«Семь камней»

Семь камней (fb2) - Семь камней [сборник litres] (пер. Ирина Николаевна Гилярова) (Чужестранка) 2959K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Диана Гэблдон

Диана Гэблдон Семь камней

«Семь камней…» – плод авторской фантазии. Имена, персонажи, места и события придуманы автором. Всякое сходство с реальными людьми, живыми или умершими, с реальными событиями или местами является чисто случайным.

Предисловие Хронология серии «Чужестранка»

Если вы взялись за эту книгу, решив, что это девятый роман из серии «Чужестранка», то вы ошиблись. Извините.

Ну, а если это не девятый роман, тогда что же? Видите ли, это сборник из семи… э-э… вещей разного объема и содержания, но все они имеют некоторое отношение к миру «Чужестранки». Что касается названия: дело в том, что редактору не понравился мой первоначальный вариант – «Сальмагунди».[1] Нет, я понимаю ее логику. В общем, она передала через моего агента вежливую просьбу подыскать что-нибудь лучше гармонирующее со «звучными, поэтическими» названиями предыдущих романов.

Не стану описывать подробно ментальный процесс моих поисков (мне на ум приходят такие слова, как «колбасный фарш» и «шлифовка мрамора»). Мне хотелось обозначить в названии, что в этой книге несколько самостоятельных новелл (отсюда и слово «семь»), вот и вышло само собой «Семь камней». И получилось хорошо: «камень» всегда весомое, убедительное слово. Вот только теперь название было коротковато и ему не хватало ритма. И я, подумав еще, остановилась на «Устоять или упасть», что звучало вполне зловеще.

Лишь ex post facto я сообразила, как еще можно истолковать эти слова, но ведь если долго думать, то можно во всем найти какой-нибудь нежелательный смысл. В этом примере слова «устоять или упасть» говорят о реакции людей на горе и беды: если ты не убит сразу, у тебя есть выбор, как прожить оставшуюся жизнь: либо устоять, словно путеводный камень, хоть ты и побит временем и невзгодами, либо рухнуть и тихо вернуться в землю, из которой ты вышел, а на твоем печальном опыте будут учиться те, кто придет после тебя.

Итак, это сборник из семи новелл, причем все они входят в мир «Чужестранки» и пересекаются с основными романами.

Пять новелл, входящих в эту книгу, были написаны в последние годы для различных антологий, две новеллы новые и ранее не публиковались («Зеленая беглянка» и «Осада»).

Из-за разного подхода к публикациям в разных странах некоторые из уже опубликованных новелл выходили в свет в виде сборника (в Англии и Германии) или отдельными книгами (в США). «Семь камней» станет полным изданием для тех читателей, которые любят напечатанные на бумаге, тактильные книги.

Поскольку эти новеллы во многом перекликаются с главной серией (и в них действуют многие из ее героев), ниже мы приводим общую хронологию цикла «Чужестранка», чтобы объяснить – Кто, Что и Когда.

Серия «ЧУЖЕСТРАНКА» включает истории трех типов:

большие, даже огромные романы из основной серии, не имеющие определенного жанра;

более короткие и менее неопределенные романы, повествующие об исторических загадках (а также о сражениях, электрических угрях и различной сексуальной практике);

и

«балджес», «клубни» – короткие истории, которые как-то встраиваются в сюжетную линию романов, почти как извивающийся зверек, проглоченный большой змеей. Они часто – но не всегда – посвящены второстепенным персонажам, представляют собой как бы предисловие или послесловие и/или заполняют пробелы, остающиеся в основном сюжете.

Большие романы из основной серии рассказывают о жизни Клэр и Джейми Фрэзеров. Более короткие романы посвящены приключениям лорда Джона Грея, но пересекаются с большими романами (так, в «Шотландском узнике» читатель встречается с лордом Джоном и Джейми Фрэзером). Новеллы посвящены персонажам из основной серии, включая Джейми и/или Клэр.

Большинство из коротких романов и новелл о лорде Джоне (пока что) встраиваются в большую лакуну, оставленную в середине «Чужестранки», между 1756 и 1761 годами. Некоторые из «балджес», «клубней», тоже относятся к этому периоду, другие нет.

Итак, для удобства читателя подробный список показывает последовательность различных элементов сюжетной линии. Однако следует отметить, что более короткие романы и новеллы написаны так, что их можно читать отдельно, без привязки к другим романам или к книгам основной серии – если вы настроены на легкое чтение, а не на трапезу из девяти блюд с вином и десертом.

«Девственники» (новелла). Действие разворачивается в 1740 году во Франции. В ней девятнадцатилетний Джейми Фрэзер и его друг двадцатилетний Йен Мюррей становятся молодыми ландскнехтами.

«Чужестранка» (роман). Если вы никогда не читали ничего из этой серии, предлагаю начать с этой книги. Если вы сомневаетесь, откройте книгу в любом месте и прочтите три страницы. Если сможете оторваться, я дам вам доллар. (1945/1743)

«Стрекоза в янтаре» (роман). Он начинается не там, где вы ожидаете. И заканчивается не там, где вы могли бы предположить. Просто прочтите, и вам понравится. (1968/1744-1746)

«Зеленая беглянка» (новелла). 1744–1745, Париж, Лондон и Амстердам. Герой новеллы Хэл (Гарольд, старший брат лорда Джона, граф Мелтон и герцог Пардлоу) и его будущая жена Минни – семнадцатилетняя дочь торговца редкими книгами, не гнушающаяся подделками, шантажом и кражами. В этой новелле появляется и Джейми Фрэзер.

«Путешественница» (роман). Премия журнала «Энтертейн-мент Уикли» за «Лучшее начало серии». Чтобы не искать экземпляр книги, просто прочтите ее начало: «Он умер. Почему-то, правда, болезненно дергало нос; это было странно». Если вы предпочитаете читать всю серию, а не отдельные книги, вам будет интересно прочесть этот роман и уж потом браться за новеллы. (1968/1746-1767)

«Lord John and the Hand of Devils», «Lord John and the Hell Club» (рассказ). Добавлю еще один слой путаницы – «The Hand of Devils» – сборник, состоящий из трех новелл. Первая, «Lord John and the Hell Club»; Лондон, 1756 год; к лорду Джону Грею обращается с отчаянной мольбой о помощи рыжеволосый мужчина и умирает у него на глазах.

«Lord John and the Private Matter» (рассказ). Лондон, 1757 год. Историческая загадка, замешанная на крови и еще менее приятных веществах. Лорд Джон встречает слугу, предателя, аптекаря, умеющего лечить сифилис, а еще самоуверенного немца и бессовестного, влиятельного торговца.

«Lord John and the Hand of Devils», «Lord John and the Succubus» (новелла). Во второй новелле сборника «Дьявольская рука» лорд Джон находится в Германии в 1757 году; его терзают беспокойные мысли о Джейми Фрэзере, неприятные встречи с саксонскими принцессами, ночными ведьмами. У него происходит действительно волнующая встреча с рослым и светловолосым ганноверским графом.

«Лорд Джон и братство клинка» (роман). Второй полноформатный роман о лорде Джоне (хотя там появляется и Джейми Фрэзер). 1758 год. Лорд Джон разбирается с двадцатилетним семейным скандалом. Взрыв пушки и еще более опасный взрыв эмоций.

«Lord John and the Hand of Devils», «Lord John and the Haunted Soldier» (новелла). Третья новелла этого сборника. Лондон, 1758 год, Вулвич Арсенал. Лорд Джон предстает перед следствием по поводу взрыва пушки и узнает, что в мире есть более опасные вещи, чем порох.

«Армейские традиции» (новелла). 1759 год. В ней лорд попадает в Лондоне на вечеринку с электрическим угрем, потом перебирается в Канаду и участвует в штурме крепости Квебек.

«The Scottinsh Prisoner» (роман). 1760 год, Лейк Дистрикт, Лондон и Ирландия. Что-то вроде гибридного романа. Сюжет делится пополам между Джейми Фрэзером и лордом Джоном Греем. Политика, коррупция, убийство, опиум, лошади и незаконнорожденные сыновья.

«Нашествие зомби» (новелла). 1761 год, Ямайка. Лорд Джон с батальоном отправляется на усмирение взбунтовавшихся рабов. Он неожиданно обнаруживает у себя симпатию к змеям, тараканам и зомби.

«Барабаны осени» (роман). Четвертый роман из основной серии. Действие начинается в 1767 году в Новом Свете, где Джейми и Клэр находят пристанище в горах Северной Каролины, а их дочь Брианна обнаруживает зловещую заметку, вырезанную из газеты, которая заставляет ее ехать на поиски родителей. (1969–1970/1767-1770)

«Огненный крест» (роман). Исторический фон этого пятого романа основной серии – война регуляторов в Северной Каролине (1767–1771), ставшая генеральной репетицией грядущей революции. В нем Джейми Фрэзер становится бунтовщиком поневоле, его жена Клэр – заклинательницей духов, а их внук Джереми напивается бренди. Гораздо худшие вещи случаются с Роджером, мужем Брианны, но я не стану рассказывать сейчас об этом. Роман получил несколько премий «Лучшая последняя строка», но об этом я тоже не хочу сейчас говорить. (1770–1772)

«Дыхание снега и пепла» (роман). Шестой роман из основной серии. Эта книга получила в 2006 году Международную книжную премию «Карина» и «Золотое гусиное перо» (она обогнала романы Джорджа Мартина и Стивена Кинга, и это было забавно, потому что ТАКОЕ случается нечасто). Все мои книги обладают внутренней «формой», которую я вижу, когда пишу. Именно эта походит на гравюру Хокусая «Большая волна в Канагаве». (1773–1776/1980)

«Эхо прошлого» (роман). Действие происходит в Америке, Лондоне, Канаде и Шотландии. Это седьмой роман основной серии. Внутренняя форма романа – шар с четырьмя острыми зубцами. Это старинное оружие, которое выглядит как детская игрушка с острыми шипами, но римляне использовали такие против боевых слонов, а дорожная полиция до сих пор с их помощью останавливает автолихачей. В этой книге четыре основные сюжетные линии: Джейми и Клэр, Роджер и Брианна (и семья), лорд Джон и Уильям, а также Молодой Йен; все пересекаются в ходе Американской революции – и у всех историй острые сюжеты. (1776–1778/1980)

«Написано кровью моего сердца» (роман). Восьмая книга основной серии, начинается там, где заканчивается «Эхо прошлого», летом 1778 года (и осенью 1980 года). Американская революция в полном разгаре, а в 1980 году в Шотландии тоже происходят поистине ужасные вещи.

«Лист на ветру в канун Всех Святых» (короткий рассказ/нет, правда/). Действие в основном происходит в 1941–1943 годах. Это история о том, что на самом деле случилось с родителями Роджера Маккензи.

«Пространство между» (новелла). Действие происходит в 1778 году, в основном в Париже. Герои новеллы: Майкл Мюррей (старший брат Молодого Йена), Джоан Маккимми (младшая сестра Марсали), граф Сен-Жермен (который, оказывается, не умер), мать Хильдегарда и несколько других интересных персонажей. Пространство между ЧЕМ? Это зависит от того, с кем вы говорите.

«Осада» (новелла). Действие происходит в 1762 году на Ямайке и в Гаване. Лорд Джон, собираясь покинуть свой пост временного военного губернатора Ямайки, узнает, что его мать находится в Гаване на Кубе. Все бы ничего, вот только британский флот готовит осаду города. Лорд Джон, его слуга Том Берд, бывший зомби по имени Родриго с женой Азил успевают спасти герцогиню Пардлоу до начала военных действий.

ТЕПЕРЬ ЗАПОМНИТЕ

Вы можете читать короткие романы и новеллы по отдельности или в любой последовательности. Но большие романы из основной серии я советую читать по порядку. Надеюсь, вам понравится!

Армейские традиции

Предисловие

В работе над историческими произведениями приятно то, что многое не приходится выдумывать. Замысел новеллы «Армейские традиции» появился у меня, когда я прочла «Человек с ножом» – превосходную биографию доктора Джона Хантера, написанную журналисткой Венди Мур. Примерно тогда же мне попалась в руки краткая факсимильная книга, изданная в «National Park Service»; в ней рассказывается о британской армии в годы Американской революции (1775–1783).

В этих двух книгах я не искала ничего конкретного. Меня интересовали скорее общий фон, общая информация об этом периоде, и, как всегда, я надеялась наткнуться на какие-то интересные детали наподобие лондонской вечеринки с электрическим угрем (эта вечеринка, а также сам доктор Хантер, который кратко появляется в этой новелле, документальные факты).

Что до реалий британской армии, тут все немного сложнее. Когда пишешь исторический роман, нужно бороться с искушением и не сообщать читателю какие-то вещи, просто потому что ты их знаешь. И все-таки в той книге тоже нашлись свои крупицы золота – например, информация, что слово «бомба» было хорошо известно и в XVIII столетии и что оно (помимо прямого значения «взрывное устройство») относилось к артиллерийскому ядру с тонкими стенками, обмазанному смолой и наполненному шрапнелью. (Впрочем, мы должны быть осторожными и со словом «шрапнель»; лейтенант Генри Шрапнель наполнил артиллерийское ядро мелкими металлическими шариками и взрывчатым веществом; такой снаряд взрывался в воздухе, поражая живую силу противника; увы, изобретение было сделано лишь в 1784 году, и это нам неудобно, поскольку «шрапнель» – очень удобное слово при описании сражений.)

Впрочем, среди других интересных мелочей меня поразило краткое описание процедуры военно-полевого суда. «По армейским традициям, военно-полевой суд возглавлял старший офицер; несколько других офицеров составляли совет, обычно их было четверо, могло быть и больше, но, как правило, не меньше трех человек… Обвиняемый имел право вызвать свидетелей для своей защиты, и совет задавал вопросы им, а также любым другим людям на их выбор и таким образом выяснял обстоятельства преступления. Если обвинение подтверждалось, выносился приговор».

Вот так. Никаких хитроумных процедур представления доказательств, никаких стандартов обвинения, никаких нормативов для вынесения приговора, никаких установок, кто мог или должен был входить в «совет» на военном трибунале, – просто «армейские традиции». Эта фраза – как сами видите – застряла в моей памяти.

История посвящается

Карен Генри, Эдиль Куруле

и Чиф Бамблиби-Хедер.

Если подумать, то, пожалуй, во всем был виноват электрический угорь. Еще Джон Грей мог винить – и некоторое время так и делал – благородную Каролину Вудфорд. И хирурга. И уж точно того самого проклятого поэта. Но все же… нет, виноват был все-таки угорь.

Вечеринка состоялась в доме Люсинды Джоффри. Сэр Ричард был в отъезде; дипломат его ранга не мог участвовать в таких фривольных развлечениях. В то время в Лондоне все были одержимы вечеринками с электрическим угрем, но из-за того, что этих существ было мало, частная вечеринка была редким событием. Обычно такие забавы устраивались в публичных театрах, где немногие счастливчики, выбранные для встречи с угрем, вызывались на сцену, где получали удар и вертелись словно кегли на потеху публики.

– Рекорд – сорок два за один раз! – сообщила ему Каролина, с трудом оторвав взгляд от аквариума с электрическим угрем. В ее широко раскрытых глазах светился восторг.

– В самом деле? – Грей, пожалуй, никогда не видел таких странных существ; впрочем, всего лишь странных, но не удивительных. Почти три фута длиной, с тяжелым, почти квадратным телом, округлой головой, которую, казалось, кто-то вылепил неумелой рукой из глины, и крошечными, тусклыми бусинками глаз. Этот угорь совсем не походил на своих извивающихся, гибких сородичей с рыбного рынка – и уж определенно не верилось, что он способен свалить одним ударом электрического заряда сорок два человека.

Угорь был полностью лишен даже намека на красоту; ну, разве что, кроме маленького, тонкого плавника, проходившего вдоль брюха, он колыхался, как колышется на ветру кисейная занавеска. Лорд Джон поделился этим наблюдением с благородной Каролиной и тотчас получил ехидное обвинение в поэтическом настрое.

– Поэтическом? – проговорил за его спиной удивленный голос. – Найдется ли предел талантам нашего галантного майора?

Грей обернулся с любезной улыбкой и, мысленно скривившись, отвесил поклон Эдвину Николсу.

– Я нечаянно вторгся в ваши угодья, мистер Николс, – вежливо сказал он. – Мне не следовало этого делать. – Николс писал ужасные стихи, в основном на любовную тему, и его обожали молодые женщины с определенным складом ума. Благородная Каролина не принадлежала к их когорте и написала весьма умную и едкую пародию на его стиль. Впрочем, Николс едва ли слышал о пародии. Грей надеялся, что он не слышал.

– О, неужели? – Николс поднял рыжеватые брови и кратко, но со значением взглянул на мисс Вудфорд. Его тон был игривый, но самому ему, казалось, было не до шуток. Интересно, сколько он уже выпил, подумал Грей. У Николса пылали щеки и блестели глаза, впрочем, причиной этого могли быть и жара в комнате, и общее возбуждение.

– Вы не думаете восславить в оде нашего друга? – поинтересовался Грей, игнорируя намек Николса, и указал на большой аквариум с плававшим в нем угрем.

Николс рассмеялся, слишком громко – да, выпил он уже немало, – и небрежно махнул рукой:

– Нет, нет, майор. Зачем мне тратить энергию на ничтожное и мерзкое существо, когда меня вдохновляют такие восхитительные ангелочки? – Он ухмыльнулся. Грей не намеревался возводить напраслину на этого человека, но поэт и в самом деле открыто ухмыльнулся. Мисс Вудфорд растянула в улыбке сжатые губы и в знак упрека слегка ударила его по руке веером.

«Где же ее дядя?» – подумал Грей. Саймон Вудфорд разделял интерес своей племянницы к естественной истории и определенно не преминул бы составить ей компанию… О, вот и он! Саймон Вудфорд увлекся беседой с доктором Хантером, знаменитым хирургом – с чего это Люсинда вздумала пригласить и его? Грей посмотрел на Люсинду – она, прищурившись, глядела поверх веера на доктора Хантера – и понял, что она его не приглашала.

Джон Хантер был знаменитым хирургом – и скандально известным анатомом. Ходили слухи, что он не остановится ни перед чем, чтобы получить особенно желанное тело – человека или животного. Его принимали в обществе, но только не в том кругу, к которому принадлежали Джоффри.

У Люсинды Джоффри были необычайно выразительные глаза, ее единственная красивая часть лица, – они были миндалевидные, ярко-серые и умели отправлять через наполненную людьми комнату замечательно грозные послания.

«Иди сюда!» – говорили они теперь. Грей улыбнулся и поднял бокал, приветствуя ее, но не двинулся с места. Глаза прищурились еще сильнее, опасно сверкнули, но внезапно отвлеклись на хирурга, который подбирался к аквариуму с озаренным любопытством и жадностью лицом.

Глаза стремительно вернулись к Грею.

«Убери его!» – говорили они.

Грей взглянул на мисс Вудфорд. Мистер Николс схватил ее за руку и, вероятно, что-то декламировал; у нее был такой вид, словно ей хотелось поскорее высвободить свою руку из его хватки. Грей снова посмотрел на Люсинду и пожал плечами, еле заметно кивнув на мистера Николса, как бы выразив сожаление, что правила приличия не позволяют ему выполнить ее приказ.

– Не только ангельский лик, – говорил Николс, сжав пальцы Каролины так крепко, что она вскрикнула, – но и кожа. – Он погладил ее по руке; ухмылка сделалась еще шире. – Мне интересно, как пахнут ангелы по утрам?

Грей смерил его задумчивым взглядом. Еще одно подобное замечание, и, пожалуй, он будет вынужден пригласить мистера Николса выйти на улицу. Николс был крепко сложен, высокого роста, намного тяжелее Грея и слыл задирой. Попытаюсь сразу разбить ему нос, подумал Грей, готовясь к драке, а потом толкну в живую изгородь на колючки. Если отделать его хорошенько, то сюда он уже не вернется.

– Куда вы так смотрите? – нелюбезным тоном поинтересовался Николс, поймав на себе взгляд Грея.

Громкие хлопки в ладоши избавили Грея от необходимости отвечать – хозяин электрического угря призывал публику к вниманию. Мисс Вудфорд воспользовалась этим и выдернула руку; ее щеки пылали от досады и унижения. Грей немедленно подошел к ней и подхватил ее под локоть, пронзив Николса ледяным взором.

– Пойдемте со мной, мисс Вудфорд, – сказал он. – Давайте найдем подходящее место, откуда можно будет наблюдать за угрем.

– Наблюдать? – раздался голос рядом с ним. – Что, неужели вы собираетесь просто наблюдать, сэр? Неужели вам не любопытно испытать этот феномен на себе?

Возле них возник Хантер собственной персоной и с усмешкой посмотрел на Грея. Его пышные волосы были небрежно стянуты на затылке. Впрочем, одет он был прилично: в лилово-красный камзол. Хирург был широкоплечим и мускулистым, но невелик ростом – на целую голову ниже Грея. Очевидно, он заметил, как Грей переглядывался с Люсиндой.

– О, я полагаю… – начал было Грей, но Хантер уже схватил его за руку и потащил к толпе, собравшейся вокруг аквариума. Каролина, бросив опасливый взгляд на распаленного Николса, поспешила за Греем.

– Мне необычайно любопытно услышать ваш отчет о полученном ощущении, – говорил Хантер. – Некоторые из тех, кто участвовал в таком эксперименте, говорят о замечательной эйфории, мгновенной дезориентации, задержке дыхания или головокружении, иногда о боли в груди. Надеюсь, сердце у вас здоровое, майор? Или у вас, мисс Вудфорд?

– У меня? – удивилась Каролина.

Хантер поклонился ей.

– Мне было бы особенно интересно увидеть вашу реакцию, мэм, – почтительно произнес он. – Лишь очень немногие леди обладают смелостью решиться на такое приключение.

– Она не хочет, – поспешно сказал Грей.

– Нет, отчего же? Пожалуй, я хочу, – объявила Каролина и, чуточку нахмурив брови, посмотрела на него, потом на аквариум с длинной, серой тенью в воде. Она еле заметно содрогнулась, и это не ускользнуло от Грея, но после долгого знакомства с этой леди он знал, что это означало скорее предвкушение, чем отвращение.

Не укрылось это и от доктора Хантера. Он еще шире усмехнулся и снова отвесил поклон, протягивая руку мисс Вудфорд:

– Позвольте занять вам место, мэм.

Грей и Николс рванулись вперед, желая остановить хирурга, столкнулись друг с другом и обменялись сердитыми взглядами, а доктор Хантер подвел Каролину к аквариуму и представил ее хозяину угря, щуплому, мрачному человечку по имени Хорас Садфилд.

Грей оттолкнул Николса и, нырнув в толпу, беззастенчиво пробился вперед. Хантер заметил его и просиял:

– Майор, в вашей груди остался металл?

– Что-что? Что осталось?

– Металл, – повторил Хантер. – Артур Лонгстрит описал мне операцию, в ходе которой он удалил из вашей груди тридцать семь кусочков металла. Я впечатлен. Впрочем, если там что-то осталось, я не советую вам экспериментировать с угрем. Дело в том, что металл проводит электричество, и шанс получить ожог…

Николс тоже пробрался через толпу и, услышав эти слова, презрительно засмеялся.

– Удобное оправдание, майор, – сказал он с ехидной усмешкой. Все-таки он очень пьян, подумал Грей. И все же…

– Нет, я не отказываюсь, – резко заявил Грей.

– Превосходно, – вежливо сказал Садфилд. – Сэр, как я понимаю, вы солдат? Смелый джентльмен. На мой взгляд, кто лучше вас сможет стать первым?

Не успел Грей возразить, как обнаружил себя рядом с аквариумом. Рука Каролины Вудфорд сжимала его руку. Другую ее руку держал, сердито сверкая глазами, Николс.

– Леди и джентльмены, встанем в цепочку! – крикнул Садфилд. – Сколько, Доббс?

– Сорок пять! – отозвался его ассистент из соседней комнаты, через которую тянулась цепь участников эксперимента. Все держались за руки и сияли от восторга. Остальные гости стояли в стороне, замерев в ожидании.

– Все крепко держат друг друга за руки, все! Крепко! – крикнул Садфилд. – Пожалуйста, леди и джентльмены, крепко держите за руки ваших друзей, очень крепко! – Он повернулся к Грею, и его маленькое лицо озарилось радостью. – Начинайте, сэр! Пожалуйста, крепко схватите его – вон там, прямо в основании хвоста!

Игнорируя собственный здравый смысл и последствия для кружевных манжет на рукавах, Грей выставил вперед челюсть и сунул руку в воду.

За долю секунды до того, как он схватился за покрытого слизью угря, он ожидал увидеть искры, электрический разряд, какой бывает, если дотронуться до лейденской банки. Ничего такого не было. Его резко швырнуло назад, все мышцы его тела свело судорогой, он очутился на полу, трепыхаясь, словно выброшенная на берег рыба, и судорожно хватая воздух в безуспешной попытке снова научиться дышать.

Хирург с живым интересом присел возле него на корточки.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он. – Голова кружится?

Грей тряхнул головой. Он открывал и закрывал рот, словно золотая рыбка, и с некоторым усилием ударил себя в грудь. После такого разрешения мистер Хантер тут же наклонился, расстегнул на Грее камзол и приник ухом к его рубашке. То, что он услышал – или не услышал, – казалось, его встревожило, потому что он резко выпрямился, сжал кулаки и обрушил их на грудь Грея со стуком, отозвавшимся в его позвоночнике.

Этот удар оказался спасительным – он выпустил воздух из легких Грея; они, повинуясь рефлексу, наполнились вновь, и Грей вдруг вспомнил, как надо дышать. Его сердце тоже, казалось, вспомнило свою обязанность и стало биться. Грей сел, упредив новый удар хирурга, и, моргая, стал наблюдать за тем, что творилось вокруг него.

На полу валялись люди. Одни уже шевелились, другие лежали неподвижно, раскинув руки и ноги; некоторые приходили в себя, и друзья помогали им встать. Раздавались восторженные возгласы. Садфилд стоял у аквариума, сияя от гордости и принимая поздравления. Сам же угорь казался раздраженным; он кружил в аквариуме, сердито шевеля тяжелым телом.

Эдвин Николс стоял на четвереньках, но потом медленно поднялся на ноги. Оглядевшись, он наклонился, схватил за руки Каролину Вудфорд и помог ей встать. Она сделала это, но так неловко, что пошатнулась и упала ничком на Николса. При этом он тоже потерял равновесие и с размаху сел на пол, а благородная Каролина оказалась на нем. То ли от шока и возбуждения, то ли от выпитого, то ли от обычного своего хамства, но он воспользовался моментом – и близостью Каролины – и жадно впился губами в ее губки.

Потом все происходило в каком-то тумане. У Грея осталось смутное впечатление, что он таки сломал Николсу нос. Основанием для такой догадки были распухшие костяшки на его правой руке. В любом случае, шума было много. Грея не покидало неприятное ощущение, что он не совсем уверенно находится в собственном теле и все время куда-то из него выплывает.

А то, что все-таки оставалось в пределах его плоти, было крайне спутанным. Его слух, и без того пострадавший несколько месяцев назад при взрыве пушки, полностью пропал от электрического шока. Вернее, слышать-то Грей слышал, но услышанное не обладало никаким смыслом. Отдельные слова достигали его сознания сквозь завесу шума и звона, но ему не удавалось соединить эти слова в разумном соответствии с шевелением губ, произносивших их. Грей не был уверен и в том, говорил ли его собственный голос именно то, что должен был говорить, а не что-то другое.

Его окружали голоса, лица – поток лихорадочных звуков и движений. Люди касались его, толкали, тянули куда-то. Он резко вскинул руку перед собой, то ли чтобы определить, где он находится, то ли для удара, и почувствовал, что она врезалась в живую плоть. Снова оглушительный шум. Но вот он стал узнавать окружающих: Люсинда была в шоке и ярости; у огорченной Каролины растрепались ее рыжие волосы, с них осыпалась вся пудра.

К тому же он не был уверен, бросил ли он сам вызов Николсу или все было наоборот. Конечно же, Николс должен был вызвать его. Он отчетливо помнил, как Николс прижимал к носу промокший от крови носовой платок, какая убийственная злоба горела в его прищуренных глазах. Но потом он обнаружил, что стоит без мундира и камзола, в одной рубашке в маленьком парке перед дворцом Джоффри и держит в руке пистолет. Ведь сам он не выбрал бы для дуэли чужой пистолет, не так ли?

Или, возможно, Николс как-то оскорбил его и он вызвал этого писаку на дуэль?

Ветер трепал на нем рубашку, только что прошел дождь, тянуло промозглой сыростью. Обоняние Грея удивительно обострилось; казалось, оно единственное работало в полную силу. Он ощущал запахи дыма из печных труб, влажной зелени растений, собственного пота – странно, но от его пота почему-то пахло металлом. И еще запах чего-то гниловатого, запах грязи и слизи. Подчиняясь рефлексу, он вытер о рубашку руку, которая дотрагивалась до угря.

Какой-то человек говорил ему какие-то слова. Не без усилий Грей сосредоточил внимание на мистере Хантере. Хирург стоял рядом с ним, и на его лице был написан все тот же живой интерес. «Да, конечно, хирург им нужен, – туманно подумал Грей. – На дуэли плохо без хирурга».

– Да, – кивнул он, поняв, что хирург что-то спросил, изогнув брови дугой. Потом его охватил запоздалый страх, что он только что пообещал свое тело хирургу в случае гибели, и он свободной рукой схватил Хантера за полу камзола.

– Вы… не… прикасайтесь ко мне, – сказал он. – Никакого ножа. Упырь, – добавил он для убедительности, отыскав наконец подходящее слово. Хантер кивнул; казалось, его не оскорбили слова Грея.

Небо было затянуто тучами. Единственным источником света были далекие факелы у входа во дворец. Николс казался белесым пятном, оно медленно приближалось.

Кто-то схватил Грея, насильно повернул его, и он оказался спина к спине с Николсом; Грей ощутил тепло тела этого крупного мужчины, и это его поразило.

Черт, неожиданно подумал он. Неужели надо стрелять?

Кто-то дал команду, и он пошел – ему казалось, что он идет, – пока его не остановила вытянутая рука. Он повернулся в ответ на чьи-то настойчивые указания.

«Ох, проклятье, – мелькнула в его мозгу опасливая мысль при виде опускавшейся руки Николса. – Мне плевать».

Он моргнул от вспышки выстрела, услыхал, как кто-то испуганно ахнул, и стоял мгновенье, гадая, попала в него пуля или нет. Вроде все было нормально, и кто-то рядом с ним торопил его с ответным выстрелом.

«Чертов поэт, – подумал он. – Сейчас я выстрелю в воздух, и готово. Я хочу домой». Он поднял руку, дуло пистолета уставилось в небо, но рука на миг утратила связь с мозгом, а запястье расслабилось. Он попытался снова поднять руку, и его палец нечаянно нажал на спусковой крючок. Грей не успел отвести ствол в сторону.

К его удивлению, Николс пошатнулся и упал на траву. Потом сел, опираясь на руку и запрокинув голову; другой рукой он вцепился в свое плечо.

Полил дождь. Грей сморгнул с ресниц капли и тряхнул головой. Воздух казался ему резким, острым на вкус, словно разрезанный металл, и на миг ему почудилось, что он пахнет… багряным.

– Так не бывает, это неправильно, – сказал он и обнаружил, что к нему вроде окончательно вернулся дар речи. Он повернулся к Хантеру, хотел что-то сказать ему, но хирург, конечно, бросился к Николсу и уже снимал с него рубашку. На ней была кровь, Николс отказывался лечь и размахивал здоровой рукой. Кровь текла из его носа. Возможно, она и испачкала его рубашку.

– Сэр, пойдемте отсюда, – произнес рядом с ним чей-то голос. – Все это может скверно обернуться для леди Джоффри.

– Что? – Он удивленно посмотрел на неведомого собеседника и обнаружил, что это Ричард Тарлтон, который когда-то в Германии был его энсином. Теперь он носил мундир улана. – Ах да, верно. – Дуэли были в Лондоне вне закона. Если полиция арестует гостей Люсинды в парке перед ее дворцом, разразится скандал – и ее супруг, сэр Ричард, вряд ли будет этому рад.

Свидетели дуэли уже растаяли, словно их растворил дождь. Факелы у дверей погасли. Николсу помогали идти хирург и кто-то еще. Они скрылись за завесой дождя. Грей зябко поежился. Бог весть где остались его камзол и плащ.

– Что ж, пошли, – согласился он.

Грей открыл глаза.

– Том, ты что-то сказал?

Том Бёрд, его слуга, только что перед этим оглушительно кашлянул примерно в одном футе от уха Грея. Убедившись, что завладел вниманием хозяина, он протянул ему ночной горшок с ручками.

– Его светлость уже внизу, милорд. С ее светлостью.

Грей, моргая, посмотрел на окно за спиной Тома, где за раздвинутыми драпировками серел хмурый и дождливый день.

– С ее светлостью? Что, с герцогиней? – Неужели что-то случилось? Ведь сейчас часов девять утра, не больше. Его невестка никогда не появлялась у него раньше полудня, и он не припомнит, чтобы она вообще куда-нибудь ездила днем вместе с его братом.

– Нет, милорд, с маленькой.

– Маленькой?… О, с моей крестницей? – Он сел, чувствуя себя неплохо, но странновато, и взял у Тома посудину.

– Да, милорд. Его светлость сказал, что хочет поговорить с вами насчет того, что произошло вчера вечером. – Том отошел к окну и стал придирчиво осматривать то, во что превратились рубашка и бриджи Грея, запачканные травой, грязью, кровью и пятнами пудры. Том с упреком взглянул на Грея, а тот, закрыв глаза, пытался точно припомнить – что же случилось прошлым вечером.

Он чувствовал себя как-то странно. Это было не похмелье, ведь он ничего не пил; голова тоже не болела, и с желудком все было благополучно.

– Вчера вечером, – неуверенно повторил Грей. Вчерашний вечер был весь в тумане, но он помнил его. Вечеринка с угрем. Люсинда Джоффри, Каролина… Почему Хэл так озабочен чем-то? Чем, дуэлью? Зачем брату беспокоиться из-за такой ерунды? Но если даже он и беспокоится, зачем примчался к Грею ни свет ни заря со своей шестимесячной дочкой?

Необычным было скорее время суток, чем присутствие малышки. Брат часто брал дочку с собой под неубедительным предлогом, что ребенку нужно чаще бывать на воздухе. Супруга обвиняла его в стремлении похвастаться дочкой – она и впрямь была прелестна, – но Грей считал, что причина чуть проще. Его свирепый и властный брат-диктатор, полковник его собственного полка, внушавший трепет как своим подчиненным, так и противнику, влюбился в свою дочку. Полк через месяц отправится на новые квартиры, и брату была невыносима мысль, что он надолго расстанется с ней.

Итак, он вышел к герцогу Пардлоу, сидевшему в утренней комнате. Леди Доротея Жаклин Бенедикта Грей лежала у него на руках и грызла сухарь, который держал ее отец. Ее мокрый шелковый чепчик, крошечные башмачки на кроличьем меху и два письма, одно открытое, другое все еще запечатанное, лежали на столе возле локтя герцога.

Хэл поднял на него глаза:

– Я заказал тебе завтрак. Поздоровайся с дядей Джоном, Дотти. – Он осторожно повернул дочку лицом к брату. Все ее внимание было по-прежнему направлено на сухарь, но она все же слабо гулькнула.

– Здравствуй, моя красавица. – Джон нагнулся и поцеловал ее в макушку, покрытую светлым пушком и чуть-чуть влажную. – Ты приятно прогулялась с папочкой под проливным дождем?

– Мы принесли тебе кое-что. – Хэл взял открытый конверт и, подняв бровь, вручил его брату.

Грей тоже поднял бровь и стал читать письмо.

– Что? – Раскрыв рот, он оторвался от письма.

– Да, я тоже так воскликнул, – добродушно согласился Хэл, – когда мне принесли письмо еще до рассвета. – Бережно держа дочку, он протянул руку к запечатанному письму. – Вот это письмо для тебя. Его доставили уже на рассвете.

Грей бросил первое письмо, словно оно жгло его пальцы, схватил второе и торопливо открыл.

«Ах, Джон, – начиналось оно без преамбулы, – прости меня, я не смогла остановить его, правда, не смогла, я ТАК виновата. Я говорила ему, но он не хотел ничего слышать. Я готова бежать отсюда, только не знаю куда. Пожалуйста, пожалуйста, сделай что-нибудь».

Письмо было без подписи, но она и не требовалась. Он всегда узнал бы стремительный и небрежный почерк благородной Каролины Вудфорд. Листок был в пятнах и потеках – от падавших на него слез.

Грей тряхнул головой, словно хотел прочистить мозг, затем снова взял первое письмо. Да, он все понял правильно – это был формальный вызов от Альфреда, лорда Эндерби, его сиятельству герцогу Пардлоу с требованием сатисфакции в связи с оскорблением чести его сестры, благородной Каролины Вудфорд, братом его светлости, лордом Джоном Греем.

Грей несколько раз перевел взгляд с одного письма на другое, потом посмотрел на брата:

– Какого черта?

– Как я догадываюсь, вчерашний вечер был у тебя богат событиями и ты не скучал, – буркнул Хэл, наклоняясь за сухарем, который Дотти уронила на ковер. – Нет, моя радость, ты уже не хочешь его грызть.

Дотти бурно не согласилась с отцом, и ее отвлек только дядя Джон; он подхватил ее на руки и пощекотал ей шейку.

– Да, не скучал, – повторил Грей. – Это точно. Но я ничего не сделал Каролине Вудфорд, только держал ее за руку, когда мы ждали удара электрического угря. Клянусь. Алабалалала глглгглглглглгл, – добавил он, повернув лицо к Дотти. Девочка в ответ взвизгнула и загулила. Джон поднял глаза и встретился с вопросительным взглядом брата.

– На вечеринке у Люсинды Джоффри, – пояснил Грей. – Вы с Минни тоже ведь были приглашены?

Хэл усмехнулся.

– О да, были, но я уже обещал быть в другом месте. Минни ничего не сказала мне про угря. Я слышал только, что ты дрался на дуэли из-за девушки. Это правда?

– Что? Я не… – Джон замолк и пытался вспомнить. – Ну, пожалуй. Надо подумать. Николс – помнишь, тот самый мерзавец, который написал оду… Что-то там… у ног Минни? Он поцеловал мисс Вудфорд вопреки ее желанию, и я ему врезал. Кто рассказал тебе о дуэли?

– Ричард Тарлтон. Он заглянул вчера вечером в салон к Уайту и сообщил, что только что отвез тебя домой.

– Что ж, тогда ты скорее всего знаешь об этом столько же, сколько и я. О, тебе хочется, чтобы папочка поскорее вернулся домой, правда? – Он передал Дотти брату и стряхнул с плеча влажную полоску слюны.

– Возможно, именно на это и намекает Эндерби. – Хэл кивком показал на письмо. – Что ты публично скомпрометировал честь бедной девушки, устроив из-за нее скандальную дуэль. Пожалуй, его можно понять.

Дотти, урча, теперь грызла деснами сгиб отцовского пальца. Хэл полез в карман, вынул серебряное кольцо и протянул его дочке, искоса поглядев на брата.

– Ты ведь не хочешь жениться на Каролине Вудфорд, верно? А в послании Эндерби читается именно такой намек.

– Господи, нет! – Каролина была хорошим другом – умная, хорошенькая, способная на озорные выходки – но жениться?… Хм-м…

Хэл кивнул:

– Милая девушка, но через месяц ты окажешься в Ньюгейте или Бедламе.

– Или в могиле, – добавил Грей, осторожно потрогав перевязанные по настоянию Тома костяшки пальцев. – Ты не знаешь, как сегодня дела у Николса?

– А-а. – Хэл выпрямился с тяжелым вздохом. – Он… умер, вообще-то. Я получил довольно мрачное письмо от его брата; он обвиняет тебя в убийстве. Оно пришло во время завтрака. Я как-то не подумал, а ведь надо было взять и его. Ты в самом деле хотел его убить?

Грей сел от неожиданности в кресло; от его лица отхлынула вся кровь.

– Нет, – прошептал он непослушными губами. – О Господи, нет.

Хэл торопливо достал из кармана табакерку, вытряхнул из нее пузырек с ароматическими солями и протянул брату. Грей был благодарен ему за это; он не собирался падать в обморок, но волна аммиачных паров оправдывала слезы на его глазах и неровное дыхание.

– Господи, – повторил он и бурно чихнул несколько раз кряду. – Я не собирался его убивать – клянусь, Хэл. Я хотел выстрелить в воздух. Или пытался, – искренне добавил он.

Письмо лорда Эндерби стало теперь понятнее, как и приезд Хэла. То, что казалось глупой историей, которая должна была улетучиться вместе с утренней росой, обернулось не просто скандалом, а чем-то похуже. Не исключено, что его могут арестовать за убийство. Неожиданно у его ног разинул пасть узорчатый ковер – пропасть, в которой могла сгинуть его жизнь.

Хэл кивнул и дал ему свой носовой платок.

– Знаю, – спокойно сказал он. – Такие вещи… случаются иногда. Помимо твоей воли – и ты готов все отдать, даже свою жизнь, лишь бы вернуть все назад.

Грей вытер лицо и посмотрел из-под руки на брата, на лице Хэла читалась тревога. Внезапно брат показался ему старше своих лет.

– Ты имеешь в виду Натаниэля Твелвтриса? – В другой ситуации он бы не упомянул о том случае, но тут нервы у братьев были на пределе.

Хэл хмуро посмотрел на него и отвернулся.

– Нет, не Твелвтриса. В тот раз у меня не было выбора. И я должен был убить его. Я имел в виду… то, что привело к дуэли. – Он поморщился. – Быстро женишься, потом долго расхлебываешь. – Он посмотрел на письма, лежавшие на столе, и покачал головой. Его ладонь нежно погладила девочку по головке. – Я не хочу, чтобы ты повторял мои ошибки, Джон, – спокойно добавил он.

Грей молча кивнул. Первую жену Хэла соблазнил Натаниэль Твелвтрис. Сам Грей, независимо от той неудачи брата, не собирался ни на ком жениться, тем более теперь.

Хэл хмурился и в задумчивости стучал конвертом по столу. Потом бросил быстрый взгляд на Джона и вздохнул. Отложил письмо в сторону, сунул руку в карман камзола и вытащил еще два документа, один, судя по печати, явно официальный.

– Твое новое звание, – сообщил он, протягивая документы Джону. – За Крефельд, – добавил он, подняв бровь, в ответ на недоуменный вопрос в глазах брата. – Тебя тогда повысили до подполковника. Не помнишь?

– Я… ну… не очень. – У Грея было смутное ощущение, что кто-то – возможно, Хэл – сообщил ему об этом вскоре после Крефельда, но тогда он был тяжело ранен и не настроен думать об армии, не говоря уж о том, чтобы беспокоиться о продвижении по службе. Позже…

– Тут не могла произойти ошибка? – Грей взял в руки конверт и открыл его, хмурясь. – Я думал, что они переменили решение.

– О, значит, ты помнишь, – сказал Хэл, все еще подняв бровь. – Генерал Уайдмен присвоил тебе его после сражения. Правда, утверждение задержалось из-за расследования по поводу взрыва пушки, а потом… э-э… истории с Адамсом.

– О-о. – Грей все еще не мог опомниться после известия о смерти Николса, но при упоминании об Адамсе его мозг снова заработал. – Адамс. Ты имеешь в виду, что Твелвтрис тормозил мое повышение? – Полковник Реджинальд Твелвтрис из Королевской артиллерии был братом Натаниэля и кузеном Бернарда Адамса, преступника, ожидавшего результатов расследования в Тауэре, после стараний Грея прошлой осенью.

– Да. Ублюдок, – бесстрастно добавил Хэл. – На днях я завтракаю с ним.

– Не ради меня, надеюсь, – сухо сказал Грей.

– О нет, – заверил его Хэл, ласково покачивая дочку, чтобы она не капризничала. – Это будет чисто личное удовольствие.

После этих слов, несмотря на беспокойство, Грей улыбнулся и положил на стол документ о повышении.

– Ладно, – сказал он, бросив взгляд на четвертый конверт, который все еще лежал на столе. На вид это было официальное письмо, и оно было вскрыто, а печать сломана. – Брачное предложение, обвинение в убийстве, новое повышение – что там, черт побери? Счет от моего портного?

– А-а, ты об этом письме. Вообще-то я не собирался показывать его тебе, – проговорил Хэл и осторожно, чтобы не уронить Дотти, наклонился вперед и отдал письмо брату. – Но в сложившейся ситуации…

Хэл спокойно ждал, когда Грей достанет письмо и прочитает его. Это был запрос – или приказ, в зависимости от того, как посмотреть, – о присутствии майора лорда Джона Грея на военно-полевом суде над капитаном Чарльзом Керратерсом в качестве свидетеля обвиняемого. В…

– В Канаде? – Возглас Джона напугал Дотти; она сморщила личико и собралась заплакать.

– Тише, доченька. – Хэл торопливо погладил ее по спинке и покачал. – Все хорошо, только дядя Джон у нас болван.

Грей пропустил его слова мимо ушей и помахал письмом:

– Какого дьявола? За что судят Чарли Керратерса? И почему меня вызывают в качестве его свидетеля?

– Не смог подавить бунт, – ответил Хэл. – А почему тебя? Кажется, по его просьбе. Когда офицеру предъявлено обвинение, он имеет право выставить собственного свидетеля. Разве ты не знаешь об этом?

Грей знал, но как-то умозрительно. Он никогда не участвовал в военно-полевом суде и не вполне представлял, как подобное проходит, ведь этот суд отличался от обычного, гражданского суда. Грей покосился на брата:

– Так ты говоришь, что не собирался показывать мне это письмо?

Хэл неопределенно пожал плечами и тихонько подул на макушку дочки; короткие, светлые волосики зашевелились, словно пшеница под ветром.

– А зачем? Я собирался написать им, что ты нужен мне здесь, ведь я твой командир. С какой стати тебе тащиться в какую-то дикую Канаду? Однако, зная твое умение влипать в неприятные истории… Что ты почувствовал? – с любопытством спросил он.

– Что почувствовал?… Ах, ты об электрическом угре. – Грей привык к молниеносной смене тем разговора и легко приспосабливался к ней. – Знаешь, это был скорее шок.

Он посмеялся – хоть и с дрожью в голосе – над любопытством брата. Дотти барахталась в отцовских руках и тянула к дяде свои пухлые, маленькие ручки.

– Резкий толчок, – сказал он, забирая девочку у Хэла. – Нет, правда, это было примечательно. Тебе знакомо ощущение, когда ты ломаешь кость? По телу проходит рывок или удар, прежде чем ты почувствуешь боль. На мгновение ты как бы слепнешь, и тебе кажется, что тебе загнали гвоздь в кишки. Так все и было, только гораздо сильнее и продолжалось дольше. У меня остановилось дыхание, – признался он. – Буквально. Вроде и сердце тоже. Доктор Хантер – ну, знаешь, тот анатом – стоял рядом, и он ударил меня кулаком в грудь, чтобы оно снова забилось.

Хэл слушал с пристальным вниманием и задал несколько вопросов, на которые Грей отвечал машинально, потому что его голова была занята этим последним официальным запросом.

Чарли Керратерс. Они были молодыми офицерами, правда, из разных полков. Плечом к плечу бились в Шотландии, вместе шлялись по Лондону во время увольнительных. Между ними было что-то – хотя связью это не назовешь. Три-четыре кратких эпизода – потные, с прерывистым дыханием соития в темных углах, которые можно было благополучно забыть при свете дня или списать на пьянку. Впоследствии они оба даже не говорили об этом.

Все это было в Плохое время, как Грей мысленно называл годы после смерти Эктора. Тогда он искал забвение всюду, где только мог – и часто находил, – медленно приходя в себя.

Скорее всего, он вообще не вспомнил бы о Керратерсе, если бы не одна вещь.

Керратерс родился с интересным уродством – двойной рукой. Его правая рука была нормальная на вид и работала нормально, но из запястья росла еще одна рука, карликовая, и аккуратно лежала на большой партнерше. Возможно, доктор Хантер заплатил бы сотни фунтов за эту руку, подумал Грей, и его желудок еле заметно дернулся.

На карликовой руке были только три коротких пальца – но Керратерс мог их сжимать и разжимать; правда, при этом работала одновременно и большая рука. Шок, когда Керратерс сжал обеими кистями член Грея, был почти таким же необычным и острым, как разряд электрического угря.

– Николса ведь еще не похоронили, правда? – отрывисто спросил он. Мысль о вечеринке с угрем и докторе Хантере заставила его прервать какую-то фразу брата.

Хэл удивленно пожал плечами:

– Конечно, нет. А что? – Прищурив глаза, он посмотрел на Грея. – Ты ведь не собираешься присутствовать на похоронах, правда?

– Нет-нет, – поспешно ответил Грей. – Я только подумал о докторе Хантере. У него… хм-м… определенная репутация, а Николс ушел вместе с ним. После дуэли.

– Какая репутация? Скажи! – нетерпеливо спросил Хэл.

– Похитителя трупов, – выпалил Грей.

Последовало молчание; на лице Хэла забрезжила догадка. Он даже слегка побледнел.

– Не думаешь ли ты?… Нет! Разве он мог?

– Э-э… хм-м… камни кладут в гроб прямо перед тем, как забьют крышку – во всяком случае, я слышал такое, – сказал Грей как можно более внятно, пока кулачок Дотти колотил его по носу.

Хэл с трудом сглотнул. Грей увидел, что у брата встали дыбом волосы на запястье.

– Я спрошу у Гарри, – сказал Хэл после недолгого молчания. – Подготовка к похоронам едва ли началась, и если…

Братья содрогнулись, живо представив сцену, когда взволнованный родственник настаивает на том, чтобы открыли крышку гроба, и обнаруживает там…

– Может, лучше не надо, – со вздохом сказал Грей. Дотти уже перестала отрывать ему нос и била крошечной ладошкой по его губам, когда он говорил. Ощущение ее ручонки…

Он ласково отодвинул племянницу от своего лица и отдал Хэлу.

– Не понимаю, почему Чарльз Керратерс считает, что я могу ему помочь – но ладно, я поеду. – Он покосился на письмо от лорда Эндерби и на смятое послание Каролины. – В конце концов, полагаю, что есть вещи похуже, чем потеря скальпа при встрече с краснокожим.

Хэл строго кивнул:

– Я уже отдал все распоряжения. Ты отплываешь на «Харвуде» завтра утром. – Он встал и поднял Дотти. – Пойдем, доченька. Поцелуй на прощанье дядю Джона.

Спустя месяц Грей в сопровождении Тома Берда перебрался с «Харвуда» на одно из маленьких суденышек, которые должны были доставить их и батальон луисбургских гренадеров на большой остров в устье реки Сен-Лоран.

Никогда еще он не видел ничего подобного. Сама река была необъятна, почти полмили шириной, и глубокая; ее волны то сверкали синевой под ярким солнцем, то чернели. На обоих берегах высились утесы и волнистые холмы с такими густыми лесами, что каменные склоны скрывались под их зеленью. Стояла жара, над головой Грея сиял яркий купол неба; он был гораздо ярче и шире, чем все небеса, какие он видел раньше. Из пышной растительности доносилось громкое гудение – насекомые, предположил он. Пели птицы, шумела вода, но казалось, что поет сама эта дикая местность, поет голосом, слышным только в его крови. Рядом с Греем вибрировал от восторга Том и таращил глаза, чтобы ничего не упустить.

– Ого, неужели это краснокожий? – прошептал он, наклонившись к Грею.

– Не думаю, что он может оказаться кем-то еще, – ответил Грей, поскольку джентльмен, стоявший у поручней, был голым, не считая набедренной повязки; через плечо у него висело полосатое одеяло, и, судя по блеску его конечностей, он весь был намазан чем-то жирным.

– Я думал, что они краснее, – сказал Том, озвучив мысли Грея. Это точно. Кожа индейца была значительно темнее, чем у самого Грея, но казалась довольно приятной, коричневатой, вроде сухих дубовых листьев. Казалось, индеец тоже нашел их не менее интересными, чем они его; особенно пристально он разглядывал Грея.

– Это все ваши волосы, милорд, – прошептал Том на ухо Грею. – Ведь не зря я уговаривал вас носить парик.

– Чепуха, Том. – В то же время Грей ощущал странное покалывание в затылке, там, где проходила граница его волосяного покрова. Гордясь своими густыми, светлыми волосами, обычно он не носил парик и на официальных церемониях предпочитал укладывать их и пудрить. Данный момент никак не был официальным. На борту «Харвуда» теперь было много пресной воды, и Том настоял на том, что Грею надо помыть голову. Волосы давно высохли и ниспадали светлой гривой на плечи.

Лодка зашуршала по гальке; индеец сбросил одеяло и стал вместе со всеми втаскивать ее на берег. Грей оказался рядом с ним настолько близко, что ощутил его необычный запах. Грей никогда еще не обонял такого: запах лесного зверя, точно, решил он, предположив с легким восторгом, что парень намазался медвежьим жиром; но еще там была легкая примесь трав и пота.

Выпрямившись над планширом, индеец поймал на себе взгляд Грея и улыбнулся.

– Будь осторожнее, англичанин, – сказал он с заметным французским акцентом и, протянув руку, провел пальцами по волосам Грея. – Твой скальп неплохо будет смотреться на поясе у гурона.

Гренадеры, тащившие лодку, рассмеялись; индеец с улыбкой повернулся к ним:

– Они не такие разборчивые, эти абенаки, работающие на французов. Скальп – это скальп, и французы платят за него хорошо, не важно, какого он цвета. – Он снисходительно кивнул гренадерам: – Пойдемте со мной.

На берегу острова был разбит небольшой лагерь – пехотное подразделение под командой капитана Вудфорда. Услыхав его фамилию, Грей слегка насторожился, но, как выяснилось, этот Вудфорд не имел никакого отношения к семье лорда Эндерби.

– На этом краю острова мы живем в безопасности, – сказал капитан Грею, протягивая ему бутылку бренди. Они стояли после ужина возле его палатки. – Но на другую сторону индейцы регулярно совершают набеги – на прошлой неделе я потерял четырех человек, троих убитыми, а один был похищен.

– У вас есть индейцы разведчики, скауты? – поинтересовался Грей, шлепая на себе москитов, налетевших на лагерь в сумерках. Индейца, который привел их в лагерь, он больше не видел, но в лагере находились и другие краснокожие. Почти все они сгрудились у отдельного костра, но некоторые сидели на корточках возле луисбургских гренадеров, прибывших вместе с Греем на «Харвуде», и с любопытством их разглядывали.

– Да, есть, и в основном надежные, – ответил Вудфорд, угадав невысказанный вопрос Грея. Он невесело засмеялся. – По крайней мере, мы надеемся, что это так.

Вудфорд накормил его ужином, они сыграли в карты, и Грей обменялся с ним новостями из дома и сплетнями о нынешней кампании.

Генерал Вулф провел много времени возле Монморанси, немного ниже крепости Квебек, но все его попытки атаковать не принесли ничего, кроме разочарования, и он оставил эту позицию, сосредоточив основную массу своего полка выше по течению в нескольких милях от Квебека. Эта неприступная цитадель, построенная на отвесных кручах над рекой, контролировала своими орудиями и реку, и равнины к западу от нее, вынуждая английские военные корабли проскальзывать мимо под покровом ночи – и не всегда успешно.

– Вулф теперь закусит удила, раз прибыли его гренадеры, – предсказал Вудфорд. – Он сражался вместе с ними при Луисбурге и возлагает на этих парней большие надежды. Ах, полковник, вас скоро съедят живьем – попробуйте чуточку намазать вот этим лицо и руки. – Он порылся в своем походном сундуке и вернулся с баночкой пахучей мази.

– Медвежий жир и мята, – пояснил он. – Индейцы мажутся этим либо покрывают себя грязью.

Грей охотно намазал себя; запах был не совсем такой, как недавно у скаута, но очень похожий, и он испытывал странное смятение. Впрочем, зловредные насекомые притихли.

Он не стал держать в секрете причину своего приезда и теперь прямо спросил о Керратерсе:

– Вам известно, где его держат?

Вудфорд нахмурился и плеснул себе бренди.

– Он не за решеткой. Он на свободе под честное слово. Квартирует в Гареоне, там, где штаб Вулфа.

– Да?! – Грей был немного удивлен – но ведь, по сути, Керратерс обвиняется не в бунте, а в неспособности подавить его – редкое обвинение. – Вам известны детали его дела?

Вудфорд открыл рот, словно собирался что-то сказать, но тяжело вздохнул, покачал головой и глотнул бренди. Грей сделал вывод, что, пожалуй, все знали подробности, но в этой истории было что-то тухлое. Что ж, времени у него достаточно. Он все узнает прямо от самого Керратерса.

Разговор перешел к общим темам, и вскоре Грей откланялся. Гренадеры были заняты делом. На краю уже стоявшего лагеря вырос новый палаточный городок. В воздухе витали аппетитные запахи жарившегося мяса и заваренного чая.

Том наверняка уже поставил их палатку где-нибудь среди других. Впрочем, Грей не спешил ее искать; он наслаждался одиночеством после недель плавания на набитом людьми корабле и забытым ощущением твердой поверхности под ногами. Он шел мимо ровных рядов палаток с приятным сознанием, что его никто не видит за светом костра. Но все же достаточно близко к ним ради безопасности – во всяком случае, он на это надеялся. Лес начинался в нескольких ярдах; темнота еще не поглотила его, Грей различал очертания деревьев и кустов.

Глаз различил зеленую искорку, плывшую в воздухе, и его грудь наполнилась восторгом. Потом еще одну… еще… десять, дюжину… Воздух внезапно наполнился светлячками, нежными зелеными искрами; они мигали, гасли, вспыхивали, будто крошечные свечки среди темной листвы. До этого он видел светлячков только один раз в Германии, но их было совсем немного. Чистые, как лунный свет, они были волшебно прекрасны.

Он не мог сказать, долго ли смотрел на светлячков, гуляя, но в конце концов со вздохом направился в центр лагеря, приятно уставший, полный новых впечатлений и без какой-то непосредственной ответственности. Ни дивизиона под его командованием, ни необходимости писать рапорты… ничего, в самом деле. Ему нечего было делать, пока он не прибудет в Гареон к Чарли Керратерсу.

С блаженным вздохом он опустил полог палатки и сбросил с себя мундир.

Из сна его выдернули пронзительные крики; он резко сел. Том, спавший в своем спальном мешке у ног Грея, вскочил на четвереньки, как лягушка, и лихорадочно шарил в сундучке, отыскивая пистолет и заряды.

Не дожидаясь его, Грей схватил кинжал, который повесил перед сном на колышек, и, откинув полог, выглянул наружу. Люди бегали по лагерю, натыкались на палатки, кричали приказы, отчаянно звали на помощь. Небо осветилось заревом, низкие тучи казались красными.

– Горящие лодки! Брандеры! – закричал кто-то. Грей сунул ноги в башмаки и вместе с толпой побежал к воде.

Далеко от берега на широкой, темной реке виднелся корпус «Харвуда» – корабль стоял на якоре. К нему медленно плыли одна, две, три горящие лодки, плот, нагруженный горящим хламом, маленькая лодка с ярко пылавшими на фоне ночного неба парусом и мачтой. Что-то еще – индейское каноэ с ворохом горящих листьев и травы? Они были пока еще далеко, но неуклонно приближались.

Грей посмотрел на корабль; на палубе суетились люди – слишком далеко, чтобы понять, что там творилось. «Харвуд» не мог сняться с якоря и отплыть, не было времени – но на воду уже были спущены шлюпки, матросы гребли навстречу горящим посудинам, чтобы оттолкнуть их подальше и направить мимо корабля.

Поглощенный этим зрелищем, он не замечал криков и воплей, доносившихся с другой стороны лагеря. Но потом, когда люди притихли, наблюдая за огненными лодками, они вдруг с опозданием поняли, что в лагере тоже что-то творилось.

– Индейцы, – внезапно сказал стоявший рядом с Греем человек.

И тут же чей-то отчаянный вопль пронзил воздух:

– Индейцы!

Крик подхватили другие, и все куда-то бросились.

– Стоп! Стоять! – Грей выставил руку, схватил кого-то за горло и сбил с ног. Он возвысил голос в напрасной надежде остановить панику. – Ты. Ты и ты – хватайте ваших соседей, идите ко мне!

Парень, которого он сбил с ног, снова вскочил; при свете звезд его глаза казались белыми.

– Возможно, это ловушка! – крикнул Грей. – Оставайтесь здесь! Приготовиться к бою!

– Стоять! Стоять! – Низенький джентльмен в исподнем подхватил его крик своей луженой глоткой и вдобавок схватил с земли сухой сук и повернул назад тех, кто пытался пробежать мимо него к лагерю.

На реке вспыхнул еще один костер, за ним еще и еще. Шлюпки плыли к ним. Если удастся повернуть брандеры в сторону, «Харвуд», возможно, будет спасен. Грей опасался, что переполох в дальнем конце лагеря был устроен нарочно, чтобы увести людей с берега и оставить корабль под защитой одних лишь моряков. Тогда французы пустят по реке баржу с порохом или абордажное судно, рассчитывая сделать это незаметно, пока все ошеломлены или заняты брандерами и нападением на лагерь.

Первую из горящих лодок прибило к дальнему берегу, и она догорала на песке, яркая и прекрасная в ночном мраке. Низкорослый джентльмен с примечательным голосом – Грей решил, что он сержант – сумел собрать небольшой отряд и привел его к Грею, отрывисто отдав честь.

– Позвольте им сбегать за мушкетами, сэр, как положено?

– Да, – сказал Грей. – Быстрее. Ступайте с ними, сержант, вы ведь сержант?

– Сержант Алоизий Каттер, сэр, – ответил коротышка, кивнув. – Приятно видеть офицера с головой на плечах.

– Благодарю, сержант. И пожалуйста, приведите сюда как можно больше людей. С оружием. И пару стрелков, если сумеете найти.

Моментально отдав приказы, он снова направил свое внимание на реку, где две шлюпки с «Харвуда» отталкивали веслами один из брандеров от транспорта; он уловил плеск воды и крики моряков.

– Милорд?

Голос возле его локтя раздался так внезапно, что Грей едва не проглотил собственный язык. Он обернулся, пытаясь совладать с нервами, и был готов упрекнуть Тома, что тот отважился выйти в хаос. Но прежде чем он смог подыскать нужные слова, его молодой слуга наклонился, держа что-то в руках.

– Я принес ваши бриджи, милорд, – сообщил Том дрожащим голосом. – Подумал, что они вам понадобятся, если начнется бой.

– Очень любезно с твоей стороны, Том, – заверил он слугу, стараясь не рассмеяться. Он влез в бриджи, натянул их и заправил рубашку. – Что случилось в лагере, тебе известно?

Том нервно вздохнул.

– Индейцы, милорд, – сообщил Том. – Они с криками напали на палатки, подожгли одну или две. Убили одного, я сам его видел… и… сняли с него скальп. – Его голос дрогнул, словно к горлу подступила тошнота. – Жутко.

– Еще бы. – Ночь была теплая, но Грей почувствовал озноб. У него встали дыбом волосы на руках и шее. Леденящие душу вопли прекратились; из лагеря по-прежнему доносился шум, но его тон изменился: вместо панических воплей звучали команды офицеров, сержантов и капралов. Начался процесс сбора и подсчета людей и оценки урона.

Том молодец: принес Грею пистолет, мешочек для пуль и пороховницу, а также мундир и чулки. Памятуя о темном лесе и длинной, узкой тропе между берегом и лагерем, Грей не отправил Тома назад, а просто велел не мешаться, когда сержант Каттер, который, с его умением точно оценивать обстановку, тоже нашел время, чтобы надеть бриджи, явился с вооруженной группой.

– Все здесь, сэр, – сообщил Каттер, козырнув. – К кому я имею честь обращаться, сэр?

– Я подполковник Грей. Отправьте людей наблюдать за кораблем, сержант. Особое внимание к темным судам, плывущим по течению. Потом вернитесь ко мне и сообщите, что вам известно об обстановке в лагере.

Каттер козырнул и поспешно исчез с криками:

– Живо, живо, бездельники! Глядите внимательно, глядите внимательно!

Том издал сдавленный вопль. Грей повернулся, мгновенно выхватил кинжал и обнаружил рядом с собой темную тень.

– Не убивай меня, англичанин, – сказал индеец, который привел их днем в лагерь. В его голосе слышалась легкая насмешка. – Le capitaine послал меня отыскать вас.

– Зачем? – спросил Грей. Его сердце все еще бешено колотилось от шока. Ему не нравилось, что его застигли врасплох, а еще больше не нравилась мысль, что этот человек мог убить его прежде, чем Грей его обнаружил.

– Абенаки подожгли вашу палатку; он предположил, что они могли утащить в лес вас и вашего слугу.

Том грубо выругался и, казалось, готов был нырнуть прямо в лес, но Грей схватил его за руку и остановил:

– Стой, Том. Это не так важно.

– Как это не важно, черт побери? – сердито воскликнул Том; от волнения он забыл про хорошие манеры. – Интересно, где я найду для вас подштанники? Это будет непросто. А как же портрет вашей кузины и ее малыша, который она послала для капитана Стаббса? А ваша красивая шляпа с золотым кружевом?

Грей испытал краткий миг паники – его юная кузина Оливия поручила Грею передать миниатюру, где были изображены она и ее новорожденный сын, ее мужу, капитану Малкольму Стаббсу, служившему под началом Вулфа. Он похлопал ладонью по своему боку и с облегчением обнаружил, что овальная миниатюра, надежно завернутая, благополучно лежала в его кармане.

– С этим все в порядке, Том. Она у меня. Что до шляпы, думаю, мы потом побеспокоимся об этом. Как вас зовут, сэр? – спросил он у индейца, не желая обращаться к нему просто на «ты».

– Маноке, – ответил индеец с прежним насмешливым удивлением.

– Хорошо. Вы отведете в лагерь моего слугу? – Он увидел на тропе низенькую, решительную фигуру сержанта Каттера и, решительно отклонив протесты Тома, отправил его в лагерь под защитой индейца.

В ту ночь все пять брандеров либо проплыли мимо «Харвуда», либо их оттолкнули моряки на шлюпках. Нечто, что могло – или не могло – оказаться абордажным судном, появилось выше по течению реки, но его отпугнули отряды Грея на берегу, стрелявшие залпами – хотя дальность выстрела была, увы, очень невелика и попасть в цель не было никакой возможности.

Но все же «Харвуд» был в безопасности, и лагерь устроился на отдых в состоянии тревожной бдительности. Перед рассветом после своего возвращения Грей побывал у Вудфорда и узнал, что в результате нападения были убиты два солдата, а троих утащили в лес. Трое индейцев тоже были убиты, еще один ранен – Вудфорд собирался допросить его, пока тот был жив, но сомневался, что получит полезную информацию.

– Они никогда ничего не говорят на допросе, – сообщил он, протирая покрасневшие от дыма глаза. От усталости его лицо казалось одутловатым и серым. – Они просто закрывают глаза и поют свои проклятые песни смерти. Хоть ты что с ними делай – они все равно продолжат петь.

Грей слышал ту песню смерти, или ему казалось, что слышит, когда на рассвете устало залезал во взятую на время палатку. Слабый, словно шелест ветра в кронах деревьев, пронзительный напев взмывал ввысь и падал. Он звучал недолго, резко обрывался, чтобы вновь возобновиться. Слабый и прерывистый, он звучал в ушах Грея, балансировавшего на пороге сна.

О чем пел тот индеец? Видно, его не волновало, что никто из людей, слышавших его, не понимал смысла его песни. Разве что тот индеец-скаут – Маноке, кажется, так его звать – был где-то поблизости и мог его понять.

Том нашел для Грея маленькую палатку в конце ряда. Вероятно, он выгнал из нее какого-нибудь субалтерна, но Грей и не собирался возражать. Места там едва хватило для полотняного мешка с сухой травой, лежавшего прямо на земле, и ящика, на котором стоял пустой подсвечник. Но это было укрытие, потому что по палатке барабанил дождь. Он заморосил, еще когда Грей возвращался по тропе в лагерь. Пахло чем-то пряным и затхлым. Если песня смерти и продолжала звучать, то ее заглушал дождь.

Грей лег. Под ним мягко шуршала трава в мешке. Он повернулся на один бок, потом на другой и провалился в сон.

Проснулся он внезапно, лицом к лицу с индейцем, и невольно вздрогнул. Его реакция была встречена тихим смешком; индеец слегка отодвинулся. Что ж, это лучше, чем обнаружить нож поперек твоего горла, подумал Грей, пробиваясь сквозь туман сна и удерживая себя от нанесения серьезного урона скауту Маноке.

– Что? – пробормотал он и потер глаза основанием ладони. – В чем дело? – И какого дьявола ты лежишь в моей постели?

В ответ на это индеец положил руку под его затылок, привлек к себе и поцеловал. Его язык пощекотал нижнюю губу Грея, нырнул, подобно ящерице, в его рот и убрался прочь.

Исчез и сам индеец.

Грей, моргая, перевернулся на спину. Приснится же такое! Дождь все еще барабанил и даже усилился. Грей вздохнул полной грудью. В палатке пахло медвежьим жиром. Да, конечно, от его собственной кожи. И мятой. Может, чуточку и индейцем? Стало светлее – вероятно, уже настал день. По лагерю между рядами палаток ходил барабанщик и всех будил; дробный стук палочек сливался с дробным стуком дождя, криками капралов и сержантов – но все равно было сумрачно и сыро. Грей подумал, что спал он очень мало, от силы полчаса.

– Господи, – пробормотал он, перевернулся на другой бок, накрыл голову мундиром и попытался снова заснуть.

«Харвуд» медленно полз вверх по реке; стрелки стояли на палубе, зорко высматривая французов. За последние дни случилось несколько тревожных ситуаций, включая еще один набег враждебных индейских племен. Закончился он благополучнее, чем предыдущий, – были убиты четверо нападавших, а в лагере ранен лишь кок, и то несерьезно. Какое-то время всем пришлось провести на берегу в ожидании безлунной ночи, чтобы корабль смог незаметно проскользнуть мимо крепости Квебек, грозно восседавшей на утесах. «Харвуд» все равно заметили, и одна-две пушки пальнули в них, но не попали. И вот наконец они прибыли в Гареон, где находился штаб генерала Вулфа.

Сам городок был почти полностью поглощен окружившим его военным лагерем; по берегу реки тянулись бесконечные ряды палаток. Надо всем возвышалась католическая миссия, построенная французами; ее маленькие кресты виднелись на вершине холма за городом. Французские жители, с присущей торговцам индифферентностью к политике, по-галльски пожали плечами и начали благополучно снабжать оккупантов всем необходимым.

В штабе Грею сообщили, что сам генерал вел боевые действия где-то еще, но, вне всяких сомнений, вернется в городок в течение месяца. Подполковник без полка и поручений был просто обузой; ему предоставили подходящую квартиру и вежливо выставили вон. Он не возражал и, поскольку у него не было никаких других обязанностей, решил выяснить все обстоятельства дела капитана Керратерса.

Отыскать его не составило труда. Patron первой же таверны, куда зашел Грей, сразу же показал место обитания le capitaine – комнатку в доме вдовы по фамилии Ламбер, возле католический миссии. Грею даже стало любопытно, получил бы он так же легко эту информацию в других тавернах городка. В те годы, когда Грей общался с ним, Чарли любил выпить; очевидно, он не изменил своей привычке и теперь, судя по радушной реакции patron на имя Керратерса. В сложившихся обстоятельствах Грей не мог его осуждать.

Вдова – молодая, с каштановыми волосами и вполне привлекательная – с большим подозрением глядела на появившегося на ее пороге английского офицера, когда он спросил про капитана Керратерса. Но потом Грей сообщил, что он старый друг капитана, и ее лицо смягчилось.

– Bon, – сказала она, резко распахивая дверь. – Он нуждается в друзьях.

Грей одолел два пролета узкой лестницы, поднимаясь к Керратерсу. Воздух заметно потеплел. Пока еще это было приятно, но к вечеру наверняка нахлынет духота. Он постучал в дверь и ощутил легкий шок от радостного узнавания, когда услышал голос Керратерса, разрешавший ему войти.

Керратерс сидел за шатким столом в рубашке и бриджах и что-то писал. Возле локтя стояла чернильница, сделанная из тыквы. На краю стола стояла кружка пива. В первый момент Чарли безразлично посмотрел на Грея, но тут же радость залила его лицо, и он вскочил, едва не опрокинув чернильницу и пиво.

– Джон!

Грей не успел протянуть руку, как оказался в его объятьях – и ответил на них от всего сердца. В его памяти пронеслась волна воспоминаний; он почувствовал запах волос друга, царапанье его небритой щеки. Но одновременно он обратил внимание на худобу его тела, на выпиравшие под одеждой кости.

– Я даже не надеялся, что ты приедешь, – повторял Керратерс чуть ли не в четвертый раз. Он выпустил Грея из своих объятий, с улыбкой шагнул назад и быстро вытер тыльной стороной ладони глаза, мокрые от слез.

– Ну, благодари за мой приезд электрического угря, – сказал ему Грей, тоже улыбаясь.

– Кого? – Керратерс с недоумением смотрел на него.

– Долгая история – потом тебе расскажу. А пока вопрос – какого дьявола ты что-то натворил здесь, Чарли?

Радость немного померкла на худом лице Керратерса, но полностью не исчезла.

– А-а. Ну, знаешь. Это тоже долгая история. Позволь-ка мне послать Мартину за пивом. – Он махнул рукой на единственный стул в комнате и вышел, прежде чем Грей успел возразить ему.

Грей осторожно сел, опасаясь, что стул сломается под ним, но тот выдержал его вес. Мебели, кроме стола и стула, почти никакой не было; узкая койка, ночной горшок и древний умывальник с глиняным тазом и кувшином дополняли ансамбль. В комнатке было очень чисто, но в воздухе витал слабый запах чего-то сладковатого и нездорового. Грей тут же обнаружил за умывальником источник запаха – бутылку с пробкой. Лауданум.[2]

Но Грею и без запаха лауданума оказалось достаточно одного взгляда на изможденное лицо приятеля. Он посмотрел на лежавшие на столе бумаги. Похоже, Керратерс делал записи, готовясь к военно-полевому суду. Самый верхний листок содержал отчет об экспедиции, совершенной отрядом капитана Керратерса по приказу майора Джеральда Сайверли.

«У нас был приказ дойти до деревни под названием Больё, разграбить ее, сжечь дома и забрать весь скот, какой попадется. Мы выполнили его. Несколько мужчин в деревне, вооруженные мотыгами и другими орудиями, оказали сопротивление. Двое были застрелены, остальные бежали. Мы вернулись с двумя телегами, полными муки, сыра и мелкой хозяйственной утвари, с тремя коровами и двумя хорошими мулами…»

Дверь открылась, и Грей не успел дочитать бумагу до конца. Керратерс сел на койку и кивнул на бумаги:

– Я решил все записать. На всякий случай, если мне не суждено дожить до суда. – Он сообщил это будничным голосом и, увидев встревоженное лицо Грея, слабо улыбнулся. – Не огорчайся, Джон. Я всегда знал, что не доживу до старости. Это… – Он поднял исхудалую правую руку, и слишком свободный манжет рубашки упал до локтя. – Это еще не все мои беды. – Он похлопал себя по груди левой рукой. – Несколько докторов говорили мне про какой-то серьезный дефект в сердце. Толком я не знаю, может, у меня их два, – внезапно усмехнулся он своей очаровательной улыбкой, которую так помнил Грей, – или только половина одного сердца, или что там еще. Так было всегда. Я просто иногда падал в обморок, но теперь все стало хуже. Иногда я чувствую, что сердце перестает биться и просто трепещет в груди, все вокруг темнеет, мне не хватает воздуха. Впрочем, потом оно всегда начинало биться вновь – но рано или поздно этого не случится.

Грей впился глазами в руку Чарли; карликовая кисть примостилась возле большой подруги, и казалось, будто на ладони лежал странный цветок. Пока Грей смотрел, обе руки медленно раскрылись, и пальцы начали шевелиться в странной и прекрасной синхронии.

– Ладно, – спокойно сказал Грей. – Расскажи мне все по порядку.

Неспособность подавить бунт – редкое обвинение; его трудно доказать и, значит, маловероятно сделать основанием для военно-полевого суда, если только там не присутствовали какие-либо другие факторы. А они в данном случае несомненно имелись.

– Ты ведь знаешь Сайверли? – спросил Керратерс, перекладывая бумаги к себе на колени.

– Совсем не знаю. Догадываюсь, что он ублюдок. – Грей показал на бумаги: – Но только какой ублюдок?

– Нечистый на руку. – Керратерс выровнял бумаги, не поднимая глаз, и тщательно поправил края. – То, что ты прочел, – это не Сайверли. Это была директива генерала Вулфа. Не знаю, то ли чтобы лишить крепость провизии в надежде, что они умрут там с голода, то ли чтобы вынудить Монкальма послать солдат для защиты населения, и там уж Вулф доберется до них – возможно, то и другое. Но генерал намеренно хотел терроризировать население на обоих берегах реки. Нет, мы делали это по приказу генерала. – Лицо Чарли слегка дернулось; он внезапно поднял глаза на Грея: – Джон, ты помнишь Шотландское нагорье?

– Ты сам знаешь, что помню. – Такое никогда не забудет никто из тех, кто участвовал в подавлении герцогом Камберлендом Якобитского восстания в Шотландии. Грей видел много шотландских деревень, таких же разоренных, как Больё, о которой писал Чарли.

Керратерс тяжело вздохнул.

– Да, вот так. Беда была в том, что Сайверли решил присвоить все награбленное, что мы привозили из деревень, под предлогом, что его надо продавать, а выручку распределять среди войск.

– Что? – Это противоречило армейским традициям, где любой солдат имел право на добычу, попавшую в его руки. – Кем он себя вообразил, адмиралом? – Военные моряки действительно делили добычу между всей командой – но море – это море; там моряки действовали скорее как отдельные группы, а не как армия, и там были специально созданы адмиралтейские суды, чтобы разбирать конфликты при продаже захваченных у противника кораблей.

Керратерс лишь рассмеялся.

– У него брат командор. Возможно, у него он и позаимствовал эту идею. В любом случае, – добавил он, хмурясь, – он так и не стал раздавать выручку. Хуже того, он начал задерживать солдатам денежное довольствие. Платил все позже и позже, удерживал жалованье при малейших проступках, заявлял, что деньги еще не привезли, – хотя многие солдаты видели собственными глазами, как их выгружали из кареты. Все это так – но солдат до поры до времени все-таки нормально кормили и снаряжали. Но со временем Сайверли зашел слишком далеко.

Этот подлец начал красть интендантские средства, он забирал часть провианта и продавал частным порядком.

– У меня были подозрения на этот счет, – объяснил Керратерс, – но не хватало доказательств. Я начал следить за ним – и он это знал, поэтому стал осторожнее. Но не мог устоять, когда к нам поступили ружья.

В армию прислали дюжину новеньких ружей, которые намного превосходили обычные мушкеты «Браун Бесс» и были большой редкостью.

– Полагаю, что их прислали нам по какой-то канцелярской ошибке. У нас не было стрелков и не было, в общем-то, острой необходимости в таком оружии. Вероятно, поэтому Сайверли и решил, что может их потихоньку украсть. Но не получилось. Два солдата выгружали ящик и, удивившись его тяжести, вскрыли. Поползли восторженные слухи – но восторг сменился недовольством, когда вместо новых ружей им раздали изношенные мушкеты. Пошли разговоры – уже сердитые.

Их подогрел бочонок рома, который мы конфисковали в таверне в Леви, – сказал со вздохом Керратерс. – Солдаты пили всю ночь – был январь, а в январе ночи чертовски длинные, – а потом решили пойти искать ружья. И нашли – под полом в квартире у Сайверли.

– Где же был сам Сайверли?

– У себя дома. Боюсь, что ему досталось по полной. – У Керратерса дернулась мышца возле рта. – Он бежал через окно и пробирался по снегу до ближайшего гарнизона. Двадцать миль. Обморозился, потерял пару пальцев на ногах, но выжил.

– Жалко.

– Да, жалко. – Мышца дернулась снова.

– Что стало с бунтовщиками?

Керратерс надул щеки и покачал головой:

– Многие дезертировали. Двоих поймали и тут же повесили, троих задержали позже, они тут в тюрьме.

– И ты…

– И я, – Керратерс кивнул. – Я был ротным адъютантом у Сайверли. Про бунт ничего не знал – один энсин прибежал за мной, когда парни двинулись к Сайверли. И я пришел до того, как все закончилось.

– Но ведь в той ситуации ты и не мог бы ничего сделать, верно?

– Я и не собирался, – прямо заявил Керратерс.

– Я тебя понимаю, – сказал Грей.

– Правда? – Керратерс лукаво улыбнулся.

– Конечно. Догадываюсь, что Сайверли до сих пор в армии, причем на командной должности. Да, конечно. Вероятно, он в ярости выдвинул против тебя изначальное обвинение. Но ты же знаешь так же хорошо, как и я, что при нормальных обстоятельствах дело, скорее всего, закрыли бы, как только стали известны факты. Ты сам настоял на военно-полевом суде, не так ли? Чтобы сделать публичными те факты, которые ты знал. – При нынешнем состоянии здоровья Керратерса не беспокоило, что он рисковал надолго попасть за решетку, если ему будет вынесен приговор.

Чарли радостно улыбнулся.

– Я знал, что выбрал того, кого нужно.

– Я бесконечно польщен, – сухо ответил Грей. – Но все-таки, почему меня?

Керратерс отложил в сторону бумаги и теперь слегка раскачивался на койке, сцепив пальцы на коленке.

– Почему тебя, Джон? – Его улыбка погасла; серые глаза оказались на одном уровне с глазами Грея. – Ты знаешь, чем мы занимаемся. Наше ремесло – хаос, смерть, разрушение. Но ты также знаешь, почему мы это делаем.

– Может, ты любезно объяснишь мне это? А то я всегда был в недоумении.

В глазах Чарли зажглись искорки юмора, но говорил он серьезно.

– Кто-то ведь должен поддерживать порядок, Джон. Парни становятся солдатами и идут на войну по всевозможным причинам, большинство из них грязный сброд. Но ты и твой брат… – Он замолк и покачал головой. Грей заметил, что в его волосах сверкала седина, хотя он знал, что Керратерс не старше его.

– Мир полон хаоса, смерти и разрушения. Но такие люди, как ты и твой брат, – вы не миритесь с хаосом и несправедливостью. И если где-то в мире есть порядок и мир – то благодаря тебе, Джон, и тем немногим, кто похож на тебя.

Грей понимал, что должен что-нибудь сказать, но не знал что. Керратерс встал, подошел к Грею, положил руку – левую – ему на плечо, а правой нежно погладил его по лицу.

– Как сказано в Библии? – тихо сказал он. – «Блаженны те, что алчут и жаждут справедливости, ибо они насытятся». Я алчу, Джон, – прошептал он. – А ты жаждешь. Не подведи меня. – Пальцы тайной руки Чарли гладили кожу Грея, ласкали ее, умоляли.

«По армейским традициям военно-полевой суд возглавлял старший офицер; несколько других офицеров составляли совет, обычно их было четверо, могло быть и больше, но, как правило, не меньше трех человек… Обвиняемый имел право вызвать свидетелей для своей защиты, и совет задавал вопросы им, а также любым другим людям на их выбор и таким образом выяснял обстоятельства преступления. Если обвинение подтверждалось, выносился приговор».

Вот такое довольно расплывчатое постановление. Очевидно, это было все, что имелось среди директив и письменных определений, касавшихся военно-полевого суда, – либо все, что Хэл нашел за краткий срок перед отъездом Грея. Никаких официальных законодательных актов, регулирующих такие суды. Не применялись к ним и законы страны. Короче, армия была – как всегда, подумал Грей – сама себе законом.

В таком случае у него, пожалуй, будет значительная свобода действий для осуществления того, чего добивался Чарли Керратерс, – или не будет, в зависимости от личности и профессионализма офицеров, входящих в совет. И Грей должен как можно скорее узнать, кто эти люди.

Но пока ему нужно было выполнить еще одно маленькое поручение.

– Том, – крикнул он, роясь в своем сундуке, – ты нашел адрес капитана Стаббса?

– Да, милорд. И если вы перестанете мять и портить ваши рубашки, я скажу вам его. – Строго взглянув на своего господина, Том оттеснил его в сторону. – И вообще, что вы там ищете?

– Миниатюру с моей кузиной и ее малышом. – Грей отошел на шаг, а Том наклонился над сундучком и заботливо расправил потревоженные рубашки. Сундук сильно обгорел, но солдаты сумели вытащить его из огня и, к радости Тома, спасли таким образом гардероб Грея.

– Вот, милорд. – Том достал сверток и протянул его Грею. – Передайте капитану Стаббсу. Уверен, что он будет в восторге. Малыш прямо вылитый отец, правда?

Грей, даже после объяснений Тома, долго искал адрес, где квартировал Малкольм Стаббс. Адрес – если его можно было так назвать – указывал на бедную часть города. Туда надо было идти по грязной улице, которая упиралась в реку. Грей был удивлен. Стаббс был необычайно общительным и добросовестным офицером. Почему же его поселили не на постоялом дворе или в хорошем частном доме поблизости от войска?

Пока Грей искал нужный адрес, в нем зашевелилось беспокойство; оно нарастало, когда он пробирался мимо ветхих хижин и стаек грязных ребятишек с кожей всех оттенков, которые побросали свои игры и глядели на необычного прохожего. Они побежали за ним, обмениваясь между собой всяческими предположениями, но с недоумением уставились на него, раскрыв рты, когда он спросил про капитана Стаббса, показав для ясности на собственный мундир и окрестные дома.

Так он прошел всю улицу до конца; его башмаки покрылись грязью, навозом и прилипшими листьями, неторопливо падавшими с гигантских деревьев. Наконец он нашел человека, готового ответить на его вопрос. Это был древний индеец, мирно сидевший на камне возле реки, завернувшись в полосатое британское фабричное одеяло. Он удил рыбу. Старик заговорил на смеси из трех или четырех языков, из которых Грей понимал только некоторые слова, но все же понял все адекватно.

– Un, deux, trois, назад, – сказал старик, показывая большим пальцем на улицу, а потом резко ткнул им в сторону. Далее последовали слова на языке аборигенов. Грей решил, что он упомянул какую-то женщину – несомненно, хозяйку дома, где квартировал Стаббс. Завершающее упоминание «le bon capitaine», казалось, подкрепляло это впечатление, и, поблагодарив джентльмена на французском и английском, Грей вернулся по улице до третьего дома – в сопровождении детей – и обнаружил маленькую хижину; из серой каменной трубы шел дым.

День был чудесный с небом сапфирового цвета; в воздухе витали ароматы спелых плодов, ведь лето кончалось. Дверь хижины была приоткрыта для доступа свежего воздуха, но Грей не стал ее открывать. Вместо этого он вытащил из-за пояса свой кинжал и постучал рукояткой по косяку. Юная зрительская аудитория восхищенно ахнула при виде кинжала. Грей подавил в себе желание повернуться к ним и отвесить сценический поклон.

Шагов внутри дома он не слышал, но дверь неожиданно распахнулась. На пороге стояла молодая индианка с сияющим от радости лицом.

Грей озадаченно заморгал, и радость мгновенно исчезла с ее лица. Женщина схватилась за дверной косяк, ища поддержки, и прижала другую руку к груди.

– Batinse! – ахнула она с явным испугом. – Qu’est-ce quis’ passé?[3]

– Rien,[4] – ответил он, пораженный не меньше ее. – Ne vous inquietez, madame. Est-ce que Capitaine Stubbs habite ici? Не волнуйтесь, мадам. Здесь живет капитан Стаббс?

Ее глаза, и без того огромные, буквально вылезли на лоб. Грей схватил ее за руку, опасаясь, что она упадет в обморок к его ногам. Самый старший из сорванцов, следовавших за ним, подскочил и распахнул дверь. Грей обнял женщину за талию и потащил ее в дом.

Увидев в этом приглашение, остальные дети столпились позади него, бормоча что-то, возможно, сочувственное, а он подошел к кровати и уложил на нее женщину. Маленькая девочка, одетая в панталоны, которые поддерживались бечевкой, обернутой вокруг ее тщедушного тела, прошмыгнула мимо него и что-то сказала женщине. Не получив ответа, она повернулась и выскочила в дверь.

Грей стоял в нерешительности, не зная, что делать. Женщина, хоть и побледневшая, дышала ровно. Вот она подняла веки.

– Voulez-vous un petit eau?[5] – предложил он и огляделся в комнате, отыскивая глазами воду. Возле очага он обнаружил ведро с водой, но тут его внимание переключилось на предмет, стоявший возле ведра, – на колыбельку со спеленутым младенцем, глядевшим на него большими, любопытными глазами.

Конечно, он все уже понял, но присел на корточки возле малыша и помахал пальцем у его лица. Глаза у ребенка были большие и темные, как у матери, но кожа немного светлее. А вот волосы и вовсе не черные, прямые и густые. Они были цвета корицы и окружали голову нимбом из таких же кудрей, какие Малкольм Стаббс усердно прятал под париком.

– Что случилось с le capitaine? – строго спросил у него за спиной властный голос. Грей молниеносно оглянулся, увидел стоявшую над ним крупную женщину, встал и поклонился.

– Ничего, мадам, – заверил он. Пока ничего, добавил он мысленно. – Я просто ищу капитана Стаббса, чтобы передать ему письмо.

– О! – Женщина (француженка, но явно мать или тетка молодой женщины) немного успокоилась и сменила свой тон на менее грозный. – Тогда ладно. D’un urgence,[6] это письмо? – Она разглядывала его; ясно, что другие английские офицеры не имели привычку навещать Стаббса в этом доме. Вероятнее всего, у Стаббса было официальное жилье где-то еще, где он исполнял свои служебные обязанности. Неудивительно, что женщины решили, будто Грей пришел сообщить о несчастье, случившемся со Стаббсом. Что он убит или ранен. Пока еще нет, мрачно подумал Грей.

– Нет, не срочное, – ответил он, чувствуя тяжесть миниатюры в своем кармане. – Важное, но не срочное. – После этого он ушел. Никто из детей уже не бежал за ним.

Узнать информацию о каком-то военнослужащем обычно было несложно, но Малкольм Стаббс, казалось, растворился в воздухе. Всю неделю Грей прочесывал штаб, военный лагерь и городок, но не мог найти следов своего бесчестного родственника. Что странно, никто, казалось, не беспокоился за капитана. Люди из роты Стаббса просто смущенно пожимали плечами, а его командир, очевидно, отправился вверх по реке инспектировать состояние разных подразделений. Разочарованный Грей вернулся на берег реки, чтобы обдумать ситуацию.

Ему представлялись две логические возможности – нет, три. Первая – Стаббс услыхал о приезде Грея, сообразил, что Грей обнаружит именно то, что обнаружил, запаниковал и сбежал. Вторая – он повздорил с кем-то в таверне или темном переулке, был убит и сейчас спокойно разлагается в лесу под ворохом листьев. Или третья – его направили куда-то с поручением.

В первой версии Грей сильно сомневался: Стаббс не был склонен к панике и если бы узнал о приезде Грея, то первым делом отыскал бы его сам, предотвратив таким образом вероятность того, что Грей станет разыскивать его в деревне и наткнется на ту женщину. Поэтому он отбросил такое предположение.

От второй версии он отказался еще быстрее. Если бы Стаббс был убит, случайно или нет, поднялась бы тревога. В армии обычно знают, где находятся солдаты, и принимают меры, если они оказываются не там, где должны быть. То же самое касается дезертиров.

Ладно. Если Стаббс исчез и его никто не ищет, из этого следует, что командование куда-то его направило. Поскольку никто вроде бы не знал, где он, его миссия, скорее всего, была секретной. А с учетом нынешней позиции Вулфа и его одержимого желания покорить цитадель Квебек это означало почти наверняка, что Малкольм Стаббс отправился вниз по реке на поиски возможности атаковать крепость. Грей вздохнул, удовлетворенный своими дедукциями. Что, в свою очередь, означало – если Стаббса не поймают французы, не скальпируют или не похитят враждебные племена индейцев, не задерет медведь, он рано или поздно вернется. И Грею ничего не оставалось, как ждать.

Он прислонился спиной к дереву и наблюдал, как пара рыбацких каноэ медленно плыла вниз по течению, держась возле берега. Небо было затянуто тучами, воздух слегка холодил кожу – приятная перемена после вчерашней жары. Пасмурное небо – хорошая рыбалка, так говорил ему отцовский егерь. Интересно, почему? Может, солнце слепит рыбу и она укрывается в темных местах на глубине, а при неярком свете дня поднимается к поверхности?

Тут он неожиданно вспомнил электрического угря; по словам Садфилда, такие угри живут в илистых водах Амазонки. У него поразительно крошечные глазки. Садфилд предположил, что угорь использует свое электричество, чтобы находить добычу и убивать ее сильным разрядом.

Грей не мог сказать, что заставило его в тот самый момент поднять голову, но он увидел, что одно из каноэ остановилось на мелководье в нескольких футах от него. Индеец, приплывший на нем, сверкнул ему белозубой улыбкой.

– Англичанин! – крикнул он. – Хочешь ловить со мной рыбу?

Разряд электричества пробежал по телу Грея, и он выпрямился. Глаза Маноке были устремлены на него; Грей вспомнил прикосновение его губ и языка, характерный запах. Его сердце учащенно забилось. Отправиться на рыбалку с индейцем, которого он едва знал? Это легко может стать ловушкой, и он окажется без скальпа или произойдет еще что-нибудь похуже. Впрочем, электрические угри не единственные существа, умеющие различать вещи с помощью шестого чувства, подумал он.

– Да! – крикнул он. – Встретимся возле пристани!

Через две недели он спрыгнул из каноэ Маноке на пристань, худой, загорелый и по-прежнему при своем скальпе. Том Берд наверняка страшно беспокоился, размышлял он. О своем отъезде он сообщил ему, но, естественно, не мог сказать, когда вернется. Наверняка бедняга Том уже решил, что его господина захватили и увели в рабство или сняли с него скальп, а волосы продали французам.

Все дни они медленно плыли вниз по реке и, когда хотели, останавливались, чтобы ловить рыбу. Ночевали на песчаных отмелях и островках, жарили свою добычу и ужинали в безмятежном покое под кронами дубов и ольхи. Иногда видели другие лодки и суда – не только каноэ, но и много французских пакетботов и бригов, а также два английских военных корабля, которые с полными парусами плыли вверх по реке. Отдаленные крики моряков казались ему такими же чужими, как язык ирокезов.

В летних сумерках первого дня, после еды, Маноке вытер пальцы, встал, небрежно развязал набедренную повязку, и она упала на траву. Грей тоже сбросил бриджи и рубашку.

Перед едой они плавали в реке; индеец был очень чистоплотным, его кожа больше не была покрыта жиром. И все-таки Грею казалось, что от него пахло дичью, олениной, и это был сложный, насыщенный запах. Грей даже гадал – то ли так пахнут все люди его расы, то ли один Маноке.

– Как я пахну? – спросил он из любопытства.

Маноке, поглощенный своим делом, буркнул что-то похожее на «хрен», что в равной степени могло служить проявлением легкого раздражения, и Грей решил воздержаться от дальнейших выяснений. К тому же, если бы от него действительно пахло ростбифом, бисквитом или йоркширским пудингом, разве понял бы это индеец? Да и вообще, нужно ли это ему? Не нужно, решил он, и они с удовольствием провели остаток вечера молча, без ненужных разговоров.

Он поскреб поясницу там, где ее натер ремень; его донимали москиты, а кожа облезала после загара. Он уже пытался носить набедренную повязку, увидев, как это удобно, но однажды лежал слишком долго на солнце, и у него обгорели ягодицы. После этого он снова вернулся к бриджам, чтобы больше не слушать шутливых замечаний по поводу его белого зада.

Погруженный в приятные, но бессвязные мысли, он прошел уже половину пути по городу и лишь тогда заметил, что на улицах стало заметно больше военных. Стучали барабаны, вызывая солдат и офицеров из их квартир, звучал ритм военного дня. Шаги Грея сами собой подстраивались под барабанный бой. Он выпрямился и почувствовал, что армия неожиданно схватила его и выдернула из недавнего блаженства.

Он невольно направил взгляд на холм и увидел, что над большой таверной, служившей штабом, трепещут флаги. Вулф вернулся.

Грей отыскал свою квартиру, заверил Тома в своем благополучии, покорился ему и терпеливо сидел, пока его волосы распутывались, расчесывались, сбрызгивались парфюмом, а после были крепко заплетены в формальную косичку. Потом в чистом мундире, натиравшем его загорелую кожу, он пошел представляться генералу, как того требовали приличия. Он видел Джеймса Вулфа и раньше, но не был знаком с ним лично. Впрочем, много о нем слышал. Генерал был почти его ровесником, сражался при Каллодене, был младшим офицером под началом герцога Камберлендского во время Шотландской кампании.

– Грей? Брат Пардлоу, не так ли? – Вулф направил свой длинный нос в сторону Грея, словно обнюхивал его, как один пес нюхает зад другого. Грей надеялся, что ему не придется вступать в долгую беседу, и вежливо поклонился.

– Сэр, я передаю вам привет и всяческие комплименты от моего брата.

На самом деле его брат говорил далеко не комплименты.

«Мелодраматичный осел» – вот что сказал Хэл, торопливо снабжая Грея информацией перед отъездом. «Любит покрасоваться, лишен здравого смысла, никудышный стратег. Впрочем, ему дьявольски везет, этого у него не отнимешь. Не ввязывайся в его глупые авантюры».

Вулф кивнул достаточно приветливо.

– И вы прибыли как свидетель… как там его – капитана Керратерса?

– Да, сэр. Уже назначена дата суда?

– Не знаю. Назначена? – спросил Вулф у своего адъютанта, высокого, тощего существа с бусинками глаз.

– Нет, сэр. Но теперь, раз здесь его светлость, мы можем ускорить дело. Я скажу бригадиру Летбридж-Стюарту, он будет председательствовать на суде.

Вулф махнул рукой:

– Нет, подожди немного. У бригадира сейчас другие заботы. Так что потом…

Адъютант кивнул и сделал какую-то запись.

– Да, сэр.

Вулф поглядывал на Грея, словно маленький мальчик, которому не терпится поделиться своим секретом.

– Вы ладите с шотландскими горцами, полковник?

Грей удивленно заморгал.

– Насколько такая вещь возможна, сэр, – вежливо ответил он, и Вулф расхохотался.

– Молодец. – Генерал наклонил голову набок и оценивающим взглядом посмотрел на Грея. – У меня около сотни этих существ, вот я и думал, какой от них прок. Кажется, я нашел для них маленькое приключение.

Адъютант невольно улыбнулся, но тут же стер с лица улыбку.

– В самом деле, сэр? – осторожно спросил Грей.

– Немного опасное, – беззаботно продолжал Вулф. – Но ведь это шотландцы – невелик ущерб, если они слегка пострадают… Не желаете присоединиться к нам?

«Не ввязывайся в его глупые авантюры». «Верно, Хэл, – подумал он. – Может, посоветуешь заодно, как мне отклонить такое предложение, сделанное самим главнокомандующим?»

– Буду рад, сэр, – ответил он, чувствуя, как по его спине побежали мурашки. – Когда?

– Через две недели – в новолуние. – Казалось, Вулф махал хвостом от энтузиазма.

– Мне позволено узнать природу той… э-э… экспедиции?

Вулф переглянулся с адъютантом и сияющими от восторга глазами посмотрел на Грея.

– Мы собираемся взять Цитадель Квебек, полковник.

Значит, Вулф считал, что нашел слабое место. Или, точнее, его нашел верный скаут-разведчик Малкольм Стаббс. Грей ненадолго заскочил на квартиру, сунул в карман миниатюру Оливии и малыша Кромвеля и пошел искать Стаббса.

Он даже не обдумывал, что скажет Стаббсу. Хорошо еще, что он не нашел Стаббса сразу после того, как обнаружил его индианку-любовницу с ребенком, ведь тогда он мог просто убить его, не думая о последствиях. Но прошло время, и его гнев немного поутих. Теперь он был спокойнее.

Так думал Грей, пока не вошел в лучшую таверну – Малкольм был знатоком вин – и не обнаружил своего кузена за столом в кругу друзей, веселого и небрежного. Он был невысок, пять футов четыре дюйма, светловолосый парень с быстро красневшим лицом, если сильно выпьет или весело рассмеется.

В тот момент он, казалось, испытывал оба состояния – смеялся шуткам своих приятелей, махал пустой кружкой, требуя, чтобы барменша наполнила ее. Он оглянулся, заметил идущего по таверне Грея и засиял словно маяк. Он явно провел много времени под открытым небом и загорел почти так же сильно, как сам Грей.

– Эге, кого я вижу! Грей! – воскликнул он. – Какая нечистая сила принесла тебя в эту дыру? – Тут он обратил внимание на суровое лицо Грея, и его игривый тон пропал, а между густых бровей стала расти озадаченная складка.

Долго расти ей не пришлось. Грей бросился к столу, опрокинул кружки и схватил Стаббса за ворот рубашки.

– Ну-ка, давай выйдем, подлая свинья, – прошептал он, приблизив лицо к лицу Малкольма, – или я убью тебя прямо здесь, клянусь.

Потом он отпустил его и выпрямился. Кровь стучала в его висках. Стаббс потер грудь. Он был ошеломлен и перепуган. Грей видел это по его вытаращенным голубым глазам. Стаббс медленно встал и кивнул своим собутыльникам, чтобы они оставались на месте.

– Не беспокойтесь, парни, – сказал он, изо всех сил пытаясь держаться непринужденно. – Мой кузен – семейные дела.

Грей увидел, как двое офицеров понимающе переглянулись и с опаской посмотрели на Грея. Они все поняли.

Скупым жестом он велел Стаббсу идти первым. Они вышли на улицу, сохраняя чинный вид. Но там Грей схватил Стаббса за руку и потащил за угол в маленькую улочку. Там он резко ударил парня, тот потерял равновесие и налетел спиной на стену. Грей сбил его с ног, уперся коленом в его бедро с упругими мышцами. Стаббс сдавленно крикнул.

Дрожащей от ярости рукой Грей полез в свой карман, вытащил миниатюру и кратко показал ее кузену, потом с силой вдавил в его побледневшую щеку. Стаббс заорал, схватил ее. Грей позволил ее взять и выпрямился.

– Как ты смел? – спросил он тихим, грозным голосом. – Как ты смел обесчестить свою жену, своего сына?

Малкольм тяжело дышал, прижимая руку к ушибленному бедру, но не терял хладнокровия.

– Это все чепуха, – заявил он. – Она вообще не имеет отношения к Оливии. – Он сглотнул, вытер лицо и осторожно взглянул на миниатюру, держа ее на ладони. – Тот карапуз, да? Хороший… симпатичный парень. Похож на меня, правда?

Грей с размаху ударил его коленом в живот.

– Да, как и твой ДРУГОЙ сын, – прошипел он. – Как ты мог сделать такое?

Малкольм раскрыл рот, но не произнес ни слова, лишь хватал губами воздух, словно выброшенная на берег рыба. Грей наблюдал за ним без всякой жалости. Он был готов насадить этого негодяя на вертел и жарить на костре. Он нагнулся, забрал миниатюру из безвольной руки Стаббса и сунул в свой карман.

Наконец Стаббс со стоном вдохнул. На его лицо, только что бледное, стал возвращаться обычный цвет. В уголках рта блестела слюна; он облизал губы, сплюнул, потом сел, тяжело дыша, и посмотрел на Грея.

– Снова будешь меня бить?

– Не сейчас.

– Хорошо. – Он протянул руку, Грей схватил ее и помог кузену встать на ноги. Малкольм прислонился к стене, все еще тяжело дыша, и смотрел на него.

– Кто назначил тебя Богом, Грей? Кто ты такой, чтобы судить меня, а?

Грей едва не ударил его снова, но удержался.

– Кто я такой? – повторил он. – Кузен Оливии, черт побери, вот кто! Ближайший родственник мужского пола, который у нее есть на этом континенте! А ты, должен тебе напомнить, ты ее муж, черт побери. Судья? Суд? Какого дьявола! Что ты имеешь в виду, грязный козел?

Малкольм закашлялся и опять сплюнул.

– Да… Ну… Как я сказал, это не имеет никакого отношения к Оливии – а значит, и к тебе. – Он проговорил это с подчеркнутым спокойствием, но Грей видел, как бился пульс на его шее, как нервно остекленели его глаза. – В этом нет ничего особенного – так тут принято, ради Бога. Все так…

Грей двинул Стаббса коленом в пах. Тот упал на землю, свернулся в позу зародыша и застонал.

– Подумай хорошенько, – посоветовал Грей. – Не торопись; я тоже никуда не спешу.

Почувствовав на себе чей-то взгляд, он обернулся и увидел солдат, с нерешительным видом стоявших в конце улочки. Грей все еще был в парадном мундире – немного неудобном, но ясно показывавшем его ранг, – и когда он свирепо сверкнул на них глазами, они поспешно удалились.

– Знаешь, мне надо бы убить тебя здесь и сейчас, – заявил он после молчания. Впрочем, бурлившая в нем ярость уже проходила. Стаббс тем временем пытался встать на ноги, разевая рот, словно его вот-вот стошнит. – Оливии лучше иметь мертвого мужа и то имущество, которое останется после тебя, чем такого живого блудливого козла, который будет обманывать жену с ее подружками – а то и с ее собственной горничной.

Стаббс пробормотал что-то невразумительное. Грей схватил его за волосы и повернул лицом к себе.

– Ну, что скажешь?

– Нет… все не так, как ты думаешь. – Застонав и держась руками за ушибленное место, Малкольм осторожно приподнялся с земли и сел, подтянув колени. Несколько раз осторожно вздохнул, уронил голову на руки, помолчал и лишь потом смог говорить.

– Ты ведь ничего не знаешь, правда? – Он говорил тихим голосом, не поднимая головы. – Ты ничего не видел из того, что видел я. Не делал того, что пришлось делать мне.

– Ты о чем?

– Об… убийствах. Не… в бою. Без благородства. Фермеров. Женщин… – Грей увидел, как пошевелился кадык на шее Стаббса. – Я… мы… уже много месяцев рыщем по окрестностям, сжигаем фермы, деревни. – Он вздохнул, и его широкие плечи поникли. – Солдаты… тем плевать… Половина из них жестокие ублюдки. – Он вздохнул. – Им ничего не стоит пристрелить мужа на пороге его дома и рядом с трупом поиметь его жену. – Он сглотнул. – Тут много извергов, не только Монкальм, который платит за скальпы англичан, – добавил он, понизив голос. Грей слышал дрожь в его голосе, боль, отнюдь не физическую.

– Малкольм, любой солдат видел такие вещи, – почти ласково сказал Грей после краткого молчания. – Ты офицер, твое дело держать их в узде. – И я сам прекрасно знаю, черт побери, что это не всегда возможно, мысленно добавил он.

– Я все понимаю, – ответил Малкольм и заплакал. – Я не мог.

Грей глядел на рыдавшего Стаббса и все больше чувствовал себя неловко и нелепо. Наконец широкие плечи Малкольма пошевелились. Через мгновение он заговорил, и его голос почти не дрожал.

– Тут все ищут и находят какой-то способ, чтобы не сойти с ума, согласен? А выбор невелик. Пьянство, карты или женщины. – Он вскинул голову, чуточку шмыгнул носом и с гримасой боли пересел в более удобную позу. – Но тебя ведь не интересуют женщины, не так ли? – добавил он, взглянув на Грея.

У Грея все сжалось внутри, но он вовремя сообразил, что кузен сказал это будничным тоном, не осуждая.

– Нет, не интересуют, – с тяжелым вздохом ответил он. – Обычно я пью.

Малкольм кивнул и вытер нос рукавом.

– А вот мне пьянство не помогало, – продолжал он. – Напившись, я засыпал, но забыть ничего не мог. Мне снились сны об… ЭТОМ. А проститутки – я… ну… я не хочу подцепить болезнь и… может… ну… заразить Оливию, – пробормотал он, опустив глаза. – В картах я не силен, – добавил он, прочистив глотку. – Но вот если я сплю в женских объятиях – мне хорошо.

Грей прислонился к стене и чувствовал себя таким же измолоченным, как Малкольм Стаббс. Бледно-зеленые листья летели по воздуху, кружились вокруг них, падали в грязь.

– Ладно, – наконец буркнул Грей. – И что ты намерен делать?

– Не знаю, – уныло ответил Стаббс. – Вероятно, придумаю что-нибудь.

Грей нагнулся и подал ему руку; Малкольм осторожно встал и, кивнув на прощанье, сделал несколько шагов. Потом схватился за живот, словно у него вываливались внутренности. Впрочем, немного отойдя, он остановился и посмотрел через плечо. На его лице читалось беспокойство, даже смущение.

– Может, ты мне… Миниатюру?… Ведь они мои… Оливия и мой сын.

Грей вздохнул, и вздох отозвался в его костях. Он чувствовал себя древним стариком.

– Да, они твои, – согласился он, достал из кармана миниатюру и сунул ее Стаббсу. – Не забывай об этом, ладно?

Через два дня прибыл конвой кораблей под командованием адмирала Холмса. Городок опять наполнился людьми, изголодавшимися по несоленому мясу, хлебу свежей выпечки, спиртному и женщинам. А на квартиру Грея прибыл вестовой с посылкой от Хэла и наилучшими пожеланиями от адмирала Холмса.

Небольшая посылка была заботливо упакована в промасленную ткань и перевязана бечевкой; узел запечатан сургучом с печатью брата. Это было так не похоже на Хэла; обычно его сообщения состояли из торопливо нацарапанных строк, где слов, необходимых для передачи смысла, всегда оказывалось чуть меньше минимального количества. Записки редко снабжались подписью, не говоря уж о печати.

По-видимому, Том Берд тоже счел эту посылку немного подозрительной; он положил ее отдельно от остальной почты и придавил большой бутылкой бренди, вероятно, чтобы не сбежала. Либо заподозрил, что Грею, возможно, потребуется бренди для подкрепления сил, ведь ему предстояло сделать огромное усилие – прочесть письмо, возможно, состоявшее из нескольких страниц.

– Весьма любезно с твоей стороны, Том, – пробормотал он, улыбнувшись про себя, и вынул перочинный нож.

На самом деле письмо занимало меньше страницы; оно было без приветствия и без подписи, абсолютно в духе Хэла.

«Минни интересуется, не голодаешь ли ты, хотя не знаю, что она предложит с этим сделать, если ты ответишь утвердительно.

Мальчишки хотят знать, удалось ли тебе снять с кого-нибудь скальп, – они уверены, что никакому краснокожему индейцу не удастся снять твой; я согласен с таким мнением. Когда будешь возвращаться домой, постарайся привезти три томагавка.

Вот твое пресс-папье; ювелир весьма впечатлен качеством камня. Еще высылаю копию признания Адамса. Его повесили вчера».

Кроме письма, в посылке лежали также маленький, но тяжелый замшевый мешочек и официальный документ на нескольких листах качественной пергаментной бумаги; листы были сложены вчетверо и скреплены печатью – на этот раз с гербом Георга II. Грей достал из походного сундука оловянный кубок и наполнил его до краев бренди, в который раз подивившись предусмотрительности своего слуги.

Подкрепив таким образом силы, он снова сел, взял в руки замшевый мешочек и вытряхнул на ладонь маленькое золотое пресс-папье в форме полумесяца с океанскими волнами. В него был вставлен ограненный – и очень крупный – сапфир, сверкавший словно вечерняя звезда. И где только Джеймс Фрэзер приобрел такую вещицу?

Грей покрутил пресс-папье в пальцах, любуясь мастерством ювелира, и отложил его в сторону. Какое-то время он потягивал бренди и глядел на официальный документ так, словно тот мог взорваться прямо на столе. У Грея были основания так предполагать.

Он взвесил пергаментные листы на ладони. В окно ворвался ветерок и слегка пошевелил их, как шевелит парус, прежде чем туго наполнить его.

Тянуть с чтением было бессмысленно. К тому же Хэл знал, о чем там говорилось, и все равно расскажет об этом Грею, хочет он того или нет. Вздохнув, Грей поставил кубок на стол и сломал печать.

«Я, Бернард Дональд Адамс, делаю сие признание по моей доброй воле…»

– Что это? – удивился Грей. Почерк Адамса был ему не знаком, и он не мог определить, сам ли Адамс писал этот документ или продиктовал его писарю. Нет, постой… Он пролистал страницы и взглянул на подпись. Рука та же. Ладно, по-видимому, Адамс написал это собственноручно.

Грей придирчиво посмотрел на почерк. Кажется, твердый. Значит, Адамс писал не под пыткой. Возможно, написанное соответствовало действительности.

– Идиот, – негромко сказал он себе. – Прочтешь эти чертовы листы, и дело с концом.

Он залпом допил бренди, расправил листы на столе и наконец прочел историю смерти отца.

Герцог уже некоторое время подозревал о существовании группы якобитов и выявил трех предполагаемых заговорщиков. Но все же он не собирался доносить на них до тех пор, пока не появился приказ о его собственном аресте по обвинению в измене. Узнав о нем, он немедленно послал за Адамсом и вызвал его в свое загородное имение в Эрлингдене.

Адамс не знал, известно ли герцогу о его собственном участии в заговоре, но не решился остаться в стороне из опасения, что герцог донесет на него в случае ареста. Поэтому он вооружился пистолетом и с наступлением ночи поскакал в Эрлингден, прибыв туда еще до рассвета.

Он подъехал к дверям оранжереи, и герцог впустил его внутрь. После чего состоялась «некая беседа».

«В тот день я узнал, что приказ об аресте по обвинению в измене был направлен самому герцогу Пардлоу. Меня это встревожило, поскольку до этого герцог выспрашивал меня и некоторых моих друзей, и его интерес к неким темам заставил меня предположить, что он подозревал о наличии тайного заговора, целью которого являлось восстановление Стюартов на троне.

Я был против ареста герцога, поскольку не знал размеров его осведомленности или подозрений и опасался, что он, оказавшись в опасности сам, мог указать на меня или моих главных соратников – Виктора Арбетнота, лорда Кримора и сэра Эдвина Беллмена. Однако сэр Эдвин особенно рьяно настаивал на аресте, утверждая, что никакой угрозы в этом нет, а все обвинения со стороны Пардлоу будут расценены как попытка спасти себя, что за ними не будет конкретных доказательств – тогда как сам факт его ареста естественным образом вызовет у всех уверенность в его вине и отвлечет внимание, которое могло бы в данной ситуации направиться на нас.

Герцог, услышав про приказ об аресте, прислал в тот вечер за мной и срочно вызвал меня в свое загородное имение. Я не посмел его ослушаться, не зная, какими он располагал фактами, и под покровом ночи поскакал к нему, прибыв почти на рассвете».

Адамс встретился с герцогом в оранжерее. Неизвестно, как проходила их беседа, но результат стал трагическим.

«Я взял с собой пистолет и зарядил его, подъезжая к дому. Я сделал это только в целях самозащиты, поскольку не знал, что задумал герцог и как он поведет себя».

Очевидно, опасно. Джерард Грей, герцог Пардлоу, тоже прибыл на ту встречу вооруженным. По словам Адамса, герцог достал пистолет из внутреннего кармана камзола – непонятно, то ли чтобы выстрелить, то ли просто пригрозить, – после чего Адамс в панике вытащил свой пистолет. Адамс считал, что пистолет герцога дал осечку, поскольку промахнуться с такого расстояния было невозможно.

У Адамса пистолет сработал без осечки, не промахнулся он и мимо цели. Увидев кровь на груди герцога, Адамс в панике убежал. Оглянувшись, он увидел, как герцог, смертельно бледный, но все с той же гордой и властной осанкой, схватился за сук персикового дерева и из последних сил швырнул в Адамса свое бесполезное оружие. И рухнул на землю.

Джон Грей неподвижно сидел, медленно теребя пальцами листы пергаментной бумаги. Он уже не видел аккуратных строчек с бесстрастным повествованием Адамса. Он видел кровь. Темно-красную, насыщенную как рубин, в том месте, где луч утреннего солнца неожиданно упал на нее сквозь стекло оранжереи. Видел волосы отца, взлохмаченные, как это бывало после охоты. И персик, упавший на каменные плиты и утративший свою совершенную форму.

Он положил бумаги на стол; их пошевелил ветер, и Грей машинально взял новое пресс-папье и придавил их.

Как там назвал его Керратерс? Человеком, который хранит порядок. «Ты и твой брат, – сказал он в тот раз, – вы не миритесь с хаосом и несправедливостью. И если где-то в мире есть порядок и мир – то благодаря тебе, Джон, и тем немногим, кто похож на тебя».

Возможно. Вот только знал ли Керратерс, какую цену приходится платить за мир и порядок? Но тут он вспомнил изможденное лицо Чарли. Исчезла его юношеская красота, ничего от нее не осталось, кожа да кости, да еще бульдожья решимость, поддерживавшая в нем дыхание.

Да, Чарли знал ту цену.

Почти через две недели безлунной ночью они погрузились на корабли. В конвой входили «Лоустофф», флагманский корабль адмирала Холмса, три военных корабля – «Белка», «Морской конек» и «Охотник», несколько корветов, другие суда, груженные пушками, порохом и боеприпасами, и несколько транспортов для перевозки живой силы – в общей сложности тысяча восемьсот человек. «Сазерленд» стоял на якоре ниже по течению, за пределами досягаемости пушек Цитадели, и следил за действиями противника. Река на участке под Цитаделью была усеяна мелкими французскими судами и плавучими батареями.

Грей плыл вместе с Вулфом и шотландскими горцами на борту «Морского конька». Слишком взволнованный, чтобы сидеть внизу, он весь путь простоял на палубе.

В его сознании непрестанно звучало предупреждение брата: «Не ввязывайся в его дурацкие авантюры», – но думать об этом было уже слишком поздно, и чтобы отвлечься от этих сомнений, он вызвал одного из офицеров на состязание: кто искуснее просвистит с начала до конца «Ростбиф из Старой Доброй Англии». Проиграет тот, кто рассмеется первым. В результате он проиграл, но больше не вспоминал слова брата.

После полуночи большие корабли бесшумно убрали паруса, встали на якорь и замерли на темной реке, точно спящие чайки. Л’Анс-о-Фулон, место высадки, которое Малкольм Стаббс и его скауты рекомендовали генералу Вулфу, находилось в семи милях ниже по реке у подножия отвесных утесов, сложенных из хрупкого сланца. Наверху находилось плато под названием Поля Авраама.

– Как вы думаете, они названы в честь библейского Авраама? – поинтересовался Грей, услышав это название, но ему сообщили, что там, на плато, находилась ферма, принадлежавшая бывшему лоцману Аврааму Мартину.

Грей решил, что столь прозаическое происхождение названия не делает его хуже. На этой земле разворачивались драматические события и без библейских пророков, бесед с Богом, без подсчета, сколько солдат может сидеть в Цитадели Квебек.

Стараясь не шуметь, шотландские горцы с их офицерами, Вулф со своими отборными бойцами – среди них и Грей – пересели в маленькие bateaux,[7] которые бесшумно направились к месту высадки.

Шум могучей реки заглушал плеск весел; в лодках все молчали. Вулф сидел на носу первой, лицом к своим войскам, но время от времени поглядывал через плечо на берег. Неожиданно он заговорил. Он не повышал голоса, но ночь была такой тихой, что все сидевшие в лодке слышали каждое его слово. К изумлению Грея, он декламировал «Сельское кладбище».[8]

«Мелодраматичный осел», – подумал Грей, но все же не мог отрицать, что стихи звучали проникновенно. Вулф не устраивал из этого театр. Он словно говорил сам с собой. По спине Грея пробежали мурашки, когда генерал произнес последние строки:

На всех ярится смерть – царя, любимца славы, Всех ищет грозная… и некогда найдет. Всемощныя судьбы незыблемы уставы…[9]

– «И путь величия ко гробу нас ведет», – закончил Вулф так тихо, что его услышали лишь три-четыре человека, сидевшие ближе всего.

Грей тоже был рядом и услышал, как генерал прочистил глотку негромким «хм» и расправил плечи.

– Джентльмены, – начал Вулф, слегка возвысив голос, – я предпочел бы писать такие строки, чем брать приступом Квебек.

Люди в лодке зашевелились, послышался смех.

«Вот и я тоже, – подумал Грей. – Поэт, написавший их, вероятно, сидел перед уютным камином в Кембридже, ел пышки со сливочным маслом, а не готовился упасть с отвесных утесов или подставить свою задницу под пули».

Он не знал, была ли это просто очередная мелодрама, свойственная Вулфу. «Возможно, да, возможно, нет», – подумал он. Утром он встретил возле сортиров полковника Уолсинга, и тот обмолвился, что Вулф отдал ему накануне вечером медальон с просьбой передать его мисс Лэндрингем, с которой Вулф был помолвлен.

С другой стороны, не было ничего необычного в том, что люди перед решающим сражением отдают свои личные ценности в руки друзей. Если тебя убьют или тяжело ранят, твое тело могут обшарить мародеры, прежде чем твои товарищи сумеют унести тебя с поля боя, и не у каждого найдется верный слуга, который сохранит твои вещи. Грей и сам часто брал перед боем у друзей табакерки, карманные брегеты или кольца – у него была репутация счастливчика, вплоть до Крефельда. Сегодня его никто не просил о такой услуге.

Он инстинктивно наклонился в сторону, почувствовав, как изменилось течение. Саймон Фрэзер, его сосед, качнулся в противоположную сторону и толкнул его.

– Pardon,[10] – пробормотал Фрэзер. Накануне вечером генерал Вулф заставил всех декламировать по кругу за обеденным столом французские стихи. По общему мнению, у Фрэзера был самый аутентичный акцент; до этого он несколько лет воевал с французами в Голландии. Если их окликнет французский часовой, его дело ответить ему. Несомненно, подумал Грей, Фрэзер теперь перебирал мысленно французские фразы, стараясь зарядить свой мозг, чтобы в панике не выскочило изо рта английское слово.

– De rien,[11] – пробормотал в ответ Грей, и Фрэзер гоготнул.

Было облачно; по небу ползли клочья отступавших дождевых туч. Это было кстати. Поверхность реки была испещрена рябью, пятнами слабого света, по воде плыли стволы и ветви деревьев. Но даже при этом хороший часовой вряд ли не заметит караван лодок.

Щеки Грея онемели от холода, но ладони взмокли от пота. Он дотронулся до кинжала, висевшего на поясе, и поймал себя на том, что трогал его постоянно, словно проверяя, с ним ли он. Впрочем, его это не слишком беспокоило. Напрягая зрение, он высматривал что-нибудь – отсвет костра, шевеление камня, который вовсе не камень… Ничего.

Сколько еще плыть? Две мили, три? Сам он еще не видел те утесы и не знал, далеко ли они находились.

Шум воды и плавное движение лодки навевали дремоту, несмотря на напряжение. Грей тряхнул головой и преувеличенно широко зевнул, прогоняя сонливость.

– Quel est ce bateau? Что за лодка? – Окрик с берега донесся до слуха Грея и показался ему нелепым и едва ли более примечательным, чем крик ночной птицы. Но в тот же миг рука Саймона Фрэзера сдавила ему руку, чуть не раздробив кости, а сам Фрэзер набрал в легкие воздуха и крикнул:

– Celui de la Reine![12]

Грей стиснул зубы, чтобы изо рта не вырвалось богохульство. Если часовой сейчас спросит пароль, то он, Грей, останется калекой на всю жизнь. Но через мгновение часовой крикнул: «Passez!»,[13] и стальная хватка Фрэзера ослабела. Саймон дышал словно кузнечные меха, но тихонько толкнул Грея локтем и снова шепнул: «Pardon».

– De rien, хрен с тобой, – пробормотал Грей, растирая руку и осторожно пробуя сгибать пальцы.

Они приближались к цели. Люди ерзали от нетерпения еще сильнее, чем Грей, – проверяли оружие, одергивали мундиры, кашляли, сплевывали за борт, готовились. Но все-таки прошла изматывающая нервы четверть часа, прежде чем они повернули к берегу и их окликнул из темноты еще один часовой.

Сердце Грея сжалось, и он едва не охнул от боли, ожившей в его старых ранах.

– Qui etez-vous? Que sont ces bateaux? – подозрительно спросил голос француза. – Кто вы такие? Что за лодки?

На этот раз Грей был готов и сам схватил Фрэзера за руку. Саймон наклонился в сторону берега и крикнул:

– Des bateaux de provisions! Tasiez-vous – les anglais sont proches! – Лодки с провиантом! Тише – британцы близко!

У Грея возникло безумное желание засмеяться, но он сдержал себя. В самом деле, «Сазерленд» был где-то рядом, на расстоянии пушечного выстрела, ниже по течению, и, несомненно, лягушатники знали об этом. В любом случае, часовой крикнул уже спокойно: «Passez!», и вереница лодок проплыла мимо него за последний изгиб реки.

Под дном скрипнул песок, и половина горцев немедленно выскочила из лодки и втащила ее. Вулф то ли выпрыгнул, то ли свалился через борт от нетерпения. Сонливости как не бывало. Они пристали к маленькой песчаной косе возле берега. Подплыли и остальные лодки. Темные фигуры сгрудились словно муравьи.

Двадцать четыре шотландца должны были первыми попытаться залезть на утесы, отыскать и, насколько возможно, расчистить тропу для остальных, поскольку утес был защищен не только крутизной, но и засеками – гнездами из заостренных бревен. Могучая фигура Саймона скрылась в темноте; его французский акцент сразу сменился свистящим гэльским, когда он с пронзительным шипением расставлял людей по местам. Грею даже стало одиноко без него.

Он не понимал, почему Вулф выбрал именно шотландских горцев – то ли за их умение лазать по скалам, то ли он предпочел рискнуть ими, а не другими солдатами. Скорее последнее, решил он. Вулф смотрел на шотландцев с недоверием и даже с некоторым презрением, как и многие английские офицеры. Во всяком случае, те, которые никогда не воевали вместе с шотландцами – или против них.

Со своего места у подножия утеса Грей их не видел, зато слышал шорох ног, время от времени дикий скрежет и стук падающих камешков, громкое, натужное урчание и гэльские возгласы, поминающие Бога, его матерь и всевозможных святых. Один солдат рядом с Греем достал из-за пазухи цепочку, поцеловал крошечный крестик и снова убрал за ворот, потом, схватившись за прутик, росший из скалы, ловко полез наверх; его килт развевался, на поясе покачивался палаш; вскоре его поглотила темнота. Грей снова дотронулся до рукоятки кинжала, его собственного талисмана против зла.

Последовало долгое, томительное ожидание во мраке. Грей даже немного завидовал шотландцам, которые, с чем бы они сейчас ни столкнулись – скрежет по камню и сдавленные вопли, когда чья-то нога скользила и друг хватал друга за руку, говорили о том, что подъем наверх был таким же невозможным, каким и казался, – уж точно не ведали скуки.

Внезапно сверху послышались грохот и треск; стоявшие на берегу люди в панике бросились врассыпную, когда из темноты вылетело несколько заостренных бревен, выдернутых из засеки. Одно воткнулось острием в песок всего в шести футах от Грея и покачивалось. Не сговариваясь, все отступили к песчаной косе.

Шорох ног и натужные возгласы делались все тише и вдруг прекратились. Вулф, сидевший на камне, встал и вгляделся в темный обрыв.

– Они добрались до верха, – прошептал он и сжал в восторге кулаки. – Боже, у них все получилось!

Люди у подножия утеса затаили дыхание; наверху стоял часовой. Тишина, не считая вечного шума деревьев и реки. И потом выстрел.

Только один. Люди внизу зашевелились, взялись за оружие, готовые сами не зная к чему.

Были наверху звуки? Грей не мог понять и, нервничая, повернулся к скале и помочился. Он застегивал штаны, когда услышал голос Саймона Фрэзера, донесшийся сверху.

– Готово, клянусь богом! – сообщил он. – Вперед, парни, ночь не такая длинная!

Следующие часы пролетели в чаду самого мучительного напряжения, какое испытывал Грей, после того как прошел по Шотландскому нагорью в полку брата, доставляя пушку генералу Коупу. Нет, правда, теперь было еще хуже, думал он, когда стоял в темноте, поставив одну ногу между деревом и скалой, а внизу было тридцать футов невидимого пространства. Его ладони обжигала веревка с грузом в двести фунтов на конце.

Шотландцы оглушили часового, прострелили ногу убегавшему капитану и захватили их в плен. Это была самая легкая часть операции. Далее нужно было подняться на утес всем остальным, раз была проложена тропа – если ее можно было так назвать. Они должны были подготовить все для подъема не только остальных солдат, прибывших теперь по реке на борту транспортов, но и семнадцати пушек, двенадцати гаубиц, трех мортир и всего необходимого для них – снарядов, пороха, лафетов. В конце этой операции, когда они все сделают, подумал Грей, вертикальная тропа на груди утеса, скорее всего, превратится в широкую дорогу, по которой смогут пройти даже коровы.

Когда небо посветлело, Грей на миг посмотрел вниз со своей позиции на верху утеса, откуда он командовал подъемом последних артиллерийских орудий, и увидел bateaux, снова плывшие по реке словно стая ласточек. Они пересекли реку, чтобы забрать еще тысячу двести человек, которым Вулф приказал пройти до Леви по другому берегу и прятаться в лесу до тех пор, пока не окажется, что шотландцы действовали успешно.

Над краем утеса показалась голова, изрыгавшая проклятья; принадлежавшее голове тело споткнулось и рухнуло у ног Грея.

– Сержант Каттер! – усмехнулся Грей и рывком поставил на ноги коротышку-сержанта. – Решили составить нам компанию?

– Бога душу мать! – ответил сержант, сердито отряхивая грязь с мундира. – Лучше уж нам теперь победить француза, чтоб не зря мы сюда лезли; вот все, что я могу сказать. – Не дожидаясь ответа, он повернулся и заорал, глядя вниз: – Шевелитесь, чертовы заморыши! Или вы все хотите съесть свинец на завтрак? Не обосритесь там, живее поднимайтесь сюда! Черт бы вас побрал!

В результате всех чудовищных усилий, когда рассвет пролил золотой свет на Поля Авраама, французские часовые на стенах Цитадели Квебек не поверили своим глазам при виде четырехтысячного британского войска, построившегося в боевом порядке.

В подзорную трубу Грей видел часовых. Расстояние было слишком велико, чтобы различить выражение их лиц, но то, как они носились в панике по стене, говорило обо всем. Он усмехнулся, увидев, как французский офицер схватился за голову, потом замахал руками, словно на стаю цыплят, заставляя своих подчиненных бежать во все стороны.

Генерал Вулф стоял на небольшом пригорке, подняв длинный нос, словно нюхал утренний воздух. Вероятно, подумал Грей, он считал такую позу величественной и красивой. На самом деле он напомнил ему таксу, почуявшую барсука и дрожащую от нетерпения.

Генерал не был одинок в своем желании. Несмотря на ночные тяготы, содранную на руках кожу, синяки на ногах и боках, вывихнутые лодыжки, нехватку сна и еды, восторг опьянял солдат сильнее любого бренди. Грей решил, что у них просто кружилась голова от усталости.

Ветер донес до него еле слышный рокот барабанов: французы спешно били сбор. Через считаные минуты он увидел, как от крепости поскакали всадники, и мрачно улыбнулся. Монкальм хотел призвать в крепость все войска, какие были у него поблизости. При мысли об этом у него все сжалось внутри.

Ситуация складывалась понятная: сентябрь, на носу зима. Вследствие тактики выжженной земли, применявшейся Вулфом, город и крепость не прокормятся в случае долгой осады. Французы сидели в крепости, англичане стояли перед ними, как и факт, очевидный обеим сторонам, что французы умрут от голода намного раньше англичан. Значит, Монкальм примет бой; выбора у него не было.

Многие солдаты захватили с собой фляжки с водой, некоторые немного еды. Им позволили отдохнуть, перекусить, расслабить мышцы – хотя никто из них не отрывал глаз от французов, собиравшихся перед крепостью. Грей, неотрывно глядя в подзорную трубу, видел, как росла их масса; далеко не все там были закаленными в боях солдатами. Монкальм вызвал из окрестных деревень свое ополчение – фермеров, рыбаков и coureurs du bois, охотников; а также, судя по их виду, и своих индейцев. Грей с опаской разглядывал намазанные маслом пучки волос на голове и боевую раскраску лиц, но после знакомства с Маноке индейцы уже не казались ему ужасными и пугающими – и на открытом пространстве против пушек они не будут такими эффективными, как в привычном лесу.

Монкальм на удивление быстро собрал свои войска. Солнце не прошло и половину своего пути к зениту, когда ряды французов пошли в наступление.

– Не стрелять, болваны, мать вашу! Если кто выстрелит до команды, башку тому оторву и пальну ею вместо пушечного ядра! – Грей услышал знакомый луженый бас сержанта Алоизиуса Каттера, слышный издалека. Такой же приказ, только менее выразительный, эхом пронесся по строю британцев; каждый офицер одним глазом глядел на французов, а другим на генерала Вулфа, который, горя нетерпением, стоял на пригорке.

У Грея забурлила кровь; он беспокойно переступил с ноги на ногу, пытаясь справиться с судорогой в икрах. Наступавший строй французов остановился; солдаты опустились на колено и разом выстрелили. Еще один залп прозвучал из цепи, стоявшей за ними. Слишком далеко, слишком, чтобы был какой-то эффект. От британских войск понесся низкий рокот – нутряной и голодный.

Грей так долго сжимал рукоять кинжала, что намотанная на нее проволока оставила отпечатки на его пальцах. Другой рукой он держал саблю. В этом сражении у него не было отряда, но его распирало желание поднять над головой саблю, чтобы на нее были устремлены глаза его солдат, и вести их в бой. Он передернул плечами, расслабляя их, и взглянул на Вулфа.

Еще один залп, на этот раз довольно близко, – и несколько британских солдат из переднего ряда упали, поверженные пулями мушкетов.

– Не стрелять, не стрелять! – приказ снова пронесся по рядам. Запах серы от запального фитиля, густой и едкий, перекрывал запах порохового дыма. Артиллеристы тоже выжидали.

Французские пушки дали залп, и убийственные ядра полетели по полю, но они казались жалкими, неэффективными, несмотря на весь причиненный урон. «Сколько там французов? – подумал Грей. – Возможно, они вдвое превосходят нас по численности. Но это не важно. Это будет не важно».

Пот лился по его лицу, застилал зрение, и он вытер глаза рукавом.

– Не стрелять!

Ближе, ближе. Многие индейцы ехали верхом на лошадях; он видел их группу в левой части французского строя. Этих нельзя выпускать из виду…

– Не стрелять!

Рука Вулфа медленно поднялась кверху, она сжимала саблю, и британская армия затаила дыхание. Гренадеры, любимцы генерала, стояли рядом с ним поротно, окутанные серным дымом от фитилей на их поясах.

– Идите сюда, пидоры, – бормотал рядом с Греем солдат. – Давайте подходите.

Над полем плыл дым, похожий на низкие белые облака. Сорок шагов. Эффективное расстояние.

– Не стрелять, не стрелять, не стрелять… – повторял кто-то нараспев, борясь с паникой.

Солнце сверкало на поднятых саблях в рядах британцев; офицеры эхом передавали приказ Вулфа.

– Не стрелять… не стрелять…

Сабли резко опустились.

– ОГОНЬ! – И земля вздрогнула.

Крик вырвался из глотки Грея, слился с ревом всей британской армии. Грей бросился вперед вместе с другими; всей своей мощью он взмахивал саблей, находя живую плоть.

Залп был сокрушительный, поле усеяли тела. Грей перепрыгнул через упавшего француза, рубанул саблей между плечом и шеей другого, застигнутого за перезарядкой мушкета, выдернул клинок и ринулся дальше.

Британская артиллерия выдавала залп за залпом, расчеты с лихорадочной быстротой забивали в пушки новые заряды. Каждый залп сотрясал плоть Грея. Он скрипел зубами, отшатнулся от острия полузамеченного штыка и внезапно обнаружил, что стоит один, тяжело дыша, со слезящимися от дыма глазами.

Он огляделся по сторонам, отыскивая ориентиры. Из-за густого дыма он даже не мог понять, в какой стороне от него была крепость.

Мимо него с пронзительными воплями неслось огромное пятно. Инстинктивно он метнулся в сторону и упал на землю. Мелькнули конские копыта, до его слуха донесся рык индейца, свист томагавка, пролетевшего мимо его головы.

– Дьявол, – пробормотал он и вскочил на ноги.

Где-то рядом бились гренадеры. Грей слышал команды их офицеров, грохот и хлопки взрывов их гренад, когда они сплоченно пробивались сквозь строй французов, словно маленькая мобильная батарея.

Гренада упала на землю в нескольких футах от него, и он почувствовал острую боль в бедре. Осколок металла рассек его бриджи, потекла кровь.

– Господи, – пробормотал он, запоздало сообразив, что от роты гренадеров надо держаться подальше; тряхнул головой, приходя в себя, и отбежал от них.

Он услышал знакомый звук, на миг заставивший его вздрогнуть от силы нахлынувших воспоминаний, – дикие крики шотландских горцев, полные необузданной, кровожадной ярости. Шотландцы орудовали своими палашами – двое из них вынырнули из дыма, преследуя кучку убегавших французов. Голые ноги мелькали под килтами. Во вздымавшейся от азарта груди Грея забурлил смех.

Он бежал сквозь дым, и тут его нога ударилась о что-то тяжелое. Он упал, распростершись на теле лежавшего на земле человека. Тот закричал, и Грей поспешно отполз от него.

– Виноват. Эй… Господи. Малкольм!

Стаббс ловил ртом воздух и в отчаянии хватался за мундир Грея.

– Господи! – Правая нога у него была оторвана; ниже колена торчали обломки белой кости, висела бахрома мышц, хлестала фонтаном кровь. Нет, нога не исчезла. Она – во всяком случае, ступня – валялась рядом, в башмаке и разорванном чулке.

Грей отвернулся, и его стошнило.

В горле бурлила желчь; он задохнулся и сплюнул. Снова повернулся к Малкольму и схватился за свой ремень, выдергивая его.

– Не надо… – проговорил Стаббс, отводя руку Грея, когда он стал заводить пояс вокруг бедра. Его лицо было белее, чем кость, торчащая из ноги. – Не надо. Будет лучше, если я умру.

– Пошел к дьяволу, – буркнул Грей.

Его руки, скользкие от крови, дрожали. Лишь с третьей попытки он продел сквозь пряжку конец ремня и затянул его так туго, что Стаббс заорал от боли.

– Эй, – раздался возле его уха незнакомый голос. – Давай его вынесем. Я… Дьявол! – Грей удивленно поднял глаза и увидел, как высокий британский офицер метнулся вперед, блокируя приклад мушкета, намеревавшийся выбить мозги из головы Грея. Не раздумывая, Грей схватился за кинжал и ударил француза в ногу. Тот заорал, дрыгнул ногой, и в это время незнакомый офицер опрокинул его на землю, пнул ногой в лицо и, наступив на горло, сломал ему шею.

– Я помогу, – спокойно сказал он Грею, нагнулся и подхватил Малкольма под руку. – Берись с другой стороны; мы отведем его в тыл.

Они подняли Малкольма, велели ему схватить их за плечи и потащили, не обращая внимания на французов, хрипевших и извивавшихся на земле. На краю поля, в тылу британского войска, уже работал армейский хирург. Когда Грей с офицером принесли к нему Стаббса, битва была закончена.

Грей повернулся и увидел, как деморализованные французы в панике бежали к крепости. Британские войска, ликуя, заполнили поле и захватили брошенную французскую пушку.

Все сражение продолжалось меньше четверти часа.

Грей обнаружил, что сидит на земле. В голове была пустота. Он не знал, долго ли так просидел, хотя и догадывался, что недолго.

Он заметил стоявшего рядом офицера и смутно подумал, что лицо ему знакомо. Кто… О да. Адъютант Вулфа. Он так и не узнал его имени.

Он медленно встал; тело было жестким, словно недельный пудинг.

Адъютант просто стоял там. Его взгляд был обращен на крепость и бегущих французов, но Грей догадался, что он ничего не видел. Грей оглянулся через плечо на пригорок, где только что стоял Вулф, но генерала нигде не было видно.

– Генерал Вулф? – спросил он.

– Генерал… – непослушными губами проговорил адъютант и с трудом сглотнул. – В него попали.

«Конечно же, безмозглый осел, – непочтительно подумал Грей. – Встал там во весь рост. На что он надеялся? Конечно же, его ранили». – Но тут он увидел слезы на глазах адъютанта и все понял.

– Так он убит? – глупо спросил он, и адъютант – почему он так и не сообразил узнать его имя? – кивнул и вытер лицо грязным от дыма и копоти рукавом.

– Он… сначала в кисть руки. Потом в тело. Он упал и полз – потом снова упал. Я перевернул его… сообщил, что мы победили… что французы бежали.

– Он понял?

Адъютант кивнул и тяжело, со всхлипом, вздохнул.

– Генерал сказал… – Он замолк и кашлянул, потом продолжал уже более твердо: – Он сказал, что умирает счастливым, зная, что он победил.

– В самом деле? – пробормотал Грей. Он видел, как умирали солдаты, часто видел и подумал, что, вероятнее всего, если бы Джеймс Вулф мог вымолвить что-то кроме мучительных стонов, то его последним словом было бы либо «дерьмо», либо «о боже», в зависимости от его религиозных предпочтений, о которых Грей ничего не знал.

– Да, хорошо, – бессмысленно пробормотал он и повернулся в сторону крепости. Люди бежали к ней, подобно муравьям, и среди одной из таких «муравьиных дорожек» он различил флаг Монкальма, трепещущий на ветру. Под ним, маленький на таком расстоянии, скакал на коне человек в генеральском мундире, без шляпы, горбясь и покачиваясь в седле; его офицеры ехали рядом с ним по обе стороны, беспокоясь, что он упадет.

Британцы перестраивали свои ряды, хотя было ясно, что больше воевать не придется. Во всяком случае, не сегодня. Неподалеку Грей увидел высокого офицера, который спас ему жизнь и помог тащить Малкольма Стаббса с поля битвы. Хромая, он шел к своим солдатам.

– Тот майор, – спросил он, подтолкнув адъютанта. – Вы знаете его имя?

Адъютант заморгал и пожал плечами:

– Да, разумеется. Это майор Сайверли.

– Сайверли? Неужели?

Адмирал Холмс, третий по рангу после генерала Вулфа, через пять дней подписал акт о капитуляции Квебека. Вулф и его помощник, бригадир Монктон, погибли в сражении. Монкальм тоже был мертв; он умер на следующее утро. У французов не было выбора: надвигалась зима, и в случае осады обитателям крепости грозила голодная смерть.

Через две недели после сражения Джон Грей вернулся в Гареон и обнаружил, что в городке, словно осенний ветер, свирепствовала оспа. Молодая женщина, мать сына Малкольма Стаббса, умерла; ее мать предложила Грею купить младенца. Грей вежливо попросил ее подождать.

Чарли Керратерс тоже умер: оспа забрала его ослабленное тело. Грей сжег его труп, не желая, чтобы кто-нибудь украл необычную руку Керратерса, поскольку индейцы и местные habitants[14] суеверно относились к таким вещам. Он взял каноэ и рассеял прах своего приятеля на пустынном островке посреди реки Святого Лаврентия.

Вернувшись из этой экспедиции, он обнаружил письмо от доктора Джека Хантера, хирурга и анатома, которое переслал ему Хэл. Проверив уровень бренди в графине, Грей вздохнул и распечатал его.

«Дорогой лорд Джон.

В последнее время я слышал разговоры по поводу гибели мистера Николса, в том числе комментарии, свидетельствующие о том, что общественное мнение считает вас виновником его смерти. В случае, если вы тоже разделяете это мнение, я подумал, что это, возможно, облегчит вашу совесть, когда я сообщу, что на самом деле вы ни при чем».

У Грея подкосились ноги, он медленно сел на табурет, и его взгляд впился в неровные строчки.

«Ваша пуля все же попала в мистера Николса, но это мало что изменило в его участи или даже совсем ничего не изменило. Я видел, как вы выстрелили в воздух – я и сказал об этом тем, кто присутствовал на той дуэли, хотя многие из них, кажется, оставили мои слова без внимания. Пуля, очевидно, пролетела кверху под углом и потом упала на мистера Николса сверху. К этому моменту она потеряла свою убойную силу и, поскольку сама по себе незначительная по величине и весу, она едва задела кожу мистера Николса выше ключицы, где и уперлась в кость, не причинив дальнейшего вреда.

Истинной причиной его обморока и смерти была аневризма аорты, слабость стенки одного из важнейших сосудов, идущих от сердца; такая слабость часто бывает врожденной. Стресс от электрического разряда и эмоции, вызванные дуэлью, очевидно, привели к разрыву аневризмы. Такие случаи не поддаются лечению и неизбежно заканчиваются смертью. Его ничто не могло спасти.

Ваш преданный слуга,Джон Хантер, хирург»

Грей испытал самую экстраординарную гамму чувств. Облегчение – да, там было чувство глубокого облегчения, словно он пробудился от кошмара. А еще чувство несправедливости, окрашенное даже негодованием: боже, его чуть не женили! Конечно, он и сам мог быть покалечен или убит в результате этого недоразумения, но это казалось ему сравнительно безобидным. В конце концов, он солдат, и такие вещи случаются в его ремесле.

Его рука слегка дрожала, когда он отложил письмо. Под облегчением, благодарностью судьбе и негодованием росло чувство ужаса.

«Я подумал, что это, возможно, облегчит вашу совесть…» Грей представил лицо Хантера, говорящего эту фразу: сочувственное, умное и радостное. Прямолинейное замечание, но при этом абсолютно не скрывающее собственной иронии.

Да, он был рад узнать, что не виновен в смерти Эдвина Николса. Но каким путем получено это знание… Его руки покрылись гусиной кожей, и он невольно содрогнулся, представив себе…

– О боже, – пробормотал он. В доме Хантера он был один раз – на поэтических чтениях, состоявшихся под эгидой миссис Хантер с ее знаменитыми салонами. Доктор Хантер на них не присутствовал, но иногда спускался из своих покоев, чтобы поздороваться с гостями. В тот раз он так и сделал и разговорился с Греем и еще несколькими джентльменами, проявившими интерес к науке. Он предложил им подняться к нему и взглянуть на кое-какие интересные экспонаты из его знаменитой коллекции: на петуха с трансплантированным человеческим зубом, который рос в его гребне, на ребенка с двумя головами, человеческий зародыш с ногой, торчащей из живота.

Хантер ничего не сказал про стеллажи со стеклянными сосудами, а они были наполнены глазными яблоками, пальцами, печеночными долями… или про два-три человеческих скелета, прикрепленных к потолку болтом, вставленным в череп, с суставами на шарнирах. В тот раз Грею даже не пришло в голову, где – или как – Хантер их приобрел.

У Николса во рту отсутствовал глазной зуб, а соседний был наполовину отколот. Если Грей когда-нибудь снова окажется в доме Хантера, возможно, он увидит там череп с отсутствующим зубом.

Он схватил графин, вынул пробку и глотнул бренди прямо из горлышка. Пил медленно и долго, пока не исчезла та зловещая картина.

Маленький столик был завален бумагами. Среди них, под сапфирным пресс-папье, лежал аккуратный пакет, который вручила ему вдова Ламберт с воспаленным от рыданий лицом. Он накрыл его ладонью, чувствуя на своем лице нежное двойное прикосновение руки Чарли, и у него потеплело на сердце.

«Не подведи меня».

– Нет, – тихо проговорил он. – Нет, Чарли, я не подведу.

С помощью Маноке, ставшего его переводчиком, Грей после долгой торговли купил ребенка за две золотых гинеи, яркое одеяло, фунт сахара и маленький бочонок рома. Лицо бабки было мрачным, не от горя, подумал он, а от усталости и недовольства. После смерти дочери ее жизнь станет тяжелее. Англичане, сообщила она Грею через Маноке, жадные сволочи; французы были гораздо щедрее. Он поборол в себе желание дать ей еще одну гинею.

Осень была в разгаре, деревья сбросили листву. Голые ветви напоминали ему черные чугунные узоры на фоне бледно-голубого неба, когда он шел по городку к французской миссии. Крошечную церковь окружали несколько домиков, возле них играли дети; некоторые замерли и глядели на него, но другие даже не подняли головы – британские солдаты не были для них новостью.

Отец Ле Карре осторожно принял у него сверток, откинул край одеяла и посмотрел на лицо малыша. Мальчик проснулся и махал ручонками, и священник дал ему свой палец.

– А-а, – сказал он, увидев явные признаки смешанной крови, и Грей не сомневался, что священник счел его отцом ребенка. Он стал было объяснять, но потом передумал – разве это важно?

– Разумеется, мы крестим его по католическому обряду, – сказал отец Ле Карре, взглянув на Грея. Это был молодой мужчина, довольно пухлый, темноволосый и чисто выбритый, но с кротким лицом. – Вы не возражаете?

– Нет. – Грей вынул кошелек. – Вот деньги на его содержание. Я стану присылать по пять фунтов каждый год, если вы будете сообщать мне раз в году о его благополучии. Вот адрес, по которому мне писать. – Внезапно ему пришла в голову новая мысль – не то чтобы он не доверял доброму священнику, заверил он себя, вот только… – Присылайте мне локон его волос, – сказал он. – Каждый год.

Он повернулся, собираясь уйти, но священник окликнул его с улыбкой:

– Как зовут младенца, сэр?

– Э-э… – Он замер. Мать мальчика наверняка дала ему имя, но Малкольм Стаббс не сообразил сообщить его Грею, перед тем как отбыл в Англию. Как же назвать ребенка? Малкольмом, в честь отца, который бросил его? Не стоит.

Может, Чарльзом, в память о Керратерсе…

«…оно начинало биться вновь – но рано или поздно этого не случится».

– Его зовут Джон, – отрывисто сообщил он и прокашлялся. – Джон Синнамон.

– Mais oui, – кивнул священник. – Bon voyage, Monsieur – et voyez avec le Bon Dieu.[15]

– Благодарю, – вежливо ответил он и, не оглядываясь, пошел к берегу, где ждал его Маноке, чтобы попрощаться с ним.

От автора

Битва при Квебеке по праву считается триумфальной победой британской армии в восемнадцатом столетии. Если вы сегодня побываете там, где произошло сражение, на Полях Авраама (несмотря на такое поэтическое звучание, на самом деле поле было названо так, потому что оно принадлежало некому фермеру Аврааму Мартину; пожалуй, название «Поля Мартина» казалось бы нам менее интересным), у подножия утеса вы увидите памятную табличку, увековечившую героический подвиг шотландских горцев, которые вскарабкались на отвесный утес с берега реки, расчистив дорогу для целой армии – с пушками, мортирами, гаубицами и прочим снаряжением. За одну ночь армия совершила опасный и тяжелый подъем и на рассвете предстала перед ошеломленным французским генералом Монкальмом.

Когда же вы подниметесь на сами Поля Авраама, то увидите еще одну табличку, принадлежащую уже французам. Там (по-французски) объясняется, какой грязный, неспортивный трюк позволили себе коварные британцы в отношении благородных французских солдат, защищавших Цитадель. Вот две точки зрения.

Генерал Джеймс Вулф вместе с Монкальмом, конечно, были реальными историческими фигурами, как и офицер Саймон Фрэзер (которого вы уже встречали – или еще встретите – в романе «Эхо прошлого»). Включая исторические персоны в контекст своих романов, я придерживаюсь собственного правила – не заставлять их делать на страницах моих книг что-либо хуже того, что, как я точно знаю из исторических хроник, они делали при жизни.

В случае с генералом Вулфом мнение Хэла о его характере и способностях разделяли многие современные ему военные историографы. Имеется и документальное подтверждение отношения генерала к шотландским горцам, которых он использовал для этой операции, – в форме письма, процитированного в этой истории: «…невелика потеря, если они сорвутся». (Позвольте порекомендовать вам превосходный роман Алистера Мак-Леода под названием «Невелика потеря». Речь в нем идет не о Вулфе; это история шотландской семьи, перебравшейся в Новую Шотландию в начале восемнадцатого столетия, прослеженная на протяжении десятков лет. Но название книги взято из письма генерала Вулфа, и он там упоминается.)

Политика Вулфа в отношении habitant деревень в окрестностях Цитадели (террор населения, грабежи, поджоги) – документальный факт. Для вторгшейся в чужую страну армии в этом не было ничего необычного.

Последние слова умирающего генерала Вулфа – тоже исторический факт, однако, как и лорд Джон, я оставляю за собой право усомниться, что генерал произнес их на самом деле. Хотя в нескольких источниках действительно сообщается, что в лодке, направляясь на битву, он декламировал «Сельское кладбище» Грэя. Я считаю, что это достаточно странный поступок, но что сообщения, вероятно, нас не обманывают.

Что касается Саймона Фрэзера, то, по многим свидетельствам, это тот самый британский офицер, который обманывал французских часовых, отвечая им по-французски, когда лодки проплывали мимо них в темноте, – и он, вне всяких сомнений, прекрасно владел французским, поскольку до этого несколько лет воевал во Франции. Что до точных деталей того, что он говорил, – тут нет единства, да это и не слишком важно, поэтому я предложила собственную версию.

Теперь о французском языке… Саймон Фрэзер превосходно владел французским. Я нет. Я могу читать на этом языке, но не могу разговаривать или писать, абсолютно не владею грамматикой и ненавижу диакритические знаки. Так что я поступила, как всегда в таких случаях. Я попросила нескольких человек, для которых французский является родным языком, перевести французские диалоги, которые встречаются в новелле. То, что вы видите в тексте, написано с любезной помощью тех людей. Я не сомневаюсь – поскольку это бывает всякий раз, когда я включаю французский в текст, – что получу негодующие письма от рафинированных знатоков французского. Если французские фразы писал для меня парижанин, кто-нибудь из Монреаля сообщит мне, что там все неправильно; если писал носитель французского из Квебека, негодующие крики прозвучат из Франции. А если фразы позаимствованы из учебника или (quelle horreur)[16] академического источника… ну, тогда bonne chance.[17] Добавлю еще, что очень трудно заметить типографские ошибки в языке, которого толком не знаешь. Но мы стараемся. И я заранее приношу извинения.

Еще, возможно, вы заметили, что Джон Хантер называется в разных местах новеллы то «мистер Хантер», то «доктор Хантер». По давней традиции, к английским хирургам обращаются (и обращались) «мистер», а не «доктор» – вероятно, из-за их происхождения от цирюльников, пускавших кровь, помимо своей основной работы. Однако Джон Хантер, как и его брат Уильям, был врачом с университетским образованием, а также крупным ученым и анатомом, поэтому имел право на почетное обращение «доктор».

Пространство между

Предисловие Граф Сен-Жермен

Под таким именем существовал исторический персонаж (вполне возможно, даже не один). Имеются также многочисленные свидетельства (чаще неподтвержденные) о неком графе Сен-Жермене, который появлялся в разных местах Европы в течение двух столетий. На их основе возникли догадки, что этот граф (или некий граф с таким именем) был оккультистом, мистиком или даже обладал способностью путешествовать во времени.

Давайте скажем так: изобразив в этой новелле графа Сен-Жермена, я не имела в виду никаких подтвержденных документально исторических персон с таким именем.

Париж, март 1778 года

Он так и не понял, почему Гренуй-Лягушка не убил его в тот раз. Поль Ракоши, граф Сен-Жермен, вынул пробку и в третий раз осторожно понюхал содержимое фиала, но тут же заткнул его пробкой, все еще неудовлетворенный. Возможно, да. Возможно, нет. Запах темно-серого порошка в фиале будил в памяти призрак чего-то знакомого – но ведь прошло тридцать лет.

Он присел и, нахмурив брови, обвел взглядом разнообразные кувшинчики, флаконы и бутылки. День заканчивался, и мартовское парижское солнце было как мед, теплый и липнувший к щекам, оно горело в округлых стеклянных колбах и, в зависимости от их содержимого, бросало красные, зеленые, бурые лужицы цвета на деревянную столешницу. Единственной диссонансной нотой в этой мирной цветовой симфонии была крупная крыса, лежавшая на спине, и рядом с ней карманные часы с поднятой крышкой.

Граф осторожно положил два пальца на грудь крысы и терпеливо ждал. На этот раз это не заняло много времени; он привык к холоду, когда мысленно проникал в тело. Ничего. Его мысленный взор не заметил ни теплого красного цвета пульсирующего сердца, ни намека на свет. Он взглянул на брегет: полчаса.

Покачав головой, он убрал пальцы.

– Мелизанда, о коварная, – пробормотал он не без нежности. – Неужели ты думала, что я испробую все, что ты прислала мне, на себе самом?

Но все же… сам он был мертвым гораздо дольше, чем полчаса, когда Гренуй дал ему кровь дракона. Вечерело, когда тридцать лет назад с восторженно бьющимся сердцем он вошел в Звездную палату Людовика, предвкушая предстоящую дискуссию – дуэль магов, где ставкой была благосклонность короля, рассчитывая стать победителем. Он вспомнил чистоту и прозрачность неба, красоту еле заметных в тот час звезд, яркую Венеру над горизонтом и радость, бурлившую в крови. Все обретает особенную интенсивность, когда ты знаешь, что твоя жизнь может оборваться в ближайшие минуты.

А через час он подумал, что его жизнь в самом деле оборвалась, чаша выпала из его онемевшей руки, холод с поразительной быстротой сковал члены, заморозив слова «я пропал» и оставив в центре его мозга ледяную корку недоверчивого удивления. Он не глядел на Лягушку, последняя, кого он видел меркнувшим взором, была женщина – La Dame Blanche, – ее лицо над чашей, которую она протянула ему, испуганное и белое как кость. Но что он сейчас вспоминал вновь и вновь все с тем же чувством изумления, так это яркое голубое сияние, интенсивное, как вечернее небо вокруг Венеры, которое струилось от ее головы и плеч, когда он умирал.

Он не помнил даже крупиц сожаления или страха, только удивление. Впрочем, оно не шло ни в какое сравнение с тем изумлением, какое он испытал, когда пришел в себя, нагой, на каменной плите в отвратительном подземном помещении возле трупа утопленника. К счастью, в том ужасном гроте не было никого из живых, и он выбрался – пошатываясь, полуслепой, натянув на себя мокрую и вонючую рубаху утопленника, – в рассветный мир, прекраснее которого он еще не видел. Вот так – десять-двенадцать часов от момента очевидной смерти до возвращения к жизни.

Он посмотрел на крысу, потом приподнял пальцем ее маленькую, аккуратную лапку. Почти двенадцать часов. Обмякшая, окоченение уже прошло. Здесь, на самом верху дома было тепло. Тогда он повернулся к полке, шедшей вдоль дальней стены лаборатории, где лежали в ряд крысы, то ли без чувств, то ли мертвые. Он медленно прошел мимо них, трогая каждую пальцем. Мягкая, мягкая, окоченевшая. Окоченевшая. Окоченевшая. Все мертвые, несомненно. Каждая получила меньшую дозу, чем последняя, но все умерли – хотя насчет последней он не был уверен. Тогда надо подождать еще немного, чтобы убедиться.

Ему надо это знать. Потому что во Дворе Чудес ходили слухи. И они говорили, что Гренуй-Лягушка вернулся.

Ла-Манш

Говорят, рыжие волосы – знак дьявола. Джоан задумчиво смотрела на огненные волосы ее спутника. На палубе гулял сильный ветер, он резал глаза так, что из них текли слезы; он вырывал из-под повязки пряди волос Майкла Мюррея, и они плясали вокруг его головы словно пламя. Хотя, будь он посланником дьявола, у него и лицо было бы безобразным как смертный грех, но ведь оно не такое.

К счастью для него, он был похож на свою мать, придирчиво подумала она. Его младшему брату Йену повезло меньше, даже и без его языческой татуировки. У Майкла было весьма приятное лицо, хоть и обветренное, хоть и со следами горя; да что удивляться, ведь он только что потерял отца, а за месяц до этого во Франции у него умерла жена.

Но она стояла на палубе в такую непогоду не для того, чтобы разглядывать Майкла Мюррея, если бы даже он заливался слезами от горя или внезапно обернулся нечистой силой. Только она подумала об этом, как тотчас дотронулась до крестика, на всякий случай. Крестик благословил самолично их священник, а ее мать вдобавок ходила с ним пешком к источнику святого Ниниана и там окунула его в воду, прося у святого защиты и покровительства. Джоан хотелось как можно дольше смотреть на свою мать.

Она сорвала с головы платок и помахала им, крепко зажав в кулаке, чтобы его не вырвал ветер. Мать тоже неистово махала ей; ее фигурка, стоявшая на пристани, все уменьшалась. Рядом с матерью стоял Джой; он обнял ее за талию, чтобы она не упала в воду.

Джоан тихонько фыркнула при виде ее нового отчима, но тут же одернула себя и опять дотронулась до крестика, бормоча в наказание молитву о прощении. В конце концов, она ведь сама способствовала этому браку, и это было правильно. Иначе она по-прежнему торчала бы дома в Балриггане, а не плыла во Францию, чтобы стать там невестой Христовой.

Толчок в бок заставил ее оторвать глаза от берега; Майкл протягивал ей носовой платок. Ладно, что ж. Если у нее текли слезы из глаз – ой, и из носа тоже течет, – чему тут удивляться при таком свирепом ветре? Она взяла лоскут ткани, кратко кивнула в знак благодарности, быстро обтерла щеки и еще сильнее замахала головным платком.

Никто из семьи Майкла не пришел его провожать, даже Дженет, его сестра-близнец. И неудивительно, ведь они были заняты хлопотами после смерти старого Йена Мюррея. Да и зачем провожать Майкла? Майкл Мюррей торговал вином в Париже и был на удивление самостоятельным джентльменом. Ей было приятно сознавать, что он знал, что делать и куда идти, и обещал в целости и сохранности доставить ее в монастырь Ангелов, потому что прежде она с боязнью думала о том, как пойдет одна через весь Париж по многолюдным улицам, где все говорили по-французски – хотя, конечно, знала французский неплохо. Учила его всю зиму, а мать Майкла ей помогала – хотя, впрочем, лучше она не скажет в монастыре преподобной матери-наставнице про то, какие французские романы стояли на полке у Дженни Мюррей, потому что…

– Voulez-vous descendre, mademoiselle?[18]

– Э? – Джоан повернула к Майклу лицо и увидела, что он жестом показывал ей на люк, который вел вниз. Она снова повернулась к берегу, моргая, – но пристань уже растаяла в дымке, и мать вместе с ней.

– Нет, – ответила она. – Не сейчас. Я просто… – Ей хотелось стоять и до последнего глядеть на удалявшийся берег. Возможно, она в последний раз видела Шотландию, и при мысли об этом все внутри нее сжималось в тугой комок. Она махнула рукой на люк: – А вы ступайте. Я тут и одна постою.

Он не ушел, а встал рядом с ней, взявшись за поручень. Она немного отвернулась от него, чтобы он не видел, как она плачет, но в целом не жалела, что он остался.

Никто из них не говорил; берег медленно погружался в воду, как будто море проглатывало его, и вскоре вокруг уже ничего не осталось, кроме открытого моря под мчавшимися тучами, серого и покрытого мелкой рябью волн. Внезапно у нее закружилась голова, закрыв глаза, она сглотнула.

«Милый Господи Иисусе, только бы меня не стошнило!»

Шорох рядом с ней заставил ее открыть глаза. Она обнаружила, что Майкл Мюррей глядел на нее немного озабоченно.

– Все в порядке, мисс Джоан? – Он улыбнулся. – Или мне надо называть вас сестра Джоан?

– Нет, – ответила она, взяв под контроль свои нервы и свой желудок. – Я ведь еще не монахиня, правда?

Он окинул ее с ног до головы откровенным взглядом, как это всегда делают шотландские горцы, и улыбнулся еще шире.

– Вы когда-нибудь видели монахинь?

– Нет, – ответила она как можно суше. – Но я также не видела Господа или Пресвятую Деву, но верю в них.

К ее немалой досаде, он расхохотался. Но, увидев выражение ее лица, сразу замолк и посерьезнел, хотя она видела, как подрагивали его губы.

– Простите, мисс Маккимми, – сказал он. – Я не сомневаюсь в существовании монахинь. Я видел собственными глазами много этих созданий. – Его губы скривились, и Джоан сердито сверкнула глазами.

– Созданий? Как это?

– Фигура речи, не более того, клянусь! Простите меня, сестра, я не нарочно! – Он поднял руки, изображая испуг. Чтобы не рассмеяться, он нарочито нахмурился, но она ограничилась лишь неодобрительным «хм-м».

Впрочем, любопытство пересилило, и через несколько мгновений, потраченных на созерцание пенистого следа за кормой, она спросила, не глядя на него:

– Когда вы видели монахинь, что они делали?

Он уже справился со смешливостью и ответил ей серьезно:

– Я, к примеру, видел сестер из конгрегации Нотр-Дам, они постоянно ходят по улицам и помогают бедным. Всегда по двое, и обе монахини идут с огромными корзинами, полными еды – может, и лекарств. Правда, они закрытые, те корзины, так что я не могу сказать наверняка, что в них. Может, они тайком проносят в доки бренди и кружева… – Смеясь, он увернулся в сторону от ее занесенной для удара руки.

– Ой, да-а, вы будете редкой монахиней, сестра Джоан! Terror daemonium, solatium miserorum… Ужас для демонов, утешение несчастным.

Она сжала изо всех сил губы, чтобы не рассмеяться. Ужас для демонов – какой наглец!

– Нет, я не сестра Джоан, – сказала она. – Кажется, в монастыре мне дадут новое имя.

– О-о, правда? – заинтересовался он. – И вы сможете сами выбрать себе имя?

– Я не знаю, – призналась она.

– Ну и какое имя вы бы выбрали, если бы вам было позволено? – спросил он, откидывая волосы со лба.

– Ну-у… – Она пока никому не говорила об этом, но, в конце концов, что тут такого? После приезда в Париж она больше не увидит Майкла Мюррея. – Сестра Грегори, – выпалила она.

К ее облегчению, он не засмеялся.

– О-о, какое хорошее имя, – сказал он. – В честь святого Григория Великого?

– Ну… угу. Вам это не кажется дерзким? – с легким испугом спросила она.

– Нет-нет! – удивившись, ответил он. – Ведь скольких монахинь зовут Мэри? Раз не дерзость брать себе имя Божьей Матери, как можно считать самонадеянным желание взять имя простого священника? – Он улыбнулся так весело, что она улыбнулась ему в ответ.

– А что, многих монахинь зовут Мэри? – из любопытства спросила она. – Так бывает часто, правда?

– О-о, угу, вы сказали, что не видели ни одной монахини. – Он перестал шутить над ней и ответил серьезно: – Около половины монахинь, которых я встречал, по-моему, звали сестра Мэри такая-то – ну, например, сестра Мэри Поликарп, сестра Мэри Иосиф… в этом роде.

– И вы встречали так много монахинь, занимаясь вашим бизнесом, да? – Майкл Мюррей был виноторговцем, младшим партнером «Фрэзер et Cie» – и, судя по покрою его одежды, жил достаточно неплохо.

Его губы дернулись, но он серьезно ответил:

– Что ж, пожалуй, да. Не каждый день, конечно, но сестры довольно часто заглядывают ко мне – или я к ним. «Фрэзер et Cie» поставляет вино в большинство монастырей Парижа, и некоторые из них присылают к нам пару монахинь, чтобы оставить заказ или забрать что-нибудь особенное – либо, конечно, мы сами доставляем заказ. Но вино для своих храмов заказывают даже те ордены, которые сами не пьют вина, – а большинство парижских орденов пьют его, ведь они французы, верно? А уж нищенствующие ордены каждый день заглядывают к нам и просят пожертвования.

– Правда? – Она была поражена – настолько, что отбросила свои опасения показаться невежественной. – Я и не знала… ну-у… значит, разные ордены делают совсем разные вещи, вы так сказали? А что еще?

Он взглянул на нее, но тут же отвернулся и прищурил глаза от ветра, задумавшись.

– Ну-у… есть монахини, которые все время молятся, – кажется, их называют созерцательными. Я вижу их в соборе в любое время дня и ночи. Впрочем, таких орденов несколько; одни носят серые одежды и молятся в храме святого Иосифа, а другие одеваются в черное, и их можно увидеть чаще всего в храме святой Марии на Море. – Он с любопытством взглянул на нее. – Вы хотите стать такой монахиней?

Она покачала головой, радуясь, что ветер обжигал ее лицо, маскируя румянец смущения.

– Нет, – ответила она с некоторым сожалением. – Вероятно, это самые святые монахини, но я провела бо́льшую часть жизни, созерцая пустоши, и мне это не очень нравится. Думаю, у меня не годится душа для того, чтобы хорошо это делать, даже в храме.

– Угу, – сказал он и убрал от лица трепещущие пряди волос, – я знаю, что такое пустоши. Чуть там поживешь – и ветер выдувает тебе мозги. – После секундных колебаний он продолжил: – Когда мой дядя Джейми – ну, ваш отец, – вы знаете, что он прятался в пещере после Каллодена?

– Целых семь лет, – ответила она с легким нетерпением. – Эй, все знают эту историю. И что?

Он пожал плечами:

– Только подумал. Я был тогда совсем еще мальцом, но иногда ходил с матерью туда, носил ему еду. Он радовался, увидев нас, но говорил мало. И мне делалось страшно, когда я видел его глаза.

По спине Джоан пробежали мурашки, вовсе не от резкого и холодного ветра. Она увидела – внезапно увидела, мысленно – худого, грязного мужчину с торчащими на лице скулами, как он лежал, съежившись, в сырой, холодной тени пещеры.

– Неужели? – насмешливо фыркнула она, скрывая дрожь в голосе. – Как можно было его бояться? Он хороший и добрый.

У Майкла дернулись уголки его широкого рта.

– Пожалуй, это зависит от того, видели вы его когда-нибудь в бою или нет. Но…

– А вы видели? – перебила она его. – Видели, как он дрался?

– Угу, видел. Но… – сказал он, не желая отвлекаться, – я не имел в виду, что он пугал меня. Просто мне казалось, что он боялся призраков. Ветер приносил ему голоса.

От этих слов у нее пересохло во рту, и она чуточку облизала губы, надеясь, что сделала это незаметно. Но она зря беспокоилась; он не глядел на нее.

– Мой отец говорил, что все это оттого, что Джейми провел так много времени один; голоса залезли ему в голову, и он слышал их и не мог прогнать оттуда. Когда он чувствовал себя в безопасности и являлся к нам домой, иногда проходили часы, прежде чем он начинал слышать нас, – мать не позволяла нам говорить с ним, пока он не съест чего-нибудь и не согреется. – Он улыбнулся с легкой грустью. – Она говорила, что до этого он не был человеком, – и, оглядываясь назад, я не думаю, что она говорила это просто так, как фигуру речи.

– Ну… – протянула она и замолчала, не зная, что и сказать. Она ужасно жалела, что не знала этого раньше. Отец и его сестра потом приедут во Францию, но она, возможно, его не увидит. А ведь она, пожалуй, могла бы поговорить с отцом, спросить, что за голоса были у него в голове, что говорили. Интересно, похожи ли они на те голоса, которые слышала она.

Уже смеркалось, а крысы все еще были мертвыми. Граф услышал колокола Нотр-Дама, отбивавшие sept,[19] взглянул на карманные часы и нахмурился – колокола пробили на две минуты раньше семи часов. Он не любил неряшливость. Он встал, потянулся и застонал, когда его позвоночник затрещал, словно нестройные залпы солдат. Сомнений не было, он старел, и от этой мысли у него пробежал холодок по телу.

Если. Если он сумеет найти способ и продвинуться вперед, тогда, возможно… но ведь никогда не знаешь… вот в чем дело… Совсем недавно он думал – надеялся, – что путешествие назад, в прошлое, остановит процесс старения. Поначалу это казалось логичным, вроде перевода часов. Но потом все опять оказалось нелогичным, потому что он всегда уходил назад дальше, чем его собственное время жизни. Только однажды он попытался вернуться назад лишь на несколько лет, в то время, когда ему было двадцать с небольшим. Это была ошибка, и он до сих пор содрогался, когда вспоминал об этом.

Он подошел к высокому стрельчатому окну, выходившему на Сену.

Этот вид на реку почти не изменился за последние две сотни лет; он видел его несколько раз в разные времена. Этот дом не всегда принадлежал ему, но он стоял на этой улице с 1620 года, и ему всегда удавалось ненадолго попадать в него, хотя бы для того, чтобы восстановить собственное ощущение реальности после прыжка во времени.

В этом виде на реку менялись только деревья, а порой появлялось какое-нибудь странное на вид судно. Но остальное было всегда таким же и, вне всяких сомнений, будет всегда: старые рыбаки, в угрюмом молчании ловившие себе ужин на берегу, каждый охранял свое место растопыренными локтями; молодые, босые, с поникшими от усталости плечами, раскладывали для просушки сети, голые мальчишки ныряли с набережной. Вид на реку давал ему утешительное ощущение вечности. Возможно, даже не имело значения, что когда-нибудь ему суждено умереть?

– Ну и черт с ним, – пробормотал он под нос и взглянул на небо. Там ярко сияла Венера. Ему пора идти.

Дотрагиваясь пальцами до каждой крысы и убеждаясь, что в них не осталось ни искры жизни, он прошел вдоль полки, а потом побросал их в сумку из мешковины. Если он придет во Двор Чудес, то, по крайней мере, не с пустыми руками.

Джоан все еще не хотела идти вниз, но сгущались сумерки, а ветер усиливался; безжалостный порыв поднял ее юбки кверху и схватил холодной рукой за попу; от неожиданности она взвизгнула самым постыдным образом. Тогда она торопливо поправила юбки и пошла к люку в сопровождении Майкла Мюррея.

Увидев, как он кашлял и тер руки, спустившись по трапу, она пожалела, что заставила его мерзнуть на палубе; он был слишком вежливым, чтобы пойти вниз и бросить ее на произвол судьбы, а она слишком эгоистичной, чтобы заметить, что он замерз, бедняга. Она поскорей завязала узелок на своем носовом платке, чтобы не забыть и произнести венец покаяния еще на десяток четок.

Майкл посадил ее на скамью и сказал по-французски несколько слов сидевшей рядом с ней женщине. Очевидно, он представил ее, она это поняла, – но когда женщина кивнула и что-то ответила, Джоан только сидела, раскрыв рот. Она не поняла ни слова. Ни слова!

Майкл разгадал ситуацию, потому что сказал что-то мужу женщины, это отвлекло ее внимание от Джоан, и она включилась в разговор, а Джоан прислонилась к деревянной стенке, вспотев от смущения.

Ладно, она вслушается, вникнет, заверяла она себя. Никуда не денется. Полная решимости, она стала прислушиваться к французской речи, вылавливая иногда странные слова. Понимать Майкла было проще; он говорил медленнее и не проглатывал окончание каждого слова.

Она пыталась отгадать, как выглядело на письме слово, которое звучало как «пвуфгвемиарньер», но наверняка не могло быть таким. И тут ее глаз уловил чуть заметное движение на скамье, что напротив, и журчащие гласные застряли в ее глотке.

Там сидел парень, возможно, ее ровесник, лет двадцати пяти. Симпатичный, разве что лицо немного худое, прилично одет – и собирался умирать.

На нем лежал серый покров, такой, словно его окутал туман, и сквозь него виднелось только лицо. Она уже видела такую вещь – серый туман на лице, – видела два раза и сразу поняла, что это тень смерти. Один раз это был старик, и это видели все, потому что Ангус Мак-Уин был болен; но второй раз, всего через несколько недель после первого, она видела это на ребенке Вэйри Фрэзера, розоволицем мальчугане с милыми, пухлыми ножками.

Ей не хотелось верить этому. Ни тому, что она видела, ни тому, что это означало. Но через четыре дня кроху раздавил на дороге вол, обезумевший от укуса шмеля. Ее стошнило, когда ей сообщили об этом, и потом она долго не могла ничего есть от горя и ужаса. Ведь если бы она сказала родителям, может, несчастье можно было бы предотвратить? И что, милый Боженька, что, если это случится снова?

Теперь это случилось, и у нее все сжалось внутри. Она вскочила на ноги и двинулась в сторону трапа, оборвав неторопливую беседу французов.

«Только не это, только не это! – мучительно думала она. – Зачем мне показывают такие вещи? Что я могу сделать?»

Хватаясь за поручень, она с лихорадочной быстротой взлетела по трапу и вышла на палубу, хватая воздух и стремясь оказаться подальше от умирающего человека. Сколько еще это будет продолжаться, милый Боженька? Когда же она наконец доберется до монастыря и почувствует себя в безопасности?

Луна вставала над островом Ситэ, сияя сквозь дымку облаков. Ракоши посмотрел на нее, прикидывая, который час. Не было смысла идти в дом мадам Фабьен, пока девочки еще не вынули папильотки из волос и не натянули красные чулочки. Впрочем, пока он мог пойти в другие места: в мрачные питейные заведения, где профессионалы Двора подкреплялись перед грядущей ночью. В одном из них он и услышал впервые то самое известие – и решил посмотреть, широко ли расползлись слухи, и взвесить, насколько безопасно спросить открыто про мэтра Раймонда.

Он предпочитал прятаться в прошлом, а не уезжать в Венгрию или Швецию. Не так много людей при дворе знали его в лицо либо его историю, хотя истории остаются. Париж держался за свои histories. А жизнь при этом дворе обычно была короткой. Он нашел знакомые железные ворота – более ржавые, чем раньше, на его ладонях остались рыжие пятна – и распахнул их со скрипом, который услышат все, кто теперь жил в конце этой улицы.

Он должен увидеть Гренуя-Лягушку. Нет-нет, не встретиться с ним – он сделал краткий знак против зла, – но взглянуть на него. Помимо всего прочего, ему было необходимо узнать, постарел ли тот человек – если это человек?

– Он определенно человек, – нетерпеливо пробормотал он. – Кто же еще, в конце-то концов?

Он может быть кем-то вроде тебя, ответил он сам себе, и дрожь пробежала по его спине. «Страх? – удивился он. – Предвкушение интригующей философской тайны? Или, может… надежда?»

– Пропадает зря такая замечательная попка, – сказал по-французски месье Брешен, глядя из дальнего конца каюты вслед поднимавшейся по ступенькам Джоан. – И, mon Dieu,[20] какие ножки! Представьте, как они обхватят вашу спину, э? Вы бы попросили ее не снимать полосатые чулочки? Я бы попросил.

Прежде Майклу даже в голову такое не приходило, но теперь ему было нелегко избавиться от этой картины. Он поднес к лицу носовой платок и покашлял в него, чтобы скрыть покрасневшее лицо.

Мадам Брешен двинула супруга в бок локтем. Он что-то пробурчал, но не придал этому значения; вероятно, это была у них нормальная форма супружеского общения.

– Бесстыдник, – сказала она без заметного возмущения. – Так говорить о Христовой невесте. Радуйся, что Боженька не поразил тебя ударом молнии.

– Ну, пока еще она не его невеста, – возразил ее супруг. – И вообще, кто создал такую попку? Наверняка Богу будет лестно услышать такое искреннее признание его мастерства. Да еще от человека, который знает толк в подобных вещах. – Он нежно ухмыльнулся мадам, и та смущенно фыркнула.

Тихий смех молодого человека, сидевшего напротив, показал, что месье Брешен не одинок в своей оценке, и мадам направила на него укоризненный взгляд. Майкл тщательно вытер нос, стараясь не встречаться взглядом с месье. Внутри него все дрожало, причем не от шутки попутчика и не из-за шока от неожиданной похоти. Он чувствовал себя ужасно.

Полосатые чулки Джоан исчезли в люке. Месье вздохнул.

– Христос не согреет ей постель, – сказал он, качая головой.

– Зато Христос не будет пердеть в ее постели, – заявила мадам, вынимая вязание.

– Pardonnez-moi[21]… – сказал Майкл сдавленным голосом и, прижав платок к губам, торопливо бросился к лестнице, словно застигнутый морской болезнью.

Впрочем, его терзала не mal de mer.[22] Он увидел Джоан, ее фигурка смутно виднелась в вечернем свете возле релинга, быстро повернулся и ушел на другой край судна, а там вцепился в поручень, словно от этого зависела его жизнь, и позволил мощным волнам горя захлестнуть его, накрыть с головой. Только так он сумел пережить эти последние недели. Держался, сколько мог, ходил с веселым лицом, пока какая-нибудь неожиданная мелочь, обломок эмоционального мусора не ударял его прямо в сердце, словно стрела охотника, и тогда он поспешно уползал в какое-то укрытие и извивался от бесконечной боли, пока ему не удавалось взять себя в руки.

На этот раз такой стрелой стало неожиданное замечание мадам Брешен, и его лицо исказилось болезненной гримасой: он смеялся, несмотря на лившиеся по его щекам слезы, вспоминая Лили. Она съела на обед угрей под чесночным соусом – от них она всегда потом пукала, беззвучно, но смачно. Когда его окутали ужасные миазмы, похожие на ядовитый болотный газ, он стремительно сел на кровати и обнаружил, что она глядит на него и на ее лице написаны ужас и негодование.

– Как ты посмел! – заявила она с видом оскорбленного величия. – Правда, Мишель.

– Ты ведь знаешь, что это не я!

Она открыла рот, и к ее ужасу и осуждению добавилось еще и негодование.

– О! – воскликнула она, прижимая к груди своего мопса Плонпона. – Ты не только пукаешь словно гниющий кит, ты еще пытаешься свалить вину на моего бедного песика! Cochon![23] – После чего она принялась деликатно трясти свободной рукой простыню, направляя отвратительный запах в его сторону, а песик лицемерно посмотрел на Майкла, повернулся и с большим энтузиазмом лизнул в лицо свою хозяйку.

– О, Иисусе, – прошептал он и, поникнув, прижался лицом к поручню. – О Господи, девочка моя, как я люблю тебя!

Он уронил голову на руки, его тело беззвучно сотрясалось от рыданий; иногда мимо проходили матросы, но никто не замечал его в темноте. Наконец его немного отпустило, и он тяжело вздохнул.

Ладно. Теперь он продержится некоторое время. И он с опозданием поблагодарил Господа, что ехал с Джоан – или сестрой Грегори, если ей нравится, – и должен был немного присматривать за ней. Он не знал, как он смог бы пройти по улицам Парижа до своего дома один. Как он войдет в дом, поздоровается с прислугой, – Джаред тоже будет там? – увидит огорчение на их лицах, выслушает их слова сочувствия в связи с кончиной отца, закажет еду, сядет… все это время желая просто рухнуть на пол их пустой спальни и рыдать словно пропащая душа. Рано или поздно ему придется пройти через это – но только не теперь. И прямо сейчас он с облегчением воспользуется предложенной отсрочкой.

Он решительно высморкался, убрал смятый носовой платок и спустился за корзиной, присланной матерью. Ему самому не лез кусок в горло, но он покормит Джоан и, возможно, еще хоть на минуту отвлечется от своих грустных мыслей.

– Вот как надо делать, – посоветовал ему Йен, его младший брат, когда они стояли вдвоем, опираясь на перекладины загона для овец и подставив лица холодному зимнему ветру, пока их отец безуспешно боролся со смертью. – Старайся, ищи возможность прожить еще одну минуту. Потом еще. И еще одну. – У Йена тоже умерла жена, и он знал, что говорил.

Он утер лицо – при младшем брате он мог рыдать не стесняясь, чего не мог делать при старшем или девочках и, уж конечно, при матери.

– И тогда со временем станет лучше? Ты об этом мне говоришь?

Брат повернулся к нему; с искаженного татуировкой могавков лица смотрели спокойные глаза.

– Нет, – тихо ответил он. – Но через некоторое время ты обнаружишь, что оказался уже в другом месте. И что ты стал не таким, каким был раньше. Тогда ты оглядишься по сторонам и поймешь, что с тобой. Может, найдешь себе дело. Вот это помогает.

– Ладно, ничего, – тихо пробормотал Майкл и расправил плечи. – Посмотрим.

К удивлению Ракоши, за грубоватой барной стойкой он увидел знакомое лицо испанского карлика. Если Максимилиан Великий и удивился при его появлении, то виду не показал. Другие посетители – пара фокусников, оба однорукие (но у одного отсутствовала правая рука, у другого левая), беззубая карга, которая, шамкая, что-то бормотала над кружкой арака, и нечто, похожее на десятилетнюю девочку, но точно не девочка, – повернулись и уставились на него, но, не увидев ничего примечательного в его поношенной одежде и сумке из мешковины, вернулись к своему занятию – стремлению напиться настолько, чтобы делать потом ночью то, что нужно делать.

Он кивнул Максу, выдвинул расколотый бочонок и сел.

– Что желаете, señor?

Ракоши прищурил глаза. Макс никогда не наливал ничего, кроме арака. Но времена изменились; рядом с бочонком грубого бренди стояла хризолитовая бутылка с чем-то еще, возможно, пивом, и бутылка из темного стекла с какой-то надписью мелом.

– Макс, пожалуйста, арак, – ответил он, решив, что лучше выбрать знакомое зло, и с удивлением увидел, как карлик прищурил глаза.

– Как я вижу, вы знали моего почтенного отца, señor, – сказал карлик, ставя кружку на стойку. – Вас давно не было в Париже?

– Pardonnez, – сказал Ракоши, взял кружку и опрокинул ее содержимое в глотку. Если ты можешь купить больше одной кружки, не позволяй ей скучать в твоей руке. – Ваш почтенный… покойный отец? Макс?

– Максимилиано эль Максимо, – твердо поправил его карлик.

– Конечно. – Ракоши заказал жестом еще одну порцию. – И с кем я имею честь беседовать?

Испанец – впрочем, его акцент был не таким заметным, как у Макса, – с гордостью представился:

– Максим лё Гран, к вашим услугам, a su servicio!

Ракоши сдержанно махнул ему рукой и опрокинул в глотку вторую кружку, жестом заказал третью и пригласил Максима присоединиться к нему.

– Давно я тут не был, – сказал он. И не солгал. – Мне интересно, жив ли еще один мой старый знакомый – мэтр Раймонд по прозвищу Лягушка!

По воздуху пронеслась легкая дрожь, еле ощутимая вспышка внимания, и тут же пропала, едва он это заметил.

– Что за лягушка? – спросил Максим, неторопливо наливая себе арак. – Сам я не знаю никаких лягушек, но, если услышу о какой-нибудь, что мне сказать? Кто спрашивал про нее?

Надо ли ему назвать свое имя? Нет, пока не надо.

– Это не важно, – ответил он. – Но весточку можно оставить у мадам Фабьен. Вам известно то место? На рю Антуан?

Карлик поднял брови и скривил уголок рта.

– Да, известно.

Несомненно, он знал, подумал Ракоши. «Эль Максимо» не сочетался с ростом Макса, как, впрочем, и «Ле Гран». Бог не лишен чувства справедливости, как и чувства юмора.

– Bon.[24] – Он вытер губы рукавом и положил на стойку монету, на которую можно было бы купить целый бочонок. – Merci.[25]

Он встал – горячий вкус бренди бурлил на стенке его гортани – и рыгнул. Пожалуй, он побывает еще в двух местах, прежде чем пойдет к Фабьен. Больше двух он уже не потянет, свалится; все-таки он постарел.

– Приятного вечера. – Он поклонился компании и осторожно распахнул потрескавшуюся деревянную дверь; она висела на одной кожаной петле, готовой оборваться в любую минуту.

– Ква-ква, – сказал кто-то очень тихо, прямо перед тем как за ним закрылась дверь.

Лицо Мадлен озарилось радостью при виде него, и он был растроган. Она была не очень умной, бедняжка, но зато хорошенькой и приветливой, и достаточно давно продавала свое тело, чтобы быть благодарной за доброту к ней.

– Месье Ракоши! – Она обвила руками его шею и страстно прильнула к нему.

– Мадлен, моя дорогая. – Он взял ее за подбородок и нежно поцеловал в губы, крепко прижав к себе. Потом так долго целовал ее веки, лоб, уши – а она пищала от удовольствия, – что сумел почувствовать, как проникает в нее, мысленно оценивая вес ее матки, оценивая ее созревание.

Она казалась теплой, цвет в сердцевине был темно-красно-розовый, такой цвет называют «кровь дракона». Неделю назад она была плотной, твердой, словно сжатый кулак; теперь она становилась мягче, слегка полой, готовилась. Сколько еще дней нужно? Четыре?

Он отпустил ее и, когда она мило надула губки, засмеялся и поднес ее руку к губам, ощущая такой же восторг, какой испытал, когда впервые нашел ее, когда в ответ на его прикосновение между ее пальцами появилось слабое голубоватое сияние. Она этого не видела. Он даже поднес к ее лицу их сцепленные пальцы, а она просто удивленно хлопала глазками, – но оно там было, это сияние.

– Ступай и принеси еще вина, ma belle, – сказал он, ласково сжав ей руку. – Мне надо поговорить с мадам.

Мадам Фабьен не была карлицей, но она была маленькой, коричневой и пятнистой, словно жабий гриб мухомор, и такой же зоркой и настороженной; ее круглые, желтые глаза редко моргали и никогда не закрывались.

– Месье граф, – любезно сказала она, кивком приглашая его сесть в обитое штофом кресло в ее salon. В воздухе пахло свечным воском и юной плотью – гораздо лучшего качества, чем та, что предлагалась при дворе. Даже так, мадам пришла из того двора и поддерживала свои связи, не делая из этого тайны. Она не скривила лицо, глядя на его одежды, но ее ноздри раздувались, словно она уловила запах закоулков и дешевых пивных, откуда он пришел.

– Добрый вечер, мадам, – сказал он, улыбаясь ей, и поднял свою сумку. – Я принес маленький презент Леопольду. Он не спит?

– Не спит и раздражен, – ответила она, с интересом поглядывая на сумку. – Он только что сбросил кожу – так что не советую делать резких движений.

Это был замечательно красивый – и замечательно большой – питон-альбинос, что бывает очень редко. Мнения насчет его происхождения разделились; половина клиентов мадам Фабьен считала, что змею ей подарил знатный клиент, которого она излечила от импотенции, – некоторые говорили, что даже покойный король. Другие утверждали, что питон и сам когда-то был знатным клиентом, который отказался заплатить за оказанные услуги. У Ракоши имелось собственное мнение на этот счет, но ему нравится Леопольд, обычно ручной как кошка и готовый иногда приползти на зов – если у тебя в руке было что-нибудь такое, что он мог принять за корм.

– Леопольд! Месье граф принес тебе угощение! – Фабьен потянулась к огромной плетеной клетке, открыла дверцу и тут же поспешно отдернула руку, словно показывая, что она имела в виду под словом «раздражен».

Почти тут же на свет высунулась огромная желтая голова. У змей прозрачные веки, но Ракоши готов был поклясться, что питон раздраженно заморгал, свернув кольцом свое чудовищно огромное тело, но тут же выскочил из клетки и пополз по полу с поразительной для такого великана быстротой; его язык выскакивал и убирался, словно швейная игла.

Он двигался прямо к Ракоши и, когда подполз, разинул пасть. Ракоши успел схватить сумку, прежде чем Леопольд попытался проглотить целиком ее – или самого графа. Он отскочил в сторону, торопливо схватил крысу и бросил подальше от себя. Леопольд метнул свое тело на крысу со стуком, от которого задрожала ложечка в чашке мадам, и обхватил ее тугим узлом.

– Я вижу, что он раздраженный и голодный, – заметил Ракоши, пытаясь держаться непринужденно. На самом деле у него встали дыбом волосы на руках и шее. Обычно Леопольд ел неторопливо, и такой неистовый аппетит питона, находившегося совсем близко, потряс его.

Фабьен беззвучно смеялась; ее крошечные, покатые плечи вздрагивали под зеленой шелковой китайской туникой.

– На миг я подумала, что он вас проглотит, – сообщила она наконец, утирая слезы. – Тогда мне не надо было бы кормить его целый месяц.

Ракоши оскалил зубы, изобразив на лице выражение, которое можно было при желании принять за улыбку.

– Мы не должны допускать, чтобы Леопольд голодал, – сказал он. – Я хочу договориться насчет Мадлен – и тогда вы какое-то время сможете набивать этого червяка крысами до его желтой задницы.

Фабьен положила платочек и с интересом посмотрела на него.

– У Леопольда два пениса, но я что-то не заметила у него задницы. Двадцать экю в день. Плюс еще два, если ей понадобится одежда.

Он небрежно махнул рукой:

– Я имел в виду нечто более долгое. – Он объяснил свои намерения и с удовлетворением увидел, как лицо Фабьен окаменело от изумления. Но лишь на несколько мгновений; когда он договорил, она уже изложила ему свои начальные требования.

Наконец они пришли к соглашению, выпив полбутылки приличного вина. Леопольд проглотил крысу, и она превратилась в маленькое вздутие на мускульной трубе змеиного тела, но не оказала заметного действия на его поведение; кольца, сверкая золотом, беспокойно скользили по разрисованной ткани, покрывавшей пол, и узоры на его коже под чешуей показались Ракоши похожими на попавшие в ловушку облака.

– Красавец, правда? – Фабьен заметила его восхищение и купалась в нем. – Я вам никогда не рассказывала, откуда он у меня?

– Рассказывали, и не раз. Историй тоже было несколько. – Мадам очень удивилась, а он сжал губы. В этот раз он посещал ее заведение считаные недели, не больше. Он знал ее за пятнадцать лет до этого – хотя тогда лишь пару месяцев. Тогда он не сообщал свое имя, а мадам видела у себя столько мужчин, что вряд ли могла его вспомнить. С другой стороны, едва ли она не поленится припомнить, кому какую историю когда-то рассказывала. Казалось, так и было, потому что она удивительно грациозно пожала плечом и рассмеялась.

– Да, но эта правдивая.

– О, тогда ладно. – Он улыбнулся и, сунув руку в сумку, швырнул Леопольду новую крысу. На этот раз змея двигалась медленнее и не стала душить безжизненную добычу – просто разинула пасть и проглотила ее без лишних хлопот.

– Леопольд – мой старинный друг, – сказала она, нежно глядя на змею. – Я привезла его с собой много лет назад из Вест-Индии. Знаете, он дух-посредник, Mystère.[26]

– Не знаю, нет. – Ракоши выпил еще вина; он просидел с мадам так долго, что чувствовал, как опять трезвеет. – И что же это значит? – Ему было интересно – не столько из-за питона, сколько потому, что Фабьен упомянула про Вест-Индию. Он уже забыл, что она, по ее словам, приехала оттуда много лет назад, задолго до того, как он познакомился с ней впервые.

Афиле, любовный порошок, ждал его в лаборатории, когда он вернулся назад; неизвестно, сколько лет он пролежал – слуги не могли вспомнить. Короткая записка Мелизанды – «Попробуй это. Возможно, это именно его использовал Гренуй-Лягушка» – была без даты, но наверху листка виднелись каракули: «Роуз Холл. Ямайка». Если у Фабьен сохранились какие-то связи с Вест-Индией, возможно…

– Некоторые люди называют их «лоа», – ее сморщенные губы выпятились вперед, словно она поцеловала это слово, – но те африканские. А Mystère – это дух, который выступает посредником между Бонди и нами. Бонди – это, разумеется, le bon Dieu, – объяснила она. – Африканские рабы говорят по-французски очень плохо. Дайте ему еще одну крысу, он все еще голодный и напугает девочек, если я позволю ему охотиться в доме.

Еще две крысы – и змея стала похожа на толстую нить жемчуга и теперь была не прочь полежать тихо, чтобы работал только пищеварительный тракт. Язык все еще мелькал, пробуя на вкус воздух, но уже лениво.

Ракоши снова взялся за сумку, взвешивая риски – но, в конце концов, если из Двора Чудес придут новости, его имя будет в любом случае скоро известно.

– Вот я подумал, мадам, поскольку вы знаете в Париже всех, – он поклонился ей, и она милостиво ответила тем же, – знакомы ли вы с неким человеком, известным как мэтр Раймонд? Некоторые называют его Гренуй-Лягушка, – добавил он.

Она моргнула, потом улыбнулась с легким удивлением.

– Вы ищете Лягушку?

– Да. Вы находите это смешным? – Он полез в мешок, нащупывая крысу.

– Немного. Вероятно, я не сказала бы вам это, но раз вы так любезны, – она благодушно посмотрела на кошелек с щедрым платежом, который он положил возле ее чайника, – мэтр Гренуй ищет вас.

Он так и замер, сжимая в кулаке мохнатую тушку.

– Что? Вы его видели?

Она покачала головой и, недовольно фыркнув на свой остывший чай, позвонила в колокольчик, вызывая служанку.

– Нет, но я слышала об этом от двух человек.

– Меня спрашивали по имени? – Сердце Ракоши учащенно билось.

– Месье граф Сен-Жермен. Это вы? – Она спросила об этом с легким интересом, не больше. В ее бизнесе ложные имена – дело обычное.

Он кивнул – у него внезапно пересохло во рту, мешая говорить, – и вытащил из сумки крысу. Внезапно она дернулась в его руке, и пронзительная боль в большом пальце заставила его отшвырнуть от себя грызуна.

– Проклятье! Sacrebleu![27] Она укусила меня!

Крыса, оглушенная падением, шатаясь, будто пьяная, побежала по полу в сторону Леопольда, язык змеи стал высовываться чаще. Фабьен с криком отвращения бросила в крысу щетку для волос с серебряной ручкой. Крысу испугал стук, она подпрыгнула, упала на лапы и промчалась прямо по голове изумленного питона. Потом прошмыгнула через дверь в вестибюль, где – судя по паническому визгу, – очевидно, встретилась со служанкой, и наконец выскочила на улицу.

– Господи Иисусе и святая Дева Мария, – пробормотала мадам Фабьен, набожно перекрестясь. – Чудесное воскресение. Причем за две недели до Пасхи.

Плавание благополучно завершалось; на рассвете следующего дня показался берег Франции. Джоан увидела его – узкую темно-зеленую черточку на горизонте – и, несмотря на усталость, испытала легкий восторг.

Она совсем не спала, хотя накануне вечером неохотно спустилась вниз с наступлением темноты, завернулась в плащ и накидку, стараясь не смотреть на молодого мужчину с тенью смерти на лице. Она лежала всю ночь, прислушиваясь к храпу и стонам попутчиков, жарко молилась и в отчаянии думала, неужели молитва – это все, что она могла сделать?

Она часто гадала, неужели во всем, что с ней творилось, виновато ее имя? В детстве она гордилась им; имя было героическое, имя святого, но также имя воина. Ее мать часто говорила ей это. Едва ли мать ожидала, что это имя может принести несчастье.

Конечно, такое случается не со всеми, кто носит имя Джоан, правда? Жалко, что она больше не знала ни одной Джоан, так что спросить не могла. Хотя, если такое действительно случается со всеми, остальные тоже будут помалкивать, как и она сама.

Ты ведь не станешь ходить по улице и сообщать людям, что ты слышала голоса, которых там не было. И уж тем более что ты видела вещи, которых тоже там не было. Ясно, что не станешь.

Разумеется, она слышала про ясновидящих; кто же не слышал про них на Шотландском нагорье? И почти все ее знакомые утверждали, что видели странные знамения или предчувствовали, что Ангус Мак-Уин умер, когда прошлой зимой не вернулся домой. И никого не останавливал тот факт, что Ангус Мак-Уин был старым пьянчужкой, грязным и сумасшедшим и что неизвестно, когда он умер, в тот день или нет, не говоря уж о том, что тогда стояли морозы, даже озеро замерзло, и он не мог провалиться под лед.

Но сама она никогда не встречала ясновидящих – вот в чем загвоздка. Да и как узнаешь? Разве кто-нибудь станет говорить людям: «Вот какое дело… я ясновидящий», – а они кивнут и скажут: «О, ага, конечно; а что случится со мной в следующий вторник?» – Важнее, впрочем, то, какого дьявола…

– Ой! – В наказание за нечаянное сквернословие она больно прикусила язык и ударила ладонью по губам.

– Что такое? – спросил позади нее встревоженный голос. – Вам больно, мисс Маккимми? Э-э… то есть сестра Грегори?

– М-м! Нет. Нет, я прошто… прикушила яжык. – Она повернулась к Майклу Мюррею и осторожно дотронулась пострадавшим языком до нёба.

– Что ж, такое случается, когда говоришь сам с собой. – Он вынул пробку из бутылки, которую держал в руке, и протянул ей бутылку. – Вот, прополощите рот вот этим; хорошо помогает.

Она набрала полный рот жидкости и погоняла ее между щеками; укушенное место на языке болело, но не очень сильно. Потом проглотила, как можно медленнее, чтобы подольше лечить язык.

– Иисусе, Мария и святые ангелы, – испугалась она. – Это что, вино? – Вкус во рту так мало походил на жидкость, которую она знала и считала вином, – как яблоко с яблони обладает весьма отдаленным сходством с конскими яблоками.

– Эге, и оно очень хорошее, – скромно ответил он. – Из Германии. Хм-м… хотите еще чуточку?

Она не возражала и с удовольствием выпила еще, почти не слушая его рассказ об этом вине, как оно называется, как его делают в Германии, где он взял его… и все такое. Наконец она пришла в себя настолько, что вспомнила про хорошие манеры, и с неохотой отдала бутылку, теперь наполовину пустую.

– Благодарю вас, сэр, – чопорно сказала она. – Любезно с вашей стороны. Но вам не стоит тратить время и опекать меня; я сама со всем справлюсь.

– Эге, ну… вообще-то я это делаю не для вас, – возразил он и сам сделал приличный глоток. – А для себя.

Она подставила лицо ветру и заморгала. Он покраснел, но не от вина и не от ветра, подумала она.

– Как это?… – удивилась она.

– Ну, я вот о чем хочу вас попросить, – выпалил он и отвел взгляд в сторону. У него ярко горели скулы. – Вы помолитесь за меня? Сестра? И за мою… мою жену? За упокой ее…

– О! – воскликнула она, убитая тем, что она была так поглощена своими собственными страхами и не замечала его горя.

«Господи, считаешь себя ясновидящей, а сама не видишь, что у тебя под носом; дура ты, больше никто, эгоистичная дура». Она накрыла ладонью его руку, лежавшую на поручне, и крепко сжала, пытаясь направить в его плоть чувство Божьей милости.

– Конечно, непременно! – сказала она. – Клянусь, я буду помнить о вас каждую мессу! – На миг она задумалась, уместно ли клясться в таких случаях, но, в конце концов… – И за душу вашей бедной жены, конечно, тоже! Как… э-э… как ее звали? Чтобы я знала, что говорить, когда буду молиться на нее, – торопливо пояснила она, видя, как прищурились от боли его глаза.

– Лилиана, – ответил он так тихо, что она еле расслышала из-за ветра. – Я звал ее Лили.

– Лилиана, – старательно повторила она, стараясь выговаривать слоги так, как он. Какое нежное, милое имя, течет будто вода по камешкам в ручье. Но ты больше никогда не увидишь ручьи, с болью подумала она, но прогнала эту мысль и повернула лицо к росшему впереди берегу Франции. – Я запомню.

Он благодарно кивнул, и они стояли так какое-то время, но потом она спохватилась, что ее рука все еще лежит на его руке, и резко отдернула ее. Он с недоумением посмотрел на нее, и она выпалила – потому что как раз думала об этом:

– Какая она была? Ваша жена?

На его лице отразилась невероятная смесь эмоций. Джоан даже не могла определить, чего было больше – горя, смеха или крайнего удивления, – и внезапно поняла, как мало его истинного «я» она видела до этого.

– Она была… – Он пожал плечами и сглотнул. – Она была моя жена, – с нежностью сказал он. – Она была моя жизнь.

Ей бы надо было знать, что сказать ему в утешение, но она не знала.

Она теперь в раю, с Богом? Это была правда, Джоан надеялась на это, но все-таки понимала, что для этого молодого мужчины важно было лишь одно – что его жена сейчас не с ним.

– Что с ней случилось? – прямо спросила она вместо этого, только потому что ей показалось, будто надо что-то сказать.

Он тяжело вздохнул и вроде чуточку качнулся; он допил вино, она взяла из его руки пустую бутылку и швырнула ее за борт.

– Инфлюэнца. Все говорят, что все случилось быстро. Мне это быстрым не показалось – но все же так и было, думаю, так и было. За два дня, и Господь свидетель, что я помню каждую секунду тех страшных дней, – но все-таки мне кажется, что я потерял ее между одним биением сердца и следующим. И я – я все время ищу ее там, в том пространстве между. – Он сглотнул. – Она… она была… – Слова «с ребенком» слетели с его губ так тихо, что она еле их услышала.

– Ой, – нежно сказала Джоан, тронутая его словами. – Ой, chuisle. – «Кровь сердца» – вот что это означало, и Джоан искренне считала, что именно кровью сердца и была для Майкла его жена. Господи, она надеялась, что он не подумал, будто она имела в виду… нет, не подумал, наоборот, с благодарностью посмотрел на нее, и тугая пружина в ее позвоночнике немного расслабилась. Он все же знал, что она хотела сказать, и, казалось, был рад, что она все поняла.

Заморгав, она отвела взгляд – и увидела молодого мужчину с тенью на лице; он стоял чуть дальше, у фальшборта, опираясь на планшир. При виде него у нее перехватило дыхание в глотке.

При утреннем свете тень казалась еще темнее. Солнце уже нагревало палубу; хрупкие белые облака плыли в голубом и прозрачном французском небе, но туман все же кружился и густел, закрывая лицо молодого человека, окутывая его плечи своим серым покровом.

«Господи, подскажи, что мне делать?» По ее телу пробежал ток, она хотела подойти к молодому человеку и заговорить с ним. Но что она могла сказать? «Вы в опасности, будьте осторожны»? Он примет ее за ненормальную. Но если та опасность такая, где она не может помочь, вот как было с маленьким Ронни и волом, то какая разница, скажет она ему или нет?

Она смутно сознавала, что Майкл с любопытством глядел на нее. Он сказал ей что-то, но она не слушала его, а вместо этого пыталась понять, что творилось в ее голове. Где же эти проклятые голоса, когда тебе срочно нужен хоть один?

Но голоса упрямо молчали, и она повернулась к Майклу; у нее даже задергались мышцы на руке, так крепко она держалась за корабельные снасти.

– Простите, – сказала она. – Я слушала невнимательно. Просто задумалась об одной вещи.

– Сестра, если я могу вам чем-то помочь, вам стоит только сказать об этом, – проговорил он со слабой улыбкой. – О! Кстати, об этом, я вот что хотел сказать – я сказал вашей матушке, что, если она захочет писать вам на адрес «Фрэзер et Cie», я прослежу, чтобы вы получали письма. – Он пожал плечами: – Я ведь не знаю, какие там правила в монастыре, правда? Насчет писем из мирской среды.

Джоан тоже не знала этого и тревожилась. Услышав слова Майкла, она испытала такое облегчение, что ее лицо засветилось широкой улыбкой.

– Ой, как любезно с вашей стороны! – воскликнула она. – И если бы я могла, может, отвечать?…

Он тоже улыбнулся, обрадовавшись, что может ей чем-то помочь, и следы горя немного стерлись.

– В любое время, – заверил он. – Я прослежу. Вероятно, я мог бы…

Пронзительный крик рассек воздух. Джоан удивленно подняла глаза, решив, что это была одна из морских птиц, которые прилетели с берега и кружили над судном. Но она ошибалась. Молодой человек стоял на планшире, держась за снасти, и прежде чем она успела ахнуть, он разжал руки и исчез.

Париж

Майкл тревожился за Джоан; она сидела в карете поникшая, не глядя в окно, пока ее лица не коснулось слабое дуновение холодного ветра. Запах был такой неожиданный, что он вырвал ее из раковины, слепленной из испуга и несчастья, в которую она спряталась, оказавшись на берегу.

– Матерь Божия! – воскликнула она, зажимая нос ладонью. – Что это такое?

Майкл порылся в кармане, достал грязную тряпку, в которую превратился его носовой платок, и с сомнением посмотрел на него.

– Это городское кладбище. Извините, я не подумал…

– Moran taing.[28] – Она выхватила у него влажный платок и прижала его к лицу; ей было все равно. – Неужели французы не хоронят умерших на кладбищах?! – воскликнула она. Судя по запаху, тысячи трупов были выброшены из сырой земли и разлагались, а кружащие в небе стаи черных воронов никак не улучшали впечатление.

– Они хоронят. – Майкл обессилел – утро было ужасным, но старался держать себя в руках. – Тут повсюду болота; даже если гроб опускают в глубокую яму – хотя так бывает нечасто, – он через несколько месяцев все равно поднимается кверху. И если кладбище затапливается – а это бывает всегда при дождях, – остатки гроба разваливаются, и… – Он сглотнул, радуясь, что не завтракал. – В городе давно ведутся разговоры, что надо перенести хотя бы кости, сложить их в оссуарий, как они это называют. За городом есть старые каменоломни – вон там, – он кивнул головой, – и, возможно… но с этим так ничего и не сделали, – торопливо добавил он, зажав нос и дыша ртом. Но это ничего не меняло – дышишь ты носом или ртом, все равно воздух был такой густой, что хоть ножом режь.

Джоан выглядела больной, так же как и он, а может, и хуже; ее лицо было цвета скисшего крема. Когда матросы наконец достали из моря самоубийцу с опутавшими его ноги водорослями и вылили из него воду, Джоан стошнило, и на ее плаще так и остались следы. Длинные темные волосы были влажными и выбились из-под шляпки. Разумеется, она совсем не спала – как и он.

Он не мог везти ее в монастырь в таком виде. Возможно, монахини и не стали бы возражать, но она сама не захочет. Он протянул руку и постучал в крышу кареты.

– Monsieur?

– Au château, vite![29]

Сначала он отвезет ее домой. Крюк небольшой, в монастыре ее не ждут в какой-то определенный день или час. Она вымоется, поест и придет в себя. И если это к тому же избавит его от необходимости войти в дом одному, что ж, как говорится, доброе дело не останется без награды.

Когда они доехали до рю Тремуленс, Джоан позабыла – немного – свои многочисленные причины для огорчений. Ее захлестнул восторг – ведь она ехала по Парижу. Она еще никогда не видела так много людей в одном месте и в одно время – да и то прежде это были люди, выходившие из приходской церкви после мессы! За углом началась мостовая, сложенная из ровных, хорошо пригнанных булыжников; она была шире, чем вся река Несс, и на тех камнях стояли с обеих сторон тележки, телеги и лотки, ломившиеся от фруктов и овощей, и цветов, и рыбы, и мяса… Джоан вернула Майклу грязный носовой платок, учащенно дышала как собачка, крутила головой в разные стороны, вдыхая разом все чудесные, соблазнительные запахи.

– Вы уже выглядите чуточку лучше, – улыбнулся Майкл. – Сам он все еще был бледный, но тоже повеселел. – Вы голодная?

– Я умираю с голода! – Она бросала голодные взгляды на рынок. – Может, мы остановимся и купим яблоко? У меня есть немного денег… – Она полезла за монетами в свой чулок, но Майкл остановил ее:

– Нет, дома полно еды. Меня ждут на этой неделе, так что там все будет.

Она с тоской посмотрела на рынок, потом послушно повернула голову туда, куда он показывал, и высунулась из окна кареты, разглядывая дом, к которому они подъезжали.

– Я таких больших домов в жизни не видела! – воскликнула она.

– Нет-нет, – засмеялся он. – В Лаллиброхе он больше.

– Ну… этот зато выше, – ответила она. Так и было – добрых четыре этажа и огромная крыша из сланца, с зелеными медными швами, в которую вставлено больше дюжины стеклянных окон, и…

Она все еще пыталась сосчитать окна, когда Майкл помог ей выйти из кареты и предложил руку, чтобы вести ее к двери. Она глазела на большие тисовые деревья в бронзовых кадках и думала, сколько же сил надо потратить, чтобы содержать их в чистоте, когда почувствовала, что его рука внезапно застыла и стала словно деревянная.

Она удивленно взглянула на Майкла, потом посмотрела туда же, куда и он, – на дверь его дома. Дверь распахнулась, и по мраморным ступенькам, улыбаясь и что-то крича, спускались три человека.

– Кто это? – шепнула Джоан, наклонившись ближе к Майклу. Невысокий парень в полосатом фартуке был, должно быть, дворецким; она читала про дворецких. Но другой мужчина, джентльмен, гибкий словно ива, был одет в аби и сюртук с лимонными и розовыми полосами, а его шляпу украшало… ну, она предположила, что это перо, но готова была заплатить деньги, чтобы взглянуть на птицу, у которой такие перья. Как ни странно, она почти не обратила внимания на женщину в черном. Но теперь она заметила, что Майкл смотрел только на ту женщину.

– Ле… – начал он и сглотнул. – Ле – Леония. Леония ее имя. Сестра моей жены.

Тогда Джоан пристально посмотрела на нее, потому что, судя по виду Майкла Мюррея, он только что увидел призрак жены. Но Леония была вполне земной, стройной и хорошенькой, хотя на ее лице были заметны те же следы горя, что и у Майкла, оно казалось очень бледным под маленькой изящной треуголкой с крошечным голубым перышком.

– Мишель! – воскликнула она. – О, Мишель! – И со слезами, наполнившими ее миндальные глаза, она бросилась в его объятья.

Чувствуя себя ужасно лишней и ненужной, Джоан немного отошла и смотрела на джентльмена в сюртуке с лимонными полосами. Дворецкий тактично удалился в дом.

– Шарль Пепен, мадемуазель, – представился джентльмен, взмахнув шляпой. Взял ее руку, низко склонился над ней, и теперь она увидела на его ярком рукаве черную траурную ленту. – А votre service.[30]

– О, – сказала она, слегка зардевшись. – Хм. Джоан Маккимми. Je suis… э-э… хм…

– Скажи ему, чтобы он так не делал, – сказал внезапно тихий, спокойный голос в ее голове, и она отдернула руку, словно джентльмен укусил ее.

– Рада познакомиться. Ой, извините, – ахнула она и отвернулась. Тут ее стошнило в одну из бронзовых кадок с тисом.

Джоан опасалась, что будет неловко, если она явится в осиротевший и пустой дом Майкла, но подбадривала себя, говоря, что предложит ему утешение и поддержку, как дальняя родственница и Божья дочь. Поэтому она была раздосадована, обнаружив себя целиком и полностью вытесненной из сферы утешения и поддержки и низведенной до ничтожного положения гостьи. Да, ее вежливо обслуживали и периодически спрашивали, хочет ли она еще вина, ломтик окорока, корнишоны… но в остальном игнорировали, тогда как прислуга Майкла, свояченица и… – она не знала положение в доме Шарля Пепена, казалось, у него какие-то личные отношения с Леонией – вроде кто-то сказал, что он ее кузен? – крутились вокруг Майкла как ароматическая вода в ванне, внимательные и проворные, касались его, целовали – ну, правда, она и раньше слышала, что во Франции мужчины целуют друг друга, но невольно вытаращила глаза, когда Пепен смачно расцеловал Майкла в обе щеки и вообще суетился вокруг него.

Впрочем, она испытывала облегчение оттого, что ей не надо поддерживать беседу на французском, можно лишь говорить время от времени просто merci и s’il vous plait.[31] Это давало ей шанс справиться с нервами – и с желудком, и она была готова сказать, что вино творило чудеса, – и пристально рассмотреть месье Шарля Пепена.

«Скажи ему, чтобы он так не делал». – «А что ты имеешь в виду?» – спросила она голос. Ответа не получила, и это ее не удивило. Ее голоса не вникали в детали.

Она не могла сказать, это были женские или мужские голоса; казалось, ни те, ни другие, и еще она гадала – может, они принадлежали ангелам – ведь у ангелов нет пола, и, несомненно, это избавляет их от многих проблем. Голоса Жанны д’Арк имели обыкновение представляться, в отличие от ее голосов. С другой стороны, если голоса действительно ангельские, какой им прок говорить ей свои имена, она все равно их не поймет; так что, пожалуй, поэтому они и не трудились это делать.

Ну, так вот. Неужели нынешний голос имел в виду, что Шарль Пепен невежа? Она пристально посмотрела на него. Нет, не похож. Энергичное, приятное лицо, да и Майклу он вроде нравится – в конце концов, Майкл должен хорошо разбираться в людях, подумала она, ведь он торговец и постоянно общается с людьми.

Но что же не должен делать месье Шарль Пепен? Неужели у него на уме коварство или даже преступление? Или он собирался свести счеты с жизнью, как тот бедный дурачок, их попутчик? На ее руке до сих пор остался след от морских водорослей.

Она незаметно вытерла руку о подол платья, надеясь, что в монастыре голоса оставят ее в покое. Об этом она молилась каждый вечер перед сном. Но если этого не случится, то, по крайней мере, она сможет рассказать об этом, не боясь, что ее упекут в дурдом или побьют камнями на улице. У нее будет исповедник, насколько она знала. Может, он поможет ей понять волю Господа, наделившего ее таким даром без объяснений, что ей с ним делать.

Тем временем за месье Пепеном надо понаблюдать; может, она скажет что-нибудь Майклу перед отъездом. Но что?

Все же она с радостью видела, что Майкл был уже не такой бледный; все суетились вокруг него, кормили лакомыми кусочками, наполняли его бокал, рассказывали последние сплетни. Еще она с радостью обнаружила, что, расслабившись, в основном понимала их разговоры. Они сообщили, что Джаред – должно быть, Джаред Фрэзер, старший кузен Майкла, который основал их компанию и кому принадлежал этот дом – все еще в Германии, но его ждут в любой момент. Он прислал письмо и Майклу; где же оно? Ничего, найдется… А у мадам Нель де ля Турей была истерика, настоящая истерика, при дворе в прошлую среду, когда она столкнулась лицом к лицу с мадемуазель де Перпиньян и на той было платье такого же цвета зеленого горошка, какой носила только де ля Турей – бог весть почему, ведь она всегда выглядела от этого как сыр с плесенью, и она ударила свою служанку за то, что та сказала об этом, да так сильно, что бедная девушка отлетела и ударилась головой о зеркальную стену и разбила ее – очень дурной знак, но все разошлись во мнениях, для кого это дурной знак: для де ля Турей, служанки или де Перпиньян.

«Птицы, – сонно думала Джоан, потягивая вино. – Они похожи на веселых крошечных птичек на дереве, чирикающих все разом».

– Дурной знак для белошвейки, сшившей платье для де Перпиньян, – сказал Майкл, и слабая улыбка тронула его губы. – Когда де ля Турей выяснит, кто это. – Его глаза направились на Джоан, сидевшую с вилкой – настоящей вилкой, да еще из серебра! – в руке; ее рот был приоткрыт от стараний следить за беседой.

– Сестра Джоан – то есть сестра Грегори, – простите, что я оставил вас одну. Если вы достаточно поели, вы не хотите принять ванну, прежде чем я отвезу вас в монастырь?

Он уже приподнялся, протянул руку за звонком, и не успела она опомниться, как одна из служанок потащила ее наверх, ловко раздела и, сморщив нос от запаха снятой одежды, завернула Джоан в халат из потрясающего зеленого шелка, легкого как воздух, втолкнула в маленькую комнату, отделанную камнем, с медной ванной и потом исчезла, проговорив что-то, из чего Джоан уловила лишь слово «eau» – «вода».

Она сидела на деревянном стуле, прижимая халат к голому телу, а ее голова кружилась от выпитого вина. Она закрыла глаза и вздохнула полной грудью, пытаясь настроиться на молитву. Господь, он всюду, заверила она себя, но смутилась при мысли о том, что он сейчас тут с ней, в парижской ванной. Она еще крепче закрыла глаза и решительно начала читать молитвы по четкам, начав с «Тайны радостные».

Она закончила «Посещение Девой Марией святой Елисаветы» и только тогда немного пришла в себя. Первый день в Париже оказался совсем не таким, как она ожидала. Но все же ей надо что-то написать домой маме, непременно. Если в монастыре ей позволят писать письма.

Служанка вернулась с двумя огромными ведрами горячей воды и с чудовищным плеском опрокинула их в ванну. Следом за ней пришла еще одна, тоже с ведрами. Они подхватили Джоан, раздели и поставили в ванну, не успела она сказать первое слово «Воскресения Господа» для третьей декады.

Они говорили ей что-то по-французски, чего она не понимала, и показывали не очень понятные предметы. Она узнала маленький горшочек с мылом и показала на него, и одна из служанок тут же вылила воду ей на голову и принялась мыть ее волосы!

Она прощалась со своими волосами уже несколько месяцев, когда расчесывала их, смирившись с предстоящей потерей; то ли она сразу пожертвует ими, став новициаткой, или позже, уже послушницей, но все равно ясно, что с ними она расстанется. Шок от умелых и ловких пальцев, растиравших кожу на голове, чувственный восторг от теплой воды, лившейся по волосам, мягкая, влажная их тяжесть на груди – может, это Господь спрашивал, хорошо ли она все продумала? Знала ли она, с чем расстается?

Что ж, она знала. И она продумала. С другой стороны… она не могла остановить служанок, правда; это сочли бы за дурные манеры. Тепло воды и выпитое вино заставили кровь быстрее течь по венам; ей казалось, что ее разминают, словно ириску, растягивают, вытягивают, блестящую и падающую упругими петлями. Она закрыла глаза и пыталась припомнить, сколько «Аве Мария» ей надо прочесть в третьей декаде.

Лишь когда служанки подняли ее, розовую и распаренную, из ванны и завернули в удивительно огромное и пушистое полотенце, она резко вынырнула из своего чувственного транса. Холодный воздух напомнил ей, что вся эта роскошь – козни дьявола; наслаждаясь всем этим чревоугодием и грешным купанием, она совсем забыла про молодого мужчину, бедного, отчаявшегося грешника, который бросился в море.

Служанки ушли. Она тут же опустилась на колени на каменный пол и сбросила уютные полотенца, подставив в наказание свою голую кожу холодному воздуху.

– Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa,[32] – шептала она, стуча кулаком в грудь в пароксизме боли и сожаления. Перед глазами был утонувший молодой парень, его тонкие каштановые волосы, прилипшие к щеке, полузакрытые незрячие глаза – о какой ужасной вещи он подумал, перед тем как прыгнуть в море, раз так закричал?

Она подумала о Майкле, о выражении его лица, когда он говорил о своей бедной жене – возможно, тот самоубийца потерял дорогого ему человека и не мог жить без него?

Ей надо было поговорить с ним. В этом была бесспорная, ужасная правда. Не имело значения, что она не знала, что сказать. Она должна была довериться Богу, и он послал бы ей слова, как сделал это, когда она говорила с Майклом.

– Прости меня, Отче! – страстно проговорила она вслух. – Пожалуйста, прости меня, дай мне силы!

Она предала того бедного парня. И себя. И Господа, который дал ей этот ужасный дар предвидения зря. И голоса…

– Почему вы не сказали мне? – воскликнула она. – Вам нечего и сказать в свое оправдание? – Вот, она принимала их за голоса ангелов, а они были лишь клочками тумана, проникавшими в ее голову, бессмысленными, бесполезными… бесполезными, как и она сама, ох, Господи Иисусе…

Она не знала, долго ли стояла так на коленях, голая, полупьяная, в слезах. Она слышала приглушенный, неодобрительный писк французских служанок, которые сунули головы в комнату и так же быстро отпрянули, но не удостоила их внимания. Она не знала, правильно ли молиться за бедного самоубийцу – ведь это смертный грех, конечно же, он попал прямо в ад. Но она не могла оставить его, не могла. Почему-то она чувствовала, что отвечала за него и так беззаботно позволила ему пасть… конечно же, Господь не сочтет его полностью виноватым, раз это она должна была присмотреть за ним.

Так она и молилась, со всей энергией тела, рассудка и духа просила о милосердии. О милосердии к этому парню, к маленькому Ронни и старому пьянице Ангусу, милосердии к бедному Майклу и душе Лили, его дорогой жены, и нерожденному ребенку. И о милосердии к себе самой, недостойному сосуду Божьего промысла.

– Я исправлюсь! – обещала она, шмыгая носом и вытирая его пушистым полотенцем. – Правда, исправлюсь. Я стану храбрее. Правда.

Майкл взял подсвечник у лакея, пожелал спокойной ночи и закрыл дверь. Он надеялся, что почти-сестра-Грегори удобно устроилась; ведь он распорядился, чтобы ее поместили в главной гостевой комнате. Он был уверен, что она хорошенько выспится. Он лукаво улыбнулся: непривыкшая к вину и явно нервничавшая в незнакомой компании, она выпила почти весь графин хереса, прежде чем он заметил, и сидела на углу с рассеянным взглядом и загадочной улыбкой, напомнившей ему картину, недавно увиденную им в Версале, которую дворецкий назвал тогда «Джоконда».

Конечно же, он не мог везти ее в монастырь в таком виде и отдал ее в руки горничных. Они обе глядели на нее с опаской, словно подвыпившая монахиня – особенно опасное существо.

Он и сам выпил немало в течение дня, особенно за обедом. Они с Шарлем беседовали и пили ромовый пунш. Не говорили ни о чем конкретно, просто он не хотел остаться один. Шарль позвал его в игровые комнаты – Шарль был отъявленным игроком, – но кротко принял его отказ и просто составил ему компанию.

Только он подумал о доброте Шарля, как пламя свечи на миг затрепетало и расплылось. Майкл заморгал и тряхнул головой, как оказалось, зря; его желудок взбунтовался, протестуя против такого неожиданного движения. Майкл еле успел донести его содержимое до ночного горшка. Избавившись от выпитого и съеденного, он без сил лег на пол и прижался щекой к холодным доскам.

Нет, конечно, он мог встать и дойти до кровати. Но он не мог смириться с мыслью о холодных, белых простынях, о таких круглых и гладких подушках, словно на них никогда не лежала голова Лили, а кровать никогда не знала тепла ее тела.

Слезы текли по его переносице и капали на пол. Послышался цокот коготков, из-под кровати вылез Плонплон, лизнул его в лицо и заскулил. Майкл сел, прислонившись плечом к кровати, с мопсом на одной руке, и потянулся к графину с портвейном, который оставил дворецкий – по его просьбе – рядом на столике.

Запах был ужасный. Ракоши закрыл нижнюю половину лица шерстяным шарфом, но вонь все равно просачивалась, липла к гортани, ему даже не помогало то, что он дышал ртом. Стараясь вдыхать как можно меньше воздуха, он осторожно пробирался по краю городского кладбища, светя себе под ноги узким лучом темного фонаря. Каменоломня находилась далеко от погоста, но при восточном ветре вонь долетала и туда.

Известняк не добывали здесь уже много лет; ходили слухи, что тут водилась нечистая сила. Так и было. Ракоши знал это точно. Чуждый религии – он был философом и естествоиспытателем, верил в силу разума, – он все-таки невольно перекрестился, ступая на ступени лестницы, которая вела вниз, в шахту, в зловещие недра каменоломни.

Но слухи о призраках, демонах и ходячих мертвецах, по крайней мере, отпугивали всех желающих исследовать странный свет, мерцавший в подземных штольнях каменоломни, если его вообще кто-либо замечал. Хотя на всякий случай… Ракоши раскрыл сумку из мешковины, все еще вонявшую крысами, и вытащил пучок уранинитовых факелов и шелковую клеенку, содержавшую несколько локтей ткани, пропитанной селитрой, солями поташа, голубого купороса, ярь-медянкой, маслом сурьмы и еще несколькими интересными веществами из его лаборатории.

Голубой купорос он нашел по запаху и плотно намотал ткань на головку одного факела, затем – тихонько насвистывая – сделал еще три факела, каждый пропитанный разными солями. Он любил эту часть ритуала, такую простую и удивительно прекрасную.

С минуту он постоял, прислушиваясь, но уже давно стемнело, и единственным шумом были сами звуки ночи – кваканье лягушек в далеких болотах возле кладбища и шелест весенней листвы. Несколько хибарок стояли в полумиле от него, и только в одной из дыры для дыма в крыше тускло мерцал огонь. Даже жаль, что никто, кроме него, не увидит этого. Он достал из упаковочного тряпья маленький глиняный тигель и коснулся углем факела, обмотанного тканью. Замигало крошечное зеленое пламя, словно змеиный язык, и тут же вспыхнул яркий шар призрачного цвета.

Он усмехнулся при виде такого зрелища, но нельзя было терять времени; факелы горят не вечно, надо сделать работу. Он привязал сумку к поясу и, держа в одной руке тихо потрескивавший зеленоватый огонь, стал спускаться в темноту.

Внизу он постоял у лестницы и глубоко вздохнул. Воздух был чистый, пыль осела. Тут давно никого не было. Тусклые белые стены отсвечивали под зеленым пламенем мягким, жутковатым светом; перед ним открылся зев штольни, черный, как душа убийцы. Даже хорошо зная это место, даже с факелом в руке, он все равно с трудом заставил себя войти.

«Может, смерть выглядит именно так?» – подумал он. Черная пустота, в которую ты входишь с крошечной крупицей веры в руке? Он сжал губы. Что ж, он делал это и раньше, хоть и не так долго. Но ему не нравилось, что в эти дни мысль о смерти постоянно сидела в уголках его сознания.

Штольня была широкая, тут могли идти рядом два человека, а кровля достаточно высокая. Грубо вырубленный известняк лежал в тени, и факел едва его касался. Боковые штольни были более узкими. Он стал считать штольни с левой стороны и невольно ускорил шаги, когда проходил четвертую. Там это и лежало, в боковом туннеле, поворот налево, потом еще налево – или это «widdershins», как это называют англичане, движение против часовой стрелки, против солнца? Он вспомнил, что так это называла Мелизанда, когда привела его сюда.

Шестая. Факел уже начал мигать, он вытащил из сумки другой и зажег от первого, а тот бросил на землю у входа в боковой туннель, оставив его гореть и дымиться, от дыма у него запершило в горле. Он знал дорогу, но даже при этом было полезно оставлять заметки тут, в царстве вечной ночи. В шахте были глубокие залы. В одном, дальнем, на стенах были странные рисунки несуществующих животных, изображенных с поразительной живостью, как будто они могли спрыгнуть со стены и убежать в любой момент. Иногда – редко – он проходил весь путь до потрохов земли, просто чтобы посмотреть на них.

Новый факел горел теплым светом природного огня, а белые стены теперь стали розоватыми, как и грубоватый рисунок на сюжет Благовещения в конце этого коридора. Ракоши не знал, чья рука создала рисунки, встречавшиеся в разных местах каменоломни – большинство были на религиозную тему, немногие подчеркнуто нет, – но все были полезными. В стене возле Благовещения было железное кольцо, и он вставил туда факел.

Повернись спиной к Благовещению, потом три шага… Он топнул ногой, вслушиваясь в слабое эхо, и нашел его. В сумке он принес совок и через считаные минуты откопал лист олова, закрывавший его тайник.

Тайник был квадратный, три фута шириной и три глубиной – всякий раз, глядя на этот совершенный куб, Ракоши испытывал удовлетворение, потому что любой алхимик был заодно и нумерологом. Тайник был обшит досками и заполнен наполовину, лежавшие там вещи были завернуты в мешковину или полотно, все они были такие, которые не понесешь открыто по улицам. Ему пришлось немного повозиться, развертывая и завертывая упаковку, пока он искал то, что ему нужно. Мадам Фабьен выставила жесткие, но справедливые условия: по двести экю в месяц сроком на четыре месяца за гарантированное эксклюзивное пользование услугами Мадлен.

Четырех месяцев наверняка хватит, размышлял он, нащупывая сквозь ткань круглые предметы. Вообще, он думал, что и одной ночи будет достаточно, но его мужская гордость отступала перед благоразумием ученого. И если даже… всегда существует шанс раннего выкидыша; он хотел быть уверенным, что ребенок будет, прежде чем выполнять новые эксперименты с пространством между временами. Если он будет знать, что часть его самого – кто-то с его странными способностями – останется, просто на всякий случай, в этом времени…

Он мог чувствовать это тут, где-то в давящей тьме за его спиной. Он понимал, что сейчас не мог это слышать; оно безмолвствовало, кроме дней солнцестояния и равноденствия, когда ты действительно входил в него… но он ощущал звук его своими костями, и поэтому его руки дрожали, когда он возился с тряпьем.

Блеск серебра, золота. Он выбрал две золотые табакерки, филигранное ожерелье и – после некоторых колебаний – маленький серебряный поднос. «Почему пустота не воздействует на металл?» – удивился он в тысячный раз. Действительно, если с тобой золото или серебро, тебе легче путешествовать во времени – или, по крайней мере, ему так казалось. Мелизанда говорила ему, что это так. Но драгоценные камни всегда разрушались в пути сквозь время, хотя и давали максимальный контроль и защиту.

Отчасти это было понятно; все знали, что самоцветы обладают специфической вибрацией, которая соотносится с небесными сферами, а сами сферы, конечно, влияют на землю. Как наверху, так и внизу. Но все же он не понимал, как вибрации влияли на пространство, портал… на это. Мысли об этом вызвали в нем желание, потребность потрогать их, убедить самого себя, и он отложил в сторону свертки, стал рыть в левом углу тайника, где, если нажать на определенную шляпку гвоздя, одна доска отделялась и плавно поворачивалась на шпинделях. Он сунул руку в темную щель, нащупал маленький замшевый мешочек, и, как только прикоснулся к нему, чувство неуверенности немедленно рассеялось.

Он развязал мешочек и высыпал на ладонь его разноцветное содержимое, сверкавшее в темной тени: яркую белизну бриллиантов, лавандовые и фиолетовые аметисты, золотое сияние топазов и цитринов. Достаточно?

Достаточно, чтобы перенестись назад, – это точно. Достаточно, чтобы с некоторой точностью управлять собой, выбрать, насколько далеко он окажется. Но достаточно ли, чтобы перенестись вперед?

Он взвесил на ладони сверкающую пригоршню и осторожно высыпал их назад. Нет, еще не пора. Но у него пока было время на поиски; он никуда не собирался как минимум четыре месяца. Пока он не убедится, что у Мадлен все хорошо и что она носит в своем чреве его ребенка.

– Джоан, – Майкл взял ее за локоть, удерживая, чтобы она не выпрыгнула из кареты. – Вы уверены? Ну, если вы не вполне чувствуете себя готовой, оставайтесь в моем доме, пока не…

– Я готова. – Она не глядела на него, а ее лицо было бледным, словно брусок свиного жира. – Пожалуйста, позвольте мне уйти.

Он с неохотой отпустил ее руку, но настоял, что пойдет с ней и позвонит в колокольчик у ворот, а там все объяснит привратнице. Но все это время он чувствовал, как она дрожала словно бланманже. Что это, страх или вполне понятные нервы? Он и сам чувствовал себя немного странно, ведь произошли такие перемены, начало новой жизни, так отличающейся от всего, что было прежде.

Привратница ушла за монахиней, отвечающей за новициаток, новеньких, и оставила их в маленьком дворике возле ворот. Оттуда он видел освещенный солнцем двор с аркадой вдоль дальней стороны, а справа обширный сад и огород. Слева высилось здание больницы, которую содержал орден, а за ним другие монастырские постройки. Место красивое, подумал он, надеясь, что ее страхи рассеятся при виде такого благолепия.

Она всхлипнула. Он встревожился, увидев, что по ее щекам текло что-то, похожее на слезы.

– Джоан, – тихо сказал он и протянул ей свой свежий носовой платок. – Не бойтесь. Если я вам понадоблюсь, пошлите за мной в любое время, и я приеду. И насчет писем я говорил серьезно.

Он хотел добавить что-то еще, но тут вернулась привратница с сестрой Евстасией, которая встретила Джоан с материнской добротой. Кажется, это утешило девушку, потому что она всхлипнула, выпрямилась и, сунув руку в карман, вынула маленький, сложенный квадратик, очевидно, заботливо сохраненный во время поездки.

– J’ai une lettre,[33] – сказала она на неуверенном французском. – Pour Madame le… pour… мать-настоятельница? – еле слышно сказала она. – Мать Хильдегарда?

– Oui?[34] – Сестра Евстасия взяла записку с такой же бережностью, с какой она была отдана.

– Это от… нее, – сказала Джоан Майклу. У нее иссяк запас французских слов. Она по-прежнему не смотрела на него. – От папиной… э-э… жены. Ну, вы знаете. Клэр.

– Господи Иисусе! – выпалил Майкл, заставив привратницу и сестру Евстасию с укором посмотреть на него.

– Она сказала, что была подругой матери Хильдегарды. И если она еще жива… – Она бросила взгляд на сестру Евстасию, вероятно, понимавшую ее слова.

– О, мать Хильдегарда, конечно, жива, – заверила она Джоан по-английски. – И ей, несомненно, будет интересно поговорить с вами. – Она сунула записку в свой вместительный карман и протянула руку. – Итак, моя дорогая девочка, если вы готовы…

– Je suis prêt,[35] – ответила Джоан дрожащим голосом, но с достоинством. Так Джоан Маккимми из Балриггана вошла в ворота монастыря Ангелов, сжимая в кулаке чистый носовой платок Майкла Мюррея и ощущая запах душистого мыла его умершей жены.

Майкл отпустил карету и беспокойно бродил по городу. Ему не хотелось возвращаться домой. Он надеялся, что монахини будут добры к Джоан, надеялся, что она приняла верное решение.

Конечно, утешал он себя, какое-то время она еще не будет монахиней. Он не знал, сколько проходило времени от поступления в монастырь до пострига в монахини, когда произносился обет бедности, целомудрия и послушания, но уж не меньше нескольких лет. У нее еще будет время убедиться, что она хочет этого. И она была, по крайней мере, в безопасном месте. Взгляд, полный ужаса и огорчения, который она бросила через ворота монастыря, все еще преследовал его. Он шел к реке, где вечерний свет отражался в воде словно в бронзовом зеркале. Рыбаки устали, дневные крики затихли. При таком освещении отражение лодок, скользивших домой, казалось более реальным, чем сами лодки.

Он удивился тому письму и гадал, имело ли оно какое-то отношение к огорченному состоянию Джоан. Он и не знал, что жена его дяди была как-то связана с монастырем Ангелов – хотя теперь он порылся в памяти и вспомнил, как Джаред упоминал, что дядя Джейми недолго, еще до Восстания, работал в Париже в винной торговле. Он предположил, что Клэр тогда, возможно, и познакомилась с матерью Хильдегардой… но все это было еще до его рождения.

При мысли о Клэр он ощутил странное тепло; вообще-то он не мог думать о ней как о своей тетке, хотя она была ею. Он провел с ней в Лаллиброхе не так много времени – но не мог забыть тот момент, когда она встретила его в дверях, одна. Кратко поздоровалась и, повинуясь импульсу, обняла. И он мгновенно почувствовал облегчение, словно она сняла тяжесть с его сердца. Или, может, вскрыла нарыв в его душе, как могла вскрыть на его заднице.

При мысли об этом он невольно улыбнулся. Он не знал, кто она – в Лаллиброхе кто-то считал ее ведьмой, а кто-то ангелом, но в большинстве мнения осторожно склонялись к определениям «фейри» – «фея», поскольку Старый народец был опасным, и все старались не говорить о нем слишком много, – но она ему нравилась. Отцу и Молодому Йену тоже, а это много значило. И дяде Джейми, конечно, – хотя все говорили, что дядя Джейми околдован. Майкл усмехнулся. Эге, если любить собственную жену было следствием колдовства.

Если бы кто-нибудь за пределами их семьи знал, что она им говорила… Он прогнал эту мысль. Этого он не мог забыть, но думать не хотел. Про кровь, текущую по сточным канавам Парижа. Он невольно посмотрел вниз, но канавы были полны обычным ассортиментом отбросов, дохлыми крысами и кусками пищи, слишком испорченными, чтобы на них позарились даже уличные попрошайки.

Он шел, медленно пробираясь по многолюдным улицам, мимо Нотр-Дама и Тюильри. Если он много ходил, то иногда ему удавалось заснуть без дюжины бокалов вина.

Он вздохнул и, работая локтями, пробрался сквозь группу бродячих музыкантов, толпившихся у таверны, потом повернул к рю Тремулен. В иные дни его голова была похожа на тропу среди ежевики: колючки впивались в него, куда бы он ни повернул, и невозможно было выбраться из зарослей.

Париж – небольшой город, но сложный, в нем есть места, где всегда можно погулять. Майкл пересек площадь Согласия, думая о том, что говорила им Клэр, и мысленно видя высокую тень от ужасной машины.

Джоан обедала рядом с матерью Хильдегардой, такой древней и святой, что девушка боялась даже дышать слишком сильно, а то вдруг преподобная мать-настоятельница рассыплется на крошки словно черствый круассан и душа ее полетит на небо прямо у нее на глазах. Впрочем, мать Хильдегарда невероятно обрадовалась письму, которое привезла Джоан, у нее даже слегка порозовело лицо.

– От моей… э-э… – Святые Марфа, Мария и Лазарь, как по-французски «мачеха»? – Э-э… жена моего… – Не знала она и как перевести «отчим»! – Жена моего отца, – нерешительно закончила она.

– Ты дочка моей милой подруги Клэр! – воскликнула монахиня. – И как она поживает?

– Бонни, э-э… то есть bon, когда я видела ее в последний раз, – ответила Джоан и потом попыталась что-то объяснить, но вокруг нее все говорили очень быстро по-французски, и она замолчала и взяла бокал вина, который предложила ей мать Хильдегарда. Так она станет пьяницей задолго до того, как примет постриг, подумала она и, пытаясь спрятать свое покрасневшее лицо, нагнулась и погладила крошечную собачку настоятельницы, пушистое, добродушное существо цвета жженого сахара по кличке Бутон.

Благодаря то ли вину, то ли доброте настоятельницы она немного успокоилась. Мать Хильдегарда приветствовала ее в общине и в конце трапезы поцеловала в лоб, а потом отправила с сестрой Евстасией осматривать монастырь.

И вот она лежала на узкой кровати в дортуаре, слушая дыхание дюжины других новициаток. Ей казалось, что она в коровнике – такой же теплый, влажный воздух, только без запаха навоза. Ее глаза наполнились слезами, когда внезапно и живо ей представился их каменный коровник в Балриггане. Но она прогнала слезы и плотно сжала губы. Несколько девушек тихонько рыдали, тоскуя по дому и семье, но она не хотела быть такой, как они. Она была старше многих из них – некоторым было не больше четырнадцати, – и она обещала Господу, что будет держаться.

День прошел неплохо. Сестра Евстасия была очень добра. Она провела ее и парочку других новеньких по территории монастыря, показала большой сад с лекарственными травами, фруктами и овощами для кухни, храм, где шесть раз в день служили молебны плюс мессу по утрам, хлевы и кухни, где они будут поочередно работать, и большую больницу Ангелов – главное место трудов в монастыре. Они видели больницу только снаружи, внутрь они пойдут завтра, когда сестра Мари-Амадеус объяснит им их обязанности.

Это было нелегко, конечно, – все-таки она понимала только половину того, что ей говорили люди, и была уверена по выражению их лиц, что они понимали еще меньше из того, что она пыталась им сказать, – но замечательно. Ей нравились духовная дисциплина, часы молитвы с ощущением покоя и единения, которое нисходило на сестер, когда они вместе пели и молились. Нравились строгая красота храма, потрясающая элегантностью, тяжелые линии гранита и грация резьбы по дереву, легкий запах ладана в воздухе, словно дыхание ангелов.

Новициатки молились вместе со всеми, только не пели. Их будут учить музыке – как чудесно! В юности мать Хильдегарда была, по слухам, знаменитой музыкантшей и считала музыку одной из самых важных форм молитвы.

Мысль о новых вещах, которые она увидела, и о тех, что еще предстояло увидеть, отвлекли ее – чуточку – от воспоминаний о голосе матери, о ветре с пустоши, о… Она торопливо прогнала такие мысли и взяла в руки новые четки, тяжелые, с гладкими деревянными бусинами, приятные на ощупь и успокаивающие.

Самое главное, тут был покой. Она совсем не слышала голоса, не видела ничего странного или тревожащего. Она была не настолько дурочкой, чтобы поверить, что она избавилась от своего опасного дара, но, по крайней мере, тут ей могли помочь, если… когда… все это вернется.

И по крайней мере, она уже знала достаточно латынь, чтобы правильно произносить святые молитвы. Ее тут научили.

– Ave, Maria, – прошептала она, – gratia plena, Dominus tecum,[36] – и закрыла глаза. Тоска по дому затихла, когда четки медленно и бесшумно заскользили под ее пальцами.

На следующий день

Майкл Мюррей стоял в проходе винного склада, страдая от жестокого похмелья. Он проснулся с ужасной мигренью, потому что выпил накануне много всего на пустой желудок, и хотя головная боль уже отступила и лишь слабо пульсировала в затылке, ему все равно казалось, будто его растоптали и бросили умирать. Его кузен Джаред, владелец «Фрэзер et Cie», поглядел на него холодным взглядом бывалого человека, покачал головой, вздохнул, но ничего не сказал, лишь забрал список из его бесчувственных пальцев и стал считать сам.

Лучше бы уж Джаред упрекнул его. Все жалели его, ходили вокруг него на цыпочках. И словно мокрая повязка на рану, их забота лишь растравляла боль от потери Лили. Появление Леонии тоже не помогало – да, она была очень похожа на Лили внешне, но по характеру совсем другая. Она говорила, что они должны поддерживать и утешать друг друга, что она будет часто приезжать в его дом. А ему на самом деле хотелось, чтобы она просто исчезла, хотя он и стыдился такой мысли.

– Как там маленькая монахиня? – Голос Джареда, как всегда, сухой и деловитый, вырвал его из терзающих и туманных мыслей. – Ты проводил ее в монастырь? Все нормально?

– Угу. Ну… угу. Более-менее. – Майкл выдавил из себя слабую улыбку. Этим утром ему не слишком хотелось думать и о сестре Грегори.

– Что ты дал ей с собой? – Джаред протянул список Умберто, итальянцу, отвечавшему за этот склад, и пристально посмотрел на Майкла. – Надеюсь, не новую риоху, которая у тебя не пошла?

– А-а… нет. – Майкл старался сфокусировать внимание. У него кружилась голова от фруктовых испарений из бочек, в которых зрело вино. – Я пил мозель. В основном. И чуточку ромового пунша.

– О, понятно. – Старческие губы Джареда скривились. – Разве я не говорил тебе, чтоб ты не мешал вино с ромом?

– Ну, говорил раз двести, не больше. – Джаред шел по узкому проходу, и Майкл волей-неволей поспевал за ним. По обе стороны от них громоздились до потолка бочки.

– Ром – демон. А виски – виртуозное утешение, – изрек Джаред, останавливаясь возле стеллажа с небольшими черными бочонками. – Если виски хорошо сделано, оно никогда тебя не подведет. Кстати… – он постучал по донышку одного бочонка, и он издал резонирующий и глубокий звук «туннк», говоривший, что бочонок полон, – что это? Он прибыл из доков сегодня утром.

– О, ай… – Майкл подавил отрыжку и болезненно улыбнулся. – Это, кузен, uisge baugh, в память о моем отце. Йен Аластер Роберт Маклеод Мюррей и дядя Джейми сделали его зимой. Они решили, что тебе понравится маленький бочонок для твоего персонального употребления.

Джаред поднял брови и бросил искоса быстрый взгляд на Майкла. Потом повернулся и посмотрел на бочонок, нагнулся и понюхал паз между крышкой и клепками.

– Я пробовал, – заверил его Майкл. – Не думаю, что ты отравишься. Но, пожалуй, его не мешает выдержать пару годков.

Джаред издал странный звук горлом, а его рука нежно погладила выпуклый бок бочонка. Так он постоял пару мгновений, словно молился, потом внезапно повернулся и обнял Майкла. Он хрипло дышал, охваченный горем. Он был на годы старше, чем отец Майкла и дядя Джейми, и знал обоих всю их жизнь.

– Мне жалко твоего отца, парень, – буркнул он и отпустил Майкла, похлопав его по плечу. Посмотрел на бочонок и горько вздохнул. – Скажу тебе, что виски получится отменное. – Он замолк, медленно дыша, потом кивнул, словно принял какое-то решение.

– Я тут вот что придумал, a charaid, дружище. После того как ты уехал в Шотландию, я все думал и прикидывал, и теперь, когда у нас родственница в монастыре, так сказать… Пойдем со мной в контору, и я расскажу тебе.

На улице было холодно, но в мастерской ювелира уютно, словно в чреве матери: фарфоровая печь пульсировала от жара, на стенах висели вязаные шерстяные драпировки. Ракоши поскорее развязал шерстяной шарф. Нельзя потеть в помещении: пот охлаждал, но когда ты снова выходил на улицу, то сразу понимал, что в лучшем случае у тебя будет грипп, а в худшем плеврит или пневмония.

Сам Розенвальд был в комфортной рубашке и сюртуке, но даже без парика – его голый череп согревал лиловый тюрбан. Короткие пальцы ювелира гладили изгибы подноса из восьми лепестков, перевернули его – и замерли. Ракоши почувствовал спиной холодок опасности и принял непринужденный, уверенный в себе вид.

– Могу я вас спросить, месье, откуда у вас эта вещь? – Розенвальд поднял на него глаза, но на лице старого ювелира не было и следа обвинения – только осторожный восторг.

– Наследство, – ответил Ракоши с серьезным и невинным видом. – Мне оставила его старая тетка – и еще несколько других вещиц. А что, поднос стоит больше, чем серебро, из которого он сделан?

Ювелир раскрыл рот, потом закрыл и посмотрел на Ракоши. «Интересно, честный ли он? – с интересом подумал Ракоши. – Он уже сказал мне, что это нечто особенное. Объяснит ли он мне почему, в надежде получить и другие предметы? Или солжет, чтобы купить поднос подешевле?» У Розенвальда была хорошая репутация, но ведь он еврей.

– Поль де Ламери, – с пиететом пояснил Розенвальд, проведя указательным пальцем по авторскому клейму. – Это изделие Поля де Ламери.

По позвоночнику Ракоши пробежал ужас. Merde![37] Он принес на продажу не ту вещь!

– Правда? – спросил он, изображая любопытство. – Это что-то означает?

«Это означает, что я идиот», – подумал он и был уже готов выхватить у ювелира поднос и убежать. Но старик унес его под лампу, чтобы рассмотреть внимательнее.

– Де Ламери был одним из лучших ювелиров, работавших в Лондоне – возможно, и в мире, – пробормотал Розенвальд, словно говорил сам с собой.

– В самом деле? – вежливо отозвался Ракоши. Он все-таки вспотел. Nom d’une pipe! Черт побери! Впрочем, постой – Розенвальд сказал «был». Значит, де Ламери умер, слава те господи! Возможно, герцог Сандрингем, у которого я украл поднос, тоже умер? И он с облегчением перевел дух.

Он никогда не продавал что-либо приметное в течение ста лет после его приобретения – таков был его принцип. Он выиграл другой поднос в карты у богатого купца в Нидерландах в 1630 году, а этот украл в 1745 году – слишком недавно, чтобы не волноваться. И все же…

Его размышления прервал звон серебряного колокольчика над дверью: вошел молодой мужчина и снял шляпу, обнажив темно-рыжие волосы. Одет он был à la mode и обратился к ювелиру на превосходном французском с парижским акцентом, но на француза он не был похож. Длинноносый, с чуть раскосыми глазами. Лицо казалось знакомым, но все же Ракоши был уверен, что никогда прежде не видел этого человека.

– Пожалуйста, сэр, продолжайте, – сказал с вежливым поклоном молодой человек. – Я не хотел вас прерывать.

– Нет-нет, – ответил Ракоши, шагнув вперед, и показал мужчине на стойку ювелира! – Мы с месье Розенвальдом просто обсуждали стоимость этой вещицы. Мне еще надо подумать. – Он протянул руку и схватил поднос, почувствовав себя немного лучше. Он колебался: если он решит, что продавать поднос слишком рискованно, то сможет спокойно уйти, пока Розенвальд будет заниматься с рыжеволосым мужчиной.

Казалось, еврей удивился, но после секундного замешательства кивнул и повернулся к молодому человеку, который представился как Майкл Мюррей, виноторговец, партнер в «Фрэзер et Cie».

– Я полагаю, что вы знакомы с моим кузеном Джаредом Фрэзером?

Круглое лицо Розенвальда немедленно просияло.

– О, разумеется, сэр! Человек с самым изысканным вкусом и острым глазом. Я сделал по его заказу кувшин для вина с мотивом из подсолнухов, еще и года не прошло!

– Я знаю, – улыбнулся молодой человек; от улыбки его глаза прищурились, а на щеках появились морщинки, и в мозгу Ракоши снова зазвенел колокольчик узнавания. Но услышанное имя ничего ему не говорило – только лицо, да и то смутно. – У моего дяди есть еще один заказ, если вы не возражаете.

– Я никогда не отказываюсь от честной работы, месье. – Судя по удовольствию на румяном лице ювелира, честная работа, да еще хорошо оплаченная, его вполне устраивала.

– Что ж, тогда – позвольте? – Молодой человек вынул из кармана сложенный лист бумаги, но при этом посмотрел на Ракоши, вопросительно подняв брови. Ракоши кивнул ему, чтобы тот продолжал, а сам стал разглядывать музыкальный ящик, стоявший в комнате – массивный предмет величиной с коровью голову, украшенный почти обнаженной нимфой, одетой в легчайшую золотую тунику и танцующую на грибах и цветах в компании с большой лягушкой.

– Потир,[38] – объяснял Мюррей, положив бумагу на стойку. Краем глаза Ракоши увидел на нем список имен. – Это дар в храм монастыря Ангелов в память о моем покойном отце. Моя молодая кузина только что ушла в этот монастырь, – сообщил он. – Поэтому месье Фрэзер счел это место самым подходящим.

– Превосходный выбор. – Розенвальд взял список. – И вы хотите, чтобы на потире были написаны все эти имена?

– Да, если вы сможете.

– Месье! – Розенвальд обиженно всплеснул руками, ведь была задета его профессиональная честь. – Это дети вашего отца?

– Да, в самом низу. – Мюррей склонился над стойкой и, водя пальцем по строчкам, медленно и внятно прочел иностранные имена. – Наверху имена моих родителей: Йен Аластер Роберт Маклеод Мюррей и Джанет Флора Арабелла Фрэзер Мюррей. А теперь я – то есть мы – хотим вставить еще эти два имени: Джеймс Александер Малкольм Маккензи Фрэзер и Клэр Элизабет Бошан Фрэзер. Это мои дядя и тетя. Дядя был очень дружен с моим отцом, – пояснил он. – Почти как брат.

Он продолжал говорить что-то еще, но Ракоши не слушал. Он схватился за край стойки, в глазах у него все замелькало, даже показалось, что нимфа усмехнулась ему.

Клэр Фрэзер. Так звали ту женщину, а ее муж, Джеймс, был родом из Шотландии. Так вот кого напомнил ему этот молодой мужчина, хотя тот был не таким видным, как… Но La Dame Blanche![39] Это была она, точно она.

И в следующее мгновение ювелир подтвердил это, резко отпрянув от листа с именами, словно одно из них могло выпрыгнуть из строки и укусить его.

– Это имя… принадлежит вашей тетке? А она и ваш дядя жили когда-нибудь в Париже?

– Да, – ответил Мюррей, слегка удивившись. – Может, лет тридцать назад – но совсем недолго. Вы знали ее?

– Э-э, не скажу, что я был лично знаком, – ответил Розенвальд с хитрой улыбкой. – Но она была… известна в городе. Люди называли ее La Dame Blanche.

Мюррей заморгал, явно удивленный.

– Правда? – Он выглядел скорее огорченным.

– Да, но это было очень давно, – поспешно проговорил Розенвальд, явно подумав, что сказал лишнее. Он махнул рукой на заднюю комнату: – Минуточку, месье. Вообще-то, у меня уже есть потир, не желаете ли взглянуть? И еще дискос.[40] Если вы возьмете обе вещи, мы можем договориться о скидке. Они делались для клиента, который неожиданно скончался, я тогда еще не успел закончить потир, так что там почти нет декора – много места для имен. Может, мы напишем хм… ваших дядю и тетю на дискосе?

Мюррей кивнул, заинтересовавшись, и, следуя жесту Розенвальда, обогнул стойку и прошел за стариком в заднюю комнату. Ракоши сунул поднос из восьми лепестков под мышку и тихо вышел. В его голове роились бесчисленные вопросы.

Джаред поглядел на Майкла, покачал головой и склонился над своей тарелкой.

– Я не пьян! – выпалил Майкл и опустил пылающее лицо. Но даже так он чувствовал, как глаза кузена сверлили его макушку.

– Сейчас нет. – Голос Джареда звучал спокойно, почти ласково, в нем не слышалось обвинений. – Но ты напился накануне. Ты не прикоснулся к обеду, да и лицо у тебя будто испорченный воск.

– Я… – Слова застряли в его глотке. Угри под чесночным соусом. Запах от этого кушанья. Он вскочил со стула, не зная, то ли его стошнит, то ли из его глаз хлынут слезы.

– У меня нет аппетита, кузен, – с трудом проговорил он и отвернулся. – Прости.

Он хотел уйти, но колебался слишком долго, ему не хотелось подниматься в спальню, где больше нет Лили, но и не хотелось выбегать на улицу, чтобы не показаться вздорным. Джаред встал и с решительным видом подошел к нему.

– Я и сам не слишком голоден, a charaid, дружище, – сказал Джаред, взяв его под руку. – Пойдем, посиди со мной немного, выпьешь. Это успокоит твою душу.

Ему не очень хотелось, но больше он ничего не мог придумать и через несколько минут уже сидел перед душистым огнем, в котором потрескивали поленья из старых яблонь, с бокалом отцовского виски, и тепло от обеих приятностей растворяло стеснение в его груди и глотке. Он понимал, что это не лечило его горе, но зато позволяло ему дышать.

– Хорошая штука, – сказал Джаред, осторожно, но одобрительно нюхая виски. – Даже в таком виде, без выдержки. А уж через пару лет вообще будет чудо.

– Угу. Дядя Джейми знает в этом толк. Он сказал, что много раз делал виски в Америке.

Джаред засмеялся.

– Твой дядя Джейми всегда знает свое дело, – сказал он. – Вот только это знание не спасает его от неприятностей. – Он поерзал, устраиваясь поудобнее в своем старом кожаном кресле. – Если бы не восстание, он скорее всего остался бы тут, со мной. Да-а… – Старик вздохнул с сожалением и поднял свой бокал, рассматривая его содержимое. Жидкость все еще была почти такая же светлая, как вода – ее выдерживали лишь несколько месяцев, – но у нее был чуть вязкий вид хорошего, крепкого спирта, словно она могла ненароком выползти из бокала.

– Если бы он остался, тогда меня, думаю, тут бы не было, – сухо заметил Майкл.

Джаред удивленно посмотрел на него.

– Ох! Я вовсе не имел в виду, что ты плохая замена для Джейми, парень. – Он лукаво улыбнулся, и у него увлажнились глаза. – Вовсе нет. Ты самое лучшее, что у меня было. Ты и милая малышка Лили и… – Он кашлянул. – Я… ну, я не могу сказать что-либо, что может помочь, ясное дело. Но… так будет не всегда.

– Не всегда? – уныло пробормотал Майкл. – Что ж, посмотрим. – Между ними повисло молчание, нарушавшееся только шипением и потрескиванием огня. Упоминание Лили было для него болезненным, словно когти совы впивались в его грудную клетку, и он сделал большой глоток виски, чтобы заглушить боль. Может, Джаред был прав, посоветовав ему именно виски. Оно помогало, но недостаточно. И его действие длилось недолго. Он устал просыпаться с горем и головной болью.

Прогнав мысли о Лили, он заставил себя переключиться на дядю Джейми. Он тоже потерял жену, и это, судя по всему, что Майкл видел потом, разорвало пополам его душу. Потом она вернулась к нему, и он преобразился. Но в промежутке… он выдержал. Он нашел способ выжить.

Мысль о тете Клэр принесла ему легкое утешение: сейчас он старался не думать о том, что она сказала семье, кем была и где пропадала те двадцать лет, когда исчезла. Братья и сестры говорили потом между собой об этом. Молодой Джейми и Китти не поверили ни одному слову, Мэгги и Дженет сомневались – но Молодой Йен верил всему, и это много значило для Майкла. А она глядела на него – прямо на него, – когда рассказывала, что случится в Париже. И сейчас, вспоминая, он испытывал такой же легкий трепет ужаса. «Террор. Вот как это будет называться и вот что будет. Людей будут арестовывать без вины и обезглавливать на площади Согласия. Улицы обагрятся кровью, и никто – никто – не будет в безопасности».

Он взглянул на кузена. Джаред был старый человек, но все еще достаточно крепкий. Майкл понимал, что он ни за что не сможет убедить Джареда покинуть Париж и продать свой бизнес. Но пока еще остается какое-то время – если тетя Клэр была права. Не нужно сейчас об этом думать. Но она, кажется, так уверенно, словно ясновидящая, говорила обо всем, словно смотрела на все случившееся уже из более позднего, безопасного времени.

И все же она вернулась из того безопасного времени, чтобы снова быть с дядей Джейми.

Тут его посетила безумная фантазия, что Лили не умерла, а лишь улетела в далекое время. Он не мог ее видеть, прикасаться к ней, но знал, что она жива и что-то делает… может, именно такая вера, уверенность и помогли дяде Джейми держаться. Он с трудом сглотнул.

– Джаред, – сказал он, прочистив глотку. – Что ты думаешь о тете Клэр? Когда она жила тут?

Джаред удивился, но опустил бокал на колено и в раздумье выпятил губы.

– Она была красавицей, скажу я тебе, – ответил он. – Очень красивая. А язык как бритва, если она выступала против чего-то. И она умела убеждать. – Он кивнул дважды, словно что-то вспоминая, и внезапно усмехнулся. – Здорово умела убеждать!

– Правда? Ювелир – ну, Розенвальд, ты знаешь – упомянул о ней, когда я пришел заказать потир, и он увидел ее имя на листе бумаги. Он назвал ее La Dame Blanche. – Последняя фраза звучала не как вопрос, но он все же слегка добавил вопросительную интонацию, и Джаред кивнул, а легкая улыбка превратилась в широкую ухмылку.

– О, угу, я помню! Так назвал ее Джейми. Она временами оказывалась без него в опасных местах – ты сам знаешь, какие бывают негодяи и что могло случиться, – и он пустил слух, что она La Dame Blanche. Ты знаешь ведь про Белую Леди, да?

Майкл торопливо перекрестился, Джаред последовал его примеру и кивнул:

– Угу, вот так. Чтобы какой-нибудь мерзавец, задумавший нехорошее, дважды подумал. Белая Леди может лишить зрения или сделать пустой мошонку, да и еще много чего, если захочет. И я буду последним, кто скажет, что Клэр Фрэзер не могла бы это сделать, если бы захотела. – Джаред, задумавшись, поднес к губам бокал, сделал слишком большой глоток и закашлялся, прыснув каплями мемориального виски на пол.

Майкл засмеялся, к собственному ужасу.

Джаред вытер губы, все еще откашливаясь, потом выпрямился и поднял бокал, где еще осталось немного.

– За твоего отца. Slainte mhath! Будем здоровы!

– Slainte! Будем! – эхом отозвался Майкл и допил остаток. Потом решительно поставил пустой бокал и встал. Сегодня он больше не будет пить.

– Oidhche mhath, mo brathair-athar no mathar. Доброй ночи, кузен!

– Доброй ночи, парень, – сказал Джаред. Дрова в камине уже догорали, но все еще отбрасывали теплый, красноватый свет на лицо старика. – До свидания.

На следующий вечер

Майкл несколько раз ронял ключ, прежде чем наконец сумел повернуть его в старинном замке. Он не был пьян, после ужина с бокалом вина он больше не выпил ни капли. Вместо этого он прогулялся по всему городу в обществе лишь своих собственных мыслей. Все его тело дрожало от усталости, но зато он был уверен, что сможет заснуть. По его приказу Жан-Батист не закрыл дверь на засов, но один из лакеев растянулся на кушетке в вестибюле и храпел. Майкл слабо улыбнулся.

– Закрой дверь на засов и ступай к себе, Альфонс, – прошептал он, наклонившись, и потряс парня за плечо. Лакей пошевелился и всхрапнул, но Майкл не стал ждать, когда тот проснется. На лестничной площадке горела крошечная масляная лампа, круглый стеклянный шар в ярких красках Мурано. Лампа стояла там уже много лет, с первого дня, когда он приехал из Шотландии к Джареду, ее вид успокоил его, и он устремил свое усталое тело к широкой, темной лестнице.

По ночам, как это водится во всех старых домах, их дом потрескивал и разговаривал сам с собой. Хотя сегодня он молчал: тяжелая крыша с медными швами остыла, массивные стропила уснули.

Майкл снял с себя одежду и голый забрался в постель. Кружилась голова. Несмотря на усталость, его тело пульсировало, ноги дергались как у насаженной на вертел лягушки. Наконец он расслабился и нырнул в кипящий котел ожидавших его сновидений.

Конечно, она была там. Смеялась, играла со своей смешной собачкой. Гладила его по лицу, шее, ладонью, полной желания, прижималась всем телом ближе и ближе. Потом они оказались в постели, холодный ветер шевелил легкие занавески, слишком холодный, он замерз, но потом ее тепло приблизилось, прижалось к нему. Он страшно хотел ее, но одновременно боялся. Она была ужасно знакомой и ужасно чужой – и такая смесь вызывала в нем восторг.

Он потянулся к ней, но понял, что не мог поднять руку, не мог пошевелиться. И все-таки она была рядом, медленно извиваясь от желания, жадная и соблазнительная. Как водится в снах, он был одновременно перед ней, за ней, дотрагивался до нее и смотрел издали. Отсвет свечи на обнаженной груди, тени на пышных ягодицах, на откинутой белой простыне, одна нога, округлая и крепкая, выдвинулась вперед, мягко раздвинув его ноги. Мягко и требовательно.

Она свернулась за его спиной, целовала затылок, шею, и он потянулся, желая потрогать ее, но руки были тяжелые, неловкие, они беспомощно скользили по ней. Зато ее руки были решительные, более чем решительные – она взяла его за член и ласкала его. Ее рука работала быстро и жестко. Он брыкался, выгибал спину и внезапно освободился из трясины сна. Она ослабила хватку, пыталась отодвинуться, но он накрыл своей рукой ее руку и с радостной свирепостью быстро двигал их вверх и вниз, исходя конвульсиями, выбрасывая горячие, густые струи на свой живот, на сцепленные пальцы.

Она фыркнула от отвращения, он открыл глаза и увидел жуткую, как у горгульи, пасть, полную крошечных, острых зубов, и пару огромных выпученных глаз. Он взвизгнул.

Мопс соскочил на пол и стал с истеричным лаем носиться по комнате. За ним лежало чье-то тело. Майкл соскочил с кровати, запутался во влажных, липких простынях, споткнулся и в панике упал.

– Господи, господи, господи!

Стоя на коленях, он задыхался, тер ладонями лицо, тряс головой. И никак не мог понять, что все это значило. Не мог.

– Лили, – причитал он. – Лили!

Но заливавшаяся слезами женщина в его постели была не Лили. Он понял это и застонал от мучительного страдания новой потери.

– О, господи!

– Майкл, Майкл, пожалуйста, пожалуйста, прости меня!

– Ты… что… ради бога…

Леония бурно рыдала, протягивая к нему руки.

– Я не могла сдержаться. Я так одинока. Я так хотела тебя!

Плонплон перестал лаять и теперь подбежал к Майклу и нюхал его голую спину, обдавая ее взрывами горячего, влажного дыхания.

– Va-t’en! Уходи!

Песик попятился и снова залаял, выпучив глаза от обиды.

Не в силах найти слова, подходящие к ситуации, он схватил Плонплона и закутал его в простыню, чтобы не слышать его лая. Потом, пошатываясь, встал на ноги, все еще держа извивавшуюся собаку.

– Я… – начал он. – Ты… я имел в виду… о Господи Иисусе! – Он наклонился и осторожно поставил собачку на кровать. Плонплон мгновенно выпутался из простыни, бросился к Леонии и трепетно лизнул ее. Майкл уже думал о том, что надо отдать ей песика после смерти Лили, но почему-то это казалось ему предательством по отношению к прежней его хозяйке. При мысли об этом он был готов разрыдаться.

– Я не могу, – сказал он просто. – Никак не могу. Ты ступай спать, дева. Мы поговорим об этом позже, ладно?

Он вышел, осторожно ступая, словно очень пьяный, и осторожно закрыл за собой дверь. Прошел по коридору к главной лестнице и лишь там сообразил, что он голый. Он остановился там, ничего не соображая, и глядел, как меркли цвета муранской лампы с наступлением рассвета. Наконец его увидел Роберт и, прибежав, закутал в плащ и уложил в постель в одной из гостевых комнат.

Любимым игорным клубом Ракоши был «Золотой Петушок». Стена в главном салоне была покрыта гобеленом с изображением петуха. Вытканный золотой нитью, с распростертыми крыльями и распушенным горлом, он с триумфом кукарекал над разложенными перед ним выигрышными картами. Место было веселое, там встречались богатые торговцы и аристократы средней руки, а воздух был пряным от запахов свечного воска, пудры, парфюма и денег.

Ракоши собирался зайти в контору «Фрэзер et Cie», поговорить под каким-нибудь предлогом с Майклом Мюрреем и как-нибудь вывести разговор на тетку молодого человека. Впрочем, поразмыслив, решил, что это может насторожить Мюррея – и, не исключено, как-нибудь дойдет до женщины, если она где-то здесь, в Париже. А этого ему хотелось меньше всего.

Пожалуй, лучше было начать расспросы с более безопасного расстояния. Он узнал, что Мюррей время от времени появлялся в «Петушке», хотя сам он никогда не видел его там. Но если так говорят…

Прошло несколько вечеров с игрой, вином и беседами, прежде чем он познакомился с Шарлем Пепеном. Пепен был щеголем, безрассудным игроком и любителем поболтать. И выпить. Еще он был близким другом молодого виноторговца.

– О, та монахиня! – сказал он, когда Ракоши – после второй бутылки – упомянул, что слышал, будто у Мюррея есть молодая родственница, которая недавно ушла в монастырь. Пепен засмеялся, его красивое лицо зарделось.

– Я еще никогда не видел девицы, которая бы так не годилась в монахини – попка такая, что сам парижский архиепископ забудет про свои обеты, а ему уже восемьдесят шесть. Почти не говорит по-французски, бедняжка, – девица, не архиепископ. Впрочем, я бы и не стал вести с ней долгие беседы, если бы она была со мной, ну, вы понимаете… Она из Шотландии, ужасный акцент…

– Говорите, из Шотландии? – Ракоши задумчиво подержал в руке карту, потом положил ее. – Она кузина Мюррея – так, может, она дочь его дяди Джеймса?

Пепен за миг задумался.

– Я не очень… о да, точно! – Он весело рассмеялся и положил на стол свои проигравшие карты. – Господи. Да, она точно говорила имя отца – Джейми, так говорят шотландцы, значит, Джеймс.

Ракоши почувствовал, как по его спине пробежал холодок предвкушения. Да! Ощущение триумфа мгновенно сменилось потрясающим открытием. Девушка была дочерью La Dame Blanche.

– Понятно, – небрежно проговорил он. – Так, вы говорите, в какой монастырь ушла девушка?

К его удивлению, Пепен неожиданно пронзил его подозрительным взглядом:

– Зачем вам это надо знать?

Ракоши небрежно пожал плечами, а сам торопливо придумывал ответ.

– Пари, – сказал он с усмешкой. – Если она такая соблазнительная, как вы говорите… Я ставлю пятьсот луи, что затащу ее в постель, прежде чем она примет первый обет.

Пепен насмешливо фыркнул.

– О, да никогда! Она аппетитная, но не сознает этого. И она добродетельная, клянусь. И если вы думаете, что сумеете соблазнить ее в стенах монастыря…

Ракоши откинулся в кресле и показал на еще одну бутылку.

– В таком случае… что вы теряете?

На следующий день

Она почувствовала запах больницы задолго до того, как маленькая группа новициаток подошла к двери. Они шли по двое, скромно опустив глаза, но она не удержалась и бросила быстрый взгляд на трехэтажное здание, изначально дворец, который – по слухам – был отдан матери Хильдегарде ее отцом, как часть наследства, когда она посвятила себя церкви. Он стал монастырским домом и постепенно все больше и больше принимал больных, а монахини переселились в новый дом, построенный в парке.

Снаружи это был приятный старинный дом. Но запах болезни, мочи, кала и рвоты висел в нем как липкая завеса, и Джоан надеялась, что ее не стошнит, что она удержится. Маленькая послушница рядом с ней, сестра Милосердие Божие (которую все называли просто Мерси), была белее, чем ее вуаль, ее глаза были направлены на землю, но явно ничего не видели: она наступила на слизня и вскрикнула от ужаса, раздавив его сандалией.

Джоан поспешно отвела взгляд. Она никогда не научится смиренно опускать глаза, это точно. И не научится смирению в мыслях.

Ее обеспокоил и встревожил не вид пациентов. Она и прежде видела больных, и они тут не ждали от нее ничего, кроме мытья и кормления; с этим она справилась бы без труда. Она боялась увидеть тех, кому суждено скоро умереть – потому что в больнице наверняка будет много таких. И что тогда ей скажут голоса?

Однако голоса молчали. И через некоторое время она уже почти не нервничала. Она могла выполнять эту работу и фактически, к ее удивлению, даже наслаждалась своим умением облегчить чью-то боль, с радостью уделяла больным внимание – и если они смеялись над ее французским, то и пусть, зато они ненадолго забывали про боль и страх.

Были и такие, кто лежал под серым покровом смерти. Правда, их было совсем немного, и они пугали ее гораздо меньше, чем дома сынишка Вэйри Фрэзера или тот молодой самоубийца на судне. Может, дело было в смирении или во влиянии ангелов, в честь которых была названа больница, Джоан не знала, но обнаружила, что ей не страшно дотрагиваться до тех, кто, как она видела, скоро умрет, не страшно говорить с ними. Она замечала, что другие сестры и даже санитарки были ласковыми к таким людям, и ей пришло в голову, что тут не нужно провидческого дара, чтобы знать, что долго болевший человек, исхудавший так, что остались кожа да кости, не жилец на этом свете.

«Дотронься до него, – сказал тихий голос в ее голове. – Утешь его».

«Ладно», – вздохнула она. Как можно утешить такого больного, она не знала, но помыла его как можно ласковее и уговорила съесть несколько ложек каши. Потом она уложила его в постель, поправила ночную рубашку и тонкое одеяло.

– Спасибо, сестра, – сказал он и, взяв ее руку, поцеловал ее. – Спасибо за твои сладкие прикосновения.

В тот вечер она вернулась в дортуар задумавшись, но со странным ощущением, что она находится на пороге какого-то важного открытия.

В ту ночь

Ракоши лежал с закрытыми глазами, положив голову на грудь Мадлен, вдыхал запах ее тела и чувствовал между своих ладоней всю ее медленно пульсирующую световую сущность. Она была нежно-золотая, со светящимися голубыми венами, глубоко в груди под его ухом билось ее лазуритовое сердце, живой камень. И глубоко внутри была ее красная матка, раскрытая, нежная. Пристанище и помощь. Обещание.

Мелизанда когда-то показала ему основы сексуальной магии, и он прочел об этом с большим интересом в некоторых древних алхимических текстах. Впрочем, он никогда не применял ее на проститутках – и фактически не пытался и в этот раз. И все-таки это случилось. Он видел волшебство, медленно разворачивавшееся перед ним, под его руками.

Как странно, сонно думал он, глядя, как тонкие следы зеленой энергии распространялись по ее матке, медленно, но неуклонно. Раньше он думал, что это происходит мгновенно, что мужское семя прорастает в женщине, и все. Но все было не так. Теперь он увидел, что было два типа семени. У нее было одно, он ясно это чувствовал, бриллиантовое пятнышко света, сверкавшее словно пронзительное, крошечное солнце. Его собственное – маленькое, зеленое, простейшее – притягивалось к этому крошечному солнцу, готовое к жертвоприношению.

– Доволен, chéri? – прошептала она, гладя его волосы. – Тебе было хорошо со мной?

– Я невероятно счастлив, дорогая. – Он предпочел бы, чтобы она не раскрывала рот, но неожиданный прилив нежности к ней заставил его сесть и улыбнуться. Она тоже приподнялась и потянулась за чистой тряпочкой и спринцовкой, но он положил руку ей на плечо, заставляя лечь.

– Не мойся на этот раз, ma belle, – сказал он. – Сделай мне одолжение.

– Но ведь… – Она растерялась: обычно он настаивал на чистоте. – Ты хочешь, чтобы я забеременела? – Потому что перед этим он не велел ей пользоваться губкой, пропитанной вином.

– Да, конечно, – удивленно ответил он. – Разве мадам Фабьен не сказала тебе?

У нее раскрылся рот.

– Нет, не сказала. А что – зачем, ради бога? – Разволновавшись, она высвободилась из его рук и свесила ноги с кровати, собираясь накинуть платок. – Что ты собираешься с ним сделать?

– С ним сделать? – удивленно переспросил он. – Что ты имеешь в виду?

Она накинула платок на плечи и попятилась к стене, прижав руки к животу и глядя на него с нескрываемым страхом.

– Ты маг – это всем известно. Ты берешь новорожденных детей и используешь их кровь для колдовства!

– Что? – довольно глупо переспросил он. Протянул руку за кюлотами, но передумал. Вместо этого встал, подошел к ней и положил руки ей на плечи.

– Нет, – сказал он, наклоняясь и глядя ей в глаза. – Нет, я не делаю таких вещей. Никогда. – Он использовал всю силу искренности, какую мог продемонстрировать, и почувствовал, как она немного заколебалась, уже менее уверенная в своих страхах.

Он улыбнулся ей.

– Кто тебе сказал, что я маг, бога ради? Я философ, chérie, изучаю загадки природы, вот и все. И я клянусь тебе моей надеждой попасть на небо… – Вообще-то оно не существует, но зачем спорить и придираться? – …что я никогда, ни разу не использовал в моих исследованиях ничего, кроме водички мальчиков.

– Что, мочу маленьких мальчиков? – спросила она с усмешкой. Он слегка расслабил руки, но все еще не убирал их с ее плеч.

– Конечно. Это самая чистая вода, какую можно отыскать. Собирать ее немного трудно, заметь… – она улыбнулась, это хорошо, – …но процесс не причиняет ни малейшего вреда младенцу, который все равно извергает из себя воду, использует ее кто-то там или нет.

– О! – Она стала немного успокаиваться, но ее руки все еще были прижаты к животу, словно она уже чувствовала, что там растет ребенок. Еще нет, подумал он, прижимая ее к груди и осторожно проникая мыслью в ее тело. Но скоро! Нужно ли ему остаться с ней до тех пор? Чувствовать, что происходит внутри нее – стать интимным свидетелем творения самой жизни? Но он не знал, как поведет себя его семя, и не мог сказать, как долго это протянется, может, день или два.

Да, магия, в самом деле!

«Почему мужчины никогда не думают об этом?» – удивился он. Большинство мужчин – в том числе и он сам – рассматривают зачатие детей как необходимость, в случае нужды в наследнике или в других случаях как помеху, но тут… Впрочем, большинство людей никогда не знают того, что теперь знал он, и не видят того, что он видел.

Мадлен постепенно успокоилась и наконец убрала свои ладони с живота. Он поцеловал ее с реальным ощущением нежности.

– Он будет красивым, – шепнул он ей. – И когда я пойму, что у тебя действительно будет ребенок, я выкуплю твой контракт у Фабьен и заберу тебя отсюда. Я куплю тебе дом.

– Дом? – Ее глаза сделались круглыми. Они были зелеными, глубокими, чистыми как изумруд, и Ракоши снова улыбнулся ей, отступив назад.

– Конечно. Теперь ступай и спи, моя дорогая. Я приду завтра.

Она обхватила его руками, и он, смеясь, с трудом выпутался из ее объятий. Обычно он покидал ложе проститутки безо всяких ощущений, не считая физического облегчения. Но то, что он сделал, соединило его с Мадлен так, как ни с какой другой женщиной, кроме Мелизанды.

Мелизанда. Внезапная догадка промелькнула в нем, словно искра из лейденской банки. Мелизанда.

Он пристально посмотрел на счастливую Мадлен, голую, с белым телом. Теперь она сбросила с плеч платок и забралась в постель. Эта попа, глаза, мягкие светлые волосы, золотисто-белые, будто свежие сливки.

– Chérie, – поинтересовался он как можно небрежнее, натягивая кюлоты, – сколько тебе лет?

– Восемнадцать, – ответила она без колебаний. – А что, месье?

– А-а. Замечательный возраст, чтобы стать матерью. – Он натянул через голову рубашку и с облегчением послал ей воздушный поцелуй. Он знал Мелизанду Робишо в 1744 году. Значит, у него не было инцеста с собственной дочерью.

Лишь когда он проходил через гостиную мадам Фабьен, направляясь к выходу, ему пришло в голову, что Мадлен вполне могла оказаться его внучкой. Эта мысль его остановила, но ему было некогда размышлять над ней, поскольку в дверях появилась Фабьен и поманила его к себе.

– Весточка, месье, – сказала она, и что-то в ее голосе было такое, отчего по его спине пробежал холодок.

– Да?

– Мэтр Гренуй просит оказать ему честь и составить компанию завтра в полночь. На площади перед Нотр-Дам де Пари.

На рынке им не нужно было скромно опускать глаза. Сестра Жорж – величественная монахиня, руководившая такими экспедициями, – ясно предупредила всех, чтобы они не позволяли себя обвесить, зорко следили за ценой и остерегались карманников.

– Карманников, сестра? – удивилась Мерси, взмахнув светлыми ресницами. – Но мы ведь монахини – более или менее, – торопливо добавила она. – У нас нечего красть!

Большое красное лицо сестры Жорж покраснело еще сильнее, но она сохраняла терпение.

– В обычных условиях так и есть, – согласилась она. – Но у нас – или, вернее, у меня – есть с собой деньги, на которые мы покупаем продукты, и когда мы все купим, вы это понесете. Карманные воры крадут, чтобы поесть, n’est-ce pas?[41] Им все равно, деньги это или продукты, и большинство из негодяев настолько ожесточились, что охотно украдут у самого Господа Бога, не говоря уж о парочке глупеньких послушниц.

Что до Джоан, то ей хотелось увидеть все, включая карманников. К своему восторгу, она узнала тот самый рынок, через который они проезжали с Майклом в первый день, когда она приехала в Париж. Правда, его вид напомнил ей о страхах и сомнениях того дня – но пока что она задвинула их подальше и окунулась следом за сестрой Жорж в потрясающий круговорот цветов, запахов и криков.

Джоан шла за сестрой Жорж и сестрой Матильдой по рыбным рядам. Запомнив особенно занятное выражение, она собиралась спросить у сестры Филомены его смысл. Сестра Филомена была чуть старше ее, но болезненно робкая и с такой нежной кожей, что вспыхивала словно яблоко при малейшем поводе. Сестра Жорж торговалась за большие закупки камбалы, морского гребешка, маленьких, серых, прозрачных креветок и огромного морского лосося. Бледный весенний свет переливался на рыбной чешуе розовыми, синеватыми, серебристыми искорками, а для других оттенков Джоан даже не знала названий – рыбы были так прекрасны даже в смерти, что у Джоан перехватило дыхание от восторга перед чудом творения.

– Ой, сегодня у нас буйабес! – тихонько воскликнула Мерси. – Délicieuse![42]

– Что такое буйабес? – шепнула ей Джоан.

– Рыбная похлебка – тебе понравится, вот увидишь! – Джоан и не сомневалась в этом. Она росла на Шотландском нагорье в бедности, постигшей страну после Восстания, и ее потрясли новые, восхитительно вкусные да и просто обильные монастырские блюда. Даже по пятницам, когда все постились в течение дня, ужин был простым, но вкусным – острый сыр на ржаном ореховом хлебе с ломтиками яблок.

К счастью, лосось был таким огромным, что сестра Жорж договорилась с торговцем о доставке его в монастырь вместе с другой купленной рыбой, таким образом, у них оставалось в корзинах место для свежих овощей и фруктов, и монахини перешли из царства Нептуна во владения Деметры. Джоан надеялась, что она не совершила кощунство, вспомнив о греческих богах, но не могла забыть книгу мифов с замечательными, раскрашенными от руки иллюстрациями, которую отец читал ей и Марсали в детстве.

В конце концов, сказала она себе, нужно знать греков, раз ты изучаешь медицину. Она немного боялась работы в больнице, но Бог повелел людям заниматься такими вещами и, раз такова Его воля, то…

Она не успела додумать эту мысль, потому что увидела изящную, темную треуголку с закругленным голубым пером, медленно плывшую через людскую толпу. Кто это? Да, Леония! Сестра покойной жены Майкла Мюррея. Движимая любопытством, Джоан взглянула на сестру Жорж, которая внимательно разглядывала огромный развал грибов. «Господи, неужели люди едят такие вещи?» – мимоходом подумала она и скользнула за тележку с салатной зеленью.

Она решила подойти к Леонии, попросить ее сказать Майклу, что ей надо с ним поговорить. Может, он придумает, как посетить монастырь… Но не успела Джоан подойти к ней, как Леония оглянулась через плечо, словно опасалась, что ее увидят, и нырнула за занавеску, висевшую на небольшом фургоне.

Джоан и раньше видела цыган, хоть и редко. Возле фургона слонялся темнокожий парень, разговаривал с группой других цыган. Их глаза равнодушно скользнули по ее монашеской одежде, и она вздохнула с облегчением. Быть монахиней – все равно что носить шапку-невидимку, подумала она.

Она поискала глазами своих спутниц и увидела, что сестра Матильда с кем-то из послушниц разглядывала большой и бугристый ком, похожий на экскременты серьезно больного борова. Ладно, значит, она может задержаться еще на минуту.

На самом деле ждать пришлось меньше. Леония выскользнула из фургона, держа в руке маленькую корзинку. Впервые за все это время Джоан поразило, что Леония одна, без служанки, отправилась что-то покупать, да еще на городской рынок, и теперь проталкивалась сквозь толпу и сама несла покупку. Во время плавания Майкл рассказывал о своем хозяйстве – как мадам Гортензия, повариха, ходит на рынок на рассвете, чтобы купить самый свежий товар. Что же такая аристократка, как Леония, покупает сама продукты, да еще одна?

Джоан пробиралась мимо рядов торговцев, следуя за покачивавшимся голубым пером. Внезапно Леония остановилась возле цветов и взяла букетик белых нарциссов, и это позволило Джоан подойти к ней.

Неожиданно ей пришло в голову, что она не знает полного имени Леонии, но сейчас ей было не до вежливости.

– Э-э… мадам? – нерешительно проговорила она. – Мадемуазель, я хотела сказать. – Леония резко обернулась с бледным лицом и вытаращенными глазами. Увидев перед собой монахиню, она смущенно заморгала.

– Э-э… это я, – робко сказала Джоан, борясь с желанием приподнять вуаль. – Джоан Маккимми. – Ей самой было странно это говорить, словно «Джоан Маккимми» была не она, а кто-то еще. Прошло несколько мгновений, прежде чем Леония поняла, кто перед ней, и тогда ее плечи немного расслабились.

– О! – Она приложила руку к груди и растянула губы в слабой улыбке. – Кузина Майкла. Конечно. Я не… э-э… Очень приятно! – Маленькая складочка сморщила кожу между ее бровями. – Вы… одна?

– Нет, – торопливо проговорила Джоан. – И мне нельзя останавливаться. Вот только я вас увидела и хотела попросить… – Ситуация стала еще глупее, чем полминуты назад, но ничего не поделаешь. – Передайте, пожалуйста, месье Мюррею, что я должна с ним поговорить, хорошо? Я знаю что-то… что-то важное… и должна ему сказать.

– Soeur Gregory? – Зычный голос сестры Жорж перекрыл пронзительный шум рынка, заставив Джоан вздрогнуть. Она видела голову сестры Матильды с большими белыми парусами, крутившуюся по сторонам в напрасном поиске.

– Мне надо идти, – сказала она удивленной Леонии. – Пожалуйста. Пожалуйста, скажите ему! – Ее сердце учащенно билось, и не только от неожиданной встречи. Она бросила взгляд на корзинку Леонии и увидела там бутылку из коричневого стекла, полуприкрытую толстым пучком растения, в котором Джоан узнала черную чемерицу. Милые чашечки цветов жутковатого зеленовато-белого цвета – и смертельный яд.

Она побежала через рынок и, запыхавшись и извиняясь, остановилась возле сестры Матильды, обдумывая увиденное… Она мало общалась с женой отца – но слышала, как та, записывая в книгу рецепты, говорила с отцом и упоминала черную чемерицу как средство, которое используют женщины, чтобы вызвать выкидыш. Если Леония беременная… Святая Матерь Божия, может, у нее ребенок Майкла? Эта мысль ударила ее под дых.

Нет. Нет, она не могла в это поверить. Ведь он любил жену, это было ясно видно, но, если даже и нет, она готова была поклясться, что он был не из тех… Но что, в конце концов, она знала про мужчин?

Что ж, она спросит его, когда увидит, решила она, поджав губы. А до этого… Ее рука дотронулась до четок на груди, и она мысленно проговорила быструю молитву за Леонию. На всякий случай.

Когда она упорно торговалась на своем ломаном французском за шесть баклажанов (гадая про себя, что это такое, лекарство или еда?), кто-то встал возле ее локтя. Красивый мужчина средних лет, ростом выше ее, в прекрасно сшитом голубино-сером сюртуке. Он улыбнулся ей и, дотронувшись до одного из этих странных овощей, сказал на медленном, простом французском:

– Не берите большие. Они жесткие. Возьмите те, что мельче, вот такие. – Длинный палец постучал по небольшому баклажану, вдвое меньше тех, которые навязывал ей торговец, и тот разразился злобной тирадой, заставившей Джоан испуганно попятиться.

Дело было не в выражениях торговца – она не поняла и десятой их части, – а потому что голос на чистом английском только что отчетливо проговорил: «Скажи ему, чтобы он не делал этого».

Ее бросило в жар, потом в холод.

– Я… э-э… je suis… м-м… merci beaucoup, monsieur! – выпалила она и, повернувшись, побежала, лавируя между грудами луковиц нарциссов и душистыми стеблями гиацинтов, поскальзываясь на раздавленных листьях.

– Soeur Grerory! – Сестра Матильда появилась перед ней так внезапно, что она чуть не врезалась в массивную монахиню. – Что вы делаете? Где сестра Милосердие?

– Я… о… – залепетала Джоан, собираясь с духом. – Вон там, – с облегчением сообщила она, заметив маленькую головку Мерси на фоне толпы перед телегой с мясными пирогами. – Я позову ее! – выпалила она и торопливо убежала, прежде чем сестра Матильда успела что-то сказать.

«Скажи ему, чтобы он не делал этого» – так говорил голос про Шарля Пепена. «Что происходит?» – гадала она. Или месье Пепен участвует в чем-то ужасном вместе с тем человеком в голубино-сером сюртуке?

Мысль о том человеке словно разбудила голос, и он зазвучал снова.

«Скажи ему, чтобы он не делал этого, – повторял голос у нее в голове, казалось, с особенной настойчивостью. – Скажи ему, что он не должен это делать!»

– Благодатная Мария, Господь с тобой, благословенна ты в женах… – Джоан сжимала четки и бормотала слова молитвы, чувствуя, как кровь отливает от ее лица. Он стоял там, мужчина в голубино-сером сюртуке, и с любопытством взирал на нее через лоток с голландскими тюльпанами и ветками желтой форсайтии.

Не чувствуя под собой ног, она пошла к нему. «Я должна, – думала она. – И не важно, если он примет меня за сумасшедшую…»

– Не делайте этого, – выпалила она, остановившись перед удивленным джентльменом. – Вы не должны этого делать!

После этого она повернулась и побежала, держа в руке четки, вуаль взмывала за ней, будто крылья.

Ракоши невольно думал о соборе Парижской Богоматери, как о живом существе. Как об огромной версии одной из собственных горгулий собора, скрюченных чудовищ, взиравших с высоты на город. Защищали они его? Угрожали?

Черная громада собора возвышалась над площадью, заслоняя свет звезд, красоту ночи. Символично. Да, он всегда считал, что церковь заслоняет Бога. Тем не менее, несмотря на теплый плащ, при виде чудовищного каменного исполина его бросило в дрожь, когда он проходил в его тени.

Может, сами камни собора вызывали ощущение угрозы? Он остановился, мгновение постоял, потом подошел к стене и прижал ладонь к холодному песчанику. Сначала он ничего не почувствовал, кроме холодной, грубой поверхности камня. Импульсивно закрыв глаза, он попытался проникнуть чувствами в камень. Опять ничего. Но он ждал, настойчиво повторяя вопрос: ты там?

Он был бы в ужасе, если бы получил ответ, но сейчас был разочарован. Впрочем, когда он наконец открыл глаза и убрал руки с камня, он увидел следы голубого света, еле заметные, кратко мелькнувшие между его пальцами. Это испугало его, и он поспешил прочь, спрятав руки в плащ.

Конечно же нет, заверил он себя. Он делал это и раньше, вызывал свечение, когда держал самоцветы, отобранные им для путешествия во времени, и произносил над ними слова – его собственную версию освящения. Он не знал, нужны ли слова, но Мелизанда их говорила, и он боялся, что без них ничего не получится. Он почувствовал тут что-то. Нечто тяжелое, инертное. Ничего похожего на мысль, не говоря уж о речи, слава богу. Он невольно перекрестился, потом тряхнул головой, напуганный и раздраженный.

Но это было что-то. Что-то чудовищно огромное и очень древнее. Может, у Бога голос камня? Такая мысль еще больше нервировала его. Камни там, в известняковой каменоломне, гул, который они издавали, – неужели там все-таки был Бог или он был там, в пространстве между временами?

В тени кто-то пошевелился, и все его мысли мгновенно исчезли. Мэтр Гренуй! Лягушка! Сердце Ракоши сжалось в кулак.

– Месье граф, – проговорил удивленный суровый голос. – Как я вижу, годы были милосердны к вам.

Раймонд с улыбкой вышел на звездный свет. Его вид привел графа в замешательство: Ракоши так давно ждал этой встречи, что реальность, как ни странно, разочаровала его. Невысокий, широкоплечий, с длинными распущенными волосами, откинутыми назад от массивного лба. Широкий, почти безгубый рот. Раймонд Лягушка.

– Почему вы здесь? – воскликнул Ракоши.

Брови мэтра Раймонда были черными – а тридцать лет назад они, кажется, были седыми? Одна бровь удивленно поползла кверху.

– Мне сообщили, что вы ищете меня, месье. – Он развел руками с добродушным видом. – Я и пришел!

– Благодарю вас, – сухо ответил Ракоши, постепенно приходя в себя. – Я имел в виду – почему вы в Париже?

– Любой человек должен где-то находиться, не так ли? Люди не могут быть все в одном месте. – Эти слова могли показаться добродушной насмешкой, но прозвучали серьезно, словно утверждение научного принципа, и Ракоши счел это тревожным знаком.

– Вы пришли, чтобы отыскать меня? – прямо спросил он. Он подошел чуть ближе, чтобы лучше рассмотреть этого человека. Он был почти уверен, что тот казался моложе, чем в прошлый раз. Длинные волосы стали несомненно темнее, шаг более упругим. Искра восторга вспыхнула в его груди.

– Вас? – Месье Гренуй, казалось, удивился. – Нет, я ищу потерянную дочь.

Ракоши был поражен и сбит с толку.

– Вашу?

– Более или менее. – Раймонд явно не собирался ничего объяснять. Он отошел чуть в сторону и прищурил глаза, пытаясь разглядеть в темноте лицо Ракоши. – Значит, вы умеете слышать камни, верно?

– Я – что?

Раймонд кивнул на фасад собора:

– Они действительно говорят. Еще и двигаются, но очень медленно.

Ледяной холодок пробежал по позвоночнику Ракоши при мысли об усмехающейся гаргулье, сидящей высоко над ним, – она тоже могла в любой момент расправить свои крылья и ринуться на него, оскалив зубы с хищным весельем. Он невольно поднял голову и посмотрел на нее через плечо.

– Нет, не так быстро. – В голосе Раймонда слышалась легкая насмешка. – Вы никогда не заметите. Им требуются тысячелетия, чтобы сдвинуться на малейшую долю дюйма – если, конечно, их не передвигают или не плавят. Но ведь вы не захотите смотреть на это. Слишком опасно.

Такой разговор поразил Ракоши несерьезностью, он почувствовал досаду, но не злился. Его беспокоило, что за этим мог скрываться некий смысл, нечто, которое он одновременно хотел знать – и еще больше хотел уклониться от такого знания. Ощущение было новым и неприятным.

Отбросив осторожность, он прямо спросил:

– Почему вы меня не убили?

Раймонд усмехнулся ему. Ракоши увидел, как блеснули его зубы, и испытал новый шок: он был уверен – почти уверен, – что у Раймонда не было зубов, когда он видел его в последний раз.

– Если бы я хотел твоей смерти, сынок, ты бы уже не говорил со мной, – ответил он. – Я хотел, чтобы ты не стоял у меня на пути, вот и все. И ты сделал мне одолжение, поняв мой намек.

– А почему вам надо было убрать меня со своего пути? – Ракоши мог бы счесть тон Раймонда за оскорбление – с соответствующими последствиями, но ему было важнее выяснить интересовавший его вопрос.

Раймонд поднял одно плечо.

– Ты представлял опасность для одной дамы.

От крайнего изумления Ракоши выпрямился в полный рост.

– Для дамы? Вы имеете в виду ту женщину – La Dame Blanche?

– Да, ее так называли. – Раймонда, казалось, позабавило такое название. С языка Ракоши уже было готово сорваться сообщение, что La Dame Blanche еще жива, но он не жил бы так долго, если бы выкладывал, не думая, все, что знал, и он не хотел, чтобы Раймонд подумал, что он сам до сих пор мог представлять для нее опасность.

– Какая высшая цель алхимика? – очень серьезно спросил месье Гренуй.

– Трансформация материи, – не задумываясь, ответил Ракоши.

Лицо Гренуя расщепилось в широкой лягушачьей улыбке.

– Правильно! – похвалил он. И исчез.

Он действительно исчез. Без вспышки и дыма, без трюков иллюзиониста, без запаха серы – месье Гренуй просто исчез. Осталась пустая площадь под звездным небом, лишь какой-то кот выскочил с мяуканьем из тени и, пробегая, задел ногу Ракоши.

Уставая от долгой ходьбы, Майкл спал в эти дни как убитый – неподвижно, без снов – и просыпался вместе с солнцем. Его слуга Роберт, услышав, что он пошевелился, сразу входил к нему, а одна из femmes de chamber[43] приносила на цыпочках чашку кофе и пирожок.

Он медленно ел, после этого терпел, пока его причесывали, брили и ласково переодевали в свежее белье. Роберт что-то негромко бормотал – получалось нечто вроде беседы, не требовавшей ответа, и с улыбкой подносил зеркало. К удивлению Майкла, отражение в зеркале выглядело вполне нормально. Волосы аккуратно взбиты – он ходил с собственными волосами, без пудры, – одежда скромного покроя, но высшего качества. Роберт не спрашивал, что ему нужно, а просто одевал его для обычного делового дня. Майкл не возражал. В конце концов, какая разница? Никакой. Как будто мог существовать строгий костюм для общения с сестрой покойной жены, которая залезла среди ночи, незваная, в его постель.

Последние два дня он пытался придумать, как ему больше никогда не видеть Леонию и не говорить с ней, но так и не нашел решения этой задачи. Он все равно будет неизбежно сталкиваться с ней.

Но что же ей сказать сейчас? Так он ломал голову, направляясь к дому, где Леония жила с престарелой теткой Эжени Галантен. Он жалел, что не мог обсудить ситуацию с сестрой Джоан, но это было бы неприемлемо, даже если бы она была рядом.

Он надеялся, что ходьба даст ему время выработать если не твердое определение своих принципов, то хотя бы найти point d’appui, точку опоры. Но вместо этого поймал себя на том, что, как одержимый, считал камни в мостовой, когда проходил через рынок, потом удары часов на башне, когда они пробили три раза, потом – за неимением другого – собственные шаги. Шестьсот тридцать семь, шестьсот тридцать восемь…

Свернув к дому Леонии, он сразу забыл про счет. Остановился на мгновение – и побежал. В доме мадам Галантен что-то случилось.

Пробившись сквозь толпу зевак, он схватил за рукав дворецкого мадам Галантен.

– Что? – рявкнул он. – Что случилось? – Дворецкий, высокий, бледный парень по имени Юбер, был взволнован, но немного успокоился, увидев Майкла.

– Я не знаю, сэр, – ответил он, хотя Майкл видел по его глазам, что он все знал. – Мадемуазель Леония… она больна. Доктор…

Майкл почувствовал запах крови. Не тратя времени, он оттолкнул Юбера и взбежал по ступенькам, зовя тетку Леонии.

Мадам Эжени выскочила из спальни: несмотря на переполох, на ней, как всегда, были опрятный чепец и накидка.

– Месье Мишель! – сказала она, загородив собой дверь. – Все нормально, но вы не должны входить.

– Нет, я должен. – У него стучала в висках кровь, а руки были ледяные.

– Вы не должны, – решительно заявила она. – Она больна. Это неуместно.

– Неуместно? Девушка пыталась покончить с собой, а вы говорите о какой-то неуместности?

В дверях появилась служанка с корзиной, полной окровавленных пеленок, но шок на широком лице мадам Эжени был еще более поразительным.

– Покончить с собой? – У старой дамы на миг отвисла челюсть, но потом захлопнулась как у черепахи. – Почему вы так решили? – Она с подозрением смотрела на него. – И что вы тут делаете? Кто вам сказал, что она больна?

Майкл увидел мужчину в темном халате, наверняка это был доктор. Решив, что дальнейший разговор с мадам Эжени ни к чему не приведет, он мягко, но решительно взял ее под локти, поднял – она взвизгнула от удивления – и поставил в сторону.

Потом он вошел в спальню и закрыл за собой дверь.

– Кто вы? – Доктор удивленно поднял лицо. Он обтирал чашу для сбора крови, а его несессер лежал раскрытый на кушетке будуара. Спальня Леонии, должно быть, находилась рядом, дверь была открыта, и Майкл увидел изножье кровати, но и только.

– Не имеет значения. Как она?

Доктор посмотрел на него, прищурив глаза, но тут же кивнул:

– Она будет жить. А вот ребенок… – Он обреченно махнул рукой. – Я сделал все, что мог. Она приняла большую дозу…

– Ребенок? – Пол закачался у него под ногами, и Майклу вспомнился тот недавний сон, то странное ощущение чего-то то ли неправильного, то ли знакомого. То маленькое, твердое вздутие, прижимавшееся к его заду. Так вот что это было. У Лили был небольшой срок беременности, когда она умерла, но он хорошо помнил женское тело в начале беременности.

– Ваш? Прошу прощения, я не должен был спрашивать. – Доктор убрал свои инструменты и встряхнул свой черный бархатный тюрбан.

– Я хочу – мне нужно поговорить с ней. Сейчас.

Доктор раскрыл было рот, чтобы возразить, но потом оглянулся через плечо.

– Ну… только осторожнее… – Но Майкл уже стоял в спальне возле кровати.

Она была бледная. Они всегда были бледными, Лили и Леония, с мягким мраморным сиянием кожи. Но теперь это была бледность лягушачьего брюха, дохлой рыбы на берегу.

Ее глаза провалились и были окружены чернотой. Они смотрели на него, пустые, безжизненные, как и руки без колец, лежавшие на одеяле.

– Кто? – спокойно спросил он. – Шарль?

– Да. – Ее голос был таким же тусклым, как и глаза, и Майкл догадался, что доктор дал ей опиум.

– Это была его идея – попробовать спихнуть ребенка на меня? Или твоя?

Она отвела взгляд и сглотнула.

– Его. – Снова посмотрела на него. – Я не хотела, Майкл. Нет, не то чтобы ты мне не нравился, но…

– Merci, – пробормотал он, но она продолжала, не обращая на него внимания.

– Ты был мужем Лили. Я не завидовала ей, – искренне призналась она, – но я завидовала тому, что вы были как одна душа. У нас с тобой такого бы не получилось, и мне было не по душе предавать ее. Но… – ее губы, и так бледные, сжались и стали невидимыми, – у меня не было выбора.

Он не мог не признать справедливость ее слов. Шарль не мог жениться на ней, он был женат. В придворных кругах незаконнорожденный ребенок не стал бы фатальным скандалом, но Галантены были из новой буржуазии, где респектабельность ценилась почти так же высоко, как деньги. В случае беременности у нее было два варианта: срочно найти покладистого мужа или… Он старался не смотреть, как ее правая рука лежала на слегка выпуклом животе.

Беременная… Как бы он поступил, если бы она пришла к нему, сказала правду и попросила взять ее в жены ради ребенка? Но она так не сделала. Не просила и сейчас.

Лучше всего – или проще всего, – чтобы она потеряла ребенка. И это, возможно, случилось.

– Понимаешь, я не могла ждать, – сказала Леония, словно продолжая разговор. – Я попробовала бы найти кого-нибудь еще, но мне показалось, что она знает. Она рассказала бы тебе все сразу, как только встретилась с тобой. Так что я была вынуждена так поступить, прежде чем ты узнаешь.

– Она? Кто она? И что она могла мне рассказать?

– Монашка, – ответила Леония и тяжело вздохнула, словно теряя интерес. – Она увидела меня на рынке и бросилась ко мне. Сказала, что ей нужно поговорить с тобой, что она хочет сказать тебе что-то важное. Я увидела, как она посмотрела в мою корзинку, и ее лицо… вероятно, она поняла…

Ее веки трепетали, то ли от лекарств, то ли от усталости. Она слабо улыбнулась, но не ему; казалось, она смотрела на что-то далекое.

– Так забавно, – пробормотала она. – Шарль сказал, что это все решит – что граф заплатит ему за нее кучу денег, и это все решит. Но как можно решить вопрос с ребенком?

Майкл вздрогнул, словно ее слова укололи его:

– Что? Заплатит за кого?

– За монашку.

Он схватил ее за плечи.

– Сестру Джоан? Как это заплатит за нее? Что ты имеешь в виду? Что говорил тебе Чарльз?

Она заскулила, протестуя. Майклу хотелось встряхнуть ее так сильно, чтобы сломать ей шею, но он пересилил себя и убрал руку. Она рухнула на подушку, словно пузырь, теряющий воздух. Ее глаза были закрыты, но он наклонился и проговорил прямо ей в ухо:

– Граф, Леония. Как его имя? Скажи мне его имя.

Слабая морщинка обозначилась на ее лбу и исчезла.

– Сен-Жермен, – пробормотала она еле слышно. – Граф Сен-Жермен.

Майкл мгновенно поехал к Розенвальду и, пообещав заплатить за скорость, уговорил его немедленно закончить гравировку на потире. Он нетерпеливо ждал и, как только ювелир завернул потир и дискос в коричневую бумагу, отдал деньги и почти бегом направился в монастырь Ангелов.

Он с трудом сдерживал себя, вручая свои дары, и после этого смиренно осведомился, может ли он попросить об огромной милости увидеться с сестрой Грегори, чтобы передать весточку от ее семьи в Шотландии. Сестра Евстасия посмотрела на него с удивлением и даже неодобрением – визиты родственников к новеньким обычно не благословляются, – но в данном случае… ввиду щедрого пожертвования обители от месье Мюррея и месье Фрэзера… разве что на несколько минут в комнате для посетителей и в присутствии самой сестры…

Он обернулся и растерянно заморгал, приоткрыв рот. Казалось, он был в шоке. Неужели она так изменилась в монашеском платье и с вуалью?

– Это я, – сказала Джоан и попыталась растянуть губы в ободряющей улыбке. – Вернее… все еще я.

Его глаза впились в ее лицо, он вздохнул и улыбнулся, словно она потерялась и он снова ее нашел.

– Эге, вот как, – тихо проговорил он. – Я боялся, что это уже сестра Грегори. То есть я хотел сказать… э-э… – Неловким жестом он показал на ее серое платье и белую вуаль новициатки.

– Это всего лишь одежда, – сказала она и прижала руку к груди, словно защищаясь.

– Нет, – возразил он, оглядев ее с головы до ног. – Не думаю, что это так. Скорее тут как с солдатским мундиром, правда? Ты делаешь свою работу, когда носишь его, и любой, кто на тебя смотрит, знает, кто ты и чем занимаешься.

«Знает, кто я. Пожалуй, я должна радоваться, если это не так», – подумала она с легкой паникой.

– Ну… угу, пожалуй. – Она дотронулась до четок, висевших на поясе. Кашлянула. – В какой-то мере хотя бы.

«Я должна сказать ему». Это был не один из голосов, просто голос ее собственной совести, но достаточно требовательный. Она чувствовала, как сильно билось ее сердце, так сильно, что ей казалось, будто от сердцебиения колышется ткань ее платья.

Он ободряюще улыбнулся ей.

– Леония сказала, что вы хотели меня видеть.

– Майкл… можно я сообщу вам одну вещь? – выпалила она.

Казалось, он удивился.

– Да, конечно, можете, – ответил он. – Почему бы и нет?

– Почему бы и нет, – еле слышно повторила она и оглянулась через плечо. Сестра Евстасия беседовала в дальнем конце комнаты с очень юной, испуганной француженкой и ее родителями.

– Ну, понимаете, дело вот в чем, – сказала она решительным тоном. – Я слышу голоса.

Она украдкой взглянула на него, но не обнаружила ужаса на его лице. Пока его не было.

– В моей голове то есть.

– Да? – осторожно спросил он. – Хм… и что же они говорят?

Она поняла, что затаила дыхание, и чуточку выдохнула воздух.

– Ну… разные вещи. Но иногда они сообщают мне, когда что-то должно случиться. А чаще они велят мне сказать что-либо какому-то человеку.

– Что-либо, – повторил он, пристально глядя ей в лицо. – Какого рода это что-либо?

– Я не ожидала, что буду говорить с испанской инквизицией, – заявила она слегка раздраженно. – Это важно?

Он скривил губы.

– Ну, не знаю, – ответил он. – Это могло бы подсказать, кто говорит с вами, верно? Или вы уже знаете?

– Нет, не очень, – призналась она и внезапно почувствовала, что успокаивается. – Я – я волновалась – чуточку, что это могли быть демоны. Но это не так… ну, они не говорят мне злых вещей. Просто… чаще всего, когда с человеком что-то должно случиться. Иногда нехорошее – а иногда хорошее. Вот маленькая Энни Макларен, у нее на третьем месяце был большой живот, а на шестом казалось, что она вот-вот лопнет, и она боялась умереть, когда придет ее срок, как умерла ее мать, потому что не могла разродиться из-за слишком крупного ребенка. Я имею в виду, реально боялась, не как все женщины. И я встретила ее однажды у источника святого Ниниана, и один из голосов приказал мне: «Передай ей, что на то Божья воля и она благополучно родит сына».

– И вы сказали ей это?

– Да. Я не сказала, откуда я это знаю, но, вероятно, я говорила так, будто взаправду знала, потому что ее грустное лицо вдруг прояснилось, она схватила меня за руки и сказала: «О, из твоих уст в уши Господа!»

– И она благополучно родила сына?

– Угу. А еще дочку. – Джоан улыбнулась, вспомнив радость на лице Энни.

Майкл покосился на сестру Евстасию, которая прощалась с родителями новенькой. Девушка побледнела, по ее щекам лились слезы, она вцепилась в рукав сестры Евстасии, словно в этом было ее спасение.

– Понятно, – медленно сказал он и снова посмотрел на Джоан. – Так вот почему – значит, это голоса велели вам уйти в монастырь?

Она заморгала, удивленная тем, что он вроде принял все сказанное, но еще больше его вопросом.

– Ну… нет. Они никогда не говорили. Я думаю, что они должны были бы сказать, правда?

Он улыбнулся.

– Может, да. – Он кашлянул и посмотрел на нее с какой-то робостью. – Не мое это дело, но что заставило вас уйти в монастырь?

Она колебалась, но потом решила – почему бы и нет? Ведь она уже сказала ему самое неприятное.

– Из-за голосов. Я подумала – может, я не буду слышать их здесь. Или… если все-таки буду, может, кто-нибудь – может, священник – объяснит, что это такое и что мне делать с этим.

Сестра Евстасия успокаивала новенькую девушку: она встала на одно колено и приблизила свое большое и доброе лицо к ее лицу. Майкл посмотрел на них, снова на Джоан и поднял брови.

– Как я догадываюсь, вы еще никому об этом не говорили, – сказал он. – Я правильно понял, что вы поделились со мной первым?

У нее дернулись губы.

– Пожалуй. – В его темных глазах было какое-то тепло, словно они брали его от жара огненных волос. Она опустила глаза, ее руки теребили край вуали. – Но дело не только в этом.

Он издал горлом звук, говоривший – «ладно, давай дальше». Почему французы так не делают? Ведь это гораздо проще. Но она отбросила эту мысль, ведь она решила рассказать ему все, значит, надо это сделать.

– Я сказала вам, потому что тот человек… – сообщила она. – Граф…

Он прищурился и пристально посмотрел на нее:

– Граф Сен-Жермен?

– Ну, я же не знаю его имени, ведь правда? – огрызнулась она. – Но когда я увидела его, один из голосов заговорил и приказал мне: «Скажи ему, чтобы он не делал этого. Скажи ему, что он не должен этого делать».

– Правда?

– Угу, и голос упорно настаивал. Вообще-то они всегда настаивают. Это не просто мнение, мол, хочешь – делай, хочешь – нет. Но этот очень настаивал. – Она развела руками, не в силах объяснить ощущение ужаса и настойчивости.

– И потом… ваш друг. Месье Пепен. В тот первый раз, когда я увидела его, один из голосов велел: «Скажи ему, чтобы он не делал этого».

Густые, рыжие брови Майкла сдвинулись на переносице.

– Вы думаете, они не должны делать одну и ту же вещь? – удивился он.

– Ну, я не знаю, правда, – ответила она. – Голоса не сказали. Но я видела, что тот мужчина на судне скоро умрет, и ничего не сказала, потому что не придумала, что сказать. А потом он и правда умер, но, может, не умер бы, если бы я сказала… так что я – ну, я подумала, что лучше рассказать кому-нибудь.

Он подумал немного, потом неуверенно кивнул:

– Угу. Ладно. Я… ну, честно говоря, я тоже не знаю, что делать с этим. Но я поговорю с ними обоими, я уже решил. Так что, может, что-нибудь пойму. Вы хотите, чтобы я сказал им: «Не делайте этого»?

Она поморщилась и взглянула на сестру Евстасию. Времени оставалось мало.

– Я уже сказала графу. Просто… может быть… Если вы думаете, что это может помочь… И вот еще… – Ее рука нырнула под передник, и она быстро отдала Майклу листок бумаги. – Нам позволено писать нашим семьям два раза в год, – пояснила она, понизив голос. – Но мне хочется, чтобы мама знала, что у меня все хорошо. Сделайте так, чтобы она его получила, пожалуйста! И… и, может, добавьте ей от себя, что я здорова – и счастлива. Передайте ей, что я счастлива, – повторила она уже более решительно.

Сестра Евстасия теперь стояла возле двери, было видно, что она вот-вот подойдет к ним и скажет, что Майклу пора уходить.

– Я передам, – пообещал он. Ему нельзя было прикасаться к ней, он это знал, поэтому вместо этого он низко поклонился сестре Евстасии, которая с доброжелательным видом шла к ним.

– Я стану приходить на мессу в храм по воскресеньям, ладно? – быстро сказал он. – Если у меня будет письмо от вашей мамы или если вам надо будет поговорить со мной, подадим друг другу знак глазами – и я что-нибудь придумаю.

Через двадцать четыре часа сестра Грегори, послушница в монастыре Ангелов, глядела на бок рослой коровы. Упомянутую корову звали Мирабо, и она была с норовом; вот и сейчас нервно хлестала хвостом.

– На этой неделе она ударила копытом трех из нас, – сообщила сестра Анна-Жозеф, с опаской глядя на корову. – А еще два раза разлила молоко. Сестра Жанна-Мари очень огорчилась.

– Ну, так нельзя это оставлять, правда? – пробормотала Джоан по-английски. – N’inquiétez-vous pas,[44] – добавила она по-французски, надеясь, что хотя бы грамматика правильная. – Дайте, я займусь этим.

– Лучше вы, чем я, – сказала сестра Анна-Жозеф, перекрестившись, и исчезла, боясь, что сестра Джоан может передумать.

Неделя работы в коровнике должна была стать для нее наказанием за легкомысленное поведение на рынке, но Джоан лишь обрадовалась. Ничто так не укрепляло ей нервы, как общение с коровами.

Конечно, монастырские коровы были не такими, как рыжие, мохнатые, добрые буренки с Шотландского нагорья, но если разобраться, то корова есть корова, и даже эта французская негодяйка не откажется от угощения. Мирабо не проблема для Джоан Маккимми, которая много лет гоняла коров на пастбище и кормила их в хлеву сладким сеном и остатками от ужина.

Она задумчиво обошла Мирабо, глядя на постоянно жующие челюсти и длинную зеленовато-черную слюну, свисавшую с обвислых розовых губ. Кивнула, вышла из коровника и прошлась по аллее, срывая все, что могла найти. Мирабо, получив в подарок букет свежей травы, крошечные маргаритки и – деликатес из всех деликатесов – свежий щавель, выпучила глаза, открыла массивные челюсти и с наслаждением вдохнула сладкий запах. Беспокойный хвост перестал хлестать по бокам, и, не считая работающих челюстей, массивное создание превратилось в неподвижный камень.

Джоан удовлетворенно вздохнула, села и, прижавшись лбом к огромному боку коровы, взялась за дело. Ее мозг, освободившись, стал обдумывать тревоги этого дня.

Поговорил ли Майкл со своим другом Пепеном? Если да, передал ли он ему то, что сказала она, или просто спросил, знает ли он графа Сен-Жермена? Ведь если «скажи ему, чтобы он не делал этого» относилось к одной и той же вещи, тогда ясно, что эти два человека были знакомы друг с другом.

Она оторвалась от своих размышлений, когда Мирабо снова взмахнула хвостом. Джоан поскорее выдоила остатки молока из вымени и, схватив ведро, торопливо встала. И тут увидела, почему занервничала корова.

В дверях хлева стоял мужчина в голубино-сером сюртуке и глядел на нее. Тогда, на рынке, она не заметила, что у него было красивое, смуглое лицо, хотя взгляд был скорее суровый, а форма подбородка говорила о том, что этот человек не терпит возражений. Впрочем, он приятно улыбнулся ей и отвесил поклон:

– Мадемуазель, я прошу вас пойти со мной.

Майкл работал на винном складе, раздевшись до рубашки, и все равно потел в душном, насыщенном винными парами помещении, когда появился встревоженный Джаред.

– Что такое, кузен? – Майкл вытер лицо полотенцем, на котором остались черные полосы; его помощники разгружали стеллажи возле южной стены, и за самыми старыми бочками за годы накопились грязь и паутина.

– Ты ведь не затащил маленькую монашку в свою постель, Майкл? – спросил Джаред, подняв седые брови.

– Что-что?

– Я только что получил весточку от матери-настоятельницы монастыря Ангелов. Она сообщила, что сестра Грегори, вероятно, была похищена из коровника, и спрашивает, не имеешь ли ты к этому какое-то отношение.

Майкл смотрел на кузена, не веря своим ушам.

– Похищена? – с глупым видом повторил он. – Кому надо похищать монахиню? И зачем?

– Ты меня спрашиваешь? – Джаред принес сюртук Майкла и теперь отдал ему. – Пожалуй, тебе надо отправиться в монастырь и там все выяснить.

– Простите меня, преподобная мать, – осторожно проговорил Майкл. Мать Хильдегарда, сморщенная словно зимнее яблоко, выглядела совсем древней; казалось, что она могла покатиться по полу от одного неосторожного дуновения. – Как вы думаете… возможно ли, чтобы сестра Дж… сестра Грегори могла бы… уйти по своей воле?

Старая монахиня направила на него взгляд, мгновенно изменивший его мнение о состоянии ее здоровья.

– Так бывает, – сухо ответила она. – Однако, – она подняла кверху сухой как палочка палец. – Во-первых, в коровнике были видны следы нешуточной борьбы. Полное ведро молока было не просто опрокинуто, но явно брошено в кого-то, кормушка перевернута, дверь оставлена открытой, и две коровы убежали в огород на грядки. – Второй палец. – Во-вторых, если бы сестра Грегори сомневалась в своем призвании, она была вольна покинуть монастырь, поговорив со мной, и она знала это.

Еще один палец, и черные глаза старой монахини впились в его глаза.

– И в-третьих, если бы она почувствовала необходимость внезапно уйти, не предупредив нас, куда бы она пошла? К вам, месье Мюррей. Она больше никого не знает в Париже, не так ли?

– Я… ну, нет, вы правы. – Он нервничал, почти заикался, смятение и нараставшая тревога за Джоан мешали ему думать.

– Но вы ведь не видели ее, после того как принесли потир и дискос – я с огромной благодарностью выражаю свою признательность вам и вашему кузену, месье, – то есть со вчерашнего

дня?

– Нет, не видел. – Он тряхнул головой, пытаясь привести в порядок свои мысли. – Нет, преподобная мать.

Мать Хильдегарда кивнула. Ее плотно сжатые губы были почти невидимыми среди морщин на ее лице.

– Она говорила вам что-то необычное? Что-либо, что могло бы помочь в ее поисках?

– Я, ну… – Господи, надо ли сообщить ей то, что Джоан говорила про голоса, которые слышала? Наверняка это никак не связано с нынешним происшествием, да это и не его секрет. С другой стороны, Джоан говорила, что собиралась рассказать об этом матери Хильдегарде.

– Вы лучше скажите мне, сын мой. – Голос преподобной матери звучал одновременно кротко и властно. – Я вижу, что она говорила вам что-то.

– Ну, она говорила, преподобная мать, – ответил он, растерянно потирая рукой лицо. – Но я не вижу, как это может что-то объяснить… Она говорила, слышит голоса, – выпалил он, увидев, что глаза матери Хильдегарды сердито прищурились.

Глаза сделались круглыми.

– Что?

– Голоса, – беспомощно повторил он. – Они появляются и говорят ей что-либо. Она думает, что это, возможно, ангелы, но не знает. И еще она видит, когда человек скоро умрет. Иногда, – добавил он неуверенно. – Я не знаю, всегда ли она может сказать.

– Par le sang sacré de Jésus Chsist,[45] – проговорила старая монахиня, садясь прямо, словно молодой дубок. – Почему же она не… ну, сейчас это не важно. Она говорила кому-нибудь еще об этом?

Он покачал головой:

– Она боялась рассказывать об этом. Вот почему – ну, одна из причин почему – она пришла в монастырь. Она думала, что вы, возможно, поверите ей.

– Я, возможно, поверю, – сухо ответила мать Хильдегарда и покачала головой, отчего заколыхался ее покров. – Nom le Dieu![46] Почему ее мать не сообщила мне?

– Ее мать? – глупо переспросил Майкл.

– Да! Она передала мне письмо от матери, очень доброе, там ее мать справляется о моем здоровье и рекомендует мне Джоан – но ведь она наверняка знала!

– Я не думаю, что она… Постойте! – Он вспомнил, как Джоан достала из кармана аккуратно сложенный листок. – Письмо, которое она привезла – оно было от Клэр Фрэзер. Вы говорите о нем?

– Конечно!

Он набрал полную грудь воздуха. Дюжина разрозненных фрагментов внезапно сложилась в понятный узор. Он прочистил глотку и нерешительно поднял кверху палец.

– Послушайте, преподобная мать: во-первых, Клэр Фрэзер – жена отца Джоан. Но не ее мать.

Острые черные глаза моргнули.

– И во-вторых, мой кузен Джаред сказал мне, что Клэр Фрэзер была известна как э-э… Белая Дама, когда жила много лет назад в Париже.

Мать Хильдегарда сердито зацокала языком.

– Ничего подобного! Вздор! Но верно то, что такие слухи действительно ходили, – ворчливо согласилась она и забарабанила пальцами по столу. Пальцы были узловатыми от возраста, но удивительно гибкими, и он вспомнил, что мать Хильдегарда была музыкантшей.

– Преподобная мать…

– Да?

– Я не знаю, связано ли это как-нибудь – вы знаете некого графа Сен-Жермена?

Старая монахиня и без того была цвета пергамента, но тут побелела как кость, а ее пальцы схватились за край стола.

– Да, – ответила она. – Скажите мне – и быстро, – какое он имеет отношение к сестре Грегори.

Джоан в последний раз ударила ногой в дверь, потом повернулась и прислонилась к ней спиной, тяжело дыша. Комната была огромная, она занимала весь верхний этаж дома, хотя колонны и балки указывали место, где были снесены перегородки. Пахло там странно, а выглядело еще более странно.

– Дорогой Майкл, защити меня, – прошептала она, перейдя от волнения на гэльский. В углу стояла роскошная кровать с горой подушек и подушечек, с резными столбиками и тяжелыми занавесями и фестонами, расшитыми золотыми и серебряными нитями. Неужели граф – он скажет ей свое имя или, по крайней мере, титул, когда она спросит – регулярно приволакивал сюда молодых женщин для своих порочных развлечений? Ведь наверняка он поставил тут эту кровать не в ожидании появления Джоан – возле кровати стояла всевозможная дорогая мебель с мраморным верхом и ужасными позолоченными ножками, которые выглядели так, словно принадлежали до этого какому-то мифическому существу с большими загнутыми когтями.

Он сказал ей самым будничным тоном, что он маг и волшебник и чтобы она ничего там не трогала. Она осенила себя крестным знамением и отвела взор от столика с ужасной ножкой. Может, граф заколдовал мебель и она оживает и бегает по комнате с наступлением темноты? Мысль об этом прогнала ее в дальний конец комнаты, и Джоан прижалась к стене, крепко сжимая в руке четки.

Эта половина комнаты показалась ей не менее страшной, но, по крайней мере, тут ей не чудилось, что разноцветные стеклянные шары, колбы и реторты сами собой вот-вот придут в движение. Зато отсюда исходили самые неприятные запахи: чего-то похожего на смесь горящих волос и патоки, а также еще чего-то резкого, от которого закручивались спиралью волоски в носу. Но за длинным столом, на котором были разложены все эти неприятные вещи, находилось окно, и она подошла к нему.

Большая река – Сена, так назвал ее Майкл – была совсем рядом. При виде лодок и людей Джоан слегка успокоилась. Она оперлась о стол, чтобы приблизить лицо к окну, но угодила ладонью во что-то липкое и отдернула руку. Тогда она наклонилась осторожнее. Изнутри окно было загорожено решеткой. Оглядевшись, она увидела решетки и на остальных окнах.

Пресвятая Дева! От кого отгородился этот человек, кто сюда полезет, скажите на милость? Мурашки побежали по ее спине и рукам, а ее воображение мгновенно подсунуло ей видение летающих демонов, которые мчатся ночью по улицам и бьют кожистыми крыльями в окна. Или – Отец Небесный! – может, решетки удерживают в комнате эту странную мебель?

Увидев нормальный стул, она рухнула на него и, закрыв глаза, принялась горячо молиться. Через некоторое время она вспомнила, что надо дышать, а потом к ней вернулась способность думать, и она вздрагивала уже лишь изредка.

Он не угрожал ей. Не обижал ее, в самом деле не обижал, лишь закрыл ее рот ладонью, а другой рукой схватил за талию и потащил с собой, а потом сунул в карету, шокирующе подтолкнув рукой под зад, хотя сделал это не в порочном смысле.

В карете он представился, кратко извинился за неудобство – неудобство? он смеется, что ли? – а потом схватил ее за руки и, внимательно глядя ей в лицо, сжимал их все крепче и крепче. Поднес ее руки к своему лицу, так близко, что ей показалось, будто он собирался либо понюхать, либо поцеловать их, но вскоре отпустил и нахмурил лоб.

Он игнорировал все ее вопросы и настойчивое требование вернуть ее в монастырь. Казалось, он даже забыл про нее и над чем-то сосредоточенно размышлял, выпятив губы, пока она сидела, сжавшись в комочек, в углу кареты. А потом он притащил ее сюда, кратко сказал, что ее никто не обидит, добавил немного про то, что он своего рода волшебник, и запер!

Она была напугана, она негодовала. Но теперь, немного успокоившись, она подумала, что вообще-то не очень боялась его и что это даже странно. Ведь ей, наверно, следовало его бояться?

Но она поверила, когда он сказал, что не причинит ей вреда. Он не угрожал ей, не запугивал. Но если это верно… что он тогда хотел от нее?

Скорее всего, он хочет знать, что я имела в виду, когда подскочила к нему на рынке и сказала, чтобы он не делал этого, подсказал ей рассудок, до той поры постыдно молчавший.

– О! – негромко воскликнула она. В этом есть какой-то смысл. Конечно же, он спросит об этом.

Она вскочила со стула и прошлась по комнате, обдумывая эту мысль. Она не могла сказать ему больше, чем сказала, вот в чем дело. Поверит ли он ей, услышав про голоса? Даже если так, он попытается узнать больше, а там ничего и нет. И что тогда?

Не жди, действуй, посоветовал ей здравый смысл.

Но она и сама уже пришла к такому выводу. Нашла тяжелую мраморную ступку и пестик. Завернув ступку в передник, она подошла к окну, выходившему на улицу. Сейчас она разобьет стекло и будет кричать. Пусть даже окно высоко от земли, все равно кто-нибудь да услышит. Жалко, что улица почти безлюдная. Но…

Она застыла словно охотничья собака. На другой стороне улицы остановилась карета. Из нее вышел Майкл Мюррей! Он надевал шляпу – невозможно было не узнать его огненно-рыжие волосы.

– Майкл! – закричала она во всю мочь. Но он не поднял головы, ее крик не смог проникнуть сквозь стекло. Размахнувшись, она ударила ступкой по окну, но она со звоном отскочила от решетки! Набрав в грудь воздуха, она прицелилась получше и на этот раз ударила точно по стеклу, и оно треснуло. Обрадовавшись, она ударила еще раз, изо всех сил, и была вознаграждена градом осколков и потоком воздуха, пахнувшего рекой и илом.

– Майкл!

Но его уже не было. В открывшейся двери дома, что напротив, показалось лицо слуги и исчезло. Дверь закрылась. Сквозь красный туман разочарования она заметила фестон черного крепа, висевший на дверной ручке. Кто-то умер?

Супруга Шарля, Эвлалия, сидела в маленькой гостиной в окружении женщин. Все повернулись к двери – посмотреть, кто пришел, многие машинально поднесли к глазам платочки, готовясь к новым слезам. Все удивленно заморгали и уставились на Майкла, потом повернулись к Эвлалии, словно за объяснением.

Глаза Эвлалии покраснели, но были сухими. Она выглядела так, словно ее выдержали в печи, вытянув из нее всю влагу и цвет; ее лицо было белым как бумага и туго обтягивало кости. Она тоже посмотрела на Майкла, но без особого интереса. Он понял, что она испытывала слишком сильный шок из-за чего-то. Он знал, как это тяжело.

– Месье Мюррей, – сказала она бесцветным голосом, когда он склонился над ее рукой. – Как любезно с вашей стороны, что вы пришли.

– Я… выражаю свое соболезнование, мадам, мое и моего кузена. Я не… слышал. О вашей печальной утрате. – Он чуть ли не запинался, стараясь понять ситуацию. Какого дьявола! Что случилось с Шарлем?

Эвлалия скривила губы.

– Печальная утрата, – повторила она. – Да. Благодарю вас. – Потом ее тусклая защитная оболочка слегка треснула, и она посмотрела на Майкла более пронзительно. – Вы не слышали. Значит, вы не знали? Вы приехали, чтобы увидеться с Шарлем?

– Э-э… да, мадам, – неловко ответил он. Несколько женщин ахнули, но Эвлалия уже вскочила на ноги.

– Что ж, можете взглянуть на него, – сказала она и вышла из комнаты. Ему ничего не оставалось, как пойти за ней.

– Они уже привели его в порядок, – заметила она, распахнув дверь в большую гостиную. Так она могла бы говорить об опрокинутой на кухне кастрюле.

Майкл подумал, что случившаяся драма и в самом деле должна была выглядеть некрасиво. Шарль лежал на большом обеденном столе, накрытый полотном и венками из зелени и цветов. Возле стола сидела женщина в сером и плела новые венки. Она оторвалась от работы и посмотрела на Эвлалию и Майкла.

– Выйди, – приказала Эвлалия, взмахнув рукой, и женщина встала и вышла. Майкл увидел, что она плела венок из веток лавра, и в его голове промелькнула абсурдная мысль, что она собиралась возложить его на голову Шарля, как в античные времена возлагали на голову греческим героям.

– Он перерезал себе горло, – сказала Эвлалия. – Трус. – Она проговорила это с жутким спокойствием, и Майкл подумал, что с ней будет, когда шок, в котором она пребывала, начнет рассеиваться.

Он издал звук, означавший уважение, и, ласково коснувшись ее руки, прошел мимо нее, чтобы взглянуть на своего приятеля.

«Скажи ему, чтобы он не делал этого».

На лице умершего не было покоя. Еще не разгладились морщины стресса, и казалось, будто он хмурился. Люди гробовщика помыли его и обрядили в слегка поношенный сюртук темно-синего цвета. Майкл подумал, что, вероятно, это была единственная его вещь, более-менее приличная, и внезапно ощутил прилив горя. Как ему будет не хватать фривольностей его друга! На его глаза навернулись непрошеные слезы.

«Скажи ему, чтобы он не делал этого. – Он опоздал. – Если бы я пришел сразу, когда она мне сказала, может, это остановило бы его?»

Он ощущал запах крови; ржавый, неприятный, он просачивался сквозь свежий аромат цветов и листьев. Гробовщик надел на Шарля белый шейный платок – и завязал его старомодным узлом, чего сам Шарль никогда бы не потерпел. Над краем платка слегка виднелись черные стежки зашитой раны.

У Майкла начинал рассеиваться его собственный шок. Он уже чувствовал уколы вины и гнева.

– Трус? – тихо повторил он. Ему казалось более вежливым сказать именно так, в форме вопроса. Эвлалия фыркнула, и, взглянув на нее, Майкл увидел в ее глазах заряд гнева. Нет, никакого шока у нее не было.

– Вы ведь знали, знали, – в ее интонации вовсе не было вопроса. – Вы знали про вашу шлюху-свояченицу, не так ли? И про Бабетту? – Ее губы скривились при этом имени. – Его другую любовницу?

– Я – нет. То есть… Леония сказала мне вчера. Вот почему я решил поговорить с Шарлем. – Что ж, он определенно упомянул бы Леонию. И не стал бы упоминать Бабетту, которую знал совсем немного. Но, господи, почему эта женщина считала, что он мог что-то с этим сделать?

– Трус, – сказала она, с презрением глядя на труп Шарля. – Он испортил, разрушил все – все! – а потом не смог с этим справиться и улизнул, оставив меня одну, с детьми, без средств!

«Скажи ему, чтобы он не делал этого».

Майкл посмотрел на нее – не преувеличивала ли она свой гнев? Нет, не преувеличивала. Она уже пылала, не только гневом, но и страхом, а ее ледяное спокойствие куда-то исчезло.

– Что… дом?… – начал он, показав неопределенным жестом на дорогую, стильную комнату. Он знал, что это ее фамильный дом, ее приданое.

Она фыркнула.

– Он проиграл его в карты на прошлой неделе, – с горечью сообщила она. – Если мне повезет, новый владелец позволит похоронить его, не выселит сразу.

– А-а. – Упоминание о карточных играх вернуло его к реальности и напомнило причину его приезда. – Я хочу спросить, мадам, знаете ли вы графа Сен-Жермена, знакомого Шарля? – Это прозвучало невежливо, но у него не было времени на поиски элегантной формы вопроса.

Эвлалия вскинула брови:

– Графа? Почему вы хотите знать о нем? – Внезапно ее лицо осветилось догадкой. – Вы думаете, что он должен Шарлю деньги?

– Я не знаю этого, но непременно выясню, – пообещал ей Майкл. – Если вы скажете, где мне найти месье графа.

Она не засмеялась, но ее губы сложились так, что в другой ситуации это можно было бы принять за смех.

– Он живет через улицу от нас. – Она показала пальцем на окно. – В этом большом… Куда вы уходите?…

Но Майкл уже выскочил из гостиной в вестибюль, его каблуки торопливо стучали по паркету.

На лестнице послышались чьи-то шаги. Джоан отпрянула от окна, но тут же снова посмотрела на улицу, вытянув шею и отчаянно надеясь, что в доме напротив откроется дверь и Майкл выйдет из нее. Что же он там делал так долго?

Но та дверь не открывалась, а в замке этой заскрежетал ключ. В отчаянии она сорвала с пояса четки и выбросила их сквозь дыру в окне, потом метнулась через комнату и села в одно из отвратительных кресел.

Вошел граф. Он окинул взглядом комнату, на миг встревожился, но тут же успокоился, когда увидел ее. Он подошел к ней, протянув руку.

– Простите, что заставил вас ждать, мадемуазель, – учтиво проговорил он. – Пойдемте, пожалуйста. Я должен показать вам кое-что.

– Я не хочу ничего смотреть. – Она напряглась и зацепилась ногами за кресло, чтобы ему было труднее поднять ее. Только бы она смогла задержать его, пока не выйдет Майкл! Но он может не заметить ее четки или, если и заметит, не поймет, что это ее. А как он поймет? У всех монахинь четки одинаковые!

Она напрягала слух, надеясь услышать стук двери на другой стороне улицы – и тогда она закричит во все горло. Вообще-то…

Граф вздохнул, но наклонился и, взяв ее под локти, поднял с кресла прямо с нелепо согнутыми коленями. Он и вправду был очень сильный. Она встала на ноги и вот уже шла с зажатой под его локтем рукой через комнату к двери, смирная как корова, которую ведут доить. Но через мгновение она выдернула руку и побежала к разбитому окну.

– ПОМОГИТЕ! – закричала она через дыру в стекле. – Помогите, помогите! То есть au secours! AU SECOU…

Граф зажал ей рот ладонью и пробормотал что-то по-французски; она не поняла его слов, но догадалась, что они нехорошие. Он подхватил ее так резко, что у нее перехватило дыхание, и вывел за дверь, прежде чем она сумела пикнуть.

Майкл не стал останавливаться и надевать шляпу и плащ, а выскочил на улицу так стремительно, что его кучер очнулся от дремоты, а лошади дернулись и недовольно заржали. Он не остановился и возле кареты, а перебежал по булыжнику через улицу и забарабанил в дверь; большая, обитая бронзой, она загремела под его кулаками.

Прошло не так много времени, но ему показалось, что целая вечность. Он дымился от ярости, стучал снова и, остановившись, чтобы перевести дыхание, заметил на мостовой четки. Подбежал к ним, схватил, уколол руку и увидел, что они валялись среди осколков стекла. Он тут же посмотрел наверх и обнаружил разбитое окно. В этот миг дверь открылась.

Он налетел на дворецкого словно дикий зверь и схватил его за плечи.

– Где она? Где, черт тебя побери?

– Она? Но тут нет никаких женщин, месье… Месье граф живет совсем один. Вы…

– Где месье граф? – Ярость Майкла была так велика, что он был готов ударить этого человека. Тот, вероятно, тоже понял это, потому что побледнел и, вырвавшись из железной хватки, убежал в глубину дома. После секундных колебаний Майкл бросился следом за ним.

Дворецкий, гонимый страхом, бежал по вестибюлю, Майкл угрюмо преследовал его. Они ворвались на кухню, Майкл еле замечал испуганные лица поваров и служанок. Они выскочили в сад. Дворецкий слегка замешкался на ступеньках, и Майкл набросился на него и сбил с ног.

Сцепившись, они покатились по дорожке, посыпанной гравием, затем Майкл сел верхом на щуплого дворецкого, схватил его за грудки и потряс с криком: «ГДЕ ОН?»

Испуганный мужчина закрыл лицо локтем, а другой рукой, не глядя, показал на калитку в стене.

Майкл оставил дворецкого и побежал. Он услышал стук колес, грохот копыт – распахнул калитку и увидел удалявшуюся карету и слугу, закрывавшего ворота каретного сарая. Он побежал, но было ясно, что карету ему ни за что не догнать.

– ДЖОАН! – закричал он вслед удалявшемуся экипажу. – Я вас догоню!

Не тратя времени на расспросы слуги, он бросился назад, пробежал мимо служанок и лакеев, собравшихся возле поверженного дворецкого, и выскочил из дома, напугав собственного кучера.

– Туда! – крикнул он, показав на соединявшиеся вдалеке улицы, где как раз промелькнула карета графа. – Следуй за той каретой! Vite![47]

– VITE! – Граф поторопил своего кучера, потом откинулся на спинку кресла. День заканчивался, нынешние дела заняли больше времени, чем он ожидал, и ему хотелось выехать из города засветло. Ночью городские улицы становились опасными.

Пленница глядела на него; в полумраке кареты ее глаза казались огромными. Она потеряла свою вуаль послушницы, и темные волосы упали на ее плечи. Она выглядела прелестно, но была ужасно испугана. Он сунул руку в сумку, лежавшую на полу, и вытащил склянку бренди.

– Выпейте немножко этого, chérie. – Он вынул пробку и отдал ей бренди. Она взяла его, но застыла в нерешительности, не зная, что с этим делать, и морща нос от резкого запаха.

– Правда, выпейте, – заверил он ее. – Вы почувствуете себя лучше.

– Так все говорят, – сказала она на медленном, ломаном французском.

– Кто все? – удивленно спросил он.

– Старый народец. Я не знаю точно, как их называют у вас во Франции. Это Народец, который живет в холмах – souterrain? – добавила она неуверенно. – Под землей?

– Под землей? И они дают вам бренди? – Он улыбнулся ей, но его сердце внезапно забилось в восторге. Пожалуй, она и вправду…. Он усомнился в своей интуиции, когда не смог ничего определить касанием, но ясно, что она необычная.

– Они дают тебе еду и питье, – сказала она, поставив склянку между креслом и стенкой. – Но если ты что-то возьмешь у них, то потеряешь счет времени.

Прилив восторга снова захлестнул его, еще более сильный.

– Потеряешь счет времени? – повторил он, подталкивая ее к ответу. – Как это?

Она пыталась подыскать нужные слова, и ее гладкий лоб напрягся от усилий.

– Они… ты… тот, кто заворожен ими – он, оно? Нет, он – идет в холм, а там музыка, угощение и танцы. Но утром, когда он идет… обратно, это уже на двести лет позже, чем было, когда он пошел на пир к… Народцу. Все, кого он знал, уже превратились в прах.

– Как интересно! – сказал он. Да, ему и впрямь было интересно. Еще он подумал, со свежим спазмом восторга, не сделаны ли те старинные рисунки на скалах в глубине каменоломни таким же Народцем, кто бы они там ни были.

Она пристально вгляделась в него, очевидно, отыскивая признаки того, что он фейри. Он улыбнулся ей, хотя его сердце в этот момент громко стучало в ушах. Двести лет! Вот почему Мелизанда – будь она проклята, мимолетно подумал он и с болью вспомнил Мадлен, – говорила ему, что это обычный период путешествия сквозь камень. Его можно изменить, используя драгоценные камни или кровь, добавила она, но обычно так. И в первый раз, когда он перенесся сквозь время, так и было.

– Ты не бойся, – сказал он девушке, надеясь успокоить ее. – Я лишь хочу тебе кое-что показать. Потом я отвезу тебя в монастырь – если ты до сих пор хочешь туда вернуться. – В его тоне слышался насмешливый вопрос. Он действительно не собирался ее пугать, хотя уже испугал, и опасался, что впереди неизбежно будет еще больше страха. Интересно, какой фокус она может выкинуть, когда поймет, что он собирается спуститься с ней под землю?

Майкл высунулся из окна кареты и заклинал ее ехать быстрее всей своей силой воли. Почти стемнело, и карета графа была видна лишь как расплывчатое пятно вдалеке. Впрочем, они уже выехали из города, на дороге больше не было экипажей – да и вряд ли они появятся, – а впереди было очень мало развилок, где такая большая карета могла бы свернуть с дороги.

Ветер дул ему в лицо, трепал волосы. Доносил он и слабый запах разложения: еще пара минут в пути – и начнется кладбище.

Он отчаянно жалел, что не взял с собой пистолет или шпагу – хоть что-то! Ни в карете, ни на нем не было ничего подходящего, кроме его одежды и содержимого карманов. Он торопливо порылся в них и нашел горсть монет, грязный носовой платок – тот самый, который Джоан вернула ему, и он крепко сжал его в кулаке, – трутницу, жгут из бумаги, кусок воска для печатей и маленький камешек, розоватый с желтой полоской. Пожалуй, он сделает петлю из носового платка, лихорадочно размышлял он, и запустит графу камень в лоб – сюжет в духе Давида и Голиафа. А потом отрежет графу голову перочинным ножом, который обнаружил в нагрудном кармане.

Четки Джоан тоже лежали в том кармане. Он достал их и стал перебирать левой рукой, ища в этом утешение, – но не мог сосредоточиться для настоящей молитвы и лишь вновь и вновь мысленно повторял слова:

«Помоги мне вовремя найти ее!»

– Скажите мне, – спросил с любопытством граф, – почему вы заговорили со мной в тот день на рынке?

– Я уже не раз пожалела об этом, – с горечью ответила Джоан. Она не доверяла ему ни на йоту – и еще меньше после того, как он предложил ей бренди. Прежде ей как-то не приходило в голову, что он вправду мог быть из Старого народца. Ведь они могут выглядеть как люди и ходить среди людей. Ее родная мать была убеждена много лет – и даже некоторые Мюрреи так думали, – что жена отца, Клэр, была фейри. Сама-то она не была в этом уверена, Клэр была добра к ней, но ведь никто не говорит, что фейри не могут быть добрыми, если захотят.

Жена отца. Неожиданная мысль парализовала ее: воспоминание о первой встрече с матерью Хильдегардой, когда она отдала преподобной письмо от Клэр. Тогда она сказала «ma mère», потому что не могла припомнить слово «мачеха». Тогда ей казалось, что все равно, какая разница?

– Клэр Фрэзер, – сказала она вслух, пристально глядя на графа. – Вы знали ее?

Он вытаращил глаза так, что в полумраке сверкнули белки. О да, он знал ее, это точно!

– Да, знал, – ответил он, наклонившись вперед. – Она твоя мать, правда?

– Нет! – воскликнула Джоан с жаром и повторила по-французски несколько раз – для убедительности: – Нет, она не мать мне!

Но она заметила, что ее пыл и страсть не помогли, и у нее упало сердце. Он не верил ей. Она видела это по его лицу. Он решил, она лжет, чтобы он отвязался от нее.

– Я сказала вам те слова на рынке, потому что мне так велели голоса! – выпалила она, отчаянно пытаясь найти что-то, что могло бы отвлечь его от ужасающей догадки, что она тоже принадлежала к Народцу. Хотя если он фейри, возразил ее здравый смысл, тогда он должен и сам уметь это распознавать. О, Господи Иисусе, Агнец Божий – именно это он и пытался сделать, крепко сжимая ее руки и глядя ей в лицо.

– Голоса? – повторил он с недоумением. – Какие голоса?

– Те, которые в моей голове, – ответила она со вздохом отчаяния. – Они говорят мне иногда всякие вещи. Ну, про других людей. Понимаете, – продолжала она, – я… э-э… – святой Джером, как там это слово?!! – тот, кто видит будущее, – тихим голосом закончила она. – Э-э… иногда. Не всегда.

Граф тер пальцем верхнюю губу. Она не понимала, то ли он сомневается в ее словах, то ли сдерживает смех, и рассердилась.

– Так что один из голосов сказал мне, чтобы я сказала вам это, и я сказала! – От волнения она перешла на шотландский: – Я не знаю, что там вы не должны делать, но я советую вам не делать этого!

Ей с запозданием пришло в голову, что, может, он не должен убить ее, и уже собиралась сказать ему об этом, но пока она разбиралась в грамматике, карета замедлила ход, и теперь ее кидало из стороны в сторону, словно она свернула с большой дороги. Отвратительная вонь висела в воздухе. Джоан выпрямилась и застыла от испуга.

– Святая Мария и Иосиф, – пробормотала она пересохшими губами. – Где мы?

Майкл на ходу выскочил из кареты. Всю дорогу они не упускали графа из виду, но кучер чуть не прозевал поворот, немного замешкался, и карета графа остановилась за несколько минут до того, как они подъехали.

– Поговори с тем кучером, – крикнул он своему слуге, смутно видневшемуся на козлах. – Узнай, зачем граф приехал сюда! Узнай, что он тут делает!

Ничего хорошего. Он был уверен в этом. И вообще, он не мог понять, зачем понадобилось похищать монахиню и везти ее из Парижа в темноте, только чтобы остановиться на краю городского кладбища. Если только… ходили слухи, что извращенцы убивали и расчленяли своих жертв, некоторые даже их ели… У него взбунтовался желудок, к горлу подступила тошнота, но тошнить и одновременно бежать было невозможно. Тут он увидел в темноте бледное пятно и подумал – с надеждой, со страхом, – что это Джоан.

Внезапно ночь вспыхнула огнями. Огромный шар зеленого пламени расцвел в темноте, и в этом жутковатом свечении Майкл ясно увидел ее – она шла с развевающимися от ветра волосами.

Он открыл рот, хотел что-то крикнуть ей, но ему не хватило дыхания, и прежде чем он пришел в себя, она скрылась под землей. Граф последовал за ней с факелом в руке.

Через несколько мгновений он тоже стоял возле шахты и видел глубоко внизу слабый зеленый свет, удалявшийся по туннелю. Не колеблясь ни секунды, он тоже стал спускаться.

– Вы слышите что-нибудь? – несколько раз спрашивал ее граф, когда они, спотыкаясь, шли по туннелям с белыми стенами. Он так крепко сжимал ее руку, что на ней наверняка останутся синяки.

– Нет, – задыхаясь от быстрой ходьбы, отвечала она. – Что… я должна слышать?

Вместо ответа он просто недовольно качал головой, но скорее потому, что сам прислушивался к чему-то, а не потому, что сердился на нее за то, что она не слышит.

У нее еще оставалась надежда, что он сдержит слово и отвезет ее назад. Сам он точно собирался вернуться: он зажег несколько факелов и оставил их гореть в подземных коридорах. Значит, он не собирался исчезать под землей, взяв ее с собой в ярко освещенный бальный зал, где люди танцевали всю ночь со Старым народцем, не подозревая, что их собственный мир за камнями холма ускользал в прошлое.

Граф внезапно остановился и стиснул ее руку.

– Тихо, – шепнул он, хотя она и так не собиралась шуметь. – Слушайте.

Она напрягла изо всех сил свой слух – и ей показалось, что она что-то слышит. Это были шаги где-то вдалеке. Позади них. Ее сердце на миг сжалось.

– Что – что вы сами слышите? – спросила она. Он посмотрел на нее с высоты своего роста, но словно и не видел ее.

– Их, – ответил он. – Камни. Они гудят, почти все время. Но ближе к празднику Огня или празднику Солнца они начинают петь.

– Неужели? – слабым голосом отозвалась она. Сейчас она слышала что-то, и определенно это был не звук шагов. Шаги затихли, словно тот, кто шел за ними, ждал или тихонько подкрадывался, стараясь не шуметь.

– Да, – он снова пристально посмотрел на нее и на этот раз увидел. – Вы не слышите их, – с уверенностью сказал он, и она покачала головой. Он плотно сжал губы, но тут же вскинул голову и жестом показал еще на один туннель, где на меловой стене было что-то нарисовано.

Он остановился, зажигая еще один факел – этот горел ярко-желтым огнем и источал запах серы, – и она увидела колеблющееся изображение Мадонны с младенцем. При виде них она обрадовалась, ведь фейри наверняка не станут рисовать у себя такие картинки.

– Пойдемте, – сказал он и взял ее за руку. Его рука была холоднее льда.

Майкл увидел их, когда они направились в боковой туннель. Граф зажег новый факел, на этот раз красный – как он это делал? – и идти на его свет было легко. Глубоко ли он спустился в земные недра? Он давно потерял счет поворотам, хотя сможет вернуться назад благодаря факелам – если они не догорят к тому времени.

У него до сих пор не было никакого плана, он просто решил идти за ними, пока они не остановятся. Там он покажется им и… ну, заберет Джоан, чего бы это ни стоило.

Он набрал в грудь воздуха и шагнул в тень, сжимая четки в левой руке, а перочинный нож в правой.

Подземный зал был круглым и довольно обширным. Настолько, что свет факела не доставал до всех его краев. В центре зала на полу была начертана пентаграмма.

От гула камней у Ракоши заболели кости, как это часто бывало раньше. Еще у него учащенно билось сердце и потели ладони. Он на миг отпустил руку монашки и вытер ладонь о полу своего сюртука, чтобы она не испытывала отвращения. Монашка боязливо озиралась, но панического страха у нее не было, и если она слышала гул, то наверняка…

Она удивленно раскрыла глаза:

– Кто это?

Он резко обернулся и увидел Раймонда, спокойно стоявшего в центре пентаграммы.

– Bon soir, mademoiselle,[48] – сказал Гренуй-Лягушка и вежливо поклонился.

– А-а… bon soir, – слабым голосом ответила девушка.

– Какого дьявола вы тут делаете? – Ракоши встал между Раймондом и монашкой.

– Похоже, я делаю то же самое, что и вы, – ответил Лягушка. – Может, вы представите меня вашей petite amie,[49] месье?

Шок, гнев и замешательство на миг лишили Ракоши дара речи. Что тут делает это инфернальное существо? Постой-ка – девчонка! Он говорил про потерянную дочь: значит, монашка – его дочь! Он разузнал о ней все и как-то следовал за ними до этого места. Ракоши решительно взял девушку за руку.

– Она из Шотландии, – сказал он. – И как видите, монахиня. К вам не имеет никакого отношения.

Гренуй был непроницаем, спокоен и лишь снисходительно улыбался. Ракоши обливался потом, шум волнами бился о его кожу. Он чувствовал у себя в кармане мешочек с камнями, твердый комок возле сердца. Казалось, самоцветы были теплые, теплее, чем его кожа.

– Я тоже так думаю, – сказал Раймонд. – Но почему она понадобилась вам?

– Это тоже не ваше дело. – Он пытался обдумать ситуацию. Он не мог выложить камни, раз тут стоял этот проклятый Гренуй. Может, лучше просто уйти вместе с девчонкой? Но если Лягушка замышляет недоброе… и если девчонка действительно не…

Гренуй игнорировал его невежливость и опять поклонился девушке.

– Я Мастер Раймонд, моя дорогая, – представился он. – А вы кто?

– Джоан Мак… – начала она. – Э-э… сестра Грегори то есть. – Она старалась освободить свою руку из хватки Ракоши. – Хм. Если я не нужна никому из вас, месье…

– Она нужна мне, месье. – Голос прозвучал пронзительно, но твердо. Ракоши оглянулся и с ужасом увидел, как в зал, устремив свой взгляд на девушку, вошел молодой виноторговец, взъерошенный и грязный. Монахиня ахнула.

– Сестра. – Виноторговец поклонился. Он был бледен, но не потел, и выглядел так, словно подземный холод проник в его кости. Он протянул руку, с которой свисали деревянные четки. – Вы уронили ваши четки.

Джоан показалось, что она упадет в обморок от облегчения. Она устала, у нее дрожали колени, но, собрав все свои силы, она вырвалась и, спотыкаясь, побежала в объятья Майкла. Он схватил ее и поволок подальше от графа.

Граф сердито зарычал и шагнул в сторону Джоан.

– Стой на месте, мерзкий негодяй! – крикнул ему Майкл, и в тот же миг маленький человечек с лицом лягушки резко приказал: «Стоп!»

Граф кинулся сначала на одного, потом на другого. Казалось, что он обезумел. Джоан дрожала и тянула Майкла к выходу из пещеры, только теперь она заметила в его руке нож.

– Что ты собирался делать с этим? – прошептала она. – Побрить его?

– Выпустить из него воздух, – пробормотал Майкл. Он опустил руку, но нож убирать не стал и не отрывал глаз от двух мужчин.

– Ваша дочь, – хрипло сказал граф человеку, который представился как Мастер Раймонд. – Вы искали потерянную дочь. Я нашел вам ее.

Раймонд поднял брови и взглянул на Джоан.

– Мою? – удивился он. – Она не моя. Неужели вы не видите?

Граф вздохнул так тяжко, что у него захрипело в горле.

– Не вижу? Но…

Гренуй-Лягушка нетерпеливо поморщился.

– Неужели вы не видите ауру? Электрические флюиды, которые окружают людей, – пояснил он, обведя рукой вокруг собственной головы.

Граф провел ладонью по лицу.

– Я не могу…

– Ради бога, идите сюда! – Раймонд подошел к краю звезды и схватил графа за руку.

Ракоши остолбенел от такого прикосновения. Синий свет вырвался из их сомкнутых рук, и он ахнул, ощутив такой приток энергии, какой он никогда не испытывал. Раймонд потянул его к себе, и Ракоши перешагнул через линию и оказался в пентаграмме.

Тишина. Гул прекратился. Он чуть не зарыдал от облегчения.

– Я… вы… – пробормотал он, глядя на их соединенные руки.

– Вы не знали? – удивился Раймонд.

– Что вы э-э… – Он показал на пентаграмму. – Я догадывался.

– Не то, – сказал Раймонд почти с нежностью. – Что вы один из моих людей.

– Ваших? – Ракоши снова посмотрел вниз: синий свет мягко пульсировал, окружая их пальцы.

– У всех есть какая-нибудь аура, – сказал Раймонд. – Но только мои… люди… обладают этим.

В блаженной тишине снова можно было думать. И первое, что пришло Ракоши в голову, была Звездная Палата, король, взиравший на них, когда они стояли лицом друг к другу, а между ними был кубок с ядом. Теперь он понял, почему Гренуй-Лягушка не убил его.

В его мозгу бурлили вопросы. La Dame Blanche, синий свет, Мелизанда и Мадлен… Мысль о Мадлен и о крошечном существе, которое росло в ее животе, едва не остановили его, но желание наконец-то прояснить терзавшие его вопросы было слишком сильным.

– Можете ли вы – можем ли мы – двигаться дальше?

Раймонд секунду колебался, потом кивнул:

– Да. Но это небезопасно. Совсем не безопасно.

– Вы покажете мне?

– Без шуток. – Пальцы Раймонда еще крепче стиснули его руку. – Даже знать это, и то небезопасно, не говоря о том, чтобы делать.

Ракоши рассмеялся, сразу почувствовав, как его захлестнула волна радости. Когда это он боялся знаний? Возможно, путешествие убьет его – но его карман полон самоцветов, да и вообще, какой смысл ждать старости, когда ты будешь медленно умирать?

– Скажите мне! – сказал он, сжимая другую руку Гренуя-Лягушки. – Ради нашей общей крови!

Джоан замерла, пораженная. Рука Майкла по-прежнему обнимала ее, но она едва это замечала.

– Да, он точно такой! – прошептала она. – Точно! Они оба такие!

– Какие? – удивился Майкл.

– Старый народец! Фейри!

Он с удивлением перевел взгляд на разворачивавшуюся перед ними сцену. Двое мужчин стояли лицом к лицу, взявшись за руки, их губы шевелились, словно они вели оживленную беседу – в полном молчании. Майклу показалось, что он смотрит на мимов, только тут все было еще менее интересно.

– Мне плевать, кто они такие. Сумасшедшие, преступники, демоны, ангелы… Пойдем! – Он взял ее за руку, но она приросла к земле, словно молодой дубок, а глаза едва не вылезали из орбит.

Она стиснула его руку так, что едва не сломала кости, и пронзительно закричала во всю мочь:

– Не делайте этого!

Он оглянулся на мужчин вовремя и успел увидеть, как они растаяли в воздухе.

Вместе они ковыляли по длинным штольням из белого камня, освещенным мерцающим пламенем умиравших факелов – красного, желтого, синего, зеленого и жутковатого лилового, при котором лицо Джоан выглядело как у утопленницы.

– Des feux d’artifice,[50] – пояснил Майкл. Его голос, отдававшийся эхом в пустых туннелях, звучал тоже жутковато. – Трюк фокусника.

– Что? – Джоан еле держалась на ногах, ее глаза почернели от шока.

– Огни… разного цвета. Вы слышали когда-нибудь про фейерверки?

– Нет.

– О. – Объяснять было слишком долго, и они шли дальше молча, торопясь изо всех сил, чтобы дойти до шахты прежде, чем погаснут факелы.

Возле лестницы он остановился, пропуская ее вперед, и слишком поздно сообразил, что лезть первым надо было бы ему – иначе она подумает, что он хотел посмотреть на нее снизу… И он торопливо отвернулся.

– Как вы думаете? Он был? Они были?

Она стояла на перекладинах лестницы в нескольких футах над ним. За ней он видел звезды на бархатном небе.

– Были кем? – Он смотрел ей в лицо, чтобы не рисковать ее скромностью. Сейчас она выглядела уже лучше, но была очень серьезной.

– Они были из Старого народца? Фейри?

– Думаю, что да, возможно. – Его мозг работал очень медленно, ему не хотелось даже пытаться думать. Он показал ей жестом, чтобы она поднималась дальше, и последовал за ней, крепко зажмурив глаза. Если они были из Старого народца, тогда, скорее всего, и тетя Клэр такая же. Он действительно не хотел думать и об этом.

Он с наслаждением наполнил легкие свежим воздухом. Ветер теперь дул в сторону города, прилетал сюда с полей и был полон смолистых запахов сосны и трав. Джоан тоже вздохнула, повернулась к нему, положила руки ему на плечи и уткнулась лбом в его грудь. Он обнял ее, и они стояли так какое-то время, наслаждаясь покоем.

Наконец она пошевелилась и выпрямилась.

– Вы лучше отвезите меня назад, – сказала она. – Сестры беспокоятся за меня.

Он почувствовал острое разочарование, но послушно повернулся к стоявшей вдалеке карете. Но тут же посмотрел на Джоан.

– Вы уверены? – спросил он. – Ваши голоса велят вам вернуться?

Она печально засмеялась.

– Мне не нужны тут никакие голоса. – Она провела ладонью по волосам, убирая их с лица. – У нас дома, в горах, если мужчина овдовел, он берет себе другую жену сразу, как только найдет, ведь кто-то должен чинить ему рубахи и нянчить его детей. Но сестра Филомена сказала, что в Париже все по-другому, что мужчина должен ходить в трауре целый год.

– Он должен, – подтвердил Майкл после краткого молчания. Хватит ли ему года, подумал он, чтобы залечить большую дыру там, где прежде находилась Лили? Он знал, что никогда ее не забудет – не перестанет ее искать, – но не забыл и того, что говорил ему Йен.

«Но через некоторое время ты обнаружишь, что оказался уже в другом месте. И что ты стал не таким, каким был раньше. Тогда ты оглядишься и поймешь, что с тобой. Может, найдешь себе дело».

При лунном свете лицо Джоан казалось бледным и серьезным, а губы нежными.

– Новициатка через год делает свой выбор. Остаться и стать послушницей – или… или уйти. Тут нужно время. Чтобы понять.

– Да, – тихо согласился он. – Нужно.

Он повернулся, чтобы идти к карете, но она взяла его за локоть и остановила.

– Майкл, – сказала она. – Поцелуй меня, ладно? Я думаю, что мне нужно знать это, прежде чем я решу.

Нашествие зомби

Введение

Самое интересное в образе жизни лорда Джона – офицера высокого ранга и с разумными политическими связями, не обремененного ни семьей, ни стабильной повседневной службой, – заключалось в том, что он легко мог ринуться в отчаянные приключения. Честно признаюсь, когда я начинала писать «балджи» (т. е. «клубни», короткие рассказы) с его участием, я просто переносила его в какой-нибудь год и консультировалась у моих референтов-историков, какие примечательные события происходили в том году. Вот так он и оказался в Квебеке и принял участие в знаменитом сражении.

Что касается этой истории, то идея пришла от двух разных источников, но оба «следа» вели к одной из главных книг этой серии – в данном случае к «Путешественнице». Я знала, что в 1766 году, когда Клэр встретилась с ним на борту «Дельфина», лорд Джон был губернатором Ямайки. Не было ничего необычного в том, что на такой пост назначили человека со связями, но без всякого опыта, – более вероятной причиной было то, что у него уже имелся опыт на этой территории. В «Нашествии зомби» действие происходит в 1761 году. Это история о том, как лорд Джон приобрел такой опыт. Я знала также, что Грейлис Дункан не умерла, и она тоже появляется там. И раз уж действие рассказа происходит на Ямайке, как я могла устоять и не включить в него зомби?

Ямайка, Испанский городок Июнь 1761 года

В гостиной на столе лежала змея. Маленькая, но все равно змейка. Лорд Джон Грей колебался, сказать что-то про нее или нет.

Губернатор, совершенно не замечая свернувшуюся кольцом рептилию, взял граненый графин, стоявший в шести дюймах от змеи. Вероятно, жители Ямайки привыкли держать у себя ручных змей, чтобы те боролись с крысами. Судя по количеству крыс, которых Грей видел здесь, сойдя с корабля, обычай был разумный – хотя именно эта змейка была невелика и не могла бы справиться даже с обычной мышью.

Вино было приличное, но теплое и, казалось, попадало из глотки Грея прямо в его кровь. Он ел в последний раз еще на рассвете и почувствовал, как мышцы на его пояснице ожили и расслабились. Не допив, он поставил бокал на стол: ему была нужна ясная голова.

– Я просто не нахожу слов, как я счастлив принять вас, – сказал губернатор, поставив свой пустой бокал. – Положение тяжелое.

– Вы написали об этом в письме к лорду Норту. И что, с той поры ситуация не улучшилась? – Письмо было написано три месяца назад, за это время многое могло измениться.

Ему показалось, что губернатор Уоррен задрожал, несмотря на жару в комнате.

– Все стало хуже, – ответил губернатор, взяв графин. – Гораздо хуже.

Грей почувствовал, как у него напряглись плечи, но старался не терять спокойствия.

– Каким образом? Что, были новые… – Он замялся, подыскивая нужное слово. – Новые акции? – Слово было слишком мягкое для описания горящих полей тростникового сахара, разграбления плантаций и массового бегства рабов.

Уоррен лишь невесело засмеялся. Его красивое лицо покрылось бисеринками пота. На подлокотнике его кресла лежал смятый носовой платок, губернатор промокал им щеки и лоб. Этим утром он не брился – и вполне возможно, что и накануне тоже. Грей слышал, как зашуршали его темные бакенбарды от прикосновения платка.

– Да. Новые бесчинства. В прошлом месяце мароны сожгли сахарный пресс, правда, это случилось в дальней части острова. Ну, а теперь… – Он замолк, облизал пересохшие губы и опять налил себе вина. Потом протянул руку с графином к бокалу Грея, но Грей покачал головой.

– Теперь они движутся к Кингстону, – сообщил Уоррен. – Целенаправленно, вы сами убедитесь в этом. Одна плантация за другой вниз по склонам гор, почти по прямой. – Он вздохнул. – Хотя что я говорю? На этом проклятом острове вообще нет ничего прямого и правильного, начиная с ландшафта.

Верно. Грей любовался живописными зелеными горами, взмывавшими в небо в центре Ямайки. Они служили суровым фоном для поразительно голубой лагуны и белого песка на берегу.

– Люди напуганы, – продолжал Уоррен. Казалось, он взял себя в руки, хотя его лицо снова стало липким от пота, а протянутая к графину рука дрожала. У Грея зародилось подозрение – и это стало для него легким шоком, – что губернатор боялся. – Ко мне приходят коммерсанты – и их жены – каждый день. Они умоляют, требуют защитить их от черномазых.

– Что ж, можете заверить их, что они получат необходимую защиту, – заявил Грей как можно увереннее. Он привез с собой полбатальона – триста пехотинцев и артиллерийскую роту с легкой пушкой. Достаточно, чтобы защитить Кингстон, если возникнет необходимость. Но в письме лорда Норта речь шла не только о защите коммерсантов и порта в Кингстоне и Испанском городке и даже не о защите больших сахарных плантаций. Ему поручили подавить мятеж рабов, захватить вожаков и остановить насилие.

Змейка на столе внезапно пошевелилась и медленно, томно выпрямила тело. Это поразило Грея, он уже принял ее за изысканную декоративную скульптуру. Ее тело, семи или восьми дюймов в длину, было прекрасного бледно-желтого цвета с коричневыми крапинками, а слабые отливы на ее чешуе напоминали сияние хорошего рейнского вина.

– Все зашло еще дальше, – продолжал Уоррен. – Теперь рабы не только жгут плантации и громят все на своем пути. Дело дошло до убийства.

Эти слова резко вернули Грея к реальности.

– Кто был убит? – спросил он.

– Плантатор по имени Эбернати. Убит в собственном доме на прошлой неделе. Его нашли с перерезанной глоткой.

– Дом сожгли?

– Нет, не сожгли, не успели. Мароны лишь разграбили его, но их прогнали рабы самого Эбернати. Жена уцелела, потому что залезла в ручей и сидела там среди зарослей тростника.

– Понятно. – Грей без труда представил себе ту сцену. – Где находится плантация?

– Милях в десяти от Кингстона. Называется Роуз-Холл. А что? – Налитый кровью глаз направился на него, и Грей понял, что бокал вина, на который пригласил его губернатор, был далеко не первым за этот день. И, скорее всего, даже не пятым.

«Неужели губернатор – пьяница по своей природе? – подумал он. – Или просто давление нынешней ситуации заставило его так откровенно прикладываться к бутылке?» Он украдкой разглядывал губернатора: тому было где-то под сорок, и, хотя сейчас он был явно пьян, на его лице не было признаков привычного злоупотребления вином. Хорошо сложен, привлекательный, без одутловатостей, без лопнувших сосудов на щеках или носу, под шелковым камзолом нет толстого живота…

– У вас есть карта окрестностей? – Наверняка от Уоррена тоже не укрылось, что, если мароны прокладывали себе пожарами путь к Кингстону, можно предсказать, где будет их очередная цель, и ждать их там с несколькими ротами вооруженных пехотинцев.

Уоррен опрокинул в глотку вино и пару мгновений сидел, осторожно дыша и устремив глаза на скатерть, но потом выпрямился и поднял голову.

– Карта, – повторил он. – Да, конечно. Дауэс – мой секретарь – найдет вам карту.

Глаз Грея уловил движение. К его удивлению, маленькая змейка, попробовав языком воздух, поползла по столу целенаправленно, несмотря на свои небольшие извивы, и прямо к нему. Машинально он протянул руку, чтобы подхватить малышку, если она упадет с края.

Губернатор увидел ее, громко взвизгнул и отшатнулся от стола. Грей удивленно посмотрел на него. Крошечная змейка извивалась между его пальцев.

– Она не ядовитая, – сказал он как можно мягче. По крайней мере, он так думал. Его друг Оливер Гвинн был натурфилософом и обожал змей. Однажды Гвинн показал ему все лучшие экземпляры из своей коллекции, и Грею запомнилось утверждение Гвинна, что на Ямайке вообще нет ядовитых рептилий. К тому же у всех ядовитых змей головы треугольные, а у безобидных они тупые, как у этой малышки.

Уоррен не был расположен слушать лекцию по физиогномике змей. Дрожа от ужаса, он пятился к стене.

– Откуда? – приговаривал он. – Откуда она появилась?

– Она лежала на столе с тех пор, как я пришел сюда. Я… хм… думал, что так у вас… – Что ж, ясно, что змейка не могла быть ручной, не говоря о том, что не могла быть и элементом декора стола. Он кашлянул и встал, чтобы вынести змейку на улицу через французские двери, ведущие на террасу.

Однако Уоррен неправильно понял его намерение и, увидев приближавшегося к нему Грея, выскочил через французские двери, безумными прыжками пересек террасу и с развевавшимися полами камзола помчался по мощенной камнями дорожке так, словно за ним гнался сам дьявол.

Грей озадаченно глядел вслед губернатору, когда негромкий кашель заставил его оглянуться.

– Гидеон Дауэс, сэр. – Секретарь губернатора был пузатым коротышкой с круглым розовым лицом и, вероятно, весельчаком по натуре. Но в тот момент он глядел на Грея с нескрываемой опаской. – Вы подполковник Грей?

Грей подумал, что едва ли в чертогах Кингс-Хауса нашлось бы в данный момент много мужчин в мундире и с инсигниями подполковника, но тем не менее поклонился и пробормотал:

– Ваш покорный слуга, мистер Дауэс. Боюсь, что мистер Уоррен… э-э… – Он кивнул на открытые французские двери. – Может, кто-нибудь сходит за ним?

Мистер Дауэс закрыл глаза, словно от боли, вздохнул и открыл их снова, качая головой.

– С ним будет все в порядке, – сказал он, хотя в его тоне не звучало особой уверенности. – Я только что обсудил с вашим майором Феттесом требования по снабжению продовольствием и размещению. Он хочет, чтобы вы знали, что все в порядке.

– О, благодарю вас, мистер Дауэс. – Несмотря на нервирующее бегство губернатора, Грей испытал прилив удовольствия. Он сам был много лет майором; удивительно, как приятно сознавать, что кто-то другой несет на себе груз физического управления батальоном. А ему самому остается лишь отдавать приказы.

Вот он и отдал его, хотя облек в форму вежливой просьбы. Мистер Дауэс тут же провел его по коридорам хаотичного дома в маленькую контору возле губернаторского кабинета, где хранились карты.

Он сразу понял, что Уоррен был прав насчет как неровного характера местности, так и направления атак. На одной из карт были указаны названия плантаций, а краткие надписи указывали места, куда мароны совершали набеги. Линия была далеко не прямая, но общее направление было очевидным.

В комнатке было жарко, и вскоре по спине Грея потекли струйки пота. Тем не менее ему вдруг показалось, что до его затылка дотронулся холодный палец, когда он увидел на карте фамилию Твелвтрис.

– Кто владелец этой плантации? – спросил он, стараясь говорить ровным тоном, и показал на карту.

– Что? – Дауэс глядел в каком-то сонном трансе в окно, на зелень джунглей, но тут заморгал, поправил на носу очки и наклонился над картой. – О, Твелвтрис. Плантацией владеет Филип Твелвтрис – молодой человек, совсем недавно получил ее в наследство от кузена. Говорят, убит на дуэли – ну, кузен его, я имею в виду, – пояснил он.

– А-а. Прискорбно. – У Грея неприятно перехватило дыхание. Он мог бы обойтись и без такого осложнения. Если… – Его кузена звали случайно не Эдуард Твелвтрис?

Дауэс посмотрел на него с кротким удивлением.

– Кажется, именно так. Впрочем, я не знаком с ним, тут его никто не знает. Плантацией управляет надсмотрщик, а сам он тут никогда не был.

– Понятно. – Ему хотелось спросить, приезжал ли Филип Твелвтрис сюда из Лондона, чтобы вступить в наследство, но он сдержался. Он не стал привлекать внимание Дауэса, выделив фамилию Твелвтрис. У него еще будет достаточно времени.

Он задал еще несколько вопросов, касавшихся времени нападений, и мистер Дауэс быстро ответил. Но когда дело дошло до объяснения причин, вызвавших бунт, секретарь неожиданно стал неразговорчивым – и Грей это заметил.

– Правда, сэр. Я почти ничего не знаю об этом, – запротестовал мистер Дауэс в ответ на вопросы Грея. – Вам лучше поговорить с капитаном Кресвелом. Он суперинтендант, занимающийся маронами.

Грей удивился:

– Беглыми рабами? У них есть суперинтендант?

– О. Нет, сэр. – Казалось, Дауэс с облегчением воспринял более прямой вопрос, на который у него имелся ответ. – Мароны – не беглые рабы. Или, точнее, – поправился он, – они технически беглые рабы, но там есть разница. Эти мароны – потомки рабов, которые в течение последнего столетия убегали с плантаций и укрывались в горах. Там у них селения. Но поскольку теперь невозможно найти их владельца… – Дауэс замолк.

Остальное Грей понял сам. Поскольку власти не обладали возможностью найти рабов и приволочь назад, корона благоразумно решила считать их местным населением и, как это было принято в других местах, назначить для общения с ними белого суперинтенданта. В задачу суперинтенданта входил контакт с маронами и рассмотрение всех вопросов, касающихся их.

Тогда у Грея возник новый вопрос: почему этого капитана Кресвела не позвали сюда для встречи с ним? Ведь он сообщил о своем прибытии, как только их корабль пристал к берегу, не желая застигнуть Дервента Уоррена врасплох.

– Где сейчас капитан Кресвел? – спросил он все еще вежливо. Мистер Дауэс огорченно пожал плечами.

– Я, хм, боюсь, что не знаю, сэр, – ответил он, опустив глаза за стеклами очков.

Наступила тишина, и Грей услышал крик какой-то птицы в джунглях.

– Где он обычно находится? – спросил Грей чуть менее вежливо.

Дауэс заморгал.

– Не знаю, сэр. Кажется, у него дом возле ущелья Гатри – там есть маленькая деревня. Но, конечно, время от времени он поднимается в горы и посещает селения маронов, встречается там с… – Он махнул маленькой жирной ручкой, не в силах найти подходящее слово. – С вождями. В начале этого месяца он купил новую шляпу в Испанском городке, – добавил Дауэс таким тоном, словно сообщал важную информацию.

– Шляпу?

– Да. О, но вы ведь не знаете этого. У маронов есть обычай – в случае важной сделки люди, заключившие ее, меняются шляпами. Так что вы видите…

– Да, вижу, – ответил Грей, стараясь не показывать свою досаду. – Будьте так любезны, мистер Дауэс, пошлите кого-нибудь в ущелье Гатри либо в любое другое место, где, по вашему мнению, может находиться капитан Кресвел. Мне ясно, что я должен как можно скорее поговорить с ним.

Дауэс энергично закивал, но ничего не успел сказать, потому что откуда-то из недр дома донесся зычный звук небольшого гонга. Словно услышав сигнал, желудок Грея громко заурчал.

– Обед будет через полчаса, – сообщил Дауэс, мгновенно повеселев, и стремглав засеменил к двери. Грей поспешил за ним.

– Мистер Дауэс, – спросил он, догнав его возле лестницы. – Губернатор Уоррен. Как вы думаете…

– О, он будет присутствовать на обеде, – заверил его Дауэс. – Я уверен, что он уже пришел в себя, такие приступы длятся недолго.

– Отчего они бывают? – До лестницы донеслись соблазнительные запахи лука, смородины, специй и заставили Грея ускорить шаг.

– О… – Дауэс почти бежал рядом, искоса поглядывая на него. – Ничего серьезного. Просто его превосходительство… хм… страдает от мрачных фантазий в отношении рептилий. Он увидел змею в гостиной или услышал что-либо про змей?

– Да, хотя она была удивительно маленькая и безобидная. – Грей мимоходом подумал, куда же делась желтая змейка. Вероятно, он уронил ее, наблюдая бегство губернатора. Он понадеялся, что она не пострадала.

Мистер Дауэс удрученно пробормотал что-то вроде «Боже мой, ох…», но потом просто покачал головой и вздохнул.

Грей направился в свою комнату, чтобы освежиться перед обедом. День был жаркий, и Грей чувствовал, что к нему прилипла корабельная вонь, состоявшая в равных долях из пота, продуктов морской болезни и туалета, основательно замаринованных в морской воде, – а еще запах лошади, на которой он скакал от порта до Испанского городка. Он надеялся, что его слуга уже проветрил к этому времени чистое белье и даст ему что-нибудь.

Кингс-Хаус, названный точно так же, как и все резиденции королевских губернаторов на разных континентах, стоял на горке на краю Испанского городка. Это был старинный, ветхий особняк. Планировали построить в центре городка огромный новый палладианский дворец, но до начала строительства было долго – год, не меньше. Тем временем делались попытки поддержать престиж его величества при помощи полировки пчелиным воском, серебра и безупречных скатертей, но по углам комнат отслаивались выцветшие обои, а деревянные части интерьера дышали плесенью, и Грей, войдя в дом, невольно задержал собственное дыхание.

Впрочем, приятной чертой дома было то, что он был окружен со всех четырех сторон широкой террасой и огромными, раскидистыми деревьями, бросавшими кружевную тень на каменную плитку дорожек. Многие комнаты открывались прямо на террасу – комната Грея тоже, – и поэтому можно было выйти наружу и вдохнуть чистый воздух, приправленный запахами недалекого моря и джунглей. Его слуги нигде не было, но на кровати лежала чистая сорочка. Грей сбросил мундир, переменил сорочку и распахнул настежь французские двери.

Он постоял в середине комнаты, глядя на лучи солнца и наслаждаясь ощущением твердой земли под ногами после семи недель плавания и семи часов езды верхом на лошади. Еще больше он радовался своему недолгому одиночеству. У командной должности были свои минусы, и одним из них стала почти полная невозможность побыть наедине с собой. Поэтому он хватался за такой шанс, когда находил его, зная, что он продлится лишь считаные минуты, но еще больше ценил его за это.

И точно, в этот раз уединение продлилось не больше двух минут. В ответ на стук в дверной косяк он крикнул «Входите» и, повернувшись, был застигнут сильным висцеральным влечением, какого не испытывал много месяцев.

Парень, одетый в синюю с золотом ливрею, был молод, вероятно, лет двадцати, стройный, но с широкими плечами, говорившими о его силе, а его голова и шея украсили бы любую греческую скульптуру. Он был без парика, возможно, из-за жары, и его тугие завитки волос были острижены так коротко, что можно было любоваться прекрасной формой его черепа.

– К вашим услугам, саа, – сказал он Грею с почтительным поклоном. – Губернатор приветствует вас. Обед будет подан через десять минут. Могу я проводить вас в столовую?

– Можешь, – ответил Грей, торопливо хватая свой мундир. У него не было сомнений, что он и сам бы нашел столовую, но тут ему представился шанс понаблюдать по пути за этим молодым человеком…

– Ты сможешь, – поправил его Том Бёрд, входя с охапкой всевозможных инструментов для груминга, – когда я приведу в порядок волосы его светлости лорда. – Он пригвоздил Грея сердитым взглядом. – Ведь вы не собираетесь пойти на обед в таком виде, милорд? Даже и не думайте. Сядьте сюда. – Он строго показал на скамейку с мягким верхом возле туалетного столика, и подполковник Грей, командир всех войск Его Величества на Ямайке, кротко подчинился диктату своего двадцатиоднолетнего слуги. Он не всегда позволял Тому командовать, но в данных обстоятельствах был даже доволен возможности посидеть в обществе молодого чернокожего слуги.

Том аккуратно, с заботой и вниманием хирурга, раскладывающего ланцеты и щипцы, выложил на туалетный столик все свои инструменты, начиная от пары серебряных щеток до коробки с пудрой и щипцов для завивки волос. Взяв щетку для волос, он наклонился ближе, посмотрел на голову Грея и ахнул.

– Милорд! Там огромный паук – ползет прямо по вашему темени!

Грей сразу хлопнул себя по голове, и паук – бурое существо длиной в полдюйма – подскочил в воздух, задел с легким стуком зеркало, упал на столик и помчался наутек.

Том и чернокожий слуга издали идентичные возгласы ужаса и бросились к насекомому, но столкнулись перед туалетным столиком и упали, запутавшись в конечностях друг друга. Грей, подавляя безумное желание расхохотаться, наклонился над ними и аккуратно придавил убегавшего паука ручкой второй щетки для волос.

Он поставил Тома на ноги, стряхнул с него пыль, предоставив чернокожему слуге подняться самому. Отмахнулся от всех извинений, но поинтересовался, опасный ли тот паук.

– О да, саа, – горячо заверил его слуга. – Если такой укусит вас, саа, вы сразу почувствуете страшную боль. Кожа вокруг ранки начнет гнить, через час у вас начнется лихорадка, и, по всей вероятности, вы не доживете до нового дня.

– О, понятно, – мягко ответил Грей, и по его спине побежали мурашки. – Что ж, ладно. Тогда осмотри эту комнату, пока Том делает свое дело. На случай, если тут бегают и другие пауки.

Грей сел и позволил Тому причесывать и заплетать его волосы, а сам наблюдал, как молодой человек старательно осматривал пол под кроватью и туалетным столиком, приподнимал и встряхивал длинные шторы, осматривал сундук Грея.

– Как твое имя? – спросил он у парня, заметив, что у Тома ужасно дрожат пальцы, и надеясь отвлечь его от мыслей о враждебных существах, которых, несомненно, было полно на Ямайке. Том был бесстрашным на лондонских улицах, он не боялся встреч со свирепыми собаками и обезумевшими лошадьми. Но вот пауки – дело другое.

– Родриго, саа, – ответил парень с поклоном, на миг прекратив вытряхивать шторы. – Ваш покорный слуга, саа.

Он держал себя непринужденно, беседовал с ними о городе, погоде – он уверенно предсказал дождь вечером, примерно в десять часов, и Грей сделал вывод, что он, скорее всего, был какое-то время слугой в хороших домах. Вот интересно, раб он или свободный чернокожий?

Грей заверял себя, что любовался Родриго так же, как мог бы любоваться прекрасной скульптурой или изысканной живописью. Один из его друзей в самом деле собрал коллекцию греческих амфор, украшенных сценами, которые вызывали в нем такое же чувство. Грей слегка поерзал на стуле и скрестил ноги. Скоро он пойдет на обед. Он заставил себя думать о больших, волосатых пауках и даже погрузился в эти мысли, но тут что-то огромное и черное упало по дымоходу и выскочило из камина.

Теперь уже они втроем вскочили на ноги и бешено топали ногами. Родриго первым настиг насекомое и раздавил его башмаком.

– А это что за дьявол? – спросил Грей, наклонившись и разглядывая существо. Оно было добрых три дюйма в длину, с блестящей, черной спинкой и ужасно длинными, шевелившимися усиками-антеннами.

– Всего лишь таракан, саа, – заверил его Родриго, вытирая ладонью вспотевший черный лоб. – Они не причинят вам вреда, но ужасно неприятные. Если они заберутся к вам в постель, то могут обгрызть вам брови.

Том издал тихий, сдавленный крик. Таракан вовсе не пострадал, лишь был чуточку помят башмаком. Он поднялся на своих мохнатых лапках и направился дальше по своим делам, хотя чуть медленнее. Грей, у которого встали дыбом волоски на руках, схватил каминный совок для золы, подцепил на него таракана, вышел за дверь и бросил отвратительное существо как можно дальше от дома.

Когда Грей вернулся, Том был бледным как горчица, но все равно взял дрожащими руками мундир. Но тут же уронил его и, бормоча извинения, наклонился за ним, сдавленно взвизгнул, отскочил назад и так сильно ударился о стену, что Грей услышал треск досок и штукатурки.

– Что за дьявол? – Он нагнулся и осторожно протянул руки к упавшему мундиру.

– Не прикасайтесь к нему, милорд! – крикнул Том, но Грей увидел, в чем дело: крошечная желтая змейка выскользнула из красных бархатных складок и с любопытством медленно шевелила головой.

– Эй, привет. – Он протянул руку, и змейка попробовала его кожу мелькавшим языком, а после этого заползла на его ладонь. Он выпрямился, осторожно держа ее.

Том и Родриго, окаменев, таращились на него.

– Она совершенно безобидная, – заверил он их. – Во всяком случае, я так думаю. Должно быть, она недавно упала ко мне в карман.

Родриго сохранил чуточку хладнокровия. Он подошел, посмотрел на змейку, но отклонил предложение дотронуться до нее и решительно спрятал руки за спиной.

– Эта змея любит вас, саа, – сообщил он, с любопытством глядя то за змейку, то на лицо Грея, словно пытался определить причину такого странного выбора.

– Возможно. – Змейка поползла кверху и обвилась вокруг двух пальцев Грея, сдавив их с заметной силой. – С другой стороны, я допускаю, что она пытается задушить и съесть меня. Ты знаешь, чем она питается в природе?

Родриго засмеялся, обнажив прекрасные белые зубы. Грей представил себе, как эти зубы, эти мягкие, как у мула, губы касаются… э-э… Он закашлялся и отвел глаза.

– Она съест что угодно, все, что не опередит ее и не съест ее раньше, саа, – заверил его Родриго. – Возможно, шорох таракана заставил ее вылезти наружу. Она охотится на них.

– Какая замечательная змея. Мы можем покормить ее чем-нибудь, как ты думаешь? Ну, чтобы она захотела остаться у нас.

На лице Тома было ясно написано, что если змейка останется, то его ноги тут не будет. С другой стороны… он покосился на дверь, за которой скрылся таракан, и содрогнулся. С большой неохотой он сунул руку в карман и вынул раздавленный хлеб с окороком и кусочком маринованного перца.

Змейку и хлеб положили на пол. Она осторожно обследовала угощение, хлеб и овощ ее не заинтересовали, но зато она обвилась вокруг куска окорока и крепко сдавила его, размяв. Потом, неожиданно широко раскрыв пасть, под всеобщее ликование проглотила свою добычу. Даже Том захлопал в ладоши, и хоть и не проявил экстаза, когда Грей предложил ради целости своих бровей поселить змейку в темном месте под кроватью, но и не стал возражать. Змейку торжественно поселили на новом месте и оставили переваривать окорок. Грей собирался задать Родриго новые вопросы насчет природной фауны острова, но тут его опередил слабый звук удаленного гонга.

– Обед! – воскликнул он, протянув руку за своим освобожденным от змеи мундиром.

– Милорд! Я даже не напудрил ваши волосы!

Грей отказывался носить парик, к постоянному недовольству Тома, но тут ему пришлось подчиниться и позволить нанести на волосы пудру. Процедуру торопливо закончили, Грей влез в свой мундир и сбежал, прежде чем Том успел предложить дальнейшие меры по улучшению его внешности.

Губернатор явился к обеденному столу, как и предсказывал мистер Дауэс, спокойный и чинный. Все следы пота, истерики и пьянства исчезли, и кроме скупого извинения за свое внезапное исчезновение о недавнем инциденте не было сказано ни слова.

Майор Феттес и адъютант Грея, капитан Черри, тоже сидели за столом. Быстрый взгляд на них показал Грею, что с войском все нормально. Феттес и Черри были совершенно разными в физическом отношении – второй напоминал хорька, а первый деревянный чурбан, – но оба были весьма компетентными и пользовались авторитетом у солдат.

Говорили за столом мало: все три офицера питались много недель солониной и сухарями и теперь набросились на угощение с целеустремленностью муравьев, нашедших кусок хлеба; величина задачи не влияла на их серьезные намерения. Но по мере насыщения Грей стал затевать беседу – это была его прерогатива, как старшего из гостей и командующего войском.

– Мистер Дауэс объяснил мне задачи суперинтенданта, – начал он приятным и легким тоном. – Скажите, сэр, капитан Кресвел долго занимает эту должность?

– Около шести месяцев, полковник, – ответил губернатор, вытирая льняной салфеткой крошки с губ. Он был совершенно спокоен, но Грей посмотрел краем глаза на Дауэса и решил, что секретарь слегка напрягся. Это было интересно, надо будет снова поговорить с Дауэсом наедине и более подробно расспросить об обязанностях суперинтенданта.

– А был ли кто-то суперинтендантом до капитана Кресвела?

– Да… фактически их было двое, не так ли, мистер Дауэс?

– Да, сэр. Капитан Ладгит и капитан Перриман. – Дауэс старался не встречаться взглядом с Греем.

– Мне очень хотелось бы побеседовать с обоими джентльменами, – заявил с приятной улыбкой Грей.

Дауэс дернулся, словно кто-то всадил ему шпильку в ягодицу. Губернатор закончил жевать виноград, проглотил его и сказал:

– Весьма сожалею, полковник. Ладгит и Перриман оставили свои должности.

– Почему? – прямо спросил Джон Феттес. Губернатор не ожидал этого и заморгал.

– Вероятно, майор Феттес хочет знать, не уволены ли те джентльмены из-за растраты или коррупции, – вмешался Боб Черри. – И если это так, может, им позволили уехать с острова, вместо того чтобы подвергнуть судебному преследованию? И если так…

– Почему? – повторил Феттес.

Грей спрятал улыбку. Если всюду наступит мир и Феттес с Черри будут вынуждены расстаться с военной карьерой, они смогут без труда зарабатывать на жизнь в мюзик-холле сногсшибательным номером перекрестного разговора. А на допросе они смогут вывести на чистую воду любого подозреваемого, поймав его на противоречиях и путанице, и добиться от него признания вины.

Впрочем, губернатор Уоррен, казалось, был крепким орешком, не то что какой-нибудь провинившийся солдат. Либо это, либо ему было просто нечего скрывать, решил Грей, слушая, как он устало и терпеливо объяснял, что Ладгит уволился по состоянию здоровья, а Перриман получил наследство и вернулся в Англию.

Нет. Грей увидел, как рука губернатора дернулась и в нерешительности замерла над чашей с фруктами. Он что-то скрывает. Как и Дауэс. Что? Одно и то же? И связано ли это как-нибудь с нынешними беспорядками?

Губернатор легко мог скрывать собственное казнокрадство или коррупцию – и, скорее всего, так и было, равнодушно подумал Грей, глядя на обилие серебра в буфете. Такая коррупция – в определенных рамках – считалась более-менее привилегией губернаторского поста. Но если это и имело место, то Грея никак не касалось – если только не было каким-то образом связано с маронами и их бунтом.

Как бы ни занятно было смотреть на Феттеса и Черри за их работой, он оборвал их кратким кивком и решительно вернул разговор к беспорядкам.

– Какие сообщения вы получали от бунтовщиков, сэр? – спросил он у губернатора. – Поскольку я уверен, что в таких случаях бунты обычно возникают из-за какого-то определенного источника обиды или несправедливости. Каков он?

Уоррен глядел на него разинув рот. Он медленно закрыл его и немного колебался, прежде чем ответить. Грей предположил, что он прикидывал, сколько информации подполковник мог уже узнать из других источников.

Я все могу, черт побери, подумал Грей, сохраняя на лице выражение легкого интереса.

– Ну… в общем-то, сэр… инцидентом, с которого началось… хм… осложнение обстановки… был арест двух молодых маронов; их обвинили в краже со склада в Кингстоне. Их выпороли на городской площади и посадили за решетку, после чего…

– После расследования? – перебил его Грей.

Губернатор остановил на нем свой взгляд; его глаза были воспаленными, но смотрели холодно и спокойно.

– Нет, полковник. Они не имеют права на расследование.

– Так вы их выпороли и посадили в тюрьму по заявлению… кого? Пострадавшего торговца?

Уоррен слегка приосанился и вскинул подбородок. Грей увидел, что он побрился, но проглядел пятнышко черной щетины на щеке, и теперь оно лезло в глаза, словно волосатая родинка.

– Не я этим занимался, сэр, – холодно заявил он. – Приговор был вынесен судьей в Кингстоне.

– Кто это?

Дауэс с легкой гримасой закрыл глаза.

– Судья Сэмюэл Питерс.

Грей поблагодарил его кивком.

– Капитан Черри заедет завтра к судье Питерсу, – сказал он любезным тоном. – И в тюрьму. Как я полагаю, те молодые люди все еще там?

– Нет, не там, – сообщил мистер Дауэс, внезапно очнувшись от сонного оцепенения. – Они сбежали через неделю после задержания.

Губернатор бросил краткий, раздраженный взгляд на своего секретаря, но неохотно кивнул. При дальнейшем давлении выяснилось, что мароны прислали через капитана Кресвела протест против плохого обращения с пленниками. Но те сбежали еще до того, как протест был получен, поэтому не было необходимости что-то с этим делать.

Грей мимоходом спросил себя, интересно, благодаря какому покровителю Уоррен получил свою должность, но отбросил эту мысль ради дальнейших вопросов. Первый случай насилия произошел без предупреждения – сожгли поля сахарного тростника на одной из удаленных плантаций. Весть об этом пришла в Испанский городок несколькими днями позже, и к этому времени пострадала еще одна плантация.

– Конечно, капитан Кресвел немедленно поскакал туда, чтобы расследовать данный случай, – сообщил Уоррен, поджав губы.

– И что?

– Он не вернулся. Мароны не требовали за него выкуп, но и не сообщили о его смерти. Возможно, он у них, возможно, нет. Мы не знаем.

Грей невольно покосился на Дауэса – тот казался удрученным, но еле заметно пожал плечами. Он не мог сказать больше, чем хотел губернатор, не так ли?

– Позвольте мне уточнить, сэр, – сказал Грей, не трудясь скрывать раздражение в своем голосе. – У вас не было никакой связи с бунтовщиками с начала протестов? И вы даже не пытались ничего наладить?

Уоррен, казалось, слегка надулся, но ответил ровным голосом:

– Вообще-то, полковник, я принял меры. Я послал за вами. – Он улыбнулся, совсем чуть-чуть, и протянул руку к графину.

Вечерний воздух, сырой и вязкий, задрожал от далекого грома. Не в силах больше выносить тесные пределы своего мундира, Грей сбросил его и сорочку, не дожидаясь помощи Тома, и стоял голый в центре комнаты, закрыв глаза, наслаждаясь прикосновениями к коже воздуха с террасы.

Воздух там был удивительный. Хоть и теплый, он казался шелковым и даже в доме навевал мысли о море и чистой голубой воде. Грей не видел воду из своей комнаты. Если даже море и было видно из Испанского городка, комната выходила на склон, покрытый джунглями. Но он чувствовал море, и ему внезапно захотелось пройти через прибой и броситься в чистую прохладу соленой воды. Солнце почти село, и крики попугаев и других птиц делались все громче.

Он заглянул под кровать, но змейки не увидел. Возможно, она уползла дальше в тень или ушла на поиски новой порции окорока. Он выпрямился, с удовольствием потянулся, тряхнул головой и постоял, моргая и чувствуя себя отупевшим от обилия выпитого и съеденного и от недосыпа – он спал меньше трех часов за последние сутки, занятые прибытием, выгрузкой солдат и дорогой в Кингс-Хаус.

Разум, казалось, покинул его на миг; ничего, он скоро вернется. Но пока главенствовало тело – и оно было совершенно безответственно.

Он устал, но не мог расслабиться и рассеянно почесывал себе грудь. Раны на ней уже зажили, под светлыми волосами были только еле заметные на ощупь розоватые рубцы. Один проходил в дюйме от левого соска; Грею повезло тогда.

На кровати лежал огромный ворох газовой ткани. Вероятно, та самая москитная сетка, про которую говорил за обедом мистер Дауэс, – ее вешали над кроватью, и она защищала от нападения кровожадных насекомых.

После обеда он пообщался с Феттесом и Черри и обсудил с ними планы на завтрашний день. Черри зайдет к судье Питерсу и узнает подробности про маронов, которых тот посадил в тюрьму. Феттес пошлет людей в Кингстон на поиски ушедшего в отставку мистера Ладгита, бывшего суперинтенданта. Если найдут Ладгита, Грей узнает мнение этого джентльмена о его преемнике. Что касается преемника – если Дауэс не сумеет отыскать капитана Кресвела к завтрашнему вечеру… Тут Грей зевнул, потом тряхнул головой, моргая. Хватит.

К этому времени все солдаты, вероятно, размещены, некоторые получили первые увольнительные за несколько месяцев. Он посмотрел на маленькую стопку карт и донесений, которые взял у Дауэса, но они подождут до завтра, до рассвета. Да и сам он выспится и будет лучше соображать.

Он подошел к открытой двери и прислонился к косяку. Соседние комнаты были, кажется, незанятыми. С моря надвигались тучи, и он вспомнил, что Родриго говорил про дождь. В воздухе повеяло легкой прохладой, то ли от надвигавшейся ночи, то ли от близкого дождя, и волоски на его теле встали дыбом.

Отсюда он не видел ничего, кроме темной зелени джунглей на холме, светившихся в сумерках, словно темный изумруд. А с другой стороны дома он, выйдя после обеда на террасу, увидел простиравшийся внизу Испанский городок, лабиринт узких улочек. Сегодня вечером в тавернах и борделях будет богатая выручка, подумал он.

Эта мысль принесла с собой редкое ощущение чего-то не очень понятного. Все его солдаты, которых он привез сюда, от самого последнего рядового до самого Феттеса, пойдут в бордели в Испанском городке – а, по словам Черри, там их предостаточно – и сбросят стресс долгого плавания без всяких комментариев, как обычное дело. Только не он.

Его рука опустилась вниз, и он, глядя на меркнувший день, рассеянно теребил свою плоть. Для таких мужчин, как он, в Лондоне были специальные заведения, но он не посещал их уже много лет.

Одного любовника забрала у него смерть, другой предал его. Третий… Грей плотно сжал губы. Можно ли назвать любовником человека, который никогда даже не дотронулся до тебя – и отшатнулся бы даже при самой мысли об этом? Нет. И в то же время как назвать человека, чей разум касался твоего, чья суровая дружба была подарком для тебя, чей характер, да и само существование, помогали определить твою собственную жизнь?

Не в первый раз – и, конечно, не в последний – в его мозгу промелькнула надежда, что Джейми Фрэзер мертв. Впрочем, желание это было машинальное и сразу забылось. Цвет джунглей превратился в пепел, возле ушей Грея заныли насекомые.

Грей вернулся в комнату и принялся бессмысленно перебирать складки легкой ткани. Но тут явился Том, забрал у него ткань, повесил москитную сетку и приготовил постель для сна.

Ему не спалось. То ли из-за плотной трапезы или непривычного места, то ли просто от беспокойства за новое и пока еще не слишком понятное задание, но его мозг отказывался успокаиваться, а следом за ним и тело. Впрочем, он не стал тратить время на бесполезные раздумья, ведь он привез с собой несколько книг. «История Тома Джонса, найденыша»[51] поможет ему отвлечься, и он уснет над первой же страницей.

Французские двери были загорожены тонкими кисейными занавесками, но луна была почти полная и давала достаточно света, чтобы отыскать трутницу, огниво и свечку. Свечка была из хорошего пчелиного воска, с чистым и ярким пламенем – и тут же приманила к себе облачко комаров, мошкары и крошечных бабочек. Он взял ее, чтобы отнести к постели, но передумал.

Что предпочтительнее – чтобы тебя грызли москиты или чтобы ты сгорел заживо? Грей размышлял над этим ровно три секунды и вернул зажженную свечку на стол. Ведь если она упадет на постель, газовая ткань вспыхнет мгновенно.

И все-таки он не хотел умирать от потери крови, выпитой москитами, и не хотел покрыться зудящими волдырями просто потому, что его слуга не любил запах медвежьего жира. Ничего, в любом случае жир не попадет на его одежду.

Он сбросил ночную рубашку и, встав на колени и виновато оглядываясь, начал рыться в своем сундуке в поисках помятой баночки с медвежьим жиром. Том был размещен где-то на чердаках или в пристройках Кингс-Хауса и почти наверняка спал крепким сном. Он ужасно страдал от морской болезни и тяжело перенес плавание.

Тропическая жара не пошла на пользу медвежьему жиру; прогорклая вонь почти заглушала подмешанную к нему перечную мяту и другие травы. Но все же, рассудил Грей, если запах отталкивал его, то уж тем более оттолкнет и москитов, и стал втирать мазь в кожу всюду, где мог достать. Несмотря на отвратительный запах, ему не было неприятно. Мазь еще сохраняла изначальный аромат, напоминавший ему о Канаде. Она напомнила ему о Маноке, который и дал ее. Намазал его этой мазью в прохладный, синий вечер на пустынном песчаном островке посреди реки Святого Лаврентия.

Закончив, он поставил баночку и потрогал свой возбудившийся член. Вряд ли ему суждено увидеться когда-нибудь с Маноке. Но он вспоминал его. Часто.

Немного позже он лежал, ровно дыша, на постели под сеткой; его сердце билось в контрапункте с эхом в его плоти. Он открыл глаза, наконец-то приятно расслабившись, голова его тоже прояснилась. В комнате было душно, и его тело покрылось потом; слуги закрыли окна, чтобы оградиться от опасного ночного воздуха. Грей слишком обмяк, чтобы встать и открыть французские двери на террасу; вот он немного полежит и встанет.

Он снова закрыл глаза – но внезапно открыл их, вскочил с кровати и протянул руку к желавшему на столе кинжалу. Слуга по имени Родриго стоял, прижавшись к двери, и на темном лице виднелись белки его глаз.

– Что тебе? – Грей положил кинжал на стол, но руку держал на нем. Сердце все еще билось учащенно.

– У меня письмо к вам, саа, – ответил парень и судорожно сглотнул.

– Да? Выйди на свет, чтобы я тебя видел. – Грей взял свой баньян и натянул его, настороженно глядя на парня.

Родриго с явной неохотой отлепился от двери, но ведь он пришел, чтобы что-то сказать, и должен это сделать. Он вошел в тусклый круг света от свечки, прижав локти к туловищу и нервно раздувая ноздри.

– Вы знаете, саа, кто такой обиа?

– Нет.

Родриго заметно растерялся. Он заморгал и пошевелил губами, явно не зная, как описать этого человека. Наконец он беспомощно пожал плечами и сдался.

– Он говорит вам – берегитесь.

– Неужели? – сухо спросил Грей. – Чего-то конкретно?

Этот вопрос оказался удачным. Родриго с готовностью закивал.

– Не надо находиться близко от губернатора. Держитесь подальше, насколько можете. Он скоро… ну… с ним случится что-то плохое. Скоро. Он… – Слуга замолк, вероятно, сообразив, что его могут уволить – если не хуже – за такие слова о губернаторе. Впрочем, Грея очень заинтересовало такое сообщение, и он сел и жестом велел Родриго тоже сесть, что тот сделал с явной неохотой.

Кто бы ни был этот обиа, подумал Грей, он несомненно обладал властью, раз заставил Родриго сделать то, что тот явно не хотел. Лицо парня блестело от пота, он крепко сжимал лежавшие на коленях руки.

– Расскажи мне, что сказал этот человек обиа, – спросил Грей, наклонившись вперед и пристально глядя на парня. – Я обещаю, что не скажу никому.

Родриго испуганно сглотнул, но закивал. Он наклонил голову и поглядел на стол, словно хотел найти нужные слова, написанные на деревянной столешнице.

– Зомби, – еле слышно пробормотал он. – Зомби придут за ним. За губернатором.

Грей не имел представления, что такое зомби, но парень произнес это слово таким тоном, что у Грея побежали по спине мурашки, неожиданно, словно дальняя молния.

– Зомби, – повторил он. Вспомнив недавнюю реакцию губернатора, он спросил: – Зомби – это что, какие-нибудь змеи?

Родриго ахнул, но потом немного успокоился.

– Нет, саа, – серьезно проговорил он. – Зомби – это мертвые люди. – Он встал, торопливо поклонился и ушел, выполнив свою миссию.

Понятное дело, что после этого визита Грей не мог заснуть.

Он сталкивался с немецкими ночными ведьмами на помеле, с индейскими призраками, он прожил пару лет на Шотландском нагорье и больше других сталкивался с самыми причудливыми предрассудками. И если он не собирался моментально верить местным поверьям, то не собирался также и сбрасывать их со счетов. Такие поверья заставляют людей делать вещи, которые они не делали бы при иных условиях, – и будь то поверье обоснованным или нет, все равно действия убежденных в его справедливости людей бывают вполне конкретными.

Как бы там ни было, зомби, обиа, – ясно одно, что губернатору Уоррену что-то угрожало, и Грей даже догадывался, что губернатор знал, что это могло быть.

Но насколько реальной была угроза? Он погасил пальцами огонек свечи и с минуту сидел в темноте, пока не привыкли глаза, потом поднялся и неслышно подошел к французским дверям, за которыми скрылся Родриго.

Гостевые комнаты Кингс-Хауса представляли собой просто цепочку коробок с французскими дверями, открывавшимися на длинную террасу. Грей выждал немного и протянул руку к муслиновой занавеске; но тут же спохватился, что, если какие-то люди наблюдают за его комнатой, они увидят, что ткань отдернута.

Вместо этого он повернулся и прошел к внутренней двери. Та открывалась в узкий коридор, теперь совершенно темный – и совершенно пустой, если он мог доверять своим органам чувств. Он тихо закрыл дверь и оглянулся через плечо на французские двери. Интересно, подумал он, что Родриго пришел к передней двери, хотя мог подойти к Грею незаметно.

Но Родриго сказал, что его прислал некий обиа. Ясное дело, он хотел, чтобы видели, что он выполнил его приказ. В свою очередь, это означало, что, скорее всего, кто-то наблюдал за ним.

Логично предположить, что те – или тот – люди теперь смотрят, что Грей предпримет дальше.

Его тело уже сделало собственные выводы, рука потянулась за бриджами и сорочкой еще до того, как он решил, что если что-то вот-вот случится с Уорреном, то его долг это предотвратить, зомби там или не зомби. Он, не прячась, вышел из французских дверей на террасу.

Как он и ожидал, на каждом конце террасы стояли часовые: Роберт Черри никогда не забывал о таких вещах. С другой стороны, эти болваны даже не видели, как Родриго вошел в его комнату, и Грей был крайне недоволен ими. Впрочем, с разносом он подождет. Ближайший часовой увидел его и резко окрикнул: «Стой! Кто идет?»

– Это я, – кратко ответил Грей и без лишних разговоров отправил часового с приказом к другим солдатам, стоявшим вокруг дома, чтобы те были начеку, потом послал двух человек в дом – ждать в холле, пока их не позовут.

Затем Грей вернулся к себе и прошел по темному служебному коридору. За дверью в конце него он обнаружил дремлющего чернокожего слугу, присматривавшего за огромными медными котлами, в которых грели горячую воду для всего дома.

Слуга заморгал и вытаращил глаза, когда Грей потряс его, но тут же кивнул в ответ на требование показать ему спальню губернатора. Он привел Грея в главную часть дома, а там они поднялись по темной лестнице, освещенной только лунным светом, лившимся сквозь высокие окна. На верхнем этаже все было спокойно и тихо, не считая медленного, размеренного храпа, доносившегося из-за двери, где, по словам раба, спал губернатор.

Слуга покачивался от усталости и зевал так, что мог вывихнуть челюсть. Грей отпустил его, приказав прислать наверх солдат, которые будут теперь стоять возле двери. Тот заковылял по ступенькам вниз, в темный холл. Грей надеялся, что он не споткнется и не сломает себе шею. В доме было очень тихо. И все же…

Дом, казалось, дышал, наблюдал за ним, словно живое и разумное существо. И это нервировало. К тому же Грей начинал чувствовать себя немного по-дурацки.

Надо ли ему разбудить Уоррена? Предостеречь его? Задать вопросы? Нет, решил он. Не нужно, пусть отдыхает. Вопросы подождут до утра.

Звуки шагов поднимавшихся по лестнице развеяли его нервозность, и он спокойно отдал распоряжения. Часовые будут стоять на посту возле этой двери до утра, пока их не сменят. Если они услышат за дверью какие-нибудь подозрительные звуки, они должны будут немедленно войти. В остальном…

– Будьте начеку. Если увидите или услышите что-нибудь, сообщите мне.

Он помолчал, но Уоррен продолжал храпеть, Грей пожал плечами, спустился вниз, вышел в шелковистую ночь и вернулся в свою комнату.

Сначала он унюхал это. На мгновение даже подумал, что забыл закрыть баночку с медвежьей мазью, но тут вонь сладковатого разложения добралась до его горла, а за ней и пара рук, вынырнувших из темноты.

Он отбивался в слепой панике, бил руками и ногами, но хватка на его шее не ослабевала, и в уголках того, что при свете было бы его полем зрения, замерцали яркие огоньки. Чудовищным усилием воли он заставил себя обмякнуть. Внезапная тяжесть удивила нападавшего, и Грей, падая, вырвался из безжалостных рук. Он ударился о пол и откатился.

Черт побери, где же тот человек? Если это был человек. Ведь даже когда его мозг взывал к разумной логике, более висцеральные его части вспоминали утверждение Родриго: «Зомби – это мертвые люди». Судя по запаху, тот, кто был в темноте его комнаты, был мертв уже несколько дней.

Грей слышал шорох движения, тихонько приближавшийся к нему. Слышал ли он чужое дыхание? Он не мог определить это из-за собственного хрипа, вырывавшегося из горла, и из-за громкого стука крови в ушах.

Он лежал у стены, ноги были наполовину спрятаны под скамейкой туалетного столика. Глаза уже привыкли к темноте: французские двери выделялись бледными прямоугольниками, и он различил фигуру существа, которое охотилось за ним. Судя по очертаниям, это был мужчина, но странно сгорбленный и покачивавшийся из стороны в сторону, словно вынюхивая его. Еще две секунды максимум, и он его отыщет.

Грей быстро сел, схватил маленькую скамейку, швырнул ее изо всех сил в это существо и попал по ногам. Оно вскрикнуло «оох!», совершенно по-человечески, и зашаталось, взмахнув руками для равновесия. Звук этот придал Грею уверенность, он перекатился на одно колено и бросился с ревом вперед.

Он ударил его на высоте груди, почувствовал, как тот упал навзничь, метнулся в тень, где должен был стоять туалетный столик. Столик был на месте, и, лихорадочно пошарив по столешнице, он нащупал кинжал, лежавший там, где он его и оставил. Схватил его и повернулся как раз вовремя, оказавшись лицом к лицу с существом, которое надвигалось на него, смердя и злобно урча. Он ударил его и почувствовал, как кинжал скользнул по руке нападавшего и отскочил от кости. Существо заорало, выпустило струю гнилого дыхания прямо в лицо Грея, повернулось к французским дверям и проломилось сквозь них в брызгах стекла и развевавшегося муслина.

Грей бросился за ним на террасу, крича и зовя часовых. Но часовые, как он с опозданием вспомнил, были в главном доме и охраняли губернатора, чтобы его отдых не нарушило… это непонятное существо. Кто оно?… Зомби?

Кем бы оно ни было, оно убежало.

Грей с размаху сел на камни террасы, дрожа от запоздалой реакции. Никто не вышел на звук драки. Наверняка никто не смог бы спать при таком шуме. Вероятно, в этой части особняка больше никого не было.

Он чувствовал себя разбитым, обессилел и на мгновение положил голову на колени, но тут же резко поднял ее и огляделся по сторонам, не подкрадывался ли к нему еще кто-нибудь. Но ночь была тихая и приятная. Только на соседнем дереве взволнованно шелестели листья, и на секунду он с испугом подумал, что это самое существо карабкается с ветки на ветку в поисках убежища. Тут он услышал негромкий стрекот, писк и шипение. Летучие мыши, спокойно определила рациональная часть его мозга – вернее, то, что от нее осталось.

Он хватал ртом воздух, с силой выдыхал его, стараясь очистить свои легкие от отвратительной вони того существа. Он был солдатом бо́льшую часть жизни. Он видел мертвецов на полях сражения и знал их запах. Хоронил погибших друзей во рвах и сжигал трупы врагов. Он знал, как пахнут могилы и разлагающаяся плоть. И существо, которое схватило его за горло, почти наверняка вышло из свежей могилы.

Несмотря на теплую ночь, его била дрожь. Он потер ладонью левую руку, болевшую после драки; три года назад в Крефельде он был серьезно ранен и едва не потерял эту руку. Она работала, но была намного слабее, чем ему бы хотелось. Он посмотрел на нее и поразился. На светлом рукаве его баньяна появились темные полосы, а его правая ладонь стала влажной и липкой.

– Господи, – пробормотал он и с опаской поднес ладонь к носу. Несомненно, тот самый запах. Его не могли перекрыть даже могильная вонь и аромат ночного жасмина, который рос в кадках по всей террасе. Полил дождь, сладкий и пряный – но даже он не мог убрать тот запах.

Кровь. Свежая кровь. Причем не его.

Он вытер ладонь о баньян, и холодный ужас последних минут перерос в пылающие угли гнева, от которых все забурлило у него в груди.

Он был солдатом бо́льшую часть жизни. Он убивал. Он видел мертвецов на полях сражения. И одну вещь он знал наверняка. У мертвецов кровь не течет.

Феттес и Черри, разумеется, должны были узнать об этом происшествии. Том тоже, потому что разгром в его комнате невозможно было бы объяснить результатом кошмарного сна. Вчетвером они собрались в комнате Грея и совещались при свете свечей, а Том с белыми от страха губами убирался в комнате.

– Вы никогда не слышали про зомби? Я даже не понимаю – единственное это число или множественное, – сказал Грей. Его собеседники лишь покачали головой. Большая квадратная бутылка превосходного шотландского виски пережила на дне сундука тяготы плавания через океан, и Грей щедро налил его всем, включая Тома.

– Том, расспроси завтра прислугу, хорошо? Осторожнее, конечно. Выпей с нами, сейчас тебе это не помешает.

– О, я буду осторожным, милорд, – заверил его Том. Он послушно глотнул виски, прежде чем Грей успел его предупредить; у него вылезли на лоб глаза, он замычал словно бык, которого укусил шмель, но все-таки сумел проглотить огненную жидкость, после чего ошеломленно замер, открывая и закрывая рот.

Боб Черри скривил губы, но Феттес сохранял свою обычную невозмутимость.

– Почему на вас напали, сэр, как вы думаете? – спросил он.

– Если слуга, предупредивший меня насчет обиа, не врал, я могу лишь предположить, что это было следствием моего распоряжения насчет охраны губернатора. Но мысль верная. – Он кивнул Феттесу. – Значит, виновник этого безобразия, – он показал кивком на разгром в комнате, где все еще воняло ночным «гостем», несмотря на свежий, пахнущий дождем ветер, врывавшийся через разбитое дверное стекло, и крепкий запах виски, – либо пристально наблюдал за домом, либо…

– Либо живет здесь, – договорил за него Феттес и в задумчивости сделал глоток. – Например, Дауэс?

Грей поднял брови. Тот толстый, общительный коротышка? И все-таки он знал нескольких коварных коротышек.

– Не знаю, – медленно ответил он. – Напал на меня точно не он, этот был выше меня и очень худой – одни кости.

Том нерешительно раскрыл рот, показывая, что у него возникла какая-то мысль, и Грей кивнул ему, разрешая говорить.

– Вы уверены, милорд, что напавший на вас человек… э-э… не был мертвым? Потому что, судя по запаху, он был похоронен неделю назад, не меньше.

Все трое невольно содрогнулись, но Грей покачал головой.

– Абсолютно уверен, – заявил он с предельной твердостью. – Тот человек был живым – хотя, несомненно, странным, – добавил он, хмурясь.

– Может, нам обыскать дом? – предложил Черри.

Грей неохотно покачал головой:

– Он – или оно – убежал в сад. Он оставил характерные следы. – Он не добавил, что у слуг – если они участвовали в этом – было время на то, чтобы убрать следы этого существа. Если были соучастники, подумал он, то Родриго наверняка окажется первым кандидатом – но пока преждевременно устраивать панику в доме и фокусировать внимание на молодом парне.

– Том, – спросил он, повернувшись к слуге, – как тебе Родриго? С ним легко общаться?

– О да, милорд. За ужином он был приветлив со мной, – заверил Том, держа щетку в руке. – Вы хотите, чтобы я поговорил с ним?

– Да, пожалуйста. Кроме того… – Он провел ладонью по лицу и укололся о щетину на челюсти. – Давайте определимся с планами на завтра. Капитан Черри, найдите время и опросите мистера Дауэса. Можете рассказать ему о ночном происшествии; меня больше всего интересует его реакция.

– Да, сэр. – Черри допил виски, кашлянул, помолчал и выпрямился. – Хм… губернатор, сэр?…

– Я поговорю с ним сам, – сказал Грей. – А потом я планирую поехать в горы, побывать на плантациях, взглянуть, как они там могут себя защитить. Пусть все увидят, что мы действуем быстро и решительно. Что до карательных действий против маронов, то с этим мы подождем, пока не узнаем получше нашего противника. – Феттес и Черри кивнули – старые солдаты, они не стремились немедленно бросаться в бой.

Закончив совещание, Грей сел со свежей порцией виски и потягивал его, пока Том молча заканчивал уборку.

– Вы точно хотите сегодня ночевать в этой комнате, милорд? – спросил он, аккуратно поставив скамейку возле туалетного столика. – Я наверняка смогу найти для вас другое место.

Грей ласково улыбнулся.

– Я в этом не сомневаюсь, Том. Но и наш ночной приятель тоже может его найти. Нет, капитан Черри выставит двойную охрану на террасе и внутри дома. Все будет нормально. – Но если даже не будет, сама мысль, что он начнет прятаться, убегать от существа, явившегося к нему… Нет. Он не позволит им – кто бы они ни были – думать, что у него из-за них сдали нервы.

Том вздохнул и покачал головой, но достал из кармана своей рубашки маленький крест, сплетенный из стеблей пшеницы, немного помятый, на тонком кожаном шнурке.

– Ладно, милорд. Но тогда хоть наденьте вот это.

– Что это?

– Талисман, милорд. Илза дала мне его, в Германии. Сказала, что он будет защищать меня от злых сил – и он защищает.

– Ой, нет, Том, не надо, оставь…

Упрямо сложив губы – Грей прекрасно знал это выражение, – Том шагнул к нему и надел ему на шею кожаный шнурок. Губы расслабились.

– Вот, милорд. Теперь я, по крайней мере, смогу спать.

План Грея поговорить за завтраком с губернатором не осуществился; этот джентльмен прислал сообщение, что он нездоров. Грей, Черри и Феттес переглянулись, но Грей просто сказал:

– Феттес? И вы, капитан Черри, пожалуйста. – Они кивнули с затаенным удовлетворением. Грей спрятал улыбку: они любили беседовать с людьми.

Секретарь Дауэс тоже присутствовал на завтраке, но говорил мало, направив все свое внимание на яйца и тост на своей тарелке. Грей внимательно наблюдал за ним, но тот не проявлял никаких признаков того, что гулял этой ночью или что-то знал о нападении.

Грею стала понятна его собственная задача. Он должен как можно скорее публично заявить о себе и предпринять что-то такое, чтобы все поняли, что ситуация под контролем, – и показать маронам, что они находятся в центре его внимания и что их деструктивные действия больше не останутся без возмездия.

После завтрака он вызвал к себе одного из других капитанов и велел создать эскорт. Он решил, что для демонстрации активности двенадцати человек будет достаточно.

– И куда вы направитесь, сэр? – спросил капитан Лосси, прищурившись, потому что уже подсчитывал в уме, сколько понадобится лошадей, вьючных мулов и припасов.

Грей вздохнул и выбрал самый неприятный маршрут.

– На плантацию Твелвтриса, – ответил он. – Она на холмах, примерно в двадцати милях от Кингстона.

Филип Твелвтрис был молодой, вероятно лет двадцати пяти, и привлекательный крепыш. Грей ничего не имел лично против него, но, тем не менее, напрягся, когда они обменялись рукопожатием, и пристально всматривался в его лицо, отыскивая признаки, что Твелвтрис узнал его фамилию или придавал какое-то значение его приезду, помимо сложившейся на острове ситуации.

Однако на лице молодого плантатора даже на миг не мелькнули ни неловкость, ни подозрение, и Грей слегка расслабился. Твелвтрис предложил ему прохладительный напиток – смесь из фруктовых соков и вина, резковатую, но освежающую.

– Напиток называется «сангрия», – сообщил Твелвтрис, подняв бокал на свет. – Означает «кровь». По-испански.

Грей не был силен в испанском, но слово это знал. Впрочем, кровь показалась ему сейчас подходящей темой для разговора.

– Так вы полагаете, что мы можем стать следующими? – Твелвтрис заметно побледнел, несмотря на свой загар. Он торопливо сделал глоток сангрии и расправил плечи. – Нет, нет. Я уверен, что у нас все будет в порядке. Наши рабы сохранят верность, клянусь вам.

– Сколько их у вас? И вы доверите им оружие?

– Сто шестнадцать, – ответил Твелвтрис. Ясно, что он обдумывал расходы и степень риска, если придется вооружить пятьдесят мужчин – потому что половину его рабов составляли женщины и дети, – и фактически освободить их. Не говоря уж о том, что он представил себе, как мароны, тоже вооруженные, внезапно появятся среди ночи с факелами. Он выпил еще сангрии. – Возможно… а вы как думаете? – отрывисто спросил он, поставив бокал.

Грей как раз заканчивал излагать свой план, предполагавший присутствие на плантации двух рот пехоты, когда колыхание муслина на двери заставило его поднять глаза.

– О, Нэн! – Филип положил руку на бумаги, разложенные на столе, и предостерегающе посмотрел на Грея. – К нам приехал полковник Грей. Полковник, это моя сестра Нэнси.

– Мисс Твелвтрис. – Грей сразу встал, сделал пару шагов к ней и склонился над ее рукой. За его спиной послышался шорох – это Твелвтрис поспешно складывал карты и схемы.

Нэнси Твелвтрис нельзя было назвать красавицей. Она была крепко сложена, как и ее брат, и у нее были умные темные глаза. Они заметно посуровели после слов брата.

– Полковник Грей, – сказала она, милостиво позволив ему вернуться на его место и садясь сама. – Вы не родственник илфордских Греев из Сассекса? Или, может, ваша семья из лондонской ветви?…

– Да, у моего брата поместье в Сассексе, – торопливо ответил он. Не добавив, что это был его сводный брат, фактически не Грей, а сын их матери от первого брака. И умолчав, что его старший брат, герцог Пардлоу, был тот самый человек, который двадцать лет назад застрелил Натаниэля Твелвтриса. Из чего последует логический вывод, что Грей и сам…

Филип Твелвтрис явно не хотел тревожить сестру всяким упоминанием о нынешней ситуации. Грей еле заметно кивнул ему, и Твелвтрис заметно успокоился и присоединился к вежливой светской беседе.

– И что привело вас на Ямайку, полковник Грей? – поинтересовалась мисс Твелвтрис. Зная заранее, что такой вопрос неизбежен, Грей уже приготовил осторожный и неопределенный ответ насчет того, что Корона озабочена проблемами с кораблями. Однако мисс Твелвтрис не дослушала его рассуждения и прямо спросила: – Вы здесь из-за губернатора?

– Нэн! – испуганно воскликнул ее брат.

– Не так ли? – повторила она, игнорируя брата. У нее горели глаза и пылали щеки.

Грей с улыбкой посмотрел на нее:

– Почему вы так думаете, могу я спросить, мэм?

– Потому что если вы прибыли не для того, чтобы убрать Дервента Уоррена с его должности, тогда это должен сделать кто-то другой!

– Нэнси! – Филип раскраснелся почти так же, как его сестра. Он наклонился и схватил ее за запястье. – Нэнси, пожалуйста!

Сначала она хотела выдернуть руку, но потом, видя мольбу на его лице, ограничилась простым «хм-м» и выпрямила спину, сложив губы в тонкую линию.

Грею ужасно хотелось узнать причину такой ненависти мисс Твелвтрис к губернатору Уоррену, но он не мог спросить об этом прямо. Вместо этого он плавно перевел разговор на другое и стал расспрашивать Филипа о плантации, а мисс Твелвтрис о естественной истории Ямайки, которой она интересовалась, судя по развешанным по стенам недурным акварелям растений и животных с аккуратными инициалами «Н.Т.».

Постепенно напряжение в комнате пропадало, и Грей видел, что мисс Твелвтрис фокусировала на нем свое внимание. Не в смысле флирта – она не была расположена к флирту, – но определенно стараясь заставить его увидеть в ней женщину. Он не вполне понимал, что у нее на уме: он был достаточно представительным мужчиной, но не думал, что она могла бы увлечься им по-настоящему. Но все же он не останавливал ее; ведь если Филип оставит их наедине, он тогда сможет выяснить, почему она так говорила про губернатора Уоррена.

Через четверть часа мулат в ладно сшитой одежде сунул голову в дверь гостиной и спросил, может ли он поговорить с Филипом. Он с любопытством посмотрел на Грея, но Твелвтрис не стал их знакомить. Вместо этого он извинился и отвел посетителя – который, по предположениям Грея, был каким-нибудь надсмотрщиком – в дальний конец большой, светлой комнаты, где они стали вполголоса беседовать.

Грей немедленно воспользовался этим и с улыбкой посмотрел на мисс Нэнси, надеясь направить разговор в нужную сторону.

– Как я понял, вы знакомы с губернатором, мисс Твелвтрис? – спросил он, на что она кратко засмеялась.

– Лучше, чем мне бы хотелось, сэр.

– В самом деле? – проговорил он самым располагающим к продолжению тоном.

– В самом деле, – ответила она с недоброй улыбкой. – Но давайте не тратить времени на обсуждение такого низкого типа. – Улыбка изменилась, девушка наклонилась к нему и, к его удивлению, коснулась его руки. – Скажите, полковник, ваша жена приехала сюда с вами? Или она осталась в Лондоне из страха перед лихорадкой и бунтом рабов?

– Увы, я холост, мэм, – ответил он, подумав, что она, вероятно, знала гораздо больше, чем хотел бы ее брат.

– В самом деле? – снова сказала она совсем другим тоном.

Ее прикосновение чуточку задержалось на его руке. Не настолько, чтобы показаться откровенным, но достаточно долго, чтобы это заметил нормальный мужчина – а у Грея волей-неволей рефлексы были развиты в таких вещах гораздо лучше, чем у кого-либо другого.

Он опять улыбнулся ей (действуя едва ли осознанно), посмотрел на ее брата, снова на нее и еле заметно пожал плечами, как бы сожалея. А еще не преминул добавить затаенную улыбку, обещавшую «потом».

Она на мгновение закусила нижнюю губу, отпустила ее, влажную и покрасневшую, и направила ему взгляд из-под опущенных ресниц, который тоже обещал – «потом» и еще много всего. Он кашлянул и из острой необходимости сказать что-либо, совершенно свободное от намеков, отрывисто спросил:

– Мисс Твелвтрис, вы случайно не знаете, что такое «обиа»?

Она вытаращила глаза и убрала свою ладонь с его руки. Он тут же, не отодвигая стула, отстранился за пределы ее досягаемости и решил, что она ничего не заметила; она по-прежнему смотрела на него с большим вниманием, но природа этого внимания изменилась. Вертикальные складки между ее бровями сделались глубже и теперь походили на четкое число 11.

– Могу я спросить, полковник, где вы слышали это слово? – Ее голос звучал нормально, ровно – но она покосилась на спину брата и понизила голос.

– От одного из слуг губернатора. Как я вижу, оно вам знакомо – как я догадываюсь, у него африканские корни?

– Да. – Теперь она закусила верхнюю губу, но вовсе не с сексуальными намерениями. – Вы слышали что-нибудь про коромантинских рабов?

– Нет.

– Это негры с Золотого Берега, – сказала она и, снова положив руку на его рукав, заставила его встать и отвела чуть в сторону, в дальний угол гостиной. – Большинство плантаторов хотят иметь их у себя, потому что они крупные, сильные и обычно хорошо сложены. – Почудилось ли ему – нет, решил он, не почудилось, что кончик ее языка высунулся наружу и коснулся на секунду губы, прежде чем она сказала «хорошо сложены». Он подумал, что Филип Твелвтрис должен найти мужа своей сестре, и срочно.

– У вас тоже есть коромантинские рабы?

– Несколько. Дело в том, что коромантинцы бывают непокорными. Они очень агрессивные, их трудно держать под контролем.

– Как я полагаю, для раба это нежелательное качество, – отозвался он, всячески стараясь убрать холодок из голоса.

– Пожалуй, – ответила она, удивив его, и слегка улыбнулась. – Если вам верны ваши рабы – а наши нам верны, я клянусь, – тогда вы не станете возражать, если они будут немного жестоки к… ко всякому, кто захочет принести с собой неприятности.

Ее слова так шокировали его, что он некоторое время осмысливал их значение. Снова мелькнул ее кончик языка, и если бы у нее были ямочки на щеках, она наверняка тоже пустила бы их в ход.

– Понятно, – осторожно проговорил он. – Расскажите мне, кто такой обиа. Вероятно, авторитетная личность среди коромантинцев?

От ее флирта не осталось и следа; она снова нахмурилась.

– Да. Оби – это то, что они называют своей… религией, думаю, можно назвать ее так. Хотя из того малого, что мне известно о ней, ни один священник не допустит такого названия.

Из сада донеслись громкие крики. Грей выглянул из дома и увидел стаю маленьких попугайчиков с яркой расцветкой, взлетевшую с большого дерева с желтыми плодами. Двое маленьких черных негритят, совершенно голые, выскочили из кустов и целились из рогаток в птиц. Камешки пролетели между ветвей, не причинив вреда, но птицы хлопали крыльями и выкрикивали жалобы, образовав в воздухе пернатый вихрь возмущения.

Мисс Твелвтрис игнорировала помеху и возобновила свои объяснения, как только затих шум.

– Обиа разговаривает с духами. Он или она – бывают и женщины-обиа – это человек, к которому все идут, чтобы… решить свои проблемы.

– Какого рода проблемы?

На ее лице появился слабый намек на прежнее заигрывание.

– Ох… сделать так, чтобы кто-то полюбил тебя. Чтобы родить ребенка. Избавиться от ребенка… – Тут она взглянула на Грея, проверяя, не шокировала ли она его опять, но он просто кивнул. – …Или проклясть кого-то. Навлечь на них неудачи или болезни. Или смерть.

Это уже прозвучало многообещающе.

– Как же это делается, могу я спросить? Как вызывают болезнь или смерть?

Но тут она покачала головой:

– Я не знаю. Вообще-то, опасно даже спрашивать об этом, – добавила она, понизив голос еще больше, и теперь ее глаза стали серьезными. – Скажите мне, тот слуга, который говорил с вами, что он сказал?

Понимая, как быстро разносятся слухи в сельских местах, Грей не собирался говорить, что угрозы были направлены против губернатора Уоррена.

– А вы слышали что-нибудь про зомби? – спросил он вместо этого.

Мисс Твелвтрис побледнела.

– Нет, – отрезала она.

Это был риск, но он взял ее за руку и не позволил отвернуться.

– Я не могу сказать вам, почему мне нужно это знать, – проговорил он еле слышно, – но поверьте мне, пожалуйста, мисс Твелвтрис, Нэнси. – Он равнодушно сжал ее руку. – Это невероятно важно. Любая помощь, какую вы можете мне оказать, будет… ну, я буду невероятно благодарен вам.

У нее была теплая рука, и она не пыталась ее выдернуть; пальцы слегка шевелились в его ладони. Бледность постепенно уходила с ее щек.

– Я знаю совсем немного, – сказала она тоже еле слышно. – Только то, что зомби – мертвецы, которых поднимают из могилы с помощью магии, чтобы они выполнили приказание какого-то человека.

– Человек, приказавший им встать из могилы, – вероятно, обиа?

– О! Нет, – удивилась она. – Коромантинцы не делают зомби. Вообще, они считают это нечистым делом.

– Я полностью согласен с ними, – заверил ее он. – Кто же тогда делает зомби?

– Нэнси! – Филип закончил говорить с надсмотрщиком и шел к ним с приветливой улыбкой на широком потном лице. – Знаешь, не пора ли нам перекусить? Я уверен, что полковник голоден, да и я сам тоже.

– Да, конечно, – ответила мисс Твелвтрис, быстро взглянув на Грея. – Я скажу повару. – Грей на миг сжал ее пальцы, и она улыбнулась ему.

– Знаете, полковник, вам надо обратиться к миссис Эбернати из Роуз-Холла. Она лучше всех объяснит вам все.

– Объяснит вам? – Твелвтрис, черт бы его побрал, сунул свой нос в самый неподходящий момент. – Что объяснит?

– Обычаи и поверья среди ашанти, дорогой, – бесстрастно пояснила его сестра. – Полковник Грей интересуется такими вещами.

Твелвтрис лишь фыркнул.

– Ашанти, ибо, фулани, коромантин – крестить их всех надо и сделать из них добрых христиан, чтобы больше не слышать про их языческие обычаи, которые они привезли с собой. Судя по тому немногому, что знаю я, вам не захочется даже слушать о таких вещах, полковник. Впрочем, если вы все-таки захотите, – поспешно добавил он, вспомнив, что неуместно поучать подполковника, который будет защищать его жизнь и имущество, – тогда моя сестра абсолютно права – миссис Эбернати лучше всех расскажет вам об этом. У нее почти все рабы ашанти. Она… э-э… говорят… хм… интересуется этим.

К удивлению Грея, лицо молодого плантатора густо покраснело, и он торопливо сменил тему и стал расспрашивать Грея о точной диспозиции его солдат. Грей уклонился от прямых ответов, лишь заверил его, что две пехотные роты будут присланы на его плантацию, как только он пошлет сообщение в Испанский городок.

Ему хотелось немедленно уехать, по разным причинам, но пришлось остаться на чай, неуютную трапезу из тяжелой, скучной пищи под распаленным взором мисс Твелвтрис. Ему казалось, что он обращался с ней деликатно, с тактом, но к концу трапезы она стала посылать ему маленькие уколы. Вообще-то, никто не мог бы – не должен был бы – это заметить, но он увидел, как Филип удивленно и хмуро моргнул ей раз или два.

– Конечно, я не могу считать себя авторитетом, знающим все аспекты жизни на Ямайке, – сказала она, устремив на Грея непроницаемый взгляд. – Мы живем тут всего шесть месяцев.

– Неужели? – вежливо отозвался он; кусок малосъедобного савойского пирога тяжело давил на его желудок. – Мисс Твелвтрис, мне показалось, что вы чувствуете себя здесь как дома – и дом этот очень приятный. Тут всюду чувствуется ваша талантливая рука.

Такая запоздалая попытка лести была встречена с заслуженным презрением, число одиннадцать снова появилось между ее бровей, еще более четкое.

– Мой брат получил эту плантацию в наследство от своего кузена Эдуарда Твелвтриса. Сам Эдуард жил в Лондоне. – Она нацелила на него свой взгляд, словно дуло мушкета. – Вы знали его, полковник?

Что сделает эта проклятая девица, если он скажет ей правду? Ясное дело, ей казалось, что она что-то знает, но… Нет, подумал он, пристально глядя на нее. Она не могла знать правду, но до нее доходили какие-то слухи. Сейчас это была попытка – неуклюжая – заставить его сказать больше.

– Я знал нескольких Твелвтрисов, – сказал он приятным тоном. – Но если я и встречал вашего кузена, не думаю, что имел удовольствие долго разговаривать с ним. – «Проклятый убийца!» и «Грязный содомит!» – не самый конструктивный разговор, на взгляд Грея.

Мисс Твелвтрис удивленно заморгала, и он заметил то, что должен был заметить гораздо раньше. Она была пьяна. Сангрия показалась ему легкой, освежающей – но сам он выпил только бокал. И он не замечал, как она подливала и подливала себе, и сейчас кувшин стоял почти пустой.

– Дорогая, – сказал Филип очень мягко. – Тут жарко, не так ли? По-моему, ты побледнела и нездорова. – На самом деле, она раскраснелась, волосы выбились из прически и упали за ее довольно большие уши – но она действительно выглядела нездоровой. Филип позвонил в колокольчик, встал из-за стола и кивнул чернокожей служанке, вошедшей в комнату.

– Я здорова, – с достоинством заявила Нэнси Твелвтрис. – Я… просто я… то есть… – Но негритянка, вероятно, привыкшая ко всему, уже волокла мисс Твелвтрис к двери, впрочем, умело изображая, что она просто помогала своей госпоже.

Грей тоже поднялся со стула и, взяв руку мисс Нэнси, склонился над ней.

– Ваш преданный слуга, мисс Твелвтрис, – сказал он. – Я надеюсь…

– Мы знаем, – сказала она, глядя на него большими глазами, внезапно полными слез. – Вы слышите меня? Мы знаем. – Потом она ушла, и звук ее неуверенных шагов зазвучал как неровный барабанный бой по паркету.

В комнате повисло неловкое молчание. Грей прочистил глотку, и в тот же момент кашлянул и Филип Твелвтрис.

– Вообще-то, я не очень любил кузена Эдуарда, – сказал он.

– О, – сказал Грей.

Они вместе вышли во двор, где под деревом паслась лошадь Грея, на ее боках виднелись полосы от помета попугаев.

– Не сердитесь на Нэнси, ладно? – спокойно, не глядя на него, сказал Твелвтрис. – У нее было… разочарование в Лондоне. Я думал, что здесь она, возможно, легче переживет это, но – ну, я совершил ошибку, и ее не так легко исправить. – Он вздохнул, и Грею захотелось похлопать его по спине – мол, держись.

Вместо этого он неопределенно хмыкнул, кивнул и вскочил в седло.

– Солдаты будут здесь завтра днем, сэр, – сказал он. – Даю вам слово.

Грей намеревался вернуться в Испанский городок, но вместо этого остановился на дороге, вытащил карту, которую дал ему Дауэс, и прикинул расстояние до Роуз-Холла. Это означало бы ночлег в горах, но они были готовы к этому – и, помимо желания услышать из первых уст подробности нападения маронов, ему очень хотелось поговорить с миссис Эбернати насчет зомби.

Он позвал своего адъютанта, написал приказ направить две роты на плантацию Твелвтрис и велел ему вернуться с двумя солдатами в Испанский городок, а еще двух солдат выслал вперед – искать подходящее место для бивака. Они расположились на ночевку на закате, когда солнце огненной жемчужиной горело на нежно-розовом небе.

– Что это? – спросил он, резко подняв голову от кружки чая «Ганпаудер», которую вручил ему капрал Сэнсом. Капрал тоже поразился и посмотрел на склон, откуда донесся звук.

– Не знаю, сэр, – ответил он. – Похоже на какой-то рог.

Он был прав. Это был не какой-либо из стандартных военных горнов. Но звук определенно звучал по воле человека. Солдаты замерли и ждали. Через пару мгновений звук повторился.

– Уже другой, отличается от предыдущего, – встревоженно сказал Сэнсом. – Он донесся оттуда, – он показал куда-то наверх, – правда?

– Да, оттуда, – подтвердил Грей. – Тише!

Первый рог зазвучал снова, унылое блеянье, еле различимое среди гомона птиц, устраивавшихся на ночь, а потом замолк.

У Грея побежали по телу мурашки и обострились все чувства. Они были не одни в джунглях. Какие-то люди находились там, в сгущавшейся темноте, сигналили друг другу. Он спокойно приказал строить фортификации, и все сразу принялись за работу. С ним были в основном ветераны, они не впадали в панику, хотя и насторожились. За короткое время они построили каменный редут, вокруг лагеря по двое залегли часовые, все мушкеты были заряжены и готовы к бою.

Но ничего не последовало, и хотя солдаты всю ночь ждали нападения, больше не было никаких признаков человеческого присутствия. Но Грей чувствовал, что поблизости кто-то был. ОНИ. Наблюдали.

Он съел ужин и сидел, прислонившись спиной к большому камню, кинжал на поясе, заряженный мушкет в руках. Ждал.

Не случилось ничего. Встало солнце. Они организованно снялись с лагеря, и если даже в джунглях звучал рог, его звук не был слышен из-за щебета и гомона птиц.

Никогда еще он не общался с человеком, который был бы ему настолько неприятен. Он даже удивился этому, ведь в облике этой женщины не было ничего слишком уж безобразного или неприятного. В принципе это была красивая шотландка средних лет, светловолосая и пышногрудая. И все-таки при виде вдовы Эбернати у него началась нервная дрожь, несмотря на теплый воздух на террасе Роуз-Холла, где она решила его принять.

Он увидел, что она не носила траур. Ничто в доме не говорило о недавней смерти ее супруга. На ней было платье из белого муслина с голубой вышивкой по подолу и манжетам.

– Как я понимаю, мне надо поздравить вас, что вы выжили, мадам, – проговорил он, садясь в предложенное кресло. Его слова прозвучали несколько резко, но он был уверен, что они не огорчат вдову: она показалась ему твердой как гвозди, и он был прав.

– Благодарю вас, – сказала она, откинувшись на спинку плетеного кресла и откровенно оглядывая его с ног до головы, что он счел неприятным. – Скажу я вам, этой весной было чертовски холодно. Я вся промерзла, сидя в ручье, словно сама умерла.

Он вежливо наклонил голову.

– Вероятно, вы долго не могли прийти в себя после того ужаса? Не считая, конечно, прискорбной смерти вашего супруга, – поспешно добавил он.

Она хрипло засмеялась.

– Я рада, что застрелили этого подлеца.

Не зная, что на это ответить, Грей кашлянул и сменил тему:

– Мне сказали, мадам, что вы интересуетесь некоторыми ритуалами рабов.

Ее слегка затуманенные зеленые глаза немедленно сфокусировались после этих слов.

– Кто вам сказал?

– Мисс Нэнси Твелвтрис. – В конце концов, не было резона держать в секрете личность его информантки.

– О, малышка Нэнси, да? – Казалось, ее это позабавило, и она искоса поглядела на него. – Вероятно, вы ей понравились, не так ли?

Он не понимал, какое отношение к делу имело мнение мисс Твелвтрис о его персоне, и вежливо сказал об этом.

Миссис Эбернати просто усмехнулась и махнула рукой:

– Ай, ладно. Так что вы хотите спросить?

– Я хочу знать, как делают зомби.

Шок стер усмешку с ее лица, она уставилась на него, глупо моргая, потом взяла свой бокал и осушила его.

– Зомби, – повторила она и посмотрела на него с осторожным интересом. – Зачем?

Он рассказал ей. Ее беззаботное удивление исчезло, сменилось пристальным вниманием. Она заставила его повторить историю о том, как он встретился в своей комнате со странным существом, задавала точные вопросы, в том числе и насчет его запаха.

– Разлагающаяся плоть, – сказала она. – Вы ведь знаете ее запах, не так ли?

Пожалуй, ее акцент вызвал в его памяти поле сражения под Куллоденом и вонь от горящих трупов. Он невольно содрогнулся.

– Да, – отрывисто подтвердил он. – А что?

Она задумалась, выпятив губы.

– Есть разные способы, понятно? Один способ – дать человеку порошок «афиле», подождать, когда он подействует, и потом закопать его поверх недавнего покойника. Надо просто слегка засыпать его землей, – пояснила она, увидев его взгляд. – И обязательно положить на лицо листья и ветки, перед тем как насыпать землю, чтобы человек мог дышать. Когда яд перестает действовать и люди могут снова двигаться и чувствовать, они обнаруживают, что лежат в земле, они чувствуют вонь и думают, что они мертвые. – Она рассказывала об этом буднично, словно делилась с ним своим рецептом яблочного пирога или пряника на патоке. Как ни странно, это его успокоило, он смог преодолеть отвращение и спокойно разговаривать.

– Яд. Он в порошке «афиле»? Что это за яд, вы знаете?

Заметив искорку в ее глазах, он порадовался, что мгновенный импульс заставил его добавить слова «вы знаете?» к своему вопросу – если бы не гордость, она могла бы и не сказать ему. Как бы то ни было, она пожала плечами и откровенно ответила:

– О… травы, толченые кости, немного других вещей. Но самое главное, без чего нельзя обойтись, – это печень рыбы фугу.

Он покачал головой, не узнав название.

– Опишите, пожалуйста, эту рыбу. – Из ее описания он подумал, что это одна из странных иглобрюхих рыб, которые надуваются как шар в случае опасности. Он мысленно сказал себе, что никогда не будет их есть. Впрочем, в ходе беседы ему стало кое-что ясно.

– Но, судя по тому, что вы мне сказали, мадам, получается, что зомби вовсе не мертвецы? Что они просто одурманены наркотиком?

Ее губы скривились. Они были все еще пухлыми и красными, моложе, чем ее лицо.

– Какая кому польза от мертвеца?

– Но ведь все уверены, что зомби – это мертвецы.

– Угу, конечно. Сами зомби тоже думают, что они мертвецы, и все остальные тоже. Это неправда, но эффект от этого большой. Люди цепенеют от страха. А что они «просто одурманены», то… – Она покачала головой: – Знаете, они уже не возвращаются к жизни. Яд убивает их мозг и нервную систему. Они могут выполнять простые приказы, но больше не могут думать – и обычно они двигаются медленно и скованно.

– Неужели? – пробормотал он. То существо, ну, тот мужчина, – теперь он уже не сомневался, – который напал на него, никак не был ни медленным, ни скованным. Значит…

– Мне сказали, мадам, что у вас большинство рабов – ашанти. Может, кто-то из них знает больше об этом процессе?

– Нет, – резко сказала она, выпрямив спину. – Все это я узнала от хунгана – ну, это как бы… практик, я бы так сказала. Он не был моим рабом.

– Практик чего именно?

Ее язык медленно прошелся по краям ее острых зубов, желтоватых, но все еще здоровых.

– Магии, – ответила она и тихонько засмеялась, словно каким-то своим мыслям. – Угу, магии. Африканской магии. Магии рабов.

– Вы верите в магию? – спросил он скорее из любопытства.

– А вы нет? – Она подняла брови. Но он покачал головой:

– Я нет. И судя по тому, что вы мне только что сказали, процесс создания – если можно применить это слово – зомби – это не факт магии, а просто введение в организм яда плюс сила внушения. – Тут ему в голову пришла еще одна мысль: – Может ли человек поправиться после такого отравления? Ведь вы сказали, что яд их не убивает.

Она покачала головой:

– Яд не убивает, нет. Но они всегда умирают. Прежде всего от голода. Они утрачивают волю и не могут ничего делать, кроме того, что им говорит хунган. Постепенно они теряют силы и… – Она щелкнула пальцами. – Но если даже они выживут, – продолжала она, – их убьют люди. Раз человек стал зомби, назад пути уже нет.

В ходе разговора Грей все более убеждался, что миссис Эбернати обладала гораздо более близким знакомством с предметом, чем можно получить при праздном интересе к натурфилософии. Ему хотелось поскорее уйти от нее, но он пересиливал себя и заставлял сидеть и задавать все новые вопросы.

– Мадам, вам известно, какое значение придается змеям? Я имею в виду, в африканской магии.

Она заморгала, застигнутая врасплох.

– Змеям, – медленно повторила она. – Угу. Ну… говорят, что змеи обладают мудростью. И некоторые из лоа тоже змеи.

– Лоа?

Она задумчиво потерла лоб, и он увидел с легким отвращением слабую россыпь сыпи. Он видел такую сыпь и раньше: признак прогрессирующего сифилиса.

– Кажется, вы называете их духами, – ответила она и посмотрела на него. – Вы видите во сне змей, полковник?

– Я? Нет, не вижу. – Он не видел змей, но вопрос вызвал у него беспокойство. Она улыбнулась.

– Лоа ездит на человеке, понятно? Говорит через него. А я вижу огромную змею, лежащую на ваших плечах, полковник. – Она внезапно встала с кресла. – Я бы советовала вам быть осторожнее с едой, полковник Грей.

Они вернулись в Испанский городок через два дня. На обратном пути у Грея было достаточно времени на размышления, и он сделал определенные выводы. В том числе он понял, что мароны на самом деле не нападали на дом миссис Эбернати. Надсмотрщик из Роуз-Холл рассказывал ему о якобы имевшем место нападении крайне неуверенно и уклончиво, с расплывчатыми деталями. А потом…

Поговорив с надсмотрщиком и несколькими рабами, он вернулся к дому, чтобы, как требовали приличия, попрощаться с миссис Эбернати. На его стук никто не ответил, и он обошел вокруг дома в поисках слуг. Вместо этого он нашел тропинку, ведущую от дома вниз по склону. Впереди блестела вода.

Из любопытства он направился по тропе и обнаружил тот пресловутый ручей, в котором миссис Эбернати якобы спаслась от напавших на дом маронов. И увидел миссис Эбернати – она медленно плавала от одного края ручья к другому. Голая. Светлые волосы струились за ее спиной.

Вода была кристально чистая; он видел мясистые, могучие ягодицы, двигавшиеся словно сильфоны, а при сгибе ноги открывалось лиловатое пятно промежности. Возле ручья не было ни зарослей тростника, ни другой растительности; любой подошедший человек увидел бы женщину, если бы она сидела в ручье, – да и температура воды, как он теперь видел, не пугала ее.

Значит, она солгала про маронов. Он был твердо уверен, что миссис Эбернати убила своего мужа или организовала убийство – но что он мог предпринять? Арестовать ее? Свидетелей не было, а также тех, кто мог бы законно выдвинуть против нее обвинения, если бы и хотел. Он подозревал, что и ее рабы не захотят этого; те, с кем он говорил, проявляли крайнюю сдержанность по отношению к плантаторше. Из верности или из страха – эффект будет одинаковый.

Важным выводом было для него то, что мароны, скорее всего, не причастны к убийству. Пока что все сообщения об их нападениях касались лишь материального ущерба – да и то лишь полей и оборудования. Не сгорел ни один дом, и хотя некоторые плантаторы утверждали, что у них увели рабов, доказать этого не могли; упомянутые рабы могли просто воспользоваться хаосом и сбежать.

Это говорило ему, что надо осторожно относиться к тому, кто руководил маронами. Кто это? Что за человек? У Грея складывалось впечатление, что о бунте не было и речи – ведь не звучало никаких деклараций, как это бывает в таких ситуациях, – просто выплеснулось через край долго зревшее недовольство. Он непременно должен был поговорить с капитаном Кресвелом. И он надеялся, что чертов секретарь уже сумел найти суперинтенданта.

В общем, он приехал в Кингс-Хаус поздно вечером, и дворецкий губернатора, появившийся словно черный призрак в ночной рубашке, сообщил ему, что все уже спят.

– Ладно, – устало отозвался Грей. – Позови моего слугу, пожалуйста. А утром передай секретарю губернатора, что мне необходимо поговорить после завтрака с его превосходительством в любом случае, независимо от его состояния здоровья.

Том был в достаточной степени рад видеть его целым и невредимым. Он не злился, что его разбудили: помыл Грея, обрядил в ночную рубашку и уложил под москитную сетку еще до того, как колокола на Испанской башне пробили полночь. Двери в комнате уже починили, но Грей велел Тому оставить окно открытым и провалился в сон без мыслей о том, что принесет ему утро. Шелковистый ветер ласкал его щеки.

Ему снился необычайно живой эротический сон, но настойчивый стук прервал его на самом интересном месте. Он все еще чувствовал на губах жесткие рыжие волосы, когда вынырнул из-под подушки и потряс головой, пытаясь сориентироваться в пространстве и времени. Бум, бум, бум, бум, бум! Черт побери… О! Дверь.

– Что? Входите, бога ради! Какого дьявола? О! Минуточку, сейчас.

Он выпутался из простыней, снял ночную рубашку – господи, неужели он в самом деле занимался тем, что ему приснилось об этом? – и набросил баньян на свою быстро съежившуюся плоть.

– Что? – сердито спросил он, наконец открыв дверь. К его удивлению, там стоял Том, дрожащий, с выпученными глазами, а рядом майор Феттес.

– С вами все в порядке, милорд? – воскликнул Том, перебив майора Феттеса.

– Неужели тебе кажется, что я лишился руки или ноги или из меня хлещет кровь? – довольно раздраженно парировал Грей. – Что случилось, Феттес?

Теперь, проснувшись окончательно, он увидел, что Феттес выглядел почти таким же встрепанным, как Том. Майор – ветеран дюжины больших военных кампаний, награжденный за доблесть и известный своим хладнокровием, – учащенно дышал и сутулился.

– Губернатор, сэр, – просипел он. – Думаю, что вам лучше пойти и посмотреть самому.

– Где те люди, которые были поставлены для его охраны? – спокойно спросил Грей. Он вышел из губернаторской спальни и тихонько прикрыл за собой дверь. Дверная ручка выскользнула из его пальцев, и он машинально вытер ладони о бриджи. Он знал, что она была скользкая от его собственного пота, а не от крови, но его желудок опасно сжался.

– Они пропали, сэр. – Феттес снова контролировал свой голос, чего не скажешь о лице. – Я отправил людей обыскать территорию.

– Хорошо. Позовите прислугу. Я должен всех опросить.

Феттес тяжело вздохнул:

– Они тоже пропали.

– Что? Все?

– Да, сэр.

Он и сам тяжело вздохнул – и тут же поскорее выдохнул воздух. Даже за пределами спальни вонь была тошнотворная. Он чувствовал этот запах, прилипавший к его коже, и снова вытер пальцы о бриджи. Задержав дыхание, он резко повернул голову к Феттесу – и к Черри, тот присоединился к ним и молча покачал головой в ответ на поднятые брови Грея. Никаких следов пропавших часовых. Черт побери! Надо поискать их тела. При мысли об этом у него похолодело внутри, несмотря на теплое утро.

Он спустился по лестнице, офицеры с радостью пошли за ним. У подножия ее он уже решил, с чего начать, остановился и повернулся к Феттесу и Черри:

– Так. С этого момента на острове действует военное положение. Сообщите офицерам, но скажите им, что пока не будет публичных объявлений. И не говорите причину.

Учитывая бегство прислуги, более чем вероятно, что новости о гибели губернатора за считаные часы дойдут до жителей Испанского городка – если уже не дошли. Но если был хоть крохотный шанс, что население останется в неведении о том, что губернатор Уоррен был убит и частично съеден в его собственной резиденции, причем под охраной армии его величества, Грей воспользуется им.

– Как там секретарь? – отрывисто спросил он, внезапно вспомнив о нем. – Дауэс. Он тоже ушел? Или мертв?

Феттес и Черри виновато переглянулись.

– Не знаю, сэр, – буркнул Черри. – Я пойду и посмотрю.

– Пожалуйста, посмотрите.

Он кивнул в ответ на их приветствие, вышел наружу и с облегчением расправил плечи, когда лучи солнца коснулись его лица, проникли сквозь тонкое полотно его сорочки. Он неторопливо прошел по террасе к своей комнате, где Том несомненно уже почистил и привел в порядок его мундир.

Что теперь? Дауэс, если он еще жив – а Грей молил Бога, чтобы он был жив… Он захлебнулся хлынувшей слюной и сплюнул несколько раз на террасу, не в силах проглотить ее из-за той сжимавшей горло вони.

– Том, – нервно спросил он, входя в комнату. – У тебя была возможность поговорить с другими слугами? С Родриго?

– Да, милорд. – Том махнул рукой на стул и встал на колени, чтобы натянуть на ноги Грея чулки. – Они все знают про зомби – говорят, что это мертвецы, как и рассказывал Родриго. А хунган – это э-э… ну, я не очень понял, но все его боятся. Короче, это тот, кто против кого-то – или, как я думаю, ему платят, чтобы он что-то сделал, – хунган берет людей и убивает, потом оживляет их и заставляет служить себе; они и есть зомби. Все до смерти боятся его и зомби, милорд, – серьезно добавил он, подняв лицо.

– Я совершенно не осуждаю их. Знал ли кто-нибудь из них о моем визитере?

Том покачал головой:

– Они ничего не говорили, но я думаю, что они знали, милорд. Они и не сказали бы. Я сам спросил у Родриго, и он признался, что знал об этом, но сказал, что вряд ли к вам приходил зомби, потому что я рассказал ему, как вы дрались и что было с вашей комнатой. – Прищурив глаза, он посмотрел на туалетный столик с треснувшим зеркалом.

– Правда? И кто это был, как он считает?

– Он не сказал, но я пристал к нему, и он в конце концов допустил, что это мог быть хунган, прикинувшийся зомби.

Грей обдумал такое предположение. Намеревалось ли убить напавшее на него существо? Если да, то почему? Если нет, то нападение должно было лишь проложить дорогу к тому, что произошло теперь, чтобы все решили, что зомби так и шастают по Кингс-Хаусу. Это объясняло кое-что, кроме того факта…

– Но мне сказали, что у зомби медленные и скованные движения. Мог ли кто-то из них сделать то… что сделал с губернатором? – Грей поморщился.

– Не знаю, милорд. Никогда не встречал ни одного. – Том усмехнулся и встал, застегнув пряжки на ногах Грея. Усмешка была нервная, но Грей улыбнулся в ответ, слегка растроганный.

– Пожалуй, мне надо пойти и еще раз взглянуть на труп, – сказал он. – Ты пойдешь со мной, Том? – Его слуга был очень наблюдательным, особенно в отношении трупов, и уже не раз помогал ему, объясняя какие-то вещи.

Том заметно побледнел, но кивнул со вздохом, расправил плечи и вышел следом за лордом Джоном на террасу.

По дороге в губернаторскую спальню они встретили майора Феттеса. Старый вояка угрюмо ел ломтик ананаса, прихваченный на кухне.

– Пойдемте со мной, майор, – распорядился Грей. – Вы расскажете мне, какие открытия вы с Черри сделали в мое отсутствие.

– Я могу сообщить вам об одном, сэр, – сказал Феттес, положив ананас и вытирая руки о свой мундир. – Судья Питерс отправился на остров Элеутера.

– Какого дьявола? – Это было досадно. Грей надеялся узнать у судьи подробности об инциденте, вызвавшем бунт, и поскольку теперь Уоррен уже ничего не расскажет, то… Он махнул рукой. Теперь уже не имело значения, почему Питерс уехал.

– Ладно. Ну, тогда… – Дыша ртом, Грей распахнул дверь. Шедший за ним Том невольно вскрикнул, но вошел в комнату, осторожно ступая, и присел на корточках возле трупа.

Грей присел рядом. За спиной он слышал сдавленное дыхание.

– Майор, – сказал он, не поворачивая головы. – Если капитан Черри нашел мистера Дауэса, будьте любезны, приведите его сюда!

Когда вошел Дауэс в сопровождении Феттеса и Черри, лорд Грей игнорировал их, поглощенный своим делом.

– Укусы человеческие? – спросил он, осторожно поворачивая ногу Уоррена к свету, падавшему из окна. Том кивнул и вытер губы тыльной стороной ладони.

– Конечно, милорд. Меня кусали собаки – ничего похожего. К тому же… – Он положил руку в рот и сильно прикусил ее, потом показал Грею: – Видите, милорд? Следы зубов идут полукругом.

– Тут нет сомнений. – Грей выпрямился и повернулся к Дауэсу. У коротышки подгибались колени, и капитану Черри приходилось его поддерживать. – Пожалуйста, присядьте, мистер Дауэс, и сообщите ваше мнение об этих делах.

Круглое лицо Дауэса покрылось пятнами, губы побелели. Он покачал головой и начал пятиться, но Черри крепко ухватил его за локоть.

– Я ничего не знаю, сэр, – залепетал он. – Вообще ничего. Пожалуйста, можно я уйду? Я, я… честное слово, сэр, сейчас у меня будет обморок!

– Ничего страшного, – добродушным тоном сказал Грей. – Если вы не можете стоять, прилягте на кровать.

Дауэс взглянул на кровать, побелел и тяжело сел на пол. Увидел, что было рядом с ним на полу, и торопливо поднялся на ноги, да так и стоял, качаясь и хватая ртом воздух.

Грей кивком показал на стул, и Черри довольно бережно посадил на него секретаря.

– Что он говорил вам, Феттес? – спросил Грей, снова повернувшись к кровати. – Том, мы сейчас завернем мистера Уоррена в покрывало, положим на пол и закатаем в ковер. Чтобы избежать слухов.

– Хорошо, милорд. – Том и капитан Черри осторожно взялись за дело, а Грей подошел к Дауэсу и встал, глядя на него с высоты своего роста.

– В основном говорил, что ничего не знает, – ответил Феттес, подойдя к Грею и задумчиво взглянув на Дауэса. – Но все же сообщил нам, что Дервен Уоррен соблазнил в Лондоне женщину по имени Нэнси Твелвтрис. Бросил ее потом и женился на богатой наследнице из семейства Атертонов.

– Как я полагаю, она не собиралась ехать с супругом в Вест-Индию? Да. А он знал, что мисс Твелвтрис и ее брат получили в наследство плантацию на Ямайке и решили переехать сюда?

– Нет, сэр. – Голос Дауэса хрипел еле слышно, Он прокашлялся и заговорил более твердо: – Он был необычайно удивлен, встретив Твелвтрисов на своей первой ассамблее.

– Могу себе представить. И что, удивление было обоюдным?

– Да. Мисс Твелвтрис побелела, сняла туфельку и ударила губернатора каблуком.

– Хотелось бы мне посмотреть на ту сцену, – с искренним сожалением проговорил Грей. – Ладно. Ну, как видите, губернатор больше не нуждается в вашем молчании. Мне, с другой стороны, остро необходимо ваше красноречие. Для начала расскажите мне, почему он боялся змей.

– О. – Дауэс прикусил нижнюю губу. – Я не уверен, что вам будет понятно…

– Говори, болван, – прорычал Феттес, грозно наклонившись к Дауэсу, и тот отшатнулся.

– Я… я… – залепетал он. – Честное слово, я не знаю подробностей. Но это… это было как-то связано с молодой женщиной. Молодой негритянкой. Он… губернатор, то есть… женщины были его слабостью…

– И что? – допытывался Грей.

Молодая женщина, по всей видимости, была рабыней в доме. И не собиралась отвечать на внимание губернатора. А губернатор не привык слышать отказы. На следующий день женщина исчезла и до сих пор не найдена. Но вскоре в Кингс-Хаус явился чернокожий мужчина в тюрбане и набедренной повязке и попросил его принять.

– Разумеется, его не пустили. Но он не уходил. – Дауэс пожал плечами. – Просто сидел возле парадного крыльца и ждал.

Наконец, когда Уоррен появился, тот человек встал, шагнул к губернатору и серьезным тоном сообщил ему, что отныне он проклят.

– Проклят? – заинтересовался Грей. – Как?

– Знаете, сэр, тут мои познания достигают пределов, – ответил Дауэс. К нему частично вернулась самоуверенность, и он чуточку выпрямился. – Поскольку, объявив это, дальше он заговорил на незнакомом языке – кажется, немного он напоминал испанский, хотя не слишком похож. Может, он тогда и произносил проклятие, так сказать?

– Я точно не знаю этого, – сказал Грей. К этому времени Том и капитан Черри закончили свою неприятную работу и закатали губернатора в плотный кокон ковра. – Мне жаль, джентльмены, но помочь нам некому, слуг нет. Мы отнесем труп вниз, в садовый сарай. Давайте, мистер Дауэс, вы поможете нам нести покойника. И заодно расскажете, при чем там змеи.

Тяжело дыша и издавая стоны, когда кто-нибудь спотыкался, они перетащили вниз жутковатый груз. От коротышки Дауэса пользы было немного, и капитан Черри велел ему продолжать рассказ.

– Знаете, мне показалось, будто я уловил слово «змея» в той тираде, – сказал он. – И потом… змеи начали приползать в дом. Маленькие и большие змеи. Одну обнаружили в ванне губернатора. Другая появилась под обеденным столом, к ужасу богатой коммерсантки, обедавшей с губернатором. Она истерично заорала на всю столовую и тяжело грохнулась в обморок прямо на стол. Мистеру Дауэсу это происшествие казалось забавным.

Грей, обливавшийся потом, сердито сверкнул на него глазами, и секретарь продолжил свой рассказ серьезным тоном:

– Каждый день они появлялись в разных местах. Мы часто осматривали весь дом. Но никто не мог – или, может, не хотел – найти место, откуда выползали рептилии. И хотя змеи никого не кусали, все равно нервное напряжение не пропадало, ведь ты всегда ждал, что, может, откинешь одеяло и обнаружишь на простыне извивающуюся змею…

– Верно. Уфф! – Они остановились и положили на землю ковер. Грей вытер рукавом пот со лба. – А как вы обнаружили связь, мистер Дауэс, между нашествием змей и нехорошим поведением губернатора в отношении той чернокожей рабыни?

Дауэс удивленно посмотрел на него и поправил очки на своем потном носу.

– О, разве я не сказал? Тот человек – позже мне пояснили, что это был какой-то там обиа – проговорил ее имя в середине своих заклинаний. Азил.

– Понятно. Ладно, готовы? Раз, два, три – взяли!

Дауэс перестал делать вид, что помогает нести груз, и засеменил по дорожке впереди них, чтобы открыть дверь сарая. Он отбросил былую сдержанность, и, казалось, ему не терпелось выложить всю информацию, какой располагал.

– Он не говорил мне прямо, но, мне кажется, ему начали сниться змеи и девушка.

– Откуда вы знаете? – буркнул Грей. – Это моя нога, майор!

– Я слышал… э-э… как он разговаривал сам с собой. Он начал сильно пить. Вполне объяснимо в его ситуации, не так ли?

Грей пожалел, что сам не мог напиться, но у него не осталось дыхания в легких, чтобы это сказать.

Послышался удивленный крик Тома, когда он вошел в сарай, чтобы расчистить там место. Три офицера бросили со стуком ковер и потянулись за несуществующим оружием.

– Милорд, милорд! Глядите, кого я нашел тут! – Том с радостным лицом выскочил на дорожку к Грею, за ним с опаской шел Родриго. При виде него у Грея радостно сжалось сердце, а на лице расплылась неуместная улыбка.

– К вашим услугам, сэр. – Родриго, очень робея, низко поклонился.

– Я очень рад тебя видеть, Родриго. Скажи мне, ты видел что-нибудь из того, что происходило этой ночью?

Парень содрогнулся и повернул лицо в сторону.

– Нет, саа, – ответил он так тихо, что Грей еле его услышал. – Это были зомби. Они… едят людей. Я слышал их, но не стал смотреть. Я убежал в сад и спрятался.

– Ты слышал их? – резко спросил Грей. – Что именно ты слышал?

Родриго всхлипнул, и если бы его темная кожа могла позеленеть, наверняка ее цвет стал бы, как у морской черепахи.

– Ноги, саа, – ответил он. – Голые ноги. Но они ступали не топ-топ, как все люди. Они только шаркали – ш-ш, ш-ш. – Поясняя свои слова, он изобразил руками, будто что-то толкает, у Грея встали дыбом волосы на загривке.

– Ты можешь сказать, сколько… человек… там было?

Родриго покачал головой:

– Больше двух, судя по звукам.

Том слегка подался вперед – весь внимание.

– Кто-нибудь еще был с ними, как ты думаешь? Ну, я имею в виду, с нормальными шагами?

Родриго удивленно посмотрел на него, потом ужаснулся.

– Ты имеешь в виду хунгана? Я не знаю. – Он пожал плечами. – Может быть. Я не слышал стука обуви. Но…

– О. Потому что… – Том осекся, взглянул на Грея и кашлянул. – О.

После еще нескольких вопросов Грею стало ясно, что Родриго больше нечего добавить, поэтому ковер снова подняли – на этот раз с помощью слуги – и доставили на его временное место хранения. Феттес и Черри опять пощипали Дауэса, но секретарь не мог дать новую информацию относительно деятельности губернатора и уж тем более высказать свои предположения о том, какая злая сила погубила Уоррена.

– Мистер Дауэс, вы слышали до этого о зомби? – спросил Грей, промокая лицо остатками своего носового платка.

– Э-э… да, – осторожно ответил секретарь. – Но, конечно же, вы не верите, что слуга… О, конечно, нет! – Он с ужасом посмотрел на сарай.

– Вы когда-нибудь слышали, что зомби едят человеческое мясо?

К Дауэсу снова вернулась мертвенная бледность.

– Ну-у… да. Но… о Господи!

– Приятные выводы, – еле слышно пробормотал Черри. – Как я понимаю, сэр, вы не собираетесь публично объявлять о гибели губернатора?

– Вы правы, капитан. Я не хочу, чтобы в Испанском городке началась паника в связи с нашествием зомби. Мы не знаем, было оно или нет. Мистер Дауэс, пока мы больше не будем вас беспокоить, не стану вас задерживать. – Секретарь заковылял прочь, а Грей подозвал к себе офицеров. Том отошел в сторону, как всегда дисциплинированный, и увел с собой Родриго.

– Вы обнаружили что-нибудь еще, что могло привести к нынешнему инциденту?

Они переглянулись, и Феттес, все еще не отдышавшийся, кивнул Черри.[52] Напоминавший вишню не только своей фамилией, но более молодой и стройный, чем Феттес, тот дышал уже нормально.

– Да, сэр. Я разыскивал Ладгита, прежнего суперинтенданта. Не нашел – он, по слухам, слинял в Канаду, – но зато наслушался много чего про нынешнего суперинтенданта.

Грей пару секунд вспоминал имя.

– Кресвела?

– Его самого.

Судя по информации, добытой Черри в Испанском городке и Кингстоне, формулировка «казнокрадство или коррупция» точно описывала капитана Кресвела в должности суперинтенданта. Помимо прочего, он наладил торговлю между маронами и городскими купцами: мароны поставляли птичьи перья, змеиную кожу и другую экзотику, древесину из горных лесов и прочее – по слухам, он брал предназначенную для них плату, но не передавал маронам.

– Причастен ли он к аресту двух молодых маронов, обвиненных в краже?

Черри усмехнулся, сверкнув зубами.

– Странно, что вы спрашиваете об этом, сэр. Да, мне сказали – причем несколько человек, – что два молодых марона спустились с гор, чтобы пожаловаться на Кресвела, но губернатор их не принял. Тогда они стали грозить, что силой заберут назад свой товар – и когда на складах что-то пропало, сразу решили, что это их рук дело. Они – мароны – утверждали, что они даже не притрагивались к тем вещам, но Кресвел воспользовался такой возможностью и арестовал их за воровство.

Грей закрыл глаза, наслаждаясь прохладным ветерком, повеявшим с моря.

– Так вы сказали, что губернатор не принял молодых людей? Как вы полагаете, есть ли коррупционная связь между губернатором и капитаном Кресвелом?

– О да, – подтвердил Феттес. – Доказательств пока нет – но мы еще недолго занимаемся этим.

– Понятно. И мы пока еще не знаем, где капитан Кресвел?

Черри и Феттес в унисон покачали головой.

– В городе считают, что его задушил Аккомпонг, – сообщил Черри.

– Кто?

– О, виноват, сэр, – извинился Черри. – Говорят, это имя главаря маронов. Капитан Аккомпонг, так он себя называет. – Черри чуть скривил губы.

– Ладно. – Грей вздохнул. – Больше нет сообщений о новых грабежах маронов?

– Нет, кроме убийства губернатора, – сказал Феттес.

– Вообще-то, – медленно проговорил Грей, – я не думаю, что эта смерть – дело рук маронов. – Говоря по правде, он и сам слегка удивился, услышав свой голос – но все же понял, что действительно так считал.

Феттес заморгал, на его бесстрастном лице появилось выражение, как никогда близкое к удивлению, а Черри смотрел с откровенным скепсисом. Грей не рассказывал им про миссис Эбернати и пока не стал объяснять, почему сделал выводы о непричастности маронов к насилию. Странно, подумал он, всего несколько минут назад прозвучало имя капитана Аккомпонга, но после этого его мысли начали крутиться вокруг этой теневой фигуры. Внезапно он понял, кем может заняться.

В сражении личность и темперамент командира важны почти так же, как и число солдат под его началом. Так. Надо больше узнать о капитане Аккомпонге, но пока это подождет.

Он кивнул Тому, и тот почтительно приблизился к нему. Родриго шел за ним.

– Том, расскажи, что ты обнаружил.

Том кашлянул и скрестил на груди руки.

– Ну, мы… э-э… раздевали губернатора… – Феттес поморщился, а Том прочистил глотку и продолжил: – …И рассмотрели его труп. В общем, говоря кратко, сэр и сэр, – добавил он, поклонившись Черри, – оказывается, губернатора Уоррена ударили кинжалом в спину.

Оба офицера удивленно захлопали глазами.

– Но ведь… комната покрыта кровью, грязью и той гадостью, – запротестовал Черри. – Вонь такая, словно туда принесли дюжину утопленников, которых выловили из Темзы!

– Следы ног, – добавил Феттес, смерив Тома немного недовольным взглядом. – Там были следы ног. Больших, окровавленных, голых ног.

– Я не отрицаю, что в той комнате присутствовало нечто неприятное, – сухо сказал Грей. – Но те существа, которые грызли губернатора, не убивали его. Он был почти наверняка мертв, когда… э-э… происходило последующее повреждение трупа.

Родриго вытаращил глаза. Феттес еле слышно пробормотал, что будь он проклят. Но Феттес и Черри были хорошими офицерами и не спорили с выводами Грея, тем более что они согласились с его приказом спрятать труп Уоррена, ясно сознавая нежелательность слухов о нашествии зомби.

– Дело в том, джентльмены, что после нескольких месяцев бунта в последний месяц не происходило ничего. Возможно, смерть мистера Уоррена была задумана как способ разжечь конфликт. Но если это не дело рук маронов, тогда возникает вопрос: чего они ждали?

Том вскинул голову:

– А что, милорд? Я скажу – они ждали вас. Чего же еще?

Чего же еще, действительно? Как он сразу не понял? Конечно, Том был прав. Протесты маронов остались без ответа, их жалобы не были услышаны. Так что они решили привлечь внимание самым заметным – хоть и не самым лучшим – способом, который был им доступен. Время шло, ничего не предпринималось, и тут они узнали о прибытии военных. Появился подполковник Грей. Естественно, они захотели увидеть, что он предпримет.

Что он пока сделал? Послал солдат охранять плантации, которые были самыми вероятными целями новых нападений. Маловероятно, что это заставит маронов отбросить свои нынешние планы, хотя, возможно, они выберут для нападения другие плантации.

Он ходил, размышляя, взад-вперед по зарослям сада возле Кингс-Хауса, но выбор у него был невелик.

Он вызвал Феттеса и объявил, что он, Феттес, до дальнейших распоряжений будет занимать должность губернатора острова Ямайка.

Феттес более чем когда-либо стал похож на деревянный чурбан.

– Да, сэр, – сказал он. – Могу я спросить, сэр… куда вы собрались?

– Я хочу поговорить с капитаном Аккомпонгом.

– Один, сэр? – ужаснулся Феттес. – Неужели вы собираетесь отправиться в горы один?

– Нет не один, – заверил его Грей. – Я возьму с собой слугу и парнишку из домашней прислуги. Мне понадобится там переводчик.

Увидев, что на лбу Феттеса залегла упрямая складка, он вздохнул.

– Отправиться туда с отрядом, майор, означает нарваться на отпор маронов, а этого мне совсем не нужно.

– Вы правы, сэр, – неуверенно возразил Феттес, – но ведь нормальный эскорт…

– Нет, майор, – вежливо, но твердо ответил Грей. – Я хочу дать им ясно понять, что я приехал для разговора с капитаном Аккомпонгом и ничего более. Я поеду один.

– Да, сэр. – Феттес все больше выглядел как кусок дерева, который кто-то высек молотком и стамеской.

– Как скажете, сэр.

Грей повернулся и хотел пойти в дом, но остановился и посмотрел на майора:

– О, вы можете оказать мне одну услугу, майор.

Феттес заметно повеселел.

– Да, сэр?

– Найдите мне самую красивую шляпу, хорошо? С золотой отделкой, если можно.

Они ехали верхом почти два дня, прежде чем услышали в сумерках первый звук рога. Высокий, заунывный звук казался очень далеким, и только краткая металлическая нотка убедила Грея, что это не крик крупной экзотической птицы.

– Мароны, – еле слышно сообщил Родриго и немного пригнулся, словно пытался не бросаться в глаза, даже в седле. – Они так разговаривают друг с другом. У каждой группы свой рог, все звучат по-разному.

Новая протяжная, тоскливая мелодия. Тот же самый рог или нет? Или это второй отвечал первому?

– Так они разговаривают друг с другом? А ты можешь понять, о чем они говорят?

Родриго выпрямился в седле, машинально протянул руку за спину и поправил кожаную коробку, где лежала самая шикарная шляпа, какая продавалась в Испанском городке.

– Да, саа. Они говорят друг другу, что мы тут.

Том что-то пробормотал, что звучало как: «Разве я не говорил тебе, что еду по доброй воле?» Но не стал повторять или объяснять свои чувства.

На ночлег они расположились под густой кроной дерева, такие уставшие, что просто сидели и молча ели, глядя, как с моря надвигался ночной дождь, потом залезли в палатку, которую взял с собой Грей. Молодые люди моментально заснули под стук дождя над головой.

Грей некоторое время лежал без сна, борясь с усталостью, и обдумывал предстоящий день. Он надел военный мундир, хотя не полный комплект, чтобы видели, кто он такой. А его гамбит пока что был принят: их не трогали, на них не нападали. Очевидно, капитан Аккомпонг их ждет.

И что дальше? Он не знал. Он надеялся, что заберет своих солдат – двух часовых, которые пропали в ночь убийства губернатора Уоррена.

Ни их тела не были найдены, а также ни их мундиры, ни оружие – а капитан Черри перевернул весь Испанский Городок и весь Кингстон. Если их увели живыми, то это повышало его мнение об Аккомпонге – и давало ему какую-то надежду, что этот бунт можно разрешить каким-то образом и без долгой военной кампании, которая будет вестись в джунглях и на каменных склонах и закончится многочисленными казнями. Но если… Тут его одолел сон, и он провалился в бессвязные видения; яркие птицы беззвучно пролетали мимо его лица, их перья касались его щек.

Грей проснулся утром, когда лучи солнца коснулись его лица. Он поморгал, приходя в себя, и сел. Он был один. Совсем один.

С тревожно бьющимся сердцем он вскочил на ноги и потянулся к своему кинжалу. Он был на своем месте, но это была единственная вещь, которая была там, где нужно. Его лошади – все лошади – исчезли. Палатка тоже. И мулы с их корзинами. А также Том и Родриго.

Тут он увидел одеяла, в которые они закутались ночью. Одеяла были заброшены в кусты. Грей звал парней, звал и звал, пока не охрип от крика.

Где-то наверху послышался звук рога, протяжный звук, прозвучавший насмешкой для его ушей.

Он сразу понял этот намек. Вы забрали двоих из наших – мы забрали двоих у вас.

– А вы не подумали, что я приду и заберу их? – крикнул он в умопомрачительное море колыхавшейся зелени. – Передайте капитану Аккомпонгу, что я приду! Я должен получить моих ребят назад живыми и здоровыми – или я получу его голову!

Кровь прилила к его лицу, ему казалось, что он лопнет от злости. Ему хотелось что-то пнуть, но он передумал, тем более что исчезли и его башмаки. Он был босым, он не мог позволить себе никаких травм. Он должен прийти к маронам со всем, что еще осталось у него, если он собирался спасти Тома и прекратить бунт – а он должен спасти Тома любой ценой. И не имело значения, что это могла быть западня, он все равно пойдет туда.

Усилием воли он успокоился, походил кругами, пока не израсходовал свой гнев. Тогда и увидел свои башмаки, аккуратно стоявшие под терновым кустом. Мароны оставили ему башмаки. Они рассчитывают, что он придет к ним.

Он шел три дня. Он не пытался идти по тропе, он был не слишком умелым следопытом и не надеялся, что сумеет отыскать тропу среди скал и густого кустарника. Он просто карабкался все выше, прислушиваясь к звукам рога.

Мароны не оставили ему припасов, но его это не волновало. В горах было полно ручьев и озер, и хотя он был голодный, но с голода не умирал. Иногда ему встречались деревья, какие он видел возле дома Твелвтрисов, с маленькими желтыми плодами. Если их ели попугаи, рассудил он, значит, эти плоды как минимум съедобные. Они оказались ужасно кислыми, но он хотя бы не отравился.

Звуки рога звучали все чаще. Теперь мелодий было три или четыре, и они перекликались. Ясно, что он подходил ближе. К чему, он не знал, но ближе.

Он остановился и посмотрел по сторонам. Среди джунглей виднелись открытые поляны, на одной из таких небольших полян он увидел грядки: вьющиеся стебли, вероятно, ямса, стебли бобов, крупные, желтые цветы тыквы. В дальнем конце поля на фоне зелени курился дымок. Близко.

Он снял с головы самодельную шляпу, которую сплел из пальмовых листьев для защиты от жаркого солнца, и вытер лицо полой рубашки. Вот и все приготовления, какие он мог сделать. Шикарная шляпа с золотой каймой, которую он вез с собой, вероятно, все еще лежала в коробке – неизвестно где. Он снова надел на голову свою шляпу и захромал в сторону дымка.

Пока он шел, вокруг постепенно появлялись люди. Темнокожие, в рваной одежде, они выходили из джунглей и глядели на него большими любопытными глазами. Так он нашел маронов.

Маленькая группа маронов пошла с ним дальше. Солнце садилось, и его золотые и лавандовые лучи косо падали сквозь ветви деревьев, когда Грея привели на большую площадку, где стояли хижины. Один из сопровождавших Грея маронов что-то крикнул, и из самой большой хижины появился мужчина и без особых церемоний объявил, что он капитан Аккомпонг.

Грей удивился. Капитан был очень низкорослым, очень толстым и горбатым; его тело было так искривлено, что он мог ходить, лишь переваливаясь из стороны в сторону. Он был одет в остатки роскошного камзола, уже без пуговиц, с остатками золотых кружев и грязными, заношенными манжетами.

Он смотрел на Грея из-под обвислых полей потрепанной фетровой шляпы, и в ее тени глаза его ярко блестели. Круглое лицо было густо покрыто морщинами, во рту не хватало многих зубов – но в целом оно показалось Грею очень проницательным и, пожалуй, добродушным. Во всяком случае, Грей надеялся на это.

– Ты кто? – спросил Аккомпонг, глядя на Грея, как жаба из-под камня.

Всем окружающим было ясно, кто перед ними. Они переступали с ноги на ногу, толкали друг друга локтями и ухмылялись. Впрочем, Грей не обращал на них внимания и очень корректно поклонился Аккомпонгу.

– Я отвечаю за двух молодых парней, которых вы увели в горах. Я пришел забрать их – вместе с моими солдатами.

Раздались насмешливые возгласы. Аккомпонг слушал их некоторое время, потом поднял руку, осторожно сел на землю и вздохнул.

– Ты так говоришь? Почему ты думаешь, что я имею какое-то отношение к тем парням?

– Я этого не сказал. Но я способен узнать великого вождя с первого взгляда – и я знаю, что ты можешь мне помочь в моих поисках. Если захочешь.

– Фу! – Лицо Аккомпонга сморщилось в беззубой улыбке. – Ты думаешь, что польстил мне и я вот так сразу помогу тебе?

Грей чувствовал, как сзади к нему подкрадывались маленькие ребятишки, слышал сдержанное хихиканье, но не оглядывался.

– Я прошу у тебя помощи. Но не предлагаю в ответ только мое хорошее мнение.

Маленькая рука залезла под его мундир и грубо ущипнула за ягодицу. Взрыв смеха и безумная беготня за его спиной. Он не пошевелился.

Аккомпонг что-то медленно жевал своим большим ртом, прищурив один глаз.

– Да? Что же ты предлагаешь? Золото? – Он скривил уголок своих толстых губ.

– Тебе нужно золото? – спросил Грей. Дети опять шептались и хихикали за его спиной, но он услышал и шушуканье среди женщин – они заинтересовались. Возможно.

Аккомпонг немного подумал и покачал головой:

– Нет. Что еще ты предлагаешь?

– Что ты хочешь? – спросил Грей.

– Голову капитана Кресвела! – отчетливо произнес женский голос. За этим последовали шарканье и шлепок, мужской голос укоризненно сказал что-то по-испански, ему ответили возмущенные женские голоса. Аккомпонг терпел все это минуту-другую, потом поднял руку. Мгновенно все стихло.

Все затягивалось. Грей чувствовал, как у него на висках пульсируют, бьются жилки, медленно и утомительно. Может, ему заговорить? Он уже и так явился сюда как проситель; заговорить сейчас – значит потерять лицо, как говорят китайцы. Он ждал.

– Губернатор мертв? – спросил наконец Аккомпонг.

– Да. Откуда ты знаешь?

– Ты хочешь знать, убил ли я его? – выпученные желтоватые глаза спрятались в сети морщин.

– Нет, – терпеливо ответил Грей. – Мне только интересно, знаешь ли ты, как он умер?

– Зомби убили его. – Ответ последовал быстро и всерьез. Теперь в его глазах не было ни намека на юмор.

– Ты знаешь, кто сделал зомби?

По телу Аккомпонга пробежала странная дрожь – от его потрепанной шляпы до мозолистых босых пяток.

– Да. Ты точно знаешь, – тихо сказал Грей и поднял руку, заранее протестуя против спонтанного отказа. – Но это не ты, правда? Скажи мне.

Капитан неловко поерзал с одной ягодицы на другую, но не ответил. Его глаза устремились на одну хижину, и через мгновение он возвысил голос, что-то крикнул на языке маронов, причем Грею показалось, что он расслышал слово «Азил». Грей был озадачен – слово показалось ему знакомым, но он не знал точно, где слышал его. Тут из хижины появилась молодая женщина, сильно согнувшись в невысоком дверном проеме, и он все вспомнил.

Азил. Молодая рабыня, которую обесчестил губернатор. После ее бегства из Кингс-Хауса губернатору предсказали нашествие змей.

Глядя на нее, он невольно понял, что разожгло похоть губернатора, хотя женщина была не в его вкусе. Миниатюрная, но не худосочная, прекрасно сложенная, она стояла как королева, а ее глаза горели, когда она повернулась лицом к Грею. На ее лице был гнев – и еще что-то, говорившее об ужасном отчаянии.

– Капитан Аккомпонг говорит, чтобы я рассказала вам все, что знаю о случившемся.

Грей поклонился ей:

– Я буду весьма признателен вам за это, мадам.

Она пронзительно посмотрела на него, явно подозревая насмешку, но он был серьезен, и она это поняла. Она кратко, еле заметно кивнула:

– Что ж, ладно. Вы ведь знаете, что этот негодяй, – она говорила это, глядя под ноги, – взял меня силой? И что я убежала из его дома?

– Да. Потом, насколько я знаю, вы обратились к обиа, и он проклял губернатора и наслал на него змей.

Она сверкнула глазами и торопливо кивнула:

– Змея – это мудрость, а у этого человека ее не было. Совсем не было!

– По-моему, вы совершенно правы. Но как же зомби?!

Вся толпа разом затаила дыхание. От страха, неодобрения – и чего-то еще. Девушка сжала губы, а на ее больших глазах блеснули слезы.

– Родриго, – проговорила она с болью. – Он… и я… – Она не могла говорить без рыданий, а рыдать перед ним тоже не могла. Грей опустил глаза, чтобы не смущать ее. Он слышал, как она дышала через нос, стараясь успокоиться, и слегка сопела. Наконец она тяжело вздохнула.

– Он не успокоился. Пошел к хунгану. Обиа предостерегал его, но… – Все ее лицо исказилось от стремления сдержать чувства. – Хунган. У него были зомби. Родриго заплатил ему, чтобы негодяя убили.

Грею стало больно, словно его ударили в грудь. Родриго. Родриго, спрятавшийся в саду при звуке шаркавших ног, – или Родриго, который предупредил прислугу, чтобы все ушли, открыл двери, поднялся следом за безмолвной ордой разрушенных людей в драном тряпье вверх по лестнице… или побежал перед ними, якобы в панике, позвал часовых, выманил их на улицу, где их легко захватили в плен.

– Где же сейчас Родриго? – резко спросил Грей. На площадке стояла полная тишина. Люди не смотрели друг на друга, глаза всех были направлены на землю. Грей шагнул к Аккомпонгу: – Капитан!

Аккомпонг пошевелился. Поднял свое изуродованное лицо к Грею и показал рукой на крайнюю хижину.

– Мы не любим зомби, полковник, – сказал он. – Они нечистые. И убиваем тех, кто их использует… это большой грех. Ты это понимаешь?

– Да, понимаю.

– Этот парень, Родриго… – Аккомпонг замялся, подыскивая слова. – Он не наш. Он прибыл с острова Эспаньола. Они… делают там такие вещи.

– Такие вещи? Зомби делают там? Но ведь это случилось тут. – Грей говорил машинально. Его мозг лихорадочно осмысливал такие факты. То существо, напавшее на него в комнате, – небольшая хитрость для мужчины – намазаться грязью из могилы и надеть полуистлевшую одежду.

– Не среди нас, – твердо заявил Аккомпонг. – Прежде чем я скажу больше, полковник, ты веришь тому, что сейчас услышал? Ты веришь, что мы – что я – не имеем никакого отношения к смерти вашего губернатора?

Грей обдумал его слова. Никаких доказательств не было, только история девушки-рабыни. И все же… у него есть доказательства. Они основаны на его собственных наблюдениях и выводах, касающихся природы сидевшего перед ним человека.

– Да, – кратко подтвердил он. – И что?

– Ваш король поверит нам?

«Ну, не в таком прямом виде, нет, – подумал Грей. – Тут надо немного разобраться. Тактично».

Аккомпонг фыркнул, увидев сомнения на лице Грея.

– Этот парень, Родриго, причинил нам большой вред, осуществив свою частную месть таким образом… который… – Аккомпонг подыскивал слово.

– Который перекладывает вину на вас, – договорил за него Грей. – Да, я понял это. Что вы сделали с ним?

– Я не могу отдать тебе этого парня, – сказал наконец Аккомпонг. Он плотно сжал свои толстые губы, но встретился глазами с Греем. – Он мертв.

Шок ударил Грея словно мушкетная пуля. Этот удар выбил его из равновесия, а с ним пришло болезненное осознание непоправимой потери.

– Почему? – резко спросил он. – Что с ним случилось?

Все люди молчали. Аккомпонг тоже смотрел себе под ноги. Потом постепенно из толпы послышались вздохи, шепот.

– Зомби.

– Где? – рявкнул Грей. – Где он? Приведите его ко мне. Немедленно!

Толпа отшатнулась от хижины, по ней пронесся стон. Женщины хватали детей, прятали их за спиной так поспешно, что наступали друг другу на ноги. Дверь открылась.

– Anda! – послышался голос из хижины. По-испански это означало «иди». В черном дверном проеме появилась фигура. Онемевший мозг Грея едва осознал это.

Это был Родриго. Он – и не он. Сияющая здоровьем кожа потускнела и казалась почти восковой. Упругие, нежные губы безвольно повисли, а глаза – о боже, глаза! Они остекленели, ввалились, стали бессмысленными, безжизненными, не реагировали на окружающее. Глаза мертвеца. Но все-таки… он шел.

И это было хуже всего. Куда делась элегантность Родриго, его грация? Это существо двигалось скованно, спотыкалось, волокло ноги, шаркая. Его руки висели как у марионетки. Одежда, измазанная землей и еще неизвестно чем, висела на нем как на огородном пугале. В ноздри Грея ударил запах разложения, и он с трудом подавил позывы к рвоте.

– Alto! – сказал негромкий голос, и Родриго резко остановился. Грей посмотрел на хижину. Высокий чернокожий мужчина стоял в дверях, устремив на Грея горящие глаза.

Солнце почти село, на поляну упала густая тень, и Грей почувствовал, как по его телу пробежала дрожь. Он вскинул голову и, оторвав взгляд от стоявшего перед ним ужасного существа, обратился к высокому мужчине:

– Кто вы, сэр?

– Называй меня Ишмаэль, – ответил мужчина со странным, ритмичным акцентом. Он вышел из хижины, и Грей заметил, как все мароны съежились, попятились от этого человека, словно он страдал заразной, смертельной болезнью. Грею тоже хотелось отступить на шаг, но он пересилил себя и остался на прежнем месте.

– Ты сделал… это? – спросил Грей, показав рукой на то, что осталось от Родриго.

– Да, мне заплатили. – Взгляд Ишмаэля метнулся к Аккомпонгу и тут же снова к Грею.

– А губернатор Уоррен – тебе тоже заплатили за его убийство, да? Этот человек заплатил? – Грей кратко кивнул на Родриго и отвернулся, ему было невыносимо глядеть на него.

«Зомби думают, что они мертвые, и все окружающие тоже так думают».

Ишмаэль нахмурился, сдвинув брови, и только теперь Грей заметил, что все его лицо было покрыто шрамами, вероятно, сделанными намеренно; длинные рубцы тянулись по щекам и лбу. Колдун покачал головой.

– Нет. Он, – Ишмаэль кивнул на Родриго, – заплатил мне, чтобы я привел моих зомби. Он сказал, что хочет напугать одного человека. А зомби умеют это делать, – добавил он со злой улыбкой. – Но когда я привел их в комнату и букра повернулся и побежал, вот он, – жест в сторону Родриго, – прыгнул на него и ударил кинжалом. Тот упал замертво, и тогда Родриго приказал мне, – по его тону было ясно, что он думал о парне, который приказывал ему что-то сделать, – заставить моих зомби грызть его. И я это сделал, – закончил он.

Грей повернулся к капитану Аккомпонгу, молча сидевшему все это время на земле.

– И тогда ты заплатил этому… этому…

– Хунгану, – подсказал Ишмаэль.

– …чтобы он сделал это?! – Грей показал на Родриго, и его голос дрожал от ужаса.

– Справедливо, – с достоинством проговорил Аккомпонг. – Ты так не считаешь?

Грей обнаружил, что вдруг лишился дара речи. Пока он лихорадочно подыскивал слова, Аккомпонг повернул лицо к помощнику и приказал:

– Приведи второго.

– Второй… – начал было Грей, но не успел договорить. Толпа зашевелилась, и из другой хижины появился марон, он вел на веревке какого-то мужчину, грязного, с безумными глазами, в очень дорогой, но грязной и порванной одежде. Руки у этого мужчины были связаны за спиной. Грей тряхнул головой, прогоняя от себя остатки ужаса, засевшего в его мозгу.

– Капитан Кресвел, как я догадываюсь? – спросил он.

– Спасите меня! – закричал мужчина и рухнул на колени у ног Грея. – Умоляю вас, сэр, – кто бы вы ни были, – спасите меня!

Грей устало провел рукой по лицу и посмотрел на бывшего суперинтенданта, потом на Аккомпонга.

– Надо ли его спасать? – спросил он. – Мне не хочется – я знаю, что он сделал, – но это мой долг.

Аккомпонг выпятил губы, размышляя.

– Так, говоришь, ты знаешь, кто он такой? Если я отдам его тебе, что ты с ним сделаешь?

У Грея нашелся ответ хотя бы на этот вопрос:

– Предъявлю ему все его преступления и отправлю в Англию, чтобы там определили его вину. Если она будет доказана, он попадет за решетку – или на виселицу. А что случилось бы с ним здесь? – поинтересовался он.

Аккомпонг повернул голову, задумчиво посмотрел на хунгана, а тот сурово усмехнулся.

– Нет! – закричал Кресвел. – Нет, пожалуйста! Не оставляйте меня у них! Я не могу – я не могу – о, БОЖЕ! – Он с ужасом посмотрел на застывшую фигуру Родриго, потом упал лицом в землю у ног Грея и забился в конвульсиях.

Онемев от шока, Грей на мгновение подумал, что это, возможно, сняло бы напряженность на острове и остановило бунт… но нет. Кресвела нельзя отдавать в руки Ишмаэля. Грей не имел права так поступить.

– Дело в том, – сказал Грей и со вздохом повернулся к Аккомпонгу, – что он англичанин и, как я уже сказал, мой долг сделать так, чтобы его судили по английским законам. Поэтому я вынужден просить, чтобы ты отдал его мне. Поверь, я позабочусь о том, чтобы он получил по заслугам. По нашим законам, – добавил он, неодобрительно взглянув на хунгана.

– А если я не захочу? – спросил Аккомпонг с лукавой усмешкой.

– Что ж, пожалуй, тогда я буду вынужден драться за него, – ответил Грей. – Но я чертовски устал и очень не хочу это делать. – Аккомпонг рассмеялся, и Грей поскорее добавил: – Конечно, я назначу нового суперинтенданта, а учитывая важность этой должности, я привезу нового суперинтенданта сюда, чтобы ты встретился с ним и одобрил его.

– Но если я не одобрю?

– На Ямайке чертовски много англичан, – ответил Грей. – Кто-нибудь из них тебе непременно понравится.

Аккомпонг громко захохотал. Его маленький круглый живот заколыхался под камзолом.

– Ты мне нравишься, полковник, – сказал он. – Хочешь стать суперинтендантом?

Грей воздержался от прямого ответа и сказал вместо этого:

– Увы, я военный, и мой армейский долг не позволяет мне принять твое удивительно великодушное предложение. – Он кашлянул. – Но я даю тебе слово, что подыщу тебе подходящего кандидата.

Рослый лейтенант, стоявший позади капитана Аккомпонга, сказал что-то скептическое на диалекте, и Грей не понял его слов – но по его поведению, сердитым взглядам на Кресвела и одобрительному бормотанию в ответ на это замечание Грей без труда догадался, что было сказано.

Что стоит слово англичанина?

Грей с отвращением посмотрел на Кресвела, ползавшего и скулившего возле его ног. Поделом будет этому мерзавцу, если… тут он уловил слабую вонь разложения, исходившую от Родриго, и содрогнулся. Нет, никто не заслуживал такого.

Отложив пока в сторону вопрос об участи Кресвела, Грей перешел к вопросу, который был в его сознании, как только он увидел первый дымок маронов.

– Мои люди, – сказал он. – Я хочу видеть моих людей. Приведите их мне, пожалуйста. И немедленно. – Он не повышал голоса, но умел говорить так, что его обычная фраза превращалась в команду.

Аккомпонг склонил голову набок, словно обдумывая его слова, но тут же небрежно махнул рукой. Толпа зашевелилась в ожидании чего-то. Все повернули головы в сторону скал, и Грей тоже посмотрел туда. Под взрыв смеха, криков и завывания из ущелья вышли гуськом два солдата и Том Бёрд, с веревками на шее, путами на щиколотках и связанными спереди руками, они волочили ноги, натыкаясь друг на друга, крутили головой в напрасных попытках увернуться от плевков и комьев земли.

Грей был возмущен, видя такое обращение, но потом с облегчением понял, что Том и молодые солдаты хоть и напуганы, но невредимы. Он сразу вышел вперед, чтобы они увидели его, и его сердце сжалось, когда на их лицах засветилась надежда.

– Ну вот, – сказал он с улыбкой. – Ведь вы, конечно, не сомневались, что я вас не оставлю?

– Я не сомневался, милорд, – твердо ответил Том. – Я сказал им, что вы придете сюда, как только обуетесь! – Он сверкнул глазами на маленьких мальчишек, полуголых, в коротких рубашонках, те приплясывали вокруг него и солдат, кричали «Букра! Букра!» и тыкали палками в их гениталии. – Милорд, скажите им, чтобы они прогнали эту грязную мелюзгу! Они не дают нам покоя все эти дни.

Грей повернул лицо к Аккомпонгу и вежливо поднял брови. Капитан рявкнул несколько слов на языке, похожем на испанский, и мальчишки неохотно отошли, хоть и продолжали кривляться и делать грубые жесты.

Капитан Аккомпонг протянул руку своему лейтенанту, и тот поставил маленького толстяка на ноги и старательно отряхнул полы его камзола. Капитан медленно обошел вокруг небольшой группы пленников, остановился возле Кресвела, свернувшегося клубком, посмотрел на него, потом на Грея.

– Ты знаешь, что такое лоа, полковник? – спросил он.

– Да, знаю, – осторожно ответил Грей. – А что?

– Тут есть ручей, недалеко. Он течет из глубоких пещер, где живут лоа. Иногда они выходят на поверхность и разговаривают. Если ты хочешь получить назад своих людей, я предлагаю тебе пойти туда и поговорить с тем лоа, какого ты найдешь. Тогда мы узнаем правду, и я смогу принять решение.

Грей стоял и смотрел то на старого коротышку, то на Кресвела, содрогавшегося от беззвучных рыданий, то на юную Азил, которая отвернулась, скрывая слезы, лившиеся по щекам. Он не глядел на Тома. Выбора у него не осталось.

– Ладно, – сказал он Аккомпонгу. – Тогда позволь мне идти.

Аккомпонг покачал головой.

– Утром, – сказал он. – Ночью туда не ходи.

– Нет, я пойду, – заявил Грей. – Немедленно.

Слово «недалеко» оказалось явным преуменьшением. К ручью они пришли почти в полночь – Грей, хунган Ишмаэль и четыре марона с факелами и длинными ножами-мачете.

Аккомпонг не сказал ему, что ручей был горячим. Над потоком нависали скалы, под ними было что-то, похожее на пещеру, из которой, словно дыхание дракона, вырывался пар. Его спутники – или стражники, говоря точнее – остановились на безопасном расстоянии. Грей оглянулся, ожидая каких-нибудь советов, но все молчали.

Ему было интересно, какова роль хунгана в этом странном походе. Тот нес с собой старую фляжку, теперь он откупорил ее и протянул Грею. Судя по запаху, жидкость была горячей, хотя сама тяжелая фляжка оставалась прохладной в его руках. «Ром-сырец, судя по сладкому, жгучему запаху, – подумал Грей, – и, несомненно, несколько других вещей».

«…травы, толченые кости – немного других вещей. Но самое главное, без чего нельзя обойтись, – это печень рыбы фугу… Они уже не возвращаются к жизни. Яд убивает их мозг и нервную систему…»

– Теперь мы выпьем, – сказал Ишмаэль. – И войдем в пещеру.

– Мы оба?

– Да. Я вызову лоа. Я жрец Дамбаллы. – Хунган говорил серьезно, без враждебности или усмешки, как это было раньше. Впрочем, Грей заметил, что мароны из их эскорта сторонились хунгана и поглядывали на него с опаской.

– Понятно, – сказал Грей, хоть ничего не понял. – Этот… Дамбалла. Он или она…

– Дамбалла – это великая змея, – пояснил Ишмаэль и улыбнулся, его зубы кратко сверкнули при свете факелов. – Мне сказали, что змеи говорят с тобой. – Он кивнул на фляжку: – Пей.

Подавив желание сказать «Ты первый», Грей поднес фляжку к губам и стал медленно пить. Ром был очень сырой, со странным привкусом, сладковатый и едкий, и больше всего походил на фрукты, созревшие почти до разложения. Он старался не думать о том, как миссис Эбернати описывала порошок «афиле», – ведь она, в конце концов, не упомянула, каков он на вкус. И наверняка Ишмаэль не захочет просто отравить его?… Он надеялся, что это так.

Он пил жидкость мелкими глотками, пока небольшая перемена позы хунгана не сказала ему, что хватит, и он передал фляжку Ишмаэлю, который выпил ром без колебаний. Грей подумал, что это должно бы его успокоить, но тут у него неприятно закружилась голова, сердце громко застучало, а со зрением случилось что-то странное: в глазах потемнело, потом картинка вернулась краткой вспышкой света, и когда он посмотрел на один из факелов, то увидел вокруг него ореол из цветных колец.

Он едва слышал звяканье фляжки, брошенной на землю, и смотрел, моргая, как перед ним колыхалась белая ткань на спине хунгана. Потом он увидел темное пятно лица, когда Ишмаэль повернулся к нему.

– Пойдем. – Хунган скрылся за водяной завесой.

– Ладно, – пробормотал он. – Ну, тогда… – Он снял башмаки, расстегнул под коленками пряжки на бриджах и снял носки. Потом Грей сбросил мундир и осторожно вошел в дымящуюся воду.

Вода была горячая, и он даже ахнул, но через несколько мгновений привык к температуре и побрел по мелкому, дымящемуся бассейну к устью пещеры, наступая на камни босыми ногами. Он слышал, как шептались за его спиной мароны, но никто не говорил ничего громко.

С уступа лилась вода, но не как в настоящих водопадах, а узкими струйками, похожими на редкие зубы. Мароны воткнули факелы в землю на берегу ручья – пламя плясало как радуга в брызгах падающей воды, когда Грей проходил под струями.

Горячий, сырой воздух сжал его легкие, дышать стало трудно. Вскоре он уже не ощущал никакой разницы между своей кожей и влажным воздухом, сквозь который шел. Ему стало казаться, что он расплавился и слился с темнотой пещеры.

А было темно. Совершенно. Слабый свет остался за его спиной, а впереди Грей не видел вообще ничего, ему приходилось, вытянув руку, нащупывать дорогу, касаясь неровной каменной стены. Шум падающей воды постепенно затихал, его сменил тяжелый стук его собственного сердца, стесненного в грудной клетке. Один раз он остановился, нажал пальцами на веки и успокоился, увидев появившиеся на них цветные узоры – значит, он не ослеп. Тогда он снова открыл глаза: темнота по-прежнему была полная.

Ему показалось, что проход сузился – теперь он доставал до стен с обеих сторон, когда протягивал руки, – и пережил кошмарный момент, когда ему показалось, что стены сдвигаются и вот-вот раздавят его. Он заставил себя сделать глубокий вдох, с силой выдохнул воздух и прогнал эту иллюзию.

– Стой здесь, – услышал он шепот и остановился.

Молчание тянулось и тянулось.

– Пойдем вперед. – Шепот неожиданно раздался совсем рядом с ним. – Там дальше сухо, прямо перед тобой.

Он шагнул вперед, обнаружил порог и осторожно наступил на голый камень. Опять брел медленно вперед, пока голос снова не велел ему остановиться.

Молчание. Ему казалось, что он чувствовал чужое дыхание, но не был в этом уверен; журчание воды еле слышалось вдалеке. Ладно, подумал он. Что же дальше?

Неожиданно он вспомнил пристальные зеленые глаза миссис Эбернати и ее слова: «Я вижу огромную змею, лежащую на ваших плечах, полковник».

Содрогнувшись, он понял, что у него на плечах лежало что-то тяжелое. Но груз был живой, не мертвый. Он шевелился, чуть-чуть.

– Господи, – прошептал он, и ему тут же показалось, что он слышит смех где-то рядом. Он замер, прогоняя этот ментальный образ, ведь наверняка у него просто разыгралось воображение, подогретое ромом. Иллюзия зеленых глаз исчезла – но тяжелый груз лежал по-прежнему, хотя Грей не мог сказать, то ли он лежал на его плечах, то ли в его фантазии.

– Так, – удивленно сказал тихий голос. – Лоа уже пришел. Ты понравился змеям, букра.

– И что теперь? – спросил Грей. Он говорил нормальным голосом, и его слова эхом отлетали от окружающих стен.

Голос кратко засмеялся, и Грей скорее почувствовал, чем услышал движение рядом с собой, шуршание и мягкий стук, когда что-то ударилось о пол возле его правой ноги. Его собственная голова казалась ему огромной, она болела от рома, волны жара пульсировали в теле, хотя в пещере было холодно.

– Посмотрим, любит ли тебя эта змея, букра, – проговорил голос. – Возьми ее.

Он ничего не видел, но медленно пошарил ногой по илистому полу. Пальцы наткнулись на что-то, и он замер. То, чего он коснулся, резко отпрянуло от него. Тут он почувствовал пальцем ноги крошечные касания змеиного языка – змея пробовала его палец.

Как ни странно, это его успокоило. Конечно, это не его подружка – крошечный желтый констриктор, – но это была похожая по величине змея, насколько он мог судить. И нечего ее бояться.

– Возьми ее в руки, – снова проговорил голос. – Крайт скажет нам, говоришь ли ты правду.

– Неужели скажет? – сухо спросил Грей. – Каким образом?

Голос засмеялся, и Грею показалось, что он слышит еще два или три смешка – но, возможно, это было только эхо.

– Если ты умрешь – ты солгал.

Грей презрительно фыркнул. На Ямайке нет ядовитых змей. Он подогнул колено и протянул руку, но заколебался. Ему не хотелось, чтобы его укусила змея, ядовитая или нет. И откуда он знал, как поведут себя те люди, стоявшие в темноте, если змея все же укусит его?

– Я доверяю этой змее, – тихо сказал голос. – Крайт приехала со мной из Африки. Уже давно.

Грей резко выпрямил колени. Из Африки! Теперь он узнал название змеи, и его лицо покрылось холодным потом. Крайт. Проклятый африканский крайт. У Гвинна была такая змея. Маленькая, в диаметре не больше мужского мизинца. «Чертовски смертельная», – ворковал Гвинн, гладя ее спину кончиком гусиного пера – но змея, бурое, узкотелое существо, была равнодушна к его ласкам.

Такая змея медленно ползла по ступне Грея. Он с трудом перебарывал желание отшвырнуть ее прочь или раздавить. Какого дьявола он так привлекает к себе змей? Впрочем, подумал он, могло быть и хуже: это могли быть тараканы. Ему тут же почудилось, что по его рукам ползут эти жуткие насекомые, он прямо видел их – да, черт побери, видел их тут в темноте – колючие лапки и шевелящиеся, любопытные антенны, щекочущие его кожу, – и машинально стряхнул их ладонью.

Возможно, он вскрикнул от отвращения. Кто-то засмеялся.

Если бы он начал думать, то не смог бы так сделать. А он просто нагнулся, схватил змею и швырнул ее в темноту. Там раздались возгласы и царапанье, потом краткий, отчаянный крик.

Он стоял, тяжело дыша и дрожа от испуга. Он проверял, ощупывал свою руку – но не чувствовал боли и не находил точечных ранок от укуса. Крик в темноте сменился лавиной неразборчивых проклятий, перемежавшихся с возгласами ужаса. Голос хунгана – если это был он – торопил, настаивал, а другой голос был полон сомнений и страха. Где они звучали – позади него, впереди? Грей больше не понимал, куда ему идти.

Что-то пронеслось мимо него, чье-то тяжелое тело. Оно отшвырнуло его к стене пещеры, и он оцарапал руку. Он даже обрадовался боли – она была реальностью, за которую он мог держаться.

В глубине пещеры снова послышался спор, внезапно все затихло. Затем раздался сильный удар – тунн! – и в ноздри Грея ударил медный запах свежей крови, заглушивший запах горячих камней и воды. И тишина.

Он сидел на полу пещеры. Чувствовал под собой холодную грязь и прижимал к ней ладони, приходя в себя. У него кружилась голова. Через минуту он встал на ноги, покачиваясь.

– Я сказал правду, – сказал он в темноту. – И я получу моих парней.

Обливаясь холодным потом, он побрел назад, к радуге.

Солнце вынырнуло из моря, когда он вернулся в горную деревню. Между хижинами горели костры. От запахов еды его желудок болезненно сжался, но еда подождет. Он с трудом передвигал ноги – его ступни покрылись мозолями так, что он не мог надеть башмаки и шел босой по камням и колючкам – к самой большой хижине, где спокойно сидел капитан Аккомпонг и ждал его.

Том и солдаты тоже были там и стояли на коленях у костра, уже не связанные все вместе, но со спутанными веревкой руками. Кресвел понуро сидел чуть в стороне, но хоть уже не валялся на земле.

Аккомпонг кивнул одному из своих лейтенантов, тот вышел вперед с большим мачете и несколькими небрежными, но, к счастью, точными ударами перерезал веревки на руках пленников.

– Вот твои люди, полковник, – великодушно проговорил Аккомпонг, махнув толстой рукой в их сторону. – Я отдаю их тебе.

– Я глубоко признателен вам, сэр. – Грей поклонился. – Только не хватает одного человека. Где Родриго?

Внезапно все замолкло. Даже дети мгновенно перестали кричать и спрятались за матерей. Грей слышал только журчание воды, падавшей со скалы, и стук своего сердца.

– Зомби? – наконец спросил Аккомпонг. Говорил он мягко, но Грей уловил тревогу в его голосе. – Он не твой.

– Мой, – твердо заявил Грей. – Он пришел в горы вместе со мной – и уйдет тоже со мной. Это мой долг.

Лицо коротышки-капитана трудно было понять. Толпа все еще стояла молча, никто не шевелился и не разговаривал, хотя краем глаза Грей заметил, как все тихонько переглядывались, словно спрашивая друг друга.

– Это мой долг, – повторил Грей. – Он под моей защитой. Я не могу уйти без него. – Он всячески избегал мысли о том, что уходить или не уходить – это не его выбор. Хотя зачем Аккомпонг отдавал ему белых парней, если он собирался убить Грея или сделать его своим пленником?

Капитан выпятил мясистые губы, потом повернул голову и что-то спросил. В хижине, из которой накануне вечером появился Ишмаэль, послышалось движение. За ним последовала значительная пауза, и наконец появился хунган.

Его лицо было бледным, а одна нога туго замотана окровавленной тканью. Ампутация, с интересом подумал Грей, вспомнив раздавшийся в пещере металлический звук тунн, эхом отозвавшийся тогда в его собственном теле.

– А-а, – сказал Грей. – Значит, крайт любит меня больше, да?

Ему показалось, что Аккомпонг тихонько засмеялся. В глазах хунгана вспыхнула ненависть, и Грей пожалел о своей шутке, опасаясь, что теперь Ишмаэль отыграется на Родриго.

Впрочем, несмотря на свой шок и ужас, он помнил, что сказала ему миссис Эбернати. Парень не был мертвым по-настоящему. Грей вздохнул. Сможет ли Родриго восстановиться? Мисс Эбернати утверждала, что это невозможно, – но не исключено, что она ошибалась. Ясно, что Родриго недолго пробыл зомби, лишь несколько дней. А она говорила, что наркотик со временем ослабевает. И тогда…

Аккомпонг говорил резко, и хунган наклонил голову.

– Анда, – мрачно буркнул он. В хижине послышался топот ног, и хунган шагнул в сторону, почти вытолкнув Родриго на свет. Парень остановился с открытым ртом, бессмысленно глядя на землю.

– Ты хочешь этого? – Аккомпонг махнул рукой в сторону Родриго. – Зачем он тебе? Какая тебе от него польза? Никакой, это точно. Разве что ты хочешь взять его в постель – он не скажет тебе нет!

Все мароны сочли это очень смешным и покатились от смеха. Грей выждал, когда стихнет веселье. Уголком глаза он видел девушку Азил. Она смотрела на него с боязливой надеждой в глазах.

– Он под моей защитой, – повторил Грей. – Да, я хочу, чтобы мне его отдали.

Аккомпонг кивнул и с удовольствием втянул носом запахи каши из маниока, жареного банана и жарившейся свинины.

– Садись, полковник, – пригласил он, – поешь со мной.

Грей неторопливо сел рядом с ним и дал отдых своим усталым ногам. Оглядевшись, он увидел, что Кресвела грубо отволокли в сторону, но оставили на земле возле одной из хижин. Тома и двух солдат, все еще не пришедших в себя, кормили у одного из костров. Тут он увидел Родриго, по-прежнему стоявшего возле хижины хунгана, словно огородное пугало, и поднялся на ноги.

Он взял парня за обтрепанный рукав и сказал:

– Пойдем со мной. – К его удивлению, Родриго послушал его и повернулся как автомат. Грей отвел парня сквозь любопытную толпу к девушке Азил и сказал: – Стой. – Он взял руку Родриго и протянул ее девушке. Та после секундных колебаний твердо взяла ее.

– Пожалуйста, позаботься о нем, – сказал ей Грей. Только отвернувшись, он сообразил, что рука, за которую он держался, была забинтована тряпкой. А-а. У мертвецов кровь не течет.

Вернувшись к костру Аккомпонга, он увидел ожидавшую его деревянную дощечку, на которой дымилась еда. Он снова с блаженством сел на землю и закрыл глаза – и вскоре открыл их, удивленный, когда почувствовал, как что-то спустилось ему на голову. Он обнаружил, что теперь смотрел на всех из-под обвислых полей поношенной шляпы капитана Аккомпонга.

– О, – сказал Грей. – Благодарю. – Он неловко огляделся, то ли отыскивая взглядом кожаную шляпную коробку, то ли свою самодельную шляпу из пальмовых листьев, но не увидел ничего.

– Не переживай, – сказал Аккомпонг и, наклонившись вперед, бережно положил свои руки на плечи Грея, ладонями кверху, словно поднимая что-то тяжелое. – Вместо шляпы я возьму твою змею. По-моему, ты достаточно потаскал ее на своих плечах.

От автора

Моим источником информации о том, как делают зомби, была книга «Змея и радуга. Удивительное путешествие гарвардского ученого к тайным обществам гаитянского вуду, зомби и магии» Вейда Дэвиса, которую я читала много лет назад. Информацию о маронах с Ямайки, о темпераменте, верованиях и поведении африканских рабов из других регионов и о крупных бунтах рабов я взяла в основном из рукописи «Черный бунт: Пять восстаний рабов» Томаса Хиггинсона. В рукописи (изначально в серии статей, напечатанных в журналах «Атлантик Мансли», «Харперс» и «Сенчри») содержатся красочные детали, касающиеся Ямайки и ее обитателей.

Капитан Аккомпонг действительно был предводителем маронов – я взяла его физическое описание из этого источника. Обычай обмениваться шляпами после заключенной сделки тоже взят мной из рукописи «Черный бунт». Об общей обстановке, атмосфере и важности змей я узнала из книги Зоры Херстон «Скажи моей лошади» и ряда менее значительных книг, посвященных вуду.

Лист на ветру в канун Всех Святых

Предисловие

Одна из интересных вещей, которые можно сделать с помощью «балджа, клубня» (т. е. новеллы или рассказа о чужой вселенной), – это проследить дальше загадки, упоминания и намеченные, но не раскрытые сюжетные линии, которые так или иначе фигурировали в главных книгах серии. Здесь это история родителей Роджера Маккензи.

В «Чужестранке» мы узнаем, что Роджер осиротел во время Второй мировой войны. Его взял к себе двоюродный дед, преподобный Реджиналд Уэйкфилд, и сказал своим друзьям, Клэр и Фрэнку Рэндоллам, что мать Роджера погибла при бомбежке, а отец, пилот «Спитфайра», «подбит над Ла-Маншем».

В «Барабанах осени» Роджер рассказывает своей жене Брианне печальную историю гибели его матери в метро во время бомбежки Лондона.

Но в «Эхе прошлого» есть мучительный разговор при лунном свете между Клэр и Роджером, и там мы читаем этот пронзительный отрывок:

Ее ладони – маленькие, сильные и пахнущие лекарствами – обхватили руки Роджера.

– Не знаю, что произошло с твоим отцом, – сказала Клэр. – Но точно не то, что тебе говорили ‹…›.

– Конечно, всякое случается, – сказала Клэр, словно прочитала его мысли. – Со временем даже точные данные искажаются. Тот, кто сообщил весть твоей матери, мог ошибиться, а преподобный мог неправильно истолковать слова твоей матери. Все возможно. Но во время войны я получала письма от Фрэнка. Он писал так часто, как только мог, пока его не завербовали в МИ-6, а после этого от него месяцами начего не приходило. Но незадолго до того, как Фрэнк стал работать на разведку, он написал мне и упомянул – просто случайно, среди остальных новостей, понимаешь, – что наткнулся на нечто странное в донесениях, с которыми работал. В Нортумбрии упал и разбился «Спитфайр». Его точно не сбили и потому предположили, что отказал мотор. Как ни странно, самолет не сгорел, а пилот бесследно исчез. Фрэнк упомянул имя пилота, так как подумал, что обреченному очень подходит имя Джеремайя.

– Джерри, – произнес Роджер онемевшими губами. – Мама всегда называла его Джерри.

– Да, – тихо сказала Клэр. – А вся Нортумбрия усеяна кругами стоячих камней.

Так что же на самом деле случилось с Джерри Маккензи и его женой Марджори (которую ее муж называл Долли)? Читайте ниже.

Посвящается летчикам Королевских ВВС.

«Никогда еще в истории человечества столь многие не были обязаны столь немногим».

До Хэллоуина было еще две недели, но гремлины и прочая нечистая сила уже взялись за дело.

Джерри Маккензи вывел «Долли II» на полном газу на взлетную полосу, пригнувшись, с бурлящей кровью, уже на полпути до задницы ведущего «Зеленых», потянул на себя ручку управления и вместо головокружительного взлета получил сбой двигателя и дрожащий корпус. Встревоженный, он отжал ручку назад, но, прежде чем смог повторить попытку, раздался хлопок. Джерри невольно вздрогнул и треснулся головой о плексиглас. Но это была не пуля – лопнула шина, и сильный крен с подскоками и рывками увел самолет на траву.

Крепко завоняло горючим. Джерри сдвинул фонарь «Спитфайра» и в панике выскочил из кокпита,[53] предвидя неминуемое возгорание, а в это время последний самолет из звена «Зеленых» с ревом пронесся мимо него и взлетел; его мотор через считаные секунды затих вдалеке.

Из ангара появился механик – узнать, в чем проблема, но Джерри уже открыл брюхо «Долли», и ему сразу все стало ясно: бензопровод был продырявлен. Что ж, слава богу, что это случилось не в воздухе. Он потрогал топливную трубку, чтобы осмотреть повреждение, а она развалилась у него в руке и пропитала рукав почти до плеча высококачественным бензином. Хорошо еще, что рядом не стоял механик с его вечной сигаретой в зубах.

Джерри выкатился, чихая, из-под самолета, и механик Грегори подошел к нему.

– Не летаешь сегодня, приятель, – заметил Грег, присел на корточки, заглянул в мотор и покачал головой.

– Угу, ты лучше скажи мне что-то, чего я не знаю, – буркнул Джерри, держа руку с промокшим рукавом подальше от тела. – Тебе долго возиться?

Грег пожал плечами и, прищурив глаза из-за порывов холодного ветра, осматривал нутро «Долли».

– Полчаса на шину. А так ты получишь машину завтра, если бензопровод – единственная проблема. Или есть что-то еще?

– Угу, в пушке левого крыла спусковой крючок иногда заедает. Может, смажешь его?

– Погляжу, дадут ли мне в столовой чуточку масла. Ступай под душ, Мак. Ты уже посинел.

Верно, Джерри дрожал от холода, быстро испарявшийся бензин забирал у тела остатки тепла. Но все-таки он еще немного постоял возле «Долли», наблюдая, как механик копался в ее недрах, насвистывая сквозь зубы.

– Ступай, ступай, – с наигранной досадой проворчал Грег, увидев, что Джерри все еще не ушел. – Я позабочусь о твоей красотке.

– Угу, я знаю. Я просто… спасибо. – В Джерри все еще бушевал адреналин из-за неудавшегося полета, его тело даже подергивалось в судорогах. Он побрел прочь, подавляя желание оглянуться и еще раз посмотреть на свой раненый самолет.

Через полчаса Джерри вышел из душевой, его глаза щипало от мыла и бензина. Он думал то о «Долли», то о своих ребятах. Сегодня в небе были «Синие» и «Зеленые», а «Красные» и «Желтые» отдыхали. В этот момент «Зеленые» охотились над мысом Фламборо-Хед.

Он вздохнул, все еще так переживая за них и за себя, что у него пересохло во рту, и пошел в столовую за чаем. Это была его ошибка. Он услышал смех гремлинов, когда вошел в столовую и увидел Сейлора Мэлана.

Капитан Мэлан был командиром авиакрыла и в целом приличным парнем. Выходец из Южной Африки, превосходный тактик – и самый упорный и свирепый боец в небе, каких только Джерри видел. Просто терьер-крысолов. Вот почему у Джерри забегали мурашки по спине, когда глубоко посаженные глаза Мэлана остановились на нем.

– Лейтенант! – Мэлан с улыбкой поднялся со стула. – Вот тот самый парень, о котором я говорил!

«Какого черта?» – подумал Джерри, надевая на лицо выражение почтительного внимания. Мэлан пока еще не мог знать о поломке «Долли», а если бы не это, Джерри сейчас охотился бы вместе с эскадрильей «А» за «стодевятыми мессерами» над мысом Фламборо-Хед. Мэлан не искал Джерри, видимо, только собирался поручить какое-то задание. А сам факт, что капитан авиакрыла обратился к нему так официально, а не по имени, скорее всего, означал, что задание будет таким, за какое не каждый возьмется.

Впрочем, времени на догадки у Джерри не оказалось. Мэлан представил его своему спутнику, высокому, темноволосому парню в армейской форме, с приятным, но суровым лицом. Глаза как у хорошей овчарки, подумал Джерри, кивая в ответ на приветствие капитана Рэндолла. Пожалуй, доброжелательные, но от них ничего не скроешь.

– Рэндолл прибыл из Илинга, от опов, из оперативного отдела. – Сейлор говорил через плечо. Он не стал ждать, когда они обменяются любезностями, а уже вел их через бетонированную площадку к командному пункту. Джерри хмуро шел позади, бросая тоскливые взгляды на «Долли», которую бесславно тащили на тросе в ангар. Кукла, нарисованная на ее носу, полустерлась, черные кудряшки частично смылись дождями и пролитым бензином. Что ж, он подправит ее потом, когда выслушает детали того ужасного задания, с которым приехал этот незнакомец.

Его недовольный взгляд уперся в шею Рэндолла, и тот внезапно оглянулся через плечо, словно почувствовав. Джерри ощутил холодок под ложечкой, когда его новые наблюдения – отсутствие знаков различия на военной форме, важный вид человека, знающего особые секреты – добавились к тому первому впечатлению от глаз капитана Рэндолла.

«Опы из Илинга, ух ты, тетя моя Фанни», – подумал он и даже не удивился, когда Сейлор, пропустив Рэндолла, наклонился к нему и пробормотал прямо в ухо, чтобы он был поосторожнее с Рэндоллом – тот очень непростой.

Джерри кивнул и еще сильнее ощутил холодок в животе. Мэлан имел в виду не то, что капитан Рэндолл какой-нибудь там комик или франкмасон. «Очень непростой» в этом контексте означало только одно: МИ-6.

Капитан Рэндолл был из секретного отдела британской разведки. Он не скрывал этого. Мэлан привел их в свободный кабинет.

– Нам нужен пилот – хороший пилот, – сказал капитан Рэндолл с легкой улыбкой, – для разведывательных полетов. Соло. Одиночных. Это новый проект. Совершенно особенный.

– Одиночных? Где? – с опаской спросил Джерри. «Спитфайры» обычно летали звеньями – четверками или более крупными конфигурациями вплоть до всей эскадрильи из шестнадцати самолетов. В таких формациях они в какой-то мере прикрывали друг друга от более тяжелых «хенкелей» и «мессершмитов». Но в одиночку они летали очень редко.

– Об этом я скажу чуть позже. Первое – вы готовы к такому заданию, как вы думаете?

После таких слов Джерри даже слегка отшатнулся, задетый за живое. За кого этот чертов умник его принимает? Тут он случайно увидел свое отражение в оконном стекле. Глаза красные как у бешеного борова, мокрые волосы торчат в разные стороны, на лбу расплывается свежий синяк, форма прилипла к телу мокрыми пятнами в тех местах, где он не потрудился вытереться после душа.

– Полностью готов, – рявкнул он. – Сэр.

Рэнделл поднял руку на полдюйма от стола, отменяя необходимость в «сэрах».

– Я имел в виду ваше колено, – мягко пояснил он.

– О, – смущенно сказал Джерри. – Это. Да, нормально.

Годом раньше он поймал две пули в правое колено, когда нырнул за 109-м и проморгал его напарника, который выскочил неизвестно откуда за его спиной и поперчил ему задницу.

Загоревшись, но не рискуя вырваться в небо, наполненное дымом, пулями и разрывами снарядов, он направил горящий самолет вниз, и они с воплями выпали из облака. Металлическая кожа «Долли I» так раскалилась, что обожгла его левую руку даже через куртку, в правом башмаке чавкала кровь, когда он нажимал на педаль. Но он дотянул до земли, а потом пробыл два месяца в списке больных и раненых. Он до сих пор заметно хромал, но не жалел о раздробленной коленной чашечке: второй месяц своего отпуска по ранению он провел дома – а через девять месяцев появился на свет малыш Роджер.

Он широко улыбнулся при мысли о своем сынишке, и Рэндолл невольно улыбнулся в ответ.

– Хорошо, – сказал он. – Значит, вы готовы лететь на долгое задание?

Джерри пожал плечами:

– Разве на «Спитфайре» долго полетаешь? Или вы придумали способ заправлять самолет прямо в воздухе?

Он сказал это в шутку и в замешательстве увидел, как Рэндолл слегка выпятил губы, словно обдумывая, сказать ли ему, что они нашли способ.

– Я буду летать на «Спитфайре»? – уточнил Джерри, внезапно растерявшись. Господи, что, если это одна из экспериментальных птичек, о которых они слышат время от времени? По его спине побежали мурашки страха и одновременно восторга. Но Рэндолл кивнул:

– О да, конечно. Он самый маневренный, а там наверняка придется часто нырять и увертываться. Мы взяли «Спитфайр II», сняли пару пушек с крыльев и заменили их парой камер.

– Сняли одну пару?

И снова Рэндолл слегка выпятил губы, прежде чем ответил:

– Вторая пара может вам понадобиться.

– О. Угу. Ну, тогда…

Рэндолл объяснил, что Джерри сразу отправится в Нортумберленд, где будет две недели тренироваться с камерами на крыльях, делать снимки выбранных кусков ландшафта с разной высоты. И там консультанты научат его поддерживать камеру в рабочем режиме при плохой погоде. Его научат вынимать пленку, не испортив, в случае, если ситуация вынудит это сделать. После чего…

– Пока я не могу назвать вам точное место, куда вы отправитесь, – сказал Рэндолл. В течение всей беседы он был внимательным, но дружелюбным, иногда даже шутил. Но теперь все следы веселья пропали, он стал смертельно серьезным. – Восточная Европа – все, что я могу пока сказать.

У Джерри упало сердце, и он набрал полную грудь воздуха, чтобы как-то заполнить возникшую внутри пустоту. Он мог отказаться. Но ведь он летчик Королевских ВВС, и этим все сказано.

– Угу, ладно. Могу я повидаться с женой перед полетом?

Лицо Рэндолла немного смягчилось, и Джерри заметил, как капитан машинально дотронулся пальцем до своего собственного золотого обручального кольца.

– Я думаю, это можно устроить.

Марджори Маккензи – Долли для ее супруга – приоткрыла штору. Всего на дюйм, не больше… ну, на два дюйма. Это ничего, в маленькой квартирке темно, будто в угольной яме. Лондон за окном тоже был темный. Она знала, что шторы приоткрыты, только потому что чувствовала в узкой щелке холодное оконное стекло. Она наклонилась ближе, дохнула на стекло. Она не видела запотевшее окно, но кончик пальца скрипел по нему, когда она быстро нарисовала там маленькое сердечко, а внутри букву «Д».

Конечно, все моментально исчезло, но это не важно. Талисман будет там, когда рассветет, невидимый, но действующий, посредник между ее мужем и небом.

Когда рассветет, свет упадет на подушку. Она увидит спящее лицо Джерри: растрепанную шевелюру, заживающий синяк на виске, закрытые, глубоко посаженные глаза, невинную улыбку на губах. Во сне он казался таким молодым. Почти таким, каким и был на самом деле. Ему всего лишь двадцать два года. Он слишком молод для таких глубоких морщин на лице. Она коснулась уголка своего рта, но не почувствовала морщину, которую показывало ей зеркало – ее губы распухли, воспалились; сгибом большого пальца она провела по нижней губе, слегка, туда и обратно.

Что еще, что еще? Что еще она могла сделать для него? Он оставил ей что-то от себя. Возможно, будет еще один малыш – он дал ей что-то, но и она дала ему что-то. Еще один малыш. Еще один, чтобы она растила их одна?

– Даже так, – прошептала она, упрямо сжав губы. Ее лицо было воспалено от его щетины, коловшей во время долгих поцелуев. Они оба не могли ждать, когда он побреется. – Пусть даже так.

Что ж, он хотя бы повидал крошку Роджера. Подержал на руках своего сынишку – и малыш срыгнул молочко на его рубашку. Джерри даже вскрикнул от удивления, но все равно не отдал ей Роджера, а носил его на руках и ласкал, пока мальчик не уснул. Только тогда он положил его в корзинку и снял испачканную рубашку, перед тем как лечь к ней в постель.

В комнате было холодно, и она обняла себя за плечи. На ней была лишь сетчатая майка мужа – он считал, что она выглядела в ней эротично, «развратно» – это слово прозвучало неприлично из-за его шотландского акцента. Тонкий хлопок обтянул ее груди, и соски торчали просто скандально, возможно, из-за холода.

Ей хотелось залезть к нему под бочок, трогать его, гладить; она соскучилась по его теплу. Он уйдет в восемь и сядет на поезд. Тогда только-только рассветет. Но какой-то пуританский импульс самоограничения удерживал ее там, в темноте, озябшую и забывшую про сон. Ей казалось, что, если она смирит себя, свое желание, принесет его в жертву, тогда это укрепит магию, поможет сохранить его жизнь и вернуться к ней. Бог знает, что сказал бы священник о таком предрассудке… Ее воспаленные губы скривились в насмешке. И сомнениях.

Но все-таки она сидела в темноте, ждала, когда холодный, синеватый рассвет заберет у нее Джерри.

Маленький Роджер положил конец ее размышлениям, как это делают грудные дети. Он заворочался в корзинке, немного заурчал, просыпаясь, и тут же сердито заревел, обнаружив мокрую пеленку и пустой животик. Она поспешила через крошечную комнатку к его корзинке; ее груди отяжелели, из них уже капало молоко. Ей не хотелось, чтобы сынишка разбудил Джерри, но по дороге она задела босым пальцем ноги шаткий стул, и он с грохотом упал.

Тут же взметнулись кверху простыни: Джерри вскочил с громким «БЛИН!», заглушив ее сдавленное «Черт побери!», а Роджер перекрыл их обоих пронзительным криком, похожим на сирену воздушной тревоги. И тут же, словно часовой механизм, миссис Маннс из соседней квартиры с негодованием застучала в тонкую стенку.

Голая фигура Джерри метнулась через комнату. Он яростно ударил кулаком по перегородке, отчего та содрогнулась и зарокотала как барабан. Он замер в ожидании, все еще подняв кулак. Роджер перестал верещать, впечатленный таким ударом.

За стенкой была мертвая тишина. Марджори прижалась губами к круглой головке ребенка, сдерживая смех. От него пахло младенческим духом, и она обхватила его, словно большую бутылку с горячей водой. Его нежное тепло и голод заставили ее забыть о недавних размышлениях у холодного окна.

Джерри удовлетворенно фыркнул и подошел к ней.

– Привет. – Он поцеловал ее.

– На кого ты похож? – прошептала она, прижавшись к нему. – На гориллу?

– Угу, – прошептал он в ответ, взял ее руку и прижал к себе. – Хочешь взглянуть на мой банан?

– DZIEN DOBRY.

Джерри в это время садился на стул, да так и замер, глядя на улыбающегося Фрэнка Рэндолла.

– О, угу, – сказал он. – Вот так, точно? Niech się pan odpierdoli. – Это означало по-польски «отъе…тесь, сэр», и Рэндолл от неожиданности расхохотался.

– Вроде того, – согласился он.

Перед ним лежала кипа бумаг, всевозможные официальные формуляры – подтирка, как шутили пилоты. Джерри узнал бумагу, которую подписывают летчики, где надо назвать, кому пойдет их пособие, и еще одну, что делать с телом погибшего, если оно останется и если у кого-то будет время об этом позаботиться. Он уже заполнял однажды все эти бумаги, когда поступил на службу, но теперь его снова заставили это повторить, раз он перешел в разведку. Впрочем, эти бумаги мало его интересовали, он впился глазами в карты, которые принес Рэндолл.

– А я-то решил, что вы с Мэланом выбрали меня из-за моего костлявого лица, – протянул он, преувеличивая свой акцент. Он откинулся на спинку стула с подчеркнутой небрежностью. – Итак, Польша? – Значит, это не было простым совпадением, в конце концов, или же единственным совпадением была поломка «Долли», из-за которой он раньше обычного пришел с поля. В каком-то смысле его утешало, что не проклятая рука судьбы похлопала его по плечу и продырявила трубку подачи бензина. Рука судьбы вмешалась в его жизнь раньше, когда он оказался в звене «Зеленых» вместе с Анджеем Колодзиевичем.

Анджей был настоящим guid yin, хорошим другом. Он погиб в прошлом месяце, когда уходил от «мессера» вверх по спирали. Может, его ослепило солнце, может, просто оглянулся не через нужное плечо. У него отказало левое крыло, он полетел по спирали обратно и врезался в землю. Джерри не видел этого, только слышал. Потом выпил водки с братом Анджея.

– Польша, – подтвердил Рэндолл. – Мэлан говорит, что вы можете поддерживать разговор на польском. Это верно?

– Я могу заказать выпивку, завязать драку или спросить дорогу. Пригодится мне что-нибудь из этого?

– Возможно, последнее, – очень сухо ответил Рэндолл. – Но будем надеяться, что дело не дойдет до этого.

Агент МИ-6 отодвинул в сторону формуляры и развернул карты. Джерри невольно наклонился вперед, словно притянутый магнитом. Карты были официальные, но с пометками – кружками и крестиками, – сделанными чьей-то рукой.

– Дело вот такое, – проговорил Рэндолл, разглаживая карты обеими руками. – Нацисты построили в Польше за последние два года концентрационные лагеря. Об этом мало кто знает и в самой стране, и за границей. Если бы о лагерях знало как можно больше стран, возможно, война закончилась бы скорее. Причем не только о наличии самих лагерей, но и о том, что в них творится. – По его смуглому, худому лицу пробежала тень – гнева, решил Джерри. Вероятно, мистер МИ-6 уже знал, что там творилось. – Если мы хотим, чтобы об этом все знали и говорили – а мы хотим, – нам требуются документальные свидетельства, – уверенно сказал Рэндолл. – Фотографии.

Их будет четверо, сказал он, четыре пилота «Спитфайров», авиа-звено – но только летать будут не вместе. У каждого из них будет своя цель в разных частях Польши, но съемку надо выполнить в один и тот же день.

– Лагеря охраняются, но там нет сил противовоздушной обороны. Зато есть сторожевые вышки с пулеметами. – Джерри не надо было рассказывать, что пулемет в опытных руках так же эффективен, как и в руках пилота «мессера». Чтобы сделать такие снимки, какие нужны Рэндоллу, придется лететь низко – настолько низко, что тебя могут подстрелить с вышки. Его единственным преимуществом будет внезапность. Возможно, его заметит охрана, но никто и не будет ожидать, что он снизится и пролетит прямо над концлагерем.

– Не делайте больше одного захода, лучше, если мы получим меньше снимков, чем не получим вообще ничего. Только если камера вообще откажет, придется сделать второй заход.

– Да, сэр. – Он вернулся к такому обращению, потому что с ними сидел командир авиакрыла капитан Мэлан, молчал, но слушал внимательно. Надо соблюдать формальности.

– Вот список целей, на которых вы будете тренироваться в Нортумберленде. Подходите настолько близко, насколько считаете разумным, но без риска… – На лице Рэндолла появилась кривая усмешка. – Приближайтесь, насколько сумеете, чтобы был шанс вернуться назад, понятно? Камеры, возможно, будут ценнее, чем вы сами.

Это замечание вызвало смех Мэлана. Пилоты – особенно обученные – были большой ценностью. Теперь в ВВС было полно самолетов, но остро не хватало пилотов, чтобы на них летать.

Его научат пользоваться установленными на крыле камерами и вынимать пленку так, чтобы не повредить ее. Если пилота подобьют, но он будет жив, а самолет не сгорит, ему нужно будет достать отснятый материал и постараться переправить его через границу.

– Поэтому и польский. – Рэндолл провел ладонью по волосам и лукаво улыбнулся Джерри. – Если вам надо будет выбираться пешком, тогда и будете спрашивать дорогу. – Он сообщил, что у них два пилота, владеющих польским, – поляк и венгр, третьим был англичанин, знавший несколько слов на этом языке, как и Джерри.

– Я еще раз напоминаю, что это добровольная миссия.

– Да, я знаю, – с досадой буркнул Джерри. – Я ведь сказал, что согласен, правда? Сэр.

– Сказали. – Рэндолл с непроницаемым лицом смерил его долгим взглядом, потом снова вернулся к карте и тихо добавил: – Спасибо.

Фонарь задвинулся над головой Джерри. Стоял сырой, темный нортумберлендский день. Через считаные секунды на плексигласе сконденсировались пары от дыхания. Джерри наклонился вперед, чтобы вытереть стекло, и пронзительно вскрикнул от боли, вырвав у себя несколько волосинок. Он забыл пригнуться. Опять. Бормоча проклятья, он слегка отодвинул назад фонарь, и русая прядь, попавшая в щель, улетела, подхваченная ветром. Он снова закрыл фонарь, нагнувшись, и стал ждать сигнал на взлет.

Сигнальщик помахал ему, и Джерри повернул дроссель и почувствовал, как самолет ожил.

Он тут же дотронулся до кармана и прошептал: «Люблю тебя, Долли». В те последние моменты перед взлетом у всех летчиков были свои маленькие ритуалы. У Джерри Маккензи это были лицо его жены и камешек-амулет, который обычно успокаивал холодок под ложечкой. Долли нашла его на скалистом холме на острове Льюис, где они провели коротенький медовый месяц, – необработанный сапфир, по ее словам, очень редкий.

– Люблю тебя, – сказал он и поцеловал карточку.

Сейчас можно было и не беспокоиться, но какой же это ритуал, если ты выполняешь его изредка? Пусть даже сегодня и не предвиделось боя, все равно нужно быть внимательным.

Он поднялся в небо плавными кругами, привыкая к новому самолету, принюхиваясь, чтобы понять его запах. Как он жалел, что ему не позволили летать на «Долли II», где кресло пропитано его потом, где знакомая вмятина на консоли, куда он шарахнул кулаком от восторга, подбив «мессер». Но они уже переделали этот «Спитфайр», установили на крыле камеры и новую штуку – ночное прицельное приспособление. Вообще-то его не ставят массово на самолеты: они такие же недолговечные, как и люди, летающие на них, хотя какие-то детали можно использовать повторно.

Ничего, он проберется в ангар накануне вылета и быстро нарисует на носу самолета куклу, чтобы окончательно сделать его своим. К тому времени, как они отправятся в Польшу, он уже хорошо освоит «Долли III».

Он нырнул вниз, резко взмыл кверху и сделал несколько «голландских шагов», виляя корпусом, пролетел сквозь облачность, потом закончил их и сделал полупетлю-полубочку «иммельмана». Все это время он бормотал «Правила Мэлана» – чтобы сфокусироваться и избежать воздушной болезни.

«Правила» были вывешены в каждом бараке ВВС: «Десять заповедей», как прозвали их летчики, – и они не шутили.

«МОИ ДЕСЯТЬ ПРАВИЛ ВОЗДУШНОГО БОЯ» – так было написано на плакате жирным шрифтом. Джерри знал их наизусть.

– «Жди, пока не увидишь глаза противника», – еле слышно бормотал он.

– «Стреляй короткими одно-двухсекундными очередями и только тогда, если уверен, что попадешь, если твой прицел НАВЕДЕН точно». Он посмотрел на свой прицел и на секунду растерялся. Вместо него там была камера. Блин!

– «Когда стреляешь, не думай больше ни о чем, сосредоточься, соберись, положи обе руки на ручку управления» – это к чертям. Кнопки управления камерой были не на ручке, они были на коробке, от которой тянулся провод к окну; сама же коробка закреплена на его коленке. Блин, ему придется все равно смотреть в окно и не пользоваться прицелом – если только обстановка не ухудшится, а тогда ему придется стрелять из пушек. И в таком случае…

– «Всегда внимательно следи за небом. Будь бдительным» – угу, правильно, это правило годится.

– «Высота позволяет взять инициативу в свои руки» – не в этом случае. Он будет лететь низко, под радаром и не будет ввязываться в бой. Впрочем, всегда будет вероятность, что его найдут. Если какой-нибудь немец увидит, что он летит в одиночку над Польшей, тогда лучший шанс на спасение – лететь прямо к солнцу и напасть оттуда. Эта мысль вызвала у него улыбку.

– «Встречай врага лицом к лицу». – Он фыркнул и согнул свое больное колено, нывшее от холода. Эх, если бы он увидел вовремя тот «мессер»!

– «Быстро принимай решения. Лучше действовать стремительно, даже если выбрал не лучшую тактику». – Уж это он быстро понял. Часто его тело действовало раньше, чем сознание регистрировало, что он что-то увидел. Сейчас высматривать нечего, да и от него это не требуется, но он все равно был настороже.

– «Никогда не лети по прямой более 30 секунд, когда находишься в зоне боевых действий». – Это точно не годится. Ему как раз придется летать прямо и ровно. И медленно.

– «Если пикируешь на противника, старайся, чтобы твоя эскадрилья была сверху и могла вовремя тебя прикрыть». – Не годится, у него не будет эскадрильи – и при мысли об этом он похолодел. Он будет совершенно один, и в случае неприятностей никто не придет ему на помощь.

– «ИНИЦИАТИВА, НАПОР, ДИСЦИПЛИНА и ВЗАИМОВЫРУЧКА – вот то, что имеет ЗНАЧЕНИЕ в воздушном бою». – Да, точно. Там они важны. А что важнее всего в разведке? Незаметность, скорость и – черт побери! – удача. Вот так точнее. Он тяжело вздохнул и нырнул, прокричав последнее из Десяти правил так, что оно эхом отразилась от плексигласа фонаря.

– «Быстро напал – нанес удар – ВЫШЕЛ ИЗ БОЯ!»

Говорят, что шея у пилота должна быть резиновая, но Джерри обычно заканчивал день полетов с таким ощущением, будто он закован в гипс от лопаток и выше. Он наклонил голову и стал свирепо растирать затылок, борясь с нараставшей болью. Он тренировался с рассвета, а уже близились сумерки. «Пилотам нужна шея на подшипниках», – подумал он. Надо добавить их к стандартному списку оборудования. Он тряхнул головой, словно мокрая собака, сгорбил со стоном плечи и снова стал сканировать вокруг себя небо сектор за сектором, все триста шестьдесят градусов. Каждый пилот делает это с религиозной истовостью, каждое мгновение. Ведь у всех только одна жизнь.

На прощанье Долли дала ему белый шелковый шарф. Он не знал, как она ухитрилась найти на него деньги, и она не позволила ему спрашивать, просто надела ему шарф под летную куртку. Кто-то сказал ей, что все пилоты «Спитфайров» носят такие, чтобы не натирать шею воротом, и она решила, что у него тоже должен быть шелковый шарф. Джерри вспомнил ласковое прикосновение ее пальцев, когда она надевала ему свой подарок, и поскорее прогнал эту мысль. Последнее, что ты можешь себе позволить в небе, – это думать о жене, если рассчитываешь когда-нибудь вернуться к ней. А он собирался вернуться.

Где же тот засранец? Отстал?

Нет, не отстал. Темное пятно выскочило из-за облака прямо над его левым плечом и нацелилось на хвост самолета Джерри. Джерри резко вывернулся, ввинтился высокой спиралью в то же облако. Тот гнался за ним, словно вонь за говном. Несколько мгновений они играли в догонялки, то выскакивая из облака, то ныряя в него – у Джерри было преимущество в высоте, он мог выполнить трюк появления из солнца, если бы солнце было, но осенью в Нортумберленде солнца не видишь неделями…

Ушел. Он слышал рокот того самолета – или ему показалось. Трудно сказать из-за шума собственного мотора. Ушел, его не было там, где он должен был находиться, по расчетам Джерри.

– О, вот ты как, да? – Джерри продолжал сканировать небо, по десять градусов каждую секунду – только так он мог быть уверен, что не пропустил ничего… Мелькнуло что-то темное, и сердце пилота дернулось вместе с его рукой. Вверх и прочь. Черное пятно пропало, но он продолжал набирать высоту, теперь медленнее, глядя по сторонам. Не стоит спускаться слишком низко, и он хотел сохранить высоту…

Облака были тут редкие, просто летящие волны тумана, но постепенно они густели. Джерри увидел, как с запада медленно надвигался облачный фронт, но он был пока еще далеко. Было холодно, его лицо застыло. Может, оно обледенеет, если он взлетит слишком высо… Вот.

Второй самолет был ближе и выше, чем он ожидал. Пилот заметил его в тот же момент и с ревом помчался на него сверху, он был уже слишком близко, чтобы Джерри мог увернуться. Он и не пытался.

– Угу, подожди у меня, маленький засранец, – пробормотал он, держа руку на ручке управления. Секунда, две – и он отжал ручку почти до самых яиц, резко рванул ее влево, аккуратно перевернулся и ушел от нападения длинными петлями из бочек.

Радио затрещало, и он услышал, как Пол Ракоши фыркнул в свой волосатый нос:

– Kurwa twoja mac! Где ты научился этому, шотландский засранец?

– У мамкиной титьки, dupek, – усмехнулся он. – Поставь мне выпить, и я научу тебя.

Взрыв статики заглушил концовку грязной польской фразы, и Ракоши улетел, помахав на прощанье крыльями. А, ладно. Хватит порхать, пора вернуться к чертовым камерам.

Джерри покрутил головой, плечами и потянулся как мог в пределах кокпита второго – тут появились незначительные улучшения по сравнению со «Спитфайром I», но просторнее не стало… Джерри поглядел на крылья, нет ли льда – нет, все нормально, – и полетел дальше.

Беспокоиться было слишком рано, но его правая рука нашла кнопки, управлявшие камерами. Его пальцы шарили по ним, проверяли, перепроверяли. Он пытался привыкнуть к ним, но они были не такие, как спусковой механизм пушек; он пока еще не сумел подсоединить их к своим рефлексам. Не нравилось ему и ощущение. Крошечные штучки вроде клавиш пишущей машинки, не то что упругий металл пушек.

Кнопки под левую руку в кокпите лишь со вчерашнего дня, до этого он летал с кнопками справа. Было много дискуссий со спецами по полетам и из МИ-6 – оставить ли их справа, как он уже привык, либо поменять сторону из-за того, что он левша. Когда наконец спросили у него, чего он хочет, было уже слишком поздно что-то менять. Вот ему и пришлось полетать сегодня лишние часы, чтобы привыкнуть к новому расположению.

Так, вот нужное место. Стена Адриана. Серая бугристая линия, прорезавшая желтоватые поля Нортумберленда словно перфорация, как будто можно было разорвать по этой линии ландшафт, отделив север от юга так же легко и просто, как листок бумаги. Наверняка император Адриан мечтал, чтобы это было так легко, с усмешкой подумал Джерри, пролетая вдоль линии древней стены.

Камеры издавали громкие щелчки, когда снимали. Щелк-щелк, щелк-щелк! Окей, скольжу, крен на правое крыло, снижаюсь… щелк-щелк, щелк-щелк… Не нравился ему этот звук, не было от него удовлетворения, не то что от отрывистого брррпт! его пушек. Все время ощущение, будто что-то не так, будто барахлит мотор… Угу, вот и его нынешняя цель появилась.

Форт 37.

Каменный прямоугольник, прилепленный к Стене Адриана, словно улитка к листку. Древнеримские легионы построили эти маленькие, аккуратные форты, чтобы там размещались гарнизоны, охранявшие стену. Ничего не осталось, лишь очертания фундамента, но он был хорошей целью.

Джерри описал круг, делая расчеты, потом резко снизился и с ревом пролетел над объектом на высоте около пятидесяти футов; камеры щелкали, словно армия топочущих роботов. Потом резко взмыл в небо и пустился наутек, кругами поднимаясь ввысь, чтобы после этого устремиться к воображаемой границе, еще круг… и все это время его сердце громко стучало, пот лился по спине при мысли о том, как все будет, когда наступит день операции.

Это будет вторая половина дня, как сейчас. Зимний свет начнет меркнуть, но все еще будет видна местность. Он опишет круг, найдет угол, который позволит ему пересечь весь концлагерь, и, если повезет, такой, который даст ему возможность поскорее убраться. И после этого он приступит к выполнению задания.

Один пролет, сказал Рэндолл. Не рисковать зря, лишь в том случае, если камера не сработает.

Но эти чертовы коробки часто отказывают, примерно через каждые два пролета на третий. Кнопки скользят под пальцами. Иногда срабатывают при повторном нажатии, иногда нет.

Если они не сработают при первом пролете над лагерем либо сработают слишком поздно, ему придется сделать еще одну попытку.

– Niech to szlag, – пробормотал он, – к черту! – И снова нажал кнопки, раз-два, раз-два. «Нежно, но твердо, как ты нажимаешь на то, что между ног у твоей подружки», – сказал ему спец и, поясняя, отрывисто пошевелил пальцами. А ему никогда и в голову не приходило… Понравится ли это Долли? И где именно надо это делать? А-а, ну, женщины кончают клитором… но двумя пальцами, как это?… Щелк-щелк, щелк-щелк. Хрумп.

Он выругался и ударил кулаком по кнопкам. Одна камера ответила щелчком, но другая молчала.

Он жал и жал на кнопку – никакого эффекта.

– А ты б… такая, мать твою… – Тут он на секунду подумал, что ему придется отвыкнуть от сквернословия, когда все закончится и он вернется домой – чтобы не подавать плохой пример сыну.

– Чтоб ты сдохла! – заорал он и, оторвав с колен ремни, схватил коробку и ударил о край кресла, а потом снова надел на колено – с различимой вмятиной, как он отметил с угрюмым удовлетворением, и нажал на норовистую кнопку.

Щелк – камера покорно отозвалась.

– Угу, что ж, теперь ты это запомнишь! – буркнул он.

Во время этой небольшой вспышки праведного гнева он совсем не глядел по сторонам, а поднимался по спирали кверху – стандартная ошибка пилота «Спитфайра». Он стал снижаться, чтобы еще раз пролететь над древним фортом, но через минуту у него застучал мотор.

– Нет! – воскликнул он и шире открыл дроссельную заслонку. Стук усилился; Джерри ощутил вибрацию фюзеляжа. Потом прямо возле его колена послышалось громкое «кланг», и Джерри с ужасом увидел на плексигласе, прямо перед его лицом, крошечные капли горючего. Мотор замолк.

– Мать твою… – Он был слишком занят, чтобы ругаться. Его красивый, послушный истребитель превратился в неуклюжий планер. Джерри был вынужден пойти на посадку, и оставался единственный вопрос – найдет ли он для этого сравнительно плоскую площадку.

Его рука машинально потянулась к ручке управления шасси, но он передумал – уже нет времени, сядет на брюхо. Господи, он отвлекся и не заметил, как надвинулся тот плотный облачный фронт; вероятно, он пришел быстрее… Мысли мелькали в его голове слишком быстро, не успевая облечься в слова. Он взглянул на альтиметр, но его показания мало чем помогли. Он не знал, что там внизу: утесы, плоское поле, вода? Он надеялся, молился, чтобы там оказалась дорога, площадка с травой, хоть что-нибудь такое. Боже, высота пятьсот футов, а все еще облачность!

– Господи!

Земля появилась внезапно – взрывом желтых и бурых пятен. Он резко поднял кверху нос, увидел прямо перед собой камни утеса, вильнул, нырнул вниз носом, дернул ручку, еще дернул ручку, не хватило времени. О боже…

Придя в себя, он первым делом подумал, что должен был сообщить по радио об отказе мотора.

– Тупой идиот, – пробормотал он. – «Быстро принимай решение. Лучше действовать стремительно, если даже выбрал не лучшую тактику». Болван.

Кажется, он лежал на боку. Ему показалось это неправильным. Он пошарил рукой рядом с собой – трава и грязь. Что, его выбросило из кокпита?

Да. У него сильно болела голова, а еще больше колено. Он сел на сырую, слежавшуюся траву, но не мог думать из-за волн боли, сжимавших его голову с каждым ударом сердца.

Было почти темно, его окружил поднимавшийся туман. Он вздохнул и понюхал сырой, холодный воздух. Пахло гнилью и кормовой свеклой – но не было запаха бензина и горящего фюзеляжа.

Хорошо. Значит, самолет не загорелся от удара о землю. И раз не загорелся, если еще работает радио…

Он кое-как встал на ноги, чуть не потерял равновесие от внезапного приступа головокружения и медленно повернулся в разные стороны, всматриваясь в туман. Слева и спереди не было ничего, кроме тумана, но справа он различил две или три массивные фигуры, стоявшие вертикально.

Медленно пройдя по неровной земле, он обнаружил, что это были камни. Остатки одного из доисторических кромлехов, каких полно на севере Британии. Стояли только три из больших камней, но он увидел еще несколько упавших: они лежали как тела в темном тумане. Он остановился, держась за один из камней, и его стошнило. Боже, голова сейчас расколется! И в ушах жутко гудело… Он потрогал голову, подумав, что на нем остались наушники, но нащупал лишь свое холодное, мокрое ухо.

Он снова закрыл глаза, тяжело дыша, и прислонился к камню. Статический шум в его ушах усиливался, к нему добавился какой-то вой. Может, у него лопнула барабанная перепонка? Он заставил себя открыть глаза и был вознагражден – за остатками каменного круга он увидел большую темную массу неправильной формы. «Долли»!

Самолет был еле виден, он скрывался в сгущавшейся темноте, но это не страшно. Похоже, он цел, хотя хвост задран в воздух, а нос наклонен слишком низко – вероятно, воткнулся в землю. Джерри побрел по каменистой земле, чувствуя, как снова ужасно закружилась голова. Взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, но головокружение усиливалось, и, боже, в ней начался страшный шум… Он мешал думать, о господи, ему показалось, что его кости раство…

Когда он пришел в себя, было совершенно темно, но облака поредели, и почти полная луна светила с глубокого, черного неба. Он пошевелился и застонал. В его теле болела каждая косточка – но все были целы, не сломаны. Это уже что-то, успокоил он себя. Его одежда намокла от сырости, он хотел есть, а колено не гнулось, и он не мог распрямить правую ногу. Но это все ничего, он доковыляет до дороги.

Ох, постой. Радио. Да, он совсем забыл. Если радио цело, он сможет…

Ничего не понимая, он уставился на открытое пространство перед собой. Он готов был поклясться, что самолет был там… может, он просто неточно запомнил место из-за темноты и тумана…

Три раза он поворачивался и глядел во все стороны, три раза! Но потом перестал, опасаясь, что снова закружится голова. Самолет исчез.

Действительно исчез. Джерри был уверен, что он лежал на земле в пятидесяти футах вон за тем камнем, самым высоким, Джерри даже отметил его, как маркер, чтобы знать направление. Он прошел на то место, где «Долли» врезалась в землю, медленно обошел все камни и с нараставшим недоумением все осмотрел.

Самолет не только исчез, но и вообще непонятно, был ли он там когда-нибудь. Не было заметно никаких следов, никаких борозд в густой луговой траве, не говоря уж о рытвине в земле после такого падения. Неужели Джерри лишь померещилось, что он рядом? Неужели он принял желаемое за действительное?

Он тряхнул головой, чтобы прояснить ее – но на самом деле она была ясной. Шум и визг в ушах прекратились, и хотя у него все-таки остались синяки и несильная головная боль, он чувствовал себя гораздо лучше. Он еще раз медленно обошел вокруг камней, отыскивая следы «Долли», но в груди усиливалось ощущение леденящего панического холода. Проклятье! Самолета там не было.

Он проснулся, совершенно не понимая, куда он попал. Он лежал, поджав ноги, на траве, которую смутно припоминал – он ощущал ее запах. Где-то тут пасли коров, потому что рядом с собой он увидел большую коровью лепешку, свежую, судя по запаху. Он осторожно вытянул ногу. Потом руку. Перекатился на спину, и ему стало чуть-чуть лучше, хотя небо показалось ему головокружительной пустотой.

Да, это была бледно-голубая пустота. Никаких облаков.

Сколько же.?… Вспышка тревоги заставила его подняться на колени, но из-за ярко-желтого укола боли за глазами он опять лег со стоном и беззвучными проклятьями.

Он подождал, когда успокоится его дыхание, и рискнул открыть один глаз.

Да, это определенно была Нортумбрия, северная ее часть, где волнистые поля Англии натыкались на негостеприимные скалы Шотландии. Он узнавал плавные холмы, покрытые пожухлой травой и испещренные торчавшими там и сям камнями, похожими на редкие зубы. Он судорожно вздохнул и изо всех сил потер обеими руками голову и лицо, убеждая себя, что все это реально. Он не чувствовал этого. Даже тщательно пересчитав пальцы на руках и ногах, а также свои интимные части – последние пересчитал дважды, на всякий случай, – ему все же казалось, будто сместилось что-то важное, каким-то образом оторвалось и осталось позади.

В ушах все еще звенело, как бывало после особенно активных полетов. Почему? Что он слышал?

Он обнаружил, что ему чуть легче двигаться, и сумел оглядеть все небо, сектор за сектором. Там не было ничего. В его голове что-то жужжало и звенело, а все мышцы тела зудели от волнения. Он изо всех сил растер руки, чтобы избавиться от этого зуда.

Хоррипиляция. Научное название гусиной кожи; Долли сказала ему это. У нее была маленькая записная книжка, куда она записывала незнакомые слова, встречавшиеся при чтении – она очень много читала. Она уже сажала крошку Роджера на колени и читала ему после чая его тряпичную книжку; он, вытаращив глазенки, разглядывал цветные картинки.

Мысль о семье поставила его на ноги. Он пошатывался, но ему было уже лучше, определенно лучше, хотя он все еще чувствовал себя не в своей тарелке. Самолет, где же он?

Джерри в который раз огляделся вокруг. Никакого самолета видно не было. Нигде. Потом все снова вернулось вместе с судорогой в желудке. Реально, все было реально. Ночью он был почти уверен, что все это ему просто снилось, либо это была галлюцинация; тогда он лег, чтобы прийти в себя, и заснул. Но теперь он точно проснулся, точно. Вот и по спине его ползла какая-то букашка, он сердито пришлепнул ее.

Его сердце бешено колотилось, ладони вспотели. Он вытер их о штаны и обвел глазами ландшафт. Плоским он не был, но и спрятать ничего не мог. Ни деревьев, ни оврагов. Вдали было озеро – он заметил блеск воды, – но если бы он нырнул в воду, тогда промок бы до нитки?

Может, он так долго лежал без сознания и высох? Может, ему просто почудился самолет возле тех камней? Но он наверняка не мог уйти так далеко от озера и не помнить об этом. И он побрел к озеру, потому что не мог придумать ничего другого. Ясное дело, что времени прошло много, раз небо очистилось от облаков. Ну, они разыщут его без труда, ведь они знали, что он был возле стены. Скоро приедет грузовик, отсюда до аэродрома не больше двух часов.

– И это тоже хорошо, – пробормотал он. Нечего сказать, нашел место, где упасть – ни ферм не видно, ни выгонов, ни дымка из трубы.

Его голова более-менее прояснилась. Он обойдет вокруг озера – на всякий случай – и направится к дороге. Может, там и встретит прибывшую команду поддержки.

– И сообщишь им, что потерял чертов самолет? – спросил он вслух. – Угу, точно. Давай думай, идиот! Соображай, где видел его в последний раз.

Он долго шел. Медленно, из-за больного колена, хотя постепенно идти стало легче. Но на душе легче не становилось. Ландшафт был какой-то странный. Да, конечно, Нортумбрия – каменистый край, но не настолько каменистый. Он нашел дорогу – но это была не дорога категории «В», которую он видел с воздуха. Это была грунтовка, усеянная камнями, и видно было, что по ней передвигались копытные животные и что их кормили пищей, богатой клетчаткой.

Он подумал о пище и тут же пожалел об этом. Его живот уже прилип к позвоночнику. Впрочем, думать о завтраке было лучше, чем о других вещах, и он какое-то время развлекал себя, воображая омлет из яичного порошка и сыроватые тосты, которыми их кормили в столовой, потом перешел к обильным завтракам, какие ел в юности на Нагорье: огромные миски с дымящейся кашей, ломти черного пудинга, обжаренного на свином жире, пресные лепешки с мармеладом, галлоны горячего крепкого чая…

Через час он вышел к Стене Адриана. Ее трудно было не заметить, хоть и заросшую травой и мелким кустарником. Она, упорная и деловая, как построившие ее римские легионы, карабкалась серым швом вверх на холмы, спускалась в долины, отделяя мирные поля юга от северных бандитов и грабителей. При мысли об этом он усмехнулся, сел на стену – в том месте ее высота была меньше ярда – и стал растирать коленку.

Он не нашел самолет, ничего не нашел и уже начинал сомневаться в собственном чувстве реальности. Он видел лису, много кроликов и фазана, который выпорхнул прямо у него из-под ног и едва не довел до инфаркта. И никаких людей, вообще никого, и ему даже становилось жутковато.

Угу, шла война, многие мужчины воевали, но фермы не стали жертвами войны, ведь правда? Теперь там все делали женщины, это они кормили нацию и все такое – на той неделе он слышал, как их за это превозносил по радио премьер-министр. Так где же они все, черт побери?

Солнце уже висело низко над холмами, когда он наконец увидел дом, притулившийся к стене. Он поразил его, показался странно знакомым, хотя Джерри знал точно, что никогда не видел его раньше. Сложенный из камня и приземистый, но довольно большой, с тощей соломенной крышей. Из трубы струился дымок, и Джерри захромал к нему изо всех сил.

Возле дома стояла женщина в длинном, выцветшем платье с передником и кормила кур. Он крикнул ей, она подняла голову и раскрыла рот при виде него.

– Эй, – сказал он, задыхаясь от спешки. – У меня авария. Мне требуется помощь. Может, у вас есть телефон в доме?

Она не ответила. Бросила корзинку с цыплячьим кормом и убежала за угол дома. Он вздохнул от отчаянья. Ну, может, она побежала за мужем. Он не видел возле дома никакой техники, ни трактора, ничего, но, может, ее муж…

Муж был высокий, жилистый, бородатый и со щербатым ртом. В грязной рубахе и мешковатых, коротких штанах, из которых торчали волосатые, босые ноги. Его сопровождали еще два парня в такой же комичной одежде. Джерри мгновенно оценил выражение их лиц, и ему стало не до смеха.

– Эй, нет проблем, приятель, – проговорил он, пятясь и разведя руки в сторону. – Я ухожу, понятно?

Они надвигались, медленно окружая его. С первого взгляда они не понравились ему, а теперь нравились все меньше с каждой секундой. Они выглядели голодными, с недобрым блеском в глазах.

Один из них что-то сказал ему, вероятно, задал вопрос, но местный говор был слишком трудным, и Джерри понял лишь слово «кто». Он торопливо снял с шеи личные жетоны и помахал красными и зелеными кружками. Один из парней усмехнулся, но совсем не добродушно.

– Глядите, – сказал Джерри, все еще отступая. – Я не собирался…

Высокий парень протянул мозолистую руку и схватил Джерри за запястье. Джерри рванулся от него, но тут парень ударил его в живот.

Джерри раскрывал и закрывал рот, словно рыба, но воздух не шел в легкие. Он бешено замахал руками, и тогда все трое двинулись на него. Они что-то кричали друг другу, и хотя он не понимал ни слова, их намерения видел ясно, как и нос одного из них, по которому он ухитрился ударить головой.

Но это был его единственный удачный удар. За две минуты он был избит в лепешку. Парни обшарили его карманы, стянули с него куртку и жетоны, потащили на дорогу и сбросили с крутого, каменистого склона.

Он покатился, падая с уступа на уступ, пока не ухитрился протянуть руку и вцепиться в какой-то колючий куст. Он лежал, уткнувшись лицом в ком вереска, тяжело дышал и почему-то вспомнил, как ходил с Долли в кино, перед тем как ушел в армию. Они смотрели «Волшебник из страны Оз», и ему стало жутковато, как девочке из того фильма – может, из-за сходства этих нортумбрийских парней с пугалами и львами.

– Но, по крайней мере, тот б-дский лев говорил по-английски, – пробормотал он, садясь. – Господи Иисусе, что же теперь мне делать?

Тут ему пришло в голову, что, пожалуй, хватит ему сквернословить и пора начать молиться.

Лондон, два года спустя

Она только что вернулась с работы. Только что Роджер с пронзительным криком «Мамочка!» с разбегу врезался в нее, и она сделала вид, что пошатнулась от его удара – впрочем, не так уж и притворялась; он подрос. Только что она окликнула свою мать, услышала приглушенный ответ из кухни, с надеждой ощутила носом успокаивающий аромат чая и вкусный запах консервированных сардин, от которого у нее потекли слюнки – редкое лакомство.

Только что присела, казалось, в первый раз за много дней, сняла туфли на высоких каблуках, и облегчение омыло ее ноги словно морская вода во время прилива. Она с огорчением заметила дыру на пятке. Последняя пара чулок. Она расстегивала подвязки, размышляя, что ей придется использовать тональный крем для ног, как Мейси, и тщательно рисовать карандашом для бровей шов на каждой ноге, когда в дверь постучали.

– Миссис Маккензи? – Возле двери квартиры она увидела высокий, темный мужской силуэт, но сразу поняла, что перед ней военный.

– Да? – У нее невольно защемило сердце, сжался желудок. Она изо всех сил пыталась отодвинуть, прогнать надежду, которая вспыхнула будто зажженная спичка. Ошибка. Это была ошибка. Джерри не убит, он пропал, может, в плену, и теперь его нашли… Тут она увидела маленькую коробочку в руке военного, и у нее подогнулись колени.

У нее засверкали искры по краям глаз, а лицо незнакомца куда-то поплыло. Но слышать она могла – и услышала, как ее мать торопливо выбежала из кухни, стуча шлепанцами, услышала ее взволнованный голос. Услышала имя мужчины, капитан Рэндолл, Фрэнк Рэндолл. Услышала тихий голосок Роджера, обдававший теплом ее ухо: он удивленно повторял: «Мамочка? Мамочка?»

Потом она сидела на тахте с чашкой горячей воды, которая пахла чаем – они могли менять чайные листочки только раз в неделю, а была пятница, бессвязно подумала она. Ему надо было прийти в воскресенье, извинилась мама, тогда они предложили бы ему приличный чай. Или он не работает по воскресеньям?

Мама посадила капитана Рэндолла на лучший стул возле электрического камина и включила в знак гостеприимства обе клавиши. Мать разговаривала с капитаном, держа Роджера на коленях. Сынулю больше всего интересовала коробочка, лежавшая на круглом столике с рельефной крышкой, он тянул к ней руку, но бабушка останавливала его. Марджори увидела на его мордашке пристальный взгляд. Он не задаст рева – он почти никогда этого не делал, – но и не успокоится.

Сын не очень походил на своего отца, не считая тех случаев, когда ему чего-то сильно хотелось. Она взяла себя в руки, тряхнула головой, прогоняя головокружение, и Роджер отвлекся и взглянул на нее. На мгновение она увидела в его глазах взгляд Джерри, и мир снова поплыл перед ней. Она зажмурилась и, глотнув чай, обожглась.

Мама и капитан Рэндолл вежливо беседовали, давая ей время прийти в себя. Мама спросила, есть ли у него дети.

– Нет, – ответил он и бросил грустный взгляд на маленького Роджера. – Пока нет. Я два года не виделся с женой.

– Лучше поздно, чем никогда, – сказал резкий голос, и Марджори с удивлением обнаружила, что он принадлежал ей. Она поставила чашку, подтянула чулок, болтавшийся вокруг ее лодыжки, и посмотрела на капитана Рэндолла. – Что вы принесли мне? – спросила она, стараясь говорить со спокойным достоинством. Не получалось, ее голос звучал словно битое стекло, даже она сама это понимала.

Капитан Рэндолл осторожно взглянул на нее, но взял коробочку и протянул ей.

– Это для лейтенанта Маккензи, – сказал он. – Знак отличия «Дубовые листья». От военной разведки. Присуждается посмертно за…

Она с трудом выпрямилась и откинулась на подушки, качая головой:

– Мне не нужно это.

– Что ты, Марджори? – испугалась мать.

– И мне не нравится это слово. «Посмертно» – не говорите его.

Она не могла избавиться от мысли, что Джерри почему-то был внутри коробочки – эта мысль сначала показалась ей ужасной, а потом утешительной. Капитан Рэндолл положил коробочку, очень медленно, словно она могла взорваться.

– Я не говорю его, – мягко возразил он. – Впрочем, мне хочется сказать… Я знал его. Вашего мужа. Очень недолго, но знал. Я пришел сам, потому что хотел сказать вам, каким он был храбрым.

– Храбрым. – Это слово было у нее во рту словно галька. Ей хотелось плюнуть в капитана этой галькой.

– Конечно, он был храбрым, – твердо сказала ее мать. – Слышишь, Роджер? Твой папа был хорошим человеком и к тому же храбрым. Помни об этом.

Роджер не слушал бабушку и пытался слезть на пол. Та неохотно отпустила его. Он метнулся к капитану Рэндоллу и схватился за его отглаженные брюки обеими руками – грязными, в масле сардин и хлебных крошках. У капитана дернулись губы, но он даже не пытался отстранить от себя Роджера, просто погладил его по голове.

– Кто у нас хороший мальчик? – спросил он.

– Лыб, – твердо сказал Роджер. – Лыб!

Марджори увидела озадаченное лицо капитана и внезапно чуть не засмеялась, хотя камень в ее сердце по-прежнему остался.

– Это его новое слово, – пояснила она. – «Рыба». Он не умеет говорить «сардина».

– Это… Деем! – сказал Роджер, сверкнув на нее глазами. – Лыыыыбаа!

Капитан громко засмеялся и, достав носовой платок, заботливо вытер мордашку Роджера, а потом стал вытирать его маленькие ручки.

– Конечно, это рыба, – заверил он Роджера. – Ты умный парень. И хороший помощник твоей мамочке, я уверен. Вот, я тут принес вам к чаю. – Он порылся в кармане и достал маленькую баночку джема. Клубничного джема. У Марджори до боли сжались слюнные железы. Сахар давно уже выдавался по карточкам, а джем она не пробовала уже…

– Он хороший помощник, – отозвалась мать, решительно поддерживая беседу на должном уровне, несмотря на странное поведение дочери. Она избегала взгляда Марджори: – Милый мальчик. Его зовут Роджер.

– Да, я знаю. – Он взглянул на Марджори. – Ваш муж говорил мне. Он был…

– Храбрый. Вы уже сказали. – Внезапно что-то щелкнуло. Ее полузастегнутая подвязка. Но после этого она выпрямилась и сжала кулаки на тонкой ткани. – Храбрый, – повторила она. – Они все храбрые, правда? Все до одного. Даже вы – правда?

Она слышала, как охнула ее мать, но не могла остановиться.

– Вы все должны быть храбрыми и благородными и… и… безупречными, не так ли? Ведь если ты слабый, если есть трещины, если ты выглядишь не так, как надо, – ну, тогда все может развалиться, правда? Так что никто из вас не станет так делать. Или если кто-то сделает что-то некрасивое, остальные это прикроют. Вы никогда не сделаете что-либо, не важно что, потому что вы не можете делать это; все остальные плохо подумают о вас, и вы не можете позволить себе это, о нет, не можете.

Капитан Рэндолл пристально глядел на нее озабоченным взглядом. Возможно, решил, что у нее расшалились нервы, – возможно, он был прав, но разве это имело значение?

– Марджи, Марджи, милая, – бормотала мать, невероятно смущенная. – Не надо говорить такие вещи капи…

– Вы заставили его это сделать, не так ли? – Марджори вскочила на ноги и встала над капитаном, заставляя его поднять на нее глаза. – Он говорил мне. Он говорил мне про вас. Вы пришли и попросили его это сделать – что-то такое, отчего он погиб. О, не беспокойтесь, он ничего не сказал мне про ваши чертовы секреты – не такой он человек. Он был летчиком. – Она тяжело дышала от ярости и даже замолчала, чтобы перевести дух. Роджер съежился и прильнул к ноге капитана; Рэндолл невольно обнял мальчика, словно защищая его от гнева матери. Сделав усилие, она заставила себя замолчать, и, к ее ужасу, по ее лицу полились слезы.

– И теперь вы пришли и принесли мне… и принесли мне…

– Марджи. – Мать встала рядом с ней; ее тело в поношенном передничке было теплое, ласковое и успокаивающее. Она сунула в руки дочери чашку чая и встала между Марджори и капитаном, несокрушимая, словно боевой корабль.

– Капитан, как любезно с вашей стороны, что вы принесли нам это. – Марджори услышала ее слова и увидела, как она отошла и наклонилась, взяв в руки коробочку. Сама Марджи неподвижно сидела, прижав к лицу кухонное полотенце.

– Вот, Роджер, гляди. Видишь, как она открывается? Видишь, как красиво? Это называется… как вы сказали, капитан? О, дубовые листья. Да, правильно. Роджер, ты можешь сказать «медаль»? Медаль. Это медаль твоего папы.

Роджер ничего не отвечал. Вероятно, он очень испугался, бедный парень. Она должна взять себя в руки. Но она зашла слишком далеко и не могла остановиться.

– Он плакал, когда уходил от меня, – пробормотала она в складки полотенца, выдавая свой секрет. – Он не хотел уходить. – Ее плечи задрожали от неожиданных, конвульсивных рыданий, и она прижала полотенце к глазам, шепча сама себе: – Ты сказал, что вернешься, Джерри, ты сказал, что вернешься.

Она спряталась за своей полотняной крепостью, а тем временем снова был предложен чай, и, к ее смутному удивлению, предложение было принято. Она думала, что капитан Рэндолл воспользуется тем, что она спряталась, и уйдет. Но он остался, спокойно разговаривал с ее матерью, с Роджером, а мать притащила чай, игнорируя истеричную выходку дочери, и спокойно и солидно беседовала с капитаном в их нищей комнатке.

Стук чашек, прибывших на подносе, дал Марджори возможность убрать от лица полотенце, и она кротко приняла ломтик хлеба, намазанный тонким слоем маргарина, и ложку восхитительного клубничного джема.

– Ну, вот, – сказала мать, одобрительно глядя на нее. – Ты ничего не ела с самого завтрака, как я вижу. Хватит всех нервировать.

Марджори сердито взглянула на мать, но та угадала: она в самом деле осталась сегодня без ланча, потому что Мейси ушла пораньше из-за «женских проблем», которые бывали у нее два раза в месяц, – и ей пришлось целый день работать одной в магазине.

Беседа комфортно текла вокруг нее, как неторопливый ручеек вокруг неподвижного камня. Даже Роджер успокоился, когда ему дали джем. Он никогда еще не ел его, поэтому сначала понюхал, осторожно лизнул – и тут же откусил огромный кусок, испачкав нос в джеме, а его зеленые глаза стали круглыми от удивления и восторга. Коробочка, теперь открытая, лежала на круглом столике, но никто не говорил о ней и не смотрел на нее.

Посидев для приличия еще несколько минут, капитан Рэндолл поднялся со стула и подарил на прощанье Роджеру блестящую монету в шесть пенсов. Понимая, что ей надо сделать хоть что-то, Марджори тоже встала, чтобы проводить его. Чулки спиралью спустились с ее ног, и она небрежно сбросила их и направилась босиком к двери. За ее спиной вздохнула мать.

– Спасибо вам, – проговорила она, открывая перед капитаном дверь. – Я… признательна…

К ее удивлению, он остановил ее, положив руку ей на локоть.

– Я, в общем-то, не имею права говорить вам это – но я скажу, – сказал он, понизив голос. – Вы правы, они не все храбрые. Большинство из них – из нас – мы просто… да, мы стараемся. Бо́льшую часть времени, – добавил он, и у него слегка пошевелился краешек рта. Вероятно, это была тень горькой улыбки. – Но ваш муж… – Он на миг закрыл глаза и сказал: – Самые храбрые, несомненно, те, которые яснее всего видят то, что перед ними – славу и опасность, и, невзирая на это, идут им навстречу. Он делал это каждый день, долгое время.

– Но это вы послали его, – сказала она тоже очень тихо. – Вы.

Он печально улыбнулся.

– Я делал такие вещи каждый день… долгое время.

Дверь тихо закрылась за ним, а она все стояла, покачиваясь, закрыв глаза, чувствуя босыми ногами холодный сквозняк. Была уже поздняя осень, и за окнами стемнело, хотя еще не было и шести часов.

– Он тоже делал то, что делал, каждый день… долгое время, – подумала она. – Но они не считают это храбростью, поскольку у них нет выбора.

Мать ходила по квартире и задвигала шторы, что-то бормоча себе под нос. Или не совсем себе.

– Она понравилась ему. Сразу видно. Такой хороший, сам пришел и принес медаль. А что она? Как она вела себя? Как кошка, которой наступили на хвост, выпустила когти и взвыла, вот как. Какой мужчина после этого…

– Мне не нужен никто, – громко сказала Марджори. Мать повернулась к ней, широкая, массивная, неумолимая.

– Тебе нужен муж, Марджори. А малышу нужен отец.

– У него есть отец, – прошипела она сквозь зубы. – У капитана Рэндолла есть жена. А мне никто не нужен.

Никто. Только Джерри.

Нортумбрия

Он облизнулся, почувствовав этот запах. Горячие пирожки, сочное мясо. На карнизе были выложены в ряд жирные пирожки, накрытые от птиц чистой тряпочкой; они вырисовывались под ней, пухлые и округлые; кое-где на ткани проступили жирные пятна.

У него так потекли слюни, что даже заболели слюнные железы; ему даже пришлось потереть челюсть, облегчая ломоту.

Это был первый дом, какой он увидел за два дня. Выбравшись из оврага, он поскорее ушел подальше от стены и наткнулся на несколько домиков, где люди оказались такими же суровыми, хоть и дали ему немного еды. Это помогло ему немного продержаться; кроме того, он находил какие-то ягоды на кустарнике и в редких огородах. После этого он наткнулся еще на один домик, но оттуда его прогнали.

Постепенно он пришел в себя, и тогда ему стало ясно, что он должен вернуться к тому кромлеху. То, что случилось с ним, случилось там, и если он в самом деле оказался где-то в прошлом – а он не мог найти другое объяснение, как ни старался, – тогда единственный шанс вернуться назад, вероятно, был связан только с тем местом.

В поисках еды он отошел далеко от дороги, и редкие путники, которых он встречал, понимали его не больше, чем он их. Он заблудился и не мог найти стену. Но ему казалось, что он был совсем близко от кромлеха – каменистый ландшафт казался ему знакомым, хотя, может, это была только иллюзия.

Впрочем, когда он уловил носом запах пищи, все остальное показалось ему не важным.

Он обошел вокруг дома на безопасном расстоянии, высматривая, где там собаки. Собак нигде не было. Что ж, хорошо. Он решил подойти сбоку, чтобы его не увидели из окон. Быстро перебежав из кустов к навозной куче возле дома, он прижался к каменной стене, тяжело дыша и втягивая ноздрями этот восхитительный, сытный аромат. Черт, у него струей текли слюни. Он торопливо вытер рукавом губы, скользнул за угол и протянул руку.

Оказалось, что собака на ферме все-таки была, только она ушла вместе с хозяином в амбар. Неожиданно эти достойные персоны вернулись, пес тут же заметил чужого человека с нечистыми намерениями и сообщил об этом на своем собачьем языке. Оповещенный о преступной активности хозяин моментально присоединился к атаке, вооруженный деревянной лопатой, которой и ударил Джерри по голове.

Шатаясь, Джерри прислонился к стене дома и еще успел увидеть, что фермерша, которая выглянула из окна и завизжала, словно скоростной экспресс, столкнула с карниза один пирожок, где его тут же сожрал пес с видом вознагражденной добродетели, и это показалось Джерри особенно обидным.

Тут фермер ударил его еще раз, и он перестал чувствовать обиду.

Коровник был сложен на совесть, камни тщательно подобраны и скреплены строительным раствором. Джерри до изнеможения кричал и бил ногами в дверь, пока не упал на земляной пол, подвернув больную ногу.

– И что теперь, черт побери? – пробормотал он, обливаясь потом от усилий. Но в сарае было холодно; этот сырой холод, типичный для Британских островов, пронизывал кости и вызывал боли в суставах. Утром колено даст о себе знать. Воздух был насыщен запахом навоза и холодной мочи. – Вот дурак, зачем тебе понадобилось идти на эту проклятую ферму? – вздохнул он, садясь и плотнее запахнув рубашку. Впереди была длинная, холодная ночь.

Потом он стал ползать по сараю и шарить руками, отыскивая хоть что-нибудь более-менее съедобное, но не нашел ничего, только труху от старого сена. Даже крысы не станут это есть. Там было пусто, как внутри барабана, и тихо, словно в церкви.

Где же коровы? Подохли от мора, их съели или продали? Или, может, еще не вернулись с летних пастбищ – хотя уже была глубокая осень.

Он снова сел, прислонясь спиной к двери, – древесина была все-таки не такая холодная, как каменные стены. Он думал о том, что мог попасть в плен к немцам во время боя – некоторые парни попадали, но у них в эскадрилье не любили говорить об этом. Он думал о концлагерях, в том числе о тех, в Польше, которые он должен был фотографировать. Они были такими же суровыми, как этот сарай? Впрочем, глупо думать об этом.

Но ведь ему надо было как-то скоротать время до утра, и было много вещей, о которых он до сих пор старался не думать. Например, что случится, когда настанет утро. Едва ли он мог рассчитывать, что ему подадут завтрак в постель.

Ветер усиливался. Он завывал в углах коровника так пронзительно, что ныли зубы. У Джерри остался его шелковый шарф; он скользнул под рубашку, и его не заметили те бандиты из хижины у стены. Он достал его и обмотал вокруг шеи – если не для тепла, то хотя бы для комфорта.

Иногда он приносил Долли завтрак в постель. Она медленно просыпалась, и он любил смотреть, как она откидывала с лица спутаные черные кудри и открывала заспанные глаза-щелочки, словно маленький, милый крот. Он сажал ее, ставил поднос на столик возле кровати и, сбросив одежду, залезал к ней и прижимался к ее нежной, теплой коже. Иногда он уползал к ее ногам и, пока она делала вид, что ничего не замечает, пила чай или намазывала на хлеб мармит, пробирался сквозь складки одеяла и ночной рубашки. Ему всегда нравился запах Долли, но особенно когда он накануне ночью занимался с ней любовью и у нее между ногами оставался сильный мускусный запах, его запах.

Он поерзал, возбужденный воспоминанием, но тут же уныло подумал, что, может, никогда больше ее не увидит.

Все еще думая о Долли, он дотронулся ладонью до кармана и с тревогой обнаружил, что сапфир пропал. Он похлопал себя по бедру, но и там не оказалось маленького камешка. Может, он по ошибке положил его в другой карман? Он стал в панике обшаривать все свои карманы. Никакого камня – но в правом кармане что-то было. Какой-то порошок, почти грязь – что за дьявол?

Он вытащил руку, посмотрел на нее, но было слишком темно, и он видел лишь очертания руки, а не этот порошок. Он осторожно потер пальцы; порошок был похож на сажу, которая накапливается в трубе.

– Господи, – прошептал он и поднес пальцы к носу. Явственный запах гари. Не нефтяной, а запах чего-то, горевшего так интенсивно, что он чувствовал это на языке. Вкус какой-то вулканический. Но как могло случиться, что камень сгорел, а человек, носивший его, жив?

Такую вещь он пережил среди мегалитов, вот что это было.

До сих пор он справлялся со своими нервами, но… он сглотнул и снова сел. Спокойно.

– Теперь я лягу и засну, – прошептал он в свои колени. – Я молю Бога, чтобы он спас мою душу…

Он действительно заснул, несмотря на холод, просто от усталости. Ему снился маленький Роджер: почему-то он был взрослым мужчиной, но держал в руках своего маленького, синего медведя, крошечного в его больших ладонях. Сын говорил с ним по-гэльски, что-то настойчиво говорил, чего он не мог понять, и он сердился и говорил, говорил Роджеру, чтобы он, ради бога, говорил по-английски.

Тут он сквозь туман сна услышал другой голос и понял, что какие-то люди в самом деле разговаривали совсем рядом.

Он моментально проснулся, пытался разобрать слова и не мог. Понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что один из тех людей – а там бормотали, спорили, казалось, два голоса – действительно говорил по-гэльски.

Сам он знал гэльский поверхностно – это был язык его матери, – но он бросился к двери, даже не успев додумать мысль, в панике, что упустит шанс на помощь, что эти люди сейчас уйдут.

– Эй! – заревел он, поднимаясь – или пытаясь подняться – на ноги. Его многострадальное колено не слушалось и подогнулось. Он ничком упал на дверь и, чтобы не удариться лицом, извернулся и ударил по двери плечом. Спорившие люди услышали звук удара и сразу замолчали.

– Помогите! Помогите мне! – закричал он, барабаня в дверь. – Помогите!

– Тише, ради бога, прекрати свой шум, – воскликнул с досадой голос за дверью. – Ты хочешь, чтобы они набросились на нас? Ну-ка, посвети мне сюда.

Последняя фраза была адресована компаньону; слабый свет пробился сквозь щель под дверью. Со скрежетом отодвинулся засов, потом – стук! – засов поставили к стене. Дверь распахнулась, и Джерри заморгал от внезапного света из открытой створки фонаря.

Он повернул голову в сторону и закрыл на миг глаза, как делал во время ночного полета, ослепленный вспышкой или огнем от собственного выхлопа. Когда он снова открыл глаза, в коровнике возле него стояли два человека и разглядывали его с откровенным любопытством.

Оба амбалы, выше его и шире в плечах. Один светловолосый, другой жгучий брюнет, как Люцифер. Они не были похожи, и все же ему показалось, будто их что-то связывало – может, похожее выражение на лицах.

– Как тебя зовут, дружище? – спросил чернявый. Джерри насторожился, хоть и чувствовал ликование. Речь была нормальная, абсолютно понятная. Шотландский акцент, но…

– Лейтенант Маккензи, инициалы Джей-Даблью, – ответил тот, выпрямив спину и задрав подбородок. – Королевские военно-воздушные силы, личный номер…

Неописуемое выражение промелькнуло на лице чернявого. Приступ смеха, как ни странно, и вспышка восторга в глазах – поразительных глазах, живых и зеленых при свете фонаря. Но для Джерри это не имело никакого значения; ему было важно, что тот человек явно понял его. Он понял.

– Кто вы такие? – с жадностью спросил он. – Откуда?

Мужчины загадочно переглянулись, и второй ответил:

– Инвернесс. Шотландия.

– Не в этом смысле! – Он вздохнул. – Из какого времени?

Оба незнакомца были одного возраста, но у светловолосого жизнь была явно тяжелее: его лицо было обветрено и изрезано глубокими морщинами.

– Далекого от тебя, – тихо ответил он, и, несмотря на собственное волнение, Джерри услышал в его голосе нотку грусти. – И отсюда. Из потерянного времени. Пропал…

Пропал. О боже. Но все-таки…

– О боже… Где же мы сейчас? И какой это год?

– Кажется, сейчас это часть Нортумбрии, – кратко ответил чернявый. – Слушай, нам пора идти, пока кто-нибудь не услышал…

– Что ж, тогда вперед.

После вони коровника снаружи воздух казался восхитительно чистым и холодным. Пахло умирающим вереском и вспаханной землей. Джерри показалось, что он даже чувствовал запах луны, бледно-зеленого серпа над горизонтом, похожего на ломтик сыра. Он вытер рукавом слюни и поспешил за своими спасителями, ковыляя изо всех сил.

Фермерский дом стоял среди полей черным, приземистым бруском. Чернявый схватил Джерри за рукав, быстро лизнул палец и поднял его, проверяя направление ветра.

– Собаки, – пояснил он шепотом. – Пойдем там.

Они осторожно обошли дом, держась как можно дальше, и очутились на пашне. Комья земли вылетали из-под башмаков Джерри, когда он, припадая на больное колено, старался не отстать.

– Куда мы идем? – тяжело дыша, спросил он, когда решил, что говорить безопасно.

– Мы ведем тебя… обратно. К камням у озера. Откуда ты… появился. Вперед! – сухо ответил чернявый. Светловолосый лишь фыркнул, словно не соглашался с ним – но спорить не стал.

Надежда вспыхнула в душе Джерри, словно костер. Они знали, что представляют собой эти камни. Они покажут ему, как вернуться назад!

– Как… вы нашли меня? – Он задыхался, еле поспевая за ними, но хотел знать. Фонарь был закрыт, и он не видел их лица, но чернявый сдавленно издал какой-то звук, вероятно, это был смех.

– Я встретил старуху, которая носила твои жетоны. Очень гордилась ими.

– Вы забрали их? – ахнул Джерри.

– Не, она ни за что бы их не отдала. – Это говорил светловолосый, явно с веселой усмешкой. – Впрочем, сказала нам, где их взяла, и мы пошли по твоему следу. Эй! – Он подхватил Джерри под локоть, потому что у него опять подвернулась нога. В ночной тишине послышался лай собак – далекий, но различимый. Рука светловолосого крепко держала его. – Пошли быстрее!

У Джерри больно кололо в боку. Когда при бледном свете луны стала видна маленькая группа камней, его колено почти не держало тело. Все же он удивился, как близко от фермы были эти камни, вероятно, он просто кружил возле них.

– Что ж, – проговорил черноволосый, резко останавливаясь. – Здесь мы тебя покидаем.

– Покидаете? – спросил, тяжело дыша, Джерри. – Но вы ведь…

– У тебя было что-то с собой, когда ты проходил через камни? Какие-нибудь драгоценности?

– Да, – удивился Джерри. – В кармане лежал неограненный сапфир, только от него ничего не осталось. Он как будто…

– Сгорел, – мрачно договорил за него светловолосый. – Ну? – Последний вопрос был обращен явно к чернявому, а тот колебался. Джерри не видел его лица, но вся его поза говорила о нерешительности. Впрочем, он был не из тех, кто долго думает: он пошарил в замшевом мешочке, висевшим на груди, что-то достал и сунул в ладонь Джерри. Какой-то маленький камень, теплый от близости к телу и твердый. С огранкой, как в кольце.

– Возьми его, это хороший камень. Когда будешь проходить, – настойчиво и строго сказал ему чернявый, – думай о своей жене Марджори. Думай только о ней, представь, что она перед тобой, и тогда иди. И не вспоминай своего сына. Только жену.

– Что? – Джерри был ошеломлен. – Откуда тебе, черт возьми, известно имя моей супруги? И как ты узнал о моем сыне?

– Не важно, – ответил мужчина. Джерри оглянулся через плечо и заметил какое-то движение.

– Черт, – негромко сказал светловолосый. – Они приближаются. Вижу свет.

Одинокий источник света ровно болтался над землей, словно его кто-то нес. Но Джерри, как ни вглядывался, не мог разглядеть никого, и по его телу пробежала дрожь.

– Thaibhse, – тихо прошептал светловолосый. Джерри знал это слово – так называют духа. Причем злобного.

– Да, может быть, – голос чернявого звучал спокойно, – а может, и нет. Тебе, в любом случае, пора идти. Помни: думай о своей жене.

Джерри сглотнул и крепко сжал в руке камень.

– Да… верно. Что ж, спасибо, – неловко добавил он и услышал тихий смех чернявого.

– Нет проблем, приятель, – сказал он. С этими словами оба повернулись и пошли через луг, две неясные фигурки в лунном свете.

С бешено стучащим сердцем Джерри повернулся к камням. Они выглядели так же, как и раньше. Просто камни. Но эхо того, что он там слышал… Он сглотнул. Похоже, выбора у него не было.

– Долли, – прошептал он, пытаясь вызвать образ жены. – Долли. Долли, помоги мне!

Он нерешительно шагнул к камням. Еще. И еще. Потом чуть не откусил себе язык, когда на его плечо легла чья-то рука. Он резко обернулся, подняв кверху кулак, но темноволосый другой рукой схватил его за запястье.

– Я люблю тебя, – свирепо сказал темноволосый. И снова ушел прочь, шаркая ногами по сухой траве, а Джерри так и остался стоять с разинутым ртом.

Из темноты донесся голос второго мужчины, раздраженный, слегка насмешливый. Он говорил с более сильным акцентом, но Джерри понимал его без труда.

– Зачем ты сказал ему это?

Темноволосый ответил ему мягко, таким тоном, который напугал его больше всего:

– Он больше не вернется. Другого шанса у меня не будет. Идем.

Светало, когда он снова пришел в себя. Вокруг стояла тишина. Птицы не щебетали, ноябрьский воздух был холоден, приближалась зима. Когда он смог встать на ноги, он дрожал как новорожденный ягненок.

Самолета не было, но на месте его падения в земле осталась глубокая воронка. Правда, она уже заросла травой – след был давнишний. Хромая, он подошел ближе, осмотрел место. Трава пожухла, торчали мертвые стебли, выросшие в этом году.

Если он был на том самом месте, если он действительно вернулся, тогда он попал вперед, а не туда, откуда перенесся в прошлое? Сколько же тут прошло времени? Год, два? Он сел на траву, слишком обессилевший, чтобы стоять. Словно он шел пешком каждую секунду между тем и этим временем.

Он сделал все так, как велел тот зеленоглазый незнакомец. Сосредоточился изо всех сил на Долли. Но не мог удержаться от мыслей о маленьком Роджере. Да и как тут удержишься? Ярче всего он представлял себе Долли, державшую возле груди малыша. Эту картинку и видел. Но все же у него все получилось. Возможно, получилось. Ему так казалось.

Что же могло случиться? У него не было времени спросить об этом. На колебания тоже не было времени; в темноте появились, прыгали новые огни, слышались злобные крики. Нортумбрианцы охотились на него. Он бросился в середину круга, и все снова пошло наперекосяк, даже хуже. Он надеялся, что спасшие его незнакомцы были уже далеко.

Пропал, сказал тогда светловолосый, и даже теперь это слово пронзало его, словно гарпун. Он сглотнул.

Он оказался не там, где был тогда. Он пропал, заблудился? Где он сейчас? Точнее, где он сейчас, в каком времени?

Он немного посидел, собираясь с силами. Но через несколько минут услышал знакомый звук – низкий рокот моторов и шорох шин по асфальту. Он вздохнул и, встав на ноги, заковылял от камней на дорогу.

Наконец-то ему повезло, грустно подумал он. По дороге шла колонна военного транспорта, и Джерри без труда прыгнул в кузов одного из грузовиков. Солдаты удивились, глядя на него – грязного, оборванного, в синяках и с двухнедельной щетиной, – но быстро сообразили, что у него случился запой и теперь он добирается до своей части. Они посмеивались и понимающе подталкивали его локтем, но явно сочувствовали, и когда он признался, что у него нет денег, быстро скинулись на билет из Солсбери, куда направлялась колонна.

Он изо всех сил улыбался и отвечал на шутки, но вскоре они потеряли к нему интерес и вернулись к своим разговорам, а он сидел на скамье, окруженный своими ребятами, покачиваясь, ощущая ступнями рокот мотора.

– Эй, друг, – небрежно спросил он у соседа, молодого солдатика, – какой сейчас год?

Мальчишка – ему было не больше семнадцати, и Джерри почувствовал груз пяти лет, разделявших их, словно их было не пять, а пятьдесят – вытаращил на него глаза и залился смехом.

– Ты что пил, папаша? Что-нибудь везешь с собой?

Последовала новая вспышка шуточек, и он больше не пытался задавать вопросы.

Да и какое это имело значение?

Он почти не запомнил дорогу из Солсбери до Лондона. Люди странно поглядывали на него, но никто не пытался его задержать. Но и это не имело значения, ничего не имело значения, лишь бы ему добраться до Долли. Все остальное подождет.

Лондон вызвал у него шок. Всюду следы бомбардировок. Улицы были усеяны стеклом из разбитых витрин, блестевших под лучами бледного солнца, другие улицы перегорожены массивными блоками. Тут и там он видел щиты с крупными, черными буквами: «Не входить – НЕРАЗОРВАВШАЯСЯ БОМБА».

Он прошел пешком весь путь от станции «Сент-Панкрас», чтобы все увидеть. У него перехватывало горло при виде всех разрушений. Но вскоре он перестал замечать детали и воронки от бомб и завалы от рухнувших домов воспринимал лишь как досадные препятствия, мешавшие ему поскорее добраться до дома.

И вот он добрался.

Обломки были убраны с мостовой и лежали мрачной пирамидой – почерневшие глыбы из кирпича и цемента – на том месте, где прежде была «Терраса Монтроз». Их никто не вывозил.

При виде этих разрушений он весь похолодел и пытался найти, нащупать кованые перила, чтобы схватиться за них и не упасть. Но их там не было.

Конечно, нет, спокойно сказало его сознание. Металл пошел на военные нужды, не так ли? Переплавлен на самолеты. На бомбы.

Его ноги неожиданно подогнулись, и он упал на колени, не чувствуя удара; пронзительная боль в коленной чашечке утонула в еще более острой боли от сознания утраты.

Слишком поздно. Ты пришел слишком поздно.

– Мистер Маккензи, мистер Маккензи!

Джерри заморгал, глядя на расплывчатую фигуру перед ним, не понимая, кто это. Его потянули за руку, он вздохнул, и воздух хлынул в его легкие, колючий и странный.

– Встаньте, мистер Маккензи, встаньте. – Встревоженный голос проникал в его мозг, чьи-то руки тянули его за рукав. Джерри потряс головой, крепко зажмурил глаза, открыл их. Неясное пятно сфокусировалось и превратилось в дряблое лицо старого мистера Уордлоу, владельца магазинчика на углу улицы.

– А-а, вы пришли в себя. – В голосе старика звучало облегчение, морщины на его лице немного разгладились, утратили свой драматизм. – Скверные дела, не так ли?

– Я… – Он не мог вымолвить ни слова, лишь махнул рукой на руины. Его лицо намокло от слез, но он даже не замечал этого. Морщины на озабоченном лице Уордлоу снова стали глубже, но старик вскоре понял, что хотел сказать Джерри, и немного повеселел.

– О господи! – воскликнул он. – Нет, нет! Нет, с ними все в порядке, сэр, с вашей семьей все в порядке! Вы меня слышите? – с беспокойством допытывался он. – Вы можете дышать? Может, принести вам нюхательной соли, как вы думаете?

Джерри не с первого раза поднялся на ноги; ему мешали больное колено и бестолковые попытки мистера Уордлоу помочь. Но когда он встал, к нему вернулась способность говорить.

– Где? – воскликнул он. – Где они?

– Знаете, ваша супруга взяла малыша и переехала к матери вскоре после вашего отъезда. Она сказала мне, в какое место, но я уже подзабыл… – Мистер Уордлоу повернулся и неопределенно махнул рукой в сторону реки: – Вроде как в Камберуэлл?

– В Бетнал-Грин. – Джерри приходил в себя, хотя все еще казался себе камешком, катающимся по краю бездонной пропасти. Он пытался отряхнуть колени, но у него тряслись руки. – Она живет в Бетнал-Грин. Вы уверены?

– Да-да. – Торговец с облегчением улыбался и кивал так сильно, что дрожала челюсть. – Она уехала – пожалуй, больше года назад, вскоре после, того как она… вскоре после… – Внезапно улыбка пропала с лица старика, а рот медленно открылся, превратившись в дряблую дыру, выражавшую ужас.

– Но ведь вы погибли, мистер Маккензи, – прошептал он и попятился, выставив перед собой руки. – О господи. Ведь вы погибли.

– Ни хрена я не погиб, ни хрена, ни хрена! – Сжав кулаки и бормоча эти слова, словно молитву, вполголоса, а может, и не вполголоса, он шел по искореженной улице, обходил завалы, хромая и спотыкаясь. Тут он увидел испуганное лицо женщины и замолк, хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.

Он остановился и, тяжело дыша, прислонился к мраморному фасаду Банка Англии. С лица лился градом пот, а на правой штанине запеклась кровь от падения. Колено пульсировало в одном ритме с сердцем, лицом, руками, мыслями. Они живы. Я тоже жив.

Женщина, которую он напугал, подошла к полицейскому и повернулась, показывая на Джерри. Он тут же выпрямился, расправил плечи и, стиснув зубы и превозмогая боль, пошел по улице, как подобает офицеру. Меньше всего он хотел, чтобы его приняли за пьяного.

Он прошел мимо полицейского, вежливо кивнул и коснулся пальцами лба вместо головного убора. Полицейский, казалось, был захвачен врасплох, раскрыл рот, но не придумал, что сказать, а через мгновение Джерри уже свернул за угол и был таков.

Смеркалось. В этих краях и в лучшие времена не хватало кэбов – а сейчас вообще их не было, впрочем, как и денег у Джерри. Метро. Если линии работали, это был самый быстрый путь в Бетнал-Грин. И наверняка он выпросит у кого-нибудь деньги на проезд. Как-нибудь. Хромая, он с угрюмой решимостью направился назад. Он должен приехать в Бетнал-Грин до темноты.

Там все тоже изменилось. Как и всюду в Лондоне. Дома повреждены, некоторые ремонтировались, другие были брошены, третьи превратились в черные остовы или груды обломков. В воздухе висела холодная пыль, каменная пыль, а к запахам парафина и кулинарного жира примешивался едкий, страшный запах кордита, бездымного пороха.

На половине улиц не было табличек, а он плохо знал Бетнал-Грин. Два раза он навещал мать Долли, один раз, когда они пришли к ней сообщить, что они сбежали и поженились: миссис Уэйкфилд была не в восторге, но не показывала вида, хотя ее лицо было такое, словно она съела кислый лимон.

Второй раз он был у нее, когда вступил в Королевские ВВС; он приехал к ней один и просил в его отсутствие присматривать за Долли. Миссис Уэйкфилд побелела. Она знала не хуже него, сколько живут летчики. Но сказала, что гордится им, и крепко пожала ему руку, а на прощанье сказала: «Возвращайся домой, Джереми. Ты ей нужен».

Он шагал, обходя ямы и спрашивая дорогу. Уже стемнело, и он больше не мог находиться на улице. Его беспокойство немного улеглось, когда он стал узнавать знакомые приметы. Близко, он был близко от Долли.

Тут завыли сирены, и люди стали выскакивать из домов.

Толпа несла его по улице, охваченная бесконтрольной паникой. Люди кричали, звали отставших близких, стражи порядка выкрикивали команды, размахивали фонариками, а их плоские белые шлемы казались в темноте светлыми грибами. Все крики перекрывал пронзительный вой сирены. Вой пронзал его, словно острая проволочная колючка, гнал его по улице, наталкивал на других людей, тоже пронизанных страхом.

Людской поток вынес его за угол, и Джерри увидел красный кружок с синей перекладиной над входом в подземку, освещенный фонариком. Его затащило внутрь, под неожиданно яркие огни, и вынесло вниз по лестнице на платформу, безопасную, укрывшуюся глубоко под землей. И все время воздух наполняли вой и стоны сирен, оглушительных даже там, внизу.

Стражи порядка ходили в толпе, размещали людей возле стен, в туннелях, в стороне от рельсов. Его швырнуло к женщине с двумя маленькими детьми, он выхватил одного ребенка – девочку с круглыми глазами и голубым медвежонком – из ее рук и повернулся спиной к толпе, прокладывая им дорогу. Нашел свободный пятачок в начале туннеля, толкнул к нему женщину и передал ей девчушку. Женщина благодарила его, но он не слышал ее слов из-за шума толпы, сирен, треска…

Внезапно станцию сотряс чудовищный удар, и вся толпа разом замолкла, а глаза устремились на арку потолка, выложенную белым кафелем.

Внезапно между двумя рядами плитки появилась темная трещина. Толпа ахнула громче, чем сирена. Трещина, казалось, замерла в нерешительности – а потом разбежалась зигзагами в разные стороны.

Он посмотрел, кто же был там, под той трещиной. Люди все еще шли по лестнице. Внизу толпа была слишком густая, чтобы двигаться, и все замерли в ужасе. И тут он увидел ее на середине лестницы.

Долли. Она коротко остригла волосы, подумал он. Они были короткие и кудрявые, черные как сажа – как волосы малыша, которого она несла на руках, прижимая к себе с решительным лицом, сжав челюсти. И тут она повернулась и увидела его.

Пару мгновений ее лицо оставалось бесстрастным, потом вспыхнуло как спичка от ослепительной радости, которая согрела его сердце и душу.

Новый удар, еще громче! Крики ужаса в толпе, громче, гораздо громче, чем сирены. Несмотря на крики, он услышал стук, похожий на дождь, – это из трещины посыпались куски цемента. Джерри изо всех сил пробивался сквозь толпу, но не мог добраться до Долли. Она подняла лицо, и он увидел на нем прежнее выражение решительности. Она толкнула шедшего впереди нее мужчину, тот споткнулся и упал со ступеньки, придавив тех, кто шел перед ним. Вытянув перед собой руки, она с силой качнулась всем телом, словно отпустила пружину, и бросила малыша через перила Джерри.

Он увидел, что она делает, протолкнулся вперед, наклонился. Малыш ударил его в грудь словно камень, маленькая голова разбила ему губу. Обняв ребенка одной рукой, он упал спиной на стоявших позади него людей, пытаясь сохранить равновесие, ухватиться за что-то – и тут люди расступились, он, шатаясь, оказался на открытом пятачке, его колено подогнулось, он упал с платформы на пути.

Он уже не слышал, как раскололся его череп, ударившись о рельс, не слышал криков людей на платформе; все потонуло в реве, похожем на конец света, когда на лестницу рухнула крыша.

Малыш казался мертвым, но он не умер; Джерри слышал, как бьется его сердечко возле его собственной груди. И это было все, что он мог чувствовать. Бедняжка Роджер, видно, потерял сознание.

Люди перестали визжать, лишь перекликались, звали друг друга. Воцарилась странная тишина. Кровь перестала хлестать из его головы, сердце больше не билось. Видно, это был конец.

Тишина казалась живой, мирной, но, словно солнечный свет на воде, подвижной и сверкающей. Он все еще слышал шум над этой тишиной, выше нее топот бегущих ног, тревожные голоса, стук и треск – но все глубже погружался в тишину, шум все больше удалялся, хотя он пока еще мог слышать голоса.

– Этот как?

– Нет, умер – гляди на его голову, бедняга, просто ужас. А малыш ничего, кажется, просто шишки и царапины. Ну-ка, деточка, иди ко мне… нет, нет, отпусти его. Все хорошо, отпусти. Дай-ка я возьму тебя, да, вот так, теперь все будет хорошо, тише, тише, хороший мальчик…

– Гляди, какое лицо у парня. Я никогда не видел ничего подобного…

– Вот, бери малыша. Я посмотрю, есть ли у парня документы.

– Ну-ка, великан, да, вот так, пойдем со мной. Тише, все будет хорошо, все будет хорошо… это твой папа?

– Ни послужной книжки, ни личного жетона. Странно. Но он летчик, верно? Видно, в самоволке, как ты думаешь?

Он слышал, как засмеялась Долли, слыша эти слова, чувствовал, как ее рука гладила его волосы. Он улыбнулся, повернул голову и увидел, как она улыбнулась ему в ответ; лучистая радость окружила ее, словно круги на сверкающей под солнцем воде…

– Рейф! Все уходят! Бегом! Бегом!

От автора

Прежде чем вы запутаетесь в праздниках, разбираясь, как это может быть, если Джереми попадает в ловушку времени в канун Всех Святых, а возвращается «почти в Самайн» (считай тоже канун Всех Святых), напоминаю, что Великобритания перешла с Юлианского на Григорианский календарь в 1752 году, «потеряв» двенадцать дней. А те, кто хочет больше узнать о тех двух мужчинах, которые спасли Джерри, могут прочитать о них в романе «Эхо прошлого».

«Никогда еще в истории человечества столь многие не были обязаны столь немногим». Эти слова Уинстона Черчилля посвящены пилотам Королевский ВВС, защищавшим Британию в годы Второй мировой войны, – и он был прав.

Адольф Гисберт Мэлан – известный как Сейлор (возможно, поскольку в то время имя Адольф было не слишком популярным), – летчик-ас из Южной Африки, возглавил знаменитую 74-ю эскадрилью Королевских ВВС. Известно, что он послал пилотов немецких бомбардировщиков домой с мертвыми экипажами, чтобы деморализовать Люфтваффе, и я даже хотела включить этот мрачный, но красочный эпизод в сюжет, но не получилось. Его «Десять правил воздушного боя» полностью приведены в тексте.

Хотя задание, к которому капитан Фрэнк Рэндолл готовил Джерри Маккензи, придумано мной, ситуация была вполне реальная. Нацисты устроили концлагеря в Польше задолго до того, как о них узнала остальная Европа, и их разоблачение значительно усилило антинацистские настроения.

Хочу выразить особую благодарность Марии Шибек за то, что она помогла мне в деликатном вопросе с польскими вульгарными выражениями (все ошибки в грамматике и орфографии целиком на моей совести), и Дугласу Уоткинсу за технические описания маленьких истребителей (а также за ценные советы насчет поломки, из-за которой упал «Спитфайр» Джерри).

Девственники

Введение

В этой книге многие истории показывают альтернативный взгляд на события, о которых шла речь в основных романах, или посвящены второстепенным персонажам. «Девственники» – прямая предыстория. Действие происходит за три года от событий, разворачивающихся в «Чужестранке», в этой повести объясняется, что произошло с Джейми Фрэзером после его побега из Форт-Уильяма. Внезапно он стал отверженным, был ранен, за его голову было назначено вознаграждение, его семья и дом лежали в руинах, и ему оставался единственный выход – искать убежище за пределами Шотландии. Поэтому он и его лучший друг и кровный брат Йен Мюррей добираются до Франции и становятся наемниками.

Ни Йен, ни Джейми не убили ни одного человека и не лежали в постели с женщиной – но они мечтали об этом.

Октябрь 1740 г. Окрестности Бордо, Франция

Как только Йен Мюррей увидел лицо своего лучшего друга, он сразу понял – случилось что-то ужасное. Достаточным свидетельством этого было то, что он вообще видел лицо Джейми Фрэзера, не говоря уж о выражении, застывшем на нем.

Джейми стоял возле повозки оружейника, белый как молоко, и покачивался будто тростник на озере Лох-О. Его руки были полны всякой всячины, которую дал ему Арман. Йен в три прыжка подскочил к другу и подхватил под руку, не дав ему упасть.

– Йен. – Джейми с таким облегчением взглянул на него, что, казалось, готов был прослезиться. – Господи, Йен.

Йен крепко обнял Джейми, но вдруг почувствовал, что его друг застыл и задержал дыхание, и в тот же момент нащупал под его рубахой бинты.

– Боже мой! – в ужасе воскликнул он, но тут же кашлянул и сказал: – Господи, дружище, как я рад тебя видеть. – Он осторожно похлопал Джейми по спине и разжал объятья. – Тебе надо поесть, точно? Пошли.

Сейчас они не могли поговорить, ясное дело, но он понимающе кивнул Джейми, взял у него половину снаряжения и повел к костру, чтобы представить его остальным.

Джейми явился в удачное время, подумал Йен. Все устали, расслабились и с удовольствием сидели в ожидании ужина и положенной порции какой-нибудь выпивки. Готовые развлечься и позубоскалить над новичком, но не более того.

– Вон там сидит Большой Жорж, – сообщил Йен, бросив на землю снаряжение и махнув рукой на людей, сидевших по другую сторону от костра. – Рядом с ним Хуанито, маленький парень с бородавками, он еле-еле говорит по-французски, а английский вообще не знает.

– А еще кто-нибудь говорит по-английски? – Джейми тоже положил оружие и тяжело сел на скатку, рассеянно заткнув килт между коленей. Потом с робкой улыбкой обвел взглядом людей у костра и кивнул им.

– Я говорю. – Мужчина постарше облокотился на своего соседа и протянул Джейми руку. – Я le capitaine, можешь так меня и звать – капитан. Похоже, ты крепкий парень, пригодишься нам. Твой друг сказал, что твоя фамилия Фрэзер?

– Да, Джейми Фрэзер.

Джейми твердо встретил взгляд капитана и, собрав все свои силы, крепко пожал ему руку. Йен мысленно одобрил друга.

– Знаешь, что делать с саблей?

– Знаю. И с луком тоже. – Джейми взглянул на лук со спущенной тетивой и на топор с короткой ручкой, лежавшие у его ног. – А вот топором я раньше только дрова рубил, больше ничего.

– Вот и хорошо, – заметил кто-то по-французски. – Будешь и дальше это делать. – Несколько человек засмеялись, показав, что они если и не говорили, то хотя бы понимали английский.

– Куда я попал, в какой отряд – к солдатам или угольщикам? – спросил Джейми, подняв брови. Он сказал это на французском – очень хорошем французском, с легким парижским акцентом – и вокруг него все вытаращили глаза. Несмотря на свою тревогу, Йен наклонил голову, пряча улыбку. Мальчонка вот-вот упадет лицом в костер от слабости, но никто – кроме, может, Йена – ни за что не узнает об этом.

Но Йен знал и украдкой присматривал за Джейми, совал хлеб ему в руку, чтобы никто не заметил, как она дрожит, сидел совсем близко, чтобы подхватить его, если он в самом деле потеряет сознание. Смеркалось, низкие, пушистые облака окрасились розовым. Похоже, к утру пойдет дождь. Йен видел, как его друг на мгновенье закрыл глаза, видел, как он глотал, как шевелился его кадык, чувствовал своим бедром дрожь, бившую Джейми.

Что же случилось, черт побери? – думал он с беспокойством. – Почему ты здесь?

Йен получил ответ на свои тревожные мысли, когда все отправились спать.

– Я разберусь с твоим снаряжением, – шепнул он Джейми, вставая. – А ты посиди у костра еще немного – малость отдохни, ладно? – Пламя бросало красноватые отсветы на лицо Джейми, но Йену казалось, что его друг все еще белый как простыня, да и поел он совсем чуть-чуть.

Возвращаясь назад, он заметил темные пятна на спине у Джейми – там, где кровь просочилась сквозь бинты и рубашку. Это зрелище наполнило его яростью и страхом. Он уже видел такие вещи; парня наказали плетью. Жестоко и совсем недавно. Но кто? Почему?

– Давай пошли, – грубовато сказал он и, наклонившись, взял Джейми под мышку, поставил на ноги и увел от костра. Руки у Джейми были липкими, холодными, дыхание неровное.

– Что? – отрывисто спросил он, когда их уже никто не мог слышать. – Что произошло?

Джейми без сил опустился на землю.

– Я думал, что человек присоединяется к наемникам, потому что они не задают вопросов.

Йен в ответ презрительно фыркнул и с облегчением услышал тихий смех.

– Балда, – сказал он. – Хочешь выпить? У меня в мешке лежит бутылка.

– Не откажусь, – пробормотал Джейми. Их лагерь находился на краю маленькой деревни, и д’Эглиз договорился с местными насчет пары коровников, но было нехолодно, и большинство солдат предпочли спать у костра или в поле. Йен сложил их снаряжение в некотором удалении от всех под платаном, чтобы укрыться под ним от дождя.

Он откупорил бутылку виски – не слишком хорошего, но все-таки виски – и сунул под нос другу. Но когда Джейми протянул руку к бутылке, Йен убрал ее за спину.

– Не получишь ни глотка, пока не расскажешь мне, – сказал он. – И расскажешь немедленно, charaid.[54]

Джейми сидел, сгорбившись, бледным пятном на земле, и молчал. Когда наконец слова пришли к нему, они прозвучали так тихо, что Йен на миг даже подумал, что ослышался.

– Мой отец умер.

Йен пытался убедить себя, что он все-таки ослышался, но его сердце уже поверило и застыло в груди.

– О господи, – прошептал он. – О боже, Джейми. – Он встал на колени и прижал к плечу лицо друга, стараясь не дотронуться до его истерзанной спины. Его мысли в смятении метались, но одно было ясно – Брайан Фрэзер не умер своей смертью. Будь оно так, Джейми был бы сейчас в Лаллиброхе. А не тут и не в таком жутком виде.

– Кто? – хрипло спросил он, немного ослабив хватку. – Кто его убил?

Снова молчание, потом Джейми глотнул воздух с таким звуком, словно рвалась ткань.

– Я, – ответил он и зарыдал, вздрагивая всем телом, беззвучно, с отчаяньем.

Потребовалось время, чтобы выудить из Джейми подробности – и неудивительно, подумал Йен. Он и сам не хотел бы говорить или вспоминать о таких вещах. Джейми дрался с английскими драгунами, когда те пришли в Лаллиброх грабить и творить бесчинства. Они увели Джейми с собой в Форт-Уильям и вот что сделали с ним.

– Сто плетей? – с ужасом переспросил Йен, не веря своим ушам. – За то, что ты защищал свой дом?

– В первый раз только шестьдесят. – Джейми вытер нос рукавом. – За побег.

– Первый ра… Господи, дружище! Что… как…

– Может, отпустишь мою руку, Йен? Мне и так хватает синяков; новых не требуется. – Джейми издал короткий, с дрожью смешок, и Йен поскорее убрал руки, но не прекратил расспросы.

– Почему? – сердито прорычал он. Джейми снова шмыгнул носом, вытер его, но голос звучал уже более твердо.

– Я во всем виноват, – сказал он. – Это… я уже говорил… – Он остановился, перевел дух, но потом продолжал, торопясь выбросить из себя слова, прежде чем они ужалят его: – Я говорил с командиром. Ну… гарнизона. Он… впрочем, не важно. Из-за того, что я сказал ему, он снова меня выпорол, и отец… он… он пришел. В Форт-Уильям, чтобы попытаться меня освободить, и он… он был там, когда они… делали это.

По изменившемуся голосу Йен понял, что Джейми снова зарыдал, хотя и пытался взять себя в руки. Он положил ладонь на колено своего друга и сжал его, не очень сильно, просто чтобы Джейми знал, что он рядом и слушает его.

Джейми тяжело, со стоном вздохнул и закончил свой печальный рассказ:

– Было… тяжко. Я не кричал, не хотел, чтобы они увидели, что мне страшно, но не мог держаться на ногах. После половины ударов я упал и просто… просто висел на веревках, понимаешь, а кровь… текла по ногам. Они даже подумали, что я умер – и папа, видно, тоже так подумал. Говорят, он поднес руку к голове, слабо вскрикнул и потом… он упал. Апоплексический удар, так мне пояснили.

– Святая Дева Мария, Матерь Божия, смилуйся над нами, – пробормотал Йен. – Он… умер прямо там?

– Я не знаю, был ли он мертвый, когда его подняли, или еще немного жил после этого. – В голосе Джейми звучало отчаяние. – Я ничего не знал об этом, никто мне не сказал. Потом уже дядя Дугал забрал меня, тогда я и узнал. – Он кашлянул и снова утер рукавом лицо. – Йен… может, отпустишь мое колено?

– Нет, – ласково ответил Йен, хотя и убрал руку. Но лишь для того, чтобы нежно обнять друга. – Нет, я не отпущу тебя, Джейми. Терпи… Давай… терпи.

Джейми проснулся с пересохшей глоткой, тяжелой головой и опухшими от комариных укусов глазами. Моросил дождь, мелкий, капли падали с листьев ему на голову. Несмотря на это, он чувствовал себя лучше, чем за последние две недели, хотя не сразу вспомнил, почему и где он находился.

– Держи. – Ему сунули под нос кусок подгоревшего хлеба, натертого чесноком. Джейми сел и схватил его.

Йен. Вид друга был для него якорем, а еда в желудке еще одним. Он неторопливо жевал хлеб, глядя по сторонам. Парни вставали, ковыляли в сторону, чтобы отлить, бурчали и урчали, зевали и чесали голову.

– Где мы? – спросил он. Йен удивленно посмотрел на него:

– Какого дьявола ты спрашиваешь? Как же ты нашел нас, если не знал, где мы?

– Меня привез Мурта, – пробормотал Джейми. Теперь он все вспомнил, и хлеб превратился в камень у него в глотке; он не мог его проглотить и выплюнул полупережеванный кусок. Воспоминания вернулись, и он пожалел об этом. – Он нашел ваш отряд и уехал; сказал, что будет лучше, если я приду к вам один.

На самом деле его крестный сказал: «Теперь о тебе позаботится молодой Мюррей. Держись возле него и запомни – не возвращайся в Шотландию. Не возвращайся, ты слышишь меня?» Он слышал. Это не означало, что он послушается его.

– О, ясно. А то я удивлялся, как ты сумел пройти столько. Ведь далеко. – Йен озабоченно посмотрел на дальний конец лагеря, где к крытой повозке подвели пару крепких лошадей. – Как ты думаешь, ты сможешь идти?

– Конечно. Я в норме, – сердито ответил Джейми, а Йен снова недоверчиво взглянул на него, еще сильнее прищурив глаза.

– А-а, ладно, – протянул он. – В общем, мы сейчас стоим возле Беге в двадцати милях от Бордо, куда и двинемся. Вон тот фургон мы отвезем к ростовщику-еврею.

– В нем полно денег? – Джейми с интересом посмотрел на тяжелую повозку.

– Нет, – ответил Йен. – Там маленький сундучок, очень тяжелый, может, с золотом, и несколько мешков, может, с серебром, звякают потому что по-особому, ну, а так ковры.

– Ковры? – Он удивленно вытаращил глаза. – Какие ковры?

– Не знаю. – Йен пожал плечами. – Хуанито говорит, что турецкие и очень дорогие, но я не уверен, что он разбирается. Правда, он тоже еврей, – добавил Йен. – Евреи, они такие… – Он сделал неопределенный жест, пошевелив пальцами. – Но во Франции их особенно не притесняют, больше не гонят из страны, а капитан говорит, что их даже не сажают за решетку, если они ведут себя тихо.

– И продолжают ссужать деньгами власть имущих, – цинично добавил Джейми. Йен удивленно раскрыл глаза, а Джейми с важным видом посмотрел на него, вроде как: «Я учился в Парижском университете и знаю побольше тебя», прекрасно понимая, что Йен видел его раны и не двинет его кулаком по спине.

Похоже, у Йена чесались руки это сделать, но он лишь мрачно взглянул на Джейми, мол: «Я старше тебя, и ты сам знаешь, что у тебя не хватит разума даже на то, чтоб укрыться от дождя, так что не выпендривайся». Джейми с облегчением рассмеялся.

– Угу, точно, – сказал он и наклонился. – Погляди, рубаха у меня сильно испачкана кровью?

Йен кивнул, застегивая перевязь. Джейми вздохнул и поднял кожаный колет, который дал ему оружейник. Он натрет ему шею, но Джейми не хотел, чтобы все видели кровь на рубахе.

Он смог. Отряд шагал в приличном темпе, но это не составляло проблемы для горца, привыкшего ходить по холмам и гоняться за оленями. Правда, голова у него иногда кружилась, а иногда и в жар бросало, и сердце колотилось, – но он шатался не больше, чем некоторые солдаты, слишком много выпившие за завтраком.

Он сосредоточился на ходьбе и не глядел по сторонам, но все время знал, что Йен шагает рядом, и время от времени поворачивал голову, глядел на друга и кивал, мол, все в порядке, видя его озабоченное лицо. Они оба шли рядом с повозкой, потому что Джейми не хотел привлекать внимание, плетясь в хвосте, но еще и потому, что они с Йеном были на голову выше остальных и шаг у них тоже был шире, и он немного гордился этим. Ему даже не пришло в голову, что остальные, возможно, просто не хотели находиться рядом с повозкой.

Первым предвестьем беды был крик возницы. Джейми тащился по дороге, опустив отяжелевшие от усталости веки, и все свое внимание сосредоточил на том, чтобы передвигать ноги, но крик тревоги и внезапный, громкий звук выстрела одним рывком вернули его к реальности. Из ближней рощи вылетел всадник и, осадив коня возле повозки, выстрелил из второго пистолета в возницу.

– Что за… – Джейми, еще не до конца пришедший в себя, бросился вперед, на ходу вынимая палаш; кони тревожно ржали и вставали на дыбы, возница, вскочив на ноги, орал на них и натягивал вожжи. Несколько солдат бежали к всаднику, а тот, обнажив саблю, поскакал прямо на них, нанося удары направо и налево. Йен схватил Джейми за руку и развернул к себе:

– Не здесь! Назад!

Джейми побежал за Йеном, и точно – капитан, ехавший на коне позади отряда, оказался в центре боя; вокруг него дюжина незнакомцев с громкими криками размахивала дубинками и палашами.

– Кэйстел ДХУУУН! – заревел Йен и, размахнувшись палашом, ударил по голове одного из нападавших. Удар получился скользящий, но парень зашатался и упал на колени; тогда Большой Жорж схватил его за волосы и ударил коленом в лицо.

– Кэйстел ДХУУУН! – Джейми заорал во всю мочь; Йен повернул к нему на секунду голову и сверкнул ухмылкой.

Это слегка напоминало угон скота, но длилось дольше. Не просто налетел и удрал. До этого ему еще никогда не приходилось выступать в роли защитника, и все казалось ему слишком медленным и тяжелым. Но нападавших было меньше, и они уже дрогнули. Некоторые оглядывались через плечо, явно думая, как им скрыться в лесу.

Они начали отходить. Джейми остановился, чтобы перевести дух; с него лился градом пот, а палаш весил уже в сто раз больше прежнего. Он выпрямился, но вдруг уловил уголком глаза какое-то движение.

– Гууун! – заревел он и, прихрамывая, ринулся вперед. Возле повозки появилась новая группа нападавших. Они спокойно сбросили тело возницы с козел, а один схватился за поводья и натянул их, низко нагнув головы метавшихся лошадей. Двое других открыли заднюю стенку повозки и уже вытаскивали длинный, скатанный цилиндр – как Джейми догадался, один из ковров.

Он подбежал к ним вовремя, схватил еще одного парня, пытавшегося залезть в повозку, и сбросил его на дорогу. Падая, тот извернулся как кот, вскочил на ноги, сжимая в руке нож. Лезвие блеснуло, отскочило от кожаного колета и устремилось кверху, промелькнув в дюйме от лица Джейми. Он отшатнулся, потерял равновесие, чуть не упал, и тут на него напали двое.

– Эй, я справа! – раздался возле его плеча голос Йена, и Джейми без промедления повернулся к нападавшему слева, слыша, как крякнул от усилия Йен, нанося удар палашом.

Потом что-то переменилось – он не мог сказать, что именно, но стычка закончилась. Нападавшие словно растворились, оставив валяться на дороге пару своих людей.

Возница не был убит; Джейми видел, как он перевернулся на спину, закрыв локтем лицо. Потом у него самого заплясали перед глазами черные мушки, и он сел на пыльную дорогу. Йен нагнулся над ним, уперевшись руками в колени и тяжело дыша. Пот капал с его подбородка, оставляя темные пятна в пыли, и они сливались в глазах Джейми со скачущими черными мушками.

– Все… в порядке? – спросил Йен.

Джейми открыл рот, чтобы сказать «да», но рев в его ушах утопил все звуки, а черные точки внезапно слились в сплошной мрак.

Очнувшись, он увидел священника, тот стоял перед ним на коленях и произносил «Отче наш» по латыни. Не прекращая молитву, священник взял маленькую бутылочку и налил елея на ладонь, потом обмакнул в елей большой палец и быстро начертал крест на лбу Джейми.

– Я не умер, нет? – спросил Джейми и повторил свой вопрос по-французски. Священник наклонился к нему, близоруко щурясь.

– Значит, умираю? – спросил он.

– Тоже нет.

Священник недовольно хмыкнул, совсем тихонько, но продолжал рисовать кресты на ладонях Джейми, его веках и губах.

– Ego te absolvo, отпускаю тебе грехи, – сказал он, быстро творя последний крест над лежащим Джейми. – Это на тот случай, если ты убил кого-нибудь. – Тут он вскочил на ноги и стремительно, с развевавшимися краями темной рясы, скрылся за повозкой.

– Ты как, в порядке? – Йен протянул руку и помог ему сесть.

– Угу, более или менее. Кто это был? – Он кивнул в сторону удалившегося священника.

– Отец Рено. В этом отряде все есть, – ответил Йен, ставя его на ноги. – У нас есть собственный священник; он исповедует нас перед сражением и соборует после него.

– Я заметил. Только он немного нетерпеливый.

– Он слепой как летучая мышь, – сказал Йен, оглянувшись через плечо, чтобы убедиться, что священник не слышит. – Наверняка думает, что береженого Бог бережет, верно?

– У вас и лекарь есть? – спросил Джейми, глядя на двух убитых грабителей. Их тела отволокли на край дороги; один был точно убит, но другой пошевелился и застонал.

– А, – задумчиво сказал Йен. – Это будет тот же самый священник.

– Так если меня ранят в бою, лучше сразу помереть, ты это хочешь сказать?

– Точно. Пошли, поищем воду.

Они отыскали выложенную камнем оросительную канаву, прорытую между двумя полями чуть в стороне от дороги. Йен потащил Джейми в тень раскидистого дерева и, порывшись в своем мешке, достал чистую рубаху и сунул в руки друга.

– Надень ее, – негромко сказал он. – Свою потом постираешь. Все решат, что кровь на ней – следствие этой стычки. – Джейми удивился, но благодарно посмотрел на друга и, кивнув, снял кожаный колет и осторожно стянул с себя потную, запятнанную рубаху. Йен поморщился: бинты были грязными, сбились, кроме тех мест, где засохшие кровь и гной прилепили их к коже Джейми.

– Давай я оторву их? – пробормотал он на ухо Джейми. – Я быстро все сделаю.

Джейми выгнул спину и покачал головой:

– Не, раны будут кровоточить еще сильнее, если ты так сделаешь. – Спорить было некогда; к ним приближались еще несколько человек. Джейми торопливо нырнул в чистую рубаху и, встав на колени, плеснул воду на лицо.

– Эй, шотландец! – окликнул Александр Джейми. – Что вы там орали друг другу? – Он сложил ладони рупором, поднес их ко рту и заорал басом: – ГУУУУН! – Все засмеялись.

– Ты что, никогда не слышал боевой клич? – спросил Джейми, качая головой при виде такого невежества. – Так кричат в бою, призывая своих родных и свой клан.

– А он что-то значит? – с интересом спросил Маленький Филипп.

– Угу, более-менее, – сказал Йен. – Замок Дхун – жилище главы клана Фрэзеров из Ловата. Кэйстел Дхун – так мы зовем его на гэльском – нашем родном языке.

– И это наш клан, – пояснил Джейми. – Клан Фрэзеров, но только в нем не одна ветвь, их много, и у каждой свой боевой клич и девиз. – Он вытащил рубашку из холодной воды и выжал. Пятна крови были все еще видны, но уже просто как бурые пятна. Йен кивнул с одобрением, но увидел, как Джейми снова раскрыл рот и собирался сказать что-то еще.

«Не говори этого!» – подумал он, но, как обычно, Джейми не читал его мысли, и Йен обреченно закрыл глаза, зная, что сейчас случится.

– Девиз нашего клана по-французски звучит как «Je suis prêt», – не без гордости сообщил Джейми.

Это означало «Я готов» и, как и предвидел Йен, было встречено громовым хохотом и грубыми предположениями насчет того, к чему готовы молодые шотландцы. После боя парни пребывали в благодушном настроении, и шутки затянулись. Йен пожимал плечами и улыбался, но заметил, что у Джейми покраснели уши.

– Где остаток твоего хвоста, Жорж? – спросил Маленький Филипп, видя, как Большой Жорж встряхнул свой член, помочившись. – Тебе кто-то обрезал его?

– Твоя жена откусила, – спокойным тоном, говорившим о том, что эта шутка звучит у них часто, ответил Жорж. – У нее рот как у молочного поросенка, во как. А cramouille у нее как…

Это вызвало новую волну ругани, но даже стороннему наблюдателю было ясно, что все это представление затевалось для двух шотландцев. Йен игнорировал его. Джейми выпучил глаза. Йен не был уверен, что его друг слышал когда-либо слово «cramouille», но, скорее всего, догадался, что оно означает.

Но прежде чем Джейми сумел вляпаться в новые неприятности, из-за деревьев, скрывавших их компанию от дороги, раздался сдавленный крик, и разговор у ручья заглох.

– Пленник, – пробормотал через мгновение Александр.

Йен встал на колени возле Джейми, из его пригоршни капала вода. Он знал, что происходило, и у него свело живот. Он разжал ладони, пролив воду, и вытер руки о штаны.

– Капитан, – негромко сообщил он другу. – Он… ему нужно знать, кто они такие. Откуда явились.

– Угу. – Джейми плотно сжал губы, слыша приглушенные голоса, внезапный глухой удар по плоти и громкий стон. – Я понял. – Он яростно плеснул водой себе в лицо.

Шутки завяли. Разговоры тоже, хотя Александр и Жозеф из Эльзаса иногда спорили о чем-то, пытаясь заглушить своими громкими голосами крики, доносившиеся с дороги. Большинство парней уже помылись и напились воды и теперь сидели, сгорбившись, в тени деревьев.

– Отец Рено! – капитан возвысил голос, подзывая священника. Отец Рено совершал свое омовение в приличном удалении от солдат, но тотчас выпрямился и утер лицо краем рясы. Перекрестившись, он направился к дороге, но по пути остановился возле Йена и ткнул пальцем в его кружку.

– Могу я позаимствовать ее, сын мой? Ненадолго.

– Да, конечно, отче, – озадаченно ответил Йен. Священник кивнул, зачерпнул воды и пошел к дороге. Джейми посмотрел ему вслед, потом на Йена, подняв брови.

– Говорят, он еврей, – тихо сказал сидевший рядом Хуанито. – Сначала они хотят его крестить. – Он встал на колени у воды, прижав к бедрам крепко сжатые кулаки.

Несмотря на жару, Йен почувствовал, как ледяное копье пронзило его грудь. Он вскочил и хотел отправиться за священником, но Большой Жорж поймал его за плечо.

– Брось, – спокойно сказал он, но его пальцы впились в Йена.

Тот не стал вырываться, а стоял, глядя Жоржу в глаза. Он почувствовал, как дернулся Джейми, но сказал чуть слышно: «Нет!» – и Джейми расслабил мышцы.

С дороги слышалась французская брань, она смешивалась с размеренным голосом отца Рено: «In nomine Patris, et Fili…» Затем донеслись шум борьбы, бессвязные крики. Пленник, капитан и Матье, и даже священник использовали такие грубые слова, что Джейми невольно заморгал. Йен, возможно, рассмеялся бы, если бы не чувство ужаса, сковавшее всех, кто сидел у воды.

– Нет! – с ужасом закричал пленник, и его голос перекрыл голоса остальных. – Нет, прошу вас! Я сказал вам все… – Тут раздался негромкий звук, пустой, словно кто-то ударил ногой по арбузу, и голос умолк.

– Наш капитан бережливый, – негромко пробормотал Большой Жорж. – Зачем тратить пулю? – Он убрал руку с плеча Йена, покачал головой и, присев у воды, вымыл руки.

Мрачная тишина повисла над водой. С дороги доносились негромкие голоса – капитан и Матье говорили друг с другом, а отец Рено повторял: «In nomine Patris, et Fili…», но уже другим тоном. Йен увидел, как встали дыбом волоски на руке Джейми и как он вытер ладони о килт, словно они все еще были скользкими от елея.

Джейми уже явно не мог слушать все это и повернулся к Большому Жоржу.

– «Queue»? – спросил он, подняв бровь. – В ваших краях это так называется?

Большой Жорж лукаво улыбнулся через силу.

– А как вы это называете? На вашем языке?

– «Bot», – ответил Йен, пожав плечами. Были и другие слова вроде «clipeachd», но он даже не собирался их произносить.

– Чаще всего просто «конец», – сказал Джейми, тоже пожимая плечами.

– Или «пенис», если хочешь знать все английские слова об этом, – добавил Йен.

Несколько парней прислушивались к их разговору, готовые присоединиться к любому трепу, лишь бы отвлечься от эха последнего крика, все еще висевшего в воздухе, словно туман.

– Ха, – сказал Джейми. – «Пенис» вообще даже не английское слово, недоучка ты наш. Это латынь. И даже на латыни оно не означает лучшего друга мужчины. А означает «хвост».

Йен смерил его долгим взглядом.

– Хвост, говоришь? Ты даже не можешь назвать разницу между своим членом и задницей, а учишь меня латыни?

Парни загоготали. Лицо Джейми мгновенно вспыхнуло. Йен рассмеялся и подтолкнул его плечом. Джейми фыркнул, но двинул его локтем в бок и тоже нерешительно засмеялся.

– Угу, тогда ладно. – Он был сконфужен, ведь обычно он не кичился перед другом своим образованием. Впрочем, Йен не обиделся; он тоже иногда попадал впросак, когда только что вступил в отряд, а здесь каждый старался крепко стоять на ногах и показать всем, на что он способен. Это было в порядке вещей. Но если бы Джейми тыкал своей латынью или греческим в лицо Матье или Большому Жоржу, дело дошло бы до кулаков, причем быстро. А в эту минуту он был в таком состоянии, что не смог бы победить даже кролика.

Возобновившиеся негромкие разговоры немедленно умолкли, когда из-за деревьев появился Матье, крупный мужчина, скорее коренастый, чем высокий, с физиономией дикого кабана и таким же характером. Но в лицо его никто не называл «кабаньей мордой».

– Ты, шкурка от сыра, ступай и зарой то говно, – сказал он Джейми, сузив свои красные глазки. – Подальше в лесу. И давай быстрее, пока я не пнул тебя сапогом в задницу. Шевелись!

Джейми поднялся – медленно, – глядя на Матье взглядом, который не понравился Йену. Он быстро встал рядом с Джейми и схватил его за руку.

– Я помогу, – сказал он. – Пошли!

– Зачем они хотят его похоронить? – бормотал Джейми, не глядя на Йена. – Устроить ему христианское погребение? – Он вогнал одну из лопат, которые им выдал Арман, в мягкий дерн с такой силой, что, если бы Йен уже не знал, как кипит от ярости его друг, он бы сразу догадался.

– Как видишь, тут у нас не слишком цивилизованная жизнь, карэйд, – ответил Йен. Ему и самому все это не нравилось, в конце-то концов, и он говорил резко. – Не как в университете.

Шея Джейми покраснела, вспыхнула огнем, словно тлевший трут; Йен выставил руку, пытаясь его успокоить. Ему не хотелось драться, да Джейми и не выдержал бы.

– Мы зарываем его, потому что д’Эглиз думает, что его дружки могут вернуться на его поиски. Лучше, чтобы они не видели, что с ним сделали, так ведь? Глядя на второго парня, сразу видно, что он убит в бою. Дело – это одно, месть – совсем другое.

На скулах Джейми все еще ходили желваки, но постепенно краска сошла с его шеи, и он уже не так свирепо сжимал черенок лопаты.

– Угу, – пробормотал он, продолжая копать. Вскоре по его шее полился пот, а дыхание стало тяжелым. Йен отодвинул его локтем в сторону и дорыл сам неглубокую яму. Они молча взяли мертвеца под мышки и за ноги и отволокли к яме.

– Как ты думаешь, капитан узнал хоть что-то? – спросил Джейми, когда они присыпали свежую землю прелыми листьями.

– Надеюсь, – ответил Йен, не отрывая глаз от работы. – Хочется думать, что они делали все не напрасно.

Он выпрямился, и они какое-то время неловко молчали, не глядя друг на друга. Им казалось неправильным уйти от могилы без слов молитвы, пусть даже незнакомец был евреем. Но в данной ситуации еще хуже было прочитать христианскую молитву над этим человеком – это было бы скорее оскорбление, чем благословение.

Наконец Джейми поморщился и, наклонившись, порылся в листьях и нашел два маленьких камня. Один он протянул Йену. Они присели и положили камни на могилу. Получилась не совсем надгробная пирамида, но хоть что-то.

Капитан не привык что-либо объяснять – он отдавал своим людям краткие, точные приказы. Он вернулся в лагерь к вечеру с потемневшим лицом и плотно сжатыми губами. Но трое солдат слышали допрос еврея, и, как обычно бывает вследствие загадочной межличностной метафизики, возникающей возле костра, скоро все в отряде уже знали, что он говорил.

– Эфраим бар-Сефер, – сообщил Йен Джейми, когда он вернулся к костру с речки, где еще раз стирал свою рубашку. – Так его звали. – Йен немного беспокоился за друга. Его раны плохо заживали, да еще его обморок… Его явно лихорадило; ночью Йен чувствовал исходивший от него жар, а сам Джейми дрожал, хотя ночь не была холодной.

– Нам что, станет лучше, если мы знаем его имя? – угрюмо спросил Джейми.

– Мы сможем молиться за упокой его души, называя его по имени, – пояснил Йен. – Так все же лучше, согласись.

Джейми нахмурился еще сильнее, но вскоре кивнул:

– Пожалуй, что так. Что он еще сказал?

Йен развел руками. Эфраим бар-Сефер признался, что банда состояла из профессиональных воров, по большей части евреев, которые…

– Евреев? – перебил его Джейми. – Еврейских бандитов? – Почему-то такая мысль показалась ему забавной. Но Йен не смеялся.

– Почему бы и нет? – возразил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Те люди заранее получали информацию о перевозке ценных грузов и устраивали где-нибудь в безлюдном месте засаду. В основном они грабили других евреев, поэтому не опасались, что их будет преследовать местный судья или королевская армия.

– О! А разузнать заранее, по-моему, тоже было легче, если дело касалось евреев, – добавил Джейми под удивленным взглядом Йена. – Все евреи умеют читать и писать и все время пишут письма, поэтому между группами постоянно идет обмен информацией. И не так уж трудно перехватывать переписку ростовщиков и купцов с их партнерами и клиентами, не так ли?

– Может, и нетрудно, – согласился Йен, с уважением глядя на друга. – Бар-Сефер сказал, что они получили от кого-то наводку – но сам не знает, кто это был, – и тот человек много знал о перевозке ценных грузов. Он был не из их банды, но был заинтересован в проценте от награбленного.

Однако это была вся информация, которую им дал бар-Сефер. Он не назвал имена других членов банды, – хотя капитана это мало интересовало, – и умер, упорно настаивая на том, что ничего не знает о других планируемых нападениях.

– Тебе не кажется, что это мог быть кто-то из наших? – спросил Джейми, понизив голос.

– Из наших?… А-а, ты имеешь в виду наших евреев? – Йен нахмурился, задумавшись. В отряде д’Эглиза были три испанских еврея – Хуанито, Большой Жорж и Рауль, – но все трое были приличными парнями, заслуживавшими уважения. – Сомневаюсь. Все трое сражались как черти. Когда я видел их, – честно добавил он.

– Хотел бы я знать, как грабители удрали с тем большим ковром, – задумчиво сказал Джейми. – Ведь он наверняка был очень тяжелый.

– Да, тяжелый, – заверил его Йен, сгорбив плечи при таком воспоминании. – Я помогал грузить то чертово барахло. Думаю, неподалеку у них была приготовлена повозка для награбленного. А что?

– Да, все правильно, но… почему ковры? Кто крадет ковры? Даже дорогие. И уж если они заранее знали про наш фургон, то должны были знать, что мы везем.

– Ты забываешь про золото и серебро, – напомнил ему Йен. – Они лежали в передней части фургона, под коврами. Чтобы добраться до них, налетчикам все равно пришлось бы вытаскивать ковры.

– Хм-м. – Джейми все еще был чем-то неудовлетворен – и верно, ведь бандиты утащили с собой такой тяжелый ковер. Зачем им лишние хлопоты? Но больше обсуждать было нечего, и когда Йен сказал, что пора спать, Джейми послушно пошел с ним.

Они устроили себе подстилку из длинных стеблей пожелтевшей травы и завернулись в пледы. Но Йену не спалось. Он устал, его тело было в синяках, но его не оставляло возбуждение прошедшего дня, и он лежал, глядя на звезды, вспоминая одно и стараясь изо всех сил забыть другое – например, разбитую голову Ефраима бар-Сефера. Может, Джейми был прав и лучше было бы не знать его имени.

Он заставил свой мозг думать о другом и настолько преуспел в этом, что был удивлен, когда Джейми пошевелился и еле слышно выругался, когда это движение причинило ему боль.

– Ты когда-нибудь это делал? – внезапно спросил Йен.

Раздался шорох, это Джейми устраивался поудобнее.

– Делал что? – спросил он. Его голос звучал хрипловато, но не слишком. – Убивал кого-нибудь? Нет.

– Не, спал с девушкой.

– А, это.

– Угу, это. Лопух. – Йен перекатился ближе к Джейми и хотел в шутку ткнуть его в живот.

Несмотря на темноту, Джейми перехватил его руку.

– А ты?

– А-а, значит, не спал. – Йен без труда освободил запястье. – Я думал, что в Париже ты не вылезал от проституток и поэтесс.

– Поэтесс? – Их разговор, похоже, начинал забавлять Джейми. – Почему ты думаешь, что женщины пишут стихи? Или что если женщина пишет стихи, то она обязательно развратница?

– Конечно, это всем известно. Слова лезут таким женщинам в голову и доводят до безумия, и тогда они ищут первого попавшегося парня, который…

– Ты что, спал с поэтессой? – Джейми легонько стукнул его в грудь. – Твоя мама знает об этом?

– Я не стану рассказывать маме про поэтесс, – твердо заявил Йен. – Нет, спал Большой Жорж, а потом всем рассказывал про нее. Он познакомился с той женщиной в Марселе. Он возит с собой книгу ее стихов и читает иногда из нее вслух.

– Хорошие хоть стихи?

– Откуда я знаю? Там все о том, как она теряет голову, как ее переполняют чувства, как разрывается ее сердце, но чаще всего она пишет о цветах. Правда, там есть маленькое и хорошее стихотворение о шмеле, как он занимается этим самым с подсолнечником. Ну, тычет в него. Своим хоботком.

Они молчали, пока Джейми мысленно представлял себе эту картину.

– Может, по-французски это звучит лучше, – сказал он.

– Я помогу тебе, – внезапно заявил Йен со смертельной серьезностью.

– Поможешь мне?

– Помогу тебе убить этого капитана Рэндолла.

Джейми лежал молча, чувствуя, как стало тесно в груди.

– Господи, Йен, – с нежностью сказал он. И снова замолк на несколько минут, не отрывая глаз от темных корней дерева, росшего возле него.

– Нет, – сказал он наконец. – Не нужно. Я хочу, чтобы ты сделал для меня кое-что другое. Йен, мне нужно, чтобы ты поехал домой.

– Домой? Что…

– Мне нужно, чтобы ты поехал домой и позаботился о Лаллиброхе – и о моей сестре. Я… я не могу туда поехать. Пока не могу. – Он с силой закусил нижнюю губу.

– Но там у тебя достаточно арендаторов и друзей, – запротестовал Йен. – Я нужен тебе здесь. И я не оставлю тебя одного, понял? Когда ты соберешься домой, мы поедем вместе. – Он повернулся на другой бок и укрылся пледом, давая понять, что разговор закончен.

Джейми лежал с закрытыми глазами, игнорируя пение и треп у костра, красоту ночного неба над ним и гложущую боль в спине. Наверное, ему следовало бы помолиться за упокой души мертвого еврея, но сейчас у него не было на это времени. Он пытался найти своего отца.

Душа Брайена Фрэзера все-таки должна существовать, и Джейми не сомневался, что его отец попал в рай. Но наверняка есть какой-то способ почувствовать его, дотянуться до него. Когда Джейми впервые покинул дом и воспитывался у Дугала в Беаннахде, он скучал по дому и страдал от одиночества, но отец сказал ему, что так нужно и что не надо переживать слишком сильно.

– Джейми, думай обо мне, о Дженни и Лаллиброхе. Ты нас не видишь, но мы все равно с тобой и думаем о тебе. Посмотри ночью на небо, и ты увидишь звезды. Знай, что и мы видим их.

Он чуть-чуть приоткрыл глаза, но звезды плавали по небу, их свет был размытым. Он снова крепко зажмурился и почувствовал, как одинокая слезинка поползла по его виску. Он не мог думать о Дженни. Или о Лаллиброхе. Тоска по дому прошла у него еще тогда, у Дугала. Приехав в Париж, он уже меньше ощущал себя чужим в новом месте. Своим он не станет тут никогда, но жить все равно как-то надо.

Где ты, папа? – думал он с тоской. – Прости меня, папа!

На следующий день он молился на ходу, упорно переходя от одной молитвы Деве Марии к другой, загибая пальцы, чтобы не сбиться со счета. На некоторое время молитвы заняли все его мысли, и его душа ощутила покой. Но потом к нему стали потихоньку проскальзывать изгнанные мысли, краткие вспышки воспоминаний, мимолетные, как солнечные блики на воде. Одни из них он гнал от себя – голос капитана Рэндолла, игривый, когда он взял в руки «кошку», плеть-девятихвостку, – и как у него встали дыбом волосы на теле от страха и холодного ветра, когда он снял рубаху, и слова лекаря: «Я вижу, что он превратил в месиво твою спину, парень…»

Но некоторые воспоминания он бережно хранил, несмотря на боль, которую они причиняли. Ощущение отцовских рук, сильных, крепко державших его. Стражники вели его куда-то – он уж не помнит куда, да это и не важно, – и тут отец внезапно оказался перед ним, в тюремном дворе. При виде Джейми он торопливо шагнул к нему, на его лице были радость и беспокойство, но в следующий момент они сменились шоком, когда он увидел, что сделали с его сыном.

– Тебе очень больно, Джейми?

– Нет, па, все в порядке, скоро все заживет.

С минуту он верил в это, радуясь, что видит отца. Конечно же, все будет хорошо – но тут он вспомнил Дженни, которая привела в дом этого crochaire, жертвуя собой ради…

Эту мысль он тоже оборвал, проговорив «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с тобою» вслух и с отчаянной страстью, удивив Малыша Филиппа, который семенил рядом с ним на своих кривых ножках.

– Благословенна Ты в женах… – подхватил Филипп. – Молись за нас, грешников, и ныне, и в час нашей смерти, аминь!

– Аве Мария, – раздался позади него бас отца Рено, подхватывая молитву, и через секунду уже семь или восемь человек произносили ее, торжественно шагая в ритм, и еще несколько человек… Сам Джейми умолк, чего никто не заметил. Но стена молитвы была для него баррикадой между ним и коварными, лукавыми помыслами, и, закрыв глаза, он почувствовал, что отец идет рядом с ним, и ощутил последний поцелуй Брайена Фрэзера на своей щеке – легкий, словно дуновение ветерка.

Они добрались до Бордо почти на закате, и д’Эглиз с небольшой охраной повез куда-то груз, предоставив остальным знакомиться с прелестями города – хотя знакомство было несколько ограничено тем обстоятельством, что им еще не заплатили. Они получат свои деньги на следующий день, после того как груз будет доставлен.

Йен, уже бывавший в Бордо, направился к большой, шумной таверне со сносным вином и большими порциями.

– Разносчицы тут тоже хорошенькие, – заметил он, глядя, как одно из этих созданий ловко лавирует в толпе среди дерзких рук.

– А наверху что, бордель? – из любопытства спросил Джейми, слышавший несколько историй на эту тему.

– Не знаю, – ответил Йен с сожалением, хотя Джейми был почти уверен, что его друг никогда не был в борделе, отчасти из-за безденежья, отчасти из страха подцепить дурную болезнь. – Ты хочешь потом это выяснить?

Джейми колебался:

– Я… ну… Нет, не думаю. – Он повернул лицо к Йену и говорил совсем тихо: – Я обещал папе, что не стану ходить к проституткам, когда уезжал в Париж. И теперь… Я не смогу это сделать, не… думая о нем, понимаешь?

Йен кивнул, и на его лице читались одновременно облегчение и разочарование.

– У нас еще будет время, – философски заметил он и жестом потребовал еще один кувшин вина. Но разносчица не заметила этого; тогда Джейми протянул свою длинную руку и дернул ее за фартук. Она повернулась, нахмурив брови, но при виде улыбки на голубоглазом лице Джейми решила улыбнуться в ответ и приняла заказ.

В таверне было еще несколько парней из их отряда, и эта сцена не осталась незамеченной.

Хуанито, сидевший за соседним столиком, саркастически изогнул бровь и что-то сказал Раулю на ладино, еврейском диалекте испанского языка. Они оба засмеялись.

– Дружище, ты знаешь, отчего появляются бородавки? – любезно проговорил Джейми – на библейском иврите. – Сидящие внутри человека демоны пытаются прорваться наружу через его кожу. – Он говорил неторопливо, чтобы Йен мог следить за его словами, и тогда Йен тоже расхохотался – как при виде вытянувшихся физиономий двух евреев, так и от слов Джейми.

Бугристое лицо Хуанито помрачнело, а Рауль пристально посмотрел на Йена, сначала на его лицо, потом, подчеркнуто долго, на его промежность. Йен помотал головой, продолжая улыбаться. Рауль пожал плечами, но улыбнулся в ответ, взял Хуанито за руку и потащил куда-то в заднюю комнату, где шла игра в кости.

– Что ты ему сказал? – спросила разносчица, поглядев вслед удалявшейся парочке и снова удивленно посмотрев на Джейми. – И на каком языке?

Джейми с радостью посмотрел в широко раскрытые карие глаза; у него уже болела шея от напряжения, с которым он удерживался, чтобы не наклонять голову и не глядеть в декольте прелестницы. Аппетитная ямка между ее грудей притягивала глаз…

– О, ничего особенного, просто маленькая дружеская шутка, – улыбнулся он. – Я сказал ее на древнееврейском. – Он хотел произвести на нее впечатление и произвел, но вовсе не так, как рассчитывал. Девушка чуточку попятилась от него, а ее полуулыбка исчезла.

– О, – пробормотала она. – Пардон, господин, мне нужно… – И она с кувшином в руке исчезла в толпе посетителей.

– Дурень, – сказал Йен. – Для чего ты ей это сказал? Теперь она подумает, что ты еврей.

Джейми раскрыл рот от удивления.

– Что, я? Почему? – спросил он, взглянув на себя. Он имел в виду свою одежду шотландского горца, но Йен критически посмотрел на него и покачал головой.

– У тебя острый нос и рыжие волосы, – пояснил он. – Половина испанских евреев, которых я видел, выглядела именно так, а некоторые были рослыми. Девчонка могла подумать, что ты убил кого-нибудь и снял с него эту одежду.

Джейми почувствовал себя скорее смущенным, чем оскорбленным. Но все же слова Йена его задели.

– Ну и что, даже если бы я был евреем? – с вызовом спросил он. – Какое это имеет значение? Я ведь не замуж ее звал, верно? Господи, я же просто болтал с ней!

Йен смерил его до обидного снисходительным взглядом. Джейми понимал, что ему не стоит возмущаться. Он и сам часто куражился над Йеном, когда тот не знал каких-то вещей, которые знал он. Да он и не возмущался; одолженная рубашка была ему слишком мала, терла под мышками, а костлявые, ободранные запястья торчали из рукавов. Он выглядел не как еврей, он выглядел как болван и понимал, что так оно и есть. Это его злило.

– Большинство француженок – я имею в виду христианок – не любят гулять с евреями. Но не потому что они Христа распяли, а из-за их… ну… – Он опустил глаза и кивнул на промежность Джейми. – Они считают, что он выглядит странно.

– Не настолько же он отличается.

– Отличается.

– Ну, ладно, когда он… но когда он… я имею в виду, если он в том состоянии, и когда девица увидит его, он не… – Он увидел, как Йен открыл рот, чтобы спросить, откуда он знает, как выглядит обрезанный возбужденный член. – Ладно, оставим, – отрывисто буркнул он и встал из-за столика. – Давай пройдемся по улице.

На рассвете отряд собрался у постоялого двора, где уже ждали д’Эглиз с фургоном, чтобы доставить груз к месту назначения – в склад на берегу Гаронны. Джейми увидел, что капитан был в своей парадной одежде и шляпе с пером. Переоделись еще четверо – самые здоровые парни в отряде, – которые охраняли фургон минувшей ночью. Все они были вооружены до зубов – то ли чтобы произвести впечатление на купца, то ли д’Эглиз хотел иметь их под рукой во время объяснений, почему в грузе не хватает одного ковра, чтобы поумерить претензии купца, принимавшего товар.

Джейми с удовольствием шел по городским улицам, хоть и зорко глядел по сторонам, как было приказано: грабители могли неожиданно напасть из какой-нибудь боковой улочки либо спрыгнуть на фургон с балкона или крыши дома. Последний вариант он считал маловероятным, но все равно усердно поглядывал и наверх. После очередной такой проверки он опустил глаза и обнаружил, что капитан едет на своем рослом сером мерине уже не во главе отряда, а рядом с ним.

– Хуанито говорит, что ты знаешь древнееврейский, – сказал д’Эглиз, глядя на него так, словно у него внезапно выросли рога. – Это правда?

– Угу, – осторожно ответил он. – Точнее, я могу читать Библию на древнееврейском – немножко, – а в Шотландии не так много евреев, поэтому говорить мне там было не с кем. – В Париже, однако, он общался с евреями, но он предпочел не рассказывать про Университет и изучение философии, в том числе и маймонидов. Иначе ему не дожить и до ужина – его вздернут на виселице.

Капитан хмыкнул, но недовольства не высказал. Некоторое время он молчал, но придерживал лошадь, чтобы ехать рядом с Джейми. Из-за этого Джейми нервничал, и через некоторое время он повернул голову к капитану и сказал:

– Йен тоже умеет. Ну, читать по-древнееврейски.

Д’Эглиз удивленно посмотрел на него и обернулся назад. Йен был на голову выше трех парней, с которыми разговаривал на ходу, поэтому был виден сразу.

– Чудесам нет конца… – сказал капитан словно сам себе. Но пришпорил коня и ускакал, оставив Джейми в клубах пыли.

Только к вечеру следующего дня этот разговор дал о себе знать, причем неприятным образом. Они доставили ковры, золото и серебро на склад у реки. Д’Эглиз получил плату, после чего его люди рассеялись по всей allee, славившейся дешевыми тавернами. Во многих из них имелась наверху или в глубине первого этажа комната, где мужчина мог потратить свои деньги иным образом.

Ни Джейми, ни Йен больше не возвращались к теме борделей, но Джейми обнаружил, что часто вспоминает хорошенькую разносчицу. Он подумывал о том, как бы вернуться в ту таверну и сказать ей, что он не еврей. Кстати, теперь он носил свою собственную рубашку.

Правда, он не знал, что она сделает с такой информацией, а таверна находилась на другом краю города.

– Как ты думаешь, скоро нам подвернется новая работа? – спросил он лениво, просто так, чтобы нарушить молчание и отвлечься от собственных мыслей. У костра парни уже говорили на эту тему. Вроде больших войн пока что не намечалось, однако ходили слухи, что прусский король набирает в Силезии солдат.

– Надеюсь, – буркнул Йен. – Не люблю болтаться без дела. – Он забарабанил длинными пальцами по крышке стола. – Мне нужно быть в движении.

– Вот почему ты уехал из Шотландии? – Джейми задал этот вопрос просто так, для поддержания разговора и удивился, когда Йен бросил на него настороженный взгляд.

– Не хотел возиться на ферме, а больше там нечего делать. Здесь я заколачиваю хорошие деньги. И бо́льшую часть посылаю домой.

– Все равно я не думаю, что твой отец доволен.

Йен был единственным сыном, и Старый Джон, вероятно, до сих пор сердился, хотя не сказал об этом ни слова Джейми за то короткое время, когда он был дома – до того как красные мундиры…

– Сестра вышла замуж. Ее муж справится, если… – Йен погрузился в угрюмое молчание.

Не успел Джейми решить, стоит ли продолжать этот разговор, как возле их стола появился капитан.

Д’Эглиз немного постоял, глядя на них. Потом вздохнул и сказал:

– Ладно. Вы оба, идите со мной.

Йен сунул в рот остатки хлеба и сыра и встал, жуя. Джейми хотел сделать то же самое, но капитан хмуро спросил:

– Рубашка у тебя чистая?

У Джейми прилила к щекам кровь. Это было почти то же самое, что напомнить ему о его спине. Большинство его ран давно уже покрылись коркой, но самые глубокие все еще гноились и лопались каждый раз, если он резко наклонялся. Ему приходилось стирать рубашку почти каждый вечер – и она постоянно была влажной, и это не шло ему на пользу. Всему отряду уже было известно об этом, но никто не заговаривал с ним на эту тему.

– Чистая, – кратко ответил он и, выпрямившись во весь рост, посмотрел сверху вниз на д’Эглиза.

– Что ж, хорошо. Пошли.

Новым потенциальным клиентом был врач, доктор Хасди, по слухам, влиятельная персона среди евреев Бордо. Последний клиент представил их друг другу, так что, очевидно, д’Эглиз сумел уладить вопрос с пропавшим ковром.

Дом доктора Хасди прятался в глубине приличного, но скромного переулка, за беленой стеной и запертыми воротами. Йен позвонил в колокольчик, и тут же появился человек, одетый как садовник, и впустил их, пригласив жестом идти к входной двери. Судя по всему, их ждали.

– Эти евреи не кичатся своим богатством, – пробормотал д’Эглиз краешком рта. – Но денежки у них водятся.

Да уж, подумал Джейми. Слуга встретил их в прихожей, выложенной простой плиткой, но потом распахнул дверь в комнату, при виде которой Джейми прибалдел. Вдоль стен стояли книжные шкафы из темного дерева, а в них книги, книги. Под ногами лежал толстый ковер. А те небольшие части стен, где не было книг, были украшены узкими гобеленами и керамикой, как ему показалось, в мавританском стиле. Но, главное, какой там был запах! Он вдыхал его, наполнив легкие до предела, чувствуя легкое опьянение. Искал взглядом его источник и, наконец, заметил владельца этого земного рая. Он сидел за письменным столом и глядел – на него. Или, возможно, на него и на Йена; глаза этого человека метались между ними, круглые, словно обсосанные ириски.

Джейми, следуя наитию, расправил спину и поклонился.

– Приветствуем тебя, о господин, – сказал он на тщательно отрепетированном иврите. – Да пребудет мир в твоем доме.

У мужчины отвисла челюсть. Это было заметно, несмотря на его окладистую, пышную, темную бороду, тронутую сединой возле рта. Непонятное выражение – не приятное ли удивление? – пробежало по той части его лица, которая была видна.

Негромкий звук, который точно выражал приятное удивление, привлек внимание Джейми. На круглом столе, выложенном узорной плиткой, стоял маленький бронзовый сосуд; из него лениво струился дым в луче вечернего солнца. Между солнцем и дымом он разглядел стоящую в тени женскую фигуру. Она шагнула вперед, материализовавшись из полумрака, и его сердце дрогнуло.

Она сдержанно кивнула солдатам, обращаясь сразу ко всем.

– Я Ребекка бат-Леа Хаубергер. Господа, по поручению моего деда я приветствую вас в нашем доме, – сказала она на превосходном французском, хотя сам старик не произнес ни слова. Джейми вздохнул с облегчением, раз ему теперь не придется давать объяснения на древнееврейском. Но его вздох был таким глубоким, что ароматический дым пощекотал его легкие, и он закашлялся.

Он пытался сдержать кашель и почувствовал, что краснеет и что Йен искоса посмотрел на него. Девушка – да, она была юная, может, его ровесница – быстро взяла крышку и закрыла сосуд, а потом позвонила в колокольчик и сказала что-то слуге на языке, напоминавшем испанский. «Ладино?» – подумал он.

– Прошу вас садиться, господа, – сказала она, грациозным жестом показав на стул возле письменного стола, и повернулась за другим, стоявшим у стены.

– Позвольте мне, мадемуазель! – Йен рванулся вперед, чтобы помочь ей. Джейми, все еще тихонько кашляя, пошел за ним.

У нее были темные волосы, волнистые, перехваченные на темени розовой лентой, но падавшие на спину почти до талии. Джейми даже поднял руку и хотел их погладить, но тут же спохватился. Потом она повернулась. Бледная кожа, большие темные глаза и странный, понимающий взгляд в этих глазах, когда она встретилась глазами с Джейми – она смотрела прямо, не отводя взгляда, когда он поставил перед ней третий стул.

Аннализ. Он сглотнул с трудом и кашлянул. Его захлестнула волна дурманящего жара, и ему внезапно захотелось открыть окно.

Д’Эглиз тоже испытывал явное облегчение оттого, что у них будет более надежный переводчик, чем Джейми, и пустился в галантную речь, обильно расцвеченную французскими комплиментами, поочередно кланяясь то девушке, то ее деду.

Джейми не слушал его; он смотрел на Ребекку. Сначала его внимание привлекло ее сходство с Аннализ де Марийяк, девушкой, которую он любил в Париже, – но теперь он видел, что она совсем другая.

Совсем другая. Аннализ была крошечной и пушистой, как котенок. Эта девушка была маленького роста – едва до его локтя, ее волнистые волосы коснулись его запястья, когда она садилась, – но в ней не было ни мягкости, ни беспомощности. Она заметила, что Джейми смотрел на нее, и теперь смотрела на него, слегка изогнув свои алые губки. У него прилила кровь к щекам. Он закашлялся и опустил глаза.

– Что с тобой? – пробормотал Йен краешком губ. – У тебя такой вид, словно тебе чертополох в задницу вставили.

Джейми раздраженно поморщился и застыл, почувствовав, что на его спине открылась одна из глубоких ран. Он чувствовал нараставший холодок и медленно просачивавшиеся гной или кровь и сидел прямо, стараясь не дышать глубоко в надежде, что бинты впитают жидкость, прежде чем она намочит его рубашку.

Эта проблема отвлекла его мысли от Ребекки бат-Леа Хаубергер, а чтобы отвлечься от проблемы со спиной, он прислушался к разговору д’Эглиза с евреями.

Капитан обливался потом то ли от горячего чая, то ли от стараний убедить собеседников, но говорил он легко, делая временами жесты в сторону парочки высоких шотландцев, говорящих на древнееврейском, а иногда в сторону окна и всего, что там находилось и где легионы таких же вояк с нетерпением ждали решения доктора Хасди.

Доктор внимательно смотрел на д’Эглиза, иногда обращался к внучке и рокотал невнятные слова. Они звучали скорее как ладино, на котором изъяснялся Хуанито, и уж точно не как древнееврейский, который Джейми изучал в Париже.

В конце концов старый еврей обвел взглядом своих «гостей», задумчиво выпятил губы и кивнул. Затем встал и направился к стоявшему под окном большому сундуку с двумя выдвижными ящиками, опустился на колени и бережно достал тяжелый, длинный предмет, отдаленно похожий на цилиндр и завернутый в промасленную ткань. Джейми видел, что цилиндр был удивительно тяжел для своих размеров, судя по тому, как медленно старик поднимался, держа его в руках. Первой его мыслью было, что это, наверное, какая-то золотая статуэтка. Вторая мысль была о том, что Ребекка пахнет розовыми лепестками и стручками ванили. Он вдыхал этот запах очень осторожно, чувствуя, что рубашка прилипла к его спине.

Этот непонятный сверток позвякивал и позванивал, когда старик его нес. Какие-нибудь еврейские часы? Доктор Хасди положил сверток на письменный стол, а потом, согнув палец крючком, подозвал капитана и шотландцев.

Он стал медленно и торжественно разворачивать сверток, снимая слои льняного полотна, парусины и промасленной ткани. Под ними блеснуло золото. Джейми увидел позолоченный деревянный предмет в форме призмы, с подобием короны на вершине, и, пока гадал, что это такое, артритные пальцы доктора дотронулись до маленькой застежки. Призма открылась: в ней оказались новые слои ткани, от которой исходил тонкий, пряный запах. Все три наемника вдохнули его в унисон, и Ребекка снова тихо ахнула от удивления.

– Футляр из кедра, – сообщила она – Из ливанского кедра.

– О, – с почтением воскликнул д’Эглиз. – Конечно!

Лежавший внутри предмет был облачен – иного слова просто не подберешь – в своеобразную мантию с капюшоном и пояс с миниатюрной пряжкой. Бархат и шелк с золотым шитьем. С одного конца были видны два массивных позолоченных фиала, похожих на головы близнецов. Они были резные и напоминали башни, украшенные в окнах и по нижнему краю крошечными бубенчиками.

– Это очень древний свиток Торы, – пояснила Ребекка, держась на почтительном удалении. – Из Испании.

– Наверняка бесценный, – сказал д’Эглиз, наклоняясь ближе, чтобы хорошенько рассмотреть Тору.

Доктор Хасди хмыкнул и что-то сказал Ребекке. Она перевела:

– Только для тех, кто почитает Книгу. Для остальных это просто вещь с несомненно привлекательной ценой. Будь это не так, мне бы не потребовались ваши услуги. – Доктор пристально посмотрел на Йена и Джейми. – Тору понесет уважаемый человек, еврей. Прикасаться к ней нельзя никому. Но вы будете охранять ее – и мою внучку.

– Совершенно верно, ваша честь. – Д’Эглиз слегка покраснел, но был слишком доволен, чтобы смутиться. – Я глубоко признателен за ваше доверие, господин, и заверяю вас… – Но тут Ребекка снова позвонила в колокольчик. Вошел слуга с кувшином вина.

Предложенная работа была простой. Ребекка выходила замуж за сына главного раввина Парижской синагоги. Древняя Тора была частью ее приданого, как и денежная сумма, при виде которой заблестели глаза д’Эглиза. Доктор решил нанять д’Эглиза для безопасной доставки в Париж всех трех объектов – девушки, свитка и денег. Сам доктор поедет на свадьбу немного позднее, поскольку его задерживают дела в Бордо. Единственными вопросами, подлежащими обсуждению, была стоимость услуг д’Эглиза, время, которое уйдет на доставку, и гарантии, которые д’Эглиз готов предложить.

Назвав последний пункт, доктор поджал губы; его приятель Аккерман, рекомендовавший ему д’Эглиза, остался не вполне доволен тем, что по дороге был украден один из его драгоценных ковров, и доктор хотел получить гарантии, что по дороге в Париж не пропадет ничего из его ценной собственности – Джейми видел, как скривились нежные губки Ребекки, когда она переводила эти слова. Капитан бросил строгий взгляд на Йена и Джейми, потом сменил его на серьезное и искреннее выражение, заверив доктора, что никаких сложностей не предвидится, за работу возьмутся его лучшие люди, а он сам готов дать любые гарантии, какие потребует доктор. На его верхней губе выступили бисеринки пота.

Джейми тоже вспотел, выпив горячего чая и сидя недалеко от очага, и не отказался бы от бокала вина. Но старый доктор резко встал и, вежливо кивнув д’Эглизу, вышел из-за стола. Взяв Джейми за руку, он поднял его со стула и мягко, но решительно повел к двери.

Парень вовремя успел пригнуться и не удариться лбом о низкую дверную арку и очутился в маленькой комнатке, самой обычной, где под потолком висели пучки сохнущих растений. Что…

Но не успел он задать вопрос, как старик взялся за его рубаху и вытащил ее полы из килта. Джейми попятился, но отступать было некуда, и волей-неволей он оказался сидящим на стуле, а шершавые пальцы старика снимали с него бинты. Доктор неодобрительно крякнул и крикнул что-то в сторону двери. Джейми разобрал лишь «aqua caliente» – «горячая вода».

Он не осмелился встать и сбежать – и подвергнуть риску новую работу, найденную д’Эглизом. И он сидел, сгорая от смущения, пока доктор ощупывал, давил и – горячую воду уже принесли – больно скреб его спину чем-то жестким. Но ничто не расстроило Джейми так сильно, как появление в дверях Ребекки.

– Дедушка говорит, что твоя спина в ужасном состоянии, – сказала она ему.

– Вот спасибо. А то я не знал, – пробормотал он по-английски, но потом повторил свое замечание по-французски, более вежливо. Его щеки горели от унижения, но в его сердце звучало тихое, холодное эхо: «Я вижу, парень, что он превратил в месиво твою спину».

Хирург из Форт-Уильяма сказал так, когда солдаты приволокли к нему Джейми после порки – сам он идти не мог. Хирург был прав, доктор Хасди тоже, но это еще не означало, что Джейми хотел услышать снова эти слова.

Ребекка, вероятно, желая увидеть, что имел в виду ее дед, подошла и встала позади Джейми. Он застыл, и доктор резко ткнул его в шею, заставляя нагнуться. Старый врач и его внучка бесстрастно обсуждали его спину. Джейми почувствовал, как маленькие, нежные пальцы девушки прочертили линию между его ребер, и чуть не упал со стула, а его тело покрылось гусиной кожей.

– Джейми? – послышался из-за двери обеспокоенный голос Йена. – У тебя все в порядке?

– Угу, – выдавил он из себя. – Не надо – не заходи сюда.

– Тебя зовут Джейми? – Сейчас Ребекка стояла перед ним и, наклонившись, заглядывала ему в лицо. Ее собственное личико оживилось и выражало интерес и заботу. – Джеймс?

– Угу. Джеймс. – Он стиснул зубы, когда доктор, цокая языком, залез глубже в его рану.

– Диего, – сказала она, улыбнувшись ему. – Вот как это будет на испанском – или на ладино. А твой друг?

– Его зовут Йен. То есть, – он слегка задумался и нашел английский эквивалент, – Джон. Это будет…

– Хуан. Диего и Хуан. – Она ласково дотронулась до его голого плеча. – Вы друзья? Братья? Как я вижу, вы прибыли из одного и того же места – где это?

– Друзья. Из… Шотландии. С нагорья. А место называется Лаллиброх. – Он говорил свободно, и при звуках родного названия его пронзила боль, более сильная, чем боль в спине. Он отвернулся. Лицо девушки было совсем рядом – и ему не хотелось, чтобы она заметила его боль.

Она не отошла. Вместо этого она грациозно присела на корточки и взяла его за руку. Ее рука была очень теплая, и волоски на его запястье встали дыбом, несмотря на то что доктор делал с его спиной.

– Уже немножко осталось, – пообещала она. – Дедушка очищает зараженные участки; он говорит, что теперь их покроет чистая корка и они перестанут сочиться. – Доктор что-то отрывисто спросил. – Он спрашивает, лихорадит ли тебя по ночам? Кошмары снятся?

Пораженный, он взглянул на нее, но ее лицо выражало только сочувствие. Ее пальцы крепче сжали его руку, словно поддерживая.

– Я… да. Иногда.

Ворчание доктора, какая-то его фраза, и Ребекка отпустила руку Джейми, похлопав по ней, и вышла, шурша юбками. Джейми закрыл глаза и пытался запечатлеть в памяти ее запах – он не мог сохранить его в носу, поскольку доктор намазывал его чем-то вонючим. Да и сам он тоже не благоухал свежестью и чистотой – от него воняло потом, дымом костра и свежей кровью. От смущения он скрипнул зубами.

Он слышал, как в гостиной разговаривали вполголоса д’Эглиз с Йеном, обсуждая, не прийти ли к нему на помощь. Он готов был крикнуть им, только не хотел, чтобы капитан увидел… Он крепко сжал губы. Угу, ну… вроде уже все заканчивается; он мог судить об этом по замедлившимся, почти ласковым движениям доктора.

– Ребекка! – нетерпеливо крикнул доктор, и девушка появилась через секунду, держа в руке небольшой комок ткани. Доктор произнес короткую тираду и прижал к спине Джейми какую-то тонкую ткань; она прилипла к мази.

– Дедушка говорит, что эта ткань защитит твою рубашку, пока мазь не впитается, – сказала Ребекка. – Когда она отпадет сама собой – не отдирай ее, пусть отвалится сама, – раны покроются коркой, но эта корка будет мягкой и не лопнет.

Доктор убрал руку с плеча Джейми, и парень вскочил на ноги и поглядел по сторонам, отыскивая свою рубашку. Ребекка подала ее. Ее глаза задержались на его голой груди, и он – впервые в жизни – смутился оттого, что у него есть соски. От странного, но приятного щекотанья на его теле встали дыбом кудрявые волоски.

– Спасибо… э-э, я хотел сказать… gracias, señor. – Его лицо пылало, но он поклонился доктору со всей учтивостью, на какую был способен. – Muchas gracias.

– De nada, – буркнул старик, махнув рукой. Он показал на комок ткани в руке внучки. – Пей. Никакой горячки. Никаких снов. – И потом, к удивлению Джейми, улыбнулся.

– Shalom, – сказал он и махнул рукой, как бы выпроваживая парня.

Д’Эглиз, довольный новой работой, оставил Йена с Джейми в большой таверне под названием «Le Poulet Gai», где развлекались другие наемники – каждый на свой лад. В «Веселой курице» наверху располагался бордель, и неряшливые женщины разной степени обнаженности свободно бродили по нижнему этажу, отыскивая новых клиентов, с которыми потом исчезали наверху.

Два рослых, молодых шотландца вызвали у них определенный интерес, но, когда Йен торжественно вывернул у них на глазах свой пустой кошель – деньги он ради безопасности спрятал под рубахой, – они оставили парней в покое.

– Я не могу на них смотреть, – сказал Йен, поворачиваясь спиной к проституткам и уделяя все свое внимание элю. – После того как видел ту маленькую евреечку. А ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное?

Джейми тряхнул головой, занятый собственным элем, кисловатым и свежим. Он с удовольствием пил его пересохшими после недавних мучений губами. Он до сих пор ощущал призрак запаха Ребекки, смесь ванили и роз, легкий, неуловимый аромат среди вонючей таверны. Он порылся в своей кожаной сумке-спорране и достал маленький кулек, который дала ему Ребекка.

– Она сказала – ну, доктор сказал, – что мне надо это пить. Но как это пить, а? – В кульке лежала смесь из сухих листьев, мелких палочек и грубого порошка; она издавала сильный и незнакомый запах. Он не был неприятным, только необычным.

Йен хмуро посмотрел на лекарственную смесь.

– Ну… думаю, что ты будешь это заваривать как чай, – сказал он. – Как же еще?

– Да мне не в чем его заваривать, – напомнил Джейми. – Я вот думаю, может, положить это в эль?

– Почему бы и нет?

Йен это время наблюдал за Матье – «Кабаньей мордой». Матье стоял у стены, подзывал к себе проходивших мимо проституток, оглядывал их с ног до головы, а иногда и щупал «товар», но потом отправлял каждую прочь шлепком по заднице.

Йен не испытывал особого соблазна – честно признаться, женщины пугали его, – но ему было любопытно. Если он когда-нибудь решится… с чего начинать? Просто схватить девку, как Матье, или надо сначала договориться о цене, для уверенности, что тебе это по карману? И прилично ли торговаться, словно о каравае хлеба или куске бекона, а то вдруг она пнет тебя в самое сокровенное место и найдет кого-то поприличнее?

Он бросил взгляд на Джейми; тот поначалу чуточку давился, но потом заглотал свой эль с травами и слегка остекленел. Он не думал, что Джейми знал, как себя вести, но спрашивать ему не хотелось, даже если он и знал.

– Мне надо в сортир, – вдруг сказал Джейми и вскочил. Он был бледен.

– Прихватило живот?

– Еще нет. – С таким загадочным ответом он вышел, натыкаясь в спешке на столы. Йен направился за ним, слегка задержавшись, чтобы допить остатки эля Джейми и своего собственного.

Матье нашел себе подружку по душе; он ухмыльнулся Йену и сказал какую-то непристойность, ведя свою избранницу к лестнице. Йен добродушно улыбнулся и ответил такой же непристойностью на гэльском.

Когда Йен вышел во двор за таверной, Джейми уже исчез. Решив, что его друг вернется, как только отделается от своих проблем, Йен спокойно прислонился к задней стене таверны, с удовольствием дыша прохладным ночным воздухом и разглядывая людей во дворе.

Там горело несколько факелов, воткнутых в землю, и все это немного напоминало картину Страшного Суда, которую он видел, с ангелами, дующими в трубы, и грешниками, спускающимися в ад за грехи, в переплетении голых рук и ног. Тут по большей части были грешники, хотя иногда ему казалось, что он видел краешком глаза пролетавшего мимо ангела. Он задумчиво облизал губы, гадая, что за смесь дал Джейми доктор Хасди.

Тут и Джейми появился из сортира, стоявшего в дальнем конце двора. Он выглядел уже лучше. Заметив Йена, он направился к нему, минуя маленькие группы пьяниц, сидевших на земле и горланивших песни, и мимо других, которые разгуливали с неуверенной улыбкой, словно искали сами не зная что.

Йена охватило внезапное чувство отвращения, почти ужаса; он испугался, что больше никогда не увидит Шотландию и умрет здесь, среди чужих людей.

– Нам надо ехать домой, – отрывисто заявил он, как только Джейми приблизился к нему. – Как только мы закончим эту работу.

– Домой? – Джейми странно посмотрел на Йена, словно тот говорил на непонятном языке.

– Тебя там ждет дело, и меня тоже. Мы…

Глухой удар, визг, стук опрокинутого стола и бьющейся посуды прервали их разговор. Дверь таверны распахнулась, из нее выбежала женщина, крича что-то на странном французском, которого Йен не понимал, хотя сразу догадался по ее тону, что это были ругательства. Те же слова прорычал громкий мужской голос, и тут же из таверны выскочил Матье.

Он поймал женщину за плечо, развернул к себе и ударил ее по лицу тыльной стороной мясистой ладони. При звуке удара Йен поморщился, а рука Джейми крепко сжала его запястье.

– Что… – начал было Джейми, но тут же умолк.

– Putain de… merde… tu fais… chien. – Тяжело дыша, Матье отвешивал ей оплеухи с каждым словом. Она визжала, пытаясь вырваться, но он крепко держал ее за руку. Потом он снова развернул ее и толкнул в спину. Она упала на колени.

Джейми ослабил хватку, но тут Йен схватил его за руку.

– Не надо, – коротко бросил он и рывком затащил Джейми в тень.

– Я и не собирался, – сказал Джейми еле слышно, а сам так же, как Йен, не мог оторвать глаза от происходящего.

Свет из открытой двери лился на женщину, освещая ее повисшие груди, выглядывавшие из разорванного ворота сорочки. Освещая ее широкий, круглый зад. Матье задрал ее юбки и встал позади, расстегивая одной рукой штаны, а другой вцепился ей в волосы и запрокинул назад ее голову, отчего шея женщины напряглась, а глаза округлились и сверкали белками, как у перепуганной насмерть лошади.

– Pute! – заорал он и громко шлепнул ее ладонью по заду. – Никто не смеет мне отказывать! – Наконец он вытащил свой член и, держа рукой, вдвинул его в женщину с такой яростью, что задрожали ее ягодицы, а по телу Йена от коленей до шеи пробежала судорога.

– Merde, – вполголоса пробормотал Джейми. Мужчины и несколько женщин высыпали во двор и вместе с остальными весело глазели на зрелище, пока Матье деловито работал. Он отпустил волосы женщины, чтобы крепче держаться за ее бедра, и ее голова повисла, волосы закрыли лицо. С каждым толчком она крякала и хрипела под хохот и бранные слова зрителей.

Йен был шокирован тем, что вытворял Матье, но еще больше тем, что возбудился сам. Никогда прежде он не видел откровенного совокупления, разве что возню и хихиканье под одеялом, да изредка крошечные вспышки бледной плоти. Но тут… Он понимал, что ему следовало бы отвернуться. Но не мог.

Джейми набрал в грудь воздуха, но было непонятно, хотел ли он что-то сказать. Матье запрокинул свою большую башку и завыл по-волчьи, что вызвало новый приступ зрительского веселья. Тут его лицо исказилось от конвульсии, щербатые зубы оскалились в усмешке, он захрипел как боров, когда его укладывают ударом по голове, и рухнул на проститутку.

Женщина с громкими проклятьями выползла из-под его тяжелой туши. Теперь Йен понимал, что она говорила, и был бы шокирован, если бы у него еще оставалась способность испытывать шок. Она вскочила на ноги, очевидно, не пострадав, и пнула Матье по ребрам раз, другой, но, будучи босиком, не причинила ему вреда. Потом залезла в его кошель, привязанный на поясе, и схватила горсть монет, пнула его напоследок еще раз и потопала в дом, придерживая на горле разодранную сорочку. Матье валялся на земле со спущенными штанами, смеясь и хрипя.

Йен услышал, как судорожно сглотнул Джейми, и спохватился, что он до сих пор стоит, сжимая его руку. Его друг, казалось, даже не замечал этого. У Йена горело лицо; жар сползал вниз, на шею, до середины груди. Но и у Джейми лицо казалось красным не от света факелов.

– Давай… пойдем куда-нибудь еще, – предложил Йен.

– Мне хотелось… чтобы мы что-то сделали, – выпалил Джейми. Они не проронили ни слова с тех пор, как вышли из «Веселой курицы». Они прошли до самого конца улицы, свернули в какой-то переулок и в конце концов зашли в маленькую и довольно тихую таверну. Хуанито и Рауль играли там в кости с местными и едва удостоили взглядом молодых шотландцев.

– Не знаю, что мы могли сделать, – рассудительно сказал Йен. – Вообще-то, мы с тобой могли вместе навалиться на Матье и отделаться лишь небольшими увечьями. Но ты знаешь, что тогда началось бы месилово всех со всеми. – Он искоса посмотрел на Джейми, явно колеблясь, а потом снова уставился в свою кружку. – И… ведь она была проституткой. Я имею в виду, что она не…

– Я понял тебя, – перебил его Джейми. – Угу, ты прав. И она ведь пошла с Матье сама. Бог весть, что он такого вытворил, что она разозлилась на него, но тут мы много чего можем предположить. Я бы хотел – а, да хрен с ним. Давай съедим что-нибудь?

Йен помотал головой. Разносчица принесла им кувшин вина, взглянула на них и решила, что они не стоят внимания. Вино было терпким, смолистым, вязало рот, но не водянистым и приличным на вкус. Джейми пил помногу и чаще, чем делал это обычно; ему было нехорошо, кожа зудела и покалывала, и он хотел поскорее избавиться от этого ощущения.

Там было несколько женщин, совсем немного. Джейми пришел к выводу, что проституция, пожалуй, не такой доходный бизнес, судя по виду этих несчастных созданий, изможденных и часто беззубых. Может, их так быстро старит то, чем им приходится заниматься… Он оторвался от своих раздумий и, обнаружив, что кувшин опустел, махнул рукой разносчице, чтобы она принесла новый.

Хуанито издал радостный вопль и что-то сказал на ладино. Взглянув в его сторону, Джейми увидел, что одна из проституток, до этого державшаяся в тени, устремилась к Хуанито, который собирал свой выигрыш, и чмокнула его, поздравляя. Джейми легонько фыркнул, пытаясь прогнать из ноздрей ее запах: она прошла мимо него и ему в ноздри ударила вонь немытого, потного тела и дохлой рыбы. Александр рассказывал ему, что такой запах издает немытая промежность, и Джейми этому поверил.

Он снова взялся за вино. Йен пил с ним вровень, кружку за кружкой, и, вероятно, по той же причине. Обычно его друг не отличался раздражительностью или обидчивостью, но, если его что-то выводило из себя, он нередко оставался таким до следующего утра – добрый сон убирал его плохое настроение, но до этого его лучше всего было не трогать.

Он покосился на Йена. Он не мог сказать ему про Дженни. Он просто… не мог. Он не мог и думать о ней, оставшейся в Лаллиброхе в одиночестве… возможно, с ре…

– О господи, – еле слышно проговорил он. – Нет. Прошу тебя. Нет.

– Не возвращайся, – сказал ему в тот раз Мурта, и ясно, что он говорил всерьез. Нет, он вернулся бы – но через некоторое время. Какая пока от него помощь сестре? Вернись он сейчас, он приведет за собой Рэндолла и красные мундиры прямо к сестре, как мух к только что убитому оленю… Ужаснувшись, он поскорей прогнал из головы такое сравнение. Но на самом деле он просто умирал от стыда, когда думал про Дженни, и он старался не думать – и еще больше стыдился из-за того, что ему это чаще всего удавалось.

Йен не отрывал глаз от другой шлюхи. Она была старая, уже за тридцать, но опрятнее остальных, да и почти все зубы были у нее целы. Она тоже заигрывала с Хуанито и Раулем, и Джейми подумал с интересом, отвернется ли она от них, если узнает, что они евреи. Или для проститутки разборчивость – непозволительная роскошь?

Его коварное воображение тут же подсунуло ему такую картину: как его сестра была вынуждена пойти по этой кривой дорожке, чтобы не умереть с голоду, и не отказывать любому мужчине, который… Матерь Божия, что сделали бы с ней люди – арендаторы, слуги, – узнай они об этом? Разговоры… Он крепко зажмурился, прогоняя от себя это видение.

– Вон та не так уж плоха, – задумчиво проговорил Йен, и Джейми открыл глаза. Проститутка наклонилась над Хуанито и нарочно потерлась грудью о его бородавчатое ухо. – Если она не испытывает неприязни к еврею, то, может…

Кровь прилила к лицу Джейми.

– Если ты еще не забыл мою сестру, ты не станешь… не станешь пачкаться с первой попавшейся французской шлюхой!

Йен побледнел, но тут же в свою очередь залился краской.

– О… А если я скажу, что твоя сестра не стоит того?

Кулак Джейми врезался ему в глаз, и он полетел назад, перевернул лавку и ударился о соседний стол. Джейми почти не заметил этого, мучительная боль пронзила его руку от разбитых в кровь костяшек до локтя. Он раскачивался взад и вперед, зажав между коленями пылавшую огнем руку и бормоча ругательства на трех языках.

Йен сидел на полу согнувшись, прижав ладонь к глазу и прерывисто хватая ртом воздух. Его глаз уже заплывал, из него текли слезы по худой щеке. Он встал, медленно тряхнул головой и поставил лавку на место. Потом сел, взялся за кружку, сделал большой глоток и резко выдохнул, поставив кружку на место. Взял платок, который протянул ему Джейми, и промокнул им глаз.

– Прости, – выдавил из себя Джейми. Боль в его руке начала утихать, но боль и тоска в сердце остались.

– Угу, – спокойно ответил Йен, не глядя на него. – Нам тоже надо что-то сделать. Давай возьмем на двоих миску тушеного мяса с овощами?

Через два дня они отправлялись в Париж. После некоторого раздумья д’Эглиз решил, что Ребекка и ее служанка Мари поедут в карете в сопровождении Йена и Джейми. Д’Эглиз и остальной отряд повезут деньги; при этом небольшие группы будут высылаться вперед – проверять дорогу и для того, чтобы они могли ехать посменно, нигде не останавливаясь по пути. Конечно, женщинам придется делать остановки, но если с ними не будет никаких ценностей, никакая опасность не будет им угрожать.

И только когда они приехали к дому доктора Хасди, им сообщили, что свиток Торы и его хранитель, серьезный, немолодой мужчина, месье Перетц, поедут с Ребеккой.

– Господа, я вверяю вам мои величайшие сокровища, – сказал им доктор через внучку, сопроводив свои слова небольшим, строгим поклоном.

– Смею надеяться, господин, что вы найдете нас достойными доверия, – произнес Джейми на неуверенном древнееврейском языке, а Йен церемонно поклонился, прижав руку к сердцу. Доктор Хасди перевел взгляд с одного шотландца на другого, коротко кивнул и шагнул к внучке, чтобы поцеловать ее в лоб.

– Езжай с Богом, дитя мое, – прошептал он на языке, близком к испанскому, и Джейми понял его слова.

В первый день и первую ночь все шло гладко. Стоял ясный осенний день с легким и приятным холодком; сильные, сытые лошади бодро везли карету. Доктор Хасди дал Джейми кошель с деньгами на дорожные расходы; все они ели приличную еду и ночевали в респектабельной гостинице – Йен отправился вперед, чтобы осмотреть место ночлега и исключить неприятные сюрпризы.

Следующее утро выдалось пасмурным, но вскоре поднялся ветер и к полудню разогнал облака. Над головой путников снова засияло чистое небо, яркое, словно сапфир. Джейми ехал впереди, Йен позади. Карета быстро продвигалась вперед, несмотря на тряскую, извилистую дорогу.

Но когда они одолели небольшой подъем, Джейми внезапно развернул коня и поднял руку. Карета остановилась. Йен подскакал к другу и увидел, в чем дело. Маленький ручей, пересекавший дорогу под горкой, разлился и образовал топь шириной футов десять.

– Что… – начал было Джейми, но не успел договорить. Кучер на мгновенье остановил лошадей, но после раздавшегося изнутри строгого окрика хлестнул вожжами по лошадиным спинам. Карета рванулась вперед, едва не задев Джейми. Его лошадь шарахнулась в сторону и сбросила в кусты своего всадника.

– Джейми! Ты цел? – Йен придержал коня и крутил головой по сторонам, раздираясь между тревогой за друга и чувством долга.

– Останови их! Догони! Ifrinn! – Джейми выбрался из кустов с исцарапанным и покрасневшим от гнева лицом. Йен тут же пришпорил коня и рванулся вдогонку за тяжелой каретой, которая двигалась по болотистому дну, кренясь из стороны в сторону. Пронзительные женские крики протеста заглушил возглас кучера: «Ladrones!»

Это было единственное слово, которое Джейми знал по-испански, – «грабители». Один из них, молодой парень с длинными соломенными волосами, уже поравнялся с каретой, словно восьминогий паук. Кучер тут же соскочил с козел, упал на землю, вскочил и побежал прочь.

– Трус! – заревел Йен и издал пронзительный крик горца, от которого упряжные кони заплясали, дергая головой и не давая похитителю ухватиться за вожжи. Йен заставил своего коня одолеть узкую полосу между кустарником и каретой и, поравнявшись с грабителем, вытащил пистолет. Он навел его на парня и велел ему тронуть карету с места.

Парень взглянул на него, присел и с громким окриком хлестнул вожжами по лошадиным спинам. Йен выстрелил и промазал, однако задержка позволила Джейми догнать их. Йен увидел мелькнувшую рыжую голову Джейми, когда он карабкался по задней стенке кареты. Под звучавшие изнутри крики он протопал по крыше и набросился на желтоволосого парня.

Предоставив Джейми разбираться с этим грабителем, Йен пришпорил коня, намереваясь вырваться вперед и перехватить вожжи, но второй грабитель опередил его и уже тянул вниз голову одной из лошадей. Что ж, однажды это сработало. Йен набрал полные легкие воздуха и издал свой горный крик.

Лошади рванули, разбрызгивая грязь. Джейми и желтоволосый свалились с козел, а сукин сын, бывший на дороге, исчез; возможно, копыта лошадей вдавили его в трясину. Йен надеялся, что это так. С налившимися кровью глазами он придержал своего испуганного коня, вытащил свой палаш и помчался через дорогу, визжа как банши и нанося удары направо и налево. Два грабителя уставились на него разинув рты, а потом бросились наутек.

Он погнался за ними в кусты, но они были слишком густые для коня. Тогда он повернул назад и обнаружил Джейми, дубасившего на дороге желтоволосого парня. Йен заколебался – подсобить ему или позаботиться о карете? Громкий треск и испуганные крики определили его выбор.

Карета, лишившаяся кучера, съехала с дороги в болото и завалилась набок в канаву. По испуганным голосам, доносившимся изнутри, он понял, что женщины, скорее всего, целы, и, соскочив с коня, торопливо привязал его к дереву и бросился к упряжным лошадям, чтобы они не покалечили друг друга в суматохе.

Ему не сразу удалось в одиночку разделаться с упряжью. К счастью, лошади особенно не поранились. Его усилиям не очень помогло появление из кареты двух взволнованных и ужасно растрепанных девушек, что-то говоривших на малопонятной смеси французского и ладино.

«Ну и ладно, – подумал он, неопределенно махнув рукой, которую сумел высвободить на мгновение. – Их лепет сейчас ничему не поможет». Тут он уловил слово «мертвый» и изменил свое решение. Месье Перетц всегда был таким молчаливым, что Йен просто забыл про него в суматохе. Теперь он узнал, что этот солидный еврей стал еще более молчаливым, потому что сломал себе шею, когда карета перевернулась.

– О господи! – воскликнул он и побежал смотреть. Хранитель Торы был несомненно мертв, а лошади по-прежнему, скользя, перебирали копытами в грязи канавы. Йен был слишком занят, чтобы беспокоиться за Джейми, но, когда выпряг из кареты вторую лошадь и благополучно привязал ее к дереву, он начал удивляться, где его друг.

Оставлять женщин одних было небезопасно; бандиты могли вернуться, и тогда он выглядел бы полным идиотом. Их кучера нигде не было; очевидно, он испугался и сбежал. Он велел девушкам сесть под явором и дал им попить из своей фляжки; через некоторое время они немного успокоились и перестали тараторить на ладино.

– Где Диего? – вполне внятно спросила Ребекка.

– Ах, он скоро появится, – ответил Йен, надеясь, что это случится. Он уже всерьез беспокоился за Джейми.

– Возможно, он тоже убит, – сказала служанка, недовольно посмотрев на свою госпожу. – Что вы будете тогда делать?

– Я уверена, что нет – то есть он не убит. Я уверена, – повторила Ребекка без особой убежденности.

Впрочем, она была права; едва Йен решил вернуться к ручью вместе с женщинами, как из-за поворота показался Джейми, рухнул на сухую траву и закрыл глаза.

– С вами все в порядке? – спросила Ребекка, с беспокойством наклонившись над Джейми, и посмотрела на него из-под полей дорожной соломенной шляпки. Он выглядел плоховато, подумал Йен.

– Угу, нормально. – Джейми, слегка морщась от боли, прикоснулся к затылку. – Просто малость получил по голове. Тот парень, что упал на дорогу, – объяснил он Йену, снова закрыв глаза. – Он поднялся на ноги и ударил меня сзади. Не вырубил, но чуток оглушил, а когда я пришел в себя, они оба удрали – и тот, что меня ударил, и тот, с которым я дрался.

– Хм, – сказал Йен и, присев на корточках возле друга, приподнял веко Джейми и внимательно посмотрел на налитый кровью голубой глаз. Он понятия не имел, что нужно смотреть, какие признаки, но видел, что так делал отец Рено и после этого прикладывал куда-нибудь пиявок. В общем, и этот глаз, и другой выглядели, по его мнению, нормально, да и пиявок у него не было. Он дал Джейми фляжку и отправился смотреть лошадей.

– Две из них в порядке, – сообщил он, вернувшись. – Гнедая слегка хромает. Что, бандиты увели твою лошадь? И что с кучером?

Джейми удивленно посмотрел на него.

– Я и забыл про лошадь, – признался он. – А про кучера ничего не знаю – во всяком случае, на дороге я не видел его тело. – Он осмотрелся по сторонам. – Где же месье Перетц?

– Мертв. Побудь здесь, ладно?

Йен вздохнул, встал и быстрым шагом вернулся к ручью, где не обнаружил никаких следов кучера, хотя и звал его некоторое время. К счастью, он наткнулся на коня Джейми, мирно щипавшего траву на обочине. Он вернулся на нем назад. Женщины стояли и что-то обсуждали вполголоса, время от времени поглядывая на дорогу или приподнимаясь на цыпочках в безуспешной попытке что-то разглядеть за деревьями.

Джейми все еще сидел на земле, закрыв глаза, – но хотя бы сидел прямо.

– Слушай, ты можешь ехать верхом? – мягко спросил Йен, присев на корточки рядом с другом. К его облегчению, Джейми сразу открыл глаза.

– Угу. Как ты думаешь, может, нам нужно добраться верхом до Сент-Олея и прислать кого-нибудь сюда, чтобы забрать карету и труп Перетца?

– А что еще нам остается? – вздохнул Йен.

– Ничего другого мне не приходит в голову. Я не думаю, что мы сможем забрать его с собой. – Джейми встал, слегка пошатываясь, но мог идти, не держась за деревья. – Женщины умеют ездить верхом, как ты думаешь?

Как оказалось, Мари умела – хоть немного. Ребекка никогда не сидела на лошади. После новой дискуссии, затянувшейся, по мнению Йена, дольше разумного, он уложил покойного месье Перетца на сиденье кареты, укрыв его лицо от мух носовым платком, и все наконец-то сели на лошадей. Джейми сел на свою лошадь со свитком Торы, завернутым в слои ткани и притороченным к седлу. Между святотатством от прикосновения к Торе нееврея и перспективой оставить свиток в карете, где его мог найти кто угодно, женщины неохотно согласились на меньшее зло. Служанка села на одну из упряжных лошадей, соорудив из чехлов от каретных сидений две переметные сумы и наполнив их женским багажом, сколько смогла взять с собой. А Йен посадил Ребекку в седло впереди себя.

Ребекка выглядела крошечной куколкой, но оказалась на удивление крепкой, в чем он убедился, когда она поставила ножку на его ладони и он посадил ее на коня. Она не сумела перебросить ногу и вместо этого легла поперек седла, словно убитый олень, размахивая от волнения руками и ногами. Покраснев и вспотев гораздо сильнее, чем при обращении с лошадьми, он все-таки усадил ее прямо и сел позади.

Джейми наблюдал за ним, подняв брови, одновременно испытывая ревность и веселье, а он подмигнул другу и для надежности обхватил Ребекку за талию, надеясь, что от него не слишком воняет потом.

Уже в темноте они добрались до Сент-Олея и нашли гостиницу, которая могла предоставить им две комнаты. Йен договорился с хозяином, что утром кто-нибудь поедет за трупом месье Перетца и похоронит его. Женщины огорчились, что покойник не будет подготовлен должным образом, как того требует обряд, но, поскольку они настояли на том, чтобы похоронить его до заката следующего дня, выполнить все остальное не представлялось возможным. Затем Йен осмотрел комнату женщин, заглянул под кровати, с видом знатока проверил ставни и пожелал им доброй ночи. Они выглядели изрядно уставшими.

Вернувшись в свою комнату, он услышал нежный звук колокольчиков и увидел, как Джейми, стоя на коленях, заталкивал сверток с Торой под узкую кровать.

– Нормально, – пробормотал он, со вздохом садясь на корточки. Он выглядел таким же измотанным, как и Ребекка со служанкой, подумал Йен, но промолчал.

– Пойду и скажу, чтобы нам прислали сюда ужин, – сказал он. – Я чувствую запах жареного мяса. Закажем его и, может…

– Все, что у них есть, – заявил Джейми. – Пускай тащат все.

Поели они с аппетитом и приватно, у себя в комнате. Джейми уже чувствовал, что вторая порция яблочного пирога со взбитыми сливками была ошибкой, когда к ним вошла Ребекка в сопровождении служанки. Мари несла небольшой поднос с кувшином, над которым дымился ароматный пар. Джейми выпрямился и едва сдержал крик, когда боль молнией пронзила его голову. Ребекка озабоченно посмотрела на него, сдвинув брови, похожие на крылья чайки.

– У вас сильно болит голова, Диего?

– Нет, все нормально. Ничего особенного, просто небольшой удар по голове. – Он вспотел, у него все дрожало внутри, но он уперся ладонями в стол и был уверен, что выглядит здоровым. Ребекка не согласилась с ним, подошла ближе и, наклонившись, внимательно посмотрела ему в глаза.

– Я так не думаю, – сказала она. – Вы выглядите… нездоровым.

– Да? – спросил он слабым голосом.

– Она права, вид у тебя как у лущеной устрицы, – сообщил ему Йен. – Понятно, дружище? Весь из себя бледный, потеешь и…

– Я знаю, как выглядит устрица. – Он сердито сверкнул глазами на Йена, а тот ответил ему слабой улыбкой. Проклятье, видно, он действительно выглядел ужасно; Йен беспокоится. Джейми сглотнул, подыскивая слова, чтобы сказать что-нибудь остроумное и переубедить всех, но внезапно к его горлу подкатила тошнота. Ему пришлось крепко закрыть рот и глаза и сосредоточиться на том, чтобы все вернулось в желудок.

– Чай, – твердым голосом сказала Ребекка. Она взяла у служанки кувшин и налила чай в чашку, потом вложила чашку в ладони Джейми и, придерживая его руки своими, направила чашку к его рту. – Пейте. Это поможет.

Он выпил, и это помогло. Во всяком случае, тошнота сразу отступила. Он узнал вкус чая, хотя понял, что в чашке были и другие травы.

– Еще. – Она наполнила вторую чашку; ее он сумел выпить самостоятельно и, допив, почувствовал себя намного лучше. В его голове все еще пульсировала боль, но она уже казалась чуточку отдельной от него.

– Пока вам не следует оставаться одному, – сказала ему Ребекка и села, элегантно обернув юбки вокруг лодыжек. Он открыл было рот, чтобы сказать, что он не один, ведь с ним Йен – но вовремя поймал взгляд друга и промолчал.

– Те бандиты, – сказала она Йену, изогнув свою красивую бровь, – кто они такие, как вы думаете?

– Э-э… ну, это зависит от многих вещей. Если они знали, кто вы, и хотели вас похитить – это одно. Но, возможно, что они просто случайные грабители. Увидели карету и решили попробовать ее захватить. Вы ведь не узнали никого из них, верно?

Она широко раскрыла глаза. Они не совсем такие, как у Аннализ, другого цвета, туманно подумал Джейми. Не темно-карие, а светлее… как перья на груди куропатки.

– Знали, кто я? – прошептала она. – Хотели меня похитить? – Она прерывисто вздохнула. – Вы… думаете, что это возможно? – Она слегка содрогнулась.

– Ну, конечно, я не знаю. Вот, nighean, по-моему, вам надо выпить чуточку этого чая. – Йен протянул за кувшином свою длинную руку, но она отстранила ее и покачала головой:

– Нет, это лекарство – и оно нужно Диего. Правда? – Она наклонилась вперед и серьезно посмотрела в глаза Джейми. Она сняла шляпу, но убрала волосы под белый кружевной чепчик с розовой лентой. Джейми послушно кивнул.

– Мари, пожалуйста, принеси бренди. Такой был шок… – Она снова вздохнула и обхватила себя руками. Такой жест приподнял ее груди, и Джейми отметил, как они слегка округлились над ее корсетом. В чашке осталось немного чая, и он машинально допил его.

Мари вернулась с бренди и наполнила стаканчик для Ребекки – потом, по жесту Ребекки, для Йена, а когда Джейми вежливо кашлянул, налила ему полчашки, добавив сверху чай. Вкус получился странный, но он и не возражал. Боль ушла в дальний конец комнаты; он видел, как она сидела там, мерцающая лиловыми огоньками, с мрачной мордой. Джейми рассмеялся, и его друг хмуро посмотрел на него.

– Над чем ты хихикаешь?

Джейми не знал, как ему описать боль, и просто покачал головой. Это оказалось ошибкой – боль обрадовалась и шмыгнула в его голову со звуком рвущейся ткани. Комната поплыла мимо него, и он ухватился за стол обеими руками.

– Диего! – Заскрипели стулья, поднялся переполох, но он его уже не слышал. Потом он лежал на кровати и глядел на потолочные балки. Одна из них медленно извивалась, словно растущая виноградная лоза.

– …и он сказал капитану, что кто-то из евреев знает о… – Йен говорил серьезно и медленно, чтобы Ребекка понимала его – хотя Джейми показалось, что она, возможно, понимала больше, чем делала вид. На балке-лозе проклюнулись маленькие зеленые листья, и он подумал, что это странно, но его внезапно охватило чувство покоя, и он ничуточки не возражал против такого необычного явления.

Ребекка что-то говорила, ее голос звучал мягко и тревожно; не без усилия он повернул голову в ее сторону. Она наклонилась через стол к Йену, а он обхватил ее своими огромными руками и говорил, что он и Джейми не допустят, чтобы с ней случилась беда.

Внезапно перед ним появилось другое лицо: служанка Мари смотрела на него нахмурясь. Потом наклонилась к нему так близко, что он ощутил в ее дыхании запах чеснока, грубовато приподняла его веко и взглянула на его глаз. Он моргнул, и она, хмыкнув, отпустила веко и что-то сказала Ребекке; та ответила ей на быстром ладино. Служанка с сомнением покачала головой, но из комнаты вышла.

Однако ее лицо не ушло вместе с ней. Он по-прежнему видел его; оно хмуро глядело на него сверху, прикрепившись к зеленой балке. Теперь он понял, что там, наверху, была змея, большая змея с головой женщины и яблоком во рту, – но ведь это неправильно, наверняка там должна быть свинья? – она скользнула по стене прямо ему на грудь и прижала яблоко к его лицу. Яблоко чудесно пахло, ему захотелось откусить кусочек, но он не успел это сделать и почувствовал, что вес змеи изменился, она стала мягкой и тяжелой. Он чуточку выгнул спину, ощущая на себе тяжесть ее больших, округлых грудей. Хвост змеи – теперь это была женщина, но ее нижняя половина еще оставалась змеиной – нежно поглаживал внутреннюю поверхность его бедра.

Он пронзительно вскрикнул; Йен бросился к его кровати.

– Что такое? Ты в порядке?

– Я… ох. Ох! О господи, сделай это снова.

– Сделай что… – начал было Йен, но тут появилась Ребекка и положила ладонь на его руку.

– Не беспокойся, – сказала она, пристально глядя на Джейми. – С ним все в порядке. Это лекарство – оно вызывает странные сны.

– По-моему, он не спит, – с сомнением возразил Йен.

Джейми действительно извивался на кровати – или ему так казалось, – пытаясь убедить нижнюю половину женщины-змеи тоже превратиться в женщину. Он тяжело дышал и сам это слышал.

– Это галлюцинация, – успокоила его Ребекка. – Пойдем, оставь его. Он вот-вот уснет, вот увидишь.

Джейми не верилось, что он спит и все это ему снится. Спустя некоторое время он вышел из странного состояния, когда общался с демоном-змеей – он не знал, почему решил, что она была демоном, но не сомневался в этом, – у которой не изменилась нижняя половина туловища, зато губы были очень женскими. С демоном-змеей были ее подруги, маленькие демоницы; они с большим энтузиазмом лизали его уши и другие части тела.

Он повернул голову на подушке, чтобы змейке было удобнее лизать, и увидел без всякого удивления, как Йен целовал Ребекку. Пустая бутылка валялась на полу. Джейми почудилось, что душистый венец ее паров кружился в воздухе и окутывал Йена и Ребекку радужной дымкой.

Он снова закрыл глаза, чтобы вернуться к женщине-змее, у которой теперь появилось несколько новых и интересных подружек. Когда через некоторое время он открыл глаза, Йен с Ребеккой исчезли.

В какой-то момент он услышал сдавленный крик Йена и смутно удивился, что там с ним случилось, но не счел это важным, и мысль куда-то уплыла. Он заснул.

Он проснулся, чувствуя себя обмякшим, как подмороженный капустный лист, но боль в голове утихла. Он немного полежал, наслаждаясь этим ощущением. В комнате было темно, и он лишь через некоторое время понял по запаху бренди, что Йен лежал рядом с ним.

К нему вернулась память. Он не сразу отделил реальные воспоминания от своих странных снов, но был вполне уверен, что видел, как Йен обнимал Ребекку – а она его. Что же было потом, черт побери?

Йен не спал. Его друг неподвижно лежал, словно надгробная фигура в королевской усыпальнице в Сен-Дени. Его дыхание было учащенным и неровным, словно он пробежал в гору целую милю. Джейми кашлянул, и тогда Йен дернулся, как от укола булавки.

– Ну, и что? – прошептал он, и его друг внезапно затаил дыхание. Потом сглотнул.

– Если ты хоть пикнешь об этом своей сестре, – сказал он страстным шепотом, – я заколю тебя во сне, отрежу голову и буду пинать ее до Арля и обратно.

Джейми не хотелось думать о сестре; не хотел он слышать о Ребекке, поэтому просто повторил:

– Ну, и что?

Йен шумно вздохнул, как бы показывая, что он думает, с чего начать, и повернулся к Джейми:

– Вот что. Мы немного поболтали о голых дьяволицах, которые тебе снились, а потом я подумал, что девушке не стоит слушать твои мужские фантазии, и предложил перейти в другую комнату, и…

– Это было до или после того, как ты начал ее целовать? – спросил Джейми. Йен шумно втянул носом воздух.

– После, – угрюмо ответил он. – Но она отвечала на мои поцелуи, понял?

– Угу, я это заметил. А потом? – Он чувствовал, что Йен медленно извивается, словно червяк на крючке, но ждал. Йен часто не сразу находил нужные слова, но обычно их стоило ждать. Тем более в этот раз.

Он был в легком шоке – и, говоря по правде, завидовал, – а еще гадал, что может случиться, когда жених обнаружит, что она не девственница. Впрочем, тут же предположил, что, возможно, и не обнаружит – Ребекка была умная. Хотя, может, разумнее всего для них теперь уйти от д’Эглиза и рвануть на юг… На всякий случай…

– Как ты думаешь, обрезание – это больно? – внезапно спросил Йен.

– Думаю, да. А как может быть не больно? – Он нащупал собственный член и потер большим пальцем ту его часть, о которой шла речь. Верно, она не очень большая, но…

– Знаешь, они делают это крошечным детям, – сказал Йен. – Может, это и неплохо, а?

– Хм… – с сомнением протянул Джейми, но справедливости ради добавил: – Ну да, ведь они это сделали и с Христом.

– Да? – удивился Йен. – Угу, верно – а я не подумал об этом.

– Что, ты не знал, что Он был евреем? Ну, начнем с того, что Он был.

В комнате повисла недолгая тишина, потом Йен заговорил снова:

– Как ты думаешь, Иисус когда-нибудь это делал? С женщиной, ну, до того как начал проповедовать?

– Думаю, отец Рено возьмет тебя за жопу за богохульство.

Йен вздрогнул, словно опасаясь, что священник прячется где-то в комнате.

– Отца Рено, слава богу, тут нет.

– Угу, но тебе же придется ему исповедоваться, а?

Йен вскочил, обернувшись пледом.

– Что?

– Иначе ты попадешь в ад, если тебя убьют, – напомнил Джейми, чувствуя себя безгрешным праведником. В окно лился лунный свет и освещал лицо Йена, погруженного в тревожные раздумья, его глубоко посаженные глаза, мечущиеся вправо и влево, между Сциллой и Харибдой. Внезапно Йен повернулся к Джейми, отыскав безопасное место между угрозой ада и отцом

Рено.

– В ад попадают те, кто совершил смертный грех, – сказал он. – Если грех простительный, я проведу тысячу лет в чистилище. Не так уж плохо.

– Конечно, это смертный грех, – сурово сказал Джейми. – Балда, всем известно, что блуд – это смертный грех.

– Угу, но… – Йен сделал жест, означавший «подожди немного», и погрузился в раздумья. – Чтобы это стало смертным грехом, нужны три вещи. Ну, типа три условия. – Он поднял кверху указательный палец. – Это должно быть плохо по-серьезному. – Средний палец. – Ты должен знать, что это серьезно плохо. – Безымянный палец. – И ты должен делать это без принуждения, добровольно. Вот как, понятно? – Он опустил руку и, вопросительно подняв брови, посмотрел на друга.

– Угу, и какие условия ты не выполнил? Насчет полного согласия? Она тебя изнасиловала? – Он шутил, но Йен так резко отвернулся, что у Джейми зародились сомнения. – Йен?

– Нее… – ответил его друг, но очень неуверенно. – Это было не так. Я имел в виду серьезность греха. Я не думаю, что это было… – Он замолчал.

Джейми перевернулся и оперся на локоть.

– Йен, – строго сказал он. – Что ты сделал с девушкой? Если лишил ее невинности, то это серьезный грех. Особенно если она помолвлена. О… – Тут ему пришла в голову новая мысль, и он понизил голос: – Она не была девственницей? Пожалуй, это другое дело. – Если девица уже распутничала и прежде, то, пожалуй… Может, она и стихи писала, если подумать…

Йен положил руки на колени и опустил на них голову. Его голос глухо звучал из складок килта.

– …не знаю… – простонал он.

Джейми протянул руку и впился пальцами в голень Йена. Его друг заорал от неожиданности и выпрямился. В дальней комнате кто-то заворчал во сне, потревоженный его криком.

– Как это ты не знаешь? Как ты мог этого не заметить? – возмутился Джейми.

– Э-э… ну… она… хм… она сделала мне все рукой, – выпалил Йен. – Прежде чем я смог…

– О. – Джейми перекатился на спину, немного остыв. Однако его член все еще жаждал узнать подробности.

– Это серьезный грех? – спросил Йен, снова повернувшись к Джейми. – Или – ну, я не могу сказать, что реально давал на это полное согласие, потому что я вовсе и не собирался это делать, но…

– Мне кажется, что ты встал на плохую дорожку, – заверил его Джейми. – Ты собирался это делать, и не имеет значения, получилось у тебя или нет. Да, кстати, как это случилось? Она что… ухватилась за него?

Йен издал долгий-долгий вздох и уронил голову на руки. Казалось, он был обижен.

– Ну, мы немного целовались, а потом пили еще бренди… много. Она… э-э… брала бренди в рот и целовала меня, и э-э… вливала его мне в рот и…

– У-ух! Ifrinn!

– Пожалуйста, не говори про ад. Я не хочу об этом думать.

– Извини. Продолжай. Она дала тебе пощупать груди?

– Немножко. Она не стала снимать корсет, но я чувствовал ее соски сквозь сорочку… Ты что-то сказал?

– Нет, – с трудом ответил Джейми. – Что потом?

– Ну а потом она сунула руку мне под килт и тут же отдернула, как будто прикоснулась к змее.

– Правда?

– Угу, правда. Она была в шоке. Ты можешь не хрюкать так громко? – с досадой сказал он. – Разбудишь весь дом. Это потому, что он у меня необрезанный.

– А-а. Вот почему она не стала… э-э… обычным способом?

– Она этого не сказала, но, может, поэтому. Но потом она захотела посмотреть на него, и вот тогда… ну…

– Хм-м… – Голые демоницы против шанса быть навеки проклятым – или не быть… Но Джейми подумал, что Йен неплохо провел этот вечер. И тут он вспомнил: – Почему ты спросил, больно ли делать обрезание? Уж не собираешься ли ты его сделать? Ради нее?

– Не скажу, что мне не приходила в голову такая мысль, – признался Йен. – То есть… я подумал, что в сложившихся обстоятельствах мне, может, нужно на ней жениться. Но, пожалуй, я не смогу стать евреем, даже если бы решился на обрезание, – мама оторвет мне голову, сделай я такое.

– Угу, ты прав, – согласился Джейми. – Точно оторвет. Да еще ты попадешь в ад. – Мысль о том, как изящная и холеная Ребекка взбивает масло во дворе шотландской усадьбы или топчет босыми ногами пропитанную мочой шерсть, была даже смешнее, чем Йен в ермолке и с пейсами. – К тому же у тебя нет денег, верно?

– Немножко есть, – задумчиво сказал Йен. – Но не так много, чтобы уехать и поселиться в Тимбукту, а мне пришлось бы смыться туда или еще дальше.

Джейми вздохнул и потянулся, расслабляясь. Друзья замолчали. Йен, несомненно, размышлял о вечных муках в аду, а Джейми вспоминал самые интересные отрывки из своих опиумных грез, но с лицом Ребекки на теле женщины-змеи. Наконец он нарушил молчание, повернувшись к другу:

– Ну и… стоило оно того, чтобы попасть в ад?

Йен снова вздохнул, но это был умиротворенный вздох.

– Угу. Стоило.

Джейми проснулся на рассвете, чувствуя себя, в общем-то, нормально и в неплохом настроении. Какая-то добрая душа принесла кувшин кисловатого эля и хлеб с сыром. Он подкрепился этим, одеваясь и обдумывая планы на день.

Ему надо найти несколько человек, чтобы поехать за каретой. На его взгляд, она не сильно пострадала, и они, возможно, уже к полудню поставят ее на дорогу… Сколько еще ехать до Бонне? Это следующий городок, где есть гостиница. Если до него слишком далеко, или если карета слишком пострадала, или если он не сможет найти еврея, чтобы он похоронил господина Перетца как положено, им придется снова заночевать здесь. Он ощупал кошель и решил, что у него достаточно средств еще на один ночлег и на то, чтобы нанять людей; доктор щедро снабдил их деньгами.

Почему так задержались Йен и женщины? Впрочем, он знал, что женщины делали все гораздо дольше, чем мужчины, тем более одевались – у них там корсеты и все такое, с чем надо долго возиться… Он потягивал эль и представлял себе Ребекку в корсете и другие картинки, очень яркие, которые засели в его памяти после рассказов Йена. Он буквально видел ее соски, просвечивавшие сквозь тонкую ткань ее сорочки, гладкие и круглые как камешки…

В комнату с безумными глазами ворвался Йен:

– Их нет!

Джейми поперхнулся элем.

– Что? Как?

Йен понял, что он имел в виду, и уже шел к кровати.

– Никто их не похищал. Никаких следов борьбы, а их вещи исчезли. Окно открыто, но ставни не сломаны.

Джейми встал на колени рядом с Йеном и сунул под кровать сначала руки, а потом и голову. Свиток находился там, и на миг Джейми захлестнула волна облегчения – но она пропала в тот же миг, когда Йен вытащил его на свет. Он издал звук, но не нежный звон золотых колокольчиков. Он глухо стучал, и когда Джейми схватился за край холста и размотал его, внутри оказались палочки и камни, завернутые в женскую нижнюю юбку, чтобы сверток не казался пустым.

– Cramouille! – воскликнул он, и это было самое грязное слово, какое пришло ему в голову. И весьма уместное, если случилось именно то, что он подумал. Он повернулся к Йену:

– Она опоила меня и соблазнила тебя, а ее чертова служанка пробралась сюда и украла свиток, пока ты зарывался своей тупой башкой в ее… э-э…

– Прелести, – договорил за него Йен и блеснул недоброй улыбкой. – Ты просто ревнуешь. Как ты думаешь, куда они делись?

Это была правда, и Джейми отказался от дальнейших обвинений, встал и застегнул пояс, торопливо надев на него кинжал, палаш и топор.

– Думаю, что не в Париж. Пошли, спросим у конюха.

Конюх признался в пропаже. Он напился и спал в сенном сарае, и если кто-то взял двух лошадей, он не слышал.

– Что ж, ладно, – нетерпеливо сказал Джейми и, схватив парня за грудки, поднял его с сена и ударил о каменную стену. Голова конюха отскочила от камня, и он обмяк в руках шотландца, все еще в сознании, но испуганный. Джейми вытащил левой рукой кинжал и приставил его к обветренной глотке конюха.

– Попробуй еще раз, – предложил он с улыбкой. – Мне плевать на деньги, которые тебе заплатили, оставь их у себя. Я хочу знать, куда они поехали и во сколько.

Парень пытался сглотнуть, но оставил эти попытки, когда его кадык наткнулся на острие кинжала.

– Часа через три после восхода луны, – прохрипел он. – Они поехали в сторону Бонне. Мили через три отсюда там будет развилка, – угодливо добавил он.

Джейми, фыркнув, отпустил его.

– Что ж, ладно, – сказал он с отвращением. – Йен – о, ты уже их вывел. – Потому что Йен сразу пошел за их собственными лошадьми, пока Джейми разбирался с конюхом, и теперь выводил одну, взнузданную, держа в руке седло. – Тогда я расплачусь.

Женщины не добрались до его кошелька, и это было хоть что-то. Либо у Ребекки бат-Леа Хаубергер были какие-то крохи совести – в чем он сомневался, – либо она просто не подумала об этом.

Было раннее утро. Женщины опережали их часов на шесть.

– Мы верим конюху? – спросил Йен, садясь на коня.

Джейми порылся в кошельке, достал медный грош, подбросил его в воздух и поймал тыльной стороной ладони.

– Решка – верим, орел – нет! – Он посмотрел на монету: – Орел.

– Да, но обратная дрога идет все время через Иврак, – возразил Йен. – А до перекрестка не больше трех миль. Что бы ты ни говорил о девчонке, она не дура.

Джейми подумал и кивнул. Ребекка не могла угадать, насколько она оторвется от погони, если только она не врала, что не умеет ездить верхом (а он так не думал – в таких вещах нелегко притворяться, а она держалась в седле как новичок), она захочет добраться до места, где их след не будет виден, до того как их догонят. К тому же земля все еще была влажной от росы, так что шанс был…

– Ладно, поехали.

Им повезло. Во время ночной стражи мимо гостиницы никто не проезжал, и хотя дорога была истоптана конскими копытами, свежие следы были ясно видны, влажная земля все еще крошилась по краям. Убедившись, что они на верном пути, друзья помчались галопом к развилке, надеясь добраться туда, прежде чем другие всадники и повозки затопчут следы беглянок.

Тут им не повезло. Там уже ехали в Паркуль или Ла-Рош-Шале груженые крестьянские телеги, и развилка превратилась в сплошной лабиринт из следов колес и копыт. Но Джейми пришла в голову удачная мысль – послать Йена по дороге на Паркуль, а самому поехать в сторону Ла-Рош-Шале. Они будут опрашивать возниц встречных повозок. Через час Йен прискакал к нему с новостью, что женщин видели на той дороге; они ехали медленно и ругались на чем свет стоит.

– И это, – сказал он, задыхаясь, – еще не все.

– Да? Ладно, расскажешь мне по дороге.

Йен рассказал вот что. Он спешил назад к Джейми и перед самым перекрестком встретил Жозефа-из-Эльзаса, который их разыскивал.

– На д’Эглиза напали возле Ла-Тест-де-Бюш, – прокричал Йен. – Та же самая банда, которая атаковала нас под Бегей – Александр и Рауль узнали кое-кого. Еврейские бандиты.

Джейми был в ужасе и слегка придержал коня, чтобы Йен поравнялся с ним.

– Они забрали деньги?

– Нет, но драка была тяжелая. Трое наших ранены, им нужен хирург, а Поль Мартан потерял два пальца на левой руке. Д’Эглиз повел их в Ла-Тест-де-Бюш и направил Жозефа узнать, как у нас дела.

У Джейми перехватило дыхание. Ему показалось, что его сердце бьется возле самого горла.

– Господи. И ты сказал ему, что случилось?

– Нет, – сухо ответил Йен. – Я сообщил ему про карету и что ты поехал вперед с женщинами, а я вернулся за кое-какими оставленными вещами.

– Ладно, хорошо. – Сердце Джейми вернулось на свое место в груди. Меньше всего ему хотелось иметь дело с капитаном и объяснять ему, как они потеряли невесту и свиток Торы. И будь он проклят, если он не найдет их.

Они ехали быстро и останавливались только иногда, чтобы задавать вопросы. Когда они прискакали в деревню Обетер-сюр-Дрон, они были уверены, что беглянки опережали их всего на час – если они проезжали через эту деревню.

– А, эти две? – сказала женщина, оторвавшись от мытья ступенек, и медленно выпрямилась, потирая спину. – Да, я их видела. Они проехали прямо мимо меня и направились вон по той дороге. – Она показала рукой.

– Благодарю вас, мадам, – сказал Джейми на своем парижском французском. – Куда ведет эта дорога, скажите, пожалуйста?

Она искренне удивилась, что они не знают этого, и даже слегка нахмурилась.

– Как куда? Конечно, к дворцу виконта Бомона!

– Ох, конечно! – повторил Джейми, улыбнувшись ей. Йен увидел, как на ее щеке появилась ямочка. – Merci beaucoup, madame!

– Какого дьявола? – пробормотал Йен. Джейми, ехавший рядом с ним, остановил коня, чтобы посмотреть на дворец. Это был небольшой особняк, давно не знавший ремонта, но красивый. Меньше всего кому-то придет в голову искать здесь сбежавшую еврейку.

– Что мы теперь будем делать, как ты думаешь? – спросил он. Джейми лишь пожал плечами и пришпорил лошадь.

– Думаю, что мы постучим в дверь и спросим.

Йен подъехал следом за другом к дверям дворца, испытывая мучительную неловкость за свою грязную одежду, небритое лицо и общую неухоженность. Но его озабоченность пропала, когда дверь отворилась в ответ на громовой стук Джейми.

– Добрый день, джентльмены! – сказал негодяй с волосами соломенного цвета, которого Йен видел накануне на дороге, когда тот схватился с Джейми. Мужчина широко улыбался, несмотря на подбитый глаз и рассеченную губу. Он был одет по последней моде в лиловый бархатный камзол; его волосы были завиты и напудрены, а желтая бородка аккуратно подстрижена. – Я надеялся, что мы еще увидимся. Милости прошу в мой дом! – Он отступил назад и сделал приглашающий жест рукой.

– Благодарю вас, месье… – медленно проговорил Джейми, покосившись на Йена. Тот незаметно пожал плечами. Разве у них был выбор?

Желтоволосый негодяй поклонился:

– Пьер Робер Эриво д’Антон, виконт Бомон милостью Божией еще на один день. А кто вы, господа?

– Джеймс Александер Малкольм Маккензи Фрэзер, – представился Джейми, стараясь не уступать ему в манерах. Только Йен заметил легкую нерешительность или дрожь в его голосе, когда он добавил: – Лэрд в Брох Туарах.

– Йен Элистер Роберт Маклеод Мюррей, – сказал Йен с коротким кивком и расправил плечи. – Его… э-э… лэрда… арендатор.

– Заходите, господа. – Глаза желтоволосого подлеца чуточку направились в сторону. Йен услышал за спиной хруст гравия за мгновение до того, как почувствовал острие кинжала на своей пояснице. Что ж, выбора у них не было.

В доме с них сняли оружие и проводили по широкому коридору в просторную гостиную. Обои в ней выцвели, а мебель была элегантная, но потертая. По контрасту с этим большой турецкий ковер на полу сверкал, словно вытканный из драгоценных камней. Большой круг в центре ковра был зеленый, золотой и красный, вокруг него шли голубые, красные и кремовые концентрические круги с волнистыми краями, переходившие в нежный и глубокий красный цвет, и все было украшено орнаментом таких причудливых форм, что им можно было любоваться весь день. Когда Йен увидел этот ковер в первый раз, он был так поражен, что глядел на него четверть часа, но потом Большой Жорж увидел его за этим занятием и заорал, чтобы он свернул ковер.

– Откуда он у вас? – резко спросил Йен, прервав разговор виконта с двумя парнями в грубой одежде, которые забрали их оружие.

– Что? Ах, ковер! Да, он великолепен, не правда ли? – Виконт лучезарно улыбнулся ему и жестом приказал парням отойти к стене. – Это часть приданого моей жены.

– Вашей жены, – повторил Джейми. Он искоса посмотрел на Йена, и тот понял намек.

– То есть мадемуазель Хаубергер, не так ли? – спросил он. Виконт покраснел – в самом деле покраснел, – и тут Йен заметил, что виконт не старше их с Джейми.

– Ну… Мы… мы помолвлены уже давно, а по еврейскому обычаю это почти то же самое, что свадьба.

– Помолвлены, – повторил за ним Джейми. – И когда же?

Давно?

Виконт закусил нижнюю губу и рассматривал их. Но вся его осторожность отступила назад. Он явно был полон радости.

– Четыре года, – ответил он. И, не в силах сдержаться, он подозвал их к столику у окна и с гордостью показал роскошный документ, покрытый красочными завитками и написанный на очень странном языке, состоявшем из волнистых и наклонных линий.

– Это наша кетуба, – пояснил он, старательно выговаривая это слово. – Наш брачный контракт.

Джейми наклонился, чтобы внимательно рассмотреть документ.

– Угу, очень хорошо, – вежливо сказал он. – Но я не вижу на нем подписей. Значит, бракосочетания еще не было?

Йен заметил, что Джейми обвел взглядом поверхность стола, и понял, что он прокручивает в голове разные сценарии. Схватить нож для вскрытия конвертов и взять виконта в заложники? Потом найти эту хитрую сучку, закатать ее в небольшой ковер и увезти в Париж? Эта работа как раз для него.

Легкое движение одного из парней, переступившего с ноги на ногу, не ускользнуло от внимания Йена. «Идиот, не делай этого!» – подумал он, изо всех сил стараясь передать Джейми эту мысль. Кажется, его мысленное послание дошло до Джейми – он выпрямился и расслабил плечи.

– Вы ведь знаете, что девушка должна выйти замуж за другого человека? – прямо спросил он. – Я бы не стал что-то делать за ее спиной, не сказав ей.

Пьер покраснел еще гуще.

– Конечно, знаю! – отрезал он. – Но она была обещана мне первому, ее отцом!

– И давно вы еврей? – осторожно спросил Джейми, обходя вокруг стола. – Сомневаюсь, что вы родились евреем. Но… сейчас ведь вы еврей, да? Потому что я знал одного-двух евреев в Париже, и они не заключают браков с неевреями. – Он обвел взглядом красивую, респектабельную гостиную. – Насколько я понимаю, они вдобавок не аристократы.

Лицо виконта стало пунцово-красным. Отрывистым приказом он отослал из комнаты своих головорезов, несмотря на их возражения. Пока шла эта короткая дискуссия, Йен подобрался к Джейми и на гэльском языке быстро прошептал ему про ковер.

– Господи, – пробормотал Джейми на том же языке. – Я не видел в Бегей ни его, ни тех двоих, а ты?

У Йена не было времени на ответ, он просто покачал головой, когда слуги с неохотой подчинились властному приказу виконта Бомона и вышли за дверь, бросив подозрительный взгляд на Йена и Джейми. Один из них держал в руке кинжал Джейми и, выходя, красноречивым жестом провел лезвием по горлу.

«Эге, эти умеют драться, – подумал Йен, глядя на них в ответ с таким же прищуром, – не то что тот бархатный дурачок. – Капитан д’Эглиз не стал бы иметь дело с виконтом, как и банда профессиональных грабителей, евреев или нет».

– Ладно, – отрывисто сказал виконт, кладя кулаки на стол. – Я вам все расскажу.

И рассказал. Мать Ребекки, дочь доктора Хасди, влюбилась в христианина и бежала с ним. Доктор объявил, что его дочь умерла, как обычно делается в таких ситуациях, и устроил формальный траур. Но она была его единственным ребенком, он не смог забыть ее, постоянно следил за ее жизнью и знал о рождении Ребекки.

– Потом ее мать умерла. Тогда мы с ней и познакомились – приблизительно в те годы. Ее отец был судьей, и мой отец был с ним знаком. Ей было четырнадцать, а мне шестнадцать; я влюбился в нее. А она в меня, – добавил он, сурово посмотрев на шотландцев, словно заранее осуждая их за недоверие. – С благословения ее отца мы были помолвлены. Но потом ее отец умер за два дня от дизентерии. И…

– И тогда дед забрал ее себе, – закончил за него Джейми. – И она стала еврейкой?

– По еврейскому закону она была рождена еврейкой – кровь передается по линии матери. И… ее мать тайно рассказала ей о своей потерянной вере. Она приняла ее, когда стала жить в доме своего деда.

Йен пошевелился и с иронией поднял брови:

– Неужели? Почему же ты не обратился тогда в их веру, если готов сделать это сейчас?

– Говорю вам, что я хотел! – Виконт сжал в кулаке нож для вскрытия конвертов так сильно, словно хотел его задушить. – Старый негодяй заявил, что он мне не верит. Он решил, что я не откажусь от моей – моей – этой жизни. – Он обвел рукой комнату, и его жест включал, вероятно, его титул и собственность, которые будут конфискованы государством, как только станет известно про его обращение в еврейскую веру. – Он заявил, что это будет притворное обращение и что я снова приму христианство, как только женюсь на Ребекке, и заставлю ее тоже стать христианкой. Как ее отец, – мрачно добавил он.

Несмотря на ситуацию, Йен уже сочувствовал молодому щеголю. История была романтичная и растрогала его. Однако Джейми все еще воздерживался от окончательного решения. Он показал жестом на ковер под ногами:

– Вы сказали, это ее приданое?

– Да, – ответил виконт, но уже не так уверенно. – Она сказала, что он принадлежал ее матери. Какие-то люди привезли его сюда на прошлой неделе вместе с сундуком и парой других вещей. Вообще-то, – сказал он, обретая прежнюю самоуверенность и сверкнув глазами на шотландцев, – когда старый козел решил выдать ее замуж за какого-то типа в Париже, я решился… решился…

– Похитить ее. По взаимному договору? Хм-м, – презрительно хмыкнул Джейми, выражая этим свое мнение о талантах виконта в роли разбойника с большой дороги. Он поднял рыжую бровь и заглянул в черный глаз виконта, но воздержался от дальнейших замечаний, слава богу. Йен не забывал, что они пленники Пьера, хотя Джейми мог об этом забыть.

– Мы можем поговорить с мадемуазель Хаубергер? – вежливо спросил Йен. – Просто чтобы убедиться, что она приехала сюда по доброй воле?

– По-моему, ясно, что так оно и было, ведь вы приехали сюда за ней следом. – Виконту не понравилось хмыканье Джейми. – Нет, не можете. Она занята. – Он резко хлопнул в ладоши, и тут же в гостиную вернулись два головореза, а с ними в качестве поддержки полдюжины слуг вместе с высоким, суровым дворецким, вооруженным тяжелой тростью.

– Ступайте с Экривиссом, господа. Он позаботится о вашем комфортном размещении.

Как выяснилось через пару минут, дворецкий «комфортно разместил» их в винном подвале дворца, холодном и темном, хоть и с приятным запахом. Гостеприимства виконта не хватило даже на свечу.

– Если бы он хотел нас убить, то уже сделал бы это, – рассудил Йен.

– Хм-м. – Джейми сел на ступеньки и натянул плед на плечи, чтобы согреться. Откуда-то с улицы доносилась музыка: слабые звуки скрипки и ритмы маленького тамбурина. Они начинались, замолкали и снова звучали.

Подвал был не слишком большим, Йен с беспокойством ходил по нему взад-вперед. Если виконт не собирался их убить, тогда что он сделает с ними?

– Он ждет чего-то, – внезапно сказал Джейми, словно отвечая на мысли Йена. – Вероятно, это как-то связано с Ребеккой.

– Да, пожалуй. – Йен сел на ступеньки и подтолкнул Джейми локтем. – Боже, ну и холод!

– Хм, – рассеянно ответил Джейми. – Может, они собираются бежать? Если это так, то, надеюсь, он оставит кого-нибудь, чтобы выпустить нас отсюда? И мы не умрем тут голодной смертью?

– От голода мы тут не умрем, – логично возразил Йен. – Можно прожить довольно долго на вине. Кто-нибудь наверняка придет сюда, прежде чем оно закончится. – Он немного подождал, пытаясь представить себе, каково пьянствовать несколько недель.

– Неплохая мысль. – Джейми встал на негнущихся от холода ногах и решил пошарить на полках. Почти в полной темноте, потому что лишь из-под двери подвала просачивался слабый свет. Йен слышал, как Джейми вытаскивал бутылки и нюхал пробки.

Вскоре Джейми вернулся с бутылкой и, присев на ступеньку, зубами вытащил пробку и выплюнул куда-то. Он сделал глоток, еще глоток и, запрокинув голову, выпил добрую порцию. Потом передал бутылку Йену.

– Неплохое вино, – одобрил он.

Вино и впрямь было неплохим, и какое-то время им было не до разговоров. Но потом Джейми поставил на пол пустую бутылку, тихонько рыгнул и сказал:

– Это все она.

– Что она? Ты имел в виду Ребекку, как я полагаю? – Йен немного помолчал. – Так что она?

– Это она, – повторил Джейми. – Помнишь, что сказал тот еврей – Эфраим бар-Сефер? О том, что его банда знала, на кого нападать, потому что они получали информацию от надежного человека. Это она. Она им говорила.

Джейми говорил так убежденно, что Йен на миг поверил ему, но тут же засомневался.

– Эта маленькая девчонка? Согласен, ей удалось нас провести – и я допускаю, что она как минимум знала, что виконт Пьер задумал ее похищение, но…

Джейми фыркнул.

– Угу, Пьер. Он показался тебе либо бандитом, либо большим махинатором?

– Нет, но…

– А она?

– Ну…

– Вот именно.

Джейми встал и снова направился к полкам. На этот раз он вернулся с хорошим местным красным вином, как определил по запаху Йен. Они пили его, а Йен вспоминал мамино клубничное варенье на тосте с чашкой крепкого чая.

– Кроме того, – продолжал Джейми, как будто его рассуждения не прерывались, – ты помнишь, что ей сказала служанка, когда у меня голова горела как в огне? «Может, он тоже убит. Что вы будете тогда делать?» Нет, она сама все планировала – чтобы Пьер и его парни остановили карету и удрали с женщинами, свитком и, несомненно, с господином Пертцем. Но, – добавил он, выставив палец перед носом Йена, чтобы тот не перебивал его, – потом Жозеф-из-Эльзаса сказал тебе, что грабители – те же самые, что и в тот раз – напали на отряд с деньгами. Ты сам понимаешь, что Пьер не мог знать об этом. Это она им сообщила.

Волей-неволей Йен признал логику в рассуждениях Джейми. При всем своем энтузиазме Пьер не был разбойником с большой дороги.

– Но девчонка… – беспомощно сказал Йен. – Как она могла…

Джейми фыркнул.

– Д’Эглиз говорил, что доктор Хасди пользуется большим уважением у евреев в Бордо. И ясно, что его знают даже в Париже, иначе как бы он нашел такого жениха для своей внучки? Но он не говорит по-французски. Ты будешь спорить со мной, если я допущу, что она вела его деловую переписку?

– Нет, не буду, – ответил Йен и сделал глоток вина.

Через несколько минут он сказал:

– Этот ковер. И другие вещи, о которых упоминал виконт, – ее приданое?

Джейми одобрительно фыркнул.

– Вот-вот. Скорее ее доля добычи. Ты же видел, что у нашего Пьера денег немного, и он потеряет все, что имеет, если сменит веру. Похоже, она выкладывала перышками семейное гнездо, – старалась, чтобы им хватило средств на жизнь. На обеспеченную жизнь.

– Что ж, – после короткого молчания сказал Йен. – Тогда ты прав.

День тянулся медленно. После второй бутылки они решили пока что больше не пить – им потребуется ясная голова, если или когда дверь откроется, и сидели, съежившись, на лестнице, только время от времени бегали по нужде за дальние полки.

Джейми тихонько подпевал звучавшей вдалеке скрипке, когда дверь все-таки открылась. Он перестал петь и вскочил на ноги, но чуть не упал, потому что у него онемели от холода колени.

– Господа? – проговорил дворецкий, вглядываясь в полумрак. – Будьте так любезны, следуйте за мной.

К их удивлению, они вышли из дома, и дворецкий повел их через заросший сад, туда, где слышалась музыка. Воздух казался им свежим и чудесным после затхлого подвала. Джейми наполнял им легкие и озадаченно гадал, какого дьявола все это…

Тропа повернула вправо, и они увидели площадку, освещенную воткнутыми в землю факелами. В центре площадки бил фонтан, а возле фонтана был натянут полог, его ткань белела в сумерках. Там же стояла небольшая кучка людей, оживленно беседуя. Дворецкий остановил шотландцев, преградив им дорогу рукой, и тут же от группы отделился виконт Бомон и, улыбаясь, направился к ним.

– Приношу мои извинения за неудобство, господа, – сказал он с широкой улыбкой. Он казался пьяным, но Джейми не чувствовал запаха спиртного. – Ребекке нужно было приготовиться к церемонии. И мы хотели дождаться темноты.

– Для чего? – с подозрением спросил Йен, и виконт хихикнул. Джейми не хотел быть несправедливым к нему, но это было именно хихиканье. Они с Йеном переглянулись. Да, это было хихиканье.

– Для церемонии бракосочетания, – ответил Пьер, и хотя его голос был по-прежнему полон joie de vivre, он произнес эти слова с таким искренним трепетом, что наотмашь поразил этим Джейми. Он повернулся и показал рукой на потемневшее небо, на котором уже зажглись первые звезды. – На удачу – чтобы наше потомство было столь же многочисленным, как звезды на небе.

– Хм, – вежливо отозвался Джейми.

– Прошу вас, пойдемте со мной. – Виконт уже возвращался к той группе. Джейми предположил, что это гости, прибывшие на свадьбу.

Служанка Мари была уже там вместе с другими женщинами; она с опаской посмотрела на Джейми с Йеном. Но виконт подошел к мужчинам, стоявшим чуть отдельно. Он сказал гостям пару слов, и к пологу вышли трое мужчин с огромными бородами, одетые строго, хотя и странновато, в маленьких бархатных ермолках, украшенных бусами.

– Позвольте представить месье Гершома Сандерса и месье Леви Шамфлера. Наши свидетели. И ребе Коэна, который проведет церемонию.

Мужчины обменялись рукопожатиями, пробормотали вежливые слова. Джейми с Йеном переглянулись. Почему они оказались здесь?

Виконт перехватил их взгляды и правильно их истолковал.

– Я хочу, чтобы вы вернулись к доктору Хасди, – сказал он, и галантность в его голосе мгновенно сменилась на сталь. – Расскажите ему, что все – все! – было сделано в соответствии с обычаем и согласно закону. Этот брак не может быть отменен. Никем.

– Хм, – отозвался Йен уже менее вежливо.

Через несколько минут они уже стояли в толпе гостей-мужчин – женщины находились по другую сторону полога, – глядя, как по дорожке шла Ребекка под мелодичный звон. На ней было платье из красного шелка, свет факелов мерцал и переливался в его складках. На ее запястьях были золотые браслеты, ее голову и лицо закрывала вуаль, а головной убор, сделанный из золотых цепочек, свисавших на лоб, был украшен маленькими медальонами и колокольчиками – они и издавали тихий звон, напомнивший ему о свитке Торы. При мысли об этом он застыл.

Пьер стоял вместе с рабби под балдахином. Когда Ребекка приблизилась, он шагнул в сторону, и она подошла к нему. Однако она не прикоснулась к нему, а стала ходить вокруг него. Круг, еще круг и еще. Семь раз она обошла вокруг жениха, и на шее у Джейми встали дыбом волосы – ему почудилась в этом некая магия… или колдовство. Нечто такое, что привяжет мужчину.

На каждом круге она оказывалась лицом к лицу с Джейми и, конечно, видела его при свете факелов, но она смотрела куда-то перед собой и больше ни на кого – даже на Пьера не смотрела.

Завершив круги, она подошла к жениху и встала рядом с ним. Рабби сказал гостям несколько приветственных слов, а потом, повернувшись к невесте и жениху, вылил вино из чаши и сказал что-то, вероятно, еврейское благословение. Джейми разобрал начало – «Благословен Ты, Адонаи, Бог наш…» – но потом потерял нить.

Когда ребе Коэн замолчал, Пьер полез в карман, достал маленький предмет – ясно, что кольцо – и, взяв руку Ребекки в свою, надел его на указательный палец ее правой руки, улыбаясь с нежностью, тронувшей, несмотря ни на что, сердце Джейми. Потом Пьер приподнял ее вуаль, и Джейми увидел такую же нежность на лице Ребекки за мгновение до того, как муж поцеловал ее.

Собравшиеся вздохнули все разом.

Раввин взял лист пергамента со стоявшего рядом столика. Джейми увидел, что это была «кетуба» – брачный контракт.

Раввин прочитал его вслух, сначала на незнакомом для Джейми языке, потом еще раз – на французском. «Кетуба» не слишком отличалась от других брачных контрактов, какие он видел: в ней говорилось о распоряжении имуществом, о том, что принадлежало невесте и прочее, – хотя он с неодобрением заметил, что контракт предусматривал возможность развода. Затем он чуточку отвлекся: лицо Ребекки сияло при свете факелов, словно жемчуг и слоновая кость, а при вздохе обрисовывались округлости ее грудей. И его ненадолго захлестнула волна зависти к Пьеру, несмотря на все то, что он знал о ней.

Прочитав и бережно отложив в сторону контракт, рабби произнес цепочку благословений. Джейми понял, что это были благословения, уловив слова «Благословен Ты, Адонаи…» множество раз. Ему показалось, что предметом благословения было все на свете, начиная с общины в Иерусалиме. Невеста и жених отпили по глоточку вина.

Затем последовала пауза, и Джейми ожидал услышать официальную речь раввина, соединяющую мужа и жену, но ее не было. Вместо этого один из свидетелей взял бокал, завернул его в полотняную салфетку и положил на землю у ног Пьера. К изумлению шотландцев, тот ловко раздавил бокал – и толпа разразилась аплодисментами.

Какое-то время все было как на обычной деревенской свадьбе: гости толпились, наперебой поздравляя молодых. Но вскоре счастливые новобрачные направились к дому, а гости устремились к столам, накрытым в дальнем конце сада.

– Пошли, – пробормотал Джейми и потянул Йена за руку. Они поспешили за новобрачными. Йен недовольно поинтересовался, что там еще задумал Джейми.

– Я хочу поговорить с ней – наедине. А ты задержи Пьера и болтай с ним столько, сколько сможешь.

– Я? Как?

– Откуда я знаю? Придумай что-нибудь.

Они подошли к дому по пятам Пьера, и Джейми увидел, что им повезло, потому что виконт остановился и что-то говорил слуге. Ребекка удалялась по коридору и уже взялась за ручку двери.

– Удачи тебе, дружище! – сказал Джейми и хлопнул Пьера по плечу с такой силой, что тот пошатнулся.

Не успел Пьер опомниться, как Йен, решив – была не была! – шагнул к нему, схватил его за руку и стал ее трясти, взглядом умоляя Джейми, чтобы он поторопился.

Усмехнувшись, Джейми пробежал по короткому коридору к двери, за которой скрылась Ребекка. Усмешка пропала, как только он коснулся дверной ручки, и, когда он вошел, его лицо было абсолютно мрачным.

Она вытаращила глаза от шока и негодования при виде него.

– Что вы тут делаете? Сюда никто не должен заходить, кроме меня и моего мужа.

– Он уже идет, – заверил ее Джейми. – Только вопрос – попадет ли он сюда?

Она сжала свой кулачок, и это выглядело бы комичным, если бы он не знал про нее всего того, что знал.

– Это угроза? – В ее голосе звучали одновременно удивление и злоба. – Здесь? Ты смеешь угрожать мне здесь?

– Да, смею. Я хочу забрать свиток.

– Ну, так ты его не получишь, – отрезала она. Он заметил, как она шарила глазами по столу, – вероятно, искала либо колокольчик, чтобы позвать на помощь, либо что-то массивное, чем можно ударить его по голове, но там не было ничего, лишь блюдо с экзотическими сладостями и рулетами. Еще там стояла бутылка вина, и ее глаза вспыхнули – она явно просчитывала свои шансы, но он, опередив ее, протянул свою длинную руку и взялся за бутылку.

– Свиток мне не нужен, – пояснил он. – Я собираюсь отвезти его твоему деду.

– Ему? – Ее лицо окаменело. – Нет. Свиток для него дороже, чем я, – добавила она с горечью, – но я, по крайней мере, могу пользоваться свитком, как защитой. Пока он у меня, дед не попытается причинить вред Пьеру или выкрасть меня – будет опасаться, что я могу его повредить. Свиток останется у меня.

– Я думаю, что твоему деду будет гораздо лучше без тебя, и он наверняка это понимает, – заявил Джейми и внезапно увидел обиду и боль в ее глазах. В какой-то миг в нем едва не промелькнула жалость к ней, и он подумал, что даже пауки обладают чувствами, но сейчас ему было не до сочувствия.

– Где Пьер? – резко спросила она. – Если с его головы упадет хоть волосок, я…

– Я не трону пальцем этого простачка, Йен – то есть Хуан, как ты его называешь – тоже. Когда я спросил, получил ли он тебя, я имел в виду, хорошо ли он обдумал эту сделку.

– Что? – Ему показалось, что невеста слегка побледнела, но определить это было трудно.

– Ты отдашь мне свиток, чтобы я отвез его твоему деду. Не помешает и маленькое письмо с извинениями, мол, прости меня, дед. Но на письме я не настаиваю. Либо мы с Йеном отведем Пьера в сторонку и поделимся с ним тем, что знаем о его женушке.

– Говори, что хочешь! – отрезала она. – Он не поверит вашим сказкам!

– О, вот как? А если я расскажу ему, что случилось с Эфраимом Бен-Сефером? И почему?

– С кем? – переспросила она, но теперь ее лицо действительно побледнело, и она оперлась рукой о стол, чтобы не упасть.

– Ты сама знаешь, что с ним случилось? Нет? Ну, так я скажу тебе, дева. – Что он и сделал, без всякой жалости. Ребекка внезапно села, и вокруг золотых медальонов, украшавших ее лоб, выступили крошечные жемчужины пота.

– Думаю, что Пьер уже что-то знает о твоей банде, но, возможно, не догадывается, какая ты цепкая и безжалостная тварь.

– Это была не я! Не убивала я Ефраима!

– Если бы не ты, он был бы жив, и я уверен, что Пьер это поймет. Я могу сообщить ему, где лежит его тело, – добавил он уже более деликатно. – Я сам его похоронил.

Она так сильно сжала губы, что они превратились в узкую, белую линию.

– У тебя немного времени, – сказал он уже спокойным тоном, но в глазах его был лед. – Йен не сможет задержать его надолго, и когда он войдет – я расскажу ему все прямо при тебе, и уж тогда ты делай все, что хочешь, чтобы убедить его, что я лгу.

Она порывисто встала, звеня браслетами и колокольчиками, и подошла к двери соседней комнаты. Распахнула ее, и Мари в ужасе отшатнулась.

Ребекка сказала ей что-то резкое на ладино, и служанка, вскрикнув, убежала прочь.

– Ладно, – прошипела Ребекка сквозь стиснутые зубы, поворачиваясь к нему. – Забирай свиток, и будь ты проклят, собака.

– Конечно, заберу, сучка ты драная, – ответил он вежливым тоном.

Она схватила фаршированный рулет, но, вместо того чтобы бросить в Джейми, просто сдавила его, рассыпав крошки, и с криком ярости швырнула на поднос.

Нежный перезвон свитка Торы предшествовал торопливому появлению служанки, державшей в руках драгоценную реликвию. Мари посмотрела на свою госпожу и после краткого кивка Ребекки с величайшей неохотой передала ее в руки христианской собаки.

Джейми поклонился, сначала служанке, потом ее госпоже, и ретировался к двери.

– Шалом, – сказал он, закрыв дверь за секунду до того, как об нее со звоном ударилось серебряное блюдо.

– Больно это было? Очень? – Йен с интересом расспрашивал Пьера, когда к ним подошел Джейми.

– Мой Бог, ты даже не представляешь, – с жаром отвечал Пьер. – Но это стоило того. – Он одарил сияющей улыбкой Йена с Джейми и отвесил им поклон, даже не заметив завернутый в холст предмет в руках последнего. – Прошу простить меня, господа, но я не могу заставлять ждать мою невесту.

– Что было очень больно? – поинтересовался Джейми, когда они торопливо подходили к боковой двери. Зачем было привлекать к себе внимание?

– Ты ведь знаешь, что он родился христианином, но сменил веру, чтобы жениться на этой маленькой гадюке, – ответил Йен. – Ему пришлось сделать обрезание. – При мысли об этом он осенил себя крестным знамением, а Джейми засмеялся.

– Как называются тонкие как палочки насекомые, у которых самка откусывает голову самцу, когда он сделает свое дело? – спросил Джейми, открывая задом дверь.

Йен наморщил лоб, задумавшись на миг.

– Кажется, богомол. А что?

– Похоже, у нашего маленького друга Пьера первая брачная ночь получится более интересной, чем он рассчитывает. Поехали.

Бордо

Из того, что ему приходилось делать, это было не самое худшее, но Джейми медлил, остановившись у ворот доктора Хасди. Йен выглядел немного понурым, и Джейми знал причину. Просто сообщить доктору, что случилось с его внучкой, – одно, а рассказывать ему это, живо представляя себе по описанию или лично, каковы на ощупь соски его внучки…

– Тебе не обязательно идти, дружище, – сказал он Йену. – Я и один справлюсь. – У Йена дернулись губы, но он тряхнул головой и шагнул к Джейми.

– Прикрываю справа, друг, – ответил он.

Джейми улыбнулся. Когда ему было пять лет, отец Йена, Старый Джон, убедил отца Джейми, чтобы он позволил сыну управляться с палашом левой рукой, как он и сам хотел. «А ты, парень, – очень серьезно сказал он сыну, – запомни: твой долг – стоять по правую руку от твоего лэрда и прикрывать его слабую сторону».

– Угу, – сказал Джейми. – Тогда ладно. – И позвонил в колокольчик.

После этого они неторопливо слонялись по улицам Бордо без всякой цели, почти не разговаривая.

Доктор Хасди принял их вежливо, хотя при виде свитка на его лице появились ужас и тревога. Они сменились облегчением, когда он услышал – его слуга достаточно хорошо знал французский, чтобы переводить ему, – что его внучка в безопасности, затем шоком и, наконец, чем-то еще, Джейми не мог определить, что это было. Гнев, печаль, покорность судьбе?

Когда Джейми закончил свой рассказ, они неловко молчали, не зная, что делать дальше. Доктор Хасди сидел за своим столом, опустив голову и бережно обхватив руками свиток. Наконец он поднял голову и кивнул им обоим, одному и другому. Теперь его лицо было спокойным и бесстрастным.

– Благодарю вас, – проговорил он по-французски с сильным акцентом. – Шалом.

– Ты есть хочешь? – Йен кивнул на маленькую boulangerie, где на подносах лежали фаршированные рулеты и ароматные, круглые караваи. Сам он умирал от голода, хотя еще полчаса назад его желудок сводило судорогами.

– Да, пожалуй, – ответил Джейми, но не остановился и пошел дальше. Йен, пожав плечами, отправился за ним.

– Как ты думаешь, что сделает капитан, когда мы сообщим ему обо всем? – спросил Джейми.

Йена это не слишком заботило. Работа всегда найдется для рослого парня, умеющего обращаться с палашом. А оружие у него было свое собственное. Но для Джейми придется купить его. Все, что он носил, от пистолета до топора, принадлежало д’Эглизу.

Он настолько углубился в подсчеты, прикидывая, сколько стоит приличный клинок и какие деньги у них еще остались, и даже не заметил, что Джейми не отвечает ему. Оказалось, что его друг ускорил шаг, и, догоняя его, понял, куда они направлялись. В таверну, где хорошенькая разносчица с каштановыми волосами приняла Джейми за еврея.

«О, вот оно что?» – подумал он и спрятал усмешку. Что ж, у парня был только один верный способ доказать девице, что он не еврей.

Когда они вошли в таверну, там царила какая-то суматоха. Йен мгновенно почувствовал, что это не к добру. Там были солдаты, служивые солдаты, а еще такие же наемники, как они сами, и любви между ними не наблюдалось. Воздух можно было резать ножом, и, судя по пятну полузасохшей крови на полу, кто-то уже пытался это делать.

Были там и женщины, но меньше прежнего, а разносчицы ходили, не поднимая глаз, и на этот раз не флиртовали.

Джейми не обращал внимания на напряженную атмосферу. Йен видел, как его друг шарил глазами по залу, высматривая ту разносчицу, но ее нигде не было. Они могли бы спросить про нее – но не знали ее имени.

– Может, посмотрим наверху? – крикнул Йен на ухо другу, перекрывая шум и гвалт. Джейми кивнул и стал пробираться сквозь толпу. Йен следовал за ним, надеясь, что они быстро найдут прелестницу и, пока Джейми будет беседовать с ней, он наконец-то поест.

Лестница была забита торопливо спускавшимися вниз парнями. Что-то было неладно. Джейми, проталкиваясь изо всех сил, отшвырнул кого-то к стенке. Непонятная тревога пробежала по его позвоночнику, и он наполовину был уже готов ко всему, когда, оказавшись наверху в большой комнате, пролез через горстку зевак и увидел их.

Матье и девушку с каштановыми волосами. Матье схватил девушку за руку и, несмотря на ее протесты, тащил через комнату туда, где виднелись крошечные клетушки с кроватями.

– Отпусти ее! – сказал Джейми. Он не кричал, но возвысил свой голос настолько, чтобы быть услышанным. Матье и ухом не повел, хотя все остальные с удивлением повернулись к парню.

Он слышал за спиной бормотание Йена: «Иосиф, Мария и Святая Невеста, спасите и сохраните нас», но игнорировал его. В три прыжка он догнал Матье и ударил его ногой по заду.

Он тут же пригнулся, ожидая удара, но Матье просто оглянулся и вперил в него злой взгляд, не обращая внимания на гогот и улюлюканье зевак.

– Потом, малыш, – сказал он. – Сейчас я занят.

Он обхватил девушку могучей рукой и слюняво поцеловал ее, потеревшись щетиной о ее щеку, отчего она взвизгнула и пыталась его оттолкнуть.

Джейми сорвал с пояса пистолет.

– Я сказал, отпусти ее. – Шум внезапно затих, но Джейми почти не заметил этого из-за рева крови в своих ушах.

Матье удивленно повернул голову. Потом презрительно фыркнул, зло ухмыльнулся и толкнул девушку к стене так, что она ударилась головой, а потом прижал ее своей тушей.

Пистолет был взведен.

– Salop! – взревел Джейми. – Не трогай ее! Отпусти ее! – Стиснув зубы, он прицелился, держа пистолет обеими руками, дрожащими от ярости и страха.

Матье даже не смотрел на него. Великан отвернулся и схватил девушку за грудь. Она взвизгнула, когда он сдавил ее, и Джейми нажал на курок. Матье резко повернулся. Пистолет, до этого спрятанный на поясе, теперь был в его руке, и воздух наполнился грохотом и белым дымом.

Зрители закричали – кто от страха, кто от восторга. Где-то за спиной Джейми раздался еще один выстрел. «Йен?» – смутно подумал он, но нет, Йен подбежал к Матье и прыгнул на его могучую ручищу, державшую второй пистолет, когда Матье целился в Джейми, и ствол пистолета описал круг. Матье выстрелил, и пуля попала в стоявший на столе фонарь: он взорвался с шумом и вспышкой пламени.

Джейми схватил свой пистолет за ствол и колотил Матье по голове рукояткой; только тогда до него дошло, что он уже пересек комнату. Кабаньи глазки великана стали почти невидимыми, сузившись от азарта, и внезапно хлынувшие по его лицу ручьи крови ничего не изменили – усмешка стала еще шире, кровь текла по его зубам. Он стряхнул с себя Йена с такой силой, что парень ударился о стену, потом небрежно обхватил своей ручищей Джейми и ударил его головой в лицо.

Джейми сумел увернуться, и его нос уцелел, не был перебит, но удар разбил ему губы, и его рот наполнился кровью. От мощного удара у него пошла кругом голова, но он просунул руку под челюсть Матье и изо всех сил толкал ее кверху, пытаясь сломать великану шею. Не получалось – рука скользила по смазанной потом коже. Матье ослабил свою хватку, чтобы ударить Джейми коленом в пах. Колено с силой пушечного выстрела нанесло Джейми сокрушительный удар в бедро. Он пошатнулся и схватил Матье за руку, а Йен сумел схватить другую. Не колеблясь ни секунды, Матье вырвался, схватил шотландцев за шиворот и стукнул их лбами.

Джейми ничего не видел и с трудом шевелился, но все равно двигался, хотя и вслепую. Он лежал на полу, чувствовал под собой доски, сырость… Его ладонь нащупала плоть, он рванулся вперед и впился изо всех сил зубами в волосатую голень великана. Свежая кровь залила его рот, она была горячее, чем его собственная; его чуть не стошнило, но он не разжимал зубы, как ни дрыгал ногой Матье. В ушах звенело, он смутно слышал крики и визг, но для него это не имело значения.

На него что-то нашло, и ему было плевать на все. Последними остатками сознания он отметил удивление, но потом исчезло и оно. Ни боли, ни мыслей. Он превратился в сгусток чего-то красного и хотя видел вокруг лица, кровь, стены – ему было плевать и на них. Он был во власти крови, и когда к нему частично вернулось сознание, он обнаружил, что сидит верхом на великане, сдавив его горло, и его пальцы вздрагивают от взрывного пульса – его или его жертвы, он не знал.

Его. Его. Он забыл имя этого человека. Его глаза вылезли из орбит, разорванный рот обмяк и открылся, послышался тихий треск, что-то сломалось под пальцами Джейми. А он сжимал, сдавливал шею изо всех сил, и почувствовал, как странно обмякла под ним огромная туша.

А он все сдавливал, не мог остановиться, пока чья-то рука не схватила его за плечо и не встряхнула.

– Стоп, – сказал возле его уха хриплый голос. – Джейми. Стоп.

Он заморгал, глядя на белое, худое лицо, не в силах соединить его с именем. Потом перевел дух – первый вдох за все время, а со вдохом на него обрушилась вонь крови, дерьма и пота. Он внезапно почувствовал, что тело, на котором он сидел, походило на ужасную губку. Он неуклюже сполз с него и распростерся на полу, а его мышцы спазматически дергались и дрожали.

И тогда он увидел ее.

Она лежала у стены, свернувшись клубком, каштановые волосы разметались по деревянному полу. Он встал на колени и пополз к ней.

Он тихо скулил, пытаясь говорить, но у него не было слов. Добрался до стены и заключил девушку в объятья. Ее голова безвольно упала ему на плечо, волосы мягко касались его лица, он ощущал запах дыма и ее собственный сладкий мускусный запах.

– Nighean, девочка, – смог выдавить он из себя. – Боже, nighean, ты…

– Господи, – произнес голос рядом с ним, и он ощутил вибрацию, когда Йен – слава богу, имя вернулось в его башку, конечно же, это был Йен – рухнул рядом с ним. Его друг продолжал сжимать в руке окровавленный кинжал. – О господи, Джейми.

Он поднял голову, озадаченный, полный отчаяния, потом перевел взгляд на тело девушки. Оно выскользнуло из его рук и легло на его колени с непостижимой, гибкой грацией. Маленькая, темная дырка на ее белой груди была лишь чуть-чуть испачкана кровью. Совсем чуть-чуть.

Он заставил Джейми пойти с ним в собор Святого Андрея и настоял, чтобы его друг исповедался. Джейми артачился – как и следовало ожидать.

– Нет, я не могу.

– Мы пойдем вместе. – Йен решительно взял его за руку и буквально втащил через порог. Он рассчитывал, что атмосфера храма подействует на Джейми.

Его друг внезапно замер, по белкам его глаз было видно, что он с опаской оглядывался в соборе.

Каменный свод потолка взмывал у них над головой, уходя в тень, но цветные лужицы от витражных окон мягко лежали на вытертых плитках пола.

– Мне не место здесь, – еле слышно пробормотал Джейми.

– А где же лучше, идиот? Пойдем, – пробормотал Йен и потащил Джейми по боковому проходу к часовне Святой Стефании. Многие из боковых часовен были богато отделаны – символы значимости богатых семей. Эта была крошечным каменным альковом без декора, и в ней был лишь алтарь, выцветший гобелен со святой, лица которой было уже не разобрать, и маленькая подставка для свечей.

– Стой здесь. – Йен оставил Джейми перед алтарем и вынырнул из часовни, собираясь купить свечку у пожилой женщины, которая продавала их у входа. Он уже передумал и решил не настаивать на исповеди Джейми. Он прекрасно знал, когда можно заставить Фрэзера сделать что-то, а когда нет.

Он слегка беспокоился, что Джейми уйдет, и поспешил вернуться. Но Джейми был по-прежнему там: он стоял посреди крошечной часовни, опустив голову.

– Вот, – сказал Йен, подталкивая его к алтарю. Он поставил свечу – большую, дорогую, из пчелиного воска – на подставку и вытащил из рукава бумажный жгут, который дала ему женщина. Он протянул жгут Джейми:

– Зажги свечу. Мы помолимся за твоего отца. И… за нее.

На ресницах Джейми задрожали слезы, они блестели в красном свете лампады, висевшей над алтарем. Джейми смахнул их и сжал челюсти.

– Ладно, – тихо проговорил он, но все еще колебался.

Йен вздохнул, взял у него жгут и, поднявшись на цыпочках, зажег его от лампады.

– Давай, – прошептал он, протягивая жгут другу, – или получишь у меня по почкам прямо тут.

Джейми издал звук, который мог быть кратким смешком, и поднес горящий жгут к фитилю свечи. Свеча загорелась чистым, высоким пламенем, синеватым в середине. Джейми убрал жгут и погасил его с облачком дыма. Теперь свеча горела ровным светом.

Они постояли некоторое время, сложив в молитве руки, и глядели на горящую свечу. Йен молился за свою мать, сестру и ее детей… а после некоторых колебаний (можно ли молиться за евреев?) за Ребекку бат-Леа и, взглянув краем глаза на Джейми и убедившись, что он не смотрит, за Дженни Фрэзер. Потом за душу Брайена Фрэзера… и, наконец, крепко закрыв глаза, за стоявшего рядом с ним друга.

Церковные звуки отступали, слабели – шепот камней и потрескивание дерева, шарканье ног и воркование голубей на крыше. Йен уже не произносил слова, но продолжал молиться. Потом перестал, и остались лишь покой да ровное биение его сердца.

Услышав, как вздохнул Джейми, вздохнул тяжело, он открыл глаза. Не говоря ни слова, они вышли, оставив свечу на алтаре.

– А ты сам не собирался исповедоваться? – спросил Джейми, остановившись возле дверей храма. В исповедальне сидел священник, два или три человека стояли в подобающем удалении от резной деревянной кабинки и ждали своей очереди.

– Я не тороплюсь, – ответил Йен, пожав плечами. – Если ты попадешь в ад, я, может, тоже отправлюсь туда. Бог свидетель, один ты там пропадешь.

Джейми улыбнулся – еле-еле, но все же улыбнулся – и, толкнув дверь, вышел на солнечный свет.

Какое-то время они бесцельно шлялись по городу, молча, и в какой-то момент оказались на берегу реки. Они долго смотрели на темные воды Гаронны, на ветки деревьев, сломанные недавней бурей.

– Это означает «мир», – сказал наконец Джейми. – Вот что он сказал мне. Доктор. «Шалом».

Йен и сам это знал.

– Угу, – отозвался он. – Но сейчас мир не наша работа, верно? Мы с тобой солдаты. – Он показал кивком на расположенный по соседству причал, где стоял на якоре пакетбот. – Я слышал, что прусскому королю нужны хорошие бойцы.

– Да, нужны, – подтвердил Джейми и расправил плечи. – Тогда поехали.

Зеленая беглянка

1 Лавка в Париже

Париж, апрель 1744 года

У Минервы Ренни имелись свои секреты. Одни она использовала для дела, а какие-то исключительно для себя самой. Она коснулась выреза платья и оглянулась на решетчатую дверь в дальней стене лавки. Та все еще была закрыта, а голубые портьеры плотно задернуты.

У ее отца тоже были секреты. Андре Ренни (как он называл себя в Париже) для всех был торговецем редкими книгами, но для себя коллекционировал письма, чьи авторы никогда не предполагали, что их прочтет кто-то, кроме адресата. Еще он хранил запас более актуальной информации, добывавшейся из его посетителей с помощью комбинации чая, вина, небольших денег и его собственного обаяния.

Минни хорошо разбиралась в винах, в деньгах не нуждалась и была нечувствительной к отцовскому магнетизму. Однако она искренне и по-дочернему уважала его за аналитический ум и зоркость.

Из задней комнаты доносился негромкий гомон голосов. Впрочем, пока не было никаких признаков того, что гости собирались уходить – ни скрежета отодвигаемых стульев, ничего… Минни прошла мимо полок, набитых книгами, к шкафу с трактатами и проповедями.

Взяв роскошный фолиант в красной обложке из телячьей кожи с мраморными форзацами под названием «Собрание проповедей преподобного Джорджа В. Сайкса», она торопливо вынула из лифа письмо, сунула его между страницами и вернула книгу на место. Как раз вовремя: в задней комнате голоса зазвучали чуть громче, застучали о стол чашки.

С тревожно забившимся сердцем она еще раз бросила взгляд на преподобного Сайкса и увидела, к своему ужасу, что стерла часть пыли на полке – там появилась чистая дорожка, указывавшая прямо на красный кожаный корешок. Она метнулась к прилавку, схватила метелку из перьев, всегда хранившуюся под ним, и за несколько секунд стряхнула пыль во всей секции.

Потом она сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы не выглядеть раскрасневшейся или смущенной. Ее отец наблюдательный человек – это свойство (как он часто говорил ей, наставляя) не раз выручало его и даже спасало ему жизнь.

Но сейчас все было в порядке; голоса затихли – возник какой-то новый вопрос.

Она спокойно прошла вдоль полок, остановилась возле большого стола у западной стены и просмотрела лежавшие там стопки нерассортированных томов. От этих книг крепко пахло табаком помимо привычных запахов кожи, клеенки, клея, бумаги и чернил. Эти книги явно принадлежали любителю курить трубку во время чтения. Впрочем, книги ее не заинтересовали; все ее мысли были о письме.

Возчик, доставивший эту партию книг – библиотеку скончавшегося профессора из Эксетера, – кивнул и незаметно подмигнул ей. Она выскользнула из дома с рыночной корзинкой и встретилась с ним за углом возле фруктовой лавки. Дала возчику Livre tournois – турский ливр, заплатила пять су за корзиночку клубники – и прочла письмо в переулке, после чего непринужденно вернулась с ягодами в лавку.

Ни приветствия, ни подписи, как она и велела – только информация.

«Ее нашли, – лаконично сообщалось в письме. – Миссис Симпсон, Парсонс Грин, Питерборо-Роуд, Лондон».

Миссис Симпсон. Наконец-то имя. Имя и место, хотя оба загадочные.

Миссис Симпсон.

Позади месяцы и месяцы тщательного планирования. Среди помощников отца Минни нашла тех, кто был готов сделать небольшую работу на стороне и держать в тайне ее поиски.

Она не знала, какой будет реакция отца, если он обнаружит, что она ищет свою мать. Но все последние семнадцать лет он отказывался сказать хоть слово об этой женщине, так что логично предположить, что он не будет доволен.

Миссис Симпсон. Она произнесла это беззвучно, ощущая губами слоги. Миссис Симпсон… Значит, ее мать снова вышла замуж? И у нее есть другие дети?

Минни вздохнула. Мысль о том, что у нее могут быть братья или сестры, сразу показалась ей пугающей, интригующей… и поразительно болезненной. Что ее мать – ее! – была чьей-то еще матерью все эти годы…

– Так дело не пойдет, – сказала она вслух, хотя и еле слышно. Она совершенно не знала ничего о жизненной ситуации миссис Симпсон, и бессмысленно было тратить эмоции на что-то, чего, возможно, не существовало. Она заморгала, чтобы отвлечься от этих раздумий, и внезапно увидела нечто, похожее на таракана.

Существо, сидевшее на кожаном переплете тома III «Истории папства» (Антверп.), было длиной с ее большой палец и удивительно неподвижным. Минни глядела на него уже около минуты, и оно даже не шевельнуло длинным усом. Или оно неживое? Она взяла какой-то общипанный остов пера из китайской вазочки и осторожно ткнула острым концом в насекомое.

Существо зашипело, словно чайник. Минни вскрикнула, уронила перо и отскочила. Потревоженное насекомое неторопливо и надменно повернулось, описав круг, потом устроилось на тисненной золотом букве «Р» и подвернуло колючие лапки, очевидно, собираясь продолжить свой сон.

– О, сейчас ты у меня получишь, – сказала она насекомому и повернулась к полкам, отыскивая что-то достаточно тяжелое, чтобы раздавить его, не запачкав переплет. Она уже положила руку на «Вульгату» с темно-коричневой зернистой обложкой, когда среди полок открылась потайная дверца и появился отец.

– О, ты познакомилась с Фредериком? – сказал он, шагнул вперед и забрал Библию из ее руки. – Не беспокойся, милая, он абсолютно ручной.

– Ручной? Кому понадобилось приручить таракана?

– Жителям Мадагаскара – во всяком случае, так мне сказали. Между прочим, его шипение – наследственная черта: Фредерик принадлежит к длинной и благородной линии шипящих тараканов, но никогда его лапка не ступала на родную землю. Он родился – или скорее вылупился – в Бристоле.

Фредерик прервал свой сон и с любопытством уткнулся в отцовский большой палец, протянутый так, как протягивают костяшки пальцев незнакомой собаке, чтобы она их обнюхала. Найдя, очевидно, запах приемлемым, таракан прошелся по пальцу и устроился на тыльной стороне отцовской ладони. Минни поежилась, по ее рукам пробежали мурашки.

Господин Ренни осторожно прошел к большим полкам у восточной стены, держа руку возле груди. На тех полках стояли хорошо продававшиеся, но менее ценные книги: всякая всячина от «Травника Калперера» до потрепанных экземпляров шекспировских пьес и пользовавшейся наибольшим спросом большой коллекции зловещих предсмертных исповедей разного рода грабителей, маньяков, мошенников и женоубийц. Среди книг и брошюр стояли разные любопытные вещицы: от игрушечной бронзовой пушки и горстки камней с острыми краями, которые, как считалось, использовались на заре времен для скобления шкур, до китайского веера, который показывал эротические сцены, будучи развернутым. Отец взял плетеную клетку для сверчка и бережно посадил в нее Фредерика.

– Посиди в клетке, старина, – сказал он таракану, вставшему теперь на задние лапы и выглядывавшему сквозь прутья. – Вон идет твой новый хозяин.

Минерва выглянула из-за отца, и ее сердце чуточку дрогнуло; она узнала эту высокую, широкоплечую фигуру, автоматически пригнувшуюся в дверях, чтобы не получить сотрясения мозга.

– Лорд Брох Туарах! – Отец шагнул с лучезарной улыбкой вперед и кратко поклонился клиенту.

– Называйте меня мистер Фрэзер, этого достаточно, – усмехнулся вошедший, протягивая руку. – Ваш покорный слуга, сэр.

Он принес с собой запах улиц: липкого сока платанов, пыли, навоза и потрохов, и вездесущий парижский запах мочи, слегка облагороженный апельсиновым ароматом фруктовой лавки возле расположенного по соседству с ними театра. Нес он и свой собственный глубокий запах – пота, вина и дубовых бочек; он часто заходил в их лавку со своего склада. Минни с удовольствием вдохнула этот запах и выдохнула, когда он с улыбкой повернулся к ней.

– Мадемуазель Ренни, – сказал он с сильным шотландским акцентом, восхитительно рокоча звуком «Р». Кажется, он чуточку удивился, когда она протянула ему руку, но галантно склонился над ней и вежливо дохнул на ее костяшки пальцев. «Если бы я была замужем, он поцеловал бы ее», – подумала она и невольно сжала его руку. Он моргнул, почувствовав это, но выпрямил спину и отвесил ей поклон с элегантностью придворного.

Отец негромко кашлянул и пытался встретиться с ней глазами, но она проигнорировала его, взяла метелку из перьев и с деловым видом направилась к полкам, стоявшим позади прилавка, – тем самым, с отборной эротикой из дюжины стран. Она прекрасно знала, что прочтет в его взгляде.

– Фредерик? – услышала она удивленный голос мистера Фрэзера. – И он что – отзывается на это имя?

– Я… хм-м… должен признаться, что никогда не звал его к ноге, – слегка озадаченно ответил ее отец. – Но он совсем ручной, заползает на ладонь. – Очевидно, отец открыл клетку, чтобы продемонстрировать таланты Фредерика, так как она услышала легкое шарканье ног.

– Нет, не беспокойтесь, – засмеялся мистер Фрэзер (его имя было Джеймс, она видела его на счете за октав «Персидские письма» Монтескье в переплете из телячьей кожи с золотым тиснением). – Я покупаю не для себя. Мой знакомый джентльмен хочет сделать какой-нибудь экзотический подарок своей любовнице – по его словам, ее интересуют животные.

Ее чуткий слух уловил легкую заминку перед словами «мой знакомый джентльмен». Заметил это и отец, потому что пригласил Джеймса Фрэзера выпить с ним кофе. В следующий момент отец поставил клетку на прилавок, и они оба исчезли за решетчатой дверью, скрывавшей приватное отцовское логово. Минни стояла и смотрела на растопыренные усы Фредерика, которые он просунул сквозь прутья клетки.

– Приготовь для мистера Фрэзера немножко еды, которую он возьмет с собой, – крикнул ей отец, приоткрыв дверь. – Я имею в виду еду для Фредерика.

– Что он ест? – спросила она.

– Фрукты! – последовал негромкий ответ, и дверь закрылась.

Она видела мистера Фрэзера еще раз, через полчаса, когда он уходил. Он улыбнулся ей и забрал сверток с Фредериком и его завтраком – клубникой. Потом он еще раз нырнул под притолоку, и солнце блеснуло в его волосах. После его ухода она долго стояла и смотрела на закрывшуюся дверь.

Ее отец появился из задней комнаты и не без сочувствия взглянул на нее.

– Мистер Фрэзер? Милая моя, он никогда на тебе не женится – у него есть жена, поразительная женщина. Кроме того, хоть он и лучший из якобитских агентов, но не твоего поля ягода. Его интересуют только Стюарты, и вообще, шотландские якобиты никогда ничего не добьются. Пойдем, я хочу обсудить с тобой кое-что. – Не дожидаясь ответа, он повернулся и направился к решетчатой двери.

Жена. Поразительная, а? Хотя слово «жена» было бесспорно ударом в печень, Минни тут же подумала, что ей и не обязательно выходить замуж за Джейми Фрэзера. Что же до способности поразить, то она и сама способна поразить мужчину точным и резким ударом по причинному месту. Она накрутила на палец локон цвета спелой пшеницы и заправила его за ухо.

Отец сидел за столиком атласного дерева и, отодвинув в сторону кофейные чашки, наливал в бокалы вино. Он протянул ей бокал и кивком велел сесть.

– Даже и не думай об этом, девочка моя. – Поглядел он на нее поверх бокала. – Вот выйдешь замуж и делай тогда все, что хочешь. Но ты должна хранить свою невинность, пока мы не найдем тебе жениха. Англичане – известные зануды в том, что касается невинности, а я хочу выдать тебя за англичанина.

Она недовольно фыркнула и сделала деликатный глоток вина.

– Почему ты думаешь, что я уже не?…

Он поднял одну бровь и легонько постучал пальцем по ноздре.

– Ma chère, да я за милю почую, если у тебя появится мужчина. И даже если меня здесь не будет… я все равно буду здесь. – Он поднял вторую бровь и посмотрел на нее. Она шмыгнула носом, выпила вино и налила себе еще.

Неужели правда? Она откинулась на спинку стула и смотрела на отца, стараясь удержать бесстрастное выражение на своем лице. В самом деле, у отца всюду были осведомители. Наслушавшись в течение дня, как он ведет свои дела за решетчатой дверью, ночами она видела во сне пауков, ткущих свою паутину. Они ткали ее, бегали по шелковым дорожкам, спрятанным под клейкой оболочкой, охотились. А иногда просто неподвижно висели на тончайшей нити, круглые, как мраморные шарики. Наблюдали за всем тысячью глаз.

Но у пауков были собственные заботы, и по большей части она не вникала в них. Минни неожиданно улыбнулась отцу, и на ее щеках появились ямочки. Потом, увидев вспышку неловкости в его глазах, опустила ресницы и спрятала улыбку в вине.

Он кашлянул.

– Так, – сказал он, выпрямляя спину. – Как ты смотришь на поездку в Лондон, моя милая?

Лондон…

Она склонила голову вправо, потом влево, делая вид, что размышляет.

– Там жуткая еда, а пиво неплохое. Но зато постоянно идут дожди.

– Ты можешь купить себе новое платье.

Это было интересно – значит, поездка задумана не только для покупки книг… Она изобразила безразличие.

– Только одно?

– Отчасти это зависит от успешности твоих действий. Возможно, тебе понадобится… что-то особенное.

От этих слов у нее застучало в висках.

– Почему тебя беспокоит такая чепуха? – спросила она, со стуком поставив бокал на столик. – Ты ведь знаешь, что у тебя не получится заманить меня в свой бизнес. Просто скажи мне прямо, что ты задумал, и мы это обсудим. Как разумные люди.

Он засмеялся, вполне добродушно.

– Ты ведь знаешь, что женщинам несвойственна рациональность?

– Да, знаю. Как и мужчинам.

– Что ж, ты права, – согласился он, вытирая салфеткой с подбородка каплю вина. – Но у них все-таки есть определенные правила поведения. А женские правила… – Он помолчал, глядя поверх золотой оправы очков и подыскивая нужные слова.

– Более сложные? – подсказала она, но он покачал головой:

– Нет, нет. На поверхностный взгляд они кажутся хаотичными, но по сути правила у женщин примитивно простые.

– Если ты имеешь в виду влияние луны, то я могу возразить, что все лунатики, каких я встречала, были мужского пола.

Он вскинул брови. Они начинали седеть и разрастаться. Она внезапно заметила, что отец стареет, и при этой мысли у нее кольнуло сердце.

Он не спросил, много ли она встречала лунатиков – в книжном бизнесе такую публику видишь каждую неделю, – только покачал головой:

– Нет-нет, я не об этом, не о календарных вещах. Я имею в виду правила поведения, которые заставляют женщин делать то, что они делают. И свод этих правил направлен на выживание.

– Настанет день, когда я выйду замуж исключительно ради выживания… – Она не потрудилась закончить фразу, лишь насмешливо пошевелила пальцами и встала, чтобы снять со спиртовки закипевший чайник и долить кипяток в заварку. Два бокала вина были ее пределом – особенно при общении с отцом, – а сегодня ей как никогда нужна была ясная голова.

– Ну, у тебя стандарты выше, чем у большинства женщин. – Отец взял чашку чая, которую она подала ему, и улыбнулся. – И – я льщу себе – больше ресурсов для их поддержания. Но факт остается фактом – ты женщина. И это означает, что ты можешь забеременеть. И тогда, дорогая моя, поведение женщины становится иным.

– В самом деле, – отозвалась она, но не тем тоном, который побудил бы его пояснить свою мысль. Ей хотелось услышать о Лондоне. Но следовало быть осторожной.

– Так что же мы будем искать? – спросила она, наливая чай себе и глядя на янтарную струю. – В Лондоне, я имею в виду.

– Не мы, – поправил ее отец. – В этот раз вместе не получится. У меня дела в Швеции – говоря о якобитах. Ты одна…

– Что, разве бывают шведские якобиты?

Отец вздохнул и потер виски.

– Милая моя, ты даже не представляешь. Они вылезают отовсюду как сорняки – и как траву на поле вечером их скашивают и сушат. Но когда ты думаешь, что они наконец-то мертвы, что-то происходит, и происходит внезапно… Впрочем, это тебя не касается. Ты должна доставить посылку одному джентльмену и получить информацию от ряда контактов. Список я тебе дам. Тебе не придется задавать им вопросы, ты просто возьмешь то, что они тебе дадут. И, разумеется…

– …ничего им не говори, – закончила она и положила кусок сахара в чай. – Конечно, нет, папа, за какой нинкомпуп ты меня принимаешь?

Он рассмеялся, и глубокие морщинки окружили его глаза.

– Откуда ты взяла это слово?

– Все говорят нинкомпуп, – ответила она. – На улицах Лондона его можно услышать за день десятки раз.

– Ох, сомневаюсь, – хмыкнул он. – А тебе известно, откуда оно взялось?

– Сэмюель Джонсон сказал, что это от латинского non compos mentis, невменяемый.

– А, вот откуда. – Отец перестал смеяться, но глядел все еще удивленно. – Что ж, мистер Джонсон знает. Ты все еще переписываешься с ним? Он англичанин, с гарантией, но вовсе не тот, кого я хотел бы видеть рядом с тобой, девочка моя. Эксцентричные идеи и ни пенни за душой. Женат к тому же, – добавил он, вспомнив. – Живет на деньги жены.

Это удивило ее, причем неприятно. Но отец говорил абсолютно прямо. Его тон был таким же, как в тех случаях, когда он инструктировал ее по какому-нибудь важному вопросу работы. Когда речь шла о работе, они не ссорились и не отгораживались друг от друга. Она выпрямилась и наклоном головы показала, что готова слушать.

– Заметь, – сказал отец, поднимая кверху испачканный в чернилах палец, – многие будут говорить тебе, что у женщин на уме одни лишь наряды или балы, либо то, что вчера в салоне леди Пустоу сказала про сэра Пердунси. Это справедливое наблюдение, но не более того. Когда ты увидишь что-то подобное, спроси себя, что скрывается за этим. Или, впрочем, под этим, – рассудительно поправился он. – Подвинь-ка мне вино, милая. На сегодня я закончил свои дела.

– Я вижу, – дерзко отозвалась она и со стуком поставила перед отцом графин с мадерой. Все утро отец был в разъездах, формально посещал книготорговцев и собирателей раритетов, но на самом деле говорил и слушал. И никогда не пил спиртное во время работы.

Он наполнил свой бокал и хотел налить ей, но она тряхнула головой и протянула руку к чайнику. Она не ошиблась насчет того, что ей понадобится ясная голова.

– А вот и еще один образчик женского поведения, – сказала она с сарказмом. – Они не могут пить в таких количествах, как мужчины, – но гораздо меньше пьянеют.

– Ясно, моя милая, что ты никогда не была на Гроупкант-лейн в Лондоне после заката, – невозмутимо возразил отец. – Нет-нет, я не рекомендую тебе ходить туда. Женщины пьют по тем же причинам, что и мужчины: чтобы забыть про неудачи и тяжелую жизнь. При определенных обстоятельствах оба пола топят себя. Хотя женщины больше заботятся о том, чтобы остаться в живых, чем мужчины. Но довольно разговоров – очини мне перо, милая, и я расскажу тебе, кого ты увидишь в Лондоне.

Он сунул руку в одну из ниш в стене и достал потрепанный блокнот.

– Ты когда-нибудь слышала о герцоге Пардлоу?

Резюме: Гарольд Грей, герцог Пардлоу

Семья: Джерард Грей, граф Мелтон, получил титул герцога Пардлоу (с обширными землями) в награду за создание полка (46-й пехотный полк отличился во время Якобитских восстаний 1715 и 1719 гг. в сражениях под Престоном и Шерифмуром). Однако верность герцога короне, похоже, пошатнулась при Георге II, и Джерард Грей был обвинен в Корнбурийском заговоре. В тот раз он избежал ареста, но последующий заговор стал поводом для его ареста по обвинению в измене. Узнав об этом, Пардлоу застрелился в оранжерее своего загородного имения.

Старший сын Пардлоу, Гарольд Грей, унаследовал титул в возрасте двадцати одного года, после смерти отца. Между тем титул не был получен формально, Гарольд Грей счел его запятнанным изменой и отказался принимать; он предпочел прежний фамильный титул – граф Мелтон. Незадолго до самоубийства отца он вступил в брак с Эсме Дюфрен (младшей дочерью маркиза де Робийяра).

В настоящее время герцог публично и страстно отказался от всех якобитских собраний (по необходимости), но это не означает, что собрания отказались от него и что такой отказ отражает его истинные настроения. В некоторых группах существует немалый интерес к политическим симпатиям и контактам герцога, и ценными будут любые письма, подтвержденные встречи с персонами, представляющими интерес (список прилагается), или приватные беседы, которые могут служить свидетельством якобитских симпатий.

Резюме: Сэр Роберт Эбди, баронет

Унаследовал титул в трехлетнем возрасте и, ведя лично (к его сожалению) добродетельную жизнь, оказался активно вовлечен в якобитское движение и в прошлом году имел неосторожность поставить свое имя под петицией, посланной Людовику Французскому, в которой якобиты призывали его поддержать реставрацию Стюартов с помощью французского оружия. Нелишне добавить, что в Британии этот факт мало известен, поэтому сэру Роберту лучше не говорить об этом. Не стоит тебе и общаться с ним, хотя он часто бывает в разных местах и ты можешь с ним встретиться. Если так, то нас, в частности, интересует его нынешний круг общения – только имена пока что. Не подходи к нему слишком близко.

Резюме: Генри Скудамор, герцог Бофорт

Четвертый человек в Англии по богатству и, похоже, подписант французской петиции. Постоянно вращается в обществе и не делает секрета из своих политических симпатий.

Боюсь, что его личная жизнь гораздо менее добродетельна, чем у сэра Роберта. Приняв по парламентскому акту титул жены, он развелся в прошлом году по причине ее неверности (верно: у нее была связь с Уильямом Талботом, наследником графа Талбота, и она ее не скрывала). Леди – ее имя Франсес – тут же подала встречный иск по причине того, что герцог был импотент. Герцог, отнюдь не тихоня, продемонстрировал перед несколькими экспертами, назначенными судом, что он способен на эрекцию, выиграл процесс, развелся и теперь, вероятно, наслаждается свободой.

Не подходи к нему слишком близко. Партнеры, имена только на данный момент.

Резюме: М-р Роберт Уиллимот

Лорд-мэр Лондона до 1741 г. В настоящее время связан с…

2 Холодный мед и сардины

Лондон, май 1744 года Аргус-Хаус, резиденция герцога Пардлоу

В комнате пахло мертвыми цветами. Лил дождь, но Хэл все равно схватился за оконную раму и дернул ее кверху. Бесполезно, дерево разбухло от влаги, и окно не открылось. Он сделал еще две попытки и выпрямился, тяжело дыша.

Бой маленьких каретных часов на каминной полке вернул его к реальности, и Хэл обнаружил, что уже четверть часа стоит перед закрытым окном с открытым ртом, глядит через стекло на дождь и никак не решит, то ли позвать лакея, чтобы тот открыл чертову раму, то ли просто двинуть по ней кулаком.

Он повернулся и, чувствуя озноб, инстинктивно пошел к огню. Ему казалось, будто он двигался через холодный мед, с тех пор как принудил себя подняться с кровати и до того момента, когда миг назад рухнул в отцовское кресло.

Отцовское кресло. Проклятье. Он закрыл глаза, пытаясь собрать всю свою волю и встать. Кожа кресла была холодная и твердая под его пальцами, под ляжками, спине было жестко. Он видел огонь, сидел в нескольких футах от очага, но жар не согревал его.

– Я принес вам кофе, милорд. – Сквозь холодный мед прорезался голос Нэсонби, а за ним и аромат кофе. Хэл открыл глаза. Лакей уже поставил поднос на инкрустированный столик, разложил ложечки, снял крышку с сахарницы, положил щипцы, бережно убрал салфетку, накрывавшую кувшин с подогретым молоком, – охлажденные сливки были в таком же кувшине на другом краю столика. Хэла успокоили симметрия и плавные, точные движения лакея.

– Спасибо, – выдавил он из себя и слабо махнул рукой, показывая, чтобы Нэсонби продолжал. Лакей вложил чашку в его вялые руки. Хэл сделал глоток – кофе был превосходный, очень горячий, но не настолько, чтобы обжечь рот, сладкий и с молоком, – и кивнул. Нэсонби исчез.

Некоторое время Хэл просто пил кофе, ни о чем не думая. На половине чашки он вдруг решил встать и пересесть в другое кресло, но тут же подумал, что кожаная обивка уже согрелась и приобрела форму его тела. Он живо представил себе, как отец дотронулся до его плеча – герцог всегда слегка сдавливал его, выражая свою нежность к сыну. Проклятье. У него неожиданно перехватило горло, и он поспешно поставил чашку на столик.

«Как там Джон?» – подумал он. В Абердине он наверняка более-менее в безопасности. Все же надо написать брату. Кузен Кеннет и кузина Элоиза невероятные зануды, они такие косные пресвитерианцы, что даже осуждают карточную игру и всякую активность в субботу, кроме чтения Библии.

Как-то раз они с Эсме остановились у них. После плотного воскресного обеда, где подавали жареного барашка и пюре из брюквы, Элоиза вежливо попросила Эсме почитать им. Разумеется, Библию. Игнорируя отрывок, который полагался к чтению в тот день – он был отмечен кружевной закладкой, – Эм беспечно перелистала страницы и остановилась на истории Иеффая, который дал обет Богу, что в случае победы над аммонитянами он принесет в жертву Богу первого, кто встретит его, когда он вернется домой.

– И правда, – сказала Эсме, прелестно проглатывая «р» на французский манер, и нахмурилась, – а если бы это была его собака? Что скажешь, Мерси? – обратилась она к двенадцатилетней дочке Кеннета и Элоизы. – Вот если бы твой папа явился однажды домой и объявил, что он убьет Джаспера, – спаниэль, лежавший на ковре, услышал свое имя и поднял голову, – просто потому, что он обещал Богу? Что бы ты делала?

Глаза Мерси сделались круглыми от ужаса, а губы задрожали, когда она посмотрела на собаку.

– Но… но… он так не сделает, – ответила она. Потом с сомнением взглянула на отца: – Ты ведь так не сделаешь, правда, папа?

– Но если бы ты уже дал обет Богу, – подсказала Эсме, глядя на Кеннета большими голубыми глазами. Хэл наслаждался выражением лица Кеннета. У Элоизы слегка порозовели скулы, и Хэл, предостерегающе кашлянув, – у него было ощущение, что он едет в повозке по краю утеса, решил вмешаться:

– Но ведь Иеффай не встретил собаку, правда? Что там случилось на самом деле? Напомни мне – я давно читал Ветхий Завет. – На самом деле он никогда его не читал, но Эсме любила читать Библию и пересказывала ему истории – с ее собственными неподражаемыми комментариями.

Старательно пряча глаза, Эсме перевернула нежными пальчиками страницу и прокашлялась.

«И пришел Иеффай в Массифу в дом свой, и вот, дочь его выходит навстречу ему с тимпанами и ликами: она была у него только одна, и не было у него еще ни сына, ни дочери.

Когда он увидел ее, разодрал одежду свою и сказал: ах, дочь моя! ты сразила меня; и ты в числе нарушителей покоя моего! я отверз [о тебе] уста мои пред Господом и не могу отречься.

Она сказала ему: отец мой! ты отверз уста твои пред Господом – и делай со мною то, что произнесли уста твои, когда Господь совершил чрез тебя отмщение врагам твоим Аммонитянам.

И сказала отцу своему: сделай мне только вот что – отпусти меня на два месяца; я пойду, взойду на горы и опла́чу девство мое с подругами моими.

Он сказал: пойди. И отпустил ее на два месяца. Она пошла с подругами своими и оплакивала девство свое в горах.

По прошествии двух месяцев она возвратилась к отцу своему, и он совершил над нею обет свой, который дал, и она не познала мужа. И вошло в обычай у Израиля, что ежегодно дочери Израилевы ходили оплакивать дочь Иеффая Галаадитянина, четыре дня в году».

Засмеявшись, она закрыла Библию.

– Не думаю, что я стала бы так долго оплакивать свою девственность. Я бы вернулась домой без нее, – тут она подняла глаза на Хэла, и в них сверкнула искра, которая зажгла его чресла, – и посмотрела, может, мой дорогой папочка уже передумал и не считает меня подходящей жертвой.

…Он сидел, закрыв глаза, тяжело дышал и смутно сознавал, что сквозь веки просачивались слезы.

– Ты сучка, – шептал он. – Эм, ты сучка!

Он так сидел, ровно дыша, пока это воспоминание и эхо ее голоса не побледнели. Открыв глаза, он обнаружил, что его подбородок покоился на руках, локти на коленях и что он глядел на коврик перед очагом. Дорогой коврик и в таком месте. Мягкая, белая шерсть, с ворсом, с семейным гербом Греев в центре и экстравагантными «Г» и «Э», вышитыми черным шелком с каждой стороны. Она сделала коврик своими руками для него – свадебный подарок.

Он подарил ей бриллиантовую подвеску. И похоронил вместе с ней и ее ребенком месяц назад.

Он снова закрыл глаза.

Через некоторое время он встал и прошел через холл в закуток, в котором устроил свой кабинет. Совсем маленький, словно яичная скорлупка, но ему и не требовалось много места – тесные пределы, казалось, помогали ему думать, закрывали от него внешний мир.

Он взял в руку перо и рассеянно погрыз его, почувствовав горьковатый вкус высохших чернил. Надо бы взять новое, но у него не было сил искать свой перочинный нож, да и какая разница, в конце-то концов? Джон не станет возражать против нескольких помарок.

Бумага… Там лежала приличная стопка пергаментных листов, которые он использовал, чтобы отвечать на соболезнования по поводу смерти Эсме. Они приходили грудами – не то что маленькая кучка смущенных посланий, полученных три года назад после самоубийства отца. Ответы он писал сам, несмотря на предложение помощи от матери. Его переполняло нечто вроде электрического флюида натурфилософов, что-то, делающее его бесчувственным к естественным потребностям, таким как еда или сон, что наполняло его мозг и тело маниакальным стремлением двигаться, что-то делать – хотя Бог свидетель, что после убийства Натаниэля Твелвтриса он больше ничего не мог делать. Впрочем, и не пытался…

Бумага была шершавой от пыли – он никому не разрешал прикасаться к его столу. Он взял лист, подул на него, встряхнул и положил на стол. Потом обмакнул перо.

«Д… – написал он и замер. Что еще можно сказать? – Я надеюсь на Господа, что ты еще живой. Как тебе Абердин? Помимо того, что там холодно, мокро, ужасно и серо… – Покрутив перо в руке, раздумывая, что бы еще добавить, он сдался и написал: – Желаю удачи. – Х.».

Он посыпал лист песком, сложил его и, взяв свечку, капнул испачканным копотью воском на бумагу и твердо прижал к нему свою печать. Лебедь, летящий с вытянутой шеей через полную луну.

Часом позже он все еще сидел за столом. Прогресс был: письмо Джону лежало на углу стола, запечатанное и с аккуратно написанным – свежим пером – адресом в Абердине. Хэл отряхнул от пыли стопку пергамента, выровнял и положил в ящик. А еще нашел источник запаха. Пучок гниющих гвоздик, забытый на подоконнике в глиняном кувшине. Он сумел-таки открыть окно, выбросил цветы и позвал лакея, чтобы он унес кувшин и помыл. И сил больше не осталось.

Где-то вдалеке раздался шум – открылась парадная дверь. Ладно, Сильвестр разберется, кто там.

К его удивлению, дворецкий, казалось, был побежден. Звучали сердитые голоса, к его логову быстро приближались решительные шаги.

– Какого дьявола, Мелтон? Где ты там? Чем занимаешься? – Дверь распахнулась, на него смотрело широкое лицо Гарри Кворри.

– Пишу письма, – ответил Хэл со всем достоинством, какое только мог изобразить. – А что, не похоже?

Гарри вошел в комнату, зажег от очага фитилек и поднес его к канделябру. Хэл и не заметил, что наступили сумерки. Его друг поднял канделябр и критически рассмотрел Хэла при свете.

– Тебе не захочется знать, на кого ты похож, – заявил Гарри, качая головой, и поставил канделябр на стол. – Думаю, ты даже не помнишь, что должен был сегодня встретиться с Уошберном.

– Уош… о боже. – Хэл даже привстал в кресле, услышав имя своего солиситора,[55] но потом сел снова.

– Последний час я провел с ним, а до этого встречался с Анструтером и Джоспером – помнишь, это адъютант из Четырнадцатого? – Его голос исполнился сарказмом.

– Помню, – кратко сказал Хэл и потер рукой лицо, пытаясь прийти в себя.

– Извини, Гарри. – Покачав головой, он встал и запахнул свой баньян. – Позови Нэсонби, ладно? Пускай принесет нам чай в библиотеку. Я переоденусь и помоюсь.

Чистый, одетый, причесанный, чувствуя некоторое оживление, он вошел через четверть часа в библиотеку и увидел, что чайная тележка уже на месте. Струйка душистого пара поднималась из носика чайника и смешивалась с пряными запахами окорока и сардин, с вкрадчивой сладостью смородинового бисквита, сочившегося кремом и маслом.

– Когда в последний раз ты что-нибудь ел? – спросил Гарри, глядя, как Хэл с жадностью голодного кота ел сардины на тосте.

– Вчера. Вероятно. Я забыл. – Он взялся за чашку и запил сардины, протолкнув их в желудок, чтобы освободить место теперь и для бисквита. – Так что говорил тебе Уошберн? Расскажи.

Гарри разделался с собственным бисквитом и ответил:

– Ну, тебя не будут судить в открытом суде. Что бы ты там ни думал о своем проклятом титуле – нет, не говори мне, я уже слышал. – Он выставил перед собой ладонь, отсекая возражения, а другой рукой взял корнишон. – Как бы ты ни решил называться – герцог Пардлоу, граф Мелтон или просто Гарольд Грей, ты все равно пэр. Тебя никто не может судить, кроме жюри из ваших пэров – сиречь палаты лордов. И я вообще-то не требовал от Уошберна сказать мне, что шансы на то, что сотня аристократов придет к единодушному решению, что тебя следует либо посадить за решетку, либо повесить за то, что ты вызвал на дуэль человека, соблазнившего твою жену, и в результате убил его, составляют примерно тысяча к одному, – но он все-таки сказал мне это.

– О. – Хэл ни секунды не думал об этом, но если бы думал, то наверняка пришел бы к такому же выводу. Но все же почувствовал некоторое облегчение, услышав, что его разделял достопочтенный Лоренс Уошберн, королевский адвокат.

– Слушай, ты будешь есть последний ломтик окорока?

– Да. – Хэл взял окорок и потянулся за горчицей. Гарри взял вместо этого сэндвич с яйцом.

– Слушай, – повторил он с набитым ртом, жуя яйцо и тонкий ломтик белого хлеба, – это вовсе не означает, что у тебя все в порядке.

– Ты имеешь в виду Реджинальда Твелвтриса, как я полагаю? – Хэл смотрел на тарелку и аккуратно нарезал окорок на кусочки. – Для меня это не новость, Гарри.

– Нет, не новость, – согласился Гарри. – Но я имел в виду короля.

Хэл положил вилку и уставился на Гарри.

– Короля?

– Или, говоря точнее, армию. – Гарри деликатно достал из крошева на чайной тележке миндальный бисквит. – Реджинальд Твелвтрис направил петицию военному министру с требованием, чтобы тебя судили в трибунале за противозаконное убийство его брата и, далее, чтобы тебя лишили звания полковника и отстранили от командования Сорок шестым, а полк ликвидировали по той причине, что твое поведение настолько постыдное, что представляет опасность для боеготовности упомянутого полка. Это сфера компетенции его величества.

– Вздор! – заявил Хэл. Но его рука слегка дрожала, когда он поднял чайник, и крышка застучала. Он увидел, что Гарри заметил это, и осторожно поставил чайник на место.

Король дает, король и забирает. Хэлу потребовались месяцы скрупулезной работы на перевооружение отцовского полка и – что важнее – на поиски приличных офицеров.

– Писаки… – начал Гарри, но Хэл оборвал его резким жестом:

– Я знаю.

– Нет, ты не…

– Знаю! Не будем говорить об этом, черт побери.

Гарри тихо заворчал, но подчинился. Он взял чайник, налил обе чашки и подвинул одну Хэлу.

– Сахар?

– Пожалуйста.

Полк – в его возрожденном виде – еще не бывал в деле; он был укомплектован лишь наполовину, и многие солдаты не могли отличить один конец мушкета от другого. Это был лишь скелет полка, и хотя по большей части офицеры были хорошие, надежные, но только горстка таких, как Гарри Кворри, были лично привержены Хэлу. Любое давление, намек на скандал – ну, на новый скандал, – и все рухнет. Остатки жадно подберет или растопчет Реджинальд Твелвтрис, очерненная память об отце Хэла так и останется обесчещенной навеки, а его собственное имя и дальше будут валять в грязи – газетные писаки изображают его не только рогоносцем, но и сумасшедшим убийцей.

Ручка его фарфоровой чашки внезапно отломилась и полетела через стол, ударившись со звяканьем о чайник. Сама чашка разломилась, и чай потек по его руке, намочив манжет.

Хэл тщательно сложил две половинки чашки и стряхнул с руки заварку. Гарри ничего не сказал, только поднял черную мохнатую бровь.

Хэл закрыл глаза и несколько мгновений дышал носом.

– Ладно, – пробормотал он и открыл глаза. – Первое – петиция Твелвтриса. Она еще не была одобрена?

– Еще нет. – Гарри понемногу успокаивался, и это придало Хэлу чуть больше уверенности в умении владеть собой.

– Тогда ладно. Значит, первым делом надо остановить петицию. Ты лично знаком с министром?

Гарри покачал головой.

– А ты?

– Я встречался с ним однажды, в Эскоте. Сделали дружескую ставку. Впрочем, я выиграл.

– Плохо. – Гарри забарабанил пальцами по салфетке, потом бросил взгляд на Хэла: – Может, ты попросишь свою мать?

– Исключено. Вообще-то, она во Франции и возвращаться не намерена.

Гарри знал, почему вдовая графиня Мелтон была во Франции – и почему Джон был в Абердине, – и неохотно кивнул. Бенедикта Грей знала многих, но самоубийство ее супруга накануне ареста в качестве якобита и предателя отгородило ее от тех кругов, где Хэл мог бы найти влиятельных защитников.

Затянувшееся молчание не нарушило даже появление Нэсонби с новой чашкой. Он налил в нее чай, забрал осколки и исчез, словно кот, так же неслышно, как и появился.

– Что конкретно говорится в той петиции? – спросил наконец Хэл.

Гарри скорчил гримасу, но ответил:

– Что ты убил Натаниэля Твелвтриса, потому что без всяких на то оснований заподозрил, что он… э-э… состоял в связи с твоей женой. Будучи в плену этих беспочвенных иллюзий, ты совершил убийство. Таким образом, ты по своему душевному состоянию не способен командовать…

– Беспочвенных? – повторил Хэл. – Совершил убийство?

Гарри поспешно забрал у него чашку.

– Мелтон, ты знаешь так же хорошо, как и я, правда – это в конечном итоге то, во что ты можешь заставить людей поверить. – Он осторожно поставил полную чашку чая на блюдце. – Подлец был чертовки осторожен, Эсме, очевидно, тоже. Не было ведь никаких слухов про их связь, пока не появилась новость, что ты застрелил его на собственной лужайке для крокета.

– Он сам выбирал место! И оружие!

– Я знаю, – терпеливо сказал Гарри. – Я там был, вспомни.

– За кого ты меня принимаешь? – огрызнулся Хэл. – За идиота?

Гарри игнорировал его.

– Конечно, я буду говорить то, что знаю, – что это был легитимный вызов и что Натаниэль Твелвтрис принял его. Но его секундант – тот парень по фамилии Бакстон – погиб в прошлом месяце под Смитфилдом при несчастном случае с каретой. А на той крокетной лужайке больше никого не было. Это, несомненно, дало Реджинальду возможность попытаться обвинить тебя – ведь никаких независимых свидетелей нет.

– О… черт! – Сардины зашевелились у него в животе.

Гарри вздохнул, отчего натянулись швы на его мундире, и опустил взгляд на стол.

– Я… прости меня. Но… есть какое-нибудь доказательство?

Хэл сумел выдавить из себя смех, сухой как опилки.

– Их связи? Думаешь, я убил бы его, если бы не был уверен?

– Нет, конечно, нет. Я лишь имею в виду – ну… черт побери… она просто… сказала тебе? Или, может, ты… э-э… видел…

– Нет. – Хэла мутило. Он тряхнул головой, закрыл глаза и пытался вздохнуть полной грудью. – Нет, я никогда не видел их вместе. И она не… не говорила мне прямо. Это были… это были письма.

Она оставила их в таком месте, где он точно должен был их найти. Но зачем? Это был один из вопросов, которые убивали его. Она так и не сказала ему зачем. Просто из чувства вины? Или она устала от той связи, но ей не хватало сил покончить с ней своими силами? Или хуже – она хотела, чтобы он убил Натаниэля?

Нет. Ее лицо, когда он вернулся в тот день, когда сказал ей, что он сделал…

Он уткнулся лицом в белую салфетку, и перед его глазами прыгали белые и черные точки. Он ощущал запах крахмала, пролитого чая, сардин с их привкусом моря. Околоплодных вод Эсме. И ее крови. О господи, только бы меня не стошнило…

3 Ирландские телохранители

Лондон, май 1744 года

Минни лежала в постели и обдумывала, каким будет ее первый день в Лондоне. Рядом с ней на подносе лежали остатки ее завтрака. Она приехала накануне поздно ночью, и у нее даже не было сил, чтобы рассмотреть покои, забронированные для нее отцом – несколько комнат в особняке на Грейт-Райдер-стрит, – «удобные для всего», как он заверил ее, вместе с горничной и блюдами из кухни, расположенной в цокольном этаже.

Ее переполняло пьянящее чувство свободы с того момента, когда на пристани в Кале она нежно попрощалась с отцом. Она до сих пор чувствовала удовольствие от этого, оно медленно и приятно, словно квашеная капуста в горшке, бурлило под ее корсетом, однако ее врожденная осторожность держала крышку закрытой.

Перед отъездом она выполнила несколько дел, в том числе и за пределами Парижа, но они были несложные. Так, она навестила родственников скончавшегося библиофила и, выразив соболезнование, освободила их от громоздкого наследства – она заметила, что почти никто не считал библиотеку особой ценностью. Даже в таких поездках ее всегда кто-нибудь сопровождал: обычно упитанный семейный мужчина средних лет, все еще способный ворочать ящики и устранять мелкие проблемы, но не настроенный приставать к семнадцатилетней девушке.

Месье Перпиньян, конечно, не мог быть подходящим эскортом до Лондона. Помимо предрасположенности к морской болезни, привязанности к жене и отвращения к британской кухне он не говорил по-английски и не умел ориентироваться в незнакомом месте. Она даже была немного удивлена, что отец позволил ей жить в Лондоне совершенно одной – хотя, конечно, это было не так. Он, как всегда, принял меры: в этом он был силен.

– Я подыскал тебе компаньонку, – сообщил отец, вручая аккуратное досье с записями, адресами, картами и английскими деньгами. – Леди Бафорд, вдову со скромными средствами, но хорошими связями. Она обеспечит тебе светскую жизнь, познакомит с нужными людьми, будет водить тебя в театры и салоны и все прочее.

– Замечательно, – вежливо отозвалась она, и он рассмеялся.

– О, думаю, что тебе будет интересно, милая, – сказал он. – Вот почему я также нашел тебе двух… телохранителей, скажем так.

– В таком названии больше такта, чем в словах «нянька» или «охранник». Двух?

– Да, двух. Они будут выполнять твои поручения, а также сопровождать тебя, когда ты будешь посещать клиентов. – Он сунул руку в одно из отделений письменного стола и вытащил сложенный лист бумаги. – Вот резюме того, что я говорил тебе о герцоге Пардлоу – и еще нескольких. Я не упомянул его леди Бафорд, и тебе не следует показывать свой интерес к нему. С этой семьей связано много скандалов, и ты…

– Не трогай смолу, пока не направишь на нее свет, – договорила она с легкой иронией.

– Ну, будь осторожной, моя милая. – Он поцеловал ее в лоб и кратко обнял. – Я буду скучать по тебе.

– Я тоже буду скучать по тебе, папа, – пробормотала она, вылезая из постели. – Но не так сильно.

Она взглянула на секретер, куда положила все списки и документы. Времени у нее достаточно, и она не сразу встретится с целомудренным герцогом Пардлоу и похотливым герцогом Бофором. Леди Бафорд оставила ей карточку: она предлагала встретиться с Минни в четыре часа в кондитерской Рамма на Пикадилли и выпить чаю. «Наденьте что-нибудь симпатичное, скромное, не слишком изысканное», – добавила леди Бафорд, и Минни понравилась ее практичность. Значит, тогда розовый муслин с маленьким жакетом.

На середину дня у нее уже были назначены три встречи – привычный книжный бизнес, – а в одиннадцать должны были прийти и представиться оба телохранителя. Она посмотрела на свои маленькие дорожные часы – половина восьмого. Быстро умыться, простое платье, крепкие туфли для прогулки, и Лондон ее – только ее одной! – на два часа.

Они какое-то время жили в Лондоне, когда она была маленькая. Потом она дважды ненадолго приезжала сюда с отцом, когда ей было четырнадцать и пятнадцать лет. В целом она представляла расположение улиц, но ей никогда не приходилось самой находить дорогу.

Впрочем, она уже привыкла обследовать новые места. Не прошло и часа, как она обнаружила приличное на вид кафе, где можно быстро перекусить, булочную с пирожными и ближайшую церковь. Ее отец был совершенно далек от религии, и, насколько она знала, ее даже не крестили – но ведь ей надо было соответствовать той роли, которую она играла, а скромные и набожные девушки посещают по воскресеньям церковь. К тому же она любила музыку.

День был ясный, воздух пряный от весенних соков, а улицы полны веселой суеты, совсем не такой, как в Париже или Праге. В самом деле, другого такого места, как Лондон, больше не было. Отчасти потому, что ее мать не жила ни в каком другом городе. Но это маленькое дело пока подождет, как бы ей ни хотелось помчаться прямо на Парсонс-Грин и увидеть эту миссис Симпсон. Она должна сначала разведать, просчитать свои шаги. Ее торопливость или назойливость могли все испортить.

Она отправилась в сторону Пикадилли, где было много хороших книжных лавок. Впрочем, ее путь лежал через Риджент- и Оксфорд-стрит, прелестно украшенные дорогими магазинами. Ей надо будет спросить леди Бафорд насчет портных.

У нее были маленькие французские часы, приколотые к ее фишю, кружевной косынке, чтобы не опаздывать на назначенные встречи. И когда они сообщили ей тоненьким серебряным голоском, что уже половина десятого, она вздохнула и пошла назад, на Грейт-Райдер-стрит. Но когда она проходила мимо Сент-Джеймсского парка, у нее возникло странное чувство.

Она подошла к углу, сделала вид, будто выходит на улицу, потом внезапно метнулась в сторону, пересекла дорогу и заскочила в парк. Там она спряталась за большим деревом и стояла в тени, застыв, наблюдая. И точно, на дорогу выскочил парень и стал оглядываться по сторонам. У него были каштановые волосы, завязанные на затылке, и грубая одежда – вероятно, он был рабочий или подмастерье.

Он остановился на мгновенье, потом быстро пошел по дороге и скрылся из виду. Она уже собиралась выскользнуть из своего укрытия и побежать к улице, когда услышала его громкий свист. Ответный свист прилетел со стороны улицы, и она с тревожно бьющимся сердцем прижалась к дереву.

Проклятье, проклятье, думала она. Если меня изнасилуют и убьют, я никогда не услышу конец всей истории!

Вздохнув всей грудью, она приняла решение. Похитить ее с оживленной улицы будет, в общем-то, труднее, чем отсюда, из этого ненадежного убежища. К ней приближались двое джентльменов, погруженных в беседу. Они прошли мимо нее, и она выскочила из-за дерева и пошла за ними, так близко, что невольно услышала весьма скабрезную историю про тестя, что с ним случилось, когда он решил отпраздновать свой день рождения в публичном доме. Впрочем, они вскоре дошли до улицы, и она отстала от них и с облегчением направилась по Райдер-стрит, не дослушав рассказ до конца.

Несмотря на прохладное утро, она вспотела, а булавка, крепившая соломенную шляпку к ее волосам, сбилась. Минни остановилась, сняла шляпку и вытирала лицо носовым платочком, когда возле ее уха прозвучал мужской голос.

– Так вот вы где! – торжествуя, проговорил он. – Господи Иисусе! – Это последнее восклицание прозвучало после того, как она выхватила восьмидюймовую шляпную булавку из шляпки и направила ему в грудь.

– Кто ты такой, адская кровь, и зачем преследуешь меня? – спросила Минни, сердито сверкая глазами. Потом она увидела, как он растерянно закатил глаза, заметила за своим плечом еще одного парня, и в ее сознание, словно камешки в воду, упали слова «два телохранителя». Merde!

– Двое, – бесстрастно сказала она и опустила булавку. – Мистер О’Хиггинс, как я полагаю? И… еще мистер О’Хиггинс? – добавила она, повернувшись ко второму парню, стоявшему за ее спиной. Он ухмыльнулся и отвесил ей экстравагантный поклон, взмахнув шляпой.

– Рафаэль Томас О’Хиггинс, миледи, – сказал он. – Адская кровь? Вероятно, это французское выражение?

– Если хочешь, то да, – буркнула она, все еще не остыв. – А ты? – Она повернулась к первому преследователю, тоже ухмылявшемуся от уха до уха.

– Майкл Симес О’Хиггинс, мисс, – ответил он, качнув головой. – Мик, для друзей, а мой брат Рейф. Как я вижу, вы ожидали нас?

– Хм-м. Давно вы шли за мной?

– С тех пор как вы вышли из дома, конечно, – сообщил Рейф. – Что вас испугало, вы можете сказать? По-моему, мы держались вдалеке.

– Честно говоря, я не знаю, – ответила она. Из ее крови уже исчезало возбуждение, вызванное страхом и бегством, а с ним и досада. – Просто я внезапно… почувствовала что-то. Кожей. Но я не знала, что кто-то идет за мной, пока не вбежала в парк, а ты… – она кивнула Мику, – вбежал следом за мной.

Братья О’Хиггинс переглянулись, подняв брови, но вроде приняли все за чистую монету.

– Угу, ладно, – сказал Рейф. – Вообще-то мы должны были представиться вам в одиннадцать часов, и я слышу, как колокола говорят, что сейчас как раз столько… так что, мисс, что мы можем сделать для вас сегодня? Какие у вас найдутся поручения? Доставить вам домой покупки или, может, тихонько кого-то убить на стороне?…

– Сколько платит вам мой отец? – спросила она, почти развеселившись. – Сомневаюсь, что за такую плату кто-то согласится на убийство.

– О, мы берем недорого, – заверил ее Мик с серьезной физиономией. – Хотя, если заказ будет какой-нибудь экстравагантной природы – скажем, обезглавить кого-то или спрятать много трупов, – ну, не знаю, это, возможно, превысит ту плату.

– Не переживайте, – заверила она. – Если дело дойдет до этого, я чуточку добавлю из своих денег. Кстати… – эта мысль пришла ей в голову, когда она закалывала шляпку, – у меня несколько кредитных писем к банкирам на Стрэнде – вы знаете то место? Вот что вы сегодня сделаете: пойдете со мной до банка и обратно. Мне понадобятся наличные для одной или двух моих сегодняшних встреч.

4 Полковые дела

На Уинстед-Террас стояли в ряд неброские, но элегантные дома, обращенные к такому же ряду домов на другой стороне небольшого частного парка. Их приватность защищали высокий чугунный забор и запертые ворота.

Хэл протянул руку сквозь прутья чугунной решетки и осторожно сорвал веточку с одного из небольших кустов, росших возле забора.

– Что ты делаешь? – спросил Гарри, останавливаясь. – Хочешь сунуть ее в петлицу? Но я не думаю, что Грирсон такой уж денди.

– Как и я сам, – миролюбиво сказал Хэл. – Я просто решил посмотреть, то ли это, что я думал. Вижу, что то.

– И что именно? – Гарри взглянул на веточку в руке Хэла. Недавно прошел дождь, и листья с цветами были все еще влажными и прохладными. Капли скользили по запястью Хэла, исчезая в пышных манжетах.

Хэл переложил веточку в другую руку и стряхнул воду, потом рассеянно вытер руку о мундир. Он любил хорошие ткани и ладные мундиры и камзолы, но не считал себя денди. Просто сейчас было необходимо произвести благоприятное впечатление на Дональда Грирсона, поэтому они с Гарри надели парадно-выходную форму с золотыми кружевами, спрятанными под рукавом, но все-таки заметными.

– Боярышник, – сказал он, показывая Гарри длинные шипы на сломанной ветке. – Одна из его разновидностей.

– Я думал, что боярышник годится только на живую изгородь. – Гарри повернул голову в сторону домов, Хэл кивнул и пошел с ним дальше.

– Не только. Боярышник бывает разным, либо это кусты, либо деревья. Интересное растение – говорят, что листья на вкус похожи на хлеб с сыром. Правда, я не пробовал.

Гарри посмотрел на него с весельем в глазах.

– Обязательно проверю твои слова в следующий раз, когда окажусь в сельской местности и поблизости не будет паба. Ты готов?

Покровительственный тон слегка раздражал Хэла, но он ясно видел, что его друг искренне переживал за него. Хэл вздохнул и расправил плечи, откровенно признавшись себе, что он не мог считать это беспокойство беспочвенным. Впрочем, теперь он чувствовал себя лучше. Поневоле у него не было другого выхода – ему предстояло выполнить дьявольски много работы, если он надеялся поставить на ноги свой полк и сделать его боеспособным. А майор Грирсон должен был помочь ему в этом.

– У боярышника есть еще одна интересная особенность, – сказал он, когда они подошли к двери Грирсона.

– Какая? – Гарри теперь стал похож на охотничью собаку – весь подобрался и зорко высматривал дичь, чтобы спугнуть ее. Хэл спрятал улыбку.

– Ты, конечно, знаешь, что зеленые листья символизируют постоянство, но вот у цветов, как говорят, – я цитирую, – запах сексуально возбужденной женщины.

Зоркий взгляд Гарри мгновенно переключился на цветущую ветку в руке Хэла. Хэл рассмеялся, сунул цветы себе под нос и отдал ветку Гарри, а сам взялся за бронзовый дверной молоточек в виде кабаньей головы.

Боже мой, а ведь верно. Его настолько отвлек этот вкрадчивый мускусный запах, что он почти не заметил, как открылась дверь. Какого дьявола цветы пахнут так… коварно? У него появилось тревожное ощущение, что он прикоснулся к своей жене, и он невольно сжал кулак.

– Милорд? – Слуга, открывший дверь, глядел на него немного озадаченно и хмурил брови.

– О, – проговорил Хэл, придя в себя. – Да. Я хочу…

– Как я полагаю, майор Грирсон ждет его сиятельство? – вмешался Гарри, встав между Хэлом с вопрошающим лицом. Лакей вежливо кивнул и удалился в дом, жестом пригласив их следовать за ним.

Из малой столовой, куда их вел слуга, доносились голоса: женский и как минимум два мужских. Вероятно, Грирсон был женат, и его жена принимала визитеров…

– Лорд Мелтон! – Грирсон собственной персоной – крупный мужчина с песочными волосами – встал с дивана и с добродушной улыбкой шагнул к ним навстречу. У Хэла отлегло от сердца: он никогда прежде не встречался с Грирсоном, но репутация у того была великолепная. Он много лет служил в знаменитом пехотном полку, сражался при Деттингене и славился как своей храбростью, так и организаторскими способностями. А 46-й полк сейчас больше всего на свете нуждался в хорошем организаторе.

– Я так рад с вами познакомиться, – говорил ему Грирсон. – Вокруг только и разговоров, что про новый полк, и мне интересно услышать о нем все. Панси, дорогая, позволь представить тебе его сиятельство графа Мелтона? – Он слегка обернулся и протянул руку маленькой красивой брюнетке примерно одного с ним возраста – лет тридцати пяти, по оценке Хэла. – Лорд Мелтон, это моя супруга миссис Грирсон.

– Я очарован, миссис Грирсон.

Хэл отвесил поклон миссис Грирсон, и она улыбнулась, тронутая таким вниманием, – но между тем его собственное внимание слегка отвлек стоявший позади него Гарри. Вместо того чтобы сделать шаг вперед, быть представленным и произнести свои собственные комплименты, Гарри издал какой-то горловой звук, который в менее изысканном обществе мог быть принят за рычание.

Хэл повернул голову к Гарри, увидел то, что видел он, и это стало для него ударом под дых.

– Мы знакомы, – сказал, вставая, Реджинальд Твелвтрис, когда Грирсон хотел представить его гостям. Он смерил Хэла ледяным взглядом.

– В самом деле? – Грирсон все еще улыбался, но смотрел на Хэла и Твелвтриса уже настороженно. – А я и не знал. Лорд Мелтон, надеюсь, вы не возражаете, если к нам присоединится полковник Твелвтрис? И я надеюсь, что вы, сэр, – он почтительно кивнул Твелвтрису, – не возражаете, что я пригласил полковника лорда Мелтона присоединиться к нам?

– Ни в коем разе, – ответил Твелвтрис, дернув щекой, и эту гримасу невозможно было принять даже за символическую улыбку. Но все же, пожалуй, он сказал всерьез, что «ни в коем разе», и Хэл ощутил некоторое стеснение в груди.

– Будьте так любезны, – холодно сказал он, встретив каменный взгляд Твелвтриса таким же своим. Глаза у Реджинальда были такого же цвета, как у Натаниэля, темно-карие, такие темные, что при слабом освещении казались черными. Тогда, на рассвете, глаза у Натаниэля были черными как смола.

Миссис Грирсон извинилась и вышла, сказав, что распорядится насчет освежительных напитков. Мужчины расселись, неловко, словно морские птицы на каменных уступах.

– К моему удивлению, джентльмены, я обнаружил себя в завидной позиции ценного товара, – сказал Грирсон, учтиво поклонившись. – Как вы, вероятно, знаете, я заболел в Пруссии, меня отправили домой на корабле, и считайте, что мне повезло. Выздоравливал я медленно, а когда полностью встал на ноги, мой полк… ну… я уверен, что вам известна общая ситуация, поэтому я не будут сейчас вдаваться в подробности.

Все три гостя негромко прорычали свое согласие и пробормотали слова сочувствия. Дело в том, что Грирсону чертовски повезло, что он вовремя заболел. Через месяц после его отплытия в Англию случился поистине скандальный бунт, и когда все закончилось, половина выживших офицеров пошла под трибунал, пятнадцать бунтовщиков были повешены, а остальные расформированы по четырем другим полкам. Формально прежний полк прекратил свое существование, а с ним и полномочия Грирсона.

Обычно в такой ситуации человек покупает должность в другом полку. Но Грирсон был, как он прямо заявил, ценным товаром. Не только весьма умелым администратором и хорошим командиром – его ценили, наряду с другими офицерами, в военном министерстве и в прессе.

Хэл нуждался в опыте Грирсона, но еще больше ему были нужны связи Грирсона. Имея у себя в штате Грирсона, он мог привлекать офицеров гораздо более высокого калибра, чем те, кого он мог нанять только за деньги.

А что до Твелвтриса, полковника очень солидного артиллерийского полка, то Хэлу было совершенно очевидно: он хотел, чтобы Хэл не получил Грирсона.

– Итак, лорд Мелтон, расскажите, как обстоят у вас дела, – сказал Грирсон, когда они принялись за вино и бисквиты, которые прислала миссис Грирсон. – Какие у вас офицеры?

Хэл осторожно поставил бокал и спокойным голосом рассказал все как есть. Компетентные люди, насколько он мог судить, – но почти все молодые, без опыта в зарубежных кампаниях.

– Конечно, – тут же добавил Гарри, – это означает, что вы будете в полку настоящим хозяином: сами будете назначать должности, формировать роты…

– Сколько человек у вас в личном составе, полковник? – Реджинальд даже не давал себе труда говорить нейтрально, и Грирсон поглядел на него. Не без неодобрения, как заметил Хэл, и у него учащенно забилось сердце.

– Я не могу сказать вам точно, сэр, – ответил он с изысканной вежливостью. В комнате было прохладно, но у него от пота взмок воротник. – В настоящий момент мы как раз набираем людей, и наша численность растет – существенно – с каждым днем. – В удачные дни у них появлялось от силы три человека – и хорошо, если хоть один из них не сбегал, получив задаток. Судя по усмешке на лице Твелвтриса, Хэл понял, что тот знал об этом.

– Конечно, – заметил Твелвтрис. – Необученные рекруты. Королевская артиллерия в настоящее время находится в полном расцвете. Мои ротные служат у меня не меньше десятка лет.

Хэл сдерживался, хотя уже слегка задыхался от подавленного гнева.

– В таком случае у майора Грирсона будет меньше возможности проявить свои таланты, – веско возразил он. – Тогда как у нас, сэр… – Он поклонился Грирсону, и когда выпрямился, у него закружилась голова. – У нас, – повторил он с нажимом, – вы получите удовлетворение, помогая сформировать прекрасный полк на… на ваше усмотрение, так сказать.

Гарри засмеялся, поддерживая Хэла, а Грирсон улыбнулся – вежливо. Риск поражения тоже был немалый, и он понимал это.

Гарри беспокойно заерзал. Хэл набрал в грудь воздуха, готовясь сказать что-то убедительное насчет… насчет… Слово пропало. Просто пропало. Он снова вздохнул, и запах боярышника в петлице Гарри коснулся его мозга. Он тут же закрыл глаза.

К счастью, майор Грирсон что-то спросил. Хэл слышал, как Твелвтрис буркнул в ответ. Грирсон сказал что-то еще, и голос Твелвтриса ответил уже спокойнее… Внезапно оказалось, что голос принадлежал Натаниэлю. Хэл открыл глаза и не увидел ни уютной малой столовой, ни сидящих в ней людей. Ему было холодно, он дрожал…

Его пальцы сжимали холодный пистолет так крепко, что металл наверняка оставил вмятины на его ладони. Он трахнул Эсме перед тем, как вышел из дома, чтобы убить ее любовника. Разбудил ее в темноте и взял, и она хотела его – страстно – или, может, воображала в темноте, что это был Натаниэль. Он знал, что это было в последний раз…

– Полковник? – Голос, неясный голос. – Лорд Мелтон?

– Хэл? – Голос Гарри, полный тревоги. Гарри с ним на лужайке, дождь лился по его лицу в сумерках. Хэл сглотнул, пытался сглотнуть, пытался дышать, но воздуха не было.

Его глаза были открыты, но он ничего не видел. Холод полз по его щекам, и он внезапно понял, что…

Он глядел прямо в глаза Натаниэля, почувствовал, как вздрогнул пистолет, и потом…

Гарри настаивал, что надо вызвать карету и поехать домой. Хэл категорически отказался и шел – на дрожащих ногах, но он мог идти, и он пойдет, черт побери, – прочь от Уинстед-Террас.

Он дошел до дальнего края приватного сада – подальше от боярышника, – а там остановился и, держась за холодную черную решетку ограды, осторожно опустился на мостовую. Во рту у него все еще чувствовался вкус бренди – Грирсон заставил его выпить, когда он снова мог дышать.

– Я никогда в жизни не падал в обморок, черт побери, – пробормотал он и уронил голову на колени. – Даже когда мне сообщили про смерть отца.

– Я знаю. – Гарри сел рядом с ним. Хэл с грустной усмешкой подумал, какое зрелище они представляли: два молодых военных в красных мундирах с золотым кружевом сидели на мостовой словно нищие. Но ему было и в самом деле плевать.

– Вообще-то, – добавил Хэл через минуту, – это не так, да? Я откинулся за чаем на прошлой неделе, верно?

– Тогда ты чуточку переел сардин, – успокоил его Гарри. – Ведь ты не ел столько дней, а потом слопал две дюжины сардин – а это свалит кого угодно.

– Две дюжины? – переспросил Хэл и рассмеялся, несмотря ни на что. Правда, совсем кратко, потом повернул голову и посмотрел на Гарри. Лицо его друга сморщилось от беспокойства, но чуточку успокоилось, когда он увидел на себе взгляд Хэла.

– Да уж не меньше. И еще с горчицей.

Они немного посидели, испытывая облегчение. Никому из них не хотелось говорить об этом происшествии, они и не говорили, но каждый знал, что его друг думал об этом – да и как не думать?

– Если все развалится… – наконец проговорил Гарри, наклонился и испытующе посмотрел на Хэла, – ты опять упадешь в обморок?

– Нет. – Хэл дважды сглотнул, осторожно вдохнул воздух – дышать полной грудью у него пока не получалось – и не без усилия встал на ноги, держась за ограду. Надо было показать Гарри, что он мог идти и что он не собирался продолжать эту обреченную затею, абсолютно дурацкую. При мысли об этом у него перехватило горло. Он прочистил его, энергично кашлянув, и повторил слова Гарри:

– Если все развалится…

Гарри схватил его за плечо и остановил. Лицо друга было в шести дюймах от его собственного, карие глаза глядели в упор.

– Тогда мы начнем все сначала, старина, – сказал он. – Вот и все. Пойдем, мне надо выпить, тебе тоже.

5 Стратегия и тактика

Минни не потребовалось и пяти минут, чтобы осознать всю глубину отцовского коварства.

– Ваш стиль весьма хорош, дорогая, – одобрила леди Бафорд. Ее компаньонка оказалась худой, седовласой особой с аристократическим длинным носом и зоркими серыми глазами под тяжелыми веками, которые когда-то в молодости, возможно, были томными и эффектными. Она одобрительно кивнула на нежные белые маргаритки, вышитые на розовом льняном жакете Минни. – Я думала, что при ваших деньгах мы начнем наши экскурсии с лондонских лавок, но вижу, что вы привлекательная девушка и мы можем, пожалуй, нацелиться и чуточку выше.

– Моих… деньгах?

– Да, пять тысяч фунтов – вполне приличная сумма, уверяю вас, у нас будет хороший выбор. Скажем, армейские офицеры… – Она сделала элегантный жест и обвила длинными, костлявыми пальцами ручку чашки. – Тут есть несколько вполне симпатичных. Но тут надо учесть их вечное отсутствие… и проживание во вредных для здоровья местах, если супруг захочет, чтобы вы сопровождали его. Впрочем, если он будет убит, вам будет полагаться солидный пенсион, но это крохи по сравнению с тем, что может оставить успешный торговец… А если он получит такое ранение, что уйдет со службы… – Она сделала долгий глоток и покачала головой: – Нет. Мы определенно можем найти что-нибудь получше армии, – продолжала она. – Или моряков, упаси Господь. Моряки часто бывают немного… не… культурными, – прошептала она, наклонясь ближе к Минни и выпятив морщинистые губы.

– Упаси Господь, – повторила Минни набожным тоном, хотя ее кулак крепко сжал складки скатерти. Вот хитрый хорек! – подумала она про своего отсутствующего отца. – Устроил тут мне светскую жизнь, а?

Впрочем, несмотря на изумление и досаду, она была вынуждена признаться, что все же немного впечатлена. Пять тысяч фунтов?

Если он в самом деле так решил… добавила циничная часть ее сознания. Но, скорее всего, это так. Просто это похоже на него. Решил убить одним выстрелом двух зайцев: обеспечить ей доступ к вероятным источникам полезной информации, а заодно и выдать ее замуж за одного из них. А леди Бафорд исполнит роль его невольной соучастницы.

Справедливости ради надо отметить: он прямо говорил ей, что хочет для нее мужа-англичанина. Просто она даже не подумала, что он решил не откладывать с этим. В самом деле, она невольно восхитилась извилистым отцовским гением: кто, как не особа, занимающаяся брачными сделками, знает больше – и с меньшими сомнениями рассказывает – про интимные семейные и финансовые дела богатых мужчин?

Вздохнув и разжав кулак, Минни постаралась изобразить на своем лице интерес.

– Тогда мы будем избегать моряков, – сказала она. – Как вы думаете… надеюсь, я не покажусь вам нескромной, предлагая это, но, в конце концов, пять тысяч фунтов… Как насчет мелких – совсем мелких, – торопливо добавила она, – членов пэрства?

Леди Бафорд заморгала, но не так, словно была застигнута врасплох, просто перетасовала свою ментальную картотеку, решила Минни.

– Что же, там найдутся обедневшие рыцари и баронеты, – ответила она. – И если вас интересует титул… Но на самом деле, дорогая, я бы не рекомендовала вам идти в этом направлении, если у вас не будет собственных независимых средств. Ваша доля будет моментально проглочена – ее потратят на поддержание какого-нибудь разваливающегося особняка, и вы потом будете гнить внутри него, никогда не выбираясь в Лондон, из года в год не в состоянии позволить себе новое платье.

– Между прочим, я, хм-м, располагаю э-э… небольшим достатком, скажем так.

– Правда? – Леди Бафорд с интересом вскинула свои тонкие брови. – Насколько небольшим?

– Тысяча в год, – ответила Минни, невероятно преувеличив доход от своих маленьких частных дел, которые все вместе не приносили и десятой доли той суммы. Но тут это не имело значения, ведь она не собиралась замуж ни за кого из тех теоретически обедневших баронетов, ей нужно было просто войти в те круги, в которых вращались они и их более интересные собратья.

– Хм-м. – Леди Бафорд направила свой взор внутрь себя и пила чай. Через несколько секунд размышлений она решительно поставила чашку. – Ваш отец сказал, что у вас хороший французский?

– Mais oui.[56]

Леди Бафорд пристально взглянула на нее, но Минни и глазом не моргнула.

– Что ж. Мы начнем в четверг с салона у леди Джонас. Он литературный и интеллектуальный, и обычно там бывает много джентльменов, в том числе европейцев – хотя ваш отец подчеркнул, что это должен быть англичанин. Что ж, посмотрим. Потом, пожалуй, спектакль в субботу вечером… У нас будет ложа – важно, чтобы вас видели, – у вас найдется что-либо уместное для театра?

– Я не знаю, – честно призналась Минни. – Я никогда не была в театре. А что там уместно?

Через полчаса, после двух чайников китайского чая и дюжины пирожных (с кремом), она вышла на улицу, держа в руке нацарапанный список запланированных развлечений. Ее голова кружилась от палантинов, кринолинов, манто, фестонов, вееров – к счастью, у нее был неплохой веер – и других предметов, необходимых для охоты на богатых и влиятельных мужчин и их успешного пленения.

– С ружьем было бы проще, – пробормотала она, засовывая листок в карман. – И уж точно не так дорого.

– С каким ружьем? – полюбопытствовал Мик О’Хиггинс, появившись из соседнего подъезда.

– Не важно, – отмахнулась она. – Теперь идем к шляпнице.

– О, для шляпницы, да? – Он с поклоном предложил ей руку. – Тогда не беспокойся. Птичка будет убита до того, как ее посадят на твою шляпку.

Через неделю…

Записную книжку, отцовский подарок на ее семнадцатилетие, было приятно держать в руках. Сделана во Флоренции, кожаная обложка насыщенного шоколадного цвета с позолоченным тиснением – роскошным цветком в обрамлении переплетенных лоз. Отец говорил, что китайцы называют этот цветок «чу» и что он у них символ счастья. Она так и прозвала ее – «чуписная книжка» или «дневник чу».

Перед отъездом из Парижа отец подарил ей еще одну: грубоватую, в каких художники делают эскизы. Теперь ее страницы были действительно украшены рисунками, сделанными собственной рукой Минни. А в рисунках были спрятаны записи о встречах с теми клиентами, чьи имена никогда не произносились вслух.

На первых страницах были обычные рисунки, первые aide-memoire (памятные записи) начинались с третьей страницы (так как встреча была назначена на третье число месяца): рисунок тропы под ветвями деревьев, а ниже история Воксхолл-Гарденз. На тропе были нарисованы следы ног, идущих в тень, – три ясно различимых и половина еще одного. В половине четвертого в Воксхолл-Гарденз, третьего июня. На соседнем листочке рисунок развернутого подарка, вроде именинного. Значит, надо забрать…

Это на завтрашний день. Она отложила блокнот в сторону и взяла «чуписную книжку», где были записаны менее секретные клиенты, которые просто хотели купить или продать книги. Их насчитывалось уже восемь после ее приезда в Лондон – она молодец.

Она слегка потерла большим пальцем роскошный цветок на обложке. Она никогда не видела настоящих цветов «чу». Возможно, когда-нибудь она познакомится в Лондоне с ботаником, у которого будет такой цветок. Ей было интересно, как он пахнет.

В конце этой книжки, между чистыми кремовыми страницами и мягкой кожаной обложкой лежало письмо. Несколько раз она писала и переписывала его. Хотела быть уверенной, но понимала, что тут не могло быть никакой уверенности.

Утром она отдаст письмо кому-то из О’Хиггинсов. Теперь она знает их достаточно долго, они выполнят ее поручение без вопросов – ну, без лишних вопросов. За эти дни она посылала много записок и писем, поэтому не было причины, по которой именно это письмо покажется странным.

Миссис Симпсон, Парсонс-Грин, Питерборо-Роуд.

Ее пальцы стали влажными. Она отложила письмо, чтобы не смазались чернила на адресе, и накрыла его книгой.

ИЗ ДНЕВНИКА ЧУ

Понедельник, 1 июня

11.00 – м-р Уоллес, посмотреть «Philologus Hebraeus» (Иоганн Леусден). Предложить также «Histoire de la Guerre des Juifs Contre les Romains» (Иосиф Флавий) и «De Sacrificiis Libri Duo Quorum Altero Explicantur Omnia Judaeorum, Nonnulla Gentium Profanarum Sacrificia» (Уильям Отрем)

1.00 – мисс Эмма и Полина Джонс, обсудить каталог библиотеки их покойного отца. В Суонси (!). Как я туда доберусь, черт побери?

2.00 – примерка у «Майерс», шелковый костюм персикового цвета

4.00 – леди Бафорд, чай, потом салон миссис Монтегю

8.00 – театр «Друри-Лейн», «Магомет» Вольтера

Вторник, 2 июня

9.00 – купание

10.00 – парикмахер

1.00 – леди Бафорд, ланч для виконтессы Болдоу

5.00 – преп. Горас Уолпол, посмотреть итальянские названия (устроить чай)

Среда, 3 июня

10.00 – катание на лодке по Темзе с сэром Джорджем Вэнсом, ланч

3.30 – Дир-Парк

7.00 – раут у миссис Аннабеллы Ригли

Примечание: сэр Джордж молодой, но зануда, велела леди Бафорд его вычеркнуть. Познакомилась на рауте с интересным джентльменом по фамилии Хэнксли, сведущ в финансах; встречусь с ним за чаем на следующей неделе.

Примечание: Воксхолл Гарденз – очарование (снова буду там на следующей неделе).

Четверг, 4 июня

9.00 – купание

10.00 – массаж тела (ах)

11.00 – парикмахер

1.00 – мерки, мадам Александер, бальное платье цвета «нильской воды»

3.00 – променад в Гайд-парке с сэром Робертом Эбди (баронет)

8.00 – званый ужин, леди Уилфорд

Примечание: ужин у леди Уилфорд впечатлил. Два ангажемента на следующую неделю и интересная беседа с маркизом Тьюксбери о скандале в Палате лордов.

Примечание: также встретилась с герцогом Бофортом за ужином, недолго поболтали за спаржей под майонезом. Пригласил меня на конную прогулку в Роттен-Роу в следующий вторник. Отказалась, потому что у меня нет лошади, но он предложил мне свою. Согласилась. Трудно ли это будет?

Пятница, 5 июня

11.00 – барон Эджерли, посмотреть французские книги, формат «элефант фолио»

1.30 – визит к мистеру Сметхёрсту, книготорговцу на Пикадилли; если получится, добыть у него список клиентов

4.30 – леди Бафорд, чай с миссис Рэндольф и двумя ее дочерьми

Примечание: ужинаю одна, слава богу. Не вынесу больше ни одного произнесенного слова. Девочки Рэндольф – полные emmerdeuses (дешевые шлюхи).

Примечание: ответ от миссис Симпсон. Понедельник, в два часа.

Суббота, 6 июня

Начинаю привлекать клиентов, желающих получить информацию, а не книги. Работа отца. Двое на этой неделе. Сказала «нет» одному, «да» сэру Роджеру Бэрримору (спросила про характер человека, желающего жениться на его дочери; встретилась с тем человеком на прошлой неделе и могла бы сообщить сэру Роджеру, что он ошибся, но сообщу ему эту новость на следующей неделе, когда проверю).

Воскресенье, 7 июня

Утренняя служба в храме св. Георга на Ганновер-сквер, встреча с м-ром Джейкеном (обмен) – обожает органную музыку

4.00 – чай с леди Бафорд, обсудим прогресс

7.00 – вечерня в храме св. Климента, м-р Хопуорт, банкир

6 Неожиданные знакомства

Понедельник, 8 июня

Минерва, нервничая, обтерла вспотевшие руки о юбку и в десятый раз потрогала свои волосы, хотя знала, что они заколоты так надежно, как только могут быть заколоты волосы; кожа на ее лице была туго натянута, брови нелепо изогнуты. Она быстро взглянула в зеркало – в десятый раз, – чтобы убедиться, что на самом деле все нормально.

Приедет ли миссис Симпсон? Минни в смятении думала о матери все время, пока ехала в Лондон, а потом еще две недели после своего приезда – и это при том, что она никогда не любила долго думать о чем-то. Решила и сделала, вот и все!

Так она поступила и теперь, но на этот раз это не устранило сомнения. Может, ей надо было самой приехать туда, где жила ее мать, появиться на пороге без предупреждения. Таким был ее первый импульс, и он все еще не давал ей покоя. Наконец она решила вместо этого послать приглашение, самое простое и лаконичное, – попросить миссис Симпсон оказать ей любезность и приехать в ее квартиру на Грейт-Райдер-стрит в два часа в понедельник восьмого июня.

Сначала она думала послать письмо и попросить разрешения приехать к миссис Симпсон – ей это казалось более вежливым. Но она опасалась получить отказ – или, еще хуже, не получить никакого ответа – и поэтому отправила приглашение. Если мать не приедет в этот день, вариант с порогом ее дома по-прежнему останется. И, Бог свидетель, она так поступит…

Записка шуршала в ее кармане, она достала ее – в который раз, – развернула и прочла строчку, написанную твердым, круглым почерком – вероятно, рукой миссис Симпсон – без приветствия или подписи, обещаний или упреков.

«Ты считаешь это разумным?» – говорилось там.

– Ну, пожалуй, нет, – сказала она вслух, с раздражением и сунула листок в карман. – Но какое это имеет значение?

Стук в дверь – и у нее едва не остановилось сердце. Она пришла! Раньше срока – до двух часов еще оставалось пятнадцать минут. Но, может, миссис Симпсон и самой не терпелось с ней увидеться, несмотря на холодную сдержанность записки?

Служанка – Элиза, солидная женщина средних лет, вся в накрахмаленном – взглянула на Минни и по ее кивку спустилась в холл и открыла дверь. Минни снова погляделась в зеркало (господи, у меня совершенно безумный вид), разгладила вышитую юбку и надела на лицо сердечное-но-сдержанное выражение.

– Полковник Кворри, мэм, – сказала служанка, входя, и шагнула в сторону, чтобы впустить гостя.

– Кто? – удивленно спросила Минни. Высокий джентльмен, появившийся в дверях, остановился и с интересом оглядел ее с ног до головы; она вскинула подбородок и ответила на его приветствие.

Он был одет в красный мундир – пехоты. Он был красив яркой красотой, темноволосый и бравый, – и знал об этом, подумала она, пряча улыбку. Она знала, как обращаться с такими красавцами, и позволила своей улыбке расцвести.

– Ваш покорный слуга, мэм, – ответил он, сверкнув прекрасными зубами, грациозно поклонился, выпрямился и сказал: – Сколько вам лет?

– Девятнадцать, – ответила она, без колебаний прибавив себе два года. – А вам, сэр?

Он заморгал.

– Двадцать один. А что?

– Я увлекаюсь нумерологией, – сообщила она серьезным тоном. – Вы слышали о такой науке?

– Э-э… нет. – Он по-прежнему с интересом разглядывал ее, но теперь интерес был уже другого рода.

– Ваша дата рождения, сэр? – спросила она, скользнула за небольшой, украшенный позолотой столик и взяла перо. – Будьте любезны, – вежливо добавила она.

– Двадцать третье апреля, – сообщил он, слегка скривив губы.

– Так, – сказала она, быстро записав цифры, – значит, два плюс три получится пять, плюс четыре – апрель ведь четвертый месяц, – любезно пояснила она. – Получается девять, а теперь мы прибавим цифры вашего года рождения, получится… один плюс семь плюс два плюс три? Да, вот так… в сумме двадцать два. Теперь мы сложим обе двойки и получим четыре.

– Очевидно, так, – согласился он, подошел к столу и посмотрел через ее плечо на листок, где она написала крупную четверку и обвела ее кружком. Он стоял близко, и от него исходило тепло. – Что это означает?

Она немного расслабилась в своем тесном корсете. Теперь она владела им. Когда у них пробуждается любопытство, ты можешь заставить их сказать что угодно.

– О, четверка – это самая мужественная из цифр, – заверила она вполне искренне. – Она означает сильного и постоянного человека. И чрезвычайно надежного.

Он расправил плечи еще на полдюйма.

– Вы очень пунктуальны, – сказала она, взглянув на него из-под опущенных ресниц. – Здоровый… сильный… вы подмечаете детали и прекрасно контролируете сложные вопросы. И вы верный – очень верный тем, кого любите. – Она одарила его мимолетной, но восхищенной улыбкой.

Четверки неглупые и упорные, но соображают медленно, и она удивилась в который раз, как часто цифры оказываются правы.

Тут она услышала негромкое тиканье напольных часов, и ее пронзила тревога. Ей надо выпроводить его, и поскорее.

– Но я сомневаюсь, сэр, что целью вашего визита было желание что-то узнать о нумерологии.

– Видите ли. – Он оглядел ее с ног до головы, как бы оценивая, но она могла сказать ему, что это было слишком поздно. – Видите ли… говоря откровенно, мадам, я хочу нанять вас. Как бы для… некоторого деликатного дела.

Еще один небольшой шок! Значит, он знал, кто она такая. Правда, в этом не было ничего необычного. В конце концов, это был бизнес, где все отношения строились на устном слове. И ее точно знали в Лондоне как минимум три джентльмена, которые могли вращаться в тех же кругах, что и полковник Кворри.

Увиливать или робеть не было смысла; она была заинтересована в нем, но еще больше заинтересована в том, чтобы он ушел. Она кивнула ему и вопросительно приподняла брови. Он тоже кивнул и вздохнул. Видно, дело и впрямь деликатное…

– Ситуация такова, мадам: у моего друга недавно умерла при родах жена.

– Мне жаль это слышать, – искренне отозвалась Минни. – Какая трагедия.

– Да, вы правы. – В глазах Кворри ясно читалось беспокойство. – Тем более что жена моего друга за несколько месяцев до того… ну… у нее была связь с одним из его друзей.

– Боже мой, – пробормотала Минни. – И – простите меня – ребенок, что, был?…

– Мой друг не знает. – Кворри поморщился, но тут же немного расслабился, показывая, что самая трудная часть его задачи уже пройдена. – Но ничего хорошего, скажем так…

– Ох, понимаю.

– Но тут еще вот какая сложность – ну, не вдаваясь в причины, мы… я… хотел бы попросить вас найти доказательства этой связи.

Ее это смутило.

– Ваш друг – значит, он не уверен, что у нее была связь?

– Отнюдь, он абсолютно уверен, – заверил ее Кворри. – Там были письма. Ну, я не вправе объяснять вам, почему это необходимо, но ему требуется доказательство этой связи по… э-э… юридическим причинам. Он категорически не хочет, чтобы кто-то читал письма его жены, несмотря на то что, с одной стороны, они будут вне досягаемости прессы, а с другой, если эта связь не будет доказана, последствия для него самого могут быть катастрофическими.

– Понятно. – Она с интересом разглядывала его. Действительно ли речь шла о его друге или это была его собственная ситуация, тонко завуалированная? Впрочем, нет. Он несомненно огорчен и переживает, но не краснеет – ничуть не стыдится и не сердится. И он не похож на женатого человека. Никак не похож.

Он резко посмотрел на нее, встретился с ней взглядом, словно ее незримая мысль задела его по щеке, как задевает летящий мотылек. Нет, он точно не женат. И не настолько он опечален и переживает – вон искра явственно мелькнула в этих темно-карих глазах. Она на мгновение скромно опустила глаза, но тут же подняла, вернув в них деловой настрой.

– Что ж, ладно. У вас есть какие-то конкретные предложения относительно того, как должно происходить расследование?

Он пожал плечами и чуточку смутился.

– Ну… я думал… пожалуй, вы могли бы познакомиться с кем-то из подруг Эсме – так ее звали, Эсме Грей, графиня Мелтон. И… э-э… может, с кем-то из… его… близких друзей. Ну, того человека, который…

– Как его имя? – Взяв перо, она записала «графиня Мелтон», потом выжидающе повернула к нему лицо.

– Натаниэль Твелвтрис.

– А-а. Он тоже военный?

– Нет. – И тут Кворри действительно покраснел, к удивлению Минни. – Он поэт.

– Понятно, – пробормотала Минни, записав фамилию. – Хорошо. – Она положила перо и вышла из-за стола, пройдя так близко от него, что он был вынужден повернуться к ней – и в сторону двери. От него пахло лавровишневой водой и ветивером, хотя он не носил парик и не пудрил волосы.

– Я готова взяться за ваш заказ, сэр, хотя, конечно, не могу гарантировать результат.

– Нет, нет. Конечно.

– Ну, а сейчас у меня назначена на два часа встреча. – Они одновременно посмотрели на часы: без четырех минут два. – Впрочем, может, вы составите список друзей, которые, на ваш взгляд, заслуживают внимания, и пришлете его мне? А я оценю мои возможности и сообщу вам о моих условиях. – Тут она нерешительно посмотрела на Кворри: – Могу я познакомиться с мистером Твелвтрисом? Конечно, очень осторожно, – заверила она.

Он поморщился, то ли от шока, то ли нашел нечто забавное в ее словах.

– Боюсь, что нет, мисс Ренни. Мой друг застрелил его. Я пришлю вам список. – Он низко поклонился и ушел.

Едва закрылась за ним дверь, как в нее снова постучали. Служанка выскочила из будуара, где тихонько сидела, и бесшумно заскользила по пушистому турецкому ковру.

У Минни сжался желудок и появился комок в горле, словно она упала с верхнего этажа высокого дома и в последний момент ее поймали за шею.

Голоса. Мужские голоса. Забеспокоившись, она поспешила в холл и обнаружила, что служанка отбивала натиск двух человек, не совсем джентльменов.

– Мадам сейчас… – твердым тоном говорила служанка, но один из мужчин заметил Минни и протиснулся мимо женщины.

– Мисс Ренни? – вежливо спросил он и на ее нервный кивок поклонился с удивительной грацией, необычной для человека в такой простой одежде.

– Мы приехали, чтобы отвезти вас к миссис Симпсон, – сообщил он. И, повернувшись к служанке, добавил: – Пожалуйста, будьте так любезны, принесите вещи леди.

Служанка повернулась, вытаращив глаза, и Минни ей кивнула. У нее самой онемело лицо, а по рукам побежали мурашки.

– Да, – согласилась она. – Будьте так любезны. – Ее влажные пальцы смяли в кармане бумажку.

Ты считаешь это разумным?

На улице их ждал экипаж. Никто из мужчин не сказал ни слова, но один открыл перед ней дверцу, другой взял ее за локоть и вежливо помог зайти внутрь. Ее сердце громко стучало, в голове крутились отцовские предостережения насчет общения с незнакомыми людьми – они сопровождались подробными рассказами о том, что случалось с неосторожными персонами из числа его собственных знакомых.

Вдруг эти мужчины не имели никакого отношения к ее матери, но знали, кто ее отец? Ведь тут были люди, которые…

Из-за таких фраз, как «И они нашли только ее голову…», крутившихся в ее сознании, прошло некоторое время, прежде чем она заметила двух джентльменов, которые поднялись в экипаж после нее и теперь сидели напротив и глядели, словно пара сов. Голодных сов.

Она вздохнула и прижала ладонь к талии, словно хотела поправить корсет. Да, маленький кинжал лежал в потайном кармане юбки; он наверняка заржавеет от ее пота к тому времени, когда понадобится. Если, поправила она себя. Если она будет вынуждена пустить его в дело…

– Все в порядке, мадам? – спросил один из мужчин, наклонившись вперед. Его голос резко сломался на слове «мадам», и она впервые посмотрела на него внимательно. И точно, это был безбородый мальчишка. Выше, чем его компаньон, рослый, но все равно мальчишка – и его простодушное лицо не выражало ничего, кроме заботы.

– Да, – ответила она, вытащила из рукава маленький веер и раскрыла его. – Просто… немного жарко.

Мужчина постарше – лет сорока, стройный и смуглый, с треуголкой, балансирующей на колене, – тут же сунул руку в карман и достал фляжку: прелестное изделие из чеканного серебра, украшенное крупным хризобериллом, как она с удивлением отметила.

– Попробуйте, – предложил он приятным тоном. – Это вода, настоянная на лепестках апельсина, с сахаром, травами, апельсиновым соком и капелькой джина. Хорошо освежает.

– Благодарю вас. – Она прогнала из памяти слова «опоили и изнасиловали» и взяла фляжку. Незаметно поднесла ее к носу, но запаха опия не ощутила. Наоборот, вода пахла божественно, а на вкус была еще лучше.

Оба мужчины увидели выражение ее лица и улыбнулись. Не хищной улыбкой охотника, заманившего жертву, а с искренним удовольствием, что ей понравилось их угощение. Она вздохнула, сделала еще глоток и немного расслабилась. И улыбнулась им в ответ. С другой стороны… ее мать жила в Парсонс-Грин, а они ехали совсем в другую сторону. Она заметила это, а может, ей просто показалось…

– Куда мы едем? – вежливо поинтересовалась она. Они удивленно переглянулись, подняв брови, и снова посмотрели на нее.

– Как куда? К миссис Симпсон, – ответил джентльмен постарше. Мальчишка кивнул и неловко поклонился.

– К миссис Симпсон, – пробормотал он и зарделся.

И это было все, что кто-либо из них сказал до конца поездки. Она потихоньку пила освежающий апельсиновый напиток и рассматривала своих… не похитителей, как она надеялась. Сопровождающих?

Джентльмен, предложивший ей фляжку, превосходно говорил по-английски, но с каким-то иностранным акцентом: возможно, итальянским или испанским?

У молодого парня – не совсем мальчишки, несмотря на гладкие щеки с румянцем смущения и ломающийся голос – было энергичное лицо и уверенный вид. Он был светловолосый и со светло-карими глазами. Но все же тот краткий миг, когда оба вопросительно глядели на нее, показал ей слабое, неуловимое сходство между ними. Отец и сын? Вероятно.

Она быстро перелистала гроссбух, который носила в голове, отыскивая такую пару среди отцовских клиентов – или врагов, – но не обнаружила никого, кто соответствовал бы такому описанию. Она снова вздохнула, глотнула воды и решила ни о чем не думать, пока они не приедут на место назначения.

Через полчаса фляжка почти опустела, а экипаж остановился в каком-то незнакомом месте, по ее прикидкам, в Саутворке.

Местом назначения оказалась маленькая гостиница, стоявшая среди всевозможных лавок, где доминировало заведение «Пироги с угрем от Кеттрика». Судя по людским толпам и вездесущему запаху угря, заведение не бедствовало. У Минни заурчало в животе, когда она вышла из экипажа, но уличный шум заглушил этот звук. Парень с поклоном предложил ей руку, она изобразила на лице приятную улыбку и вошла с ним в дом.

Внутри было полутемно: свет еле прорывался из двух узких, занавешенных окон. Она обратила внимание на запах в доме – пахло гиацинтами, как странно, – но больше ничем. Она шла как в тумане и ощущала только биение своего сердца и твердую руку парня.

Коридор, дверь, а потом…

Женщина. Синее платье. Мягкие каштановые волосы, убранные наверх. Глаза. Бледно-зеленые глаза. Не голубые, как у нее.

Минни замерла и затаила дыхание. На мгновение она испытала странное разочарование. Женщина совсем не походила на тот образ, который Минни носила с собой всю свою жизнь, – высокая и стройная, почти худая, и хотя ее лицо привлекало взгляд, оно было не тем лицом, какое Минни видела в зеркале.

– Минерва? – сказала женщина почти шепотом. Она кашлянула, прочистила горло и, подойдя к Минни, проговорила уже громче: – Минерва? Это правда ты?

– Ну, да, – сказала Минни, не совсем зная, что ей делать. Значит, это она, ведь она знает мое настоящее имя. – Так меня зовут. А вы… миссис… Симпсон? – Ее собственный голос ломался совершенно нелепо, последний слог был похож на писк летучей мыши.

– Да. – Женщина повернула голову и кратко кивнула мужчинам, которые привели Минни. Мальчишка сразу исчез, а другой мужчина ласково дотронулся до плеча миссис Симпсон, улыбнулся Минни и ушел, оставив женщин пристально смотреть друг на друга.

Миссис Симпсон была одета элегантно, но неброско. Она выпятила губы и искоса глядела на Минни, словно оценивала возможность того, что девушка может быть вооружена, потом вздохнула, и ее плечи поникли.

– Я не твоя мать, деточка, – спокойно сообщила она.

Ее тихие слова ударили по Минни словно тяжелые кулаки – пять безжалостных ударов под дых.

– Тогда кто же вы, черт побери? – резко спросила она, попятившись назад. Все предостережения, которые она игнорировала, нахлынули на нее вместе с отцовским голосом.

«…похитили… продали в бордель… увезли в колонии… убили за грош…»

– Я твоя тетя, моя милая, – ответила миссис Симпсон. Минни немного пришла в себя. – Я Мириам Симпсон. Твоя мать – моя сестра Элен.

– Элен, – повторила Минни. Это имя зажгло искорку в ее душе. Теперь она хоть его знала. Элен. Француженка? Она сглотнула.

– Она умерла? – спросила Минни, кое-как справившись с дрожью в голосе. Миссис Симпсон снова выпятила губы, огорченно, и покачала головой.

– Нет, – с явной неохотой ответила она. – Твоя мать жива. Но…

Минни пожалела, что не положила в карман пистолет вместо ножа. Тогда она сию же минуту выстрелила бы в потолок. Вместо этого она шагнула вперед, и ее глаза оказались всего в нескольких дюймах от так не похожих на ее зеленых.

– Отвезите меня к ней. Немедленно, – заявила она. – А всю историю расскажете мне по дороге.

7 Благовещение

Под стук копыт и грохот колес экипаж переехал через мощенный брусчаткой мост. Но весь этот грохот не мог сравниться с шумом в голове Минни.

– Монахиня, – озадаченно пробормотала Минни, когда они выехали на проселочную дорогу и грохот прекратился. – Моя мать… была монахиней?

Миссис Симпсон – ее тетя, тетя Симпсон, тетя Мириам… ей еще надо привыкнуть так думать о ней – кивнула с тяжелым вздохом. Несмотря на непростой рассказ, она кое-как сохраняла спокойствие.

– Да. Сестра из ордена Божественного милосердия в Париже. Они вам знакомы?

Минни покачала головой. Она-то считала, что готова услышать что угодно. Оказалось, что нет.

– Как, как они выглядят? – Это было первое, что пришло ей в голову. – Черные, серые, белые?…

Миссис Симпсон немного успокоилась и откинулась на синие подушки, чтобы меньше ощущать тряску.

– У них облачение белое с серой вуалью. Орден созерцательный, а не монашеский.

– Что это такое – созерцательный? – воскликнула Минни. – Что же они такое созерцают? Наверняка не их обет чистоты.

Ее тетка удивленно подняла брови, ее губы слегка скривились.

– Очевидно, что нет, – ответила она. – Их основное занятие – молитва. Созерцание милосердия Божия и Его божественной природы.

День был довольно прохладным, но у Минни хлынула от груди к голове жаркая кровь.

– Понятно. Так что она – моя мать – встретилась со Святым Духом в процессе особенно интенсивной молитвы, да? – Она хотела сказать это с сарказмом, но вдруг… – Подождите минуточку. Мой отец – это правда мой отец, да?

Ее тетка игнорировала насмешку.

– Ты дочь Рафаэля Уоттисвейда, заверяю тебя, – сухо ответила она, бросив взгляд на лицо Минни.

В груди Минни развязался один из маленьких узелков сомнения. Уменьшилась вероятность того, что все это мистификация – если не что-либо более зловещее. Совсем немногие знают настоящую фамилию отца. Раз эта женщина знала, значит…

Она откинулась назад, скрестила на груди руки и сурово посмотрела на миссис Симпсон.

– Так. Что же случилось? И куда мы едем? – с опозданием добавила она.

– К твоей матери, – сухо сообщила тетка. – А что до того, как это случилось… всему виной книга.

– Ну, конечно. – Доверие Минни к рассказам этой женщины повысилось еще на маленькое деление. – Что за книга?

– Часослов. – Миссис Симпсон отмахнулась от назойливой осы, влетевшей в окно. – Я сказала, что главным занятием ордена считается молитва. Но есть и другие. Некоторые монахини там переписчицы, другие художницы. Сестра Эммануэль – такое имя приняла Элен, когда постриглась в монахини – умела и то, и другое, – объяснила тетка, видя замешательство Минни. – Орден выпускает прекрасные книги – разумеется, религиозного характера – Библии, молитвенники, и продает, чтобы поддерживать свое существование.

– И мой отец узнал об этом?

Ее тетка пожала плечами:

– Тут нет никакого секрета. Книги ордена широко известны, как и мастерство монахинь. Думаю, что Рафаэль имел дело с орденом и раньше. Он…

– Насколько мне известно, он никогда не имел с ними дела, иначе я знала бы об этом.

– Ты думаешь, он стал бы рисковать? Ведь ты могла узнать его секрет, – прямо заявила тетка. – Какими бы ни были изъяны в его характере, скажу тебе, что этот человек умеет хранить секреты. Он оборвал все контакты с орденом после… – Она плотно сжала губы и сделала жест рукой, не имевший отношения к осе.

Минни сидела, стиснув зубы, но сумела процедить несколько слов:

– Черт возьми, расскажите, что случилось!

Тетка испытующе посмотрела на нее и пожала плечами, на ее чепце от дорожной тряски дрожал рюш.

– Bon, – сказала она.

Дело было так («вкратце», как сказала миссис Симпсон). Рафаэль Уоттисвейд приобрел очень редкую книгу «Часослов» столетней давности. Она была красивая, но в плохом состоянии. Можно было реставрировать обложку, заменить отсутствующие камни – но там пострадали от времени и небрежного пользования и некоторые иллюстрации.

– И вот Рафаэль пришел к аббатисе ордена, которую он хорошо знал и с которой общался по деловым вопросам, и спросил, сможет ли какая-нибудь из самых талантливых монахинь реставрировать иллюстрации. За плату, разумеется.

Обычно книгу просто забирают в скрипторий и работают над ней там, но тут некоторые страницы были полностью утрачены, стерты. А Рафаэль обнаружил несколько писем первоначального владельца, где он восторженно писал другу о своем новом приобретении и детально описал самые важные иллюстрации.

– А он не мог просто отдать эти письма аббатисе? – скептически спросила Минни. Нет, она не думала, что ее отец намеренно поставил своей целью соблазнить монахиню, которую он до этого и в глаза не видел…

Миссис Симпсон покачала головой:

– Я ведь уже сказала, что книга была столетней давности? Буквы писались в Германии, и это была очень архаичная форма варварского языка. В ордене никто не мог это перевести.

Учитывая это и ветхость книги, сестре Эммануэль позволили приезжать в мастерскую Рафаэля – «С соответствующей chaperon,[57] для гарантии», – добавила миссис Симпсон, снова поджав губы.

– Для гарантии.

Ее тетка совершенно по-галльски пожала плечами:

– Но ведь все случается, не так ли?

– Очевидно, что так. – Минни поглядывала на миссис Симпсон, подумав, что она свободно обращается с христианским именем ее отца.

– C’est vrai.[58] А то, что случилось, то случилось. В результате ты появилась на свет.

На это не было хорошего ответа, Минни и не пыталась его искать.

– Ей было всего девятнадцать лет, – сказала наконец тетка, глядя на свои сцепленные руки, так тихо, что Минни едва расслышала ее из-за грохота экипажа. А сколько лет было тогда ее отцу? Сейчас ему сорок пять… двадцать восемь. Может, двадцать семь, с учетом месяцев беременности.

– Достаточно взрослая, чтобы соображать, – проворчала Минни, но совсем тихо. – Я полагаю, что она – моя мать, – Минни заставляла себя говорить эти слова, которые теперь застревали у нее в глотке, – была вынуждена покинуть орден? Ведь, конечно, нельзя быть беременной монахиней.

– Возможно, ты удивишься, – цинично заметила ее тетка, – но в данном случае ты права. Ее отослали прочь, в какую-то богадельню в Руане – жуткое место. – На высоких скулах миссис Симпсон появилась краска. – Я ничего не слышала об этом, пока однажды вечером у меня на пороге не появился Рафаэль. Ужасно расстроенный, он сообщил мне, что она пропала.

– И что вы сделали?

– Поехали и забрали ее, – просто ответила тетка. – Что же еще?

– Вы сказали «мы». Значит, вы и… мой отец?

Тетка с ужасом посмотрела на нее.

– Нет, конечно. Мы с мужем. – Она вздохнула, явно стараясь успокоиться. – Это было самым ужасным.

Сестра Эммануэль, оторванная от своего ордена, который был ее домом с двенадцати лет, когда она стала новициаткой, оказалась в ужасном положении, без друзей и родных. С ней обращались как с блудницей, заперли в заведении, очень похожем на тюрьму. Поначалу она билась в истерике, потом постепенно погрузилась в отчаяние и, наконец, просто окаменела. Целыми днями она сидела и смотрела на голую стену, не замечая ничего, даже еду.

– Когда я нашла ее, она была кожа да кости, – вздохнула миссис Симпсон, и ее голос дрожал от нахлынувшего вместе с воспоминаниями гнева. – Она даже не узнавала меня!

Сестру Эммануэль постепенно вернули к жизни, она снова стала воспринимать мир – но не тот, который она покинула.

– Не знаю, то ли разлука с ее орденом – ведь они были ее семьей! – или шок от беременности, но… – Она покачала головой, отчаяние убрало краску с ее лица. – Она совершенно потеряла рассудок. Не замечала свое состояние и верила, что вернулась в свой орден и занимается своей обычной работой.

Они поддерживали ее, нарядили в монашеское облачение, дали краски, кисти, пергамент, и она стала потихоньку воспринимать окружающее – иногда разговаривала, узнавала свою сестру. Но потом пришла пора родов.

– Она отказывалась думать об этом, – сказала со вздохом миссис Симпсон. – Но вот появилась ты… розовенькая, горластая, вся в слизи. – Сестра Эммануэль, не в силах справиться с ситуацией, утратила свою зыбкую связь с рассудком и вернулась в прежнее состояние отрешенности.

«Значит, я довела свою родную мать до безумия и разрушила ее жизнь». В горле у Минни вырос твердый, пульсирующий комок, причинявший ей боль с каждым биением. Но все же ей надо было говорить.

– Вы сказали, что шок. – Она облизала пересохшие губы. – Дело было просто… во мне? Я имею в виду, может, было насилие? Как вы думаете?

К бесконечному облегчению Минни, миссис Симпсон ужаснулась, услышав это слово.

– Nom de Dieu![59] Нет, нет, точно нет. – Она зябко поежилась, опомнившись от краткого шока. – Можешь говорить про Рафаэля что угодно, но я уверена, что он никогда не принудит женщину, если она не хочет. Впрочем, он может очень быстро уговорить любую.

Минни не хотела слышать ни слова об отце и женщинах, которых он быстро уговаривает.

– Куда мы едем? – спросила она твердым голосом. – Где моя мать?

– В ее собственном мире, ma chére.

Скромный фермерский дом стоял на краю широкого, залитого солнцем поля, хотя сам скрывался в тени раскидистых дубов и буков. Чуть дальше виднелась маленькая деревня, гордившаяся своей удивительно большой каменной церковью с высокой колокольней.

– Мне хотелось, чтобы моя сестра жила близко от церкви и слышала колокола, – объяснила миссис Симпсон, кивая в сторону деревни, когда их экипаж остановился возле дома. – Конечно, у них тут служат не так, как в католических аббатствах, но она и не понимает этого, а колокольный звон приносит ей утешение.

Она смерила Минни долгим взглядом, прикусив губу, и в ее глазах ясно читалось сомнение. Минни прикоснулась к руке своей тетки, стараясь сделать это как можно ласковее, хотя ее почти оглушил пульс, бившийся в ее ушах.

– Я не обижу ее, – шепнула она по-французски. – Уверяю вас.

Сомнения не исчезли из глаз тетки, но лицо ее немного прояснилось, и она кивнула слуге, который открыл дверцу и протянул руку, чтобы помочь ей сойти.

Отшельница, как сказала тетка. Сестра Эммануэль верила, что она отшельница и ее единственная обязанность – молитва.

– Кажется, она ощущает покой и безопасность, – сказала миссис Симпсон. Морщины на ее лбу были тенью долгих тревог. – Безопасность, понимаешь?

– Безопасность от мира? – спросила Минни. Тетка пристально посмотрела на нее, и морщины на ее лбу стали еще глубже.

– Безопасность от всего, – сказала она. – И от всех.

И вот Минерва шла следом за своей теткой к двери, и ее душу переполняли тревога, удивление, печаль и – неизбежно – надежда.

Конечно, она слышала про отшельников, они часто упоминались в религиозных сюжетах – про святых, монастыри, гонения, реформацию, – но в тот момент это слово вызывало в ее сознании лишь комичный образ святого Симеона Столпника, который тридцать лет жил на столбе, а когда осиротела его племянница, великодушно поселил ее рядом с собой на другом столбе. Через несколько лет, к неодобрению автора этой истории, племянница слезла со столба и удрала с мужчиной.

Дверь дома распахнулась, и в ней появилась крупная, жизнерадостная женщина. Она тепло поздоровалась с Мириам Симпсон и направила приветливый и вопрошающий взгляд на Минни.

– Миссис Баджер, это мисс Ренни, – сказала миссис Симпсон, показав жестом на Минни. – Я привезла ее, чтобы она увидела мою сестру.

Седые брови миссис Баджер поползли к самому чепцу, но она кратко кивнула Минни.

– К вашим услугам, мэм, – ответила она и махнула передником, прогоняя крупного пестрого кота. – Брысь! Не приставай к леди. Он знает, что Сестра скоро будет пить чай, – объяснила она. – Заходите, леди, чайник уже закипает.

Минни то горела от нетерпения, то ее охватывал ледяной ужас.

– Сестра Эммануэль, так она по-прежнему называет себя, – объяснила по дороге миссис Симпсон. – Она проводит свои дни, а часто и ночи, – при этих словах ее высокий лоб снова наморщился, – в молитвах. Но к ней приходят посетители. Люди, прослышавшие о ней, приходят, чтобы попросить ее помолиться за них.

Поначалу я боялась, – продолжала она и повернулась, чтобы посмотреть в окно на проезжавшую мимо телегу, – что они огорчат ее, рассказывая о своих бедах. Но, кажется, она чувствует себя лучше, когда слушает кого-то.

– А она… говорит с ними? – спросила Минни. Тетка взглянула на нее, помолчала несколько секунд.

– Иногда, – сказала она и опять отвернулась к окну.

Ничего страшного, сказала себе Минни, сжимая кулаки в складках своей юбки и борясь с желанием придушить миссис Баджер, которая медленно-премедленно хлопотала возле очага, разместив на подносе несколько ломтиков хлеба с маслом, клинышек сыра и кружку, а потом принесла щербатый чайник, три глиняные кружки, помятую жестяную коробку с чаем и маленький, липкий горшочек меда. Ничего страшного, если она не поговорит со мной. Ничего, если она даже не сможет меня выслушать. Я просто хочу ее увидеть!

8 Часослов

Это был крошечный каменный сарай, крытый соломой. Минни решила, что в нем прежде держали овец или другую скотину. Эта мысль заставила ее понюхать воздух, раздувая ноздри. Запах определенно был, но вовсе не теплая деревенская вонь от животных, а слабый запах ладана. Минни заморгала от удивления.

Миссис Симпсон посмотрела на солнце, уже спускавшееся к горизонту.

– Ты долго не задерживайся, – сказала она, слегка крякнув, когда поднимала тяжелый засов на двери. – Скоро наступит время для нона – того, что она считает ноном. Услышав колокола, она не будет ничего делать, пока не закончит молитвы, а после этого она часто замолкает.

– Нона?

– Да, это служба девятого часа, – ответила миссис Симпсон, распахивая дверь. – Поторопись, если хочешь, чтобы она поговорила с тобой.

Минни удивилась, но она действительно хотела, чтобы ее мать поговорила с ней. Она быстро кивнула и, пригнувшись под низкой притолокой, нырнула в сияющий полумрак.

Сияние исходило от единственной большой свечи на высоком железном подсвечнике и от стоявшей на полу жаровни. От обеих курился ароматный дымок и плыл к низким, закопченным потолочным балкам. Слабый свет просачивался в сарай сквозь щели и, казалось, собирался вокруг женской фигуры в белом, преклонившей колени на грубой скамейке для молитв.

Женщина обернулась, услышав шаги Минни, и застыла при виде нее.

Минни тоже сковало волнение, но она заставила себя медленно пройти пару шагов. Она инстинктивно выставила перед собой руку, как делают при встрече с незнакомой собакой, чтобы она понюхала сгиб пальцев.

Женщина поднялась на ноги, медленно шурша грубой тканью. Она была без головного платка и без вуали, что удивило Минни, а ее волосы были грубо подстрижены, но немного отросли и изгибались под ушами, охватывая лицо. Густые, прямые, цвета зрелой пшеницы на летнем поле.

Мои, подумала Минни, с учащенно забившимся сердцем, и заглянула женщине в глаза. Миссис Симпсон была права. Тоже мои…

– Сестра? – нерешительно проговорила она по-французски. – Сестра Эммануэль?

Женщина ничего не ответила, но ее глаза стали совершенно круглыми. Они скользнули по фигуре Минни и вернулись к ее лицу. Повернув голову, она обратилась к распятию, висевшему над ней на оштукатуренной стене.

– Est-ce un vision, Seigneur? – спросила она сиплым голосом человека, который редко говорит вслух. – Господи, это видение? – Ее голос звучал неуверенно, возможно, даже с испугом. Минни не слышала, что ответил с креста Христос, но сестра Эммануэль, кажется, слышала. Она снова повернулась к Минни, выпрямила спину и перекрестилась.

– Хм-м… Comment ça va? – спросила Минни, не придумав ничего лучше. Сестра Эммануэль заморгала, но не ответила. Вероятно, для видения это была не самая удачная фраза.

– Надеюсь, у вас все в порядке, – вежливо добавила Минни.

Мама, внезапно подумала она с болезненным уколом, когда увидела грязный подол грубого облачения, пятна от еды на груди и юбке. Ох, мама…

На скамейке для молитв лежала книга. Сглотнув комок в горле, Минни прошла мимо матери, чтобы посмотреть на книгу, но тут увидела распятие. Дорогое, полированное черное дерево с инкрустацией из перламутра. Туловище было сделано другой, более умелой рукой. Тело Христа сияло при свете свечи, искаженное, в плену узловатого куска какой-то отшлифованной темной древесины. Его лицо было повернуто в сторону и невидимо, но тернии в венце были острыми настолько, что, прикоснувшись к ним, можно было уколоть палец. Раскинутые руки были лишь наполовину высвобождены из дерева, и Минни сокрушительно ударило в грудь ощущение плена и мучительной агонии.

– Mon Dieu,[60] – пробормотала она вслух. Она произнесла это в шоке, не как молитву, но услышала, как женщина за ее спиной перевела дух. Минни услышала, как зашуршала солома, – она и не заметила, когда вошла, что пол был выстелен чистой соломой, – и заставила себя стоять тихо, с бьющимся в самых ушах сердцем, хотя больше всего ей хотелось повернуться и обнять сестру Эммануэль, взять ее на руки, унести отсюда, вернуть ее в обычный мир. После долгого мига, когда она слышала дыхание женщины, Минни почувствовала, как та дотронулась до ее плеча, и медленно повернулась.

Мать стояла совсем близко от нее, Минни даже ощущала ее запах. Как ни удивительно, запах был приятный, сладкий – запах пота, заношенной одежды, благовоний, которыми пропахли ее волосы, ткань платья и рука, дотронувшаяся до щеки Минни. Запах был теплым и… чистым.

– Ты ангел? – неожиданно спросила Эммануэль. Сомнение и боязнь снова появились на ее лице, и она отшатнулась. – Или демон?

Минни видела все морщинки на ее лице – веер морщинок возле глаз, нежные морщины от носа к губам, – но само лицо было расплывчатым отражением того, которое она видела в своем зеркале. Она вздохнула.

– Я ангел, – твердо сказала она. По-английски, не подумав, и глаза Эммануэль широко раскрылись от шока. Она неловко попятилась и упала на колени.

– Ой, не надо! Не делайте этого! – воскликнула Минни с огорчением. – Я не это имела в виду – то есть… Je ne veux pas[61]… – Она наклонилась, чтобы поднять мать на ноги, но Эммануэль закрыла пальцами глаза и не хотела вставать, только покачивалась из стороны в сторону и тихонько скулила.

Тут Минни поняла, что это не просто жалобные звуки. Мать шептала: «РафаэльРафаэльРафаэль». В панике она схватила ее за запястья и оторвала ее руки от лица.

– Перестаньте! Arrêtez! Пожалуйста, перестаньте!

Мать замолчала и глядела на нее, тяжело дыша.

– Est-ce qu’il vous a envoyé? L’Archange? Etez-vous l’un des siens? Он прислал вас? Архангел Рафаил? Вы из его свиты? – Ее голос дрожал, но она немного успокоилась. Минни осторожно отпустила ее руки.

– Нет, никто меня не присылал, – ответила Минни как можно ласковее. – Я пришла сама, чтобы повидать вас. – Не зная, что еще сказать, она выпалила: – Je m’appelle Minerve.[62]

Лицо Эммануэль побелело.

Что такое? Неужели она знает это имя? Миссис Симпсон не говорила, знает ли мать ее имя.

И тут она услышала отдаленный звон колоколов. Возможно, мать даже не слышала ее слов.

Она растерянно наблюдала, как Эммануэль деловито поднялась на ноги, но при этом наступила на край подола и пошатнулась. Минни хотела схватить ее за руку, но Эммануэль уже восстановила равновесие и торопливо, но без паники подошла к молитвенной скамье. Ее лицо было сосредоточенным, а все внимание направлено на книгу, лежавшую на молитвенной скамье.

Глядя на нее, Минни наконец-то поняла, что имела в виду тетка, говоря про «нон» и «службу». Книга представляла собой маленький, элегантный томик в старинном зеленом переплете с крошечными круглыми кабошонами. А когда Эммануэль раскрыла ее, Минни увидела внутри блеск красивых картин, изображения ангелов, говорящих с Пресвятой Девой, с человеком в короне, с толпой, с Христом на кресте…

Часослов, молитвенник, предназначенный для богатых прихожан и напечатанный в прошлом веке, с псалмами и молитвами, которые нужно читать в монастырские оффиции – часы служб: заутреню, лауды (хваления), первый, третий, шестой и девятый часы, вечерню и повечерие (комплеторий). Нон – девятый час – приходится на три часа дня.

Голова матери склонилась над раскрытой книгой. Молилась Эммануэль вслух, слова звучали тихо, но внятно. Минни колебалась, не зная, уходить или остаться… но нет. Ей не хотелось прощаться с матерью – тем более что та, скорее всего, и не заметит ее ухода. Вместо этого она тихонько подошла к молитвенной скамье и встала на колени рядом с Эммануэль.

Она стояла так близко, что розовая ткань ее платья почти касалась белой ткани облачения. В сарае не было холодно благодаря жаровне, но все равно Минни почувствовала тепло материнского тела и на мгновение оставила напрасную надежду, с которой пришла, – что мать увидит ее, примет и окружит своей любовью.

Минни закрыла глаза, прогоняя слезы, и слушала голос Эммануэль, тихий и хриплый, но уверенный. Потом сглотнула слезы и открыла глаза, с усилием сосредоточившись на латыни.

– Deus, in adjutorium meum intende; Domine, ad adjuvandum me festina… Боже, на помощь мне обратись; Господи, помочь мне поспеши…

Эммануэль продолжала говорить слова оффиция, и Минни робко присоединялась к молитвам, которые сумела прочесть. Мать не замечала ее, но выпрямила спину, а ее голос звучал теперь громче, словно она ощущала поддержку ее воображаемой общины.

Минни видела, что книга очень старая, ей сотня лет, не меньше, а то и больше, – и вдруг поняла с легким шоком, что видела ее и раньше. Отец продал ее – или очень похожую книгу – матери Хильдегарде, аббатисе из монастыря Ангелов. Минни сама отвозила ее туда около года назад. Как же она попала сюда?

Несмотря на остроту и болезненность собственных эмоций, она обретала некоторое успокоение от этих слов, даже когда не всегда их понимала. Эммануэль, казалось, черпала в них покой и силу, а когда закончила, то так и стояла неподвижно, глядя на распятие, и ее лицо выражало огромную нежность.

Минни боялась встать, не желая нарушать молитвенный покой, но ее колени больше не могли стоять на камнях, несмотря на тонкий слой соломы. Вздохнув, она поднялась. Монахиня, казалось, даже не заметила этого, поглощенная общением с Иисусом.

Минни пошла на цыпочках к двери, которая, как она увидела, была слегка приоткрыта. В щели мелькнуло что-то синее – несомненно, миссис Симпсон пришла за ней. Внезапно, подчиняясь внутреннему импульсу, Минни быстро вернулась к молитвенной скамье.

– Сестра Эммануэль? – проговорила она очень тихо и нежно, положив руки на плечи матери, такие хрупкие под белой тканью. Переведя дух, она заставила свой голос не дрожать. – Вы прощены.

Она убрала руки и быстро ушла сквозь сияющий полумрак.

9 Далеко за полночь

Время пришло.

В Аргус-Хаусе было четырнадцать спален, не считая помещений для слуг. Хэл до сих пор не мог заставить себя спать ни в одной из них. Даже в его собственной спальне. Он не ложился там с того рассвета, когда ушел от теплого тела Эсме под дождь, чтобы встретиться с Натаниэлем.

– На твоей крокетной лужайке, черт побери! – сказал тот вслух, но негромко. Было уже за полночь, и он не хотел будить любопытных слуг. – Напыщенное ничтожество!

Тем более в целомудренном сине-белом будуаре Эсме рядом с его спальней. Он даже не открывал дверь в него, не мог заставить себя: боялся увидеть то ли ее призрак, витающий в душистом воздухе, то ли холодную, пустую раковину вместо милого уюта ее спальни.

Вот и сейчас он стоял наверху возле лестницы. Длинный коридор с дверями спален освещался в этот поздний час лишь тремя бра из дюжины, и краски турецких ковров погрузились в тень. Хэл тряхнул головой и, повернувшись, спустился вниз.

Впрочем, он вообще не спал по ночам. Иногда выходил на улицу и бродил по темным дорожкам Гайд-парка, иногда останавливался и делился огнем с кем-нибудь из ночевавших там бродяг. Чаще сидел с книгой в библиотеке, пока воск от тающих свечей не капал на столы и пол. Тогда молча приходили Нэсонби или Веттерс со скребками и новыми свечками, хоть он и велел лакеям лечь спать.

Потом он упорно читал при новой свечке – Тацита, Марка Аврелия, Цицерона, Плиния, Юлия Цезаря, – находя забвение в тех давних сражениях, думая о тех давно умерших людях. Их общество успокаивало его, и он засыпал на рассвете, свернувшись клубком на голубой кушетке или распростершись на холодном мраморном полу, сунув под голову белый коврик, лежащий перед камином.

Кто-нибудь тихонько входил и укрывал его. Проснувшись, он обычно видел над собой лакея с ланчем на подносе и вставал с разломанным телом и туманом в голове, который прояснялся лишь к вечеру.

– Так дело не пойдет, – проговорил он вслух, остановившись возле библиотеки. Не сегодня.

Он не пошел в библиотеку, хотя она была ярко освещена в ожидании него. Вместо этого он достал из рубашки записку. Он носил ее с собой, с тех пор как ее доставили под вечер, перечитывал снова и снова – и теперь развернул, чтобы прочесть еще раз, словно слова на ней могли измениться или исчезнуть.

Его королевское высочество принц Уэльский имеет удовольствие пригласить Вас посетить его и обсудить Ваши предложения относительно повторного ввода в строй 46-го пехотного полка, сей проект вызывает у него глубочайший интерес. Возможно, наиболее удобным для Вас стало бы присутствие на празднике в саду, который принцесса устраивает в воскресенье, 21 июня, возле Белого дома. Формальное приглашение будет прислано Вам на этой неделе; если такое приглашение приемлемо для Вас, пожалуйста, ответьте обычным образом.

– Приемлемо, – проговорил он вслух и снова ощутил непривычный укол восторга, как и в первый раз, когда он прочитал эту записку. – Приемлемо, пишет он!

Действительно приемлемо – хоть и опасно. Принц обладал немалой властью, значительным влиянием в военных кругах, включая военного министра. Но он не король. А король и принц не ладили между собой. Король и его наследник были в прохладных отношениях уже несколько лет, и добиться милости одного означало навлечь на себя холодность другого.

Но все же… можно было бы пройти по лезвию бритвы между ними и получить поддержку обоих…

Но он понимал, что сам был истощен морально и физически, короче, не в той форме, чтобы пускаться на такие ухищрения.

Кроме того. Время пришло. Он знал это. Бросив полный сожаления взгляд в библиотеку, он аккуратно закрыл дверь своего книжного пристанища.

В доме стояла тишина. Толстые ковры заглушали шаги Хэла, когда он вернулся – наконец-то – к спальне Эсме. Открыл без колебаний дверь и зашел внутрь.

Там было темно. Оставив дверь открытой, он пересек комнату и раздвинул шторы на большом двойном окне. Бледный лунный свет упал на него, он вернулся и закрыл дверь. Потом закрыл задвижку.

В будуаре было прохладно и чисто. Чуть пахло пчелиным воском и свежим бельем. Никаких следов ее парфюма.

Он почти вслепую добрался до ее туалетного столика в гардеробной, пошарил рукой и нашел тяжелый хрустальный флакон. Нащупал гладкую стеклянную пробку, вынул ее с легким скрипом и нанес на свое запястье капельку ее запаха – точно так же, как на его глазах Эсме делала это тысячи раз.

Это был аромат, созданный специально для нее, и на мгновение она ожила вместе с ним: сложный и головокружительный, пряный и горький – корица и мирра, зеленые апельсины и гвоздичное масло. Оставив бутылочку открытой, он вернулся в спальню и медленно подошел к белой кровати с балдахином. Раздвинул занавеси и сел.

Все в ее будуаре было белым или голубым, вся комната. Даже Библия на ночном столике была в белом кожаном переплете. Под лунным светом блестели золото и серебро на ювелирной шкатулке и подсвечнике.

Воздух был неподвижный, не таяли свечи, не шипел и не трещал огонь в камине. Хэл слышал биение своего сердца, медленное и тяжелое. В комнате был только он. И она.

– Эм, – тихо сказал он, закрыв глаза. – Прости меня. – И добавил еще тише, так, что сам едва слышал свои слова: – Я скучаю по тебе. Господи, как я скучаю по тебе.

Наконец, наконец он позволил горю овладеть им, и он зарыдал по Эсме и рыдал долго-долго.

– Прости меня, – сказал он.

И наконец он лег на ее белую кровать и позволил сну овладеть им. Он больше не боялся своих сновидений.

10 За дело

Следующие две недели Минни целенаправленно посвятила своим делам. Она старалась не думать о сестре Эммануэль, но мысли о матери витали над ней, словно ангел, и через некоторое время она привыкла к этому. В конце концов, изменить что-либо было не в ее силах, но теперь она хотя бы знала, что ее мать жива. Пожалуй, даже радовалась.

Между увеличившимися делами – обоего рода – и светскими мероприятиями под патронажем леди Бафорд у Минни буквально не оставалось ни минуты на себя. Если она не шла смотреть на коллекцию заплесневелых псалтырей в мансарде возле Темзы или не забирала запечатанные документы у загадочного отцовского клиента в Воксхолл-Гарденз, значит, она наряжалась и ехала в Фулем играть в карты. О’Хиггинсы, верные ирландские овчарки, сопровождали ее либо открыто, либо следовали за ней до места назначения в зависимости от ее задачи.

Поэтому она обрадовалась, что может соединить поручение полковника Кворри с охотой за женихами. К удивлению Минни, последняя задача включала и активное общение с женщинами.

– Чтобы стать желанной и интересной, дорогая моя, необходимо, чтобы о вас говорили, – поучала ее леди Бафорд за бокалом охлажденного глинтвейна в кафе «Ларжир» (мадам Ларжир была француженка и не считала сам чай напитком высшей категории). – Но люди должны говорить только правильные вещи. Вы не должны давать никакого даже незначительного повода для скандала, а еще – что не менее важно – вы не должны вызывать ревность. Держитесь мило и скромно, всегда восхищайтесь нарядами ваших собеседниц, критикуйте свой собственный и не пяльте глаза на их сыновей или братьев, если таковые присутствуют.

– Я никогда в жизни не пялила ни на кого глаза! – с негодованием заявила Минни.

– Этому нетрудно научиться, – сухо возразила леди Бафорд. – Но я надеюсь, что вы поняли меня.

Минни поняла, и поскольку вообще не собиралась привлекать потенциальных женихов, она была необычайно популярной среди молодых светских девиц. Что неожиданно оказалось полезным, потому что в большинстве своем молодые девицы не знали, что такое сдержанность, были глупенькими и могли сказать тебе самые невероятные вещи, не моргнув глазом.

Они без колебаний выложили ей все про Эсме Грей. Покойная графиня Мелтон была излюбленным объектом для сплетен. Но Минни хотела услышать не такого сорта сплетни.

Через неделю осторожных расспросов у Минни создалось ясное впечатление, что женщины в целом не очень жаловали Эсме – большинство боялись ее либо завидовали, – но что большинству мужчин она весьма определенно нравилась, отсюда и зависть. В такой ситуации Минни удивляло отсутствие всякого намека на скандал.

В целом же Эсме немного сочувствовали: бедняжка умерла и бедный малыш тоже… История была трагическая, а люди любят трагедии, если они не затрагивают их самих.

И уж определенно было много разговоров (вполголоса) о том, как лорд Мелтон застрелил бедного мистера Твелвтриса, и это оказалось таким шоком для графини, что у нее начались преждевременные роды и она умерла. Но, что удивительно, не было даже намека, что кто-то знал про связь Эсме с Натаниэлем.

Минни выслушала много догадок, почему лорд Мелтон убил мистера Твелвтриса – но очевидно, что Эсме была более чем осторожной, поэтому никто даже не обмолвился о том, что мистер Твелвтрис заплатил жизнью за ее внимание или что их вообще видели когда-то вдвоем.

Люди передавали шепотом сплетни, что лорд Мелтон убил Натаниэля из-за интрижки с итальянской певицей, но в целом преобладало мнение, что причиной там был бизнес. Натаниэль был несостоявшимся викарием, а потом биржевым маклером («Хотя, дорогая, он писал просто божественные стихи!»), и ходили слухи, что из-за некомпетентности Натаниэля семья лорда Мелтона понесла значительные убытки.

Впрочем, продолжая расспросы, Минни все чаще слышала то, о чем упоминал полковник Кворри: люди шептались, что лорд Мелтон убил Натаниэля в приступе безумия. В конце концов, герцог («Хотя, говорят, мы не должны называть его таким титулом, он не хочет его принимать – и уж если это не доказывает его безумия, тогда…») нигде не появляется в обществе после смерти жены.

Учитывая, что графиня умерла всего два месяца назад, Минни подумала, что такое затворничество вполне разумное, даже заслуживает восхищения.

Но поскольку при всех этих разговорах присутствовала леди Бафорд, Минни воспользовалась возможностью, когда они ехали домой в карете, и спросила мнение своей компаньонки о браке герцога Пардлоу.

Леди Бафорд выпятила губы и в задумчивости постучала по ним сложенным веером.

– Ну, там был большой скандал из-за смерти первого герцога – вы слышали о нем?

Минни покачала головой, надеясь услышать больше, чем было в отцовском резюме, но леди Бафорд была из тех, кто видел разницу между фактами и сплетнями, и ее рассказ о предполагаемой связи первого герцога с якобитами оказался даже короче, чем в резюме.

– В лучшем случае это было донкихотством – вам известно это слово, дорогая?

– Да. Вы говорили о втором герцоге, как он там – Гарольде? Он отрекся от титула, вы это имели в виду?

Леди Бафорд хмыкнула и убрала веер в свой огромный рукав.

– Вообще-то он не может отказаться от титула – на это необходимо дозволение короля. Но он отказался его использовать, и это удивило одних, не понравилось другим, которые увидели в этом аффектацию, и шокировало общество в целом. Но все же… он женился за год до смерти первого герцога, так что Эсме шла с ним под венец, рассчитывая, что он когда-нибудь унаследует титул. Она никогда ни намеком не показала, что сожалела о его решении – или даже что знала о нем. Эта девочка знала, что такое сдержанность, – с одобрением добавила леди Бафорд.

– Как вы думаете, они любили друг друга? – с искренним интересом спросила Минни.

– Думаю, что да, – без колебаний ответила леди Бафорд. – Она была француженка, конечно, и довольно яркая – экзотическая, я бы сказала. А Гарольд Грей определенно странный – ну, я бы сказала так, хотя я имею в виду просто необычный – молодой человек. Их странности, казалось, дополняли друг друга. И никто из них ни секунды не думал о том, что скажут или подумают о них другие люди.

Пронзительные глаза леди Бафорд слегка смягчились, глядя в прошлое. Она покачала головой, и южноафриканская горлица на ее шляпе опасно шевельнулась.

– Это действительно была трагедия, – сказала она с очевидным сожалением.

И это было уже ясно Минни, несмотря на ее дальнейшие осторожные расспросы.

Она встретилась с полковником Кворри на концерте духовной музыки в церкви Сент-Мартин-ин-зе-Филдс. Народу там было много, и можно было, не вызывая подозрений, поговорить на одном из балконов. В дальнем конце балкона она видела затылок Кворри: полковник наклонился и с явным вниманием слушал музыку, звучавшую внизу.

Обычно Минни любила всякую музыку, но, когда вибрация органных труб перестала отдаваться в досках пола под ее ногами и из наступившей тишины вознесся высокий, чистый голос, запев «Magnificat», она внезапно и остро ощутила печаль. Перед ее взором возникли комнатка со свечой, полная теней, грязный край белого облачения, склоненная голова и тонкая шея под колоколом золотых, словно чистая солома, волос.

У нее перехватило горло, она наклонила голову и загородилась раскрытым веером; день был теплым, и когда замолкала музыка, воздух на балконе зашуршал от колыхания вееров. Никто не заметил.

Наконец все закончилось, она встала вместе с остальными и задержалась возле парапета, пока люди выходили под гул разговоров, начавшихся, как только отзвучало последнее песнопение.

Кворри подошел к ней – с преувеличенной небрежностью, но, в конце концов, он, скорее всего, не привык к интрижкам, и если бы кто-нибудь на самом деле заметил его в этот момент, то подумал бы именно об «интрижке» (в вульгарном значении этого слова).

– Мисс Ренни! – воскликнул он, словно удивляясь их встрече, и церемонно поклонился. – Ваш покорнейший слуга, мэм!

– О, полковник Кворри! – ответила она, кокетливо обмахиваясь веером. – Какой сюрприз! Я не знала, что вы любите духовную музыку.

– Терпеть ее не могу, – добродушно признался он. – Я чуть не сошел с ума, слушая этот кошачий концерт. Ну, какого дьявола вам удалось выяснить?

Она сообщила ему без преамбул, что обнаружили ее изыскания – или, точнее, не обнаружили.

– Проклятье! – воскликнул он и тут же скромно потупился, когда две проходившие мимо женщины с испугом посмотрели на него. – Я имею в виду, – сказал он, понизив голос, – что мой друг абсолютно уверен в том, что это действительно было. Ну, хм…

Связь. Да, вы сказали, что у него есть письма, подтверждающие это, но что он никому не позволит их прочесть. Вполне разумно. – Она и сама не знала, почему ее так заинтересовала эта история, но во всем этом было нечто странно завораживающее. Она могла бы представить Кворри счет за потраченное время и попрощаться, но…

– Вы знаете, где он хранит эти письма? – спросила она.

– Ну… Возможно, они лежат в библиотеке его отца, в столе. Хэл обычно держит там свои письма. А зач… – Внезапно он осекся и сурово посмотрел на нее. Она слегка пожала плечами:

– Я уже сказала вам про разговоры насчет состояния рассудка вашего друга. И если письма оказались единственным доказательством того, что у него был повод – и убедительный – для того, что он сделал… – Она сделала деликатную паузу. Лицо Кворри помрачнело, и он сжал кулаки.

– Вы предлагаете, чтобы… чтобы я взял… я никогда не смогу сделать такую вещь! Это бесчестно, невозможно! Ведь он мой друг, черт побери! – Кворри повернул лицо в сторону, сглотнул и разжал кулаки. – Бога ради, если он узнает, что я решился на такое, то… думаю, что он тогда… – Он замолчал, слишком ясно представив себе вероятный результат. Лицо его побледнело, а бледно-голубой свет из витражного окна придал ему сходство с покойником.

– Я не предлагаю вам это, сэр, – возразила Минни как могла кротко. – Вовсе нет! Естественно, такой джентльмен, как вы, и преданный друг не сможет – не станет – никогда делать такую вещь. – «А если ты и сделаешь, – мысленно добавила она, глядя на его лицо, – то он поймет это в ту же секунду, как только увидит тебя. Бедный парень, ты с детства не мог лгать».

– Но, – проговорила она и нарочно огляделась по сторонам, чтобы он увидел, что они теперь остались одни, не считая группы женщин в дальнем конце балкона, которые выглядывали за парапет и махали руками своим знакомым в нефе. – Но, – повторила она, понизив голос, – если бы письма были просто… анонимно доставлены?… – Она помолчала и вопросительно подняла брови.

Он снова сглотнул, шумно, и смерил ее долгим взглядом.

– Военному министру, – выпалил он, как будто старался произнести слова до того, как передумает.

– Понятно, – сказала она, внутренне расслабившись. – Что ж. Это в самом деле кажется очень рискованным. Пожалуй, я подумаю о какой-то другой линии расследования. У покойной графини, возможно, была какая-нибудь близкая подруга, о которой я пока еще не узнала. – Она слегка дотронулась до его локтя. – Дайте мне еще несколько дней, полковник. Я уверена, что кому-нибудь из нас придет в голову что-либо полезное.

11 Прием в саду

1 июня 1744 г. Париж

Моя дражайшая.

Не слыша ничего противоположного, я предполагаю, что у тебя все нормально. Через одного Друга я получил особый Запрос; английский коллекционер по фамилии мистер Блумер желает обсудить особый Заказ. Его письмо с деталями его требований, список источников, отвечающих этим требованиям, и сведения о приемлемой оплате я высылаю отдельным письмом.

Твой любящий отец,Р. Ренни

Мистер Блумер назначил для этой встречи резиденцию его королевского высочества принца Уэльского в Кью и число – двадцать первое июня, День середины лета. По этому случаю в дневнике Минни появилась зарисовка цветов и плодов – Белый дом (как его называют в народе) окружен замечательными садами, а чай (только по приглашениям) устраивала в упомянутых садах принцесса Августа в поддержку своих любимых благотворительных проектов.

Для незамужних молодых женщин было сделано маленькое outré – им дозволили явиться одним, размышляла Минни, наряжаясь перед поездкой, но мистер Блумер, условившись о встрече с агентом, прислал в письме один билет. Конечно, он, скорее всего, не догадывался, что агентом окажется молодая девушка.

День выдался прекрасный. Минни сошла с двухколесного экипажа в конце длинной аллеи, которая тянулась по берегу реки и поднималась в горку к дому, довольно большому, хоть и не совсем похожему на дворец.

– Отсюда я пойду пешком, – сказала она Рейфу О’Хиггинсу, который сопровождал ее. – Ты можешь посмотреть, как я дойду до дома, если считаешь, что должен это сделать. – На дорожках, огибавших вдалеке большой водоем, медленно колыхались, словно парад оживших цветов, несколько разноцветных зонтиков, широкополых шляп и широких шелковых юбок – как они уместны на приеме в саду, удивленно подумала она.

– Значит, я заберу вас прямо тут, – сказал Рейф, игнорируя ее насмешку. Он показал на резной каменный резервуар, стоявший возле дороги. – Вот тут, – повторил он и взглянул на солнце. – Сейчас два часа – как вы думаете, вы управитесь с делами к четырем?

– Понятия не имею, – ответила она и привстала на цыпочки, чтобы посмотреть через море зелени, окружавшей дом. Сквозь листву виднелись коньки крыши, кирпичная резьба, что-то блестело, стекло либо металл; вдалеке звучала музыка. Минни решила поскорее разделаться с мистером Блумером и хорошенько осмотреть королевскую резиденцию их высочеств и сады.

Рейф удивленно поднял брови и улыбнулся.

– Тогда ладно. Если вы не придете сюда к четырем, я вернусь еще через час, потом еще, пока вас не встречу. – Он наклонил туловище и впился в нее своими карими глазами: – Но если вас не будет тут к семи, я пойду вас искать. Вы поняли, леди Беделия?

– О, чепуха, – шутливо ответила она, раскрыла недавно купленный скромный зонтик из гофрированного зеленого шелка и повернулась спиной к ирландцу. – Пока, до скорого.

– До скорого – это как? – крикнул он вслед ей.

– Когда я буду готова, черт побери! – ответила она через плечо и направилась по дорожке, слегка покачивая бедрами.

Толпа устремилась в большой центральный холл, где миловидная, украшенная драгоценностями женщина с большими голубыми глазами и наметившимся двойным подбородком – Минни догадалась, что это принцесса Августа – приветствовала гостей. Ей помогали еще несколько пышно одетых леди. Не желая привлекать к себе внимание, Минни смешалась с толпой и обошла очередь тех, кто стоял к принцессе.

В глубине дома были накрыты огромные столы с угощениями. Минни любезно приняла из рук слуги бокал шербета и пирожное с глазурью и вышла в сад, потихоньку откусывая пирожное и с интересом глядя по сторонам. С мистером Блумером она встречалась в три часа «в первой из оранжерей». Одетая в зеленое.

Она и была в зеленом, с головы до ног: в бледно-зеленом муслиновом платье с жакетом и верхней юбкой из набивного французского ситца. И, конечно, с зонтиком, который снова раскрыла, выйдя из дворца.

Как разумно, подумала она, что мистер Блумер выбрал зеленый цвет: она была заметна среди более частых розовых, голубых и белых нарядов других женщин, хотя и не настолько, чтобы привлекать к себе взгляды. Зеленый цвет многим не к лицу, а кроме того, зеленая ткань быстро выцветает. Месье Верне – художник, друг ее отца, совершенно одержимый морем и китами – сказал ей однажды, что зеленая краска крайне нестойкая, быстро выцветает на картинах, и назвал ее «зеленой беглянкой». Это определение привело ее в восторг.

Возможно, поэтому деревья меняли осенью окраску листьев? Зеленый цвет ускользал, и они выцветали, умирали и делались бурыми. Но почему тогда они на мгновенье вспыхивали красным и желтым?

Такие заботы пока не тревожили окружавшие ее растения: стояла середина лета, и вокруг сверкала такая яркая зелень, что если бы Минни остановилась среди всей этой роскошной флоры, то стала бы почти невидимой.

Она без труда нашла оранжереи. Там их было пять: все стояли в ряд, сверкая на солнце словно бриллианты, и соединялись между собой короткими переходами. Она пришла чуть раньше, но это не имело значения. Закрыв зонтик, она присоединилась к входившим внутрь гостям.

Воздух внутри оранжереи был тяжелым, влажным и приторным от запаха спелых плодов и тропических цветов. Однажды она была в королевской оранжерее в Версале. Эта была менее помпезной и более уютной. Апельсины, лимоны и лаймы, сливы, персики и абрикосы, груши… и повсюду обворожительный запах цветущих цитрусовых.

Она вздохнула, испытывая блаженство, и пошла по посыпанным гравием дорожкам между рядами растений, бормоча извинения или приветствия, если кого-то задевала, не встречаясь ни с кем взглядом, и, оказавшись ненадолго одна под пологом айвовых деревьев, остановилась и принюхалась к аромату висевших над головой желтых плодов размером с крикетный мяч.

Вспышка красного цвета за деревьями привлекла ее взгляд, и на миг ей показалось, что там гуляла экзотическая птица, привлеченная изобилием странных плодов. Потом сквозь благовоспитанный гул женского щебетанья она услышала мужские голоса, и через мгновенье ее красная птица вышла с боковой дорожки на широкую. Это был военный, при полном мундире – ярко-красном и золотом, в сверкающих черных сапогах до колена и с саблей на поясе.

Он был невысоким и вообще-то скорее щуплым, с тонким лицом, которое она увидела в профиль, когда он повернулся и что-то сказал своему собеседнику. Но стоял он очень прямо, расправив плечи и высоко держа голову, и в его облике что-то напоминало бентамского петуха – такая же глубинная свирепость, врожденная гордость и полное неведение своей щуплости. Готовность наброситься на любого чужака.

Сравнение так развеселило ее, что она не сразу перевела взгляд на его собеседника. Тот был в штатском, но, несомненно, очень дорогом – бархат цвета охры с голубым атласным поясом, на груди большой орден-чего-то-там. Впрочем, он напоминал лягушку – широкий рот и бледные, довольно крупные, выпученные глаза.

Глядя на них обоих, петуха и лягушку, увлеченно беседующих друг с другом, она невольно улыбнулась, закрывшись веером, и не замечала шедшего за ней джентльмена, пока он не заговорил.

– Вам нравятся опунциевые кактусы… мадам?

– Возможно, если бы я знала, какие они, – ответила она, повернулась и увидела молодого джентльмена в лиловом камзоле. Он кашлянул и вопросительно посмотрел на нее.

– Хм… вообще-то, я предпочитаю суккуленты, – сказала она, проговорив условленный пароль, и тоже кашлянула, надеясь припомнить слово. – Особенно, хм, эуфорбию.

Вопрос в его глазах исчез, сменившись удивлением. Он оглядел ее с ног до головы, и в других обстоятельствах это могло бы показаться оскорбительным. Она вспыхнула, но выдержала его взгляд и тоже подняла брови.

– Мистер Блумер, как я полагаю?

– Если угодно. – Он улыбнулся и предложил ей руку: – Позвольте показать вам эуфорбию, мисс?…

Мгновенная паника: как ей назваться?

– Хоутон, – ответила она, вспомнив Рейфа и его насмешливое прозвище. – Леди Беделия Хоутон.

– Конечно, – сказал он с серьезным лицом. – Рад познакомиться, леди Беделия.

Он слегка поклонился, она взяла его под руку, и они направились вместе в чащу растений.

Они прошли через джунгли филодендронов – таких, какие никогда не украшали ничего плебейского, вроде гостиной: одни с зубчатыми листьями, каждый величиной с половину Минни, другие, похожие на муаровый шелк, с толстыми зелеными прожилками.

– Они довольно ядовитые, эти филодендроны, – сказал с небрежным кивком мистер Блумер. – Все они. Вы знаете об этом?

– Я запомню.

Потом были деревья – фикусы, как сообщил ей мистер Блумер (пожалуй, он не случайно выбрал себе nom de guerre), с кривыми стволами, толстыми листьями и сладковатым, затхлым запахом; некоторые были обвиты лианами, с конвульсивной силой карабкавшимися по их стволам, цепляясь за тонкую кору толстыми волосками, похожими на корни.

А потом, конечно, эта чертова эуфорбия собственной персоной.

Минни и не знала, что существуют такие чудеса. Многие из экспонатов даже не походили на нормальные растения, а некоторые, с толстыми, голыми стеблями, утыканными зловещими шипами, вообще были странными перверсиями из растительного царства. Другие напоминали салат-латук – но курчавый, белый латук с темно-красными краями, словно кто-то вытирал ими кровь.

– Они тоже довольно ядовитые, эти эуфорбии, но опаснее всего сок. Не убьет, но лучше, чтобы вам в глаза он не попадал.

– Я постараюсь. – Минни крепче сжала зонтик, готовясь раскрыть его, если какое-то из этих растений вздумает плюнуть в нее, некоторые из них выглядели так, словно только об этом и мечтали.

– Вот это зизифус колючий, или терновый венец, – сообщил мистер Блумер, кивнув на особенно ужасное дерево с длинными черными шипами, торчащими в разные стороны. – Выразительное название. – Тут он заметил выражение ее лица, улыбнулся и кивнул на следующую оранжерею: – Пойдемте, следующая коллекция вам больше понравится.

– О, – тихо отозвалась она. Потом «О!» гораздо громче. Эта оранжерея была намного больше других, с высокой выпуклой крышей, которая наполняла воздух солнцем и освещала тысячу орхидей – не меньше! Орхидеи свисали с подставок и деревьев каскадами белого, и золотого, и пурпурного, и красного, и…

– О боже! – Минни даже вздохнула от восторга, и мистер Блумер засмеялся.

Они не были одиноки. Все оранжереи были популярны – многие гости громко восхищались колючками, уродцами и ядовитыми экзотами, – но многолюднее всего было у орхидей, и гул восхищения наполнял воздух.

Минни вдыхала полной грудью благоухающий воздух с его разнообразными ароматами, и у нее даже слегка закружилась голова.

– А вот эту орхидею вам не захочется нюхать. – Мистер Блумер, водивший ее от одного чуда к другому, показал на большой горшок, где росла тускло-зеленая орхидея с толстыми лепестками. – Она пахнет гнилым мясом.

Минни осторожно понюхала и отпрянула.

– Удивительно, почему орхидее понадобился такой запах? – воскликнула она.

Он искоса взглянул на нее, но улыбнулся.

– Цвет и запах нужны растениям, чтобы привлекать насекомых, которые их опыляют. Вот эта орхидея Satyrium, – он кивнул на тусклые, мясистые лепестки, – зависит от услуг падальных мух. Пойдемте, вот эта орхидея пахнет кокосом – вы когда-нибудь нюхали кокосовый орех?

Они неторопливо гуляли между орхидей – у них просто не было выбора, учитывая медленно двигавшуюся толпу, – и, несмотря на свое сожаление, что покинула экзотическую роскошь, Минни перевела дух, когда вошла в последнюю оранжерею и обнаружила, что она почти пустая. Еще в ней было прохладно, по контрасту с прежней тропической жарой. Ароматы здесь были скромные и неуловимые, растения мелкие и обычные, и внезапно она поняла стратегию мистера Блумера.

Оранжерея с орхидеями служила ситом или барьером. Здесь они оказались почти совсем одни, хотя и стояли на открытом месте, откуда могли вовремя увидеть всех, кто приблизится к ним, и сменить тему беседы на безобидную болтовню.

– Что, перейдем к делу? – предложила она, и мистер Блумер опять улыбнулся.

– Давайте. Вы первая или я?

– Вы. – У них намечался скорее обмен, чем продажа, но ее половина сделки была конкретной, а его нет. – Расскажите мне о ваших условиях, – сказала она, сфокусировав взгляд на его лице – довольно узком, но не без приятности. Она увидела юмор в морщинках возле его рта.

– Вы уверены, что сможете все запомнить? – с сомнением спросил он.

– Конечно.

Он вздохнул, кивнул сам себе и начал говорить.

Она снова взяла его под руку, и они гуляли по дорожкам оранжереи, проходя сквозь пятна солнца и тени, а он рассказывал ей различную информацию. Она запоминала ее, повторяла вслух, временами просила что-то пояснить или повторить.

Бо́льшая часть информации касалась финансовых вопросов, банковского дела и обмена, движения денег – между отдельными людьми и между странами. Были и политические сплетни, но немного.

Это удивило ее: вся информация, которую он добывал, была политической по своей природе и довольно специфичной. Мистер Блумер охотился на якобитов. В частности, в Лондоне и Париже.

«Я не могу понять почему, – заметил отец на полях своего списка. – Верно, Чарльз Стюарт приехал в Париж, но ведь это всем известно, к тому же все знают, что он никогда ничего не добьется; этот человек идиот. Но все же ты не заработаешь денег, отказываясь продавать людям то, что они хотят…»

Она с облегчением перевела дух, когда мистер Блумер закончил говорить. Его сообщение не было ни длинным, ни сложным, и она была уверена, что надежно держала в голове все имена и необходимые цифры.

– Ладно, – сказала она и достала свой собственный список – запечатанный – из потайного кармана в подкладке жакета. Она передала его, постаравшись посмотреть ему в глаза. Ее сердце учащенно билось, а ладони слегка вспотели, но он, казалось, не проявлял подозрительности.

Нет, она не делала ничего недозволенного и не обманывала мистера Блумера. Правда, не совсем. Все в ее списке было именно таким, как указал ее отец… за исключением одного: когда она переписывала его набело, она выбросила имя Джеймса Фрэзера и фрагменты информации, касавшиеся его поступков и взаимодействия с Чарльзом Стюартом и его сторонниками. Она была неравнодушна к мистеру Фрэзеру и хотела его защитить.

Мистер Блумер не был дураком, он развернул листок и прочел его с начала до конца как минимум дважды. Потом сложил и улыбнулся Минни:

– Благодарю вас, моя дорогая. Какое удовольствие…

Внезапно он замолк и слегка отпрянул назад. Она оглянулась и посмотрела, что его так поразило, и увидела того военного, бентамского петуха. Он выходил из коридорчика, ведущего к орхидеям. Один. Когда он вышел на солнце, его красный с золотом мундир засверкал, словно оперение тропического попугая.

– Ваш знакомый? – вполголоса спросила она. И явно человек, с которым вы не хотите встречаться.

– Да, – ответил мистер Блумер и отошел в тень древовидного папоротника. – Вы можете оказать мне услугу, дорогая? Займите его светлость разговором на пару минут, чтобы я мог тихо уйти.

Он кивком показал на приближавшегося военного и, когда Минни нерешительно шагнула в его сторону, послал ей воздушный поцелуй и скрылся за папоротником.

Времени на раздумья у нее не было.

– Добрый день, – сказала она и с улыбкой поклонилась офицеру. – Тут приятно, не правда ли, после всей той толчеи?

– Толчеи? – переспросил он слегка озадаченно. Тут его глаза прояснились и впервые сфокусировались на ней. Она поняла, что он просто не видел ее, пока она не заговорила с ним.

– Там, где орхидеи, – пояснила она и кивнула на дверь, откуда он только что вышел. – Я подумала, что вы, вероятно, вышли сюда, как и я, чтобы отдохнуть от турецкой бани.

Он в самом деле заметно вспотел в своем тяжелом мундире, бисеринка пота ползла по его виску. Он носил свои собственные волосы – темные, несмотря на прилипшие к ним остатки рисовой пудры. Казалось, он осознал свою оплошность, потому что отвесил ей низкий поклон, приложив руку к сердцу.

– Ваш покорный слуга, мэм. Прощу прощения, я был… – Выпрямив корпус, он обвел неопределенным жестом окружавшие их растения. – Здесь прохладнее, не так ли?

Мистер Блумер был все еще в поле видимости – возле двери, ведущей к орхидеям. Он остановился, и Минни была неприятно удивлена, догадавшись, что он прислушивался к ее разговору – совершенно неинтересному. Она посмотрела на него и прищурила глаза, он увидел это и слегка скривил губы.

Она подошла ближе к военному и коснулась его руки. Он застыл, но на его лице не было отвращения – совсем наоборот. Минни осмелела и весело сказала:

– Вы разбираетесь в этих растениях? А я, увы, ничего не знаю, кроме орхидей и роз.

– Я знаю… некоторые, – ответил он, потом после секундного колебания добавил: – Вообще-то, я хотел тут взглянуть на цветок, который мне только что рекомендовал его высочество.

– О, в самом деле? – воскликнула она, впечатленная его словами. Ее воспоминания о лягушке в камзоле цвета охры подверглись мгновенной переоценке, и у нее даже слегка закружилась голова при мысли о том, что она стояла совсем близко от принца Уэльского. – Э-э… какой же это цветок, вы можете мне сказать?

– Бесспорно. Позвольте, я покажу его вам. Если сумею отыскать. – Он неожиданно улыбнулся, снова поклонился и подал ей руку. Она взяла ее с легким трепетом, повернувшись спиной к стоявшему вдалеке мистеру Блумеру.

«Займите его светлость…» Вот как он сказал. «Его светлость». Хоть она жила в Лондоне уже некоторое время, ей редко приходилось использовать английские титулы, но она была почти уверена, что «ваша светлость» говорят только герцогу.

Она украдкой взглянула на него: он был невысок, но выше ее на добрых шесть дюймов. Впрочем, молодой… Она всегда представляла себе герцогов (когда вообще думала о них) в виде подагрических старцев с брюшком и вторым подбородком. Этому же не больше двадцати пяти. Стройный, все еще излучает эту ярость бентамского петуха. Еще у него поразительное лицо, но под глазами темные круги, возле губ морщины, щеки впалые, и поэтому он выглядит старше своего возраста (как она его оценила).

Внезапно ей стало его жалко, и она, сама того не ожидая, сжала его руку.

Он с удивлением посмотрел на нее. Она тут же выдернула руку, полезла в карман за платочком и прижала его к губам, изобразив приступ кашля.

– Что с вами, мадам? – озабоченно спросил он. – Может, я принесу вам… – Он взглянул на дверь, которая вела в оранжереи, и снова повернулся к Минни с вежливым и бесстрастным лицом. – Боюсь, что, если я пойду за льдом, вы умрете еще до моего возвращения. Может, я лучше постучу вам по спине?

– Не нужно, – проговорила она и деликатно, по-женски, кашлянув пару раз, промокнула губы платочком и убрала его. – Но все равно спасибо.

– Не за что. – Он поклонился, но больше не предлагал ей руку, просто кивком пригласил ее идти вместе с ним к низкому столику, полному разных красивых китайских вещиц. Просто глаза разбегаются, подумала она, глядя на голубой, белый и позолоченный фарфор. Любая из этих нежно разрисованных чаш наверняка стоила целое состояние, а они стояли тут, наполненные землей, и служили для демонстрации непримечательных цветков.

– Эти? – спросила она и повернула лицо к его светлости. Может, надо спросить его имя? Представиться самой?

– Да, – сказал он, но его голос звучал неуверенно, и она заметила, как он вдруг на секунду сжал кулаки, прежде чем подошел к краю стола. – Их привезли из Китая – очень… очень редкие.

Она взглянула на него, удивленная его дрогнувшим голосом.

– Как они называются, вы знаете?

– У них китайское название… Я не помню. У меня есть знакомый ботаник, из Швеции… он называет их хризантемами. «Хризос» – золото, а «ант, антемон» значит… цветок.

Она увидела, что его кадык прыгал над краем кожаного ворота, и с тревогой заметила, что он страшно побледнел.

– Сэр? – сказала она, нерешительно взяв его за руку. – У вас все в порядке?

– Да, конечно, – ответил он, но его дыхание участилось, а по шее струился пот. – Я… я сейчас… все в поря… – Он внезапно замолк, разинул рот, хватая воздух, и тяжело навалился на стол. Горшки чуть сдвинулась, два из них ударились друг о друга и тонко зазвенели, отчего по телу Минни побежали мурашки.

– Пожалуй, вам надо сесть. – Она схватила его за локоть и пыталась увести от стола, чтобы он не упал лицом на сотни фунтов бесценного фарфора и редких цветов. Он неуверенно шагнул назад и опустился на колени на гравий, вцепившись в ее руки. Она с тревогой глядела по сторонам, ища помощи, но в оранжерее не было никого. Мистер Блумер уже исчез.

– Я… – Он поперхнулся, закашлялся, кашлял все сильнее, глотая воздух. У него чуть посинели губы, и это испугало ее. Его глаза были открыты, но ей показалось, что он ничего не видел. Он отпустил ее и слепо шарил в полах своего мундира. – Мне… нужно…

– Что нужно? Это у вас в кармане? – Она наклонилась, оттолкнула его руку, пошарила в складках ткани и нащупала что-то твердое. В фалде его мундира был маленький карман, и у нее промелькнула мысль, что она неожиданно вот так, в первый раз, дотронулась до ягодиц мужчины. Но она сунула руку в карман и вытащила нюхательную коробочку, покрытую голубой эмалью.

– Вы это искали? – с сомнением спросила она, протянув ее. В его состоянии нюхательная соль едва ли могла помочь…

Дрожащими руками он взял коробочку и пытался ее открыть. Она забрала ее и открыла, обнаружив внутри крошечный пузырек, закрытый пробкой. Совершенно не зная, что делать – она в панике снова посмотрела на вход, но там никто так и не появился, – она взяла пузырек, вытащила пробку и ахнула, отшатнувшись, когда оттуда вырвались едкие пары аммиака.

Она поднесла пузырек к его носу, он вдохнул, чихнул – капли упали ей на кожу, – потом схватил ее за руку, поднес пузырек ближе к носу и сделал еще один героический вдох.

Он тяжело сидел на гравии, сгорбившись, чихал, фыркал и хватал ртом воздух, а она украдкой вытирала руку о юбку.

– Сэр… Я пойду и позову кого-нибудь на помощь, – сказала она и встала, но он быстро протянул руку и схватил ее за юбку. Потом молча покачал головой, а через мгновение нашел силы и сказал: – Нет. Уже… все… в порядке.

Она сильно сомневалась в этом. Но все же ей меньше всего хотелось оказаться сейчас в центре внимания, а ему, кажется, стало если не лучше, то, по крайней мере, уже не грозила опасность умереть на этом самом месте.

Она неуверенно кивнула, хоть и сомневалась, что он видел ее, и, растерянно оглядевшись по сторонам, осторожно села на край высокой клумбы, полной каких-то подушечек для иголок разной величины – одни уместились бы на ее ладони (если бы не были покрыты острыми шипами), другие были крупнее, чем ее голова. Корсет невыносимо сжимал ее тело, она пыталась выровнять дыхание.

Когда ее паника улеглась, она услышала отдаленный гул голосов в оранжерее с орхидеями, который стал заметно громче и пронзительнее.

– Фред… рик, – проговорила сгорбленная фигура возле ее ног.

– Что? – Она наклонилась и взглянула на него. Он был все еще бледный и дышал с хрипом, но все-таки дышал.

– Принц… – Он слабо махнул рукой в сторону орхидей.

– О. – Вероятно, он имел в виду, подумала она, что принц Уэльский пришел смотреть на орхидеи, и это вызвало такую бурю восторга. В таком случае сюда пока никто не явится – никто не захочет покинуть его высочество, чтобы посмотреть на эти иголки в подушечках и на китайские… каких-там.

Его светлость закрыл глаза и вроде сосредоточился на своем дыхании. Она решила, что это хорошо. Руководствуясь желанием делать что-нибудь еще и не глазеть на беднягу, она встала и подошла к китайским чашам.

Прежде все ее внимание было приковано к фарфору, но теперь она рассмотрела содержимое чаш. Хризантемы, вот как он сказал. Большинство цветов были мелкими, клочковатыми шариками кремового или золотистого цвета на длинном стебле с темно-зелеными листьями. Впрочем, одно растение было покрыто приятными, красноватыми цветочками, а в другом горшке было множество мелких лиловатых цветков. Тут она заметила крупную версию, снежно-белую, и поняла, на что смотрит.

– Ой! – громко воскликнула она.

Виновато оглянулась через плечо, протянула руку и нежно дотронулась до цветка. Он был великолепен: изогнутые, симметричные лепестки, лежащие плотными слоями, но при этом воздушные, словно цветок плыл над своими листьями. Если стоять близко, можно различить его – их – аромат. Совсем не такой плотный, чувственный, как у орхидей. Аромат хризантем был нежный, горьковатый – но все равно аромат.

– О, – снова проговорила она, уже спокойнее, и понюхала цветок. Запах был чистый и свежий, он навевал мысли о холодном ветре, чистых небесах и высоких горах.

– Чу, – сказал мужчина, сидевший на гравии за ее спиной.

– Будьте здоровы, – рассеянно ответила она, решив, что он чихнул. – Вы чувствуете себя лучше?

– Цветы. Они называются «чу». По-китайски. Извините.

Его слова заставили ее повернуться. Мужчина поднялся на одно колено, но покачивался и явно собирался с силами, чтобы встать. Она наклонилась и изо всех сил схватила его за руку. Его пальцы были холодными, но хватка крепкая. Казалось, он удивился, но кивнул и с хриплым вздохом неуверенно встал на ноги, сразу отпустив ее руку.

– Извините, – повторил он и слегка поклонился, на дюйм. Поклонись он чуть энергичнее, и тогда снова упадет, подумала она и уже приготовилась подхватить его. – За причиненные неудобства, мадам.

– Ничего страшного, – вежливо ответила она. Его глаза были еще в тумане, из груди вырывалось хриплое дыхание. – Э-э… что с вами случилось, черт побери? Простите, что спрашиваю.

Он покачал головой, резко остановился и закрыл глаза.

– Я… ничего такого. Мне не надо было приходить сюда. Так я и знал.

– По-моему, вы сейчас опять упадете, – сказала она и, снова взяв его за руку, отвела к высокой клумбе. Заставила его сесть и сама села рядом.

– Вам надо было остаться дома, раз вы знали, что больны.

– Я не болен. – Он вытер дрожащей рукой пот с лица, а руку беззаботно промокнул о свой мундир. – Я… я просто…

Она вздохнула и посмотрела на дверь, потом в другую сторону. Нет, другого выхода не было, а гул голосов возле орхидей был все еще громким.

– Просто что? – спросила она. – Я не хочу вытаскивать из вас по одному слову. Скажите, что с вами творится, или я сейчас пойду и приведу его высочество, чтобы он позаботился о вас.

Он окинул ее удивленным взглядом и рассмеялся. Но тут же захрипел, остановился, сунул в рот кулак и так дышал, приходя в норму.

– Раз уж вы спрашиваете… – проговорил он и глотнул воздух, – мой отец застрелился в оранжерее нашего дома. Три года назад… сегодня я… увидел его. Его тело. Среди стекол, всех растений, свет… – Он взглянул на стекла над головой, сверкавшие на солнце, потом снова на гравий, окрашенный теми же лучами, и ненадолго закрыл глаза. – Это… выбило меня из равновесия. Мне не надо было приходить… – Он закашлялся. – Извините. Мне не надо было приходить сюда сегодня, хотя меня пригласил его высочество и мне очень нужно было встретиться с ним. – Его глаза, слезящиеся и налитые кровью, встретились с ее глазами. Они были голубые, бледно-голубые.

– Едва ли вы слышали эту историю: мой отец был обвинен в измене. Он застрелился ночью, накануне ареста.

– Это так ужасно, – отозвалась Минни, пораженная услышанным. Ужасно во многих отношениях – не в последнюю очередь от сознания того, что это был герцог Пардлоу, тот самый, кого отец имел в виду как потенциальный… источник. Она даже мысленно не хотела произнести слово «жертва».

– Да, ужасно. Он не был предателем, между прочим, но вот, пожалуйста. Естественно, что семья опозорена. Его полк, который он создал собственными руками, был расформирован. Я хочу снова его возродить. – Он говорил это спокойно и уверенно, остановился и снова вытер лицо рукой.

– У вас нет носового платка? Вот, возьмите мой. – Она заерзала на жестких камнях, вынимая платок из кармана.

– Благодарю вас. – Он вытер лицо более основательно, кашлянул и покачал головой: – Мне нужна поддержка – патронаж первых лиц – в таком деле, и мой друг сумел добиться для меня встречи с его высочеством принцем, который милостиво выслушал меня. Я думаю, он поможет, – добавил он с надеждой. Потом взглянул на Минни и грустно улыбнулся. – И если бы прямо после беседы с ним он увидел меня извивающимся на земле как червяк, разве это помогло бы моим планам?

– Нет, не помогло бы, я понимаю. – Она немного задумалась, потом решилась на осторожный вопрос. – Вот эта sal volatile… – Она показала на пузырек, валявшийся на земле в нескольких футах от них. – У вас часто бывают обмороки? Или вы просто… подумали, что сегодня она вам понадобится?

Его губы плотно сжались, но он ответил:

– Нечасто. – Он встал на ноги. – Сейчас я уже в норме. Простите, что нарушил ваш день. Вы хотите… – Он замолчал в нерешительности и поглядел на оранжерею с орхидеями. – Вы хотите, чтобы я представил вас его высочеству? Или, если хотите, принцессе Августе? Мы с ней знакомы.

– О. Нет, нет, все в порядке, – поспешно проговорила Минни и тоже встала. Независимо от ее собственных планов, в которые не входило общение с королевскими особами, она видела, что ему сейчас, взъерошенному, потрясенному, с хриплым дыханием, меньше всего хотелось появиться перед гостями принца. И все же он взял себя в руки у нее на глазах, выпрямил спину, еще раз кашлянул и упрямо тряхнул головой.

– Ваш друг, – сказал он, решительно меняя тему разговора, – вы хорошо его знаете?

– Мой др… о, тот… хм… джентльмен, с которым я говорила ранее? – Мистер Блумер явно недостаточно быстро скрылся. – Он не друг. Я встретила его возле эуфорбий… – Она неопределенно махнула рукой, словно она и эуфорбии были неразлучными друзьями… – И он начал рассказывать мне про растения, вот мы и шли с ним. Я даже не знаю его имени.

Он пристально посмотрел на нее, но это была, в конце концов, правда, и ее невинный взгляд показался ему убедительным.

– Понятно, – проговорил он, и было очевидно, что он понимал гораздо больше, чем Минни. Потом немного подумал и решился. – Я знаю его, – осторожно сообщил он и вытер нос рукой. – И хотя я не собираюсь учить вас, как выбирать друзей, но не считаю его хорошим человеком, с которым можно общаться. Я имею в виду, если вы снова с ним встретитесь. – Он замолчал, обдумывая что-то, но больше ничего не добавил про мистера Блумера. Минни хотелось узнать его настоящее имя, но она не решилась спросить.

Последовало короткое, неловкое молчание. Они смотрели друг на друга с полуулыбкой и пытались придумать, что сказать еще.

– Я… – начала Минни.

– Вы… – начал он.

Улыбки сделались искренними.

– Что? – спросила она.

– Я хотел сказать, что принца, вероятно, уже нет в оранжерее орхидей. Вам следует уйти, прежде чем сюда кто-нибудь придет. Ведь вы не хотите, чтобы вас увидели одну в моем обществе, – добавил он довольно чопорно.

– Я не хочу?

– Нет, не хотите, – заявил он мягче, с сожалением, но все же решительно. – Не хотите, если рассчитываете, что вас будут принимать в обществе. С учетом того, что я рассказал вам про моего отца и семью. Я намерен переменить это, но пока… – Он взял ее за руки и привлек к себе, повернув так, чтобы они оказались лицом к входу в оранжерею орхидей. Он был прав, разговоры там затихли, превратившись в негромкий гул.

– Благодарю вас, – проговорил он с нежностью. – Вы были очень добры.

К его щеке прилипла крошка рисовой пудры, она встала на цыпочки, стерла ее и показала ему на пальце.

Он улыбнулся, снова взял ее руку и, к ее удивлению, поцеловал кончик ее большого пальца.

– Идите, – сказал он очень тихо и отпустил ее руку. Она набрала в грудь воздуха и присела в реверансе.

– Я… все в порядке. Я… очень счастлива, что познакомилась с вами, ваша светлость.

Его лицо молниеносно изменилось, ужасно напугав ее. Так же быстро он взял это – чем бы «это» ни было – под контроль и снова превратился в галантного королевского офицера. Но в ту долю секунды он был настоящим бентамским петухом, свирепым, готовым броситься на врага.

– Не зовите меня так. Пожалуйста, – добавил он и галантно поклонился. – Я не принял отцовский титул.

– Я… да, понятно, – ответила она, все еще испуганная.

– Я сомневаюсь в этом, – спокойно возразил он. – Прощайте.

Он повернулся к ней спиной, сделал несколько шагов к китайским чашам с их загадочными цветами и замер, глядя на них.

Минни схватила веер, зонтик и убежала.

12 Очень мстительный

Дорогая мисс Ренни.

Могу я просить о чести встретиться с Вами, когда Вам будет удобно? Я хочу предложить Вам дело, которое, на мой взгляд, очень подходит к Вашим немалым талантам.

Ваш покорный слугаЭдуард Твелвтрис

Минни нахмурилась, прочитав записку. Она была похвально краткой, но странной. Этот Твелвтрис говорил об ее «талантах» так, словно хорошо знал, в чем они состояли, – но при этом он не представился, не приложил никаких рекомендаций от кого-то из ее нынешних клиентов или знакомых. Ей стало не по себе.

Но все же в записке не было ощущения угрозы, а она была в делах. Не будет вреда, если она встретится с ним. Она ведь не обязана принимать его предложение, если оно или он сам покажутся ей сомнительными.

Она колебалась, позволить ли ему явиться к ней домой, но, в конце концов, он прислал записку сюда, ясно, что он знал, где она живет. Она написала ответ, предложила встретиться с ним на следующий день в три часа, но подумала, что попросит кого-нибудь из О’Хиггинсов явиться немного раньше и спрятаться в будуаре. На всякий случай…

– О, – сказала она, открыв дверь. – Вот оно что. Я подумала, что в вашей записке было что-то чуточку странное.

– Если вы чувствуете себя оскорбленной, мисс Ренни, я готов извиниться. – Мистер Блумер – он же Эдуард Твелвтрис – вошел, не дожидаясь ее приглашения и вынудив ее попятиться. – Но я полагаю, что вы, с вашим несомненным умом и опытом, возможно, будете готовы игнорировать некоторые профессиональные уловки?

Он улыбнулся ей, и она невольно улыбнулась ему в ответ.

– Возможно, – сказала она. – А вы профессионал?

– Рыбак рыбака видит издалека, – ответил он с легким поклоном. – Может, мы присядем?

Минни слегка пожала плечами и кивнула Элизе, чтобы та подала поднос с чаем.

Мистер Твелвтрис взял чашку чая и миндальный бисквит, но оставил последний лежать на блюдце, а первый остывать нетронутым.

– Я не буду тратить ваше время, мисс Ренни, – сказал он. – Когда я ушел от вас в оранжерее принцессы, я оставил вас – боюсь, что довольно бесцеремонно – в обществе его светлости герцога Пардлоу. Учитывая скандальную известность этого семейства, я предположил тогда, что вы знали, кто он такой. Но потом я наблюдал за вашими манерами, когда вы говорили с ним, и изменил свое мнение. Был ли я прав, предположив, что вы не знали его?

– Я не знала, – спокойно ответила Минни. – Но все в порядке. Мы обменялись приятными фразами, и я ушла. – Долго ли ты наблюдал за нами? – промелькнуло в ее голове.

– А-а. – Он пристально смотрел ей в лицо, но тут отвлекся, чтобы добавить в чай сливки и сахар и помешать в чашке. – Что ж, ладно. Дело, для которого я хотел бы прибегнуть к вашим услугам, имеет отношение к этому джентльмену.

– Неужели? – вежливо отозвалась она и взяла в руки свою чашку.

– Мне нужно, чтобы вы изъяли у герцога некоторые письма и передали их мне.

Она едва не выронила из рук чашку, но вовремя спохватилась и крепче сжала пальцы.

– Что за письма? – резко спросила она. Теперь она поняла, почему ее так удивила его записка. Твелвтрис. Ведь это была фамилия любовника графини Мелтон: Натаниэль Твелвтрис. Все ясно, значит, этот Эдуард какой-то его родственник.

В ее памяти всплыли слова полковника Кворри, когда она спросила у него, может ли поговорить с Натаниэлем. «Боюсь, что нет, мисс Ренни. Мой друг застрелил его».

– Переписка между покойной графиней Мелтон и моим братом Натаниэлем Твелвтрисом.

Она пила чай мелкими глоточками и чувствовала на коже взгляд Эдуарда, такой же обжигающий, как чай в ее чашке. Она аккуратно поставила чашку и подняла глаза. На его лице было такое же выражение, какое она видела у хищных птиц, высмотревших добычу. Но в этой ситуации еще неизвестно, кто из них добыча, подумала она.

– Что ж, возможно, – холодно сказала она, хотя ее сердце учащенно забилось. – Но простите меня, вы уверены, что такая переписка существует в реальности?

Он коротко, без юмора, хохотнул.

– Она точно существует, я уверен в этом.

– Я уверена, что вы знаете это, – вежливо сказала она. – Но если эта переписка именно той природы, какую вы имеете в виду, как я полагаю – а я слышала определенные догадки, – не сжег ли герцог эти письма после смерти жены?

Мистер Твелвтрис поднял и опустил одно плечо, по-прежнему не отрывая глаз от Минни.

– Он мог это сделать, – согласился он. – И вашей непосредственной задачей будет, конечно, выяснение, так это или нет. Но у меня есть основания полагать, что переписка все же существует – а если это так, то я хочу ее получить, мисс Ренни. И я заплачу за это. Красиво.

Когда за ее посетителем закрылась дверь, Минни застыла на миг, но потом услышала, как в холле скрипнула дверь будуара.

– Ну и тип, – заметил Рейф О’Хиггинс, кивнув на входную дверь. Элиза, которая пришла, чтобы унести поднос, наклонила голову, соглашаясь с ним.

– Мстительный, – сказала она. – Очень мстительный человек. Но кто осудит его за это?

О, и правда? – подумала Минни и подавила желание рассмеяться. Скорее от нервов, чем от юмора.

– Угу, пожалуй что, – согласился Рейф. Он подошел к окну и, приподняв край синей бархатной шторы, внимательно посмотрел на улицу, по которой, вероятно, уходил Эдуард Твелвтрис. – Я бы сказал, что ваш клиент точно склонен к мстительности. Но как вы думаете, что он потом сделает с теми письмами, если они существуют?

Наступило недолгое молчание. Все трое размышляли над своими версиями.

– Напечатает их в газете и будет продавать по полпенни? – предположила Элиза. – Думаю, так он заработает деньги.

– Из герцога он вытряхнет гораздо больше, – возразил Рейф. – Шантажом, э? Если письма смачные, думаю, что его светлость заплатит сколько угодно, чтобы их никто не прочел.

– Думаю, что ты прав, – рассеянно согласилась Минни, хотя эхо ее разговора с полковником Кворри исключало дальнейшие предположения.

«…ему требуется доказательство этой связи по… э-э… юридическим причинам. Он категорически не хочет, чтобы кто-то читал письма его жены; несмотря на то что, с одной стороны, они будут вне досягаемости прессы, а с другой, если эта связь не будет доказана, последствия для него самого могут быть катастрофическими».

Что, если нумерология оказалась тут менее проницательной, чем обычно, и Гарри Кворри вовсе не честная и прозрачная четверка? Вдруг он просто для вида беспокоится за лорда Мелтона? Только что Твелвтрис открыто нанял ее на роль подручной. Что, если Кворри имел в виду то же самое, но только вел двойную игру?

Если так… может, они оба играют в одну и ту же игру? А если это так, может, они сговорились или действуют как конкуренты, зная друг о друге или не зная?

Она мысленно вызвала образ Кворри, оживила в памяти их беседы и проанализировала их, вспомнила, как отражались эмоции на его широком и грубоватом, но красивом лице.

Нет. Один из главных принципов их семейного кредо – «Не доверять никому», но ведь судить надо здраво. А она была уверена настолько, насколько это возможно, что мотив у Гарри Кворри был именно таким, как он и сказал: защитить друга. И к тому же… Гарри Кворри не только был убежден, что письма существуют, но даже догадывался, где они лежат. Верно, он не просил ее украсть письма, открыто не просил, но точно все сделал для этого.

Она не обещала Эдуарду Твелвтрису ничего серьезного, только выяснить, действительно ли существуют те письма. Если это так, сказала она, тогда они обсудят дальнейшие условия.

Что ж, ладно. Следующий шаг, по крайней мере, ясен.

– Рейф, – сказала она, прервав спор между Рейфом и Элизой, на кого больше походит мистер Твелвтрис, на хорька или на обелиска (Минни догадалась, что они хотели сказать «василиска», но не стала вмешиваться), – у меня есть для вас с Миком работа.

13 Письма

Мистер Воксхолл-Гарденз (он же мистер Осмер Торнэпл, влиятельный маклер на бирже, как выяснила Минни, просто велев Мику О’Хиггинсу проследовать за ним до его дома) оказался не только превосходным клиентом с ненасытным аппетитом к литовским рукописным книгам с иллюстрациями и к японской эротике, но также весьма ценным посредником. Через него она приобрела (помимо тонкой пачки запечатанных сургучом документов, предназначенных для глаз отца) две инкунабулы[63] XV века – одна была в превосходной сохранности, другой требовалась небольшая реставрация – и потрепанную, но когда-то красивую книжицу Марии Анны Агуэды де Сан-Игнасио, аббатисы из Новой Испании, с рукописными аннотациями, принадлежавшими, как утверждается, самой монахине.

Минни недостаточно знала испанский, чтобы понять их содержание, но книжечка была одной из тех, которые просто приятно держать в руках.

Массивный сервант в ее гостиной был набит с одного края книгами, а с другого края тоже книгами, но обернутыми в мягкую ткань, потом в слой войлока из овечьей шерсти, а сверху в промасленный шелк и перевязанными просмоленной бечевкой. Груды упаковочного материала лежали на обеденном столе, а под столом были приготовлены несколько больших деревянных ящиков.

Она не доверяла никому упаковывать книги для перевозки в Париж и поэтому вспотела и пропылилась, несмотря на свежий ветерок из окна. К удивлению всех лондонцев, с которыми она говорила, в конце июня хорошая погода держалась уже целую неделю.

«La Vida de la Alma». Близко к латыни, и переводится как «Жизнь Души». Книга была в мягком переплете из тонкой темно-красной кожи, потрепанная за годы – целую жизнь? – чтения, с рельефным узором из крошечных раковин гребешка, каждая с золотой каемкой. Минни осторожно дотронулась до одной, испытывая необыкновенный покой. Книги всегда могут что-то сказать помимо написанных в них слов, но редко находится книга с таким сильным характером.

Она бережно открыла ее. Внутри бумага была тонкая, а чернила уже выцветали с годами, но не расплылись. В книжице было несколько иллюстраций, да и те простые: крест, Агнец Божий, раковина гребешка, увеличенная – она видела такую один или два раза в испанских рукописях, но не понимала, что они означали. Не забыть потом спросить у отца.

– А, – сказала она, поджав губы. – Отец. – Она старалась пока что не думать о нем. Прежде она разберется в своих эмоциях и обдумает, что сказать ему про ее мать.

Она часто думала о женщине, которую называли Сестра Эммануэль, после того как оставила ее в том каменном сарае, полном золотистого сена и мерцающего света. Шок уже исчез, но картины той встречи запечатлелись в ее сознании так неизгладимо, как черные чернила в этой книжице. Минни по-прежнему испытывала укол от потери и боль – но ощущение покоя, исходившее от этой маленькой книги, казалось, укрывало ее, словно большая птица своим крылом.

– Вы ангел?

Минни вздохнула и осторожно положила книжицу в гнездо из ткани и войлока. Да, она должна поговорить с отцом. Но что она скажет ему?

– Рафаэль…

– Если у вас есть ответы, – сказала она книжице и ее автору, – пожалуйста, помолитесь за меня. За нас.

Она не плакала, но ее глаза наполнились влагой, и она вытерла лицо пыльным фартуком. Но не успела она снова взяться за работу, как в дверь постучали.

Элиза ушла за покупками, и Минни открыла дверь сама, в таком грязном виде. Мик и Рейф О’Хиггинсы стояли на пороге плечом к плечу, перемазанные сажей и возбужденные, словно терьеры, почуявшие крысу.

– Письма у нас, Беделия! – сообщил Рейф.

– Все письма! – добавил Мик, с гордостью демонстрируя кожаный мешок.

– Мы дождались, когда у дворецкого будет свободный день, – пояснил Мик, церемонно выкладывая перед ней свою добычу. – Ведь дворецкий вызывает трубочистов, когда надо, ясно? Так что когда мы пришли к двери с метлами и тряпками – не беспокойтесь, мы взяли их на время, вам не надо платить – и сказали, что мистер Сильвестр прислал за нами, чтобы почистить трубу в библиотеке…

– Правда, экономка смотрела чуточку подозрительно, – вмешался Рейф, – но она провела нас, и когда мы начали грохотать, орать в трубу и выбрасывать сажу, она ушла, оставив нас одних. И тогда…

Он махнул рукой на стол. Все письма, в самом деле. В мешке лежали маленький, плоский деревянный ящик, кожаная папка и тонкая пачка писем, буднично перевязанная черной корсажной лентой.

– Молодцы! – искренне похвалила их Минни. При виде писем она почувствовала трепет восторга, хоть и осторожного. О’Хиггинсы, конечно, принесли все письма, какие могли найти. Возможно, тут были не только письма графини, и она мимолетно подумала, что, может, какие-то другие могут оказаться ценными… но пока что отбросила эту мысль. Как только они найдут письма Эсме…

– Вы взяли плату за чистку трубы? – поинтересовалась она из любопытства.

– А то! Вы обижаете нас, леди Беделия, – ответил Рейф, прижимая к сердцу потрепанную шляпу и изображая обиду. Его нос был измазан сажей.

– Конечно, взяли, – усмехнулся Мик. – Иначе это показалось бы подозрительным, согласны?

Они были окрылены успехом и выпили полбутылки мадеры, празднуя его, но наконец она закрыла за ними дверь, стерла пальцем сажу с белого дверного косяка и медленно вернулась к столу – посмотреть, что она получила.

Она вынула письма из их упаковок и разложила на три аккуратные пачки. Письма от Эсме, леди Мелтон, к ее любовнику, Натаниэлю Твелвтрису: они лежали в деревянном ящичке. Письма, перевязанные лентой, были от Натаниэля Твелвтриса к Эсме. А кожаная папка содержала совсем неожиданные письма – от Гарольда, лорда Мелтона, к его жене.

Минни никогда не испытывала ни малейшего стеснения, когда читала чужие письма. Это была просто часть ее работы, и если она иногда встречала на тех страницах кого-то, чей голос задевал ее ум или сердце, кого-то настоящего, – это был бонус, нечто, что она ценила приватно, со сладким сожалением, что она никогда не встретится лицом к лицу с автором письма.

Ну, она точно никогда не знала лично ни Эсме, ни Натаниэля, подумала она. Что до Гарольда, графа Мелтона, при одном только взгляде на неопрятную пачку помятых, расправленных, испачканных чернилами листков у нее побежали по спине мурашки.

Эсме сначала, решила она. Эсме была центром всего. Ей поручено – так или иначе – украсть именно письма Эсме. От деревянного ящичка исходил слабый намек на духи, нечто горьковатое, свежее и таинственное. Мирра? Мускатный орех? Сушеный лимон? Совсем никакой сладости, подумала она, – похоже, как и сама Эсме Грей.

Не на всех письмах были даты, но она рассортировала их, как могла. Все были написаны на той же самой дорогой льняной бумаге, белой и фактурной. Но чувства, описанные на ней, были далеко не чистыми.

«Mon cher… Dois-je vous dire ce que je voudrais que vous me fassiez?» – «Надо ли говорить тебе, чего я хочу, чтобы ты сделал мне?»

В четырнадцать лет Минни с интересом прочла всю эротику, какую нашла у отца, случайно обнаружив в процессе чтения, что партнер необязательно и нужен, чтобы испытать ощущения, описанные там с такой эйфорией. Эсме не обладала хорошим литературным стилем, но ее явно незаурядное воображение – наверняка что-то из написанного существовало лишь в ее воображении – было выражено так свободно и прямо, что Минни ерзала на стуле.

Не все письма были такими. Там была простая записка из двух строчек, назначавшая встречу, другое письмо было более серьезным – и, что удивительно, более личным, в нем Эсме описывала визит к – о боже, подумала Минни и вытерла о юбку вспотевшую ладонь – принцессе Августе и в ее сказочный сад.

Эсме беззаботно писала, что ей не нравилась принцесса, которую она считала тяжелой телом и разумом, но что Мелтон просил ее принять приглашение на чай, чтобы – и тут Минни перевела идиоматическое французское выражение Эсме – «умаслить» скучную принцессу и замостить дорогу Мелтону, чтобы он обсудил с принцем свои военные проекты.

Потом она описывала, как гуляла с принцессой по стеклянной оранжерее, попутно делала забавные, но откровенно лестные комплименты, сравнивая некоторые части тела любовника с разными экзотическими растениями – она, как отметила Минни, упомянула и эуфорбии, – и закончила кратким упоминанием китайских цветов «чу». Ее привлекли – Минни фыркнула, читая это, – их чистота и спокойствие.

«A les regarder, mon âme c’est apaisée», написала она. «Глядя на них, я отдыхаю душой».

Минни положила письмо, осторожно, словно оно могло разбиться, и закрыла глаза.

– Бедняга, – прошептала она.

На серванте стоял графин с вином. Минни налила себе маленький бокал и стояла, глядя на стол с грузом писем.

Нечто реальное. Она невольно признала, что Эсме Грей определенно была реальной. Действие ее личности было таким ощутимым, словно она протягивала из бумаги руку и гладила твое лицо. Игриво, эротично…

– Бессердечная, – сказала вслух Минни, хоть и тихо. Писать любовнику и упоминать про мужа? – Хм, – неодобрительно хмыкнула она.

А партнер Эсме в той преступной беседе? Она посмотрела на пачку писем Натаниэля Твелвтриса к его любовнице. Какая странная причуда ума заставила Мелтона их хранить? Была ли это вина, некая власяница духа?

А если так, то… вина за убийство Натаниэля Твелвтриса? Или вина из-за смерти Эсме? Как быстро одно несчастье последовало за другим. Она узнала о гибели ее любовника и этот шок привел к выкидышу? Или это были фатально преждевременные роды, как утверждали сплетни?

Похоже, она никогда не узнает ответов на эти вопросы, но хотя Мелтон и убил Натаниэля, он оставил поэту его голос. Натаниэль Твелвтрис мог говорить сам за себя.

Она налила себе еще вина – тяжелого, ароматного бордо, она чувствовала, что ей было это нужно – и развернула первое из писем Натаниэля.

Для поэта Натаниэль писал на удивление скучно. Его чувства выражались довольно страстным языком, но очень банально, и хотя он старался быть наравне с Эсме, но явно был не чета ей ни по воображению, ни по экспрессии.

Но все же он был поэтом, не новеллистом, возможно, несправедливо судить о нем по его прозе. В двух письмах он упоминал о присланном в письме стихотворении, которое он написал в честь возлюбленной. Минни просмотрела все: никакого вложения. Может, Мелтон сжег его – или сама Эсме. Тон Натаниэля, представившего свои литературные дары, напомнил Минни заметки натуралиста, которые она недавно прочла: про то, как паук-самец принес своей избраннице изысканный, обернутый шелковыми нитями подарок – насекомое, тут же прыгнул на нее, пока она разворачивала лакомство, и поспешно достиг желаемого, прежде чем самка, покончив с подарком, сожрала бы и его на десерт.

– Она пугала его, – пробормотала Минни с сочувствием, смешанным с легким презрением. – Бедный червяк. – Она не без шока осознала это презрение – и догадалась, что Эсме, скорее всего, чувствовала то же самое.

Поэтому она и упоминала Мелтона в письмах к Твелвтрису? Попытка уколоть его, разжечь его пыл? Она делала так не раз, – Минни снова вернулась к письмам Эсме, – да, она упоминала мужа, по имени или титулу в каждом письме, даже в той короткой записке: «Муж уедет по своим полковым делам – приходи ко мне завтра в часовню в четыре часа».

– Хм, – сказала Минни и откинулась на спинку стула, глядя на письма и потягивая вино. Письма лежали перед ней стопками, отдельными листками и веером, а среди них в центре непрочитанная папка с письмами Мелтона. Все это немного напоминало гадание на картах таро – в Париже она несколько раз гадала, научившись этому у Жака, отцовского знакомого, мастера таро.

– Иногда все туманно, – говорил Жак, тасуя аляповатую колоду карт. – Особенно с незначительными загадками. Но иногда все ясно с первого взгляда. – Сказав это, он улыбнулся и выложил перед Минни карту смерти.

Она не верила, что карты таро говорили правду, и считала, что это всего лишь отражение мыслей клиента во время гадания. Но у нее появились определенные догадки, пока она разглядывала письма, и она задумчиво потрогала короткую записку.

Откуда у Мелтона письма Эсме? Неужели Твелвтрисы прислали их лорду Мелтону после гибели Натаниэля? Они могли, подумала она. Что могло быть более болезненным для него? Хотя это говорило бы об изощренном уме и утонченной жестокости, которых она совершенно не заметила ни в письмах Натаниэля, ни у большинства англичан.

К тому же… что заставило Мелтона вызвать на дуэль Твелвтриса? Конечно, Эсме не призналась ему в измене. Нет… Полковник Кворри сказал, или по крайней мере упомянул вскользь, что Мелтон обнаружил постыдные письма, написанные его женой, и это… это было то…

Она снова взялась за письма графини. Рассмотрев их внимательно, она заметила, что на каждом было чернильное пятно или случайная помарка – на одном по нижнему краю были видны следы пролитой воды. Так… это черновики писем, позже переписанных набело, чтобы послать Натаниэлю. Но если это так, почему черновики не были сожжены? Зачем надо было рисковать и хранить их, не боясь разоблачения?

– Или желая его, – проговорила она вслух, удивив себя. Она выпрямилась и снова перечитала письма, потом положила их.

«Мой муж уедет…» В каждом. В каждом говорилось об отсутствии Мелтона – и его усилиях возродить полк.

Жак был прав: иногда все ясно с первого взгляда.

Минни покачала головой, винные пары смешались с горькими духами мертвой графини.

– Pauvre chienne, – тихо прошептала она. – Бедная сучка.

14 Редкостные зануды

Читать письма лорда Мелтона не было никакой необходимости, но она не могла удержаться и взяла одно из них так, словно это была зажженная гренада, которая могла взорваться в ее руках.

Гренада таки взорвалась. Не переводя дыхания, Минни прочла все пять писем. Ни на одном не было даты, и невозможно было определить порядок, в каком они были написаны; время явно не имело значения для пишущего – и все же оно значило все. Это был крик человека, падающего со скалы в пропасть вечности и документирующего свое падение.

«Я буду любить тебя вечно, я не могу иначе, но клянусь Богом, Эсме, я буду вечно ненавидеть тебя всей силой моей души, и если бы ты была рядом со мной, если бы мои пальцы сомкнулись на твоей белой и стройной шее, я бы задушил тебя словно лебедя, черт побери, и трахал бы тебя, когда ты умирала, ты…»

Вероятно, он схватил чернильницу и швырнул ее на листок. Слова, крупные и корявые, были нацарапаны и зачеркнуты, бумага прорвана нервным пером во многих местах.

Минни судорожно вздохнула, когда дочитала до конца, и ей показалось, что она вообще не дышала во время чтения. Она не плакала, но у нее дрожали руки. Последнее письмо выскользнуло из ее пальцев и спланировало на пол. Она была придавлена горем, которое не резало, а впивалось когтями и безжалостно разрывало свою добычу на кровавые куски.

Эти письма она больше не перечитывала. Это стало бы профанацией. И вообще, перечитывать их не было нужды, Минни казалось, что она и так никогда не забудет ни одного слова.

Ей пришлось выйти на улицу и прогуляться, чтобы прийти в себя. Время от времени она понимала, что у нее текут по щекам слезы, и поскорее их вытирала, прежде чем их заметят прохожие и начнут спрашивать, в чем дело. Она чувствовала себя так, словно рыдала много дней или словно ее кто-то побил. А между тем все прочитанное не имело к ней ни малейшего отношения.

Она чувствовала, что кто-то из братьев О’Хиггинс шел где-то позади, но тактично не приближался. Она прошла с начала до конца парк Сент-Джеймс, обошла вокруг озера и, наконец, села на скамью возле флотилии лебедей, обессиленная душой и телом. Кто-то сел на другой конец скамьи – Мик, увидела она краешком глаза.

Наступило время для чая. Уличная суета затихала, люди спешили домой или заходили в таверны, в обычные дешевые забегаловки, чтобы отдохнуть после долгого рабочего дня. Мик кашлянул со значением.

– Я не голодна, – заявила она. – Ступай, если хочешь.

– Слушайте, Беделия. Вы прекрасно знаете, что я никуда не пойду, если не пойдете вы. – Он скользнул по скамье и сел возле ее локтя, сгорбившийся и компанейский. – Давайте я притащу вам пирожок, а? Каким бы ни было огорчение, на полный желудок оно покажется не таким ужасным.

Она не была голодна, но она была пустая и, нерешительно поколебавшись, сдалась и позволила купить себе у пирожника мясной пирожок. Запах был такой насыщенный и приятный, что она сразу почувствовала прилив сил, едва взяла его в руку. Она надкусила корочку, и вкусный, насыщенный мясной сок потек ей в рот. Закрыв глаза, она жадно принялась за пирог.

– Ну вот. – Мик давно покончил со своим пирогом и сидел, благосклонно глядя на нее. – Теперь лучше?

– Да, – призналась она. Теперь она могла, по крайней мере, думать о проблеме, а не тонуть в ней. Все это время, с тех пор как вышла из дома, ее мысли горестно метались, но, как оказалось, какая-то задняя комнатка в ее мозгу обрабатывала прочитанное.

Эсме и Натаниэль мертвы. Гарольд, теоретический герцог Пардлоу, не был мертвым. Вот в чем дело. Она могла бы что-то сделать для него. И она обнаружила, что полна решимости это сделать.

– Но что? – спросила она, объяснив все Мику в общих словах. – Я не могу послать эти письма военному министру – его светлость непременно узнает, что кто-то читал их, тем более люди, которые… обладают какой-то властью над ним, и, думаю, он будет просто убит.

Мик скривил лицо, но допустил, что, возможно, она права.

– Так что же вы хотите сделать, леди Беделия? – спросил он. – Может, найдется еще какой-то выход?

Она вдохнула столько воздуха, что он дошел до ее пяток, и медленно выдохнула.

– Пожалуй, я хочу того же, что и полковник Кворри: убрать слухи о безумии его светлости и помочь возрождению его полка. Думаю, что я должна сделать обе эти вещи. Но как?

– И ты не можешь – или не станешь – делать это с помощью писем… – Он искоса посмотрел на нее, чтобы узнать, не убеждена ли она в обратном, но она покачала головой.

– Найдешь лжесвидетелей? – предложил он. – Подкупишь кого-нибудь, чтобы те подтвердили, что графиня крутила любовь с поэтом?

Минни с сомнением покачала головой.

– Я не говорю, что не могу найти человека, берущего за это деньги, – сказала она. – Но не найду такого, кому поверят. Большинство молодых женщин вообще не умеют лгать.

– Верно, – согласился он. – Вы тоже такая. – Это прозвучало с восхищением, она кратко кивнула, благодаря за комплимент, но продолжала свою мысль.

– Другое дело, что довольно легко пустить слух, но после этого он часто начинает жить своей жизнью. Его уже невозможно контролировать. Если я заставлю кого-то, мужчину или женщину, сказать, что он или она знали про эту связь, на этом все не закончится. И поскольку в этом не будет правды, неизвестно, куда дело зайдет. Нельзя подносить огонь к фитилю, не зная, где лежит заряд, – добавила она, многозначительно подняв брови. – Мой отец всегда так говорит.

– Мудрый человек, ваш отец. – Мик дотронулся в знак уважения до края шляпы. – Но если не подкуп, не лжесвидетели, тогда… что вы рекомендуете, миледи?

– Ну… скорее всего фальсификацию, – ответила она, пожав плечами. – Но я не думаю, что эффект от поддельной версии тех писем будет намного лучше, чем от оригинала. – Она потерла пальцы, ощущая на них скользкий жир от пирожка. – Принеси мне еще один, ладно, Мик? Я проголодалась, пока думала.

Она расправилась со вторым пирожком и, подкрепившись, стала с неохотой просматривать мысленно письма Эсме. В конце концов, ведь именно графиня Мелтон была fons et origo – источником всех несчастий.

«Вот интересно, неужели ты думала, что игра стоила свеч?» – обратилась она к покойной Эсме? Похоже, женщина просто хотела пробудить ревность в супруге. Вероятно, она не имела ни малейшего намерения заставить супруга застрелить одного из его друзей и уж наверняка она не собиралась умирать вместе с ее ребенком. Это обстоятельство особенно поразило Минни и по какой-то странной причине заставило подумать о ее матери.

«Я думаю, что ты тоже не хотела ничего из того, что случилось, – подумала она с состраданием. – Ты наверняка не хотела меня. – Но все же ситуация, в которую попала ее мать, хоть и очень прискорбная, не стала театральной трагедией, как у Эсме. – Ведь мы с тобой обе живы, я это имею в виду».

«А что касается меня самой, – добавила она, – то я очень рада, что родилась. И вполне уверена, что папа тоже этим доволен».

Негромкое покашливание вывело ее из раздумий. Мик переменил позу и взглядом намекал, что становится поздно и будет лучше, если они вернутся на Грейт-Райдер-стрит.

Он был прав. Тени огромных деревьев легли на дорожку, словно пятна пролитого чая. Да и звуки переменились: каркающий смех светских женщин с зонтиками почти не слышался, его сменили мужские голоса – военные, предприниматели и клерки устремились к своему вечернему чаю с упорством ослов, идущих к кормушкам.

Она встала, поправила юбки, сняла шляпу и снова крепко приколола ее к волосам. Кивнула Мику и показала ему еле заметным жестом, чтобы он шел рядом с ней, а не поодаль. На ней было приличное, но очень скромное платье из синей хлопчатобумажной ткани и простая соломенная шляпа, она легко могла сойти за горничную из богатого дома, вышедшую на прогулку с поклонником, если не встретит кого-нибудь из знакомых – а в такой час это было маловероятно.

– Тот парень, которого застрелил лорд, – проговорил Мик через полквартала, – говорят, он был поэтом, правда?

– Мне тоже так сказали.

– Может, вы читали что-нибудь из его стихов?

Она удивленно посмотрела на него:

– Нет. А что?

– Ну, просто вы упомянули, что не против подделок в некоторых ситуациях. Вот я подумал, что вы можете подделать что-либо, если надо, и тут меня осенило – что, если бы ваш поэт написал стихотворение нескромной природы о графине? Или даже, – добавил он на случай, если она не поняла (а она поняла), – что, если бы вы написали такое стихотворение вместо него?

– Это мысль, – медленно проговорила она. – Пожалуй, мысль неплохая – но давай обдумаем ее немного, ладно?

– Угу, – согласился Мик, наполняясь энтузиазмом. – Ну, прежде всего, конечно: вы вообще какого класса фальсификатор?

– Не очень высокого, – призналась она. – Никакой надежды, что я изготовлю приличную банкноту. И я на самом деле редко занималась подделками – например, копировала почерк реальных персон. Обычно писала поддельные письма, но они посылались человеку, не знавшему отправителя. Да и то совсем редко.

Мик шумно выдохнул.

– У нас все-таки есть несколько писем этого парня – вот вам и образцы, – напомнил он. – Вы могли бы прорисовать несколько слов и добавить между ними похожие?

– Возможно, – неуверенно отозвалась она. – Но, понимаешь, для хорошей подделки мало одного почерка. Если она направляется человеку, который знает отправителя, тогда и стиль должен быть факсимильный – то есть похожий на стиль реальной персоны, – поспешно добавила она, видя, как его губы повторили слово «факсимильный».

– А стиль его стихов может отличаться от того, как он пишет письма? – размышлял Мик.

– Да. Но что если всем известно, что он сочинял только сонеты, а я напишу сестину? Кто-нибудь заподозрит неладное.

– Я согласен с вами. Хотя не думаю, что ваш поэт имел обыкновение писать любовные послания военному министру, правда?

– Нет, – сказала она немного сердито. – Но если я напишу что-то шокирующее, чтобы было ясно, почему его светлость стрелял в человека, написавшего такие стихи, каковы шансы, что министр не покажет их кому-нибудь еще? А тот кому-то еще и… и так далее. – Она махнула рукой. – Если это попадет в руки тому, кто сможет сказать, что Натаниэль Твелвтрис этого не писал, что тогда?

Мик сумрачно кивнул:

– Тогда они, возможно, подумают, что ваш лорд сделал это сам? Вы это имеете в виду?

– Это один вариант. – С другой стороны, остальные варианты были несомненно привлекательными.

Они дошли до Грейт-Райдер-стрит и чистых белых ступенек, которые вели к ее двери. Аромат заваренного чая плыл из двери для прислуги, и желудок Минни сжался в приятном ожидании.

– Хорошая идея, Мик, – сказала она и слегка коснулась его руки. – Спасибо. Я узнаю у леди Бафорд, публиковал ли Натаниэль что-либо из своих стихов. Если я смогу прочесть что-нибудь, просто чтобы посмотреть…

– Я ставлю на вас свои деньги, леди Беделия, – сказал Мик и, улыбнувшись ей, наклонился и поцеловал ее руку.

– Натаниэль Твелвтрис? – Леди Бафорд удивилась и пристально посмотрела на Минни сквозь свой монокль. – Не думаю. Ему часто позволяли декламировать стихи в салонах, по-моему, он даже как-то раз устроил театральное чтение, но из того немногого, что я слышала о его поэзии – ну, из того, что люди говорили о его поэзии, – я сомневаюсь, что большинство издателей считали издание его стихов многообещающей финансовой операцией.

Она вновь направила внимание на сцену, где шел посредственный концерт и две певицы исполняли пасторали, но временами похлопывала себя по губам сложенным веером – значит, продолжала размышлять.

– Я полагаю, – сказала она сразу, как только наступила следующая пауза между выступлениями, – что Натаниэль все-таки напечатал приватным образом некоторые из его стихов. Для его друзей, – добавила она, деликатно вскинув седую бровь. – Почему вы спрашиваете?

К счастью, у Минни было достаточно времени, чтобы предвидеть этот вопрос, и она с готовностью ответила.

– Позавчера на рауте у леди Скрогг сэр Роберт Эбди говорил о мистере Твелвтрисе довольно насмешливо, – добавила она со всей деликатностью. – Но поскольку у сэра Роберта собственные претензии в этой области…

Леди Бафорд засмеялась басом, заразительно – отчего соседи по ложе повернулись и посмотрели на нее, – и сказала несколько насмешливых и очень забавных вещей о самом сэре Роберте.

Но Минни продолжала думать, а на сцене глотали огонь два итальянца, танцевал поросенок (который, к восторгу зрителей, уронил на сцену экскременты), два якобы китайских джентльмена исполняли якобы китайскую комическую песню, и были несколько других артистов такого же сорта.

«Напечатал приватным образом. Для его друзей». Возможно, это были те самые два стихотворения, написанные специально для Эсме, графини Мелтон. Где же они?

– Интересно, – небрежно сказала Минни, когда они пробирались сквозь толпы театральной публики, – графиня Мелтон любила поэзию?

Леди Бафорд почти не слушала ее, она пыталась поймать взгляд своей знакомой, которую увидела в другом конце театра.

– Ох, я не думаю. Эта женщина никогда не читала ни одной книги в своей жизни, кроме Библии.

– Библии? – удивилась Минни. – Вот уж я никогда бы не подумала, что она… э-э… религиозная особа.

Леди Бафорд сумела дать знак своей подруге – та уже брела к ним, рассекая толпу – и цинично улыбнулась Минни.

– Она не была религиозной. Но действительно любила читать Библию и смеяться над ее текстами, шокируя людей. Что нетрудно сделать, увы.

– Она не могла выбросить те стихи, – спорила Минни с сомневавшимся Рейфом. – Они были написаны для нее, про нее. Никакая женщина не выбросит стихотворение, которое сочинил для нее дорогой ей человек, и уж тем более такая женщина, как Эсме.

– Леди Беделия, вам когда-нибудь писал любовные стихи какой-нибудь мужчина? – спросил Рейф, дразня ее.

– Нет, – чопорно ответила она и почувствовала, что краснеет. Несколько мужчин посвятили ей стихи – и она хранила их, хотя не питала никаких особенных чувств к их авторам. Но все же…

– Хм, – задумался Рейф, покачав головой. – Но, может, этот ваш Мелтон сжег их. Я бы сжег, если бы какой-нибудь прощелыга прислал такую вещь моей жене.

– Раз уж он не сжег письма, – сказала Минни, – он не сжег бы и стихи. Возможно, в них не было ничего плохого.

«Почему все-таки он не сжег письма? – в сотый раз подумала она. – И зачем хранил все письма – Эсме, Натаниэля… и свои собственные?»

Возможно, из чувства вины, потребности страдать из-за того, что он сделал, одержимо перечитывать их. Возможно, это было замешательство – некая потребность или надежда разобраться в том, что случилось, что все они наделали, устроив эту трагедию. В конце концов, из них остался лишь он один.

Или… возможно, дело было лишь в том, что он все еще любил свою жену и своего друга, скорбел по ним обоим и был не в силах расстаться с этими последними личными реликтами. Его собственные письма были несомненно полны душераздирающего горя, ясно различимого между пятен ярости.

– Я думаю, она нарочно оставила письма там, где муж мог их найти, – медленно проговорила Минни, глядя на цепочку полувзрослых лебедей, плывших за их матерью. – Но стихи… может, в них не было никаких уколов в адрес графа Мелтона. Если они были лишь про нее, она могла хранить их у себя, убрать куда-нибудь подальше.

– И что? – спросил с опаской Рейф. – Знаете, мы больше не пойдем в Аргус-Хаус. Там нас видели все слуги.

– Да-а. – Она вытянула ногу, рассматривая новые туфельки из телячьей кожи. – Но, слушай… может, у вас есть… э-э… сестра, скажем, или кузина, которая не прочь заработать… скажем… пять фунтов? – Пять фунтов была половина годового заработка служанки.

Рейф замер на месте и посмотрел на нее:

– Вы хотите, чтобы мы ограбили дом или сожгли его?

– Ничего опасного вообще, – заверила она его и невинно моргнула. – Я просто хочу, чтобы вы – или скорее ваша сообщница – украли Библию графини.

В конце концов красть священную книгу не пришлось. Кузина Эфе, в роли недавно нанятой горничной, просто перелистала Библию, по-прежнему лежавшую на ночном столике возле опустевшей постели графини, вынула из нее сложенные листочки, сунула в карман, спустилась по лестнице, вышла в уборную за домом, а оттуда скромно исчезла сквозь дыру в заборе и больше не возвращалась.

– Вам что-нибудь пригодилось, леди Беделия? – Мик и Рейф пришли к ней на следующий день после того, как доставили свою добычу и забрали плату для Эфе.

– Да. – Она не спала всю ночь, и все вокруг нее было подернуто сонной дымкой, включая двух ирландцев. Она зевнула, вовремя успев раскрыть свой веер, потом сунула руку в карман и достала пергаментный конверт, запечатанный черным воском и адресованный «Сэру Уильяму Янгу, военному министру».

– Вы можете проследить – это очень важно, – чтобы сэр Уильям это получил? Я понимаю, – сухо добавила она, увидев глаза Рейфа, – что обидела вас. Но вы сделайте это.

Они засмеялись и ушли, оставив ее в безмолвии комнаты и в компании бумаг. Баррикады из книг загораживали стол, на котором она занималась своей магией, призвав тень отца половинкой бокала мадеры, перекрестившись и попросив помощи материнских молитв, после чего взялась за перо.

Натаниэль Твелвтрис, с его склонным к эротике сердцем, сладострастно описал прелести своей возлюбленной. А еще в одном из стихотворений упомянул различные аспекты места, в котором развлекались любовники. Он не подписал его – но под другим стихотворением он написал «Твой навеки, дорогая, Натаниэль».

После некоторых размышлений она наконец решила рискнуть, чтобы устранить все сомнения, и, исписав два большеформатных листа пробными строчками, очинила свежее перо и написала – на ее взгляд, приличной версией стиля и почерка Натаниэля – название для его стихотворения: «Любви Неустанное Цветение: к Празднованию Седьмого Апреля». А внизу, после новых пробных строк: «Твой телом и душой, дорогая Эсме, Натаниэль».

Если ей повезет, никто даже не подумает выяснять, где Эсме, графиня Мелон, была седьмого апреля. Но одно из упомянутых писем графини назначало встречу на эту дату, а подробности места, описанного в стихотворении Натаниэля, совпадали с тем, что Минни знала о месте, выбранном для встречи.

Во всяком случае, стихотворение делало понятным, что у герцога Пардлоу были более чем адекватные причины вызвать Натаниэля Твелвтриса на дуэль. И оно недвусмысленно показывало, что графиня поощряла ухаживания Твелвтриса, если не больше, но не раскрывало истинную суть ситуации, и уж тем более характер Эсме или болезненный шок ее супруга.

Так. Теперь все сделано.

Письма – безмолвные свидетели – по-прежнему лежали перед ней на столе, словно карты таро.

– И что мне делать с вами? – сказала она им. Потом налила себе вина и медленно выпила его, размышляя.

Самый простой выход – и самый безопасный – сжечь их. Но ее остановили две причины.

Первая. Если стихотворения не сработают, письма оставались единственным свидетельством супружеской измены. В крайнем случае, она могла бы отдать их Гарри Кворри, чтобы он сам распорядился ими, как может – или хочет.

Вторая причина. Неотвязная мысль терзала ее сердце. Почему его светлость хранил их? Из чувства вины, горя, раскаяния, ради утешения или как напоминание? Они представляли для него ценность.

Летнее солнцестояние было совсем недавно; солнце все еще висело высоко в небе, хотя колокола Сент-Джеймса уже пробили восемь часов вечера. Минни допила вино и приняла решение.

Она должна положить их на место в библиотеке.

То ли дело было в материнских молитвах, то ли в благотворном вмешательстве матери Марии Анны Агуэды де Сан-Игнасио, но уже через три дня после такого опрометчивого решения Минни представилась возможность исполнить свои планы.

– Какая новость, дорогая! – Леди Бафорд раскраснелась то ли от жары, то ли от восторга и обмахивалась веером. – Граф Мелтон устраивает бал в честь дня рождения матери.

– Что? Я не знала, что у него есть мать. Э-э… я имела в виду…

Леди Бафорд рассмеялась, покраснев еще сильнее.

– Даже у этого невежи Дидро есть мать, дорогая моя. Но вдовая графиня Мелтон не очень часто показывается в обществе. После самоубийства ее супруга она благоразумно удалилась во Францию и с тех пор живет там.

– Но… она вернулась?

– О, я весьма сомневаюсь в этом, – ответила леди Бафорд и взмахнула довольно поношенной кружевной перчаткой, которой промокала лоб. – Тут есть чай, дорогая? Мне остро необходимо выпить чашку, летний воздух так сушит.

Элиза не ждала приказания. Зная любовь леди Бафорд к чаю, она заварила его сразу, как только леди Бафорд постучала в дверь, и уже семенила по коридору с гремящим подносом.

Минни пережидала со всем терпением, на какое была способна, эту церемонию: чай, три куска сахара – у леди Бафорд осталось очень мало зубов, и неудивительно, – большая порция сливок и имбирное печенье, ровно две штуки. Восстановив наконец силы, леди Бафорд промокнула губы, подавила легкую отрыжку и выпрямилась, готовая к разговору.

– Конечно, все об этом только и говорят, – сказала она. – Ведь не прошло и четырех месяцев после смерти графини. И поскольку я уверена, что его мать не планирует появляться на этом балу, решение праздновать ее день рождения… дерзость, но без риска открытого скандала.

– По-моему… э-э… его светлости хватает скандалов, – пробормотала Минни. – Хм… а что вы имели в виду, говоря о дерзости?

Леди Бафорд довольно улыбнулась, ей нравилось демонстрировать свое умение.

– Ну, если кто-то – особенно мужчина – делает что-то неожиданное, всегда надо спрашивать, что стояло за этим. Достигается эффект или нет, намерение обычно многое объясняет.

И в данном примере, – продолжила она, деликатно взяв с тарелки еще одно печенье и макнув его в чай, – я думаю, что его светлость намерен показаться обществу и доказать всем, что он не безумен – что бы там ни было, – задумчиво добавила она.

Минни была не так уверена насчет состояния лорда Мелтона, но послушно кивнула.

– Видите ли… – Леди Бафорд замолчала, обкусала край размоченного печенья и проглотила его, сделав одобрительное лицо. – Видите ли, если бы он просто устроил раут или бал обычного рода, он показался бы легкомысленным и фривольным в лучшем случае, а в худшем холодным и бесчувственным. Еще бы он сильно рисковал, что никто не примет приглашение.

– Ну, а так? – спросила Минни.

– Нельзя сбрасывать со счета фактор любопытства. – Острый язык леди Бафорд метнулся изо рта, подхватывая отвалившийся кусочек печенья. – Однако, устраивая бал в честь матери, он более-менее апеллирует к верности ее подруг – а их много, – а также тех людей, которые были друзьями его покойного отца, но не могли открыто поддерживать его. А еще, – добавила она, заговорщицки наклонившись вперед, – там будут Армстронги.

– Кто? – удивилась Минни. К этому времени у нее набралась обширная картотека людей из лондонского света, но она не помнила в нем никого по фамилии Армстронг.

– Мать герцога в девичестве носила фамилию Армстронг, – пояснила леди Бафорд, – хотя ее мать была англичанкой. Но Армстронги – очень влиятельное шотландское семейство, из Бордерс. И поговаривают, что лорд Фэрберн – дед герцога по материнской линии, всего лишь барон, но очень богатый – сейчас в Лондоне и будет присутствовать на… э-э… действе.

Чай уже казался Минни неадекватным ситуации, и она принесла с секретера графин мадеры. Леди Бафорд не возражала.

– Конечно, вам надо пойти, – заявила леди Бафорд, опустошив одним глотком половину бокала.

– Правда? – Минни почувствовала внезапную пустоту в животе и испытала одновременно восторг, предвкушение и панику.

– Да, – решительно заявила леди Бафорд, проглотила остаток и со стуком поставила бокал. – Почти все ваши лучшие и перспективные избранники будут там, и нет ничего лучше состязательности, чтобы заставить джентльмена проявить себя.

Теперь на Минни нахлынула откровенная паника. За своими хлопотами она совсем забыла, что должна искать себе мужа. На прошлой неделе она получила два предложения, к счастью, от незначительных поклонников, и леди Бафорд не возражала, чтобы она отказала им.

Минни допила свою мадеру и налила им обеим еще.

– Ладно, – сказала она, испытывая легкое головокружение. – Как вы думаете, что мне надеть?

– Самое лучшее, моя дорогая. – Леди Бафорд подняла свой наполненный бокал, словно произносила тост. – Лорд Фэрберн – вдовец.

15 Преступное проникновение и другие диверсии

Через два дня посыльный принес приглашение на бал. Оно было адресовано просто «Мадемуазель Вильгельмине Ренни». При виде своего имени – пусть даже ошибочной версии ее вымышленного имени, – написанного черным по белому, у Минни поползли мурашки по спине. Если ее поймают…

«Подумай об этом, девочка, – проговорил логичный голос ее отца, ласковый и слегка раздраженный. – Что, если тебя поймают? Не бойся немыслимых вариантов, представь мыслимые варианты и затем представь, что ты будешь делать с ними».

Отец был, как всегда, прав. Она записала все варианты, какие могла вообразить: от отказа пустить ее в Аргус-Хаус до вероятности быть узнанной одним из клиентов, с которыми она встречалась на этой неделе, и вероятности, что ее обнаружит кто-нибудь из слуг, когда она будет возвращать письма на место. Потом позвала О’Хиггинсов и сказала им, чего она хочет.

Она явилась поздно, смешавшись с группой из нескольких хихикавших девиц и их компаньонок, избежав внимания, уделявшегося гостям, которые приезжали отдельно от всех, – их имена громко объявлялись. Бал уже начался. Ей было нетрудно найти место среди дам без кавалеров, откуда она могла наблюдать за всеми, не привлекая внимания.

У леди Бафорд она научилась искусству привлекать мужские взгляды. Она уже владела искусством избегать их. Несмотря на свой лучший наряд – платье нежного цвета «нильской воды» и речной зелени, – пока она, скромно опустив голову, держалась на краю группы и не разговаривала, было маловероятно, что кто-то задержит на ней взгляд.

Зато ее глаза знали, куда смотреть. На балу было много военных в роскошных мундирах, но она мгновенно увидела лорда Мелтона, словно в зале вообще не было других мужчин. Он стоял возле огромного камина, поглощенный беседой с несколькими гостями: без всякого удивления она узнала принца Фредерика, массивного и любезного, в атласном камзоле коричневато-красного цвета, и красавца Гарри Кворри в парадном мундире. Мелкий, похожий на свирепую птицу мужчина в чугунно-сером парике стоял рядом с Мелтоном – должно быть, лорд Фэрберн.

С сияющей улыбкой к ней подошел герцог Бофорт и учтиво поклонился:

– Мисс Ренни! Я ваш покорный слуга, уверяю вас!

– Вы обворожительны как всегда, ваша светлость. – Она кокетливо затрепетала ресницами над краем веера. Она знала, что скорее всего встретит здесь знакомых – и уже решила, как поступит. Будет порхать, ничего серьезного. Она умела флиртовать и убегать, порхая от одного партнера к другому, никого не обижая. Поэтому она подала руку сэру Роберту, была с ним два танца, отправила его за мороженым и скрылась в дамском туалете на четверть часа – достаточно, чтобы он перестал ее ждать и нашел другую партнершу.

Когда она осторожно вернулась назад, ее глаза сразу метнулись к камину, но лорд Мелтон и его собеседники исчезли. На их месте у огня стояла группа банкиров и маклеров, многих она знала, судя по их виду, они беседовали о финансах.

Она тихонько прошла по бальному залу, глядя по сторонам, но Хэла – лорда Мелтона, поправила она себя – не было нигде. Не было также принца, Гарри Кворри и свирепого шотландского деда. Очевидно, что беседа достигла той стадии, когда требовалась приватность.

Ладно. Но она не могла выполнить ничего из задуманного, пока не появится этот чертов лорд. Если он ведет приватную беседу, велики шансы, что он занимается этим в библиотеке, и она не рискнет зайти туда.

– Мисс Ренни? Вы просто неуловимая! Потанцуйте со мной, я настаиваю!

Она улыбнулась и подняла свой веер.

– Конечно, сэр Роберт. Я польщена!

Прошло больше получаса, прежде чем вернулись мужчины. Принц появился первым, с удовлетворенным видом он подошел к одному из столиков с напитками. Потом из двери в дальнем конце зала вышел лорд Фэрберн и встал у стены, его грозное лицо слегка смягчилось, на нем появилось приятное выражение.

Потом из двери, открывавшейся в главный коридор, появились лорд Мелтон и Гарри, небрежно разговаривая между собой. Эта небрежность не могла скрыть их восторг. Значит, дела Хэла с принцем завершились успехом.

Хорошо, значит, Мелтон останется здесь и будет праздновать.

Она поставила недопитый бокал шампанского и незаметно отправилась в сторону туалета.

Она запоминала все, что могла, – расположение дверей и самый быстрый путь к выходу, если ей придется сбегать. Библиотека находилась в коридоре, вторая дверь справа.

Дверь была открыта. В комнате было тепло и приятно, горели свечи, в камине пылал огонь, мягкая мебель, голубая и розовая, гармонировала со стенами из полосатого дамаста цвета бургундского. Минни вздохнула, слегка рыгнула шампанским, и его пузырьки ударили в нос. Быстро оглядевшись по сторонам, она вошла в библиотеку и тихонько закрыла за собой дверь.

Стол стоял слева от камина, как Мик и говорил.

Металл был теплым, потому что она носила его на груди, а ее руки дрожали. Она уже дважды роняла инструмент.

– Все страшно просто, – сказал ей Рейф, протянув два маленьких латунных инструмента. – Только не торопитесь. Замки не интересует ваша спешка, они будут вредить и мешать вам, если вы станете торопиться.

– Как женщины, – усмехнулся Мик.

Под терпеливыми наставлениями О’Хиггинсов она училась отпирать и запирать с помощью металлических пластинок ящик собственного стола и проделала это несколько раз. Тогда она делала это уверенно, но гораздо труднее сохранять уверенность, когда ты совершала взлом – ну, не взлом, а нечто противоположное, но еще хуже взлома – в приватной библиотеке герцога, когда упомянутый герцог и еще две сотни свидетелей находились в двух шагах.

Теоретически у этого письменного стола был замок такого же типа. Но крупнее, массивная латунная пластина со скошенным краем, окружавшим замочную скважину, которая показалась ей размером с ружейное дуло. Минни набрала в грудь воздуха, сунула в скважину отмычку и повернула вправо, как ее учили.

Потом она вставила натяжную пластину и осторожно потянула на себя, слушая замок. Рев бального зала заглушался промежуточными стенами, но музыка стучала в ее голове и мешала. Она встала на колени, почти прижав ухо к латунной пластинке, и потянула на себя отмычку. Ничего.

Она затаила дыхание. Кровь шумела в ее ушах, мешая слышать. Она села на корточки и отдышалась. Неужели она что-то сделала неправильно?

Еще раз. Она вставила отмычку в скважину и повернула ее вправо. Как можно медленнее вставила в скважину и натяжную пластину. Ей показалось, будто она что-то услышала, но… Она облизала губы и осторожно потянула на себя натяжную пластину. Да! Раздался еле слышный звук штифтов.

– Не… торопись… черт побери, – прошептала она и обтерев ладонь о юбку, снова взялась за натяжную пластину.

С третьей попытки у нее почти получилось – она почувствовала, что там было пять штифтов и она справилась с тремя, каждый тихонько щелкнул, – и тут за ее спиной повернулась дверная ручка с гораздо более громким щелчком!

Она вскочила на ноги, чуть не взвизгнув, и уставилась на лакея, который вошел так тихо, что напугал ее. Он тоже воскликнул «о!» и уронил поднос, который нес, тот с громким звяканьем ударился о мраморный пол, запрыгал и наконец остановился.

Минни и лакей с одинаковым ужасом смотрели друг на друга.

– Я… я прошу прощения, мадам, – пролепетал он и присел, возясь с подносом. – Я не знал, что здесь кто-то есть.

– Это… все в порядке, – сказала она, переводя дух. – Я… я… почувствовала головокружение. Решила просто… посидеть… минутку. В тишине…

Отмычки торчали из замка. Она попятилась назад и оперлась рукой о крышку стола, словно ища поддержки. Ей даже не пришлось притворяться – колени не держали ее, а по спине лился холодный пот. Но лакей не мог видеть замок, загороженный ее зеленоватыми юбками.

– О. Конечно, мадам. – Прижимая к груди поднос, словно щит, парень постепенно приходил в себя. – Вам принести мороженое? Стакан воды?

Господи, нет!

Тут она увидела за камином маленький столик, возле него два кресла, а на столике блюдо с крошечными закусками, несколько бокалов и три-четыре графина – один из них определенно был с водой.

– О, – слабым голосом сказала она и жестом показала на столик. – Пожалуй… немного воды?

Как только парень повернулся к ней спиной, она выдернула отмычки из замка. На дрожащих ногах прошла мимо камина и упала в ближайшее кресло, сунув отмычки за подушки.

– Мэм, мне позвать кого-нибудь к вам? – Лакей, заботливо налив ей воды, быстро убирал на поднос графины с крепкими напитками и, как она теперь увидела, использованные бокалы. Конечно, ведь именно здесь герцог встречался с гостями.

– Нет, нет. Спасибо. Мне уже лучше.

Лакей посмотрел на нее, на блюдо с закусками и, слегка пожав плечами, оставил его на столе, поклонился и вышел, тихо закрыв за собой дверь.

Она сидела неподвижно, заставляя себя ровно дышать. Все в порядке. Все будет нормально. До ее ноздрей долетал запах закусок – кусочков анчоусов и сыра, овощей, завернутых в бекон. У нее заурчал желудок. Может, ей надо съесть что-нибудь для укрепления нервов и чтобы не дрожали руки?

Нет. Она пока в безопасности, но не должна терять времени. Она вытерла руки о подлокотники кресла, встала и вернулась к столу.

Отмычка. Поворот вправо. Натяжная пластинка для штифтов. Проба. Поднять штифты один за другим, слушая слабый металлический щелчок каждого. Потянуть. Нет. Нет, проклятье! Еще раз.

Дважды она вставала, ходила пить воду, ходила по часовой стрелке по библиотеке – еще один из советов О’Хиггинсов – и, успокоившись, делала новую попытку.

Но потом… внезапный металлический щелчок, и дело сделано. Ее руки дрожали так сильно, что она с трудом достала из карманов три свертка, но все-таки достала. Она выдвинула ящик, бросила в него свертки и с торжествующим возгласом задвинула его.

– Какого дьявола вы тут делаете? – спросил за ее спиной любопытный голос. Она взвизгнула, повернулась и увидела герцога Пардлоу, стоявшего в дверях, а за ним Гарри Кворри и еще одного военного.

– Эй… – заговорил Гарри с откровенным ужасом.

– Что такое? – спросил третий, с любопытством заглядывая через плечо Гарри.

– Не волнуйтесь, – сказал герцог, не глядя на них. Его пристальный взгляд был направлен на нее. – Я сам разберусь. – Не оборачиваясь, он захлопнул дверь перед их удивленными лицами.

Впервые за все время она услышала тиканье небольших каминных часов с эмалью и шипение огня. Она не могла даже пошевелиться.

Не отрывая от нее глаз, он пересек комнату и подошел к ней. Пот на ее теле превратился в лед. Она задрожала.

Он взял ее за локоть и отодвинул, потом посмотрел на закрытый ящик стола и торчавшие из него отмычки. Открыто обвинявшие ее.

– Какого дьявола вы тут делали? – спросил он и впился взглядом в ее лицо. Она с трудом слышала его из-за шума крови в ушах.

– Я… я… грабила вас, ваша светлость, – выпалила она, с облегчением обнаружив, что может говорить, несмотря ни на что, и глотнула воздух. – Разве это не очевидно?

– Очевидно, – повторил он удивленным тоном. – Но что можно украсть в библиотеке?

И это сказал человек, на чьих полках стояло как минимум полдюжины книг ценой в тысячу фунтов каждая, она видела их отсюда. Но все же он был по-своему прав.

– Ящик был заперт, – ответила она. – Зачем его запирать, если в нем нет ничего ценного?

Он мгновенно посмотрел на ящик, и его лицо молниеносно переменилось. «Ох, проклятье! – подумала она. – Он забыл, что тут лежали письма. Или не забыл?…»

Он повернулся к ней, и с его лица исчез слегка озадаченный вопрос. Он вроде и не двигался, но внезапно оказался совсем рядом с ней; она чувствовала запах крахмала, исходящий от его мундира, и слабый запашок пота.

– Скажите мне, кто вы, «леди Беделия», – сказал он, – и почему вы здесь.

– Я просто воровка, ваша светлость. Простите. – У нее не было никаких шансов добежать до двери, не говоря уж о том, чтобы выскочить из дома.

– Я и на секунду не верю этому. – Он заметил ее взгляд и схватил ее за руку. – И вы никуда не уйдете, пока не скажете, зачем вы здесь.

От страха у нее кружилась голова, но слабый намек, что она могла куда-то пойти, казалось, предполагал хотя бы возможность, что он не вызовет констебля и ее не арестуют. С другой стороны…

Он не стал ждать, когда она опомнится и придумает какую-нибудь историю. Он крепче сжал ее руку.

– Эдуард Твелвтрис, – сказал он почти шепотом, и его лицо покрылось смертельной бледностью. – Это он вас прислал?

– Нет! – воскликнула она, но ее сердце едва не выскочило из корсета при звуках этого имени. Он жестко посмотрел на нее, потом опустил взгляд и обвел им мерцающий ворох ее зеленоватых юбок.

– Если я обыщу вас, мадам, интересно, что я найду?

– Грязноватый носовой платок и флакончик духов, – искренне ответила она. Потом добавила: – Если вы хотите обыскать меня, приступайте.

У него слегка раздулись ноздри, и он оттащил ее в сторону.

– Встаньте здесь, – кратко сказал он, потом отпустил ее и выдернул из замка отмычки. Сунул пальцы в маленький кармашек на мундире, достал ключ, отпер и выдвинул ящик.

Сердце Минни изменило свой ритм, когда он предложил обыскать ее, но тогда оно билось по-другому, – а тут оно заколотилось с такой быстротой, что она увидела белые точки в уголках глаз.

Она не положила письма на их правильное место, не могла – Мик не обратил на это внимания, а должен был. Она закрыла глаза.

Граф что-то пробормотал на… латыни?

Ей надо было дышать, и она выдохнула воздух.

Теперь его рука вернулась и схватила ее за плечо.

– Откройте глаза, – проговорил он тихим, грозным голосом, – и смотрите на меня, черт побери.

Она посмотрела в его глаза, голубые и холодные, как лед. Он был так сердит, что вибрация прошла по его телу, словно по камертону после удара.

– Что вы делали с моими письмами?

– Я… – Находчивость совершенно покинула ее, и она уныло сказала правду: – Положила их на место.

Он заморгал. Посмотрел на открытый ящик с ключом в замке.

– Вы… э-э… вы видели меня, – сказала она и нашла достаточно слюны, чтобы сглотнуть. – То есть видели меня возле ящика. Э-э… не так ли?

– Я… – Маленькая складка образовалась между его темных бровей, глубокая, словно разрез на листе бумаги. – Я видел. – Он отпустил ее плечо и просто стоял, глядя на нее. – Как, – медленно проговорил он, – как к вам попали мои письма, могу я спросить?

Сердце все еще грохотало в ее ушах, но кровь уже успокаивалась. Она снова сглотнула. У нее не было выбора.

– Мистер Твелвтрис, – сказала она. – Он… он действительно просил меня украсть письма. Я… не стала бы этого делать для него.

– Вы не стали бы, – повторил он, медленно подняв бровь. Теперь он смотрел на нее как на экзотическое насекомое, которое он обнаружил ползущим по его хризантемам. Он вопросительно кивнул на ящик: – Почему?

– Вы мне понравились, – выпалила она. – Когда мы… встретились в саду принцессы.

– Неужели. – Слабая краска поползла по его щекам, к нему вернулась его чопорность.

– Да. – Она смело встретила его взгляд. – Я видела, что мистер Твелвтрис не любит вас.

– Это мягко сказано, – фыркнул он. – Так что вы ответили, когда он попросил украсть мои письма? Почему он решил, что вы подходящая персона для такого заказа? Вы профессионально крадете вещи?

– Ну, не так часто, – ответила она, пытаясь взять себя в руки. – Мы… я… собираю информацию, которая может быть полезной. Просто… знаете… наблюдения, вопросы. Сплетни на раутах и приемах, все такое.

– Мы? – повторил он, подняв уже обе брови. – С кем вы этим занимаетесь, могу я спросить?

– Просто мы с моим отцом, – торопливо ответила она, чтобы он не вспомнил про трубочистов. – Это… семейное предприятие, скажем так.

– Семейное, – повторил он с легким недоверием. – Ладно… отложим это в сторону, но, если вы отказались от денег Эдуарда Твелвтриса, как к вам вообще попали мои письма?

Она доверила свою душу Богу, в которого не слишком верила, и рискнула.

– Кто-то другой украл их для него, – сказала она с предельной искренностью. – Но я случайно оказалась у… у него дома и нашла их. Я… узнала ваше имя. Я не читала их, – поспешно добавила она. – Как только увидела, что они личные.

Он снова побелел. Несомненно представил, как Эдуард Твелвтрис с жадностью совал нос в его самые больные раны.

– Но я… я знала, что они существуют, потому что мистер Твелвтрис сообщил мне о них. Вот я… забрала их назад.

Она дышала немного свободнее. Ей было гораздо легче лгать, чем говорить ему правду.

– Вы забрали их, – проговорил он, заморгал, потом строго посмотрел на нее. – И потом решили явиться в мой дом и положить их. Зачем?

– Я подумала, что вам… возможно, они понадобятся, – пискнула она и почувствовала, как запылали ее щеки. О боже, он поймет, что я их читала!

– Очень любезно с вашей стороны, – сухо отозвался он. – Почему вы тогда не прислали их мне анонимно, если намеревались лишь вернуть их?

Она прерывисто вздохнула и сказала ему правду, хотя и знала, что он не поверит:

– Я не хотела, чтобы вам было больно. А вам было бы больно при мысли о том, что их кто-то читал.

– Что-что? – недоверчиво переспросил он.

– Доказать? – прошептала она. Ее рука взлетела в воздух против ее воли и коснулась его лица. – Ваша светлость?

– Что? – с недоумением спросил он. – Что доказать?

Она вообще не могла думать ни о чем, просто приподнялась на цыпочках, положив руки ему на плечи, и поцеловала его. Нежно. Но не остановилась на этом, и ее тело потянулось к нему – а его к ней – с медленным упорством растений, тянущихся к солнцу.

Через несколько мгновений она уже стояла на коленях на коврике возле камина и лихорадочно развязывала в складках юбок бесчисленные ленты, мундир Хэла – она с испугом и восторгом поймала себя на том, что мысленно называла его Хэлом – ударился о пол, застучав пуговицами, эполетами и золотым шитьем, а Хэл уже рвал пуговицы на жилете, бормоча что-то на латыни.

– Что? – спросила она, уловив слово «безумный». – Кто безумный?

– Вы, конечно, – сказал он, замерев на мгновение и взглянув на нее. – Может, еще передумаете? Потому что у вас есть на это десять секунд.

– Это займет у меня больше времени, чем добраться до моего проклятого валика!

Пробормотав «irrumabo», он поспешно встал на колени, порылся в ее юбках и нашел завязки валика. Не потрудился их развязывать, просто дернул, оборвал тесемки, вытащил из-под одежды валик, будто огромную сосиску, и швырнул на одно из кресел. Потом сбросил камзол и толкнул Минни на спину.

– Что означает «irrumabo»? – спросила она, глядя на висевшие над головой хрустальные подвески канделябра.

– Я тоже, – проговорил он, тяжело дыша. Его руки, очень холодные, держали ее за ягодицы.

– Вы тоже что? – То, что было у него между бедрами, показалось ей очень горячим, даже сквозь молескиновые бриджи.

– Я безумный, – ответил он, словно это было очевидно, а может, так оно и было, подумала она.

– О, – добавил он, поднимая глаза от ширинки на бриджах, – «irrumabo» значит «трахать».

Через три секунды он, удивительно горячий, был уже пугающе близко и…

– Господи! – воскликнул он и застыл, глядя на нее круглыми от шока глазами.

Ей было ужасно больно, и она тоже застыла, еле дыша. Она почувствовала, что он хотел уйти, и схватила его за бедра, останавливая. Он был тугой и теплый, надежный якорь от боли и ужаса.

– Я сказала, что докажу, – прошептала она и потянула его изо всех сил к себе, выгнув спину. Она тихонько взвизгнула, когда он прошел конец пути, и он схватил ее и удерживал, чтобы она не двигалась.

Они лежали лицом к лицу, глядя друг на друга и хватая воздух, словно рыбы, выброшенные на берег. Его сердце стучало словно молот, и она чувствовала это рукой, которую держала на его спине.

Он сглотнул.

– Ты доказала, – проговорил он наконец. – Вот только что… Что ты хотела доказать?

Из-за ее тугого корсета и под тяжестью его тела ей не хватало воздуха, чтобы засмеяться, но она сумела улыбнуться.

– Что я не хотела причинить тебе боль.

– О. – Его дыхание становилось медленнее, глубже. «Он не хрипит», – подумала она.

– Я тоже не хотел – не собирался – делать тебе больно, – ласково сказал он. На мгновение она увидела, как он колебался: не выйти ли? Но потом на его лице снова появилось решительное выражение, он наклонился и поцеловал ее. Медленно.

– Это не так больно, – заверила она, когда он остановился.

– Mendatrix. Что значит «лгунья». Надо ли мне…

– Нет, не надо, – твердо заявила она. После первого шока ее мозг снова работал четко. – Больше этого никогда не повторится, значит, я вроде бы должна наслаждаться – если такая вещь возможна, – добавила она с легким сомнением.

Он тоже не засмеялся, и его улыбка была еле заметна – но она была и в его глазах. Их огонь обжигал ей кожу.

– Да, возможно, – сказал он. – Дай я докажу тебе это.

Через некоторое время…

Он подал ей руку, и она, как в тумане, взяла ее. Его холодные пальцы крепко переплелись с ее пальцами.

Он повел ее к задней лестнице, а там отпустил ее руку – лестница была слишком узкая, чтобы они могли идти рядом – и стал спускаться впереди нее, иногда оглядываясь, чтобы убедиться, что она не упала и не исчезла. Он казался таким же ошеломленным, как и она.

На лестнице слышался шум кухни – гремели кастрюли, перекликались голоса, звякала посуда, иногда что-то билось, и звучали проклятья. Запах жареного мяса ударил Минни в ноздри вместе с порывом теплого воздуха, и она вдруг поняла, что страшно проголодалась.

Он снова взял ее за руку и повел прочь от запахов еды по голому, тускло освещенному коридору в другой, с полом, выстланным брезентом, который заглушал их шаги. Оттуда они вышли в широкий коридор, где в бронзовых бра горели свечи, заливая все ярким, ровным светом, а на полу лежал голубой с золотом турецкий ковер. Слуги мелькали мимо них словно призраки – опустив глаза, они несли подносы, кувшины, бутылки, салфетки.

Минни шла словно в беззвучном сне где-то между любопытством и кошмаром, когда не знаешь, куда идешь и что там впереди, но не можешь не идти.

Внезапно Хэл остановился и посмотрел на нее, словно обнаружил, что она шла в его сне, – и, возможно, так оно и было, подумала она. Он слегка дотронулся до ее плеча, дав знак подождать, а сам исчез за углом.

Он ушел, а ее опьяненные чувства начали пробуждаться. Она слышала музыку, смех, голоса. Чувствовала сильный запах горячего пунша и вина. Она ничего не пила, кроме того первого бокала шампанского, но теперь показалась себе ужасно пьяной. Она медленно разжала и сжала пальцы, до сих пор ощущая прикосновение его руки, твердой и холодной.

Тут он появился снова, и это было как удар в грудь. Он принес ее накидку, помог одеться и, словно продолжая свои хлопоты, обнял ее и страстно поцеловал. Отпустил, отдышался и проделал это снова.

– Ты… – начала она, но тут же замолкла, не зная, что сказать.

– Я знаю, – ответил он, словно и вправду знал, и, поддерживая ее под локоть, повел куда-то на холодный воздух, под дождь – но она больше не замечала ничего вокруг. Потом он посадил ее в элегантный кэб.

– Где ты живешь? – спросил он почти нормальным голосом.

– В Саутворке, – ответила она. Привычный инстинкт не позволил ей сообщить ее настоящий адрес. – Бертрам-стрит, двадцать два, – добавила она, сочиняя на ходу.

Хэл кивнул. Его лицо в ночном мраке казалось белым, а глаза темными. Он вздохнул, и Минни увидела его шею, мокрую от дождя и блестевшую при свете фонарей. Он не надел ни шейного платка, ни камзола, и был в рубашке с расстегнутым воротом и в красном мундире.

Он взял ее за руку.

– Я заеду к тебе завтра, – сказал он. – Посмотрю, как ты себя чувствуешь.

Она не ответила. Он повернул ее руку и поцеловал ладонь. Потом дверца захлопнулась, и кэб затрясся по мокрым булыжникам. Минни ехала, крепко сжав руку и бережно храня в ней теплое дыхание Хэла.

У нее путались мысли. Между ногами все горело. Влага просачивалась в ее панталоны, слегка липкая – это была кровь. В голове плавала отцовская фраза: «Англичане редкостные зануды, когда речь идет о девственности».

16 Sic transit[64]

Скрыться было нетрудно. Братья О’Хиггинсы, по их заверениям, были мастерами этого дела.

– Предоставьте это нам, милочка, – заявил Рейф, взяв у нее кошель. – Для лондонца мир за пределами его улицы – это дикие края. Вам нужно всего лишь держаться подальше от тех мест, где вас привыкли видеть.

Большого выбора у нее не было. Она не собиралась бывать там, где могла встретить герцога Пардлоу, либо его друга Кворри, либо Эдуарда Твелвтриса. Но перед возвращением в Париж ей все-таки надо было заниматься делами – покупать и продавать книги, отправлять и получать ящики с книгами, – а еще выполнить кое-что из ее собственных дел.

Поэтому Минни заплатила леди Бафорд и объявила о своем возвращении во Францию, а сама жила месяц в Парсонс-Грин с тетей Симпсон и ее семьей. Она позволила О’Хиггинсам выполнять самые прямолинейные поручения и – с некоторой неохотой – поручила более деликатные покупки миссис Симпсон и ее кузену Йошуа. Двое-трое клиентов отказались встречаться с кем-либо, кроме нее, и, несмотря на немалое искушение, она просто не ответила им, так как риск тоже был слишком велик.

Однажды она ездила с тетей Симпсон на ферму, чтобы попрощаться с матерью. Она не могла пересилить себя и зайти в комнату сестры Эммануэль. Только прижалась лбом к холодной деревянной двери и тихо поплакала.

Но теперь все дела остались позади. Она стояла одна под дождем на палубе судна «Сандерболт», прыгавшего словно пробка на волнах пролива. Стояла и думала об отце.

Она поклялась себе, что ни за что не скажет отцу, кто это был.

Он знал, кто такой Пардлоу, откуда его род и какая хрупкая связь с респектабельностью у его семьи в настоящий момент. И что Пардлоу в результате уязвим к шантажу.

Возможно, не к откровенному шантажу… во всяком случае, ей не хотелось верить, что отец свяжется с этим. Он всегда учил ее избегать подобных вещей. Не по моральным мотивам – у ее отца были принципы, а не мораль, – а чисто по прагматическим причинам, поскольку это было опасно.

«Большинство шантажистов – любители, – сказал он ей, дав для обучения прочесть маленькую пачку писем – переписку между шантажистом и его жертвой, написанную в конце XV века. – Они не знают, что прилично требовать, а что нет, и не умеют выходить из игры, если даже и хотят. Вскоре жертва это понимает, и тогда… часто все заканчивается смертью. Одного либо другого.

В этом случае, – он кивнул на ветхие, в пятнах, листки, которые держал в руке, – погибли оба. Женщина-жертва пригласила своего шантажиста к себе на обед и отравила его. Но она выбрала неправильный яд, который не убил его сразу. Шантажист понял, что она сделала, и задушил ее во время десерта».

Нет, отец, скорее всего, не станет шантажировать Пардлоу.

В то же время она, конечно, была достаточно разумной и понимала, что письма и документы, которыми располагал отец, очень часто попадали потом в руки людей, намеревавшихся использовать их для шантажа. Она подумала об Эдуарде Твелвтрисе, и ей стало холодно, но только не от ледяного ветра, дувшего на просторах Ла-Манша.

Если ее отец поймет, что это Пардлоу обесчестил его дочь… Что он тогда сделает?

Он не остановится перед убийством Пардлоу, если сможет это сделать без риска для себя. Минни была уверена в этом. Впрочем, отец всегда был большим прагматиком и мог просто запросить сатисфакцию финансового характера в качестве компенсации за то, что его дочь потеряла девственность. В конце концов, это был пользующийся спросом товар.

Либо – в худшем из худших вариантов – он попробует заставить герцога Пардлоу жениться на ней.

Именно этого он и хотел: найти для нее в мужья богатого англичанина, желательно с положением в обществе.

– Только через мой труп! – громко заявила она, и проходивший мимо матрос странно посмотрел на нее.

Она репетировала свои аргументы, когда ехала домой. Как она скажет об этом отцу – что она не скажет ему – и что, возможно, скажет-подумает-сделает он… Она приготовила речь – четкую, спокойную, твердую. Она приготовилась, что он будет кричать, упрекать ее, что он лишит ее наследства, выставит за дверь. И она совершенно не была готова к тому, что отец, увидев ее на пороге лавки, глотнул воздух и разрыдался.

Пораженная, она через секунду молча бросилась в его объятья.

– У тебя все в порядке? – Он отстранился на вытянутые руки, чтобы посмотреть на нее, и вытер рукавом свое мокрое, встревоженное лицо с седой щетиной. – Этот негодяй причинил тебе боль?

Она не знала, что ей сказать – «Какой негодяй?» или «О чем ты говоришь?» – и вместо этого неопределенно протянула «Нет…».

Он отпустил ее, шагнул назад, достал из кармана платок и протянул ей. Она с опозданием поняла, что шмыгала носом и что в ее собственных глазах стояли слезы.

– Прости, – пролепетала она, забыв все свои аргументы. – Я не хотела… не хотела… – «Но ты хотела, – напомнило ей сердце. – Неправда». Она сглотнула слезы и сказала вместо этого: – Я не хотела причинить тебе боль, папа.

Она не говорила ему этого уже давно, несколько лет, и он всхлипнул и задохнулся, словно его ударили под дых.

– Это ты меня прости, девочка моя, – возразил он дрожащим голосом. – Я отправил тебя одну. Не надо было… Я так и знал… Господи, я убью его! – Кровь прилила к его бледным щекам, и он стукнул кулаком по прилавку.

– Нет, не надо, – испугалась она. – Я виновата во всем. Я… – А что я?

Он схватил ее за плечи и потряс, хоть и слегка.

– Никогда так не говори. Что бы ни случилось, твоей вины тут нет. – Его руки соскользнули с ее плеч, он дышал так, словно долго бежал. – Я… я… – Он замолчал и провел по лицу дрожащей рукой, закрыв глаза.

Дважды глубоко вздохнув, он открыл глаза и сказал почти спокойно:

– Присядь и отдохни, ma chére. Я приготовлю нам чай.

Минни кивнула и пошла за ним, оставив сумку там, где она выпала из ее рук. Темная комната показалась ей одновременно до боли знакомой и совсем чужой, словно она не видела ее много лет, а не несколько месяцев. В ней появился какой-то запах, и Минни стало не по себе.

Она села и положила руки на деревянную крышку старинного стола. У нее кружилась голова, и когда она сделала глубокий вдох, чтобы остановить это, вернулось ощущение морской болезни. В ее животе смешались в грязный ком запах пыли и старого шелка, заваренного чая и нервного пота многих посетителей.

– Как… как ты узнал об этом? – спросила она у отца, пытаясь отвлечься от ощущения липкого предчувствия.

Отец стоял к ней спиной и отрезал полоску от плитки чая, потом положил его в щербатый китайский чайник с голубыми пионами.

– А ты как думаешь? – спросил он ровным голосом, не оборачиваясь, и она внезапно подумала о пауках, тысячах глаз, которые неподвижно висят, смотрят…

– Pardonnez-moi, – воскликнула она и, встав на ноги, заковыляла в коридор, открыла входную дверь и извергла из себя содержимое желудка на булыжную мостовую.

Она стояла возле дома около четверти часа, подставив лицо холодному воздуху, до нее доносились звуки города, уличный шум – слабое эхо нормальной жизни. Потом загудел колокол часовни Сен-Шапель, к нему присоединились другие. Отдаленный бонг собора Парижской Богоматери сообщил Парижу своим бронзовым басом, что настало три часа дня.

«Скоро наступит время для нона, – говорила ее тетка. – Услышав колокола, она не будет ничего делать, пока не закончит молитвы, а после этого она часто замолкает.

– Нона?

– Да, это служба девятого часа, – ответила миссис Симпсон, распахивая дверь. – Поторопись, если хочешь, чтобы она поговорила с тобой».

Минни вытерла губы подолом юбки и вошла в лавку. Отец уже приготовил чай, ее ждала налитая чашка. Она взяла ее, глотнула дымящийся напиток, прополоскала рот и выплюнула его в фикус.

– Я видела мою мать, – выпалила она.

Он вытаращил на нее глаза с таким ужасом, что, казалось, перестал дышать. После долгого молчания он разжал кулаки и положил руки на стол, одна на другую.

– Где? – очень спокойно спросил он, не отрывая глаз от ее лица.

– В Лондоне, – ответила она. – Ты ведь знал, где она – верно?

Он задумался. Она видела, как мелькали мысли в его глазах. Что она знает? Может ли он отделаться ложью? Потом он заморгал, вдохнул воздух и выпустил его через нос в знак… решимости, как ей показалось.

– Да, – ответил он. – Я… поддерживаю связь с ее сестрой. Раз ты встретилась с Эммануэль, значит, ты виделась и с Мириам? – Одна из его косматых бровей поползла кверху, и Минни кивнула.

– Она сказала… сказала, что ты платил за уход. А ты видел ее? Видел, где они держат ее, видел, какая она? – Эмоции бурлили в ней словно приближавшаяся гроза, и Минни с трудом удерживалась и не переходила на крик.

– Нет, – ответил он, и она заметила, что он побелел весь, даже губы, то ли от гнева, то ли от каких-то других эмоций, она не могла определить. – Я больше никогда не видел ее, после того как она сообщила мне, что беременна. – Он опустил глаза на сцепленные руки. – Я пытался, – продолжил он, словно Минни в чем-то обвиняла его, хоть она и молчала. – Я пришел в обитель, говорил с матерью-настоятельницей. Она велела меня арестовать. – Он хохотнул, кратко и невесело. – Тебе известно, что совращение монахини – преступление, за которое привязывают к позорному столбу?

– Думаю, что ты откупился, – буркнула она мрачно.

– Так поступил бы каждый, кто может это сделать, ma chére, – возразил он, сдерживаясь. – Но мне пришлось уехать из Парижа. До той поры я не видел Мириам, но знал про нее. Я связался с ней, послал деньги, умолял ее узнать, что они сделали с Эммануэль, – и спасти ее.

– Она спасла.

– Я знаю. – Он уже пришел в себя и пронзительно посмотрел на Минни. – И если ты видела Эммануэль, ты знаешь, в каком она состоянии. Она сошла с ума, когда ребенок…

– Когда я родилась! – Она ударила ладонью по столу, и чашки звякнули на блюдцах. – Да, я знаю. Черт побери, ты винишь меня за нее – за то, что случилось с ней?

– Нет, – ответил он с явным усилием. – Нет.

– Хорошо. – Она набрала в грудь воздуха и выпалила: – Я беременна.

Он побелел как полотно, и она подумала, что он вот-вот потеряет сознание. Она подумала, что она тоже упадет в обморок.

– Нет, – прошептал он и посмотрел на ее живот. У нее сразу сжался желудок, и ей показалось, что ее вот-вот стошнит снова. – Нет. Я не позволю… Не позволю, чтобы с тобой это случилось!

– Ты… – Она была готова ударить его, может, и ударила бы, если бы он не сидел по другую сторону стола.

– Не смей мне говорить, как я могу избавиться от него! – Она смела чашку с блюдцем со стола, они ударились о стену, брызнув дождем черной заварки. – Я никогда не сделаю этого – никогда, никогда, никогда!

Отец нарочно расслабил позу. Он был все еще бледным, в его глазах затаилась боль, но он контролировал себя.

– Это, – ласково сказал он, – последнее, что я бы сделал. Ma chére. Ma fille.[65]

Она увидела, что его глаза наполнились слезами, и у нее защемило сердце. Он приехал за ней, когда она родилась. Приехал за своим ребенком, растил ее и лелеял.

Он увидел, как разжались ее кулаки, и нерешительно, словно шел по льду, шагнул к ней. Но она не отшатнулась и не закричала. Еще шаг – и они уже обнимали друг друга и рыдали. Она так давно не вдыхала родной отцовский запах – табака, черного чая, чернил и сладкого вина.

– Папа… – пролепетала она и заплакала еще сильнее, потому что никогда не могла сказать «мама» и никогда не сможет, а это крошечное, беспомощное существо, которое она носила в себе, никогда не будет знать отца. Никогда еще ей не было так грустно – но в то же время так спокойно.

Отец любил ее. Он явился за ней, когда она родилась. Он всегда будет любить ее – именно это он бормотал сейчас, уткнувшись в ее волосы, роняя слезы. Он никогда не допустит, чтобы ее преследовали и унижали так же, как ее мать, никогда не позволит причинить вред ей или ее ребенку.

– Я знаю, – сказала она и устало положила голову ему на грудь. – Я знаю.

17 Красный воск и все такое

Хэл вышел из кабинета сэра Уильяма Янга с высоко поднятой головой, отрывисто стуча каблуками по мраморной плитке. Он сердечно кивнул военному, стоявшему за дверью, сбежал вниз по ступенькам парадной лестницы, пересек холл и степенно вышел из дворца. Гарри с тревогой ждал его на другой стороне улицы.

При виде друга лицо Гарри расплылось в широкую ухмылку, а потом он запрокинул голову и завыл по-волчьи, к удивлению лорда Питта и двух его спутников, которые в тот момент проходили мимо. Хэл сумел поклониться им, а через секунду уже радостно колотил Гарри по спине и плечам. Одной рукой, потому что другой он прижимал к груди драгоценный указ.

– Боже! У нас все получилось!

– У тебя получилось!

– Нет, – настаивал Хэл и от радости двинул Гарри кулаком. – У нас. Мы это сделали. Гляди! – Он помахал под носом Гарри документом, который лежал в конверте и был запечатан красным воском. – Подпись короля, все как положено! Прочесть тебе?

– Да, каждое слово – но только не здесь. – Гарри схватил его за локоть и остановил проезжавший мимо кэб. – Давай – едем в «Бифштекс», там и выпьем.

Мистер Бодли, управляющий, благосклонно взглянул на них, когда они ввалились в клуб. Они заказали шампанское, стейк и еще шампанское и уже через считаные минуты сидели в пустом зале – было всего одиннадцать часов утра – с холодной бутылкой в руках и ждали свои стейки.

– «…утвержденный сего дня Его Королевским Величеством, милостью Божией, Георгом Вторым…» О господи, у меня дух захватывает… така-а-ая удача…

Хэл засмеялся. Его собственная грудь была словно зажата в тиски все время, пока он находился в кабинете военного министра – но тиски лопнули, когда он увидел указ с королевской печатью внизу, и теперь он дышал свободно, словно новорожденный младенец.

– Правда? – Он с трудом сдерживал себя, чтобы не забрать указ из рук Гарри, и теперь протянул руку и обвел пальцем королевскую подпись. – Я был уверен, когда зашел в кабинет, что все пропало, что сэр Уильям расскажет мне какую-нибудь ерунду, объясняющую отказ. Он все время глядел на меня, как это делают люди, считающие, что у тебя не в порядке с мозгами и что ты способен неожиданно взять топор и снести им голову. Впрочем, часто мне именно этого и хочется, – рассудительно добавил он. – Выпей, Гарри!

Гарри выпил, кашлянул и налил еще.

– Как все-таки прошла аудиенция? Янг был настроен приветливо?… Что он говорил?

Хэл нахмурился, рассеянно наслаждаясь тем, как лопались на языке сухие пузырьки.

– Достаточно приветливо… хотя я не могу точно определить его манеру. Он совсем не нервничал. И не проявлял опаски, как это часто бывает с политиками, когда они думают о моем отце, общаясь со мной.

Гарри понимающе хмыкнул, демонстрируя свое сочувствие – он был рядом с Хэлом и во время самоубийства герцога Пардлоу, и потом, когда началась безумная травля. Хэл улыбнулся другу и, слегка подняв бокал, кивнул ему:

– И вообще, он очень приветливо поздоровался со мной, пригласил меня сесть и угостил смородиновым бисквитом.

Гарри присвистнул:

– Боже мой, ты был принят на высшем уровне. Как я слышал, он угощает бисквитами только короля и первого министра. Хотя, думаю, он может угостить и королеву, если ей вздумается навестить его логово.

– Думаю, что этого не случится. – Хэл повернулся, чтобы попросить еще бутылку, но мистер Бодли уже стоял возле него с подносом. – О, благодарю, мистер Бодли. – Он подавил отрыжку и понял, что его голова пока еще не плывет, но уже проявляет некоторые признаки этого. – Как вы думаете, нам еще долго ждать стейк?

Мистер Бодли неопределенно покачал головой:

– Еще немного, милорд. Но наш повар испек чудесные пирожки с угрем, они прямо с пылу с жару – может, вы соблазнитесь парочкой, пока ждете?

Гарри вдохнул ароматные запахи, плывшие из кухни, и блаженно зажмурился. Пирожки здесь пекли, как обычно, с луком, сливочным маслом и петрушкой, но добавляли мускатный орех и сухой херес.

– О боже, конечно.

При мысли о пирожках у Хэла потекли слюнки – но одновременно он напрягся. Гарри открыл глаза и удивился:

– Что с тобой, старина?

– Что? Да ничего. – Мистер Бодли высвободил пробку из свинцовой оплетки и теперь ловко вынул ее с тихим хлопком и шипением пузырьков. – Благодарю вас, мистер Бодли. Да, пирожки с угрем – это превосходно!

– Пирожки с угрем, – повторил он, когда мистер Бодли исчез на кухне. – Я вспомнил про заведение Кеттрика… и ту девушку.

Мысль о ней – проклятье, почему он даже не спросил у нее настоящее имя? Леди Беделина Хьютон, черт побери! – вызывала у него смешанные эмоции. Любопытство, похоть, досаду… тоску? Он не понимал, насколько это серьезно, но очень хотел снова ее увидеть, хотя бы ради того, чтобы выяснить, какого дьявола она делала в его библиотеке на самом деле. Теперь это желание усилилось после его встречи с министром.

– Кеттрика? – удивился Гарри. – Ты имеешь в виду «Пироги с угрем от Кеттрика»? А какую девушку?

Хэл уловил в голосе Гарри что-то подозрительное и пристально посмотрел на приятеля.

– Ту самую, которая возилась с ящиком моего стола в тот вечер, когда я давал бал.

– О-о, ту девушку, – пробормотал Гарри и сунул нос в бокал.

Хэл еще пристальнее взглянул на него. Он не рассказал Гарри всего – ни в коем случае, – а просто сказал, что удовлетворен ее объяснениями (на самом деле далеко не удовлетворен, но…) и что отправил ее домой в кэбе и попросил ее адрес, который она дала.

Но потом он обнаружил, что такого адреса не существует, а когда он отыскал кучера кэба, пройдоху-ирландца, тот сообщил, что девчонка захотела есть – это точно, он сам слышал, как урчало у нее в животе, когда он… о господи, – и попросила его высадить ее на минутку у Кеттрика. Он высадил, а девчонка быстро прошла через таверну, вышла где-то в другую дверь и скрылась в переулках.

История была достаточно интересная, чтобы Гарри ее запомнил. Не говоря уж о том, что сам Хэл несколько раз заговаривал про нее с Гарри и упоминал о своих попытках найти девушку.

– Хм-м, – проговорил он, выпил еще и тряхнул головой. – Ну, независимо от всего… у нас состоялся душевный разговор, вполне душевный, хотя сэр Уильям держался как-то… странно… Скорее сурово – вот почему я подумал, что он собирался мне отказать, – но все же… с сочувствием.

– Правда? – Гарри вскинул густые брови. – Почему ты так решил?

Хэл снова озадаченно покачал головой:

– Не знаю. Только… в конце, когда он вручил мне королевский указ и поздравил, он пожал мне руку и на мгновение задержал ее в своей, и… кратко выразил соболезнование в связи с моей… моей утратой. – Хэл считал, что уже владеет своими эмоциями, но боль была как всегда острой, и у него дрогнул голос.

– Что ж, он приличный человек, – проворчал Гарри. К своему удивлению, Хэл заметил, что у Гарри покраснела шея, а потом и щеки.

– Да, – сказал он и небрежно откинулся назад, держа в руке бокал, но сам не отрывал взгляда от Гарри. – В тот момент я был так окрылен, что ничего не замечал. Если бы он сказал, что крокодил схватил меня за ногу, мне было бы плевать… Но потом, подумав…

После этих слов Гарри тихо ахнул, но потом занялся своим бокалом, уставившись на скатерть. Краска доползла до его носа, и тот запылал.

– Я подумал, вот прямо сейчас, что, может, это был какой-то косвенный намек на ту чертову петицию. Ну, ту самую, которую подал Реджинальд Твелвтрис и где он утверждал, что я убил его брата в припадке безумия.

– Он… даже не упоминал про петицию?

– Нет. – Хэл покачал головой.

В этот момент прибыли пирожки с угрем, дымящиеся и ароматные, и разговор на время умолк.

Хэл подобрал с тарелки кусочком хлеба остатки сока, с наслаждением прожевал, проглотил, открыл глаза и пристально посмотрел на Гарри:

– Что тебе известно про эту петицию, черт побери?

Он знал Гарри Кворри с пяти лет – Гарри был моложе его на три года. Его друг умел лгать, если у него было время заранее все обдумать, но он не мог лгать Хэлу и знал это.

Гарри вздохнул, закрыл глаза и, немного подумав, осторожно открыл один глаз. Хэл поднял брови и положил ладони на скатерть, показывая, что он не намерен ни бить Гарри, ни душить его. Гарри опустил глаза и прикусил губу.

– Гарри, – тихо проговорил Хэл. – Что бы ты там ни натворил, я прощаю тебя. Черт побери, ты просто скажи мне, ладно?

Гарри поднял глаза, кивнул, набрал в грудь воздуха и все рассказал.

– Irrumabo, – воскликнул Хэл скорее удивленно, чем сердито. – Но ты ведь не говорил ей, чтобы она взяла письма…

– Нет, не говорил. Клянусь тебе, Хэл. – Краска уже покидала его лицо. – Ведь я знал, каково тебе…

– Верю. – Хэл почувствовал, что краснеет и сам.

К ним уже направлялся мистер Бодли с чистыми тарелками и столовым серебром, официант с торжественным видом нес за ним следом шипящие стейки.

Они спокойно сидели, пока им подавали стейки – со сливочным маслом, горкой грибов, крошечными вареными луковками. Хэл смотрел, вдыхал мясной аромат, с довольным видом улыбался мистеру Бодли и попросил бутылку хорошего бордо. Впрочем, все это он делал машинально, мыслями он был в своей библиотеке, тогда, в тот вечер.

«Я не хотела, чтобы вам было больно». Он помнил выражение ее лица, когда она сказала это, и он верил ей сейчас так же, как и тогда; он помнил огонь камина, отражавшийся в ее глазах, на ее коже, в складках зеленого платья. «Доказать?»

И она доказала, в конце концов. При этом воспоминании по его телу пробежала дрожь.

– С тобой все в порядке, старина? – Гарри с тревогой смотрел на него, не донеся до рта вилку с кусочком стейка.

– Я – да, – отрывисто сказал он. – Но она не крала письма Эсме – ну, то есть письма из моего стола, она вернула их на место. Я точно знаю, я видел, как она запирала ящик, когда увидела меня. Так что она не посылала их сэру Уильяму, я уверен в этом.

Гарри медленно кивнул.

– Я… не хотел предлагать ей такую вещь, – с несчастным видом сказал он. – Но вообще – я доверял ей, как бы глупо это ни было. Но, может, она сделала… копии? Ведь по тому, как ты описал поведение Янга…

Хэл покачал головой:

– Нет, я готов поклясться. По тому, как она… Нет. Я уверен. К тому же, если бы… – Он заколебался, но это был Гарри, в конце концов. Хэл вздохнул и продолжал, не отрывая глаз от тарелки: – Если бы сэр Уильям видел те письма, он не мог бы смотреть мне в лицо, не говоря уж о том, чтобы так приветливо говорить со мной. Нет. Что-то убедило его, что у меня была причина вызвать Твелвтриса, я уверен – но один Бог знает, что это было. Возможно, она – девочка – нашла кого-то, кто… знал об измене… – Кровь горела на его щеках, а узор на вилке впился в его ладонь. – Если кто-то, человек с авторитетом, поклялся…

Гарри выдохнул и кивнул:

– Ты прав. И как раз это я и просил ее сделать. Э-э… я имею в виду, сохранив все в тайне… Прости…

Хэл кивнул, но не мог говорить. Он простил Гарри, но мысль о том, что кто-то – неизвестный ему человек – знал… На миг ему захотелось схватить свечку из канделябра и поджечь волосы на голове, чтобы заглушить мысль об этом, но вместо этого он закрыл глаза и ровно дышал. Стеснение в груди начинало проходить.

Что ж. Ничего уже не поделаешь. А с полком было все в порядке. К нему уже возвращалась прежняя эйфория, и он открыл глаза. Да, Господь свидетель, с полком все неплохо. Вот королевский указ, красная восковая печать и все прочее. Прямо тут, на льняной скатерти.

Он перестал судорожно сжимать вилку, взял нож и отрезал кусочек стейка. Потек горячий, красный сок, и Хэл мысленно увидел маленькое пятнышко крови на белом коврике перед камином. Жар захлестнул его, словно он и в самом деле поджег свои волосы.

– Гарри, ты можешь сделать для меня одну вещь – если ты готов…

– Все, что хочешь, старина.

– Помоги мне найти ее.

Гарри застыл с открытым ртом, не донеся до него вилку.

– Конечно, – медленно ответил он и опустил вилку. – Но… – Но, сказало его лицо, они уже ищут ее три недели. Мисс Ренни исчезла, испарилась, словно утренняя роса.

Хэл внезапно рассмеялся. Мистер Бодли материализовался с бутылкой бордо, и вот уже возле Хэла стоял полный до краев бокал.

– Вот уж все Твелвтрисы удивятся! – сказал Гарри, поднимая бокал. Хэл ответил ему и залпом выпил. Вино было превосходное, крепкое, с хорошим букетом, пахло вишней. Еще одна бутылка – ну, пожалуй, две – и он будет готов заняться своими делами.

– Гарри, отец часто говорил мне так: «Если ты сам не сдашься, тебя никто не победит». И вот, – он поднял бокал, – я не сдался.

Гарри просветлел лицом и усмехнулся Хэлу.

– Нет, ты не сдался, – подтвердил он. – Да поможет нам Бог!

18 Бегство

Амстердам, Калверстраат, 18

3 января 1745 года

Минни тщательно стряхнула сахарную пудру с гроссбуха. Ее уже не тошнило, как в начале беременности, но теперь у нее появился чудовищный аппетит – по выражению отца, словно у хищной совы.

– Совы? – удивилась она, и отец кивнул, улыбнувшись. Его шок прошел вместе с ее тошнотой, иногда она ловила на себе его восхищенный взгляд.

– Ты смотришь на еду, ma chére, и крутишь головой туда-сюда, словно ждешь, что она вскочит и убежит, потом набрасываешься на нее и – хрум! – ее уже нету.

– Ба! – вздохнула она и заглянула в глиняный горшок – не осталось ли там лепешек oliebollen. Но нет, она все съела. Мортимер перестал брыкаться и впал в ступор, как всегда делал, когда она ела. Но она все еще была голодная.

– Обед скоро? – крикнула она вниз отцу. Дом был длинным и узким, как многие дома в Амстердаме, лавка на первом этаже, жилые комнаты наверху, а кухня в подвале. Соблазнительный запах жареного цыпленка полз вверх по лестнице уже около часа, а она проголодалась, несмотря на oliebollen.

Вместо ответа она услышала звук отцовских шагов, поднимавшихся по лестнице, дребезжанье керамики и олова.

– Еще нет и полудня, – мягко сказал он, ставя поднос на конторку. – Обед будет готов только через час, не раньше. Но я принес тебе кофе и булочки с медом.

– С медом? – Она с удовольствием принюхалась. Хотя тошнота у нее прошла, но обостренная чувствительность к запахам осталась, и аромат кофе и свежих булочек с маслом и медом еще сильнее разожгли ее аппетит.

– Ребенок уже величиной с тебя, – заметил отец, глядя на ее огромный живот. – Когда он родится? Что тебе сказали?

– Примерно через три месяца, – ответила она и, игнорируя намеки, протянула руку за булочкой. – Повивальная бабка говорит, что он вырастет еще вдвое. – Она посмотрела на свой живот. – Не думаю, что такое возможно, но так она сказала.

Ее отец рассмеялся и, наклонившись через конторку, ласково дотронулся ладонью до живота Минни, в котором рос его внук.

– Comment ça va, mon petit?[66] – спросил он.

– Почему ты решил, что это мальчик? – спросила она. Ее трогало, что отец разговаривал с ребенком. Он всегда делал это с огромной нежностью.

– Ну, ты зовешь его Мортимер, – сказал отец и, ласково похлопав по ее животу, убрал руку. – Вероятно, это значит, что и ты считаешь, что там у тебя мальчик.

– Просто мне понравилась реклама на пузырьке с английским лекарством: «Укрепляющее средство от Мортимера: растворяет, рассасывает, освобождает. Удаляет любые пятна: физические, эмоциональные или моральные».

Ее слова застали отца врасплох: он не понял, шутит она или нет. Она спасла его, рассмеявшись, и махнула рукой, отпуская на кухню. Она любила воскресные дни, когда Хульда, их служанка, оставалась дома со своей семьей, предоставив двум Снайдерам – отцовский nom de guerre[67] в Нидерландах был «Виллем Снайдер» – самим заботиться о себе. Отец готовил намного лучше, к тому же Минни было спокойнее без назойливых расспросов Хульды и непрестанных предложений «приятных джентльменов» из числа клиентов лавки, которые захотят взять в жены молодую вдову с ребенком, если мистер Снайдер предложит достаточно щедрое поощрение…

Честно признаться, она думала, что отец не был бы против. Но он не стал бы и подталкивать ее к принятию решения. Ей казалось, что на самом деле ему очень не хотелось расставаться с ней – несомненно, и с Мортимером.

Она закрыла глаза, наслаждаясь контрастом между горьким кофе и булочкой с маслом и медом. Словно взбодрившись кофе, Мортимер внезапно потянулся, и она охнула, схватившись за живот.

– Маленький ублюдок, – сказала она ему и замолчала, прожевывая последний кусок булочки. – Извини. Ты не ублюдок. – По крайней мере, он не будет незаконнорожденным ни для него самого, ни для остального мира. Он будет ребенком, появившимся на свет после гибели его отца. Ну, а кем был его отец, она пока не решила. Пока что он был испанским капитаном по имени Мондрагон, умершим от лихорадки в военном походе, но она придумает что-нибудь получше, когда Мортимер подрастет и начнет задавать вопросы.

Может, немцем? В Германии было много небольших герцогств и городов-государств, где можно было скрыть незаконные роды – хотя немцы были до противного методичными насчет регистрации жителей. Италия – вот неметодичная страна для тебя, и там тепло…

Но он не будет англичанином. Она вздохнула и потрогала ладонью маленькую ножку, высунувшуюся из-под ее печени. Мортимер мог быть и девочкой, но Минни думала о нем только как о мальчике. Потому что не могла думать о нем, не думая о его отце.

Может, она все-таки выйдет замуж. Потом.

Времени для таких размышлений было у нее достаточно. В данный момент ей предстояло выяснить причину несоответствия между балансом за сентябрь и октябрь. Она взяла новый большой лист бумаги и перо, отыскивая ошибку в три гульдена.

Через полчаса пропавшие гульдены были наконец отловлены и водворены в нужную графу. Минни потянулась, зевнула и встала на ноги. Ее живот, и так издававший в последнее время странные шумы, зловеще урчал. Если обед еще не готов, она просто…

Над дверью резко зазвенел колокольчик, и она удивленно подняла голову. Добродетельные протестанты Амстердама никогда не ходили по воскресеньям никуда, кроме церкви. Однако стоявший в дверях мужчина не был ни голландцем, ни добродетельным. На нем был английский мундир.

– Ваша… светлость? – глупо пробормотала она.

– Хэл, – сказал он. – Меня зовут Хэл. – Тут он увидел ее фигуру, и его лицо сделалось одного цвета с сахаром, просыпанным на конторку. – Господи Иисусе.

– Это не… – начала она, выходя из-за конторки, – …то, что вы думаете… – договорила она слабым голосом.

Это не имело значения. Прерывисто вздохнув, он шагнул к ней. Смутно она слышала отцовские шаги на лестнице, но не видела ничего, кроме худощавого, бледного лица, застигнутого между шоком и решимостью.

Он подошел к Минни, слегка присел и подхватил ее на руки.

– Господи Иисусе! – снова проговорил он, на этот раз удивленный ее немалым весом. Стиснув зубы, он пронес ее через лавку, лишь немного пошатываясь. От него чудесно пахло лавровым листом и кожей.

Дверь распахнулась, ее держал Гарри Кворри, и в дом ворвался холодный зимний воздух. Широкое лицо Гарри расплылось в улыбке, когда он встретился взглядом с Минни.

– Рад вас видеть снова, мисс Ренни. Торопись, старина, кто-то идет.

– Минни! Стой! Ты… – Отцовский крик был прерван захлопнувшейся дверью лавки, а через мгновение Минни уже бесцеремонно запихнули в ждавший возле дома экипаж. Хэл прыгнул следом за ней, а Гарри опасно свесился с подножки, крикнул что-то кучеру, нырнул в экипаж и захлопнул дверь.

– Минни! – донесся до нее крик отца, слабый, но различимый.

Она пыталась повернуться, посмотреть в заднее оконце, но не смогла: ей нужно было встать и повернуться всем телом. Но прежде чем она это сделала, Хэл закутал ее в свой плащ. Ее окружило тепло его тела, его лицо было всего в нескольких дюймах от нее, все еще бледное, тепло его дыхания на ее щеке было тоже белым, превращаясь в пар из-за холода.

Он держал ее за плечи, оберегая от резких толчков, и ей показалось, что он вот-вот поцелует ее, но тут экипаж дернулся, поворачивая за угол, и Хэл потерял равновесие. Он упал на сиденье напротив, рядом с Гарри Кворри, все еще ухмылявшимся во весь рот.

Минни вздохнула и поправила на животе складки юбок.

– Интересно, куда это вы меня везете?

Хэл пристально смотрел на нее, но, вероятно, не видел, потому что вздрогнул от ее слов.

– Что?

– Куда вы меня везете? – громче повторила она.

– Я не знаю, – ответил он и взглянул на Гарри: – Куда мы едем?

– В одно заведение на Кейзерсграхт, – ответил Гарри, пожимая плечами. – Называется «De Gevulde Gans».

– «Фаршированный гусь»? Вы везете меня в паб? – Она невольно возвысила голос.

– Я везу тебя туда, где нас поженят, – сказал Хэл, нахмурившись.

Он был очень бледным, а возле его губ дергалась мышца – единственное, что он не мог контролировать, подумала Минни. Ну, и ее тоже.

– Я женился на леди, а она стала проституткой. Я не смогу жаловаться, если на этот раз будет все наоборот.

– Ты считаешь меня проституткой, да? – Минни не знала, смеяться ей или обидеться.

– Вы всегда спите с вашими жертвами, мадам?

Она пристально посмотрела на него и скрестила руки на своем круглом животе.

– Я не спала, ваша светлость, а если бы спали вы, то, думаю, я бы заметила.

«Фаршированный гусь» был заведением довольно низкого пошиба. Возле его крыльца спал пьянчужка, закутанный в живописное тряпье.

– Почему ты выбрал это место? – спросила Минни у Гарри, подняв юбки и обходя маленькую лужу рвоты на камнях.

– Муж хозяйки заведения священник, – сообщил он и, взявшись за грязную дверную ручку, открыл перед ней дверь. – Он известен своей сговорчивостью и не цепляется к мелочам.

К таким мелочам, как документ, подтверждающий отсутствие препятствий для брака. Хотя, может, он и не требуется, если заключаешь брак в другой стране?

– Входи, – нетерпеливо поторопил ее Хэл. – Тут воняет.

– Ты думаешь, что внутри будет лучше? – спросила она, заранее зажав нос. Впрочем, он был прав: ветер переменился и обрушил на них полный букет вони от пьяницы.

– Боже, – воскликнула она, повернулась, и ее стошнило по другую сторону крыльца.

– Боже, – воскликнул Хэл. – Ничего, я дам тебе немного джина. А теперь заходи, ради бога. – Он вынул из рукава большой белый носовой платок, быстро обтер ей рот и втолкнул ее в дверь.

Гарри уже был внутри и вел переговоры на плохом, но сносном голландском, подкрепив их увесистым кошелем, который он бросил на стойку бара с громким звяканьем.

Хэл, явно не владевший голландским, прервал разговоры Гарри со стоявшей за стойкой хозяйкой, достав из кармана золотую гинею.

– Джина, – сказал он.

Минни села на стул, как только вошла, и согнулась, закрыв глаза. В руке она сжимала носовой платок Хэла и старалась не дышать. Впрочем, через минуту резкий, чистый запах можжевельника прорезался сквозь миазмы паба и запах дохлой крысы. Минни встрепенулась, выпрямила спину и взяла кружку с джином из рук Хэла.

К ее немалому удивлению, джин помог. Тошнота отступила после первого глоточка, желание лечь на пол прошло, и через несколько мгновений она почувствовала себя сравнительно нормально – насколько это возможно на седьмом месяце беременности и перед бракосочетанием с Хэлом.

Священник, вероятно, поднятый с постели и явно страдавший от свирепой формы гриппа, перевел свой тусклый, воспаленный взгляд с Хэла на Минни и обратно.

– Вы хотеть жениться на ней? – Сквозь его заложенный нос медленно и вязко просочился тон недоверия.

– Да, – ответил Хэл. – И немедленно.

Священник закрыл один глаз и посмотрел на него, потом повернул голову к своей жене. Та нетерпеливо фыркнула и что-то быстро сказала по-голландски, сопроводив свои слова властным жестом. Он сгорбил плечи, слушая ее тираду – видно было, что он привык к таким ситуациям. Когда она замолкла, он смиренно кивнул, вынул из обвислых штанов мокрый носовой платок и высморкался.

Хэл не отпускал руку Минни с тех пор, как они вошли в паб. Тут он еще крепче, до боли сжал ее, и она попыталась высвободиться.

– Прости, – сказал он, взглянув на нее, и слегка ослабил хватку.

– Она с ребьонок, – сказал священник укоризненным тоном.

– Я знаю, – ответил Хэл и снова крепко сжал ее руку. – Продолжайте, пожалуйста. Поскорее.

– А что? – спросила Минни, слегка раздраженно. – Ты сейчас куда-то торопишься?

– Нет, – ответил он и взглянул на нее, прищурив глаза. – Но я хочу, чтобы ребенок был законнорожденным, а ты вроде бы можешь родить в любой момент.

– Неправда, – с обидой возразила она. – Ты знаешь, что у меня не больше шести месяцев!

– А выглядишь как… – Увидев ее сердитые глаза, он тут же закрыл рот, кашлянул и снова обратился к священнику: – Продолжайте, пожалуйста, сэр.

Мужчина кивнул, снова высморкался и кивнул жене. Та, наклонившись, порылась за стойкой и через некоторое время появилась с потертым молитвенником, на обложке которого виднелись грязные круги.

Получив в руки этот талисман, священник, казалось, собрался с духом и немного выпрямился.

– У вас иметь свидетель? – спросил он у Хэла.

– Да, – нетерпеливо ответил Хэл. – Он тут – Гарри? Проклятье, он вышел на улицу – заплатить за экипаж. Посиди тут! – велел он Минни и, отпустив ее руку, вышел.

Священник с сомнением посмотрел ему вслед и перевел взгляд на Минни. Кончик его носа был мокрый и воспаленный, на щеках лиловели тонкие прожилки.

– Ви хотеть замуж за этот мужчин? – спросил он. – Я вижу, што он богат, но не лучше ли взяйт бедный мужчин, который вас не обижайт?

– Ze is zes maanden zwanger, idioot, – проворчала его жена. – Она на седьмом месяце беременности. Is dit die schurk die je zwanger heeft gemaakt? Он тот самый негодяй, от которого она забрюхатела? – Она вытащила трубку из угла рта и жестом показала на дверь и на живот Минни. Обитатель живота сильно брыкнул ножкой, и Минни, охнув, согнулась пополам.

– Ja, is die schurk, да, тот самый, – заверила она женщину, оглядываясь через плечо на дверь, где в окошке виднелась тень Хэла, а рядом тень крупнее – Гарри.

Мужчины вошли в клубах зимнего воздуха, и женщина переглянулась с мужем. Они оба пожали плечами, священник открыл книгу и стал беспомощно ее листать.

Гарри ободряюще улыбнулся Минни и похлопал ее по руке, потом солидно встал рядом с Хэлом. Странное дело, она немного успокоилась. Если такой человек, как Гарри, дружит с Хэлом, возможно – просто возможно, – она не ошиблась в нем.

Впрочем, какая разница, подумала она, чувствуя, как по ее спине пробежала приятная дрожь. Ей казалось, что она должна сейчас спрыгнуть с высокой скалы, но чувствовала, как за ее спиной разворачивается пара больших крыльев.

– Mag ik uw volledige naam alstublieft? Назовите ваши имена, пожалуйста! – Хозяйка таверны вытащила регистрационную книгу жалкого вида – глядя на грязные, в пятнах, листы, Минни подумала, что в ней велась бухгалтерия заведения. Но женщина открыла в конце книги чистую, пустую страницу, макнула перо и выжидающе подняла глаза.

Хэл заморгал, потом решительно сказал:

– Гарольд Грей.

– Только имя? – удивленно спросила Минни. – Никаких титулов?

– Нет, – сказал он. – На тебе женится не герцог Пардлоу и даже не граф Мелтон. Просто я. Извини, если разочаровал тебя, если ты надеялась на это, – добавил он, и в его голосе действительно звучало обвинение.

– Ничего страшного, – вежливо сказала она.

– Мое среднее имя Патриций, – выпалил он. – Гарольд Патриций Герард Блеекер Грей.

– Правда?

– Ik na gat niet allemaal opschrijven, – возразила женщина. – Я не собираюсь записывать все это.

– Bleeker – dat is Nederlands, – с удивлением сказал священник одобрительным тоном. – Ваш семья голландский?

– Мать матери моего отца, – ответил Хэл, тоже удивившись.

Женщина пожала плечами и записала.

– Гарольд… Блеекер… Грей, – повторила она сама для себя. – En u? – спросила она, взглянув на Минни.

Минни думала, что ее сердце уже не могло биться чаще, но ошибалась. Несмотря на свободно зашнурованный корсет, она чувствовала легкое головокружение, и, прежде чем успела набрать воздуха для ответа, Хэл ее опередил.

– Ее зовут Вильгельмина Ренни, – сообщил он женщине.

– Вообще-то, я Минерва Уоттисвейд, – сказала Минни. Хэл посмотрел на нее и нахмурился.

– Уоттисвейд? Что за Уоттисвейд?

– Не что, – возразила она с подчеркнутым терпением, – а кто. Это я.

Казалось, Хэл не выдержал и растерянно посмотрел на Гарри.

– Старина, она говорит, что она не Ренни. Она Уоттисвейд, – пояснил ему Гарри.

– Я ничего не слышал про Уоттисвейд, – возразил Хэл, переведя хмурый взгляд на Минни. – Я не женюсь на тебе, если ты назвала вымышленное имя.

– Я не выхожу за тебя замуж под вымышленным именем, черт побери! – заявила Минни. – Ой!

– Что…

– Твой дурацкий ребенок лягнул меня в печень!

– О. – Хэл немного растерялся. – Значит, твоя фамилия действительно Уоттисвейд?

– Да.

Он вздохнул.

– Ладно. Уоттисвейд, пусть будет так. Почему – не важно. Ты расскажешь мне потом, почему ты была Ренни.

– Нет, не расскажу.

Он удивленно поднял брови, и она увидела, что он – на этот раз – подумал, сказать ли ему что-то. Но потом из его глаз исчезла растерянность, и они сфокусировались на ней.

– Ладно, – тихо сказал он и протянул ей руку, ладонью кверху.

Она набрала в грудь воздуха, заглянула в пустоту и прыгнула.

– Куннегунда, – сказала она, вкладывая свою руку в его. – Минерва Куннегунда Уоттисвейд.

Он ничего не сказал, но его рука слегка дрогнула. Минни старалась не смотреть на него. В это время Гарри о чем-то спорил с женщиной – кажется, требовался второй свидетель, но Минни не могла сосредоточиться и разобрать слова. Запах табачного дыма и застарелого пота снова вызвал у нее приступ рвоты, и она сглотнула несколько раз.

Ладно. Они решили, что миссис Тен Боом может стать второй свидетельницей. Хорошо. Мортимер проделал кувырок и тяжело приземлился. У Минни выступил пот на висках и заложило уши.

Внезапно она испугалась, что в дверь мог в любой момент ворваться ее отец. Она не боялась, что он остановит эту спонтанную церемонию, не сомневалась, что Хэл не позволит ему – и это ее успокоило. Но все же… ей не хотелось видеть его здесь. Это событие касалось ее одной.

– Быстрее, – тихо сказала она Хэлу. – Пожалуйста, скорее.

– Давайте начнем, – сказал он священнику негромко, но тоном, не допускающим возражений. Преподобный Тен Боом моргнул, кашлянул и раскрыл книгу.

Церемония проходила на голландском языке. Минни могла бы следить за словами, но не следила – в ее ушах звучали никогда не произносившиеся фразы из тех писем.

Фразы не Эсме – его. Письма, написанные мертвой жене, в страшном горе, в ярости и отчаянии. Он мог проколоть свое запястье заостренным пером и написать те слова кровью. Минни взглянула на него: он был бледным как зимнее небо, словно из его тела вытекла вся кровь.

Но когда он повернул к ней свое лицо, его глаза под черными бровями были пронзительно-голубыми, и огонь в них не погас.

«Ты не заслуживала его, – мысленно сказала Минни умершей Эсме и положила свою свободную руку на слегка колыхавшийся живот. – Но ты любила его. Не бойся, я позабочусь о них обоих».

От автора

Если вы никогда не читали в отрочестве восхитительный роман «Излом времени» Мадлен Л’Энгл, еще не поздно это наверстать. Я весьма рекомендую. Но если вы читали, то наверняка запомнили такую фразу: «Существует такая вещь, как тессеракт».

Действительно, существует такая вещь, как тессеракт – геометрическая и научная концепция. Грубо говоря, это четырехмерный конструкт, где четвертое измерение – это время. Он применяется для сведения воедино двух линий пространства/времени, устраняя между ними линейное время. И это гораздо удобнее, чем громоздкая старая машина времени.

Еще всем известно, что у меня бывают нестыковки в возрасте моих персонажей. Обычно я не знаю дни их рождения, да и не слишком заморачиваюсь этим и очень смутно представляю себе, кому сколько лет в моих романах в какой-то конкретный момент. Это доводит до безумия моего редактора и некоторых моих читателей, склонных к ОКР – обсессивно-компульсивному расстройству, и они очень переживают по этому поводу. Но, честное слово, выбора у меня нет.

Когда я писала роман «Шотландский узник», я произвольно указала возраст младших сыновей Хэла и Минни, не думая, что мы увидим их взрослыми (а мы действительно встречаем их в то или иное время в романах «Эхо прошлого» и «Написано кровью моего сердца»).

Еще… я также упоминала в «Шотландском узнике», что Джейми Фрэзер встречался с Минни еще до ее замужества в Париже и что они общались. Это значимый элемент сюжета, он влияет на этих героев и их последующие действия, поэтому так важен.

И я позволила Минни рассказать лорду Джону обстоятельства ее брака с его братом Хэлом. Это также важно, поскольку говорит об отношениях между Минни и Хэлом и почему в последующих романах Хэл обращается к ней за помощью по важным вопросам.

Вот эти два факта важны. А сколько лет детям – не столь важно.

Но вернемся к Минни и Хэлу. Естественно, что я захотела включить в повесть знакомство Минни с Джейми Фрэзером. Окей, это случилось где-то в 1744 году, когда Фрэзеры жили в Париже и участвовали в тогдашем заговоре якобитов.

На это же время приходятся беременность Минни и рождение ее первого сына Бенджамина, брак Минни и Хэла с ее переживаниями по этому поводу. Бенджамин был зачат в 1744 году.

Как мгновенно поймут более придирчивые читатели, если Бенджамин был зачат в 1744 году и родился – естественно – в 1745 году, то ему не могло быть восемь лет в 1760 году, на который приходится время действия романа «Шотландский узник». Но только ему все-таки было восемь.

Очевидно, единственная возможность объяснить такой возраст Бенджамина – а также возраст его братьев Генри и Адама – это сделать логичное заключение, что где-то между написанием «Шотландского узника» и «Зеленой беглянки» случился тессеракт, и мальчики при следующей встрече станут взрослыми людьми, да это и не важно. К счастью, я всецело уверена в интеллекте моих Очень Умных Читателей и знаю, что они поймут общую идею и станут наслаждаться сюжетом без бессмысленного копания в мелочах.

Маринисты

В одном месте сюжета Минни, глядя на свое бальное платье нежно-зеленого цвета «нильской воды», вспоминает свое знакомство с месье Верне, известным маринистом, любителем китов.

В XVIII веке художники действительно любили рисовать китов. Тогда был большой спрос на романтические морские пейзажи, соответственно, были и мастера в этой области.

Клод Жозеф Верне – реальное лицо, известный художник-маринист – писал морские пейзажи, на которых часто присутствовали киты. Он мастерски изображал морскую воду с ее многочисленными оттенками, так что вполне мог сказать Минни про «зеленую беглянку», т. е. зеленую краску, которая в те времена делалась из нестойкого зеленого пигмента, который быстро выцветал, в отличие от более стойких и долговечных синих и серых красок.

Конечно, вы все понимаете метафорическую аллюзию такого названия. Я включила месье Верне в сюжет, чтобы пояснить читателям, которые не говорят по-французски и не всегда ищут в Гугле непонятные слова, что «о-де-ниль» («нильская вода») – это оттенок нежно-зеленого цвета.

Осада

Ямайка 1762 год, начало мая

Лорд Джон Грей осторожно сунул палец в маленький каменный горшочек с маслянистой жидкостью, вытащил его и опасливо понюхал.

– Боже!

– Да, милорд. Вот я и говорю. – Его слуга Том Бёрд, отвернувшись, закрыл горшок крышкой. – Если вы натретесь этой дрянью, все мухи будут ваши, сотни мух слетятся как на дохлую крысу. Давно сдохшую, – добавил он и для верности завернул горшочек еще и в тряпку.

– Что ж, справедливо, – с сомнением сказал Грей. – Думаю, что кит тоже давно ушел из жизни. – Он поглядел на дальнюю стену своего кабинета. Как обычно, вдоль панелей на белой штукатурке сидели мухи, жирные и черные, словно смородины. И точно, некоторые уже поднялись в воздух и лениво полетели к горшочку с китовым жиром. – Где ты это достал?

– Хозяин «Головы мавра» держит целый бочонок, он заправляет им светильники. Говорит, что это дешевле, чем сальные свечи, не говоря уж о восковых.

– А-а. Еще бы. – Если учесть, какая вонь стоит в «Голове мавра» многолюдными вечерами, никто и не заметит среди других запахов горящий китовый жир.

– Что ж, на Ямайке его легче достать, чем медвежий жир, – заметил Том, забирая горшочек. – Хотите, я смешаю жир с мятой, милорд? Может, будет лучше, – добавил он, с сомнением наморщив нос.

Том схватил промасленную тряпку, всегда лежавшую на углу письменного стола, и ловким движением сбил муху на лету.

– Дохлый кит с гарниром из мяты? От этого моя кровь станет особенно привлекательной даже для взыскательных кусачих насекомых в Чарльзтауне – не говоря уж о Канаде. – Мухи на Ямайке были назойливые, но не кусали, а морской бриз и муслиновые экраны на окнах неплохо ограждали жилище от москитов. А вот в болотах на побережье Северной Америки… и в глубине канадских лесов, куда он отправляется…

– Нет, – нерешительно сказал Грей и почесал шею при одной только мысли о канадских оленьих мухах. – Если я намажусь китовым жиром, то не смогу поехать к мистеру Малрину на праздник в честь его нового дома. Я надеюсь, что мы достанем медвежий жир в Южной Каролине. А пока что… может, возьмем прованское масло?

Том решительно покачал головой:

– Нет, милорд. Азил говорит, что это масло привлекает пауков. Они приползают ночью и слизывают его с кожи человека, пока он спит.

Лорд Джон и его слуга вздрогнули, вспомнив происшествие с банановым пауком, у которого размах ног величиной с детскую ладонь. Паук неожиданно выскочил из спелого банана, а за ним сотни маленьких паучат. На прошлой неделе Грей устроил прощальную вечеринку в саду по поводу своего отъезда. На ней присутствовал и его преемник на посту губернатора, достопочтенный мистер Хаутон Брейтуэйт.

– Я думал, что его тут же хватит апоплексический удар, – сказал Грей, скривив губы.

– Возможно, он жалеет о том, что приехал сюда.

Грей посмотрел на Тома, Том на Грея, и они прыснули со смеху, вспомнив лицо достопочтенного мистера Брейтуэйта.

– Ладно, ладно, – сказал лорд Джон, взяв себя в руки. – Этого никогда не будет. Неужели ты…

Его прервал грохот колес по гравию. К Кингс-Хаусу приближалась карета.

– О боже, это он? – Грей виновато поглядел на беспорядок в кабинете. В углу зиял своими недрами полуупакованный чемодан, письменный стол был усеян валявшимися в беспорядке документами и остатками ланча. Зрелище, не самое подходящее для человека, который назавтра станет тут хозяином. – Беги и отвлеки его, ладно, Том? Отведи его в гостиную и влей в него ром. Я приду к вам, как только сделаю… что-то… с этим. – Он махнул рукой на хаос в комнате, и Том послушно исчез.

Грей схватил тряпку и прихлопнул зазевавшуюся муху, потом схватил тарелку с кожурой фруктов, хлебными крошками и кляксами крема и выбросил все это из окна в сад. Поставив пустую тарелку под стол, начал торопливо собирать бумаги в пачки, но его лихорадочную активность почти сразу прервало появление Тома.

– Милорд! Это генерал Стэнли! – воскликнул он с восторгом.

– Что? Кто? – тупо переспросил Грей. Его мозг, занятый деталями неминуемого побега с Ямайки, отказывался воспринимать что-то, противоречащее упомянутому побегу, но имя «Стэнли» все же прозвенело словно далекий колокольчик.

– Может, вспомните его, поскольку он супруг вашей матери, милорд? – сказал Том с приличествующим ситуации бесстрастным тоном.

– О… этот генерал Стэнли. Почему ты мне сразу не сказал? – Джон торопливо схватил с крючка свой мундир и влез в него, попутно стряхнув крошки с камзола. – Конечно, зови его сюда!

На самом деле Джону нравился третий муж его матери (она уже была дважды вдовой, когда четыре года назад покорила лихого генерала), хотя в сложившейся ситуации всякое вторжение в жизнь военного лица следовало воспринимать с опаской.

Опаска оказалась, как всегда, оправданной. Генерал Стэнли, появившийся перед ним, был не тот грубоватый, высокомерный, самоуверенный мужчина, какого Грей видел в последний раз рядом с матерью. Этот генерал Стэнли хромал, опираясь на палку, его правая нога была забинтована, а лицо было серым от боли, усилий… и огромного беспокойства.

– Генерал! – Джон схватил его за руку и поддержал, потом усадил в ближайшее кресло, торопливо убрав с него пачку карт. – Садитесь, пожалуйста. Том, прине…

– Это уже здесь, милорд. – С похвальным проворством Том вытащил фляжку Грея из открытой дорожной сумки и сунул в руку генерала Стэнли.

Генерал взял ее без лишних вопросов и стал пить.

– Дорогой лорд, вы спасли меня, – сказал он потом с тяжелым вздохом, поставив фляжку на колено, – я не решался пить что-либо с тех пор, как сошел на берег. – Он выпил еще, уже медленнее, закрыв глаза.

– Том, пожалуйста, принеси еще, – сказал Грей, глядя на это. Том посмотрел на генерала оценивающим взглядом, не уверенный, доживет ли тот до новой порции бренди, но решил положиться на его живучесть и пошел искать подкрепление.

– Боже. – Генералу стало заметно лучше, но ему было еще далеко до человеческого вида. Он благодарно кивнул Джону и дрожащей рукой протянул пустую фляжку. – Доктор говорил, что мне нельзя пить вино – это вредно при моей подагре, – но я не помню, чтобы он что-то сказал про бренди.

– Хорошо, – сказал Джон, глядя на забинтованную ногу отчима. – А он что-нибудь говорил насчет рома?

– Ни слова.

– Превосходно. У меня закончился французский коньяк, а вот рома много.

– Принесите бочонок. – Генерал слегка порозовел и стал заметно четче воспринимать окружающее. – Вы упаковываете вещи перед отъездом?

– Да, я упаковываюсь и уезжаю, – ответил Джон. В его животе все заметнее ощущался холодок опасений. – Я собираюсь сесть сегодня на корабль и отправиться в Чарльзтаун.

– Слава богу. Я боялся, что не успею. – Генерал шумно вздохнул, потом взял себя в руки. – Это касается твоей матери.

– Моей матери? Что такое? – Опаска мгновенно переросла в тревогу. – Что с ней случилось?

– Пока ничего. Во всяком случае, я искренне надеюсь на это. – Генерал взмахнул рукой в воздухе, и этот неопределенный жест, вероятно, означал уверенность, но совершенно не успокоил Грея.

– Где она, черт побери? И что собирается делать? – Грей произнес это скорее сердито, чем с почтением, но это было следствием охватившей его паники.

– Она в Гаване, – ответил генерал Стэнли. – Помогает вашей кузине Оливии.

Это считалось умеренно респектабельным занятием для пожилой леди, Грей немного успокоился. Но лишь слегка.

– Она заболела? – спросил он.

– Надеюсь, нет. В своем последнем письме она сообщила, что в городе была вспышка малярии, но что сама она в добром здравии.

– Хорошо. – Том вернулся с бутылкой коньяка, и Джон налил немного себе. – Я надеюсь, что она наслаждается прекрасной погодой, – сказал он и вопросительно посмотрел на своего отчима. В ответ тот тяжело вздохнул и положил ладони на колени.

– Да, конечно, наслаждается. Но проблема, мой мальчик, в том, что британские военные корабли находятся на пути к Гаване и намерены взять город в осаду. И я уверен, что лучше всего, если вашей матери не будет в городе, когда они подойдут туда.

На мгновение Грей застыл с открытым ртом, держа в руке бокал, а его мозг был так забит вопросами, их роилось там так много, что трудно было произнести какой-нибудь из них. Наконец Грей проглотил остатки коньяка, кашлянул и тихо спросил:

– О, понятно. Но начнем с того, как же моя мать оказалась в Гаване?

Генерал откинулся на спинку стула и вздохнул.

– Во всем виноват этот Стаббс.

– Стаббс… – Фамилия казалась смутно знакомой, но откуда – Грей никак не мог сообразить.

– Знаете, это муж вашей кузины Оливии. Похож на строительный кирпич. Какое у него имя… Мэтью? Нет, Малкольм, вот. Малкольм Стаббс.

Грей протянул руку за бутылкой, но Том уже налил коньяк в чистую рюмку и сунул ее в руку своего милорда. При этом он старался не встречаться взглядом с Греем.

– Малкольм Стаббс. – Грей потихоньку пил коньяк, давая себе время подумать. – Да, конечно. Я… полагаю, что он уже выздоровел? – В чем-то это была хорошая новость. Малкольм Стаббс потерял ступню и часть ноги два года назал в битве при Квебеке, когда в него попало ядро пушки. К счастью, Грей наткнулся на него на поле сражения, и у него хватило присутствия духа, чтобы наложить ему жгут, который он сделал из своего ремня, поэтому Стаббс не умер от потери крови. Грей живо вспомнил расщепленную кость, торчавшую из остатков голени Малкольма, горячий, влажный запах крови и кал, дымящийся на прохладном воздухе. Вспомнил и глотнул еще коньяка.

– Да, вполне. Сейчас у него искусственная нога, и он неплохо с ней управляется – даже ездит верхом.

– Я рад за него, – довольно сухо сказал Грей. Он вспомнил про Малкольма Стаббса еще кое-что. – Он тоже в Гаване?

Генерал удивленно посмотрел на него.

– Да, разве я не сказал? Теперь он какой-то там дипломат – в Гавану его прислали в прошлом сентябре.

– Дипломат… – повторил Грей. – Ну и ну. – Вероятно, из Стаббса вышел хороший дипломат, решил он, учитывая продемонстрированные им навыки лжи, обмана и бесчестья…

– Он хотел, чтобы его жена и дети жили с ним в Гаване, раз у него такая солидная должность, так что…

– Дети? Когда я видел его в последний раз, у него был только один сын. – Только один законнорожденный сын, мысленно добавил он.

– Теперь их двое: Оливия родила два года назад дочку – прелестное дитя по имени Шарлотта.

– Как мило. – Его воспоминания, как Оливия родила своего первого ребенка, Кромвеля, были почти такими же ужасающими, как воспоминания о битве при Квебеке, хотя и по разным причинам. Хотя и там, и там он видел кровь и кал. – Но мама…

– Ваша мать вызвалась сопровождать Оливию и помочь ей управляться с детьми. Оливия опять на сносях, и долгое плавание через океан…

– Опять? – Впрочем, Грей ведь знал, как Стаббс относился к сексу… что ж, по крайней мере, он занимался этим со своей женой. Джон с трудом сдерживался, но генерал этого не замечал, продолжая свои объяснения.

– Видите ли, я должен был плыть весной в Саванну, то есть этой весной, советником к полковнику Фолиотту, который формирует местную милицию для поддержки губернатора, и ваша мать собиралась поехать со мной. Так что нам показалось разумным, что она сначала отправится с Оливией и поможет ей устроиться, а я потом сделаю так, чтобы она присоединилась ко мне.

– Весьма разумно, – сказал Джон. – То есть весьма разумно то, что касается моей матери. Но что делать в Гаване британскому флоту?

– Адмирал Холмс, милорд, – с легким упреком напомнил Том. – Он рассказывал вам об этом на прошлой неделе, когда обедал тут с вами. Он сказал, что герцог Албемарль намерен отобрать у лягушатников Мартинику, а потом заняться и Кубой.

Грей вспомнил тот обед и примечательное блюдо – как он слишком поздно узнал, – замаринованные потроха морского ежа, смешанные с кусочками сырой рыбы и водорослями ульва, и все это было приправлено апельсиновым соком. Желая удержать своих гостей – все недавно прибыли из Лондона и сетовали на дороговизну ростбифа и картофеля в Вест-Индии, – чтобы они тоже не узнали, из чего это блюдо, он постарался, чтобы они пили часто и помногу местный пальмовый ликер. Напиток оказался весьма эффективным: после второго бокала они бы не поняли, что едят даже китовые экскременты, если бы его авантюрист-повар вздумал подать их на второе. Но в результате сам он помнил тот обед тоже несколько туманно.

– Но ведь он не сказал, что Албемарль предложил осадить Гавану, не так ли?

– Нет, милорд, но, возможно, он имел в виду и это, согласны?

– Бог его знает, – ответил Джон. Он ничего не знал про Кубу, Гавану или герцога Албемарля. – Или, пожалуй, знаете и вы тоже, сэр? – Он вежливо обратился к генералу Стэнли, тот выглядел все лучше под действием отдыха и коньяка. Генерал кивнул.

– Нет, – искренне признался генерал, – разве что я шесть недель сидел за столом с Албемарлем на борту его флагманского корабля. Если я теперь чего-то не знаю про бухту Гаваны, значит, возможно, это не представляет никакого интереса. Но я не делал никаких усилий для получения этой информации.

Генерал узнал об экспедиции Албемарля лишь вечером накануне отплытия флотилии, когда к нему из военного министерства пришел приказ об участии в ней.

– Конечно, корабль доплывет до Кубы задолго до любого письма, которое я мог послать вашей матери, так что я немедленно поднялся на борт, несмотря на это. – Он кивнул на свою перевязанную ногу.

– Секунду. – Джон поднял руку, ненадолго перебив генерала, и повернулся к слуге: – Том, беги – и я подчеркиваю, беги – к генералу Холмсу в его резиденцию и попроси его заглянуть ко мне, как только он сможет. А под словами «как только сможет» я имею в виду…

– Прямо сейчас. Да, милорд.

– Спасибо, Том.

Несмотря на выпитый коньяк, мозг Грея наконец оценил ситуацию и теперь просчитывал, что можно с этим сделать.

Если британский флот появится в бухте Гаваны и начнет обстрел города, то семье Стаббса и леди Стэнли, известной также как вдовая герцогиня Пардлоу, будет грозить не только физическая опасность. Скорее всего, они сразу станут заложниками Испании.

– Когда показался остров Мартиника и к нам присоединился Монктон, я… э-э… реквизировал маленький одномачтовый тендер и поскорее направился сюда.

– Реквизировали, сэр? – спросил Джон, улыбнувшись генеральскому тону.

– Ну, честно говоря, я украл его, – признался генерал. – Не думаю, что меня подведут под трибунал, в моем возрасте… да если и так, мне плевать. – Он приосанился, выставил вперед заросший седой щетиной подбородок и сверкнул глазами. – Бенедикта для меня дороже.

Генерал знал про бухту Гаваны то, что это одна из лучших в мире глубоководных гаваней, способная вместить сотню линейных кораблей, и что вход в нее охраняли две мощные крепости: Кастильо Эль-Морро и Ла Пунта.

– Ла Пунта – настоящая крепость, служит для обороны, она возвышается над городом, хотя одной стороной обращена к гавани. Эль-Морро – как называют ее испанцы – больше первой, там размещается управление губернатора, Дон Хуана де Прадо. Там же находятся главные бастионы, контролирующие гавань.

– Если повезет, мне не понадобятся эти сведения, – сказал Джон, наливая ром в стакан с апельсиновым соком. – Но на всякий случай я запомню.

Том вернулся к концу рассказа генерала и сообщил, что адмирал Холмс был в курсе планировавшегося нападения, но деталей не знал, кроме факта, что сэр Джеймс Дуглас, который должен был возглавить эскадру Ямайки, прислал сообщение, что хочет встретиться с эскадрой возле Гаити на усмотрение адмирала.

В ходе этого разговора лорд Джон делал мысленные заметки насчет всего, что могло ему быть полезным, – а параллельно обдумывал список здешних вещей, которые могут пригодиться для срочной экспедиции на остров, на языке которого он не говорил. Когда он встал, чтобы подлить апельсинового сока генералу, он вполголоса попросил Тома позвать из кухни Азил.

– Как это вы украли тендер? – спросил он с любопытством, добавляя к соку ром.

– Вообще-то, история слегка драматическая, – признался генерал. – Тендер обычно сопровождает «Уорбертон», и я уверен, что капитан Грейс намеревался послать лейтенанта Раймса по своим собственным делам. Но я опередил его, затребовав тендер к кораблю Албемарля и… э-э…

– Понятно. Почему… о. – Он увидел Азил, почтительно ждавшую в дверях, когда ее позовут. – Заходите, моя дорогая. Я хочу вас представить.

Азил вошла, но тут же остановилась при виде генерала Стэнли, и радостное ожидание на ее лице сменилось настороженностью. Она присела в реверансе перед генералом, скромно наклонив голову в белом чепце.

– Генерал, позвольте представить миссис Санчес, мою экономку. Миссис Санчес, это генерал Стэнли, мой отчим.

– О! – удивленно воскликнула она и зарделась – очень мило, потому что краска на ее темных щеках придала ей сходство с черной розой. – К вашим услугам, сэр.

– Вы очень скромны, мадам. – Генерал галантно поклонился, оставаясь сидеть. – Простите, что я не встал… – Он жестом показал на забинтованную ногу.

Она грациозно кивнула и повернулась к Джону:

– Это… ваш… – Она вспоминала слово. – Он станет новым губернатором?

– Нет, не он, – ответил Джон. – Новым губернатором будет мистер Брейтуэйт, вы видели его на вечеринке в саду. Нет, генерал привез мне тревожные новости, увы. Вы можете привести сюда вашего мужа, мистера Санчеса? Я хочу обсудить ситуацию с вами обоими.

Она удивленно и озабоченно выслушала эти слова и пристально посмотрела на Грея, серьезно ли он говорит. Грей кивнул, и она сделала реверанс и исчезла, взволнованно застучав сандалиями по плиткам.

– Ее муж? – с некоторым удивлением переспросил генерал Стэнли.

– Да. Родриго… э-э… он у меня вроде как фактотум, выполняет разные поручения.

– Понятно, – отозвался генерал, явно ничего не понимая. – Но раз этот Брейтуэйт уже, так сказать, на борту, не захочет ли он взять себе другую прислугу?

– Думаю, что да. Я… хм… думал взять Азил и Родриго с собой в Южную Каролину. Но они могут помочь в нашей поездке, если… э-э… Родриго достаточно поправился.

– Он болел? – Морщины на лбу генерала, и без того заметные, сделались глубже. – Я слышал, что в этом году в Вест-Индию пришла лихорадка, но не думал, что она затронула и Ямайку.

– Нет, он не был болен. Он имел несчастье напороться на хунгана – это что-то вроде африканского колдуна, – и тот превратил его в зомби.

– В кого? – Беспокойство сменилось удивлением.

Грей тяжело вздохнул и сделал большой глоток из стакана. Слова Родриго зазвучали в его ушах.

Зомби – мертвые люди, саа.

Генерал Стэнли удивленно моргал, когда Грей кратко описал события, которые завершились назначением его военным губернатором. При этом он благоразумно умолчал, что Азил попросила колдуна обиа довести до безумия прежнего губернатора Уоррена, что Родриго зашел еще дальше и сделал так, что зомби убили губернатора и частично сожрали. Но тут в коридоре послышались шаги. На этот раз шли двое: стучали сандалии Азил, но уже медленнее, подстраиваясь под легкую хромоту второго человека, шедшего в ботинках.

Когда они вошли, Грей поднялся с кресла. Азил привела Родриго и встала позади него.

Родриго остановился, вздохнул и низко поклонился джентльменам.

– Ваш… слуга. Саа, – сказал он Грею, потом выпрямился, повернулся вокруг своей оси и повторил этот процесс, обращаясь к генералу, глядевшему на него со смесью интереса и опаски.

Всякий раз, когда Грей видел Родриго, у него разрывалось сердце от сожаления: это был уже не тот прежний блестящий красавец, но вместе с тем Грей осторожно радовался тому, что часть личности все же сохранилась. Может, остальное тоже со временем вернется.

Родриго был все еще красив. У Грея замирало сердце каждый раз при виде этой точеной головы и стремительных линий тела. Но прелестная кошачья грация пропала, хотя теперь Родриго снова мог ходить почти нормально, лишь слегка подволакивая ногу.

На это Азил потратила много недель старательного ухода – она была единственной из слуг Кингс-Хауса, кто не боялся даже простого соседства Родриго. Еще ей помогал Том. Конечно, он тоже боялся, но считал, что англичанин не должен признаваться в этом.

От Родриго осталась только оболочка, когда Грей спас его и Тома от похитивших их маронов, и никто не думал, что парень выживет. Зомби быстро умирают. Отравленные зомбирующим ядом – Грей плохо представлял себе его состав, знал только, что в него входит печень очень ядовитой рыбы – и похороненные в неглубокой могиле жертвы, выбранные хунганом, пробуждались через некоторое время и верили колдуну, что они умерли.

Пребывая в состоянии умственной и физической дезориентации, они беспрекословно выполняли приказы хунгана, пока не умирали от голода и действия наркотика – или же их просто убивали. На зомби все смотрели с ужасом (и справедливо, как считал Грей), даже те люди, которые когда-то их любили. Оставшись без еды, дома и заботы, несчастные не могли долго протянуть.

Но Грей отказался бросить Родриго, Азил тоже. Она очень-очень медленно возвращала его к жизни – а потом вышла за него замуж, к крайнему ужасу всего Кингс-Тауна.

– К нему почти вернулась речь, – сообщил Грей генералу. – Но только испанский, который был его первым языком. Из английского он помнит лишь отдельные слова. Мы… – он улыбнулся Азил, робко опустившей голову, – надеемся, что это тоже со временем исправится. Но пока что… он говорит жене что-то по-испански, а она переводит это для меня.

Грей кратко объяснил ситуацию Азил и Родриго – парень немного понимал английскую речь, если она была медленной, а его жена поясняла ему непонятные отрывки.

– Мне хотелось бы взять вас с собой на Кубу, – сообщил Грей, глядя на молодых супругов. – Родриго может ходить туда, куда я не могу, слушать и смотреть разные вещи. Но… возможно, там будет немного опасно, и если вы решите не ехать туда, я дам вам достаточно денег, чтобы вы уехали в колонии. А если решите поехать со мной, я возьму вас после Кубы в Америку, и вы либо и дальше будете служить у меня, либо, если захотите, я найду вам другое место.

Муж с женой обменялись долгим взглядом, и наконец Родриго кивнул.

– Мы… ехать, – сказал он.

Грей никогда не видел, как черная кожа делается белой. Лицо Азил стало цвета старых костей, она вцепилась в руку Родриго, словно кого-то из них или обоих вот-вот могли утащить работорговцы.

– Вы боитесь морской болезни, миссис Санчес? – спросил Грей, пробившись к ним сквозь сутолоку порта. Она слегка всхлипнула, но покачала головой, не в силах оторвать взгляда от «Оттера». Родриго не отрывал глаз от нее и с беспокойством похлопал ее по руке. Потом повернулся к Грею, подыскивая английские слова:

– Она… боится… – Он беспомощно глядел то на жену, то на своего нанимателя. Потом кивнул, подумал и посмотрел на Грея, показывая в это время на Азил. Опустил руку на уровень колена, обозначая что-то маленькое – или кого-то маленького? Повернулся к морю и махнул рукой вдаль, на горизонт.

– Африка, – сказал он, снова повернувшись к Грею и обняв жену за плечи. Лицо его было мрачным.

– О господи, – сказал Грей молодой женщине. – Вас привезли из Африки ребенком? Он это имеет в виду?

– Да, – ответила она и снова всхлипнула. – Я была… очень… маленькой.

– А ваши родители? Они были… – Его голос замер в глотке. Только однажды он видел невольничий корабль, и то на расстоянии. Но его запах он запомнил на всю жизнь. И труп, болтавшийся на волнах возле их собственного корабля. Бесполый, распухший, цвета старых костей. Работорговец выбросил его, как выбрасывают с китобойной шхуны мертвую морскую траву или окровавленные обрезки китовой шкуры.

Азил покачала головой. Не возражая, а просто отказываясь думать об ужасном.

– Африка, – тихо сказала она. – Они умерли. В Африке.

Африка. Звук этого слова пробежал по коже Грея, будто сороконожка, и он внезапно вздрогнул.

– Теперь все будет нормально, – твердо заявил он. – Теперь вы получили свободу. – Во всяком случае, он надеялся на это.

Он сумел оформить ее освобождение от рабства за несколько месяцев до отъезда, в награду за ее помощь во время восстания рабов, когда покойный губернатор Уоррен был убит зомби. Или, точнее, людьми, которым внушили, что они зомби. Грей сомневался, что эта награда была бы одобрена губернатором.

Грей не знал, была ли Азил личной собственностью губернатора, но не стал спрашивать у нее. Он истолковал свои сомнения правильным, нужным образом и сказал мистеру Дауэсу, тогдашнему секретарю губернатора, что, раз нет записи о ее принадлежности, следует допустить, что технически Азил является собственностью ее величества, значит, ее надлежит исключить из списка личной собственности губернатора Уоррена.

Мистер Дауэс, превосходный секретарь, вздохнул словно больная овца и опустил глаза в молчаливом согласии.

Тогда Грей продиктовал краткий указ об освобождении Азил из рабства, подписал в качестве действительного военного губернатора Ямайки (значит, и в качестве агента его величества) и велел мистеру Дауэсу скрепить указ самой внушительной печатью из его коллекции. Грей предположил, что это была печать департамента мер и весов, но она была поставлена на красный воск и выглядела весьма внушительно.

– У вас с собой та бумага? – спросил он. Азил кивнула с послушным видом. Но ее глаза, большие и черные, со страхом смотрели на одномачтовый тендер.

Командир тендера, извещенный об их прибытии, выскочил на палубу и спустился по трапу, чтобы их встретить.

– Лорд Джон? – почтительно спросил он и поклонился. – Лейтенант Джеффри Раймс, командир. Ваш покорный слуга, сэр.

Лейтенант Раймс выглядел лет на семнадцать, светловолосый и щуплый. Однако он с достоинством носил мундир, держался весело и солидно.

– Благодарю вас, лейтенант. – Грей поклонился. – Как я понял, вы… э-э… оказали любезность генералу Стэнли, доставив его сюда. И теперь вы готовы доставить меня и моих людей в Гавану?

Лейтенант Раймс выпятил губы и задумался.

– Что ж, полагаю, что я могу это сделать, милорд. Здесь, на Ямайке, я должен встретиться с эскадрой, но, поскольку она едва ли прибудет в ближайшие две недели, думаю, я могу доставить вас в Гавану, а потом вернусь сюда.

В животе Грея завязался маленький узелок.

– Вы… оставите нас в Гаване?

– Да, милорд, – жизнерадостно ответил лейтенант. – Если вы не управитесь с вашими делами за два дня. Я вынужден. Приказ, сами понимаете. – Он скорчил сочувственную гримасу.

– Видите ли, в общем-то, я не должен плыть в Гавану, – сказал лейтенант, понизив голос и доверительно наклонившись вперед. – Но у меня также нет приказа оставаться на Ямайке, понимаете? Мне предписано встретить тут эскадру, когда я доставлю сообщение адмиралу Холмсу. Поскольку это я уже сделал… ну, флот всегда готов оказать услугу армии… когда это удобно, – честно добавил он. – И я думаю, что мне не помешает взглянуть на Гавану с ее бухтой и рассказать о ней адмиралу Пококу, когда он прибудет туда. Герцог Албемарль командует экспедицией в целом, – добавил он, заметив недоумение Грея. – Но адмиралу Пококу подчиняются все корабли.

– Конечно.

Грей подумал, что у лейтенанта Раймса одинаковые шансы достичь на службе высоких должностей или попасть под трибунал и болтаться с петлей на шее в доке смерти, но он оставил эти мысли при себе.

– Минутку, – сказал Грей, окликая лейтенанта, мгновенно отвлекшегося при виде Азил Санчес, великолепной, словно пальма: в желтой юбке и сапфирно-голубом лифе. – Вы серьезно сказали, что намерены плыть прямо в бухту Гаваны?

– О да, милорд.

Грей бросил взгляд на британские цвета флага, развевавшегося на тропическом ветерке.

– Надеюсь, лейтенант Раймс, что вы простите мое невежество – но разве мы сейчас не в состоянии войны с Испанией?

– Конечно, милорд. Она там, куда вы и направляетесь.

– Она там, куда я направляюсь? – По позвоночнику Грея пополз холодный, неумолимый ужас. – Насколько там все серьезно, могу я спросить?

– Дело в том, милорд, что я должен доставить вас в бухту Гаваны – это единственная реальная якорная стоянка на том побережье. Я имею в виду, что там есть рыбацкие деревни и все такое, но, если бы я высадил вас в одном из тех мест, вам пришлось бы добираться до Гаваны по суше, а у вас нет на это времени.

– Понятно, – проговорил Грей, но его тон говорил об обратном. Лейтенант заметил это и ободряюще улыбнулся.

– В общем, я привезу вас без флага – они не станут обстреливать нас, пока не разберутся, чье судно, – и доставлю вас как некое официальное лицо. Генерал подумал, что вы, может, привезете какое-нибудь сообщение тамошнему английскому консулу. Но, конечно, вам лучше знать, что да как. Может, вы придумаете что-нибудь еще.

– О, конечно. – Ведь это не будет считаться отцеубийством, правда? – подумал он. – Если я придушу отчима, тем более при таких обстоятельствах…

– Все в порядке, милорд, – вмешался Том. – Я везу ваш парадный мундир. На случай, если он вам понадобится.

Командир батареи, охранявшей цепь заграждения, не разрешил судну лейтенанта Раймса войти в гавань, но и не собирался его топить. На одномачтовый тендер направилось множество любопытных взглядов, но Грею и его сопровождающим было позволено сойти на берег. Английский у испанского офицера был под стать испанскому Грея, но после долгих переговоров, наполненных дикой жестикуляцией, Родриго убедил его пропустить их в город.

– Что ты сказал ему? – поинтересовался Грей, когда им наконец позволили пройти через бастион, охранявший западную сторону гавани. Могучая крепость с высокой сторожевой башней виднелась вдалеке на мысе. Грей так и не понял, то ли это крепость Эль Моро, то ли та, другая, названия которой он не помнил.

Родриго пожал плечами и что-то сказал Азил, а она ответила.

– Офицер не понял слово «консул» – и мы тоже, – виновато добавила она. – Вот Родриго и сказал, что вы навещаете вашу мать, которая больна.

Родриго сосредоточенно выслушал ее слова и добавил что-то еще. Азил перевела:

– Он сказал, сэр, что у каждого человека есть мать.

Генерал Стэнли дал такой адрес: «Каса Эчеваррия» на улице Йоэнис. Грей и его спутники приехали к касе на повозке, вероятно, обычно возившей необработанные шкуры. Это оказался большой, с портиком, приятного вида дом желтого цвета с обнесенным стеной садом и мирной суетой, напоминавшей улей. Из дома доносились голоса, иногда смех, но никто из пчел не собирался отвечать на стук в дверь.

Безуспешно прождав минут пять и не увидев никого – не только своей матери, но и вообще кого-либо, – Грей оставил в портике своих спутников и решил обойти вокруг дома. Плеск воды, резкие крики и вонь щелочного мыла указывали, что где-то стирали белье. Впечатление подтвердилось, когда он повернул за угол и попал на задний двор. В лицо ему ударили горячий, сырой воздух и запах грязного белья, древесного дыма и жареных бананов.

Несколько женщин и детей трудились возле огромного котла, установленного на чем-то вроде кирпичного очага. Под котлом горел огонь, в который подкладывали дрова двое-трое маленьких, голых детишек. Две женщины помешивали в котле большими деревянными вилами, одна из них заорала на малышей по-испански, как предположил Грей, чтобы они не вертелись под ногами и держались подальше от кипящей воды и ведра с мылом.

Сам двор напоминал дантовский Пятый круг ада – угрюмое бурчание котла, клубы пара и дыма. Прямо-таки Стигийское болото. Другие женщины развешивали мокрую одежду на веревках между колонн, поддерживавших лоджию. Третьи возились в углу с жаровнями и сковородками, и оттуда доносились аппетитные запахи еды. Все одновременно говорили по-испански, иногда взвизгивая от смеха. Грея совершенно игнорировали все, даже дети. Зная, что его мать интересует скорее еда, чем белье, он обошел двор, направляясь к поварам.

Он сразу увидел ее: она стояла спиной к нему и, размахивая руками, что-то говорила черной словно уголь женщине, которая сидела на корточках, босая, и шлепала куски теста на горячий, смазанный жиром камень. Волосы матери были заплетены в длинную, толстую косу.

– Пахнет вкусно, – сказал Грей, подходя к ней. – Что это?

– Хлеб из кассавы, – ответила она, повернулась к нему и подняла бровь. – А еще platanos – значит, бананы и ropa vieja. Это означает «обноски». И хотя название странное, еда очень вкусная. Ты голодный? Господи, да что я спрашиваю? – добавила она, прежде чем он ответил. – Конечно, голодный.

– Конечно, – подтвердил он и почувствовал голод, последние остатки морской болезни исчезли от запахов чеснока и специй. – Я и не знал, мама, что ты умеешь говорить по-испански.

– Ну, не знаю насчет говорения, – ответила она, убирая с левого глаза прядь седеющих светлых волос, – но жестикулирую я бегло. Что ты тут делаешь, Джон?

Он обвел взглядом двор: все по-прежнему были заняты работой, но взгляды с интересом направили на него.

– А кто-нибудь из твоих… хм… визави говорит тут по-английски? Не мануально?

– Некоторые из них чуточку говорят, да, а дворецкий Хасинто даже бегло. Но они не поймут, если ты будешь говорить быстро.

– Я постараюсь это сделать, – сказал он, слегка понизив голос. – Короче, твой супруг прислал меня и… но прежде чем я познакомлю тебя с ситуацией… со мной несколько человек, слуги и…

– О, ты привез Тома Бёрда? – Ее лицо расцвело усмешкой – это можно было назвать только так.

– Конечно. Он и еще двое… э-э… Ну, я оставил их в портике. Никак не мог достучаться, чтобы нам открыли дверь.

Мать сказала что-то по-испански, как ему показалось, какое-то ругательство, потому что чернокожая женщина заморгала, а потом усмехнулась.

– У нас есть швейцар, но он часто напивается, – сказала мать, как бы оправдываясь, и подманила к себе одну из старших девочек, развешивавших белье: – Хуанита! Aqui (сюда), пожалуйста.

Хуанита моментально бросила мокрое белье и прибежала, сделала небрежный реверанс и завороженно поглядела на Грея.

– Señora.

– Es mi hijo, – сказала мать, показав на него. – Amigos de el… – Она покрутила указательным пальцем, что означало кругосветное движение, и показала в сторону портика, потом ткнула большим пальцем в жаровню, над которой бурлил глиняный горшок. – Agua. Comida. Por favor?

– Я потрясен, – сказал Джон, когда Хуанита кивнула, что-то сказала быстро и непонятно и исчезла, вероятно, чтобы спасти Тома и Санчесов. – А «comida» случайно не еда?

– Мой дорогой, ты очень проницательный. – Мать жестом обратилась к чернокожей женщине, показала по очереди на Джона и на себя, ткнула пальцем в разные горшки и вертелы и кивнула на дверь на дальней стороне двора, после чего взяла Джона под руку. – Gracias, Maricela.

Она привела его в небольшой, довольно темный салон, где пахло цитронеллой, свечным воском и явственно витал запах содержимого детских горшков.

– Я не думаю, что ты прибыл с дипломатическим визитом, правда? – сказала мать, распахивая окно. – Я услышала бы об этом.

– В данный момент я нахожусь тут инкогнито, – заверил он. – Если повезет, мы уедем отсюда, прежде чем меня кто-нибудь узнает. Насколько быстро ты можешь подготовить к дороге Оливию и детей?

Она замерла, держа руку на подоконнике, и посмотрела на него.

– О, – сказала она. Удивление на ее лице мгновенно сменилось калькуляцией. – Значит, дело дошло уже до этого? Где Джордж?

– Что ты имела в виду, сказав, что дело дошло до этого? – спросил Грей с удивлением и пристально посмотрел на мать. – Ты знала о… – он огляделся по сторонам и понизил голос, хотя вокруг не было никого, а во дворе по-прежнему звучали смех и болтовня, – вторжении?

Мать широко раскрыла глаза.

– Что? – громко переспросила она и торопливо оглянулась через плечо на открытую дверь. – Когда? – спросила она, понизив голос.

– Ну, вот-вот, – ответил Грей. Он встал и спокойно прикрыл дверь. Шум со двора заметно уменьшился.

– Генерал Стэнли появился у меня на Ямайке неделю назад и сообщил, что британский флот намерен захватить Мартинику, а потом – если все пройдет, как планировалось, – и Кубу. Он считает, что лучше вам с Оливией убраться с Кубы до этих событий.

– Я полностью с ним согласна. – Мать закрыла глаза и потерла лицо ладонью, сильно тряхнула головой, словно сбрасывая с себя летучих мышей, и открыла глаза. – Где он? – спросила она, стараясь говорить спокойно.

– На Ямайке. Он, хм-м, сумел взять военный одномачтовый тендер, пока на флоте готовились к атаке на Мартинику, и спешно поплыл впереди всех, надеясь вовремя тебя предупредить.

– Да, да, – нетерпеливо отозвалась она, – он молодец. Но почему он на Ямайке, а не тут?

– Подагра. – И вполне возможно, какие-то другие немощи. Но зачем тревожить мать? Она пристально посмотрела на сына, но больше ничего не спрашивала.

– Бедный Джордж, – сказала она и закусила губу. – Значит, так. Оливия с детьми сейчас за городом у сеньоры Вальдес.

– Далеко? – Грей стал мрачно подсчитывать. Три женщины, двое детей, трое мужчин… четверо, с Малкольмом. А-а, Малкольм… – Малкольм с ними?

– О нет. Я точно не знаю, где он, – неуверенно добавила она. – Малкольм постоянно в разъездах, а теперь, когда Оливия уехала, он часто остается в Гаване – у него кабинет в крепости Ла Пунта на западной стороне гавани. Но иногда он ночует и тут.

– О, неужели? – Грей старался убрать иронию из своего голоса, но мать пристально посмотрела на него. Он отвел взгляд. Если она не знала про наклонности Малкольма, он не собирался просвещать ее. – Я должен поговорить с ним как можно скорее, – сказал он. – Нам надо привезти сюда Оливию с детьми, но незаметно, чтобы не создалось впечатление чего-то срочного. Если ты напишешь записку, я попрошу Родриго и Азил доставить ее. Они помогут Оливии собраться в дорогу и позаботятся о ней и детях.

– Да, конечно.

В тени стоял маленький, грубоватый секретер. Грей и не замечал его, пока мать не достала из него бумагу, перо и чернильницу. Она открыла крышку чернильницы, обнаружила, что все чернила высохли, пробормотала под нос по-гречески что-то, похожее на ругательство, но, может, и нет, быстро прошла на другой конец комнаты, вынула желтые цветы из глиняной вазы и подлила в чернильницу немного воды.

Она насыпала чернильный порошок в воду, отрывисто перемешала все негодным пером. Тут у Грея запоздало возник вопрос:

– Мама, что ты имела в виду, когда сказала: «Дело дошло уже до этого?» Ведь ты не знала про планы захвата Мартиники, правда?

Она пристально посмотрела на него, и перо застыло в ее руке. Потом тяжело вздохнула, словно собираясь с силами, приняла решение и отложила перо и чернила.

– Нет, – сказала она, поворачиваясь к сыну. – Джордж говорил мне, что такой проект обсуждался, но мы с Оливией уехали из Англии в сентябре. О войне с Испанией еще не было объявлено, хотя все видели, что она на носу. Нет, – повторила она, глядя на него. – Я имела в виду восстание рабов.

Джон глядел на мать секунд тридцать, потом медленно сел на деревянную скамью, тянувшуюся вдоль одной стены. Закрыл ненадолго глаза, покачал головой и открыл их.

– В этом доме найдется что-нибудь выпить, мать?

Накормленный, чистый и подкрепивший силы испанским бренди, Грей оставил Тома распаковывать вещи и отправился пешком через город в гавань, где крепость Ла Пунта – меньше размером, чем Эль-Морро (интересно, подумал он, что такое morro?), но все равно внушительная – охраняла западный берег.

На него поглядывали прохожие, но без особого интереса, почти как в Лондоне. Придя в Ла Пунту, он удивился, с какой легкостью его не только пустили в крепость, но еще и проводили в oficina del Señor Stubbs. Конечно, у испанцев были свои собственные представления о военной готовности, но для острова, находившегося в состоянии войны, это показалось Грею полнейшей беспечностью.

Сопровождавший его солдат постучал в дверь, произнес что-то по-испански и, кратко кивнув, оставил его.

Раздались шаги, и дверь открылась.

Малкольм Стаббс выглядел на двадцать лет старше, чем в последний раз, когда Грей его видел. Все еще широкоплечий и плотный, теперь он казался рыхлым и бугристым, словно слегка загнившая дыня.

– Грей! – воскликнул он, и его усталое лицо повеселело. – Откуда ты выскочил?

– Из головы Зевса, не иначе, – ответил Грей. – А ты откуда выскочил? – Полы мундира Стаббса густо покрывала красная пыль, от него пахло лошадью.

– О… я то здесь, то там. – Малкольм кое-как отряхнул пыль с мундира и со стоном рухнул в кресло. – О боже. Выгляни за дверь и позови прислугу, ладно? Мне необходимо выпить и хоть немного поесть, а то я пропаду.

Что ж, Грей знал, как по-испански «пиво»… Высунув голову в коридор, он заметил двух девушек-служанок, стоявших у окна в дальнем конце коридора. Кажется, они разговаривали с кем-то во дворе, их беседа сопровождалась частым хихиканьем.

Прервав их разговор кратким «Хой!», он сказал «cerveza» тоном вежливой просьбы, после чего изобразил, как он что-то зачерпывает и подносит ко рту.

– Si, señor! – сказала одна из девушек, торопливо кивнув, и добавила что-то еще вопросительным тоном.

– Конечно, – сердечно ответил он. – Э-э… я имел в виду si! Хм… gracias, – добавил он, гадая, на что он сейчас согласился. Обе девушки присели в реверансе и исчезли в вихре юбок, вероятно, чтобы принести что-нибудь съестное.

– Что такое pulpo? – спросил он, вернувшись в кабинет и садясь напротив Малкольма.

– Осьминог, – ответил Малкольм, выглянув из складок льняного полотенца, которым он вытирал грязь с лица. – А что?

– Просто интересно. Отложу в сторону обычные вопросы о твоем здоровье – кстати, у тебя все в порядке? – спохватился он и посмотрел на то, что когда-то было правой ногой Малкольма. В ботинке было нечто вроде чашки или стремени, сделанной из жесткой кожи с деревянными креплениями по бокам. И дерево, и кожа были в пятнах от долгого употребления, но на чулке виднелась свежая кровь.

– О, это. – Малкольм равнодушно взглянул на ногу. – Все в порядке. Моя лошадь пала в нескольких милях от города, и мне пришлось пройти какое-то расстояние пешком, прежде чем я нашел другую. – Наклонившись с кряхтением, он расстегнул пряжку на протезе и снял его – как ни странно, это действие показалось Грею более неприятным, чем вид самой культи.

На коже остались глубокие вмятины от башмака, а когда Малкольм снял рваный чулок, Грей увидел широкое кольцо воспаленной кожи вокруг голени и синие пятна свежих ушибов. Малкольм зашипел и, закрыв глаза, принялся осторожно растирать культю.

– Да, кстати, я хоть тебя поблагодарил? – спросил Малкольм, открыв глаза.

– За что? – удивился Грей.

– Что не дал мне истечь кровью до смерти на поле под Квебеком, – сухо ответил Малкольм. – Ты уже успел забыть, да?

И в самом деле, успел. Кроме того поля под Квебеком у него случилось столько всего, и те лихорадочные мгновения, когда он сорвал с себя ремень и туго затянул вокруг искалеченной ноги Малкольма, из которой хлестала кровь, были всего лишь фрагментами – хоть и яркими – изломанного пространства, где не существовало ни времени, ни идеи. И вообще, тот день запомнился ему непрестанным громом – орудий, его собственного сердца, копыт лошадей индейцев, все это слилось тогда воедино и стучало в его крови.

– Не стоит благодарности, – вежливо сказал он. – Но вот что – отложим на миг светские формальности, я пришел, чтобы сказать тебе, что сюда направляется довольно большая британская эскадра с намерением захватить остров. Кстати, мне показалось или так и есть – неужели местный главнокомандующий пока не понимает, что объявлена война?

Малкольм заморгал. Он перестал растирать ногу и выпрямился.

– Да. Когда? – спросил он. Его лицо мгновенно изменилось – усталость и боль уступили место тревоге.

– По моим прикидкам, у тебя есть две недели, но, может, и меньше. – Он рассказал Малкольму все подробности, какие знал. Малкольм кивнул, а складка между бровей сделалась еще глубже.

– Так что я приехал, чтобы вывезти тебя и твою семью, – подытожил Грей. – И мою мать, конечно.

Малкольм посмотрел на него, подняв бровь:

– Меня? Ты, конечно, забери Оливию и детей – я буду весьма обязан тебе и генералу Стэнли. Но я останусь.

– Что? Какого дьявола? – Джон внезапно разозлился. – Кроме грядущего нападения наших соотечественников тут еще, по словам матери, назревает восстание рабов!

– Ну да, – спокойно отозвался Малкольм. – Вот именно.

Не успел Грей найти внятный ответ на это заявление, как дверь открылась, и в кабинет вошла миловидная чернокожая девушка в желтом шарфе на голове. В руках она держала огромный, помятый жестяный поднос.

– Señores, – сказала она, сделав реверанс, несмотря на тяжесть, и поставила поднос на стол. – Cervesa, vino rustico, y un poco comida: moros y cristianos, – она сняла крышку с одного из горшков, выпустив облачко ароматного пара, – maduros, – это были жареные бананы, Грей уже знал, – y pulpo con tomates, accitunas y vinagre!

– Muchas gracias, Inocencia, – поблагодарил Малкольм, и на слух Грея это прозвучало удивительно по-испански. – Es suficiente. – Он махнул ей рукой, отпуская. Но девушка не ушла. Обойдя стол, она присела на корточки и, нахмурив брови, посмотрела на его больную ногу.

– Esta bien, – сказал Малкольм. – No te preoccupes. – Он отвернулся, но она положила руку ему на колено и что-то быстро сказала по-испански, сердито и заботливо. Грей невольно поднял брови. Так говорил с ним Том Бёрд, когда Грей был ранен или болен, – словно Грей сам был виноват в этом и поэтому должен кротко подчиниться предложенному лечению. Но в голосе девушки слышалась явственная нотка, которая полностью отсутствовала у Тома.

Малкольм покачал головой и ответил в присущей ему манере – небрежно, но ласково – и на миг положил руку на желтую голову девушки. Это мог быть чисто дружеский жест, но не был им, и Грей напрягся.

Девушка встала, укоризненно покачала головой и ушла, кокетливо качнув юбками. Грей посмотрел, как закрылась за ней дверь, и снова повернулся к Малкольму. Тот взял с блюда оливку и жевал ее.

– Иносенсия, «Невинная», значит? – резко заявил Грей.

Лицо у Малкольма всегда было кирпично-красным, поэтому он не покраснел и просто прятал глаза.

– Самое обычное имя, испанское, какое тут дают девочкам, – сказал он, выбросил косточку и взял раздаточную ложку. – Тут встречаются самые разные имена! Асумпсьон (Успение), Иммакулата (Непорочная), Консепсьон (Зачатие)…

– Зачатие, да, в самом деле. – Это прозвучало достаточно холодным тоном, и широкие плечи Малкольма слегка поникли, хотя он все еще не смотрел на Грея.

– Это кушанье они называют «moros y cristianos» – то есть «мавры и христиане»: рис – это христиане, а черные бобы – мавры, видишь? – сказал он. Но Грей демонстративно игнорировал блюдо, несмотря на соблазнительный запах.

– Кстати, о зачатии – и Квебеке, – сказал он. – Твой сын от индейской женщины…

Малкольм наконец поднял на него глаза и снова опустил их на свою тарелку, положил что-то в рот, прожевал, проглотил и кивнул.

– Да, я узнавал – когда оправился от ранения. Мне сказали, что ребенок умер.

Это известие ударило Грея под дых. Он сглотнул, ощутив горечь желчи, и, не выбирая, взял что-то из блюда с pulpo.

– Понятно. Как… жалко.

Малкольм молча кивнул и щедро положил себе осьминога.

– Ты недавно узнал об этом? – Шок пронесся по телу Грея океанской волной. Он живо вспомнил тот день, когда нес малыша на руках во французскую миссию в Гареоне. Мать ребенка умерла от оспы, и Грей купил мальчика у его бабки за одеяло, фунт сахара, две золотые гинеи и маленький бочонок рома. Малыш, теплый и пухлый, доверчиво глядел на него, не мигая, круглыми, черными глазами.

– О нет, нет. Это было, по крайней мере, два года назад.

– А-а. – Грей положил в рот какой-то кусок и медленно жевал. Шок сменился огромным облегчением, а потом нарастающим гневом.

Сам недоверчивый, он дал священнику деньги на нужды ребенка и сказал, что платежи будут продолжаться, но только пока святой отец будет присылать Грею раз в год локон малыша – в подтверждение, что он жив и здоров.

У Малкольма Стаббса волосы были песочного цвета и росли тугими завитками, словно овечья шерсть. Предоставленные сами себе, они торчали на голове, словно пружины рваного матраса. Поэтому Малкольм стриг голову и ходил в парике. Он и тут носил парик, но сейчас снял его. Отросшие на дюйм волосы напоминали текстуру маленьких, кудрявых локонов цвета темной корицы, которые Грей к этому времени дважды получал из Канады: каждый локон был аккуратно перевязан черной ниткой и сопровождался короткой запиской от отца Ле Карре – с благодарностью и его благословением. Последнее письмо Грей получил перед своим отъездом на Ямайку.

У него возникло нестерпимое желание ударить Малкольма головой о стол и макнуть носом в pulpo, но он сдержался. Вместо этого он тщательно прожевал кусок осьминога – очень вкусный, но по текстуре похожий на ластик, – проглотил его и спросил:

– Тогда расскажи мне про восстание рабов.

Малкольм посмотрел на него, что-то обдумывая. Кивнул и с кряхтеньем протянул руку к испачканному кровью чулку, свисавшему с его протеза.

– Давай поднимемся на стену, – сказал он. – Тут мало кто из слуг говорит по-английски, но это не значит, что они не понимают. И они часто подслушивают под дверью.

Грей заморгал, когда они вышли из полумрака каменного лестничного колодца на ясный и яркий день. В ослепительном небе кружились чайки. С моря налетали сильные порывы ветра, и Грей снял шляпу и сунул ее под мышку, чтобы ее не унесло.

– Я прихожу сюда несколько раз в день, – скзал Малкольм, возвысив голос из-за ветра и крика чаек. – Смотрю на корабли. – Он кивнул на простор огромной гавани, где несколько очень больших кораблей стояли на якоре в окружении стаи мелких судов, курсировавших к берегу и обратно.

– Красавцы! – восхитился Грей. – Но они стоят праздно, верно? – Действительно, на кораблях все паруса были свернуты, крышки орудийных портов задраены. Корабли плавно покачивались под ветром, мачты и реи чернели на фоне небесной и морской синевы.

– Да, – сухо отозвался Малкольм. – Они особенно красивы, когда праздно стоят. Насколько мне известно, объявление войны еще не получено, иначе на палубах было бы черно от людей, а паруса зарифлены, а не свернуты. Вот почему я прихожу сюда утром, в полдень и вечером, – добавил он.

– Но… если де Прадо – ведь он тут главнокомандующий? – если он не знает, что война объявлена, почему тут уже стоят эти корабли? Ведь они точно военные, а не торговые. Даже я это вижу.

Малкольм засмеялся, хоть и не слишком весело.

– Да, пушки выдают их. Испанцы ждут объявления войны уже полгода. Генерал Эвиа привел сюда эти корабли еще в ноябре, и они с тех пор тут стоят.

– А-а.

Малкольм поднял брови:

– Вот именно, а-а. Де Прадо ждет объявления войны со дня на день. Вот почему я отправил Оливию с детьми за город. Подчиненные де Прадо относятся ко мне с подчеркнутой вежливостью. – Он слегка скривил губы. – Но я вижу, как они уже примеряются, чтобы заковать меня в цепи и бросить в тюрьму.

– Да что ты, Малкольм, – мягко возразил Грей. – Ты дипломат, а не воюющая сторона. Скорее всего, они либо депортируют тебя, либо задержат у себя, но я не думаю, что дело дойдет до цепей.

– Да, – согласился Малкольм, снова направив взгляд на корабли, как будто опасался, что они вот-вот придут в движение. – Но если они прознают про восстание – а я, честно говоря, не знаю, как этого избежать, – тогда это наверняка изменит их мнение насчет моей дипломатической неприкосновенности.

Это прозвучало с такой спокойной отрешенностью, что Грей поразился, хоть и неохотно. Он покрутил головой, не подслушивал ли кто.

На стене было много солдат, но не вблизи; серый камень крыши простирался на сотни ярдов во все стороны. Где-то в дальнем конце крепости офицер перекликался с дозорным на сторожевой башне. Несколько туземцев – многие в черном – латали дыры в стене. Они разделись до пояса и обливались потом, несмотря на ветер. Рядом с ними стояли корзины с камнями. На каждом углу крыши стояли во фрунт, с мушкетами на плече часовые. Крепость Ла Пунта готовилась к войне.

Мимо промаршировало отделение из двенадцати солдат, попарно, под началом молодого капрала, кричавшего испанский эквивалент «ать-два!». Когда они шагали мимо приземистой сторожевой башни, капрал лихо отдал честь. Малкольм кивнул и снова повернулся к гавани. Видимость была прекрасная, и Грей разглядел заградительную цепь у входа в гавань, тонкую, темную линию, похожую на змею.

– Иносенсия сообщила мне об этом, – отрывисто сказал Малкольм, когда солдаты скрылись в лестничном колодце, и настороженно покосился на Грея, но тот промолчал. Малкольм снова повернулся к гавани и начал говорить.

Бунт готовили рабы с двух больших сахарных плантаций в окрестностях Гаваны. Кузина Иносенсии была служанкой на гасиенде Мендес и крутила любовь с одним из рабов, чей брат был в числе главных заговорщиков. Их изначальный план был таков: собраться в группу, убить хозяев гасиенд, ограбить дома, очень богатые, и бежать через горы в Хагуа, на южный берег острова.

– Понимаешь, они решили, что солдаты не станут их преследовать, потому что ожидают нападения англичан на Гавану. – Казалось, Малкольма совершенно не волновало предполагаемое убийство хозяев плантаций. – План был неплохой, если они выберут удачный момент и дождутся появления англичан. Вокруг Кубы полно мелких островов, где легко прятаться.

– Ты узнал про этот план и вместо того, чтобы сообщить о нем comandante…

Малкольм пожал плечами:

– Ну, ведь мы воюем с Испанией, разве нет? Если еще и не воюем, ясно, что война начнется в любой момент. Я встретился с двумя главарями бунта и, э-э, убедил их, что существует более надежный способ достижения их целей.

– Один? Ты встречался с теми людьми один?

– Конечно, – ответил Малкольм. – Они бы меня и близко не подпустили, явись я не один. Да у меня никого и нет, – добавил он, повернувшись к Грею с застенчивой улыбкой, которая неожиданно убрала годы с его измученного заботами лица.

– Я встретился с кузиной Иносенсии на краю плантации Сааведра, и она отвела меня в большой табачный сарай, – продолжал он, посерьезнев. – Наступили сумерки, и в сарае был полумрак. Я видел множество теней и не могу сказать, сколько человек там было. Мне казалось, будто весь сарай шевелился и шептался, но, скорее всего, это были всего лишь развешанные на просушку листья – они ведь огромные, ты знаешь? Одно растение величиной с мужчину. Их подвешивают к балкам, они качаются, задевают друг друга и сухо так шуршат, словно шепчутся… Мне даже стало немного страшновато.

Грей старался представить ту встречу и, к своему удивлению, ясно увидел ее. Малкольм, с его протезом и всем прочим, хромая, входит один в темный сарай, чтобы убедить опасных парней отказаться от их убийственных намерений в пользу его плана. По-испански.

– Ты жив, значит, они тебя выслушали, – медленно сказал Грей. – Что ты им предложил?

– Свободу, – ответил Малкольм. – Ведь армия освобождает рабов, которые записываются в нее, почему этого не может сделать флот?

– Я не уверен, что жизнь моряка намного лучше, чем жизнь раба, – с сомнением заявил Грей. – Что до еды, то на острове она точно лучше.

– Я вовсе не говорю, что они запишутся в моряки, глупый, – возразил Малкольм. – Но я уверен, что сумею убедить либо Албемарля, либо адмирала Покока, что тех парней надо освободить в награду за их помощь. Если они уцелеют, – задумчиво добавил он.

Грей уже начинал думать, что Малкольм на самом деле неплохой дипломат. Все-таки…

– Ты сказал слово «помощь» – что ты предложил тем парням?

– Ну, во-первых, я предложил, чтобы они пробрались ночью по берегу ко входу в гавань и открыли заградительную цепь.

– Хороший план, – сказал Грей с некоторым сомнением, – но…

– Батареи. Да, точно. Я не могу спуститься вниз и попросить, чтобы мне показали батареи, но… – Он полез в карман и достал небольшую медную подзорную трубу. – Взгляни, – сказал он, протягивая ее Грею. – Только сначала направь ее в разные стороны, чтобы не подумали, что ты шпионишь и интересуешься батареями.

Грей взял трубу. У него были холодные руки, и от меди, нагревшейся от Малкольма, по его телу пробежали странные мурашки.

Он уже видел близко одну из батарей, когда они проходили через нее, батарея на другой стороне гавани была оснащена похожим образом: шесть тяжелых орудий и две мортиры.

– Конечно, не только это, – сказал Грей, – возвращая трубу. – Еще и…

– Время, – договорил Малкольм. – Да. Если даже они смогут приплыть с побережья, а не пройдут через батарею, это надо будет сделать в тот момент, когда приблизятся британские корабли, иначе у испанцев будет время снова поднять цепь. – Он с сожалением покачал головой. – Нет. Я думаю – а если у тебя есть идея удачнее, скажи, – что мы, пожалуй, сможем захватить Эль-Морро.

– Что? – Грей посмотрел на громаду крепости. Построенная на скалистом выступе, она казалась значительно выше Ла Пунты и контролировала весь канал, бо́льшую часть гавани и города. – Каким образом?

Малкольм закусил губу, но не от озабоченности. Просто он сосредоточенно размышлял. Потом он кивнул на крепость:

– Я был внутри несколько раз. И могу договориться, чтобы пойти туда снова. Ты можешь пойти со мной. Просто удача, что ты приехал, Джон, – добавил он, повернув лицо к Грею. – Это намного упрощает мою задачу.

– Неужели? – пробормотал Грей. У него зашевелились неприятные предчувствия. На парапет прямо возле его локтя села чайка и посмотрела на него желтой бусинкой глаза.

– Губернатор слег от лихорадки, но завтра ему, возможно, будет лучше. Я попрошу его о встрече и представлю тебя. Пока ты будешь беседовать с де Прадо – или его помощником, если де Прадо будет недоступен, – я извинюсь, потихоньку выйду и попробую сделать план помещений со входами и выходами и все такое… – Он внезапно замолчал. – Ты говоришь, две недели?

– Около этого. Но сказать трудно, правда? Что, если Мартиника не сдастся так легко или начнется тайфун, когда они покинут остров? Тогда это может занять месяцы или больше. – Ему пришла в голову еще одна мысль: – К тому же там есть волонтеры из американских колоний. Лейтенант Раймс говорил, что несколько транспортов намерены присоединиться тут к британскому флоту.

Малкольм почесал голову. Его короткие бронзовые кудри трепетали на ветру словно скошенная осенняя трава.

Что? Джон был шокирован поэтическим сравнением, которое подсунуло его смятенное сознание. Ведь Малкольм никогда ему не нравился, не говоря уж о…

– Я не думаю, что транспорты близко подойдут к гавани до того, как встретятся с флотом, – заметил Малкольм. – Но две недели, на мой взгляд, приличный срок – этого достаточно, чтобы увезти с острова Оливию и твою мать.

– О. Да, – сказал Джон, с облегчением принимая такое возвращение к здравому разговору. – Я попросил мать послать Оливии записку с просьбой вернуться в город – ох, черт побери. Ты ведь сказал, что нарочно отправил их туда.

Чайка недовольно заорала, уронила кляксу помета на парапет и взмыла в воздух.

– Да, нарочно. Я пытался уговорить твою мать уехать с Оливией, но она настояла на своем. Сказала, что она что-то там пишет, и хотела, чтобы ее на несколько дней оставили в покое. – Малкольм повернулся спиной к воде и задумчиво уставился на камни под ногами.

– Adelante! – послышалось за спиной Грея. Он обернулся на топот марширующих ног и бряцанье оружия. Еще одно отделение упражнялось в строевой ходьбе. Солдаты протопали мимо, устремив глаза перед собой, но их капрал вежливо отдал честь Малкольму и кратко кивнул Грею, бросив на него косой взгляд.

Показалось ли Грею или глаза капрала задержались на его лице?

– Дело в том… – начал было Малкольм, но выждал, когда солдаты отойдут. – Я хочу сказать… – Он кашлянул и замолчал.

Грей ждал.

– Я знаю, Джон, что ты не любишь меня, – отрывисто продолжал Малкольм. – И не уважаешь. Да я и сам не слишком себя люблю, – добавил он, отвернув лицо. – Но… ты мне поможешь?

– Я не вижу иного выбора, – ответил Грей, оставив в стороне вопрос о симпатиях. – Но за то, что ты рассказал, – серьезно добавил он, – я уважаю тебя.

Широкое лицо Малкольма осветилось радостью, но, прежде чем он успел что-то ответить, Грей внезапно заметил происходящие вокруг них перемены. Туземцы, латавшие стену, вскочили на ноги и что-то возбужденно орали, размахивая руками.

Кричали все и бежали к бастионам, обращенным к гавани. Застигнутые суматохой, оба англичанина пробились вперед настолько, чтобы видеть корабли. Небольшое одномачтовое судно с белыми, как крылья чайки, парусами, быстроходный испанский тендер, стремительно мчался по голубой воде в их сторону.

– О, господи, – сказал Грей. – Уже – правда?

– Да, уже. Скорее всего. – Малкольм схватил его за локоть и выдернул из толпы возбужденных испанцев. – Пойдем. Скорее!

После яркого солнца в лестничном колодце было совсем темно, и Грею, чтобы не упасть, пришлось держаться рукой за стену. Он-таки упал в самом низу, поскользнувшись на щербатой от старости ступеньке, но успел ухватиться за рукав Малкольма.

– Сюда. – Внизу было чуть больше света, просачивавшегося сквозь узкие окошки в конце длинных проходов, на стенах туско мерцали фонари, в воздухе висела вонь от китового жира. Малкольм подошел к своему кабинету, что-то быстро сказал по-испански секретарю, и тот с удивленным видом встал и удалился. Малкольм закрыл и запер дверь.

– И что теперь? – спросил Грей. Его сердце учащенно билось, он испытывал смешанные чувства: азарт, какой бывает перед неминуемым сражением, нелепое желание бежать подальше от всего этого и настойчивую потребность хоть что-то сделать… но только что? На правой руке кровоточили пальцы на сгибе – он оцарапал их, когда поскользнулся на лестнице. Он машинально сунул их в рот и ощутил серебряный вкус крови и каменной пыли.

Малкольм учащенно дышал, и не только от быстрой ходьбы. Он оперся обеими руками на крышку стола и поглядел на темную древесину. Наконец кивнул, встряхнулся как собака и выпрямил спину.

– Не то чтобы я не думал об этом, – сказал он. – Но я не ожидал твоего появления.

– Не обращай на меня внимания и делай то, что задумал, – вежливо ответил Грей. Малкольм удивленно посмотрел на него, засмеялся и, казалось, успокоился.

– Ладно, – сказал он. – Значит, перед нами стоят две задачи, верно? Рабы и Оливия – и твоя мать, конечно, – торопливо добавил он.

Грей подумал, что сам он поменял бы эти две задачи по степени важности. Впрочем, он не знал, насколько опасными были рабы. Он кивнул:

– Ты в самом деле думаешь, что тебя арестуют?

Малкольм поднял и уронил тяжелое плечо.

– Да, я уверен – но не знаю, как скоро они доберутся до меня. В конце концов, на их взгляд, я не представляю для них особой угрозы.

Он подошел к маленькому оконцу и посмотрел в него. Из двора крепости доносились крики, кто-то пытался отдавать команды среди нараставшего гомона испанских голосов.

– Дело в том, – сказал Малкольм, отвернувшись от окна с хмурым и сосредоточенным лицом, – они сейчас узнают официально, что объявлена война, как только капитан корабля вручит губернатору письма. Но как ты думаешь, знают ли они что-нибудь про флот? – Он посмотрел на Грея, подняв брови, и торопливо добавил: – Я имею в виду… корабль, доставивший декларацию – если это действительно декларация, – мог заметить британский флот… или услышать о его приближении. В таком случае…

Грей покачал головой.

– Малкольм, океан огромный, – возразил он. – Да и сможешь ли ты предпринять что-то другое, если даже испанцы узнают о флоте?

Он нетерпеливо слушал размышления Малкольма. У него самого уже бурлила кровь, ему нужно было действовать.

– Вообще-то, да. Сейчас задача номер один – бежать, нам обоим. Если испанцы будут знать, что британский флот уже стоит у их порога, второе, что они предпримут – приведя оба форта в полную боевую готовность, – это арестуют в Гаване всех граждан Британии, и меня первого. Если они еще не знают об этом, у нас, пожалуй, есть еще немного времени.

Грей увидел, что Малкольму тоже требовалось что-то делать: он начал бегать по кабинету, и всякий раз, проходя мимо окна, глядел в него. Он сильно хромал, ходьба явно причиняла ему боль, но он, казалось, ее не замечал.

– Рабы Мендеса начнут нервничать – они и так на пределе, – но эта новость их взбудоражит. Мне надо поехать и потолковать с ними как можно скорее. Заверить их, понимаешь? Если я этого не сделаю, они, скорее всего, воспримут объявление войны как сигнал для нападения на хозяев и убьют их – а это, помимо неприемлемых с точки зрения гуманности действий, сделает их абсолютно бесполезными для нас.

– Неприемлемых – это точно. – Грей с тревогой подумал об обитателях гасиенд Мендес и Сааведра, которые будут мирно ужинать сегодня вечером, не подозревая, что их в любой момент могут убить слуги, подающие им кушанья. Ему пришло в голову – как, впрочем, и Малкольму, – что рабы на тех двух плантациях, скорее всего, не единственные на Кубе, кто может воспользоваться нападением британцев и свести счеты с хозяевами. Но ни он, ни Малкольм ничего не могли с этим поделать.

– Тогда ты поскорее езжай. А я позабочусь о женщинах и детях.

Малкольм яростно потер ладонью лицо, словно это помогало ему думать.

– Да. Надо увезти их с острова до прибытия британских кораблей. Вот, возьми. – Он выдвинул ящик стола и достал маленький и пухлый кожаный мешочек. – Испанские деньги – так ты привлечешь к себе меньше внимания. Кохимар – думаю, это самое подходящее место.

– Что такое Кохимар и где? – Барабаны. Теперь послышались барабаны, они отбивали дробь во дворе крепости, отовсюду слышались топот ног и мужские голоса. Насколько велик был гарнизон, защищавший Эль-Морро?

Грей и не заметил, что произнес вслух последний вопрос, и Малкольм рассеянно ответил на него:

– Около семисот солдат плюс, может, еще триста из сил поддержки – о, и африканские рабы, пожалуй, еще три сотни – но они не живут в крепости. – Он встретился взглядом с Греем и кивнул, угадав его следующий вопрос: – Я не знаю. Они могут присоединиться к нашим силам, а могут и не присоединиться. Будь у меня время… – Он поморщился. – Но его нет. Кохимар – это… о, постой. – Повернувшись, он вытащил из стола парик, который снял перед этим, и сунул его Грею. – Маскируйся, Джон, – сказал он, слегка улыбнувшись. – Ты привлекаешь к себе внимание. Лучше, если люди не будут замечать тебя на улице. – Он схватил шляпу и нахлобучил ее на свою стриженую голову, потом отпер дверь и распахнул ее, нетерпеливым жестом велев Грею идти впереди.

Джон шагнул вперед и спросил через плечо:

– Кохимар?

– Рыбацкая деревня. – Малкольм окинул взглядом оба конца коридора. – К востоку от Гаваны, может, в десяти милях. Если наш флот не сможет войти в гавань, там для него самое подходящее место. Маленький залив – да, и маленькая крепость. El Castillo de Cojimar. Держись от нее подальше.

– Ладно, постараюсь, – сухо сказал Грей. – Я…

Он хотел сказать, что пришлет Тома Бёрда в случае чего, если появятся новости, но слова застряли в его глотке. Скорее всего, к тому времени Малкольм будет уговаривать рабов где-то под Гаваной. Или уже окажется в тюрьме. Или – что тоже не исключено – будет мертв.

– Малкольм, – сказал он.

Малкольм резко повернулся и увидел лицо Грея. Остановился на секунду и кивнул.

– Оливия, – спокойно проговорил он. – Передай ей… – Он замолчал и опустил голову.

– Ты сам знаешь, что я скажу.

Он протянул руку, и Малкольм схватил ее так крепко, что захрустели кости. Когда они разжали руки, у Грея горели костяшки пальцев, а на ладони Малкольма осталась от них кровь.

Они больше не разговаривали и быстро пошли по коридору.

Парик был слишком велик Грею, потому что у Малкольма была круглая голова, похожая на переросшую дыню, но волосы Грея – золотистые и заметные, как тактично заметил Малкольм – были густыми, и он заправил их под парик. В результате изделие из конского волоса сидело на его голове надежно, хоть и причиняло неудобство. Грей надеялся, что у Малкольма не было вшей, но быстро забыл о такой мелочи, когда пробирался сквозь людскую толпу на улице возле Ла Пунты.

Люди с любопытством поглядывали на крепость, проходя мимо, и явственно замечали какие-то отклонения от привычного распорядка. Но весть о войне еще не распространилась. Грей гадал, достигла ли она официально кабинета губернатора – или его постели, где он лежал больной. Ни у Грея, ни у Малкольма не было сомнений, что только самая срочная новость могла заставить корабль проплыть с такой поспешностью через заградительную цепь.

Стражник, охранявший уличные ворота крепости, еле удостоил Грея взгляда и махнул рукой – проходи. Как и в мирное время, в крепости можно было видеть столько же штатских, сколько и военных, к тому же было много светловолосых и голубоглазых испанцев. Платье на Грее было не испанского покроя, но скромное и неброское.

Ему понадобится лошадь – это первое. Конечно, он мог пройти десять миль, но делать это в элегантных туфлях болезненно и неудобно, тем более что туда и обратно будет уже двадцать миль… Он взглянул на небо – полдень уже миновал. Конечно, в этих широтах солнце садится в восемь или девять часов, но…

– Какого дьявола, болван, почему я не спросил у Стаббса, как по-испански «лошадь»? – пробормотал он себе под нос, пробираясь сквозь ряды душистых прилавков, заваленных фруктами. Он узнавал, конечно же, бананы, а еще папайю, манго, кокосы и ананасы, но вот странные темно-зеленые плоды с грубой кожурой и светло-зеленые, по его предположениям, «сахарные яблоки» аноны он никогда еще не видел. Как бы то ни было, пахли они восхитительно. Его желудок заурчал – несмотря на съеденного у Малкольма осьминога, он был голоден. Но тут он почувствовал совершенно противоположный запах – свежего навоза.

Было очень поздно, когда Грей наконец вернулся в Каса Эчеваррия. Полная луна плыла высоко над головой, пахло дымом, цветущими апельсинами и медленно жарившимся мясом. Он без труда перекусил в Кохимаре на крошечной рыночной площади, просто показывая пальцем на понравившиеся продукты и заплатив самыми мелкими монетами из кошелька, но Кохимар уже был далеко позади, а голод снова терзал его желудок.

Он слез с мула, привязал его к перекладине возле дома и забарабанил в дверь. Его приезд был замечен, и он поднимался по невысоким деревянным ступенькам под мягким светом фонаря.

– Это вы, милорд? – Том Бёрд, благослови его Бог, стоял в рамке открытой двери, держа в руке фонарь, и его круглое лицо сморщилось от беспокойства.

– Я, вернее, то, что от меня осталось, – ответил Грей. Он прочистил глотку, забитую пылью, сплюнул в цветущий куст возле портика и захромал в дом. – Пошли кого-нибудь, чтобы позаботились о муле, ладно, Том?

– Сейчас, милорд. Что у вас с ногой? – Том направил прокурорский взгляд на правую ногу Грея.

– Ничего. – Грей вошел в тускло освещенную sala и сел со вздохом облегчения. Маленькая свечка горела перед картиной, на которой были изображены летающие существа с крыльями, вероятно, ангелы. – У моей туфли отвалился каблук, когда я помогал мулу вылезти из каменного рва.

– Он упал в ров вместе с вами, милорд? – Том проворно зажег жгутом другие свечи и поднял его над головой, чтобы внимательно осмотреть Грея. – А мне всегда казалось, что мулы считаются устойчивыми в ходьбе.

– С ним все в порядке, – заверил его Грей, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. От огня свечей он видел на веках красные узоры. – Я остановился по малой нужде, а он воспользовался моей невнимательностью и зашел в тот ров, кстати, безо всяких усилий. Там на кустах росли какие-то плоды, и он решил их съесть. – Порывшись в кармане, Грей извлек четыре маленьких и гладких зеленых плода. – Я пытался выманить его горстью этих плодов, но он был доволен тем, что росло у него перед мордой, и мне в конце концов пришлось прибегнуть к силе.

Упомянутую силу приложили две молодые негритянки, проходившие мимо: они посмеялись над злоключением Грея, но тут же выручили его. Одна из женщин тянула за поводья и говорила мулу, по-видимому, крайне нелестные слова, а ее подружка охаживала его палкой по заднице. Грей смачно зевнул. Наконец-то он выучил, как по-испански мул – mula, что показалось ему весьма разумным, – и еще несколько слов, которые могли ему пригодиться.

– Том, что-нибудь поесть найдется?

– Вот эти гуавы, милорд, – ответил Том, кивнув на маленькие плоды, которые Грей положил на столик. – Можете сделать из них желе, но не отравитесь, если съедите их сырыми. – Он опустился на колени и за секунды снял с Грея туфли, потом встал и ловко сдернул с головы Грея помятый парик и с крайним неодобрением рассмотрел его. – Я имею в виду, если вы не можете ждать, когда я разбужу повариху.

– Не буди. Уже глубокая ночь. – Грей с сомнением надавил пальцами на гуаву, показавшуюся ему незрелой, она была твердой как мячик для гольфа.

– Ничего, милорд, в кладовой мы найдем что-нибудь холодное, – заверил Том. – О, – добавил он, остановившись в дверях с париком в руке. – Я забыл сказать – ее светлость уехала.

– Ее све… – что? Какого дьявола! Куда? – Грей тут же выпрямился, и все его мысли о еде, постели и больных ногах исчезли.

– Милорд, сегодня утром принесли записку от сеньоры Вальдес. Она сообщила, что миссис Стаббс и ее девочки заболели лихорадкой, и просила ее светлость приехать. Вот она и уехала, – добавил он и тоже исчез.

– Chingado huevón! – проговорил Грей, вставая.

– Что вы сказали, милорд? – донесся откуда-то голос Тома.

– Сам не знаю. Не важно. Найди мне еды, пожалуйста. И пива, если есть.

Слабый смех был оборван стуком закрывшейся двери. Грей окинул взглядом комнату, отыскивая, на чем сорвать злость. Древний кот, свернувшийся клубком в мягком кресле, открыл зеленые глаза и посмотрел на него из полумрака. Грей взял себя в руки.

– Проклятье, – пробормотал он и отвернулся. Итак, не только Оливия и дети не возвращаются в Гавану, но еще и мать уехала. Сколько прошло времени? Она наверняка не успела доехать до плантации Вальдес до темноты, значит, где-то ночует по дороге. Что до Родриго и Азил, то бог знает, где они. Добрались ли они до Оливии?

Он беспокойно ходил взад-вперед в чулках по прохладному каменному полу. Он не имел представления, где находилась плантация Вальдес и далеко ли от нее до Кохимара.

Но это и не имело значения, раз Оливия и ее дочки были слишком больны, чтобы куда-то ехать. Только что его мозг был таким же усталым, как и тело, и в нем не осталось ни одной мысли. Теперь ему показалось, что его голову наполнили муравьи, все метались в разных направлениях, и каждый был полон огромной решимости.

Он мог найти повозку. Но насколько они больны? Он не мог запихнуть серьезно больных детей и их мать в повозку, везти десять, двадцать, тридцать миль по каменистым дорогам, а потом перегрузить их в лодку, которая неизвестно когда доберется до безопасного места… А как насчет пищи и воды? Peón – так кто-то назвал того парня, но Грей не имел понятия, что это означало, – с которым он договорился насчет маленькой лодки, обещал дать воды – он мог купить и еды, но – господи, сколько человек могло в ней поместиться? Может, оставить Родриго и Азил и потом вернуться за ними? Нет, они нужны ему, чтобы договариваться с лодочником, чтобы помогать, если половина их группы будет нуждаться в уходе. Что, если в дороге заболеет еще кто-нибудь? Скажем, лодочник? Что, если заболеет его мать и умрет в море?

Он слишком ясно представлял, как он сам пристанет к берегу на каком-нибудь забытым богом берегу южных колоний, а в лодке будут его мертвые или умирающие родные и слуги…

– Нет! – сказал он вслух, сжав кулаки. – Нет, такому никогда не бывать, черт побери.

– Чему не бывать? – поинтересовался Том, возвращаясь в комнату со столиком на колесах, уставленным едой. – Милорд, там море пива. Можете искупаться в нем, если захотите.

– Не искушай меня. – Грей закрыл глаза и несколько раз тяжело вздохнул. – Спасибо, Том.

Ясное дело, сегодня он ничего не мог сделать, а какие бы дела ни предстояли ему наутро, он сделает их лучше, если поест и нормально выспится.

Еще полчаса назад он был страшно голодным, но теперь аппетит его оставил. Но он сел и заставил себя есть. Там были маленькие кружочки кровавой колбасы с луком и рисом, твердый сыр, легкий, с тонкой корочкой кубинский хлеб – вроде он слышал, как кто-то назвал его flauta. Всякие маринованные овощи. Пиво. Еще пиво.

Том торчал рядом, молчаливый, но бдительный.

– Ступай спать, Том. Я сам справлюсь.

– Хорошо, милорд. – Том даже не пытался делать вид, что верит Грею, между его бровей залегла глубокая складка. – Милорд, как там капитан Стаббс?

Грей снова тяжело вздохнул и сделал глоток пива.

– Он был в здравии, когда мы расстались сегодня в полдень. А что до завтрашнего дня… – Он не хотел ничего говорить Тому до утра, незачем лишать его сна и душевного покоя. Но посмотрел на его лицо и понял, что уже слишком поздно для такой щадящей отсрочки.

– Садись, – сказал Грей. – Или, пожалуй, возьми себе кружку и садись.

Когда он объяснил Тому всю ситуацию, от еды остались только крошки.

– И капитан Стаббс хочет заставить тех рабов прийти в Гавану и… это сделать? – с ужасом и любопытством спросил Том.

– К счастью, это проблема капитана Стаббса. А моя мать что-нибудь говорила о состоянии Оливии и ее дочек? Насколько они больны?

Том покачал головой:

– Нет, милорд. Но по выражению ее лица – то есть лица ее светлости – я понял, что там все очень плохо. Мне жаль это говорить. Она даже оставила свои истории. – Лицо Тома, освещенное мигающим пламенем свечей, было суровым. Он зажег полдюжины толстых свечей, и, несмотря на муслин, закрывавший окна, тучи насекомых просочились в комнату словно пыль, и их крошечные тени плясали на белых стенах.

При виде их у Грея начался зуд. Весь день он игнорировал насекомых, на его руках и шее остались укусы москитов. Тонкое, пронзительное зииии! зазвучало возле его уха, и он машинально махнул рукой. Тут лицо Тома неожиданно прояснилось.

– О! – воскликнул он. – Постойте, милорд, у меня тут есть кое-что для вас.

Он вернулся почти сразу с закупоренным голубым флаконом, довольный собой.

– Попробуйте это, милорд, – сказал он, протягивая флакон. Грей вынул пробку, и из флакона заструился восхитительный запах.

– Кокосовое масло, – гордо сообщил Том. – Повариха пользуется им, и она дала мне немного. Я подмешал туда мяты, для порядка, но повариха говорит, что москиты не любят масло. Мухи любят, – добавил он для справедливости, – но большинство мух тут не кусачие.

– Спасибо, Том. – Грей уже сбросил перед едой камзол, теперь он завернул рукава рубашки и намазался, втирая мазь в каждый дюйм кожи. Тут ему пришла в голову еще одна мысль.

– Что ты имел в виду, Том? Ты сказал, что моя мать даже оставила свои истории – что, она пишет какую-то книгу?

– Не знаю, может, это и книга, – неуверенно ответил Том. – Ее еще нет, но слуги говорят, что ее светлость пишет каждый день, так что рано или поздно…

– Она пишет книгу?

– Так сказала Долорес, милорд. Это там. – Он повернул голову и кивнул на секретер, который Грей уже видел утром. Боже, неужели это было всего лишь утром?

Снедаемый любопытством, Грей встал и открыл секретер. И точно, там лежала маленькая пачка исписанных листков, аккуратно перевязанных голубой лентой. Верхний листок был титульным – очевидно, мать точно задумала написать книгу. Название было простое – «Моя жизнь».

– Мемуары?

Том пожал плечами:

– Не знаю, милорд. Никто из слуг не читает по-английски, так что они не знают.

Грей разрывался между веселым удивлением, любопытством и некоторой неловкостью. Насколько он знал, жизнь его матери была довольно бурной, и он понимал, что знает далеко не все – по молчаливому обоюдному согласию. В его жизни тоже были вещи, о которых мать не знала, поэтому он уважал ее секреты. Впрочем, раз она решилась написать…

Он слегка прикоснулся к рукописи, потом закрыл крышку секретера. Еда, пиво и живая, освещенная свечами тишина в Касе Эчеваррии успокоили его тело и ум. Он мог придумать тысячу вариантов, но на самом деле сделать только одно: как можно скорее ехать на плантацию Вальдес и оценить ситуацию там, на месте.

Две недели – примерно столько – до прибытия британского флота. Две недели минус один день. С Божьей помощью достаточно времени, чтобы все уладить.

– Что ты сказал, Том?

Том складывал на столик пустую посуду, но тут перестал и ответил ему:

– Я спросил, какое слово вы сказали – huevón?

– Да, я слышал его от молодой леди, которую встретил по дороге, когда ехал из Кохимара. Ты знаешь, что оно значит?

– Ну, я знаю, как его объяснил Хуанито, – ответил Том, поборник точности. – Оно означает парня, который ленивый и не любит шевелиться из-за слишком больших яиц. – Том искоса взглянул на Грея. – Леди сказала это вам, милорд?

– Она говорила это мулу – во всяком случае, я надеюсь, что она обращалась к мулу. А не ко мне. – Грей сонно потянулся, так, что щелкнули суставы на его плечах и руках. – Ступай спать, Том. Боюсь, что завтрашний день будет длинным.

Выходя из комнаты, он задержался возле картины. Ангелы с крыльями были изображены грубовато, но, странное дело, эта простота делала их трогательными. Четыре ангела парили над младенцем Христом, спящим в яслях на соломе. А где спал сегодня Стаббс? На холодной земле в поле, в полутемном табачном сарае?

– Да благословит тебя Бог, Малкольм, – прошептал он и отправился искать свою кровать.

Деликатный кашель разбудил его утром, далеко не на рассвете. Возле постели стоял Том Бёрд и держал поднос с завтраком, дымящейся чашкой местного аналога чая и запиской от матери.

– Ее светлость встретила Родриго и Азил вчера поздно вечером, – сообщил Том. – Они спешно ехали назад, за ней, и так случилось, что она остановилась в той же гостинице, где они задержались, чтобы напоить лошадей.

– Она – моя мать – ехала ведь не одна? – От нее можно было всего ожидать, но в ее возрасте…

– О нет, милорд, – заверил его Том с легким укором. – Она взяла с собой Элену с Фатимой и трех крепких парней. Ее светлость не боится трудностей, но она совсем не такая легкомысленная, как вам кажется.

Грей отметил, что Том особенно подчеркнул слово «она», что можно было воспринять как укоризненный намек ему, но решил это игнорировать и стал читать записку матери.

«Дорогой Джон.

Я надеюсь, Том Бёрд сообщил тебе, что Оливия написала мне и просит приехать к ней в гасиенду Вальдес. Я встретила двух твоих слуг по дороге, они возвращались назад с таким же, но более подробным посланием, которое написал местный священник.

Падре Сеспедес пишет, что в доме почти все поражены болезнью, и он, повидав много случаев болезни за годы служения Богу поблизости от болот Сапата, уверен, что это не возвратная болезнь наподобие трехдневной лихорадки, а почти наверняка «желтый Джек».

Грей вздрогнул от шока. «Лихорадка» было неопределенным словом, которое могло означать что угодно: от последствий чрезмерного пребывания на солнце до малярии. Даже «трехдневная лихорадка» была не так страшна, больного просто сотрясала дрожь. Но вот «желтая лихорадка» была грозной и определенной, как удар ножом в грудь. Армейская карьера была связана у него с северным климатом, к этой ужасной болезни он был ближе всего, когда – время от времени – видел в Кингстон-Харбор корабли с желтым карантинным флагом. Но он видел и как выносили трупы с тех кораблей.

У него похолодели руки, и он обхватил ладонью горячую глиняную чашку, дочитывая письмо.

«Не приезжай сюда, пока я не позову тебя. Про желтую лихорадку говорят, что она ужасающе быстрая. Скорее всего, все разрешится – так или иначе – в течение недели. Поэтому останется достаточно времени для осуществления твоего первоначального плана. Если не… не…

Думаю, что еще увижусь с тобой, но если Господь рассудит иначе, передай Полу и Эдгару, Хэлу и его семье, что я люблю их, скажи Джорджу – ну, скажи ему, что он знает мое сердце и что я сказала бы ему, будь мы вместе. А ты, Джон… ты мой любимейший сын, и я пронесу мысли о тебе через все, что нас ждет впереди.

Твоя нежно любящая мать».

Грей судорожно вздохнул несколько раз, прежде чем смог взять чашку и выпить чаю. Если мать ехала всю ночь, что казалось ему возможным, то теперь она могла уже быть на плантации. И встретить…

Грей еле слышно проговорил по-немецки грубое бранное слово. Поставил чашку и вскочил с постели, сунув письмо Тому – он не мог говорить связно, чтобы пересказать содержание.

Ему надо было отлить, и он сделал это. Такой элементарный акт вернул ему ощущение контроля, он задвинул посудину под кровать и выпрямился.

– Том, ступай и спроси, где тут найти поблизости доктора. Я сам оденусь.

Том посмотрел на него, но не с глубоким сомнением, как можно было ожидать после слов Грея. Он посмотрел терпеливо, как человек, проживший долгую и нелегкую жизнь.

– Милорд… – сказал он очень мягко и положил письмо на комод. – Не кажется ли вам, что, если бы ее светлость хотела, чтобы вы прислали доктора, она бы так и написала?

– Моя мать не верит докторам. – Грей тоже им не верил, но, черт побери, что еще мог он сделать? – Это еще не значит, что какой-нибудь доктор не… поможет.

Том смерил его долгим взглядом, затем кивнул и вышел.

Джон действительно мог одеться и сам, но его руки дрожали так сильно, что он решил пожертвовать бритьем. Ужасный парик Малкольма лежал на комоде рядом с письмом матери, похожий на дохлое животное. Стоит ли его носить?

«А что?» – подумал он. От доктора он не скроет, что он англичанин. Правда, к доктору он мог послать Хасинто. Но, черт побери, он не мог торчать дома и ничего не делать. Он взял остывшую чашку и выпил ее горьковатое содержимое. Господи, что это была за гадость?

Он втер в открытые участки кожи мазь на кокосовом масле, которую принес Том, расчесал волосы и просто перевязал их лентой, после чего вышел посмотреть, что выяснил Том у других слуг.

Они были во дворе, который, казалось, был центром дома. Но обычная веселая болтовня как-то приутихла. Увидев Грея, Ана-Мария перекрестилась и сделала реверанс.

– Lo siento mucho, señor,[68] – сказала она. – Su madre… su prima y los ninos[69]… – Она грациозно махнула рукой от себя, объединив в этом жесте его мать, Оливию и детей, затем к себе, обозначив всех слуг вокруг нее, и приложила ладонь к сердцу, глядя на Грея с большим сочувствием. – Tenemos dolor, señor.[70]

Грей ясно понял ее, хоть и не каждое слово, и низко поклонился ей, а выпрямившись, кивнул остальным слугам.

– Muchas gracias… – Señora? Señorita? Замужем она? Он не знал, поэтому просто повторил: – Muchas gracias, – еще выразительнее.

Среди слуг Тома не было. Вероятно, он пошел к Хасинто поговорить насчет докторов. Джон еще раз поклонился слугам и повернул к дому.

В передней части дома звучали голоса: кто-то тараторил по-испански, иногда в этот монолог вклинивалось удивленное возражение Тома. Заинтересовавшись, Джон прошел через sala в маленькую прихожую и обнаружил там Хасинто и Тома, блокировавших входную дверь. За дверью слышался взволнованный женский голос, произносивший его имя.

– Necessito hablar con el Señor Grey! Ahorita![71]

– Что происходит? – резко спросил он. Слуги повернулись к нему, и он увидел желтую бандану и взволнованное лицо Иносенсии.

Воспользовавшись моментом, она проскользнула между дворецким и Томом, выхватила смятую записку из-за пазухи и сунула в руку Грея. Потом упала на колени и вцепилась в полы его камзола.

– Por favor, señor!

Записка была мягкая от пота, чернила расплылись, но пока еще можно было ее прочесть. В ней не было ни обращения, ни подписи, и она была очень короткой.

«Старик, меня сцапали. Шар на твоей стороне».

– Что это значит, сеньор? – Хасинто прочел записку, заглянув через его плечо, и даже не пытался это скрыть. – Это… не англичанин, да?

– Англичанин, – заверил он дворецкого, аккуратно сложил записку и сунул в карман. Ему казалось, будто кто-то ударил его в грудь, очень сильно, и теперь ему стало трудно дышать.

Это был английский, да – но такой английский, который никто, кроме англичанина, не поймет. И даже такой англичанин, как Том – сейчас он озадаченно и хмуро смотрел на Иносенсию, – едва ли поймет смысл этой последней, парализующей фразы.

Шар на твоей стороне.

Грей сглотнул, ощутив во рту последнюю горечь утреннего напитка, и вздохнул. Наклонился и поставил Иносенсию на ноги. Она тоже тяжело дышала, а на ее щеках он увидел следы высохших слез.

– Консул арестован? – спросил он. Женщина беспомощно перевела взгляд с него на Хасинто, тот кашлянул и перевел слова Грея. Она взволнованно закивала, прикусив нижнюю губу.

– Esta en El Morro, – с трудом выговорила она, всхлипнув, и добавила что-то еще непонятное. Хасинто повернулся к Грею, и его длинное лицо стало мрачным.

– Эта женщина говорит, что ваш друг был арестован возле городской стены прошлой ночью и сейчас находится в Эль-Морро. Там, где gobierno – простите, правительство, – там держат и пленников. Эта… леди, – он наклонил голову и посмотрел на Иносенсию, – она видела, как сеньора Стаббса привели в кабинет губернатора вскоре после заката, подождала и последовала за ним, когда его повели вниз в… – Он замолчал и резко спросил о чем-то Иносенсию. Она покачала головой и что-то ответила.

– Он не в тюрьме, – сообщил Хасинто. – Но он заперт в комнате, где держат джентльменов, когда это необходимо. Она пробралась туда и поговорила с ним через дверь, когда отошла охрана, тогда он написал эту записку и велел срочно отнести ее вам, пока вы еще в городе. – Хасинто покосился на Грея, но тут же кашлянул и отвел взгляд в сторону. – Он сказал, что вы знаете, что делать.

Грей почувствовал, как его окутал черный туман, а на загривке встали дыбом волосы.

– Да, в самом деле, – ответил он онемевшими губами.

– Не надо, милорд! – Том в ужасе посмотрел на него.

– Я очень боюсь, что ты прав, Том, – ответил Грей, пытаясь успокоиться. – Но я не вижу иного выбора, так что должен попытаться.

Он думал, что его слугу вот-вот стошнит – лицо парня стало бледным словно утренний туман, закутавший крошечный сад, куда они отошли, чтобы поговорить без свидетелей. Сам Грей был рад, что не позавтракал, ему вспомнилось, как Джейми Фрэзер сказал ему когда-то, на свой неподражаемый шотландский манер, что его «нутро сжалось в кулак» – фраза, точно описывавшая его нынешнее состояние.

Он бы дорого дал, чтобы Фрэзер был с ним рядом в этот момент.

Он дал бы почти столько же, чтобы с ним был Том.

Как бы то ни было, ему предстояло вступить в бой при поддержке бывшего зомби, африканской женщины с непредсказуемым нравом и любовницы Малкольма Стаббса.

– Все будет нормально, – твердо сказал он Тому. – Иносенсия познакомит меня с главарями и поручится за меня.

Но если она не сумеет убедить тех людей, что Грей – нужный человек, подумал он, их всех за считаные секунды изрубят на куски. Вчера, когда ехал в Кохимар, он видел мачете, которыми небрежно размахивали на полях рабы. Боже, неужели это было вчера?

– Родриго и Азил помогут мне разговаривать с ними, – добавил он чуть менее уверенно. К его удивлению, когда он описал им ситуацию, супруги Санчес переглянулись, важно кивнули и сказали, что они помогут.

– Родриго – хороший парень, – неохотно признал Том. – Но он не так хорош в драке, милорд. – Говоря об этом, Том сжал кулаки, и было ясно, что у него более высокое мнение о собственных способностях в этом отношении.

Действительно, подумал Грей, может, он и прав. Привыкший к постоянному присутствию Тома, он и не заметил, что его слуга уже не тот семнадцатилетний парнишка, поступивший к нему в услужение. Том подрос на несколько дюймов, и хотя ему все еще было далеко до Малкольма Стаббса, он определенно набрал вес. У него были широкие плечи, а на веснушчатых руках приятные мускулы. Однако…

– Если дело дойдет до драки, уже будет не важно, хоть там со мной будет рота пехоты, – возразил Грей и нежно улыбнулся своему слуге. – И кроме того, Том, я тут не могу ни на кого положиться, кроме тебя. Ты должен найти доктора с помощью Хасинто – деньги тут не имеют значения. Я оставляю тебе все наши английские деньги, а их достаточно, чтобы купить половину Гаваны. И ты потом отвези доктора на плантацию Вальдес вместе с лекарствами, которые он сочтет полезными. Я написал письмо матери… – Он сунул руку за пазуху и достал маленький, сложенный квадрат, запечатанный дымным свечным воском и печаткой в виде улыбающегося полумесяца. – Постарайся, чтобы она это получила.

– Да, милорд. – Том мрачно взял письмо и сунул в карман.

– После этого найди место где-нибудь поблизости. Не оставайся в доме, я не хочу, чтобы ты тоже заразился. И приглядывай за всем: приходи в дом два раза в день, убедись, что доктор делает все, что может, оказывай ее светлости всяческую помощь, какую она тебе позволит, и посылай каждый день сообщения о текущей ситуации. Я не знаю, когда их получу – и получу ли, – но все равно посылай их.

Том вздохнул, но кивнул.

Грей замолк, не зная, что еще сказать. Каса к этому времени проснулась, во дворе началась привычная суета, запахло вареными бобами и жареными бананами. Он ничего не сказал слугам в доме о своей опасной миссии – они все равно не могли ничем помочь, к тому же это навлекло бы опасность на них и на него. Но они знали про ситуацию в гасиенде Вальдес, и он слышал бормотание молитв и стук четок, когда несколько минут назад проходил по двору. Как ни странно, его это успокаивало.

Он схватил Тома за руку и сжал ее.

– Я доверяю тебе, Том.

На горле Тома запрыгал кадык. Его ловкие, сильные пальцы тоже сжали его руку.

– Я знаю, милорд, – ответил он. – Вы можете мне доверять.

Через четыре дня – на поиски того, что было необходимо для осуществления задуманного, ушло больше времени, чем он рассчитывал – лорд Джон Грей стоял голый в роще манго на холме, возвышавшемся над гасиендой семьи Мендес.

Когда они въехали на плантацию, он видел широко распростершийся большой дом, к которому с годами добавлялись все новые комнаты, странные флигели торчали в неожиданных местах, рядом неопрятными созвездиями были рассеяны хозяйственные постройки. «Сложные созвездия, – подумал он, глядя на гасиенду, – это Кассиопея или, может, Водолей. Один из тех случаев, когда ты просто веришь на слово древнему астроному, объяснившему, на что ты смотришь».

Окна в большом доме были освещены, в полумраке взад-вперед бегали слуги, но Грей находился слишком далеко, чтобы что-то слышать. У него возникло жутковатое ощущение, будто он видел что-то призрачное, что могло быть внезапно проглочено ночной тьмой.

На самом деле так и оказалось, в том смысле, что с этого места гасиенда была не видна – и хорошо. Его дорожная одежда лежала на опавших листьях, в которые погрузились и его голые ноги: мелкие насекомые с неслыханной фамильярностью напали на его интимные места. Это заставило его порыться в вещах, достать флакончик кокосово-мятной мази и щедро намазаться ею, прежде чем одеться.

Не в первый раз – и не в последний, он был в этом уверен – он ужасно жалел, что рядом не было Тома Бёрда. Он действительно мог одеваться сам, хотя он и Том по негласному соглашению делали вид, что это не так. Но в тот момент ему больше всего не хватало ощущения торжественности, которое возникало, когда Том одевал его в полную форму. Как будто, надев алый мундир с золотыми позументами, он превращался в другую персону. Уважение Тома придавало ему уверенности в собственной значимости, словно он надевал не только мундир, но еще и новую личность.

Черт побери, сейчас ему, как никогда, было необходимо верить в себя. Тихо выругавшись, он с трудом влез в молескиновые бриджи и стряхнул листья с ног, прежде чем натянуть на них шелковые чулки и башмаки. Это была игра, но он чувствовал: шансы на то, что те люди примут его серьезно, выслушают и – главное – поверят ему, увеличатся, если он появится перед ними не просто как замена Малкольму Стаббсу, а как символ Англии, настоящий представитель короля. Они должны поверить, что он сможет выполнить то, что обещал им, иначе все пропало. Для hacendados – и для него.

– Неужели этот чертов флот подведет? – пробормотал он, завязывая на ощупь галстук.

Наконец одевшись и убрав дорожное платье, он вздохнул с облегчением и минуту неподвижно стоял, собираясь с духом и привыкая к мундиру.

Он и не знал, что деревья манго вырастают такими высокими. Роща была старая, каждое дерево высотой больше ста футов, листья плавно колыхались на вечернем бризе и шумели над головой словно море. Что-то тяжело соскользнуло рядом с ним на опавшую листву, и Грей застыл. Но змея – если это была змея – продолжала свой путь, не испугавшись его присутствия.

Родриго, Азил и Иносенсия находились там, где он оставил их, в сотне ярдов, но ему казалось, что он совершенно один. Его сознание было пустым, и он радовался такой передышке. Среди листьев, словно бледно-зеленые крикетные мячи, валялись незрелые плоды, сбитые штормовым ветром, но на деревьях они уже пожелтели – он видел это в сумерках, когда они вошли в рощу – и даже начали краснеть. Между тем стемнело, и теперь он заметил манго, только когда задел за низкую ветвь и на ней тяжело закачались плоды.

Он шел, не чуя под собой ног и не помня, как сделал первый шаг, просто шел, подгоняемый ощущением, что уже пора.

Он прошел через рощу и увидел, что Родриго и его спутницы уже встали и тихо разговаривали с высокой, худой молодой женщиной. Алехандра, кузина Иносенсии, должна была отвести их в табачный сарай.

Все повернулись к нему. Алехандра широко раскрыла от удивления глаза, и они сверкнули в лунном свете.

– Hijo, – с восхищением проговорила она.

– Благодарю вас, мадам, – сказал он с поклоном. – Ну что? Пойдем?

Он живо представлял себе это по рассказу Малкольма. Большой табачный сарай, темнота, шепот сохнущих листьев над головой, ждущие в темноте мужчины… О чем Малкольм не упомянул, так это о густом запахе, облаком лежавшем на сарае, густом настое, который схватил Грея за горло еще на подходе, в тридцати футах от ворот. Он не был неприятным, отнюдь, но был настолько сильным, что Грей поначалу боялся глубоко дышать – а ведь ему было необходимо все его дыхание.

Кано. Так звали парня, которого он должен убедить. Кано был главарем рабов на плантации Мендес. Был там главарь и с плантации Сааведра, его звали Хамид, но, по словам Алехандры, именно мнение Кано считалось у рабов самым веским.

– Если он скажет «да», они все так и сделают, – заверила она Грея.

В сарае были и другие запахи, не только табачный. Грей почувствовал запах пота в то же мгновение, как только зашел внутрь, – а еще резкую, темную вонь от тел озлобленных парней.

Там горел единственный фонарь, висевший на одной из вертикальных опор, державших крышу. Он освещал небольшой пятачок, но его отсветы расходились намного дальше, падали на сгрудившихся мужчин, выхватывали из темноты отблески света на черной коже, изгиб головы, плечо, белки пристальных глаз. Два человека, стоявшие под фонарем, повернулись к Грею.

Не возникло никакого вопроса, кто из них Кано. Высокий негр в коротких рваных штанах, хотя его компаньон и большинство других мужчин были в штанах, рубашках и повязанных на голове пятнистых банданах.

Не возникло вопроса и почему. Серые борозды покрывали спину и руки Кано, словно шрамы от присосок кальмаров на теле старого кита, – следы плетки и ножей. Кано увидел приближавшегося Грея и улыбнулся.

Улыбка показала отсутствие передних зубов, но клыки остались, острые и в бурых пятнах от табака.

– Mucho gusto, señor,[72] – сказал он. В его голосе звучала легкая усмешка. Грей поклонился с подчеркнутой вежливостью. За ним вошла Алехандра и представила его на мягком и быстром испанском. Она нервничала, ее руки теребили передник, и Грей видел, как блестел пот у нее под глазами. Кто же ее любовник? Этот парень или Хамид?

– Mucho gusto, – вежливо сказал Грей, когда она закончила говорить, и поклонился ей. – Мадам, будьте так любезны, скажите этим джентльменам, что я привел с собой двух переводчиков, чтобы мы точно поняли друг друга.

После этих слов в сарай вошел Родриго, за ним Азил. У нее был такой вид, словно она вошла в пруд с крокодилами, но Родриго держался спокойно и степенно. Он надел свой лучший черный костюм с чистейшей белой подкладкой, сиявшей словно бакен при буроватом свете сарая.

При виде Родриго по собравшимся пробежала ощутимая волна интереса – и такая же ощутимая волна враждебности. Грей воспринял это как удар под дых. Боже, неужели он привел сюда Родриго на верную смерть, да и сам последует за ним?

А ведь они даже не знают, кто такой Родриго. Грею говорили – достаточно часто, – что страх перед зомби был так велик, что порой достаточно было даже слуха, чтобы толпа напала на человека и забила его до смерти.

Что ж, лучше всего двигаться дальше. Он не был вооружен, не считая полкового кинжала на поясе. Ничто им не поможет, только слова, так что надо говорить.

Так он и сделал, начав с комплиментов (они вызвали смешки – обнадеживающие…) и заявив, что он пришел как друг и представитель Малкольма Стаббса, которого они знают. Осторожные кивки. А еще, добавил он, как представитель короля Англии, который намерен прогнать с Кубы испанцев и завладеть островом.

Это было очень смело, и Азил слегка запиналась, когда переводила его слова. Но их приняли неплохо, Грею показалось, что толпа поддерживала короля в этом желании.

– Мой друг, сеньор Стаббс, просил вас помочь в этом деле, – сказал Грей и подчеркнуто обвел взглядом собравшихся, обращаясь как бы ко всем. – Я пришел, чтобы посоветоваться с вами и решить, как лучше выполнить наши желания, чтобы…

– Dónde está el Señor Malcolm? – перебил его Кано. – Por qué él no está aquí?

Его слова не нуждались в переводе, но ради протокола Грей позволил Азил их перевести и после этого ответил, что, увы, сеньор Малкольм арестован и отправлен в Эль-Морро. Поэтому он, Джон Грей, явился к ним, чтобы осуществить план сеньора Малкольма.

Ропот сомнений, шарканье босых ног по пыли.

– За ваше содействие в этом деле сеньор Малкольм обещал вам свободу. Я тоже обещаю вам ее. – Он говорил как можно проще в надежде, что это добавит его словам искренности.

Вздохи, негромкое бормотанье. Они беспокоились – и у них были на это основания, подумал он. В сарае было жарко, он был набит людьми, насыщен парами их пота и запахом сохнувших табачных листьев. Пот просачивался и сквозь рубашку Грея.

Внезапно второй главарь – Хамид – что-то отрывисто сказал и кивнул на Грея. Хамид был бородатый, и Грей решил, что он, скорее всего, мусульманин.

– Этот джентльмен хочет знать, как вы собираетесь выполнить все, о чем говорите, – сказала Азил, повернув лицо к Грею. – Вы тут один. У вас есть оружие, солдаты?

Интересно, подумал Грей, как этот «пророк» относится к зомби… потому что ясно, что к делу придется подключить Родриго.

Сам Родриго стоял рядом с женой, его лицо было спокойным и бесстрастным, несмотря на тяжесть устремленных на него взглядов, но Грей заметил, как он слегка напрягся и вздохнул.

– Скажите сеньору Хамиду… – и Грей поклонился бородачу, – что я в самом деле один… но я англичанин. И я человек слова. В доказательство этого я привел моегу слугу Родриго Санчеса, и он расскажет вам, почему мне можно верить, почему можно доверять моим словам.

С громко бьющимся сердцем Грей отступил назад и кивнул на Родриго. Тот слегка сжал руку Азил и отпустил ее, затем вышел вперед.

Неторопливо, собранно, с невиданной для этих людей элегантностью Родриго взял у стены деревянную бадью, принес ее в круг света, перевернул, поставил на пол и уселся на нее. Азил очень медленно подошла и встала за его спиной, направив взгляд на сидевших в тени людей.

Родриго заговорил, его голос звучал спокойно, негромко. Грей заметил, что все собравшиеся затаили дыхание, и по сараю пронеслась волна ужаса. Азил повернулась к Грею:

– Мой муж, он говорит… – Голос ее дрожал. Она замолчала и прокашлялась, а потом, положив руку на плечо мужа, перевела. – Он говорит вот что: «Я был мертвым. Я умер от рук хунгана, и я проснулся в могиле, мое тело пахло мертвечиной. Я не мог пошевелиться – ну а как иначе? Я был мертвый. Мне казалось, что прошли годы. А потом я почувствовал дуновение воздуха на моем лице и чью-то руку на моем плече. Хунган вытащил меня из могилы и заверил меня, что я и в самом деле умер. Вот так я стал зомби».

Новая волна ужаса пронеслась по слушателям, все снова затаили дыхание, раздались испуганные возгласы. Но Азил положила руки на плечи Родриго и обвела взглядом сарай от одной стены до другой.

– Я говорю вам, послушайте! – настойчиво проговорила она. – Escuchen!

Грей увидел, что Кано слегка отшатнулся, то ли от шока, то ли от отвращения. Но он фыркнул и громко сказал, перекрыв общий ропот: «Háblanos!» Разговоры мгновенно стихли, Азил повернулась и посмотрела на Кано, свет фонаря блестел на ее коже и в ее глазах.

– Háblame, – ласково сказала она Родриго. – Sólo a mí. Háblame. Говори мне. Только мне.

Рука Родриго медленно поднялась и легла на ее руку. Он поднял голову и продолжил. Азил тихо переводила его слова Грею.

– Я был мертвецом, зомби во власти злого человека, во власти ада, высоко в горах. Но этот человек… – Он немного повернулся и показал на Грея. – Этот человек, он пришел за мной, в горы. Он пришел один и отправился в пещеры Дамбаллы, великой змеи…

Тут возбужденные возгласы подняли такой шум, что Родриго пришлось замолчать. Он сидел, неподвижный будто статуя.

Боже, как он красив! Эта мысль промелькнула на миг в сознании Грея и исчезла, когда Родриго медленно поднял руку. Он ждал, и шум замолк, сменившись тихим шепотом.

– В пещерах змей этот человек прошел – один – через темноту и через демонов. Он обернул магию хунгана на него самого, потом вышел из пещеры и забрал меня. Его собственной силой он забрал меня у смерти.

Все молчали, когда тихие слова Азил замолкли среди табачных листьев и темных тел. Потом Родриго кивнул и сказал:

– Es verdad. – Это правда.

Все долго молчали, потом снова заговорили. С сомнением. Недоверием. Изумлением. Грею показалось, что язык изменился, люди говорили не только по-испански, но и на каком-то другом языке – или, пожалуй, языках. Африканских языках. Он расслышал слово «хунган». Кано глядел на него, сурово прищурясь.

Потом бородач заговорил с Греем по-английски, кивнул на Родриго:

– Скажи своему зомби, чтобы он вышел.

Грей переглянулся с Родриго, тот кивнул и встал.

– Будьте так любезны, сеньор Санчес! – Грей поклонился и показал рукой на дверь. Родриго тоже ответил ему поклоном и очень медленно вышел в открытую дверь. Грей подумал, что парень преувеличил скованность своей походки, но, возможно, ему это только показалось.

Помог ли его рассказ? «Твой зомби!» – сказал бородач. Поверили они или нет, что он спас Родриго от хунгана, от смерти, или решили, что он и сам какой-нибудь английский хунган, подчинивший себе Родриго, и что он заставил парня сказать эту речь? Ведь если…

Черный силуэт Родриго слился с ночной тьмой и исчез. Атмосфера заметно разрядилась, словно каждый из сидевших в сарае издал вздох облегчения.

Кано и бородач переглянулись, и через некоторое время Хамид неуверенно кивнул.

Кано повернулся к Грею и что-то сказал по-испански. Азил, застывшая в страхе после ухода Родриго, оторвала взгляд от двери и перевела вопрос.

– Ладно. Как же мы сделаем то, о чем ты говоришь?

Грей вздохнул.

При всей простоте его идеи объяснять ее пришлось долго. Некоторые рабы видели пушку – все слышали пушечные залпы, хотя бы вдалеке, когда пушки обеих крепостей давали залпы в праздники или приветствовали прибывший корабль, – но почти никто не знал, как она устроена.

Принесли еще один фонарь и чисто вымели небольшой пятачок пола, убрав валявшиеся табачные листья. Вокруг столпились рабы. Грей начертил палочкой на красной земле контур пушки и простыми и понятными словами объяснил, как она заряжается и стреляет, а потом еще раз показал запальное отверстие.

– Вот сюда подносят огонь. Порох, – он ткнул палочкой в ствол, – взрывается, – озадаченное бормотание, объяснения тех, кто видел пушку, – и БУМ! – Все на мгновение опешили, потом расхохотались и стали повторять – БУМ, БУМ! Когда успокоились, Грей еще раз показал на запальное отверстие. – Огонь, – проговорил он и выжидающе посмотрел на рабов.

– Огонь! – радостно повторили несколько голосов.

– Exactamente, – сказал он и, улыбнувшись, полез в карман. – Глядите.

– Miren, – сказала Азил, но в этом не было нужды. Все глаза были устремлены на шестидюймовый металлический стержень в руке Грея. У него был большой мешок с такими стержнями разной величины, поскольку он взял все, что мог найти в Гаване у разных скобарей и судовых поставщиков, но, судя по тому, что Иносенсия и Азил могли рассказать ему про пушки в Эль-Морро, он решил, что этого будет достаточно.

Он присел на корточки над своим рисунком и изобразил, что заталкивает стержень в запальное отверстие. Потом вытащил из другого кармана небольшой молоток и сильными ударами забил стержень в землю.

– Нет огня, нет выстрела, – сказал он, поднимая глаза.

– Bueno! – сказали несколько голосов. Люди забормотали и закивали.

Грей с облегчением вдохнул густой, ядовитый воздух. Пока все хорошо. Его сердце билось громко и гораздо быстрее, чем обычно.

Объяснять карту пришлось гораздо дольше. Лишь немногие видели когда-либо карту или схему, и некоторым из рабов было очень трудно провести мысленную связь между линиями на листе бумаги и расположением коридоров, дверей, помещений, артиллерийских батарей и пороховых складов в Эль Кастильо де лос Трес Рейес Магос дель Моро. Они все видели эту крепость: когда их перегоняли с кораблей на берег и потом вели в город на невольничьи рынки.

Пот лился по спине Грея под мундиром, тело пульсировало от влажной жары и умственного напряжения, и он снял мундир, чтобы не упасть в обморок.

Наконец они более-менее достигли согласия. Иносенсия храбро заявила, что пойдет в крепость с мужчинами и покажет, где стоят пушки. Ее слова были встречены молчанием, но затем Хамид кивнул ей и вопросительно посмотрел на Кано. Тот, слегка поколебавшись, тоже кивнул, и по сараю пробежал гул одобрения.

Дело было почти сделано. Но Грей устоял от искушения и не расслабился. Последний пункт его программы мог все испортить – или даже привести к его гибели. Он свернул карту, которую неумело нарисовала Иносенсия, и торжественно вручил ее Кано. Потом достал из мешка еще один свернутый лист бумаги – чистый, – закрытую бутылочку чернил и перо.

Его голова не столько кружилась, сколько плыла, и ему было трудно сфокусировать на чем-то взгляд. Но он пересилил себя и решительно обратился к Кано:

– Я напишу здесь, что вы оказали большую помощь королю Англии и что я обещал вам за это свободу. Я э-э… Боже, как назвать это правильно… un hombre de gracia, и я поставлю свое имя. – Hombre de gracia было ближе всего по смыслу к понятию «аристократ».

Он ждал, глядя на их лица, пока Азил переводила. Рабы смотрели опасливо, с любопытством, некоторые – молодые – с искрой надежды, которая тронула его сердце.

– Теперь вам надо написать ваши имена. Если вы не… не умеете писать… можете сказать мне ваше имя, я запишу его, а вы сделаете отметку, чтобы сказать, что оно ваше.

Мгновенно все встревожились, заволновались, стали переглядываться, заговорили, их глаза засверкали в темноте. Грей поднял руку и терпеливо ждал. Прошло несколько минут, но наконец они достаточно успокоились, и он заговорил снова.

– Я тоже пойду с вами в замок, – подчеркнул он. – Что, если я буду убит? Тогда я не смогу сообщить королю, что вы должны получить свободу. Но вот эта бумага скажет ему про вас. – Он постучал пальцем по чистому листу. – Вдруг кто-то из вас заблудится в городе, когда мы выйдем из замка? Если вы явитесь потом к главному английскому моряку и скажете ему, что вы сделали это большое дело и теперь заслужили свободу, как он поверит вам? – Он снова постучал по листу. – Вот это будет говорить за вас. Вы назовете английскому начальнику ваше имя, он увидит его на бумаге и поймет, что вы говорите правду.

– …es veridad. – Азил, казалось, тоже вот-вот упадет в обморок от напряжения, жары и – несомненно – страха перед ситуацией, но ее голос звучал громко и твердо.

Кано и Хамид что-то негромко обсуждали. Пот капал с кончиков волос Грея на поясницу с регулярностью песчаных зерен, он чувствовал его сквозь рубашку – медленные песчинки, иронично подумал он, очень медленные – в песочных часах.

И вот они все обговорили, и Кано сделал несколько шагов и встал перед Греем. Он говорил, глядя в лицо Джона, на расстоянии не больше фута. Грей ощущал запах его дыхания, горячего от табака и с легкой примесью нездоровых зубов.

– Он говорит, – перевела Азил и замолчала, проглатывая слюну, – он говорит, что они это выполнят. Но вы должны сделать три бумаги – одну для вас, одну для него и одну для Хамида, потому что, если вас убьют и будет только одна бумага, какая от этого польза?

– Очень разумно, – строго сказал Грей. – Да, я так и сделаю.

Чувство облегчения омыло его тело словно теплая вода. Но он еще не все сделал.

– Еще одна вещь, – сказал Грей и вздохнул. Слишком глубоко вздохнул, и у него закружилась голова. Тогда он вздохнул еще раз, но уже неглубоко.

Кано наклонил голову, готовый слушать.

– Люди в гасиендах – семьи Мендес, Сааведра, – я знаю о вашем намерении, и мы больше не будем говорить об этом. Но вы должны обещать мне, что эти люди не пострадают, не будут убиты.

– …Ellos no serán asesinados. – Голос Азил звучал теперь негромко, бесстрастно, как будто она читала условия контракта. Впрочем, подумал Грей, это и был контракт.

Ноздри Кано раздулись после этих слов, из тени послышалось то ли ворчание, то ли грозный рык. От этого звука у Грея зашевелились волосы на голове.

Кано кивнул, словно сам себе, потом повернулся и посмотрел в тень сначала в одну сторону, потом в другую, пристально, как барристер посмотрел на настроение жюри. Потом повернулся к Грею и кивнул снова.

– No los mataremos, – сказал он.

– Мы не убьем их, – прошептала Азил.

Сердце Грея не перестало биться и теперь стучало медленно. Мысль о чистом и свежем воздухе томила его.

Не раздумывая, он плюнул на ладонь, как делали солдаты и фермеры, и протянул руку. На миг лицо Кано застыло в недоумении, но он тут же кивнул, негромко выдохнул – ух! – плюнул на ладонь и ударил по руке Грея.

У него была армия.

Слишком поздно. Такой была его первая мысль, когда он услышал на подъезде к городу дальнюю артиллерийскую канонаду. Британский флот прибыл, началась осада Гаваны. Впрочем, скоро его паника прошла. Он сообразил, что это ничего не меняло, и вздохнул с облегчением.

С тех пор как Малкольм изложил ему свой план, Грей постоянно держал в уме фактор времени: он был уверен, что рабы должны напасть на крепость накануне прибытия флота. Но это скорее относилось к первоначальному плану Малкольма – снять с помощью рабов заградительную цепь, чтобы флот вошел в гавань.

Но это сработает только при условии, если британские корабли окажутся поблизости, когда цепь будет открыта, иначе испанцы быстро поднимут ее. Но вот если заклинить пушки в крепости… это поможет англичанам в любое время.

Хотя, размышлял он, наклонив голову и пытаясь определить направление выстрелов, выполнить такой план будет значительно труднее, поскольку при орудиях будет и обслуга. С другой стороны, пушкари сосредоточатся на своих задачах, и, скорее всего, их можно будет застать врасплох. В первые минуты.

Дело будет кровавое, для обеих сторон. Ему не нравилась эта затея, но он и не боялся ее. Ведь была война, и он был – снова – солдат.

Но на душе у него было все-таки неспокойно. Он не сомневался ни в ярости рабов, ни в их воле к победе, но бросать совершенно неподготовленных, плохо вооруженных людей в ближний бой с обученными солдатами…

Постой. А если провести операцию ночью – возможно такое? Он придержал мула и пустил его шагом, чтобы легче думалось.

Раз британский флот на пороге, пушки Эль-Морро наверняка никогда не спят – но в часы ночных вахт едва ли обслуга находится при них в полном составе. Он внимательно смотрел по сторонам во время своей краткой поездки в Кохимар и убедился, что тамошняя маленькая бухта – единственная возможная база для атаки на Эль-Морро. Какое там расстояние?

Генерал Стэнли говорил о планируемой осаде Гаваны. Ясно, что морякам известно про заградительную цепь. Ясно также, что эффективная осада должна вестись на суше, а не с кораблей. Так что…

– Señor! – Крик с вереницы телег прервал его размышления, но он заботливо отложил их в памяти для дальнейшего анализа. Он не хотел бросать на бойню рабов, если можно было этого избежать. Еще меньше он хотел сам разделить с ними эту участь.

Впереди уже виднелась городская стена Гаваны. В каком-то отношении появление британского флота было им на руку. Осажденному городу требовалось продовольствие. Решая проблему, как провести сотню рабов мимо городской стражи, Хамид предложил взять телеги и нагрузить их чем ни попадя. Каждую телегу будут сопровождать полдюжины рабов – якобы для разгрузки и поставки. На двух плантациях они сумели найти десять телег – с возницей и его помощником, получилось восемьдесят человек. Остальные рабы могли проскользнуть в город поодиночке.

План был приличный, но что подумают хозяева плантаций? Ведь требовалось время, чтобы нагрузить телеги. Уехать незамеченными им тоже не удастся. Наверняка поднимется тревога.

Нет, нет, заверили Грея. Телеги стояли в амбарах возле полей. Нагрузят их ночью и уедут еще до рассвета. К тому же, добавил Кано через Азил, рабыни, прислуживавшие в доме, что-нибудь придумают, чтобы отвлечь хозяев. Сказав это, он усмехнулся своим беззубым ртом, лишь желтые от табака клыки блеснули под светом фонаря на его черном лице.

Все получилось, как было задумано. Никто не закричал из гасиенды и не спросил, куда направились грохочущие колесами телеги под лунным светом. Ну, а что будет потом, когда хозяева и надсмотрщики обнаружат пропажу сотни крепких рабов…

Но что бы там ни придумали в доме рабыни, очевидно, это им удалось. Вереницу телег никто не преследовал.

Грей остановил телеги в укромном месте, где их не было видно от городских ворот, торопливо поговорил с разными группами, подбодрил их и убедился, что каждый знал, где и когда они должны встретиться – и что у всех надежно спрятаны мачете. Хоть он и снял свой мундир и снова был в штатском – и в парике Малкольма, – но решил не въезжать в город вместе с обозом. Он вернется в Каса Эчеваррия с Родриго и Азил и узнает у Хасинто новости об англичанах, Иносенсия попытается поговорить с Малкольмом в Эль-Морро и разведает что-либо о текущей ситуации, которая может иметь стратегическое значение.

– Muchas gracias, моя дорогая, – сказал он ей и низко склонился над ее рукой. – Азил, скажите ей, пожалуйста, что без ее смелости и помощи мы бы не решились на такую операцию. Перед ней в долгу весь британский флот.

Губы Иносенсии растянулись в улыбке, и она закивала в ответ, но Грей видел, что она дрожала от усталости, на ее ресницах блестели слезы, а ясные глаза ввалились.

– Все будет хорошо, – сказал он, взяв ее за руку. – У нас все получится – и мы спасем сеньора Стаббса. Обещаю вам.

Она кивнула со вздохом и вытерла лицо краем грязного фартука. Пошевелила губами, словно хотела что-то сказать, но передумала и, высвободив руку, сделала реверанс, повернулась и торопливо ушла, сразу затерявшись в толпе женщин на рынке, где все толкались и кричали, пытаясь добыть что-нибудь из съестного.

– Она боится, – негромко сказала Азил за его спиной.

Она не единственная… Он ощущал холод в костях с того момента, как вошел в табачный сарай, и холод не проходил, несмотря на яркий, солнечный день. Впрочем, в его душе перед операцией горело и маленькое пламя восторга, и это было нормально для его напряженных нервов.

Внезапно от Эль-Морро донесся резкий залп, за ним, словно эхо, второй, и Грей мысленно перенесся на Поля Авраама под Квебеком, где со стен палили пушки, а армия ждала и ждала на большом поле, ждала в мучительной агонии…

Он встряхнулся словно собака и почувствовал себя лучше.

– Все будет хорошо, – снова сказал он себе твердым голосом и свернул на Калле Йоэнис.

Он сразу почувствовал – что-то случилось. Во дворе не было слышно ни смеха, ни пения, в саду никто не работал. Слуги разговаривали вполголоса, они готовили еду – но специями не пахло. Остался лишь слегка мыльный запах долго варившихся бобов и подгоревших яиц.

Грей стремительно прошел через пустые передние комнаты, и у него замерло сердце, когда он услышал пронзительный плач младенца.

– Оливия? – позвал он. Негромкие голоса замолкли, детский плач продолжался.

– Джон? – Его мать вышла из sala, вглядываясь в полумрак неосвещенного коридора. На руках она держала крошечного младенца.

– Мама. – Он бросился к ней, его сердце было готово выскочить из груди. Мать шагнула к нему, на ее лицо упал из окна луч солнца, и Грей понял все.

– Господи, – еле слышно пробормотал он, протянул к ней руки и обнял, крепко прижал к себе, словно просил ее не говорить, отложить страшную весть еще хоть на минуту. Мать дрожала в его объятьях.

– Оливия? – тихо спросил он, и мать кивнула. Малышка перестала плакать и ворочалась в пеленках, странная, маленькая.

– Да, – сказала мать и прерывисто, со всхлипом вздохнула. Джон отпустил ее, и она шагнула назад, чтобы посмотреть ему в лицо. – Да, и бедная маленькая Ш-Шарлотта тоже. – Она прикусила губу и выпрямилась.

– У желтой лихорадки две стадии, – сказала она и положила ребенка на плечо. Голова девочки была похожа на маленькую дыню-кантелупу, и Грей в шоке вспомнил ее отца. – Если больной выживает на первой стадии – она длится несколько дней, – тогда он иногда выздоравливает. Если нет, то бывает улучшение, день или два, ты думаешь, что больной идет на поправку, но потом… все возвращается.

Она на миг закрыла глаза, и он понял, что она неизвестно когда спала в последний раз. Она выглядела одновременно как тысячелетняя старуха и как существо без возраста, каменная статуя.

– Оливия, – проговорила она и открыла глаза, погладив младенца по спинке, – поправилась, или так нам показалось. Но тут у нее начались схватки, и… – Мать слегка подняла ребенка – как подтверждение. – Но на следующий день… все вернулось. Она ушла… за несколько часов. Шарлотта за ней на следующий день… она была… такая кроха. Такая хрупкая.

– Как мне грустно, – тихо отозвался Грей. Он любил свою кузину, но мать растила Оливию с десяти лет, когда та осталась сиротой. Тут ему в голову пришла другая мысль.

– Кромвелл? – спросил он, боясь услышать ответ, но нуждаясь в нем. – Он принимал роды у Оливии, совершенно случайно, но в результате был привязан к мальчику.

Мать слабо улыбнулась в ответ.

– С ним все нормально. Болезнь не коснулась его, слава богу. Как и этой малышки. – Она положила ладонь под пушистую головку. – Ее зовут Серафина. Оливия успела… хотя бы подержать ее и дала ей имя. Мы сразу крестили ее, на случай…

– Дай ее мне, мама, – сказал он и забрал ребенка из ее рук. – Тебе нужно посидеть и отдохнуть, а еще поесть.

– Я не… – машинально проговорила она, и он прервал ее:

– Даже слушать не хочу. Ступай и посиди. А я сейчас пойду и потороплю повариху.

Мать старалась улыбнуться, и ее слабо дернувшиеся губы напомнили ему Иносенсию. И все остальное. Его личный траур пока подождет.

Если тебе надо напасть на крепость ночью, с легко вооруженным отрядом, делать это надо с чернокожими парнями, и ты получишь преимущество, подумал Грей. На небе взошла луна, вернее, тонкий месяц, ниточка света на темном небе. Люди Кано сняли рубашки и, босые, одетые лишь в грубые холщовые штаны, безмолвно плыли словно тени через пустую рыночную площадь.

Кано внезапно материализовался за плечом Грея и объявил о себе струей несвежего дыхания.

– Ahorita? – шепнул он. Сейчас?

Грей покачал головой. Парик Малкольма лежал, скомканный, у него в кармане, вместо него он надел некое устройство из стальных пластин, скрепленных воедино – пехотинцы носили его под форменным головным убором, – а Грей прикрыл его черной вязаной шапкой и теперь страдал от жары. Но пластины в случае чего защитят голову от удара меча – или мачете.

– Иносенсия, – пробормотал он, и Кано что-то буркнул в ответ и растаял в ночи. Девушка не опаздывала, церковные колокола только что пробили полночь.

Как и у всякой уважающей себя крепости, в Эль Кастильо де лос Трес Рейес Магос дель Морро – Замке Трех Магов на Бугре, как перевела ему Азил полное название, а бугор – это большая черная скала у входа в гавань, – был только один вход и один выход. Еще крутые стены со всех сторон для отражения пушечных ядер и живой силы противника.

Правда, со стороны моря были небольшие окна, из которых выбрасывали мусор и неудобные трупы, еще они служили для получения провизии или для доставки инкогнито гостя или пленника. Для нынешней операции пользы от них не было, так как туда можно было приплыть только на лодке.

Один колокол означал четверть часа. Два – полчаса. Грей только что снял свой головной убор, чтобы не упасть в обморок от перегрева, когда услышал рядом с собой в темноте какое-то движение.

– Señor? – прошептал возле его локтя нежный голос. – Es listo. Venga![73]

– Bueno, – прошептал он в ответ. – Señor Cano?

– Aqui. – Кано был aqui, мгновенно, и Грей понял, что тот стоял всего в нескольких футах от него.

– Venga тогда. – Грей посмотрел на крепость и задержался, надевая свои головные уборы. Когда он справился с ними, рядом с ним были все рабы, дышащая масса, словно стадо скота, их белки глаз поблескивали в случайных бликах света.

Грей взял Иносенсию за руку, чтобы она не потерялась и не споткнулась, и они тихо вошли в маленький каменный караульный домик, загораживавший вход в замок. Они казались невестой и женихом, спокойно идущими в церковь в сопровождении вооруженной мачете орды гостей свадьбы.

Такая абсурдная иллюзия исчезла, как только они вошли в освещенное факелом помещение. Там были четыре стражника, один навалился на стол, остальные лежали на полу. Иносенсия вздрогнула, и, взглянув на нее при мигавшем свете, Грей увидел, что ее темное платье разорвано на плече, а губа разбита. Она насыпала снотворное в вино стражникам, но, вероятно, оно подействовало не сразу.

– Bueno, – шепнул он ей и сжал ее руку. Она не улыбнулась, но кивнула со вздохом и жестом показала на другую дверь.

Это был вход в крепость c опускной решеткой и всем прочим. У Грея застучала кровь в висках, когда они бесшумно прошли под ее зубьями. Слышался лишь шорох босых ног и изредка звяканье в мешках металлических стержней.

Грей тщательно проштудировал схемы этажей и знал, где расположены батареи, – но не знал, какие из них в этот момент пустые, а какие с обслугой. Иносенсия привела их в широкий коридор, кое-где освещенный факелами, с дверями по обе стороны, и кивком показала на лестничный колодец в его конце.

Наверх. Грей слышал за спиной тяжелое дыхание рабов – даже босые, они создавали много шума, наверняка их рано или поздно услышат.

Так и получилось. Удивленный часовой стоял наверху лестницы с мушкетом на плече. Грей бросился к нему и сбил с ног, шедшие позади рабы в суматохе сбили с ног его самого и прошлись по нему. Бульканье и запах крови, его колено стало влажным.

Он снова встал и поспешил дальше. Он потерял Иносенсию, но видел ее впереди, Хамид и еще один раб-мусульманин в темных банданах тащили ее за руку. Еще одна лестница, по которой, толкаясь и хрипло дыша, поднялись распаленные люди, рвущиеся в драку.

Следующий часовой вскинул мушкет и выстрелил в них. Его крики быстро умолкли, но закричал кто-то еще, потом в лица им ударил поток холодного воздуха – первая батарея на крыше форта.

– Primero![74] – заорал Грей, и кучка рабов бросилась к первой пушке. Он не стал останавливаться и смотреть, как они справятся с задачей, он уже спускался по лестнице в дальнем конце крыши, крича во всю мочь: – Segundo![75] – и после этого пробивался сквозь кучку рабов и бомбардиров, сцепившихся в смертельной схватке на узкой площадке у подножия лестницы.

– Tres! Tres![76] – закричал он, но его уже не слышали. Воздух наполнился воплями, бранью, запахом крови, пота и ярости.

Он выбрался из свалки и прижался к стене, судорожно хватая ртом воздух. Все ушли вперед, он потерял над ними контроль. Но тут раздались глухие удары молота по железу – хотя бы один человек вспомнил про их задачу… затем стук и звяканье пробились сквозь шум в других местах. Да!

Внезапно мусульманин, сопровождавший Хамида, выскочил из толпы, держа за руку Иносенсию. Он швырнул ее Грею как мешок пшеницы, и Грей поймал ее точно так же, крякнув от удара.

– Jesús Maria, Jesús Maria, – бормотала она непрестанно. Девушка была вся забрызгана кровью, на черном платье виднелись мокрые пятна, ее глаза были распахнуты так широко, что белки окружали зрачок.

– Вы ранены? Э-э… dolor? – крикнул он ей на ухо. Она ошеломленно глядела на него.

Он должен ее вывести. Она сделала все, что обещала.

– Venga! – закричал он ей на ухо и потянул за собой к лестнице.

– No! – задыхаясь, уперлась она. – Alli! – Он не знал этого слова, но она схватила его за руку и потащила в дальний конец коридора. Им пришлось перепрыгивать через извивающиеся тела на полу, но он без колебаний последовал за ней, бросившись между ней и пушкарем, вооруженным шомполом. Шомпол больно ударил его по руке, но не сбил с ног. Кто-то уронил мешок со стержнями, они рассыпались по полу, и Грей чуть не упал, когда они покатились под его ногой, звякая по камням.

Они почти добрались до кратковременного убежища наверху лестницы, когда что-то ударило его по голове и он упал на колени. У него потемнело в глазах и зазвенело в ушах, но сквозь туман он слышал, как Иносенсия визжала и кричала его имя.

Он шарил руками, пытаясь опереться на стену и встать, но тут на него обрушился справа еще один удар. Это было мачете – он слышал, как лезвие со свистом рассекло воздух, оглушительный удар по металлу сотряс его голову. Его отбросило к стене.

Однако его рука уже легла на рукоятку кинжала и выдернула его из ножен. Низко пригнувшись, Грей метнулся вперед и ударил противника вслепую. Кинжал выскользнул из его руки, но зрение уже возвращалось, и сквозь черные и белые вспышки в глазах Грей нашел свое оружие.

Снова закричала Иносенсия, на этот раз от ужаса. Сжимая кинжал, Грей с трудом поднялся на ноги и увидел перед собой испещренную шрамами черную спину… С убийственной силой ударило мачете, Иносенсия рухнула на пол, из ее головы хлынула кровь. Не колеблясь ни секунды, Грей изо всех сил вонзил кинжал под ребра Кано.

Чернокожий великан застыл, уронил мачете, покачнулся и упал. Грей был уже рядом с Иносенсией и подхватил ее на руки.

– Мать его… сволочь… чтоб его черти драли… о Господи, помоги… – Пошатываясь от тяжести тела девушки, Грей стал спускаться по ступенькам и на секунду прислонился к стене, переводя дыхание. Иносенсия пошевелилась, что-то пробормотала, но Грей не расслышал ее слов из-за звона в ушах.

– Не… – Он качнул головой, показывая, что не понял. Она махнула рукой, показывая вниз, и настойчиво повторила свой жест – вниз, вниз!

– Ладно. – Крепко держа ее, он начал спускаться по узкой лестнице, поскальзываясь на неровных, стершихся от времени каменных ступеньках. Наверху по-прежнему бушевала яростная схватка – но сквозь нее слышались и удары молота о сталь.

Грей хотел пойти к выходу по следующему коридору, но Иносенсия не позволила и настаивала на своем – вниз, вниз. В уголках его глаз снова возникли черные пятна, предвестники обморока, в ноздри ударил запах сырости и морской травы, солоноватый запах прибоя.

– Господи, куда мы попали? – ахнул он и поставил девушку на ноги, поддерживая ее рукой.

– Малкольм, – простонала она. – Малкольм, – и слабо махнула рукой на кривой коридор, уходивший вправо.

Все это напоминало Грею кошмарный сон, где бесконечно повторяются и повторяются безумные ситуации. Но в последнем из таких его кошмаров не воняло дохлыми кальмарами…

– Aqui! – Она внезапно дернулась, и он не сумел ее удержать. Зашатавшись, она ударилась боком о деревянную дверь, выглядевшую так, словно она была открыта всем ветрам и непогоде не меньше двух столетий. Но все равно она была очень крепкая, смутно подумал Грей.

– Господи, ты хочешь, чтобы я сломал ее?

Не отвечая ему, пошатываясь, она рылась в своих юбках. Ее лицо, волосы, плечо намокли от крови, руки тряслись так сильно, что она уронила ключи, как только их нашла. Они звякнули о каменные плиты, а вокруг них расцвели капли крови.

Тем временем Джон отыскал в своем рукаве носовой платок в надежде хоть как-то остановить кровотечение, возникла неловкая борьба – он пытался перевязать ей голову, она наклонялась и, пытаясь схватить ключи, падала.

Наконец Грей пробормотал что-то по-немецки и сам поднял ключи. Сунул платок в пальцы Иносенсии и ударил в дверь.

– Quién es? – проговорил голос Малкольма, довольно громко, возле его уха.

– Es mi, querida! – Иносенсия из последних сил оперлась о дверь, прижав ладони к деревянной обшивке, и стала медленно сползать по ней, оставляя кровавые полосы. Грей уронил ключи, упал на колени и выхватил свой носовой платок из ее ослабевшей руки. Он нашел в кармане парик Малкольма, свернул его и обвязал им голову девушки, затянув изо всех сил. На ее голове виднелась длинная рана, левое ухо висело на клочке кожи, но Грей смутно подумал, что все не так страшно – если только она не погибнет от потери крови.

Лицо Иносенсии было серым словно дождевая туча, девушка тяжело дышала, но ее глаза, широко раскрытые, неотрывно глядели на дверь.

За дверью кричал Малкольм и колотил в дверь так, что она тряслась. Грей встал и пнул ее ногой. Стук и крики прекратились.

– Малкольм, – сказал Грей, наклоняясь, чтобы найти ключи. – Одевайся, черт побери. Мы уйдем, как только я отопру эту чертову дверь.

К тому времени, когда они поднялись на основной уровень крепости, шум наверху почти прекратился, лишь иногда слышались крики и звуки потасовок. Теперь звучали строгие испанские голоса – офицеры обходили бастионы, оценивали урон, наводили порядок.

Перед началом операции Грей сказал рабам: «Заклиньте пушки и бегите. Не ждите других. Пробирайтесь в город и прячьтесь. Когда поймете, что вы в безопасности, идите в Кохимар, где стоят британские корабли. Спросите там генерала Стэнли или адмирала. Назовите им мое имя».

Он отдаст Тому Бёрду объяснительное письмо и лист с именами рабов – в надежде, что Том благополучно доберется до позиций англичан и его не подстрелят. Он пошлет с письмом именно Тома из-за его лица. Никто не усомнится в том, что он англичанин, с какого бы расстояния на него ни смотреть.

В городе было тихо. Грей вдохнул полной грудью чистый морской воздух и ощутил его мягкое дуновение на своем лице. Потом дотронулся до руки Малкольма – тот нес девушку – и показал на Калле Йоэнис.

– Мы пойдем в дом моей матери, – сказал он. – Я потом расскажу тебе обо всем.

Через некоторое время, все еще не в силах успокоиться, он вышел, хромая, из sala в сад и прислонился к цветущей айве. В его ушах все еще звенели удары стали, и он закрыл глаза, мечтая о тишине.

Марисела заверила его, что Иносенсия будет жить. Она пришила ей ухо и наложила на рану pulpa из нескольких трав, названия которых Грей не знал. Малкольм был рядом с ней. У Грея не хватило духу сообщить Малкольму, что теперь он вдовец, а не неверный муж. Скоро наступит утро, но пока что время не имело значения. Ничего не надо было делать.

Он не знал, насколько успешными были действия рабов – но они были успешными. Даже в краткие, яростные промежутки среди схватки он видел заклиненные дюжины пушек и слышал звон молотков, когда, обессиленный, спускался по лестнице с Иносенсией на руках. Когда они с Малкольмом выбрались из крепости, с бастионов доносились крики и проклятья испанцев.

Грей долго стоял среди душистых ветвей, слушал, как успокаивалось его сердцебиение, и радовался, что может вот так стоять и дышать. Но тут он услышал, как открылась садовая калитка и раздались знакомые голоса.

– Том? – Он вышел из своего укрытия и обнаружил Тома и Родриго – оба пришли в неописуемый восторг при виде него, и он был польщен.

– Милорд, мы думали, что вам все, конец, – повторил Том в третий или четвертый раз, шагая за Греем на кухню. – У вас точно все в порядке, да?

Сердитый и подозрительный тон этого вопроса был так знаком Грею, что у него навернулись слезы на глаза. Но он сморгнул их и заверил Тома, что получил парочку сильных ударов по голове и телу, но в целом все нормально.

– Gracias a Dios, – вздохнул Родриго с такой искренней радостью, что Грей удивленно посмотрел на него. Парень добавил что-то еще по-испански, чего Грей не понял и покачал головой.

Том взглянул на Родриго – тот беспомощно развел руками, огорчаясь, что его не поняли, и кивнул Тому. Том вздохнул и испытующе посмотрел на хозяина.

– Что такое? – спросил Грей, слегка озадаченный их странным поведением.

– Понимаете, милорд… – Том расправил плечи. – Просто Родриго сказал мне вечером одну вещь – когда вы ушли. – Он взглянул на Родриго, и тот снова кивнул. – Понимаете, он собирался сказать вам об этом сразу после того, как вы уехали с плантации, но не хотел, чтобы это слышали его жена или Иносенсия. Потом он попросил Хасинто, и тот перевел мне его слова.

– Так о чем речь? – нетерпеливо воскликнул проголодавшийся Грей, роясь в кладовой. Он нашел колбасу, сыр и какие-то маринованные овощи.

– Он рассказал мне, что случилось, когда вы говорили с рабами в табачном сарае и когда какой-то парень велел ему выйти, потому что он зомби. – Том с сочувствием покосился на Родриго, он окончательно перестал его бояться. – Так вот, он остерегался стоять вблизи сарая – говорит, что ловил на себе злые взгляды и поэтому решил от греха уйти подальше, к господскому дому.

Приблизившись к дому, Родриго наткнулся на Алехандру, кузину Иносенсии, ту самую, которая рассказала о готовившемся бунте рабов в надежде, что английский любовник ее кузины сумеет что-то сделать, прежде чем произойдут ужасные вещи.

– Родриго сразу увидел, что она была расстроена и испугана. Она много говорила про любовника – Хамида, которого, по словам Родриго, вы видели, – и как она не хочет, чтобы он или другие рабы погибли, и что было бы, если бы… ну, тут они подошли близко к большому дому, и Алехандра внезапно остановилась.

…Женщина стояла в темноте, ее белое платье, казалось, плыло по воздуху рядом с Родриго, словно призрак. Он молча стоял рядом и ждал, что она скажет еще. Но она ничего не говорила, просто стояла застыв. Ему казалось, что это продолжалось бесконечно долго. Тут поднялся ночной ветер и пошевелил ее юбки…

– Тогда она взяла его за руку и предложила пойти в обратную сторону. Они так и поступили. Но… – Том кашлянул, его круглое лицо помрачнело, и он снова взглянул на Родриго. – На обратном пути в Гавану Азил рассказала Родриго, что происходило в табачном сарае. Что вы сказали тому парню, Кано, и что он вам ответил – насчет владельцев плантации.

– Да? – Грей перестал намазывать хлеб маслом и поднял голову.

Родриго что-то негромко сказал, и Том кивнул.

– Когда Родриго смотрел на тот дом, ему казалось, будто там что-то не то. Там входили и выходили слуги, но его что-то тревожило. И когда он услышал, что сказал вам этот Кано…

– No los mataremos, – сказал Грей с внезапным беспокойством. – Мы не убьем их.

Родриго кивнул, а Том кашлянул.

– Нельзя убить кого-то, если он уже мертвый, не так ли, милорд?

– Уже… нет. Нет, не может быть, чтобы рабы уже… Нет. – Но червь сомнения поселился внутри у Грея. И он положил хлеб на тарелку.

– Ветер… саа, – проговорил Родриго, с мучительным трудом вспомнив английское слово. – Muerto.

Он поднял свою прекрасную, стройную руку и поднес сгибы пальцев к носу.

– Я… знаю… запах… смерти.

Неужели это правда? Грей слишком устал, чтобы испытывать при этом сообщении нечто большее, чем отдаленный намек на холодный ужас, но не мог и сбросить это со счета. Кано нанес ему удар не просто так. Он легко представил себе, что рабы разочаруются и выйдут из-под его контроля, когда Малкольм перестал появляться, и решил выполнить свой изначальный план. Но потом Грей все-таки прибыл – боже, скорее всего, это случилось после… резни…

Он припомнил, как выглядела гасиенда: в доме горели огни, но было так тихо, никакого движения, лишь молча выходили слуги. И угрюмый запах гнева в табачном сарае. Он содрогнулся.

Он отпустил Тома и Родриго, но не мог уснуть, слишком усталый и взвинченный, и вышел в sala, где всегда горела свеча. Одна из помощниц кухарки, несомненно, разбуженная Томом, принесла кувшин вина и тарелку с сыром. Она сонно улыбнулась ему, пробормотала «Buenas noches, señor» и поплелась, чтобы спать дальше.

Он не мог есть и даже присесть, после недолгих колебаний снова вышел на пустой двор. Постоял там, глядя на черное, бархатное небо. Который час? Луна уже скрылась, значит, недалеко до рассвета, но на востоке пока не было заметно ни полоски света, не считая далеких звезд.

Что ему делать? Мог ли он что-то сделать? Едва ли. Невозможно было сказать, прав ли Родриго, но если даже прав (холодок, пробежавший по спине Грея, согласился с этим)… ничего нельзя было сделать, некому было расследовать убийство, не говоря о том, чтобы найти убийц, если они были убийцами.

Город лежал, подвешенный между испанцами и британскими войсками, и невозможно было сказать, когда осада увенчается успехом – хотя Грей был уверен в успехе. То, что его отряд заклинил пушки в Эль-Морро, поможет флоту, только моряки должны узнать об этом и обратить в свою пользу.

Ладно, прежде всего он попытается покинуть город с матерью, детьми и слугами. Он рассчитывал сделать это без труда – с Ямайки он привез столько золота, сколько мог увезти, и его было более чем достаточно, чтобы подкупить стражу на городских воротах.

Что потом? Смертельно уставший, он даже не думал, а просто смотрел, как будущее разворачивалось перед ним в виде маленьких, разрозненных картин: повозка для матери, детей и Азил, сам он на упрямом белом муле, еще два мула для Тома и Родриго.

Договор с рабами… если кто-нибудь из них выжил… свобода… генерал позаботится об этом…

Малкольм и девушка… на миг он задумался и удивился, почему Кано пытался убить Иносентию…

Тупица, потому что она видела, как он пытался убить тебя, заметил в его сознании бесстрастный наблюдатель. А тебя он хотел убить из страха, что ты узнаешь о резне на гасиенде Мендес.

Свобода… если даже они совершили такое?… Но Кано был мертв, и Грей никогда не узнает, кто виноват в этом.

– Что я мог поделать? – пробормотал он и закрыл глаза.

Он потрогал ладонью рубашку и обнаружил, что она жесткая от засохшей крови. Свой мундир он оставил на кухне… может, его почистит кто-нибудь из женщин. Ему предстояло надеть его снова, на подъезде к британским войскам в Кохимаре… Кохимар… белый песок, солнечный свет, рыбацкие лодки… маленький, белый каменный форт, похожий на кукольный домик… там надо найти генерала Стэнли.

Мысль о генерале собрала воедино его разбросанные думы, как магнит собирает раскатившиеся мелкие железки. Близкий человек… тот, кто разделит с ним груз ответственности… Джону хотелось этого больше всего на свете.

– О боже, – прошептал он, когда мотылек коснулся в темноте крылышком его щеки.

К рассвету похолодало. Грей вошел в sala и увидел там мать. Она достала из секретера рукопись и сидела за столиком, положив на нее руку и глядя куда-то в пространство. Возможно, мать даже не заметила, как он вошел.

– Твоя… рукопись, – неловко сказал он. Мать мгновенно вернулась из своих мысленных далей, ее глаза смотрели настороженно, но спокойно.

– О, – сказала она. – Ты читал ее?

– Нет, нет, – смущенно ответил он… – Я… я только удивился… почему ты пишешь мемуары? То есть там то, что было на самом деле, да?

– Да, то, – ответила она, немного удивившись. – Я не возражаю, если ты прочтешь – вообще ты можешь читать, что тебе угодно, хотя, впрочем, лучше, если ты подождешь, когда я закончу. Если закончу.

После ее слов он немного успокоился. Его мать была по своему характеру честной и прямой, а с возрастом ее все меньше волновало чье-то мнение, кроме ее собственного – но кроме того, она обладала очень глубоким эмоциональным восприятием. Поэтому не сомневалась, что все написанное не станет его серьезно смущать.

– А, – отозвался он. – Но, может, ты хочешь это опубликовать? Многие… – он вовремя спохватился и проглотил слова «старые люди» – люди, прожившие интересную жизнь, стараются поделиться своими приключениями в печати.

Мать засмеялась. Смех был негромкий, мягкий, но тем не менее у нее выступили слезы на глазах, и Грею показалось, будто он ненароком сломал панцирь, которым она окружила себя в последние недели, и ее собственные чувства забурлили на поверхности. Мысль его обрадовала, но он постарался ее скрыть, вытащил из рукава чистый носовой платок и молча протянул его матери.

– Спасибо, милый, – поблагодарила она и, промокнув глаза, покачала головой.

– Люди, у которых была действительно интересная жизнь, никогда не пишут об этом, Джон, – или хотя бы не думают о публикации. Способность скрывать взгляды – одна из вещей, которые делают их интересными, а также то, что побуждает других интересных людей доверяться им.

– Уверяю тебя, мама, – сухо заявил он, – что ты, несомненно, самая интересная женщина, каких я встречал.

Она фыркнула и взглянула на него в упор:

– Оказывается, вот почему ты до сих пор не женишься?

– Не думаю, что жена должна быть интересной, – честно ответил он. – Большинство из моих знакомых женщин нельзя назвать интересными.

– Как верно, – согласилась она. – Джон, в доме найдется вино? Живя здесь, я полюбила испанские вина.

– Сангрию? Служанка принесла мне кувшин вина, но я еще не пил его. – Он встал и принес кувшин – прекрасное глиняное изделие цвета тутовой ягоды – вместе с двумя стопками и поставил его на столик между их креслами.

– Превосходно, – одобрила она и со вздохом наклонилась вперед, растирая виски. – Боже. Я ходила тут целый день, чувствуя, что все вокруг меня нереально, что все такое же, как я оставила, но тут внезапно… – Она замолчала и уронила руки, а на ее лице отразились боль и усталость. – Внезапно все снова стало реальным.

Проговорив это, она бросила взгляд на секретер, и Джон уловил в ее голосе что-то необычное. Он аккуратно налил вина, так, чтобы плававшие в нем дольки лимонов и апельсинов не упали в стаканчики, и не говорил ничего, пока не поставил кувшин и не сел в кресло.

– Когда ты это записывала… – начал он. – Делает ли это случившееся вновь реальным? Или сам процесс облечения идеи в слова делает ее нереальной? Ну… чем-то… отдельным от тебя. – Операция в Эль-Морро проходила всего несколько часов назад, а казалось, прошли уже годы. Но запах крови и пушек висел над ним плотным покровом, и его мышцы все еще дергались при воспоминании об отчаянном напряжении.

Его собственные слова напомнили ему о письмах, которые он временами писал. О фантомах, как он называл их мысленно: письмах, которые он писал Джейми Фрэзеру, – честных, подробных, откровенных и очень реальных. Не менее реальных оттого, что он все сжег.

Мать с удивлением смотрела на него, потом задумчиво сделала глоток прохладного, пряного вина.

– То и другое, – ответила она наконец. – Для меня все это абсолютно реально, когда я пишу об этом, – а когда позже перечитываю, это снова обретает реальность. – Она замолчала и задумалась. – Я могу в этом жить, – тихо добавила она и допила свое вино. Стаканчики были небольшие, с толстым дном, чтобы со стуком ставить их на стол после произнесения тоста – а потом наливать себе новую порцию.

– Но когда текст закончен и я расстаюсь с ним… – Она сделала еще глоток; аромат красного вина и апельсинов смягчил запахи дороги и болезни на ее одежде. – Все… кажется уже отдельным от меня. И тогда я могу мысленно отложить это в сторону, как откладываю готовую страницу.

– Как интересно и полезно, – пробормотал Джон, отчасти сам себе, решив, что он тоже попробует писать. Вино – хоть и временно – растворило его собственные горести и усталость. Пламя свечи тепло освещало стены и крылья ангелов на странной картине.

Мать подлила вина ему и себе.

– Это мой долг. Я вот что решила, – сказала она. – Книгу – пусть это будет книга – я отдам в печать и переплет, но приватно. Она будет предназначаться для тебя и других моих сыновей, для внуков – Кромвелла и Серафины, – с нежностью добавила она, и ее губы на мгновенье задрожали.

– Мама, – тихо проговорил он и накрыл ее руку своей. Она наклонила голову и положила свою свободную руку на его, и он увидел, как завитки его волос, все еще густые, когда-то золотые, а теперь серебряные, выбились из ее косы и курчавились на шее.

– Мой долг, – повторила она, держа в ладонях его руку. – Долг выжившего. Не каждый доживает до старости, но если ты дожила, ты в долгу у тех, кто не дожил. Ты должна рассказать истории тех, кто разделил с тобой дорогу… сколько смог.

Она опустила веки, и две слезинки скатились по ее щекам.

Джон обнял мать, и она положила голову ему на плечо. Они молча сидели, ожидая, когда наступит рассвет.

От автора

Китовый жир

Китовый жир или спермацет. Теперь смотрите, я в самом деле прочитала целиком пресловутую главу в «Моби Дике» со «списком китов» и нашла ее смехотворной. Признаюсь, что я была (в какой-то момент моей крайне изменчивой карьеры) морским биологом, так что могу считать себя чуть более ровней с Мелвиллом по уровню компетенции, чем большинство нынешних читателей, возможно, считающих, что китовый жир – это то же самое, что и спермацет.

Но вообще, это два совершенно разных (хоть и одинаково горючих) вещества. Китовый жир получают из ворвани убитых китов. Другими словами, это разжиженный подкожный жир живых существ, питающихся главным образом мелкими рачками. От химии тела никуда не денешься, организм, который запасает энергию в нательном жире, также хранит там же всякие химические вещества, какие встречает.

Ваше собственное тело, к примеру, хранит в вашем нательном жире избыточные гормоны, а также разные токсичные или просто сомнительные компоненты вроде стронция и инсектицидов.

Дело в том, что мертвые ракообразные довольно пахучие. Вспомните последний раз, когда вы забыли на неделю в холодильнике упаковку с размороженными креветками. Такие пахучие вещества накапливаются в подкожном жире тех существ, которые поедают вырабатывающие их организмы.

Я впервые встретилась с таким явлением, когда, получив научную степень, занималась исследованиями, главным образом, препарировала бакланов. Это крупные морские птицы (родственники олушей), питающиеся в основном кальмарами. Их жир пахнет как гниющий кальмар, особенно если положить их в сушильную печь для высушивания. Так что если вы сжигаете в вашей масляной лампе китовый жир (он был дешевым, как отметил Том Бёрдс), у вас в комнате будет запах протухших креветок. К тому же, поскольку это жир, он горит с копотью.

Спермацет, в отличие от первого, не подкожный жир – хотя маслянистый и прекрасно горит. Это жир, который выделяется и хранится в черепной коробке кашалота (основном месте накопления этого жира). Вид этой массы – белой, густой, липкой – напоминает сперму, и в англоязычных странах кашалотов называют «sperm whales». В старину китобои принимали спермацет за сперму, хотя он находился явно не в том месте. Однако дело в том, что спермацет был также очень распространен в качестве горючего для светильников и лубриканта – потому что не вонял. Он горит очень чисто, без копоти и почти без запаха. Но добывать его гораздо труднее, так как его вырабатывают лишь кашалоты, и поэтому он гораздо дороже, чем китовый жир.

Но для чего это вещество вырабатывается у кашалотов? Никто этого не знает, хотя существуют предположения, что это часть сенсорной системы кита, которая, возможно, действует как эхолот, помогая кашалоту находить в черных, бездонных глубинах океана, скажем, гигантских осьминогов (главный компонент его пищи, и я необычайно рада, что мне никогда не придется препарировать и изучать ткани кашалота).

Послы, консулы и британские дипломаты

В британской дипломатической службе посол – назначаемая должность, он официальный представитель своей страны. Посол получает официальные предложения и послания от властей страны, куда он направлен, – объявление войны, декларации о намерениях, официальные ноты протеста и т. д., – и в целом действует как делегированная (невоенная) власть британского правительства на его собственной территории (в восемнадцатом столетии не было послов-женщин, и территория была всегда «его»).

Должность консула гораздо менее официальная, хотя он также назначается правительством. В обязанности консула входит защита интересов британских граждан в той стране, куда он назначен. Он оказывает помощь в таких вопросах, как разрешение на ведение бизнеса, заключение мелких торговых соглашений, помощь британским гражданам, попавшим в трудную ситуацию в чужой стране, и т. д. Он не наделен широкими дипломатическими полномочиями, но в целом рассматривается как часть дипломатического корпуса.

На Кубе не было полновесного британского посла примерно до конца 1800-х гг. До назначения настоящего посла там действовали консулы, и Малкольм Стаббс мог быть одним из них.

Осада Гаваны

Дело в том, что осада крепости или города – обычно дело долгое. Осада Гаваны в 1762 году (в истории их было несколько, поэтому мы называем год) продолжалась несколько недель, начавшись 6 июня, с прибытия герцога Албемарля и британского флота (под командованием адмирала Джорджа Покока – это реальная персона, и я, нет, не имею представления, мог ли он встречаться с кем-то из наших героев), и закончившись 14 августа, когда британцы вступили в покоренный город.

Осада проходила вполне традиционно: британцы рыли окопы с бруствером и стреляли из них. Это традиционный способ возведения или рытья укрытий осаждающей стороной – и в некоторых случаях очень быстрый. Другие не такие быстрые.

В Гаване скалу, на которой высилась крепость Эль-Морро, было невозможно подрыть и невозможно атаковать в лоб. Британцы (или скорее американские волонтеры из Коннектикута и Нью-Хэмпшира – хотя, по-моему, эти люди были все еще англичанами в те годы) прокладывали взрывами траншеи в твердой скале, чтобы приблизиться к крепости с разных сторон, и сооружали деревянные брустверы над траншеями, прикрывая наступление. Конечно, дело было трудное, его усугубляли москиты и желтая лихорадка (которая погубила огромное число осаждавших и жителей города).

Если вам интересно узнать, как проходила осада, в интернете полно материалов об этом, некоторые весьма подробные. Однако данная история не совсем об осаде (не говоря уж о том, сколько линейных кораблей и сколько человек участвовали в ней – 21 линейный корабль, 24 меньших военных корабля и 168 других судов, в основном транспортных, перевозивших 14 000 моряков и морских пехотинцев, 3000 наемных моряков и 12 862 солдата, если вам интересно). Эта история о лорде Джоне и его чувстве чести и долга.

При этом я решила значительно укоротить срок осады, чтобы не придумывать для лорда Джона занятия еще на шесть недель.

Теперь я хочу заметить, что, хотя бунт рабов на плантациях Мендес и Сааведра вымышленный, на Кубе действительно было несколько восстаний во второй половине восемнадцатого столетия, и такое событие никак нельзя назвать невероятным.

Подобным же образом, хоть я и не нашла упоминаний о том, что пушки на бастионах Эль-Морро были заклинены, верно то, что осада закончилась обстрелом крепости с кораблей – когда британцы вопользовались внезапным молчанием большинства пушек на бастионах.

Известен также указ о том, чтобы дать девятнадцати рабам свободу после сражения, за их верную службу во время осады.

Благодарности

Я хочу выразить признательность:

Беев Ла Франс (Франция), Жильберу Сюро (Французская Канада) и другим приятным людям, фамилии которых я, к сожалению, не записала в то время, за бесценные советы, касающиеся французских диалогов.

Марии Сижбек за помощь в деликатном вопросе с польскими грубыми ругательствами (любые ошибки в грамматике и орфографии целиком на моей совести) и Дугласу Уоткинсу за техническое описание самолетов (а также за ценные советы по неисправности, из-за которой упал «Спитфайр» с Джерри)…

Нескольким людям за помощь по аспектам еврейской истории, закона и обычаев для «Девственников»: Элле Друскин (автору «Поймать копа»), Саре Мейер (акушерство), Кэрол Кренц, Селии К. и ее маме Реб, и особенно Дарлен Маршалл (автору «Мечты отверженного»). Я признательна также за очень полезную книгу рабби Джозефа Телушкин «Еврейская грамотность». Все ошибки на моей совести.

Иву Аккерману и Элле Друскин за советы и записи, касающиеся свадебных традиций и ритуалов сефардов.

Катрин Мак-Грегор и ее друзьям-франкофонам, особенно мадам Крэр Флюэ, за помощь в описании французских эпизодов.

Селин Уолкер и Кассу ДиБелло за консультации по географии Лондона восемнадцатого столетия.

Симче Мейер за помощь с голландскими фразами, а также некоторым голландским читателям из Фейсбука за предложения и за лепешки с сахарной пудрой для беременной леди.

Нескольким любезным читателям с Кубы за ценные замечания и предложения насчет цвета кубинской земли, вида кубинского хлеба, традиционных блюд и правильного произношения слова «иносенсия».

И замечательной команде из «Пингвин Рэндом Хаус», которые, как обычно, расстарались и сделали замечательную книгу. Моему редактору Дженнифер Херши за ценные предложения и понимание, Энн Спейер, выполнившей самую тяжелую работу, Эрин Кейн за ценные советы по испанскому языку, нашей героической Кэти Лорд, редактору текста, неизменно оперативной и зоркой, и – как всегда – Вирджинии Нории за прекрасный дизайн книги.

Примечания

1

[1] Сальмагу́нди (фр. salmagundi или salmagundy) – разговорное французское название винегрета, обильно приправленного различными специями. В XVII–XVIII веках сальмагунди пользовался популярностью у буканьеров и пиратов как в Атлантике, так и у побережья Западной Африки и на Мадагаскаре.

(обратно)

2

[2] Лауданум (лат. Laudanum) – лекарство, в состав которого входит опиум.

(обратно)

3

[3] Что произошло? (Фр.)

(обратно)

4

[4] Ничего (Фр.).

(обратно)

5

[5] Хотите немного воды? (Фр.)

(обратно)

6

[6] Чрезвычайная ситуация (фр.).

(обратно)

7

[7] Лодка (фр.).

(обратно)

8

[8] Эллегия английского поэта-сентименталиста XVIII века Томаса Грея.

(обратно)

9

[9] Перевод В.А. Жуковского.

(обратно)

10

[10] Извините (фр.).

(обратно)

11

[11] Не стоит (фр.).

(обратно)

12

[12] Королевы! (фр.).

(обратно)

13

[13] Проходите! (фр.).

(обратно)

14

[14] Жители (фр.).

(обратно)

15

[15] Хорошо. Счастливого пути, сэр, и да хранит вас Господь (фр.).

(обратно)

16

[16] Какой ужас (фр.).

(обратно)

17

[17] Удачи (фр.).

(обратно)

18

[18] Вы не могли бы спуститься, мадемуазель? (Фр.)

(обратно)

19

[19] Семь (фр.).

(обратно)

20

[20] Господи (фр.).

(обратно)

21

[21] Извините меня (фр.).

(обратно)

22

[22] Морская болезнь (фр.).

(обратно)

23

[23] Свинья! (Фр.)

(обратно)

24

[24] Хороший (фр.).

(обратно)

25

[25] Благодарю (фр.).

(обратно)

26

[26] Мистерия (фр.).

(обратно)

27

[27] Святотатство! (Фр.)

(обратно)

28

[28] Спасибо большое (гэльск.).

(обратно)

29

[29] Домой, быстро! (Фр.)

(обратно)

30

[30] К вашим услугам (фр.).

(обратно)

31

[31] Пожалуйста (фр.).

(обратно)

32

[32] Моя вина, моя вина, моя величайшая вина (лат.) – формула покаяния и исповеди в религиозном обряде католиков с XI века.

(обратно)

33

[33] У меня есть письмо (фр.).

(обратно)

34

[34] Да? (Фр.)

(обратно)

35

[35] Готова (фр.).

(обратно)

36

[36] Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с тобою (лат.) – первая строка католической молитвы к Деве Марии.

(обратно)

37

[37] Черт! (Фр.)

(обратно)

38

[38] Потир – церковная чаша на высокой ножке для освящения вина и принятия причастия.

(обратно)

39

[39] Белая леди (фр.) – призрак женщины в белой одежде, образ которой встречается в англосаксонской, германской, славянской и других фольклорных традициях.

(обратно)

40

[40] Дискос – церковный сосуд, представляющий собой круглое металлическое блюдо на невысокой ножке, используется во время литургии.

(обратно)

41

[41] Не так ли? (Фр.)

(обратно)

42

[42] Очень вкусный! (Фр.)

(обратно)

43

[43] Горничных (фр.).

(обратно)

44

[44] Не волнуйтесь (фр.).

(обратно)

45

[45] Кровью Иисуса Христа (фр.).

(обратно)

46

[46] Именем Господа! (Фр.)

(обратно)

47

[47] Быстро! (Фр.)

(обратно)

48

[48] Добрый вечер, мадемуазель (фр.).

(обратно)

49

[49] Подруге (фр.).

(обратно)

50

[50] Фейерверк (фр.).

(обратно)

51

[51] Роман английского писателя и драматурга VIII века Генри Филдинга.

(обратно)

52

[52] Черри (англ. сherry) – «вишня».

(обратно)

53

[53] Кабина пилота на самолетах малой авиации.

(обратно)

54

[54] Друг (гэльск.).

(обратно)

55

[55] Категория адвокатов в Великобритании.

(обратно)

56

[56] Ну да (фр.).

(обратно)

57

[57] Компаньонка (фр.).

(обратно)

58

[58] Это правда (фр.).

(обратно)

59

[59] Боже мой! (Фр.)

(обратно)

60

[60] Боже мой (фр.).

(обратно)

61

[61] Я не хочу (фр.).

(обратно)

62

[62] Меня зовут Минерва (фр.).

(обратно)

63

[63] Книга, напечатанная в начальную эпоху книгопечатания и сходная по оформлению с рукописными книгами.

(обратно)

64

[64] Sic transit gloria mundi – «так проходит мирская слава» (лат.) – крылатое выражение, употребляется, когда речь идет о чем-либо утраченном, потерявшем смысл.

(обратно)

65

[65] Моя дочь (фр.).

(обратно)

66

[66] Как дела, малыш? (Фр.)

(обратно)

67

[67] Псевдоним (фр.).

(обратно)

68

[68] Мне очень жаль, сеньор (исп.).

(обратно)

69

[69] Ее мать… ее кузина и дети… (исп.).

(обратно)

70

[70] Нам больно, сеньор (исп.).

(обратно)

71

[71] Мне нужно поговорить с сеньором Греем! Прямо сейчас! (Исп.)

(обратно)

72

[72] Очень приятно, сеньор (исп.).

(обратно)

73

[73] Готово. Идем! (Исп.)

(обратно)

74

[74] Первая! (Исп.)

(обратно)

75

[75] Вторая! (Исп.)

(обратно)

76

[76] Третья! (Исп.)

(обратно)

Оглавление

Предисловие Хронология серии «Чужестранка»

Армейские традиции

  Предисловие

  От автора

Пространство между

  Предисловие Граф Сен-Жермен

  Париж, март 1778 года

  Ла-Манш

  Париж

  На следующий день

  На следующий вечер

  На следующий день

  В ту ночь

Нашествие зомби

  Введение

  Ямайка, Испанский городок Июнь 1761 года

  От автора

Лист на ветру в канун Всех Святых

  Предисловие

  Лондон, два года спустя

  Нортумбрия

  От автора

Девственники

  Введение

  Бордо

Зеленая беглянка

  1 Лавка в Париже

  2 Холодный мед и сардины

  3 Ирландские телохранители

  4 Полковые дела

  5 Стратегия и тактика

  6 Неожиданные знакомства

  7 Благовещение

  8 Часослов

  9 Далеко за полночь

  10 За дело

  11 Прием в саду

  12 Очень мстительный

  13 Письма

  14 Редкостные зануды

  15 Преступное проникновение и другие диверсии

  16 Sic transit[64]

  17 Красный воск и все такое

  18 Бегство

  От автора

Маринисты

  Осада

  От автора

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg