Елена Свительская Моя пятнадцатая сказка
Глава 1 — Что касается меня 1
Это была бы красивая весна, когда природа, отряхнувшись от снега и холодов, украшается в кимоно с цветочными узорами, а я праздную свое двенадцатилетие в первом классе средней школе. Когда я завтракаю и ужинаю каждый день с папой и мамой, самыми обычными завтраками и ужинами. Мне много и не надо, лишь бы мы втроем вместе были. Весна, когда радуюсь появлению первой моей подруги. Когда смущенно замираю, глядя вслед моей первой любви… Это была бы красивая весна! Если бы не ушла мама.
Ах, да, я едва не забыла вам представиться. Простите.
Меня зовут Сеоко. Такэда Сеоко. Мое имя записывается иероглифами «маленький» и «лиса». Сначала «маленький», а потом уже «лиса». Только, прошу вас, очень прошу: хотя я и представилась вам полным именем, хотя и сказала, какими кандзи записывается мое имя, прошу вас, не дразните меня маленькой кицунэ! А то меня так часто стали дразнить одноклассники, с тех пор, как мы выучили иероглиф «маленький», а самый умный мальчик в нашем классе уже знал их намного больше и всем рассказал, что второй иероглиф в моем имени — «лиса». И с тех пор дети начали меня дразнить. Совсем меня замучили.
Нет, если честно… Я, все-таки, хочу рассказать обо всем этом вам честно! Если честно, меня дразнили еще раньше — еще в детском саду. А в шесть лет, когда я пошла в первый класс младшей школы, дразнить меня стали совсем нестерпимо.
Я не знаю, что со мной не так. Я самая обычная девочка. Как и многие японские девочки. Если папа не врет, у меня лицо красивое. Если мама не врет — очень. Обычные карие глаза, одно веко. Я, правда, не хочу быть похожей на иностранцев — и мне и такими мои глаза нравятся. Волосы обычные, черные, блестящие, до пояса. Вот если бы до пола были, тогда бы в старину меня аристократы считали бы несказанной красавицей. Особенно, если бы я выросла, а волосы мои бы и тогда до пола были, густые, блестящие. Ну, две прядки, отрезанные ровной линией у висков, и еще две — у подбородка. Вот тогда бы я была особенно красивой. А так — самая обычная.
Я старалась никого не обижать. Слушаться родителей и воспитательниц в детском саду. Потом — и учителей в школе. Я не отбирала игрушек у детей в детском саду и не воровала ничего у детей в школе. Я никого не обижала. Вроде я была добрая, да? Самый обычный ребенок. Но дети меня все равно не любили.
Я, конечно, огорчалась. Тогда, в раннем детстве, это все было для меня трагедией. Хотя при родителях и воспитателях мы примерно и вроде дружно общались. Хотя не у всех еще в детском садике друзья были. Скажем, там был мальчик с вьющимися волосами, вот над ним часто смеялись. Он еще и очки носил. Рано. Я пыталась угостить его красивым обедом, который мне приготовила мама — специально ее просила мне приготовить красивый-красивый — но он тоже отказался со мной дружить. Хотя обед мой красивый съел. Сам. Да ну его!
В общем, я как-то жила. Со временем даже привыкла.
Закончился детский сад, и уже скоро должна была закончиться младшая школа — и рюкзаки уже не казались такими огромными и тяжелыми как раньше. В природе все как всегда было со смыслом и красиво. Вот люди у нас и в мире иногда ссорились. В общем, как обычно. Хотя было бы лучше, если бы люди меньше ссорились или бы не ссорились вообще.
Но в этот год пропала мама.
Мы с одноклассниками из младшей школы ездили в путешествие в Осаку. Просто посмотреть. Но там был праздник Доя-Доя в храме Ситэннодзи. В тот самый день. А один из мальчиков, который мечтал стать всемирно известным игроком бейсбола, решил поучаствовать в обрядах. Мол, вдруг так он станет удачливее или крепче здоровьем? Будущему всемирно известному спортсмену это было бы очень кстати. Ему, разумеется, опять говорили, что только японцы так обожают яккюу, а во всем мире из спорта больше любят футбол или что-нибудь еще, короче, выбрав бейсбол, он вряд ли станет всемирно известным. Но Кенья, как обычно, не послушал. Сбежал от нас. И нашли мы его только часа через три, у храма Ситэннодзи.
Он откуда-то достал себе фундосики и хатимаки. В общем, стоял только в набедренной повязке и ленте на голове, в середине января, на улице, у храма, и вместе с другими такими же ребятами мужественно терпел, когда их обливали ковшами ледяной воды, шустро собирал с земли разбросанные амулеты. Мы как их увидели, так нам всем стало холодно, хотя уж мы-то были тепло одеты. Но тогда мы задумались, что, может, он будет когда-нибудь известным спортсменом, если такой смелый. А он продолжил собирать коллекцию амулетов, на счастье.
Словом, мы съездили в Осаку. В целом, нам было весело и интересно в путешествии.
Но когда я вошла домой, свет был потушен. Сама открыла дверь, сама закрыла изнутри. Села ждать. Через два часа пришел папа. И, встрепенувшись, я кинулась готовить ему ужин.
Но мама так и не вернулась. Ни в тот день, ни потом.
Папа отмалчивался, когда я плакала утром, ловя его перед побегом на работу. Отмалчивался, когда дожидалась его вечером. Нет, он еще на второй день маминого отсутствия сказал, что мама вернется, но умолчал, когда. И ничего больше не объяснял.
Я очень боялась, что с мамой случился какой-то несчастный случай, пока меня не было. Что, может даже, она уже умерла. А мне, как маленькой девочке, врали, что она просто ушла куда-то, уехала в путешествие, но когда-нибудь еще вернется. Но вроде мне уже было одиннадцать лет, и я была уже не слишком маленькой. Вроде бы таким как я уже честно говорили, что человек больше никогда не вернется, а увидеть его можно будет теперь только на фотографиях.
Но я перерыла наш семейный алтарь и все вокруг него. И даже все вообще в комнате родителей. Маминой фотографии, обтянутой черной лентой, на алтаре рядом с фотографиями папиных родителей и брата не было. И в комнате тоже. Так что, скорее всего, мама не умерла. Да, наверное, мама еще жива. Но куда она исчезла?..
Потом, проплакавшись и уснув от изнеможения, сном без сновидений, я проснулась и приготовила себе горелую яичницу. Я не хотела есть. Хотела только сохранить силы, чтобы быть готовой к поискам. И уже поедая хрустящую корочку — почти вся яичница стала такая — запоздало вспомнила, как плакали две девочки и один мальчик в младшей школе, когда их родители развелись и разъехались.
И испугалась, что мои родители расстались. И, может быть, развелись навсегда. Пока я радовалась путешествию в Осаку.
В ту ночь, когда папа уже уснул, я перерыла его сумку, с которой он ходил на работу. Паспорт нашла. В паспорте ничего не говорилось о разводе. Только что он — Такэда Кин. Женат на Кими. Ну, все как обычно, в общем. Значит, они все-таки не развелись. Но куда же тогда ушла мама?.. И, если они не развелись, то, может, они помирятся когда-нибудь?..
Я думала об этом всю ночь, сидя у алтаря и молясь всем богам и ушедшим прежде нас родственникам, чтобы они защитили мою маму и вообще, чтобы снились ей и папе почаще, чтобы много-много их ругали, чтоб они помирились в конце концов. Пусть им станет совестно! И пусть они наконец-то помирятся. И мама вернется. И все будет как раньше. Ну, или не совсем как раньше. Вон, у Кенья, который собирается стать всемирно известным бейсболистом, мама тоже куда-то уходила, когда он еще в четвертом классе младшей школы был. Она, конечно, вернулась через три месяца, но муж с тех пор часто смотрел на нее сердито. А еще они потом часто ругались. Еще чаще, чем раньше. Хотя и не развелись.
Утром пришел папа. Виноватый. Ура, наконец-то виноватый! Может, так он уговорит маму вернуться поскорее?..
Папа меня обнял. Гладил по голове. Сам едва не заплакал. Так мама скорее вернется?.. Но про маму ничего не сказал, гад! Я сама расплакалась, опять, и кричала, что я так не могу. Что я хочу, чтобы все стало как раньше.
Папа опять повторил, что мама вернется. И обещал рассказывать мне сказки каждую неделю, в воскресенье. В субботу ему надо будет сидеть с сослуживцами — обсуждать всякую глупость, ради коллективного духа — а в воскресенье мы будем садиться рядом, я буду рассказывать, как у меня неделя прошла, а он — сказку.
Неделя закончилась, папа что-то там обсуждал между пивом с коллегами, пришел нетрезвый. Хотя и не сильно нетрезвый. Сам нам приготовил ужин, еще вкуснее моего сгоревшего. Нет, я, правда, старалась! И у нас в школе были уроки готовки. Просто я была очень грустная. Я задумалась, а оно и сгорело. Само. Без меня.
Мы вкусно и сытно поели. Мой папа умел готовить. Говорил, что когда-то его родители были на работе допоздна, а он готовил себе и брату. Тогда Тора еще был живой. Хотя он умер еще ребенком.
И папа уже вечером субботы расспрашивал, как у меня прошла неделя. Как будто могло быть что-то серьезнее и страшнее исчезновения мамы!
Мы поели и дружно помыли посуду.
Если узнаю, что это он обидел маму прежде, чем она ушла, он у меня мучаться будет! Я ему войну объявлю! А пока вот мирно поели и посуду помыли.
Потом пошли в мою комнату. Сидели напротив ниши с картиной и вазой, смотрели на старую картину в токонома: две женщины-аристократки и два маленьких мальчика, играющие рядом, старая усадьба и полная луна. Женщины молодые, красивые, с волосами до пола и еще чуть длинней. Спереди по бокам лица две прядки подрезаны у подбородка, значит, они замужем или просто имеют покровителей-любовников. Судя по длинным-длинным кимоно в несколько слоев — слои нежным переливом цветов выглядывали в вороте и из-под рукавов — это был еще период Хэйан. Хотя точно не знаю, девятый, десятый или одиннадцатый век. Да и у мальчиков древние прически: длинные волосы разделены ровным пробором, идущим от середины лба к затылку, собраны в длинные петли, до плеч, перевязанные шнурками, напоминающие бобы.
— Они красивые, — восхищенно сказала я, глядя на женщин.
Эти две сестры или две подруги часто притягивали мой взгляд, когда я заходила в комнату родителей. Мне нравилось любоваться ими. Да и, вообще, мне очень нравился период Хэйан. Еще с того времени, как впервые листала энциклопедию со старинными гравюрами и картинами. Я обожала фильмы про старину — и радостно прилипала взором к экрану, когда шло кино о старых временах. А уж как радовалась, когда мы шли в музее мимо выставленных старых-старых костюмов и старинной утвари! Такое ощущение было, будто я попала в сказку. Или в какой-то другой, иной мир! Разве что люди в современной одежде и охранник портили все удовольствие: когда они проходили мимо макета женщины в роскошных одеждах, то ощущение пребывания в другом мире или даже попадания в сказку разбивалось вдребезги и падало на дно души осколками досады и разочарования.
— Тут изображена усадьба аристократов, живших в период Хэйан, — добавил папа.
Серьезно кивнула, продолжая смотреть на картину.
Она манила меня… притягивала… Редко когда картины так сильно волновали мне душу. Хотя… Иногда, когда я смотрела на нее, мне почему-то казалось, что там чего-то не хватает. Только никак не могла понять, чего?..
— Хочешь, я тебе расскажу историю про них? — встрепенулся папа.
Радостно выдохнула:
— А ты знаешь? Про них?
Он смущенно помялся и сказал:
— Я придумаю.
И я серьезно тогда ему сказала:
— Хорошо, тогда завтра расскажешь про них.
— Могу и сегодня, — торопливо предложил папа.
В общем, хотя мы и договаривались на воскресенье, первую сказку я услышала от него еще в субботу.
Глава 2 — Амэноко, Дитя дождя
Каждый раз, когда идет дождь, я вспоминаю эту историю — и сердце мое тогда наполняют самые противоречивые чувства. Среди них и глубокое восхищение, и непередаваемый страх, и самая теплая нежность, и ядовитая горечью грусть. Она оставила яркий след в моей памяти, самый яркий из всех. Хотелось бы мне сказать, что она — самый важный человек для меня, но я не могу, так как человеком она не была. Звали ее Амэноко, Дитя дождя. И в первый раз мне довелось увидеть ее в дождливый день. А впрочем, хватит уже обо мне, да о моих мыслях и чувствах! Мне так хочется хоть кому-нибудь рассказать о ней!
Жил-был когда-то придворный и ученый. Родители нарекли его Хикару, в честь известного принца Хикару Гэндзи. Кто из аристократов не знает о талантливейшем, красивом и умном завоевателе женских сердец из популярного когда-то у аристократов романа «Гэндзи-моногатари»? Разумеется, родители желали сыну лучшей участи. Вырос мальчик — и стал придворным, ученым стал. Но не самым талантливым, так как многовато времени тратил на прелестниц из знатных домов и веселых кварталов. Женили его рано. Жена скоро родила ему дочь. Симпатичную девчонку. Дорога была сердцу отца мечта отдать дочку служить наследному принцу, так, глядишь, и наследника престола родит. А другой любви кроме как к своим честолюбивым планам у отца Аюму не было. Да и жена ему быстро прискучила. Тем более, что сына до сих пор не родила, а как же приличному человеку и без наследника?
Шли годы, подрастала единственная дочь ученого… И отец, на дочь глядя, еще больше невзлюбил жену: не хороша ему казалась Аюму. Вот среди обычных людей хороша, но красавиц-то в Ниппон(1) хватало, а среди красавиц девчонка была бы так себе. Как такую императору или наследнику в услужение отдать? Да и жены, наложницы его девчонку засмеют. Там же, во дворце, для потомков солнечной богини самые прекрасные из цветов собраны, ну, кроме тех, которых наглецы сорвать успели! И, нет, чтобы с горя податься с головой в науку — глядишь и вышло бы чего путное — подался аристократ с головой в иные увлечения. Злые языки ворчали, что нет в веселых кварталах женского изголовья, рядом с которым наш герой не лежал.
Шли годы… Минуло Аюму четырнадцать весен — впору уж и о женихах отцу призадуматься. А он все гнался за чужими улыбками и мимолетной женской красотой. Тем более, что жена его уж и стареть начала, красота ее увядать начинала. И однажды, возвращаясь под утро из веселого квартала, попал наш герой наизлобнейших киотских новостей под страшный дождь. Видно, то небо и кто-то из милостивых богов решили показать, какие реки слез за все года вытекли из глаз его жены. Ветром и дождем смыло слуг Хикару по разным улочкам. И остался он под небесным водопадом один, промокший и замерзший. Брел, не зная уж куда. Гром раскалывал небо и его голову через уши расколотить вдребезги пытался… Многочисленные красивые одежды вымокли и стали как камни, как ледяные глыбы… Жуткие яркие зловещие молнии безжалостно разрывали на клочки небо… А потом грохотнуло да полыхнуло так, что он повалился на колени, закрывая уши, полуослепнув от вспышки гнева небесных богов. И казалось ему, что сейчас поразит и его небесный огонь — и все. А ведь он еще к той новенькой из веселого квартала ни разу не заглянул, как тут помирать-то? Новый порыв чудовищного ветра шваркнул его лицом в грязь, распластал по дороге. А когда поднялся трясущийся Хикару, то решил, будто свихнулся от пережитого.
Она медленно шла по мокрой дороге, шлепая деревянными сандалиями. Многочисленные кимоно ее вымокли, обтянули хрупкую фигуру.
Пряди волос выпали из сложной прически… Длинные, густые волосы, они доставали до земли… Кожа ее была белее снега, губы чуть тронуты алой краской, глаза спокойные, словно и не было дикой непогоды вокруг… А какая изящная и обворожительная шея поднималась над воротами многослойных кимоно! Шея, которую высокая, рассыпавшаяся прическа почти не скрывала! Да в руках несла молодая незнакомка ручку от унесенного ветром зонта… Она медленно шла ему навстречу… Очередной громовой раскат прозвучал, а мужчина даже не шелохнулся. Очередной порыв ветра унес сердце его и память куда-то вдаль…
Конечно, такая красавица просто не могла быть одна… Ну, не настолько ж мужчины слепы? А впрочем, ему тогда подумалось, что все равно, кто покровитель ее: он бы ни сегуна, ни императора бы не убоялся… Сам настолько ослеп, что не заметил на подоле ее нежно-розового, почти белого, верхнего кимоно почти смывшееся пятно крови… да на рукаве ее правой руки была кровь… Подошел, спросил, как такая красавица оказалась одна, позабытая на улице в эту страшную непогоду. Оказалось, шла она проведать больного отца. Не смотря на непогоду пошла, так как совсем плох старик стал в последние дни…
От такой преданной дочерней любви восхищением зажглись глаза аристократа, проводить обещал. Да вот как-то спутала непогода все, сплела когда-то известные улицы в диковинный лабиринт: шли к умирающему старику, а набрели на ворота усадьбы, принадлежащей Хикару. И подумал аристократ, что старик-то все равно умрет, а ему ночью уж более ничьи объятия так сердца не обожгут. И пока он смотрел на именную табличку у ворот да придумывал предлог, как увлечь девушку внутрь, не заметил, как она задумчиво облизнула губы, смотря на него. И, недолго думая, боясь упустить прелестную незнакомку, предложил ей погреться в его доме да испить горячего чая. И настороженно замер, взволнованно ожидая ответа. И ответила ему красавица, что страшно продрогла, так что чаша с горячим чаем пришлась бы очень кстати. Разумеется, слуги первым делом не на кухню побежали, а в Северные покои. С рыданиями упала госпожа на свое ложе. Но что поделать-то? Ежели до того обезумел муж, что какую-то девку уже в свой дом приволок, то уж рыдать и на колени падать пред ним бессмысленно. А еще сердце страх сковал: не родила она ему пока сына. Стало быть, ценности то у нее почти и никакой. Может, он и слушать ее не захочет.
Отгремели громовые раскаты, стих чудовищный ветер. А ужаснейший ливень, как ни пытался, Киото с лица земли так и не смыл. Всю ночь провалялась, рыдая, госпожа Северных покоев(2). Всю ночь молилась богам в своих покоях несчастная Аюму. Но напрасно. Осталась коварная красотка в их доме. А на вторую ночь трижды испили она и Хикару сакэ из чаш друг друга — и осталась незнакомка в их доме младшей женой. Звали ее Амэноко, Дитя дождя…
Дни в Северных покоях поползли как улитки. От постоянных слез подурнела их госпожа. Заперлась, то рыдала, то богов молила о сыне. Да как тут богам помочь, ежели все ночи проводил обезумевший муж в покоях другой жены? Так бы до старости там просидел, но как-то закапризничала красавица. Захотелось ей новых шелков да гребней в волосы, да и, что уж скромничать, заколок золотых для прически тоже бы хотелось ей. А поскольку семья мужа богата была не сильно — красавицам очень богатых мужей не бывает, лишь слегка богатые — то оставалось лишь отличиться в ученом рвении или в угождении императору и двору. Страсть как не хотелось Хикару разлучаться с молодой женой, да гневить ее не хотелось больше. Никак бросит его? Никак побогаче, покрасивей, да поталантливей найдет? А ему уж и не жить без нее. И отправился он заслуги да дары добывать.
В тот день рискнула Аюму прокрасться в Южные покои, хоть краем глаза на злодейку посмотреть: мать послала. Надо ж о враге побольше узнать. А там и… и придумать чего? И шепнуть дрянь какую-нибудь злым языкам, а те с удовольствием разнесут. Если в лице изъян, то шепнуть про гадкий вкус супруга. А если хороша, то можно якобы случайно увидеть кавалера, выбирающегося из покоев второй жены. Если муж очень расстроится, то так можно и сына родить… Должны ж быть милосердные боги на небесах!
Ни жива, ни мертва от страху и собственной дерзости пробралась Аюму в Южные покои. Подглядела из-за ширм, красивых ширм, каких ни в ее, ни в материнских покоях никогда не бывало, как подкалывает волосы в высокую прическу молодая женщина. Видать, из торговцев или простых горожан… Лицо… краше и вообразить невозможно. Фигура хрупкая, как у самой прекрасной мечты аристократа. А уж как красиво подобраны кимоно, чьи слои выглядывают друг из-под друга в вороте и в широких рукавах! Сидит перед зеркалом, в полутьме, заслонившись от дневного света дверями из рисовой бумаги и дощечек, при свете светильника, и тень ее… тень ее… Побелев от ужаса, смотрела, словно прикованная, Аюму на тень девятихвостой лисы… Ей казалось, что хуже второй жены-красавицы отец ничего и вообразить не может. А наслали боги иль демоны проклятие того хуже: привел отец в дом злодейку-кицунэ! Да еще и с девятью хвостами, знать, уже много людей сгубила, от многих врагов научилась сбегать.
— Что стоишь за ширмой, словно чужая? — спросила вдруг лисица-оборотень, — Заходи.
И вместо тени звериной тень стала как у человека. Убежать захотелось Аюму, далеко-далеко убежать. Да только если убежит, вдруг это чудовище убьет ее мать? Печень выгрызет или заморит злыми чарами, будто та сама занемогла и от болезни скончалась? А если вдруг выпустит, то убежит Аюму с матерью. Хоть в монастырь. Или же, пока слопает чудище дочку, у матери будет хоть чуток времени убежать? И потому, потупившись, подошла девушка к страшной разлучнице.
— Говорил мне любезный супруг, что есть у госпожи из Северных покоев дочь, — мягко, красивым голосом промолвила кицунэ. — Ты ли это? — и лицо ее казалось добрым и участливым.
— Я, — тихо промолвила девушка.
— Ну-ка, сядь подле меня: хочу тебя получше рассмотреть.
Не сразу двинулась с места Аюму — как-то окаменели ноги вдруг.
— А хороша, — сказала задумчиво лисица, — Хороша, да только слишком просто одета.
Поднялась грациозно, к ларцам подплыла… молча сидела Аюму, потупившись. И вдруг легло на колени что-то легкое, нежное… три шелковых кимоно диковинных оттенков.
— А отцом твоим займусь, не волнуйся, — проворковала Амэноко, — Не дело так дочку вниманием обделять. Небось, и женихов толковых еще не нашел?
— Нет, — пролепетала Аюму.
— Ну, я ему устрою, лентяю! Ох, я ему устрою! Так, давай-ка, переоденься, я отвернусь. И прическу мы тебе наколдуем…
И не посмела девушка воспротивиться…
Спустя пару часов или три плыли по улицам Киото две ослепительных красавицы: постарше и совсем еще девочка. Проплыли по всем хорошим лавкам, оставив за собой ароматы изысканнейших духов… Пара юношей и старик один едва шеи себе не свернули, оглядываясь.
— Замечательно идешь, замечательно, — прошептала Амэноко на ухо Аюму, — Быстро учишься, умница. И помни: ничто так не зажигает сердца мужчин, как наша недоступность, что бы они за бред там ни несли про то, что женщины должны быть добрыми и отзывчивыми… Если наши сердца быстро растают, то их — заледенеют вмиг…
Словом, прибрала к своим рукам Аюму госпожа из Южных покоев. Мол, надо дочку любезного супруга к замужеству подготовить, а то, уж прости, мой драгоценный и нежный, прости за злой язык, но что-то мать малышки не сильно старается… А что матери настоящей сделать против красивейшей разлучницы? Вот хотя бы свою девочку в добрые руки пристроить: и занялась госпожа из Северных покоев собиранием сведений про лучших местных женихов. Что ни говори, а хоть какое-то развлечение. Амэноко одобрила и «целиком вверилась опыту и мудрости старшей жены». В головах слуг в который уж раз закипели пылкие расчеты, с кем из двух жен надобно быть вежливее и угодливее. Хикару, перегруженный возросшими потребностями дражайшей своей прелестницы, с удесятеренным рвением погрузился в учено-служебные заботы. Он бы не прочь почаще ночи дома проводить, да, что уж таить, и вечера, и дни, но страшнее надутых губок любимой женщины в мире никогда не было ничего. Но, между нами говоря, вот тут-то и вышел толк из ученого и императорского служащего. Служебное рвение, оно к всякому делу полезно…
Быстро полгода прошло. Аюму научилась дивно наряжаться. И уже было во что. Отец ее успехов в науке достиг, да расположения наследного принца. Придирчивая старшая жена наконец-то отобрала с десяток самых подходящих кавалеров. И наследника престола хотела в список включить, да передала Амэноко через слуг, что красивые мужчины, да еще и принцы, на женщин падки, практичнее жениха попроще выбирать. И жену любить будет крепче, и меньше риск, что соперниц заведет. Любила старшая жена свою дочурку, потому нашептала служанке, что не дело искать самого красивого жениха, надо просто знатного и доброго. Как бы случайно, по пустяку сказала служанке. На том жены и порешили. А, сказать надобно, что коварная лисица была хороша и в игре в го, и в игре на многих музыкальных инструментах. А Аюму, начавшая мечтать о лучшей доле, училась прилежно. Амэноко частенько ей повторяла:
— Я когда-то была на одном собрании. И видела женщину уже почтенных лет, играющую на музыкальном инструменте и поющую. Еще я видела женщину средних лет, некрасивую, но читавшую свои стихи так, что аж дух захватывало. И тогда я поняла, что у женщины в любом возрасте есть возможность быть красивой.
И хотя Аюму прекрасно помнила, кто пробрался в их дом под видом красивой женщины, однако же понимала, что мудрости у лисицы хватает. Или практичности — как хотите назовите, а пользы не убавится. Еще и заметила она: мать ее ничему новому не училась, теряла со временем красоту все больше и больше, а кицунэ частенько новое изобретала, частенько новому училась, совершенствовалась в известных ей искусствах. И задумалась девушка, что полезней: просто быть верной, заботливой и нежной женой или, помимо перечисленного, стремиться постоянно становится краше: по молодости — в нарядах, а далее — в стихах, песнях, музыке, каллиграфии… Да и в го она роскошно играть научилась, временами одерживала верх над «второй матерью». Амэноко посоветовала ученице заниматься с удвоенным рвением: глядишь, и до того похорошеет, что сердце какого-нибудь придирчивого ученого заберет. Насовсем заберет, так как конкуренток будет негусто: придирчивым мужчинам сложно угодить, но уж если сердце отдадут, то до конца жизни можно и не возвращать.
А потом события полетели-закрутились… Вывела как-то младшая жена старшую и дочку по лавкам пройтись. Мол, выбирайте, что хотите, а я попрошу нашего дражайшего супруга все оплатить — будет ему повод стать еще талантливее и усерднее. И с той поры, как слуги говорили, случилось Нежданное Хозяйское Перемирие, когда обе жены ходили по лавкам, сколько хотели, да еще и мужа поделили: пока одной неможется, она его отправляет к другой под видом заботы о другой его верной спутнице. А потом как-то вечером сковало сердце Аюму ледяным ужасом — отец тогда во дворце был — и отчего-то ринулась в покои лисицы. А там на полу сцепились Амэноко да человек с ножом…
Подхватила Аюму с полу вазу да швырнула об голову наемного убийцы. И откуда столько силы вдруг нашлось в хрупких руках? Тот упал без чувств. Дрожащие женщины скрутили его накидкой. Утром, на заре, Хикару испуганный прибежал, нож схватил, рванулся к плененному. Тот с испугу признался, кто подослал. Оказалось, что не выдержало лютой ненависти сердце госпожи из Северных покоев: вздумала избавиться от соперницы. С тех пор хозяин насовсем позабыл о старшей жене.
На следующей неделе взяла Амэноко с собой Аюму в лавку — мать не пускала, кричала, но дочь от нее отшатнулась, как от змеи. И ушла. По пути тихо спросила Амэноко:
— Зачем же ты кинулась спасать кицунэ, глупая девчонка?
Значит, заметила, но смолчала…
— Просто… вы были со мной добры, — девушка смущенно потупилась.
— Я всю жизнь мечтала о такой дочке, как ты, — со вздохом призналась Амэноко, — О такой смелой и смышленой.
Но боги вскоре послали ей сына… Красивого, смышленого малыша…
А потом какие-то воины задолжали торговцам слишком много. Пошли громить лавки… заодно и пару усадеб сожгли… И усадьба Хикару подвернулась им на пути в тот злосчастный день. Амэноко велела старшей жене хватать дочку и ее сына и сбегать черным ходом. А сама вышла навстречу смутьянам, дерзкая и ослепительно прекрасная…
Когда самураи, следившие за порядком в тех окрестностях, подоспели и вырвали ее, истерзанную, побитую, и вернули мужу, тот, хотя и отвернулся сначала, но долго обиду за измену не хранил. Все-таки, любимая жена спасла старшую, не смотря на жестокость той, и честь ее дочери заодно… С той поры сдружились хозяйская дочь и госпожа из Южных покоев. Накрепко. Так отобрала лисица у старшей жены еще и сердце дочери…
Не унялась госпожа из Северных покоев: выжигала ее изнутри, обжигала ледяная ненависть. Пустила слух о дурном проступке мужа перед государем. Мужа сослали. Юная жена и дочь уехали следом. А старшую, всю в лживых слезах, за мужнюю обиду и предательство, ее родители к себе забрали.
Далеко сослали ученого, да только младшая жена с сынишкой, да дочь готовы были последовать за ним. А в то же захолустье был сослан молодой и талантливый ученый. Он как-то раз до того увлекся чтением древней китайской повести, что не сразу явился во дворец, хотя император требовал явиться немедленно…
Несчастье счастьем обернулось: читать молодому мужчине в ссылке было нечего: обиженный император позаботился, чтобы даже мышь с клочком бумаги до ссыльного не проползла, а потому, узнав про соседей-аристократов, ученый вскоре пришел к ним в гости, с приветом. До того был предан одной лишь литературе с редкими изменами на поэзию, а тут у соседа была красавица и умница дочь, с которой и поговорить приятно, и которая дивно играла на своей бива…
И из ссылки, года через три, возвращались уже две счастливых семьи, и у каждой семьи было по сыну…
Десять лет прошло. И однажды занемогла Амэноко, призвала Аюму.
— Я с годами не старею — и скоро это будет подозрения вызывать, — сказала она, — И к тому же, опять позвали меня боги странствий. Скоро я уйду. Помоги мне, прошу.
Заплакала та, но воспротивиться просьбе подруги не осмелилась. Пообещала помочь.
— Спасибо, Аюму, — улыбнулась кицунэ, — Если мне и жаль чего-то, то только разлуки с тобой. Я всегда мечтала иметь такую дочку, как ты. Ты мне еще при первой встрече двадцать лет назад приглянулась.
И тут Аюму вспомнила, что и прежде видела ее, в дождливый день, когда мать послала в храм. Тогда Аюму попала под дождь и плакала на мосту. Там же остановилась плачущая красавица.
«Отчего вы плачете?» — спросила девочка.
«Много лет назад, в этот же день, утопилась моя подруга» — грустно ответила Амэноко.
«Из-за разбитого сердца?»
«А отчего еще?»
И они долго молчали, а дождь смывал их слезы.
«Ненавижу мужчин» — сказала вдруг незнакомка.
Девочка вспомнила о маме и, насупившись, ответила:
«И я тоже!».
Тогда Амэноко вдруг расхохоталась и спросила:
«А ты-то за что, дитя?»
И «смерть» ее пришлась на очередной дождливый день, когда супруг был в отъезде… Аюму никому не сказала, что гроб сожгли пустой. Просто такова была воля умиравшей. Хикару как узнал, упал ниц и зарыдал. После ушел в науки с головой. И тогда-то стал поистине выдающимся ученым…
Каждый раз, когда идет дождь, я вспоминаю эту историю — и сердце мое тогда наполняют самые противоречивые чувства. Среди них и глубокое восхищение, и непередаваемый страх, и самая теплая нежность, и ядовитая горечью грусть. Она оставила яркий след в моей памяти, самый яркий из всех. Хотелось бы мне сказать, что она — самый важный человек для меня, но я не могу, так как человеком она не была. Звали ее Амэноко, Дитя дождя. И в первый раз мне довелось увидеть ее в дождливый день.
Амэноко… твой мальчик уже подрос… он очень смышленый и красивый… в уме он может сравниться лишь с моим, а в красоте — ни с кем не сравнится. И до сих пор я вздрагиваю каждый раз, когда начинается дождь. Я отодвигаю дверь, оклеенную рисовой бумагой, и выхожу на крыльцо. Я смотрю на дождь, долго-долго, если рядом нету моего заботливого и преданного супруга. Я все еще надеюсь, что однажды в потоке струй я хотя бы на миг увижу твой силуэт… или твою улыбку… Амэноко, Дитя дождя, я люблю тебя всем сердцем! Я по-прежнему очень хочу хотя бы раз еще увидеть тебя… мою прекрасную, ослепительную, дерзкую, добрую, заботливую… и самую лучшую мою подругу!..
Примечания:
(1) Ниппон — самоназвание Японии
(2) Госпожа Северных покоев — главная жена
Глава 3 — Что касается меня 2
Январь закончился, начался февраль. Мама так и не вернулась.
Папа покупал мне много маленьких пирожных в форме цветов сливы-умэ. Кобай были сделаны из густой массы бобовой пасты и пшеничной муки, сваренной на пару. Маленькие, изящные, слегка красные. Вкусные, хотя я была безутешна.
Праздновали Сэцубун, «водораздел сезонов». Когда-то давно, несколько столетий назад, японцы жили по Лунному календарю — и как раз этот день считался началом нового года.
Люди в моем городе 3 февраля дружно пошли изгонять демонов. В магазинах накануне все бобы раскупили. Папа тоже пытался бобов купить, но нигде не нашел.
Сэцубун… Когда-то, еще даже в древнем Китае, люди верили, что в это время обостряется борьба светлых и темных сил. И даже сейчас в Сэцубун проводят обряды изгнания демонов. Главный, мамэ-маки, обряд разбрасывания бобов. Вроде бы в 9 веке семеро монахов изгнали злого духа из города, бросали в его логово, темную-темную пещеру, бобы, чтобы не смел выходить. Хотя, правда, некоторые утверждали, что демону, может, наоборот бобы были за лакомство, раз он их взял и больше не приходил? Или бобы были отравленные? Или их отравил молитвами некий добродетельный монах, который при жизни еще вознесся на небо и стал бодхисатвой?.. Хотя, конечно, злой дух не вернулся, так что не прояснил. А бобы разбрасывали в Сэцубун и на улице, и внутри домов, в темных углах.
Или же люди просто слишком много болтали?.. Или много болтал сосед, который мне рассказывал про обряд? А его жена, не менее милая бабушка и тоже в круглых очках, добавила, что злой дух, которого выгнали, на самом деле боялся запаха сушенной сельди иваси и колючих кустарников. Словом, ветки тех кустов и сушенные головы иваси выставлялись перед входом в дом, чтобы мешали злому духу войти внутрь. Тем более, что по одной из версий, он ловил и пожирал молоденьких девушек, что вообще полное непотребство! И вообще, молодые девушки — это очень красивые люди, надо их как следует беречь!
Правда, наша семья не праздновала Сэцубун, бобами не разбрасывалась, ни на улице, ни дома. Как-то так случалось в прошлые года, что то отец на работе подзастрянет из-за срочных поручений или болтовни коллег, то мама забегается в делах и забудет купить бобов накануне, то ли даже пойдет за ними в магазин, а там уже все раскупили. Дома-то у нас бобы водились редко. Папа их терпеть не мог — и мама их почти не покупала ему. Ну, и мне заодно. Мы же дружно заботились о папе.
В общем, и в этот год у меня с обрядом изгнания демонов бобами не сложилось. И теперь еще дома не ждала меня мама с теплым обедом, красиво разложенным по маленьким тарелочкам разной формы, цвета и вида. Эх, мама умела не только вкусно-вкусно приготовить, но еще и быстро разложить еду, да так красиво, что залюбуешься. В дни, когда на нее особое украшательное вдохновение находило, мы с папой даже не сразу решались это произведение искусства есть.
В общем, я ходила по улицам и не решалась пойти домой.
Мамэ-маки проводились не только обычными семьями, но еще и в синтоистских, и буддиских храмах нашего города. Да и вообще по всей Японии. Мужчины, одевшиеся как демоны, с рычаньем бегали за детьми и девушками, грозились их съесть. «Жертвы» вопили, разбегаясь, швыряли в «демонов» бобами — и те испуганно отшатывались. И вообще все им бодро норовили сунуть какой-нибудь амулет в морду. То есть, в лицо, закрытое страшной маской.
Всем было шумно и весело. Кроме меня. Вечером начнутся праздничные вечеринки в разных районах. Не для меня.
Вдруг вскрикнули рядом со мной — и я невольно обернулась.
Огромная лохматая собака, белая, с коричнево-рыжими пятнами на спине и коричнево-черными висящими ушами, напугано шарахнулась в сторону от худенького старика, с громким воплем бросившего в нее и хозяйку большую пригоршню бобов. Девочка, державшаяся за поводок, едва не упала. Ее какой-то парень подхватил. А собака, обернувшись, зарычала и на старика, и на спасителя.
— Все в порядке? — парень у девочки спросил.
— Д-да, — та кивнула.
А к ним кинулись двое мальчишек, бобы свои раскидавшие, но радостно зачерпнувшие с земли чужих и грязных. Собака напряглась, рыкнула на них грозно, громко. Они шарахнулись. А дед упорный из кармана безрукавки еще достал горсть бобов. Тут нервы собаки не выдержали всеобщего умопомрачения и непривычного шума — и она рванулась подальше от людей, по малолюдным закоулкам. Хозяйка невольно выпустила повод, но, впрочем, почти сразу спохватилась и кинулась догонять питомца.
— Стой! — молила она его, — Да постой же, Каппа! Каппа, постой!
И люди потрясенно шарахались от них, оглядывались им вслед или смеялись.
— И додумались же дети! — прошамкала пожилая скрюченная старуха, — Назвали собаку как водяное чудовище!
Старики и люди среднего возраста в основном эту затею осудили. А вот молодым пес со странным именем вполне даже понравился.
Но, впрочем, что мне чей-то чужой пес! Мама пропала. А где она теперь — неизвестно. Я вполне смогу прожить без того пса. Я, наверное, его сразу забуду даже. Но вот как мне жить без мамы?! Еще недавно она рядом была, такая ласковая и заботливая. И ушла, ничего совсем не сказав. Адреса не оставила, куда ушла. Не сказала, когда вернется. И вернется ли?.. А меня одну оставила. Ну, то есть, вместе с папой. Но все равно одну меня оставила. Как она могла?! Я же была такой послушной дочкой! Ну, разве что иногда… Но все же… Почему она ушла?..
Я еще сколько-то бродила по закоулкам, устав от шума. Или, все же, больнее было смотреть на радостные лица людей, тех, где дети стояли рядом с папой и мамой. Пока я шла одна, совсем беспомощная и потерянная, потерявшая маму.
К вечеру опять наткнулась на девочку и ее собаку со звучным именем. Когда люди уже стали расходиться, по вечеринкам или по домам.
Сейчас рядом с девочкой шел мальчик в форме не моей школы. Кажется, в форме средней школы, но с другого района.
— Слушай, а почему вы собаку назвали Каппа? — не выдержал вдруг он.
Хозяйка рассмеялась и ответила:
— Ох, люди постоянно это спрашивают! Если не в первый день, как узнали имя, то на вторую или третью встречу точно.
— Так почему-у? — взвыл подросток заинтригованно, уже не в силах молчать.
— Да папа так почему-то придумал. Мама его спрашивала потом: «Сайвай, ты зачем назвал нашего милого доброго пса как вампира водяного?! Вот что тебе в голову вошло? И люди часто странно на него реагируют, имя услышав. А ведь милый, добрый пес». А папа тогда сказал: «Да сам не знаю, что нашло, Еакэ! Ну, назвали и назвали. Вон видишь — привык он уже, откликается на имя». В общем, так сложилось, — девочка нахмурилась, спутника парня притихшего строгим взглядом просверлила, — Но ты не думай, он правда очень добрый!
Присела рядом со своим лохматым приятелем, обняла, почесала за ухом.
Тут пес взвыл и шарахнулся. На место, где он только что сидел, упала горсть бобов.
— Изыди, нечисть! — прошамкала пожилая старушка с балкона второго этажа. И грозно потрясла плошкой, в которой забренчало что-то глухо. Наверное, очередная порция бобов.
— Да как вы можете! — обиделась девочка, — Он же добрый!
А пес, хвост уныло повесив, рванулся от чокнутой старушенции подальше, опять вырвав из рук хозяйки повод. Девочка кинулась его догонять. И подросток побежал за ней. Наверное, ее знакомый. Тем более, что говорили они по-простому друг с другом.
Уже из-за закоулка до меня донеслось:
— А говорят, что каппы умеют принимать любой облик! Только от них должно вонять водорослями. Дай понюхаю!
И отчаянный мальчишеский вскрик. То ли пес опять сорвался, то ли в ногу ему вцепился, то ли у хозяйки нервы не выдержали — и один из клеветников поплатился. То ли… нет, бред! Зачем каппе слоняться в облике собаки по городу? И вроде он уже не первый год у хозяев живет, раз их люди с глупыми вопросами так сильно уже замучали.
Я рассказала папе еще даже в пятницу про чудную собаку. И много версий мы перебрали. Как бы называли свою собаку, если бы она у нас появилась. Или с чего бы каппе настоящему облик собаки принимать и поступать к людям в услужение?..
Неужели, папа хочет подкупить меня собакой?.. Размечтался! Я маму за собаку не предам! Пусть уже идет и ищет ее. Маму то есть. Собаку пока не надо. Да, пусть найдет мою маму и пусть извиняется, если ее довел!
Так ему и сказала. На что папа промолчал.
Хотя случившиеся события явно навеяли ему вдохновение.
Глава 4 — Еакэ, Гейша рассвета
У озера Мидори-но-хикару сидело существо размером с пятилетнего ребенка, воняющее затхлой водой. Голова его походила на тигриную, с большим клювом, спина и живот были скрыты под панцирем наподобие черепашьего, перепончатые руки и ноги покрывала длинная желто-зеленая шерсть. Когда чудище вздыхало, то узкие его плечи опускались и на голове в выемке поплескивалась волшебная вода.
Небо уже окрасилось зарницей. Пока успели проснуться лишь самые бедные труженицы из крестьян, готовящие пищу для семей. Впрочем, к Озеру зеленого света никто и близко не подходил без крайней необходимости, даже в разгар дня. Разве что самые нищие, любимцы Бимбо-но ками(1), которым особенно не из чего было выбирать: или голодная смерть, или рыба, выловленная в Мидори-но-хикару, или перепончатые лапы водяного. Людям нужно было что-то есть, на них висел груз ответственности за семью. Ну, что ж поделать, каппе тоже нужно было чем-то питаться, чтобы не сдохнуть. Рыба ему приедалась, временами безумно хотелось человеческой крови. Впрочем, в тяжелые времена, он и прочих животных норовил затащить на дно.
С прошлого вечера каппа сидел на берегу. Узкий палец его выводил на воде иероглифы, которые исчезали, даже не успев полностью родиться на свет. Глаза его, черные как ночной мрак, поблескивали от влаги.
«Плачет, что ли, хозяин озера?» — задумчиво спрашивали рыбы друг друга, выныривая к поверхности воды и с любопытством посматривая на водяного. — «Да разве ж он умеет плакать?» — и кто-то плыл по делам, кто-то носился за обедом, кто-то, соответственно, спасался от участи главного блюда, кто-то, потеряв последний стыд, наблюдал за каппой.
Пожалуй, только проницательный Будда, милосердный бодхисаттва или какой-нибудь мудрый ками смекнули бы, что водяной и вправду плачет. А сам он даже и не подозревал об этом, даже не замечал, что глаза как-то подозрительно пощипывает. В отчаянной надежде писал он свое письмо к вездесущему, желая хотя бы выговориться, выплеснуть бурлящие свои чувства:
«О, милосердный Будда! Я — ничтожный каппа, живущий самой наискучнейший жизнью, не заслуживающей и капли твоего драгоценного внимания. Дерзнул я тебе рассказать мою историю. Не надеюсь я быть тобой услышанным, но молчать уже не могу, а поговорить мне не с кем. На свою жизнь я не жалуюсь и не ропщу — жизнь моя самая пустая. Однажды и она пройдет. Если бы мог я набраться смелости и наглости, то попросил бы тебя заступиться за одну девчонку, существо невиннейшее и несчастнейшее из всех, кого видел я за свою жизнь. В мире людей зовут ее Еакэ, Гейша рассвета. Женщины ненавидят ее или завидуют ей наичернейшей завистью. Из мужчин, говорят, немногие способны позабыть ее, увидев хотя бы раз. Те из них, кто не попался под ее чары, просто уже давно без головы от какой-либо иной красотки. А она… Я не знаю, как эти людишки смеют восхищаться кем-либо кроме нее! Считаю я, что в мире нет женщины иль девушки краше ее. Она сияет так же ярко, как солнце. И да простит меня великая и прекраснейшая богиня Аматэрасу(2) за мою неслыханную дерзость! Я даже смерти не убоюсь, потому что нет никого краше Еакэ. Потому я не вру. А сердце ее нежностью своей сравнится разве только с милосерднейшей богиней Каннон.
Когда я впервые увидел ее, то испугался, что ослепну от сияния ее красоты. Кожа у нее была белая-белая, красный лепесток нарисован на губах, в волосах, склеенных воском в причудливую прическу, покачивались украшения-цветы, торчали гребни и заколки. На алом кимоно сияли золотые цветы сливы, распахнули крылья в танце журавли. Походка ее была неторопливая, движения грациозные. Но более всего зацепили меня тогда ее глаза, блестящие от слез. Была в них такая мука, которой я ни у кого прежде не видал. Поначалу, заметив ее издалека, обрадовался я, облизнулся, мечтая о свежей молодой крови. И уже было решился выпрыгнуть на берег, все силы приложить, чтобы схватить ее лапами и более не выпускать. Да только разглядел ее, глаза ее и… не решился.
Она подошла к самой воде, сняла нелепые сандалии, мешающие ей идти естественно, как и предназначалось природой и богами человеческой женщине. Вошла в воду по щиколотки, потом по колено, не подбирая подол своего кимоно. И тут я испугался, что юная красавица надумала топиться. И решил, что всеми силами воспротивлюсь ее намерению, не пущу в озеро. Я тут, как ни как, хозяин!
Еакэ долго стояла, не обращая внимания на набухающее от воды кимоно. Потом опустилась на колени. И начала чертить на воде послания богам. Я дерзнул прочитать их все, хотя не имею на то никаких прав.
Девочка написала о своей нелегкой жизни, о трудностях ее семьи. Нет, не жаловалась она богам, не роптала и не просила ни пощады, ни защиты, ни каких-либо благ для себя. Молилась только о стариках-родителях да об своей младшей сестренке. Все прочие ее братья и сестры умерли от голода, потом старики, пряча глаза от стыда, продали последнюю свою дочь в веселый квартал. Нет, не за свои жизни, которые уже перевалили за половину, тряслись они, а только мечтали подарить Еакэ возможность выжить. За бедность ее, за ободранные лохмотья кимоно никто бы замуж ее не взял.
Скупщик детей отвез девочку к своему хозяину. Да в тот день веселый квартал посетила хозяйка модного тогда окия(3) из Киото, гейша, известная в свою пору красой и искусством, дабы сплавить свою нерадивую ученицу, которая не только талантами не блистала, даром проедая еду и изводя напрасно деньги на обучение и наряды, но еще и в силу дурного нрава вздумала плести в окия интриги и покуситься на место хозяйки.
Трагедия и глубокое падение той девицы обернулись счастьем для Еакэ, единственным везением в ее трудной жизни. Хозяйка окия исполнила для хозяина того дома из веселого квартала одну из известнейших своих песен. Еакэ, мывшая пол в помещении неподалеку, услышала, восхитилась и вздумала тихо повторить. Слух у хозяйки окия был отменный, услышала она пение, разглядела нужные ее ремеслу навыки и выкупила девчонку себе. Мол, нельзя оставлять ее здесь, чтобы ложилась со всеми, кто заплатит, а надобно вырастить из нее гейшу, которая будет услаждать слух мужской музыкой и пением, глаза радовать танцем, ум пленять остроумной беседой, в душу западать своей поэзией, а что до остального… то тут уж ей решать, разумеется, если станет блестящей и недоступной, словом, воплощением мужской мечты.
Чутье не подвело хозяйку окия: выкупленная девчонка оказалось до того славной, что превзошла самые смелые мечты своей учительницы. Едва только заручившись поддержкой названной старшей сестры, одной из лучших гейш своего окия, едва только начав выходить на торжества, Еакэ потрясла всех мужчин, кто хоть раз, хоть на мгновение видел ее. И госпожа окия сразу и без колебаний выбрала ее своей преемницей. То, что прежняя, вторая по блеску после Еакэ, возражала и сопротивлялась, не имело никакого значения. А после пришлось ей смолкнуть, так как поняла, что соперницу ей не затмить.
Разумеется, не хвалилась ничем из этого прекрасная Еакэ, а только по обрывкам лихорадочных ее мыслей, открытых воде лишь, понял я историю ее взлета и расцвета. Волновалась Еакэ за младшую свою сестру, ту, которая родилась уже после того, как ее родители продали. Не смотря на все усилия Еакэ — каторжный труд — не смотря на то, что деньги, отдаваемые ей хозяйкой окия, лишь малая доля заработка прекрасной гейши, среди людей обычных были деньгами весьма приличными, Бимбо-но ками продолжал неотступно следовать за ее семьей. То воры в дом заберутся, то злая соседская девчонка толкнет сестру Еакэ в грязь, испортив едва только купленное кимоно, то нищий бродяга попросится поесть — и недавние бедняки, помня свои страдания, накормят бедолагу, то вдруг дом сгорит…
Люди сначала шептались за спинами стариков и девчонки, что проклятье, жуткое проклятье, пало на их семью, увело на тот свет сыновей и других дочерей стариков. А позже уже и в глаза стали старикам это говорить, требовать, чтоб убрались те, запятнавшие себя гневом каких-то богов, из их селенья, дабы проклятье этих людей на других не перешло. Было, пару раз камнями били стариков и девчонку, хотели извести, да вовремя очнулись, усовестились. А гадить им не перестали. Перебралась семья на новое место, в далекую деревню, зажила очень скромно, молилась усердно. Старики почти все деньги, присланные Еакэ, нуждающимся раздавали. Да все по-прежнему шло: то воры нагрянут, то нищие за помощью приплетутся, а то и вовсе приползут, то пожар…
До того, как случилось что-то, навлекшее гнев богов или пристальное внимание злых духов, семья Еакэ была самой обычной крестьянской семьей. Незадолго до начала ужасов и бед старший брат Еакэ сбежал из деревни и заделался торговцем. Крестьянин из него был не ахти, а вот как торговец парень преуспел. Присылал с доверенными лицами домой деньги. Родители и деревню всю накормили угощениями, и дом новый построили, и зажили с другими детьми в счастии и достатке. И дочерей уже норовились пристроить — было у них тогда шестеро красавиц, а Еакэ — самая младшая. К ним, завидя их успех и нежданное везенье, женихи толпами потянулись. И даже успели старики выдать старшую дочь за жреца местного синтоистского храма, одного из самых почитаемых в той местности людей. И остальным дочерям стали женихов подбирать. И двоих сыновей женили удачно, еще больше разбогатев.
Что случилось, что же такого наделали эти люди, никто так и не узнал. Только внезапно на дороге какой-то самурай убил старшего брата Еакэ. То ли дерзость какая примерещилась воину, то ли меч новый захотелось на живом теле испытать. Умер парень, а его друзья, дело с ним вместе имевшие, предали его семью. Через десять дней умерла замужняя сестра Еакэ. Еще через полгода болезнь сшибла с ног всех детей и невесток стариков, кроме Еакэ. Все, что оставалось из хороших вещей, продали старики, да почти ни за что: неохотно скупали люди вещи, боясь скверны — уж слишком резко настигли несчастных беды.
Старики крепились изо всех сил. Уж и мать Еакэ, которая тогда занемогла, пошла было топиться, чтобы даром еду не проедать, оставить мужу и дочери. Да вовремя почуяла новую беду девчонка, прибежала к реке, схватила мать за полу кимоно, плакала так горько и так безутешно, что женщина помирать не решилась.
А потом, долго-долго плакав и долго-долго совещавшись с мужем, продала Еакэ в веселый квартал, из которого той чудом удалось выбраться. Может, то боги чуть смилостивились от того, что родители девчонки все ж таки помогали нищим, пока еще водился достаток в их доме. Может, кто-то из бедняков из благодарности очень пылко молился за ту семью. Словом, выпорхнула Еакэ из ужасного места и стала неприступной и блистающей «Гейшей рассвета». Позже родилась ее сестра. Та, о ком Еакэ теперь волновалась больше, чем о себе, и больше, чем о родителях. Как прекрасный лотос среди грязи и ила расцвела Еакэ, прославилась даже за пределами Киото, однако всех ее талантов не хватало, чтобы семья ее выкарабкалась из нищеты.
Ходила Еакэ по ночам — с утра до вечера работала на окия — по мико, шаманкам, монахам, выпытывала про причину злосчастий своей семьи. Те только брали деньги, усиленно припоминали все, что знали и умели… и горестно разводили руками. Никто не знал, за что проклятье легло на Еакэ и ее семью. Один старый монах, чудесами прославившийся от Киото до Эдо, посоветовал Еакэ все деньги, что ей из ее заработка отдадут, все деньги, что сэкономит на нарядах и украшеньях, потратить на еду и подарки для нищих. Как бы ни было тяжко преступление, содеянное Еакэ в прошлых жизнях или же ее семьей при жизни этой, однако же благими делами, быть может, смоется и это прегрешение.
Сказать, что Еакэ стала святой, значит, ничего не сказать. Все, что только могла, отдавала она тем, кто нуждался, и тем, кто обратился за помощью. Она сияла ярче падающей звезды, рассекая весь мрак тяжелой и суетной жизни, она могла бы купаться в золоте и рисе, но все, что хозяйка окия отдавала ей из ее заработка, тратила на других.
Исхудала Еакэ, казалось, вот-вот растает. Поблекла ее красота. Впрочем, толстый слой белил скрывал эту потерю. А таланты прекрасной юной гейши от отчаяния расцвели еще ярче. И если остались еще мужчины, которые голову потеряли от других женщин, то уж душами всех завладело ее искусство. Сам сегун всполошился, едва не забросил все, чтобы рвануться в Киото и сцапать прославленную искусницу и красотку в свои железные руки. Да император со всем выводком принцев и родственников сон потерял, завалил окия, в котором жила Еакэ, слезными любовными письмами, умоляя стать его наложницей, а то и… сказать даже страшно, до того обнаглел, главной женой. Нынешнюю главную жену свою император обещал выгнать из дворца, если только прекрасной Еакэ будет того угодно. И даже наложниц своих обещал выгнать, только одну лишь Еакэ любить. А уж сколько клялись другие ее поклонники! Сколько писем со стихами, восхищениями, мольбами и обещаниями написали! Кажется, если бы собрать всю эту бумагу, то можно было весь Нихон(4) застелить в ряд или два.
Не желала Еакэ быть ни чьей-то самозабвенной, ни чьей-то безумной любовью. Не желала сердце никому отдавать, так как все время о спасении сестры и семьи думала. И богатого покровителя, который бы ей безбедную жизнь обеспечил, не искала. Нет таких денег, которыми бы можно было откупиться от страшного проклятия. Но может делами добрыми удастся хотя бы сестренку спасти ей? От ревности, от обиды докопались какие-то из влюбленных в Еакэ до истории ее, пустили гадкий слух, что проклята красавица, а потому не восхищаться ею, а гнать ее надобно. Часть ухажеров отвалилась после, впрочем, все равно их достаточно оставалось. Жизнь без Еакэ, без ослепительной красоты ее, без талантов ее казалась многим мужчинам хуже проклятия.
Иссякали силы душевные, иссякали силы телесные у прекрасной юной гейши. Хотела она сходить в храм и помолиться, да настоятели уж более и на порог не пускали ее. Боялись, что увидят послушники и монахи такую красоту — и об учении Будды, о стремлении к просветлению позабудут. Не все, конечно, были и очень сильные духом, но не дело ж настоятелям своих учеников такому искушению подвергать! И потому ни в один из храмов Киото не пустили бедную Еакэ. Так бродила она по округе вечерами, ночами, ища места, где бы можно было выговориться. И добрела к моему озеру. Слыхала она раньше, быть может, что об озере дурная слава идет, но все равно пришла, надеясь, должно, что никто здесь ее не потревожит. И потому записала она свою печальную историю, свои горячие нежные молитвы о счастии младшей сестренки на воде. Я смотрел на нее, глаза мне что-то щипать начало, мир как-то вдруг помутнел. Решил, что рыбные мальки, хулиганье это, замутили воду, потому плохо вижу. И выбрался наружу, на дальний берег. Надеялся, не увидит она меня, но она как почуяла, посмотрела.
— Ты ли каппа, который здесь живет? Который кровь выпивает и топит? — спросила.
Я робко приблизился и извинился, что нарушил ее покой.
А она, глупышка, вылезла из воды на берег, бухнулась на колени передо мной и взмолилась, чтобы я погубил ее, тогда, быть может, после мучительной гибели ее боги смилуются и даруют прощение ее семье. В первый раз кто-то меня просил о таком — и я от изумления растерялся. И сказал ей, что ни топить ее не смогу, ни кровь пить. Жалко мне ее, а потому у меня весь аппетит пропал. Разрыдалась она горько-горько. Я подошел, робко по спине погладил. Что еще я мог сделать для нее? Разве что выплакаться дать. Людям это почему-то нужно и важно, когда у них горе. И вдруг осенило меня.
— Знаю я, Еакэ, одного паренька по имени Сайвай. В детстве рано он мать потерял и потому глубоко задумался, почему в человеческом мире столько бед и несчастий. И с тех пор он везде ищет ответ. И учения достигших просветления он изучает, и книги древних мудрецов. Днем при свете солнца читает, ночью светлячками свитки освещает, сиянием луны или блеском снега. Везде был, все обошел. Кажется, нет на всем свете книги, которой бы не прочел он. А если и есть, то еще доберется. Лет ему еще только семнадцать, успеет еще. Ко мне тоже заходил, допытывался о житии таких ничтожных злобных существ как я. Я аж обалдел от такой наглости, потому и упустил, не утопил. Найди его, девочка, да спроси, может, он подскажет, за что роду твоему такое горе досталось.
Перестала плакать красавица, сжала благодарно руки мои и засеменила прочь, насколько позволяло быстро двигаться ее тяжелое узкое мокрое кимоно. А про обувь свою неудобную забыла. Я спрятал ее сандалии и, бывало, доставал, прижимал к животу. Почему-то мне становилось сладко тогда. И вспоминалась та девчонка.
Около года прошло, кажись, в мире людей. Однажды утром заскочил ко мне Сайвай. Бледный, растрепанный. Умолял его сожрать.
— Это еще что за глупости! — возмутился я, — Что такого натворил, малек?
Рассказал он мне историю о своей любви и о конце Еакэ.
Оказалось, прислушалась Еакэ к совету моему. Решила обратиться за помощью к любознательному юноше. А чтобы он ей точно помог, вздумала влюбить его в себя. Якобы случайно познакомилась с ним на улице Киото, когда он из одного храма выходил. Нарочно споткнулась, ногу подвернула. А он, добрая душа, до окия довел ее, хотя раньше туда и не заходил. В благодарность пригласила его выпить сакэ. Он долго упирался, а потом все же вошел в ее покои: любопытство одержало верх, так как ни разу прежде в комнате у гейши не был он. Песню спела она ему, стихи рассказала. Старалась, сияла, как только она одна умела. Не устоял Сайвай перед блеском ее красоты, но виду не подал. Притворился, будто лишь как поэта, товарища по наслаждению песнями, стихами и цветами ценил. В общем, так их дружба началась.
Он всеми силами искал ответ. Она старалась сиять ярче прежнего, чтобы он не сорвался с крючка. Глупышка, да он бы и сам ни за что от нее не ушел, даже под страхом смерти! За нежную заботу его, за осторожное обращение и вежливость, за ум его блестящий полюбила его Еакэ по-настоящему. Сайвай понял все, перемены заметил, но виду не подал. Остался другом ей. А вокруг все твердили, что юный ученый Сайвай и Еакэ любят друг друга до беспамятства, только друг другом и живут. От людей сердца не спрячешь: они все разглядят. И, конечно, людям завидно было, но тех, кто в молодости и уме мог состязаться с пареньком, было не столь уж и много. А если учесть, что видели любовь юной красавицы к молодому ученому, то и вовсе у многих мечтателей и завоевателей руки опускались.
Около года прошло. Сидели однажды Еакэ и Сайвай у ручья, смотрели, как уносит вода последние лепестки сакуры. Ели рисовые лепешки с начинкой. Грустно смотреть, как уносит вода последний след весеннего цветения наипрекраснейшего из деревьев. Грустно и красиво, так как красота в этом мире мимолетна, потому и грустна, и ценна.
— Когда мой брат сбежал и вдруг открыл в себе дар торговца, то первые деньги заработанные нам прислал, — вдруг вспомнила Еакэ. Мы тогда все вместе сидели на берегу ручья, ели моти и смеялись, братца моего добрым словом вспоминали. Сакура уже вся отцвела тогда, но нам было радостно. Мы впервые ели столько, сколько хотели. Мы тогда надеялись на лучшее. А на следующую весну, еще до цветения сакуры, только-только тогда расцвели сливовые деревья, с красными цветами и белыми, мы сидели и любовались ими, ели досыта, радовались. По брату только соскучились. И тогда я выронила одну рисовую лепешку, а сестра, не заметив, наступила на нее ногой. Отец ругался на нее, а она засмеялась. Мол, подумаешь, у нас теперь денег много, какое мне дело до одного выброшенного моти! Вскоре после того дня нашего брата, надежду нашу, зарубил днем на дороге какой-то жестокий самурай…
И когда я вижу, как осыпаются цветы сакуры и сливы, то вспоминаю об этом — и мне становится очень грустно.
Сайвай молчал долго, нахмурившись, так что Еакэ перепугалась и не знала, что говорить ей и что делать.
— Читал я как-то записки об одной провинции Нихон, — сказал он наконец, — Там были такие слова: «В древнее время в уезде Кусу провинции Бунго было одно широкое целинное поле. Некий человек, живший в уезде Окита, пришел на это поле, возвел жилище, возделал это поле и стал там жить. Постепенно дом его стал богатым, и крестьянин возрадовался, начал пить сакэ и развлекаться. Однажды он вздумал стрелять из лука, но цели у него не было. Тогда он взял рисовые лепешки, поставил их как цель, и, когда собрался стрелять в них, рисовые лепешки превратились в белых птиц и улетели. С этого времени крестьянин стал слабеть, терять разум и наконец умер, а поля одичали. В годы Тэмпее житель уезда Хаями по имени Куни, разыскивая временно заброшенные плодородные земли, переехал сюда, возделал эти поля, но вся рассада риса засохла и погибла, а он испугался и более не возделывал их, снова забросил». Там еще говорилось, что «рисовые лепешки моти служат символом благосостояния» и «так как бог счастья покинул эти поля, то они и захирели»(5).
— Так вот почему! — вскричала Еакэ заламывая руки, — Мы прогневали душу риса! И как рис в нашем доме покинула его душа, так и боги счастья отвернулись от нашего дома.
— Может, еще можно все поправить? Я думаю… — начал было юноша.
Его возлюбленная вдруг вскрикнула, смяла кимоно на груди… и упала бездыханная. Так потерял род Еакэ самое главное свое сокровище.
И потому пришел ко мне Сайвай и умолял лишить его жизни — жизнь без Еакэ, Гейши рассвета, была ему не мила. Так и не докопался он ни до причины появления страданий в мире, ни до открытия, как возможно исправить все. Впрочем, все его поиски для него уже не имели никакого значения. Но оттого, что узнал я от него, аппетит у меня пропал начисто, и, чуял я, не скоро возвратится. И потому сказал я ему, что в тяжелых случаях у людей принято молиться, к тому же, у Еакэ была любимая сестра, за которую некому теперь заступиться — родители-то уже почти и не жильцы на этом свете.
И Сайвай ушел. Выдал сестру любимой замуж за своего друга-ученого, человека с добрым сердцем и каким-никаким, а все ж таки с достатком. Постригся в монахи — и до конца своей жизни молился о спасении своей любимой. Иногда он навещал меня, но вчера вечером узнал я от знакомого оборотня-барсука, что дыхание моего друга-монаха оборвалось. Сам я молиться не умею, потому я волнуюсь за Еакэ. У меня все чаще начинает щипать в глазах, а мир и вовсе почти постоянно как пятно смазанное, впрочем, это не имеет никакого значения. О, всемогущий, милосердный Будда, сделай что-нибудь для нее!»
Узкий палец замер над водою, дописав последний иероглиф в обращении к Будде.
С тех пор старый каппа ничего уже не ел. То лежал на дне озера, безразлично глядя на водную толщу, то выползал наружу, обращался в бедняка в лохмотьях, и, сопровождаемый вонью затхлой воды, ходил и смотрел, как там живут потомки сестры Еакэ. А потом те куда-то переехали…
Минуло несколько веков. Старый каппа уже и из озера не выходил. Молчал и думал. И никого не ел. Даже самые глупые мальки стали относиться к нему с уважением. А он ждал, когда же умрет от истощения. Озеро стало мельче, вокруг высадили небольшой парк, настроили однообразных высоченных домов. Иногда, измучившись от тоски и одиночества, водяной выглядывал на людей в парке из-за травяных зарослей. Или бесцельно шатался по аллеям в образе вонючего седовласого бедняка. Запах каппы не скроешь, а сидеть одному на дне или с глупыми рыбами болтать невыносимо.
Однажды он увидел ее. Свою прекрасную Еакэ. Чуть более юная, чем в первую встречу, в бесстыдной юбке, обнажающей ноги аж до колен, в белой какой-то накидке с рукавами, с волосами до пояса, развевающимися по ветру, она прошла мимо и не заметила его. Здоровое лицо ее сияло красотой и свежестью юности. Видимо, бог риса простил уже Еакэ и ее род. Давно пора.
Девушка спешила, потому споткнулась и едва не упала. Какой-то паренек, чуть младше ее, оказавшийся поблизости, подхватил ее под локоть, поддержал. Еакэ торопливо поблагодарила — и устремилась вперед. Молодой прохожий с мгновение смотрел ей вслед, потом закусил губу — и побежал за ней. Ее Сайвай. На этот раз Сайвай не даст ей уйти.
Каппа долго смотрел им вслед и улыбался. Потом незаметно для людей залез в свое озеро, улегся на дне в самом глубоком месте и спокойно закрыл глаза.
…Будда смотрел с неба на землю. На самый край города, где выброшенная кем-то самка сенбернара вылизывала родившихся щенков. К нему подошел хозяин ада, кашлянул.
— Знаешь, я никак не могу найти в моих владениях душу одного каппы…
— А-а-а, он в раю, — Будда виновато улыбнулся, — Извини, совсем забегался, забыл тебя предупредить.
— Все понятно. Дела… Бывает, — божество ада с пониманием улыбнулось — и исчезло.
Будда смотрел на младшего из щенков, помесь сенбернара и еще непонятно кого, и шептал:
— Спи спокойно, маленький каппа. Спи спокойно, пока твоя мать жива. Через сорок один день ее застрелит подвыпивший якудза, срывая на ней злость. Ты, едва живой от голода, последний из всего выводка, выползешь на аллею — и тебя найдет твоя Еакэ. Ты будешь верным и добрым псом, будешь делать для счастья Еакэ и Сайвай все, что только сможешь. Они будут любить тебя, сильно-сильно. Через пятнадцать лет ты попадешь под колеса машины, успев вытолкнуть с ее пути их сына. Смерть твоя будет мучительная, но быстрая. Вся семья будет горько плакать о тебе. Еакэ и Сайвай будут терзаться, словно потеряли своего ребенка, а их дети — словно потеряли брата. Через два года у Еакэ и Сайвай родится поздний ребенок, самый младший из всех. Все его будут любить и лелеять. У него будет доброе сердце и острый ум, он станет ученым, который много доброго сделает для зверей, впрочем, более своей любимой работы будет ценить он своих родителей, братьев и сестер, да свою семью. Так ты снова будишь с ними, маленький каппа. Это твой рай. Я знаю, что ничего другого тебе и не надо. А пока спи спокойно.
Будда грустно улыбался, смотря с неба на Еакэ и двоих, любивших ее…
Примечания:
(1) Бимбо-но ками — бог бедности
(2) Аматэрасу — богиня солнца, самая главная из синтоистских богов. Она считается прародительницей императорской семьи Японии.
(3) Окия — дом гейш
(4) Нихон — самоназвание Японии
(5) Древние Фудоки. — М.: Наука, главная редакция восточной литературы, 1969. — с. 125–126.
Глава 5 — Что касается меня 3
4 февраля отмечался первый день риссюн, сезона начала весны. Как с неба падали снежинки, часто, так и с лица моего падали часто слезы — мне на руки или на одежду. Женщины на улице ходили с зонтами, укрываясь от снега. Мужчины — просто так. Я зонт не брала. Пусть снег падает на меня. Мне все равно было. Хотя… Я иногда задумывалась, что если заболею сильно, то в больницу попаду, а вдруг я там глаза открою — и увижу, что мама пришла?.. С папой вместе?! И тогда мы опять втроем будем, как в старые добрые времена.
Дни летели, снег падал, ненадолго посыпая улицы, дома и деревья, а потом таял. Мама все не возвращалась. А я все никак заболеть не могла. И план этот — план пока единственный — не мог сработать. Вот везло одноклассникам, у которых семьи большие были! Но моя мама была сирота, а родители и брат папы рано умерли. Я даже не знала родственников, у которых бы могла спросить, а они знают, куда мама ушла?.. А вдруг бы они знали и рассказали? Хотя бы мне? Детям же можно, даже если папа с мамой слишком поругались? Ведь дети же не могут жить без мамы! Хотя… Нет, если бы исчез мой папа вместо мамы, то это тоже было бы печально. Но и родственников других не было. Не у кого было мне спросить.
В общем, неделя была скучной.
Если не считать того, что одна из одноклассниц пригласила несколько девочек к себе в гости. И даже пригласила меня. Может, я слишком долго ходила по улицам одна и плакала, разыскивая маму, а кто-то из одноклассников увидел меня и сжалился. Или сжалилась чья-то мама. Их мамы видели меня шесть лет подряд, могли запомнить мое лицо. Могли быть домохозяйками и выйти днем или утром на улицу за покупками — и увидеть меня, одиноко бредущую по улицам между брызг снега. Никто не подошел ругать меня, что я хожу без зонта. Но в гости к той девочке-кореянке меня все же пригласили.
Хотя… Может быть, дело в том, что она была дочерью чужестранки? Из-за моря? И ее тоже считали какой-то чужой, как и меня? И потому и меня пригласили. Девочек-то немного пришло, трое и я, не все из наших одноклассниц.
Снег тогда перестал падать на пару часов. А ее мама вспомнила, что забыла купить что-то важное к столу — и убежала в магазин. Брат девочки был в университете, причем, Токийском! Словом, нас осталось всего пять девочек, вместе. Мы рассматривали их семейные фотографии. И одна непривычная была, где ее мама была в национальной корейской одежде, ханбок: красная юбка-колокол до пола и белая кофта, чуть прикрывающая грудь, с лентой широкой, на одну петлю завязанной. По кофте шла вышивка тускло-голубых цветов с красными серединками, будто капельки крови рассыпаны. Хотя волосы у ее мамы были как и у японок — ровные, черные, по плечи обрезанные.
Мы впервые увидели ханбок и заинтересовались. Одежда! Да еще из-за моря! И такая нарядная, необычная…
Дон Ми рассказала нам все-все, как одевались раньше женщины в Корее, Стране утренней свежести. И, посмотрев на наши заинтересованные лица, на глаза оживленно сияющие, призналась, что этот самый ханбок вот в этой же квартире висит в родительском шкафу! Ну, конечно, мы стали упрашивать ее:
— Покажи!
— Ну, покажи!
— Покажи, пожалуйста!
— Дай его потрогать!
Мы сбегали на балкон посмотреть, не идет ли мама, чтоб Дон Ми меньше сомневалась. Но ее мама не шла. И на улице только брел молодой полицейский с велосипедом, задумчивый. Бегать ему не за кем было. И погода была не очень. Но он честно обходил доверенную ему территорию.
В общем, Дон Ми звездой нашего внимания быть понравилось. И мы прокрались в комнату ее родителей. И осторожно извлекли ханбок из чехла — в жизни он был еще более яркий и красивый — и даже осторожно нарядили в него Дон Ми. Она еще длинные волосы косой завязала и спустила по плечу. Ну, почти как корейская девочка-аристократка — простолюдины, что у них, что у нас носили одежду из ткани попроще, более тусклых цветов.
Мы, разумеется, спрашивали Дон Ми, не была ли ее мама аристократкой? Но девочка смущалась и таинственно молчала. Осторожно двигалась и танцевала в платье. Юбка, конечно, была огромной, но ей это изящно двигать руками не мешало.
Чуть погодя Дон Ми созналась, что у них дома есть еще и хэгым — струнный инструмент — и она даже играть на нем умеет.
— Ой, покажи!!! — взмолились мы.
Но показывать решили у открытого балкона, поставив девочку стоять на страже и высматривать маму. Нет, двух девочек, чтобы в разные стороны смотрели. А еще на мобильные телефоны нашли аудиозаписи с записей музыки хэгыма. Если мама ее придет, то мы соврем, что просто из интернета слушали музыку. Главное, успеть Дон Ми переодеться и хэгым убрать.
На улицу на холод поставили меня. И другую девочку. Ну, что ж поделать. Зато я увижу краем глаза Дон Ми в ханбок, играющую на хэгыме. Ведь нас будут две девочки на балконе и мы сможем иногда смотреть и на музыкантшу.
Снег еще не падал. По улице брела девочка в форме другой школы. Рядом с ней топала огромная мохнатая собака с большими висящими ушами. И как только они в одной квартире с нею все умещаются?
— Сенбернар, — растерянно сказала моя напарница по охране Дон Ми от незаметного возвращения мамы, — Надо же, сенбернара дома держат! В городе!
Пес поднял голову и посмотрел на нас. И девочка, шедшая с ним, тоже. Ой, я их уже видела в Сэцубун! Но мы отвернулись сразу. Она подобрала поводок и серьезно сказала своему лохматому спутнику:
— Идем, Каппа!
И пес сразу пошел дальше, а она — за ним.
— Каппа! — фыркнула Акэми, — Странные какие люди! Ну, кто будет называть собаку Каппой?!
Ну да, на водяного-кровопийцу этот лохматый добрый пес никак не походил. Впрочем, я смолчала и даже не смеялась. Назвали хозяева своего пса Каппой — и то дело их.
Дон Ми как раз села у окна, скрестив ноги, достала инструмент, оперла о ногу круглым днищем-бочонком, взяла смычок…
Долгий, пронзительный звук полился на балкон. Будто плакал кто-то.
И молодой полицейский, уже идущий назад, споткнулся, поднял голову. Ох, кажется, Дон Ми из окна видно было, если пройти напротив дома! И он поэтому так застыл, потому что вдруг увидел в окне девочку в ханбоке, играющую на хэгыме. И мужчина долго стоял, потрясенно смотрел на нее, забыв обо всем на свете. Ну да, откуда в Киото взяться вдруг девочке, играющей на хэгыме, да еще и в корейской одежде? Странно же! А полицейские обязаны замечать все странное.
Так мы едва не проглядели ее маму. Я ее первой заметила. Сама не знаю, чего вдруг потянуло посмотреть в ту сторону.
— Идет! — шепнула испуганно.
Дон Ми испуганно вскочила, сжимая в одной руке хэгым и смычок, а другой подхватив объемный подол. Испуганно взглядом скользнула по улице. Почему-то взгляд задержала, со взглядом полицейского встретившись. Я ее осторожно потянула за рукав. Она очнулась и, шурша пышной юбкой, засеменила в комнату.
Мы успели спрятать все. К счастью, мама ее по пути встретила соседку, идущую с младшим сыном — и они заболтались. Или ее мама догадалась — и заболталась намерено? Она как-то странно улыбалась, вернувшись домой и иногда поглядывая на нас, сидевших словно на раскаленных камнях. Мы же так боялись, а вдруг она догадается? А вдруг ругать нас будет?.. Да и не хотелось, чтоб она ругала Дон Ми, подарившую нам кусочек сказки со своей необычной одеждой и игрой.
Но обошлось. И потом мы ее спрашивали, как там?.. Но, к счастью, ее мама так и не узнала, что мы без спросу пользовались ее вещами.
В общем, та собака со смешным именем, которая опять мне встретилась, и посиделки у Дон Ми — это самое интересное, что случилось за всю эту сложную неделю. И я об этом рассказала папе в субботу вечером. Он честно слушал и даже щипал свою ногу под столом, чтобы не уснуть — я случайно заметила.
И в воскресенье мне рассказал историю, случившуюся в Стране утренней свежести.
Глава 6 — Песня на крыльях бабочки или одна из слез хэгыма
…Она родилась утром. Второе рождение — это нечто невообразимое. Сначала были земля и жизнь, полная только одного желания: есть, есть и опять есть, больше, больше, больше… Потом был крепкий сон и, наконец, она опять родилась, ощутив себя как-то иначе. И не сразу поняла, что такое большое и легкое трепетало над ней, и потом ее захватило новое желание: взлететь, высоко-высоко, и раствориться в голубом небе, прежде казавшемся недостижимым и бессмысленным…
Одинокая девичья фигурка робко металась по переходам дворца. Нижнее платье из простой материи, густая полурастрепанная черная коса петлей свилась на хрупком плече. Волосы и белоснежная одежда, вся в грязи и пятнах засохшей крови, резко подчеркивали друг друга. Крыши дворцовых строений с презрением задирали края кверху. В крышах, колоннах и узорчатых стенах преобладал тускло-бордовый цвет, с вкраплениями зеленого и позолоты, навевая сходство с высохшей кровью на траве и слитками золота. Да, собственно, море крови пролилось в этом роскошном месте ради власти и богатства, и, быть может, именно эта кровь и это богатство въелись в строения — и окрасили дворец?
Рано утром слуг императорской супруги, переживших долгие пытки, отпустили из инспекции. Приказали убираться из дворца, куда угодно. Тело их хозяйки, скончавшейся от позора и потрясений еще прежде, чем ее лишили титула главной жены и всех соответствующих привилегий, сразу же унесли за пределы дворца. Вторая супруга, опорочившая свою заклятую соперницу, ликовала от радости и готовилась занять ее место. А прихвостни и родственники обманщицы ликовали. Император, негодующий на предательницу и на вторую жену — выяснение виновной отняло у него доверие к обеим — еще в сумерках уехал упражняться в стрельбе из лука. Дворец кипел от сплетен, утихающих страстей и корыстолюбивых планов. Поэтому недавняя пленница никого не интересовала.
…Это небо оказалось изумительно прекрасным. Таким, что она уже больше не жалела о прежней жизни, где приходилось думать только о еде, и о смерти в тесной темнице, созданной самой же по воле природы, забыла…
Девушка добралась до опустевших покоев, грустно прошла среди вещей, разбросанных при аресте и обысках, испуганно огляделась — и проскользнула в дальнюю комнату. Хэгым валялся почти в самом углу, сердито отброшенный кем-то из воинов полиции. Друг, в беседах с которым она иногда проводила время. Инструмент, на котором научила ее играть главная жена императора… недавняя жена… Эта добросердечная женщина затем подарила его Дон И.
О, хозяйка! Бедная хозяйка! Прекрасный цветок, сорванный едва распустившимся и забытый в грязи! Сердце разрывается от боли при мыслях о ней: эта она дала рабыне шанс из низших служанок стать придворной. И потому не важно, что выпуская измученных, переживших пытки слуг, им наказали поскорее убраться из дворца и более не возвращаться. Могли и казнить, а тут такая щедрость… Просто у других несчастных был кто-то вне стен дворца, а у Дон И там никого не осталось. Она искренне служила главной супруге короля, потому и жизни другой не мыслила. Потому, когда слуг отпустили и приказали им как можно скорее уйти, то Дон И направилась не за своими скромными вещами, не к воротам, а в покои умершей императорской супруги, чтобы еще хоть раз побыть там, вспомнить те райские мгновения, заботу доброй хозяйки, суетливые дни, дни спокойные, их первую встречу и все остальное. А смерть… это уже не страшно. Тем более, что после она сможет встретиться со своей хозяйкой. Так что, если стража поймает ее и убьет, то это даже хорошо… Удар копья или меча — и ничего… Ни боли в сердце, ни боли в теле, которое измучено пытками, скверной едой и переживаниями последних дней…
Девушка подняла трясущейся рукой хэгым, прижала к груди, вышла на маленький внутренний дворик. И в забытьи опустилась на порог, взяла смычок — и провела им по двум натянутым струнам.
…Жажда… это была новая жажда, по чему-то такому… прежде не пробованному… И бабочка, только что бесстрашно и проворно раздвигающая воздух, рванулась вниз, к королевскому саду, манящему яркими цветами…
Начальник левого ведомства полиции, Чул Су, уверенно шагал по галерее. Длинные перья на шляпе трепетали, а нить бус с драгоценными камнями, крепившаяся под шляпой, спускалась по вискам, по скулам и размеренно покачивалась под подбородком. Слабо поблескивали рукоять меча и темные металлические нашивки на плечах. Полы одеяния, крепко стянутого поясом, снизу лениво шевелились от шагов, то чуть больше открывая штаны, то чуть меньше, но не делая ни малейшей попытки вырваться из-под власти пояса. Строгий задумчивый взгляд заставлял встречных слуг бледнеть и поспешно кланяться. Чиновники же различных ведомств неглубоко кланялись в ответ на его приветствия — и опасливо смотрели ему вслед. Часть дворца, прежде служившая покоями у скончавшейся главной императорской супруги, опустела. На прочей же царила обычная жизнь, разве что темп ее был чуть более быстрый, почти предпраздничный: наверное, после возвращения император объявит о назначении второй супруги главной женой и матерью нации.
Надрывный плач хэгыма выскользнул в утренний воздух неожиданно, больно резанул по нервам, которые, как казалось прежде, уже окаменели от долгих лет службы в полиции. Чул Су видел много казней, в пылу схватки хладнокровно перерезал вены мятежникам и преступникам, не раз наблюдал обезумевших от горя жен и детей осужденных. И все же в начале этого дня хэгым рыдал так отчаянно, так безутешно, так надрывно… Его звуки напоминали человеческий голос, охрипший от слез… Рука музыканта, дерзнувшего играть после смерти осужденной жены императора, двигалась против воли разума, музыка западала глубоко в душу — и сотрясала ее всю. Но люди, измученные переживаниями во время расследования, оглушенные их итогом, не слышали, как плачет хэгым. И это удивляло не меньше пронзительной мелодии: как можно не заметить такое? Как? Кто осмелился играть?
…Бабочка спустилась на самый ближайший цветок, на благоухающем кустарнике во внутреннем дворике. Аромат, полившийся со всех сторон, оглушил ее хрупкую душу, опьянил крошечную голову новой жаждой… А его вкус… этот вкус… Трава и листья, которые она ела в прежней жизни, разве могли сравниться с этой дивной пищей? О, она никогда раньше… еще никогда…
Один из глав полиции растерянно замер, так и не переступив порога, ведущего во внутренний двор помещений прислуги. Измученная девушка в белой одежде играла на хэгыме, позабыв обо всем на свете. Сначала Чул Су решил, что у нее кто-то умер, потом, когда разбитый волшебной мелодией разум сделал первые попытки стряхнуть наваждение, понял: это не траурная одежда, а одеяние заключенных или осужденных. Ослепшие было глаза разглядели следы побоев, распознали тонкую струю из свежей раны под расцветающим красным цветом рукавом. Одна из прислужниц, переживших долгие пытки, ничего не помнила и не видела. В глазах ее уже не осталось слез. Вместо нее плакал чуткий хэгым. Или же эта девушка отдала инструменту свою душу — и теперь та рыдала между двух натянутых струн?
…Первый полет, красота и вкус первого цветка наполнили бабочку сытым блаженством. Легкие крылья лениво замерли. В следующий миг ее привлекли не слышанные доселе звуки. Бабочка перелетела на крыльцо, потом, напуганная взмахом руки со смычком, опустилась подле ног играющей девушки. Всего только на мгновение девушка замерла, разглядывая яркое пятно, неожиданно появившееся на земле близ нее. Один взгляд человека и существа, способного наслаждаться небом. Две красоты, хрупких и мимолетных, встретили друг друга в этом жестоком и мрачном мире, погрязшем в суете и низменных желаниях. Два прекрасных существа сразу и без сомнений признали красоту друг друга…
Чул Су застыл как завороженный, смотря на девушку с хэгымом и бабочку, опустившуюся подле ее ног. Время замерло лишь на мгновение, а потом бабочка скромно сложила крылья, скрывая узор на крыльях, а девушка продолжила игру. Вновь плач хэгыма больно резанул по сердцу. Она не должна здесь играть! Она не имеет права играть в такое время! Ее полагается наказать, заставить замолчать! Разум хорошо понимает это, но тело не двигается. Сердце, которое казалось каменным, на самом деле все еще живо. И боль чужих несчастий, которую он не слышал в последние годы, ныне обрушилась на него мощной волной. Боль отозвалась внутри него. И спасения не было от этой муки… И… и вовсе не хотелось спасения…
Музыка… Она веселит нас на празднествах… Досаждает нам, когда у нас неприятности. Когда она звучит, мы слушаем ее. Когда молчит, мы обходимся без нее. Музыка, несомненно, украшает нашу жизнь. Но крайне редко музыка так заставляет трепетать наши души, так глубоко и прочно въедается в наши сердца, так безжалостно сковывает мозг, приносит нам так много боли, которая из чужой становится нашей собственной. И все же… как бы ни была страшна эта мучительная красота, встретиться с нею в ее неукротимом величии, увидеть в ней чью-то душу и всю ее страшную историю… Вначале это кажется чем-то невозможным, а позже станет одним из самых ярких наших воспоминаний… Как прекрасная луна, мягко, женственно и таинственно освещающая небо и притягивающая взор, так и музыка, в которую музыкант вложил всю свою душу, становится самой восхитительной музыкой в нашей жизни из всей, когда-либо услышанной нами.
Повинуясь какому-то необъяснимому желанию, девушка взглянула в сторону. И увидела воина из полиции, причем, судя по цвету одежды и знаков на ней, одного из самых главных. Ужас объял ее. Мужчина неожиданно улыбнулся, тепло и искренно. Это было так странно… Но его восхищенный взор и его улыбка что-то тронули в ее озябшей душе. Девушка робко улыбнулась в ответ. Тут же смущенно отвела взгляд, судорожно сжала смычок. Холодный надрывный плач хэгыма сменился трепетной грустью…
…Бабочка почувствовала желание взлететь еще хотя бы раз, подняться в бездонное и чистое небо, разглядеть новые яркие пятна цветов и насладиться каким-то другим нектаром. Она испугалась, что видит сон, а после опять будут земля, постылая трава, долгое и утомительное карабканье по стеблям и опротивевший вкус листьев. Скорей, пока этот дивный сон еще длится! Надо взлететь! Скорее, скорее… Там… о, она чувствует, что где-то там ее ждут новые цветы!
Смычок выпал из ослабевшей руки. Придворная служанка завалилась на бок. Веки ее медленно сомкнулись. А белая кофта уже полностью стала алой. Кровавое пятно поползло на подол. Тело закрыло собой инструмент.
— Да что же ты застыл?! Хватай ее! И беги к лекарю!
Чул Су потрясенно повернулся. Император в дорожном одеянии — почему-то по возвращении он не поспешил переодеться — кипел от возмущения. Его величество, как оказалось, незаметно подошел, привлеченный мелодией, и стоял около начальника левого ведомства полиции, пока мелодия не оборвалась. И хотя император тоже понял, откуда эта девушка, плач хэгыма в ее руках растопил его сердце.
…Бабочка опустилась в одном из садов дворца и с упоением вкусила нектар цветка, не пробованного раньше. О, эти цветы! Каждый такой яркий… такой сладкий… такой восхитительный… неземной… и их так много во дворце, что, кажется, и жизни не хватит отведать их все. И в суете пробуешь один, другой, третий… И все такие разные, такие вкусные… и хочется пробовать еще и еще… пока есть возможность… пока еще в теле теплится жизнь… И так увлекаешься погоней за новыми вкусами, что все меньше времени уделяешь, чтобы просмаковать каждый из них… И совсем не до того, чтобы насладиться видом цветка… Так красота каждого соцветия размывается, так красота каждого цветка, сияющего жизнью и неповторимого, остается незамеченной. Таково наказанье тех, кто в погоне за нектаром потерял возможность разглядеть прелесть цветка. Нектар — только часть цветка, только часть от совершенства…
Когда Дон И очнулась, то ее потрясли сообщением: император обратил на нее свое внимание. Окрепнув, она стала наложницей. Одной из многочисленных наложниц во дворе правителя Страны утренней свежести.
…Бабочка металась от цветка к цветку, упивалась нектарами, гордо и довольно летала в воздушных потоках…
Позже наложница Дон И родила ребенка. Девочку. Император еще некоторое время был благосклонен к ней, потом увлекся новой прислужницей дворца. Может быть, в краткости его увлечения были виноваты следы от пыток, оставшиеся на теле его женщины. И то ли вину испытывал он из-за этих шрамов, то ли омерзительно ему было касаться тела, оказавшегося израненным и оттого небезупречным. А может, он просто увлекся в очередной раз: во дворце было много девушек — низших служанок, придворных — и любой из них он мог распоряжаться по своему усмотрению. А что до них… разве кого-то хоть когда-то интересовали их чувства и мечты? Или верно служи во дворце на благо страны и его величества, или смиренно становись одной из женщин правителя — и самый главный выбор твоей жизни вправе сделать только он. Хотя иногда кто-то дерзко выбирал одну из балок под крышей, дно пруда, безжалостный яд или острие шпильки для прически…
Дон И так и не стала матерью принца. Осталась незамеченной в борьбе супруг и наложниц, родивших сыновей. Просто одна из императорских наложниц. Время стерло ее красоту и унесло ее имя за собой.
Но Чул Су до самой смерти помнил измученную девушку и бабочку, опустившуюся у ее ног. Мысли о том, как плакал хэгым в руках служанки в тот день, много лет заставляли трепетать и сжиматься его сердце. Он встречал ее несколько раз во дворце: яркий наряд с широкими рукавами и пышный просторный подол-колокол, спадающий до земли, скрывали ее тело. Но Чул Су помнил, каким хрупким оно было, помнил, как единственный раз прикасался к ней, как нес ее на руках. Эта была самая красивая девушка из всех, которых он когда-либо встречал. Девушка, затронувшая его сердце, явившаяся на мгновение, ослепившая своей красотой и исчезнувшая из его жизни насовсем…
…Каждый цветок по-своему прекрасен. И тому, кто сумеет разглядеть совершенство какого-либо цветка, хватит его одного. А бабочка… Она растворится в небе или утонет в когтях какой-либо птицы. Мы порою помним самые яркие или невзрачные цветы, но редко кто запомнит бабочку, когда-то увиденную им. И уж тем более, люди не запоминают всех бабочек, которых видели. Цветы запоминают намного чаще. Однако же именно бабочка, которую, возможно, за всю ее жизнь никто из людей так и не увидит, может унести с собой чью-то песню, печальную песню чьей-то души…
…Цветы и бабочки… кто будет спорить, что они прекрасны? Вот только жаль, что не каждый цветок, не каждую бабочку люди успели разглядеть…
Сколько их было, девушек во дворце Чосона? Сколько пронзительных историй унесло с собой время? Сколько имен забыто, сколько судеб исковеркано и растоптано? Сколько слез таится в песне хэгыма?
И, может быть, что Дон И на склоне жизни плакала лишь об одной улыбке, той, которую однажды ей подарил Чул Су? Песня на крыльях бабочки… и одна из слез хэгыма… всего лишь одна из его слез…
Глава 7 — Что касается меня 4
На вторую неделю февраля мама не вернулась. Папа все так же молчал, где она. Дни я так же проводила в унынии, слоняясь по улицам. Поскольку последний семестр шестого класса младшей школы еще не начался, у меня было много свободного времени. И еще я весь город обошла, надеясь ее найти.
Даже если моя мама влюбилась в другого мужчину и к нему ушла, ей же надо когда-нибудь выходить на улицу? А вдруг я когда-нибудь смогу увидеть ее где-нибудь? Хотя бы просто подойти, заплакать и обнять! Хотя бы только на секундочку! Я же не могу жить без мамы. Совсем не могу. Особенно, если навсегда. Вот, у кого-то из одноклассников умерла мама на втором классе младшей школы. Он, конечно, как-то жил, но много плакал. И это, наверное, было ужасно. Неужели, и я?.. О, мама, где ты?..
Чтобы меня отвлечь папа как-то выпросил выходной у начальника. В пятницу. И в субботу не пошел пить с коллегами в баре. И мы в пятницу вечером вдвоем поехали на Фестиваль снега в Саппоро.
Вечером прилетели, темно было, усталые оба. Переночевали в рекан, где папа заранее места забронировал. Заранее, значит, готовился к путешествию. Хотя маму, кажется, чем-то серьезно обидел. Но, думая о подаренном и заботливо приготовленном путешествии, я его почти простила. И даже долго-долго обнимала и целовала перед сном.
Номер был просторный, как в домах старых. Почти без вещей. Спали мы на полу, поверх одеяла постеленного, с папой рядом, хотя и каждый со своими одеялами. Утром мне было непривычно в полусвете комнаты, да еще и непривычно пустой, после нашей небольшой квартиры, где много всего стояло и лежало, чтобы все вещи влезли.
Папа настоял, чтобы мы до завтрака сходили на горячие источники, погрелись после холодной ночи, а то как бы мне не простудиться. Мне было приятно, что он обо мне заботится и волнуется. Хотя и непривычно: обычно за мною бдительно следила мама. Хотя и не так строго, как мамы одноклассников и детей из садика. После мы позавтракали. Посидели еще час-два в номере, обсуждая всякую важную ерунду, которая у нас происходила. О маме оба заговаривать боялись.
А потом сняли юката, выданные служащей отеля, оделись в обычную одежду, нашу. И на улицу вышли.
Мы вышли, и у меня дух захватило от восторга.
Впервые я была на острове Хоккайдо! Да еще и зимой! У них там много-много снега везде лежало! Толстым пушистым слоем улицы укрывал. Никогда я столько снега сразу не видела!
Папа меня за руку взял и повел показывать город. А потом — на фестиваль, собственно, ради чего мы туда и приехали. Хотя, наверное, ему приятно было и погреться в о-сэн.
А в тамошнем парке Одори мастера сделали из снега много-много огромных фигур, в несколько человеческих ростов! Мы ходили вокруг них, все обошли, и я их считала даже. Где-то после сто тридцатой фигуры я сбилась со счета и плюнула на это дело. Тем более, что сложно было все смотреть, удивляться и при этом считать в уме. Герои анимэ, всем известные или даже не известные мне. Диковинные здания… Все здания я долго-долго рассматривала, с разных сторон. Но папа меня не торопил. Чуть погодя рассказал, что эти чудные строения — шедевры мировой архитектуры! О, как! Я хожу в главном городе Хоккайдо — и сразу вижу здания с разных концов света! И все они такие разные, такие интересные… Совсем не как у нас строят! Хотя городские чем-то отчасти похожи… А вот здания со старины, те совсем разные.
Когда начало темнеть, служители парка зажгли разноцветную подсветку. Ледяные изваяния, и без того потрясающие и величественные, засияли! Я шла по ночному парку, папа держал меня за руку… И мне казалось, будто папа привел меня в сказку, будто мы попали в какой-то другой, волнующий волшебный мир!
Но, впрочем, мы через час или два пошли в обратно отель. И сказка закончилась. Потому что я вспомнила, что нас вернулось только двое, и с нами нет мамы. Где мама?.. Она вернется?..
И вообще, как папа посмел подумать, будто путешествие, хотя и почти сказочное, сможет заменить мою маму?!
Но папа подло молчал, где она.
В нашем районе, на соседней от нашего дома улице, разорился хозяин маленького ресторанчика лапши. И спешно куда-то съехал. Все домохозяйки с нашей улицы собирались посмотреть на его «опустошенное гнездо» и погадать, что же теперь будет? Но, впрочем, всего лишь два дня. Далее они шанса стоять и глазеть лишились.
На месте лапшичной открылся магазинчик сладостей. Новый хозяин и не менял почти ничего в обстановке. Быстро новый товар разложил, видимо, заранее к переезду готовился. Или был деловой. Молодой, лет двадцати двух — двадцати пяти. Изумительно красивые черты лица, женственного. Длинные волосы, собранные в хвост на затылке. До пояса хвостище опускался. Густые волосы, прямые, черные. Красивые… Местные мужчины один вечер болтали, что «баба красивая, хотя и плечи широковаты чуть и вообще плоская, без груди». Потом поняли, что вообще-то это был молодой мужчина, смутились и перестали ошиваться рядом.
Зато улицу заполонили школьницы и студентки, повально, будто эпидемией гриппа, заразившиеся восторгом и любовью к продавцу сладостей нового магазина. Да и вообще, голос у него был мягкий, бархатный, он любил говорить нараспев или слова тянуть, двигался часто медленно, изящно, будто никогда никуда не торопился. Да и слова подбирал ласковые, вежливые: «О, принцесса, чего купить изволите?» — «Все-все! Ой, у меня столько денег нету… Ну, давайте тогда вон ту полосатую конфету?..» — «Самую яркую конфету — самой яркой красавице».
У него, наверное, оседали все карманные деньги школьниц и студенток с нашей улицы, если не со всего района! Тем более, что даже некрасивым и даже уродинам он доброе слово находил для комплиментов.
Например, Страшилу Си похвалил за то, как изящно блестящая подвеска-стекляшка на якобы серебряной цепочке смотрелась поверх ее матового бежевого шерстяного пальто. И Страшила Си — я сама это видела — впервые подняла взгляд из-под длинных лохматых волос на молодого мужчину и так улыбнулась из-под прядей волос, что оказалась очень даже милой. Вон, в нее вдруг продавец цветов из магазина напротив влюбился, длинный, худой, но умеренно симпатичный парень, наследник хозяина. Хотя и второй с другого конца: у хозяина цветочного магазина аж шесть сыновей было!
И с утра следующего дня Страшила Си и продавец цветов ходят рядом в свободное время. Она теперь уже старательно причесывает свои длинные волосы, оказавшиеся красивыми. И одевается чуть иначе, необычно, но, хм… а, изящно! Мы вообще все запоздало выяснили, что нелюдимая Симао, оказывается, художница! Она знает английский хорошо, и ее картины очень любят где-то на американском сайте. Мы с одноклассниками весь интернет перерыли, даже уговорили нашего нелюдимого и умного слишком мальчика помочь нам ее найти. А когда нашли — долго молчали потрясенно. Оказалось, что Симао потрясающе красиво рисует, смешивая японский стиль и яркие китайские краски.
И никто теперь больше не зовет Симао Страшилой. Не потому, что я и мои одноклассники слишком много болтали о ее картинах. Хотя мы иногда и некоторым все же болтали, признаюсь. А потому что трое парней ходили с разбитыми носами, а одна из девушек-янки вернулась как-то домой без одного ботинка и носка. И даже школу прогуливала, пока родители новые ботинки к школьной форме не купили. Хотя, подозреваю, все-таки, не из-за отсутствия парного ботинка. Ее и не за такое из двух школ другого города выгоняли, что ей от потерянной штуки ботинка и потерянной штуки носка станется?
Носок, кстати, второй выловили в реке, далеко от нас. Наш бедный полицейский и его напарники с других районов с ног сбились, пока не выяснили, что никакой утопленницы не было. Правда, когда узнали, что то носок и ботинок Минако, которая жива, обрадовались.
Не то, чтобы мне было дело до всех-всех местных событий и сплетней. Но я слишком много бродила по улицам и это все видела и слышала.
Меня красивый хозяин магазина нового не интересовал. Как-то спокойно смотрела на него, если мимо проходила и видела между девчачьей толпы, высокого, стройного, выделявшегося над головами низеньких девиц или среднего даже роста.
Такой… не худой. Может, даже накаченный немного, но под одеждой, его любимыми свободными рубашками светлых тонов, не заметно.
Короче, его поклонницы там визжали с утра до вечера, раскупая товар и получая его бесчисленные комплименты. И ночью бы слонялись толпами вокруг его дома, но, впрочем, ночью он спать уходил, запирал двери и окна, выключал свет и вроде спал. Спал он долго, они уже успевали уйти и вернуться. Но своему богу комплиментов мешать спать не смели. Он такой был один на весь район. Или даже на весь город. А кому-то совсем тоскливо было без его комплиментов. Может даже, некоторым из них вообще никогда их не говорили другие. В общем, они его все любили.
Да и вообще, сердце мое никогда особенно не билось в присутствии мальчиков или парней. Я даже на красивых не засматривалась, хотя такие в нашей школе и в районе были. Просто… Я даже не знаю, как объяснить… Будто в красоте не было ничего сверхъестественного?.. По крайней мере, мне так почему-то казалось.
И деньги карманные — папа мне стал еще больше выдавать, щедро — я берегла. И лень было мне лезть через толпу. В общем, я ходила мимо.
Папа, папа… Ты и правду, что ли, надеешься, что из-за денег можно забыть человека?.. Разве деньги человека заменят?! Особенно, близкого!
Хотя я до сих пор помню тот раз, когда пересеклись наши взгляды с продавцом сладостей. Когда он, кажется, впервые меня заметил. А я впервые посмотрела в его глаза.
Было раннее утро.
Папа мой до полуночи задержался на работе, где какие-то проблемы с техникой были, большие. А потом и вовсе позвонил на полминуты, извинился, сказал, что сегодня вообще не вернется домой — и сразу же отключил связь. И я ночью не могла уснуть, лежа одна в моей комнате и вообще одна в доме. Потом на кухню побрела, перекусить. И было так страшно во вдруг опустевшем доме! Особенно, если свет выключен, и я иду одна через коридор. Я с тоски съела почти все сладкие булочки, которые у нас, к счастью, оказались. И уснула со включенной лампой. Казалось, что в темноте что-то шевелится — и было жутко страшно. Даже булочку одну оставила на столе, с запиской «ночным чудовищам»:
«Уважаемые ночные чудовища! Которые шуршат в темноте!
Не кушайте меня, пожалуйста! Скушайте вместо меня эту булочку. Она вкуснее, чем я. Честно!»
Утром проснулась рано-рано. Надо же, уснула все-таки! И булочку нашла на столе, нетронутую. И записку. Разве что она чуть подсохла. Булочка, а не записка. Записка-то лежала на том же самом месте. Так… никаких чудовищ ночью у нас в гостях не было?.. Но так, пожалуй, даже лучше.
Быстро помылась, зубы начистила, причесалась, оделась. Есть не хотелось. С трудом запихнула в себя булочку. Холодную, невкусную, чуть черствую. Может, поэтому ночные чудовища ею не соблазнились. Хотя из вежливости не тронули меня. Или чудовищ никаких не существует?..
В общем, дома было до ужаса тоскливо. И есть не хотелось. Так что я быстро собрала себе коробку с обедом, что там было в холодильнике, еще позавчерашнее, что папа готовил и я. И рано-рано отправилась в школу. В надежде, что кто-то тоже придет очень рано. Или просто по улице пройти, среди людей, при свете дня. Среди людей не так страшно, хотя и все равно одиноко.
И путь мой проходил мимо нового магазинчика сладостей. Его хозяин как раз стоял, сметая легкие клочки снега перед магазином. Легкими, неторопливыми движениями метлы. Тускло-серые джинсы. И объемный сочно-синий свитер, выделявшийся издалека. Впрочем, меня больше зацепили его волосы. Он их не завязал — и они спадали с его плеч легким водопадом, чистые, длинные, блестящие, густые. Впервые видела мужчину с такими длинными волосами! И невольно прошла рядом, чтобы заглянуть ему в лицо. Как оно смотрится, полуприкрытое прядями?..
Тогда-то наши взгляды впервые встретились. И я споткнулась. Хотя и не упала.
Глаза у него были темные-темные. Радужка была почти черная. И если не приглядываться, то казалось, будто глаза его совсем черные, без зрачков, как бездна. Это было жуткое и волнующее ощущение.
На улице рядом кроме нас никого не было. Поэтому он заговорил со мной. Выпрямился, откинул волосы с лица за спину. Медленно так, грациозным красивым движением. Взглянул на меня серьезно, потом усмехнулся и спросил:
— Юной красавице не скучно тут бродить одной?
Тихо ответила:
— Так я не одна. Вы тоже тут.
Он засмеялся. Смеялся как-то странно. Не так, как обычно смеются мужчины: у тех смех был громкий и резкий, а у этого — тихий и звонкий. И еще он ладонью свободной рот прикрывал, будто старинная красавица — веером. Словом, это был обычный день. Хотя он из-за его длинных-длинных волос — они ниже колен ему спадали — выглядел как-то странно.
Но впрочем, разглядывать его слишком пристально было неприлично. Так что я дальше просто пошла мимо. Хотя у меня было странное ощущение, будто молодой мужчина долго смотрел мне вслед.
Папе я рассказала в субботу вечером, что видела молодого мужчину с изумительно длинными волосами. Сказала, что и не думала, что такие мужчины бывают.
Родитель улыбнулся:
— Тяжко ему, наверное, за ними ухаживать!
И я, подумав, рассмеялась.
Мда, чтобы такую гриву отрастить, да еще и молодому мужчине — это явно надо замучиться. Хотя бы ночами это великолепие расчесывая и намывая до приличного состояния. Может, он для этого пораньше закрывал свой магазин и от людей прятался?..
Глава 8 — Потерянная повесть
Девушка сидела на ограждении балкона и беззаботно болтала ногами. Такэру бросился к ней, протянул руку, желая удержать ее. В какой миг она встала на ограждении, молодой мужчина не заметил. И вот он застыл перед ней, мучительно глотая слова и протягивая к ней руку. Она стояла, не качаясь, ровно, как на земле, и беззаботно смеялась. Прямые длинные черные волосы высыпались из-под кепки — и рассыпались по ее плечам. Длинные, черные, толстые, прямые, они то взметались вокруг нее, то опускались и были ей до пят. Черные глаза ее серьезно смотрели на него из-под тени козырька. Она смеялась, но глаза ее были серьезны. И вдруг она резко замолкла и отступила назад. И скрылась в пропасти ночной тишины. Без единого звука.
С отчаянным вскриком Такэру рванулся к ограждению, судорожно вцепился в него и потеряно взглянул с балкона вниз. Упавшая была в темной куртке и джинсах, но на асфальте почему-то белело светлое пятно. Девушка в длинных многослойных кимоно, перехваченных узким поясом, замерла на тротуаре. Крик ужаса вырвался у мужчины. Упавшая вдруг шевельнулась… и медленно поднялась. Она подняла голову, смотря вверх — и длинные черные волосы, тускло светившиеся в свете луны, густым и плотным покрывалом рассыпались по ее светлым одеждам. С мгновение она и Такэру смотрели друг на друга. Потом она вдруг легко оттолкнулась от земли и… взлетела. Полы просторных рукавов ее кимоно взметнулись как крылья… И она замерла в воздухе напротив балкона, улыбаясь, смотря на мужчину искрящимися весельем глазами, протянула ему руку. Он подался к ней, забыв, что под ними пропасть в семь этажей.
В какой-то миг из комнаты выскочила Акико, вцепилась в своего возлюбленного, мешая ему перевалиться через ограждение, к чудовищу, смеющему в воздухе.
Чудовище! Акико была уверена, что за этим красивым лицом, в обрамлении длинных волос, за многослойными роскошно составленными кимоно разных оттенков и за хрупким изящным телом скрывается чудовище. Но Такэру ничего не понимал, ничего не помнил, он вырывался и тянул руку к смеющейся девушке, выглядевшей, как придворная дама из старинных повестей…
Прозвонил будильник: как всегда неожиданно, но сегодня очень кстати. Такэру резко сел на кровати. Сон все еще завораживал и ужасал. Это жуткое чувство, когда смотришь со стороны на самого себя, который добровольно и безропотно лезет в руки смерти! Это жуткое чувство тоски и безысходности… Это прекрасное лицо чудовища, смеющегося над ним… Оно воистину было прекрасно! Своими густыми прямыми волосами до пят — мечта всех хэйанских аристократов. Искусно подобранными кимоно нежнейших оттенков, чьи рукава и вороты немного выглядывали друг из-под друга, и легким следом узора на самом верхнем, ослепительно белом… цвета траура и смерти… Своими глазами, кажущимися до боли знакомыми…
С кухни послышался тихий звяк ложкой или вилкой по тарелке. Такэру недоуменно повел левой рукой по опустевшей кровати. Потом, смекнув, успокоился. Проснулась раньше и теперь готовит ему завтрак, напевая про себя одной ей известную песенку и покачиваясь ей в такт…
Акико и вправду увлеченно занималась приготовлением завтрака и танцем под известную ей песню. Ее грациозная, немного пышная фигурка соблазнительно покачивалась. Куда ее телу, пышущему здоровью и, хм, жизнью в достатке, до хэйанского идеала хрупкой женской красоты, завернутого в многослойные кимоно? Халатик, кстати, на ней был однослойный, бархатный, по колено, но вот рукава были просторные, правда, сейчас завернутые до локтей…
Профессор Танака Такэру залюбовался своей ученицей. Здесь, в объятиях родной своей квартиры, он мог беззаботно смотреть на нее, не опасаясь людских глаз. Запретная любовь, ставившая на кон его репутацию добродетельного холостяка и отличного профессора, была лишь еще слаще от своей недозволенности и витавшей над ней обреченности.
— О, ты уже проснулся! — обрадовалась Акико, заметив его.
Это было единственное место на свете, где она звала его по имени и обращалась на «ты». И было очень приятно слышать ее обращение. В институте же она избегала его или, поприветствовав «Танака-сан», использовав максимум формальных приторно-вежливых фраз, робко ускользала. И ему оставалось только держаться, делая невозмутимое лицо. Самураи бы позавидовали ему. Да вот только последний сегунат уже давно был свергнут…
— А я пока еще ничего не приготовила! — огорченно призналась девушка, — Прости!
«Да тебе и не надо ничего готовить!» — хотелось сказать ему. Он был бы рад, если бы время остановилось — и он бы мог целую вечность ей любоваться. Да вот только время неуступчиво шло, приближая проклятый час, когда надо было в полной готовности выйти из дома. Ей. Она всегда выходила первая. Он думал, что ей говорят родители, от того, что она часто не ночует дома, но сама Акико на эту тему разговор ни разу не начинала. И потому он тоже молчал, ругая себя за трусость. Да, он был не женат, она же не была помолвленной и вроде бы все было в порядке… Да только ей еще не стукнуло двадцати. Только через пару лет она будет участвовать в своем Сэйдзин-но хи, Дне совершеннолетия. И она была его ученицей, а люди наверняка бы что-нибудь сказали по этому поводу. И все же, чем трагичнее, чем печальнее была ситуация, тем слаще были их встречи.
— Ничего страшного! — сказал мужчина, усаживаясь на подоконник.
Некоторое время они молчали, пока Акико размешивала молоко и яйца для омлета.
— О чем будешь писать курсовую работу? — спросил он наконец.
— О кицунэ, — девушка улыбнулась.
— Что же такого достойного в лисах-оборотнях?
— Они умеют становиться роскошными женщинами, — ее улыбка стала еще шире.
— Такими роскошными, что мужчины теряют голову и добровольно гибнут, — Такэру нахмурился.
— Но зато они — роскошные женщины, героини многих сказок и романтичных легенд! — Акико рассмеялась, впрочем, тихо, чтобы не привлекать чрезмерное внимание соседей — стены во всем доме были довольно-таки тонкие.
— Бред какой! — беззлобно проворчал мужчина, любуясь движениями ее тонких длинных пальцев, державших венчик для взбивания молока и яиц.
— А ты все также исследуешь «Повесть о Гэндзи»?
— Это великолепное произведение, которым можно наслаждаться долго! Какие там стихи! Один известный человек сказал, что тот, кто прочтет весь роман, научится слагать хорошие стихи!
— Скоро я начну ревновать к Мурасаки! — Акико обиженно прикусила губу.
— К героине или самой писательнице?
— Угадай!
— Ну, я даже не знаю, кого назвать, — теперь и сам Такэру усмехнулся, — Они обе великолепны!
— Изменник! — фыркнула девушка.
И они оба беззаботно рассмеялись.
Наконец омлет и начинка, которую завернут в него, были готовы. А затем и омлет довольно-таки быстро обнял начинку, приготовленную для него. И они оба довольно-таки быстро исчезли в желудках. Время неумолимо бежало, вынуждая профессора и студентку торопливо одеваться и готовиться к выходу из дома. А вот и время выхода Акико подошло. Он с грустью закрыл дверь за своей возлюбленной. И пока он мрачно барабанил пальцами по шкафу в прихожей, впрочем, достаточно тихо, чтобы не привлекать внимания соседей, ему опять вспомнился утренний кошмар. Та девушка, которая смогла спрыгнуть с балкона и уцелеть, в эпоху Хэйан была бы образцом женской красоты… Как она смотрела на него! Как завораживал и сковывал его ее смеющийся взгляд…
А на улице лукаво смеялось солнце. Смеялось, и то с напускной скромностью куталось в редкие мелкие пушистые пухлые тучи, то дерзко обнажалось. По улице спешили толпы мужчин в одинаковых костюмах… Танака Такэру умело лавировал между потоками этих офисных работников, ловко уклонялся от школьников на велосипедах. Словом, утром на улице было так же беспокойно, как и обычно. И в институте будет все то же самое, что и обычно: он будет с увлечением читать лекции, сбивать отстающих меткими и острыми вопросами, одаривать хороших и усердных учеников похвалой, невозмутимо или тепло приветствовать коллег и слушать всякую ерунду об их делах… И Акико тихо проскользнет мимо, притворившись, что не заметила его, или же будет рассыпаться в набивших оскомину приторно-вежливых фразах… И неизвестно, что из этого лучше! А, может, ну ее? Всю эту напускную таинственность?! Развязные студенты порою с таким удовольствием обнимают своих подруг, думая, что профессоров нет поблизости или с таким удовольствием жужжат о своих девушках… Конечно, дисциплина дисциплиной, и нарушителей ловят, осуждают, наказывают… но он завидует тому, как они дерзают открыто любить, обращать внимание на своих возлюбленных!
И вот на горизонте показалась Акико, столь же невозмутимая, как и обычно. Он было вздумал пройти мимо нее, как бы случайно пойти в том направлении… И едва не натолкнулся на бесполое существо, закутанное в объемную темную куртку, широкие штаны, спрятавшее лицо в тени под козырьком кепки, а ступни — в больших и уродливых кроссовках. Непонятное создание промямлило что-то невнятное и отступило назад. Профессор ухватился было за козырек, но странный студент рванулся так, словно он собирался содрать с него всю одежду. И натолкнулся на другого студента, идущего за ним. Ударившись, оба упали на пол. Из-под кепки высыпались волосы. Длинные, черные, блестящие, прямые… Поскольку их обладательница потерянно сидела на полу, низко опустив голову, было неясно, какой же длины ее роскошная грива, однако же как минимум до талии они ей доставали. И этот резкий всплеск женственности от этого нелепо одетого существа, потряс всех наблюдателей. Девушки завистливо зашушукались, а парни просто пялились во все глаза, мечтая узнать, какое лицо скрывается под этой злополучной и мерзкой кепкой.
Прозвенел звонок, призывая всех к порядку. И студенты неохотно разошлись по аудиториям. Девушка, привлекшая всеобщее внимание, поднялась. Ее густые волосы доставали ей аж до щиколоток, концы спускались ровной линией, а пряди лежали ровно, и ни одна из них не запуталась. Привычным движением она перехватила волосы на спине на уровне шеи, быстро закрутила их в жгут и убрала под кепку. И так же молча ускользнула к лестнице. Такэру стоял, словно громом пораженный, и смотрел ей вслед. Он очнулся только от того, что Акико мрачно выросла вроде него и скромно напомнила «профессору» о том, что нужная ему аудитория находится в конце коридора и что там его все с нетерпением ждут. Лицо ее было спокойно, но глаза сверкали от ревности и гнева. Она явно возненавидела ту девчонку, на которую он так смотрел. Но что он мог с собой поделать? Все произошло так неожиданно, и еще ее волосы, спадавшие по плечам, закутанным в уродливую куртку, были диво как хороши! Сейчас он бы поверил всему, даже существованию коварных кицунэ.
Лекция прошла вяло, с трудом. Студенты увлеченно обсуждали незнакомку, очевидно, новенькую. На профессора внимания обращали слишком мало, хотя обычно слушали его с большим интересом. Ну, хотя бы вели себя прилично на его уроке: не болтали и записками бросались крайне редко и свои сообщения на мобильниках выстукивали робко, старательно маскируясь от его бдительного ока. Привычная жизнь вдруг как-то резко была нарушена — и это вызывало у Танака Такэру большое неудовольствие. Впрочем, внешне лицо его было совершенно спокойно.
Перерыв прошел как обычно, навевая надежду на то, что вскоре жизнь войдет в привычную колею. Следующая лекция, студенты другого отделения уже успокоились после появления таинственной незнакомки…
Обед, прошедший среди коллег. Привычные беседы о работе, еде и семьях. Он чувствовал во время этих разговоров себя одиночкой, так как ему не о ком было рассказывать. Точнее, он просто не мог…
Вот он вышел в коридор, сославшись на какое-то мелкое дело, не терпящее отлагательств. Вздохнув, пошел привычной дорогой. И замер, привлеченный шумом.
Она бежала ему навстречу и ее изумительные волосы облаком развевались за ней… Кепка была надвинута низко, так что под козырьком глаза было сложно разглядеть… Куртка и штаны во время ее быстрого бега облепили точеную фигурку… Хрупкие изящные пальцы судорожно сжались в кулаки. Сумку свою она уже где-то бросила или потеряла… И, судя по лицам гнавшихся за ней парней, кому-то было в общем-то уже все равно, какое у нее лицо, так как одних ее волос да очертаний тонкой фигуры, да почти плоской груди, хватило, чтобы быть ею очарованными… Если бы нарядить ее в кимоно…
Она, казалось, не видит ничего перед собой… Между ними расстояние сокращается, но она упорно бежит прямо на него… Шумно дышит толпа преследователей…
— Того, кто сорвет с нее кепку, я два семестра буду кормить обедом! — проорал щуплый бледный парень с выкрашенными в красный цвет волосами, — И выпивка за мой счет!
Впрочем, многим студентам и без того хотелось дотянуться до ее головного убора: их руки жадно тянулись вперед…
Метров пять между беглянкой и профессором… Четыре метра… Три… Два…
Он распахнул руки — и девчонка доверчиво рванулась к нему. Он крепко сжал ее, вызвав возмущенно-завистливый гул. Она прижалась к нему своим худым телом. Сердце ее стучало быстро от быстрого бега.
— Танака-сан, это неприлично! — возмутился самый наглый из охотников, — Отпустите девушку, сейчас же!
— Ты на кого орешь, Кобаяси-кун? — голос мужчины был сухой.
Студентка вздрогнула и робко подняла лицо. Всего на миг мелькнули ее черные, блестящие глаза. И ему показалось, что они смеялись… Впрочем, это все из-за неловкой сцены, того, что эта ситуация произошла так неожиданно. Да и жара сегодня днем сильная, могло голову по пути напечь…
— Да я… да мы… — студент замялся.
— Вот именно, чем вы заняты? Носитесь по коридорам, словно ученики младшей школы! Кто вас учил? Вам перед этими людьми не стыдно? Мужчинам не к лицу несдержанность! Ну, разве из вас вырастут достойные представители японского народа?!
Студенты зашумели:
— Да мы ничего такого и не делали…
— Мы ее и пальцем не тронули!
А кто-то из середины кучки охотников мрачно ляпнул:
— А вот вы ее вовсю лапаете!
Профессор, вздрогнув, выпустил беглянку. И почувствовал досаду, так как ощущение в его пальцах, лежащих поверх ее спины и шелковистых густых волос, ему понравилось.
— Кто там это сказал? — холодно спросил он, широко раскрывая глаза от гнева.
— Я сказал! — наглец оттолкнул своих защитников.
Он же обещал позаботиться о том, кто сорвет с бедняжки кепку.
— Совсем, что ли, рехнулся? Других развлечений нету? — проворчал Танака.
— Эта девушка… — решительно начал хам, вдруг как-то поник, — А где эта девушка?
Все недоуменно огляделись. Но таинственная студентка будто бы растаяла в воздухе…
— Прямо призрак какой-то! — проворчал один из огорченных преследователей.
И нарушители спокойствия, любители изощренных удовольствий потерянно и тихо разошлись…
Танака Такэру глубоко вдохнул, шумно выдохнул и отправился в аудиторию на следующую лекцию. В некотором трансе он вошел внутрь, медленно прошел к столу… Очнулся, лишь расшибив о него свое колено. Вздохнул еще раз. Грустно посмотрел в окно на пышные листья деревьев на внутреннем дворе…
— Как вы знаете, «Повесть о Гэндзи» написана в период Хэйан (794-1185 гг.). Имя придворной дамы, написавшей его, неизвестно. И назвали ее Мурасаки в честь главной героини этого произведения. А Сикибу — это должность ее отца при дворе. Может быть, Мурасаки Сикибу начала писать роман около 1001 года, после смерти мужа. Ведь к тому моменту, когда Мурасаки Сикибу поступила на службу к императору (1008 год), ее «Гэндзи-моногатари» уже была популярна у женщин из дворца. Или же Мурасаки Сикибу начала роман лишь уйдя со службы?.. Есть еще версия, что она написала свой роман еще до замужества, наслушавшись рассказов отца о придворной жизни. Как бы там ни было, «Повесть о Гэндзи»…
Профессор наконец-то посмотрел на слушателей. И замолчал.
Таинственная беглянка сидела на последнем ряду. Она не делала записей, а просто молча и неотрывно смотрела на него из-под кепки. Он не мог понять, какое выражение у ее глаз. Но они притягивали и манили. Хотелось самому снять с нее кепку или заглянуть в царившую под ней полутень…
— Танака-сан, мы все это помним! — возмутился из среднего ряда тот самый богатый хам.
— И это замечательно, — ответил он бесцветным голосом.
Новенькая вдруг приосанилась, быстро выглянула из-под своего укрытия, чуть приподняв голову. Ее звонкий и нежный голос разбил воцарившуюся было тишину:
— Но Гэндзи-моногатари не является самым древним романом периода Хэйан, дошедшим до нас.
— Как это?
— Я сама держала в руках свитки с романом еще более древним, — на губах девушки заиграла улыбка.
— Где? Когда? — встрепенулся профессор.
— У меня дома. Мы нашли шкатулку со старой рукописью, когда хотели починить разбившийся алтарь.
— И… вы разбираетесь в древнем языке?
— Настолько, что смогла прочесть эти свитки, — улыбка стала дерзкой, черные глаза ее ярко заблестели из-под полумрака кепки, — Их написала девушка, так же жившая в период Хэйан. Она записала историю о том, как один из придворных повес разбил ей сердце. Ну и, конечно же, добавила немного выдумок. Но только это тайна между нами, ладно? Конечно, мы не посмеем укрывать от японского народа столь редкое сокровище. Ведь так мало повестей периода Хэйан сохранились, так мало из них было найдено! Но так хотелось мне и моей семье хоть немного подержать древние свитки у себя, насладиться изящной вязью почерка той женщины, приобщиться к запаху старины…
— И… чем же закончилась та повесть? — не мог сдержать своего любопытства ученый, — Или же окончание не сохранилось?
— Девушка записала всю свою историю, но этого крика не хватило, чтобы выдохнуть всю боль ее души и разбитого сердца, — студентка куснула нижнюю губу, — Она оставила свою подругу одну на всем белом свете! О, как это печально и жестоко!
— Значит, там еще и говорится о ее подруге? Это интересный ход…
На миг ему примерещилось, что в черных глазах, прячущихся в темноте под козырьком, вспыхнули огненные языки. Определенно, сегодня слишком жаркое солнце!
Девушка холодно произнесла:
— То, что вы только что назвали интересным ходом, было чей-то жизнью, которая слишком рано оборвалась!
— И верно… Да простит меня ее душа за мои злые слова! — искренно ответил мужчина.
Кончики длинных волос новенькой, лежавшие поверх ее стола и дрожавшие под слабым ветром, проникавшим из окна, вдруг спокойно легли на поверхности.
— Это очень интересно… новый текст хэйанского периода! Кто бы мог подумать! Такая находка! — профессор взволнованно дышал, — Мы поговорим об этом позже, на перемене.
— Да, мы поговорим об этом позже, — девушка многозначительно посмотрела из-под своего укрытия.
Лекцию он с трудом закончил, думая о находке… жалея, что не ему досталась честь нашедшего и возможность прочесть рукопись первым… В перерыве парни окружили новенькую, требуя наконец снять головной убор и представиться по-человечески своим однокурсникам. Улыбка вдруг появилась на губах незнакомки и также резко пропала. А студенты радовались, что она будет учиться именно с ними и они первые увидят ее лицо. Тяжело вздохнув, Танака покинул аудиторию. Сейчас ему к ней не прорваться, но он еще…
В оставленном им помещении вдруг стало шумно. Прислушавшись к недоуменным и испуганным выкрикам парней и девиц, мужчина понял, что во всеобщей шумихе новенькая неожиданно улизнула. Отчего-то он вдруг обернулся.
Она уходила по коридору. Медленно и грациозно двигалась в сторону от него. Спокойно перехватила свои волосы на спине у шеи — концы взметнулись, словно пушистый хвост — и, быстро свернув их в жгут, спрятала под кепку. В аудитории шумели, мол, как же так она вдруг пропала, и как ее могли упустить?.. Сейчас студенты высыплются в коридор. И профессор вновь потеряет возможность с ней поговорить…
Он молча побежал за ней, чтобы не привлекать внимания. Она легко и грациозно уплывала прочь… И, хотя он убыстрял свой бег, а девушка шла совершенно спокойно, он никак не мог ее догнать…
Вот уже они покинули стены института, никем почему-то незамеченные… Такэру все еще не мог догнать ее… Вот они уже вырвались за пределы города… Он уже начал запыхаться, а она все так же невозмутимо плыла… Мужчина не заметил, куда исчезли ее нелепые кроссовки… Босая, она шла по лугу, не приминая травы… профессор запоздало понял, что это как-то не так… противоестественно… Разум понимал это, прекрасно понимал, но тело двигалось за ней, словно повязанное неведомым поводком… Вначале было желание вырваться, но оно угасало… с каждым мгновением становилось все меньше и меньше… слабее и слабее… стало тусклым… и растаяло, как дымка…
День уже истаял… небо окрасилось ярким закатом… Солнце становилось багровым и готово было вот-вот уже скрыться за гранью земли…
Девушка вдруг остановилась. И грациозным движением стянула с головы кепку. Мужчина замер, как завороженный. Налетевший откуда-то ветер подхватил длинные черные прямые пряди… Она стала медленно оборачиваться… Медленно… Медленно и грациозно… Вот обернулась, в облаке кружащихся волос и в сиянии садящегося солнца. На миг сияние уходящего светила ослепило его, а потом он четко увидел ее лицо… столь прекрасное лицо, что оно казалось сном…
— А звали ее Асанокоо, — красивым, мелодичным голосом произнесла незнакомка, — И, соответственно, повесть ее, печальную, о разбитом ее сердце, я назвала «Асанокоо-моногатари».
Ветер развевал ее волосы. По белоснежной коже покатилась слеза…
Танака Такэру растолкали на рассвете врач и полицейский. Вокруг шумело несколько десятков человек. Его на машине скорой помощи доставили в больницу, быстро обследовали. Вообще, не хотели отпускать сразу, мало ли чего, но он сбежал под предлогом необходимости читать лекции и сегодня. Профессор, все-таки.
В институте все было по-прежнему. Он пару раз спрашивал о новенькой, но наталкивался на недоуменные взгляды. После чего испугался и расспросы прекратил. В обеденном перерыве сидел в компьютерном классе, шурша информацией о сохранившихся произведениях периода Хэйан. Он, конечно, все их знал, но вдруг что новое нашли?.. Разумеется, «Асанокоо-моногатари» среди них не было.
Значит, ему вчера голову напекло. Так, что он вышел на луг у города, вдруг упал и провалялся в забытьи несколько часов. Хорошо, добрые люди нашли, вызвали помощь. Полицейский сказал, что то были хулиганы из средней школы, отъявленные янки. И хотя помощь человеку могла бы им зачесться и, если и не загладить их проступки, то хоть единственным светлым пятном лечь в их биографии, хранящиеся в милиции. Однако же от благодарности спасенного парни сбежали столь же резво, как обычно сбегали от заслуженного правосудия. Это навело защитника порядка на определенные подозрения, впрочем, Танака Такэру весьма убедительно отстоял честь юных хулиганов. Он помнил, что бредить начал еще во время лекций. А те парни просто его нашли. Если и возникают вопросы, так это что они забыли на лугу за городом, но это несущественно. В грязи, кстати, нашли чей-то ранец. Значит, янки что-то не поделили или проводили новую драку, то ли от скуки, то ли чтоб опять выделить самого достойного на роль главы. По словам полицейского, прежний глава этих янки недавно угодил в больницу, а хулиганье из соседнего района никогда не упускало возможность прослыть самыми крутыми. В общем, так сложилось, что очередная выходка малолетних хулиганов помогла человеку. Может, даже жизнь спасла… Он поищет этих парней, но позднее… Все-таки, благодарность — это святое, а долг обязательно следует вернуть, тем более, за спасенную жизнь.
Домой профессор пришел, будучи совершенно разбитым. С трудом снял ботинки. Сил хватило лишь, чтобы добраться до кровати.
Среди ночи его разбудил звонок. Молодой мужчина недоуменно сполз с кровати, открыл дверь.
Какая-то девушка рванулась к нему, крепко обняла, заплакав. Он торопливо включил свет. Да, это была его Акико. Она цеплялась за него, крепко-крепко, словно боялась потерять насовсем, навеки, если хоть на мгновение отпустит. И плакала… плакала… Такэру гладил ее по волосам… Запоздало сообразил закрыть входную дверь…
— Что случилось? — спросил мужчина наконец, — У тебя какая-то беда стряслась? Я могу хоть немного тебе помочь?
— Так… просто… — она некрасиво, но очень трогательно шмыгнула носом, — Мне вдруг страшно захотелось тебя увидеть…
Наревевшись, она заметила его помятый и замученный вид. Отправила в душ, а сама отправилась хозяйничать на кухне. Это, конечно, был его дом, но, в целом, он не возражал. Ее тихая возня на кухне его успокаивала… Он долго стоял под душем, не решаясь включить воду и вслушивался… Его женщина готовит на кухне… его женщина… для него… выходит, все у него как у нормальных людей! Просто голову напекло и примерещилось всякое… Ведь нет же в мире такой повести, «Асанокоо-моногатари»! И девушки Асанокоо, Утренний свет, тоже нет. И не было ее никогда.
Уже вымывшись и сытно наевшись, сидя на краешке кровати и сжимая ее мягкие плечи в своих объятиях, он спокойно рассказал ей о примерещившимся ему. Акико слушала его очень внимательно, ловя каждое слово и, кажется, впитывая их.
— Ведь не было же никакой незнакомой студентки вчера, верно? — спросил он наконец, смотря на нее и улыбаясь.
«Развей же его, любимая! Развей этот кошмарный сон!» — мысленно молил мужчина.
— Не было ее, — едва слышно сказала его женщина, не смотря на него.
— Не было ее, — повторил Такэру.
И расстроился. Незнакомка, казалось, опять появилась перед его глазами, в облаке развевающихся на ветру волос и сиянии заходящего солнца… Неужели, бред может быть столь прекрасным?..
Он проснулся ночью, сам не зная отчего. Мягкий свет луны падал через окно. Но силуэт Акико был скрыт в темноте… Нет, она стояла в комнате, у открытой балконной двери… Странно… Давно не спит?
Мужчин подвинул руку и нащупал теплое тело возле себя. Сердце его замерло… Какая-то женщина продолжала молча стоять у балкона, в профиль к нему…
Долго, мучительно долго, он молчал, потом соскользнул с кровати и ступил вперед. Незваная гостья выскользнула на балкон. Он бросился за ней.
Девушка сидела на ограждении балкона и беззаботно болтала ногами. Такэру бросился к ней, протянул руку, желая удержать ее. В какой миг она встала на ограждении, молодой мужчина не заметил. И вот он застыл перед ней, мучительно глотая слова и протягивая к ней руку. Она стояла, не качаясь, ровно, как на земле, и беззаботно смеялась. Прямые длинные черные волосы высыпались из-под кепки — и рассыпались по ее плечам. Длинные, черные, толстые, прямые, они то взметались вокруг нее, то опускались и были ей до пят. Черные глаза ее серьезно смотрели на него из-под тени козырька. Она смеялась, но глаза ее были серьезны. И вдруг она резко замолкла и отступила назад. И скрылась в пропасти ночной тишины. Без единого звука.
С отчаянным вскриком Такэру рванулся к ограждению, судорожно вцепился в него и потеряно взглянул с балкона вниз. Упавшая была в темной куртке и джинсах, но на асфальте почему-то белело светлое пятно. Девушка в длинных многослойных кимоно, перехваченных узким поясом, замерла на тротуаре. Крик ужаса вырвался у мужчины. Упавшая вдруг шевельнулась… и медленно поднялась. Она подняла голову, смотря вверх — и длинные черные волосы, тускло светившиеся в свете луны, густым и плотным покрывалом рассыпались по ее светлым одеждам. С мгновение она и Такэру смотрели друг на друга. Потом она вдруг легко оттолкнулась от земли и… взлетела. Полы просторных рукавов ее кимоно взметнулись как крылья… И она замерла в воздухе напротив балкона, улыбаясь, смотря на мужчину искрящимися весельем глазами, протянула ему руку. Он подался к ней, забыв, что под ними пропасть в семь этажей.
В какой-то миг из комнаты выскочила Акико, вцепилась в своего возлюбленного, мешая ему перевалиться через ограждение, к чудовищу, смеющему в воздухе. Чудовище! Акико была уверена, что за этим красивым лицом, в обрамлении длинных волос, за многослойными роскошно составленными кимоно разных оттенков и за хрупким изящным телом скрывается чудовище. Но Такэру ничего не понимал, ничего не помнил, он вырывался и тянул руку к смеющейся девушке, выглядевшей, как придворная дама из старинных повестей… Та смеялась, холодно, насмешливо, жестоко…
— Стой! Остановись! — отчаянно прокричала Акико, но мужчина ее не услышал.
Тогда, собрав все свои силы, Акико рванула его на себя, потом вытолкнула в дверной проем. Такэру рухнул в комнату. Она заслонила проход телом. Смех девушки, зависшей в воздухе, резко смолк. Она мрачно взглянула на соперницу.
— Возьми меня! — крикнула Акико, продолжая заслонять собой любимого, — Возьми мою жизнь вместо него!
— Страсть проходит… слишком быстро, — усмехнулась зловещая прелестница.
— И пусть! Красота жизни в ее мимолетности! — нагло возразила девушка.
— Как глупо! — фыркнула злодейка.
Она опустилась босыми ступнями на ограждение.
— Поверь, ты будешь жалеть, если твоя жизнь оборвется так рано! Но жизнь-то уже будет не вернуть! И все связи между тобой и близкими людьми разорвутся!
— Возьми меня вместо него! — потребовала Акико.
Рука с бледной кожей, грациозно поправлявшая прядь длинных волос, дрогнула. Впрочем, через мгновение красавица в кимоно рассмеялась и протянула руку Акико…
Такэру поднялся, со стоном потер разбитый об порог бок. И вдруг ясно вспомнил произошедшее. Он рванулся на балкон. Чудовища след уже простыл, а на асфальте под домом белела короткая ночная рубашка его женщины…
Он не помнил, как вырвался из квартиры, не услышал грохота захлопнувшийся входной двери… Задыхаясь, подбежал к молодому неподвижному телу, распростертому на тротуаре. Повалился на колени и зарыдал… Счастье казалось долгим и прочным, но так неожиданно его не стало! Он медлил… он трусил… боялся за свою репутацию… Но, быть может, будь он смелее — и любимая сейчас осталась бы жива? Или они просто дольше смогли бы побыть вместе… до этой трагедии… или какой-то другой…
По лугу у города шли две девушки. Точнее, они плыли над землей, не приминая травы. На одной были бесформенная куртка и широкие штаны. В руке она сжимала темную кепку. Ветер развевал ее густые, прямые, длинные волосы. Тело другой, белокожей, почти все было спрятано под многими слоями длинных кимоно, светлых, с изумительно подобранными оттенками. А верхнее ее кимоно было ослепительно белым, цвета траура и смерти.
— А, все-таки, зачем? — спросила девушка, одетая по-современному, — Зачем ты закричала, Асанокоо? Разве ты когда-либо осуждала мои действия? Ты же утопилась из-за того негодяя!
— Просто… — девушка-призрак посмотрела на полоску зари, прочертившую светлый след на темном небе, — Просто глядя на нее, я вспомнила, как я когда-то любила…
Светлело… Росла толпа людей, одетых в пижамы и ночные рубашки, вокруг мужчины и неподвижной молодой женщины. И хотя разбудивший всех выглядел крайне неприлично, явившись перед соседями в одном лишь нижнем белье, никто ни слова поперек не сказал. Его любовница в короткой белой ночной рубашке, с разметавшими по асфальту волосами, была невероятно красива…
Тихий голос вдруг разрезал горькую тишину:
— Кто… кто подхватил меня?
Сначала Такэру смотрел недоуменно на ее открывшиеся глаза, потом сгреб Акико в объятия и зарыдал. На сей раз — уже от счастья…
Солнце поднималось над просыпающимся городом. На лугу у города стояла девушка в длинных многослойных кимоно, спрятав тонкие руки в широченных рукавах. Рядом сидела золотисто-рыжая девятихвостая лисица. Обе смотрели на солнце и улыбались… Наверное, они обе когда-то были влюблены…
А может они улыбались потому, что понимали: поскольку у двоих влюбленных все окончилась благополучно, злые языки не смолчат — и трусость Такэру будет наказана, причем, скандал разгорится еще больший, чем мог бы случиться раньше, если бы их раскрыли при менее пикантных событиях. Ведь толпа ненавидит счастливых одиночек. А под цунами всеобщего презрения трудно не сломаться. Хотя… может, они улыбались, думая, что только те, кто потерял самое дорогое и не сломался, умеют ценить и хранить? Или же две подруги улыбались, поскольку смелая человеческая девушка тронула их сердце своей безрассудной решимостью? А может, они улыбались, потому что успели заметить новую звезду, скрывшуюся в свете дня: чья-то наивная душа решительно спустилась в мир земной, не боясь его искушений и страданий. Жизнь мимолетна и полна неожиданностей, но не в этом ли ее прелесть?..
Утром Танака Такэру пошел к родителям Акико и сказал, что женится на их дочери. На что родители Акико, немного посовещавшись, мрачно заявили, что не верят ему. Мол, он пекся о своей репутации и карьере, потому скрывал связь с их дочерью. А что будет с бедной Акико, он думал? Ведь связь с ним погубит ее будущее! Подумать только, их бедная девочка… Отец припечатал: или чтоб тебя больше у дома нашего не было, или чтоб завязал с карьерой профессора. Тогда поверим. Может быть. А то гордый какой. Танака Такэру молча ушел.
Этим же утром он вошел в кабинет ректора, низко поклонился ему.
— О, Танака-сан! Как я рад вас видеть! Я вчера вечером наконец-то прочел вашу новую статью… — ректор еще ничего не слышал. Впрочем, люди постараются, чтобы это исправить. Толпа ненавидит счастливых одиночек. Вот если бы Акико разбилась, смолчали бы или же не выступали слишком громко, пожалев Такэру. Но Акико выжила — и они оба были счастливы, обнимались на глазах у всех. Люди такого ни за что не простят. А уж как просмакуют, что любовники обнимались прилюдно в нижнем белье!
Танака Такэру опять молча и низко поклонился, вытащил из внутреннего кармана пиджака белый конверт с крупными иероглифами — заявление об увольнении — и подал потрясенно замершему ректору.
— Я соблазнил Мидзуми Акико, — с каменным лицом сказал он, — Я шантажировал ее, чтоб молчала. Акико ни в чем не виновата, — опять поклонился, низко и с почтением, — Я благодарю вас за всю вашу заботу обо мне. Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы за случившееся винили одного только меня.
— Но вы же оба! Я же заметил… ваша блестящая карьера… — столкнувшись с его упрямым взглядом, ректор поник и тихо сказал, — Хорошо, я обещаю. Это все случилось только из-за вас, Танака-сан.
Поклонившись еще раз, на прощанье, Такэру с тем же каменным лицом ушел.
Ушел, чтобы найти новый путь в жизни, научиться новому делу, опять встать на ноги — и вымолить благосклонность у родителей Акико. Он больше не будет убегать. Они будут вдвоем, он и его Акико! Его женщина… Она по-прежнему ждет в его квартире, боясь выйти наружу. Акико так благодарно улыбнулась, когда он сказал, что поговорит с ее родителями… Она ждет его дома… Они будут вдвоем — и он со всем справится!
Тогда он еще не знал, что их уже трое…
Глава 9 — Что касается меня 5
— Папа, у тебя какие-то недетские сказки! — проворчала я после прежней.
— Ну, прости, я рассказываю, как умею, — грустно ответил он.
И стал таким печальным, что мне стало совестно. Грустно сказала ему:
— Ладно, говори, как умеешь, — и погладила по плечу.
Папа меня обнял и погладил по голове.
Так началась еще одна неделя после исчезновения мамы.
Хм… День Основания Государства прошел скучно. Я проплакала с утра до вечера.
Другие дни блуждала по городу, но ничего интересного не заметила. Точнее, была одна авария, жуткая, человек сбитый лежал в крови. Но, правда же, чья-то беда — это не интересно?.. Мне его было жаль. Я еще новости смотрела три дня, вдруг скажут, что жив? Узнала, правда, из газет — обошлось у него — и успокоилась.
А мама… Мама пропала. Совсем пропала. И то, что я слонялась по улицам, заглядывая во все магазины и храмы, подглядывая в окна, не помогло ее найти. Как будто я решила искать иголку на дне реки. Почему так?.. Мама, где ты?..
И почему-то папа даже в полицию не сообщил! Я, не выдержав, подходила к нашему молодому полицейскому, когда он вновь брел со своим велосипедом, оглядывая окрестности на предмет нарушений или тех, кого срочно нужно было найти. Я подошла к нему и спросила сердито:
— Почему вы так спокойно здесь ходите?
— Так вроде ничего же не произошло особенного? — серьезно ответил мужчина.
— Как ничего?! — сорвалась на крик я. И разревелась, — Вы еще не нашли мою маму! Как вы можете так спокойно здесь бродить?
— А ваша мама… пропала? — растерялся он.
— Конечно, пропала! — обиженно шмыгнула носом, — Уже пятая неделя пошла, как она исчезла!
— Но нам не поступало сообщений об исчезновении женщин, — полицейский растерянно поправил свою шапку.
Убито спросила:
— Совсем?
— Совсем, — серьезно кивнул он.
Значит, папа не сказал ему. Не сообщил в участок. Так… мои родители совсем разводятся? Или… мама в больнице умирает, а мне не признаются?..
Плача, пошла прочь.
Мужчина догнал меня, осторожно похлопал по плечу. Обернулась и посмотрела на него с ненавистью. И что такого, что у нас в районе свой полицейский есть? От него нет никакого толку! Он даже не может помочь найти мою маму!
— Я поспрашиваю у коллег не находили ли трупов в других районах. Может…
Видимо мое лицо стало таким отчаянным и испуганным, что его сердце не выдержало. Полицейский выдвинул подножку у своего велосипеда, чтоб он сам стоял на дороге. Присел возле меня на корточки. Руки на плечи мне положил. И грустно затянул:
— Послушай, Сеоко. Родители иногда ссорятся…
Возмущенно мотнула головой, проворчала:
— Мои никогда не ссорились!
— Все-таки, иногда у людей бывает, — мужчина осторожно сжал мои плечи, — Мы же люди все-таки. Вот у меня очень добрая скромная девушка, но даже она иногда на меня ругается. Хотя, признаюсь, в основном виноват я. Иногда заработаюсь до темноты и забываю ей позвонить. То, что у вас случилось, естественно.
— Но ее нету дома уже не одну неделю!
— Ну… — взрослый смутился, — Тогда, может…
— Думаете, моя мама ушла к любовнику?
— Ну… — мужчина смутился еще больше, озадаченно сдвинул фуражку, — Это… как бы…
Серьезно проворчала:
— Я знаю. Такое иногда бывает у взрослых. Такое бывало у моих одноклассников. И у ребят из старшего класса.
— Это… как бы… — он даже покраснел, — Но, может, лучше, если твоя мама влюбилась в другого? Зато жива. И когда-нибудь вы снова увидитесь.
Сердито руки его с моих плеч столкнула:
— Чтоб вы знали: мои папа с мамой очень сильно друг друга любят! Врете вы!
— Может… Я же не знаю, как там у вас… Я еще недавно у вас работаю. И вообще, не мое дело… Но, послушай, ведь лучше же, если она просто ушла к другому мужчине? Да и трупы в нашем городе находят не столь уж и часто. И это даже к лучшему, что не часто.
— Если вас услышит мой папа, он расстроится!
Полицейский еще какое-то время серьезно подумал и еще грустнее сказал:
— О, я подумал! Ведь мертвых в ближайшие недели не находили. И, тем более, ты говоришь, что твои папа с мамой очень друг друга любят…
Уверенно заявила:
— Очень!
Мужчина сжал мои плечи, осторожно, но как-то еще более сам погрустнел:
— Постой, тогда остается еще один гадкий вариант.
Напряженно уточнила:
— Какой?!
— А вдруг она в больнице сейчас лежит?
Мои плечи поникли.
— Может…
— Допустим, ей нужна серьезная операция. Но тебе папа не сказал, чтоб ты не вздумала пугаться.
— Он мог, — вздохнула, — Он добрый.
— Тогда нам надо положиться на врачей. А тебе — молиться, чтобы здоровье твоей мамы наладилось.
Серьезно кивнула:
— Да, я часто о молюсь о ее благополучии.
— Вот и отлично! — полицейский довольно встрепал мою челку, потом вдруг обнял меня, — Я тоже буду молиться, чтобы твоя мама поскорее вернулась. И папа твой наверняка молится. Ведь молитвы троих людей скорее услышат, чем двух?..
Вздохнула.
— Наверное…
— Или, погоди… — он вдруг отстранился, — А твоя мама не начинала внезапно толстеть? И много жевать? И капризничать?
Возмутилась:
— Если бы мама была беременна, она бы сразу нам с папой сказала! Мы бы очень обрадовались!
— А, ну да… — мужчина опять смутился, — Ладно, мне еще две улицы надо обойти. Ты, кстати, занеси мне ее фото завтра. Я поспрашиваю о ней у коллег. И сам буду внимательнее сматриваться в лица женщин, которых встречаю.
Радостно подпрыгнула:
— О, так мы сможем ее скорее найти?!
— Да, конечно, сможем! — хотя улыбнулся добрый полицейский как-то неуверенно.
Но он честно хотел нам помочь, поэтому я сделала вид, что сильно ему поверила. И вприпрыжку ушла домой.
По-прежнему толпились восхищенные школьницы и студентки у магазинчика Синдзиро. И к ним добавилось еще три домохозяйки лет так тридцати. Домохозяйки не самые симпатичные, но зато самые вежливые из всей этой шумной толпы. И чего они все в нем нашли?.. А, ну да, красивый мужчина. Такие красивые редко встречаются на улицах. И движения, с какими он то ли идет, то ли плывет, а за ним плывет пушистый черный хвост его густых длинных волос, могли заворожить почти всех представительниц женского пола. Кроме совсем влюбленных. И не в него. Серьезно и честно влюбленные девочки, девушки, женщины и бабушки почему-то совсем не поддавались на его чары.
Я наконец-то узнала его имя. Нет, я не подслушивала! Я даже никого не спрашивала о том! Просто когда в очередной раз слонялась по улицам и проходила мимо магазина сладостей, вдруг услышала, как к нему обращается молодая покупательница. Услышала и услышала. И пошла мимо.
Там куда-то рванулась третьеклассница из нашей младшей школы. Рекламу на ножках случайно зацепила локтем — и свалила. И девушки с визгом отшатнулись. А реклама с грохотом упала, подняв облако пыли. Я обернулась на шум. Синдзиро как раз ринулся ее поднимать, а виновница переполоха сбивчиво заизвинялась. Но, подняв свою вещь, молодой мужчина почему-то посмотрел в мою сторону. И почему-то сразу на меня.
Глаза у него были черные. Такая темная радужка, что казалась слившейся со зрачком. То странное чувство, будто ты смотришь в бездну, в ночной мрак. А оттуда кто-то внимательно глядит за тобой. Правда, он моргнул через миг и улыбнулся мне приветливо, хотя мы особо и не разговаривали прежде. Не знаю, чего они так толпились вокруг него? И чего стали так сердито на меня оглядываться?
Я развернулась, успев заметить росчерк моих черных волос, собранных красной лентой на голове — и пошла мимо.
Даже рядом с Синдзиро мое сердце билось спокойно.
Солнечных дней потихоньку становилось больше. Утки, облюбовавшие парк соседнего района, неожиданно из серых стали яркими, заставляя расцвести берега диковинными сочными разводами. Газеты сообщали, что скоро начнет цвести ранняя сакура. Ох, скоро парки будет затягивать нежно-розовой пеленой лепестков! Хотя, конечно, на острове Окинава сакура цвела еще в январе. А уж лилии там можно видеть весь год.
Папа обещал съездить со мной на Окинаву, но ему отпроситься с работы не удалось. Он страшно извинялся и там, и передо мной. Я, вздохнув, его простила: все-таки, он хотел меня порадовать. Как там его начальник, простил или нет, не знаю.
Как и подозревала, вокруг магазинчика сладостей было не протолкнуться 14 февраля. Наверное, влюбленные и восхищенные Синдзиро школьницы и студентки решили вернуть ему весь скупленный товар в знак своих пылких и глубоких чувств к нему. А он потом будет обратно им все продавать — и получит двойную выручку. Все-таки, удобно, наверное, быть красивым молодым мужчиной.
Хотя… нет, лица у собравшихся девочек и женщин были печальные. Ой, надо же, магазинчик сладостей сегодня был закрыт! В такой день! Это так странно!
Впрочем, я прошла мимо.
Снова падал снег. Холодный, мокрый. А у меня снова не было зонта. И я опять промокла и продрогла. Может, заболею, в больницу попаду — и папа напишет о том маме? И мама вернется?.. Хотя бы ради меня в больнице?.. А вдруг я умираю! В конце концов, даже если мама с папой поссорились, не может же мама сразу забыть меня, ведь она меня любит! Ведь любит же?..
Все ходили парочками. Вот, даже из поклонниц Синдзиро кто-то уже отошел из магазина и брел с кем-то из мальчишек или парней рядом. А я шла одна. Папа и сегодня допоздна будет на работе. Хотя я уже научилась лучше готовить — и хотя бы ужином его порадую.
Но идти одной было так одиноко! И через сколько-то шагов я начала плакать.
— Он тебя отверг? — спросили участливо за моей спиной.
И дождь внезапно закончился. А, нет… это надо мной появился яркий красный зонт.
Растерянно обернулась. И увидела Синдзиро, сегодня одетого в спортивный костюм, большой, объемный, скрывающий фигуру. И волосы свои роскошные он нынче спрятал под кепку. И выглядел почти обычным.
— Нет… — выдохнула растерянно.
Чуть помявшись, проворчала:
— У меня и нет никого.
— И чудно, — широкая улыбка. Но не такая как обычно. Не дружелюбная. И не услужливая. Скорее, какая-то резкая и хищная, — Свободному быть чудесно. Намного лучше, когда тебя не тянет ни к кому, — он зевнул, постукивая по рту свободной ладонью, ногти на которой были чуть длиннее, чем у мужчин обычно, ровно-ровно обрезанные и чистые-чистые, — Ведь иногда нас тянет к тем, кого совсем не тянет к нам. И иногда что ни сделаешь — не люб. Куда лучше держаться дальше от этого заразного чувства, — тут Синдзиро чихнул.
— Ну…
С этой стороны, я об этом всем никогда не задумывалась. То есть, я слышала истории о безответной трагичной любви. Читала. Видела в фильмах. Но как-то… У меня никогда так не было. И я не понимала, с чего они там начинали болеть, «хиреть и угасать». И, уж тем более, бросаться в море или себя ножом резать.
— А плачешь чего? — спросил мужчина серьезно.
— Мама… исчезла! — всхлипнула.
Синдзиро обошел меня и наклонился так, чтобы наши глаза оказались напротив друг друга, при этом продолжая удерживать зонт так, чтобы капли не падали мне и ему на лицо.
— Ты только не говори об этом всем. А то над твоим папой будут смеяться.
— Ой! — испуганно зажала рот рукой.
— Всем уже рассказала? — холодная насмешка.
Смущенно призналась:
— Только нашему полицейскому.
— Ну, он вроде не очень много болтает, — продавец сладостей задумчиво поскреб правую бровь ногтем.
— Но… но он обещал что поспрашивает у других полицейских, — уныло опустила голову.
— Слушай, дитя, это хорошая идея, — мужчина меня похлопал по плечу, хотя и как-то резче и более отстраненно, чем полицейский. Как будто равнодушно, — Не плачь, ты сделала лучшее из того, что могла. В конце концов, полиция и обязана искать пропавших людей.
— Ну… может… — снова разревелась.
Все-таки, обидно, когда ты маленький ребенок и ничего не можешь сделать. И даже не понимаешь толком, что там случилось у взрослых. А они подло очень молчат, чего.
В рот мне неожиданно легло что-то мягкое и теплое. Нет, острое.
Скосив глаза, обнаружила, что Синдзиро заткнул мне рот булочкой в форме рыбки, с бобовой пастой. Заботливый. Хотя и грубо мне рот затыкать.
Подняла взгляд на него. Он смотрел на меня как-то иначе. Уже даже вроде бы сочувственно. Я утерла слезы, продолжая стоять, зажимая в зубах булочку-рыбку. Снова взглянула на него. Печального.
И сердце мое вдруг как-то странно забилось.
— Будь сильной! — проворчал Синдзиро, — Это один из лучших выборов в нашей жизни. В конце концов, в мире не так и много людей, которые купятся на наши слезы — и передумают, — и повернувшись ко мне спиной, ушел.
Вместе с зонтом.
Нет, он сделал несколько шагов и вдруг выпустил свой алый зонт из рук, опуская его на дорогу. Проворчал, не оборачиваясь:
— Не мокни под дождем, а то заболеешь!
— Но… — робко начала я.
Но продавец сладостей не слушал меня и ушел. А зонт, выходит, оставил мне. И ушел в сторону противоположную его дому-магазину. Выходит, ему вовсе не хочется принимать весь тот шоколад, который ему притащили поклонницы. И он не будет продавать его им потом.
Я кинулась по лужам к его зонту, поднимая водные брызги. Надо взять, чтобы не нашел другой. Я завтра ему его верну.
Я шла по улице под большим алым зонтом, красивым… И сердце мое сегодня почему-то стучало неровно… быстро-быстро… Особенно, когда я вспоминала Синдзиро. И даже после того, как доела пирожок, хотя там была очень острая начинка, а у меня не было воды. Ну, кроме дождя. Отставив зонт в сторону, я глотнула дождевой воды. И на меня накричала старушка, которая это увидела. Мол, там, в дожде, не очень чистая вода и лучше бы ее не пить, особенно, детям, мне ж еще расти нужно. И мне пришлось уйти.
И я шла, а сердце как-то странно билось. Наверное, мне было совестно, что я думала, будто Синдзиро заберет шоколад и сладости у поклонниц, а потом будет обратно им их продавать и снова получит деньги.
В тот день папа нашелся дома раньше. Сидел у алтаря. Смотрел на фотографии родителей и брата.
— Скучаю по ним, — сказал он грустно.
Я осторожно положила зонт в ванную — и побежала его обнимать. Папа запоздало заметил, какая я мокрая и страшно испугался. Потащил меня отмывать под душ. И мы в тот вечер как и раньше сидели в ванне вдвоем. Иногда плескали друг на друга теплой водой. Было тепло. Хорошо. И папа был рядом. Как и раньше. Только тогда на кухне нас ждала мама, которая готовила нам что-то вкусное и красиво раскладывала на разных тарелках…
Я всхлипнула. Папа меня обнял. И мы какое-то время сидели в ванной, обнявшись.
— Может, я в этот раз расскажу сказку про нас? — чуть погодя сказал единственный из родственников, который у меня остался.
Ответила ему:
— Хорошо. Расскажи сказку про вас.
И я в этот раз ничего не сказала ему про Синдзиро, что я узнала его имя и что даже с ним познакомилась. Папе было очень грустно. Он вспоминал своих папу и маму. И брата, который рано умер от болезни. Зачем мне было ему говорить о Синдзиро? Тем более, сейчас!
Глава 10 — Грустное золото
Терпко-сладкий аромат шиповника, в который вкрадывались нежные нотки роз, удушающе-сладкой волной вливался в распахнутые седзи(1). Сакурако-сэнсэй(2) сидела на краешке стола, европейского, гордо возвышающегося над низенькими столиками студентов, закинув ногу на ногу. Разумеется, ее холеные белые-белые ножки соблазнительно виднелись в длинном разрезе юбки. Вздохнув, я принялась машинально накручивать на палец прядку волос. Лениво озирающийся парень с соседнего столика, слегка полный и практически не симпатичный, даже вообще не стильный, замер, выпучившись на меня.
И вообще, сдался мне этот барсук? Единственная польза от них — это веселье от совместных хулиганств. Вот, к примеру, как пустили слух, что академию навестят Ли Чжун Ки(3), Ямапи(4) и Брэд Питт, так Сакурако пришла на занятия в таких коротких джинсовых шортах и топе, что их можно было счесть за новый стиль бикини. А как она потом рычала, вынюхивая виноватых!
Еще раз вздохнув, повернулась в другую сторону. Сакурако-сэнсей, наклонившись — ее роскошный бюст стал еще виднее в декольте, обрамленном кружевами — сняла со своей ножки одну босоножку, размахнулась… Я рванулась в сторону — и босоножка залепила по лбу парня-барсука, сидевшего за мной. Эхм… Еще один враг, приятно познакомиться?..
— Удивительное сочетание аромата хризантемы и сосновой хвои, — бархатным, обволакивающим голосом промурчали у меня над ухом.
Широко распахнув глаза, уставилась… на Синдзиро, чьи крепкие и одновременно ухоженные руки мягко поддерживали меня. Вот незадача, свалиться на самого роскошного лиса нашей группы!
Черные как бездна глаза смотрели на меня, насмешливо прищурившись. Белая-белая кожа лица здорово подчеркивала глаза и черные волосы. Одеяние матовое нежно-персикового оттенка шло ему к лицу, да подчеркивало еще больше длинные-длинные волосы, собранные в прическу наподобие причесок древних аристократов из Поднебесной страны: две густых пряди нарочито переброшены наперед, на плечи, а прочие отчасти собраны на затылке, да шпилькой пронзены длинной, а отчасти свободно спадают на спину и текут ручьями по полу. Разве что в украшающей части шпильки был не какой-нибудь дракон или феникс, а лукаво подмигивающий серебряный кролик. Видимо, у одного из главных красавчиков академии нынче было шутливое настроение. А до чего интересно: одежда матовая, выглядящая шероховатой, хотя и нежная на ощупь, да черные волосы, да блестящее серебряное украшение в волосах! А еще засмотрелась на серьгу из черного камня с подвеской в виде красавицы, обнимающей дракона. До чего тонкая и сложная работа! Хм, черный нефрит?..
Тонкие губы слегка изогнулись в чарующей улыбке. Незадача? О, нет! Это… это рай. Рай на земле! Его руки чуть подтянули меня, а рот оказался почти у самого моего уха. Чуть коснувшись моего уха мягкими губами, благоухающими каким-то бальзамом, сэмпай(5) нежно и так, чтобы слышала одна лишь я, промурчал:
— Прости, красавица, но ты не в моем вкусе, — и осторожно, хотя и твердо вернул меня за мой столик.
А какой у него был волнующий голос! Я на несколько мгновений выпала из реальности, зачарованная бархатным его голосом. А потом тоскливо вздохнула: он даже будучи лишенным чар мог бы убаюкать врагов одним только голосом. Особенно, если бы среди них оказались женщины или самки! Красивое умение.
Девушки смотрели на меня с завистью или ненавистью. Эхм… новые враги, приятно познакомиться, да?.. То есть, наоборот.
— А какие свойства у человеческой печени? — малышка Мика, новенькая, по виду почти еще девочка, даже не еще научившаяся прятать лисьи уши и хвост при обращении в человека, как всегда сверкала неукротимым любопытством, — Правда, что если съесть тысячу штук, то превратишься в человека? А в нашей школе уже кто-то становился человеком навсегда? А это интересно, стать человеком?..
— Несомненно, человеческая печень обладает рядом полезных и интересных свойств, но я не рекомендую вам увлекаться ее использованием, — нежным высоким голосом ответила Сакурако-сэнсэй, рассматривая длинные изящные пальцы с безупречным маникюром, — К тому же, — последовал серьезный взгляд на нас, — Извлечение человеческой печени — отвратительный процесс. Все в крови измажетесь, с ног до головы, — она погрозила пальчиком девушкам в первом ряду, — Я уж молчу, что у человеческой крови запах стойкий, привлекает всякую нечисть. Сначала хорошенько научитесь защищаться когтями и чарами, а потом влипайте в сомнительные истории!
Машинально накрутив на палец другую прядку волос, я зевнула, скрестила руки и опустила на них голову. Неудобно, но спать, в принципе, возможно.
Правда, почти мгновенно пришлось вскочить и вытянуться в струнку перед наставницей.
— Свиток, Кими! — строго потребовала Сакурако-сэнсэй.
Едва удерживая стон отчаяния, вытащила из рюкзака свой свиток и, холодея от ужаса, протянула ей.
Наказанье? Пересдача? Дополнительный экзамен? Позорные курсы по подготовке отстающих? Или… изгнание?!
Изящно опустившись на пол возле моего столика, наставница грациозным движением развязала ленточку моего свитка. Неодобрительно посмотрела на кончики распушенные.
Торопливо пообещала:
— Я подвяжу! Узел на одном конце и два на других. Ассиметрия будет изящно смотреться.
Сакурако брезгливо подняла один из кончиков моей ленчики, заодно заметив, что она и замызганная немного — я как-то успела пообедать, но не успела руки толком протереть после. И я стыдливо потупилась.
— Ленточка синтетическая. Края можно осторожно опалить свечой, чтобы ткань не разваливалась, — серьезно сказала наставница и насмешливо взглянула на меня: — Разумеется, тебе придется тренироваться, чтобы вместо уродливой коричневатой капли у тебя только лишь срез оплавился, ровной линией, чуть темнее основы.
— Хорошо! Я все-все сделаю!
— Заодно и толстую ленту возьми. Порежешь овалами — и свечою обведешь. Розу сделаешь в волосы, — серьезно сказала наставница, — К твоему скромному и спокойному стилю роза очень даже подойдет. Добавит тебе хоть немного женственности. И лучше красную или розовую холодного оттенка. Тебе подойдет. Да и лицо освежает, — сэнсей вздохнула, — А вообще, по стилю надо было тебя оставить на второй год.
Робко затеребила рукав блузки. Прическу мою забраковали. Одежду тоже. Она… она же не попросит меня белье ей показать?.. Это было бы слишком. Тем более, при Синдзиро.
Но к счастью женщина оставила в покое мой облик и развернула свиток на моем столике. Таким красивым плавным движением руки развернула! Потом неспешно извлекла из просторного рукава авторучку, усыпанную бриллиантами, видимо, соблазнила очередного богатея в эти выходные. И совершила всего чуть-чуть красивых движений рукой над моим свитком. Еще изящней медленно поднялась и, вручив мне свиток, медленно поплыла к своему столу, покачивая бедрами. Парни, разумеется, засмотрелись на нее. Ну, разве что кроме Синдзиро, со снисходительною усмешкой смотревшего на одноклассников. Кажется, Синдзиро женщин вполне хватало: он выглядел каким-то сытым или даже зажравшимся женскими телами или красотой. Или ему наша сенсэй красавицей не казалась?!
Ой, у меня же очередной выговор или наказание! Что там на сей раз?..
Я, холодея, взглянула на свежую запись:
«Соблазнение, тема опьяняющего обращения со своими волосами — 100 баллов»
Боги, мне это примерещилось или нет? Сотня баллов по соблазнению — и у меня?!
— Кья! — радостно завопила я, сжимая пальцы правой руки и поднимая ее вверх.
Столкнувшись с насмешливым взглядом Синдзиро, смутилась и молча, совершенно неизящно, шлепнулась на свое место. Урок потянулся дальше, очередным лирическим отступлением на теорию вне темы, спровоцированную очередным вопросом Мика, и новой позой наставницы. Красавица кицунэ так застыла у доски, что хоть статую лепи. И, кстати, складки одежды и обтягивающая стан ткань весьма в тему. Статуя бы получилась великолепная, но, к несчастью, скульпторов среди нас пока не завелось.
Вдруг одни из седзи распахнулись, с глухим стуком наехав на стену. В класс влетел один из парней-барсуков, попавших к нам по обмену.
— Кошмар! — проорал он с порога, — Караул! Чрезвычайное происшествие!
С единодушным ликующим воплем повскакивали почти все студенты. Ну, кроме девушек, очень увлеченных предметом соблазнения. Да кроме Синдзиро, который медленно поставил локоть на свой столик, потом голову подпер. Широкий рукав с медленным шуршанием сполз, обнажая изящную руку. Да браслет из чьих-то клыков и серебряных бляшек в форме дракона. Или… наш сэмпай клыки самолично у кого-то из драконов отломал?! Да и… его расслабленная поза… Длинные полы роскошного одеяния под старину… Густые и блестящие волосы, спадавшие по плечам и спине… Даже сейчас концы его волос красиво извивались на его одежде и полу за ним. Сэмпай покосился на меня — и успел заметить восхищение в моих глазах — и насмешливо улыбнулся.
Невольно вздохнув, отвернулась. Синдзиро слыл известным привередой. Если на кого-то внимание и обращал — то на редких красавец, порою и талантливых вдобавок, чтобы побеседовать с ними интересно было. Мне даже ночь в его объятиях не светила.
— А что случилось? — спокойно осведомилась наставница, задумчиво скользя пальцем по своей голове, от виска, по скуле, к подбородку — трудно было застать ее, когда она не являлась ходячим пособием по соблазнению.
— Данные пропали!
— А они вообще были? — насмешливо уточнила Сакурако-сэнсэй, с легким призрением окидывая взглядом его тощую долговязую фигуру.
— Данные об вашей… то есть, нашей академии! — барсук запыхался, — Помните эту идею записать часть данных на электронные носители, завести несколько ноутбуков и занятия по информатике, чтобы не отставать от моды? Еще были споры на темы: «Сдалась оборотням человеческая мода?», «Сдались ли оборотням эти глупости?», «А что, кицунэ без знания этих компьютерных технологий не проживут?», «Роль знания человеческих технологий в процессе соблазнения» и…
— Так что случилось с данными? — Синдзиро-сэмпай спокойно, но с достоинством поднялся со своего места, — Старик-сторож случайно зацепил клавишу?
— Нет! Нет! Нет! — парень-гонец замахал руками и затряс головой, — Данные похитили!
— О, у нас свой хакер завелся? — улыбнулась Харуко, — Значит, поиграем?
— Нет! Нет! Нет! — отчаянно провыл барсук, — Не у нас! Человек взломал наши компьютеры! Человек взломал! И похитил все имеющиеся там данные об вашей… Тьфу, нашей академии!
Стало пугающе тихо. Новая забава вдруг обернулась серьезной головной болью и поводом наставникам поточить о кого-то зубы и когти.
— Эх, это может затянуться надолго, если хакер смышленый! — вздохнула Харуко, одернула бант на обтягивающей блузе. — Если наставники позволят, я пойду его искать.
— А если он вообще на другом краю планеты? Как ты его найдешь? — поморщилась Сакурако.
— Ну, так… по запаху ж можно?
Под пристальными взглядами кохай(6), сэмпай, однокурсников и наставницы я смутилась и попятилась.
— По запаху? Через компьютер?! — скривилась Сакурако.
— Это бред. Полный. — припечатал Синдзиро, — Одно дело, если вор зашел в дом и покопался в вещах. Тогда, да, по запаху можно его найти. А вот так, чтоб понюхать взломанный компьютер — и найти хакера… Бредовее не придумаешь!
— Но… ведь в любом творении остается запах его творца! — я отчаянно обвела взглядом недоверчивые и насмешливые лица, — Разве… нет?..
— Чем докажешь, что запах есть в нерукотворных вещах? — нахмурилась наставница, правда, тот час же расплылась в легкой и очаровательной улыбке, — Или это чистая теория?
— Ну… — под прицелами всех этих глаз мне было очень неуютно, — Я однажды нашла мангаку(7) одной манги(8) по запаху от краски, бумаги и картинок. Добыла автограф. Вы ведь знаете, что сейчас они делают книги на заводах, технически? Но слабый-слабый запах женщины-мангаки все-таки на моем томе был!
— Может, она была около твоей манги, когда тома упаковывали? — мягко уточнил Синдзиро, — Или самолично заботливо укладывала томики?
— Тогда бы запах от прикосновения ее рук был бы яркий! А тут… очень слабый, но… был.
— И, все-таки, вероятнее, что художница где-то рядом была! — проворчала Харуко, — Намного быстрее и практичней искать хакера с помощью интернета и знания компьютерных технологий. Я и наш клуб любителей человеческой техники возьмет эту задачу на себя. А наставники пусть выберут наказание для хакера и что делать, если информация просочится к людям и станет общеизвестной.
— А знаете… — Сакурако-сэнсэй вдруг загадочно улыбнулась, — А давайте выберем средний путь.
Через полчаса я уже выходила за ворота с легким рюкзачком за плечами и напряженно натянутыми нервами. В одиночку. Ну, за компанию с хлипкой надеждой подтянуть баллы по предметам благодаря удачно выполненному заданию. И с мечтой опозорить своим провалом отца, бросившего меня у стен академии еще младенцем. Хотя, конечно, это тоже маловероятно. А Харуко, ее клуб и Сайто-сэнсей остались искать хакера при помощи компьютерных технологий.
Итак, что у меня есть? Только слабый след запаха, витавшего над кнопками и экраном главного ноутбука академии. Настолько слабый, что трудно поверить в его существование. То ли след от рабочих с завода, то ли от рук продавцов. Но если очень повезет и запах действительно передается через нерукотворные копии вещей, я найду этого хакера. И может, именно мое имя закрепится с новым научным открытием!
Приятно, что наставница вручила мне банковскую карточку с некоторой суммой эн(9). Главное, не увлекаться: наставники нам часто повторяли, что человеческие деньги имеют свойство незаметно заканчиваться. А питаться травой, охотиться на птиц или человеческих зверей не весело. В конце концов, люди любят бежать в полицию по любому поводу. И, хотя их полиция крайне редко может выследить и поймать нас, нелюдей, однако же лишняя шумиха в поселении, где буду проводить поиски, мне только затормозит весь процесс.
Дни потянулись тяжелой длинной цепью. С каждым новым закатом она мрачно звенела над моей душой, а с каждым рассветом все туже обертывалась на моей шее…
Я почти пешком прошла все человеческие поселения Хонсю, Сикоку, Кюсю, даже побывала на Окинава и прочих мелких островах. Постепенно большая карта Нихон(10) покрылась разноразмерными крестиками посещенных мной поселений и городов. Оставались только остров Хоккайдо и, из мелких, те самые земли, которые Нихон и большая северная страна никак не могли поделить между собой. Мм, вроде бы сейчас уже их острова? Как туда хакера этого, будь он неладен, занесло?..
Хотя по мере роста алых крестов и даже с началом синих и зеленых — в очередном магазине красные маркера временно отсутствовали — в мою душу все глубже и чаще закрадывалось неприятное подозрение. А вдруг хакер вовсе не из Нихон? И это что же… Мне придется на корабле плыть через море на другой материк?! Мне, с моей-то ненавистью к водным путешествиям и частыми приступами морской болезни! Или, хуже, лететь на этом жутком человеческом механизме несколько часов в небесном море?! Над водой… по воде… бррр… Я еще и плавать ненавижу. К тому же, меня мучит еще один вопрос: хватит папашиной крови мне, чтобы переплыть целое море своими лапами или руками?
Эх, почему кицунэ не умеют превращаться в птиц?! Или стоило добраться до горы Курама и подружиться с тамошними тэнгу(11)? Тэнгу могут лететь поближе к воде: гадко, но терпимо, не то, что на летающей машине. Но если тэнгу через море меня пронести не в силах? Кажется, исследования выносливости тэнгу по этой теме еще не проводились, а сами тэнгу благоразумно помалкивали. Если будут очень сильными, их все будут бояться. Если будут очень сильными, но чуть слабее кого-то, то их всех завоюют и будут использовать как люди своих зверей. Словом, тэнгу благоразумно помалкивали о степени своего могущества.
Временами мне писали Макото, Сакурако и любопытная Мика.
Спустя полгода пару смс настрочил сам Синдзиро-сэмпай.
Остальные отписывались еще реже. Из их посланий я узнала, что хакера, похитившего данные академии, еще не нашли. И информация о кицунэ и барсуках в мир людей еще не просочилась. То ли хакер решил, что это такой прикол у студентов какой-то малоизвестной чайной школы, затерянной в дремучих лесах, представлять себя как академию оборотней. То ли продал ценные сведенья кому-то влиятельному из людей. Например, тамошним ученым или даже любопытным иностранцам.
Затишье пугало всех, не только наших студентов и наставников, но и даже кланы оборотней со всей Нихон. Да, собственно, не только из Нихон. То и дело шли бурные дискуссии в мире нелюдей и ками(12). А вдруг люди поймут, что мы все-таки существуем?! Это ж все усилия наших предков-нелюдей, вкалывавших ради спокойной жизни потомков, обратятся в пепел! Только-только людей убедили, что нас нет, только-только устаканилась система образования в разных кланах нелюдей и молодых научили притворяться людьми и не высовываться и тут… вот… всего-то несколько десятков лет, как люди поверили, что нас нет!
А потом я утопила свой мобильник во время сезона дождей, когда спешила добраться до нового поселения… и новости перестали приходить.
Мне пришлось вынюхивать, ловить, догонять других нелюдей, долго-долго доказывать, что я — не человек. Ну… наполовину. Только поэтому от меня так сильно разит человеческим запахом. И еще я очень молода, потому не на все каверзные вопросы научилась отвечать. И когда я доказывала, что я больше нелюдь, чем людь, приходилось учиться расспрашивать пойманных и догнанных нелюдей о новостях. А еще учитывать, что не все они уважали кицунэ. Некоторые в лицо звали лис паразитами, живущими за счет людей. Как будто мы сами размножаться не умеем! Есть же ж и чистокровные, которые перечислением своих чистокровных предков кого угодно доведут до зевоты, крепкого сна или зубной боли. А кто-то и вовсе предпочтет заняться бегом: и для здоровья своего полезно, и для потомков-нелюдей, и вообще гордость чистокровных аристократов и перечень их предков действительно невыносим. Оглашать список предков интересно умеет только Сакурако-сэнсэй. Она при этом так чарующе неподвижна, в такой интересной позе, или так соблазнительно текуча и изящна…
Интересно, я когда-нибудь стану столь соблазнительной женщиной, как она?.. Я еще ни одного человеческого мужчину не смогла соблазнить. Первые две сотни неудач я считала и помнила, но после очередного… Эхм, кажется, что их, моих подопытных кроликов, неудачных зачетов и заваленных экзаменационных работ, уже было за пятисот?.. Ну, в крайнем случае, если я доживу до обретения подлинного мастерства в соблазнении или в чем-то ином… Я… эхм… смогу подрабатывать дипломатом или гонцом между кланами разных нелюдей и ками! Я уже некоторый опыт в болтовне с другими нелюдями получила. Если меня не съедят при каком-то дипломатическом промахе. Кстати, меня пару раз уже едва не съели. Едва ноги унесла.
Дни тянулись, карта Нихон покрывалась очередными крестиками посещенных мной человеческих поселений…
Иногда мне хотелось затеряться где-нибудь в горах, иногда — утопиться где-нибудь. И плевать на важность возложенной на меня миссии! Я исходила на своих двоих почти всю Нихон, выучила разные диалекты, к примеру, кансайский.
А потом я додумалась купить себе велосипед. И стало как-то веселее и быстрей. Нелюди, встречавшиеся мне, с интересом выглядывали из укрытий, провожали меня недоуменными или потрясенными взглядами. На машину мне бы не хватило. Или хватило? В любом случае, связь с академией была оборвана — и деньги следовало экономить.
Втянувшись, я купила себе еще и ролики.
Самое шикарное — это спускаться на роликах по плохой горной дороге.
Сначала встречные нелюди вертели когтями у висков, потом стали провожать меня восхищенными взглядами. Хотя спускаться на роликах по плохой горной дороге, таща на спине еще и рюкзак, и велосипед — это местами даже страшно. Иногда, перелетая через пропасть, реку или деревья, и, особенно часто, зализывая раны после, я даже думала, что попадись мне этот хакер, я его загрызу и печень всю съем! Это очень больно, когда с разбегу шмякаешься лбом о корявую сосну, а потом катишься с крутого склона вперемешку с рюкзаком, кашами из давленного арбуза и хурмы и велосипедом! Который, кстати, того спуска не пережил. И, если честно, я даже этому обрадовалась, хотя радоваться с такой болью в перебитом и оборванном теле было некогда.
Плохо помню, о чем шептались врачи в реанимации, когда вправляли мне кости и зашивали рваные раны.
Вот что хорошо помню: мой побег из больницы, как прихрамывая, прижимаясь к стене, скользила за полночь по больничному коридору. Раны скоро начнут заживать, быстро-быстро — и это может сильно заинтересовать людей.
Помню, как стонала, валяясь у почти высохшей реки под старым мостом в какой-то провинции.
Помню доброту бездомного старика, кормившего меня едой. Даже жаль, что пришлось убегать от него без прощания. Но в ближайшем отделении банка я сняла часть эн с карты, купила ему путевку на лучшие о-сэн — он мечтал понежиться в водах горячих источников еще хотя бы раз в жизни. А еще: новую одежду, удобную и чистую, два комплекта, на лето и зиму, мешок с бытовыми нужными мелочами вроде мыла, пару подарочных купонов в местные рестораны и кафе, удобную трость — мне было грустно смотреть, как он ковыляет со своей кривой палкой, а он смеялся, что зато бесплатно и он сам смог ее сделать — и еще один манн эн впридачу. Сложила подарки в коробку, положила возле спящего старика, самолично проследила, чтоб никто не пришел и не украл, не отобрал.
Только и решилась, что написать:
«С благодарностью от Кими»
Сам-то он бывший банковский служащий, попал под сокращение, семья отказалась от него, а больше ничего делать не умел. Но читать-то он умел!
Я едва сама не заплакала, глядя, как он рыдает, обнимая коробку, приговаривая:
— Глупышка! Ну, зачем же тратить деньги на такого никчемного старика? Кто о тебе-то хоть позаботится? Глупышка Кими!
Нарыдавшись, он наконец-то решился открыть коробку. Долго разглядывал подарки, гладил их, даже коробку, даже аккуратно снятый бант, который я тщательно и изящно завязывала из своей красной ленты, чудом пережившей падение и реанимацию. Как смог, умылся в почти высохшей речушке и переоделся. Когда я вернулась, он уже бережно нес коробку, одетый в летнюю одежду с зимней курткой. С моим бантом вместо галстука.
Он купил себе велосипед и поехал на о-сэн — исполнять мечту. Когда провожала его взглядом, у меня защипало глаза. Хороший старик. Я рада, что смогла отблагодарить его за заботу обо мне. Он бы мог нащупать у меня банковскую карту или кошелек, украсть и сбежать, но… карта и кошелек нашлись в том же кармане и денег было столько же, сколько и до моего падения.
Дни потянулись тяжелой длинной цепью… С каждым новым закатом она мрачно звенела над моей душой, а с каждым рассветом все туже обертывалась на моей шее…
Однажды, уже на Хоккайдо, поздней осенью меня остановил какой-то ками и протянул новенький мобильник и банковскую карту:
— Лисы просили тебя найти и передать, — сказал, — И еще просили передать, что они кого-то до сих пор не нашли. Будут рады, если у тебя получится. Но, в любом случае, тебя ждут в академии… Прости, запамятовал, в какой.
Бог был низенький, худенький, в облике старика в старом-старом латанном-перелатанном кимоно.
— А как вы меня нашли? — ляпнула и тотчас испуганно закрыла рот рукой: если ками разгневается, то жди беды. А он-то ками, он-то мог…
— Ну, кто-то там заподозрил, что, возможно, дела твои плохи, раз уже даже весточек не шлешь. А кто лучше знает бедняков, чем Бимбо-но ками? — и бог, почти такой же древний, как мир, усмехнулся.
Приняв посылку, я низко-низко поклонилась, насколько позволяла зашибленная в очередном падении спина и вежливо-вежливо поблагодарила за помощь. А потом, когда он, усмехаясь, исчез, час или полтора напряженно думала, считать ли мне оскорблением, что кто-то додумался отправить на мои поиски Бога бедности?..
На номер 1 в телефонной книжке отозвался… Хм, кто ж это?.. Голос такой приторный и смутно знакомый… А, Синдзиро-сэмпай! А кто такой Синдзиро-сэмпай?..
Насилу вспомнила, что был такой в моей группе. А он, похоже, расстроился, сообразив, что я его не помню. Эхм… новый враг, приятно познакомиться, да?..
Хакера, кстати, еще не нашли. Харуко обещала совершить сэмпукку, если информация об оборотнях, бывшая на обкраденном… эхм… взломанном компьютере просочится в мир людей. Сайто-сэнсэй обратился к лучшим хакерам других кланов нелюдей, чтоб отловить хакера-подлеца.
— Эхм… Может быть, он уже в каком-нибудь сумасшедшем доме заперт! — вздохнула я.
— Эхм… Это идея! — голос Синдзиро оживился, — Мы поищем его там!
Судя по новым сообщениям, он возглавил отряд оборотней с помощниками от пары других встревоженных кланов нелюдей. Они тщательно обыскивали сумасшедшие дома Нихон. Видевших нелюдей находилось довольно-таки много, как реально видевших, так и в своей фантазии, но пока ни из кого не выбили признания во взломе компьютера нашей академии. К тому же, за Синдзиро и его отрядом начала охоту человеческая полиция. Они… эхм… не очень гуманно допрашивали подозреваемых, а те жаловались. Да ладно бы те жаловались, мебель-то и стены когтями зачем было ломать? Хотя понимаю, нервы, злость и все такое. А люди вообразили, будто некая группировка якудза, вооруженная преимущественно ножами, ищет своего должника или предателя, скрывающегося в одном из сумасшедших домов Нихон.
Иногда я мечтала, чтобы хакер вообще оказался не из нашей страны. Вдруг бы он вообще иероглифы читать не умел? Тогда бы ничего ему стыренная информация не дала. Но если хакер не из Нихон, мне придется переплыть или перелететь через море. И, возможно, я его вообще до конца жизни не найду. Он-то скорее умрет, чем я. Или меня какие-нибудь нелюди сожрут во время очередного расспроса.
Кстати, меня уже в целом раз шесть едва не съели. Зато как я научилась бегать! Обнаглев, в депресняке жутком, устроила недельный отдых и выиграла на Хоккайдо пару марафонов и одно состязание для любителей роликов и экстремальных гонок с препятствиями. А потом ролики вконец износились и пришлось купить новые. Уже седьмую пару по счету. Но это, в общем-то, не так важно.
О, попадись мне этот хакер! Шкуру спущу! Живьем! И плевать, что я брезгливая!
Что обидно, я боялась, что и запах стала забывать. Тот едва уловимый запах от обворованного… эхм, как там у людей? А, взломанного главного компьютера академии. Нигде мне этот запах не попадался! А если… выдумала я его? Если в действительности его и не было, этого запаха? И что, я три года моей жизни убила вот так, ни на что?
Обойдя и исколесив на девятых парах роликов все поселения Хоккайдо и даже заглянув на те острова, из-за которых люди Нихон и северной страны спорили, я решилась вернуться на Хонсю и внимательно обнюхать население крупных городов. Может, я в прошлый обход страны не различила запах в какой-то толпе?
В общем, очередное путешествие на корабле — морская болезнь на сей раз заробела и не явилась, видимо, я уже окрепла от ходьбы и езды — и я опять ступила на главный остров Нихон. Прикупила карт, подробных карт самых крупных городов, вооружилась пачкой зеленых фломастеров — от красных и синих меня уже тошнило, почище, чем от морской болезни, а фиолетовых в том мелком магазине не оказалось. И пошла покрывать улицы, дома и земли городов Нихон треугольниками. Кстати, красиво звучит: я покрывала землю родной страны треугольниками!
Дни потянулись тяжелой длинной цепью… С каждым новым закатом она мрачно звенела над моей душой, а с каждым рассветом все туже обертывалась на моей шее…
Это был седьмой день седьмого месяца. Праздник Пастуха и Ткачихи, Танабата. В одном из крайних районов Токио. Развевались ленточки белой бумаги со стихами и пожеланиями людей, прикрепленные к веткам. Всюду глаза мозолили парочки, а девчонки и девицы ходили мечтательные-мечтательные. Еще бы, праздник Танабата!
Когда-то небесный Пастух полюбил дочку небесного императора, ткавшую ясное небо над миром людей, а та полюбила его. Влюбленные поженились и позабросили дела. Бродили, вытаптывая прекрасные небесные сады, коровы Пастуха. Затянулось тьмой небо в мире людей, поскольку некому стало прясть голубизну неба, свет рассвета и пламя заката, некому стало вышивать лучи и свет солнца — и пугались, и роптали люди, погрязшие во тьме.
Разозлилась, узнав, богиня солнца Аматэрасу — и разлучила влюбленных, пустив между ними великую небесную реку, широкую и глубокую. В мире людей ее назвали Млечным путем и видели как тропу из звезд.
Загрустили разлученные влюбленные. И увидела как-то раз слезы Ткачихи сорока. И была та сорока очень добросердечной. Позвала подруг-сорок — и выстроили они своими телами и распахнутыми крыльями мост. По мосту перешла Ткачиха к своему любимому, и смеялась, и плакала от счастья, и обнимала его, и целовала…
И что-то екнуло у Аматэрасу в груди, когда она увидела их слезы счастья от столь желанной встречи — и жаль ей стало несчастных влюбленных. И повелела она сорокам раз в году, в седьмой день седьмого месяца снова строить мост из их тел и крыльев, позволяя влюбленным встретиться всего на одну ночь.
Только не каждую ночь эту небо бывает ясным: иногда дождь и ветер сбивают сорок и не дают им построить новый мост. И грустно ждут нового года двое влюбленных, лелея надежду о новой встрече. Уже не одну сотню лет ждут. А люди любуются Млечным путем и не всем даже из них известно, какой глубокий и горький след оставила звездная дорога в двух любящих сердцах. Но и не понять им всей теплоты надежды, согревающей Пастуха и Ткачиху. Не понять им, что ясное небо вышивает Ткачиха, когда с улыбкой вспоминает о любимом, а дождь идет, когда она плачет в разлуке…
Я смотрела на парочки влюбленных в день праздника и завидовала им: мое сердце еще не знало сладости взаимной любви.
Вдруг меня привлек шум. Шумели за много улиц. Кричали, ругались. Несколько человек ругались. Но вскрикивал только один. Упала, звякнула об асфальт тонкая полоска металла… и разбилось маленькое стекло…
Когда я доехала, избиваемый мальчишка уже лежал, скрючившись, на асфальте. И его били ногами. Судя по школьной форме, они все из одной школы. Мне-то дела никакого не было. Да случайно поймала отчаянный взгляд мальчишки. Тогда я отъехала чуток, разогналась… И тихо помчалась на хулиганов-школьников, без воплей. Хотя они все равно приметили: нашелся зоркий, испуганно осматривавшийся, чтобы полицию или взрослых не пропустить. Он завопил, все заметили меня, завопили, шарахнулись. И потому первый удар вышел терпимым, только с ног сшиб самого громкого.
Я носилась по скверу, крутясь, перелетая через ограду, клумбы и цветы, молча сшибая хулиганов ударами правой ноги в ролике.
Потом подхватила пострадавшего, перекинула через спину, наклонилась на ходу, приподняв и его сумку, разогналась еще чуток, перемахнула через кусты — в полете бедолага отчаянно взвизгнул — пролетела в волоске от потрясенно выпучившегося полицейского и погнала вперед. Полицейский кинулся за мной. Удирая от него, выскользнула на широкую дорогу, погнала между машин и стаи хулиганов на мотоциклах.
Передо мной некстати замаячил грузовик, и я, разогнавшись, подпрыгнула, прокатилась по чьей-то легковой машине, с разгону перелетела через грузовик.
Сзади последовал единодушный потрясенно-восхищенно-приветствующий вопль стаи хулиганов на мотоциклах. Спасенный уже даже не кричал, судорожно вцепившись в мой рюкзак и обмякнув на моем плече…
— Оторвались? — спросила я через час или больше.
Он промычал что-то утвердительное. Тогда я решилась притормозить и свалиться на скамейку другого сквера. Мальчишка мешком размяк по скамейке, едва выпустила.
Уже луна вышла на небо, а он только-только смог заговорить и первыми словами его были слова благодарности. Полиции не было видно и потому мы просто наслаждались ясным небом и видом Млечного пути.
— А можно переночую у тебя? — спросила и тут же смутилась, вспомнив, что у людей не принято пускать незнакомых девиц к школьникам.
— Можно, — он слегка улыбнулся, но тут же помрачнел, — Я сейчас один.
— А что так? — спросила чисто из вежливости. Так устала и проголодалась, что говорить уже не хотелось.
Смутившись, он признался, что мать где-то работает, а отец пьет или играет, добывая новые долги. В общем, он сейчас один дома. И, оказывается, ему уже пятнадцать, просто он очень низкий и худой, короче, парня я в нем не разглядела. И зовут его Кин: иероглиф в имени со смыслом «золото, золотой».
И мы отправились к нему. Он проворно накрыл мне вторую, пустующую кровать в своей комнате, и исчез на кухне, обещав угостить спасительницу. Хотя и предупредил, что повар из него не ахти какой.
Мне вдруг позвонил Синдзиро-сэмпай. Их отряд недавно оторвался от полиции. Они проверили еще пару сумасшедших домов, в одном полиция устроила засаду, была жаркая схватка, погоня… Синдзиро, несмотря на усталость, живописал свои подвиги очень красочно и долго. Эхм, я ему приглянулась или ему так нужна спасительная порция женского восхищения, что уже все равно, кому что говорить? Хакера, кстати, до сих пор так и не нашли ни Синдзиро, ни Харуко, ни хакеры из кланов других нелюдей. Уже и к ками обращались, пока, правда, мягко намекая. Но божества почему-то особого интереса не проявили. Эх, если всерьез потребуется их помощь, то ведь и взамен потребуется что-то очень ценное отдать. Словом, очередная проблема для общества нелюдей будет.
Синдзиро все говорил и говорил. Я, поморщившись, втянула носом странную композицию. Запах плохо выстиранных носков, свежих ниток и брошенной возле иголки… Запах пыли и чистоты в разных углах маленькой квартиры, напоминающей кроличью нору… Запах подгорающего омлета, полусгоревшего лука и еще сырого, еще только начавшего портиться кальмара… и… запах слез… человеческих слез… такой яркий, странный запах…
Выронив мобильник, я кинулась в кухню. Кин плакал у плиты, не глядя на омлет. Плакал и смотрел на одну из двух мисок на столе, голубую миску с зайчиком. Он шарахнулся от моего вопля:
— Это ты взломал компьютер академии Сиромацудэру?!
Кин выронил лопатку, старую и деревянную, чей запах тоже вливался в причудливую смесь, разливающуюся с кухни по квартире. И смущенно потупился. Прыжком я оказалась около него, вжала его в стену, сдавила ворот рубашки у горла.
— Где информация из Сиромацудэру?!
— Я… я не продавал ее, — он робко взглянул мне в глаза, — Там… там что-то непонятное. Похоже на шутку. За такое денег не дадут.
Выпустила его — он рухнул на колени передо мной, склонился головой до пола.
— Только маме не говорите, за что меня посадят, умоляю! Отец только пьет и играет! Она работает не покладая рук, но ничего… ничего не может сделать с растущими долгами! — Кин поднял голову, отчаянно посмотрел на меня, — Я не хотел воровать! Правда, не хотел! Только когда тяжело заболел Тора… мой младший брат… только тогда… Но я слабый, у меня плохое зрение. Я только хорошо лажу с техникой. На конкурсе высшей математики я выиграл ноутбук. Я быстро разобрался в нем. И я ничего не мог придумать, кроме как взламывать чужие компьютеры и, если добуду интересную информацию, продавать ее. Я не хотел воровать! И продавать чужие тайны не хотел! Но Тора нужна была дорогая операция, еще одна…
— Где информация из Сиромацудэру? — строго повторила я.
— У меня на компьютере. Только у меня. Она странная. Я не думал, что ее кто-то купит. Думал, студенты развлекаются или кто-то придумывает мангу. Я могу удалить все, прямо на ваших глазах!
— Удали. После я твой компьютер разобью.
Он вцепился в мой кроссовок:
— Только не разбивайте! Там… там… — он смутился, — Макото умрет, если я не…
— Макото? — нахмурилась. Что там случилось с тем дружелюбным оборотнем-барсуком?
— Макото, мальчик из больницы. Он болен… страшно болен… Я собирал деньги на операцию для него.
— А как же Тора? — растерялась я, — Ему же нужны деньги, а он твой брат!
От его отчаянного и измученного взгляда у меня что-то внутри защемило.
— А Тора уже умер, — дрожащим голосом признался Кин, — Год назад, в той же больнице, где сейчас Макото. Мы были бедные… Макото тоже бедный… Я только и умею, что воровать данные… — он снова склонился, касаясь головой пола, — Пожалуйста, дайте мне еще час! Я успею добыть деньги на операцию Макото. А после разбивайте мой компьютер и арестуйте меня. Я признаю, что виноват. И готов понести свое наказание.
Я долго молчала, а он так и замер передо мной скрюченный в поклоне.
— Ну… ладно… — сказала я наконец, — Даю тебе час, а потом разобью твой ноутбук на мелкие осколки. Но запомни: если где-то всплывет хоть часть информации об академии Сиромацудэру — тебя убьют.
Кин работал быстро и сосредоточенно. Его пальцы летали над клавиатурой, а глаза горели. Он уложился в 57 минут, после чего закрыл все окна на рабочем столе. И протянул ноутбук мне. Мол, можете просмотреть папки с информацией. И дал листок с паролями. Я нашла информацию о Сиромацудэру в паре зашифрованных папок, тщательно удалила все файлы, а потом с размаху швырнула ноутбук на пол. И стала давить ноутбук ногами.
Вздохнув, Кин принес мне какой-то камень, судя по иероглифу на боку — сувенир из какого-то священного места. Я думала, что сломаю ноутбук и уйду. Пару раз приходили ругаться за шум соседи. Юный хозяин им дверь не открывал. Достал мобильник и включил несколько аудиозаписей: какой-то мужчина ругался и что-то ломал. Соседи проворчали, что отец Кина вконец распоясался, что еще час шума — и они вызовут милицию, что Кин вырастет преступником.
— Пойдемте через балкон. Тут второй этаж, можно спуститься, — тихо сказал Кин, — Доломаете на улице. А потом арестуете меня.
Он почему-то решил, что я из полиции.
Мы спустились по простыне с балкона, тихо выбрались на улицу. К счастью, соседи не додумались сидеть под балконом в засаде. Ой… Таки кто-то додумался выглянуть в окно.
И почему-то мы с парнишкой сбегали в одном направлении.
На глухой улице — он по-прежнему не делал попыток сбежать — я выколупала камень из клумбы и стала доламывать его ноутбук. Кин, кусая губы, смотрел на Млечный путь.
И может, на этом ноутбуке и закончилась бы история о похищении данных из нашей академии. А Кин добыл бы новый и опять занялся бы воровством данных, пока не загремел бы в тюрьму или не был бы убит кем-то из человеческой мафии.
Синдзиро и еще несколько парней выросли вокруг нас неожиданно.
— Попался, воришка! — прошипел лис. И его лицо, красивое человеческое лицо, исказилось в страшной гримасе: он еще и чары пугающие в ход пустил.
Это потом, вспоминая ту ночь, я поняла, что узнав запах, выронила мобильник и бросилась к хакеру, но разговор с Синдзиро не закончила, и потому он услышал, о чем я и Кин говорили на кухне.
А тогда, смотря на покрасневшую кожу и выросший рог на лбу у высокого и широкоплечего они(13), на длинные когти, появившиеся у парней-лисов и двух высоких плечистых тэнгу в человеческом обличье, я испугалась. Я поняла, что Кин сегодня умрет. Страшной смертью: его растерзают и разорвут на части, чтоб другим людям неповадно было вредить нелюдям и оборотням. Ну, может, сейчас только горло разорвут, а растерзают уже в другом месте. Может, наоборот, закапают в дальнем глухом месте, чтобы люди и следов его не сумели найти.
А Кин только вздохнул. И спокойно смотрел на сужающееся кольцо, кривой рог и злобный взгляд они, на когти, на клювы тэнгу и клыки у лисов. То ли он давно уже приготовился, что его ждет такой конец, то ли просто устал убегать. Спокойно смотрел на приближающуюся смерть. Низкий, худой, узкоплечий мальчишка, щуривший слабые глаза, чтобы чуть четче видеть зловещие силуэты, которые все приближались и приближались… медленно… очень медленно… желая помучить напоследок. А Кин спокойно стоял и смотрел.
— Не хочешь что-нибудь сказать напоследок? — усмехнулся Синдзиро, показывая клыки.
— А зачем? — устало спросил Кин.
— Что, даже не будешь падать на колени и просить о пощаде? — растерялся надменный лис.
— Думаю, что вы надежно спрячете мои останки, чтобы никто не заподозрил о вашем существовании, — тихо сказал Кин, — Раз люди сильно сомневаются, что из разумных существ еще кто-то есть, значит, вы старательно скрываете свое присутствие в нашем мире и то, что приходите сюда. Так моя смерть будет мучительной, но зато никто ничего не узнает. Люди подумают, что я просто пропал. И… и Макото сделают операцию. Так даже лучше.
Он был грустным. Кажется, Кин вообще почти никогда не улыбался. Но сейчас спокойно ждал смерти перед чудовищами, даже не думая убегать. Ужасной смерти. Как будто самурай перед сэмпукку. Юный, хлипкий. Но… смелый самурай.
Я вдруг выскочила перед ним, заслонила его собой.
— Ты чего? — мрачно прохрипел Синдзиро.
— Это… Это мой жених! — отчаянно закричала я, — Я его люблю. Не убивайте его! Я уже уничтожила все данные о Сиромацудэру!
— Ты… любишь… его?! — узкие зрачки Синдзиро расширились, — Но почему?..
— Любовь порою не объяснить, — отчаянно уперлась я, — Взяла и влюбилась! И информацию уже уничтожила! А… а если все-таки кто-то что-то узнает, вы всегда сможете найти его по запаху!
— Чокнутая кицунэ! — презрительно бросил лис, — Ни мозгов, ни красоты, ни умения применять чары! Еще и влюбилась в такого хиляка!
Невозмутимость спала с парнишки как покрывало. Он так растерянно посмотрел на меня… словно на небе рядом с луной появилась вторая луна или даже солнце!
Солнце угасало, спадал летний зной, но пламенем расцветали багряные и желтые листья на деревьях вокруг академии. Я сидела на скамейке, вертя в руках маленький и изящный бордовый лист клена.
Мимо проплыл, не оглядываясь, Синдзиро-сэмпай. Я усмехнулась. Этот лис целый год пытался приударить за мной: то ли наставники попросили его меня отвлечь от человека, то ли гордость лиса не выдержала такого, на его взгляд, жутко непривлекательного конкурента. Но чары Синдзиро на меня больше не действовали, да и бегать я научилась прекрасно за время моих странствий. И чем меня мог когда-то привлекать этот самонадеянный эгоист? Одни боги знают, сколько тысяч разбитых сердец в шлейфе памяти, тянущимся за ним! А вот Кин умеет думать о других!
Спрятав лист в сумку, уверенно поднялась и пошла к зданию библиотеки. Мне надо вытерпеть пять лет учебы в Сиромацудэру. И мне надо набрать хоть по 50 баллов по лисьим чарам и основным искусствам. Мне надо соблазнить хотя бы одного человека. И тогда меня оставят в покое.
Но, если честно, я уже решила, что будто случайно мне попадется Кин, чуть раньше срока. Что касается запаховедения: тут я превзошла даже самых умелых кицунэ вне академии: вот в чем, оказывается, был мой главный дар.
Поэтому мы встретимся чуть раньше, Кин! Первым и единственным, кого я соблазню, станешь ты. Я надеюсь, что ты доживешь до того дня. Ты мне обещал, что доживешь!
Кин… Я берегу как сокровище память о той неделе, единственной неделе, которую мне разрешили остаться с тобой до возвращения в академию. Той недели, которую я провела как обычная человеческая девчонка. И мне до сих пор ценен наш единственный поцелуй, случившийся в последний день. Робкий, быстрый поцелуй. В щеку. Кин поцеловал и смущенно отпрянул, покраснев до кончиков ушей. Его первый поцелуй… Неловкий, но самый ценный и приятный… мой…
Мой Кин, мой грустный Кин, мое грустное золото, мое сокровище… Ты обещал, что доживешь до следующей встречи со мной, и я верю тебе. Мне надо продержаться только пять лет. Только пять лет. И ты станешь первым и единственным человеком, которого я соблазню. Только пять лет… Мне надо продержаться только пять лет — и я снова буду рядом с тобой!
Примечания:
(1) Седзи — это дверь, окно или перегородка, состоящая из прозрачной или полупрозрачной бумаги, крепящейся к деревянной раме.
(2) Сэнсэй — обычно так называют учителей (а еще как почтительное обращение к врачам, ученым и др.)
(3) Ли Джун Ки — корейский актер, певец, модель
(4) Ямапи — Ямасита Томохиса — популярный молодой японский актер и певец
(5) Сэмпай — старший (по возрасту, по опыту, по положению)
(6) Кохай — младший (по возрасту, по опыту, по положению)
(7) Мангака — человек, создающий мангу
(8) Манга — японские комиксы. Одна из их особых черт — большие или даже огромные глаза у персонажей, особенно, молодых
(9) Эн — енны, японская современная валюта
(10) Нихон — самоназвание Японии
(11) Тэнгу — мифическое существо, с длинным носом, с крыльями. Может обучить шикарно драться. Может погубить, если покуситься на его дерево или лес.
(12) Ками — боги, божества, духи разных предметов, растений, природных объектов
(13) Они — японские черти, обычно с рогом на голове, краснокожие или синекожие, злые.
Глава 11 — Что касается меня 6
Жизнь постепенно входила в привычное русло — на новой неделе начался новый школьный семестр — но мама так и не вернулась, так что у меня все было как-то не так как обычно. Да и семестр был последний в шестом классе младшей школы, так что в апреле я пойду в среднюю школу — и снова в моей жизни будут большие перемены. Как прежде уже не будет, увы. Хотя я все еще мечтала, что однажды мама вернется. Или что хотя бы смогу мельком увидеть ее на улице, хотя бы чтоб убедиться: она еще жива.
В школе все было как прежде. Почти. Все уже ожидали конца старого этапа — и начала нового. Кто-то уже начинал расстраиваться предстоящей разлуке с друзьями, ведь не всем же повезет пойти в одну и ту же среднюю школу: кто-то с родителями вообще в другой город переедет, а кому-то более престижную школу найдут. Может даже, кого-то уже со средней школы замучают подготовкой к поступлению в университет. Вдруг у кого-то родители мечтают, чтобы их ребенок поступил в Тодайдзи? Кто-то из школьников сам начинал понемногу или помногу мечтать о поступлении в самый престижный университет страны, готовился получить хорошую работу в будущем. Или просто притворялся, что грезит, ибо с его родителями ребенку с другими мечтами было невозможно ужиться? Кто-то собирался задуматься об этом вопросе потом — уже в старшей школе, до которой еще надо было дожить. Шутка ли, целых три года на среднюю школу еще до старшей! Нам и один-то год казался вечностью! А взрослые почему-то порой серьезно произносили, что три года быстро пролетят. Неужели, целых три года могут пролететь незаметно?!
Учителя начинали уже намекать, что рукавом, которого нет, не встряхнешь. Копите, мол, знания прилежнее. На что наш школьный зануда, с нашего класса, как-то раз серьезно поправил очки и вдруг ляпнул:
— Упущенная рыба кажется большой.
— Вы считаете, что лучше жить без высшего образования? — возмутился наш учитель.
Мы промолчали. Мы же знали, что мать бедолаги ждет и грезит тем временем, когда сможет гордо посматривать на таких же как она подруг-домохозяек и гордо говорить им, что ее сын учится в Токийском университете. Причем, в ее случае это было, кажется, вообще неизлечимо. Даже если он несколько раз провалится на вступительных экзаменах в Тодайдзи. Разве что его машина переедет — и спрашивать, почему не поступил пока и когда-таки поступит, будет уже не у кого.
— Как получится, — серьезно сказал главный умник нашего класса.
На что учитель не отстал и серьезно произнес:
— Если ты чего-то захочешь, то и путь в тысячу ри покажется как в один ри.
Правда, запоздало вспомнил, какая лютая мама у нашего умника, и смутился. Учитель был еще молодой, недавний выпускник университета, так что еще помнил, как его самого замучили родители подготовкой к поступлению. Хотя и отчаянно пытался забыть те муки ада теперь. Вот ведь даже, ему на пару минут это удалось! Счастливый! По крайней мере, у кого из одноклассников были старшие братья и сестры, те всегда серьезно повторяли, что подготовка к экзаменам в университет — это ад, а экзамены — продолжение ада. И мы им вполне верили.
Хотя до старшей школы и было далеко, мы, впрочем, уже начинали волноваться, ведь в средней школе уже будут экзамены, причем, после каждого семестра. Но, к счастью, средняя школа еще не наступила. Родители, конечно, уже начали решать, куда своих детей отдадут. Кого переводили по работе, те вовсю готовились к переезду. Два мальчика из другого шестого класса уже переехали — их родители не могли ждать конца учебного года, ибо у папы одного начальство требовало ехать за границу, а у второго заболела бабушка, живущая в Осака — и так заболела, что они все решились переехать, чтоб ухаживать за ней.
В общем, в школе было шумно. Дети много всего обсуждали друг с другом. На уроках-то все было как обычно скучно. Так что я про уроки уже рассказывать не буду, ладно?..
Еще до начала школьного семестра, я шла из магазина с продуктами. И увидела нашего полицейского. Он катил свой неизменный велосипед, но совсем не смотрел по сторонам. Вообще только на дорогу смотрел. И фуражку сдвинул низко, так, что не видно было его глаза.
Мое сердце испуганно сжалось. Нашли мою мертвую маму?! Я же отнесла ему ее фото!
Я подскочила к нему, но молодой мужчина меня не увидел. Накатил на мою ногу колесо велосипеда — я вскрикнула — и только тогда он меня заметил. Испугался, заизвинялся. Наконец-то посмотрел на меня — и я увидела в его глазах слезы. Впрочем, торопливо взгляд отвел, хотя поздно уже было ему его гадкое настроение прятать: я уже все увидела.
Сначала он меня отвез в больницу, на том же велосипеде, чтобы мне ногу проверили, не раздавил ли кость, чтобы обработали ушиб или перелом, если совсем не повезет. Правда, до перелома не дошло. Мужчина своими деньгами за осмотр и процедуры оплатил. Я хотела, чтобы папе моему позвонили, но Сатоси-сан сказал, что его вина — ему и платить. И сам за все оплатил. Взял записи о результатах обследования, чтобы я их моему отцу передала. Потом повез меня откармливать мороженным. Я в жизни за раз столько мороженного ни видала, сколько он заказал для меня! Даже испуганно сказала, что вдруг я так объемся, что заболею. И что ж, ему тогда придется опять оплачивать мое лечение?
Сатоси-сан робко улыбнулся и сказал, что тогда да, тоже оплатит. Но ему хочется передо мной извиниться, так что просит кушать, сколько хочется и сколько влезет.
Но я все же упросила его самого мне помочь с мороженным. И он, подумав и оглядев стол, заставленный пестрыми сокровищами в красивых тарелочках, наконец-то понял, что мне одной столько не съесть, даже если я сегодня умирала от голода. Даже если главная мечта моего детства — это объесться мороженным аж до отвращения. Или то была заветная мечта его детства, одна из любимых, которую он вспомнил вдруг и решил исполнить для меня?
После третьей порции — он все еще ел первую, поспешно что-то записывая на какой-то квитанции — я осмелилась спросить, почему у него такой вид был расстроенный, когда мы встретились?
Он смущенно опустил взгляд. И сердце мое напугано замерло. Они все-таки нашли мертвую маму?.. О, нет!
Помявшись, Сатоси-сан присел на диванчик с моей стороны — я, застыв от ужаса, ждала жутких подробностей про маму — и, нагнувшись к моему уху, признался, тихо-тихо, так что даже я его едва сумела расслышать:
— Меня бросила девушка. Как раз в День святого Валентина ушла отдавать шоколад и признание другому парню. Мы трое дружили с детства, еще со средней школы. Я думал, что она выбрала меня. Радовался очень. Да и друг нам не мешал. Рад был за нас. И все было так хорошо, но… внезапно так…
Громко возмутилась:
— Да как она могла?! Еще и в такой важный день?!
Мужчина торопливо зажал мой рот, случайно вместе с ложкой, чье содержимое я еще не успела положить в рот — и оно совсем по лицу моему размазалось. И по его ладони. Он запоздало заметил холодное прикосновение, руку убрал, смутился. Кинулся за салфетками, вытирать мне лицо. Хотя и осторожно утер, мягко. Я такой тщательности от рассеянного Сатоси-сан не ожидала. Наверное, долго практиковался на своей девушке. Уже бывшей, к несчастью.
— Я, конечно, понимаю, что так бывает, — Сатоси-сан тяжело вздохнул, складывая последнюю из запачканных салфеток в аккуратную горку, — Но у меня такое чувство, будто теперь я лишился их обоих! — взглянул на меня с мольбой, — Ты только никому не говори! Это была моя первая девушка.
— Никому и никогда! И пусть в меня попадет молния, если я совру!
— Нет, давай все-таки без трупов и молний, — он грустно улыбнулся.
Вспомнив, схватила его за рукав:
— А моя мама?
Его плечи поникли.
— Мы ее не нашли.
Теперь уже плечи поникли и у меня, вместе с головой.
Мужчина торопливо добавил:
— Но коллеги из Киото и ближайших городов сказали, что среди найденных трупов такой как она не было. Значит, твоя мама жива.
— Ура, она живая! — от радости даже кинулась его обнимать.
И он меня в общем-то тоже обнял. Уютно так посидели, обнимая друг дружку. Будто у меня вдруг завелся старший брат. Вот, мороженным меня с зарплаты угощает. Так-то я не знала, каково иметь старшего брата, я же единственным ребенком росла. Хотя и надеялась, что родители это исправят. Неужели, моим мечтам совсем не суждено сбыться?!
— А вообще странно… — Сатоси-сан поправил фуражку и опять склонился к моему уху — я торопливо убрала ложку на тарелку к мороженному, — Мы проверяли по базе данных сведенья о твоей маме. Есть информация о том, что она участвовала в Дне совершеннолетия в Токио. И вскоре после того дня она и твой папа поженились. Твой папа свое двадцатилетие отпраздновал еще год назад. Хотя, возможно, они познакомились еще тогда, когда он учился в школе. В старых газетах писали о смелой девочке на роликах, которая тащила на себе какого-то мальчика, через дорогу, прямо по крышам машин. Ее запомнили полицейский того района и банда студентов-хулиганов, которые той же дорогой ехали. Говорили об ее ловкости. Отчасти даже смогли составить описание ее лица для журналистов. Хм, знаешь, чем-то они похожи.
Моя рука дернулась, и ложка с жалобным звяком упала с края тарелки на стол.
Он сказал, что в Токио девочка на роликах прыгала по крышам машин и еще мальчика за собой тащила! И такая же девочка была в последнем папином рассказе! Он… правду рассказал?.. Это все… правда?! Но та девочка Кими была кицунэ! Так что же… моя мама… я…
— Ты что-то слышала о том случае? — встрепенулся полицейский.
— Папа… говорил… но он тогда рассказывал сказку! Ведь там была кицунэ… ой! — и я торопливо зажала рот рукой.
— Да ладно тебе! — мужчина понимающе усмехнулся, — Я не верю, что оборотни и прочие чудовища существуют.
— Но как же тогда?..
— Да просто, — Сатоси-сан серьезно поправил фуражку, — Мы же выяснили, что твой папа в детстве жил в Токио и там же справлял свое совершеннолетие. А девочка, прыгающая по крышам машин, да еще и на роликах, с разбегу, к тому же, благополучно сбежавшая по ним, да еще и с ношей весом почти как она… Я бы сам не забыл, если бы увидел такое или услышал! Тем более, и в газетах о том событии писали. Ты говоришь, твой папа рассказывал тебе сказку о смелой девочке и трусливом мальчике…
— Мальчик был не трусливый! — возмутилась я, — Просто она его спасала! Только в тот раз!
— Ну, ладно-ладно, — мужчина примиряюще легонько похлопал меня по плечу, — Я верю, что мальчик из сказки был не трусливый. Я же всю сказку не слышал, так что подробностей не знаю. У меня нету веских улик, чтобы утверждать, будто тот мальчик был трусливый тогда или вообще.
Поскольку тот мальчик был немного похож на папу — папа мой с компьютерами работал в большой фирме — а Сатоси-сан признал-таки, что в трусости папу моего не подозревает, я все-таки успокоилась. Все-таки, папу моего я любила. Нечего его трусом обзывать!
— Ох, ты ешь, давай, мороженное! — испугался полицейский, запоздало посмотрев на стол, — А то уже тает! Или я тебе нового куплю.
— Не надо! — взмолилась я.
Все-таки, тридцать пять порций мороженного за день — это перебор. Это уже передоз даже самой сладкой мечты младшешкольника.
— Но вы мне тоже помогите! — взмолилась я на пятой порции.
— Ах, да… сейчас, — мужчина, уже пересевший обратно на диванчик с другой стороны стола, торопливо отодвинул свою квитанцию. Выпил лужицу с первой тарелки, и потянулся за второй тарелкой мороженого — целое было еще почти не подтаявшее, в отличие от надкусанного ложкой. Правда, он подозрительно косился на тот листок бумаги.
Не выдержав, спросила:
— А что вы там пишите?
Мороженное было вкусное, мама была еще жива, словом, настроение у меня стало хорошее. Даже если не расскажет — не испортит. То есть, каюсь, мне было отчасти грустно за Сатоси-сан, которого так подло бросила девушка, да еще и перед таким красивым праздником.
— Заполняю отчет, — серьезно ответил молодой полицейский, — Что я задумался на посту, во время обхода моей территории, и случайно наехал на девочку колесом велосипеда. Повезло, что я просто шел и его катил, а то бы на твою ступню надавил намного больше: и своим весом, и весом велосипеда.
Ложка выпала из моей руки, в мороженное следующее, нас обрызгав.
Про меня пишет?! Что он наехал на меня?!
— Но Сатоси-сан! — возмутилась я, — Все же обошлось! Вы заплатили и за обследование, и за мое лечение. Еще и мороженным меня накормили. Я вам клянусь, что никому не расскажу, что вы…
— Но я так не могу! — отчаянно вскричал он, — Я не могу утаить от начальника и жителей нашего района мое преступление! И вообще, я же должен подавать всем достойный пример, а я…
— Но все же обошлось! Вы кость мне не раздавили!
— Нет, я так не могу! — мужчина даже вскочил, — Пусть все узнают, что я…
— Ничего не обошлось, — сварливо отозвались сбоку, — Мне всю одежду забрызгали.
Мы обернулись и увидели молодого хозяина нового магазинчика сладостей.
— Вот что мне делать теперь? — возмущался Синдзиро, вцепившись в ворот своего темного синего свитера изумительного какого-то оттенка, яркого и редкого, потрясая своим свитером, на котором желто-розовые разводы мороженного были очень заметны. Ага, и капли белые тоже.
— Ну… — Сатоси-сан торопливо потянулся за кошельком, — Послушайте, у меня сейчас денег в обрез. Только на жилье и лапшу быстрого приготовления. Я кольцо продам, тогда… — отчаянно посмотрел в сердитые черные глаза, — Можно, я вам квитанцию за химчистку в следующем месяце оплачу? Вы мне чек покажете — сами пока оплатите — а я вам в следующем месяце всю сумму отдам? А пока… — смущенно улыбнулся, — Пока можно я вас просто угощу мороженным? — на меня посмотрел с мольбой, — Сеоко-тян, ты же не будешь возражать?
— Неф, — ответила, не вынимая ложку изо рта. И головой еще качнула для убедительности.
Если честно, мне третий поедатель мороженного был бы очень кстати. Оказывается, детская мечта обожраться мороженным разных видов по самое не могу могла стать настоящим кошмаром — я это уже заподозрила после седьмой порции.
— Мороженным? — Синдзиро скривился, посмотрев на стол, — Подтаявшим?..
— А другого нет, — я наконец-то вынула ложку изо рта.
— Я умоляю вас! — Сатоси-сан даже опустился на колени.
Продавец сладостей посмотрел на него презрительно, сверху вниз, потом, наткнувшись на мой взгляд укоряющий, проворчал:
— Ну, ладно. Уговорили, — ткнул в грудь полицейского длинным чистым ногтем указательного пальца, — Но химчистку вы мне поклялись уже оплатить. Публично.
Надо же, хамить полицейскому не боится?!
Но Сатоси-сан после такой жирной полосы неудач был согласен на все, что угодно.
Словом, втроем мы мороженное таки одолели. И, если приглядеться, Синдзиро был настоящим сластеной, ибо съел двенадцать порций в одно пузо. Еще три благополучно растаяли в процессе, освободив нас от мук — и мы попросили унести их вместе с опустевшей посудой.
Все, я теперь знаю самое страшное проклятие из всех существующих на свете: да чтоб тебе пятьдесят порций мороженного за один день съесть! А в самом жутком варианте: да чтоб тебя заставили сожрать сто!
После мороженного Сатоси-сан и Синдзиро обменялись визитками — полицейский робел смотреть хозяину магазинчика сладостей в глаза — затем Сатоси-сан заплатил за мороженное подошедшему официанту — и мы разошлись. И в пузе, и вообще.
В общем-то, день прошел вполне ничего. Хотя живот и горло у меня на следующий день болели. Сатоси-сан, зашедший вчера и сегодня поздно вечером к нам, чтобы долго и на коленях извиняться перед моим отцом за мои мучения, обещал сводить меня к врачу и заплатить за дальнейшее мое лечение. Но отец попросил, чтоб только сводил меня к врачу, поскольку сам он не может сходить сам со мной завтра: у них готовятся к важному совещанию, так что вся техника и мастера должны быть на месте и работать исправно.
Хотя, правда, за мой осмотр и таблетки Сатоси-сан все же заплатил сам. Я боялась, что кольцо для бросившей его невесты он еще не продал, да и вряд ли та к нему вернулась. Словом, вероятно, он даже рамен не каждый день будет есть. Поэтому упросила бабушку-цветочницу, чью еще более старую маму он часто через дорогу переводил, хотя бы через день носить ему пирожки в знак благодарности. Хотя бы только неделю. Но лучше — две. Сама даже обещала за них заплатить. У меня же были деньги на карманные расходы. И я их нечасто тратила. А тут можно было позаботиться о хорошем человеке.
Бабушка не понимала, зачем мне все это. Пришлось мне ей признаться, что у нас случилось. Хотя она и поклялась никому не говорить, что он наехал на меня своим велосипедом. И что я только куплю ей три пачки муки: она вечно что-то забывала купить в магазине и боялась, что это выпадет мука. А прочие продукты для пирожков у них дома более-менее водились. Хотя бы потому, что ее мать любила маринованные яйца — и частенько сырые покупала сама во время своих прогулок.
В общем, нашими совместными стараниями Сатоси-сан с голоду не умер. Хотя, правда, сердобольные женщины и старушки сплетничали, что как ни проходили мимо его участка, так он только лапшу быстрого приготовления и ест. Ох, как бы язву желудка не подхватил, если будет питаться одним только раменом!
Хотя вопреки нашему заговору и клятве между мною, папой и бабушкой-цветочницей, что мы будем до смерти молчать, что наш полицейский наехал на мою ногу своим велосипедом — он же добрый у нас, молодой еще, ни к чему ему портить репутацию — Сатоси-сан всем же сам и рассказал «об этой трагедии». И многие его осуждали, кстати. А он ходил, стыдясь смотреть всем в глаза. Но меня убеждал, что после всеобщего осуждения ему на душе станет легче и он уже не будет себя чувствовать таким виноватым. В конце концов, каждое преступление должно быть наказано. Тем более, он же полицейский! Эх, если ему и в правда после станет легче… В общем, ради облегчения его совести после тяжких мук, я смирилась, что все узнали.
В пятницу вечером я опять расплакалась, когда возвращалась домой. Даже из школы я вышла одна — никто так и не хотел подружиться со мной, даже на прощание. Дон Ми вот заболела, а с другими девочками, которые тогда тоже были у нее в гостях, мы как-то мало общались. И мамы моей больше не было. Даже при том, что она еще была живая. Вроде.
Шел уже не снег, а дождь. Так, слегка накрапывал.
Синдзиро появился передо мной неожиданно. И протянул мне пирожок-рыбку. Я всхлипнула и взяла ее дрожащими руками.
— Заплаканное лицо красавицы становится ужасным, — шепнул мужчина, нагнувшись к моему уху, — Особенно, для нелюбящего тебя мужчины. С любящим-то поиграться можно, стрясти с него что-нибудь, если убедительно заплакать. Но только нечасто. И не проси слишком много. А то сбежит — и ты его больше никогда не отыщешь.
Ах да, я едва не забыла вам сказать! Я же зонтик-то ему вернула! Еще в воскресенье! Я же жить не могла спокойно, пока не верну! Это сейчас-то вернула уже давно — и успокоилась — и забыла. И еще девушки и девочки, пришедшие тогда за покупками, смотрели на меня недоверчиво или завистливо, мол, с чего это Синдзиро-сан и Синдзиро-доно одалживает кому-то там зонтики?..
Я прижала пирожок к груди и благодарно поклонилась дарителю. А что я еще могла?..
Он дружелюбно, но легко-легко, похлопал меня по затылку и ушел, опять замаскированный в простой спортивный костюм. И еще торопливо снял подвешенные за ворот черные очки — и одел. Опять, что ли, спасается бегством от поклонниц? Или его возлюбленная — не из них — и он тайком ходит на свидания с ней?
Смущенно посмотрела на пухлую рыбку в моей руке.
Но, все-таки, Синдзиро-сэмпай добрый. Тратит свои пирожки для незнакомой девочки. Которая даже ничего никогда у него не покупает.
Почему-то с того дня мое сердце начало как-то странно биться, когда я видела Синдзиро или проходила мимо его магазина. И даже когда слышала слово «сладости».
Только… если совсем честно… Вы пообещайте, что никогда ему не расскажете?.. Очень вас прошу: вы только не рассказывайте ему!
Я вторую рыбку тогда не съела. Нет, я хотела! И она смотрелась очень аппетитно! Тем более, от него. Почему-то то, что он подарил ее мне, делало пирожок с начинкой из бобовой пасты еще как будто даже красивее.
Но я пока шла домой, увидела сидевшего у обочины старика, бедно одетого. В старом выцветшем на спине юката, темно-синем и с квадратиками белыми из затканных в ткань белых ниток, с линиями, выступающими за края квадрата. Ну, ткань касури, знаете?.. Вот она. И старое-старое кимоно-юката. И черные рейтузы в обтяжку, с выпученными коленками. И длинные густые белые волосы по-старинному были собраны в узел на затылке, простым шнурком из ниток перетянуты. Хотя он лоб и голову за ним не брил, потому все-таки не походил на самурая. Незнакомец сидел один, к нему никто не подходил. И он был очень грустный. Даже при том, что рядом с ним не было картонной коробки, в которой он мог жить, и тарелочки для подаяний. Возможно, у него даже был свой дом. И семья, может быть, была. Но сейчас старик сидел один и очень грустный. Или у него сегодня как раз умерла жена?.. Или недавно?
В общем, я подошла к нему и протянула ему рыбку.
— Мне? — он поднял растерянный взгляд на меня, — Это мне?!
— Это… — смущенно потупилась, потом твердо взглянула ему прямо в глаза, необычайно пронзительные, — Это вам подарок с Днем святого Валентина.
— Мне? — мужчина даже вскочил, — От тебя?.. Но Сеоко… Мне-то за что? У вас же вроде все благополучно. И мне вообще не часто приносят подаяния…
— А вы знаете мое имя? — растерянно моргнула.
— Да я тут давно уже живу, много десятков лет, — ответил старик серьезно, смотря куда-то поверх меня, потом опять посмотрел на меня, тепло улыбнулся мне вдруг, — Благодарю за подарок, Сеоко-тян. И, пожалуй, приму. Люблю простую еду.
— А как вас звать? — спросила, склонив голову на бок.
— Бимбо, — он улыбнулся, — Просто Бимбо.
— Просто Нищий? — растерялась я.
— Ну и что ж?
Серьезно призналась:
— Я просто впервые встречаю человека, который спокойно зовет себя Нищим. Просто удивилась.
Он улыбнулся на сей раз как-то странно. Наверное, так могли улыбаться только старые боги, которые знали все-все на свете, много всего видели и ничему уже не удивлялись. Если бы ками действительно существовали. Или, все-таки, они существуют?..
— А может… — подалась вперед, — Может, вы…
— Что я? — заинтересованно переспросил старик.
— Может, вы…
— Да не тяни! — проворчал пожилой мужчина, — Мне уже интересно, что ты там сказать хочешь.
— Может, вы… Бимбо-но ками?..
Он промолчал, но так загадочно при этом улыбнулся!
Робко спросила:
— Так… Вы и правда Бог бедности?..
Нищий вдруг обнял меня за плечи рукою без пирожка.
— Слушай, я как-то сакэ пил в одном же заведении, что и твой папа. Кажется, это твой папа был. И он упомянул, что у вас пропала мама. Так вот… — задумчиво волосы мои погладил и челку потрепал, — Сходи помолиться богу Инари. Может, ты еще не ходила ему молиться? Вдруг поможет?
Э… сходить помолиться богу сельского хозяйства, рыболовства и торговли?.. Именно ему?! Что бы моя мама поскорее вернулась?.. Но почему именно ему надо молиться?!
— Послушайте, Бимбо-сан… — начала я наконец, когда справившись с растерянностью, снова повернувшись к странному старику.
Но его уже не было рядом. И на улицах не было его, уходящего. Будто совсем исчез, сразу, как отвлеклась. Или убежал бесшумно как ниндзя. Нет, он же не мог и правда быть Богом бедности?! Скорее, он в детстве обучение у ниндзя прошел — и научился передвигаться бесшумно. А в районе нашем я его не запомнила, потому что он еще умел хорошо маскироваться и хорошо прятался. Мало ли какие дела есть у клана ниндзя?..
Папа на этой неделе очень сильно разговорился. Говорил почти до самого утра, почти не отвлекаясь на чай. Хотя меня накормил рисовым пудингом, двойной порцией, за себя и за меня. А то, мол, я, кажется, совсем голодная и усталая, пока я его слушаю. Может, в другой раз тогда?.. Но его история захватила и меня, страшно взволновала, и я, уцепив папу за рукав, настояла, чтобы он сегодня же всю ее досказал! Он вдруг обнял меня, прижал к себе крепко-крепко, вздохнул и продолжил свой рассказ. А потом меня сам спать потащил, на руках с чего-то. Но мне понравилось.
Глава 12 — Старый шаман
Царство вод. Тростники. И на них
Ночью инея белый налет.
Свет холодной луны на горах,
Что маячит в густой синеве.
Неужели путь в тысячу ли
С этой ночи начало берет?..
Разлучаясь, буду в думах всегда
На далекой заставе твоей.
Сюэ Тао
Давно-давно в Поднебесной стране в семье аристократов родился мальчик. Тогда еще мандат неба принадлежал династии Цинь. И родители, мать особенно, желали лучшего будущего для сына. Чтобы советником стал у сына императора. Или хотя бы чиновником, великий экзамен сдав. Мать, желая ему славы или, может, убить окончательно чтоб надежды иных женщин, деливших ложе с супругом ее и рожавших ему детей, своего сына, своего первенца, нарекла Ен Ниан, что записывать надлежало иероглифами «вечный» и «годы», вечной или хотя бы долгой жизни желая сыну своему. Отец его, Хон Гун, сам наследнику имя дать хотел, но уж очень настаивала, очень уж молила старшая жена, так что дня через два он не устоял и уступил.
Мать своего первенца, да и, как сложилось, единственного сына своего любила больше жизни и больше себя самой. Все ему позволяла, все ему покупала, а если денег на капризы его не хватало, тайно продавала свои украшения, чтобы все-таки купить. С самых юных лет твердила ему, что он — лучший самый. Лучший в мире. Что экзамен он отлично сдаст, когда подрастет. Что влиятельнейшим чиновником станет в городе. Что женщин у него будет не счесть. Но лучше, все-таки, чтобы он одну выбрал и берег ее, любил. Но, в общем-то, если сердца всех красавиц Сяньян страдать по Ен Ниану будут — и ладно. Сыночку своему мать желала самого лучшего. Лучшего из лучшего.
Она молилась только за него. Вначале и за мужа, но тот, наглец, даже после рождения его сокровища, наследника его и впредь к другим женщинам ходил. Служанку молоденькую — старшую дочь ему что родила, первую из его детей — старшая госпожа со свету сжила, медленно яду подсыпая ей. А вот рабыню коварную, которую заставила подсыпать зловещий порошок, со свету сжить не удалось. И, более того, нахалка сына родила господину! Старшего из сыновей! О, как лютовала в тот день старшая госпожа! Даже ругалась на богов, допустивших такое непотребство.
Но мерзавка не умерла. Хотя и сына ее господин не признал. Мол, рабы скверно живут, вместе в доме одном, мало ли от кого негодная его родила?.. Ей наедине сказал, лаская ее, заплаканную, что, прости уж, любимая, но сына рабыни аристократы не примут. И цепляться будут так, что страшно. И лучше жить ему простым. Если примерным будет — он его назовет когда-нибудь свободным. И только.
На самом-то деле господин боялся, что если признает мальчишку своим, то однажды вдруг оборвется его судьба, может, во время малых лет еще. Он видел злые взгляды, которые бросала старшая госпожа на служанку, которую он сделал наложницей своею. Видел улыбки торжествующие старшей госпожи, когда болезнь неведомая стала медленно силы выпивать у молодой госпожи. Он, кажется, все тогда понял. Он смерти не хотел и сына своего, хотя мать его не слишком-то любил. Так, для разнообразия держал. Для красоты. Она тихою была, как и молодая наложница почившая. А старшая жена как гневалась, так могла и из опочивальни своей выгнать и вазой запустить. Или разбить об пол. Драгоценною, хрупкою вазой, дорогой. Как назло, она выходила из влиятельной очень семьи. А такого статуса и силы, и богатства клан самого господина никогда не имел. И родители их все решили за них. Приходилось ему терпеть ее дурной нрав. А главная жена вид делала, будто терпит развлечения его с женщинами другими или будто не замечает даже всех их со стороны.
* * *
Гу Анг милым славным вырос юношей. И ходили слухи по поместью, да, что уж не верить в длинные языки, и по всему городу, что Гу Анг, легкий как и иероглиф его имени, на самом деле — старший сын Хон Гуна. Ведь мать его убирала полы в личных покоях господина! Да, в общем-то, с чего это сам Хон Гун, один из главных чиновников города, даровал матери его лист с начертанием его имени? Ведь не стал бы дарить, если б был тот ему чужой? Да и в недели ближайшие две от родов рабыни, запершись, молилась пылко главная жена Хон Гуна. Вот с чего бы она вдруг стала рьяной такой и верующей?.. Да с чего, кстати, месяца два после того, когда слухи о Гу Анге ходили уже по Сяньяну, в поместье Хон Гуна до смерти запороли тридцать три слуги и двадцать два раба? Не от того ли, что кто-то из них проболтались?..
Ен Ниан ужасным рос. Он часто мучал Гу Анга, из-за которого часто плакала его мать. Хотя тот и не делал ничего. Не у него привычка была разбивать старые драгоценные вазы. Не он украл нефритовое кольцо. Хотя нашли его у него.
Ох, и радовалась в те дни главная госпожа! Ох, и мечтала от первенца мужа избавиться!
Но когда-то добрый сердцем Гу Анг защитил от подвыпивших чужих рабов Кэ У, дочь умершей наложницы. Сам тогда сильно пострадал, хромал с тех пор. Она же смогла убежать, покуда они отвлеклись на него. Потом рабов хозяин их на глазах Хон Гуна и прислуги своей всех забил до смерти. И дружили соседи с тех пор как обычно. А рабы… а кому дело есть до сдохшего раба! Тем более, что дерзнули касаться руки молодой госпожи, говорили мерзости ей, напугали страшно.
А как притащили Гу Анга связанного на пыточной двор, так прорвалась молодая госпожа туда — еще и десятка ударов не нанесли — и на колени упала перед отцом. И сказала, что это она украла кольцо. В слезах стояла часа три на коленях перед покоями господина, покуда тот тяжело думал, что же делать теперь с неожиданным ее признанием.
Ее страшно тогда избили. В чулане, лишь при отце. Мол, даже если и дочь старшая господина, должна место свое знать, не завидовать женщинам старшим, что у них украшения красивее, тем более, чтоб не смела больше воровать, врать и подставлять других. А Гу Анг, сын рабыни, остался тогда живой. Раба бы за воровство не пощадили, забили бы в назиданье другим.
А она, избитая и отпущенная, зашаталась от слабости, упала в пути, да угол стола зацепив, ослепла на левый глаз. С ужасным шрамом на лице ходила. Хотя прекрасным было до того ее лицо. Но стало теперь ужасным.
И, хотя она дочерью была влиятельного Хон Гуна, даже из семей купцов никто в жены ее брать не хотел. Совсем.
Ен Ниан открыто смеялся над ней, уродиной звал. Говорил, что на свете одна только дура такая родилась. На что подставилась, соврав, будто сама украла кольцо?
— Ты не поймешь, — с улыбкой краткой раз лишь сказала Кэ У, но улыбка ее не была видна целиком за прядью широкой и краем шали, расшитой жемчугом, что закрывали ее лицо на половину.
— Я не пойму, — с усмешкою подтвердил младший брат ее и наследник семьи, лениво обмахиваясь роскошными веером с изящейнейшими иероглифами и горами, рукою сделанными лучшего столичного мастера, — У женщин только лишь есть всего, что красивое лицо. — взглядом насмешливым скользнул по одеяниям поверх ее быстро вздымавшейся груди, — И еще кое-что. Но то у женщин у всех одинаковое. А ты потеряла свое лицо из-за него. Из-за сына раба!
Хотела что-то девушка сказать еще, но смолчала. И, поклонившись молодому господину, дня пожелав прекрасного ему, голову гордо подняла и с достоинством ушла.
Но отец, случайно увидевший их двоих рядом… С чего бы это вдруг рядом их двоих?.. Он, испугавшись, ближе подошел. И все расслышал Хон Гун. Он морщился и сердито сжимал кулаки. Он от гнева свой веер сломал, в руке его ручку раздавив и бумагу порвав. Ухмыльнулся краешками губ Ен Ниан, но виду не подал, что приметил его.
На тот раз обошлось.
Но в дни другие шутить над сестрою изуродованной продолжил наследник Хон Гуна. И мрачнел, и есть отказывался в некоторые дни усталый хозяин усадьбы, влиятельнейший чиновник столицы. Но почти совсем бесправный внутри своей семьи. Он уже второго своего ребенка защитить не сумел! Хотя слезы его не видел никто. В темноте слезы не видны. Особенно, если молча зубами рукав закусить и смолчать. Особенно, если под видом простуды и важного дела по службе избежать всех своих женщин и жен.
И ликовала старшая госпожа, видя хмурость и недомогания проснувшиеся супруга. Ужели боги молитвы услышали ее? Ужели скоро поместье и богатство все сыну ее все перейдет, да право командовать им?..
Она не любила супруга своего. Ее родители сосватали за него, а увидела раз первый у брачного ложа, при свете светильников, когда он с головы ее красное покрывало снял. Она любила когда-то охранника молодого в родном доме. И никому не сказала о том, даже тому. Она умною девочкою была. А потом муж, переезд… Она уже забыла, что когда-то любила.
Как и хотелось ей, сына молодого ее, ребенка единственного — дочь поздно родилась и рано умерла, в первый еще год, случайно чернильницу на себя уронив, глаза чернилами заляпав, да, отползая, с лестницы упав — его во всем Сяньяне знали. Да только дурно говорили всегда о нем.
А об Гу Анге говорили с теплотой. Он еще часть денег, отцом подаренную за отправку важного письма в другую, далекую провинцию, к давнему другу, ставшему там губернатором, бедным семьям Сяньяна раздал.
Сначала робко у него мальчонка замызганный попросил матери на лекарства, чуть-чуть, потом обещал отдать, жизнью своею или молитвами — и юноша добрый отдал, так что и на лекарства хватило, и на дом новый, на украшения для дочерей ее, с которыми они быстро женихов нашли. Из бедных. Но бедным лишь несколько колец да браслетов нефритовых — уже приданное роскошное. Уже можно продать да купить себе еды в голодный год.
Потом и о нищих Гу Анг призадумался других. И деньги раздал. И слухи новые по столице о нем пошли. Случайно услышав какой-то из них, Хон Гун потом улыбался недели три. Да, он сына не признал своего, первенца своего не признал. И за то пред предками ответ держать ему — он дурно со старшим сыном своим поступил — но все-таки, даже будучи рабом и сыном рабыни, и сыном неизвестно кого, даже так родившись и выросши, его Гу Анг заслужил восхищение людей. А гордость за сына — то лучшее украшение седин отца! Никакие шпильки драгоценные так не украшают гордо поднятую голову, как достойный и добродетельный сын. Даже если не знает никто о том. Но он-то знал! Кроме него мужчин не принимала его нежная Мэй Ли. Точнее, вид делала, что принимала охотно еще двоих, из рабов, чтоб подозрения в отцовстве на господина ее не легли. Но принимала неохотно и редко. Да и… разве можно дурно отзываться о женщине, что в одиночку взрастила такого сына?! Не то, что творение его и старшей госпожи.
* * *
Шло время, годы шли. Дочерей всех своих пристроил замуж за людей влиятельных Хон Гун. Кроме старшей дочери от умершей молодой жены — он посмертно звание жены своей ей даровал. И люди судачили, разумеется, о том. Но из-за Желтой реки старшая госпожа соперницу достать уже не могла. А потому, зубы стиснув, стерпела и это униженье.
* * *
Шло время, годы шли. Кипела жизнь в Поднебесной. Император их нынешний, Цинь Шихуан, деловой был. Мало того, что объединил все царства Восточной Чжоу, оружие у населения все отобрал, да переселил десятки тысяч семей знати разных царств в столицу новую Сяньян, так и после не успокоился.
При Цинь Шихуанди соединили стены оборонительные северных царств Чжоу, положив начало невиданной стене и длинной, которую потом, спустя века, будут вспоминать вместе с именем Поднебесной. Дорог несколько важных император заложил, чтоб ездить удобно было до окраин империи из столицы. Выгнал племена сюнну за Великую стену. Забрал много земель от племен юэ.
А что последователи великого Конфуция посмели возражать мнению и желаньям, так то император прощать не желал. Сжигали тексты без жалости. Людей погребали заживо.
* * *
Гу Анг, отца однажды застав в волнении, рискнул спросить, случилось что. И тот вдруг ему признался, поднос с едой принесшему, что имел при себе текст, записанный учеником Конфуция — и сохранить бы хотел. Но боится, что если у себя сохранит — за то он гибель принесет для всей своей семьи. И юноша, волнение увидев доброго господина — тот был обычно с ним дружелюбным и милостивым — всем сердцем возжелал долг благодарности ему вернуть. Ему, ведь Гу Ангу так повезло с хозяином! И, поднос почтительно на стол опустив — ни капли не пролил — на колени бухнулся пред господином.
— Позвольте мне сохранить те документы? Я подальше от поместья уйду. И спрятать постараюсь. Если меня поймают, совру, что украл. А вы не скажете никому, что я вышел из вашей усадьбы.
— Да тебя весь Сяньян знает! — улыбнулся его отец.
— Я уйду далеко от столицы! — пылко юноша сказал ему.
Отец долго бродил по комнате в нерешительности и сын его, сын почтительный его, взращенный рабом, ждал ответа его с почтительным волнением. Уж очень помочь ему хотел! И это читалось на лице его. И тронут был Хон Гун подобным отношением.
И, юношу за плечи подняв — впервые он прикоснулся к нему — заставил подняться с колен, в раз первый.
— Ну, хорошо, — сказал он, хотя и не хотел опасности такой сына любимого подвергать своего, самого любимого из всех троих, но понимал, что в этом надежда наградить Гу Анга потом свободой и, может, деньгами и местом слуги еще. А иных идей на тот счет не имел, — Я дам тебе еще семь книг. И, может, так и не поймут, что идешь ты, желая укрыть текст ученика Конфуция. Ты будешь врать, что просто с посылкою идешь. Я письмо тебе напишу. А адрес на бумаги листе мы водою размоем. И письмо под моим. Будто в реку случайно упал, но быстро вплыл. И книги…
— Но стоит ли книги?.. — юноша робко подал голос, — Книги священны! — он виновато потупился, со взглядом столкнувшись его, — Тем более, вы так дорожите книгами, мой господин!
Улыбнулся вдруг Хон Гун. Старший сын его читать и писать не умел совсем, но почтительность к книгам и к знанию перешла и к нему. В отличие от некоторых. Ругали Конфуция чиновники и студенты, ругала знать и переписчики, желая понравиться императору. Ругал его и Ен Ниан. Самого великого Мудреца и Учителя! Но Гу Анг мудрецов и знания уважал. Красивый сын у Хон Гуна вырос! Очень красивый. Жаль, что и не скажешь: мой. Но, признайся тогда Хон Гун, так, может, Гу Анг до дня сегодняшнего и не дожил!
И, сверток получив простой, массивный, а под ним — сверток из драгоценных шелковых тканей, покинул ночью Гу Анг усадьбу. А куда ушел — никто не знал. Разве что господин объявил поутру, слугам и стражникам своим, поднятым разгневанным Ен Нианом на поиски Гу Анга, что сам кое-что тому поручил.
— А, может, просто вы пытаетесь спрятать этого мерзкого вора? — наследник его проворчал, продолжая сжимать меч.
Он хорошо владел мечом. Что было единственным его украшением.
Точнее, лицо его было прилично еще, хотя и не слишком. Тело крепким. Но кто в здравом уме в столице хотел бы, чтоб избалованный ветреник и, хуже всего, сын непочтительный Хон Гуна вошел бы в их семью?! Да люди, дочери и, матери особенно, даже простые наложницы, богов лишь молили, чтоб зять такой обошел жилища их семьи! Хотя по знатности и по богатству, по статусу сына старшего своей семьи он был один из лучших десяти женихов.
— Я правда кое-то поручил ему, — с улыбкою сказал отец, да слуг поманил к себе.
Сын мрачно за ними подошел, встал, чтобы не коснуться случайно их: он брезговал.
— То дело важное. И лучше, чтобы слухи о том за стены поместья не шли, — нахмурился мрачно Хон Гун, — Ежели узнаю, что кто болтал — заживо сварю, — на сына старшего посмотрел, — Даже если это будешь ты.
И в ужасе отступил назад его сын, смотря на отца глазами расширенными. Он помнил, что даже Кэ У не пощадил его отец. Он даже пьяным не говорил потом никому, что Гу Анг ночью покинул поместье, сжимая какой-то свиток.
— Но… — опомнился он, когда уже слуги и воины разошлись, насупившись, молчаливые, верные вольно или от ужаса, — Почему не мне?.. Почему не мне, мой господин?!
— То опасное дело, — ступил к нему Хон Гун, — К тому же, экзамены сдавать тебе. Ты должен чиновником стать, чтобы не опустить честь семьи. Я так хочу, — да ушел, гордо подняв голову, с ровной красивою широкою спиной.
Сын постоял, взглядом отца провожая. Да сплюнул. На куст пионов цветущих от третьей его жены. У той, робко вышедшей в сад прогуляться, на глазах. И женщина молодая не решилась супругу рассказать о том. И служанкам своим запретила болтать о том. Забыла об унижении. Будто бы. Ведь шрамы на сердце хоть и не видны, но не проходят. Проклятия тоже не всегда видны от усталой души человека, но тоже как шрамы не сходят.
Но Ен Ниан раздосадован страшно был. Недели две успокоиться не мог. Опасное приключение и дело важное — о чем еще мечтать ему? Не о мерзких же книгах! И, как обычно, утешаться пошел в бордель.
У всех сыновья учились, а он… Ну, почти все. В борделях, особенно, лучших, всегда хватало молодых веселых господ. Да драк хватало. Да искуснейших и новых красавиц, со всей страны. Там женщину любую найти себе мог Ен Ниан. Кроме любимой. Да он и не искал любви. О женском коварстве от матери наслушавшись: та не хотела, чтоб девку безродную он в жены притащил или даже в наложницы. А вне дома стен пусть творит все. Хочет — ласкает, хочет — бьет. Ей дела нету до них.
Отец в тоске спрятался, глаза пряча от стыда. В комнате Кэ У. И с нею играл в го часами бесчисленными, без еды почти и без сна. И дочь от покойной жены любезно его приняла. Сама на сладости почти не отвлекаясь. И даже не спала три дня. Потом отец уже, заботою ее ободренный, сам ее, за столом уснувшую, на постель ее отнес. И снова из комнаты вышел. Чтобы жить. Снова чтобы жить.
Хотя он в большей тоске думал с тех дней об Кэ У. Он понял совсем, что сердце у ней доброе. Но кому нужна дочь из богатой семьи с ужасным таким лицом? Если и приданного много, подарков много даст — разве кто возьмет?.. А если и возьмут, и передумают? Вот унижение ей, вот разочарование сердцу ее хрупкому будет! Или слуги начнут язвить о ней? А муж молодой, ветреник какой-нибудь, жену себе заведет и новую, и третью, красивых. А ежели второю женою отдать — то не избежит бедняшка издевательств от старшей жены. С ее-то лицом!
* * *
Семь лет прошло. Три раза пытался экзамен сдавать молодой господин. И ни разу события торжественного после объявления результатов не произошло.
Хотя младший сын, мальчик еще, на брата старшего насмотревшись, да на страдания отца — хотя и скрывал тот их за улыбкой грустной усердно — сам стал заниматься решительно. И ночью при свете луны. И при свете снега зимой. И при свете светлячков. Года два любовался отец на него, хотя и просил иногда отдохнуть, здоровье поберечь.
Два года усердно учился младший господин. И неожиданно слег. Бледный, усталый страшно он был. Еще и лекари не решались правду говорить, еще хватались за лекарства как будто уверенно, то и то норовили попробовать, но понял отец: совсем.
Он ночью последней, как будто чувствовал, с матерью просидел на постели его. Сжимала несчастная женщина молодая руку сына правую. А отец — крепко держал левую. И смотрели, губы кусая, да слезы глотая, как угасает единственный их сын. Двух девочек, близняшек, жена потеряла в родах.
Очнулся вдруг мальчик при свете светильников и свечей. Он тихо спросил, глядя на оживившегося отца, бессонницею измученного и исхудавшего, но, впрочем, не так страшно как сын:
— Отец… могу я кое-что спросить у вас?..
— Проси что хочешь! — пылко ответил тот, садясь еще ближе у него.
— Я только хотел спросить… — мальчик смущенно взгляд опустил.
— Да говори же! — взмолился отец, он страшно хотел хотя бы просьбу исполнить последнюю его, он учуял, что просьба та будет последней.
— Всего лишь хотел спросить… — сын робко взгляд поднял на него, — А правда, что раб тот молодой… Гу Анг… он тоже ваш сын?.. — и глаза смущенно опустил, — Я просто видел иногда, как ласково смотрели вы на него.
— Он достойный юноша, — вздохнул Хон Гун и вдруг вдохнул сердито, — Не то, то некоторые!
— Не говорите так, мой господин! — взмолилась жена его, — Он тоже ваш сын! — и осеклась, рот напугано прикрыла платком.
— Да, он тоже мой сын, — признался наконец-то Хон Гун, смущенный. Но Гу Анг… он сын рабыни.
— Значит, брат он мой, — улыбнулся грустно младший господин, потом уж помрачнел, — Жаль, я не смог проявить почтение к нему! — вдруг тонкими пальцами, с кожей кости обтянувшей, запястье отца сжал, — То просьба вторая… и не должен я… но я все же спрошу… — глаза поднял с мольбой на отца — у того защемило сердце от горестного этого взгляда, — Прошу, точнее. Отец, отдайте мой меч ему! Когда Гу Анг вернется, — он улыбнулся, — Я верю, что он может славу дому нашему принести. И вы, может, позволите быть ему уже слугой. А он мне жизнь спас, когда я в пруду тонул. Лед был тонкий, но мы… я, то есть, дерзнул по нему пройти. А Гу Анг рядом был. Рванулся в воду за мной, вытащил меня. Он долго тогда, помните, болел? Месяца три.
— Ен Ниан, что ли, шутками заманил тебя на лед? — отец помрачневший спросил.
— Нет! Что вы! — пылко возразил младший сын, догадки подтвердив его.
И горечь, и гордость заполнила сердце Хон Гуна. Милосердным, почтительным был его третий сын. Но жаль, что по жизни они вместе прошли так недолго.
— Хорошо, — отец с улыбкою пальцы сына сжал, не менее любимого, чем тот, — Твой меч передам ему. Скажу, что ты признался наконец… — и, слово гадкое сказав, помрачнел, не сразу сил нашел сказать: — Что он жизнь зимой спас тебе.
Но Хэй ему улыбался, счастливо. Глаза счастьем горели на исхудалом страшно лице. И мать его улыбалась украдкой. И понял мужчина, что в этих покоях уже все знали. И старшего сына его любили. Но тоже скрывали, раз сам господин говорить не хотел.
— Спасибо, отец! — сказал благодарно Хэй, — Вы сделали меня таким счастли… — и обмякла рука его в широких ладонях отца. И крепких.
Но что за мука и что за проклятая удача ребенка очередного вновь пережить отцу?!
И похороны провели широко. Как и пепел второго сына, ветром развеянный. Он — мать призналась — просил ее о том. Чтобы полететь по небу с ветром, свободным и с крыльями. Чтобы она сказку ему рассказала, а он — может вдруг — сумеет полетать во сне?.. И во сне другом улетел добрый Хэй. Совсем улетел еще юный. Душа добротою широкая была у него. Как море. Которым — одним из начертаний — писалось его имя.
А Ен Ниан кутил и пил. Пил и кутил. Но, если честно совсем уж — но о том знали боги только, а из живых никто не подозревал — первые месяца три после похорон наследник пил, тоску заливая об умершем. Если честно, он немного даже младшего брата любил. Если можно было так о нем говорить. Если сердце его способно все-таки было любить.
После провала на экзамене первого лишь Хэй смущенно улыбался ему. Единственный улыбался ему в доме. Ну, кроме матери Ен Ниана, хотя по лицу ее да по морщинке новой, первой, читалось, что и она сыном своим сегодня страшно расстроена. А тому, привыкшему к ее обожанию непременному, разочарование ее встретить первое ужасно было. Он вдруг почувствовал себя нищим умом и жалким в глазах у женщины, которую обожал. Одну лишь ее. Такую заботливую прежде. То есть, она и сейчас заботливою было, но было уже что-то не то в ее глазах.
И после второго провала — хотя он старался на этот раз уже — только Хэй пришел к нему, с подносом сладостей. И, хотя он в гневе ударил мальчишку по руке, разбив ее и поднос со сладостями уронив, однако же добрый мальчишка остался. Сказал, что верит в него. Что верит, что в следующий раз он обязательно… И в тот единственный из дней Ен Ниан пустил его к себе. Со злости споил. Смотрел, как брат младший смешно морщится, впервые попробовав вино. Как он потом смешно танцует и прыгает, поет охрипши. Как обезьяна прыгает! Но он единственный в тот день был с ним. И в ту ночь. Ночь первую, проведенную без любовниц. А слуги с ужином и завтраком даже не пришли — всем запретил господин разгневанный.
Добрым братом был Хэй. Милым сердцу братом. Но понял это Ен Ниан слишком поздно — уж ветер весь прах его развеял, унес по краям неизвестным.
Но выводов не сделал тогда Ен Ниан. Он не подумал, что люди бывают смертными. Он не задумался, как он жил и зачем на свете живет. Кутил и пил. Пил и кутил.
* * *
Те страшные семь лет были для Хон Гуна. Он страшно боялся, что сын его сопьется или убитым станет в пьяной драке, драке глупой и непристойной. Последний из всех живых его сыновей. Наследник. Наложница третья родила было еще одного мальчонку — и восторгом, надеждой отец воспылал — но умер тот на третьем месяце, родиться дерзнувший зимою долгой и страшно в тот год холодной.
Совсем седыми стали волосы чиновника после той зимы. Шел сорок третий год ему. Но, казалось, что закончилось уж все. И не хотелось больше ничего. Не ждал он ничего. Хотя, бывало, сердце согревалось теплом рядом с его Кэ У, все еще остававшейся в поместье отца и не нужной больше никому. Да согревалось сердце, когда случайно заставал он мать Хэя, молившуюся богам пылко, чтобы вернулся живым Гу Анг, чтобы ничего не навредило ему. Она и с Кэ У несчастной общалась приветливо. Всегда еще.
— Хотя б ему! — молила, — Хотя бы спасшему жизнь сыну моему, мне его на год подарившему еще, точнее, на тринадцать месяцев, хоть жизнь подарите ему! Хоть вместо моей жизни!
— А кто останется тогда со мной?! — не выдержал возмущенно ее господин, выдав наконец-то свое присутствие.
— Кэ У, — улыбнулась женщина, молодая еще, но пряди две белых пролегло уже от висков и уходило в переплетения прически, — Кэ У никогда не бросит вас, мой господин.
Вздохнул отец семейства уныло, прошел мимо жены коленопреклоненной, опустился устало в кресло. Снова вздохнул.
— Замуж бы ей! — боль очередную свою выдохнул он наконец.
— А может… — начала осторожно жена.
— Что «может»?.. — подался мужчина вперед, оживившись.
А вдруг она что-то знает? Вдруг подскажет? Она тихою очень была, но умной. Вот, поняла все про старшего сына, но виду совсем не подала. И, как заметил он, она и ее сын, со слугами были милы и справедливы. Из их дома никогда не выходил Гу Анг, опуская голову и пряча слезы.
— Может… если вернется Гу Анг… — она начала она.
— Да вряд ли уже! — он сердито опять вернулся в позу прежнюю.
— Если он книги те сохранит, то, может, в награду вы дадите ему статус свободного? И… — она потупилась смущенно, — И Кэ У, — но тут же взгляд подняла, с живым любопытством заглянула в глаза супруга, — Уж разве он стал б обижать ее? — вздохнув, призналась, — Я тоже не хочу обид ее. Не хочу, чтоб она как сестра моя в дом матери приезжала навестить, слезы пряча за натянутою улыбкою.
— То было бы чудесно, — улыбнулся мечтательно Хон Гун, — И как я сам не додумался?! — но тут же помрачнел, — Если он вернется.
— Молитвами пылкими сердце любого, говорят, сбережет, — сказала женщина с милою улыбкою.
— Хотел бы я верить, — вздохнул ее супруг.
* * *
Месяца через два морщинка новая пролегла по лбу старшей госпожи. А на третий господину служанки радостно донесли — они тоже любили мать Хэя за приветливость — что ждет младшая госпожа ребенка следующего.
Хотя родила она дочку очередную. Но милою такою была, обнимая ее, лаская ее щечку, почему-то чаще правую! Сердце отогревалось у супруга, в те мгновения, когда он смотрел на нее.
Мрачнела старшая госпожа. А Ен Ниан и третью попытку завалил, и четвертую. Чиновником так и не стал. И пил и кутил. Кутил и пил. Любили вспоминать его злые языки. Пожалуй, один из самых обсуждаемых мужчин в столице. Но разве такое наполнит гордостью сердце матери и отца?!
* * *
А потом умер Цинь Шихуанди. Империя Цинь встретила свой конец. Всего пятнадцать лет она несла мандат неба. Видно, боги были не слишком довольны чем-то в правлении прежнего императора? Но, впрочем, мандат неба нового хозяина нашел.
И среди потрясений, среди армий враждующих, потерявших главу-императора, среди ополчившихся знатных людей былых, уничтоженных Цинь Шихуаном царств, схватившихся не шуточно, возродилось царство Чу. Один из чиновников средних тамошних, Лю Бан, стал военачальником. Царство Чу воевать стало против Цинь, разобщенного после смерти Цинь Шихуанди.
Люди простые вынуждены были опять переселяться. Люди гибли в войнах. Намного меньше стало тех, кто должен возделывать землю.
Но наконец власть забрал себе Лю Бан. Имя получил Гао-цзу. И новую империю Поднебесной страны нарекли Западная Хань.
* * *
Дом Хон Гуна и клан его более-менее времена смутные пережил. Вот, даже Ен Ниан за ум вроде взялся. Перестал столько пить, меньше стал уж по борделям гулять. И драться тренироваться стал каждый день. И стал расспрашивать о хозяйстве отца, как сохранить.
Женили его наконец. На девушке из обедневшей знатной семьи. Все в доме ее рыдали, все жалели ее, но выбрали богатство и знатность жениха вместо ее покоя.
И вроде притих Ен Ниан. Намного чаще дома стал ночевать при жене. И надеялись отец и мать его — да не надеялись совсем другие женщины отца его, знавшие его грубый нрав на себе — что успокоится наконец Ен Ниан, приличным человеком теперь заживет, отцом новой семьи. Ответственность делает мужчину красивей, юнца делает мужчиною жены хрупкость нежная, да ручонки протягивающая совсем еще маленькая, крохотная жизнь. Жизнь слабая, которую нужно защитить.
Да жена его молодая и робкая в первых родах умерла. Дочке жизнь так и не подарив.
Обозлился на Небо тогда Ен Ниан. Ругал словами жуткими богов. Ругал устои все. Не один из дорогих сервизов разбил. Он впервые понял вдруг, что люди смертны. Как драгоценно время. Когда оно утеряно. Когда ты ничего доброго подарить близким ушедшим не сумел. Не успел. Потому что не хотел. Тогда не хотел.
Он пил и пил. Хотя он к женщинам не прикасался больше. Боялся снова одну из них в родах убить. Боялся, что уже убил их сколько-то. Хотя никто признаться не решился, что дерзнул зачать и сглупил родить детей от того самого Ен Ниана. Уж как ни расспрашивал, как ни грозил, как ни бил. Сервиз разбил он редкий в борделе главном. Хозяйка послала отцу его робкое, но гневное между строк письмо. Мол, избавьте нас от его визитов, милый господин! Сил уже нет больше терпеть его.
Да он и не ходил к ним больше. Он уныло по окрестностям бродил. Морщинка первая на лбу мужчины молодого появилась. Но отец надеялся, что переживет, окрепнет. В конце концов, руде, чтобы стать острым и твердым мечом, нужно пройти через огонь и сколько-то ударов молотом тяжелым, распростертой будучи по наковальне.
А в один из дней шел вдовец молодой мимо реки. Реки, в которой, как верили все, жил старый дракон. Сильный дракон. Защитник и покровитель. Его о дожде молили. Ему раз в десять лет дарили молодую невинную девушку, одну из лучших деревенских красавиц. Хотя в год принесения дара сложно было найти невинную и юную. Ох уж эта распущенность! Ох уж эти девицы глупые! Хотя и все-таки брали замуж, сердце скрепя и зубы сцепив, мужчины молодые. Жена живая лучше, чем мертвая. То есть, подаренная дракону. Особенно, если повезло — и сосватали девушку уже приглянувшуюся и милую.
Но, ладно, кого-то все же находили. Всею округой — и знать участвовала — собирали подарки невесте будущей дракона, украшения получше, наряд ей вышивали роскошный. И еще один — ее сестре. И находились дочери бедняков, которые охотно или скрепя сердце приносили себя в жертву, ради нищей семьи или дочерей будущих или родившихся старших сестер.
Шел Ен Ниан мимо реки. А воды ее нынче были гладки, как шелковая ткань, ткавшаяся как раз для новой невесты.
— Хорошо же богам жить! — сказал вдруг Ен Ниан в сердцах, — Ваши жены и дети бессмертные и не умирают! — криво усмехнулся молодой мужчина, — Хорошо же быть бессмертным!
Со дна из глуби воды мрачно посмотрел на него молодой дракон Вэй Юан. Один из младших сыновей господина реки и дождя. Но, впрочем, показываться не захотел, оставшись невидимым для дерзкого человечишки.
А человек дерзкий еще шагов двадцать прошел. Еще тридцать. У берега. Злость жгла его, тоска душила сердце. Почему жизнь в мире этом так несправедлива?!
Крестьянки две прошли, потупившись робко — и здесь дошла его дурная слава — и дальше прошли, новую свадьбу речного дракона тихо обсуждать начали снова, отойдя.
Ен Ниан расслышал.
— Вот хорошо драконом быть! — проворчал он тихо, — И жрать таскают каждую неделю лучшие кушанья. И невест каждый десяток лет, на случай если жена каждая из старых уже надоест.
И, обозленный, вдруг сплюнул. Прямо в воды священной реки.
Вдруг воды взмыли почти к самому небу, раздернулись, опадая двумя огромными веерами — и вскрикнули девушки, на шум обернувшиеся, а аристократ неудавшийся устоял — и с рыком жутким, который услышали в деревнях ближайших и в городе все, услышали и содрогнулись, из реки выскочил огромный дракон. Не самый, конечно, огромный, среди драконов, но люди о том не знали, не видели, что совсем молодой. И тоже с мерзким таким же характером.
И, пророкотав сердито — крестьянки попадали, разбили кувшины свои с мукой — дракон вдруг злобно сплюнул уже сам — человеку наглому в морду, прицельно. Так, что сшиб того с ног. И тот больно приложился об твердую землю башкой и наряд ободрал на заднице. Даже штаны продрал — дракон заметил довольно, как девушки отвернулись смущенно, от наглеца поднявшегося.
— Слышь… ты… — начал возмущенно человек.
— Нет, уж послушай ты! — не утерпел молодой дракон, — Ты хотел быть как боги?! Хотел быть как дракон? Так я проклинаю тебя, мерзкий смертный! Забери половину моей силы и живи теперь вечно! Живи, когда прахом истлеют кости последнего потомка твоего рода! Живи, когда прахом истлеет город, в котором ты родился и привык жить! Скитайся по свету, нищий и никому не нужный! Видь все, что могли видеть мои глаза! И, что бы ты, как и я, боль каждого, как и я, видел и ощущал как свою! — усмехнулся горько, — Будь как я, дерзкий человек! Будь бессмертным!
Снова взмыли высоко воды — и, расплескавшись, мощным ударом-плевком снова сшибли человека с ног. И новое тело змеиное вырвалось в небо, еще более крупное, но такого же чудовища: голова льва, с густою гривою, с рогами длинными изогнутыми и усами тонкими, длинными, лапами словно птичьи, короткими, но цепкими.
Человек в ужасе смотрел на двух огромных драконов, зависших в воздухе над ним. Один большой, больше шести коров длиною, а другой — еще больше, коров на двенадцать. Или даже больше.
— Придурок ты, Вэй Юан! — проворчал дракон покрупнее и хвостом с кисточкой жахнул меньшого меж ушей и рогов.
— Ты! — сердито тот обернулся к своему приятелю, — Ты посмел?..
— А какого… человека непочтительного… зачем ты ему пол силы своей отдал?! Совсем рехнулся, Вэй Юан?! — возмутился второй из чудовищ.
— А вот пусть поживет с мое! — возмутился дракон меньшой.
Может быть, имя его писалось как «Сохраняющий глубины»?.. Да был тот родственником господину реки и дождя?
Но, впрочем, он уж более не сказал ничего о себе, не представился. Посмотрел, мрачно сощурившись, на человека замершего, сидевшего, в ужасе смотревшего на него — сам Ен Ниан наконец-то уже испугался.
— Ты меня никогда не забудешь, — мрачно ухмыльнулся дракон, — Никогда больше не встретишь. Вечно будешь жить и мучиться.
— Но брат! — возмутился большой, — Ты же полсилы ему отдал!
— Пол силы — и половину моего проклятья, — глаза у Вэй Юана мрачно зажглись, торжествующе. Он хвостом потянулся вдруг дать брату старшему по рогам, но тот со змеиной грацией увернулся, словно скользил по воде.
— Дурень же ты, брат!
— Да отстань же ты от меня! — возмутился младший, — Плыви ты куда плыл!
— Такой же хам как и он, — усмехнулся старший.
— Ах ты… зараза!
Старший, рыча или хохоча, стрелою взмыл в небо. Младший метнулся за ним, шумно дыша, мнение последующее свое доносить, когтями чтоб уважение выцарапать.
Ен Ниан до темноты сидел на берегу, потрясенный. А простолюдинки, разумеется, всем разболтали, что сегодня показались вдруг сыновья хозяина реки и дождя. И младший из них проклял Ен Ниана. Того самого.
Ен Ниан еще вернуться домой не успел, а людская молва уже успела порог его дома перейти. И, рыдая, прибежала Кэ У к отцу, случайно разговор служанок молодых услышавшая.
Потрясенно упал на пол, мимо кресла, господин Хон Гун. Схватившись за одеяния над сердцем. Сын… сын его оскорбил сыновей хозяина реки и дождя! Сыновей бога реки оскорбил! Сын его был проклят! Да что за проклятие такое ему самому?! За что ему сын такой?! Даже довел кого-то из богов, бессмертных. Те уж терпеливей и спокойней людей. Как будто. А вот ведь… довел!
В темноте возвращался мужчина молодой домой. Голова болела, спина болела, люди шарахались, уступая путь. То ли от славы его, то ли от одеяния и штанов разодранных на заднице. А, и на спине. А еще щипало глаза. Голова почему-то страшно гудела.
Не дойдя до поместья родного всего чуть-чуть, вдруг растерянно остановился Ен Ниан.
Стало вдруг светло как днем. Он увидел лошадь темную, быстро скакавшую. Да воина молодого в простой одежде, прижимавшего сверток к груди. А когда тот поравнялся с ним — успел разглядеть его лицо. Гу Анг! Брат вернулся?..
— Брат?.. — переспросил он растерянно сам себя, лицо растерев, — Да что за напасть?! Что за наваждение такое странное?.. Не брат он мне! Этот мерзкий раб — не брат мне!
Но он видел, как воин молодой спешился, как стучит в ворота, как отворяют ему. Двери тяжелые уже захлопнулись. Но вдруг словно исчезли стены. И видел в ужасе Ен Ниан, как идет по поместью Гу Анг к господину. Как слуги бегут старые, двое, донося весть о его приходе. Какой счастливый выбегает господин встречать молодого раба. Тот ему что-то говорит, задыхаясь от волнения, протягивает свой большой свиток. Но бросает Хон Гун свиток на землю, хотя, кажется, добытый с таким стремлением. И… обнимает вдруг молодого раба. Плачет от счастья. Он! Отец его плачет! Мерзкое отребье обнимая! И снова вдруг стены и дома усадьбы вернулись, отрезая его от отца. Снова темнота улицы города заткала.
В ужасе подбежал Ен Ниан к воротам, сердито кулаками по воротам замолотил.
Ему не сразу слуга молодой дверь открыл. Он, оттолкнув его — тот аж упал — вбежал внутрь. В покои вбежал отца. Разбегались девушки-рабыни с его пути. Одна кувшин опрокинула. Другая — таз с водою цветочной разлила.
Он вбежал, факел где-то схватив — у стражников, обход делающих, отобрал — и заставил отца его содрогнуться. Тот как раз обнимал мать Хэя. Та сегодня пришла в покои к нему.
— Простите, отец! — смущенно сын непочтительный потупился.
— Да кто посмел? — тот обернулся сердитый, — Ты?! — вскричал, — Ты посмел сюда прийти?!
— Я… просто… — тот глаз поднять не смел, — Я просто… просто хотел спросить, где… где Гу Анг?
— Кто?! — отец на постели поднялся.
— Гу… Гу Анг… Я видел, он пришел.
— Он пришел?! Когда? Где он сейчас?.. — его отец торопливо на пол соскочил, даже забыв оправить одеяние ночное.
И отшатнулся старший сын. Точнее, считавшийся старшим. Отец… так радостно кинулся прочь из покоев? Ночью?.. Забыв, в каком он виде?! Только, чтобы увидеть Гу Анга?! Да что такое с ним?..
— Выйдите, молодой господин, — тихо жена попросила отцовская, — Не смущайте меня. И… хорошо отдохните с дороги. Пусть боги хранят вас!
Он отшатнулся от ее слов теплых и вежливых, вышел, весь дрожа, за дверь. И, ноги ослабшие подогнулись. Отец… ночью… так радостно на встречу к Гу Ангу побежал! Не вернувшемуся еще. Так… те слухи не врут?.. Гу Анг — тоже его сын?! И… так радостно, так быстро отец убежал встречать молодого раба! Как никогда не стремился на встречу к Ен Ниану, давно уже.
И… почему ночью стало вдруг светло как днем?.. И… неужели, однажды незаконный сын Хон Гуна вернется домой?.. Сын, что радость увидит на лице встречающего его отца? Бежавшего к нему отца?..
А он… а он сам… он увидел будущее? Он… Гу Анг все у него отберет?! И отца, и семью, и состояние наследника… Все отберет?.. О, какая же мука знать, что ты уже увидел, какая мука встретит тебя в аду!
* * *
Месяца два прошло. Тяжелых очень месяцев для старшего сына хозяина. Якобы старшего. Слуги боялись смотреть на него, даже когда отходил. Люди в городе шарахались от него, получившего проклятие дракона! Приятели прежние — которые ими казались — отказались пускать за порог. Он у одного мечом цветник жены главной искромсал со зла. Но даже тогда не вышел мерзкий друг. Бывший друг. Или никогда другом не бывший?.. Как вместе пить и по борделям ходить — так он очень за. А как дружить с несчастным, в беду попавшим и оттого еще больше всеми презираемым, так нет?!
Отец избегал его. И оттого было больней.
Хотя два раза сладости кто-то оставил в покоях его. А на третий раз он увидел робко озиравшуюся глазом единственным и торопливо уходящую Кэ У. И новый поднос нашел, с мясом в тесте сваренным. Но ничего ей не сказал. Хотя и перестал уже приветствовать, уродиной зовя, а стал лишь: молодая госпожа. Сестрою так и не назвал. Она ведь дочерью была от матери другой, от женщины, с которой матери изменял его отец, так много слезами омывала руки и голову сына мать его, одинокая, в ночи те бессонные.
И не было уже Хэя добросердного, который бы мог прийти и снова смущенно улыбнуться ему. Он бы точно улыбнулся — Ен Ниан в этом был уверен! Если бы еще жил.
Но страшнее были картины и обрывки голосов чужих, поселившихся в его голове со дня проклятья. Он как-то шел мимо дома друга бывшего, точнее, всегдашнего своего врага, мерзкого и коварного, цветы жены которого разрубил. Да, на ворота мрачно его покосившись, мрачно пожелал предателю сдохнуть.
— Он умрет недели через три, — шепнул ему голос шипящий старческий в ухо.
В ужасе обернулся Ен Ниан, но за собою никого не углядел. И люди стояли далеко, пятились напуганного, от него, проклятого драконом. Хотя и сыном всего лишь господина реки и дождя, младшим из сыновей.
И умер недели через три тот мерзкий молодой господин, с лошади на охоте упав, шею себе свернул, кровью захлебнулся гнусной своей. Ен Ниан, услышав, обрадовался поначалу, но голос старческий припомнив, вдруг помрачнел.
А голос шептал, шептал…
Что спит служанка старая и с охранником молодым. Что обманывает отца его чиновник главный столицы. Что утопнет скоро девушка, цветы продававшая, узнав, что ждет дитя от… да мысли эти странные ему к чему?..
Но голос шептал, шептал…
Да снились ночью страшные сны.
Да отец с приятелем своим поссорился вдруг, хотя ничего никому подробно о том не рассказывал.
Да люди шептались в один день, что молодая девка, продававшая на главном рынке цветы, вдруг пошла и утопилась, отправилась самовольно в царство бога реки. Да разве он примет ее, нищую и своевольную?.. Но дракон так и не появился в ближайшие дни. Может, и принял, болезную. У нее из семьи никого не осталось.
И вдруг понял Ен Ниан, что стоит ему подумать, что кто-то умрет — и картины видит о смерти. И люди мрут те в ближайшие дни. Хотя и не все. Но кто умер — умерли так, как в его виденьях. А подумает, с кем же дружны те и те — и картины видит он. Хотя тут уж и не так просто проверить. О связях некоторых люди не говорят. Особенно, кто кого предал и кто кому за что обязан.
И невольно женщин увидел отца, в объятьях того. Увидел двух мальчишек — сыновей своих — что спрятали матери в каких-то деревнях. И понял в ужасе, что матери их, разные женщины, охотнее выбрали детям жизнь в нищете, чем попытку попытаться признаться и попросить пустить хотя бы их детей в дом старшего сына Хон Гуна! Ужели он таким жутким был в их глазах?! Ужели… ужели, когда ласкал он их, охмелевший, а они — его в ответ ласкали, когда слова говорили, как любят его они, какой красивый он, как им восхищены… ужели все врали? Ужели… врали все они?..
Еще узнал, что дочь его другую мать — новенькая в борделе и первою доставшаяся ему — самолично удушила. Лишь бы не иметь с ним дела. Он видел — четко видел жуткую картину, как молодая женщина, рыдая говорила подруге, жившей в покоях напротив ее, когда та упрекала ее за жестокость к невинному дитя:
— Да уберегут же боги тебя саму от того, чтобы войти в дом этого господина! И от детей от него пусть уберегут! — отчаянно сжала рукав подруги оторопевшей, — Да разве может мать разумная пожелать своему дитя, чтобы он рос возле такого отца?! Все в городе только и твердят, что он — непочтительный сын. Что хуже него к отцу и братьям, и сестрам своим в этом городе не относился никто!
Да на пол опустилась, обессилевшая:
— А слышала ты про сестру его, Кэ У? — спросила она тихо и отчаянно, — Бедняжку оклеветали! А он не защитил ее! Не пытался даже! Да может… — плакать перестала от ужаса догадки внезапной посетившей ее, — А может… он все подстроил сам?.. А когда она, от побоев ослабевшая, упала, пошатнувшись, да головою упала об угол стола… все разбежались слуги в ужасе! А он слышал. Он слышал, что она лежит, захлебываясь в своей крови! Он тогда в поместье их был. Но он даже к ней не подошел. К старшей своей сестре! Он и потом не осведомился, как она, выживет ли?..
— Я слышала… — грустно присела рядом подруга, да обняв наконец за плечо, — Что тогда сам Хон Гун бросил дела все, отпросился, сам вбежал в дом тот проклятый! Поднял ее, побелевший, на руках своих в покои свои отнес.
— Страшный тогда, говорят, тянулся за ним кровавый след!
— Он сам в крови был, так, что когда потом за лекарем бросился, мать почтенного Хэя покойного, за покупками отходившая, увидев вернувшегося супруга в крови, подумала, что убивал его кто.
— А еще она вскоре детей потеряла, не донесла!
Отчаянно замотал головой несчастный Ен Ниан, но голоса те жуткие из головы не ушли, звучали. А глаза его видели — прямо среди покоев своих — как ведут разговор тот жуткий две подруги. О дне том жутком, когда он не защитил свою сестру. Старшую свою сестру, о брат непочтительный! А она потом, когда он стал проклятым, еще и таскала ему еду. Даже если и слышала, что в тот жуткий день он в поместье был. Но спасать ее прибежал отец, а не он.
— Вот скажи, — сжала мать-убийца руки притихшей своей подруги, — Как я могла доверить свою дочь такому отцу? Как я могла пустить ее на свет, чтобы слава отца шлейфом тянулась за каждым ее шагом, за каждою ее одеждою? Шлейф дурной славы с одежд не оборвешь!
И помолчали они несчастно, почти еще девчонки. Раздавленные жизнью. Нищие.
— А говорят, что тот добрый раб молодой из поместья его — старший сын господина Хон Гуна! — добавила наконец одна.
— Но разве Ен Ниан хоть раз бывал добр к нему? — вздохнула несчастная, отчаянно на руки свои смотря. Крови не было на них. Но и ей от боли и от крови ее дитя, так рано ушедшего, тоже вовек не отмыться.
Они говорили еще. Силою проклятья видные в его покоях, глазам его представшие, находившегося далеко от них.
И это было не самое жуткое из всех видений. Но одно из самых мучительных из тех, в которых какое-то отношение люди имели к нему.
Он был ужасным.
Самым ужасным в столице.
Может, и в своей стране.
И люди говорили о том.
Люди судачили о том.
Много.
За его спиной.
А он не знал.
Он не думал, что они говорят о нем так много. Что знают его все они. С ужасной его стороны. А другой стороны он за жизнь свою не заимел.
Жуткий Ен Ниан. Непочтительный сын. Непочтительный брат. Брат, упрекавший вечно несчастную свою сестру, да смеявшийся над ней.
Кажется, слава его самого Ен Ниана переживет? И жизнь его будет вечною. Как худшего из сыновей Поднебесной.
И даже мать ребенка его дочь свою ее отцу отдать не захотела! Дочь побоялась доверить ее отцу! Да что он за мужчина такой-то?!
Был ужасно раздавлен Ен Ниан. Не ел и не спал.
И даже выгнал, ругаясь, добрую Кэ У, принесшую ему сладостей и снадобье из корня женьшеня, чтоб сил восстановил. Уж лучше б яд был в ее руках! А забота ее хуже самой жесткой плетки по лицу ударила его. Но она снова не сказала ничего ему в ответ. Снова тихо и с достоинством удалилась. Безобразная сестра его. Только лишь девка несчастная с изуродованным лицом, смотревшая теперь только на половину мира. Но он тоже видел пол мира всего лишь. С самого своего детства. Он видел себя лишь, но не видел других. У нее было страшное лицо, а у него — сердце уродливое. И, хотя долго молчали люди, ценившие только внешнюю красоту, да красоту большого кошелька, однако и они со временем все заметили, что не было гнилее и зловоннее сердца, чем у него.
Отец его, правда, вскоре уж начал снова на люди выходить. Уже привык, что косо на него глядят. Уже жалел и проклинал себя, что не признал сына старшего, не назвал его старшим. А за среднего сына его, старшим названного — он, похоже, сам первым нарушил порядок вещей и главенства — его имя не упомянул и не осудил в Сяньяне разве что немой.
А еще в ужасе сжималось сердце у молодого наследника, когда вспоминал он первое свое видение: в котором домой возвратился Гу Анг и отец счастливо бросился на встречу ему, сам обнял молодого раба! Неужели, и оно?.. Неужели, и кошмар этот самый страшный из всех его сбудется?.. Что даже сын рабыни и взращенный рабом, ни книг ни одной ни читавший, ни иероглифа ни написавший ни одного… отец его лучше сочтет, чем самого Ен Ниана?.. Его?.. Сына рабыни?!
Но время шло. И кошмары не проходили. А страшный голос старческий шептал и шептал ему множество вещей… и вещи те местами сбывались, сбывались, заставляя сжиматься болезненно напугано сердце.
Он дракона того искал. Но никто не пришел на мольбы его на том берегу. Ходили мимо люди, в сторонке, косились опасливо. Или, разворачиваясь, убегали от проклятого. Сразу. Не прятали страха своего. Ненависти своей не прятали.
Три дня на коленях простоял перед рекою и обиженным сыном хозяина реки молодой аристократ. Так никто и не пришел. Ноги затекли. Дурнело. Он все еще стоял.
— Не надо, — услышал тихое на рассвете четвертого дня, — Пойдем.
Задрожав, поднял голову.
Она стояла над ним и потому, что сейчас стояла она сверху, он видел лицо под прядкой волос и под краем шали скрытое. Страшный безобразный шрам на месте глаза прекрасной когда-то сестры. Нет, все еще прекрасной.
Сомкнулись робко пальцы на ее запястье, она дернулась, но не отступила.
— Уходи! — вдруг сказал мужчина, — Не хватало еще, чтоб и ты…
— Вы — брат мой, — сказала грустно она, — Даже если вы никогда не признаете меня сестрой, я от семьи своей не отрекусь.
Она была прекрасна в тот миг! Божественно прекрасна! Даже если глаз твердо смотрел на него всего один. Даже если морщинки были у губ, плотно сжавшихся. Не одну ночь она провела в слезах. И, в том числе, из-за него.
— Я боюсь, что дракон больше не придет, — сказала она, тихо опускаясь подле него, на колени, — Боюсь, что вы ходить больше не сможете, — всхлипнула, — А отец?.. Вы подумали разве о нашем отце? Если умрет и последний из его сыновей… как жить ему?
— Хотел бы я, что бы я сдох, — криво усмехнулся Ен Ниан, — Но дракон сказал, что я никогда не умру.
Она напряглась, в ужасе посмотрела на него взглядом единственным, но руки его не выпустила.
Он отчаянно сказал:
— А еще я теперь вижу. Я все вижу. Все тайны скрытые.
Но и тогда она не отодвинулась.
Он руку вырвал и продолжил стоять в мольбе. Она, позу сменив, встала на колени рядом с ним, обратившись к реке.
Так полдня стояли они. И люди опасливо обходили их. Хотя на Кэ У смотрели с сочувствием: зачем ей, бедняжке такой, достался такой брат? Он ее никогда не жалел, а она, глупая, вот, пытается заступиться за него.
— Уходи! — попросил вдруг молодой господин, — Не хватало еще, чтобы отец лишился и дочери своей. Кто тогда утешит его? Кто будет утешать его, как ни ты?
Лишь улыбнулась Кэ У.
— А кто будет утешать тогда брата моего… — и, смутившись, ответила не сразу, — Младшего?..
И еще день простояла возле него.
Уже и дыхание сбивалось ее. И губы растрескались — кровавая капля проползла по подбородку. Но ровною спина осталась ее.
— Уходи! — потребовал Ен Ниан, — Я за все отвечу сам!
— А на что нужна еще семья, как ни поддержать?
Он понял, что так просто сестра его не уйдет. Сестра старшая. Заботливая.
Со стоном встал. Упал — подогнулись ноги затекшие. Встал опять. Чуть походил, ноги размяв и молча ее подхватил на руки, вскрикнувшую напугано. И по короткой дороге самой в город понес. Он понял, что иначе она так стоять рядом с ним будет. А так он отдаст ее в руки отцу — пусть тот от глупости дочь убережет.
Плача, просила пустить ее сестра, но он упорно ее нес и нес. Хотя жутко больно ногам было затекшим его. Хотя руки устали уже от веса ее, бывшей тяжелее его верного меча.
А люди, увидевшие их, сплетничали потом, что жуткий наследник Хон Гуна изнасиловал собственную сестру, о ужаснейший из людей! О несчастная! Люди многие слезы ее видели и как он ее тащил. Но никто не посмел вырвать ее из рук этого чудовища. Может… может, даже бессмертный дракон сам испугался ее? Точнее, его сын. А сам-то господин реки и дождя великомудрый и могущественный, хвала ему, защитнику и благодетелю дождя!
Отец его за сердце схватился, когда слуги донесли. Это потом уже, час или два спустя, дошел до поместья и сам Ен Ниан. И донес ее. И отцу, гневно выскочившему к воротам, сказал, протягивая ее к нему.
— Она ходила на коленях стоять со мной у реки, — объяснил, — Полдня простояла и ночь. Не пускайте ее больше туда, мой господин! Вытрясите глупости эти из головы моей сестры! — объяснил.
И отец с сомнением посмотрел на него, но ношу драгоценную принял. А дочь старшая вцепилась в рукав Ен Ниана:
— Не ходите к реке, мой господин! Молитесь лучше другим богам! Поститься попробуйте! Дары давайте отдадим богам?.. Может, другие боги смилуются?.. — потупилась смущенно под мрачным его взглядом, — Я боюсь, что слишком зол на вас был тот дракон. Что он не простит. Но богом единственным в мире он не был. Мы можем вымолить заступничество другого бога. Мы…
Руку вскинул сердито молодой господин, отгораживаясь ладонью от нее:
— Я прогневал дракона — мне и отвечать. А вы бы лучше позаботились о своем здоровье, молодая госпожа!
И поспешно ушел.
Отец его замер смущенно, понимая, что впервые за двадцать три года его увидел, как средний сын его признал свою вину. Потом, правда, Кэ У в покои ее отнес и проворчал, что слухи страшные о ней уже по городу ползут. Что брат родной ее ссильничал. Что и лицом страшна — так люди говорят, но отец так лично не считает, зная ее сердце — и что брат чести ее лишил. Еще сложнее будет найти ей жениха теперь.
Но только улыбнулась девушка:
— Мой господин, он сам принес меня, не желая, чтоб я вредила более своим ногам! И… — и улыбнулась смущенно, счастливо, — И он впервые меня назвал своей сестрою! Я ради этого готова даже танцевать на горящих углях! — отца рукав потеребила смущенно, — Ведь это же счастье, отец, если случается объединение семьи? А люди… люди всегда что-то говорят. И они и так уже говорят обо мне, — прижалась к его груди, замершего, — А я бы лучше провела свои дни подле вас, мой господин. Ухаживала бы за вами, подавала вам чай.
Вздохнул устало Хон Гун:
— Но почему мы должны были такую жуткую цену заплатить за то, чтобы он назвал тебя сестрой?! Тебя, яшму драгоценную, лучшее из всех моих сокровищ! Это его обязанность и судьба его — звать тебя сестрой! Тем более, что ты на два года его старше. Он охранять и беречь давно уж должен был тебя! Что он за мужчина, если не может заботиться о женщинах своей семьи?..
— Ничего, отец, — ответила Кэ У, — Беды бывают и у других. Все так живут. У них свои беды, а у меня — свои, — и улыбнулась снова, — А брат меня сегодня назвал сестрой! Он несколько часов меня нес, чтоб не болели больше ноги мои! О, как это прекрасно!
И вздохнул отец ее, поняв, что она мнения и упрямства своего не изменит.
А Ен Ниан опять заперся у себя. Сжимал он голову отчаянно. И снова картины видел жуткие — и среди них, как она лишилась своего глаза — и другие, много жутких картин, о братьях и сестрах из Сяньяна и окрестностей других. Он невольно подумал, что сложно порою быть сестрами некоторых мужей. И что сестре кого-то другого было радостнее, чем ей. И много историй показал ему мерзкий дар, проклятие речного дракона: и жутких историй о братьях ужасных или трагичной судьбе иных, и о братьях прекрасных. И задавил его поток этих картин. Он видел чужую судьбу, но не видел своей. Словно будущего у него не было. Или… он так и останется слоняться по земле без смерти?..
Той ночью страшная началась гроза. Лютовал дракон-господин, за хвост и лапы кусая наглого младшего сына. Только отлучился ненадолго — морского царя, брата сводного и старшего повидать — а дома такое произошло! Свой редкий дар, половину чудесной его силы в проклятии глупый сын какому-то мерзкому человеку отдал! Что за глупейший юнец! А так гордился отец, что его сыну — только одному из его сыновей, хотя бы одному в роду — достался пророческий дар! И выл, и вырываться пытался отчаянно молодой господин реки, сегодня с почти всею оборванною гривой. Но напрасно: отец был сильнее его.
А мерзкого человека отец его и господин убить уже не мог. Хотя, признаться надо, пытался. Страшные разрушения начались в городе от той грозы, людей много жилищ лишились, погибли под обломками. А поместья Хон Гуна буря так и не коснулась. Разумеется, люди шептались о том поутру. Которые выжили. Что, мол, жутким каким чудовищем стал Ен Ниан, что даже буря и гнев бога реки и дождя его не берет! Что даже дракон старый могущественный с ним не совладал! И, как ни странно, в этом не промахнулись злые языки. Люди иногда бывают страшно догадливыми. Хотя не сразу и не всегда уж и разберешься, где они соврали, а где — были правы.
Но, впрочем, на день второй, когда часть жилищ уже поправили хоть сколько-то, калек поддержали, раненных успокоили, по мере сил и наличия друзей и родственников, к похоронам подготовились, тогда люди вдруг узнали, что разрушения дом Хон Гуна так и не обошли. Что и там готовятся к похоронам: слегла от болезни внезапной старшая госпожа чиновника. Скончалась ночью, в грозу. И служанки, попрятавшиеся, плачущие, не успели, не заметили, лекаря не привели. Да и кто бы пришел к ней?..
Просто матери сердце не выдержало, когда услышала, что сын ее любимый и драгоценный взял и ссильничал свою сестру, сам шрам новый нанес старшей своей сестре, который с ее памяти и репутации ничто уже не сотрет! Да, впрочем, такой шрам не сотрется и из памяти людей. Все будут говорить о ней, как о матери Ен Ниана. Того самого Ен Ниана! Она хотела, чтобы долгою была его жизнь и вечною — слава, но разве мать хотела для сына жизни такой и славы такой?! О, как она будет теперь смотреть в глаза людей?! Даже если из поместья больше не выйдет, то даже слуги и рабы будут на нее смотреть с омерзением, как на родившую и взрастившую его! Того самого Ен Ниана! Страшного сына Поднебесной!
И, достав шкатулку из-под пола, с ядовитым порошком, который когда-то подсыпала сопернице, размешала его в чаше вина весь — и выпила сразу весь, большим глотком. И вмиг страдания ее оборвались.
Просто Хон Гун, который ее первым нашел, умолчал, что добровольно из жизни ушла старшая его жена. И так уже память о старшей госпоже сложно было хуже запятнать. Да и… он все же пытался поверить, что хотя бы этого Ен Ниан не делал. Да и… пожалел сына своего несчастный господин. Сослался, что мать его умерла по болезни. Чтобы он хотя бы в ее смерти виновным себя не считал. А что в грозу и одна — просто так совпало. Не все всегда счастливо совпадает в жизни людей.
Но Ен Ниан узнал обо всем. Только лишь подумал, что какое горе, что матушка внезапно умерла, да еще и не сказала никому о своей болезни — и сразу будто распахнулось пространство. Увидел он, как она достает тот флакон из шкатулки из-под пола. Как разводит бурый порошок в чаше вина. Как плачет, осушая чашу всю, до дна. Как отец его вбегает, падает на колени возле нее, вытирает слезы ее — последние из ее слез — дрожащей рукой.
И понял несчастный молодой мужчина, что не сбежать ему от проклятия молодого дракона. Он все всегда будет знать. Кроме своего будущего. Он видеть будет все или многое — насколько позволят боги, да и, вроде, только пол дара дракон ему отдал. Он видеть будет все, но остановить будет не в силах. И что уж тут поделаешь?.. Сам виноват. Привык сам всем хамить. Вот и нахамил вспыльчивому дракону, оскорбил речного бога.
Но отец ли поверил?.. Ох, а если и отец подумал, что он… что он тоже мог?.. Сам… ее!
Только подумал — и увидел другую картину:
— Да не мог он! Не мог! — говорил отец верному своему старому слуге и сыну его молодому, охраннику, — Он, конечно, глупый мальчишка, но сестру же свою не мог?.. остановился помрачневший — и уныло слуги смотрели за ним, те немногие, которым решился открыть господин свое сердце, — Да вы бы видели ее лицо! Она такая счастливая была вчера, когда он принес ее! Говорила, что он не позволил ей на коленях у реки долго стоять, на своих руках весь путь от реки до города донес. И до поместья нашего весь путь пронес ее на руках. Радовалась, глупышка, что он ее сестрою назвал! — и вздохнул отчаянно, — И совсем не думала, глупая, что теперь люди о ней говорят!
— Ужели совесть наконец-то проснулась в нем? — улыбнулся растерянно старый слуга.
И померкло все. И он снова сидел в своих покоях один. Никому не нужный. Хотя отец поверил ему. Отец ему поверил! И в слезах упал на колени молодой господин, вознося благодарность богам. Хотя б отец его не подозревал его! Хотя бы в одной единственной мерзости!
Тут тихо отворились двери. Зашуршали подвески в проходе. Ткань шелковых одежд зашелестела.
— Я принесла вам чая, молодой господин. И сладостей немного.
Он резко повернулся, впился глазами в ее смущенное лицо, в улыбку на тонких устах, с морщинкою рядом у рта. И во взгляде одного единственного глаза ее тепла было больше, чем у всех людей города! Точнее, тепла хватало у всех, но он слишком низко опустился в людских глазах, чтобы кто-то по доброй воле хотел согреть его. Чтобы кто-то мог согреть его. Но она могла. Терпения и доброты у нее было как у богини.
— А ты могла бы… — голос его дрогнул, — Могла б хоть раз… назвать меня братом, молодая госпожа?
— Конечно, — Кэ У приветливо улыбнулась.
И опустила поднос на стол. И к нему подошла, шелестя платьем. И на колени у него опустившись, обняла за плечи.
— Держись, брат мой! — сказала, рукою робко по голове погладила, в первый раз в жизни, как ни гладила никогда в детстве, как ни позволил он ей ни разу к ней прикоснуться в детстве, — Люди много всего говорят. Поговорят — и перестанут. А если ты будешь ходить сгорбившись, если похороны пропустишь, здесь отсидясь, то отцу придется быть крепким вдвойне. Не хорошо его одного оставлять, правда? — в глаза ему заглянула, глазом единственным своим, несказанно теплым, — Но я верю, что брат мой — сильный мужчина. Что он выйдет из покоев — и отца поддержит, поможет ношу его разделить.
— Помогу! — пообещал пылко он. И вдруг пылко обнял ее, — О, почему люди не знают, как красива моя сестра?!
Так иногда несчастья лишь помогают открыть глаза слепым. И только несчастья иногда сердца открывают от одного человека к другим.
— Ничего, — она его ласково погладила по щеке, — Люди часто многого не видят, — и, смутившись, отдернула руку.
Он, вздохнув тяжело, поднялся и ей помог.
И первым пошел к отцу, просить позволить помочь с ритуалов подготовкой. Все-таки, это была его мать.
И стоял рядом с отцом во время похорон. Ни слезинки не проронил — все заметили и шептались о том потом люди. И отца своего подхватил, когда тот упал вдруг, сознание потеряв. И сидел вместе с Кэ У и матерью Хэя потом всю ночь возле него.
Но оправился почтенный Хон Гун. Говорили, крепким было здоровье и толстой — шкура. Но люди многое говорят. А отцу хотя бы одно счастье было — хотя бы малое объединение его семьи. Счастье великое было видеть сидящих рядом Ен Ниана и Кэ У.
И вроде тихая жизнь вернулась в поместье Хон Гуна. И море злых слухов омывало его.
Но звучал жуткий голос в ушах Ен Ниана снова, картины жуткие и светлые преследовали его. А еще часто снился ему кошмар, как возвращается домой старший его брат — настоящий старший его брат, главный из всех в семье после отца — и радостно отец кидается встречать Гу Анга. А вдруг после этого отец совсем забудет о сыне втором?! Ведь нет ничего ужаснее непочтительных детей!
А отец слабее стал, грустно-задумчивым. И погрустнела сестра старшая, которая часто была рядом с ним — а мать Хэя на дочку приболевшую отвлеклась. Да на молитвы, чтобы небо сохранило ей всех. Тех, которые остались.
— Я боюсь за отца, — призналась как-то вдруг Кэ У брату младшему, когда они случайно встретились в саду, спешащие каждый по своим делам, да за рукав брата ухватила, — Вы… ты только никому не говори, молодой господин! Я… давай сделаем вид, что я этого не говорила? Я… просто я…
— Я понимаю, ты волнуешься, — серьезно ответил вдруг Ен Ниан, — И с другими говорить о том боишься. А сердце не спокойно твое, молодая го… сестра.
— Жаль, я не могу ничем порадовать отца! — сказала девушка, грустно опуская голову, протекли по плечу подвески из украшений. И, кажется, слезы готовились пройти по щеке.
И тут Ен Ниан задумался, что и у него больше нету, чем порадовать отца. Репутацию Ен Ниана уже ничего не спасет. Он слишком низко пал во всеобщих глазах. И, даже если он заметно ласковым и вежливым с сестрою старшею будет — с гордостью и радостью родного отца — то в целом ему ничего не изменить. Когда честь и имя заляпаны так сильно, то, как и одежду прекрасную, изгаженную и разодранную, ее остается только выкинуть.
И тут среди сада открылись будто склоны гор и одинокий путник, кутающийся в старый плащ. И, когда он поднял лицо к небу, потом, вздрогнув, обернулся, то мужчине молодому показалось, что он узнал эти глаза.
Миг видения — и все пропало. Поникли плечи у молодого господина, у молодого наследника огромного имения и славы огромной, разошедшейся уже за пределы Сяньяна.
Но сжала руку верная сестра, заглянула ему в глаза единственным глазом, но теплотою и заботой сказочно красивым:
— Давай сегодня вместе будем молиться… брат? Ведь чем больше искренних молитв, тем вернее, что боги укажут нам выход и спасение?
Он в это не верил, но согласился. Просто чтоб посмотреть, как улыбка раскрасит ее глаз радостью, а лицо — счастьем — ей радостно было, что семья объединится в молитве.
Он прийти к ней опоздал, но пришел задумчивый — а до того прослонялся по саду, одинокий и мрачный будто призрак, заставляя слуг торопливо кидаться в разные сторон, натыкаясь друг на друга, роняя вещи переносимые, но главное, подальше от него. А стражники, совершавшие обход с мечами, едва не зарезали друг друга, поспешно шарахнувшись с пути молодого господина и столкнувшись. Он был проклят, хотя все еще был их молодой господин. Хотя он заметил, что в эту неделю слуг как будто меньше стало. Хотя он их всех в лицо не помнил. Но сновало по поместью их явно намного меньше, чем до того.
Но когда мимо кухни шел — и заметил случайно сестру, раздававшую указания служанкам, мягко, с улыбкою обычною теплою своей и не указания будто, а просьба мягкая друзьям — и лица внимательно слушающих, глаза дружелюбные. И сестра, словно почувствовав, взгляд подняла и улыбнулась уже ему из-под пряди густой волос и из-под шали плотной. Слуги на нее уставились в ужасе или в изумлении.
Молодой господин смущенно ей кивнул. И как-то слишком резко веером обмахнулся. И поспешно ушел. И слухи новые из поместья ушли. Что, может, между сводными братом и сестрою возникла странная запретная любовь? Но как так?.. Он же ж ее изнасиловал! А чем нелепее слух, тем с большею радостью его передают. Словом, к вечеру Сяньян весь судачил о запретной и жуткой любви молодого господина из поместья Хон Гуна, который до того от страсти обезумил, что ссильничал собственную сестру!
И он, случайно услышав пересуды своих слуг — мужчины-стражники судачили причем — еще больше помрачнел. Кашлянул серьезно. И внутренне со злорадством ликовал, смотря, как они смутились и бледнели. И долго мрачно смотрел на них многозначительно, заставляя их дрожать. Потом, опомнившись, вздохнул. Произнес, будто сам себе:
— Ах да! Конфуций в той книге сказал… — и пошел себе. Будто просто стоял в задумчивости, не из-за них.
— С каких пор молодой господин стал интересоваться мнением Конфуция? — донеслось ему вслед приглушенное.
— Да не, померещилось верно. Он же ругал его столько лет, — отозвался второй.
И помолчав — он, уходивший, хуже расслышал уже — до него донеслось:
— Но как он мог?.. Родную-то сестру!
— А что-то совсем не показывается дракон.
— Эт да.
— И страшная была гроза.
— Эт да.
— Так, может… из-за него сдох дракон?..
Поморщился несчастный мужчина молодой. Он понял, что свое имя ему уже не обелить. Никогда. Что бы ни делал он.
Но сестра при встрече снова приветливо улыбалась ему. И не упрекнула, что опоздал. И с милою улыбкою предложила ему чаю и сладостей. Он взял только, чтоб ее порадовать. И чтоб ее порадовать только, похвалил. А она от радости расцвела. Словно и не было тяжелых дней и потерь. Словно не худшею невестою была. То есть, по мнению других людей, худшею, потому что якобы некрасивою. И даже при том, что он ее мучил и изводил столько лет. При том, что он ославил весь свой род. Она хотела его порадовать и старалась готовить ему. И радовалась, притворное удовольствие его видя.
Он вдруг подумал, что боги все-таки наградили его, подарив ему такую сестру, которая всегда была на его стороне. Жаль, что он никогда ее не замечал. Жаль, что жениха найти ей не сможет — никто его слушать не будет, а породниться никто с ними не хочет. Вот, сваты с намеками шляются в другие поместья, но за последние года — ни разу к ним. Да еще и слава дурная его тянется и за ней, особенно, как пустила пакость какая-то этот нелепый и жуткий последний слух, что он ее… совсем. Совсем все было кончено для нее. Для этой прекрасной чистой души! Разве что…
И, на колени опустившись, он в этот день впервые молился, чтобы вернулся Гу Анг. Только он сможет защитить сестру! Особенно, если что-то случится с отцом. Который не молодел. Который сдавал заметно уже. Это была первая молитва младшего брата о старшем. Искренняя молитва. И возносил он ее уже каждый день, стоя на коленях рядом с сестрой.
И месяца через два, как получил непочтительный сын Хон Гуна проклятье и, вместе с тем — прозренье — ночью вбежал через сад слуга, запыхавшийся стражник. И кричал, что срочное донесение, срочная весть: к городу скачет Гу Анг. И что-то большое господину везет. Наверное, что ждал давно господин.
Все выскочили в сад. И с ужасом смотрел Ен Ниан, как отец его, едва одетый, из покоев своих выскочил радостно. Как попятились слуги, пропуская всадника с большим свертком. Как он прошел к задрожавшему Хон Гуну, воин, молодой, с бородою и с мечом у пояса, как он с трепетом сверток протянул.
— Я сохранил, — успел сказать лишь.
Заплакав, руку со свертком оттолкнув — и в грязь осеннюю упали драгоценные книги — крепко обнял его Хон Гун.
И понял наследник его, что в этот день он потерял своего отца. Но, впрочем, он сам был в том виноват: он для него не сделал хорошего ничего. И экзамена даже не сдал. И породниться с ним хороший род уже не захочет, никто. А сыновей, что были от продажных красоток, он, похоже, уже не найдет. Да и захочет ли отец, чтобы кто-то из тех детей молился за предков и за него самого потом?.. Да и… он и себя самого мужем достойным воспитать не сумел. Разве сможет достойно воспитать своих детей!
Смущенно вывернулся из объятий бродяга-воин, опустился на колени перед своим господином.
— Мой господин! Вы, кажется, меня с кем-то спутали. Я всего лишь раб ваш. Который Гу Анг. А что одежда воинская на мне… — запнулся, но все ждали — и он робко продолжил, — Там страшная была гроза. И я спас из реки троих. Отца и детей. Отец тот настоял, чтоб я забрал его меч с собою, чтоб меч его впредь защищал меня. Одежду свою запасную отдал. И, как я ни отбивался, как ни говорил, что я всего лишь раб — и не пристало носить мне меч — он все твердил, что смутные настали времена, а я уйду один, а он так не сможет спокойно жить, если я уйду один. И одежду заставил принять, и меч. Я не посмел продать его подарок. Я думал, может, встречу опять его или его детей — и отдам. Или отдам меч другому, тому, кому нужней. А услышал случайно, что вы слегли… и ведь уже император другой… Я ведь мог уже вернуться?.. Хотя бы, чтоб повидать вас на миг! Хотя б сказать чтоб, чтобы о… об этом, чтоб не беспокоились вы. Я сберег!
— Я ждал тебя, Гу Анг, — улыбнулся Хон Гун, бесконечно счастливый, — Я верил, что ты вернешься.
Хотя тут он уже соврал: он уже не ждал от богов ничего. Но вот же: такой дивный подарок!
И смотрел на них долго, отчаянно средний сын, смотрел потерянно. Жутко долго. Целую вечность. Ему еще предстояло пережить свою вечность, выдержать. Сейчас отец просто обнимает достойного старшего брата. А потом отец умрет. Потом брат умрет. Сестра умрет. Все умрут. И потомки умрут. И лишь один будет существовать всю вечность, теряя одного за другим. Так проклял его разгневанный дракон. Так он сам заслужил.
А потом замерли все слуги и жены, наложницы, стражники в ужасе. И сестра растерянно замерла, прятавшаяся поодаль, у дверей. Подошел вдруг к рабу вернувшемуся и господину молодой господин.
— Я рад, что в такое трудное время ты исполнил указ моего отца, — сказал он вдруг — и первый раз был, когда слышали от него благодарность, обращенную к кому-то кроме его матери.
И растерянно поднял взгляд на него Гу Анг. На того, кто столько мучил его, с раннего детства! И всех мучил. Он и семь лет разлуки спустя не мог забыть жуткого лица его.
И замер растерянно старший господин, недоумевая, что за подлость задумал наследник его против верного раба? И, если неясно, чего же задумал он, как его защитить?! Как защитить от сына жестокого, от сердца жестокого своего сына? Того, кто чудом выжил. Выжил в эти смутные времена!
Но улыбнулась с доверием вдруг старшая сестра. Она верила ему. Она одна в него верила! Что он сейчас не хотел зла.
Ей улыбнулся вдруг Ен Ниан, первый раз улыбнулся ей, при всех! И замер растерянно Гу Анг, недоумевая, что это вдруг случилось с молодым господином, который так ненавидел детей других матерей?..
А тот на раба молодого, скрывавшегося в обличии воина, вдруг посмотрел, улыбнулся вдруг ему!
— Я думаю, что такой пример верности следует отпраздновать. Мой господин, — повернулся к отцу, — Вы позволите, чтобы Кэ У приготовила сладости и чай для всех? Думаю, этот верный слуга достоин угощения.
И счастьем засветился единственный глаз, смотревший из-под шали и густых волос. Смотревший на него.
И болью стрельнуло в сердце у вернувшегося. Что с ними со всеми?..
— Я считаю это хорошей идеей, — степенно кивнул Хон Гун, бесконечно ликуя внутри, — Но надо бы с дороги умыться ему. И… слуги, принесите ему чистые одежды. Мои, зеленые, что носил я в молодости. Такая верность награды достойна.
Раз наследник с чего-то хотел заманить сына старшего, может, получится этим воспользоваться? Хотя бы немного славы и награду побольше сыну любимому поднести?..
— Я как раз чай и сервиз приготовлю. И сладости, — мило улыбнулась Кэ У, бесконечно счастливая. И уплыла. Грациозная. Несказанно грациозная. Со спины если смотреть — загляденье. А если из души смотреть — загляденье с любой стороны.
Выждал Ен Ниан миг, когда уже вошел в покои старшего господина смущенный Гу Анг в непривычных ему одеждах молодого человека из семьи знати, простой, но красивой, зеленой, словно цвет зелени молодой, так непривычный на нем и, тем более, в желтых и красных красках осени. Когда уже вплыла молодая госпожа с подносом.
— Я разолью вам чай, — с улыбкою сказала.
И взглядом нежным одарила брата старшего. То есть, среднего.
И снова клыками змеиными пронзила сердце вернувшегося тоска. Но это заметил молодой господин и вдруг как-то странно улыбнулся.
— Подожди… те, молодая госпожа, — ступил он к ней.
Отец поближе к ним ступил, кинулся защищать сына любимого от свирепого тигра.
Замер, напрягшись, добрый Гу Анг: боялся он оскорбить и огорчить любимого своего господина. Причиной скандалов новых в семье его быть не хотел.
Вдруг упал на колени пред отцом непочтительный сын. Коснулся головою пола.
Потом выпрямившись, взгляд умоляющий на отца растерянного поднял:
— Прошу вас, мой господин, отрекитесь от меня! Вычеркните имя мое из списка семьи!
— Да ты… да ты что?! — отшатнулся от него Хон Гун.
— Я ужасный сын, — сказал потерянно наследник, — Но если вы выгоните меня, Кэ У останется одна.
— Вот именно! — отец его сердитый вскричал, отец его несчастный вскричал, — Ты так ненавидишь сестру?! Ты хочешь бросить ее? А если завтра я умру? Кто позаботится о ней?!
— Он позаботится о ней, — указал на брата старшего Ен Ниан, — За его труд, вы даруете свободу ему. И даруете ему женитьбу на Кэ У. Пусть возьмет ее старшей своей женой. Тогда, если у него будут другие женщины, они не посмеют ее обижать. Он, уверен, будет хорошо заботиться о ней.
Задрожал поднос в руках у Кэ У.
Как он посмел… понять?..
Брат старший, средний то есть, рванувшись к ней, ладонью поднос задержал от падения. Сохранил красивый старинный сервиз. И угощенье сотворенною ею на ней. Он больше не хотел лишить ее ни единой слезы. Ни единого мгновения радости. А сервиз… да ну его! Не так хорош сервиз, как державшая его!
— Он из нашего клана, Кэ У, — тихо сказал Ен Ниан, — Он видел твое лицо целиком. И я видел, что он никогда не смеялся над тобою. Слова едкого за спиною твоею не сказал, — к отцу замершему растерянно, повернулся, — Мой господин, я не уверен, что человек из чужого клана сможет поддерживать нашу Кэ У так же искренно и так верно, как этот верный ваш раб. Да, он, раб… — взгляд потупил смущенно.
И сердце едва не остановилось у старшего господина. Как?.. Как теперь сказать?.. Как возместить то, что он натворил сам выбором своим, отказавшись признать своего ребенка?.. Как возместить сыну родному все, что он потерял? Что с рождения не принадлежало ему, хотя его было по праву?.. Ему, сыну женщины любимой?.. И… как теперь другому сыну объяснить?.. Что брат он ему?.. Да разве он сможет принять?! И… и это точно Хон Гун во всем виноват, что вовремя своего ребенка, сына своего старшего не защитил. Который ни в чем не виноват. Тот просто родился. Дети ведь не выбирают сами, рождаться им или нет. Они просто приходят.
Но лучший подарок в жизни вдруг подарил ему его сын, самый непочтительный из его сыновей:
— Ведь, отец, это единственный способ поднять в глазах людей вашего старшего сына, Гу Анга, — сказал вдруг наследник Ен Ниан, неожиданно прямо посмотрев в глаза отцу.
И руки вновь затряслись у сестры — и он ладонь подставил, поддерживая ее поднос. Он теперь хотел бы поддерживать ее всегда, но больше не сумел б. Больше уже не мог.
— А от меня пользы роду уже не будет никакой. Позор лишь один, — и опустил взгляд, голову опустил непочтительный сын, — Но, если я уйду, потребуется новый мужчина в семью. Им может стать муж моей сестры. Его будут звать вашим сыном. Он отцом вас звать будет. И… — все-таки грустно на господина старшего посмотрел, — И так вам не потребуется объяснять больше ничего.
Потерянно на пол сел Гу Анг. Запачкав подаренные одежды. Но это было не важно. Он… он… Его сын?.. Но как?.. Почему?..
Заплакав, руки вдруг раскрыл — и сердце вдруг раскрыл — старый господин:
— Идите… идите, я вас обниму. Вас двоих! Хоть раз! Хотя бы раз. Вы… — заплакал горше, — Вы оба — кровь от меня, семя мое и плоть.
И, поднявшись, на дрожащих ногах — не сразу сумел — ступил растерянный к отцу Гу Анг. И, улыбнувшись счастливо, по-человечески вдруг улыбнувшись, ступил к отцу и к брату Ен Ниан. И счастливо улыбалась сестра, пряча слезы за шалью, упавшей на лицо. Дрожали руки ее, и чашка упала и разбилась. Но всем было уже все равно.
И, слуг всех прогнав и не пустив, мол, позаботится сама обо всех молодая госпожа, пили они чай степенно втроем. Первый раз. Движений изящных не знал Гу Анг. Совсем. Но зато он был рядом сейчас. И сладости ее сегодня были необыкновенно вкусными. И счастье наконец-то прибыло в поместье Хон Гуна.
— Но вы… ты… — начал вдруг Гу Анг.
— Брат, — подсказал вдруг молодой господин. И улыбнулся ему, — Если… если ты сможешь меня простить.
— Но я… — Гу Анг вдруг сердито чашу поставил на стол, сердито посмотрел на него — и наследник замер потерянно, — Брат, я не хочу, чтобы отец вас… тебя выгонял! Я не хочу войти в семью такою ценою! Я… я лучше простым останусь слугою! Или даже рабом!
И замер растеряно старший молодой господин. То есть, средний. Даже сейчас… даже после всего… он все еще хотел остаться рабом, чтобы защитить его?!
— И я не хочу, чтобы ты уходил, — добавила робко Кэ У, — Брат… ведь… ведь если уж Гу Анг женится на мне… Даже так… — руки протянув, ладони сжала двоих, — Ведь братья мои могут остаться со мною оба?
Заплакал Ен Ниан. Впервые его таким отец увидел. И сердце его дрогнуло.
— Прости, сестра, — плача сказал средний сын, — Уже слишком поздно. Я опорочил имя рода как только мог. Или новая звезда взойдет над ним, новое имя, или все станет кончено, во мраке сгинет наш род, — голову опустил, — Остается мне только уйти. А отца все поймут, если он, выгнав меня, возьмется за верного слугу, как за последнюю свою опору.
— Но хотя б… хотя бы на два дня… рядом со мной… вы… — и бедная Кэ У разрыдалась.
И две руки — теперь уже две крепких руки — опустились на плечи ее.
— Два дня, наверное, можно, — серьезно ответил средний ее брат.
— Прости, — плечи отец опустил, — Я не смог защитить тебя. Ни его. Ни тебя!
— Я сам во всем виноват, отец, — грустно ответил его сын. Не такой уж и страшный сын. И любимый даже. Всему вопреки. А поэтому отпустить его будет вдвойне больнее.
Два дня в поместье Хон Гуна было тихо. Сплетники поместья и Сяньяна притихли разочарованно. Хотя сплетникам поместья было полегче: эти все ужасные и интересные люди были поближе. Можно было что-то подглядеть. Что-то пообсуждать.
А Хон Гун, изгнав всех, кроме верного слуги — он даровал ему статус слуги уже, свободного — и кроме дочери, да матери покойного младшего сына, слушал дня два рассказы вернувшегося Гу Анга о пути его. Да в покоях показывал, вспомнив про молодость, приемы особых ударов меча своим сыновьям. Да сладостями наслаждался младшей дочери.
И никого, вообще никого близко к покоям не подпускал! Кроме старика одного, верного своего давнего слуги, который еще плачущим ребенком его на коленях своих держал, да сына его, воина молодого, строптивого. Как же ж?.. Так же ж и не подслушать ничего! А мерзкого воина даже девушкою подкупить не удалось красивой. Хотя как бедняжка уж ни старалась, как ни улыбалась строптивому молодому мужчине!
А дня через два поругались страшно старший и молодой господин. В саду, случайно, при всех. Хон Гун сказал, что надо бы слугу достойного наградить мечом. И, кстати, он жизнь сыну умершему спас, а тот просил подарить ему его меч. Сам-то вручить не успел. А сын непочтительный гадость какую-то сказал, про брата младшего, добросердечного! Пошел снова против воли отца.
Схватился за одежду над сердцем старший господин. Рухнул в руки подбежавшей, потерянной Кэ У. И проклянул вдруг своего единственного сна! И велел убираться совсем из его поместья! Больше велел не возвращаться никогда. И свитки велел принести с именами семьи. И сам, едва принесли, имя Ен Ниана оттуда вычеркнул!
Сплетники столицы обалдели от таких сладких новостей! Полгода перетирали по всем уголкам Сяньяна историю ту и тот день во всех подробностях. Но, впрочем, Хон Гуна никто не осуждал, что прогнал непочтительного своего сына. Худшего из сыновей Поднебесной!
А недели через две вдруг объявил о свадьбе дочери старшей своей Хон Гун. И сплетники затихли, ошарашенные. Да на ком?! Кому она нужна?.. Такой?..
И дня за два подготовили все. И Хон Гун вдруг выдал свою Кэ У за своего молодого слугу! Который несколько лет, жизни не жалея, искал и нашел своему господину какие-то особые редкие книги. Да, в общем-то… он же из клана его был! Он видел лицо настоящее несчастной Кэ У и, верно, привык уже скрывать отвращение. Да и… и прежде известен был добрым сердцем. Зря, конечно, отец девушки постаревшей, пустил в род сына рабов, но, с другой стороны, отца несчастного можно было понять. Не было в роду сыновей. А которого выгнали — тот был ужасный. А если сына нет, наследника если нет, то кому молиться о предках?.. А умереть без сына, который будет молиться за предков — это значит напрасно жизнь свою прожить. Без дочерей-то жизнь прожить не грешно.
Но… вроде слухи ходили, что сыном родным Гу Анг был ему?.. А это… да с братом по отцу брак? Оно, конечно, не дети матери одной, но все равно ужасно. Словом, брак этот странный и мерзкий обсуждали в столице уже целый год.
* * *
Но, впрочем, сложно было слугам не заметить — а после и всему городу — что слишком счастливыми выглядели новобрачные. Что не было мужа вернее, чем Гу Анг — вот ни разу к женщинам чужим в бордель не ходил. И более не женился опять, наложниц не взял ни одной. И жены не было заботливее, чем Кэ У. А что там было за дверьми спальни… о том они не говорили никому. Да и… семеро детей, внуков семеро от Кэ У было у чиновника Хон Гуна. От кого-то же она их родила!
Правда, сын восьмой и поздний — дед его уже не застал — родился слепой. Ага, покарали их боги за кровосмешение!
Правда, сын восьмой стал дивным музыкантом, одним из лучших певцов и музыкантов Сяньяна.
Словом, сплетники его не любили. Но когда выступал в гостях или трактирах — все ходили его послушать. Народу было обычно — не протолкнуться. Ну, все-таки… Красота — это такое дело… Она соблазняет всех. Даже если музыкант ужасный. Даже если из семьи противной. Даже если… но что же женихи-то приличные не спасли от него сердца лучшей красавицы столицы? На что слепому ее красота?
Но боги решили иначе. Она свою жизнь провела возле него верною женою, троих сыновей и пять дочерей ему родила. Он никогда не видел ее лица, разве что ласкал своею рукой. И он больше всего играл лишь для нее.
* * *
Уже более полувека прошло. Забывать стали имя Ен Ниан, того ужасного сына, одного из непочтительнейших сыновей Поднебесной. Оно, конечно, про мерзавцев поговорить приятно, но про знакомых своих — еще лучше. А сплетни хороши, которые свежие. Когда лица знакомых вытягиваются потерянно: они от тебя в первый раз это услышали. Хотя, конечно, и мерзавцев со старины помянуть, с которыми самим не сравниться — это как пить выдержанное временем вино. Помянули — и каждый из друзей — уже приличный человек. Вполне. А что мудрецы веками цепляются, что, мол, не надо кидать грязь — прилипнет к рукам — так то мудрецы и не мудрецы вовсе и, кстати, вы слышали, что вон тот, почтенный, якобы, на прошлой неделе учинил?.. Нет?.. А то! Да как же ж не знаешь еще? Счас тебе все-все расскажу! Послушай, тот, кого зовут мудрецом, монах тот — он вообще-то…
* * *
Императором Поднебесной стал уже У-ди. Снова вспомнили про Конфуция. Решили сделать его мысли основою государства. Но, впрочем, все как обычно: то хают, то ругают. Если сегодня хвалят — завтра ругать будут. Если сегодня ругают — завтра хвалить будут. А чтоб всегда ругали — это надо страшно постараться. А чтоб всегда хвалили — это вовсе невозможно.
Словом жизнь в Поднебесной текла как обычно.
* * *
Точнее, не бывает так, чтоб всегда все было хорошо и надолго. Да, расширилась территория Хань при У-ди. Уничтожили государство Намвьет, еще кое-кого, положили тяжелую руку на государство Чосон, Страну утренней свежести, стали сами им навязывать, кому власть передавать, сюнну оттеснили подальше от себя, на север.
И смелый Чжан Цянь совершил свое особое путешествие, описал много стран. И там, где он прошел, новая дорога пролегла. Великий Шелковый путь ее нарекли.
Из Бхарат новую религию принесли. Что, мол, люди все равны. Что каждый человек имеет в себе каплю от одного божественного сознания. Или что-то такое. Словом, что перед мирозданием нет господ и рабов, а все равны. Хотя, конечно, господа не хотели в это слишком верить. Да, кажется, вечно будут знать и рабы. Иначе как-то… да разве бывает и иначе-то?.. Вот кто в уме здравом согласится пускать учиться и экзамен на чиновника сдавать рабов! Знать только достойна обучения! А что монахи новой религии всех считают равными и обучать готовы — позор на их головы.
* * *
Мандат неба навечно не оставался ни у кого. Прогневали чем-то люди династии Хань небеса. И власть захватил Ван Мин. Основал государство Синь. Стал перемены воплощать.
Да вдруг река Хуанхэ изменила русло! Три страшных голодных года то повлекло. Восстание краснобровых началось. Ван Мина убили, столицу взяли другие. Мандат неба забрала династия Лю. И около двух столетий была Восточная Хань.
* * *
Года текли, века текли… Время не щадило никого. Время меняло все. И самыми несчастными были те, кому довелось родиться в эпоху перемен.
Но, впрочем, были те, кто проживал эпоху за эпохой. Даосские маги. Йоги из Бхарат. Нелюди всякие, коих, как ни скрывали, а много в мире было. Боги. Да бессмертные.
Но даже при том, что нелюди и бессмертные застали смену не одной эпохи, не сказать, чтоб все они были несчастными. Да, спокойнее смотрели на события, жизнь людей презрительно назвали глупой суетой. Или посмеивались, год за годом, век за веком видя одну и ту же какую-нибудь историю у людей, в которой менялись только имена да страны. А, да. Одежки еще. Люди любили менять свою моду вот вдруг. И чтоб вдруг под старину. Или вдруг по-новому насовсем. Но жизнь у смертных была короче, все подряд удовольствия были им недоступны. Надо же было как-то развлекаться!
* * *
Да, впрочем, не все бессмертные и нелюди-долгожители смотрели на людей сверху вниз. Некоторым даже нравилось ходить в мир людей и развлекаться. Да и влюбиться, чего уж таить, могли запросто. Хотя грустная это любовь, у бессмертного и смертного. Да, впрочем, смертному любить долгожителя тоже тяжело. Надо помнить, что твой любимый тебе одному вечно принадлежать не будет. А людям хотелось себе подчинить все навечно или, хотя бы, самое важное. Они веками видели, веками слышали, как теряют другие люди то, за что цеплялись сильнее всего, что ценили больше всего, чем гордились превыше всего. Видели, слышали, но все равно хотели. Цеплялись и теряли. Теряли и цеплялись. Цеплялись и теряли. Вечно одна и та же история.
Но, впрочем, и месть, затянувшаяся на века долгие — тоже грустное было дело. Как ни странно, у долгожителей и бессмертных, которые жили дольше и событий видели больше, память была крепче, чем у людей.
Скажем, с особенным вниманием бездельники и сплетники из долгожителей и бессмертных наблюдали за противостоянием дракона Вэй Юана и человека, чье имя настоящее никто не знал. Но дар пророческий люди заметили у него. И каждую черточку лица старика того запомнили, да посох его из ветви корявой запомнили.
Звали его просто Старый шаман.
Он знал все или почти все из прошлого и будущего. Кроме своего будущего. Потому-то когда-то Вэй Юан его проклял, отдав пол силы и своего пророческого дара — вот глупый — а Старый шаман найти его снова не сумел.
Так и делили они драконье бессмертие и дар на двоих. Один — пророк среди нелюдей. Другой — пророк среди людей. Когда один видел картины прошлого — другой отдыхал и вздыхал спокойно. Но потом заспал или спокойно вздыхал другой — и ко второму возвращались видения. Они сбежать не могли от них. Один еще сбежать не мог от людей, чтоб насовсем — каждый почти нос любопытный хотел подсунуть под тайну завесы будущего. Другой не мог избежать любопытства бессмертных и нелюдей. Страдали оба одинаково.
Вот вроде б и могли они друг друга понять и, может даже, простить, но избегал Вэй Юан человека всеми силами. И растерзал парочку магов даосских и одного йога, три циня, пару кумихо из Чосон, два асура из Бхарат, семь тэнгу из Ямато… Короче, растерзал всех нелюдей, которые дерзнули рассказать Старому шаману о его передвижениях — и он в места указанные кидался своего дракона проклинателя искать. Даже ту красотку-кумихо. Вот женщину уж мог хотя б пощадить?! Тем более, муж ее, из простых людей, покуда был живой, гонялся потом за ним с мечом. После смерти его тишина была. Но века через два из Ямато прибыл призрак-юрэй. И, мда… Некоторые души жажда мести не покидает даже после смерти.
Словом, среди прочих развлечений небожителей, нелюдей и бессмертных было и наблюдение, как Старый шаман гоняется за Вэй Юанем, а еще как за Вэй Юанем гоняется по миру тот юрэй. Очень бодрая была троица! Жалели почти все, что Старый шаман и юрэй никак не хотели объединиться.
А еще перчинки добавляли люди и нелюди, которые преследовали пророков, страстно желая узнать о своем будущем. Кому верить можно?.. Кто предаст?.. Где дом пламенной их любви, такой от которой люди сгорают или творят чудеса? Вот чтобы фонтан необыкновенных чувств?.. Или где найти волшебный меч, чтоб захватить полмира? Нет, что уж мелочиться, давайте оба мира сразу! Земной чтоб и небесный! Э… чего там, говорите, у людей?! Вот наглецы! Пошлем кого-то разобраться.
И снова…
Ну, как там эти двое?.. Трое эти, как там? Что, вы еще мелкое божество, вы еще не слыхали о них? Значит, слушайте: жил-был глупый такой дракон Вэй Юан. И человек один, который никого не уважал…
* * *
Долго жил уже на свете Старый шаман. Но не довелось ему еще попасть на берег Желтой реки, заветное получить забвение после переправы на ветхой лодчонке по глади ее воды.
И все еще не хотел его Вэй Юан прощать. А, нет, он там на любовь отвлекся с какой-то кумихо. Но где — говорить нельзя никому, убьет потому что, если узнает, что кто-то врагу его говорил.
Да надоели Старому шаману люди, у которых он был легендой. Утопиться совсем хотел. И решился таки в один осенний день. Но…
По дну морскому прошел Старый шаман. Долго-долго шел, но удушья все не было. Не приходила все за ним та, которую ждал. Много рыб, кораллов и всякого интересного повидал! На какое-то время даже увлекся, разглядывая подводный мир. Он такого нигде не видал на земле! Хотя и в Бхарат сходил на полвека. И в северных странах побывал. Бывают же в мире такие места!
Он был одним из первых людей, которым довелось увидеть морские глубины и обитателей морских.
Был еще сын рыбака из Ямато, Урасима, тот, кстати, мужем был одной из дочерей морского царя! Ради него и дочки любви счастливой заточил смерть человека внутри шкатулки волшебной дракон. А когда человек однажды наверх в мир людей попросился, солнце и близких своих повидать, сердце скрепя, отпустил ненадолго его. Да дочь глупая доверила Урасиме шкатулку, мол, лучше него никто не сбережет. Велела не открывать. Иначе больше никогда они не увидятся.
Тот выплыл на берег моря. Но деревни своей не нашел. Дома отчего не нашел. С трудом лишь узнал, что где-то в той местности была такая деревня, но веков несколько прошло — и время унесло ее с лица земли. То ли с тоски, то ли любопытство глупого замучило его — открыл, словом, Урасима женой доверенную шкатулку. И побелели волосы его вмиг. Тело стало тощим, ужасным. Миг — и скелет лежал на берегу. А к вечеру прахом осыпался. Будто и не было его. Долго горевала дочь морского царя.
Да, впрочем, не будем подробно: кто из долгожителей не слышал грустной истории про Урасиму? Особенно, женщины любили такие истории. Которым самим так еще не повезло.
Дошел аж до двора морского царя Старый шаман! Правда, дракон морской отправил своих стражей-черепах. Просил по-доброму человека мерзкого убраться подальше от его дворца. А то тот посмел в воды реки брата его сводного, бога реки и дождя из Поднебесной, плевать. Да обобрал одного из младших сыновей на часть его сил.
Вздохнул несчастный человек — да мимо дворца и стен его пошел.
Так шел себе, шел… Не одну неделю шел. И с отдыхом и без отдыха.
Дошел наконец к горе. Да со скуки стал на нее забираться. Гора выходила из толщи вод.
Он и вышел по ней вверх, хотя и не раз соскальзывал, падал, снова все начинал. Любопытство вело его.
Выбрался в горной какой-то стране, надземной. В мире людей. Оказалось, попал в страну Ямато. Где правили потомки солнечной богини Аматэрасу. Богини, отвечавшей за этот край земли.
Не большая-то была страна, страна множества островов. Уж всяко меньше родной Поднебесной. Но, впрочем, его тут никто не знал. Никто не просил рассказать о его будущем. И, вздохнув счастливо, остался старик жить здесь, в краю чужом.
Точнее, он так думал, что спрашивать не будут. Но то ли мерзкий Вэй Юан подсуетился, то ли сам проболтался несколько раз, сказал что-то, чего еще не было или о чем почти никто не знал. Возликовали люди Ямато и враги их: на землях их островов появился пророк! Шаман, что видит, верно, самих богов. И как никто видит отлично чужое прошлое и будущее!
И опять люди стали охоту вести за ним и его умениями. Но, к счастью, он не слишком лицом отличался от части из них, посох свой сжег, добыл себе их одежду, речью их хорошо овладел со временем. Словом, слухи ползли, что есть де такой мудрый старый шаман, но не каждый сумел бы его признать при случайной встрече.
* * *
Шли год за годом. Века за веками шли…
Надоело людям Ямато глав своего народа хоронить в огромных курганах. Да надоело потом столицу с места на место переносить после смерти каждого своего императора.
Потом люди из Чосон завезли религию Будды из Бхарат и в Ямато. Храмов понастроили. Особенно, в городе Нара. Монастырей. И, кому не по душе была людская жизнь — звали последователи заморской религии презрительно ее глупой суетой — те начинали в монастырях жить.
* * *
Долго жил уже на свете Старый шаман. Он уже сам забыл, как его звали в прошлой, обычной его жизни. Точнее, иногда все-таки вспоминал, случайною вспышкою озарения. Вспоминал династию Цинь, родные края. Где его уже давно никто не ждал. Куда боялся возвращаться он. А вдруг сбылась и та часть проклятья дракона мерзкого — и даже город родной его превратился в пыль?.. Он не хотел прибыть в края родные, но чужие совсем и опустевшие, как Урасима. Но у Урасимы была его шкатулка. У старого шамана — не было. И, хотя тело одряхлело его — выглядел стариком шестидесяти-семидесяти лет — а смерть все еще не приходила за ним.
Он уже, кажется, лет семьсот или восемьсот по свету бродил — точно и не помнил. Да точно и выяснять не хотел.
Стирались со временем имена многие из памяти. Кроме разве что имени отца, Кэ У да Гу Анга. Тех, души чьи давно ушли за воды Желтой реки. Хотя нелюди встречные говорили, что, может, даровано душам их уже право на перерождение? Говорили, что и нелюди, и люди снова возвращаются в жизнь, спустя года, века или тысячелетия. Точно-то не рассчитать — там высчитывают сроки не они. Точно-то и не понять. Оно, конечно, по поступкам вроде часть событий нам всем определено. Но вроде и сами можем что-то менять?..
Он ободрился было. Но как изменить свою судьбу он не понимал. И однажды старик совсем смирился.
* * *
Научились монахи из города Нара воевать хорошо. Да к императору Ямато лезли ужасно. Власть опьяняет и манит порою слаще объятий красавиц и вина. Так достали, что решил император переселиться в новую столицу. Да чтоб монастыри туда не перенесли. Выбрали место благоприятное по китайской науке фэн шуй.
Да, впрочем, они и иероглифы основные у китайцев стырили. Он и сам тексты их аристократии спокойно мог читать. Покуда они не стали сильно коверкать часть иероглифов да не придумали новых часть. Да из живописи стырили… Да еще… Словом, многому научились жители островной страны у жителей Поднебесной. Многое жители Нихон, Страны восходящего солнца, пришедшей на смену Ямато, почерпнули у Поднебесной.
И столицу таки перенесли. Отстроили по схеме города Чаньань из Поднебесной, на благоприятном более-менее месте. Ну, не считая тех гор с севера… Да, впрочем, шаману старому было все равно. Спустя века жизни многие человеческие дела и ему стали казаться суетой.
В общем, столицу новую отстроили, назвали ее Хэйан, записывалось то иероглифами «мир» и «спокойствие». Столица мира и спокойствия. Ну-ну. Да и кто дурно город свой назовет? Все или все почти хотели удачу привлечь добрыми названиями и красивыми. Чтобы в летописи и память людей вошли города и столицы новые. Люди не думали, сколь многих людей и города время унесло и стерло уже до них. Люди о таких вещах особо не думали.
* * *
Время шло. Сколько-то прошло точно.
Раз шел опять по Нихон Старый шаман. Люди-то его не помнили. А нелюди страны небольшой все уже его знали. Да боги: богов тут было множество и жили они меж людей. Богам тут поклонялись бесчисленным, сколько даже не было в Поднебесной.
И в столицу людей зашел. В Хэйан-то. Точнее, почти дошел. Так, прогуляться в толпе людей, вспомнить старые времена, глянуть, во что они одеваются теперь, может, и встретить меж купцов кого из Поднебесной — да поболтать на родном своем языке.
И близ города увидел девушку, которая сидела у дороги и горько плакала. Поглядел на не, картину увидел: ее в жарких объятиях любовника. Потом — как он ее кинул. Вздохнул — и дальше прошел. Он не решался любить человеческих женщин, давно уже. А нелюдей женщины его опасались. Да и не стремился-то старик новую семью заводить. Хватит первой погибшей жены. Да помнил он боль еще, когда приходится род и потомков своих пережить. Не хотел повторять все еще один раз. Вспомнил — и мимо прошел.
Потом видит — вьюнки у кустов цветут. Да потянулся вдохнуть тонкий их аромат. Простых нежных цветов. Да девушку вспомнил, которая рыдала. Все-таки первою та любовь у нее была, а первых чувств нету мучительней и горчей. Сорвал один цветок, вернулся обратно. Там ее не застал, но знал куда идти.
Снова ее увидел. Она на дороге к храму сидела и горько плакала. Ноги в пыли, исцарапанные, виднелись ступни из-под грязных пол длинного кимоно. Да волосы длинные, гладкие, до земли. Прямые. Из аристократов.
— Не плачь, красавица, — сказал, протягивая ей скромный цветок.
Да замер вдруг, вспомнив, что аристократы страшно придирчивые. Никак, прогонит его?..
Она растерянно посмотрела на него. Потом вдруг осторожно сжала старый латанный рукав его кимоно.
— А вы не могли бы… подруге моей цветок отнести? Ей никто из мужчин никогда не дарил цветов. Она расстраивается. Всего лишь раз. Всего один лишь цветок… вы могли б?..
— Да отчего ж не сходить? — улыбнулся он ей. Впервые улыбнулся за несколько веков.
— Только люди боятся ее, — потупилась молодая женщина смущенно, — И нелюди. Она страшная.
Он вспомнил сестру свою Кэ У, которую тоже многие боялись и презирали из-за изуродованного лица. Да в мире не одна она была из калек. Не она одна так мучилась, покуда не разглядят сердце доброе у ней. Если разглядят. Если ценят именно сердце.
— Так и я не совсем человек, — старик погрустнел, вспомнив свою Кэ У, — Так… если то порадует ее, отчего б не сходить?
— Только… — в глаза ее то вспыхнула надежда, то погасла, — В горах она живет. Не здесь.
— Да ничего, прогуляюсь, — сказал мужчина серьезно, — Не так-то и хотел сходить я в Хэйан. Позже дойду.
Она, счастливая несказанно, руку сжала его благодарно. Да низко ему поклонилась. Нищему оборванцу. Аристократка!
— О, спасибо вам, о почтенный монах!
— Кто? — спросил он растерянно.
Она посмотрела растерянно на него. Он не сразу вспомнил, что в последние недели… или, хм, года?.. Он в общем притворяется монахом. Но ведь обещал. И она ждала с надеждой. Решил цветок отнести.
Шел, шел… пришел в горный лес. А далекова-то та подруга была. Впрочем, он уже местность островной страны знал в общем-то хорошо. Хотя особо в этом лесу не застревал.
Шел, шел…
А потом вышел на поляну. Увидел ее и застыл.
Красивейшая женщина лет тридцати танцевала в солнечных лучах. Нежных оттенков двенадцать слоев длинных кимоно. Волосы длинные черные струились по ткани шелковой нежно-голубой с желтой подкладкой аж до земли. Как здесь и любили. Руки хрупкие, тонкие взмывали из многослойных широких рукавов. В каждой руке она сжимала красивый веер с цветущей сливою красною и иероглифами. Редкими кровавыми росчерками были лепестки меж черных ветвей и иероглифов, на белой бумаге-основе. Она изящно и медленно двигалась. Да, совсем не так танцевали в Поднебесной! Или, все же, что-то и тут позаимствовали?.. Вон то движение?..
А потом он уже и вспоминать забыл. Завороженный ее изящными движениями, как плыла она по воздуху, как струился за нею аромат благоуханий из коры жженой редкого какого-то хвойного местного дерева. Как изящно струились запястья ее рук. Глаза ее грустные задумчивые. Она танцевала ни для кого. И как будто только для него, случайно увидевшего ее?..
Она повернулась еще раз. И Старый шаман вдруг заметил, как плывут за ней пять пушистых хвостов. Лисьих. Кумихо?.. А, нет, здесь их звали кицунэ. Немного другой народ. Хотя тоже красотки их немало голов задурили мужчинам из людей.
Она еще немного потанцевала, потом наконец-то спросила:
— Зачем почтенный монах пришел в мой лес?..
Значит, заметила его. Красовалась.
— Принес вам цветок, — он протянул его ей и вдруг смутился
Совсем уж скромный был цветок. Ей-то, такой красавице! Но… а почему подруга сказала, что ей цветов не несли? Разве ж это возможно?!
Повернулась к нему кицунэ, взглянула в глаза ему растерянно:
— Мне?.. Цветок?..
— А отчего женщине красивой цветок и не подарить?..
Смутился и потупился.
— Точнее, подруга ваша просила о том. Она так сказала. Я имя забыл спросить ее.
— Но, знаете… — она смущенно подошла поближе, шагах встала от него в семи, — Мне мужчины не дарят цветов. Совсем.
— Это почему? — вдруг зажглось искрою любопытство в нем.
Уж сколько он эпох ни пережил, сколько стран и народов не обошел, а везде мужчины дарили прекрасным женщинам цветы.
— Я… — она смущенно потупилась.
Но он ждал. Долго ждал ее ответа. Ему терпение проявлять было несложно: уж за столько-то лет, проведенных далеко от Желтой реки!
— Я проклята! — призналась женщина наконец.
— Я тоже проклят, — усмехнулся вдруг старик.
Она поглядела на него с любопытством. На спину его ровную, плечи широкие. Лицо, хотя и в морщинах, но улыбчивое. Да волосы густые седые. Собранные в пучок, да скрепленные… хм, шпилькой из Поднебесной?.. Хотя и простой, из дерева, но в Нихон так не носят уже. Потом сожаление зажглось в ее глазах. Отступила красавица от него на несколько шагов. А он почему-то вдруг огорчился ее отдалению.
— Я… я смерть мужчине принесу, который дерзнет меня любить.
— А меня прокляли, что буду бессмертным, — серьезно ответил вдруг он.
Она его с любопытством оглядела с ног до головы, приметила ноги мускулистые — кимоно его было чуть ниже колен, руку мускулистую, с которой рукав сполз, пока цветок ей протягивал. Обошла его медленно, обнюхав, незаметно почти — но он догадался — шелестя слоями бесчисленными широких своих одежд, обвевая его запахом жженой коры хвойного дерева породы редкой, вот как побеги того вьюнка обвивали ограды и стебли деревьев.
Наконец, обойдя, остановилась. Перед его лицом.
— А странная встреча. Вы не находите?
— Удобное совпадение, — он ухмыльнулся, — Вроде, — потом уж сразу помрачнел, — Но, впрочем, простите наглость дерзкого старика, молодая госпожа! Ваше тело упругое и свежее, от него веет ароматом молодости, — поглядел на нее еще, прищурившись, — И красоты. Красоты несказанной. А я — уже дряхлый старик. Я ни о чем мечтать не посмею.
— Но, все-таки… — она ступила к нему, а он напрягся под взглядом ее черных глаз, как мрамор черный, как нежная мягкая ночная темнота. А кожа у нее была белая-белая. Что с черными струями длинных прямых волос и с глазами черными смотрелось необыкновенно.
Потом вдруг, совсем вплотную к нему ступив — он с наслаждением вдохнул непривычный ее аромат, пропитавший складки ее одежды и пряди волос — спросила с улыбкою, как будто застенчивой, но с глазами насмешливыми:
— Но вы все-таки хоть немного мечтали?.. Обо мне?..
Что-то шевельнулось в его душе. После стольких веков и лет. Он едва удержался от искушения коснуться ее распущенных волос. Наверное, как шелк нежные?.. И вообще, даже в пору юности своей в борделях лучших Поднебесной он не встречал такой хрупкой и яркой красоты. Да, впрочем… куда это мысли поползли дурня старого?!
— Нет, все-таки… — она лукаво смеясь, уцепилась за ворот его одежд, теперь показавшихся ему на омерзение старыми и грязными, нежною своею рукой, в тканях тонких и нежных, душистых, — Если б вы мечтали… если б вы и правда были бессмертным… если б вы даже решились… хотя бы на год один… или два… Я бы попросила вас жениться на мне.
— Зачем я тебе? — спросил смущенно мужчина.
И вроде не возраст был уже смущаться так от присутствия женщины. И кровь не играла давно уже. Но… как-то… уж больно хороша была молоденькая лиса! Да, впрочем… не слишком и молоденькая: вот ведь, отрастила уже пять хвостов. Скажем, женщина среднего возраста. Зрелая, но не увядающая. Да, впрочем, лисы долго были хороши. Как много историй ходило о людях, влюблявшихся в них без ума!
— Да просто… — она потупилась смущенно, не убирая, впрочем, руки с его ворота, — Просто все избегают меня. Не было у меня еще взаимной любви. Да ладно она! Даже замуж меня брать не хотят. Даже боги. Даже они боятся, что я даже им смогу принести смерть. Да даже… на одну ночь… никто не хочет поставить изголовье свое рядом с моим хотя бы на одну ночь!
Он невольно запястье сжал. Осторожно так, нежное и тонкое, широкой своей ладонью. Она замерла и робко быстро посмотрела на него. Да взгляд опустила. Да, может, просто играла?.. Лисы любят играть. Что Поднебесной страны, что Страны утренней свежести, что Страны восходящего солнца.
— Мне просто хотелось… семьи… ненадолго хоть. Я же все-таки женщина! — смутилась, голову опустила, — То есть, не совсем, — вздохнула горестно, — Лиса, которая никому не нужна! Кицунэ, которую никто не хочет! Что за нелепая судьба?! Мне бы хоть… хоть ребенка зачать. Хоть одного. Узнать, каково это — матерью быть. А то подруги и сестры давно уже испытали радости и тяготы материнства, а я — никогда.
— Зачем старику говоришь о том?
— А ты смелый, — быстрый взгляд, — А красиво, когда мужчина не боится опасности.
— Ну, знаешь… — начал он возмущенно, но отвернулся смущенно.
— Что знаю?.. — спросила она, прижавшись к его груди, поплыла, проскользив вбок, пытаясь заглянуть ему в глаза.
— Был бы я помоложе! — выдохнул он с досадой.
— Нет, все же… ты же вроде бессмертный?
— Вроде.
Они еще помолчали. Мерзкая женщина так и не отодвинулась. Он, задумавшись, что-то вспомнив из прежней жизни, обнял ее за спину. Потом одумался. Руку хотел убрать, но обнаружил, что самого его спину обвили руки коварной соблазнительницы. Лисы… они такие лисы! Даже небожители, которые об их коварстве наслышаны, и то попадаются.
— А кто тебя проклял? — спросил намеренно о неприятном, чтобы отбить у нее желание вести игру.
Она задумчиво пощипала ткань на его спине. Но призналась охотно:
— Да монах! Молодой мерзавец! Мы с сестрами поспорили, что он будет первым, кого я соблазню.
— Монахи стойкие, — усмехнулся он.
— Бывает, — она усмехнулась в ответ, — И этот был сильный. Но это же интереснее, когда враг твой силен?..
— Но он тебя все-таки проклял, — вздохнул, — До или после?
— Так я… — рука одна перетекла вперед, пощипала задумчиво ткань у него на груди, — Так я не смогла. Он меня сразу проклял, негодяй!
— Что ты смерть принесешь своему мужчине?
— Ты все еще помнишь! — возмутилась и отпрянула.
Она была первою женщиной, кто за столько веков пробудил в нем чувства. Целый букет чувств. Пестрый букет и роскошный. Это было непривычно, но снова интересно. Да и… а вдруг сбылись молитвы его нежной Кэ У? Вдруг вместе с лисою проклятой он найдет свою лазейку, чтобы скрыться от проклятья мерзкого дракона?..
Она совсем уж еще не отошла, только пятилась, медленно-медленно, притворяясь, что путается в длинных полах многослойной своей одежды. Он ступил к ней решительно, рукою за спину обнял, рванул к себе. И сказал, усмехнувшись дерзко, как в молодости:
— А давай… поиграем со смертью?..
— А ты… — глаза загорелись восторгом ее, — Ты готов?
— Да я достаточно уже пожил. Тем более, если я смогу хотя бы немного помочь тебе, — все-таки взгляд опустил, — Если старик не смущает тебя. Тело это страшное, старое. Жилистое и сморщенное.
Она лицо его обхватила ладонями, нежно:
— Какую женщину смутит такой смелый мужчина? С таким духом сильным?
— Преувеличиваешь! — засмеялся он. Давно уже не смеялся.
— Я восхищаюсь тобою… — и хитро прищурилась, — Глупенький!
— Ну, погоди! — притворно возмутился он, — Мерзавка!
Она, полы одеяний своих двенадцатислойных вдруг подхватив, приподняла — и быстро необычайно кинулась от него в заросли. Он невольно кинулся за нею. За струею ее роскошных длинных волос, бесконечных.
Плыли по лесу ее волосы, и аромат ее манил его. Да душа его уплывала за ней.
Так оказались у небольшого уютного домика в гуще леса, за цветами обвитою изгородью. Здесь было множество белых вьюнков и нежно-розовых.
— Они как ты! — смеясь, ответил мужчина, — Но странно…
— Что странно? — она нахмурилась.
— Я думал, что дом твой — этот лес.
— А я люблю, как у людей, — всплыла на порог, неуловимо почти шурша одеждою, — Ну, заходи, гость дорогой, — потупилась, потом смеющийся взгляд на него подняла, — Супругом будь. Если осмелишься.
А он, вдохнув шумно, рискнул и переступил порог.
* * *
Про пару ту странную говорили долгожители и бессмертные долго. Женщины особенно. Ведь интересное сочетание: бессмертный проклятый и проклятая принести смерть. Кто из них умрет?
Дракону, кстати, рассказали тоже. Но он только отмахнулся. Любимую потерял: то ли поссорился совсем, то ли ее кто-то ранил. Ведь… не совсем же? В любом случае, было ему все равно. Хотя проклятие отказался забрать. Мол, ему все равно, что с человеком дерзким теперь будет.
* * *
Минуло семь лет. Одиноко слонялся по свету людей Вэй Юан. По миру земному и миру небесному. В драконьем облике и человеческом: свою возлюбленную он потерял.
А меж тем сын родился у Шамана и его жены. И дочь попозже родилась.
Стала женщина необычайно нежною. Хотя случалось, что снова хитро смотрела ему в глаза, играла снова, да шутила, бегала по лесу с ним или даже с детьми. Смеялась заливисто. Да помолодел как будто ее супруг. Любовь к лицу всем. Особенно, взаимная.
* * *
Говорят, что каждая встреча — начало разлуки. Да многое люди вообще говорят.
Не хотел верить старый шаман, что однажды его сказка закончится. Не хотел верить, что его первая любовь когда-нибудь закончится. Он ведь наконец-то нашел ее, свою любовь! Такую же ослепительную, как свет солнца. Такую же загадочную и нежную, как звездный свет. Хосиоби, «Звездное оби», как пояс из звезд протянулась на мрачном темном жестком полотне его жизни. Мерцание ее глаз на заре и в сгущающейся темноте, облако ее танцующих волос, когда она кружилась на горе у водопада, струи ее волос, стекающие по ней и по нему, когда придвинуты были рядом их изголовья… он обожал каждое мгновение рядом с ней, каждую частичку своей жены!
И нелюди задумчиво смотрели на эту семью. Она была проклята смерть принести своему супругу. Он — быть бессмертным. Какое проклятие победит?.. Или… победит любовь?..
Вэй Юан, расслышавший о сопернике и враге своем, с которым дар один, силу одну разделил на двоих, хмурился долго. Он не хотел, чтоб проклятье его помогло мерзкому человечишке. Тем более, что из-за мерзких людей погибла любимая Вэй Юана. Любовь его первая. Как можно простить любовь счастливую своему врагу?..
Часть историй кончается со смертью. Часть историй — со смертью не кончается, лишь замирает на время.
Но тем, кто видит одну только нить судьбы, тем, кто не видит дальше одной жизни, сложно это понять и принять.
Но как быть бессмертному, который видит чужое прошлое и будущее, но не способен увидеть свое?.. Как быть тому, кто, отвечая сухо на сколько-то сотен из тысяч любопытных вопросов, никак не мог ответить на вопрос самому себе?.. На один единственный вопрос?
— Ты снова обеспокоен чем-то?.. — нежно и грустно сказала Хосиоби, касаясь рукою нежною его лица.
— Я просто… боюсь, — неожиданно сознался он, на тысячный ее вопрос, — Я просто боюсь расстаться с тобою, любимая! — и пылко ее вдруг обнял, прижал к себе, пряча лицо в струях ее нежных волос, сегодня пахнущих сакурою. Лепестками которой он обсыпал ее, смеясь, когда она кружила в новом странном каком-то танце, когда игриво плыли за нею ее длинные пушистые хвосты, изящно уворачиваясь от снега лепестков.
— Разлуки — это часть жизни, — сказала жена, гладя его по седым волосам, длинным, до пояса спадавшим — он, на лисий манер, стал в последний год носить их распущенными.
Да и клан ее в этом году наконец-то принял его, человека, как ее супруга и своего представителя. Детей-то их приняли еще года три назад — сестры ее долго капризничали перед своими мужьями, что состояли в Главном совете. Мол, дети — это святое, дети — цветы и плоды родительской жизни, самое лучшие и, кстати, дети ни в чем не виноваты, пошто их заступничества рода лишать?.. Даже если отец их — человек, да еще и проклят. Даже если мать их проклята.
Но, опасаясь влияния проклятия или гнева врага его дракона, главы клана настояли, чтобы шаман сам вместе с ними настоял, чтобы боги силою клана и силою божественною создали оружие против него. Точнее, кинжал против бессмертного. Всего одного — боги бы большее им не позволили. Они и так-то на мольбы лис страшно ругались. Но… Мало ли чего? Вдруг он угрожать станет лисьему клану? Вот как им остановить его? Или врага его?.. Или, может, они хотели больше, чтобы смерть Хосиоби увидела его?.. Она была одной из клана того кицунэ, ее терять не хотели.
Но, чтобы детей их приняли в клан и опекали — на случай, особенно, если с кем-то из родителей что-то случится — муж Хосиоби согласился участвовать в создании того кинжала, легендарного. А еще, поскольку был он бессмертным, получил разрешение стать одним из удзигами рода, божеством рода. Хотя и живым. Обычно-то души умерших становились удзигами после своей смерти. И чудесный кинжал был создан. И возросла слава этого клана кицунэ. Бояться стали другие кланы кицунэ и нелюди другие его. И даже боги боялись впредь задевать их. Предпочитали их избегать. На всякий случай. Даже если кинжал может отобрать жизнь только у одного, кому хотелось становиться тем одним?! Но, увы, из клана был кто-то несколько тысячелетий назад, кто жизнь свою провел очень благородно и достойно — положено было заступничество богов их клану.
Хосиоби поцеловала супруга в губы, крепко, долго, отвлекая от тяжелых мыслей. Отвлекла надолго.
— Давай просто радоваться тому, что есть, любимый! — сказала она, нежно целуя его в лоб
— Давай, — потерянно сказал шаман, но в следующий миг, увидев губки ее обиженно надутые, сам поцеловал ее. Забыв насколько-то про страшные свои мысли.
И сладко, и горько любить, когда с начала любви надвисает над парой корявая сухая ветвь дерева разлук и смерти. Но, говорят, как они любят, не любит никто. Пока кто-то ругается, привыкая к спокойному течению жизни и изучив уже сколько-то друг друга — эти несчастные впитывают каждое мгновение любви своей и близости.
* * *
Шел уже восьмой год его счастливой жизни. Шел уже восьмой или девятый век его жизни — он точно не считал. Ему больше нравилось считать улыбки на ее устах. И рождать бесконечное море поцелуев и ласк.
Подрастал сын их. Милый, смелый мальчик, лицом хорош необычайно. И в танцах восхитительный, как мать его. Дочурка подрастала. Уже получила пару рыбок и сладостей от деревенских детей человеческих, случайно мельком увидевших ее. Да письмо от одного аристократа столичного в ссылке, что мельком увидел ее, бредущую у реки. Она в задумчивости руками двигала грациозно как в танце. Она, кокетка пятилетняя, письмо ему изящным почерком написала. Он до последних своих дней — года двадцать три в надежде прожил еще — письмо то бережно хранил и ночью прижимал к своей груди, вспоминая юную красотку, которую видел всего лишь раз в жизни.
* * *
Раз приснился кошмар ему. Та жизнь давняя, человечья. Когда он ждал, что вот-вот ворвется в поместье отца возвратившийся Гу Анг. В ту ночь он четко видел лицо его. Четко видел лицо отца. И тот день, когда еще ненавидел брата старшего и наследника настоящего, когда боялся возвращения его.
Но наконец-то увидел он его во сне! Увидел кусочек своего прошлого! Кусочек его родины, оставшейся далеко за морскими глубинами. И плакал, от счастья что ли или от горя.
И долго успокоить его не могли поцелуи и объятия нежные жены.
А на следующий день все было мирно и тихо. Кружилась в танце малышка. На берегу реки горной, хотя и подальше от людей. В платье, сшитом матерью, белом-белом. Да танцевал, расползаясь по ущелью, кружевной туман, шлейфом обвивая хрупкую изящную девочку. И мужчина смотрел на дочку свою, от восхищения онемевший. Надо же, бывает красота такая на свете! Ужели он мог сотворить ее?.. Вместе с ней… только вместе с ней!
Подул холодный ветер вдруг с моря. Развеял тумана шаль клочьями, одеяние сказочной красоты порвал. Остановилось растерянно малышка. А, нет, растерянно смотрела куда-то в даль — за его спиной.
Обернулся отец. И остановилось сердце.
Шел к нему, медленно ступая, его сын, в одежде окровавленный.
— Ты… что с тобой? — подскочил мужчина, — Что… с матерью что с твоей?..
Тот еще не ответил ничего, но уже онемело, заледенело что-то внутри.
— Матушка… — сын остановился потерянно.
— Что?! — отец кинулся к нему, — Что с ней?!
И дочь к ним кинулась, птицею напуганною, забыла хвостик пушистый спрятать свой от волнения и топорщил он напугано подол одеяния ее.
— Она… — сын потупился, потом глаза грустные поднял, — Она отдала мне кусок мяса, в ткань шелковую завернутый. И велела отнести человеку. Я… я сам не знаю зачем, — руки отца сжались на его плечах, он выдохнул растерянно, — Я сам не знаю зачем! Матушка была в одеждах нарядных, словно в них на охоту пошла. Но она сказала — и я пошел. Отнес.
— К какому человеку? — спросил шаман старый, задрожав. Он не видел сейчас ничего, как ни хотел, как ни молил небеса.
Где она?.. Что с ней?.. Зачем?..
— Ну, тот… в деревне у края леса, — сын смущенно отвечал, — Помните, юноша молодой? Меня отец его в капкан поймал. А он меня спас, выпустил меня. Приласкал напуганного. Матушка плакала от счастья в тот день, — глаза грустные поднял, — Но я не хотел расстраивать ее! Ни ее, ни вас! Я… я случайно поймался в тот день. Но я постараюсь больше никогда не попадаться сейчас!
— Не понимаю, — отец вздохнул.
— Ну, у него вроде сын заболел? — наморщилась малышка.
— Вроде очень тяжело, — вспомнил наконец и сын, — О том болтали вороны и тэнгу с нашего леса. Матушка, может, послала ему гостинец.
Потерянно опустился на землю, колени ударив больно, отец его. И душу ударив пребольно.
Человек. Спаситель сына. Он женился уже и сына воспитывал. Сын заболел его. А Хосиоби послала ему кусок мяса. Своего мяса! Она послала ему свою печень, потому что печень кицунэ излечивает от любых болезней.
— Глупый! — дочка догадалась первее его, — О глупый! Что же ты наделал! Это же была мамина печень!
— Что?! — подскочил сын.
— Матушка отдала свою жизнь, чтобы отблагодарить его за твое спасение! — крикнула дочка, расплакавшись, — Но ты… почему ты нам ничего не сказал?! Ты должен был сразу рассказать нам о ней! А ты… пошел туда! Что ты за сын?!
И задрожал сын, вдруг осознавший все. Но он не хотел быть таким! Он просто хотел быть послушным сыном и пошел туда, матушки просьбу исполняв.
— Где?.. Где она?! — вскочив, метнулся в дом отец.
Но дом его встретил пустой. И жутко холодный.
Метнулся на реку, дальше, где любили сидеть и смотреть на молочную дорогу из звезд в темноте. Но и там не нашел ее. Остановился, к дару взмолился, к проклятию взмолился своему. Но дар молчал. И новой раною украсило сердце его давнее проклятие разгневанного дракона.
Он не сразу понял. Вспомнил не сразу от ужаса и волнения.
Прибежал на поляну лесную, где первый раз увидел ее.
Она лежала неподвижно, сжимая в руке плеть оборванную цветущих вьюнков. В огромной луже крови. И платье ее, нежно-розовое как сакуровый цвет утром, сейчас стало красным как лепестки сливы кислой или колючие цветы роз.
— Ты! — ноги подкосились у него, — Хосиоби! Жена моя! Да что с тобою?!
И, не в силах идти уже, к ней подполз.
И, с опозданием, на поляну вбежали сын и дочь их — по запаху отца пришли. И сжались, обняв друг друга, вцепившись друг в друга в ужасе, мать увидев, лежащую в крови.
Дрогнули веки женщины-лисицы, медленно глаза открыла. Сил не было голову повернуть, но взгляд метнулся вбок, где знакомое дыхание слышалось так тяжело взволнованное. Он пересел поближе, колени утопив в ее подсыхающей крови, руку тонкую сжал обессилевшую.
— Ты… как ты могла?! Почему именно ты?!
— Прости… любимый… — тихое едва слышное сорвалось с губ ее, — Я не могла… спокойно жить… думая, что от меня… что из-за меня… умрешь ты… — с силами собравшись, все же подняла вторую руку, коснулась лица любимого — он руку подхватил ее, мешая ей упасть, — Пусть лучше я… принесу тебе… смерть свою… — и взгляд застыл ее на нем. И силы лишилась поднятая рука.
Ее проклятие сильнее вышло драконьего. Проклятие монаха мерзкого вышло сильнее проклятия сына господина реки и дождя! Но, вместе со смертью своей, Хосиоби убила и его. Убила своего супруга.
Он все забыл. Он топился в винном забытьи.
И напрасно родственники жены то звали его проводить ее в последний путь — он не мог этого вынести, он бессмертный, не мог вынести очередную смерть другого драгоценного сердца — и напрасно ходили к нему, целые посольства собирая, увещевать, что у него еще остались дети, ради которых стоит жить.
И даже лис один сказал, что уплывшая рыба кажется большой, что старый шаман бессмертный, успеет еще забыть свою жену и новых с десяток-другой найти — и страшно по морде он получил и более среди родственников не возникал, в посольстве очередном к безутешному вдовцу. Да, впрочем, и Старый шаман видеть его морду более не хотел.
Он пил и пил. Пил и пил. Он отчаянно старался забыть все. Но не мог забыть. Он, который видит чужое прошлое и чужое будущее. Он, который не может изменить ничего.
Он пил и пил. Пил и пил. Разве что женщины не касались больше руки его. Хотя кто-то из мерзких родственниц жены и пытался его соблазнить, чтобы отвлечь. Не ей нагадить. Просто, чтобы вывести из хмельного забытия и боли отчаяния. Чтобы он вспомнил своих детей. Но старый шаман не помнил ничего. Он не хотел ничего помнить.
— Да не ты во всем виноват! — вскричала тетушка его жены, нашедшая его меж людей и в гневе разбившая все бутыли с вином, что стояли на столике низком перед ним. И побила другое все вино. Стол соседний раскроила одним ударом нежной руки.
Люди: пьющие, слуги, хозяин сам заведения — все в ужасе разбегались подальше, забыв обо всем, вещи потерянные забыв, деньги забыв, лишь бы подальше от нее. От жуткой красавицы, ломавшей крепкое дерево. От женщины с шестью лисьими хвостами.
— Во всем виноват твой сын! Виноват, что пошел туда, но не подумал сразу ни о чем! — орала в гневе женщина-оборотень и лицо ее, сейчас человеческое, страшно исказилось.
Но он только тихо сидел, сгорбившись сидел, покуда она металась вокруг него.
— Да тьфу на него! — провыла она наконец, цепляясь за его руку, — А дочь?.. Дочь все еще тебя ждет! Ты подумал хотя бы о дочери своей?!
Он вдруг сжал ее рукав многослойный, глазами безумными посмотрел на гневавшуюся родственницу — и та вдруг в ужасе шарахнулась от него, а он не выпускал ее — и насквозь прорвал многослойный ее рукав.
— Мой сын ни при чем! — он выдохнул потерянно, выпустив наконец ее, — Я во всем виноват! Все началось с меня! Я был ужасный сын… непочтительный сын отца своего! — и с рыданием спрятал лицо меж сцепленных рук.
Глаза закрыл, чтобы не видеть свои переплетенные пальцы. Чтобы не видеть переплетенные судьбы. О, если бы он мог! Он и с глазами закрытыми, во сне даже продолжал видеть все. Кроме своего будущего. Кроме своего прошлого и лиц родных, его любящих. Он ничего не мог остановить. Ничего…
И долго рыдал, глухо рыдал. Ей страшно стало смотреть на него — и женщина ушла.
И долго рыдал, глухо рыдал мужчина. А потом поднялся, дрожащий, и на ногах заплетающихся отправился в другое заведение. Пить. Снова пить. Хвала людям, которые придумали вино! Даже бессмертные мечтали в нем утопить все.
* * *
Прошло несколько десятков лет. Его знали все. Нелюди все. И местные люди Нихон, что тоже норовили заснуть, вкушая рисовое вино. Старик в оборванном одеянии. Старый шаман. Он проклят был быть бессмертным. Но жена смогла убить и его. Тело его было живо спустя столетия. Но душа его уже умерла.
Он пил и пил. Пил и пил. Ударил двух добросердных женщин из людей, которые хотели отвлечь его. Он лисицу молодую какую-то убил, которая посмела дерзнуть отвлечь его, скинув при нем двенадцатислойные свои одежды, так похожие на ее.
И однажды, в тоскливый, дождливый осенний день, сидя в какой-то чайной, смотря на отчаянно обнажившееся чаши своей дно, он вдруг увидел рукав чей-то над ней и струю сакэ, вновь наполнившую ее.
Взгляд поднял помутневший и отчаянный.
Усталый и поседевший опустился рядом с ним Вэй Юан. Что явился пред ним как человек. Как путник в старых одеждах, хотя и заморских, дорогих. Всколыхнув в памяти шуршанье шелка и аромат Поднебесной.
— Выпьем? — спросил он.
Шаман сначала хотел чашу разбить об его лицо, лицо своего мучителя, но приметив шрамы на его руках давние, побелевшие, да снег в его волосах, да глаза — такие же усталые как и у него — вдруг выдохнул почему-то милосердно:
— Выпьем.
Медленно сидели напротив друг друга, рядом совсем за маленьким низким столиком, враги давнишние. И тоскливо смотрели на падавший первый снег, такой еще слабый… пушистый… красивый…
Но отравлял вкус вина вид на заметаемый снегом, пустотой сад. В саду вдруг словно отодвигался воздушный полог. И картины видели они. Каждый невольно видел картины о счастье и смерти своего врага. Как каждый долго, ужасно долго бродил по свету, преследуемый всеми, как долго, отчаянно мечтал вырваться. И как шанс вырваться был дарован ему. Всего лишь на миг. Горькая поздняя любовь. Первая любовь. Кисло-сладкая. Горько-сладкая. Та, ярче в жизни которой уже более не будет ничего.
Потери неожиданно примирили их.
— Ты… ты мог бы меня убить? — спросил наконец Старый шаман, с надеждой посмотрев на него.
— Прости, я не могу, — дракон вздохнул.
Человек, вздохнув, сам наполнил чашу ему.
Вэй Юан грустно отпил. Смотрел долго на кружащийся снег. Сказал наконец:
— И ты тоже не сможешь меня убить.
— Вечно живые и уже мертвы? — криво ухмыльнулся шаман.
— Бывает и так, — улыбкою усталою ответил ему дракон.
Так сидели мужчины и пили. Долго-долго. И заснули друг возле друга.
Хотя на рассвете проснулся первым Вэй Юан. И, смутившись, ушел первым. Более не появлялся возле него. Да и не искал его старый шаман.
* * *
Сколько дней прошло иль лет — то знают боги только. А ему было все равно. Он шатался по землям и горам Страны восходящего солнца. Он, в пьяном забытье, упал как-то с гор. Было больно. Дико больно. Так что он даже очнулся. Но кости срослись, тело выжило, проклятое это тело, жуткое! И он снова пошел вперед. Путь потерявший свой. Солнца свет потерявший свой.
* * *
Кажется, это было в Нихон. Сознание, вина пропитавшееся дурманом, все не могло понять город то какой. Да впрочем, ему вспоминать и не надо было.
Напротив пил молодой господин. Прекраснейший лицом юноша. Из знати особой. Да на коленях сидели красотки возле него. В кимоно ярких. За плечи он их обнимал, смеялся громко.
Приподнялся шаман недоуменно. Вгляделся. Не сразу понял, что его напрягло. А напрягло его несколько лисьих хвостов у молодого незнакомца. Которые кроме него никто не замечал. А еще картины, что внезапно увидел. Мерзкие картины чужой жизни. Трагедии, спешившей к юнцу. А ведь он потом себя тоже не простит!
— Послушай… — поднялся на ноги дрожащие старый шаман, — Иди к ней! Иди к ней сейчас! Иди к ней живей! Иначе ты больше никогда не сможешь смотреть на цветущие ветки глицинии!
Впервые он попытался — отчаянно хотел потому что — чего-нибудь попытаться изменить.
— Чего? — взгляд недоуменный поднял мужчина молодой на него.
Вдохнул невольно. Глаза пошире раскрыл: учуял запах кицунэ, что кружился близ странного незнакомца, нищего. Но в разных кланах кицунэ он его не видел никогда. И вроде бы женщины лисьи старались избегать стариков?.. Тем более, этот старый и ободранный. Взять-то с него нечего!
— Пока ты тут вкушаешь смех и объятия других женщин, она больная лежит. Прикрываясь одеянием нежно-сиреневым. Она сердцем просит тебя: «Вернись!». Она молит тебя: «Приходи!».
— Кто просит?! — хмыкнул лишь наглый самец молодой лисий.
— Та, которую ты любил.
— Я никого не люблю, — ухмыльнулся тот.
— Как так?.. — вскричала одна из его любовниц.
— А как же я, молодой господин?! — вскричала обиженно вторая.
— Ты! — старик качался, но твердо и мрачно смотрел на него, — Ты поздно поймешь! Ты слишком поздно поймешь все! — и вдруг расхохотался он жутко, — А, впрочем… беги не беги… ты все равно не успеешь увидеть ее! — расхохотался снова, жутко, — Мы начинаем ценить только когда потеряем все! Ха-ха! Вот мерзкая эта жизнь!!! — и вдруг упал как подкошенный.
Не двигался больше.
— Что… все? — сжалась напугано одна из девушек.
— Допился! — фыркнула вторая.
— Глициния… — отозвался старик вдруг глухо, дрогнула сморщенная рука, — Аромат глициний… их осыпающиеся лепестки…
И затих. Хотя и захрапел он через миг.
И вдруг подскочил, сорвался с места глупый юноша.
— Но господин! — вскочили любовницы его, — А как же мы, молодой господин?!
Сколько дней прошло, часов сколько — старый шаман не помнил. Ему было все равно. Догорал закат. Многие из выпивох уж по домам разбрелись. Если у кого-то был дом.
Он, невольно принюхавшись — как будто почудился легкий хвойный аромат — вбок посмотрел и увидел в саду, весною окутанном, стоявших рядом мужчину молодого и девушку. Они встревожено смотрели на него. Уныло безжизненно опустились хвосты лисьи у каждого за спиной. Поймав взгляд его, рванулась отчаянно к старику девушка. Да спутник за локоть перехватил ее. Она сердито посмотрела на него. Он качнул головой.
— Не надо! — шаман взмолился, — Не напоминайте мне ее! Уж слишком похожи ее и ее черты!
Задрожала девушка. Глаза слезами заволоклись.
А вдруг?.. Его дочь?.. И… сын?.. Ужели выросли так они? Да сколько же времени прошло?..
Приподнялся задрожавший старик. С трудом подняться смог на онемевших ногах. Да сад был уже пустой. Только он и закат. Он внимания не обратил, что в месте одном, кружась, падал цветочный снег, заметая на траве чьи-то следы, а на других травяных кустах много-много цветочного снега намело.
Вздохнул шаман и сел снова пить.
Неясно, то день был тот же или день иной?..
Но свет уходящего солнца вдруг кто-то ему преградил. И небо, кровью окрасившееся, спрятал совсем кто-то от него.
Поднял голову старый шаман. Лис молодой стоял напротив него. В облике человеческом пришел. В грязи дорожной заляпана была его роскошная одежда цвета весенней зелени.
— Она умерла! — сказал потерянно мужчина молодой, — Я не успел!
— Я же говорил! — и засмеялся вдруг старый шаман жутко.
Тот, который видел чужое прошлое и будущее. Но не видел ничего из своего. И ничего изменить не мог.
Ненависть сверкнула в глазах молодого кицунэ. Прищурился он.
А потом вдруг согнулся от боли внезапной старый шаман, ощутив в груди своей нож. Кровью закашлялся.
С улыбкою мстительной повернул лезвие в сердце его юноша.
— Да чтоб ты сдох! — сказал он, — Смеяться дерзнул, собачье дерьмо?! Смеяться дерзнул над ней?! — и пнул его в грудь ногой.
Захлебываясь кровью, упал на спину старик. Лезвие страшно жгло.
— То драгоценность рода моего! — сказал лис молодой насмешливо, — Подарок от удзигами нашего, который любого убьет!
И, посмеиваясь, ушел.
Лежал, захлебываясь кровью, старый шаман. Тело дергалось в агонии последней.
Тускнело небо и край кровли над ним. Слабело тело, большей части крови лишась.
Звуки новые вдруг различил. И шум борьбы.
— Да вы что?! — вопль молодой. Возмущенный, — Да отпустите же! — нет, испуганный.
А вроде он недавно сына видел пред собой?..
С трудом, задыхаясь, сесть сумел старик. Голову медленно в сторону шума повернул.
Люди уже разбежались от чайной далеко. А мужчины молодые — никому не знакомые — лиса избивали молодого, в одежде уже истерзанной, с частью волос ободранной или с корнями выдранной. Нет… не мужчины. Не люди. Лисы!
— За… за что?! — отчаянно выдохнул несчастный юнец, слезами уже захлебываясь.
— Ты нашего удзигами убил! — пнул его лис с прядями у висков седыми, — Мерзкий щенок!
Лис молодой задрожал, он приподнялся с трудом — сейчас не мешали ему — и посмотрел отчаянно в сторону едва сидящего едва живого уже старика. Глаза расширились в ужасе у молодого мужчины.
Старик вдруг руку дрожащую к ним протянул — и замерли испуганно и потерянно все лисьи самцы. Они его не узнали сразу. А тот его вообще не знал. Дети, значит. Его рода. Ее рода.
— Я… — выдохнул он вместе с кровью, закашлялся, — Я не хотел! Я хотел бы сохранить ее для тебя… если бы я мог!..
И словно нож воткнулся уже в сердце молодого.
А старик, закашлявшись снова, упал на живот. По самую рукоять вонзился в тело его кинжал. И наконец-то старый шаман сумел забыть все.
В свой час цветы расцветают –
От нас не зависит это.
В свой час цветы отцветают,
Сколько б ни сетовал ты…
Где он, о ком я тоскую
С рассвета и до рассвета,
Когда цветы расцветают
И отцветают цветы?
Сюэ Тао
Глава 13 — Что касается меня 7
Сатоси-сан так ничего и не нашел про маму. Там где-то архив с документами некстати сгорел. Кажется, что касалось той клиники, где она родилась. И еще где-то хакер взломал базу данных полиции — и часть данных восстановить не смогли. И хакера, кстати, так и не смогли найти. Поэтому мамино детство и молодость были как будто укрыты от нас темной вуалью времени и несчастных событий.
Папа признался, что честно не знает, почему и куда она ушла. Согласен был даже на то, чтоб она влюбилась в другого, даже если никогда больше не вернется к нам, но только бы она была жива и здорова, если не у нас, то где-нибудь еще! Но, увы… Где же ты, мама?! Мамочка, куда же ты ушла?!
Я, кстати, сходила в храм Инари, как советовал Нищий. И мне казалось, что в этот раз каменные изваяния лис у храма как-то странно смотрят на меня. Запоздало вспомнила, что у ками Инари есть помощник-лиса. Так, может, Бимбо-сан знал, что «Сео» в моем имени записывается иероглифом «маленький», а «ко» — иероглифом «лиса»? И, выходит, он страшно надо мной подшутил, отправив молиться богу, которому помогала лиса или даже несколько лис! Или… Нет, бред! Ведь не могла же моя мама оказаться той самой кицунэ Кими из папиной сказки! Хотя их и звали одинаково. Но папа ведь предупредил, что будет рассказывать мне сказку, а не правду! Но, все-таки… Нет, вряд ли.
Но в храм я все-таки зашла и все, что мне папа выдал на карманные расходы, пожертвовала богу Инари. Точнее, оставив лишь немного денег на покупку маленького талисмана, самого дешевого. А вдруг поможет? Ну, хотя бы потому, что я уже все храмы в Киото обошла, молилась десяткам, а то и сотням разных богов. Если разные боги услышат мою молитву, то, может, моя мечта наконец-то сбудется? И мама вернется?! Хотя… в последние дни я уже начинала просто молиться о том, чтобы она была хотя бы просто жива и здорова. Хоть где-нибудь.
Плакать при папе я уже не решалась: на шестую неделю он совсем отчаявшийся стал. Сам попался мне утром с заплаканными глазами. Не успел сбежать на работу прежде моего пробуждения, потому что я слишком рано проснулась по нужде. И вообще, разве нормальные люди сбегают на работу по ночам?!
Мы сидели, обнявшись, и плакали. Потом я упросила его остаться до завтрака и обещала постараться изо всех сил, чтоб самый вкусный из всех мною приготовленных завтраков был для него. Оказалось, он вообще не спал и сам втихую успел приготовить мне завтрак. Просто чтобы порадовать меня утром. Просто потому, что кроме меня у него больше никого не осталось.
В общем, мы разогрели завтрак, приготовленный им. Совсем чуть-чуть разогрели — он, в пленку заботливо на тарелках завернутый, еще даже не успел полностью остыть. Сидели, придвинув наши стулья вплотную — я так придумала, но папе заметно понравилось — плечо к плечу, точнее, мое плечо к папиному локтю, и молча ели. Шутить пытались, оба, чтобы развеселить друг друга. Но не шло. Потом дружно решили бросить эту никчемную затею.
Я теперь поняла, каково взрослым. Они, наверное, часто так притворяются веселыми, когда им на самом деле не смешно. Чтобы лишний раз не волновать нас. Нас, конечно, страшно обижает, когда они нам врут, но, выходит, хотя бы иногда они врут нам из добрых побуждений. И эти вымученные шутки во время скрытых от нас бед мучают как пытки.
Потом мы дружно шмыгнули носами, крепко-крепко обнялись и разошлись.
В воскресенье папа, почти рыдая, спросил, можно ли он ненадолго сходит к друзьям, вместе по стаканчику сакэ выпить? Хотя бы по стаканчику. Ибо горе жжет его невыносимо. И я, вздохнув, позволила. Не то, чтобы я одобряла эту глупую взрослую привычку пить вместо того, чтобы общаться с ихними детьми или еще сколько-то раз обнять и поцеловать их жен. И, уж тем более, мужчины, валяющиеся на газонах, это было какое-то вообще немужественное зрелище, пугающее даже. Будто они не перепили, а массово вдруг померли. Или будто у нас стала расти ядовитая какая-то трава, мутировавшая. В общем, страшное то было зрелище. Но ему было больно и я, скрепя зубы, отпустила его. Сказала, что сказку новую может рассказать в понедельник или вообще больше не рассказывать.
А к сказкам по воскресеньям я уже, оказывается, привыкла. Потому вынуждена была бродить по улицам, чтобы отвлечься. Я уже не верила, что однажды случайно увижу маму в городе. Хотя хотелось. Как не хотеться-то?..
Почему-то семь раз прошла мимо магазинчика сладостей. Даже сама себе удивилась. Синдзиро два раза меня заметил. И оба раза приветственно махнул мне рукой, а я — первый раз поклонилась в ответ, а на второй — просто рукой махнула. И школьницы, и студентки, ошивающиеся вокруг магазина, опять злобно на меня смотрели.
Почему-то мне стало грустно. Да не собираюсь я красть у них Синдзиро-сэмпай, не собираюсь! И вообще, он, что ли, животное, что его можно схватить и тащить кому куда вздумается?.. Короче, права на него у них нет, ни у одной. Только если сам позволит. Но он не торопился выбирать себе девушку из них. Да, наверное, он к другой бегает, маскируясь под невидимку в обычном спортивном костюме и черных очках. Интересно, она красивая?..
В общем, я грустно брела по улицам нашего района. И даже в магазин с тоски зашла за продуктами. Много взяла, за два дня и сегодня. Тяжелее чтоб были пакеты, чтобы больше меня отвлекали от тяжких мыслей. Если мы до маминого возвращения с тоски зачахнем и вымрем, это будет не самым лучшим подарком к ее возвращению. Тем более, что папа уже как будто собрался хиреть и чахнуть, как в древних любовных романах. Разве что рукава его не вымокали все от долгих слез. Или он их сушил до прихода домой, чтобы я не застала его с поличным после преступления?..
Наткнулась на грустную хозяйку Каппы. Каппы рядом с нею сегодня не было. Девочка сидела на тротуаре и катала по асфальту рядом с собой мелкую монету.
Эх, до чего противно, когда все вокруг страдают!
Мне вдруг вспомнилось, как Синдзиро подкармливал меня пирожками-рыбками. И как у меня тогда теплело на душе. И я, порывшись в левом пакете, с трудом удерживая правый на согнутом локте, достала одну из булочек, что папа заказал мне купить для школы. И незнакомке протянула.
— Мне?! Это мне?.. — страшно удивилась она.
Но булочку приняла и все-таки улыбнулась. Все-таки приятно, когда в мире становится на одного веселого человека больше. Даже если ненадолго это случается.
Она сразу же ее открыла и, разломав пополам, одну половину протянула мне. Я не хотела брать. Я же ее честно угостить хотела! Но девочка серьезно предложила:
— Давай и булочку, и вообще все делить теперь вместе?
Неужели, в мире есть хотя бы одна девочка, которая дружить со мной захотела?!
Теперь уже счастливо улыбнулась и я — и приняла половину.
Она рассказала про себя. Оказывается, училась уже во втором классе средней школы нашего района. И у нее много братьев и сестер было. Вот везучая! Правда, сегодня так подло сложилось, что они все куда-то разошлись по делам. И даже Каппу забрали с собой. И теперь Аюму страшно скучала в одиночестве. Она призналась, что когда живешь в большой и шумной семье, то одиночество становится непривычным. Хотя редко случается. Хотя иногда жутко его хочется. И чтоб посидеть в тишине.
Я предложила ей иногда приходить ко мне в гости, когда папы нет дома — сидеть в нашей тишине вдвоем. И она обещала когда-нибудь прийти. И даже записала мой адрес. Мы даже к бабушке-цветочнице за бумагой и ручкой сходили. Правда, ее дома не оказалось, а ее совсем старая мать вообще не помнила, где у них бумага для записок лежит. Ручку она вообще не видела с прошлого месяца. Поэтому я потащила Аюму к Сатоси-сан. Молодой полицейский радостно приветствовал нас. Он сидел и опять отчеты заполнял, про всякие скучные события, подробно. И даже поделился с нами бумагой и ручкой.
Оказывается, он и Каппа уже были знакомы, хотя Аюму лично Сатоси-сан не знал. Что-то там случилось с ее младшим братом. Коленку вроде бы расшиб, а Сатоси-сан помогал обрабатывать рану. Но подробностей не рассказал, мол, его и младшего брата Аюму связывала какая-то страшная мужская тайна, которую они поклялись друг другу никому не разглашать.
Потом Аюму хлопнула себя по лбу — и вдруг пригласила в гости и меня. Но лучше через неделю-две, после папиной зарплаты. Тогда она сможет меня угостить чем-то вкусным к чаю.
— А иначе не могу, — вздохнула моя первая подруга, — Наши мелкие все быстро жрут.
Я сказала, что меня можно и не угощать. Мне просто приятно будет сходить к ней в гости, посидеть вдвоем. Ну, или вшестером. И можно даже в обнимку с Каппой. Если Каппа будет не против.
Но Аюму замахала руками и сказала, что гостей надо прилично принимать, с угощением. Тем более, это будет первый визит ее новой подруги. И, если честно, не так-то у нее и много было подруг. Хотя и на три больше, чем у меня.
Мы обнялись и расстались счастливые.
Я почему-то еще два раза прошла мимо магазинчика сладостей. И тамошняя шумная орава опять на меня косо смотрела. А Синдзиро на улицу даже не выходил. Я почему-то вдруг расстроилась.
И на соседней улице уныло плюхнулась на скамейку, в обнимку с пакетами.
Было воскресенье. И отчаянно хотелось сказки. Хотя сказку услышать возможности не было. Ладно, пусть папа отдыхает. И, все ж таки, у меня наконец-то появилась подруга, своя собственная! Первая! Все-таки, сегодня можно назвать праздником для меня.
Так подумав, я наконец-то обрадовалась.
Так, что даже не возмутилась, увидев Бимбо-сан, который недавно так злостно подшутил надо мной. А старик дружелюбно пристроился с краю скамейки — какое счастье, что я отгородилась от него пакетом, от этого вруна — и сочувственно спросил, не нашлась ли моя мама.
Но вместо мамы у меня нашлась подруга. Так что я не стала ругать его за мерзкую шутку, а только покачала головой.
— Грустно тебе, должно быть, — сказал он, поцокав языком, плечи обнял, свои, и предплечья потер, словно ему вдруг стало зябко.
— Зато я подругу сегодня нашла! — не смогла не поделиться я.
Все-таки, меня распирало от новых и таких волнительных эмоций. Подруга! Первая в жизни! Все-таки, это чудо, да?..
— Вот бы понять хотя бы, почему мама ушла?.. — когда я выразила радость, то из меня сама собой излилась и печаль.
Бимбо-сан долго молчал, задумчиво смотря вдаль. А потом вдруг предложил рассказать мне сказку. Вроде я еще маленькая и сказки должны быть мне интересны?
Так… и в это воскресенье я тоже смогу услышать сказку?! Хотя и не от папы. Но все равно прекрасно! Чудеса продолжаются, да?..
— Только… знаешь… — старик смущенно потер свою шею со спины, — Я сегодня не могу вспомнить особо веселой сказки. Вспоминаются только грустные.
Тьфу, еще и грустную?..
Вздохнув, уточнила:
— Совсем-совсем грустную?..
— Так… местами… — он смущенно кончик носа почесал, — Это не самая страшная сказка из всех случившихся, хотя и приятного в ней мало.
— Тогда зачем вы хотите рассказать ее мне?! — я сердито вскочила.
И мрачно посмотрела на него, временно забыв о вежливости.
— Там был один взрослый, который поступил странно. Не со зла. Чем-то, может, похож на твою маму. Может, она тоже не хотела мучить тебя, когда ушла?..
Грустно уточнила, подавшись к нему:
— А зачем тогда она ушла?
— Кто знает?.. — он потупился, — Но вдруг она не желала тебе зла?
— Но я много-много плакала после ее исчезновения!
— Так получилось. Иногда люди желают добра, а выходит зло. Вот как в той истории. Там…
Сердито плюхнулась обратно на скамейку, но уже рядом с ним, без мешков между нами.
— Нет уж, тогда давайте подробно. Краткий пересказ слушать скучно. Тем более, если вы мне все-все перескажете заранее.
— Ну, хорошо, — старик улыбнулся, поправил свое юката, то же самое, что и в прошлый раз, как и рейтузы, — Так и поступим. Я начну с самого начала. Только слушай, я совсем не знаю, чем она закончится. Что они там…
— Нет уж, давайте сначала! — взмолилась я, вцепившись в его рукав.
Глава 14 — Заколка с красной хризантемой
Густые облака заслонили небо почти целиком. Лишь далеко-далеко, у горизонта, отчаянно светлел кусочек неба. Ветер то налетал, то убегал, яростно трепал одежду военачальника, словно хотел сбить его с ног. Но тот, невысокий и коренастый, уверенно стоял на земле.
Повернувшись спиной к проходу между деревьев, он гладил пальцами резную деревянную заколку с красной хризантемой на конце. Хризантема была ярко-красная, как губы красавицы ранним утром, да только слой краски неровно лег. Видно, выветрились прежние навыки, не смог красителя смешать в нужном количестве. Да и не больно-то и изящно получилось: не рукой мастера сквозило от этой поделки, а только лишь рукой подмастерья.
То он хмурился, смотря на эту нелепость, то вспоминал ту бессонную ночь, которую провел с кусочком дерева и ножом, при тусклом свете светильника. То, как дрожали усталые исколотые ножом пальцы, вымеряя нужное количество ингредиентов для красящего порошка…
Беззвучно отворилась дверь. Легкой походкой вплыла она. Низко поклонилась. Опустилась на колени и придвинула к нему поднос с рисовыми колобками и водорослями.
— Что не спит воин? — спросила чуть слышно, как будто и почудилось вовсе, — Завтра ехать в поход на земли варваров.
— Сядь-ка туда, у двери. Отвори-ка, чтобы больше света текло, — приказал.
Она тотчас же поднялась, выполнила, хоть и не понимала, судя по лицу, откуда взяться свету еще до рассвета. И снова замерла на коленях, опустив голову. Он быстро-быстро и старательно мастерил порошок для красной хризантемы, вырезанной его же рукой. И когда забрезжил рассвет, он смог видеть профиль ее склонившегося лица: пусть и не ослепительного по красоте, зато милого в своей юности и кротости. И улыбнувшись, продолжил свое занятие. Он улыбнулся, а она ничего не заметила.
Уже рассветало, как закончил. Подошел к ней, загадочно улыбаясь, пряча руки за спиной. Девушка молчала, не смея смотреть на него. Да и куда ей, деревенской-то девчонке, пялиться на городского мужчину, что значится одним из помощников у генерала?
— Руку покажи, — вдруг попросил он.
Метнула быстрый взгляд на него, смущенно потупилась, но руку протянула. Он осторожно повернул руку ладонью вверх. И вдруг что-то тяжелое легло на ее кожу. Она покосилась робко и вдруг вскрикнула:
— Красота-то какая! Это кому передать?
— Это передай… себе, — ухмыльнулся не спавший мастер.
— Да я… вы… — и зарделась, смущаясь.
— Очень вкусно ты кормила меня, пока в твоем доме ночевал. Отцу твоему уже отдал за место и еду свой подарок. Осталось только отдать последний подарок тем рукам, что так вкусно готовят, — он поднялся, потянулся, зевнул, — Ну, теперь можно спокойно ехать к варварам.
— И… и не вернетесь вы?
— А что же возвращаться? Говорят, схватка будет жаркой.
Девушка вдруг обхватила его ногу и заплакала, поливая горькими слезами.
— Возвращайтесь! — попросила, — Возвращайтесь живым!
Он хотел было что-то сказать, но заглянул в ее глаза, затянутые слезами. Присел, ласково провел по щеке.
— Да что ты плачешь? — сказал полушутя полусердито, — Жизнь воина мимолетна как цветки сакуры. Раз — и она расцвела. Два — и ее уже нет.
— Возвращайтесь! — вновь попросила она, — Возвращайтесь живым!
И горькие слезы капали на его ногу. Алели губы, которые она прикусывала от горечи еще недавно. Тускло белело светлое полотно ее одежды.
— Ну, полно. Не плачь. Может, и вернусь, — сказал и улыбнулся задорно, бодрясь.
И как назло подняла она голову — и в рассветных лучах он снова увидел ее лицо, такое нежное и юное, и этот доверчивый взгляд, пробирающий до глубины души…
То хмурился военачальник, то улыбался, вспоминая то раннее утро и наспех брошенное обещание. И не выпускал из руки заколку с красной хризантемой. Та-то уже, должно быть, поблекла или вовсе выцвела. Точнее, выцвела бы, кабы не эта война.
Военачальник тяжело вздохнул. А ведь он возвратился туда через несколько лет, с трудом выпросив возможность возглавить новый поход. Возвратился, да только от той деревни не осталось и следа. То ли стихии унесли ту доверчивую девочку, то ли варвары крушили и жгли все на пути, чтобы отомстить за обидное и кровавое поражение. А может, просто болезнь прошлась тяжелой и страшной поступью по деревням приграничных земель. Мимолетна жизнь воина, но и женская жизнь не дольше ее. Так же мимолетны юность и красота.
И вроде бы время шло как обычно. И вроде бы дома ждала красавица-жена, нося под сердцем очередное дитя. Но что-то жгло изнутри. Жгло и жгло. И в один из дней, отдыхая от тяжелого ранения, выставил всех вон из своих покоев и вырезал еще одну заколку с красной хризантемой. И почему-то таскал ее с собой и доставал иногда, и смотрел, смотрел. Хоть и вкусно готовили слуги, а все-таки никогда вкус риса не мог сравниться с тем, видно замешенным с теплотой юной и чистой души, бережно приготовленным для того, кого любила стряпуха.
— Военачальник изволит взглянуть на новобранцев? — спросили у него за спиной.
Едва успел спрятать. Даже не заметил, как приблизился помощник. Ужели же подкрадывается к нему та самая старость, время немощи и привычка вспоминать дела минувших дней? Да вроде рано еще: вот и снег еще не лег по волосам. Да что за глупость-то?
— Идем, посмотрим, — сказал.
Новички еще на воинов не походили. Даже на будущих. Одеты небрежно, выправка отсутствует, движения разобщены. Даже палку напарника отбить не могли, чего уж говорить про тех, кому в напарники добавили несколько старших воинов и воинов-учителей! Постоял, посмотрел издалека. Ответил на грянувшее приветствие, когда его появление заметили. Да прочь пошел. Правда, прошел недалече, так как напрягла его слух какая-то невнятная возня.
«Не дело, — подумал, — Непорядков быть не должно» — и пошел проверять.
У склада двое юнцов с кухни воевали длинными толстыми редьками дайкон. Повторяя движения, которые как раз тренировали новобранцы. Но повторяли на совесть, уже и лица друг дружке, и руки из-под закатанных рукавов намяли овощными боками. А их движения… Вот, вот это уже прилично показывать императорскому посланнику, когда придет с наказом учебу новобранцев проверять. И когда только подсмотреть успели? И как ловко двигаются.
— Парень, который самый мятый! — громко окликнул военачальник.
Оба обернулись. Только один сразу испуганно поник, а другой — стоял ровно и спокойно.
— Ты кто такой? Как зовут? — спросил у наглеца.
— Я учусь на кухне. Звать Юуси, — доложил тот.
— «Горюющий», значит? — посмотрел на хама с усмешкой.
— Как «Смелый воин», — тот смотрел прямо ему в глаза, — Так мать почему-то назвала.
— А тебе драться не положено.
— Простите. Я не сдержался, вот и друга увлек. Все смеются люди и смеются, как им говорю о моем имени. Вот и решил научиться драться, чтоб другим неповадно было ко мне лезть.
— А движения тебе кто показал?
— Да я как-то раз видел, украдкой, — таки смутился наконец парень.
— Украдкой, значит, подсмотрел.
Юуси смотрел прямо. Хоть и наглец, но… Военачальник вдруг с горечью подумал, что хотел бы такого сына, точно такого же смышленого и точно такого же дерзкого храбреца. Но жена вот-вот должна родить. Может, хоть на этот год сбудется предсказание того бродячего шамана? Обещал ж что будет сильный и смелый наследник и у него. Давно обещал. Может, не стоило его бить да выкидывать из города? Вдруг несчастья с тем ребенком да болезнь старшей дочери — его проклятие: духов отомстить подговорил мерзкий старикан? Ну да дочь поправилась, значит, не совсем все и туго. А что побил да выгнал… ничего похвально нет, разумеется, в том, чтобы избивать стариков, пускай и сумасшедших или просто плутов. Только два года назад уже не выдержал военачальник всех этих сказок старого шамана. Или все-таки прав был старик — и однажды и у него родится сын, о каком мечтал? Тем более, что шаман говорил: одного сына боги точно приведут. Только ждать тяжело. Но, может, хоть на этот год?
— Шел бы ты… с полами грязными воевать, — беззлобно усмехнулся военачальник, — Битвы битвами, а как бы духи овощей на тебя за такое непотребство не рассердились.
— Простите меня, — виновато сказал парень, — Заигрался как дите. Но это моя была идея. Не трогайте друга моего.
И за других заступается! Хорош. Не чета парню, что рядом: тот уже от пота весь взмок, трясется, едва зубы не стучат.
— Украдкой, значит, посмотрел… — задумчиво повторил военачальник.
Да по другим делам пошел. Только вскоре поманил к себе верного помощника, тенью следовавшего за ним:
— Объяви еще набор. Что возьмем всех, кто захочет. Но вышибать будем еще строже, вместе с ленью и спесью.
«Юуси придет, — отчего-то подумал, — Юуси точно придет»
Юуси пришел среди первых десяти.
А жена опять обманула: очередную девчонку родила. Красивую — и только. Куда ему столько таких? Того гляди — со всеми влиятельными особами перероднится. Может, какую-нибудь отправит прислуживать в императорский дворец. Все это конечно могло пригодиться, но обида жгла душу. Хотелось сына. Сильно хотелось наследника-сына. Уже стал подумывать о второй наложнице или о том, кого бы усыновить. Или зятя подыскать для старшей дочери, который сам согласится войти в их семью и его имя взять?
Года три минуло с того дня. Шамана-старика, увы, не удалось найти. А то уж очень осерчал военачальник, думал голову наглому вруну снести. Да то ли тот и сам свою голову уже где-то сложил — не мудрено-то с его-то «ценными» советами да ответами — или же духи его все-таки от тяжелой руки военачальника берегли. Император тоже сердился: и он велел искать старика, хотел у него что-то про место для кургана уточнить. Ну да вознесся уже император к богам и к небесам.
Жена да наложницы военачальника исправно служили: трех дочерей приносили почти каждый год. Пришлось кого-то из наложниц женами назвать, младшими: старались же, милы были, не ссорились друг с дружкой, детей ему рожали. Но злость раздирала душу военачальника: у всех других были сыновья. У всех уже подросли свои сыновья, а он чем хуже? За что боги столь суровы с ним?..
С тоски подался искать учеников. Приглядывал за молодняком: кто смел, кто ловок, кто быстр, кто хорош, кто умен. Да нарочно им испытанья подкидывал. Особенно тяжестей навалил исподтишка на голову Юуси: уж очень старался простолюдин. И тяжестей навалил ему на голову военачальник, и сам же повышению поспособствовал. Тайком.
Юуси учился много да ладно. Вот уже некоторых своих учителей обошел. Красавец-воин. Так ладно дерется да такой смелый норов. А раз и вовсе подкараулил военачальника у лагеря, колени преклонил, до земли головой склонился:
— Возьмите меня в ученики, господин! Я видел, что средь нынешних воинов вы самый лучший. И мечтаю я днями и ночами, наяву и во сне, учиться у вас воинскому искусству!
Он хороший ученик был. Очень хороший. Да что-то дернуло военачальника новое испытание устроить его любимому ученику, тряхануть его, да так, чтоб еще с большим пылом да на новые вершины подскочил. И сказал он ему:
— Плохой из тебя воин. Мне в ученики не годишься. Приходи, коли еще острее отточишь свое мастерство.
Надеялся воин, что еще ретивей в учениях и сражениях станет мальчишка. Да только не увидел задора нового в глубине его глаз. Понурился парень, извинился, что от дела оторвал учителя, да ушел.
Он более не вернулся к нему. Ждал военачальник, замирая от самых смелых своих мечтаний. Ждал как с новым задором, с еще большим искусством придет к нему юный воин. Тот юнец, которого он разглядел среди других, чьими дерзостью и ловкостью любовался украдкой, за кем присматривал тайком.
Да только не оценил Юуси той тайной заботы: к советнику нового императора ушел. Чем его сманил тот, который меч-то толком в руках не держал? Старый толстый придворный сплетник да интриган. Стал ему Юуси прислуживать. Личным охранником стал. Потеряло войско такого дивного бойца. И чего ради? Чтобы слонялся тенью за старым склочным стариком по столичным улицам да дворцовым коридорам? Огорчения у военачальника в душе стало на целый океан. Как будто родного сына потерял. Родил, обрел и потерял. Не следовало гонор сбивать у мальчишки. Совсем опору в сердце да веру в силу свою потерял. Но разве пристало знаменитому воину, грозе варваров, доблестному военачальнику перед мальчишкой каким-то безродным извиняться? И военачальник молчал. В душе ругался и на юнца за малодушие, и на себя за чрезмерные мечты. В душе ругался, а так… молчал.
Раз как-то в дом Юуси пришел к военачальнику. С посланием от своего хозяина. Что-то там сопроводить каких-то там ему необходимых торговцев, откуда-то и куда-то. Бред, не стоящий внимания военачальника. Хотя, конечно, в отказе деликатнее причину указал.
А через пару дней пришли воины императорские во двор.
— Выходи, изменник! — кричали, — Выходи, негодяй!
— Что за шум? — спросил, выйдя к шумливым гостям.
Те без уважения навалились. Пару десятков разбросал, а то и три иль четыре незваных гостей. А потом навалились, разрезал какой-то трус ему ногу так, чтоб на ногах не стоял.
— Схватить изменника! — кричал, командуя, на его дворе чужой человек.
И его, чужака, слушались. И своих людей вытаскивали, оземь швыряли. Жен тащили за волосы. Те плакали, да тряслись. Не приметил только военачальник самой молодой наложницы да старшей дочери от пятой жены. Неужели, смогли сбежать? Ну, молодцы! Хоть и женщины, а молодцы! Только бы не замешкались, хватая вещи! Только бы далеко убежали! Далеко-далеко. Только бы боги хранили их! Хоть их! Хотя бы их двоих!!! А он так и быть, готов ответить перед богами за вызванный у них им гнев.
Военачальник поднялся — и попятились воины вокруг — и встал, ровно встал, гордо голову подняв. И как он стоять смог, когда по ноге так мечом отхватили?.. Но он стоял. Истекал кровью, но стоял.
— Почему шумите в моем доме? — спросил спокойно.
И тут ему стали совать под нос какое-то письмо, написанное не его руками. Как будто в том самом письме он самолично обещал прийти на подмогу воинам заморского императора. Чтобы свергнуть своего. Как будто яда страшного и незаметного прислать просил. И сам же обещал угостить отравой своего повелителя.
А Юуси стоял поодаль. Его военачальник почему-то приметил сразу. В горле перехватило.
«Это так ты за заботу о тебе отплатил? Так?!»
Но Юуси стоял бледный и смотрел отчаянно. Впервой занесло мальчишку между прихотями и жесткими играми двора. Небось, его же и заставили подбросить то обманное письмо. И теперь стоит и сам в ужасе от того, что натворил. Но нет ему пощады! Никогда не простит его военачальник, даже на другом берегу Желтой реки!
Потом его связали и избили. Заперли почти в полной темноте и сырости. Но пальцы дотянулись до заколки с красной хризантемой, смогли прощупать под одеждой цветок.
Так и ночь просидел без сна мужчина. И думал военачальник, уже бывший, что, быть может, также когда-то сидела потерянная в темноте та девушка из деревни на приграничной земле. Носила ли она подарок, который он сделал своей рукой? Или выбросила, когда уехал? Или выбросила какое-то время спустя, испугавшись, что он не вернется? Сама ли выбросила? Заставили ли? Засыпала ли ночью в чьих-то объятиях? Или его ждала? Отчего исчезла та деревушка с лица земли? Ведь вроде и не слишком большая была, но жизнью кипела, когда приезжал тогда вместе с войском, еще не своим. Но может, там ее встретит, по другую сторону Желтой реки? Встретит, расспросит и все поймет. Тогда точно все поймет.
А когда вдруг в темницу дочка проскользнула — уговорила-то как-то тюремных стражей — отчаянная да встрепанная, рыдая, опустилась на колени на грязный пол возле ограды. Да сказала, что спасти не смогла и, рыдая, поклонилась головой до земли, он недолго думал. И отдал ей свое последнее сокровище. Как память последнюю об отце. Да извинился, что теперь скитаться ей, коли дальняя родня не примет, да не сбережет.
— Ничего, отец. Страшна беда, да не ты причина, — дочь сказала, — Я как-нибудь постараюсь жить. С Сакурако успели взять по шкатулке с украшениями. Как-нибудь выживем. Как-нибудь проживем. Ты прости меня, отец, что я не смогла спасти тебя, как бы кого ни просила из родственников столичных, да важных господ.
— Берегла бы себя лучше, — отец сказал ее, да вздохнул, — И постарайся столичным на глаза не попадаться. Беги из столицы. И как можно скорей.
— Не волнуйся отец: кое-кто из слуг не был дома в тот день. Если верность для них дороже жизни, они помогут. Поддержат меня и Сакурако.
Поклонилась опять, на коленях, да головой до земли. Более сделать ничего не могла. Лишь уйти. И выжить. Он просил ее только об этом. Только выжить. Да жить. Да простить нерадивого отца, что не защитил, что защитника ей найти не успел.
И казнить его собрались быстро, без особых расследований. На другое же утро. По-простому, у тюрьмы. Как какого-то бродягу. Император новый даже не уважил своим присутствием: более видеть его не хотел. Так ему передали. Вот, спрашивается, на что он ему верно служил? Ежели б воля его — не подчинился бы более никому. Ну да там, за Желтой рекой, уже, наверное, и не навоюешься.
Окинул взглядом толпу. Маловато. Словно нищеброда какого казнят. Мерзкий день. А военачальник, теперь уже бывший, не так хотел умереть. Совсем не так хотел умереть. А в своих многолетних мечтах видал страшный день, крики, шумы, вопли и почетную смерть в жарком бою. Не из-за клеветы собирался голову сложить. Совсем не из-за клеветы!
Юуси с порученьем пришел. Пришел передать, чтобы начинали. И взгляд его осужденный поймал. Грустный взгляд. Потерянный взгляд.
«Не волнуйся, сопляк, — подумал бывший уже военачальник, — Будешь ютиться у нечестного сброда — и еще посмотрим, кто из нас умрет красивей. Сдохнуть-то, в общем-то, дело несложное. Жаль, что я тогда тебя с низа вверх протащил»
Меч взлетел… и над его головой. Красиво и четко. Значит, палач не хотел его мучить. Может, все еще кто-то его уважал?..
И струя крови хлестнула Юуси по лицу, по глазам. Он не сразу проморгался, подтер горячую жидкость. Не сразу смог увидеть очертания мира. А когда увидел неподвижное тело, так сжалось что-то внутри, словно его самого ударили мечом.
«Хорошая работа! — сказал его новый хозяин, — Ну, иди мальчик, отдохни чуток. Что-то уж очень бледен ты сегодня. Полно. Не пристало воину так реагировать на казнь»
Юуси купил выпивки. Приличный такой кувшин. Место нашел подальше от домов и от людей. Луна сегодняшняя вышла какая-то тощая. Луна сегодняшняя была какая-то ущербная. И было так мерзко на душе. И это пойло, которое в первый раз глотнул, было тошнотворное на вкус. Не так он мечтал жить. Не так мечтал жить Юуси. Материнский подарок — родное имя — гласило, что он — «отважный воин». А он ввязался в какую-то подлую возню. Хорош был бывший военачальник. Сильный, смелый. О его подвигах ходили легенды. Да что-то было в нем такое… В этом невозмутимом человеке. Он даже умирать пришел спокойно. Он даже не шелохнулся, когда взлетело лезвие меча над его головой… стоял ровно, на покалеченной ноге стоял. И если б что-то можно было изменить в этом мире, учился бы Юуси драться у него. И радовался бы, выбери его этот сильный воин себе в ученики или слуги. Да только глупо теперь мечтать. Ущербная луна смотрит на него с небес.
«Хорошо хоть мать не узнает, каким подлецом я стал! — подумалось Юуси, — Она мечтала, чтобы я стал сильным — и защищал бы слабых и бедных людей. А что я… Что сделал я? И это мерзкая отрава нисколько не спасает упавший дух!»
— Что заскучал? Один чего сидишь, красавец?
Обернулся. Девица как-то странно одета была. Не из простых. А бродит тут одна. В руке кувшин сжимает… с очередным вонючим пойлом. Вот ей-то как раз совсем ни к лицу.
— Мне грустно, — сказала, усаживаясь возле него, — Составишь мне компанию? Хочу посмотреть на луну.
— Шла бы ты отсюда, госпожа, — проворчал, — Твои родители будут сердиться.
— Но такая чудесная ночь, — сказала вроде нежно, но что-то другое в голосе ее проскользнуло, — И почему же совсем чуть-чуть поговорить нельзя?
— Я не твоя служанка, чтоб болтать с тобой о всякой ерунде! — и проворчав, повернулся к ней спиной.
Отрава, которую хвалили за поднимание настроения, совсем не желала оправдывать свою репутацию. Она настроение отравляла еще глубже, вконец глубоко.
«И как это только пьют?!» — подумал с раздражением и отбросил от себя ставший ненужным кувшин.
Девица вначале сидела тихо, от дум тяжелых не отвлекала. Уж лучше бы сказала еще чего! Так подобралась, как будто для прыжка или удара… напряглась…
Едва успел перехватить за тонкое запястье. Сжал ее пальцы так, что вскрикнула. И точно, подобралась для удара. Сжимала в руке заколку с тонким острием!
— Отстань, мерзавец! — закричала, — Отпусти!
— Кто подослал тебя? — спросил он строго.
— Никто не подсылал!
Сжал так, чтоб пальцы хрустнули. И с ненавистью прошипела:
— Я сама… сама пришла. Я видела, как ты подбросил то письмо! Я глупая была и сразу отцу не рассказала.
И рванулась, отчаянно, не думая об в плен попавших пальцах. Такая не отстанет.
Отбросил от себя как зверя.
— Подумала бы о своей судьбе! — проворчал.
И ушел. Пошел. Она вскочила, рванулась. Нога запуталась в одеянии. Упала девчонка. И заревела. И стало от этого рева на душе еще гаже. Уж лучше бы догнала. Уж лучше бы проткнула своей заколкой. Но, может, у нее еще остался кто?..
Он шел и почти не думал. Было гадко-гадко. Сегодня умер достойный человек. Хороший воин. Из-за него. А если умрут двое… Что стало с его семьей? Вроде бы кого-то схватили. И, говорили, у бывшего военачальника не было сыновей. А значит, и позаботится об этой истеричной малявке некому.
Она ревела там же, где и оставил. Отчаянно, надрывно. Как будто лезвием по ушам, по животу, по голове. Склонился над ней, протянул руку, спросил:
— Есть где остановиться тебе? Хоть кто-то есть, кто тебя защитит? Я проведу.
И еле увернулся. Острие распороло ему лоб. Острая заколка. Могла бы и голову проткнуть.
Шарахнулся. И удар меча раскроил ему спину. Упал, съежившись. В последние мгновения нащупал сверток через одежду, как-то нащупал конец, достал. И сжал на последок. Последнюю частицу сумрачного детства. Последнюю частицу мамы.
— Пойдемте, госпожа А Су, — сказал воин, — Нам надо срочно убираться из этого места.
— А сестры? А мама? А…
— Не знаю, что с ними будет. Но я не смогу смотреть в глаза вашему отцу потом, если вас сегодня отсюда не уведу. Идемте, госпожа!
Они шли… уже рассветало, а они еще шли… Мужчина с прядями седины и совсем еще юная девица. Она шла с трудом: ноги не привыкли к долгой ходьбе, но прикусывала губу и молчала.
— А, кстати, госпожа! — встрепенулся вдруг ее охранник, — Я ж ваши украшения подобрал.
— Мое украшение?
— Да, ваши, — заулыбался, найдя, чем обрадовать подавленную девчонку.
На протянутой ладони воина лежало две заколки. Две одинаковых деревянных заколки, украшенных красными хризантемами. Увидев их, побледнела юная госпожа, вскрикнула и отшатнулась, схватясь за сердце. И вдруг встрепенулась, подхватила полы одеяния, прочь бросилась она.
— Госпожа, куда вы? Вы что? — перепугался мужчина.
Но девушка бежала быстро, подбирая края одеянья. Словно забыв об усталых и сбитых от долгой дороги ногах.
Юуси лежал на том же месте, еще не найденный людьми. Скрючившись. Лужа крови давно уже высохла. Солнце щедро освещало его лицо, сдвинутые брови. Искалеченную руку, когда-то судорожно сжимавшую материнский подарок. Последнюю память о его матери, заснувшей в поселении варваров.
Тот варвар, у которого Юуси и его мать жили, дерзнул забрать их из умирающей от болезни деревни. Вытащил и выходил. Мать засыпала в его объятиях каждую ночь. И в ту последнюю, когда она не проснулась поутру. Тогда варвар вытащил из ее длинных черных блестящих волос ее любимую заколку и, вздохнув, протянул украшенье ее сыну:
«Она сказала, что это подарок твоего отца. Если уйдешь к своим, то, может быть, сможешь его найти».
Украшение вело его, оберегало. Сияло его душе как нежный свет звезд и луны, слабо освещавший путь ночному путнику… как последняя материнская улыбка…
Он сжимал заколку так судорожно, что слуге бывшего военачальника пришлось срезать ему часть пальцев, чтобы забрать ее. Тот долго протирал ее дорогой, радуясь, что госпожа не смотрит. А теперь, упав на колени возле убитого, юная госпожа разрыдалась так отчаянно, что слуге самому захотелось плакать. Дрожащей рукой госпожа вытащила заколки. Перевернула холодное тело и положила одну из заколок ему на грудь. Чуть поколебавшись, положила рядом и вторую. Накрыла их его уцелевшей рукой.
Одна из красных деревянных хризантем, незнакомая, почти облезла от времени. А вторая, знакомая, лишь чуть поблекла. Отец частенько разглядывал ее тайком, когда думал, что его никто не видит. А когда дочь застала его за этим занятием, ругался долго и страшно. И, когда поклялась молчать, в обмен на молчанье, признался, что точно такую же когда-то подарил своей первой невесте.
— Госпожа… госпожа… — растерянно твердил воин, — Да что же, вы, госпожа?
— У отца был сын, — девушка подняла на слугу залитые слезами глаза.
— У господина есть сын? — воин обрадовался, — Значит, старый шаман не соврал? У господина есть сын!.. О, если об этом узнает старшая госпожа…
— У отца был сын… — губы девушки задрожали, — Понимаешь, был сын… был…
Поняв смысл ее слов, слуга побелел. Ноги у него подогнулись. Он упал возле неподвижного юноши. И потерянно зарыдал.
Солнце ползло по небу все выше и выше… Его теплый свет заливал все растения, все жилища…
Спустя какое-то время воин очнулся от оцепенения, подхватил юную госпожу под локоть:
— Нам надо уходить. Пойдемте. Мы уже ничем не сможем ему помочь.
Спустя несколько часов люди нашли тело убитого слуги советника. В целой руке он сжимал две заколки. Два одинаковых деревянных украшения с красными хризантемами.
Долго гадали, что погубило его. Женщина? Кража? Какой-то завистник или недруг? Впрочем, поговорили — и вскоре забыли. Так и отправили в последний путь с теми заколками, чью хозяйку так и не нашли. Да особенно-то и не искали. Видно, не надо было, раз слуги хозяйки из-за украшений шуму не подняли. А, может, украшения он для своей любовницы приберег. Может, сам сделал? Или купил задешево: уж как-то простоваты украшения. Есть ли кому-то дело до них? Да и не велика персона, этот юный прислужник.
А всевидящее солнце молча провожало двух беглецов, уносящих с собой тайну зарубленного юноши. Оно, солнце, знало еще больше страшных тайн…
Глава 15 — Что касается меня 8
— Ваша сказка совсем не сказочная! — вздохнула я.
— Почему же? — серьезно возразил старик, — В хорошей сказке все как и в жизни: люди получают воздаяние за свои поступки.
— Но он же предал своего отца!
— А сначала тот оставил женщину с ребенком.
— И, все-таки, он даже заляпал лицо и глаза кровью умирающего отца!
— И в следующей жизни родился с очень плохим зрением, — спокойно ответил Бимбо-сан, смотря куда-то вдаль.
— Если бывают следующие жизни, — вздохнула.
— А почему бы им и не быть?.. — невозмутимо спросил рассказчик.
Заинтересованно уточнила:
— А может… Может, вы еще верите, что ками и чудовища действительно существуют?..
— Очень даже могут существовать, — ответил старик, задумчиво глядя куда-то вдаль, на улицу и поворот дороги.
— Но ученые все-таки не доказали, что они существуют.
— Было бы забавно, если бы ученые пытались доказать ками и бакэмоно, что они не существуют, — насмешливо сказали сбоку.
Мы повернулись и увидели серьезного Синдзиро, в очередной раз прячущего ладное тело под объемным спортивным костюмом, а роскошные длинные волосы — под кепкой. Он серьезно сдвинул темные солнцезащитные очки по носу, открывая нам свои глаза, насмешливые и глубокие как бездна. С мгновение Синдзиро и Бимбо-сан смотрели друг другу в глаза. Рассказчик добавил вдруг, улыбнувшись:
— Было бы еще забавно, если бы ученые пытались доказать богам и чудовищам, что от ученых есть какая-то польза.
— А разве от ученых нет никакой пользы? — недоуменно моргнула я.
— Для людей-то польза от ученых, несомненно, есть, — серьезно ответил господин Нищий, опять смотря куда-то в даль, — Но если ками и бакэмоно существуют, то, выходит, что существуют они уже тысячелетиями — и вполне себе существовали и будут существовать без ученых людей и впредь.
— Хотя вроде бы ученые стали проводить опыты, чтобы доказать существование души у людей, — продавец сладостей снял темные очки совсем и, отодвинув их на расстояние протянутой руки, стал брезгливо и недоверчиво осматривать, словно высмеивая ученых и их дотошность по вопросу наличия или отсутствия человеческой души, — Они измеряли вес тела умирающих людей и уже умерших, до и после момента смерти — и обнаружили, что после смерти тело человека становится легче на несколько грамм. Предположили, что эта разница в весе, проявляющая после смерти — это вес души, которая уже отлетела.
— Жалкие несколько грамм — все, что они увидели в душах! — уныло проворчал Бимбо-сан, — Драгоценная крупица, дарующая им вечность — хоть на муки ада, хоть на райские наслаждения — и те, и другие можно прочувствовать даже в пределах одной человеческой жизни, по нескольку раз. И жалкие несколько грамм веса по их измерениям!
— Я уж молчу, что прежде люди охотнее верили в богов и куда более уважали их, чем сейчас, хотя и уважали преимущественно с тем, чтобы выклянчить себе заступничество, — осклабился Синдзиро.
И от этой усмешки красивое лицо молодого мужчины стало каким-то зловещим. Особенно, при том, что на город уже стали спускаться сумерки — и темнота стала выползать из дальних и укромных уголков, расползаясь по улицам и приближаясь ко мне. И от этого странного разговора, и от четкого осознания подступавшей ко мне темноты, мне вдруг стало очень жутко.
— Я не думаю, что люди обмельчали, — вдруг серьезно возразил Нищий, — Во все времена, во всех народах хватало и своих мерзавцев, и своих мудрецов. Встречал я и святых. И даже просто хороших людей, из которых трудности не могли вытрясти человечность. Люди бывают разные. Их только в трудностях-то и разглядишь толком.
И сказано это было так, словно он уже веками, а то и тысячелетиями смотрел на людей и, может статься, даже в разных странах.
Он… точно человек?.. Или, все-таки, нет?..
— Да уж, трудности — это такая черта, — серьезно кивнул Синдзиро, — Когда внутреннее выходит наружу и проявляется во всей своей красе или отвратительной уродливости.
— А ведь люди еще и мечутся постоянно между злом и добром, — усмехнулся Бимбо-сан, — То одно, то другое. И не угадаешь порою, что они выкинут за новым поворотом судьбы.
— Но предположить сколько-то сносно можно, — серьезно возразил молодой мужчина, — Они же часто тяготеют ко злу или к добру.
— А я бы сказал, что немало и таких… никаких… сереньких. — вздохнул Нищий, поднимаясь, — Ох, заболтался я с вами. Пора мне идти и проведать моих детей, — ко мне вдруг повернулся, потрепал по щеке, — Ты, главное, помни, Сеоко, не все такое, каким кажется.
И как-то странно на Синдзиро посмотрел. А тот как-то слишком насмешливо улыбнулся ему.
И вроде разговор был об отвлеченных вещах, но они как-то так реагировали друг на друга… будто бы чего-то сокровенного коснулись. И самое важное уже обсудили.
Мы с хозяином магазина проводили старика взглядами, пока он не растворился в сумраке за изгибом улицы и чужим забором.
— Шла бы ты домой, дитя, — проворчал молодой мужчина, не глядя на меня, — Ночью по улицам бродят всякие разные… люди.
— Ну да, люди бывают разными… — грустно поболтала ногами в воздухе.
— Ну, так и шла бы?..
Вздохнула. Достала мобильник из сумочки пустой. Папа еще пытался упасть в забытье. А мама так и не подала мне никакого знака. Даже и не спросила, как я! Обидно!
Почему-то призналась Синдзиро:
— Я не хочу идти домой. Там пусто. И страшно. Папа пьет с друзьями или с коллегами, потому что расстроен. А мама еще не вернулась.
Продавец сладостей шумно втянул воздух, принюхался, осмотрелся по сторонам. И вдруг предложил:
— Может, пойдем тогда поищем твоего отца?..
— Так я не знаю, где он.
— Но я его, кажется, пару раз в одном баре уже видел, — молодой мужчина вдруг пристально всмотрелся куда-то в темноту за деревьями. Напрягся весь. Потом шумно выдохнул. Улыбнулся как-то странно, будто оскалился, будто показывая зубы кому-то, прячущемуся в темноте. Потом опять повернулся ко мне, улыбнулся мне уже дружелюбно и как будто бы искренно: — И раз видел, как вы вдвоем по улице шли. Думаю, это был именно он.
Задумчиво поболтала ногами в воздухе. Бимбо-сан как будто пытался меня предупредить, чтобы я не ходила с Синдзиро. Или просто разфилософствовался, что внутреннее не всегда такое, каким кажется снаружи?.. Но темнота меня почему-то пугала больше Синдзиро. И больше, чем одиночество. Как будто молодой мужчина уже стал какой-то… свой, что ли?.. Меня не цепляла его красота — я почему-то не видела в ней чего-то сверхъестественного — но что-то как будто меня к нему манило.
Потом все-таки поднялась, осторожно сжала руку продавца сладостей.
— Я не думаю, что мы его найдем. Но я буду благодарна тебе, если ты составишь мне компанию. Мне одной очень грустно. Я еще не привыкла, что осталась одна.
И тут же робко выпустила его ладонь.
Он вдруг наклонился — и сам взял меня за руку, переплетая наши пальцы.
— А между тем, дитя, люди обычно рождаются в одиночку и в одиночестве же умирают. Одиночество — это какая-то часть нашей жизни. И лучше бы ты научилась к ней приспосабливаться. Тогда в эти дни не так страшно будет.
— Но я пока не могу, — вздохнула.
— Ты пока еще лисенок. А детенышей защищают охотно. Хотя и обманывают в разы чаще. А вот станешь взрослой — и придется тебе самой со всем справляться — и всем плевать будет, умеешь ты или не умеешь. Тебе же выгоднее научиться справляться с трудностями самостоятельно. Кстати, я считаю, что люди становятся взрослыми не после постели с человеком другого пола, а когда они научатся самостоятельно справляться с трудностями. И возраст, и самостоятельность не всегда совместимы.
— Погоди… — растерянно потянула его рукав другой рукой, свободной от его, — Ты назвал меня лисенком? Но разве ж я лисенок?!
Синдзиро как-то странно и внимательно очень посмотрел на меня. Потом другой рукой поднял толстую прядь моих волос, всех собранных сегодня на затылке синей лентой.
— А чем не хвостик? Длинный, густой, роскошный.
Я рассмеялась.
Мужчина припечатал:
— И ты еще дитя.
На это почему-то обиделась:
— Ну и что?
— Констатирую факт, — заметил мужчина серьезно.
Да ну его! Он все же пытался меня развеселить и даже готов составить мне компанию в прогулке по ночным улицам. Не сердиться же на него!
— А у вас есть еще время, чтобы прогуляться со мной?
Он шумно втянул воздух. И выдохнул с некоторой заминкой, задумавшись о чем-то.
— Ваша возлюбленная не обидится, если вы задержитесь, потому что гуляете со мной?
Синдзиро накрутил на палец свободной руки конец пряди, выползшей из-под его кепки. Серьезно спросил:
— Какая из?..
Растерянно выдохнула:
— А у вас их много?!
— Так сразу и не упомню, — ответил он невозмутимо.
Почему-то руку из его вырвала. Руки скрестила на груди сердито:
— Значит, вы — неверный возлюбленный!
— То мое дело, — тяжелый взгляд, после которого мне захотелось попятиться от него.
Но почему-то сдержалась и продолжила стоять возле него.
— Я вообще ненавижу принадлежать кому-то, — заметил он серьезно, опять вглядываясь в темноту, будто мог там что-то рассмотреть, — Если мужчина увлекается одной женщиной, она становится несносной. Начинает капризничать, условия выставлять, что-то требовать от него. Или нос воротит.
— Это вам кто-то так сердце разбил, что вы стали такой недоверчивый?
Мужчина вдруг цапнул меня за хвост волос, потянул к себе. Я пыталась дернуться и поняла, что не могу вырваться.
— Дитя, ты слишком много болтаешь, — проворчал он.
Но, правда, сразу же меня отпустил, давая распрощаться с беспомощностью.
И сделал пару шагов к темноте, без меня. Потом обернулся:
— Ну, так ты пойдешь вместе со мной искать твоего отца?
Уже зажглись фонари, освещая улицы. И мрак кое-где от света отступил. Но люди все уже попрятались по домам. И на обезлюдевших улицах стало как-то жутко. Особенно, одному. Особенно, маленькой девочке.
Робко посмотрела на Синдзиро. Он смотрелся нелепо в этом большом выцветшем спортивном костюме. Но, одновременно, меня не покидало ощущение, что молодой мужчина сильный. И вроде бы он меня просто дразнил, но зла мне не хотел.
Продавец сладостей вдруг посмотрел на меня, прищурившись.
Будто испытующе. Будто… все-таки, был не слишком честен со мной и меня испытывал?.. Но я уже сколько-то знала его, а быть с кем-то хоть немного знакомым мне было как-то спокойнее, чем брести по ночным улицам в одиночку домой. Да и… дома меня тоже ждет темнота. Дом ждет меня пустой. Точнее, в моем доме больше никто не ждет меня. Я уже не верю, что однажды зайду туда — и там будет ждать меня теплая красивая еда и нежные объятия мамы. По крайней мере, не сейчас. Может, все же… когда-то… но вряд ли сейчас. Похоже, она серьезно ушла. Если не насовсем.
— Пойдем, — улыбнулась ему и побежала догонять.
Мы прошли три улицы, как где-то вдалеке прозвучал выстрел. И где-то загудела сигнализация чьей-то машины. Я испуганно шарахнулась к Синдзиро, он меня за плечи приобнял и прижал к своей ноге. И утянул в противоположную сторону от выстрела.
Больше выстрелов не было. Хотя где-то гудела полицейская машина. И вдалеке шел звон, предупреждающий о закрытии шлагбаума перед проезжающим поездом.
И, как ни странно, спустя час или два — время как будто расплывалось, расползалось в темноте, перемешанной со светлыми фонарными пятнами искусственного света — мы у какого-то бара на газоне увидели трех лежащих мужчин. От них разило алкоголем. Мой спутник почему-то подошел к среднему, присел. И я невольно последовала за ним.
Синдзиро выудил из кармана зажигалку, чиркнул ею — и я в огоньке разглядела сонное лицо отца. Мы нашли его. Надо же, каким-то чудом нашли его в городе! Вот только… он, так беспомощно развалившийся на траве и не нужный никому, его сумка, валяющаяся поодаль, потерянная и забытая им… словно и он жизнью… словно выброшенный в траве из маминого сердца… Это было очень печальное зрелище.
— Я боюсь, в ближайшие часа два-три мы его не разбудим, — серьезно заметил Синдзиро, вставая.
Я сбегала за сумкой отца и осторожно подложила ее ему под голову. Чтобы не украли. Или его уже успели обокрасть как и его невольных соседей?
— Давай я тебя домой провожу — и пойду по делам? — предложил мой друг.
Чуть помолчав, серьезно качнула головой:
— Ты иди, если очень срочно надо. А я… Я, пожалуй, рядом подожду, пока он проснется.
— Там был чей-то выстрел, — нахмурился мой спутник.
— Но так папа проснется — и увидит, что у него есть, кому его ждать. Может, ему так станет легче?
— Глупая, — поморщился Синдзиро, — Когда кто-то дерется — страдают невинные. Тебя не пощадят, если подвернешься под горячую руку.
Испуганно отступила к газону.
— А вдруг и папа?..
— О себе подумай! — рявкнул друг.
— Но папа… вдруг папа?.. У меня никого больше не осталось!
Мой спутник думал долго. И едва слышно, в другой части города совсем, еще дальше, прозвучало два выстрела. И снова вой полицейских машин.
— Когда большой зверь идет — мелочь прячется, — проворчал Синдзиро.
— Но папа… мой папа… — отчаянно оглянулась на того.
А тот крепко спал. Пьяный. Несчастный. Такой беспомощный. Как я могу уйти, оставив его тут лежать одного? Он и защититься-то толком не может!
Молодой мужчина шагнул ко мне. Рот зажал, рванул на себя. И, как я ни упиралась, затащил меня во мрак между кустами. Шепнул:
— Сиди и не рыпайся.
— Но папа…
— Ты его защитить не сможешь.
— Но…
— Разве что неожиданно выскочив из темноты, сможешь обрести небольшое преимущество над врагом, — он меня по лбу согнутым пальцем треснул, очень больно.
Но он прав был. Так что я послушно притихла между кустов возле Синдзиро. Он, кстати, едва уловимо пах запахом сосновой хвои. Будто духами. Хотя и странно, что не какими-то покупными.
Тот вроде и с места не сдвинулся. Но как-то нащупал камень. Положил мне на колени. Шепнул мне в ухо, едва слышно:
— Запомни, лисенок, у тебя есть только два оружия и сомнительных, если честно — это выскочить из-за засады неожиданно для врага и камень, чтобы нанести удар. Если попадешь. Я, кстати, не уверен, что ты умеешь стрелять. Так что камень лучше прибереги в руке, чтобы отмахнуться им, если что. Так у тебя может быть несколько ударов в запасе.
В общем-то, он прав был.
— И запомни: ты можешь выскочить, только если они решат навредить твоему отцу. Все остальное, все разборки этих бандитов и полиции, нас не касаются. Поняла?
— А если… они убивать кого-то будут?
— А мы не причем, — зашуршал его костюм. Может, он и себе нащупал камень.
— Но…
Мужчина рванул меня к себе, зажимая рот рукой. И царапнул мне щеку ногтями. Странно, вроде бы они у него ровно были обрезаны?..
Так час или два, а может, поболее, мы просидели в засаде. Если где-то и шли разборки якудза с полицией, то явно не в нашем районе. И хорошо. Пусть они дерутся подальше от папы!
Еще был февраль. Вдобавок мы сидели на влажной траве. Так что вскоре я начала мерзнуть. Но доблестно терпела, пока мои зубы не начали клацать от холода.
Синдзиро снял с себя куртку и неожиданно закутал меня в нее. Чуть погодя подхватил меня и посадил себе на колени. Так постепенно моя юбка прогрелась от тепла его тела и штанов — и подсохла. Еще было темно. И пьяные мужчины все еще безмятежно спали через дорогу от закрытого бара.
И если не считать чьих-то перестрелок… и что мне было жаль, очень жаль, моего папу… и даже при том, что было очень грустно жить без мамы, исчезнувшей неизвестно куда…
Сидеть на коленях Синдзиро, будучи заботливо завернутой в его куртку, было даже уютно. Я постепенно отогрелась. И сердце застучало спокойнее. Тепло было. И хорошо.
Кажется, так бы можно было сидеть вечность, слушая, как спокойно, размеренно бьется сердце моего друга — его как будто опасность вообще не тревожила с самого начала. Как будто он бы спокойно ушел и сам или не боялся бы тех якудз и полиции. Или кто там еще дерется? Вряд ли наступила война — стреляли бы намного больше и чаще, люди бы испуганно кричали. А тут просто тихая зимняя ночь. Хотя и опасная.
Вдруг Синдзиро напрягся. И я настороженно притихла. Мое сердце невольно начало стучать быстро-быстро. Но его сердцебиение оставалось спокойным. Хотя он как будто выжидал чего-то. Вот, опять шумно принюхался.
Из-за угла выскочил молодой парень в темном спортивном костюме и надвинутой на глаза кепке. Одну руку он держал в кармане. В котором проступали очертания… пистолета?!
Мужчина, охранявший меня, предусмотрительно зажал мне рот, чтобы не выдала вскриком наше присутствие. Но… а как же папа?! Там мой папа!!!
Из-за забора другого дома выскочила девочка-подросток. Волосы собраны в две кички по бокам головы. Драные черные джинсы и объемная толстовка, из кармана которой торчит козырек кепки.
Он как будто не ожидал, что она выскочит из-за того угла.
А девочка совершенно спокойно подняла руку. В которой был пистолет.
Глаза парня широко расширились. Он шарахнулся назад, из искусственного света в полумрак за ним, поближе к темноте.
Девочка совершенно спокойно прищурилась, быстро прицелилась… и нажала на курок. И спокойно смотрела, как он дернулся, вскрикнув. Как рухнул между светом и тьмой. Как расползается у его живота лужа крови. Он дернулся пару раз и затих.
Мое сердце забилось ужасающе быстро. Кажется, задыхалась.
Девочка рванулась обратно за ворота.
Парень вдруг приподнялся, прицелился. В ребенка. Так же спокойно.
Прозвучал еще один выстрел — и пистолет выпал из прострелянной руки. Парень застонал, прижимая к себе кровоточащую руку. А девочка, обернувшись, совершенно спокойно выстрелила ему в голову. Он упал на спину, гулко приложившись головой об асфальт — и затих. Вокруг головы его тоже поползла лужа крови.
Я задрожала от этой жестокости. Но Синдзиро продолжал зажимать мне рот. И держал цепко, чтобы не вырвалась. Руки у него были железные, мускулистые. Странно, а вроде бы он не выглядел сильным, когда так изящно скользил в своей нежно-фиалковой рубашке между покупательниц, мило улыбаясь им и раздавая сладости и комплименты.
Из-за дерева выступил молодой мужчина. Покосился на убитого. Но девочка не стала в него целиться. Шумно выдохнула. И стала оглядываться. Хватка Синдзиро стала еще страшнее. Будто он требовал: не дергайся. Но мой папа… там был мой папа… лежал беспомощный! Он спал и мог не заметить…
— Не слишком ли жестоко? — сердито спросил парень, подходя к девочке-убийце.
— Хочешь, чтобы донесли своему папаше, что я жива? — проворчала она, — Эти двое когда-то приходили к нам. Они меня видели.
— Но… Кику… — кажется, ее знакомый, в отличие от нее, был в ужасе от случившегося, — Эти люди… мы…
Она спокойно навела на него дуло пистолета, а тонкий палец ее равнодушно лег на курок.
— Повторяю, придурок, не зови меня по имени или по прозвищу на улице.
Она… так спокойно целилась в своего?! В того, кто ее знал?!
Мое сердце будто остановилось. В голове зазвенело…
Меня привел в себя друг, укусивший вдруг за мочку уха. Больно… У, больно!
— Вообще, забудь Кику, — девочка-убийца грозно ступила в сторону своего приятеля, а тот, хотя был ее намного выше и взрослее, в плечах шире, и сам с оружием, испуганно отступил назад, — Ее больше нету. Она давно умерла. В лесу. Помнишь?
— Ладно, — тот примиряюще поднял руки вверх, даже с пистолетом, не боясь будто, что она сейчас этим воспользуется — и уже самого его пристрелит, — Тебя больше нету. Я запомнил. Завтра я буду звать тебя другим именем.
— Вот и отлично. Она мрачно прищурилась, — теперь уходим.
— Но… — начал было он, покосившись на труп.
Страшная девочка вдруг резко повернулась. К нашим кустам. Прицелилась, и выстрелила, падая и откатываясь в сторону.
Мне казалось, мое сердце остановилось от ужаса. Что пуля почему-то медленно летела к нам. Нет, выше. В голову… Синдзиро?!
Вскрикнул кто-то на дороге за кустами. А кто-то другой выстрелил.
Перекатившись, девочка-убийца пнула в коленку своего спутника — и тот, вскрикнув, упал. До того, как его лоб прошила чужая пуля. Одна… вторая… Третья…
Девочка вскочила и, прищурившись, выстрелила в сторону от кустов. Потом уже… в нас.
Синдзиро вдруг завалился на бок, свалив меня на траву и падая сверку. Тяжелый!
Пуля пролетела уже над нами.
— Кто там? — резко спросила юная убийца.
Ох, нас заметили!
Но Синдзиро и не вздумал отлежаться.
Он вдруг…
Выскочил.
Слетела кепка с его головы — и в лунном свете рассыпалось облако густых длинных-длинных волос. Оно же и полетело в глаза якудзе, прятавшемуся за кустами. Тот вскрикнул от боли, зажмурился, отпрянул. Его напарник выстрелил. Но мой друг сумел каким-то чудом увернуться. Исчез за кустами. Оттуда с воплем — в сторону жуткой девчонки — через кусты пролетел мужчина. Тот вскрикнул от неожиданности, выронил пистолет на лету. И был прострелен метким выстрелом девчонки.
Синдзиро вышвырнул из-за куста напарника того же. Тот, правда, уже не орал. Упал, рванулся в кусты. Приметил меня.
Не знаю, как мой друг сумел. Ловкость у него была потрясающая! Он как-то выпрыгнул из-за кустов, между нами, швырнул соперника ногой, под выстрел страшной девочки. Меня с травы подхватил, пряча за спину. Ноги у меня дрожали, я стояла с трудом. Упала бы, не держи он меня цепко левой рукой. С ногтями острыми. Острыми?.. Он же вроде их нормально подстригал?..
— Кто вы? — глухо спросила жуткая девочка, изменившимся вдруг голосом, — Из какого клана?
— Мы сами по себе, — четко произнес мой заступник, — Вам лучше с нами не связываться.
— Одиночки, значит? — усмехнулась она, — Это еще лучше.
Ее тонкие пальцы метнулись в карманы. И она уже два пистолета на нас нацелила. Новых.
— Простите, — сказала серьезно, — Но я должна стать невидимой. Я должна выжить, чтобы отомстить за своих.
— Кику, не надо! — испуганно рванулся к ней ее спутник.
И шарахнулся в сторону от выстрела своей напарницы. Правда, почему-то, на сей раз не струсил, а сердито ступил к ней, хотя и не целясь в нее:
— Там же ребенок!
— Я тоже ребенок, — проворчала та, — Я тоже хочу выжить. Выживает сильнейший.
Я задрожала. Хватка пальцев Синдзиро на моем предплечье стала сильнее, он меня за себя задвинул. Его пальцы сжались на мне крепче, а острые ногти прорезали кофту — его куртка с меня упала уже — и процарапали в моей коже пять саднящих полукружий.
Я ждала, что нас тоже сейчас расстреляют. Безжалостно. И что папу потом тоже. Все еще спящего. И тех, кому не посчастливилось валяться рядом, на том же газоне, перепить в тот же баре в это воскресенье. Я дышать от ужаса не могла. В голове загудело.
Не знаю, что Синдзиро сделал. Явно не стрелял — оружия у него при себе не было, а у якудз подхватить не успел или не захотел. И с места так и не сдвинулся, напряженно застыв. Только откуда-то поднявшийся мощный порыв ветра трепал его распущенные длинные волосы, меня ими хлестал по лицу и плечам. А он… он все же сделал что-то вдруг. Такое, что жестокосердная девочка вдруг вскрикнула испуганно. А ее спутник, наверное, прицелился и бросил напугано:
— Не трогай нас!
— Убирайтесь отсюда! — прошипел Синдзиро, как-то сумевший получить преимущество, — И больше мне на глаза не попадайтесь! — чуть помолчав, добавил ядовито, — И вообще, свалили бы вы из Киото. Здесь вас будут разыскивать. Здесь шумно станет вашими стараниями.
— М-мы уйдем, — добавила девочка-убийца, впрочем, голосу ее и настроению быстро вернулась твердость, — Но мы вас не боимся! Если вы вздумаете нам вредить…
Наверное, мой защитник снова что-то сделал. Потому что послышался топот ног — они убегали. Впрочем, Синдзиро не сразу позволил мне выйти из-за его спины. А потом опять сгреб в охапку — и метнулся через чей-то забор. Взвыли сирены полицейских машин совсем рядом.
А мы сидели, забившись, между цветов в цветнике. Даже слышали, как спустя время кто-то из полиции стучал по почтовому ящику и звал хозяев выйти. Старушачий голос из-за двери проворчал, что к якудза не выйдут. И вообще, зять главы полиции — чей-то там троюродный родственник из приятелей семьи. За выкуп похищать их бессмысленно, но вот проблем любому можно огрести.
Полицейский вздохнул. И пообещал вернуться днем. С местным участковым. Чтоб спокойно расспросить хозяев, как свидетелей. Те притихли в доме и более не отвечали. Полиция спустя какое-то время уехала. Нас не заметили. Мы молчали, напрягшись. Синдзиро держал меня, зажав между колен, и прикрывая мне на всякий случай рот.
Еще только светлеть начало, как он опять вскочил, рванул меня к себе, перелетая со мною через забор. Кажется, он в армии служил. Или учился каким-то единоборствам. Столько ловкости у него! И, может, он одним лишь взглядом запугал ту жуткую Кику? Ведь вроде настоящие бойцы умеют смотреть на других таким взглядом, от которого слабые духом трусливо убегают или сдаются, а сильные — вежливо уступаю дорогу возможному сопернику? Ведь как-то же он заставил их уйти? И меня все время держал за собой, чтоб те двое, странная пара из злой девочки и добросердечного парня, лица моего не увидели и не запомнили.
Синдзиро шумно вдохнул воздух. И уволок меня в сторону старого синтоистского святилища. И продержал там, у веревки для молитв, стоя на коленях, часа два или три. Я послушно изображала вместе с ним процесс взывания к божествам. И напряженно слушала, как звучали сирены полицейских машин в городе.
Рассвело. Вроде бы полицейские уже разъехались. А, нет, кричали женщины, увидевшие кровь убитых якудз на дороге. Наверное, в магазин вышли. И даже голос моего отца слышала, сонный. Живой! Папа живой! Какое счастье!
Рука друга легла мне на плечо. Пальцы крепко сжались — и поверх пяти саднящих ранок от его ногтей появились еще пять. Как будто у него не ногти, а когти!
— Чтобы бабушка наша поправилась, мы должны много молиться, — сказал мне молодой мужчина строго, — Я тебе сразу не сказал, Еко, но мне врач сказал — главный, заметь — что ее состояние сейчас критическое. Мы должны вымолить у богов помощь. Будем сидеть здесь, пока нам не позвонят из больницы.
И я притихла, подчиняясь его настоятельному совету. Да, лучше притвориться чужими. Будто мы пришли в храм молиться. Будто давно молимся.
Кажется, отца расспрашивали, видел ли он что? А папа сонно отвечал, что надрался, спал крепко, ничего вообще не слышал.
Он… слышал наш разговор с Кику или нет? Ведь стреляли и ругались рядом с ним! Почти возле него? Хотя… даже если бы слышал и испуганно притворялся спящим, в надежде, что обойдется, он бы, услышав о девочке и разборках, мог бы умолчать о нас, чтобы скрыть. Ему самому ни к чему связываться с той маленькой бессердечной убийцей.
Кажется, Кику и сама была из какого-то клана якудз. Может даже у нее у самой кого-то убили. Но вот ее спутник… он как будто был обыкновенным. Но что он забыл рядом с нею? Он-то пытался выпросить у нее пощадить хотя бы меня. Он, молодой мужчина. А она, девочка чуть старше меня, убить меня собиралась! Ж-жуткая! Но почему они ходят двое? А впрочем, меня это не должно волновать. Я лучше вознесу хвалу богам за то, что в перестрелке не зацепило моего отца! И… и, пожалуй, поблагодарю богов за то, что рядом со мной оказался Синдзиро. Он смог сохранить мою жизнь этой ночью. Сама бы я металась и наделала бы глупостей. И Кику бы меня спокойно застрелила, не заступись он за меня. Но… что он сделал?.. Почему сама Кику его вдруг испугалась, хотя и ненадолго? Она очень смелая. И беспощадная. Но даже она на какой-то миг испугалась моего защитника. Почему?.. А впрочем, сначала поблагодарю богов. Потом разыграю молитвы за бабушку. Синдзиро никуда не торопится. Видимо, нам молиться в храме — лучшее решение, по его мнению.
Впрочем, я оторвалась от искренних молитв еще на сколько-то минут. Слушая голос Сатоси-сан и двух других сонных мужчин, видимо, других выпивох. Они не сразу смогли прочухаться и не сразу поняли, что их тут едва не убили всех, пока они лежали в пьяном забытьи. Потом журналисты приехали. Торопливая, занудно въедливая речь. Мда, папу и двух его собратьев по несчастью… а, нет, по счастью, ведь смерть их чудом обошла стороной. В общем, их еще долго пытали журналисты и наш участковый полицейский.
Я оглянулась на Синдзиро. Он мне ободряюще улыбнулся и легонько по плечу похлопал. Я успела заметить, что ногти у него были странно подстрижены. Не круглые, а треугольные концы. Острые.
Потом мой друг приветливо приветствовал молодую мико, вышедшую их рама. Она напряженно оглядывалась, вслушивалась. Наверное, слышала перестрелку, но пыталась отсидеться в храме. Каннуси чуть погодя пришел, из дома, бледный. Что-то уже говорили по радио про ночную перестрелку в Киото. И списали все на разборки между двумя кланами якудз. А, пожалуй, так и было. Хотя Кику и была одна, да еще и в компании робеющего парня, явно ненавидящего убивать и, может, смирившегося с оружием только в критичных ситуациях, только ради спасения жизни, однако же характер у нее был решительный и смелый. Девочка-воительница.
Потом мы часа два гуляли с Синдзиро в другом районе города. Он выбирал направление, почему-то шумно принюхавшись, прежде чем решить, на какую дорогу у развилки ступить. И мы ходили. Я едва стояла. Но он решил, что так лучше. И я послушалась. Все-таки, это он помог мне пережить эту страшную ночь. Хотя я бы не видела этих ужасов, если бы не загулялась до темноты и не упрямилась, желая остаться возле отца, оставшегося в беспамятстве. Но так бы я и не поняла, в какой опасности он был. Так бы сидела дома и злилась, что он столько пьет и совсем забыл про меня. А так я знала, что он сам чудом выжил.
Я… я и папу сегодня могла потерять. Вдруг бы Кику всех спящих пьяных безжалостно застрелила, на всякий случай, не вмешайся бы мы с Синдзиро?! Но мы вмешались. И папа, и те двое сумели выжить. Нет, может, и к лучшему, что мы там были с моим другом. Только… я больше папу на ночь глядя никуда не отпущу! Или пусть мне смс шлет с отчетами, где завис с собутыльниками, чтобы я точно знала, что живой. Мамы нет, так хоть я буду его контролировать и оберегать.
Синдзиро купил нам мороженного, большого, со вкусом зеленого чая, и по бутылке напитка из сока и мякоти алоэ. Не то, чтобы у меня был аппетит после случившегося, тем более мы недавно мороженного жутко переели с ним и нашим участковым. Но маскировка — дело священное. Так что я торопливо трескала мороженное, изображая радость. Синдзиро, видимо, сообразил, но довольно похлопал меня по плечу, целому. Мол, молодец, держишься.
А потом вдруг мы шли, шли… и увидели бредущего нам навстречу папу. Сумку он свою потерял где-то. Бледный, волосы всклокочены. Еще и озирался с мукой на лице, будто что-то важное потерял.
— Видимо, домой заходил, — шепнул мне мой друг.
А, да, папа мог забежать домой перед работой, чтобы убедиться, что со мной все в порядке. Но дома никого не было. Значит, он теперь бегает по улицам, отчаявшийся, и меня ищет.
А увидев нас, папа радостно улыбнулся. Правда, взгляд его, обежавший меня и, видимо, крови на моей одежде не увидевший, скользнул к моему спутнику. И застрял на его лице. У папы стало такое лицо, будто он увидел призрака.
Синдзиро медленно подошел к моему отцу — и я медленно шла с ним рядом — и, встав шагах в шести, вдруг произнес:
— Оо, Такэда Кин! Давно не виделись.
— С… Синдзиро… — отчаянно выдохнул мой отец.
Так… они знакомы?!
Они долго и мрачно смотрели друг другу в глаза. Эх, кажется, они не ладят.
— Почему Сеоко с тобой? — сердито спросил мой папа, схватив меня за плечо и рванув к себе.
Я вскрикнула — он по ране попал. От ногтей Синдзиро.
Отец убрал руку, посмотрел на десять дырок на моей кофте. А, нет, все-таки на моем плече ткань присохла к коже от высохшей крови.
— Ты! — выдохнул мой родитель с ненавистью, ступая между нами, — Что ты сделал с моей дочерью?!
— Ты мне сначала скажи, где ты шлялся этой ночью?! — мрачно сощурился мой защитник, — Скажи, почему бедная девочка ночью шатается по улицам, тебя разыскивая? Почему плачется незнакомым людям, что мать ее исчезла, а отец пьянствует где-то вместо того, чтобы сидеть с ней дома?!
Плечи моего отца поникли.
Я, пользуясь его смущением, торопливо влезла между ними, обоих взяла за руки.
— Папа, не ругайся. Синдзиро, ты тоже, пожалуйста, не ругайся. Вы оба хорошие. Просто так получилось.
— Он… — мой отец запнулся, — Он хороший?!
— Но он спас меня этой ночью, когда началась перестрелка.
— Он… — отец нахмурился, потом побелел еще больше, — Так вы где-то рядом были?!
— Мы сидели в кустах, откуда была видна твоя пьяная морда и развалившаяся тушка, — проворчал мой друг.
— Пап, ты только не сердись! Все обошлось же!
Но мужчина почему-то разрыдался и крепко-крепко прижал меня к себе.
— Ты была там! Глупая!
— Она тебя пошла искать, — проворчал Синдзиро, — Ты придурок еще тот.
Слушай, я понимаю, что ты мог с женой поссориться. Но за дочерью бы хоть проследил, а?! Мужик ты или не мужик? Почему твой звереныш шляется по ночам по улице и жмется по кустам, пока бандиты убивают друг друга?!
— Я идиот, я полный идиот, — покорно согласился мой родитель, плача надо мною и крепко-крепко меня обнимая.
— Или у тебя зверенышей так много, что одним больше, одним меньше — невелика потеря?! — продолжал свирепствовать Синдзиро.
— Но я не звереныш! — влезла я обиженно.
— А ты заткнись! — рявкнул мой спаситель на меня, — Мелюзга пусть молчит, пока самцы разговаривают.
Отец дрожащей рукой сжал запястье моего защитника. Тот бросил мрачный взгляд на его пальцы, но руку вырывать свою не спешил.
— Я больше не буду пить, Синдзиро! Клянусь! — сказал мой папа необычайно твердо, — Сразу после работы буду спешить домой к дочери. Одну ее на улицу не выпущу.
— Но папа! — возмутилась я.
— Молчи, сопля! — мужчина отодвинул меня в сторону, — А ты запомни эту ночь, Кин! Выводок свой нужно охранять.
— Я запомню, — уныло кивнул тот, — На всю жизнь запомню.
— Я посмотрю, как ты это делаешь.
— Но… — чуть поколебавшись, отец мой все же уточнил, напряженно вглядываясь в глаза Синзиро, снизу вверх — тот был его на полголовы выше, — Но тебе-то какое дело?
— Мне… кхм… — мой защитник, спокойно стоявший под дулом пистолета маленькой убийцы и хладнокровно ввязавшийся в драку с двумя взрослыми якудзами, почему-то вдруг сам смутился, — Ну, как бы… решил сделать доброе дело, что ли? Для разнообразия? Хотя… — вдруг в мое лицо вгляделся, — Она похожа на моего лисенка. Которого я по молодости и дурости потерял.
Проворчала, надув губу:
— Хватит звать меня лисенком! Я человеческий ребенок!
— А, ну да… — сказал он как-то отсутствующе.
— Пойдем домой, — отец притянул меня к себе обратно.
— Тебе бы на работу идти, судя по времени, — ухмыльнулся Синдзиро.
— А, да… — отец нахмурился, — Но сначала я ее отведу домой. А потом в школу.
— А потом тебя уволят за опоздание, — ядовито ухмыльнулся молодой мужчина.
Они точно не ладили. Давно и сильно.
Но Синдзиро вдруг покровительственно похлопал моего родителя по плечу и предложил:
— Иди, ищи свою сумку. Ты ее, кажется, где-то посеял. А я отведу Сеоко домой, рану ей обработаю. Потом в школу.
— Но зачем тебе?.. — отец недоуменно уставился на него.
— Ну, раз уж начал делать доброе дело, надо его с толком закончить, — проворчал мой спаситель.
— Но… — отец сильно не хотел отпускать нас и дальше вдвоем. Или пускать к нам домой.
— Если уж я старался защитить ей жизнь, мне вроде теперь уж убивать ее ни к чему? — проворчал Синдзиро, мрачно сощурившись.
А он бы… мог?.. Он тоже мог меня убить?! Как и Кику?!
Мой заступник огляделся — улица была пустынна, шумели и бурно обсуждали ночной шум где-то на соседней улице — и едва слышно сказал:
— Мне еще нужно с ней легенду для полиции обсудить.
— А, да… полиция… — отец вдруг испуганно ударил себя по губам, — Точно! Нас же наш участковый еще разыскивает! То есть, Сеоко! Он…
— Мы и к нему зайдем, раз так, — пообещал мой друг, — А ты на работу поторопись. Если тебя уволят, я вас кормить не собираюсь. Будете с голода помирать вдвоем. Я, все-таки, не мечтаю о пропуске в рай.
Отец долго колебался, но все же отпустил нас двоих. И упросил Синдзиро меня «в магазинчике сегодня придержать», мол, раз защитил от бандитов, может, второй раз тоже сумеет защитить. И чтоб мы вдвоем соврали что-то Сатоси-сан. Отец, когда найдет сумку и мобильник, нам с работы по мобильнику в смс пришлет, что сам полиции рассказал. На том мужчины и порешили. И Синдзиро увел меня ему в магазинчике помогать. Мол, временно нанял уборщицей. Но, мол, щадить меня не будет. Если захочу подработать — буду трудиться в поте лица. Отец внимательно посмотрел на него, но промолчал. Немного вроде ему поверил.
Но… отец знал, что Синдзиро живет в нашем районе и держит магазин сладостей. Значит, наблюдал за ним? Хотя и не подходил поговорить. Они… враги?..
— Пойдем, — потянул меня за целую руку продавец сладостей, — Нам еще Сатоси надо найти, который бегает и тебя ищет. А мне — стрясти с него оплату химчистки.
— Так он забыл?! — возмутилась я.
— Представь, этот гад поклялся — и забыл, — проворчал мой друг.
Отец растерянно прищурился.
— Так вы… давно общаетесь?..
— Мы это… — покосилась на Синдзиро. Пусть он отмазку какую-нибудь придумает. Он, кажется, это умеет.
— Немного общались прежде, — улыбнулся молодой мужчина, словно ни в чем ни бывало, — Сатоси-сан даже мороженным угощал нас двоих.
Кажется, известие, что Сатоси-сан общается с Синдзиро и даже нас обоих мороженным угощает, отца немного успокоило — он явно доверял нашему полицейскому.
А продавец сладостей сердито добавил, но как будто бы внимание отца моего отвлекая:
— Вообще, что ты за мужик? Я твою дочку уже пару недель как заметил: единственный ребенок, у которого никогда нету денег, чтобы купить себе сладостей. Все время ходит мимо и мимо моего магазина.
Папа как-то странно улыбнулся вдруг. А мой спаситель от этой улыбки как-то помрачнел. Что-то этих двоих уже связывало, неприятное. Но, кажется, они решили не впутывать в это меня. Потому что ребенок. Звереныш. Тьфу, человек я!!! А будь я зверем, так и не было бы у меня человеческого облика! И не жила бы спокойно среди людей!
Но мой отец все-таки меня доверил своему давнему знакомому, которого заметно не любил. И побежал искать свою сумку, наверное, забытую возле того гадкого бара на траве. И на работу потом. А я вроде нашла подработку. В магазинчике сладостей, почти по-соседству. Но, разумеется, мне надо будет стараться. Я почему-то уверена, что Синдзиро лодырям платить не будет. Если ж девочка-якудза его испугалась на миг… Лодырям пугаться полагалось сильнее.
Школу я в тот день прогуляла.
Поклонницам Синдзиро, разумеется, не понравилось, что у него теперь будет новая сотрудница, не из их клана. Одна даже толкнула меня локтем, в больное плечо. Якобы, случайно зацепила. Но хозяин магазина заметил. Подошел и при всех, ледяным тоном сказал:
— Больше в мой магазин не приходите. Я никогда не буду вас обслуживать за хамское поведение с моим сотрудником.
Ревнивица убежала вся в слезах. И на меня стали коситься покупательницы еще более холодно. Но, впрочем, еще и обходить стали за шаг или два, теснясь друг с другом. Лишиться сладких речей красивого продавца им не хотелось. Возможно, у некоторых он был единственным источником комплиментов, всегда дружелюбный такой и сладкоречивый. А женщинам без комплиментов как без сладостей — жизнь становится адом. Словом, после его заступничества я могла надеяться, что меня трогать не будут. Ну, хотя бы поблизости с магазином.
К счастью, больше никаких особых событий в ту неделю не было.
А, нет.
Ой, простите!
Едва вам не соврала.
Мы через три дня гуляли после уроков вместе с Аюму. Каппа сам меня нашел, по запаху. И они с хозяйкой подождали, пока я выйду. У Аюму в тот день уроки чуть раньше закончились — она прежде своих тест дописала — и она успела отнести рюкзак домой и взять на прогулку мохнатого приятеля.
Мило так гуляли. И Каппа оказался милым, дружелюбным псом. Лицо мне дважды облизал и руки. Ой, нет, вру. Простите, едва не соврала! Руки он мне облизал трижды! И четвертый раз — вместе с половиной мороженного, которым подруга меня угостила. Как бы пес потянулся облизнуть руку мне в четвертый раз, но промахнулся и случайно захватил мороженного. Аюму, смеясь, сказала, что они сами уже наловчились отпрыгивать с мороженным, а вот я еще не знала, какое главное и единственное преступление у их младшего представителя семьи.
И Аюму совсем меня не стеснялась! Хотя и была старше меня на два года! Когда мы попались на глаза ее одноклассницам, мило улыбнулась, приобняла меня за плечи и представила им как свою подругу. Подругу! Настоящую! Те, конечно, поязвили, что я из младшей школы и мол, любит она «возиться с мелюзгой». Кажется, это были те самые одноклассницы, с которыми с большой радостью прощаешься, когда учеников сортируют по новым классам.
Вот, теперь все самое важное из случившегося на предпоследней февральской неделе я вам рассказала.
Глава 16 — Сосна и хризантема
«Ну, вот и все, — устало подумал Тэцу. — Теперь точно все»
Чувств не было. Никаких. Злости тоже почти не было. Одна только усталость. Глубокая, непередаваемая усталость.
«Никто и не вспомнит» — с горькой усмешкой подумал Тэцу. И почему-то от этой мысли стало нестерпимо больно.
«А вдруг… все-таки… кто-то вспомнит?» — спросил изнутри мерзкий голос. Он как будто оглушил среди сгустившейся вечерней тишины и пустоты внутри. Надежда… как последний вскрик умирающего от жажды.
«Уже поздно. Уже давно поздно. Ты все еще веришь, что кому-то есть дело до меня? Мне казалось, что ты давно уже сдохла. Давно пора»
«А вдруг… все-таки… кто-то расстроится?»
Он подошел к шкафу и молча, со всей силы, расшиб об угол руку. Стало больно. До ужаса больно. Но ненадолго. Следом пришла все та же усталость. И холодная пустота опять зажглась изнутри.
«У меня ничего не осталось, — с кривой усмешкой подумал Тэцу, — Кроме этого мерзкого страха боли. Впрочем, и его можно обойти».
Молодой мужчина сел под закрытое окно, скрестил ноги и стал ждать.
«Стих бы какой-нибудь написать. Чтоб запомнили»
«Да заткнешься ты или нет?!» — и опять расшиб руку. Ушибленную. На этот раз о подоконник.
Со стены непреступно и грозно смотрела гравюра: изображение неизвестных самураев перед последним боем. Он зачем-то таскал эту старую гравюру с собой — в общежитие — с квартиры на квартиру. Старая, края уже потрепанные. Денег на оправу и раму не хватило. Потом экономил на ней. Теперь и возможности не будет. Но рука не поднималась выкинуть след о позабытых героев какой-то древней истории. Вот у кого были силы и мужество. Они с ними рождались. И умирали с ними. Без вздоха. Без сожалений.
Тэцу криво усмехнулся:
«Размечтался, придурок!»
Становилось все труднее дышать.
«А, может, все-таки… Все-таки, жить?..»
Он снова молча расшиб руку.
По больному месту. Об стену.
И беззвучно давясь слезами, сполз на пол.
«Самураи не плачут перед смертью… Но я-то — не самурай! И вообще… мне… все равно… теперь… все… равно…»
Мир куда-то поплыл.
«Интересно, когда заметят? Успеют или нет?..»
«Да заткнешься ты или нет?!»
Потолок расплывался… серым.
«Увидеть бы снова небо… голубое… небо… я… люблю… его»
* * *
— Ну, выгнали и выгнали! Бывает! — хрипло сказал Макото, — И что ты сник? Ужели же пойдешь и взрежешь себе живот? Или, может, получше, поговорим о моем предложении?
— Заткнись, голландец! — выругался Мацу, замахиваясь на него наполовину пустым сосудом, отчего часть сакэ выплеснулась спутнику на лицо, — А то об твою голову разобью!
И бродяга ронин, слизнув стекающие по лицу капли, отметил, что дряное сакэ.
Потом очевидцы говорили, что высокий самурай неспешно допил остатки вина, а потом так же неспешно вытащил из ножен катану. Впрочем, пока два воина молча осыпали друг на друга ударами, да и задолго после того, кто и как начал ту драку, не вспоминали. Люди толпились поодаль, с интересом наблюдая за поединком: горожане отдельно, стайка купцов отдельно — и только один просачивался между собравшихся, предлагая «купить наивкуснейших рисовых колобков, чтобы полакомиться зрелищем и их нежным, свежеприготовленным, вкусом». Прохожие из самураев, когда и их занесло на ту узкую, впрочем, как и другие, улицу города Эдо, также остановились посмотреть. С их стороны время от времени доносились скудные реплики, посвященные тому или иному удару, ловкости, противников или их технике. А вот зрители попроще на комментарии не скупились.
Наконец, Мацу без особого напряжения — в то время как его противник уже начал было выдыхаться — взмахнул мечом, рассекая плечо соперника надвое. Тот упал, дернулся, расплескивая кровь, и затих. Мацу молча вытер меч о края его одежды. Спокойно вернул свою катану в ножны. И двинулся по улице, ступая твердо, не смотря на выпитое сакэ. Воины расступились — без почтения, но с некоей долей уважения. Горожане же и торговцы — едва не кинулись врассыпную. Торговец рисовыми колобками и вовсе лоток уронил, едва на него лег невозмутимый и прохладный взор убийцы. Торговец почему-то стал кланяться и извиняться, а пара мальчишек — судя по хищно блеснувшим глазам, из бедноты — кинулись воровать белые шарики, присыпанные дорожной пылью вместо приправы. И обобранный хозяин даже не рискнул кинуться за ними.
Один из наблюдавших за поединком самураев, помоложе, предложил сказать хозяину про толкового бойца. На что ему ответили, что этот воин — Мацу, драчун, каких поискать, и толку от него не будет. И молодому воину прилетело за деловитость: тычком в спину, мрачным взглядом, предложением «заткнуться деревенщине» и вообще приказом срочно поставить в известность о поединке главного из клана. Воины быстро ушли — и люди простые с поклонами пропускали их. Все прошли, кроме самого молодого. Взгляд того упал на торговца рисовыми пирожками, потерянно собиравшего в треснутый лоток остатки товара.
— Посмотри на меня! — сердито сказал воин.
Торговец замешкался всего ничего. И это было воспринято как повод: лезвие катаны выскользнуло из ножен — и голова упала прочь. Зрители поединка и этой, очередной трагедии, побелели, но смолчали: жить хотелось им всем. А самураю-то что? С него за убийство дерзкого простолюдина не спросят. Воин довольно вытер лезвие о грязную одежду торговца — и молча ушел, быстрыми, размашистыми шагами: выполнять поручение.
Главного в городе не случилось, пришлось разыскивать вне Эдо.
Так случилось, что путь воина проходил мимо маленького храма. У храма росла старая скрюченная сосна. Под сосной кто-то забыл цветок хризантемы. Белая сорванная головка светлела на земле ярким пятном, но посыльный не заметил ее.
И Мацу не заметил ее. Он тоже шел мимо этого храма, шел уверенно, хотя и нес два сосуда с сакэ. И отхлебывал то из одного, то из другого. Зато сосну приветствовал, торжественно взмахнув перед ней сосудом пополнее. Как ни как, его Мацу в честь сосны и назвали. Чтоб жил долго как сосна. В смысле, чтоб много боев пережил и сильным стал. Пережил. И с пару десятков битв, и с полсотни поединков. Или даже поболее — с некоторых пор уже не считал. И отца пережил. И деда — вояка был хоть куда! И всех вообще пережил…
— Зачем? — прокричал мужчина и громко, надрывно расхохотался, — Жить зач-е-е-е-м? Уже много повидал, долголетие-то зачем?
Но раз родители велели жить долго как сосна, то надобно исполнять.
Что-то хрустнуло сверху, хряснуло… взвизгнуло… Взвизгнуло?.. Это что еще за диковинный птиц?! По деревьям визжит!.. Голландцы, что ли, завезли?
Мацу поднял голову, сощурился недоуменно. Над головой, в ветвях, кажись, что посередине, торчали и визжали босые истертые ноги. Белоснежная нежная кожа ступней кровоточила и здесь, и там. И кое-где их белизна затерлась грязью. Ноги болтали и визжали… Точнее, визжала девка, под чьей ногой, кажись, сломалась хрупкая опора. Ярким пятном между скрюченных ветвей и темной колючей хвои светлело ее кимоно. Судя по ткани шелковой, да по вышивке цветочной и нежной — девка-то не из простых.
Тут босая нога наконец-то нащупала новую опору, ойкнула покорительница вершин, осторожно ступила на другую ветку, потолще. Зашумела хвоя, хрустнули ветки. И из пелены ветвей и хвои выглянуло сверху вниз лицо. А вот лицо бы спрятала, бесстыдница! Видно-то из разошедшегося да изодранного подола слишком много всего! Хотя ноги хороши… и кожа такая светлая, какую в веселом квартале редко у кого из девок видал…
Недолго они смотрели друг на друга: матерый воин и хлипкая девчонка. Вскоре зашумели где-то на дороге.
— Воины. Конные, — спокойно заметил Мацу, — Спешат. И ругаются.
Расширились от ужаса глаза, смотревшие сверху.
— Не выдавай! — взмолилась покорительница сосны.
И до мужчины наконец-то доперло, как эта хилячка сумела взобраться по сосне, да еще и так высоко. Хотя ему-то что? Уж какая только слава не тянулась за ним, а вот в доброте его упрекнуть язык бы не повернулся ни у кого! Мацу опустил голову и задумчиво отхлебнул из полупустого сосуда. Сакэ было — дрянь. Жизнь, впрочем, тоже. Раньше-то хоть драки радовали, а теперь и этого лишился. А соперник что посильнее приходить не спешил… Теперь и вовсе хозяин осерчал за тот поединок со слугой его приятеля по стихоплетству — и выгнал с позором. Разрезать бы кишки. Ему или себе. Да мстить за него некому, ругать его некому. А потому злость брала, и на тот свет не хотелось торопиться. Хотя… поединок бы… И соперника посильней.
Мацу задумчиво посмотрел на небо. Светлое, голубое… красивое небо… его любимое. Да испуганные черные глаза меж ветвей испортили все удовольствие. Опустил голову, вздохнул, снова отхлебнул рисового вина. Тут и всадники подоспели. Конные воины. К чему такая спешка?
— Девчонку не видал? — рявкнул один из самураев, смотря на него сверху вниз, — Ищем младшую дочку осужденного дайме. Низкая, хрупкая, смазливая. Кимоно на ней верхнее нежно-розовое, как сакуровый цвет, с цветами вышитыми, а нижнее — цвета молодой листвы. Награду за поимку обещали.
Гордый, мерзавец. Стащить бы его с лошади, да всадить клинок в шею, чтоб сверху вниз так зыркать не смел! Мятеж, что ли, папаша ее поднял? Ему бы сбавить гонору — отвечать-то первыми придется семье, запертой в Эдо. Ему-то что! Дайме, глядишь, несколько месяцев еще проживет.
— Да ты оглох, что ли? Отвечай, когда с тобой говорят! — рявкнули на самурая сверху.
— Не, не видал! — спокойно ответил Мацу, — Я тут выпить у храма решил, да позлить богов.
Может, все-таки, решится на поединок с хамом? Но нет, спешили воины. Видать, сильно осерчал сегун. И страшная кара ждет девчушку. Да ему-то, в общем-то, все равно. Задумчиво поднес к губам сосуд. Опустел. Вот досада! И полетел сосуд, разбился жалобно о дорогу возле храма. Мацу спокойно другой начал: там еще оставалось сакэ.
— Спасибо, добрый человек! — вдруг сказали сверху.
Мацу едва не подавился. Это в чью дурную голову взбрело его добрым человеком звать?
Вверх посмотрел. А сверху на него смотрели так счастливо и благодарно. Аж растерялся. А раз растерялся, то новый удар пропустил. Попросили его, как доброго человека, еще и ее с дерева снять, малявку. Ей, видите ли, забраться-то хорошо, а как спуститься-то — так кишка тонка. Под вопли снимать девку с дерева — этого только врагу пожелаешь. Заткнулась только, когда додумался и пригрозил, что преследователи услышат — и вернутся за ней.
— Тебя как звать-то, мой доблестный спаситель?
Он задумчиво почесал бровь. Спасителем малявок, да еще и доблестным, ему приходилось быть впервой. Да впервые почти его так возносили до небес из-за какой-то совершенной ерунды! Тем более, не ради нее старался. Мужчина задумчиво поскреб бровь. Хотя… было дело, от страха ему некоторые какой только чуши не несли! И что от бедности, и что помутнение в голову нашло. Но всех переплюнул сопляк молодой, который грозился, что некто в императорской семье ему дядя и если что… И ничего, так и не разыскивал никто потом ни сопляка, ни того, кто оставил ему на память шрам поперек лица.
— А я… — начала было девчонка, да осеклась, — А мне уже не слыхать моего имени, не произнести, — и взгляд ее упал на сорванный цветок хризантемы, белый, как и траурная одежда, как напоминание об утраченном детстве и счастье, — Зови меня Кику. Как хризантему.
Да не больно-то и интересовало его, как ее звать. Плевать было, если честно. Отвернулся, да побрел, отхлебывая рисовое вино. Да догнала малявка, дорогу перегородила:
— А куда мы теперь пойдем? В Эдо мне теперь нельзя. И вообще, меня теперь по всей округе ищут.
«Что значит «мы»? — едва не рявкнул Мацу, который за ней следить ни разу не вызывался. Да посмотрел в такие доверчивые, радостные глаза… и сам почему-то заткнулся. С такой надеждой, с такой верой смотрела сопля на него… как мать родная не смотрела никогда. Ну, разве что отец, когда он стал учеником господина. Господина, выгнавшего его. За все долгие года честного труда. Ну да, шалил иногда, перерезал чьи-то болтливые чрезмерно глотки. Но не стоило это того. Не стоило выгонять-то! А ежели эту девчонку подберет, да спрячет, то опасность нависнет над его беспутной и гордой головой. Страшная опасность. И о равенстве поединка, о чести сражающихся навряд ли вспомнят.
Кровь зажглась внутри у Мацу. Поединок! Страшный поединок ждет того, что вздумает вступиться за девчонку из осужденной семьи! Страшная смерть и ей, и ему. Страшная смерть, жуткий поединок и… и возможность умереть красиво. Главное только твердо стоять до самого конца!
С той поры-то стали бродить двое новых путников по улицам Нихон. Зрелый мужчина, страшный воин. Да нежная, хлипкая девчонка. Он ругался, влезал в драки порой, отчего она смотрела и тряслась. От ужаса. За него. А он, победу одержав очередную, отчего-то чувствовал, как внутри змеей в клубок свивается небывалый восторг. Одно дело, когда дерешься — и, быть может, никто победы твоей так и не увидит, не запомнит, не вспомнит потом. А другое, когда за тобой так следят, с такой надеждой, с таким страхом, с такой… нежностью? Да не, нежность-то как раз и примерещилась в тот раз на нетрезвую голову.
Впрочем, как ни был Мацу жесток с врагами и хамами, однако же девчонку вообще не обижал. Она, бывало, когда никто не слышал и оставались наедине, сыпала красивыми стихами. И играть бы с радостью для него согласилась на бива — она умела и любила в эдоском доме, где росла с самого своего рождения, заложницей. Да он отказался бива покупать, боясь, что их вычислят за ее умелую игру — она утверждала, что умело играет — и ее найдут. Она, понурившись, смирилась и с такой утратой. Так и жили, и прятались. Мацу да Кику. Сосна и хризантема.
Несколько лет прошло с той поры, как подобрал усталый от жизни воин хлипкую девчонку, да взялся заботиться о ней. А малявка неожиданно подросла, чуть вытянулась, пополнела, да расцвела. Красавицей оказалась. И вот вроде бы пристроить, отдать кому — пусть берегут, быть может, на след ее и не наткнутся никогда, коль в новом доме хорошенько спрячут. Да медлил Мацу. Все не решался. Она как цветок ему казалась. Нежный, хрупкий цветок и… драгоценный… что-то новое, теплое, нежное, вдруг зашуршало в его очерствелой душе. Растолстело, расползлось. Да заняло внаглую всю его душу, мысли все и мечты. Так же нагло, как и эта хрупкая малявка Кику вломилась в его жизнь, так же громко, нагло ворвалась в его жизнь любовь. Он вначале растерялся. Потом пытался задушить ее в себе за дерзость, но… Он этот поединок суровый позорно проиграл. Вот просто позорно. Как мальчишка.
Несколько лет прошло с той поры. И однажды он все-таки сумел. Победить его, своего самого страшного врага по имени жадность. И спросил у нее, как она мечтает жить дальше. Может, поискать ему ей достойного супруга, который будет честно беречь ее, лелеять. Смелого, щедрого. Ведь Мацу — воин, он даже во сне грезит поединками. Он от этой привычки драться отказаться не сможет. И если случится так, что он проиграет, то Кику останется одна. Сказал — и проклял в душе себя за глупость. Кику ответила задумчивым молчанием и странной загадочной и легкой улыбкой.
В тот вечер — а им посчастливилось остановиться в какой-то гостинице на очередной из станций дороги Кисотокайдо — она вдруг подняла свое изголовье, стоящее в противоположном от него углу комнаты — и вдруг поставила свое изголовье рядом с его изголовьем. И робкого вдруг взглянула на него, на помрачневшего от ее долгого молчания Мацу — тот за день уже успел надумать много всего, одно другого страшней. И вдруг он увидел ее деревянное изголовье рядом со своим. И робко она взглянула на него. И радость опьянила воина крепче самого щедрого рисового вина.
На следующий вечер трижды выпили они сакэ из чарок друг у друга. С тех пор оба изголовья всегда были рядом, а они перестали говорить людям, что брат и сестра…
Несколько лет прошло с той поры. Нелегких, сумрачных, смутных лет. Вот и вышло вдруг, что отец Кику — все еще державшийся — у какого-то горного перехода спас одного из младших сыновей сегуна, попавшего в беду. Чуть оправившись от тех событий, объединив два войска — мятежное, потрепанное верными слугами сегуна, было побольше — и сына сегунского войско, совсем уже крохотное, поредевшее от сражений. Объединили два войска, да пошли бить соседнего дайме, к делу вроде не причастного, но когда-то чем-то оскорбившего сегунского сына или кого-то из его слуг. Так как-то вдруг получилось, что недавний непокорный мятежник вдруг принес клятву верности сегунскому сыну. Стал одним из близких слуг его семьи. Была непокорность полузабыта, отец Кику вновь завел в Эдо новый дом. Да пока жил в нем один — всех его родственников перебили за тот его мятеж. Всех, кроме Кику, да только он этого не знал. А Мацу знал.
Пришел Мацу к своему драгоценному цветку, скрипя зубами. Мол, так и так. Выжил твой достопочтенный отец и снова впал в доверие в воинской столице. И если ты вернешься к нему, то станешь ему единственной наследницей. И холить тебя там будут, и лелеять. А твой верный Мацу сможет спокойно сдохнуть в каком-нибудь поединке. Твой Мацу сможет тебя спокойно отпустить. Молча и без каких-либо упреков.
Взглянула девушка в глаза любимому, серьезно и твердо вдруг взглянула, как настоящая дочь самурая:
— Знай, любимый, что я давно уже решила и слова своего не отменю — я твоя жена. Не чья-нибудь, а твоя.
— Я — воин и, быть может, до старости с тобой не доживу, — ответил горько тот, — А что ты будешь делать одна? Уж лучше бы сейчас вернулась к отцу. Все-таки, ты — его родня. Если не из родственной любви, то хоть из чувства вины он должен позаботиться о своей кровинке.
Горько усмехнулась Кику:
— Отец недолго горевать будет. Дадут ему какую-нибудь дочь сегунской родни или слуг — и преспокойно женится. Будет у него новая семья и новые наследники. Прежних-то он не больно-то и берег. А твои слова — я знаю, сказал ты их, скрепя сердце, лишь только подтверждают, как я тебе дорога.
И с год еще были они вместе, два одиноких странника на узких дорогах в дальних провинциях. Два одиноких нищих странника, но таких счастливых!..
Но время играет в свою долгую игру, передвигая черные и белые шашки. Время не щадит никого. По крайней мере, к одним оно бывает долго благосклонно, а кому-то в привычку жить несчастливо.
И раз в провинции, где остановились Мацу и Кику, сошлись два войска застарелых и непримиримых противников. Взвыли крестьяне, ожидая разрухи. А кто-то из войска одного некстати, а может нарочно — и то была злая усмешка судьбы — пришел выпить сакэ да собрать местные слухи. Едва взглянул воин с рассеченным шрамом лицом в лицо Мацу, как осклабился — признал. И оказалось, что одно из двух войск — то войско давнего друга Мацу и войско его бывшего господина. И вновь забурлила ожившая кровь в венах воина. Они и не говорили ничего, так только, молча выпили по нескольку чарок сакэ.
Вернулся Мацу к жене серьезный и молчаливый. Молча обедали они. А потом молча, изящно, пили чай. Взглянула лишь коротко Кику на своего любимого мужчину, размешивая зеленый чайный порошок в чаше венчиком из бамбука. Погрустнела на миг, губу закусила, а он, погруженный в думы, и не заметил ничего. И молча, с непередаваемым изяществом, налила в чашу с зеленой смесью почти закипевшей воды и с поклоном воину своему смелому и молчаливому подала. Принял он чашу из драгоценных и тонких рук, чуть приподнявшись на коленях. Вернулся в прежнее положение, неторопливо чашу развернул узором к себе, чуть полюбовался на косую трещину с позолотой на сером, нарочно состаренным глазурью боку. Чая отпил. Чашу повернул. И неторопливо передал любимой своей супруге. Изящно и молча чашу приняла самурайская жена. Неторопливо, грациозным движением перевернула чашу рисунком к себе. И долго не отрывала взгляда от этой пробежавшей по чаше трещины, выполненной умелой гончарской рукой. И лишь потом спокойно и красиво пригубила горький-горький напиток. Медленно чашу развернула. Опять с поклоном супругу передала. Да стих сказала какой-то красивый. Он слов не разобрал в задумчивости своей, но улыбнулся ей, ее уменье красоту в словах и действиях творить, своей улыбкой награждая. Спокойный и тихий был тот вечер. Вечер накануне войны.
Он утром еще дольше, еще спокойнее одевался и еще суровей чем обычно свою катану сжал, прикрепляя. Сказал лишь:
— Я постараюсь вернуться, но ничего не обещаю.
— Хранят пусть тебя молитвы мои, — с улыбкой отвечала ему его жена, — Я верю, что мой воин будет сражаться красиво.
И проводила его спокойно. Лишь потом, когда затихли его шаги вдали, сжалась калачиком, плача и время от времени гладя свой живот. Не дело отвлекать любимого житейскими заботами. А с ней по-любому останется его душа. Их Мацукику сосною крепкой станет, долговечной или прекрасной нежной хризантемой расцветет…
Расположились два войска друг напротив друга. И несколько дней на подготовку прошли. И вот наступила последняя, такая звездная осенняя ночь. Стоял Мацу, на звезды глядя. Мечтал Мацу, чтобы не только на поле битвы успел оставить свой след. Но тут уж как боги рассудят, как боги решат. И вдруг, напрягшись, сжал рукоять верного своего меча.
— Давно гадаю, узнал ли ты меня? — сказал воин с лицом, рассеченным шрамом, к нему неспешно подходя.
— Да, помню, было какое-то дело у меня и одного болтливого сопляка, — криво усмехнулся Мацу.
— А коли помнишь, так давай и про дело вспомним того дня, — неторопливо враг извлек свою катану, — И пусть кто прав, а кто неправ из нас рассудят два клинка!
— Я рад, что сопляк научился сам вступаться за себя и решать свои дела, — расхохотался Мацу, но резко смех его затих, катану обнажая.
На песнь мечей сошлись другие самураи. И вражеские, и свои. И молча следили в тусклом свете звезд и костров, как сошлись два непримиримых врага. Да, битва будет поутру, но есть у воинов неотложные дела. Почетней вызвать на поединок давнего врага, чем в спину бить своего союзника в пылу сражения или после.
И потому, когда победитель спокойно вытер свой меч об одежду поверженного врага, ему никто не сказал ничего. И молча разошлись многие из свидетелей. А немногие оставшиеся запалили первый прощальный костер грядущего сражения.
Слабее хрупкой хризантемы оказалась коряжистая стойкая сосна…
* * *
Тэцу едва нашел сил, чтобы подняться на четвереньки. С трудом вспомнил свое имя и как сердился, когда отец звал его по имени и трепал по волосам.
Тэцу… «железо»… Дурацкое имя, за которое его дразнили и в детском саду, и в школе. А отец, когда маленький Тэцу жаловался, смеялся и говорил, мол, железо — это основа. Из нее можно сделать достойную лопату, чтобы возделывать красивый и плодородный сад или острый меч, который не согнется ни перед кем, будет слабых защищать. Да, железо — это просто металл, но зато оно — основа для чего-то большего. А кем он станет — уж сам пусть разберет. Отец ему свои мечты и интересы навязывать не будет.
Тэцу простонал, сжимая голову. Еще бы чуть-чуть… А тут еще и это странное, пронзительное и такое яркое виденье. И еще он вспомнил улыбку того мальчишки снизу. Тот всегда здоровался с Тэцу и всегда ему улыбался. А случись что — и рванет здание все. И тот дружелюбный мальчишка заодно. Нет, надо как-то не так. Надо по-честному сводить счеты с жизнью, никого в свои дела не впутывая.
И из последних сил поднялся молодой мужчина, судорожно цепляясь пальцами за подоконник. Как будто огромный валун поднял старый, скрипящий, расшатанный стул, едва замахнулся… и откуда только силы взялись?! И вышиб накрепко обклеенное скотчем окно. С минуту стоял, судорожно вдыхая живительный и такой вкусный свежий воздух, влетающий через ощерившееся стекло. Едва дошел до крохотной кухни, заметая следы.
«А может, не надо? — дерзко спросила едва очухавшаяся надежда, — Может, как-нибудь… оно… и пройдет?..»
— Тьфу на тебя, зараза! — уже вслух проорал Тэцу — и вдруг различил, как затихла брань с верхнего этажа.
Он ободрал скотч, проветрил скудно обставленную квартиру. Паспорт запихнул в карман штанов, чтоб потом не искали долго, чей он. Пересчитал деньги. Денег хватало примерно на дорогу до ближайшего леса, на моток синтетической веревки для вещей и пару порций лапши быстрого приготовления.
«Веревка для вещей. Вот паршивая жизнь, теперь даже на веревке придется экономить! Или сэкономить на лапше? Нет, пожрать надо. Чем воду буду греть в лесу? Да так, просто сгрызу. Желудку будет все равно. Да, в лесу хотя бы красиво. Полюбуюсь, отдохну, поем — и все» — так думал Тэцу, собирая свой старый рюкзак, память о добрых школьных днях, подарок отца. Подарков от отца больше не будет — Тэцу единственный выжил в тот день, когда под большие колеса грузовика попалась легковая машина.
После магазина шел мимо старого храма со старой-старой скрюченной годами и ветрами сосной. Под сосной стоял пузатый глиняный горшок, а в нем росла хризантема. Вот сейчас она сияла на фоне земли и ствола белизной своего единственного цветка. Небо было голубое-голубое. Его любимое. Короче, красота…
До леса добрался без происшествий. Что с одной стороны насторожило, а с другой — обрадовало. Спокойно шел в свой последний путь, грыз предпоследнюю плитку сухой лапши для быстрого приготовления. И вот казалось, еще немного — и все точно кончится. На этот раз точно все. В лесу было тихо, настоящая благодать: ветер шумел в листьях, пели птицы. Еще немного — и точно все. Жаль, никто из близких не проводит его в последний путь. Зато в лесу красота. Может, и вид с дерева интересным будет.
«Ну и ерунда же ж в голову пришла! Вид интересный» — Тэцу усмехнулся.
Тут неожиданно где-то спереди зазвучали вскрики, брань и выстрелы. Много воплей. Много брани. Много выстрелов. Казалось, что там кто-то решил расстрелять с сотню-другую человек. Вот у мафии или полиции разборки, а человеку сдохнуть спокойно не дают!
Тут пуля сбила ветку — и та упала к ногам Тэцу. А тот, перепуганный, полез на ближайшую сосну. На сосне он вдруг обнаружил, что он тут, оказывается, не один. На соседней ветке сидела маленькая девочка с прической из трех хвостиков — по бокам головы и наверху. В платьице. С окровавленным плечом. Не успел и слова сказать, как девочка спокойно достала из какой-то коробки в кармане пистолет — судя по виду, очень похожий на натуральный — и невозмутимо направила на него, скользнув пальцем на курок.
— Ты из чьего клана? — сурово спросило дитя.
Тэцу онемел. А издалека, и вскоре, неподалеку, сыпались брань и выстрелы…
Так и сидели с полчаса, пока не стихли последние звуки страшной битвы…
Наконец, схлопотав на себя очередной задумчивый взгляд, Тэцу кратко объяснил, что друг его предал, заметая следы — и Тэцу с позором выгнали с работы. Все отвернулись от него, кто был.
— А, так ты из простых, — спокойно сказала девочка, убирая палец с курка и пряча пистолет обратно в коробку в кармане, — Наши парни бы не стали вешаться из-за такой ерунды! Вообще, мой папаша говорил, что многое исправимо, пока не сдохнешь. Но некогда мне с тобой лясы точить. Я пойду.
— Да ты сюда сама, небось, от страха влезла! — возмутился молодой мужчина.
— Просто папаша учил трезво оценивать обстановку. Если шансов выстоять нет, надо залечь — и копить силы, — невозмутимо отвечала девочка, — Кстати, если совсем запарило жить, то проще прямо с ветки спрыгнуть. Может, шею свернешь. Время сэкономишь. Но если неудачно приземлишься — на год загремишь в больницу с переломом позвоночника, — она ловко спустилась вниз, а Тэцу все еще в нерешительности медлил.
— Слышь, тюфяк! — тихо сказало снизу дитя, — Может, ты меня до ближайшего города доведешь? И если таки передумаешь дохнуть, я, быть может, тебе в будущем чем-то помогу. Мы помощи не забываем.
И в итоге приехавший вешаться Тэцу шел по лесу, грызя последний кусок лапши. А странная девочка спокойно шла рядом, догрызая предпоследний. Вроде как нехорошо бросать в лесу ребенка одного, но грызли душу Тэцу смутные подозрения, что, быть может, прыгнуть с сосны было намного проще.
Через несколько дней, исцарапанные и усталые дошли они до маленького городка. Впрочем, не голодные. Девчонка сломанную ветку ножом заточила — и сделанным гарпуном наловила рыбы из ручья. Совершенно спокойно отрезала рыбам головы, выпотрошила, деловито нарезала мясо тонкими ломтями. Так и ели.
А в маленьком городке запаслись лапшой на деньги, которые нашлись у нее. Она сказала, что денег немного и надо экономить. И мимо полок со сластями, с игрушками прошла без слез и истерик, совершенно спокойно.
«Вот уж кто настоящий самурай!» — со вздохом подумал Тэцу.
А тут в маленьком телевизоре напротив кассы, который смотрел продавец, пошел выпуск новостей. Что полиция наконец опознала трупы, найденные в лесу: тела мужчин, женщин и детей из известной мафиозной группировки. И, похоже, тела их противников, из другой. У убитого главы было тридцать три ранения, пулевых и от лезвий, а вокруг него нашли тела девятерых и, судя по следам вокруг, еще несколько раненных сбежало.
Продавец испуганно прикусил губу, узрев в новостях знакомые пейзажи.
А Кикуко лишь поморщилась, услышав имя убитого главаря. Ни слез, ни истерики. Должно быть, внутри нее бушевала буря. Тэцу робко обнял ее за плечи — и наткнулся на недоуменный взгляд.
— Вообще, наших девок не лапают, — серьезно сказала девочка, когда они вышли из магазина, — За это можно получить ножик в шею. Но тебе, так уж и быть, на первый раз прощаю.
Девчонка, которая спокойно относилась к дракам и смерти, но как-то будто оробела от неожиданной нежности. В какой-то миг ему стало жаль этого ребенка, лишенного обычного человеческого детства. И еще Тэцу вдруг задумался, что не дело ему, молодому мужчине, быть слабее и трусливее какой-то сопливой девчонки. С той поры они зарядку делали вместе. Кикуко — помногу, Тэцу — по чуть-чуть, набирая выносливость.
Так и остались вместе, деля тяготы пополам, деля успех от новых идей на двоих. Она, эта странная девчонка, почему-то верила в него. Мол, раз мужик, значит, справишься. И жить Тэцу стало отчего-то легче и интереснее. Когда ты не один, то приходится больше напрягаться, но в чем-то становится проще жить. Так и хурму из чужого сада воровали вместе, и работали переводчиками вместе: Тэцу брал на свое имя тексты, а девчонка, «сносно знавшая пять языков», переводила. И вообще, практические идеи шли из нее как из фонтана вода. А ему нравилось что-то руками мастерить.
И года не прошло, как отправил Тэцу бывшей домохозяйке конверт с деньгами «от сбежавшего жильца».
А в это время, в тайном логове якудза клана Сирояма глава пускал дротики в крупную фотографию убитого врага. И ржал.
Мол, ну что, съел, Мацунока?! Моя взяла! Я тебя одолел! И где ваша хваленая удача, которая якобы три или четыре века охраняла твою семью?!
— Мацунока… — задумчиво повторил преступник, — Клан Мацунока… «Цветок сосны»… Какая глупая фамилия! Неудивительно, что они проиграли!
Глава 17 — Что касается меня 9
После новой сказки отца я пару дней ходила и никак не могла успокоиться. Он вроде спал крепко, когда стреляли над ним. И нам с Синдзиро, и полиции так сказал. Но… Девочку-убийцу ее добродушный молодой спутник назвал Кику. Имя это могло записываться иероглифом «хризантема». А девочку из рассказа отца, дочь главы уничтоженного клана якудз Мацунока, звали Кикуко. Что можно было записать иероглифами «ребенок» и «хризантема», «дитя хризантемы». И вообще, клан Мацунока, «Цветок сосны». Как из папиной сказки. Которая, кстати, называлась «Сосна и хризантема».
Вот откуда у папы такие подробности про девочку-убийцу и ее добродушного спутника, ненавидящего убивать? Разве мог он знать их историю?! Тем более, что в его сказке были отношения мужчины и женщины, протянувшиеся и в новой жизни. Хотя и с интересным перевертышем. Был бодрый драчливый самурай Мацу и трусливая дочь дайме, которую спаситель начал звать Кику. И встретились они, когда он ее увидел влезшей на сосну и с трудом оттуда снял. А в новой жизни была бодрая ловкая драчливая дочь клана якудз Мацунока, да неудачливый самоубийца Тэцу, трусливый, но волею случая или стремления защитить несчастную девочку оказавшийся ее спутником по жизни. И встретились они, когда Тэцу в ужасе влез на сосну, где Кикуко пряталась.
Нет, конечно, можно все списать на роскошную фантазию моего папы. Что он подхватывал какие-то детали из реальности, в том числе, и из моих рассказов о событиях прошедшей недели, потом любопытно и пышно оформлял их при помощи своей фантазии — и выдавал мне уже в виде сказок.
Но…
Куда тогда отнести то, что папа и Синдзиро были давно знакомы и не ладили? А папа в своей сказке «Грустное золото» рассказал про нелюдей и юного хакера-человека. Там был лис Синдзиро, который пришел того хакера убивать. Которого защитила Кими. Которая была кицунэ наполовину. И которую вдруг потряс характер юного хакера, который приготовился спокойно встречать жуткую смерть от лап, когтей и клыков нелюдей. Да еще и мечтал лишь, чтобы его маме не рассказали о гибели сына. Кстати, у него по сказке был младший брат, Тора, который умер из-за тяжелой болезни, когда у семьи не хватило денег на лечение. И, как и в сказке, у моего папы тоже был брат, тоже Тора, который умер еще в детстве, тоже потому что не хватило денег на операцию. Я уж молчу, что Кин из сказки был отличным хакером, а мой реальный папа — в реальности был хорошим программистом и знатоком компьютеров, вот ведь, мастером в большой фирме работал.
Но, все-таки… но не верить же, что и мой друг Синдзиро, и моя пропавшая мама оба были нелюдями, лисами-оборотнями?!
Но, впрочем… Кажется, я не сказала отцу имя хозяина и продавца нового магазинчика сладостей, когда еще только узнала о нем? А в папиной сказке той же недели был сэмпай Кими, также обучавшийся в тайной академии оборотней. Такой же лис, как и она. И… и его звали Синдзиро. Отец придумал свою сказку о юном хакере, его родных, полукровке Кими и самце-лисе, которого тоже завали Синдзиро, еще до того, как я упомянула о том, как зовут продавца сладостей. И тот Синдзиро кицунэ тоже был хорош в очаровании женщин. Также безукоризненно красив.
Так… так сказки ли мне рассказывает папа?.. Или это… настоящая жизнь? Тот мир, к которому я тоже причастна, родившись ребенком лисы и простого человека?..
Но… если тот мир — также и мой…
Этот мир чужой мне. Непривычный. И там должно быть много разных существ, настоящих ками и настоящих чудовищ. А я… если я — всего лишь маленький лисенок, то выживу ли я там?.. Или мне суждено прожить за гранью второго мира, который наполовину является и моим?..
В ту ночь мне приснился странный сон.
Заснеженная дорога под моими ногами. Плотный, холодный, пушистый снег под моими босыми ступнями. И мир вокруг, укутанный снегом. Снега было так много! Непривычно много. Так много я видела только на Хоккайдо.
Путь был просторный и широкий. Клочки желтоватой травы кое-где по бокам. За ними заросли кустов. И разные деревья. Я некоторых из них прежде не видела. Белые как снег, с редкими черными метками, будто звериными носами, высматривающими что-то и вынюхивающими из-под прохладного пушистого белого одеяла. Серые и шершавые. Черные. Ровные толстые стволы. Тонкие молодые. Раздвоенные или разтроенные. Вон от того, слева, отходило сразу шесть стволов.
Тихо, медленно падал снег. Одинокими и изящными снежинками, превращающимися в капельки от прикосновения моих ладоней или дыханья. Пушистыми комками… на каких-то кустах с темно-бордовыми ветками пушистые клочки снега застыли, словно пушистые цветы, словно россыпь мелких-мелких цветов. Словно соцветия звезд, заблудившихся и затерявшихся в темных путах. Я, подняв руки к небу, такому же белому, как и покрывало земли под моими ногами, ловила эти пушистые снежинки. Изящные, словно маленькие бриллиантовые драгоценные украшения. Но такие хрупкие… такие неуловимые… Я вглядывалась в них — а у меня на это было только мгновение — и сердце мое замирало от восхищения этой мимолетной красотой. Снег этого мира был воистину волшебным!
Откуда-то из лесу доносился тихий гул. И звонкие птичьи трели. Странная, чарующая музыка. Музыка, которой я никогда не слышала прежде. И никогда больше не услышу.
Снег словно крохотные звездочки падал с небес и сливался с землей вокруг меня. Небо спешило навстречу земле. Небесное и земное соприкасались. И где-то позади и впереди меня становились единым целым.
Я одна, охваченная миром природы. Он и я. Или мы вдвоем?.. Если мир и я соприкоснутся, то я больше не буду одной?..
Я все шла и шла… и кружилась порою. И ловила на мгновение пушистые звезды в свои ладони.
Я все шла и шла… шла и шла…
Дерево над землей выступило на моем пути неожиданно. Кажется, его вырыли вместе с корнями и завалили на бок, но оно нашло в себе силы, чтобы пойти в сторону — и снова устремилось к небу, раскрывая ему объятия своих ветвей. Взобравшись по корням и останкам земли, присыпанным снежным покрывалом, я стала уже немного выше дороги. Осмотрелась.
Стал виден узор деревьев, уже других каких-то деревьев, где-то впереди моего пути, на краю его бесконечной линии. Проступил лес справа от меня, когда я обернулась назад. И река слева, за кустами и росчерками высохшей желтоватой травы. Нет, море. Море, застеленное пушистым одеялом из снега. И… город, выраставший из моря, возвышавшийся над ним. Небольшие дома. Сначала линия домом этажей в пять или семь с россыпью не горящих фонарей меж них. Затем стена из домов покрупнее, массивных и повыше, зубьями тянущихся к небу. Но чем-то похожих на дома человеческих городов.
Я стояла и смотрела на дома, выступавшие из моря, на их спутников-фонарей. Снег все падал и падал, пушистый-пушистый, а лес справа от меня мерно гудел и изредка звенел тонкими птичьими голосами.
И мое темно-коричневое тусклое кимоно цвета горького шоколада, с ярко выступившим из-под рукавов и ворота нарядом сочного оттенка смешения рыжевато-коричневого, медленно становилось затканным снежными звездами, так ярко выделявшимися на темном фоне. И мой тусклый наряд в снежной вышивке становился каким-то волшебным, покрывался диковинными узорами … звездными узорами…
Снежные звезды лежали под моими ногами и на моих босых ступнях. Снежные звезды заткали всю землю густыми небесными узорами. Снежные звезд замели путь, по которому я пришла, и путь, которого для меня еще не было, который только ожидал меня спереди. Воздух был залит искрами кружащихся и падающих шуршащих звездных россыпей… звездных искр… А небо все сыпало и сыпало на мир своими чистыми хрупкими искристыми звездами. Сыпало и сыпало. И звезды на небе, белом-белом, все не кончались и не кончались.
А потом посмотрела куда-то в бок — лес был тот же самый. И, нет, взгляд мой потянулся куда-то вперед, по еще не пройденному ногами пути.
Там стоял босыми ногами на земле Синдзиро, закутанный в несколько слоев белоснежных кимоно, длинных и будто сливающихся со снежной дорогой. Или даже он просто вырос вдруг из этого чистого пушистого снега?.. Он стоял далеко, и его бледное лицо почти сливалось с белой пушистой дорогой. Но черные как бездна глаза его смотрели на меня с его лица. И развевались пышным огромным живым облаком его длинные-длинные волосы, черными изящными линиями выделявшиеся на белой-белой земле и темных разноцветных стволах деревьев и кустов за ним.
Он будто вырос из другого мира. Мира, в который я только-только попала. Или… мира, по которому я шла уже целую вечность?.. Мира, с которым он был единым целым. Мира, продолжением которого он был.
Сев на маленький холм поверх корней и останков земли, присыпанный скользким снежком, я соскользнула вниз. Боясь упасть. Но смогла просто соскользнуть. Смогла быстро подняться. И, погладив на прощанье ствол дерева, показавшего мне границу миров, я приподняла полы моей одежды и побежала к Синдзиро. Он вроде стоял далеко… И я вроде быстро бежала. Но казалось, что расстояние между нами не сокращалось.
Я грустно остановилась. И он грустно посмотрел на меня. Я будто застряла между двух миров.
А снег все падал и падал. Вокруг нас. Меж нами. А лес размеренно гудел. И звенящими искорками птичьих песен отзывался откуда-то издалека.
Не поймешь, то ли день, то ли ночь.
Звезды тихо, шурша, танцуя падали с бесконечного и бездонного неба…
Небо тянулось над нами, далеко вокруг. Лес и море тянулись далеко вокруг.
Но где-то за нами и где-то впереди нас небо и земля, небо и море сливались воедино и тянулись одной белой-белой линией куда-то в бесконечность.
Хрупкий миг на границе разных миров. Завораживающий и тихий. В нем можно было потеряться. В нем хотелось остаться насовсем. Не в моем родном, не в привычном мне, а в этом чуждом и незнакомом мне мире, за границей реальности и сна. Там мне хотелось остаться насовсем.
И пусть вечно падают с неба снежные звезды, шуршат и кружатся, будто танцуя вокруг нас изящный медленный вальс. И пусть вечно смотрят на меня черные как бездна глаза. Вальс небесных звезд. Бездна черных глаз. Такие манящие… такие красивые…
Я хочу остаться насовсем на границе разных миров!
Синдзиро вдруг повернулся и пошел куда-то вперед, вглубь неизведанного мною мира.
И, чуть помедлив — и сердце мое тоже испуганно вдруг замерло, на миг всего лишь — я устремилась в объятия чужого мира, между падающих небесных звезд… танцующих чарующий вальс…
Я затерялась в сердце чужого мира. Непривычного… другого… и завораживающе красивого.
И растаял, будто залитый белой-белой краской, путь назад. И исчез путь, по которому я пришла сюда. И манили, и шли сбоку от меня росчерки туши, изгибы и узоры причудливых деревьев, таких знакомых и таких чужих одновременно… становившихся моими родными.
Я шла и шла…
А снег все падал и падал… вокруг нас… меж нами…
Звезды тихо, шурша, танцуя падали с бесконечного и бездонного неба…
Путь назад растаял.
Пути вперед не было.
Осталась только середина.
Только он и я в сердце чужого мира.
Синдзиро вдруг остановился и обернулся назад. И улыбнулся мне.
И чужой мир вдруг стал моим. Я пошла к нему, улыбаясь.
Я шла и шла…
А снег все падал и падал… вокруг нас… меж нами…
Но расстояние между нас двоих сокращалось с каждым моим шагом. А он стоял, дожидаясь меня.
Я шла и шла…
А снег все падал и падал…
Мы остались вдвоем в сердце другого мира.
А снег все падал и падал…
Он и я, затерявшиеся в танце небесных звезд.
Он и я, утонувшие в небесных искрах.
А снег все падал и падал…
Звезды тихо, шурша, танцуя падали с бесконечного и бездонного неба…
Только он и я…
А в кружащихся звездах утонул весь мир.
Белый-белый.
У вечности не было цвета.
Только белая снежная равнина.
Только росчерки черных глаз и длинных черных волос на ней, хрупкие как мгновения…
Сменили свои направления ветры, омывающие острова Нихон. Холодные зимние ветры с материка ослабевали и сменялись восточными ветрами с океана, мягкими, ласковыми, дарящими тепло. Рыбаки ругались на последние зимние ветры нараи, приносящие неожиданные, гадкие, хотя и быстротечные штормы, вырывающие из объятий моря-матери руки-стебли, пальцы-листья водорослей нори.
Но ничто в этой жизни не вечно — и коварные нараи постепенно сменялись легким стабильным ветром с востока, харуитибан. И, радуясь восточному ветру, рыбаки готовились выходить в море, ведь уже не первый год харуитибан звал рыбаков в море, и выходить в море после харуитибан было уже спокойнее.
В прикосновениях теплых восточных ветров согрелись темные стебли слив-умэ. И начали вдруг расцветать цветами. Будто россыпи снега изящного легли по стволам деревьев. А улицы, освященные присутствием сливовых деревьев, затянулись светлым сладким ароматом.
Погода была еще переменчивая и прохладная. Но деревья и сердца уже начинали расцветать. Прежде всего сливовым ароматом затянулась префектура Сидзуока с побережья Тихого океана…
Я все еще подрабатывала в магазинчике сладостей у Синдзиро. И отец почему-то вдруг решился доверить меня ему, хотя и не сразу на темных стволах его сомнений расцвели белоснежные цветы доверия знакомому незнакомцу.
Я приходила в магазинчик через день, вечером и рано утром, прибиралась. Вначале приходилось вставать слишком рано, чтобы все успеть — хоть магазинчик и был не слишком большой, в нем так много было шкафов и полочек с пестрыми и нежными цветниками упаковок, с кадками настоящих цветов, в основном, кадками гибискуса и маленьких белых роз. А потом наловчилась и начала быстрее успевать.
И, несмотря на прохладу природы и холод взглядов от покупательниц, в темных недрах магазинчика было необычайно уютно и тепло. Свежо. Воздух, затканный нежными цветочными ароматами, кое-где пересыпанными созвездиями ароматов различных вкусностей.
Молодой хозяин всегда был приветлив со мною. Даже вначале, когда я еще ничего не умела толком, он был дружелюбно снисходителен. Но все же как-то иначе приветлив со мною. Как-то более спокойно, что ли. И не так приторно, как встречаясь с улыбками покупательниц. Более естественно, наверное. Со мной, особенно, когда мы оставались одни, Синдзиро особо и не притворялся. Почему-то мне это нравилось. Хотя и не понимала того странного ощущения, когда его черные глаза вдруг встречались с моими, а мое сердце как-то вдруг замирало, а потом начинало биться намного быстрей. Пирожки-рыбки и вещи, еда в форме рыб почему-то начали вызывать у меня какой-то благоговейный трепет перед собою.
Как-то раз, уже вечером моего третьего рабочего дня, оставшись одни — я усердно протирала полки с поредевшими стопками и корзинками сладостей и вкусностей, а Синдзиро неторопливо делал пометки в расходной книге — мы видели нашего участкового полицейского и Дон Ми.
Сначала по улицам брела Дон Ми, хмурая, даже чем-то расстроенная, с тяжелыми пакетами. Странно, ведь обычно за покупками ходила ее мама. Что-то случилось с ней? Она… исчезла, так же как и моя?! Внезапно?.. Бесследно?..
Я уже хотела было выскочить к ним, чтоб спросить. Может даже, чтоб помочь. Но на мое плечо вдруг легла ладонь Синдзиро. Недоуменно посмотрела на него. Он, как-то странно усмехнувшись, качнул головой. А в глубине его черных глаз заплясали веселые искорки. Будто он что-то такое знал. Будто ему было известно что-то, не известное еще мне.
Я обернулась к витрине и Дон Ми.
Дон Ми больше была не одна. Когда я повернулась, она как раз скрылась за границей витрины. Только уже ее пакеты нес Сатоси-сан, идущий рядом с ней. Ну, и хорошо! Я рада, что девочке кто-то помог. Но что все-таки случилось у них дома?..
Мгновения тишины — даже хозяин магазина, кажется, притих в ожидании. И в открытой двери на миг снова показались они, идущие рядом. Дон Ми почему-то плакала. И они исчезли за темнотою стены. И уже из темноты голос Сатоси-сан спросил:
— Почему ты плачешь?
И уже из темноты, отделенная стеною от нас, ответила Дон Ми.
— Не знаю… просто… Просто странное ощущение внутри. Будто на душе стало немного спокойнее. С того часа, как маму увезли на скорой, я все никак не могла успокоиться. Нам ведь до сих пор не сказали, как она. Или мне не говорят?.. Почему мне не говорят?!
И уже уходящий от нас ответил голос стража порядка:
— Все будет хорошо! Я верю.
— Все будет хорошо… — тихо ответила она, соглашаясь, — Может…
И стена нашего дома, и стены соседних домов и заборов отрезали их от нас. Словно их жизнь отдалилась от нас. Словно их дорога была какая-то другая. Дорога, по которой они уходили вдвоем.
Сердце мое замерло, чтобы часто-часто забиться.
Мне вдруг отчетливо вспомнились люди из папиного рассказа, так ярко представились, будто я даже видела их своими глазами: воин другой страны, напряженно сжимающий рукоять меча, и девушка в белом, окровавленном платье, которая, забывшись, играет где-то перед ним на хэгыме. И бабочка, опустившаяся возле ее ног, бабочка с голубыми-голубыми крыльями, цвета неба. Могли ли… это пройти рядом со мной Дон И и Чул Су?..
Аюму пригласила меня сходить на выставку работ молодой художницы. Каппу, увы, пришлось оставить дома с младшими братьями моей подруги — его бы на выставку не пустили, а оставлять ждать одного или даже привязанного, было бы жестоко. Если бы даже позволили оставить его возле здания одного. В общем, мы с нею пошли вдвоем. Ее отец сначала хотел отправить с нами младшего брата, чтоб тот приобщился к искусству, но еще в процессе субботнего обеда мальчик куда-то исчез. Отошел на писк мобильника, мол, секретный писк, чрезвычайной важности — и испарился.
Художница была совсем молодая девочка, кажется, еще даже школьница. Белое легкое платье, складками от пояса и почти до пола, стянутое золотистым пояском. Три камня бирюзы — подвески в кулоне на сияющем золотистом шнурке. Черные волосы, заплетенные в косу. Но еще более странными были ее черные глаза, густо обведенные черными тенями. Причем, не только подводкой по нижнему и верхнему веку, не только густым слоем теней на верхнем двойном веке, но еще и стрелками-разводами к вискам, жирными-жирными. В волосах сверкали золотистые заколки-бабочки, почти симметрично расположенные по бокам. Золотистые широкие массивные браслеты на обоих запястьях. Золотистые легкие туфли-сандалии. Она казалась мне принцессой из какой-то другой далекой страны.
Она вышла из-за поворота неожиданно. Из-за стены с большим полотном с каким-то жутким сказочным животным: тело львиное, а голова человеческая, женская, с хитро прищуренными глазами, с покрывалом коротким скрывающим пряди волос.
Она вышла — и я потрясенно застыла. Заворожено смотрела на нее.
Хрупкое мгновение, когда кажется, будто ты дотянулся до сказки. Будто стоит протянуть руку — и под твоей ладонью окажется проход в другой какой-то мир, через границу разных миров.
Но вслед за нею вышел охранник. Мужчина в темно-серых штанах и голубоватой обычной рубашке, наглухо застегнутой. Короткий ежик волос. Цепкие, твердые серые глаза. Но в целом он был совсем обычным.
— Хотя у него нет оружия, я его почему-то боюсь, — шепнула мне подружка.
Взгляд мужчины, такого высокого, широкоплечего, не только по сравнению с художницей, но и с большинством японских мужчин и парней, скользнул к нам. И я вдруг сама ощутила силу и твердость его взгляда. Передо мной стоял воин. Только воины умеют так смотреть. Им не нужно оружие. Настоящим воинам. Они могут напугать одним лишь взглядом. И большинство этому ледяному тяжелому-тяжелому взгляду сразу подчинится.
Девочка остановилась, когда остановился он, хотя спиной его не видела, но будто почувствовала. И, проследив за его цепким взглядом, посмотрела на нас уже сама. И вдруг нам улыбнулась. Мне улыбнулась. Приветливо. Тепло. Но с царским каким-то достоинством. У меня осталось странное чувство, будто меня только что поприветствовала царица какой-то заморской страны.
Я улыбнулась ей, собравшись с силой. Не знаю, стоит ли приветствовать цариц именно такой улыбкой, из такой позы, как я?.. Но у меня сил хватило, будто приветствовать цариц и быть в их присутствии для меня было обычным делом. А вот Аюму, на которую я оглянулась, когда художница уже отвернулась, стояла, не шелохнувшись, не улыбаясь. Хотя… может, ее просто заворожила непривычная красота юной художницы или ее простой, но изящный до ослепительности наряд, мягкость и неторопливость ее движений? Или, все-таки, бездна ее черных глаз, слишком черных даже при заметной смуглости кожи, ровно смуглой, словно такой ее вылепила и обожгла природа?..
Мужчина-охранник все еще смотрел на нас. На меня. На Аюму. На людей за нами. И вдруг… вдруг он мне подмигнул, нарушая всю грозность и разбивая весь лед своего облика! И, уже спокойно, по-человечески улыбаясь, ушел.
А мы с Аюму, оправившись от шока, вызванного их внезапным появлением и контрастом их фигур, идущих рядом, и характеров, так непринужденно и так честно проступающих на их лицах, отправились дальше разглядывать картины.
И часа на два утонули в песках заморской жаркой какой-то страны. В легких, полупрозрачных нарядах дам. В массивных густых россыпях косичек на их головах, иногда украшенных маленькой шапочкой наподобие цветка лотоса. В бесконечных огромных украшениях золота с эмалью и, часто, золота с россыпью бирюзы разных форм — ее художница как-то по-особенному любила изображать.
Аюму прошла мимо, устремившись к полотну, изображающему большое побоище, а я остановилась вдруг.
Песчаные холмы и редкие всплески лесов. Огромная широкая река. И на берегу стоит и смотрит на меня мужчина в юбке из белого материала. Он спокойно сжимает древко длинного копья. Волосы чуть ниже плеч, заплетенные во множество косичек. Босые ноги. Раскаленное голубое небо за ним. Он смотрит на меня или как будто на кого-то, стоящего за моею спиной и внимательно смотрящего на него. Но его взгляд… даже при том, что у него были черные глаза и лицо смуглое, этот цепкий взгляд ее охранника я признала сразу. И обомлела, столкнувшись с его взглядом.
— Пойдем, — потянула меня Аюму, — Там такая интересная картина есть!
И уволокла меня к большой-большой картине.
Деревня, затерявшаяся в песках. Она на заднем плане и кажется маленькой. Дома незнакомые мне. И люди легко и просто одетые, тоже с волосами, заплетенными в косички. А где-то за домами большие треугольные сооружения, будто вылепленные из песка! Но, даже при том, что они стоят далеко, видно, что они огромные, намного больше деревенских домов.
— Смотри, правда красивая?.. — потянула меня Аюму.
На переднем плане перед простыми людьми стояла женщина в белом полупросвечивающем платье и массивных золотых украшениях — браслетах толстых на руках и вороте-ожерелье на шее, разумеется, с любимой художницей бирюзой на золотых разводах украшений. Волосы так же заплетенные во множество косичек. Но на голове ее диковинный убор в форме огромной золотой птицы, прикрывшей голову молодой женщины своими большими крыльями с длинными перьями. Голова на тонкой длинной шее, кажущаяся мелковатой по сравнению со всем туловищем и крыльями.
— Мне ее глаза как будто кого-то напоминают, — задумчиво добавила моя спутница.
Я пригляделась и застыла, потрясенно узнав черные глаза художницы, так же густо обведенные черной-черной краской с похожими жирными стрелками-разводами.
Впрочем, чуть погодя, я скользнула взглядом по ее спутникам, державшим какие-то сосуды и корзины: то ли налоги, то ли дары крестьянам. Кажется, эти простые люди были из них?..
Но, когда я скользнула взглядам по ним, взгляд мой зацепился за одного. За мальчика-подростка, стоящего чуть поодаль, за спинами мужчин. Мальчик был меньше мужчин, меньше юношей и где-то младше, где-то старше других мальчишек. Но он как-то иначе смотрел на женщину с золотой птицей на голове. И, хотя он стоял дальше других, более низкий, более худой, хотя он вначале как будто терялся за жителями той же деревни — одет он был по-простому — однако же взгляд, каким он смотрел на нее был какой-то особенный. Богатая гостья еще не заметила его, даже не думала посмотреть в его сторону. А он смотрел на нее восхищенными влюбленными уже глазами, заворожено смотрел.
Чуть отойдя и вглядевшись, я вдруг поняла, что мальчик стоял посреди картины. Маленький. Не мужчина еще. Худой. Стоящий за чужими спинами. Но он был в центре. И его восхищенный взгляд на нее был в центре, в самом сердце картины. И у меня вдруг появилось ощущение, что вся эта картина нарисована для него. Что вся эта картина была о нем.
Я не сразу смогла оторваться от большого полотна, тщательно, в сочных красках описывающего первые мгновения рождения чьей-то любви, затерявшейся в песках.
А когда смогла оторваться, увидела двух молодых журналистов, по-английски расспрашивающих художницу о том, что послужило ей вдохновением. Я смогла понять только, что ее картины… э… как будто родились вместе с ней?..
— Она рисует то, что увидела во сне, — шепнула мне Аюму, крайне заинтересованная услышанным, и, к моей досаде, понимавшая в чужестранной речи намного больше меня.
— Художницу вдохновляет Египет, — сказали за моей спиной уже на родном мне языке.
Сказали в паузе между ответами мастерицы и вопросами журналистов, потому слова эти прозвучали как-то более громко и отчетливо. А сказавший их лысеющий, полноватый пожилой японец страшно смутился, оказавшись под перекрестным огнем разных глаз, вдруг заметивших его.
А вот его спутница — бабуля с густыми белыми-белыми волосами, худенькая и в светлых штанах и блузке, с одним изящным рядом жемчужных бус, ровных-ровных жемчужинок — прямо вся расцвела под чужими взглядами и случайно направленными на нее объективами фотоаппаратов и двух камер. Улыбнулась широко и даже приветливо помахала объективам рукой.
Муж, приметив ее оживление, смутился еще больше, проворчал что-то едва слышное и торопливо утащил в соседний зал, подальше от всеобщего внимания. Впрочем, бабулька, даже будучи утаскиваемой, серьезно утаскиваемой, успела лучезарно улыбнуться молодому журналисту. Мне вдруг подумалось, что, может, в молодости, она была актрисой какого-то театра. Небольшого, потому что я ее в газетах и на телевидении ни разу еще не видела. Но все же привыкшая быть в центре внимания. А муж, вероятно, еще давным-давно с огромным трудом ее оттуда уволок, подальше от чужих глаз. Но, впрочем, благополучно уволок и на этот раз. Но все-таки молодость иногда вспоминалась пожилой женщине, в ней быстрее билось сердце, восторженно, и быстрее бежала в сосудах кровь — и ей хотелось опять хоть на миг оказаться вновь в центре всеобщего внимания, снова улыбаться десяткам или сотням глаз, внимательно смотрящих на нее, за ней…
Странный кусочек чьей-то подсмотренной истории. Всего лишь маленький кусочек, но я будто увидела целую нить чужой судьбы, на которую были одеты ровным рядом ровные-ровные изящно округлые шары жемчужинок-бусинок, маняще перламутровых и чарующих своим нежным блеском.
Но, поскольку многие смотрели на эту странную пару, на резкие движения мужа, словно охотника уволакивающего добытую добычу, на медленные и изящные движения пожилой женщины, все еще завораживающе красивые, даже в исполнении старого тела с морщинистым лицом и руками, чьи кости и вены слишком заметно обнажены и окутаны тонкой кожей… Словом, они все смотрели на нее, даже художница. Нет, не все.
Ее охранник скользнул взглядом по картине, возле которой я стояла. На встрече царицы или жрицы какой-то жаркой страны, явившейся простым подданным. Взгляд на заворожено смотрящего на нее мальчишку. И, надолго, взгляд на женщину в странном огромном уборе-птице, вылитом из золота и блестящем под лучами яркого солнца. Он застыл, смотря на нее, хотя, должно быть, уже не раз ее видел, и женщину, и эту картину встречи ее.
Нет… он смотрел не на золотую птицу с ее головы. Он смотрел только на ее глаза, густо обведенные черной краской.
Он смотрел только на нее…
Странно, он уже знаком был с этой картиной и, наверняка, смотрел на нее не раз. Но картина встречи королевы или жрицы его манила. В очередной раз околдовывала, словно в первый раз.
Художница, опомнившись, ступила к нему и доверчиво, по-дружески, тронула за локоть. Он, вздрогнув, обернулся. Их взгляды встретились. И теперь он уже утонул в ее черных глазах, жирно обведенных черной краской. И, кажется, в ее глазах он утонул насовсем. Утонул безвозвратно. Как еще только что в глазах той женщины с картины.
Или… он утонул навечно только в ее глазах?..
Потому что роскошная женщина с картины и хрупкая юная девушка, стоящая возле него, это была она? Та одна. Та единственная, в чьих глазах он утонул на целую вечность?.. И будто он не в первый раз уже был возле нее. Люди вокруг были другие, в другой одежде. И страна была другая. Но он как и прежде стоял и долго смотрел в эти черные глаза, густо обведенные черной краской. Все стало другим вокруг них. Все, кроме этих черных глаз. И привычки жирно обводить их черной краской. То ли потому, что ему так нравилось, а она заметила, как он смотрит на женщину с картины, и хотела понравиться ему сама, будучи живой?.. То ли потому что ей так нравилось краситься самой. Еще издавна, еще в другом каком-то времени. Еще в какой-то другой стране.
То странное, завораживающее и западающее в душу чувство, когда ты вдруг видишь, как два мира соединяются в каком-то мгновении. Когда понимаешь, что реальность разных миров и люди из них все же очень близки и неразделимы. Словно меняются лишь костюмы и пейзажи вокруг них. А их глаза, смотрящие друг на друга, остаются. Словно наши души остаются навечно и никогда не исчезают. Сколько бы стран и нарядов не сменилось. Сколько бы тел не сменилось на душах. Остаются души и, как и прежде, взгляды их через глаза земных тел обращены друг на друга. Связь душ, идущих вместе через века, раз за разом возвращающихся друг к другу, неразделима.
Просто когда-то… когда-то встретились две души. Просто встретились друг с другом две души. И навеки пошли вдвоем.
Пошли через разные пейзажи, разными дорогами, в разных одеждах…
Просто когда-то встретились две души. И пошли вдвоем. Уже вдвоем. Навечно. По дороге, утекающей в вечность…
Просто встретились две души…
С выставки я ушла в каком-то странном чувстве. Будто забытом и встревожившим душу.
И даже Каппа, отчаянно и обиженно облизывающий мне руки, когда мы случайно столкнулись на улице с ним и младшим братом Аюму, не смог меня вывести из задумчивости. И даже Аюму, которая меня тормошила. Аюму, к которой в моем сердце было какое-то теплое глубокое чувство.
Мы ушли с выставки — и те двое, художница и влюбленный в нее охранник, остались где-то за стенами другого дома, чужого, скрылись за поворотом дороги и чужих домов.
А ощущение соприкосновения и встречи двух разных миров осталось со мною.
Осталось в сердце росчерком щемящей какой-то тоски. Осталось мазком яркой какой-то радости.
Просто я увидела, что встретились две души.
Или даже не две?..
Мы вчетвером — Каппа и его младший хозяин упорно и клейко прилипли к нам — гуляли по городу. Допоздна. До сумерек.
И потом я запоздало вспомнила, что мне сегодня надо еще на работу. И, быстро попрощавшись, помчалась туда.
Правда, отчего-то остановилась, кинулась догонять уходящих девочку, мальчика и сенбернара. Едва не сшибла Аюму с ног, напугала, вдруг крепко-крепко ее обняв, словно мы навек расставались или даже на целую вечность. Хотя, позже, несколько мгновений спустя, когда она меня узнала, она перестала вырываться и, кажется, даже обрадовалась моему внезапному порыву и жаждой поделиться с ней теплом.
И торопливо побежала обратно к Синдзиро, уже не слыша, что подруга кричала мне вслед. А она еще что-то кричала. Но я сейчас должна быть с Синдзиро! Я обещала прийти сегодня! Я уже страшно опаздываю!
В магазинчике было тихо. Дверь была все еще открыта, словно он кого-то ждал. Свет не горел. Хозяин не зажег сегодня свои любимые свечи и лапы. И свет электрический не включил. Он крепко спал, опустив руки на стол, а голову — поверх них. На полу валялась разбитая бутылка из-под сакэ. И от него самого пахло спиртным. Словно он ждал целую вечность кого-то, но сломался, не выдержав ожидания.
Я осторожно прикрыла уличную дверь. Торопливо нащупала спички, зажигалку, свечи и подсвечники. И озарила темноту искрой зажженной спички. Затем заполнила темную комнату, напоминавшую логово какого-то чудовища, светом свечей в подсвечниках и в светильниках.
Он все еще спал, замученный ожиданием кого-то или какими-то трудностями, сегодня ставшими невыносимыми. Как бы ни замерз.
И я впервые решилась уйти на кухню из зала магазина. Впервые решилась уйти в коридор за ней и подняться по лестнице, ведущей на второй этаж. Он просил, чтобы я не ходила в его комнату. И я послушно не двигалась дальше заранее очерченной им границы. Но сегодня он был таким уставшим и обессиленным, таким замерзшим, что я рискнула зайти за проведенную им черту и подняться на следующий этаж, зайти в его комнату и его жизнь еще дальше. Даже если потом будет ругаться на меня. Даже если он потом выкинет меня, рассерженный. Я решилась пойти дальше, чтобы хоть на мгновение согреть его, устало уснувшего в темноте и холоде.
Я робко ступила в его комнату, отворив дверь. Не запертую, к счастью. Будто он не боялся вторжения. Или готов был пустить дальше того, кто поднимется по узкой опасной лестнице до его личных покоев.
Робко прошлась по рисовым коврикам-татами. Он спал без кровати, прямо на полу. Вот, одеяло расстелено. И сверху лежат два кимоно. Только два кимоно. Нежно-сиреневое, кажется, и белое. Я заробела разворошить его постель, потому взяла только верхнее кимоно, аккуратно сложила и спустилась.
На прощание оглянулась, будто боясь, что вижу эту комнату, обставленную по-старинному, в последний раз.
Сквозь узкое окно лился тусклый свет уходящего дня. И в его свете чуть ярче и четче, проступала картина-свиток в токонома. Два мальчика и девочка, играющие с ракушками на дворе какой-то большой дворянской усадьбы.
Я нечетко видела картину. Мне дорисовывало ее воображение. Но я как будто знала, что там дворянская усадьба. А играющие дети — кугэ. И мне не хотелось отрываться от этой картины. Но, правда, я вскоре вспомнила, что Синдзиро остался далеко внизу, в темноте и холоде. То есть, уже не в темноте, но вдруг он уже замерз так страшно, что заболеет?
И, забыв про прежний страх перед узкой лестницей, лишенной перил с одной стороны, опираясь на стену с другой, я спустилась вниз, к нему. И, быстро проскользнув в залу магазина, набросила кимоно из его постели ему на плечи.
Он вдруг дернулся — и я испуганно отступила — и вдруг нащупал мою руку, сжал запястье, крепко, но осторожно. И тихо, с мольбой, сказал:
— Не уходи. Хотя бы раз… останься… со мной…
И уснул, уцепившись за меня.
И мне не хотелось его будить. Если ему спокойнее спать, держа меня за руку, я останусь рядом с ним еще на какое-то время.
Я присела на пол возле его ног, прислоняясь спиной и головой к ножке стола.
Неудобно было долго держать руку на весу. И он все еще не выпустил меня. Но если ему так спокойнее, то сегодня мы еще немного побудем вдвоем.
Но сон в ночной мгле сморил меня. Сон без сновидений. Сон, затянувшийся на целую вечность…
Папа пришел взволнованный и недовольный, когда часть свечей уже догорела. Ругался, что уже поздняя ночь, а я домой так и не пришла. Что он бегал к Сатоси-сан, чтоб спросить, не было ли несчастий с одной пакостной девочкой по имени Сеоко, что они с Сатоси-сан бегали вдвоем, меня разыскивая. Потом полицейский вспомнил про мою дружбу с Аюму и предположил, что я ушла к ней. А он как раз водил дружбу с ее самым младшим братом, даже имел с ним какие-то большие и страшные мужские тайны. Они пришли к Аюму домой, но не нашли меня там. Потом, когда мой папа был уже едва живой от волнения — он еще от потери мамы толком не оправился, а тут еще и я пропала — наш участковый вспомнил, что видел меня несколько раз около Синдзиро. Которому Сатоси-сан в очередной раз забыл вернуть деньги за химчистку. Правда, у нашего полицейского денег не оказалось, и он побежал за ними, а папа пошел в магазинчик сладостей забрать меня. Где меня и нашел.
Синдзиро, к моему изумлению, тоже страшно разозлился, проснувшись.
— Глупая девочка! — сердито вопил он, пронзая меня жутким взором черных как бездна глаз, казавшихся частью мрака, обнявшего залу, — Нельзя оставаться рядом с мужчиной, когда он пьян! Тем более, такой мелкой девчонке, как ты! Вдруг бы я перестал контролировать себя и сделал с тобой что-нибудь ужасное?!
— Но ты же хороший! — возмутилась я от того, как он сильно не доверял самому себе, — Ты мой друг. Разве ты можешь сделать мне что-нибудь плохое?
Хозяин магазинчика шумно дышал, сжимал и разжимал кулаки.
Серьезно сказала, взяв его за руку:
— Вот видишь, ты сейчас очень волнуешься, что мог случайно навредить мне! Разве плохие люди могут так волноваться о других? Вот что ты такого можешь мне сделать?
— Он может съесть твою печень, — глухо сказал мой папа.
Мои пальцы невольно разжались — и я выронила руку Синдзиро, а тот поспешно отступил от меня шагов на шесть, за стол, словно отчаянно хотел хотя бы этим маленьким столом огородиться от меня, хотя бы так создать какую-то преграду между нами, хотя бы хлипкую, но чтобы преграда между нами была. Я обиделась. И спросила растерянно, заглянув ему в глаза, казавшиеся какими-то мрачноватыми в тусклом освещении:
— А зачем тебе есть мою печень, Синдзиро?
— Если бы он был чудовищем, то съел бы, — проворчал мой папа, — Съел бы, ни задумываясь.
— Но зачем? — недоумевала я.
— У чудовищ и еда чудовищная, — проворчал мой отец.
Мужчины с минуту холодно сверлили друг друга глазами.
— Печень жрут только те чудовища, которые жрут все подряд и предпочитают мясо, особенно, с сырой кровью, — проворчал Синдзиро.
— И те, кто хотел бы стать человеком, — мрачно заметил его соперник.
— Ну, от человеческой печени в этом смысле толк только кумихо и кицунэ, — ухмыльнулся Синдзиро, — Но знаешь, Кин, даже если б я не был человеком, я бы все равно не стал питаться человеческой печенью.
— А почему тогда? — вклинилась я минуты через две или три напряженного молчания и очередного поединка взглядов.
— Если бы я был чудовищем, я бы не хотел становиться человеком, — ухмыльнулся молодой мужчина.
— А почему? — не унималась я.
— Ну, а что хорошего в человеческой жизни и ее кратковременности? — ухмылка его стала шире, но он скрестил руки на груди, будто не верил, что может от нас огородиться, но все еще отчаянно пытался это сделать.
И почему он все время пытается провести между нами и собой какую-то черту?..
— Например, та же самая ее кратковременность, — грустно улыбнулся мой родитель, — Мы начинаем что-то ценить только тогда, когда теряем. А если долго имеем, то привыкаем — и перестаем ценить. Но цепь потерь напоминает нам, что ничто в этом мире не вечно — и надо наслаждаться каждым мгновением этой жизни.
— Из-за этой кратковременности жизни люди постоянно что-то теряют, — возразил, нахмурившись, Синдзиро.
— Но это странно… — вмешалась я, — Вы говорите, что мы начинаем что-то ценить, только если теряем. А иначе привыкаем, что оно всегда рядом. И оно становится обычным. А потом совсем обычным и куда более мало значимым для нас. Но… если человека будут преследовать только потери… Много потерь… целая цепь потерь… разве он тогда не привыкнет к самим потерям?..
Продавец сладостей посмотрел на меня так, будто хотел растерзать, прямо сейчас и на мелкие клочки. Потом вдруг лениво зевнул. И проворчал:
— Идите вы уже в свой дом. Если хотите болтать — болтайте хоть всю ночь. У себя. А я хочу спать. И только спать.
— Точно! Мы совсем забыли о вежливости! — смутился отец, торопливо подошел ко мне, сжал мои плечи, — Сеоко, извинись, что мы помешали сну Синдзиро. И мы пойдем.
Я возмутилась:
— А как же доброй ночи пожелать?! Это же тоже невежливо: уходить, не пожелав спокойной ночи!
— Иди спать, упрямый звереныш, — проворчал Синдзиро и мягко, но настойчиво вытолкал нас за дверь.
И с грохотом закрыл щеколду, отрезая нас от себя дверью и стенами своей темной берлоги. То есть, дома. Хотя сейчас его дом, затянутый полумраком, со зловещими огоньками бумажных фонарей, действительно напоминал берлогу, логово чудовища, которое смотрело за нами из темноты тусклыми оранжевыми огромными глазами.
— Если Синдзиро и похож на чудовище, то на какое-то ленивое, — сказала я папе, когда мы уже переступили порог нашего дома.
— Сеоко, пойдем спать, — сонно ответил мужчина, зевнув, — Я страшно устал, пока целый день ждал тебя, а вечером носился по всему району в твоих поисках.
Удивленно за рукав его потормошила:
— А ты сегодня не пил с друзьями и коллегами?
— Я же обещал, что больше не буду пить. Что буду тебя охранять, — отец вдруг встрепал пряди моей тощей челки и, вдруг подхватив меня на руки, потащил запихивать меня в постель. Чтоб уже насовсем. Эх, бедный папа, совсем его замучила! Он даже забыл снять с меня обувь.
Папа…
Но где наша мама?.. Где она пропадает?.. Зачем ушла?..
Папа, мама, ваша Сеоко очень любит вас!
Глава 18 — Черный сфинкс
Журналисты бурно напирали друг на друга, стремясь пролезть поближе к стеклянной перегородке, наперебой сыпали вопросами и комментариями. Человек по другую сторону стекла устало сидел на жестком стуле. Он просто молчал. Долго молчал. Руки в наручниках лежали на его коленях, неподвижно, словно чугунные. Бледный, невыспавшийся, заросший щетиной. Грубая одежда почти скрывала бугорки на его теле, множество утолщений и бугорков. Он как будто смотрел сквозь них: сквозь это толстое стекло с мелкими дырками и сквозь журналистов куда-то вдаль. По его сторону стояло несколько полицейских, а еще коренастый толстяк в окружении десятка телохранителей. Правда, взгляд, которым он буравил спину заключенного по мощности ненависти и ярости мог примерно сравниться с орущей массой за стеклом, хищно щерившийся вспышками фотокамер. В какой-то момент заключенный вдруг резко поднялся. И рухнул бы, не поддержи его ближайший полицейский, грустный молодой парень, отрастивший короткую, но густую бородку для солидности.
— Офицер, можно я пойду? — тихо спросил мужчина.
На его тускло-серой одежде расплывались яркие кровавые пятна. Их обилие, скорость, с которой они расцветали на ткани, заставили орущую толпу притихнуть.
— Как вы можете молчать после такого?! — взвился толстяк. Лицо его стремительно багровело от гнева, — Неужели же, вам не совестно? По вашей вине сгорело три залы музея! Уничтожена солидная часть национального достояния и культурного наследия! И мумия жены фараона…
Заключенный нагло перебил его. Хриплый голос оглушил любопытно затихнувшее многорукое и многоглазое чудовище за стеклом, жадно мерцавшее вспышками:
— Вы считаете, что культура — это строить большие дома, выставлять в них чьи-то трупы и потом толпами ходить на них смотреть? Лучше бы вы позаботились о беспризорниках и сиротах!
— По вашей милости погибла мумия, который было несколько тысяч лет! — яростно заорал толстяк, сжимая кулаки, — Погибла зала Египта и две соседних…
Журналисты хищно прицелились в мэра города и рьяно защелкали фотокамерами, кто-то бережно сжал пальцы на видеокамерах — их в толпе искателей наживы было по минимуму. Мэр обладал взрывным характером, причем, был в курсе многих своих особенностей, потому почти всех журналюг, страстно мечтавших снять шедевральное сенсационное мегавидео нагло обчистили при входе или же попросту не пропустили за ворота тюрьмы.
Назревала очень неприятная сцена с истерикой, грозившая толпе охотников за грязными сокровищами воплощением самых заветных мечтаний о сцене с рукоприкладством. Да, они тоже были в курсе огненного нрава главы города. Вот только события резко развернулись, в аккурат на сто восемьдесят градусов: молодому полицейскому стало страшно смотреть на окрасившуюся в алый цвет одежду арестанта. Он попросил двух своих коллег увести преступника, уже не ожидая ни извинений, ни признания.
— У него было тридцать два ножевых ранения. Он едва не скончался от потери крови. Главврач уже махнул рукой на его спасение. Врачи совершили чудо. И недавно только его выпустили из реанимации, — затараторил нежданный заступник.
Хищная орава за стеклом резко притихла в ожидании сытной наживы. Один только щелкнул по кнопке своего оружия. Все остальные уже отсняли несколько впечатляющих кадров об одежде заключенного, быстро сменившей цвет, крупным планом и в нескольких экземплярах запечатлели его бледное лицо и мрачные серые глаза.
— Так… — голос преступника звучал глухо, — Кто ж меня с того света вытащил?
— Несколько молодых врачей и студентов, — серьезно объяснил его защитник и, столкнувшись с недоуменным взором, уточнил, — Я ответственен за изучение вашей истории.
— И кто их допустил? Этих молодых? — хрипло прибавил заключенный.
— Ну, главврач сказал, что все бессмысленно. А молодые не хотели сдаваться…
— Им просто нужно было тело для тренировки, — язвительно сощурился плод их невообразимой победы.
— Ну… — полицейский как-то смутился и уже робко закончил объяснять, — Да…
— Короче, мне несказанно повезло, — оскал.
И что-то такое очень зловещее вдруг прорезалось в серых глазах преступника, в выражении его лица. Кто-то в первом ряду за стеклом хотел было отшатнуться, но коллеги не пропустили и еще наградили с дюжиной тычков.
— Какое «повезло»? — вновь завопил мэр, — По вашей неимоверной тупости сгорело три залы нашего музея! Одна упавшая сигарета и… И вы еще смеете говорить «повезло»?!
— Однако именно после побега из музея ночной сторож спас жизнь человека. Своим телом заслонил, — сурово произнес молодой полицейский с бородкой, — После чего его едва смогли откачать.
В копошении журналистов наметилась новая пауза. Любопытством загорелись несколько десятков глаз.
— Это чего это такого особенного этот… — презрительный взгляд на заключенного, — Этот совершил?
— Вырвал девушку у банды молодых гопников, да еще и заслонил ее собой, приняв на себя лезвия их ножей, — стало очевидно, что молодой офицер очень симпатизирует главному злодею главных статей всех самых пламенных газет их страны, вышедших в ближайшие недели.
— А можно… я пойду? — слабо выдохнул нежданный герой, — Все как-то странно расплывается…
— Да-да, конечно, — засуетился полицейский, требовательно взглянул на младших по рангу коллег, — Помогите ему. И врача позовите.
— И каким таким образом наш герой уничтожения музея умудрился вдруг еще и девушку спасти?
— Просто не прошел мимо, — тон у офицера был вежливый, но вот что-то в отблеске глаз было очень такое… Явно мэру он не симпатизировал.
В это время преступник пошатнулся и обвис в крепких руках защитника порядка…
Поле битвы было усеяно трупами. Изредка где-то стонали тяжелораненые. Где-то близко к центру сидели двое, с трудом поддерживая друг друга. На лицах их читалась довольная усталость: что смогли сделали, а больше сил нет. Кровь, оросившая землю, уже потемнела. Солнце все больше желало испепелить своим огнем. Откуда-то взялись мухи. Они противно, надсадно жужжали, облепляя раны неподвижных людей. Еще живые сначала пытались их согнать, а потом уже и на это сил не хватило. Полдень принес с собой жуткий жар, в котором догорело еще много из чьих-то оставшихся мучений.
Женщина в белых одеждах пришла в сопровождении слуг, когда уже заиграл легкий ветер, и солнце неохотно поползло к закату. И беспомощно застыла. Дрожащая рука поднялась к сердцу, позже пальцы сжались в кулак где-то у ее горла. Казалось, что золотая птица, обхватившая ее голову, была охвачена огнем. Черные глаза, щедро обведенные краской, смотрели отчаянием ночи.
Отчего-то один из сидящих воинов обернулся, вздрогнул, впился взглядом в ее лицо: с его места он не видел ее лица, но заметил ее жест. На вспотевшем и грязном лице дрогнула улыбка. Всего на миг его глаза осветились каким-то внутренним светом.
— Пришла шестая жена фараона, — торжественно произнес он единственному из оставшихся своих спутников, — Пойдем: надо поприветствовать госпожу и поведать ей радостную весть.
— Слушаюсь, воевода, — прохрипел второй воин.
И они медленно пошли к ней навстречу, поддерживая друг друга, стараясь переступать через трупы и умирающих, иногда спотыкаясь о них. Где-то через десять или двенадцать шагов простой воин опять споткнулся и растянулся сверху трех тел: двоих его соратников и одного врага. И больше не поднялся. Воевода дальше шел один, медленно, из последних сил стараясь держать спину ровно, а голову поднятой. Как и подобает победителю, главному из всех воинов. И плевать ему было, что отряд его был небольшой, что в жесточайшей схватке полегли все его верные воины. И забыл он сейчас, что не побеждать врагов отправили ссыльного воеводу, а умирать в схватке с ними. Все это стало неважно. Во внутреннем огне сгорали чувства и память. Жар бога солнца сжигал все. Прошлое, жизнь, планы, гордость и надежды. Долгий путь по загроможденной трупами дороге. Путь через раскаленный воздух. Путь длиною в вечность. Заслуги уже не важны, честолюбивых планов не осталось. Просто дойти. Дойти и сказать.
И он дошел и сказал:
— Мы победили, моя госпожа! Мы бились яростно, как могли. И среди убежавших врагов осталось слишком мало людей. Они уже не посмеют посягать на наши земли.
Он дошел и сказал. И хотел было поклониться, но упал…
Глаза бога Ра смотрели на него испепеляющим огнем. Но руки, подхватившие его, были столь нежны! Он слышал шелест ее белого платья, почуял запах каких-то душистых масел, идущий от ее теплой груди, ощутил как бешено бьется ее сердце. И больше не осталось ничего. Все сгорело в пламени солнца. Вся жизнь. Все победы и поражения. Все. Все сгорело. Но последнее, что почувствовал он, было нежное прикосновение ее рук. Рук чужой жены. Жены самого фараона.
Таких теплых и нежных, что не страшно было уже умереть. Он уже не почувствовал горячих слез, упавших на него из ее глаз. В этот жаркий полдень сгорело все. И что-то неуловимое сгорело в черных глазах, жирно обведенных черной краской. И никто ничего не заметил. Никто ничего не заметил кроме жаркого солнца. Жестокого жаркого солнца, из-за которого сгорело все.
Вечная ночь, за которой не было рассвета. Вечная ночь, укрывшая ее слезы и его сгоревшие надежды. Сгорело все…
Его трясли и что-то кричали. Мир плавился.
Одна сигарета, упавшая на пол, не вызвала бы пожар. Ничего бы, быть может и не сгорело бы. Но только сторож вскочил. Испуганно обернулся. Взгляд его упал на открытый саркофаг за стеклом, на темное тело, слегка и небрежно закрытое белой одеждой, чтобы хоть немного защитить тонкую женскую фигуру от докучливых въедливых глаз. И отчего-то ему стало жаль ее. Что вот так лежит она, а люди ходят и смотрют. Что вот так не дают ей умереть до конца. Что изрезали ее, выпотрошили, смазали непойми чем. Что не дали так просто уйти из этого мира. Что засунули в каменную коробку, а потом расколупали последнее убежище, вытащили на свет. И поставили под жадные взгляды жестоких людей.
Ничего быть может и не сгорело бы. Но сторож выронил газету и судорожно смял рубашку над сердцем.
Последние дни царила страшная жара. Днем плавился асфальт на недавно доделанной дороге у музея. Ночью жара все еще не желала выпускать из своих страстных объятий измученных людей. Все накалилось, все стало горячее.
Газета упала на догорающую сигарету, вспыхнула. В противопожарной системе еще днем что-то сгорело, расплавилось и переклинило. Поэтому вместо брызг воды вниз посыпались искры. Неподалеку стояло много информационных стендов. Бумажных и пластиковых, щедро наставленных, чтобы поведать об истории давней страны и ее полузабытых обычаях. Стенды очень хорошо горели, а уж вспыхивали в одно мгновение… Все как-то руки не доходили у администрации музея позаботится о некоторых залах…
Пламя поползло вокруг растерянно замершего человека… И ему показалось что весь мир вокруг сгорел. В одно мгновение. Прошлые успехи и неудачи, злость на предавшего клеветника-коллегу, позорное увольнение с прошлой работы, мытарства по собеседованиям, презрение в глазах девушки, которая бросила его, когда он остался без работы и денег… Сгорело все… И даже пластиковый стул, на котором ночной сторож, бывало, коротал бессонные страшные ночи в окружении предметов из давно ушедших народов, полузабытых стран… Сгорело все…
Люди бежали на него и кричали. Хищно ощерилось их оружие. Сверкали вспотевшие тела, шуршали набедренные повязки. Их было много. В десяток раз больше чем их. И, кажется, кто-то за его спиной вздрогнул и слегка отступил назад. Солнце едва только поднималось над землей. Такое юное, но такое жаркое… В свете этого солнца сгорало все…
Он равнодушно смотрел на бегущих врагов. Спина ровная, голова гордо поднята. Сколько их и что они мечтают сделать с ним, ему не важно. Важно только то, что осталось позади. Где-то там позади. На чужом ложе в объятиях легкой белой и шуршащей одежды и в сплетении чьих-то рук…
— Среди них Черный сфинкс! — вскрикнул кто-то среди приближающихся врагов.
Он хищно ухмыльнулся и приветственно поднял свое оружие.
Зной все увеличивался и увеличивался. Солнце гордо всплыло на небо. И в жаре его света сгорело все. Все. Все сгорело…
Проблеск сознания заставил мужчину отшатнуться от хищно распахнутых объятий пламени. Он наткнулся на стеклянную витрину. Или, если быть точнее, с размаху налетел на нее…
Вражеские воины все ближе и ближе… И от того, как спокойно он поджидал их, некоторые лица ощутимо побледнели и начали искажаться от неуверенности и страха. Ну и что ж. Без разницы сколько их. Ведь выдержал же ж он пламя гнева советников и неодобрение жрецов. Пламя, в котором сгорели его немногочисленные планы и все его честолюбие. Ну и что ж. Самая главная надежда сгорела еще не успев родиться. Все сгорело. Все. И если что-то где-то внутри него еще осталось, то после этого дня сгорит все. Солнце сегодня уж очень жаркое. Словно напоследок показывает ему свою силу. А может просто приветствует отчаянного воина. Ну и что ж. Все сгорело еще давно, а если и не сгорело что-то прежде, то сегодня сгорит все…
Треск стекла, брызнувшие во все стороны осколки, резкая боль в распоротом плече…
Молодые лица вокруг него. Усталый и сердитый мужской голос. Взволнованные лица парней, полуистеричный гомон какой-то девчонки, огонь интереса в чьих-то глазах… Что-то стекает с него… Лежать как-то мокро… Что-то теплое и мокрое…
Лезвия ножей, разрезающие плоть… Первые ранения ощутимы и болезненны, а потом уже все равно… Дрожащее и мягкое тело за ним, испуганные светлые глаза… Когда сил уже почти не осталось, он отступил назад. Чтобы просто упасть на нее… Чтобы заслонить ее собой от тяжелых подошв на чьих-то сапогах… Чьи-то белые кроссовки в красных пятнах над его головой. Жар внутри него… Огонь, в котором сгорело все… Все сгорело… Во мраке, который почему-то последовал за огнем, растаял чей-то вскрик издалека…
Он упал бы на лежащий догорающий плакат, не прислонись к чему-то твердому и холодному. Ему показалось, будто кто-то подхватил его. Обернулся, чтобы сказать спасибо. И увидел вблизи страшное темное мертвое лицо… В памяти вспыхнуло, что когда-то это была молодая женщина, возможно, очень красивая, но смерть забрала всю ее красоту с собой. А осталась лишь темная жуткая оболочка. На которую глазеют все, кому не лень…
Он смотрел откуда-то со стороны на непонятный большой окровавленный и встрепанный комок, который рьяно избивали ногами какие-то нетрезвые парни в кожаной одежде с крестами и черепами на многочисленных подвесках. Недоуменно смотрел на белое мягкое тело и растрепанные длинные русые волосы под этим страшным комком или свертком. На любопытные лица в окнах ближайшего дома. На какого-то старика, отвесившего подзатыльник девушке с догорающей сигаретой — вышла покурить на балкон и забыла. Недоуменно смотрел, как старик рванулся куда-то внутрь смешного жилища из множества мелких коробков… появился у окон с какой-то мелкой плоской штукой и долго на нее орал…
Странные завывания каких-то движущихся коробков на колесах… Парни было бросились в рассыпную, но алкоголь и пережитая и недогоревшая ярость, видимо, слишком затуманили им мозги… Их схватили какие-то непонятные люди…
Тот странный комок в изодранной ткани, темно-красного цвета, подняли с каким-то трепетом люди в белой одежде. В только что бывшей белой одежде, расцветившейся красными пятнами. Девушка под этим непонятным кулем как-то съежилась и замерла, будто боясь потревожить. Что это за непонятный истрепанный куль одежды и мяса? Неужели, человек? Ну и вид у него! Так, куда-то бережно несут и увозят в движущемся коробке, который едет без животных…
Что это вообще за странное место? Что за скопище непонятных домов из мелких коробков, нагроможденных так высоко друг на друга? Что это за солнце, такое знакомое и незнакомое одновременно? И почему его вдруг так тряхнуло и потянуло за тем телом в самодвижущейся повозке?..
Он схватил за шест ближайший из плакатов, только-только вспыхнувший. И отшвырнул. Чтоб укрыл это усталое и страшное темное лицо… Пламя распространялось по залу, вгрызаясь в многочисленные информационные плакаты… В этом пламени сгорало все. Все сгорит. И даже он.
Сероглазый мужчина дернулся и рванулся меж столпов пламени, тщетно пытаясь найти выход из огненного лабиринта.
Воздух накалялся неимоверно. Взревела где-то поблизости сирена, что-то хрипло вякнула и затихла…
Девушка в белой одежде, черноволосая, с темными-темными глазами, темными как ночь, и густо обведенными черной краской, с тяжелым массивным ожерельем из золота и бирюзы и обнявшей голову огненно-золотистой, ослепительно сиявшей птицей, улыбнулась ему. И поманила за собой. Откуда она взялась в зале музея он так и не понял. Но почему-то доверчиво пошел за ней. Кажется, вечность они шли сквозь огненный коридор. Он задыхался от зноя, а она легко ступала босыми ногами и оборачиваясь, вновь и вновь улыбалась и манила его за собой…
Его трясли. Недолго. Пока не послышался резкий мужской крик. Молодой голос и сердитый. И трясти его перестали. Мир, потонувший во мраке, вздрогнул и медленно куда-то поплыл, покачиваясь…
Ночь и редкие отблески круглых фонарей — в этом захолустье их было немного — приветливо распахнули ему свои объятия. Он судорожно вдохнул ночной воздух. Он чувствовал, что наконец-то выбрался из этого огненного ада и теперь начинает жить. И где-то внутри стало вдруг неожиданно легко и спокойно. Мужчина вдруг вспомнил о девушке в странной одежде и обернулся. Из-за проема черного выхода полыхнуло жаром и огнем. Сторож было отшатнулся, но опять вспомнил о ней. Ведь они только что шли вдвоем. Нельзя бросать ее там! Нельзя бросать ее одну! Она такая худая и хрупкая. Такая… красивая и молодая…
Мужчина рванулся было обратно, но тонкая фигура в белой одежде преградила ему путь. Черные глаза, смотревшие необыкновенно пронзительно, каким-то до жути ярким взглядом из-за черной краски, были ласковы, но строги. Девушка покачала головой. И ему причудилось, словно с неподвижных губ сорвалось молящее «уходи!». А потом она пропала, подарив ему нежную и светлую улыбку на прощание. Пламя и жар опять вырвались в темную ночь из дверного проема. И мужчина так и не понял, была или не была рядом с ним эта девушка. Но новый всплеск сознаний и дикий древний страх огня потребовали уходить. Немедленно уходить. А иначе сгорит все. И он сгорит.
И мужчина побежал прочь, через застывшие скрюченные фигуры старых деревьев парка. Он не сгорел. Он убегал. Но было такое ощущение, словно все уже сгорело. Вся тяжесть на душе сгорела. Все камни с плеч упали. Где-то внутри стало легко-легко…
— Все пропало, — сказал молодой голос.
— Ну, пожалуйста! — взмолился еще один, тоже молодой. — Он не может так уйти! Я обещал, что…
— Спасите его! Пожалуйста, спасите! — девичий отчаянный крик разорвал почти все шумы и звуки, кружащиеся вокруг него.
— Кто пустил сюда постороннего?!
Какое-то затишье вокруг. И другой голос, молодой, мужской и немного надменный:
— Я!
— Опять вы? — вскричал кто-то, — Да уйметесь ли вы когда-нибудь наконец?! Еще раз переступите порог моей больницы — и я вас собственными же руками задушу!
А потом все звуки и голоса слились в единый гул. Снова стало очень темно и спокойно. Жар внутри потух. В этом пламени сгорело все… все сгорело… все сгорело… все…
Потолок над ним был каким-то серым. Свет приглушенным. Хотел было потянуться как обычно, но едва не задохнулся от боли. Что-то мокрое и теплое потекло по груди…
Откуда-то из-за стены послышался шум. Кто-то звал на помощь. Какая-то девушка. Ругался какой-то парень. Кто-то вопил, что здесь не место посторонним. А потом был долгий покой, перемежавшийся видениями унылой комнаты с мягким светом и серым потолком…
Врачи, приходившие к нему, и полицейские, следившие за ним, все как один утверждали, что ему дико повезло. Что его, можно сказать, с того света вернули. Мужчина недоуменно слушал их, с трудом ел жидкую невкусную еду, с трудом двигался, чтобы не потревожить лишний раз измученное тело. Иногда еда становилась непривычно вкусной. Полицейский, приносивший ее, долго говорил о чьей-то благодарности и приятных формах, о каком-то докучливом молодом журналисте…
Постепенно жизнь и молодость брали свое. Тело стало чуть сильнее, боли притупились, заключенный даже начал сам справлять нужду. Когда-то это дело казалось ему обыденным и не стоящим особого внимания, но тут он был несказанно рад, когда впервые сам, сам, доковылял до унитаза…
Однажды он приподнял одежду. И когда увидел свое тело, то ему стало не по себе. Он-то помнил, каким стройным, мускулистым был — не зря ж столько парился в тренажерном зале, особенно, после случайного знакомства с той симпатичной сексапильной блондинкой… А тут… Он просто представить не мог, что надо было сделать с этим здоровым молодым телом, чтоб оно было похоже на одну почти сплошную едва начавшую заживать рану?! Смутно как-то всплыло воспоминание о белых кроссовках в красных пятнах, взлетевших над ним, да отблеск на лезвии складного ножа… Больше он ничего не помнил. Совсем ничего. Казалось, что все прошлое сгорело дотла. Ни единого воспоминания. Он даже забыл собственное имя. Кто он? Что он делал раньше? Что случилось с этим телом, отчего у него такой жуткий вид? Ему ничего не говорили, а он почему-то боялся спросить.
Какое-то время заключенный угрюмо молчал. Лежал, отвернувшись к мрачной серой стене. Или ел, когда приносили еду. Еда была обычно невкусная, но иногда у нее был совершенно иной вкус. Охранник в те дни ухмылялся и говорил о какой-то девчонке, принесшей еду, что, мол, у девчонки такая фигурка, ммм… Мужчина как-то вздрогнул и уточнил, не блондинка ли? На что получил ответ: у носившей ему еду были русые волосы.
— Эта фифа такая гордая и неприступная! — возмутился охранник, — Как ты ее подцепил, ума ни приложу! Я раз попробовал приобнять ее за плечи. Так на меня посмотрела! До сих пор жутко! Ваще, такой жуткий затравленный взгляд, словно я стою над ней с занесенной окровавленной бензопилой. А потом вместе с ней стал таскаться тот журналист. Сволочь! — парень не сдержался и мрачно сплюнул на пол, — Он грозился, что засудит меня за сексуальные домогательства. Я-то только девку приобнял! Только познакомиться хотел! — усталый вздох, — Вот работа осточертелая! Каждый день вижу пресные мужские физиономии. И ни одной бабы в штате. Ни одной! Все бабы-полицейские лезут в расследования и перестрелки, то грязь на дорогах разбирают, то за бандитами бегают. Ну, никакой жизни! Ты че вылупился на меня? Жри, давай! Мне еще пол этажа с народом некормленым. И все сами жрут, нормально, а с тобой, гадом замороженным, постоянно возиться надо.
— Ты за что это? — недоуменно спросил мужчина.
— А что, мне цацкаться с тобой, что ли? — проворчал охранник, — Раз сюда загремел, значит, за дело. И цацкаться с тобой никто не будет. Тем более, — он наклонился, чтобы забрать наполовину опустошенную тарелку с ложкой, и быстро отступил, — Что тут не рады, что ты выжил. Говорят, сам мэр на тебя окрысился. Еще пуще, чем на своих конкурентов. Чем ты его так допек, не пойму? Ну, че вылупился на меня? Че вылупился? Блин, я рехнусь из-за тебя когда-нибудь! Только и делаешь, что смотришь на меня своими пустыми глазами. У тебя там в голове осталось что-нибудь? Ты хоть иногда думаешь? А то так смотришь, что мне порой не по себе. Вроде ты тут сидишь, но еще и не тут.
— Слушай… — тихо произнес заключенный.
— Слушаю, — мрачно сказал охранник. Чуть погодя, сердито добавил: — Ну, че тебе?
— А как меня зовут?
Парень отшатнулся от него. И ушел. Молча. Словно он был каким-то грязным или заразным. Мужчина долго смотрел на стену своими серыми глазами. Потом как-то опустил взгляд из-за резкой боли в ноге. И заметил на полу какой-то длинный и узкий предмет. Со стоном спустился с кровати, наклонился, поднял. Еле-еле сумел распрямиться. До вечера сидел, крутил непонятный предмет в руках и пытался вспомнить, что это такое. Голова гудела.
Утром, проснувшись, вспомнил-таки наконец: это была ручка! Шариковая ручка или гелевая… он не мог вспомнить, в чем различие между ними. Но смутно вспомнил, для чего эти вещи используют. После скудного завтрака решился. И долго, упорно, рисовал на стене. Рука то и дело уставала, отзывалась зудящей болью. Заключенный тогда отдыхал немного. И опять рисовал.
Просто было очень сложно сидеть и молчать, ничего не думать. Одному в пустой комнате. Пожалуй, даже хамоватый охранник не раздражал его, а даже развлекал. И сам тот развлекался, выпуская злость в резких словах на того, кто не мог ответить.
Мужчина долго думал, почему он оказался в этой комнате и почему с ним так разговаривают, почему никто кроме этого парня к нему не приходит? Может, и в правду, заслужил? Но что он сделал? Когда пытался вспомнить, то голова гудела. Или ему вспоминался окруживший его огонь. Огонь, который сжег все. Что именно пропало, так и не смог вспомнить. Сначала это не напрягало, а потом стало уже как-то не по себе.
А тут эта ручка. И он увлеченно рисовал. На силуэт черной жидкости хватило. А вот полностью закрасить фигуру не удалось. Это был какой-то странный зверь. Кажется, лев. С человеческой головой. Головой женщины в каком-то странном головном уборе. Зверя почему-то хотелось закрасить черным. Но черная жидкость в ручке слишком быстро закончилась. Однако комната преобразилась. Стала как-то уютнее, что ли. Он немного полежал на боку, разглядывая свой труд. Потом пришел охранник с обедом. Присвистнул.
— Нехило так, — сказал, — Но, скорее всего, его смоют. Не по правилам. Откуда ты вообще взял краску? А, стой, ты спер мою ручку?! Я все никак кроссворд не могу разгадать, а там за разгадку деньги можно получить!
— Она упала. Сама, — огрызнулся слабо заключенный.
— Сама-а-а?.. — ядовито протянул парень, — Да ты…
В какой-то миг мужчине привиделась толпа странно одетых людей, бегущих на него. Кажется, они хотели его убить. Но он просто стоял и смотрел на них. Просто смотрел, а они испугались. Он вдруг ярко ощутил это злое и усталое спокойствие, упрямство внутри себя. Как-то так посмотрел на охранника, что тот отшатнулся.
— Я из-за тебя не то что ручку, но штаны или рассудок потеряю! — проворчал полицейский и поспешно ушел.
Про ручку забыл. И обед отдать забыл. Заключенный какое-то время молча сидел, смотря на пустую стену. Потом поднял ручку и стал крутить ее между пальцев. Стало как-то веселее, что ли. Хоть какое-то развлечение. А потом придумал потыкать кончиком стержня в краску. И позже с увлечением скрипел, царапая стену. Зверь, правда, должен был быть черным — откуда-то пришла такая твердая уверенность, но, в принципе, так стало красивее, когда таинственный зверь получил шерсть, а женское лицо отчетливо выступило на стене. Есть хотелось. Сильно. И ужин так и не получил. Устало заснул и забылся, закрутился в ярком сне.
Он стоял на пороге. Из-за приоткрытой двери лился нежный свет. Но уходить в неизведанное и заманчивое одному не хотелось. Обернулся. Девушка в белой одежде грустно улыбалась. Тускло мерцало тяжелое широкое ожерелье из золота и каких-то голубых камней с черными прожилками. И, казалось, огнем пылала золотая птица, обхватившая ее голову. Длинные черные волосы были заплетены в множество тонких косичек.
— Пойдем вдвоем? — спросил и улыбнулся ей.
— Я не могу, — сказала она.
Губы ее задрожали и лицо исказилось. Казалось, вот-вот расплачется. Ему внутри стало как-то холодно и больно. Но девушка не заплакала. Просто здесь не плачут. Здесь нет ни слез, ни каких-либо особых действий, которыми богат мир там, за порогом. Чувств тоже почти нет. Только самые яркие и самые важные. Все остальные все оставляют на пороге. И там же, за порогом, получают обратно. Те, кто только вернулся, говорят, что там хорошо, интересно. Но как-то много шума и суеты. Иногда туда уходят вместе с кем-то, иногда вместе возвращаются.
Он хотел быть там, но пришлось уйти. Почему-то. Почему не помнил. Здесь как-то стирается память о многом, случившемся там. Немного ждал. Ее. Только ее. Все остальные были не важны. И вот вскоре она пришла. Сразу нашла его. Они вместе гуляли во мраке, среди звезд. Держась за руки. Всегда рядом. Вместе пытались заглянуть за дверь, в неведомое, но их отшвырнуло обратно. Еще не время. А вот теперь страж сказал, что он может вернуться. Так хотелось пуститься в путешествие в тот мир вдвоем, с ней. Все остальные были неважны. Но она сказала, что не сможет. Что-то сжалось внутри, болезненно. Он понял, что придется уйти одному. Ушел. На пороге обернулся. Она смотрела ему вслед и улыбалась. Он запомнил ее взгляд и улыбку и вечно искал его там, в океане жизни. Вечно искал и не находил. И это было страшно. Вечно искал и не находил. Вечно искал и не находил. Так обрадовался, когда смог вернуться в ночную пустоту! Сжал ее руку. И они опять гуляли между звезд и долго говорили. Он рассказывал, что было с ним там, за порогом. Рассказывал, пока помнил. Она с интересом слушала его.
А потом ему опять сказали, что он должен вернуться в тот мир. Снова один. Ледяное предчувствие сжало что-то внутри него. Он вдруг понял, что будет вечно уходить в тот мир, вечно искать там ее и не находить. Так и случилось. Он каждый раз искал ее взгляд и улыбку в женских лицах. Вечно искал и не находил. Вечно искал. А потом возвращался обратно и гулял с ней во мраке между звезд. С ней было хорошо. Но так хотелось показать ей тот мир! Тот мир был такой шумный и разный! Тот мир постоянно менялся! Только люди не менялись, так же суетились, так же сгибались под вихрем разных чувств и желаний, потрясений и радостей. Ему так хотелось показать ей тот мир, показать ей все краски того мира! Она уже начала забывать, как там. Но раз за разом он получил приказ уйти туда, в океан жизни. Один. Бывало, от тоски он искал там спутников-друзей, спутниц-женщин. Но все было не то. Он чувствовал, что всегда и везде ищет ее взгляд и ее улыбку. Он вечно ее искал там и не находил. Вечно искал и не находил. Вечно искал…
Заключенный проснулся в поту. Почувствовал, как что-то теплое стекает по его лицу. Вот докатилось до его губ. Попробовал. Соленое… Кажется, это называется слезы. Да, слезы. Люди плачут, когда им грустно. Когда душа болит. Он понял, что его душа болит, но не знал, что сделать с этой болью.
Он был замурован в эти две комнаты с серыми стенами: ту, в которой спал, и ту, в которой справлял нужду. Четыре серых стены в большой комнате. Четыре серых стены в другой комнате. В большой комнате было окно, которое выходило на серую стену. Где-то внизу — он однажды додумался придвинуть кровать к окну и выглянуть — был большой ящик с мусором. И гора всякого хлама. Хлам иногда увозили. Появлялся новый. Мусора в ящике то прибывало, то убывало. Иногда в мусоре копались две толстые вороны. Вот и все. Даже небо было не видно. Он стал забывать, какое оно, это небо. Только смутно помнил, что оно постоянно меняется. А в его жизни все было неизменно.
Его даже не выводили никуда. Изредка приходил врач в белой одежде, осматривал его, но ничего не говорил, как ни расспрашивай его. Вот и все. Все дни были до жути однообразны.
Мужчина никак не мог вспомнить, почему же попал сюда. Охранник сказал, что он что-то плохое совершил и заслужил. Но когда пытался вспомнить, голова болела. Или вспоминался огонь. Огонь сжег все. Все его прошлое и всю его память сжег тот огонь. Откуда взялся тот огонь, заключенный никак не мог вспомнить.
День за днем. День за днем. День за днем. Охранник язвил, что его подопечный свихнулся. И тот боялся, что свихнулся. Кажется, свихнуться — это что-то ужасное. Но все-таки это будет что-то новое. Страшно хотелось чего-то нового. Только серый сфинкс поддерживал его, спокойно восседая на стене. Сфинкс… кажется, так звали этого зверя. Но сфинкс должен был стать черным. Мужчина сам не знал почему. Просто был уверен в этом и все. Однажды он до крови укусил свой палец. Просто хотелось как-то вырваться из плена этой однотонной серости, из этой бессмыслицы существования. Боль хоть как-то отрезвила его. Боль — это неприятно, но немного спасает. Когда он рассматривал красные капли, медленно вытекающие из его пальца, то вспоминал… Ну, будто бы видел целые картины…
Тело, страшно окровавленное… Мужчину, заслонившего девушку… Ее беспомощный, затравленный взгляд на него, из-за которого он не смог пройти мимо… Группу пьяных парней, которые сначала грязно ругались, а потом мрачно ощерились лезвиями раскрытых ножей… Ощутил ту спокойную злость внутри… Точно ту же, как и у мужчины, молча смотревшего на бегущее к нему войско… Будто бы слушал хруст чьей-то руки… Слышал вопли… Парни вопили… Видел или, точнее, вдруг ощутил лезвие, впивающееся в плечо, и струи чего-то горячего и липкого, покатившееся вниз… Слышал вой сирен…
Вид крови, так, кажется, называлась эта красная жидкость, вытекающая из прокушенного пальца… да, вид крови… Вид крови взволновал его… и вызвал в сознании эти картины… Может, это были воспоминания? Воспоминания о каких-то событиях из того прошлого, сгоревшего в огне? Но откуда взялся огонь? И почему сфинкс должен быть черным? И почему именно вид крови поднимает откуда-то изнутри эти картины и эти эмоции? Что-то связанное с кровью случилось. Что-то, связанное с кровью. Кровь — это ключ. Что такое этот ключ? Ключ… ключ…
Он устало оперся ладонью о стену. По передней лапе серого сфинкса поползла кровавая капля. Вид стены, заляпанной его кровью, вызвал дикий ужас. Панику. Отвращение. Воспоминание о холодном и твердом столе, на котором он лежал… воспоминания о взволнованно гомонивших парнях с лицами, закрытыми голубыми масками. Парни в бледно-голубых одеждах, которые покрылись красными пятнами… парни, чьи волосы были спрятаны под каким-то тускло-голубым убором…
Неужели, это все — обрывки его прошлого? Прошлого, которое почему-то сгорело? Все сгорело в каком-то огне. Кровь — это ключ. Ключ… что такое ключ? Кажется, ключ — это отгадка. Отгадка… отгадка… Отгадка — это объяснение какой-то тайны. Ключ — это возможность найти объяснение. Кровь — это ключ. И хотя ему жутко страшно становится от вида крови, именно кровь может ему напомнить. Как он захлебывался от крови… Как боль разрывала его тело на куски… Как над ним поднимались белые кроссовки, заляпанные кровью… Что такое кроссовки? И почему такой ужас от этого воспоминания? И такая опустошенность?
Если он углубится в эти картины, то свихнется. Что такое свихнуться? Кажется, свихнуться — это сойти с ума. Ум… что такое ум? Кажется, что-то внутри головы… Если ум — это что-то внутри головы, то как можно с него сойти? Немыслимо! Он никак не может этого понять. Но, может быть, это тоже важно.
Но если не будет этих картин, то опять каждый день будет похож на предыдущий. Он задохнется в этих четырех стенах. А так что-то интересное, что-то новое. Поиск… поиск чего-то важного… Он давно искал что-то важное. Вечно искал что-то важное… Кровь — это ключ. Ключ — это разгадка тайны. Это дверь в неведомое. Дверь в какой-то другой мир, совсем не такой, как его. Уходить в неведомый мир страшно. Страшно, но интересно. Кровь… кровь может приоткрыть эту дверь…
И заключенный стал размазывать кровь по сфинксу. Он был уверен, что зверь должен быть черным. Сфинкс должен быть именно черным. Черный сфинкс. Это что-то важное. Что-то, от чего становится так сладко внутри! Словно дверь в неведомое приоткрывается. Он давно не заглядывал за эту дверь. Это жутко, но интересно. Только печально уходить в неведомое одному… Хочется найти там ее взгляд. Ее взгляд и ее улыбку. Он вечно искал ее там. Вечно искал и не находил. Вечно искал…
Охранник, принесший обед, пришел в ужас от вида окровавленного зверя. Едва поднос с едой не выронил. Смотрел на мужчину круглыми глазами. Тот — равнодушно смотрел на него. Было не до хамоватого полицейского. Надо было вспомнить. Вспомнить, почему кровь — это ключ? Вспомнить хоть часть из того, что сгорело в огне. И разыскать ее. Он всегда ее искал по другую сторону порога. Вечно искал ее взгляд и улыбку. Вечно искал и не находил. Вечно искал…
Парень оставил ему обед и ушел. Доесть не дали. Пришли какие-то незнакомые люди, грубо схватили его и крепко связали руки. Увели в другую комнату, без окон. С одинаковыми серыми стенами без рисунков. Комнату, где вообще не было звуков. Никаких. В прошлой комнате их почти не было. А тут вообще тишина. Его привязали к кровати за руки и за ноги. И ушли. Оставили. Выключили свет. Он остался в темноте. Вокруг ничего не осталось.
Иногда хотелось есть. Он просыпался, но не мог пошевелиться. Ужас охватывал его. Он все больше и больше слабел. Потом без сил забывался сном. Сном без сновидений. Потом опять просыпался в полной темноте. Еще больше хотелось есть. Еще меньше оставалось сил. Опять сон. Опять пробуждение в темноте. Еще сильнее голод. Опять забвение во сне.
Иногда кричал, но никто не отзывался. Где-то слышалось эхо его голоса. Но он таял. Темнота заглатывала его, все крепче и крепче захватывала в свои когти. Сознание угасало.
Сначала хотелось есть. Потом и это желание стало слабеть. Он уже терял разницу между сном и бодрствованием, потому везде была темнота и пустота…
Однажды появились какие-то звуки. Что-то всколыхнулось внутри. Сознание уцепилось за звуки, как утопающий за соломинку. Что такое соломинка он уже не помнил. Он просто из последних сил вслушивался. Просто, чтоб не утонуть во мраке. Чтобы не захлебнуться в слабости.
— …Сердце неровно бьется…
— Сколько дней он без еды?..
— …Как вы и сказали…
— Значит, скоро загнется.
Второй голос был довольный. Что-то всколыхнулась внутри. Что-то мучительное. Злое… мужчина вдруг понял, что мрак вокруг и утекающие силы — это не случайно… Что кто-то намеренно оставил его в таком положении… Но почему? Что он сделал? И этот голос он уже где-то слышал…
Мужчина упал… Его трясли… Когда очнулся на миг, увидел над собой какого-то толстяка… Потом пустота… потом его опять трясли… по телу бежали струйки чего-то горячего и липкого… опять лицо толстяка… он тряс перед ним какую-то бумагу и требовал что-то там сделать… что-то подписать… опять пустота… сил нет… никаких сил нет… вся одежда, похоже, промокла от чего-то горячего и липкого… перед глазами тот же белый лист… с красными пятнами… взгляд выхватил кусочек текста «…извиняюсь, что…»…
Перед глазами были толстяк и несколько крепких мужчин в черном… Вдруг вместо них появилась равнина с черной землей и бегущее на него войско… и то ощущение, ощущение спокойной злости и уверенности…
Он с трудом сел — мужчины в черном попятились. Протянул руку к листку. Толстяк поспешно кинул лист на пол возле него. И кинул длинный тонкий предмет. Ручку… черную гелевую ручку… Черную…
Мужчина вдруг улыбнулся. Сжал ручку в трясущихся пальцах. Несколько быстрых движений — и поверх текста лег чудной зверь. С львиным телом и человеческой головой. Головой женщины. Несколько штрихов поверх — и зверь становится все чернее и чернее. Черный сфинкс. Да, это именно он, Черный сфинкс. Он и должен быть таким… С руки скатилась красная капля и упала поперек сфинкса. Мир помутнел… пальцы разжались… с трудом уловил стук упавшей и покатившейся ручки… и темнота…
— Пульс замедлился.
Он стоял у порога. Дверь распахнулась. И с той стороны, из темноты с редкими вкраплениями светящихся звезд, ему навстречу вышла она. Черные глаза как обычно густо обведены черной краской. Белое платье обхватывает стан… почти неприметный сейчас… На шее тяжелое золотое украшение с бирюзой. Длинные волосы как и прежде заплетены в косички. Ветер больше не треплет их. Там ветра нет. Там почти ничего нет. И от нее осталась только тень. Тень в напоминание о том, какой она была прежде, когда они только познакомились.
— Ну, вот и я, — сказал он довольно, — Встречай.
Губы ее задрожали. В глазах заблестел холодный и печальный свет. Она не заплакала: там не плачут. Как и когда-то она судорожно сжала тонкие пальцы в кулак, где-то на уровне горла. Надо же, еще не позабыла тот жест. Жест, с каким он ее запомнил.
— Зачем? — только и спросила она.
Грустно спросила. С отчаянием.
— Просто я устал. Я опять устал быть здесь. Пойдем.
Но она грустно стояла на пороге, заслоняя собой проход.
— Я очень устал, — сказал он, — Пропусти! Я соскучился по тебе.
Девушка отчаянно покачала головой:
— Ты же знаешь, что там ничего нет. В мире теней и темноты не интересно. Возвращайся!
— Но там есть ты! — теперь он кричал. Отчаянно кричал, от боли. Ведь он действительно очень устал.
Устал быть в мире без нее. Он всегда ее там искал. Вечно искал и не находил. Всегда искал ее взгляд и ее улыбку. Вечно искал по ту сторону порога, в океане жизни. Вечно искал и не находил. Потому что она всегда была в мире ночи и теней. Потому что после той встречи она навсегда осталась тенью. Тенью от той, которой была здесь.
— Что стало с тобой, отважный воин? — она нахмурила густые брови, подведенные черной краской, — Я помню, что ты никогда не боялся ничего. Ты преодолевал все. Я с таким удовольствием слушала твои рассказы, когда ты возвращался, чтобы отдохнуть! Но что случилось с тобой? Ты впервые смирился с несправедливостью! Ты испугался! Ты сломался! Что стало с тобой?! Что? Мой отважный воин, мой Черный сфинкс, мне так больно стало смотреть на тебя! Я боюсь, что ты станешь такой же тенью, как и я. Я боюсь, что ты сейчас вернешься во мрак и утонешь в нем. И я потеряю последнее, что у меня было. В этом мраке утонет единственное, чем я дорожу. Мой любимый отважный воин. Мой Черный сфинкс. Помнишь, так тебя однажды прозвали? — она грустно улыбнулась, грустно и отчаянно, — Помнишь, как тебя боялись враги? Как опасались советники? И жрецы? Так опасались, что пытались сослать и погубить. А ты выиграл! Ты, мой любимый, выиграл этот поединок!
— Выиграл? Разве? — он уныло ухмыльнулся, — Я просто умер.
— Нет, ты выиграл! Победил в битве, в которой должен был проиграть! Ты ушел достойно, как победитель! Ты такой сильный, мой отважный воин!
Что-то внутри у него потеплело. Новые чувства… сейчас, еще только стоя у порога, он мог испытывать много чувств… сейчас, у грани, он мог разглядеть почти все… почти весь путь, который прошла его жизнь здесь и там… Он только не мог понять одного.
И с его губ почти сорвалось:
— Почему?..
Но вдруг он вспомнил.
Вспомнил, как однажды, когда он переступал порог, чтоб уйти в океан жизни и вечно искать ее взгляд и улыбку там, вечно искать и не находить… Тогда он тоже спросил почему. И она показала ему страшный каменный зал, закованный во мрак. И каменную коробку. И сказала, что не сможет вернуться, пока часть ее, прошлое одеяние ее души, заперто там. И тогда он на миг ощутил то чувство, которое она носила в себе в мире темноты и теней. То жуткое чувство безысходности и отчаяния, когда ты понимаешь, что заперт в тесных стенах. Заперт так, надолго, если не навечно. Пока камень темницы не рассыплется в прах. Пока прежнее одеяние души не растает от старости и времени… Это было такое жуткое чувство: быть замурованным в каменной темнице! Быть замурованным на долгие времена. Быть замурованным без возможности снова родиться в мире живых. Без возможности душе снова накинуть новые одежды. Без возможности погрузиться в этот пестрый и суетный океан жизни. Без возможности испытать вихрь тех чувств, которые испытывают живые своем мире. Без возможности снова обнять его голову теплыми руками, прижать к груди. Без возможности опять встретится взглядом с ним.
В мире живых столько чувств и событий! Иногда они накрывают волной с головой и можно захлебнуться от этого. Но там интересно. Интереснее, чем в мире ночи и теней.
Но у нее нет этой возможности, поскольку прежде чем душа оденется в новые одежды, она должна скинуть старые. И мир помогает очиститься, чтобы души нарядились в новые одежды, начали все сначала или, быть может, встретили важных для себя людей, которые опять облеклись в новые одежды. Вот только люди зачем-то вздумали хранить старые одежды души. И все придумывают, как сохранить их надолго. Навечно.
В новой жизни он испытал похожее чувство, каково это, быть замурованным в темноту. И ему стало жутко. Ему захотелось разрушить эту несправедливость. Дать ей возможность вновь перейти порог. Увидеть ее взгляд и ее улыбку опять. Чтобы искать ее и найти…
Его тело куда-то волочили. Штаны зацепились за колючку, самовольно выросшую между старых бетонных плит. Санитары грубо дернули тело. И вырвали клок из штанов. И опять потащили. За здание тюрьмы. Где коренастый толстяк с золотыми кольцами уже довольно поджидал их, нарезая круги по заднему двору.
Все было обговорено и устроено. Просто один заключенный рехнулся. Просто перегорел свет и несколько дней не могли починить все. Тюрьма-то старая, а с финансами туго. Надо ж больницу было новую построить, чтобы горожан лучше лечить. Пока чинили систему освещения, сумасшедший заключенный взял и умер в темноте. От ужаса. Мало ли. Бывает. Нет человека — и нет проблем.
Точнее, сердцу мэра наконец-то станет спокойно. У него ж единственная отрада была меж хлопот городских и борьбы с конкурентами: изучение древней истории. Это он придумал в единственном музее устроить залы, посвященные древнейшей истории. Устроил большой зал на тему истории Египта. А уж сколько нервов и денег ухлопал, сколько унижался и связей затянул, чтоб выхлопотать в их музей настоящую мумию! И только вот все устроилось, три года себе хранилась мумия в их музее, текли туристы из других городов, капали дополнительные денюжки в бюджет. Вот все устаканилось, все было хорошо. Ну, вечно возникали конкуренты, но с ними разбираться мэр вполне себе наловчился. И вдруг этот гад, устроившийся на место ночного сторожа, взял и пожог аж три залы! Ну, и в других урон. И, что самое страшное, в пожаре исчезла мумия. Исчезли все труды мэра, его сокровище. Этого мэр простить не мог.
Санитары тащили тело. Чтоб поскорей успеть упрятать в машину. И с концами. Люди мэра уже разберутся. И денег прилично отдадут за работенку. Они не заметили, как вздрогнули пальцы неподвижного тела. Зато все заметил молодой журналист, которого в это время как раз выпроваживали из тюрьмы. Охотник за самыми горячими новостями впился цепким взором в неподвижное тело, которое как-то совсем уж неприлично и поспешно волокли по земле, даже без носилок. Приметил движение длинных тощих пальцев. План у него в голове созрел мгновенно. Он вдруг остановился, выпучившись на небо. Вырвал руку из пальцев замешкавшегося полицейского. Указал пальцем в небо. И радостно заорал:
— Синие бегемоты! Синие бегемоты на летающей тарелке!
План был глуп и стар как мир. Но синих бегемотов на летающих тарелках прежде никто не видел. Да и в кино эта тема не была популярна. Короче, кое-кто замешкался и стал искать в небе тех самых синих бегемотов. А журналист бодро растолкал всех локтями и был таков. Поскольку он выбросил фотоаппарат и убежал в аккурат ко входным воротам, то решили, что он наконец устыдился или убоялся, короче, добровольно катапультировался с территории тюрьмы. И все вздохнули спокойно, поскольку он уже давно всех достал. Но у него родственник бывший мэр, короче, всем, кто был в курсе, приходилось обращаться с парнем осторожно.
А в городе — тюрьма как раз была в городе — в это время был фестиваль. Журналист поймал попутку, сунул водителю приличную купюру и попросил отвезти на фестиваль. И они погнали на место, где как раз много народа собралось. Под видом фанатского энтузиазма журналист прорвался к сцене, бодро залез на нее. Город был умеренно большой, на сцене крутили романсы, которыми интересовались старшие и особо романтичные из молодых девчонок. Короче, особой охраны у сцены не было. А на сцене журналист кинулся к ногам выступавшей певицы, ляпнул нечто такое, почтительно-страстное, прикидываясь влюбленным поклонником. Певица замешкалась от лести. Он вырвал микрофон и кратко, и смачно изложил о вопиющем случае ущемления человеческих прав.
Причем, личность, чьи права ущемляли, была значительная. Ну да, сей придурок был тем самым ночным сторожем в музее, который одной сигаретой и газетой устроил пожар. Ну, точнее, так убеждали, но вообще-то вызывают подозрение сбой противопожарной системы и общая степень подготовленности музея к чрезвычайным случаям. Короче, чтоб так легко все сгорело, надо было очень постараться.
Естественно, возникает вопрос, куда утекли деньги из бюджета, положенные на подготовку музея к преодолению чрезвычайных ситуаций. И его самого сей факт весьма интересует, поскольку он — приличный молодой человек — и, как и положено, платит все положенные государством налоги.
Но еще больше его волнует, что бесчувственное тело того самого ночного сторожа волокли по земле безо всяких носилок. А ведь он, если кто еще не в курсе, прославился не только поджогом музея и причастностью к гибели ценных экспонатов!
Этот самый человек еще и спас девушку от насильников! Там банда пьяных придурков девушку схватили и насиловали. И никто на помощь не ринулся — все боялись, гады. Вот просто, смотрели из окон. И даже полицию позвали поздно. А этот самый поджигатель был единственным идиотом, который мимо не прошел. Один, представляете, один обычный мужик, всего один вступился за несчастную девицу! Напал на одного из гопников, руку сломал. Те вытащили ножи. Но он не сдался! Представляете, один всего мужик мимо не прошел и ножей не убоялся! А когда наконец-то приехала полиция… И где ее, спрашивается, носило столько времени? И кой черт эти сволочи смотрели из окон? Любители хлеба и зрелищ, чтоб их! Мерзость рода человеческого! Бездушные гады!
Короче, когда приехала полиция, то единственный защитник несчастной девушки уже был при смерти. И до чего додумался, представляете?! Уже израненный, истыканный ножами, избиваемый ногами, он все еще рвался ее защищать! Он просто упал на нее, заслонив ее своим телом. Вы представляете?! Вы можете себе это представить?! Вы бы так смогли? А он смог! Короче, он потерял много крови и был в жутком состоянии.
Наш доблестный врач главной больнице уже решил, что все. Все кончено. Вот такие у нас врачи, мда. Нет, вы не подумайте дурного! Там, в больнице, нашлось несколько молодых и талантливых медиков, которые решили попытаться. Вот это люди! Ну, мужики! Да, девушка там одна была, но, вроде бы вскоре лежала в обмороке. Хотя это сложно установить, может, врут, и она доблестно помогала им. Наши девушки не только самые красивые, но и самые смелые. В реанимации работать — это ж рехнуться можно. Но они работают и спасают жизни. Короче, его спасли. Этого героя спасли!
И властьимущие упекли его за решетку. Его, едва только выпущенного из реанимации. Наш мэр, уж извините за такие подробности, пытался вынудить его подписать бумагу… Ну, типа он там нижайше просит прощения. Человек едва живой, так нет же, вытащили, орали! Еще и журналистов пригласили засвидетельствовать «раскаяние ужаснейшего человека»! И ваш покорный слуга там был. Да, ваш покорный слуга как бы того… этого… из журналистов… Но все это не столь важно. То есть очень важно, но сейчас не об этом.
Нынче вот опять ваш покорный слуга был в тюрьме, ну, там был один любопытный инцидент, может быть, завтра в первых полосах газет узнаете. И вот тут-то вдруг увидел…
Короче, журналист зажег всех бурным сочувствием герою-поджигателю и бурным негодованием, что с телом несчастного так обращаются. Ну да, был в музее пожар и что-то ценное сгорело. Но ведь тот человек едва не погиб, спасая несчастную девушку!
А мэр с утреца был на званном обеде, который готовили повара из столицы, учившиеся, между прочим, заграницей, где он переел всевозможных деликатесов. И когда уже собирались отъезжать, желудок мэра взбунтовался против чрезмерной нагрузки. Пришлось задержаться.
Машине, выехавшей из тюрьмы, преградила дорогу большая толпа. Кто-то из собравшихся был с цветами, кто-то с всякими разными предметами, которые под руку подвернулись. Естественно, юный вдохновитель стоял где-то спереди и пламенными речами подбивал людей на мятеж. Пока водитель замешкался, люди уже испортили колеса. И десять телохранителей мэра, выскочившие из машины, схлопотали быстрее, чем успели в кого-то выстрелить. Мэра, пару его помощников и тощее тело героя быстро выволокли наружу. Тут-то все приметили, что герой был жутко худой, словно голодом хотели уморить. Но, к счастью, пульс прощупали. Врачи в толпе нашлись. Четыре штуки. Пожилые, правда, костяк ведь был из любителей романсов, но зато с опытом. Героя торжественно и быстро утащили спасать, а связанного мэра и его помощников запаковали в его же машину. Поскольку подозревали в умышленной попытке убийства, да еще и с участием самого мэра, то были непреклонны.
Так город лишился своего мэра, но обрел двух собственных героев. Доблестного поджигателя-заступника и еще смелого парня-журналиста, который докопался до правды. Народ бурлил, верхушка бодро строчила письма к президенту: доносы и просьбы разобраться.
— Фредерик, куда же ты? — вскочила дама из кресла, едва не запутавшись в подоле длинного и пышного платья, — Как же твоя невеста? Как же владения твоего отца?
— Что почетного в том, чтобы просто перенять титул и земли своего отца? — возмутился молодой и еще безусый парень, — Я хочу перед свадьбой съездить в то путешествие! Ради нашей науки! И вообще, чтоб было что на старости вспомнить.
Простите меня, матушка!
И выскочил из комнаты, хлопнув дверью…
Он никогда уже не вернется домой. И титул, и наследство перейдут к его брату. Но он тогда этого не знал. Он не думал об этом. Его манили неведомые края дальней жаркой страны. Где взмывают к небу гигантские каменные сооружения. Он слышал, что они невероятно большие. Ему было интересно увидеть их своими глазами. Ему было интересно разгадать, как только люди древних времен могли выстроить это? Ему хотелось заглянуть внутрь их. Ему с самого детства хотелось отправиться в путешествия по чужим странам…
Он никогда уже не вернется домой. Этот молодой парень, почти еще мальчишка. Один из множества сгинувших путешественников. Один из неудачливых, мечтавших постигнуть тайну пирамид. Когда его родителям донесли письмо от его спутника, о том, что их сын где-то у древних пирамид был укушен в ногу ядовитой змеей и скончался там же, у подножия своей несбыточной мечты, то мать его упала в обморок, а отец только грустно цокнул языком. Такова молодость: она постоянно рвется куда-то, лезет к высоким и крутым вершинам. Такова молодость и не все переживут ее. Такова молодость и кто-то ушел из жизни совсем еще молодым…
Но никто не знал самого важного. Никто, кроме них двоих. Что он долго, из жизни в жизнь искал ее взгляд и ее улыбку. Он вечно искал ее взгляд и ее улыбку. Вечно искал и не находил…
И тогда, у подножия ее каменной темницы, той самой, в которой запечатали старые одежды ее души, тогда, лежа с прокушенной ногой и умирая от яда, он улыбался. Потому что у порога жизни он опять увидел ее.
Она стояла на пороге и грустно улыбалась ему. Белое платье обтягивало тусклую полупрозрачную фигуру. Черные глаза, густо обведенные краской, с горечью смотрели на него. Она ждала, что он вернется, но расстроилась, что так рано, что так и не успел насладиться красками мира живых. А ему были не нужны никакие краски мира, в котором не было ее. Он целую вечность, из жизни в жизнь, искал ее улыбку и ее взгляд. Искал и не находил. Вечно искал и не находил.
Но у порога жизни он опять увидел ее. Ту, что всегда ждал и искал. Искал и не находил. Вечно искал и не находил.
— Ну, зачем ты так? — грустно спросила она.
— Ну, извини, — улыбаясь ответил он.
Поднялся из старых одежд души и уже тенью шагнул к порогу. К ней.
Он никогда уже не вернется домой. Этот молодой парень, почти еще мальчишка. Один из множества сгинувших путешественников. Один из неудачливых, мечтавших постигнуть тайну пирамид… Но он был счастлив, уходя в мир ночи теней. Потому что там ждала его она. Он вечно искал ее взгляд и ее улыбку в мире живых. Вечно искал и не находил. Вечно искал… Одну ее…
Мужчина устало раскрыл глаза и посмотрел на полок. Светлый потолок, нежного пастельно-желтого цвета. Такого бодрого и сочного оттенка, где-то между медом и цветами одуванчиков. Он любил цветы одуванчиков в детстве. Они как целое море из солнышек распускались на земле. Солнце… Солнце он тоже любил… Такое нежное иногда. И такое жаркое… Он целую вечность не видел его…
— …Так что же сказать девушке, которая пришла к нему? Она очень хочет увидеться с ним…
Девушка, которая хочет увидеться с ним… В сердце затеплилась надежда. Он рывком сел на кровати, содрал с лица какую-то пластмассовую штуку…
Свет ослепил его… Мягкий свет красивой больничной палаты… Он отвык уже от красивых комнат и нежного цвета стен… Врач бросился к нему. Позвал медсестру…
Девушка таки прорвалась в палату. Молодая женщина. Русоволосая и светлоглазая. На лице надежда, ласковый свет в глазах. Он взглянул на чужое лицо, в чужие глаза и внутри него все обмерло. Это была не она. Не она, и остальное неважно.
Мужчина устало повалился на кровать. Взгляд серых глаз застыл на светло-желтом потолке. Ему казалось, что все не имеет смысла. Он не представлял, как оказался в этой комнате, так не похожей на больничную палату, но это было и не важно. Все было неважно. В его жизни не было самого важного.
Он сомкнул веки и уснул. Глубоким сном без каких-либо сновидений.
Через несколько дней, придя в себя, столкнулся с навязчивой заботой незнакомого молодого мужчины, судя по внешности, потомку какого-то из народов, живущих в жарких странах.
Незнакомцу очень хотелось его покормить, мол, ему из благодарности еду приготовили. И жена очень расстроится, если ее труды так и не попробуют. Больной взглянул на него с раздражением. Но незваный гость был упрямым неимоверно. И чтоб он отстал, больной согласился. Вкус еды… он его узнал. Тот самый вкус той самой еды, которую иногда приносил ему охранник в тюрьме. Та самая необыкновенная еда, так разительно отличавшаяся от обыкновенной. Мужчина недоуменно посмотрел на парня.
— Просто вы однажды мою жену спасли, — тепло улыбнулся гость, — Неужели не помните?
Он устало покачал головой. Пламя сожгло все. Все его воспоминания. Не осталось ничего.
— Просто вы когда-то подожгли городской музей, — широко улыбнулся незваный гость.
Поджог музей…
Мужчине вдруг ярко привиделся огненный лабиринт и девушка, поманившая его за собой. Девушка в странной одежде, которая вывела его из здания и исчезла… До боли знакомый взгляд черных глаз, жирно обведенных какой-то черной косметикой… Взгляд самого важного человека… И страшное осознание, что в этом мире он ее никогда не найдет… Просто ей помешали родиться… Заперли в каменной темнице… Вот уже давно она не может вернуться в жизнь… Вот уже давно она ждет его за порогом. Он ищет только ее, из жизни в жизнь, вечно ищет ее взгляд и ее улыбку в мире живых. Вечно ищет и никогда не найдет…
— Ну, и в тот же день, когда смогли покинуть горящее здание — дело было ночью и всем было как-то не до музея — вы шли по старому парку. По старому району. Там… — голос парня задрожал, — Там какие-то пьяные скоты напали на девушку… и вы… только вы вступились за нее… вы один… Когда приехала милиция, вы лежали на ней, весь изрезанный и истекающий кровью… Вы даже тогда защищали ее…
Гость поднялся с кресла и низко поклонился.
И тогда сидевший на постели вдруг вспомнил ту полутемную улицу с несколькими потухшими фонарями, белое пятно между темных силуэтов и тот отчаянный взгляд совсем еще молодой девчонки… Он где-то видел ее… Голова опять резко заболела… Он никак не мог вспомнить… хотя осталось совсем немного кусочков мозаики…
Парень помог ему улечься и побежал за врачом. Признаваться в подкупе медсестры и самовольном проникновении в палату к тяжелобольному. Ну, это все потом, а пока позовет на помощь. Что касается неприятных ситуаций с нарушением общественных правил, то выкручиваться из них ему было не в первой. Этого рьяного журналиста знало полгорода точно. В основном, как рьяного нарушителя всяческих правил. Его извечное любопытство и энергичность уже вошли в лексикон самых тяжелых ругательств города.
Мужчина какое-то время устало рассматривал потолок такого чистого и красивого цвета, потом устало закрыл глаза…
— Ты хочешь что-нибудь сказать, проклятый воришка? — мрачно спросил воин.
Хрупкий подросток оглянулся — за ним была яма с ядовитыми змеями. Гады противно извивались, свившись в один большой ком, поднимали головы, высовывая тонкие раздвоенные языки и мерзко шипели. Затем он перевел взгляд на вершину третьей слева из пирамид, прекрасно видных из любого уголка их селения.
Что-то заныло внутри него. Эта странная внутренняя боль, которая следовала за ним столько, сколько он себя помнил…
Сколько он себя ни помнил, его всегда влекло к той пирамиде, страстно хотелось пробраться внутрь заповедного места. Взять камень и ударить по стене. Одного удара не хватит, чтобы разрушить все, но ему так этого хотелось, именно этого!
Вначале он приходил в ужас от этого наваждения, медленно сходил с ума, боясь даже заикнуться кому-то о мучивших его греховных мыслях. Потом было смирился с тяжким испытанием богов. Потом даже забыл ненадолго, засмотревшись на дочку советника из проходившей мимо их селения процессии. Девчонка была очень красива и разодета как жена фараона. По крайней мере, так ему казалось, он ведь вживую ни одну из жен фараона ни разу не видал.
А потом ему приснился черный каменный сфинкс, грустно смотревший на него своими пронзительными черными как ночь глазами, жирно обведенными черной краской.
Сначала он просто рисовал его силуэт, в забытьи и рассеянности, на земле или на песке у берега реки. Потом поймал себя на том, что с каждым разом все тщательнее прорисовывает это женское лицо. И однажды понял, что нет в мире женщин никого красивее, чем та, у которой было бы такое же лицо. И однажды вдруг четко ощутил, что таинственный черный сфинкс из сна, которого так хочется рисовать при первой же возможности, четко очерчивая лицо, как-то связан с третьей слева пирамидой, возвышающейся над страной. И даже разузнал, что в гробнице той пирамиды покоится тело самой любимой из жен одного из прежних фараонов. Говорили, что на крышке саркофага умелые мастера изобразили ее прекрасное лицо. Столь прекрасное, что фараон, увидев его, расплакался, один из мастеров свихнулся, а другой умер. И если б он только мог увидеть крышку саркофага… Саркофага, который так страстно ему хотелось разбить!
Он как мог боролся с наваждением, но оно упрямо возвращалось. Он молил богов помиловать его. Тогда ему опять приснился черный сфинкс, чья женская голова смотрела на него укоризненно. И тогда, проснувшись в холодном поту, он не выдержал и решился.
— А это что-то изменит? — устало спросил подросток воина.
— Нет, — холодно отрезал тот, — Если мы будем миловать расхитителей гробниц, то им не будет конца. Ты хочешь еще что-нибудь сказать?
Подросток посмотрел на верх третьей слева пирамиды и улыбнулся. Он знал, что ничего не изменится. Просто это наваждение не оставит его. Оно сведет его с ума. А смерть от яда змей будет пусть и мучительной, но быстрой. Смерть… он не боялся ее. Он давно любил ночь и давно уже мечтал заглянуть в царство ночи и теней…
Он сделал шаг назад, к яме.
Девушка, чью голову обхватил золотой убор в форме птицы, который, казалось, был объят огнем, грустно улыбнулась и покачала головой. Она стояла на пороге, всего в нескольких шагах от него. За ее спиной были темнота и пустота. За ее спиной было царство ночи и теней — он вдруг явственно понял это. И приблизиться к ней можно было только умерев. Но ее глаза… ее улыбка… он всегда искал ее взгляд и ее улыбку… вечно искал… искал и не находил… Просто потому, что она ждала его там… Самая красивая из всех женщин, когда либо существовавших в обоих мирах.
Подросток улыбнулся еще шире и ступил назад. Еще шаг. Второй. И погрузился в яму. Стражнику еще какое-то время снилось в кошмарах лицо осужденного на казнь. Лицо, на котором была улыбка!
Ведь он всегда искал только одну ее… вечно искал и везде… искал и не находил… просто потому, что он искал ее в мире живых, а она ждала его там… просто она ждала его там…
— Ты спятил? Местные нам головы снимут! — возмутился крепкий старик, оттаскивая своего спутника — мужчину средних лет — от стены пирамиды. Тот сопротивлялся и смотрел на древнее каменное сооружение как завороженный, — Да что с тобой? Рехнулся, что ли? — А если… — сказал другой из спутников и поежился.
— Что если?! — проорал старик.
Он приехал сюда торговать. Еще только свихнувшегося слуги ему не хватало! И так была задержка в пути. Был трудный путь. Трудный и опасный. Тем более, что из-за этого негодяя они заплутали.
— Говорят, что эти штуки — большие склепы мертвецов-царей прошлых эпох — охраняет какое-то страшное проклятие, — хотя охранник был весьма высоким и мускулистым, хотя он уже не один десяток разбойников прикончил, некоторых даже голыми руками, однако ж сейчас он был бледен и дрожал, робко поглядывая на высоченные древние каменные сооружения.
— Бредни! — проворчал купец.
Старик злобно дернул за волосы юнца, мешавшего ему.
— Чего застрял как камень?! Пошли!
Тот вздрогнул, обернулся. Что-то было такое жуткое в его серых глазах.
— Что за рожа вообще? — заорал купец, брызжа слюной, — Я тебя, что ли, от бабы твоей оторвал?! Кто за тебя, щенка такого, вступился? Кто взял тебя в караван?! Где твоя благодарность?
Видно было, что сероглазый мужчина двигался неохотно, с таким трудом, словно к его ногам приковали тяжелые цепи. На первом же отдыхе после сделки он напился. Пил всю дорогу до дома. И вскоре после возвращения в родной город умер в какой-то глупой пьяной стычке…
Просто он всегда ее искал. Только ее одну. Всегда искал ее взгляд и ее улыбку. Вечно искал и не находил…
Врачи мягко, но твердо разбудили его.
— Сожалеем, но вам придется последовать за полицейскими, — сказал один из них, часто заботившийся о нем. Сказал и виновато опустил глаза.
Серые глаза недоуменно обвели всех присутствующих: врачей, нескольких полицейских, двух плачущих медсестер. На миг задержался его взгляд на том черноглазом молодом мужчине, явно южных кровей. Кажется, уже видел его недавно. Тот молчал, кусая губу. В глазах было отчаяние. Он так ничего и не сказал.
— Просто вы… как бы это… — голос врача дрожал — отпускать чудом спасенного пациента, когда тот еще не успел оправиться толком, да еще и в такое место, ему было мучительно, — Когда-то вы подожгли наш единственный в городе музей… и наши власти не могут отпустить вас… хотя люди их просили о милости.
— Почему? — наконец-то сказал хоть одно слово пациент.
— Вы однажды спасли девушку… — глаза врача округлились, — Вы… не помните об этом?
— Тот огонь сжег все. Всю мою жизнь, — ответил мужчина равнодушно.
Ветер вдруг проник в палату и всколыхнул белые полупрозрачные занавески. Больному вдруг примерещилась девушка в белой одежде и массивном золотом украшении на шее. Босая, она стояла у окна и смотрела на него пронзительными черными, жирно обведенными глазами. Видеть ее лицо ему было радостно. Так радостно, что ничего в мире больше не имело значения.
— Следуйте за мной, — тихо сказал один из полицейских, молодой и серьезный, лет так тридцати.
Его лицо было смутно знакомым. А еще было неясно, почему у него такой виноватый взгляд.
— Простите, что опять ничем не смог вам помочь, — сказал тот смутно знакомый незнакомец.
Поджигатель музея промолчал. Он отвык от ярких эмоций. Вся жизнь давно стала однообразной чередой из серых дней. Он смутно уже начал вспоминать горящую залу в музее и занесенные над ним белые кроссовки в красных пятнах — тело отчаянно ныло, словно его опять избили, долго и злобно.
— Я исследовал ваше дело… — не дождавшись никакой реакции, виноватый полицейский добавил, — Ну, о поджоге в музее. Неужели… вы меня совсем не помните?
— Я не помню ничего, — тихо ответил больной и протянул ему руки. Почему-то именно ему.
— Должно быть, это очень страшно, — участливый полицейский тяжело вздохнул.
Девушка в белом платье теперь стояла возле двери и опять грустно улыбалась. Она переживала из-за него. И этого было достаточно. Потому что все остальные были не важны.
И сероглазый мужчина улыбнулся ей. По спине полицейского поползла струйка пота. Он не понимал, почему этот несчастный арестант улыбается в такой ситуации. Кажется, всего-то была одна сигарета и упавшая газета, а еще испортившаяся система пожарной безопасности за которую ночной сторож в общем-то не отвечал. Просто вот так по глупости или сонливости уронить сигарету и газету. И несколько лет сходить с ума от одиночества в одиночной камере. И даже спасение человека, такая отчаянная отвага, даже это не может его спасти. А все какое-то сгоревшее старье из музея, так называемое богатство! Девчонок бы так спасали как этот хлам! Никто из тех, чьи окна выходили на тот закоулок, так толком и не среагировал.
У черноглазого мужчины, одетого как простой горожанин, вдруг зазвонил мобильный телефон. Тот быстро оглянулся, но трубку все-таки взял:
— Да, солнце? Да, я сейчас занят. Что, говоришь? Упала?.. Без сознания?! О, боже! Ты позвонила в скорую?! Я сейчас же приеду! — и он выскочил из палаты, судорожно сжимая в руке мобильный телефон.
Откуда-то из коридора донеслось:
— Ну, и что, что у меня отобрали права! Ну и что, что полиция?! Да говорил я с ними и не раз! Солнце, держись!
Поджигателю музея вдруг ясно представился знойный день над южной страной. Тяжкий путь через землю, усеянную трупами. Взгляд той, что ждала его с краю. И огонь, который сжег все. Все сжег, что было. Сжег все его прошлое и все его будущее. Огонь, который сжег все. Сжег все. И на душе стало как-то легче.
Девушка в странной одежде продолжала ему улыбаться, и он резко слез с кровати на пол, ступил к ней. Быстро подошел, протянул руку, чтоб коснуться ее щеки. Но пальцы прошли сквозь нее и уткнулись в дверной косяк. Просто ее нет в мире живых. А значит, все остальное бессмысленно. Он обернулся к полицейским, спросил того, сочувствующего:
— Ну, пойдем? — и улыбнулся.
Просто он вспомнил, что она всегда ждала его там. А значит, что бы ни случилось в этом суетном океане жизни, однажды он опять вернется к ней. Она ждет его там. Она всегда его ждет. Только одного его. Просто ей, как и ему, больше никто не важен.
От улыбки арестованного полицейского опять прошиб холодный пот. Несчастный страж порядка, который ничего так и не сумел сделать для того, кем искренне восхищался, не понимал, почему поджигатель музея улыбается в такой ситуации. И полицейскому вдруг явственно вспомнился кошмарный сон, который с раннего детства и до сих пор преследовал его. Сон, где он тоже был стражем порядка, в какой-то древней и южной стране. И там он должен был казнить воришку, совсем еще юнца. Должен был столкнуть его в яму с ядовитыми змеями. И юнец это прекрасно понимал, должен был представлять, какая ужасная смерть его ждет. Но мальчишка улыбался! И ступил в яму со змеями сам. Вроде стражнику и выбора особого не было. Но эта счастливая улыбка и эта поспешность юнца глубокой раной легли ему на душу. Он никак не мог понять, что же такого было в жизни юнца, чтоб так улыбаться перед смертью и самому ступить в яму с ядовитыми змеями?! И теперь похожая ситуация случилась наяву: стал полицейским и обязан наказать преступника. Но почему же тот так улыбается в такой ситуации? И до чего ужасное чувство: один в один как в том проклятом кошмаре!
Всю дорогу до тюрьмы арестованный улыбался.
Он всегда и везде из жизни в жизнь искал ее. Всегда искал ее взгляд и улыбку. Долго искал и не находил. Но теперь понял, что она ждет его там. А значит, они обязательно встретятся рано или поздно!
А полицейского трясло. Трясло от жуткого совпадения ощущений из кошмара и реальности. А он ведь так боялся, что однажды случится что-то подобное! Так боялся и… Надо было что-то сделать! Надо было что-то сделать! Ведь муки совести непереносимы… Ведь он же ж не выдержит, если еще хоть раз… Этот человек… снова через несколько лет этот человек, этот несчастный арестованный…
Тут полицейский вспомнил всю мышиную возню, раздутую этим пронырой-журналистом, которого тоже очень зацепила история несчастного поджигателя музея. Вспомнил, как один единственный журналист, вот этот самый, одной пламенной речью сподвиг людей свергнуть зануду-мэра с его пьедестала. И задумался, что надо бы объединить им свои силы. Пусть еще раз в мире восторжествует справедливость! Ну да, музей отчасти жалко. Старинные ж вещи, более не повторятся. Но вот мумию, что была уничтожена в пожаре, как-то не очень жалко. По мнению полицейского, о котором он, впрочем, никому так и не сказал, мертвым надо дать возможность уйти спокойно, а не расковыривать могилы, чтоб — какой ужас — потом выставлять бренные останки для рассмотрения разными сомнительными личностями. Тем более, что в тот музей даже дети ходили. А увидеть такое ребенку — худшего сложно пожелать. Ну да, счас такие фильмы пошли, что мумия уже не столь потрясает молодое поколение, как суеверных стариков. Да, собственно, полицейский и сам когда-то так считал. И поначалу даже возмутился, узнав о пожаре в музее. А потом узнал, что поджигатель, прежде чем его схватили, спас ту девчонку. И слова поджигателя, так зацепившие его тогда и перевернувшие что-то в голове, до сих пор будто бы звучали у него в ушах: «Вы считаете, что культура — это строить большие дома, выставлять в них чьи-то трупы и потом толпами ходить на них смотреть? Лучше бы вы позаботились о беспризорниках и сиротах!».
Отзывчивый полицейский оглянулся через окошко на арестованного, сидящего в кузове машине. Тот прислонился головой к стене и закрыл глаза. И улыбался. Он по-прежнему улыбался, этот странный человек. Хотелось бы понять, что за мысли сейчас витают в его голове — этого несчастного, преданного другом-коллегой, потерявшего престижную работу, брошенного девушкой, потом уцепившегося за пыльное место ночного сторожа, принесшего ему несколько лет тюрьмы, едва не скончавшегося при защите той несчастной. Этого несчастного, который опять возвращается в тюрьму и при этом улыбается. Да, очень хотелось бы знать, какие мысли в его голове, но полицейский боялся, что свихнется, если узнает. Потому что несчастный поджигатель, похоже, уже сам свихнулся от пережитого.
Когда мэр хотел заставить едва живого преступника подписать ту бумагу — униженные мольбы о прощении за уничтожение народных сокровищ — то преступник заляпал бумагу кровью из открывшейся раны. И еще нарисовал на бумаге сфинкса. И в тюрьме, как стражу закона жаловался его приятель, после кого-то из заключенных в одиночной камере на стене остался нарисованный сфинкс. Силуэт сделан черной гелевой ручкой, детали процарапаны чем-то мелким и не очень острым, возможно, концом стержня той самой ручки. Процарапаны глубоко, но штрихи неровные: руки рисовавшего были слабы. И еще тот бедолага пытался покрыть сфинкса кровью. Очевидно, своей, так как в палате больше никого не было. И отзывчивому полицейскому подумалось, что оба сфинкса дело рук одного человека, того поджигателя. А потому не следовало и спрашивать, какие мысли были в голове у него.
А еще полицейскому хотелось ударить по лицу отца и мать преступника, которые узнав о пожаре и причастности к нему их сына, публично заявили об отказе от него. Приятель, охранник из тюрьмы, еще говорил, что ни мать, ни отец так и не навестили заключенного. За девять лет! Да, собственно, преступник и сам ни разу о них не вспомнил. Он вообще почти все время сидел, смотря на стену. Может, оно и к лучшему: и без того бед на голову этого мужчины свалилась до ужаса много, предательство родителей могло его и вовсе подкосить. А может, он догадался? Может, что-то понял? Но ничего не сказал.
Только двое пытались навестить его: спасенная девушка и тот проныра-журналист, который был в курсе всего. Он же поддерживал ту девушку, помогал пробраться в тюрьму и носить еду — обилие связей журналиста поражало воображение. Хотя сам он обычно шутил, что просто умеет ходить сквозь стены. И его поминали недобрым словом почти все полицейские и сотрудники разных общественных учреждений — длинный нос охотника за новостями лез во все щели, выуживая самые тайные и пикантные сведения. Которые, разумеется, обладатели всячески пытались спрятать. Однако именно этот парень посочувствовал несчастной. Поддержал ее, когда выяснилось, что она забеременела от одного из насильников. Причем, его сочувствия хватило даже на то, чтоб жениться на этой девчонке! В городе ее многие знали в лицо, все «сочувствовали», но мужчины и парни шарахались от нее, как от прокаженной. Она бы уехала из города куда-нибудь, но с деньгами были проблемы. Еще и старая мать приболела. Словом, второй из не прошедших мимо, тоже спас ее. И получил благодарную и нежную жену. Теперь жена заглядывает в полицейский участок иногда и просит передать мужу сверток с обедом. Да и муж периодически отрывает полицию от работы, может, кто в курсе, где в городе топает его ненаглядная, а то у него или нее разрядился мобильник и отрубился, короче, надо срочно узнать, где она. Эту пару в городе знают все. Все видели, как нежно они смотрят друг на друга. Все знают их старшую дочку: задиристую девчонку, победившую на городском конкурсе юных художников. А еще она хорошо поет. Что ж она такое нарисовала тогда, на конкурсе?..
Полицейский устало нахмурился и потер лоб, силясь вспомнить. Потом вздрогнул, резко развернулся, впился взглядом в лицо арестованного. Тот по-прежнему сидел, прислонив голову к стене, прикрыв веки. Кажется, спал. И по-прежнему улыбался, как будто самое страшное осталось позади… Полицейскому вдруг показалось, что он сам начинает сходить с ума. Просто… это все было уже слишком!..
В тюрьме поджигатель молчал. Даже тогда, когда его оставили в камере, под градом заинтересованных взглядов сокамерников. Сел на полу под окном, едва не уснул. Его растормошили, указали на одну из свободных кроватей. Лег. Какое-то время молча смотрел в потолок или будто сквозь него — того, кто рискнул заглянуть ему в глаза — пот прошиб. Потом уснул.
Машина быстро мчалась, разрезая фарами вечерний полумрак. Двое с оружием сидели в кузове, изредка поглядывая то друг на друга, то на закрытый груз напротив них. Погода испортилась очень быстро. Внезапный порыв ветра содрал ткань с массивного предмета. Капли дождя потекли по изображению женщины на крышке саркофага, словно ее слезы.
— Зачем он тебе? — спросил один, помоложе, с грустными черными глазами.
— Когда закончится война, быть может, за эту штуку удастся много денег забабахать.
— А что ценного в этой каменюке?
— Ты че, совсем дубина, что ли? — выпучился искатель наживы, — Не знаешь, что это такое?
— Он из деревни, — отозвался водитель, — Из дальней провинции.
— Короче, дуб дубом, — вздохнул второй из кузова, — Эта штука называется саркофаг. Внутри труп какого-то человека, жившего тысячи лет назад. Его как-то так обработали, чтоб подольше пролежал. Думаю, когда война закончится, и наши ученые накопят деньжат, они нам много бабла отвалят за эту штуку.
— Но так нельзя! — солдат из провинции аж вскочил. Сильный порыв ветра отбросил его назад. В падении он зашиб плечо о каменный гроб, — Это ж неуважение к покойному — вытаскивать его из земли.
— В других странах, я слышал, их вполне себе в музеях выставляют. Как ни как, редкость. Человек, живший тысячи лет назад.
— В… м-м-муз-зее? — провинциал аж заикаться стал, — Это за что ж такое неуважение к мертвому человеку?
— Да сиди ты спокойно, придурок! — шикнул на него новоявленный предприниматель, — Кто навязался на дело? Ты! Кто денег просил и какую-нибудь работенку? Ты! Вот сиди и молчи теперь.
— Но это… это… — черноглазого трясло.
— А ты думал, что тут какое-нибудь приличное дело будет?
— Лучше бы я и дальше навоз из свинарников выгребал! — пылко ответил защитник нравственности.
— Вот и сидел бы там, в своем…
Ветер заткнул ему рот высохшим мокрым листом. Солдат сплюнул, посмотрел на лист. Кленовый… Выкинул во мрак за кузовом. Дождь внезапно прекратился. Полыхнула молния и расколола небо на три части.
— Ну, и погодка! — проворчал водитель, — У меня ветром сигарету вырвало и унесло. Даже не закурить спокойно!
— Слушайте, а может, мы… того?.. Похороним его по-человечески?
— Вот нашел на свою голову! — и второй из кузова выругался.
— Но так нельзя!
— Сиди уже! А то денег за работу не отдам!
— Да идите вы с вашими деньгами! Не нужны мне такие деньги! Я всем расскажу… всем! Что вы…
Он вскочил. Новая молния осветила его лицо. И дикие глаза, из которых, казалось, смотрела черная бездна.
— Сядь! И заткнись! — заорал на него другой.
— Слышь, парень, не рыпайся, — четко сказал водитель, — Этой женщине от твоей возни ни горячо, ни холодно.
— Ж-женщине?
— Да, там, внутри, баба, а не мужик.
Что-то такое случилось внутри провинциала. Его взгляд стал таким… непередаваемо жутким… такая непоколебимая уверенность и ярость зажглись в его глазах, освещенных новой вспышкой молнии…
— Оставьте. В. Покое. Эту. Женщину, — громко и четко произнес воин.
— Какого… ты вообще в это ввязался, раз такой чистоплюй?
— Не знаю, — провинциал мотнул головой. Капли с его мокрой длинной челки упали саркофаг, — Мне хотелось жить лучше. Проще. Надоело возиться со свиньями. Но, похоже, они были добрее некоторых людей. С навозом было как-то проще.
— Да ты… ты… — его противник вскочил.
И он вскочил. Ростом был пониже охотника за деньгами, более щуплый. Но… более спокойный. С каким-то ледяным спокойствием, каменным, вызывающим в душе его противника какой-то дикий и животный ужас. И ощущение, будто он раздет и безоружен под этим суровым тяжелым взглядом.
— Не знаю, почему мне захотелось рвануться куда-то из родного города… Почему мне там спокойно не жилось? — провинциал устало потер лоб рукой, — Почему мне захотелось обратиться именно к вам? К чему было все это? К чему было? Зачем?..
Очередная молния расколола небо пополам. И что-то внутри молодого низкого солдата откололось.
— Отдайте мне ее! — мрачно произнес он, поднимая оружие.
— Рехнулся?!
— Я хочу, чтоб она смогла уйти спокойно.
Прогремел выстрел. Ночная тьма поглотила машину.
Водитель резко затормозил. Выскочил из кабины, схватив свое оружие.
Новая молния подожгла высокое старое дерево у дороги. Высохшая древесина, всего слегка смоченная дождем, вспыхнула, как свеча. В свете пламени и блеске новой молнии стала видна скрюченная фигура у саркофага.
Из пробитой головы провинциала стекала кровь. Пальцы судорожно сжимали оружие, с которым он хотел защищать эту женщину, от которой осталась одна только оболочка. Глаза его смотрели куда-то в пространство. А каменное лицо…
Два солдата ощутили дикий ужас. Потому что из каменных глаз женщины на крышке саркофага стекали кровавые слезы.
И хотя оба убеждали себя, что это просто кровь убитого попала на камень, хотя не могло быть иного объяснения, но освещенное молнией и огнем каменное лицо плакало… каменная женщина плакала как живая… кровавыми слезами…
Они смотрели на нее долго, в ужасе, понимая, что она им еще не раз будет сниться в кошмарных снах. Потом опомнились, решили сбросить вздорного напарника в реку. Кому во время войны будет дело до трупа с простреленной головой, выплывшего из реки?
Они подняли неподвижное еще теплое тело, с руганью вытащили на дорогу — устроил им тяжелую ночку — вздохнули, передохнули и подняли опять. Подняли и выронили.
На его лице была улыбка. Совершенно безумно было бы умирать в такой ситуации с улыбкой. Но на его лице была улыбка.
Просто он всегда ее искал. Искал ее взгляд и ее улыбку. Всегда и везде искал, из жизни в жизнь. Искал и не находил.
Но когда он схватил оружие, чтоб защитить останки той женщины, жившей в давние времена, то он увидел за спиной у своего врага девушку в странной одежде. В блеске молнии золотая птица, обхватившая ее голову, казалось, была объята огнем. А ее черные глаза, жирно обведенные черной краской, смотрели так ласково и нежно. Полупрозрачная тень, она стояла на пороге и улыбалась ему. За ее спиной были мрак и пустота: царство ночи и теней. Царство ушедших из мира людей, где ее душа ждала его. И, наконец увидев ее, он улыбнулся. А потому не успел первым нажать на курок…
Она посторонилась, и он шагнул через порог. Она протянула ему руку — и он сжал ее полупрозрачные почти неощутимо прохладные пальцы. Они уходили вдвоем в царство ночи и теней. Две усталых души, чьи судьбы сплелись на много лет… Две души, которые ни за что не хотели расставаться… Две души, которые всего на миг были рядом в мире живых…
А мэру, который сидел в камере этажом ниже, в течение двух недель снился мужчина с простреленной головой и каменное женское лицо на саркофаге, плачущее кровавыми слезами. Поначалу его просто трясло, потом он выпросил себе книгу с молитвами и долго и упорно пытался припомнить всех, кому когда-либо сделал что-то гадкое. Умирать с простреленной головой ему не хотелось. Молиться тоже. Но молиться было не так страшно. Короче, ему пришлось учиться раскаянию.
Вот только каменное лицо, плачущее кровавыми слезами, преследовало его и впредь. Иногда. В самых жутких кошмарах. Бывший мэр никак не мог понять, что он такого ужасного совершил?..
Какое-то время проснувшийся поджигатель недоуменно смотрел на склонившегося над ним полицейского, силясь понять, что ему говорят и где он уже видел это лицо. Потом послушно пошел за ним, хотя так и не понял, куда его ведут.
Да, собственно, ему было все равно. Чувства как-то притупились из-за бесконечной череды однообразных тюремных дней. И хотя теперь он был не один, его состояние продолжало быть таким же безучастным. Поначалу сокамерники к нему приставали из любопытства. Потом, подслушав разговор охранников и смекнув, что это за молчаливый сероглазый человек, донимали вопросами и дружелюбием еще больше прежнего. А потом отстали, натолкнувшись на стену равнодушия. Им казалось, что здесь только его тело, только его равнодушный взгляд, а сам он где-то далеко. И все слова, которые говорили ему, словно проваливались куда-то в пустоту.
Однажды кто-то из его соседей извернулся и спер у одного из охранников черную гелевую ручку. Любитель ребусов и кроссвордов матерился до позднего вечера. А заключенные ликовали так, словно сперли целый сундук сокровищ у хищных леопардов и туземцев. Как ни как, а хоть какое-то развлечение. Вор с гордостью продемонстрировал ручку соседям. Увидев ручку, поджигатель музея как-то ожил и даже вежливо попросил ее потрогать. Ему подарили ее, как трофей. Точнее, как букет цветов, который вручают чемпиону, стоящему на первом, самом высоком месте пьедестала. Он вежливо принял подношение, очень вежливо поблагодарил. И до ужина рисовал на простыне великолепного черного сфинкса. И даже вполне осмысленно общался с заинтересованными соседями.
— В прошлом году какая-то девчонка победила в городском конкурсе, нарисовав похожего зверя, — припомнил один из заключенных, задумчиво теребя подбородок.
— А что за девчонка? — рассеянно уточнил художник.
— Да дочка одного из… кто ж это был? — старик задумчиво поскреб голову.
Так и не вспомнил. Отвлекся на рисующего. Лицо того было серьезно, движения размерены, в глазах горел интерес. Мастер в деле, короче говоря.
Ночью поджигатель музея спал на простыне с черным сфинксом, счастливый, словно король на троне. А утром его опять куда-то повели. Один из полицейских казался очень знакомым…
Его опять усадили в кресле перед стеной из стекла. Он вдруг четко вспомнил, что с этого-то все началось тогда, в прошлый раз, когда его вытащили под хищные вспышки фотоаппаратов, а мэр требовал публичного извинения и коленопреклонения.
Только сегодня на него из-за стекла смотрел всего один человек. Приятная русоволосая женщина с множеством морщинок на лбу и у глаз. Странно, ей вроде б не более тридцати или около того. Она так искренне обрадовалась его появлению, что он даже смутился и немного обрадовался.
— Мой муж и следователь наконец-то выхлопотали для вас освобождение! — радостно сказала она, подходя к самому стеклу, — Жаль, вам еще два года тут ждать. Ох уж эти люди! Держать такого замечательного человека из-за какой-то сгоревшей рухляди! Нет, это просто невозможно! Но я так рада, что вас выпустят, так рада! — она дрожащими руками извлекла из сумки сверток, — Я тут вам поесть принесла. Бедненький, так давно не ели домашней еды… Надеюсь, я нормально готовлю? Ну, хоть чуть-чуть вкусно? Так хочется сделать для вас хоть что-нибудь… — Вы передадите ему? — она с мольбой посмотрела на полицейских стоящих за его спиной, — Тут просто еда. Немного домашней еды. Всего немного, передайте ему, пожалуйста! Я бы принесла побольше, но они обычно много не передают… — возмущенный взгляд куда-то вбок, на дверь ведущую наружу из того помещения за стеклом, — Ну, где же они? Сказал же, что скоро приедут…
— Вас хочет увидеть девушка, которую вы тогда спасли, — шепнул ему на ухо полицейский.
И сероглазый заключенный наконец-то вспомнил его. Тот самый, который исследовал его дело. Который позволил тогда уйти от мэра и въедливых глаз журналистов. Точнее, пытался. Телохранители мэра задержали его в коридоре и требовали, чтоб подписал ту бумагу. На которой поджигатель нарисовал черного сфинкса.
— Я хочу вас познакомить с моей семьей, — женщина тепло улыбнулась, — Когда вас выпустят, мы будем ждать вас в гости. Мы всегда будем рады вам. О, а вот и они! — мрачный взгляд на открывающуюся дверь, на выходящего из-за нее черноглазого мужчину, чьи предки явно были из какого-то южного народа, — Ну, наконец-то! Где вас носило?!
— Прости, солнце, — улыбнулся муж, — У нее живот прихватило.
— Что-то серьезное? — взволновалась мать.
— Нет, все нормально, — взгляд на растерянного заключенного, — Я очень рад, что наконец-то вас отпустят. Жаль, вам еще тут два года ждать! Так, я кого-то тут не вижу… — он повернулся к двери, словно ожидая кого-то еще.
Дверь медленно приоткрылась. И что-то в душе у заключенного вдруг встрепенулось.
В помещение по ту сторону стекла вошла девчонка десяти или одиннадцати лет. В белой футболке и светлых штанах. Высокая. Темноволосая. С черными глазами… жирно обведенными черной краской.
— Я хотела поблагодарить вас за спасение мамы, — сказала она, подняла взгляд на замершего по ту сторону стекла, и улыбнулась. — Мама мне часто рассказывала о вашей смелости. И мне очень хотелось посмотреть на вас и поблагодарить вас.
Он стоял, словно окаменев, и смотрел на нее. Молча смотрел. Смотрел и ничего не говорил.
Он всегда искал ее. Всегда искал ее взгляд и ее улыбку. Всегда искал, но не находил…
Но она сейчас стояла напротив него и ласково улыбалась ему. Совсем молодая. Худая девчонка. В обтягивающей светлой одежде. Непослушная полувзлохмаченная грива темных волос обрамляла нежное лицо, слегка смуглое. Но ее черные глаза… они были точно такими же, как и тогда. И точно так же обведены черной краской.
Заключенный вдруг вспомнил тот день. Тогда быстро забыл все, решил, что просто увидел сон.
Тогда он проснулся рано утром. В его камере была заплаканная девушка. Бледная, словно приведение. Русоволосая и стройная. Смутно знаком был этот затравленный взгляд.
Мужчина резко сел на кровати и недоуменно спросил:
— Почему ты плачешь?
— Этот ребенок… — она в отчаянии, но не сильно ударила себя по животу, — Я не хочу этого ребенка! Ребенка от… от…
— Просто Бог хотел, чтобы этот ребенок родился, — сказал он спокойно.
— Вы… так думаете? — голос девушки дрожал, по щекам потекли слезы.
— Если человек пришел в жизнь, значит, Бог так захотел. Я так думаю. Но я не в курсе, как там все устроено и почему.
Поднявшись, прошел мимо нее в туалет. Ему казалось, будто все еще спит. А все эти непонятные виденья были так похожи на сон. Все эти непонятные виденья, которые преследовали его.
Когда он вернулся из туалета, камера была пуста. Казалось, будто вдалеке удалялся топот чьих-то ног. Но ему столько всего казалось, что он уже привык. Может, просто устал. Да и голова разболелась, когда пытался понять, почему ее лицо кажется ему знакомым?..
— Мы все хотим вас поблагодарить, от всей души, — нарушил молчание журналист, — Приглашаем к нам в гости, когда вас выпустят. Вы всегда будете желанным гостем в нашем доме.
А он просто молча смотрел на нее. Просто молча смотрел.
Он столько искал ее. Так долго искал ее взгляд и ее улыбку. Искал и наконец-то нашел.
И, наконец, мужчина улыбнулся. Ей. Только ей одной. Улыбка девочки стала еще шире. Все, что говорили потом ее родители как-то прошло мимо сознания. Просто заключенный был так счастлив, что почти ничего не соображал.
В камере он лег на пол и попробовал отжаться.
Она такая худенькая и хрупкая. Ему надо стать сильным, чтоб смог защитить ее. Сокамерники поначалу смеялись над его неловкими попытками, потом один медленно слез со своего места, подошел и предложил показать упражнения попроще, для начала. Мужчина радостно кивнул. В его серых глазах были осмысленность и какой-то непонятный и радостный свет, освещавший его лицо. Казалось, будто он стал каким-то другим. Словно наконец вышел из огненных объятий в мягкую ночь, глотнул легкого прохладного ветерка и опять ожил.
Ночью ему приснилось разрушенное поселение и поля с засохшими посевами. Торжественная свита, сопровождающая роскошно одетую молодую женщину. Белое платье облегало ее фигуру. На шее было массивное золотое украшение с бирюзой. На голове сиял в солнечных лучах убор с золотой птицей. Простые земледельцы смотрели на свиту и на богатую госпожу, раскрыв рот. Вот эти люди приблизились. И женщина с золотым убором на голове ласково приветствовала их. Сказала, что фараон искренне расстроен несчастиями, постигшими его народ. И посылает еду и вещи для новых домов им в помощь. Сама своими руками раздавала дары людям, измученным жарой и несчастьями. И такое сочувствие, такая боль были в ее черных глазах, густо обведенных черной краской, что стало понятно, кто придумал послать помощь жителям их поселения.
Высокий мальчик-подросток смотрел на нее во все глаза, с глубоким восхищением. Когда она остановилась перед его отцом и передала ему дары из казны, он не выдержал, ступил к ней:
— Я обязательно стану воином и буду защищать мою госпожу!
— Ты должен стать земледельцем, как и я. И что за возмутительное поведение? Как ты можешь так себя вести? — возмутился глава семейства, — Сейчас же извинись перед госпожой!
— Я стану лучшим воином и всегда буду защищать вас, моя госпожа! — упрямо сказал мальчишка.
Молодая женщина взглянула на него и мягко улыбнулась. Красивее ее взгляда и улыбки он еще не видел ничего. Он понял, что в мире нет ничего драгоценнее ее улыбки и ее взгляда. А значит, он станет лучшим воином, чтоб защитить ее!
В ту ночь мужчина спал так спокойно, как никогда прежде.
Просто он всегда искал ее. Всегда искал ее взгляд и ее улыбку. Искал и наконец-то нашел!
А доброму полицейскому в ту ночь приснилось, как исчезает яма со змеями, и тот юный воришка падает просто на траву. Вот он поднялся, улыбнулся ему, как-то очень тепло-тепло — от этого даже на душе потеплело — и ушел куда-то по бескрайней равнине. И с тех пор отзывчивому полицейскому больше не снились кошмарные сны…
Глава 19 — Что касается меня 10
По улице шел иностранец из Европы. Глаза темные, волосы тоже, хотя и не черные. Глаза с двойным веком, но с густыми черными ресницами. И кожа белая-белая. Одет в спортивную форму. Сумка-планшет, переброшенная через левое плечо. На груди на ремешке большой фотоаппарат и, кажется дорогой. Он не просто шел, а внимательно вглядывался во все, творящееся вокруг, подмечал каждую мелочь. Но взгляд его внимательный не был тяжелым, не был цепляющимся, а просто очень заинтересованным. Словно сегодня он в первый раз шел по Киото. Или, может, даже в первый раз прибыл в Нихон. Вполне мог быть туристом или путешественником. Да, наверное, такой взгляд у тех, кто увидел какое-то место в первый раз.
Домохозяйки с моей улицы уже сходили за покупками. И встретились возле расцветающего сливового дерева, чтобы обсудить свои новости и эмоции, чтобы зарядиться эмоциями друг от друга.
Город выглядел красиво, будучи облаченным в цвет умэ, будто красавица, надевшее новое кимоно, красивое, и медленно вышедшая показать другим, до чего же она хороша!.. Да и запах сливовых цветов, сладкий запах, ползущий по улицам, опускаясь с деревьев… Да и это милое солнечное утро… Словом, этот весенний день был изумительно хорош. Освещенный утренним солнцем, омытый благоуханием сливовых цветов, украшенный нежными соцветиями…
Но эти женщины не только тратили чудесное утро лишь на поход за покупками — это еще можно было понять, ведь всем людям необходимо сколько-то есть и регулярно питаться — а оставшиеся минуты тишины и весеннего благоухания они тратили на сплетни. Я, как обычно, шла с рюкзаком мимо: сегодня мне надо было с утра прямо в школу, а к Синдзиро убираться пойду уже вечером. С кем-то из женщин вежливо поздоровалась, когда проходила мимо, и они меня наконец-то заметили — сначала одна, из квартиры слева от нашей, а потом и другие. Они все тоже вежливо поздоровались со мной. Но, стоило мне отойти от них на несколько шагов — и уже продолжили обсуждать иностранца, только что прошедшего по улице, пересекающей нашу:
— Молодой еще.
— Красивый.
— Нет, ты что! Совсем никакой! Вот наши японские мужчины… Хотя, правда, мой муж не из них.
— Ой, да ладно тебе! Мужчина и не должен быть красивым! Меньше женщин будут вешаться на него, если он будет уродлив, как обезьяна.
— Но ты-то себе не обезьяну выбрала, Синдзука!
— И чего им на родине-то не сидится? Таскаются к нам и таскаются!
— Поднимают экономику страны! За билеты платят, в гостиницах платят.
— Но, по-моему, если уж где-то родился — там и живи. Своя страна должна быть милее всех, — правда, после небольшой паузы, эта же женщина и робко уточнила, — Верно я говорю?..
Я заметила, что уходящий иностранец шаг убавил. Будто прислушался. Будто понимал. Но на человека из Азии он ни капли не походил. Натуральный европеец. С чего бы ему понимать наш язык? Тем более, такой сложный?.. Но все же он как-то странно задержал взгляд. А, нет, вот остановился, достал фотоаппарат. И запечатлел на пленке цветущее сливовое дерево и школьницу, идущую под ним. Ее два худеньких коротеньких «хвостика». И форму средней школы явно не из нашего района. Девочка была самая обыкновенная. И что она забыла в чужом районе рано утром? Она не боится опоздать в свою школу?.. А, впрочем, как бы ни опоздала я сама!..
И, выкинув из головы девочку из чужой школы и молодого мужчину из чужой страны, я торопливо побежала в свою школу. Последний семестр как ни как. Скоро уже это все закончится. Скоро вокруг меня будут совсем другие люди. Я на пороге больших перемен!..
Я пробегала мимо магазинчика для вязания. И, заслушав шум изнутри, невольно приостановилась.
Оказывается, в магазин заскочила девочка из чужой школы. Да еще и котенка в сумке пронесла. Котенок, видимо, из плена сбежал, пока она выбирала себе нитки, может даже, ему на костюмчик, и полез на витрину, запустил коготки в яркие мотки. И с корзиной и мотками с витрины упал. Побарахтался. И бессовестно несколько мотков перепутал и перепортил, сам завязнув в тугом разноцветном ярком плену. Однако, как бы ни были ярки и красивы эти нитки, для него они стали тюрьмой.
— Что-то мне это все напоминает… — тихо и насмешливо сказали рядом со мной.
Обернувшись, увидела Нищего, на которого пару раз как-то подумала, что он еще и был богом бедности. Все такие же густые белые-белые волосы, по старинке собранные в пучок на затылке, чуть лохматый. Все то же выцветшее спереди юката, тускло-синее, с белыми квадратиками, чьи линии-стороны выходили за границы фигур. И все те же старые стираные перестиранные рейтузы. На ярком солнечном свету они казались уже не темными, а темно-серыми. Разве что на сей раз он одел таби вместо дешевых шлепанцев на европейский манер, в которых был замечен мною в первые встречи.
Сдержанно сказала:
— Здравствуйте, Бимбо-сан.
Если он и вправду был ками, то не следовало ему хамить. Но я не могла ему простить совет сходить помолиться в храме бога Инари. Потому что сходила, помолилась, но мама домой не вернулась даже тогда.
Слева от нас что-то щелкнуло — и мы испуганно отскочили подальше. Нет, я отскочила испуганно, а Нищий просто отскочил, оставаясь с тем же спокойным лицом.
Тот же самый иностранец, довольно улыбаясь, еще раз прицелился — и поймал своим выстрелом еще одно мгновение чьей-то жизни. Котенка, белого, с рыже-коричневыми и черными пятнами, с яркими голубыми глазами, запутавшегося в разноцветных нитках. И напуганную девочку за ним. И сердитого хозяина магазина за нею. Да уж, в этом одном кадре было схвачено столько разных эмоций! И, если на несколько мгновений забыть о жалости к невольно всхлипнувшей девочке и хозяину магазина, несущему убытки, забыть о страданиях отчаянно барахтающегося пушистого котенка, этот котенок в ярких нитках был очаровательно красив!
— Жизнь намного сложнее, чем людям кажется. А связи между людьми намного запутанней, чем видно уму и глазам, — задумчиво сказал Нищий, не понятно к кому обращаясь, то ли ко мне, то ли к иностранцу.
Хотя… нет, наверное, все-таки, ко мне?.. Мы же уже были немного знакомы с Бимбо-сан. А иностранец шел по Киото явно впервые. Да и, вероятно, он нашего сложного языка вообще не знал.
— Большинство деталей не важны, — сказал старик, все так же отсутствующе смотря через витрину и даже словно через стоявших за ней людей, — Но некоторые детали очень важны.
— Если все в жизни так запутанно и сложно, то, может, нам и не стоит волноваться об этом? — не выдержала я, — Раз уж мы все равно не сможем ничего понять!
— Понять можно, — Нищий вдруг улыбнулся, хотя все еще смотрел в нутро магазина, на шаловливого котенка, — И даже запутанные нити можно распутать, не обрезая их.
— Но как? Как понять, где нужно пройти через все узлы?!
Он правую руку положил себе на грудь, слева, слегка похлопал по сокрытому под тонкой тканью юката. И я запоздало поняла, что, не смотря на начало весны, ему совсем не холодно в своих тонких одеждах.
— Сердце знает дорогу. Сердце знает выход. Сердце подскажет, какие детали — важные, а какие — одна только шелуха.
Сказав так, Нищий вдруг зашел в магазин. Прошел между ругающимся хозяином, требующим возместить убытки, и запуганной уже девочкой, боящейся опоздать в школу. К напуганному, отчаянно барахтающемуся котенку.
Мы все смотрели как завороженные — фотограф даже перестал щелкать и ловить моменты внезапной драмы — а руки старика взлетали и опускались, пронося по воздуху робко затихшего котенка. И, несколько минут спустя, напуганный звереныш был возвращен хозяйке, а старик аккуратно сматывал нити в их же мотки. Нити целые и совсем уже распутанные. Закончив свое дело, Бимбо-сан потрепал котенка по голове — тот томно зажмурился и блаженно муркнул — и все так же молча покинул магазин.
— Какой вы добрый! — восхитилась я, — Теперь нитки в порядке, и девочку не заставят платить за испорченные мотки! Кажется, у нее нет денег.
— Я спасал котенка, — отрезал старик, сердито посмотрев назад, — Я спасал доброе и невинное существо. А коварных и испорченных существ я не переношу.
— Но, постойте… — растерянно перегородила ему дорогу, — Продавец мог быть злым, но эта несчастная девочка…
Вздохнув, Бимбо-сан опять похлопал себя по груди над сердцем, теперь уже левой рукой. И молча удалился. Я посмотрела в магазин, на девочку, снова заспорившую с продавцом. На котенка, снова запихнутого в тесную тюрьму из сумки, сердито запихнутого, грубо.
— В школу не опоздаешь? — вдруг спросил иностранец с акцентом.
И я испуганно от него отскочила.
Или… Бимбо-сан говорил для него?.. Но этот молодой мужчина явно впервые в нашем городе. Так откуда старику знать, что иностранец понимает нашу речь?.. Он странный. Этот Бимбо-сан очень странный!
— Меня зовут Синсэй, — вдруг сказал мне фотограф, дружелюбно улыбаясь. И даже протянул руку, не занятую фотоаппаратом.
А имя у него звучало как японское! Или даже китайское?.. Хотя он даже на китайца не был похож. Странный. Он тоже странный. И вообще, это страшно, когда незнакомый человек из чужой страны то так подкрадывается и щелкает над ухом, то вдруг начинает говорить на моем языке! Даже если с акцентом. Все равно это неожиданно и страшно!
И, даже не думая представиться, я драпанула от него. В школу. На бегу, кстати, подумала, что он может подумать, будто я и правда боялась опоздать в школу. И, может даже прислушалась к его совету поспешить туда. А если я прислушалась к его совету, то, выходит, он сам местами виноват, что я от него убежала?.. И вообще, не мое это дело! Мало ли иностранцев приезжают в Киото!
— Ня! — жалобно сказал котенок уже с улицы.
И громко хлопнула дверь, кажется, магазина. Девочка не думала заплатить и извиняться? А, впрочем, не мое это дело.
Из-за моей спины послышался отчаянный писк и ворчливое:
— Заткнись, тварь! — сказанное звонким девчоночьим голосом.
Я все-таки остановилась. И увидела девочку из магазина и заслонившего ей дорогу фотографа. Котенок в темнице-сумке отчаянно забился вглубь и боялся нос высунуть наружу.
Школьница из другого района долго переругивалась с иностранцем. Вот, даже продавец на улицу выскочил, с укорами. Но тут я опять вспомнила про школу и убежала уже насовсем.
Мы — только капли воды в огромном жизненном океане. Мы только соприкасаемся с жизнями многих людей. Хотя, если так подумать, все когда-либо нами встреченные и сами, возможно, только капля на дне или поверхности бескрайнего океана времени?..
И, как ни жаль мне было котенка, как ни жаль других страдающих, жизни каждого из них я изменить не могу. Хотя это и очень печально — просто проходить мимо. Все-таки, когда я вижу чью-то боль, то частичка этой боли остается и в моем сердце. Особенно, если я просто пройду мимо и уйду. Но, все-таки, большинство из людей мира живут, не касаясь меня. И некоторые из них так же проходят мимо меня. Или… все справедливо?.. По мнению Нищего, все люди мира связаны между собою. И этих связей намного больше, чем мы можем увидеть. И не все нити мы сможем распутать, не разорвав. Или, это не важно, разрываем ли мы нити, уходя, или бережно разматываем, распутывая?..
Уже после школы за мной зашли Аюму с Каппой. Дожидались меня у ворот. И дети из моей школы шутили, глядя на нашу встречу. Хотя кто-то просто по-доброму улыбнулся, радуясь, что в этот солнечный день и меня уже кто-то встречает у ворот. А кто-то улыбнулся завистливо. Хотя сами они не подходили ко мне, пока мы учились в школе. Ведь кто-то из них тоже мог стать кем-то из моих друзей за это время. Просто они не захотели. Просто я не решилась. Раньше мне было грустно быть одной. Но сегодня рядом со мною была Аюму.
Я ей рассказала про котенка, запутавшегося утром в нитках. И про молодого иностранца, так напугавшего меня щелканьем фотоаппарата, да внезапным обращением ко мне на моем родном языке, хотя и с акцентом.
— А у нас сегодня девочка из моего класса делала доклад про Сацумское восстание, — призналась подруга, внимательно выслушав меня и даже подождав еще немного, вдруг я еще что-то хотела ей рассказать, о том же, или про другое, — Она так живо рассказывала! Я сама разволновалась! Знаешь, звучало, будто она сама там была. И ее близких там убили, при восстании или при расправе над мятежниками…
Она еще долго и очень эмоционально делилась своими впечатлениями со мною. А Каппа как обычно помалкивал. Раз он серьезно сделал свое большое дело у скамейки. И Аюму, достав из сумки пакет и перчатки, тут же это дело серьезно убрала — и выкинула в урну.
— Вообще, Хикари много рассказывает про период Токугава, — задумчиво добавила Аюму, помолчав, — Она же просит ей давать задания искать информацию про людей и события 17–19 веков. Состоит в клубе любителей истории. И даже в клубе фехтования.
— Девочка, изучающая кэндо — это здорово! — восхитилась я.
— Нет, она недавно туда пошла, — торопливо поправила подруга, — Просто ее постоянно обижают другие девочки. Кажется, она устала это терпеть. Мы-то с Каппой иногда за нее вступаемся. Каппа наш ничего не боится. Правда, Каппа?..
Сенбернар тут же гавкнул солидно. Словно прекрасно нашу речь понимал — и давал нам ответ.
— Ты мой милый… — хозяйка потрепала его по уху и даже поцеловала в нос, — Такой умняга, правда?
— Да, очень, — серьезно кивнула я, глядя на ее лохматого огромного приятеля.
И тоже его погладила. Он совсем не возражал. Вот ни капли! Кажется, я ему тоже нравилась. И наша с ним любовь была взаимной.
— Вообще, интересно, что люди интересуются определенными периодами времени и странами, да? — улыбнулась Аюму, когда мы пошли дальше и даже втроем сколько-то помолчали, — Им нравятся конкретные народы и эпохи. А к другим они относятся скептично или спокойно пропускают мимо ушей, чего про них услышат. Интересно, почему так?.. Отчего зависят наши вкусы?.. Почему мы выбираем именно это, а не другое?..
— Да, помнишь, эта художница с выставки, влюбленная в Египет…
Я вдруг вспомнила историю, рассказанную на прошлой неделе папой. Уже после того, как я ему передала все мои впечатления с той недели.
— А может… — голос мой почему-то дрогнул, — Может, мы просто тянемся туда, где когда-то уже жили?..
— Может, — почему-то сразу согласилась подруга.
Даже не смеялась над моей странной идеей. И здорово! Мне приятно было, что она не смеялась над моими мыслями, как некоторые мои одноклассники.
Мы еще какое-то время задумчиво шли по улице. Даже Каппа подозрительно притих.
— А тебе какая эпоха и какой народ больше всего нравится? — вдруг спросила моя подруга, хитро улыбнувшись.
— Мм… Пожалуй, моя Япония, — улыбнулась ей, — Хотя… А! Мне нравится слушать поэзию периода Хэйан, нравится разглядывать старые картинки о том времени. Эти женщины с длинными волосами в длинных-длинных многослойных кимоно… Эта любовь к музыке и поэзии… По-моему, это очень красиво, — робко посмотрела на нее, — Не правда ли?..
— О, я тоже люблю литературу и живопись 9-11 веков! — оживилась Аюму.
— Может… мы с тобой уже когда-то встречались? — я отчего-то вдруг улыбнулась. — Там?..
— Может, — рассмеялась она.
Но как-то без насмешки. Кажется, ей тоже понравилась эта идея.
Подхватив ее под локоть, я ей рассказала историю о Черном сфинксе, додуманную моим папой, исходя из моих событий прошлой недели. И подруга слушала меня с большим интересом. Не смеялась, что мой папа стал сказочником. Хотя и работал серьезным сотрудником фирмы. Очень важным, поддерживающим технику и, соответственно, документы и совещания, на должном уровне.
Все-таки, это здорово, когда кто-то внимательно слушает все, что ты говоришь! Даже Каппа. Впрочем, общаться с человеком намного приятнее, чем с собакой. Нет, вы только не подумайте, будто я совсем не люблю мохнатого друга Аюму! Каппу я тоже очень люблю! И он очень умный пес. Только подруга мне еще и отвечает, на совсем понятном языке. А это завораживающе прекрасно — когда можно говорить с кем-то об интересных тебе и потрясших тебя вещах!..
Синдзиро был неразговорчивым несколько дней подряд. Вот с того дня, как мой отец ночью пришел в магазинчик и увидел меня, спящую на полу возле него. Даже порывался меня уволить. Правда, подслушавшие это девчонки-покупательницы так загомонили, так кинулись к хозяину и продавцу, с такими яростно блестящими глазами…
В общем, несчастный испугался этой оравы, могущей его раздавить или порвать на клочки, на сувениры — и передумал меня увольнять. Мол, он в целом-то мною доволен — я усердная и очень мало болтаю — просто он подумал, может, мне скучно здесь работать? Или понадобится время, чтобы перейти в среднюю школу и привыкнуть? Тем более, там у меня будут экзамены после каждого семестра. Но я его уверенно заверила, что все хорошо. Он заметно ободрился, а покупательницы заметно приуныли. Но что они могли поделать? Он меня первую работать к нему пригласил, не их.
На 3 марта мама Аюму пригласила меня в гости. Попросила надеть кимоно. Ох, а я и забыла, что приближается День девочек!
Помимо меня пришли еще три подруги Аюму из ее школы — две из настоящей, а одна — из прошлой.
Оказывается, семья моей подруги уже переезжала. Раз — из Токио в Киото. И дважды — в разных районах Киото, пока не нашли этот дом, пока ее папа не получил премию за научное открытие — и смог позволить себе отдельный небольшой двухэтажный дом вместо квартиры. И еще пришла четвертая девочка, Хикари. Ой, это ее фотограф-иностранец поспешно фотографировал на фоне цветущей сливы! И… была ли это та самая Хикари, которую мучили в школе и которая оттого начала изучать кэндо?.. Ее Аюму не считала, когда говорила, что у нее на три подруги больше, чем у меня. Еще была младшая сестра Аюму. И мы все были в кимоно с цветами.
Хозяйка дома вытащила из тайного ящика маленьких дорогих роскошных куколок — император, императрица и их свита — и разложила на ступенчатой подставке, покрытой красным войлоком, в углу гостиной. В их семье было пять ступенек. И пятнадцать кукол. Самые роскошные — император и императрица — на верхней ступеньке. Следом фрейлины, слуги, музыканты и охранники. Красивые-красивые! В ярких одеждах периода Хэйан, который так нравился мне с Аюму. Перед подставкой поставили традиционные блюда: лепешки с запеченной зеленью, разноцветные лепешки в форме ромбов, рисовые пироги, специальное сладкое сакэ, сиродзакэ, изготавливаемое для Праздника девочек, Праздника персикового. Персиковые деревья как раз расцвели.
Мы долго любовались куколками — Еакэ сказала, что они перешли от прапрабабушки — и, разумеется, мы не решились даже прикоснуться к ним, когда хозяйка дома отошла на кухню. И как отошла! Мама моей подруги сегодня тоже была одета в кимоно, нежно-розовое с нежно-фиалковой подкладкой и редкими чуть заметными оттисками сакуровых лепестков и пионов. И волосы заколола крабиком, на манер причесок женщин периода Токугава. Даже пару шпилек с цветами воткнула в волосы. И передвигалась медленно, очень изящно. И папа Аюму заметно любовался женой: стало очевидно, что он свою обожает. Хотя уже десяток с чем-то лет они были вдвоем.
Я вспомнила, что моя мама домой так и не вернулась, ушла неведомо куда. И расстроилась. Впрочем, надолго утонуть в печальных мыслях мне не дали: вернулась мама Аюму с большим подносом — чай и сладости для гостий. А минуты через две в дверь позвонили. Младший брат подруги и Каппа шумно и бодро перепрыгнули через нас и маленький столик-поднос — и умчались открывать, оставив нас в ужасе. Пришла Дон Ми, одетая по-японски.
Она мило смущалась, извиняясь. Говорила, что очень благодарна за приглашение, что ее мама, узнав о традиции, потащила ее покупать кимоно и дочери. Кимоно на Дон Ми было красное с редкими изящными штрихами-полосами и двумя белыми летящими цаплями на рукавах. И хэгым она притащила. Мол, мама разрешила. Праздник как ни как. И, мол, Дон Ми будет очень стараться нам играть.
Оказывается, у моей подруги было много друзей. Даже больше, чем она считала сама. И мне даже стало немного завидно, что у нее столько подруг. Впрочем, мы так тепло и дружно сидели вместе! Ее младшая сестра — очаровательная пятилетняя девочка — оказалось тихой и вежливой, степенно сидела возле старшей сестры. Хотя и не менее степенно скормила пару пирожных Каппе, якобы случайно проходившему мимо. А одноклассницы Аюму совсем не издевались надо мной и Дон Ми, хотя и были на два года старше нас. И Хикари даже попросила не называть их сэмпай. Мол, не обязательно относиться к ним как-то слишком вежливо, при том, что они и в правду были старше нас. Она сказала это первая. Другие одноклассницы Аюму переглянулись, но, кажется, решили не возражать. Подражая взрослым, мы прочли несколько стихов с серьезными лицами. И после рассмеялись совсем по-хулигански, заговорщицки переглядывались.
В общем, когда я в следующий раз отвлеклась на свои мысли — мама подруги пришла с новым чайником и, опустившись на колени возле столика-подноса, очень изящно разливала чай по чашкам — я подумала, что, пожалуй, я рада за Аюму. Рада, что у такой милой девочки есть несколько подруг. И что они у нее уже несколько лет как есть.
Потом Дон Ми играла на хэгым. А Хикари вдруг вздумала попробовать танцевать под ее музыку. Мелодии она не знала, но движения ее рук, то плавные, то резкие, то, как она медленно поворачивалась, держа одну руку согнутой у груди, а другую — изящно поднятой вверх… Она была завораживающе прекрасна! И это такое волнующее, такое заманчивое чувство, когда ты в первый раз видишь какое-то необычный танец и при этом уверена, что, быть может, больше никогда уже его не увидишь. Красота случайного редкого мгновения… Красота рук и движений, проснувшаяся вдруг в худенькой девочке с самым обычным лицом…
Хикари остановилась, тяжело дыша — и мы захлопали.
— А мы не знали, что ты танцевать умеешь! — сказала растерянно ее одноклассница.
— Я и сама не знала, — смущенно сказала Хикару, заправляя прядку волос за ухо, медленным, плавным движением руки, очень красивым.
Душновато стало в комнате. И хозяйка попросила меня открыть окно и в комнате. В кухне-то было открыто, но кухня была на первом этаже, а теплый душный воздух поднимался кверху.
Почему-то я совсем не удивилась, когда у забора обнаружился заслушавшийся Сатоси-сан.
— Дон Ми, ты опять заколдовала его своей музыкой, — тихо сказала я, посмеиваясь.
Сжимая хэгым одной рукой, девочка-кореянка заинтересованно подошла к окну. Она и наш полицейский долго смотрели друг на друга. Пока в окно не высыпала целая стайка заинтригованных девчачьих мордашек. Тут только молодой мужчина опомнился и торопливо ушел.
— Даже не поздоровался, — огорченно выдохнула Дон Ми.
— Ой, ты влюбилась? — обрадовалась Аюму.
— Не знаю… — музыкантша смутилась, — Но, может… Нет, не думаю! — и поспешно отлепилась от окна, слишком поспешно положила хэгым на кровать Аюму и слишком сильно вцепилась в свою чашку с чаем.
Мы сидели допоздна. И провожала нас Аюму в кимоно. Вместе с Каппой. Со мной она рассталась последней. Я пригласила ее зайти ко мне в гости — она пока еще не заходила. Подруга смущенно сказала, что уже поздно, лучше в другой день. Наверное, папа мой устал. И медленно ушла. В кимоно-то особо и не побегаешь. А вот Каппа бессовестно бегал вокруг нее и туда-сюда по улице.
В четверг я думала, что умру.
Возвращаясь после школы, неожиданно столкнулась с Кику. Сегодня она была в платьице, белом в красный горошек, с оборочками и рукавами-фонариками, волосы распустила по плечам. Просто сидела на скамейке и с аппетитом уплетала мороженное с мятным вкусом. Короче, я подумала, что это самая обычная девочка. И спокойно пошла мимо скамейки. А потом будто меня что-то остановило. Я обернулась — и наткнулась на колючий холодный взгляд. И потрясенно застыла, узнав ее.
Она долго смотрела на меня, серьезно, будто примериваясь, куда выстрелить и что прострелить мне сначала. А у меня, кажется, сердце биться перестало от ужаса.
Наконец, замучив меня ожиданием и страхом, она невозмутимо закинула ногу на ногу, будто взрослая. Задумчиво посмотрела на свои ногти, короткие, но аккуратно обрезанные и чистые. И спокойно сказала:
— Я обещала, что тебя не трону, — подняла колючий жуткий взгляд на меня, — Но если будешь много болтать — я забуду, что ему обещала.
Но я ей не поверила и жутко испугалась.
Откуда-то высыпался Каппа, встал между скамейкой и мною, загораживая меня, мрачно зарычал.
— Жить надоело? — ухмыльнулась страшная девочка, спокойно глядя на собаку. Кажется, встань перед нею сейчас тигры и рыкни на нее — и то не испугается.
Но она просто откусила кусок мороженного. А я испугалась, что она так же спокойно сможет откусить мне голову или перегрызть шею. Ведь тех якудз она так спокойно пристрелила: и старых, и молодого!
— Кикуко! — бодро завопили рядом.
Мы обернулись. И узнали того же молодого парня, который был с нею в ту ночь и просил ее пощадить меня.
С рычанием она вскочила — и я шарахнулась, упала, разодрав кимоно на коленях и сами колени заодно. Каппа бесстрашно встал надо мной, служа моим мохнатым щитом.
— Я скока просила забыть это имя?! — завопила девочка-убийца на своего спутника.
Тот смущенно потупился и едва не выронил шарики мороженного из вафельных рожков. Он еще два мороженных принес, себе и ей. Или, может, только ей.
— Упадет! — испугалась она так, словно он мог выронить не мороженное, а ее и свою жизнь.
Парень поднял взгляд и рожки мороженного. И меня приметил. Прищурился, будто плохо видел. Потом смущенно улыбнулся. Подошел поближе. Одно мороженное отдал своей жуткой подруге, другое протянул мне. Правда, верхнюю часть моего тут же слопал Каппа, под видом, будто проверяет, не отравленное ли мне суют?..
Запоздало до нас добежал запыхавшийся младший брат Аюму. Он-то как раз начинку своего мороженного где-то потерял. Каппа грустно посмотрел на опустевшую вафлю. Мальчик дал ему откусить, а потом совершенно спокойно доел сам. И помог парню выковыривать меня из-под Каппы. В процессе этой опасной операции и моих воплей мороженное, которым друг Кикуко хотел угостить меня, куда-то начисто испарилось. Хотя, разумеется, мы все подумали на сенбернара. А пес, оказавшись под укоризненными взглядами, давать показания на суде отказался. То ли заранее смирился, что его считают виновником, то ли надеялся, что позже его по-человечески оправдают. И, может, опять угостят мороженным. Странный пес. Или они все такие?.. У меня-то своей собаки никогда не было, так что я точно не знаю. У мамы была аллергия на собачью шерсть. Пожалуй, единственное, чем болела моя мама.
— Пойдем, — проворчала Кикуко своему приятелю.
И спокойно пошла вперед, будто глава всего клана. Хотя, может, так оно и было? Хотя неясно, их клан был только на двоих или крупней?.. Уходя, девочка насвистывала песню. Всех слов я от волнения не запомнила, тем более, слышала ее только первый раз. Если коротко, смысл сводился к тому, что те, кто много болтают, обычно живут мало.
По дороге я плакала, идя с Каппой и вцепившись в его шерсть. И брат подруги замучился, пытаясь меня успокоить. Но он тоже был милым. Они в семье Аюму все в общем-то были дружелюбные и искренние.
А потом вдруг сбоку раздался щелк…
Я сразу упала на асфальт, ободрав еще и щеку, за куст откатилась. И уже оттуда ругалась на того же иностранца-фотографа, который почему-то пытался заснять меня, расстроено бредущую рядом с сенбернаром подруги. А он по-настоящему смутился от моей реакции и долго-долго извинялся. По-японски! До дома проводил даже. Ну, почти. Его перехватил Синдзиро, вдруг вышедший из своего магазинчика и увидевший нас, точнее, мое заплаканное лицо. Иностранцу я ничего не объяснила, и он честно старался не расспрашивать, раз я хочу молчать. Хотя, может, расспрашивал Каппу и его хозяина, так как они ушли вместе и в одном направлении?..
Синдзиро на всякий случай упросил моего отца оставить меня у него. Мол, та самая страшная девочка. И пусть думает лучше, будто я живу в магазинчике сладостей, не знает моего настоящего адреса. И, мол, папа мой лучше пусть не показывается. Сидит дома и каждые десять минут строчит нам смс, что еще живой. Для пущего спокойствия Синдзиро пригласил к нам в гости Сатоси — и папе моему об этом сказал.
На этот раз наш полицейский не забыл притащить деньги за химчистку. И долго извинялся, что прежде забывал. Пока Синдзиро не попросил его уже заткнуться с этими объяснениями.
Мы всю ночь с четверга на пятницу провели, играя в карты на знание стихов. Ели сладости — Синдзиро щедро делился. И он же предусмотрительно нам приготовил овощи с мясом, когда у нас еще животы не успели заболеть от сладкого. Мы рассказывали всякие байки, из жизни и выдуманные. Сатоси-сан, как оказалось, в школе был одним из двух друзей главного янки. Надо же! Наш участковый и… хулиган в молодости?.. Прогуливал уроки, смотрел сверху вниз на других хулиганов и даже носил футболку с черепами под школьной формой, которую обнажал, едва выйдя на улицу, волосы выкрасил в красный цвет и ходил встрепанный! Хотя, как оказалось, хозяин магазина истории рассказывал намного увлекательнее. И иногда так серьезно, будто волшебный мир нелюдей был для него родным. Сложно было понять, врет ли он или правду говорит. Я так и не поняла.
В общем, очень мило время провели. Сатоси-сан ушел первым. Синдзиро мне шепнул, что не ожидал, что наш полицейский окажется нормальным человеком. Кажется, у продавца сладостей молодость была еще почище!
В школе все было как обычно. Разве что две девочки расплакались в обеденном перерыве, заранее прощаясь.
У школы меня поджидал Синдзиро, замаскированный в спортивный старый черный костюм — даже заштопанный на спине, причем, криво — в больших черных очках, волосы роскошные спрятал под выцветшую блекло-красную кепку. Почему-то я его узнала еще прежде, чем он снял очки, показывая мне лицо.
Мы гуляли в другом уже районе. Синдзиро как-то странно кивнул случайному прохожему — молодому красивому мужчине с волосами до плеч. Но больше ничего странного не происходило.
А потом мы увидели школьниц из средней школы другого района, зажавших в угол Хикари. Они требовали денег и пытались вырвать ее сумку из ее рук. А она робела им ответить.
Неожиданно откуда-то выскочил Каппа. Подкрался к девочкам-мучительницам, да как рявкнул в их спины! Они аж подпрыгнули. И напугано обернулись. А он зарычал, изображая злобного лохматого пса. И они с визгом разбежались. Хикари, заплакав, упала на колени и обняла Каппу за шею. Кажется, воинский дух она пока еще не обрела. Было жалко ее. Даже красивый Синдзиро не смог ее успокоить. Тот ради доброго дела снял очки, обнажая красивое лицо и приветливейшую из своих улыбок, кепку снял, выпуская из плена редкой длины и роскошности волосы, да выудил из рукава, будто фокусник, шоколадку в красивой обертке. Чуть погодя откуда-то выскочил запыхавшийся младший брат Аюму. И, минуту спустя, вообще не запыхавшийся Сатоси-сан с тяжелым мешком продуктов.
Теперь Хикари поняла, что спасена и как-то успокоилась. А, нет, смущенно поздоровалась с нашим участковым полицейским. Он сегодня без формы был, в обычных серых штанах и рубашке с короткими рукавами, в кроссовках. Но, выходит, они все-таки были знакомы.
Мы шли и болтали. Я, мальчик и Хикари хрупали шоколадкой — она подарок в одиночку уплетать смущалась и угостила нас.
Обычный пятничный вечер. Оживленный гомон детей и молодых. Розовеющее, потом краснеющее небо. Будто кровью наливалось. Будто кто-то из небесных богов упал, разбрызгивая по небу свою кровь.
Каппа вдруг остановился и как-то странно посмотрел на небо.
А из рук его хозяина выпал яркий мяч — новый мяч, который я в его руках еще не видела — и укатился на проезжую часть. Мальчик огляделся — машин не было — и торопливо помчался за мячом.
Каппа напрягся.
И вдруг помчался на проезжую часть за юным хозяином. Впилился носом ему между лопаток, отшвыривая носом в газон. Мяч улетел, подпрыгивая, мелькая яркими желто-синими боками. Мальчик поднялся, отплевываясь.
А пес отойти не успел.
Джип заслонил от нас собаку. Отчаянно закричали Хикари и какая-то женщина с другой стороны улицы. Противно захрустело под колесами.
Машина поехала дальше, а собака осталась лежать, захлебываясь кровью… в расползающемся красном пятне… две живых половинки… между ними широкая тонкая полоса — след от переехавшего Каппу колеса.
Отчаянно заорал маленький хозяин, увидев своего младшего друга в луже крови.
Сатоси-сан выронил мешок с продуктами — те рассыпались, раскатились по проезжей части — и зачем-то выхватил из кармана рубашки блокнот и ручку. Открыл.
Прозвучал выстрел. Второй. Взвизгнули пожилые женщины на нашей стороне улицы.
Джип, с двумя простреленными колесами вильнул, едва не наехав на стену.
Третий выстрел. Капот прострелил.
Он, шарахаясь туда-сюда, все-таки скрылся за поворотом улицы. Оттуда испуганные вопли донеслись.
Мы невольно оглянулись на другую сторону улицы. Кроме дрожащего от ужаса мальчика, смотрящего на две половины Каппы и кровь, выходящую из его пасти. Мороженное в форме цилиндра докатилось до Каппы и утонуло в его крови, словно притянутое духом умирающего пса.
Пистолет валялся на дороге. И было пусто.
Завопили опять за поворотом.
Сатоси-сан дернулся, перебежал улицу — схватил чужое оружие — и сам скрылся за поворотом, где творилось что-то жуткое. И где опять заорали. Где кричали женщины и ругались мужчины.
Хикару упала на колени, смотря на дернувшегося и затихшего пса.
Хозяин рванулся было на дорогу, к другу, словно серьезно верил, что что-то может спасти его присутствие.
Синдзиро наклонился, подобрал бутылку лимонада из распавшихся продуктов — и метнул в мальчишку. По лбу сильно припечатал — мальчик упал обратно на газон.
— Не лезь!!! — рявкнул мой друг на всю улицу, — Не лезь на дорогу, придурок!!!
А с другой улицы донеслись выстрелы и отчаянные женские вопли, детский плач.
— Ждите здесь! — рявкнул Синдзиро мне и Хикару.
И перескочил дорогу как раз перед чьей-то машиной, чудом сам под нее не попав. Удивляюсь его ловкости! Каскадером бы ему работать с таким везением и скоростью!
Орал маленький друг Каппы, рвущийся из рук Синдзиро на дорогу, к замершему лохматому другу. Ревела, стоя на коленях Хикару. Ревела я, обнимая ее за шею и уткнувшись лицом ей в затылок, боясь смотреть на кровавую лужу и две половинки от пса, только что еще живого. Моего доброго приятеля.
Следующие машины остановились, заметив умершего пса на дороге. Пощадили еще теплое, но уже неподвижное тело. И машины после них. И машины после тех машин.
Дальнейшее я помню смутно: мир смазался от моих слез, а звуки смазались от отчаянных воплей Рескэ, уволакиваемого Синдзиро…
Потом мы с Рескэ и Хикару сидели в магазинчике Синдзиро. Хозяин насильно заталкивал в нас кофе и сладости. Мы, разумеется, ревели на три голоса. И ругались на три голоса. Потом, позже, проревевшись и выплакав всю воду, какая была в нас, уже дослушали молодого мужчину.
Оказалось, что у джипа, едущего на большой скорости и не затормозившего даже после убийства собаки, хозяин был молодой якудза из какого-то влиятельного токийского клана. Жестокий или совсем даже бездушный парень. Ему что собака, что человек, кажется, были лишь муравьями под ногами. И, говорили, сколько-то смертей на его совести уже есть, хотя и не могли доказать. Слухи ходили, но деньги и скрытые связи подтирали все кровавые следы до того, как их увидит полиция. Или уже после того. Но на этот раз его поступок стал заметным. Кто-то отчаянный, увидевший спасение ребенка и гибель собаки, выхватил оружие и прострелил ему переднее и заднее колесо, да деталь какую-то в машине. А иначе бы убийца Каппы не остановился бы, уехал бы, так что и не нашли. Да, в общем-то, не успей пес вытолкнуть Рескэ на газон — мертвым бы на дороге остался сам Рескэ. Двумя половинами. И ведь даже не затормозил мерзавец, не пытался затормозить, хотя, быть может, и успел, когда еще мальчик выскочил на дорогу — расстояние какое-то между ними было. Кто знает, может, Каппа смог остаться живым, если водитель нажал на тормоза?.. А так… погиб только верный Каппа.
Но, вроде, оружие Сатоси-сан правильно подхватил?.. Молодой якудза был вынужден остановиться — двое женщин едва успели отскочить от виляющей из-за пробитых колес машины — и оружие достал, решив, что попался врагам из другого клана. Тут подбежал наш друг, пока в обычной одежде, но что-то из документов унего при себе было. И пистолет. Сатоси-сан требовал у водителя назвать имя и принести извинения хозяевам задавленного пса, а так же личного извинения перед мальчиком, которого едва не задавили, да штраф за погибшую собаку. Короче, много всего, чего делают добрые или хотя бы вежливые люди.
Но молодой наследник, разъяренный, что ему колесо попортили из-за какой-то собаки, а еще, что он сам едва в дерево не впилился и мог бы сам сегодня сдохнуть, просто достал оружие — и выстрелил в наглеца, вздумавшего читать ему нотации. Сатоси уклонился. И даже успел закрыть собой женщину, не успевшую убежать. И, переложив пистолет из простреленной правой руки в левую, попытался обезоружить якудзу.
Люди, крича, падали, уклоняясь от выстрелов молодого якудзы. Разбегались. Сатоси-сан целился только ему в руки, просто чтобы задержать, когда его противник выглядывал из-за машины, чтобы снова выстрелить. Хотя, если честно, наш полицейский понимал, что беспорядок они развязали оба.
Разошедшийся якудза едва не пристрелил какого-то ребенка и старика. Но его пистолеты выбили ему из рук старые каштаны, выпущенные из рогатки, издалека. Очередной каштан запулил ему в глаз. Парень взвыл и от боли на несколько секунд потерял возможность ориентироваться. Откуда-то выскочила смелая девочка в платье с рюшками. На бегу запилила ему в лоб четвертым каштаном — у нее что ни удар был — так честное попадание.
Пока якудза выл, милая меткая девочка сшибла его мощным пинком с ног, мордой об асфальт. Совершенно спокойно руки ему за спину заломила. И сдерживала, пока до них не добежал истекающий кровью Сатоси-сан с простреленной рукой. Вдвоем они сдерживали отчаянно рвущегося на свободу якудзу. Люди боялись приближаться к ним, так спокойно и метко целившимся в других. Но полицию все-таки вызвали. Новые полицейские надели наручники наследнику клана — и увезли. Чуть позже прибыла скорая. Но Сатоси-сан от них отбивался и умолял проверить сначала собаку за углом. Может, плохо рассмотрел состояние несчастного зверя?.. Или просто ради его юного хозяина умолял врачей сходить туда?..
По всем каналам крутили репортажи об этих событиях. В кадр даже попало тело Каппы. Его Сатоси-сан, видимо, сбежавший из больницы, с перевязанной рукой — на повязке кровь выступила — вместе с тихо плачущим Рескэ подняли и бережно завернули в черный мешок.
Что там крутили в субботу в передачах — не знаю. Мы с Синдзиро, Хикару, Аюму и ее семьей, Сатоси и еще двумя полицейскими, опасающимися его побега, а также с командой журналистов с двух телеканалов ездили за город, хоронили в лесу пса-спасителя, вовремя заметившего опасность и защитившего юного хозяина ценою своей жизни.
Сатоси, Синдзиро и Сайвай просили меня, Хикару и Морико отвернуться, даже пытались глаза нам закрыть. Ради природы пса все-таки развернули и хоронили без мешка. Но мы вывернулись и смотрели, как его кладут в могилу. Неподвижного, распавшегося на две половины, придерживаемые только тонкой полоской шкуры. С помутневшими глазами и потускневшей шерстью. Сатоси и Синдзиро вытащили из-за воротов пачки с уже растаявшим мороженным, раздали детям семьи Каппы и мне с Хикари. Плача, мы открывали пачки и поливали неподвижного пса его любимым мороженным. Чтобы он остался с ним хотя бы на чуть-чуть. И сами помогали забрасывать его землей. И вместе ревели над небольшим холмиком, гладя его и говоря слова прощания.
Еакэ ревела в объятиях мужа.
— Я плохо следила за ним! — говорила женщина сквозь слезы, — Я точно мало заботилась о нем! О, если бы он вернулся — я бы заботилась о нем намного лучше!
— Я понимаю, — грустно говорил муж и гладил ее по голове, сам с увлажнившимися глазами, — Он нам как друг семьи был. Один из нас. Только уже все.
В какой-то миг, глядя на них, я внезапно вспомнила одну из первых папиных историй. Про настоящего водяного вампира, полюбившего молодую гейшу по имени Еакэ. Вспомнила и застыла от ужаса.
Потому что этот пес со странным именем был еще живой, когда папа придумал свою историю. Хотя я папе и рассказала, что видела сенбернара, которого хозяева почему-то назвали Каппа. И имена родителей, упомянутые Аюму в разговоре с каким-то мальчишкой, запомнила — и тоже рассказала. Но Каппа тогда еще был живой. Вот только… в папиной сказке… он псом не был… тот каппа изначально был чудовищем.
Тот каппа в той истории через несколько веков дождался переродившуюся Еакэ и умер на дне своего пруда. И через сколько-то лет родился уже псом, где-то в трущобах. Единственный из выводка выжил, когда его маму застрелил какой-то пьяный якудза.
Дрожа, я поднялась. Подошла к родителям подруги, осторожно потянула ее папу за штанину.
— Каппа… как он пришел в вашу семью?..
И села на землю, когда женщина, всхлипнув, ответила:
— Мы просто его нашли. Маленького еще тогда. Щенка. Очень тощего и едва идущего. Голодного.
А она продолжала, жадно утонув в воспоминаниях:
— Точнее, это я тогда его нашла. Он у меня рос и жил, — с грустной улыбкой обернулась к мужу, погладила его по щеке: — Мы тогда еще встречались. Сайвай был на втором курсе Токийского университета, а я — в третьем классе старшей школы. Потом, после моего двадцатого дня рождения, мы поженились. И Каппа жил уже рядом с нами двумя. До сегодняшнего дня… — всхлипнула, уткнулась мужу в плечо, — Сайвай вместе с ним ходили к клинике, где я рожала детей, встречать каждого нового представителя нашей семьи.
Дальше говорить уже не могла, захлебываясь от слез.
А я сидела рядом. Одна сидела на земле. Потерянно смотря в пустоту.
Как мама подруги нашла Каппу, когда — этого мой папа знать не мог. Я не знала и не говорила ему. Разве что он где-то уже встречал родителей Аюму или где-то подслушал их историю. Только все равно все это было слишком странно. Он… говорил, что пес когда-то был водяным вампиром. Точнее, сначала был настоящим чудовищем. Потом собакой стал. И это видел в будущем Будда. Или… это предвидел мой папа?..
Но… в той истории… в той истории каппа через несколько лет снова вернется к своей Еакэ. За свою честную песью жизнь и преданность снова сможет родиться. Только… Только после всех своих мучений и добрых дел каппа придет в жизнь уже человеком. Придет самым младшим сыном Еакэ и Сайвай.
Может ли… может ли этот милый пес еще вернуться?..
Если мой папа предвидел его смерть под колесами машины, в отчаянной попытке спасти сына хозяев. Если это все-таки случилось…
Может ли добрый Каппа когда-нибудь вернуться опять?..
Только…
В этот раз…
Человеком?..
Только… если мой папа это смог предвидеть…
Мой папа…. Сам… человек?.. Или… нет?..
Кто он?..
Я думала, что знаю моего отца, но…
Я, выходит, вообще не знала о нем!
Уже к вечеру мы поехали обратно, на машине отца Аюму и на машине полиции. Синдзиро отправился с Сатоси, «чтоб навещать, если что». Хикари и один из полицейских, смущенный тем, что подозревал молодого коллегу в попытке бегства, а его подозрения не подтвердились, провожали до дома меня. Аюму вернулась домой со своей семьей.
Я угрюмо молчала, оставшись с папой наедине. И он не расспрашивал меня ни о чем. Поесть предложил — я отказалась. Он не настаивал. Разве что заикнулся, что в холодильнике есть мороженное — он сегодня купил, так что если я… Но я так сердито на него посмотрела, что он молча ушел в их с мамой комнату. И, кажется, несколько часов сидел, шурша фотоальбомом. Ему тоже было больно. Мне было больно. Но я просила оставить меня в покое. И папа доблестно сражался со своей тоской по моей маме в одиночку.
Я заснула на кухне, возле разложенной еды. Забылась страшным сном. Падением куда-то в яму… и без спасительных сновидений.
Утром проснулась от тихого шуршания. Тело мое затекло. Я все еще спала за кухонным столом. Папа с другого краю сидел на мамином стуле и робко шуршал газетой, стараясь издавать как можно меньше звуков. И сосиской заедал, выкусывая ее из упаковки, сырой.
Заплакав, кинулась его обнимать. Он отбросил газету, обнял меня. Спросил взволнованно:
— Что случилось, маленькая моя девочка? Та страшная девчонка снова угрожала тебе?
Я ревела. Но воды во мне осталось немного. А потом мой взгляд упал на газету. Папа как раз читал статью о том происшествии. Статья пестрила фотографиями, сделанными со стороны и издалека.
Сатоси-сан прицеливается… молодой якудза с лицом, перекошенным от ярости, нажимает на курок… Бежит куда-то девочка в легком красном платье, сжимающая рогатку… Правда, лица Кикуко не было. Была фотография расплывчатого ее силуэта и неба рядом с крышами домов. Кажется, пятый каштан попал в самого фотографа.
— И как только этот иностранец умудрился наделать столько толковых кадров во время перестрелки? — ухмыльнулся мой папа.
Но тут мой взгляд упал на нижнюю фотографию на левой странице. На пса, впечатанного в асфальт колесом. И мои руки упали с папиных плеч. И я отчаянно села на пол, ниже стола и папиных колен, только чтобы не видеть жуткой фотографии.
— Ты… там была? — запоздало сообразил папа.
Одинокая слезинка скатилась по левой щеке. Сил уже не было. Даже на слезы.
Но я не успела рассказать ничего.
Я даже не успела спросить, почему он несколько недель назад закончил историю доброй гейши и каппы именно так?.. Он… правда умел видеть будущее? Он точно знал, что мама еще вернется?.. Или папа сам еще не догадался о своих способностях?..
В дверь позвонили. Папа ушел открывать, пока я потерянно сидела на полу, обвалившись о ножку стола. Правда, газету сгреб и утащил за собой, уходя.
Пришли Рескэ, Аюму и Сатоси-сан. Просто «напоговорить». Папа кинулся готовить еду. Молодой полицейский попросился ему помогать, не взирая на перевязанную руку. Даже когда папа ему напомнил о ране.
— А, в молодости я часто дрался и часто раны получал, — улыбнулся молодой мужчина.
Аюму и Рескэ послушно поели. Хотя, кажется, они даже не чувствовали вкуса еды. Хотя мой папа явно старался с готовкой накануне, дожидаясь меня. Папа же не знал, что в моей жизни опять случилось что-то серьезное.
Я смотрела на притихшую подругу, впервые такую серьезную и печальную. Я прежде очень хотела, чтобы она зашла ко мне в гости. Но не при таких же обстоятельствах! Лучше бы она ко мне не приходила никогда! Лучше бы мы вообще не встречались! Вдруг… вдруг Каппа тогда был бы живой?..
— Сеоко говорила, что вы рассказываете интересные сказки, — вдруг подала голос девочка.
И я напугано притихла. Что папа может рассказать сейчас?
— А… да… — тот улыбнулся приветливо, оборачиваясь к нам вместе со сковородой, — Но я так… только начал. Рассказать?
А Аюму сказала прежде, чем я успела остановить ее:
— Расскажите, пожалуйста.
— Хорошо, мы сейчас доедим — и я что-нибудь придумаю для вас. Хм, наверное, лучше новое?.. — папа посмотрел на меня вопросительно.
Но я потерянно молчала. Я ведь не знала, что еще он способен рассказать.
Проблему решил или усугубил наш участковый, радостно предложивший:
— А давайте новое что-нибудь? Сеоко-то уже старые истории слышала. Ей, наверное, будет неинтересно слушать их второй раз.
Папа присел, дожевывая омлет. Покосился в сторону шкафчика с мусорным ведром куда, вернувшись на кухню, запихнул газету. Задумчиво бровь грязным пальцем поковырял.
И начал:
— Хм… назову эту историю «Синсэй»…
Глава 20 — Синсэй
Солнце, с трудом прорвавшись сквозь густые тучи, упало на кресты возле разрушенной крепости, на останки замка. Один из людей, прибитых к крестам за руки и ноги, вздрогнул, закашлялся. Однослойные веки дернулись, темно-карие глаза с мукой посмотрели на окружающий мир, на лица умирающих, висящих на крестах напротив него. Со лба, прикоснувшись к толстым черным жестким волосам, по выступающим скулам скатились капли пота. Открыв рот с потрескавшимися губами, он прошептал:
— Сумимасэн, Судзуки! Сумимасэн! Корэ ва… корэ ва дзэнбу ватаси-но сэй дэ…(1)
После этих слов, идущих из глубины его души, силы покинули его — и он опять лишился чувств.
— Опять дрыхнешь? — возмущенно взревел учитель, замахиваясь на спящего линейкой.
Мальчик вздрогнул, взглянул снизу вверх мужчину, грозно нависшего над ним. И… не испугался. На лице его темнели синяки от вечного недосыпа, в глазах змеей свилась усталость. Одноклассники, предвкушающие разборку, которая нарушит скучное течение урока, огорчились. Впрочем, всего лишь на мгновение: что-то дрогнуло в них от вида его сгорбленной спины, опущенных плеч. А те, кто сидели впереди и видели его лицо… те потрясенно замолкли. Кому-то из них ночью снились эти страшные пустые и измученные глаза. — Ты что, вагоны по ночам грузишь? Или что? — спросил математик уже мягко, с оттенком дружелюбия и заботы.
— Нет… — бесцветным голосом ответил Виталик.
— А что же? — учитель не отставал: его всерьез начало беспокоить вечно измученное лицо этого мальчишки.
— Просто… Я не могу уснуть… ночью…
— У тебя родители пьют? Они тебя бьют? Они кредитов набрали, а возвращать нечем? Кто-то сильно заболел из родственников? Или что? — взволнованно затараторил учитель, — В чем дело?
— Они… все в моей семье хорошие! — пылко ответил Виталик, — Никто не пьет! Даже не курят! Отец нормально зарабатывает… Всех нас научил жить по средствам… К счастью, все здоровы… Но… я часто не могу уснуть… лежу в темноте с открытыми глазами… и не могу уснуть… Или мне снится тот кошмар…
— Какой кошмар? — участливо спросил учитель.
И класс заинтересованно притих.
— Тот мужчина на кресте… — Виталик устало потер лоб. — Или это меня распяли?
— Распяли? Тебя? Ты, че, Иисус, что ли? — хмыкнул главный хулиган класса.
— Нет… — едва слышно ответил ему Виталик, — Я не настолько самонадеян, чтобы считать, будто мне снится именно он… чтобы считать себя им…
— Вообще, через ту же мучительную казнь прошел не только Иисус Христос, — мягко уточнил математик, — Эх, дети, дети! Что за хрень вы смотрите по вечерам?! Это ж надо, чтобы такое ночью снилось!
— Его слова… — тихо произнес ученик, не услышав его, — Его слова постоянно звучат у меня в голове… меня передергивает от этих слов… От них становится так больно!
— Какие слова? — учитель заглянул мальчику в глаза.
— Я… не понимаю их… Этот язык я… не знаю…
— Так ведь это ж сон! — преувеличенно бодро произнес взрослый, — Неудивительно, что язык непонятный!
Хлопнула дверь, впустив в класс невысокого худого мальчишку.
— Таак… Максим Петренко! — мрачно пророкотал математик, — Где тебя носило?! Уже третий урок у твоего класса, а ты только появился.
— Ну, мой отец… он опять… — Максим робко потупился, — Он опять заставил меня быть в церкви, на утренней службе! В своей любимой церкви в другом районе.
— Ах, вот оно что! — вздохнул математик.
Если вначале он и любовался Максимом и тем строгим и одновременно заботливым воспитанием, которым окружил того отец, рьяный христианин, то теперь методы Петренко-старшего начали его угнетать.
— Ну, давай, садись скорее! Что в дверях застрял?
Максим молча и робко заскользнул в класс, устроился на одной парте рядом с Виталиком. Тот взглянул на него задумчиво, но новоприбывший его и взглядом не пожаловал. Вот уже полгода, как Максима перевели в эту школу — в прошлой Петренко-старший пришел в ужас от друзей сына и насильно вырвал его из школы и из компании — и с тех самых пор эти двое, делившие одну парту, толком и не разговаривали. Как-то… так случилось.
Наверное, это была ненависть с первого взгляда. Возможно, что со стороны одного лишь Максима: его сосед иногда делал попытки завести разговор, на что получал молчание или, в особо выдающихся случаях, недовольный взор. Со всеми прочими одноклассниками набожный Петренко-младший общался вполне себе дружелюбно. Но вот в случае с соседом почему-то никак не мог себя пересилить. Сказать, что не было слухов в 543 школе — это нагло соврать, так как все кому не лень и даже самые отъявленные лодыри строили догадки. Популярная версия: Виталик и Максим уже давно были знакомы и крупно поцапались из-за какого-то неприятного случая.
Остаток третьего урока Виталик прозевал и проморгал. Уснул перед самой переменой — и благополучно ее проспал. Так же проспал и четвертый урок — сердобольная учительница рисования вечно жалела этого мальчишку с замученным лицом. Она же была самым яростным нападчиком на родительских собраниях — обрушивалась на родителей Виталика настоящей лавиной, метала гром и молнии… пока те еще ходили на собрания.
Вскоре после начала пятого урока Виталик проснулся. Видимо, полный ненависти сверлящий взгляд учительницы русского языка его вконец пробрал. Говорили, что Вера Алексеевна одним только взглядом могла поднимать мертвых на ноги. Пожалуй, стоило сдать сей занимательный субъект ученым или репортерам с телевиденья, жаль только никто из ее учеников так и не решился оказать посильную помощь развитию науки.
Проснувшись, Виталик широко зевнул и сладко потянулся. Руки, сцепленные в замок, сначала поднялись над его головой, потом бодро поползли вправо — смотрящие на него с трудом удержались от искушения повторить сей соблазнительный жест — и, наконец, влево. Опуская руки, он смахнул на пол карандаш Максима.
Дальнейшее одноклассники долго не могли забыть: тихий и добрый Максим среагировал мгновенно — резко развернувшись, он сильно ударил Виталика по лицу.
— Максим… за что? — Вера Алексеевна, всегда полная сил и энтузиазма сворачивать горы, вдруг начала запинаться.
— Я… — Максим посмотрел прямо в глаза побледневшему соседу, закрывшему ладонью краснеющую щеку, — Я его ненавижу.
И в его темно-карих глазах, окруженных густыми черными ресницами — тема многих восторженных девичьих охов и ахов — все разглядели глубокую и ужасающую ненависть.
— З-за что? — голос учительницы дрожал.
— Просто так. Ненавижу, — процедил Максим сквозь плотно сжатые зубы.
Еще несколько месяцев школа кипела и клокотала — учителя и родители бурно обсуждали Петренко-младшего и Петренко-старшего. Тут часто повторялись: «В тихом омуте черти водятся», «Яблочко от яблоньки недалеко падает» и «Ну, как у такого отца может быть ТАКОЙ сын?!».
Именно из-за того случая Сергей Петрович, сторонник доброго воспитания и вразумляющих разговоров, впервые поднял на своего сына руку. Мальчик устоял на ногах и поднял на отца свои пронзительные темно-карие глаза. Ни у кого в родне Петренко и его бывшей жены не было таких глаз — все щеголяли серыми и, особенно удачливые, голубыми. Да и русыми были, не то что Максим, с его темно-каштановыми волосами. Увидев в первый раз своего сына, Петренко помрачнел. А через семь лет развелся со своей набожной и кроткой женой. Он ничего никому не объяснил, но родственники поняли, почему. Да, Сергей Петрович люто ненавидел глаза сына. Правда, до сих пор это скрывал от него самого. Но сейчас, когда десятилетний Максим холодно посмотрел на него, что-то взорвалось внутри отца. Он проорал:
— Мерзавец! Весь в мать! В эту шлюху!
То, что жена была до замужества невинна, Петренко-старший помнил. То, что она не смотрела на мужчин в его присутствии, замечал неоднократно. Про свой добрачный опыт не высказывался, считая, что он поступал вполне себе нормально, по молодости и по глупости. Дядю, заикнувшегося было после развода родителей Максима о телегонии и былых подвигах племянника, едва не удушил на месте. Родственники и друзья, бывшие тогда в гостях, едва их разняли. При новом семейном собрании, по случаю чьей-то свадьбы, Сергею Петровичу мягко предложили помириться с дядей, на что тот ответил крайне грубо. Дядя, обидевшись, проорал: «Побойся Бога! Мариша не причем! Это все ты! Ты и твои «подвиги»!». Разумеется, с тех пор дядя и племенник ни разу не говорили, а на родственные собрания не ходили или же игнорировали друг друга. Допытать Марину, мать Максима, особо заинтересованным родственницам Петренко-старшего не удалось: после развода она предприняла неудачную попытку отравиться, потом, когда ее откачали, едва живая уехала в другой город. Куда — никто не знал. Девяностосемилетний дед, который всем в обширном клане Петренко кем-то приходился, как-то сказал, что «видел Маринку в монастыре, когда паломничал». Впрочем, дед этот был весьма чудной, поэтому ему никто не поверил.
— А ты сам-то святой? — с ненавистью спросил сын, глядя на отца ледяными темными, почти черными глазами.
— Ты… ты… — Петренко-старший сжимал и разжимал кулаки.
— Я могу тебе верить? — продолжил Максим, не отрывая этого мучительного взгляда от его глаз.
— Ты… я… Да как ты вообще посмел во мне усомниться?!
— Просто… я не верю тебе, — спокойно отчеканил мальчик острые слова, от которых защемило сердце, — Кричал, что никогда не посмеешь не то что ударить, даже обидеть словом своего дорогого ребенка. А теперь?! И так ли мама была виновата? Может, кто-то из наших предков был нерусским?
— У нас в роду были только русские! И православные! — прохрипел отец.
— Тогда что за странные знаки на ножнах старого кинжала, который лежит в верхнем ящике твоего комода?
— Просто царапины… Ты лазил в моих вещах?!
— С тех пор, как себя помню, меня манил верхний ящик твоего комода, — равнодушно продолжил сын, — Много лет я сдерживался, считая недопустимым смотреть туда. Три года назад, в тот же день, когда ты развелся с матерью, меня потянуло к верхнему ящику твоего комода. Страшно потянуло. Ты задержался в церкви в тот день. Я вошел в твою комнату. Остановился у комода. Не сразу открыл его. Увидел ровно сложенные носки и белье. Точно так же ровно, как и вещи в моей комнате. Но что-то было не то… что-то было не так… Я протянул руку — и нащупал что-то в левом углу ящика. Достал то полотенце, в которое было что-то завернуто. Не помню, как открыл его… И рисунок на ножнах кинжала приковал мой взгляд… Кажется, я его уже где-то видел. Я вытащил кинжал… Мне было нестерпимо больно смотреть на его острое лезвие… Я коснулся его пальцем. Капля крови скользнула по лезвию. Мне стало тошно, когда смотрел на кровь. Едва заставил себя обтереть кинжал… убрал на место… Закрыл комод. Вышел на улицу. Не помню, куда я шел… Казалось, что моя жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. В будущем ничего нет. Я шел… Я вроде бы был живой… Но почему-то я ничего не чувствовал…
На несколько минут Максим замолчал. Отец напряженно смотрел на него.
— Почему-то я стоял на мостовой… Рука сжимала гранитное ограждение… В лицо бил свежий сильный ветер… Я вдохнул воздух… Я слышал, как внизу вода бьется о каменное побережье… Мне казалось, что сейчас мир взорвется… Осколки камня брызнут во все стороны… Стена подо мной сломается… Закричат люди вокруг меня… Мир покачнется… и я с криком рухну в холодную воду… Страшный корабль выстрелит — и что-то темное пролетит надо мной… и когда я уйду под воду, то обломки стены будут тонуть вместе со мной… что-то тяжелое на моем поясе… Удар камнем… и саднящая боль в ноге…
Рука Максима вытянулась перед ним, словно он хотел за что-то уцепиться. Когда отец рванулся к нему, то мальчик уже отшатнулся, натолкнувшись на стену. И сполз по ней. Его дыхание было горячим. И лоб горел.
«Видимо, этот проклятый Виталик чем-то замучил моего Максимку! — мрачно подумал мужчина, — И правильно мой сын сделал, ударив его! Так ему и надо, этому малолетнему преступнику!»
«Я бы и сам ему врезал!» — негодовал он, опуская сына на свою кровать — от гостиной до его комнаты было ближе. И, позабыв снять с ног сына уличную обувь, позабыв, что сам в домашних тапках, нащупал в кармане своей куртки кошелек, выхватил его — и побежал в аптеку.
Уже только выйдя из аптеки, подумал, что, кажется, сначала надо было позвать врача. Сердце Сергея Петровича бешено колотилось… Казалось, что все потеряно, что он потеряет навсегда… Кого? Сына? Так от простуды же не умирают? Или… это что-то другое? Но нельзя так… нельзя опять его потерять! Опять? Что за бред?! Он, кажется, переволновался… Так, вернуться в аптеку за валерьянкой… Такой паникер-родитель врачу только навредит… испортит условия… А этот проклятый кинжал… Почему он тогда забрал у бабки эту чертову «драгоценность»?! Так, нельзя ж православному человеку этого рогатого поминать… не к добру это… Почему не выкинул кинжал? Он манил его… Нет, никаких злых мыслей по отношению к кинжалу и жене не возникало. Просто хотелось сжать кинжал… как последнее напоминание, о чем-то дорогом, но навеки потерянном…
Он стоял на стене крепости… Ветер трепал пряди черных волос, выбившиеся из пучка на затылке, хлестал ими по выбритому лбу и выбритой передней части головы… Рука сжимала ограждение… В лицо бил свежий сильный ветер… Молодой мужчина резко вдохнул воздух… Ему казалось, что еще мгновение — и он задохнется. Он слышал, как внизу вода бьется о берег…
Не он первый заметил большой иноземный корабль, скользящий на некотором расстоянии от побережья к крепости:
— Коомоодзин!!!(2) — проорали чуть дальше на стене.
Воины следили за чужим кораблем с замиранием сердца. Друг? Враг? Помощь Иисуса? Или… посланник Сатаны?
— Судзуки!!! — крикнули снизу, — Нэмуранайдэ!(3)
Воин посмотрел вниз, на внутреннюю площадку в крепости.
Невысокий самурай, примерно одних лет с ним, погрозил ему рукой. На несколько мгновений отвернулся, слушая приказ начальника. Потом, как почувствовал, посмотрел вверх, улыбнулся Судзуки. Вытащил из-за ворота кимоно простой крест, поцеловал его. Затем выхватил катану из ножен и поднял над головой. Судзуки улыбнулся в ответ. Выхватил свой длинный меч и также поднял над головой…
Крики на стене отвлекли его.
Огромный корабль иноземцев подплыл ближе. На палубе суетились красноволосые. Они двигались между своих безобразных сооружений, что-то таскали…
— Тэки!!!(4) — опомнившись, проорал Судзуки.
Первый вражеский удар лизнул по стене около него…
Казалось, что мир взорвался… Осколки камня брызнули во все стороны… Стена под Судзуки сломалась… Закричали люди вокруг него… Мир покачнулся… и он с криком рухнул в холодную воду… Страшный корабль выстрелил опять — и что-то темное пролетело над падающим Судзуки… И когда воин ушел под воду, то обломки стены тонули вместе с ним… Катана выпала из руки от удара об воду, но короткий меч остался… тяжелый… невыносимо тяжелый… он тащил на дно… обломок вгрызся в воду возле ноги… саднящая боль в голени…
Петренко-старший в тот же день, еще до прихода врача, решил избавиться от кинжала. На всякий случай. Врач сказал, что болезнь вызвана большим нервным напряжением. Едва он ушел, отец рванулся к комоду. Потом с усилием заставил себя обождать — надо было сыну холодное полотенце на голову положить или лекарство дать.
А когда позже схватил сверток, развернул и посмотрел на кинжал…то не смог с ним расстаться. Как будто приковало его к себе проклятое лезвие. Дрожащими руками затолкал кинжал в ножны, дрожащим пальцем провел по царапинам на ножнах. Сейчас и он подумал, что эти линии напоминают какой-то узор. Который имел какой-то смысл. Но мог ли быть смысл в каких-то царапинах? Что за бред?!
Мужчина мрачно захлопнул ящик. Потом нервно оглянулся на сына — тот все еще лежал на его кровати, в ботинках. Которые, кстати, надо было снять.
Рука Максима дернулась, сгребла покрывало.
— Но-бо-ру… — прошептал он.
— Что? — отец торопливо подскочил к нему, — Что ты сказал? Воду набрать? Так я сейчас…
Мальчик тяжело дышал, пот скатывался по его лицу. Он провалился в забытье… Он видел такой яркий сон…
Сумерки спустились на город. Два подростка крались по улицам между скоплений деревянных домов. Тот, который был ниже, уверенно шел вперед. Тот, что следовал за ним, повыше, все время пугливо оглядывался, сжимал рукоятку короткого меча.
— Нобору! Может, не стоит?
Темнота сгустилась. Площадь, на которой был манеж для лошадей, казалось, была поглощена мраком. Ивы, росшие вокруг манежа, своими силуэтами напоминали скрюченных и сгорбленных чудовищ. Темнела над домами пожарная вышка с большим колоколом. Луна освещала город очень лениво, лишь кое-где выхватывая из темноты силуэты строений.
— Ты сын самурая или сын торговца? — язвительно отозвался шедший впереди.
— Да как ты смеешь?! — прошипел идущий вторым.
— Вот то-то и оно! А я уж подумал, что ты испугался еще не услышанного кайдана или ночного города, — хмыкнул Нобору.
— Прирежу! — прошипел возмущенный спутник.
Насмешник захохотал.
— Кто здесь?! — проорали невдалеке.
Второй из приятелей зажал рот первому и дернул его в сторону. Еще не хватало попасться воинам, обходящим улицы! Порядочные мужчины в это время уже спят или развлекаются в Есивара. Бродят только стражи да лихие люди.
— Кто?! — проорали уже ближе.
Невдалеке из-за дома выскользнуло яркое пятно света, заключенное в бумажный фонарь. И обрисовалось несколько фигур взрослых мужчин — у них рукояти катан топорщили одеяния.
— Вот …! — тихо выругался высокий подросток.
Низкий схватил его за руку и потащил назад — он хорошо знал улицы Эдо(5), так как родился и вырос здесь.
— А ну стоять!!! — заорали охранники ночного города — и бросились следом.
Могут и зарезать, если в темноте сочтут за простолюдина. А двое подростков, еще не закончивших обучение, да с одними лишь короткими мечами, против нескольких вооруженных взрослых вряд ли выстоят. Разве что зарезаться… Но жить хочется!
Сердце бешено колотилось… Он сам этого города не знал, не представлял, где улицы, а где — жилища. Единственное, что оставалось — это рука Нобору, тащившего его в темноте. Оставалось только положиться на недавно обретенного друга и судорожно цепляться за его ладонь, забыть обо всем — и влиться в ритм его бега, чтобы не запнуться, не выпустить спасительную руку, не отстать… Сзади слышался топот преследователей…
«Ну, Судзуки, и сволочь же ты! — завтра скажет ему Нобору, — И сдались тебе эти рассказчики страшных историй, вздумавшие устроить поединок между собой и зрителями в одном из заброшенных домов?!». Скажет — и будет совершенно прав. Если завтра наступит… для обоих…
Деревянная сандалия соскочила с правой ноги. Судзуки споткнулся, упал, выпустив руку друга. Тот едва успел нырнуть за какой-то прилавок и ряд бочек, неимоверным усилием втащил друга за собой, зажал тому рот. Они сидели рядом. Плечо Судзуки упиралось в грудь Нобору: он чувствовал как бешено бьется у его спутника сердце. Преследователи остановились неподалеку.
— Ну и где эти…?
— Кто из них упал… где-то рядом.
— Сейчас найдем! Им мало не покажется!
— Думаешь, поджигатели?
Сердце Судзуки камнем обвалилось вниз.
Улицы Эдо, в отличие от прошлых столиц, вообще были препогаными: кривые, предельно узкие, чтобы ни пули, ни стрелы, ни вражеская конница не могли там разгуляться. Враги являться в гнездо военного правительства не спешили. А вот огонь шлялся по улицам с удобством для себя. Мелкая оплошность — и может начаться пожар. Да и пожарные — на это почетное дело никто добровольно идти не хотел, так что набирали всякий сброд — справлялись не всегда. Так что самым страшным преступлением из всех возможных считали поджог города. И преступников сжигали живьем. Ночь сегодня, как назло, не туманная и вполне может начаться пожар. И если Судзуки и Нобору схватят и сочтут за возможных поджигателей…
— Кажется, где-то тут должны быть… — задумчиво произнесли в паре шагов от их укрытия.
Свет фонаря проник между прилавком и стоявшими возле него бочками. Сейчас найдут…
Судзуки чувствовал, как задрожал его друг. И зачем было втягивать в эту рискованную прогулку Нобору? Пошел бы один. Один бы и попался, если что. Хотелось сказать «прости!», но тогда их найдут на несколько мгновений раньше.
— Пусть только попадутся нам, поганцы! — ворчал один из стражей.
— О, смотрите, чье-то гэта валяется!
— Да, они точно тут рядом споткнулись. Ищите лучше!
— Пожааааар! — возопили неподалеку.
Из чьих-то рук выпал меч. Впрочем, ошарашенный самурай его тут же поднял. И, наклонился он так, что сейчас поднимет взгляд и заметит в щели под прилавком…
— Пожааар!!! — опять проорали неподалеку. — Гоорииим!!!
— Ох, опять! — простонал воин, резко выпрямляясь, — Побежали!
И они скрылись туда, откуда удалялся вопль об огне. Вопль неожиданно прервался, а вот языков пламени над крышей не показалось. По ближайшим улицам забегали переполошившиеся люди. На пожарных вышках уже вовсю звонили в колокола.
— Горим! — шепнули прямо за их спиной.
Судзуки и Нобору шарахнулись в противоположную сторону, упав друг на друга. Мельтешение фонарей по улице и тусклый лунный свет, вырвавшийся из-за облаков, выхватили из мрака худую мальчишескую фигуру в дранном юката.
— Зарежу!!! — возмущенно заорал Нобору.
На сей раз шарахнулся в сторону насмешник.
— Да я ж вас спасал… — завидев хищно блеснувшее лезвие, оборванец кинулся прочь, в гущу паники.
Видимо, отрываться от преследователей он умел.
Нобору подскочил, мрачно затолкнул короткий меч в ножны — и помчался за оскорбившем его. Судзуки ничего не оставалось кроме как бежать за ним.
Испуганные крики немногочисленных женщин и детей, из семейств торговцев… Босые пятки удирающего оборванца… Пожарные — большей частью в одних только набедренных повязках, так как одеться не успели — заполонили улицы мельтешением цветных татуировок… Разъяренные самураи, ловящие «поджигателя»… Несколько женщин из веселого квартала, отчаянно семенящих в тесных ярких кимоно. Босые, разумеется, ибо в их жуткой обуви не побегаешь, а жить хочется даже этим грешницам… Вгрызающийся между людей Нобору… Рывок… почти поравнялись…
Нобору нагнал насмешника, заграбастал за ворот, рванул к себе… Ветхая ткань оборвалась — и осталась в руке преследователя. На открывшейся спине свился маленький дракон. Ого, а спаситель-то из пожарников! Вот только, если его Нобору догонит…
— Нобору!!! Стой, Нобору!!! — отчаянно кричал Судзуки, но слова его тонули в общем шуме города и колоколов, гудящих на пожарных вышках.
И приходилось бежать, бежать, сломя голову…
Губы спеклись, движения давались с трудом… Но если Судзуки остановится, то разгневанный друг догонит того нахала — и прирежет-таки. А тот придурок все ж таки отвел стражников от них двоих. Можно сказать, что жизнь спас. И приходится бежать, бежать, когда уже страшно хочется упасть где-нибудь… Но тогда затопчут… И какая уж тут благодарность, если спасителю жизнь не уберег? А если ты — человек неблагодарный, то и не человек вовсе! К демонам тогда жизнь, так как не пристало марать ее неблагодарному своим присутствием. И, что самое препоганое, сам-то Судзуки из воинов, чистокровных, а им надо быть идеальными. Они же выше всех этих торговцев и прочего сброда, выше крестьян! Но до чего же мучительно и тоскливо быть идеальным!
И потому он бежал… и бежал… уже город, переполошенный оборванцем-пожарником, стал затихать, не увидев нигде никакого пожара, а он все еще бежал…
Наконец, они все остановились. Уже рассветало. Светлело небо над каналом Канда-дзесуй, обеспечивающим город Эдо питьевой водой. Канал изгибался вместе с дорогой, идущей справа от него. Дорога та, в свою очередь, извивалась у подножия горы Цубакияма. Вот только в это время камелии, прославившие гору и давшие ей название, уже отцвели. И сакуры отцвели. И только скрюченные высокие сосны, кто с кряхтением, а кто и с гордо вздернутой кроной, смотрели на небо.
— Прирежешь своего спасителя? — хоть оборванец и дышал тяжело, однако ж на губах его играла дерзкая усмешка.
— Да пошел ты! — Нобору до того выдохся, что уже даже не нашел в себе сил уточнить желаемое направление, куда полагалось исчезнуть наглецу.
— Спасибо тебе за помощь, незнакомец! — сказал Судзуки, за что получил негодующий взор приятеля, — Но вот способ, которым ты вздумал нас спасти…
— То ли он награды от нас хотел, то ли мстил за что-то эдосцам! — прошипел вспыльчивый отрок, наскребя с чуток сил.
— Ты прав, — незнакомец перестал ухмыляться, — Я в любом случае что-то обрету, даже если ты и пожадничаешь дать мне награду.
Долго-долго все молчали, глубоко дыша. Постепенно молодость взяла свое и, невзирая на сумасшедшую бессонную ночь, одарила подростков новой порцией сил.
— Кто ты вообще такой? — проворчал Нобору, — И за что так ненавидишь горожан?
— Из-за пожаров в Эдо из семьи остались только я и отец, — хрипло сказал незнакомец, сжав исцарапанные руки в кулаки, — А потом отца обвинили в одном из поджогов. Он был ни причем, но им надо было сорвать на ком-то злость. Он тогда уже ронином стал: служба после гибели остальных у него не ладилась и хозяин выгнал его. Потом неожиданно опять пожар… Всех из тюрьмы отпустили, наказав вернуться позже. И пленники вернулись, когда новый пожар стих. И среди этих честных придурков был мой отец.
— И его сожгли живьем, потому что надо было на кого-то все свалить? — Судзуки вздохнул.
Юный пожарник смолчал, только так сильно прижал грязные ногти к ладоням, что потом, когда разжал кулаки, на коже были кровавые полукружья. Сын самурая, лишившийся из-за пожаров всего, и сам от отчаяния пошел в пожарники, где нес тяжелую и грязную службу среди всякого сброда.
— Я буду учиться еще усерднее, — сказал Судзуки, не глядя на него, — И если учитель похвалит меня или кто-то пообещает награду, то я попрошу, чтобы он взял в ученики и тебя.
Оборванец вздрогнул, впился в его лицо взглядом. Потом улыбнулся, сощурив глаза. И хрипло сказал:
— Звать меня Кэйскэ.
— Судзуки, — отзывчивый отрок вернул ему улыбку.
Нобору долго молчал, потом мрачно представился.
Рассветало… Город Эдо успокаивался после кошмарной ночи. Отряды пожарников матерились на мерзавца, поднявшего ложную тревогу. Горожане, конечно, злились, но в целом были рады, что хотя бы на этот раз все обошлось. В резиденции бакуфу готовили доклад о ночном происшествии для сегуна Токугава…
На следующий день Петренко-старший явился в школу с разборками. Он нашел несчастного Виталика и обрушил на того такой шквал ругательств и нотаций, что учителя толпой ринулись: кто разнимать их, а кто — звать на помощь директрису. Часть уроков благополучно — с точки зрения детей — была сорвана. Наконец, лавина гнева Сергея Петровича была исторгнута, попортив нервы не только Виталику, но и добросердечным зрителям из учеников и учителей.
«Знаешь, — шепнул приятелю одноклассник Максима и Виталика, — Я боюсь хороших людей: у них цель жизни — это найти плохого человека — и зверски растерзать его».
Шепот, прозвучавший среди утихающих страстей и словесной дуэли директрисы и Петренко-старшего, вышел оглушительным. Возмущенный родитель вспомнил, что он, между прочим, верующий и вообще хороший человек, так что орать на ребенка, да еще прилюдно, ему не пристало, потому смутился и замолк. Виталика давно уже колотило. Он побелел до жути и, казалось, вот-вот хлопнется в обморок, а то и что похуже. Так что вскоре главные соперники — родитель и директриса разошлись — и собравшаяся толпа начала рассасываться. Вера Алексеевна, прославившаяся не только даром поднимать мертвых своим взглядом, но и вообще как главная грымза школы, ласково похлопывала Виталика по плечу. Вдруг мальчик, раздавленный ужасом от пережитого, встрепенулся и произнес:
— Маттэ, Кэйскэ!(6)
Почему-то Сергей Петрович обернулся, будто бы окликнули именно его. И растерянно посмотрел на недавнего врага.
— Маттэ, Кэйскэ! — сказал Виталик еще громче, — Маттэ… кудасай…(7)
— Наркоман хренов! — проворчал Петренко, — Малолетка, а уже…
Тут сухонькая старушка на одном дыхании выдала настолько цветистую и нецензурную тираду о том, что из-за склочного взрослого ее ученик свихнулся, что все отшатнулись. После того случая Вера Алексеевна долго занимала первые места в анонимных школьных хит-парадах самых жутких и милосердных учителей. Даже Петренко-старшего, вообразившего себя непогрешимым, тогда пробрало до глубины души: он ярко покраснел. И поспешно ушел.
Закат раскрасил кровью небо над разрушенной крепостью и останками замка. Жгучий огненный диск, обессилев, пошел вниз, намереваясь то ли разбиться о землю, то ли утонуть в небе. Холодало. Воин, распоротая рана на щеке которого только-только начала запекаться, угрюмо шел между двух рядов крестов с распятыми людьми. Он не смотрел на осужденных. Плечи его были опущены, словно жуткая тяжесть пригибала его к вытоптанной дороге. Один из осужденных вздрогнул и с трудом разлепил веки, когда мимо него прошуршала чья-то одежда:
— Маттэ, Кэйскэ!(6) — хрипло позвал он.
Рука охранника еще судорожнее сжалась на рукояти катаны.
— Маттэ… — голос умирающего дрогнул, — Кудасай…(7)
Самурай резко развернулся.
— Судзуки о мита но?(8) — едва слышно спросил умирающий.
— Айцу о минакатта дзо,(9) — проворчал охранник.
И, повернувшись к осужденному спиной, продолжил свой путь, уже ни на чьи крики и стоны не реагируя. Костяшки пальцев, судорожно вцепившихся в рукоять его катаны, побелели. Глаза были пустые… и мертвые… лицо превратилось в каменную маску… Кажется, он умер сам, до того, с кем говорил…
Отношения между Максимом и Виталиком оставались напряженными до десятого класса, до того, как Петренко-младший неожиданно бросил школу. К тому времени от былого добродушного и дружелюбного Максима почти ничего не осталось: после выздоровления он замкнулся и все время беседовал с книгами. Петренко-старший промолчал, что в десятом классе сын опять совершил какой-то мелкий проступок, а потом, получив очередную порцию упреков и укоризны, схватил икону с отцовского комода — и разбил об пол. Точнее, отец опять дурно отозвался о бывшей жене, а нервы Максима не выдержали. Вот он и разбил одну из икон, которыми его родитель так дорожил. И выбежал вон.
Едва захлопнулась дверь за Максимом, Петренко-старший сполз на пол. Он невидяще смотрел на обломки, пока ночная тьма не спрятала их. Максим домой так и не вернулся…
Максим долго шел по улице. Он не понимал, куда идет… Казалось, что его жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. И в будущем ничего нет. Он шел… Он вроде бы был живой… Но почему-то ничего не чувствовал…
— Нобору, ты правда считаешь, что это хорошая идея? — тихо спросил Судзуки, вертя в руках короткий меч, извлеченный из ножен, — Думаешь, этот заграничный бог, чьи служители допекают нас своими нравоучениями, действительно стоит того, чтобы отказаться от религии наших предков?
— Чем же тебе не угодил Иэсу(10)? — возмутился молодой мужчина, сидящий за низким столиком напротив него.
— Его служители хают всех других богов. Кричат, что наши предки будут гореть в аду, поскольку не знали Иэсу и не молились ему. Служители Будды, не смотря на свое рвение, однако же не столь рьяно нападают на ками и богов, которым поклоняются в других храмах.
— Я покажу тебе, какой это славный бог! — пылко сказал Нобору, стукнув чашей по столу, — Это… ты не представляешь, какая эта вера… какой бог… для него все равны! Он призывает заботиться о людях! Он ценит добрых людей! Я… я покажу тебе и Кэйскэ, когда он приедет, какой это славный бог!
— Уж лучше бы о наследниках подумал! — вздохнул его приятель.
— А ты…
Судзуки задумчиво улыбнулся.
— Она красивая? — заинтересовался Нобору.
— Нет… у нее обыкновенное лицо. Но она добрая и заботливая. Я встретил ее в лесу, помог дотащить тяжелую ношу. Она меня очень вкусно накормила и долго рассыпалась в благодарностях. И я пообещал, что всегда буду о ней заботиться и защищать ее, — лицо у молодого самурая стало мечтательным.
— Надеюсь, вскоре покажешь мне своего сына! — Нобору, ухмыльнувшись, потянулся через стол и хлопнул друга по плечу.
Мужчины, сидящие за их столом и соседними, захохотали.
— А позже хочу женить своего сына на твоей дочери, — продолжил молодой воин, — А свою дочь отдам за сына Кэйскэ. Так наша дружба обрастет еще и кровными узами.
— Барсук еще в норе сидит, а они о цене торгуются! — хохотнул кто-то.
— Я собираюсь долго жить, — усмехнулся Нобору, — Хочу успеть сделать все, что задумал.
Небо в тот день было очень светлое, пронзительно голубое и чистое… Слишком чистое…
— Кто там? — устало спросил Петренко-старший, открывая внутреннюю дверь.
— Я — Виталий Звенигородский! — бодро доложил юноша за дверью и затараторил, надеясь быть услышанным, пока внутренняя дверь не закрылась, — Ученик восточного факультета и будущий ученый-историк. Интересуюсь историей Японии. Пишу диплом на тему восстания на полуострове Симабара. Это с японского острова Кюсю.
— А я-то тут причем? — проворчал хозяин квартиры.
— Ваш предок, Судзуки… К несчастью, неясно, имя это или его фамилия… Он был среди второстепенных или третьестепенных участников восстания… — продолжил докладывать незнакомец.
— Быть такого не может! — возмутился Сергей Петрович, — Все мои предки — чистые славяне! И православные! — и защелкал замком, собираясь отрезать себя дверью от навязчивого парня.
— А как же ваш сын?! — отчаянно проорал нахальный гость, отчего рука хозяина замерла на ручке, — Разве Максим похож на чистого славянина?! — и, пользуясь временным замешательством мужчины, продолжил строчить предложениями: — Мы с ним несколько лет учились в одном классе! Я его вдоволь рассмотрел! Хоть у него и двойные веки, хоть форма глаз как европейская, однако ж глаза у него почти черные! Волосы толстые, жесткие! А какие у него скулы? Неужели, не заметили, что они похожи на скулы азиатов?! А еще он невысокий, узкоплечий! И, когда все наши парни уже гордились появляющейся бородой, он еще был как мальчишка! А его лицо?! Он же выглядел немного младше своих лет! Надо быть слепым, чтоб не заметить влияния азиатских генов! Конечно, он не чистокровный азиат: уже сколько веков прошло. И теперь в нем лишь отголоски от предков, но…
— Ну-у… — слабо промычал потрясенный Петренко.
И Виталий, почувствовал слабину, добил его:
— А кинжал Судзуки с иероглифами все еще у вашей семьи? Я читал о нем в архиве.
— Это царапины! — сдавленно отозвался мужчина.
Имя Судзуки как будто царапалось невидимыми когтями. И прямо по сердцу.
— Это иероглифы! — возмущенно завопил юный исследователь, — К несчастью, былые исследователи, чьи записки я нашел в архиве, не знали японского языка, а потому смысла тех иероглифов не записали, но… А можно взглянуть на кинжал? Умоляю вас! Ради науки!
Дрожащей рукой Сергей Петрович распахнул замок на внешней двери и впустил гостя. Глаза Виталика пылали энтузиазмом и счастьем. Наконец-то! Наконец-то он увидит тот самый японский кинжал! Прикоснется к вещи, принадлежавшей тому самому Судзуки!
— А что за восстание-то было? — уточнил хозяин, жестом приглашая гостя на кухню.
Пока он ходил за свертком — за несколько лет рука его отчего-то так и не поднялась выкинуть треклятый кинжал — Виталий тараторил с кухни. Из его слов Петренко понял, что то самое Симабарское восстание было в 1637-38-х годах. И это самое крупное вооруженное выступление в эпоху Токугава (1602–1868). То ли гнет налогов и зверства феодалов-дайме стали невыносимыми, то ли власти слишком жестко выжигали приверженцев распространяющегося христианства…
В общем, восставшие шли под христианскими знаменами и лозунгами. Или же виноват был новый местный дайме, Мацукура Сигэхара? Тот отбирал у крестьян весь рис. Жен и дочерей неплатильщиков хватал — и они умирали под пытками. И первым применил изуверскую казнь, когда поджигали соломенный плащ, надетый на связанного крестьянина. Непосредственный повод выступления — пытка крестьянки на глазах у ее отца. Крестьянин не выдержал зрелища — и убил чиновника, проводившего пытку. А среди крестьян были самураи, слуги бывшего дайме, не последовавшие за своим господином и лишившиеся дохода: формально они опустились до уровня крестьян, однако же хорошо владели оружием.
Если верить материалам, основанным на хронике дайме Мацукура(11), то всего в боевых действиях приняло участие 23 888 крестьян (из них 11 552 — женщины), а помощь им оказали 3783 крестьянина (из них 1720 — женщины). И еще крестьяне с острова Амакуса, о которых в той самой хронике точных сведений нет. Может быть, в замке Хара, последнем прибежище восставших, находилось более 30 тысяч человек. Восставшими в Симабара, как и восставшими в Амакуса, руководил шестнадцатилетний Амакуса Сиро. Сын самурая. Последователи прозвали его Мессией. И утверждали, что он творил чудеса.
Голландцы обстреливали замок Хара с моря. Хотя христианская религия и призывала любить ближних, однако же голландцам это не помешало стрелять в японцев-христиан. После подавления восстания, в благодарность за помощь, только голландцам позволили торговать с Японией. И около двух веков голландцы были единственными европейцами, которые торговали с японцами.
Получив в руки ножны с кинжалом, Виталий впился взглядом в перекрещивающиеся царапины.
— Это иероглифы «новый» и «жить»! — вскоре объявил он, — Вместе читаются как Синсэй. Переводятся как «Новая жизнь». Вероятно, их выцарапал сам Судзуки, уцелевший после симабарского восстания. Наверное, он хотел временно затаиться среди рыбаков. А непогода вынесла судно, на котором он был, в Россию. Учитывая, что рыбацкие суда того времени были крайне плохие, рассчитанные только на плаванье в прибрежных водах, ему крупно повезло, что он вообще смог выжить.
Проводив гостя и закрыв за ним двери, мужчина сполз по стене на пол.
— Как сказал Сократ: «Я знаю, что я ничего не знаю», — с отчаянием произнес Петренко-старший.
Когда-то, услышав это изречение древнего философа, он счел его дураком, а теперь же все так обернулось, что Сергей Петрович, считая себя умным, правильным и непогрешимым, вдруг узнал, что ничего толком не знал. И, оказывается, Сократ был в чем-то очень даже прав, а он… он… И мужчина в ужасе обхватил голову руками.
Когда сын разбил его икону, Сергею Петровичу казалось, что хуже быть не может. Сын, надежда и гордость, совершил столь ужасное! А если об этом узнают? Как после этого людям в глаза смотреть-то? Поэтому он искренне обрадовался, когда сын молча покинул дом. И даже изобразил возмущенную добродетель.
Максим в дальнейшем не предпринял ни единой попытки связаться с отцом, а тот, в свою очередь, пропускал мимо ушей слова родственников о «блудном сыне». Если их вначале и пытались хоть как-то помирить, то потом, не выдержав двойного груза неслыханного и ослиного упрямства, махнули на них рукой. Дед Василий, впрочем, тогда ворчал, что «ослы — это ангелы по сравнению с этими детьми», подразумевая под этим обоих Петренко. Деда, однако же, никто не слушал: гордая и интеллигентная молодежь сочла тот выпад очередным подтверждением, что у их весьма пожилого родственника уже хроническое старческое недержание опыта, которое ничем не излечимо. И, как это обычно и делает молодежь, которая себе на уме, деда Василия не слушали.
Максим как-то общался с родственниками, даже вначале пожил некоторое время у деда Василия, после чего рано повзрослел и вовсе выпорхнул из гнезда. Причем, даже слишком уж нагло из гнезда выпорхнул — и родственники в большинстве своем этого принять и понять не могли — забросил Родину и подался изучать края далекие. Да еще и профессию себе низменную нашел: стал каким-то журналюгой. А те, как считал клан Петренко, кроме раскопок в чужом белье да раздувания скандалов ничего не делают.
Но, выходит, что он, отец его, совершил нечто еще более ужасное: усомнился в преданности и честности самого кроткого, теплого и любящего человека, которого когда-либо знал — своей Марины. Не выяснив ничего, не дав жене ни слова сказать, подозревал, кипел от ненависти, срывался на ней, изливая потоки словесного яда, ревновал, а потом и вовсе рубанул с плеча, выставив ее из дома. И ее неудачная попытка отравиться не нашла в его сердце никакого отклика, наоборот, ему казалось, что так ей и надо, мерзавке. Она так сделала, потому что мучилась от чувства вины. А потом, после развода, бывший муж всячески крушил и топтал образ матери перед своим ребенком.
Поначалу казалось, что ребенок на его стороне и авторитет его матери уже никогда не восстанет из пепла. А потом такое кощунственное отношение к отцовской иконе! Но, выходит, что сын просто взял пример с отца, растоптав чью-то святыню. И, может ли разбивание иконы сравниться с тем, как отец год за годом топтал душу своего ребенка? И, выходит, что сын не очень-то и виноват. А он, Сергей Петрович, сам в себе заблуждался. И, когда наконец-то заглянул внутрь себя, то увидел там нечто столь отвратительное и ледяное, что жить, казалось, дальше уже нет никакого смысла.
— Я знаю, что я ничего не знаю… — убито повторил мужчина.
Все было разбито, все было разрушено… им самим… с него началось крушение его семьи! И это ужасно! Осознание этого пробирает невыносимой болью, потому что сам во всем виноват… Так сладко, так приятно сваливать вину на другого, втаптывая его в грязь за свои мучения, но когда ты сам виноват и когда ты с опозданием это понял — ужаснее быть уже не может ничего!
Внезапно мужчина сорвался с места и бросился к телефону.
— Деда Василия можно? Василий Юрьевич, умоляю! Я был дураком! Полным идиотом! Марина ни в чем не виновата! У меня один из предков — японец. Его кинжал мне передала Настасья Петровна. Максим унаследовал какие-то его черты. Ты знаешь, где сейчас Марина? Я очень хочу извиниться! Я был… — и ничего в своей жизни Петренко-старший не ждал так сильно, так взволнованно, как ответа родственника.
Виталий же, выйдя из дома бывшего одноклассника, долго смотрел на чистое голубое небо, потом побрел куда-то, не разбирая дороги.
Впервые за всю его жизнь, с того самого дня, когда ему начал сниться распятый азиат, у Виталия стало спокойно на душе. Он уже не помнил ни усталости, ни душевных мук умирающего. Забыл, как был взволнован, услышав из планшета одноклассника знакомое слово из кошмара. Тогда оказалось, что одноклассник на перемене смотрел японское анимэ. И, судя по субтитрам, то слово было мольбой о прощении. Значит, распятый азиат из кошмаров умолял кого-то его простить.
Еще до окончания школы Виталий начал изучать японский, накачав из интернета учебников. И, как оказалось, тот человек из снов говорил именно на японском языке! Он чувствовал себя виноватым перед каким-то Судзуки… Потом было углубленное изучение японской истории: Виталий отчего-то был уверен, что отгадку можно найти именно там. Однажды он наткнулся на сведения о симабарском восстании. Симабара… Это название болью отозвалось в его душе… Потом поступление на отделение японистики, новые исследования…
После того как Максим Петренко внезапно ушел из школы, Виталию начали сниться новые сны. И однажды эти сны как кусочки мозаики сложились в историю о разбитой дружбе троих друзей: Судзуки, Нобору и Кэйскэ. Нобору увлекся христианством, сам общался с христианами — и друга втянул.
Во время симабарского восстания оба были в замке Хара. А Кэйскэ оказался по другую сторону баррикад — его хозяева приказали ему расправиться с восставшими. Нобору, отказавшегося наступить на икону, распяли, как и несколько других вольнодумцев, не успевших покончить с собой. Судзуки, упавший в море во время нападения голландского судна, каким-то чудом выжил, а потом его занесло в далекую снежную страну.
— Ты был прав, Кэйскэ, — тихо сказал Виталий, смотря на пролетающую над ним чайку, — Самое нелепое и яркое приключение — это наша жизнь.
Чайка взмыла в небо, потом рванулась вниз, к земле, пролетела почти над самой головой у юноши — и опять взметнулась в голубое небо, чтобы разрезать его своими острыми белыми крыльями.
— Вот только жаль, что ты все забыл, друг Кэйскэ, — продолжил Виталий еще грустнее, — И помнит ли Судзуки? Кажется, нет. Он просто затаил на меня обиду за то, что я втянул его в тот водоворот из чужих желаний и чужого боя, где жизни, вера и преданность обычных людей не волновали никого. Просто ненавидит, но уже забыл, за что. Мне печально, что ты, Судзуки, и ты, Кэйскэ, все забыли, но… Может это и к лучшему?.. Когда я вспоминаю, что Кэйскэ был среди тех, кто расправлялся с восставшими, мне становится не по себе. Это ужасно! К счастью, я сейчас смотрю на это как будто со стороны — и мне легче думать обо всем этом. Так со временем и Судзуки забудет, за что ненавидит меня. И, возможно, мы снова встретимся. Может быть, однажды мы будем шутить и смеяться так, словно ничего не случилось. Да, время лечит раны. А память… порою ее не жалко потерять. Главное, встретиться бы снова с тем, кто дорог. Чтобы опять влипнуть втроем в какую-нибудь переделку, которая нас сплотит. И идти плечом к плечу навстречу всему, что преподнесет нам жизнь…
Был полдень. На маленькой улице никого не было кроме них двоих: парня и внимательно слушающей его чайки, бесстрашно и дерзко рассекающей небо над его головой. Небо… сегодня оно не казалось далеким и недостижим. Казалось, что стоит поднять руку — и дотронешься до него рукой.
Ночью Виталию приснился здоровый и счастливый Судзуки. Он улыбнулся ему и сказал по-японски:
— Благодарю, Нобору!
И с тех пор Виталию больше никогда не снились кошмары…
Судзуки не помнил, куда шел… Ему казалось, что его жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. В будущем ничего нет. Он шел… Он вроде бы был живой… Но почему-то Судзуки ничего не чувствовал… Сердце было выжжено…
Его выловили рыбаки. Каким-то чудом не успел утонуть. Но от ударов обломков сильно пострадал. Когда оклемался, то восстание в Симабара было подавлено. И остатки христиан разыскивали и убивали. Бакуфу не понравилось, что иноземные миссионеры рьяно лезли в их политику. Да еще и это крупное восстание… От христиан было решено избавиться. Раз и навсегда.
Хикари, так и не дождавшаяся мужа, тайно приняла «его» веру, носила крест. Она хотела что-то сделать ради него. Когда ее схватили и потребовали отказаться от ее религии, наступить на икону, она воспротивилась. За что была обезглавлена и сожжена вместе с деревней, где жила — другим в назиданье.
У Судзуки не осталось ничего кроме мести. Он собрался затаиться среди рыбаков, а потом напасть на врагов. Он узнал, что среди подавлявших восстание был и Кэйскэ. Только боги распорядились иначе: буря напала на вышедших в море рыбаков — и унесла их судно в далекую страну. Судзуки был единственным, кто выжил. Очнувшись на чужом берегу, не знал, как ему вернуться домой. Туда, где прежде был его дом… и два верных друга, с которыми они много пережили вместе… два бывших друга…
Судзуки не помнил, куда шел… Ему казалось, что его жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. В будущем ничего нет. Он шел… Он вроде бы был живой… Но почему-то Судзуки ничего не чувствовал… Сердце было выжжено…
Позже он выцарапал на своем коротком мече, единственном напоминании о прошлом, иероглифы «Синсэй», что означало «новую жизнь». Он надеялся, что хотя бы в следующей жизни сможет вернуться — и расплатиться по счетам. Ему надо было хоть на что-то надеяться, иначе бы он свихнулся в этой ледяной стране среди чужих пугающих лиц и жуткого непонятного языка…
Максим Петренко, репортер политических и спортивных новостей, скрывавшийся под псевдонимом Синсэй, брел по земле главного из японских островов. На этой неделе он впервые приехал в город Киото. Он не знал, что такого особого случилось сегодня — все было, как и прежде, в течение года, с тех пор как Максим приехал работать в Японию. Просто какая-то тяжесть, временами ощутимо сдавливающая душу, неожиданно исчезла. И стало на душе легко и спокойно.
Он не помнил, куда шел… Ему казалось, что его жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. В будущем ничего нет. Но в его силах записать на этом чистом листе новую историю, такую, какую он захочет…
Брань на японском и чей-то жалкий умоляющий лепет привлекли его внимание. Парень развернулся.
Шесть штук малолеток, кажись, учениц средней школы, прижали худенькую девчонку, судя по школьной форме, одноклассницу или просто одношкольницу, к стене. И теперь, матеря ее, отбирали карманные деньги, а заодно и всячески высмеивали «уродку». Внешности перепуганная малявка была самой обыкновенной. Она дрожала от ужаса, отчего ее волосы, собранные в два тощих «хвоста», подрагивали.
— Заткнитесь!!! — заорал Максим по-японски.
Нападать на взрослого, да еще и иностранца, пигалицы побоялись — и шустро слиняли. Осталась только жертва, бледная и испуганно моргавшая.
Спустя некоторое время или же под воздействием дружелюбной родной речи девочка успокоилась. И поведала о своей печальной жизни. Собственно, ее вины не было, ну, разве что только в том, что родители одноклассниц все время пропадали на работе или терроризировали своих отпрысков учебой. Максим был наслышан о том, как здешние дети измываются над морально слабыми сверстниками, срывая на них всю горечь и злобу. Ему было тошно от этого, но не мог же он уследить за всеми! Впрочем, он решил, что Хикари в обиду никому не даст. К счастью, она жила в том же районе, где и решил временно поселиться он. Просто… она так доверчиво на него смотрела…
И когда Максим называл ее по имени, то ее глаза, казалось, лучились от света, такого же света, как и в ее имени. И когда он звал ее по имени, то на душе у него как-то теплело… Словно он наконец-то нашел что-то важное, что, казалось, когда-то насовсем потерял… Они шли по улице, почти вплотную друг к другу, болтали о всяких глупостях и много смеялись…
Молодые парень и девушка, судя по броской одежде, шипастым сережкам и красным прядям в волосах, студенты, наслаждавшиеся последними днями вольной молодости, увидев их, примолки, а чуть погодя стали с жаром обсуждать. Парень проворчал, мол, малявка якшается с иностранцем. Его девушка возразила, что те двое так здорово ладят, словно уже много лет вместе, и вообще, из них такая сладкая, ну просто конфетная парочка! На что парень обозвал ее дурой, у которой голову снесло от моды на европейцев и иностранной киношной бредятины. Подруга, ухмыляясь, сказала, что иностранцы не в ее вкусе. А вот есть один знакомый парень, так тот вообще просто неотразим. Помрачнев, молодой японец уточнил, от кого ей снесло голову на этот раз. Получив тщательное описание собственной внешности и привычек, вначале впал в ступор, потом смягчился. И даже невнятно пробурчал, что подруга так, в общем, вполне себе ничего. За что получил слабый удар по голове. И впервые в жизни узнал, что вообще-то его девушка — это королева красоты.
Максим и Хикару, подслушавшие их разговор, расхохотались.
Ярко светило солнце. Жара шла на убыль. Небо было голубое-голубое и необыкновенно чистое…
Примечания:
(1) — Сумимасэн, Судзуки! Сумимасэн! Корэ ва… корэ ва дзэнбу ватаси-но сэй дэ… — Прости меня, Судзуки! Умоляю, прости! Все это… я во всем виноват… (яп.)
(2) — Коомоодзин!!! — Голландцы! (яп.)
(3) — Судзуки!!! Нэмуранайдэ! — Судзуки, спать не смей! (яп.)
(4) — Тэки!!! — Враги!!! (яп.)
(5) Эдо — нынешний Токио
(6) — Маттэ, Кэйскэ! — Кэйскэ, подожди! (яп.)
(7) — Маттэ, Кэйскэ! Маттэ… кудасай… — Кэйскэ, подожди! Постой… Остановитесь, умоляю вас! (яп.)
(8) — Судзуки о мита но? — Ты видел Судзуки? (яп.)
(9) — Айцу о минакатта дзо — Этого парня я не видел (яп.)
(10) — Иэсу — Иисус Христос
(11) — История Японии. Т.1. С древнейших времен до 1968 г. М., — стр. 584-585
Глава 21 — Что касается меня 11
В истории, рассказанной отцом, мне будто бы привиделся фотограф-иностранец и Хикари, с которой я была знакома. И… отец, еще не услышав о моем знакомстве с ними, уже рассказал мне историю про них! Про их прошлое и даже… будущее?.. Так… Синсэй приехал, чтобы найти и защищать нашу Хикари? Или просто был привлечен какой-то смутной тоской по былой родине, где в прошлой жизни жил, а жизнь снова соединила тропы его и девушки, которую он когда-то любил, но с которой расстался по воле несчастных обстоятельств?.. Но… как мог отец узнать об этом?!
— Мне почему-то вспомнился тот фотограф-иностранец, — Аюму наконец-то смогла улыбнуться.
Тихо призналась:
— И мне тоже.
Но… могла ли эта история быть про моего знакомого, ну, едва знакомого, иностранца, представившегося мне как Синсэй, и Хикари, которую я знала?..
После еды Аюму пробовала проявить интерес ко мне — насколько могла, старалась отвлечься от своих переживаний ради меня — и расспрашивала меня про мою маму, какая она. Папа принес наш семейный фотоальбом. Раньше это была просто вещь, одна из общих семейных наших вещей. Но после того как исчезла мама, эта простая прежде вещь стала нашей святыней, как уже единственный след запечатленного маминого лица.
— Сеоко очень похожа на маму, — улыбнулась моя подруга после третьей страницы, когда пошли мои фотографии с прошлого года.
И сердца моего печаль коснулось. Ведь мало фотографий было в нашем семейном фотоальбоме. Мы как-то редко фотографировались. И прошлый год я прожила беззаботно, ни о чем особо не думая и печалясь только, когда папа не мог сразу дать мне денег на покупку нового томика одной из любимых историй манги, когда тот только что вышел. Да расстраивалась, что дети в школе не хотят со мной дружить. Вздыхала на уроках математики, потому что счет ненавидела. Но… какими же мелкими были мои проблемы тогда! Я… стыдно признаться, я даже иногда ворчала на маму, что сегодня мне хотелось поесть какой-нибудь другой еды, не той, которую она приготовила. А потом… мама ушла и не вернулась. И все прежние проблемы вдруг показались какими-то пустяковыми и лишними. Все-таки… все-таки, грустно, когда кто-то уходит от нас!
Хотя… если уж говорить честно… А я не хочу вам врать, если честно. Я же решилась рассказать вам мою историю. А что вы о ней подумаете… Поверите ли мне?.. Это уже на ваш выбор. Договорились?..
В общем, если честно. Если совсем честно.
Прошло около двух месяцев, как мама куда-то исчезла. И почему-то я отчасти уже стала привыкать, что дома только я и отец. И к пустоте, которая осталась дома и обычно первой встречает меня, когда я прихожу, я уже тоже понемногу начала привыкать. Хотя тоска по ушедшей все еще жила в моем сердце. Пожалуй, совсем кого-то забыть невозможно.
Но вроде бы мертвых женщин еще не находили?.. Таких как мама точно. Сатоси-сан бы сказал. Он ведь мог бы мне сказать?.. Или хотя бы папе сказать. Но папа бы мне рассказал. Но папа мне ничего такого не говорил. Выходит, моя мама могла быть еще живой.
А вот добрый Каппа уже умер. Его уже точно не вернуть. А мама моя вернуться еще может. Поэтому, наверное, мне было немного легче, чем сейчас Аюму.
Подруга неожиданно расплакалась. Рескэ молча сел рядом с ней и осторожно обнял. Мальчик сегодня был непривычно молчаливый. И пугающе серьезный. Не носился по дому, не прыгал. Говорил тихо. Сейчас, кажется, он отчаянно пытался изображать из себя взрослого мужчину, на которого старшая сестра могла бы положиться. И в чьих объятиях могла бы выплакаться. Она плакала, а он молчал. Хотя его глаза тоже увлажнились. Но дальше плакать он не стал. Он старательно пытался поддерживать ее.
— Простите меня! — растерянно сказала Аюму, — Я просто вспомнила нашего Каппа. Нашего пса. Он недавно умер.
Папа вздрогнул и посмотрел на нее как-то внимательно. Может, он вспомнил ту историю о чудовище, которое прошло через много трудностей и смерть, чтобы в новой жизни родиться уже собакой, а потом прожил еще лучше и еще честней возле женщины, которую когда-то любил и пощадил, чтобы потом, мученически погибнув, в третьей жизни подняться уже до уровня человека? Ведь вряд ли папа забыл свою историю, когда рассказал? Месяца полтора прошло. Хотя бы основное он должен был помнить?
Но… знал ли он? Знал ли мой отец, что рассказал историю, которая начала сбываться?! И что рассказал историю о псе, который, быть может, жил уже не раз и даже был чудовищем в прошлом?..
— Я… читал газету. Вчера и сегодня, — робко сказал мой отец и осторожно погладил гостью по волосам.
Ауму долго плакала и все извинялась, что никак не может успокоиться.
— Так бывает, — сказал мой отец наконец, — Люди плачут, когда им больно. А тебе больно, Аюму.
Он назвал ее по имени. И вдруг ладонь его, которой гладил девочку по волосам, остановилась. Аюму… Может, папа вспомнил, что в другой его истории была девочка по имени Аюму?
Но…
Постойте-ка!
Девочка по имени Аюму была героиней другой его истории! Та, которая подружилась с кицунэ Амэноко.
Только… только в этой жизни не было лисы-оборотня по имени Амэноко. Аюму дружила только со мной. Нет, еще с тремя девочками. Хотя… Думаю, с четырьмя: хотя Хикари держалась обособленно, однако же на День девочек она к ней в гости заходила. И Дон Ми. Дон Ми, девочка, чья мама была из Кореи. Девочка, которая умела играть на хэгым. И… девочка, которая одела материнский ханбок и играла на хэгым у окна, заворожив своей игрой японского полицейского.
Только…
В той поэтичной пронзительной истории о колдовстве музыки над человеческими сердцами была не только девушка, играющая на том же инструменте, но и глава стражи, кореец, служащий корейского императора, который был заворожен музыкой, которую внезапно услышал.
А в нашей жизни был японский полицейский Сатоси-сан.
Так… Папа, какие же истории ты рассказываешь?.. Ты умеешь видеть будущее? Ты спокойно видишь жизненные тропы людей в прошлом и настоящем, и будущем?.. Или… ты бог, который сам ткет чьи-то судьбы, сочиняя про них истории?..
Покосилась на нашего доброго участкового. Взгляд того как раз скользнул за окно. Сам собой. Хотя до того он только на Аюму смотрел, долго.
Но сейчас полицейский посмотрел в окно, на улицу. На мгновение. А по улице как раз топала, припрыгивая, Дон Ми с небольшими пакетами из магазина.
Дон Ми вдруг отчего-то остановилась. Хотя прежде не смотрела по сторонам, а только вперед. А тут вдруг обернулась. Вдруг посмотрела. Прямо в сторону нашего окна.
Сатоси-сан вопросительно поднял брови. Девочка на улице повесила второй пакет на вторую руку и освободившимися пальцами сложила знак окэй. Мол, все отлично. Полицейский улыбнулся и кивнул. Девочка помахала ему рукой, опять распределила пакеты по обеим рукам и также бодро потопала дальше. Нет, может, пакеты были и тяжелые — она много всего купила — просто у нее сегодня было отличное настроение.
— Ох, простите, я отвлекся, — смущенно сказал молодой мужчина, возвращаясь телом, взглядом и мыслями к нам, — Знакомую увидел. У нее маму внезапно увезли в больницу из-за обострения болезни. Но сегодня у девочки хорошее настроение. И она жестом показала мне, что все в порядке. Значит, мама ее идет на поправку. Я этому рад.
— Ох, не Дон Ми ли проходила? — вскочила Аюму и бросилась к окну.
Но девочка, родившаяся сразу и дочерью Страны восходящего солнца, и дочерью Страны утренней свежести, уже была далеко. Она домой спешила. И нас уже не слышала. И вообще, мысли ее и душа были уже далеко от нас. Еще бы! Ведь мама ее начала поправляться! А она так переживала, когда мать заболела, когда внезапно упала дома и кричала от боли. Но теперь сердце Дон Ми было совершенно спокойно.
— Может даже, ее мать выписали сегодня? — предположил наш участковый.
— Или она хочет принести маме обед или ужин сегодня, — не смотря на собственное горе, Аюму все-таки улыбнулась думая о внезапном счастье своей знакомой или даже подруги.
— Да, и так может быть, — серьезно кивнула я.
Потом мы вспомнили уже об Аюму. Тем более, что полоски слез еще не просохли на ее щеках. Тем более, что Рескэ вдруг проворчал:
— У нас Каппа умер, а она себе прыгает! Даже не спросила, как наши дела, хотя нас увидела!
Сатоси-сан опустился на колени возле своего юного друга. Ну, не даром же у них было столько больших и страшных секретов, о которых они по-мужски, как два взрослых серьезных мужчины, поклялись не говорить никому!
Молодой мужчина обнял своего юного приятеля, встрепал ему волосы. И грустно сказал:
— Такова жизнь, мальчик. В нашем мире множество людей. Несколько миллиардов даже. Эти люди и мы — как море и несколько капель. Или даже как океан и капли. И каждое мгновение в этом мире кто-то страдает, а кто-то — радуется. Кто-то болеет. Кто-то выздоравливает. Кто-то умирает. Кто-то опять падает. А кто-то встает на ноги. Когда я плачу от боли, кто-то радуется чему-то хорошему. Когда я буду радоваться, кто-то в те же мгновения будет кричать от боли. Или даже умирать от боли. Наша жизнь — сложный узор из контрастных нитей. Темных и светлых.
— Значит… — Аюму подняла на Сатоси грустные глаза, — Когда я сейчас плачу, в этом мире тоже кто-то плачет?
— Тысяча человек, наверное, плачет. Или несколько тысяч.
— Или миллионы, — серьезно сказал Рескэ и опустил голову.
Какое-то время мы все грустно молчали. Что могут сделать несколько капель воды против всего моря? Ведь мы часть его. Мы часть всеобщей радости. Мы часть всеобщего горя. Такие разные. И такие похожие одновременно! Где бы мы ни жили, в каких бы богов не верили, в какую бы одежду не одевали тела, на каких бы языках и какими бы разными звуками ни говорили, однако же… мы похожи! Нам всем бывает порою радостно, а порою — очень больно. Почему же люди иногда ругают людей, не похожих на них? Почему кого-то обижают за инаковость? Мы все одинаковы! Просто потому, что мы все — люди.
— Я иногда думаю, что все люди — как клетки одного большого тела, имя которому — человечество, — вдруг добавил наш полицейский, — Ведь в каком бы месте не сковырни ножом — кровь потечет красная. Одна кровь на все тело. И больно от раны в любых местах, если ковырять ножом.
— Я понял, — серьезно кивнул мальчик, — Если я опять встречу Дон Ми, а она не спросит меня ни о чем, но начнет опять прыгать или говорить о своей радости, я не буду ее бить. Потому что когда она в следующий раз будет плакать, то я, возможно, уже буду радоваться. Даже если она о том знать не будет.
— Но иногда мы плачем с другими, — грустно заметил мой отец, вздохнул, — Хотя бывает, что чья-то радость становится и нашей радостью… — вдруг тепло улыбнулся, смотря на молодого полицейского, — А все-таки, какое у вас большое сердце, Сатоси-сан! Вы все про всех знаете, со всеми радуетесь их радостям, со всеми печалитесь ихнему горю!
— Нет, что вы! — смущенно замахал руками молодой мужчина, — По сути, я со многими знаком очень поверхностно, а так чтоб серьезно знать… я знаю немногих. Вы зря меня хвалите. Я… я, наверное, просто больше реагирую на тех, кто рядом. А вот когда слушаю новости о чем-то, случившемся в другой стране… признаюсь, мне не всегда становится грустно, когда там у кого-то в другой части мира случилась какая-нибудь гадость. Не переоценивайте, пожалуйста, меня.
— Но все-таки вы довольно много знаете о людях нашего района, — отец мой с улыбкой покачал головой.
— Но только о людях нашего района, — Сатоси-сан вздохнул, — И, признаюсь, в полицию я пошел не ради помощи другим. Я еще в детстве грезил о жутких драках с бандитами, об захватывающих погонях, об трудных расследованиях. Я с оживлением смотрел взрослые фильмы о борьбе преступников и полицейских. И даже… — взгляд смущенно потупил, — Даже любопытно смотрел на сцены из детективов, про расследование в моргах. Я не чувствовал боли убитых, не сопереживал их близким. Меня только драки привлекали и волновали. Погони. Опасность. Смерть и боль. Ведь все это являлось следствием чьей-то боли и к чьей-то боли в дальнейшем вело. Но я тогда не задумывался об этом. Я… можно сказать, что я даже хотел быть причастным к чьей-то боли! Я даже хотел стрелять в плохих людей. Мне казалось тогда, что это правильно, чтоб все злые люди были уничтожены, а добрые люди после жили спокойно и счастливо. Мне тогда казалось, что этого будет достаточно — просто победить плохих людей или даже их уничтожить. Это потом, намного позже, я понял, что в душах людей живут и зло, и добро. И, в большинстве случаев — они вместе всю жизнь в их душе проходят, вместе следы оставляют в их поступках и в жизни, их жизни и жизни соприкасающихся с ними людей.
Мы какое-то время молчали. Я даже ощутила какую-то толику разочарования в этом мужчине, которого прежде считала благородным героем. Ну, почти. До того, как он рассказал мне и Синдзиро, что в детстве и юности был отчаянным хулиганом.
— Но, кажется, что-то изменило ваше мнение? — вдруг серьезно спросила Аюму.
— Да, — молодой полицейский расплылся в улыбке, — Я встретил то, что изменило мой взгляд на жизнь.
— И что же это? — заинтересованно подались к нему я, Аюму и Рескэ.
— Картина, — признался молодой мужчина чуть погодя.
— Картина?! — наши лица вытянулись.
— Разве может одна картина изменить чью-то жизнь? — проворчал брат моей подруги.
— Иногда может, — улыбнулся Сатоси-сан.
И мы стали его расспрашивать, что же та за картина, которая так изменила его жизнь?
Оказалось, в Осака недавно появился новый художник, Сусуму Такахаси, придумавший себе творческий псевдоним Реку Бео. Что записывается иероглифами «зеленый, цвет молодой зелени» и «кот». Собственно, он и стал известным благодаря первой своей картине Мидори Нэко, «Зеленый кот», или, как ее иногда еще называют, «Кот цвета молодой зелени». Картина та не может оставить равнодушным никого из тех, кто на нее смотрел. Люди или злятся, увидев ее — и уйти спешат. Или мечтательно ее разглядывают, некоторые останавливаются возле нее надолго. Она будит много чувств в душах людей.
— Сусуму-сан не сразу решился показать ее людям. Как признался в недавнем своем интервью — я слежу за ним — он еще в детстве обожал рисовать. Но выбрал совсем другой вуз, технический, — молодой полицейский вдруг моему отцу подмигнул, — Тоже компьютерщик, кстати, по профессии. Но недавно давняя страсть вернулась. И он сначала нарисовал своего необыкновенного Мидори Нэко, потом решился нарисовать что-то еще. Я видел его самую первую картину, когда еще жил в Осака. Она мне потом иногда даже снилась. Но потом забыл ее. Но случайно увидел его интервью в газете, посвященное его очередной картине. И тут у меня что-то в душе перевернулось и заискрилось. Там был воин, защищающий собой раненного мальчика. Мальчик плакал. А где-то на горизонте, из облаков, за ними подглядывал любимец художника, Мидори Нэко. И когда я увидел ту картину, я не смог…
В глазах молодого полицейского появились слезы. Он не сразу продолжил говорить, но когда заговорил, его голос дрожал:
— Я не смог ее забыть. Я тогда впервые задумался, зачем нужна людям сила? Зачем нужна сила воину? Я тогда уже учился на полицейского. И страшно злился, что меня еще не зовут охотиться за жестокими преступниками. Я ведь так старался! Учился драться, психологию изучал, криминалистику. Я собирался стать хорошим воином. Но на той картине сильный воин защищал слабого напуганного мальчика. И все во мне тогда перевернулось! Я вдруг подумал, что сила и оружие могут служить как разбою и устрашению невинных и слабых, как кровавым поединкам двух сильных воинов, так и защите слабых и обиженных. И в тот день я вдруг понял, что защищать других я хочу намного больше, — Сатоси-сан положил руку над сердцем, — Что именно защита людей в моем сердце. А не драки с перестрелками. Не погони. Все это я хотел делать, чтобы помогать другим людям. Защита других, защита слабых, возвращение справедливости — вот что было моею мечтой и целью в основе своей. Хотя я и не сразу решился. Но я все же решился, что буду стараться именно заботиться о людях. Да, моя работа порою скучна, — грустная улыбка тронула его губы, — Ведь якудза и просто мошенники, большие и маленькие, творят беспредел и пакости не ежеминутно, а время от времени, а часть своих жизней они просто живут, как и все люди, тоже отчего-то плачут, тоже отчего-то радуются. Словом, таких чтоб выдающихся событий случается не каждый день и даже не каждую неделю. Но зато я могу помогать людям, — он широко улыбнулся, — И мне нравится помогать людям, — чуть помолчав, в пол глядя, добавил, — Помогать другим мне нравится больше, чем стрелять в преступников.
— Какой интересный художник! — подпрыгнул Рескэ, — Интересно, если я увижу его картины, что станет со мной?.. Кем я стану, увидев их?..
Так… мой отец не один такой?.. Есть еще люди, как-то влияющие на судьбы других?..
— Кто же те люди, что влияют на судьбы других? — почему-то добавила я вслух.
— Это особые люди, — улыбнулся мне Сатоси-сан, — Быть может, это люди, которые говорят из сердца. В чьих речах слова рождаются не из ума, а из души. И, когда душа говорит, она может говорить с другими душами напрямую. Быть может, нас волнуют только слова, которые мы слышим от другой души? А слова ума… как много слов пустых мы говорим! Каждый день слова, слова… обсуждаем много пустого. Из ума… Цепляем других словами из ума, когда что-то сердито или слишком гордо говорим. А у души слова другие. Добрые. Они чувства будят. Они будят другие души. Они играют на струнах других душ какие-то особые, необычайно красивые мелодии.
Мы еще о чем-то говорили в тот день, но все остальные словами были пусты. Вежливости, глупые обсуждения каких-то будничных мелочей. Разве что слова, обращенные к Аюму, были искренними, сказанными в попытке как-то ее поддержать. А так-то… Кроме слов поддержки для несчастного, кроме слов о выборе жизненного пути, внезапного откровения кого-то из знакомых, после ставшего более открытого нам и близкого, разве есть слова, важнее и глубже их? Разве что слова любви?.. Или слова дружбы, которая проходит через испытания?.. Или слова искусства, в котором поет чья-то душа и даже заставляет петь души других?.. Так-то в мире не столь уж и много ценных слов. И не так уж и много глубоких разговоров, о сокровенном, о накипевшем, о волнующем.
Я потом думала. Думала и думала. Я могу найти такие слова, чтобы мама к нам вернулась? Если когда-нибудь встречу ее?..
Я вообще… я смогу когда-нибудь сказать кому-нибудь слова, которые пробудят душу или останутся ценным следом в чьей-то душе?..
Я много слов говорю. Я говорю каждый день. Но если так подумать… как много лишних слов мы говорим! Изо дня в день, изо дня в день…
Учитель в школе дал нам задание, одно из последних: попробовать самим написать какую-нибудь историю, все равно какую и как угодно нам. Хоть добрую, хоть злую. В любом жанре. О чем угодно. Просто мы заканчиваем младшую школу и скоро пойдем в среднюю. Просто мы еще очень мало знаем про нас самих, что нам нравится, что мы делаем лучше других. Но в будущей взрослой жизни, которая приближается, нам надо кем-то становиться. Выбрать профессию. Выбрать дальнейший путь. Мы еще дети, но хорошо бы нам хоть раз хоть ненадолго об этом задуматься. Может быть, написать историю, какими мы бы хотели стать в будущем?..
Но мне не хотелось думать о будущем. Я, пожалуй, и о себе-то почти ничего не знала сейчас. И уж тем более, никогда не задумывалась, какую мне выбрать профессию! Казалось, это еще так далеко. Ведь еще надо закончить младшую школу, пойти в среднюю, закончить среднюю, пойти в старшую, закончить старшую, а там… Ну, вроде бы считалось престижным после школы пойти в какой-нибудь университет. Там как бы больше по специальности. Потом уже после выпуска где-то работать. А так-то… Ну, откуда мне знать, куда я пойду и чего хочу?!
Но учитель очень просил нас рассказать какую-нибудь историю. Какую угодно. И учитель он, в общем-то, был хорошим. Нас не мучил. Добрый, отзывчивый. И раз ему очень хотелось получить хотя бы пару историй от нас, то кому-то надо было эти истории сделать. Хотя бы одну принесу я! Чтоб хотя бы один человек написал свою историю для него. А остальные пусть сами думают. Даже если они не смогут, то хотя бы я исполню желание нашего милого учителя.
Правда, я не знала, каким будет мое будущее. Я боялась думать, что мама так и не вернется. И я боялась проболтаться, что она ушла. Даже если она ушла к другому мужчине, изменив моему папе. Даже если она останется у чужого мужчины навсегда. Я не хотела предавать ее — и рассказывать другим об ее внезапном исчезновении, о том, что ее нету дома. Поэтому я всех, кого знала: и Синдзиро, и Рескэ, и Аюму, и Сатоси-сан просила никому не говорить об этом. Ну, кроме полицейских, коллег Сатоси-сан, которым тот немного рассказал и которые до сих пор пытались своими способами найти какую-то информацию о моей пропавшей маме. Наш участковый полицейский очень их об этом просил и они вроде как согласились, хотя бы, чтоб я знала, что моя мама жива, хотя и не рядом, и меньше волновалась за нее. Даже если взрослые ругаются… даже если взрослые много ругаются! Ведь семья — это что-то важное, правда? Важные же все узы, которые протянулись между нами оттого, что мама и папа встретились, слились в любовном порыве и родили меня, частичку их двоих и человека, в котором слились две их семьи.
Тем более, я никогда не думала о будущей моей профессии. Ах да, я вам, кажется, об этом сказала.
Простите. Я не умею рассказывать истории. Но очень хочу рассказать о случившемся. Хотя бы так. Хотя бы в моем дневнике. Прежде, чем я уйду. То есть… Простите, я очень несвязанно рассказываю! Рассказываю, как рассказывается, как вспомню, хотя и стараюсь рассказать все по очереди, что за чем происходило. А верить мне или нет — это уже на ваше усмотрение.
И, если честно, я никогда не мечтала ни о чем таком, что могла бы делать, что бы любила делать. Я была самой обычной девочкой. Жила с папой и мамой, потом ходила в детский сад, потом вот пошла в младшую школу. Ела ту же еду, что и другие. Ну, не считая бобов. На бобы у папы была аллергия, поэтому мама их никогда не покупала. И в ресторане мы их никогда не заказывали, когда иногда ходили втроем в ресторан. Я смотрела те же мультфильмы, что и другие дети. Ну, которые как раз шли по телевизору. Каюсь, я иногда подсматривала одним глазком взрослые фильмы, когда выбиралась из кровати, чтоб сходить кое-куда. Ну, по нужде. Вы ж не подумали, что я просыпалась среди ночи, чтобы бродить где-то вне дома?! Тьфу, бред! Мне зачем?! Я ж не привидение, чтобы бродить ночью по улицам Киото. И, уж тем более, если я жила в Киото, то я не могла за ночь одну или за часть ее оказаться совсем далеко от этого города, правда?..
А, еще я прочла три книги у мамы и папы из комнаты. Которые вроде бы не для детей были. Я еще тогда спросила, мучаясь от терзаний совести, что тайком читала их книгу, тогда еще одну и самую первую из взрослых. В общем, я их спросила, чем взрослые книги отличаются от детских и почему детям нельзя взрослые книги читать? Ну, я еще хотела узнать, что такого страшного со мной сделают, если узнают, что я их книгу читала. Да, признаюсь, трусила и хотела еще и это сказать. Папа серьезно сказал, что просто дети взрослые книги не поймут. А мама тогда серьезно промолчала, хотя и глянула внимательно на меня. Но, если честно, я вполне понимала эти взрослые книги! Там люди тоже радовались и тоже грустили. Разве что взрослые книги были намного грустнее детских. Я потом еще две книги прочитала тайком, чтоб убедиться в моих догадках. Почему-то взрослые чаще делали всякие глупости и зло другим. Они почему-то меньше ценили друзей, чем дети. Чаще выкидывали своих друзей и родных ради каких-то «больших дел» или денег. Хотя… нет, если уж совсем друзей, то ведь друзья ж друзей не выкидывают?.. Если выкинули, то какие ж они после этого друзья?..
Ой, что-то я совсем отвлеклась! Простите!
В общем, я была самым обычным ребенком. Ну, кроме того, что дети со мной не дружили. Но, если честно, то я заметила, что так не повезло не мне одной.
Короче, я не знала, что б такого рассказать в истории о моем будущем.
Но что-то рассказать я хотела.
Хотя бы ради нашего доброго старого учителя.
Хотя бы чтоб одну историю он точно получил от нашего класса.
А остальные одноклассники пусть делают, как хотят!
Ой, нет… Я ж еще забыла сказать!
Во взрослых книгах я еще не очень понимала эту «любовь». Которая «страсть». То есть, я понимаю, почему люди женятся и делают детей. Дети же очень милые. Куда же без детей? Какая-то семья не семья, если есть он, она, но нету детей, вообще, ни одного. Но я не понимала, что за «страсть» иногда на взрослых находит, что они забывают обо всем? Что предают невест, супругов, друзей, родину… Короче, всех могут предать ради той «любви», которая «страсть». Что могут прямо помереть с тоски или прямо ножом в себя, если тот, другой человек, выберет не их. Ну, даже если не их врага, друга или сестру, то просто не их. Вот. А потом эти влюбленные слипаются, слипаются, слипаются… Ну, короче, от той «страсти». Ну, вы поняли, да?.. Я все-таки стесняюсь об этом подробно говорить. Хотя если вы взрослые, то вы наверняка и сами знаете. В общем, в тех книгах люди слипались, слипались, слипались… И так несколько раз, несколько дней или даже несколько лет. И им просто очень нравилось слипаться. А потом у них там что-то внутри потухало. И они жили уже как-то уныло рядом друг с другом. Или вообще уходили слипаться к другим, хотя прежде ради своей любви готовы бросать других «возлюбленных», супругов, друзей, родину и вообще. В общем, эту «страсть» я как-то вообще не понимала. Никак. Тех, кто еще женился и делал детей, я вполне понимала. А тех, со «страстью», нет.
Ой, я что-то опять не туда…
Ну, вы поняли, да?.. Вроде.
В общем, я решила записать историю о прошлом! Тем более, что учитель сказал, что можно записать какую угодно историю. И, поскольку мне нравился такой поэтичный период Хэйан, то я решила свою историю записать будто в жанре дзуйхицу. Мол, дневник какой-то придворной дамы периода Хэйан. Разумеется, молодой. И, разумеется о любви. Ну, и местами о природе и погоде. Короче, как тогда любили рассказывать.
А поскольку тогда очень любили добавлять к прозе стихи, я решила, что и в моей истории тоже обязательно должны быть стихи. И, для большей убедительности, вооружилась новыми изданиями старинных антологий со стихами. Перечитала книги в школьной библиотеке, читала книги в библиотеке в городе.
Я, пожалуй, вам расскажу, что получилось, ладно?..
Ох, я ж едва не забыла вам рассказать!
Ведь еще кое-что важное случилось на этой неделе! Такое, что надо бы отметить. Тем более, вы ее уже знаете: я вам об этой страшной девочке уже рассказывала, да и папину сказку про нее вам уже пересказывала.
Сатоси-сан рассказал, что в газеты попал не только Каппа, спасший Рескэ ценою своей жизни, не только сам наш участковый полицейский, но и Кикуко! Правда, она попала без фотографий. Она ж из рогатки не только по якудза тому каштанами стреляла, но и засветила в глаз тому фотографу-иностранцу, который как раз в тот час опять гулял по городу и как раз ту перестрелку заснял. А Каппу погибшего уже потом. Каппа, по-моему, был намного важнее, потому что все остальные выжили в тот день, а вот этот милый сенбернар все-таки погиб. Но Синсэй… Странно все-таки, что его псевдоним был как в папином рассказе!
В общем, тот молодой иностранец Каппу на дороге и ревущего Рескэ, которого удерживал Синдзиро, заметил уже потом. В общем, он сначала сфотографировал перестрелку молодого якудзы и Сатоси-сан. Ну, фотограф-иностранец. Потом хотел запечатлеть и Кикуко, не побоявшуюся влезть в чужую драку, да еще и только с рогаткой с каштанами. Но Кикуко, как выяснилось, внимательно следила из-за дерева не только за дракой, но и за окружающими. Зрение у нее было хорошее. Глаз меткий. Так что Синсэй она на горизонте заметила — и засветила ему в глаз, который выступал из-за фотоаппарата, каштаном сразу же, едва тот глаз и дуло фотоаппарата повернулись к ней, заметив источник вылетания каштанов. И в дальнейшем, когда он справился с болью хоть немного, он в ее сторону целиться фотоаппаратом поостерегся.
Но в газете про нее тоже написали, хотя как раз ее фото там отсутствовали. Потому что, мол, у нашего Сатоси профессия такая: людей спасать и устранять беспорядки, а вот Каппа и Кикуко никто не заставлял вмешиваться и спасать людей, но они сами взяли и вмешались, рискуя собой. Хотя и него участкового никто не заставлял вмешиваться: у него в тот страшный день был выходной.
А. Она ночь провела в местной полиции. Не потому, что хулиганила. Она же наоборот спасала жизнь Сатоси и другим людям, которые случайно оказались рядом. Она смело отвлекала того якудзу на себя, мешая ему лучше целиться и застрелить вмешавшегося Сатоси-сан насовсем. И по рукам с пистолетами стреляла, когда тот якудза целился в людей. И бабушке одной засветила в затылок, глухой совсем. Та заорала и упала на асфальт. И пуля, которая летела ей в голову, потому что она по дороге ей подвернулась, улетала в стену магазина. Так что можно честно сказать, что благодаря этой страшной девочке жертв в тот день не было. Из людей. Каппа, увы, уже умер. А, и Синдзиро не пускал Рескэ к нему на дорогу обратно. Так что, может, все-таки и благодаря Синдзиро жертв человеческих в тот день не было. Хотя Синдзиро вообще не упомянули в газете.
Но ее приятель, Тэцу, которого она всем представила как старшего брата… То есть, она говорила, что ее «саму отец Тэцу от какой-то шлюхи нагулял». Поэтому как бы она ему сводная сестра, но все-таки просит журналистов и полицейских особенно как-то об их связи с Тэцу не вдаваться. Тем более, что отец Тэцу уже умер, умер трагично, в аварии, а жил в общем-то прилично. Короче, лучше, чтоб они не заикались, что она — сводная сестра Тэцу и как так получилось. Короче, журналисты, скрипя зубами, согласились, кто-то даже прослезился от такой дочерней преданности об отце.
Но я все-таки подозревала, что Тэцу никакой ей не приятель. По крайней мере, в папином рассказе его звали тоже Тэцу, и он ей никаким братом не был, они случайно встретились. Кстати, меня опять напрягало то, как еще один папин рассказ переплетался с жизнью. Таинственное совпадение, не правда ли? Тэцу в жизни тоже звали Тэцу и его отец тоже погиб в аварии. Но про других его родственников полицейские так не расспрашивали, короче, дополнительных подробностей о том из Сатоси-сан мне выпытать не удалось. Он еще спрашивал, почему я так интересуюсь родственниками Тэцу. Я тогда смутилась. Потом додумалась сказать, что я вообще много чем интересуюсь, я же любопытная. Вроде. Но вроде любопытная, да?..
В общем, Сатоси-сан тогда усмехнулся и сказал, что я «и правда любознательное дитя». Поверил, ура! Или я и правда такая любопытная?! Но, впрочем, не это сейчас важно. Я и так сегодня слишком много отвлекаюсь.
Словом, Тэцу, спутник Кикуко, которого я и в жизни дважды с нею видела, в тот день в полицию не пришел. Мобильник его был отключен. Он пришел уже утром следующего дня. К обеду как раз. Полицейские собрались есть, накормили из сострадания Кикуко, решив, что она добрый и невинный ребенок, короче, надо бы им ее накормить. И Тэцу пришедшего тоже накормили. Он еще сказал, что был далеко. А мобильник сам выключился, потому что аккумулятор был разряжен. Вот так, некстати разрядился, когда Кикуко куда-то ушла. Невезенье, но раз Кикуко осталась жива, то можно сказать, что не слишком и толстое было невезение. То есть, у них. У нас с Каппой все ужасно закончилось.
Кстати, меня занимал еще вопрос с пистолетом, подобранным нашим Сатоси. Явно тем пистолетом, из которого некто прострелил переднее и заднее колеса машине молодого якудза и что-то в корпусе, вроде ту часть, после повреждения которой машина должна была остановиться. У нашего участкового был выходной, оружия он в тот день при себе не таскал, да и вообще его оружие нашлось, где обычно оставлял после работы. А отпечатков пальцев кого-то иного на подобранном им пистолете вообще не нашли. Странно. Кстати, некто спокойно стрелял по чужой машине, зная как заставить ее остановиться, имел пистолет, да еще и как-то избежал отпечатков пальцев на нем. Это все списали на версию, что стрелял другой якудза. И что смерть собаки совпала со случайной встречей якудз из враждующих кланов. Или тот даже в засаде где-то сидел, зная, что та машина проедет? Потому и спрятаться успел хорошо, остался незамеченным или же вовремя сбежал. Или, все-таки, он просто был якудзой, но не выдержал, что тот водитель едва не сбил ребенка, переехал таки собаку, да еще и не остановился, чтобы хотя бы извиниться. Нормальные люди хотя бы извинились. Долго бы очень извинялись.
В общем, выстрелы списали на некого якудза. И версия про то, что тот просто разгневался, что едва не убили ребенка, людям нравилась больше.
Но я-то знала, что когда Кикуко и Тэцу дрались с якудзами другого клана, у них пистолеты при себе были! А полиция в день гибели Каппы пистолетов у Кикуко не нашла. А сама девочка-якудза отважно и нагло вмешалась в перестрелку другого якудза и полицейского, будучи вооруженной только рогаткой с каштанами. Кстати, даже стреляя из рогатки, позаимствованных у каких-то старшеклассников, точнее, выхваченной на бегу… Точнее, ну почти украденной. Хотя они потом через журналистов до полиции добрались — и рогатку им вернули. Мне Сатоси рассказал. Правда, пообщаться «со смелой малявкой» парням не удалось, так как та уже ушла. А где она жила — никто не знал. Среди жителей нашего города такой не числилось. И вообще, фамилия вроде той, что она назвала, была очень популярна среди японцев.
Короче, я помнила, что в ту страшную ночь Кикуко и Тэцу ходили куда-то вместе, дрались вместе, стреляли вместе! Короче, я подозревала, что Тэцу просто сбежал прятать пистолеты, пока Кикуко стреляла из рогатки. То ли по врагу, то ли просто отвлекая незнакомого бандита от людей, чтоб не застрелил кого-нибудь ненароком. Или она рассердилась за несчастного Рескэ, которого едва не переехали, но даже не извинились?..
Короче говоря, пистолетов у Тэцу и Кикуко не заметили и сочли их за обычных. Разве что девочку-якудза сочли просто за добрую и смелую девочку, не испугавшуюся взрослого наследника клана якудз, решившуюся защищать невольных зрителей той перестрелки. Ну, и истории о верной дружбе Каппы и Рескэ. Ага, а она недавно сама трех взрослых якудз застрелила, то ли из клана этого убийцы Каппы, то ли из другого. Воевать с другими бандитами она явно не боялась, а воевала жестоко, никого не жалея. Она… она точно не тронет меня?..
Но полиция и журналисты ей поверили, умилились и отпустили. Вот даже накормили ее и Тэцу. А куда они потом пошли — неизвестно. Сатоси-сан так точно не знал, а мне рассказал только то, что ему было известно.
Я рассказала Синдзиро, что собираюсь записывать историю вроде дзуйхицу. Ну, хотя бы немного похожую на литературу эпохи Хэйан. Тот заинтересовался, с чего бы это «у девчонки такой интерес к взрослым историям»? Я рассказала про задание учителя. И что не знаю, что думать о будущем. Хотя я не считала истории периода Хэйан взрослее тех, что нашла у папы с мамой. Как-то в старину меньше описывали, как там люди слипались от страсти. Ну, слиплись и слиплись. Ну, понравилось им. Ну, они захотели еще. И все. А, и в старину чаще детей делали, чем теперь. Вроде.
И он вдруг предложил мне сходить к нему в комнату и посмотреть на картину в его токонома. Оказывается, та картина сохранилась еще с периода Хэйан! Сокровище его семьи, перешедшее к нему, как к наследнику!
Я почему-то очень обрадовалась, что он сам пригласил меня в свою комнату. Тем более, что я в прошлый раз сама хотела получше разглядеть ту картину, похожую на старую, только тогда было слишком темно.
И я смело полезла следом за ним по лестнице. А магазина дверь мы прикрыли на щеколду. Тем более, что был уже вечер, а я прибиралась в тот день именно вечером. А до прихода папы я точно спущусь. Может, сама до дома дойду. Или упрошу меня проводить Синдзиро. Про Кикуко он же знал. Он же не отпустит меня одну, если девочка-убийца еще в Киото и на свободе?..
Комнату на втором этаже заливал свет уходящего солнца. И картину было хорошо видно. И она оказалась очень красивой! Я опустилась на татами перед ней и долго восхищенно ее разглядывала. Синдзиро перебирал книжки в тонком открытом шкафу, потом присел на свою постель из одеяла, постеленного поверх рисовых циновок, с книжкой расходов, делать пометки.
Хотя он оба кимоно, что лежали поверх одеяла и, видимо, заменяли ему одеяло, осторожно сдвинул в сторону, чтоб лишний раз не мять. Кстати, те кимоно были очень красивые. Белое и нежно-сиреневое. Ой, нет! Оно мне показалось сиреневым в темноте, но на самом деле там просто был узор из мелких цветов глицинии. Непривычный оттенок. И узор непривычный, хотя и очень элегантный.
— Это тоже семейная реликвия, — ответил мой друг, услышав шорох и повернувшись ко мне.
— Тоже древние?
— Тоже старые, — ответил он уклончиво.
— А можно потрогать?! — подскочила я к нему и его постели.
— Нет, — отрезал Синдзиро сердито.
И мне пришлось смотреть так, не прикасаясь. У, как это было сложно, сидеть около такой красоты и даже не прикоснуться!
— А почему ты их в музей не отдал? — спросила я наконец.
— Если заикнешься кому-то, что я храню старые вещи и не отдал их в музей, тебе не поздоровится, — сказал молодой мужчина спокойно, но, впрочем, глаза его как-то странно блеснули, а зрачки… Нет, глупости!
Честно пообещала:
— Я никому ни за что не скажу!
И ушла обратно к картине, подальше от этого искушения, которое так хотелось пощупать.
Прошло с четверть часа или больше. Солнечные лучи больше не лились в комнату, а солнце скрылось где-то за крышами домов. Или меньше? Не знаю, я не смотрела на часы на моем мобильнике. Я любовалась картиной. Эти два мальчика и девочка были так тщательно прорисованы! И видны были даже очертания картинок, нарисованных на внутренних сторонах больших ракушек, с которыми они играли. И усадьба. Если честно, эта картина напоминала картины периода Хэйан, но немного и отличалась. Там важны были силуэты волос, линии одежд. Обстановку прорисовывали иначе. А тут было деталей как будто побольше. Не совсем похоже на старинные картины. Хотя и очень тщательно нарисовано. Будто художник сам там сидел и рисовал то, что было у него перед глазами. Причем, он очень любил тех детей и ту усадьбу и, может быть, даже сами ракушки.
Я не выдержала — и поделилась с другом своими впечатлениями. Он ведь запретил только прикасаться к старым кимоно, но не запрещал ведь его отвлекать? Тем более, я немного держала в руках кимоно с глициниями, когда вынесла его тогда прикрыть спящего хозяина магазина. Но я ж тогда не знала, что эти кимоно такие старые! Я бы их тогда много-много ощупала! И примерила бы!
Оглянулась. Хозяин этих сокровищ еще что-то записывал. Нет, отвлекся, сдернул с волос резинку, державшую их «хвостом» на затылке. Сердито так сдернул, резко, как надоедливую вещь. И его длинные волосы по его плечам и спине рассыпались длинными ровными прямыми черными прядями. И даже по одеялу. Он сам сейчас напоминал аристократа с древних картинок. Еще бы те кимоно одел поверх серой рубашки и синих джинс! Ему бы то, с глициниями, очень бы подошло. Вот прям хоть картину с него рисуй!
То кимоно… кимоно с вышитыми глициниями… соцветиями с множеством мелких изящных цветов… роскошные соцветия… тонкая ручная работа… будто светло-сиреневое издалека…
О, да… мне еще вдруг страстно захотелось их примерить. Хотя бы верхнее, будто сиреневое издалека и при слабом освещении.
Хозяин был хорош не меньше. Еще и сидел по-старинному. Он сам будто сошел с картины с его изумительными завораживающими длинными и густыми волосами.
И вдруг он ко мне повернулся, будто почувствовав, что его разглядываю.
Проследив за моим взглядом, полным тоски, Синдзиро правильно подумал о моих мыслях и моем большом желании.
— Ладно, можешь прикоснуться к ним, — вдруг сказал молодой мужчина, — Иди сюда.
И я кинулась к нему, уже отложившему книгу и ручку — ручку он предусмотрительно закрыл, чтобы чернилами старые одеяния не запачкать. Я кинулась к нему, потом на бегу плохо притормозила и споткнулась о край одеяла. Но я пыталась удержать равновесие, повернулась, чтобы сойти на твердое татами рядом, потянула одеяло к себе слишком сильно…
И мы упали оба. Я и поднявшийся как раз Синдзиро, державший в руках сиреневое кимоно. То есть кимоно с глициниями.
Я упала ногами на татами, а всем остальным на одеяло. Синдзиро упал сверху — но он успел упереться в одеяло и в татами под ним руками, так что не упал прямо на меня, а завис надо мной. Его длинные волосы соскользнули по бокам от его лица, по его плечам, отрезая его лицо и мое от окружающего мира. И, судя по шороху и сиреневым пятнам в щелках между его волос, кимоно с глициниями упало на него.
Я замерла, смотря на него широко раскрытыми глазами. И сердце мое опять неровно забилось. Как и тогда, когда он подарил мне пирожок-рыбку, когда я плакала. Потом уже, работая у него, я вроде привыкла к его присутствию. И сердце как-то иначе билось, реже, когда мы только случайно встречались с ним взглядами. Но сейчас… это сердце… будто оно убежать хотело отсюда! Будто убежать хотело из моего тела! Но… я сама… я убегать отсюда почему-то не хотела.
— Совсем ничего не боишься, глупый звереныш? — проворчал молодой мужчина, продолжая нависать надо мной.
А он… очень красивый! Очень…
— Нельзя лезть к мужчинам, — добавил Синдзиро сердито, — Тем более, мелким девчонкам. Тем более, внезапно или когда они пьяные.
— Ты печень мою съешь? — я вдруг вспомнила угрозу отца.
— Или что-нибудь похуже сделаю, — кривая усмешка и пронзительный взгляд черных как ночной мрак глаз.
— А что… похуже?.. — недоуменно моргнула я.
— Поцелую. Или дальше, — он сердито сощурился.
Недоуменно уточнила:
— Что дальше?
— Все, — ответил он многозначительно.
— Слипнемся?
Он расхохотался, продолжая удерживаться на вытянутых руках, чтобы не свалиться на меня, более худую и хрупкую, чем он.
— Ну, взрослые как-то так… слипаются… — робко объяснила я, — Я точно не знаю. Они целуются, а потом… дальше…
Синдзиро вдруг согнул руки — и его лицо оказалось почти вплотную к моему, а его черные глаза — около моих. Хотя он все еще не упал на меня.
— Совсем ничего не боишься? — повторил молодой мужчина мрачно.
Уверенно сказала:
— Тебя — не боюсь.
— А почему? — заинтересованно уточнил он, продолжая быть все так же близко-близко от меня.
И сердце мое от этого забилось еще как-то более странно, неровно. Хотя и без того… Просто его глаза… его взгляд… И мы впервые были так близко друг от друга. Нет, не впервые: он же меня от Кикуко еще спасал!
Он… меня спасал. Как могла я его бояться?.. Мне было наплевать, что все его считали красивым. Но я не могла забыть, что он угостил меня тем пирожком, когда увидел бредущую и плачущую на улице. И никогда не забуду, что он меня спас в ту страшную ночь.
Твердо ответила:
— Я тебя совсем не боюсь.
Синдзиро опять отдалился, выпрямив руки — волосы его нежно скользнули по моим щекам — и грустно сказал:
— Ты просто не знаешь, какой я.
Улыбнулась ему и призналась:
— Мне хватит того, что я о тебе знаю.
— Дети такие доверчивые! — проворчал он, — Молодость, как и детство, такая глупая штука!
— Ты сам молодой, — фыркнула я.
— Нет… — произнес молодой мужчина задумчиво, — Я уже не молод. Я достаточно пожил. Так… ты вылезешь уже из-под меня? Или тебе хочется, чтобы я тебя целовал и так дальше?.. Как ты там сказала?..
Я смутилась. И, кажется, щеки мои покраснели, когда вспомнила те книги. Мне почему-то не представлялось, как я и он… Ну, и так далее.
— Так ты уйдешь или нет?! — рявкнул он сверху.
Почему-то честно созналась:
— Я не хочу уходить от тебя.
Он вдруг упал на левый бок, на локоть. Охнул от боли. Но меня не зацепил.
Грустно сказала:
— Все-таки, ты добрый. Ты не хочешь причинять мне боль.
А кимоно с глициниями, упавшее на него, сдвинулось, когда он откатился, чтобы не задавить меня, и на меня упало. Нежный шелк… Он так приятно накрыл мое тело, коснулся обнаженных запястий.
Замерла, с интересом прислушиваясь к ощущениям. А потом заметила, что Синдзиро замер, как-то странно вглядываясь в меня.
— Так похожа! — выдохнул он едва слышно.
И взгляд его погрустнел. Я не знала, что мне делать. Он расстроился. И… и, кажется, в папином рассказе был оборотень-лис по имени Синдзиро. И он любил юную кицунэ, которую звали так же, как и мою маму. Правда, та Кими осталась с хакером по имени Кин. Кин, «Грустное золото»… Кин как и мой отец… Ох, а у моего отца тоже имя записывалось иероглифом «золото»! Мне почему-то стало грустно от мысли, что мой отец и Синдзиро когда-то могли быть знакомы — и ведь были же знакомы — и могли оба быть влюблены в мою маму. Странно. В мою маму же. Не в меня. И если так когда-то было, то это была не моя история. Но почему же так грустно думать об этом?..
Молодой мужчина вдруг протянул правую руку, осторожно сдернул мою красную ленту с моих волос. И мои волосы упали по моим щекам и плечам. А он… он вдруг осторожно провел ладонью по моему виску и щеке. Растерянно сказал:
— Почти такое же лицо. Глаза. Форма носа похожа. Разве что овал лица…
И вдруг резко сел, спиной ко мне развернулся. И сказал сердито:
— Уходи! Уходи сейчас же!!!
Села. Белое кимоно, казавшееся сиреневым из-за нежной вышивки, все еще лежало на моих плечах. И мне было уютно под ним сидеть. Тепло. И едва уловимый почти выветрившийся запах духов… нет, древесины. Никогда не видела. То есть, этот запах был впервые. Но он… О, какой же прекрасный был этот запах!..
Шумно принюхалась, стремясь захватить запаха побольше.
Мой друг резко развернулся, вглядываясь меня. В мои волосы, спускающиеся по старинному кимоно. В мое лицо. И этот странный цепкий взгляд…
Синдзиро вдруг сгреб меня в охапку и… поцеловал… это странное прикосновение нежных губ… мой первый поцелуй…
Я закрыла глаза, чтобы четче стали ощущения от его рук и его губ.
Но это странное, завораживающее мгновение было недолгим. Мужчина меня отшвырнул. Вскрикнув, упала на кимоно с глициниями.
— Убирайся! — проорал он, поднимаясь на ноги и мрачно смотря на меня сверху, — Убирайся из моего дома!!! Больше не подходи ко мне! Никогда!
— Совсем? — убито спросила я.
— Совсем. Я не хочу изнасиловать такую мелюзгу, — проворчал он, садясь ко мне спиной, — Я тебя вообще ненавижу. Ты уродливая.
Села. Потом поднялась на ноги. По шуршащему нежному кимоно с прекрасными глициниями. Мир, правда, расползался от моих слез. Я не хотела! Не хотела обижать моего друга. Особенно, если он любил мою мать. Особенно, если и в жизни, как и в папиной сказке, она выбрала не Синдзиро. Правда, не хотела бередить раны моего друга! Особенно, если моя мама… Но почему именно моя мама?.. Почему именно она?! И почему он теперь выгоняет меня?! Я… я больше никогда не смогу подойти к нему? И моя работа так закончится? Впрочем, нет, мне плевать на заработанные мне деньги! Плевать, если он мне никогда их не отдаст! Но… от мысли, что теперь я должна быть далеко от него, мне почему-то стало очень страшно и очень больно.
Робко спросила:
— И… мне никогда не возвращаться?
— Никогда! — отрезал он, даже не смотря на меня, — Уходи и никогда не возвращайся.
Слезы потекли по моим щекам. Но, раз он так хотел… раз ему было так противно меня видеть…
Но молодой мужчина сидел сейчас, как-то сгорбившись. Закрыв лицо ладонью, словно прятал слезы. Он, обычно такой спокойный и красивый, сегодня был какой-то другой. Измученный и усталый. И город заткали сумерки. Пока еще легкой сероватой вуалью. Эта ночь закроет от меня его лицо навсегда. Навсегда… Почему мне так жутко от осознания этого?..
Медленно, не желая уходить, прошла мимо него. А он продолжал сидеть, отвернувшись от меня, такой одинокий. Он замерзнет ночью.
Почему-то вернулась и подобрала кимоно, чья вышивка все более расползалась в наползающей темноте, напоминая просто светло-сиреневую ткань. И, подойдя, осторожно накрыла им плечи и спину Синдзиро. И отступила на шаг. Больше не успела: он вдруг дернулся, схватил мою руку, сжав до боли мое запястье. Я, правда, промолчала, что мне больно.
— Зачем ты это сделала? — спросил мужчина, как-то странно вглядываясь в мое лицо, словно хотел увидеть сквозь мою кожу.
Тихо ответила:
— Тебе же холодно.
Он резко вскочил — кимоно соскользнуло на пол, снова безжалостно смятое, но все еще такое завораживающее красивое, особенно, вблизи.
— Фудзи?! — спросил Синдзиро резко.
— Прости за эти глицинии, — смутилась я.
Рука его, держащая мою, задрожала.
— Т-ты… что ты сказала?!
— Прости, что я смяла твое кимоно.
— Фудзи… — повторил молодой мужчина как-то нежно.
— Да, жалко эти вышитые глицинии, — робко потупилась.
Он вдруг выпустил мою руку, осторожно мое лицо ладонями обнял, заставляя посмотреть на себя. Снова зачем-то спросил про глицинии:
— Фудзи?..
Недоуменно моргнула. Почему он все время говорит про глицинии? Глицинии, глицинии… А как же я?!
Грустно спросила:
— А как же я?..
— Фудзи, ты… — возмущенно начал он, но вдруг осекся.
И отступил от меня, ступая по нежной ткани кимоно, уже кажущегося просто светло-сиреневым.
— Просто похожа, — глухо сказал он.
Потерянно огляделся. Потом приметил, что сам стоит на старом кимоно. Погрустнел. Сошел с него. Бережно поднял, осторожно отряхнул, поглаживая рукой, аккуратно свернул, прижал к себе нежно-сиреневый комок.
Фудзи…
А, может, это имя? Чье-то имя?.. Не мамино, маму же звали Кими. Вроде.
Но… если Фудзи — это имя, то явно не мое. Но кимоно, наверное, принадлежало ей. Возлюбленной Синдзиро, которую звали Фудзи. Или ее имя было длиннее, а так по-простому звал ее лишь он? Но само фудзи могло записываться иероглифом «глициния». По крайней мере, на одеянии были вышиты глицинии. Одеяние, которое ему подарила какая-то женщина.
Молча повернулась и ушла.
Какая разница, позовет ли он меня обратно, опомнившись, или же сегодня прогнал навсегда? Он бережно хранит старое кимоно от той женщины. Фудзи… она ему дорога даже после разлуки. Может, он ее помнит уже много лет. Много лет? Так ему же двадцать с небольшим? Выходит, с детства? Там, на картине, были два мальчика и одна девочка в хэйанской усадьбе.
Уже когда сняла задвижку с входной двери, ведущей из магазина на улицу, застыла.
Ведь картина выглядела старой, потрепанной от времени! Даже если и не периода Хэйан, то уж явно несколько десятилетий ей было, а то и веков. Нет… не может быть! Синдзиро двадцать с небольшим. Ну, тридцать. На той картине не могло быть изображение его Фудзи, потому что их обоих тогда еще на свете не было.
И, уже выйдя за порог дома Синдзиро, вспомнив, что сегодня он внезапно меня выгнал насовсем, остановилась. Поцеловал меня и выгнал! Это… это был мой первый поцелуй! Он его украл!
Отошла еще на пять шагов от его дома.
Послышался торопливый топот из глубины — и я в надежде замерла. Его гнев прошел? Он извинится, что погорячился? И завтра утром я приду к нему прибираться, как и обычно? И завтра я снова смогу его увидеть?..
Но вместо его извинения из-за двери послышался гулкий стук закрываемой задвижки: Синдзиро запирался от меня. Навсегда. Он больше не хотел меня видеть.
И, отвернувшись, побрела подальше, не обращая внимания, куда иду.
Подальше от магазинчика сладостей.
Подальше от его хозяина.
Подальше от моего второго друга.
Подальше от мужчины, укравшего мой первый поцелуй. И даже без любви. Просто на мгновение спутавшего меня с другой.
Подальше…
Запоздало поняв, я остановилась и отчаянно оглянулась на магазинчик, внутри которого больше не горел свет, а только притаилась темнота. Такая же, как и расползающаяся по городу.
Я уходила от моей первой любви. Я… Я, все-таки, любила тебя, Синдзиро! Даже если ты меня никогда не любил.
Глава 22 — Весна Хару
Грустна моя дорога на земле,
В слезах и горе я бреду по свету,
Что делать?
Улететь я не могу,
Не птица я, увы, и крыльев нету.
Яманоуэ Окура (1)
— Вот и зима началась, — сказала кормилица где-то неподалеку.
Она сказала — и проснулась я.
Под одеяниями даже сейчас, когда много слоев поверх меня положили ее теплые руки, холодно было. И летние кимоно, и зимние. Но не грели меня они. А лицу было еще холоднее. Вылезать из постели моей не хотелось.
Приподнявшись, огляделась.
Двери раздвижные задвинуты плотно, только лишь тусклый мягкий свет струится через бумагу, которой они оклеены. Тускловат свет. Видно, пасмурно сегодня на улице. А кровать мою загородили ширмами. Только все равно скользил откуда-то из щели холод. Вылезать совсем-совсем не хотелось. Только руку высунула из-под краев одеяний — и тотчас же убрала обратно.
— Снег идет — и будто сливовые цветы лежат на ветках, — задумчиво мама моя отозвалась, стоявшая где-то близко от нее. Верно, на сад смотрела.
— Как же холодно! — отозвалась кормилица, — Я боюсь, как бы ни заболели вы, цветы мои драгоценные, в эту суровую зиму. Ох, что же господин все не едет, да не едет?!
— Может… — голос мамы дрогнул, — Он и не приедет больше? В столице много прекрасных цветов. И они распускаются. Год за годом цветы распускаются в цветниках и на ветках новые. Только я не молодею. Старею я. Может, уже и вовсе не хороша?
Села. Сползли на колени мои кимоно, укрывавшие меня. Холод обнял меня. Но мама, кажется, была расстроена. Надо к ней подойти. И обнять ее, согреть своими руками. Что-то доброе ей сказать.
— Погоди-ка… слышишь, одежды шуршат?
— Видно, Хару уже проснулась.
— Или же ворочается, не спит. Холодно.
— Может, вставать уже пора?
— Нет, пусть еще поспит.
И одежды ее зашуршали по направлению к моим покоям. А раз она хотела, чтобы поспала я еще, то легла я и притворилась спящей.
Седзи раздвинулись. Легкое шуршание одежд вошло в комнату. И, чуть погодя, приблизилось, обхватило меня легким ароматом. И поверх кимоно, под которыми я лежала, легло еще одно, которое мама скинула с себя. И прикрыла меня. И зашуршали ее одежды, уходя. Я глаза приоткрыла и подсмотрела.
Хоть и постарели, чуть обтрепались ее одеяния, когда-то как и слова отца поражавшие своей пышной красотой, но все же благоухали они также. И мама моя, двигающаяся медленно и изящно, понемножку переставляя ноги, по чуть-чуть, была прекрасной. А какие красивые были ее блестящие черные волосы! Густые, прямые, спадали они до самого пола и даже чуть шли за нею, поверх шлейфа ее верхней накидки.
Только замерло сердце в груди моей. Я приметила вдруг в ее роскошных черных волосах две нити седины!
Вот захлопнулись седзи. И до того увидела я в сужающуюся щель — а она меня не видела — как сомкнулись, как сжались мамины губы. Словно рот закрыла, чтобы слов не вымолвить. Или… сердце?..
Я лежала под восемью уже одеяниями, летними тонкими, и парой зимних, подбитых ватой. Стало чуть теплее телу. Только сердце при мыслях о маме болезненно сжималось. Расстроена мама моя была сегодня, сильно. Но как обычно прятала. Вот, ушли, отдалились от меня ее чувства, шуршащие, словно полы ее одежд.
— Жаль, что сад наш зарос, — сказала нянюшка уже чуть подальше.
— Некрасиво стало, — мать сказала, к ней подходя, — Портят сорные травы и кусты эти вылезшие красивые линии сада.
— Я… я их вырву всех! — рассердилась служанка.
— Ты их вырвешь, — сказала мама как-то глухо, — Жаль, что чувств из сердца так не вырвать легко, как стебли сорных трав!
Постояли они, молча. Видно, на сад смотрели заросший. Да только на что там было смотреть? Разве что на то, как медленно и кружась падал снег, будто падающие лепестки белых слив.
— Девочке нашей шестнадцать весен станет в том году, — добавила кормилица, — Может, пора уже провести обряд надевания мо? Да присматривать жениха?
— Да какие тут женихи? — хозяйка усадьбы ответила злобно, — В этой-то глуши! Не за кого ее тут выдавать.
Чуть помолчав, добавила, уже грустно и устало:
— Да и нету у меня шлейфа нового для нее. И… и, признаться, что и краски зубы чернить нам двоим не хватит. Погодить бы немного.
— Или, может, господину написать? — вдруг служанка встрепенулась, — Ведь не дело же! Выросла наша Хару. А платья донашивает старые, что я из ваших одеяний старых шью! И мо нам новый ей не подарить, красивый! И зубы ей нечем чернить, как пристало! Да что же это делается, боги? Да за что же вы так жестоки к этому дому-то?!
— Не надо! — хозяйка ответила резко, — Не пиши ты ему! Ежели сам не вспомнит — и не пиши. Если сердце совсем жестокое у него, что и до малютки своей ему дела нет совсем, то не пиши! О, умоляю тебя, Аой! Не пиши ему!
Аой… она умеет писать?! Неужели, она из какой-то богатой семьи?..
Села, прислушиваясь. Соскользнули с меня одеяния, под которыми спала. И слабее аромат стал: уже не под подбородком, а на коленях моих лежало мамино кимоно, пропитанное ароматом курений.
— Да только как же ж жить-то мы будем? — нянюшка запричитала, — Нам и есть почти нечего!
И… и вдруг мама моя запела:
Высокие дюны,
Высокие дюны,
Высокие дюны.
На самой высокой вершине
Белым камнем сверкает
Драгоценная камелия,
Рядом с ней — драгоценная ива.
Как бы их получить?
Са му…
И тебя, камелия, и тебя, ива.
И белый шнурок, и цветной шнурок –
На вешалку для платья я повешу оба.
Драгоценная ива.
Ах, но что же это?
Са…
Ах, но как же,
Ах, но что же это?
Слишком поспешило сердце мое.
Лилии в саду.
Са…
Лилии в саду
Утром расцвели,
Первые цветы.
Вот бы мне взглянуть
На нежные лилии.(2)
Я слушала ее голос. Слушала и снова уснула.
Прекрасна цветущая сакура, но недолог век ее цветков. Вот и осыпались ее лепестки. Вот и истаял дым погребального костра. Куда теперь попала моя бедная мама? В рай ли? В ад ли? Одно хорошо: теперь думы о моем отце перестанут ее тревожить. Не будут промокать от слез рукава ее одежд каждую ночь. Но и тепло ласковых маминых рук более не ощутить мне.
Я с грустью смотрела на сад. Слуг почти не осталось: они не захотели служить обедневшим господам. Сад зарос. И сорные травы почти скрывали меж собою цветы. Да укрывали под собою основания стволов изогнутых сосен, лишая мир их красоты.
Дом разрушался. Темное дерево казалось еще темнее. Стала рваться тонкая бумага на раздвижных перегородках. И, если раньше сквозь седзи проходил только нежный тусклый красивый свет, то теперь дерзко лучи солнца прорывались, подчеркивали прежде сглаженные очертания немногочисленных предметов, да еще ярче выхватывали все, что стало старым, что разрушалось. Ужасен и печален каждый одинокий день в таком строении!
И когда наступила Четвертая луна, когда в 1-ый ее день во всех домах началось коромогаэ, в нашей старой усадьбе зимнее убранство покоев не снимали, не заменяли летним. Старые занавеси остались висеть, старые шторы. Ветхая и рваная бумага осталась на седзи. Да циновки из рисовой соломы мы не меняли. Летние занавеси и шторы, что были новее, да некоторые наши вещи, самые приличные, мы с кормилицей продали по дешевке, чтобы устроить погребальные и поминальные обряды для мамы. Какая уж тут «смена одежд»! Разве что померанцы в округе цвели, как и положено им цвести в Четвертой луне. Да голос кукушки раздавался, как и надлежало, бередил душу.
Я не могла подбирать кимоно так, чтобы друг из друга в вороте, рукавах и подоле выглядывали слои приятных оттенков. Только верхнее платье, доставшееся от матери. Пообтрепалась его вышивка. Да тонкое однослойное хитоэ. Я не носила в просторных рукавах ни красивого веера, ни бумаг для записи.
И куда нам до тех, кто вкушал ити-дзю сан-сай! Рис был, а вот закусок в лучшем случае случалось две, да и то в случаях совсем уж особых. Закуска из рыбы стала редкостью в нашем жилище. Тофу, натто или бобы варенные. Или закуска из корнеплодов, да трав диких, которые моя кормилица и нянюшка ходила собирать для нас. Уставали ноги ее. Но за дары леса и гор можно было не платить ничем, кроме нашей сердечной благодарности. Да изредка соления. Но в этом году бог бедности, видно, поселился у нас — и овощи мало уродились.
Крохотные шелковые мешочки от благовоний, оставшиеся от мамы, потускнели. Когда-то по темно-синему фону золотые цветки и переплетенные ветки вились, а теперь — просто темно-серый комок ткани, грязный. Когда-то тускло-золотой был, с огромными золотыми цветами и нежными светло-зелеными завитками узора веток, а стал уж просто тускло-коричневый. И, сколь ни подносила я их к лицу, сколь ни напрягалась, ни замирала напугано, внимательно вслушиваясь, уж и не слышала их ароматов. А раньше они пахли. Такие цветные были, яркие. Лежали в ящиках шкафов или на полке возле обуви, передавали вещам свои восхитительные ароматы. А теперь их не было. И даже мамина шкатулка с ароматическими палочками опустела. Опустела шкатулка с благовониями. Уж как ни берегла я их, но так хотелось хоть иногда доставать по чуть-чуть, собирая благовония, зажигая палочки. Чтобы закрывая глаза, слушать запах и мои ощущения. И вспоминать дни, когда мы сидели еще рядом с мамой, а они пахли. Они так ярко и так нежно когда-то пахли!
Мама говорила: отец мой был прекрасен как принц Гэндзи. Но я не думаю, что Гэндзи прекрасен. Да, он превосходил всех в искусствах танца, стихосложения, изготовлении благоуханий, каллиграфии, игре на музыкальных инструментах. Да, он одевался изящно и внешность имел необыкновенную. Но будучи влюбленным в свою жену Мурасаки, этот мужчина продолжал захаживать к другим женщинам. Как она страдала, бедняжка! Впрочем, не она одна. Так уж сложилось в этом мире, что жизнь женщины — это жизнь, полная страданий.
И снова мои рукава промокли от слез.
Обессилев, уснула.
И снился мне императорский дворец. Дамы в прекрасных многослойных нарядах. Нижние кимоно, от которых видны только края, и верхние кимоно подобраны со вкусом. Ширмы, расписанные деревьями и цветами, украшенные прелестной каллиграфией. Роскошно обставленная комната. Я сидела в ней. За ширмой сидел какой-то мужчина и играл на флейте. Какие дивные звуки извлекал он из своего инструмента! И вот вошел мальчик-посыльный. В руках поднос. На нем сложенный лист красной бумаги с золотой пылью и прелестная ветка сливы с красными цветами.
«Письмо от наследника престола!» — провозгласил посланник.
Мужчина оборвал игру, взял поднос, передал мне:
«Дочка, ты ему понравилась. Как я счастлив!»
Я знаю, что ты счастлив. Быть может, я стану матерью нового наследника, потом — матерью императора. О, какой очаровательный почерк у наследного принца! Очарованьем и страстью веет от его горячих строк, от искусно сложенного стихотворенья. Я подбираю красивый лист бумаги. Растираю тушь. Мне полагается ответить. Сказать, что я не верю, что все меняется в этом мире, и сердце наследника — не исключение. Хотя на самом деле я хочу написать, что люблю его, что он прекрасен…
Чей-то голос издалека. Вот и улетел, словно потревоженная птица, мой сон. Ох, незнакомый голос! У ворот. Сбежать и спрятаться. Нужно как можно дальше спрятаться!
Забилась в темном углу. За какими-то старыми вещами. За немногими оставшимися старыми ширмами. Сжалась за стволом стойкой сосны, подаренной когда-то матери с пожеланием долголетия.
Чужаки бродили по моему дому, негромко разговаривая между собой. Яркий аромат вдруг коснулся меня: среди них есть аристократ. Что лучше — попасться аристократу-ветренику или в руки разбойникам? Не знаю. О, только бы не нашли меня!
Словно пена на воде,
Жизнь мгновенна и хрупка,
И живу я, лишь молясь:
О, когда б она была
Прочной, крепкой, что канат!(3)
Преданная кормилица вышла к людям, вторгнувшимся в мой дом. Умоляла уйти, просила ничего не трогать, призывала на помощь богов. Из ее сбивчивых слов трудно было что-то понять. Бедная женщина! Ты не выстоишь против них и себя погубишь!
И вот кто-то приближается к моему убежищу. Все ближе запах его духов. Отодвигает короб, за которым пряталась. Мне остается только заслонить лицо рукавом. Неприлично показываться мужчине!
Ласковый голос, нежное касание. Когда-то это сгубило мою маму. Мне страшно, мне горько, мне стыдно, мне душно! Звон в голове. Мир тускнеет. И уплывают вдаль его лицо, звуки чьих-то голосов. Неужели, я погибаю?.. И скоро смогу увидеть ту, что привела меня на свет?..
Так непрочна она,
Парча алых листьев осенних!
Только иней с росой
наконец-то выткут узоры,
как уже все порвалось, распалось…(4)
Прикосновенье нежных ладоней. Мама, это ты! Мы встретились с тобою, мамочка!
Открываю глаза. Надо мной склонилась взволнованная кормилица. Значит, жизнь моя не окончена. И долгожданная встреча с самой близкой, с самой дорогой мне не состоится. Слезы бегут по щекам.
— Не плачь, моя милая Хару! Все плохое осталось позади, — уговаривала меня добрая женщина.
Мои слезы не кончались. И из ее глаз брызнули слезы.
— Хару, теперь пришла и твоя весна!
— Они ушли? — вспомнив о чужаках, испуганно спросила я. — Скажи, кормилица!
— Они вернутся. Хвала богам, они вернутся.
— Да что же это такое? — от ужаса перестала плакать. — К чему им нарушать наше уединенье?
— Возрадуйся, Хару. Твой отец разыскал тебя. Он более не оставит тебя. Ты переедешь в столицу. Будешь жить в богатой усадьбе. Носить прекрасные наряды. Твой отец — один из лучших музыкантов — поможет твоей игре стать более совершенной. Даст все необходимые знания, которые нужны девушке твоего круга. Он проведет обряд одевания Мо…
— Но я не хочу в Киото! Не хочу уезжать отсюда!
— Глупышка, ты даже не представляешь, какое счастье подарили тебе боги!
Но я не хотела такого счастья! Я так хотела увидеть маму еще раз! И вот, мне не удалось уйти. Мне нужно жить, жить в этом ужасном и печальном мире, полном страданий!
Отчаяние мое было безутешно. Я пряталась в углу комнаты или лежала на своем ложе. Мне было страшно! О, как мне было страшно жизни, расставанья с домом, где я родилась и провела свою короткую и грустную жизнь. Верно, вырастающим птицам так же печально покидать родное гнездо.
Отец вернулся. Захотел поговорить со мной. Долго сидел, пытаясь меня разговорить, потом отодвинул старую ширму, разъединявшую нас. Вскрикнув, спрятала лицо за рукавом. Как стыдно: мужчина увидел мое лицо!
— Ты очень похожа на меня, дочь, — голос его потеплел. — И очень красива. Лучшие кавалеры столицы будут страдать, заслышав о тебе. Пожалуй, сам наследник престола потеряет покой. Возможно, ты станешь его любимейшей наложницей, затем женой и матерью его первого сына.
Все девушки моего круга мечтали о том, чтоб родить императору наследника. Но я не мечтала. Мне бы только увидеть маму! Мою любимую маму! Хоть разок! Хотя бы мельком во сне!
А отец мой сидел рядом, не желая уходить, да что-то говорил, говорил… С непривычки, меня дурманил запах его духов, таких ярких. А его просторное одеяние да шаровары, присобранные у щиколоток шнурами, растекались морем по старым циновкам. И не сразу я поняла, что верхнее одеяние на нем черное. Что носит мужчина высокую черную шапку эбоси. И поняла вдруг, что родитель мой был богат. Что он, выходит, был из чиновников Первого, Второго, Третьего или Четвертого ранга! Мой отец был богат… богат… Так почему же мы с матерью в нищете такой были?.. Почему мою мать не смогли проводить толком? И лицо его с бровями выбритыми, да две жирные точки на лбу — брови нарисованные — мне вдруг показались до ужаса отвратительными, а узоры на шароварах его — до ужаса нелепыми.
Не дождавшись от меня каких-либо слов, отец резко позвал служанок. И две молоденькие девушки вплыли, опустились передо мною на колени, уложили передо мною наряд из шести слоев кимоно. И дыхание мое замерло от восторга. Моэги-гасанэ, вот ты какое! Светло-зеленые кимоно на синей подкладке. Да все шесть сложены так же, чтоб надеть. И оттенки светло-зеленого сверху и синего постепенно становятся гуще и сочней. Отец улыбнулся через силу — недоволен был моим приветствием — и вышел, велев им переодеть меня. И девушки быстро облачили меня в новые одежды. Но, когда я робко двинулась к седзи, остановились
— Вы кое-что забыли, госпожа! — сказала старшая, пряча улыбку.
— Что же? — напугано обернулась.
А одежды новые так мило шелестели, перетекая следом за моими движениями! И предательская радость снизошла в мою душу. Впервые я была одета так красиво!
Девушка подплыла ко мне, да подняла верхнее кимоно, накинула мне на голову. А поверх него одела широкополую шляпу.
— Вот так идут достойные девушки, когда передвигаются вне повозки.
— Благодарю, я запомню ваши слова.
Они рассмеялись. И сказали, что сами будут одевать меня. И мне вовсе не надо следить. Просто мне надлежит знать, как благородной девушке надлежит себя вести. И тут же заизвинялись. Что обидеть меня не хотели. Что не собирались меня задеть. Просто все должны знать, что юная госпожа обучена хорошим манерам, что она — девушка достойная.
Вскоре за мной приехала вторая повозка, запряженная быком. Бык был большой и страшный. Увидев его вблизи, я испуганно шарахнулась назад. И не придержи меня отец, так бы в подолах запуталась. Меня не спрашивали, хочу ли я переехать в столицу. Отец, слуги, и преданные мне, и сопровождающие моего родителя — все они радовались, пророчили мне блестящую судьбу. Но подарки судьбы не вечны. Рано или поздно они исчезнут. Так отчего же люди мечтают о них, как о величайшей драгоценности? Я бы очень хотела спросить это у верной кормилицы, но не осмелилась и вошла в повозку. Дверь закрылась за мной, отделив меня от мира и от моего прошлого.
Я лишь пыль на ветру,
что мчится, покоя не зная,
неизвестно куда, –
и неведомо мне, скитальцу,
где найду пристанище в мире…(5)
Так сказал какой-то поэт о себе. Однако слова его, застывшие в сборнике, были как будто и обо мне.
Дорога была долгой, утомительной. Повозку трясло. Да под тряпичный полог порою проникал сильный пронизывающий ветер. Я прислушивалась к разговору слуг, к пению ветра и шелесту листвы. Однажды, не удержавшись, чуть-чуть приоткрыла окошко и выглянула в щелку. Боги, как красиво! Я впервые вижу настоящие реку и горы! Не на ширмах, не на картинках к старинным повестям, а так, какие они есть на самом деле. А эти горы воистину огромны!
Весенний дождик
На воде
Узоры ткет,
А горы
В зелень красит.(6)
Так говорилось в одном из прочитанных мною стихотворений. Я и представить не могла, что это может быть так прекрасно.
О, нет, ничто
С весною не сравнится.
И если б знать,
Как время это
Навсегда продлить…(7)
Грусть, легкая и нежная, как весенний снег. И такая же короткая. И точно так же красивая. Впервые мысль о расставании с домом перестала причинять мне боль. Вспомнились десятки стихотворений. А глаза неотрывно следили за подплывающим, поравнявшимся со мной и уплывающим вдаль от меня пейзажем.
Очередная остановка. Путь. Сокровище за окном. Темнеет. Вечер. Луна. Какая-то усадьба. Слуги тамошнего господина с факелами. Вот отец, вышедший из своей повозки. Вот хозяин усадьбы, выбежавший ему на встречу. Облако, прикрывшее луну, уходит. И в лунном свете я могу разглядеть лицо хозяина. Он молод и красив собой. Хотя одет попроще, чем мой отец. Верхнее его одеяние не черное. Темно-фиолетовое. И как он вежливо разговаривает с моим родителем. О, заслышал обо мне, оживился. Ах, он смотрит в сторону моей повозки! Надо спрятаться. Как сердце бьется! Кажется, оно вот-вот выскочит из груди. Он не должен был увидеть меня через щель, да еще и ночью, но мне страшно.
Хозяин отправил кого-то, чтоб приготовили для нас комнаты. Затем меня провели в дом, пряча от слуг и от знакомого отца. Ночью я не могла уснуть. Слушала доносившиеся издалека протяжные звуки флейты и кото: это мой родитель и хозяин играли и любовались луной. Мне нельзя было показаться и уж тем более присоединиться с ним. Можно было только наблюдать издалека и слушать. Что ж, такова женская доля.
Поутру хозяин прислал мне стихотворение, записанное изящным почерком на синей бумаге:
«Хоть говорят:
«Не уходи, помедли»,
Весну не удержать.
Прощанье
Так печально…»(8)
Отец настоял, чтоб я ответила на послание. Поднес мне лист белой бумаги с золотыми брызгами, до того красивой, что было жалко расставаться с ней, до того тонкой, что казалось, прикоснусь — и она рассыплется. Взяв кисть, я написала на поданном им листе:
«Ах, если б навечно
Рукава пропитались
Ароматом сливы…
Уйдет весна,
Но память сохранится»(9)
Меня со всеми осторожностями провели к повозке. Я вошла в нее. Дверь закрылась, отделяя от меня еще один кусочек жизни, уходящий в прошлое. Мы продолжили путь.
Недели через две добрались наконец до усадьбы отца. Проводили меня в мои новые покои. Молоденькие красивые прислужницы шумной стайкой окружили меня. И наперебой стали засыпать меня похвалами:
— Ах, какая у вас белая кожа, госпожа!
— Ах, как черны, густы и длинны ваши прекрасные прямые волосы!
И увели меня переодевать в новые наряды. Их было столько, что укрывали почти целиком пол просторной комнаты, там, где не стояло шкатулок и ширм. Такие яркие! Такие нежные! И они лежали, проглядывая друг из-под друга. И было там нижних платьев даже на двенадцать слоев! Взгляд мой упал на незнакомое сочетание цветов — темно-желтых на светло-желтой подкладке.
— Это ямабуки-гасанэ, — объяснила с поклоном молоденькая служанка.
Вот значит, какое оно, одеяние керрии!
— Его носят зимой, — добавила девушка тихо, — Но, впрочем, и весной тоже носят. Вы можете одеть его сегодня. Вы хотите?
Хотела ли я облачиться в новые прекрасные одежды?.. Конечно! Хотя тоска по матери, не носившей такой красоты, больно сжала мое сердце. Я чувствовала себя предательницей. Но я также ощущала себя такой счастливой… Первый день, когда на мне было одеяние в двенадцать слоев. Первый день, когда я почувствовала себя девушкой из знатной семьи или даже самой химэ!
Два дня я отдыхала с дороги, да ходила по моим большим-большим покоям, любуясь ширмами, золотистыми с ирисами. Да лаковыми шкатулками с золотыми изящными узорами. Перебирала благовония.
Или, слегка отодвинув седзи, садилась возле них, да подглядывала в узкую щель за зданиями поблизости, за слугами, которые проходили мимо. За прекрасным маленьким садом, в котором сейчас отцветал померанец и зацветали цветы унохана, чьи белые гроздья, если вглядеться, напоминали звезды. За распускающимися нежно-сиреневыми шапочками-цветами павлонии. Если лепестки унохана заострялись к краю, то лепестки павлонии, наоборот, шли нежными волнами. Цветки унохана казались острым, а павлонии — такими мягкими!
Любовалась маленьким прудиком и поросшим мохом камнем возле, олицетворявшим гору. Чуть погодя, заметила два камня поменьше, лежащих за этим. Словно горная гряда! Но нет, разве могут эти старые камни сравниться с величественными горами?! Но из усадьбы отца, увы, совсем не видно гор. Так что остается только смотреть на эти камни.
А в пруду, судя по речи слуг, жили золотые сомы. И девочки приходили, кормили их. Мне тоже хотелось выйти и посмотреть на рыбок, которых у нас с мамой никогда не было, но я боялась выходить. Да и слуги часто сновали мимо, туда-сюда. Но вроде бы никто не замечал, что я подсматриваю за ними? Или же тонкая бумага между реек выдавала мой силуэт? Но, по крайней мере, слуги просто проходили мимо. Может, они не замечали меня, не слышали шелеста моих одежд, когда я редко-редко решалась пошевелиться, меняя позу. Или и они только притворялись, что не слышали.
А еще здесь было очень шумно. Намного больше шума, чем в родной моей местности, далекой от столицы. Еще бы, сам Киото! Да и, как мне обронила моя кормилица, отец мой жил аж на 1-ой линии! Но, хотя она и обещала, что найдет для меня возможность выбраться наружу, я страшно боялась выходить в город, на люди.
Хотя слуги как-то обсуждали пышный праздник мальвы, устроенный в прошлом году. И мне вдруг страстно захотелось посмотреть на праздничную процессию. Говорят, ее устраивают такой роскошной в столице! Вот даже странники в родной моей усадьбе, пущенные на ночлег в комнаты для слуг, обсуждали ее. Нет, кажется, я все же хочу пройтись по столице. Особенно, в праздничный день.
На третий день с утра зашел отец.
— Я с твоей кормилицей поговорил. Эта женщина сказала, что ты родилась шестнадцать зим назад. Совсем уже взрослая. Надо бы уже провести обряд одевания мо. Готовься. Этим вечером мы проведем его.
Вечером пришли молодые служанки, облачили меня в янаги-гасанэ, одеяние ивы. Белые кимоно на зеленой подкладке. Светлые просторные штаны хакама под ними, подвязанные красивым шнуром. Девушка, помогавшая мне облачиться в хакама, волновалась, и шнур упал, развязавшись.
— Ваш супруг скоро прибудет! — рассмеялась та, что была полнее и ниже.
— Что?! — резко развернулась.
— Говорят: коли подвязки с хакама сами развязываются, значит, некий мужчина в тоске думает о вас! — девушка рот прикрыла рукой, — Или, может, кто-то уже влюблен в вас, госпожа?
Торопливо закрыла вспыхнувшее лицо просторным длинным рукавом, взмолилась:
— Ах, не шутите вы надо мной так!
И они испуганно притихли. Заизвинялись. А когда я чуть опустила руку, то увидела, что они робко сидят возле меня, опустившись на колени, виновато головы склонив. Я осторожно, боясь запутаться, опустилась на колени возле самой высокой из них, робко коснулась ее плеч.
— Не волнуйтесь! Я вас прощаю. Что ж поделать, если есть такое поверье!
— Ах, какая вы добрая, госпожа! — выдохнула девушка с благодарностью. И, кажется, очень искренно.
Но, впрочем, она поднялась тут же, резко.
— Но нам надобно уже идти!
— Нам госпожу надо расчесать! — испуганно вскрикнула другая.
И торопливо, с поклоном протянула той, высокой, гребень.
Они тщательно расчесали мои волосы, рассыпаясь в похвалах их длине и густоте, хваля, что они такие прямые, красивые-красивые. И я поняла, что правы были мама и кормилица, которые заставляли меня беречь мои волосы, хотя за ними было так тяжело ухаживать. Сейчас я стояла в двенадцатислойном наряде, а волосы струились по моей спине и плечам почти до самых моих колен.
— Какая вы красивая! — восхитилась одна из девушек, отступив от меня с гребнем.
А может, им просто хотелось, чтобы я была добра к ним?..
Затем эти четверо вывели меня и провели по длинной галерее. И еще по одной. И еще. В просторные покои, где собралось много людей. И среди них было семеро мужчин и более того женщин. Стыдливо вспыхнув, торопливо прикрыла лицо рукавом.
— Здесь свои! — громко объявил отец, приближаясь и осторожно рукою моего затылка касаясь, — Только наша семья. Ну-ка, дай-ка нам на тебя полюбоваться, Хару!
И, повинуясь воле родителя, я отчаянно убрала преграду из двенадцатислойного рукава, вставшую было между мною и ими.
— Красавица! — сказал серьезно седовласый мужчина в уборе высшего сановника.
— Худовата, — сердито шепнула своей соседке женщина лет тридцати в великолепнейшем одеянии, — Но лицо милое, может, для придворной службы и подойдет.
Она сидела поодаль, у прекрасной китайской старой ширмы. И чудесные узоры вились на ее двенадцатислойных кимоно, белых сверху, да коричневых или сиреневых снизу. Кажется, это одеяние вишни? А как складки чудесно лежат возле нее! И волосы ее длинны. Так изящно волнами растекаются возле! Наверное, когда она идет, пряди ее волос струятся за нею по земле. Нет, по верхней накидке из драгоценной парчи, что, вероятно, тянется следом за ней. Ох, я слишком долго смотрю на нее! Как бы она ни обиделась и не рассердилась!
И напугано взгляд потупила.
— Это моя госпожа из Северных покоев, — сказал отец, приветливо улыбнувшись этой изящной даме.
Госпожа из Северных покоев… Главная жена моего отца. Значит, это женщина, которая ему была дороже моей бедной матери!
— Рядом с нею сидит госпожа из Южных покоев. И, поодаль, из Восточных.
Я робко проследила туда, куда он указывал своим веером. Все его женщины были прекрасны. Молоды, одеты роскошно, как будто императрицы. Благоухают ароматами, с которыми я прежде не встречалась. И даже складки их двенадцатислойных кимоно, и даже пряди длинных густых волос лежат так красиво… так изящно… Но, если бы мою бедную маму одеть так же, разве она была бы хуже их?
Госпожа из Восточных покоев, более полная, чем кто-либо из здесь присутствующих женщин, вдруг улыбнулась мне, обнажая черненные зубы.
Отец представил мне мужчин нашей семьи, меня вынуждая стоять, руки опустив, да мое лицо им обнажая. Но я редко решалась взгляд поднимать на них. Не пристойно девушке открывать свое лицо мужчине! Но если родителю моему так угодно, то я хотя бы не буду смотреть им в глаза.
— Милая и скромная, — сказал довольно тот седовласый мужчина в верхнем просторном черном одеянии. Он оказался чиновником Второго ранга. — Но… пора бы начинать! Начнем?..
Незнакомая мне молоденькая служанка принесла складчатый шарф, из китайской парчи, светло-зеленый с золотыми крошечными цветами и всполохами редких изящных листьев.
И двоюродный дед моего отца, тот, Второго ранга, как самый старший по званию, подошел ко мне и, приняв роскошный шарф, осторожно привязал его лентами сзади к моему поясу. А после он подвязал мои волосы чуть ниже лопаток. После велел мне сесть. И ко мне подплыла, шурша одеянием цвета керрии, молодая дама — какая-то из родственниц, но я от волнения не запомнила, какое у нее имя, ранг и откуда она.
Она велела мне открыть рот и обнажить зубы. И медленно, аккуратно, изящно двигая тонкою рукою с длинными рукавами, нанесла на мои зубы черную краску.
Так я стала взрослой. С этого дня я буду чернить зубы. Но отец мой богат, так что я могу не беспокоиться, что краски не хватит. Позже я научусь сбривать брови. Или это будут делать служанки?.. И буду рисовать на лбу жирные черные точки новых, красивых бровей. И… с этого дня они начнут подыскивать мне мужа. Я… скоро стану матерью сама? Но как?.. Разве я что-то умею?..
И, разволновавшись, я нарушила просьбу моего отца, закрывшись-таки широким длинным рукавом.
На следующий день, 4-ый день Пятой луны, шел противный сильный дождь. Стало прохладнее. Служанки, пришедшие нарядить меня, рассказывали, что вчера воины из Шести служб сторожевой охраны украшали носилки полынью и аиром, да ставили по обе стороны лестницы дворца Сисиндэн. А сегодня балки всех дворцовых зданий будут выстилать аиром и полынью, ведь завтра праздник 5-го дня Пятого месяца!
— Но для чего? — удивилась я.
— Эти травы отгоняют злых духов, беды и болезни! — серьезно ответила девушка, что была выше остальных.
А в празднество 5-го дня Пятой луны перед дворцом императора проводили состязания по стрельбе верхом. Погода выдалась хорошая. И отец туда с утра ушел. Он заходил ко мне, в одеяниях с узором из листьев аира. С украшенным живыми стеблями аира головным убором. Мне принес несколько мешочков из парчи, украшенных пятицветными шнурами. Кусуда-ма, внутри которых были измельченные аир и полынь. Велел подвесить их к столбам здания, где я живу. И не снимать до 9-го дня Девятой луны. Сказал, что они меня охранять будут, от демонов и болезней. И, хотя это был старый обычай, мне на душе стало легко и тепло от его заботы обо мне. И кусуда-ма я привязывала к столбам сама.
Служанки говорили, что отец в тот день допоздна засиделся в императорском дворце. Но, впрочем, не мое это дело. Хотя, признаюсь, я бы и сама хотела бы пройтись по павильонам императорского дворца. Там, кажется, должно было быть еще красивее, чем здесь. Не то, чтобы я хотела… Не то, чтобы я хотела стать такой же богатой, как люди из императорской семьи. Но это же интересно, как все выглядит там? В покоях потомка самой солнечной богини?..
Отец, старший дядя и дружелюбная госпожа из Восточных покоев взялись обучать меня игре на кото и бива, рассказывать мне о разных тонкостях этикета.
Я впервые вышла из отцовской усадьбы в 15-ый день Пятой луны. Первый мой выход из дома случился в день одного из великолепнейших праздников страны, день Аой мацури! Или же, как его прежде называли, Праздник Камо, за то, что он устраивался на территории двух святилищ Камо, верхнего и нижнего.
Пятая луна коварна и приносит много влаги. Часто идут ливни, порою даже выпадает снег. Из-за обильных дождей порою случаются даже наводнения, наносящие много разрушений, причиняющие немало бед людям.
В один год наводнений случалось ужасающе много, а разрушения из-за них были воистину чудовищными. Во всех храмах умоляли богов смилостивиться и более не губить людей, молили о прекращении дождей. Некоторые уверяют, что бедствия случились неспроста, ибо люди в ту пору недостаточно почитали богов и много-много грешили, а боги решили наказать их. Иногда даже говорят, что все эти бури, ливни и наводнения устроили сами боги святилищ Камо. Так или иначе, то ли чтобы отблагодарить богов, избавивших людей от стихийных бедствий, то ли еще прежде, чтобы вымолить защиту и прощение, богам были поднесены листья мальв. Листья аой имели особую форму и обладали чудодейственной силой. Богам подношение понравилось или они сочли, что люди достаточно уже наказаны. И дожди прекратились, а вода перестала крушить все на своем пути, улеглась добрее. С той-то поры стали праздновать Аой мацури, в благодарность заступникам-богам.
Несколько сотен людей, из знатных семей и слуг, собрались в императорском дворце Госе к часу змеи. И в середине часа змеи роскошная процессия отправилась через город, вдоль реки Камо, к святилищам Камо. Возглавлял процессию императорский посланник, родственник микадо, ехавший на породистой лошади. За родственником императора следовала громадная повозка гисся, с двумя огромными колесами, в которую был запряжен черный бык. Деревянная, покрытая черным лаком, с орнаментом из листьев аой. Крыша ее была наподобие пагоды храма, с нее нежно-сиреневыми ручьями стекали гроздья цветов глициний, переплетенные с листьями мальвы. Спереди и по бокам повозку прикрыли золотистыми циновками. Гисся напоминала жилище с дверями и окнами.
На черной шкуре быка и на повозке, покрытой черным лаком, ярко выделялись переплетения оранжевых шнуров и многочисленных больших кистей. Быка за два больших оранжевых каната торжественно вели два мальчика в оранжевых одеждах, с вытканными зелеными листьями мальв. Головы мальчиков были ничем не прикрыты. Им помогала свита императорского посланника: люди, одетые в белое, украшенные листьями аой, в соломенные сандалии обутые. На головах у них были черные шляпы эбоси, сделанные из накрахмаленного шелка или бумаги, да сверху покрытые черным лаком. Шляпы без полей, с высокой тульей и двумя шнурами под подбородком.
Следом за ними катилась повозка с принцессой, которая станет жрицей в Камо, сопровождающие ее родственники из императорской семьи, да высшие придворные. Все в парчовых костюмах с красивыми набивными сложными рисунками. Верхние одеяния мужчин отличались лишь по оттенку, светло-пурпурному или потемнее, а нижние одеяния у всех сшиты из белого шелка-сырца. У некоторых, впрочем, шла яркая кайма вдоль подола или даже расцветка была пестрая-пестрая, или просто полосатая.
— Где-то среди них идет наш господин, — шепнула мне взволнованно госпожа из Восточных покоев.
Но, как я не вглядывалась в лица аристократов, проходящих и проезжающих мимо нас в повозках с быками и на лошадях, я не смогла разглядеть моего отца.
После аристократов шли уже воины, музыканты и танцовщицы. Несколько мужчин несли огромные красные зонтики, пышно украшенные цветами, такие тяжелые, что их приходилось держать обоими руками. Ради хорошего урожая, расцвета природы, юности и новой жизни.
Мы, впрочем, не ходили к дворцу Госе, а дожидались торжественного шествия на улице. Я, жены моего отца, прочие родственники, слуги. И, чуть позже показались два моих брата. Мы любовались пышной яркой процессией, а потом отправились следом за ними.
Сначала останавливались в храме Симогамо, затем двигались в храм Камигамо.
В 15-ый день Пятой луны я впервые увидела танцы.
Под звуки гонгов, барабанов и бамбуковых флейт люди в красных одеждах танцевали адзума-асоби. С песнями. С песнями во время танцев.
— Сейчас начнется танец суруга, — шепнула мне госпожа Северных покоев, — Когда-то в провинцию Суруга спустилась небожительница — и показала этот танец тамошним людям.
Надо же! Танец, подаренный богиней! И я смогу увидеть его! Вот, значит, как танцуют в небесной стране боги!
Музыканты сменили ритм — и танец богов начался. Впрочем, несмотря на завораживающие движения танцоров, за ними выделялись и сами музыканты, в лиловых одеждах, со шлейфами, на которых выткали животных.
В усадьбу мы вернулись уже к вечеру, в час петуха или даже в час собаки. Я только-только в своих покоях прилегла, на кимоно, что оставила с утра, только-только глаза прикрыла, как меня уже разбудили легким касанием к плечу.
— Не спи, Хару, — сказала с улыбкой госпожа Восточных покоев, сидящая возле моей постели, — Мы собираемся на совместную трапезу.
Ох, сегодня все соберутся вместе? И даже приглашают меня? Как тут можно спать?..
Она скрылась, шурша одеждой. Сменить наряды, на которых осела дорожная пыль. За ней изящно поспешили ее шесть молоденьких прислужниц. И я торопливо последовала ее примеру. Уже успела обрядиться в три кимоно аой-гасанэ, зеленые и украшенные вышивкой сверху, с гладкой лиловой подкладкой — ведь сегодня же праздник мальвы — как вбежали мои служанки. И, ворча, что я утруждаю себя, а девушке из знатной семьи это не подобает, стали одевать меня сами. Поверх двенадцатого кимоно они надели на меня вышитую шелковую накидку коутики, зеленую. Причесали меня. От волнения старшая из них случайно дернула мои волосы слишком сильно. Мне было больно, но я промолчала. В обычное время они были осторожны, но сегодня был Аой мацури, и мы все были переполнены новыми ощущениями, все волновались.
Вся семья собралась в просторном помещении в Северных покоях. Точнее, почти вся, ведь одной женщины, так и не ставшей женой отца, среди нас не было и никогда уже не будет. Или же моя бедная мать была не единственный возлюбленной отца, которую он навещал?
Когда я медленно шла по коридору, и, притворяясь спокойною, посматривала сквозь приоткрытые или в спешке распахнутые седзи на роскошное убранство покоев главной жены отца, сердце мое обжигало пламя злости. Адское, нестерпимое. О, в какой красоте жила все эти годы госпожа Северных покоев! Да, ей было четырнадцать, а отцу двенадцать, когда их родители устроили их свадьбу. Она пришла в его жизнь раньше моей матери и меня. Но почему?.. Чем она хороша? Она живет в достатке, купается в роскоши, но мама… О, моя бедная мама!
Однако же, увидев главную жену отца, я попыталась ей улыбнуться и низко поклонилась. Она — хозяйка этого поместья. И, когда мне будут искать жениха, слово ее будет весомо. Она может устроить так, что меня отдадут молодому чиновнику, назначенному в дальнюю провинцию — и я, быть может, никогда уже не вернусь в столицу. Или может посоветовать нашему господину отдать меня старому, совсем старому чиновнику. И, может быть, даже не первой женой. Может быть, только одной из наложниц, которую его жены, более старшие чем я по статусу, будут меня обижать.
Когда мы все расселись — дамы за ширмами и занавесами, а мужчины открытые друг другу — и когда дождались отца, сменившего одежды, но по-прежнему носящему эбоси, слуги внесли крохотные маленькие столики на ножках, а на них — море разнообразных маленьких тарелочек, лакированных, кое-где даже с золотыми узорами или пылью золотой, безумно красивых. Я смотрела на них, как зачарованная! Впрочем, еда, разложенная на них, была сама по себе тоже очень хороша. Когда передо мной поставили поднос — передо мной последней из присутствующих господ, как самой младшей по возрасту и статусу — мне мою еду страшно было есть, до того она была красивая!
Варенный рис, ослепительно белый в темной посуде. Суп. Три закуски. Соления из выращенных в Киото овощей: тонкие кусочки репы, замоченные в уксусе с морской капустой и красным перцем, а также баклажаны и сисо, приготовленные вместе. А потом я заметила перламутровые вставки на столике-подносе и, сдвинув тарелки, долго разглядывала это чудо, переливающееся радугой. Потом, вдруг подняв взгляд, увидела, что отец смотрит на меня и улыбается. И что-то господину, сидящему рядом с ним, шепнул.
Время шло. Я совершенствовалась в игре на кото и бива. Изучала образцы каллиграфии, принесенные мне отцом и училась их копировать. Училась подбирать ароматы. Разучивала стихи из антологий и семейных сборников.
Все наперебой восхищались мной. Но, может, просто я была единственной его дочерью? Может, поэтому?.. Хотя в словах приветливой госпожи Восточных покоев я как-то не сомневалась, да и к двум из моих пяти служанок я испытывала добрую привязанность.
Но, все-таки, я была единственной дочерью моего отца. Да, сыновья могут выслужиться на придворной службе. Они могут прославиться в музыке, поэзии, живописи. Но дочери — это самое ценное. Если отец найдет своей дочери богатого и влиятельного жениха. Он даже дедушкой следующего наследника престола стать может! Я слышала разговоры служанок, вольно или невольно. Я поняла, что даже девочка из провинции может стать полезной, если отдать ее в императорский дворец или за очень влиятельного сановника.
Порой в мое сердце проникали злые и обиженные мысли: «Не будь я единственной его дочерью, разве разыскал бы он меня?». Или же его позвала в нашу с матерью усадьбу моя кормилица, тайком, пока моя бедная мать еще была жива или, наоборот, когда ее уже не стало, чтобы отец мой приехал за мной, если не из любви к умершей своей любовнице, так хотя бы, чтобы позаботиться об их общем ребенке?..
Еще мать при жизни говорила мне, что у нас не осталось в живых родственников по ее линии. Вот как ее отец получил назначение на должность в дальней провинции, так вся его семья туда и переехала. Но ни дед мой, ни супруга его не выдержали суровой жизни в провинции. Как и двое старших братьев моей матери. Как и ее младшая сестра. Выжила только моя мама. Стараниями верных слуг, стойко терпевших все лишения и невзгоды, не ушедших к другим господам. Но слуги были старые. Какие-то из слуг умерли бездетными. А одной супружеской четы родились две дочери — и их отдали замуж, одну даже за господина из столицы, правда, невысокого ранга. Мать моя даже настояла на этом, чтобы хотя бы у дочерей ее верных слуг была спокойная жизнь. О, моя бедная добрая матушка! Но, впрочем, дочка другой супружеской четы, служившей у нас, замуж выходить и оставлять нас не захотела. Хотя и случился у нее роман с каким-то из проезжих господинов. Но моя милая Аой, моя кормилица, моя нянюшка, осталась с нами. Вот только, что стало с ее маленьким сыном, мне неизвестно: она и хозяйка нашей усадьбы не говорили об этом при мне, а я сама и не расспрашивала.
Ох, что я могу? Я просто женщина. Слабая. Беспомощная. Они все решат за меня. Разве что я прославлюсь в каком-либо виде искусства. Но нет, я скоро поняла, что я была самой обычной. Просто девушка из знатной семьи.
Дни текли. Отец все более и более гордился моими успехами. Ранее он строил планы, кто из аристократов достоин того, чтоб стать его зятем. Сначала шептался об этом с госпожами Северных покоев и Южных. Потом начал говорить даже при мне. Сначала тихо, а позже — громко.
Со временем мой родитель начал подумывать о том, чтоб ввезти меня во дворец. Говорили, что наследник престола уже всерьез увлекся одной из своих наложниц.
«И что же? — читалось на лице моего отца, — Так же спокойно, как оставил предыдущую, принц оставит и эту. И что до того, что они произнесли любовную клятву? Он легко произнесет ее для тебя, Хару. Ты прекрасна. Ты займешь все его сердце, всю его душу и более никого не пропустишь туда. Придет время, когда ты родишь нового наследника престола. А я смогу тогда серьезно влиять на императора».
Но я сама прекрасно понимала, что если наследник когда-то и оставит одну из своих любимейших наложниц ради меня, то спустя время он так же спокойно сможет оставить и меня ради другой дамы.
А мне тогда останется только тосковать о его былой благосклонности да радоваться его редким визитам, случившимся из вежливости или только из жалости. Но, быть может, он подарит мне дитя? Тогда я хотя бы смогу вкусить радости и тяготы материнства.
Я не мечтала о чем-то большом. Отец, увы, мне рано показал, каким переменчивым может быть пылкое мужское сердце.
Как-то вдруг в столице поползли слухи обо мне. Я все же подозреваю, что это отец мой устроил. Что-то сказал обо мне кому-то, такое… такое…
Неожиданно у меня объявилось множество поклонников. Они жаждали взглянуть на меня хоть украдкой, убедиться, так ли я красива, как обо мне говорят, проверить, так ли я талантлива, как шепчут слухи. Они испортили забор, сделав в нем пять дыр чем-то острым. И, судя по размеру, они туда ходили компаниями, подсмотреть, не пройду ли по тому внутреннему дворику я.
Отец, конечно, иногда отправлял слуг упрашивать подглядывающих господ не стоять за забором, но как-то не очень сразу. И иногда даже забывая прогнать их. Так что случалось, что по часу или по несколько мужчины, юные, зрелые или даже старые — но старые всех реже — за забором все-таки стояли, стояли да смотрели. Выжидали. Томились. Мечтали меня увидеть. И слуги наши те дыры не спешили заделывать. Но мне, впрочем, мой господин запретил ходить по тому дворику в ближайшие месяцы. А если очень уж понадобится, строго-настрого наказал лицо прикрывать рукавом или веером. Причем, веером самым дорогим из всех — веер мой отец у лучшего из мастеров столицы заказал.
Полагаю, отец был не последним, кто приложил руку к распространению этих слухов о моей несказанной красоте и моих нескончаемых достоинствах.
Спустя неделю или две все эти новоявленные поклонники осмелели и вздумали мне писать. Красивая бумага, роскошная вязь иероглифов, ветки цветов, приложенные к посланиям. Отец мне наказал в ближайший месяц молчать.
Я испугалась, что эти мужчины и юноши уйдут, разгневавшись.
Но нет. Они ходили часто, стояли, ждали, томились, мечтали…
И писем через месяц стало больше. Мне уже каждый день приносили десятки посланий от воздыхателей. Я не хотела даже смотреть на написанное. Шутка ли, столько всего прочесть и всем ответить! Отец читал все послания. Выслушивал сведения, собранные госпожами Северных и Восточных покоев через слуг. А мне он принес свитки с копией Манъесю — и велел учить стихи из этой антологии.
В конце Седьмой луны отец стал временами приносить чьи-то письма мне, велел читать и мне их и даже отвечать на них. Тем, кого он счел достойными переписки со мною. Уже настаивал, чтоб отвечала тем господам.
— Чтобы эти господа не сочли тебя жестокосердной, — говорил он.
— А другие сочтут, — заметила я из-за разделявшей нас ширмы.
— Что нам до них? — проворчал мужчина.
— Но отец, разве не мечтаешь ты, чтобы я отправилась во дворец? — спросила я растерянно, — К чему мне отвечать этим господам? Вдруг они будут слишком сильно мечтать обо мне?
— Чтоб они больше говорили о тебе, чтоб больше хвалили тебя, — ответил мой господин, степенно обмахиваясь красивым веером, — Тогда и наследник престола сочтет тебя интересной. Но, прежде чем передать письма служанкам, приноси их показать мне. Я прослежу, чтобы ты отправляла только написанное изящным почерком, на достойной бумаге.
— Но… мой господин… А вдруг кто-то из этих мечтателей умрет с тоски? Ведь у некоторых несчастных влюбленных и такая беда случается!
— О, если кто-то из них умрет от безответной любви к тебе, то это даже скажется полезно для твоей репутации, — отец усмехнулся вдруг, — Вполне естественное дело, чтоб из-за самых лучших красавиц и из-за лучших поэтесс страны мужчины в тоске умирали.
— Так выходит, что красота может быть опасной? — я тяжко вздохнула.
— Но красота ее благоуханием и мелодией талантов делает нашу жизнь красивее, — хозяин усадьбы опять улыбнулся, — Так почему бы ей и не быть опасной? Да, пожалуй, чем она опасней, чем дорога к сердцу красавицы сложней, тем и интереснее мужчине стремиться к ней.
Он был очень расчетлив, мой родитель. Да и понятно: кто из аристократов не мечтает стать отцом любимой жены императора? Дочек в цветочной столице много, быть может, микадо разделит сердце между ними всеми или частью из них. Но, впрочем, я помнила, что наследником станет только один из сыновей будущего императора. Так веками случалось, что трон доставался только одному из детей прежнего императора. Разве ж это мой сын будет?.. И потому мечтою отправиться служить микадо я не горела.
Шла Восьмая луна. Все еще было жарко и сухо. Трудно было уснуть из-за постоянного стрекота цикад. Вместо того, чтобы спать, людям оставалось наслаждаться их трескотней. Ведь если вслушаться в пение цикад и найти в нем хоть какую-то долю красоты, им можно наслаждаться, избавившись от гнева. Выходить на улицу совсем не хотелось — моя нежная кожа сразу же могла обгореть на солнце. И, пользуясь тем, что женщинам положено большую часть жизни проводить внутри дома, я этим правом наслаждалась. А вот отцу и другим родственникам из мужчин приходилось выходить — на службу в императорский дворец или на встречи к приятелям.
Звуки цитры
И шелест сосновых
Ветвей — ветерок.
Под музыку эту
Цикада поет.(10)
Приближалось время тайфунов. Люди становились более нервными. Впрочем, жара в этот год была ужасная, так что, пожалуй, тайфунов даже ждали с надеждой, ведь они могли пополнить запасы воды. А будет больше воды — и будет больше урожай риса и мандаринов.
Люди лакомились блюдами из угрей.
Аристократы воспевали метелки мисканта и цветущие кусты хаги, все чаще стали рассказывать стихи про улетающих диких гусей и крики оленей в горах. Или кто-то в доме был влюблен?..
Осенние поля
Оделись.
Качаются метелки мисканта,
Рукавами машут,
Манят, зовут.(11)
А впрочем, я жила, не зная любовных терзаний, не ведая горя, всегда сыта и нарядно одета. Служанки исполняли все мои скромные просьбы. Я помнила, что лично у меня нету своих сокровищ, а то, что мне дарили отец и его жены — это было их благодетельностью или вежливостью, делом их доброй воли, но не их обязанностью.
Отец подыскал мне свитки с повестями. Я читала истории, разглядывала картинки к ним. Повесть о прекрасной Отикубо. Повесть о дупле. Торикаэбая-моногатари. Записки у изголовья. Свежие свитки с Повестью о Гэндзи…
Мне казалось, что так всегда и будет. Но я уже привыкла к жизни в столице. И без возлюбленного мне вполне спокойно жилось. Хотя, правда, иногда было все же интересно, почему люди так торопились и так страдали, когда в их сердце просыпались те чувства, зовущиеся любовью?.. Но, впрочем, что повести, что две моих служанки болтливых не раз говорили, что боль часто следует по пятам за любовью. Так что влюбляться в кого-то я не торопилась. Или то — выбор самих богов?..
Осенний ветер
Доносит крики
Первых журавлей.
Чье посланье
Они принесли?(12)
Однажды я играла в Го с Мурасаки, самой интересной и забавной из моих служанок. Вдруг со двора донесся какой-то шум. Мы испуганно прислушались.
Молодой мужской голос кричал о состязании, о моем отце… Ох, что-то случилось с отцом! Говорят, сейчас его внесут в дом. Он даже ходить не в силах? Боги!
Я подобрала подолы одеяний, выскочила из дома, пробежала мой сад, чужой сад и подскочила к воротам. Вот какие-то люди внесли на руках моего отца. Лицо его исказилось от боли. Да что с ним? Отчего?..
Бросилась к отцу, что-то кричала ему… Кажется, просила не умирать. Несшие его чужие слуги и следовавшие за ними господа, изумленно остановились, во все глаза разглядывали меня. Лицо родителя на сей раз исказилось от гнева. Запоздало вспомнила о приличиях. Ахнула, закрылась рукавом. И, спотыкаясь, придерживая одеяния другой рукою, бросилась в дом прятаться. Под ноги что-то попало. Я запуталось в полах кимоно. Упала. Было больно, но еще сильнее были стыд и досада. Я не хотела огорчать моего отца!
Прибежали служанки, подняли меня, увели в дом. И, сетуя на мою неслыханную глупость, на мое потрясающе бесстыдное поведение, переодели в чистые одежды, обработали царапину на моей руке. Я то и дело спрашивала, как мой отец, сильно ли он пострадал, будет ли жить?.. Кто-то из служанок, вняв моим мольбам, то и дело уходил проверить. Но пока никаких внятных ответов не приносили. Неужели, он умрет, как и мать? Не так давно он был не интересен мне, не нужен и вот — несчастье, а сердце мое кричит от горя, от страха за него.
Мои глаза увлажнились. Рукава, в которых прятала лицо, стали промокать от слез.
Текуч, изменчив
Этот бренный мир.
Тело — лишь
Роса, повисшая
На летних травах.(13)
Служанки напрасно пытались меня успокоить. Я разозлилась от их ласковых слов, от уверений, что все будет хорошо. Прогнала их всех, даже любимую мной Аой. Кормилица, впрочем, долго еще сопротивлялась и не хотела покидать меня. Намного дольше, чем было прилично. Но она выкормила меня, она гладила мне волосы и рассказывала сказки, терпела мои шалости столько лет. Поэтому я на нее долго не гневалась. И попросила под конец уже с мольбой хоть на время оставить меня одну. И наконец добрая женщина все же ушла из моей спальни.
Я долго лежала, задыхаясь от рыданий. Тревога мучила меня, разъедала мое сердце. Не выдержав, я поднялась. Вытерла слезы. И побрела по зданию, прячась за ширмами, в то крыло, где находились покои отца. Не дойдя, испугавшись шума беготни и чьих-то взволнованных голосов, спряталась за одной из ширм. И стала вслушиваться, надеясь хоть что-то узнать о состоянии отца.
Я долго стояла, ничего не понимая. Сердце разрывалось от отчаяния и страха.
Неожиданно послышались шаги. Кто-то быстро шел. По направлению к тому месту, где пряталась. И шаги были не женские легкие, а мужские, уверенные. Ох, я и так сегодня опозорилась! Что подумают обо мне люди, если я опять покажусь незнакомцу?.. Как долго будут говорить о моем легкомыслии, моем бесстыдстве, торжествуя от злости.
Метнулась. Надеясь скрыться, пробежала между ширмами. Сейчас будет заветный проход…
И натолкнулась на опередившего меня. Отшатнулась, запуталась в полах кимоно. И упала бы, не поддержи меня незнакомец. Невольно взглянула на него. У него была простая, ничем не примечательная внешность. Такими же были и его одежды. Брови выбриты, нарисованы точки выше. Цветная верхняя одежда — он невысокого ранга.
И вдруг молодой мужчина улыбнулся, показав почерненные зубы. Он был из знатной семьи.
Но когда наши взгляды встретились, сердце мое замерло на миг, а потом забилось очень быстро. Он держал меня осторожно и нежно. И смотрел на меня. О, боги, что я натворила! Показалась мужчине, оказалась близко к нему. И ничто не разделяло нас! Ни единой ширмы не было между нами! Если несчастье не убьет моего отца, то известие о моем дрянном поведении точно это сделает! Или он разозлится и убьет меня!
Рванулась, готовясь пинаться, кусаться и царапаться, если юноша не отпустит меня. Не важно, что дамы так себя не ведут!
Но незнакомец сразу же отпустил меня. Я подхватила одежды, чтоб не мешали бежать, и бросилась прочь. Запоздало мне полетело вслед:
— Вас не просто так назвали «Весною», госпожа Хару. Вы прекрасны, как сама весна!
Я добежала до моих покоев, забилась в какой-то темный угол. И до вечера просидела там, сжавшись в комочек. То ждала, когда набегут стайкой служанки и начнут укорять меня за новый дурной поступок, то тряслась, воображая, что тот юноша незаметно крадется ко мне, то боялась, что вот-вот в комнату ворвется разгневанный отец. Очень хотелось оказаться подальше от Киото, в каком-нибудь горном монастыре. Закрыться там в маленькой келье, до конца моей жизни молиться милосердному Будде, умоляя его о прощении. О, что я наделала! Что я наделала!
Вечером явилась моя кормилица и, подбадриваемая молоденькими служанками, вытащила меня из моего плохого укрытия. Я ждала упреков, укоризны. Но им не было известно о моем проступке. К тому же, они принесли радостную новость: повреждения отца оказались не столь серьезны, как остерегались ранее. Мой родитель выздоровеет. Он будет жить! Боги, какая радость: мой отец будет жить! О, как я благодарна вам, боги!
Меня накормили и, вняв моим мольбам, вновь оставили одну. Я легла на мое ложе, накрылась одеждами. И уснула бы, не подойди ко мне Аой со светильником. Свет, принесенный ею, нарушил полумрак у моего ложа. И к источнику света поодаль от меня добавился новый источник света. Как тут можно уснуть?..
А служанка опустилась возле меня на колени, около моего изголовья. Что там такое?.. Ох, а вдруг отец?..
Поднялась, взглянула на нее взволнованно. Но нет, Аой была спокойна. Она не выглядела бы такой спокойной, если бы скончался хозяин усадьбы. Да и слуги бы бегали, суетились. У моего господина было много слуг. Но тихо было сегодня. Значит, жив мой отец. Справится. Но зачем же посреди ночи ко мне явилась моя Аой?..
— Госпожа, прочтите это послание, — таинственно сверкая глазами, попросила молодая женщина. И пододвинула к моему изголовью поднос со свитком.
— Отец…
— Нет. Тот юноша, который случайно увидел вас и влюбился в вас.
Тот юноша? Боги! С тех пор, как я выскочила из-за ширм и налетела на него, он не успокоится и будет ежедневно слать мне любовные письма. А если еще и умрет от нераздельной любви и неугасимой страсти? К моим грехам добавится и грех за его смерть. Мало мне того, что я родилась женщиной, так еще и это! А как довольны будут сплетники, как счастливы они будут, приговаривая: «Ах, какая жестокая! Ах, бессердечная!».
Отвернулась от любимой моей служанки, закрыла лицо рукавом. Она не отставала, молила взглянуть на послание, ответить.
— Иначе он будет думать, что вы, моя госпожа, жестокосердная! — предупреждала кормилица.
Аой и так, и эдак убеждала меня. И добилась-таки своего. Я согласилась взглянуть на это послание, а более — ничего. Забуду его строки, как строки иных, чьи письма читала прежде.
Бумага была красива: темная, с золотой пылью, но еще красивее оказался его почерк:
«Если б достался мне напиток бессмертия, я взобрался бы на гору в провинции Суруга. Открыл бы сосуд и зажег бы подаренную богами жидкость. Она горела бы вечно и так ярко, как горит теперь в моем сердце любовь к вам.
Не встретиться нам вновь!
К чему мне жить на свете?
Погас твой дивный свет.
Увы, напрасный дар –
Бессмертия напиток»(14)
В тех письмах, что я читала прежде, с принцессой Кагуя меня еще не сравнивали. А его почерк… Как у человека, не примечательного внешне, может быть столь восхитительный почерк? О, у этого юноши должна быть необычайно тонкая душа!
— Напишите ему хотя бы строчку, госпожа! — умоляла Аой.
Видно, очень трогательно просил он ее передать мне посланье. И, может статься, горячо очень умолял ее заполучить хоть строчку ему в ответ от меня.
— Он сочтет меня легкомысленной!
— Одну только строчку! Он будет очень счастлив! — не отставала от меня служанка.
Но на сей раз я не поддалась на ее уговоры. Хотя мне и самой очень хотелось написать ему ответ. Ох, если я не отвечу, он подумает, что хотя бы крохи благоразумия у меня остались. О, что же я натворила! Что натворила сегодня!
Наступил 15-ый день Восьмой луны. Полная луна в это время года была особенно красива. Время, когда в каждой усадьбе Киото и даже во дворце господа любуются луной. Но хозяин нашей усадьбы был болен, и потому мы все, не сговариваясь, просили слуг нас не будить и даже собирались пораньше лечь спать или тихо-тихо любоваться прекрасным светилом из своих комнат.
Слуги ворчали, ведь как так, так было принято! Если мы некрасиво и тихо проведем эту чудную ночь, то как бы нас не засмеяли соседи! Слуги, увы, слишком много болтают. Но нашим слугам не хотелось уступать перед слугами других господ. Не имея своего богатства, слуги иногда хвастались роскошью своих хозяев и даже сравнивали их друг с другом. Если уж своими глазами покоев чужих не видели и празднеств — не всех же из них отправляли посыльными к соседям и на другие линии — так хотя бы обсуждали и сравнивали приготовления: сколько рулонов шелка ушло, какой новой утвари прикупили, какие одеяния пошили, сколько заказывали молитв…
Мы все же отпирались и праздновать не хотели. Мне даже пришло посланье от госпожи Северных покоев, чтоб в эту ночь я вела себя тихо и скромно — болеет наш господин, пускай отдохнет спокойно.
Но кто-то из старых слуг нажаловался на дам поместья отцу. Что мы решили не отмечать это роскошное полнолуние. И хозяин мой велел слугам передать всем господам в усадьбе, чтобы не стеснялись отпраздновать ночь полной луны как можно прекрасней. И сам обещал выбраться из постели и сыграть нам что-нибудь на флейте.
И мы любовались луной всю ночь. Слагали стихи, услаждали слух музыкой. Отец еще не должен был много ходить. Поэтому мы по очереди играли друг другу на инструментах — и в ночной тиши музыка долетала из одних покоев в другие, связывая наши души. Один смолкал и, чуть погодя, начинал играть другой. Вдвоем сразу играли только отец и госпожа из Северных покоев, дерзнувшая прильнуть к его пронзительной флейте нежными сочными переливами от струн своего кото.
И даже я сыграла.
Чужая служанка, которую я еще не видела, принесла мне стих от отца на красивой светлой бумаге:
«В небе осеннем
Сияет луна.
Налились белым светом
Капли росы,
Жемчугами блестят»(15)
Я велела принести мне еще светильников — и выбрала лист самой красивой бумаги, что у меня была, белой с золотыми блестками, выданной родителем для особо торжественных случаев. Кому как не ему мне писать послание на бумаге с каплями золота?..
И я написала отцу стихотворение на ту же тему, из тех, что знала:
«Гуляет ветер
По полям осенним,
Бросает на землю
Капли росы, ожерельем
Застывшей на стеблях»(16)
Но, впрочем, еще я хотела намекнуть, чтоб мой отец, когда поправиться, вновь зашел ко мне, чтобы поговорить со мной. И только потом подумала, что он мог и решить, будто я требую у него новых подарков — и испугалась. Отец мой был еще болен, он пострадал серьезно, а я… Я будто бы дерзко требовала у него подарков!
Если не считать моего внезапного смятения, то это была чудная ночь, полная небесной красоты и музыки. И даже я решилась сыграть одну мелодию на кото, когда притихли другие музыканты, быть может, устав. И почти сразу же за мной повторило мою мелодию бива, кажется, принадлежавшее отцу. И сыграло сразу за тем иную мелодию, мне не знакомую. И тишина застыла между садов и зданий усадьбы как-то требовательно. Я велела Мурасаки принести мне и бива — и, стараясь играть как можно лучше, попыталась повторить ту мелодию, прежде совсем неизвестную мне.
Отец мой поправился — и даже зашел с визитом в мои покои — он правильно истолковал намек моего послания, что я мечтаю вновь его увидеть. Правда, сопровождающие его слуги и дары мне тоже принесли, поставили возле меня, прежде чем удалиться. Увидев подарки, я испуганно вскричала:
— Мой господин, я совсем не имела в виду, чтоб вы…
— Я и не подумал об этом, — отец усмехнулся, — Но мне в радость одаривать мою дочку. Не лишай меня такого удовольствия! В конце концов, я много лет скорбел, будучи лишенным такой возможности. И счастлив был несказанно, узнав, что одна из моих возлюбленных подарила мне дочь. Жаль, что твоя мать не дожила до новой встречи со мной.
Отец не сказал, почему не навещал нашу усадьбу столь долго. Да и я не посмела бы спросить о том. Поэтому лишь грустно улыбнулась, добавив, что жаль, что моя мать скончалась так рано. И начала разглядывать его подарки.
Он подарил мне новую лаковую шкатулку, черную, с золотым журавлем. И несколько листов изумительно красивой бумаги для писем и брусок туши из Китая, оставляющий чуть зеленоватый след, когда ее смачивали водой. Тушь попросил сохранять для особо важных посланий и особо важных людей. И я тихо пролепетала, что так и будет. Он принес мне дорогой подарок! О, как я была рада! Но, впрочем, еще больше радовало меня, что обошлось, что мой господин поправился!
Мой господин сыграл вместе со мною, прежде чем уйти: я на кото, он — на флейте.
Но другое беспокойство не оставляло меня. Я мечтала, чтобы тот молодой незнакомец забыл о моем постыдном поступке, о том, как я выглядела.
Туда, где желтые
Патринии покрыли землю,
Тебя не позову.
Смятые цветы
Нас выдадут.(17)
В один из дней Восьмой луны опять начали сезонные чтения сутр. Сотню монахов высших рангов призвали во дворец Сисиндэн — и там они четыре дня подряд непрерывно читали Великую сутру Совершенной мудрости.
Но мне мудрости не хватало. Я снова вспоминала того незнакомца, который невольно увидел мое лицо. Я то молилась всем богам, которых знала, чтобы он забыл меня и никогда больше не вспоминал, то злилась, что он больше ни разу мне ни написал. Неужели же я была столь некрасива, что тот юноша посмел так быстро обо мне забыть?!
А написать самой ему было нельзя. Да и не будь это столь предосудительным, мне не было известно, кто он и откуда, так как я могла ему хоть что-то написать?..
Как набирают силу
Летние травы,
Растет любовь.
Пусть скрыта будет
Дымом от курений.(18)
Мне ежедневно слали письма те, чьи послания мне были не нужны. И порой родитель мой принуждал меня отвечать. Увы, я не могла написать тому единственному, кому хотела. Кажется, эта та самая боль, которую люди зовут любовью?..
Настанет вечер –
Горю светлее светляка.
Но огонь души
Не виден никому –
И оттого так холоден любимый.(19)
Еще недавно я завидовала героиням повестей, мечтая испытать любовь. Теперь я почувствовала ее. И мне стало так же горько, как было им.
Еще безнадежней,
Чем цифры писать
На текущей воде,
Любить человека,
Что не любит тебя!(20)
Шла Девятая луна. Восхитительное время прохлады, особенно приятной телу после утомительной жары Седьмой и Восьмой луны. И не было тех неприятных ветров, которые часто дуют весной. Не шли подолгу дожди. Тихая, теплая или приятно прохладная погода. Высокое голубое небо, часто даже безоблачное.
Расцветали хризантемы. Краснели листья кленов в горах и в усадьбах. В горах — искры всевозможных красок, от золотых до багряных, пересыпанных зеленым росчерками хвойных деревьев.
В 8-ой день Девятой луны по всей нашей усадьбе, да, впрочем, и по всем усадьбам Киото, на всех линиях, прикрывали цветы хризантем кусочками ваты.
А на 9-ый день Девятой луны был Праздник хризантем. Вату, пропитавшуюся росой, сняли с цветов. И протирали ею лица, чтобы жить долго-долго. Ведь где-то в Китае один из монахов пил росу с хризантем — и обрел бессмертие. Из нас, конечно же, его никто не видел, ведь никто из нас не плавал за море, но мы все-таки верили в эту историю. Да просто укрепить хоть немного слабое тело — не чудо ли?..
На 9-ый день Девятой луны отца и других придворных пригласили во дворец Сисиндэн. Там их угощали ледяной рыбой из реки Удзи и хризантемным вином. Там они любовались хризантемами и слагали стихи.
Вернувшись домой, отец красиво написал стихотворение для всех домашних, входящих в нашу семью. Он, видимо, услышал его во дворце — и оно ему очень понравилось — и ему захотелось поделиться красотой с домочадцами:
«На земле
Цветет хризантема.
Но взгляни: словно
Звезда в небе осеннем
Зажглась»(21)
Почерк у нашего господина был изумительный, а бумага послания… Ах, какая красивая была эта красная бумага! И еще он вместе с посланием каждому прислал по кленовой ветке с изящными багряными листьями.
Листья осенние
Красят багрянцем
Склоны гор.
Но облака над пламенем
По-прежнему плывут.(22)
Однажды отец вернулся из дворца с сияющим от радости лицом. Едва только бросив на него взгляд сквозь штору между нами, поняла, что мной заинтересовался наследник. И тотчас получила словесное подтверждение моей догадке. Любая девушка моего круга, услышав это, несказанно бы обрадовалась. А я почувствовала глубокую горечь: теперь мне не быть с моим любимым.
На следующий день принесли письмо от наследника.
— Пришла и ваша весна, госпожа Хару, — как ни старалась Аой, я поняла, что служанка очень сильно мне завидует.
Но моя весна, наоборот, закончилась… и лето мое окончилось. Сейчас в моем сердце сметала листья надежд с деревьев моей мечты осень.
Какому богу
Молится ветер осенний?
Красные листья
Бросает, словно
Жертву приносит.(23)
И я как эти листья. Принесенная в жертву честолюбию своего отца и мимолетному увлечению наследного принца. Нет, я не питала надежд стать самой любимой его наложницей, затем — его женой. Ведь только одна станет матерью нового наследника. И что же другие?..
Вот уже оговорили дату, когда я войду во дворец.
Только раз полюбить –
И столько печали.
Какие же муки –
Кому довелось
Многих любить.(24)
Отец сиял от счастья, служанки наперебой поздравляли меня. Они говорили о весне, а для меня уже была зима.
Однажды на рассвете бессонной ночи ко мне подошла подозрительно притихшая Аой.
— Госпожа, не знаю и как поступить… — произнесла она, пряча глаза.
— Опять тебя уговорили стать посланницей? Тебе не совестно таскать мне все эти ворохи ненужных писем?
— Я знаю, каково любить без ответа, — ее голос стал почти не слышным.
Так вот отчего… У тебя милосердное сердце, Аой. Но как же ты жестока со своей госпожой!
— Знаю, что не должна отдавать вам это письмо, но мне кажется… вы его ждете.
— От того юноши, кто увидел мое лицо? — сажусь на постели.
— От него.
Протягиваю руку и принимаю заветное послание. Вглядываюсь в любимый почерк.
«Я хорошо понимаю, что для вас, госпожа Хару, лучше, чтоб я молчал. День за днем я увлажнял кровавыми слезами рукава моих одеяний. И перенес невыразимые словами муки, принуждая себя не напоминать вам о моем существовании. Теперь вас ожидает во дворце наследник. Простите, я не смог сдержаться. Хотя бы раз скажу о чувствах, которыми переполнена моя душа. О, нет, я ни в чем не упрекаю вас, госпожа Хару!
Уже почти я умер.
Хотел бы только знать:
Вернусь ли к жизни,
Если тебя увидеть
Мне придется?(25)
Я не имею права просить вас о встрече. Простите меня за дерзость, моя прекрасная богиня весны! Я постригусь в монахи и уйду в горы. И до конца жизни буду молиться за вас, но более ничем не потревожу вас!»
Слезы легли на иероглифы, написанные милой рукой. Сердце болезненно сжалось. Я приготовила тушь и, выбрав алый лист бумаги, написала на нем:
«Хоть сплю,
Хоть бодрствую –
Все вижу его.
Чтоб ни случилось –
Разве сердце его позабудет?»(26)
Аой забрала послание, спрятала в рукав и быстро ушла. С грустью опустилась я на ложе. И спрятала заплаканное лицо в рукавах двенадцатислойных одежд. Мне не стоило отвечать ему. Не стоило отвечать так. Но так мало писем от него и так хотелось хотя бы в мечтах получить еще хотя бы строчку в письме, написанную его волшебным почерком!
Служанка принесла ответ так быстро, словно мой любимый поджидал у ворот усадьбы. А может, так оно и было. Дрожащими руками взяла драгоценное письмо. Слезы застилали глаза, и я не сразу смогла прочесть послание:
«Люблю тебя –
И все тут.
Скитается душа…
И уцелеет от меня
Пустое тело»(27)
В ответ послала:
«Чуть смежила глаза,
Увидела: иду
К желанному на встречу.
Пусть та дорога
Явью станет»(28)
И вновь Аой ускользнула с письмом. И снова я, трепеща, ожидала ответа.
Но молодая женщина вернулась без письма. Сообщила, что слуги начинают просыпаться, и мой любимый ушел, чтобы не навлечь на меня подозрений.
Целый день я была сама не своя. Была уверена: он придет ночью. Он должен прийти! Он должен что-то сказать, покуда меня не увезли во дворец!
И сердце не обмануло. Стемнело. Все легли спать. Накатилась тишина на усадьбу. Разве что цикады продолжали петь. Их жизнь так коротка, но пока она длится, цикады поют.
Любимый шел неслышно, но тонкий, незнакомый мне аромат его одежд помешал ему явиться незамеченным.
Вот он нерешительно замер у ширмы, заслонявшей мое ложе. Мне было слышно его дыханье. Мое сердце рвалось из груди к нему. Но разве я могу сделать шаг к нему? Сама?!
Вот, решившись, юноша опускается на колени чуть поодаль от ширмы. Тихо рассказывает о том, как был потрясен, увидев внезапно мое прекрасное лицо, о том, какими безрадостными были дни после нашей встречи.
Мне надо убежать, позвать служанок, чтобы они выгнали его из дома. Но вместо этого я почему-то слушаю его. И хотя прячу лицо в рукавах, мне вдруг начинает казаться, будто преград между нами нет.
Сердце женское — не камень. Он наконец решительно отодвинул ширму и опустился возле моей постели на колени.
— Только одну ночь… только на одну ночь позвольте мне прикоснуться к вам! Я сгораю… — шептал он.
Я испуганно сжалась. И страшно было, и не хотелось убегать от него.
Помедлив, наговорив еще ворохи красивой чепухи, он сел ближе и, осторожно обхватив мои плечи, привлек к себе. Скользнули ласково и быстро его теплые ладони по моим волосам.
— О, какие у вас густые волосы, Хару! Как шелк гладкие… — молодой мужчина вздохнул, — Я бы хотел, чтобы время остановилось, и я мог целую вечность держать вас в своих объятьях!
Он говорил и говорил… И мне все меньше и меньше хотелось, чтобы эти теплые ласковые руки отрывались от меня….
Наконец, мы произнесли любовную клятву:
— Чтоб нам в небе птиц четой неразлучной летать, чтоб нам на дереве раздвоенной веткой расти!
И, кажется, что связки моих одежд сами собой распустились… а губы его жаркие приникли к моей щеке…
Ночь подходила к концу. Ему бы уйти незамеченным, но он, поднявшись, подхватил меня на руки:
— Я хочу унести мою весну с собой.
А мне… мне бесстыдной хотелось уйти с ним. Я поняла эту горечь влюбленных, вынужденных расставаться поутру.
Любимый вынес меня из моих покоев, двинулся дальше. Вот, он выбрался из усадьбы. Счастье было так близко…
Дальше все смешалось. И сад, и заря, и долгая-долгая улица, и крики, и погоня…
Нас настигли вооруженные слуги моего господина. Меня вырвали из рук моего возлюбленного. Потащили прочь от него. Мои крики, мои рыданья никто не замечал. Лишь только раз могла я вывернуться и увидеть его, отчаянно смотревшего на меня, удерживаемого нашими охранниками. Меня утащили по незнакомому переходу и заперли в каком-то амбаре.
Там было холодно. По ночам пищали мыши. И даже бегали между свертков и кувшинов, ужасно пугая меня. Но, впрочем, поесть мне приносили, дважды в день. Еду хорошую, чтоб я не заболела. Но я плакала, отказывалась от еды. Умоляла служанок, которые изредка приходили ко мне, сказать, что стало с моим любимым. Девушки молчали, отворачивались, некоторые даже презрительно молчали. Я опозорила себя. Наследник и отец уже вели приготовление к моему переезду во дворец, а я… я пыталась сбежать! Сбежать с другим мужчиной! С тем, с кем уже соединились рукава наших одеяний на моей постели. Но мне не важно, что будет со мной, что скажет наследник, когда ему расскажут!
Почему я не могу выбрать сама?.. О, как я не хочу во дворец! Как не хочу становиться ни наложницей, ни любимой женою наследника. И даже любимой женщиной будущего государя я становиться не хочу!
И только верная Аой, принеся мне обед на третий день моего заточения, ответила:
— Наследник так разгневался, узнав, что приказал его казнить.
Что-то оборвалось во мне, что-то умерло от этих слов. Есть ли где-то в этом мире страна, где женщине позволено самой решить, кто станет ее мужем? Будет ли где-нибудь когда-нибудь такая страна? О, как счастливы должны быть женщины, рожденные в ней!
Я отказывалась от еды. Рукава моих кимоно никогда не просыхали от слез.
На шестой день мой господин позволил мне вернуться в мои покои. Но я так ослабела от волнений и слез, что сама не смогла идти. И, помедлив час или два, хозяин усадьбы позволил нашим молодым слугам вынести меня из амбара и отнести в мои покои на руках. Мужчины были серьезны, взгляд отводили.
Служанки приносили мне еду уже по три раза в день, все время разную, уложенную так красиво и заманчиво, чтоб скорее соблазнить меня ею. Я спрашивала у самых сострадательных из служанок, у верной моей кормилицы, где тюрьма в Киото, где усадьба моего возлюбленного? Но они молча отворачивались. И лишь верная моя кормилица призналась погодя, сердито, что имени и усадьбы того молодого господина никто из слуг нашей усадьбы не знал. Да и знали бы, так не помогло бы то: сил у меня не хватит, даже до ворот нашей усадьбы дойти, а родители того юноши за него не вступятся, боятся гнева императорского. Но, кажется, тайком заказали молитвы о его благополучии в столичных храмах.
Аой тоже молила меня поесть хоть чуть-чуть. Хотя бы ради нее, хотя бы в благодарность за всю ее преданность ко мне! Она плакала и грозилась, что сама перестанет есть. И вроде бы тоже перестала есть на второй день моего возвращения мои покои.
У меня сил не было уже, чтобы подойти к седзи и, чуть подтолкнув их, посмотреть в образовавшуюся щель на сад. Да мне и не хотелось смотреть на сад. Я только лежала в моей постели и много-много плакала.
Или я доведу себя до голодной смерти, или вымолю позволенье принять подстриг, чтоб до конца моей грустной жизни молиться о любимом. А не позволят мне — так я сама своевольно сбегу в ближайший монастырь и упрошу монахинь мне помочь. Да, мне ради этого придется снова есть и сколько-то времени копить силы, чтобы хватило на путь. Но я не хочу жить в этом суетном мире. Вообще не хочу жить!
Через два дня была церемония распределения должностей в столичных ведомостях. И слуги шептались, что мой молодой родственник получил ранг повыше, чем у него прежде был. Но какое мне было дело до него?.. У меня не было сил, чтобы радоваться чьим-то радостям.
Мне было так больно, словно сердце мое вырвали из моей груди, словно оторвали от меня кусок моей плоти. Неужели же мы больше с ним не увидимся?..
Через несколько дней отец велел насильно меня накормить. Слуги выволокли меня на улицу, а у меня не было сил, чтобы им сопротивляться. Хозяин усадьбы сам стоял и смотрел на все, сердито постукивая веером по своей руке. Грозился слугам их до смерти избить и всех их домочадцев до смерти избить, если они не смогут накормить меня.
Я вырывалась и плакала. Даже самые жестокосердные слуги, смотря на меня, начинали плакать. Но они больше боялись за своих родных, чем жалели меня.
Я боролась против каждого кусочка пищи, сражалась с жизнью, которая стала мне не нужна. Молилась, чтоб боги сжалились надо мной и отобрали мою жизнь или помогли стать монахиней.
Они долго мучили меня, прежде чем уйти. И все-таки вынудили меня поесть риса, мяса и овощей. Я ненавидела слуг. Я ненавидела своего отца. Лежала потом в своей постели и долго-долго плакала.
Эти пытки повторились на следующий день. И два раза в день слуги мучили меня по приказу нашего господина, вынуждая меня есть. Отец или мой старший брат, сын госпожи из Северных покоев стояли и смотрели на то, а иногда они вдвоем.
И мою кормилицу били, когда я ночью пыталась убежать из усадьбы. До крови били. Водой окатывали и снова били. Пока она уже не перестала приходить в сознание совсем. И тогда я поклялась, что буду есть сама, каждый день, только бы они оставили ее. И клялась есть трижды в день и пить отвар лекарственный, если лекаря позовут позаботиться о ней.
Прошло три страшных дня, прежде чем моя верная Аой смогла прийти ко мне. Она хромала. Бледная, болезненная. Добрая женщина просила у меня прощенья, что не смогла умереть быстро, а я была вынуждена продать свое желание в обмен на ее жизнь. И мы обе плакали, обнявшись. Долго-долго плакали, проклиная несчастную нашу судьбу.
А потом моя верная служанка тихо сказала, чтобы я не смела чувствовать себя виноватой перед нею. Потому что это она мне приносила письма от моего возлюбленного, потому что это она провела его ночью ко мне. И ее бы все равно наказали за то, может даже, забив до смерти. Просто отец решил повременить с наказаньем и избить ее у меня на глазах, чтобы заставить меня есть. Он надеялся, что я не смогу забыть, что она моя кормилица и няня, не смогу забыть те годы, что мы провели вдвоем в родной моей усадьбе.
— Я не хотела стать причиной ваших страданий, моя госпожа! — Аой снова разрыдалась, — Я просто подумала, что вы не слишком-то и стремитесь отправиться служить во дворце и даже не желаете стать наложницей наследного принца. У принца много женщин, а станет еще больше, если он будет следующим императором. Я надеялась, что этот несчастный юноша, так отчаянно полюбивший вас, сможет похитить вас или даже уговорить нашего господина о браке с вами. Я так мечтала, что у вас будет мужчина, верный лишь вам! Или, что хотя бы у вас будет немного соперниц. Не как у прислужниц императора и наследного принца.
Она всхлипнула и не сразу решилась добавить:
— И не так, как у господина, которого я любила. Он страшным ветреником оказался! Даже в столице, когда господин забрал нас сюда, я слышала много страшных слухов о его приключениях.
Я робко погладила ее по щеке — хотя бы по лицу ее не били — и ласково сказала:
— Я понимаю, что у тебя не было злых намерений, Аой. И ты все же позволь мне попросить прощения у тебя! Прости меня, что даже я стала причиной твоих мучений!
Мы снова обнялись с нею. И долго-долго молчали. Одинокие. Потерянные. Подавленные нашей тяжелой судьбой.
Не знаю, день тогда был или ночь. Мне было все равно. В голове осталось мало мыслей. Вошел отец. Он с того неудачного побега не заходил в мои покои, не отвечал на мои послания, которые ему передавала с доброй Мурасаки.
Аой порывалась носить послания сама, чтобы никто больше из-за нас не пострадал. Но добросердечная Мурасаки всякий раз останавливала ее и повторяла, что моя кормилица и так слишком сильно разгневала нашего господина — и лучше ей в ближайшие недели ему на глаза вообще не попадаться. Тем более, что спина ее не зажила еще. А нога перебитая не заживет никогда: так и придется несчастной женщине до кончины своей ходить, хромая.
Я молчала, отвернувшись от нежеланного гостя. И мой господин долго молчал. Наконец заговорил со мной:
— Перед казнью он сложил стихотворение…
Ушел! Растаял с дымом костра! Если и была какая-то крохотная надежда в душе моей, теперь ее не осталось. О, за какие прегрешенья в прошлых жизнях мне досталась такая злая доля?!
Родитель мой молчал еще дольше, чем прежде. Затем добавил:
— Стихотворение тронуло присутствующих. Его передали наследнику.
Мужчина прочел строки любимого. Увы, стих был на китайском языке, а женщин не учат китайскому: нам ведь вредно его знать. Но отец добавил, проясняя:
— Наследник, когда ему передали эти слова, прослезился. И приказал помиловать приговоренного.
Резко сала. И тут же упала на бок: ослабшее тело не могло даже сидеть.
Мой господин сердито добавил:
— О, том, что ты сделала с собой из-за этого безрассудного юноши, наследнику престола тоже рассказали.
С трудом приподнялась и умоляюще посмотрела в глаза родителя. Каким будут дальнейшие его слова: подарит ли он мне жизнь или убьет?
— Наследник отправился к своему отцу. И высочайшим приказом этот мальчишка, которого следовало бы убить, обязан стать твоим мужем. Через двенадцать дней я должен угощать его как своего зятя.
Слезы радости потекли по моим щекам: боги были так милостивы ко мне!
— Какая же ты глупая, Хару! — мрачно проговорил мой отец. — Жизнь изменчива. И человеческое сердце тоже. Любовь так часто проходит и порой от нее не остается и следа. Сейчас твой любимый желает быть с тобой, но где он захочет быть через несколько месяцев? Через год? Через несколько лет? — вздох вырвался из его груди. — Я велю, чтоб тебе принесли поесть… — и мой родитель направился к выходу.
Виновато сказала ему вслед:
— Простите вашу глупую дочь, мой господин!
Он промолчал. И быстро покинул мои покои.
Мир изменчив и сердце человеческое тоже изменчиво. Я помню об этом. Но я хочу, чтоб хотя бы на несколько мгновений в моей жизни настала весна!
А потом, лежа в объятиях желанного мужа, на сплетении наших одежд, думала, что я все же очень хочу хотя бы на мгновение побыть чьей-то весной!..
Много весен прошло
С тех пор, как впервые на ветках
Расцвели те цветы, –
О, когда бы и в нашем мире
Вечно длилась пора цветенья!..(29)
* * *
Примечания к Хару:
Эта история — попытка подражать японской прозе периода Хэйан (794-1185 гг.), времени, считающегося «золотым веком» японской литературы. Эта проза очень лирична, в ней использовалось много вставок-вкраплений из различных стихотворений.
Все стихи, использованные в рассказе «Хару» — это стихи японских поэтов, собранные из русских переводов японских старинных поэтических антологий периода Нара (710–794) и периода Хэйан (794-1185). За исключением (14) — это стихотворение автор обнаружил в переводе «Повести о старике Такэтори» («Повесть о Кагуя-химэ») (возможно, дата создания — конец IX — начало X века).
Стихи выбирались автором «Хару» по вкусу и по созвучию с нитью сюжета — по крайней мере, автору очень хочется на это надеяться.
Теперь перейдем к этим чудесным стихотворениям. Увы, имена многих авторов не сохранились. Так что я буду уточнять, где автор неизвестен — то есть, время стерло его имя, но стихи его остались спустя много веков — или где имя автора известно.
Так же укажу, где именно я нашла переводы этих красивых стихотворений, на случай, если кто-то из читателей заинтересуется и захочет взглянуть и на другие сокровища японской старины.
Грустна моя дорога на земле,
В слезах и горе я бреду по свету,
Что делать?
Улететь я не могу,
Не птица я, увы, и крыльев нету.(1)
Автор: Яманоуэ Окура
Поэтическая антология «Манъесю» («Собрание мириад листьев») (середина VII века)
Книга: Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII–XIX вв., СПб.: Азбука-классика, 2005. — стр 74
Высокие дюны,
Высокие дюны,
Высокие дюны.
На самой высокой вершине
Белым камнем сверкает
Драгоценная камелия,
Рядом с ней — драгоценная ива.
Как бы их получить?
Са му…
И тебя, камелия, и тебя, ива.
И белый шнурок, и цветной шнурок –
На вешалку для платья я повешу оба.
Драгоценная ива.
Ах, но что же это?
Са…
Ах, но как же,
Ах, но что же это?
Слишком поспешило сердце мое.
Лилии в саду.
Са…
Лилии в саду
Утром расцвели,
Первые цветы.
Вот бы мне взглянуть
На нежные лилии.(2)
Неизвестный автор, старая народная песня
Книга: Мурасаки Сикибу. Повесть о Гэндзи (гэндзи-моногатари). Приложение. — М.» Издательство «Наука», 1992. — стр 99
Словно пена на воде,
Жизнь мгновенна и хрупка,
И живу я, лишь молясь:
О, когда б она была
Прочной, крепкой, что канат!(3)
Автор: Яманоуэ Окура
Поэтическая антология «Манъесю» («Собрание мириад листьев») (середина VII века)
Книга: Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII–XIX вв., СПб.: Азбука-классика, 2005. — стр 75
Так непрочна она,
Парча алых листьев осенних!
Только иней с росой
наконец-то выткут узоры,
как уже все порвалось, распалось…(4)
Автор: Фудзивара-но Сэкио
Поэтическая антология «Кокинвакасю» («Собрание старых и новых песен Японии»)(начало создания антологии в 905 году, по указу императора Дайго)
Книга: Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII–XIX вв., СПб.: Азбука-классика, 2005. — стр 161
Я лишь пыль на ветру,
Что мчится, покоя не зная,
неизвестно куда, –
и неведомо мне, скитальцу,
где найду пристанище в мире…(5)
Неизвестный автор
Поэтическая антология «Кокинвакасю» («Собрание старых и новых песен Японии»)
Книга: Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII–XIX вв., СПб.: Азбука-классика, 2005. — стр 181
Весенний дождик
На воде
Узоры ткет,
А горы
В зелень красит.(6)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 34
О, нет, ничто
С весною не сравнится.
И если б знать,
Как время это
Навсегда продлить…(7)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 46
Хоть говорят:
«Не уходи, помедли»,
Весну не удержать.
Прощанье
Так печально…(8)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 47
Ах, если б навечно
Рукава пропитались
Ароматом сливы…
Уйдет весна,
Но память сохранится.(9)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 50
Звуки цитры
И шелест сосновых
Ветвей — ветерок.
Под музыку эту
Цикада поет.(10)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 91
Осенние поля
Оделись.
Качаются метелки мисканта,
Рукавами машут,
Манят, зовут.(11)
Автор: Аривара-но Мунэяна
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 102
Осенний ветер
Доносит крики
Первых журавлей.
Чье посланье
Они принесли?(12)
Автор: Ки-но Томонори
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 94
Текуч, изменчив
Этот бренный мир.
Тело — лишь
Роса, повисшая
На летних травах.(13)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 50
Не встретиться нам вновь!
К чему мне жить на свете?
Погас твой дивный свет.
Увы, напрасный дар –
Бессмертия напиток.(14)
«Повесть о старике Такэтори» («Повесть о Кагуя-химэ»)(возможно, дата создания — конец IX — начало X века).
Автор неизвестен. Хотя и есть гипотеза, что автор — Минамото-но Ситаго (911–983), известный поэт и ученый.
Текст повести в интернете: ссылка не работает://modernlib.ru/books/neizvesten_avtor/povest_o_starike_taketori/read
В небе осеннем
Сияет луна.
Налились белым светом
Капли росы,
Жемчугами блестят(15)
Неизвестный автор.
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 114
Гуляет ветер
По полям осенним,
Бросает на землю
Капли росы, ожерельем
Застывшей на стеблях.(16)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 106
Туда, где желтые
Патринии покрыли землю,
Тебя не позову.
Смятые цветы
Нас выдадут.(17)
Автор: Оно-но Есики
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 104
Как набирают силу
Летние травы,
Растет любовь.
Пусть скрыта будет
Дымом от курений.(18)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 67
Настанет вечер –
Горю светлее светляка.
Но огонь души
Не виден никому –
И оттого так холоден любимый.(19)
Автор: Ки-но Томонори
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 73
Еще безнадежней,
Чем цифры писать
На текущей воде,
Любить человека,
Что не любит тебя!(20)
«Повесть об Исэ» (появилась около середины X века)
Кто автор — неизвестно. Хотя была версия, что это Аривара-но Нарихира (825–880), внук императора Хэйдзе, выдающийся поэт и покоритель женских сердец своего времени — он же был персонажем самой «Повести об Исэ».
Книга: Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII–XIX вв., СПб.: Азбука-классика, 2005. — стр 124
На земле
Цветет хризантема.
Но взгляни: словно
Звезда в небе осеннем
Зажглась.(21)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 109
Листья осенние
Красят багрянцем
Склоны гор.
Но облака над пламенем
По-прежнему плывут.(22)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 101
Какому богу
Молится ветер осенний?
Красные листья
Бросает, словно
Жертву приносит.(23)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 123
Только раз полюбить –
И столько печали.
Какие же муки –
Кому довелось
Многих любить.(24)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 173
Уже почти я умер.
Хотел бы только знать:
Вернусь ли к жизни,
Если тебя увидеть
Мне придется?(25)
Автор: Фудзивара-но Окикадзэ
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 192
Хоть сплю,
Хоть бодрствую –
Все вижу его.
Чтоб ни случилось –
Разве сердце его позабудет?(26)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 188
Люблю тебя –
И все тут.
Скитается душа…
И уцелеет от меня
Пустое тело.(27)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 206
Чуть смежила глаза,
Увидела: иду
К желанному на встречу.
Пусть та дорога
Явью станет.(28)
Неизвестный автор
Книга: Диалоги японских поэтов о временах года и любви. Поэтический турнир, проведенный в годы Кампе (889–898) во дворце императрицы. — М.; Наталис; Рипол-Классик, 2003. — стр 189
Много весен прошло
С тех пор, как впервые на ветках
Расцвели те цветы, –
О, когда бы и в нашем мире
Вечно длилась пора цветенья!..(29)
Автор: Ки-но Цураюки
Поэтическая антология «Кокинвакасю» («Собрание старых и новых песен Японии»)
Книга: Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII–XIX вв., СПб.: Азбука-классика, 2005. — стр 180
Глава 23 — Что касается меня 12
В это воскресенье папа слушал мою историю, про девушку из периода Хэйан. Слушал внимательно и серьезно, а я зачитывала, стараясь читать четко и интересно.
Раньше хотела первому зачитать Синдзиро, но, увы. Он не звал меня, чтобы помириться, хотя знал дорогу в мой дом и дорогу, по которой я обычно ходила в школу. Значит, просто не хотел встречаться со мной. Раз он не хотел — зачем мне навязываться ему? И я не стала его преследовать.
Дослушав, папа спросил, внимательно смотря на меня:
— Ты читала книги в моей с мамой комнате?
Смущенно потупилась, почувствовав, как обжигает щеки румянцем стыда:
— Только три. Прости меня.
Но мужчина почему-то засмеялся. И добавил, отсмеявшись:
— А я думал, что только я… был таким в детстве.
— Ты тоже читал книжки родителей? — растерянно взглянула на него.
— Все-все прочитал! — отец опять рассмеялся, — Это же безобразие, что дома так много книг, куда нельзя заглядывать! Тем более, мне было обидно, когда моя мать сказала, что я эти книги не пойму. Как так? Я же считал себя очень умным ребенком. Разумеется, я заглянул!
Чуть помолчав, уточнила, заинтересованно смотря на него:
— И?..
— Ну… — мужчина нос поскреб, — Драки и приключения там были серьезнее. С кровью, с погонями. И там постоянно кого-то убивали. Опасность была серьезная, не такая слащавая как в детских книгах. Хотя… жестковато. Я бы на месте героев выбирал родных и друзей, а не деньги или сомнительные какие-то приключения.
— Это да, — вздохнула, — Взрослые выбирают много глупых вещей.
И мы долго печально молчали. Может быть, он вспомнил маму. Может быть, она выбрала что-то не то — и потому ушла от нас?.. Да и просто… все еще было грустно без нее. Все еще грустно. Или, может, есть такие люди, которых нам никогда в жизни никто не заменит?..
Синдзиро… Я забуду тебя когда-нибудь или нет?..
И внутри что-то сжалось, будто иголку туда воткнули.
— Кстати, я думал о том, какую школу мне найти, — добавил вдруг отец, выходя из задумчивости, — Может, ты хочешь учиться в школе, где и Аюму? Год вы будете видеться там. Правда, тебе будет дольше добираться до школы — и придется еще раньше вставать по утрам. По деньгам я протяну.
От этого предложения я радостно вскочила и кинулась его обнимать. Я и подруга будем вместе в одной школе! Хотя бы год вместе с подругой! Даже при том, что она будет мой сэмпай, мы все-таки будем намного ближе друг к другу! О, какая же радостная эта новость!
— Как я понял, ты не против того, чтобы рано вставать, — усмехнулся мой отец.
— Да-да! Все что угодно! Зато я буду рядом с моей подругой!
— Тогда решено, — он обнял меня и похлопал по спине.
И я радостно побежала звонить Аюму и делиться с нею этой новостью. И ей эта идея тоже понравилась.
В школе близилось время выпускного дня. Все ходили то радостные — ура, она закончилась, мы скоро перестанем быть младшеклассниками, уже взрослее будем — то грустные, потому что у кого-то друзья нашлись уже в младшей школе, а в среднюю одну и ту же учиться пойдут не все. Учителя смотрели на нас и иногда грустили, шептались меж собою, как быстро идет время.
Разве время идет быстро? Время с тех пор, как ушла мама, тянется очень медленно. А с тех пор, как меня выгнал Синдзиро, так и вовсе невыносимо. Но он сам выгнал меня, так что обратно я к нему не спешила.
Вчера Аюму мне таинственно сказала, что влюбилась. Что чуть позже мне расскажет. А пока просто ходит где-то мимо него и мечтает. Все-таки, это ее первая любовь, первый раз, когда ее чувства всколыхнулись от кого-то. Она ходит теперь и наслаждается этими новыми ощущениями, когда сердце тянется к кому-то и волнуется, едва завидев его, хотя бы издалека. И может, ждет, обернется ли он, встретятся ли их взгляды?..
Я завидовала подруге. Она влюбилась в какого-то мальчика из своей школы. И они могли, быть может, однажды подружиться и ходить рядом. Может, он бы ее на велосипеде прокатил, вот как Сатоси-сан вчера катал на своем велосипеде Рескэ. Который первый и брат Аюму.
К счастью, нашему участковому простили ту перестрелку. История верного Каппы тронула сердца многих людей. Ну, не совсем простили — и он таки отделался каким-то наказанием, о котором, впрочем, мне ни в какую не говорил. Может даже, большим наказанием. Но он упорно притворялся спокойным и делал вид, будто ничего серьезного не произошло, будто так, получил только нагоняй, но он сам со всем справится.
Рескэ, кстати, бродил по городу в одиночку и иногда мне на пути попадался. Но мальчик больше не плакал. Видимо решил брать пример с нашего полицейского, мол, он взрослый мужчина, серьезный, так что сам со своей болью справится. Хотя Аюму признавалась, что иногда ревет дома и братья, старший и младший, ее обнимают и утешают. А сами они не ревели.
Помимо меня истории для учителя приготовили еще семь детей. Мы сами их зачитывали, смущаясь, стоя перед доской. Учитель сказал, что, быть может, кому-то из нас в будущем понадобится по работе выступать перед людьми, а для этого надо быть спокойными. Хотя, правда, музыкантам и актерам даже нравится выступать перед людьми. Так что нам непременно нужно самим попробовать выступить. Вдруг кто-то найдет свою профессию в этот день? Нам было страшно, но мы его любили и верили ему, поэтому решились выступить.
Наш главный хулиган сочинил совершенно жуткую историю. Про очень злого парня-якудзу. Хотя, правда, тот скорее людей доставал. Скорее уж хулиган-янки. И чего он там только ни творил! Мы понимали, что много глупости и жестоких шуток, но наш главный хулиган зачитал ту историю с такими интонациями, что мы постоянно смеялись. И даже учитель местами. История была длинная, аж на семнадцати страницах. Макото читал ее, не утомляясь. Охрип к пятнадцатой странице, но все равно рвался дочитать. Его просили поберечь горло, но он упирался, мол, за шесть лет в школе впервые его так долго и так внимательно слушали, со всею ерундой, которую он говорит. Ему дали выпить воды — целую банку подарили — но это помогло только на полстраницы. С большим трудом учитель уговорил его отдать дочитать другому мальчику. Макото, понурившись, согласился и вернулся на свое место.
Другой мальчик старался читать громко и четко, но волновался и запинался иногда. А еще, в отличие от Макото, он не изображал на своем лице шок или гнев, когда жертвы главного героя изумлялись или злились, не изображал радость, когда главный герой радовался новой «удачной» проделке или счастливо уходил от разъяренных преследователей, или когда он сам уходил и люди радовались, что от него отделались. Словом, его было слушать уже не интересно. Эх, а так интересно все начиналось!
— Кажется, из тебя получится хороший комик, — подмигнул учитель Макото.
— Правда? — растерялся тот, — Я просто похулиганить решил.
— Может даже, будешь поддерживать ракуго, — мечтательно сказал учитель.
— Лучше уж мандзай! — проворчал мальчик.
— Почему мандзай? — пожилой мужчина вздрогнул.
— Там можно лупить другого, — честно сознался Макото, — И зрителям это нравится.
Учитель тяжело вздохнул — явно не был поклонником грубого и черного юмора — и позвал следующего подготовившего задание.
Следующие ученики — три мальчика и одна девочка — читали скучно. Да и истории были простые. Ну, скучно же слушать, как герой каждое утро встает, чистит зубы, расчесывается, моется, завтракает, идет на работу! Тем более, три или шесть раз за рассказ.
Но у этих детей мечты были самые обычные. Учитель, правда, вздохнул, услышав от девочки, что она хочет работать и делать карьеру: ему было привычнее, чтоб женщины мечтали выйти замуж и стать домохозяйками, воспитывать детей. Тем более, что детей у этой девочки в рассказе не было лет до тридцати. Но, впрочем, по сравнению с приключениями, выдуманными нашим хулиганом, ее история была доброй и приличной, так что учитель оставил свое мнение о лучшем предназначении женщины при себе.
Потом вышла девочка, которая начала читать про девочку, которая много болела — кстати, как и она сама — а потом стала медсестрой, чтобы помогать людям. Кто-то ляпнул, что что-то такое было в Кэнди-Кэнди, но кроме того мальчишки то анимэ больше никто не смотрел, так что мы не поняли, в чем было дело. Ну, кроме того, что там героиня тоже стала медсестрой.
— Какая хорошая мечта, помогать другим! — заулыбался наш учитель, — Ты уже точно решила?
Смущенно потупившись и покраснев, наша тихоня серьезно кивнула. Ого! Человеку всего двенадцать лет, а у нее уже есть такая милая мечта и даже решено, чем она будет заниматься в будущем! Кажется, не только я одна смотрела на нее завистливо. Но она, впрочем, наших взглядов не заметила, потому что все еще смущенно смотрела в пол. И тихо-тихо проскользнула на свое место, у окна, вдали, прежде, чем ее отпустили. И мы решили ее не трогать. Все равно она уже все решила. Сама за себя. Серьезный человек!
Потом выступала я, вооружившись бутылкой с водой помимо листков бумаги, помня о трудностях Макото.
Меня слушали молча, что меня очень пугало, но я все равно не останавливалась. Дома я уже раз двадцать прочла и почти наизусть запомнила, так что читала без запинки, почти не подсматривая в текст. Тем более, что это была моя история. Читала — и мне ярко вспоминалась картина из комнаты Синдзиро со старой дворянской усадьбой. И будто сама шла по старому дому аристократов, по саду…
Дочитав историю моей Хару, замолкла и робко подняла взгляд на всех. Они смотрели на меня с такими серьезными лицами, что мне не по себе стало.
— Это точно ты написала? — строго спросил учитель.
Он… меня обвиняет?.. Что я… ее украла?!
Возмущенно выдохнула:
— Конечно, я! Я же ее почти наизусть знаю!
Но старый мужчина смотрел на меня недоверчиво. Укоризненно даже. Добавил растерянно:
— Как такая маленькая девочка могла написать такую серьезную взрослую историю?
Едва не сказала: «Но я же читала взрослые книжки!», но испугалась об этом рассказывать — и промолчала.
— Но признайся честно, Сеоко, — укоризненно произнес учитель, — Где ты взяла эту историю? В какой книге подсмотрела такой сюжет? И эти стихи?
Робко сказала:
— Стихи я взяла из старых антологий. Манъесю, Кокинвакасю. И другие. А историю придумала сама. Правда, я прежде читала истории того периода о любви. Тоска по любви и все такое.
— Но ты еще дитя, — он вздохнул, — Откуда тебе знать чувства взрослых?
И почему взрослые думают, будто дети ничего не понимают?!
— Все-таки, признайся, где ты ее украла? — не отставал он.
Мир помутнел: мои глаза заволоклись слезами.
— Вы были моим любимым учителем, — сказала я, чувствуя, как слезинка скатилась по моей левой щеке, — Вы и ваши уроки. То, что вы были добры ко мне и к другим ученикам. Но вы сказали, что я украла эту историю. Хотя я придумала ее сама. Я вас больше не люблю. Я вас ненавижу!
Смяла листы с моей первой историей и швырнула их на пол. И почему-то убежала.
Подальше от этого класса.
Подальше от этой глупой школы.
Подальше от этого глупого старого учителя, который мне не поверил.
Бежала, размазывая по лицу слезы.
Тень приметила у забора, остановилась. Синдзиро?..
Торопливо бросилась туда, но на той улице было пусто. Только чуть-чуть шуршали ветки или птицы на ветках дерева, которое там росло. Но тень была человеческая. А человек не смог бы за несколько секунд взобраться на высокое дерево. Синдзиро бы не смог.
И побрела дальше по улице, уже не утирая слезы.
Мне очень хотелось встретить Синдзиро. Именно его. Очень хотелось, чтобы он снова подарил мне пирожок-рыбку. Но его не было.
Я даже прошла мимо его магазина в надежде хотя бы мельком увидеть его, нарушив мое твердое решение избегать этой дороги. Но магазинчик сладостей сегодня был закрыт, и привычной толпы поклонниц-покупательниц там не было. Даже тут… Его нет.
Не помню, сколько шла. Помню только, что много плакала. Что люди даже оглядывались на меня. Женщины в основном, которые домохозяйки. А их мужья еще были на работе. А дети — в школе или университете. Но сегодня никто не подошел ко мне. Никому не было до меня дела. И даже маме. Предательница! Она бросила меня и ушла! Она до сих пор не вернулась! И, может быть, она больше не вернется никогда.
Когда я стала обращать внимание на дома и людей, то дома вокруг меня были не знакомые. И что это за улица, какого района, никак не могла вспомнить. Кажется, я заблудилась. Ну, вот! Что за несчастная у меня судьба! Ну, как минимум эта ближайшая неделя препоганая!
Вдруг за мной послышался топот ног. Нет, это не ко мне. У меня никого нет. Тем более, не сейчас. Кто бы стал гоняться за мной посреди дня?
Но тень скользнула справа от меня и застыла. И чьи-то ладони закрыли мне глаза. Но тот человек почему-то все еще молчал. С надеждой спросила:
— Синдзиро?..
— Ох ты, наша малышка Сеоко уже в кого-то влюблена! — весело сказали за моей спиной. Голос девичий, молодой. Незнакомый. Не Аюму. Но кто так забавляется?..
Чуть погодя незнакомка убрала ладони. И я резко к ней повернулась. На меня смотрела, улыбаясь, Хикари. Щека ободрана, словно она с разбегу полетела лицом об асфальт и даже немного проехалась, сдирая кожу. Рана еще недавно запеклась, делая ее обычное лицо даже пугающим. Но глаза почему-то были веселые, озорные даже.
— Что с твоим лицом?! — испугалась я.
— Так… — она погрустнела и смущенно потерла щеку. Правда, ойкнув, руку отдернула, — Я упала вчера.
Грустно сказала:
— Или тебя кто-то толкнул.
— Это… — девочка смутилась еще больше, — Ты только никому не говори? — и даже огляделась.
Но сейчас на улице никого кроме нас не было.
— Девчонки из школы иногда меня обижают, — призналась, опустив голову и плечи, Хикари.
Бедная!
Всхлипнув, обняла ее. Хикари робко, неумело погладила меня по спине.
— Что ты им сделала? — грустно спросила у нее.
— Ничего, — призналась она грустно, — Просто их родители их не замечают. У них и папа, и мама работают. У одной только мать, а отец давно от них ушел, кажется, он только развлекался с ее матерью, пока та не понесла. У другой брат — лучший студент одного из хороших университетов в Токио, а ее родители вечно ругают, что она тупая и неудачница, чтоб пример с брата брала. Хотя она и так старается изо всех сил.
Растерянно спросила:
— Ты… их жалеешь?
Она вздохнула и призналась:
— Не знаю. Меня и Рескэ растит мама. Ну, моего младшего брата. Его тоже зовут Рескэ, как и брата Аюму. Папа также развлекался с моей матерью. Ни первый, ни второй ребенок ее не остановил. Мама растит нас одна. Старается, — Хикари вывернулась из моих объятий, — Ты только никому не говори, ладно? Я не люблю жаловаться.
Грустно кивнула и пообещала ей молчать.
— Так-то… не мы одни бедные, — Хикари зябко потерла плечи.
Эта странная девочка умела думать о других, когда ей было больно самой. Даже о бедах тех, которые ее обижали! Почему они обижают такую хорошую девочку?!
А она вдруг улыбнулась и глаза у нее просияли.
— Но, знаешь, за меня вчера вступился незнакомый парень!
— Правда? — я и сама обрадовалась.
Должно же в жизни хороших людей случаться что-то хорошее, хотя бы иногда!
Она опять огляделась. Кроме бабульки с фуросики вместо пакета на горизонте никого не было.
— Он иностранец. Недавно приехал в Киото.
Напрягшись, уточнила:
— Репортер спортивных и политических новостей?
— Ой, ты слышала о нем? — ее простое лицо оживилось. И так красиво блестели ее глаза, что даже при страшной ране с запекшейся кровью она выглядела очень красивой сейчас, — Он очень милый. Из Росиа. Такая большая страна. Самая большая в мире. У них зимой страшно холодно, можно даже замерзнуть насмерть. И идет снег. Очень много снега, и он может долго не таять. Его зовут Синсэй. Точнее, он сам себе выбрал рабочий псевдоним. На самом деле его зовут…
— Макусиму?.. — вырвалась у меня.
— Ой да! — она хлопнула и сжала мои плечи, правда, осторожно, следя, чтобы не задеть меня сумкой, которую несла на локте, — А ты откуда о нем знаешь?
— Кажется, видела что-то в газете.
Про Каппу статью видела с его фотографиями. Но что папа рассказывал о нем, умолчала. Просто… папа опять слишком много знал! Или… угадал?! Или даже… предвидел?! Но как об этом рассказать другим?.. Я не знала. Тем более, я уже запуталась, кто мой папа такой. Откуда он знает про то, что случится у других людей, даже не знакомых ему?!
А Хикари угостила меня мороженным. Ей Синсэй дал вчера на мороженное, чтобы не плакала. Сам он только ее спас и немного поболтал, всего два часа, а потом ему надо было идти на работу. Не успел купить ей мороженного. Но дал на две порции. Чтобы она не плакала. Хотя она уже тогда перестала плакать. Щеку саднило, но доброта незнакомца грела душу и стирала часть внутренней боли. И еще ей брат дал денег — брат ее сам тайком от матери подрабатывал.
Он был младше ее на один год, но уже считал себя взрослым серьезным мужчиной. И ему хотелось иногда вкусняшек или поиграть на игровых автоматах, а у матери денег хватало впритык только на обычную еду, съем жилья и обучение для них. Ну, и там расходы для школы, которые, увы, случались. И второй Рескэ решил, что не будет капризничать и клянчить деньги у матери. И, поскольку ему хотелось вкусняшек и побольше развлечений, он решил зарабатывать деньги на них сам. Ему сложно было — несовершеннолетнего школьника, да еще и из средней школы, мало где брали и неохотно — но он старался. И даже сестре иногда сколько-то денег давал «на заколки». Но она копила их. Хотя бы потому, что боялась ходить с ними по улице — девочки из школы часто отбирали у нее деньги. Хотя вроде у большинства из них своих карманных денег было много, ведь не зря же их родители столько работали. Правда, Хикари лишь упомянула этих злодеек, а потом опять стала нахваливать своего брата.
— А ты почему не в школе? — спохватилась я спустя полчаса, когда мы уже выкинули упаковки опустелые в урну.
— А меня отпустили, — она спокойно показала на щеку, — Ну, там еще синяк на колене, но он под юбкой, его не видно. Сказали, чтоб отдохнула дома и поправлялась скорее. Милые у меня учителя, правда?
Серьезно кивнула.
Вдруг Хикари взглянула куда-то в бок и, вскрикнув, испуганно закрыла рот ладонями.
На скамейке сидел Нищий. Все в том же вылинявшем тускло-синем юката и рейтузах. Он играл с котенком колокольчиком на длинном красном шнурке. А котенок…
Это было жуткое зрелище!
Белая почти шкурка заляпана кровью, высохшей и еще свежей. Правый глаз выбит. Веками, слипшимися от крови, закрыт. Левое ухо разорвано. Шерсть в нескольких местах выдрана. А еще над ним вились мухи. Но, заигравшись с колокольчиком, котенок, кажется, забыл о своей боли. А больно, похоже, было Бимбо-сан вместо него: старик смотрел на несчастного зверя очень печально, хмурясь. Но бренчать колокольчиком и осторожно водить у мордочки не переставал, так, чтобы котенок видел игрушку целым глазом. Недалеко, чтобы мог когтистой лапкой поддеть. Колокольчик жалобно звенел. Звук, правда, был какой-то другой. Как будто не как всегда. Потусторонний какой-то…
Я запоздало узнала черные и рыже-коричневые пятнышки на белой шкурке, уже запылившейся и потускневшей. Ох, это же тот самый котенок! Которого я видела, запутавшегося в разноцветных шерстяных нитках! Его хозяйка была из той же средней школы, что и Аюму, и Хикари! И… и Бимбо-сан тогда сказал, что пришел позаботиться о запутавшемся котенке. Не о его хозяйке, которую ругал продавец магазина за испорченный сбежавшим котенком товар. Та девочка… Это она с ним такое сделала?! Но… как так?! Он же такой маленький! Такой хрупкий!
У меня снова слезы глаза заволокли. А Хикари, справившись с потрясением, бросилась к котенку. Подхватила его осторожно, прижала к груди. Он пискнул отчаянно, забарахтался. А девочка с ненавистью на старика посмотрела:
— Зачем вы это сделали с ним?!
— Это сделал не я, — ответил старик спокойно и, подняв руку, подкинул колокольчик. И сразу же поймал на ладонь, четко, по центру, сжал пальцы, заглушая летящий звук.
— Но кто? — спросила Хикари уже тише и растерянней, — Кто сделал это с ним?! Где его хозяева?..
— Хозяев у него больше нет, — серьезно сказал Нищий, вставая, — Кажется, он убежал от них.
— Тогда… тогда можно я его возьму? — она робко посмотрела высокому старику в глаза, снизу вверх, — Мне брат как раз на прошлой неделе денег подарил. Я его к врачу отнесу! Если повезет, хватит на лечение. Только сбегаю за деньгами домой.
— Пойдем вдвоем, — предложила я, — Я отдам тебе своих денег, если не хватит. Или прямо сейчас. Его надо поскорее начать лечить, — полезла к моему рюкзаку. — А, нет, я же его оставила в школе, убежав!
Хотя, нет. У меня еще дома копилка! Там тоже есть немного денег. Или много? Не считала.
— Правда, добавишь? — Хикари просияла, благодарно сжала мою руку, так, чтобы не дергать котенка, сидящего на другой, — Возьми ручку из моей сумки. И бумагу. Из любой тетради. Я тебе адрес ветеринара запишу. Я видела клинику в нашем районе. Я туда пойду, а ты приходи потом.
Но я написала на руке. Мне жаль было вырвать лист из ее тетрадей. Вдруг ее из-за этого будут ругать учителя? Не хочу подставлять эту добрую девочку! Едва вернула пенал с ручкой ей в сумку, как она ушла. Шла быстро, но будто плыла. Осторожно шла, чтобы не тормошить лишний раз котенка.
— Погоди, — позвал меня Бимбо-сан, когда я бросилась было мимо него.
Запоздало вспомнила, что заблудилась. А он протянул мне красный шнурок с колокольчиком.
— Отдай его ей, — серьезно попросил старик, — Только ей.
Возмутилась:
— Естественно, только ей! Я чужого не беру!
— Я знаю, — старый мужчина как-то странно улыбнулся, — Потому и прошу. Пусть подарит своему манэки-нэко ошейник с колокольчиком.
— Своему… Манэки-нэко?..
— Да, — Нищий улыбнулся, — Этот кот принесет ей удачу. Только ей. Потому что эта бедная девочка не мстит и готова последним поделиться с кем-то другим.
Улыбнулась. Мне очень понравилось, что даже он, будучи совсем не богатым, решил подарить что-то для этой милой и доброй девочки.
— Будет здорово, если у Хикари появится свой кот, приносящий удачу! Только… вы уверены, что этот котенок вырастет ее манэки-но нэко?
Он снова как-то странно улыбнулся, будто знал наверняка. И легонько по плечу меня похлопал.
— Иди, Сеоко. Не забывай добрые дела, которые хотела сделать. Особенно, если обещала. Кстати, твой район — вооон в той стороне, — и указал.
Поблагодарив его, я побежала к себе домой, совсем уже забыв о школе.
Мне очень жалко было бедного котенка, замученного каким-то жестоким человеком. Но я верила, что у Хикари ему будет хорошо. И здорово, если он вырастет ее личным котом, завлекающим удачу к хозяйке. Хикари этого заслуживает. У нее красивое сердце. Да и… не вечно же ей терпеть лишения и чужое зло?.. По крайней мере, мне очень хочется, чтобы эта милая девочка стала счастливой.
Я пришла в клинику ветеринара с копилкой под мышкой. Хикари в одиночку робко бродила в приемной, туда-сюда, волнуясь и волнуя двух бабушек с кошками в переносных кошачьих корзинках-домиках. Но она ходила тихо и была такой грустной, что молоденькая служащая не решилась ее остановить. И те пожилые женщины не решились ворчать на нее.
Глаз котенку спасти было невозможно. Так и останется на всю жизнь одноглазым. Но ушко ему обработали. Лапку зафиксировали. Там оказался перелом. Хикари, разумеется, расстроилась, что несла беднягу, прижав к себе. И, хоть и осторожно несла, но все-таки причиняла ему новую боль. Но моих денег хватило, чтоб оплатить лечение. А домик и миску ему пообещала подарить одна из тех бабушек, которая вдобавок к доброте обладала отличным слухом. У ее кота всего было достаточно, так что хозяйка решила, что он может и поделиться. Мы подождали и их два часа. Манэки все еще спал после операции, на коленях новой хозяйки. Хикари смущенно приняла подарок Нищего, но попросила пока обвязать ей им предплечье.
— Потом ему повяжу. Обязательно! — заверила она, — Пока боюсь будить. Бедняжка итак страшно намучился.
Потом пришла та добрая женщина. И мы вместе пошли к бабушке домой.
Она жила одна. И накормила нашего котенка, как раз проснувшегося. Ему доктор разрешил немного поесть. А ее коту нельзя было пока есть, за что он обиженно и долго мяукал из комнаты. И нас угостила чаем с печеньем. Она жила одна. С детьми что-то случилось, а внук учился за границей. Приглашала нас с Хикари и котенком заходить к ним в гости. Книжку ей про котов подарила, как ухаживать. Мы мило посидели у них дотемна. Потом хозяйка завернула нам лишние вещи от своего любимца и ушла его, обиженно забившегося под шкаф, выманивать тарелкой с ужином.
Смутившись, Хикари все же пригласила меня к ним зайти.
Дома у них было тесно и много всяких вещей. Но необычайно как-то уютно. Брат у нее был приветливый. Сразу согласился проводить меня домой, едва сестра попросила. И согласился обеспечивать котенка, выделяя деньги для него из своей скромной зарплаты. Серьезный юный мужчина тринадцати лет.
Потом пришла их мама. Тихая худая женщина с темными кругами вокруг глаз. Она было воспротивилась новому рту, но тут сын вдруг признался, что деньги у него водятся, что он, оказывается, и сам работает. И Хикари подтвердила, что он часто ей дает «на заколки». Мать вначале удивилась, но потом почти сразу же обрадовалась, расплакалась даже от радости, кинулась обнимать сына.
— Серьезный мужчина у меня растет! — сказала, — Совсем уже взрослым стал.
— Но ему же только тринадцать! — робко сказала я, — Ему еще до совершеннолетия ждать не один год.
Но она не рассердилась. Сказала, мне улыбнувшись, заодно и меня обняв, другой рукой:
— Так ведь он уже сам о себе старается заботиться. И даже о сестре. И вот, котенка взял под свою защиту. Совсем уже самостоятельный и ответственный. Вполне себе взрослый мужчина.
— Но ты еще оплачиваешь мою учебу и еду, — проворчал юный взрослый мужчина из-под ее руки, — Я еще не самостоятельный. Вот когда тебе больше не придется работать, тогда да, тогда я буду заботиться о вас с Хикари как взрослый и самостоятельный.
Глядя на него, я пожалела, что у меня нету такого брата. Но, впрочем, такой замечательный брат был у милой Хикари, а ей было положено иметь в жизни хоть что-то хорошее! Просто… Ну, было бы очень грустно, если бы у такой доброй девочки совсем ничего хорошего в жизни не было, верно?..
Ее мама пригласила меня поесть до моего ухода. И тоже приказала Рескэ меня проводить.
— Ночь уже, темно. А Сеоко живет в другом районе.
Готовила она немного блюд — и страшно извинялась за это — но очень-очень вкусно. А чай нам уже заваривал ее сын, выгнав мать посидеть хоть чуть-чуть.
— Ты больше устала за день, чем я, — серьезно заметил он.
После ужина меня до самого дома проводил! Он шел молча, почти не расспрашивал меня ни о чем. Но рядом с ним идти было как-то спокойно. Я не испытывала неловкости, идя рядом с мальчиком, тем более, бывшим старше меня и даже из другой школы.
— Ты знаешь, кто ее бил? — спросил он, когда мы уже шли по моей улице, — Она не признается. Но я не могу этого видеть. Но, как назло, она учится в школе для девочек. Я не могу туда приходить. Не могу защитить ее.
Вздохнув, призналась:
— Она просила никому об этом не говорить.
— Как всегда! — проворчал Рескэ, — Она такая дура! Давно уже пора бы их проучить.
Где-то поблизости выла машина скорой. И мы запоздало заметили вдалеке толпу людей. Я не хотела туда идти — уже очень устала. Но второй Рескэ пошел. И я, поколебавшись чуть-чуть, пошла за ним.
Оказалось, девочку вытащили. Едва живую. Одежда порвана, в живот кто-то пырнул ножом. Она уже не могла сама говорить. Ахали женщины. Сердито хмурились мужчины. Жались к матерям или к друзьям дети. Врачи возились вокруг, обрабатывая ей живот. Сатоси-сан что-то обсуждал в сторонке с другими полицейскими. За машиной скорой помощи я разглядела и полицейскую машину. Вот врачи подвинулись к сумке с медикаментами — и я увидела ее лицо. Девочка была без сознания. И как будто знакомая… Ох, это же прошлая хозяйка котенка!
Рескэ вдруг криво усмехнулся. И, повернувшись к пострадавшей спиной, пошел обратно. И я опять последовала за ним.
— Почему ты усмехнулся? — тихо спросила, когда мы отошли далеко уже от толпы, — Разве можно улыбаться, когда кому-то плохо?! А если… если ее совсем убили?!
— Это их заводила. Главная из девчонок, которые травят мою сестру, — спокойно ответил Рескэ, — Я узнал ее. Я уже как-то оставил ей фингал и требовал отстать от Хикари. Вроде стало тихо. Но вчера сестру снова били.
— Но, все-таки… — робко начала я.
— Мне ее не жаль, — он сердито мотнул головой, — Совсем. Сколько можно людей мучить?! Вот и получила.
— Но вдруг она попалась бандитам? Вдруг ее… того… ну…
— Если она постоянно мучала других, то пора бы ей было уже и получить, — проворчал он.
Вдруг развернувшись, цапнул меня за ухо, за мочку, но не больно.
— Ты где вообще живешь? Я пообещал проводить тебя до твоего дома. А то вдруг у вас тут маньяк какой-то завелся. Я не смогу спокойно спать, если отпущу тебя одну.
Робко указала рукой направление. Он тотчас же меня выпустил. И до моего дома мы дошли молча.
Так одноглазый котенок в первый же день принес Хикари несколько счастливых совпадений. А ее врагу — несчастный случай. Может, он и вправду мог стать манэки-нэко для Хикари?..
Но… откуда Нищий об этом узнал?.. И почему он не забрал котенка себе? Почему играл с ним на улице, отвлекая немного от ран, хотя надо бы взять несчастного звереныша — и сразу отнести к врачу?..
Учитель мой извинялся, что плохо обо мне подумал. Прямо перед всем классом. Мне же пришлось на следующий день вернуться в школу. Хотя бы за рюкзаком. И надо было объяснять учителям, почему я отсутствовала без причины на других уроках.
Я так заплакала и так убежала, так резко ответила вчера, что мне поверили, что я сама придумала мою историю. Но даже от того, что мне запоздало поверили, даже после извинений учителя, какой-то осадок внутри меня остался. Боль осталась в моей душе. И я даже радовалась, что этот семестр последний и почти закончился — и скоро я уже не увижу этого учителя. Странно, он мне нравился все эти шесть лет. Как интересно рассказывающий. И как заботливый человек. Но его предательство и неверие в меня, во мне что-то убили. Что-то, что связывало меня с ним.
Он или кто-то из одноклассников подобрали мою историю тогда, разгладили. Вот, следы от мятых линий стали почти неприметными. Но даже эти мятые листы, даже потому, что их кто-то старательно разгладил, все-таки сохраняли на себе след от прошлого. Я запихнула эту историю куда-то вглубь шкафа, в надежде поскорее о ней забыть. И о моей душе, которую смяли и испортили. Хотя и пытались разгладить потом. Все-таки, раны от чужих поступков и слов оставляют след в наших душах. И смятые комки чувств после себя. Даже если кто-то потом и старается их разгладить.
В новостях говорили, что в двух городах случались перестрелки. Кровь находили, но убитых — нет. Предположили, что какие-то разборки между кланами якудз. Кстати, Кикуко и Тэцу мне больше не встречались. Возможно, они куда-то переехали. И, может, те ночные драки имели какое-то отношение к ним. Мне грустно, что где-то какие-то люди дрались и стреляли друг в друга. Но как-то спокойнее стало ходить по улицам, не ожидая там случайно встретить эту страшную девочку. Тем более, мне совсем не хотелось получить пулю в голову или в спину. Так что даже лучше быть подальше от нее.
Хотя я ей немного была все-таки благодарна. Что она не простила смерть Каппы тому жуткому водителю. Не простила то, что едва не переехал брата моей подруги. Или… она не о них заботилась? А только мстила?.. Но, впрочем, мне она вряд ли объяснит когда-нибудь, почему так поступила. Да и мне страшно было опять встречаться с ней. Всего две встречи — и смерти в каждую из них. А она так спокойно стреляла в людей и по машине, целилась в якудзу с пистолетами из простой рогатки… Нет, я счастлива, что живу простую жизнь! Что я не привыкла к смертям и убийствам! Это страшно, в конце концов! Тем более, когда кого-то убивает ребенок!
Хотя иногда меня волновал вопрос, что рядом с такою жуткой девочкой забыл Тэцу, который явно был миролюбивым и добрым, в отличие от нее? Но, впрочем, это чужая жизнь. Я видела лишь кусок от нее. И, надеюсь, я их больше никогда не увижу. Не люблю людей, которые спокойно мучают других. А Кикуко это явно умела.
Хотя… если папа где-то правильно предположил, рассказывая свою историю, то Кикуко могла потерять свою семью, весь свой клан, поэтому быть такой обозленной на весь мир. А Тэцу ей встретился случайно, где-то на дорогах ее судьбы. Но, впрочем, это уже другая история. Не моя.
И с Синдзиро наши пути разошлись. И вроде даже логично. Я — глупая девчонка, которая не боялась липнуть ко взрослому мужчине. А он просто меня оттолкнул. И выгнал, мерзавец. Мог бы и не выгонять. Я ж теперь не могу спокойно к нему приблизиться. Я даже боюсь смотреть на него издалека. Меня бесят школьницы и студентки, которые все время ошиваются рядом с ним. Они выглядят глупо со своим раболепным восхищением и извечной трескотней, но у них все-таки есть возможность быть рядом с ним, хотя бы так. А я… я даже боюсь ходить по той же улице, где стоит его магазин. И в школу я хожу в свои последние дни там уже другой дорогой.
Глава 24 — Усадьба за тенью полной луны
— Есть мечты как ручей внезапный в лесу для усталого путника — один глоток — и сил уже прибывает, чтобы дальше идти. Есть мечты, которые как копье в ногу — сил лишь отбирают — и с каждым шагом вперед жизненных капель все меньше и меньше. А бывает, что сразу и не поймешь, а моя мечта была какой?..
Молодой мужчина поднял задумчиво чашу, полную рисового вина. Да задумчиво отхлебнул.
— Тебе все равно, может? Но я все-таки расскажу. И про мой глоток первый и про очередные. Капля по капле, капля по капле… утекало время моей жизни. Но куда?.. В вечность ли? Иль в забвение? Более меня никто не выслушает. И тебе все равно. Но все же…
Сдвинувшись, на колени встав, он неторопливо наполнил чашу до краев — и выплеснул на невысокий холм.
Тихий зимний лес скудно освещал свет неполной луны. Чуть блестел на длинных волосах, распущенных. Встрепанных, но да не заметит в лесу никто: все уже ушли. А кто остался — дела тем до молодого мужчины не было. Разве что кто-то уполз, торопливо шурша, в кустах: прочь от яркого запаха и незнакомого. Люди, пропитанные дымом от благовоний, в лес заходили редко. Но ни холод, ни ночь не могли остановить пустоты внутри одного.
Он наполнил снова чашу свою — до краев, но, не пригубив, оперевшись о холм спиной, завернутой в многослойные наряды из редких шелков, начал свой рассказ. Начал неспешно. Ночи как раз хватило. Чтобы утром, по велению худой руки, пальцы изящные сдвинувшей, тот холм затянулся травой и папоротниками. Чтоб гадали люди потом: этот холм, он там был или не был?.. Если прежде не было, то взялся откуда?.. А если прежде был, то почему они его не заметили?..
Та зима в Киото была страшно холодной. Достаточной для того, чтобы поводов для молебнов стало намного больше. И хотя урожайным выдался год, все надежды людей на спокойное время не оправдались.
Впрочем, у кого-то надежд совсем не было: тот ученый с Третьей линии не надеялся совсем ни на что. В молодости его звали ветреником Хикару. В зрелом возрасте, впрочем, тоже. О похождениях его складывались легенды. А жене его, так и не родившей ему наследника, многие жены столицы сочувствовали. Но потом пришла новая любовь, поздняя. От нее не ждали, что она станет долгой. Даже если на порыве страсти человек и женится. Да, впрочем, госпожа Южных покоев задержалась в его судьбе на несколько лет. Он забыл о жене — да, впрочем, почти и не вспоминал прежде — и о прежних своих любовницах совсем забыл. Новых не искал. Получил наконец сына. Ссылка по непонятной причине, помилование… рядом с молодой женой, да любимой, вместе с сыном их долгожданным испытания все казались простыми и разрешимыми. Только рано госпожа Южных покоев покинула этот бренный мир. Сына-то оставила. И с тех пор у господина не осталось никаких надежд.
Хоть Госпожа Северных покоев было с тоски сбежавшая к родителям, и предпринимала попытки вернуться, письма те оставались непрочитанными.
Как бы ни молодая госпожа, для которой во время ссылки чудом нашли мужа из ученого молодого ссыльного — верная дочь отправилась за отцом — так и неизвестно, выжил б отчаявшийся. Но дочь хотела видеть его среди живых. Он и закопался в старинные свитки. Величайшим ученым стал. Хотя, впрочем, со временем молодые, другие обошли его. Да мало ли свитков драгоценных, талантливых записей сожрало беспощадное время, когда легко ступало в очередной раз по земле, протирая ее и память людей полами своих длинных кимоно, шуршащих осенними листьями, да лепестками цветов опадающих, да царапающихся громовыми раскатами, да скрипящими словно снег в мороз…
Дочь исправно следила, чтобы не только любимый муж, но и отец были одеты всегда в чистое и новое.
А то вдруг вызовет вдруг их на прием император? Да даже если просто навестить старых друзей и учеников. Надо прилично выглядеть приличному человеку! Составляя для них — коли забудут в трудах — ароматы. И служанок, когда дома бывали, четко отправляла с кушаниями. А иногда и столик-поднос сама приносила. Да сына отца от другой жены растила как своего. Меж ее детей рос племянник, горестей не знав.
Старший сын госпожи да приемный красивыми мальчиками росли. Талантливыми очень. Но, впрочем, при всей ее любви к своему и доброте для другого, замечала госпожа, что другой уродился намного смышленее и красивей. Да, чего уж врать, мальчик с черными глазами редкостной был красоты! Сам ужасно хорошо, колдовским чутьем просто, благовония и оттенки тканей на наряды себе вбирал. И, хотя ходил еще с детской прической, в кольцах его волос, спускавшихся по плечам, утопало уже немало взглядов служанок, утопало немало слухов от видевших его женщин. Как легко деревянные дома воспламеняются от порыва огня и ветра, так воспламенялись умы и сердца молодых и не очень женщин, о чудесном ребенке услышавших. Всем не терпелось на него посмотреть. Да молодой господин редко выходил. Любил бродить по ночам, обрядившись в одеяния попроще, в компании старого слуги и пары воинов из поместья отца.
При таких условиях, казалось, сердце молодой госпожи должно было пропитаться лютой ненавистью, но нет: одинаково ласковой была для всех своих детей. И его она считала своим. Да, впрочем, он тоже, кажется, считал своей ее. Очень вежливым и почтительным был всегда. И, хоть и споры умственные разводить любил, но до драк ни разу так и не дошло.
Объяснить любовь молодого господина Синдзигаку к темному времени не мог никто. Но, разумеется, в стремлении к долгому любованию полной луной он был не один. Всем известно, что краше полной луны десятого лунного месяца в мире нет ничего! Ну, может, аромат первых цветов весной, объятия любимой да чашка вина в компании старых друзей.
Но, впрочем, на женщин мальчик еще не смотрел. Только на полную луну. Или на бесконечные свитки, которых дома водилось немало. Все-таки, когда дед ученый и отец ученый книг в доме должно быть не сесть! А он, говорили, прочитал всю библиотеку и у того, и у того!
Но, впрочем, та зима в Киото была страшно холодной. Простудился и заболел даже молодой господин, который прежде не болел ничем, с самого своего рождения. Или виновата была в том очередная прогулка под луной? Почему-то смотреть на людей не хотелось ему, а манила тишина улиц ночных, озаренных сиянием лун, да россыпи звезд. И, хотя случалось недоброе, грабежи или убийцы наемные, стычки стражей — все обходило мимо него. Но болезнь той зимой не обошла.
Он болел долго и страшно. Все в поместии волновались за него. Даже дед оторвался от свитков и записей своих — и отправился в монастырь в паломничество. Зимой. В холод, в простой одежде, отказавшись от приличной еды! Почтенный отец семейства надеялся, что заслуги его молитв все отдаст ему. Если только боги позволят. О, только бы боги позволили!
От болезни красивый мальчик исхудал страшно. Побледнел. И хотя мать приемная ежедневно распутывала и расчесывала заботливо его волосы, стали они тусклыми и ломкими. Страшно обрамляли его побледневшее лицо. Да руки худые — в дни, когда силы наскребал сам чашу с лекарством принять иль с супом — причиняли немало боли сердцу матери. Промокали от слез рукава. Пока муж вернувшийся не мог ее успокоить чуть и отвлечь от тягостных дум.
Он вроде жил, а вроде уже и не жил. Долго спал. Хрипел во сне. Страшно кашлял. Он иногда протягивал руку — и замирали служанки и брат с сестрой, смотря за той рукой — и тянуть пытался неизвестно к нему. Долго плакала госпожа, когда и сама его увидела, спящего. Кажется, она понимала устремления его души, но виду не подала, что поняла. И ему не сказала о том ничего, когда он ненадолго опять проснулся.
Поговаривали злые языки, что, может госпожа Южных покоев, рано ушедшая, зовет его за собой?..
Зима та в Киото была страшная. Много людей унесло ветрами колючими, много судеб разбито стало, много рукавов промокали от слез по ночам. И обряды последние справить было тяжело: мешали ветер и мороз.
— Знаешь, брат, я слышала одну историю, — тихо и будто случайно сказала юная госпожа Фудзиюмэ брату Сюэмиро, когда они вдвоем лишь сидели днем у постели болевшего, — Там такое случалось! И, говорили, что только при свете полной луны!
Она нарочно слуг оставшихся опросила, да выходила тайком в город — то есть, мать вид сделала, будто и правда тайком — чтобы собрать побольше историй. Особенно, ночных. Помятуя о страсти брата ко времени после заката дня.
Чуть шевельнулись кости, кожей обтянутые — и краешки пальцев выскользнули из-под верхних кимоно, подбитых ватой.
— Слышал? — спросила еще оживленнее, громче еще, госпожа Фудзиюмэ у своего молчаливого спутника, — Лишь только за полночь, лишь только при свете полной луны…
— Нет, не слышал совсем! — брат нетерпеливо ударил сложенным веером об пол, покосился на пальцы, из-под одеяний выползшие, тонкие, да добавил еще сердитей, — Да совсем не хочу говорить о том! Помолчи!
— Ты! Ах, ты! — но все-таки замолчала, повинуясь воле старшего брата.
— Что… при свете луны? — долгое время спустя тихий-тихий голос спросил.
Впервые за три последних дня больной очнулся. Впервые проявил к чему-то интерес.
— Ах, братец! — девочка подпрыгнула, — Да ты проснулся! Прости, тебя разбудили мы… Ах, как не хорошо с нашей стороны!
— Но что… ночью? — он попытался даже присесть.
И завалился бы на бок, если б крепкие руки брата не подхватившие.
— Ночью что случилось?
Сестра и брат хитро переглянулись.
— Да ты б лекарства сначала выпил? — грустно спросила юная госпожа, — А то опять сознание потеряешь если? Так и не приняв?
— Ну, давай! — попросил уныло юный господин.
Хотя от лекарств горьких уже тошнило его. Иногда он не совсем уж и вправду падал в тяжелое забытье. Лишь бы не пить. Он, похоже, смирился совсем, что судьбы своей не изменить, а судьба, похоже, в жизни этой повернулась к нему неблагосклонно.
— Ох, лекарство… лекарство забыла! Слуги! Да где вы? — госпожа вскочила, но запутавшись в одеяниях, упала к нему на постель.
Он едва подхватить успел ее худыми-худыми руками. Как в рассказах о призраках. Как в страшных рассказах.
— Кажется, ты принял ее женой? — усмехнулся Сюэмиро.
— Да ну тебя! — строго посмотрели на него черные глаза, — Любишь ты шутить!
— А что… я не хороша? Так я дальше рассказывать не буду! — девочка вывернулась из его слабых рук, поднялась, подолы пятислойных кимоно подхватила — да выскочила, сердито захлопнув седзи.
— Да… — Синдзигаку пытался подняться, но рухнул.
В руки, подставленные братом.
— Не огорчайся, брат. Я ее приведу, — пообещал он, — Но ты поклянись сперва, что лекарство все выпьешь!
— Ну, хорошо, хорошо, я клянусь!
Он околдован был упоминанием полной луны и сказки о ней — и на все бы сейчас согласился, чтобы дослушать. И Сюэмиро обрадовался несказанно, такой живой интерес у брата увидев впервые за долгих два месяца. Если человек чем-то интересуется, то, может, он будет жить?
Сестра хитрая вернулась скоро вместе с братом старшим. С лекарством. Да с той заветной историей. Сев у постели больно, да проследив, чтобы чашу с лекарством опустошил — привереда еще и проверила, заставила допить последние капли — Фудзиюмэ присела у изголовья рядом и наконец-то начала.
* * *
Есть в Столице мира и спокойствия поместье на Пятой линии. В нем давно никто не живет. Люди боятся селиться там, потому обветшалые здания разваливаются, а когда-то изящный сад продолжает зарастать. И слухи зловещие о нем ходят.
Жила когда-то там госпожа Асанокоо. Миловидная тихая девушка, что изящно умела вшивать. Да стихами говорила, то ладно, то странно. И отец ее невысокий Девятый чин имел. А потом в состязаниях по стрельбе из лука он упал — и сломал шею. Да матушка недолго его пережила.
А в тихую жизнь юной госпожи прошел некий молодой господин — до сих пор неизвестно имя его, хотя, как ни гадали охочие до словесного яда умы и языки!
Началось все с того, что пустила служанка его. Очень надеясь, что по заботе и любви его госпожа ее сможет развлечься и подняться как прекрасная госпожа Отикубо. Он, напав на несчастную хозяйку поместья, всю ночь ее ласкал. Отпустил лишь под утро. Да, в поместье свое возвратившись, как положено приличному любовнику, прислал слугу своего с полным ожидания и восхищения красотой ее письмом. Хоть госпожа и не поверила: что он там разглядеть мог, придя после полуночи, когда погасили слуги все светильники, и без того малочисленные? Но это было что-то новое в скудной и скромной размеренной жизни — и потому охотно отправила слугу с ответным письмом, заодно приказав посыльного пред тем накормить.
С тех поры и повелось: переписка шла днем, ночью навещал он ее. И она — к объятиям и речам пылким его привыкнув, начала уж мечтать, что однажды он сам предложит в эту ночь трижды отпить из чашей друг друга, да к себе заберет женой. Он, правда, о делах домашних не заикался. Так, что боялась бедняжка, что госпожа Северных покоев уже есть у него. Да, может, и женщина не одна. Но хотелось вырваться из обветшалой усадьбы в мир другой, да в объятия пламенные молодого любовника, чтобы стал еще и защитником-мужем! Чтобы не только веера и гребни прислал иногда, да ветки то цветов, то листов прилагал к письму, а чтоб уже можно было при слугах голову поднимать и с нежностью говорить: «Мой супруг», «Господин мой велел…».
И чем больше он приходил к ней — и тем встревоженней ждала она его каждый новый день, привыкнув. Или даже пробудилась в сердце молодом любовь?.. Скучнее стало жить днем.
И однажды от слуги услышала, что господа с дома на Второй линии на охоте поймали лисиц. Взрослых убили. А одного ребятенка отдали собакам своим, подразнить, проследить, скоро ли и какая убьет.
Заплакала юная госпожа от сочувствия — и, веер, подаренный любимым отдав — умоляла служанку бежать и молить, чтоб отдали за веер ей бедное существо.
Побежала служанка быстрее ветра, на колени упала сразу, умолять. Посмеялись молодые господа над ней: уж не влюбилась ли в кого из них?.. Но из сбивчивых объяснений девушки поняли, что госпожа с Пятой линии захотела завести у себя лису или теплую полоску лисьей шерсти. Что-то они слышали прежде о ней. Так, немного. Не интересовались. Но, пожалев девушку из обедневшей семьи и ослабевшего рода, отдали за так. Да веер прислали обратно. И истекающий кровью комок — добрались псы до него — заботливо завернутый в очаровательную накидку одного из них.
Накидку госпожа Асанокоо будто и не заметила, веер вернувшийся — как будто тоже — но вот над окровавленным комком со шерстью слипшейся плакала очень долго. Поила его из мисочки очень осторожно водой — комок задыхался от жажды и пил очень страшно, чавкая и будто совсем сейчас вот-вот уже подавится — и все. Но все-таки выжил. Уснул, напившись.
Той ночью молодой господин не пришел. И, не дождавшись рассвета, Асанокоо пошла к кормилице, что жила в помещении напротив — и осторожно забрала дрожащий комочек себе.
Он ночью — была уже осень — пробрался к ней под одеяния на постели, все кровью перепачкал, прижался к теплому боку человеческой женщины и счастливо уже уснул.
Утром молодая госпожа расстроилась, заметив нижние кимоно перепачканные — и на ней, и которыми прикрывалась, все в крови — а комочек крови слипшейся испуганно сжался, яркие-яркие грустные глазки уставились на нее.
Вздохнула лишь молодая госпожа. Служанок послала постирать одеяния — вот бы к визиту возлюблено просохло уже все! А сама, подвязав рукава, попросив себе чан с теплой водой, напевая нежную колыбельную, стала добычу свою дрожащую отмывать. Очень уж дрожал вначале лисенок и как будто плакал от боли, но заслышав вскоре слова нежные, вырываться совсем перестал. И остался в воде, терпеливый.
И остался в нежных теплых руках. И, само собой, поселился надолго в доме.
Долго хворал, а потом стал уже подрастать. А, точнее, стала: пушистое существо оказалось девочкой. И красавицей лисой выросло. Доверчиво сидело с хозяйкой у открытых седзи. И, прислонившись к ее теплому плечу, вместе с ней любовалось луной. Днем игру ее на флейте и бива слушало. Да стихам молодой госпожи внимало внимательно, будто понимало все. Когда госпожа хорошей антологии свитки брала и цитировала особо прекрасные стихи, подруга ее пушистая голову ложила на лапы и, томно жмурясь, смотрела на свою госпожу.
Когда слуги ее ругали — нашла госпожа нового едока — лисица смотрела на них так внимательно, что они смущались и уходили подальше от странного проницательного взгляда. А лисица с того дня каждую такую болтушку обходила стороной. Когда один воинов-сторожей пнуть ее хотел спьяну — да пред тем напарникам похвастался, что сейчас глупую морду расшибет — он не договорил еще, шагу не сделал еще к ней, а она взмахнула пушистым хвостом — и убежала невесть куда.
Два дня потом не выходила. Страшно расстроилась тогда молодая госпожа. Целый день плакала! Долго богам молилась. Чтоб вернулась ее милая подруга. Или чтоб хоть миновала теперь злых людей и иных существ! Чтобы только боги хранили ее, красивую!
На день третий ночью приснился Асанокоо странный сон. Что она опять молилась, на коленях целый день у алтаря простояв. Что раскрылись тихо седзи и вошел… нет, не любимый. Тихо шурша полами длинных двенадцатислойных роскошных дорогих кимоно, вошла Она. Девушка красоты неслыханной! Кожа белая-белая, губы алые как лепестки сливы, а длинные-длинные густые-густые блестящие прямые черные волосы струились по одеяниям ее и по татами далеко за ней!
— Ты так хочешь, чтоб она вернулась? — тихо и грустно спросила девушка.
— Очень, очень хочу! — пылко ответила юная госпожа, приняв ее за богиню Каннон, взгляд опустила смущенно, плечи поникли ее, — Только, боюсь, скучно ей со мной. Что ей лучше остаться в лесу. Только б боги хранили ее! Здесь так скучно одинокими вечерами! А она скрашивала ночи мои и дни. О, только бы и правда хранили ее боги!
— Кажется, больше тебе ждать него, — вздохнула красавица.
Медленно проскользила к изумленно притихшей госпоже. Изящно рукою оправила подол и изящно у хозяйки усадьбы вдруг опустилась. И, за плечи обняв, осторожно и нежно привлекла к своему плечу. От благовоний роскошных — ни у кого таких не чуяла — голова закружилась у молодой госпожи. Кажется, упала. Следующее, что запомнила: как очнулась, на коленях лежа у незнакомки сказочно красивой. И та, словно мать ушедшая, нежно ласкала ее по волосам. И чарующе прекрасным голосом нежным пела ей песни о далекой Поднебесной стране. И странах других. О волшебных существах и грустной любви. Верной любви. И других…
Очень странный был сон. И несказанно красивый.
А утром, очнувшись, госпожа поняла, что лежать ей в осеннее утро не холодно. Согревала бок ей рыжая шубка. И глаза приветствовали ее яркие-яркие, теплые-теплые. И, заплакав, обняла свою подругу.
С той пор лиса уж и не уходила почти. Так, выбегала погулять иногда. И обычно уже за полночь, чтоб госпожа Асанокоо не заметила и не плакала, волнуясь. Чтобы утром просыпаться в ее объятиях или бодро ходить рядом, открывая осторожно носом иль лапой седзи и прокрасться внутрь, взмахивая приветливо пушистым хвостом, будто веером.
Да с той ночи — наполненной светом таинственным и сиянием некого божества — стали иногда сниться юной госпоже странные сны. Приходила к ней ночью девушка, просто одетая, будто служанка. И миловидная. Играя на ее бива ей незнакомые мелодии, пела диковинные песни. Или стихи ей декламировала. Или грациозно танцевала с веером. Забыв обо всем, любовалась госпожа на нее. А утром, к рассвету, та незнакомка уходила. Ступая бесшумно и одеждами не шелестя. В те ночи, когда снились ей сны, она несказанно усталой чувствовала себя утром. Но несказанно счастливой, от нереальной, каким-то чудом подсмотренной красоты. В скучной размеренной жизни ее красоты такой не было. Разве что озаряли светом как мягкой луны ночью визиты возлюбленного.
Шевелиться стало дитя под сердцем. Но все реже и реже стал приходить господин.
Раз служанка заплаканная — та самая, кормилица, что свела их, что пропустила его в усадьбу от других тайком — прибежала в слезах и на колени бухнулась пред Асанокоо.
Мол, узнала она, что молодой господин женится в пятый раз. На какой-то дочке какой-то принцессы. В свое поместье ее приведет, ей готовит новый дом, наслышанный о ее великолепии и по слухам уже влюбившийся. И наложниц помимо того у него даже есть уже три. И речи не шло — и слуги не болтали о том — что в скором времени в дом господин приведет кого-то еще.
Весь день прорыдала несчастная. Беспокоилась, а не из-за нее ли?.. Вдруг любимый узнал, что пыталась продать веер, подарок его, за зверя менять? Узнал и разгневался на неверную, продающую его подарок?
Две недели жила ни мертва, ни жива. Все ждала его. Все надеялась, что служанка обманула или перепутала. И робко уже ребенок внутри замирал, напуганный. И металась, скулила, вокруг нее верная лиса.
Ночью, когда воду затянуло первой, хрустящей коркой льда, слуг пробудили, перепугали вопли женские. Незнакомая женщина очень отчаянно кричала. Из покоев молодой госпожи! А пришли, прибежали с фонарями и факелами — никого не нашли уже. И исчезла даже фигура молодой госпожи. Кимоно, укрывалась которыми, разворошенные лежали.
Но они понадеялись, что явился любовник ее за ней. И увез. Чтобы так, романтично похитить — и увезти ее к лучшей жизни. Что они, соскучившееся, отвлекутся от жизни насколько-то, а потом госпожа за верною служанкою слуг чужих пришлет. Или, может, даже господин разрешит забрать всех? И настанет у людей новая глава, новый свиток в жизни, более светлый и более счастливый? А что отчаянно металась по поместью лиса и будто плакала — так и не заметили. И почти не сердились.
На заре заметили уже, что за тонкой коркой льда в пруду яркое-яркое пятно. Оранжевое! И разводы нежно-розового. А, вглядевшись, заметили и нити черных волос.
Новая глава началась в усадьбе. Глава последняя. Разрушения.
Вроде молодой господин с проводами возлюбленной помог, обряды сам оплатил. Больше слугам платить было некому: по другим усадьбам уже разошлись.
А эта ветшала. Зарастал сад и тропы сорными травами. Да мелькал иногда меж домов и деревьев пушистый один силуэт. Да на полной луне смельчаки — уж очень строптивые и упрямые дети были у стражей семей из соседних поместий — перелезши через забор, видели в ночь полнолуния у пруда сидящую девушку. Та сидела, колени поджав, и как будто плакала. А в другое полнолуние залезшие — надо же смелость свою испытать мальчишкам — видели сидящую у пруда большую лису. Поймать собирались. Она только глянула на них — когда речь зашла — и тут же скрылась. Будто была только что, но уже совсем нет. Будто растворилась в темноте.
Несколько недель по ночам тощая лиса бродила, исхудалая, по улицам.
А месяца через два воины носились в столице, расследовали: одного из господ с Третьей линии нашли на улице с растерзанной головой: шея распорота несколькими лезвиями и все лицо изуродовано. И не сразу — по нарядам и благовониям лишь — опознали молодого мужа племянницы некой принцессы. Какой — не болтал никто. Кажется, кому-то чем-то за то грозились или даже убили кого. Из болтливых слуг. С господами-то разве что-то сделается? Господа всегда живут сыто и хорошо. Уж всяко получше бедных.
Ну, а воины, собираясь отдельно, все гадали, чем же зарезали того господина? По шее, над горлом отчетливо шло четыре аж полосы, ровных, на расстоянии три одинаковом, четвертая — чуть в стороне.
Через полгода, подростки, двое, усадьбы пустующей перелезши через забор, к пруду пошли. Ну, смелость, которую надобно испытывать, и все такое. Хотя один приятелю признался потом, что ему юный господин обещал золотою монетою одарить, если узнает интересную какую историю.
У пруда, очерчиваемые мягким лунным светом, сидели двое. Лиса, рыжая. Да девушка в простом белом кимоно. Да со спутанными волосами, длинными. И к мальчишкам замершим обернулась уже девушка. Лица у ней не было. Скрывали все пряди длинных, запутанных волос. Да голосом окликнула странным их.
И лисицы как будто и не было.
Из-за девушки в белом вторая вышла, с фонарем и… мечом. Яркое, с дивной вышивкой одеяние, до щиколоток. Волосы, роскошными гребнями подколотые, да с цветами, каких в Нихон никогда не водилось. Лицо ее…
Они не сразу очнулись от взгляда чарующего черных глаз. Лишь когда приблизилась красавица, лишь только занесла над головою лезвие… и от катаны один приятеля своего едва успел оттащить. Хвала, что прежде игрались здесь! Хвала прежним глупым выходкам! Ворота быстро нашли.
Хотя ворота оказались заперты. А к ним медленно, зловеще усмехаясь, шла жуткая красавица. Да девушка со спутанными волосами шла за ней. Точнее, летела над землей! И там, где ноги должны были быть, ничего у ней не было. Юрэй!
— Я подсажу! Сбегай! — велел самый умный опять застывшему в ужасе товарищу.
В бок пребольно толкнул.
И тот, опомнившись, на протянутое ладоней сплетение ступил ногой. Потом, с усилием поднятый — ему на плечо. Перевалил за забор. И был таков.
Напрасно товарищ звал его. Никого больше не было.
Но, впрочем, поняв быстро, что друг предал его, на жизнь обменявши дружбу, незаслуженно, подло, вздохнул лишь. И, кулаки сжав, гордо подняв голову, стал ждать расправы. И, хотя кинжал имел, не стал уже доставать. Подумал отрок, что с разгневанными нелюдями спорить дурно. А госпожа Асанокоо, говорят, после предательства любовника умерла. После предательства близких да от ревности женщины становятся демонами. Жуткими демонами. Да, впрочем, и от мужчин, умерших смертью не своей, по злому умыслу кого-то другого, не стоит ничего хорошего ожидать.
— Один попался, — усмехнулась жутко красавица в цветных кимоно. И лицо ее прекрасное ужасающе исказилось — вместо зубов обнажились клыки неровные.
Задрожал отрок, но с места не сдвинулся. Убегать уже поздно. Убегать некуда.
А она нежным пальчиком приласкала катаны лезвие. И смахнула ему в лицо каплю кровавую, обжигающую.
Он не дрогнул. Хотя, вжимаясь спиною в ворота, в ужасе смотрел на нее. Как она подходит к нему. Все ближе и ближе.
Долго, пугающе долго она к нему приближалась. Соскользнула по щеке его капля чужой крови, безумно горячая. Говоря, что та девушка — из плоти — и что резать будет по-настоящему. А потом из лезвие катаны медленно к шее его потянулось.
Он сжался весь. Бешено-бешено стучало сердце.
«Но я ведь воин! — подумал, — Сын воина!» — и с места не сдвинулся.
Медленно протекло лезвие к голове его, шеи около — он лишь в ужасе следил за ним — но с места не сдвинулся. Вот, конец уперся в деревянные ворота. Выдохнули отрок и оборотень одновременно:
— Знаешь…
— Знаете…
— Что? — брови подняла насмешливо: у нее свои были, не выбритые, не нарисованные точками выше на лбу.
Что, впрочем, ее еще больше красило. Хотя от улыбки клыков белоснежных, не черненных, ему стало совсем жутко.
— Простите! Мы потревожили ваш покой!
— Думаешь, я тебя прощу?
— Нет, — головою мотнул.
И дернулся — в сторону от хищно блеснувшего лезвия.
— Может, встанешь передо мной на колени, юнец дерзкий? Да извинишься за весь род людской? За всех мужчин, когда-либо мучавших женщин, извинишься? — усмехнулась хищно, зверской улыбкой, — Может, я тогда и прощу? Впрочем, не уверена.
— Нет! — гордо вскинул голову, — За чужие ошибки отвечать не намерен!
— Да мне плевать на мнение твое, если честно.
Лезвие выскользнуло из деревянной поверхности, сдвинулось к шее.
Он глазами одними следил за ним — сердце, казалось, совсем уже не билось — но не сдвинулся.
«Я же воин! Сын воина»
И не сдвинулся.
Лезвие перевернулось, шею царапав ему. Он уж думал, что все, но унижаться перед мерзким, тьфу, божественно прекрасным чудовищем, не намерен был.
Но холодный металл приподнял деревянный засов, сдвинул. Распахнулись створки — и спиною на улицу наружу выпал детеныш человеческий.
Девушка-кицунэ к нему шагнула — сжался, садясь, но не пустился ни в извинения жалкие, ни в позорное бегство, как еще недавно его приятель — и, склонившись, сказала тихо, голосом чарующе красивым:
— Ты как будто не слишком подлый. Так уж быть, на первый раз отпущу. Но чтоб больше тебя не видела.
И ушла.
Он вскочил. Дыхание сбилось, ноги дрожали предательски. Невольно в ворота открытые посмотрел — и увидел как призрак и кицунэ уходят к зданию. Ступают за угол, в тень, места не освещенного светом полной луны.
Потом только, дрожа, спотыкаясь пошел прочь.
Не сразу опомнился. Вернулся, дрожащий. Робко, руками трясущимися, сдвинул половины ворот. Чтоб не потревожил чудовище и душу погибшей больше никто в эту ночь. Только потом ушел.
Дня через два вышел только к чайной, где собрались его приятели. Они уже и не чаяли увидеть его живым. Хотя предатель, как выяснилось, молебен о покое его души в мире загробном все-таки заказал. На накопления свои. Сплюнул друг обиженный — и смолчал, что хотел ему прежде сказать. Рассказал ту историю, но не слишком ему поверили.
Слухи, впрочем, дети слуг и стражи разнесли. И с тех пор усадьбу ту обходили стороной. Родственники дальние нашлись — продать пробовали, но никто не покупал.
Император молодому сироте хотел в награду за особо красивый стих и участие достойное в турнире поэтическом поместье пустующее столичное пожаловать, но тот вместо благодарности бухнулся на колени и молил пощадить. Рассказал все истории, что ходили о жутком месте. Те, которые успел. Их уже много ползло по Столице мира и спокойствия. Вздохнув, император милостиво разрешил беспрепятственно отказаться. И в награду пожаловал чин и семь рулонов шелка.
Лет через пять воин молодой, да приятеля два молодых и мальчишка совсем перелезли через ограду. То есть, сначала прогуливались мимо стен усадьбы, начинающих разрушаться местами — устрашая прибившегося к ним мальчишку, что хотел работу поскорее найти, чтобы кормить сестру младшую и мать больную. И вдруг услышали из глубины женский смех. Легкий, красивый.
Вспомнил тут воин молодой красивую кицунэ, что там видал. Он, признаться честно если, частенько вспоминал ее. И невесты себе до сих пор не нашел. А тут — услышал смех — и не выдержал. Первым полез за забор. Приятелей, смущенно переглянувшихся и все-таки последовавших за ним, обогнал. Пробежал прямо к зданию. К повороту коридора открытого, уходившего в темноту — туда свет полной луны не проникал. И оттуда смех доносился женский. На несколько голосов. И как будто шуршали одеяния. И на несколько мгновений заструилась мелодия флейты.
Он шагнул в темноту, завороженный. А приятели притихли напугано, сбившись в кучу. Нет, предавший в прошлом, катану достал. Спутник свою за ним. А мальчишка — деревянный нож вынул из-за пояса.
Долго ждали они, напряженные. Он не вышел.
А когда разлился по Хэйану солнечный свет, они, все еще стоявшие на месте и озиравшиеся, вслушивающиеся, но слышавшие лишь темноту, рискнули пойти вперед. К той террасе, за которой он скрылся.
Крови не нашли. Ни его, ни следов борьбы. Разбрелись, обежали все здание. Да мальчишка, мечтавший выделиться храбростью, даже седзи отодвинул, внутрь вошел. Ожидали его юноши, повторяя молитву.
— Наму Амида буцу!
— Наму Амида буцу!
Но милосердный будда Амида, восхваляли кого, который поклялся в рай забрать даже женщин, разумеется, только благодетельных, не явился им.
Мальчик вышел растерянно. В другое помещение пошел. Они следовали за ним по двору, жавшиеся друг к другу. Мальчик дом обошел весь. Но не нашел следов. Вернулся смущенный. Он же двум воинам предложил внимательнее сад обойти, к сорным травам, во множестве росшим по заброшенному поместью, присмотреться. Мол, если упал где, если волокли его чудовища — то остаться должен был след на траве. Хотя бы от ног и тела человеческого.
Но следов не нашли. Совсем.
Он вроде зашел в ночной темноте на проход, крытый, прошел между столбов. И будто исчез. И мальчишка, хотя и смышленым был, вроде верно предположил, что по примятой траве могли след найти к логову оборотней, но, однако же, увы, ничем помочь не смог.
За полдень собралась толпа народу. Монахов, воинов самых смелых. С оружием, камнями, факелами горящими, свитками сутр, да молитвой многоголосой на устах. Все поместье запущенное обошли — не нашли даже обрывков одежды пропавшего.
Кто-то предложил сжечь все совсем. Может, там, под зданием логово?
Но монах седовласый предложил чудовищей не злить. А вдруг под домом проход в ад? Вдруг черти полезут? Как их гнев остановить?
Проворчал в толпе кто-то, что от столкновения монахов и воинов тоже было разрушение, вот ведь, есть воинственный один клан… Но хама молодого не нашли. Никто не признавался, где был. Хотя рядом стоящие видели наверняка. Просто… что уж злить чертей и нелюдей? И пошто злить смельчака?
Так и не сожгли усадьбу.
Рано утром мальчишка смышленый получил от друга-предателя пропавшего связку медных дзэни — аж девяносто шесть — и небольшой мешок зерна. Совесть замучила то юношу, что опять он струсил, не кинулся следом за другом да упустил, к чудовищам в лапы отдал. И хотя бы за бедняка юнца заступиться надумал.
И лет десять в усадьбу никто не заходил.
То есть, говорили, что приходил как-то раз молодой воин — пил сакэ и чашу полную у ворот оставил, да побеги молодого бамбука — и хвалил, благодарил «чудищ за устройство брака его сестры». Но вроде он пьяный был. Да два свидетеля тоже были пьяными. Короче, не поверили никому.
Лет через десять некая принцесса надумала усадьбу сжечь. Император уж воспротивился: нечего беспокоить чертей, пусть живут. Может, гнев тогда их столицу и обойдет? А то казнили, говорят, ученого одного, то ли за дело, то по клевете — и заболел потом император.
И стихия неиствовала. Успокоилась лишь, когда храм построили убитому. После обрядов святых и примиряющих духов только-только вроде наладилось все. А тут еще усадьба эта, неладная. Да почто уж трогать ее?!
Но принцесса не успокоилась. Или дочь ее, овдовевшая вскоре после свадьбы, не успокоилась?.. Или то была племянница? Говорят, слугам троим отрезали языки — и точно столичным болтунам узнать ничего не получилось, что за принцесса и чья вдова?..
В общем, в поместье нагрянуло целое войско монахов, всех возрастов. Вооруженные факелами, светильниками и священными сутрами, расположились они вне жуткого дома. День и ночь читали сутры, много-много дней.
Денег на еду и светильники, разумеется, ушло немерянно. Император, кажется, злился, но стерпел. Вроде молитвы читать прилично? Ну, не должны же чудовища сильно злиться на людей напуганных и ведущих себя… ну, может, благопристойно? И… и вдруг подействует?.. На крайний случай… но ведь люди уже не первый век уж как вздумали молиться — и чудовища молчали о том обычае людей. Значит, вроде можно?..
В одну из ночей молебнов полная стала луна. Кто-то из монахов — старый и несколько молодых — невольно залюбовались. То есть, сначала один голову поднял, вспомнив, что, кажется, шестнадцатый лунный день нынче. А потом и другой. И третий.
А луна была необыкновенно чарующей.
И один наглец с места поднялся, забыв про свиток священного текста, в сторону прошел, чтобы крыло усадьбы небо не загораживало, в самой важной части. И, любуясь ночным светилом, грустно улыбнулся, сказание вспомнив о Кагуя-хэмэ.
И напрягся вдруг, повернувшись в сторону. В ту часть здания, на которую не падал лунный свет, посмотрел. И докуда светильников и факелов не доходил свет. Монахи сидели почти у стен. Да, хоть и не всем у ворот сидеть повезло, но хоть подальше от жуткого здания! Чтоб в два ряда сидеть, цепью неразрывной, чтобы все у всех на виду.
А он посмотрел туда, где никого не было. Руку растерянно поднял:
— Там… смех женский! — вскричал.
Все, кто рядом был и видел его, близко от темноты тени, обернулся. Дернулись и заоборачивались почти все, кто не видел. Лишь старики почтенные и опытные да два юноши продолжали молиться, внимания не обращая ни на что — и взлетал над поместьем кое-где голос монотонный, несколько голосов, слившихся в одно.
А тот, глупее, пошел к зданию медленно. Нет, он шагу прибавил. Быстрее, быстрее… быстро-быстро… и до сумраком затянутого перехода уже совсем бежал!
Скрылся — и тихо стало. Тихо-тихо было внутри. Бубнили молитвы снаружи.
А потом его окликнул сосед по келье напугано.
А он не отвечал.
К стыду признаться… или к чести их? Но только десятков пять монахов и четверо слуг рискнули схватить факелы — и к зданиям кинулись. Все осветили. И место жуткое, скрытое прежде в тени, где не попадал даже свет полной луны.
Крытый переход был пустынен. Ни на колоннах, ни на полу не было ни обрывков одежды, ни следов борьбы. Но, как ни кричали отчаянно — никто не отозвался. То есть, не отозвался тот. И двенадцать — монахов восемь и те слуги — решились войти внутрь, по двум, освещая нутро поместья. Но ничего не нашли.
Никого.
Лишь старые ширмы. Сундуки старые.
Рискнули двое слуг покопаться в вещах. Дерзнули татами приподнимать.
Пол был целый везде. В шкатулках и сундуках — много старых вещей. И не сказать, чтоб роскошных. На третьем хранилище тихо вздохнул один из нищих смельчаков.
И в кладовой не нашли никого. Только мешки прогрызенные — а зерно уж мыши подъели давным-давно.
Так исчез монах молодой словно его и не было.
Три жутких дня службу монахи несли. А потом старик, настоятель храма менее известного, добился визита к императору и вымолил величайшее дозволение им из места страшного уйти.
С той пор к усадьбе на Пятой линии не подходил никто. Деревья и кусты разросшиеся скрыли за собою почти все здания, лишь крыши виднелись вверху, державшиеся еще.
Да люди ночью шли мимо стен поместья чудовищ бегом, забыв про чин. Кто-то, шутили, до любовницы так и не дошел, потому что жила на следующей, Шестой линии, и путь лежал хоть и в стороне, но вроде мимо того жуткого поместья.
Особенно боялись люди шестнадцатых лунных дней. Да, честно если, уже с тринадцатого по восемнадцатый — а кто и по двадцать пятый — боялись идти мимо жутких стен. Хотя сложно было идти извилисто — на несколько часов порою больше идти.
И в холод жуткий, и в зной упрямо шли люди в обход. Лишь только б гулякам ночным — хоть под дурманом кто-то порой и забывал о жутком месте — и любовникам, и слугам-посыльным, и даже грабителям… короче, кто мог и кто шлялся по ночным улицам столицы — все предпочитали обходить стороной.
Но, впрочем, ответственные за охрану императора и столицы, раз семь вторгались в поместье запущенное, вырывали травы, заходили в здание — при свете дневном лишь — проверяя, не прячутся ли там банды грабителей? Да после пары особо нашумевших убийств, днем, разумеется, обошли и проверили поместье запущенное. И ничего не нашли. Запустение одно. И кладовое помещенье, полуобрушившееся. Дом-то, творение мастеров усердных, все еще стоял как был. Хотя между бумагой, прорвавшейся меж перегородок в седзи, ходил и шуршал теперь ветер…
Лет через тридцать к бесчисленным историям, которые тайком, тихо-тихо — и лишь днем — передавались в столице, добавилась одна.
Что дня два, зимой, бродил по Киото монах, поседевший. Он славил богов и проклинал: благодарил за любовь к красавице, чарующей нечеловечески, да кричал обиженно, что жестоки были боги, подарив это слабое тело, так быстро одряхлевшее.
Никто не слушал его. Боялись, что сумасшедший.
Нашли мертвым у храма стен. Отощавший. От голода, может. Или дряхлое тело зимнего ветра не перенесло. И откуда он только вышел?
Дня через два старый-старый настоятель храма, у которого нашли тело неподвижное, припомнил, что лет тридцать назад один из молодых послушников пропал. На молебне большом в той жуткой усадьбе. Но, разумеется, на вопрос его, кинувшегося разыскивать тело, ответить не мог уж никто.
* * *
Улыбка скользнула по тонким губам страшного лица худого, с глазами запавшими. Кровь показалась на губах, потрескавшихся от улыбки той, но мальчик не заметил ее. Боли не заметил. Уперся как-то руками худыми в подстеленное кимоно, даже вдруг сел — брат и сестра отшатнулись напугано — и жутко радостно горели черные-черные глаза его.
— Вот бы увидеть ее! Ту усадьбу! Может, живут там кицунэ?.. Или вход в мир другой? Только вход открывается в ночи полной луны? Может, на несколько мгновений всего?!
— Ох, ты что! — Фудзиюмэ страшно перепугалась, — И думать не смей! Зачем ходить в такое страшно место?! — в запястье руки костлявой вцепилась, напугав порывом своим больного — хотя тот руки не отнял, — Я тебя ни за что не отпущу!
— Да разве я смогу дойти? — брат ухмыльнулся горько — и рукою свободною у лица ее, замершей, провел, — Посмотри какие страшные стали мои руки! Ноги, верно, даже не поднимут тело мое. Холод вокруг. Куда я пойду?
И, вздохнув тяжко, снова улегся. Или даже упал обратно в постель? И сказал уже тихо-тихо, когда брат с сестрой переглянулись:
— Я, наверное, до конца зимы и не доживу.
Расплакалась Фудзиюмэ. И в глазах Сюэмиро появились слезы.
— Ах, брат! — всхлипнула девочка, — Да что ты такое говоришь?! Жуткое такое!
— А что… — Синдзигаку поднял над одеяниями дрожащие руки, — Я стал таким ужасным… мне страшно смотреть на мои руки… во что они превратились. А мое лицо? И лицо мое теперь стало ужасным! Да, говорят, после тяжелых болезней, меняется и лицо. Люди становятся страшными. И никому я не буду нужен такой!
— Брат! — Фудзиюмэ упала на постель, на худую-худую грудь, прикрытую двумя слоями кимоно, и разрыдалась.
Разрыдалась совсем страшно. И огорчивший ее беспомощно на брата своего посмотрел. Тот вздохнул лишь: как успокоить сестру не знал. Лечить брата не мог: не умел. Да молитвы оставались без ответа его.
— А что… — дрожащим голосом сказал больной позже, когда слезы утихли и, обжигающие ткань промокшую и грудь промокшую, остудились уже, — Ты хочешь, чтобы я жил… такой? Да ни одна женщина на меня не посмотрит! Не подарит подарка никто!
— Я! — подскочила сестра, напугав его.
И, руками изящными в грудь уткнувшись, ощущая ребра под кожей и, о ужас, промокшие одежды его… зимой! И вскричала сердито:
— Я буду твоей женщиной! Я сделаю тебе подарок! Такой, какого не получат красавцы! Такой, которого больше не получит от меня никто! — сжала руками дрожащими ткань промокшую, всхлипнула, — Брат, переоденься! Переоденься в сухое! — строго на брата зыркнула родного, — Помоги ему, Сюэмиро! Что застыл?! Я… — вскочила, к выходу бросилась, — Я принесу еще одеяний. Из покоев своих!
Распахнула седзи — и утонула во вьюге. Громко распахнулись седзи, лопнула бумага в двух краях. Подскочил Сюэмиро — сдвигать ширму, чтобы ветру было сложнее до постели на татами в глубине проникать. Потом подхватил свиток — на нем стихи начертал недавно подслушанные, брату чтоб прочесть — и дерзко отодрав кусок от бумаги дорогой, кинулся пропихивать под перегородки. Нет, бросился на двор, затолкнуть с другой стороны. Заслонить чтоб брата от холода и сквозняка.
«Мать ведь его умерла. Рано ушла. Нам его доверила. Я защищу его! — и расплакался от бессилия, — Я защищу его хоть так!»
Пальцы дрожали озябшие. Пальцы не слушались. Но отчаянно старался дырки в перегородках закрыть.
«А сестра скрылась на открытом переходе. Спать ей станет ночами холодней. Но я ей свои одеяния принесу!»
Впрочем, сказалась кровь отца-ученого и деда-ученого. Он додумался ширмами вокруг постели шестиугольник установить. Притащил из покоев своих одеяния, завесил ширмы. И сверху завесил.
— Как логово дикого зверя, — пошутил Синдзигаку из глубины и темноты.
— Так теплее будет! — проворчал Сюэмиро.
И двумя другими кимоно стал закладывать щели между полом и ширмами.
— И, правда, так стало теплей, — сказал больной растерянно, — Спасибо, брат!
— Я еще подумаю, как залезть к тебе со светильником, — серьезно сказал Сюэмиро.
— Но, брат… — чуть слышно сказал больной чуть погодя, — Ты… откуда ты взял эти кимоно?
— От мамы. Лишние.
Помолчав, соврал.
— От твоей. Ведь вряд ли она возражала бы от возможности укрыть сына хоть чем-то еще?
— От мамы… — отозвался больной глухо.
И немного погодя, спросил:
— А мама… была красивая?..
— Я не видел ее, — брат вздохнул, — А то бы рассказал. Но, говорят, она была божественно хороша. Что такой красоты как у вас редко увидишь у людей. То есть… — запнулся, вспомнив о изможденном теле.
— Была красота! — горько отозвался больной.
Но, всхлипы услышав приглушенные, добавил:
— А малышка… хороша… сделает мне подарок. Увидеть бы!
— Она будет стараться! — не выдержав, Сюэмиро зарыдал уже во весь голос.
Рукава одеяний широкие все-все промочил.
— Я уверен, — сказал спустя время больной.
И, когда вернулась сестра — вместе с порывом ветра холодного и сладостями, пирожками рисовыми — мальчик уже спал. Брат и сестра, в ограждение проскользнув, светильники прижимая к себе, чтоб не бил свет прямо спящему в глаза, долго-долго вглядывались в грудь его. Точно ли спит? Спит еще?.. А потом, обнаружив, что просто спал, отставили светильники и обнялись. Расплакались.
Та зима в Киото была страшная. И шептались, переглядываясь, лекари и монахи — из Нары вызванные, умелые — из покоев молодого господина выходя. Мол, силы у тела уже нет — и мать, отец названные рыдали от их слов. Но, говорили, странно, что мальчик еще живой. Кажется, держит забота близких, молитвы особенно искреннего сердца или тайная какая мечта его?..
И от деда вестей не было. Вот, как ушел в дальний монастырь. Пешком. Только с одним слугой. О, только бы с главой семейства ничего бы не случилось! Он, увы, в спешке ушел, рано слишком, никому не сказал, где будет молиться.
На пятый день после того разговора, оживившего его, больной снова поднялся, сел. Брата, сонно зевающего у ширм из стен то ли крепости новой, то ли тюрьмы души его, спросил:
— А где Фудзиюмэ? Почему сегодня сестра не пришла совсем?
— А, это… — брат зевнул.
Потом приблизился, сжал исхудавшую руку, страшную, но твердо в лицо жуткое посмотрел:
— Спит она. Ты не злись только, братец! Не обижайся! Каждую ночь делает она тебе подарок. А теперь, кажется, уснула, измученная. Как проснется — придет. Прибежит тебя проведать. Сразу.
— Делает… подарок… — больной вздохнул.
Но все же улыбнулся. Счастливо.
«Он улыбнулся наконец!»
Сюэмиро помог ему улечься, закутал в многочисленные кимоно. Дал воды отпить — уловив привкус лекарства, больной поморщился — погладил брата по тусклым волосам.
— А чего она делает? — спросил больной чуть погодя.
— Она просила не говорить, — нахмурился брат.
Помолчав, умный Синдзигаку прибавил:
— Я, может, до дня, когда подарок увижу ее, не доживу.
Вздохнув, мальчик с доводами его согласился. Признался, что сестра тайком вышивает по белому нежному тонкому-тонкому шелку глицинии.
— Полрукава уже вышила.
Больной долго молчал, прикрыв глаза. Потом выскользнула наружу страшная худая рука, брата ухватила за край рукава.
— Принеси мне белого шелка и белых шелковых ниток, Сюэмиро. И фонарь посветлей. А, нож и иглу.
— Зачем? — брат дернулся.
— Я тоже буду делать ей подарок по ночам.
— Нельзя! — брат едва не плакал, поняв, какую жуткую идею ему навеял случайно.
Нет, чтоб сказать, что сестра мелочь вышивает еще! Признался, что кимоно! Не сказал, к счастью, что кимоно шьет на взрослого, в слезах и молитвах, чтобы брат дожил до старшего более возраста. И, каким бы он не был после болезни, в кимоно он ходить будет красивом. Даже если только для дома хватит мастерства на одеяниях ее!
— Ты только пообещай… — голос больного звучал глухо. Он расплакался уже сам, еще крепче сжал брата рукав, чаще всех его навещавшего, ну, сравниться мог только с заботой их младшей сестры, — Пообещай, что сестре не скажешь… что я тоже… и, знаешь… — всхлипнул, — Если я не успею — ты вышей ткань сам. Я хочу, чтобы было… кимоно… как на взрослую! Белое… с цветами белой сливы.
Тут несчастный Сюэмиро разрыдался, поняв, как близки мысли у брата и сестры.
— Ты скажешь ей… что я вышил сам… просто… не успел отдать… и ты, по мне тоскуя, сразу не вспомнил отдать, — улыбка скользнула по бледным губам, снова треснувшим и окрасившимся в ярко алый, — Да… так у тебя будет время… — и заснул, ослабевший.
Ночью очнулся. В тусклом свете, поодаль от него в ограждении из ширм и одежд развешанных, сидел Сюэмиро с куском шелка, белым-белым, цветами покрытым алыми, в порядке странном и, плача беззвучно, учился нитками белыми вышивать.
— Ты… ты же поранил пальцы! — дернулся Синдзигаку, — О, брат, зачем!
— Если… если ты подарок не вышьешь — то его закончу я! — всхлипывая, поклялся мальчик, самый верный из всех его братьев, самый смелый, дерзавший так часто сидеть в покоях больного, да стихами, песнями и разговорами развлекать его, — А сестре… сестре я скажу, что ты все вышил сам. Как ты и просил.
Снова всхлипнул. Нет, отпихнув иглу и вышивку, заляпанную кровью, разрыдался.
— О, брат! Почему жизнь так несправедлива к тебе?! За какие грехи в прошлых жизнях это случилось с тобой?! За какие мои грехи я теперь ничем не могу помочь тебе?!
Приподнявшись с трудом, больной посмотрел в кривые цветы сливы на кусочке шелка. Понял, что ради него и просьбы его, может статься, последней, добрый Сюэмиро учится сам вышивать!
— Я не знаю, чем я согрешил прежде, — тихо сказал Синдзигаку, — Но, кажется, я не только грешил: потому что боги подарили мне таких хороших сестру и брата.
И, потянувшись, до пол одеяний брата едва дотянуться смог, притянул к себе.
Долго лежали братья, обнявшись. Плача от бессилия. Потом, вздохнув, Сюэмиро поднялся. И сел в стороне снова учиться шить.
Синдзигаку велел принести фонарь поярче. И несколько светильников. И отрез красивого шелка белого. Ниток еще. И иглу.
— Вместе начнем! — сказал преувеличенно бодро.
Хоть и ночь была, брат вернулся быстро. И с ножом, и с рулоном шелка прекрасного, белого-белого. С нитками в шкатулке.
— Кажется, матушка тоже посвящена в заговор, — улыбнулся краем губ заболевший.
— Но она поклялась ничего ей не говорить! — торопливо сказал Сюэмиро.
— Хорошо, — только и сказал брат.
Он уснул часа через два, в середине Часа мыши. И, робко вытащив ткань из его рук и осторожно забрав иглу, отодвинув нож, долго, завистливо смотрел Сюэмиро на три великолепных соцветия сливовых цветов, белым вышитых по белому.
«Он и так умеет!» — подумал он растерянно.
И до Часа зайца не могла уснуть сестра, та, что вышивала нежно-сиреневыми нитками по нежному, белому-белому шелку.
Зима в Киото в том году была страшная. Долгой-долгой казалась.
А когда на темных ветках распустился новый снег, белый-белый, душистый, сидя у открытого седзи плечом к плечу, любовались им Фудзиюмэ, похудевшая, и страшно худой Синдзигаку. Плечи брата укутывало сверху белое кимоно, так густо вышитое мелкими-мелкими гроздьями глициний, что издалека казалось сиреневым. А поверх одежд сестры лежало белое кимоно, порытое белыми восхитительными цветами слив, кое-где — из хлопковой нити, кое-где — из шелковой, от того под солнечными лучами оно кое-где как будто даже сияло, а где-то было мягко-белым.
Лекари ничего не понимали. Вроде прежде зимы здоровьем Синдзигаку был как все. А монахи говорили:
— То сила чьих-то молитв.
— Или сила чьей-то любви.
А один сказал:
— А бывает любовь вся как одна молитва.
Но сходились, что иногда пред человеческими устремлениями, глубокими, чистыми, искренними, отступают даже стихия и демоны.
Лето прошло. Расцвели и отцвели цветы. Склоны гор покрылись бардовым оби кленовых листьев. Снова ярким стал сад, только иначе, чем весной.
Фудзиюмэ сидела у ручья, любуясь изгибами воды между камней. Камни и поток воды символизировали реку и горы. Но как выглядят настоящие — девушка не знала. Не приходилось ей покидать город. Да, впрочем, и не хотелось. Разве может быть что-то лучше блистательной Столицы мира и спокойствия? То есть, может, интересною была прежняя столица. Но там не было его.
Она не знала почему, но взгляды ее тянулись часто к сыну деда от другой женщины, той, что умерла молодой. К тому, кого она братом звала своим. И, хотя кто-то уже ей прислал два письма со стихами, сердце не билось как-то особенно от них.
Говорили, что Синдзигаку очень повезло. Что ему непередаваемо везет! Прошла весна, как он уже начал подниматься с постели, ослабевший, худой, но сил нашел уже ходить. Аппетит прорезался. Прошло лето — и он снова окреп. Снова похорошел. Даже волос как будто не потерял за время страшной болезни и затянувшегося то ли умирания, то ли выздоровления. Снова округлилось лицо, исчезла вся болезненная худоба. Снова заблестели серьезной задумчивостью и интересом при виде чего-то красивого черные глаза.
Он снова мог ходить: по саду и на прогулки по городу. Снова мог танцевать с веерами и цветущими ветвями — и мать по просьбе его нашла ему учителя танцев. Снова рисовал. Цитировал стихи. Он все делал великолепно. Даже братьев — сыновей дочери отца — обходил во всем. Ну, как тут не залюбоваться?! Тем более, что с отроками чужих семей Фудзиюмэ совсем не общалась — лишь с родными, иногда, пряча лицо за рукавом, веером или ширмой, как всякая приличная девушка, ведь начала уже вырастать. И родственников прочих Синдзикагу всех обходил. Да, честно признаться, сестры, служанки, старые и молодые, все бесстыдно любовались им, лишь мимо проходил неспешно, раскачивая веером, или если случайно заставали его в саду, смотрящим на небо или цветы. Когда в своем доме есть драгоценный камень, есть ли дело до других?.. А людям свойственно любоваться красивым.
Ветра порыв сильный подул. Швырнул в ручей бардовый кленовый лист, закрутил в потоке воды, утопил в водовороте. Отчего-то Фудзиюмэ вскочила. Сердце отчего-то забилось напугано.
И весь день была сама не своя. Очень хотелось к брату пойти. Тому самому. Поговорить еще чуток. Словно он был глотком воздуха, а она тонула. Но они уже виделись в саду с утра. Синдзигаку серьезно говорил, что сегодня намерен слагать стихи о мироустройстве. Он не любил, когда ему мешали творить. А творил на загляденье, за что бы ни брался.
Отказавшись от еды и от компании младших сестер, что репетировали музыку, Фудзиюмэ ушла к себе. Достала из тайника белое кимоно, накинула на плечи. Швы на нем были ровные-ровные, а уж какая сказочная вышивка, белая по белому! С самого первого мига, как брат, смущенно улыбаясь, протянул ей белый сверток из рукава, в ответ на ее подарок, казавшейся вдалеке сиреневым из-за многочисленных цветов глицинии. Разве можно поверить, что Сидзигаку впервые взялся за иглу? Да он просто шутил! Врал безжалостно! Даже боги, наверное, вынуждены учиться вышивать. Сердце замирало горестно у девочки, когда думала, сколько же ночей не спал бедный больной братец, чтобы ей подарок смастерить! Сам! И вот ведь… тоже додумался сделать для нее кимоно. Как и она подумала одарить его. Или, верно, коварный брат Сюэмиро соврал? И он все рассказал ему? Выдал, что подарок сестра готовит, и какой.
И сидела, закутавшись в белое одеяние с дивной вышивкой, обнимая себя за плечи. Служанка старая, что приносила поднос с едой и унесла, ворча на молодежь, еду расточающе использующую, матушке нажаловалась.
— Кажется, ей то одеяние подарил молодой господин. Хоть и родня, а кабы не случилось чего! — и вздохнула.
Якобы вспомнила госпожу Южных покоев. А на деле помнила, что госпожа и вторая жена отца дружили, потому предпочла мнение свое не распространять.
— Надо бы поискать ей жениха, — мать задумчиво веером качнула.
— Вот, на Второй линии…
— Нет, — вдруг сказала женщина резко, так, что служанка сжалась и отодвинулась, — Слухов не надо мне. Я спрошу у отца и моего господина. Что знают они? Им, пожалуй, лучше знать нынешних молодых людей. А люди много всего говорят.
— Им, пожалуй, видней, — торопливо служанка согласилась.
Ночь Фудзиюмэ провела беспокойную, то и дело просыпаясь. Снилась ей старая-старая усадьба и полуразвалившийся дом кугэ. Как бегом, подхватив штаны широкие, праздничные, вбегает туда брат Синдзигаку. Смотрит, как на небе горит шар полной луны. И уходит в тень. Как он тонет в тени.
Много раз просыпалась, пропотевшая, залитая слезами. Сердце билось бешено-бешено.
«Может, пойти к нему сейчас? — думала отчаянно. Но потом сама же себе мешала: — Нельзя. Неприлично»
Но нарастало ощущение беды.
«Не поймут, — говорила себе, — Мне уже тринадцать. Взрослая уже. Да и как бы слуги не подумали чего! Мы же родственники»
Но сердце сжималось. Растерянно. Потерянно.
А потом будто струна лопнула внутри. Стало пусто и холодно. Будто уже все. Все потеряно. Он далеко.
«Да не может он никуда уйти!» — говорила себе снова и снова.
А потом вспомнила усадьбу зловещую с Пятой улицы. Во время болезни его, когда был уже кризис, рассказала Синдзигаку о ней. Он еще тогда хотел пойти.
«А вдруг пошел?»
Но ведь ночью нельзя ходить девушке! Она уже слышала мельком пересуды служанок о глупой юной госпоже со Второй линии. Как заманил ее в ловушку слов ветреный господин. Как осталась одна с ребенком и — не известно от кого. Позор какой! Хотя и говорили, что то ребенок служанки, женатой, молодой. Но как-то слишком отчаянно плакала служанка для счастливо родившей. Как-то грубо со своим младенцем себя вела, а хозяйка слишком сердито на нее за то покрикивала, увидев. А юная госпожа, говорили, просто болела долго. Или молилась в паломничестве. Но старый выпивший слуга говорил, что видел ее в дальнем крыле поместья. О, много бед способны найти юные глупые головы!
И Фудзиюмэ не хотела стать такой. Не хотела позор навлечь на своих родителей. Лежала, прижимая к себе белое одеяние, его подарок. И в миг какой-то мысль родилась особая:
«А, может… это все-таки… любовь?»
Ведь любовь не особо интересовалась мнением людей, когда ей приходить, когда — уйти. Она жила по законам своим.
И стекали по щекам слезы. Промокли длинные-длинные широкие рукава одений, в которых она спала. Хотя какой тут сон? После семи таких кошмаров? Будто попала в место зачарованное. Будто совсем не вырваться. И не сразу вспомнила про молитвы от боли.
А той ночью по улицам Киото медленно шел мальчик в светлом одеянии. И не шел будто, а плыл. И выпивохи-стражи в ужасе приняли его за приведение. То едва шли, страшно качаясь, то вдруг разбежались. Ну, а как же? Кто будет приглядываться к худому силуэту, да в белых одеяниях? Да с волосами распущенными, длинными-длинными? А старик монах, который нес донесение в один монастырь в Нара, срочное, поздно отправился, потом говорил, что видел ребенка с длинными-длинными волосами. И когда ветра порыв налетел, разметал пряди, то в вихре своих волос, длинных, чарующих, обернулся ребенок — и глазами посмотрел на него нечеловеческими! Золотистым был окружен зрачок. И как будто сиял в темноте, жутковато освещая лицо и худой силуэт.
— Наму Амида буцу! — серьезно проговорил монах, замерев под его взглядом, — Иди ты куда шел, неведомое существо!
— Иди ты куда шел, — с усмешкой ответил ему то ли зверь, то ли призрак. Голос как будто был детским.
И он ушел. А монах, не обращая внимания на странную встречу, вновь заспешил по делу своему. Он уже многое перевидал. Да и этот призрак как будто был добрым. По крайней мере, в схватку с монахом не вступил.
И никто не увидел его больше в темноте. Даже стражников миновал, подхватив подол и юркнув в тень. Далеко их заслышал. И не сдвинулся, не дышал даже, пока не ушли подальше. И бесшумно выскользнув из темноты, то ли пошел, то ли поплыл по дороге. К поместью на Пятой линии.
Этой ночью яркая светила луна. Полная. Такая, что свет ее прошел сквозь неплотно задвинутые седзи, разбудил.
В эту ночь хотелось мечтать. Вырваться из старого — и уйти в неведомое.
Синдзигаку с самого детства казалось, что где-то рядом есть еще какой-то мир, о котором он ничего не знал. И, тем более, он не знал, как туда добраться.
Он ведь нарочно сбегал из дома и бродил по ночам! Говорят же, что ночь — время духов и нелюдей. Он хотел их встретить. Он бродил много. Но никого, не похожего на человека, так и не попалось на его пути. За несколько лет. За мучительных три года поисков.
А не найдя ничего особенно — ни при свете дня, ни при светиле ночном — он начал угасать. Лекари, монахи говорили о точившей его болезни. Что он силы свои стремительно терял — и угасал — и как бы ни угас насовсем! Но у мальчика было странное чувство, будто всей своей силы он и не знал. Будто он вовсе от какой-то части себя был отрезан!
Только ночь будила что-то внутри. Когда оживленно билось сердце в надежде увидеть что-то особое, встретить чего-то особое. Когда он шумно вдыхал свежий ночной воздух и запахи, которые в тишине и темноте становились как будто отчетливей слышны.
Он раз только поделился заботой своей со старым слугой.
— Уплывшая рыба кажется большой! — вздохнул старик, робко сжал ладонь юного господина, — Уж послушайте меня, юный господин, бросьте вы эти мысли! Я вот по молодости любил одну. Мы помолвлены были с детства. Росли в соседних дворах. Знал ее как себя. А потом вдруг подумал, что где-то могут быть получше. Все забыл, ходил, высматривал других. Чуть отвлекся. Через полгода спохватился — а ее и нету. Ушла в монастырь. Погоревала, что совсем забыл о ней, больше не подхожу — и ушла. А вернуть я ее не смог. Правду вам говорю, молодой господин, бросьте вы эти мысли! То хорошо, что у нас есть!
Но молодой господин не послушал. Ему все казалось, будто не хватает чего-то. Но чего же? Он в красивой усадьбе жил. В славе ученого отца, деда. Окруженный заботою матери. И отец не привел в дом другой жены. И дед не привел в дом другой жены, вот как старшая убежала к родителям, а младшая — умерла. Жены в их доме не ссорились. Братья жили дружно, вместе состязаясь в искусствах. Ну, помимо его. С ним, как сказал третий брат, бесполезно вообще сражаться. Поэтому они чаще состязались меж собой, а он просто следил. Впрочем, братец Сюэмиро другим был, приветливей. И сестренка Фудзиюмэ любила как своего. Хотя и не слишком уж родственники. Скорее уж, он дядей был ей. Но их мать растила его с младенчества как своего сына, про своих говорила «сын», про него говорила «сын» — и с детьми ее он привык звать друг друга братьями и сестрами.
И ведь редко же бывает, чтобы после родной обрести такую заботливую и нежную, но чужую мать? Ведь не обделяла та его. И хотя госпожа с его матерью были отнюдь не родственницами: не всегда ладят дочь хозяина и другая его жена. А госпожа и мать его ладили.
Жили в роскоши, не нуждались. И еда была, и покои свои. Мог любую рукопись найти прочитать или заказать себе копию. Даже, пожалуй, был Синдзигаку наследник у хозяина поместья. Сын был только у младшей жены господина. Только он один.
И казалось бы, ну, чего уж больше? Что за сердце у него такое жадное?.. Может, жадное до любви? Может, пришла пора?..
Но манил его мрак ночной больше лиц смазливых служанок.
И манило что-то. А что? Сам не знал.
Так и заболел, не дождавшись ничего. Разочаровавшись во всем.
Та зима в Киото была страшная. Он угасал. Сам понимал, что у тела сил уже нету, что последним может стать рассвет любого дня. Хотя все еще мечтал уйти в ночной темноте. Уйти далеко-далеко. Стать свободным.
И словно грохотом грома, вспышкою молнии прозвучали слова Фудзиюмэ о той зловещей усадьбе с Пятой линии! О той таинственной усадьбе! О, как сердце затрепетало вдруг! Как музыка заиграла в душе! Словно он спал — и проснулся вдруг. Словно он был голодным — и еду вдруг увидел! Все обмерло внутри, а в миг следующий все внутри запело, затрепетало.
Там! Там было что-то не то! Может, там была дверь в неведомое?..
Он не мог с дня того жить как жил. Он не мог уже даже умереть! Он! Он обязан был сам сходить туда и посмотреть! О, как он мог пройти мимо дома того прежде? Ведь ходил по ночам. Ведь смотрел иногда на покосившийся в паре мест забор, на трещину в нем. Смотрел на заросли, которыми и сад, и дома заросли. Интересно было, что там за заросли? Но, впрочем, чего ожидать от старой заброшенной усадьбы? И обходил мимо. Но… но тогда он еще мог ходить! Он бы мог зайти! Если бы знал… о, как хотелось дожить! Дожить до того дня… нет, ночью одной хотя бы подняться с постели и дойти! В ту усадьбу, в которой скрывается какой-то неведомый мир. Говорят, люди там не живут. Людям только горе и пустота. Но там жил кто-то из нелюдей. Там был спрятан вход в их логово. Мир нелюдей… каково там?.. Каково?!
Но Синдзигаку видел, как расстроилась любимая сестра, увидев интерес его к тому страшному месту. Страшно интересному. И еще Сюэмиро донес, что сестра ночей уже не спит — шьет и вышивает Синдзигаку подарок. Человек неблагодарный не лучше чудовища. Тем более, если времени не хватит уже, чтобы в ответ одарить.
И потому, смирившись, стал делать дядя молодой подарок своей племяннице. Красиво как мог. Вроде он прежде не брал сам иглы. Только видел как вышивала мать — матушка приемная — и служанки с сестрами.
Но он был одаренным во всем — и в том тоже несказанная была милость судьбы и его везение — только взял впервые ткань и нитку и что-то красивое сотворил. Вот ведь Сюэмиро и не поверил, что в ту ночь Синдзигаку вышивал в первый лишь раз.
И вроде при всех таких качествах, да с дивною красотою внешней, чего уже больше желать?
Но болезнь, придя, всю красоту утянула, будто стянула с плеч, как кимоно. Пояс развязав доверия себе. Слуги отказывались приносить бронзовое зеркало. Но, впрочем, и в чаше с лекарством, и в чаше супа видел он свое лицо, ставшее ужасным. Больше не осталось красоты у него. Может, то наказание за то, что был неблагодарным?..
Но… но дожить бы! Увидеть бы, что скрывается в усадьбе за тенью полной луны!
Оставалось только молчать. Остаться никем не понятым. Делать подарок малышке, которая даже урода хотела сделать счастливым, чем-то диковинным одарить, сшитым из красивых узоров, собственных слез и бессонных ночей. Между стежков прошивала свою собственную жизнь Фудзиюмэ. Свои жизненные силы.
Он еще не видел того дара, но почему-то уверен был, что он будет прекрасным. Если он все же его увидит. Но, главное, чтоб согрелась заботой его сестра. И, хвала богам, что так гладко и изящно ложились стежки в его страшных худых руках! Даже ослабшее тело, окутанное заботой чужой искренности и доброты, сил наскребло на ответный подарок лишь. Лишь бы успеть! Одарить! Увидеть улыбку на миловидном лице ее. Увидеть наконец-то ее, похудевшую за эту зиму, счастливой. Лишь бы… подняться с постели надоевшей ночью — и уйти. Уйти в темноту. Вдохнуть ночного воздуха полной грудью, принять ночной свежести в душу и на кончики ресниц. Распустить петли волос, да пуская по ветру пряди и концы их… волосы ветру отдать. Стать свободным! Наконец-то уйти! Но куда?..
Так прошла зима. И откуда-то взялись у тела силы, чтобы доделать ответный дар. Прежде того, как она подготовит свой. Прятать его под одеяниями на своей постели, таинственно улыбаясь, когда сестренка прибегала его навестить. Вроде уже молодая девушка, но что-то по ней не видно, что еще поняла. Детство уже закончилось. Или… сил душа получил иных лишь?.. Потому что отчаянно захотелось выжить и убежать. Дойти до усадьбы на Пятой линии! Когда будет мягко сиять на небе полная луна! Уйти без фонаря — и брести по знакомым улицам. Слушая тихие шорохи. Уклоняясь от поздно идущих людей. Дойти до таинственного того поместья. Смело зайти в темноту. Увидеть, что там?..
Страшная та была зима в Киото. Но он выжил.
Он увидел улыбку счастливую на устах Фудзиюмэ, когда на ее подарок он, улыбаясь, достал из рукава свой. Он любовался ее подарком — изящно вышитым. Где по белому шелку было столько нежно-сиреневых соцветий глициний, что наряд сам весь можно было счесть за сиреневый! Это же сколько трудов приложила она! Просто чтобы его порадовать! Брата своего уродливого. Или… не брата? Она как-то странно на него смотрела в последнее время. Но Синдзигаку не задумывался особо о том.
Его манила усадьба с Пятой линии.
Страшно манила.
Так, что он забыл обо всем.
Забыл, что он — наследник семьи кугэ. Семьи достойной. Забыл, что он вырос и смог жить. Забыл даже о том, что красота вернулась к телу окрепшему — вот уже где повезло! И не всем везло, как ему. Слуги шептались — а он хорошо их слышал — что молодому господину несказанно, сказочно повезло. Но он помнил лишь ее: усадьбу с Пятой линии. Он хотел встретиться только с ней!
Прошло лето в лоне семьи. Прошла отчасти осень.
Ноги окрепли настолько, что он уже ходил. Сначала в сад. Потом — и по городу. Днем. В сопровождении крепкого молодого слуги. Хотя, кажется, еще семь крепких парней на отделении следили за ним, готовые помочь, чуть что. Но это было не то. Днем мир был не такой.
Прошел седьмой день Седьмого лунного месяца. Праздник небесной Ткачихи и ее любимого пастуха. В том году ясная была ночь и, говорят, на ночь одну они смогли встретиться, когда возлюбленная прошла по сорочьему мосту.
А на шестнадцатый лунный день он ушел. Долго не мог уснуть. А потом прорвался сквозь седзи, плохо закрытые, лунный луч. Все в нем перевернул.
Это было озарение. Это была буря, поднявшаяся где-то внутри. Ночь. Ночь полнолуния. Не медлить! Убежать! Уйти!
Он ушел в белом кимоно трех слоев, в котором спал. Он убежал с волосами распущенными. Он так легко и неслышно шел, что слуги-стражники его не услышали. О, как хорошо! Как ему повезло!
И Синдзигаку несказанно счастливый выплыл на улицу.
Бешено билось сердце. Ноги шли все быстрей и быстрей. Люди встречные — немногочисленные — не могли остановить, не могли помочь ему забыть. Да он и не хотел!
Сам не заметил как дошел до Пятой линии. Задыхаясь, взволнованный, он нашел тот разрушающийся забор. Дыру огромную, как будто зимой обнажившую проход до него. О, как встревожено билось сердце! Может… это любовь?.. К неведомому?..
Он ушел во мрак поместья. Но умело между зарослей скользил, не разодрав совсем одежду. Тело уже поняло, но он сам не заметил, взволнованный: не были помехою ему объятия темноты. Да, во мраке ночном все иначе виделось. Но мрак для него в этот год, в этом месяце стал каким-то другим.
Вот, заворот усадьбы. Веранда с колоннами, крышею. Может быть, та, зловещая, о которой сестра говорила? И которой так страшно боялись люди? О, как тут красиво! И этот запах…
Вздрогнув, мальчик вдохнул запах цветов и благовоний.
Слезы вдруг на глазах появились.
Этот запах! Он его узнал!
Слабый запах этот был в материнских нарядах, укрытых в покоях, оставленных ее. Запах матери родной! Он всю жизнь, едва лишь смог, едва допустили тянуть руки, играть с ароматами и веществами для благовоний, всегда невольно стремился найти и повторить аромат ее одежд! Полузабытый! Но сегодня, здесь, запах был столь ярким, что он невольно вспомнил. Вот что он хотел повторить! Вот чего он хотел!
И, услышав женский смех из темноты, мальчик не испугался. Синдзигаку доверчиво рванулся в темноту!
Он вошел в темноту. Вошел во мрак. Утонуло все вокруг. В темноте. Темноте кромешной.
Синдзигаку вздрогнул, словно разбуженный. Он зажмурился. От внезапного яркого света.
А когда глаза распахнул напугано, то стоял уж в ином месте! Не запущенный сад ночной, а чистый-чистый, полный красивых растений. Камни, заросшие мхом. Изящные стволы деревьев. Лес… лес за стеною. И… фонари… много разных-разных фонарей на стене, на веранде и крепились у крыши! Место казалось сказочно красивым!
Но… запах той…
Медленно развернувшись, словно себе не веря, мальчик повернулся к молодой женщине, играющей на бива.
Изящно подобранные слои внешние и подкладки двенадцатислойных одеяний. Густые блестящие длинные-длинные волосы, восхитительно прямые, спадавшие на ее одежды с изящной несказанно вышивкой, растекающиеся по полу. Лицо ее… он краше ее не видел! Кожа белая-белая. Губы яркие. Глаза черные. Но… аромат… аромат ее благовоний…
— М-матушка? — он спросил, робея.
— Здравствуй, Синдзигаку, — улыбнулась женщина, — Я рада, что ты наконец-то пришел. Что нашел меня. Подойди-ка и сядь рядом со мной.
Он, едва дыша, на дрожащих ногах — словно болезнь вернулась — к ней подошел. Сел возле нее. Внимательно посмотрев на него, она снова стала задумчиво перебирать струны. Он не мешал. Сидел, замерев. Почти не дыша. Опьяненный знакомым запахом. Таким ярким! О, он все-таки не мог в точности повторить этот сложный букет, но… такой… такой родной.
— Расскажи как жил в мире людей, — продолжая играть, женщина к нему повернулась, улыбнулась так, что у мальчика замерло сердце.
Он не сразу понял. Он наконец-то спросил:
— Матушка… вы… не человек?
— И ты тоже, мой мальчик, — мать, наклонившись, нежно погладила его по щеке.
Синдзигаку блаженно зажмурился. Но на несколько мгновений лишь. Снова потом глаза распахнул, чтобы снова вдруг ее увидеть. Вдруг сон? О, только бы не сон!
«Но, хвала богам, мать все еще со мной!» — он подумал счастливо.
— Госпожа Аюму о тебе заботилась?
— О, да! — честно признался он.
— Она хорошая девочка, — улыбнулась красавица.
— Уже нет, — смущенно уточнил он.
— Уж помоложе меня, — матушка снова приласкала его по щеке.
И наконец обняла. Мальчик замер в ее объятиях. Блаженно вдыхая ее аромат. Такой яркий.
Он никуда не ушел. Он остался там.
Ведь миру людей он не принадлежал всецело. А мира другого — другой половины себя — он еще не знал.
И закружились дни, закружились года…
Падал и таял снег. Благоухали цветы и, легко танцуя в потоках нежных или дерзких, страстных, ветра, снова опадали…
Мир чудовищ и божеств был большой. Не меньше человеческого.
Мир другой был его родной. Тот, с которым прежде он не соприкасался ни разу.
Разве он мог уйти? Разве он мог уйти сейчас?..
Детство закончилось.
Мир оказался огромным.
Первые объятия женщины… и другой… других…
Мир чужой поглотил его. Мир огромный, несказанно красивый мир! И другая семья — клан, откуда была его мама — охотно приняла его. Он — не первый полукровка. Такие порою уже случались. Случались в прошлом. Будут случаться в будущем. Дороже чужих законов какие-то ее ей: те, по которым живет любовь.
Он не пришел.
Утром той осени она не нашла его. Служанка сказала, что в своих покоях молодого господина нет. Сердце замерло испуганно.
«Совсем» — подумала напугано юная девушка.
Но еще в сознании билась надежда, еще бились мечта с неверием и осознанием. Ужасным осознанием. Но, может, он там? Еще здесь?
Фудзиюмэ, подхватив подолы одеяний, бросилась к дедушке. Синдзигаку в последние недели часто к нему ходил, расспросить о матери. Матушка злилась, что разбудит прежнюю боль у отца, но тот, к удивлению всех, радостно предался воспоминаниям.
— Дедушка! Дедушка! — прокричала она еще на бегу, — Он здесь?!
— Кого ты ищешь? — чуть погодя — а у нее все замерзло внутри — седзи покоев распахнулись, выглянул сам хозяин поместья.
— Си… Синдзи… Синдзигаку!
— Его нет, — улыбнулся седовласый мужчина, — Вчера утром приходил. Но сегодня — еще нет.
— И в покоях его нет! — выдохнула расстроено подрастающая девушка.
— Может… у Сюэмиро? Он с ним тоже хорошо дружит, — улыбнулся дед ей.
Подхватив подол, сминая нежную ткань и вышивку между тонких пальцев, к брата покоям устремилась. Постучала по седзи, когда не отозвался. Прорвала рисовую бумагу рукой.
— Что там? — сонный брат вышел.
В нижних кимоно. В которых спал. Непричесанный.
— Нет его?!
— Да кого?!
Ноги у нее подогнулись.
— Он… ушел.
— Кто?
Но она расплакалась, ничего не говорила. А потом вообще подскочила, подол подхватив — и кинулась к воротам.
Срамота выходить в нижнем, да не расчесанному! Но поведение сестры изрядно его напугало в то утро. И Сюэмиро верный устремился за нею, как был.
Она первая добежала до Пятой линии. Она не была там, но догадалась что за линии, которые на земле весной Синдзигаку чертил. Что за две черточки. Их поместье. И то. Проклятое то поместье, что забрало его!
Она до полудня металась между зарослей, царапая руки, ноги, лицо, раздирая ткань. Лохмотьями стал наряд ее. Брат, смутившись набежавших людей, снял одно из двух одеяний, сестру закутал и прижал к себе. Она плакала, рвалась проверить.
Люди зажгли факелы. Поместье все обошли. Монахи даже пришли, с молитвами, поддержать ее — плач и крики напуганные, боли полный голос люди услышали из-за стен — и не смогли пройти стороной. Кроме обрывков ее нежно-розовых кимоно с сиреневой подкладкой не нашли ничего.
И, пока бегала, прорывалась пока сквозь заросли, а следом брат ее — протоптала часть сорных трав, поломала часть кустов. Если и зашел сюда мальчик, то дороги не разберешь теперь уж его. А жаль. Заросли все же могли помочь. Тогда.
К вечеру пришли матушка, отец приемный, старый глава семьи. Все обошли, оставляя на кустах почти сломанных, на травах почти стоптанных обрывки своих одежд и надежд.
Усадьба была как раньше. Внутри, на полу и на старых вещах толсто лежала пыль. На ней не было следов. Свежих. К счастью, девочка не заходила глубоко в каждое помещенье — и несшие факелы смогли проследить, что не было других, свежих следов.
Потом несколько недель воины обшаривали город. Окрестности. Трупа не нашли. Мальчика не нашли. Пропал. Будто и не было. Люди судачили, что проклятое поместье поглотило еще одного человека. Порывались сжечь его. Но снова испугались мести чертей или чудовищ, которые там притаились. Чудовища умеют мстить. Хотя иногда не хуже людей.
Даже император прислал послание с соболезнованиями. Прислал набор для ароматов. Для его сестры.
Заплакав, Фудзиюмэ стукнула по подносу — и все с него разлетелось, упало письмо и ветка с кленовыми листьями. К счастью, посланница, давным-давно поступившая на службу во дворец, была женщиной доброю и мудрою — и о выходке дерзкой потомку солнечной богини не сказала ничего.
Каждый вечер, закутавшись в два драгоценных кимоно — белое с белой вышивкой и белое с глициниями, казавшееся сиреневым издалека и в темноте — юная девушка выходила за ворота, к дороге.
И долго стояла, зябко растирая плечи. Долго-долго слуг не слушалась, умолявших вернуться ее. Матери не слушалась. Только отца. Который, увы, иногда возвращался слишком поздно.
Ночь беспокойная, полная кошмарных снов.
Утром, снова, закутавшись в два драгоценных кимоно — белое с белой вышивкой и белое с глициниями, казавшееся сиреневым издалека и в темноте — юная девушка выходила за ворота, к дороге. Снова ждала его. Сердце билось неровно. Душа сжималось в предвкушении:
«Может, сегодня он вернется? Насовсем?..».
Но утро проходило, а он не шел. День проходил, а слуги не сообщали о его приходе. Вечер проходил — а его все не было.
Мрачнели мать и отец. Но поняли, что ничего тут нельзя сделать. Да и даже у них теплилась надежда, что, вдруг, все случится в один день? Вдруг он придет? Неужели, нельзя прийти туда, где так долго, так отчаянно, с такой мольбой ожидает его другое сердце?..
Но она ждала дольше всех.
Год прошел. Сложный для нее больше, чем для других.
Каждый вечер, закутавшись в два драгоценных кимоно — белое с белой вышивкой и белое с глициниями, казавшееся сиреневым издалека и в темноте — юная девушка выходила за ворота, к дороге.
Ночь… забытье темноты…
Утром, снова, закутавшись в два драгоценных кимоно — белое с белой вышивкой и белое с глициниями, казавшееся сиреневым издалека и в темноте — юная девушка выходила за ворота, к дороге. Снова ждала его. Сердце билось неровно. Душа сжималось в предвкушении:
«Может, сегодня он придет?..»
Так прошло пять лет.
Он не пришел.
Мать стала готовиться к свадьбе. Отец и дед расстарались, юношу найдя доброго и успешного. Не из самой богатой семьи, но сердцем доброго. Заботились не о статусе своем, не о славе рода, а о ее жизни.
Рыдая, на коленях три дня простояла перед покоями деда юная госпожа. Умоляла все:
— Пощадите! Не отдавайте меня никому! Оставьте… оставьте меня ему! Я хочу ждать его!
Дед, закрыв седзи, повернувшись к саду спиною, беззвучно рыдал. Родители рыдали, запершись в своих покоях. Перестали шумно играть дети слуг, притихли братья и сестры.
Все надеялись, что упрямство их ее одолеет. Что смирится Фудзиюмэ уже насовсем. Что оставит его. И, если даже сразу мужа своего не полюбит, то хоть со временем? Дед и отец старались выбрать того, кого за поступки и нрав сложно было не полюбить. Все заботились о ней.
Ночью второго дня шел дождь. Поздняя была осень. Дед, не выдержав, седзи распахнул:
— Сгинь! — прокричал, — О распутная!
Фудзиюмэ все еще стояла на коленях. Закрыв глаза, которые устали смотреть на беспощадный мир и предавшую семью, хотевшую забрать ее у любимого. Она жадно глотала капли дождя.
— Да другую он нашел! Давно уже! — грозно хозяин поместья прокричал, не в силах смотреть на нее, — Мужчины не могут долго жить без женщины! Да и ты ему на что! Ты — обычная! Ты… ты уродина! Зачем такому красивому и талантливому юноше нужна именно ты?!
Но она молчала, опустив голову. Все еще стоя на коленях. Упрямица.
— Ты его родственница! — прокричал сердито господин, — Близкая родственница! Что за распутные мечты?!
Но она молчала, голову опустив.
— Боги накажут тебя за упрямство! — прокричал дед.
Он не мог больше смотреть на эту светлую фигуру и волосы, к ней прилипшие. Будто призрака увидел в темноте. Будто призрак перед ним застыл.
«Завтра я сам сожгу это чертово поместье!» — подумал мужчина.
Из темноты донеслось тихое:
— Пусть.
Всю ночь шел дождь. Шумели слуги, будя всех — обитатели поместья замирали в темноте, прислушивались — звали юную госпожу пойти к себе. Обещали накормить. Завлекали кушаньями особыми, ее любимыми, которых спешно наготовили. Совещались родители, кого из лекарей позвать: верно, страшно упрямица отстояла колени, как бы ни стала калекою из-за себя!
Она не ушла.
Фудзиюмэ ждала его.
Того бессердечного, который в один день просто ушел и пропал.
«Он же не мог… уйти насовсем?..»
Утром, когда только заря забрезжила по небу, дождь прекратился. Слуги нашли юную госпожу, лежащую на боку. Тяжело дышала. Лоб горел. Так и не пришла в сознание.
Дед, жених и родители жениха, приличное число рулонов шелка собрав, риса много, заказали молебны о ее спасении.
Облетали листья, но, кажется, еще не облетели ее надежды. Лежа на своей постели, она прижимала к себе те два кимоно, белое и как будто сиреневое. Как будто кажущееся иным. В темноте. На рассвете. В мечте.
Много молились о ней. Император, заслышав, снова прислал письмо, уже ей. Поднос роскошный и гребни. Шкатулку лакированную с золотым узором. Драгоценности. Она лишь сухо взглянула на них. Но, следуя воле родных, села, поддерживаемая Сюэмиро, и написала ответное, короткое, благодарное письмо потомку Аматэрасу.
На письмо и стихи, ею подобранные, император ответил новыми подарками и стихотворениями. То ли хотел отвлечь ее? То ли приглянулся ее почерк? Или выбранные ею строки, начертанные быстрым, изящным почерком?.. Ради покоя семьи девушка старалась написать как можно красивей. А выбор бумаги доверила своим.
Продолжалась переписка. Зарастали покои ее подарками.
Но в темноте Фудзиюмэ прижимала к себе лишь те два кимоно.
И долго плакала, когда услышала, что усадьба с Пятой линии сгорела.
Дед два дня не навещал ее, потом опускал глаза. Девушка все поняла. Но ничего не сказала.
Через два дня, когда снова сжимала подарок ушедшего, закашляла опять. И на этот раз по белой ткани и вышивке распустились алые цветы.
С ней прощались в тот день, когда выпал первый снег. Снег, которого она не увидела. Снег засыпал все вокруг. И сложно было заставить гореть костер.
Но дрова догорают, и тело бренное догорело. И дым, поднимающийся в холодное серое небо, наконец уже растаял.
Император прислал еще одно сочувственное письмо. Больше не писал совсем.
На третий день после смерти юной госпожи мать ее убиралась в комнате. Сама. И выстиранные два кимоно положила на ее постель.
— Я… я хочу приходить… будто она еще здесь. Будто лишь ненадолго отошла.
— Сжечь бы их! — Сюэмиро подхватил два проклятых подарка.
А вдруг именно они, именно тогда, связали их двоих?..
— Нет! — мать перехватила юношу за запястье, — Пусть увидит их, если вернется. Пусть ему будет так же больно как нам всем! Проклятый оборотень!
— К-кто?… — запинаясь, спросил сын ее.
— А разве не зовут чудовищами людей, которые погубили других? — проворчала госпожа и, полы подхватив, поднялась, торопливо ушла, шурша одеждой.
Сюэмиро сначала пнул проклятые одеяния, потом уже, разгладив, сверху постели положил. Всхлипнул. Прокричал вдруг:
— Я хочу в следующей жизни родиться вам чужим! Я уведу ее от тебя! Не пущу ее к тебе, слышишь, мерзавец?!
И, закрывая лицо и слезы свои рукавом широким, вышел. В ту ночь насквозь промокли рукава его одеяний, шестислойные.
Шесть лет он не улыбался. До того, как жена положила в его ладони улыбающуюся девочку. Такую беззащитную и чем-то похожую на нее…
И потому не улыбался еще — да все заметили — что куда-то исчезли еще той зимой два жутких кимоно. То белое с белыми цветами сливовыми. И белое с глициниями, что казалось сиреневым в темноте. Еще в ту последнюю ночь, когда заходил и смотрел на них.
Исчезли два прекрасных кимоно.
И усадьбы на Пятой линии больше не было.
— Да, я не успел! — прокричал мужчина, заполняя ночной лес новыми звуками, — Я совсем не успел…
Тихо всхлипнул. Глотнул вина. Плеснул еще на холм.
— Глупо, не правда ли? Почему я рассказываю это тому, кого убил? Ты разве ответишь?.. Ты разве пожалеешь меня?.. Я даже не знаю, где ее могила!
Вскочил. Ноги подогнулись. Снова упал.
— И ведь… я ведь сам виноват, не правда ли? — спросил он у тишины.
Никто не ответил ему.
— Все уважали меня за статус… восхищались мной за красоту… лишь она одна любила меня, когда я стал уродливым… делала мне подарок… Я… я ее убил?..
Но никто не ответил ему.
И никто не видел, как он рыдал. Ночь скрыла его слезы, его отчаяние. О его раскаянии не узнал никто.
Что бы ни случалось в жизни людей… в жизни других… почему-то за ночью у природы наступает рассвет. Но всегда ли наступает рассвет у сердца после темноты?.. Кто знает!..
Утром, по велению худой руки, пальцы изящные сдвинувшей, тот холм затянулся травой и папоротниками. Чтоб гадали люди потом: этот холм, он там был или не был?.. Если прежде не было, то взялся откуда?.. А если прежде был, то почему они его не заметили?..
Глава 25 — Что касается меня 13
Папа по-разному вел себя, когда рассказывал свои истории. Иногда улыбался, когда у героев случалось что-то грустное, иногда сам начинал хмуриться. Иногда просто сидел, устремив взгляд куда-то в пространство. Как будто в какой-то миг открывается некая занавесь в пространстве — и он может уже разглядеть, что случалось за той стороной. Будто тело его было рядом со мной, а душа — ушла куда-то далеко-далеко. Он забывал про еду, которую мы тогда собирали на столе. Забывал про чай. Про свои любимые блюда из кальмара. Но несколько раз я видела в глазах его слезы. История юного хакера, спасающего чужие жизни воровством, потому что брата спасти не смог, да история старого Шамана больше всего разволновали его, когда он рассказывал.
А я ужасно расплакалась на истории Фудзиюмэ, которая не дождалась даже одной встречи с любимым, и Синдзигаку, который так хотел найти какой-то другой мир, словно чувствовал, что он не принадлежит к миру людей полностью, что где-то есть какая-то другая, еще не познанная его сторона. Вроде рада была за Синдзигаку, который наконец-то обрел свой дом, дом своей мечты. Но очень жалко было ту девушку.
— Сеоко, да ты что? — папа наконец-то выпал из задумчивости — он и на этой истории как будто ушел от тела далеко-далеко — и заметил, как я плачу.
А плакала я уже давно.
— У тебя такие… грустные сказки! Ну, зачем?..
— Прости. Я постараюсь, чтобы следующие были веселые, — он робко сжал мою руку.
— Что бы они хотя бы кончались хорошо!
— Постараюсь подобрать что-нибудь иное, — отец вздохнул, погладил меня по щеке, — Прости, что я тебя расстроил.
— Но почему ты выбираешь эти истории?! — не утерпела я.
— Сам не знаю, — рассказчик снова вздохнул, — Что-то на меня находит. Вот просто рождаются внутри меня картинки: какие-то истории. Я вижу основные события, героев и… говорю о них. Я сам не знаю, почему они именно такие приходят?..
— Но почему они так заканчиваются?
— Просто… — папа смущенно потер лоб, — Просто вот они приходят. Так. Будто они и должны быть такие. Не знаю, почему они заканчиваются именно так? Кажется, если я вдруг изменю концовку, то истории уже не будет. Будто она уже где-то так сложилась. Да и люди… люди ведь делают какой-то выбор. А у каждого поступка и у каждого выбора есть свои последствия. Что поделать, если они печальные?
Возмущенно выдохнула, сжав кулаки:
— Не делать таких выборов!
— Легко сказать, — папа вздохнул, — А в жизни не всегда можно понять, к каким последствиям то или другое приведет.
— Ты, что ли, пытаешься копировать жизнь в своих историях?
— Может, — ответил он как-то неуверенно.
— Но в жизни не бывает каппа и кицунэ!
— А почему ты только их вспомнила?
— Ну, э… — настала моя очередь смущенно тереть лоб.
Просто погибшую собаку подруга назвала Каппа. А Синдзиро… в нем было что-то как будто иное, когда он быстро и изящно двигался между шкафов в своем магазине. И, особенно странное, когда он распускал свои необыкновенно длинные волосы. Он был… как бы так сказать? Нечеловечески красив в то время! Хотя я его полюбила только тогда, когда он поддержал меня, подарив мне пирожок-рыбку. Странно, но красота, из-за которой так восхищались и с ума сходили по нему девушки и девчонки, совсем меня не трогала. Ну, красивый. Да, красивый. И что? Но тот пирожок…
И тут я расплакалась уже из-за него. Хотя понимала, что увидеть этого негодяя у меня намного больше шансов, чем у Фудзиюмэ — увидеть ее прекрасного дядю.
Папа, разумеется, кинулся меня утешать. Позабыв про свои истории.
Ночью воскресенья я проснулась. Пошла за водой. Папу нашла на кухне, пьющего. Вроде на кухне вина не было, но вот ведь, как-то протащил. Сначала хотелось ворваться и сказать, что я на него обиделась. Обещал ведь не пить! Но, присмотревшись к его сгорбленной фигуре, с трудом удержала вздох. И робко пошла к себе.
— Я и сам не знаю, почему я их рассказываю! — горько сказал он, стукнув стаканом об стол.
Но разве я спрашивала вслух? То есть, да, днем спрашивала. Может, он до сих пор переживает, что расстроил меня своими историями? Да, наверное, именно поэтому переживает. Жаль его. Но если я сейчас пойду — он поймет, что увидела его за нарушением обещания — и может от стыда еще больше расстроится? Нет, не буду я его расстраивать. Может, он не так часто срывается на самом деле? Ну, вот, раз попался. То есть, нет, я не дам ему понять, что видела сегодня. Надеюсь, дальше папа будет держаться.
Ночью мне снилась Фудзиюмэ, которая до темна ждала возвращения Синдзигаку у ворот. И когда проснулась в слезах, мне было особенно грустно: она еще не знала, но мне было точно известно: он не придет. В папиной истории этот получеловек даже до могилы ее не дошел! Рыдал на чужой. Сказал, что он сам кого-то убил, а теперь пришел тому рассказывать. Странно! Его тоже жаль было, если честно. Хотя так и не поняла: если Синдзигаку не нашел могилы любимой, не мог ее найти, то зачем ему было приходить к чьей-то чужой, особенно, если он того человека сам и убил?.. Или не человека даже.
Долго не могла заснуть, думая о них.
Утром пораньше проснулась и кинулась к папе, расспросить.
Папа тоже явно плохо спал. Хотя спиртным от него не пахло, да и бутылка куда-то испарилась. Стакан, похоже, стоял на месте в шкафу, среди других. Умеет папа маскироваться!
Про ночь я ничего не сказала, про историю ничего не спросила, но завтрак залезал в меня с трудом. Совсем непонятная была последняя эта история! И от этого непонимания тоже было очень грустно.
Вот вроде хорошо Синдзигаку было в мире ином, нелюдей, раз он столько лет там пробыл — и не вспоминал о людях, вырастивших его. Но почему он все-таки пришел? Хотя и опоздал. Но пришел. Через несколько дней после смерти той девушки. Вот с чего он вдруг надумал вернуться? Да и… если в мире другом ему было хорошо, то… то почему он свою историю рассказывал на той могиле? Не ее?.. Особенно, если он правда убил того, к кому пришел?..
Последние дни последнего семестра младшей школы взволновали всех. Разве что кроме меня. Мне не терпелось уже, чтобы этот этап моей жизни скорее уже закончился — и начался новый, в котором я и Аюму будем уже учиться в одной школе. Даже при том, что там я буду относиться к ней как к старшей.
Так-то, по возрасту, она и есть старшая. И там же будет моей сэмпай и милая Хикари. Хотя Аюму мне все же нравилась больше. Мы с нею как-то больше сошлись и больше секретничали. А вот добродушная Хикари держалась немного поодаль.
Но, впрочем, если очень честно, меня в основном волновало не окончание шестого класса. И даже не исчезновение мамы — хотя продолжающееся отсутствие каких-либо вестей о ней мне все еще причиняло боль. Но я все еще верила, что мамочка одумается и вернется. Или хотя бы Сатоси-сан подарит мне хоть какую-нибудь весточку о ней.
Меня удивляло то чувство, которое поселилось внутри меня. Неистребимое, пронзительное чувство первой любви, которому я раз за разом говорила, что у меня нет никакой надежды, что Синдзиро-сэмпай сам же меня и выгнал, что было бы глупо бегать за ним после того, да и… мне только одиннадцать. Ну, почти двенадцать уже. А ему — уже около двадцати или даже около тридцати. Совсем еще девочка и взрослый уже мужчина. Зачем я ему?.. Это и многое другое раз за разом я говорила себе. Повторяла и повторяла.
Вспомнила и то, что отец мой знал хозяина магазинчика сладостей уже давно — и что-то у них не заладилось, раз они так холодно встретились несколько лет спустя. Говорила себе, что Синдзиро-сан тогда так спокойно противостоял бандитам и даже чем-то серьезно дерзкую девочку-якудзу напугал. Но вспоминала ту страшную ночь и то, как он отважно защищал меня, как боролся с матерыми преступниками и как стоял под двумя дулами пистолетов, заслоняя меня своей спиной. Вспоминала тот холод и то, как он накинул свою куртку мне на плечи, а сам остался только в футболке. Как я сидела на его коленях, согретая теплом его куртки. Вспоминала тот проклятый вечер на втором этаже магазинчика сладостей, когда Синдзиро сам захотел мне помочь с домашним заданием и сам же и пригласил посмотреть на древнюю картину, а потом…
И та картина вспоминалась мне почему-то. Та старая картина, те два мальчика и девочка, игравшие с разрисованными большими ракушками.
Однажды она мне приснилась.
Пообтрепавшаяся бумага, пожелтевшая от времени, наклеенная на темно-зеленую, поблекшую со временем ткань. Мелкие, тщательно прорисованные детали. Старая дворянская усадьба. Цветущий сад. Сливы, начавшие опадать. Вишни, начинавшие цвести. Гроздья глициний, свисающие с чужого дерева.
Я снова стояла в комнате Синдзиро возле токонома и смотрела на старый свиток с картиной. И чем дольше смотрела, тем больше меня тянуло к ней прикоснуться. Медлила, но искушение победило. И, медленно подойдя поближе — но последние шаги стали широкими и быстрыми — наконец-то протянула руку и положила ладонь на ракушки с позолоченными рисунками на внутренних поверхностях. Нежная теплая бумага…
Дул прохладный ветерок. И он окутал меня ароматом цветущих деревьев.
Я растерянно огляделась и обнаружила, что стою посреди сада. Небольшой, но завораживающе красивый. Какой-то непривычной красотой планировки.
И… сад огибало длинное здание, выстроенное в традиционном стиле. Там, за одной из его открытых галерей, виднелись пруд и беседка, красивый мостик с одного берега на другой. И…
Увидела мальчиков, одетых в старинные одеяния дворянских родов. Их волосы были разделены ровными проборами по центру головы, а пряди сложены и подвязаны так, чтобы длинными петлями доставали до плеч. Они играли у низкого столика-подноса в ракушки с картинками на чтение первой половины или второй называемых отчасти стихов. Только девочки той рядом с ними не было. И их лица… эти лица…
Бросилась к ним — и запуталась в подоле многослойных длинных одеяний. Длинные пряди волос разметались вокруг. Мальчики обернулись на мой вскрик. Поднялись. Подошли ко мне настолько быстро, насколько позволяли неудобные широкие одежды. Оба протянули мне руки, чтобы помочь подняться. Только один улыбался мне, а второй был пугающе серьезен. И я замерла, не зная, чью помощь принять. Глаза, черные-черные, внимательно смотрели на меня с необычайно миловидного лица. Глаза светло-карие смотрели на меня с лица красивого, но заметно уступающего в красоте рядом с этим спутником. Оттенки их шелковых одежд и вышивка на них были великолепны. И у обоих такие интересные благоухания окутывали одежды и тела…
Я принюхалась с наслаждением. Шумно принюхалась.
— Будто зверек какой-то, — презрительно сморщился мальчик с черными-черными глазами.
— А кто вчера учуял аромат мамы, возвращающейся из монастыря, задолго, как ее повозка с быком приблизилась к усадьбе? — проворчал мальчик со светло-карими глазами.
— С обонянием мне повезло, — ответил первый мальчик невозмутимо, словно речь шла о чем-то обыденном.
— А уж как ты убегал от соседской собаки, прежде чем ее их слуги поймали! — рассмеялся спокойно красивый.
— Я же не виноват, что собакам так не нравятся мои благовония! — возмутился черноглазый.
— Или проклятие на тебе какое? — усмехнулся его товарищ по игре на знание стихов, — Что собаки тебя ненавидят.
А я стояла и смотрела на них во все глаза. Таких красивых. И таких ароматных!
— А ты откуда? — поинтересовался кареглазый уже у меня.
— Там… — указала рукой куда-то за забор усадьбы, видневшийся из-за бока одной из галерей и крыши большого амбара. Сглотнула, — Там была женщина!
— Мало ли в мире женщин? — проворчал черноглазый.
— Нет! — сжала его рукав, — Если бы ты ее увидел! Она была такой красивой! А ее двенадцатислойный наряд… Ах, какие красивые переходы оттенков в слоях ее одежд! Какие длинные-длинные прямые черные волосы были у нее! Я таких красивых женщин никогда не видела! Даже залюбовалась!
— Лучше бы за собой следила, — проворчал черноглазый, развернулся ко мне спиной и пошел обратно к столику-подносу с ракушками, — Какое тебе дело до других женщин? Лучше бы стремилась стать лучшей сама.
— Быть лучшим — это у него любимейшая забава, — засмеялся кареглазый, подходя ко мне еще на шаг и, осторожно подхватив под руки, помог мне подняться, выпутаться из длинных одеяний.
— И верно! — засмеялась и я — и мой звонкий смех полился между благоухания сливовых деревьев, между белых и красных цветов на темных ветвях.
— Пойдем к нам? — предложил поддержавший меня.
— Пойдем, — улыбнулась ему, — Я с тобой пойду. С ним — нет.
— А мне и одному хорошо, — обиженно отозвался мальчик, уже степенно опустившийся возле столика, чтобы меньше примять свои одежды.
— Если тебе хорошо одному в твоих покоях, что ж ты выходишь к нам поиграть? — фыркнул мой спутник, все еще придерживающий меня. Он даже наклонился, чтобы подвинуть подолы моего кимоно, чтобы красивее лежали у моих ног по траве.
— Я когда-нибудь путешествовать уйду, — ворчун с тоской посмотрел на виднеющийся за галереей кусок забора.
Уже и я проворчала:
— И уходи! Уходи насовсем! Нам и без тебя будет хорошо. Будем играть друг с другом вдвоем. И никто не будет сидеть с таким скучным лицом. Никто больше не будет ворчать на нас.
Мальчик поднял на меня мрачные как ночь глаза.
Внезапный порыв ветра сорвал пригоршни лепестков с ближайших деревьев, окатив меня ими, словно брызгами воды. Растерянно голову подняла, глядя как они падают, легко кружась… будто душистый снег падал на мои ладони… Я невольно подставила руку, чтобы набрать этих хрупких тончайших обрезков небесной бумаги… Ведь, наверное, цветы родились где-то в небесной стране?.. Они так красивы! Так чарующе красивы…
Легкий уже ветер обдал меня незнакомым сложным ароматом чьих-то благовоний.
Невольно повернувшись туда, столкнулась со взглядом растерянных черных глаз. Он… почему он так смотрит на меня?
— Почему ты так смотришь на меня? — спросила.
Но мой вопрос остался без ответа. Беззвучно лишь соскользнул лепесток с моего плеча, поскользнувшись на другом… легко скатился по складке моего верхнего кимоно…
Этот странный сон не шел у меня из головы. Эти лица мальчиков, которые казались чем-то знакомыми, будто уже видела их где-то прежде. Но особенно завораживали меня черные-черные глаза, смотревшие с миловидного лица на меня. То чувство, будто стоишь перед бездной. То чувство, когда чье-то лицо настолько прекрасно, что захватывает дух от совершенства черт, рожденных природой. Или, может, то совсем не человеческая красота?.. Разве человеческое лицо может быть слеплено таким прекрасным, до малейших черт?..
Впрочем, не меньше, чем моя грустная любовь и ссора с Синдзиро, меня волновала загадка историй, которые слагал мой отец. Вот уже десять историй рассказал он мне. И, кажется, что героев шести из этих историй я встретила в реальной жизни. Или даже семи?
В один из последних дней учебы в младшей школе, я после занятий ушла в другой район, села там на свободную скамейку и, вооружившись блокнотом, стала чертить список.
Аюму, моя подруга, а так же девушка из истории отца, подружившаяся с кицунэ Амэноко.
Сенбернар Каппа, а также родители моей подруги, Еакэ и Сайвай, напоминали сразу трех героев истории отца о любви чудовища-водяного к молоденькой гейше из проклятой семьи.
Моя одноклассница Дон Ми, наполовину кореянка, а так же полицейский нашего района Сатоси-сан — словно отражение служанки Дон И и главы стражи Чул Су из папиной грустной истории про музыку в корейском дворце.
Дерзкая и жестокая девочка-якудза Кикуко и добродушный, вроде обычный Тэцу, как-то увязавшийся рядом с нею, из реальной жизни. Они же герои истории моего отца: дочь главы уничтоженного клана Мацунока Кикуко и ее знакомый Тэцу, они же — встретившиеся спустя несколько столетий после разлуки самурай Мацу и дочь богатого дайме Кику.
Европейская художница, обожающая Древний Египет и рисующая под вдохновением от него, а также ее охранник. И одна из жен фараона, а также военачальник — из истории отца.
Моя знакомая или даже уже подруга Хикари и репортер-фотограф из Росиа под псевдонимом Синсэй. Они же — японка-простолюдинка Хикари и самурай Судзуки из истории моего отца.
И, наконец, сказка будто бы про моих мать и отца, Кими и Кин, но в ней моя мать почему-то оказалась молоденькой кицунэ, а отец — хакером, добывающим деньги для оплаты лечения для бедных детей. Там же, кстати, просочился и лис Синдзиро.
Хм, выходит даже семь совпадений героев по именам. Из десяти историй!
Хотя… Пожалуй, Амэноко и Аюму можно вычеркнуть. Как и моих родителей, и Синдзиро. Я все-таки верю в божеств-ками. Сколько-то верю. Потому что мои мама и папа учили меня уважать синто и буддизм, вместе со мною проводили какие-то обряды. Но вот лисы-оборотни и чудовища… Разве они существуют?
Ученые ничего такого не обнаружили! Ученые пытались вывести происхождение людей от мутировавших обезьян. Но, правда, скучная и противная та версия. Мне куда больше нравилась идея о богах Идзанами и Идзанаги, брате и сестре, спустившихся с небесной страны вниз и сотворивших в священном союзе мужа и жены японские острова и вообще мир. Хм… или как там у европейцев?.. А, был один Бог, он сотворил людей. Вроде бы за семь дней. Хотя ученые говорят, что был большой взрыв и вжжуух — появилась вселенная. Или Земля? Ох, запуталась.
В общем, идей, откуда взялись люди, множество. И мне привычно верить в существование божеств. Но вот прочие нелюди…
Хм, если отбросить выдуманную сказку про папу и маму и, может, знакомого и мне Синдзиро, а так же историю о дружбе человеческой девушки и лисицы-оборотня, то останутся пять историй, чьи герои мне напомнили моих знакомых.
Что же объединяет эти пять историй? Может, тут разгадка? Пожалуй, это истории о драматических событиях, исковеркавших чьи-то судьбы. Судьбы простых людей. В этих историях про ками и нелюдей не упомянуто. Но в этих историях есть идея, что наша нынешняя жизнь — не единственная и, может быть, уже не первая и не последняя. И вера в то, что связь между душами близких людей не рвется даже после смерти. Вот ведь под конец отцовских историй некоторые из их героев снова встретились в новой жизни! А в истории о жене фараона военачальник рождался множество раз, прежде чем сумел освободить душу возлюбленной из давно засохшего тела-мумии.
Если допустить, что душа и в правду может возвращаться в жизнь снова и снова, облачаясь в новые тела, как в новые одежды, то эти истории могли бы сколько-то быть правдивыми?.. И, кто знает, может кто-то из моих знакомых уже не первый раз встречается друг с другом и со мной?..
Но, все-таки… Какое отношение имеет все это к моему отцу? Он — провидец, способный видеть прошлые и будущие пути чьих-то душ?.. Или… мой папа и сам… какое-то божество? Но если он — ками, то, стало быть, ками и прочие нелюди существуют?..
К тому же, я никак не могла понять еще одну вещь.
Какое отношение папины истории имеют к исчезновению моей мамы?! И… имеют ли?.. Мог ли папа зашифровать в своих историях какой-то намек мне на причину исчезновения моей матери или разгадку, где ее искать?.. Но… В его историях, подозрительно переплетающихся с реальностью, герои умирали при трагичных или грустных обстоятельствах, а потом уже рождались вновь и получали шанс снова встретиться с кем-то дорогим. А, нет, в одной истории встретились еще и давние враги. Той, про Египет. А, и про самураев, причастных к Симабарскому восстанию.
Но…
Папа, ты хотел сказать, что моя мама погибла, но у меня есть шанс встретить ее в новой жизни?!
Нет…
Только не это!!!
Мама не может умереть!
Мама не должна умирать!
Но…
Что я могу сделать, если с ней что-то случилось?
О, как противно быть беспомощной и глупой! Вдруг и правда у мамы что-то случилось, ужасное, а я и не знаю?.. Но что?.. Почему?..
Да и…
Я точно ищу там, где надо искать разгадку?
Или мама просто ушла к любовнику, а истории папа мне рассказывает, чтобы меня отвлечь? Но… почему же тогда эти пересечения по именам и некоторое сходство событий между судьбами героев его историй и моих знакомых и друзей?! Это непонимание сводит меня с ума! Сил лишает!
А если… мама ушла к Синдзиро? Который хозяин магазинчика сладостей?
Да нет же! Я же работаю у него! Я была в его комнате на втором этаже. Там моя мама точно нигде не пряталась. Там-то и прятаться особо негде. Разве что в кладовой в погребе, где Синдзиро хранит товар. Но не такой уж и большой тот погреб, чтобы маме было в нем удобно прятаться. Да и… Я же несколько недель проработала у Синдзиро. Разве я б не услышала подозрительный шорох со склада?..
Тогда… Это к маме моей он ходит, маскируясь, по ночам? Он… знает, где она?.. Этот гад еще сказал, что я на нее похожа.
И как мне все это выдержать? Весь этот груз многочисленных загадок и странностей, помноженный на отчаяние от необъяснимого маминого исчезновения! О, если бы я могла кому-то рассказать об этом! Хотя бы поделиться!
Но… не так-то и много у меня людей, которым можно рассказать.
За отцом я слежу. Он странный. У него странные истории, чье некоторое сходство с моими реальными знакомыми меня угнетает. Да и, если он прячет способности, значит, прячет с умыслом.
Мм… мой Синдзиро? Но он же меня выгнал! Да и… ну, будь он настоящим самцом-кицунэ, он же ж скрывается, выходит! А если он скрывается, то разве бы мне признался?
Сатоси-сан? Но у него и без меня много дел. Хотя я ему верю. Вот, он секреты Рескэ хранит и даже его сестре не рассказывает.
Бимбо-сан? Он тоже странный. Но я пыталась разыскать этого старика еще после его странных речей об одноглазом котенке. Но никто в нашем районе не знал, где он живет. Да и… люди как будто вообще не помнили его! Я даже к Сатоси-сан заходила расспросить про Нищего, но и наш молодой полицейский посмотрел на меня растерянно и сказал, что не помнит этого старика.
Этот старик… Да кто же он такой?.. Пожалуй, помимо меня с ним из моих знакомых общались только Хикари и тот фотограф-журналист из Росиа. Но я не разобралась, где работает иностранец. Может быть, его адрес или телефон знала Хикари, которую он как-то спас? Но проблема была еще и в том, что у меня не было телефона Хикари! Я, конечно, подумывала, а не спросить ли ее номер у Аюму, раз девочки в одной школе учатся и даже в прошлом году были в одном классе, то, может быть, у моей подруги был номер Хикари. Правда, я еще не придумала, как объяснить Аюму, зачем мне номер мобильника Хикари.
Словом, это была очень запутанная история!
Ладно, если я еще раз встречу хозяйку одноглазого котенка, то осторожно расспрошу ее, не примерещилось ли мне, что мы говорили со стариком в блекло-синем юката, а также забрали замученного кем-то котенка? Если котенок по-прежнему у нее, значит, тот день был настоящим. И она тоже говорила с Нищим. Если она тоже говорила с ним, значит, он реальный!
Да, расспросить ее о встрече с ним я вполне могу. Это намного проще, чем найти иностранца из Росиа. Вроде проще.
Так что же мне сейчас-то делать?!
Аюму всю правду рассказать? А вдруг она меня засмеет? А она пока единственная моя подруга. Я же не сошлась особо ни с Хикари, ни с Дон Ми. Эх, так страшно потерять единственную мою подругу! Да и… она слишком сильно завязана с историей о водяном вампире. Там и история со второй жизнью каппы, и даже имена родителей мой подруги. Хотя… Аюму… Аюму же звали и героиню самой первой истории отца, о дружбе человеческой девушки с кицунэ.
Или… Может, зря я так к совпадению имен привязалась?.. Мало ли в жизни людей с одинаковыми именами?! Вот взять же брата моей подруги самого младшего и единственного брата Хикари, тоже младшего — и обоих зовут Рескэ. Но они не похожи!
— Чем занята? — спросили у меня над ухом.
С криком отшатнулась.
И упала бы со скамейки, если бы меня не подхватили худые руки. Которые оказались невероятно цепкими и крепкими, когда напряглись, удерживая меня.
А вот ручка-таки упала и прокатилась по асфальту с легким стуком. Блокнот смялся.
— Не бойся, если не хочешь, я не буду смотреть туда, — улыбнулся мне незнакомый мальчик-подросток в форме средней школы.
Он осторожно усадил меня обратно. Поднял ручку, не глядя в сторону моих ног и блокнота, протянул мне. И встал боком, спиной к блокноту.
Я запоздало узнала в нем второго Рескэ. Который младший брат Хикари.
— Ты почему-то сидишь далеко от своего дома, одна, после школы, — добавил мальчик серьезно, — Я вот и подумал, не случилось ли чего плохого у тебя?
Сказала, выдавив из себя вежливую улыбку:
— Все нормально.
— Понятно, обсуждать не хочешь, — усмехнулся Рескэ — и, развернувшись, спокойно пошел прочь.
Один из малочисленных людей, которые мне знакомы и которых волнует мое состояние. Кажется, волнует. И… и он вроде не замешан ни в одной из историй, рассказанных моим отцом! Тьфу, он не похож на его героев.
Но стоит ли?.. Он решит, что я сошла с ума. И будет смеяться надо мной, а мне почему-то совсем не хочется, чтобы кто-то смеялся надо мною. Тем более, он — мальчик, который один раз уже сколько-то мне помог. Нет, дважды, он ж еще поклялся заботиться об одноглазом котенке, которого кто-то замучил. Просто… Синдзиро сначала был дружелюбным — один из малочисленных дружелюбных ко мне особ мужского пола, а потом меня выгнал насовсем. Я не хочу, чтобы меня снова выгнали!
Посмотрела на спину удаляющегося Рескэ. Что-то было неправильное во всем этом. Мне почему-то не хотелось его отпускать. Да и… эмоции и хаотичные мысли распирали меня изнутри, разрывали на части.
— Постой! — закричала я, вскакивая — и ручка снова глухо ударилась об асфальт и укатилась.
Мальчик посмотрел на меня, потом на ручку. Снова усмехнулся.
— Растеряша!
Я обиженно проворчала:
— Нет уж, иди тогда обратно!
Мальчик подошел ко мне — сердито блокнот захлопнула, едва он направился в мою сторону — и спокойно ручку подобрал, подошел ко мне поближе, протянул ее мне. Сказал серьезно:
— Не дуйся! Я не со зла пошутил.
— Ты меня обидел! Значит, со зла.
Он вздохнул. И добавил:
— Но я не хотел тебя обижать! Хотя бы в это веришь?
Это было бы самое простое из всего, во что я сейчас могла верить или не верить. Потому соврала, притворившись подобревшей:
— Верю.
Внимательный взгляд на меня светло-карих глаз. И он серьезно сказал, отойдя на пару шагов в сторону от меня и блокнота, но, впрочем, только на два шага:
— Какая-то ты сердитая сегодня. Явно чем-то расстроена. Это хотя бы не будешь отрицать?
Серьезно призналась:
— Это не буду.
Мы несколько минут молчали, глядя в разные стороны, но стоя рядом друг с другом. Он как будто не хотел уходить.
— Как котенок? — спросила я тихо.
— Живой, — отозвался он грустно и посмотрел уже на меня, нахмурился, — Но так и останется одноглазым. Ухо-то, может, шерстью зарастет. А так-то он красивый, трехцветный. Ему еще старик, который его нашел, подарил шнур красный с колокольчиком вместо ошейника.
— Я помню, — кивнула, — Он при мне подарил.
— Так-то вот я домой прихожу или Хикари — и котенок выбегает нас встречать. Садится и тянет к нам левую верхнюю лапку, будто для рукопожатия. И такой он, белый с пятнами. И еще этот колокольчик… Как будто настоящий манэки-нэко!
Серьезно сказала:
— А может и настоящий.
Значит, одноглазый котенок был на самом деле! И, выходит, Бимбо-сан и вправду общался со мной и Хикари!
— Вот как сестра его домой принесла, так у нас будто полоса удачи началась, — растерянно добавил Рескэ, — Я подработку новую нашел, там хорошо платят. И можно трудиться несовершеннолетним. И место приличное. А маме премию на работе выписали за усердие. Мы, правда, на радостях накупили всякой еды и обожрались. Адски животы намаялись! Но мы хотели проверить, каково это: когда можно жрать все, чего хочешь и сразу… — тут мальчик спохватился и заметно смутился, — То есть, мы…
— Твоя сестра говорила, что вы скромно живете, — похлопала его по плечу, — А еще она рассказала, что ты сам зарабатываешь. Поддерживаешь и ее. Знаешь, я тобой восхищаюсь. Честно.
— Правда? — он робко улыбнулся.
— Ага, — кивнула.
Мы с минуту смотрели в глаза друг другу. Глаза у него были очень красивые, светло-коричневые. Теплые какие-то. Впервые я так долго смотрела какому-то мальчику в глаза — и вообще не смущалась. Ни капельки!
Рескэ вдруг заметил, что моя рука все еще лежит на его правом плече, покосился на мою ладонь. И я, вдруг смутившись, руку отдернула.
— Я не кусаюсь, — фыркнул он.
Опять надо мной смеется! Но на этот раз как-то добрее и спокойнее. Будто действительно зла не желал.
— Ты, если тебя кто-то из мальчишек обижает, мне скажи, — серьезно сказал юный мужчина, — Я им в морду дам. Ты же подруга моей сестры.
Я… подруга его сестры?.. Это она ему сказала, что я — ее подруга?.. Или он так сам решил про меня?
И вообще… мне почему-то приятно стало на душе, когда он предложил меня защищать. Хотя я бы не стала просить его заслонять меня от Кикуко. Но…
Тихо спросила:
— А если то будут парни старше тебя?
Юный мужчина серьезно подбородок свой протер и степенно ответил, смотря куда-то над моим плечом — он был на полголовы выше меня:
— Слушай, тогда тебе придется немного обождать и потерпеть. Я уже два месяца как хожу в школу каратэ по вечерам. Но только это тайна пока для сестры, хорошо?
Торопливо кивнула.
— Пока, увы, я ничему особенному не выучился, — добавил Рескэ, посмотрев уже мне в глаза, — Но я собираюсь научиться защищаться. Чтобы с голыми руками и даже против нескольких крупных противников. Но только тебе придется обождать, пока я научусь. Потерпишь пока?
И как-то это звучало… по-самурайски. Я вдруг себя ощутила хрупкой женщиной рядом с серьезным сильным воином. Который мне защиту предложил.
Вот только… если он узнает про эти мои идеи и домыслы о связи героев из папиных историй и моих знакомых и друзей… Он меня засмеет? Решит, что я рехнулась или просто глупая? Мне почему-то вдруг сильно захотелось, чтобы наше общение продолжилось. Даже если ему не придется меня ни от кого защищать. Даже если понадобиться, я не попрошу. Просто это так здорово — когда рядом есть кто-то, готовый меня защищать! Особенно, после того, как кто-то другой меня уже выгнал. Выгнал, даже не будучи уверенным, что та страшная девочка-убийца уже уехала из Киото.
Только… именно потому, что Синдзиро выгнал меня, да еще и так внезапно, мне как-то сильнее страшно потерять и эти странные отношения, появившиеся между мною и Рескэ, и это странное тепло в моей груди.
— Вижу, что ты что-то рассказать хочешь, но не решаешься говорить, — вдруг улыбнулся мальчик, продолжая смотреть мне в глаза, — Не объясняй, если не хочешь. Просто я вижу, что у тебя такой вид. Просто потому что вижу.
Или… сказать ему сразу? Тогда я сразу пойму, бросит ли он меня так же, как и Синдзиро или останется на моей стороне? Хотя Синдзиро не только выгнал меня: он еще и сначала жизнь мне спас. И даже защищал брата Аюму от желания выскочить на дорогу к задавленному Каппе, где и мальчика самого могла машина переехать. Где уже едва не сбила его машина только что. Все-таки, местами Синдзиро был не плохой.
Синдзиро… Сколько еще будет эта горькая тоска в моей душе при воспоминаниях о тебе?..
Но, впрочем, хозяина магазинчика сладостей сейчас рядом не было. И он выгнал меня. Выгнал и даже не извинился, вот уже две недели не звал меня назад.
А Рескэ сейчас был рядом. И честно хотел мне помочь. Рескэ… Все-таки, в моей жизни было что-то радостное! Был человек, от мыслей о котором в сердце становилось тепло. И это было здорово!
И я решилась. Села на скамейку. Хлопнула по сидению рядом. Мальчик сразу же сел возле, хотя и не вплотную. Но прежде чем начать, я внимательно огляделась, нету ли знакомых рядом, которые могли бы случайно подслушать? Да и далеко ли сейчас от нас люди?
— Какая милая парочка! — сказала какая-то бабулька вдалеке, думая, что мы ее отсюда не услышим.
Она как раз вышла из магазина булок и сладостей, чужого магазина, и повстречала знакомую такого же возраста, может даже соседку.
— Да вроде бы брат с сестрой, — ответила серьезно та, покосившись на нас, — Смотри, мальчик ее на год или два старше.
— И чего им есть до нас дело? — вздохнула я, но, впрочем, сказала тихо-тихо.
— Она сказала, что мы как брат с сестрой — и у меня от этого странные ощущения, — признался Рескэ, когда пожилые женщины уже отошли, в другую сторону.
Грустно спросила:
— Тебя смущает, что я из младшей школы, а ты — из средней? — и почему-то торопливо добавила, — Но в начале апреля я уже пойду учиться в первый класс средней школы.
— Мне все равно, старше ты или младше, — улыбнулся мальчик.
И улыбнулся как-то так… как-то искренно. И даже тепло. И мне даже захотелось улыбнуться вслед ему.
Но моя улыбка завяла, когда подняла взгляд и увидела, что у поворота улицы стоит Синдзиро и как-то растерянно смотрит на нас двоих. Он… пришел мириться?..
Но нет, этот мерзавец повернулся ко мне спиной — взметнулись его длинные-длинные волосы, собранные в хвост на затылке — и быстро ушел. После этого мне долго-долго говорить не хотелось. И Рескэ тоже молчал, раз я не хотела говорить.
— Он тебе нравится? — спросил вдруг брат моей подруги.
— Он… — помолчав, почему-то призналась, — Он мне нравился. Но сейчас не знаю.
Может, потому что устала уже обо всем молчать, а Рескэ все было интересно знать обо мне и моем состоянии. Или потому, что с ним мне почему-то было спокойно быть откровенной. Хотя…
— А ты…
— А мне пока никто не нравится, — совершенно спокойно признался мальчик, — Девчонки как девчонки. Ой, прости! Девчонки любят обычно считать, что каждая из них — особенная.
— Я не считаю себя особенной, — усмехнулась, — Я обычная.
— Фух, значит, ты не будешь думать, что я сейчас хотел тебя обидеть!
Посмотрела на него растерянно, а он на меня — серьезно. Все-таки, заботится обо мне. Хотя бы пытается. Только…
Рассмеявшись, спросила:
— Ты всегда говоришь все, что думаешь?
— Нет, — Рескэ задумчиво запустил руку в свои волосы и пригладил их, пропуская пряди сквозь пальцы, — Не со всеми. Со всеми не хочется. Да и со всеми говорить откровенно глупо. Но я не знаю, как так получается, почему я так выбираю?..
Мы еще долго сидели рядом и молчали. Впрочем, рядом с ним молчать тоже было спокойно и даже приятно.
Только… он поверит мне или выгонит, как и Синдзиро?..
Тяжело вздохнула. И все-таки решилась, но, впрочем, сначала внимательно осмотревшись, нету ли кого рядом:
— Ты только никому не говори?..
— Никому и никогда! — поклялся юный мужчина тоном самурая.
Уже стемнело, а мы все еще сидели. Иногда я, захваченная чувствами, забывала осмотреться, но мальчик сам бдительно посматривал по сторонам. И пару раз мне рот закрыл рукой: раз, когда мимо прошла его мама и та поприветствовала нас, мило улыбнувшись, два — когда мимо шли какие-то два мальчика, но не в форме его школы, но, кажется, все-таки его знакомые. А я почему-то не обиделась на его прикосновения. Руки у него пахли свежими-свежими книгами, только что отпечатанными. Или газетами?..
Я столько всего наговорила ему, а он так никуда и не ушел! И даже не смеялся! Я даже задумалась потом, а не снится ли мне такое счастье, что кто-то рядом сидит и готов все-все серьезно слушать, что я говорю?..
Только почему-то, задумавшись, ущипнула его за руку, а не себя. Но он, хотя и дернулся и покосился на меня и мои пальцы, промазавшие и попавшие не на ту руку, ругаться же однако не стал.
Зажглись фонари. Мы сидели в полумраке, на границе пятна света и темноты. И было просто уютно сидеть рядом. Даже если просто сидеть. Даже после всей той жути, что я наговорила.
— Давай я тебя домой провожу? — предложил вдруг Рескэ, вставая, — Там какие-то парни жуткие. Вот, напали на Минако, даже пырнули ножом.
— Ой, Минако! — я вскочила, — Это не пьяные парни были!
— Не они? А что же… — он нахмурился, — В нашем городе появился маньяк?
— Нет, что ты! — огляделась — улица была пустынная, а, нет, парочка какая-то на горизонте, идет к Рабуотелю, — Ты только никогда и никому?..
— Никому и никогда! — заверил он, внимательно посматривая по сторонам.
Словно смелый и строгий самурай, решивший охранять меня от врагов. И от маньяков.
— Хотя, наверное, Хикари можно. Ведь и ее касается. Та девочка издевалась над нею.
Мальчик выжидал, пока сама не заговорю.
— В общем, это был не маньяк. И даже не якудза. А парень Минако. Мне полицейский с нашего района рассказал.
— У нее был парень? — недоуменно поднял он брови.
— А она тебе нравилась? — почему-то вырвалось у меня.
— Нет, ты что! — брат Хикари испуганно руками замахал, — Она ужасная! И издевалась над моей сестрой! Так, значит, парень ее пырнул ножом.
— Он, похоже, любил азартные игры. Или, может, даже баловался наркотиками. Что играл и любил выпить — это точно известно. Что у них там за отношения — он пока не признался. Или мне Сатоси-сан сан не рассказал?.. В общем, ее парень постоянно проигрывал деньги и просил в долг у нее, но не отдавал. Сам он был студентом, а подрабатывал редко. Он ее даже бил иногда — врачи в больнице обнаружили следы от заживающих ушибов. Минако не хотела говорить, но потом призналась. А она любила его и носила ему деньги. Которые у других девочек отбирала. Но в тот вечер они страшно поссорились. Правда, причину ни она, ни он так и не назвали. Может, совсем глупая причина. Может, совсем сложная. Такая вот история.
— Понятно, — он вздохнул, поднял рукав пиджака, посмотрел на часы, — Поздно уже, пойдем, провожу тебя. А потом мне на работу надо.
— А ты сам маньяков не боишься?
— Я же мужчина! — провыл он сердито и даже обиженно.
Мы улицу или две прошли молча.
— Так ты… мне веришь? — робко спросила я, не выдержав.
— Верю, — кивнул он серьезно, — Мне почему-то думается, что наш мир шире и глубже, чем кажется на первый взгляд. Сам не знаю почему. Просто я как будто в этом уверен.
— Понятно… — кивнула.
Хотя и не понятно, что делать мне?..
— Я думаю, пока тебе надо просто за отцом понаблюдать, — добавил мой защитник, будто прочитав мои мысли, — Лучше, если ты не будешь показывать, что заподозрила о чем-то. Если он что-то такое скрывает, значит, есть причина. И он уже решил, что будет скрывать. А если он сам не знает… ведь и такое возможно?
— Ага, — кивнула.
— А нам надо бы найти этого старика Бимбо-сан, — добавил Рескэ задумчиво, — Я вот тебя слушал и подумал, что он тоже странный. Та история, что он почему-то рассказал тебе, когда ты призналась об исчезновении мамы, — мальчик резко обернулся, огляделся, но сразу же успокаивающе похлопал меня по плечу, — Пока чисто. Прости, я немного задумался и забыл проверить.
— Ничего.
Главное, что ты выслушал меня и даже после этого остался на моей стороне. До того, как Синдзиро выгнал меня, я не понимала, какая же это радость, когда-то кто-то все же остается на моей стороне!
— И его слова, когда он смотрел на нашего котенка. Когда он еще был не наш и запутался в нитках. Они звучали как-то многозначительно.
— Ага, — кивнула, — Мне тоже так кажется.
— Мне еще кажется, что этот Бимбо-сан сам может оказаться предсказателем. Вот как он тебе про котенка сказал, а нам сразу после этого везти начало!
Про котенка я ему тоже рассказала. Что он может быть счастливым.
— Но про котенка он говорил с такой уверенностью, будто сестра моя наконец-то свое счастье заслужила. Хотя, казалось, а ему-то откуда знать?
— Да, — кивнула, — Это странно тоже.
— Да и… Нет, ты, наверное, подумаешь, что глупость…
— Нет, ты скажи! — сжала его рукав.
И Рескэ, шумно выдохнув, признался:
— Я вот вспомнил… Я в детстве очень любил всякие разные сказки читать, разных стран.
— В детстве? — растерянно посмотрела на ученика средней школы.
— Ну, в младшей школе! — пробурчал юный мужчина, не по годам предусмотрительный и ответственный, — В первых четырех классах. Меня все манили сказки и фильмы фэнтези. Я еще мечтал тогда постоянно, что однажды мне откроется дверь в другой мир. И там…
— Что там?.. — спросила, не дождавшись.
— Я бы с лисами-оборотнями поговорил!
От растерянности споткнулась, но он меня подхватил, мешая упасть. И, на всякий случай, сразу не выпустил.
— А почему именно с кицунэ?
— Не знаю, — он задумчиво шею со спины протер, — Просто хотел встретить лиса-оборотня. Такая глупая детская мечта. Почему-то именно кицунэ. И почему-то именно лиса. Может, мы бы смогли подружиться? И, может, даже названными братьями стать? А он бы мне показал другой, волшебный мир? Так, ерунда… Просто тогда я еще не работал, и нам было еще тяжелее. И мне оставалось только мечтать. Это потом я решил, что больше в сказки верить не буду. И мечтать больше не буду. А просто буду пытаться сделать что-то. Что-то полезное и интересное мне, но в реальной жизни. Ну, вот, учусь.
— Понятно, — серьезно кивнула.
Все-таки, он интересный мальчик! Здорово, что мы с ним познакомились. Хотя и совершенно случайно.
— Так вот… че я сказать-то хотел? — озадачился мой спутник.
Смущенно сказала:
— Прости, что отвлекла.
— Да, ничего! Невелика беда!
Мы какое-то время помолчали. Уже приближалась моя улица. Но Рескэ остановился, не дойдя. Кажется, на всякий случай.
— Иногда в сказках был монах. Иногда старый, иногда — молодой. Или нищий. Он приходил к людям. К разным. Если люди были к нему добры — он дарил им что-то волшебное. Или у них после его ухода случалось что-то хорошее, иногда прямо очень необыкновенное. Правда, в основном, он помогал беднякам. Тем, которые оставались добрыми и отзывчивыми к чужой беде даже в трудностях, временных или постоянно даже если бедными жили, но готовы были помогать другим.
— Кстати, да… вроде бы был такой сюжет?.. Про монаха точно!
— Так вот, я думаю… — Рескэ озадаченно потер подбородок, — А если этот старик — не простой какой-то старик? А ками или бодхисаттва?
— Ой, а ведь в некоторых историях бодхисаттвы являлись праведным людям! — хлопнула в ладоши.
— Так вот, — мальчик уже задумчиво нос почесал, кончик, потом переносицу, — А если… то не Нищий? А настоящий бодхисаттва?
— Или… Не, странно, наверное.
— Нет, ты скажи, — попросил он.
— Ну… это… — смущенно замолчала, надолго, но он, впрочем, спокойно ждал, когда у меня появится желание договорить, ничем не выдавая своего интереса или волнения — и дождался таки, — Когда он сказал, чтоб звала его Бимбо, можно просто даже Нищий, мне вдруг почему-то вспомнилось, что есть такой Бимбо-но ками, Бог бедности.
— А может… — растерянно выдохнул Рескэ, — Ведь кому как не богу бедности знать, как жила прежде Хикари? И… если такое божество существует… Если оно видит судьбы всех бедных людей. Или, как старый ками, вообще всех людей судьбы видит, то… почему он именно Бог бедности? Может быть, потому, что следит, как люди себя ведут в бедности? Остаются ли отзывчивыми или озлобляются?
— Может, он даже награждает иногда самых терпеливых?
— Или просто следит за бедняками?
— Сеоко, пригласи своего друга к нам на чай?
Мы отпрыгнули от моего отца, незаметно как-то подошедшего к нам. Правда, в одну сторону отпрыгнули. Отец был в деловом костюме, хотя уже и без сумки. Видимо, придя с работы и не обнаружив меня, отправился меня искать по улицам или у дома караулил. И разглядел нас, пока мы тут стояли неподалеку и болтали. Ой, а сколько он услышал?!
— А кто такая Сеоко? — рассеянно спросил мой спутник.
Первым засмеялся мой папа, потом уже я. Потом, сообразив, что так и не спросил моего имени, а Хикари как-то при нем моего имени не называла… В общем, он запоздало понял, что Сеоко — это была я. И сам уже рассмеялся над своей ошибкой. Он умел смеяться над своими ошибками.
Папа снова пригласил мальчика к нам в гости. Но тот заизвинялся и быстро ушел, сославшись на какие-то неотложные дела. Что подрабатывает по вечерам, промолчал. Странно, ведь в этом-то как раз ничего стыдного нету. Стыдно как Минако отбирать деньги у младших, слабых и трусливых. Или просто таких добрых как Хикари, которая все терпела, хотя у нее самой семья бедная — и каждый подарок младшего брата был для нее как сокровище.
— Поздравляю, Сеоко! — сказал папа, когда мы уже были дома, а он только что закрыл входную дверь, — У тебя появился первый парень.
— Во-первых, почему первый?.. А во-вторых…
— Уже не первый? — мужчина растерялся.
— Нет, просто… Ты так сказал, будто их еще будет целая очередь. По номерам.
Отец как-то странно усмехнулся, снял ботинки и отправился мыть руки. Потом уже, когда мы сидели с намытыми руками на кухне, и он снимал полиэтиленовую пленку, которой закрыл тарелки с горячим ужином, опять завредничал:
— Но, все-таки, с появлением парня тебя поздравляю. Моя дочка уже взрослая, на нее мальчики уже внимание обращают.
— Папа! — возмутилась я, — Перестань смеяться надо мною! Какой такой парень вдруг?..
— Я его уже во второй раз вижу, как тебя домой провожает, — он усмехнулся.
Вот вредный!
Проворчала:
— А ты подглядывал за мною, что ли?! Шпионил за мной?
— Я просто волновался за тебя — и постоянно смотрел в окно. Вдруг увидел, что ты наконец-то возвращаешься — и даже не одна. Но чего ты так злишься, не понимаю! Здорово же, когда можно уже ходить вдвоем, когда кто-то хочет тебя провожать.
И папа вдруг тяжело вздохнул и отвернулся. Наверное, вспомнил нашу исчезнувшую маму. И я тоже вздохнула, вспомнив ее. Долго ее нет. Вот уже около двух месяцев. Где она?.. Как?.. С кем?.. Почему ушла?.. И до чего же трудно, когда есть такая тайна, мне не раскрытая, отгадки которой я, возможно, никогда и не узнаю!
— Как твои дела? — спросил мой последний родной человек, оставшийся рядом. Хотя и сегодня была не пятница. И, уж тем более, не суббота, когда мы договорились слушать меня о моих делах.
Тихо ответила:
— Идут.
— Куда?..
Помолчав немного, грустно призналась:
— Не знаю. Они не докладывали.
И даже папа как будто что-то скрывает от меня. И не только об исчезновении мамы. Если он что-то скрывает, то можно и мне?..
Вздохнув опять, приступила к ужину. Тем более, папа его так заботливо приготовил для меня. Рис, омлет с овощами, говядина с грибами.
— О чем вы с ним разговариваете? — поинтересовался папа, когда моя тарелка с рисом уже почти опустела, а тарелка с добавками к рису — опустела наполовину.
А, нет, вру. На две трети.
Расплывчато ответила:
— О сказках.
— О тех, которые я тебе рассказываю? — оживился мой рассказчик.
Многозначительно призналась:
— Вообще.
Ведь «вообще» — это значит «обо всех» и «о всяких разных». То есть, подразумевает, что и про папины истории я тоже рассказала другу. Кажется, можно мне называть другом Рескэ?.. И мне не хотелось признаваться, о чем мы с ним говорили.
— Какая ты стала таинственная, — усмехнулся папа.
Проворчала:
— Я такая же.
Вроде. Или, все-таки, я тоже изменилась?..
Он задумчиво посмотрел, как я доедаю. Потом уточнил:
— Скоро выпуск из школы. Волнуешься?
Бодро мотнула головой. И прожевав последнюю часть риса, проглотив ее, радостно объяснила:
— Нет, потому что в средней школе мы будем вместе с Аюму! Даже если только на один год!
— Рад, что смог тебя чем-то порадовать, — папа легонько погладил меня по голове и поднялся.
Посуду мыть мне не дал, сказал, что сам справится. Хотя бы сегодня.
— Кстати, я тут новости смотрел… — добавил мужчина задумчиво.
Зевнув, спросила:
— Что-то интересное? — правда, новая мысль заставила меня подпрыгнуть и кинуться к нему, вцепиться в его руки, — Что-то случилось с мамой?!
— Нет, не с ней, — отец покачал свои руки вместе с моими, сжимавшими его, потом добавил грустно: — Но, даже если Кими там была, то с ней бы ничего не случилось.
Напрягшись, спросила:
— А что там?..
— Случай в самолете, летевшем из Японии в Европу — отец нахмурился, — Думали, что разобьется. И пассажиры это поняли, панику подняли. Но, к счастью, обошлось. Они сумели благополучно приземлиться в ближайшем аэропорте. Хотя и не в том, в каком планировали.
— Это грустно! — вздохнула.
Хотя я бы в любом случае вздохнула, даже если бы там летели другие люди из совсем другой страны. Грустно же, когда у людей что-то грустное происходит!
— Но, знаешь, что удивительно?
— Не знаю, — мотнула головой.
— Удивительно, как повела себя одна японская девочка, когда в самолете меж пассажиров началась паника: она встала с места и начала петь! Пассажиры говорили, что она пела очень красиво. Голос у нее хороший. Хотя и песня ее была совсем без слов. Но еще неожиданнее было, что она внезапно запела. В такое время! Но, пока она пела, все люди как-то заслушались и успокоились. Потом уже вбежала стюардесса с известием, что получено разрешение приземлиться в ближайшем аэропорту и, возможно, им удастся благополучно приземлиться. Те страшные минуты до сообщения, подарившего всем надежду, она всех отвлекала и успокаивала. И имя у нее красивое: Юмэ, «мечта». Я еще потом из следующего выпуска узнал…
Засмеялась — и папа остановился, недоуменно смотря на меня.
— Ты про это следующую историю расскажешь?
Теперь засмеялся и он. Потом сказал:
— Да, может быть. Интересно, куда меня фантазия унесет? И какое объяснение я им придумаю?..
Недоверчиво посмотрела на него. Так… Рассказчик сам не знал, что его истории могут сбываться? Или только притворялся, будто ему это неизвестно?..
Вздохнула.
В любом случае, мне не нравилась сама мысль о том, что папа может чего-то недоговаривать. Так, гляди, он и сам куда-нибудь может исчезнуть. И я и из-за него потом долго плакать буду.
— Иди спать, Сеоко, — сказал отец серьезно, — Завтра мы пойдем прощаться с твоей первой школой.
Ох, да! Наконец-то она закончится! И вскоре мы уже будем вместе с Аюму! Это я так про папины тайны задумалась, да так с Рескэ версии запридумывалась, что совсем из головы вылетело, что завтра этот этап моей жизни уже закончится. И я уже намного взрослее буду, в средней школе-то!
Мне даже захотелось лечь и уснуть поскорее, чтобы поскорее ночь перед выпуском закончилась.
Той ночью луна была уже не слишком полной, но облаков на небе не было — и лунный свет свободно омывал сад и здания усадьбы. Юная девушка медленно танцевала с веером под гроздьями цветущей глицинии. Было уже слишком поздно, поэтому лепестки уже осыпались. Когда налетал прохладный ветер, то цветки опадали целыми пригоршнями. Девушка плохо видела их в темноте, но ощущала, как они падают и стекают по ее длинным волосам, подвязанным шнурком у шеи, чтобы танцевать было легче. Чувствовала, как спадают по ее плечам и по рукам, когда те выползали из многослойных широких рукавов. И уже не замечала, когда они скатывались на многослойное одеяние или даже сразу падали на него.
Этой ночью луна была особенно красивой. Или, может, все из-за того, что сегодня особенно сильно тоска сжимала сердце. И, выскользнув из своих покоев, сжимая в руке веер, девушка устремилась в сад. Там ее приманили пышные гроздья глициний. И было особенное какое-то настроение сегодня. Она тихо покачивалась в такт воспоминаниям какой-то мелодии, да медленно и плавно проводила веером вверх-вниз, у лица и чуть дальше, и еще дальше на разогнутой руке. Шуршал шелк ее одеяний. И скользили ручейками по ней осыпавшиеся цветы.
Вдруг она остановилась, держа веер на полусогнутой руке. Снова сильный ветер подул. И, осыпаемая нежно-сиреневыми цветами, соскальзывающими по ее светло-зеленым одеяниям, девушка обернулась.
В саду было темно. И темные силуэты смазывались, будто в мир затекала пролитая тушь, портила пейзажи, топила во мраке.
Но сложно было не заметить яркий запах древесных благовоний. Который никто в доме не использовал. Которого прежде в саду не было.
— Кто здесь? — спросила она напугано. И впервые только вспомнила, что выбралась в сад одна, а служанки все спят. Стражники где-то у ворот ходят. Обычно им не с чего шататься ночью близ покоев молодой госпожи.
И почему-то обернулась туда, где тени и мрак за скрюченной сосной стали как-то гуще. Блеснуло два красных огонька из темноты, будто взгляды какого-то зверя. Причем, глаза были еще выше, чем она. Такого огромного зверя?!
Девушка испуганно вскрикнула. Выронила веер. Подхватила одеяния, чтобы убежать — она еще понимала, что надо бы убежать.
Какой-то мужчина с изящным запахом благовоний появился возле нее. Причем, как-то слишком быстро. И даже сумел подхватить веер в темноте, будто четко все видел.
— К-кто ты?! — спросила она дрожащим голосом.
— Ты… правда хочешь это узнать? — хрипло спросил он.
Но совсем невежливо спросил, безо всяких приличных оборотов, будто давно уже были знакомы. Каков нахал!
— Кто вы и что тут делаете?! — спросила девушка уже требовательно.
Он сначала протянул ей веер — она видела силуэт его — и торопливо приняла: веером, если что, можно было его ударить. Хотя, конечно, не слишком-то и хорошее оружие из веера.
— Я просто… — голос его дрогнул, — Я зашел ненадолго. Сюда. Здесь… — и как-то торопливо добавил, — Здесь изумительно красиво цветет глициния. Еще немного времени — и от нее не останется уже ничего.
— Кто вы? — требовательно спросила девушка.
— Я… Не думаю, что ты… что вы захотите это узнать. И не уверен, что вам понравится мой ответ.
— Кто вы, дерзкий человек, посмевший ночью войти в мой дом?!
Глаза его вдруг вспыхнули ярко красным светом, освещая его лицо. Молодого мужчины с распущенными длинными-длинными волосами. Красивое лицо. Только…
Не сразу поняла, откуда в старой усадьбе взялся мобильник. И почему те двое не обратили внимания на него?.. Потом, правда, в голове моей что-то проснулось, еще больше, и запоздало узнала мелодию, которая стояла на звонках от Аюму. Торопливо приняв вызов, поднесла трубку к уху и взволнованно спросила:
— Что-то случилось?
Так поздно она никогда мне не звонила.
— Прости, что я беспокою тебя так поздно… — затянула она.
— Так что же все-таки случилось?..
— Прости, я…
— Но что? Я волнуюсь!
— Просто я… я влюбилась, — сказала девочка как-то робко.
— Аа, помню. Ты говорила.
— Просто… Мы поедем на горячие источники всей семьей. На неделю. Я его целую неделю не увижу.
Мне вспомнился Синдзиро, которого я толком не видела последние недели. И сердце болезненно сжалось.
— Я… я написала ему письмо! — торопливо добавила Аюму, — С моим признанием. И как я благодарна ему… Я говорила, как мы познакомились?
— Нет, ты пока ничего не говорила о нем.
— Я тогда шла и плакала. Только-только умер Каппа. Вот и…
Вздохнув, сказала ей:
— Я бы тоже шла и плакала.
— Вот! А он вдруг подошел ко мне. И угостил пирожком в форме рыбки.
Мне почему-то стало не по себе. Хотя и никак не могла понять, почему. А еще меня раздражало, что она позвонила со своими признаниями так поздно. Да, мне, разумеется, хотелось все узнать, но этот сон… и то лицо… Что же насторожило меня в том чудовищно красивом лице мужчины, забравшегося в чужую усадьбу ночью? И… и почему меня так расстроило, что мой сон так резко прервали?..
— Такой милый! Он позаботился обо мне. И вообще… я, наверное, ему тоже понравилась, раз он в тот день не прошел мимо?.. И… и мы будем вместе! — голос ее стал мечтательным, — Он такой красивый! Такой добрый! Правда… Наверное, родителям не понравится, что он меня старше. И мы так сразу пожениться не сможем. Но зато мы будем встречаться каждый день! Может быть…
Зевнула, пряча зевок за ладонью. Почему-то сегодня она меня слишком раздражала. Зачем разбудила меня посреди ночи?..
— Завтра мы уезжаем. Мы… мы могли бы с тобой встретиться рано утром? А ты отдашь ему письмо?..
Э-э… что?!
— Я подписала, от кого оно. Внутри конверта. И мой номер мобильника. И емэйл мой. Так что он поймет, кто я. Но мы завтра днем уезжаем. На целую неделю. И… и я робею отдать письмо ему сама!
— Но… почему я должна?.. — меня смущала ее идея.
И то, что она хотела, чтобы я к какому-то парню подошла и протянула ему конверт. Что он обо мне подумает?! Точнее, явно, чего. Явно же, зачем к нему подходит незнакомая девочка с конвертом. Тем более, что Аюму обратилась ко мне ночью. И разбудила меня. Прервала такой интересный сон!
— Так ты его знаешь! — бодро сказала девочка.
— Эээ…
Знаю?.. Так что же он обо мне такого подумает, когда я к нему с письмом таким подойду?! Точнее, он именно то и подумает, причем, что это я им увлеклась. А если это узнает Синдзиро?.. Он… Или мы слишком сильно с ним поссорились?.. Да и… какое ему дело до меня и кому там я письма с признаниями отдаю! Хотя и обидно понимать это.
— Ты моя лучшая подруга! — пылко сказала Аюму.
Мне, конечно, приятно было услышать, что я для нее очень важна — и она первый такой человек из детей, кому я важна, но… Но, неужели, нужно совершать что-то, от чего мне так не по себе, даже когда я еще только думаю об этом, только потому, что я — ее подруга? Или потому, что она считает меня своей лучшей подругой? И… и если я ее подруга, то почему она не понимает, что мне самой будет жутко передавать ее письмо с признаниями кому-то?
А еще… Еще у нас в школе одна девочка уже написала такое письмо однокласснику. Так он достал его — и прямо при всех открыл. И приятелям своим зачитал. Да еще и подписанное в конце прочитал: «С любовью, твоя Марико». Она чуть не умерла от ужаса и стыда. И все смеялись над нею. И мальчики, и девочки. И даже ее подруги. С тех пор она его ненавидит и разговаривает с ним только тогда, когда учитель им что-то поручит. А он до сих пор над нею смеется. И Марико только и ждет, чтобы школа поскорее закончилась. И так уже три года! Ужас!
— Умоляю тебя, Сеоко! — с отчаянием выдохнула подруга, — Пожалуйста, возьми завтра конверт и передай ему! И, знаешь… вот он меня утешил… Я, наверное, точно ему понравилась. Но если я не признаюсь сейчас, то вдруг он полюбит другую? Или сам не решится признаться — и мы никогда не будем вместе? И я его целую неделю не увижу! Мне так страшно! Пожалуйста, помоги!
— Но… — мне было жаль ее, но страшно было подходить к какому-то мальчику или парню с чужим признанием.
Да даже если он сразу прочтет и поймет, что от нее. А вдруг он меня так же высмеет, как и мой одноклассник — Марико? Мне страшно!
— Тем более, что вы много общались. Я знаю.
— Аюму, я не общаюсь с мальчиками!
Сказала и запоздало вспомнила про брата Хикари. Он?.. Он ее утешил? Он будет с ней?.. И… и почему мне так грустно от этой мысли, что она ему понравилась? Как будто что-то неправильное во всем этом! Не то! Как будто история должна быть совсем другая.
— Умоляю, встреться завтра со мной! И передай письмо Синдзиро!
Мобильник выпал с моей руки на постель.
Синдзиро?.. Она любит Синдзиро?! Моего Синдзиро?.. Точнее, того, кто меня прогнал.
— Ты его знаешь! — бодро затараторила Аюму, — Он хозяин магазинчика сладостей, где ты работала. Да, ты вынуждена была уйти из-за окончания школы и перехода в другую и всех этих хлопот. Но он ведь хорошо к тебе относился, правда? Он обязательно тебя выслушает — и примет конверт. И… и раз он тогда поддержал меня и даже угостил, он точно меня любит!
Я запоздало вспомнила пирожок в форме рыбки, которым мне подарил Синдзиро, когда я шла по городу и плакала из-за мамы. Он… он не только мне дарил пирожок в форме рыбки?.. Но… почему?! Он… он так всем девчонкам его дарит, которые плачут?! Не мне одной?! И… почему же так больно, когда я поняла это?.. Ведь вокруг него всегда вьются девочки и девушки, много разных. И даже красивые. Но… он не только одну меня утешил и угостил, когда я плакала?.. Он… он со всеми такой заботливый?.. И вроде бы хорошо, что он такой добрый. И он хороший человек. Но мне хочется взять подушку и побить всех школьниц и студенток, которых он когда-либо угощал пирожками! И даже Аюму! И… и почему именно с ней?.. Почему она именно ему понравилась?! Или… или еще нет?.. Может, она зря надеется? О, только бы она зря надеялась! О, почему я такая злая?! Он ведь сам меня уже выгнал. Насовсем. Так почему?..
— Сеоко?.. — тихо и напугано спросила Аюму из трубки.
Я скомкала пижаму на груди. Такое чувство было, будто это меня саму скомкали. И выкинули. Они потом будут ходить вдвоем. Даже когда я перейду в среднюю школу. Синдзиро будет встречать Аюму у школы — и обнимать. И они вдвоем пойдут гулять, взявшись за руки. А я опять останусь одна. А днем… днем и утром… я буду видеть ее в школе. И… и ненавидеть. Но папа уже документы отнес в ее школу. И экзамены…
— Ты мне подруга или нет? — спросили из трубки уже сердито.
Подруга ли я ей или нет?..
— Я первый раз попросила тебя о чем-то! — она сильно рассердилась, — А ты вообще не хочешь мне помочь?!
Я села у постели, обхватив колени и спрятав лицо в них и спутавшихся волосах. Мне не хотелось отвечать. Мне не хотелось ее видеть. Мне не хотелось видеть Синдзиро. Тем более, идти к нему с письмом. Даже со своим. Он меня уже выгнал.
— Если… — голос ее дрожал, — Если… — она носом шмыгнула, будто уже плакала или, может, и в правду начала плакать, не дождавшись моего желания ей помочь, — Если ты завтра не встретишься со мною у детской площадки, ближайшей к твоему дому, то мы… мы больше не друзья! Слышишь, Сеоко?! Я тебя тогда возненавижу!
— Постой! — вскричала я, бросаясь к мобильнику.
Но связь она уже прервала.
И выбора у меня не было.
Точнее, выбор был. Идти к Синдзиро, который меня сам же и выгнал, насовсем, да еще и с письмом. Как бы он не выгнал меня второй раз и еще хуже, еще не успев понять, что письмо не мое. Или вообще завтра не встречаться с нею? И пойти в школу мою другой дорогой. Но тогда у меня больше не будет подруги.
Ночью я долго не могла уснуть.
Синдзиро сидел и что-то записывал на длинном-длинном листе бумаги, изящно водя кистью. Причудливая вязь иероглифов шла сверху вниз и справа налево, запечатлевая пейзажи какой-то далекой страны и разные путешествия. Стихи разные.
Девушка подошла к нему тихо-тихо. Хотя он шуршание ее двенадцатислойных кимоно услышал. И улыбнулся, но, впрочем, не обернулся — и сразу же продолжил выводить черные следы по светло-желтой бумаге.
Светло-сиреневое кимоно осторожно легло ему на плечи. И тонкие пальцы не торопились прятаться в ее широкие рукава. И длинные волосы закрывали ее лицо.
Юноша посмотрел сначала на свои руки — те были чистыми — и свободною рукой накрыл ее ладонь, лежавшую на его плече.
— Сеоко, пора! — бодро возвестил чей-то чужой голос.
Сеоко… это же я?..
Глаза распахнула. И с тоской увидела потолок нашей комнаты. И… и больше не видела Синдзиро. Только во сне могла спокойно посмотреть на него! А он… он был такой красивый в тех широких старинных одеждах!
А потом и про Аюму вспомнила. Которая меня ждет. Может, уже даже ушла и уже ненавидит меня? Ох, Аюму! Нам было так здорово с тобой! Точнее, я так думала. Но… тебе было так плохо со мной, что ты не хочешь дружить, если я не сделаю это страшное дело?.. Но… Синдзиро все равно меня уже выгнал. А она… Но мне… мне, похоже, будет невесело видеть их вдвоем. Впрочем, поссориться с ней и еще год встречаться с Аюму в средней школе — это тоже тяжело будет.
— Кстати, звонила Аюму.
— Что?! — резко села на постели.
— Сказала, что у нее к тебе важный разговор. И, может, вы могли бы встретиться ненадолго?
— На ближайшей детской площадке?
— Да, — отец растерянно кивнул, — Так вы уже договорились?
— Нет! Она решила сама! — вырвалось у меня злое.
— Что-то серьезное? — он забеспокоился.
Мне не хотелось ему говорить. И… и он и так недолюбливает Синдзиро. Кажется, что так. И… и мне как-то стыдно было признаваться, что мне понравился именно Синдзиро. И, еще хуже было бы признаться отцу, что Синдзиро сам меня выгнал. И… и что он даже поцеловал меня перед тем! Сладко-сладко поцеловал… Но… ох, а если он и Аюму это расскажет? Если они вдвоем будут смеяться надо мной?!
— Если что-то важное — ты сходи, — предложил отец, — Друзья — это очень важно. Тем более, она твоя первая подруга. Только ненадолго, ладно? А то у тебя сегодня тоже очень важный день.
Она вызвала меня в мой последний день в школе. Это явно был непростой повод для разговора. И мне не хотелось объяснять отцу, почему я не пойду на важный разговор. И почему не хочу идти.
И потому я торопливо собралась и пошла на условленное место. Я… трусиха, да? Но… но я правда боюсь потерять мою единственную подругу! Первую, кто захотел дружить со мной! Только… я ее ненавижу, что она готова отправить меня к Синдзиро с этим мерзким письмом! Хотя… Она же не знает. Я ей так и не решилась рассказать, что я влюбилась. Просто я слишком поздно это поняла. Да и стыдно было говорить, что мы с ним лежали так рядом, что он поцеловал меня, а потом выгнал насовсем. И я промолчала. Но теперь… Или лучше теперь уже не говорить ей ничего?.. Пусть думает, что я всего лишь работала у Синдзиро. Эх, как же сложно все с этой любовью! Но… она ни у кого не спросила, приходить или нет: все решила сама. И за меня, и за Аюму! Мерзкая-мерзкая любовь! Из-за нее я могу потерять подругу. Из-за нее я не могу теперь спокойно думать о Синдзиро и спокойно смотреть на него.
Как в тумане я встретилась с ней. И дрожащими руками приняла письмо, спрятала под моей одеждой.
— Ты такая милая! — улыбнулась девочка и крепко обняла меня, — Спасибо! Ну, не буду тебя отвлекать, у тебя сегодня очень важный день. Но ты только сегодня вечером отдай, хорошо? — мечтательно потерла свои предплечья, — Может, он сюрприз к моему приезду приготовит?.. — и насовсем уже убежала.
А я почувствовала себя еще хуже.
Потому что письмо уже было у меня. Потому что Аюму даже не спросила, почему я не хотела идти с ним к Синдзиро. Даже не поинтересовалась, что было на душе у меня. Друзья… Это называется друзьями? Или любовь всех сводит с ума?.. В одной из книг родителей герой сказал, что любовь — это болезнь. В другой, что она похожа на помрачение рассудка. А героиня сказала, что любовь — это самое сладкое-сладкое, что есть на свете. Любовь… так какая же она на самом деле?..
— Это она тебя так расстроила? — тихо спросили за моей спиной.
Испуганно обернулась. И вздрогнула, оказавшись под прицелом пристального взора Нищего. Когда искала его — никак не могла найти. А теперь он неожиданно возник рядом со мной. Будто из воздуха!
Но… но все эти противоречивые и новые чувства жгли меня. Мне было очень больно.
— Что делать, когда совсем неясно, что делать? — робко спросила у него. И испуганно ожидала ответ.
— Смотря, что нужно делать. Что прилично. Да и… — он внимательно прищурился, — Что бы ты сама хотела сейчас сделать?..
— Но… я не знаю! — в глазах моих появились слезы, — Это так сложно!
И, оглядевшись — никого из знакомых не было, а моя жуткая подруга уже убежала, довольная, в путешествие с семьей — вдруг все же призналась ему, так сильно мне хотелось поделиться:
— Я любила одного… человека.
Старик как-то странно хмыкнул.
Возмутилась:
— Любить кого-то — это так смешно?!
— Нет. Просто… — он замялся, смотря куда-то вдаль, — Просто я тут случайно кое-что вспомнил. Кое-что свое. Совсем… Но ты продолжай. Я вижу, что тебя гнетет что-то.
И я кратко-кратко сказала. Не называя имен. Что любила, а меня выгнали ни за что. И что того человека полюбила моя подруга. И даже хочет отдать ему письмо. И вдруг она ему тоже нравится? И тогда они будут ходить передо мной, взявшись за руки, а я… Мне точно будет больно на это смотреть!
— Ты слышала про красную нить судьбы? — вдруг спросил мужчина.
— Нет, — головой мотнула, — А причем тут это?..
— Если кратко, то жил когда-то в Китае молодой генерал. И ему предсказали, что он женится на дочери одного человека из города. И ему, разумеется, стало интересно, как же выглядит его будущая жена. Он пошел в тот дом и увидел дочь того человека. Девочка была страшная. И он, рассердившись, ударил ее мечом по голове. Кровь брызнула из раны, она упала. А он убежал. Да, ему потом было иногда совестно, но ему хотелось иметь жену красивую и благородную. А через несколько лет полюбил он бедную девушку. Что всегда носила на лбу украшение с большой подвеской. Девушка была необычайно красива. И характер кроткий. И он захотел жениться. Но она сказала, что у нее есть страшный секрет. И она не посмеет скрывать его от того, кто хочет жениться на ней. Что на самом деле ее зовут иначе. И что лицо у нее на самом деле страшное. И подвинула подвеску, обнажая большой шрам на лбу. Шрам от лезвия. И он понял, что эта та девочка, которую он так хотел убить. И которую уже позвал быть его женой. И тогда он понял, что их уже связало красной нитью судьбы. Нить может запутаться, но не порвется никогда. Те, кому суждено встретиться — обязательно встретятся.
Старик улыбнулся и добавил:
— Это, разумеется, красивая история и печальная. Но я тут по делам тороплюсь, так что, уж прости, рассказал тебе кратко-кратко. И я не знаю, что тебе посоветовать сейчас. И стоит ли что-то советовать? У тебя есть твои люди, с которыми вас уже связала красная нить судьбы.
— Но… — вспомнила, как Аюму хотела отказаться от дружбы со мной, если я не передам это злосчастное письмо, и расплакалась, — Но разве люди не могут обидеть друг друга слишком сильно? Так, чтобы даже люди, связанные красной нитью судьбы, более не хотели встречаться?..
— И так бывает, — старик вздохнул, — Увы, люди очень легко ранят друг друга. А шрамы остаются у них в душе. И шрамы порою очень безобразные. И нежелание снова встречаться. Хотя им бы было так хорошо вдвоем! Хотя они уже были когда-то вдвоем. Но, впрочем, мне уже пора уходить. Ты слушай свое сердце, девочка! Ум расчетливый и корыстный, вечно ищет какую-то выгоду. Но от его выгод сердцу так противно бывает и мерзко! У сердца свои радости.
То есть, он собрался уходить, так ничего толком и не подсказав? Но что же мне делать?..
Уныло опустилась на качели. Чуть оттолкнулась от земли ногой. Хотя кататься совсем не хотелось.
Бодрый звонок от велосипеда вырвал меня из невеселых мыслей. Растерянно голову подняла.
Младший брат Хикари притормозил напротив площадки. И, увидев, что я смотрю на него, радостно мне рукой помахал. В багажнике у него была коробка с молочными пачками. Штук двенадцать. И несколько мест уже пустых. А-а, он подрабатывает с утра.
— Прости, мне надо ехать, — сказал подросток грустно, — Нам нужно купить кой-какие лекарства для кота. Но если тебя кто-то обидел — ты мне напиши, — подъехал ближе, ногою оперся об асфальт, руку мою взял и ручкой из кармана прямо на моей ладони написал номер, прежде, чем я что-то сказала. Добавил серьезно, — Я его побью вечером, сегодня или завтра уже, — и уехал.
Растерянно проводила его взглядом.
А потом вдруг с чего-то улыбнулась. Кого тут побьешь, в такой-то ситуации?! Но от того, что его заботило мое печальное лицо, мне как-то на душе потеплело. Рескэ-кун был такой хороший! Готов был даже драться за меня! И мне так неожиданно повезло, что он решил заботиться обо мне! И что считал, что друзья его сестры — и его друзья. Его сестры… а считала ли сама Хикари меня своим другом?.. Ох, как все сложно и запутанно в этой жизни! Но Рескэ все равно славный парень. И мужчина из него интересный вырастет, я уверена.
Я с волнением ждала не только выпуска из младшей школы, но и Дня весеннего равноденствия. Боялась, что в неделю Хиган мы с папой на этот раз поедем не только на могилы его родственников, но и — впервые — на мамину. Уж слишком много было у него историй о том, как люди расставались из-за смерти. Ну, еще из-за своей глупости. Но смерть у многих его героев вставала преградой на пути. Хотя он верил в возможность перерождения, но все же. А вдруг и мама?.. Вдруг он к этому меня готовит? И в этом году мне страшно не хотелось посещать кладбище. Хотя надо было. И этот день неотвратимо приближался.
Вот и 20 марта. Теперь холод станет слабее. Теперь время весны. А у меня внутри застыл холод.
Вот папа и день поездки назначил — еще до выпуска из школы. Так у него совпало на работе. Чтоб и на Хиган на день хоть отлучиться, а еще — на мой выпускной. Так уж вышло, что из родственников у меня не оставалось больше никого, кто б мог прийти ко мне на праздник. И я от этого тоже чувствовала себя страшно одинокой. Да и про маму как ни расспрашивала, а папа ничего нового не говорил. Будто мама моя была сирота. Раз упомянул, погрустнев, что родственники ее погибли в Хиросиме, большинство, а другие — в последующие годы. Но глаза при этом подозрительно отводил. Как будто скрывал еще что-то. Стыдно было так думать, но больше всего я волновалась, что мама могла умереть из-за болезни в больнице, вдали от меня, или погибнуть в несчастном случае. Хотя все газеты, сайты все новостные уже перерыла — и Сатоси-сан не раз расспрашивала, он сам искал — и женщин вроде мамы моей в новостных сводках и полицейских не было.
За два дня до поездки мне приснился страшный сон. Как мы приехали на кладбище и первым делом подошли камню, на котором стояло мамино имя. Я еще во сне страшно расплакалась. И проснулась в слезах.
Больше спать не смогла. Встала, рано-рано, еще задолго до папиного пробуждения. Сготовила нам завтрак. И даже почти успела приготовить ему обед. Молясь при этом, чтобы хотя бы с ним не случилось ничего. Страшно остаться совсем одной!
И в школу пошла раньше. Шла, шмыгая носом. Слезы даже лень было утирать.
— Эй, малышка, куда идешь? — кто-то вдруг приобнял меня за плечи.
Испуганно оглянулась.
Подросток в форме средней школы еще крепче сжал меня. И четверо его приятелей — из той же школы — окружили меня. Я запоздало подумала, что их форма мне что-то напоминает.
— Ну, как у вас там с ним? — дерзко ухмыльнувшись, спросил схвативший меня.
А его спутники как-то гадко засмеялись. Взгляды их на меня не понравились.
— Что? — только спросила я.
— Как у тебя с Рескэ, малышка? — он склонился ко мне и громко спросил, так чтобы не только его друзья, но и три женщин, идущие на улице перед нами, слышали, — Вы уже ходили в Рабу отель?
От такого предположения я страшно смутилась. Да как он может?.. Мне еще одиннадцать!
И те женщины на нас оглянулись. Посмотрели на меня с осуждением. Как будто я и правда уже ложилась в постель с братом Хикари!
— Ну, и дети пошли! — проворчала одна из ее спутниц, — Еще молоко на губах не обсохло — и уже о сексе думают!
— Да ну вас! — ухмыльнулся его приятель, — В старину в этом возрасте уже женились.
— Ух ты, ух ты, а девочка-то уже смутилась! — мой мучитель заржал. Больно ущипнул меня за щеку, — Ай, да ты у нас уже не девочка?
Он и спутники его заржали.
— Малышка, да ты у нас уже маленькая женщина!
Почувствовала, как щеки мои запылали. Попыталась столкнуть его руки, но он до боли сжал мои плечи.
— Нет уж, погоди! — проворчал, — Мы не договорили еще.
— Четверо парней на одну девку? Да вы просто настоящие самураи, да? — язвительно спросили сбоку.
Когда увидела Кикуко, то испытала просто вихрь разнообразных эмоций: от ужаса до надежды. И даже на миг — всего на краткий миг лишь — я за моих мучителей испугалась.
Сегодня она опять была без школьной формы. Узенькие джинсы на худых ногах, да безразмерная толстовка. Джинсы черные, с розовыми звездами из страз. Толстовка — плюшевая, нежно-розовая, с заячьими ушками на капюшоне. Хотя, помня о прежних наших встречах, я подозревала, что под верхней одеждой может скрываться пистолет или очередная рогатка. Вот ведь журналисту из Росиа она метко глаз подбила! Передумал ее фото снимать!
— О, еще одна, — ухмыльнулся мой мучитель. Окинул ее презрительным взглядом с головы до ног, снова вернулся на грудь. Туда, где она со временем должна была вырасти, — А, такая же мелюзга.
— Но, может, все-таки сходим вместе в Рабу отель? — предложил его приятель, ядовито улыбаясь.
— Сходим, — мило улыбнулась девочка-якудза.
— О, какая горячая крошка! — ухмыльнулся схвативший меня, может, вожак их, — А ты мне нравишься! — швырнул меня в руки своему приятелю — и тот успел обхватить, крепко прижав к себе, как я ни дергалась, не выпускал меня — сам руки к появившейся протянул, — Ну, иди сюда, детка! Иди ко мне!
— Я обязательно охаги на твою могилу принесу, — вскинула та подбородок, — И, так уж и быть, потрачу несколько енн на одну белую хризантему для тебя.
— О, дерзишь? — ухмыльнулся тот, — Да ты меня заводишь!
— А охаги потом съем в Рабу отеле, — спокойно припечатала Кикуко, — В память о тебе.
— Нахалка, — ухмыльнулся самый говорливый.
Как его с милой улыбкой назвала девочка, мне стыдно вам сказать. И что она добавила о нем — тоже. Но его перекосило. Взревев, он бросился на нее. И был сбит ударом ноги в грудь — Кикуко ударила ногой в бок, как настоящая каратистка. И его приятелю врезала по зубам. Вроде худая рука, но он взвыл. Замахнулась на вставшего вожака — сполз пушистый рукав, открывая руки, на которых были мышцы.
— Даже если ты из додзе, тебе несдобровать!
Тут державший меня взвыл. Хватка его ослабела — и я отчаянно рванулась в сторону. Брат Хикари встал между державшим меня и мною. И пнул в подбородок четвертого парня, рванувшегося к нему.
Кажется, и минуты не прошло — и все четверо хамов валялись, скрючившись и постанывая, на дороге. Кикуко, торжествующе ухмыльнувшись, отряхнула руки. Скептически посмотрела на Рескэ. Сказала лишь:
— Руки слабоваты. Ноги лучше.
— Я много езжу на велосипеде, — смутился мальчик.
— Да мне плевать! — проворчала девочка-якудза.
— Ээ… спасибо! — наконец-то смогла что-то сказать я.
Натолкнулась на пронзительный взгляд.
— Ты — дура, — спокойно произнесла моя спасительница, — Чтобы выжить, надо научиться драться самой, — с ухмылкой посмотрела на Рескэ, — Парни не всегда будут с тобой рядом.
— А я тебя всегда вижу в компании взрослого мужика, — ухмыльнулся мальчик.
— Не твое дело, сопляк.
— Но все-таки у тебя есть защитник, — мальчик не обиделся на ее хамство, а только подмигнул ей.
Потом сердито пнул самого говорливого, который пытался подняться.
— Таки вы уже спали? — ухмыльнулся тот.
— Не твое дело! — серьезно ответил Рескэ, цапнул его за длинные волосы — они у него доходили до плеч, лохматые еще до драки — поднял, — Но если еще хоть раз, хоть слово ей гадкое скажешь — урою.
— Голыми руками землю копать несподручно, — невозмутимо заметила Кикуко, — Таскай лопату. Линейку накрайняк.
— Юмор у тебя не девчачий, — мальчик дружелюбно улыбнулся.
— Я же самурай! — она уперла руки в бока.
— Да тебя ни на минуту оставить одну нельзя!
Тэцу бежал к нам, сжимая два мешка, набитых с продуктами. Рескэ торжествующе взглянул на девочку, мол, что ты там говорила про жизнь и самозащиту? Та сердито посмотрела на своего приятеля. У того как раз мешок прорвался — и пакеты, банки высыпались.
— Сваливаем, надо успеть до начала уроков! — скомандовал главный из хулиганов.
Проходя мимо смущенного парня, сгребавшего просыпавшиеся покупки, мстительно наступил на пачку мятного мороженного — пакет прорвался — и начинка заляпала ему ботинок, асфальт и джинсы неудачливого покупателя.
Кикуко спокойно подняла толстовку — Рескэ смущенно отвернулся, на всякий случай — и достала оттуда рогатку. Из кармана толстовки — толстый каштан, очищенный. Спокойно зарядила свое оружие. И через секунду глава янки взвыл, схватившись за затылок. Резко обернулся — увидел, что девчонка уже зарядила новым снарядом свое оружие, прицеливается.
— С тебя тыщу енн за порчу чужого имущества.
— Кикуко! — возмутился ее напарник.
— Тыщу енн — или останешься без глаза, — не унималась та.
Побитый хулиган показал ей фак. Точнее, подумав, показал уже два. Его приятели, ухмыльнувшись, повторили. Через миг самый говорливый с воем упал на спину, схватившись за подбитый глаз. А девочка невозмутимо перезарядила оружие.
— Бежим! — скомандовал самый высокий, — На спине глаз нету.
Командира своего подхватил, торопливо отворачивая от нее.
— В задницу заткну! — пригрозила девочка-якудза.
Хотя сначала зашибла затылок заступнику вожака. Потом — тот свирепо обернулся — спокойно достала новый каштан, вложила на резинку.
— Бежим! — не выдержал глава янки, — Она чокнутая!
— А как же Рабу отель? — прокричала девочка. И загоготала как парни.
Помощник главного хулигана, не выдержав, снял ботинок и швырнул в нее.
Не попал. Угодил по пакету чипсов близ Тэцу. Пакет не лопнул, но грязь на боку пропечаталась. Тут уже подскочил сам парень — и, схватив ботинок, метко угодил нахалу по затылку. Тот цапнул обувь и, прихрамывая, не тратя времени, чтобы обуться, сбежал. Вместе со своими приятелями.
— Сопляки обнаглели! — проворчала девчонка.
— Спасибо за помощь, — улыбнулся Рескэ.
— Я не тебе помогала! — проворчала она, — Я вступилась за девчонку. Парни должны знать, что девок опасно обижать.
— Я тебе верю, — мальчик засмеялся.
И, хотя Тэцу ворчал и оттолкнул его руку, а Кикуко одарила злобным взглядом, — положил перед порванным пакетом сложенный, запасной, который оказался у него в кармане. Хулиганам прокричал вслед:
— Еще раз обидите мою девушку — убью!
Потом уже тихо сказал, смущенно, мне:
— Извини, они иначе не отстанут.
Кикуко до того стоявшая возле приятеля, тут сама загребла продукты, уцелевшие, проворчала:
— Пойдем. Им еще выбирать в какой Рабу отель они отправятся.
— Да ты! — возмутилась я.
— А я чо? А я ничо, — отозвалась она.
И ушли они, оставив лужицу у раздавленной пачки мороженного. Рескэ вздохнул. Сам подобрал мусор, протер носовым платком. Мусор донес до урны, платок спрятал в карман.
— Спасибо за помощь, — сказала я смущено.
— Не за что, — он вздохнул, — Я почти опоздал. Если бы не она…
— Но все равно спасибо, — благодарно сжала его руку.
Он смущенно посмотрел на мои пальцы, вдруг оробевший. Хотя дрался и был свирепым недавно совсем.
— Ну, это… а ты что такая зареванная? Я ему еще в морду дам, хочешь?
— Сейчас Хиган.
— А, да, — он смущенно улыбнулся.
— Мне сегодня приснилось, что мы пришли на могилу к маме. Я так напугалась!
Вдруг мальчик схватил меня, прижимая к себе, крепко обнял.
Там, где только что стояла, с матами проехал старшеклассник на велосипеде, лохматый. Янки очередной. Достали!
Тут ощутила, как неровно бьется сердце в груди Рескэ, прижавшего меня к себе. Его руки на моих плечах. Он снова спас меня!
— С-спасибо! — сама не знаю, от чего начала вдруг заикаться.
— Да не за что, — отозвался он чуть погодя.
Осторожно выпустил меня. Мы быстро посмотрели друг на друга. И тут же обернулись. Сколько-то молчали. Нас уже стали обгонять другие школьники. Из моей школы. Бежали. Увидела среди них и девочку, которая часто стояла в коридоре, держа над головой ведро с водой. Напуганную. Ох, опаздываем!
— Нам надо поторопиться…
— Ага.
Но он зачем-то схватил меня за руку — наши пальцы вдруг переплелись — и потянул вперед.
— Бежим!
Я почему-то сразу повиновалась. А он побежал именно к моей школе.
Ветер развевал мои волосы. Его рука крепко сжимала мою Ночной кошмар отступил, забываясь. Сердце бешено стучало, радуясь быстрому бегу.
— Рескэ… — не сразу вспомнила, но сильно испугалась, — А как же твоя школа? Она же в другом районе! Ты опоздаешь из-за меня!
— Подумаешь, — ухмыльнулся он, оборачиваясь ко мне.
В миг следующий опять рванул меня к себе, отступая от автобуса.
Его сердце билось так же взволнованно как мое. Но он третий раз сегодня спасал меня. Это было странное чувство… уверенности. Что рядом тот, кто может сберечь мне жизнь. Кто с готовностью заступается за меня. И я вдруг почувствовала себя счастливой. Не смотря на все беды, которые свалились на мою семью за последние недели.
И мальчик не сразу отпустил меня. Снова переплетая наши пальцы
— Пойдем! Может, еще успеешь?
Но мне, если честно, было уже не страшно опоздать. Просто этот ветер, развевающий мои волосы… его улыбка… его твердые пальцы, бережно сжимающие мои… может, мне даже опоздать хотелось?.. Просто, чтобы еще немного, хотя бы еще чуть-чуть пробежать рядом с ним. Забывая на бегу обо всем. Теряя все неприятности, которые были в прошлом, за цветочным запахом из ближайшего магазина. За облаком вишневых лепестков, которые нес на нас ветер…
Когда уроки закончились и я потерянно, медленно, вышла за ворота, думая про Аюму, которая так и не позвонила, да про письмо о ее любви к Синдзиро, которое я так и не передала, кто-то загородил мне путь. Брюки темные. Он?..
Голову подняла.
— Пойдем, — просто сказал Рескэ, протягивая мне руку.
Девочки, шедшие за мной, зашептались:
— У Сеоко есть парень!
— Из средней школы!
— Везучая!
— А он меня от хулиганов спас в прошлом году…
— Пойдем? — повторил мальчик, смущенно посмотрев на них и на моих одноклассников, пялившихся на него.
— Пойдем, — улыбнулась я, сжав протянутую руку.
Наши пальцы снова переплелись. Грянул град смешков — и от мальчишек, и от девчонок. Завистливо смотрела на меня Марико. Нет, кажется, про ненависть ко всем мальчишкам она соврала.
Мы ушли на виду у всех, держась за руки. Сердце мое почему-то опять неровно билось. Задумавшись, точнее, слишком углубившись во внутренние ощущения, едва не натолкнулась на рекламный щит. Рескэ меня вовремя оттащил. Растерянно посмотрела на него. На щит с предупреждением о необходимости принять меры против аллергии.
— Точно, сейчас же цветет криптомерия! — запоздало вспомнила я.
Мальчик рассмеялся. Спросил насмешливо:
— Только вспомнила?
— Да как-то… не до нее было, — смутилась.
— И верно, — посерьезнел он.
Спросил чуть погодя:
— У тебя никогда не было аллергии?
— Нет! — мотнула головой, — А у тебя?
— Вроде нет. Не помню, чтоб я мучался насморком, когда цветет суги.
— И вообще?
— И вообще.
Мы какое-то время смотрели на предупреждение от правительства города. Потом, оглянувшись, я даже приметила троих людей с насморком, в масках для задержания пыльцы.
— А Хикари… — начала я и смутилась, — Странный у нас разговор.
— Ага! — рассмеялся он, — Все встречные парочки пялятся на магазины со сладостями или афиши кино, а мы…
Мы переглянулись и оба засмеялись.
— Все, не могу! — проворчал он, — Стоим тут… — снова засмеялся и отвернулся уже от рекламного щита.
Я пошла за ним. Чуть погодя, покосившись на меня и будто нарочно оглядев улицу, брат подруги уже серьезно добавил:
— Я просто подумал… завтра вы с отцом поедите на кладбище. И ты, наверное, сегодня будешь весь вечер сидеть одна и грустить. Особенно, если твой отец напьется.
— Он обещал не пить!
— А вдруг? — Рескэ нахмурился, — Прости, я пока не знаю, как он держит свои обещания.
— Он держит! — выдернула свою руку из его.
— Ну, как хочешь, — мальчик голову опустил, — Я просто предложил прогуляться сегодня со мной.
Кажется, расстроился, что я на него обиделась. И мы как будто поссорились. Когда он хотел мне помочь. Когда он и так сегодня три раза уже спас мне жизнь.
— Прости, — смущенно его плечо тронула, — Я не хотела тебя обидеть.
— Да я не обиделся, — поднял растерянный взгляд, — Это девчонки обижаются из-за всякой ерунды, — смутился, что-то увидев в моем лице, — То есть… я не…
— Нет, ты прав, — вздохнула, — Я и правда зря накричала на тебя. Даже не поблагодарила за сегодня. Пойдем, я тебя мороженным угощу.
— Да я сам могу! Я ж работаю! — он выпрямил спину, расправил худые плечи, посмотрел на меня с гордостью, — Я не разорюсь, если угощу тебя мороженным. Тем более, день у тебя тяжелый. И… — начал и запнулся.
— И я не знаю, будем ли мы завтра мыть мамину могилу, — вздохнула.
— Да еще же ничего не ясно! — сказал он погодя, преувеличенно бодро, сжал мои плечи, легонько встряхнул.
— Это-то и пугает, — вздохнула.
— Да все обойдется! И, знаешь… — Рескэ меня опустил. Взгляд опустил. Нет, поднял на меня, — И тебе надо сегодня не плакать вечером. Не трави душу отца.
— Да, ему и так тяжело, — кивнула.
— Пойдем, тут знаю хороший магазин на…
— Только не к Синдзиро! — напугано сжала его руку, протянутую в ту сторону.
— Да я не туда, — смутился он, — Как будто здесь всего один магазин сладостей!
— Но все-таки ты его знаешь, — прищурилась.
— А ты опять хочешь со мной поссориться? — он вздохнул.
— Прости, — смущенно потупилась, — У меня гадкое настроение сегодня. Но я не имею права вмещать свою злость на тебе.
— Злость?..
— То есть, боль.
Мы долго гуляли до темноты. И потом. Потом Рескэ стал шагать совсем ко мне близко. На всякий случай. А то вдруг маньяк какой выскочит? Или… он просто сам так хотел? У меня сердце опять быстро-быстро забилось от такой мысли.
Мы еще набрели на молодого студента, играющего на гитаре. Где-то в соседнем районе. Стояли в росшей вокруг него толпе, среди парочек в основном. В темноте заиграли искусственные огни. Он, отвлекшись ненадолго, зажег три толстых свечи рядом с собой. Была какая-то странная, совсем другая атмосфера. И луна была видна.
Проследив за моим взглядом, Рескэ проговорил стих из старой антологии — я читала его, когда искала стихи для моей повести — в паузе между песнями, когда певец потянулся попить воды — и стайка девчонок кинулась предлагать ему шоколадки и лимонад. А одна ручку протянула и блокнот.
— Дашь автограф?
— Да я ваще неизвестный! — смутился исполнитель.
— Ты станешь! Я уверена! — девочка улыбнулась, а подружки ее, переглянувшись, захихикали.
— Я так стремно играю? — проворчал парень, — Что ты меня утешаешь?
— Нет! — смутилась одна из ее подружек.
— Просто… а вдруг она… станет твоей женой? — сказала другая девочка, понахальней, и рассмеялась.
Хотя тут уже подружки промолчали. И просившая автограф, на всякий случай, сердито пихнула ее в бок кулаком. Но, кажется, не сильно.
Это была странная ночь. Красивая ночь.
Но что-то… было в ней не то. Тот… тот непривычный запах… благовоний? Из соснового дерева?
Резко обернулась.
Синдзиро, грустно смотревший на луну — сегодня в деловом костюме, волосы в узел на затылке скручены — вдруг опустил взгляд, шумно принюхался, посмотрел на стоявший слева людей. И наши взгляды вдруг встретились. Луна… этот странный запах. Не знаю почему, но сердце замерло так напугано!
Задрожала от пристального взгляда черных-черных глаз.
Рескэ вдруг обнял меня за плечи правой рукой. Сдвинулся, выступая чуть вперед, чтобы посмотреть на напугавшего меня.
Синдзиро перевел взгляд на моего спутника. И отшатнулся невольно, на шаг назад. Смотрел округлившимися глазами будто приведение увидел. Напуганный, даже дышать перестал. Или… там что-то было такое?..
Задрожала от пристального взгляда черных-черных глаз.
Рескэ вдруг обнял меня за плечи правой рукой. Сдвинулся, выступая чуть вперед, чтобы посмотреть на напугавшего меня.
Синдзиро перевел взгляд на моего спутника. И отшатнулся невольно, на шаг назад. Смотрел округлившимися глазами будто приведение увидел. Напуганный, даже дышать перестал. Или… там что-то было такое?..
Обернулась, но ничего нового не обнаружила. Все те же люди, парочки в основном. Все тот же юноша играет на гитаре очередную песню о любви. Нет, теперь уже о свободе и выборе: новому герою песни уже хотелось другого, то ли не достаточно тихого счастья вдвоем, то ли у него его никогда не было. Он убегал… А Рескэ стоял со мной как и прежде. Только теперь уже обнимая меня. И, хмурясь, смотрел. На Синдзиро.
Синдзиро вдруг сделал еще шаг назад, испуганно.
Ой, я же ему письмо не отдала. Может, сейчас? А то боюсь подходить к нему днем в магазинчик и на виду у всех протягивать письмо. И не надеюсь, что смогу увидеть где-то еще.
Коснулась рукой рубашки, куда спрятала конверт. И застыла от ужаса, не обнаружив его. Потеряла?.. Ох, Аюму меня возненавидит! Хотя мне хочется возненавидеть ее за то, что заставляет меня подойти к Синдзиро, да еще и с конвертом.
Молодой мужчина вдруг резко отвернулся от нас и пошел прочь, широкими шагами, едва не налетев на кого-то из зрителей молодого музыканта. Как будто хотел убежать от нас. Мы с Рескэ переглянулись. Я не решилась бежать за ним. А мой спутник не спросил, кого я только что увидела. Он почему-то задумался, нахмурившись. И я не стала его от его мыслей отвлекать.
Парень дальше играл, не заметив случившееся у нас. Да и стоящие рядом значения не придали. Будто и не было того молодого мужчины. Но он ушел так, будто мы и не общались совсем! Он сам спасал мне жизнь, когда мы случайно оказались около дерущихся якудз, но… он убежал сегодня от меня так, будто я была ему чужой.
А потом откуда-то издалека взлетел в черное небо вой, от которого все вздрогнули. Такой жуткий вой и такой громкий сложно было не услышать. Что это?.. Волк?.. Но разве волки ходят по городу?.. Откуда волк в нашем городе?!
Люди сжались в кучку. Музыкант недоуменно поднялся, опираясь на гитару. Робко сжались друг к другу и к нему поближе те девочки, одна из которых восхищалась им.
— Как в моем сне… — растерянно сказал Рескэ.
— Что?.. — я растерянно к нему повернулась.
Чуть в стороне загудела полицейская машина. Понятно, разыскивают волка или хулиганов, которые включили запись с его голосом, нервируя людей.
— Мне сегодня приснился лис… — грустно сказал Рескэ.
— А разве лисы воют так же как волки? — подняла брови.
— Мне сегодня приснился лис с семью хвостами… — произнес мальчик так, словно меня не расслышал.
Я сжала его рукав и потянула на меня. Он все-таки повернулся ко мне. Как будто только заметил.
— Он сидел на старой заросшей могиле и плакал, — Рескэ наконец-то моргнул.
— И… что?..
— Мне стало жалко его, — мальчик нахмурился, — Жалко до слез.
Снова посмотрел туда, откуда слышался вой. Погрустнел.
— Семихвостых лис не существует! — вздохнула я, — Разве что мутант какой-то редкостный.
— Или кицунэ из сказки, — улыбнулся он, — Я, когда был маленький, всегда хотел подружиться с кицунэ. Иногда сидел у ворот дома и ждал, когда он придет.
Я поводила его руку туда-сюда. Он не заметил.
— А почему лис должен был к тебе прийти?..
— Не знаю, — наконец-то очнулся Рескэ, — Просто… я его ждал. Сам не знаю, почему.
— А почему именно кицунэ? В сказках так много разных ками и чудовищ!
— Не знаю, — улыбнулся Рескэ, — Просто мне казалось, что однажды он должен прийти.
Над проводами пролетел огромный ворон, как-то странно каркая. Едва крыльями передвигал. Налетел на провода, свалился, из последних сил зацепил когтями… провод разорвался. И погасли все фонари. Остались только остатки свечей около музыканта. Люди завопили в темноте, прижимаясь друг к другу поближе. Почему-то вместе им было не так страшно.
А Рескэ, сорвавшись с места, ринулся куда-то в темноту, расталкивая людей. Куда он?..
Но без него было страшней. Намного страшней! Тем более, так внезапно бросил меня Синдзиро. После того как спас мою жизнь.
И я отчего-то сама побежала в темноту, туда, где кричали люди, которых расталкивал мой последний убегающий друг.
То есть, из мужчин. Но письмо Аюму я уже потеряла, а где — неизвестно. Мы с Рескэ гуляли не только в одном районе. Да и как я смогу найти письмо, если свет погас? Значит, Аюму меня возненавидит. И у меня больше не будет друзей. То есть, есть еще Хикари, которая сказала своему бату, что я — ее подруга, и ее брат. И потому я побежала за ним. В темноту. Просто… страшно было всех терять. Даже мама попала. Мама так и не вернулась.
Люди ругались, когда я их расталкивала, а кто-то даже больно толкнул меня локтем в живот. Но я отчаянно вслушивалась, пытаясь среди их брани различить голоса людей, ругающихся на Рескэ.
А потом я внезапно выскользнула из толпы. Кто-то с краю мне мстительно на ногу наступил. Эх.
Закрыв глаза, вслушалась в запах паленых перьев. И в топот удаляющихся ног.
Куда он бежит?.. А, впрочем, это не важно. Я просто хочу быть рядом с ним.
Темнота… долгая… вечная… дорога… как будто на несколько километров.
Страшно болят сбитые ноги. Старый какой-то асфальт, неудобный, как будто камнями засыпан. Забивается в туфли песок, разрезая кожу. Я только на мгновение останавливаюсь, чтобы прислушаться. Чтобы услышать его шаги. Топот его ног. Я надеюсь, что это он. Мне больше не осталось ничего кроме как надеяться.
Тишина…
В этом районе города непривычно тихо. Здесь еще не зажглись фонари. Здесь веет ветер, сильный, будто дома не удерживают его. Будто… не удерживают.
Я огляделась.
Остановилась растерянно.
Светила полная луна. На небе было множество звезд, непривычно много. И свежий воздух… такой вкусный, вольный воздух! Им хотелось наслаждаться… его чистотой. Но…
Но силуэтов домов не было. Хотя вроде бы лунный свет должен очерчивать ветки наверху. То есть… крыши домов.
Но домов не было.
Только деревья.
Только тишина вокруг.
Где я?..
Как я сюда попала?
Я… убежала из города?..
Но как я могла не заметить?..
Почему нигде не горят фонари?..
Почему я не слышала ни разу гудение у шлагбаума перед подъезжающим поездом?..
Что случилось?..
Где я?..
Я… никак не могу понять.
Но… Рескэ… если это Рескэ. Если я побежала именно за ним! А вдруг нет?..
Закрыла глаза и прислушалась.
Но… я больше не слышала топота его ног. Вообще ничего не слышала!
Только шум деревьев в потоках ветра. Изредка шорохи в лесу. В лесу… я… оказалась в лесу?.. Но как?..
Отчаянно посмотрела наверх. На диск полной луны. Такой яркой. Ослепительно яркой сегодня. Красной.
Задрожала.
Почему изменился цвет луны?!
Глаза закрыла, сжимая пиджак.
И… куда мне идти?
Долго стояла, слушая пустоту. Давая ветру трепать мои волосы. Странное чувство свободы. Опьяняющей свободы, рождающейся от этого чистого воздуха. Жуткое чувство потери. Я потерялась. Я не найду дорогу в лесу?.. Я же не умею в нем жить! Я… я городское дитя!
Долго стояла. Принюхавшись. Слушая дуновение чистого свежего ветра. Или… тот странный запах благовоний? Вроде из хвойного дерева, но я никогда не встречала такого запаха.
Я рванулась за ветром.
Но ветер, играя, сменил направление. Так и не поймешь, откуда пришел.
Снова распахнула глаза. Вот бы только сон.
Но я стояла одна, на земле. И лунный свет не выхватывал крыш домов. И фонари не горели. Да что это?.. Куда я попала?! Как?..
Но… страшно было стоять.
Очень страшно было заблудиться неизвестно где.
И я просто пошла вперед.
Пошла в темноте.
Просто вперед.
Темнота…
Стволы старых деревьев…
Я налетала на них, обдирала кожу. Обходила, шла, не сразу додумалась выставить вперед руки. Едва не сломала о какой-то большой камень, которого не заметила в тени. Разодрала кожу, натолкнувшись на низкий кустарник. Прошла насквозь.
Я не знала, куда идти.
Просто… шла.
Просто вперед.
В темноте.
Тишина…
Страх глухо ворочается внутри.
Тишина…
Я уже страшно устала.
Я просто иду.
Просто вперед.
В темноте.
Тишина…
Сложно сказать, как радостно увидеть свет после темноты. Когда заблудившийся путник наконец-то видит свет фонаря. Почему-то на земле. Странный свет. Но… свет! Человек! Я спасена!
Мужчина в белом кимоно сидел на земле. На холме, заросшем травой. Сидел сгорбившись. Кажется, он плакал. Мягкий свет бумажного фонаря охватывал его силуэт и силуэт холма. Силуэт вишневого дерева за ним. И…
И силуэт Рескэ, вышедшего из темноты.
Почему-то друг смотрел только на человека, сидящего на могиле. Как-то странно смотрел. Было в его взгляде что-то безумное. В его карих глазах.
— Рескэ! — позвала я напугано.
Они, вздрогнув, обернулись ко мне.
Казалось, красная луна засветилась ярче обычного. Или… это его черные глаза, посмотревшие на меня, вдруг вспыхнули красным светом?.. Глаза черные как бездна. Бездонные, как ночная мгла. Такая черная или темная-темная радужка, как будто сливавшаяся со зрачком. Или… и правда сливавшаяся?..
— Ты кто? — спросил Синдзиро, поднимаясь с могильного холма.
Я только растерянно смотрела на него. Одетого в длинное светлое кимоно. Нет, нежно-сиреневое. Точнее, белое с многочисленными гроздьями глициний. Оно казалось белым в темноте, издалека. Но… оно было сплошь почти покрыто узором, мелким-мелким. Словно бесчисленное количество гроздей нежно-сиреневых фудзи упали на его плечи, стекали вниз. А его длинные-длинные волосы, отчасти выпавшие из узла на затылке, скрепленного длинной серебряной шпилькой, текли по душистым соцветиям. То есть, нет. Нет, не показалось. Этот странный запах… это пахло от него!
— Кто ты, звереныш?.. — растерянно спросил молодой мужчина, медленно подходя ко мне. Будто плыл. По воздуху, а не по земле.
Он странно двигался. Он был не такой как всегда.
Что это с ним?.. Со мной?..
Я смотрела, как он приближается, и сердце неровно билось. Быстро-быстро. Быстро. Быстро…
— Кто ты? — повторил он.
— Синдзигаку? — растерянно позвал его Рескэ.
— Сюэмиро? — молодой мужчина растерянно обернулся.
Рескэ вдруг улыбнулся. Ступил к нему. Споткнулся о холм.
— Нет! — Синдзиро гневно протянул к нему руку — и мальчик отшатнулся от выросших и заострившихся ногтей. То есть, когтей, — Не трогай его!
— Это твой друг? — мальчик склонил голову на бок, разглядывая его и могилу.
— Это мой враг! — проворчал молодой мужчина.
— Ты… — голос моего друга дрогнул, — Ты его убил?
Синдзиро снова посмотрел на могилу. Нахмурился. Долго молчал — мы напряженно ожидали его ответ — потом вдруг потерянно признался:
— Я.
— Тогда… — Рескэ куснул губу, — Почему ты его охраняешь? Если ты его убил?
— Не знаю, — глухо сказал молодой мужчина, отодвигаясь от холма.
— Нет, ты знаешь! — вдруг рассердился мальчик, гневно сжал кулаки, — Если ты охраняешь его могилу — того, кого сам убил — ты должен знать ответ! Ты должен понимать, почему ты охраняешь его?
— Разве все в этом мире можно понять? — глухо отозвался Синдзиро.
Мальчик вдруг выхватил из кармана нож для бумаги и вывел вперед лезвие. Мужчина как-то странно на него посмотрел. Заиграв с прядкой своих бесконечно длинных волос в когтях, еще более длинных, чем его тонкие длинные пальцы.
— Что она тебе сделала?! — сорвался на крик Рескэ, — Почему ты ее убил?!
Синдзиро вздрогнул. Глухо спросил:
— Ее? О чем ты, мальчик?
— Под этим холмом девушка!
— Нет, мужчина, — вдруг ухмыльнулся Синдзиро.
— Ты врешь!
— Проверь! — когтистая ладонь выползла из-под длинного-длинного рукава, указав ему на могилу, — У тебя даже есть, чем копать. Молодец, прихватил, — он вдруг прищурился, — Как тебя зовут?
Мальчик не сказал. Долго переминался, мрачно сжимая нож, смотря то на лезвие, то на странного мужчину в старинном кимоно.
— Я понимаю, что тебя мучают сомнения, — добавил мужчина спустя долгое время, — Но, если не раскопаешь, то не поймешь.
— Это… — голос Рескэ дрогнул, — Это чья-то могила! Кем я буду, если потревожу его покой?!
— Но ты утверждаешь, будто я… — голос мужчины дрогнул, — Убил девушку. Или женщину. Девочку какую-то. Если не разроешь землю — так и не поймешь.
Сжал пальцы — кровь потекла из пронзенной кожи, а концы когтей вышли с другой стороны.
Меня передернуло от ужаса. А он… посмотрел на израненную руку так спокойно! Даже Рескэ дрогнул.
— Да, говорят, тела мужчин и женщин отличаются. Раскопаешь и поймешь, — равнодушно продолжил жуткий мужчина.
— Спустя столько веков остался лишь скелет!
— Столько веков?.. — Синдзиро резко повернулся к нему, голову наклонил на бок, разглядывая так, словно увидел.
— На тебе старинная одежда, а на мне — форма двадцать первого века.
— Эпоха Хэйсэй, император Акихито, я знаю.
— Знаешь? — Рескэ наклонил голову на бок.
— Так… ты не хочешь проверить? — Синдзиро, вздрогнув, разжал пальцы, выпуская когти из распоротой ладони и окровавленной рукой погладил могильный холм.
— Откуда ты знаешь… девиз и императора моей эпохи? — мой друг нахмурился.
— А откуда ты знаешь это место? — нахмурился мужчина.
— Это… — мальчик замялся.
— Ты ведь… не мог прийти за мной, чтобы отомстить?..
— Я хотел тебя найти. Но убивать не хотел. Хотел только спросить. Только одно.
Синдзиро задрожал. Обнял плечи когтистыми тонкими длинными пальцами, оставляя поверх изящной вышивки на левом рукаве кровавый растущий развод.
— Нет! — вздрогнула я, протянув к нему руку, — Не надо! Не пачкай!
— Что?! — он резко развернулся ко мне.
— Эта одежда… она сделана так красиво!
Он задрожал. Протянул окровавленную руку ко мне.
— В ней твоя душа, Фудзи?..
— Так ты все-таки ее убил? — глухо спросил мальчик.
— А ты пришел убить меня теперь? — он криво усмехнулся, но даже не обернулся к нему, по-прежнему сжимающему нож за его спиной.
— Ты так уверен, что сможешь убежать? — тихо спросила я.
— Но почему?! — Рескэ сорвался на крик, — Почему ты ее убил?..
Синдзиро резко развернулся к нему и закричал, отчаянно прокричал:
— Но почему ты не спросишь, почему я убил тебя?
— А ты меня не убивал, — мотнул головой мальчик.
Мужчина растерянно провел ладонью по лбу — и по щеке его поползла кровавая струя. Будто кровавая слеза из глаза выкатилась.
Он… плачущий кровавыми слезами… в свете красной яркой луны… это было жутко!
Или… он и правда плакал? Заливая кровью белоснежное кимоно. То есть, тускло-сиреневое. С ужасно сложной вышивкой. То носил, красуясь, то портил. Портил так легко. Почему мне так больно внутри?.. Кровь на его кимоно… его кровь — это не то, что я хочу видеть!
— Синдзиро… — тихо позвала я.
— Или Синдзигаку? — нахмурился Рескэ.
— Кто ты? — глухо спросил мужчина, не смотря на нас.
Словно забыл про нож. Или и правда забыл? Но… мой друг все еще держит лезвие обнаженным. И я тоже боюсь.
— Почему ты пришел на его могилу? — устало спросило странное существо.
Он… в эту странную ночь не выглядел человеком. Да и его интерес к этой могиле, заросшей давным-давно, пугал.
— Может… это твоя могила? — Синдзиро вдруг повернулся к Рескэ, — Или… ты где-то встречал его?
— Кого? — растерянно ступила к нему, — Кого, Синдзиро? Кто здесь похоронен? Почему сберечь его могилу для тебя важнее, чем своя рана и кровь?
— Думаешь, мне важно? — странная улыбка.
— Тогда зачем охранять могилу того, кого ты убил?
Молодой мужчина обхватил голову руками и закричал. Нет, завыл. Жуткий вой, громкий, но не похожий на вой волков из кино.
— Почему вы пришли?! — он обернулся ко мне. К нему. На глазах его блестели слезы, — Почему ваши призраки пришли за мной? Вы… стали синигами и пришли за моей душой? Но я не могу уйти. Я не должен умирать сейчас!
— Почему? — глухо спросил Рескэ.
— Потому, что я жду его! — он сжал ткань над сердцем, еще большую часть диковинной одежды делая красной, — Почти тысячу лет я жду его!
— Почему? — повторил мальчик.
— А вдруг он захочет прийти на свою могилу?
— Зачем ему приходить на его могилу? — не поняла я, — Если ты его убил, разве он захочет увидеть тебя? Даже если его призрак придет.
— Души возвращаются! — мотнул головой Синдзиро, — Души приходят вновь!
— Но если души снова одеваются, в новое тело, то зачем ему приходить на свою могилу? — Рескэ нахмурился.
— Если… — голос молодого мужчины, то есть, выглядевшего молодым, но говорившего какой-то бред, дрогнул, — Если это будет он, то он будет знать все, — кровавые слезы потекли по его щекам, — Он будет знать, что меня прогнал весь клан. Он будет знать, что я жду его и каждый месяц я прихожу на его могилу. Я так хотел ему сказать… — резко повернулся к Рескэ, — Если это ты пришел, ты же знаешь, что я хотел ему сказать?..
Я неожиданно оказалась в темноте. Этот странный звон. Тишина. Темнота. Жутко тесно вокруг. Это… могила? Я внутри могилы? И этот звук… это звенят колокольчики? Это кто-то пришел проведать меня наверху?
Резко села. Почему-то смогла.
С меня сползла какая-то ткань. Какая-то толстая ткань. Белая. Белый — цвет траура. Но… все-таки вокруг просторно. И этот звук… этот странный звук со стороны…
Шла, вытянув руки, на этот странный звук. Он вел меня. Интерес вел меня вперед.
Просто вперед.
В темноте.
Тишина…
Неожиданно стало тихо вокруг. Я остановилась. Глухо билось внутри сердце.
Я сжала ткань над сердцем, слушая странный запах неизвестных мне благовоний. То есть… если закрыть глаза, то, кажется, я их даже знаю. Я нюхала их когда-то давно. Легкий аромат каких-то хвойных деревьев… так и не вспомнить…
Ограда сдвинулась передо мной, пропуская яркий свет. Ужасно яркий!
Закричав, закрыла лицо рукавом.
— Ээй, ты в порядке? — хрипло спросили со стороны, — Эй, придурок, зачем ты включил свет?
— Свет… можно включить? — напугано спросила я, — Но как, о господин?..
— Слышь… — меня возмущенно потянули за рукав, — Мне некогда играть в ваши спектакли. Тем более, я их не знаю. Я только хотела отдать тебе одну вещь и уйти.
Осторожно опустила рукав вниз. Снова зажмурилась. Потом все-таки приоткрыла глаза.
Кикуко в драных джинсах и безразмерной черно-серой толстовке с хризантемами стояла передо мной. Закричав, я от нее отшатнулась. Девочка-убийца из нашего мира была еще страшнее, чем то чудовище, похожее на Синдзиро. Чудовище… похожее на моего любимого… почему?.. И что я делаю здесь? В моей квартире?
Растерянно посмотрела на мои руки в пижаме. На расцарапанную ладонь.
— Ты упала в кусты и потеряла сознание, — папа нахмурился, — Я нашел тебя на улице. Уже думал побеспокоить господина Сатоси, но, к счастью, ты неожиданно нашлась.
— Ну… — смутилась, — Там вдруг погасли фонари… — вцепилась в руку девочки-якудзы, — Ведь они… погасали?..
— Да погасали! — та отмахнулась, — Наверное, у работников морга работы завтра прибавится. Говорят, там шесть машин столкнулись, когда в районе неожиданно погас весь свет, — усмехнулась, — Работникам службы, ответственной за освещение города, надо бы сделать сэппуку.
— Ты так спокойно об этом говоришь! — поморщилась.
— А! — она отмахнулась, — Если б я всему придавала значение как ты, я бы не была сейчас рядом с тобой.
Папа посмотрел на нее, нахмурившись. Долго смотрел. Вдруг как-то странно улыбнулся. Как будто узнал.
Девочка-убийца зевнула.
— Короче, я тебя поздравляю, что ты упала мордой в кусты. Очень удачное было приземление.
— Чего?! — возмущенно взвыла я.
Если она сказала «мордой в кусты», значит, у меня даже лицо расцарапано?! Что это за ужасное везение?!
— Тебе адски повезло, что на кусты, в которые ты упала мордой, никто не наехал, — усмехнулась эта гадина, — А кому-то не повезло из-за темноты… — зевнула, покопалась в левом кармане, бездонном, выудив, протянула мне конверт, — Это обронила ты. Я отдала. Все, я утопала, — выудила из того же кармана внезапно запищавший мобильник, старый, приложила к уху, щелкнув грязным ногтем по кнопке с зеленой трубкой, — Ну, где тебя носит?! Ась? Какая… птица?.. Да ты …? Да пошел ты в …, …. Нет, у меня все хорошо. Правда, хорошо! — сердито посмотрела на меня, — Просто меня бесит бегать у кого-то на посылках. Нет, только первый и последний раз. Ась?.. У-у, да ты б хоть на карту заранее посмотрел, идиот!!! Да отвяжись!.. — с ненавистью посмотрев на меня — я испуганно отступила обратно на порог своей комнаты — она швырнула помятый конверт мне под ноги, — На, у тебя, выпало. Все я пошла.
— А ты, что ли, видишь в темноте? — растерянно моргнула.
Жуткая девочка на мгновение застыла.
— Нет. Оно выпало днем. Я случайно увидела.
— А почему сразу не подошла?
Помявшись и не глядя на нас, Кикуко произнесла уже потише:
— Да че я… дела должна свои бросать ради вас? Когда смогла — тогда и зашла, — зевнула, погладила заурчавший живот, — Все, старикан, я пошла.
— Раз уж принесла пропажу, то возьми от нас хоть еды, — улыбнулся мой отец, ступив к ней еще ближе.
Девочка отодвинулась.
— Не, старикан, не надо.
— Мне же не зачем тебя травить, — улыбнулся мужчина, — Но, если не веришь, я сам попробую каждое блюдо.
— А что… — она сильно потерла подбородок большим и указательным пальцами левой руки, — Ты готов мне пожрать дать че-то серьезное?
— Мой холодильник к твоим услугам! Ты же дочери моей помогла.
Я растерянно подняла раскрытый конверт. Ээ… раскрытый? Так мой или нет?
Выхватила письмо, стараясь не смотреть. Строчка снизу…
«Я очень сильно тебя люблю»
Ой, нет, строчка с другой стороны!
Ох, Аюму! Точно Аюму. И имя, и фамилия подписаны ее, да еще и все иероглифы такие же! Но… она распечатала конверт? Вот что подруге скажу? Да еще и помяла!
— Скажи спасибо, что вообще принесла! — не унялась эта жуткая девочка.
Эх, где еще можно увидеть такую жуткую девочку! Даже видя, что это любовное письмо, да не мое, наверное, от подруги, все равно распечатала, прочитала и смяла! А если его приводить в приличный вид… но тогда разве только переписать начисто. Но тогда я все прочту. Ох, за что?!
— Так зачем тебе мне помогать, старикан?
Она даже после папиного приглашения на обед — в знак благодарности — не унялась.
— Если отпущу тебя без благодарности, то не успокоюсь, — мой папа дружелюбно улыбнулся.
— А… у тебя есть та хрень… совесть называется? — она усмехнулась.
— Она самая.
— Ну… — она задумчиво поковырялась в носу и вытерла содержимое о край моей пижамы, — Тогда валяй, старик. Раз уж ты такой добрый.
Но даже после такого папа ее не выгнал! Ох, мой бедный добрый папа!
А она нахально потопала на кухню. Отец, потрепав меня по волосам, бодро пошел за ней, открывать ей холодильник. Она там кушаний шесть заказала! Он все, что требовалось, подогрел, красиво разложил по тарелкам.
В эту странную девочку на удивление много влезло. Сколько обычно в девочек не лезет. Папа с какой-то странной улыбкой смотрел, как она быстро ест, чавкая. Но, когда она вновь поднимала голову, чтобы пристально посмотреть на него, взгляд отводил, лицо делал серьезнее. Как будто чуял, когда ей захочется посмотреть. Но это вряд ли.
— Вот это… — она постучала ложкой по тарелке с роллами, — Вот это парню моему заверни. Этот мужик удивительно много жрет. И, возможно, голодает с утра.
Я от такой наглости дар речи потеряла. Но папа пошел искать пластиковый контейнер. А она, выбрав гущу, поднесла ко рту тарелку и, хлюпая, выдула бульон.
То сидела, закинув ногу на ногу, как хостесс в кино для взрослых. То вдруг, встав, стул развернула спинкой к столу. И села, ноги спустив с двух противоположных сторон, как мальчишка.
У Кикуко вдруг затрезвонил телефон. Другой звонок. Она, поморщившись, трубку из кармана вытянула, взглянула на кран. Потом осторожно к уху поднесла. Помедлила, прежде чем принять вызов.
— Алло… А… Да? Нет, не она. Другая девочка, — сказала она спокойным вежливым тоном, от которого я застыла с ложкой у рта.
Оказывается, она умеет говорить как все люди!
Но тут она проорала:
— Да откуда я знаю, где твои мужики закопаны?! — поморщилась, видимо, с другой стороны тоже орали, — Да поцелуй в задницу! От Мацуноко! — и отрубилась, покуда какой-то мужчина сыпал проклятьями — и мы часть услышали — на нас с отцом растерянных взглянула, напрягшись, нервно улыбнулась, — Да… телефонные хулиганы… — ухмыльнулась бодро, снова расправив плечи, — Обожаю телефонных хулиганов! Они столько ерунды несут! Мм… уличным янки столько даже не снилось. Уличных-то копы могут засечь, а эти звонят с левой симки или с интернет-кафе. Думают, останутся безнаказанными. С ними такие спектакли можно разыграть, мм… — поморщилась, — Старик, я в вашу уборную заскочу? А то весь день на ногах и приперло, — поднялась, так и не получив разрешения, — Но ты не думай, жратва классная! Моему парню тоже понравится! — и бегом бросилась в туалет.
Я взвыла, закрыв руками лицо. Потом уже взвыла от боли.
Послышался плеск воды и сердитое:
— Я все слышу! С гостями так нельзя! — чуть тишины, потом ядовито добавила, — У вас же ж это… эта хрень… совесть!
— Я расцарапала лицо!
Из туалета донеслось серьезное:
— Да ничо, кто-то ваще бошку пробил о фонарь. Тут в нете пишут, что кто-то на джипе заехал на территорию храма и впилился в каменный столб! Вот …, это ж надо же, а? Люди в память об умерших поставили фонари, а он укокошился об один из них!
Я возмущенно посмотрела на папу. Мол, кого ты впустил в дом?! Да она даже о погибших в несчастных случаях шутит! И… и, боюсь, там реально кого-то закопали. Она и Тэцу. Она и при мне с Синдзиро спокойно застрелила человека! Хотя тот сам хотел ее убить…
Ох, Синдзиро! Вот что мне теперь сделать с этим проклятым письмом? Отдавать в таком непотребном виде, соврать, пальцы скрестив за спиной, что я потеряла письмо — я ведь и правда его потеряла — но не говорить, что нашла, или переписать заново, но тогда узнать все мысли и чувства моей подруги, а так нельзя.
Папа, потянувшись, погладил меня по голове. Понятно, благодарность ему важней. Но хотя б меня нашел. Но… почему рядом не было Рескэ? Если я упала в кусты и, ударившись головой обо что-то, потеряла сознание — но голова заболела только когда протерла лицо, не сильно — то почему мальчик меня оставил? Он же недавно меня от хулиганов защитил!
Голову обхватила. Несильно. Хотелось плакать. Синдзиро вообще меня от якудз защитил, а потом прогнал. Рескэ защитил меня от янки — и оставил в темноте. Почему так? Почему они все от меня уходят? Да еще и Аюму! Аюму ультиматум мне выставила, если говорить правду: или отдам письмо ее любимому, или мы больше не подруги. Но это мой любимый! Почему я должна отдавать ему ее письмо?! А вдруг они после того вместе будут? Гулять передо мной… и, кошмар, целоваться на моих глазах?! Я же ее подруга, она возьмет меня гулять вместе или… или выгонит, чтобы не мешала? Скажет, что я малолетка, и ей со мной скучно — и прогонит?.. Ох, папа, папа, зачем ты Кикуко пустил?! Все стало только запутанней!
Послышался слив воды. Через пару минут выглянула смущенная Кикуко.
— Старик, это… мой мобильник упал в твой унитаз. Я его случайно смыла.
Странно, что при том она вообще не ругалась!
— Ты, это… завтра позови сантехника! — и пошла руки намывать.
— Надеюсь, мы достанем… — начал хозяин невозмутимо.
— Не, старикан. Забудь. Он глубоко ушел. Стучал по трубе. Но, если не застрянет, то круть, — и она спокойно пришла за стол после всего, доедать.
Когда отец отвернулся, а я случайно посмотрела на нее, она улыбалась.
Теперь, кажется, «поцелуй в задницу» стал еще смачнее. Я боюсь, что и правда там где-то найдут якудз, закопанных. Или никогда не найдут.
Доев все, даже последние крошки кунжута с тарелки, она вдруг встала и поклонилась моему отцу. И, оставив нас растерянных, ушла в ночь. Как будто не волнуясь вообще. Даже при том, что потеряла связь с Тэцу, избавляясь от телефона. Даже при том, что ей, кажется, звонили ее враги, с угрозами.
А отец… он почему-то улыбался, закрывая за ней дверь.
— Чему ты улыбаешься? — спросила я недовольно, когда он закрыл за ней дверь, — Она — хамка жуткая! И… и письмо Аюму помяла! — спохватившись, закрыла рот рукой.
— Перепиши сама, — отец улыбнулся, — Или ему не отдавай. Раз уж он нравится тебе самой.
— О-откуда…
— Да просто… — мужчина улыбнулся, — О чем еще девочкам писать письма в вашем возрасте? Да еще и рисуя столько разноцветных сердечек между строк?
— Ты тоже читал?! — взвыла я, опускаясь на пол.
Его предательство — это последняя капля.
— Да сложно не заметить столько сердечек, — нахмурился этот предатель.
Вздохнула. Да, сложно. Я сама семь штук заметила, когда торопливо перевернула лист.
— Пойдем, я раны твои обработаю, — отец пошел за аптечкой, — Пока ты без сознания была, боялся тебя тревожить. А, и твоих любимых сладостей я утром перед работой купил, со вкусом зеленого чая. Одна сладость после каждой обработанной ссадины, идет?
— Как чуял, что я упаду! — проворчала я.
Он замер, растерянно посмотрев на меня.
И я замерла.
Отец… сказал, что купил сладостей утром, перед работой. А обычно сразу в фирму спешит!
Как будто знал, что я сегодня упаду и исцарапаюсь.
Папа… умеет видеть будущее?..
— Может, завтра на кладбище мне съездить одно…
— Нет!!! — отрезала я.
Если мама там, то лучше узнать все сейчас. Я больше неизвестности не вынесу!
Я, сняв пижамную кофту, стояла перед ним, а он мою спину натирал разной пакостью. То есть, лекарством полезным. Я, морщась, обнимала ладонями пакет моих любимых сладостей. Большой. Вот вытерплю и сожру. Будет хоть какая-то радость в жизни! Хоть что-то хорошее.
Хотя меня мучили сомнения. Это совпадение с моими любимыми сладостями, так вовремя купленными. Эта история про водяного вампира, ставшего в новой жизни собакой, помесью сенбернара… и погибший сенбернар моей подруги, нечистокровный, которого, кстати, тоже назвали Каппой. И имена ее родителей, как и у гейши, и у ученого из тогдашнего папиного рассказа.
Да и… Синдзигаку. Он тоже был среди папиных историй. Мальчик, выросший среди людей, но ушедший к нелюдям. В усадьбу за светом полной луны.
Когда я уснула, упав в куст и ударившись головой, там во сне… или в бреду?.. Там тоже был Синдзигаку, только уже мужчина. И… там почему-то был Рескэ. Но, впрочем, это был бред. И могила, и красная луна, и полнолуние, и лес. И когти, в которые превратились аккуратные, всегда чистые ногти Синдзиро. И могила… того, кого он убил. Того, кого он хотел встретить.
— Пап… — протянула я.
— Мм? — спросил он, осторожно намазывая мазь на мою спину.
— Мне приснился странный сон.
— Вот как?.. — отозвался он с полминуты спустя.
— Пап! — я развернулась к нему, но он успел убрать палочку в сторону.
Немного б опоздал — и мог бы попасть едкой мазью мне в глаза. Словно чуял, что я повернусь. Словно чувствовал.
— Пап, зачем приходить на могилу того, кого убил?
— Может, чтобы извиниться? — он как-то странно улыбнулся, — А что… тебе приснилась чья-то могила? И там кто-то кого-то ждал?
«Если это будет он, то он будет знать все»
Поморщилась, вспомнив странный сон. А папа снова улыбнулся, внимательно глядя на меня.
У него странные истории. Очень странные. Некоторые чем-то похожи. Вот, скажем, про Хэйан несколько.
Мешок выпал у меня из рук — и несколько сладостей зеленых выпало.
Про Хэйан папа рассказал две истории. Нет, даже три — в третьей был лишь задет тот период, в конце.
История кицунэ Амэноко, оставшейся на время с человеком.
История мальчика Синдзигаку, который ушел к нелюдям, но почему-то прежде жил среди людей. Невероятно красивого мальчика, такого, что слуги даже шутили, что он не может быть человеком.
И… история проклятого аристократа из Поднебесной, которого потом в Нихон убил молодой лис.
И, кстати, история Синдзигаку началась и закончилась тем, что молодой мужчина был на чьей-то могиле!
Если… если это Синдзигаку пришел на могилу Ен Ниан?..
Если… если это Синдзигаку был сыном Амэноко и Хикару? Тогда понятно, почему он жил среди людей — там же, где и его отец.
Но зачем Синдзигаку приходить на могилу Старого шамана, которого он убил?..
«Если это будет он, то он будет знать все» — сказал Синдзиро в моем кошмарном сне. Или в моем бреду.
Так что же… мой отец видит прошлое и будущее?..
Мотнула головой.
Нет! Не может быть!
Все его рассказы не могут быть правдой!
— Ен Ниан… — растерянно произнесла я.
Случайно сказала вслух.
— Да? — отозвался отец, закрывая тюбик.
— Да?! — растерянно посмотрела на него, — Ты… Ен Ниан?! Тот самый Старый Шаман?
— Я — Кин, — мужчина улыбнулся. — Такэда Кин.
— Н-но…
— Я думал, ты захотела послушать еще одну историю? Прямо сейчас?
Зевнула, вздохнула. Потерла спину расцарапанную и поморщилась.
— Давай расскажешь в другой раз. Спать хочется. Вот обработаешь раны и пойдем, поспим, — взгляд опустила на пол, вспомнила про сладости, отчасти просыпанные, — Ой, извини!
— Ничего. Не все выпали, — он улыбнулся, — А те, упавшие, можешь выкинуть. Я не обижусь. Да и мы не нищие.
— Нет, пол чистый! — возмутилась и присела собирать цветочки зеленые, — Мы же постоянно его моем. Я и ты.
— Как хочешь, — папа улыбнулся и присел мне помогать.
Я указала ему на руки в мази, о которой он забыл — и он, смутившись, присел на стул, выжидать, когда позволю ему окончить эту операцию. Противную, но полезную.
А потом, когда я убрала сладости в шкаф, разложив на черной овальной тарелке без узоров, на которой они смотрелись очень хорошо, матово-зеленые, он продолжил эту неприятную процедуру по борьбе с микробами внутри моих ран.
Но когда мы, зубы почистив, расходились спать — он опять предлагал съездить на кладбище к родственникам один, а я опять возразила — в дверь неожиданно позвонили снова. Мы испуганно переглянулись.
— Кто бы это мог быть? — сказал папа, рассеянно смотря на стену с входной дверью.
— Может, мама? — радостно подпрыгнула я и кинулась открывать.
Сердце мое испуганно остановилось, когда распахнула дверь, и там оказался мужчина, весь измазанный в крови. На друга Кикуко напали? За тех, закопанных? Или… убийца пришел за ней? Или… он убил ее и пришел убивать нас, раз уж девочка-якудза к нам уже заходила? Ох, папа, что же ты наделал?!
— Здравствуйте, господин Такэда. Привет, Сеоко! — поздоровался этот жуткий человек подозрительно знакомым голосом.
Я смотрела на него в ужасе. Я не понимала, кто это! И еще столько крови на его одежде! Ох, он ранен?
— Здравствуйте, господин Сатоси! — улыбнулся мой отец, ступил к нему, сжал плечо, — Но что это с вами? Вы ранены?! Вам б скорую…
— Скорая нужна ему. Я уже позвал, — наш полицейский вздохнул и устало присел на порог. — Если можно, я был бы рад попросить стакан воды.
— Чай, лимонад, молоко?.. — взволнованно предложила сама.
— Просто воду, — улыбнулся участковый. Хотя сегодня он был во внештатной одежде, видимо, у него сегодня был выходной, который что-то ужасное нарушило, — Благодарю, Сеоко!
Я убежала на кухню, но старательно слушала, о чем они там говорят. Но пока ни о чем. Папа настаивал, чтоб Сатоси-сан срочно обратился в больницу, а тот взволнованно говорил, что та кровь не его.
— Благодарю, Сеоко! — повторил молодой мужчина, когда я принесла ему стакан — и залпом выпил всю воду.
Сбегала и принесла ему еще. Он выпил уже половину. Вздохнул. Вернул мне стакан, оставив на стекле отпечаток крови.
— Но что случилось? — встревожено потребовала объяснений.
— Ах, да… — он торопливо поднялся, цепляясь за косяк, — Он ранен… я его скорой отдал. Доехал с ними до больницы. Но у реанимации вспомнил, что Сеоко-тян с ним тоже дружила. Может, помолишься за него? И… — голос доброго полицейского дрогнул, — И сходишь потом его проведать?
— Но кого? — вскричала, а потом уже вспомнила, задрожала.
Рескэ-кун или Синдзиро-сан? Кто из них ранен?!
— Тише, милая! — отец сжал мое плечо, — Соседи спят.
— Да какое там! — сердито отмахнулась, — Может, мой друг умирает, а я должна говорить тише?! Если соседи не поймут, то какие из них люди?! — вцепилась в окровавленный рукав нашего участкового, — Но что случилось, Сатоси-сан? И с кем?..
Вздохнув, он признался.
— На Синдзиро напали. Я его неподалеку от вашего дома нашел, потерявшего сознание. И… — тут он оборвался, смутившись.
Я сжала его руку, крепко-крепко:
— В него стреляли?!
Папа как-то странно посмотрел на него. На нас. Нахмурился.
— Нет… — мотнул головой полицейский, — На него как будто напал большой зверь. Раны рваные.
— Много?.. — всхлипнула я, разглядывая его рубашку и штаны в многочисленных пятнах крови.
— Много, — не стал скрывать мужчина. — Вся грудь была разорвана. Я позвонил коллегам — теперь они пересматривают записи камер на улице. Ищут людей с большими собаками, — вздохнул. — Как будто его собаками затравили, — покосился на меня, смутился. — То есть, попытались. Но он был еще жив, сердце билось. Я перевязал его своим пиджаком, скорую позвал…
Пиджаком?..
Растерянно оглядела нашего участкового. Он не выглядел чрезмерно мускулистым. Но… это ж как надо было разозлиться или испугаться, чтобы разорвать на полоски толстую ткань пиджака! И… и не пожалел же! Наш Сатоси-сан очень добрый!
— Это ужасно, затравить человека собаками! — молодой полицейский сжал кулаки, вздохнул. — Боюсь, хозяин был из влиятельных. Может, он и поспособствовал, чтобы свет пропал в городе. Чтобы не было электричества. И, соответственно, не было записей внешних камер, — разжал кулаки, вздохнул, оперся плечом об косяк. — Но кому мог дорогу перейти наш Синдзиро-сан?.. В его магазинчике не был совсем уж большой доход.
— Думаете, на него рассердились якудза? — всхлипнула я.
— Может… — добрый мужчина вздохнул, — Я просто не знаю, кому еще может понадобиться натравить на человека собак!
— А еще кто сможет вырубить электричество по всему городу на несколько минут! — теперь вздохнула уже я.
— Разве что он дочку или жену главы какого-то клана якудза оскорбил, — папа не смотрел на нас. — Девушки постоянно крутились вокруг его магазина, но он особо им внимания не уделял, хотя и был очень любезен. Бабником его не звали особо. Скорее, возмущались на его холод… — серьезно на меня посмотрел, спросил неожиданно: — Сеоко, хочешь навестить его в больнице? — помолчав, прибавил: — Если он очнется до утра. Ты, кажется, с ним дружишь?..
Это мой любимый!
Но вслух не сказала ничего, только кивнула.
И папа как-то странно смотрел на меня, долго, а потом пошел собираться. И правильно, друзей надо поддерживать. Даже если они нас предали. Он же выгнал меня! Или… мне не надо приходить?..
Сердце сжалось напугано.
Но на него натравили собак. Преступника не нашли. Он перешел дорогу кому-то очень влиятельному. А вдруг, если я в эту ночь не приду, то он совсем-совсем умрет — и я его больше никогда не увижу? Только вот приду на его могилу, как тот Синдзиро из моего сна.
Меня передернуло.
Брр, могила! Мне приснился жуткий кошмар о могиле, а потом прибежал Сатоси-сан и сказал, что Синдзиро умирает!
Головой мотнула.
Нет! Я не дам ему умереть!
Я… я буду молиться за него. Я буду ждать.
В больницу мы добрались быстро. Спросили у дежурной медсестры, где реанимация. Даже Сатоси-сан приехал с нами. Совсем забыл про сон и отдых. Хотя в такси у него бурчало в животе. Нет, он только смущенно прикрыл рукой живот и соврал, что вчера от души наелся, когда они встречались с одногрупниками в китайском ресторане. А еда китайская… ну, мы, может, знаем. Острая, жирная, сытная. Словом, он был уверен, что ему «жира хватит на неделю». Но, может, просто соврал. Он беспокоился, как там наш Синдзиро. И еще у него был выходной. И наш участковый просто не мог усидеть на месте, у себя дома, когда кому-то было плохо и было неизвестно, очнется или нет.
У дверей, ведущих в операционные реанимации, сидел только один мальчик. С младшей школы. Но, судя по форме, не местный. Крутил в дрожащих руках мобильник. То и дело смотрел на дверь.
— У тебя кто? — грустно спросила я, присаживаясь в кресло рядом.
Ну, просто… Синдзиро могли спасти теперь только врачи. А мальчик этот сидел тут один. Может, ему выговориться захочется? Хотя он мальчик. А мальчики за такие предложения могут обидеться. Хотя я об этом подумала потом, когда уже его спросила.
— Брат, — шмыгнул носом он. — Старший.
Отец едва не сел мимо кресла — Сатоси-сан его вовремя поддержал.
— Мы на матч приехали, — мальчик бросил на худые колени телефон. — Рю у меня футболист. Молодой. Замечательный. Мы приехали в Киото на состязания между старшими школами. Но… — всхлипнул, — На него напали какие-то хулиганы на улице. С битами. Нам позвонили уже потом…
— А где твои родители?! — возмутилась я, — Почему их тут нет?!
— Папа пошел убивать тех янки, а мама — его искать, покуда он сам ничего не натворил, — он вздохнул. — Папе нельзя светиться в скандалах. Он у нас художник. Ему портить репутацию нельзя. То есть… — испуганно посмотрел на нас, опомнившись.
— Я ничего не знаю, — улыбнулся устало наш полицейский, — Не волнуйся, Мамору-кун.
— Вы меня знаете? — он дернулся, вскочил.
Мобильник упал на пол. То есть, почти — мой папа вовремя его подхватил. Ему как-то как раз приперло пойти в нашу сторону, когда он ходил туда-сюда по коридору.
— Я знаю твоего отца, — дружелюбно улыбнулся Сатоси-сан, — То есть, заочно. Я когда-то был на выставке его картин. И после этого я сменил работу. Теперь работаю в полиции, присматриваю за одним из районов. С обычными людьми, — улыбнулся, — Но они все милые. И у них тоже бывают проблемы. Я счастлив, когда удается им помочь. И на этой работе мне не нужно никого убивать. Не волнуйся, я не выдам твоего отца, — обвел рукой меня и моего папу. — А это мои друзья. Они тоже хорошие люди. Не волнуйся. Кстати, а что еще известно о нападении на твоего брата?.. — он полез в карман джинс, достал тонкий потрепанный блокнот, ручку из кармана рубашки снял. — Если расскажешь полезное, я моим друзьям из полиции передам. Они работают в этом городе и других.
И при этом всем он ни капли не смог узнать о моей маме!
Вздохнула.
— Не переживай, девочка, вашему другу повезло, — улыбнулась мне молодая медсестра, идущая с документами по нашему коридору.
Или с записями?..
— Сегодня среди врачей дежурит Рю Мидзугава. У него еще никто не умирал.
Мы с мальчиком напугано переглянулись.
У нас-то было двое! Двое разных пациентов! А Рю Мидзугава был всего один! Кому он достанется? Хотя брата этого мальчика тоже было страшно жаль. Такой молодой, талантливый. Ведь не будут же так подло нападать на молодого спортсмена-неудачника! Только на того, кому жутко завидуют. Кому страшно боятся проиграть. И когда вообще не уверены, что смогут победить его в честном поединке. Хотя… эту игру он уже, похоже, пропустит. Увы. Но… только бы не умер Синдзиро! Ведь… я так и не отдам ему письмо Аюму. И… и даже сама уже ничего сделать для него не смогу. Обидно. Больно. Страшно.
— Не волнуйтесь, господин Рю — замечательный врач! — девушка погладила по голове сначала меня, потом брата молодого футболиста.
Тот вздохнул. Да уж, даже если вылечат, как бы брат его не остался калекой. Тогда ему придется оставить футбол. Да и жаль его семью, которая приехала посмотреть на его игру, но вместо этого из-за чужой подлости будет сидеть у дверей реанимации! Только… а если Синдзиро умрет? О, это ужасно!
Сжала кулаки.
Только бы Синдзиро жил!
И… и брат этого мальчика тоже!
И…
И мне совестно, что я сейчас постоянно забываю о нем, а ведь ему тоже плохо.
Медсестра погладила мальчика по щеке. Он смущенно притих. Всхлипнул. Расплакался, обняв ее. Молодец. Вот она молодец! Добрая. Не то, что я.
— Наш Рю Мидзугава всех спасает, — продолжила она нас успокаивать, — не волнуйтесь, если ваш близкий попал к нему — он его спасет. Его зовут местным богом, — она улыбнулась. — Богом скальпеля. Богом медицины. И счастье, что он всегда отказывается работать в Токио или за границей, хотя его постоянно куда-то приглашают!
— Рю… Мидзугава?.. — мой отец нахмурился, вдруг глаза его расширились, — «Речной Дракон»?..
— Да, — улыбнулась девушка. — Такими иероглифами пишутся его имя и фамилия.
— Рю Мидзугава… — растерянно произнес мужчина.
— За его выносливость и спокойствие его зовут Драконом, — улыбнулась опять медсестра, продолжая радостно расхваливать главного или одного из ведущих врачей их больницы. — А за точность в диагнозах его прозвали Человек-Рентген. Он всегда выбирает нужное оборудование и лекарства, каждое его движение на операции эффектно и полно грации… он…
— Кажется, вы в него влюбились! — усмехнулась я.
— Ох, не надо так говорить! — она прикрыла папкой с записями лицо — история болезни какого-то дедушки.
— Так все же видно! — улыбнулся и мальчик. — Вы так его хвалите!
— Нет! Не правда! — возмутилась девушка и убежала от нас.
— Рю Мидзугава… — растерянно произнес мой отец.
— Вы знакомы? — улыбнулся Сатоси-сан.
— Не знаю… — произнес мой родитель как-то тихо и, неожиданно, даже напугано.
— Но, по крайней мере, она сказала, что кто-то из наших в надежных руках, — наш участковый обнял мальчика и меня. — И мы будем молиться, чтобы всем-всем сегодня повезло!
Но, все-таки, сложно было сидеть перед реанимационной несколько часов. Кажется, несколько часов прошло.
Родители Мамору-куна так и не пришли. Кажется, там тоже что-то случилось. Как некстати погас свет в городе!
Мамору-кун то сидел, то вставал. Потом, вздохнув, полез читать что-то в мобильнике. Я, не выдержав, села рядом, через плечо его заглянула. Ну, невыносимо было столько сидеть и ждать! Даже если читать чужие письма неприлично.
Но, к счастью, у него было не письмо. Он читал новости, нашего города.
«Люди ночью заметили ворону, дерущуюся с лисицей…»
«Ужасная жестокость! Напали на молодого продавца сладостей. Хозяин собаки предпочел скрыться…»
— Интересно, кто?.. — вздохнула.
Мамору-кун повернулся ко мне. Не рассердился, что подсматривала.
— Это у вас?
— Ага… — вздохнула.
Он перелистнул заголовки статей. Но о его брате так ничего и не было. Мы вздохнули.
Дальше сидели. Сколько-то. Это было невыносимо.
— Папа, расскажи сказку! — потребовала я.
— Ну, хорошо, — он сел с другой стороны от брата футболиста. — Пожалуй… я расскажу вам о чайкиной мечте.
— А чайки тоже умеют мечтать? — нахмурился Мамору-кун.
— Разумеется, — мужчина улыбнулся. — У каждого в этом мире есть своя мечта. Значит, слушайте…
Но отца отвлек топот ног. По коридору. Не из операционных, эх.
К нам подошел иностранец, заставив нас удивиться. То есть, всех кроме папы: папа почему-то не растерялся. А я, смотря на это непривычное лицо и незнакомый оттенок волос, не сразу вспомнила, что уже видела его. Тот, кто делал репортаж о подвиге Каппы. Тот, кто не смог сфотографировать Кикуко, потому что девочка-убийца вовремя засекла, как он прицеливается с фотоаппаратом — и пульнула в него каштаном. Тот, который вступился за Хикари. Макусиму из Росиа. Он же Синсэй, чьи статьи и фото иногда появлялись в утренних газетах, которые так любит читать мой папа на завтрак.
— Прошу прощения за любопытство… — дружелюбно начал он, протягивая руку моему отцу.
Тот продолжал серьезно смотреть на него.
Тогда Макусиму протянул руку Сатоси-сан. Тот смущенно пожал. Слабо. Мы к этому европейскому жесту не привыкли. А иностранцам, особенно из Европы и Америки, почему-то нравилось лапать других, руки жать, обниматься. Вот бесстыдные люди! Зачем же нужно трогать незнакомцев? Хотя… у нас один из мальчишек, которому из-за папиной работы пришлось два года учиться в Америке, говорил, что люди там даже целуются с незнакомцами! Вот как «здравствуйте!» или «спасибо» сказать: чуть что — и хвать, и поцеловали. Масару радовался, что он оттуда сбежал. Он так и не привык к этой заморской привычке, а его иностранные одноклассники так и не смогли привыкнуть, что он шарахается ото всех и глаза прячет. Даже обвинили его, что он врет, когда у кого-то что-то пропало!
То есть, мои мысли опять ушли куда-то не туда. Простите.
— Я — репортер из местной газеты, Синсэй, — представился европеец. — Приехал из Росиа. Такая далекая страна. Вы, наверное, не знаете…
— Это самая большая страна в мире! — возмутился Мамору-кун, — Как не знать?..
Я смутилась, что не так хорошо училась в школе как он.
— Обычно не знают… — смущенно улыбнулся молодой мужчина, сдвигая со лба длинные волосы странного оттенка.
Но, наверное, не крашенные. У них — в Европе — разные цвета волос. Нашим девушкам и парням иногда даже обидно, что у нас только черные.
— Это которые острова нам не хотят отдать, — шепнул мне Мамору на ухо.
— Это наши острова! — возмутился молодой иностранец.
Он, увы, расслышал. И понимал нашу речь. Хорошо, увы.
— Да вы посмотрите на нашу территорию и у вас! — не смутился мальчик. — Жалко вам, что ли? Тем более, мы первые их открыли! Они когда-то принадлежали айну…
— Там не было написано, что они ваши! — возмутился гайдзин.
Сатоси-сан, подкравшись к ним, обнял иностранца за плечи.
— Простите, господин Макусиму, но здесь больница. Нельзя шуметь.
— Мы знакомы? — иностранец вскинул брови.
— Я читал ваши статьи.
— И я читал, — вздохнул отец. — Там, конечно, очень проникновенно было написано о той погибшей собаке, но фото ее, мертвой, не стоило бы лепить. Дети иногда подглядывают через плечо, знаете ли.
— Простите… — европеец наконец-то смутился.
— Да я-то что! — вздохнул мой отец. — Просто это подруги дочери. Представьте, каково ей было увидеть труп бедного животного второй раз?
— Простите! — иностранец виновато потупился.
Кажется, он был приличный человек.
Мы сколько-то молчали.
— Тут, говорят, собака напала на человека… — вздохнув, Макусиму-сан прислонился к стене.
Мамору-кун вздохнул. Опять спросили не про его брата. Я робко обняла мальчика за плечи. Он уткнулся мне в плечо.
Тишина угнетала.
— Папа, расскажи сказку! — потребовала я, взглянув на него, но не отпуская брата футболиста и без того расстроенного.
Родители его до сих пор не пришли!
— Просто… — голос понизила, — Сложно так сидеть.
Отец почему-то посмотрел на Макусиму-сан. Вдруг улыбнулся неожиданно. Тот тут же улыбнулся в ответ. Смущенно. Смотря прямо в глаза. Иностранцы могли пялиться в глаза ужасно долго. Даже туристы, которые приезжали в Киото. Европейцы все. Вот у азиатов было не принято. Иностранцы из Азии понимали нас. Они были вежливые.
— Хорошо, — сказал наш рассказчик, — Давайте я вам историю расскажу.
— Про чайкину мечту! — напомнила я, — Ты обещал.
Он как-то задумчиво посмотрел на европейца. Снова улыбнулся.
— Да, пожалуй, она подойдет.
И наконец-то начал рассказ.
Глава 26 — Чайкина мечта
В тот день, когда моя жена родила ребенка, я нашел перед воротами нашего дома мертвую чайку.
Еще только забрезжил свет зари. И я вышел, чтобы размяться на улице. Сделал несколько движений, а потом заметил за решеткой ворот яркое белое пятно. Подошел, увидел ее, неподвижную. Морская странница, не боящаяся штормов, так потерянно лежала, прижавшись к земле.
Митико еще спала. Да и срок подходил. Я не хотел ее отвлекать. Да и выкинуть эту бедную птицу не посмел. Даже не нашел в себе сил позвонить в ветклинику, заказать у них машину ее забрать. Так стоял возле мертвой чайки и смотрел на нее.
Чайка… Камомэ…
Я боюсь чаек, потому что они напоминают мне о ней.
Но смотреть долго на это неподвижное тело было невыносимо больно. Я потрогал ее — не дернулась. Позвал — не отозвалась. Вздохнув, пошел искать маленькую лопату, которую жена использовала, когда делала клумбу для цветов и пересаживала бонсай. И похоронил чайку в собственном саду.
Камомэ… я только это смог сделать для тебя. Нет, даже не для тебя. Не для тебя вообще.
* * *
Когда-то я был простым ребенком. Жил обычной жизнью. Как все. Как и много других. У меня не было какой-либо особенной мечты, каких-либо грандиозных планов. Я даже не собирался стать героем и спасать мир. Я просто жил. В обычной деревне у моря.
Я играл с детьми. Те же игры, что, должно быть, известны другим. Так же сгибал мизинец, соединяя с мизинцем кого-то из других детей, обещая исполнить обещание. Тогда я был уверен, что впереди бездна времени, чтобы исполнить каждое свое обещание. И каждое свое обещание я исполнял. Но тогда и обещания были другие, попроще.
Потом пошел в школу. В шесть лет. Как и все.
Жизнь моя была самая обыкновенная.
Когда сестре соседа исполнилось семь — мне тоже тогда было семь — ее дедушка рассказывал нам историю о каппе и одном пройдохе, который уже где-то слышал, что при появлении каппы нельзя бояться и убегать, а надо сразу поклониться. Тогда каппа тоже поклонится и выплеснет волшебную воду из гнезда волос на голове — тогда он станет совсем беспомощным и можно будет смельчаку загадать желание. Тот пройдоха так и сделал. И мы, дети, в тот день были очень впечатлены сказкой скрюченного сморщенного старика. Даже при том, что тот сам каппы никогда в жизни не видел. Мы тогда остаток вечера и полторы недели спустя обсуждали ту истории. Ребята предполагали, что бы они попросили, если удалось увидеть каппу и лишить его волшебной силы. Кто-то коньки, кто-то — свою лодку, кто-то — сладости. Я ничего не загадал. Просто… идей особых не было. И дети тогда шумели и ворчали, что совсем скучная у меня жизнь, раз нет никакой даже самой завалящей мечты.
Но что поделать?.. Мы жили скромно, но я не знал другой жизни и ни о чем другом как-то и не мечтал. Разве что начать выходить в море, как папа и дед. А то деду скоро станет совсем трудно.
А потом врач на осмотре попросил вдруг позвать в школу мою мать. А потом мы внезапно поехали в город, к дальним родственникам. Я счастлив был пуститься в первое мое путешествие по новым краям, увидеть других людей. А глаза у мамы почему-то были заплаканные. Но я тогда ничего не понял. Я тогда не понимал ничего.
И не к родственникам мы почему-то поехали, а в больницу. Я удивился. Я боялся, что с мамой что-то случилось. Я испуганно спросил, все ли у нее хорошо. Но она, устало улыбнувшись, тихо ответила: «Да, сынок». И я, получив ее ответ, совсем успокоился. Я тогда не думал ни о чем. То есть… может, там кто-то из наших родственников теперь работает?..
Но там наших родственников не нашли. Мама почему-то отдала меня врачам и торопливо ушла.
Они долго меня мучали. Мы остались в больнице на всю ночь.
Утром меня разбудили рыдания матери. Я схватил ее руки, сжал в своих и потребовал сказать, что случилось и кто у нас умрет?..
Она долго не могла успокоиться, а потом едва слышно сказала:
— Ты. Ты, должно быть, рано умрешь.
Так закончилась моя спокойная жизнь.
Мы, конечно, навестили родственников, получили от них, почему-то хмурых и невыспавшихся, много гостинцев и поехали на поезде назад.
Я теперь узнал, что моя жизнь не навсегда.
Что у меня какое-то другое сердце.
Я с таким долго не проживу.
Обычно, как все, жить не смогу. Мне нельзя слишком много и слишком резко двигаться. Мне теперь бегать нельзя.
Тот вид болезни никто не лечил.
Никто не умел.
Так закончилась моя спокойная жизнь.
Так, в один день моя жизнь была разрушена. Родители, испугавшись за меня, запретили мне играть с другими детьми. Единственным дозволенным мне развлечением осталось чтение. То есть, осталась еще учеба, но учиться я и прежде не любил. Да, я ходил в школу, но когда все бегали и играли, я сидел где-нибудь в стороне и только смотрел. Даже вскакивать и громко кричать мне было нельзя. Даже когда наш класс и команда нашей школы выигрывали. Даже когда вдруг проиграли. Мне «рекомендовали воздержаться от острых эмоций». Это было ужасно уныло. Тоскливо.
Прежде я жил обычной жизнью, но внезапно утратил все привычные мне удовольствия. Настоящую ценность здоровья я понял только тогда, когда заболел. Уплывшая рыба кажется большой, ага.
Мне было уже двенадцать лет, когда в наш дом пришел какой-то молодой врач. Он сказал:
— Я читал документы в архиве осакской больницы. И про ваш случай. Сейчас у врачей всего мира мало опыта лечения этой болезни. То есть, кто-то уже пытался, но те пациенты умерли, во время операции или спустя несколько дней. Но я хочу изучить эту болезнь! Больше, чем мои предшественники. Я хочу победить ее! — он сжал кулаки, яростно блеснули его черные глаза, правда, под взглядом растерянным дедушки и, заискрившимся надеждой, мамы, он смутился, плечи поникли, — Но у меня тоже нет опыта. Я только читал записи других врачей. Переводил статьи заморских ученых, потерпевших неудачу. Я… — он замялся, но все же сказал. — Я хотел бы прооперировать вашего сына. Но, увы, я не могу вам гарантировать, что он выздоровеет. Что он будет жить, — он смутился еще больше, — Простите, что я обратился к вам с такой просьбой.
Услышав его слова, моя мать зарыдала, а отец глубоко задумался. Дед серьезно взглянул на меня. Врач записал нам свой адрес, телефон, имя и фамилию и уехал. У него даже визитки еще не было. Очень молодой. Наверное, и в других операциях у него тоже могло не хватать опыта.
После того, как он ушел, кутаясь в старый, простой плащ, в доме стало пугающе тихо. Прошло всего часа два-три, но они показались вечностью.
Все молчали. Все смотрели на меня с жалостью. Сестры, старшая и младшая, смотрели, как я нервно ходил туда-сюда с книгой, и плакали. Бабушка сбежала готовить еду, вдруг уронила тарелку — и звук бьющейся посуды в тишине и всеобщем молчании вышел ужасно резким и оглушительным. Все дернулись, где я теперь сидел. Дернулся я. Дернулось и странно забилось мое сердце от охватившего меня ужаса. Они ведь не дадут меня ему убить?.. Хотя… я вполне мог умереть и сам. Когда-нибудь я умру. Раньше других. Это тоже пугало.
Даже при том, что души умерших возвращаются на праздник Обон и я тоже, должно быть, вернусь. Тогда меня будут встречать сестры, потом они с мужьями и их дети. Они будут ставить угощения для меня и других умерших, делать фигурки из овощей, на которых мы будем кататься. Но почему-то я этого не хочу! Совсем-совсем не хочу уходить так! Странно, с чего вдруг вспомнил про Обон?.. Сегодня вспоминать о нем было жутко.
Бабушка опять разбила тарелку. Мама, вздохнув, вскочила и побежала ей помогать, не слушая ее ворчанье, что та хотела побыть одной.
Примерно через час — я уже устал за часами следить — дедушка подошел ко мне и сжал мою руку.
— Такэси, а что бы выбрал ты сам?.. Увы, есть вероятность, что эта операция будет опасной. Шансы, что тебя вылечат, малы. Врач не стал врать. Но всю жизнь прожить больным и хилым не менее ужасно, чем внезапно умереть. Скажи, ты сам хотел бы попытаться изменить свою жизнь?..
Но мне было только двенадцать лет! Для меня, ребенка, это был ужасный выбор!
— Я обещаю, что поддержу любое твое решение, — добавил дедушка.
Но позволят ли отец и мать мне самому совершить такой сложный выбор?.. Но… если бы они и позволили… что я должен был выбрать?! Конечно же, я боялся умереть из-за операции. Жить с разрезанным сердцем. И еще я страшно боялся вырасти слабым. О, зачем дедушка спросил у меня, что бы я хотел выбрать сам?! Зачем я вообще смог родиться, с таким-то ужасным телом?! Почему они так рано это узнали, эти врачи?.. О, эта жизнь так несправедлива!
Прошел еще один час, но родители молчали. Глава семьи сидел рядом и внимательно смотрел на меня. Я смотрел на часы, избегая встречаться с ним взглядом.
Я не знал, что мне выбрать, если к моему мнению все-таки прислушаются. И время тянулось так мучительно! Эта вся моя жизнь… моя отвратительная жизнь! О, почему я получил ее именно такой?! Те, кто стали калеками на войне, хотя бы защищали свою родину! Хотя бы успели сделать что-то красивое! Хотя бы попытались. А я… я даже попытаться не могу! Те, кто стали калеками после несчастного случая, до того часть детства или даже часть взрослой жизни спокойно жили! А я… я с самого начала был таким. И зачем врачи рассказали? Лучше бы я счастливо бегал, а потом внезапно упал!
— У тебя хотя бы есть выбор! — шепнул мне дед. — Не у всех он есть. Можно сказать, тебе повезло.
— Нет! — сердито сжал кулаки, — Какое же это везение, если я могу умереть прямо у него на столе?!
— Так… отказываешься? Не хочешь даже попытаться?..
— Я не знаю, — плечи мои поникли, — Я ничего не знаю. Совсем.
— Тогда думаем дальше, — он улыбнулся.
Погода испортилась. Темные-темные тучи закрыли собой все небо, хлынул ливень. И росчерк молнии, казалось, раскроил небо пополам. Как и мою жизнь… то обследование. То признание внезапно приехавшего молодого врача. Я не хочу быть подопытной крысой! Даже если благодаря моей смерти другие смогут жить!
Мне стало нестерпимо больно. Вскочил и бросился на улицу. Дедушка кинулся за мной, но на улице поскользнулся на луже, упал. Я очень любил его, но я не хотел выбирать. Мне хотелось только одного: убежать далеко-далеко. От этой жизни. От родителей, которые сделали меня таким. Таким ужасным. Бесстыдным. Но я хотел убежать!
Хоть куда-нибудь. Далеко-далеко. И не вернуться! Просто пробежать, хотя бы один единственный раз! Наконец-то побежать несколько лет спустя. Наконец-то пробежать под дождем, чувствуя себя свободным и чистым! Даже если мне придется заплатить за мой побег жизнью.
Я бежал долго-долго. Я еще не разучился! Хотя намного больше уставал. Но я страшно боялся, что они бросятся за мной.
Хотя, задыхаясь — сердце билось ужасно быстро, невыносимо билось, и в груди кололо — остановился и обернулся. Никто не бежал за мной. Я остался один. Они оставили меня одного.
Долго стоял, задыхаясь. Сердце никак не могло успокоиться. И, кажется, там кололо.
Дождь все лил и лил, хлестал меня толстыми струями. Ледяными. Я страшно замерз. Но я потерял дорогу. Точнее, дороги у меня не было. Никакой.
И, сколько-то отдышавшись — но резь в сердце не прошла — я пошел вперед, у берега. Смотря на бушующее море, на поднимающиеся волны. Море было таким сильным! Не таким как я. А я… что я могу?.. Да ничего!
Ливень внезапно остановился. Но все еще метался ветер и будто подталкивал меня к обрыву. Туда, где пенилась вода и хлестали по скалам огромные волны. Море было сильным. Не таким жалким, как я. Море всегда было сильнее людей.
А в небе неустрашимо парила одинокая чайка. Когда я заметил это маленькое белое пятно среди темноты, то застыл растерянно. Она… одна… она не боялась ни ветра, ни ливня. Она одна дерзнула летать посреди бури! Она была сильной. Потрясающе сильной! И ужасающе смелой! Не такой как я.
Чайка в этот миг еще и прокричала что-то, резко. И, как мне показалось, торжествующе. Летать среди бури и кричать в полный голос… или даже… петь?.. Смелая!
Вздохнув, опустил взгляд себе под ноги. Пошел, плечи опустив, по мокрым камням. В груди все еще резало, но уже не так сильно. Дыхание выровнялось. Я уже отошел от дома ужасно далеко. Может… не возвращаться?..
Странно, я ни разу не поскользнулся. Ни разу не упал. Странное везение в этот ужасный день. Глупое везение. Если бы меня внезапно смыло за скалу водой или смахнуло ветром… Но я был ужасно трусливым. Боялся, что сразу не захлебнусь. Помнил, как больно падать на камни. А тут было высоко. Почему я такой слабый?.. Я ничего решить не могу! Бесполезный… совсем. Я даже не хочу умереть, помогая науке и другим людям, которым так же не повезло пойти по этому пути как и мне. Эта моя скучная жизнь ужасна, но это предложение внезапно отдать ее… я не могу. Я совсем не могу решиться!
Вдруг ужасный раскат грома заставил меня вздрогнуть. Огромная молния на мгновение расколола бездонное небо на осколки.
Свет от этой жуткой молнии выхватил худенькую девочку, стоявшую у самого обрыва. Сильный ветер трепал ее длинные промокшие волосы и промокший подол белого платья. Совсем простого. Она даже не шевелилась. Маленькая девочка решительно стояла посреди бури! У самого обрыва.
— Эй! — кинулся я к ней, — Эй, там опасно! Отойди от обрыва!
Она не спеша повернулась ко мне. Новая молния осветила ее бледное худое лицо.
Она… улыбалась!
— Эй, отойди от обрыва! Если ты упадешь…
Она нахмурилась, продолжая улыбаться.
— Не прыгай! — отчаянно прокричал я.
У меня снова резало в сердце, но я боялся, что она хочет спрыгнуть. Что я не успею — и ее худенькое тело окажется на камнях внизу.
Я отчаянно бежал к ней, внезапно забыв о боли.
Кто-то другой стал для меня важнее меня самого.
Но упрямая девочка, внимательно смотревшая на меня, только рассмеялась. Она совсем себя не жалела!
Сильный росчерк молнии расколол небо пополам. И мою жизнь разделил на две половины.
* * *
В эту ночь небо снова затянули черные тучи. Задул сильный ветер. Хотя здесь, в столице, встречать шторм было уже не так страшно, как в рыбацкой деревушке у моря. Хотя и все равно мрачновато. Или во всем был виноват тот день, который мне внезапно напомнило почерневшее небо, закрытое от взора?.. Бездонная ясная глубина дневного неба, полная свободы и простора, превратилась в темную жуткую бездну. Заметно потемнело на улице.
Поежившись, я пошел в спальню. Там Митико крепко спала, положив теплую нежную ладонь на животик нашей дочки, поверх мягкой белой кофточки. Когда я увидел их двоих, безмятежно спящих, сердце мое успокоилось.
Это была очаровательная девочка рядом с самой обворожительной женщиной на свете. Да и родилась наша малышка быстро. В моей больнице, у врачей, которых я знал и которым доверял. И до больницы мы успели доехать вовремя. После операции больших осложнений не было. Девочка получилась здоровой. Когда друг вышел и сказал мне, я очень обрадовался. Все хорошо сложилось. Хотя… ждать ее нам пришлось целых двенадцать лет!
Двенадцать лет… такой упрямый ребенок! Но раньше она не захотела приходить, хотя мы давно уже ждали ее.
То есть, мы ждали ее около одиннадцати лет. Лет пять назад забеспокоились, начались обследования. Ничего заметного и серьезного врачи не обнаружили, но наш первенец так и не приходил.
Мы ждали ее бесконечно долго, изучили тьму патологий и как ухаживать за ребенком — мы хотели оградить нашего малыша или малышку от всевозможных бед и стать ей самыми лучшими родителями. Потом мы прошли сколько-то лечений.
Примерно год назад врачи сказали, что наша мечта, похоже, неосуществима. Просто… так почему-то сложилось именно у нас.
«Я бесполезна, прости!» — сказала в тот день Митико.
«Ничего, главное, что ты со мной» — сказал я ей тогда, заставив себя улыбнуться.
Мне уже приходилось улыбаться родственникам больных, когда есть еще какая-то надежда, но она уже вот-вот исчезнет. Улыбаться и говорить что-то обнадеживающее. Или отчаянно искать слов о том, что им еще есть о ком заботиться. Если есть. Улыбаться, пытаясь обнадежить тех, кто мне доверился. Хотя я мало кого из них разочаровал. С годами — намного реже. Но говорить такое и улыбаться с надеждой собственной жене…
«Ничего… — тихо сказала жена, прижимаясь ко мне, — Даже если я как женщина никому не смогла подарить жизнь, я не забуду, сколько жизней смог подарить мой супруг другим!»
«Тебя это утешит?» — внимательно заглянул ей в глаза.
«Да!» — пылко сказала моя главная женщина, судорожно сжимая мои рубашку и пиджак в хрупких пальцах.
Кажется, она тоже врала. Тоже не хотела показывать, как ее это все расстраивает.
С того дня мы перестали ждать.
Это было ужасно! Невыносимо! Я, будучи врачом, не мог помочь собственной жене! Хотя Митико права: зато я помог многим другим. Но… даже ей… почему даже ей?!
Надо было как-то жить дальше. Митико надо было как-то найти сил, чтобы снова мне улыбаться, будто ничего ужасного не произошло. А мне надо было получить новый запас сил и терпения, чтобы снова обнадеживающе улыбаться больным и родственникам моих пациентов.
Да и жизнь не заканчивалась с крушением надежд. Жизнь не закончилась даже с крушением большой и яркой мечты. Просто… она, жизнь, намного больше. И любая мечта, как бы глубоко она ни засела в сердце, как бы прочно не укоренилась в представлениях ближайшего и далекого будущего, как бы дорога душе она ни была — это только часть жизни, огромной, многогранной. Но у меня была еще работа — моя возможность приносить кому-то из людей радость и облегчение — и Митико, женщина, рядом с которой я снова стал улыбаться. Наши близкие — это тоже часть этой большой многогранной жизни. И мы не можем их всех разом потерять. То есть, можем, но о случаях войны, эпидемий и катастроф я думать не хочу. Просто… я что-то делаю. Я делаю, что могу. Я делаю все, что могу.
Сдавшись в войне за жизнь и рождение своего ребенка, я купил себе велосипед. Велосипед — не слишком-то и серьезная замена живому человеку, да и так чтоб я безумно о нем в детстве мечтал — этого не было. За состязаниями велосипедистов я тоже как-то прежде не следил особо. Просто надо было отвлечься. Размять ноги, которые затекали во время многочасовых операций. Сделать ноги сильнее — это и в работе бы мне пригодилось. Да и возможность иногда выбраться в тихое место, где можно ездить… долго ехать, любуясь окрестностями… ну, не чудо ли?.. Тем более, в детстве я и помыслить не мог, что однажды я это смогу. Все-таки, это была моя победа. И, если честно, вначале я купил велосипед именно из-за этого, вообще не думая о сильных ногах. В моей жизни была большая победа. А о ногах подумал уже за тем.
А жена пошла учиться европейским классическим танцам. Хотя я только одно лишь выступление ее сумел посетить и то случайно так сложилось. Сам-то и учиться не начинал. Такой неумеха! Месяца два спустя, вернувшись домой, я обнаружил там жену, обнимавшую гитару. Ну да, гитара — это уже полегче. В те редкие выходные и малочисленные вечера, когда была не моя смена, и тяжелых пациентов каким-то чудом не обнаруживалось, я мог сидеть рядом с Митико, а она, забываясь, мне играть. Вскоре она уже начала играть красиво. И в нашу жизнь внезапно и не запланировано вошла новая красота — красота музыки. Я, кстати, понял еще один вид лекарства, которым можно отвлечь пациентов от грустных мыслей и тишины.
Жизнь как-то наладилась.
А полгода спустя Митико вдруг обнаружила, что беременна!
Упрямый ребенок! Мы ждали ее целых двенадцать лет!
Но она наконец-то пришла.
Я еще какое-то время любовался женой и дочерью. Потом, тихо улыбнувшись, покинул спальню и бесшумно затворил за собой дверь.
Вышел на кухню, потянулся за стеклянной банкой с кофейными зернами и замер. Сердце на миг перестало биться, а потом зарядило намного чаще. Почти как хлынувший дождь.
Снова непогода! Хотя в кругу семьи бури переносятся намного легче.
Тут огромная молния разорвала струи дождя, расколола мрак неба.
Я выронил банку, снова вспомнив тот день. Забыл собрать стекло и просыпавшиеся зерна. На плохо гнувшихся ногах подошел к окну. Коснулся ладонью стекла. Сейчас небо казалось ближе, настолько ближе, что я могу коснуться его рукой. Но холодные струи дождя больше не морозили тело. Но каждый ужасный росчерк молний будоражил душу и будил воспоминания.
Митико подошла внезапно, осторожно обняла меня со спины. Прижалась к плечу щекой.
— Как мы ее назовем? — тихо спросила она.
Сначала неожиданное рождение нашей негодяйки, чуть поспешившей, потом череда сложных пациентов и срочных операций… словом, как мне ни стыдно в этом признаваться, но об имени дочери я не сразу подумал. Но, впрочем, Митико этим вопросом отвлекла меня и от бури, что творилась снаружи, и от бури, что лютовала внутри.
— Мы назовем ее… — глухо произнес я, смотря на струи воды, стекавшие по стеклу, — Может… Юмэ?.. Как?..
Мне вспомнился тот миг, когда вчера жена обнимала малютку, а я стоял у двери и смотрел, не смея нарушать их нежное уединение и покой.
— Юмэ… — повторила жена, смакуя звучание на вкус, — Иероглиф «мечта», да?
— Да, — голос мой звучал хрипло.
Из-за новой молнии расколовшей мрачное небо. Как и тогда…
Но Митико засмеялась, разбивая мои мрачные мысли и воспоминания.
— Это отличная идея!
Осторожно выпустив меня, осторожно сдвинув ногой рассыпавшиеся зерна кофе и осколки, побежала в спальню. Нет, просто быстро пошла. Ей не терпелось поделиться с дочкой радостью. Еще бы, сам папа придумал ей имя! Выбрал-таки время.
Смутившись, я пошел искать, чем бы мусор смести. Так, готово. Успел. Она ноги теперь не поранит. Ах, да, стекло и кофейные зерна надо выкидывать раздельно. Где тут у Митико мешки для органических расходов и стекла?.. Или осколки с целыми стеклянными вещами нельзя?.. Надо бы уточнить.
— Юмэ, а вот и наш папа! — послышалось сзади.
И я смущенно замер с совком.
— Юмэ-тян, папа сам выбрал тебе имя! Папа у нас такой заботливый! Ох, да я сама!
Торопливо заслонил собой мешки для мусора.
— Не мужское это дело! — возмутилась жена.
— А вдруг тебе еще больно наклоняться?!
Она замерла. Но, судя по смущенной улыбке, я правильно сказал. Хотя бы моя забота ей будет приятна.
— В этот день с громом и молниями наша малышка получила имя… ой, а буря-то уже успокоилась!
Я повернулся к окну и растерянно застыл.
Буря закончилась. Утихли молнии и гром. Сильный ветер разносил по чистому голубому небу обрывки слегка серых облаков. Буря закончилась… осталось только чистое ясное небо.
Митико опять зашептала что-то ласковое Юмэ.
Юмэ… мечта, которая исполнилась.
Когда я посмотрел на дочку, она неожиданно повернула свою маленькую голову и посмотрела на меня. Именно на меня! Когда увидел ее большие глаза, в моем сердце воцарилась безмятежность. Прежде я только с двумя бывал так спокоен: с Митико и Камомэ.
Камомэ… девочка, чье имя записывалось иероглифом «чайка»… То есть, этого хотел я.
Камомэ… в то утро, когда я увидел мертвую чайку, я вспомнил тебя. Я даже не смог выкинуть ту птицу. Не смог отдать то тело другим. Только закопал в своем саду. Но для тебя… я…
— Мой замечательный муж всегда исполняет свои обещания! — жена безмятежно улыбнулась мне, — Теперь-то я, мой любимый муж и наше дитя сможем вместе гулять в парке.
Резко отвернулся от нее, стал смотреть в окно. Голос мой дрожал, когда произнес:
— Нет, одно обещание я не смог выполнить.
— Я уверена, что случилось что-то серьезное — и это помешало тебе. Ты всегда выполняешь, что обещал, — ласково сказала жена.
Теперь небо над пригородом Токио было голубое-голубое. Но я по-прежнему вспоминал другой день, смотря на него. Сложный день. Тяжелый. Полный мучительной боли. Ту молнию, расколовшую небо и мою жизнь пополам.
Запоздало признался:
— Тогда мне помешали сложные обстоятельства. Но мое сердце до сих пор болит.
— Ты из-за той девушки захотел стать врачом?
Резко развернулся и посмотрел на жену.
— Разве я говорил, что выбрал путь врача из-за какой-то девушки?
— Ох, прости! — она смутилась, — Я слишком много болтаю.
Вздохнул. Устало попросил:
— Не извиняйся.
В конце концов, жена тут не при чем. Ее тогда и близко около меня не было. А еще у нее на руках притихла и внимательно смотрит на меня наша дочка. Наша драгоценная, долгожданная Юмэ. Сбывшаяся мечта.
Я почему-то пристально взглянул в серьезные глаза Юмэ. Ее глаза… сегодня они мне неожиданно напомнили ее. Серьезный взгляд Камомэ…
Вздохнул. И признался:
— Ты угадала, Митико. Я из-за одной девушки захотел стать врачом.
Отвернувшись, снова стал смотреть на отмытое и посветлевшее небо.
Сколько-то выждав, супруга грустно спросила:
— Та девушка… она умерла из-за болезни? Ох, прости, у меня уши как у зайца!
Улыбнулся, стоя к ней спиной. Серьезно сказал:
— Просто ты женщина.
Долго смотрел на изменившееся небо. Митико молча ждала. Да и дочка как-то притихла. Уснула, наверное. Или разглядывает кухню своими большими серьезными глазами.
Наконец я признался:
— Да, Камомэ умерла из-за болезни. Мне было очень больно и страшно, когда узнал. Но я в тот день подумал, что если я сам стану врачом, то смогу спасти других детей из бедных семей.
Повернувшись, увидел растерянность на лице жены. И серьезный, испытующий взгляд Юмэ, сосредоточенно сосавшей большой палец.
— Митико, ты… ты об этом не думала? Разве это не могло быть причиной?
— Конечно, мне было интересно, почему приглянувшийся мне парень захотел стать именно врачом. Тем более, первым врачом в семье, — улыбнулась жена.
Присела на стул, продолжая обнимать Юмэ. Видимо, устала.
Я пошел искать запасы молотого кофе. Сам заварил.
Смотря, как я вожусь с чайником и чашкой, Митико тихо добавила:
— К тому же, ты перед свадьбой признался, что в детстве был тяжело болен, — нахмурилась, — Мог и не выжить.
Я присел напротив. Немного подумав, передвинул стул и сел рядом к ней.
Митико продолжила:
— Я подумала, тебя подтолкнула к этому благодарность твоему врачу. Получается, он совершил невозможное, — снова улыбнулась, широко и светло. — Подарил мне тебя.
Смущенно улыбнулся ей, как и когда-то в первый раз, когда бежал на лекции мимо цветочного магазина.
Сначала пролетела струя от пулевизатора — и я отшатнулся от неожиданности. А потом заметил, как красиво опадающие капли играют радугой в солнечных лучах. Кажется, это был первый день за много лет, когда я снова заметил на улице солнце. А потом растерянно перевел взгляд туда, откуда вылетела вода, вдруг зажегшаяся светом. И мне смущенно улыбнулась худенькая девушка из-за заросли цветов. Тоже разноцветных. Вторая радуга. Я тогда еще не понял, что новой радугой в моей жизни станет она. Но в ответ на ее виноватую улыбку и сам смущенно улыбнулся. Потом запоздало вспомнил про учебу — и убежал.
— Впрочем, это не имеет значения, — сказала неожиданно моя женщина.
Вскочил, возмущенно вскричав:
— Не имеет значения?! Ты так думаешь?!
За окном за ее спиной снова было светлое небо умытого пригорода столицы. Но в моих ушах снова звучали раскаты грома и яростный шум волн, пытающихся опрокинуть скалу и пробить камни подо мной.
Молния. Огромная молния, разбивающая небо на две неравные части. Девочка в белом платье у обрыва. Она… улыбалась, стоя на краю…
Жена сжала мою руку, вырвав из тяжелых воспоминаний. Снова успокоила меня. Так как могла меня успокоить она после тяжелого дня или неудачной операции, это ни у кого не получалось. Просто грустный взгляд. Просто объятие хрупких белых рук. Боль как будто становится меньше или просто делится на двоих.
— Прости, я совсем другое хотела сказать! — виноватый взгляд.
Я молчал. Жена смущенно потеребила рукав свободной рукой — другой продолжала обнимать дочурку, по-прежнему внимательно смотревшую на нас большими и серьезными глазами.
— Разумеется, причина, по которой мой любимый мужчина выбрал профессию врача, важна! Но…
— Но?..
— Если сравнивать причину и последствия твоего решения, то, на мой взгляд, последствия важнее. Ты спасаешь людей — это самое важное! В прошлом, в настоящем и в будущем. Ты лечишь и богатых и бедных. Стал знаменитым врачом. И все же часть своей выручки тратишь, чтобы сделать возможными операции для бедных людей, — Митико нежно улыбнулась мне. — Мой муж — замечательный человек! Поэтому я не слишком-то и думала о причине. И прежде не спрашивала, почему ты захотел стать врачом.
— Вот как…
Ее слова меня успокоили. А то временами родственники ворчали, что я слишком много денег трачу на благотворительность, на чужих мне людей. Не все, конечно, но находились. Чужие люди тоже не всегда понимали. Некоторые просто считали, что я мечтаю стать знаменитым такой ценой. Иногда последние пускали гадкие слухи. Но жена ни разу не высказывалась по поводу моих трат. Я не понимал, что же она чувствует и думает на самом деле, поэтому волновался. Впрочем, сегодня я понял, что она и в этом поддерживает мои стремления. А деньги… да у нас их было достаточно, чтобы я мог поделиться с кем-то еще.
Юмэ неожиданно заплакала.
— Кажется, юная принцесса хочет завтракать, — улыбнулся им.
Жена улыбнулась, а девочка…
Девочка, вытащив палец изо рта, плакать перестала и как будто посмотрела на меня обиженно. Да вроде не за что еще ей дуться на меня.
Отпил кофе, который уже немного остыл.
Обычно вкус этого напитка горький, но сегодня я совсем не чувствовал его вкуса. Даже недоуменно в чашку заглянул, не насыпал ли я на дно что-нибудь другое, задумавшись. Нет, цвет был именно тот. Запах… запах, как запоздало заметил, тот самый. Просто… просто сегодня в моем сердце воскресли воспоминания о Камомэ-тян. Много воспоминаний…
— Я, пожалуй… — поднялся и замялся, смущенный.
— Хочешь покататься? — улыбнулась Митико.
— Да! — торопливо выдохнул я, — Пожалуй, да.
— Отдыхай, — улыбнулась жена.
Она, похоже, поняла, как мне страшно сегодня смотреть на небо после бури.
Торопливо ушел переодеваться, вооружился велосипедом и сбежал.
Минут через пятнадцать езды по окрестностям мне позвонила медсестра из нашей больницы, моя ученица:
— Такэси-сэнсэй, авария произошла. Девочка выбежала на дорогу и…
— Хорошо, я приеду, — оборвал ее я.
Постояв в задумчивости, вызвал такси и отправился в больницу вместе с велосипедом.
Все-таки, мне в чем-то повезло. Ни меня, ни кого-то из близких никогда не сбивали машины. А еще я мог успеть ей помочь. Той девочке. Хотя бы одной.
* * *
Однажды, когда случилась ужасная буря — над морем и в моей душе — я увидел стоящую у обрыва Камомэ. В тот день, хотя я был ужасно напуган, я впервые перестал волноваться о себе и задумался о ком-то другом.
В тот день я умолял ее отойти от края. Но ветер шумел так сильно, ливень так ужасно молотил по камням, делая их ужасно мокрыми и скользкими, что она, кажется, совсем не расслышала меня. Или, может, не хотела слышать?.. Но тогда… вдруг тогда?..
Я подбежал к этой тупице, схватил за руку и оттащил подальше от обрыва. Идти по мокрой скале было тяжело. Ветер, казалось, торжествующе взревел, желая отдать морю не одну, а сразу две добычи. Но я не хотел отдавать этой буре ее! Я упорно шел, сдуваемый жуткими порывами обратно, снова к краю, близко к краю. Досадовал, что такой слабый. Правда, сегодня досадовал от того, что могу не успеть оттащить ее. Ее рука была такая холодная! Боялся, она заболеет от холода и дождя. Я тащил ее, тащил, а ветер упирался и пытался скинуть нас с обрыва. Обоих.
Потом мы стояли под морской сосной, сгорбленной, невысокой, пропускавшей из-под редких ветвей и хвои почти все ледяные струи. Девочка спокойно стояла, смотря куда-то вперед. Даже когда я решился отпустить ее руку. Как будто и не заметила!
— Ты дура? — проворчал я, не дождавшись никакой реакции, — В такую бурю опасно ходить у обрыва!
Незнакомка улыбнулась — и мне от ее беспечной улыбки стало еще холоднее. И вообще эта улыбка была безумной в таких обстоятельствах!
— Мне все равно, — спокойно призналась девочка.
Снова схватил ее запястье.
Наконец-то появились эмоции на ее лице! Погрустнев, она попросила:
— Отпусти мою руку!
Возмутился:
— Ни за что! Всего один лишний шаг — и твоя жизнь может закончиться!
— Моя жизнь уже закончилась, — почему-то спокойно произнесла девочка.
Мне стало грустно от ее слов и реакции. И вообще я не мог ей поверить. Вот, она дошла сюда в такую бурю — и ее не сдуло! И, хотя ее рука была холодной, она стояла передо мной. Тихо дышала.
— Но почему?..
— Я заболела.
Как я?..
Встретить кого-то с такой же бедой было неожиданно. И больно. И я вдруг понял, что я не один такой, кому в этом мире не повезло. Впервые заметил кого-то другого. И я не знал, что ей говорить теперь. Я даже сам себе помочь не мог.
Она, пользуясь моим замешательством, вырвала свою руку.
— Я тяжело заболела, — равнодушно произнесла девочка, — Поэтому мне все равно, что может случиться потом! — и она выскочила из-под худого прикрытия скрюченных ветвей.
Дождь еще лил. И обрыв был недалеко. Я должен был схватить ее, но…
Девочка, раскинув руки, словно хотела обнять эту сосну, прошлась, кружась, под струями дождя. И вдруг… она запела.
В ее песне не было слов. Только ее голос. Но ее голос проник в мое сердце, заставив замереть. А она пела. Пела и дождь почему-то ей не мешал. Только девочка и ее песня. Песня, спетая под аккомпанемент бури. Песня, рожденная среди громовых раскатов. В софитах загорающихся и раздирающих мрак молний. Странная песня, пробирающая до глубины души… Белое пятно платья, которое яростно трепал ветер, которое выделялись на фоне потемневшего воздуха и почерневшей воды. Нежно-белое на фоне бугристой темной скалы. Нежно-светлое у заскорузлой старой-старой сосны. Раскаты грома и отблески молний сливались с песней девочки, рождая какую-то диковинную мелодию…
Ни до того дня, ни когда-либо после, я не слышал столь красивой и столь необыкновенной песни!
* * *
Сегодня снова разыгралась непогода. Поздняя ночь. Хотя сегодня я хотя бы успел вернуться домой. Шел из такси, продуваемый лютым ветром. Шел, промокший от ледяного дождя.
Но в ушах снова звучала ее песня, делая мой путь светлее. Песня девочки, дерзнувшей петь в сердце бури…
Горячей ванне не растопить замерзшего сердца. Чистой воде — пусть даже меня сегодня пустили погреться в ванной первым — не отмыть боли с души.
Иногда меня преследуют бури. Но порою из глубины бури звучит ее песня. Лишь воспоминание о ее песни. Лишь осколок старой мечты.
В кухне я снова не чувствовал вкуса и запаха кофе.
— Скажи, Такэси… — Митико внезапно появилась возле меня и крепко обняла, — В то утро, когда захотела родиться Юмэ, что ты делал так долго в саду?
Она, должно быть, хотела отвлечь меня от гнетущих мыслей невинным вопросом. Только мне стало еще больней. Ну да, впрочем, жена и не знала… я же так ей всего не рассказал.
Попробовал отделаться от неприятного разговора:
— Маленькая принцесса уже трапезничала?
Митико присела на ближайший стул. И улыбнулась.
— Да, Юмэ-химэ уже соизволила поесть.
Встал за ее спиной, будто желая обнять. Просто чтобы супруга моего лица не видела.
— И что же Юмэ-тян делает сейчас?
— Путешествует во сне, — обыграла жена другое значение иероглифа имени дочери.
— Вот, значит, как… — я потянулся и ухватил чашку.
Фуу, ну и вкус! Когда кофе стал настолько мерзким?!
— Ты теперь пьешь холодный кофе? — засмеялась Митико. — Что, настолько вкусно?..
Честно сознался:
— Гадость!
Женщина перестала смеяться.
— Что случилось, Такэси?
Вздохнул. Запоздало признался:
— Я в то утро нашел у ворот мертвую чайку. И похоронил в нашем саду. Надеюсь, ты не против?
— Я не заметила, — грустно призналась Митико, накрыла мои руки своей, — Эта птица напомнила тебе о той девочке?
Хрипло сказал:
— Ту девочку звали Камомэ.
Девочка по имени Чайка… Чайки все ассоциируются только с ней.
Хотя, если честно, ту девочку звали вовсе не Камомэ. Но когда я спросил ее имя, она попросила звать ее Камомэ. И с тех пор я начал звать ее Камомэ-тян.
Жена долго молчала. И немного ослабело ее прикосновение.
Я осторожно опустил ее руку ей на колени и отошел смотреть в окно.
Там, во мраке, ветер хлестал ветвями деревьев друг о друга, заставляя наших других соседей сцепиться между собой. Вот, протрещала какая-то ветвь, сломавшись и падая. Если не целое дерево упадет. Иногда из-за одного обстоятельства ломаются целые судьбы…
Ветви снова сцепились между собой. Я, замерев, наблюдал за их схваткой, видной лишь отчасти, вокруг яркой светящейся хризантемы фонаря. Так ведь и чувства внутри меня: мечутся, воют, гнутся, хрипят, скрипят, трещат, ломаясь, и опадают… на дно моей души. Невысказанные…
Буря металась на улице, между сжавшихся домов. Буря металась внутри меня. Только теперь я не слышал ее голос, поющий из мрака. Зовущий меня от обрыва. Не видел сияющего как надежду пятна белого платья. Камомэ… почему?.. Почему все так обернулось?.. Я ничего не смог… но я так хотел… Я хотел! Я учился, чтобы тебе помочь! Я учился жить. Я учился быть сильным. Я стал другим, чтобы помочь тебе! Но… я не смог.
— Ты ее любил? — вдруг серьезно спросила Митико.
Глухо признался:
— Тогда я совсем не задумывался о таких вещах.
Жена встала и пошла к чайнику. Я прошел по кухне, пытаясь уйти подальше то ли от нее, то ли от себя самого. Снова остановился у окна. Снова посмотрел в сердце бури. Единственное сердце, которое не поддается скальпелю хирурга — сердце жизни. Сердце жизни само выбирает, биться ему или нет, сколько ему биться в чьей-то груди.
Протрещала ветка, падая и ломаясь. Хотя другие ветки подхватили ее, будто другие деревья пытались помешать упасть части себя, одной из своих, она все равно, повисев лишь чуть-чуть между заботливых веток-рук своих, вырвалась, выпала из их тесных объятий. И упала. Снова упала ветка. Еще одна ветка упала.
Так ведь и люди… они иногда сами выбирают, когда им уйти. К несчастью, кто-то даровал нам это право. Право решать, как жить. Право решать, как уйти. Хотя бы отчасти эта жизнь зависит от нас самих и нашего выбора.
Снова трещали ветки под напором бури. Я сжался весь, сжал руку на окне.
Снова ломались ветки… снова ломались люди… снова ломались судьбы. А я… я стоял один у этой бури. И я не все мог изменить. Ужасное чувство!
Сегодня воскресенье. Больше нету срочных вызовов на работу. Я свободен. Однако я больше всего ненавижу именно выходные. Ведь именно когда у меня нету важных дел, в голову начинают лезть разные грустные мысли.
Да, я опытный врач, но и у меня бывают поражения. Митико способна меня успокоить. Но когда ее нету рядом, я не могу справиться с внутренней болью. Тогда я начинаю думать, что мир несправедлив.
Почему в жизни есть болезни?..
Как врач, я сражаюсь с болезнями. Путь врача тяжел. Но я рад, что совершил именно этот выбор: я люблю мою работу. Я врач — и поэтому я могу сделать этот тяжелый и несправедливый мир хоть немножко лучше, привнеся в него хоть немного добра. Я увеличиваю число здоровых людей и, таким образом, увеличиваю число людей счастливых. Хотя, конечно, люди разные есть. Не все становятся счастливыми, получив здоровье или имея его. Поэтому я не буду утверждать, что здоровье непременно приносит счастье. Да и в этой жизни хватает неприятных вещей. Впрочем, я — врач, и поэтому я борюсь с неприятностями и делаю этот мир хоть немного счастливее. Я все-таки не жалею, что я стал врачом. Из-за нее…
Вернувшаяся жена поставила на стол передо мной чашку с горячим кофе.
— Думаю, горячий кофе намного вкуснее холодного, — сказала Митико, улыбнувшись мне.
— Верно, — улыбнулся ей в ответ.
Приготовленное ее руками кофе вернуло в мою душу покой. Странно, но… ей опять это удалось!
— Как тебе удается всегда готовить такой вкусный кофе? — смеясь, спросил я.
— Я знаю секретный магический рецепт, — жена рассмеялась.
Я медленно опустошил чашу. Потом сжал руку моей верной спутницы.
— Митико…
— Что?
— Ты… ревнуешь? Меня к той девочке?..
— Нет, что ты! Я не ревную тебя к Камомэ-тян! — призналась она серьезно.
— Понятно…
— Вообще-то, я ревную тебя к твоей работе, — Митико опять засмеялась, — Но, работая, мой любимый муж спасает много людей, поэтому я не имею права жаловаться.
Из спальни послышался плач Юмэ.
— Похоже, юная принцесса ненавидит оставаться в одиночестве.
— Ага, — сказала жена и побежала к дочери.
Впрочем, теперь мы втроем. Ветвей и объятий в нашей семье теперь стало больше. И мы еще крепче будем поддерживать друг друга во время бурь. Я постараюсь, Митико! Я буду стараться, правда!
Только… прости меня, Камомэ! Я твою песню уберечь не смог. И обещание, данное тебе, я не исполнил. Если я когда-нибудь встречу тебя по ту сторону Желтой реки, я обязательно извинюсь. Если существует Желтая река. Если в царстве мрака можно встретиться. Если оно именно такое: ведь люди разных народов много чего говорят о той стороне. Но, впрочем, я врач. Я не буду пропускать людей на ту сторону. Скольких сумею, я постараюсь задержать с этой стороны. Чтобы они снова видели чистое небо, когда буря закончится. Чтобы они снова вдохнули этот изумительно чистый воздух — почему-то особенно сладкий и чистый после бури и дождя. Чтобы они снова почувствовали придерживающие их руки. Спасибо этим упавшим ветвям, подбодрившим меня!
* * *
Следующие двенадцать лет пролетели очень быстро. Я усердно работал, помогая людям задержаться еще хоть немного в жизни и больше важного и радостного успеть, играл с дочуркой, смеялся вместе с женой. Дочурка та еще упрямица, но благодаря ее приходу я стал еще более счастливым.
Юмэ обожала петь. Она пела, когда была счастлива. Она пела, когда грустила. В выходной она могла пропеть весь день напролет. А еще моя девочка безумно любила слушать музыку. Она любила подпевать, когда слушала музыку. Когда дочка была дома, то в комнатах все время звучали то ее песни, то ее любимая музыка. Там, где была Юмэ, тишина долго не жила.
Также дочка не могла долго усидеть на одном месте. Кстати, она еще и любила танцевать. Дни, когда Митико и Юмэ танцевали вдвоем, дни, когда Митико играла на гитаре, а дочка двигалась под ее музыку, были самыми красивыми днями в моей жизни.
Когда нас стало трое, я стал еще больше стараться, чтобы моим двум женщинам было всего вдосталь. Я даже стал немного известен за пределами Нихон. Люди еще больше начали мне завидовать, но, впрочем, некоторые стали еще больше меня уважать. Даже случайно услышав завистливые разговоры сотрудников, особенно, болезненную сплетню, что я стал любовником дочки главного врача больницы — и потому-то теперь живу так хорошо, я спокойно и тихо шел мимо. Даже когда они пару раз меня заметили. Даже когда стали извиняться напугано, боясь, что я поспособствую их увольнению или, хуже, всем про этих двух болтливых девчонок расскажу. Во второй раз они еще бежали за мной, умоляя простить их. Одна даже встала на колени. «Делайте лучше свое дело!» — проворчал я и ушел. Больше они за глупыми разговорами мне в перерывах не попадались. Или сплетничали уже с умом, наедине.
Да мне, впрочем, было все равно, что люди говорят. У меня уже было две любимых, заботливых женщин, так похожих друг на друга. Да, впрочем, вторая была чем-то похожа на меня. У меня были драгоценные часы, которые мы проводили вместе. Чего мне было желать еще? Разве что больших успехов в спасении пациентов, но и тут я старался как мог. И сколько-то со временем удачи благодаря опыту и знаниям новым и старым возросло. Хотя я не любил отрываться от больницы и ездить на конференции по родной стране. Да, я уважал моих коллег, кем-то из них даже восхищался, но уверенней себя чувствовал, когда самую тяжелую работу выполнял сам.
А еще Юмэ любила разглядывать фотографии разных стран. Когда она еще была маленькой, она иногда серьезно говорила, смотря на фото с пейзажами другой страны:
«А я здесь была».
Странно, мы с семьей крайне редко путешествовали куда-либо. Я же часто был на работе. И все-таки Юмэ говорила:
«Я видела это место во сне».
Я только улыбался, слушая ее причуды. Да, впрочем, лишь бы и дальше она рассказывала что-то, играя, разглядывала что-то с такой заинтересованной мордочкой.
Как-то раз мы вместе смотрели фильм о людях, приехавших в Лондон из Америки. И вдруг моя дочка — ей тогда было пять лет — сказала:
— Это место я тоже видела.
Я улыбнулся:
— Возможно, ты во сне уже успела совершить кругосветное путешествие.
Дочка сильно задумалась. И вдруг серьезно сказала:
— Да, когда-то я путешествовала по всему миру.
Митико притворно нахмурилась:
— Наверное, из-за этого нам пришлось так долго ждать, когда же ты наконец-то к нам придешь.
— Ага! — дочка засмеялась, потом, посерьезнев, сказала: — Но вам спасибо, что вы подождали меня.
Улыбнувшись, спросил:
— Так, почему же ты все-таки пришла в наш дом?
Юмэ серьезно посмотрела на меня и вдруг не менее серьезно призналась:
— Знаешь, папа, в мире самое лучшее место — рядом с тобой.
— Я ревную! — Митико рассмеялась.
— Разумеется, тебя я тоже люблю, мамуля, — серьезно заявило дитя. — Но, все-таки, для меня самый любимый человек в мире — это папочка.
Я ухмыльнулся:
— И за что же ты меня так сильно любишь, Юмэ?
— Не знаю, — дочка серьезно почесала нос. — Но мой папа — самый классный в мире.
— Благодарю за столь высокую оценку, — улыбнулся ей.
Какие же забавные иногда эти дети! Да, впрочем, хорошо, когда у них есть возможность не вырастать раньше срока. По крайне мере, покуда я спокойствие своей маленькой принцессы достойно хранил.
Когда Юмэ пошла в школу, началась тяжелая пора для нее. Моя девочка любила петь, танцевать, слушать музыку. Другие занятия ей совершенно не нравились. Учителя много жаловались на нее.
Однажды, Митико не выдержала. Отозвала меня в наш маленький сад и сердито прошептала:
— Ты ее отец, Такэси! Ты обязан ее отругать. Она совсем не слушает учителей. Боюсь, она вырастет капризной и эгоистичной.
Но для моей Юмэ ее песни, танцы и музыка были важны как для птицы — крылья. Я за свою жизнь видел немало людей, потерявших свои крылья. Это было очень печальное зрелище. Я хотел уберечь свою дочурку от этой мучительной участи. Поэтому просто я нашел для нее другую школу, с уклоном на изучение музыки и искусства. Там было много уроков пения, музыки и танцев. Юмэ была очень счастлива. Она расцвела.
Однажды я спросил у дочери:
— Юмэ, кем ты хочешь стать, когда вырастешь: актрисой или певицей?
Девочка посмотрела мне в глаза:
— Я хочу стать врачом, папа.
Тут я впервые серьезно на нее рассердился: не хотел, чтобы она пережила все падения как я. Я так старался молчать, когда кто-то умирал у меня на руках, но она… зачем этой отзывчивой и веселой девочке идти по этому пути через ад? Она даже не представляет, сколько это ответственности — хранить доверенные тебе жизни! И сколько боли, если их потерять! Сколько льда становится во взорах близких пациентов, которые вчера еще с надеждой заглядывали тебе в глаза, а сегодня обсуждают, как провожать своего дорогого человека!
Вскричал, сжав плечи этой упрямой девочки:
— Зачем ты хочешь выкинуть свой талант к пению на помойку? Ради моей любви и уважения? Разве ты думаешь, что я хочу, чтобы ты жертвовала чем-то дорогим тебе из-за меня? Разве я после этого смогу звать себя любящим отцом?!
Худенькая рука сжала мое запястье. А вторая меня похлопала по другой руке. Опомнившись, ослабил хватку. Надеюсь, я не слишком крепко ее схватил? Я не причинил ей боли?..
— Ты неправильно понял, папа. Я хочу стать другим врачом.
Я был растерян. Уточнил:
— Так… каким же врачом ты хочешь стать?
Дочка широко улыбнулась. Глаза ее мечтательно зажглись:
— Я хочу стать врачом, который лечит души.
С облегчением выдохнул.
Все-таки, она хочет стать психиатром или психотерапевтом. Там не так много ответственности. Хотя, увы, иногда их пациенты все-таки кончают с собой. Или их приводят после этого, со сломанными крыльями и кровоточащей душой, когда они смотрят пустыми убитыми глазами на мир и на людей и не понимают, для чего им дальше жить. Все-таки, я коллегам, работающим с психикой людей, не завидую: у них тоже серьезное и ответственное дело. И им тоже приходится лечить чужие судьбы. Но моя малышка… к чему эта боль ей?
Проворчал, похлопав ее по щеке:
— В этом мире много трудностей и боли, Юмэ. Невозможно полностью вылечить человеческие сердца от боли.
Моя малышка нахмурилась, потом серьезно ответила:
— В мире много несправедливостей. Поэтому я хочу исцелить всю боль, которая живет в сердцах людей.
Вот упрямый ребенок! Но… она вся в меня!
Я погладил ее по голове — и отправился пить кофе. Дочка обогнала меня еще до кухни со спасительным запахом свежего кофе и встала передо мной, заслоняя от меня проход.
— Пап…
— Ась?
— Я хороший ребенок, правда?
Я рассмеялся. Она была очаровательна, моя маленькая вредина. Какой музыкальный диск ей захотелось купить на этот раз? Или хочет вытащить меня и мать на концерт? Хотя бы Митико пусть сходит, отдохнет. Сможет обсудить с ней вместо меня, если я по графику опять не смогу. Или уеду из концертного зала из-за срочного вызова.
— Угу.
— На уроках пения и музыки я самая лучшая в школе, так?
— Ага.
— А еще папа всегда исполняет свои обещания, верно?
Когда она в упор посмотрела на меня, я почему-то вдруг вспомнил про Камомэ. И про то обещание, которое так и не исполнил.
У меня до сих пор сердце болит при воспоминании об этом. Но что я мог поделать? Камомэ умерла. Она умерла еще до нашей встречи. И поэтому наша с ней встреча ничего изменить не могла. Нет, моя-то жизнь изменилась — и я смог изменить много жизней других — хотя бы на мгновение подарить им шанс еще больше сделать важного и еще хотя бы каплю познать счастливого, но вот жизнь моей маленькой подруги…
— Папа! Ну, пап! Ты чего молчишь? Ты меня совсем не слушаешь! — Юмэ дернула меня за рукав.
— Со мной все нормально, — как обычно соврал я.
Если они могут спокойно шутить и даже вредничать, не подозревая о моей боли, то моя боль — не слишком уж и тяжелая жертва.
— Нет! Неправда! Совсем не нормально! — упрямица обиженно надула губы, — Я хочу, чтобы ты выслушал меня!
Вздохнул.
— Так… о чем же ты хотела мне сказать?
Она серьезно заглянула мне в глаза. Подлизывается. Видимо, все-таки концерт. Может статься, даже в другом городе. И она непременно хочет, чтобы мы съездили туда втроем.
— Папа всегда выполняет свои обещания, правда?
Эти слова раскаленным ножом резанули по сердцу.
— Я целый год была примерным ребенком, хорошо училась, стала лучшей на пении и музыке! Поэтому ты обязан исполнить свое обещание! — Юмэ расплакалась, — Я хочу съездить в путешествие вместе с тобой!
— Но мы достаточно путешествуем! Насколько в моих силах…
— Но я хочу взлететь в небо словно птица! — глаза девочки мечтательно засверкали, она сжала тонкие пальчики в кулачки. — Я так хочу взлететь в небо, летать словно птица! Но у меня нету крыльев… — она вздохнула. — Поэтому я хочу взлететь хотя бы на самолете!
Ворчу:
— А я ненавижу самолеты!
— Но почему? — дочка растерянно распахнула глаза. — Разве неинтересно летать на самолете?
Я сбежал от нее в туалет. Закрыв за собой дверь, в очередной раз вздохнул.
Эта упрямая девчонка постоянно напоминает мне о том обещании, которое я не смог выполнить! О, как же это больно!
* * *
Когда гроза закончилась, то и песня ее закончилась. И она, словно ослабев, присела на скалу близко от обрыва. Но хотя бы не стремилась туда спрыгнуть! Хотя я все равно беспокоился за нее.
Хотя, если она сказала правду, то лезть к ней с какими-то советами бессмысленно: ее болезнь будет медленно точить ее силы или всегда следовать за ней, отравляя ее жизнь. Тем более, у меня сегодня появилась какая-то надежда на спасение и возвращение к нормальной жизни, а у нее, похоже, такой надежды не было. А была бы — она не стала бы так расстраиваться. Да и к чему ей говорить о моей надежде, пусть даже шанс мой совсем призрачный? Только душу ей растревожу!
И я просто присел на камень возле нее.
Мы сидели у обрыва и молчали. Вода делала скалу мокрой и холодной, струи воды стекали мимо нас, впадая в море. Эта большая, великая жизнь будет продолжаться вне зависимости от того, где находится одна какая-то капля. Будет или нет жить она, буду или нет жить я — в этой жизни ничего не изменится. Это были невыносимо пугающие мысли.
И еще меня раздражало, что эта девочка так спокойно играет со смертью, стоя у обрыва над бушующим морем.
Хотя на что надеялся я сам, убежав из дома в бурю?.. Чего я хотел?.. Просто упасть каплею в море — и обрести свободу? Или найти выход, вырвавшись из своей тесной клетки, в которую превратился мой дом с моими добрыми близкими, или… просто… моя жизнь стала моею клеткой? Так чего я хотел? Или я где-то внутри себя надеялся что-то найти, вдохнув посвежевший воздух после дождя?
Воздух после дождя становится невыносимо сладким и дарит ощущение торжества и свободы. Мне даже захотелось улыбнуться на миг, но я не посмел, вспомнив о ней. Ведь у меня еще был шанс. А она сказала, что у нее не было ничего. Сколько ей осталось?.. Эта девочка умолчала о том. Хотя, наверное, думы об этом не могли ее тревожить. Но я не знал, что ей сказать. Не знал, как ее утешить. Мне прежде не попадалось таких людей как она. Я был первым, кто влип как я на моих глазах. Я совсем не представлял, что мне делать.
Нет, мне не нравилось, как она играет со смертью и с бурей, но я не стал ей ничего говорить. И она больше ничего мне не сказала. Просто молчала. Грустно смотрела куда-то на море, раскинувшееся за обрывом, темное, все еще волнующееся. Она нахмурилась на миг, а потом, шумно выдохнув, перестала хмуриться. Смирилась?.. Сколько ей осталось? Но я не хотел расковыривать ее рану сильней, если об этом спрошу. Она молчала, и я тоже молчал. Так и сидели, молча, рядом друг с другом.
Где-то впереди нас темное, бушующее море сливалось со светлеющим небом. Вода и воздух становились едиными. Ветер постепенно раскидал прочь обрывки темных облаков — и небо стало уже светлое. Красивое, чистое небо. Чистый воздух. Покой…
Мы с этой девочкой почти ничего не знали друг о друге, но рядом с ней было так спокойно! Я даже на какое-то время забыл, что я болен и что у меня появился выбор, забыл о тех годах, когда жил со своей болезнью, смирившись с тем, что буду постепенно угасать. Забыл злые мысли о том, что каждый год на Обон мои сестры и их дети будут вешать фонарики и резать фигурки из овощей, чтобы встретить и пригласить в дом души предков и мою среди них, а я буду робко заходить за другими, давно ушедшими, взрослыми и сильными, хотя и невидимыми, тихий, мелкий, щуплый.
Но потом я задумался, что она не из моей деревни — лицо совсем незнакомое. Да и в школе, куда собирались дети с нескольких деревень, я тоже никогда не видел ее. И нас ведь было не так и много в школе, чтоб я не мог запомнить ее! Откуда она взялась?.. Да, наверное, ее привезли в одну из соседних деревень к местным родственникам из города. Может, в надежде, что жизнь на природе сможет улучшить ее состояние. Или… просто чтоб проводить? Но она до сих пор ничего не сказала о том. Она выглядела немного грустной, но, кажется, уже смирилась. Мне стало совестно, что у меня есть маленький шанс, что я смогу вылечиться и жить.
И я просто сидел рядом с ней. Молча.
Грустно сидеть рядом с больным человеком и думать, что ты-то совсем не бог. Что я вообще не могу творить чудеса. Хотя мне очень хотелось что-то сделать для нее. Хотя бы подарить ей конфету. Но у меня конфет при себе не было. А она так ничего и не рассказала больше о себе, так что я совсем не представлял, что ее сможет порадовать. От усталости — тело напомнило мне внезапный и долгий забег — и от холода голова моя не очень хорошо соображала. Но что же делать?
Но мы просто сидели рядом, и я просто молчал.
Я хотя бы просто могу составить ей компанию. Хотя, наверное, это не слишком-то и большое утешение.
Но почему родственники отпустили ее гулять одну у моря в грозу?! Или она убежала как и я?..
Мы долгое-долгое время ничего друг другу не говорили. Она о чем-то думала, смотрела на море. Я притворялся, что тоже задумался, хотя иногда продолжал смотреть на нее.
Небо прояснилось, робко выглянуло на нас солнце. Хотя мы не смогли высохнуть и быстро согреться под его скупыми лучами в остуженном бурей воздухе.
Было мокро сидеть, да и камень был до омерзения холодный. Эдак я простужусь!
Но девочка все еще сидела и смотрела на море, задумавшись. Печальная. И я продолжал быть рядом. Просто быть рядом. Вдруг ей и правда хочется, чтобы кто-то сейчас сидел рядом с ней? Вдруг она хотела посидеть и просто помолчать рядом со мной? Хотя я не был в этом уверен. Я ведь ничего не мог знать о ней наверняка. Это сложно. И я снова почувствовал себя слабым и беспомощным. Но, что еще хуже, бесполезным.
Она первая разрушила наше молчание:
— Зачем ты в бурю сбежал из дома?
Почему-то честно признался:
— Кое-что плохое случилось.
За первым словом из меня вылезло второе, потом еще одно…
Она слушала внимательно и серьезно, смотря на меня.
И, слово за слово, я выложил ей все. Потом вспомнил, что не собирался ей говорить про мой призрачный шанс на обретение здоровья. Просто… кажется, это и правда меня волновало. И меня волновало, что она так хорошо умеет слушать.
— Это такой тяжелый выбор! — пожаловался я наконец и тяжело вздохнул.
— Но у тебя хотя бы есть выбор, — устало улыбнулась она.
И мне снова стало совестно, что выбор этот у меня есть. Хоть и мелкий. Хоть и совсем ненадежный.
— А у меня выбора не было… — она посмотрела море.
Да, у меня жизнь сложная, но, по сравнению с ее жизнью, у меня все еще терпимо. Вот, я даже смог пробежать сколько-то — и не упал после этого замертво. Так почему-то немного начинаешь ценить свою жизнь, если встречаешь того, кому еще хуже. Вдруг вспоминаешь, что такие еще существуют. Что мне, оказывается, в чем-то еще повезло. И местами становится немного совестно. Мне же в чем-то еще повезло.
— Значит, у тебя совсем нету выбора? — грустно спросил я.
Зачем-то спросил. Вот дурак! Вот зачем ей напомнил и ковырнул ее рану своими грязными ногтями?!
— У меня выбора не было, — ответила она спокойно, смотря куда-то вперед на море.
Туда, где оно вливается в океан.
Девочка подняла голову и посмотрела на небо.
— Я люблю небо и песни, — неожиданно призналась она. — Если бы можно было родиться заново, то я стала бы птицей. Так я тогда думала… Так ведь я смогла бы летать в небе, ощущая себя свободной, идти, то есть, полететь туда, куда хочу, а еще — петь песни в небе! Правда… — она вдруг вздохнула и сжала подол мокрого белого платья, — Правда летать в небе одной одиноко…
— А другие мечты у тебя есть? — уточнил я, надеясь услышать что-нибудь попроще.
Что-то такое, где бы и я мог ей пригодиться.
— Другие… — она огляделась, потом снова повернулась ко мне, красиво улыбнувшись, — Знаешь, я мечтала увидеть весь мир! Когда к нам приходили моряки, я слышала об их путешествиях… я любила книги с картинками об домах и одеждах других народах… все такое другое у них! Все совсем необычное! — вздохнув, опустила голову, разглядывая мокрую холодную скалу, до сих пор не прогретую слабым солнцем.
Как будто самим заболевшим после грозы или обессилевшим, сражаясь с бурей, заслонившей от него землю.
Да нет! Амэтарасу — сильная богиня! Вот уже сколько-то тысячелетий охраняют наш народ потомки ее внука!
— Просто… я боюсь уехать далеко от своей деревни! — внезапно горестно выдохнула она, не смотря в глаза мне.
Просто… наверное, вы слишком бедны, чтобы твои родственники могли позволить себе путешествие, хотя бы чтоб порадовать тебя, хотя бы напоследок. Просто к кому-то в деревню из города привезли. Как бы путешествие. Как бы.
Но она не стала об этом говорить. И я промолчал. Пусть делает вид, что ей просто страшно покинуть деревню.
— Если б боги услышали меня, я бы попросил, чтобы они исполнили твою мечту! — внезапно пылко признался я, но под взглядом растерянным ее голову опустил, глаза опустил к холодной скале, — Прости, я не очень уверен, что они существуют. Я же просил, что бы я стал здоровым! А они… ничего не сделали.
— Но этот врач… — начала она и запнулась.
— А из-за этого врача я могу умереть. Прямо на операционном столе.
Она вздохнула. И промолчала. Снова подняла голову к любимому небу, такому далекому от нас.
По небу как раз плыл самолет. Светлый, упрямый, он своим существованием отрицал былые законы мирозданья, в которых люди не способны летать.
Точно, самолет!
— Самолет!!! — радостно закричал я, вскочив.
Я схватил ее за руку и заставил подняться. Она лишь удивленно посмотрела на меня, когда сжал ее худую бледную руку, но подчинилась.
— Видишь, самолет?.. — я указал туда, где он отрицал законы мироздания и былые человеческие убеждения.
То есть, туда, где он только что был. Там остался след, две воздушных белых полосы, словно из облаков. Или и правда из облаков?.. Я и правда об этом не знал. Я вообще мало знал про самолеты, но если я научусь…
— Слушай… — я не знал ее имени, но я хотел говорить, потрясенный до глубины души моей внезапной идеей, — Знаешь… а давай я попробую?.. Я схожу к тому врачу. И, если я выживу, я пойду учиться. Я научусь делать самолеты! И однажды я построю красивый и быстрый самолет для тебя! И на нем мы поднимемся в небо! Тогда ты поймешь, каково это, летать в небе! И тогда ты сможешь исполнить свою мечту в этом небе запеть!
Она изумленно хлопнула ресницами. И как-то странно мне улыбнулась. Но она улыбнулась! Наконец-то!
— Красиво, да.
И я застыл, потрясенный ее доверием. И этой внезапной неожиданной мечтой. Я… и смогу делать самолеты?.. Я… смогу исполнить чью-то мечту подняться в небо?.. О, это чудесно! Это просто восхитительно!
Только… она печально молчала, смотря на меня. Она пыталась улыбаться, но что-то ее тревожило.
Скажи, а я… я успею сделать для тебя самолет?.. Сколько тебе осталось?.. Твоя болезнь та, что быстро отбирает жизнь, или долго идет жестокой спутницей, отравляя ее?.. Я… смогу?..
— Да, это было бы здорово! — внезапно еще шире улыбнулась она.
Или и правда обрадовалась, или просто не хотела меня расстраивать, раз уж я сказал, что что-то хочу сделать для нее. Но я правда хотел что-то сделать для нее! Для всех! Сейчас, когда я увидел тот самолет и ее усталые, но довольные глаза, я снова захотел жить. Я был даже готов пойти и отдаться в руки того молодого хирурга! Хотя бы… хотя бы просто попробовать! Просто ужасно просто жить и медленно угасать, не надеясь ни на что.
Но эта девочка подарила мне надежду. Она подарила мне красивую мечту.
— Тогда… — я запнулся, глядя в ее черные, усталые глаза, — Тогда я пойду бороться с моей болезнью! Я, конечно, не бог, но… но люди умеют делать самолеты! Люди уже научились делать себе искусственные крылья! И я тоже научусь! Ряди тебя.
Я осторожно взял ее тонкие бледные руки, сжал ее ладони в своих.
— Я обязательно стану сильным! Я постараюсь! И однажды мы с тобою вместе сможем взлететь над землей! Я обещаю! То есть, я не бог, но… но я обещаю сделать все, что в моих силах, чтобы ты и я смогли однажды подняться над землей! Я постараюсь выжить. Я буду лучше учиться, я пойду учиться туда, где учат на инженеров, делающих самолеты…
Она молчала и улыбалась, внимательно глядя на меня. Рук своих не отняла. Так я успею?.. У меня есть шанс успеть?..
Но она так и не сказала об этом. Но, видно, что ее хоть немного согрело мое желание что-то для нее сделать.
— Но… только… — я запнулся, заметив на себе ее внимательный взгляд, потом все-таки сказал, но не то, что вначале хотел спросить: — Но ты так и не сказала мне свое имя.
— В моем имени нет ничего особенно, — девочка нахмурилась.
Но руки не забрала.
Я сжал еще крепче ее тонкие пальцы, словно надеялся, что этим смогу задержать.
— Нет, это важно. Очень важно имя девочки, ради которой я буду делать самолет.
Она мило улыбнулась. И, молчанием своим меня изведя, наконец-то призналась:
— Если тебя так волнует, как меня зовут — зови меня Камомэ.
— Чайкой?.. — удивленно поднял брови.
— Да, иероглифом «чайка» пишется мое имя.
И она как-то странно улыбнулась, внимательно смотря на меня.
— Чайка… — повторил я, смакуя звучание ее имени.
Имени, которое она решилась доверить мне.
Хотя я не слышал, чтоб у кого-то в нашей или ближайших деревнях было имя Камомэ. И у родственников знакомых вроде тоже не было такого имени. Тем более, никто не говорил, что из города привезли девочку с таким именем, лечиться или умирать вдали от городской суеты.
Грустно сказал:
— Наверное, на самом деле тебя зовут вовсе не Камомэ.
Было неприятно, что она мне не очень верит.
— Но я — чайка, — она грустно улыбнулась.
И вдернула свои тонкие пальцы из моих. Отступила, сжимая белый подол, пряча обгрызенные ногти, под которыми набились полоски земли.
Впрочем, она совсем от меня не ушла. Она хоть немного мне поверила. И я по-прежнему хотел ее поддержать.
— Тогда жди меня, Камомэ! Я пойду к тому врачу. Я стану инженером. И свой первый самолет я назову «Чайкой». И приеду, позову тебя полетать на нем. Я буду очень стараться и много учиться, чтобы я смог вернуться к тебе поскорей.
Я ведь не узнаю, дождешься ли ты меня!
Она подхватила мою правую руку, сжала в своих тонких холодных пальцах, так и не потеплевших, хотя я ее руку долго держал.
— Если ты сделаешь для меня самолет, то я приду с тобою взлететь. И когда мы поднимемся над землей, тогда я спою для тебя мою самую красивую песню! Обещаю! — как-то странно вдруг улыбнулась, как-то пугающе грустно, — Тогда ты будешь учиться делать самолеты, а я — буду учиться петь.
— Но ты уже умеешь петь! — возразил я, — Я же слышал!
— Я спою для тебя мою самую красивую песню! — она легонько похлопала по моим пальцам своими бледными и холодными, заставив невольно вздрогнуть от ощущения холода, вдруг торопливо отдернула свои руки, грустно посмотрела на меня, — Только… — и запнулась.
— Только? — спросил я встревожено.
Я… не смогу?.. Ты… хотела сказать «я не дождусь»?..
— Только вдруг уже есть у кого-то самолет с именем «Чайка»? — смущенно улыбнулась она.
— Тогда назовем его «Чайкина мечта» или «Песня чайки».
— Да, так лучше! — она широко улыбнулась. Довольная.
Ну, я хотя бы тебя подбодрил. Но я постараюсь успеть!
— Тогда… — запнулся, вновь заметив на себе ее черные, внимательные глаза.
Ветер, подув, тронул мои подсохшие волосы, короткие. А ее, мокрые, черным драным покрывалом стекали по ее плечам и худенькой пока груди.
— Тогда я пойду. Я сегодня же позвоню тому врачу. И скажу, что я решил. Что я готов. Тогда, если я выживу, я уже скоро начну учиться. И так я скорее сделаю свой самолет.
— Хорошо, — грустно улыбнулась она, — Иди.
И я, развернувшись, пошел прочь.
— Твой дом в той стороне! — полетело мне вслед.
— А ты знаешь, где я живу? — растерянно повернулся к ней.
— Но ты пришел с той стороны, — девочка смущенно указала рукой.
— А, да, — сам смущенно улыбнулся.
Мы какое-то время смотрели друг другу в глаза, а потом, сделав усилие, я отвернулся и пошел домой. Точнее, пошел к тому врачу, который хотел попытаться сделать для меня чудо. Хотя бы попробовать.
— Постой! — отчаянно прокричала она.
— Что? — я снова к ней повернулся.
— Это… знаешь… — и она смущенно запнулась, опустив голову.
Не хотела мне говорить, где она живет? У нее такие злые родители? Или… она не хотела расстраивать меня, признавшись, что не дождется? Вдруг она была уже уверена?
— Ты… — девочка робко посмотрела на меня, потом, оживившись, выдохнула: — Ты ведь не сказал свое имя! Когда ты вырастешь… а люди меняются, вырастая… как я узнаю тебя, если не знаю твоего имени?..
Или ты просто подумала, что даже если я выздоровею, то я изменюсь и больше не приду?!
Обидно стало. До боли в сердце обидно! Так и сжалось от горечи что-то внутри!
На она смотрела на меня с надеждой. Эта девочка, подарившая мне мечту. И я уже обещал ей, что я вернусь. Что я постараюсь ее мечту исполнить. И она заметно обрадовалась моему желанию помочь. Даже если сейчас мы расстанемся насовсем. Даже если я не вернусь… или я просто не успею вернуться. Она как будто знала чего-то такое, чего не знал я.
Но она мне верила.
И я притворился, что поверил, что она мне верит. И, заставив себя улыбнуться, сказал ей:
— Я — Такэси. Такэси сделает самолет. Такэси назовет его «Песней чайки» или «Чайкиной мечтой».
— Хорошо, — Камомэ счастливо мне улыбнулась, — Я буду ждать, когда ты вернешься, Такэси.
Только грусть мелькнула в ее темных глазах.
Я заставил себя отвернуться и ушел.
То есть, я сделал несколько шагов и обернулся.
Она стояла на том же месте, зябко обнимая худые плечи.
— Дождись меня, Камомэ! — прокричал я, — Такэси сделает тот самолет!
Даже если Камомэ никогда не сможет подняться на нем.
— Я верю тебе! Иди! — грустно улыбнулась она, — Тебе нельзя еще больше заболеть.
— И ты не смей болеть! — сердито проорал я, — Иди погреться домой!
Как будто это могло что-то изменить!
— Я приду погреться домой, — тихо сказала она.
Кажется, именно это сказала она.
А я отвернулся, чтобы она не видела моих слез.
Я же обещал ее поддерживать. Но я не мог не плакать, думая, что ее здесь не будет, когда я вернусь. Впрочем, на моей спине глаз не было, а я старался ровно идти, и голову подняв. Закусил до крови губу.
Я же обещал. Я же обещал ей, что вернусь!
Пусть она верит.
Хотя бы последние свои дни и часы пусть она верит, что я однажды вернусь. И в небо однажды взлетит наш самолет.
Я…
Мне безумно больно, но я должен стать смелым.
Я должен уйти, будто я смелый сейчас.
Нет, не так.
Я должен сейчас уйти, чтобы исполнить ее мечту.
Я же…
Я ей обещал!
* * *
— Папа! Папуля! Ты в порядке или нет? Мне скорую вызвать?
Сдать врача скорой? Придумает же!
Но голос моей малышки вырвал меня из тех мрачных воспоминаний.
— Тогда я побежала скорую вызывать! — припечатала она.
— Что?! — вскочил я с закрытого унитаза.
— Ну, тебе же плохо. Сидишь там долго и молчишь. Вообще меня не слышишь!
Я… ее не слышал? Совсем задумался! Но, впрочем, у меня остался еще кто-то, кого я могу защищать. Хотя б от лишних волнений.
— Погоди же! — я все же в тесный коридор вышел, — В порядке я! В полном порядке я!
И столкнулся с укоризненным взглядом моей малышки.
— Это хорошо, что с тобой все хорошо, — серьезно произнесла она, внимательно смотря на меня.
— Ох уж упрямый ребенок! — сорвалось с моих губ
Сам смутился, что внезапно обругал ее.
— Но я же твоя любимая дочь? — коварно улыбнулась девочка.
— Разумеется, — улыбнулся ей.
Юмэ счастливо рассмеялась.
— Значит, мы полетим на самолете в путешествие?
Остатки моего самообладания улетучились. И я кинулся бегом из дома. Подхватил мой велосипед. Уехал, куда глаза глядят.
От дочки подальше. От жутких ее просьб. Туда, где самолеты не летают. Я не взлечу на самолете ни за что! Я же обещал Камомэ, что в небо мы поднимемся вдвоем! Я только ей обещал. И ничего сделать не смог.
Отъехав далеко от дома, за чертой города остановился. Поднял глаза к небу. Небо сегодня было чистым. Только над этим местом, над этим городом чайки не летали. И к лучшему. Я и ту, умершую, забыть не смог. И я никогда не смогу забыть Камомэ.
Я люблю мою дочь, но я правда не смогу подняться с нею в небо на самолете! Я не хочу с нею взлетать!
— Знаешь, Камомэ… — сказал я тихо, смотря небо, — Иногда мне тоскливо до жути. Ты больше не можешь умереть. Ты уже умерла. Может быть, там ты уже не чувствуешь боли. А я вот все еще живой. Мне до сих пор приходится жить. Но вспоминать о тебе, встречать всплывающие эти воспоминания так больно!
Вздохнул.
Машин пока не было, и я мог спокойно стоять и говорить с ней. Не знаю, зачем я говорил это вслух. Но молчать уже не мог.
— Знаешь, Камомэ… В тот день, когда я вернулся, я стоял и кричал. Я звал тебя. Два часа как дурак стоял у обрыва и звал тебя! В это время ты могла летать надо мною, но сделала вид, что не слышала меня. Или это была не ты?..
Небо молчало. Лишенное белых птичьих крыльев.
— Знаешь, Камомэ… — продолжил я, — Иногда, оставшись в одиночестве, я плачу. Я спрашиваю у судьбы: «Почему?!», раз за разом задаю небу этот бессмысленный вопрос, как будто там кто-то может еще услышать меня. Но, если честно… кажется, я понимаю причину твоего молчания. Ведь ты умерла. Ты уже умерла. Ты уже могла петь в небе, но побоялась признаться в этом живому человеку.
Из груди моей вырвался новый вздох.
— Знаешь, Камомэ… я иногда задаюсь вопросом… а ты меня до сих пор помнишь?.. Помнишь тот один день нашей короткой юной дружбы? Ты уже успела облететь вокруг света, как и хотела? Все-все успела уже увидеть? Или так и не решилась отойти далеко от своей родной деревни?.. Может, ты все еще где-то там, но все еще боишься?..
Я оставил велосипед и устало сел на край дороги. Устало взглянул на небо.
— Знаешь, Камомэ… я все еще хочу вернуться на берег моря, к тому обрыву. Я мечтаю еще хоть раз услышать твою песню. Я до сих пор не смог ее забыть. Только… я теперь боюсь. Я до сих пор боюсь, что ты не ответишь мне, если я еще один раз приду к обрыву и снова буду звать тебя, — сжал рубашку на груди. — Боюсь, мое сердце во второй раз не сможет этого перенести. Хотя… знаешь, Камомэ?.. Благодаря тебе и твоей вере в меня я стал сильным. Я смог стать сильным! Жаль… мне очень жаль… я так и не смог сделать ничего для тебя. Я не выполнил моего обещания, Камомэ. Мне очень жаль, что я не сдержал его.
Ладонями лицо закрыл. Даже шум машины вдалеке, приближающейся ко мне, меня не пугал. Да и в стороне я сижу. И просто… не пугал.
Снова заговорил, словно она могла меня расслышать:
— И, знаешь, Камомэ… у эскимосов есть странное поверье: они уверены, что душа умершего превращается в чайку. То есть, если они правы, то у людей после смерти все-таки появляются свои крылья. Может, когда-нибудь мы вдвоем уже сможем подняться в небо? И я смогу сказать тебе: «Прости, я не исполнил твою мечту!». Но, может… если я смогу… если все после смерти смогут стать чайками, то вдруг и я смогу подняться в небо с тобою вместе?.. Я не жду твоей песни. Не надо мне петь, Камомэ. Я этого, правда, не стою. Я только лишь хочу извиниться.
Под моими ладонями потекли полоски горячие.
Прогудела, проезжая машина. Нет, остановилась.
— Вам помочь? — голос молодой, ладонь чья-то плечо робко тронула. — Может, я скорую позову?..
— Нет, — смущенно улыбнулся молодому мужчине. — Все в порядке. Со мной, правда, все в порядке. Я просто вспомнил одну девочку. Подругу моего детства.
Он с грустной улыбкою кивнул: сам тоже кого-то уже провожал. И попросив меня быть осторожным, все же вернулся в машину к своей юной спутнице и уехал. Хотя бы они уезжали вдвоем. Хотя они тоже не умели летать.
* * *
Прошло около года с того злосчастного дня, когда Юмэ пристала ко мне с той жестокой просьбой.
Я стал иногда ездить с женой и дочерью на осэн к другим городам Нихон. Но был непреклонен: никаких путешествий на самолетах. Я не хочу и все. Точка.
Юмэ мрачнела, кусала губу, но быстро сдавалась, непривычная к моему упорству.
Работы было как обычно. Еще и меня помощником главного врача выбрали. Стал лекций много для студентов читать. Показывать молодым, как надо себя вести на операциях, опыт отдавать. Не все же время мне тут быть. Надо опыт мой, песню жизни моей, передать после себя другим.
* * *
Непредсказуемы дороги судьбы.
Врачей нашей столичной больницы пригласили на важную международную конференцию в Германию. Столько всего было причин для этой поездки, что отказываться было уже неудобно. Тем более, я с моим новым местом… Да и страшно было оставить всех, пациентов и учеников, но глава настаивал, чтоб от нашей больницы поехал именно я.
— Развеешься, — сказал мне. — Ты, кажется, еще никогда не летал?
И, голову опустив, списав на простое волнение перед поднятием на высоту, я вертел в дрожащих руках чашку.
— Надо тебе отдохнуть уже, — он заметил.
Я вздрогнул.
Заставят меня уволиться?.. И… и я даже тем молодым помочь не смогу? Тем-то парням как раз жить и жить. А пороки у них сложные, молодым доверить их страшно. А они с такой надеждой смотрели на меня, узнав, что я буду их оперировать!
— Нет, просто отдохнуть. Отпуск, путешествие, общение, хотя бы с единомышленниками, — он похлопал меня по плечу. — А потом вернешься и продолжишь. Не волнуйся, самых сложных твоих пациентов я возьму на себя. Ведь ты мне веришь?
С трудом подавив вздох, выдавил из себя улыбку.
Поднялся, чашку поставив. Вышло неожиданно резко.
— Хорошо, сэнсэй. Я поеду.
— Замечательно, — главный врач похлопал меня по плечу, — Верю, что ты поддержишь нашу репутацию, — хитро прищурился. — И, зная тебя, уверен, что и опыта нового, идей полезных ты привезешь. Больше, чем кто-либо иной. Ты до сих пор не перестаешь учиться.
Смущенно улыбнулся. И, сославшись на занятость, пару раз извинившись, покинул его кабинет, оставив его хороший чай недопитым.
Дома меня ждало еще одно потрясение: Митико призналась, что она снова беременна!
— Значит, полететь со мной ты не сможешь…
— Полететь? Тебя шлют куда-то по работе? — радостно улыбнулась она. — О, я знала, что моего мужа должны когда-нибудь оценить по достоинству! Ты столько трудишься.
— Да куда больше-то? — смущенно улыбнулся. — Меня и так уже повысили. Я…
— О, тогда я с тобою полечу! — в кухню ворвалась сияющая от радости Юмэ.
И, прежде чем я успел что-либо сказать, прежде чем я возражение успел придумать, дочка бросилась к матери, сжала ее руки:
— Не переживай, мамочка, я сама буду папе готовить! Буду сама складывать ему обед. Он всегда будет накормлен.
— Да не надо…
В меня уткнулись два сердитых взгляда.
— Нет, надо! — отрезала внезапно потвердевшая Митико.
А коварная Юмэ довольно улыбнулась.
Через неделю мы стояли в аэропорту. Я сжимал ручку чемодана, Митико на прощание в очередной раз обнимала Юмэ. Негодница не выглядела огорченной предстоящей разлукой с матерью: наоборот, глаза ее светились.
— Да не переживай ты так! — сжала плечо мое Митико.
И люди на нас неодобрительно косились. Кроме иностранцев и молодых.
— Ну, правда, у нас хорошая техника. И самолеты вообще не так часто падают.
Вздохнул.
— Пойдем, папа! — оторвалась от матери дочка-предательница, обняла меня и чемодан, — Нам нельзя опоздать. Иначе репутация твоей больницы пострадает, если ты не прилетишь.
Вздохнул.
— Нет, мы не опоздаем.
Робко оглянувшись, слегка обнял жену. Уж целовать-то я ее почти всю ночь целовал. Так и не спали сегодня. Но она хоть потом отдохнет. А я… мне страшно было все дни до полета. Просто жуткий страх. Будто должно было случиться что-то плохое.
— Пойдем чемодан сдавать! — потянула меня за рукав Юмэ, в блокнот заглянула, — А потом мы…
— Да знаю я! Знаю! — сорвался на крик уже.
Тут взгляды удивленные людей на нас заметил.
Сухо бросил:
Пойдем, Юмэ!
— Да, пойдем к моей мечте! — бодро сказала эта упрямая девчонка и первою потопала вперед к нужному помещению.
Так бодро пошла, что забыла даже обернуться на мать! Ну, я ей устрою! В самолете. Нет, в гостиничном номере. Ведь должны же мы долететь. Верю, что долетим.
Оглянувшись в последний раз на Митико — жена улыбнулась и помахала мне рукой — я поспешил к залу для проверки и сдачи багажа.
Дальнейшее, происходившее в аэропорту, помню смутно. Уже у ожидающих посадки услышал обрывок чьего-то разговора.
— …Не страшно тебе?..
— Да он же старался. Этот самолет — его первое детище.
Вздохнул.
Я так и не сделал ни одного самолета, а кто-то стал инженером или конструктором! Кто-то делает новые модели самолетов до сих пор!
Голову опустил, избегая смотреть на людей.
Прости, Камомэ! Я не исполнил моего…
— Пойдем! — Юмэ потянула меня за рукав, — Посадка наконец-то началась!
— Только еще началась, — вздохнул.
— Но это же самолет! Настоящий! Мой первый! — не смутилась она.
Я был так несчастен, а глазенки ее так счастливо блестели! Захотелось ее ударить внезапно. Сам себя испугался.
Нет, вздохнув, отвернулся.
Вся эта пытка с билетами наконец-то закончилась. Нет, только началась. Мне еще место досталось у окна. Юмэ обиделась. Но сосед у нас уже устроился. Не хотелось пожилого человека напрягать нашими пересадками. Да и можно ли? Я не знал. Я старался держаться подальше от самолетов и от всего, с ними связанного.
Отвернулся от дочери упрямой на окно, но вид аэродрома только рану бередил.
* * *
По правде говоря, я бы даже мог окончить школу раньше срока, если бы по знаниям нас могли отпускать раньше. Я слишком усердно занимался. Много конкурсов выиграл — ходил для тренировки и проверки. И баллы у меня были высокие. У меня, как шутили мои школьные учителя, было слишком мало шансов не поступить в Тодайдзи. И я поступил!
И два года я старался учиться. Я поступил туда, откуда мог начаться мой путь к изготовлению самолетов!
Только уже на середине второго курса я заволновался.
А как там Камомэ? Она все еще жива или… уже нет?..
После нашего разговора я вернулся в дом, а ночью сбежал к тому врачу. Пару месяцев подготовки к операции — он сам боялся больше меня, кажется — а потом несколько сложных месяцев на восстановление, когда никто из его коллег и даже я сам не верили, что я смогу выжить. Но он постоянно приходил ко мне, держал меня за руку, говорил, что я справлюсь. И я сам очень сильно хотел справиться. И мы победили!
Уже в день выписки я написал письмо себе домой. Что мы победили. Что его друг обещал устроить меня в хорошую школу в городе, а я безумно хочу учиться там, рядом с большой библиотекой. Что если родители мне поверят, то я останусь жить в доме этого врача, прибираясь и готовя ему, а он — поделится со мной половиной своей комнаты и еды. Жениться он не собирался, хотел продвигать дальше японскую науку и медицину. И что я очень хочу поступить в Тодайдзи после выпуска из старшей школы, чтобы делать самолеты. Извинялся, что не хочу стать рыбаком, как и они все.
Но дед позволил мне остаться. И они раз в месяц сушеной рыбы и водорослей присылали мне и моему врачу. Чтобы хоть как-то моего спасителя отблагодарить. Чтобы хоть как-то меня поддержать, раз уж я так серьезно решил поскорее стать самостоятельным и взрослым.
За год до моего поступления, моего врача и друга сбила машина. Скорая не успела приехать. Или те молодые врачи были слишком неопытны?.. Я до сих пор не знаю, кто виноват — судьба или те врачи?.. И водитель, увы, умчался. Вечер дождливый, людей не было на улице в тот день. А он опять сидел в библиотеке допоздна, сонный был, невнимательно, наверное, смотрел по сторонам или поскользнулся на улице.
Как я обещал ему, деду и родителям, я с первой же попытки поступил в Тодайдзи. И хорошо учился.
Но вот на втором году я вспомнил Камомэ. Точнее, я о ней никогда не забывал.
Но был такой дождливый пугающий вечер, как и тогда. И я вдруг испугался, успею ли я к ней? Родным я не сказал о ней. И ожидание стало нестерпимым. Да и я уже начал учиться делать самолеты! То есть, еще только шла подготовка, но я хотя бы начал! Я выжил в тот год и год уже проучился!
Поэтому на Обон в том году я наконец-то вернулся в родную деревню.
На вокзал встречать меня приехали дед и сестра с семьей. Вместе сходили на травяной рынок в их маленьком городе, купили вещи для могил и для украшения дома. Зашли в храм помолиться, пройдя через длинную дорогу, полную старинных, обросших мохом и новых, еще чистых каменных фонарей. Потом поехали домой, в нашу старую приморскую деревню.
Увидев дом, я растерянно остановился. Столько лет прошло! И вроде все тот же, но что-то как будто не то. Я… выше стал, поэтому дом кажется таким маленьким? Неужели, я так долго его не видел? Да, меня уже около десяти лет не было дома. Или меньше? Но вроде и окна этого прежде не было?..
— Пожар был, и старый дом сгорел, — грустно сказал дед, за взглядом моим проследив.
Я сумку и пакеты выронил.
— И вы не сказали?!
— Давно еще, — смущенно улыбнулась сестра.
— У тебя свой пожар тогда был. Ты едва не сгорел, — нахмурился глава семьи.
— Значит, когда я еще уехал к Муросава-сан… — потерянно опустился на землю, мокрую еще после вчерашнего дождя.
— Ну, а как бы тебе это помогло, если бы мы сказали? — дед устало лоб растер, — Да и мы как-то выбрались.
— Мы тогда младшую сестру замуж отдали, — сказала мать, выходя.
Рядом со мной на колени опустилась, крепко меня обняла и прижала к себе. Я слышал как взволнованно бьется ее сердце. Сердце, которое меня наконец-то увидело. Или напуганное, что я опять заболею или сейчас куда-нибудь исчезну. Мне стало стыдно за мой побег. Всхлипнув, крепко обнял мать, прижался головой к ее влажной щеке.
— Ну, хватит, хватит, — мать погладила меня по волосам влажной рукой, от которой пахло мылом. — Да, жалко, конечно, дом: несколько поколений в нем жили. Но мы же выстояли. И ты выстоял, — погладила меня по волосам дрожащей рукой, — Ты, в отличие от нас, сражался там в одиночку.
— А бабушка? — я напугано встрепенулся.
— Она потом, — отрезала она — и голос ее был таким твердым, что я ей поверил.
— А с другой стороны, не так-то все и плохо обошлось, — сказал отец, выходя, но нервно за сигаретами потянулся. — Я, кстати, циновку новую перед алтарем уже положил. И ихай уже расставил. Осталось только расставить цветы и угощение.
— Ихай… — плечи мои поникли.
Значит, подлинные реликвии при пожаре сгорели! Какой позор! Жуткая утрата! И я, мерзавец, дома не был, не попытался даже защитить наши сокровища.
Смогут ли наши умершие родственники и предки теперь вернуться на этот Обон к нам домой? И дом не тот. И, что всего хуже, вместилища для их душ сгорели!
— Кстати, мы тогда старшей сестре твоей мужа хорошего присмотрели, — отстранившись, мама утерла слезы и зятю улыбнулась.
Тот, смущенно улыбнувшись, потупился, стал разглядывать землю у своих ног. А сестра, руку его обхватив, прижалась головой к его плечу: они оба невысокие были и худе, но он все-таки повыше.
— Но ихай-то сгорели! — я не мог сдержать своего отчаяния и раскаяния, — И я не вмешался… убежал! — лицо руками закрыл, не в силах смотреть в глаза родных.
— Да не сгорели наши ихай! — отец плечо мое сжал, — Не плачь уж.
— Да как так?! — потерянно глаза на него поднял, лицо свое для взглядов их освободив.
Веселых почему-то взглядов. Но дом же сгорел! И священные таблички тоже!
— Так когда мы отгуляли на свадьбе Манами и ушли ее и мужа на вокзал провожать — он был не местный и увез ее за собой, в Осаку — один из фонарей в деревне упал. Наш дом загорелся, соседний. Мы-то все ушли провожать, всей деревней, кроме старого Суму и Мисару, который тогда сломал ногу и провожать Манами пойти не смог, — отец с улыбкой на мужа старшей дочери посмотрел, а тот стоял, красный уже от смущения и взгляда не смог поднять на нас, — Так Мисару, хромая, залез в наш горящий дом, потом к соседям — и вытащил, в рубашку свою завернув, наши и их ихай. Потом уже пожарных вызвал.
Я невольно оглянулся. Тут только заметил, то и соседей слева дом уже не тот. И деревья там уже растут другие, намного моложе. Ох, и у нас. Но…
— В общем, возвращались мы вечером, поздно. Пожарная машина мимо нас проехала. Проводили ее взглядами недоуменно. А они вдруг притормозили, посмотрели на нас и сказали, что сочувствуют и молиться будут «чтобы парень тот поправился». Мы растерялись. Но побежали уже, почуяв беду. Приходим, а там у нас пепелище, да от дома соседей остался обгорелый остов, — невольно отец разговорился о том дне, хотя сначала и не собирался. — Дед Суму вышел, ковыляя. Сказал, что Мисару в город уже увезли. Отец так тогда и на землю упал, на колени. Женщин заплакали. А Суму вдруг протянул нам рубашку обгорелую и в копоти. Мы сначала так и не поняли, это нам к чему. А он вдруг улыбнулся и говорит нам: Ихай там. Ихай. Мисару вынес». Руки дрожали старее, он край уронил. И таблички с именами наших родственников проспались. Немножко обгорели края у нескольких, но все до единой еле! Мисару потрясающий! — с эмоциями совсем уже не справившись, отец подошел к зятю, с пунцовыми щеками и ушами уже, крепко его обнял.
— Ну, хватит уже! Хватит! — взмолился Мисару, смущенный уже донельзя.
— Я в тот день уже подумал: лучше жениха нам для нее не сыскать! Не думая совсем о себе, хромающий, полез в огонь, чужие чтоб защитить ихай! Парень просто потрясающий!
— Только дома сгорели. Я пожарную вызвать не успел вовремя… — Мисару, не поднимая глаз, смущенно растр руку, задрав длинный рукав и невольно открыв нам несколько ужасных шрамов от ожогов.
Я сам уже осторожно от матери отстранился, вскочил и брата своего обнял.
— Ну, хватит! Хватит вам! — смутился он сам, — Все же так делают! Все стараются спасти ихай. И я только… ну, Такэси, хотя б ты…
И я, засмеявшись облегченно, Мисару уже отпустил.
Ихай уцелели!
— Все не так уж и плохо обошлось, — снова улыбнулся отец, — А еще в тот год письмо пришло. Мы уже боялись, что не дождемся. Но наш дорогой Такэси выжил! Выкарабкался. Смог! — подошел и меня уже обнял, осторожно.
— Простите, я сбежал… — теперь уже у меня щеки начали гореть.
Да, кажется, и уши заодно. Уже Мисару смеялся, смотря на меня. Хотя я совсем не злился на него. Странно, я тогда не думал, то тот мальчишка, который случайно наступил мне на ногу в школьном коридоре, а потом сломал ногу, упав со скалы, к моему возвращению станет уже мужем моей сестер и потом ее детей! Чего только не происходит за время долгой разлуки!
— Зато какой боец у нас выжил! Ух! — отец плечи мои сжал, — Потом нас покатаешь на самолете твоем, да?
— Да, я его обязательно сделаю, — улыбнулся.
— Ну, пойдемте уже в дом! — мама приветливо распахнула входную дверь, откуда повеяло запахами ед.
Я с наслаждением принюхался, вдыхая полузнакомые, родные запахи моего детства. Все как тогда приготовила.
— Сначала угощения предкам! — отрезал отец.
— Да, сначала закончим подготовку, а потом уже все вместе поедим, — поддержал его глава семьи.
Против моего деда идти уже никто не хотел.
— Осталось повесить фонари! — подпрыгнул старший племянник.
— Нет, фонари уже потом, — его бабушка нахмурилась, — Такэси с долгой дороги.
Нет, кое-кто все же решился.
— Нет, сейчас! — мальчик обиженно надул губы.
— Сейчас, сейчас! — улыбнулся его отец и пошел вперед.
Я только сейчас обратил внимание, что он по-прежнему прихрамывает. Значит, еще тогда…
Фонари мы с Мисару вместе повесили на столбах и на балке у дома.
— Прости, я тебе тогда на ногу в коридоре наступил, — тихо и смущенно сказал Мисару, подавая мне фонарь и смущаясь смотреть на меня, — Ты тогда расселся с книжкой в коридоре, а меня родители вчера отругали за двойки. Я злой был. Хотя, разумеется, мне не стоило.
— Забудем! — оборвал его я.
И он напряженно за новым фонарем потянулся.
— Главное, что ты спас наши ихай, — сжал его плечо.
Он робко мне улыбнулся. Смешно, он же мой сэмпай!
— И будешь теперь спасать мою сестру.
— Разумеется, — брат уже усмехнулся.
За столом он уже шутил, а я — смеялся его шуткам.
Мать и сестра как раз уже угощения перед ихай расставили и нам накрыли на стол, покуда мы возились с фонарями.
Потом на кладбище все дружно сходили. Могилы убрали, цветы разложили, угощения. Палочки курительные зажгли. Заодно отнесли палочек и еды на могилу деда Суму: того-то жена уже умерла, а детей у них не было. Да, заодно прибрались и у могилы его жены, палочки принесли, цветы, угощения. Если сочтут, что мы и их приглашаем в гости, то пусть. Их, кажется, некому приглашать. Или кто-то остался еще в другой местности? Надеюсь, те вспомнят о них тоже в Обон. Должны вспомнить.
— Еще ветки сакаки и коямаки! — строго напомнила мать.
Снова расставляя тарелки с фруктами и моти на могилах своих деда и бабушки.
Мы с сестрой кинулись украшать могилы еще и хвойными ветками.
— И деду Суму отнести, — напомнил наш глава семьи.
И Мисару пошел, прихрамывая. Деду Суму и жене его отнес, украсил, как положено совсем и их могилы. Вспомнили своих, помолились, пригласили посетить наш дом на праздник. И уже пошли в новый отстроенный дом.
Да хотя все свои живы: есть кому их вспомнить. И Мисару потрясающий, спас наши ихай! Жаль только мне родственники ничего не сказали: ни про пожар, ни почему дед и отец доверили вдруг старшую мою сестру главному местному двоечнику. Да еще и дважды разбившему директору школы окна. Хотя говорил, что случайно. Они, говорил, просто играли в футбол невдалеке. Да, правда, может случайно. Хотя, по правде сказать, кальмаров он хорошо ловил. Рыбу неплохо. Раз добыл жемчужину — и дети всей нашей деревни и соседних ему страшно завидовали. Как только сумел?..
Вечером факелы зажгли и фонари. Много-много белых фонарей зажгли на домах и по улице. Чтобы духи предков не заблудились. Чтобы точно дошли.
На следующий день начался праздник для нас и для пришедших духов. За ночь, на свет многочисленных белых фонарей предки должны были уже дорогу найти. Да и жили же они тут до нас. Хотя, наверное, для них намного больше всего изменилось в деревне, чем для меня.
Мисару выиграл бутылку сакэ, когда мужчины деревни и парни пили на спор сакэ из банок, с которых сняли этикетки. Сакэ моему деду подарил. Тот принял, усмехнувшись. Дети и молодежь танцевали бон-одори, одев юката с изображениями фуки и закрыв лица и головы черными полотнищами, лишь с прорезями для глаз, поддерживаемое на голове белыми хатимаки. Они долго танцевали, потом к танцу присоединились все, кто мог стоять на ногах, и стар, и млад. И я самозабвенно танцевал часа три или два. Пусть духи предков полюбуются на наш праздник и порадуются! Сами-то они уже не могут танцевать, но мы станцуем за них. Пусть видят, что остался кто-то, кто будет в Обон их развлекать. Пусть видят, как мы искренне выражаем им свою благодарность и как пылко мы их благодарим, выказывая благодарность за жизнь, которую они сохранили для нас и вручили нам из своих худых, сильных рук.
А еще я всею душою благодарил свою жизнь и Муросава-сан за то, что сегодня я по-прежнему живой и даже могу танцевать со всеми. Даже могу сам повторить разученные прежде движения! Вижу горящие от счастья глаза моих близких и давних друзей, которые танцуют вокруг меня!
Ох, благодарю вас, Муросава-сан, за то, что подарили мне этот чудесный миг, моего возвращения домой и радость в глазах моих родных, увидевших живого и крепкого меня! Благодарю всех прежних и нынешних врачей, которые хранили, хранят и будут хранить людей! Благодарю этот освежающий ветер, дующий на мое разгоряченное танцем тело! Это красивое светлое небо! Эту красивую белоснежную чайку с росчерками черной туши на голове и кончиках крыльев…
Чайка…
Я споткнулся. И застыл, смотря на небо.
Чайка… Камомэ…
Ох, Камомэ!
Дед Суму уже умер, но мой дед был еще живой.
Он нашелся дома. Пил чай, смотря в окно. Нет, на дерево, у которого любила вязать летними вечерами бабушка. Бутылка сакэ, выигранная Мисару, стояла возле чайника, не открытая.
— Позволишь?.. — робко на кухню вошел.
— Конечно, садись, — глава семьи, ко мне повернувшись, мне улыбнулся, — Я рад, что ты вернулся домой. Сейчас чаю тебе налью… — приподнялся уже, взявшись за угол стола.
— Сиди уж. Я сам, — остановил его, осторожно сжав плечо. Сам себе чистую чашку достал. Сел напротив. Нет, подумав немного, сел с ним рядом. Так как-то ощущения близости больше. Да и это милое, теплое чувство возвращения домой. Когда душою и телом уже устал. Даже если стены и вещи уже чужие, зато люди близкие мои все еще здесь. И хорошо. И за ихай спасенные я еще раз поблагодарю Мисару.
Дед неторопливо чаю мне налил, чайник неторопливо отставив, чашку мне протянул, рисунком к себе. Я ему улыбнулся и, чашку приняв на ладонь, глядя ему в глаза, перевернул рукою другою рисунком к себе. Отпил. Ох, этот блаженный вкус детства!
Я медленно пил чай, наслаждаясь родным вкусом — у него получилось в точности как у бабушки — о чудо! А старик с улыбкой смотрел на меня. Довольный, что я вернулся. Я понял.
Я молчал и, подглядывая на него иногда от своей чашки чая, видел, как он откровенно любуется мною. Ну да, ожидал, что приедет прыщавый, худой мальчишка, а приехал рослый здоровый парень.
А потом снова вспомнил про не — и сердце болезненно сжалось. Дождалась или нет?..
— Дедушка, ты же всю жизнь у моря живешь, правда?..
— Разумеется, — он задумчиво потеребил короткую бороду.
— Помнишь тот год, когда я убежал?..
— Как такое забудешь? — он вздохнул.
Опустил глаза усталые в полную еще чашку.
Замучил я их тогда.
— И врача Муросава-сан помнишь?
— Всегда помнить буду! Он подарил тебе жизнь!
— Прости, что заставил вас всех поволноваться, — голову виновато опустил.
— Я даже рад, что ты оказался достаточно смелым, чтоб попытаться.
— А бабушка…
— Это просто старость, — он вздохнул. — Кое-что люди могут. А старость неизлечима. Пока. Разве что ученые решат эту проблему в будущем. Хотя, говорят, тогда нам на Земле места может не хватить.
— Надеюсь, ученые что-нибудь придумают, — улыбнулся, — хорошее.
— Жалко Муросава-сан, — дедушка вздохнул.
— Да, жалко, — вздохнул.
Мы сколько-то молчали, вспомнив моего учителя.
Крик чаек над домом меня разбудил.
— Скажи, дедушка… — начал и запнулся.
— Что?
— Была тут одна девочка…
— Девочка? — он хитро улыбнулся.
— Она вдохновила меня попытаться. Я ей обещал сделать самолет и вместе взлететь.
— Вот как? — мужчина хитро улыбнулся и наконец-то отпил чая.
— Только я не знаю ее имени. Она сказала, что ее зовут Камомэ…
Он с громким стуком поставил чашку на стол.
— То есть, она могла соврать. Вроде у нас не было девочек с таким именем? Я и в школе не видел, а там всех знал. Разве что новые переехали… незадолго до моего побега.
— И где… — старик запнулся, — Где ты ее встретил?
— У моря. Мы поговорили. И я призадумался, что у меня все-таки есть надежда.
Он снова поднял чашку, приготовился слушать.
— В день бури. Когда я в грозу удрал из дома после приезда врача, — я смотрел в окно за его плечом, — Она стояла на краю обрыва в простом белом платье, босая. Ветер трепал ее платье и волосы. Хотя они были достаточно мокрыми. В такой-то дождь! Но ветер был сильным. И она пела мне песню. Очень смелая девочка. Но, боюсь, она не сказала мне своего имени честно. Она сказала: «Зови меня Камомэ». Как кандзи «чайка».
Чашка выпала из рук дедушки и оглушительно разбилась, заставив меня вздрогнуть. Старик в ужасе смотрел на меня.
— Что… — запнулся, но, трижды тяжело вздохнув — он продолжал как-то странно смотреть на меня, как-то даже напугано — все же уточнил, — Что… та девочка… она умерла?..
— Она… — глава семьи запнулся, — Она давно умерла.
— Значит, еще в тот год? — голову обхватил руками.
А я не знал! Зачем я сбежал?! Мог поддержать ее тогда! Или хотя бы на время вернуться домой, заверить, что я выжил и ушел учиться самолеты делать. Вдруг ей это было важно? Но поздно уже сейчас. Поздно…
— Н-нет, — голос старика дрожал, — Хироми Хиросаки умерла еще во время войны.
— Что?.. — глаза на него поднял. — Я тебя не очень понимаю.
— Ее давно среди живых нет, — дед подпер голову рукой.
Долго молчал, оставив меня в недоумении. Потом, руку протянув, нервно отпил из моей чашки. И начал рассказ:
— Еще до Второй Мировой войны это было. В моей деревне жила очень бедная семья. Питались только тем, что ловили в море. Но жили дружно. А во время войны их старшая дочь сильно заболела. Чахла на глазах. И врач сказал, что не может помочь. Надо бы ее в столицу, травы редкие, операция. Что-то такое… сложное. У них денег не было. Война… а еще ее мать внезапно оказалась беременной. Седьмым ребенком уже. Она усталая как-то ругалась на шаливших детей. Закричала: «Если снова родится дочь — я сама ее задушу!». Хироми тогда расплакалась. Мы, дети, видели, но не знали, чем помочь. У нас самих денег не было. Все сложно жили. Да и со старины беднякам иногда приходилось спасать старших детей… так… — старик вздохнул. — Но Хироми испугалась за нерожденного ребенка, брата или сестру. Проплакала полдня, а потом ушла. Через два дня ее тело нашли на скалах у воды, ужасно разбитое. А над нею кружилась одинокая чайка. Должно быть, она сама спрыгнула.
Не хотела, чтобы от нее семье много хлопот было. Мать, разумеется, плакала. Кричала, что ничего такого не имела в виду, что она просто устала, что просто накричала сгоряча. Но Хироми было уже не вернуть. Только одинокая чайка кружилась над их домом, отчаянно, пронзительно крича, словно от боли или от ужаса. И от криков той чайки всем становилось только хуже.
— А следующий ребенок? — спросил я, напрягшись.
— Разумеется, мать его берегла. В день его рождения, кстати, тоже над их домом летала одинокая чайка, только кричала как будто уже торжествующе. Каждый день прилетала туда, кружилась вокруг дома, словно хотела понять, жив ли малыш?.. Успокоилась только когда мать начала выносить дочку на улицу. А когда однажды, не спавшая и уставшая, вдруг попросила чайку не кричать, не будить малышку, то чайка сразу же улетела.
Он вздохнул, лицо растер.
— Вообще, мы с того года видели порою одинокую чайку над обрывом. И над местом, где нашли тело разбившейся Хироми. Люди стали поговаривать, будто то призрак ее возвращается, не в силах забыть обиды. Но над маленькой сестрою ее иногда летала чайка и не кидалась на нее. Словно просто прилетала посмотреть, как там девочка растет. А когда… — вздохнул, — Когда сбросили бомбы на Хиросиму и Нагасаки, люди говорили, что видели стоящую у обрыва девочку в простом белом платье. Она смотрела туда, где погибли люди. Множество людей… много людей погибло в ту войну… у всех.
— Но… — мои руки задрожали, — Ты думаешь, я видел только призрак Хироми?..
— Так у нас никогда не было тех, кого называли Камомэ, — дедушка вздохнул. — То есть, может, и были, до войны. Но после Хироми в нашей местности боялись давать это имя детям. Боялись, они повторят ее судьбу. Или что она обидится. Она же жизнь уже отдала, чтобы другая девочка смогла жить.
Я расплакался и выбежал из дома.
Ноги сами принесли меня к морю. На тот самый обрыв. Только на этот раз сердце спокойнее билось в моей груди. И я не задыхался, как тогда.
Я узнал то место сразу, хотя сегодня был солнечный светлый день, и море сегодня было тихое.
Над обрывом летала одинокая чайка.
— Камомэ! — прокричал я, — Отзовись, Камомэ! Это я, Такэси! Я вернулся!
Но чайка как будто не обращала внимания на меня.
— Я выжил, Камомэ! — отчаянно прокричал я.
И тишина. Пугающая тишина. Она даже просто не кричала мне. Того, что можно было счесть за приветствие. Или… она мне не верит?..
Стало обидно и больно.
— Я выжил, Камомэ! — снова прокричал я, — И я пошел учиться! Я теперь учусь делать самолеты! — слезы снова заструились по моим щекам, — Я не знал, что тебе этого не надо, Камомэ! Я не знал, что у тебя уже есть крылья! Но я правда хотел сделать для тебя самолет и подарить тебе крылья! Я не знал, что ты уже умерла!
Мимо проходящие дети косились на меня. Но мне было все равно.
— Камомэ! — отчаянно прокричал я, — Ответь же мне, Камомэ! Ты же раз уже пришла! Я же знаю, что ты уже умерла!
Дети, переглянувшись, побежали прочь от меня. К деревне. Соседней. Мне все равно. Пусть люди думают все, что им угодно. Только…
— Камомэ, ответь мне хоть что-нибудь!
Долго я ее звал. Чайка просто молча парила над морем и надо мной. Другие чайки почему-то избегали подлетать к ней, словно не считали ее своей.
А потом мои родители пришли, поседевшие. Пришел, ковыляя, дед.
Я врал, что просто вспомнил старую знакомую. Хотя дед внезапно сказал, что все им рассказал.
— Спасибо, что вдохновила нашего Такэси, Камомэ! — прокричала моя мать, поклонившись ей.
Но птица продолжала молча парить над морем. Да и что ей до нас? Даже если это была она, то какое ей дело до нас? Ей, у которой уже были свои крылья. Той, которая могла петь в небе, когда хотела!
В тот день, не выдержав боли в сердце и косых взглядов соседей — они решили, что я спятил и так подло, сначала приехав порадовать моих родных, подло приехал лишь много лет спустя, а надо было раньше — я сбежал обратно в Токио.
С тех пор я больше не приезжал в родную деревню. Я боялся. Даже на похороны деда не приехал. Мне было очень стыдно, но я боялся, что люди будут плохо думать о моих родственниках, если я опять сорвусь. Или что сердце мое уже не выдержит ее безмолвного презрения ко мне, человеку, который дерзнул пообещать ей и небу, что я однажды смогу подарить ей крылья.
В день похорон дедушки был такой же холодный и дождливый день, как и в день смерти Муросава-сан. Я вышел зачем-то гулять под дождем.
Я должен был жить. Должен был дальше учиться. Я же им обещал. Но сил дальше идти не было. Сил не было жить. Раз Камомэ не были нужны крылья — у нее уже были свои — то зачем это все? Зачем те тяжелые ночи в больнице, та моя борьба? Зачем слезы родных, которых я кинул, чтобы учиться и выжить?! Зачем те бессонные ночи над книгами? Ведь моей Камомэ не нужны были искусственные крылья. У нее уже были свои. Она даже не захотела говорить со мной. Хотя знал уже ее секрет. Хотя я такой ее принял. Я понял теперь, почему у нее тогда были тогда такие холодные руки, а я никак не мог их согреть. Хотя она когда-то приняла меня. Или… она никогда не принимала меня. А я… я обещал птице, что помогу ей летать! Вот дурак!
Передо мною улицу переходил старик. Сделал несколько шагов от светофора. Упал. Включился красный свет.
Нет! Я не выдержу новых потерь! Только не он!
И я бросился к нему, разбрызгивая лужи. Мимо отчаянно сигналящих машин. К счастью, редких.
У старика случился сердечный приступ. К счастью, я слушал достаточно разговоров Муросава-сан и его друзей. Я смог поддержать этого старика. Я на своих руках дотащил его до больницы. Ну, почти. Уже за улицу или две нас заметили. Водитель остановился, пустил к себе, быстро довез. И мы вместе сидели у реанимации, ждали, волнуясь, результатов. Потом, узнав, что все обошлось, этот милый мужчина домой поехал. А я остался ждать в коридоре. Родственники придут утром — и я успокоюсь. Я хотя бы его не брошу.
Утром меня разбудили осторожно его дочь и жена. Благодарили, что не бросил. Я смущенно отвечал, что я помогал не один. И врач тоже меня хвалил.
Потом меня покормили вместе с врачами. Ругались, что сидел в мокром, простыл, чихаю. Я только улыбался, ведь тот старик был живой! Хотя бы кто-то в моей жизни остался живой. Я кому-то смог помочь! Хотя бы одному! Хотя, конечно, в основном все делали врачи.
Я с любопытством оглядывался на врачей и медсестер. Они казались мне какими-то другими людьми. Едва ли не богами. Ведь они возвращали людям их близких! Много раз возвращали. Вопреки судьбе и несчастьям!
Потом меня молоденькая и веселая девушка позвала к старику. Мол, он очнулся и хочет лично меня поблагодарить. И здорово, что я еще не ушел. И, хотя она обегала всю больницу — по ее словам — и хотя я был мокрый и чихал, а она — лохматой и невыспавшейся, она почему-то шутила. И больным, мимо проходя, успевала сказать что-то веселое.
В лифте я не выдержал, спросил, зачем столько шутить, когда все так серьезно.
— Если не шутить, зачем вообще жить? — засмеялась она. Но, отсмеявшись, девушка добавила уже серьезно: — Ведь врачи своим поведением могут скрасить им тяжелые часы выздоровления, волнение перед операцией или просто поддержать в последние часы. От врача многое зависит.
В тот миг я остановился.
От врача многое зависит! Врачи могут совершать чудеса! Врачи одни борются с бурями чужих болезней и несчастий! О, как же я раньше об этом не подумал? Врачи как боги! Боги на земле! И я… я им даже завидую. Они помогают людям, дарят им время, чтобы вернуться к семье и своим любимым делам. Помогают задержаться, чтобы люди могли вернуться к врачам. И… и если бы в деревне Камомэ был хороший врач… тогда, во время войны… вдруг Камомэ бы не понадобилось так умирать?.. Но… но даже если моя Камомэ умерла… то есть, она никогда не была моей. И никогда со мной не будет. Но даже и без Камомэ в мире много девочек и мальчиков, которым нужна врачебная помощь, чтобы они смогли жить. И старикам.
А когда тот старик благодарно сжимал мои руки, бесконечно благодарил, что я его не бросил, когда я видел его счастливые слезы и успокоенные слезы его близких — они получили его назад, на несколько часов, недель или даже лет — я окончательно решил все для себя.
Тем более, я очень благодарен Муросава-сан за то, что он меня не бросил.
Я тоже стану врачом!
Я стану хорошим врачом и буду помогать тем, кому простые врачи помочь не смогут.
Я стану богатым врачом — со временем им обязательно стану — и буду помогать бедным детям вроде Камомэ.
Даже если я не смогу вырвать жизни людей у смерти навсегда, я смогу отобрать кого-то у нее на время. А время драгоценно. В свое время можно побыть с близкими и сделать что-то хорошее.
Скандал был большой, но я два дня стоял у университета на коленях. И меня перевели на медицинское отделение.
И мое обещание Муросава-сан и родным я исполнил: я закончил Тодайдзи.
Правда, на врача.
Но, думаю, Муросава-сан меня бы понял. А близкие просто сказали — по телефону — что поддержат меня во всем, но просили, чтобы я был счастлив на новом моем пути.
И я был счастлив.
Да, я не бог. И я не могу подарить людям крылья. Но я отныне дарю им время. А уж они сами вольны выбирать, на что его потратить.
Во время учебы, проходя мимо цветочного магазина, я увидел Митико…
Сначала пролетела струя от пулевизатора — и я отшатнулся от неожиданности. А потом заметил, как красиво опадающие капли играют радугой в солнечных лучах. Кажется, это был первый день за много лет, когда я снова заметил на улице солнце. А потом растерянно перевел взгляд туда, откуда вылетела вода, вдруг зажегшаяся светом. И мне смущенно улыбнулась худенькая девушка из-за заросли цветов. Тоже разноцветных…
* * *
Самолет затрясло.
Я напугано повернулся.
Мигал свет, и начали волноваться люди. Кто-то заплакал, кто-то — молился.
Дочки рядом не было! Что… время теперь потерять и ее?! Нет!!!
Я поднялся, огляделся.
Облегченно выдохнул, увидев Юмэ, идущую между сидений.
Самолет снова дернулся, но она устояла на худеньких ногах, потом добежала ко мне, потянувшись через нашего притихшего соседа, потянула меня за рукав:
— Пап, пап, почему стюардесса плачет в туалете? Даже дверь не закрыла? — громко спросила Юмэ, подошедшая по проходу к нашему соседу.
Другие люди на ее голос начали оборачиваться.
— Случилось что-то плохое?
Вторая стюардесса упала на колени, вцепившись в соседнее кресло. Молоденькая девушка. Боялась. Белое-белое стало лицо. Как бы до сердечного приступа не дошло! Или только обмороком отделается? Надо бы подойти и посмотреть.
Самолет снова тряхнуло.
— Да что такое? — вскричал толстый мужчина с побагровевшим лицом, — Но мы платили за обслуживание хорошее! Где персонал? Почему они бездействуют?! Эй, кто-нибудь! Ответьте!!!
Но от его воплей стало только хуже. Люди еще больше перепугались.
— Крыло горит! — отчаянно заорал кто-то, указывая в иллюминатор.
Начались крики. Люди повскакивали. Как бы бегать не начали. Как бы ни стали ломиться к пилотам. Если им помешать, если их сбить, то шансов вообще не будет.
Молоденькая стюардесса, отчаянно дрожавшая, поднялась, цепляясь за крайнее кресло слева.
— Сохраняйте спокойствие! — попробовала перекричать она крики и брань пассажиров. — Верьте нашему капитану! Он…
Но ее никто не слушал.
Самолет снова качнуло. Крики раздались отчаянные. Кто-то рыдал. Рыдал мужчина через проход.
Вдруг моя дочка, вцепившаяся в подлокотник кресла нашего соседа, разжала руки.
— Держись! — прокричал я.
Но она ступила на середину прохода.
Самолет качнуло, я вцепился в спинку сиденья спереди, чтобы удержаться.
Свет мигнул и исчез.
Странный звук нарушил напуганную тишину.
Красивый, чистый… голос?..
Свет мигнул и снова загорелся.
Юмэ стояла посреди прохода, широко расставив худенькие ноги в пышной юбке. И, руку положив на сердце, пела. Простая песня без слов. Но ее мощный, звонкий, чистый голос… казалось, он попадает прямо в сердце.
И в салоне внезапно стало тихо-тихо. Кто-то даже приподнялся, выискивая источник этих звуков.
А Юмэ, стоя посреди бури, продолжала петь. Долгую песню без слов. Словно она не боялась ничего.
Растерянно посмотрел на дочку. Сердце замерло.
Она и правда ничего не боялась.
И ее спокойствие передалось другим. Глаза людей зажглись восхищением.
Самолет сильно встряхнуло, другие — и несчастная стюардесса — попали, а Юмэ устояла.
Она пела. Стюардесса жалобно смотрела на нее. С носа разбитого стюардессы текла кровь. Но она как будто забыла о боли. Как будто ее совсем не замечала. Она смотрела на Юмэ. И все смотрели сейчас на мою дочку.
А она просто пела. Пела беззаботно и так спокойно, словно ей не важно было, что с нами всеми будет.
И, хотя положение наше было ужасно, ее пение стало целительной красотой для наших усталых и взволнованных душ.
Ее чистая, нежная песня… ее громкая песня… живительная, словно легкий ветер… песня, рожденная в центре катастрофы… песня, рожденная в сердце бури…
Все прошло в тумане. Жизнь ушла в туман. И два дня в отеле чужого города, и разговоры с врачами и психологами, вызванными главой авиакомпании в аэропорт… И даже часть конференции: я только к третьему дню опомнился, выступил, что-то сказал, вспомнив свой опыт и какие-то старые свои знания. Да, впрочем, всем было известно, что мой первый самолет едва не разбился — и мое смятение и витание в облаках поняли и приняли. Потом еще пара дней, когда я уже очнулся и вспомнил, что являюсь специалистом и надо бы защитить честь родной страны, привезти новые сокровища знаний. Хотя когда я выходил из зала в коридор, то голоса людей смазывались, а сердце мое — заблудившееся, видно, мое сердце — снова возносилось к облакам и застревало где-то в небе. Сердце сбивалось с привычного ритма, а с глубин памяти или души снова всплывала ее песня… песня, рожденная в центре бури! Я никогда в жизни ничего более прекрасного не слышал!
И… я не хотел забывать ее песню! Если б можно было только попасть в центр бури и услышать опять ее… я бы не отказался услышать ее песню снова! Этот чистый, звонкий, свежий голос… это безграничное спокойствие, с которым девочка встретила возможную гибель… эта стойкая уверенность, что даже если мир рухнет, она еще продолжит петь… и песня будет обволакивать мои внутренности и утаскивать за собой, на глубину… то ли в бездну бури, то ли на дно снов…
С того первого и яркого своего выступления моя дочь притихла. Она пряталась от репортеров за моей спиной, от вспышек камер и от благодарных рук пассажиров, тех, которые возвращались, искали нас, чтобы сказать ей спасибо.
— Как вы додумались до такого? — расспрашивали притихшую Юмэ.
— Это получилось как лебединая песня! — пылко сказал другой журналист, европеец, если я правильно его понял.
Я, к стыду моему, никогда не слышал, как поют лебеди, хотя много раз видел их зимой.
— Мне больше нравятся чайки, — робко сказала Юмэ из-за моей спины, сжимая ручонками мой пиджак и пряча за моей спиной свое лицо.
И, хотя по сравнению с заморскими журналистами я был намного ниже и худей, однако же для дочурки спина моя в тот день получилась надежной защитой, за которой она цунами из журналистов и их вопросов перетерпела.
Мы уходили в номер, я звонил Митико, потом, убедившись, что у нее все хорошо и что она знает, что у нас все хорошо, без сил падал на кровать. Смыкал веки, чтобы снова упасть в катастрофу и волнения пассажиров, чтобы снова услышать, как гаснет свет и в затянувшемся напуганном мраке внезапно раздается светлая песня, спетая чистым голосом. Песня без слов…
Последний день конференции был покороче: понедельник, всем уже надо было расходится на работу, по родным своим больницам и пациентам — и мы с Юмэ наконец-то выбрались на прогулку по немецкому городу. Правда, сил у меня идти куда-то далеко уже не было, да и Юмэ как-то притихла. Она вообще была какая-то притихшая на чужой земле, шла, прижавшись ко мне, сжимая мой большой палец как в детстве или ухватившись за край моего пиджака. Ну да это путешествие и этот полет изрядно нас вымотали. Хотя я бы хотел каждую ночь гасить свет моей комнаты и погружаться в падение во мрак, внезапно освещенный ее песней…
В аэропорту Нихон нас встречало много людей. Хотя я подозревал, что героем был не я, а одна храбрая японская девочка, отвлекшая людей и, может, спасшая их от большей потери, разрушив их панику.
Гордился ли я ей, когда ее восторженно обступили наши соотечественники, а многочисленные руки и цепкие глаза ловили под прицел объективов? Гордился, разумеется. Такая маленькая, а уже стала известнее своего отца. Да и она, оказавшись на родной земле, заметно оживилась. Да на вопросы журналистов — уже своих — и на родном языке отвечала вполне бойко. Хотя слова от волнения немного путала.
— Да, она любит петь.
— Нет, она летает в первый раз.
— Было ли страшно, когда самолет взлетел?
— Нет, не было.
— То есть, вам понравилось летать?
— Да, это было здорово! Такое чувство, когда самолет взлетает… такое… знакомое…
— Было ли вам страшно, когда началась паника?
— Да, пожалуй.
— Но что же вас вдохновило запеть?
— Такое чувство… такое чувство… — Юмэ прижала ладошку к худенькой груди. — Что это надо было сделать.
— Будете ли вы снова летать на самолете?
— Разве что во сне. Я часто летаю во сне, — девочка засмеялась. — То есть, нет. Вру. Простите, господин репортер. Я еще буду летать. Я еще хочу увидеть весь свет. Еще раз. А не только во снах и на фото в газетах.
Поняв, что слава мою дочь с ног не сбила, да и ее оживленное лицо журналистов и зрителей, вольных и невольных, интересует больше моего, я робко отступил в сторону. Люди тот час же воспользовались возможностью оказаться поближе к храброй девочке и засыпать ее шквалом новых вопросов и блеском новых вспышек. Многие тянулись сфотографироваться с ней, а она не хотела лишать их такой радости. Или просто держалась и улыбалась от вежливости. Даже оказавшись совсем одна в море бушующих рук, глаз и ртов, с волнами вздымающихся и опускающихся мобильных телефонов.
Вздохнув, я отступил еще дальше назад. Намеревался найти автомат и выпить чашечку кофе. А лучше две. Потом вернусь за ней — надо уже вернуть ее домой. Митико, наверное, уже волнуется. По новостям-то могли уже объявить, что мы вернулись на родину. Даже если не по центральному каналу. Соседи, если что, донесут.
Вот только… будут ли и позже ее одноклассники с нею дружелюбными? Не будут ли завидовать?.. Люди не любят тех, кто не как все. Дети особенно. Странно, что подростков и юных потом бросает в другую крайность. Да, собственно, весь этот мир такой: людей и явления постоянно бросает в другую крайность, когда они достигают пика в чем-то одном. То японцы закрываются от влияния европейцев, то европейцы снова к нам лезут, а мы активно начинаем у них учиться. То европейцы охотятся на ведьм, то ведьмы становятся излюбленными героями детей и взрослых, пестрят со всевозможных обложек книг и фильмов.
— Господи Такэси! Господин Такэси!
Стоило мне почти дойти до кофейного автомата, как молодой соотечественник с огромным букетом цветов мне дорогу преградил. Кажется, я разозлился на него больше, чем на загоревшийся двигатель самолета. От крепкого запаха лилий с его букета сморщил нос и невольно чихнул.
— Простите, я вовсе не знал, что у вас на них аллергия, — смущенный молодой человек со смутно знакомым лицом торопливо спрятал букет за спину, впрочем, прежде он выбрал его столь большим, что тот за его спину целиком не лез. — Столько всего учел, а вот это… ох, простите!
— Это Юмэ? — со вздохом спросил я. — Я передам.
Мы посмотрели на волнующееся человеческое море и гребни волн из поднимающихся и опускающихся мобильных телефонов.
— Нет, это вам! — неожиданно произнес он, несказанно меня удивив. — Вы, верно, меня совсем не помните… да это и к лучшему. Я только… — запнулся и взгляд, робея, опустил. — Я только хотел сказать вам спасибо. И извиниться. Да, я хотел извиниться за весь этот самолет.
— Простите, я вас не совсем понял.
Я невольно сдвинулся к источнику кофейного запаха. Он понял и сразу отступил. Хотя маячил возле, покуда я добывал себе божественный напиток. Но вежливо ждал, покуда я, смакуя, медленно пил. Да, кажется, лучше было бы открыть бутыль с сакэ?.. Это была сумасшедшая неделя.
— Этот самолет… он, как бы так сказать… он мой! — выдохнул он, краснея и задыхаясь.
Букет, видный из-за его спины, задрожал в спрятанных руках.
— Этот самолет принадлежит вам? — я вскинул брови, но не удержался от искушения и еще один глоток отпил. — Постойте, вы — начальник авиакомпании? Пришли извиниться? Но почему передо мной? Там ведь несколько вернулось из тех пассажиров. Вам бы, может, еще можно их сразу поймать в здании аэропорта.
— Нет, этот самолет… я вовсе не начальник, — он смущенно двинул ноздрями. — Хотя он принадлежит мне.
— Для миллионера вы слишком нервный.
Это было не хорошо, но его смущение меня забавляло. Или я после кофе расслабился и раздобрел? Так хорошо: люди шумят в стороне, я стою один, стаканчик любимого мокка в руке — и от его аромата и тепла меня никто не отвлекает. Ну, почти никто. Но что ему все-таки от меня надо?..
— Я сделал этот самолет! — выпалил он, задыхаясь от ужаса.
И смотрел на меня так, словно ждал, когда я воткну лезвие ему в живот. Должно быть, бедолагу уже замучили сотрудники аэрофлота и начальники его предприятия.
— Вас уволили? — со вздохом уточнил я, сдвинул брови, когда он напрягся. — Молодой человек, надеюсь, вы не собираетесь наложить на себя руки? Я понимаю, что ситуация критическая, но, будучи врачом, я подобных действий не одобряю. Даже если вам все равно, мы каждый раз расстраиваемся, когда кого-то не спасли. И к нам же ходят ваши огорченные родственники с упреками. Или, хуже, жутко ругаются в стенах больницы, выясняя, кто больше был виноват, — меня передернуло от свежих воспоминаний. — Короче говоря, это ужасное дело.
— Нет, что вы! — он взмахнул букетом, заставив меня отшатнуться.
Каким-то чудом я не расплескал оставшуюся половину кофе. И сейчас отчаянно прижимал его к себе. Просто… когда еще выдастся свободная и спокойная минута?.. Ну, относительно спокойная.
— Я бы не посмел… я бы никогда не посмел выкинуть жизнь, которую вы мне подарили!
— Я?! — не будь я таким увлеченным студентом, что будущим инженером, что будущим медиком, я бы, может, всерьез испугался или заинтересовался после этих слов.
Но тут я точно помнил, что кроме Митико у меня никого не было.
— Мне очень стыдно, но я…
Тут я приметил развернувшуюся к нам пару глаз и объектив.
— Давайте кратко, если вы не хотите, чтобы нас поймали, — шепнул я. — А я, признаться, не хочу: мне еще надо заехать на работу и навестить жену. Дочку вернуть домой.
— Вы меня совсем не помните… — его лицо грустно вытянулось. — Да и не стоит… после того, что я натворил…
— О, господина Такэси встречает какой-то его знакомый! — радостно сказал журналист и сердито обернулся на напарника с камерой, проверяя, успел ли тот запечатлеть нас, беседующих вдвоем. То есть, уже нет. — Или бывший пациент?
— Да, я его бывший пациент! — глаза молодого мужчины зажглись восторженно. — Представляете, я был из очень бедной семьи, на операцию для меня у нас денег не было, но Такэси-сан очень благородно подарил моему отцу свои накопления! И я смог выздороветь с его помощью!
Я, конечно, понимал его благородный порыв привлечь и ко мне заслуженную волну всеобщего одобрения, но прямо сегодня… сейчас… о, нет!
Пришлось опустить стаканчик с остывающим кофе и заверить журналистов, что я помню этого парня, что я всеми силами за то, чтобы у молодых и талантливых людей было будущее, что я знаю фонд, где малоимущие родители могут найти помощь и… словом, я как мог старался отвлечь их внимание от моей скромной персоны. А этот подлый парень стоял рядом и растерянно на меня смотрел.
— А вообще в этом можно усмотреть красную нить судьбы! — восторженно обернулся к коллегам один молодой и неприлично растрепанный журналист, судя по потрепанному пиджаку и штанам, неудачное место занявший возле Юмэ, если вообще смог прорваться к ней. — Господин Такэси когда-то выложил собственные деньги, чтобы помочь в проведении операции для господина Мидзура, может, сам лично участвовал. А теперь господин Мидзура сделал самолет, на котором господин Такэси благополучно долетел. То есть, почти долетел до Германии. Но главное, что самолет все же смог приземлиться благополучно. Конечно, в этом есть заслуга опытного экипажа, но, будь самолет совсем плох, опыт и самообладание капитана никого бы не спасли. Как, кстати, называется ваш первый самолет, господин Мидзура?..
— Я еще не придумал… — смущенно потер лоб молодой конструктор, повернулся ко мне. — Господин Такэси, а что любит ваша дочь?
— Петь, — я улыбнулся. — Да еще и чаек, пожалуй.
— О, тогда я назову его «Песня чайки»! — радостно сказал молодой ученый. — И, если меня не уволят, я создам новую модель, которая не будет падать и загораться никогда!
— О, «Песня чайки»? Звучит романтично! — радостно вскричал помятый молодой журналист.
А у меня сердце остановилось. На миг лишь, но это мгновение показалось мне вечностью. Той вечностью, за мраком которой снова был обрыв у моря и девочка, стоявшая под светом медленно открывавшегося неба, радостно мне улыбалась, когда я обещал сделать самолет и посвятить его ей. Я так и не сделал никакого самолета, но… но мой молодой пациент создал свой первый самолет, на котором я полетел и даже назвал его «Песней чайки». Я ведь обещал ей, что свой первый самолет я назову «Чайкина мечта» и «Песня чайки»! Я обещал ей…
— Чайкина мечта… — выдохнул я потрясенно.
Люди в тот миг расступились, открывая мне замученную ими Юмэ. Но, стоило моей малышке увидеть меня, как глаза ее восторженно засияли, она улыбнулась и улыбка на ее бледном худом лице…
Я вдруг узнал эту улыбку!
— Камомэ! — потрясенно выдохнул я.
Ноги у меня подкосились.
Я упал в руки парня, который подарил мне самолет для нее. Вспыхнул, взлетев, запах смятых цветов, люди отпрянули, а потом пододвинулись.
— Камомэ…
Она протолкалась между людей, сжала мою ладонь своими худенькими холодными пальцами. Совсем другое лицо, но ее глаза… эти глаза… как я мог их забыть?.. Я больше не забуду ее никогда!
— Камомэ… — прошептал я, падая в темноту.
Там, среди бури, у обрыва у моря, стояла девочка в белом платье. Сверкали молнии, гремел жуткий гром, но она просто стояла и смотрела мне в глаза. Издалека. Так далеко!
Нет, она мне улыбнулась и чайкою вспорхнула над скалой, поднялась в черное небо и белой каплей растворилась в бездне над моей головой.
Я падал, но до меня доносился ее голос… ее красивый голос… ох, этот ужасный яркий свет!
— Ну, и чего вы скажете, мой внезапный пациент? — спросил, хмурясь, глава моей больницы. Вздохнув, стянул перчатки, сел возле. — Ты меня очень расстроил сегодня, Такэси! В самолете не сгорел, в море не утонул, а вздумал помереть на моем операционном столе?! Хорош помощничек! Ну, спасибо тебе, заботливый ученик!
— Простите, сэнсэй! — я хотел было сесть, но он вскочил и насильно меня уложил.
— Лежи уж! — проворчал седовласый врач, прижимая мою руку к твердому столу. — Отдохни. Последняя неделя у тебя была нервной. Так-то вроде ничего серьезного.
— Кофе, сэнсэй! — заглянула молоденькая медсестра с подносом и чайником. Меня увидев, улыбнулась. — О, вы очнулись, Такэси-сан!
— Кофе! — радостно улыбнулся я и даже привстал.
— Нет! — рявкнул на меня наш учитель. — Кофе я тебе запрещаю пить целый месяц!
— Хорошо, сэнсэй, — покорно сказал я.
Хотя в следующий миг мы с мужчиной переглянулись и рассмеялись, к удивлению молоденькой медсестры.
Когда я приехал домой, то меня встретил запах кофе, увы! И чудесный запах свежих пирожков.
Юмэ сидела в саду, в обнимку с книгой о достопримечательностях Италии и пачкой печенья. Меня увидев, радостно подскочила. С того места, где я закопал ее тело.
— Па, как я рада тебя видеть! — девочка трогательно прижалась ко мне, потом подняла на меня горящие красивые глаза. — Папа, а куда мы в следующий раз полетим?..
— О нет!!! — взвыл я.
И, едва вывернувшись, кинулся спасаться бегством к Митико.
Хотя про себя я пообещал ей: «Когда-нибудь».
Я же уже исполнил то обещание. То есть, мы его исполнили втроем. Спасибо, Мидзура-сан!
Глава 27 — Что касается меня 14
— Эх, красиво… — мечтательно обхватила свои плечи.
— Да, красивая история, — вежливо сказал Мамору-кун.
Ох, я так заслушалась папу, что забыла смотреть, слушает ли мальчик! Так и не пойму теперь, он смог отвлечься хоть на чуть-чуть благодаря папиному рассказу или нет?.. Ох, бедный Мамору-кун!
Почти тут же двери одной из реанимационных распахнулись, выпуская двух мужчин и молодую медсестру. Идущий спереди, высокий, широкоплечий азиат средних лет, зевнув, стащил с рук перчатки. Поравнявшись с нашим коридором, почему-то взглянул сразу мне в глаза:
— Парень жить будет.
Потом как-то замер, словно прислушавшись. И вдруг резко повернулся к моему отцу.
— Рю… Мидзугава?.. — побледнев, мой папа поднялся.
— Давно не виделись… э… — врач замялся, смущенно смотря на стоящего перед ним.
— Кин. Такэда Кин, — напомнил ему мой отец.
— А, да, — улыбнулся его знакомый, протягивая руку для рукопожатия. — Приветствую, Кин! Как поживает Хосиоби?
— Кими! — возмутился мой родитель за мою маму.
— Что-то стар я стал, — улыбнулся, обнажая идеально ровные и белые зубы, мужчина. — Совсем память плохая последние…
— Но как же мой брат? — горестно выкрикнул Мамору, подскакивая.
— Да жить будет, никуда не денется, — улыбнулся ему господин Рю. — Ему еще за сборную Японию выступать против моей Поднебесной.
— Вашей… Поднебесной?.. — запнулась молоденькая медсестра.
— У меня там родня живет, предки оттуда… — немного смутился Мидзугава-сан. Хотя в миг следующий уже нахмурился: — Да неужели вам жалко победы для Поднебесной? Вы стырили у них иероглифы, музыку, танцы и бездну всего, но…
— Ох, господин Мидзугава! — скривилась его помощница. — Хватит уже шутить! — и поспешно утопала по коридору.
— Брат… — Мамору-кун разочаровано сел обратно. — Мой брат не у Мидзугава-сан…
— Простите, но я не в восторге, когда оскорбляют моих коллег! — сердито сощурился известный врач этой больницы.
— П-простите! — мальчик стал запинаться.
— Ребенок не хотел… — влез Макусиму-сан.
— Я знаю, что он не хотел! — обрезал, резко повернувшись к нему, господин Рю. — Но вашего мнения я тоже не хотел услышать!
— Как будто сейчас начнете плеваться огнем! — усмехнулся наглый иностранец.
От возмущения врач выронил снятые перчатки. Я торопливо подобрала и протянула ему. Он опять взглянул на меня. Серьезно. Надолго. Было что-то в его взгляде… другое. Испытующие, пронзительные глаза… словно он видел меня насквозь. Все мои внутренности. Все мое прошлое и будущее.
— Погоди, ты?.. — Мидзугава-сан задумчиво ковырнул край шапочки, прятавшей его волосы.
— Это моя дочка, Сеоко, — встал около меня папа.
А Мамору-кун отвернулся от нас, болтающих, руки скрестил, словно хотел закрыть от нас свое сердце подальше.
— Вот как… — протянул его знакомый. — Да, интересно получилось. Очень интересно.
И продолжал на меня так смотреть… это у него было прозвище Рентген, не иначе.
Мужчина усмехнулся, словно прочтя мои мысли. Потом, запоздало и без интересу спросил, скорее, только из вежливости:
— А у вас тут кто?
— Друг Сеоко, — серьезно объяснил папа.
То есть, мой папа ему объяснил.
— И мой друг! — ступил к нам наш участковый.
— Ну, ясно. Сочувствую, — господин Рю сжал мое плечо, осторожно, но мне на миг показалось, будто моей кожи коснулись когти. — Надеюсь, что обойдется.
— Вы же его и оперировали! — не удержался строптивый журналист.
— Тут не хватает одной девочки и каштанов, — скривился врач.
Макусиму-сан невольно потер глаз. Хотя, кажется, фингал уже сошел. Ого, даже тут знают о подвиге иностранного фотографа, который доблестно снимал обнаглевшего якудзу, но был ужасно подстрелен одной маленькой милой девочкой. Которая целилась в якудзу даже не фотоаппаратом, а из рогатки! Эх, не хорошо так думать, но сейчас мне этого наглого иностранца совсем не жалко!
Знакомый отца покосился на меня и как-то странно усмехнулся. К отцу моему повернулся.
— Я бы пригласил вас выпить кофе, но вижу, что вам сейчас не до меня. Минами, — он повернулся к медсестре, участвовавшей во время операции, — принеси, пожалуйста, моему другу и его друзьям кофе. Тот самый, который можешь делать только ты.
Девушка смущенно улыбнулась и кивнула. Она и врачи ушли. Мамору устало шлепнулся обратно на свое место. Я подошла и обняла его. Он меня оттолкнул, но не сильно. Я снова его обняла. На этот раз он не стал отталкивать меня. Всхлипнул. Хотя смог взять себя в руки, чтоб совсем уж не зареветь.
Еще часа два мы сидели в коридоре вместе с ним. Тем более, к Синдзиро нас пока не пускали. Он, как призналась Минами, пока еще не пришел в себя.
— Жутко его собака разодрала! — вздохнула девушка. — Надеюсь, владельца хорошо накажут! — вздохнула, зябко плечи растерла — ведь поднос с кофейником и чашками она уже мне на колени отдала — и руки ее были теперь свободны. — Такой ужас! Собака напала на человека! Да еще и так жутко! Бррр! — ее передернуло.
Покосившись на меня — я сильно расстроилась — девушка смутилась и поспешно добавила:
— То есть, для меня жутко. Я недавно начала помогать им в операционной. Господин Рю и господин Томонаки держались невозмутимо, — вздохнула. — Надеюсь, и я так когда-нибудь смогу! Буду помогать людям… — мечтательно улыбнулась.
— Сможете, — почему-то уверенно сказал мой отец.
Девушка смущенно ему улыбнулась.
— Хотите печенья? — повернулась ко мне и Мамору. — Меня тут недавно угостили.
— О, печенье! — подпрыгнула я.
Внезапно обнаружив, как сильно проголодалась.
Мамору посмотрел на меня так, словно я продала родную страну. То есть, его брат…
— Прости! — виновато опустила голову и плечи.
— Ничего. Я понимаю, что ты устала, — попытался улыбнуться мне он.
Синдзиро на каталке провезли мимо нас, одеялом закрытого, бледного. Кажется, медсестра ему волосы в косу заплела, чтобы не лезли. И он немного смахивал на китайца с иллюстраций старинных книг. Совсем немного. Волосы у лба не были выбриты как у них. Я грустно проследила за уезжающим от меня любимым, даже привстала, но врач, вывозивший его, серьезно заметил:
— Он еще не скоро очнется. Но жить будет.
— Еще бы не будет! С его стороны было бы подло умирать! — сердито сказал мой отец.
И мы все остались ждать известий с Мамору. И его родителей.
Потом вдруг внезапно оказалось, что старшего брата мальчика уже вывезли из реанимационной, пока папа рассказывал еще. А мы и не заметили! И все побежали искать палату, указанную медсестрой.
И когда мы все вместе вошли, то брат Мамору, худой, высокий, кажется, юноша, уже пришел в себя. Мрачно шуршал газетой с новостями, которую как-то сумел раздобыть.
— Рю! — радостно бросился к нему Мамору.
— Да живой я, живой! — сморщился тот.
Но брата в ответ обнял.
— Жаль только папа не увидит мое выступление, — парень вздохнул. — Если я вообще смогу выступать, — уныло посмотрел на одеяло, набухшее над левой ногой.
— Сможешь. Конечно, сможешь! — твердо сказал мой отец.
— Как это произошло? — участливо подсел на край кровати Сатоси-сан, достал заляпанный кровью блокнот. И ручку.
Рю недоуменно посмотрел на этот блокнот. На одежду полицейского, всю в пятнах высохшей крови. Хотя и не форму.
— Я не якудза, — улыбнулся Сатоси. — Я просто из полиции.
— Это… — пострадавший почему-то замялся.
— Я думаю, нападавшие должны быть наказаны, — серьезно сказал полицейский. — Хотя бы для того, чтобы приучились честно играть. Вот если вы их отпустите, Рю-сан, а они возьмут в привычку нападать исподтишка на всех своих сильных соперников? Вы и характер им испортите.
— Хорошо, я расскажу, — парень вздохнул.
— Как благородно с вашей стороны ваше первоначальное желание про них не отвечать!
Мы все повернулись и приметили Макусиму-сан, стоявшего у двери. Ох, он еще и достал фотоаппарат! Вот эти наглые иностранцы!
— Я просто из газеты, — подлый гайдзин даже не смутился. — Приятно познакомиться, меня зовут Синсэй.
— На азиата ваще не похож, — хмуро прокомментировал неудачный футболист.
— Да вот каким родили! — зачем-то развел руки в стороны молодой мужчина.
Хотя… приглядевшись, я вдруг подумала, что что-то восточное в нем смутно угадывается. Может, кто-то из дальних предков был из Азии. Но так сразу и не скажешь. Кажется, давно это было. И европейской крови в нем намного больше. И вообще, чего он приперся в наш Киото?!
Тут как раз вошли в палату мужчина и женщина. Увидев мужчину, Сатоси вскочил, а Макусиму взволнованно сжал аппарат, висевший у груди.
— Вы?.. — радостно выдохнул полицейский. — Это ваш сын?! Ох, примите мои соболезнования!
— Кажется, мы уже встречались? — смущенно поклонился вошедший.
— Да, я был на вашей выставке! Я даже после этого решил работать в другом отделе полиции! — глаза нашего полицейского радостно сияли.
— Вот как?.. — протянул мужчина.
И прошел мимо нас к старшему сыну, присел на кровать, осторожно обнял. Рю уткнулся лицом в его плечо. Отец долго его не выпускал.
— Прости, па, я сегодня не выступил, — голос парня дрожал, он судорожно сжал рубашку мужчины, кажется, плакал и прятал от нас свои слезы на его груди. — Хотя ты бросил все свои дела и клиентов, я… я… — дальше он уже не смог говорить.
— Ничего. Это подло, очень подло со стороны твоих соперников, но ты еще выступишь, — отец погладил его по спине. — Я в тебя верю.
Я с любопытством разглядывала художника. А наглый Макусиму втихую снимал, без вспышки и почти беззвучно. Хотя эти люди так погрузились в свои переживания, что не обратили внимания. О, подлый гайдзин!
Так-то этот художник был самым обычным японцем. Серьезная серая рубашка, черный галстук с тонкими белыми полосками, ровная короткая стрижка, черные брюки и чистые ботинки, портфель.
Вот на портфеле мой взгляд остановился. Потому что в уголке нижнем — не сразу и заметишь — был нарисован оливковым цветом маленький зеленый кот. И этот кот пронзительно смотрел на меня. Как взгляд увидела его — так и зависла.
— Это любимый папин герой, — серьезно пояснил Мамору, заметивший мой взгляд.
Мама-то его, сминая платочек, стояла возле сына. И ничего не видела, кроме своих старших мужчин. Не решалась даже сына пострадавшего обнять. Кажется, догадалась, что он плачет, но не хочет, чтобы слезы его видели. Хотя… боюсь, что хотя бы его руки, судорожно сжимающие рубашку на спине его отца, все увидят в завтрашней газете из-за Макусиму. Этот мерзкий гайдзин вообще ничего не знал о приличиях!
— Вы нарушаете закон о неприкосновенности личной жизни! — не выдержал Сатоси.
И правильно! Кто-то же должен был сказать! Тем более, он — полицейский. Настоящий защитник!
— Может, я и не прав… — молодой иностранец закрыл объектив и опустил фотоаппарат обратно прильнуть к его груди. — Но, мне думается, что те парни, напавшие на него, еще более не правы. А я ненавижу молчать о людской подлости! — вскинул голову, глазами сердито сверкнул на полицейского. — С другой стороны, своим малодушным нападением они лишь публично расписались в том, что вообще не верят ни в свои силы, ни в силы своих напарников! Один единственный парень из соперников был выбит из игры внезапным нападением из подлой засады! Как будто один Рю сильнее всей их команды!
Кстати, а подобные речи вполне могли тех подлецов задеть!
— Но стоит ли тащить это в газеты?.. — возмутился Сатоси.
— Пусть пишет! — сердито сказал Рю из-за отца. — Пусть им всем будет стыдно!
— А еще их побьют их напарники и тренер! — кровожадно улыбнулся гайдзин, сжав фотоаппарат в левой руке. — Они обязательно выяснят, кто так подло подставил свою команду и учителей!
Не хотела бы я оказаться врагом этого иностранца!
Мама юного спортсмена тоже не одобрила идею со статьей, но, как и отец, решила позволить пострадавшему сыну право самому выбирать, буде ли интервью. А Рю мести хотел, хотя бы такой. Сжал кулаки над одеялом, глаза яростно блестели. И в игре следующей он их порвет. Он нам это обещал!
Хотя Макусиму-сан тоже обещание дал: что прежде чем опубликовать интервью с Рю, он покажет текст ему и его родителям. Чтобы там совсем не получилось чего-то неприличного, в той статье. Коварный гайдзин задумал заодно сходить и расспросить тренера напавших. Чтоб он точно в курсе был подлого поведения своих учеников. Кажется, это будет двойной удар по врагу: по ученикам и по их учителю.
— А мести тех якудза, о парне из которых вы опубликовали статью, вы не боитесь? — вздохнув, спросил Сатоси-сан.
— Я боюсь плодить в мире несправедливость, — иностранец задумчиво подкрутил объектив. — А еще я боюсь, что я однажды смогу пройти мимо попавших в беду. Поэтому та ситуация с обнаглевшим наследником клана якудз была мне хорошей проверкой: моей решительности и моих нервов. Хотя, конечно, смелее меня та девочка, что его отвлекла. Жалко, у меня толкового фото ее не получилось, — он прицелился фотоаппаратом на вид в окне, но, подумав, передумал снимать, обратно свое оружие в войне за правду и справедливость на шею себе опустил. — Очень милая, скромная девочка.
Я с трудом удержалась от улыбки, вспомнив про Кикуко.
Все остальные от честного признания репортера как-то даже смутились. Неужели, ему главное не охота за скандалами, а именно торжество справедливости?
— Но это и правда опасно: осуждать кого-то из клана якудз в статье! — тихо заметила мама Рю.
— Я больше за ту милую, смелую девочку боюсь, — тихо признался журналист. — Я-то взрослый и я один, — он смутился. — Ну, почти. А ей еще жить и жить. И с родителями ее неладное что-то творится. Кажется, она… — на меня посмотрев, смутился. — Ну да ничего. Я разберусь.
Сейчас Сатоси посмотрел на него уже с уважением. Как на другого защитника добра и справедливости, работавшего в другой области. Воюющего словом и фотоаппаратом.
Потом принесли уже обед. Ого, сколько прошло времени!
Да и мама Рю много всего накупила на пути: оказалось, именно с едой был тот массивный пакет, который она нервно сжимала в руках и который сразу заметил сын, едва оторвавшись от отца. Да, на лице его были разводы слез. Но мой взгляд приметив, юноша торопливо утер лицо.
— Ма, дай поесть! — потребовал он. — Мне надо скорее копить силы, чтобы быстрее поправиться! А потом я этим гадам покажу! Они пожалеют, если не сделают сэмпукку!
Его вежливая мать разложила еду и пригласила поесть нас всех, даже наглого гайдзина. Или боясь за репутацию мужа? А то еще этот хам напишет, что ее муж — сколько-то известный художник — совсем невежливый!
А я запоздало вспомнила про Синдзиро. Как он? Очнулся ли?.. Ох, и еще я ему письмо Аюму так и не передала! Может, вообще не успею передать, если он из-за той мерзкой собаки умрет! О, нет, он не должен умирать! Он не может умереть!
— Сеоко-тян, ты куда? — достал меня вопрос иностранца, когда я уже взялась за ручку двери. — Тут такие вкусные онигири! Поешь, ты, кажется, всю ночь не спала.
Кстати, да. Но Синдзиро важнее. И надо еще извиниться, что я не смогу сразу передать ему письмо и мне придется встретиться с ним еще раз. Он же совсем не хотел меня видеть. Но Аюму — это не я. И она его любит. Ох, я так смогу увидеть его еще раз!
Сердце радостно забилось в груди. Это, конечно, подло по отношению к подруге, но я очень рада, что все так сложилось. То есть, я рада, что не смогу отдать ему сегодня ее письмо. И в ближайшие дни их вместе гуляющими не увижу. Тем более, и Аюму уехала на о-сэн.
Бодро соврала иностранцу:
— Я в туалет!
Мама Рю, смущенно жевавшая онигири, поперхнулась от моего радостного тона. Или от этого известия.
— Простите! — я смутилась.
— Ничего, иди. Это дело важное, — она улыбнулась. — Здоровье надо беречь.
И я бодро побежала в комнату для мытья рук. То есть, в справочную, узнавать, в какую палату перевели Синдзиро. Надеюсь, он меня не выгонит? Но, если что, я из-за двери прокричу, что должна передать ему письмо Аюму. Я же ей обещала! Эх, и зачем я ей обещала?!
На первом этаже я немного заблудилась. Но добрый дедушка на кресле мне путь указал. И я побежала выяснять, где же поместили Синдзиро.
И вроде так хотела его увидеть, так стремилась к нему, но перед дверью его палаты застыла, не смея войти. А что я ему скажу?.. А он выживет?.. А почему я должна отдавать письмо Аюму?! Я же тоже его люблю! Хотя она этого не знает. Это я виновата, что ей не рассказала. Но… зная, что я тоже его люблю, стала бы она меня просить?.. А он меня сразу выгонит или даст на него хоть немного посмотреть?..
— Заходи, — вдруг тихо послышалось из-за двери. — Там дует в коридоре.
И я радостно зашла. Смущенно дверь за собою задвинула.
Синдзиро лежал на кровати… то есть, почти сидел. Косу, делавшую его похожим на китайца из старых фильмов, уже распустил, хотя женскую ярко-розовую резинку не убрал. И причесаться не успел. Расческа лежала на тумбочке, заметно розовая и женская. Наверное, принес кто-то из медсестер, свою. Рядом лежало зеркало со стразами на крышке. Но рука его бессильно лежала рядом.
— Давай тебе помогу? — робко предложила я, не смея сделать ни шагу от двери без его приглашения.
— Я так жалко выгляжу? — он скривился.
Сам молодой мужчина был более бледным, чем обычно. Хотя он и сам по себе был бледнокожим, словно намерено прятался от солнца. И контраст между длинными черными волосами и кожей его нездоровый вид только подчеркивал. Синдзиро казался каким-то нереальным, хрупким. Потусторонним каким-то. Ох, и часть его пижамы, видная из-под одеяла, облегала какой-то уродливый бугор. Кажется, у него вся грудь там забинтована!
— Ничего, — криво усмехнулся он, заметив мой взгляд, — заживет. Мне не в первой.
А у меня сердце мучительно сжалось, словно та собака клыками сейчас раздирала меня.
Мы какое-то время молчали, смотря в разные стороны. То есть, это я смотрела мимо него, в окно. Не решаясь заговорить с ним.
— Хорошо, расчеши мне волосы, — попросил вдруг Синдзиро. — Ненавижу, когда приходится быть неопрятным, а из-за той твари мне пока сложно руку поднимать.
Я грустно посмотрела на него.
— Да заживет! — проворчал он. — Главное, что эта дрянь не дотянулась до моего лица.
— Видимо, она тебе не отомстить хотела, а убить, — вырвалось у меня.
Осознав, смутилась и накрыла рот рукой.
— Видимо, — криво усмехнулся Синдзиро, — но, кажется, дохлую тушку уносили ее.
Волосы у него не только спутались, но и местами слиплись от просохшей крови. Бедный, это ж сколько из него натекло!
— Это не только моя кровь, — снова усмехнулся он, подавшись вперед.
И тот миг, пока не упал обратно на подушки, сморщившись и застонав, он выглядел ужасно. Куда-то исчез красивый молодой мужчина, а на его месте вдруг оказался воин, хищник, охотник с безумно горящими глазами и, кажется, собирающийся показать клыки. Тьфу, что за странное сравнение! Но до чего же больно видеть его в таком состоянии! Он и сидит-то наверное с трудом. Но не хочет совсем уж выглядеть умирающим. Эх, надеюсь, посадят хозяина той мерзкой собаки! Вот бы Синдзиро в тот день ее задушил! А если он не сделал того, то я сама хочу найти ее и разорвать ей глотку зубами!
Он как-то странно прищурился, испытующе смотря на меня. Нет, поморщился, на боль отвлекаясь от мыслей.
Я приметила на шкафчике кружку с Китти, видимо, одолженную той же добросердной медсестрой. И полотенце приметила больничное, простое. Просто синее.
Сходила в ванную, наполнила кружку водой. Вернувшись, присела близ изголовья Синдзиро. Осторожно отмыла его волосы, не прикасаясь к его телу. Просушила полотенцем. И медленно начала расчесывать, от концов. В глаза ему избегала смотреть. Но, все-таки, он был живой. После врачей. И очнулся так скоро! Вот, даже мог осмысленно разговаривать! Значит, поправится! Шансы есть!
Дверь отъехала, медсестра заглянула с подносом, совсем молоденькая:
— Я вам поесть принесла. Ой! — это она заметила меня.
— Благодарю, красавица! — Синдзиро чуть склонил голову.
Девушка, вообще не красивая вроде, тут улыбнулась и стала почти хорошенькой. Смущенно посмотрела на меня, поднос поставила на столик.
— Но вы только не говорите вашему врачу, что я принесла вам столько мяса.
— Да, разумеется, — мило улыбнулся это роскошный красавец, опираясь локтем на подушки. Словно не в больнице лежит, едва только выпущенный из реанимации, а у себя дома, во дворце.
Когда она вышла, он снова лег, легонько застонав. Явно пытался сдержаться.
— Кажется, все женское население больницы будет сконцентрировано на этом этаже! — вырвалось у меня.
— Нет, на седьмом в вип-палату айдола привезли. Думаю, тут не будет совсем уж столпотворения, — усмехнулся Синдзиро.
Мы какое-то время молчали. Я продолжала осторожно расчесывать ему волосы. Потом он шумно втянул носом воздух и я, опомнившись, помогла ему поесть. Удивилась, с какой жадностью он поедал обед. Причем, съел только мясо, а рис оставил. Нет, еще кусок мяса оставил посреди риса.
— Сама поешь, — проворчал.
— Благодарю, Синдзиро… э-э… — замялась. — Синдзиро-сан.
Он вздрогнул, словно я его ударила.
Я, не глядя, быстро доела рис и овощи. Отнесла поднос с тарелками на стол. Сходила, отмыла хорошенько руки. И принялась дальше его расчесывать. Это было странно… но уютно было сидеть возле него и возиться с его бесконечно длинными, шелковистыми волосами. И он молчал. Не пытался меня выгнать. И мы как-то оба молчали, что вообще-то Синдзиро уже выгнал меня и требовал больше не приближаться к нему.
— А ты ревнуешь? — внезапно спросил он. — Ко всем этим девушкам?
— Нет, — честно созналась я. — Людские взоры тянутся к красоте. Это естественно.
— Считаешь, что я красивый? — кажется, он усмехнулся.
— Такой же красивый, как и пейзаж за окном.
— Да ну?
Смутившись, что опять ляпнула что-то не то, опустила голову. Но он так долго молчал… сильно рассердился? Снова выгонит меня? Насовсем?..
Нет, он просто… улыбался.
Мы долго смотрели друг другу в глаза. Он посерьезнел внезапно, но выгонять меня не стал. Пока не стал и ладно. Только…
— Кстати, меня просили передать тебе письмо, — внезапно с досадой вспомнила я. — Прости… простите, Синдзиро-сан, но я не взяла его с собой: нам Сатоси слишком спешно рассказал о вашем несчастьи.
И письмо, кстати, надо бы переписать после обращения Кикуко! Ох, но открывать его… ну, нет! А так выйдет, что любовное послание моей подруги, кажется, самое первое вообще, достанется адресату совсем уж в непристойном виде! Что же делать?.. Ох, что делать?!
— От кого письмо? — он вскинул брови.
— От Аюму. Моей подруги.
— От подруги, значит… — некоторое время молодой мужчина смотрел на меня недоуменно.
Я, смутившись, уткнулась взглядом в его волосы. Тем более, что еще половину или около того надо было распутать и расчесать. Листьев обрывки вытащить.
— А что… если бы тебе сказали заранее, где я, ты бы пошла и принесла мне ее любовное письмо?
— Ну, это… — я замялась, не решаясь смотреть на него. — Я же ей обещала.
— Но ты же вроде сама любишь меня?..
Расческа выпала из моих рук и, глухо стукнув, легла на пол.
Он понял!
— Странная ты! — припечатал Синдзиро.
Он понял и то, что я хотела отдать ему ее письмо.
Мои руки дрожали. Я присела на пол, потянувшись под его кровать за убежавшей расческой. Или хотела поймать мои убежавшие мысли? Те, которые могли бы объяснить, как мне теперь себя вести.
А когда вылезла из-под кровати — нарочно там долго шарила и тянулась мимо расчески — мне на голову неожиданно легла его ладонь. Я замерла. Он осторожно погладил меня по волосам.
— Такая же глупая, как и Фудзи! — проворчал он.
Робко подняла на него взгляд. Он вдруг растерянно замер. Мы долго смотрели друг другу в глаза.
— Не приноси мне ее письмо, — вдруг хрипло произнес Синдзиро. — Не надо.
— Но она хотела, чтобы вы узнали ее чувства!
— Ее чувства… — потерянно протянул он, не убирая ладони с моей головы.
— Она же… сама слова подбирала. Может, несколько раз переписывала.
— Все девчонки пишут одно и то же. Разве что… — он грустно усмехнулся. — Кажется, одна бы описывала красивый пейзаж или как сильно ее подруга желает меня увидеть.
Смущенно улыбнулась.
— Что… я угадал? — усмехнулся и он.
Но руку убрал прежде, чем дверь бесшумно отъехала, и кто-то прошел к его кровати.
— Рад, что ты выжил, — сказал мой отец.
Торопливо поднялась. Нет, убежала в ванную, чтобы отмыть расческу. То есть, чтобы спрятать мое смущенное лицо. Он видел?..
— Это… — Синдзиро запнулся. — Это ты?..
Пришедший долго молчал. Слишком долго. И я слишком много потратила зря воды, стоя у раковины и вслушиваясь.
— Зачем ты ко мне пришел? То есть… зачем… Кин-сан?..
— Я же обещал, — глухо сказал мой отец, запнулся, потом добавил: — Я же обещал кое-что сохранить для тебя.
— Ты обещал… — голос раненного дрогнул.
— Ты заберешь… эту вещь?..
— Я… — голос Синдзиро дрогнул. — Только если у меня будет место. То есть, у меня нет места. И она… она не для того, чтобы быть со мной.
— Почему? — хрипло спросил мой родитель. — Не ты ли мечтал не терять ее?
— Я мечтал! — сорвался продавец сладостей на крик. — Я жизнь бы за это отдал, но… как она будет со мной?.. Мой дом… он совсем другой. Он не подходит для нее. И… — голос его снова дрогнул. — И смогу ли я защитить ее? Разве что… — кажется, он усмехался, — Разве что она сама найдет дорогу в дом моих предков.
— Сама она… — голос папы дрогнул, — Не найдет.
— Вот именно! — глухо ответил Синдзиро. — Все должно оставаться на своих местах. Даже если я… — он продолжил не сразу: — Даже если я буду без нее страдать.
Они о вещи какой-то говорят или… или о моей маме?..
— Где моя мама?! — я ворвалась в палату, сжав кулаки, ухватила за ногу лежащего, отчего он поморщился. — Где моя мама, говори!
— Я не знаю, где Кими, — серьезно ответил мужчина. Поморщился. — Если тебе так нужна твоя мама — ищи ее сама.
— Но как?! — отчаянно сжала руки. — Мне никто не говорит, где она! Мне никто ничего не говорит!
Внимательный взгляд на меня.
— Но ты найди ее, — глухо сказал Синдзиро. — Перепиши свою судьбу. Я… буду ждать.
— Где?..
— Ты поймешь, — грустная улыбка. — Или нет.
— Меня ждать или ее? — возмутилась я.
— Если бы я мог дождаться… — он вздохнул. — Я бы целую вечность ждал, пока Фудзи обратно придет и накинет на плечи мне свое кимоно. Так холодно… — растер плечи. — В мире людей так холодно!
Так… он вовсе не меня будет ждать? И даже… даже не мою мать? А какую-то Фудзи?.. И, кажется, вещь, которую мой отец хранил для него, Синдзиро совсем не нужна. Но что эта за вещь?.. Я вроде все вещи знаю в нашем доме. Ну, кроме комода родителей. Туда я никогда не решалась залезть.
Но эта Фудзи… он думает только про нее! Он вообще не думает ни про Аюму, ни обо мне!
— Кто эта Фудзи?! — обиженно вырвалось у меня.
— Я тебе расскажу… если ты придешь в дом моих предков.
Он, кажется, шутит?! Как я могу найти дорогу в дом его родственников, если он мне даже не назвал, в каком городе Японии он находится?! Как можно найти дом, адреса которого вообще не знаешь?!
Но молодой мужчина почему-то серьезно на меня смотрел. Очень серьезно. Долго. Испытующе. Найду я или нет?.. Да кто способен найти дом, адреса которого не известно?! И как?..
— Может, стоит подробнее… — начал было мой отец.
Но Синдзиро его перебил:
— Нет. Все это не будет иметь никакого смысла, если она сама не сможет найти путь.
— Но Сеоко — всего лишь ребенок…
— Тем более, ей с самого раннего возраста надо было научиться быть… сильной, но… — молодой мужчина, сощурившись, впился взором в лицо моего отца: — Но почему вы ничего не сделали?!
— Я просто хотел, чтобы у моей дочки была спокойная счастливая жизнь. Самая обычная жизнь, — а папа почему-то даже голову опустил, ссутулился.
— Моя мама тоже хотела, чтоб у меня… — Синдзиро сжал и разжал кулаки, обреченно посмотрел на свои тонкие и красивые пальцы, — Чтобы у меня была спокойная счастливая жизнь. Ты же знаешь, что со мной стало?
Отец не ответил, стоял возле него, опустив голову. Тогда молодой мужчина, поднявшись, сел на кровати и сжал пальцами его подбородок:
— У кого в этом мире бывает спокойная счастливая жизнь?
— Все люди об этом мечтают, — глухо отозвался мой отец.
— Но ведь глупо, чтобы люди мечтали о спокойной и счастливой жизни?
— Люди обычно мечтают именно об этом, — отец внезапно вскинул голову.
Взгляды их столкнулись. Мужчины долго смотрели друг другу в глаза.
— Ты же просил… — начал наконец отец.
— Я понял, что ты сделал для меня, но… — Синдзиро нервно сглотнул. — Но я правда женюсь на ней, если она найдет дорогу в дом моих предков. Я буду всегда ее опекать. Но она не найдет. Она…
— Но моя мама уже замужем за моим отцом! — я сжала кулаки. — Что ты такое вообще говоришь, Синдзиро?! — но под взглядом его, резко упавшим на меня, исправилась, быстро и нервно: — Синдзиро-сан.
Но он ответил моему отцу, отвернувшись от меня:
— Что ты можешь изменить, Е… екай тебя раздери?!
— Я ничего изменить не мог… никогда, — голос моего родителя дрогнул. — Я всегда только смотрел. Но я так хотел… — сжал кулаки, — Хотя бы раз! Хотя бы один только раз постараться и изменить все!
— Что тебе стоит только сказать? — сорвался на крик Синдзиро. — Просто хотя бы раз скажи!
— Я… — глаза отца расширились. — Я… всего лишь… Сеоко, я… — он отчаянно посмотрел на меня.
И, внезапно схватившись за сердце, на колени упал. Обвалился о бок кровати.
— Папа!!! — отчаянно закричала я, бросаясь к нему. Упала возле него на колени.
Он сидел, сжимая рубашку и край пиджака над сердцем, невидяще смотрел в пустоту перед собой.
— Никому… — голос его звучал глухо и каким-то чужим, — Никому не дано… обойти судьбу.
— Разве люди не пытаются вечно это сделать? — нахмурился Синдзиро.
— Судьбу… — глухо повторил мой папа. — Но… разве ты… сам… не этого хотел?..
И, запрокинув голову на край его кровати, глаза закрыл.
— Я… — сдавленно произнес Синдзиро, — Я тоже… хотел. Чтобы не было того холодного ветра… того ледяного дождя, режущего ей душу…
— Чтобы в то дождливое утро твой отец не повстречал твою мать… — глухо отозвался мой папа, не открывая глаза. И замолчал.
Он так долго, так пугающе молчал, а Синдзиро с раздражением смотрел на него. И тоже молчал. Я стала трясти отца, не выдержав, а он не отвечал. И тогда я заплакала. Я чувствовала себя ужасно беспомощной. Сначала ушла мама, теперь и мой отец… умер. Он же не умер, правда? Нет, сердце его вроде глухо билось — я вспомнила примерно, где оно находится и ладонью нашла, но… почему он молчал? Почему он совсем не приходит в себя?..
— Нет! — сжав его рубашку, упала ему на грудь. — Не уходи от меня! Хотя бы ты не уходи от меня! Папа!!!
Прошуршало одеяло и упало к моим ногам. Невольно подняла голову. Синдзиро стоял уже на полу, грустно смотря на меня. А потом к дверям бросился, выскочил из палаты так быстро, как я вообще не ждала, что он умеет.
Минута тишины. Или две минуты. Три, может. Я не знаю. Я сидела возле неподвижного отца. Я снова тронула его, а он сполз на пол, ударился об пол головой. И не отвечал. Он так долго, так страшно молчал!
Потом в палату вошли Трое. Синдзиро, на которого я отчаянно посмотрела — он зачем-то мне улыбнулся — Рю Мидзугава и еще один врач. Врачи присели возле папы. Мидзугава-сан осторожно рукой отстранил меня. Я шагнула назад, споткнулась… и упала в подставленные руки Синдзиро. Я узнала его по мягкому прикосновению и его любимому запаху, почти уже выветрившемуся: запах дыма от сгоревших благовоний из каких-то редких хвойных деревьев. Сладкий запах… его запах… горький… такой… родной.
Синдзиро осторожно меня обнял. Я обхватила его за пояс, прижавшись к его животу щекой. Я не сразу поняла, что лицу моему слишком мокро. Не сразу поняла, что слезы так не пахнут… кровью… свежей кровью!
Синдзиро стоял, не шатаясь, и продолжал обнимать меня. Повязки на его груди сбились от бега, разошлись раны, всю пижаму на груди пропитала свежая кровь. А папа… папа исчез. И с ним те два врача. Куда он исчез? Я отчаянно оглядывалась, но в палате его не было.
— Ему помощь окажут, — Синдзиро осторожно погладил меня по волосам. — Или уже оказывают.
— И он вернется? — я подхватила и сжала его большие ладони в своих. — Он правда вернется? Он не уйдет, как мама?
Синдзиро вздохнул. Глухо сказал:
— Должно быть, он сильно устал. Может, у него случился сердечный приступ. Но мы уже в больнице, врачи близко. И японская медицина на хорошем уже уровне. У твоего отца много шансов вернуться к тебе, — поморщился. — Он вернется, вот увидишь.
— Но… — до меня наконец-то дошло, что ему трудно стоять, — Но ты… твои раны…
Синдзиро покачнулся в этот миг. Отчаянно закричав, сжала его руку. Я не хочу терять его опять! Но молодой мужчина только отмахнулся от меня. Сам до кровати дошел. Упал на нее, оставив босые ноги лежать ступнями на полу.
— Врачей… позови… — и глаза закрыл.
Я не могу потерять теперь и его! Я не хочу терять никого!
Я отчаянно выскочила в коридор, но там никого не было: ни посетителей, ни пациентов, ни врачей. Никого. Совершенно пусто. Я бежала минут пять или более, но никто не вышел из-за двери, никто мимо не прошел. Как в кошмарном сне. Я одна. Я снова одна. Я теперь совсем одна.
— Папа! — заплакав, обхватила голову. — Синдзиро! О боги, что же мне теперь делать?.. Что? Как мне лучше поступить?
Вдруг если я побегу по лестнице на другой этаж, Синдзиро в это время совсем умрет? А вдруг я на этом этаже в других коридорах никого не найду?!
— Что случилось? — тихо спросили рядом.
Милый, нежный, красивый женский голос. Словно ко мне пришла богиня.
Но увидев медсестру, я испуганно отшатнулась.
— Ваши глаза…
— Ах, это… — девушка смущенно улыбнулась, подняла руку к лицу.
Белая-белая кожа, глаза темные и волосы черные как у японки, но мне в первый миг показалось, будто ей разрезали левый глаз. Просто ножом отхватили часть лица. То есть, ножом по лицу полоснули. Это в следующий миг, приглядевшись сквозь пряди длинной челки, зачесанной налево, я поняла, что не кровавый вижу порез, а просто два ряда коричнево-красных плоских родинок. Нет, коричневых, из-за полутени челки я не сразу их разглядела. И родинок было больше. Не два ряда, но похоже на два со стороны. И они лежали так в ряд по ее лбу, брови, веку и щеке, словно и правда ее кто-то сейчас ножом по лицу полоснул.
— Я такой родилась, — она смущенно улыбнулась. — Такая уж у меня судьба. Люди иногда пугаются, — торопливо зачесала волосы на лицо. — Но, знаешь, я иногда думаю, что лучше родиться с этими родинками, чем совсем слепой. Мне даже в чем-то повезло, — ко мне ступила, сжала осторожно мои плечи, заглянув в глаза, — Но, кажется, помощь сейчас нужна тебе, а не мне. Что случилось, малышка?
Я сбивчиво рассказала, задыхаясь от слез и вцепившись в ее руку. У нее была теплая нежная кожа и гибкие красивые пальцы.
— Мм, может и правда сердечный приступ? — медсестра нахмурилась. — Может, от переутомления. Говоришь, мама пропала несколько месяцев назад? Наверное, он слишком волновался.
— Нет, он не слишком волновался, — я всхлипнула. — Он хорошо держался. И почти не пил.
— Взрослые вынуждены скрывать, насколько сильно они волнуются, — девушка ласково провела по моей щеке, — чтобы не волновались такие красивые малышки. Но, послушай… говоришь, тот раненный друг врачей сам позвал? И его уже везли?
— Да, кажется, так, — всхлипнула.
— Значит, помощь нужна твоему раненному другу?
— Да, выходит, так, — всхлипнула, рот испуганно накрыла рукой. — Ой!
— А в какой он палате? — она осторожно сжала мое плечо.
Но я от волнения вообще не могла вспомнить. Разрыдалась от досады. Почему я совсем ничего, вообще ничего не могу сама сделать?!
— Ничего, — она обняла меня одной рукой. — Ничего, я сейчас в справочную позвоню. У меня есть их телефон.
— Правда? — робко подняла глаза.
— А зачем мне тебе врать? — она легонько мазнула кончиком пальца по моему кончику носа, погладив. — Сейчас, погоди… мосимоси! А-а, Танабата-сан?.. В какой палате на седьмом этаже раненный? Его сегодня привезли. Да? Поняла. Идем, — отключила связь и потянула за руку меня.
— У него еще такие длинные, красивые волосы! — вспомнила я. — Такого как он в мире больше нет!
— Его только одного сегодня привезли с рваными ранами, — она улыбнулась, но в следующий миг прикусила губу и нахмурилась, видя, видимо, как обидой зажглись мои глаза после ее улыбки. — Ну, пошли. Сто седьмая палата.
Палата оказалась та самая. Но Синдзиро лежал в той же позе, наполовину на полу, наполовину сверху кровати. И в себя, похоже, еще не приходил. Девушка отогнала меня — мягким движением красивой тонкой руки — и стала расстегивать пижаму. Осторожно отлепила от пропитавшихся кровью бинтов. Я, поморщившись, отвернулась. Почему-то подумала, что ей бы подошло танцевать танец с веером в кимоно с длинными-длинными рукавами. Это изящное движение руки… или в каком-то другом старинном платье. В китайском тоже вышло бы красиво.
— Знаешь, сходи пока за врачом. Надо б еще одного, — она достала из кармана широких голубых штанов блокнотик в скромной блекло-желтой обложке и черную простую ручку, написала несколько иероглифов на верхнем листе окровавленной рукой и, отбросив блокнот и ручку, протянула чуть помятый листок мне. — Передай им. Не волнуйся, думаю, до реанимации дело на этот раз не дойдет. Просто он внезапно побежал — тело испытало шок. От этого тоже бывает, что теряют сознание.
— Просто взрослые врут, чтобы дети меньше волновались! — проворчала я.
— Он будет жить! Клянусь! — улыбнулась мне примиряюще она. — Но ты лучше сходи за врачом. Рю Мидзугава… да, впрочем, он, наверное, еще в операционной. Но любой другой тоже подойдет. Здесь замечательные врачи.
— И медсестры красивые, — я вздохнула, — добрые. Только… кажется, Рю Мидзугава — тот, кого Синдзиро-сэмпай позвал за моим отцом.
— Значит, за отца твоего можно теперь не волноваться, — она подмигнула мне.
— Значит, да, — я вздохнула.
— 3 этаж, кабинет первый за левым поворотом коридора от лифта. Можно, конечно, любого подхватить, но там лучшие специалисты по рваным ранам и лечению кровопотерей. А, подойди-ка… да нет же, время… — она запнулась. — Скажи, может, понадобится еще кровь.
И я, вздохнув, выбежала. И остановилась смущенно.
— Лифт направо по коридору, за вторым поворотом! — донеслось до меня из-за отъехавшей все еще двери.
— Спасибо! — я всхлипнула.
Она прямо как Канон явилась ко мне из ниоткуда!
— Не стоит, я просто делаю свое дело! — отозвалась добрая незнакомка. — Но ты беги, малышка. Это то, что ты сейчас можешь сделать. И…
— И чем быстрее, тем лучше? — я всхлипнула.
— Да, беги, — не стала врать уже она.
И я помчалась звать врачей: то единственное, что даже я могу сейчас сделать. И что мне сделать получше.
Врачей я нашла. Лифт тоже. Врачей у лифта стоящих отправила в сто седьмую палату и, на всякий случай, поехала звать тех, кого она просила позвать. С момента нашей встречи с этой девушкой мне казалось, что моя удача наконец-то вернулась ко мне. Да ее нежные ласки, ее теплый взгляд, ее участие к незнакомому человеку… я правда поверила, что в нашем мире хотя бы иногда ходит Канон.
Хотя она врала, что реанимация не потребуется, Синдзиро опять туда увезли!
Я сидела в коридоре близ реанимации, рыдала, закрыв руками лицо. У реанимации сидела скромная тихая бабуля, и она держалась без слез. Она так горячо молилась за кого-то из своих близких, перебирая шары четок, что я не решилась своими всхлипами мешать ее молитвам и даже напоминать своим лицом, что беды и зло в нашем мире иногда случаются.
Откуда-то на меня набрел унылый Мамору. Тихо сел рядом. Чуть погодя, минуту или две спустя, меня осторожно за плечи обнял. Одной рукой прижал к себе. Так мы долго сидели. Обоим было грустно.
— А Рю? — спросила я наконец, опомнившись. — Твой брат… он…
— Рю теперь бодрится и делает вид, будто он в полном порядке и скоро их опять побьет, — мальчик вздохнул. — Но я же вижу, что брат так хотел попасть на сегодняшний матч! Он уже скоро начнется, вечером. А твой друг в какой палате? С ним-то что?
— Он в реанимации! — всхлипнула. — И папу увезли! Он… он папу спасал. Когда папа упал.
— Значит, замечательный у тебя друг! — Мамору осторожно похлопал меня по волосам. — И ему это зачтется! Вот увидишь.
Вздохнул.
— А почему ты не с ним?
— А я так врать, как он, не могу! — мальчик сжал кулаки. — Я хочу этих проклятых парней просто убить! Зачем они сломали ему мечту?!
— Не волнуйся, Макусиму-сан им устроит. Он не побоялся даже написать репортаж про парня из якудза. Только за то, что тот переехал собаку на джипе, — всхлипнула. — Собаку моей подруги. И друга.
— Так спокойно задавил человека? — глаза его расширились.
— Нет, собака была ее другом, — торопливо поправилась я, чтобы он и из-за этого не волновался. — Не только ее животным.
— Да, грустно, — Мамору-кун вздохнул.
Мы еще какое-то время посидели вдвоем. На скорой кого-то с аварии привезли, прокатили мимо нас на каталке. Я вскрикнула, увидев лицо в крови, мальчик торопливо закрыл мои глаза своей ладонью. Кто-то из врачей на бегу потребовал не шуметь. Но неподвижный человек — я успела заметить — даже не дернулся от моего вскрика.
— Может, ты в другом месте подождешь? — предложил мне мой внезапный друг, убрав чуть погодя руку.
— Нет, — вздохнула, — я хочу рядом с ними быть, не смотря ни на что.
Мы еще какое-то время посидели вместе.
— Может, ты к своему брату пойдешь? — предложила я.
— Зачем? — Мамору вскинул брови. — Рю держится. Да и мама с папой с ним. Вряд ли они уже ушли. Нам по-любому вместе возвращаться в отель. Но они просто не могли так быстро от него уйти.
— Потому и прошу, — всхлипнула. — Я не знаю, жив ли мой папа, жив ли мой друг. Не представляю, где моя мама. Но твои все живы. Вот и иди к ним, побудь с ними, раз такая возможность есть, — вздохнула, — В этой жизни мы не можем представить, до какого дня мы с нашими близкими вместе. Вот и моя мама так внезапно ушла, — всхлипнула, — или умерла.
— Нет, я тебя не оставлю так! — проворчал мальчик, обнимая меня за плечи.
И с полчаса или больше рядом просидел, пока я его не выгнала. Ну, просто… мало ли что с ними может случиться, с его близкими? А он пока вполне может с ними поговорить. И каждое мгновение ценно, пока мы еще можем с близкими говорить. Жаль, только понимаем, когда уже кого-то теряем. Когда уже потеряли навсегда. Вдруг мама уже не вернется никогда?
Мамору хоть и неохотно, но наконец-то ушел. И я еще сидела в стороне от реанимации сколько-то. Потом понадобилось сходить по нужде. Ну, и просто ноги немного размять. Сразу пойти не смогла: словно тысячи иголок вонзилось в голени и ступни. Охнула, согнулась. Не сразу смогла сделать первый шаг. Еще несколько шагов. Но прошла всего ничего и растерянно остановилась.
Мамору сидел на скамейке, рисовал, нагнувшись над большим блокнотом. Нет, сорвал лист, скомкал, отбросил, не глядя. На скамейке сбоку от него, на полу вокруг него лежали мятые листы. Белый край, большой и что-то зеленое видно, цвета свежей весенней листвы. Нежно-зеленое и, судя по многочисленных штрихам, утончающимся к краям, пушистое. Меховое и… зеленое?..
Мальчик снова посмотрел на лист перед собой и, сердито выдрав, скомкал, отбросил.
Искушение было слишком велико. Что может быть зеленым и пушистым?.. Кажется, это какой-то зверь?..
Я подошла, стараясь идти бесшумно, да, кажется, юный художник меня совсем и не замечал, так увлекся. Вот, наклонилась, подобрала ближайший бумажный шар. Плотная бумага, хорошая. Не рисовая. Робко развернула — мальчик даже не услышал — и застыла недоуменно. Он нарисовал только лицо. То есть, только его морду. Но, судя по наброскам, это был зеленый кот. Только глаза были как будто человеческие. И улыбка на морде.
Я долго разглядывала это странное существо. Потом невольно улыбнулась, смотря в прищуренные глаза.
— У папы лучше получается! — Мамору вздохнул. — Если б ты увидела его картины, то сразу бы улыбнулась.
— Твой папа тоже рисует зеленых котов? — растерянно посмотрела на него поверх бумаги.
— Да, это его любимый герой. Он у него почти везде, — мальчик задумчиво качнул головой, закусывая конец зеленого карандаша. — И от его картин люди много разных эмоций испытывают. Я так не могу.
— Но ты, кажется, и сам что-то рисуешь?
Мы вздрогнули от внезапно раздавшегося за нами голоса. Низкий и даже какой-то шипящий. А когда обернулись, увидели Рю Мидзугава. Он как раз снимал перчатки.
— Папа?.. — я вскочила.
— Все хорошо, — улыбнулся врач. — Просто переутомление. Совсем не сердечный приступ. Не инфаркт. Просто он полежит у меня в кабинете на кушетке и отдохнет. Может, поспит. Он глаза прикрыл, когда уходил, — рукой взмахнул, когда я открыла рот. — Нет, ничего серьезного. Повода нет ни для чего серьезного. У него молодой, крепкий организм, — присел на край сиденья возле Мамору. — Но всем нужно хоть иногда отдыхать.
Лист поднял один, сердито смятый в почти ровный шар, подкинул словно мяч на руке.
— Кстати, что ты рисуешь?
Мальчик замер, смявший очередное свое творение. Недоверчиво на врача глядя. Мимо прошли две медсестры средних лет, неодобрительно посмотрели на смятые листы. Но врач только качнул головой и они ушли, одна сердито поджав губы, другая — нахмурившись. И только.
— Сам уберет, — сказал Мидзугава-сан им вслед.
Но они только шаг ускорили, словно мечтая убежать от него подальше.
Мигнуло электричество в коридоре. И как будто как-то странно блеснули глаза врача в полутьме. Но замыкание длилось только миг. И, наверное, мне просто примерещилось.
— Так что ты рисуешь, Мамору-кун? — серьезно спросил он.
— Вы можете просто развернуть и посмотреть.
— Нет, ты не понял, — врач снова подкинул на ладони смятый лист. — Я спросил, что ты рисуешь? Именно ты. Ты сам. Когда не пытаешься копировать своего отца.
— Мои узоры ее не утешат. Но откуда вам известно мое имя? — мальчик нахмурился.
— У меня память хорошая, — Мидзугава-сан снова подкинул смятую бумагу. — Я в этой больнице много всего читаю.
— Мой брат недавно поступил. Вы тогда на другой операции были, — Мамору недоверчиво прищурился.
— Вот как? — мужчина брови вскинул, будто и не было ничего такого.
Они долго упрямо смотрели друг на друга.
— Надо просто идти своей дорогой, — врач лист перекинул мальчику, тот — невольно его поймал. — Берешь лист своей судьбы — и рисуешь на нем все, что хочешь.
— На этом листе уже нечего рисовать, — Мамору со вздохом подкинул смятый лист. — Я его уже испортил.
— Разве бумага годится только чтобы рисовать? — усмехнулся Рю Мидзугава.
— Я его и смял к тому же.
— Это не похоже на тебя.
— Что не похоже? — сердито вскочил мальчик. — Разве вы меня хорошо знаете?
— Я читаю людей как раскрытые книги, — странная улыбка прошлась по губам врача.
Мальчик недоверчиво нахмурился.
— По лицам, — мужчина несколько смятых листьев подхватил и стал ими жонглировать.
Мы какое-то время с недоумение смотрели на него.
Вышла молоденькая медсестра. Руки ее и рукава светлого костюма были забрызганы в крови. Меня увидев, она улыбнулась. Я сразу узнала это лицо, обезображенное родинками. Хотя Мамору она не так напугала. Точнее, его она не напугала вообще своим приближением.
— Все обошлось! — подмигнула мне девушка. — Жить будет. Но пока он спит, — на коллегу посмотрела. — А вы чем заняты, Рю-сан?
— А ты чем занята, Каори? — вместо ответа спросил он ее. — Ты вообще спишь хоть иногда? Если во время операции у тебя дрогнет рука — это может стоить кому-то жизни. Если тебя вообще допустят до операций.
— Но я хочу помогать людям! — она сжала кулачки.
А он продолжал жонглировать бумажными комками, совсем не отвлекаясь и не роняя ни один. Хотел утешить нас? Или у него хобби такое странное в свободное от работы время — жонглировать?
— Я правда хочу помогать людям! — пылко сказала девушка. — Я стараюсь…
— Я знаю, что ты стараешься, — перебил он ее. — Но мне не нравится, что ты мало спишь. Сначала надо себя поддержать, а потом уже будут силы поддерживать других. На-ко, сядь, — указал взглядом на место возле.
Девушка, вздохнув и смущенно потоптавшись на месте, присела рядом. Он продолжал жонглировать. Она какое-то время смотрела, как двигаются ловкие руки хирурга. Кажется он решил отвлекать от мрачных мыслей всех нас.
— Я просто уснуть не могу последнее время, — она голову на стену запрокинула, взгляд подняла к потолку коридора. — Мне снятся странные сны. Сердце странно сжимается. Но, кажется, с сердцем проблем нету.
— Надо обследоваться, — ответил он, продолжая смотреть прямо перед собой и подбрасывать, ловить бумажные шарики.
— Я недавно обследовалась.
— Это хорошо.
— Но я никак не могу понять эти странные сны! Меня словно тянет куда-то.
— Не все сны и нужно понимать, — ответил он невозмутимо. — Но если душу куда-то тянет, то… можно и пойти.
— Даже не понимая?
— Не все в этой жизни можно понять. Не все в этой жизни легко понять. Какая-то часть историй скрыта от людского понимания.
— Да, было бы здорово увидеть все взаимосвязи! — внезапно признался Мамору.
— А все и не надо понимать! — мужчина внезапно поймал шары в обе руки, к самому потолку подкинул.
Мы сжались невольно, подумав, что сейчас на нас упадут, но он как-то ловко вскочил и их поймал, снова стал жонглировать.
— Голова не все разглядит. Но все видит и замечает душа. Беда только в том, что люди эту душу отвыкли слышать.
— Рю-сан, вы снова загадками говорите?! — взвыла медсестра, хватаясь за голову.
— Обожаю загадки, — он усмехнулся, но жонглировать не перестал.
— Интересно, каково жить монахам, сатори достигшим? — внезапно спросила она. — И все четко видеть?..
— Все четко видеть сложно, — мужчина погрустнел. — Правда, я не каждому желаю такой судьбы. Тем более, что… сколько я ни наблюдаю за всеми вами… люди сами творят свою судьбу. Или пытаются.
— Словно вы и не человек, — улыбнулась Каори.
Он выронил все бумажные шары.
Нет, наклонился и почти у пола самого подобрал. Выпрямился, улыбнулся.
— Нет значения, человек я или нет, — серьезно сказал Мидзугава-сан. — Эта деталь, как и многие другие, не имеет особого значения в твоей истории. Люди много цепляются за лишние детали — вот в чем их беда.
— А какие основные? — девушка распахнула глаза.
— А главные… — врач хитро улыбнулся, паузу выдержал, заставив нас всех изумленно замереть и прислушиваться. — А главные детали… у каждого свои.
Подхватил все бумажные шары в кучу, прижал к груди. Сел между нас.
— Хотите, я вам историю про одного художника расскажу?
— Это зачем? — нахмурилась я.
Папа мой великолепно умел рассказывать истории. Я любила его слушать. И не слишком-то и хотела слушать кого-то иного. Врач этот мне как-то не нравился. Почему-то. Внезапно не понравился. Но я не могла даже самой себе объяснить, почему. Бимбо-сан тоже рассказал мне как-то раз историю, грустную, но его я с интересом слушала.
— Про художника? — радостно привстал на цыпочки Мамору-кун. — Расскажите!
— А к брату не хочешь сходить? — ущипнула я его за рукав.
— А что его брат? — прищурился врач.
— А брату его убили мечту! — вздохнула. — Он из-за нескольких подлецов не сможет на матче выступить.
— Он выступит, — уверенно сказал Мидзугава-сан. — Против них. Но не сейчас.
— Вы не можете сказать наверняка, — брат футболиста нахмурился, сжал кулаки. — Неясно, сможет ли он поправиться? И сможет ли поправиться настолько, чтоб не только снова ходить, но и заново играть? Может, он сегодня навсегда лишился любимого дела.
— Сложно лишиться любимого дела, — серьезно заметил Рю-сан.
Мужчина и мальчик долго и как-то странно смотрели в глаза друг другу. Этот врач странный какой-то был. Хотя и как папа. Иногда. Папа иногда тоже серьезно начинал о жизни рассуждать при других, словно сам тысячу жизней увидел.
— Победы делают нас сильнее. Есть тропы, которых не избежать.
— Наша жизнь уже предрешена? — нахмурилась Каори.
— Не думаю. Есть тропы, которые уже есть. И есть тропы, которых еще нет.
— Вам бы книги писать. Эссэ. Как Кэнко Хоси.
— Об этом я не думал, — усмехнулся врач. — Нет, я просто… я иногда люблю много болтать или рассказывать истории.
— И вы обещали историю про какого-то художника рассказать, — напомнил Мамору-кун.
— Да, пожалуй, — мужчина как-то странно взглянул на него.
Нет, теперь он внимательно смотрел на меня. Словно на что-то намекал. Но ему не на что было мне намекать. Мы были знакомы всего ничего. Только этот день. Разве человек, которого я встретила только сегодня, может многое знать обо мне? Такого не бывает!
Мидзугава-сан усмехнулся. Отвернулся от меня. Задумчиво поворошил смятые шары бумажные на своих коленях.
— Хорошо, — сказал. — Я расскажу вам историю про зеленого кота.
— Зеленого кота?! — дернулся Мамору. Даже привстал.
— Да, я расскажу вам историю про зеленого кота, — улыбнулся врач, поднял один шар из смятого листа, на мохнатый зеленый бок посмотрел.
— Так вы видели! — возмутился мальчик. — Вы подсматривали! А еще прикинулись, будто из вежливости не будете смотреть, если я не разрешу!
— Я не знаю, то ли я увидел, что хотел, — мужчина прищурился, разглядывая смятый бумажный бок. — И не знаю, то ли я увидел, что ты сказать хотел.
— Хватит уже ваших загадок! — и мальчик уже не выдержал его туманных речей. — Расскажите просто историю, если хотите нас поддержать!
— Но если я не хочу вас поддерживать? — мужчина насмешливо вскинул брови.
— Тогда зачем вам рассказывать? — вытаращился юный художник на него.
То есть, сын художника. Хотя, может, он тоже хочет пойти по стопам отца?
— Мало ли чего, — усмехнулся Рю-сан. — В этом мире есть множество причин, чтобы рассказывать истории.
На меня внимательно посмотрел. Словно было что-то, о чем мы знали только вдвоем.
Я не знала, что за историю он нам рассказать хочет, но почему-то подумала, что с ней все будет совсем не просто. Хотя я так и не поняла, зачем? Зачем он сказал, что вовсе не хотел рассказывать нам историю? И зачем он тогда собрался нам ее рассказать? И почему именно нам? Нам-то вообще зачем? Тем более, если он не хотел нам что-то рассказывать? У-у-у, он совсем меня запутал!
— Значит, «Зеленый кот»… — врач задумчиво крутанул на руке бумажный шар.
Кажется, он совсем не боялся выглядеть странным. Делал, что хотел. Но, хотя бы вне операционного времени. А за знания, опыт и ловкие руки его тут ценили и любили. Ладно, пусть тогда рассказывает. Все равно, что он будет рассказывать, лишь бы людей хорошо лечил.
Глава 28 — Зеленый кот
Я возвращался домой, когда увидел того кота. Он сидел на грязном тротуаре, мокром после дождя, мимо проезжало множество машин, совсем рядом с ним, но этот кот не двигался. И по тротуару шло много людей, но почему-то совсем никто не замечал это животное со странной шерстью. Зеленого кота!
Я остановился перед ним. И, кажется, в тот самый миг, когда я посмотрел на него, этот зеленый кот мне… улыбнулся?!
Я отвернулся и вздохнул.
«Кажется, я перетрудился»
Я не думал об этом коте слишком много. Я просто взял и пошел домой.
Дома все было как обычно. Сыновья опять серьезно ссорились. Даже не заметили, что я вернулся. А жена как раз готовила мою любимую еду, наполняя дом дивными запахами.
После ужина пошел смотреть телевизор. В новостях сообщили, что в двух странах закончились войны. В одной начался какой-то конфликт. Где-то начались выборы. Где-то после выборов вот-вот могла начаться революция из-за возмущения людей результатом.
Я рассеянно смотрел выпуск новостей, не думая ни о чем особенно. Кажется, эти новости регулярно передают. Разве что названия стран и народы меняются, а так — одно и то же. Время нынче беспокойное, но, кажется, так всегда было, что всегда были какие-то раздоры.
Подавив зевок, щелкнул пультом. Спать пошел.
Дети, похоже, тоже слышали вещание диктора через стену. И начали серьезно новости обсуждать:
— И почему только люди постоянно воюют? — проворчал младший сын.
— Да в мире полным-полно злых людей. Потому и воюют вечно. И ничего с этим не поделать, — ответил мой старший, Рю.
Мамору разозлился:
— Что значит ничего не поделать? Такая ужасная штука! Но, по-моему, люди на самом деле совсем другие. Они в душе куда более добрые, чем кажутся.
Наивный мой меньшой.
— Люди же могут испытывать много красивых чувств и совершать множество красивых дел!
— Если в людях так много хороших качеств, то почему же постоянно у них войны случаются?
— Не знаю, почему. Но, по-моему, все это как-то неправильно.
— Почему неправильно?
— Потому. Не знаю, почему, но… я так думаю.
Младший еще слишком юн, верит в какие-то странные вещи.
— Просто ты дурак, — не утерпел старший.
— Я не дурак! — тут же возмущенно вскричал младший.
Короче, братья опять поссорились. Рю, посмеиваясь, спросил:
— Если ты не дурак, то почему говоришь такие странные вещи?
— Почему ты постоянно обзываешь меня дураком?! — голос Мамору задрожал от возмущения. — Я просто хочу лучше понять людей. Если я что-то не понимаю, то задаю вопросы.
— Да потому что вопросы у тебя дурацкие! — проворчал Рю. Кажется, парень усмехался.
— Я не дурак!!! — взвопил младший.
— Ну да, ну да, — не поверил старший.
Короче, всю шло как обычно.
Зевнув, переоделся в пижаму и улегся спать.
Утром, проснувшись, отправился мыться. После душа стал бриться. Все бы ничего — все шло как обычно — вот только… в зеркало из-за моей спины смотрел зеленый кот. Тот самый, цвета нежной зелени, тонких первых травяных стеблей и листьев.
— Мда, надо меньше работать.
Но это зеленое безобразие продолжало внимательно смотреть на меня. Я обернулся, столкнулся со взглядом кота, сидевшего на краю ванны. Он в упор смотрел на меня.
— А до отпуска еще далековато, — сказал я сам себя. — Но самое важное — это зарплата.
Отвернувшись от кота, добрился. Почистил зубы. Расчесался. Пошел переодеваться.
Но, главное, что я с ним не заговорил. Если я начну разговаривать с зелеными котами — это уже будет помешательство. Меня точно тогда уволят. Передадут заботам психиатра. Ох, и что тогда обо мне подумают соседи?!
— Дорогой, ты в порядке? — поинтересовалась Нодзоми.
Я немного так переживал уже из-за этих странных галлюцинаций, но все же серьезно заверил супругу:
— Да, вполне.
Не хватало еще ей рассказывать обо всем! Своих у нее забот хватает. Да и какой-то зеленый кот… это же несерьезно! Ладно бы я внезапно вообразил себя президентом Америки, а то… нет, не стоит. Для этой должности у меня не хватит ни знаний, ни полномочий. Да я и никогда не хотел стать ничьим президентом.
— Но у тебя лицо такое бледное. У тебя здоровье ослабло? — жена подсела ко мне. — Скажи, или на работе что-то случилось?
— На работе все хорошо, — бодро заверил я ее.
Соврал. Но говорить жене о каком-то зеленом коте не стоит. Кот… зеленый… это даже не смешно.
И я спокойно съел положенный мне завтрак и пошел дальше собираться на работу. Нет, остановился, вернулся к супруге, выжидательно замершей, о планах ее спросил.
— Да надо бы купить стирального порошка. Сегодня схожу.
Планы у супруги были самые обычные. Меня это даже успокоило: хоть в этом не нарушился привычный порядок вещей. Она стирает, порошок иногда заканчивается, нужен новый. И хорошо. Все как обычно.
Только внезапно я увидел разлегшегося на обеденном столе зеленого кота.
Не выдержав, сжал кулак и потянулся к его морде. Но жены взгляд растерянный увидев, уперся кулаком в стол. На кофемолку посмотрел
— Да, подожди немного, я сейчас, — Нодзоми тут же вскочила.
Как обычно ушла готовить крепкий кофе.
А мерзкий кот, развалившись на столе гостиной, нагло взирал на меня.
Не выдержав, протянул к нему руку. Даже не шелохнулся, мерзавец. В ухо пихнул кулаком. Кот… рассмеялся.
— Что-то случилось? — растерянно спросила жена, вернувшаяся с чашкой ароматного кофе и увидевшая меня у стола с опустевшей посудой, стоявшим в какой-то странной позе.
— Так… тля какая-то проползла, — сделал вид, что размазываю что-то по столешнице возле кота.
Зеленый кот укоризненно посмотрел на меня. А что, я должен был сказать ей про тебя?!
— Тля? — удивилась супруга. — Ах, наверное, в окно заползла. Я могу закрыть.
Нодзоми пошла к окну.
— Нет, не стоит, — остановил я ее. — Мне уже пора выходить.
Кот глаза прикрыл. И спрятал морду в лапах.
Она посмотрела на нас… то есть, на меня. Кажется, супруга видела только меня. Но почему же я один вижу его?..
Кот приоткрыл один глаз, искоса посмотрел на чашку кофе в руке моей жены.
Нет, я не настолько спятил, чтобы поить своим любимым кофе каких-то воображаемых котов!
Сердито шагнул к жене, забрав чашку. Она молча отдала. Быстро осушил драгоценный напиток, подхватил свой портфель и отправился на работу.
Нет, может, и стоило уже отдохнуть. Да как-нибудь потом… конференция вот-вот.
День выдался беспокойный. Близилась конференция, встречи ради каких-то важных договоров. В коридорах постоянно встречались старые и молодые сотрудники с кипами и папками каких-то бумаг. Как обычно. И чудно.
Сходил, посмотрел нашу компьютерную сеть. Работает. Вроде б все отображается без сбоев. Пошел к себе. По дороге зашел к автомату, захватил стаканчик местного кофе.
Только сел за свой стол и включил компьютер, как заглянул парень с центрального отдела.
— Прошу прощения. В полдень важная встреча, нам надо презентацию распечатать, но компьютер, кажется, сломался.
— А, вот как? Я сейчас подойду.
— Да, спасибо, — и молодой сотрудник убежал исполнять что-то еще.
Отлично. Все как обычно. Конференция, важные встречи, поломки…
Когда я к ним подошел, уныло столпившимся у одного из компьютеров, а они расступились, я уже было потянулся к мышке… и на меня сердито взглянул зеленый кот, развалившийся вальяжно на процессоре. Лапы по бокам свесил, хвост налево, морда такая серьезная.
Вздохнув, я опустился на освобожденное кресло, повернулся к молодым сотрудникам.
— Так что у вас за проблема?
— На рабочем столе была папка с документами для презентации… меня теперь уволят, да? — парень, недавний студент, очень волновался.
— Многое поправимо, — серьезно заверил я его и развернулся обратно к заупрямившемуся компьютеру.
Кот поднял усатую наглую морду и серьезно взглянул на меня. Он… подмигнул мне.
Так, главное со своими видениями не разговаривать. Тем более, при всех.
Сжал мышку и сдвинул курсор по склону гор. А красивый, кстати, изгиб… нет, потом. Так, где у них файлы резервных копий?..
Нужные файлы были возвращены на рабочий стол, оказались, разумеется, теми самыми. Хозяин компьютера радостно перекинул документ в очередь печати их принтера. Я, поднявшись, пошел прочь, не слушая потока их благодарности. Молодежь! Из пустяка раздувают такую проблему!
После работы — день оказался, к счастью, достаточно суетливым, чтобы задуматься о галлюцинациях — я отправился в хороший маленький бар, заказав большую кружку пива. Сел на столик в стороне, положил портфель рядом на стол. Возле зеленого кота, валявшегося на деревянном столе. Этот мерзавец так посмотрел на кружку пива! А потом уставился на меня так пристально, что, казалось, он сейчас во мне дырку протрет. Ну и пусть! Отдых я заслужил к концу рабочего дня. Хотя бы такой.
Сел напротив и стал медленно потягивать пиво. Под недовольным взором этого зеленого скота. Все удовольствие испортил, упрямая морда!
Боги, я совершил что-то дурное, что вы послали мне его?..
Но увидеть зеленую морду напротив оказалось намного проще, чем кого-то из богов. Ну да ладно. Если б к зеленой кошачьей морде примешался бы еще с осуждающим взглядом какой-то бог… нет, кота мне вполне хватает. И пиво, кстати, приготовлено неплохо.
Вообще, я — самый обычный японский мужчина. Семья у меня самая обыкновенная. Работа вполне обычная. Таких на земле миллионы. Ничего совсем уж выдающегося я в жизни не совершал: ни хорошего, ни дурного. Ходил в детский сад, таская тяжелый ранец, учился в школе, после пошел в обычный институт, по технической специальности. Меня не за что наказывать этим котом. А вот в отпуск съездить не помешало бы. Да хотя бы в выходные съезжу на ближайший к Осаке о-сэн. Семью возьму с собой, а то давненько мы вместе не отдыхали.
Когда вернулся домой, жена пекла торт, Рю делал домашнее задание в своей комнате, а Мамору… рисовал на обоях в гостиной. Мальчишка так увлекся, что вообще не заметил моего возвращения.
— Что, родной отец не заслуживает больше приветствий?!
Мамору, взглянув на меня, внезапно улыбнулся.
— Пап, я решил стать дизайнером!
Я не сразу слова подобрал от возмущения. Но… рядом с сыном внезапно появился зеленый кот. Что его так развеселило, не пойму, но это зеленая тварь бодро танцевала. Достали! Я, что ли, рехнулся?..
Я долго орал на младшего, втянувшего голову в плечи. Даже Нодзоми с кухни прибежала посмотреть, что у нас случилось. И Рю выглянул посмотреть.
— Я, значит, на работе с утра до вечера, а ты вот как?! — орал я, отстраняя жену от нас. — Лень уже родного отца поприветствовать?! Надо гадить на вещи, которые он с таким трудом купил?
Нодзоми отступила от нас, но сердито на меня смотрела.
— Я просто хочу стать дизайнером! — Мамору уже ревел. — Я не собирался нигде гадить! Я только… я только хотел сделать рисунок! Красивый рисунок! Вот здесь! На этих обоях нескольких мягких веток не хватает…
— Ах, ты только хочешь стать дизайнером? Так пошел бы в клуб любителей рисования! Учебников бы по живописи купил или взял бы в библиотеке! Зачем гадить обои в гостиной?!
— Но для того, чтобы стать дизайнером, мне надо много тренироваться! А гостиная… я просто украсить ее хотел!
— Да что ты занимаешься всякой ерундой?! Мать сказала, ты получил 30 баллов за недавний тест по математике! Тебе нужно как следует учить математику, а не рисовать на стенах!
— Но я ненавижу математику! И я хочу стать дизайнером! Вообще не хочу работать с какими-то числами и умножением!
— Да даже дизайнерам приходится объем материала вычислять! Но не будем об этом дерьме. Ты должен хорошо учиться, а потом поступить в хороший университет. Только так сможешь толково защищать свою семью!
— А разве я не смогу защитить мою семью, делая любимое дело? Сколько б ни случилось препятствий на моем пути, да хоть сто тысяч, почему я не могу жить, делая любимое дело?
— Я тебе приказываю: иди и хорошо доучи математику! И чтобы принес минимум 80 баллов за следующий тест! Слышишь? Отец тебе приказал учить математику!
Мальчишка упрямо глазами сверкнул.
— Я все равно буду исполнять мою мечту! Я стану дизайнером!
Меня бросило в жар.
— Тупица! — проорал я, свирепо глядя на него.
И в этот миг стоящий за ним зеленый кот внезапно заплакал. И исчез.
А с кухни внезапно повеяло горелым тортом.
Жена в ужасе посмотрела в сторону кухни. И убежала спасать выпечку. Если ее еще можно было спасти.
За ужином никто не произнес ни слова. Из-за нашей с Мамору ссоры Нодзоми отвлеклась — и торт сгорел. Нодзоми сначала пыталась отскоблить пригорелый край, но внезапно расплакалась. Рю только вздохнул. Но Мамору вдруг поднялся, на кухню прошел, забрал у матери нож и под ее растерянным взглядом отрезал большой кусок.
— Постой! — возмутилась она.
Но мальчик уже оторвал приличный кусок, прожевал, проглотил.
Мать напряглась.
— Вкуснятина! — бодро сказал он и к своему месту за столом в гостиной пошел.
Я видел, что сильно прогорела нижняя часть. Но этот мелкий сегодня был в соответствии со своим именем, настоящий защитник. Хоть и таким глупым способом, но материнские нервы попробовал защитить. А вообще, мы оба виноваты: мы своею ссорой ее довели.
Поэтому поднялся, прошел на кухню и под потерянным взглядом жены отрезал и себе большой кусок. Откусил тут же. Фу, горечь! Но это примерно как и с главой фирмы.
Сделав серьезное лицо, спокойно сказал:
— Неплохо, — и унес это в свою тарелку. Есть.
Рю только насмешливо вскинул брови, смотря на меня и младшего брата. Но когда взгляд материнский переметнулся на него, он себе еще одну рыбу на тарелку утянул, побольше. Самую большую, покуда не смотрели мы. И Нодзоми, всхлипывая, вернулась к нам за стол. Сама свой торт есть не осмелилась. Но мы с Мамору бодро хрустели горелым горькими коржом, прежде чем добрались до верха с кремом и вишневым вареньем. Меньшой вообще быстро свой дожевал и кинулся отрезать еще. Прежде, чем мать это попробует. Мысленно вздохнув, я пошел и забрал последний кусок. Мы виноваты — нам и отвечать. Надеюсь, до больницы дело не дойдет. Жаль только Рю совсем не пытается хоть как-то поддержать мать.
После ужина я пошел читать газеты. А Мамору просочился в комнату к брату. Я не собирался их подслушивать, но меньшой говорил слишком громко:
— Слышь, я понял, почему люди воюют!
— Да пошел ты! — возмутился Рю. — Не видишь? Я занят! Вышло интервью о юности самого известного в этом сезоне американского футболиста. Он раскрывает секреты успеха. Он обещал в заголовке рассказать кое-что важное о себе и своей карьере.
Но и Мамору считал свое дело самым важным:
— Я чувствую себя очень расстроенным и хочу что-нибудь разбить. Может быть, войны затевают люди, которые очень несчастны?..
— Да заткнись ты! — проворчал Рю. — Только и бубнишь, что какую-то ерунду! Свали, а?
Голос младшего сына задрожал, когда он тихо сказал:
— Старший брат плохой человек.
Парень саркастично ответил:
— Ага, я мерзкий гад. Не свалишь — прибью.
Мамору сбежал в свою комнату. Громко музыку врубил.
Как обычно…
Но я ошибался.
В этот раз мы слишком сильно поссорились. Мамору вообще больше со мной не говорил. Хотя Нодзоми показала мне листок с теста на 83 балла. Хотя я к нему серьезно подошел с этим листком и похвалил: «Молодец, наконец-то ты занялся делом». Он тогда просто ушел от меня и заперся в своей комнате. Даже в туалет не выходил. Видимо, покинул ее лишь когда я ушел на работу утром. А к вечеру снова заперся в своей комнате.
Да, впрочем, с Рю мы тоже почти не разговаривали. Парень записался в футбольный клуб и то пропадал на тренировках со своей командой, то в библиотеке. Как-то раз, наткнувшись на меня за окончанием ужина и напоровшись на мой укоризненный взгляд, старшой твердо произнес: «Я же Рю, «дракон», я просто обязан стать капитаном школьной команды. Но лучше если я стану капитаном футбольной команды Японии». Словом, он таскал тесты по 70–80 баллов, а еще постоянно пропадал со своей новой компанией из их футбольной команды.
Дома стало тихо.
Дома атмосфера вообще вскоре стала ужасной. Даже Нодзоми притихла. Побледнела, похудела. Это наши мужские разборки, она больше не встревала, но спокойно смотреть на нас, молчаливо расходившихся по комнатам, не хотела.
И вроде мы не ссорились. Мы больше не ссорились. Но совсем друг с другом не говорили.
Но я же не должен был извиняться перед этим мелким придурком! Я для него хорошего будущего хотел. Художники, дизайнеры — это все так зыбко! Да и признавать, что ошибся я сам… ну уж нет! Но он хотя бы стал учиться лучше. Так у него будет больше шансов поступить в университет получше. Даже если и не в Тодайдзи.
Мерзкий зеленый кот тоже больше не появлялся. Жуткое существо, нарушившее стабильное течение моей жизни, наконец-то исчезло — и я смог вздохнуть спокойно.
Только… вот какое-то время прошло с тех пор… я не сразу смог осознать это смутное чувство, но…
С того дня, как этот безумный зверь исчез, что-то внутри меня безвозвратно нарушилось: весь мой привычный и родной мир начал мне казаться каким-то блеклым. Скучным. Но что такое случилось со мной?.. Ведь ничего же в моей жизни не изменилось!
Однажды Нодзоми утром сказала мне, когда мы сидели за столом двое:
— Послезавтра день рождения твоей матери.
Стыдно признаться, но в веренице потрясений и будничных событий я совсем об этом забыл!
— Может, съездим, навестим ее? — продолжила жена, внимательно смотря на меня.
— Может, — кивнул я.
По-хорошему если, давно надо было это сделать.
— Может, съездим вчетвером? — женщина подалась вперед, ко мне, глаза ее радостно зажглись.
— Да, давай, — я улыбнулся ей.
И получил потеплевший взгляд в ответ.
Но в поездке мы всю дорогу молчали. Жена, кажется, сильно этому огорчилась, но тоже молчала. Не пыталась нас разговорить.
В деревне как будто иначе идет время. Редкие постройки как-то изменились. Разве что деревья вытянулись повыше с последнего моего визита. Которые еще могли. А так двор… как будто еще вчера я это место покинул. Тогда в лужах отражался молодой парень, а теперь — серьезный мужчина за сорок лет.
Из-за дождя по окрестностям побродить не удалось. Пришлось планы отложить.
Мать подсунула мне свежих — ну, почти, на два дня опоздалых — газет, я серьезно их развернул, опустившись в старое кресло-качалку. Сделал вид, что не видел этих номеров прежде. Рю переключал старенький телевизор, ловил футбол. Ворчал, что не так хорошо видно. Пришлось кашлянуть многозначительно, чтоб он заткнулся и отстал от моей матери. Мать, жена и меньшой расселись в крохотной гостиной. Кажется, мать показывала им мои рисунки. Надо же, а я когда-то рисовал! Вообще не помню!
— А еще он мой портрет нарисовал в средней школе…
Недоуменно задержал переворачиваемую страницу газеты. Надо же, я и ее портрет рисовал?..
— Им учитель как раз задал нарисовать самого важного человека. А Сусуму родителей нарисовать решил. Вот, смотрите.
— Ого, как настоящий художник! — внезапно выдохнул мой скупой на похвалу старшой.
Я недоуменно застыл с газетой. Что там они такое смотрят?..
— Потрясающе! — пылко проговорила Нодзоми.
А Мамору, помолчав, серьезно уточнил:
— А где портрет дедушки? Ты же сказала, что он рисовал своих родителей.
А где портрет отца?..
Мать долго шуршала бумагами, но портрет почившего супруга так и не нашла. Нодзоми и сыновья притихшие ждали.
А у меня перед глазами снова всплыли почерневшие, морщащиеся обрывки, красные цветы на которых светились ослепительно ярко в ночной темноте…
Она и не найдет портрет отца. Там его нет. Я сам его сжег.
За обедом — мы сидели уже впятером, захваченные ароматом и вкусом хозяйкиной стряпни — Мамору, робко придвинул стул к бабушке и тихо сказал:
— Ба, я собрался стать дизайнером.
— Правда? — она улыбнулась, потрепала внука по щеке. — Как мило! Ты мечтаешь точно о том же, о чем твой отец мечтал в твои года.
— Э-э… — протянул меньшой потрясенно. — А разве отец об этом мечтал?
А мать повернулась ко мне.
— Сусуму, твое лицо… ты плохо себя чувствуешь? Может, я приоткрою окно?
Она вскочила, к окну бросилась. Ветер на нас свежий вечерний воздух метнул, отмытый струями дождя, запах влажной земли и… и у окна снова сидел Он.
И зеленый кот снова внимательно смотрел на меня. Нет, не может быть. Его нет. Он, правда, не существует! Вот ведь, даже мать, за взглядом проследив моим, не обнаружила ничего необычного ни за окном, ни вокруг окна.
А Мамору внезапно рассмеялся.
— Надо же, отец вообще забыл, о чем он мечтал!
Я был крайне смущен. Вроде не тот возраст, чтоб быть серьезно забывчивым.
— Не правда, я…
Я хотел ему ответить. Достойно ответить. Но… не смог. Не смог соврать.
Я забыл.
Я забыл, о чем я когда-то мечтал.
Стыдно признаться, но я совсем забыл какую-то часть собственной жизни!
Как я мог это забыть?..
Зеленый кот сел на полу у окна и заплакал. Я должен был обрадоваться, что эта надоедливая зараза так расстроена, но… мне почему-то стало самому паршиво. Я же не хотел его видеть больше никогда! Какое мне дело до того, светится ли от счастья эта морда или так горько плачет?!
Мать проворчала:
— Сусуму правда хотел в детстве стать художником.
Нодзоми и Рю растерянно молчали. Только Мамору решился спросить:
— Почему бабушка помнит папину мечту, а сам папа — вообще нет?
Вспыхнул и погас на несколько мгновений свет, потревоженный грозой. Вспыхнули в глубинах памяти, догорая в темноте, остатки крепкой бумаги. Я вспомнил ту ночь и пламя, пожирающее нарисованное лицо отца.
Я наконец-то четко вспомнил.
* * *
Я еще с младшей школы полюбил рисовать. Отображать все, что видел, на бумаге. Забирая мгновения у вечности. Задерживая их в недрах бумаги. То есть, сначала вечность могла и смеяться: она не узнала бы себя в сохраненных мной листах бумаги, да и те люди ни за чтоб себя не узнали, но… время шло, стопка листов росла, росли, проступая, новые штрихи и линии. Силуэты действительности, схваченные моею рукой, становились все больше схожими, как на бумаге, так и в реальности.
Я постоянно тренировался, когда мне в руки попадала бумага. И к средней школе уже сколько-то гордился собою, узнавая знакомые линии, которые раздвоились, узнавая на белых листах знакомые пейзажи, людей… рисование стало чем-то вроде воздуха для меня. Нет, это был мой воздух! Ничто не могло занять места большего, чем живопись, в моем сердце!
Однажды, незадолго до выпускного из средней школы, я поссорился с отцом.
— Какие предметы будешь подтягивать в старшей школе? — серьезно спросил он, заходя в мою комнату. — Надо б тебе уже задуматься о будущей специальности.
— Зачем мне думать? — я улыбнулся. — Я уже давно знаю.
— И что ты выбрал? — он подался вперед, отложив газету.
— Я стану художником!
— А если серьезно? — отец усмехнулся.
Его странный вопрос и усмешка меня удивили. Я возмущенно сообщил ему:
— Я совершенно серьезен, папа!
— И… — шумный выдох. — Ты серьезно собрался продавать людям вот это? — он брезгливо подобрал лист с пейзажем из моих фантазий: сказочный город, где дома сплелись из металла и кристалла с редкими древнекитайскими постройками, мой недельный труд над совершенством линий и силуэтов, отчасти подсмотренных во сне. — Вот эту вот… этот бред?
Я замер с карандашом, не донесенным до листа бумаги. Я просто устал повторять творения давних и современных мастеров, японцев и европейцев, решил попробовать что-нибудь новенькое, взялся за новый жанр. Новые силуэты, непривычные мне фактуры металла и кристаллов, игра света на бликах камней. Я просто хотел стать совершеннее и попробовать что-то новое, в создании которого я больше не буду никому подражать.
— Просто… — запнулся под его тяжелым и пристальным взглядом, — Просто все полотна великих мастеров уже созданы, а я хочу сделать что-то, следуя себе.
— Полотна… — отец скривился. — Великих мастеров? А, ты себя считаешь кем-то великим? Не рановато ли?
Я шумно выдохнул. Нет, я не считал. Я уважал великих художников прошлого и современность, да и совсем другое имел в виду!
— Послушай, Сусуму, тебе уже почти шестнадцать. Пора б уже стать реалистом, — мужчина, так жестоко посмеявшийся над моими мотивами, склонился ко мне. — Ты, конечно, мог бы продавать портреты, но людей богатых не столь уж и много, у неизвестного молодого художника картины тем более вряд ли купят. Ты бы мог рисовать в стиле приличных мастеров древности, попробовать познать суми-э или хотя бы китайскую живопись, но кто все это купит у неизвестного тебя? — накрыл ладонью звездолет, подобный хрустальной птице, с просвечивающими внутренностями. — Право же, оставь это. И начинай уже готовится к экзаменам в конце школы. Три года осталось. Еще есть время подтянуть все, что ты упустил со своими этими глупостями.
— Но я хочу…
— Я все сказал! — он смял край моей картины и вышел, тихо, но безвозвратно прикрыв за собой дверь.
Он сообщил мне, что терпеть художника не будет.
Я посмотрел на помятую картину, почти законченную и безвозвратно испорченную. В душе то поднимался обжигающий гнев, то застывала ледяная растерянность.
Я не смог отстоять то, во что верил и к чему стремился всей душой. У меня… просто не хватило смелости. Да и его слова… кому я нужен?.. Зачем?.. Этот мир вполне проживет без меня.
Вечером я разжег огонь во дворе, куда выбросил все мои картины и наброски, а портрет отца лежал сверху них. Отец лишь криво усмехнулся, в окно выглянув. И просто молча ушел. Мне уже прежде противно было видеть его, а теперь и вовсе родилось желание уйти и никогда не возвращаться. Я еще слаб и зависим, но однажды я уйду насовсем!
Ветер внезапный разметал листы бумаги по двору, словно ками услышали отчаянный крик моего сердца и различили мое желание спасти свои опыты, копии великих и смелые, редкие пока эксперименты. Я со слезами собирал их во дворе. Отец так и не вышел. Он уже, кажется, все сказал.
Я не посмел оставить хоть один лист себе. Свалил небрежно в кучу плоды моих усилий, чиркнул спичкой. Ветер поднявшийся первую затушил, я дрожащими руками зажег вторую. Новый порыв холодного воздуха — и плоды долгих часов моих трудов вспыхнули в один миг! Я отвернулся, не в силах смотреть на них, наступил на выпавший портрет отца. Отец так и не вышел. Его изображение я сжег последним, мстительно наблюдая, как огонь слизывает сантиметр за сантиметром слои его лица, как изображение человека, которому я верил, скрывается в темноте. Как съеживается красивая белая бумага, обращаясь в черные лохмотья и прах.
Учеба стала отличным оправданием, чтобы его пореже видеть. Местная библиотека, скромная, но стоящая в стороне от нашего дома — моим убежищем. Тем более, я хотел, чтобы мое существование в этой затхлой местности закончилось поскорей.
Но… даже вырвавшись в город, я рискнуть своим спокойствием не осмелился. Я просто не решился довериться себе и этому внутреннему голосу, который многое бы мне рассказал, но который не мог дать каких-то серьезных гарантий, что мы с ним сможем устроить. Да и истории известным мастеров, которые я читал, пытаясь понять их душу и мысли, говорили, что везло не всем.
Я… просто струсил. Я не решился рискнуть всем. Да и мать писала едва не каждую неделю, расспрашивая обо всем, что случалось там в городе, волновалась, как я там устроюсь, как сдам экзамены. Она же дала мне денег на первое время — богам известно, где взяла и скопила — и постоянно присылала какие-то съестные посылки, боясь, что я там без нее совсем отощал и ветер меня унесет…
Со дня той злополучной ссоры и выдвинутых отцом требований я больше ничего не рисовал. Пошел изучать технику и набирающие популярность и глубину компьютеры. И работу в фирме нашел, пройдя испытание еще на последнем курсе. Матушка постоянно писала, что радуется за меня и бесконечно гордится мной. Должно быть, в деревне нашей и окрестных уже не осталось людей, которым еще было не известно, что ее сын поступил в Тодайдзи.
Отец писал редко и кратко. Первые два года я рвал его письма, не читая, а потом он просто умер. В разгар экзаменов. Мне даже не пришлось ездить домой, чтоб увидеться с ним в последний раз.
Хотя, конечно, я с годами стал иногда жалеть о своем гордом упрямстве, но говорить о нем было слишком мучительно. Я предпочел не вспоминать. Проще было забыть.
* * *
Все молчали, как-то слишком серьезно глядя на меня. И я молчал. О чем еще было говорить? У меня есть нормальная работа, моя жена просто содержит дом в порядке и воспитывает детей. Ко мне не должно больше быть никаких претензий. Но снова стало так тоскливо внутри…
Два дня пролетели незаметно. Мы гуляли по округе, дети, оживившись, много болтали с бабушкой и между собой, а мне не обязательно было много говорить. С Нодзоми, не сговариваясь, мы почистили дом и двор, хотя там у матери и так было очень чисто, я подчинил все, что уже начало разваливаться. Видел слезы счастья в глазах матери, смотревшей на нас. А мне хотелось плакать по другой причине. Какой?.. Я даже сам с трудом понимал. Или просто хотел поскорее сбежать отсюда и забыть.
В день нашего отъезда, после очередных объятий и слов прощаний, меньшой вдруг поднял голову и как-то надолго взгляд задержался на крыше. Он совсем забыл про нас всех. Хотел было отдернуть его, но, не удержавшись, сам посмотрел вверх.
На узкой, вытянутой вверх крыше сидел тот же самый подлый зеленый кот. Мерзкий зверь смотрел сверху вниз на нас и плакал. На меня смотрел?.. Нет, ему в глаза.
Сердце удар пропустило.
Может ли… мой младший сын его видеть?.. И как тут уехать спокойно, зная, что это чудовище теперь переехало в дом, где живет моя мать?.. Но как остаться под таким глупым предлогом: «Мать, я тут надумал, что завтра прогуляю работу, потому что видел на крыше твоего дома чудовище»?! Нет уж, решат, что я спятил совсем. Но и оставить его с ней… чего ему нужно?! Что он преследует меня?
— Мамору, что ты? — жена тронула плечо сына.
— Не, ниче, — тот отвернулся от крыши и безмятежно улыбнулся ей.
Хотя мне показалось, что в улыбке мальчика было что-то искусственное. Старею, что ли?.. Становлюсь мнительным. Но только бы сил хватило и выдержки доработать хотя бы до конца учебы Рю в университете!
Последовали новые объятия и слова прощания, и благодарности, любезности, которые две женщины лили просто через край.
— А, надо б еще кое-что сделать, — резко перебил их я и быстрыми шагами направился к скромному местному храму.
Священник меня, кажется, уже и не узнал. Но улыбнулся приветливо. И не переставал улыбаться, когда купив пару десятков амулетов, я еще и обряд изгнания демонов из деревни заказал. Ну, мало ли. Но я заплатил любезно.
Матери соврал, что просто сходил помолиться, раздал всем амулеты. Ей была приятна моя сыновья заботливость. А я, взгляд подняв и мерзкой морды на крыше уже не заметив, с облегчением выдохнул. Хотя Мамору как-то странно на меня посмотрел. Ничего, я вернусь в столицу и еще пару молебнов о благополучии всех своих близких закажу, мертвых и живых.
Хотя… но отец или кто-то из полузабытых предков и родственников вряд ли бы пришел мстить в облике кота? Да вроде и обращались мы со всеми прилежно, таблички ихай прилично хранили на алтаре. Да и… вот отец осуждал нереалистичность, а сам б пришел зеленым котом? Нет, бред. Я лучше поверю, что демоны существуют. Хотя совсем не понимаю, с чего одна из чудовищных морд начала приставать ко мне. Но виду родным не подам, что нечто со мною случилось. Ох, хватило б нервов и здоровья поднять на ноги хотя бы Рю. Но лучше постараться и вытянуть и Мамору. Жене безумно будет сложно, если что-то случится со мной. Она ни дня в своей жизни ни работала, сразу после университета выйдя за меня.
В поезде мы часть пути провели в молчании. А потом Мамору, уже минут пять пристально смотревший на меня — я притворялся, будто вид за окном меня и правда интересует — внезапно серьезно спросил:
— Пап, а почему ты свою мечту задушил?
Я вздохнул. Не хотелось о том говорить, но он слишком внимательно смотрел на меня. Да и Рю внезапно оторвался от окна, место у которого с боем и с воплями у меньшого отвоевал. Впрочем, это был первый раз за долгое время, когда Мамору сам обратился ко мне, да так внимательно на меня смотрел. И эту хрупкую связь, вновь проявившуюся между нами двумя, мне захотелось попробовать сохранить. Особенно, когда покосился на супругу и заметил радостный блеск ее глаз: устала она от наших ссор, надеялась, что хоть сегодня помиримся.
— Не то, чтоб задушил… это… как бы сказать тебе?.. Это… просто… как обычно. Дети всегда мечтают о чем-то масштабном и трудноисполнимом, но… когда они вырастают, то их мечты меркнут или тускнеют. Они… просто важны как мечты. Не более того. Мечты, конечно, прекрасная часть нашей жизни, но самою жизнью им не стать. Да и… взрослые просто мечтают по-своему. Там… повышение на работе, уютный и крепкий дом, научное открытие, жениться…
Сын сердито смотрел на меня.
— Я не предавал свою мечту, Мамору. Я просто… нашел новые мечты, только и всего.
— Обманщик! — меньшой вскочил, сжав кулаки — и на нас стал оглядываться весь вагон. — Ты разве мог забыть, сколько рисовал важные для тебя вещи? Да и… — мальчишка шумно выдохнул. — Если стать взрослым — это непременно надо предать себя, то я взрослым стать не хочу!
— Смешной! — я встрепал ему волосы, а он сердито втянул голову в плечи. — Нас не спрашивают, хотим ли мы вырасти или нет. Мы просто вырастаем. И из своих желаний в том числе.
— Но ты хотел рисовать! — упрямо сказал он, из-под моей руки вывернувшись. — Ты хотел рисовать что-то свое, чего никто не рисовал до нас! Ты хотел рисовать воплотившиеся мечты людей о будущем и…
Я поморщился — и сын внезапно замолк.
Откуда?.. Этих рисунков уже нет, а мать могла их и не запомнить.
— Да мало ли что ты хотел рисовать. Предавать-то себя было зачем?
Нахмурился. Он внимательно следил за мной.
— Хмуришься. А стал ли ты счастлив? Кажется, нет. Но ты почему-то желаешь пройти через все это мне, — он скрестил руки на груди и ушел в какие-то злые и невеселые мысли.
Я тоже молчал, но вскоре не выдержал.
— Слышь, Мамору…
— Ну? — сердитый взор.
— Кто рассказал тебе?..
— Один твой знакомый.
Мне почему-то морда зеленая вспомнилась, смотревшая на меня сверху вниз. Захотелось сплюнуть.
— Какой?
— Секрет.
Значит, мать запомнила мои последние рисунки. Иначе и быть не могло.
Мы несколько минут проехали в молчании. Молчала даже жена, не зная, что с нами такими упрямыми делать.
Мамору, смотревший из-за брата в окно, тяжело вздохнул.
— Пап, ты странный. Тебя не пугают жуткие новости, что где-то война или кого-то машина переехала. Но тебя пугает, если я хочу мечтать и жить, как хочется мне. Почему?.. Взрослые такие странные!
— Говорю же, это не практично! — вздохнул.
Старшой саркастично ухмыльнулся:
— Говорю же, брат у нас дурачок. Постоянно спрашивает ерунду.
Жена попробовала вмешаться:
— Мамору еще просто маленький, а маленькие дети любят задавать много вопросов.
— А твой футбол — это практично? — вылез обиженно младший сын.
— Так я ж не собираюсь посвятить этому всю свою жизнь. Просто в университет пойду, где есть своя команда и оборудование на высоте… — мой взгляд растерянный поймав, старший сын внезапно замолк.
— Ну, как хобби… в этом есть смысл, — серьезно кивнул я.
Рю шумно выдохнул.
Вроде не поссорились. Вроде.
— Сусуму, а почему ты нам прежде ничего не рассказывал про свою мечту? — осторожно коснулась Нодзоми моей руки. — Стать художником… разве в этом есть что-то постыдное?
— Говорю же: я теперь мечтаю о другом!
Теперь уже на мой крик стали оборачиваться люди.
— Я давно мечтаю о другом, — сказал уже тише.
— Врунишка! — поморщился Мамору.
— Говорю же, я давно…
— Врешь ты все! — он обиженно надул губы.
Теперь уже я не выдержал.
— И почему вообще я должен отчитываться перед тобой?!
Супруга многозначительно кашлянула.
Отвернувшись, я стал смотреть в окно. Против хода, так что в уплывающем от меня мире было что-то тоскливое. Мире потерянном…
— А, может, ты просто мне завидуешь? — внезапно спросил упрямый младший сын.
— Чему? Разве ты чего-то достиг?
— Ну, перестаньте! — рассердилась Нодзоми. — Я вот вам обоим завидую.
— Да ну? — Рю вскинул брови.
— Даже троим, — женщина улыбнулась. — Я вот никогда не мечтала ни о чем таком.
— Зато ты не знаешь боли, такой, когда твоя мечта гибнет, и вместе с нею гибнет твоя вера в свои силы.
Они все притихли, как-то внимательно смотря на меня.
— Но это обычное дело, — проворчал я, отворачиваясь к окну, на убегающий от меня мир и на оставшуюся где-то вдалеке родину.
Нет, просто деревню. Просто место, где я родился и вырос. Без города помыслить свою жизнь я уже просто не могу.
Они как-то мрачно молчали. Воздух как будто уплотнился и натянулся меж нами, чуть только тронь неровным движением — и тонкая ткань доверия между нами прорвется, как рисовая бумага на седзи.
— Люди мечтают. Люди свои мечты теряют. Обычное дело. Я не считаю, что в моей жизни случилось что-то совсем ужасное и сверхъестественное, — добавил, не смотря на них.
Они молчали оставшуюся дорогу. И я тоже.
Вечер… тихий вечер. Вокзал, такси. Дом притихший. Нодзоми, которая ушла на кухню, чтобы внести в дождавшийся нас дом какие-то звуки. Хотя тихие. Уютные такие звуки.
Переодевшись в домашнюю одежду, я пошел к телевизору в гостиной. Зевнув, включил привычный канал. Как раз на новости попал. И все как обычно: кто-то разбился, кто-то поехал кататься на лыжах и погиб под лавиной, а того мальчика, потерявшегося в лесу, нашли… мой милый и привычный мир. Все встало на свои места, как я того и хотел.
Утром следующего дня, до работы, я забежал в храм буддийский по пути и заказал дорогой молебен об изгнании демонов и благополучии всех моих близких. Сказал, во сне какая-то жуткая морда ходила за мной по пятам. Сказал и напряженно затих. Ничего, монах с вежливой улыбкой обещал прочитать очень действующие сутры, чтобы никакие нечистые силы не потревожили впредь покой меня и моих близких.
Вручив свою жизнь в руки специалистов, я спокойно на работу пошел.
День выдался обычный, совсем, так что я смог совсем уже успокоиться. Что там сделали монахи и тот священник, не представляю, но что-то они сделали хорошо. Не зря я туда свои деньги потратил.
Начальник нынче сердился, даже кого-то из стажеров уволил. Но я даже его рад был видеть. Даже волнуясь потерять свое рабочее место. Просто… куда лучше лица людей, чем та морда зеленая. О, только б никогда больше ее не видать! Даже переглядывания молоденьких коллег — наглой, слишком ярко накрашенной девицы, да парня с дурацкими шутками и нервной улыбкой — меня сегодня вообще не раздражали. Застав их в общей кухне, одних, готовящих кофе, как-то слишком прижавшись головами друг к дружке над кофеваркой, да обсуждающих, в какой рабу-отель сегодня пойти, я прикинулся, будто не сразу их заметил. Сначала к раковине пошел и долго, тщательно мыл руки. А они прикинулись, будто ничего такого не было вообще, торопливо разбежавшись. Парень — к кофе, девушка его — к холодильнику. Я сам прихватил себе чашку кофе и пошел работать дальше. Молодость, что ж тут поделаешь. Молодых испокон веков тянет друг к другу.
Вечером в бар с коллегами не пошел, сославшись на усталость после дороги. Просто… хотелось посидеть в тишине, делая вид, будто смотрю новости. На работе нынче день выдался нервный. Как обычно. И хорошо.
Видимо, в тот понедельник я слишком рано вернулся. Меня не ждали еще. Нодзоми и Рю заклеивали «шедевр» меньшого точно такими же обоями, как те, которые он измалевывал. Меньшой отсутствовал. То ли и правда ушел на прогулку с друзьями, как сказала жена смутившаяся, то ли сбежал, не в силах смотреть на ремонт.
— Повезло, нашла точно такие же, хотя уже столько лет прошло, — смущенно улыбнулась жена.
— Да, почти и не заметно ничего, — подтвердил я, оглядывая кусок, приклеенный вместо вырезанного.
Ополоснувшись под душем, в домашней одежде пошел телевизор смотреть.
Мамору, как и ожидал, вернулся поздно, когда мы уже сидели за столом. Пока его не было, все молчали. И мой взгляд то и дело притягивал опустевший кусок стены. Еще вчера там были геометрические узоры и цветы мальвы, а теперь — лишь редкие разводы волн, как и по всей комнате, легкие черные линии на тускло-голубом фоне. Тускло-голубой фон был почти так же девственно чист, как и лист белой бумаги, забытый меньшим в гостиной.
Сколько себя помнил, мой взгляд всегда притягивала голая поверхность, особенно, белые листы. Всегда было ощущение, что на том куске материала чего-то не хватает. Хотелось добавить туда новую реальность, заполнить пустоту чем-то иным. Люди обычно восхищаются вещами, а меня всегда влекла к себе пустая поверхность. Потому что даже сам иногда сказать не мог, какие узоры она может вскоре вместить в себя.
Но сегодня недавние узоры исчезли, и осталось мерзкое чувство пустоты. Сейчас, глядя на тот угол спокойно, как раз с обеденного стола, я вдруг понял, что в той части комнаты как будто и правда не хватает каких-то растений. Так уж были ассиметрично расставлены горшки Нодзоми. Мамору тоже добавил ассиметричных линий, но со стола… кажется, что-то было во всем этом. И даже этот хитрец в основном использовал геометрические фигуры, поскольку не мог исполнить много цветов без кривизны. Или он сделал края тех листьев такими намеренно? Тьфу, я же первым и возмутился, увидев пространство за шкафом таким! Теперь еще и смотрю туда непрерывно. Кажется, несколько уже минут.
Вздохнув, отвернулся.
Нодзоми со вздохом на кухню ушла, сладкое принести. И тут-то как раз в дом влетел Мамору, прокричал:
— Я дома! — и кинулся к пудингу вместо мытья рук.
Я отправил его помыть руки. И он, сникнув, ушел. Рю язвительно засмеялся. Хотя меньшой не слишком-то и старался, судя по тому, как быстро вернулся. Чтобы сыновей от подхода к новой ссоре отвлечь, супруга заговорила:
— Может, я и не знаю, каково это, когда мечта сбывается или проваливается. И никаких особых мечтаний у меня не было. Но в детстве мне просто нравилось смотреть на картины. Я могла подолгу на них смотреть. Думала, почему художники выбирают именно эти линии и цвета? И как у них получаются их творения? Вроде все люди одинаковы, у нас по два глаза, две руки, две ноги. Но я почему-то так не могу. Я совсем не могла нарисовать ничего. Это грустно, — женщина внезапно улыбнулась, посмотрев на меня. — Но я тогда и представить не могла, что потом стану женой художника!
Я молчал. Сыновья тоже притихли. Нет, подъедали пудинг, покуда мы болтаем.
— Сусуму, а почему ты никогда прежде не рассказывал, что любишь рисовать?
— Как видишь, я спокойно живу без этого. Давно уже, — я торопливо выхватил последний стакан с пудингом из-под протянутой руки Рю.
Мамору, торжествующе улыбнувшись, достал из-под стола два не начатых стакана: один поставил перед собой, к двум пустым, а другой — к матери, которая к десерту еще не притронулась.
— Но, все-таки…
— Правда, спокойно живу. Разве ты видела когда-нибудь меня с карандашом в руке?
— А тебе так хочется отобрать мои карандаши? — усмехнулся коварно меньшой.
— Похоже, наш Мамору — кара богов тебе, отец, — засмеялся старший сын.
— Нет, я — ваш подарок! — возмутился второй.
Сейчас они опять поссорятся!
Они уже свирепо друг на друга смотрели. Даже забыли о пудинге. Я испытал искушение стащить у кого-нибудь себе второй стакан. Но я же взрослый! Мне не пристало играть в такие глупые игры и отбирать у детей сладости. Хотя настроение эти ворюги мне попортили. Сожрали уже почти все, не думая о других!
— Почему вы все время ссоритесь по каким-нибудь идиотским поводам?
— Просто им нравится ссориться, — рассмеялась Нодзоми. — Хобби у них такое.
Мы все рассмеялись. Впервые, как в старые добрые времена.
Я снова невольно посмотрел на опустевший кусок стены. Эта голая стена, как тело стыдливое и обнаженное, смотрела украдкой на меня. Опустошенная и лишенная своего наполнения. И еще этот разговор, поднятый женой… как будто ножом провели по пальцу, неприкрытому ничем.
Терять свою мечту больно. Но, что уж тут поделаешь. Я уже, наверное, забыл, как держать кисть и карандаш. Да и на что в моей обычной жизни какая-то там живопись? Давно уже живу без нее. Привык. Да и так экономнее. Надо забыть обо всех этих пустяках и поднять на ноги сыновей. Вот это серьезное дело.
Только до чего же мерзко выглядит пустой кусок стены!
Буддийские монахи со своими прочитанными особыми сутрами, ритуалы каннуси, амулеты двух течений, похоже, свое дело сделали: тот мерзкий зверь перестал являться мне. И, если первые дни я еще вздрагивал и нервно оглядывался, не покажется ли где снова той жуткой зеленой морды, то впоследствии смог успокоиться. Жизнь моя вошла в привычную колею.
Хотя меньшой не успокоился. Он похудел, поскольку копил деньги, которые я давал ему на еду и на карманные расходы, а потом внезапно в дом ящик из магазина для художников притащил: уйма альбомов, бумага рисовая для каллиграфии, бумага для акварели, бумага для пастели, краски акриловые и акварельные, для ткани и бумаги, пастель, восковые мелки, карандаши простые и акварельные, уголь, сангина, сепия, мел, коробка грифельных карандашей разной мягкости и жесткости, ластики, штука еще… вместо ластика какая-то. Короче, он много всего приволок. Как не надорвался от такой коробки вообще? Боюсь, взять такси денег у него не хватило, и он волок все на тебе. Где там Рю ходил, не знаю. Или он просто Рю не сказал? Но явился вспотевший и сияющий. Что ж, хоть так. Но я ему устрою, если притащит меньше 60 баллов по тестам!
Я с досадой смотрел, как он использует акварельные карандаши, заняв весь стол в гостиной к моему приходу. Хотя, надо признаться, чья-то идея запихнуть акварельные краски в корпус для карандаша мне понравилась. Мамору еще плохо кистью владел, линии выходили неровные, но карандашный корпус краску поддерживал, а стержень определенной толщины помогал регулировать выходящие линии. Можно было наводить штриховку, смешивать мягко разные тона. Или разбавлять водой, наводя акварельные облака нежных оттенков по бумаге во всех или некоторых местах.
— Па, хочешь попробовать? — поинтересовался мальчик, повернув ко мне лицо в радужных разводах.
— Не грызи эту дрянь, она, возможно ядовитая! — проворчал я.
Сын недоуменно моргнул.
— И вообще, иди, учись. Если меньше 80 баллов принесешь хоть по одному предмету — я тебе больше карманных денег не дам, — и сердито ушел в ванную комнату.
Это новшество, эти самые акварельные карандаши, которых в моем детстве не было, мне жутко хотелось попробовать, но сын же распустится, если я буду ему потворствовать и сяду рядом с ним рисовать, забыв обо всем другом. И вообще, взрослому отцу семейства не пристало сидеть, обложившись корпусами цветных карандашей. Лучше бы я начал разводить бонсай.
Но на бонсай меня не тянуло, да и любое хобби требует времени и денег, а у меня скоро Рю закончит старшую школу. Надо будет чем-то за обучение его платить. К счастью, Рю хоть понимает, что его беготня с двумя толпами потных парней за одним мечом — это лишь забава, лишь только на время. А так-то… пусть бегает, лучше же, чем если б с сигаретами да с янки ходил.
Мамору за тест получил 79 баллов. Я вздохнул и перестал давать ему на развлечения. Я же предупреждал. Но на еду выдавал как и прежде, чтобы здоровым был и не голодал. И Нодзоми чтоб за него не волновалась. Да и он такую коробищу рисовальных принадлежностей притащил, что ему там надолго хватит.
На стенах меньшой, к счастью, больше не рисовал. Украшал свою комнату листами с узорами, но не цеплял их к обоям или мебели: просто как-то прилаживал или вешал на нитках. Шнурки из разноцветных нитей научился делать. Постоянно попадался мне на дороге в ванную с руками и лицом в радуге пастелей или акварели.
Жена замучилась уже отстирывать его любимую футболку. Так он через несколько дней просто взял и превратил серую ткань в буйство из разноцветных брызг. То ли радужная вселенная, то юный художник просто споткнулся и коробку с открытыми красками на себя перевернул. Хотя, наверное, стены и мебель, и пол они с женой вдвоем оттирали к моему приходу. И обои сияли девственной чистотой. И то хоть хорошо. Или просто Нодзоми помнила, где купила новые, такой же расцветки как предыдущие? Но видимых следов преступления обнаружено не было, так что пришлось мне успокоиться.
И, хотя я и наказал его, Нодзоми сама ему купила книгу с узорами и символами разных народов. По тому поводу у нас состоялся долгий и тяжелый разговор, когда дети уже уснули. Если я их наказываю, а она поощряет, то разве толк от этого какой-то будет? Супруга вроде обещала исправиться, но меньшой постоянно о промахе ее напоминал: на его футболке-вселенной из разноцветных звезд теперь выросли откуда-то из глубины причудливые ветви трав и непонятных растений.
Кот больше не появлялся, сыновья как обычно вредничали, жена была исправной домохозяйкой, на работе то было спокойно, то глава опять неиствовал, готовясь к очередной важной сделке или конференции. Все шло как обычно, без каких-то крупных потрясений. Вроде все было хорошо, но появилось странное чувство, что чего-то как будто не хватает.
Я гнал это необоснованное и нелогичное чувство, я забывал о нем, погрузившись в работу или пропуская стакан-другой пива в баре с коллегами после работы, но… это необъяснимое чувство все равно упорно возвращалось.
Я слишком долго думал об этом всем. Сердце начало как-то странно биться, как-то дрожали руки и стакан в баре выронил. Хозяин там был дружелюбный, ни слова не сказал, лишь велел молодому сотруднику собрать осколки. Я едва заставил его взять день за испорченную посуду. Словом, все обошлось.
Но иногда мне опять становилось не по себе.
Это странное чувство… на что же оно похоже?
Голод как будто… по чему-то другому. По новизне?..
В выходные мы съездили с семьей на дальний о-сэн, где никогда не были. Хорошо отдохнули. Дружно. Расслабились в горячей воде. Минералы оттуда явно наше здоровье укрепили, ровно как и гордость за простоту и красоту родной обстановки в рекан. Ровные, четкие линии, ничего лишнего, мягкий свет, струящийся через рисовую бумагу, приятный полумрак, родная полутень… я проснулся раньше Нодзоми, лежал на своем одеяле и смотрел, смотрел… родные линии родной культуры и архитектуры успокаивали…
Но через пару недель это странное и нелогичное чувство вернулось. Словно чего-то и правда не хватало.
Я стал каким-то другим. Странным. Вот сидели мы с коллегами в баре, тянули пиво у стойки. Один из младших начальников, молодой еще, около тридцати лет, заказал себе компанию в виде двух молоденьких хостесс. Потом еще одну. Юные девушки, свежие лица. Они позволяли ему их обнимать, громко смеялись, когда он, разгоряченный алкоголем, много и нелепо шутил, оживленно болтали о разной ерунде, сверкая белоснежными зубками и яркими украшениями. Мой взгляд почему-то задержался на них. Отвлекся лишь, когда мимо прошла другая девушка к другому столику.
— Красивая, правда? — многозначительно ухмыльнулся мне коллега.
— Красивая фигура, только это платье из красных блесков… нелепое! Вот, эта ее вульгарная бижутерия сливается с этим блеском, теряется красота силуэтов завитков растений…
— Это серебро! — взвизгнула девушка, нервно оборачиваясь. — Настоящее!
— Смысл какой таскать блестящие висюльки поверх блестящей материи?
Все замерли. Я сам понял, что ляпнул не то и не тем. Подхватил пальто и сумку и ушел домой, мол, что-то там надо было еще обсудить с женой насчет детей. Зря сказал про детей: это ее обязанность, но надо было что-то сказать.
Хостесс та, кстати, из того бара исчезла. Я ее встретил пару месяцев спустя у ювелирного магазина. Строгое черное платье с юбкой до колена, одна лишь цепочка, из причудливо составленных звеньев, да необычный кулон. Я споткнулся, когда ее увидел. Она улыбнулась мне.
— Думаете, удалась? — подхватила изящными пальчиками без кричащего маникюра цепочку, качнула кулон.
— Да, выглядит хорошо, — кивнул я.
— Я теперь работаю ювелиром, — внезапно улыбнулась девушка. — Пошла на курсы дизайна и увлеклась.
— То есть, сама сделала? — удивился я, смотря на цепочку.
— Цепочку — нет, я так пока не научилась, уж больно сложная работа. А вот форма кулона и эмаль — мое.
— Красиво, — я улыбнулся.
Потом, вспомнив, посмотрел на часы. Я еще не опаздывал, но мог.
— Спасибо вам, — внезапно сказала девушка.
— За что? — растерянно посмотрел на нее.
Смущенно улыбнувшись, она сказала:
— Меня тоже тошнило от того платья.
Недоуменно улыбнулся. Мы вежливо попрощались.
И больше я ее не видел. Хотя я потом замечал в витрине того магазина изумительные кулоны и серьги из серебра с цветами и геометрическими вставками из лазурной эмали. Сияющее или нежное серебро и матовая тень эмали во впадинах узора. Что-то новое и свежее. Кажется, все у нее было хорошо. Да, впрочем, я спокойно жил и без этой женщины. Просто… я не знаю, что это было. Но я без нее вполне обойдусь.
И все равно меня посещало чувство, будто что-то не то. Будто в моей жизни чего-то не правильно. С ненавистью смотрел иногда на младшего сына, который опять торопливо крался в ванную, весь перемазанный красками. Из-за его упрямства мое спокойствие пошатнулось. Вот будет ужасно учиться, проводя время со своими коробками, а как и на что потом будет жить? Но что меня вдвойне выводило, он выглядел вполне счастливым. Ему было совершенно наплевать на его будущее!
Ну, хоть Рю решил поступать в один из престижных университетов Токио. Хоть и не в Тодайдзи, но выбрал неплохо. Чаще пропадал в библиотеке. Если не врал.
Состояние мое ухудшилось. Стало сложнее сосредоточиться на работе. Сердце иногда билось как-то не так. Мне пришлось пойти к врачу.
Волнуясь, пришел за результатами обследования. Врач долго и серьезно рассматривал бумаги, то и дело поправляя очки, потом повернулся ко мне и серьезно сообщил:
— Ничего опасного я здесь не вижу. Да, может, посоветовал бы вам больше ходить, поскольку, похоже, вы много сидите на рабочем месте, кровь застаивается.
— Но у меня такое чувство… — я вздохнул.
Все-таки страшно признаваться, что мне мерещился зеленый кот.
— Возможно, это стресс после какой-то особо напряженной работы. Я могу вам посоветовать…
О-сэн не помог и те травяные чаи тоже. Меня продолжало преследовать чувство, словно происходит что-то не то.
Я промучился несколько месяцев, на новое обследование сходил, но врачи снова ничего серьезного не обнаружили. Я был вполне здоров. У меня была хорошо оплачиваемая работа, тихая и послушная жена, дом уютный, два наследника. Словом, все у меня вроде было хорошо, но как будто чего-то еще не хватало.
Наверное, во всем был виноват тот зеленый кот. Но кто мне поверит, если я расскажу о нем? Приходилось молча терпеть. Гадать, зачем и за что эта тварь приходила в мою жизнь.
Но он больше не приходил. И все текло как и прежде.
Жизнь стала скучной и серой.
Или она всегда была скучной и серой? Может, я только потому и застреваю мыслями на этом нелепом существе, что больше мне думать не о чем?
Меня внезапно повысили и перевели в другой отдел. Работы прибавилось, уважения коллег тоже. Я подслушал шепотки в туалете, что мне уже завидовали, но… почему-то я был совсем моему повышению не рад. Раньше бы порадовался, а теперь это все казалось какой-то мелочью. Да что это со мной? С ума схожу? Да вроде возраст еще не тот.
Однажды, когда я вернулся с третьего обследования домой, я снова увидел Его.
Мамору оккупировал стол в гостиной, пока мать чего-то доделывала на кухне, а я еще не пришел, и сосредоточенно что-то рисовал зеленым акварельным карандашом. Точнее, двумя, из разных коробок, разных фирм. Ах, да, он в последний раз лист с отметкой на 85 баллов приволок и по 81 баллу за другие предметы.
«Ну, пусть рисует, раз уж взялся за ум» — подумал я, взгляд перевел.
У руки сына сидел и улыбался зеленый кот.
«Да что же он меня все преследует?!»
Кот внезапно расплакался.
Ребенок, в сторону кота посмотрев, и сам с чего-то погрустнел.
«Неужели… сын его видит? Но не похоже, чтобы он это чудовище боялся!»
Кот грустно посмотрел мне в глаза. Словно я виноват был перед ним в чем-то. Ага, он перевернул мне жизнь вверх дном, а виноват почему-то я?!
Но, впрочем, таинственный зверь вернулся. Он и сын мирно сидели рядом. Мамору рисовал, а зверь странный ему не мешал. Просто сидел рядом и смотрел, как он рисует.
Мне страшно захотелось сына расспросить. Но вдруг решит, что отец свихнулся? Но, с другой стороны, Мамору еще в младшей школе и, даже если станет болтать, что я ему рассказал о себе непонятного, разве ему кто-то поверит? А врачи явно заподозрят что-нибудь не то, если я откроюсь перед врачом!
Хотя в тот раз я не решился, памятую о присутствии Нодзоми. Просто ушел.
Они несколько раз еще попадались мне в гостиной, когда меньшой, увлекшись рисованием, забывал освободить стол. У него в комнате был намного меньше. Мальчик просто сидел и рисовал, а зеленый кот просто сидел рядом и смотрел через карандаш и его руку, которая то летала, оторвавшись от поверхности, то медленно по листу двигалась. Это можно было б даже счесть уютной домашней картиной, будь этот кот живой и какого-нибудь цвета приличного. Но Мамору почему-то его не гнал от себя и не боялся ничуть. И кот почему-то приходил к нему, просто сидел рядом и смотрел, смотрел.
Кот теперь подолгу игнорировал меня, и мне стало даже обидно. Это чудовище на грязной дороге впервые я присмотрел, он даже в дом мой против воли моей просочился, но совсем эта морда теперь не смотрит на меня. Сидит у сына и смотрит на него и его рисунки, смотрит, смотрит. И вроде плохого и не делает ничего. Да, впрочем, амулеты, сутры и ритуалы каннуси на него и так не действуют. Так это мирное или злое существо?
Я с трудом дождался дня, когда мы остались дома одни. Внезапно выпавший день выходной, Нодзоми и Рю куда-то разбежались, впрочем, супруга, сначала покормила нас всех и только потом ушла.
Мамору, как и ожидалось, опять оккупировал большой стол в гостиной. Снова с красками и карандашами. И это безобразие зеленое снова оказалось возле него. Прошло медленно и изящно по полу, покачивая простым и пушистым хвостом, напружинилось, запрыгнуло на столешницу. И пристроилось рядом с мальчиком, обнимая лапки свои хвостом. Заинтересованно взглянуло, что он там рисует.
— Мамору, ты его видишь? — не выдержал я.
Если про кота не поймет, совру, что меня привлек силуэт здания, которое он рисует.
Мальчик посмотрел прямо на зеленого кота. Кот, словно почувствовав, перевел взгляд серьезных, человеческих глаз на него и кивнул. Какая-то коммуникация между этими двумя и правда происходила!
— Да, я вижу этого кота. Но почему ты меня про это спрашиваешь?
Мой мир дернулся и куда-то сдвинулся. На хрупкое полотно реальности из рисовой бумаги легло дерево, упавшее из-за бури, разрывая нежное матовое вещество привычного, разламывая дощечки того, во что я верил.
Шумно выдохнув, я обессилено сел на стул.
— Он всегда рядом с тобою, папа. Странно, что ты его почти не замечал.
Кот, смеясь, посмотрел на него.
Э… он всегда со мной. Эта морда… преследует меня?!
Кот вздохнул. Мамору, покосившись на него, вздохнул как он.
— Пап, почему ты не обращаешь внимания на него?
Я сорвался на крик:
— А что эта пакость ходит за мной?!
— Я думаю, что ты и сам можешь ответить на твой вопрос, — Мамору серьезно повернулся к стакану с водой, окрасившейся в желтый цвет. Нет, ставшей зеленой, когда в нее вошла мягкая кисть с каплей ультрамарина.
Все было странно. Но после его странного ответа и необъяснимой реакции все совсем запуталось. Единственный человек, с которым я мог поговорить о нем, подбросил мне новую загадку!
Я вскочил, сжав кулаки, проорал так, что сын сжался:
— Что я должен сделать, чтобы эта тварь исчезла?! Говори! Я сделаю что угодно!
Ведь чудовища иногда с определенной целью преследуют людей.
Кот расплакался.
И, повернувшись к моему сыну, что-то ему сказал. Пасть открывалась, но я ничего не слышал. Хотя почему-то его слышал мой сын. И он, кажется, его понял.
Мамору призадумался ненадолго, потом снова покосился на кота — кот кивнул — и серьезно посмотрел мне в глаза:
— Просто нарисуй его. Он будет рад, если ты его нарисуешь.
— Почему б тебе самому не нарисовать его? — разозлился я. — Разве ты не рисуешь? И ты эту дрянь жалеешь, впустил в дом!
Сын вздохнул. И кот вздохнул. И сын сказал:
— Так как ты я рисовать не умею. И он хочет, чтобы его нарисовал именно ты.
А он правда после того исчезнет?
Я вслух ничего не сказал, но кот, внимательно смотревший на меня, кивнул.
— Чтоб я… просто нарисовал его?
Вроде это была не самая страшная плата чудовищу.
Кот кивнул.
— В какой позе? Где?
Кот что-то сказал ему, сын перевел для меня:
— Как угодно. Как хочешь.
Ну… вроде это не самое страшное, что демон, проникший в мой дом, мог попросить.
Но если он и правда исчезнет… Я нарисую его с радостью!
Сын провокационно протянул мне грифельный карандаш. Острым, матово блестящим грифелем ко мне. Воткнул бы грифелем как лезвием катаны в эту мерзкую зеленую морду.
Кот тяжело вздохнул.
Но, впрочем, если он просто уйдет, довольствуясь лишь рисунком в нашей затяжной борьбе…
Я придвинул стул к столу. Выбрал большой лист для гуаши. Гуашь, кстати, тоже у сына в коллекции нашлась. Двенадцать цветов, но много и не надо. Тем более, среди них есть белый.
Я снова посмотрел на кота. Кот внимательно смотрел на меня, сидя уже передо мной. Нас отделял только белый лист формата А3. Он впервые сидел так близко от меня. Как ж его рисовать? И этот серьезный, немного печальный взгляд…
Мне живо представился день нашей первой встречи. И я решил нарисовать именно ее.
Руку приятно охладил карандаш. Приятно потеплел в моих пальцах, нагревшись от моего тела. Пальцы отвыкли ощущать жесткость ребер корпуса, я немного покрутил карандаш между пальцев, но от протянутого сыном нововведения — карандаша, покрытого розовой краской, необычной формы, стружки которого лежали вокруг сына лепестками сакуры, розовыми сверху и коричнево-деревянными снизу — отказался.
Итак, я нарисовал зеленого кота.
То раннее утро. Многолюдная, шумная улица, люди, спешащие кто в школу, кто в офис. Много-много машин. Зеленый кот сидел у края тротуара, возле проносящихся колес, но не боялся. Просто сидел и смотрел на меня. За ним тротуар с людьми утекал в сторону, сливался с дорогой, полной машин. За ними высились высокие дома, из-за которых лишь едва проглядывало солнце. Все почти люди уходили туда, чтобы слиться с линией машин, и только один мальчик из средней школы бежал в обратную сторону, мне навстречу. Слишком маленький в этой пестрой толпе. А кот, огромный, сидящий возле меня, печально-серьезно смотрел мне в глаза почти человеческими глазами. Его морда, его глаза и непередаваемый, полный бушующих эмоций взгляд, я разместил прямо посередине листа, для большего впечатления. Полный умирающих эмоций взгляд. Словно кот боялся исчезнуть, утонув среди уходящих людей и машин. Или… словно… этот кот боялся, что я и сам исчезну? Что я пройду за толпой, туда, где люди сливаются с машинами, и больше уже не вернусь оттуда? Словно зеленый кот сидел у меня на пути, пытаясь мне помешать.
Зеленый кот… шерсть цвета нежной весенней зелени. Мидори… тот самый оттенок, да! Цвет пробуждения листвы и травы, цвет пробуждения природы после зимнего холода и пустоты. Никто этого кота не видел, но кот сидел, огромный, пытаясь заслонить собою весь мир от меня. Или пытаясь заслонить меня от потока машин, уползающего вдаль? Этот взгляд его на меня, непередаваемо серьезный и печальный… кажется, это самые жуткие и самые сложные глаза, которые я когда-либо рисовал!
Устало выдохнув, я отбросил карандаш, которым прорисовывал несколько линий — округлые трещины-впадины вокруг его глаз только привлекут больше внимания на ровной и равномерной поверхности полотна — и облокотился о спинку.
Эмоций не было. Эмоции все выгорели. Ушли все туда. Приятное чувство пустоты и усталости. Давно я не испытывал ничего подобного! В той работе, которую я столько делал, не цеплялась за процесс и результат так глубоко моя душа.
Моя душа… если она существует.
Я запрокинул голову на спинку.
А, впрочем, не важно, есть ли она вообще. Сейчас я чувствую себя необычно пустым, словно душу или часть ее с дыханием своим куда-то выпустил, выдохнул. Приятная пустота…
— О, как интересно! — раздалось сбоку.
— Крутяк! — донеслось из-за моей спины.
Оказывается, жена и старший уже вернулись и незаметно подкрались ко мне. Или это я так задумался, погрузившись в приятную пустоту?..
А Мамору ничего не сказал. Меньшой только посмотрел на кота, сидевшего между нами. Зеленый кот посмотрел на меня и счастливо улыбнулся. Почему-то от его улыбки внутри меня разлилась приятная теплота.
И еще я внезапно понял кое-что.
Выходит, я себе врал. Я спрятал свою страсть к рисованию даже от самого себя. Предал свои чувства. Предал самого себя.
Я посмотрел на рисунок передо мной, словно впервые его увидел. Пожалуй, это самое сложное из того, что я когда-либо рисовал. И у меня получилось прилично даже спустя столько лет. Это верное тело запомнило все ощущения. Эта хрупкая мятежная душа как и прежде сорвалась в полет… блаженное забвение… и это удивление, когда выпав из него, видишь свое новое творение перед собой. Как… это сделал я?.. Когда? Меня просто заглотило волной и снесло. Я совсем себя не осознавал в тот миг, только рука непроизвольно куда-то тянулась, мозг выдавал навыки, которые прежде усвоил, как будто забытые в стороне текучки дней, детали рождались внутри меня, выткали наружу или приходи откуда-то извне… как тут понять? Но этот полет… это чувство… проблеск сознания… полет вдохновения… это что-то точно было, раз что-то оставило после себя!
— Может, тебе в каком-нибудь конкурсе поучаствовать? — предложила супруга.
— Зачем? — я усмехнулся. — У меня никакого особого таланта нет.
— Но это… — женщина смутилась.
— Я видел картины и получше, — я с шумом отодвинул стул и встал из-за стола. — Намного лучше. И я никогда не мог их повторить. Да, впрочем, и не нужно.
Потянул, разминая руки. Потянулся, растягивая спину. Ощутил уколы в затекших ногах. Не сразу и сдвинулся. Сделал вид, будто просто задумался, куда-то в сторону ванной смотрю. Давно уже отвык от этого творческого похмелья. Но оно и его плоды намного приятнее выпивки, поскольку что-то новое обнаруживаешь рядом с собой. Что-то красивое. А там тоже не понимаешь, что происходит. Разрушения вокруг. Вот как я тогда с Кобаяси поссорился. Он вроде сделал вид, что простил, но слишком холодно с тех пор на меня смотрит, только по делу и говорит.
Кстати о делах. Завтра рано на работу. Помоюсь и уйду спать.
Они, кажется, разочарованно смотрели на меня, когда посмотрел на них. Но что поделать? Нам надо на что-то жить. Даже если я хоть сколько-то сносный художник. Я все равно никому не известный и никому не интересный. Просто близкие потрясены, увидев меня другим. Просто я попался им неожиданно. Еще и поглощенный зеленым котом.
В последний раз посмотрел туда, где недавно был зеленый кот. Кота уже не было. Ушел? И отлично. Теперь снова начнется моя обычная жизнь.
И жизнь вернулась на круги своя. Обычная. С моим успехом, с хорошим заработком. Все были здоровые. Даже мать простуженная — она звонила жене — вскоре поправилась. Никто ни в какие аварии не попадал. Землетрясение вышло слабым ближайшее. В общем, все хорошо шло.
Разве что душа теперь была спокойная, словно сытая. Сложно душа наелась красками в тот день и успокоилась.
Да и кот зеленый больше не попадался мне на глаза. Я картину эту убрал на шкаф в моей с Нодзоми спальне и забыл. Слишком много нервов стоила мне эта история. Да и я не хотел ее продолжать.
Хотя… может кот продолжал являться к Мамору? Мамору теперь редко занимал стол в гостиной, что-то творил у себя в комнате закрывшись, в свободное от учебы время. Но мне на глаза они вместе с зеленым котом не попадались. Спасибо и на том.
Обычное пасмурное утро. Месяц спустя. Уже окрасились багровым склоны гор, утопающих в кленах. Отсюда, правда, их было не видно. Я замер с папкой у окна, посмотрел. И пошел на кухню за кофе.
— О-о, Сусуму-кун, доброе утро!
Голос был определенно голосом главы, но вот это немного фамильярное внезапное обращение… это он впервые так заметил меня!
— Доброе утро, Муромати-сан! — с любезное улыбкой обернулся к нему.
Замер, выжидательно смотря на старика. Что еще попросит сделать? Вроде я ничего не напутал в ближайших отчетах?
Глава корпорации внезапно приобнял меня за плечи.
— Этот твой зеленый кот… забыть его не могу! Этот его взгляд… — он посмотрел куда-то в сторону, улыбнулся, потом посмотрел на меня. — Знаешь, он как будто западает в душу! Поразительно! Просто поразительно у тебя получилось, Сусуму-кун!
Папка с отчетами выпала из моих рук.
Мой мир опять куда-то отломался и поплыл. Реальность внезапно сплелась с безумием, как тела пылких молодых любовников.
Он… знает про зеленого кота? Откуда?.. Я, кажется, сплю.
— Твой «Мидори нэко» — это лучшая картина за последние года два или три! — продолжал глава корпорации, ласково смотря на меня. — И, главное, как додумался? И оттенок такой хороший! И этот взгляд… этот взгляд… мм! Волшебно! Ах, впрочем, мне пора на встречу… — покосился на ручные часы. — Да, пора, помощник и шофер меня уже ждут. Хорошего дня, Сусуму-кун!
И ушел, даже не заметив раскрывшуюся папку и листы, рассыпавшиеся по полу.
Я потрясенно опустился на холодный пол, поверх теплых листов.
— Господин Сусуму, вам плохо? Скорую вызвать? — опустился возле меня молоденький стажер.
Но это было уже как-то похоже на что-то обычное. Это уже было по приличному хорошо. Этот зеленый кот… да что он опять со мной сделал?!
Я стоял в картинной галерее и смотрел, как служащие вешают очередного Мидори Нэко на стену.
За какие-то пару месяцев моя жизнь совсем переменилась! Хотя я изначально не хотел. Вообще не ждал.
Я вообще хотел побить кого-то из сыновей, показавших мою картину кому-то еще. Прямо задыхался от злобы, когда запершись в туалете, набрал с мобильного телефона домашний номер.
— Моси-моси… Нодзоми? Ты не представляешь, что произошло! Эти дрянные мальчишки… — тут я услышал, как кто-то вошел и запнулся.
— Твоя картина? — спросила жена робко, поняв мои затруднения и правильно сообразив, почему я у раковины говорю.
— Именно! — в бешенстве выдохнул я.
— Это… — женщина запнулась. — Это я показала ее людям. Только соседям. Но они…
Мобильник выпал у меня из руки. Я сел на пол, промахнувшись мимо унитаза.
— Сусуму-сан, у вас все хорошо? — робко спросили из-за двери.
Ну вот, чего уж хуже! Узнали мой голос! И снова тот вездесущий стажер! Я его ненавижу! И моя жена… почему она предала меня?!
— Я, правда, не хотела… то есть, я не хотела тебя обидеть! — торопливо говорил голос из трубки. — Просто твоя картина… это… это одно из самых лучших произведений живописи, которое я увидела! Что-то невообразимое, глубоко символичное…
Она говорила и говорила, выдавая меня людям. Мне захотелось провалиться сквозь землю. Хотелось землетрясения, погибнуть под завалом и больше никому не показываться на глаза. И домой возвращаться желания не было.
Не дослушав поток извинений, отрубил связь. И не сразу решился выйти.
— Это, конечно, не мое дело… — робко сказал стажер. — Но о вас уже многие в нашем районе знают. И ваш «Мидори Нэко» — это и правда нечто потрясающее. Этот взгляд…
— Откуда? — устало спросил я.
Оказалось, эта глупая женщина похвасталась соседке, та своих детей и мужа притащила в гости посмотреть, муж притащил бабушку, интересующуюся современной живописью, бабушка привела семьдесят пять друзей… короче говоря, обо мне уже недели две вовсю говорят в нашем районе. Вот ведь, и этот стажер тайком приходил ко мне в дом на эту зеленую тварюгу посмотреть! Все все знают кроме меня!
— Вы не имеете права прятать ваш шедевр от людей! — добавил пылко этот ужасный юноша.
— Да какой там шедевр! — отмахнулся я.
Я бы с радостью забыл обо всем, но кто-то из проклятых друзей той мерзкой старушки оказался владельцем одной из средних картинных галерей города и подкараулил меня по утру, начав, собственно, с уточнения крупной суммы, а потом, заинтриговав меня — уже испугался, что чем-то приглянулся мафии — уточнил, что за право показывать мою картину.
Увы, у матери у друзей в соседней в деревне из-за цунами много домов снесло. Она расстраивалась. А тут вдруг деньги… да и перед отцом было совестно. Боюсь, как бы заодно не смыло там его могилу. Короче, я, вздохнув, согласился взять его деньги. А мои тогда накопления оставлю своей семье. Просто редкий случай. И раз уж матушка сможет успокоиться за своих друзей. И моих, кстати, друзей детства заодно. Они там тоже как-то пострадали.
Словом, я продал ему право показывать картину месяц. И хотел забыть.
Но люди, видевшие «Мидори нэко» мне забыть не позволили. Звонили, писали, требовали, просили нарисовать что-нибудь еще. Я тогда страшно в баре напился, ночь пролежал на траве. Утром меня растолкал тот стажер, живущий на соседней улице как назло. Хотел проводить до работы. Мне стало совестно.
А к вечеру, отмокая в ванной, я вспомнил, какое это блаженство, когда кисть утопает в воде, чтобы став обнаженной от краски, зачерпнуть еще, когда пятно за пятном ложатся полупрозрачные следы акварели на неровную поверхность акварельной бумаги, как медленно вырастает легкий, воздушный силуэт…
Когда я выпал из мечтаний, на крае ванной развалился зеленый кот, легко поигрывая пушистым хвостом.
Когда я робко показал владельцу картину «Мидори Нэко на о-сэн», он пылко пожал мне руку и сказал, что возьмет. Но после того, как он взял второго кота на выставку, я уже не мог не рисовать: люди, неизвестно откуда выпавшие целой толпой, меня бы удушили за промедление. Да и зеленый кот теперь мерещился мне много где, как будто охотно позируя.
Я и не думал ни о чем таком, это просто люди усмотрели там скрытые символы и какую-то особую философию…
Словом, картины мои висели в той галерее первым делом — в благодарность ее хозяину, помогшему неизвестному тогда мне — потом их охотно скупали коллекционеры, просили на время владельцы крупных галерей.
Полгода прошло — и я мог уже не работать в фирме. Да, собственно, когда я робко подал конверт с заявлением об увольнении, начальник радостно сказал, что глава только и мечтает о том, чтоб я «перешел в свободные художники».
Так я стал художником. Странно, но так.
Подумав, после увольнения зашел в большой книжный и накупил Мамору стопищу книг по дизайну и искусству разных культур и народов. Никогда его таким счастливым не видел, как в тот миг, когда вручил! Он из-за меня спать перестал на несколько дней, а потом у него альбомы закончились. Словом, я понял, что он обязательно на дизайнера пойдет на какое-нибудь отделение искусств. Но меня эта мысль уже не возмущала.
Более практичный Рю стал капитаном футбольной команды своей старшей школы. И наконец-то сознался мне, почему присмотрел конкретный университет: там большое внимание было местной футбольной команде, поэтому открывалась перспектива быть замеченным. А Рю собирался попасть в сборную Японии когда-нибудь. Что ж, амбиции — это хорошо. А там посмотрим. У каждого должен же быть какой-то шанс.
Хотя меня крайне раздражало, что фанклуб Рю из девчонок постоянно пишет ему любовные письма и тайком в темноте сует их в наш почтовый ящик, ровно столько, что выковыривать приходится отдельно, а мои газеты туда просто не влазят, и тот парень вынужден их оставлять на земле. Но сам старшой от упоминания любовных посланий только кривился, мол, какие там свиданки, он намерен стать капитаном футбольной команды Японии, а для этого много тренироваться еще. И на что, мол, нужны эти глупые девчонки с их вздохами и бесконечными коробками с обедами, которыми они хотят раскормить его как борца сумо, если едва слабину даст и отведает? Я только усмехался: не время, поймет еще.
А Нодзоми неожиданно сделалась искусствоведом и критиком в одной из лучших столичных газет, посвященных мировому искусству. Она так и не научилась рисовать, даже не пыталась, но она могла замечать много интересных деталей. И вообще, как оказалось, читала тайком книги о живописи разных направлений. Хозяйство вела хорошо, но на досуге сбегала на час-два в ближайшую библиотеку. Надо же, сколько же я не знал и не замечал о своей семье!
А ее первая выставка — она лично просматривала и отбирала картины молодых и неизвестных художников — это было нечто! Не знал, что у Нодзоми такой хороший вкус! Я влюбился в свою жену заново. Хотя она всегда говорит, что она — самый первый и самый главный фанат моего стиля. И это меня успокаивает. Впрочем, я не против, если она раскопает кого-нибудь еще, с еще более утонченным или дерзким стилем: в конце концов, одно из очаровательных свойств искусства — в его разнообразии.
Как ни странно, сыновья теперь мало ссорились. Или не странно? Хоть они оба были теперь достаточно занятые, каждый со своим серьезным делом и тренировками, хотя они выбрали совсем разные направления деятельности, общий путь к исполнению их желаний был в общем-то один: долгие тренировки, новые открытия, боль ошибок и промедлений, сладость первой победы и вкус последующих… словом, им теперь было о чем интересном обоим поговорить. И меня они тоже живо расспрашивали о моих новых идеях и достижениях.
Хотя оставалась одна вещь, которая продолжала меня напрягать. И я долго поджидал момента, когда опять останусь с Мамору наедине, чтобы кое-что еще уточнить.
Вот и сегодня, вернувшись из картинной галереи и застав его одного, ну, то есть, с моим зеленым усатым товарищем за половиной стола гостиной — другую занимал мой обед, заботливо упакованный в пленку, чтоб не остыл — я приветственно махнул рукой Мидори Нэко, а тот серьезно кивнул мне в ответ, и, присев возле них, проговорил:
— Слушай, Мамору…
— А? — сын покосился на меня и продолжил рисовать узоры.
Космолет и город будущего, но у вышедших пилотов на одежде прослеживались африканские узоры.
Против воли голос мой дрожал, я сам тому удивился, но боялся, что потом не решусь спросить:
— Ты знаешь, почему Мидори Нэко появился?
Сын недоуменно моргнул.
— Па, неужели ты еще не понял?!
— Н-нет… — я робко посмотрел на него.
— Это же твоя мечта.
— Что?! — я вскочил.
Стул упал за мной. К счастью, дома не было Нодзоми, которая бы испугалась, услышав шум. А то она иногда ругала нас с меньшим за наши недосыпы и подозрительно счастливые лица в краске поутру.
Зеленый кот и мальчик переглянулись. Вздохнули. С укором посмотрели на меня.
А, ну да. Как же я раньше не понял?
Я рассмеялся.
Зеленый кот — это моя мечта.
Глава 29 — Что касается меня 15
Когда Рю-сан закончил говорить, я не сразу заметила больничные стены: слишком живо мне представились тот зеленый кот и художник, надолго потерявший себя.
А потом Мамору-кун шумно вздохнул, привлекая мое внимание к себе, и я вспомнила, что мальчик тоже рядом. Но… тут рассказчик протянул к мальчику ладонь. На ней лежал бумажный лотос с несколькими зелеными лепестками. Значит, покуда он рассказывал, он незаметно сложил цветок из испорченного листа! Надо же, а я и не заметила, как он это сделал!
— Из любого лабиринта есть выход. Например, можно влезть на стену и посмотреть вдаль, — улыбнулся врач, посмотрел на меня. — Твой отец меня этому научил, Сеоко.
Мой… отец его этому научил?..
— Но… бывают ли лабиринты без потолка? — вздохнула Каори. — А если… если там будет потолок, а не только лишь стены?
— Не знаю… — Рю-сан подбросил на ладони лотос, но лотос не так хорошо летел как бумажный шар.
— Ну вот! — сморщился Мамору-кун. — А только что говорили, что выход есть всегда! Вечно взрослые врут!
Мамору-кун правду сказал. Мамору… ох, а имя у него, как у сына художника из рассказа врача. И… и он тоже рисует. И он тоже…
— Ты тоже рисовал зеленого кота? — я встревожено посмотрела на него.
— Он подсмотрел! — нахмурился Мамору.
— И это говорит мне сын Сусуму-сан? — ухмыльнулся Мидзугава.
Они сердито смотрели друг другу в глаза. Мальчик внезапно смутился и взгляд опустил. Мужчина ухмыльнулся. Но Мамору-кун быстро пришел в себя.
— Кто вы? — спросил он строго.
— Нарисуй меня сам, — подмигнул ему врач.
— А это поможет? — мальчик нахмурился.
На что мужчина лишь усмехнулся.
— Ох, мне надо бежать! — подскочила Каори. — Профессор рассердится, если не найдет меня на посту, когда зайдет.
— Нарисуй меня! — подмигнул Рю-сан Мамору.
— Прям как Мидори Нэко искушаете меня!
Но врач только усмехнулся.
Он посмотрел внезапно на левый коридор и как-то странно усмехнулся. Невозмутимо достал из кармана штанов ручку и блокнот, стал там что-то писать и, кажется, глубоко ушел в себя.
А потом… из коридора вышел папа.
— Папа! — радостно подскочила я.
Но он быстро шел, вообще не глядя по сторонам. Вообще не заметил меня. А Каори… она вышла навстречу ему и замерла. И я недоуменно притихла. Что будет? Они знакомы? Почему он совсем не видит меня? Я — его дочь! Я — его Сеоко! Что эти врачи с ним сделали, что он совсем меня не замечает?! Но Каори сделала еще шаг к нему навстречу. И он внезапно остановился.
Я оглянулась на Мамору, ища поддержки. Но тот лишь смотрел на чистый альбом, сердито постукивая по нему задним концом карандаша. Рю Мидзугава внимательно смотрел на него. Нет, на меня. Он мне… подмигнул. Но я сердито повернулась к тем.
Что Каори так смотрит на моего отца?! У него же уже есть мама!
Но… отец развернулся и посмотрел на молоденькую медсестру. Только на нее. На меня совсем не смотрел. Меня он даже не видел!
Он несколько секунд смотрел на нее, а потом схватился за сердце. Медсестра бросилась к нему. Рю-сан как-то странно фыркнул. Да как он мог смеяться в такой миг?! Но отец слишком медленно падал… или это мое сердце остановилось тогда? И она почти успела его подхватить. У самого пола уже.
— Что с вами? Вам плохо? — отчаянно спросила девушка.
Она заметно волновалась о нем, и я отчасти даже ее простила.
— Мне… — отец запнулся, глядя на нее. Глядя ей в глаза.
Она торопливо смахнула челку на глаз, казавшийся вырезанным из-за странных линий родинок. Отец усмехнулся вдруг.
— Что вы? — сердито спросила Каори.
— Я рад, что твой глаз цел.
Они как-то странно, как-то долго смотрели друг на друга.
Девушка помогла ему подняться и на скамейку сесть.
— Кто вы? Вы здесь работаете? — живо, с нескрываемым интересом спросил отец у нее.
— Па, у тебя уже мама есть! — сердито дернула его за рукав.
— Есть, — улыбнулся он.
Каори как-то даже помрачнела. Так ей и надо!
А Мамору-кун, равнодушный к моей трагедии, что-то чирикал. Чертил?..
Покосилась на его альбом.
Рисовал! Совсем равнодушный к тому, что мой папа с кем-то знакомство производит! Но мама… я же чувствую, что моя мама жива! Хотя не могу понять, где она и что происходит.
Этот мерзкий мальчик…
Я посмотрела на его рисунок и застыла.
С листа бумаги большой восточный дракон смотрел на меня. Длинные усы как у сома, змеиное тело, грива льва, рога как у оленя. Обычный дракон, но когда он так улыбался…
Я взгляд подняла.
И Рю Мидзугава улыбался так же, смотря на него. Нет, на меня.
И у меня появилось странное чувство, будто я что-то почти поняла. Но что-то как будто ускользает от сознания. Какая-то последняя деталь. Самая важная. Я…почему у меня такое чувство, будто я почти нашла, что мне не хватало? И почему этот мужчина так многозначительно смотрит на меня?
Нет, он на миг нахмурился. Взгляд метнулся в сторону. И даже отец внезапно посмотрел туда, хотя прежде совсем не смотрел на своего знакомого. И они смотрели туда так внимательно! Там… что-то важное происходит? Но я не вижу ничего! И звуков никаких в том коридоре не слышно!
Но отец и Рю-сан внезапно переглянулись. Усмехнулись. Отец как будто интерес к Каори потерял. Внезапно и насовсем. Вот, мужчины так долго смотрели друг другу в глаза, словно о чем-то говорили без слов. Что на них нашло?
Я снова с любопытством посмотрела в тот коридор. Два врача прошло, переговариваясь. Фу, ничего особенного!
Я посмотрела на отца. Тот и Рю-сан продолжали внимательно смотреть друг на друга.
Каори вдруг подпрыгнула. Рю-сан рот ей зажал.
По коридору серьезно прошел трехцветный котенок, с бубенцом на красной веревочке, украсившей шею и завязанной аккуратным бантиком у загривка. Одноглазый. Ой, котенок Хикару!
Рю-сан внезапно обнял Каори за плечи. Как будто так и надо было. На меня строго посмотрел. Туда. И взгляд свой от прохода увел, потом внимательно взглянул мне в глаза. Словно велел мне отвернуться оттуда. От коридора отвернуться? Да зачем?! А они-то чего обнимаются? Среди бела дня! На работе! Но при этом я не должна смотреть в коридор?
Отец внезапно вытащил из кармана широкого и расстегнутого халата девушки простенькое зеркальце с сиреневой крышкой, открыл и протянул мне. То есть, нам с Каори. Он не прицеливался, вообще, но в зеркальце с уменьшением попал коридор. И… Рескэ-кун, крадущийся за котенком. Друг так увлекся, что меня не заметил. Да что за жуткий день, что меня не замечают совсем?!
Но мальчик серьезно за котенком прошел и скрылся в другом коридоре. Кажется, в той стороне, где была палата Синдзиро. Промелькнул в зеркале и исчез. Просто ушел! Ну, как так можно?!
Подождав немного, отец шумно вздохнул.
— Позвольте, но это мое зеркало и мой карман! — возмутилась Каори.
Он вместо ответа достал из кармана пиджака свежекупленный пакет китайского чая. Улун. Совсем еще не распакованный. И вручил ей.
— Ой, мой любимый! — радостно ахнула она.
Прямо глаза зажглись. Как у ребенка, которому вручили конфету.
— Что-то у Рескэ тайны завелись от тебя, — усмехнулся отец.
— Не может быть у него тайн от меня! — возмутилась я.
Это был какой-то ужасный день! Брат Хикари искал что-то в больнице, поспешно, даже кота захватил, с которым гулял, а мне не рассказал ничего! А ведь у него мой номер был! И даже не заметил меня, хотя рядом была! Что у него за секрет такой?! И его секреты внезапные мне не нравились. Да и как будто он к Синдзиро пришел! Мог бы и меня пригласить. Мне как раз был бы повод снова увидеть его, но я б была как бы ни при чем. Или сходить узнать о его самочувствии — это тоже повод? Хм, сказать, что я хотела за помощь отцу поблагодарить. Он же так поспешно за врачом кинулся, когда папа упал, что у него его раны разошлись! Так… пойти?..
— А стоило ли говорить ей? — нахмурился Рю-сан.
— Я же обещал ему! — вздохнул отец.
И мужчины как-то странно переглянулись. Вообще ничего не поняла! Они о чем?! Такое неприятное чувство, как будто все все знают, кроме меня. То есть, Каори не знает, она просто радостно раскрыла чай и с блаженством зажмурилась, вдыхая его легкий пряный аромат.
Странно, папа недавно чай купил, который в знак извинения подарил ей, а это оказался ее любимый сорт! Они точно не знакомы? А то вдруг папа маме изменял — и она ушла оттого? Вот хочется папу пнуть и удушить. Хотя пока жалко: у него точно сердце перехватило. Он же не так просто упал и не отвечал ничего. Но завтра надо будет его пнуть. И спросить, не он ли виноват в том, что мама так поспешно ушла, позабыв даже взять меня с собой?!
А Мамору-кун просто сидел и рисовал дракона, равнодушный ко всему. Он хорошо рисовал. Но мне хотелось его убить.
Хотя…
Я прислушалась к легкому звону бубенца вдалеке. Ну, точно, мимо Синдзиро палаты пошел! Или… к нему?.. Это что еще у них за секреты такие, о которых мне не рассказали ничего вообще?!
И я решительно встала и, забыв о взрослых, решительно направилась туда. Надо узнать, что там за секреты у них от меня! А если меня заметят, скажу, что просто пришла Синдзиро поблагодарить за помощь моему отцу. Хотя… подслушивать не хорошо. Но столько всего таинственного вокруг, что я уже не могу терпеть!
Быстро ступая, направилась в тот самый коридор.
А если Синдзиро меня выгонит опять, совсем… хотя он итак меня уже совсем выгнал. Ну, зато можно будет потом письмо Аюму ему не отдавать. То смятое ужасно Кикуко письмо. Ох, что-то я злая сегодня. Совсем.
И, как ни странно, голоса моего друга и любимого доносились из-за одной двери!
Я прижалась лбом к стене у двери, так чтоб меня сразу не заметили, если вдруг откроют и глаза закрыла, прислушавшись.
— Нет, я все видел! — сердито говорил Рескэ.
— И что же? — кажется, Синдзиро улыбался. — Да кто поверит тебе?
И замолкли оба надолго. Что же у них стряслось?!
Я накрыла ладонью грудь, в которой ужасно быстро билось сердце, боясь, что они выйдут, услышав этот жуткий стук.
— Ты убил ту собаку! — сердито прокричал вдруг мой друг.
Ткань легко прошуршала.
— Если ты не заметил, та собака хотела убить меня.
— Тебя вообще все собаки ненавидят.
— Все? Ты точно всех проверял? — теперь Синдзиро смеялся.
— Разве что Каппа Аюму проходил мимо тебя спокойно.
— Каппа… — задумчиво повторил молодой мужчина, будто промурлыкал. — И кто из нас не в себе, мальчик?
— Нет, это точно был ты! А Каппа… — Рескэ на мгновение смутился. — Это почти что сенбернар.
— Почти что сенбернар, — повторил Синдзиро вслед за ним, издеваясь.
И вскрикнул, кажется, отскочив.
— Боишься? — торжествующе вскричал подросток. — Я обегал не один храм, прежде чем его нашел!
Он… ему угрожает? Да он не имеет права, даже если мой друг, Синдзиро угрожать! Даже если Синдзиро меня выгнал!
Я уже сердито потянулась к ручке двери, но меня вдруг осторожно тронули за ногу. Царапнули.
Напугано вниз посмотрела.
Одноглазый котенок Рескэ и Хикари сидел у моих ног и укоризненно смотрел на меня. Да что он?!
Снова потянулась к двери. Укол коготков стал заметней. Посмотрела вниз. Котенок… серьезно качнул головой. Э… он, что ли, намекает на что-то? Просит не входить? Нет, не может же быть! Коты не умеют разговаривать!
Трехцветный котенок вздохнул. И поднял лапку, как на статуях манэки-но нэко.
— Ты — чудовище! — проорал сердито Рескэ.
Вскрикнул Синдзиро. Прошуршала плотная ткань, кажется, одеяло.
Я рванулась в палату. И боль пригвоздила меня к полу.
Ногой пихнула ужасного котенка, но он увернулся. И ничего, что одноглазый. Юркий, зараза!
— Уходи и больше никогда не приближайся к ней! — продолжал орать мой друг, внезапно обезумевший.
— Да что ты вообще знаешь?! — прохрипел Синдзиро.
Дерутся?!
Рванулась бы к ним, но когти, казалось, дошли до самых моих костей ступни. А то и пробили их, пригвоздив к полу.
— Уходи! Убирайся! — прокричал брат Хикари. — И больше никогда не приближайся к Сеоко! А то я найду что-нибудь еще! Вот увидишь!
Шуршание ткани. Вскрик школьника.
Я с трудом оторвала от ноги котенка, отшвырнула… ой, сейчас впечатается в стену! Но он ловко увернулся, мягко приземлился на лапы у стены. Но некогда с ним возиться!
Я распахнула дверь, ворвалась в палату.
Пусто.
Рескэ растерянный у кровати. Кровать пуста.
— Си… Синдзиро! — робко позвала я.
Тишина.
Гневно посмотрела на Рескэ.
— Нет тут никого кроме меня, — бодро соврал тот.
Он… мне врал? Друг мне врал?! За что? Почему игры такие жестокие у моих друзей?!
— Но я голоса ваши слышала!
— Ты еще под кроватью посмотри, — пробурчал он, руки в карманы запихнув.
Посмотрела. Раненного там нет.
Огляделась.
Так-то палата пуста, но окно… окно!
Бросилась к окну, с сердцем, замирающим от ужаса, перегнулась через подоконник.
Снизу не было никого. Парк у больницы был пуст.
— Как бы он выскочил в окно раненный? — пробурчал Рескэ. — Если б упал с такой высоты, у него бы раны разошлись — и он бы сдвинуться не мог.
— А ты откуда знаешь про раны? — сжала кулаки я.
Рескэ молчал. Долго, пугающе молчал. Мой друг не сразу ответил. Или… нет? Не друг он мне?
— Я узнал у медсестры, — тихо сказал он наконец.
Соврал, ибо видел его только что, может, он ему сам раны показал. Но… если голос Синдзиро здесь только что был, почему его сейчас тут нет?
— Наверное, его на перевязку увезли, — добавил торопливо мальчик.
— Но тут… тут были голоса! Двоих!
— Я… — он запнулся. — Я говорил с одноклассником по телефону.
Шумно выдохнула. Что-то тут было неладно. Мне не нравилось, как он отводил взгляд.
— Зачем же ты одноклассника назвал чудовищем?
— Ну, он… дурак.
— И только?..
— Ну вот.
— И ты еще сказал, что он убил собаку!
Брат Хикари шумно выдохнул. Сердито добавил:
— Но, послушай, ведь я не мог же это говорить Синдзиро?
— Да почему?! Ты его только что чудовищем обозвал!
— Так его же раненного привезли?
— Ну… да.
— И прямо в реанимацию?
— Выходит.
— Ну вот, сама посуди, если его привезли с грудью разорванной и сразу укатили спасать в реанимацию, значит, драка была ужасная?
— Выходит, — вздохнула.
— И если б рядом труп собаки нашли, то заметили бы? Ну, представь, мертвый мужчина, раны ужасные, а тут еще собаки труп рядом. Но трупа не было. Поэтому ничего о той собаке в новостях не сказали. Ничего не написали в газете. Если б на Синдзиро напала собака, а он бы ее сразу убил, то куда она делась, да еще вместе с лужами крови?
— Если только ударом убил, а не ножом.
— Но куда девалось бы тело собаки?
— Э-э… — я призадумалась. Почесала голову.
— Разве что он ее сам съел, — мальчик внимательно посмотрел на меня.
— Сам… съел? Собаку? Раненный? Умирающий?!
— Ага, так быстро, что никто ее не нашел. И упал умирать спокойно. Или спать.
— Ну бред!!! — возмутилась я. — Как же умирающий будет еще и гоняться за собаками, да еще и жрать их с такой скоростью?!
— Тем более, там следов крови не нашли, — добавил торопливо он.
— Не… так не бывает, — мотнула я головой.
— И я о том, — серьезно заметил он, внимательно смотря на меня.
Но было такое чувство, словно он врет. А почему, сама не знаю. Хотя собака та смущала. Да она просто убежать могла! Или не могла, если Синдзиро ее убил. Если убил он. Если ту собаку вообще кто-то убивал. Может ее не существовало. И Рескэ с другом просто обсуждали какой-то фильм. Но даже если так, то обсуждение фильма — не повод обзывать людей чудовищами, не повод требовать их уйти и не возвращаться назад!
Но Рескэ смотрел серьезно. Котенок одноглазый вошел и сел у его ног, обняв его ногу простым короткошерстным хвостом. Внимательно смотрел на меня. Словно они одна команда. Да так и есть. Если он даже Манэки-но нэко, то играет он явно за них, а не за меня. Да и с чего волшебному коту быть на моей стороне, если кормят его Хикари, их мама и брат?
— А ты что хотела передать? — спросил мальчик прежде, чем я что-то сказала ему. — Я передам. Он сейчас на перевязку ушел.
Он… на перевязку ушел? А часа два или три назад его в реанимацию увезли, когда раны разошлись! И теперь он сам туда ушел, ага.
Страшно обидно было, что Рескэ-кун так упорно и так жестоко мне врет. Но я поняла, что он будет отпираться до конца, будто ничего особого тут не произошло. Будто вовсе не он звал Синдзиро чудовищем и требовал уйти. Но… если он назвал моего любимого чудовищем, если друг так сильно его ненавидит, разве стоит надеяться, что он скажет мне правду? Разве можно мне надеяться, что расскажет, отчего? Просто они враги. Увы. И если я хочу что-то узнать о Синдзиро, мне надо прийти потом, возможно, в другой день. Сегодня, боюсь, Рескэ и котенок будут его здесь караулить. Только…
— Я хотела поблагодарить его, что спас моего отца, — пусть знает, что Синдзиро не такой уж и плохой, как он там о нем думает, даже если между ними двумя и правда что-то стряслось. — И я хотела бы лично сказать ему это, — вздохнула, так как искренне переживала, что это мне не удалось. — Ладно, я в другой день зайду. Завтра, наверное, нам еще с папой на кладбище ехать, проведать родственников.
Сердце мучительно сжалось. Боялась, что около их могил и мамину найду. Но, увы, папа молчит. И пока мы не доедем до кладбища, я точно знать не буду.
Жаль, что в такое время даже Рескэ мне не друг. Он, кажется, Синдзиро выгнал. Хотя… как тот смог выбраться из палаты?
— Хорошо, я передам, — улыбнулся мальчик.
Подойдя, осторожно сжал мое плечо, добавил серьезно:
— Надеюсь, твоя мама жива.
— Надеюсь, — вздохнула.
И я, поблагодарив, вышла и бесшумно задвинула за собой дверь. Благодарить не хотелось. Но надо было успокоить его бдительность, чтобы я могла зайти к Синдзиро в другой день, избежав встречи с братом Хикари или его котом.
Вздохнула.
Надо еще поговорить с Аюму, что я не смогла передать ее письмо. А если она потребует вернуть его ей, то увидит смятый конверт, смятый лист послания внутри, который столько раз переписывала. И она подумает, будто я сама ей назло смяла ее письмо. Хотя она просила. Вдруг она так обо мне подумает? Если уж Рескэ считает дружелюбного и тихого продавца сладостей чудовищем, то что может подумать обо мне моя подруга? Если уж один друг мне мешает, то… то друзья вообще могут в любой миг предать? Любые друзья?..
Я шла, а сердце билось тихо-тихо, устало. Что-то сжималось и корчилось от боли внутри.
В этом мире друзья предают. Если есть друзья, то кто-то из них может меня предать. Внезапно. Без предупреждения.
Но как найти Синдзиро?..
— Как ваш стул? — послышалось из-за двери, мимо которой я шла.
И я потрясенно остановилась.
Точно! А вдруг Синдзиро просто ушел в свой туалет? У него же в палате есть свой туалет с душем. Но… почему он не вышел ко мне, когда слышал, как я искала его? И даже после того, как Рескэ назвал его чудовищем?
Стало ужасно больно внутри.
Синдзиро-сан просто не хотел меня видеть?.. Он… он спокойно относится к девушкам, которые к нему подходят? Вот ведь, как насмешливо отозвался о желании Аюму написать ему письмо о любви! Может, он… он просто бабник? И Рескэ ругал его за это? Требовал отстать от меня или от кого-то еще? А он, понимая и принимая упреки, просто не захотел выйти ко мне. Он ведь уже меня выгнал. Даже после операции, после реанимации поспешно побежал в туалет, лишь бы меня не видеть. Но… даже будучи после реанимации… как Синдзиро успел так быстро прошмыгнуть в туалет, когда я стала отодвигать дверь?
Обхватила голову руками.
Не понимаю ничего. Вообще не понимаю ничего!
Но тут были Рескэ и трехцветный котенок, который был с ним заодно. Мне следовало уйти. Пока уйти. Но возвращаться ли назад? Но как тогда сказать подруге, что я не отдала ее письмо?
Сделала несколько неуверенных шагов вперед. Оглянулась на приоткрытую дверь его палаты. Жаль, но сейчас я не узнаю ничего. Особенно, если он сам не хочет меня видеть.
И, отвернувшись, пошла прочь, размазывая по лицу слезы. Вроде ничего особого пока не случилось — и папа, и Синдзиро живы — но отчего же так больно? И почему этот врач, Рю-сан, так уверен, что выход есть из любого лабиринта? Я вижу только потолок, толстые стены и… темноту. Темнота заткала все вокруг, мешая даже увидеть путь к отступлению, мешая даже запомнить все эти странные повороты судьбы.
Отец дожидался меня вместе с Мамору. Каори и врач уже куда-то ушли. Рядом с мальчиком лежал открытый альбом с изображением дракона на верхнем листе. Папа и сын художника оба молчали, сцепив пальцы.
— Кажется, Синдзиро… — отца взгляд заметив, торопливо добавила: — Кажется, Синдзиро-сан ушел.
— Кажется? — отец приподнял брови.
— Я ничего не понимаю, — устало вздохнув, опустилась возле них.
— Подумай получше, — серьезно сказал мой родитель.
Огрызнулась:
— Я и так думаю! — сердито растрепала волосы, сорвав бантик. — Только не понимаю ничего.
— Может, пойдем домой? — отец осторожно сжал мое плечо. — Если Синдзиро-сан куда-то из палаты вышел, значит, у него достаточно сил, чтобы идти.
— Может, его увезли на какие-то процедуры или обследования, — серьезно сказал сын художника.
Но он же недавно был в реанимации! Куда его тащить?! Да, впрочем, они не знают. И как им странное поведение Рескэ объяснить? И надо ли?
— Пойдем домой? — как-то умоляюще позвал папа. — Нам надо отдохнуть. Послезавтра еще надо съездить на кладбище.
Про маму так ничего не сказал. Так жива или нет?
— Пойдем, — вздохнула я.
И последний родной человек оставшийся поднялся и обнял меня, крепко прижав к себе. Стало немного легче. Хотя он тоже что-то от меня скрывал.
Следующий день был похож на кошмарный сон. Я долго не могла уснуть ночью, все думала, думала. Потом тихо поднялась и, включив настольную лампу, достала толстую свободную тетрадь, которую с отцом и с мамой — тогда еще мама была дома — купила мне для какого-то кружка. Но там нам бумагу выдали, тетрадь не пригодилась. Я села, взяла любимую ручку с танцующей Китти и стала записывать все, что помнила о тех днях, когда мама внезапно исчезла. Мне почему-то казалось, будто в тех событиях скрывается что-то важное. Точнее, мне просто хотелось в это верить.
Утром, с трудом успев проскользнуть в душ, еле смогла как-то придать лицу хоть немного приличный вид. Или папа просто сделал вид, будто ничего не заметил. Или он правда ничего не заметил. Он так влюблен в Каори? Мама из-за этого ушла? Но они как будто не знакомы. Неужели, папа… сталкер?!
Папа ушел на работу, извиняться за выпавший вчерашний день — мне сказал, что Рю-сан ему какую-то бумагу дал, что отцу стало плохо в больнице, так что может и обойдется все — а я убежала к магазинчику сладостей. Магазин был закрыт, девушек и девочек вокруг видно не было. Кажется, он был закрыт давно. Или они в больницу все проведать хозяина ушли? Даже цветы на клумбе у дома как будто потускнели без него.
Полдня я, забыв про завтрак — папа не проверил, поем я или нет — сидела и выписывала факты, чувствуя себя настоящим детективом. Хотя из всех фактов, набранных на много листов, ничего дельного не выходило. Я начала себя чувствовать ужасным детективом.
Потом позвонила Аюму: она вернулась в Киото и звала меня встретиться. Скрепив сердце, внутренне обмирая от ужаса, я достала из-под кровати из коробки для игрушек смятый конверт ее письма и пошла к ней, на ту же детскую площадку, где мы обычно бывали.
Площадка сегодня была пуста. Аюму, посвежевшая и похорошевшая после горячих источников и прогулок на природе, была мечтательно-беспокойной.
— Ну как? — кинулась она ко мне, схватив меня за руки.
Я не нашла слов. Сначала достала из-за пазухи и протянула ей смятый конверт.
— Он?.. — девочка отшатнулась.
— Нет, — мотнула головой.
— Ты?! — сердито уставилась подруга на меня.
Я не успела сказать «нет». Она, выхватив конверт, смяла его и швырнула мне в лицо.
— Ты… ты… а я тебе верила! — задыхаясь от гнева, прокричала она, глаза ее горели.
Проходившие мимо мама и карапуз уставились на меня. Я почувствовала себя ужасно беззащитной. Я же ничего не делала! Это сделала Кикуко! О, зачем она вообще подобрала конверт и принесла мне?! Как она вообще мой дом нашла?! Да лучше б она его тогда на дороге забыла.
— Ты меня предала! — с ненавистью выдохнула Аюму.
Я молчала. Не знала, что сказать. Не понимала, что сказать. Что говорят в таких случаях? У меня таких прежде не было. И больно было не только смотреть, как по щекам моей первой подруги текут полоски слез, но и то, что она совсем мне не верила! Она даже не спросила у меня, что могло случиться с ее письмом!
— Ты… ты меня ненавидишь? — сердито спросила среднешкольница. — Ты… или ты его любишь? А впрочем, неважно! — и, развернувшись, пошла прочь, забыв забрать смятое письмо. Увидит ли кто его теперь, перестало ее волновать.
— Аюму! — отчаянно позвала ее я.
— Не подходи ко мне! — прокричала она, не оборачиваясь. — Слышишь?! Никогда больше не подходи ко мне!
И она ушла. Она просто ушла!
Я потерянно опустилась на дорогу, обдирая коленки об камни и песок.
Она просто ушла. Моя подруга ушла. Совсем.
И я ничего не смогла. И… могла ли я сделать хоть что-то?
Я убежала домой. Хотела подобрать ее письмо и спрятать — может, отдам потом — чтобы никто не нашел. Но когда протянула к нему руку, то те мама и малыш так на меня смотрели. Кажется, они считали меня виноватой. Они тоже мне не верили. Оставалось только уйти.
Долго рыдала дома, потом, слезы утерев и волосы белой повязкой подвязав, чтоб не лезли в глаза, села опять вспоминать все события. Не знаю зачем, но папины сказки и истории других — мои, Нищего и врача по прозвищу Рентген — я тоже записала. Просто… настораживали меня совпадения имен некоторых тамошних героев и людей из моей жизни. На повязке, кстати, написала иероглиф «смелость». Мне надо было быть смелой, чтобы снова идти вперед. Чтоб хотя бы маму можно было вернуть. Хотя я не знаю как.
Некоторое время спустя, припоминая историю папы о его, то есть, про тезки его знакомство с девочкой с именем как у мамы, припомнила, что там был парень по имени Синдзиро. Мама могла уйти к Синдзиро, бывшему ее любовником? Но он при встречах со мной делал вид, что ничего такого не было. И вообще, он тосковал по какой-то Фудзи. И вообще, вот как спросить его теперь, если из больницы он убежал, да и дома его нет?..
Вечером я съездила в его больницу. Палата… оказалась пуста! А медсестра с его отделения сказала мне, что «пациента сегодня утром забрали родственники». Но там только Рескэ заходил! Он… родственник Синдзиро? Ага, и будучи его родственником, он его из больницы и от лечения выгнал? Нет, тут что-то не сходится.
Каори тоже не смогла найти. Не знаю зачем, но я ее искала. Но у нее сегодня был выходной. А Рю Мидзугава уже три часа как был занят в операционной. Короче говоря, я ничего не смогла узнать о них.
Навестила Мамору и Рю. Рю не то, чтоб прямо шел на поправку, но сидел с ноутбуком и читал про реабилитацию известных футболистов, кто там из них смог после травмы выйти на поле. Кажется, это его утешало. Он и тут хотел быть как они. Мамору его поддерживал. Меня увидев, точнее, услышав мой стук и робкую просьбу войти, пропустил. Сразу вскочил, открыл дверь. Накормил печеньем, познакомил с братом.
— Девчонку завел! — фыркнул футболист.
И потерял ко мне всякий интерес. Я, разумеется, обиделась. Но Мамору меня вкусным печеньем угостил — брат умолчал, даже если это было его — и мы разошлись, обменявшись телефонами.
От общения с юным художником стало немного теплее. Хотя все равно не было понятно ничего. Я не решилась ему о моих проблемах говорить, когда ему надо было поддерживать его брата, бывшего так близко от мечты и, может быть, навечно потерявшего ее. Хотя я буду верить, что нет.
С Хикари я тоже не могла поговорить. Добрая девочка, может, и выслушала бы меня, но она еще и общалась с Аюму, а та могла гадостей обо мне наговорить. И если Аюму так быстро и так просто поверила в мое предательство, то вдруг и Хикари могла?
Тем более, Хикари еще и была сестрой Рескэ. А Рескэ что-то натворил, заставив раненного Синдзиро, дважды бывшего в реанимации за последние дни, покинуть больницу. Даже если Синдзиро просто перебрался в другую, то все равно переезд на такси мог сказаться, ровно как и поспешное бегство в ванную. Но почему он сбежал от меня? Впрочем, он не хотел о том говорить. Не хотел говорить со мной. В прошлый раз, когда он выгнал меня, он тоже не хотел говорить и даже не подходил случайно. Лишь одна случайная встреча на улице — и он снова ушел. Так что я не уверена, что смогу поговорить с ним теперь, если он того не хочет. Но… он сбежал из-за меня или из-за него? И за что Рескэ к нему пристал? Обозвал тяжелобольного чудовищем! И кто после этого настоящее чудовище? А вдруг Синдзиро в такси по дороге в другую больницу умрет?! Увы, я могла только молиться о его спасении.
И теперь у меня не было Рескэ, с которым можно было просто обо всем поговорить. Увы. Я чувствовала себя ужасно одинокой. Тем более, папа опять был на работе.
А завтра нам предстояло ехать на кладбище. А вдруг там появилась свежая могила? Вдруг… там на камне было высечено имя моей мамы?
Ночью не могла уснуть. Сидела и, чтобы отвлечься, записывала папины истории и других. Просто… я не уверена была, что там было что-то важное. Даже там мир ками и нелюдей неохотно пропускал к себе людей. Но… но все эти сказки про другой мир и грустные истории, которые могли внезапно счастливо закончиться, неожиданно, дарили моей душе успокоение. Даже если только на миг, даже если это только иллюзия, но чувство, будто тебе приоткрывается дверь другого мира — это необыкновенно красиво! Этот хрупкий и легкий, трудноуловимый мир позволяет завернуться в него, как в теплое одеяло в суровую зиму, да переждать там в тепле, хоть немного выждать, чтобы с новыми силами, хоть на следующий день снова идти дальше. Сложно идти дальше, когда не знаешь, куда идти. Но куда-то идти вроде надо.
И герои папиных историй представлялись так живо, так ярко. Они подхватывали меня тонкими или скользкими руками и норовили увести за собой. Я теперь точно не знаю, для чего взрослые рассказывают детям сказки: им главное, чтобы дети смогли хорошо уснуть или главное самим ненадолго уйти от своих трудностей?..
Я не знаю зачем, но в ту бессонную ночь я записала все их истории: папы, его врача и того старика, даже свою. Все четырнадцать историй. К утру я почувствовала себя ужасно изможденной и измученной, но до чего же сладко было просто уйти… просто взять и куда-то уйти… Я, кажется, теперь не буду осуждать папу, когда он тихо пил на кухне по ночам. Особенно, если больше никогда не увижу маму.
Только-только забылась сном, бездонным, без картин, мягко обволакивающим внутренности, как меня разбудил резкий писк телефона.
— Моси-моси… — сонно прошептала в трубку.
— Как там Синдзиро? — спросил Рескэ.
Сначала ответила, что не знаю, а потом уже запоздало посмотрела на мою одежду, сброшенную у кровати, с больницы, смятую и заляпанную кровью моего любимого. И вспомнила, что это Рескэ его, едва выпущенного из реанимации, прогнал. Зачем он звонит?!
— А на кладбище ездили? — продолжал допытываться мальчик.
Кладбище… Ох, Хиган! Я… мы же вроде пропустили его?
Сонно потянулась к календарю и поняла, что День весеннего равновесия мы с папой пропустили, даже на кладбище к его родителям и брату с другими предками и родственниками не съездили. Ох!
Сердито взлохматила свои волосы, протирая лицо.
— Твое молчание меня пугает, — грустно сказали в трубке. — Неужели… — Рескэ запнулся. — Неужели там была могила твоей мамы?
— Не знаю… — потерянно сползла по краю кровати на пол. — Мы до кладбище в Сюмбун-но хи не доехали.
— А что так? — как будто он волновался.
То есть, за меня волнуется, а Синдзиро после реанимации из больницы прогнал? Это он-то добрый? Да не верю!
Сердито ответила:
— Так получилось.
— Значит, ты не знаешь… — он вздохнул.
Я удивилась. Еще тише призналась:
— Ага.
Мы какое-то время молчали друг на друга. Я вспомнила, как он оскорбил и прогонял Синдзиро. А друг думал о чем-то. Если он мне друг.
— Может, мне с тобой съездить на кладбище? — внезапно предложил Рескэ. — Если твой папа не сможет.
— Ну, может, сможет в другой день, — вздохнула.
Ибо понятия не имела, какие там у папы случились дела. Тем более, позавчера его самого врачи утащили на обследования. Или сегодня он пошел туда?
— А когда он вернется из Китая?
Я поднесла трубку к глазам, недоуменно разглядывая ее.
— Может, мне пока съездить с тобой на кладбище? — спросили оттуда. — А то ты будешь ждать его и волноваться, жива ли твоя мама или… — запнулся. — Или уже нет.
— Погоди… — я вскочила на ноги. — С чего ты взял, что мой папа в Китае? Он вчера весь день был со мной, в больнице! А сегодня на работу ушел!
— Так это… — Рескэ, кажется, смутился. — Я тут случайно смотрел выпуск новостей…
— Ня! — серьезно сказал рядом с ним трехцветный котенок.
— И там было какое-то событие из Китая… где-то у реки Вэйхэ или Хуанхэ, в провинции Шэньси…
— Ня! — серьезно и кратко добавил котенок.
— Точно не помню. Но, кажется, показали город Вэйчэн. Людей собравшихся. И, по-моему, там в толпе я видел лицо твоего отца и того китайца из нашей больницы…
— Ня! — будто поддакнул котенок.
— Ну, я позавчера видел в больнице нашей несколько врачей и там, по-моему, был молодой китаец. Длинноволосый. И вот они там в толпе стояли с твоим отцом, что-то серьезно обсуждая.
Запоздало вспомнила, что когда Рю Мидзугава вошел в палату Синдзиро, то был уже без медицинской шапочки. И тогда и правда у него были длинные волосы, собранные у шеи в хвост. Хотя и не такие длинные и роскошные как у моего любимого. И вроде Рю-сан говорил, что он родом из Поднебесной страны. Хотя имя и фамилия у него японские. Ээ… но что ему и папе делать в Китае? Тем более, что вчера они, судя по их лицам, впервые встретились спустя долгое время.
Уточнила:
— Когда это было?
— Выпуск был сегодня утром, а то мероприятие в Китае было позавчера.
Судорожно сжала трубку.
— Погоди… ты… утверждаешь, что мой папа и Рю-сан позавчера были в Китае?! Да мы были в больнице весь день!
— Ага, странно, — серьезно согласился Рескэ. — Наверное, я обознался.
— Ньяяяяя… — протянул котенок за его спиной.
— В конце концов, китайцы и японцы чем-то похожи, — добавил мальчик. — Хотя насчет того врача я уверен, что он китаец.
— Но вроде мой папа не интересовался Китаем и городом Вэйчэн в частности, — вздохнула. — Вот с чего ему там быть? Хотя… — задумчиво протерла кончик носа снизу. — Хотя у нас дома лежит книга про вазы династии Цинь.
— Но вроде ему сложно было позавчера смотаться в Китай?
— Так он почти весь день был около меня. Даже если на самолете они с господином Рю улетели. Не, разве самолеты летают с такой скоростью?
— Мда, странно, — согласился Рескэ.
— Ньяяяя! — будто возмутился котенок.
— Тем более, если папа был в реанимации. Ну, ему внезапно стало плохо, Синдзиро ему вызвал врачей, его увезли… но Китай?.. Нет, не может такого быть!
— Что, совсем реанимация была? — огорчился друг.
— Ну… — вздохнула. — Папа не уточнил. Может, не хотел меня волновать. Но его врачи увезли. И он при мне сознание потерял. Лежал, молчал, не реагировал. Я так испугалась!
— Даже если без реанимации, все равно грустно, — Рескэ вздохнул. — Ты, наверное, переволновалась страшно.
— Ага, — вздохнула.
— Нет, ему в таком состоянии не до поездок в аэропорт. Тем более, Хиган. Если б он позавчера хорошо себя чувствовал бы, то вместо Китая поехал бы на ваше кладбище. Так поступают приличные люди.
— Да, если б мог, должен был посетить могилы наших предков.
Мы какое-то время серьезно обдумывали случившееся.
То есть, я не обдумывала. Это же бредовая мысль, что мой папа позавчера еще и в Китай успел смотаться! Тем более, я опять вспомнила, что Рескэ выгнал Синдзиро из больницы. По крайней мере, пытался. Может, все-таки родственники забрали продавца сладостей. Надеюсь, что так. Хочется, чтобы кто-то мог о нем позаботится. Ему же плохо. Очень. Тем более, он спасал моего папу, рискуя жизнью. Зря я тогда не убежала за врачами сама! У бедного Синдзиро раны разошлись.
Но Рескэ, которому я теперь боялась доверять, запутал меня и с папой. Хотя… нет, папа не мог уехать в Китай! Даже сегодня! Если б его сегодня отпустили с работы, он должен был со мною поехать на кладбище. Брата, родителей проведать. И других.
— Ты… если надумаешь, звони мне. Съездим. Проверим. Сложно вот так жить, в неизвестности.
— Пожалуй, да, — вздохнула. — Хорошо, я позвоню, если захочу съездить туда с тобой.
— До встречи! — как-то быстро, волнуясь, выдохнул он.
— До встречи! — сказала я по привычке.
Хотя боялась теперь общаться с ним. По крайне мере, сейчас, пока я точно не знаю, что произошло у них с Синдзиро. Пока я не разберусь во всем. А разбираться, похоже, придется самой. Одной.
Положив мобильник на стол, в ванную пошла. Потом, развернувшись, прокралась в комнату родителей. Их постель была пуста. Папы не было. Он… тоже исчез? Он тоже оставил меня?!
Сердце бешено забилось.
Или он сейчас завтракает на кухне? Вдруг там? Вот, кровать заправлена.
Там его тоже не было. По пути заметила выключенный в туалете и ванной свет. Хотя, вбежав на кухню, немного успокоилась.
На столе стоял завтрак: омлет, печеньки, суп, с тарелками, укутанными пленкой, чтоб тепло мне сохраняли. И записка:
«Люблю, целую. Ушел на работу. До вечера. Папа».
Ну, хотя бы он не пропал. Вроде. Тем более, ему за пропущенный день надо отработать. Или был Сюмбун-но хи? Тогда был выходной. Разберусь потом. Сейчас надо в школу собираться. Хотя… а вдруг я пропущу что-то важное?
Торопливо помылась, зубы почистила, спокойно поела. Пока ела, в голове родился план. Ну, так, мелочь, но уже хоть что-то. Я собрала свою сумку для выхода, рюкзак в комнате своей оставила. В сумку положила печеньки в пакете целом — папа мне много любимых моих накупил вчера незаметно — и мои деньги на обеды и завтраки.
Первым делом добежала до магазинчика сладостей. В школьной форме, чтоб никого не беспокоить. Хотя уже на бегу подумала, что тогда надо было взять ранец. Ну, что ж.
У магазинчика сладостей мой кошмарный сон стал еще хуже: те же клумбы, только нет рекламы с названием снаружи, окна закрыты и… дверь закрыта. Будто никого здесь нету.
Его добрая старушка-соседка открыла мне. Сначала испугалась, увидев меня заплаканной. Потом пояснила, что он просто переехал к родственникам. И продал магазин.
— Вроде дела неплохо шли, — бабушка поправила очки. — Или он бодрился просто. Да, может, опыта не хватило: магазин то ж большая ответственность. А он мне как-то сказал, что прежде ничего не продавал. А братья у него красавчики. Видела, как они шли. Вещи уносили в машину. Невысокие, худые, длинноволосые.
— А куда он переехал, знаете?
— Да не сказали они! — женщина вздохнула. — Но вроде дружно так вещи собрали, погрузили, уехали.
Хотя бы дружно. Хотя бы будет он с кем-то вместе. Только… почему он уехал так вдруг? Ничего мне не объяснив!
Я еще прошла немного, с нею попрощавшись. Мысли путались. Грустно стучало сердце. Мой привычный мир рушился все больше и больше. Рескэ я больше не могла позвонить. Не сейчас. Никогда вообще! Он прогнал Синдзиро! Раненного из больницы! Я даже не успела попрощаться с ним. Не успела пожелать ему доброго пути. Я даже не знаю, где он сейчас. Может, больше никогда не увижу его. И как-то больно. Очень больно быть без него. Даже если общались мы всего немного. Я так ужасно, так грустно влюбилась! Это была моя первая любовь. Только я не знаю о нем почти ничего. О, только бы он выжил! Только бы зажили его раны! Хотя из-за той бешеной собаки у него теперь наверняка останутся шрамы. Моделью работать он уже не сможет. Если сможет нормально жить вообще. Толку-то с красивого лица молодому мужчине, которого искалечили?! Ему еще нужно тело, чтобы жить.
Где ты, Синдзиро? С кем ты? Встретимся ли еще с тобой?
Почему все так случилось? Я не смогла ничего изменить. Больно.
Зашла в ближайший храм, синтоистский. Пожелала Синдзиро выздороветь и поскорей. Потом забежала в буддийский, заказала молебен за него. Потом… потом денег осталось немного. Пришлось забежать домой за копилкой. В ближайший магазин, купить пачку охаги, палочки с благовониями и букет белых хризантем. И я поехала на кладбище.
Может, там я смогу понять все? Хотя б узнаю, жива мама или нет. Хотя… если увижу могилу с надписью «Такэда Кими», то мне станет очень больно. Но если я ее не увижу… тогда мне станет очень страшно, потому что еще больше запутается все. Тогда у меня зацепок больше не будет. Разве что… разве что мама ушла к другому мужчине? Из шепота одноклассниц я узнала, что так тоже может быть. Но тогда она будет жить хотя бы. Только… тогда папа останется один. То есть, со мной.
Сложно идти, когда не знаешь, куда идешь и что ждет впереди, когда есть только тоненькая ниточка пути, но нет уверенности, что по ней придешь куда надо, но при всем при этом понимаешь, что все-таки надо куда-то идти, что все-таки хочется куда-то идти. Как шаг в темноте, только это не ночью проснуться, а выйти в неизвестность, где каждый шаг может стать последним. Какие-то жуткие мысли и ощущения внутри, хотя вроде еще остается какая-то кроха надежды. Как мне быть? Но надо идти. Вроде надо идти.
Но я боялась не только за себя и мою внезапно рассыпавшуюся жизнь. Не только боялась найти там камень с именем мамы. Я внезапно, сидя уже в транспорте, осознала, что не меньше я боюсь, что Синдзиро, которого Рескэ выгнал из больницы, раненного, дороги не перенесет. Меня преследовало чувство, что все было не так, что мне надо срочно что-то сделать, но что?..
Глаза сомкнула, усталая от бессонной ночи и последних событий.
Юноша с длинными волосами, спутанными, сидел у небольшого пруда, на краю крытой галереи с изогнутой крышей. Он сидел, сгорбившись, прижимая к себе что-то: то ли куски ткани, то ли два свертка: белый и нежно-сиреневый.
— Он, наверное, был прав, — сказал юноша глухо. — Но до чего же больно!
Вздрогнув, глаза открыла, вкус соленых капель ощутила, сползающих по щекам. Мне самой стало очень больно после этого сна, но я так и не поняла, почему. Долгая, преследующая боль… что это? Наверное, я слишком боюсь приехать на кладбище и увидеть мамину могилу.
Но даже самая долгая дорога когда-то чем-то заканчивается, хотя бы потому, что Земля наша круглая. Или, может, ничто не может длиться вечно? Ни страх, ни боль, ни дорога, ни страдания.
По кладбищу я уже бежала, прижимая к себе мешок с покупками, необходимыми для дани уважения. Сердце ужасно трепетало и рвалось вырваться из груди и убежать куда-то вперед, увидеть, что там.
Сегодня я пришла одна, без папы и мамы, поэтому напутала ровные тропинки и запетляла. Пришлось искать ближайших людей, но среди них не было служащего, хотя они сами очень хотели мне помочь. Они собирались проводить меня до остановки, но я просилась отпустить меня вперед, на поиски наших семейных могил. Я не переживу еще один день, если сегодня не узнаю, что там!
Вот, наконец и они. Наши родственники, ставшие нашими удзигами. Я обошла много могил, уже ревела и плохо различала надписи, но все еще молила моих добрых спутников — мужа с женой и их троих маленьких сыновей — не уводить меня отсюда. А потом едва не наступила на скатившийся с одной из могил букет белых хризантем, свежих. Будто звезды горевших на земле. Будто опавшие звезды. Коленки ободранные протерев, выпрямилась. Зато чьи-то цветы уберегла. С каменной плиты на меня смотрел веселый мальчик. Как будто знакомый. Еще кто-то умер из знакомых или с нашей школы?! Но, вглядевшись в смутно знакомые черты, застыла. Слезы стерла грубо.
«Такэда Тора» гласила надпись на могиле.
Это же папин брат! Я нашла!
Хотя нашла и расстроилась: дядя умер слишком рано. Дядя сложно умирал, как следовало из подслушанных разговоров взрослых.
— Такой молоденький! — вздохнула моя провожатая. — Ему бы еще жить и жить!
Почему-то эти слова царапнули меня. Словно когтями холодными и острыми прошлись по мне изнутри. Странно, но иногда чьи-то невольные слова очень больно ранят. Хотя тут вроде нету ничего странного: младший брат папы умер, когда ему еще не было десяти, даже младше меня.
— Кажется, нашла? — а вот ее муж оказался куда более сообразительным и практичным.
— Да! — всхлипнула. — Это мой дядя. Младший папин брат.
Супруги как-то серьезно переглянулись. Даже шумные их мальчики притихли, сраженные внезапным осознанием: ничто в этой жизни не вечно. Кроме, разве что, самой жизни, которая шла еще задолго до нас и будет так же спокойно проходить и после нас. Хотя ученые говорили, что однажды даже солнце погаснет. Но солнце моей последней надежды было намного важней, даже если горело мне, только покуда я здесь живу.
— Такэда Канако… Такэда Дзиро… — я взволнованно огляделась, разглядывая старые прибранные могилы и лежащие у каждой цветы-звезды. — Такэда Тора… Такэда Мияги… Такэда… Нету! — сорвалась на крик, сжала кулаки, прижав к ужасно быстро вздымающейся груди. — Мамы здесь нету!
Кажется, мужчина и женщина не поняли моей радости. Ну, непривычно уже японцам жить со временными могилами, а тут, выходит, мать мою похоронили неясно где. То есть, не хоронили вообще! Она жива! Жива!
— Ну, поздравляю, — смущенно сжал мое плечо старший из их сыновей., первый сообразивший, что за сила и что за надежда привели меня сюда.
— Спасибо! — я снова расплакалась.
Такое облегчение узнать, что она жива!
Сердце напугано застыло.
Только… где же она?.. Если мама не умерла и просто исчезла, значит, ли это… что я… я… я ей совсем не нужна?.. Неужели, есть в мире кто-то кроме папы и меня, около которого ей куда больше хотелось жить, чем возле нас двоих? Это… это очень больно, если об этом думать!
Эти люди еще что-то говорили мне, но я их не слушала. Упала на колени возле памятника Тора, обхватила его, прижалась любом к холодному камню. В жизни я и Тора никогда не встречались — несколько десятков лет разделили нас — но сейчас он внезапно оказался рядом, помог найти мне пути и поддерживал, пусть даже если только твердостью своего могильного камня. Странно бывает в жизни. Но, видимо, в жизни бывает по-всякому.
— Нам надо к бабушкам сходить. Но мы еще зайдем, — осторожно сжал мои плечи чужой папа.
— Как у вас дружно! Вот, кто-то уже принес им цветы и даже ты одна узнала дорогу и пришла, чтобы принести им еще больше цветов…
Я нес разу поняла, что мне говорила чужая мама. А когда поняла, то все обмерло изнутри, вскочила.
У всех наших близких лежали букеты белых хризантем! Вот, и могилы все прибраны, а я сразу и не заметила! Вот, кое-где лежат чаши с палочками благовоний. Хотя кое-где их уже смахнул ветер. Здесь кто-то был!
— Значит, папа не был в Поднебесной… — сказала сама себе растерянно.
— Девочка, мы пока пойдем… а то мужа отпустили сегодня ненадолго, — смущенно сказала чужая мама, мечтавшая дольше быть возле своих. — Но, если хочешь, мы зайдем за тобой на обратном пути и вместе поедем в город.
— Да, да, конечно! — тут и сама смутилась. — Вам непременно надо сходить к своим! Обязательно нужно сходить! Простите, что я отвлекла вас!
— Да ничего! — засмеялась, хоть и нервно, чужая женщина, хранительница чужой семьи. — Я понимаю, ты напугана. Надеюсь, с мамой твоей все обойдется и ее скоро выпустят из больницы, — внезапно наклонилась и погладила меня по щеке. — Уж прости взрослых, малышка, мы иногда не все вам говорим. Но мы просто хотим почаще видеть ваши улыбки.
— Но не сказать дочери, что мать ее еще жива? Эх! — покачал головой чужой папа, на меня опять посмотрел. — Ну, ты держись.
— Спасибо! — всхлипнула.
И они ушли. Чужая семья ушла вместе. Они держались около своих. А папа… папа даже не сказал мне, что сюда приходил! Даже не позвал за собой! Хотя мама жива — и это радует. Только… почему она ушла? Неужели, просто не хотела быть около нас? Или… где-то есть другие дети и другой папа, с которыми она теперь ходит? Если б мама просто была в больнице, то Сатоси бы мне, наверное, рассказал. Хотя б чтоб у меня была возможность проститься! А если мамы на нашем семейном кладбище нет, то она явно жива. Но она явно не захотела прийти ко мне. Даже ко мне! Я понимаю, что родители иногда ссорятся, но если она даже не захотела прийти ко мне за эти несколько месяцев… до чего же обидно и больно!
Прибрав могилы и разложив белые хризантемы из моего букета поровну к другим родственникам — хватило почти на всех — я, всхлипывая, отправилась обратно в родной город. Увидела моих провожатых издалека, приветственно махнула им рукой. Найти выход из кладбища оказалось намного проще. Только как найти выход из кладбища моих разбитых надежд?
Уже в Киото мне звонил Рескэ. Как будто почуял, что я одна и мне тяжело. Но как я могла ему поверить после того, как он так жестоко обошелся с Синдзиро? Я просто сделала вид, словно трубка лежала где-то далеко, а я сейчас страшно занята чем-то. Он не захотел тогда услышать раненного, а я теперь не хочу услышать его.
Но я не могла позвонить даже Хикари, которая хоть и была дружелюбна со мной, но все-таки была его сестрой. И Аюму больше не хочет меня видеть. Папа пока на работе. И у него у самого много секретов от меня.
И магазинчик Синдзиро стоял опустелый и мертвый, словно скорлупка цикады. Одинокий такой, заброшенный. Вяли цветы на его клумбах. Я купила воды и полила его цветы. Все равно они так и стояли, опустив свои цветочные головы. Я не смогла спасти даже их.
Шла, опустив голову. Просто шла. Просто чтобы идти. Страшно было возвращаться в опустелый дом. А в школу возвращаться на оставшееся время не хотелось: не хотелось никого из знакомых видеть, не хотелось им что-либо объяснять. Тем более, скоро шестой класс закончится и мы все разойдемся по разным сторонам. Наверняка большинство разойдется. Большинство в этой жизни расходятся по каким-то причинам: люди редко ценят саму возможность быть около друг друга, постоянно выбирая что-то еще. Люди недостаточно редко видят могилы. Или слишком часто, потому боятся оставить надолго возле кого-то свое сердце, потому что боятся, что потом его вместе с кем-то придется похоронить?
Страшно и пусто было без мамы. И без Синдзиро было ужасно грустно. Я поняла это, когда уже в третий раз прошла мимо опустелого магазинчика сладостей. Бывшего магазинчика, в котором и возле которого уже прекратилась особая, сладкая жизнь, потеряв блеск и радушие его дружелюбного хозяина.
То плакала, то прекращала. Воды, оставшейся от цветов — всего только три глотка решилась оставить себе — надолго и намного моих слез не хватило.
Просто шла. Просто надо было куда-то брести. Просто, чтобы идти. Хотя даже так меня преследовали страшные мысли.
— О, Сеоко-тян! — радостно вскричали позади.
Я, сжавшись, остановилась. Не хотелось видеть никого знакомого. Тем более, такого радостного.
Но Сатоси-сан меня обогнал, встал впереди, наклонился, сжал мои плечи, заглянул мне в глаза.
— Сеоко-тян, что случилось?! — спросил он в ужасе.
— Ну… это… ано… — замялась я.
А потом нас догнала Дон Ми, несущая два рожка с мороженным. Она шла медленней, чтобы их не уронить, но, судя по виду, старалась побыстрее идти, волновалась.
— Что случилось? — легонько потормошил меня заботливый молодой полицейский. Замер в нерешительности, потом грозно уточнил: — Может, мне кого-то надо побить? Из мальчишек? Может… — запнулся. — Может, того мальчика, который с тобой ходил? Он тебя обидел?
— А можно… — всхлипнула. — Можно я не буду ничего говорить?
Страшно было признаваться, что даже родная мать оставила меня. Неужели, я такой плохой ребенок?
— Хорошо, можешь не говорить, — серьезно решила Дон Ми за них двоих и, покосившись на полицейского — тот кивнул — протянула мне не начатое мороженное. — Но тогда ты обязана съесть это целиком, — грозно сдвинула густые, неровные слегка брови.
— С-спасибо, — шмыгнув носом, приняла угощение.
Они, опять переглянувшись, принялись меня отвлекать от моих мыслей. Дружно, как одна команда. Хотя наш участковый был в форме, они оба остались рядом со мной. Много обсуждали музыку и какие-то инструменты. Оказалось, молодой мужчина и девочка оба знают множество о музыке разных народов и эпох, оба ее обожают. Я даже про все эти инструменты и всех этих композиторов и певцов никогда не слышала! Только и могла, что хлопать растерянно глазами и медленно облизывать мороженное. Дон Ми, забывшись, совершенно забыла о своем. И, когда мимо проезжал какой-то среднешкольник на велосипеде, едва не попала под колеса.
Правда, Сатоси среагировал вовремя — подхватил девочку и увлек в сторону, прижал к себе. Потом, развернувшись, погрозил подростку кулаком и прокричал, что тому это припомнит.
— Мерзкий янки! Совсем обнаглели! — долго негодовал он.
Дон Ми сначала терпела, потом осторожно отстранилась. Молодой мужчина, смутившись, ее отпустил.
— Я запачкала вашу форму, Сатоси-сэмпай, — она смущенно указала на пятно от мороженного. — Простите. Хотите, я…
— А, не, стоит это того! — проворчал полицейский. — Главное, что этот мерзавец не навредил тебе. Но я ему штраф напишу за превышение скорости и невнимательность на дороге, — задумчиво лоб под кепкой потер. — Или лучше сходить к его отцу? Тот — чиновник влиятельный, хотя и распустил сына. Скажу, что нажалуюсь в газету, если его сын кого-нибудь в итоге собьет. И пусть отец делает с этим хулиганом хоть что-то!
— Не стоит, — вздохнула.
— Нет, стоит! — продолжал негодовать мужчина. — А вдруг этот подлец вырастет и уже на машине кого-нибудь собьет?
— Сатоси-сэмпай, успокойтесь! — взмолилась уже Дон Ми. — Не стоит вам ссориться с его отцом. Тем более, я совсем в порядке. Но что-то случилось у Сеоко-тян.
И оба опять повернулись ко мне.
— Да не стоит обо мне… — смутилась уже я.
Они опять стали обсуждать классическую музыку, какого-то старинного корейского композитора. Но, присмотревшись, они вскоре поняли, что я мало интересуюсь музыкой, и стали уже обсуждать историю. С учетом того, что я могла знать не про всех упомянутых ими исторических деятелей. Говорили про холм из отрезанных ушей, про то как хан Хубилай, захватив Поднебесную, услышал, будто в Нихон много золота, а ветер потопил большую часть его воинов и кораблей. Камикадзэ, «божественный ветер»… Они еще знали столько подробностей, так живо обо всем говорили! Кажется, помимо музыки эти мужчина и девочка еще обожали и историю. Они явно разговаривали уже не первый раз, им точно нравилось узнавать новое, обсуждать подробности и узнавать мнение друг друга по любому поводу. Да еще они вместе поедали мороженное. Кажется, они теперь друзья.
Мне было грустно смотреть на них — эти двое, не смотря на разницу в возрасте, все нашли что-то общее и радостно общались друг с другом — но еще я радовалась, что они пустили меня к себе. Смогли отвлечь. В их уютной компании я сначала остудилась мороженным со вкусом зеленого чая, потом согрелась от их заботы. Я была благодарна им.
Внезапно Сатоси-сан вспомнил, что ему надо снова наш район обходить. Щелкнул пальцем по вафле убегающего от Дон Ми уже мороженного — девочка только засмеялась — и, пару раз извинившись, ушел. Сегодня без любимого своего велосипеда. Дон Ми грустно проводила его взглядом.
— Он такой интересный! — призналась она тихо, когда молодой мужчина уже далеко отошел. — Столько всего знает! И не гордый, не смотрит на меня сверху вниз только от того, что я — кохай.
— Да, здорово, что вы подружились, — улыбнулась я.
В чужом городе — Сатоси-сан мне как-то признался, что он родом из Токио — ему, наверное, было грустно. Особенно, после того, как его невеста бросила. А теперь ему есть с кем поговорить. Но странно, в этой жизни иногда чужие люди ближе и заботливее, чем близкие! Впрочем, в этой жизни случается всякое. Я уже это начала понимать.
Бродила по городу до темноты. Отец так и не позвонил, хотя вроде уже должен был вернуться.
Сгущались сумерки. Сгущалась тоска. Я еще пару раз прошлась мимо магазина Синдзиро. Такого опустевшего и холодного. Хотя цветы на клумбе подняли головки, выпрямились. Я могла порадоваться хотя б за них. Хотя, наверное, им теперь будет очень одиноко.
Снова звонил Рескэ. Снова я не взяла телефон.
А потом ушла в другой район, подальше от папы и его утомляющих секретов, подальше от жестокого друга.
Сгущались сумерки. Весенний вечер стал пугающе холодным. Или мое сердце просто замерзло?
Топот ног разорвал тишину города, готовящегося ко сну. Прозвучал выстрел. Сжавшись, я обернулась.
— Я же говорил! — проорал на бегу Тэцу. — Я говорил, что…
— Заткнись!!! — рявкнула Кикуко.
И, отшатнувшись в сторону, его оттолкнув, резко обернулась, выхватив из кармана темной безразмерной толстовки руку с пистолетом.
— Попался, выродок Мацунока! — рявкнул какой-то мужчина с проседью, в приличном таком галстуке и костюме скромного темно-серого цвета, выходя внезапно из-за большого рекламного щита возле закрытого уже магазина женского белья.
Кикуко спокойно выстрелила. Он успел пригнуться.
Прогремел новый выстрел. Она, охнув, выронила пистолет из простреленной руки.
Испуганный Тэцу резко обернулся, выхватив из кармана куртки пистолет.
Выстрел. Я, сжавшись, зажмурилась. Упало два тела.
— Сначала избавься от свидетелей, идиот! — проорали со стороны.
Свидетелей?..
— Но это же совсем ребенок… — смущенно сказал молодой голос.
Ребенок? Я?!
Распахнула глаза. Напротив меня, шагах в двадцати молодой парень в пестрой рубашке с пальмами и длинными рукавами, держал пистолет. Палец… на курке!
— Стреляй или я сам тебя застрелю! — рявкнул прячущийся у магазина женского белья.
Из-за ближайших домов выступило еще около двадцати мужчин. Много. Все вооруженные. Лица мрачные.
Их главарь выстрелил в окно ближайшего дома, где, кажется, что-то упало за занавеской.
— Я сделаю из вас шашлык, если вызовете полицию! — рявкнул глава якудз.
И в окнах домов стало тихо-тихо.
— Убей девчонку! — рявкнул жуткий мужчина.
И молодой парень напротив меня надавил на курок.
— Падай, дура!!! — рявкнула Кикуко.
Но мое тело словно заледенело. Я только могла смотреть, как его палец давит на курок. Как тело молодого якудза вздрагивает внезапно, а он, вытаращив глаза, роняет оружие, хрипит… как из рубашки где-то на его груди… вылезают пальцы с длинными, слегка изогнутыми когтями… выкидывая его вырванное сердце ему под ноги.
— Ч-чудовище! — отчаянно заорал кто-то из якудз.
Мертвый парень упал, отброшенный когтистой рукой.
За его спиной стоял Синдзиро со спутанными волосами, в одних только штанах на босу ногу. Без бинтов и даже без следов шрамов на обнаженной груди. В полутьме его желтые глаза с круглыми зрачками зловеще блеснули.
Миг странное существо смотрело мне в глаза, потом исчезло. Куда-то вправо спрыгнула огромная белая лиса с семью хвостами, напряглась, напружинилась, прыгнула, в одно мгновение преодолев большое расстояние с главарем якудз, запрыгнуло тому на грудь, сшибив с ног. В следующий миг Синдзиро, присевший возле главаря на одно колено, подхватил его пистолет и выстрелил ему в грудь в упор. Мужчина дернулся и затих.
Приподнялся, оглядываясь, Тэцу. Кикуко цапнула его за шиворот и хряпнула об асфальт головой. Что-то хрустнуло под ним, по дороге потекла кровь.
— Убе… — начал было кто-то из мафии.
Промелькнул белый мех. И Синдзиро, выпрямившись уже в другой стороне, одним за другим хладнокровно застрелил семерых.
Кто-то целился в него, но приподнявшаяся Кикуко, выхватив пистолет из руки то ли друга, то врага, равнодушно застроила троих якудз.
Метнулась в сторону белая лиса с несколькими хвостами, перебежала хрупкая девочка в мешковатой толстовке и узких джинсах. Прогремело пять выстрелов сзади меня. В этот же миг Кикуко передо мной сбила пинком под зад плотного мужчину с ног. Упала ему на спину, заломив до мерзкого хруста его руку с оружием. Бандит завопил от боли, она, вырвав оружие из его ослабевших пальцев, голову ему прострелила. Он дернулся и затих. Девочка невозмутимо поднялась. Не увидела, просто с чего-то отшатнулась влево — и у самого ее виска пролетела пуля, блеснувшая в свете фонаря.
Я опомниться не успела, как на улице осталось только несколько трупов, мужчина и девочка в крови. Ну, я еще, ужасно напуганная. Нет, поднялся со стоном Тэцу с лицом в крови. Кажется, ему сломали нос. Парень испуганно вскочил, оглянулся. Но увидев Кикуко с пистолетом, мрачно оглядывающуюся, устало улыбнулся. Кому-то с друзьями повезло намного меньше моего.
— Убирайтесь из моего города! — потребовал Синдзиро, подняв руку с пистолетом, пальцы его уже стали обычными, хотя чужая кровь продолжала стекать с руки.
— Да больно нам сдался ваш город! — пробурчала девочка-якудза, перевела пистолет на меня, заставив замереть. — Если ты хоть слово кому-то бряцнешь…
В следующий миг опять метнулась семихвостая лиса. В другой Кикуко отшатнулась, вскрикнув: на левой щеке у нее прошло четыре глубоких полосы, а по правой — одна. Кровь капала ей на грудь. Но она не испугалась, а решительно отступила, снова поднимая пистолет. Теперь уже направляя на него.
— Это было последнее предупреждение! — сказал сквозь зубы Синдзиро.
— Ну… ну я тогда ей просто дам по морде? — нахмурилась девочка-якудза.
— Сгинь! — рявкнуло чудовище так, что она отшатнулась. — Ненавижу жестоких детей!
— Мы это… мы уже уходим! — промямлил Тэцу, кинулся к подруге, но за попытку ухватить ее под локоть получил дуло в живот.
Хотя она так и не выстрелила. Даже не положила указательный палец на курок. Видимо, этот очкарик был избранным. Единственным другом, которого она принимала и берегла. Если слова «берегла» и «Кикуко» сочетаются.
— Но этот поддонок убил моего отца! Всех моих! — проорала с ненавистью девочка, лицо ее исказилось.
Даже не знаю, кто сейчас был страшнее: оборотень или девочка из людей, опять поднявшая пистолет?
— Мне насрать! — огрызнулся Синдзиро, обнажая зубы.
То есть, два ряда острых клыков. Это заставило ее вздрогнуть, но испугалась Кикуко только на миг.
— Еще попадешься мне или ему — я на тебя собак натравлю!
Синдзиро молча поднял пистолет.
Очкарик оттолкнул подругу, закрывая собой.
Брызнула кровь.
— Н-е-е-ет! — отчаянно закричала вдруг девочка-якудза. — Только не ты! Тэцу!!!
— Да жив я, жив! — прохрипел тот, прикрывая простреленное плечо.
Пуля, кажется, прошла близко у кости.
— Сгинь! — прошипел оборотень.
— Но что станет с нею? — внезапно поинтересовался Тэцу.
Он… не боится ему перечить, ради меня? Которая ему вообще никто?!
— Выкину в другой район, если поклянется молчать, — неохотно пообещал Синдзиро. — А вам б свалить, покуда не доехала полиция. Наверняка ее кто-то уже вызвал.
— Я позже справки наведу — и если узнаю, что эта девочка умерла, то сам натравлю на тебя собак! — решительно выдохнул Тэцу.
— Эй, а я?! — возмутилась Кикуко.
— Если б не эта девочка, он б не стал нападать на твоих врагов, — невозмутимо сказал парень.
И, доверчиво повернувшись к чудовищу спиной, быстро пошел прочь. Недоверчивая подруга еще с минуту смотрела на нас, до того, как вдалеке послышался вой сирен. Только тогда побежала за своим.
Синдзиро рукою окровавленной в воздухе провел — и сгустился вокруг туман. Когтистая лапа меня вдруг схватила за плечо, потащила куда-то. Мы полетели куда-то, меня мотало туда-сюда…
Внезапно в пустом сквере огромная лисица остановилась и сбросила меня со спины. То есть, лис.
— Если будешь много болтать о нас, то наша служба безопасности придет за тобой, — холодно сказал распрямляющийся Синдзиро.
И спокойно пошел прочь. Только что убил столько людей и спокойно ушел!
Но на нем сегодня не было бинтов. Хотя недавно два раза в реанимации был. Зажило! Я так рада, что он живой! И… и не смотря на все, я была рада снова увидеть его. Те якудза были страшные, страшно было увидеть людей, так спокойно убивающих друг друга, но… но увидела его — и внутри как-то потеплело. И… и он опять меня защитил.
Я робко пошла за ним. Не зная, что ему сказать. Не понимая, что в таких случаях надо говорить. Мне просто не хотелось, чтобы он снова уходил. А он почему-то в этот раз не спешил уходить.
Внезапно молодой мужчина остановился. Резко развернулся. Холодно блеснули желтые глаза. Нет, уже обычные.
— Зачем ты идешь за мной? — мрачно спросил он, пристально смотря мне в глаза, — Рескэ же тебе сказал, что я чудовище!
Тихо сказала:
— Но ты спас мне жизнь. Мне и моему лицу.
— Допустим, ты меня уже поблагодарила.
Миг — и белый семихвостый лис напружинился и перемахнул через ближайший двухэтажный дом. Я побежала туда. Ноги плохо слушались меня. Споткнулась. Упала. Разумеется, невозможно догнать того, кто так стремится уйти. Тем более, человеку никогда не догнать чудовище. Хотя я не считала его совсем уж страшным: он пощадил меня и Кикуко, узнавших его секрет. Он даже пощадил защитника Кикуко.
И я устало побрела прочь.
Далеко-далеко завыли сирены. Голосов людей отсюда не было слышно.
Снова звонил Рескэ. Снова я не приняла его вызов. Он был прав. Он, откуда-то узнав, пытался защитить меня. Но я слишком устала от всего. Тем более, после той увиденной бойни я слишком сильно устала.
Дома снова не было никого. Пустая и холодная весенняя ночь. Жутко пустые комнаты, заливаемые каким-то нереальным и жутким светом полной луны. Лунный свет выхватывал из мрака очертания мебели и предметов, но это делало родной дом только хуже. Он теперь напоминал дикую пещеру в каком-то подземелье, где неясно кто прячется за ближайшим углом.
Папа еще с работы не пришел. Мама так и не вернулась.
Я включила свет в коридоре, захлопнула дверь. Кажется, больше можно не ждать никого. Я теперь осталась одна. Папа же в такое время обычно уже возвращался. Кроме пятницы, когда они с коллегами напивались в баре. Но сегодня была не пятница. Значит, он просто ушел. Они все ушли. Так просто оставили меня.
Оставив дверь в коридор открытой, так и не дотянувшись до выключателя — сил уже не осталось, да и не изменит эта капля света уже в моей жизни ничего — я дошла до своей кровати и рухнула на нее ничком. Вспоминались лица убитых, кровь, вытекающая на тротуар, тела, которые дергались, рука, вырывающая сердце. Нос ил сдвинуться уже не было. Осталось только упасть в плен чудовищ, которые роились в моей голове. Мысли сбивались и путались. Ураган чувств и невысказанных эмоций сменился пугающей пустотой. Да и все равно я не смогу никому рассказать ничего. Как я глупо влюбилась. Как он просто ушел. Почему…
Голова гудела и кружилась. От вони меня начало тошнить.
Вонь… откуда? Кажется, нестерпимо пахнет синтетикой. Или чем-то горелым. Дом подожгли?! Те якудза меня выследили?!
Выскочила в коридор. Пробежала на кухню.
Мрак и пустота. Пожара нет.
Робко подкралась к окну, выглянула на улицу из-за занавески. Пустота и темнота между пятен фонарей.
На улице никого. Даже редких путников нет. Кажется, всех напугала перестрелка.
Я обессилено опустилась на пол у окна. Подняв взгляд, измученно посмотрела на круглую луну. Полная луна всегда такая красивая…
Но эта вонь вокруг меня не выносима! Нос б заткнуть!
Мелькнуло что-то пушистое сбоку.
Напугано вскочила.
Никого.
Ужасно гудит голова. Просто раскалывается. Хоть прямо тут ложись на пол.
Но папа испугается, если найдет меня на полу. Если папа вообще вернется. Но так хотелось верить хоть во что-то устойчивое!
Пропищал мобильник, забытый в комнате. На полу, похоже, Когда он успел выпасть. Но вдруг папа вспомнил обо мне? Никогда я так не желала, чтобы он снова напивался в баре с коллегами! Ведь если он напивается там, значит, он ночью опять захочет вернуться домой!
Но смс прислал Рескэ.
Я, обессилев, села на пол, где только что лежал телефон. Голову о шкаф запрокинула.
Голова раскалывалась от боли.
Долго сидела, едва сдерживаясь, чтобы не взвыть в полный голос. Если буду орать, привлеку соседей. А от меня чужой кровью так разит! Я не сразу это приметила. И тело целое мое. И одежду помятую, в крови перепачканную. Не сразу вспомнила про перестрелку. Но мне нельзя поднимать лишний шум. Лишние проблемы папе ни к чему.
Долго сидела, чувствуя себя ужасно разбитой.
Снова запищал телефон. Снова Рескэ прислал смс-ку. Этот сталкер меня преследует! Хотя, кажется, я ему и правда нужна.
Вздохнув, подняла мобильник.
Первое смс гласило:
«Чего молчишь? Обиделась?».
А от второго у меня трубка выпала из рук. Я какое-то время потерянно смотрела на упавший телефон с треснувшим стеклом и его последнее смс:
«Не игнорируй меня, Сеоко! Я тебя люблю!».
Мне первый раз признались в любви. Мне было всего лишь двенадцать лет. Хоть что-то было в моей жизни от обычной. Другая девочка бы обрадовалась. И Рескэ был хороший. Он меня даже от чудовища пытался защитить. Но почему-то меня это совсем не радовало.
Вздохнув, опустила голову.
Я то хотела услышать от другого. От того, кто сам по доброй воле никогда не придет ко мне.
Голова раскалывалась. Вонь, тяжелая вонь синтетики меня душила. Защипало глаза.
Кажется, надо вызвать скорую? Или сначала отмыться? Кажется, на мне была кровь…
Я куда-то побрела. Плохо понимая, куда иду. Падая, уцепилась за зеркало в коридоре. За мной был чей-то пушистый хвост. Серый.
Кто тут?
В ужасе обернулась.
В коридоре не было никого.
Ужасно кружилась голова. Запахи меня душили. Болели глаза от резкого искусственного света.
Ступила. Пошатнулась. Снова вцепилась в зеркало. От соединения лунного луча и искусственного света поморщилась и поежилась. Отвернулась.
Голова стала болеть чуть меньше. Но мысли в ней спеклись.
Э-э… лунный свет? А разве он заметен в искусственном?
Снова посмотрела на мягкий и нежный свет полной луны, заботливо ползущий в окна. Такой красивый! Искусственным лампам никогда не превзойти луну! Только от их смеси глаза невыносимо режет.
Взгляд опустив, приметила серый хвост. Пушистый. За моей спиной. Мой… он… прямо вылезал из моей юбки. Чей то прикол?!
Дернула и взвыла от боли.
Мой?!
Голова опять загудела от гремучей смеси запахов. У меня помутнело в глазах. Что-то упало рядом и разбилось. Меня полоснуло по щеке, лицо защипало, что-то поползло на шею, горячее. Я невольно отшатнулась, сползла по стене. На что-то острое. Меня тошнило.
Не сразу пришла в себя. Только когда лампа в коридоре зашипела и внезапно погасла. Когда дом затянуло чарующим и мягким светом луны. И море запахов стало еще отчетливее. Среди них был запах от дыма какого-то незнакомого мне хвойного дерева. Его запах. Полуистертый. Едва различимый. Но такой родной! Или то пахнет с улицы?
Цепляясь за мебель и стену, вышла на улицу. Здесь запах крови был еще ярче. И ветер нес разу донес до меня ту странную дымовую смесь.
Думать сил не осталось. Я просто хотела к нему.
Закрыв глаза, натыкаясь на стены и столбы, куда-то пошла. Уже не думая. Ничего не желая. Идти, просто чтобы идти.
Жуткие запахи не сразу закончились. Но когда повеяло запахом сакуры, цветущей и подсыхающих на сухой земле лепестков, головная боль спала. Перестало щипать нос и слезиться в глазах.
Юноша с длинными волосами, спутанными, сидел у небольшого пруда, на краю крытой галереи с изогнутой крышей. Он сидел, сгорбившись, перемазанный кровь, обхвативший свои колени, словно отчаянно пытаясь прикрыть сердце или живот. Возле него лежало два куска ткани, смятых. Белый и сиреневый. Нет, оба белых и шелковых, просто на одном густо-густо были вышиты глицинии.
Спрятав лицо в спутанных волосах, Синдзиро вздохнул. Отсюда я не видела его лица, но тот запах был ни на что не похожий. Тем более, от двух вышитых тканей так ярко шел тот аромат! Его аромат! Прикрыла глаза, с блаженством принюхалась.
— Твоя мать ждет тебя, — глухо сказал Синдзиро. — Она будет рада показать тебе на мир.
Я распахнула глаза. Он не смотрел на меня, сидел, сгорбившись, обнимая свои колени. Словно ужасно замерз.
Повинуясь внезапному порыву, подошла к нему. Подняла кимоно с глициниями, казавшееся нежно-сиреневым издалека. Осторожно укутала хрупкие плечи.
— Она давно ждет тебя, — тихо прошептал молодой мужчина, не глядя на меня.
Он снова меня прогонял. И то было ужасно больно. И я было развернулась, желая уйти. Куда угодно, лишь бы подальше от того жуткого мужчины, опять выгонявшего меня.
И растерянно оглянулась.
Киото и высокие дома в стороне исчезли. Вокруг старинной усадьбы простирался огромный и высокий лес. Я так далеко ушла?
Голову подняла.
Но сегодня на небе все еще светила полная луна. И ночи одной не прошло! Или… здесь всегда на небе сияет полная луна?
Какое-то время смотрела на нее. В голове совсем прояснилось. Да и запахи природы успокаивали, такие редкие и неполные в городе, переполненном людьми. Особенно, непривычный и редкий запах дыма каких-то хвойный деревьев, который я чуяла только от него. Да, впрочем, шуршание чистого шелка, который он смял, ласкало слух. Шелк?..
Резко обернулась. Синдзиро притянул и прижал к себе белое кимоно. Нет, белое кимоно с вышитыми белыми цветами. Белое кимоно с вышитыми сливовыми цветами.
У меня сердце сжалось от боли. И я внезапно поняла. Ступила обратно к нему.
— Твоя мать хотела…
Но я перебила его:
— Я всегда хотела остаться только с тобой. Старый шаман это сразу понял.
Синдзиро, вздрогнув, поднял голову и растерянно посмотрел на меня. Нет, не Синдзиро. Его не так зовут. И он слишком бережет ту часть себя.
Он все еще прижимал к себе белое кимоно.
— Если ты позволишь, Синдзигаку… — едва слышно выдохнула я.
Он поднялся на дрожащих ногах. Вдруг накинул мне на плечи белое кимоно со сливовыми цветами, осторожно запахнул. Меня окутал его запах, любимый. Обнял и успокоил. А молодой мужчина внезапно притянул меня и крепко прижал к себе.
Я обхватила его твердое худое тело и зажмурилась.
По белому шелку, покрытому сливовыми цветами и пятнами чужой крови, протянулся запах наших слез.
Мы не смогли сохранить нашу историю чистой, как нежный первый снег. Мы не смогли сберечь сердца друг друга от ран и крови. Мы только родили несколько десятков цветов, которые не имеют запаха кроме металла и шелка, но которые цвели сквозь столетия… которые будут вечно цвести только для нас двоих…
Комментарии к книге «Моя пятнадцатая сказка», Елена Свительская
Всего 0 комментариев