? Евреи и гои живут дружно: выращивают и сушат фрукты, бок о бок работают на табачной мануфактуре. У нас есть всё, что нужно.

– Ага, кроме подходящих женихов, – фыркает Лайя. – И евреев, которые не плюются при виде нас из-за того, что мы – не такие, как они.

– Ты преувеличиваешь. Глазеры не плюются. Да и люди из тятиного штетла тоже. Они нас просто не понимают. Такова уж людская натура: отвергать всё непривычное.

– Я в это не верю. Мне кажется, что все люди одинаковы. Еврей, нееврей, какая разница? Все мы люди, всех нас создал Бог.

– Да, но мы – народ Израиля, Ам Исраэль. Мы – избранные.

– И ты в это веришь? Если мы такие особенные, такие избранные, почему на нас валится столько бед?

– Потому, что Бог испытывает тех, кого любит.

Произношу привычные слова, но сейчас они звучат не столь убедительно. Бог меня испытывает? Ну почему, почему я вдруг начала ставить под сомнение всю свою веру? Почему я не такая, как прочие девушки нашего городка?

– По-моему, Либа, это нелепо. Разве Бог не должен защищать и беречь тех, кого любит?

– Повторяю, мы – ам сегула, избранные. Так тятя говорит. Какой другой народ смог бы прожить столько веков в разных странах, не утратив силу духа и оставшись единым?

– Народ, который нас осуждает и перешёптывается за нашими спинами.

– Неправда, Лайя. Далеко не все они – балаболки-йентас. Как бы там ни было, все встали бы на нашу защиту даже ценой своей жизни, и тебе это прекрасно известно.

– Ну, не знаю, – сестра упрямо дёргает плечиком.

– Может быть, в другой еврейской общине у тебя будет всё иначе, – предполагаю я.

– А у тебя?

– Мне и здесь хорошо.

– Может быть, всё будет иначе в нееврейской общине… – медленно произносит Лайя.

– Хас ве-шалом, Лайя, не приведи Господь!

– Ой, прекрати! Неужто веришь, что Он сейчас нас слышит?

– Конечно, слышит. Хашем – вездесущ.

– Очень сомневаюсь. Иногда мне кажется, что его вообще не существует.

– Лайюшка, знаю, тебе нелегко, но мы всё преодолеем, вот увидишь. Тятя и матушка скоро вернутся. Давай лучше подумаем, где будем справлять шаббес, у Глазеров или ещё где. Надо посоветоваться с соседями. Думаю, всё, что тебе нужно, это вкусно поесть и послушать субботние змирос. Гимны обязательно поднимут тебе настроение.

Лайя качает головой, точно говорит: и вовсе не этого мне нужно.

20 Лайя

От корзин уже ноют руки, зато в животах у нас пусто. Серебрятся инеем ветки в лучах морозного утра. Вот и Глазеров дом добротный, но никто нам не отвечает. «Возможно, они на базаре», — предполагает Либа. Что поделать? Идём на площадь, мимо замерзшей колонки, в надежде их где-нибудь встретить. Обходим площадь по кругу, узнаём о Хинде и Зуши: у мясника Майзельса, у людей рядом с кузней Мотке, в бакалейной Нисселя, даже в аптеке Краковера. Нигде никто их не видел. Элька Зельфер сказала: вчера в город пришёл коробейник. Болтал, в последнее время без следа пропадают люди, и в окрестностях неспокойно. «Вот и родители ваши тоже куда-то делись. А ещё, по словам того парня, в лесу объявились медведи». Либа дрожит, бледнеет. Увожу её от греха я. Мне самой-то не по себе. Ривка долдонит всё то же, а Юдель говорит, что Зуши утром не было в синагоге. Должен был он забрать у Хешке свой заказ – дубовые бочки. И все хором – про человека, вчера пришедшего в город с чёрной вестью – в лесу неспокойно! Хорошо бы спросить у Пинхаса, что кахал обо всём этом думает. Но как к нему я подамся, на кого оставлю сестрицу? Сама не своя она нынче, чем-то ужасно подавлена, взглянешь – и плакать хочется. Господи, как же мне быть-то? Что, если злые медведи и правда уже где-то рядом? Предлагаю Либе: «Давай-ка продадим пока, что хотели, а там посмотрим, как дальше». И вновь обходим мы площадь, во всё горло крича: «Мёд! Творог! Налетай, хватай, покупай сладкий леках да с пылу с жару!» Всё напрасно, никто не подходит, никому не нужен наш леках. Вместо этого взгляды косые и вопросы со всех сторон. Тут как тут Блюма Кинер кружит: «Где ваш тятя? И почему он не является на работу? Что, опять по чащобам бродит и бубнит день-деньской молитвы?» Молча я головой качаю. «Где ж тогда он? Впрочем, неважно. Неохота ему, тем лучше — нам достанется больше заказов». Так и зыркает в наши корзины. Тащу Либу я прочь от свары. На лоток вдруг натыкаюсь. Боже мой, какие фрукты! «Выбирайте, люди добры!» — Узнаю торговца голос и стою как столп соляный. «Нет, пойдём, не нужно, Лайя, это нам не по-карману», — шепчет мне сердито Либа. «Лишь одним глазочком гляну. Ах, ну что за абрикосы, и инжир, и виноград!» Не пускает меня Либа. Мы, наверно, с ней чужие: слышим, да понять не можем, что друг другу говорим. «Может, сходишь повидаться с Майзельсами?» – предлагаю. Довид ей по нраву, пусть уж про медведей поболтают, я же фруктами займусь. Либа медлит, но кивает: «Разве на часок, не больше. Главное, не приближайся к этим торгашам и фруктам». Зябко потирает руки, будто холодно ей стало. «На часок? Договорились!» — с облегченьем соглашаюсь. Ну, теперь-то мы посмотрим, где зарыта тут собака. Не видать моей сестры им, время собирать мне камни.

21 Либа

Про себя я радуюсь, что Лайя больше не крутится под ногами. От всех этих разговоров и слухов по спине ползут мурашки. В воздухе витает что-то нехорошее. Больше всего пугают слухи об объявившихся в лесу медведях. Что ещё за медведи? Обычные? Или медведи-оборотни, моя родня?

Начинаю понимать Лайю, которая хочет пожить где-нибудь подальше отсюда. Голова пухнет от мыслей. Нет, Дубоссары – неплохой город, и люди здесь приличные, а любопытствуют только оттого, что мы им небезразличны. Правда, тревожит исчезновение Зуши с Хиндой.

В животе бурчит. Со дня отъезда родителей меня тянет на мясо, но я тщательно скрываю это от сестры. Стараюсь не думать о голоде и о том, что он может означать. К мяснику идти страшновато, однако с Довидом я бы не прочь повидаться – внутри всё замирает, когда о нём думаю. В общем, и хочется, и колется. Вдруг он сам начнёт расспрашивать меня о медведях? Или скажет что-нибудь эдакое о тяте с матушкой и… и моё отношение к нему переменится? Сможет ли Довид когда-нибудь разглядеть мою сущность? Стоит ли в моём положении даже надеяться на нормальную жизнь?

Я помню Довида мелким заморышем, который строил мне рожицы, встречаясь со мной неподалёку от своего хедера. С тех пор он вырос, перестал хоронить жуков в спичечных коробках, играть в крёмушки и прятки. Вспоминается его смешная считалка: «Эйн, цвей, дрей, лозер локсер-лей». Мне нравится, что я испытываю, думая о нём. Хочу ли я, чтобы тятя сам нашёл мне моего шиддух? А вдруг то, о чём я мечтала, находится на расстоянии вытянутой руки?

Делать нечего. У нас в штетле только один мясник. В прошлом году, правда, объявился резник, утверждавший, что забивает животных по кашруту, но ребе Боровитц быстро его разоблачил. В нашем доме мясом всегда занимается тятя, сам разделывает и солит, приговаривая: «У нас, Либа, своё мерило. Никогда об этом не забывай».

Но тятя уехал, и я ума не приложу, какое у меня нынче «мерило». Запасы в кладовой оставляют желать лучшего: родители уехали в спешке, не успев их пополнить. Пожалуй, надо на что-то решаться.

Всю ночь живот бурчал, будто вторя вою ветра. В окна скреблись ветки, казалось, деревья просят: «Впусти нас, впусти». Они словно собрались занять наш дом, задушить своими побегами всё, что нам дорого.

Я чувствовала, как глубоко внутри ворочается моё истинное «я». Некая допотопная и полная жизненных соков сущность. Я видела тех существ в лесу, чуяла их дикий запах, он до сих пор дразнит моё нёбо. Меня это пугает, поскольку такое мясо мы не едим.

Не знаю, что со мной будет. Не понимаю, хочу ли я этого, однако не оставляет ощущение, что от меня больше ничего не зависит.

До боли сжимаю кулаки, лишь бы перебить странный подкожный зуд. Рот немедленно наполняется слюной. Пора что-то делать. Может быть, если я поем, то смогу мыслить разумно? Придётся идти к Майзельсам. Не из-за Довида, нет. Просто посмотреть, не удастся ли сменять что-нибудь на мясо. Что угодно. Не исключено, вкус свежего мяса поможет держать мою тягу в узде.

Прохожу мимо нееврейских магазинчиков: свечного, шляпного, галантерейного, мебельного. Мимо лавочек еврейских и нееврейских купцов, хитроглазых людей, любящих потрепать языками. Мимо синагоги, мимо церкви, прямо к Майзельсам. Чем ближе подхожу – тем сильнее подводит живот. Молюсь про себя о том, чтобы не наткнуться на Довида, иначе тут же покраснею и засмущаюсь. Впрочем, может быть, ему до меня и дела нет? В конце концов, я не танцевала с ним на той свадьбе и не выказывала никакого интереса. Ну, посмотрел он на меня, и что? А я уже нафантазировала всякого.

Медлю, стоя напротив лавки. Смешно, но мне представляется, что я сейчас пересеку некую невидимую черту. «Не дури, Либа, – говорю себе. – Это просто лавочка резника». Всё так, да не так. Тятя никогда не покупал здесь мясо, полагая его недостаточно кошерным, и мне становится совестно. Быстро же я умерила свои мерила…

Уже собираюсь развернуться и уйти, когда дверь раскрывается и на пороге появляется Довид. Наши глаза встречаются, сердце начинает часто биться. Он хмурит лоб, видя, что я стою столбом. «Спокойно, Либа, не сопи так», – приказываю себе. Делаю шаг, другой, третий. Надеюсь, что со стороны выгляжу естественно и непринуждённо: просто девушка решила зайти в лавку.

– Либа!

Проглатываю комок и поднимаю взгляд. Его глаза карие и ласковые, точь-в-точь такие, какими мне запомнились. Внезапно меня охватывает какой-то новый голод. Натянуто улыбаюсь и, кашлянув, произношу:

– Доброе утро, Довид.

– У тебя ничего не случилось? – он закрывает за собой дверь.

– Нет, конечно. С чего бы?

– Мы думали, вы всей семьёй уехали. Говорят, твой отец не вышел на работу. Мол, никто его вообще не видел. Ещё болтают, что Глазеры… хотя… – Довид качает головой. – Ладно, не важно. Главное, ты никуда не пропала.

Так и знала, что не следовало сюда приходить!

– Получается, вы никуда и не уезжали? – он приглаживает волосы.

– Уехали наши родители, мы остались.

– А куда уехали?

– Заболел ребе моего тяти. Может быть, он при смерти. Вот они и сорвались. Мы с Лайей остались. Мне пора идти. Я… у меня дела.

Разворачиваюсь, намереваясь пересечь улицу. Довид ничем не лучше кумушек-йентас. Почему я вообще о нём думаю? И без него забот полон рот. Медведи в лесу. Глазеры, которые должны были за нами присматривать, а вместо этого – пропали. Мне страшно. Хотелось бы поделиться с Довидом своими опасениями, но не могу.

– Либа, останься! Поговори со мной. Тебе не нужна помощь?

Мотаю головой. Глаза щиплет от слёз. Я вдруг чувствую, что ужасно соскучилась по тяте и матушке. При Лайе – ещё худо-бедно держалась, но едва улучила минутку, чтобы побыть наедине с собой, как расклеилась. И зачем только родители уехали? Меня пугает моё тело, пугает этот непрекращающийся гул. Он теперь повсюду: в лесу, в самом воздухе. Может, конечно, это и есть тот самый бат-коль, о котором толковал тятя, однако я не разбираю в нём слов. Разве могу я объяснить такое Довиду?

На меня накатывает внезапная ненависть. Ненависть к этому неповоротливому, вечно голодному телу-предателю, приведшему к лавке мясника. Между тем как мне следовало находиться рядом с Лайей. Где она? Ни в коем случае нельзя было её покидать. Вдруг лебеди уже там?

– Зайди к нам, – просит Довид. – Ну, пожалуйста. Я за тебя очень волнуюсь.

Возвращаюсь. Не спрашивайте почему. Его пальцы лежат на металлической ручке. Довид приоткрывает дверь, и до меня доносится дурманящий запах, заставляя чуть не согнуться от боли в бурчащем, судорожно сжимающемся от невыносимого голода животе.

22 Лайя

Где Пинхас? Где его искать? Голоса зовут и манят, как на той лесной поляне. «Налетай! Покупай!» Неотвязно, непрестанно… Что осталось? Пропадать? Люди облепили их лотки, как мухи. Маленькие дети разевают рты. Слышу только: «Глазеры…» — «Да-да, они исчезли…» — «Берман тоже, говорят, пропал…» – «А в других местах…» Мужчины, купив, сразу уходят. Бабы не прочь потрепать языками: щупают фрукты, строят глазки торговцам. Держусь в сторонке, и вдруг доносится: «Жиды проклятые! От них все беды нам. Утесняют нас, объедают нас, убивают нас! Наживаются, пьют нашу кровушку. Из-за них, пархатых, мы в страхе живём!» Озираюсь, ища, кто это сказал. И тут мой взгляд падает на абрикосы, румяные груши, персики, сливы, айву, виноград, апельсины, гранаты, дыни, лимоны, инжир и вишни, финики и вишни, вишни и вишни, — заморские чудеса. Во рту пересохло от жажды. Да, я жажду почувствовать вкус лета на губах среди зимы. Поймать ладонью упавший с ветви зрелый плод, когда опали даже листья с дерев, дерев, дерев… Черноволосый торговец, что сплёл мне венок на поляне, заметив меня, улыбнулся, вежливо поклонившись. Смущаюсь, хочу отойти. Либа предупреждала, но… но персик в его руке так манит… Да что за беда? Я только спрошу о медведях. «Налетай, покупай», — голос сладок, точно мёд. Отвечаю: «У меня денег нет, а за венок вам спасибо». Тут как тут и другой. Рыжеволос, зелень с золотом в глазах. «Это кто у нас такой? Перевёртыш из леска? Нимфа-лебедь, так сказать?» Первый брат плечами жмёт: «Нету денег у неё». «Денег нет? – хохочет тот. — Не еврейка, знать, она. У евреев завсегда серебро в мошне бренчит». Покраснела от стыда. Прочь! Куда глаза глядят! Слёзы жгут, что ж делать мне? Я ответов не нашла. «Ты куда? Не убегай, — рыжий встал передо мной. – Испугалась нас? Не плачь». — «У меня есть мёд, творог и леках, что испекла утром нынешним сестра. Может, купите?» — его робко спрашиваю я. «Где теперь твоя сестра?» — «Тут она была сейчас, на минутку отошла», — притворяюсь, что ищу. «И красавица, как ты?» Он решил, что гойка я. Почему-то стало мне с ним легко и хорошо. Почему бы хоть часок жизнью не пожить иной? Длинные пальцы парня сжимают моё запястье. Мне нравится цвет его кожи, так не схожий с моим. «Вижу, ты – вольная птица, прямо как мы, – говорит он. — Тебя не удержишь в клетке. Откуда взялась ты?» – «Из лесу. Сами сейчас сказали». — «Меня зовут Фёдор Ховлин». — «А я – Лайя Лейб как будто». Он подносит к губам мою руку. Целует. Озноб по коже. Вот-вот выпрыгнет сердце. «Счастлив был познакомиться». Губы лизнув пересохшие, робко спрашиваю: «Не хотите ль мёду немного купить?» Подмигивает, усмехаясь. «Нет, другой мне мёд по душе. Будет у нас нынче ночью в лесу под дубом пирушка. Прилетай и ты к нам, пичуга, прилетай, – он молитвенно просит. — То-то повеселимся, будет вволю вина и мёда, фрукты сахарные, как ты». Мои глаза загораются, и в глубине его глаз я вижу отблеск огня. Неужели пришло то самое, о чём давно я мечтала? Дивный мир за околицей штетла, люди, которых я прежде не видела, свет и свобода? Фёдор тянется, чтобы погладить мои волосы. Я отстраняюсь, но прядкой палец обвить он успевает всё же. «На еврейку ты не похожа», — шепчет он, на мой локон глядя. «Мне надо идти», – отвечаю. «Какие фрукты ты любишь больше всего на свете?» — говорит он мне вслед негромко. «Абрикосы», – помимо воли вырывается у меня. «Так, значит, едва луна взойдёт, прилетай к нам, птичка, в чащу леса на огонёк». Бегу со всех ног. Нескоро останавливаюсь и замечаю золотой абрикос в ладони, истекающий соком.

23 Либа

Довид, поддерживая меня под локоть, помогает сесть на стул.

– Рибоно Шел Олам![21] Что с ней?

– Да вот, встретил около нашей лавки.

Где я? Неужели упала в обморок? Я никогда ещё не падала в обморок.

– Мне уже лучше, – шепчу.

– Наришкейт! Вздор, вздор, сиди спокойно, я сейчас принесу тебе водички.

«Какой ещё водички?» – недовольно отзывается мой живот. Качаю головой. Рот открывать боязно, вдруг стошнит?

– Может, она голодная? – говорит Довид.

«Да! Да! – откликается живот. – Подайте мне во-он ту голяшку, что висит на крюке, сырую, вкусную-превкусную…» Внутренне содрогаюсь. Что со мной?

– Похоже на то. Сейчас, сейчас, – бормочёт под нос госпожа Майзельс. – А рих ин коп[22], о чём только думали их родители? Всё один к одному! Сначала Женя Беленко, потом Глазеры…

– Мама, она сказала, что заболел ребе, отец её отца. Потому они и уехали, – поясняет Довид.

– Вон оно что! Ну, ништ гедейгет, ничего не попишешь. Я принесу перловую похлёбку.

«Что с Женькой?» – успеваю подумать я прежде, чем вновь сгибаюсь пополам от боли в животе. У меня вырывается стон.

– Потерпи, Либа. Мама сейчас тебя покормит.

Открываю было рот, чтобы сказать Довиду, как прекрасны его порозовевшие щёки. До того прекрасны, что хочется их лизнуть… Потом соображаю, что я едва не ляпнула. Захлопываю рот и зажмуриваюсь, лишь бы не смотреть на Довида. Меня что, к нему влечёт? Или я хочу его сожрать? По лицу текут слёзы. Зачем меня вообще сюда понесло? И Лайю нельзя было оставлять одну.

Появляется госпожа Майзельс с миской похлёбки.

– Подержи-ка, Довид. А ты, Либушка, постарайся сесть прямо. – Её заботливые руки ложатся на мои плечи.

Кое-как выпрямляюсь и открываю глаза.

– Мне уже лучше, спасибо, – говорю я, а рот наполняется слюной.

– Да нет, мейделе, что-то по тебе этого не видно.

Довид протягивает миску. Наши глаза на миг встречаются, и я заставляю себя перевести взгляд на похлёбку. «Вот это – еда, уразумел? – говорю я своему желудку. – А Довид – не еда».

– Ешь, Либа, ешь! – торопит госпожа Майзельс. – Эс гезунт![23]

Трясущейся рукой беру ложку, зачёрпываю густую похлёбку, пережёвываю кусочки мяса. От его вкуса хочется зарычать. Принимаюсь быстро, с жадностью есть. Мне кажется, я тонула, а в миске – спасение: свежий воздух, жизнь, еда, настоящая еда. Тщательно подобрав все остатки, поднимаю голову. Майзельсы смотрят на меня, открыв рты. Довид смущённо улыбается.

О Господи, что я ещё натворила?

– Ну, проголодалась, эка невидаль, нечему тут смущаться, – госпожа Майзельс похлопывает меня по спине, уносит миску и возвращается с тряпкой. – Вытри рот, деточка, – шепчет она мне на ухо.

Наши с Довидом взгляды опять скрещиваются. Он продолжает улыбаться.

До меня доходит, почему он так таращится, и моё лицо вспыхивает. Вытираю тряпкой губы. «Молодчина, Либа. Села в лужу перед первым же парнем, который обратил на тебя внимание. Хотя не обольщайся, он просто разглядывает твою замурзанную физиономию».

– Спасибо, – возвращаю испачканную тряпку госпоже Майзельс. – Извините.

– Штус[24], Либа, пустое. – В её глазах жалость. – Почему родители вас с собой не взяли, мейделе?

Сглатываю, всё ещё ощущая вкус мяса на языке. Что же ей ответить? Решаю сказать правду.

– Приходил мой дядя и сообщил, что ребе Беррер, отец моего отца, лежит на смертном одре. Тятя не захотел ехать туда без мамы. Только у них не было разрешения покидать штетл. Они договорились с Глазерами, что те за нами присмотрят. Сегодня мы с сестрой пришли на базар и услышали, что Глазеры… пропали.

– Не было разрешений, говоришь? Тогда твой отец поступил мудро, не взяв вас с собой, – госпожа Майзельс качает головой. – Такие уж времена настали, все цурис[25] на наши головы. Да-а, сейчас на дорогах небезопасно. Слыхала, что случилось в Гомеле? Ну, бе-эзрат Ашем, Дубоссары – не Гомель, тьфу-тьфу-тьфу. Никто не знает, куда подевались Глазеры, но слухам я не верю. Наверное, уехали по делам. – Она задумывается. – Хотя странно, конечно, что вас они не предупредили. Да и твоему отцу следовало бы сказать общине, что уезжает. Помогли бы всем миром.

– Тятя доверяет только своей кехилле, хасидам. И почему – не сказал? Сказал. Тем же Глазерам. – Я хмурюсь. – А что случилось с Женей?

– Неизвестно. Пропала. Её мать с ума сходит от беспокойства. Если вы меня спросите, девчонку сманили торговцы фруктами. Слишком уж смазливы эти парни, что-то здесь нечисто. Но кто знает, может, просто загуляла девка?..

– Мне кажется, Глазеры не могли далеко уехать. Ведь они обещали тяте о нас позаботиться.

Госпожа Майзельс снова качает головой.

– Да вы не волнуйтесь, мне уже почти восемнадцать, справлюсь. Мы же вдвоём с сестрой, было бы о чём говорить.

– Восемнадцать – это маловато, – цокает она языком. – А живёте вы, почитай, в лесу. Что угодно может случиться, никто и не узнает. Приходите к нам на шаббес с сестрой, мейделе. Придёте?

Сама не замечаю, как усердно киваю головой. Довид смеётся, а я вновь краснею. Наверняка он смеётся надо мной. Не знаю, стоит ли мне сюда возвращаться?

– То есть… сначала я должна посоветоваться с Лайей. Мы вам точно не помешаем? Тогда… тогда я испеку бабку.

– Помешаете? Ни в коем случае! Правда, Довид? А бабка твоей матушки – лучшая в городе, пусть и…

– Мама! – предостерегающе повышает голос Довид.

Они как-то многозначительно переглядываются.

– Госпожа Майзельс, мне пора.

Не слишком-то хочется знать, что они будут говорить о нас с мамой, когда за мной закроется дверь. Вот почему моя матушка здесь и не прижилась: ей просто не дали возможности. Не следует обходиться с новообращёнными, будто они – чужие; нельзя ставить прошлое им в укор. Так учит тятя. Однако складывается впечатление, что, кроме него, никто подобных правил не придерживается.

В то же время какой-то части меня до всего этого нет дела. Я хочу провести свою первую субботу без родителей в кругу большой семьи с сестрой. Сесть за накрытый стол, зажечь свечи, а не куковать с Лайей в пустой хате. При мысли о еде, особенно – о мясе, рот вновь наполняется слюной.

«Уходи-ка, Либа, подобру-поздорову, пока опять не выставила себя на посмешище».

– Большое спасибо, – благодарю я.

Дверь кладовки открывается, оттуда выходит господин Майзельс. Как пить дать, он всё слышал. Мясник протягивает мне бумажный пакет, перевязанный шпагатом.

– Не надо, зачем вы! – Я таращусь на свёрток. – Тяте не понравится, что мы побираемся.

– Наришкейт, бери, бери. Я ж не милостыню тебе подаю. Вижу, у тебя в корзинке мёд?

– Мёд, – достаю горшочек, отдаю. – Спасибо! Спасибо вам огромное.

Пожимаю руку госпоже Майзельс. Она со смехом обнимает меня.

– Не за что, мейделе. Хорошо, когда в доме появляется мейделе, правда, Довид?

– Ну, мама!

– Ой-ой! Ладно, детка, иди. Надеюсь, скоро увидимся?

Молча киваю, не решаясь открыть рот. Довид провожает меня к выходу.

– Мне надо срочно найти сестру, – объясняю ему, открывая дверь.

– Сходить с тобой? – предлагает он.

– Нет-нет, вовсе незачем.

Не уверена, что хочу появиться в городе с парнем. Пойдут разговоры, сплетни.

– Моя мама отвесит мне оплеуху, если я тебя не провожу хотя бы на далед амос[26], – шепчет Довид. – Ну, знаешь, как Авраам провожал гостей из своего шатра[27].

Невольно улыбаюсь. Он цитирует Тору точь-в-точь как мой отец.

– Ну, разве что…

Довид предлагает понести корзину. Ставлю её на землю, чтобы он случайно меня не коснулся.

– Пошли?

Покидаем лавку и направляемся к базарным рядам. Разделяющее нас с Довидом расстояние я воспринимаю как некий мост, который мне хотелось бы пересечь. Никогда прежде не испытывала ничего подобного.

– Кахал уже отрядил шомрим[28] патрулировать по ночам город, – говорит Довид. – В обычное время они делают это только по субботам. Я хочу поговорить с отцом, чтобы они заглядывали и к вам, пока медведи не уберутся из леса. Дружину организовал Пиня со Шмуликом-Ножом и кое-кем ещё. Мы собираемся у Дониэля Хеймовитца. Я… сегодня я, наверное, дежурю в первую смену.

Кошусь краем глаза и вижу, что Довид покраснел. «Он тебе не пара», – напоминаю себе.

– Это совершенно лишнее, – отвечаю ему, хотя сердце забилось в ожидании новой встречи.

– Ничего подобного, Либа. Медведи опасны.

– Думаю, это вообще не медведи. В смысле… я имела в виду… Короче, сколько мы там живём, никаких медведей не видели, – неуклюже заканчиваю я, не зная, как ещё объяснить.

Никаких медведей, кроме нас с тятей, что ли?

– Я пойду, Довид. Ты уже достаточно меня проводил.

Протягиваю руку, чтобы забрать корзину, но Довид и не думает ставить её на землю. Сердце трепещет при мысли о прикосновении, однако я берусь за ручку аккуратно, стараясь случайно не дотронуться до его пальцев. Неужели этот день станет ещё более странным?

– Спасибо за всё.

– Не за что, Либа. Надеюсь, скоро увидимся. Может быть, даже нынче вечером. Я загляну к вам, да?

– М-м… Ну, хорошо, загляни, – отвечаю я, поскольку не знаю, что ему сказать. – Пока!

Отворачиваюсь и чуть ли не бегом направляюсь к площади, лишь бы разум не взял верх, заставив одуматься и всё переиграть.

24 Лайя

Либу не встречаю я в условном месте. Что же делать? Только ждать, и ждать, и ждать… Абрикос в кармане — уголёк янтарный. Жжётся, искушает: «Сьешь меня скорее, утоли свой голод, погаси меня». Почему ж не съесть мне? Абрикос, и только. Разве абрикосы есть запрещено? Вот и Либа подбегает. Раскраснелась, запыхалась. «Извини, я опоздала». — «Что там за пакет в корзине?» Либа мнётся. «Брось, сестрица, понимаю, наши вкусы изменились». – «Это мясо. Мёд сменяла я на мясо». «Вот и молодец. А знаешь, — продолжаю торопливо, — я немного поболтала с теми продавцами фруктов. Либа, как они красивы! А – добры! Не представляю, из каких же мест чудесных к нам сюда они явились. Да и фрукты… Угостили…» «Ты, надеюсь, отказалась?» — «Нет, взяла, а что такого?» — «Лайя!» – «Ладно, ну, а мясо? Мясо можно?» – «Тут иное! Мясо взято у евреев!» — «А вот тато наш не верит их кашруту. Ты забыла? Впрочем, дело тут не в мясе…» Абрикос – осколок солнца, — на моей лежит ладони. Абрикос как абрикос. Он не трейф[29], я точно знаю. Пробую его на вкус. «Лайя, разве ты не видишь, что их так интересует?» — «Ну, а Довида заботит, чтобы ты не голодала, да, сестрица?» Слышу голос Фёдора, как наяву: «По душе мне мёд не этот». Улыбаюсь. Да, мне тоже. Как бы только разузнать, кто он и откуда прибыл, и отправится куда? Вдруг что скажет о медведях? Холодом из лесу тянет, голос Фёдора певучий, он один меня согреет.

25 Либа

До самого вечера Лайя не спускает взгляда с окон и двери. Не собирается ли она на ночь глядя выходить из дому? Глазеры и Женя пропали, в лесу якобы объявились медведи, по базару бродят странные люди. Не думаю, что они – лебеди, о которых толковала матушка, но и не евреи, следовательно, ничего хорошего от них ждать не приходится. Покидать дом опасно. Если Лайя уйдёт, придётся бежать за ней. Я обещала маме, что позабочусь о сестре, и выполню своё обещание, чего бы мне это ни стоило. Куда бы ни пошла Лайя, я пойду с ней.

Она укладывается спать, а я прокрадываюсь вниз и украдкой достаю кусочки сырого мяса из свёртка, положенного на ледник…

Живот перестаёт ныть.

Устраиваюсь на родительской кровати и жду Довида, вспоминая тёплые карие глаза и собственное желание прикоснуться к его пальцам. В голове одна другую сменяют картины будущего, о котором я прежде и не мечтала.

26 Лайя

Притворяюсь, что сплю. Жду. Жду, когда Либа сама погрузится в сон. Ночью я собираюсь… Я… просто отправлюсь в лес, лес меня защитит. Он – мой старый друг, знаю там каждую тропку и каждый куст. Лес – полон добра. Жду, держа абрикос в руке. Укус – и по подбородку потёк сладчайший сок. Я впиваюсь в мякоть зубами, ах, мои губы красны, мои губы сладки как мёд. Вдруг снаружи доносится шум. Открываю окошко и выбираюсь на крышу. Вихрь — едва не падаю вниз! — вихрь снежных перьев несётся с неба ко мне. Лебедь? Тот самый или другой? Сердце колотится гулко, боюсь пошевельнуться. Стою и смотрю в чёрные очи, глядящие мне в глаза. Медленно – только бы не спугнуть! — руку тяну к мягким пёрышкам на голове. Лебедь сидит неподвижно, меня ж бьёт дрожь, попеременно бросая в озноб и жар. Пальцы касаются белого пуха. А он гордо шею дугой выгибает. Потом, крылья расправив, взмывает ввысь. Улетел! А как же я? Крепко жмурюсь и легко, с крыши прыгаю. Лечу… Я лечу! Заныли плечи. Руки словно шире стали. Неужели это крылья? Низкий гул со всех сторон. Ощущаю, что ожили вкруг меня стволы деревьев, в них живица потекла. Я – родня им, я – часть леса, с ветки листик облетевший. Приземляюсь тяжело. Чуть не по колено вязну в рыхлом снеге. Удержавшись на ногах. радуюсь своей победе, горделиво улыбаюсь. Пусть пока не удаётся на крыло мне встать, не важно. Сделан первый шаг к свободе. Отправляюсь на поляну, где назначил встречу Фёдор. Волоски на шее дыбом. Кто следит за мною? Может, белый лебедь тот чудесный? Останавливаюсь, жду хруста ветки, шума крыльев, блеска меха под луной… Вдруг хватают чьи-то пальцы меня за руку. Рванулась прочь в невыразимом страхе. «Отпусти!» Не отпускают. Я кричу, но сильный кто-то обнимает меня крепко, зажимает рот ладонью. «Тихо, тихо, это я», — шепчет Фёдор. Сердце бьётся. «Как меня ты напугал!» — говорю ему сердито. «Извини, не собирался. Просто шёл тебе навстречу по тропинке… Наудачу, и гляди-ка – повстречал». — «Что ж, одно, по крайней мере, хорошо: тебе не нужно уж до хаты нашей топать. Я сама к тебе пришла, повидаться захотелось». — «Умница», – мурлычет он, да так нежно и уютно, что тепло мне сразу стало и покойно. Он цепляет прядь волос моих на палец. нюхает, словно цветочек. Как тогда, на рынке. «Пахнет ландышами. Между прочим, их в Японии полно». Всматриваюсь удивлённо я в зелёные глаза. Спрашиваю оробело: «Ты в Японии бывал?» — «Да, конечно. Мы торгуем где угодно. А ты знаешь, ландыши плоды приносят, красные, как твои щёчки, сладкие, как ты сама?» Отпускает прядь из пальцев, нежно гладит по щеке. «И из странствий ваших фрукты вы привозите сюда?» — «Нет, мы свозим отовсюду семена, а здесь сажаем в тайных наших палисадах и выращиваем фрукты. Погоди, сама увидишь». — «Как же так, сады – зимой?» — «И сады, и всё, что хочешь». Палец он к моим губам прижимает. Я же словно не в себе. В жар бросает. Не беда. И что плохого, если мне так хорошо? «Поливаем мы деревья подогретою водой. Тёплой, словно твои ручки или губки». – Он сжимает мои пальцы осторожно. От его прикосновенья по спине бегут мурашки, закипает в жилах кровь. Я как будто опьянела. Оторваться не могу. Всё смотрю ему в глаза я, всё лицом его любуюсь, смелая, как никогда. И свободная, как птица. А лицо его всё ближе… Неужели поцелует? Лайя, ты сошла с ума, вы едва ведь с ним знакомы. Это так, но всё же, всё же… «Можно мне поцеловать губки-ягодки твои?» Знаю – это невозможно, чтобы он меня коснулся, но киваю, ощутив в тот же миг его я губы.

27 Либа

На следующий день мы обе встаём ещё до зари. Лайя говорит, что подоит корову, козу и собьёт масло, я не возражаю. Приношу мёду, замешиваю тесто для мандельброта. Печенье выходит точь-в-точь как матушкино: хрустящее снаружи и мягкое внутри. Мы пьём чай с вишнёвым вареньем вприкуску с мандельбротом. Глаза у Лайи усталые, а губы припухли и покраснели. Впрочем, наверное, это всё моё воображение. А покраснели они, должно быть, от варенья. Что же до глаз… Может, спала плохо?

– А не пойти ли нам… – начинает Лайя в тот миг, когда я сама открываю рот и предлагаю:

– Почему бы нам не сходить…

Отсмеявшись, собираем корзины и идём в город. Как любит говаривать тятя, лучше поостеречься, чем потом слёзы лить. Держимся вместе – вместе безопасней. Хотя мне кажется, тятя имел в виду несколько иное.

Я не отхожу от Лайи ни на шаг. Обходим площадь, предлагая всем мёд, творог и мандельброт. На сей раз у нас берут. Эстер Фельдман – горшок меда. Денег у Фельдманов – куры не клюют, Бог свидетель: большой дом над рекой, несколько десятин сада, сушильня для фруктов. Хешке-Бондарь покупает немного творога. Подозреваю, что им руководит жалость, но решаю не думать на эту тему. На вырученные монетки покупаем муку и кое-что из бакалеи.

Лайя при каждом удобном случае обшаривает взглядом рыночную площадь.

– Выбрось из головы эти мысли, – предупреждаю я. – От тех парней беды не оберёшься. Если хочешь с кем-нибудь пообщаться, сходи на собрание к Пинхасу.

Лайя строит рожицу.

– А почему ты сама туда не ходишь? Довид ходит.

– Потому!

– Знаю, знаю, тятя не дозволяет. Честно говоря, не понимаю, чем тебе не угодили эти торговцы фруктами? Ну, перекинусь я с ними словечком-другим, что за горе? Ты считаешь, они меня обидят только потому, что – гои? Либа, они такие же люди, как мы с тобой, и…

– Не обольщайся, – обрываю её словоизлияния.

– Ведёшь себя как мишуге. Что у тебя в голове? Мякина? Это обычные фрукты!

– В отличие от тебя я не пропускаю мимо ушей то, о чём говорят люди. Те, кто подходит к их прилавкам, покупают куда больше, нежели намеревались, а женщины, отведав их вишен, места себе не находят, пока не купят ещё.

– И кто ж такое говорит?

– Ну, Элька Зельфер. Неважно! Эстер Фельдман то же самое рассказывала.

– Ну ещё бы Фельдманихе на них не наговаривать, – морщиться Лайя. – Они же покупателей у неё отбивают. Глупые балачки, Либа, и ничего больше.

– Нет. Я слышала, отец Жени Беленко застал её с одним из этих парней и еле увёл домой. А потом Женька пропала.

– Что значит «пропала»? – выдыхает Лайя.

– То и значит. Мне вчера госпожа Майзельс сказала. Ты не знала?

– Нет. С каких это пор ты сделалась сплетницей?

– Это не сплетни, а правда.

– Погоди-ка. А когда Женя пропала?

– Не знаю. Дня два назад. Или три.

– Получается, как раз в тот день, когда я видела её на реке. Она каталась на коньках с Мишей и… – Лайя умолкает. – Странно всё это.

– Ну, я не присматриваюсь к гоям, – пожимаю плечами.

– Интересно…

– Что именно?

– Надо бы спросить Фёдора, когда он в последний раз её видел.

– Кого?

– Женю.

– Да я не о ней! Кого ты спрашивать собираешься? Что ещё за Фёдор? Он один из… Лайя, я же тебе запретила к ним приближаться.

– Я отношусь ко всем людям одинаково. Не то что ты.

– Неправда!

– Правда! Тебе наплевать на гоев, тебя заботят только евреи. Если ты у нас такая набожная, должна любить всех божьих тварей. Иногда, Либа, я тебя не понимаю. Шарахаешься от красивого парня, который явно положил на тебя глаз. Сколько можно ждать незнакомца, которого тятя якобы собирается тебе найти? Неужели не хочешь выйти замуж по велению сердца? Отцы, бывает, тоже ошибаются. – Лайя вздыхает. – Впрочем, чего ещё от тебя ждать? Ты сама вылитый отец.

Фыркнув, сестра идёт дальше.

Временами Лайя не соображает, что это такое – быть еврейкой. Есть веские причины, по которым мы женимся только на единоверцах и вообще держимся своих. Это неевреи не понимают нас, а вовсе не наоборот. Однако Лайя умудряется перевернуть всё вверх ногами и заронить в мою душу зерно сомнения. С недавних пор от сестры у меня голова идёт кругом.

Делать нечего, шагаю за ней. Решаю не обращать внимания на её шпильки и подумать о Довиде. Щёки тут же вспыхивают. Вдруг ночью я его проворонила? Он приходил, стучал, а я не проснулась? Или всё же не приходил? И если так, что я чувствую, разочарование или облегчение? Как бы там ни было, пока я была у них в лавочке, он только и делал, что смеялся надо мной.

– Ага! – восклицает Лайя. – У тебя всё на лице написано.

Я сама не заметила, когда её догнала.

– Ничего там не написано, – возражаю я, думая про себя: «Его глаза…» – Ни-че-го-шень-ки. И думаю я о… совсем о другом.

– Как бы не так! И в тебе, оказывается, горит огонёк.

Мотаю головой, но сестра продолжает смотреть скептически.

– Лайя, послушай, евреи, неевреи, это всё неважно. Просто с этими торговцами что-то нечисто. Одно хорошо: у нас нет денег на их фрукты.

– Брось! А почему ты спала внизу? Кого-то ждала? Довида, да?

– Что? Ничего подобного!

– Либа, так нечестно. Я тебе всё рассказываю…

– Всё? – Я склоняю голову и приподнимаю бровь.

– Ну, хорошо, хорошо. Почти всё.

– М-м. Осталось только догадаться, что скрывается за этим «почти».

Мы с сестрой до того уходим во взаимное подтрунивание, что не замечаем человека, неожиданно заступившего нам дорогу. Продолжая смеяться, я поднимаю глаза и останавливаюсь как вкопанная. Незнакомец молод, красив, хорошо одет: длинная чёрная бекеша, чёрная же шляпа, похожая на тятину, только всё новенькое, с иголочки. Никогда прежде его не видела. Кто он?

– Шалом алейхем, – здоровается незнакомец.

– Алейхем шалом, – отвечаю я и, как подобает, опускаю взгляд.

Сам он, я это чувствую, продолжает на меня смотреть.

– Хотите что-нибудь у нас купить? – спрашивает Лайя, смело глядя в глаза незнакомцу.

– Немного мёду, – отвечает тот, кивая на наши корзины, и протягивает четыре пятачка.

Лайя переводит взгляд с него на меня. Не выпуская из руки корзины, решаюсь посмотреть на чужака. В его глазах есть что-то завораживающе-знакомое. Осторожно, чтобы не коснуться меня, он берёт из корзины два горшочка мёда, кидает в неё деньги, а сам не отрывается от моего лица. Не знаю, что он там углядел, но мои руки покрываются гусиной кожей. Меня бросает в холод, пробирающий до самых костей. Нельзя же так таращиться! Это неприлично! Поправляю платок.

– А данк[30], – говорит незнакомец.

– Зайт гезунт[31], – машинально отвечаю я.

– А вы откуда сами? – интересуется Лайя.

– Проездом тут. Моё имя – Рувим. А ваше как? – спрашивает он у меня.

Отвечает Лайя:

– Я Лайя, она Либа.

– Фамилии у вас нету, что ли? – грубо осведомляется он.

Очень мне не нравится его взгляд! Лайя сердито мотает головой и дёргает меня за рукав.

– Нам надо идти, – говорит она. – А шейнем данк[32].

Рувим коротко кланяется нам обеим и, бросив на меня последний взгляд, уходит.

Мы с Лайей смотрим ему вслед. Я заглядываю в корзину, и до меня доходит, что он заплатил слишком много.

– Постойте! – кричу. – Ваша сдача!

Что-то было эдакое в разрезе его глаз, в линии подбородка… Рувим не останавливается. Лайя тоже не сводит с него взгляда, потом толкает меня в бок:

– Какие деньжищи, Либа! Столько мы еще с тобой не зарабатывали.

Странный человек доходит до опушки леса и скрывается за деревьями. Кто же он? И где остановился? Я ёжусь.

– Пойдём-ка домой, Лайя. Что-то мне нехорошо.

– Ты не простыла? – Она трогает мой лоб, но я отталкиваю её ладонь.

– Нет, конечно. Просто этот человек… он странный.

– Да ну его совсем. Ты лучше подумай, сколько теперь у нас денег! Можно купить фруктов.

– Даже не мечтай! – вскидываюсь я.

– Так и знала. Ну, Либушка, ну, пожалуйста… Поделим пополам, а? Ты купишь себе мяса, а я – фруктов. Совсем чуть-чуть, биссл[33]. Идёт?

– Нет, не идёт.

Лайя недовольно хмурится.

Я трогаюсь с места. Корзина, грубо сплетённая из виноградной лозы, оттягивает руку. Почему-то кажется, что она потяжелела, словно несколько медных монет весят больше, чем два горшочка мёда.

– С чего начнём, когда вернёмся домой? – спрашиваю Лайю. – Может, будем готовиться к шаббесу?

Мне приходит в голову, что неплохо принять приглашение Майзельсов и сходить к ним на пятничный ужин. Сестра молчит. Я оборачиваюсь и обнаруживаю, что Лайи и след простыл.

– Лайя! – озираюсь, высматривая беглянку. – Лайя!

Сердце обрывается. Заглядываю в корзину. Две монеты исчезли. Как же это я не заметила? Как ей удалось их вытащить? Ставлю корзину на землю и заполошно всматриваюсь в толпу. «Не могла же она…» – мелькает мысль, но в глубине души я уже знаю, куда отправилась сестра.

Через силу иду к прилавку с фруктами.

Должна признать, есть в них что-то притягательное. Однако манит меня вовсе не этот «рог изобилия», а нечто, мерцающее в глазах парней. У одного – самые зелёные глаза, которые только можно вообразить. Они напоминают о весенней листве, усеянной солнечными зайчиками. Хочется смотреть в них, смотреть… потеряться в них. Поэтому не смотрю. Но есть и кое-что ещё. Людей привлекает к ним их говорок. А появились эти продавцы аккурат когда исчезли Глазеры и Женя.

Прибавляю шагу. Разумеется, Лайя торчит около прилавка: таращится на золотистые абрикосы и болтает с зеленоглазым.

– Лайя! – дёргаю сестру за бледно-зелёный рукав кофты.

– …в лесу? – слышу обрывок её вопроса.

Зеленоглазый качает головой. Лайя оборачивается ко мне.

– Фёдор, познакомься с моей сестрой Либой.

– Очень приятно, – отвечает тот и, прежде чем я успеваю отодвинуться, хватает меня за руку и сжимает пальцы.

Его прикосновение мне не нравится, я выдёргиваю ладонь.

– Лайя, нам пора домой.

– Я ещё хоть разок на них взгляну, – нудит сестра.

– На что именно? На фрукты или мужчин?

– Либа!

– Идём.

– Ты видела что-нибудь более соблазнительное? – облизывает она губы.

«Видела, видела», – думаю я, вспоминая лицо того, кому, похоже, только и дела, что смеяться надо мной. Вслух я этого, конечно, не говорю. Перевожу взгляд с фруктов и красавцев-торговцев на поношенные башмаки Лайи, решительно беру её за руку и тяну за собой.

– Я слыхал, какие-то пришлые доставили вам сегодня неприятности? – голос Фёдора визгливый и ломкий, будто у подростка.

«Такие же пришлые, как и вы», – думаю я и отвечаю:

– Это вас не касается. Идём же, Лайя.

– А не удастся ли соблазнить вас гранатом? Спелым, сочным, красным, точно ваши губки? Забирай, испытай!

– Налетай, покупай! – хором откликаются его братья.

От их голосов у меня по спине бежит холодок.

– Ну, Либа, давай купим немножко, – просит Лайя. – Биссл!

– Сладости для сладеньких припасли мы впрок, семечко граната, кроваво-алый сок, – тихонько напевает Фёдор.

– Мы уже уходим. Спасибо, но у нас нет денег на баловство. Зайт гезунт!

– Нет, есть! Есть! – вопит Лайя.

– Цыц!

– Меня зовут Виктором. Я был очень рад с вами познакомиться, – другой торговец протягивает мне руку.

Почему-то очень хочется прикоснуться к ней, но я удерживаюсь. Лайя хватает мою ладонь и подносит к его.

– Либа, это неучтиво, – шипит она мне.

Я чуть не поперхнулась, удивлённая переменами в поведении сестры. Никогда прежде Лайя не заставляла меня прикасаться к незнакомцам. Что это с ней? Торопливо отдёргиваю руку, поднимаю голову и натыкаюсь на взгляд голубых глаз, смотрящих в упор. Волосы у парня светлые и прилизанные, а движения неприятно напоминают повадку ласки.

Фёдор же смотрит только на Лайю.

– Вечером? – одними губами спрашивает он.

– Попытаюсь, – точно так же безмолвно отвечает она.

Тяну сестру за руку, но успеваю заметить, как монетки переходят из рук в руки, а в корзину Лайи опускается перевязанный бечёвкой пакет из коричневой обёрточной бумаги. А Виктор поёт:

– Прощай, о прекрасная дева, дева с лилейной кожей, юная златовласка, сказочная невеста, твои голубые глазки на жидовские не похожи, и возвращайся завтра, возвращайся с сестрою вместе…

Чуть не бегом пересекаю площадь, таща Лайю за собой.

Сердце готово выпрыгнуть из груди. Не нравятся мне их речи, ох, не нравятся. Сколько живу, ни разу не слышала, чтобы горожане нас обзывали. А эти… Наплели с три короба, лишь бы продать побольше, да ещё приправили юдофобством. Нет, мне это совсем не нравится.

– Не сердись, Либа, – просит Лайя. – Я лишь хотела спросить, не слыхали ли они что-нибудь о Женьке, не видели ли медведей в лесу. Ну что ты? Неужели тебе ничуточки не хочется попробовать их диковинных фруктов? Хоть разочек? Нам вообще ужасно повезло, что эти торговцы сюда наведались! Фрукты – зимой! Какие угодно! Между прочим, они их сами растят, в собственных садах. Только представь! Собирают семена со всего мира и привозят сюда, к нам. А чтобы деревья не помёрзли, поливают тёплой водой. Вот бы выйти замуж за такого садовода, ездить с ним повсюду, разыскивая новые фрукты, и возвращаться домой с саженцами…

– Кто тебе наболтал такую чушь? И с чего это ты завела разговор о свадьбе с гоем?

– Ты прямо как тятя, – ворчит Лайя, – яблочко от яблоньки. Не все мечтают зачахнуть в одиночестве, сделавшись книжным червём.

– Чепуха. Я вовсе не жажду одиночества. Однако глупости меня не соблазняют. Я выйду замуж за… – Умолкаю, едва не сказав: «За того, кого выберет тятя». – Во всяком случае, не за гойского купчишку, явившегося невесть откуда. Что у тебя общего с такими? А те, кто обходит законы природы, не иначе – колдуны.

– Или талантливые садоводы. Тебе это не приходило в голову? Слишком уж ты скора на суд.

– Пфф! Ну конечно. Много же у них талантов, как я погляжу.

– Либа!

– Лайя, – я останавливаюсь, – что-то с ними не то. Знаешь, что я почувствовала, когда он схватил меня за руку?

– Догадываюсь. – Лайя вздыхает. – Признайся, разве это не чудесно?

– Нет! Не чудесно, а противоестественно. Нельзя чувствовать подобное от одного взгляда, одного-единственного прикосновения!

«Однако именно так ты себя и чувствуешь, встречая Довида. А ведь вы даже ни разу не прикасались друг к другу». Мысли норовят разбрестись, между тем я произношу слова, которые обязана произнести:

– Вот почему нам не позволено прикасаться к мужчинам до замужества. Кроме того, ты слышала, что он пел о нас, о евреях? Неужто тебе хочется якшаться с подобными людьми?

– Просто впервые в жизни ты почувствовала хоть что-то…

– Лайя, это неправда.

– Неправда? – Она выгибает бровь. – Довид, я угадала? И что между вами было? Подержались за ручки? Или моя паинька-сестра поцеловалась с мальчиком? Отвечай, я хочу знать!

– Лайя, прекрати немедленно. Я обещала тяте с матушкой, что позабочусь о тебе, и выполню своё обещание. Если бы тятя не уехал, крутилась бы ты теперь вокруг этого шайгеца?[34] Как бы не так.

– Тятя уехал, Либа. Всё изменилось. Я сама изменилась, – грустно произносит она.

Внимательно смотрю на сестру. То есть она тоже меняется? Странно, я ведь старше, однако ощущать перемены в собственном теле начала только недавно: заострившиеся зубы и ногти, этот зуд пробивающейся шерсти…

– Я уже не понимаю, чего хочу, Либа, – продолжает Лайя, словно вторя моим мыслям.

И тут до меня доходит, что она в свой черёд испугана и растеряна.

– Лайя, временами я тоже так думаю.

– Может быть, сейчас, после отъезда родителей, я смогу в себе разобраться. Не собираются же они вечно держать нас в этой хате? Я повзрослела и хочу того, чего прежде не хотела. Мама говорила, чем старше становишься, тем больше новых чувств у тебя появляется. Особенно…

– Особенно у таких, как мы с тобой, да?

Лайя пожимает плечами и опускает глаза.

– Я смотрю на Фёдора, и мои чувства к нему – точь-в-точь такие, какие были у мамы, когда она впервые увидела тятю. Она сама мне рассказывала. Он же её не заколдовывал? Мама даже не была еврейкой, а он всё равно на ней женился. Почему у меня не может быть такого же?

– У матушки было не так.

– Тебе-то откуда знать? – Глаза Лайи вспыхивают. – Ты – холодная и твёрдая, как твои возлюбленные речные валуны. И бешерт у тебя будет такой же чёрствый, тебе под стать. Не дай Бог такого будущего!

Качаю головой, из глаз текут слёзы. «Я – жуткий зверь, Лайя, – хочется сказать сестре. – Я не такая, как ты. Вам с матушкой легко любить и быть любимыми, вы обе – легки и прекрасны, я – неуклюжая толстуха». Ничего этого я не говорю. Вообще ничего.

Не прошло и недели с отъезда родителей, а мы с сестрой уже ссоримся. А ведь ближе неё у меня в целом свете никого нет. Нельзя мне её потерять. Тогда совсем одна останусь.

– Когда? – хрипло спрашиваю я.

– Что – когда?

– Когда вы встречались?

– Ты о чём? Только что, на базаре.

– И он успел наплести тебе басен о садах и замужестве? Прямо на базаре?

– Мы виделись на поляне, – шепчет, краснея, Лайя. – Прошлой ночью.

– Случайно?

– Вроде того.

Вопросительно приподнимаю бровь.

– Я хотела расспросить его о… медведях.

– Зачем?

– Чтобы проверить, не врут ли слухи.

– А.

– Мы просто поговорили. Он неожиданно подкрался ко мне, напугал. Так бесшумно ходит, что я не услышала его шагов. Немного странно, да? Ты ж меня знаешь, я слышу, как падает листок в чаще, а Фёдор смог незаметно подкрасться.

Ещё бы не странно! Неужели она сама этого не видит? Или просто не хочет видеть? От последней мысли меня прошибает холодный пот. Я в самом деле рискую её потерять: не лебеди украдут, так торговцы фруктами сманят. Догадываюсь, кого бы она ни выбрала, это буду не я. Нет, нельзя ей пока ничего рассказывать. Надо постараться удержать сестру подле себя столько, сколько получится.

– Либа!

– Что?

– Ты меня слушаешь?

– Разумеется.

– А почему тогда не ругаешься?

– Потому что ты сама всё понимаешь. Тебе не нужна сестра, которая объяснит, что от чужих парней надо держаться подальше.

– Ой, да ладно! Ну что они могут мне сделать?

– Ты взаправду хочешь, чтобы я ответила? Не будь наивна.

– А я всё равно пойду. И ты меня не остановишь.

– Куда пойдёшь?

– Вот! Я ж говорила, что ты меня не слушаешь! Повторять не буду. – Лайя скрещивает руки на груди и поворачивается ко мне спиной.

– Лайя, погоди! А как же шаббес? Сегодня пятница…

– И что?

– Ты ещё спрашиваешь? Не успели тятя с матушкой уехать, а ты уже не соблюдаешь шаббес? Нас пригласили…

– Я не собираюсь делать ничего дурного. Просто прогуляюсь перед шулом[35]…

– Пойти с тобой?

– Ещё чего! Ты всё испортишь. Ты мне не мама и не тятя, я буду делать, что пожелаю. Если потребуется – улечу. Даже в шаббес! Тебе меня не удержать! – выпалив всё это, Лайя бросается бегом в лес.

«Улечу»? Она сказала «улечу»?

Земля уходит у меня из-под ног.

Домой я возвращаюсь с разбитым сердцем. Не надо было ругаться с сестрой из-за тех парней. Лучше бы сделала вид, что всё в порядке. Однако мои сны наяву скалятся острыми зубами, протягивают острые когти, полнятся окровавленными перьями и лебедями, падающими с неба и уносящими мою сестру. Меня охватывает злость на родителей: уехали, взвалив на мои плечи бремя таких тайн, о которых и рассказать-то невозможно. Под ногтями покалывает.

Почему я тоже не лебедь? Не шейне мейделе – прекрасная и свободная? Почему я такая большая, неуклюжая, напуганная собственными ощущениями?

Смотрю на ногти и вижу, что они уже заострились. Зачем мне это? Не хочу такой становиться. Бегу в лес и закапываюсь руками глубоко в мягкий суглинок, пока не перестаю их чувствовать. Болит всё. Руки, ноги, боль сочится из каждой поры. Меня охватывают слабость и тревога.

Сосредоточиваюсь на ощущении земли под ногтями. Лес вокруг гудит. Сама почва подо мной гудит, ей передаётся движение соков в деревьях. Мы с Лайей прочно связаны с этой землёй. Мы принадлежим Кодрам, садам и виноградникам, что тянутся вдоль реки. Мы – дочери леса. Не представляю, как можно жить где-нибудь ещё.

Но из тятиных книг мне известно, что евреи были изгнаны из своей земли, из Иерусалима и Вавилона. У рек Вавилонских там мы сели и заплакали, когда вспомнилось нам о Сионе…[36] Тятя всегда поёт этот псалом на шалос-сеудос – третьей субботней трапезе. Дыхание у меня перехватывает. Не придётся ли нам когда-нибудь вот так же плакать о Дубоссарах, о здешней тихой жизни, как плачем мы о Иерусалиме и Вавилоне? Однажды наши с сестрой пути разойдутся. Я чувствую, что мы с ней уже на пороге. Крупные слёзы капают на землю.

И тут волоски на шее встают дыбом. За мной кто-то наблюдает.

Припадаю к земле, оглядываюсь вокруг и принюхиваюсь. Так и есть. Я чую его запах. Оборачиваюсь через плечо и вижу мельк меха за стволами дубов. Вскакиваю и бегу за чужаком, но скоро теряю его из виду. Тщательно обследую окрестности, всё напрасно. Я в лесу одна. Меня охватывает страх.

28 Лайя

Всё тот же гул за окном, чувствую – зреет беда. Если правда – медведи в лесу, мне нужно их задержать, пока не забрали сестру. Заварю-ка ромашковый чай. Он тревогу мою уймёт. Часть заварки впрок припасу на шаббес – таков завет, и не мне его нарушать. Хорошо бы добавить имбирь — в жилах раздуть огонёк, что вспыхнул при мысли о… о Фёдоре. Губы жжёт, лишь только вспомню касанье, его раскалённых губ. Язык стал сух и шершав. Что-то сегодня будет в его поцелуе? Вкус спелого абрикоса или иного чего? Руки мои хотят, хотят, хотят его рук. Он, только он один способен дать мне ответ на все вопросы мои.

29 Либа

Мои руки перепачканы в земле, зато ногти опять розовые и вполне человеческие. Прислушиваюсь, но различаю лишь стук собственного сердца и со всех ног бегу домой.

Кем был тот человек на базаре? Может, надо сообщить о нём кахалу, и Лайя не единственная, кому нужна защита? Может быть, мы все под ударом?

Кое-как вытерев ладони о юбку, открываю дверь. Увидев меня, Лайя вскрикивает.

– Ты дома? – спрашиваю.

– Ну да. А где же ещё?

– Я думала… думала, ты ушла.

– Я чай пью. – Сестра улыбается. – Для шаббеса тоже заварила.

На сердце у меня теплеет. Всё у нас наладится, всё.

– Лайя, я тебя очень люблю. Прости меня. Вдруг навалилась такая ответственность. Я за тебя боюсь, ближе тебя у меня в целом свете никого нет.

– Я тоже очень тебя люблю. – Сестра меня обнимает.

– И по тяте с матушкой я скучаю, – признаюсь ей. – Страшно за них. Устала я, Лайя, просто сил больше нет.

– Понимаю, – шепчет она, гладя мои волосы. – Знаю, ты стараешься присматривать за мной, чтобы я чего не натворила. Но не могу же я всю жизнь просидеть взаперти? Мне хочется побыть на людях, узнать их получше.

– Да-да, прости меня, сестрица. Слушай, Лайя… О чём тебе рассказала матушка перед отъездом?

– Либа, я знаю, кто ты.

– Знаешь? – Я едва не подпрыгиваю.

– У меня теперь такое чувство, что всегда знала. После маминого признания многое словно встало на свои места.

– Ты когда-нибудь замечала… то есть ты не начинала… – умолкаю, смешавшись, закрываю глаза и выпаливаю одним духом: – Иногда мои ногти удлиняются, зубы становятся острыми. И ещё. Мне всё время хочется есть.

– А у меня спина зудит и руки болят. Кажется, спрыгну с крыши – и полечу.

Мы с сестрой смотрим друг на друга, впервые увидев в новом свете. Однако я не знаю, как сказать Лайе, что за ней могут прилететь лебеди. Очень не хочется этого говорить. Очень страшно потерять сестру. Решаюсь только пробормотать:

– Скажешь, если увидишь поблизости лебедей?

– Да я их всё время вижу.

– Правда?

– Ага. На реке, в небе… Один даже повадился на нашу крышу прилетать. А ты скажешь, если увидишь медведей?

– Скажу. Держись от лебедей подальше, хорошо? И на крышу не вылезай. Обещаешь?

Лайя согласно кивает, но по глазам вижу – врёт.

– Ты в самом деле думаешь, что речь идёт об обычных медведях? – спрашиваю.

– Не знаю, но собираюсь выяснить.

– Сейчас я была в лесу, и мне показалось, будто за мной подсматривают. Попыталась догнать соглядатая, да куда там! Слишком быстр. Заметила только мелькнувший мех. Вечером смотри в оба, Лайюшка. Теперь я не единственный медведь в окрестностях.

– Буду настороже. Но и ты тоже поостерегись. Неразумно гоняться по лесу за незнакомыми медведями.

– Постараюсь. Пообещай мне ещё кое-что.

– Что?

– Если увидишь, как я… меняюсь, беги, Лайя, беги со всех ног.

– Куда и зачем?

– Затем, что я себе не доверяю. Я себя боюсь. Вдруг потеряю голову и наброшусь на родную сестру?

– Я-то тебе доверяю.

– Ну, хоть одна из нас мне доверяет, и то хлеб, – вздыхаю.

– А что у тебя с Довидом?

– Нет у меня ничего с Довидом, – качаю головой.

Слова отзываются тупой болью.

– Выше нос, Либа. Ты у нас умница, наверняка что-нибудь придумаешь.

– Тебе всё просто, Лайя. Береги себя, ладно? Не верю я этому Фёдору. Откуда ты знаешь, может быть, тебя ждёт иной суженый?

– Тогда ему следует поторопиться и срочно дать о себе знать. – Лайя упрямо скрещивает руки на груди.

– Всё же не стоит кидаться на первого встречного.

– А тебе в таком случае тоже нужно погулять с двумя-тремя городскими парнями?

– Не перегибай палку.

– Я и не перегибаю.

Лайя смотрит в упор. В её светло-голубых глазах я вижу отражение своих тёмно-карих и понимаю, что прошлого уже не вернуть. Впрочем, вероятно, оно и к лучшему? Всё идёт своим чередом, так, как должно. Мы переменчивы, будто луна.

– Может быть, в городе безопаснее? – спрашивает Лайя.

– Сама о том же думаю, – отвечаю ей, и меня передёргивает при воспоминании об увиденном в лесу.

Замечаю, что больше не чувствую себя одинокой.

– Либа, ты же разговаривала с Майзельсами… Они не пустят тебя погостить?

– Меня? А ты?

– Мне кажется, я не смогу покинуть лес.

– Ну, и кто теперь из нас мишуге? Учти, одну тебя я тут не оставлю. Не знаю, что нас ждёт впереди, но родители не захотели бы, чтобы мы разделялись.

– Они уехали. И ещё неизвестно, вернутся ли.

– Разумеется, вернутся, – отвечаю я, однако мой голос срывается.

– Они нас бросили.

– Неправда. Тятя поехал проведать ребе, лежащего при смерти. Что ему, по-твоему, надо было делать? Сидеть дома?

– Тятя нам здесь нужен. Здесь что-то назревает.

И хотелось бы возразить, да права сестра. Жаль, что родители не остались. Я не говорю Лайе про гул, идущий из-под земли, просто потому, что не знаю толком, как его описать. Да и поймёт ли она? Может, я вообще его вообразила? Тут до меня кое-что доходит: я не хочу, чтобы Лайя сегодня уходила в лес одна не только потому, что мы должны держаться вместе. Если она уйдёт одна, значит, и я останусь в лесу одна-одинёшенька.

– Иногда, по ночам, я слышу звуки, – говорит Лайя. – Они пугают, но ужасно любопытно, что это такое. Ты их тоже слышишь? Вроде как кто скребёт по крыше.

– Слышу. – Я стою ни жива ни мертва.

– Наша хата превратилась в клетку.

– Это потому, что ты у нас птица, – смеюсь я.

– И ничего смешного, – фыркает Лайя.

Прикрываю ладонью рот и со вздохом заправляю ей за ухо золотистый локон.

– Их хоб дих либ![37] И буду любить вечно! – повторяю я матушкины слова.

– Я тоже тебя люблю, Либа, и никогда-никогда не разлюблю. А ты будешь меня любить, если я выйду замуж за пылкого красавца и уеду отсюда? – она подмигивает.

Думаю о Довиде, его руках и тёплых, смеющихся надо мной глазах. Каково будет с ним вновь повидаться? Сесть за стол с Майзельсами, почувствовать себя своей в их доме?

– Даже тогда, – отвечаю я. – Но с условием. Этим красавцем не станет Фёдор Ховлин!

– Ах, так! – Лайя хватает кухонное полотенце и замахивается на меня.

С визгом выбегаю из дому. Мы с хохотом гоняемся друг за другом, пока не слышим громкое дребезжание крышки кипящего чайника.

– Чай! – вопит Лайя и кидается обратно в хату.

Иду за ней. На сердце у меня полегчало. Что бы нас ни ожидало, будущее мы встретим вместе.

30 Лайя

Жду, когда Либа задремлет. Потом осторожно, тихо-тихо крадусь вниз по ступеням, вниз, вниз. Только бы половицей не скрипнуть. Снимаю с гвоздика шаль, открываю окно и выбираюсь в ночь.

31 Либа

Притворяясь, что сплю, жду, когда Лайя выберется за окно. Притворяться я научилась. В последнее время только и делаю, что притворяюсь: страшная медведица притворяется доброй девушкой. А как иначе? По-другому нельзя.

Наконец Лайя уходит. Субботнюю одежду я надела заранее. Встаю с кровати, спускаюсь по лестнице, набрасываю жакетку и выхожу за дверь.

32 Лайя

Его песенка звучит в голове. Я напеваю, пробираясь меж деревьев: «Прилетай, прилетай, пташка, прилетай». Песне вторит зимний лес, ветви и сухие листья поют змирос и ниггуны[38]. Чем тебе не шаббес, Лайя? Гул идёт из-под земли, пробудились духи леса, указуя мне дорогу. Через корни, через ветки, Чем тебе не танец, Лайя? Мимо дуба, мимо сосен, в голове лишь ночь да ветер, ночь и ветер. Ветер, ночь… А стволы всё реже, реже, среди них я замечаю свет костра. Над ним летят ввысь оранжевые искры, будто кто-то там развесил самоцветы на ветвях. Прячусь за кустом и вижу девушек я на поляне. Их одиннадцать, а с ними семеро торговцев-братьев. Все сидят вокруг костра. Гори, гори ясно, чтобы не погасло злое, злое пламя, высотой до неба! Каждый поднимает деревянный кубок, до краев наполненный розовым вином. И пускают вкруг их, из руки да в руку, а от губ к губам. Мои губы жаждут. Я предвосхищаю вкус вина медвяный. Был тернистым путь и сухим мой хлеб. Да, теперь мне ясно: мёд иной, нездешний — то, чего хочу я.

33 Либа

Перебегая от дерева к дереву, от куста к кусту, следую за Лайей. Сначала она идёт неторопливо, напевая что-то себе под нос, потом ускорят шаг, пускается бегом. Вскоре я совсем теряю её из виду.

Пытаюсь отыскать следы беглянки по запаху. Увы, безуспешно.

Иду налево, сворачиваю направо, вновь налево, миную древний дуб, вхожу в сосновый бор. То и дело останавливаюсь и прислушиваюсь. Вокруг тишина. Ума не приложу, куда теперь идти? И тут внезапно различаю гул, от которого начинает саднить кончики пальцев. Где-то трещит ветка, и волосы встают дыбом. До меня доходит, что я – одна в тёмном бескрайнем лесу. Что же я натворила?

Чуть ли не до бровей натягиваю платок и с ужасом чувствую на щеках пробивающуюся шерсть. Кожа зудит, вот-вот моя вторая натура вырвется на свободу. Сжимаю зубы, зажмуриваюсь, уговаривая медведицу успокоиться.

Меня бьёт крупная дрожь. Опять трещит ветка, на сей раз – ближе. Я срываюсь на бег. Бегу, не разбирая дороги. Ужасно хочется опуститься на четвереньки, вцепиться когтями в жирный суглинок, но я не поддаюсь. Просто бегу что есть мочи.

Никогда прежде лес меня не пугал. Он был для меня земным раем. Теперь же сердце бьётся, точно кузнечный молот.

Наконец впереди появляются знакомые домики. Наше местечко! Я даже вскрикиваю от радости.

Подбегаю к дому Майзельсов и стучусь в дверь.

34 Лайя

Большая часть девушек сидит в обнимку с парнями. Другие парочки прячутся тут и там под покровом тени. Вижу, как они жадно целуются, словно скаженные. Одна похожа на Женю. Так вот куда она делась! Все её обыскались, а она здесь безумствует, значит? Я не двигаюсь с места, деревья меня защищают. Смотрю и не понимаю, она там иль не она? Стоять так всё холоднее, Я замёрзла, костёр же приманчив… Вдруг вижу – Фёдор поднялся, двинулся через поляну, словно учуял что-то. Словно меня учуял. А ведь Либа предупреждала, оградить от беды хотела, от гоев-парней нескромных, их рук, жарких губ, разгула… Да ещё и шаббес сегодня. Фёдор меня заметил. Лишь пламя костра меж нами. Наши глаза встречаются, миг – и он уже рядом. Как такое ему удаётся?

35 Либа

Окна приветливо светятся, из трубы идёт дым. Вижу через окно горящий очаг. Пахнет куриным супом, топлёным гусиным смальцем, свежеиспечёнными халами. Совсем недавно так же пахло и у нас дома. На глаза наворачиваются слёзы. Я до боли соскучилась по родителям. Если бы тятя не уехал, разве бы я испугалась какой-то треснувшей ветки? Если бы матушка не уехала, разве бы я бродила по лесу в пятницу вечером? По нашему дому разносился бы аромат горячего, только что из печи, хлеба. Стою под дверью, набираясь смелости вновь постучать, жду, когда высохнут слёзы.

Из дома слышится разноголосый смех. С дымом мешаются запахи кугеля и мяса. Собираюсь опять постучаться, когда дверь открывается.

– Гут шаббес! – говорит госпожа Майзельс.

На ней зелёное бархатное платье, волосы прикрыты кружевным тихлем. Она разрумянилась, глаза сияют. Я же не могу выдавить из себя ни слова.

– У тебя ничего не случилось, мейделе? – спрашивает госпожа Майзельс.

Мотаю головой. И тут вспоминаю, что забыла бабку.

– Входи, мейделе, входи, раздевайся. – Она заводит меня внутрь, вешает мою жакетку на гвоздик.

В сенцах приятно пахнет глаженым бельём и лавандой. Немного успокаиваюсь. Здесь пахнет домом, а в нашей хате уже нет.

– Тихо, мейделе, тихо, не плачь. Где твоя сестрица?

Опять мотаю головой и замечаю Довида, уставившегося на меня широко распахнутыми глазами.

– Что случилось? – подбегает он ко мне. – И где Лайя?

Ну, разумеется, его интересует Лайя. На меня небось и взглянуть страшно: вся зарёванная, волосы растрёпаны. И что отвечать на их расспросы? Что моя сестра удрала в лес к гоям?

– Извините, я опоздала, – бормочу наконец. – Пошла за Лайей и заблудилась. Потом что-то померещилось, я испугалась и побежала сломя голову. А ещё я забыла дома бабку.

– Куда же ушла Лайя? – продолжает допытываться Довид. – Может, пойти её поискать?

Объяснять ничего не хочется. Не желаю, чтобы Довид решил, будто я такая же, как Лайя, и легко нарушаю святость шаббеса. Мой отец – учёный человек, а матушка, пусть и новообращённая, – весьма набожна. Впервые в жизни стыжусь собственной сестры. Меня охватывает странное чувство, я уже не знаю, хочу ли быть на неё похожей.

– Нет, не надо никуда идти, – отвечаю Довиду. – С ней всё хорошо, она отправилась к друзьям.

Меня спасает госпожа Майзельс:

– Всё, хватит вопросов. Мужчины только-только вернулись из шула, пора петь «Шалом Алейхем». Присаживайся, мейделе, отпразднуй с нами.

– С удовольствием, – говорю я, а мой желудок довольно урчит.

Вместе с госпожой Майзельс и Довидом не спеша проходим в столовую. Там сидят его отец и трое братьев. Посреди стола горят свечи. Две халы, прикрытые вышитой салфеткой, напоминают младенцев в зыбке.

Пахнет горящими сосновыми поленьями, куриным супом, мясом и ещё чем-то зелёным и пряным. В печи уютно гудит огонь, мне тепло и покойно. Забываются пропавшие Глазеры, уехавшие родители, страшный лес. Я улыбаюсь, слушая песню. Я – дома. С любовью приготовленная еда, приятная компания – что ещё нужно для счастья?

36 Лайя

«Ты пришла», – мурлычет Фёдор. «Я пришла, но ненадолго, уходить уже пора мне». — «Уходить? Так скоро? Птаха, праздник только начался. Клим пиликает на скрипке, а Мирон – флейтист отменный. Птаха, ты должна остаться и послушать их игру». Музыка? На шаббес? Нет уж. «Я благодарю покорно, но нельзя мне оставаться. Ждёт меня моя сестра». Он глядит в мои глаза и вздыхает. «Что ты, Фёдор?» — «Глядя на тебя, я вспомнил тонкий майский тополёк, гибкий, сильный, но и ломкий. Как же я хочу увидеть свет костра в твоих зрачках…» Я качаю головой, отвожу глаза, а он жарко шепчет: «Погоди! Только я тебя увидел, как подумал: вот так чудо! Посреди зимы – подснежник, одинокий и прекрасный. С той поры все мои мысли только о тебе». — «Фёдор, ты меня пугаешь». Он же, нежно поправляя прядь моих волос, мурлычет: «Что ты, птаха, не пугайся…» — «Женя здесь? Мне показалось, видела сейчас её я…» — «Ох, уж эти мне девицы! Шастают туда-сюда, разве уследишь за ними? Все они мне безразличны, ты одна меня волнуешь». — «Ну, тогда ответь мне честно, не видал ли ты в лесу необычных незнакомцев?» — «Нет, подснежничек, не видел, мы с тобой одни здесь, птаха». Оглянувшись, замечаю, что поляна опустела. «А куда все подевались?» — спрашиваю я в испуге. «Птаха, месяц закатился, ночь глубокая стоит». — «Мне пора!» Бежать, бежать! Дома ждёт меня сестрица. «Пташка, нет, не улетай. Спой одну хотя бы песню, сядь, погрейся у костра. Ну же, дева, хоть глоточек нашего вина отведай». Он мои сжимает пальцы. Как рука его надёжна, как моё забилось сердце! Жила к жиле, к жару – жар. «Хорошо, спою, пожалуй, но одну», – я отвечаю. Фёдор подхватил меня, закружил, как вихрь пушинку, посадил на трон из сучьев и корней дубовых. В руки дал мне деревянный кубок, сплошь узорами покрытый: листья, гроздья винограда, пляшущие человечки… Дым глаза мне застилает, всё в тумане непроглядном, ничего не разберёшь. «Нет, вина я пить не буду, — говорю ему, подумав: «Некошерно ведь оно». Фёдор словно бы не слышит, наливает до краёв. Сладкий запах абрикоса, вишни и цветущей сливы… Пробую на вкус. Похоже, травы пряные, малина, сладкий красный виноград, яблоки в меду… Нет мочи. Делаю глоток, другой… И всё залпом выпиваю. Спрашиваю, облизнувшись: «Фёдор, как насчёт медведей?» — «Да каких зимой медведей тебе надо?» – «Страшных, бурых». Он смеётся: «Опьянела моя птаха». Глаз с меня он не спускает, с губ моих, волос и шеи. Цепкий взгляд, как у кота, когда с мышкой тот играет. «Мышке уж не убежать», — мысль мелькает. Что мне делать? Тут меня целует Фёдор, и все мысли исчезают, разбегаются, как мыши. Остаются его губы, словно к роднику приникла жарким полднем, знойным летом. Жизнь моя они теперь. Упоенье, упоенье в хороводе ярких бликов. Отстраняется он вдруг. Наши губы покраснели, как от крови. Дико смотрим друг на друга. Тру глаза я, всё пытаясь наваждение развеять, побороть туманный морок. Но тянусь, помимо воли, вновь к его губам, взывая к ним о новом поцелуе.

37 Либа

Спев «Эйшес Хаиль»[39], господин Майзель творит киддуш. Все передают друг другу серебряный кубок: из рук в руки, от губ – к губам. Каждый отпивает по глотку вина, и мы отправляемся на кухню омыть руки перед тем, как прикоснуться к хлебу.

– Ты так и не сказала, куда ушла твоя сестра, – говорит мне Довид, пока мы ждём вместе с его братьями своей очереди к рукомойнику.

Вздыхаю. Наверное, пора сказать ему правду.

– К Фёдору Ховлину. Я пыталась её отговорить, уберечь от беды, даже за ней бросилась, хотя и опасалась нарушить день субботний.

– И что случилось?

– В лесу я от неё отстала. Услышала какой-то шум, перепугалась, побежала… – Чувствую, что краснею, хотя не понимаю отчего. – На самом деле я не хотела идти никуда, только к вам в гости.

– Очень приятно слышать. Надо было мне вас проводить, как я сразу не сообразил? Ходить ночью по лесу в одиночку опасно.

– Я волнуюсь за Лайю, – признаюсь ему.

– Кахал отрядил несколько дополнительных патрулей. Полагаю, ты об этом знаешь.

– Что-нибудь ещё произошло?

– Пока нет.

– Мне надо идти. – Я украдкой кошусь на дверь.

– Не уходи, Либа. Ну, пожалуйста. – В его глазах столько нежности, что по телу разливается приятное тепло. – Поешь с нами. Лес патрулируют шомрим, с твоей Лайей всё будет в порядке. Давай омоем руки.

Затаив дыхание, наблюдаю, как он три раза омывает одну руку, потом три раза другую и громко произносит молитву. Голос у Довида звонкий, чистый. Мой живот сжимается, только на сей раз не от голода. Моя очередь. Довид стоит рядом. Омываю руки и тихонько молюсь. Мы вместе возвращаемся в гостиную.

Господин Майзельс зычно благословляет халы и передаёт нам поднос с нарезанным хлебом. Тятя, по обычаю хасидов, всегда сам нарезает хлеб и даёт каждой из нас по куску. Ритуал Майзельсов выглядит более культурным, мне он нравится.

– А это тебе, мейделе, – говорит госпожа Майзельс, наливая в мою тарелку половник куриного супа.

Сажусь, кладу на колени салфетку. Пробую суп. Он наваристый и очень вкусный. В золотистом бульоне плавают пухлые клёцки-кнедлах и мягкая лапша-локшен. Ем аккуратно, не торопясь, смакуя каждую ложку. Ем, а сама думаю про себя: неужели нельзя в кои-то веки помечтать о чём-то, чего хочется мне самой? О собственном доме, о семье… За Лайей кто-нибудь присмотрит. Если она с Фёдором, лебеди её не заберут, а случись что – сестру выручат мужчины из шомрим.

Вдруг замечаю, что в комнате установилась тишина. Поднимаю глаза. Все смотрят только на меня. Торопливо утираю рот. Что ещё я натворила? Опускаю взгляд и вижу пустую тарелку. Опять села в калошу.

– Ничего, ничего, шейне мейделе, – говорит госпожа Майзельс. – Просто мои мальчики ещё не видали, чтобы девушка кушала с таким отменным аппетитом.

Сердце даёт сбой. Никто прежде не называл меня шейне мейделе. Лайю – сколько угодно, а меня – никогда.

Господин Майзельс довольно хлопает ладонью по столу так, что подпрыгивают тарелки.

– Некоторая дородность женщине к лицу, – произносит он, с озорным блеском в глазах глядя на жену.

Похлопывает себя по колену. Зардевшаяся госпожа Майзельс перебирается к мужу. Тот крепко обнимает её и добавляет:

– Люблю, когда есть за что подержаться. Женщина должна быть зафтиг[40]. Такой, как моя славная жёнушка.

Сижу ни жива ни мертва. Тятя никогда не позволяет себе говорить подобные вещи матушке. А уж усадить её к себе на колени на глазах у всех?! Немыслимо!

– Просто всё очень вкусно, – бормочу я, не зная, что ещё сказать.

– Моя мама готовит лучше всех на свете, – говорит Иосиф, брат Довида.

– За маму! За нашу эйшес хаиль! – провозглашает их младший братишка Беня и поднимает стакан.

Мужчины и мальчики чокаются и выпивают. Я к вину не прикасаюсь, боюсь вновь опростоволоситься. Хватит уже. Наконец, кое-как справившись с нервами, поднимаю стакан и чокаюсь с Довидом. Тот улыбается мне и подмигивает. Отпиваю глоточек. Меня охватывает приятное тепло. От вина или всё-таки от взгляда Довида?

Кладу руки на колени и вцепляюсь в салфетку, лишь бы не выкинуть очередной фортель, за который будет стыдно. Братья Довида и даже сам господин Майзельс помогают убрать со стола. Довид внимательно следит за ними. И в тот момент, когда они поворачиваются к нам спинами, он осторожно пожимает под столом мою руку.

Кажется, сердце стучит на весь дом. Однако моя рука сама отвечает на пожатие и, прежде чем я успеваю подумать, переплетается с его рукой. Ладонь у Довида мягкая, но сильная. Я не пытаюсь отнять свою руку.

38 Лайя

В голове проясняется. Губы пульсируют, вторя биению сердца… Туман расходится, и я вдруг понимаю, что всё вернулось: флейта Миронова выводит трель за трелью, запела скрипка Клима, как капель весною ранней. Так несхожи их музыка и клезмер наш. Словно на волнах луна качается. Я вижу, врата открылись рая. Слышу звуки со всей земли. Язык вкус всех плодов на свете ощущает. Срываюсь в пляс. Кружусь, кружусь, кружусь… Ещё, ещё! Ещё! Сама не знаю, чего прошу. Хочу ли я вина и света лунного? Иль поцелуев? Плясать безудержно? Бокал – до дна. Другой и третий… Не пролить ни капли. Пью и не напьюсь никак я бледным лунным светом. Или – вином? Черника и клубника, тёрн, ежевика, клюква и крыжовник, смородина, инжир, гранаты, шелковица, малина, дыня, груши… Ещё, ещё, ещё! Где Фёдор? Я жажду поцелуев. Он рядом. Зелёно-золотые глаза глядят в упор, а губы – ждут моих. Теперь я знаю, чего испить хочу.

39 Либа

Я превратилась в живое пламя. Выпускаю руку Довида и встаю.

– Мне пора за сестрой.

– Я с тобой, – говорит он и тоже поднимается.

– Сначала отведайте мяса с картошкой и кугеля, – требует госпожа Мазельс, вплывая в гостиную с блюдом. – Пусти гусыню в овсы, так она и с голоду помрёт, – госпожа Майзельс цокает языком, глядя на меня.

Краснею и опять сажусь, сложив руки на коленях. Наверное, не будет особой беды, если я задержусь ещё немного. Довид накладывает мне полную тарелку говяжьей грудинки.

– Люди собираются завтра вечером пойти в лес на медведей, – сообщает господин Майзельс.

– Что? – Внутри всё сжимается.

– Я провожу тебя до дому, – говорит Довид.

– Сначала поешьте! – не сдаётся его мать.

– Да, мама, сначала поедим, – покорно соглашается Довид. – А по дороге, – с запинкой добавляет он, – мы можем поискать твою сестру.

Откусываю мясо и жмурюсь от райского наслаждения. Из горла вырывается невольный стон. Откусываю ещё кусочек. Знаю, что, когда открою глаза, увижу смеющегося Довида, но мне уже всё равно. От его смеха и ласковой руки делается хорошо и спокойно. Кажется, всё бы отдала, лишь бы это длилось как можно дольше. Может быть, именно здесь развилка, на которой я должна свернуть?

А кроме того, чутьё подсказывает, что Лайя вовсе не желает, чтобы её искали.

40 Лайя

Он прерывает поцелуй. Зачем? Нет, нет, хочу ещё. Ещё, ещё! Однако Фёдор почтительно мои сжимает пальцы. Я вся в огне. Горю! И в моих жилах течёт не кровь – игристое вино. Пусть будет танец! Танец до упаду вкруг пламени костра, чьи языки лицо луны на небе лижут страстно, глядящее на лес, на нас, наш поцелуй. Целуй! Целуй, целуй меня, как пламя, Фёдор, сожги мне губы жаром. На его устах вкус терпкий мне неведомого плода. «О, Лайя, Лайя, Лайя…» – мне на ухо мурлычет милый голос. Наши губы и языки встречаются всё чаще. Никогда я не пробовала слаще ничего. Не знаю, как зовётся этот плод. Я обнимаю Фёдора за шею и зарываюсь в волосы всё глубже. Его ладони гладят мою грудь, округлости и впадины. Неужто мне думалось когда-то – это грех? Не может быть грехом такое счастье. Он так силён и щедр, я – голодна, а у него любых плодов в избытке. Останусь с ним – и все они мои. В глаза мне Фёдор смотрит, выгибаюсь, покусываю ухо и смеюсь: «Ещё, ещё…» – «Луна заходит, — мне отвечает он. – Костёр уж гаснет, и тьма над нами крылья простирает». — «Что-что? Не может быть! А мне казалось, я пробыла здесь несколько минут». Лукаво так подмигивает Фёдор: «Минуты, Лайя, сделались часами». Протягивает мне корзинку фруктов. «Нет, не могу я взять». — «Возьми, возьми, сестрицу угостишь». — «Платить мне нечем». — «Напротив, груды злата у тебя». — «Как так?» – не понимаю ничего. Он гладит мои косы: «Вот металл из всех металлов самый драгоценный. Достаточно мне локона всего». — «Зачем тебе он, Фёдор?» — «Чтобы никогда тебя не забывать», – и смотрит с грустью. «Но это просто мои волосы, и только». В его зрачках костра сверкают блики. Нож достаёт, мой локон отрезает и прячет в ладанку себе на грудь. «Всегда у сердца моего ты будешь». Подхватывает на руки меня. Я возмущаюсь было, но нет мочи — он очень сильный, я ж совсем без сил. «Я отнесу тебя домой, пичуга». «Да, – думаю, – домой, домой, домой…» Его целую в щёку, обнимаю: «Пусть так, неси. Откуда только знаешь, где я живу… И как насчёт медведей?» — «Забудь, ты в безопасности со мной». В хмельном тумане клоню я голову ему на шею и засыпаю.

41 Либа

Поев, выходим с Довидом из дому. Сначала идём порознь. Пространство, отделяющее нас друг от друга, полнится гулом, всё оно – обещания и возможности. Когда мы углубляемся в лес, Довид легонько касается моей руки, и я не могу противиться: наши пальцы переплетаются. Мне тревожно за сестру, а рука Довида – успокаивает.

– Не беспокойся, – говорит он, безошибочно угадав, о чём я думаю. – Мы её найдём. Уверен, с ней ничего плохого не случилось.

Мысли скачут туда-сюда: от ощущения его ласки к страху за сестру и обратно. Интересно, какое будущее меня ждёт? Рука Довида – обещание, которое хочется принять.

На полпути резко останавливаюсь.

– Что случилось? – спрашивает Довид.

– Тише, погоди-ка, – шепчу.

– Почему ты остановилась?

– Тс-с… Прислушайся, – тихонько прошу я.

– Ты что-то услыхала? – произносит он в самое моё ухо.

Чувствую его дыхание. Рука ложится мне на плечо, то ли чтобы поддержать, то ли – защитить. Такой восторг, что хочется плакать, а заодно – признаться: «Я – медведица, это мне надлежит защищать и оберегать, но я испугана, я боюсь…» От его тепла становится так хорошо, что я довольно жмурюсь. «Ты поступаешь дурно, Либа», – укоряет внутренний голос.

Оборачиваюсь, и Довид убирает руку. Смотрю в добрые карие глаза. Гул меняет тональность, делаясь похожим на эхо между нашими душами, соединёнными облачками пара от дыхания в морозном воздухе. Взгляд скользит по лицу Довида к его губам. Сердце часто бьётся, и лес словно вторит пульсу. Мне кажется, к нам тянутся ветви деревьев, а серебристая луна будто нарочно роняет луч на лицо Довида.

Из чащи слышится громкий треск, я подпрыгиваю. Надо же искать Лайю!

– Что это было? – шёпотом спрашиваю Довида.

Он обнимает меня, притягивает к себе и оглядывается.

– Просто ветер, Либа.

– Может быть, – киваю. – Извини, что-то я перетрусила. – Облизываю пересохшие губы, пытаясь успокоиться. – Вздохну свободно, только когда узнаю, что Лайя – дома, живая и невредимая.

Делаю шаг, чтобы идти дальше, но Довид удерживает меня за локоть.

– Что ты увидела в лесу по пути к нам? – Он вглядывается в окружающие заросли.

– Ну, мне показалось… показалось, за мной следят.

– Ох, как мне не нравится, что вы живёте одни на этих выселках!

– Поэтому надо поскорее найти Лайю. Идём, Довид. Я уже не в первый раз слышу странные звуки в лесу. Вот и вчера за мной тоже кто-то подглядывал, голову даю на отсечение. Сперва я решила, что это мужчина, встретившийся нам на базаре. Он представился Рувимом. Одет по-хасидски. Но до чего же странно он на меня смотрел! Часто ли к нам в Дубоссары заглядывают странные люди?

– Нечасто, хотя и не так уж редко в последнее время.

– Точно.

– Однако вряд ли сегодня это был Рувим. В пятничный вечер ему надлежало быть в шуле.

Киваю.

– Впрочем, никого похожего я там не заметил.

– В городе же не одна синагога. Может быть, он ходил молиться туда, куда и мой тятя? В хасидский штибл?

– Может, и так.

– Что-то назревает, Довид. Отец сказал мне это ещё на свадьбе. Мол, что-то такое в воздухе. Не хочу показаться сумасшедшей, но я с ним согласна. А началось всё с появления этих Ховлинов.

– Ты не сумасшедшая, Либа. Пропадают люди. По-моему, тебе следует побеседовать с кахалом. Приходи к нам в моцей шаббес[41].

С сомнением качаю головой:

– Не знаю, чем это поможет. Я же сама не понимаю, что чувствую. О чём говорить? Что видела какого-то чужака по имени Рувим, купившего у нас мёду на базаре? Покупать мёд – не преступление.

– Кто знает, в наши-то времена…

– Что ты имеешь в виду? – Я прищуриваюсь.

– Не хочу, чтобы кто-то на тебя таращился, да ещё странно… – Довид склонятся ко мне.

Думаю, он собирается что-то шепнуть мне на ухо. Вместо этого его губы прикасаются к моим. На миг застываю, потом отшатываюсь:

– Довид, нет! Это асур![42]

Довид всем своим существом тянется ко мне, точно умоляя о снисхождении. Невольно делаю крошечный шажок ему навстречу. И прежде чем я успеваю воспротивиться, его губы вновь прижимаются к моим. Довид словно уверен, что я тоже этого ждала.

Какие у него мягкие губы… От их прикосновения по телу разливается волна жара. Я сама стала огнём. Кажется, что сейчас мы способны спалить весь лес дотла. Внезапно мои зубы начинают ныть. Рот сам собой делается настойчивей, прижимается к его рту, а зубы вдруг впиваются в его губы. Почувствовав вкус крови, я отшатываюсь, тяжело дыша, и отворачиваюсь.

Меня бьёт дрожь. Молодчина, Либа: первый поцелуй – и сразу до крови. Лицо заливается краской, зубы нестерпимо болят. Что со мной? Тело готово взорваться, стоило почувствовать вкус крови. Неужто я хочу сожрать Довида?

– Либа… – Он поднимает мою голову за подбородок, настырно ища моего взгляда. – Тебе плохо, Либа?

– Прости меня, прости.

– За что?

Трясу головой. Бежать, бежать немедленно! Всё, чего мне теперь хочется, это побыстрее найти Лайю и попасть домой. Я боюсь своих темнеющих ногтей, заостряющихся зубов и шерсти, пробивающейся в самых неподходящих местах. Да, я дала маху. Не зря нам запрещают подобное, ох, не зря. Это ради нашего же блага. Я обязана защитить Довида от медведицы. Надо найти сестру, вернуться домой, запереть дверь на засов и никогда больше не покидать хату. По щекам текут слёзы. Ну зачем родители уехали? Зачем?

Довид догоняет меня и хватает за руку.

– Нет! Пусти! Пусти! – кричу.

– Тс-с, Либа, тише, тише, не бойся. – Он отпускает мой рукав. – Почему ты убегаешь?

Я же только мотаю головой и реву.

– Мне надо найти сестру, – бормочу сквозь слёзы.

– Хорошо, я с тобой. Только не беги.

– Я тебя поранила, Довид? Скажи, тебе очень больно?

– Больно? Мне?

Весь мир вокруг замер. Нигде ни веточка не шелохнётся, ни былинка. Воздух неподвижен. Останавливается даже время.

– Знаю, что поранила. Я могу всё объяснить, и мне очень стыдно, – лепечу я.

С губ готовы сорваться ужасные слова: «Я не девушка, я – зверь».

– Нет-нет. – Он заглядывает в мои глаза. – Либа, ты меня вовсе не поранила.

– Не поранила?

– Наоборот, мне понравилось. Такой страстный поцелуй. – Довид подмигивает.

Качаю головой, пытаясь не расхохотаться. Вытираю слёзы.

– Так почему ты от меня убежала?

– Решила, что сделала тебе больно… Я ещё ни разу не целовалась. Подумала, что всё испортила…

– Ничего ты не испортила. Это был самый восхитительный поцелуй в мире.

– А разве ты уже целовался? – удивляюсь.

– Нет, – краснеет Довид.

– Понятно.

– Либа, ты прекрасна, как полная луна. Твои волосы – тёмная ночь, а губы… Слаще их нет ничего в целом свете. Пожалуйста, не убегай.

Я не верю своим ушам. Это он обо мне?

– Зачем ты всё это говоришь?

– В каком смысле?

– Ну, мне ещё никто таких слов не говорил, – стою, потупившись.

– Либа, – он вновь приподнимает моё лицо, – куда бы ты ни пришла, с самого детства ты несёшь с собой свет. Ты такая яркая, сильная, умная… Ты смотришь на мир и задаёшь вопросы. В тебе таится некая тайна, которую я очень хочу разгадать.

Стою, точно остолбенелая.

– Могу я тебе кое в чём признаться? – спрашивает Довид.

Киваю.

– Я всегда завидовал твоему отцу. Вашим долгим прогулкам, тому, что он делится с тобой своей мудростью, ты же впитываешь его слова, будто губка. Смотришь на него с таким обожанием, словно он – солнце, а ты – подсолнух: куда он, туда ты.

– И ты этому завидовал? – смеюсь. – Я всю жизнь смотрела на тебя и твоих друзей, изучающих Тору и Талмуд, и огорчалась, что не родилась мальчиком. Тятя начал меня учить потому, что заметил, с какой завистью я провожаю взглядом ребят, идущих в ешиву, а то и подслушиваю у двери школы в надежде уловить хоть словечко.

– Могу только порадоваться, что ты не мальчик.

– Я тоже, – тихонько отвечаю, и впервые – вполне искренне.

– Когда я дотронулся до твоей руки там, у нас в столовой, то весь вспыхнул. А когда поцеловал…

– Но это асур, Довид.

Я произношу правильные слова, однако мне они не нравятся.

– Знаю, – говорит он, взгляд у него ласковый и честный. – Не удержался. Сколько лет я пытаюсь привлечь твоё внимание. Вот и в ночь свадьбы тоже. Тогда ты впервые на меня посмотрела.

– Что? Да нет же! Ты всё выдумываешь.

Неужели я могла не заметить такое?

– Нет, не выдумываю, Либа, – отвечает он и вроде бы не врёт.

– Извини, Довид, я не хотела показаться дикой. Просто меня переполнили чувства, кровь вскипела и… – Тяжело сглатываю. – Почудилось, что хочу тебя съесть.

Он хохочет, его лицо светлеет. Я же становлюсь красной как рак.

– Что тут смешного? – Обхватываю себя руками за плечи.

– Либа, Либа… – Он гладит меня по щеке, я опять вспыхиваю, но на сей раз не отстраняюсь. – Целуясь с тобой, я чувствовал то же самое. Мне было мало. Хотелось тебя всю, от и до. Могу я надеяться?..

– Довид, ты не понимаешь, о чём просишь. Я не такая, как моя сестра. Я не нарушаю правил, не танцую с парнями на свадьбах. Это Лайя у нас весела и полна жизни. Ну, и красавица, конечно, – выпаливаю я.

– А для меня красавица – ты, – Довид проводит пальцем по моей щеке. – На свадьбах я и сам танцевать не охотник, просто надеялся привлечь твоё внимание.

– Отлично! – усмехаюсь я. – Значит, мы оба не будем танцевать на свадьбах.

– А я был бы не прочь, по крайней мере – на одной, – его глаза становятся серьёзными.

Наши взгляды встречаются, мы молчим.

– Довид, это вообще нормально – столько думать о другом человеке? – негромко спрашиваю.

– Совершенно нормально. – Он поправляет мне выбившуюся прядь волос. – Знаешь, я так счастлив.

– Отчего?

– Ведь получается, у нас одинаковые чувства.

Довид наклоняется, я жду, что он вновь меня поцелует, но его губы прикасаются к моему лбу. Он нежно прижимает меня к себе. Впервые после отъезда тяти мне тепло и покойно.

– Пойдём, – Довид берёт меня за руку, – поищем твою сестру.

Вот и наш дом. У двери Довид снова меня целует. Этот поцелуй похож на братский, но моё лицо всё равно вспыхивает. Отпираю дверь, прохожу внутрь и вижу Лайю, спящую на родительской кровати. У меня вырывается вздох облегчения.

– Слава Богу, она здесь. – Оборачиваюсь к Довиду. – Спасибо тебе.

– Зови, если что. – Он улыбается и подмигивает, отчего мои щёки в который раз заливаются румянцем.

Никогда прежде я столько не краснела, как нынешней ночью. Даже не предполагала, что такое возможно.

– Мы увидимся завтра, Либа?

– Может быть. Будь осторожнее в лесу.

– Конечно, – Довид целует мне руку. – Доброй ночи, Либа, моя лунная Либа.

Захлопываю дверь и приваливаюсь к стене. Эмоции захлёстывают.

Ничего, главное, Лайя – дома, живая и невредимая.

42 Лайя

Губы саднят, меня мутит. Вернулась Либа. Делаю вид, что крепко сплю. Сестра подходит, ложится рядом. И засыпает. Корзинка – рядом со мною. Взглядом ласкаю фрукты. Съесть абрикос? Нет, это вряд ли. Я получила сегодня вдоволь вина и ягод. Но все загадки так и остались без разрешенья. Одно мне ясно: вновь целовать его хочу я. Ещё, ещё, ещё…

43 Либа

Просыпаюсь, будто от толчка. Стоит позднее утро. Рывком сажусь в постели, вижу спящую рядом сестру, и на душе легчает. В животе бурчит, голова немного кружится. Грудь Лайи тихонько поднимается и опадает в такт дыханию. Уморилась, бедная моя птаха.

Решаю её не будить. Сегодня шаббес, пускай поспит. Встаю, наливаю себе чаю из укутанного ещё с вечера чайника. Уже собираюсь отрезать ломтик бабки, когда вспоминаю о лежащем на леднике мясе. Разворачиваю свёрток и со стоном отгрызаю кусок. Сразу становится лучше. И вряд ли – от чая.

Лайя продолжает посапывать. Матушка всегда говорит, что мы растём во сне. Пусть сестрица спит. Пока я знаю, где она, – моё сердце спокойно.

Иду в хлев доить корову с козой, собираю в курятнике яйца. Куры так и норовят меня клюнуть. А к Лайе они благоволят, она знает, как с ними обращаться. Думаю о событиях прошлой ночи. Что бы там ни утверждал Довид, во вкусе его крови для меня было нечто иное, пугающее. Он утверждает, это нормально, но вдруг, поцеловав его в следующий раз, я захочу чего-то большего? Покроюсь шерстью, мои ногти превратятся в когти? Можно ли так рисковать? Жаль, что тятя уехал. А если б не уехал? Осмелилась бы я задавать ему подобные вопросы? Признаться, что целовалась с парнем, да ещё с таким, который явно ему не по душе? Нет, конечно. Мне нельзя целоваться с Довидом. Только так мы оба будем в безопасности.

Лайя всё спит.

– Эй, соня, просыпайся! Петушок пропел давно!

Ресницы у сестры дрожат, но вставать она и не думает.

– Гут морген! Смотрит солнышко в окно! На дворе шаббес, пора в шул. Вот же сонная тетеря. Вставай, шлофкепеле, вставай, соня!

Сестра улыбается спросонок, сладко потягивается и бормочет:

– Ещё… да-да, ещё…

– Тебе что-то приснилось, глупышка. – Я глажу Лайю по голове.

Наконец, не открывая глаз, она садится, приваливается ко мне и вдруг целует в губы.

– Лайя! Ты чего?! Прекрати немедленно! – отталкиваю сестру, та распахивает глаза и отшатывается.

Принуждённо смеюсь и ерошу ей волосы:

– Что-то тебе приснилось.

Она трёт глаза, потом дотрагивается до своих губ. Они красные и припухшие. Интересно, целовалась ли Лайя с Фёдором? Несомненно. Следовало бы рассердиться и отругать младшую сестру, за которой я должна приглядывать, но мне ли её судить? Сама я чем занималась прошлой ночью? То-то и оно. Мы обе нарушили родительскую волю. Не знаю, не знаю, имею ли я право теперь надзирать, с кем гуляет сестра? Я пообещала матушке, что уберегу её от лебедей, и только. А никаких лебедей пока нет.

– Пора в шул, иначе опоздаем, – весело говорю Лайе.

– Ах, да. Шул. – Сестра оглядывает хату, точно не понимает, где находится.

– Довид позвал меня на собрание кахала. Пиня, между прочим, тоже там будет. Вот я и подумала, не захочешь ли ты сходить со мной?

Лайя встаёт, надевает шаббесные одежды.

– Да-да, – безучастно и вяло отвечает она, садится за стол, отпивает глоток чая и морщится, когда напиток касается губ.

Что-то тут не так. Вчера я тоже целовалась с Довидом, однако мои губы на её не похожи. Но если я спрошу сестру о том, как она провела ночь, та в ответ спросит меня. А мне не хочется рассказывать, что было между мной и Довидом. И я молчу.

Взявшись за руки, идём в город. Лайя необычно молчалива, её взгляд шарит окрест.

– Ты их видишь, Либа? – внезапно спрашивает она шёпотом.

– Что?

– Фрукты, сады. Сады, залитые солнцем.

– О чём ты толкуешь? Нет здесь никаких садов.

Лайя трёт глаза и вновь осматривается.

– Да, ты права.

Идём дальше. Ума не приложу, что делать.

Приглядываюсь. Лес окутан лёгкой дымкой, серебрящейся на солнце. Переплетенье тянущихся к небу ветвей напоминает о венке, сплетённом для Лайи незнакомцем. Отличный зимний денёк, снег немного подтаивает. Никаких фруктовых деревьев я, разумеется, не вижу. Гул, который я слышала всё последнее время, немного стих. Теперь он скорее похож на журчание далёкого ручейка. Принюхиваюсь и улавливаю запах. Пахнет зверем, землёй и мускусом. Чем-то диким, терпким. Резко оборачиваюсь, озираюсь вокруг. Никого. Но я чувствую, что за мной следят. Пара тёмных глазок. Следят, выжидают.

Вздрагиваю и потираю руки под жакеткой.

– Давай-ка поторопимся, – говорю я и ускоряю шаг.

Хочется побыстрее прийти к главной синагоге в центре города. Тятя ходит молиться в другую, зато Майзельсы – в эту. Мне нужно срочно повидаться с Довидом.

Входим в город, и Лайя сворачивает к базару. Ноги словно сами несут её туда. Я же рвусь найти Довида. Мне ли осуждать сестру? Сердце разрывается на части. С языка едва не слетают неправильные слова, но что я могу сделать? Я ей не отец, не мать, она должна сама выбрать свою дорогу. Во всяком случае, в городе Лайе ничего не угрожает. Город – это не хата на опушке леса, где то и дело приходится прислушиваться, не хлопают ли лебединые крылья, не скребутся ли в дверь медведи.

– Так и быть, иди, Лайя, – говорю со вздохом. – Сегодня, конечно, шаббес, но ты иди. Я знаю, чего ты хочешь. Главное, будь осторожна и ничего у них не ешь, хорошо? Встретимся на этом же месте и пойдём домой.

Глаза Лайи оживляются. Впервые за всё утро она улыбается.

– Хорошо, – отвечает, словно во сне.

Её поведение меня обескураживает. Я ждала, что сестра примется либо спорить, либо со всех ног бросится на базар. С ней что-то неправильно, я уверена в этом так же твёрдо, как в глубине души уверена в собственной звериной сущности. Смотрю вслед сестре. Та бредёт, шатаясь из стороны в сторону. А то вдруг остановится и медленно кружит на одном месте, затем, спотыкаясь, идёт дальше.

Со страхом отвожу взгляд. Нужно срочно найти Майзельсов. Поблагодарить за вчерашнее мать Довида, отдать ей бабку. Рассказать ему о Лайе и чужих глазах в лесу. Вздыхаю. А ещё – объяснить, что между нами ничего быть не может и что это к лучшему. Впрочем, я чувствую, что не смогу вымолвить ни слова. Потому что на самом деле хочу совсем иного.

44 Лайя

Лечу, будто выросли крылья. Быстрее, Лайя, быстрее! Шаббес мне безразличен, Фёдора видеть хочу. Ах, вот и он стоит! «Хорошо ли спала моя птаха?» — «М-м». – Я киваю, не в силах произнести ни слова. Губы болят, а щёки, верно, пылают огнём. «А ты?» – «Я-то? Спал как младенец». Улыбаюсь, только представив Фёдора в люльке лежащим, а рядом с ним – и себя… «Прилетишь к нам сегодня, птаха?» — «Нет, не могу…» Неловко признаться ему, что Либа попросила сходить с ней в кахал. «Но ты мне нужна! Все мысли мои о тебе, моя птаха». — «Мои ж о тебе». И правда — я думаю лишь о нём. «Вот и отлично! Значит, придёшь? Буду ждать тебя». — «Либа твердит, что в лесу опасно, что люди там пропадают». — «Слыхал». — «Тебе что-то известно?» — «А ты ничего не знаешь? Убийство!» — «Первый раз слышу». — «Ох, птаха, ты так прекрасна, невмоготу нарушить мне твой покой безмятежный». Хочу его расспросить, но Фёдор тянет меня в сторонку, подальше от глаз людских. Прижавшись, шепчет: «Ты пахнешь как земляничка, солнцем июньским прогретая, птаха». Его губы скользят по шее, касаются уха… «Что ты? Нет! Не надо!» – И тут он в губы меня целует. «На вкус как вино ты, Лайя, из абрикосов». – «Ты же жгуч, как огненный перец, — шепчу в ответ, – а ещё ты солон, как соль морская, — добавляю, лизнув его шею. — Что ты сделал со мною, Фёдор? Виною твоё вино?» Он смеётся. «Всё же, надеюсь, дело тут не в похмелье, хоть и выпила ты изрядно». И вновь мои губы ищет. Ох, лишенько, люди ж рядом! Но что мне сейчас до них? Пьянею от поцелуев, не в силах остановиться. И только вопрос неотвязный: «Убийство? Кого убили?» — пытаюсь спросить, но едва я рот открываю, Фёдор его своим накрывает, и нет никаких вопросов. Только губы его и жадный язык. Только сильные руки, на теле моём. Всё ниже, ниже и ниже…

45 Либа

Едва не бегом направляюсь к шулу. Не хочется оставлять сестру надолго. Вернутся родители, а им доложат, что их младшенькая в шаббес шаталась по базару и болтала со всякими шкоцим?[43] А может, и не только болтала.

Стою перед дверью мужского молельного зала. Наконец из дверей валит толпа, в которой вижу Довида. Не кидаться же к нему? Жду, когда он сам меня заметит. Вот он поднимает голову, и наши глаза встречаются. Лицо Довида светлеет, от его широкой улыбки моё сердце ёкает. Я опускаю взгляд.

– Гут шаббес, Либа! Не ожидал тебя увидеть.

– Гут шаббес, – шепчу в ответ.

– Гут шаббес, – говорит и господин Майзельс, проходя мимо.

– Отец, я тебя догоню, хорошо? – спрашивает Довид.

– Только не задерживайся, – ворчит тот.

Довид оборачивается ко мне. Я же вспоминаю прошлую ночь и не могу отвести от него взгляда. Вспоминаю мягкие губы, крепкие руки, ясные глаза. Как вспыхнуло всё моё тело, стоило ему ко мне прикоснуться. Встряхиваю головой, отгоняя непрошеные мысли. Сосредоточься, Либа, приказываю себе. Не забывай, зачем пришла. Но увидев румянец на лице Довида, понимаю, что и у него мысли о том же.

– Пройдёмся? – предлагает он.

Мы сворачиваем в безлюдный проулок и вскоре оказываемся на задах домов. Довид опасливо озирается. Убедившись, что никого нет, берёт меня за руки. Ладони у него нежные и тёплые. Умом понимаю, что надо положить этому конец, что у нас впереди не счастье, а горе и разбитые сердца. Понимать понимаю, а вслух сказать не могу.

Открываю было рот, чтобы только не молчать, и тут Довид произносит:

– Ты уже слышала? Нашли тело Жени.

– Что?! – у меня перехватывает дыхание.

– В саду Фельдманов, на берегу реки. Люди говорят, её задрал медведь. Сегодня вечером я иду с другими на облаву. Вот поговорим с кахалом, потом провожу тебя до дому, а как только смогу – навещу.

– Женю задрал медведь? В Дубоссарах?

– Да, звучит дико, знаю. Никогда такого не бывало. Ты не бойся, я прослежу, чтобы лес вокруг вашей хаты хорошенько обыскали. Разберёмся, что там происходит, пока вы тоже не пострадали.

– Поверить не могу…

Неужели в лесу действительно бродят медведи? Настоящие медведи, не оборотни вроде меня?

Довид машинально проводит рукой по волосам, задевает кипу. Та падает. Он поднимает её с земли, целует и надевает вновь.

– Либа, я очень за тебя волнуюсь. Не желаю, чтобы с тобой приключилась беда. Знаю, говорить об этом рановато, я имею в виду, мы только вчера, хотя… – Он опять заливается краской. – На самом деле всё длится много дольше, я прав?

– Прав, – натянуто улыбаюсь.

– Прошу тебя, будь осторожна. Я знаю тебя с детства, однако вчера мне почудилось, будто мы встретились впервые. Все мои мысли только о тебе. Конечно, мы ещё не близки, и всё же… – Довид умолкает.

– Понимаю, о чём ты.

Его невысказанные слова эхом звучат в моём сердце. Когда мы рядом, кажется, что иначе и быть не может. Ему удаётся с лёгкостью меня рассмешить. Мне нравится, какой он сильный и уверенный, разве что сейчас смущён, но его смущение – только для меня, я одна могу видеть его таким, и это прекрасно. В моей жизни никогда не было секретов, была лишь единственная большая тайна, однако встречи с Довидом становятся моим первым секретом. Я не хочу им делиться ни с единой живой душой. Он мой, говорит мне сердце, только мой.

Рядом с Довидом я теряю рассудок. Прежде мне бы и в голову не пришло, что я посмею прикоснуться к мужчине до свадьбы. А потом родители уехали, оставив меня с тайной, изменившей всё напрочь. Прошлого не вернуть. Под дразнящим взглядом Довида я становлюсь смелой и немного глупею, но мне это даже нравится. По-моему, я заслуживаю глотка свободы. По крайней мере, до возвращения тяти. Потом жизнь вернётся в привычное русло и, видимо, – навсегда.

Довид смотрит мне в глаза так, словно читает мои мысли. И, прежде чем я успеваю произнести хоть слово, наклоняется и целует меня.

На сей раз я не кусаюсь, разве что самую чуточку.

46 Лайя

Одна бреду обратно. Мы вроде бы договорились встретиться с сестрой? Нет, ничего не помню. Мерещатся лишь губы, губы, губы его… Я превратилась в сполох. Чертополох рву и сухие травы, шиповник добавляю и плету венок. Смеюсь. Он мне напоминает венок, что сплёл Мирон. Хоть мой – другого цвета и испачкан кровью. Кровь? Неважно. Надев венок, я напеваю одну из тех мелодий, что на поляне слышала от братьев. А вот и дом. Как странно: дверь открыта нараспашку. Вхожу и запираюсь, мечтая покинуть вскоре Дубоссары. Так Фёдор обещал. Мне всё немило, кроме его губ и поцелуев. Оглядываюсь, и душа уходит в пятки. Медведь забрался в дом! «Либа, ты?» Но зверь молчит. Мне страшно. Лопатки начинают зудеть, бросаюсь к двери, протягиваю руку и визжу. Перья! Моя рука покрылась перьями! Я, точно обезумев, в лес бегу из хаты. И вдруг над головою крик гортанный. Лебедь! Карабкаюсь на дерево, но прежде, чем удаётся мне достичь вершины, он улетает.

47 Либа

– Придёшь к нам на обед? – спрашивает Довид, и его дыхание обжигает мою щёку.

Всё происходит как-то слишком быстро, но, похоже, от меня уже ничего не зависит.

– Без приглашения твоей матери? Нет, не могу.

Его близость пробуждает во мне что-то дикое, свободное, о чём я прежде и не подозревала. Не хочу, чтобы это ощущение исчезло.

– Не смеши, Либа. – Он приподнимает моё лицо за подбородок и смотрит в глаза. – Разумеется, ты приглашена. – Голос Довида искренен и ласков. – Мама стряпает такой чолнт – пальчики оближешь.

От улыбки у него ямочки. Забывшись, протягиваю руку, касаюсь крохотной впадинки на щеке и тут же отдёргиваю, приходя в себя. Ну же, Либа, скажи ему, не тяни. Пора остановить это безумие.

– Мне надо домой. Поесть с сестрой, поговорить с ней о прошлой ночи. Довид, я…

– Обожаю эту черту твоего характера.

– Какую?

– Заботливость. Ты опекаешь сестру, следовательно, и о собственной семье будешь заботиться так же ревностно. Для меня это очень важно. Я тоже сильно привязан к своим братьям.

– Довид, прекрати! – Виски начинают болеть, и почему-то становится страшно. – Всё, мне пора.

– Хорошо. – Он со вздохом поправляет мои волосы. – Я зайду за тобой вечером и провожу на собрание, договорились?

Киваю, хотя сомневаюсь, что поступаю правильно.

– Мне надо идти, – повторяю с нажимом.

– Будь осторожна. – Довид наклоняется и чмокает меня в губы.

Они сами собой раскрываются, и я целую его в ответ. Когда мы вместе, я храбрая. Того и гляди, наберусь смелости и в один прекрасный день открыто объявлю родителям, чего хочу.

Прерываю поцелуй и резко разворачиваюсь, чтобы уйти до того, как наделаю глупостей.

– Гут шаббес, Либа! – говорит Довид мне вслед.

Невольно улыбаюсь и прибавляю шагу. Однако в условленном месте Лайи нет. Жду, наблюдая за горожанами, спешащими по своим делам. Рука об руку прогуливаются парочки. Такое впечатление, что только мы, евреи, делаем из этого проблему. Почему, скажите на милость, юноше и девушке нельзя держаться за руки, если им так хочется? Из синагог по домам расходятся мужчины, неевреи торгуются на базаре. Заметно, что новость о Жене уже расползлась по городу: люди то и дело оглядываются по сторонам и суетятся больше обычного. На их лицах появляется явное облегчение, когда они подходят к дверям своих домов.

Проходит час, другой. Лайи нет. Поплотнее завязываю платок и направляюсь туда, где стоит фруктовый прилавок. Надеюсь, никто не обратит на меня внимания. Поверить не могу, что пошла на базар в шаббес. Не успел отец уехать, а я уже столько нагрешила, подумать страшно! Куда подевалось моё хвалёное благоразумие? Однако и у прилавка Лайи нет.

Посреди толпы замечаю Фёдора. Кажется, здесь – все горожане-неевреи, со многими я знакома. То тут, то там шелестят шепотки: «Убили?» – «Даже не верится». – «Говорят, медведь задрал, хотя я слыхал, что убили евреи». Кто это сказал? Пробираюсь сквозь толчею. Ещё один голос – новый или тот же самый? – произносит: «Жиды слишком много о себе возомнили. В наши лавки не ходят, брезгуют. Знаете, что мне говорили? Это у них ритуал такой, как раз по пятницам. Ещё неизвестно, чем они там занимаются в своих синагогах. Бьюсь об заклад, кровушку нашу пьют». Оглядываюсь и не верю собственным глазам: Василь Цуленко, местный зеленщик.

– А я слыхал, будто они милицию свою готовят. Да что там! Самолично наблюдал, шастают повсюду, патрулируют, значится, – поддакивает часовщик Антон Гутцо. – И это только начало, попомните мои слова.

Да что с ними со всеми? В полном недоумении иду дальше, высматривая Фёдора.

– Жиды всё под себя подмяли, всю нашу работу захапали, – говорит Софья Катюк, галантерейщица. – Денис, сынок мой, пришёл из армии, да так и сидит дома. А им всё мало, уже убивать нас начали. Не будь в Дубоссарах жидов, нам бы дышалось вольготнее.

На глаза наворачиваются слёзы. Они же наши соседи, наши добрые знакомые! Как они могут такое говорить?

Вот Фёдор за прилавком. Замечает меня.

– Где моя сестра? – вполголоса спрашиваю.

– Была да сплыла, – пожимает он плечами.

– Только не ври мне. – Я настроена решительно и повышаю тон. – Куда она пошла?

Внезапно его глаза меняются. Взгляд буквально пригвождает меня к месту.

– Я уже сказал тебе, что она приходила сюда, но ушла. И нечего обвинять нас во лжи. Все вы, жиды, одним миром мазаны, – говорит, точно сплёвывает.

Оторопело стою, не зная, что ответить. Какие страшные у него глаза! Наконец бормочу:

– Хорошо, хорошо.

Бегу домой. Ветки так и норовят вцепиться в воротник, хлещут по лицу. Корни – подвёртываются под ноги. Лес словно не пускает меня к сестре. Что-то здесь нечисто. Наверное, с Лайей беда, я чувствую несчастье, разлитое в воздухе. Только бы застать её дома, живой и невредимой! Читаю про себя молитву «Шма Йисроэль». Если с сестрой всё будет в порядке, я больше никогда не буду грешить. Господи! Отверзи уста мои, и уста мои возвестят хвалу Твою. Услышь меня, о Господи! Не согрешу я больше ни словом, ни делом, ни помыслом, охрани только сестру мою…

Врываюсь в дом и вижу Лайю, спящую в кресле-качалке.

– Данкен Гот! – выдыхаю я. – Благодарю тебя, Господи…

В хате пахнет чем-то пугающе-навязчивым. Кто-то здесь побывал, кто-то чужой. Но запах знакомый. Мысли скачут наперегонки с пульсом, кожа покрывается холодным потом. Я мешком оседаю на пол. Потому что пахнет медведем. Зверь забрался прямо к нам в дом, и Лайю некому было защитить.

Сестра открывает глаза, сонно моргает и оглядывается по сторонам, словно не понимает, где находится.

– Лайя, ты не ранена? – вскакиваю, бросаюсь к ней, обнимаю.

– Либа, здесь был медведь. – Она дрожит. – Я пришла, а дверь нараспашку…

– Тихо, тихо, не бойся…

– Я выбежала и увидела лебедя. Он меня спас. Я забралась на дерево и подождала, пока медведь не уйдёт. Перепугалась ужасно, и моя кожа… спина… Это началось, Либа, я почувствовала, что началось. Перья…

Медведь? Не за мной ли? Но зачем я ему? И лебедь… Неужто из тех, о которых говорила матушка? События разворачиваются слишком стремительно.

– А ты куда-то подевалась, мы же условились вместе пойти домой. – Лайя начинает раскачиваться взад-вперёд и скулить, точно обиженный щенок.

В руках она вертит венок из чертополоха, все пальцы исколоты в кровь.

– Лайя, твои пальцы!

Она опускает взгляд и пожимает плечами.

– Я и не заметила, – швыряет венок на пол. – Давай пить чай.

– Сначала перебинтуем тебе пальцы. – Приношу из кухни тёплой воды и чистую тряпицу. – Ты уже знаешь про Женю?

Лайя кивает. Молчу, не зная, как продолжить, потом с запинкой рассказываю:

– Не дождавшись тебя, я пошла на базар. Там люди говорили всякие гадости про евреев, а Фёдор… он мне нагрубил, – неуклюже заканчиваю я, не в силах подобрать правильных слов.

– Ты его с первого взгляда невзлюбила, – холодно замечает Лайя и сразу как-то отстраняется.

– Лайюшка, это неправда, – говорю я, сильно кривя душой. – Просто я… беспокоюсь за тебя.

– Они её никогда не найдут, – добавляет Лайя.

– Кто кого не найдёт? – Прекращаю промывать царапины и поднимаю взгляд.

– Женьку.

– Лайя, что ты городишь? Её уже нашли в саду Фельдманов. Или тебе известно что-то другое?

Сестра мотает головой. Я продолжаю промывать её руки.

– Лайя, признайся, ты что-то знаешь о Жене?

– Ничего я не знаю. – Она смотрит куда-то в пустоту.

– Но ты только что сказала… – Я сжимаю пальцы сестры. – Если тебе что-то известно, ты должна рассказать кахалу.

Лайя таращится куда-то мне за спину. Оборачиваюсь. Никого, кроме чужого кота на подоконнике.

– Брысь! – Я топаю ногой, но кот даже не думает убегать.

– Скоро у меня вырастут крылья, и я улечу, – шепчет сестра.

– Что? – Сердце обрывается.

Она отрешённо качает головой.

– Лайя, не пугай меня так, – прошу я, но она продолжает качаться из стороны в сторону.

– Лайя! – Я обхватываю ладонями её голову.

Она не сопротивляется, однако вся дрожит. Помогаю сестре дойти до родительской кровати, укладываю, укрываю одеялом. Пристраиваюсь рядом, обнимаю и баюкаю, как ребёнка.

Что же делать? Может быть, она заболела? Не сбегать ли за доктором? Встаю и принимаюсь ходить из угла в угол. Что мне делать?

Накрываю Лайю ещё несколькими одеялами. Вроде бы она наконец согрелась. Наверное, простудилась. Подожду, пожалуй, звать доктора. Всё-таки сегодня шаббес.

Развешиваю по окнам пучочки аниса, чтобы перебить едкую медвежью вонь, и до самого вечера читаю одну из тятиных книг о Талмуде, с головой уйдя в обсуждения убывающей и растущей луны. Вполглаза приглядываю за Лайей, бормочущей что-то во сне. Споры древних мудрецов помогают мне понять происходящее. Напоминают, что каждое новое поколение евреев сталкивалось с врагом, но всякий раз они одерживали победу, поскольку соблюдали заповеди и руководствовались наставлениями Торы. Горожане напуганы смертью Жени и исчезновением Глазеров. Талмуд подсказывает мне, что наши беды обязательно закончатся, это так же верно, как то, что день сменяет ночь, а на звёздном небе появляется долгожданный серпик молодой луны.

Кахал и полиция докопаются до истины, и всё вернётся на круги своя. Однако я не нахожу в Талмуде советов, как поступать, если в твоём доме побывал медведь, сестра лазает по деревьям за лебедями, а ты сама боишься, что вот-вот покроешься бурой шерстью. И при всём том тебе хочется защитить близких.

Уже после заката в дверь стучат. Выглядываю в окно и бросаюсь открывать.

– Довид!

– Я вышел сразу после того, как отец произнёс хавдалу.

Прежде чем он успевает что-то добавить, кидаюсь ему на шею. Довид обнимает меня. Ничего не могу с собой поделать. Весь день я просидела одна, гадая, что творится с Лайей. Я боюсь медведя, меня пугают разговоры, услышанные на базаре. В объятиях Довида я не чувствую себя одинокой. Из глаз сами собой начинают литься слёзы.

– Либа, – Довид берёт моё лицо в ладони, утирает мне щёки, – Либа, что случилось?

– Лайе нехорошо. А ещё… ещё она сказала, что, вернувшись, обнаружила в хате медведя.

– Медведя? Либа, вы должны перебраться к нам. Плевать, что скажут люди. Не желаю, чтобы ты дольше оставалась здесь. Это саканас нефашос[44], вам грозит смертельная опасность! – Он смотрит на Лайю, пребывающую в некоем полусне-полубреду. – И давно с ней такое?

– С тех пор, как я вернулась. Мы были в городе. Потом я пошла повидаться с тобой. В условленном месте Лайю не нашла и отправилась поискать её… на базар. Довид, люди говорят там ужасные вещи, я ушам своим не поверила. Они думают, будто в смерти Жени виноваты евреи, а всё из-за того, что тело обнаружили в саду у Фельдманов. Кахал обязан что-то предпринять! Потом я побежала домой. Лайя сидела в кресле и вдруг начала раскачиваться туда-сюда. Сказала, что убежала от медведя и сидела на дереве, пока тот не убрался. Вернулась в дом, заперлась и с тех пор вся дрожит.

– Она ела что-нибудь? – Довид подходит к кровати.

– Я пыталась напоить её чаем, предлагала бабку, орехи…

– И фрукты?

Наши глаза встречаются.

– Кахал отменил вечернее собрание. Они намереваются удвоить отряды, объединиться с городскими приставами и нееврейскими мужчинами. Я иду с ними, записался на два дежурства. Мы докопаемся до сути, Либа, отыщем того медведя, и в лесу вновь станет безопасно. Я буду поблизости, загляну к вам, как только смогу, однако мне нужно срочно рассказать о случившемся остальным. Если хочешь, давай сейчас отведём Лайю к доктору.

– Она сказала нечто странное о Жене.

– Да? И что же?

– Что её никогда не найдут. Я ей объяснила, что полиция уже нашла тело. Может быть, Лайе что-то известно, но сколько я ни расспрашивала, она больше ничего не говорит.

– Что же она может знать?

– Понятия не имею, Довид, – хмуро отвечаю я.

– Попросить маму прийти к вам? Могу привести её прямо сейчас. Мне не нравится, что вы тут совсем одни.

– Не стоит. Мы справимся.

Он скептически приподнимает брови.

– Брось, Довид. Повторяю, мы справимся. Ну, простудилась немножко, с кем не бывает?

– А в дом немножко забрался медведь, обычное дело, правда?

– Ума не приложу, что делать.

– Наверное, мне надо побеседовать с отцом. Вдруг Лайя видела что-нибудь важное?

– Если она мне ничего не сказала, то ему и подавно не скажет.

– Значит, попрошу маму. Ей Лайя может довериться.

– Думаешь?

– Тебя заботит твоя сестра, а меня – ты. Тебе тоже требуется помощь. Ладно, запри дверь на засов и попытайся выяснить, что известно Лайе, договорились? Хотя лучше бы вам обеим перебраться к нам.

– Не уверена. Спасибо, Довид.

– Как же мне всё это не нравится, очень не нравится.

– Понимаю.

– Я скоро вернусь, – говорит он и выбегает из дому.

Мне становится стыдно. Довид не знает, кто я. А я – такой же зверь, как бродит в лесу. Проходит несколько секунд. Кидаюсь к двери, собираясь крикнуть, что передумала, что не надо беспокоить госпожу Майзельс и приводить её сюда. Что я и сама медведица, мне ли бояться медведей? Но горло перехватывает от морозного воздуха.

Оглядываюсь на сестру. Не поможет ли ей горячая ванна? Беру ведро и иду на реку. Мне действительно некого бояться, ведь я – медведица. Если повторять себе это почаще, можно и привыкнуть.

Иду через сад к Днестру. Деревья стоят голые, но ведь рано или поздно они зацветут. Словно наяву вижу набухшие почки и молодые побеги, тянущиеся к солнышку. Потом ветви согнутся под тяжестью налитых яблок и груш, и сад станет прекраснейшим местом на земле. Волшебным.

Думаю о фруктах, которые якобы видела Лайя по пути в город. Разумеется, она их вообразила. Может быть, и насчёт Жени тоже только её фантазии? Прежде лес никогда нас не предавал.

Ополаскиваю руки и наполняю ведро. В проруби мелькает серебристая тень. Не успев сообразить, что делаю, сую руку в ледяную воду и хватаю рыбёшку. Никогда такого не проделывала, однако движение вышло совершенно естественным, будто я рыбачила подобным манером всю жизнь. Вытащив руку из воды, вижу, что рыбка зажата в пяти длинных уродливых когтях. Взвизгиваю, роняю её и припускаю обратно к дому, прижав руку к груди. Подбежав, вижу, что дверь распахнута. Внутри – пустая кровать. Лайя ушла.

48 Лайя

Сестра выходит, прихватив ведро. Вот и прекрасно. Значит, она не сразу заметит мой уход. Сама ж я здесь и словно бы не здесь. Встаю, дверь открываю, покидаю хату и в лес бегу. А вот и старый дуб. Густые сосны, расступясь, ведут меня к поляне уже знакомой. Их иголки волнующе покалывают кожу. Там, впереди, я вижу сад и фрукты спелые, все в капельках росы. Я чувствую биение в земле, пульсирует древесный сок, им заменяя кровь, питая фрукты, едва не лопающиеся от его избытка. Прижимаю ладонь к стволу. Хочу я кожей ощутить земное сердце. Прошу я соком вволю напоить меня. Зелёный виноградный усик моё запястье обвивает. В испуге отдёргиваю руку и оборачиваюсь. Фёдор! Он ждёт меня! Кидаюсь к нему на шею. «Моя сестра наговорила всяких ужасных слов. Сказала, убили Женю, но ведь я же видела её вчера у вас». — «Да, временами сёстры нас предают. Пойдём со мною, птаха». — «Куда?» Он улыбается: «Устроим пир в лесу». — «Пир? Я только рада буду». Фёдор меня целует в лоб. «Ведь ты не хочешь остаток дней здесь провести? Сегодня мы покидаем Дубоссары, и ты уходишь с нами. Ах, что за жизнь нас ждёт! Всегда – в дороге, не связаны ничем, никем… Свобода!» — «Звучит заманчиво». Идём с ним в лес, сворачиваем на поляну. Там – скатерть, на которой уже расставлены подносы золотые с фруктами и кубки, полные вина. «Присаживайся, птаха». — «Всё это мне?» – «Конечно. Весь мир принадлежит тебе». От солнца яркого я жмурюсь, потом вдруг слышу птичий клёкот. Широкое крыло на миг затмило небо. Я опускаю взгляд. Исчезла скатерть, есть лишь земля. На ней лежит гнилое яблоко да кружка плесневелая стоит. Вновь обращаюсь к небу, но лебедь улетел, и всё вернулось, став таким, как прежде. Рядом – Фёдор. Целует меня в шею, обнимает, к губам подносит деревянный кубок. Отпиваю и, как кошка, жмурюсь от удовольствия, как будто оживая. Грех? Грех так грех, мои хмельные губы встречаются с губами Фёдора. Впиваюсь в его я рот, пью, не могу напиться. «Ещё, ещё!» – «Похоже, — он смеётся, — твоё это любимое словцо». — «Лишь потому, что рядом ты, и только». Мой голос – хрипл, а тело как в огне. Тянусь за новым сладким поцелуем. Но Фёдор прижимает палец к моим губам. «Помедли, птаха. Позволь, тебя я покормлю сначала. Будь нынче ты царевною моей». Я, как птенец, приоткрываю рот, а Фёдор кладёт в него кусочек абрикоса. «Он приторно-пьянящий, точь-в-точь как ты». Потёк по подбородку сок. Его слизнув, дружок меня целует. «Абрикосы люблю всего я больше», — шепчу меж поцелуями ему. Беру ещё кусочек, облизываю пальцы. Фёдор тоже мне руки лижет красным языком. Приходит очередь всё новых фруктов. Мои ладони мокры от сока их и липнут, липнут, липнут…

49 Либа

Взбираюсь по лестнице на чердак проверить, не лежит ли Лайя в постели, отбрасываю одеяла. Возвращаюсь на улицу, три раза обегаю хату, даже успеваю метнуться к ручью. Сестры нигде нет. Куда же она подевалась? Меня охватывает смятение. В таком состоянии Лайя не могла ни уйти, ни убежать, ни даже улететь…

Значит, кто-то её увёл?

Хватаю жакетку, стремглав несусь в лес. Вдруг удастся перехватить сестру до того, как станет слишком поздно? И с разбегу натыкаюсь на что-то большое, тёмное. Нет, не на дерево. На человека. Хочу заорать, но мужчина закрывает мне рот ладонью. Кровь стынет у меня в жилах. Ну вот и всё, мелькает мысль. Добегалась.

– Тс-с, не бойся, – говорит он.

Сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Узнаю Рувима с базара. Неужели это он похитил Лайю? Может, и Женю тоже он?..

Из-за его спины появляется другой мужчина, постарше. Кряжистый, седобородый, одет, как Рувим. При виде меня старик скалится в улыбке. Что, если горожане правы, обвиняя в случившемся евреев? Мысль приводит в ужас.

– Кто вы? – мычу я.

Голос звучит глухо, зубы уже заостряются, готовые вцепиться в затыкающую рот ладонь.

– Знакомые твоего батюшки, – скрипуче отвечает тот, что постарше. – Я – Альтер, он – Рувим, впрочем, с ним ты, полагаю, уже знакома.

Может, стоит завизжать? Так, чтобы услыхали наши мужчины, дежурящие в лесу? Нет, прежде нужно узнать, не эти ли чужаки забрали Лайю, и если они, то – куда?

– Что вам надо?

Ладонь продолжает затыкать мне рот. Он же хасид! Хасид не должен прикасаться к женщине! Так нельзя, это не по-людски.

– Где он? – спрашивает Рувим. – Я сейчас уберу руку, только, пожалуйста, не кричи.

– Кто?

– Твой отец.

Он отнимает руку. Плюнув в него, говорю:

– Мне стоило бы закричать. Кахал близко. Вас скоро найдут. Что вы сделали с моей сестрой? И с Женей?

– С твоей сестрой? Ничего мы с ней не делали. – Рувим фыркает. – Правда, недавно я видел одну светловолосую девчонку, шатающуюся по лесу с гоем. Если она твоя сестра, посоветуй ей быть осмотрительнее в знакомствах.

Врёт или не врёт?

– Кто вы и что вам нужно?

– Мы уже сказали. Повидаться с твоим отцом, – отвечает Альтер.

– Он в беде?

– В беде? Надеюсь, нет, – ворчит старик. – Мы хотим просто поговорить с ним. Мы из Купели.

– Из Купели? – Земля уходит у меня из-под ног.

– Да, – кивает Рувим. – Там родился твой отец.

– Знаю… – Мой голос дрожит. – Тятя ведь сам туда отправился… – неуверенно добавляю я.

А если – не туда? А если мне лучше вообще не признаваться, что мы с сестрой в хате одни, без родителей?

– Любопытно, – тянет Альтер.

– Ты почему одна по лесу бегаешь? Это опасно, – замечает Рувим.

– Вы что, следите за мной? – вопросом на вопрос отвечаю я.

– Повторяю: мы ищем Бермана, – ворчит Альтер.

– Его здесь нет, – пожимаю плечами. – И хватит меня преследовать.

– Ты мне так и не ответила, куда шла, – напоминает Рувим.

– Эс из нит дайн гешефт. Не ваше дело, – огрызаюсь я и отвожу глаза, делая вид, что смутилась. – В город собралась, к… к своему другу.

Надо их сбить со следа.

– К другу? – переспрашивает Рувим.

– Да. Между прочим, он должен прийти сюда с минуты на минуту.

Ох, как мне не нравится его взгляд! Неужели с тятей что-то случилось?

– Мне пора, – добавляю.

– Дер бестер лигн из дер эмес[45], – Альтер подталкивает Рувима в бок локтем. – По-моему, она не врёт. Сомневаюсь, чтобы её отец одобрил походы по дружкам, да ещё из местных.

– А как же твоя сестра? – подозрительно щурится Рувим.

– Вы и за ней, что ли, следите? – парирую я. – Судя по всему, мне надо идти прямо к главе кахала и всё ему рассказать.

– Что нам ваш кахал, дитя? – усмехается Альтер.

– Вот и славно. В общем, это всё. Тятя уехал, мы здесь одни. – Поправляю платок.

Где-то в груди у меня зарождается рык. Кожу покалывает, точно от пробивающихся шерстинок. Мне не нравятся эти люди. Я обязательно должна поговорить с кахалом. Иду от них прочь, стараясь дышать глубоко и размеренно. Покалывание прекращается. Приходится несколько раз сглатывать, чтобы унять медведицу. Застёгиваю жакетку на все пуговицы. Только не бежать, с трудом уговариваю себя. Нельзя, чтобы чужаки что-то заподозрили.

50 Лайя

Откидываюсь навзничь, облизывая пальцы, все в липком соке. Фёдор виноградину кладёт мне в рот. Глотаю. «Ещё?» – «Нет, больше не могу, иначе лопну». Он кривит губы, в зрачках — лукавство. Ложится рядом, и мы целуемся. Он смотрит мне в глаза, вытаскивает из волос застрявший листик, совсем как золотой. Над нами полог густой дерев, вся их листва точно из золота. Из золота и серебра. «Лайя, будь моей женой», — он просит. Я вскидываюсь. «Что ты сказал?» – «Ты слышала прекрасно. Да, будь моей женой, моей навеки». — «Но мы же, – морщусь, — едва с тобой знакомы». — «Я дом построю рядом с вашей хатой. Ну, может быть, чуть-чуть подальше, где-нибудь в лесу дремучем». Взгляд глаз зелёных светел и кристально чист. Как хочется поверить его словам. Однако я и сама не знаю, чего мне нужно. «Ты, птаха, много значишь для меня». — «Ты так уверен?» Он сжимает мои пальцы. «Люблю тебя, тебя одну. Ты чудо, Лайя, ты, словно лебедь белая, красива и свирепа». Как лебедь? Но откуда он узнал? На ум приходят Либа, матушка и даже святая Анна-Лебедица… Я моргаю. Листва над головой неотвратимо буреет… «Ты ведь нездешняя, – мурлычет Фёдор, лаская мою шею. – Ты принадлежишь к иным местам и существам». «Он прав», – мелькает мысль. Я встряхиваю головой. И всё-таки на что он намекает? Вернее – на кого? «Взгляни же на меня», – он прижимает руку к сердцу. Смотрю. Вокруг всё делается вновь зелёным и золотым. «Клянусь. Клянусь своею кровью!» С этими словами он вдруг прикусывает палец. Его клыки как будто заострились? Да, так и есть. Из пальца хлещет кровь. Я вздрагиваю. Впрочем, разве кровь — не знак его любви? «Дай руку, Лайя». Протягиваю. «Что? Уже ты вся в царапинах, бедняжка! Как же так?» – «Я просто заигралась. Захотелось венок сплести мне из чертополоха. Ты ведь научишь и меня лесному волшебству?» – «Конечно. И этому, и многому другому». Фёдор целует палец мой, слегка кусает и прижимает к пальцу своему, смешав две наших крови. Меня бросает в жар. Я падаю в его объятья, и всё вокруг окутывает тьма, тьма, тьма.

51 Либа

Подбегаю к дому Хаймовитца, где сейчас, по словам Довида, собирается кахал. Никого. Что же, вполне ожидаемо, хотя я и надеялась кого-нибудь здесь застать. Бросаюсь к дому ребе Боровица. Дверь открывает ребецин[46] Файга. Самого ребе дома нет.

– Все пошли на медведя, – объясняет она, заламывая руки.

Прихожу в себя уже у дома Майзельсов. Знаю, что ни Довида, ни его отца там нет, но, может быть, госпожа Майзельс посоветует, с кем поговорить. Стучу. Изнутри слышится «Иду, иду!», и на пороге появляется мать Довида.

– Либа, ты? Вос из мит дир? Что стряслось? Арейн, мейделе, заходи скорее.

– Извините, госпожа Майзельс, просто я не знаю, к кому обратиться…

– Садись к печке, деточка, погрейся.

Прохожу в комнату. Весь дом пропах мясом. В животе тут же начинает бурчать, а зубы заостряются. Застываю, точно вкопанная. Нет у меня к себе доверия.

– Наверное, мне лучше идти… Простите, что побеспокоила.

– Наришкейт. Рассказывай, что случилось.

– Моя сестра застала в доме медведя, – выпаливаю я.

– Ой-вей из мир! Горе-то какое! – восклицает госпожа Майзельс.

– Нет-нет, с Лайей всё в порядке, она забралась на дерево и подождала, пока медведь не ушёл. Я застала её трясущейся, точно в горячке. Отправилась на реку за водой, а когда вернулась, дом был пуст. Попыталась отыскать следы и… – Голос у меня срывается. – Наткнулась на чужих мужчин в лесу. Не знаю, кто они. Говорят, будто ищут тятю. Они страшные. Что, если это они свели Лайю? Сказали, что якобы видели её в лесу. Могли и соврать. Вдруг это они убили Женю? Вот я и решила поговорить с кем-нибудь из кахала. Уже сбегала и к Дониэлю Хаймовитцу, и к ребе Боровитцу. Никого не застала.

– Хашем ишмор![47] А как они выглядели, те мужчины-то?

– Похожи на хасидов, вроде моего тяти. Но дело в том, что Лайя в бреду упомянула о Жене. Я её не поняла. Может, я ошибаюсь и Лайя сбежала с одним из этих Ховлинов, однако она была слишком слаба, чтобы идти самостоятельно. Кахал охотится на медведя. Боюсь, как бы сестру не пристрелили по ошибке.

– Не тараторь, детка, а то я тебя почти не понимаю. Сядь-ка и покушай немного. Да, эссен. Меня вот вкусненькое сразу в чувство приводит. Назад тебе возвращаться смысла нет. Здесь ты в безопасности. Мужчины скоро вернутся. Ничего, небось и с этими твоими чужаками разберутся. Нит гедайгет, мейделе, не унывай, не перепутают они девочку с медведем. Глядишь, и сестрицу твою найдут, положись на них. А теперь ша, успокойся. Больше ты ничего сделать не можешь.

– Нет, я должна! – вскакиваю. – Лайя моя сестра! Я несу за неё ответственность. Я уже подвела родителей, и она… она начала встречаться с гоем. Всё пошло наперекосяк, а ближе Лайи у меня никого нет.

– Либа, – госпожа Майзельс твёрдо берёт меня за руку. – Я запрещаю. Гот ин химмель![48] Сколько тебе лет?

– Почти восемнадцать.

– То бишь семнадцать. И ты живёшь одна в лесу с сестрой? Ей шестнадцать, если память мне не изменяет?

– Почти.

– Уж и не знаю, о чём только думали ваши родители, оставляя таких девчонок. Ребе там у них или не ребе, но вот что я тебе скажу, деточка: семнадцатилетней пигалице такое бремя не по плечу. Не следовало им оставлять вас одних в лесу, да ещё в такие смутные времена.

– Они же не знали, как всё повернётся, – бормочу я.

– Твои родители держатся стороной, возможно, на это у них есть свои резоны. Да и город встретил их не слишком ласково, особенно твою мать. Однако мы своих в беде не бросаем. Это шанде, Либа, настоящий позор. А если бы – хас ве-шалом! – с тобой что-нибудь случилось? Если бы те чужаки тебя обидели?

– Нет-нет! За нами должны были присмотреть Глазеры…

– Гот ин химмель! – качает головой госпожа Майзельс. – Час от часу не легче, может, они и с Глазерами расправились? В тёмные времена разбойники так и кишат. Я запрещаю тебе уходить. Сейчас мы с тобой запрём все ставни и двери, сядем за стол, будем пить чай и ждать мужчин.

Чувствую себя беспомощной. Поверить не могу, что Лайя пропала. Зачем я только покинула дом? Зачем пошла на реку? Нельзя было оставлять сестру одну. Из глаз текут слёзы. Плачь не плачь, прошлого не вернуть.

– Сядь, мейделе. Выпьем горяченького, съедим по тарелке супа, и ты расскажешь мне всё по порядку. Дочерей у меня нет, одни сыновья, а женское общество мне сегодня не повредит.

Госпожа Мазельс накрывает на стол. Набрасываюсь на еду. Когда я ела в последний раз? Ем и ем, до тех пор пока голод не утихает. Живот перестаёт ныть.

– Мне эти Ховлины тоже не понравились, – говорит госпожа Майзельс. – Впрочем, не думаю, что они в чём-то виноваты. Молодые парни, в голове ветер гуляет, силушка через край бьёт. Не знаю, что это за люди такие из Купели, но твоя сестра – девица благоразумная. Переночуй у нас, Либа, послушай доброго совета. А Довиду я постелю с братьями.

– Вдруг Лайя вернётся домой и не застанет меня? Или медведь придёт?

– Я тебя не отпущу, Либа, ясно? – Она повышает голос. – Кто-то же должен объяснить тебе, что к чему, раз уж твои родители уехали.

В молчании сидим у растопленной печи, ждём мужчин. Вскоре от усталости меня начинает клонить в сон. Пристраиваюсь на диване, пытаясь держать глаза открытыми. Безуспешно. Госпожа Майзельс велит мне идти в комнату Довида и сама провожает туда. Его постель приятно пахнет хвоей, дымком и палой листвой.

– Когда они вернутся, я тебя разбужу, – обещает госпожа Майзельс и целует меня в лоб.

Голова раскалывается от мыслей и вопросов. Зачем чужаки искали тятю? Меня снедает тревога за Лайю, но я благодарна госпоже Майзельс за поддержку и домашний уют. Она права: пока по лесу шастают странные пришельцы и медведи, я ничего не могу сделать. Лучше остаться здесь и немножечко вздремнуть. Потом вернётся Довид, и мы с ним отправимся искать Лайю.

Мне снится, что я ловлю форель, стоя по колено в реке. Камни холодят ступни, вокруг бурлит вода. Между ног проплывает рыба, и моё тело, как накануне в лесу, само знает, что делать. Молниеносное движение руки – и форель трепещет в моих пальцах. Вот только когда я её вытаскиваю, вижу не пальцы, а когти, насквозь проткнувшие пятнистую тушку.

Вскрикнув, просыпаюсь, смотрю на руки. Так и есть, опять выросли когти. Прячу ладони под одеяло. Надо отсюда выбираться, я опасна. Вдруг нападу на госпожу Майзельс?

Жду, пока моё большое медвежье сердце не успокоится. Стараясь не шуметь, встаю с кровати и, сунув руки под фартук, на цыпочках спускаюсь по лестнице. Госпожа Майзельс клюёт носом у тёплой печки. Накидываю жакетку, отпираю дверь, покидаю дом и сразу срываюсь на бег. Только бы не остановили! Ужасно хочется опуститься на четвереньки, ощутить под ногами лесную подстилку. Кажется, я способна сейчас унюхать тысячи разных запахов. Втягиваю носом воздух и различаю ароматы всех трав, деревьев, копошащихся поблизости зверьков… В лесу что-то неладно. Чую какую-то гниль, что-то отдающее медью, похожее на кровь. Тело захлёстывает силой и мощью. Когти вытягиваются во всю длину, меховая оторочка жакетки сливается с бурым мехом на руках и ногах. Зубы делаются острыми и большими, нос вытягивается, становясь похожим на медвежье рыло, зрение тоже меняется. Сколько же вокруг всего, чего я прежде не замечала! Берлоги и норы, в которых зимуют звери, царапины на стволах от клыков – так кабаны метят свои участки. Лес стал открытой книгой. Занавес ветвей раздвигается. Передо мной – бесконечная дикая глушь.

Хочется убежать в эти тёмные, глухие и дремучие Кодры. Сосредоточиваюсь на запахе дома. Я себя больше не боюсь. Все опасения пропали, осталось только ощущение собственной медвежьей силы. Всё идёт так, как должно. Никто и ничто не помешает мне этой ночью. У меня есть зубы и когти.

Однако когда я добираюсь до порога нашей хаты и поднимаюсь с четверенек, кожа опять становится бледной и голой. Запрокидываю голову и смотрю на луну. По щекам текут слёзы. Отчего я плачу? От облегчения, что наконец освободилась, позволила себе стать тем, кто я есть, или от ужаса, что превратилась в зверя, которым не желала быть? Холодно. Поплотнее запахиваю жакетку и открываю дверь.

Лайя спит на родительской кровати, словно никуда и не уходила. Сглатываю комок и изумлённо тру глаза. Может, всё случившееся мне привиделось? Что со мной происходит?

Ложусь рядом. Мои крупные руки обнимают худенькое тело сестры. Нынешней ночью я поняла, что никогда не причиню ей вреда. Ближе Лайи у меня никого нет. Мои смоляные волосы смешиваются с её золотыми косами. С мыслью, что сестра – рядом, что она жива и невредима, я засыпаю.

52 Лайя

Я просыпаюсь. В горле пересохло. Сестра спит рядом. Высвобождаюсь из её объятий, встаю и воду пью. Но жажда не проходит, и ноют оцарапанные пальцы. Они болят, болят… Болит всё тело. Не знала прежде я, что может быть такая боль. Я пью ещё, ещё и не могу напиться. Горло горит огнём. Живот скрутило от голода. Я знаю, что жажду утолить поможет мне. Как под лопатками зудит! Смотрю на спящую сестру, и слёзы текут из глаз.

53 Либа

Просыпаюсь оттого, что дверь с грохотом распахнулась.

– Кто там?

– Ты здесь! – слышится голос Довида.

– Довид! Но… Уже утро? Как прошло дежурство?

Глаза у него красные, а губы, напротив, кажутся бледными и обветренными. Он облизывает их и слегка покашливает.

– Вижу, ты нашла сестру?

– Вроде того. Когда я вернулась, она была дома.

– Мама сказала, ты к нам заходила. Говорит, уложила тебя в мою кровать и задремала. А когда проснулась, ты уже ушла. Мы решили… – Его голос срывается. – Либа, я испугался, что ты тоже пропала. – Глаза Довида подозрительно блестят. – Ты всех нас напугала. Особенно меня.

– Прости…

– Я боялся, с тобой приключилось что-то нехорошее. – Он утирает рукавом слёзы.

Моё сердце сжимается.

– Я не хотела… не подумала… – мотаю головой.

Он вновь облизывает губы, кивает и отворачивается. Я так беспокоилась о Лайе и о себе, что совершенно забыла о чувствах других людей, которые за меня волновались.

– Входи, присаживайся, – бормочу.

– Я сделаю чаю, – добавляет уже вставшая Лайя.

Кудрявые волосы Довида растрепались от ветра. Как хочется провести рукой по тугому каштановому руну…

– В чём дело? – спрашивает он.

– Ни в чём. Просто… загляделась на тебя. Извини. Похоже, совсем разум потеряла. Такая странная была ночь.

– Это точно.

Втягиваю голову в плечи. Госпожа Майзельс, должно быть, с ума сходит от беспокойства.

– Вы кого-нибудь нашли? – спрашиваю.

– Никого. Хотя мне всё время чудилось, будто за мной следят. Да и не только мне. Знаешь, такое покалывание в затылке, как от чужих глаз, особенно когда проходишь под тем старым дубом. Мама сказала, ты видела чужих?

– Каких таких «чужих»? – Лайя застывает на месте.

– Они сказали, что ищут тятю, – объясняю ей. – Один из них – тот самый Рувим, купивший у нас мёд.

Мы с Лайей переглядываемся.

– Напомни, пожалуйста, как их зовут? – спрашивает Довид.

– Рувим и Альтер.

– А фамилии?

– Неизвестно.

Тем временем Лайя приносит чайник и чашки.

– Будешь чай, Довид?

Он кивает и даже пытается пошутить:

– Буду. Иначе придётся доложить маме, что меня даже чаем с дороги не напоили. – Он улыбается, но одними губами, глаза остаются серьёзными. – Плохо вы знаете мою маму. Она способна заявиться к вам и устроить разнос, почему её сы́ночку не угостили чайком после того, как он ради вас полночи пробродил в лесу.

– Не наговаривай на госпожу Майзельс. – Я невольно смеюсь.

– И вовсе я не наговариваю, моя матушка, она такая.

– Да, не следовало мне вчера самовольно уходить. Ума не приложу, что на меня нашло.

Если я действительно небезразлична Довиду, что будет, когда он узнает, кто я на самом деле? Когда я объясню ему, что у нас нет и не может быть будущего? Складываю руки на коленях и опускаю глаза:

– Твоя мама была ко мне очень добра.

– Это она постаралась показать себя с хорошей стороны. – Довид подмигивает, отпивает глоток чая.

– И у тебя очень удобная кровать.

– Довид, а где бы ты сам спал, если бы вернулся домой? – Лайя приподнимает бровь.

– Да хоть с Бенькой, – пожимает он плечами. – Это мой младший брат.

Его слова повисают в воздухе.

– Тебе налить? – звонко спрашивает у меня Лайя.

– Будь добра, – отвечаю я и нервно хихикаю.

– Может, пойти прогуляться немного? – раздумчиво произносит сестра.

– Нет! – дуэтом вскрикиваем мы с Довидом.

– На улице мороз, – говорю я.

– Ну, мне пора, – говорит он.

– Ты же только пришёл. – Я хватаю его за руку.

Лайя таращится на мою ладонь. Довид таращится на мою ладонь. Поспешно складываю руки на коленях.

– Почему бы тогда вам вдвоём не прогуляться? А я пока помою посуду и приберусь? – предлагает Лайя. – Проводи Довида, Либа.

– Разве что до калитки, – отвечаю я. – Лайя, если что – мы тут, рядом.

Ни за что больше её одну не оставлю.

– Хорошо, – соглашается Довид.

Едва выйдя за дверь, мы берёмся за руки. Довид подносит мою ладонь к губам и целует.

– Ты как? – Он прижимает меня к груди.

– Ничего. – Набираю в грудь воздуха. – Иди за мной. Мы только за хату зайдём, дальше я не могу.

Мне нужно срочно увидеть реку. Меня словно тянет туда. Когда я увижу Днестр, всё встанет на свои места. Река – это вена, по которой течёт кровь леса. Журчание воды приведёт меня в чувство.

– Мама говорит, ты ешь прямо-таки с медвежьим аппетитом. – Довид улыбается, на сей раз – вполне искренне.

– Мне очень неловко. Зря она так сказала.

– Согласен. Но думаю, она просто имела в виду, что вы тут голодаете без родителей.

Пожимаю плечами.

– В общем, тебе нечего стыдиться, Либа.

Беспокойно потираю руки. Давай, признайся ему во всём прямо сейчас.

– Ну же. – Довид берёт моё лицо тёплыми ладонями. – В голоде нет ничего постыдного. Твоим родителям не следовало бросать вас одних на произвол судьбы.

– Они исполняли долг.

– Однако вы… Сколько тебе лет?

– Достаточно. – Я отворачиваюсь.

– Мне, к примеру, уже восемнадцать, но я до сих пор во многом полагаюсь на родителей. Представить не могу, как бы жил один.

– Я не одна. У меня сестра. Да и родители скоро вернутся.

– Мама говорит, Лайя сбежала, и ты испугалась, что она пропадёт.

– Так и было.

– Она опять к Фёдору бегала?

– Похоже, весь город уже знает, – вздыхаю.

– Эти парни – само веселье, девушкам они нравятся, но есть в них что-то нехорошее.

– Согласна.

– Ночью целый город вышел на медведя, а из Ховлинов ни один не явился. Странно, да?

– Я и не знала. Более чем странно.

– А тебе они нравятся? Хотела бы попробовать их фруктов?

– Что ты, Довид! Ни за какие коврижки! Как ты мог такое подумать?

– Просто спросил. Все горожанки от них в восторге.

– Нет, эти парни не в моём вкусе. Да и тятя не одобрил бы, если бы я начала перемигиваться с гоями. – Краснею. – Вообще с кем-нибудь.

– То есть меня он тоже не одобрит?

– Я так не говорила. – Закрываю глаза.

– Однако подразумевала.

– Довид, мой отец, он не такой, как все. Он… если начистоту, мне кажется, тятя подыскивает мне мужа в Купели.

Довид меняется в лице и тихонько спрашивает:

– А ты сама этого хочешь?

– Нет, – качаю головой. – Вернее, прежде хотела, а теперь… всё изменилось.

– Что же?

– Появился ты. – Я поднимаю взгляд, сама не веря, что произнесла эти слова.

Однако они прозвучали совершенно естественно, ведь я сказала правду. Брать их назад мне не хочется. Довид крепко обнимает меня и говорит на ухо:

– На месте твоего отца я бы желал своей дочери счастья.

Смеюсь и отнимаю лицо от его груди:

– Вот родится у тебя такая шустрая дочка, как Лайя, пожалеешь о своих словах.

– Так что за чужих мужчин ты повстречала?

– Я не знаю, кто они. Якобы прибыли из Купели повидаться с тятей. Но ведь тятя сам туда отправился. Бессмыслица какая-то.

– Ох, не по душе мне всё это…

– Как и мне, Довид. Послушай, я должна идти. Надо присматривать за Лайей.

– По-моему, она и сама неплохо справляется.

– Нет-нет, выглядит она сегодня получше, но вчера ещё пластом лежала. Не хочу выпускать её из виду. Вдруг она снова пропадёт? Ты представить не можешь, что я пережила…

– Вообще-то могу.

Краснею и опускаю глаза.

– Прости, что напугала. Обещаю, больше такое не повторится.

Довид прижимает меня к себе, утыкается носом в шею. От каждого его прикосновения внутри загораются тысячи крохотных искорок. Он хочет меня поцеловать, однако я тревожусь, что наша прогулка затянулась.

– Мне пора.

– Проверь, как там она, и возвращайся.

Мотаю головой.

– Тогда побудь еще хоть пять минуточек.

Киваю.

– Здесь у вас очень красиво.

– Разве ты никогда не был в лесу?

– Горожане не слишком охотно сюда ходят. Некоторые говорят, что лес заколдован, а кто-то – что в нём водятся привидения.

– Единственная, кто здесь точно водится, это я. – Смеюсь. – Ну, и Лайя, конечно, – прибавляю быстро.

– Такие привидения мне по нраву.

– Кодры – лес древний, Довид. Деревья были здесь задолго до нас и останутся даже тогда, когда Дубоссары опустеют.

– Мы никогда не покинем Дубоссары. Евреи живут здесь уже почти триста лет!

– Кто знает? – качаю головой. – Вот твой брат уехал в Америку. Может, вскоре и вы подадитесь за ним вслед. А может, нам всем здесь придётся худо. Да что я объясняю, ты и сам знаешь историю… Куда бы мы ни пришли, земля расцветает, а потом почему-то отторгает нас.

– Не земля, а люди.

– На базаре народ болтал всякое. – Я обхватываю себя за плечи.

– Мы разберёмся, Либа, – ободряет меня Довид. – Убьём медведя и докажем, что смерть Жени – не на нашей совести. Вскоре люди обо всём позабудут.

– Надеюсь.

54 Лайя

Я мою чашки и думаю о Либе с Довидом. Он смотрит на неё, словно она — луч солнца, глоток воды, гроза в начале лета, зелёная трава и небо. Он смотрит так, как будто хочет навеки затеряться во тьме её волос. Во взгляде Фёдора такого я не вижу. Внезапно от боли в животе сгибаюсь пополам. И жажда, жажда, жажда меня изводит. Согнувшись над столом, хватаю чайник, чуть ли не залпом его опорожняю. Нет, жажда не проходит. Сползаю на пол, прижимая ладони к животу, и слышу звуки скрипки, звон бубенцов и флейты переливы. Знакомая мелодия, та самая, что прежде звучала у костра. Мне кажется, мой мозг сейчас вскипит и голова взорвётся. Резь в животе, я извиваюсь, как рыба на песке. Ещё недавно была я всем и становлюсь ничем, ничем, ничем. Спина опять саднит, а пальцы рук и ног покалывает, точно от игл стеклянных. Перед глазами мелькает всё. Пытаюсь сделать вдох и не могу. Под веками кружат мерцающие звёзды, звёзды, звёзды… Ещё – лицо, оно такое доброе, а за плечами – крылья.. Мама? Нет, не она. Мужчина. Красивый, черноглазый, он трогает мой лоб, целует в щёку и гладит по спине, а боль стихает. «Лайя, Лайя, умеешь ты летать и скоро сможешь встать на крыло. Тот час не за горами, только вспомни о тихих заводях, о ветре, что в лицо, о солнце над тобой, об облаках… Ты не такая, как прочие. Ты – чудо. Ты – надежда…» Я воспаряю над Дубоссарами. Лечу над тёмным лесом, раскинув крылья. Перепончатые лапы на месте ног. Кружу, кружу над городком и лесом, вижу вдруг поляну Ховлинов и Фёдора на ней. Меня заждался он. Пытаюсь снизиться, но крылья исчезают. Я камнем падаю на землю вниз. Я вся в слезах и в белых перьях. Они повсюду: перья, перья, перья.

55 Либа

Раскрасневшись от мороза, мы с Довидом возвращаемся в дом. Я смотрю только на него. Вдруг его глаза в ужасе расширяются. Перевожу взгляд и вижу Лайю, скрючившуюся на полу. Сестра бледна. Она не шевелится и вся покрыта перьями.

– Лайя! Нет! О, Господи, нет! – Подбегаю к ней и пытаюсь приподнять. – Лайя, Лайюшка, очнись. Векн аройф![49]

Лебеди! То, чего так боялась матушка, случилось, а я всё прозевала. Но как они сюда проникли и куда подевались? Что здесь вообще произошло?

– Позвать доктора, Либа?

Только тут вспоминаю о Довиде.

– Да-да, но сначала помоги перенести её на кровать.

– Это всё я виноват. Не надо было тебя задерживать.

– Не кори себя, Довид. Мне нужно своей головой думать.

– Может, её лучше не трогать?

– Нельзя же, чтобы она лежала на холодном полу.

Вдвоём поднимаем Лайю. Она лёгкая, точно перышко.

– Не знаю… не знаю, что делать. – Мне кажется, я вся одеревенела.

– Я сбегаю за помощью и найду телегу. Отвезём её к доктору.

– Хорошо, – отвечаю. – Хорошо.

Хотя, что во всём этом хорошего?

Довид выбегает из дому. Сажусь на кровать рядом с Лайей, кладу её голову себе на колени. Худенькое тельце мелко трясётся. Разглядываю устилающие пол перья. Неужели лебеди проникли в хату, пока я была на улице? Я же глаз с дома не сводила. Как бы не так! Не сводила, да только – с Довида. Но разве могла я не услышать хлопанье крыльев? Веки Лайи вздрагивают. Движение почти незаметное, не смотри я в этот момент на сестру, нипочём бы не увидела. Губы сестры приоткрываются:

– Фёдор… Фёдор…

– Этот парень нужен тебе примерно так же, как дыра в голове, – ворчу на сестру. – Я здесь, Лайя, не бойся, я поставлю тебя на ноги.

Иду принести ей воды, но когда возвращаюсь, глаза Лайи вновь закрыты. Подношу кружку к её губам. Те остаются плотно сжатыми. Пытаюсь пальцами смочить ей рот, однако Лайя стискивает губы ещё плотнее.

– Давай же, Лайя, пей.

Пытаюсь усадить сестру и напоить. Безуспешно. Вода стекает по подбородку на грудь. Лайя снова начинает дрожать. Укладываю её обратно и укрываю одеялом.

Отвар! Надо сделать отвар из целебных трав. Мама всегда так поступает, когда мы болеем. Вот только какие травы помогают от жара и обезвоживания? А может быть, Лайя страдает от любовной тоски? Или у неё что-то с сердцем? Или вообще такое, о чём я понятия не имею? Мечусь по кухне, наугад бросаю в чайник мяту, сухие берёзовые листья, цветки бузины, ягоды шиповника и черники, ломтик имбиря… Чего же ещё, чего ещё? Увы, я не знаю языка трав. Мои руки умеют только месить тесто.

«Нельзя спасти того, кто не желает быть спасённым», – произносит голос в моей голове. Он принадлежит не матушке. Скорее – госпоже Майзельс… Едва успеваю поставить чайник на огонь, как входит Довид со своей матерью.

– Ой, Либа! Бедная ты моя! – госпожа Майзельс кидается ко мне и обнимает.

– Нет-нет, со мной всё в порядке. Пожалуйста, простите, что побеспокоила вас ночью. Я не хотела никого пугать, просто сильно тревожилась за сестру.

– Разумеется, детка, разумеется. Просто я так к тебе привязалась, ну, ты понимаешь. Думаю, случись что с тобой, не только моё сердце будет разбито. – Она показывает глазами на Довида.

– Умоляю, помогите моей сестре… – отрывисто говорю я. – Не знаю, что с ней.

Госпожа Майзельс склоняется над Лайей. По комнате, словно живые, порхают белые пушинки. Всхлипывая, опускаюсь на лавку. Ко мне тут же подсаживается Довид.

– Либа, тебе нехорошо? – Он оглядывается на мать, потом снимает пальто и набрасывает мне на плечи. – Что с тобой, Либа?

– Я должна найти перо.

– Перо? Да тут везде перья!

– Не помню, куда его положила.

– Матушка, она, кажется, бредит.

– В такие уж смутные времена мы живём, Довид, – качает головой госпожа Майзельс.

– Но что мне делать, мама?

– Полагаю, Либа перенервничала. Заберём-ка их обеих к нам. Там мне сподручнее будет за ними ухаживать. А к Лайе мы вызовем доктора.

Довид снимает с огня закипевший чайник.

– Я заварила чай, – сообщаю.

– А ты уверена, что это можно пить? – Довид подозрительно принюхивается.

– Это для Лайи. Целебный отвар. – Тру лоб, потом прижимаю пальцы к вискам.

Матушка говорила, что если потребуется вызвать лебедей, то нужно просто взять в руку перо. Где оно? Куда я его сунула?

– Тогда ладно, – кивает Довид.

Он наливает две чашки и относит одну матери.

– Ложку, кетцеле[50]. Захвати ложку, – просит она.

Но и из ложки напоить Лайю не получается. Вторую чашку Довид подаёт мне. Горячий пар согревает лицо, однако руки так трясутся, что я едва её не роняю. Довид забирает у меня чашку.

– Ну, поехали домой, дети, – говорит госпожа Майзельс.

Довид заворачивает Лайю в одеяло и подхватывает на руки.

– Что ты делаешь? – вскидываюсь я.

– Мы едем домой, мейделе, и вас с собой забираем, – отвечает госпожа Майзельс. – Доктор осмотрит вас обеих. Где это видано, чтобы две девочки жили одни в дремучем лесу? Кто-то должен взять руководство в свои руки.

– Нет! Нам нельзя уезжать! Мы должны… мне нужно…

Умолкаю, не зная, как им объяснить. Про Фёдора и Ховлинов, про медведя и чужаков в лесу, про лебедей. А куры, корова, коза? Кто их покормит, подоит? Кто присмотрит за домом? Голова пухнет от мыслей. И тут силы покидают меня. Может быть, оно и неплохо, переложить груз забот на других? Хоть на денёк-другой.

Довид выносит Лайю из дому и возвращается за мной. Встаю, целую госпожу Майзельс в щёку и бреду к двери. Но Довид подхватывает меня на руки с такой лёгкостью, словно я тоже вешу не больше перышка или вообще невесома.

Обнимаю его широкие плечи, прижимаюсь губами к колючей от щетины щеке и шепчу на ухо:

– Спасибо.

Чувствую, что краснею. Госпожа Майзельс улыбается, глядя на нас.

Едем на тряской телеге в город. Сижу рядом с Довидом, положив голову ему на плечо. Он одной рукой правит, а другой придерживает меня. Смотрю на обступающие дорогу деревья, на небо над головой. По-моему, мы приняли хорошее решение. Если лебеди заявились в дом, то лучше Лайю увезти. У Майзельсов они её ни за что не найдут.

В городе и доктор есть. А ещё я могу сбегать на базар и попытаться облагоразумить Фёдора. Так и сделаю завтра утром. Со всеми братьями начистоту поговорю, поразнюхаю, что там да как. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне нравится мой план.

Прижимаюсь поплотнее к Довиду и засыпаю под покачивание телеги и мерный перестук лошадиных копыт.

Просыпаюсь от запаха хвои, сосны и шерсти. Сначала мне кажется, что я ещё сплю, пригревшись в объятиях Довида… Довид?! Резко сажусь и обнаруживаю себя в постели. Рядом прикорнул Хёльцель[51], пёсик Майзельсов. Где Лайя?

Вся встрёпанная со сна, вскакиваю с кровати.

– Лайя!

Босиком бегу на кухню и обнаруживаю за столом пьющих чай Майзельсов.

– Где моя сестра? – спрашиваю, прекрасно зная, как выгляжу, да ещё в одной ночной сорочке.

Входная дверь открывается, впустив в дом морозный воздух. На пороге появляется доктор Полниковский. Пошаркав ногами по половику, входит внутрь.

– Ну? Как наша пациентка? – живо интересуется он.

– Вы о которой, доктор? О той, что спит, или о мишугене, что пожаловала к завтраку в ночной рубахе? – смеётся Довид.

Заливаюсь краской и бормочу:

– Вы должны мне сказать, где Лайя…

Довид кивает в сторону гостиной.

– Там теплее всего, мы топили печь всю ночь.

Кидаюсь туда и обнаруживаю Лайю крепко спящей на застеленном диване. Она не шевелится, но немножко порозовела. Хочется подойти к ней, обнять. Однако увидев, что Лайя спит, я вспоминаю о хороших манерах и возвращаюсь на кухню.

– Прошу прощения. Я… я испугалась за сестру, – говорю, понурив голову.

– Ещё успеешь меня поблагодарить, когда на тебе будет несколько больше одежды, детка, – откликается госпожа Майзельс. – А теперь иди и приведи себя в порядок.

Вновь краснею и подхожу к доктору:

– Рада с вами познакомиться. Будьте так любезны, подождите. Я хочу узнать о состоянии сестры.

– Полагаю, шнекен госпожи Рахиль и чашечка крепкого кофе займёт меня на некоторое время, – улыбается доктор Полниковский. – А пока я осмотрю больную. Надеюсь, ещё одна врачебная консультация никому здесь не надобна?

– Нет-нет, доктор, – отвечаю смиренно. – Клянусь, я в здравом уме.

Майзельсы откровенно хихикают. По-моему, у меня даже уши побагровели. Неуклюже приседаю в реверансе и возвращаюсь в комнату Довида.

Одевшись, спешу в гостиную. Доктор Полниковский беседует с госпожой Майзельс.

– А вот и Либа, – говорит он.

– Как моя сестра?

– Советую тебе получше приглядывать за ней. У неё жар, который способен спровоцировать галлюцинации. Например, девочка может встать и куда-нибудь отправиться в бреду. Постарайтесь её накормить. Дайте немного бульона, чая с сухариками. Иначе, боюсь, она угаснет у нас на глазах. Да, и держите больную в тепле.

– И всё? Больше мы ничего не можем сделать? – спрашивает госпожа Майзельс.

– Увы, нет. Или температура спадёт и девочка начнёт есть, или…

– Нет! Не говорите так! – перебиваю я. – Она обязательно поправится, я уверена. Иначе и быть не может. Я сама буду ходить за ней.

– И не ты одна, мейделе. – Мать Довида обнимает меня. – Я тебе помогу.

– Спасибо, спасибо вам большое. Вот только… не ошиблись ли мы, перевезя её в город?

– Не думаю, что дорога повредила больной, – говорит доктор.

Киваю.

– Мы справимся, мейделе, – госпожа Майзельс похлопывает меня по спине.

– Я не заслуживаю вашей доброты… – Смотрю на доктора, собирающего инструменты в саквояж. – Сколько я вам должна, доктор?

– Не глупи, мейделе, – говорит госпожа Майзельс. – Мы уже утрясли этот вопрос. Я всегда хотела дочку. Если у нас… то есть у вас всё сладится… – Она кивает на дверь, в которую как раз входит Довид. – В общем, можешь считать меня своей мамой.

«Но у меня есть мама!» – хочется сказать мне. Потом я задумываюсь, невольно сравнивая обеих женщин, и понимаю, что, пожалуй, было бы очень неплохо войти в эту шумную, горластую семью. Матушка всегда благоволила Лайе, между ними была особенная связь, в которой мне места не оставалось. В доме Майзельсов я чувствую себя уютно. Представляю, каково это – жить с Довидом. Собираться всем вместе за столом в шаббес…

А затем они узнают, кто я на самом деле.

– Я вовсе не это хотела сказать, – настаёт очередь госпожи Майзельс краснеть.

– Это, это, – говорит Довид. – Она всегда подразумевает именно то, что говорит. Не дай ей заморочить себе голову, Либа.

Мы с госпожой Майзельс смеёмся.

– Ну что? В чём дело? Что я такого сказал? – недоумевает он.

56 Лайя

Я – в странном месте. Чёрно-белый призрак из снов всё мечется туда-сюда, перебирает простыни и одеяла. Он будто засыпает меня песком, и каждый вздох всего лишь — отсрочка приговора. Вдох, выдох, вдох… Моё дыханье – листья, гонимые позёмкой. Ноги так легки, а руки – невесомы и гибки. Вокруг меня – вихрь перьев. Одеяло на грудь, как камень, давит. Жажда — невыносима. Мне снится лебедь. Он кружит надо мной. Я ж становлюсь твореньем ночи бесплотным, чёрно-белой тенью. То всё белым-бело, то вновь черным-черно. Кто он? Заря несёт с собой лишь новый приступ боли.

57 Либа

Следующим утром я встаю чуть свет. Господин Майзельс с сыновьями уходит в синагогу, я же отправляюсь на базар. И обнаруживаю, что пришла слишком рано. Ховлинов ещё нет. Жду, прохаживаясь взад-вперёд.

Наконец они появляются. Сначала до меня доносятся звуки Мироновой флейты и монотонные зазывные крики братьев: «Налетай! Покупай!» Сегодня от их воплей мои руки покрываются гусиной кожей, и до самый костей пробирает холодок.

Лениво пританцовывая и напевая, Ховлины выходят на площадь. Не поёт один Фёдор. Лицо грустное, словно потерял что-то.

Дождавшись, пока они не расположатся за своим прилавком, коршуном налетаю на Фёдора и хватаю его за грудки:

– Признавайся, что ты с ней сделал?

– С кем? – снисходительно ухмыляется он, но я вижу, как забегали его глазки.

– Не юли. С моей сестрой, разумеется.

– А что с ней? – Он оттопыривает губу, напуская на себя надменный вид.

– Если ты немедленно не признаешься, я…

– Ну, и что – «ты»? Что ты сделаешь? – долговязый Мирон кладёт руку на плечо Фёдору.

– Я всем расскажу, что в смерти Жени виновны вы, – в упор смотрю на Мирона, скрестив руки на груди.

– Так народ и поверит жидовке! – лыбится тот. – Вот уж насмешила так насмешила. Все вы, жиды, лгуны. Женя была несчастной заблудшей душой. Как и твоя сестрица. Мы к ним никоим боком. А насчёт девчонки поговори лучше со своими соплеменниками. Слыхал, вы, жиды, весьма изобретательны в использовании крови.

– Ах, ты, мамзер![52] – бросаюсь на него с кулаками.

Фёдор хватает меня за воротник, едва не повалив на землю.

– Грязная жидовка! – Он плюёт мне в лицо.

По моим щекам текут слёзы. Фёдор склоняется надо мной и шепчет в самое ухо:

– Найди меня попозже. Я помогу.

Во всеуслышание же произносит:

– Всё ваша жидовская шайка-лейка. Сестра-то твоя по красоте и уму стоит десятерых таких, как ты. Она не суёт свой нос, куда не просят.

Оттолкнув меня, Фёдор встаёт спиной к своим братьям.

Тяжело дыша, пячусь в полном недоумении. Наши с ним взгляды встречаются. «Найди меня», – одними губами повторяет он и вдруг похотливо облизывает губы, высунув длинный язык, точно хочет лизнуть меня. Братья дружно гогочут. Мирон фыркает и склабится.

Всю дорогу до дома Майзельсов я бегу сломя голову. Лицо горит от стыда, но в сердце теплится крохотная искорка надежды. Каким бы мерзким ни был этот Фёдор, я с ним встречусь. Если ему хоть что-то известно о болезни Лайи и смерти Жени, стоит рискнуть.

Врываюсь в кухню. При виде меня госпожа Майзельс раскрывает объятия, и я со слезами утопаю в её пышной груди.

– Либа, что случилось?

Пытаюсь выговорить хоть слово и не могу.

– Поплачь, мейделе, поплачь, сразу на сердце полегчает.

– Я их ненавижу! Ненавижу этих Ховлинов! Как их только земля носит? Они все юдофобы, все до единого. Пусть убираются туда, откуда они выползли. Они своим ядом весь город отравляют. Не желаю, чтобы Лайя около них крутилась!

– Ну, об этом тебе лучше поговорить с ней самой.

– Ещё неизвестно, встанет ли она на ноги… – шмыгаю носом.

– А ты сходи, проверь.

– Что?

– Лайя проснулась, ей лучше.

– Правда?

– Правда, правда, – улыбается госпожа Майзельс.

Утерев рукавом слёзы, вбегаю в гостиную:

– Лайя!

– Что, Либа? – слабым голосом откликается сестра.

– Ничего, всё хорошо, – киваю я.

– Как мы здесь очутились?

– Вчера я вышла проводить Довида и нечаянно задержалась, – беру Лайю за руку. – А когда вернулась, ты лежала на полу в обмороке. Вокруг летали перья. Ты что-нибудь помнишь?

– Нет. – Лайя задумчиво покусывает губы. – Помню, пить очень хотелось, и горло болело. Кажется, голова немного кружилась. Но, – она пожимает плечами, – теперь мне полегче.

– Я так счастлива, что ты пошла на поправку. Думаю, нам надо побыть у Майзельсов. Я должна с тобой поговорить, Лайя.

Слова звучат точь-в-точь как у матушки. Как бы мне хотелось, чтобы она сейчас была здесь! Мама знала бы, что делать.

– Майзельсы приглашают нас погостить у них до твоего выздоровления.

– Нет! – вскрикивает Лайя. – Я не могу. То есть мы же не можем… А что будет…

– За скотиной и домом присмотрит Довид. По-моему, нам с тобой лучше держаться оттуда подальше.

– Нет, Либа, мне нужно в лес. Нужно, и всё тут.

Она резко садится. Я никогда не видела её в таком возбуждении.

– Зачем? С Фёдором повидаться? Я тебе запрещаю. Слышала бы ты, что эти Ховлины мне сегодня наговорили!

– Ты не имеешь права мне запрещать. Ты мне не мать.

– А я тебе говорю, что больше ты с ним не увидишься. Он – гой, Лайя. Гой! Что скажут тятя с матушкой?

– Не твоё дело.

Поперхнувшись, она начинает кашлять, а мне становится стыдно, что накричала на сестру. Обнимаю её, целую в лоб.

– Сейчас принесу попить.

Приношу чашку чая, сажусь на край дивана, чтобы напоить, но Лайя бессильно лежит, глядя в окно. За стеклом тихо падает снег. О Фёдоре я не заговариваю. Просто глажу сестру по голове и сижу рядом.

Наступает время обеда. Лайю, обложив подушками и укутав одеялом, усаживают за стол вместе со всеми. Госпожа Майзельс сварила борщ с мясом. Вылавливаю из наваристой, ярко-красной от свёклы гущи кусочки разваренной говядины. «А ведь к такой жизни можно и привыкнуть», – думаю, поглядывая на Довида. Пожалуй, было бы хорошо зажить своим домом. Я очень люблю лес, но и в городе, оказывается, совсем неплохо. Даже болтливые местные кумушки, в сущности, довольно приятные люди. Просто с подозрением относятся к неизвестному, как и я сама, кстати…

Кошусь на Лайю. Снегопад кончился, и заглянувшее в окно солнце подчёркивает её бледность. Замечаю, что сестра не взяла в рот ни крошки. Качаю головой. В свете послеполуденного солнца мне вдруг становится ясно, что и этот гостеприимный дом, и эта семья слишком для нас хороши. Долго такая благодать не продлится.

После обеда Лайя возвращается на диван в гостиную. Подсаживаюсь к ней.

– Хочу домой, – шепчет она, накручивая на палец прядку волос и уставившись на лоскутное одеяло, покрывающее её колени.

– Знаю. Обещаю, мы скоро туда вернёмся, – отвечаю я, рассеянно похлопывая сестру по руке.

– Либа, мне не нравится взаперти, – с жаром продолжает она. – Я тут словно в клетке, дышать нечем.

– Лайюшка, ты ведь болеешь, сначала надо поправиться. Нельзя тебе сейчас на мороз.

– Как же всё болит. – Она мотает головой, пальцы лихорадочно перебирают волосы. – А что, если… что, если мне попробовать улететь? Вдруг это у меня растут крылья?

– Лайя, успокойся, я с тобой, я рядом. – Сглатываю комок в горле. – Ты научишься с собой управляться, вот увидишь. Мне тоже казалось, что я ни за что не научусь, а теперь получается всё лучше и лучше.

– Ты… меняешься? Хочешь сказать, уже оборачивалась?

– Не до конца, но была к этому очень близка. Прежде я ужасно боялась, а когда всё случилось, мне стало так хорошо. Будто на свободу вырвалась.

– Вот и я хочу, – тоненько говорит она.

– Понимаю. Всё у тебя впереди, надо только выздороветь. Я должна сказать тебе кое-что очень важное.

– Ты себе кого-то нашла? Тоже мне, секрет, – снисходительно произносит сестра.

– Послушай меня! – рявкаю я, неожиданно рассердившись на её беспечность.

Всё ей как с гуся вода. А вот мне понадобилась бездна времени, чтобы понять своё сердце.

– Лайя, я собираюсь встретиться с Фёдором.

– Чего-чего?

– Договорилась встретиться с Фёдором.

– Зачем?

– Затем. Хочу, чтобы тебе стало лучше.

– Да-а, с Фёдором мне точно бы стало лучше.

– Уж представляю. Честно говоря, я бы предпочла, чтобы он держался от тебя подальше. Иду на эту встречу только потому, что хочу узнать, как тебе помочь.

– Чем же Фёдор отличается от Довида?

– В каком смысле? – Я хмурюсь.

– Не лукавь. Тяте не понравится ни тот, ни другой. Так в чём же разница?

– В том, что Фёдор – гой, да ещё такой, который обзывает евреев всякими грязными словами. Как он может нравиться?

– Ну, кое в чём он прав. – Она дёргает плечиком.

– Лайя, что ты плетёшь? – Проверяю, нет ли у неё жара. – Ты бредишь? Сама-то соображаешь, что говоришь? Ты же еврейка!

Вспоминаю матушкины слова: «Отец Лайи – лебедь, как и я». Но матушка ведь приняла иудаизм, и Лайю растили как еврейку, это самое важное… Или нет?

– Тяте никто не придётся по душе, – говорит она. – Лучше уж я сама выберу себе мужа.

На миг меня охватывает дикая зависть к ясности её мышления, но я не сдаюсь:

– Не всё так просто.

– Почему?

– Потому, что Довида тятя принять может… есть шанс…

– Мама была гойкой. Она приняла иудаизм.

– Рассчитываешь, что Фёдор ради тебя станет евреем?

– А это очень важно? – Она пожимает плечами.

Вспоминаю плюющего мне в лицо Фёдора и ненависть в глазах Мирона.

– Я люблю тебя, сестричка, и желаю счастья, однако… так не пойдёт. Это не наш путь.

– Может быть, я хочу пойти по иному?

На глаза наворачиваются слёзы. Лайя кладёт голову на подушку, вяло вытягивается на диване.

– Один поцелуй Фёдора – и мне станет лучше.

– Поцелуями болезни не лечат. Нельзя жить одной любовью, привязанностью или как там ещё назвать твою одержимость. Ты словно сказок начиталась.

– Не сказок. Мне мама рассказывала.

– Что? – Я чуть не подпрыгиваю. – Что именно она тебе рассказывала?

– Всякие истории.

– Какие истории?

– Разные. О том, о сём…

– И мама говорила, что болезни лечат поцелуями? Признайся, она рассказывала тебе небылицы.

– Были, небылицы… Неважно. Но это правда.

Трогаю лоб Лайи.

– У тебя опять жар. Отдыхай. А я пока схожу поговорю с твоим ненаглядным Фёдором, намеревающимся кормить лебедицу баснями да поцелуями.

Если любовь приводит к подобному, то лучше уж мне никогда не влюбляться. Может быть, мои чувства к Довиду тоже своего рода горячка, которая рано или поздно пройдёт?

– Я скоро, – целую Лайю в лоб.

– Поцелуй его за меня.

– Этого ещё не хватало!

– Ну и ладно. Не надо. Он мой.

Вздохнув, иду в кухню, чтобы выйти на улицу.

– Ты куда? – спрашивает Довид.

– Туда.

– Я с тобой.

– Нет-нет, мне… мне нужно купить на базаре кое-какие лечебные травы для Лайи.

– У нас на чердаке – куча трав. Есть и ромашка, и чабрец, и мята. Пойдём покажу.

Довид тянет меня за руку. Глаза у него озорные, а ладонь горячая. Однако я должна повидаться с Фёдором, а не лазить с Довидом по чердакам.

– Я только туда и назад. Мне требуется редкая травка, у вас такой точно нет.

– Давай всё же поднимемся и проверим, – искушает он с лукавой улыбкой.

Зажмуриваюсь и мотаю головой.

– Не могу.

– Ну, Либа…

– Прямо у тебя дома? Когда вся твоя семья в сборе?

– На чердаке темно и пусто…

– Как у тебя в голове. Мне пора.

С этими словами выхожу из дома и закрываю за собой дверь.

Фёдор обнаруживается на задах трактира. Мы идём в узкий проулок. Мой спутник воровато оглядывается и прислушивается к чему-то, склонив голову.

– Что? – спрашиваю.

– Ничего, – шёпотом отвечает он. – Не хочу, чтобы нас подслушали. Проверяю, не ошивается ли кто поблизости.

– И как?

– Похоже, мы одни. Сейчас, по крайней мере.

– Ты кого-то ждёшь?

– И у стен есть уши.

– Мама тоже так говорит.

– Мудрая женщина.

Меня уже утомил разговор. И что Лайя нашла в этом Фёдоре?

– Ты сам попросил о встрече. Может, уже объяснишь, как ей помочь? Если тебе нечего сказать, то я пойду. У меня найдутся дела и поважнее.

– Мне одному под силу её излечить.

Слова звучат вполне искренне, я решаю погодить. Впрочем, и верить ему не спешу.

– Лайя то же твердит. И как ты собираешься её лечить? Травами? Целебными отварами?

– Я вовсе не шучу, – качает он головой. – Я и есть лекарство.

– Наверное, потому, что сам – причина болезни? – спрашиваю скептически.

– Более или менее.

– Что ты с ней сделал?

– Сложно объяснить.

– С любовью всегда так. И всё же попытайся, – не отступаюсь я.

– Не получится.

– Тогда я пожалуюсь на тебя властям.

– Они не найдут ничего предосудительного, – усмехается Фёдор. – Да и мне поверят скорее, чем тебе.

– С чего вдруг? А как насчёт Жени? Это ведь ваша работа, я знаю.

– Не знаешь, а подозреваешь. Улик у тебя нет. – Он вскидывает голову и хитро улыбается.

– То есть я права?

– В чём?

– В том, что вы в этом замешаны? Вы её похитили или того хуже…

– Ты хочешь, чтобы твоя сестра выздоровела, или нет? – Фёдор, похоже, тоже начал терять терпение.

Тяжело вздыхаю.

– Откуда мне знать, что из-за тебя ей ещё хуже не станет?

– Придётся довериться – В его зелёных глазах дрожат злобные огоньки.

– Не верю ни единому твоему слову.

– Значит – рискни.

– Один вопрос, – упираю руки в бока и шагаю к нему. – Ты любишь Лайю?

Фёдор белеет как полотно.

– Ну, же! Вопрос несложный. Да или нет?

– Твоя сестра мне очень дорога.

– Это не похоже на «да». Готова спорить на что угодно, тебе дороги все девушки. Ровно до той минуты, как ты подло не погубишь очередную душу. Ты знаешь, что наши родители никогда не согласятся на ваш брак? Если Лайя спутается с тобой, её ждёт шива[53], родители от неё отрекутся. Это разобьёт им сердце, но таковы наши обычаи. Мы будем скорбеть о ней до конца дней своих. Я уже видела подобное горе и уверяю тебя, ничего хорошего в этом нет.

– Всё не совсем… Лайя, она…

– Лайя нежная и доверчивая. Не тебе чета.

– Именно что мне. – В голосе Фёдора звучит металл.

– Тогда скажи, что любишь её. Если ты собираешься увести сестру из семьи, то обязан понимать, чем это кончится. А кончится изгнанием. Назад ей пути не будет. Лайя для нас умрёт. – От этих слов зубы у меня начинают ныть.

Фёдор чертыхается.

– Что за мякина у вас в головах, евреи?

– Не смей так со мной разговаривать.

– Лайя не похожа на тебя. Она и выглядит, и ведёт себя иначе. – Он принюхивается. – Ты совсем, совсем другая.

Отшатываюсь. Откуда он узнал? Кто ему рассказал?

– Я люблю твою сестру, – произносит он, словно самому себе. – Даже не ожидал. Ты права, мы с братьями не прочь позабавиться. Всё время в дороге, новые города, новые красотки. Куда бы мы ни пришли, с нами – радость. Мы даём людям то, чего они жаждут: изысканные фрукты и правду о гнили, что завелась в их душах. To, что я чувствую к Лайе, я не чувствовал прежде ни к кому на свете. Если родные её не любят, если готовы отречься от дочери и сестры, тогда мне ясно, что делать. Только подлые и презренные люди так поступают.

Я отшатываюсь. Фёдор верит в то, что говорит, но он не понимает, что такое быть евреем. Что значит защищать друг друга и обеспечивать преемственность, вступая в браки только с единоверцами. Он не знает, как мы чтим тех, кто погиб ал киддуш ашем[54], умер во имя Господа, защищая наши обычаи. Не знает, что евреи выходят из схватки пусть избитыми и израненными, но не сломленными. Потому что мы верим в Бога, в нашу общность, в сострадание и способность народа претерпевать невзгоды. Слова Фёдора больно ранят, однако они не могут поколебать мою уверенность в том, кто мы и кто я.

– Спасибо, что уделил время. Думаю, обойдёмся своими силами. Я сама позабочусь о сестре. Пожалуйста, оставь её в покое. Она не понимает, что стоит в шаге от пропасти.

– Нет, – качает он головой, – слишком поздно. Лайя моя. А если ты попытаешься перейти мне дорогу, то… Знаешь, чего только не приключается с девушками в лесу.

Мои руки начинают мелко дрожать. Сжимаю кулаки, усилием воли останавливая рост когтей. Фёдор, уже отойдя на приличное расстояние, оборачивается и кричит:

– Никакое человеческое лекарство её не излечит!

Некие нотки в его голосе заставляют меня броситься ему вдогонку.

– Постой!

Но он продолжает идти. Даже не идти, а скользить по проулку. Движения у него плавные, совершенно нечеловеческие.

– Фёдор, погоди! Вернись! Объясни!

Догнав его, кладу руку ему на плечо. Он оборачивается и говорит, уставившись на мою ладонь:

– Ты прозевала свой шанс.

Потом принюхивается и вдруг облизывает мне пальцы. С отвращением отдёргиваю руку.

– М-м… – мычит он, проводя языком по губам. – А кто-то, похоже, у нас не совсем человек.

– О чём ты толкуешь?

Не может же он в самом деле знать, кто я. Или?..

Он молниеносно поворачивается и притискивает меня к кирпичной стене.

– По-моему, тебе прекрасно известно, о чём.

Зажмуриваюсь. Неровные края кирпичей врезаются в спину. Сжимаю зубы, чувствуя, как они заостряются. Дыхание перехватывает. Нет, только не сейчас, не здесь. Хватаю ртом воздух, пытаясь с собой совладать.

Фёдор наваливается, и я понимаю, что теряю контроль. Кончики пальцев зудят, каждая жилка звенит от напряжения.

Он вновь шумно принюхивается и ухмыляется. Я же стараюсь дышать размеренно и успокоиться.

– Пожалуйста, просто расколдуй мою сестру.

– Ты даже представить не можешь, как бы мне хотелось повернуть всё вспять. – Он со вздохом отпускает меня.

– Что ты имеешь в виду? – потираю дрожащие от страха ладони.

– Я совершил ошибку, – рявкает он. – Дорого же она мне обойдётся. Я не должен был дотрагиваться до твоей сестры. Мои братья меня не понимают, но я очень волнуюсь за неё…

Глаза его блестят. Неужели – плачет?

– Приведи Лайю ко мне. Я должен её увидеть.

– Я тебе не доверяю.

– А придётся, если хочешь спасти сестру. Я должен увидеться с ней наедине. Притащишь кого-нибудь на хвосте – и я сразу исчезну.

– Ну, хорошо, – отвечаю со вздохом. – Дам тебе шанс. Один-единственный шанс, не больше.

– Отвези её обратно в дом. Я буду ждать там.

– Погоди! Это же… мы же не…

Но прежде чем я успеваю договорить, Фёдор опускается на четвереньки и покрывается шерстью. Голова и тело стремительно уменьшаются, и вот уже передо мной полосатый кот. Одним прыжком он взлетает на чей-то карниз и игриво мяукает, глядя сверху вниз. Потом перепрыгивает на крышу ближайшего дома.

У меня стынет кровь в жилах.

Разворачиваюсь и со всех ног бегу к Майзельсам.

58 Лайя

Лежу пластом без сил. Едва глаза закрою, как вижу лебедя — того, что прилетал ко мне на крышу и во сне являлся. Теперь он юноша златоволосый и белокожий. Похоже, мой ровесник… Нет, всё-таки чуть старше. «Хто ти такий?» — шепчу и умолкаю в испуге, прежде не говорила я по-украински. Юноша глядит так ласково, глаза его бездонны, как горные озёра. В черноте их себя я вижу белой лебедицей. Мой клюв оранжев, а глаза черны. И всё же это я, в том нет сомнений. На главе – корона в алмазах или в капельках росы. Моргаю, и виденье исчезает, а юноша безмолвно шепчет мне: «Да, это ты. Такой ты станешь. Ты видела свою судьбу, царевна-лебедь».

59 Либа

Возвращаясь к Майзельсам, прохожу мимо их лавки. Завидев меня через окно, Довид выскакивает из-за прилавка и распахивает дверь.

– Либа, постой!

Вместе идём в дом.

– Ну как? Нашла, что искала?

– Нам с Лайей придётся вернуться к себе.

– Зачем? – Он бледнеет. – Разве тебе у нас плохо?

– Я должна думать о сестре, а не о себе, – закрываю глаза.

– Либа, посмотри на меня. – Довид кладёт руку мне на плечо.

Мотаю головой, по щекам текут слёзы.

– Прошу тебя, Либа, объясни толком, что происходит?

– Не могу.

– Я тебя не отпущу. Ещё ни к кому на свете я не испытывал того, что чувствую к тебе.

– Довид, у меня нет выхода. Если не перевезти Лайю домой, в её собственную постель, она никогда не поправится.

– Она никогда не поправится, если будет жить впроголодь в холодной хате без присмотра доктора, – резко возражает Довид.

– Ты не понимаешь.

– Действительно, не понимаю. Сестрица твоя капризничает, а ты ей потакаешь, наплевав на собственную жизнь. Пора бы уже и о себе подумать.

– Довид, прошу тебя! Мне и так нелегко. Я пообещала матери, и теперь у меня нет выбора. Я несу ответственность за сестру! Если бы речь шла о ком-то из твоих братьев, разве ты поступил бы иначе?

Эмоции хлещут через край. Я прекрасно знаю, чего хочу, но не могу себе этого позволить. На первом месте Лайя, всегда Лайя. Между прочим, мы с Фёдором оба «иные». Вероятно, именно это он и почуял в Лайе? Родственную душу? А Довид… Довид не для меня. Мы не пара. Слишком разные, как солнце и луна.

– Либа, в лесу что-то неладно. Похоже, медведь завёлся, а то и не один. Сама же жаловалась, что за тобой следят странные люди. Вдруг они тебя похитят? Если с тобой что-нибудь случится, я себе этого никогда не прощу. – Он зажмуривается.

– Мне очень жаль, Довид. Знаю, моя просьба кажется бессмысленной, тем не менее, чтобы Лайя выздоровела, надо переправить её домой.

Как, как ему объяснить? Что сказать? Правду? Мол, моя сестра – лебедь, и у неё режутся крылышки? Она, видишь ли, страстно влюбилась в кота-оборотня, который пообещал её исцелить, но готов сделать это только у нас дома? А что до странных хасидов, бродящих по лесу, то это – мои родичи-медведи. При всём том мне надо защитить сестру от стаи лебедей, хотя, положа руку на сердце, лебеди уже не кажутся худшим, что может с ней приключиться. Сказка для детишек, да и только. Страшная, страшная сказка, ставшая явью.

– Почему ты упорно отказываешься от помощи? – в отчаянии восклицает Довид, склоняясь ко мне, словно собираясь поцеловать, но вместо этого крепко прижимает к себе. – Я здесь, Либа, ради тебя я готов на всё.

Помедлив, тоже его обнимаю. Напряжение внезапно отпускает. Все мои опасения насчёт судьбы Лайи и нашей с ней истинной природы куда-то исчезают. На одну благословенную минутку я забываю о сестре, о медведях, лебедях и даже о Фёдоре с его братьями. Забываются когти, клыки и шерсть, странные лесные незнакомцы, Женя, исчезнувшие Глазеры, сгинувшие родители. Остаётся только ощущение сильных рук Довида. Будь что будет, лишь бы он меня не отпускал подольше.

На моей щеке его дыхание. Думаю: «Мы дышим одним воздухом. Значит, не так уж и отличаемся. У нас одна вера, один Бог, мы едим одну и ту же пищу и смеёмся над одними и теми же шутками». Хочу обычную семью, обычный дом, надоело бояться того, что приходит из леса.

Наши взгляды встречаются.

– Либа, я тебе верю. Чем я могу помочь?

Понимаю, как нелегко дались ему эти слова, но ими всё сказано. Доверие, должно быть, – величайший дар, который можно получить.

Довериться ему? Вот только во что оно мне встанет, это доверие? В горле першит. Можно ли назвать мои чувства к Довиду любовью? При виде его я делаюсь точно пьяная: руки-ноги дрожат, в голову лезут сплошные глупости. Как-то раз я глотнула чуточку больше, чем биссл, тятиного шнапса, и со мной было то же самое: по всему телу разлился жар.

Тянусь к губам Довида и целую. Поцелуй сначала нежный, почти сестринский, затем мои руки зарываются в его волосы, и вот уже, кажется, ничего на свете я не жажду больше этих губ. Похоже, не так уж сильно я отличаюсь от сестры. Целуемся до тех пор, пока Довид, тяжело дыша, не приваливается к стене. Глаза у него потемнели, стали совсем как влажная речная галька.

– Ты сводишь меня с ума, – шепчет он, зажмуриваясь.

Смеюсь. Всё потому, что я – дикий зверь. Что, если – представим, хоть на минуточку! – Довиду это окажется по нраву?

– Пойду запрягу лошадей, – говорит он. – Отвезу вас домой.

– С чего ты так резко сменил тему разговора? – поддразниваю я.

– Ради нас обоих. Если поцелую тебя ещё раз, неизвестно, чем всё закончится.

– Ну и пусть.

– Боюсь, моя матушка не одобрит подобных сцен в своём коридоре.

Мы прыскаем со смеху. Со вздохом чмокаю его в щёку.

– Ну, хорошо. Запрягай.

– Дорога может оказаться тряской. – Он подмигивает.

– Я об этом и не думала… – прикрываю рот рукой.

– А я подумал. – Он улыбается. – Либа, с тобой я теряю разум. Как бы мне хотелось… – Довид мотает головой. – Всё, пора запрягать.

– Мне бы тоже хотелось…

Мысленно улыбаюсь, хотя лицо горит огнём.

– Пойду «обрадую» маму. Пожелай мне удачи, она нам сейчас очень понадобится.

Хихикнув, беру его за руку:

– Довид, обещаю, по пути я расскажу тебе всё.

– Надеюсь, – кивает он.

– Не сомневайся. – Хватаю его за рукав, в голове – сумятица. – Спасибо, Довид, я стольким тебе обязана!

– Ничем ты мне не обязана.

– Конечно, обязана! И когда-нибудь верну долг, обещаю.

– Не надо ничего обещать. Просто позаботься о своей сестре и себе самой. Прочее подождёт. Пусть мне самому ждать не хотелось бы.

Иду в гостиную, где лежит Лайя.

– Либа, как бы там ни было, я тебя не брошу, – говорит вслед Довид. – Так просто ты от меня не отделаешься. Уж это-то я могу пообещать.

Оглядываюсь и улыбаюсь. Зря он. На примере Глазеров и собственных родителей я уже поняла, что любые обещания могут быть нарушены.

60 Лайя

Телега трясётся на ухабах. Ветви всё небо надо мною исчертили древесным алфавитом, где вместо букв — листва да птичьи перья. Птичьи лапки исписывают свитки облаков лесными сказками. Хочу ли я стать белой лебедицей? И когда я встану на крыло? Лежу, пытаясь безуспешно разгадать таинственные письмена. Вдруг вижу белый силуэт на сером лике неба. Всё тот же лебедь, он летит за нами, летит за мной. Как его имя? Клюв точно золотой, поджаты лапки, дугою – шея, крылья широки. До самой хаты я наблюдаю с тоской его полёт.

61 Либа

Укутанная одеялами, Лайя лежит на телеге между корзин и мешков с припасами: мясом, домашним хлебом, творогом, овощами, сушёными яблоками и травами.

– Вы слишком щедры, – говорю Довиду. – Мы же вас попросту грабим. Давай заберёшь половину домой?

– И получу от мамы розог?

– Хотелось бы взглянуть.

– Ну, ещё бы, – усмехается он.

Краснею. Мы смотрим друг на друга, и между нами словно проскакивает молния. Стискиваю его ладонь. Теперь мы вместе держим вожжи. Наши пальцы переплетаются. Не могу поверить в происходящее. Родители уехали всего неделю назад, а их послушной, скромной дочери и след простыл. Как же быстро меняются люди. Тем не менее прикосновение к руке Довида кажется самой естественной вещью в морозной лесной тишине.

– Либа, – Довид смущённо откашливается, – я последую за тобой на край света, настолько ты мне дорога. Иначе ни за что бы на всё это не согласился. Мои родители думают, мы с тобой спятили. Будь добра, объясни, зачем вам возвращаться в полный опасностей лес? Чего тебе в городе не сиделось?

Смотрю в свинцовое небо, набираю в грудь побольше воздуха.

– Довид, некоторые люди не совсем то, чем они кажутся. Внешность обманчива.

Сердце гулко бьётся. Неужели я готова признаться? Ужасно не хочется терять Довида. Наши отношения и встречи – единственное, что правильно в моей жизни.

– Думаю, Фёдор отравил Лайю. С их фруктами что-то не то, пусть это и выглядит полным бредом. Даже не знаю, как объяснить. Безумие какое-то, однако чем-то он её напичкал. Надо бы держать Лайю от него подальше, но сегодня утром я ходила на базар поговорить с Фёдором. Да, я тебе соврала. Не нужна мне была никакая целебная трава, я надеялась найти иное лекарство. Фёдор сказал, что может исцелить мою сестру. Не то чтобы я ему поверила, и всё же доктор, похоже, не знает, чем её лечить. Вдруг Фёдор сможет? И мне надо только отвезти Лайю домой? Я обязана попытаться. Я боюсь за её жизнь, Довид. Не дай Бог, во фруктах был яд.

– Это вряд ли, – смеётся он. – Если бы они были отравлены, слегло бы немало горожан.

Отворачиваюсь. Заранее было ясно, что он не поверит. Лучше бы я вообще промолчала.

– Либа, не обижайся, я не хотел смеяться. – Он кладёт руку мне на плечо. – Но подобную историю нелегко переварить.

– Не оправдывайся, Довид. Я знала, что ты не поймёшь. Просто довези нас до дома и уезжай. Не думай, я не сошла с ума. Так надо.

– Я вовсе не об этом. Либа, посмотри на меня. Ну, пожалуйста.

Качаю головой. Хочется крикнуть: «Мне не следовало тебе доверяться». С другой стороны, я понимаю, как дико, должно быть, прозвучала моя история. Наверное, именно поэтому тятя и сказал однажды, что я вряд ли сыщу себе мужа в Дубоссарах. И правда. Кто тут меня поймёт? От этой мысли становится тошно. С самого начала тятя был прав, а я обманывалась.

– Прошу тебя, Либа! – Довид останавливает телегу, бросает вожжи и гладит меня по щеке. – Посмотри на меня, поговори со мной. Я хочу тебя выслушать, хочу понять. Можно я останусь с вами? Мне всё равно, что подумают мои родители или другие люди. Переночую здесь и… Встречусь с Фёдором, прослежу, чтобы он тебя не надул, не обидел вас с Лайей. Я тебе верю, пусть даже всё это лишено смысла… Позволь мне остаться и помочь. Ты не обязана справляться со всем в одиночку.

Борясь с подступившими слезами, поворачиваюсь и смотрю на Довида.

– Фёдор сказал, что встретится с Лайей с глазу на глаз. А если в доме будет кто-то чужой – вообще не придёт.

– Выглядит весьма подозрительно.

– Да. Но у меня нет выбора.

– Мне это не нравится. Сильно не нравится. Я не уеду. Останусь поблизости, в лесу. Не прощу себе, если с тобой что-нибудь приключится.

Он щёлкает вожжами, понукая лошадей. Я быстро целую его в щёку.

Вот и наша хата.

– Ты иди открывай дверь, а я понесу Лайю.

Откидываю с колен попону, спрыгиваю на землю, иду к дому. Распахнутая дверь качается из стороны в сторону. Чую запах.

– Здесь кто-то был.

– Что? Где?

– Был и ушёл. – Я принюхиваюсь.

– Оставайся с Лайей, я проверю дом.

Довид достаёт револьвер из ранца, лежащего среди корзин, и идёт в хату. Я же забираюсь на телегу.

– Лайя!

– М-м?

– Сюда кто-то приходил.

– Приходил? – Она разлепляет веки и потягивается. – Кто?

– Не знаю. Дверь нараспашку. Да ещё запах этот, никак не соображу, где его слышала.

– Дверь и в прошлый раз была распахнута.

– Когда?

– Когда в дом забрался медведь. Забыла?

А ведь точно! Я ахаю.

– Лайя, теперь мне всё понятно. Знаю, чей это запах. Но что им у нас понадобилось?

– Кому?

– Рувиму. И может быть, Альтеру. Проклятье! Что им надо на сей раз?

– Значит, здесь небезопасно?

– Ох, Лайя, Лайя! – Я издаю горький смешок. – Разумеется, небезопасно. Спокойная жизнь в Дубоссарах давным-давно кончилась. Однако Фёдор заявил, что встретится с тобой только у нас дома.

– Фёдор? – Её глаза загораются.

– Да. Твой чёртов мишуге сказал, что он один может тебя вылечить.

– Никого! – выдыхает Довид, запрыгивая к нам. – Ну что? Пошли?

Заходим в дом.

– Отнести её наверх? – спрашивает он.

– Не стоит. Положи на родительскую кровать.

Откидываю покрывало. Запах пришельца чувствуется тут сильнее всего.

– Либа, – говорит Довид, – тебе не кажется, что обнюхивать постель – это как-то… э-э… странно?

– Извини. Клади Лайю. Просто у меня хорошее обоняние. Не зря матушка учила распознавать травы…

– Так ты искала в постели траву?

– Да нет же, глупый! – Хлопаю его по руке, оборачиваюсь и вижу, что Лайя плачет.

– Прости меня, – бормочет она. – Я тебя подвела, всех подвела. Не заметила, как они пришли. Прости, Либа. Они ведь за тобой явились, а я проморгала все знаки, и теперь слишком поздно что-то исправлять.

Мы с Довидом переглядываемся. О чём это она?

– Успокойся, Лайя, полежи. У нас был долгий день. Попытайся поспать. Верно, опять у неё жар.

Ничего, я полна решимости разобраться с её болезнью раз и навсегда, чего бы мне это ни стоило.

Лайя отрицательно качает головой. Всё быстрее и быстрее, и вот уже у меня мельтешит в глазах при одном взгляде на сестру.

– Лайюшка, утро вечера мудренее, а сейчас поспи, отдохни.

– Нет! Я всё, всё испортила! Как же ты не понимаешь?

– Позвать доктора? – спрашивает Довид.

– Не надо. Можешь побыть с нами немного? Покараулить дверь? Мне было бы спокойнее. Хочу её переодеть.

Он убережёт нас от Рувима с Альтером, а там, глядишь, и Фёдор явится.

– Всё, чего пожелает госпожа, – отвечает Довид с такой нежностью, что на сердце у меня теплеет.

Прежде чем выйти за дверь, он оборачивается и добавляет:

– Я уже говорил тебе, какая ты красивая?

– Прекрати.

– Почему?

– Потому. Не нужно.

– Ты права, не нужно. Но мне хочется.

– И вовсе я не красива.

– Что ты, Либа? Кто заставил тебя поверить в такую чепуху?

Стою, потупившись. «Я – зверь, Довид! Уходи… Узнаешь, кто я, и на версту ко мне не приблизишься».

– Красота, Либа, существует не сама по себе, красота – это то, что кому-то нравится.

На моих глазах выступают слёзы.

– Мне надо позаботиться о Лайе.

– А мне – о тебе. Посмотри на меня.

Мотаю головой.

– Почему ты плачешь? Ведь я же здесь, с тобой. Я пригляжу за вами обеими.

И закончится всё это большой бедой. И болью.

Лайя надсадно кашляет.

– Я буду за дверью, – со вздохом произносит Довид и выходит.

Лайя дрожит так, точно бьётся в припадке. Обнимаю её.

– Потерпи, сестрица. Скоро придёт Фёдор, скоро…

Она продолжает дрожать, а я плачу.

62 Лайя

Они пришли за Либой. Медведи-оборотни, Альтер и Рувим. Я слишком отвлеклась, глаза мне застил Фёдор, забыла обо всём. Теперь мне нужно поговорить с сестрой и всё ей рассказать. Но как решиться? Что же делать, мамо? Обрывки наставлений всплывают в памяти… Что я ещё забыла? Что проворонила? По нашей крыше топочут лапки лебедя чуть слышно. В груди теснит, в ознобе трясусь под одеялом. Мамо! Мамо! Опять зудит спина. Мне бы надо на крышу глянуть хоть одним глазком, узнать, кто прилетел. Но нет, я слишком ослабела, а время утекает песком сквозь пальцы.

63 Либа

– Можно? – спрашивает Довид, постучавшись.

– Входи! – распахиваю дверь.

– Боялся вам помешать, но… Я слышал голоса в лесу. Думаю, это охотничья партия. Похоже, обнаружили кого-то.

– Сходи посмотри.

– Нет. Я не брошу вас одних.

– Ну, пожалуйста. Очень хочется узнать, что происходит.

– А если кто-нибудь заявится сюда, пока меня не будет? Вдруг они только и ждут, чтобы я ушёл?

Очень может быть. А может, это Фёдор ждёт, когда уйдёт Довид.

– Я вас не оставлю, – твёрдо повторяет тот.

Думай, Либа, думай…

– Тогда сама схожу, а ты посиди с Лайей.

– Ещё чего! Совсем спятила? Одну я тебя не отпущу! Ни за что!

– Кто ты такой, чтобы мне указывать? – огрызаюсь я и иду к двери. – Да, иногда я трушу, но слабее от этого не делаюсь. Хочу знать правду, и ничто меня не удержит. Я – дочь своего отца и этим горжусь. – Произнося такие слова, сама начинаю себе верить. – Я не боюсь опасностей. Мне страшно потерять любимого человека.

Довид трёт лоб.

– Либа, неужели не понимаешь, как я за тебя волнуюсь? Я ведь тоже испуган. Я не хочу, чтобы с тобой случилась беда, потому что… Я тебя люблю…

– Мы же едва знакомы, – бормочу, не веря своим ушам.

Сейчас мне не до того. Не знаю, что и думать. Меня обуревают противоречивые мысли и чувства. До чего же не вовремя! И где этот треклятый Фёдор?

– Знаю, сейчас это некстати, – говорит Довид, – но… Скажи, чувствуешь ли ты ко мне что-то? Могу ли я… надеяться?

Что ему ответить? Он не знает правды. И пока не узнает, говорить не о чем. Пустое.

– Если ты сходишь в лес посмотреть, что там происходит, я обещаю подумать.

– Зачем ты так со мной?

– Ну, пожалуйста. – Отворачиваюсь.

– Хорошо. – Он качает головой, вздыхает. – Запрись изнутри. Что-нибудь тяжёлое к двери подтащи. Поняла? Я быстро.

– Спасибо. – Едва не плачу от облегчения и благодарности.

– И ещё, Либа…

– Да?

– Не заставляй меня ждать вечно.

64 Лайя

Мы ждём, ждём, ждём… Но нет ни Фёдора и ни медведей. Я скоро умру от жажды, от разрыва сердца, от этой адской боли. Где он? За мною не приходит почему? Где он? Где? Где…

65 Либа

Ждём. Ставлю чайник на плиту. Достаю Талмуд. Священный текст меня успокоит. Всегда успокаивал.

В дверь стучат.

Лайя поднимает голову, наши взгляды встречаются. Бросаюсь открывать. На пороге – бледный, похожий на привидение Довид.

– Что случилось?! Ты так скоро.

– Нашли ещё один труп. Миши Сирко.

– Как же это… – В ужасе прикрываю рот рукой. – Разве Миша тоже пропадал?

– Вроде бы со вчерашнего вечера дома не появлялся. И опять в саду Янкеля Фельдмана, у самой реки. Тело… – Голос Довида срывается. – Тело было полностью обескровлено, как и Женино. И это ещё не всё. Говорят, после того как распространилась новость о смерти Жени, в Кишинёве начались погромы. Убито сорок девять евреев, изнасилованы женщины, разграблены дома и лавки.

– Почему? Зачем? – Сердце забилось так сильно, что становится трудно дышать.

– В газете статью напечатали. Мол, нашли в саду у Фельдманов обескровленное тело. Во всём винят евреев. Епископ Кишинёвский призвал принять меры. А теперь ещё и Михаил… Либа, я боюсь за Дубоссары. За всех нас.

Обескровлен… Как это – «обескровлен»?

Думаю о Ховлинах, их длинных языках и юдофобских речах, которые слышала на базаре. Уж не они ли наболтали всякого газетчикам? Пока к нам не явились эти братцы, всё было тихо-мирно. А теперь – на тебе! Уже второго гоя находят убитым в саду у евреев. Нет, что-то нечисто с этими Ховлинами.

Довид выглядит затравленным. Я чувствую себя так же. Быть беде, мы оба это понимаем.

– Присядь, выпей чаю, – предлагаю ему.

Он садится за стол и говорит, не отрывая взгляда от собственных рук:

– Главное было – не приглядываться. На запястьях, щиколотках и шее – раны, будто от укусов или колодок. А губы… Вместо них – кровавое месиво. Вроде бы тело Жени выглядело так же. Какое чудовище способно такое сотворить?

Меня начинает подташнивать. Беру Довида за руку.

– А что ещё говорят?

– Кахал считает, что напал медведь. Я же сомневаюсь. По-моему, раны нанесены не зверем. Плохо, что оба тела нашли евреи, тут все сошлись во мнении. Полиция только и ждёт, на кого бы всё свалить. Веришь, из-за дубоссарских убийств уже начались волнения. Почти весь кахал разошёлся по домам. На вечер назначено собрание у Хеймовитца. К кахалу присоединятся люди из охотничьей и поисковой партий. Те мужчины, о которых ты рассказывала, оказывается, принимали участие в поисках Михаила.

– Да ну?

– Но мне они показались подозрительными. Впрочем, пообещали прийти на собрание. Народ поговаривает об организации самообороны. Простых дежурств уже недостаточно. Предлагают всем вооружаться. Если на нас нападут, мы будем обороняться. Отец заявил, что будь он проклят, если допустит кровопролитие. Надо во что бы то ни стало убить медведя и остановить расползающиеся слухи. Гои должны понять, что мы не имеем к убийствам никакого отношения.

– А как Эстер Фельдман? – Дыхание у меня перехватывает. – Сильно подавлена?

– Подавлена – это ещё слабо сказано. Фельдманы очень боятся за свою жизнь. Собираются перебраться в город к Кассинам.

– Что, если вы убьёте медведя, а убийства не прекратятся?

– Другого разумного объяснения у нас всё равно нет. Нельзя сидеть сложа руки. Надо надеяться, что людей убил шатун. Будем охотиться днём и ночью, пока не выследим зверя и не покончим с ним. Иначе останется только ждать, пока кто-то не выяснит, что в действительности произошло с Женей и Михаилом. В противном случае все горожане будут показывать пальцами на нас.

66 Лайя

Женя мертва. Миша мёртв. Их больше нет. Довид влюблён в мою сестру. Он клянётся медведя убить. А Либа сама такой же зверь, как те, другие, что рыщут в лесу, хотят её у меня отнять. Я должна сестру защитить. Но я слабею и скоро умру, если Фёдора не дождусь. Мутится в глазах, я словно парю в облаке звёздном. Ищу его губы — другого созвездья мне и не надо. Всё тело ноет. «Твоя любовь — прекрасней всех вин на свете, — хочу сказать. — Я чахну, Фёдор, вернись ко мне, вернись и поцелуй». Засохли губы, лишь глаза — влажны.

67 Либа

Все сходятся на кладбище. Мороз тронул кресты и могильные плиты сизым инеем, наше дыхание вырывается облачками пара. Мать Жени, Галина, всхлипывает и тоненько, словно брошенный котёнок, плачет. Иван, её муж, держится, но я вижу, что и он раздавлен смертью дочери. Сегодня город хоронит Женю. Завтра – Михаила.

С Лайей остался Довид, поэтому я смогла прийти на кладбище.

Прежде я никогда не видела, как христиане хоронят своих мёртвых. Даже представить не могла, что когда-нибудь окажусь на их кладбище. Однако остаться в стороне была не в силах. Кто-то убил Женю и Мишу, и этот «кто-то» – вовсе не медведь. В город понаехали газетчики, строчащие заметки, обвиняющие евреев. Сердцем чую, что во всём виноваты Ховлины, а доказать не могу. Мне совсем не нравятся Рувим с Альтером, но угрозы Фёдора и Мирона ясно указывают, чьих рук это дело. Единственная зацепка – Лайя. Она наверняка знает правду, только говорить не хочет. Опускаю платок пониже, чтобы прикрыть лицо.

Чего я только не делала, пытаясь вылечить сестру! Перепробовала все травы, корешки и снадобья, что нашлись в матушкиных запасах. Сходила в аптеку Краковера и накупила всяких лекарств, которые посоветовал сам Вельвель. Всё впустую. А Фёдор так и не явился.

Рассеянно кручу в руках небольшой венок из сосновых веточек, наблюдая, как мужчины забрасывают гроб чёрной жирной землёй. Когда падают последние комья, священник кончает молитву и произносит:

– Мы собрались, чтобы почтить память рабы божьей Евгении Беленко. Нас привела сюда безвременная, жестокая кончина этой дщери Дубоссар, и мы до конца своих дней не забудем, какой она была при жизни. Она была светом очей для своих родителей. И вот мы пришли, ведомые любовью, уважением и общим горем. Возблагодарим Господа за то, что он послал нам, пусть и на краткое время, такую, как наша Евгения. Бог дал, Бог взял. Господь накажет её убийц по промыслу своему, мы же должны искоренить зло, поселившееся между нами.

«Амен», – думаю я.

– Ибо сказано: всякая плоть – как трава, и всякая слава человеческая – как цвет на траве. Раба божья Евгения стала цветком, сорванным до срока. И подобно тому как великие Кодры защищают нас от ненастья, так и крепкие, словно дубовые ветви, узы родства, семьи и общины помогут нам, скорбящим о потере. Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твоё!

«Амен».

Люди начинают расходиться, родители Жени тоже возвращаются домой.

Я медлю. Хочется прикоснуться к ещё рыхлой земле, которая вскоре станет холодной и твёрдой. Женя унесла с собой в могилу ответы на мои вопросы. Зажмуриваюсь и думаю о ней, которая лежит сейчас одна-одинёшенька под тяжким грузом земли. Вспоминаю о женихе и невесте, похороненных на еврейском кладбище. Те даже в смерти остались вдвоём. А Женя? Открываю глаза. По щекам текут слёзы. Кладу венок на могилу и осматриваюсь в поисках подходящего камешка.

И тут за спиной раздаются крики:

– Убийца! Душегубка!

Что? Поймали убийцу? Распрямляюсь, оглядываюсь и вижу Бориса Томакина, хозяина табачной мануфактуры. Он тычет пальцем в мою сторону. Недоумённо оборачиваюсь. Никого. Сердце обрывается. Он показывает на меня.

68 Лайя

Мне снится до весны уснувшая лоза. Обвив древесный ствол, она тихонько, пядь за пядью, ввысь тянется, желая быть ближе к солнцу, но сучьев лес и частокол ветвей ей преграждают путь. Мои ладони трепещут, будто листья на ветру, а сердце одно и то же повторяет: он не пришёл ко мне, он не пришёл, он не… Сердце — жемчужинка моя. Теперь оно — живое, жаркое – лежит в его ладонях, как в раковине. Больно, больно… Но где же он? Как мне его найти? Уверена я — Фёдор не убийца. Я видела: на лёд упала Женя, не виноват в том Фёдор, ни при чём он. Мне нужно всё исправить. Нужно всё…

69 Либа

Стремглав бросаюсь к дому. Я задыхаюсь. Такое впечатление, что сердце вот-вот разорвётся. Меня бьёт дрожь. Я должна поскорее вернуться к Довиду с Лайей и защитить их. У Довида есть оружие. Надеюсь, он знает, что нам делать.

Трясущимися руками барабаню в дверь. Она распахивается. Вбегаю в дом, с грохотом захлопываю её за собой и кричу:

– Довид! Довид, они думают, что это я! Они идут за мной!

– Кто? – Он бросает взгляд за окно. – Либа, о чём ты? Что случилось?

– Они увидели, как я положила на могилу венок… – говорю, едва отдышавшись. – Борис Томакин. – Я медленно оседаю на пол. – Он обозвал меня душегубкой. Довид, я испугалась и убежала, просто убежала… – Хватаю ртом воздух, сдавленно всхлипываю. – Что ещё мне оставалось делать?

– Они тебя преследовали?

– Не знаю. Я слышала шум… Да, наверное, преследовали. Может быть. А как я должна была поступить?

– Оставайся здесь, слышишь? Ни в коем случае не выходи. Я сам с ними поговорю.

Неверными руками Довид достаёт из брошенного в угол ранца револьвер.

– Надо рассказать обо всём кахалу…

– Не бойся. Побудь здесь. Я всё улажу.

– Довид, погоди!

– Что?

– Не хочу, чтобы с тобой приключилась беда… – По лицу градом катятся слёзы.

– Не бойся, Либа. – Глаза у Довида вспыхивают. – Я что-нибудь придумаю. Главное, оставайся внутри и не высовывайся. Всё будет хорошо, обещаю.

Он выходит. Захлопываю за ним дверь, на четвереньках подползаю к кровати, влезаю на неё и обнимаю Лайю, зарывшись лицом в подушки. Меня продолжает трясти. Время тянется медленно-медленно.

– Либа, что случилось? – шепчет Лайя.

– Меня преследовали…

– Кто? – Сестра рывком садится в постели, и я замечаю, что для этого ей потребовалось собрать все свои силы.

– Ложись! – шиплю я. – Тихо!

К счастью, она повинуется без слов.

– Так что стряслось?

– Уже неважно… Так и так нам конец.

– Медведи, да?

– Какие медведи? – Внутри всё обрывается.

– Те мужчины, что пришли к тяте. Они же медведи?

Ума не приложу, откуда ей это известно. Укрываю нас обеих с головой и шепчу:

– Лайя, расскажи всё, что знаешь.

И тут в дверь стучат. Я вздрагиваю. Меня расстреляют на площади? Поволокут в тюрьму? Будет суд?

– Либа, открой! Это я! – слышится голос Довида.

Пригибаясь, чтобы не увидели в окно, подскакиваю к двери и открываю. На пороге Довид, его отец и Шмулик-Нож.

– Ну что? – спрашиваю.

– Перехватили их по пути к вам, – отвечает господин Майзельс. – Убедили обратиться к приставу. Обвинять тебя в убийстве – это смешно.

– Что же нам теперь делать?

– Драться! – хрипло произносит Лайя.

Все оборачиваются к ней.

– Ты о чём, сестра?

– Так бы поступил наш отец, – тихо говорит она. – Он бы без боя не сдался. Нам надо доказать, что ты ни при чём. Им не удастся свалить всё на дубоссарских евреев. Пусть не рассчитывают, что мы безропотно поднимем лапки кверху. Женю никто не убивал.

– Как это? – восклицаю я и перевожу взгляд на гостей. – Да вы входите, входите.

Войдя, они запирают за собой дверь.

– Лайя, что ты такое говоришь?

– Женя на льду упала, я собственными глазами видела. И Миша тоже видел. Он со своим дядей Богданом отнёс её к ним домой. После чего она и пропала.

– Ты же говорила, что видела её потом у Ховлинов. Почему раньше мне всё не рассказала?

– Мне показалось, будто я её видела. Но там было много народу, поди разбери в такой толпе. А вот в том, что на льду осталась кровь, я уверена.

Мужчины переглядываются.

– Кто-то должен пойти и побеседовать с Богданом Сирко, – предлагает господин Майзельс.

– И в полицию сообщить, – кивает Шмулик-Нож.

– А они нам поверят? – спрашиваю. – Кроме слов Лайи иных доказательств нет.

– В любом случае будет драка, – говорит Довид. – Людей у нас хватает. Нельзя допустить погромов. Отправим дружины на улицы, на пристань, расставим охрану у каждого дома. Или предотвратим беду, или умрём, сражаясь.

– Сдурел? – возмущается Шмулик. – Надо просто рассказать людям правду, и всё утрясётся.

– Боюсь, Довид прав, – качает головой господин Майзельс. – В Кишинёве убито сорок девять евреев. А из-за чего? Из-за слухов о случившемся в городке, расположенном… Сколько отсюда до Кишинёва? Вёрст сорок? И ты всерьёз рассчитываешь образумить людей?

– Можно попытаться, – не сдаётся Шмулик.

– Можно, всё можно. А между делом лучше подготовиться к худшему. Если я правильно прикинул, нас больше. Либа, Лайя, сидите здесь. Довид со Шмуликом будут охранять дом, я пришлю им подмогу. Шмулик, если явится толпа, постарайся поговорить с ними, передай им слова Лайи. Я соберу кахал. Одних отправим дежурить на пристань, других – сюда, к вам. Я же пойду по домам. Нельзя допустить погрома.

Довид и Шмулик выходят. В надежде отыскать какое-нибудь оружие вытаскиваю из-под родительской кровати сундук. Обнаруживаю в нём остро отточенные ножи. Странные ножи: чёрные, кривые, похожие на когти. Тут же револьвер. Ножи отправляются в карман фартука, револьвер я затыкаю за пояс и выхожу из дому.

– Куда ты? Чего удумала? – спрашивает Довид.

– Я с вами, – показываю револьвер.

– Либа, опусти немедленно! Уходи в дом! Ты хоть умеешь пользоваться этой штукой? А если тебя увидят с оружием в руках? Застрелят на месте!

– Не умею. Но это и моя война. И мой промах, кстати. Не следовало мне ходить на похороны. Теперь я встану рядом с тобой и буду защищать Дубоссары.

– Либа, ты тронулась. Тебя убьют, и вся недолга.

– Уверен? Тогда – уходи. Защищай свой дом, а мой – моя забота.

– Нет, вы оба рехнулись, – ворчит Шмулик. – А ну-ка быстро внутрь. И ты, Довид, тоже. Я один покараулю.

Мы с Довидом заходим в хату.

– Либа, тебе жить надоело? – спрашивает он. – Кишинёвских евреев убили ни за что ни про что. Только за то, что они – евреи, понимаешь?

«Я сильнее, чем ты думаешь», – хочется ему сказать. Открываю было рот, чтобы наконец-то во всём признаться, но меня останавливает шум на крыше. Лебеди? Торопливо взбираюсь по лестнице и вижу у чердачного окна Лайю.

– Ты куда?

Сестра стоит, покачиваясь и держась за распахнутую створку. Потом, примерившись, неловко выбирается на крышу.

70 Лайя

Я знаю, что мне делать. Вот он, шанс. Мне надо встать на крыло. Что, если снаружи лебедь ждёт? Покажет, как летать? Научит? Но Либа ползёт за мной на крышу и бубнит: «Сестрица, ты больна, вернись немедля». — «С чего вдруг? – отвечаю. — Как ты мне надоела своими запретами! Того не делай, этого не смей. А я хочу на крышу. Я устала от немощи, от обещаний, в которых нет ни слова правды!» Я знаю, что мои слова – жестоки, но как иначе? Мне же надо спасти сестру. «Лайя, ты упадёшь! Это опасно. Прошу тебя, вернись!» — «Ещё чего! Довольно! Насиделась в клетке. Ты поишь меня отравой, из-за тебя я едва не умерла, а якобы целебные отвары лишь сонный дурман. Всё, как Фёдор мне говорил. Я улетаю туда, где будет тепло и безопасно, где досыта я буду и есть, и пить. Там счастье ждёт меня». — «Лайюшка, ты бредишь». — «Брежу? – я хохочу. — Да, любопытно, что о бреде заговорила ты, Либа. Та самая, которая пообещала, что он придёт. И я поверила. Всё думала: а вдруг он задержался, не может же сестра родная лгать». Кожа зудит. От слабости шатает. Пот застит глаза, спина болит. Раскидываю руки и к небу рвусь. Взмах, взмах, ещё… Накатывает тошнота. Я приседаю, хватаю воздух ртом. Все косточки, похоже, готовы расколоться. Откуда-то издалека я слышу: «Довид!» Сестра кричит… «Быть может, она пьяна?» — «Да вроде нет…» Смеюсь: «А вот и новый враль! Сдаётся мне, вы оба — друг друга стоите. Ну, ничего, сейчас уйду с дороги. Вам нужен дом наш, правда? Вы только и мечтали избавиться от эдакой обузы, травили меня вашими чаями…» Боль невыносима. Плачу. «Мне нужен Фёдор. Я, как все, хочу быть счастлива, не всё же вам одним? Умру, коль не увижу его тотчас. Мне безразлично, что скажут мама с тятей». Либа, вплотную подобравшись, пытается прижать меня к себе. Отшатываюсь с воплем, напоминающим скорее клёкот лебединый. Порываюсь освободиться из её объятий, но руки вдруг становятся чужими, а пальцы – отказываются мне служить. Она сдаётся. Кидаюсь к краю крыши. «Ты больше не сестра мне, ясно?» — кричу я, а потом шагаю вниз. И падаю. Но воздух обнимает моё тело, И руки, дёрнувшись в последний раз, становятся вмиг крыльями, нос – клювом, ноги – лапками. Я простираю руки… — нет, крылья! — и – в полёт! Вытягиваю шею, чтобы не задеть густые ветви, чуть не натыкаюсь на толстые стволы. Затем взмываю вверх. Сам воздух полёт мой неумелый направляет. «Я – жертва, – говорю луне и небу. – Я должна спасти сестру. Да, жизнь – за жизнь. Спасу любой ценой». Всё ближе око ночи. Свободна! Наконец – свободна! Я – светлячок во тьме, над головою — звёзды-фонарики висят. И за моим полётом следят с восторгом Кодры. Ничто не разорвёт связь нашу с лесом. По жилам у меня течёт не кровь, а сок деревьев, их же питает кровь моя. Я слышу голос леса и откликаюсь. Город наш спасу. Мне прежде снилось, будто все деревья — создания живые, твари божьи. Во снах мне пальцы заменяли лозы, руки – ветви. А листья, словно перья, вдруг прорастали. Я обретала крылья зелёные, как майская трава. Мы с лесом – нераздельны. Но губы Фёдора меня зовут и манят за собою. Вот кто мне жажду утолит, заключив в объятья. Когда я буду с ним, тогда и Дубоссары спасутся. А лебедей всё нет. Один лишь Фёдор мне поможет. Узнаю я, на чьих руках кровь Жени с Михаилом. Сниму груз обвинений с Фёдора и с Либы. Моя, моя вина. Ведь это я не рассказала правду о том, что видела в то утро. Мне и исправлять, одной лишь мне, одной…

71 Либа

Семь шагов в ширину, девять – в длину. Хожу туда-сюда, меряя шагами комнату. Если сделать круг, их получится двенадцать. Я – зверь в клетке.

Я думала, Довид заметил, как Лайя обернулась лебедью, и мне волей-неволей придётся всё ему рассказать. Оказалось, увидев её падение, он бросился к задам хаты, туда, где должно было бы лежать изломанное тело Лайи. И ничего не нашёл. Пришлось соврать, что она приземлилась на ноги и убежала в лес. Довид, конечно, увидел кружащего в небе лебедя, но связи между птицей и Лайей не углядел. Да и с чего бы? Кому в голову придёт подобная нелепость? Да, мы с Лайей – полная нелепица.

И вот я меряю шагами комнату наедине со своими мыслями. Бежать за ней? Остаться? Выйти наружу к Довиду, который ждёт появления толпы, жаждущей моей крови? Перестелить постель в надежде, что вернётся Лайя, больная, замёрзшая, голодная и одержимая, так и не нашедшая своего Фёдора?

Как она может доверять мужчине? Да ещё такому, который то и дело её подводит? Он её бросил, вконец истосковавшуюся, ненасытную, жаждущую, ставшую тенью самой себя. А вот Довид со мной остался. Довид меня не покинул. Он внимательно следит за каждым моим движением, готовит мне поесть и поддерживает, а когда я плачу у него на плече – ласково гладит по длинным чёрным волосам. Уговаривает не убиваться так, не метаться из угла в угол, а сесть и успокоиться.

Наверное, мужчина мужчине рознь. Но как отличить хорошего от дурного?

По щеке, холодя кожу, ползёт слеза. Ко мне тут же подбегает Довид.

– Не плачь, любовь моя, не надо. Ничего не попишешь, Лайя сама выбрала свой путь. Нам всем рано или поздно приходится выбирать.

– Родители будут в отчаянии. Это разобьёт им сердце.

– Понимаю. Однако ты действительно ничего не можешь сделать.

И тут меня осеняет. Лебеди! Лебеди, Либа! Надо их позвать. Ничего не могу сделать? Ещё как могу. Всё лучше, чем кружить по комнате, точно медведь в яме, и мучиться от непрекращающихся спазмов в животе.

Я обязана исполнить сестринский долг.

72 Лайя

Вот и сосновый бор, за ним – поляна. Теряя перья, из последних сил лечу туда. Но как же приземлиться? Я падаю и ударяюсь оземь. С трудом приподнимаюсь. Что ж, я – снова человек. Заслышав шум, оглядываюсь. Фёдор! Он крепко обнимает и целует меня. Я воскресаю. Я вновь жива. Впиваюсь жадно в эти губы, кусаю и чувствую на языке вкус крови. О, как она сладка, как хороша. Меня пьянит она и наполняет силой. Всё получилось. Он заберёт меня туда, где ждут ответы. «Я рад, что ты пришла», — любимый шепчет. «А я ждала тебя, гадая, куда ты делся». — «Я не мог прийти. Чужие были там…» — «Чужие?» Кто? Не понимаю. «Хотел увидеться с тобой наедине». – «А я решила, что ты меня забыл». — «Я?! Никогда!» Его глаза сияют. «Всё в прошлом, Лайя, главное – теперь ты здесь, со мной. Отныне мы не расстанемся вовек…» — «Да, милый! Я только об этом и мечтаю». Фёдор ведёт меня к кострищу на поляне и говорит: «Скажи, ведь ты пришла сюда по доброй воле?» – «Да, по доброй». — «Ты хочешь стать моею?» — «Да, да, твоей навечно». Его целую. Краем глаза вижу, как к нам подходят остальные братья. Тогда он прерывает поцелуй, ладонь мою сжимает. «Решено! Свидетелями будьте, братья! Через три дня, не позже, клянусь жениться на прекрасной Лайе». Что он сказал? Я не могу поверить своим ушам. Всё происходит слишком быстро, и в голове не мысли, а сплошный сумбур. Неужто я уже пообещала ему женою стать? «Ты станешь моей царевной, Лайя». — «Царевной? Ну, ты скажешь! — смеюсь. – И где же я буду царствовать? В глухом лесу? В садах волшебных или, может, в облаках?» Фёдор ведёт меня куда-то, я ж продолжаю смеяться. «Тише, Лайя, успокойся». Нет, не могу, я в жизни не слыхала ничего смешнее. В избушку входим, в ней пахнет домом, кровать – мягка. Я погружаюсь в перины омут. Со мною – Фёдор. Он близко-близко. Его касанья мне дарят жизнь. Как от щекотки, я хохочу. Так колко, странно быть с ним вдвоём в одной постели, наедине. Быть с ним одной, одной, одной. Тянусь обнять его, обвить лозою рук… Глядь – он уже у двери. «Сначала отдохни, любовь моя, поспи. Я скоро буду. Ты здесь останься, побудь в избушке. А у меня дела». — «Постой! Куда ты?» — кричу, но Фёдора и след простыл. Бросаюсь за ним вдогонку. Мне же нужно всем доказать, что Либа невиновна. Увы, дверь крепко заперта. Я вырвалась из клетки для того лишь, чтоб угодить в силок.

73 Либа

Обуваюсь, надеваю жакетку. Рассовываю оружие по карманам: два отцовских ножа и револьвер. Беру перо, испачканное побуревшей кровью, которое оставила мне матушка. Я должна вызвать лебедей.

– Либа, ты с ума сошла, – в который раз говорит Довид. – Тебе нельзя выходить, они только того и ждут.

Пропускаю его слова мимо ушей. Сейчас мне не до увещеваний.

– Довид, у меня важное дело.

– Я тебя не выпущу.

– Представь, что речь идёт о твоём брате. Он в беде, но ты можешь его спасти. Пошел бы ты или нет?

– Ну, вообще-то… Да, пошёл бы. Если бы вокруг дома не рыскали люди, обвиняющие меня в убийстве.

– Лайя – моя единственная сестра. Я обещала родителям её беречь.

– Она пошла своей дорогой. Тебе придётся смириться. – Он качает головой. – Подумай, что она переживёт, если тебя по пути к ней схватит разъярённая толпа? Если ты угодишь в тюрьму, и это ещё в лучшем случае?

– Повторяю, Лайя – моя сестра. Я бы не задумываясь отдала за неё жизнь.

– Именно это сегодня и случится, помяни моё слово.

– Что же, да будет так.

– Ты невыносима!

– И пойду я одна.

– Нет. Куда ты, туда и я.

– Ладно, ладно, – раздражённо бросаю в притворном согласии.

Всё равно придётся от него сбежать, чтобы позвать лебедей. Выходим из дома.

– Мы за Лайей, – объясняю Шмулику.

– Рехнулись вы оба, вот что. – Он смотрит на Довида. – Твой отец шкуру с меня спустит.

– Одну я Либу не отпущу. – Довид крепко берёт меня под руку.

Идём в лес. Никого не встретив, доходим до древнего дуба. Безлюдье начинает угнетать. Почему везде так тихо и безмолвно? Высвобождаю ладонь из руки Довида. Что-то здесь не то, в воздухе висит какое-то марево… Протираю глаза и внезапно обнаруживаю, что мы находимся в саду. Невероятное зрелище! Ветви гнутся под тяжестью налитых соком фруктов. Не этот ли сад видела Лайя по пути в город?

– Довид, ты не видишь фруктовых деревьев?

– Нет. Откуда им тут взяться?

– Подожди здесь, ладно? Если не вернусь через час, беги за подмогой.

– Стой, Либа! Без меня ты и шагу не сделаешь.

– Пожалуйста, Довид! Прошу тебя! Я обязана всё сделать сама.

– Почему? Хорошо, я тебя отпущу, если объяснишь толком.

– Объяснение может прозвучать дико.

– Я весь внимание.

– По-моему, эта часть леса заколдована, и попасть туда могут лишь девушки. Так Ховлины заманивают нас к себе. Вот почему ваши дружинники ничего не смогли найти.

– Да, ты права, это какая-то гиль. Впрочем, в одном соглашусь: с лесом здесь что-то нечисто. Кажется, самый воздух гонит меня прочь. Иди, Либа. Проверим твою идею. Попытайся найти их логово. Я останусь и буду караулить. Не вернёшься через полчаса – отправлюсь за тобой.

– Спасибо, Довид.

Углубляюсь в лес. Деревья словно расступаются передо мной. Повсюду фрукты, фрукты, фрукты… Высматриваю полянку, где бы остановиться и позвать лебедей, и не нахожу. Что-то подталкивает меня и тянет, как за поводок. Остаётся только подчиниться ветвям и ветру.

Как во сне миную сосновый бор и выхожу на поляну с кострищем посередине. Вокруг ни души. Вижу там-сям несколько небольших избушек и добротную сторожку. Она сплетена из стволов живых, растущих деревьев.

Разве можно так быстро всё это построить? Ховлины пробыли в Дубоссарах чуть больше недели. Затаив дыхание, стучусь в первую избушку. Тишина. Стучусь во вторую, третью, четвёртую… Никого.

Наконец, слышу:

– Кто там?

Лайя! Вроде бы голос её, только звучит странно. Снаружи дверь заперта на засов. Отодвигаю его.

– Слава Богу! Ты жива! – Прижимаю сестру к себе.

– Разумеется, жива. – Она смотрит на меня удивлённо. – А ты что здесь делаешь?

– Пришла тебя спасти и вернуть домой.

– Спасти? Меня?

– Ну да! Бежим, пока никого нет! Ховлины наверняка на базаре. Если поторопимся, успеем убраться отсюда до того, как они вернутся. Побежали! – хватаю её за руку.

– Не тронь меня! – Она отшатывается. – Спятила, что ли?

– Тс-с, не кричи, кто-нибудь услышит.

– Некому тут слышать, – каким-то чужим голосом отвечает Лайя.

– Поэтому и надо уходить немедля, – вновь тянусь к сестре.

– Нет, Либа, ты не понимаешь! – Она больно бьёт меня по руке.

– Чего не понимаю?

– Посмотри на меня, – жёстко говорит она, пряча руки за спину, и сдувает упавшую на лицо прядку.

Смотрю. И тут только замечаю, что на Лайе прекрасное платье цвета брусники во мху. Волосы чисто вымыты, в них вплетены золотые листочки. Щёки разрумянились, глаза сияют.

– Видишь? Фёдор попросил меня стать его женой. Я сказала «да».

– Что ты сказала?

– «Да». Я сказала «да». Хотела пойти и сообщить тебе, но время летит незаметно, а к свадьбе и коронации надо ещё столько успеть…

– К коронации? О чём ты, Лайя? – в изумлении отрываю рот.

Сестру точно подменили, она сама на себя не похожа. Голос томный, сонный, будто она сильно устала или… Или одурманена.

– Да-да, я стану царевной. Неужто я забыла упомянуть? Кажется, забыла. Как бы там ни было, приходи, если сможешь. Буду ждать. Свадьба через три дня. Фёдор отправился по делам. Ой, Либа! Здесь целый комод с чудесными платьями, все – как на меня шиты! Однако ты лучше уходи, я страшно занята подготовкой приданого. Кроме того, сомневаюсь, что тебе тут будут рады.

– Приданого? – недоверчиво качаю головой.

– Маме оно бы понравилось. Увы, она, верно, никогда его не увидит. К тому времени, когда родители вернутся, мы уже будем далеко. В новом городе или в новом селе. – Лайя плавно поводит руками, будто рисует невидимую картину. – Фёдор обещал отправить тебе птицу с приглашением на свадьбу, но ты же знаешь этих птиц. – Она смеётся и цокает языком. – У них ветер в голове. Неудивительно, что ни одна до тебя не долетела.

Мотаю головой, пытаясь прочистить мозги. Дурман словно разлит в самом воздухе. Птицы, разносящие приглашения? Чепуха полная. Что с моей сестрой? Тру глаза, смаргиваю туман и на краткий миг вижу Лайю в лохмотьях, с терновым венцом на голове. Вновь моргаю, и она опять одета в платье тонкой работы. Ничего не понимаю. Просто не верится. «Ты же лебедица, Лайя, – хочется сказать сестре. – Лебеди находят себе пару на всю жизнь, а ты собираешься связаться со злобной тварью». Слова не выговариваются.

– Я и родителей пригласила, – продолжает та. – Но, боюсь, они не придут. Видишь ли, я им безразлична.

– Лайя, что ты мелешь? Тятя с матушкой в Купели! Не забыла? Да, они не придут на твою свадьбу потому, что ты же выходишь замуж за гоя!

– Что же… – Она хлопает в ладоши и оглядывается по сторонам. – Тем хуже для них. – Сестра принимается рассматривать свой золотистый локон.

– Что с тобой творится?

– Люди меняются, Либа. Вот и я изменилась. Скоро Фёдор увезёт меня отсюда. Они продадут все фрукты, расскажут все сказки и отправятся дальше, а я стану им помогать.

– Лайя, тебе пятнадцать! Может быть, обдумаешь всё как следует?

– А может быть, это нашим родителям нужно было всё как следует обдумать, прежде чем уезжать? Но нет, Купель им важнее, а старый ребе – дороже нас с тобой. Они избрали свой путь, я – свой. Ты только глянь на это! – она оглаживает ладонями парчовые занавеси на окне. – А наряды? По-моему, я неплохо о себе позаботилась. Тебе такое богатство и не снилось. Надо бы сходить с тобой во-он в тот дом. – Она кивает на диковинную сторожку. – Ты бы видела тамошнее убранство!

Лайю никогда не волновали тряпки и роскошь. Чем дальше, тем подозрительнее становится наш разговор.

– Лайя, тебя запирают снаружи. Никуда я с тобой не пойду, ещё сама в ловушке окажусь. Бежим, сестрица, бежим сейчас же! – Беру её за руку.

– Нет! – визжит она.

Я пристально смотрю на неё. Кто эта незнакомка? Что они сотворили с моей сестрой? Выпускаю её ладонь.

– Лайя, тебе задурили голову. Скоро ты очнёшься ото сна и горько пожалеешь о своём поступке. Умоляю, вернёмся домой. Добром прошу. А не согласишься – силой за шкирку потащу. Это ты не понимаешь, во что впуталась.

– Ага, всё, как и предупреждал Фёдор. – Она глубоко вздыхает, точно смиряясь с неизбежным. – Ты завидуешь. Ну, разумеется, завидуешь! Обидно, что меня первой позвали замуж, да? Я угадала? Неприятно, что я красивее тебя и кто-то, оценив мою красоту, решил подарить мне жизнь, которой я заслуживаю? Такую, которую тятя нам обеспечить не в состоянии! Думаешь, я теперь от всего этого откажусь? Ты же до конца своих дней просидишь в лачуге с сыном мясника, а увидеть тебе доведётся разве что околицу Дубоссар. Однажды Кодры просто-напросто поглотят этот никому не нужный городишко. Лес заберёт то, что ему принадлежит, не заметив жителей штетла! Ты слишком долго старалась стать добронравной дочерью, Либа. Но рано или поздно Довид узнает, кто ты есть на самом деле. Ведь на самом деле ты – зверь. Завистливая, злобная медведица, занятая лишь собой. Впрочем, как и все прочие в этом городе. Убирайся! Оставь меня! Возвращайся в свою грязную берлогу и сиди там всю свою жалкую жизнь. Я остаюсь. Надеюсь, твой Довид ещё не сбежал.

Чувствую, что бледнею. А что, если в словах Лайи есть доля правды? Если она действительно так думает, силой её уводить смысла нет.

– Ты всё сказала?

Лайя с грохотом захлопывает дверь у меня перед носом. По щекам текут слёзы.

Не могу поверить, что всё происходит на самом деле. Не чуя под собой ног, бегу с проклятой поляны. Проношусь мимо Довида, который бросается мне вдогонку. Добегаю до ручья за нашим домом, сажусь на берегу, нимало не заботясь о том, что вода мочит подол платья, а земля – холодная и сырая. Не обращая внимания на Довида, пытающегося увести меня в дом, сижу и плачу. Слёзы капают в воду.

74 Лайя

Я упустила шанс на спасенье, иного, верно, уже не будет. Я потеряла свою сестру. Виновна я, кругом виновна. Я заперта. Он говорит, что это ради моей защиты. И от кого же? Вот в чём загадка. Теперь дверь отперта, но я сижу во тьме, слушая звуки сада: гул насекомых, птичьи трели, в которые вплетается скрип веток. Деревья выпевают мелодию, от которой ноет сердце. Мне хочется добавить свой голос в песню сада. Мой голос хрипл, но не от жажды, нет, от долгого молчанья. Мне нужно рассказать о том, что видела, что знаю, с чем столкнулась. Жди, Лайя, жди, держи глаза и уши раскрытыми. Ведь только так ты сможешь сестрицы имя доброе восстановить.

75 Либа

Просыпаюсь от того, что по крыше кто-то ходит. Лебеди! Вскакиваю с постели. Не всё ещё потеряно. Мне могут помочь лебеди. Надежда забрезжила вновь.

Спускаюсь вниз и вижу спящего Довида. Воспоминания о том, что произошло после встречи с Лайей, смутны и отрывочны. Сердце сжимается, когда я вспоминаю слова сестры. Одно ясно: Довид здесь, со мной. Наверное, это он отвёл меня домой и уложил в постель.

Взяв перо, выбираюсь через чердачное окошко на крышу.

Сажусь на солому и крепко зажмуриваюсь, зажав перо в пальцах. Делаю глубокий вдох. Как же его звали?

– Алексей Данилович! – умоляюще произношу я, обращаясь то ли к перу, то ли к небу с ветром. – Алексей Данилович, будьте ласкавi! – произношу словами мамы. – Прошу вас, придите, вы нужны Лайе.

Тишина. Никто не является на мой призыв. Прислушиваюсь, жду. Однако всё, что слышу, – это посвист ветра в ветвях и чириканье воробьёв.

Ну, что же. По крайней мере, я попыталась. Матушка полагала, что лебеди прилетят, но ведь позвала их я, а не она. Да и пожелают ли они откликнуться через пятнадцать лет?

Собираюсь уже сползти с крыши в окно, как вдруг налетает порыв ветра. Чую запах мха и мёда. Поднимаю лицо и вижу опускающегося ко мне лебедя. Размах его крыльев чуть ли не шире крыши. Вжимаюсь в солому, ухватясь за печную трубу. Лебедь садится рядом.

Сердце бьётся будто сумасшедшее. Кончики пальцев зудят, это начинают пробиваться когти. Сжимаю кулаки. «Не трусь, Либа, – приказываю себе, – ради Лайи, не трусь». Размеренно дышу. Зуд унимается.

Передо мной – самый крупный и самый прекрасный лебедь, которого только можно вообразить.

– Мне нужна ваша помощь, – говорю негромко.

Лебедь молчит.

– Мою сестру похитили. То есть не совсем похитили, она ушла по доброй воле. И сейчас сидит под замком. Кажется, ей это не мешает, но её наверняка одурманили. Во всяком случае, я так думаю. Во фруктах, которые она ела, или в вине, которое пила, явно была какая-то дрянь. А то и на губах парня, с которым она целовалась. Когда я за ней пришла, мне на миг почудилось, что всё вокруг – один только морок. По-моему, люди, которые её похитили, виновны в двух убийствах, однако доказательств у меня нет. Сестра же уверена – Ховлины тут ни при чём. Я перепробовала всё, что могла, чтобы её вернуть, и теперь решила позвать вас.

Лебедь молчит.

Прыскаю со смеху. Наришкейт! Похоже, я вконец одурела, раз сижу на крыше и беседую с птицей. Да, это – лебедь. Да, он прилетел, когда я позвала. Но он то ли нем, то ли глуп. А может быть – передо мной самая обыкновенная птица. Чего я ожидала?

– Не зважайте[55], – говорю, качая головой. – Сама не знаю, зачем разговариваю с птицей. Вообразила, что вы мне поможете. Я сошла с ума или впала в отчаяние.

Налетает новый порыв ветра, захороводив вокруг дома снег и сухие листья. Дрожа, прижимаюсь к трубе. Раздаётся громкий хлопок, точно в печи треснуло полено, и лебедь превращается в мужчину.

Совершенно голого.

– Ой! – Взвизгиваю и закрываю глаза.

– Ты что, мужчин раньше не видала? – гортанно произносит он.

– Голых? Никогда! – меня трясёт от страха.

«Медведица, а птицу боишься, смех, да и только», – говорит внутренний голос. Однако я ничего не могу с собой поделать.

– Не бойся, открой глаза.

Приоткрываю один глаз и вижу прекраснейшего юношу. Бледно-розовая кожа покрыта лёгким белым пушком. Глаза – угольно-чёрные. Светлые, длинные и шелковистые волосы. Почти как у Лайи, невольно сравниваю я. На нём белый плащ. Сначала мне кажется, плащ меховой. Протягиваю руку, касаюсь его и понимаю, что он соткан из белых перьев. Очень похож на плащ, который матушка достала из сундука в ту памятную ночь.

– Как вы красивы, – невольно вырывается у меня.

Мужчина-лебедь смеётся.

– Дмитрий Данилович, к твоим услугам. – Он коротко кланяется. – Это ты звала моего брата?

– Я.

– Зачем?

– Перед тем как уехать, мама мне сказала, что если моей сестре понадобится помощь, я должна взять в руку перо и назвать имя.

– Она сказала правду. Но почему я должен тебе помогать? – Он втягивает носом воздух. – Ты – не нашего рода. Ты… – он брезгливо морщится, – ты хищница.

– Кто? Я? – Кровь застывает у меня в жилах. – Чепуха, я просто девушка.

– Откуда мне знать, что ты не подстроила ловушку? Вдруг твоя стая притаилась поблизости и только и ждёт, чтобы нас сожрать?

Моя стая?

– Нет здесь никого, кроме меня, – говорю ему, решив не упоминать о Рувиме и Альтере. – Наверное, не стоило вообще вас звать, – продолжаю с негодованием. – Я-то думала, вы нас выручите. Моя матушка – из вашей семьи, значит, во мне тоже течёт лебединая кровь. Лебеди выбирают себе пару на всю жизнь, так она говорила. Алексей был её суженым. Я полагала, это что-нибудь да значит. Видимо – ошиблась. Ладно, забудьте, – отворачиваюсь, делая вид, что собираюсь спуститься с крыши.

– Да, это многое значит, – произносит Дмитрий. – Вернее – очень многое, – поправляется он, помолчав. – Расскажи, что у вас стряслось.

– С моей сестрой неладно. – Я пожимаю плечами. – Она словно обезумела. Повстречалась с неким Фёдором, он с братьями у нас на базаре торгует, отведала их фруктов и с тех пор сама не своя. Теперь они с Фёдором помолвлены. Однако он держит её взаперти, в лесной избушке. Я пообещала матушке, что если с Лайей случится беда, я позову лебедей. И вот беда пришла. Такая, что я на всё согласна, лишь бы уберечь Лайю от страшной судьбы. Из двух зол уж лучше лебеди.

– Как-то это не вдохновляет.

– Я не хотела никого обидеть, – тру ладонью лоб. – Но и вы поймите меня. Отец ни за что не одобрит выбор Лайи, будь то Фёдор или… лебедь. Ей всего пятнадцать. Я хочу, чтобы она поняла: на Ховлине свет клином не сошёлся. Вот я и подумала, что если она повстречает одного из вас… Мама говорит, лебеди связывают себя узами брака на всю жизнь. Скажите, нет ли у Лайи суженого-лебедя? Может, ей с ним встретиться? Конечно, всё вилами на воде писано, но мало ли. Главное, чтобы она увидела иной путь.

Лебедь молчит.

– Не хотите помогать, не надо. Улетайте туда, откуда прилетели, сама справлюсь. Впрочем, скорее всего, уже слишком поздно.

Спускаюсь с крыши. На сей раз не понарошку, а всерьёз.

– Погоди! – говорит Дмитрий.

– К чему? – обречённо вздыхаю.

Все мои идеи оборачиваются пшиком. И эта оказалась такой же. С чего я вообще вообразила, что лебеди мне помогут? Как бы Лайя не возненавидела меня ещё больше за попытки её спасти. Хотя куда уж больше? Куда ни кинь, всюду клин.

– Твоя сестра обручена? – спрашивает он.

– Не знаю. Так у неё действительно есть лебедь-суженый?

– Я не об этом. Она с ним переспала? Так, кажется, говорите вы, люди? Она переспала с Фёдором?

– Не знаю. Надеюсь, нет. Правда, Лайя сейчас живёт с ним, поэтому нечто подобное могло произойти. – Я судорожно сглатываю. – Хочется верить, что он дотерпит до свадьбы. Просто помогите забрать её оттуда, это всё, о чём я прошу. Я не жду чуда, мне нужна моя сестра.

– Я должен посоветоваться со стаей. Потом я вернусь. Возьми. – Он выдёргивает из плаща перо. – Это мой зарок тебе.

Новый порыв ветра взметывает вихрь белых перьев, и с крыши взлетает лебедь.

Смотрю ему вслед, качая головой.

Теперь остаётся лишь ждать.

76 Лайя

Я ощущаю божественную сладость на губах. «Ты, Фёдор?» Приоткрываю рот, целую, но вместо нежных губ меня ждёт мякоть персика. Кусаю. Чудный вкус! И ароматный сок течёт по подбородку. Блаженно жмурюсь. «Как восхитительно…» Внезапно, мир начинает волчком вокруг вертеться. Он на руках меня выносит из избушки. Как же я устала! Хочу открыть глаза, но нету сил. Почему-то персик стал горьким, как полынь, а руки Фёдора – не толще веток и пахнут уксусом. Приподнимаю веки, но что-то взор мне застит, ничего не вижу. Меня тошнит. Похоже, тот персик был гнилым. Мы вроде бы спускаемся. И лестница винтом ведет всё вниз, и вниз, кругами вниз и вниз… Пришли, похоже. Тело, как чужое, висит безвольно на его руках, не слушается. Тато, мамо! Либа! На помощь! Помогите! Что со мною? Дверь отворив пинком, он осторожно кладёт меня на ложе. Приоткрыв глаза, пропавшего Зуши я рядом вижу. Откуда здесь он взялся? Оглянувшись, я замечаю Хинду. Оба спят. Но как они бледны! Вдруг чьи-то руки безжалостно мне открывают рот. Всё тот же персик. Проглотить пытаюсь, но сок жжёт губы, кажется, совсем он сгнил. И всё же я продолжаю есть, как будто этим хочу себя уверить, что способна почувствовать хоть что-то, что-то, что… Я прихожу в себя. Зачем здесь Зуши с Хиндой? Передо мной – Мирон, не Фёдор вовсе! Связав мне ноги, он хватает за запястья. Жалко отбиваюсь, кричу, но голос тих и тонок. Все персики по полу раскатились. Мирон прокусывает вены на запястьях. Струйки крови, как алое вино, бегут по коже. «Вот всё, на что жиды годятся. Кровь ваша слаще мёда. Зато прогнили души. Я не позволю Фёдору тебя короновать». От боли корчусь, задыхаюсь. Он же приникает к моим лодыжкам, кусает и сосёт, сосёт, сосёт из вены кровь. Я в ужасе пытаюсь что-то сделать, но мой язык немеет, а мысли путаны, бессвязны и пусты. Взгляд мечется. Мирон мне говорит: «Когда девчонка та на льду разбилась, Богдан не знал, что делать. Испугался, что люди станут во всём винить его. Я дал ему совет. Свали, мол, на жидов, они как раз под боком. Но в наши планы встрял вдруг Михаил, поганец мелкий. Повсюду он совал свой длинный нос. Да, кровь есть кровь, однако кровь жидов недорогого стоит». Я уже не ощущаю ног. И пусть. Так даже лучше, ведь я не чувствую и боли больше. Мне страшно, я замёрзла и одинока. Ошиблась раз – и за ошибку я жизнью поплачусь. И Либу не спасла, и сгинула сама. Сердце по венам гонит яд. Не кровь, вино течёт по венам, а сами вены – те лозою стали виноградной. Что же… Сюда явилась я по доброй воле и знала, что назад пути не будет. Сестра была права, а я, как дура, надеялась, что это всё поклёп и что Богдан убил и Женечку, и Михаила. Я заблуждалась, сбилась я с пути. В руках Мирона возник венец терновый о шести шипах. Как же венец этот похож на тот венок, что на поляне мне сплёл он. Шипы вонзились в шею, оставляя шесть ран кровавых. Вот и всё. Я умираю. А за мною следом погибнет весь наш штетл. Прощайте, мама с тятей. К губам моим приникли чужие губы На вкус они как пепел, как прель, как пыль. Пытаюсь увернуться, сплюнуть… Куда там! Мирон сильнее. «Мой брат хотел всех нас перехитрить. Вообразил, что ты – иная. Я ж докажу: евреи истекают кровью, точь-в-точь как прочие. А корни сохнут, Лайя. Их следует полить, но не водою. На твоей крови поспеют фрукты алые, а мы накормим ими простушек деревенских. И вскоре запылают все ваши штетлы, их пожрёт огонь вражды и злобы. Мы ж уйдём. Ну, а леса возьмут своё. Земля легко поглотит вас, людишки. Вы захлебнётесь ненавистью ваших сердец и душ, глупцы!» Я испускаю визг. Пронзительный, истошный, он длится до тех пор, пока весь мир не накрывает мгла. Я слышу эхо. Оно напоминает далёкий, чистый, лебединый зов. Нет. Это звон разбившегося сердца. Я предана. Меня он предал, предал.

77 Либа

Вновь хожу взад-вперёд по комнате. Я не могу рассказать Довиду о лебеде. Ещё неизвестно, кстати, когда прилетит Дмитрий, а время уходит.

– Довид, надо бы ещё раз наведаться в избушку Ховлинов. Сходишь со мной? Ну, пожалуйста! Помоги мне забрать сестру. Они держат Лайю против её воли.

– Либа, нет там никаких избушек.

– Как это – «нет»?

– Я ничего не видел.

– Разумеется. Место-то заколдовано!

Он сокрушённо качает головой.

– Довид, я не сумасшедшая! – захожусь криком. – Лайя сидит под замком, и она явно не в себе. Нельзя больше ждать, дорога каждая минута!

– Успокойся, Либа, прошу тебя. Ты, похоже, тоже не в себе. Давай рассуждать здраво. Ты уже к ней ходила? Ходила. И она тебя прогнала. Лайя сделала свой выбор. – Он крепко берёт меня за плечи и, сколько я ни отворачиваюсь, заглядывает в глаза. – Нельзя спасти того, кто не желает быть спасённым.

– Ты не понимаешь! – высвобождаюсь из его рук. – Да и как тебе понять, если ты ничего не видишь?

– Либа, ты сама-то слышишь, что говоришь? Похоже, нет. Тогда послушай меня. Представь, что вы с Лайей поменялись местами. Ты согласилась стать моей женой. – Он краснеет и облизывает губы. – И вот, ты живёшь в доме, который я для тебя построил… – Довид осекается, будто ему трудно говорить. – Ну да. Построил и запер тебя внутри, потому что по лесу бродят опасные чуды-юды, от которых я хочу тебя защитить.

– Но ты же меня не запрёшь? – спрашиваю подозрительно.

– А ты вообрази, что Лайя пришла к тебе… – Он сглатывает. – Пришла и требует, чтобы ты меня бросила, потому что я тебя якобы околдовал. – Довид протягивает ко мне руку, однако я уворачиваюсь. – Может, Лайя с ним счастлива? А если бы это она убеждала тебя, будто ты свихнулась, выйдя за меня, такого-растакого, замуж? Подумай, одобрят ли твой выбор родители? И если нет, как ты поступишь? По-своему, или их послушаешься?

Смотрю на него, застыв как вкопанная. Очень уж правдоподобно звучат его слова. Ослушаюсь ли я родителей? Понятия не имею.

Довид всплёскивает руками.

– Ты и сама, кажется, не знаешь, чего хочешь. А если так, с чего решила, что тебе известны желания сестры лучше, чем ей самой? – Он повышает голос, его глаза блестят от слёз. – Не стоит принимать решения за других, когда даже на собственные духу не хватает!

Хлопнув дверью, он выходит из дома.

«Я выбрала тебя, Довид, – хочется ему сказать. – Я сто тысяч раз тебя выбрала. Я бы всегда выбирала тебя… если бы могла. Только я не могу. Зачем человеческому мужчине дикий зверь?»

Пора положить этому конец. Лебеди не вернутся и не помогут. И Довид тоже не поможет. Жизнь Лайи висит на волоске. Я знаю, что должна сделать.

Выхожу вслед за Довидом.

– Ты не понимаешь, – повторяю. – Я заберу сестру, пусть даже придётся её похитить или пробиваться с боем. Ты со мной или против меня?

– Либа, умоляю! Образумься! – кричит он.

– Значит – против. Прощай, Довид.

Иду в лес. Лицо мокро от слёз.

Надо заставить Ховлинов во всём сознаться. Хоть бы и угрозами. А если и угрозы не помогут – обращусь медведицей. Сделаю то, чего так боюсь. Стану зверем. Может быть – навсегда. Ради Лайи. Ради неё я на всё готова.

Миную древний дуб, вхожу в сосновый бор. Вдруг спотыкаюсь и падаю. «Корень, что ли?» – успевает мелькнуть мысль. И тут кто-то грубо хватает меня за руки, за ноги. Миг – и мои запястья связаны. Открываю рот, чтобы заорать, но в него тут же суют вонючую тряпку, на голову натягивают какой-то мешок. Мир меркнет.

78 Лайя

Мне снится мама. Мы у ручья стоим за нашей хатой. Она молчит и, глядя в небо, чего-то ждёт. «В чём дело, мама?» — «Погоди, малышка». Я жмурюсь на закат багряный. Внезапно слышу хлопот крыльев. Двенадцать снежно-белых птиц спустились к нам с небес. Их лапки земли касаются, и птицы, сбросив перья, становятся людьми. Я взгляд не в силах отвести от их жемчужно-бледной кожи. «Терпіння, доня, — мне матушка на ухо шепчет. — Дивись і слухай». Незнакомцы вздевают руки к небу, взметнув метель из пуха. «Нi!» – восклицает мама. Двенадцать пар глаз взирают на неё. Она же плачет. Как сердце бьётся! Кажется, настало время встать на крыло. «Пора ей всё узнать, — тут добавляет мама. — Дмитро – твой дядя по отцу, знакомься, Лайя». О чём она? Кто эти люди? Я прячу лицо в ладонях. Холодная рука берёт меня за локоть. Отшатываюсь, но за первой — вторая, третья… Тянут к себе, в свой круг, вращают, точно куклу. Наконец чужие пальцы заставляют меня отнять ладони от лица. «Не бійся, посмотри на нас». Гортанный голос больше похож на лебединый. Мотаю головой, и слёзы текут ручьём. «Ну-ну, не плачь, взгляни же, Лайя, открой глаза». Что делать? Открываю. Передо мною — самый молодой из стаи. Его перо касается моей руки. Я вздрагиваю. Точно так же я вздрогнула, коснувшись оперенья в тот первый раз, тогда, на крыше. «Это – Олександр, мой двоюродный племянник, — продолжает Дмитро. — Он даром наделен и может видеть невидное другим. Олесь — твой суженый и твой царевич-лебедь. Мы ждём, когда пробьются крылья на твоей спине». Мама плачет, но глаза её довольны. «Алексей, будь жив он, всё равно бы избрал тебя одну, — Дмитро ей осушает слёзы. — Адель, вернись в родную стаю». Но мама качает головой: «Нет, слишком поздно». Он поднимает ей голову за подбородок и целует в щёку. «Дмитро, я не могу. Но вы же позаботитесь о Лайе?» Он гладит меня по волосам, Олесь – сжимает мне пальцы. «Мы за ней присмотрим. Со временем дочь брата моего станет царевной нашей. Слышишь, Лайя? Однажды, сменив меня, ты будешь править всеми лебедями. А люди прославять тебя начнут, как нынче славят Лебедей Креста, потомков лебедицы Анны. Ты ж станешь достойною наследницей отца». От головокруженья едва не падаю. «Мы просим об одном: не ошибись дорогой, Лайя».

79 Либа

Прихожу в себя, и из горла вырывается стон. Голова болит нестерпимо. Осторожно открываю глаза. Мешок с головы сняли, обнаруживаю, что привязана к дереву. На поляне тлеет костерок, рядом лежат два свёрнутых одеяла.

– Кажется, наша шпринца очнулась.

Оглядываюсь. Кто это сказал? Это я-то принцесса? Неужели я ошиблась и Женю с Мишей убили не Ховлины, а эти незнакомцы? И сейчас меня постигнет та же судьба?

Из-за деревьев появляются двое. Рувим и Альтер. Я охаю.

– Ну, чего вам нужно? – кричу. – Кто вы вообще такие?

Чувствую, как закипает гнев. Он похож на огненный шар, разгорающийся где-то в животе. Мужчины останавливаются напротив.

– Я требую, чтобы вы признались, кто вы такие на самом деле! – Мои пальцы вцепляются в кору и верёвки.

– Глянь-ка, как отвердела наша зафтиг, настоящая хелдиш[56], – Альтер тычет Рувима локтем в бок.

– Не ори, идиотка, – говорит тот.

– Нет, буду! Буду визжать до тех пор, пока не отпустите! – Мой голос становится похожим на медвежий рёв.

– Вот так всегда, Рувим. Дураки надеются на чудо. – Альтер цокает языком.

– Либо вы ответите на мои вопросы, либо я закричу так, что сюда сбежится весь штетл.

– А в сообразительности ей не откажешь, Альтиш, – говорит Рувим.

Ненавижу его всем сердцем! Ненавижу эту ухмылку! Так бы и повыдергала все его патлы, до последнего волоска!

– Не называй меня так, – цедит сквозь зубы Альтер.

– Давайте не будем устраивать сцен. Перейдём сразу к делу, – отмахивается Рувим. – Итак, где твой отец, Либа?

– Я уже сказала, не знаю!

– Но он уехал? Куда? – взгляд у Рувима ледяной.

Скрежещу зубами.

– Говорила же вам! В Купель, к ребе.

– Ничего подобного, – возражает Альтер.

– То есть как? – моё сердце обрывается.

– А так. Ребе ушёл от нас в ойлам[57]. По пути сюда мы твоих родителей не встретили, – сдержанно отвечает Рувим. – Лучше не ври.

– Ребе умер? Барух даян ха-эмет[58]. Почему же вы сразу не сказали? Значит, мои родители не добрались до Купели?

– Или отправились туда другой дорогой, – предполагает Рувим. – Возможно, мы разминулись с ними в лесу.

– А возможно – с ними случилась беда… – шепотом произношу я, холодея.

– Мы пришли за твоим отцом, – говорит Альтер. – Теперь он наш ребе.

– Мой дядя Янкель уже приходил со скорбной вестью. Зачем вам было утруждаться? Да ещё скрытничать?

Происходящее выглядит каким-то бредом.

Альтер с Рувимом переглядываются, и последний произносит:

– Не твоего ума дело.

– Наверное, – добавляет Альтер, – её батюшке следовало быть с ней более откровенным.

– Думаете, она ничего не знает? Возможно ли такое?

– Эй! Я вообще-то здесь. Может, со мной поговорите? Чего именно я не знаю? Зачем вы меня связали? При чём тут вообще я? – мне становится по-настоящему страшно. – Вы хотите меня убить, да? Это вы убили Женю и Мишу?

– Что?! Разумеется, нет! – рявкает Рувим.

– Тогда чего вам нужно?

– Твой отец – наследник древнего хасидского рода, главу которого община почитает едва ли не царём. Прежний ребе умер, если преемником будет провозглашён старший сын, а именно так и должно поступить, его семья тоже станет частью династии.

– Однако кое-кто пытается очернить имя твоего отца, – подхватывает Альтер. – Они утверждают, что из-за женитьбы на Адели он недостоин быть их главой. Ко всему прочему, у него нет сыновей. Если ты… знаешь, кем являешься, то должна понимать, что для Берре Хасидим жизненно важно продолжить наше дело.

– Ты знаешь, кто ты? – спрашивает Рувим.

– К чему мне с вами откровенничать? Я от вас ничего, кроме зла, не видела.

– Мы могли бы помочь тебе спасти сестру, – ворчливо говорит Альтер.

– Что-что?

– Ты прекрасно слышала, что он сказал.

– И для этого вы схватили меня и привязали к дереву?

– Нет, не для этого – говорит Альтер. – Мы поможем, но тебе придётся честно ответить на наши вопросы.

– Либа, мы на твоей стороне.

– Откуда вам известно, где Лайя?

– Уши есть не только у стен, но и у леса. – Альтер подмигивает.

– Хорошо, хорошо. Хотите скрытничать, скрытничайте на здоровье, – пожимаю плечами. – Непонятно только, зачем меня было похищать, чтобы в итоге предложить помощь.

– Затем, что всё имеет свою цену, шпринца. – Голос Альтера хриплый, точно камни в глотке перекатываются.

– Их хоб дир! Да чтоб вас! Никакая я не принцесса!

– Ничего-то ты не знаешь, – усмехается Рувим. – Пойдёмте, Альтер.

– И как это понимать? – ярюсь я.

– Уверен, Ховлины с удовольствием превратили бы в малку и тебя, как случилось с твоей сестрой. Прекраснее её нет во всех семи мирах[59], однако красота ей не помогла, – продолжает глумиться Рувим.

– Может, она с ними счастлива, – нарочито беспечно говорю я. – С чего вы взяли, будто я собираюсь её спасать?

– Она станет их рабыней, – резко отвечает Альтер. – Им требуется лишь её кровь. А царевна… Царевна – это одно название. Они будут поливать свои сады кровью твоей сестры до тех пор, пока от неё не останется сухой кокон. Именно так кончили Глазеры, Женя и Михаил. Кровь, которая сегодня льётся по всей Бессарабии, питает фрукты столь же противоестественные, как и садовники, их растящие. У них единственное стремление: вернуть себе родные им Кодры. Они решили, что быстрее добьются цели, посеяв злобу и ненависть в человеческих сердцах. Люди примутся обвинять соседей во всех грехах, а потом перебьют друг друга. А с кого и начать, как не с жидов? Сперва Ховлины убивают неевреев вроде Жени и тех, кто переходит им дорогу, вроде Михаила, потом распространяют слухи, отравляя души людей своими выращенными на крови фруктами и ложью. К тому времени, когда начинаются погромы, садовников и след простыл: исчезли, точно их никогда и не было. Зато глядь – в соседнем городке уже стоят фруктовые прилавки и избушки. Если твоя сестра выживет, она станет царевной гоблинов и их же рабыней. Кроме её горячей крови, гоблинов ничего не интересует. Если же Лайя умрёт – найдут другую жертву. Мы хотели забрать с собой твоего отца. Но если ты – плоть от его плоти, то… ты бесценна. Множество мужчин захотели бы взять в жёны дочь нового ребе. При условии, конечно, что в тебе есть ихес[60]. Ответь, есть в тебе святая кровь?

– Святая кровь?

– Можешь ли ты оборачиваться, Либа? Ты медведица или обыкновенная девчонка? – прямо спрашивает Альтер.

Судорожно сглатываю.

– Мы видели, что произошло в Кишинёве, – добавляет Рувим. – Дубоссары – на очереди. Мы хотим сразиться с гоблинами и очистить от них леса прежде, чем пожар докатится до Купели.

– Гоблины? – шепчу я, как наяву слыша матушкин голос: возможно всё, Либа, знай, иногда люди – совсем не то, чем они кажутся. – Могу ли я вам доверять? Я же вижу вас второй раз в жизни. Ваши откровения больше смахивают на сказки, – фыркаю.

– Альтер не мишуге, Либа. Он говорит правду.

– Ц-ц-ц! Сколько вопросов! – кривится бородач, качая головой. – Или ты действительно думаешь, что только во снах бывает морковка величиной с медведя?

– Ладно, не хотите объяснить толком, не надо. Согласна, фрукты, вероятно, заколдованы, а фамилия братцев очень похожа на слово «гоблины». Но они же не гоблины! Быть того не может!

– Сказками да байками только детишек перед сном потчуют, – хмыкает Альтер, махнув рукой. – Не будь такой простушкой. Лебеди и медведи, превращающиеся в людей, тоже сказки?

С этими словами он направляется прочь.

– Постойте! – кричу ему вслед.

Рувим, подойдя ко мне вплотную, принюхивается точь-в-точь, как делал тятя.

– Альтер, думаете, это возможно?

– Угу, ойфен химмел а ярид. Когда на небесах ярмарку устроят, – ворчит тот. – Нет, Рувим, не трать время.

– Да о чём вы?! – из глаз текут слёзы.

– Не реви. Обещаешь не убегать, если мы тебя развяжем? – спрашивает Рувим.

– Брось, Рувим. – Альтер принимается собирать вещи. – Пустое всё это, варфн аройс.

– Ничего обещать не буду, – бурчу я.

– Ну, как знаешь, – вздыхает Рувим. – Тогда идём, Альтер. Переночует в лесу, может, и образумится.

– Немедленно развяжи меня, а брох цу дир![61] – ору на весь лес.

Спохватившись, Альтер возвращается, суёт мне в рот кляп и, склонившись к самому моему уху, произносит:

– Ни смехом, ни проклятьями мир не переделать, йента. Лучше заткнись.

От него мерзко несёт перегаром. Вскоре парочка скрывается за деревьями.

Кипя от гнева, пытаюсь перетереть верёвку. Что самое обидное, эти двое до ужаса напоминают мне тятю. Неужели он и вправду теперь ребе? Не хочу переезжать в Купель. И мужа-медведя не желаю! Кстати, про лебедей-оборотней им известно. Да ещё эта байка про гоблинов… Скверно пахнет. Как бы добраться до ножей, если те, конечно, ещё у меня? А револьвер? Нашли они его или нет? Ёрзаю, стараясь определить, на месте ли оружие. Кажется, нету. Злость не отпускает. Я и не собираюсь успокаиваться, наоборот: закрываю глаза и позволяю зверю взять верх. Хоть бы удалось вырастить когти. Тогда я порву верёвку в клочки.

Призываю сгусток мощи, пульсирующий внутри, и облекаю его холодным чёрным гневом, похожим на ревущий Днестр, вскрывшийся ото льда. Сила так и бурлит во мне. Потом нахожу голод. Это несложно, голод всегда со мной, он неутолим. До меня доходит, что, пытаясь сопротивляться зверю, я попусту тратила время. Не надо сопротивляться. Я не желаю торчать привязанной к дереву. Не желаю иметь ничего общего ни с этими людьми, ни с заколдованным лесом. Не желаю быть связанной с Ховлинами, похитившими мою сестру. Даже к Довиду не желаю привязываться. Я хочу быть свободной!

Позволяю злости вволю поклокотать, а затем гоню её по всему телу. Особенное внимание – рукам. Я превращаю злость в силу.

И обнаруживаю, что я по-своему могущественна и знаю, чего хочу. Меня так поглотила забота о других, что я забыла о себе. Что же, мой час настал. Я стану зверем, которого бежала.

Пальцы зудят. Зуд напоминает покалывание от онемения, но он куда резче. Зажмуриваюсь, стараясь не думать о плохом. Соберись, Либа, сосредоточься… Как там говаривал тятя? Нужда железо ломит? И в эту минуту я понимаю, как мама его освободила! В час великой нужды ты можешь стать кем угодно…

Боль в пальцах становится невыносимой. Это хорошо. Свобода близка. Когда начинает казаться, что пальцы вот-вот сгорят, или отвалятся, или превратятся в ледышки, навсегда утратят чувствительность, я ощущаю, как кожа раздвигается, и из-под неё вырастают когти. Ура, получилось! От боли хватаю ртом воздух, потом издаю рёв. Извернувшись, скребу когтями по коре. Верёвка лопается, и я ничком валюсь на землю.

Ноги всё ещё привязаны к дереву. Протягиваю руку, чтобы полоснуть по путам, и взвизгиваю от неожиданности. Это не мои руки! Прежде у меня не было ни густой тёмно-бурой шерсти, ни агатово-чёрных острых когтей. Слышу позади шаги.

– Так-так-так, – говорит Рувим, присаживаясь рядом на корточки, и убирает с моего лица прядь волос.

Изменились, оказывается, одни руки.

– Не прикасайся ко мне! – кричу.

Он берёт мою уродливую лапу в свою ладонь. Уже хочу полоснуть и его, но вижу, что мужская рука легко и безупречно превращается в медвежью лапу.

На сей раз взвизгиваю от страха.

– Тише, – шепчет он, – не бойся, Либа, всё хорошо. Альтер, развяжите ей ноги. Я её держу.

Верёвка ослабевает. Вскакиваю, намереваясь бежать.

– Ещё чего! – Рувим хватает меня, крепко прижимает к себе. – Куда это ты собралась в таком виде?

Он много крупнее и сильнее. Сколько ни дёргаюсь, всё напрасно, он ни на вершок не сдвинулся. Рувим так меня сжимает, что трудно дышать. Решаю схитрить, притворившись, что смирилась, а там видно будет.

Рувим попадается на уловку и слегка разжимает лапищи. Рванувшись изо всех сил, пытаюсь ударить его ногой и зацепить когтями, но он успевает вновь притиснуть меня к себе. Ну и мощь! Наверняка потом синяки останутся. Мне его не одолеть. Я бессильна. Как же я его ненавижу! Ненавижу всех и вся. Ховлинов, укравших мою сестру. Родителей, бросивших нас на произвол судьбы. Довида, утверждающего, что любит меня, и который непременно разлюбит, стоит ему увидеть, какая бестия прячется под моей шкурой. И себя ненавижу за то, что не могу спасти Лайю. Да что там Лайю, я и себя-то не в состоянии спасти.

– Тихо, Либа, тихо, – говорит Рувим мне на ухо, – всё хорошо.

Голос его непереносим. Ненавижу! Внезапно силы оставляют меня.

– Пойдём к костру, Либа. Альтер, плесните-ка ей чего покрепче.

Тот что-то буркает в ответ. Мотаю головой. Я сломлена. Рувим опускает меня на землю. Хочу вытереть мокрые щёки и обнаруживаю, что когти никуда не делись. От этого слёзы начинают течь в три ручья.

– Ничего-ничего. – Рувим достаёт платок и вытирает мне лицо.

Его руки уже человеческие, гладкие и розовые.

– Помогите, – всхлипываю я, – научите, как превратиться обратно.

Солидно кашлянув, Альтер косится на Рувима и говорит:

– Можем и научить. Только сначала тебе придётся кое-что нам пообещать.

– Много чести! – опять ярюсь я, но голос явственно дрожит.

– Генуг из генуг[62], – говорит Альтер. – Хватит. Ишь, разошлась. Мы хотим знать, способна ты обратиться полностью?

80 Лайя

Сон не кончается. Мне снится: я проснулась в собственной постели, под маминым плащом из белых перьев. В кулаке — одно-единственное светлое перо. Мама осторожно выбирает пух лебединый из моих волос. «Настанет день, когда тебе придётся вспомнить, кто ты, Лайя». – «А для чего?» — «Сама узнаешь. Но день этот уже не за горами. Ты всё поймёшь сама, тебе подскажет сердце». Сердце? С сомнением качаю головой. «Верь мне, Лайя, и слушай сердце». — «Но зачем?» – «Тихо, давай-ка лучше тебя я расчешу. Вы с Либой такие разные! Луна и солнце. Однажды вы обе воссияете, поймёте, что на странные поступки толкает нас любовь. Вот тогда ты и сделаешь свой выбор». Ворочаюсь во сне. «О чём ты, мама?» Мне казалось, мой выбор сделан. Значит, назад дороги нет? Это – любовь? Иль что-то совсем иное? Я не знаю. Не знаю, ничего не знаю. А если вновь стать лебедью? Смогу я улететь отсюда? Рвусь к небу и внезапно ощущаю, что лозы запустили под кожу корни и кровь сосут. Лозы держат крепко.

81 Либа

Закрываю глаза. В голове звучит отцовский голос: лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Жадно втягиваю носом воздух. Я ничем не обязана этим людям.

И тут меня осеняет. Вот же он, ответ! Чую его нутром, ощущение сродни голоду или снам о холодных реках с тёмною водой. Я покажу им, кто я есть. Какое право они имеют сомневаться во мне и лукавить? Ярость проникает до мозга костей, растекается по венам. Боль мучительна и сладка. Просыпается сила, и никому её у меня не отнять.

Превращение начинается. Натужно сопя, падаю на четвереньки. И вот уже я – медведица. Мех – тёмный, почти чёрный, как у тяти. Рычу на Альтера, и он тоже, прямо на моих глазах, обращается медведем. Я щерю зубы, пытаюсь сбежать, но Альтер крупнее, сильнее и проворнее, он с лёгкостью обгоняет меня и заступает путь. Раздаётся новый рык, пробирающий до самых печёнок. Это не Альтер и не я. Оглядываюсь и вижу превратившегося в медведя Рувима. Как ни тошно в этом признаваться, он – великолепен. В эту минуту слышатся голоса, шаги, на поляну выходит Довид с отцом и братом.

– Нет! – кричу я, но из пасти вырывается только рёв.

Все трое с ружьями. Довид прицеливается в меня. Мои глаза наполняются жгучими слезами. Мир опрокидывается. Похоже, на нас наткнулась дружина самообороны, ищущая медведя, задравшего Женю и Михаила. Я-то знаю, кто настоящий убийца, только доказательств не нашла. А теперь искать поздно: я стала одновременно хищником и добычей.

Альтер прыгает, прикрывая нас с Рувимом, и с рычанием кидается на людей. Я не хочу, чтобы кто-то пострадал, но и быть застреленной Довидом не желаю. Жалобно скулю. На спину мне ложится тяжёлая лапа. Рувим. Он подталкивает меня носом. Делать нечего: следую за ним в лес.

Отбегаем от поляны на приличное расстояние, и медведь вновь обращается мужчиной. Он гол. Я не могу отвести от него взгляда, пусть это и неприлично. Нельзя мне думать о нём. Я должна думать о Довиде, при одной мысли о котором медвежье тело заливает жаром.

– Скоро вернусь, – говорит Рувим. – Сиди здесь и не высовывайся.

Тут только до меня доходит, что я понятия не имею, как вернуть себе человеческий облик.

Рувим уходит. Ох, и страшно! Сворачиваюсь клубком, стараясь сделаться маленькой и незаметной. Я – бурая кочка, а не медведь. Вдруг Довид вздумает пойти этой тропой?

Шуршат кусты. Приоткрываю один глаз – теперь я кочка с глазами – и вижу уже одетого Рувима. В руках – мешок, куда он запихивает медвежью шкуру.

– Альтер их отвлечёт. Надеюсь, старый дурень не полезет под пули.

Скулю.

– О, ништ гедайгет! Он может за себя постоять. В отличие от тебя.

Щерю клыки.

– Цыц. Когда ты узнала, что способна оборачиваться?

Рычу в ответ. Мол, первый раз со мной такое, но однажды я видела, как медведем обернулся отец.

Рувим кивает.

То есть он меня понял, что ли? Невероятно. Сколько же всего я ещё не знаю! Зато узнала холодный, жёсткий взгляд Довида, целившегося в меня из ружья.

Зажмуриваюсь и рычу: «Как мне превратиться обратно?»

– Первым делом – успокойся. Представь, что вошла в реку. Вспомни свою кожу, волосы, забудь о мехе и когтях. Пожелай вернуть себе человеческий облик, но думай об этом бесстрастно, почти равнодушно, с ледяной, расчётливой невозмутимостью. Вообрази, что текущая вода смывает с тебя шерсть…

Моё тело послушно подчиняется его голосу. Хочу чувствовать холодящий кожу воздух, безмятежность воды, ветер, развевающий шелковистые волосы. Словом, себя такой, какой была в те дни, когда не подозревала о том, что я – оборотень. Оказывается, возвращаться в привычный облик далеко не так болезненно.

Сбрасываю шкуру. Так сбрасывают шубу, войдя в дом с мороза. Оглядываю себя. Розовые ноготки, гладкая кожа. Никогда прежде мне не было настолько приятно видеть собственное тело. Встречаюсь взглядом с Рувимом и улыбаюсь… Да я же голая! Вскрикнув, судорожно прикрываюсь руками и замечаю у ног медвежью шкуру. Это – моя! Не тятина, не Рувимова. Моя. Наклоняюсь, чтобы набросить её на плечи, но Рувим кидает мне свёрток с одеждой.

Поднимаю на него глаза. Он подмигивает. В его зрачках притаился голод. Однако не тот, который утоляют едой. Ёжусь. Нет, Рувим, я не для тебя. Мой выбор сделан.

– Оденься, – советует он. – Будет проще сохранять человеческий облик.

Чувствую, что краснею. Поворачиваюсь к нему спиной, одеваюсь и принимаюсь рассматривать медвежью шкуру.

– Это было великолепно. – Рувим подходит ко мне. – Ты прекрасна.

– Скажешь тоже, – качаю головой.

– Я говорю чистую правду.

– Хочешь совет? Не надо похищать девушку, чтобы с ней познакомиться, – оглядываюсь туда, откуда мы пришли. – Поверить не могу, что Довид собирался…

– Почему же? Он – юноша, охотник. Все мужчины в душе охотники. Просто проявляется эта склонность по-разному.

К горлу подступает тошнота. Я потеряла сестру, научилась обращаться медведицей, а любимый юноша попытался меня пристрелить, глядя с ненавистью и страхом, точно хищник на добычу.

– Ну-ну, вижу, твоё сердечко совсем фарклемт[63]. Не стоит. Пришло время узнать, кто ты и что ты. Твой отец, похоже, не разрешал тебе общаться с молодыми людьми из штетла. Теперь понимаешь почему?

Он кидает мне новый свёрток. Машинально ловлю его, разворачиваю. Копчёное мясо. Вопросительно смотрю на Рувима. Он передаёт мне фляжку:

– Поешь. Превращение отнимает много сил. После смены облика нам требуется хорошенько поесть. Ну, или поохотиться. – В его глазах вспыхивают злые огоньки, и меня передёргивает. – На свете много охотников различных мастей. Главное, не само то, что ты охотишься, а как и зачем.

Сажусь на поваленный ствол и принимаюсь за мясо.

– Ты ещё поймёшь, почему нужно выбрать мужа из своего племени. Твоя кровь должна сохраниться в твоих детях. Кроме того, избранник должен быть способен впоследствии занять место твоего отца.

По спине пробегают мурашки, волоски на коже встают дыбом. Проглатываю кусок и говорю:

– Дай-ка попробую угадать. Избранник – ты?

– Жаль, конечно, что тебе пришлось узнать обо всём таким образом. – Рувим садится рядом. – Несколько недель назад мы понятия не имели о твоём существовании. Слыхали, что у Бермана Лейба есть дочь… Но кто мог подумать, что ты унаследовала его дар?

– Матушка рассказывала, вы отреклись от него за то, что он на ней женился. – Пожимаю плечами. – Хотя она и приняла нашу веру.

– Ребе раскаивался в этом до конца своих дней.

– Тебе-то откуда знать? Кто ты ему? Сват? Брат? – Открываю фляжку и принюхиваюсь.

– Обычная речная вода, – усмехается Рувим.

Делаю несколько жадных глотков.

– А может, вы хотите убить нас с тятей?

– Быть ребе – тяжкое бремя, Либа. Никто не сравнится с твоим тятей. Я плохо его помню, был ещё сопливым мальчишкой, когда он угодил в медвежью яму. Потом Берман вернулся с твоей матерью и был изгнан. Однако я помню много историй… Познакомиться с тобой для меня большая честь, дочь ребе Бермана. Уверен, ты необыкновенная девушка.

Грустно качаю головой.

– Либа, меня сильно огорчает то, как мы вынуждены были поступить, чтобы заставить тебя обратиться. Обычно всё происходит иначе. Ты меня простишь?

– Никогда! – огрызаюсь я и отпиваю ещё глоток. – А как это происходит обычно?

– Когда как… – Уши Рувима делаются пунцовыми. – Иногда – с первым поцелуем. Или когда ты в первый раз… э-э… ну, штуп[64].

Я холодею. Так вот чем рисковал Довид, когда я его поцеловала… Но я же не знала… Откуда? Почему матушка мне не объяснила?

– Хочешь сказать, ты выбирал между поцелуями и угрозами? Поздравляю, ты сделал отличный выбор. – Приподнимаю бровь. – Нет, я всегда знала, что не такая красавица, как Лайя, но чтобы до такой степени…

– Либа, прошу тебя, не надо! Если бы мы застали твоего отца и заранее знали о тебе, всё сложилось бы иначе. Но времена сейчас опасные, над головами бессарабских евреев занесён меч. Гоблины не единственные, кто распространяет грязные слухи. Порой искрой может стать базарная свара из-за бочонка селёдки. Увидев, что Берман ушёл, мы решили убедиться, его ли ты дочь и можешь ли оборачиваться. Это очень важно. Ты отдала сердце другому? Мы заметили…

– Вы за мной подсматривали? Я догадывалась, хотя полной уверенности не было. С какой стати мне иметь с вами дело, если вы так относитесь к людям? Дубоссарцы не хасиды, зато им не откажешь в участливости. Чего нельзя сказать о вас.

– Упрёк справедливый. Ты себе как знаешь, а вот я давным-давно вижу сны о черноволосой девушке. Оказывается, мне снилась ты.

Встаю и отхожу подальше. Терпеть не могу дерзости и самоуверенности. Нет у нас с этим Рувимом ничего общего и быть не может, будь я хоть сто раз медведицей.

На поляну, прихрамывая, выходит Альтер и рычит. Рувим кидает ему мешок. Медведь скрывается за деревьями и появляется уже в человеческом обличьи.

– Вы ранены? – спрашиваю.

С одной стороны – какая мне разница, а с другой – он бросился под пули, защищая меня. Это что-то да значит. Точнее – очень многое.

– Нет. – Альтер достаёт из мешка мясо и фляжку. – Разбередил быстрым бегом старую рану. А вы двое чем занимались? – интересуется он, переводя взгляд с меня на Рувима.

– Ничем, – пожимает тот плечами, – просто разговаривали. Охотники ушли?

– Я сбил их со следа. Увёл подальше отсюда. Надумают вернуться – не найдут ничего предосудительного. Двое мужчин перекусывают в компании обворожительной мейделе, верно? – Он салютует мне фляжкой, наполненной, судя по запаху, отнюдь не речной водой.

Отворачиваюсь.

– Ладно, хватит ходить вокруг да около. Рувим, что ты уже ей рассказал?

– Почти ничего. Ждал, вернётесь вы или нет.

– Ох, насмешил! Чтобы уложить такого альтер какер[65], потребуется втрое больше охотников. – Он довольно скалится и отхлёбывает из фляжки. – Ну, чего ждём? Очередных звероловов?

Рувим упрямо смотрит в сторону.

– Хорошо, тогда я сам. Значит, так, Либа. Этот вот молодой человек, – он похлопывает Рувима по плечу, – твой дальний родственник. Я привёл его с собой, намереваясь отыскать вас с отцом. Настало время возвращаться в стаю, Либа. Если твой отец пропадёт без вести, нам потребуется новый ребе. Вы с Рувимом поженитесь, и он станет законным наследником.

– Чего-чего?! – От изумления у меня даже рот раскрывается. – Да с какого это перепугу? У тяти брат есть, как его… Янкель!

– Он не оборотень, – отвечает Рувим. – Не передалось.

– Как вам в голову это взбрело? – рычу на Альтера. – Я вам что? Кукла бессловесная? С чего вы вообразили, будто я пойду замуж за Рувима? И вообще за кого бы то ни было, если уж на то?

– Ну, Рувим? Что я тебе говорил? – улыбка сползает с лица Альтера.

Гляжу на Рувима. Тот вертит в пальцах сухую былинку.

– Это такая шутка? – У меня вырывается нервный смешок. – А ты, Рувим, смотрю, не особенно и расстроен? Он тебя тоже обдурил, да? Сказал, что вы идёте за моим отцом, а на самом деле хотел, чтобы мы с тобой встретились. Не знали они, существую я или нет! Голову даю на отсечение, Альтер знал, ещё как знал. Любопытно, что за игру он затеял? Нет, вы всерьёз полагали, будто похищение и угрозы – прямой путь к моему сердцу? – перевожу взгляд с одного на другого.

Мужчины молчат, уставясь в землю.

– Нельзя так относиться к женщинам. – Я повышаю голос. – Ни к кому нельзя. Вы не имеете права распоряжаться моим будущим. Не вам решать, где мне жить, и не важно, чья я дочь. Даже отец не должен мною командовать. Решать буду я. Или вы рассчитывали, что, увидев друг друга, мы с Рувимом тут же влюбимся, и дело в шляпе? Можно возвращаться в Купель? Или предложили ему: мол, тюкнем её по башке и увезём силой? В таком случае предупреждаю, Рувим, я не пойду за тебя ни за что на свете. Я уже другому пообещала.

Рувим с Альтером быстро переглядываются.

– Это ты, похоже, шутки шутишь, – усмехается Рувим. – Твой Довид тебя едва не пристрелил. Забыла? Всё ещё хочешь пойти за него?

– Да. Потому что люблю. Он же не знал, что медведицей была я.

Оба только сокрушённо головами качают.

– Либа, – говорит Рувим, – по-моему, ты до сих пор ничего не поняла…

– Всё я поняла. Но мой выбор сделан.

Я не боюсь произнести это вслух. Сердце не врёт: мои чувства к Довиду – самые что ни на есть настоящие.

– Любовь и голод вместе не уживаются, – говорит Альтер.

Рувим откашливается:

– Послушай, Либа, я действительно ничего не знал. Ни о тебе, ни об истинной цели нашего путешествия. Думал, мы отправляемся за Берманом. У меня у самого в штетле осталась любимая. Её зовут Фирца. Хотя мои родители против нашего брака, я всё равно собирался жениться на ней. Но теперь… Теперь я встретил тебя. – Он со вздохом трёт лоб. – Ты – одной с нами крови. Всё, что мы просим… Всё, что я прошу, – поправляется он, глядя мне в глаза, – добровольно отправиться с нами и посмотреть, как мы живём. Увидеть свои корни. Согласишься ли ты, если мы поможем спасти твою сестру?

– Сначала я должна поговорить с отцом, – отвечаю. – И рассказать Довиду правду. А потом… Поживём – увидим. Помощь приму с благодарностью. Для вас, полагаю, не секрет, что Лайя мне сестра только по матери. Однако отец растил её, как родную дочь. Надеюсь, ваша защита распространяется и на неё?

– А брох цу дир! – бурчит под нос Альтер.

Рувим жестом останавливает его.

– А что взамен?

– В каком смысле? Вы отказываетесь помочь соплеменнице? Девушке, которую ваш ребе считает своей плотью и кровью?

– И которая таковой не является, верно? – хмыкает Альтер.

– Всё, с меня хватит. Знать вас не желаю. – Отворачиваюсь, скрестив руки на груди.

– Либа, – говорит Рувим, – если хочешь получить помощь, лучше бы тебе вести себя немного иначе.

Мысли роятся в голове. Мне неприятны эти люди, но ради Лайи я готова на многое.

– Хорошо, – отвечаю поспешно. – Предлагаю уговор.

– Слушаем.

Это Рувим. Альтер же только негромко ругается.

– Без меня вам в логово Ховлинов не попасть. Лес там заколдован. Я так понимаю, именно поэтому поисковые партии никого не обнаружили. Я вижу их сады и избушки, а Довид – ничего не увидел. Кахал создал отряды самообороны, и вот я думаю…

– Смелее, смелее, смелее, – подбадривает меня Рувим.

Альтер вновь что-то бурчит, но я уже его не боюсь.

– Мама мне сказала, что мой прадедушка превратился в медведя в час великой нужды. То же самое произошло и с её собственной прабабушкой, только та обратилась лебедицей. Когда нам грозит опасность, мы все можем стать тем, кем нужно. Может быть, это и требуется мужчинам здешнего штетла? Капля уверенности? Клочок медвежьей шкуры на загривке? Вечером собирается кахал. Надо уговорить Лайбеля-Скорняка выдать всем мужчинам из самообороны звериные шкуры с головами, вроде тех, в которых колядуют горожане. Можно здорово напугать злодеев, решивших устроить погром. Они-то будут идти на евреев, а встретятся со зверями. Если мы, нарядившись в шкуры и вооружившись, окружим город, есть шанс, один-единственный крошечный шанс, что Айбиштер[66] совершит для нас чудо.

– Не бывать такому, – мотает головой Альтер.

– Почему? Кто сказал?

– Твой прадедушка был не абы кем. Не всем дан талант оборотничества. Янкель, к примеру, не умеет. Кажется, ты не понимаешь собственной неординарности.

– Альтер прав, Либа.

– Пока не попробуем, не узнаем, – настаиваю я. – Дайте им этот шанс. Кто знает, не удивят ли они вас? Дубоссарским евреям духу не занимать. Подарим им надежду. Поможем поверить, что быть евреем – это значит постоянно меняться. Оставаться верным себе и в то же время – приспосабливаться к окружающему. Ведь именно так испокон веку и живёт наш народ. Давайте же предложим им то, за что стоит сражаться. Пока они будут всем этим заниматься, мы втроём потихоньку отправимся в лес и спасём Лайю. Я выйду на поляну и попытаюсь поговорить с Ховлинами. Попрошу продать мне фруктов. Если удастся вызволить сестру, мне потребуются их фрукты, чтобы её кормить до тех пор, когда найдётся другое лекарство. Вы же будете неподалёку. Я позволю братцам себя заманить. Надо только договориться о каком-нибудь знаке, который я вам подам. Сомневаюсь, что вы сможете преодолеть колдовской барьер в человеческом облике. А в медвежьем – кто знает? Вы отвлечёте Ховлинов, я выведу Лайю. По-моему, другого способа у нас нет.

– А что взамен? – повторяет Рувим.

– Взамен я обещаю по доброй воле отправиться в Купель. Познакомлюсь с родичами, погляжу, как вы живёте. Но стать твоей женой не обещаю. Даже не проси, и речи быть не может. Однако побываю в Купели с открытым сердцем.

– По рукам. – Рувим по-мальчишески улыбается, подмигивает и протягивает мне руку.

Пожимаю его ладонь.

– Думаю, это неплохой план, – добавляет он. – Что скажете, Альтиш?

Тот только ворчит и недовольно хмурится.

Рувим, продолжая сжимать мою руку, заглядывает мне в лицо. Я вздрагиваю.

На что я только что согласилась?

82 Лайя

Дверь открывается. Шаги. Подходят к ложу. Чьи-то пальцы ощупывают мне запястья, ноги, шею. Как больно! Что-то резко с моих запястий, ног и шеи срывают. Воздух! Воздух! Я могу дышать! Чем-то мягким обматывают мне запястья, ноги, шею. Становится чуть легче. Пытаюсь приподняться и понимаю, что больше ничем не связана. Моё лицо влажно, но не от слёз, а словно от дождя. Я поднимаю веки. Всё расплывается, мир смутен и невнятен. Злые корни перестают сосать. Кровь! Повсюду кровь и корни. Их плети точно змеи расползаются, ища себе иной источник жизни. Рядом – Фёдор. Зелёные, совсем кошачьи глаза встречаются с моими. Он берёт венец и надевает, шипы вонзая в собственную плоть. В зрачках мелькает что-то. Я различаю любовь, и боль, и злость. Склонившись, он меня целует и говорит: «Моя любовь так велика, о Лайя, что я готов тебя освободить». Лозы жадно впиваются. И тут же сохнут, словно в жилах у Фёдора не кровь, а соль и прах. И прямо на глазах они гниют. Гниль и парша ползут по лозам, устремляясь вверх к его рукам. Он морщится от боли и… превращается! Нет, не в кота, не в крысу, не в ворона и не в хорька, не в голубя или змею, а в чудище лесное, в уродливую тварь. Он – гоблин. Отрывает остатки лоз истлевших и тёмными руками, похожими на корни, меня он поднимает. Дверь распахнув пинком, выходит, шатаясь, точно пьяный, на тонких ножках идёт по бесконечным коридорам. Неужели там свобода, воздух, небо? Выходим из избушки. Нас уже ждёт Мирон, вернее – такой же мерзкий гоблин. Где были мои глаза? Куда же я смотрела? Зажмуриваюсь. Ну, вот и всё. Мой выбор прояснился. Дорогой я ошиблась.

83 Либа

Кахал собирается в доме Дониэля Хаймовитца.

Стучусь. Дверь открывают двое вооружённых мужчин и вытаращивают глаза, увидев меня в наброшенном на плечи медвежьем плаще. Сдвигаю «капюшон». Узнав, кто я, они пропускают меня внутрь.

Стягиваю с себя шкуру.

– Либа, зачем ты тут? – восклицает Довид.

– Пришла предложить уважаемому кахалу план.

Мужчины едва не покатываются со смеху. Всё собрание оборачивается на нас.

– Ты чего творишь? – шипит Довид.

– Поверь, я знаю, что делаю, – отвечаю тихо, пристально глядя ему в глаза.

Довид кивает.

– Прошу вас, выслушайте меня, – обращаюсь к собравшимся.

Те что-то бубнят промеж собой. Набираю в грудь воздуха и громко говорю, показав на Альтера с Рувимом:

– Эти два человека пришли из тятиного штетла и готовы нам помочь. Они явились за моим отцом, потому что он теперь новый ребе рода Берре. Они обвиняют Ховлинов в убийстве Жени и Михаила.

Все изумлённо ахают.

– Несколько времени назад мой отец отправился в Купель, надеясь застать ребе живым. Он не знал, что тот уже на небесах, а Рувим и Альтер пустились на поиски наследника. – Сглатываю комок в горле, набираясь смелости, и мне кажется, что с меня сползает кожа. – Если мой тятя не вернётся, его наследницей стану я, а мой муж будет следующим главой рода Берре.

Довид со свистом втягивает в себя воздух. Краем глаза вижу, что он побелел точно полотно. Однако размышлять об этом сейчас некогда.

– Мы переговорили с Лайбелем-Скорняком и вот что придумали…

Пока мужчины натягивают шкуры, мы с Рувимом и Альтером покидаем дом Хаймовитцев, объявив, что пойдём сторожить логово Ховлинов. Наши с Довидом взгляды встречаются. Надо бы с ним объясниться, но нет времени.

Ночь застаёт нас в лесу. Альтер явственно похрапывает, мне же не до сна. В голове сумятица. Вспоминаю, что чувствовала во время превращения, взгляд Рувима на моё обнажённое тело. Думаю об отце, ставшим ребе, о том, что в одночасье превратилась чуть ли не в наследницу трона. Но больше всего – о Довиде. О том, как потухли его глаза и побледнело лицо, когда он понял, чем для нас с ним обернулась эта история. О чём он думал, слушая мои слова?

Я его люблю. Он обходителен и ласков. Мне нравится то, что он смотрит на меня с нежностью и без алчности. Моё сердце уже сделало свой выбор. Потом вспоминаю его взгляд поверх ружья и задаюсь вопросом: не разлюбит ли меня Довид, узнав, что зверем, которого он пытался застрелить, была я? Что я так и останусь зверем? Что, женившись на мне, он должен будет стать частью моего рода, а то и следующим ребе? По плечу ли ему такая ноша? Есть ли у меня право просить его о подобном?

Я – река, прихотливая и изменчивая. Одновременно могучая и неспособная изменить собственное русло. Смотрю в небо. Сколько же там звёзд, не сосчитать! Перевожу взгляд на лес, окружающий меня с рождения. Сила – родственница страха. Вновь мысленно возвращаюсь к Довиду и чувствую, что вот-вот заплачу. Какими холодными были его глаза, когда он целился в меня из ружья. Те же глаза глядели прежде так, словно я – драгоценнейшая из звёзд небесных. Тьма, свет и вновь тьма.

Заставляю себя выбросить эти мысли из головы. Как там сейчас Лайя? Неужели в постели с Фёдором? А вдруг она возляжет с ним и превратится в лебедицу? Что тогда сделает Фёдор?

Интересно, каково это – обратиться в медведицу, держа Довида в объятиях? При одной мысли об этом по телу разливается тепло… Вздрагиваю. Я же могла его убить! Ума не приложу, какое будущее меня ждёт?

В полночь отправляемся к логову Ховлинов. Я – впереди, Рувим с Альтером – за мной. Раз уж угораздило родиться медведицей, буду вести себя соответственно и справляться со всем сама. Я единственная, кто может проникнуть за колдовскую завесу. И я не испугаюсь. Приложу все силы, чтобы спасти Лайю и родной штетл.

Вот и поляна.

– Ждите здесь, – говорю Рувиму и Альтеру. – Сначала я должна купить фруктов. Когда найду Лайю, позову вас. Следите за рекой и лесом. Надо, чтобы обратный путь оставался свободен.

– Уж не собираешься ли ты пойти к гоблинам в одиночку? – спрашивает Альтер.

– Мы вроде так и договаривались, – напоминает Рувим.

– В том случае, если мы не сможем пройти с тобой сквозь морок.

– Хватит мною командовать, – рявкаю я.

– Тихо! – Альтер склоняет голову и прислушивается.

– Извините, – шепчу. – Неизвестно, как поведёт себя колдовство, если вы отправитесь туда со мной. Мы можем утратить единственный шанс вызволить Лайю. Кому-то из нас надо пойти и купить фруктов. Я точно туда пройду, поэтому давайте действовать наверняка. Сперва я, за мною – вы. Если потребуется помощь – позову.

– Либа, мне тоже не нравится твоя затея, – хмурится Рувим.

– Она и не должна тебе нравится. Однако именно так мы и поступим.

Поворачиваюсь к ним спиной и иду к костру, мерцающему на поляне. Опасливо выхожу из-за деревьев и натыкаюсь на Виктора. Увидев меня, тот застывает. Не смотри я так пристально, не заметила бы, как на мгновение сморщилась его физиономия. Впрочем, он тут же берёт себя в руки и радушно улыбается.

Чего это он рожу кривит? Кожу начинает покалывать, приходится встряхнуться, приходя в чувство. «Рано, – говорю собственному телу. – Я скажу, когда будет пора».

– Фёдор здесь? – спрашиваю. – Хочу с ним поговорить.

– Куда-то ушёл, – отвечает Виктор, и я вижу, как меняются его глаза. – Чем могу служить, красавица? Фруктов не желаешь?

– Очень желаю, – говорю. – Крепилась, крепилась, и вот стало совсем невтерпёж.

Виктор усмехается. Нутром чую, что ни на грош мне не верит, но гостеприимно разводит руки. На губах – шаловливая улыбка.

– Рад, что ты пришла. Пройдём в сторожку. Там мы храним свои запасы. Яблочки румяные, персики медвяные, финики и виноград, всякий рот такому рад…

Судя по песенке, он позволяет мне войти в их колдовской круг. Рот действительно наполняется слюной. Однако я осознаю, что способна сопротивляется заклинанию. Потому что знаю, кто я такая, и вполне приняла свою вторую натуру.

– Прямо с ветки – сливы, как они красивы! – Виктор берёт меня за руку и ведёт к сторожке.

От его прикосновения ладонь покалывает. Чувствую этот зуд. К счастью, вверх по руке он не ползёт. В сторожке сидят ещё четверо братьев. Не помню их по именам.

– Братцы, вы только посмотрите, кто заглянул к нам на огонёк, – говорит Виктор. – Она возжелала наших фруктов. Ах, что за день сегодня! Ведь нынче, красавица, твоя сестра выходит замуж.

– Знаю. И я пришла пожелать ей счастья.

– Нет, это ты осчастливила нас своим приходом. – Вперёд выходит один из Ховлинов. – Меня зовут Мартыном. Рад с тобой познакомиться. – Он кланяется. – Сестра твоя почивает. Она у тебя вообще любительница поспать, правда?

Фальшиво улыбаюсь. Нет, Мартын, ты ошибаешься. Лайя вовсе не соня. Впрочем, спорить не следует. Надо играть в их игру и обязательно купить фруктов, на случай, если удастся отнять Лайю. А до поры – держать ушки на макушке.

– Я – Феликс. – Ещё один брат протягивает мне руку. – Присядь, выпей чего-нибудь. – Он ведёт меня к стулу и подаёт золотой кубок с медовым вином.

– Благодарю, – отвечаю, – что-то не хочется. Мне бы купить фруктов и домой.

За стол не сажусь. Виктор громко произносит:

– Братья, несите сюда лотки и корзины, покажем, что у нас есть.

Двое выбегают. Феликс и Мартын стоят так близко, что я чую их запах. Пахнут они гадко. Из-под человеческого запаха отчётливо пробивается гнилостный душок. Морщусь. Неужто Лайя его не чувствовала? Или это я так изменилась, став больше зверем, нежели девушкой? Хищником, а не добычей?

В сторожку вламывается черноволосый Мирон.

– Что тут у вас? И где?.. – Он осекается, увидев меня.

Вспоминаю, как встретила его впервые. В тот день он сплёл для Лайи венок. Подбородок у него острый, зубы мелкие, похожи на зубки ласки или хорька. Он скалит их в улыбке. Кажется, прежде они такими не выглядели.

– Ба! Кто это к нам пожаловал! – восклицает Мирон.

– Дорогая гостья. Хочет пожелать сестре счастья и купить немного фруктов, чтобы отметить столь знаменательный день, – отвечает Виктор.

– Фруктов? Это мило. Надеюсь, она согласится отведать их прямо здесь? Мы, конечно, по горло заняты подготовкой к свадьбе, но у нас всегда сыщется местечко… то есть я хотел сказать, найдётся минутка для такой гостьи. К сожалению, твоя сестрица приболела. Не будем её тревожить. Ей потребуются все силы для предстоящей церемонии.

Где же они держат Лайю? В избушке или нет?

– Я не очень-то горю желанием с нею встречаться. Мы с сестрой… повздорили.

– Какая жалость! – цокает языком Мирон.

– Но вы ведь передадите ей мои наилучшие пожелания? А Фёдор где? Возможно, его-то я могу поздравить?

– Вот незадача! – Личико Мирона кривится. – Фёдор как раз отправился… Ну, ты понимаешь, столько дел вдруг всплывает в последнюю минуту. – Пальцы у Мирона дрожат. – Я сам передам твой привет счастливым молодожёнам.

Что тут вообще происходит?

– Благодарю. Тогда я отпраздную дома. Выпью стакан вина, закушу фруктами.

С подносами и корзинами возвращаются двое братьев и расставляют их передо мной на столе.

– Ах, какое чудо! Прямо глаза разбегаются! – Достаю из кармана серебряную монетку и подставляю фартук.

– Абрикос, госпожа? – Виктор протягивает мне оранжевый плод. – Твоя сестрица их обожает.

– Нет, – качаю головой. – Не буду пробовать, и так вижу, что они хороши. Дома поем.

– Ну, тогда хоть земляничку? – Мирон подносит к моему рту ягоду. – Посиди, выпьем за здоровье твоей сестры. Пир ещё нескоро, ночь впереди длинная. Поешь с нами.

Сжимаю губы и мотаю головой. Где же они держат Лайю?

– Фрукты лучше есть прямо с ветки, – не сдаётся Мирон и опять принимается напевать. – Осыплются цветы, роса иссохнет, аромат исчезнет. Здесь надо не только покупать, но есть и праздновать. Стань нашей гостьей, дева, отдохни с дороги. – Он настойчиво подталкивает меня к стулу.

– А может, ломтик арбуза? Сахарный, так и лопается от сока. – Феликс суёт мне в руки дольку.

С вежливой улыбкой кладу её на стол.

– Мне пора домой. Меня ждут, – говорю, давая им понять, что не одна. – Хотя… Нельзя ли напоследок поцеловать сестру? Я тихонько, она даже не проснётся. Где её покои?

– Нельзя сейчас волновать Лайю. – Мирон щурит глаза и облизывает губы.

– Что же, не хотите продать фруктов, верните деньги, – говорю я, потирая руки.

– А малинки? – Мартын кладёт мне на ладонь несколько ягод, пачкающих кожу красным. – Одну, а? Ради меня. Не упрямься, дева. – Он подносит мою руку к моим же губам.

Качаю головой, роняю ягоды и стряхиваю его пальцы.

– Смотри, что ты наделала! – Он собирает с пола раскатившуюся малину.

– Я просто хотела купить немножко фруктов. Заплатила за них. – Делаю шаг назад.

Какой-то ледащий Ховлин подскакивает сзади, гладит меня по волосам.

– Я – Артур. Мы принимаем плату не только деньгами, имей в виду, если что. Возможно, ты предпочитаешь что-нибудь более терпкое? Я и сам люблю терпкое, с кислинкой, с перчинкой… – Он протягивает ко мне руку.

Хочу её оттолкнуть, но его ладонь наполняется зёрнами граната, которые он быстро пересыпает мне в руку.

Все мои инстинкты велят бежать, но я должна раздобыть еду для сестры и выяснить, где её держат. Подношу зёрна ко рту и прижимаю к губам. Пусть думают, что я отведала их фруктов. По подбородку течёт сок. В ноздри проникает терпкий запах. Прикрывая рот ладонью, делаю вид, что жую.

– Ну, вот и умница. Ещё жменьку. – Артур протягивает мне новую горсть.

Едва успеваю захлопнуть рот. Шевелю губами, не разжимая их. Зёрна лопаются, я мотаю головой, притворяясь, что ем, и мычу, будто от наслаждения. Пусть на кусочки меня режут, не буду я этого есть. И тут соображаю, что пока рот мой закрыт, позвать на помощь я не могу. Что делать? Думай, Либа, думай. Должен же быть выход.

Подходит последний Ховлин.

– Сдаётся, братья, нас водят за нос. Гляньте, что называется, по усам текло, а в рот не попало. Видать, гранаты ей не по вкусу. Я – Клим. Может быть, удастся соблазнить тебя персиком?

Протягивает жёлтый плод. Улыбаюсь.

Внезапно Мирон притискивает меня к столу.

– Что за игру ты затеяла, гостьюшка? – рычит он.

В его руках – виноградная гроздь. И прямо под моим взглядом Мирон начинает меняться. Никакой он не человек, даже не зверь. Он чудовище, гоблин. Руки и ноги усыхают, личико искривляется, перекашивается. Курносый прежде нос удлиняется, подбородок крючком загибается кверху, из-под серых губ торчат острые зубы.

Нестерпимо хочется взреветь, обратиться медведицей и разметать всю эту погань. Но нет, рано. Сначала надо найти Лайю. Пытаюсь вырваться из тощих, но цепких лапок. Не сдамся. Не накормят они меня своими пакостными фруктами.

– Ишь, гонору-то, гонору! – ворчит кто-то из братьев.

– Одна сестра ест и довольна, а вторая, значит, нос воротит? – шипит другой.

– «Я просто хотела купить немножко фруктов», – передразнивает третий.

Все шестеро уже превратились в отвратительных гоблинов. Колдовская завеса спала. Её отсутствие явственно чувствуется в воздухе. Может, Рувим с Альтером тоже это заметили и скоро придут? Я же рта открыть не могу, чтобы их позвать.

Решаю помалкивать и не дёргаться. Ничего, справлюсь с гоблинами по-своему. Медведица всё пуще ярится, но я держу её на привязи. Им меня не сломить. В кожу больно впиваются когти. Гоблины размазывают фрукты по моим рукам, ногам и лицу. Я уже вся в липком соке. Сколько же у них этой дряни! Дышать невозможно. Они брызгают соком мне в лицо – я закрываю глаза. Царапаются, словно пытаются содрать кожу, – я только плотнее прижимаю локти к бокам. Одежда насквозь промокла, становится холодно. Кто-то из гоблинов хватает меня за волосы и тянет, задирая голову. Другой жёсткими, точно костяными, пальцами старается открыть мне рот. Сжимаю зубы изо всех сил.

Я знаю, на что способна, однако пока не хочу оборачиваться. Глубоко-глубоко внутри я спокойна. Там безмятежно течёт широкая река. Если я – зверь, чем я лучше этих гоблинов? Нет, я не лесное чудовище. Я – дочь ребе. Я – бат мелек, дочь царя, куда им до меня. Что мы, евреи, умеем, так это выживать. Не сдамся, побью гоблинов в их же собственной игре. Я сильнее и телом, и духом. Я знаю, зачем пришла.

Думаю о матушке. О её золотистых волосах, лилейной коже, такой же, как у меня. Вспоминаю её слова и веру в то, что я сумею защитить сестру. С тех пор я узнала, что спасти кого-то – иногда значит отпустить его на волю. Может быть, именно об этом толковала мама? В таком случае я стану маяком, по которому Лайя найдёт путь домой.

Разжигаю в сердце золотое пламя, однако остаюсь в человеческом облике. Могу стать кем угодно. Хоть медведицей, хоть яблоней в цвету. Гоблины – это осы и оводы. Сколько бы они ни жалили, им не осквернить мою душу. Возвожу вокруг себя золотой ковчег с высокой мачтой. Я – корабль под парусами. Я поднимаю флаг, который никому не сорвать.

Укусы, пинки и щипки гоблинов больше не причиняют боли. Когти впиваются в кожу. Ничего, у меня тоже найдутся длинные и острые когти. Просто я добровольно решила их не выпускать. Дрожу от холода под мерзкое хихиканье. В ушах грохочет пульс. Ничто на свете не заставит меня разжать губы. Я сама выберу ту силу, которая потребуется. Ради Лайи. Теперь я должна молчать и сохранять неподвижность.

Гоблины мало-помалу утихомириваются. Похоже, забава им прискучила. Моё платье перепачкано, изодрано в клочья, руки исцарапаны и искусаны до крови, ноги в синяках. Я всё выдержу.

– Забирай свою дурацкую монетку, – мне в ладонь суют горячий металлический кругляшок. – Дюжина таких, как ты, не стоит ноготка твоей сестры. Увы нам, она от нас удрала. Улетела на спине белого лебедя. Она сладкая, как мёд, а ты – горькая, точно хина. Деревья не хотят твоей крови.

Лайя улетела с лебедем? Не разжимая губ, встаю на ноги. Меня трясёт, но больше от азарта и ярости, нежели от страха. Да, я могу обернуться медведицей, но не этот дар делает меня сильнее гоблинов.

Беру корзину с фруктами и медленно иду к двери. Меня никто не останавливает. Шаг, ещё шаг. Всё болит, царапины саднят от едкого сока. Выхожу наружу, покидаю поляну и чувствую, как рвутся чары. Фруктовые деревья увядают, земля под ногами ходит ходуном. Срываюсь на бег. Почему-то серебряная монетка в кармане фартука придаёт мне смелости. Пусть гоблины и нанесли вред моему телу, я победила. Получила то, за чем пришла. Проношусь мимо Рувима с Альтером и бегу дальше, не обращая внимания на боль.

Мне нужна моя сестра. Сейчас нет никого важнее Лайи. Откуда-то я знаю, что она дома. Ощущаю это всей кровью, что течёт по венам, чую в холодном зимнем воздухе. Лайя дома! Она нашла туда дорогу. Она меня ждёт.

84 Лайя

Хлопанье крыльев. Открыв глаза, я вижу лебедя, что на поляне сел. Олесь. Он раскрывает крылья, собою заслонив нас от Мирона. Проклятый гоблин кидается к нему, но Фёдор уже кладёт меня на спину птице. «Любовь – это всегда готовым быть пожертвовать собой ради любви». Сказав так, Фёдор падает без сил, иссушенный корнями. Мирон бежит к нему на помощь, как к брату брат, но поздно. Фёдор умер. Он неподвижен. Олесь взмывает в небо. Я – на его спине лечу домой. А мысли в голове разбиты на осколки зеркал, в которых я вижу прошлое. Когда же я ошиблась? «Лайя! Лайя!» Хочу открыть глаза, но неподъёмны веки. Всё тело ноет. «Сестрица, милая, очнись! Я собиралась добыть тебе немного фруктов и чуть сама добычею не стала». Передо мною Либа, вся в синяках и ссадинах. «О, Лайя, умоляю, поцелуй меня, слизни немного сока с моей щеки». Я готова повыдергать себе все косы. «Признайся, Либа, ты ела эти фрукты?» — «Нет, сестра, не ела. Как ни старались гоблины меня заставить. Как ни пинали, ни душили, я не взяла в рот и кусочка. Лесная нечисть ушла, сестрица. Прошу тебя, слизни сок с губ моих и исцелись». О многом мы должны поговорить с сестрою. Головой качаю. Распухло горло. Хриплю: «Нет, Либа, нет. Я не желаю гасить ту искру, что горит в твоей душе. Я не позволю, чтобы ты погибла, меня пытаясь спасти, уже погибшую. Я, Либа, – прах и тлен, я – прах и тлен». — «Послушай, Лайя, позволь тебя спасти. Лишь мне под силу это». Сестра ложится рядом. Обняв её, я припадаю губами к щеке, от сока липкой. Целую её пальцы, лишь бы от яда и погибели избавить, которую сама и навлекла. Сок щиплет губы и язык, он горек как полынь. Нет, что-то здесь не так. Меня вдруг начинает бить, словно в лихорадке. Я в судорогах корчусь, рву платье на себе. Золотые косы воспламенились. Не волосы уже, а перья, венец златой. Я поднимаю руки. Мне кажется, ещё чуть-чуть — и дотянусь до солнца. Сети рвутся. Свободна! Наконец – свободна!

85 Либа

На свете много разных любовей. Однако ни одна из них не сравнится с сестринской. Моя сестра – лебедица в золотой короне. Прекрасная, ширококрылая. Она – чудо из чудес. Теперь она свободна. Смотрю, как Лайя расправляет крылья.

Дверь с грохотом распахивается, и в дом вбегает Рувим. Видит меня. Я лежу на кровати, вся в синяках, платье разодрано, а надо мной вьётся золотая лебедь. Зарычав, он падает на четвереньки, оборачивается и, скребя когтями по половицам, бросается на Лайю. И тут со двора слышится голос:

– Либа! Ты здесь?

Рувим издаёт оглушительный рёв. На пороге появляется Довид в медвежьей шкуре и с ружьём. Видит медведя-Рувима и, решив, что перед ним настоящий зверь, стреляет.

Лайя мечется по комнате, роняя белые и золотые перья. В ужасе прикрываю рот ладонью. Хочется закричать, но вместо крика из горла вырывается звериное ворчание и рык. Чую запах влажной от крови шерсти. Всё так глупо и неожиданно. Кости ломит, боль от синяков и ссадин сменяется болью иного рода. Нет, нельзя мне сейчас превращаться, только не перед Довидом. Зажмуриваюсь, заставляя медведицу уйти обратно в свою «берлогу».

Довид действовал не раздумывая, как хищник. Мог ли он поступить иначе? Он видел медведя в доме, наверняка того, на которого они столько времени охотились. Дикого зверя, якобы задравшего Женю и Михаила. Мне очень не хотелось отправляться в Купель, но смерти Рувиму я не желала. Наоборот, была даже не против узнать его чуточку получше. Если он сказал правду и Берре Хасидим осталось мало, его смерть – огромное горе. Сейчас мне ясно, что не так уж важно, какой образ жизни я выберу: в мире множество разных зверей.

Ружьё в руках Довида дрожит, зрачки расширяются: медведь превращается в голого и окровавленного человека. Довид в ужасе вскрикивает.

– Что ты натворил?! – вырываю ружьё у него из рук.

Закрываю глаза. Я больше не могу сдерживаться. Тяжело дыша, опускаюсь на пол.

– Либа, тебе больно? Я тебя ранил? Но как?.. Не понимаю. Господи, кто это? Что происходит, Либа? – Он испуган и, похоже, собирается бежать без оглядки. – Сюда по берегу идёт толпа с факелами! Я немного их опередил. Боже, что же я наделал? Либа, что с тобой?

Протягиваю к нему руку и вижу то, что видит Довид: бурую шерсть и когти. Я слишком устала, чтобы бороться с медведицей. Превращение началось. Довид увидит всё своими глазами.

Девушку, медведицу и опять девушку.

Он переводит взгляд с меня на Рувима и обратно. Маски сорваны.

86 Лайя

Кровь на полу, а в красной луже — человек-медведь. Моя сестра — медведица. О, как она прекрасна и как сильна! Я же – всего лишь птица, комок из перьев. Закричать! Но как? Сама не знаю. Мне показалось было, я вырвалась из клетки, и вдруг – кровь, выстрелы, избитая сестра, идёт погром. Боюсь, мы все умрём, и с этим ничего нельзя поделать. Я не знаю, как превратиться обратно в девушку. Я – птица, творенье ветра и небес. Что я могу одна? Олеся и след простыл. Пообещал вернуться и стаю привести с собой. Но обещанья чужаков недорогого стоят. Сестра одна на свете крепко держит слово. Мне остаётся лишь вылетететь из хаты, сесть на крышу и по-лебединому кричать гортанно.

87 Либа

Голова Рувима лежит на моих коленях. Он ещё дышит, но тяжело, с присвистом. Дверь вновь открывается, и в дом входят родители.

– Мама! Тятя!

Сама не знаю, чего мне хочется больше, расплакаться или раскричаться. Перевожу взгляд с отца на мать и с матери на отца. Оба бледные, измождённые, какие-то загнанные. Позади маячит Альтер.

– Я их нашёл, Либа. Лебедь показал мне дорогу.

– Рувим! – ахает тятя. – Рибоно Шел Ойлам! Что тут случилось? Кто это сделал? – Он опускается на пол рядом со мной.

Альтер, тоже похожий на привидение, в ужасе падает на одно колено.

– Тятенька, его случайно ранили. Довид ничего не знал, решил, что на меня напал настоящий медведь.

– Так он был в медвежьем обличье? – Отец осматривает рану Рувима.

– Да.

– Сбегать за доктором? – спрашивает Довид.

– Если это ты его застрелил, то никуда отсюда не уйдёшь. – Альтер встаёт.

– Я же действительно не знал! – Довид твёрдо смотрит ему в глаза. – Вошёл в дом, увидел медведя, лебедя и Либу. Что я, по-вашему, должен был подумать?

Я уже и сама не знаю, что думать. Боюсь встретиться взглядом с юношей, которого люблю и который утверждает, что любит меня.

– Я схожу, – говорю тихо.

– В таком виде? – возражает Альтер.

Осматриваю себя. Рваное платье всё в крови и фруктовом соке.

– Ничего, – качаю головой. – Сейчас главное – спасти Рувима.

– Умоляю, позвольте мне, – просит Довид, потупившись. – Это моя вина. Я не хочу, чтобы Рувим умер. Меня послали в штетл предупредить, что сюда идут люди с факелами и оружием. Будет погром. Разрешите сбегать за доктором. А по пути я подниму тревогу. Заклинаю, отпустите меня!

– А если сбежишь? Почем мне знать? – не сдаётся Альтер.

Наши с Довидом взгляды скрещиваются. Я вижу в его зрачках одну лишь боль.

– Он не сбежит, – говорю.

– Ну, смотри, шпринца. – Альтер отпускает рукав Довида. – Ежели удерёт – это останется на твоей совести.

Сглатываю комок в горле и киваю.

– Послушай, Довид, – говорю, – то, что ты сегодня увидел… Понимаешь, люди не всегда то, чем они кажутся.

В голове эхом звучит мамин голос: «Ты сильнее, чем думаешь». В глубине глаз Довида сквозит понимание. Но есть и свирепость, уверена, что есть.

Глубоко вздохнув, Довид открывает дверь и бегом бросается со двора.

Стараюсь поудобнее положить голову Рувима и прошу Альтера:

– Вы не могли бы с ним посидеть? Мне надо поговорить с родителями.

Бородач с ворчанием сменяет меня, а я кидаюсь в объятия отца. Его плечи дрожат, он плачет. Мой тятя плачет? Неслыханно!

– Их больше нет, Либа. Все, все исчезли… Не осталось никого и ничего.

– Ты о ком, тятя?

– О Купели. Ребе уже… нифтар… скончался до того, как мы прибыли. После Кишинёва погромщики пришли в Купель. Схватили всех до единого, заперли в шуле и… В общем, не осталось никого, Либа. Дом спалили дотла. Шестьсот человек…

Молчу, точно громом поражённая. Матушка, тоже в слезах, обнимает меня.

– Тятя, послушай, дубоссарский кахал собирается дать отпор бандитам. Ты не можешь помочь Рувиму? – заглядываю ему в глаза, так похожие на мои собственные.

– Нет, детка. Даже обернись он медведем, ему с пулей не справиться. Да Рувим теперь и не сможет, сил не хватит.

– Значит, будем ждать доктора. Может быть, сделать отвар из целебных трав? – спрашиваю у Альтера. – Или перевязку? Какую-нибудь мазь?

– Шалфей, бессмертник и калина, Либа, – говорит мама, а сама бросается на чердак.

Лайя! Я же совсем про неё забыла! Интересно, сестра на крыше? Если там, матушка позаботится о ней лучше, чем я. Иду на кухню затопить печку и вскипятить воду для отвара. Отбираю нужные травы. Пока вожусь, сверху доносится гортанный матушкин клик. А ведь прежде я не раз слышала такие звуки, только не догадывалась, кто их издаёт.

Голос гулкий, даже несколько трубный и такой громкий, что кажется, сейчас сюда сбежится вся округа. Призыв звучит вновь и вновь.

– Что она делает? – подозрительно спрашивает Альтер.

– Лебедей зовёт, – отвечаю с невольной улыбкой.

– Лебедей? – рычит Альтер. – Рувим истекает кровью, а она решила покурлыкать с шипунами, из-за которых и пошло всё прахом?

– Ничего подобного! Ведь это лебедь помог вам найти моих тятю с мамой. Они не простые птицы. Моя сестра тоже лебедица, и ей нужна помощь родичей. Лайе плохо.

– Что с ней? – спрашивает тятя. – Она заболела?

– Так сразу не объяснишь… – отвечаю.

– В любом случае её семья – мы, – ворчит он.

– Но сейчас ей нужнее лебеди. Вас не было слишком долго, и здесь столько всего произошло!

– Тебе, смотрю, тоже досталось, Либа. Альтиш, ох, Альтиш, когда мы пришли в Купель… – Он качает головой. – Всё кончено, Альтиш, никого не осталось. Всё стало золой и пеплом. – Отец всхлипывает и прикусывает большой палец. – Выжили только вы с Рувимом.

Альтер, белый как мел, сидит на полу. Мне чудится, что дом окружили призраки из Купели, наполнив его своими воспоминаниями. Души сожжённых евреев, дымом поднявшиеся к небу.

Альтер встаёт и обнимает тятю. Оба плачут. Никогда прежде я не видела тятиных слёз. Он не плакал даже на похоронах. Внутри всё сжимается, словно меня ударили под дых. Не зная, что предпринять, иду на кухню и завариваю чай.

Неужели Дубоссары ждёт та же судьба и все мы нынешней ночью станем золой и прахом? Вновь наполняю чайник и ставлю на огонь. Прихватив ковшик с отваром и чистые тряпицы, возвращаюсь к Рувиму, смачиваю ему губы.

– Попробуй попить, хоть несколько капель, – приговариваю.

Намочив вторую тряпицу, прикладываю к ране. Рувим морщится от боли, по его телу пробегает судорога.

– Прости, Рувим, прости меня.

Он приподнимает веки. В голове бьётся одна-единственная мысль: «Не желаю, чтобы он умер!» Не знаю, как ещё сладится у нас с Довидом, но мне не хочется потерять Рувима. Он, Альтер и мой тятя – всё, что осталось от Купели, от отцовского рода. Мы – последние из Берре Хасидим.

В дверь стучат.

– Доктор пришёл! – кричу.

– Я спешил как мог, – в дом входит запыхавшийся доктор Полниковский с дочерью.

За ними – Довид. При виде него Альтер коротко кивает, Довид отвечает тем же и говорит, вопросительно глядя на бородача:

– Мне надо уходить, мужчины готовятся дать отпор погромщикам.

– Иди, – отвечает Альтер. – Хас ве-шалом, не дай Бог, случится то же, что в Купели. – Дыхание у него перехватывает, он умолкает.

Довид смотрит на меня. Чувствую – хочет что-то мне сказать, но он молча разворачивается и покидает дом.

– Я вскипятила воду, – говорю доктору. – И сделала отвар из шалфея, бессмертника и калины.

– Хорошо. Теперь все покиньте комнату. Я буду работать, а моя дочь мне ассистировать.

– Если что-нибудь понадобится, мы – рядом, – предупреждаю его.

Выходим на крыльцо и слышим хлопанье крыльев. На крышу опускается дюжина лебедей, за ними летят ещё и ещё. Сотня, не меньше! Лебединые крылья затмевают небо. Бросаемся к реке и видим идущих по берегу вооружённых людей с факелами. Человек пятьдесят. Они тоже потрясённо смотрят в небо.

На опушку выходят дубоссарские евреи в звериных шкурах. Вспоминаю матушкину историю о святой Анне-Лебедице. На миг мне кажется, что невозможное – возможно. Не успеваю глазом моргнуть, как люди начинают меняться: Иссер, сын башмачника, превращается в лиса, Хешке-Бондарь – в волка, реб Мотке-Молчун – в зубра, Шмулик-Нож становится филином, Пинхас Галонитцер – лосем, а Довид, мой Довид – медведем!

Сердце мучительно сжимается и… Наваждение спадает.

Передо мною – люди, просто люди. Мне же на мгновение открылось то, что скрывается в их душах. Я знаю и знаю, что они тоже это знают: мы выживем. Выживем потому, что быть евреем – значит сражаться за то, что тебе дорого.

Лебеди спускаются и окружают озверевшую толпу морем белых крыльев. Факелы летят на лёд. Вопя от страха и ужаса, погромщики поворачивают назад.

88 Лайя

Как много лебедей! Не сон ли это! Они – повсюду. Их крылья затмевают небо. Ещё летят! Ещё! Великолепно! Я слышу голос матушки, она с укором спрашивает, отчего они не прилетели раньше, оставили меня одну на произвол судьбы. «Нет! – говорю гортанно. — Они мне помогали, и не раз». Все смотрят на меня. Хочу взмахнуть рукой, но нету рук, есть только крылья. И голос мой – не мой, чужой и странный. Однако лебеди, похоже, всё понимают. «Когда я в плен попала, то лебедь спас меня и в дом родной отнёс». Но мама недовольна: «Почему же никто из вас не прилетел сегодня, когда она впервые обратилась? А может, Лайя, то был не первый раз?» — «Не первый». — «Ох, дочка, сколько же всего случилось, пока мы с тятей ездили в Купель». Вперёд Дмитро выходит: «Она с медведями сидела в хате. Адель, мы не могли туда попасть». — «Иначе говоря, – ярится мама, — оставили родню свою в беде?» — «Я не спускал глаз с Лайи». Олесь! Он тоже тут! «За годом год, и днём и ночью был рядом я. Адель, не бойтесь, ей ничто не угрожало. Поверьте, я не забыл свой долг». — «Неужто? И когда же ты собирался ей показаться?» — «А ты, Адель, войны хотела? Хотела, чтоб медведи с лебедями в бою схлестнулись?» — сурово говорит Дмитро. «Так мои дочери – разменные монеты в твоей игре?» – У мамы голос остёр как нож. «Хватит вам! Довольно! — кричу я трубно. — Объясните лучше, как мне обратно человеком стать?» Все смотрят на меня. «Я ведь ещё не знаю, как обратиться вновь девушкой…»

89 Либа

Стоим на берегу, наблюдая за убегающей толпой. Наши мужчины ликуют. Оглядываюсь на отца, но его лицо по-прежнему в слезах.

– Рано радоваться, – шепчет он. – Они вернутся.

– Но, тятя! Ведь Дубоссары спасены! – Я сжимаю его ладонь.

– На короткое время, зискэлех, – вздыхает он. – На очень короткое время.

Возвращаемся к дому.

– А ты знаешь, что Ховлины ушли? – спрашивает меня Альтер.

– Совсем?

– Вроде бы. Когда ты убежала, мы с Рувимом ринулись на поляну, чтобы разорвать их в клочки, однако там уже было пусто. Избушки пропали.

Недоверчиво качаю головой.

– Засохшее дерево плода не принесёт, – говорит Альтер. – Да, они вернутся. Это ещё не конец. Мы их не уничтожили, а только ослабили на время. Они переберутся в следующую деревню. Отныне бессарабским евреям не будет покоя.

– Нигде больше нам не будет покоя, – произносит тятя.

– Я собирался пойти по их следу, но Рувим и слушать не захотел, отправился за тобой, Либа.

– О чём это вы? – спрашивает тятя.

– Долгая история, – отвечаю.

– Очень долгая, – соглашается Альтер.

Уже подходя к дому, замечаю вышедшего из леса Довида. Нам с тятей надо многое поведать друг другу, но у меня есть более неотложное дело.

– Позвольте мне поговорить с Довидом наедине, – прошу тятю и Альтера.

Последний бросает на меня выразительный взгляд: мол, о чём можно разговаривать с убийцей? Я не обращаю на него внимания.

Мне есть что сказать Довиду.

Догоняю его.

– Довид, мы можем поговорить?

– Прямо сейчас? Не уверен, Либа. Понимаешь, я думал, ты в беде.

– Понимаю. Прости.

– За что?

– За то, что сразу не призналась. Я боялась сказать тебе правду. Если бы ты всё знал, то, вероятно… не выстрелил бы.

– Но я выстрелил. Убил человека. – Глаза у него испуганные, отчаянные.

– Ещё неизвестно, Довид. – Я слабо улыбаюсь. – Да и нет ни в чём твоей вины. Если уж начистоту, ты сегодня не только в него целился.

– Так там в лесу была ты? – он вздрагивает. – О Господи!

Кажется, его вот-вот стошнит. Он сгибается в три погибели и бормочет:

– Господи, Либа, я… я убийца…

– Довид, – говорю ласково, – успокойся. Ты же не знал. Я сама виновата, всё от тебя скрывала.

– Нет. – Он упрямо мотает головой. – Ничего подобного. Я – чудовище, зверь! Как теперь жить с таким грузом на сердце?

Невольно прыскаю со смеху. Довид смотрит недоумённо, на ресницах блестят слёзы.

– Что тут смешного?

– Довид, это я – зверь, – горько вздыхаю. – И останусь им до конца своих дней. Я врала тебе потому, что боялась сказать правду. Думала, узнай ты, кто я на самом деле… сразу меня бросишь. Я – медведица. Ты видел это собственными глазами. И не просто медведица, а дочь ребе рода Берре Хасидим. Ты считал, будто подружился с обычной девушкой, и мне очень хотелось обычного человеческого счастья. Хотелось любить и быть любимой. Именно так я себя с тобой и чувствовала, спасибо тебе. Мне казалось, будто я для тебя – драгоценнейшая жемчужина, которую только можно пожелать. Никогда этого не забуду.

– Либа, а как же иначе? Ты и есть жемчужина. Не только для меня, для всех в Дубоссарах. Ты нас спасла. Видела, что произошло, когда мы вышли к реке? С неба спустились десятки лебедей. Однако я почувствовал в себе ещё что-то, что-то странное…

Неужто звери, которых я видела, не были игрой моего воображения? Качаю головой.

– Воздух словно завибрировал, то ли от волшебства, то ли от другой какой силы. Я взглянул на небо, потом – на окружающих людей, и мне на минутку почудилось, что всё тело покалывает, и я смогу стать тем, кем захочу. Тем, кем потребуется. И больше всего на свете я захотел сделаться медведем. Быть достойным тебя. Затем на лёд опустились лебеди, люди загомонили, и наваждение спало, но я это чувствовал, Либа, всё было именно так, как ты говорила. Знаю, звучит безумно, однако теперь я верю, что невозможное возможно. Как же ты могла подумать, что я откажусь от своей любви? Ну да, сперва я опешил, конечно. Тем не менее это – часть твоей натуры, а я тебя люблю. – Он опускает голову и утирает рукавом слёзы. – Впрочем, я догадываюсь, что будущего у нас нет.

Он выглядит таким несчастным и потерянным.

– Довид, я…

– Нет-нет, я знаю, всё изменилось, – хрипло произносит Довид. – Просто хотел, чтобы ты поняла: мне не важно, что ты – медведица. Напротив, ты оказалась ещё прекраснее, чем я думал. Прекрасная и могущественная. Глядя на тебя, хочется верить, что однажды и я тоже смогу стать тем, кем нужно.

– Довид, прошу, посмотри на меня.

Он мотает головой. С нежностью поднимаю его лицо за подбородок. Мы смотрим друг другу в глаза.

– Я люблю тебя, Довид. Чтобы это осознать, потребовалось время. Зато сейчас сомнений нет. Мне достанет смелости драться за свою веру. А верю я в тебя, в нашу любовь и счастливую жизнь рука об руку. Нам предстоит нелёгкий путь. Неизвестно, выживет ли Рувим, что будет с моим тятей и всеми нами. Он стал ребе исчезнувших Берре Хасидим, а я – последняя в их роду. В самом буквальном смысле. Не знаю, захочет ли он возродить кехиллу из пепла, или Купель не оживить и на нас с ним род прервётся. И чем всё это обернётся для нас?

– Либа, ты правда так считаешь?

– Правда.

Тонко взвизгнув от радости, Довид крепко прижимает меня к себе.

– Либа, я на всё готов, лишь бы быть с тобой. Даже медведем стать согласен.

Закрываю глаза и улыбаюсь. Мои чувства к нему – единственное, в чём я твёрдо уверена. Бог весть, хватит ли моей любви, чтобы преодолеть все трудности, но попытаться стоит.

– Довид…

Он смотрит на меня.

– Спасибо тебе. За твою веру в меня. Не знаю, сумела бы я без неё обратиться, набралась бы храбрости спасти Лайю. Ты показал мне, что я достойна твоей любви. Без тебя я бы не стала тем, кто я есть.

Он смущённо отворачивается, щёки – мокры от слёз.

– Мой тятя нередко повторяет, что друг – это не тот, кто утирает тебе слёзы, а тот, с кем ты не плачешь. Ты, Довид, никогда не заставлял меня плакать.

Привстаю на цыпочки и целую его в губы.

90 Лайя

Олесь встает ко мне спиной. Все его тело начинает мерцать, как огонёк болотный. Вдруг в вихре пуха возникает юноша нагой. У ног его остался плащ из перьев. Набросив плащ на плечи, он идёт ко мне. «Всё просто. Надо, Лайя, подумать о земле. Забыть о небе, облаках и ветре. Представить зелёную траву и мох. Почувствовать их мягкость под ногами. Забудь о крыльях, думай о руках. Не о полёте помни, о паденье. Ты падаешь. То корни Тянут тебя к земле». В испуге под крыло я прячу голову: «Нет-нет, Олесь, Я ни за что на свете не буду думать о корнях». — «Прости, я не желал тебя обидеть или напугать. Тогда подумай о том, что ты в обличье девушки любила. О чём-то, что связывало крепко тебя с землёй и доставляло радость». Я думаю о Либе. О том, как вместе мы смеялись и грустили, как пели песни или пили чай, как она стряпала, как по лесу гуляли, как спали рядом. И как смело она вставала на мою защиту. Я думаю о башмаках. О том, как здорово по лесу пробежаться, потом попить чайку, о кружке тёплой, что согревает пальцы с морозца. Я хочу, чтобы вновь были пальцы у меня… Да, пальцы. Я чувствую, что стала превращаться, но по другому всё, наоборот. Как будто тело внутрь вбирает перья. Становятся руками крылья, а лапы удлиняются, растут, и вот уже я на ногах стою: высоких, тонких, человечьих. Вокруг – вихрь перьев и воздух, воздух, воздух. Я – снова я. Какое счастье увидеть вновь своё нагое тело. У ног моих — плащ белый с золотом. Похож на матушкин, но этот – мой. И нет его прекраснее на свете. Оглядываюсь. Все лебеди оборотились мужчинами и женщинами. Как я на них похожа цветом волос и статью. Все люди-лебеди стоят и смотрят на меня, а зорче всех – Олесь. Я заливаюсь краской. Жду, что в его глазах мелькнёт та алчность, которую встречала во взгляде Фёдора. Но нет. Там только слёзы. Как будто то свершилось, чего он ждал всю жизнь. Подхватываю плащ и прикрываюсь, с Олеся не спуская глаз. Я – полудевушка, я – полуптица. Я буду переменчивой, как ветер. А эти люди-лебеди навеки моею стаей и семьёю станут. В родстве я, впрочем, пусть не в кровном, не только с лебедями. Мой отец – медведь. Хоть не родной, зато любимый тятя. А мама – легкокрыла, и каждый день она иная, не похожа на других. Но что с того? Во мне – всё это, Я и в лебединой и в медвежьей стаях, они – во мне, мы с Либой — в них. Где Либа? Где моя сестра?

91 Либа

Доктор Полниковский выходит на крыльцо.

– Я извлёк пулю и зашил рану. Парню повезло, жизненно важные органы не задеты. Теперь ему требуется покой. Он выкарабкается, хотя я должен буду проследить, чтобы рана не загноилась. Зайду завтра переменить повязку.

Тятя, Альтер и Довид благодарят доктора, долго жмут ему руку. Полниковские уходят, а мы возвращаемся в дом. Впрочем, Альтер зло поглядывает на Довида, словно говоря: ты у меня ещё попляшешь.

Рувим спит на кровати. Посмотрев на него, Альтер поворачивается к нам с тятей:

– Либа пообещала съездить в Купель, а теперь… Я ума не приложу, что теперь делать.

Тятя вопросительно приподнимает брови. Сдержанно киваю.

– Да, я согласилась. Однако… тятя, можно с тобой поговорить?

Отец открывает было рот, но Альтер опережает:

– Берман, у нас появился отличный шанс, второго такого не будет. В жилах Либы течёт кровь и медведей, и лебедей. Она вполне может стать во главе их стаи. Лебеди не посмеют её ослушаться.

– Что-что? – вскрикиваю, чувствуя заострившиеся клыки и когти. – Как вам такое в голову взбрело? И думать забудьте. Нельзя никого угнетать.

– Успокойся, Либа. – Тятя обнимает меня за плечи, но я высвобождаюсь из его рук.

– Не пойду я на такое! – Из моего горла вырывается медвежий рёв.

Зажмуриваюсь и представляю речную воду, омывающую тело. Потом открываю глаза и продолжаю:

– Ни за что не соглашусь порабощать других. Лайя – моя сестра. Лебеди – её народ, медведи – мой. Может быть, я и лебедям родня, это не имеет значения. Мы прежде всего – сёстры и всегда ими останемся. Ни у кого нет права указывать другим, что им делать. Не важно, кто ты и во что веришь. Вы, Альтер, должны понимать это лучше всех. Людей за их веру жгут в синагогах. Подчинив себе человека, распоряжаясь им, его не защитишь. Лайя – моя, а я – её, но это только потому, что мы любим и заботимся друг о друге. Сегодня лебеди нас спасли. Сами видели, их крылья затмили небо. Временами защитить – это значит отпустить на свободу, дать прожить жизнь согласно собственному разумению. Прежде я тоже думала, как вы, Альтер. Однако Лайя мне показала, что этот путь не единственный. Любить – значит доверять, а иногда любить – это найти в себе силы отпустить любимого.

Мой голос обрывается. Передо мной стоит Лайя. Сестра крепко берёт меня за руку. Я сразу начинаю чувствовать себя увереннее.

– Мне всё равно, как выглядит Лайя. Всё равно, какая кровь течёт в её жилах. Я её люблю, – улыбаюсь сестре. – И всегда буду её защищать, но лишь тогда, когда ей действительно потребуется моя помощь.

Прямо на мой нос опускается белое пёрышко. Запрокидываю голову и вижу лебедей, сидящих на краю люка в потолке. Они кивают головами, и для меня это очень-очень важно.

Матушка спускается с чердака, обнимает меня и говорит, повернувшись к остальным:

– Доня, я горжусь тобой. Твои слова придали мне смелости. За эти несколько часов я узнала от тебя больше, чем от кого бы то ни было. Я обязана кое-что исправить. Шестнадцать лет назад, – произносит она, глядя в глаза тяте, – ты вернулся домой и застал меня в постели с мужчиной.

Комната наполняется шорохами и возгласами.

– Тихо! – говорит мама.

Когда все умолкают, она продолжает:

– Берман, ты решил, что меня изнасиловали, и поступил так, как поступил бы любой муж и защитник. Ты убил того человека. Я испугалась и не смогла рассказать тебе правду. Сегодня при свидетелях признаюсь: я легла с ним по доброй воле.

Глаза отца темнеют. Все затаили дыхание.

– Он был моим суженым с самого рождения, его звали Алексей Данилович. И хотя я была счастлива с тобой, не смогла сказать ему «нет». Я изменила тебе. Всё это, – она обводит рукой лебедей и медведей, – случилось по моей вине. Ваша вражда и ненависть коренится в прошлом. Я должна была сказать тебе правду, но струсила. Не понимала тогда, сколько в тебе любви. Много лет назад я совершила ошибку, потому что по-своему любила Алексея и боялась признаться тебе в своих чувствах. Теперь же мои дочери показали мне, что такое настоящая любовь. Лайя – плод любви, но и Либа – плод любви. Нашей с тобой любви, Берман.

Она на миг умолкает, её глаза теплеют.

– Я люблю тебя, Берман, и буду любить до конца своих дней. Все эти годы я прожила с чувством вины перед погибшим Алексеем. Боль занозой сидела в моём сердце. Всякий раз, когда я смотрела на Лайю, я видела его. Не позволю своим дочерям жить в ненависти и пострадать из-за моей лжи. Может быть, я потеряла бы тебя, если бы призналась, что пошла с Алексеем по доброй воле, любя вас обоих. И Алексея я тоже могла потерять. Но кто знает, не выжили бы вы оба, наберись я храбрости. Дмитро, – обращается она к самому крупному мужчине-лебедю, – я обязана была исповедаться. Ради Алексея, ради памяти о нём.

Тот прикрывает глаза, по его скулам ходят желваки, на лице – такая боль, словно всё произошло вчера, а не шестнадцать лет назад. Олесь бросает моей матушке её плащ.

Она отходит в угол, приподнимает половицу, достаёт оттуда жестяную шкатулку и превращается в лебедицу. Как прекрасна моя матушка! Белое с жемчужным отливом оперение, сильные, грациозные крылья. Со шкатулкой в лапах, она взмывает к небу. Шкатулка раскрывается, и оттуда сыплется пепел. Ветер разносит его по округе, серый пепел падает на крышу хаты, на сад, на лес. В дом мама возвращается уже в человеческом облике. На её лице – слёзы и пепел.

Она опускается перед тятей на колени и склоняет голову.

– Сегодня я обернулась лебедицей в последний раз.

Мы все молчим, напряжённо ожидая отцовского приговора.

– Поднимись, Адель, – говорит тятя твёрдо и в то же время нежно. – Я бы никогда не поднял на тебя руки. Я всегда тебя любил и люблю. Мне потребуется время, чтобы простить, но я знаю, ты сказала правду. Знаю, на свете есть много разных любовей. Например, я люблю быть хасидом-медведем, однако и тебя, Адель, я люблю, вот почему отказался от своей истинной природы. Беда случилась по моей вине. Стремясь защитить жену, я поддался ослепляющей ярости. Если ты меня чему-то и научила за эти годы, так это держать в узде свой звериный нрав. Я понял, что в любом обличье могу быть тем, кем должен. Мне достаточно оставаться твоим мужем, твоим ребе и защитником. Но моей любви хватит на то, чтобы тебя отпустить. Прошу, Адель, не складывай крылья, не надо.

Мама падает к нему на грудь и целует его так жарко, что мы все невольно принимаемся улыбаться от уха до уха. Я горжусь своими родителями. Теми, какие они сейчас, и теми, какими они могут стать ради нас и друг друга. Горжусь сестрой, восхитительной лебедицей, которая, возможно, спасла всех нас, призвав стаю. В час великой нужды Лайя стала тем, кем следовало. А ещё я горжусь отчаянными дубоссарскими евреями. Моё сердце готово разорваться от нахлынувших чувств.

Тятя разнимает объятия, они с матушкой плачут. Он глядит на меня с Лайей, потом протягивает нам руки. Крупные, мощные, медвежьи. Я сжимаю его пальцы и впервые вижу в нём не просто отца, а ребе. Смелого и мудрого царя над людьми. Душа моя переполняется уважением.

– Вы обе мои дочери, – говорит он, не обращая внимая на шорохи над головой. – Неважно, какая кровь течёт в ваших жилах. – Он всё же бросает быстрый взгляд наверх. – Вы обе наследницы царских, святых родов и обе имеете право ими повелевать. Я в вас верю и готов гордиться вами. Я уже горд. – Он опускается перед нами на колени и кланяется.

Дмитрий сходит по лестнице. Дорожки слёз прочертили щёки. Подняв с пола плащ, он набрасывает его на плечи матушки.

– Прошу тебя, Адель, сохрани плащ. Этим ты окажешь честь и моему брату, и всей стае. Пожалуйста, прости нас. – Он низко ей кланяется. – Я верю, что в один прекрасный день ты вновь взмоешь к самому солнцу. Только позови, и мы прилетим, где бы ни находились.

Лайя переглядывается с Олесем. Тот тоже спускается вниз.

– Тятя, мама, я должна вам кое-что сказать, – говорит сестра, берёт Олеся за руку, и оба улыбаются.

Они – прекрасная пара. Кажется, что Лайя наконец нашла своё счастье.

– Олесь улетает в Америку. Там много бескрайних озёр и городов, где евреи могут жить свободно. Не то что здесь, где требуется разрешение. Олесь сказал, что может взять меня с собой. Когда я там обоснуюсь, позову вас. – Она оглядывается на Альтера, Рувима и Довида. – Всех вас.

– Я давно люблю Лайю, – чистым и звонким голосом произносит Олесь. – Сны о ней снились мне с самого рождения. Я прилетал посмотреть на неё, мы даже несколько раз виделись. – Он косится на Лайю, та согласно кивает. – Однако ей потребовалось время, чтобы найти себя. Вы, конечно, меня не знаете, но ведь бывает так, что судьба предопределена самим небом. Я обещаю заботиться о вашей дочери и защищать её. Она говорит правду. Пусть мы летим далеко, мы обязательно вернёмся и заберём вас с собой.

В глазах тяти стоят слёзы.

– Лайя, – тяжело вздыхает он, – думаю, излишне говорить, что сам бы я выбрал тебе иного мужа. Впрочем, все события последних недель произошли не по моей воле. Я не имею права обрекать тебя на жизнь, полную страхов и ужасов. Ведь я узнал, как быстро всё может обратиться золой и облаком дыма. Лети, доня, лети, моя шейне мейделе. Лети в голдине медина[67]. Если будет на то воля Айбиштера, мы присоединимся к тебе. В Дубоссарах евреев больше ничего не держит.

Лайя переводит взгляд на меня, мы смотрим друг на друга и улыбаемся.

Тятя обнимает нас так крепко, как может обнять только ребе-медведь. Я знаю, он плачет. Мне почему-то кажется, что на вкус его слёзы – горько-сладкие, точно фрукты гоблинов.

Выглянув из-под отцовской руки, замечаю, что Рувим, оказывается, очнулся и, приподняв голову, внимательно наблюдает за происходящим. На его губах – рассеянная улыбка.

Мир представляется мне огромным, бескрайним, полным разных дорог и надежд.

Беру Лайю за руку и сжимаю её. Сестра в ответ сжимает мою.

Благодарности

Прежде всего, хочу поблагодарить исключительного литературного агента Брента Тейлора, поверившего в меня и мой роман и продолжавшего верить даже тогда, когда я сама полностью в себе разуверилась. Брент, благодарю тебя за твою потрясающую проницательность, советы, идеи и природную интуицию, а более всего за то, что могу назвать тебя своим другом. Спасибо Уве Стендеру, руководящему прекрасным агентством с отличной командой, знающей, как воплотить в жизнь мечты авторов. Спасибо ему за то, что вместе с Брентом он решил продвигать мою книгу. Это придало мне смелости не бросить дело на полпути.

Благодарю всех сотрудников издательства Orbit/Redhook за то, что мои сны стали реальностью. Спасибо редактору Нивии Эванс, которая огранила моё творение. Её азарт, чуткость и проницательность трудно переоценить. Благодарю Энн Джексон и Джоан Крамер из Orbit/Redhook UK: для меня было большой честью работать с вами. Энн Кларк и Тима Холмана – за веру в меня и мою книгу. Эллен Райт, потрясающую специалистку по связям с общественностью, – за то, что она делает возможным даже невозможное. Я буду вечно признательна Линдси Холл, которая с первого взгляда влюбилась в мою работу и дала шанс книге и мне. Спасибо Ребекке Яновской, создавшей самую потрясающую обложку, какую я только видела в своей жизни. Моя благодарность Томеру Роттенбергу за великолепные фотографии.

Есть такая пословица: «Чтобы вырастить одного ребёнка, нужна целая деревня». В моём случае речь идёт о поддержке длиною в жизнь. Путь начался с родителей, сначала поощрявших мою любовь к чтению, удовлетворяя потребность дочери, читающей книги «не по возрасту», а затем решившей писать самой. Благодарю своего отца, неизменно повторявшего: «Писатель пишет. Всегда…», даже в те дни, когда я уже готова была предать огню фильм «Сбрось маму с поезда» за то, что тот дал отцу в руки оружие, которым он и пользовался против меня. (Всем, всем, всем! Это сработало!) Благодарю свою маму, считавшую меня одарённой, боровшуюся за свою дочь, страдавшую в школе. Мама каждый день выслушивала меня, помогала всем, чем могла, и создала условия, позволившие мне стать тем, кто я есть.

Спасибо моим учителям Арлин Фишбейн и Марлен Митчелл, распознавших во мне способности к сочинительству ещё в начальной школе и взращивавших мой талант не только поддержкой на словах, но и отправкой моих сочинений на конкурсы, показавшие, что я чего-то да стою. Спасибо преподавателям заочных писательских курсов университета Джона Хопкинса, куда я попала по программе Центра талантливой молодёжи. Спасибо Эрике Раузин, взявшей меня под своё крылышко и научившей, как расправить собственные. Эрика, ты всегда принимала меня всерьёз, выдерживая мой безумный темп чтения, и научила, как стать настоящей писательницей.

На моём жизненном пути было много других наставников, учивших меня Торе, Галахе, Тании, Ликутей Моаран, истории и английскому, познакомивших с раввинами и авторами, подвигнувшими меня на эту книгу, временами – даже против своей воли. Благодаря им я сделалась читательницей, писательницей и литературным агентом.

Благодарю университет Джона Хопкинса, досрочно зачисливший меня на курс писательского мастерства, избавив тем самым от ада старших классов, и ставший местом, где я могла развиваться и встречаться с замечательными преподавателями и начинающими писателями. Спасибо Грегу Уильямсону, сделавшему из меня поэта. Спасибо Хаиму Потоку з”л: мне посчастливилось не только встретиться с вами, но и назвать вас своим учителем.

Спасибо моим бета-ридерам (и друзьям!). Гили Бар-Хиллел, ты не просто бета-ридер, ты всегда выслушивала меня и любишь «Рынок гоблинов» не меньше, чем я. Джилл Шафер Боэме стала для меня жилеткой, в которую можно было поплакаться, и оказывала бесконечную поддержку. Я так рада вспоминать этот год, проведённый с вами! Хелен Мэрилиз Шенкман, Холли Боджер, Стейси Филак, Адам Хейне, Стефани Фельдман, Кейтлин Сейдж Паттерсон – без вашей поддержки эта книга была бы иной.

Спасибо вам, друзья! Как же мне повезло, что вас так много! Вы – истинное благословение всей моей жизни. Спасибо, что прощаете мои исчезновения, иногда – на несколько недель. Если у вас сложилось впечатление, будто я предпочитаю вам экран монитора и воображаемых друзей, то это не так. Спасибо за местечко на вашем диване, за угощения и всё такое прочее, за бездонные кружки кофе, за сопереживание, за то, что читаете вместе со мной и чепуху, и сокровища. Думаю, вы знаете, о ком я.

Благодарю Дебору Харрис, пригласившую меня в дружную семью Harris Agency, что изменило мою жизнь. Джордж Элтман, Ефрат Лев, Илана Куршан, Хадар Маков, Ран Кайсар, Геула Гертц, Шира Бен-Хорин Шнек – спасибо вам за то, что были со мной в горе и в радости. Нет большего счастья, чем работать с вами бок о бок. Я люблю свою работу всем сердцем.

Спасибо моим детям. Нахлиэль Ишаяху, Автальон Ицхак, Лехава Адерет, Шаанан Шалом и Нехорай Ахалель, благодарю вас за понимание (пусть иногда я в нём и не уверена), почему я столько времени провожу за компьютером. Надеюсь, мне удалось привить вам любовь к чтению. Однако ещё больше я хотела бы надеяться, что сумела развить ваше воображение, которое, как на крыльях, унесёт вас в мир вашей мечты.

Последний в списке, но отнюдь не последний по значению, – мой муж Джонатан. Спасибо тебе за любовь, веру и поддержку. Догадываюсь, что временами это давалось нелегко. Думаю, что лучше всего закончить тем библейским стихом, которому научил тебя твой дедушка и который ты написал на одном из своих первых подарков мне: «Хазорим Бе-дима бе-Рина йикцору – Сеющий со слезами пожинает с радостью».

Об авторе

Рина Росснер окончила университет Джона Хопкинса, дублинский Тринити-колледж и университет МакГилла, работает агентом по праву на коммерческое произведение в других странах. Вместе с семьёй живёт в Израиле.

Побольше узнать о Рине Росснер и других авторах издательства Orbit вы можете, подписавшись на бесплатную ежемесячную рассылку на сайте

Примечания

1

Одна из общепринятых надгробных аббревиатур-эвлогий, в данном случае – «зихроно ливраха», означающая «память благословенна».

(обратно)

2

Jane Yolen. «Briar Rose: A Novel of the Holocaust».

(обратно)

3

Patricia C. Wrede. «Snow White and Rose Red».

(обратно)

4

Похож на мягкую украинскую «г», то есть нечто среднее между «х» и «г» (Прим. пер.).

(обратно)

5

Мишлей (Книга притчей Соломоновых) 22:6: «Наставляй юношу согласно пути его, и он не уклонится от него, когда состарится», то есть – совет воспитывать и обучать ребёнка в соответствии с его наклонностями.

(обратно)

6

Бат-коль – небесный или Божественный голос, провозглашающий Божью волю или решение судьбы человека.

(обратно)

7

Миньян («число») – кворум из десяти взрослых (старше тринадцати лет) мужчин, необходимый для того, чтобы молитва считалась молитвой всей общины, а также для проведения некоторых религиозных церемоний.

(обратно)

8

Мишуге (мишугене) – сумасшедший.

(обратно)

9

Менчес – достойные люди.

(обратно)

10

Гелибте – возлюбленная.

(обратно)

11

Кадиш – одна из самых известных молитв на арамейском языке. Кадиш по умершему читается ближайшим родственником, мужчиной не младше тринадцати лет.

(обратно)

12

Мамалошен – родной язык (дословно – язык матери).

(обратно)

13

Элойким (ашекназ.) – одно из имён Всевышнего.

(обратно)

14

Мезуза – помещенный в специальный футляр свиток пергамента из кожи «чистого животного», прикреплённый к дверному косяку еврейского жилища. На свиток нанесены два отрывка из Торы (Дварим 6:4–9 и 11:13).

(обратно)

15

Клезмерская музыка – музыка евреев Восточной Европы, звучавшая в основном на свадьбах. Оркестр, исполнявший такую музыку, назывался «капелья».

(обратно)

16

«Ховевей Цион» – национальное еврейское движение, основанное после волны погромов, получивших название «Бури в Негеве» в 1881 году. Его целью было возвращение еврейского народа на землю Израиля.

(обратно)

17

Айбиштер – одно из имён Бога.

(обратно)

18

Шаббес – шаббат на идише.

(обратно)

19

Зейде – дедушка.

(обратно)

20

Цицес (цицит) – шнуры с кистями на углах талеса, ношение которых предписано Книгой Чисел.

(обратно)

21

Рибоно Шел Ойлем – Творец сего мира!

(обратно)

22

А рих ин коп! – сумасшествие.

(обратно)

23

Эсс гезунт – Ешь, пожалуйста!

(обратно)

24

Штус – чепуха, глупости.

(обратно)

25

Цурис – беды, несчастья.

(обратно)

26

Далед амос (4 амоса) – мера длины, используемая в Талмуде, равная примерно 7 футам (чуть больше 2 метров).

(обратно)

27

«Авраам же пошёл с ними, проводить их» (Быт. 18:16). Проводить гостя до границ земли – долг восточного гостеприимства.

(обратно)

28

Шомрим (стражи) – добровольные дружины охраны правопорядка.

(обратно)

29

Трейф – некошерная пища.

(обратно)

30

А данк – спасибо.

(обратно)

31

Зайт гезунт – на здоровье.

(обратно)

32

Большое спасибо.

(обратно)

33

Биссл – немного.

(обратно)

34

Шайгец (шейгец) – проходимец, плут, грубиян.

(обратно)

35

Шул – синагога.

(обратно)

36

Псалом 136 (в масоретской традиции – 137).

(обратно)

37

Их хоб дих либ – я тебя люблю.

(обратно)

38

Змирос – гимны, ниггун (нигун) – хасидское шаббатное песнопение без слов.

(обратно)

39

«Эшес Хаиль» («Эйшет Хаиль») – «Добродетельная жена», субботний гимн, который читает муж, восхваляя свою жену.

(обратно)

40

Зафтиг – фигуристая.

(обратно)

41

Моцей шаббес – исход субботы.

(обратно)

42

Асур – запрещённое.

(обратно)

43

Шкоцим – зд. хулиганьё.

(обратно)

44

Саканас нефашос (саканат нефашот) – опасность для жизни. Евреям запрещено не только накладывать на себя руки, но и подвергать свою жизнь опасности. По сути, это запрет полагаться на чудо.

(обратно)

45

Дер бестер лигн из дер эмес (идишская пословица) – Лучшая ложь – это правда.

(обратно)

46

Ребецин (ребецн) – жена ребе.

(обратно)

47

Хашем ишмор – Сохрани Господь!

(обратно)

48

Гот ин химмель – Боже небесный.

(обратно)

49

Векн аройф – проснись.

(обратно)

50

Кетцеле – котёнок.

(обратно)

51

Хёльцель (гезеле) – фаршированная куриная шейка.

(обратно)

52

Мамзер – ублюдок. В народной лексике в качестве ругательства применяется к хитрому, изворотливому человеку.

(обратно)

53

Шива – похоронный обряд, в данном случае – обряд отречения, поскольку для ортодоксов женитьба ребёнка на нееврее равносильна его смерти.

(обратно)

54

Ал киддуш ашем – во имя освящения Имени Божьего.

(обратно)

55

Не зважайте (укр.) – не обращайте внимания.

(обратно)

56

Хелдиш – отважная, смелая, героиня.

(обратно)

57

Ойлам, от «ойлам а-эймос» – мир правды, то есть – тот свет, загробный мир.

(обратно)

58

Барух даян ха-эмет – Благословен Судья истинный!

(обратно)

59

Видимо, имеются в виду семь миров (слоёв сокрытия и раскрытия божественного), о которых говорится в каббале, популярной в хасидизме.

(обратно)

60

Ихес (ихус) – знатность, родовитость.

(обратно)

61

А брох цу дир – чёрт тебя побери.

(обратно)

62

Генуг из генуг – хватит, баста.

(обратно)

63

Фарклемт (фарклепт) – щемящий, переполненный эмоциями.

(обратно)

64

Штуп – заниматься сексом.

(обратно)

65

Альтер какер – старый хрыч, старый пердун.

(обратно)

66

Айбиштер – Всевышний.

(обратно)

67

Голдине медина – золотая земля, поэтическое название Америки.

(обратно)

Оглавление

Предисловие редактора

От автора

Примечания

Сёстры зимнего леса

1 Либа

2 Лайя

3 Либа

4 Лайя

5 Либа

6 Лайя

7 Либа

8 Лайя

9 Либа

10 Лайя

11 Либа

12 Лайя

13 Либа

14 Лайя

15 Либа

16 Лайя

17 Либа

18 Лайя

19 Либа

20 Лайя

21 Либа

22 Лайя

23 Либа

24 Лайя

25 Либа

26 Лайя

27 Либа

28 Лайя

29 Либа

30 Лайя

31 Либа

32 Лайя

33 Либа

34 Лайя

35 Либа

36 Лайя

37 Либа

38 Лайя

39 Либа

40 Лайя

41 Либа

42 Лайя

43 Либа

44 Лайя

45 Либа

46 Лайя

47 Либа

48 Лайя

49 Либа

50 Лайя

51 Либа

52 Лайя

53 Либа

54 Лайя

55 Либа

56 Лайя

57 Либа

58 Лайя

59 Либа

60 Лайя

61 Либа

62 Лайя

63 Либа

64 Лайя

65 Либа

66 Лайя

67 Либа

68 Лайя

69 Либа

70 Лайя

71 Либа

72 Лайя

73 Либа

74 Лайя

75 Либа

76 Лайя

77 Либа

78 Лайя

79 Либа

80 Лайя

81 Либа

82 Лайя

83 Либа

84 Лайя

85 Либа

86 Лайя

87 Либа

88 Лайя

89 Либа

90 Лайя

91 Либа

Благодарности

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg