«Огненная кровь. Том 2 »

Огненная кровь. Том 2 (fb2) - Огненная кровь. Том 2 (Чёрная королева - 4) 1181K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ляна Зелинская

Зелинская Ляна Огненная кровь Том 2

Часть 3. Время решений

Глава 17. Странные союзники

«…а потом он вернулся, Учитель, и я думал было, что пора мне снова прятаться. И скажу я вам, лицо у него было такое — краше в гроб кладут. И ежели бы мне надо было ставить ему диагноз, то я бы сказал Delirium furens[1] (это я по настоянию Альберта учу теперь лекарский язык и выучил уже пять страниц).

Так вот, он ходил из угла в угол, будто и вовсе не в себе, я уж молчал и всё ждал, когда же рванёт. Но не рвануло. Он притащил несколько книг, читал их весь день, как одержимый, и восклицал: «Ну, конечно!» и «Я идиот!», не ел и даже не пил вина (что странно!).

А после лежал долго в горячей ванне с задумчивым видом (читайте— в кипятке, потому что моются они тут такой горячей водой, что с меня едва кожа не слезла вместе с волосами!) и сказал, чтобы я приготовил лучший его наряд для бала, только вид у него был такой, будто он собирался не на бал вовсе, а разом на драку, похороны и эшафот. Я уже молился всем Богам и решил, что, была не была, пойду с ним, тем более, что встретил я тут чудесную девушку, Учитель. Зовут её Армана, и я позвал её на свидание. Так что будем мы с ней следить за нашими хозяевами, как бы чего не вышло. Она, кстати, и есть служанка той самой Иррис, о которой я писал выше.

Отпишусь вам вскоре, потому как, чую я, неприятности близко. И гора эта страшная плюётся дымом второй день, а сегодня поутру и вовсе взбесилась. Думал я, рухнет на нас потолок, так всё трясло. И как только они все не боятся? А ведь не то, что не боятся — сегодня вечером по всему городу праздник в честь этого, вот и подумай, что у них тут за нравы?

Всех вам благ и долголетия, Ваш верный Цинта».

— Цинта? Ты сегодня подозрительно молчалив, и, судя по пяти листам твоего письма, я, похоже, натворил что-то ужасное? — спросил Альберт с усмешкой, разглядывая в зеркало воротник рубашки.

— Ставлю свои башмаки на то, что это так и есть, — хмуро ответил Цинта.

— И почему же ты так думаешь? Чутьё?

— А хоть бы и чутьё. Ты уж, ясное дело, так прихорашиваешься не для того, чтобы воздать почести чьей-то помолвке. Я ни разу не видел, чтобы ты столько времени перед зеркалом проводил.

Альберт провёл рукой по волосам и произнёс с какой-то безысходностью в голосе:

— Она снова меня отвергла.

— Да я уж не дурак, догадался. Только чего ты ожидал, мой князь? Что она упадёт тебе в объятья? С чего бы? У неё вообще-то жених есть — будущий верховный джарт и красавец к тому же, и она помолвлена, — Цинта подал ему фрак, — тебе надо её забыть, мой князь, мало ли на свете женщин!

— Забыть? — воскликнул Альберт. — Как ты себе это представляешь? Это невозможно, даже если бы я захотел, потому что она здесь, каждый день у меня перед глазами! Но дело даже не в этом…

— А в чём?

— В том, что я не хочу её забывать, — он прислонился к шкафу, — можешь ли ты поверить, что боль может быть приятной?

— Приятной? Боль? — Цинта недоумённо посмотрел на хозяина. — Как это вообще понимать?

— Я и сам не знал такого раньше. Но как бы больно ни было всё, что связано с Иррис… мне с каждым разом хочется этого всё больше, — задумчиво произнёс Альберт.

— Similia similibus curantur[2], — произнёс Цинта с выражением и поднял вверх палец, — тебе нужно найти себе другую женщину, мой князь.

— Пфф! Смотрю, ты преуспел в языке, — усмехнулся Альберт, а потом добавил серьёзно, — я никогда не испытывал ничего подобного, Цинта. Чего-то настолько волнующего, безумного и восхитительного. И уж, поверь, я не собираюсь просто так расставаться с этими чувствами. Мне не нужна другая женщина. Никакая другая женщина не излечит меня. А что ещё хуже, я не хочу излечиться от этого.

— Чего же тогда ты хочешь?

— Хочу, чтобы она стала моей. И я готов терпеть эту боль, потому что, чем сильнее боль, тем сильнее потом будет наслаждение. Аmabilis insania[3].

— Охохошечки! А ты и правда совсем спятил! Ну, получишь ты её, а что дальше?

— Дальше? — Альберт надел фрак. — Если честно, то я пока не думал об этом.

— Вот видишь! Ты совсем, как безумец, который нашёл в лесу волшебный цветок и, поддавшись порыву, выкопал и принёс в кармане! А цветок возьми и завянь! Цветку, знаешь ли, нужен сад, клумба и уход. И заботливый садовник. У тебя разве это есть? Подумай, с чего бы ей бросать ради тебя своего жениха? Он красив, знатен, он будущий верховный джарт и у него есть дворец, полный слуг! А что есть у тебя? Ненависть и шлейф врагов? Ты же готов погибнуть в битве за место верховного джарта, и что ей делать потом? Куда податься? Помнишь, я просил тебя не обижать эту девочку? И что ты мне сказал? «Можно подумать, что я только тем и занимаюсь, что обижаю девочек», — Цинта передразнил Альберта и добавил серьёзно, — отступись, мой князь. Не погуби волшебный цветок.

Альберт посмотрел на Цинту как-то странно, а потом расплылся в довольной улыбке и, схватив его за плечи, тряхнул несколько раз:

— Дуарх бы тебя побрал, таврачий сын, а ведь ты прав! Прав! Разрази меня гром!

Цинта смотрел на него непонимающе и осторожно спросил:

— В кои-то веки я прав! И в чём же?

— В том, что моему цветку нужно где-то расти.

— Охохошечки! Да я совсем не это имел ввиду, — пробормотал Цинта.

— Нет, ты абсолютно прав, и я, пожалуй, приму все предложения от моей родни — от Гасьярда, от Эверинн и Себастьяна. Я стану богат. Куплю дом, заведу детишек, что ты ещё мне там советовал? И провалиться мне в пекло, но я готов обменять Иррис на Красный трон! Я отступлюсь, пусть Себастьян становится верховным джартом, мне всё равно, если она будет моей, — глаза Альберта сверкнули странным огнём.

— Да ты в своём уме, князь? — всплеснул руками Цинта. — Ты что же, думаешь, Себастьян вот так запросто тебе её отдаст?

— Посмотрим, что перевесит в нём — желание стать верховным джартом или любовь к Иррис.

— А ты уверен, что она захочет пойти с тобой? Ты её вообще спрашивал? С чего ты так уверен-то в её чувствах? Может, она любит Себастьяна? Насколько я помню, в прошлый раз она отхлестала тебя по лицу, и вот сегодня тоже отвергла! — воскликнул Цинта в отчаянии, видя, что доводы рассудка совсем не действуют на князя.

Но тот только усмехнулся и произнёс задумчиво, проводя рукой по шёлковым лацканам фрака:

— Когда женщина не хочет быть с тобой, когда ты ей безразличен, поверь, это заметно. Она глуха и слепа, она не слышит подтекста в твоих словах, она не замечает нежности в твоём голосе, не смущается, не трепещет и не пылает, как факел от твоих взглядов, не дышит через раз, когда ты стоишь с ней рядом. И у неё на шее не бьётся пульс так, что даже на расстоянии ты ощущаешь это биение. Она не станет оставаться с тобой наедине, имея возможность тысячу раз уйти, — Альберт похлопал Цинту по плечу и добавил, — я не безразличен ей, Цинта. Я это знаю. Я видел это сегодня в её глазах. Просто она слишком правильная, чтобы без колебаний упасть в мои объятья и отказаться от Себастьяна. И поэтому мне придётся идти длинным путём и сделать так, чтобы Себастьян сам отказался от неё.

— А как же Красный трон? — спросил с прищуром Цинта, пытаясь хоть как-то вразумить князя. — Давеча ты ехал сюда с одним желанием — перебить родню и стать верховным джартом. С чего вдруг такая перемена в желаниях, мой князь?

— С того, что только дураки и ослы неизменны в своих желаниях.

* * *

«Дальше не станет легче».

Армана шнуровала её бальное платье, а Иррис думала. Нет, легче и правда не становилось, становилось с каждым мгновеньем всё тяжелее. Когда утром она спешно вернулась из библиотеки, весь дворец уже гудел, как улей. Все высыпали к окнам, рассматривая белый столб дыма, что поднимался над вершиной, перешёптывались радостно, но в чём была эта радость, для Иррис так и осталось загадкой.

Завтрак накрыли на небольшой террасе с видом на море и гору, и в этот раз к ним с Себастьяном присоединился Гасьярд. Его появление Иррис показалось довольно странным. Он был гладко выбрит, тщательно причёсан и одет с иголочки, поклонился церемонно и поцеловал руку, но ей показалось, что поцелуй этот был слишком долгим, и её руку Гасьярд выпустил как-то неохотно.

А затем он расположился прямо напротив, и его немигающий внимательный взгляд заставил сердце Иррис сжаться в недобром предчувствии.

Зачем он здесь? К чему все эти церемонии? Почему он так на неё смотрит?

Себастьян сегодня был приветлив и мил, сел рядом и спрашивал её о, казалось бы, обычных вещах — как ей спалось, как ей нравится погода и готова ли она к сегодняшнему балу, но под цепким взглядом Гасьярда, казалось, что все эти вопросы с подвохом.

Слуги разливали ароматный чай, свежие булочки пахли корицей и апельсиновый джем лежал на них янтарными каплями, но у Иррис аппетит совсем пропал.

— Как ты провела сегодняшнее утро? — спросил внезапно Гасьярд, глядя на неё поверх чашки из тончайшего фарфора. — Охрана говорит, ты встала с рассветом…

Этот вопрос был таким внезапным, что она даже растерялась.

Он говорил с охраной? Он что, следит за тем куда она ходит?

— Я… была в библиотеке… читала, — она сжала свою чашку обеими руками, чтобы не видно было, как они дрогнули.

— Так рано?

— Я люблю ранее утро, всегда встаю рано, — ответила Иррис уклончиво.

— И что ты читала?

— Поэмы… поэмы Оллита, — ответила она.

— Читать поэмы так рано поутру, — Гасьярд чуть улыбнулся, — это романтично. Надеюсь, никто тебе не мешал?

— Дядя, кто мог ей помешать в библиотеке? Туда же ходит только тётя Эв, а как ты знаешь, она спит до полудня, — ответил за Иррис Себастьян.

— Ну мало ли, в связи с этой помолвкой дворец полон гостей, — ответил невозмутимо Гасьярд.

— Нет, мне никто не мешал, — поспешно ответила Иррис, надеясь, что на этом вопросы прекратятся.

Но Гасьярд посмотрел в чашку, словно на её дне лежал целый список таких вопросов, а потом снова перевёл взгляд на Иррис:

— Значит, ты была одна?

— Да, — ответила она коротко, впившись пальцами ног в подкладку туфель.

Вопрос был настолько неожиданным, что она солгала. Зачем она это сделала? Наверное, потому что надеялась прекратить этот странный допрос, а может, потому, что это было менее ужасно, чем рассказывать о своей встрече с Альбертом. Но потом она подумала, что каждый раз, когда ей приходится лгать, пытаясь всё упростить, всё только усложняется. Эта ложь потянет следующую, и следующую, и если Альберт вдруг скажет, что говорил с ней утром в библиотеке, это… это будет просто позор!

Но исправить уже ничего нельзя. Признаться в том, что на самом деле произошло, она так и не смогла. Лишь смотрела мимо Гасьярда на Грозовую гору, чувствуя, как колотится сердце.

«Здесь завтракают ложью, едят её на обед и даже дышат ею. Если ты хочешь здесь выжить — тебе придётся этому научиться».

И слова Альберта вспомнились так некстати. Неужели ей и в самом деле придётся этому научиться?

Почему Гасьярд вообще об этом спросил? Зачем он говорил с охраной? А если их всё-таки кто-то видел? Боги милосердные, это просто невыносимо!

— И ты не заметила ничего странного? Или… необычного? — спросил он снова.

— Нет, — ответила Иррис коротко.

— А я думал ты поинтересуешься, что я подразумеваю под «странным и необычным», — он чуть улыбнулся.

— Это было утро, как утро, — ответила она, поставив чашку неловко, так, что она звякнула о блюдце, — тишина, рассвет, книги. Я читала… а потом раздался гул, всё затряслось, я вернулась к себе и увидела столб дыма над горой. И дым, это, разумеется, необычно. Но дым видели все, а не только я, — ответила она, сложив руки на коленях.

А Гасьярд спрашивал снова и снова, и все вопросы крутились вокруг этого утра, и с каждым вопросом Иррис всё больше погружалась в пучину отчаянья — он знает! Или подозревает… Или что тогда ему от неё нужно?

Какое дело вообще Гасьярду до неё и её утренних занятий?

Себастьян игнорировал вопросы дяди, временами отшучивался или говорил о постороннем, и вконец измучившись этим допросом Иррис нащупала под столом руку жениха и чуть сжала её. Он понял. И на этом завтрак закончился.

Они вышли на короткую прогулку в сад, после которой Себастьяну нужно было заняться приёмом послов и подготовкой к балу. Гасьярд удалился, вежливо откланявшись.

Иррис шла рядом с женихом и думала о том, что произошло, о Гасьярде и сегодняшнем утре, и вспомнила слова Таиссы:

«Тебе следует поторопить со свадьбой Себастьяна. Если о тебе узнала я, то завтра о тебе узнает вся наша прожорливая стая. И когда они до тебя доберутся — от тебя даже перьев не останется».

Теперь она понимала, о чём были эти слова.

Она должна сделать это.

Иррис остановилась на лестнице, ведущей в сад, и произнесла тихо:

— Послушай…

Себастьян повернулся к ней, стоя на ступеньку ниже, и лица их оказались совсем близко.

— Извини Гаса, мой дядя бывает очень навязчив, просто не обращай внимания… он переживает насчёт нас с тобой…

— Послушай, — она опустила глаза, а потом, вдохнув поглубже и набравшись смелости, сказала, — я знаю, что всё ещё траур… и у тебя впереди поединок и… много всего… но… я хотела спросить… мы можем пожениться быстрее?

Глаза Себастьяна блеснули, а губы тронула улыбка. Он какое-то мгновенье смотрел ей в глаза, будто ища ответ, а затем подался вперёд и его руки легли ей на плечи, спустились вниз к локтям, притянули к себе, и, прежде чем она успела опомниться, он поцеловал её. Медленно и нежно, скользнув меж губ кончиком языка и вызывая на ответный поцелуй. Прижал всем телом к мраморной колонне, поддерживающей портик, и обняв так сильно, что почти лишил возможности дышать.

В прошлый раз, когда они завтракали на горе, ей понравился его поцелуй, тогда он был таким же нежным, и это было очень приятно, но сегодня почему-то вдруг вспомнился совсем другой поцелуй — сильный, страстный и грубый, и ночь, и озеро, и то чувство, пьянящее сильнее, чем вино. И руки Альберта, сжимавшие её в объятиях. И сама от себя такого не ожидая, она ответила Себастьяну слишком порывисто и страстно, будто отвечала на тот поцелуй у озера, и, смутившись этому порыву, отстранилась, наклонила голову и упёрлась руками в грудь.

— Здесь слуги кругом, — прошептала, заливаясь краской.

Себастьян поднял её лицо за подбородок, и она увидела, как сияют его глаза.

— Я тоже хочу этого, — произнёс он тихо и голос его был глухим, — очень хочу. Но Гасьярд сказал, что всё равно ждать придётся почти месяц. Для ритуала нужно особое время. Хотя я поговорю с ним, быть может, можно что-то сделать.

Боги милосердные! Как же невыносимо стыдно!

Они спускались в сад, держась за руки и переплетя пальцы, а Иррис сгорала от стыда, и почти ненавидела себя за то, что случилось.

Как избавиться от этого треклятого наваждения? Как сделать так, чтобы Альберт исчез из её жизни и не тревожил её этими воспоминаниями о поцелуе и своими секретами? Если сегодня он встал между ними в такой момент, что будет завтра?

И её мысли невольно возвращались к утреннему разговору в обсерватории, о надеждах и грядущих трагедиях.

Он ей угрожал… Что он сделает дальше? А что теперь делать ей?

Если бы Альберт вёл себя, как ведут воспитанные люди, если бы соблюдал правила приличия, всё бы оставалось в рамках этих самых приличий, где отказ является отказом и где определённые слова ставят на место любого, кто переступил черту. Вот только Альберту плевать и на правила, и на воспитание. Да он вообще не знает, что это такое! И если бы он всегда был язвителен, саркастичен или напорист, нагл или груб, как тогда на озере, ей бы легко было давать отпор.

Но когда они оставались вдвоём, он менялся, становился совершенно другим, таким близким и неимоверно притягательным. В его лице и глазах читались такие отчаянье и жажда, и смятение, и ожидание, будто в её руках в этот момент находилась вся его жизнь, и от неё зависело казнить его или миловать. Он был таким открытым и искренним, что оттолкнуть его грубо было выше её сил. В такие мгновенья она не могла выдавить из себя ни слова, она становилась косноязычной, способной лишь смущаться, слушать то, что он говорит и впитывать его огонь. И от его слов, от этой близости и этого огня всё в ней вдруг сходило с ума, рождая внутри тот самый вихрь.

И как ей с этим бороться? Как победить это притяжение?

«Разве женщина может дружить с мужчиной? Разве может курица дружить с лисой?»

Кажется, сегодня она впервые по-настоящему поняла, что имела ввиду тётя Огаста, когда говорила ей эти слова. И как глупа она была, предлагая Альберту быть друзьями.

Она не должна больше оставаться с ним наедине, не должна вести задушевных бесед о поэмах и читать ему стихов, не должна быть честной и давать ему в руки всё новые и новые возможности управлять её волей. Она должна закрыться и лгать ему, если понадобится, быть грубой и жестокой, и может даже ранить его чувства, и тогда, быть может, это притяжение разрушится.

Ей нужно разорвать эту связь, родившуюся из их общей тайны, и как можно скорее выйти замуж за Себастьяна. И, хотя это очень неприятно, но ей придётся попросить Таиссу в этом помочь.

Среди дня, собрав в кулак всю свою волю, Иррис направилась в покои Таиссы и, выдержав ледяной поток презрительного превосходства, которым встретила этот визит будущая золовка, всё-таки попросила её о помощи со свадьбой.

Так надо. Это правильно.

Иррис успокаивала себя, внутренне спрятав свою гордость и стоя перед Таиссой, как ученица перед строгим учителем.

— И с чего это ты вдруг решила, что стоит прислушаться к моему совету?

— Наверное, это из-за змеи в подарках, — ответила Иррис, стараясь выразить всем своим видом беспомощность и растерянность.

Она стояла у кресла, сжимая в руках платочек, сесть ей так и не предложили.

— Ты о глупой выходке Милены? Не думаю, что она на самом деле хотела тебе навредить. Она бы, не задумываясь, подбросила в постель ашуманскую гадюку, и ты была бы уже трижды мертва. Скорее, Милена просто разозлилась. Но напряжение нарастает. Себастьян сказал, что вся эта история с твоей каретой — в дороге тебя, возможно, пытались убить. А сегодня все просто на иголках из-за горы, — Таисса подошла к ней и, глядя прямо в глаза, сказала, — признаться, я не ожидала, что ты сможешь так расшевелить моего флегматичного брата. И видя, что происходит, поверь, обязательно найдётся кто-нибудь, кто захочет отпить из твоего колодца.

— Что? Как это понимать? — удивлённо спросила Иррис, а сердце дрогнуло.

— Помолвка — это не рабство, а всего лишь договор. И ритуал, которым связал вас Гасьярд — обратим. Связь можно разорвать и соединить тебя с кем-то другим. А видя, на что ты способна, я уверена, что кто-нибудь обязательно захочет это сделать, — назидательно говорила Таисса. — Так что твоя просьба очень кстати, и ты, признаться, удивила меня своим благоразумием. Ты боишься — и правильно делаешь. Думаю, можно будет устроить свадьбу сразу после совета. Небольшая церемония в кругу семьи, а уж большое торжество через месяц.

— Но Гасьярд сказал, раньше нельзя…

Таисса обошла Иррис медленно, направилась к трюмо, взяла флакон духов и, задумчиво капнув немного на запястье, понюхала и сказала:

— Я не верю старому лису, в отличие от моего брата. И думаю, что надо поговорить с тётей Эв. А пока, если хочешь защититься от всех, я бы дала совет, но боюсь, он тебе не понравится.

— Какой совет? — спросила Иррис настороженно.

Таисса обернулась.

— Если у тебя не было ещё настоящей близости с моим братом, а я думаю, что это так — советую тебе поторопиться с этим.

— Что? До свадьбы? — Иррис почувствовала, как краснеет. — Зачем?

— Да уж! Сразу видно — воспитание кахоле! — фыркнула Таисса, закатив глаза. — Тебе уже пора понять, что мы — другие. И всё это ханжество кахоле не имеет для нас никакого значения. Значение имеет только сила, а в твоём случае её рождают чувства. Чем сильнее они между тобой и Себастьяном, тем больше в нём силы, тем сложнее кому-то будет разорвать вашу связь и навредить тебе и ему. И чем быстрее ты окажешься в его постели, тем быстрее эта связь укрепится настолько, что попытки станут бесполезны. Любовь, милая Иррис, сейчас твоё единственное оружие. Уж будь добра, сделай так, чтобы мой брат был от тебя без ума, а ты от него. Ты же была замужем, должна знать, как зажечь в мужчине огонь. И если весь этот переполох сейчас из-за одних только ваших поцелуев, то подумай, что случится с горой, когда вы станете по-настоящему близки! Тогда никто не станет покушаться на тебя или Себастьяна. Сделай это, а я пока займусь твоей свадьбой, — Таисса распахнула веер и, обмахнувшись несколько раз, добавила с чувством выполненного долга, — ты можешь идти, и если что услышишь, будь добра, расскажи мне.

Когда Иррис вышла от неё, на душе скребли кошки, и было полное ощущение того, что её только что вываляли в грязи.

Боги милосердные, как же всё это отвратительно!

Она вспомнила, как в Мадвере после грозы она стояла на берегу, думая о Себастьяне. О его красивом лице и голосе, о сиянии в глазах, и о том, как жестоко поступает судьба, толкая её на брак с мэтром Гийо и лишая выбора. А вот сейчас ей показалось, что её снова лишают выбора. И что, кажется, нужна она здесь лишь за тем, чтобы давать силу будущему верховному джарту, а в остальном «в ней нет смысла», как сказала Таисса в первый день их знакомства.

А любит ли её Себастьян? Или тоже видит в ней только Поток?

Она прислонилась к колонне, поддерживающей своды галереи, и закрыла глаза, думая о том, что произошло сегодня утром в библиотеке.

Почему между ней и Себастьяном нет такого сумасшедшего огня? Почему его прикосновения не рождают в ней тот странный вихрь? Почему она ничего этого не испытывает, хотя их связал ритуал, и теперь они открыты друг другу?

Она не знала. И что самое плохое — ей не у кого было об этом спросить.

Её окружают только враги, кроме Себастьяна и Таиссы, да и то будущая золовка терпит её лишь потому, что она может быть полезна. Но, по крайней мере, от неё не стоит ожидать змей в коробках — и это хорошо.

Иррис стояла, вцепившись пальцами в перила, глядя на приготовления к празднику. Она думала долго, подставив лицо лёгкому бризу, и, наконец, решила для себя, что сделает то, о чём попросила её Таисса. Приложит все усилия, чтобы свести Себастьяна с ума, раз это защитит их союз. А самое главное — и она на это надеялась, что тогда, наконец, разорвётся эта странная связь между ней и Альбертом. Он должен увидеть, что она любит своего жениха, что она от него без ума, что у него нет никаких шансов, и тогда он отступит. Через неделю они поженятся, и пути назад не будет.

И хотя всё в ней протестовало против такого плана, она усилием воли подавила в себе эти сомнения. Они жених и невеста, они помолвлены, скоро свадьба. Да, лечь в постель с ним до свадьбы — это вопиюще по меркам её тётушек, но где теперь тётушки? А вот оказаться разменной монетой в играх за место верховного джарта гораздо страшнее осуждения. Да и кому её судить?

Армана затянула шнуровку, расправила складки и произнесла довольным голосом:

— Ну вот, миледи, всё, теперь вы стройная, как тростинка. И чудо, как хороши!

Иррис окинула себя взглядом в зеркале — отчего-то строгий фасон платья и голубой цвет сделали её совсем хрупкой и беззащитной в этом огненном царстве, а она ведь хотела совсем другого эффекта.

Когда пришёл Себастьян, она на мгновенье замерла за дверью, внезапно подумав, а как он воспримет её голубое платье? Не решит ли, что это неуважение к его Дому? К традициям? Ведь когда она выбирала этот наряд, она подумала обо всех его родственниках, о том, чтобы бросить вызов им, но вот про Себастьяна она не подумала совсем…

И выйдя из-за двери, смущённо развела руками и произнесла как-то виновато:

— Надеюсь, это ничего, что я его надела?

Но вместо осуждения или упрёка она увидела, как засияли его глаза, отражая желание.

— Оно очень тебе идёт, — произнёс он негромко.

— Просто оно не в цветах твоего Дома, и я сомневаюсь…

— Это всего лишь платье, Иррис.

Он в три шага преодолел расстояние между ними, привлёк её к себе и поцеловал, снова вогнав в краску, потому что в соседней комнате была Армана, и потому что его желание было слишком очевидным. Но, вспомнив о своём плане, Иррис не стала отстраняться, наоборот, прильнула к нему всем телом, обняла за шею и ответила на поцелуй. И, кажется, в это мгновенье впервые почувствовала, что ему по-настоящему не хочется её отпускать, и, если бы не обязанность открывать бал и принимать гостей, он бы остался здесь с ней.

Но от этого чувства, от того, что она не совсем искренна с ним, и что своему порыву она обязана скорее планом, чем желанием, ей стало стыдно. И хотя ей нравились его поцелуи, и прикосновения, и его забота, но горький осадок необходимости не давал насладиться ими, отравляя всё, что было прекрасного в этом романтическом периоде их отношений.

Как же это трудно — всё время лгать и притворяться! И как мучительно…

Ей бы хотелось узнавать его постепенно, принимать его ухаживания, гулять с ним в саду и разговаривать о разном, спокойно готовиться к свадьбе и не быть на виду у всей этой толпы желающих «отпить из её колодца». Чтобы чувства раскрывались неторопливо, как лепестки цветка, чтобы ожидание встреч было нестерпимым, а поцелуи желанными, и ей хотелось испытывать трепет и замирание сердца, и огонь…

…совсем, как с Альбертом…

… и не думать о том, как соблазнить жениха до свадьбы, чтобы укрепить связь чего-то с чем-то.

— Ты готова к целому вечеру танцев? — спросил Себастьян тихо, ослабив, наконец, объятья и проведя ладонями по её плечам.

— Даже не знаю, — улыбнулась она смущённо в ответ и отвела глаза.

— Ничего не поделаешь, как будущей хозяйке этого дома, тебе сегодня придётся принимать гостей и танцевать со всей моей многочисленной роднёй… исключая, конечно, сестёр, — усмехнулся он и подал ей руку. — Идём?

— Идём.

Дворец окутали первые душистые сумерки.

Иррис и Себастьян направились по лестнице в большой внутренний двор, украшенный цветами и гирляндами. Повсюду уже горели фонари и факелы, ночные светильники украшали ветви деревьев в саду, и слуги сновали с подносами, на которых громоздились пирамиды из фужеров с вином. На галерее расположился оркестр, настраивая инструменты, и ему вторили цикады, наполняя вечер звонкими трелями. Пол под ногами гостей устилал ковёр из лепестков роз, дурманя ароматом, а воздух стал тих и недвижим, ни малейшего ветерка, так что все звуки доносились отчётливо. Где-то в городе взрывались хлопушки, взлетали фейерверки над бухтой, и доносилось пение — Эддар уже праздновал вовсю.

Внизу лестницы их встретила Таисса. Окутанная кремово-розовым шёлком, грациозная и величественная, она подошла с улыбкой королевы и, приобняв Иррис за талию, церемонно поцеловала в щёку, сопроводив это всё традиционным приветствием, не забыв отметить «оригинальный» цвет её платья.

— Милая Иррис, приём гостей — занятие утомительное, — проворковала она, вставая по другую руку от брата, — и я помогу тебе. Можешь не благодарить — мы же будущие родственники.

— Спасибо, — коротко ответила Иррис, перехватив усмешку во взгляде Себастьяна.

Таисса сделала именно то, к чему стремилась — попыталась взять на себя роль хозяйки дома. Но в данный момент Иррис было всё равно. Она смотрела на множество приглашённых гостей, наверное, несколько сотен, столы с закусками, вином и фруктами, расставленные с одной стороны и целую армию слуг в белых одеждах. Она даже не думала, что у сегодняшнего торжества будет такой размах.

Таисса встала рядом и, чуть склонившись к уху Иррис, прошептала:

— Тётя Эв обещала помочь со свадьбой.

Боги милосердные, дайте мне сил!

Сегодня она должна влюбить в себя Себастьяна. И сделать так, чтобы никто не сомневался в том, что и она безумно в него влюблена.

Чтобы Альберт не сомневался…

Даже если гора эта треклятая взорвётся совсем.

* * *

Альберт разглядывал гостей.

Большинство из них он помнил с трудом, кого-то и вовсе не знал, да и нужды знать их всех особой не было. Он кивнул тёте Эв, отсалютовал бокалом Тибору и отпил немного вина. Мимо прошёл Драгояр с надменным выражением лица, разодетый и сверх всякой меры облитый духами, Альберт окинул взглядом его бордовый фрак с пурпурной траурной лентой в петлице и отвернулся. Тут же промелькнул пройдоха Грегор, сдержанно кивнул ему, но так, чтобы никто не видел, и исчез в толпе. А следом появился Гасьярд. Прогуливаясь неспешно в тени галереи, он наблюдал за гостями.

От строго траура у всех остались лишь пурпурные ленты — в петлицах у мужчин и на плечах или запястьях у дам, и Альберту показалось, что, по большому счёту, никто не расстроен тем фактом, что Салавара здесь больше нет.

Толпа развлекалась в ожидании бала, разглядывая мимов, фокусников и шутов. В жаровни капнули ароматного масла, и тёплый цветочный дух накрыл двор, закружил голову, заставляя забыть о делах. И только Альберт не мог расслабиться, выискивая глазами знакомую фигуру, но её пока не было.

— Здравствуй, Альберт, — послышалось рядом, он покосился и увидел голые плечи Милены, украшенные россыпью бриллиантов.

— Ты снизошла до приветствия, сестрёнка, — усмехнулся он, не глядя на неё, — значит, вечер обещает быть интересным. Надеюсь, под платьем ты не прячешь очередную змею?

— Почему все думают, что это я?! — воскликнула она с непритворным возмущением.

— Ты же тут главная злодейка.

— Я, может, и главная злодейка, но далеко не дура, — фыркнула Милена, — подбросить змею, чтобы все тут же подумали на меня? Я ещё в своём уме.

— Ну, может, здравый смысл в этом и сеть, но вы с Драгояром не всегда руководствуетесь здравым смыслом. Подбросил же он мне под дверь дохлого стрижа! — хмыкнул Альберт в ответ.

— Подбросить дохлого стрижа бастарду и положить змею в подарок будущей жене возможно будущего верховного джарта, согласись, это не одно и то же! — произнесла Милена с негодованием.

— Пожалуй, соглашусь, что сегодня твоё здравомыслие просто на высоте, — Альберт посмотрел на неё искоса, — судя по тому, что ты не боишься подцепить блох от шелудивого пса, тебе что-то нужно от меня. Так что я само внимание.

— Я ищу союзников, — произнесла она без обиняков.

— Ты же не всерьёз думаешь, что я и ты… хм, серьёзно? Союзники? Я, ты и Драгояр? Вообще-то после бала, если ты помнишь, мы собирались с твоим братом как следует подраться.

— Драки драками, а союзы союзами. То, что вы сломаете друг другу пару рёбер, никак не помешает нам после объединиться… на взаимовыгодных условиях, — ответила Милена, тоже взяв бокал.

— И почему я должен объединяться с вами? Вы в меньшинстве против Себастьяна, да и я недёшево буду стоить.

— Драгояр сильнее Себастьяна. А я сильнее Таиссы. За тобой пойдёт Тибор, с Грегором я тоже договорюсь, и силы буду на равных.

— И что я получу взамен?

— А что ты хочешь получить? Стать главой одного из кланов? Денег? Патенты на торговлю?

— Патенты? И откуда они? — несколько удивился Альберт.

— Наша мать и её прайд теперь, когда не стало отца, поддержит нас и обеспечит ими. Ты можешь быть очень богат, — Милена понизила голос, — и потом, подумай, что тебе предложит Себастьян — стать главным над конюшнями? Или купальнями? У него есть Таисса, Гасьярд, Эверинн, будущая жена, наконец. Истефан в рот смотрит дяде Гасу и ему тоже предложат жирный кусок, так что тебе там просто ничего не светит. И всё останется, как было. Мы же можем предложить тебе статус и деньги и всё изменить в этом доме.

Она сулила золотые горы, но он слушал её вполуха — на центральной лестнице, ведущей к месту торжества, появились Иррис и Себастьян. И Альберт впился глазами в изящную фигурку в голубом платье, которая выглядела здесь так странно — беззащитным мотыльком, случайно залетевшим в это царство беспощадного пламени. Он видел, как её обняла Таисса, и как встала рядом, помогая принимать гостей, как рука Себастьяна обняла Иррис за талию, и он склонился, шепча ей что-то на ухо, а она улыбнулась в ответ. И в этот момент Альберт как-то особенно остро ощутил то, что Иррис принадлежит другому.

Проклятье!

— Мысль о том, что нами будет управлять Драгояр, мне как-то не по душе, — сухо ответил он Милене.

Она наклонилась к его уху и произнесла тихо:

— А кто сказал, что Драгояр будет реально чем-то управлять? У него и так полно любимых занятий — скачки, турниры или муштра его гвардии, пусть управляет, ты же не против?

Альберт повернулся к ней: пухлые губы с капризным изгибом, слишком откровенное алое платье, белокурые локоны спадают каскадом на плечо, россыпь бриллиантов на груди и шее, и духи, окутывающие её загадочным шлейфом. Слишком яркая, почти до вульгарности, слишком соблазнительная и уверенная в своей красоте, и глупая — такой она казалась со стороны, если бы не взгляд, полный синего льда. Альберту вдруг подумалось, что Боги, видимо, посмеялись над ней при рождении, поменяв их души с братом местами — в теле Драгояра эта женщина чувствовала бы себя гораздо комфортнее, и каждый из них был бы на своём месте.

— За всяким успешным мужчиной всегда стоит умная женщина, — произнёс он, погружаясь в хищную голубизну этих холодных глаз, — ты столько лет играла роль красивой дурочки, почему вдруг она перестала тебя устраивать?

— К красивым дурочкам наш отец всегда был снисходителен, и меня никогда не били кнутом за мои проделки. Вернее, за мои проделки кнутом били тебя, надеюсь, ты помнишь, — она пригубила вино и стала разглядывать толпу.

— Значит, смерть Салавара уничтожила наш милый семейный театр? Теперь притворяться больше не нужно и каждый может быть собой, — Альберт отвернулся и снова нашёл глазами Иррис.

Себастьян всё ещё держал её за талию, то и дело, наклоняясь к уху и что-то шепча — по всей видимости, рассказывал о гостях. Она всем улыбалась и подавала руку для приветственного поцелуя, а рядом ей вторила Таисса, стараясь выступать чуть вперёд, чтобы первыми гости подходили к ней.

— Ты забыла кое о чём, моя коварная сестрица. У Себастьяна есть ещё один козырь — Иррис. Или ты думаешь, что дым над горой — это пастухи от нечего делать жгут свои костры, а мы тут собрались просто вина попить?

— С этой горой не всё так просто.

— Да? И откуда ты это знаешь? — прищурился он, разглядывая красивый профиль сестры.

— В этом доме у меня много ушей, — улыбнулась самодовольно Милена, — а уж Хейда не зря носит титул главной сплетницы. Хоть какая-то от неё польза. Эта глупая курица, став вдовой, нацелилась на моего брата, так что мы теперь лучшие подруги. Пока что. И я знаю то, что знает она, а она знает всё, что знают слуги. А слуги вообще знают всё.

— Так что не так с горой?

— Хочешь узнать? Жду ответ на моё предложение к завтрашнему утру. Или ты можешь сказать мне своё «да» уже сейчас? — хитро спросила Милена.

— Не так быстро, сестрёнка. Мне надо подумать и не просчитаться. Ты же догадываешься, что ты не одна пришла ко мне с такими предложениями?

— Даже не сомневалась. Назови их цену — я не останусь в долгу. И помни, что их стая гораздо больше нашей, только вот и сожрёт она тоже больше.

— Я подумаю, — ответил он задумчиво.

Хотя предложение Милены было неожиданным, интересным и рассматривать его стоило всерьёз, но вот только все его мысли сейчас были заняты хрупкой фигуркой в голубом, а вовсе не семейными делами. Он следил за тем, как пальцы Себастьяна поправили локон на плече Иррис, как близко он склонился к её лицу, и внутри у Альберта нарастало глухое раздражение. На самодовольную Милену, мнящую себя коварной интриганкой, на тщеславную Таиссу, на Драгояра у которого на сгибе локтя висела Хейда и ещё какая-то дальняя родственница, имени которой он не помнил. Но на самом деле его сводило с ума то, что за всё это время Иррис ни разу не посмотрела на него, а ведь он стоял почти напротив. Между ними лишь несколько шагов выложенного гладкой плиткой двора, снующие с подносами слуги и прогуливающиеся гости — но разве это слишком много для одного взгляда? Всего лишь одного, короткого, хотя бы мимолётного…

— Не затягивай с этим, мне бы не хотелось использовать другие… методы убеждения, — подытожила Милена их разговор

— Змей, например? — спросил Альберт холодно.

Посмотри на меня. Ну же, Иррис! Посмотри…

— О, поверь, змеи остались в прошлом. С тех пор, как моя Леда укусила тебя, я узнала множество других способов получать желаемое. Жду ответ завтра.

С этими словами Милена, подхватив платье одной рукой, направилась к церемониальной арке, и дальше разыгралось представление с фальшивыми поцелуями и восторгами, и издали показалось, что алая тафта Милены закрыла Иррис, как кровавое облако.

Посмотри на меня… Хотя бы один раз…

Но облако ушло, а Иррис так и осталась стоять вполоборота, улыбаясь Себастьяну, подавая гостям руку для поцелуя и глядя куда угодно, только не на него.

Значит, вот как! Может быть, он слишком напугал её сегодняшним утром? Может, ему снова стоит попросить прощения? Он бы попросил. За что? Да всё равно, лишь бы она не была такой холодной…

Он взял ещё бокал вина.

«С этой горой не всё так просто».

Сегодня он тоже сложил два и два. Вспомнив, как ожила гора на помолвке, и в тот момент, когда в обсерватории он был так близок к тому, чтобы разнести и библиотеку, и башню, и весь дворец после слов Иррис о том, что для него надежды нет. В нём бушевала такая ярость, такое разочарование, что гора откликнулась — забирая их себе.

Он весь день искал ответы, поговорил с Хранителем, читал книги, и понял только одно — эта сила, проснувшаяся в нём внезапно, определённо связана с Иррис. Она — Поток, и каким-то странным образом он соединился с ней и с этим Потоком. Он может черпать из него силу. Только как такое возможно, он не понимал. Для этого нужен ритуал, нужен Заклинатель, умеющий связывать силу, и желание обеих сторон быть соединёнными. Но ведь между ними ничего такого не было. Что же это тогда?

Но сила росла с каждым днём и становилась разрушительной. И вот сейчас он чувствовал, как она снова пробуждается и ворочается в нём, как дикий зверь в берлоге, и единственное, что могло её усмирить — этот взгляд, которого он так жаждал.

Посмотри на меня…

Он допил второй бокал, сунул его проходящему слуге и, проведя по волосам рукой, направился к церемониальной арке, нацепив на лицо маску скучающего безразличия.

Она решила его не замечать? Что же, он умеет привлекать внимание.

— Таисса, — он чуть кивнул сестре, взял её руку и, склонившись, поцеловал медленно и торжественно, — эта арка идёт тебе даже больше, чем это, несомненно, изумительное платье. И если ты никому не отдала первый танец, я с удовольствием бы забрал его себе, надеюсь, ты не против, учитывая, что Себастьян занят?

— Открыть этот бал с тобой? — левая бровь Таиссы чуть поднялась, и это была крайняя степень изумления, которую она могла себе позволить. — Ты сегодня чудо как любезен, Альберт, и не стоит упускать такое редкое явление. Этот танец твой.

— Себастьян, — он церемонно поклонился брату, — я даже завидую тебе немного, быть в окружении таких прекрасных цветов! Поздравляю ещё раз!

— Хорошего вечера, Альберт, и спасибо, — Себастьян ответил вежливым поклоном, но было видно, что он тоже немного удивлён.

Альберт шагнул дальше и остановился напротив Иррис. Она стояла натянутой струной, бабочкой, наколотой на булавку, и лишь на шее пульсировала жилка, показывая, что она жива, но лицо застыло маской, и дышала она неглубоко и часто.

Она снова не смотрела ему в глаза, а куда-то мимо, в одну точку вверх, на галерею и оркестр.

— Леди Иррис, — он склонился для поцелуя, волосы соскользнули с плеча, укрыв этот жест от посторонних глаз.

И её рука снова была ледяной, как тогда на помолвке, и почти безжизненной. Он удержал её, перевернул, проведя большим пальцем по запястью, и поцеловал в середину ладони, прижавшись обжигающе-жарким поцелуем и вложив в него всю силу своего огня. Почувствовал, как она вздрогнула, отзываясь вихрем и желанием, и отдёргивая руку, случайно провела пальцами по его щеке и губам.

Однажды, он сможет целовать эти руки не таясь. И тогда они точно не будут такими холодными!

В её глазах не осталось синевы, они были почти чёрными. Взгляд заметался пойманной птицей, прячась среди цветочных корзин, и щёки у Иррис вспыхнули алым румянцем…

А он смотрел, жадно впитывая её смущение и ощущая, как сердце откликается на это волнение и трепет и падает в какую-то бездну.

Ей не всё равно!

— Леди Иррис, — он чуть отступил назад и поклонился, — в здешнем царстве огня ты похожа на бабочку в этом платье из небесной лазури. Или на ирис — волшебный цветок, созвучный твоему имени.

— Спасибо, — тихо прошелестел её голос в ответ.

Посмотри на меня!

Альберт едва удержался от порыва дотронуться до её подбородка — поймать взгляд хоть на мгновенье. Но она смотрела в пол и суетливо расправляла складки на платье.

Он повернулся к Себастьяну и произнёс как ни в чём не бывало:

— Я могу попросить твою невесту пообещать мне сегодня один танец?

Себастьян ответил с улыбкой:

— Спроси об этом у неё, она хозяйка вечера и вольна танцевать с кем захочет.

— Леди Иррис? Я могу рассчитывать на один танец?

— Боюсь, что все мои танцы на сегодня уже расписаны. Может быть, в другой раз, — ответила она, глядя мимо него на очередного гостя, подошедшего с приветствиями к Таиссе.

— Вот как? — он едва совладал с голосом.

Слова вошли в сердце остриём кинжала.

Он ведь так наделся на это…

…на то, что в его руках в этом танце они будут так близко, и лёд растает. Что он коснётся её, поделится своим жаром, и она откликнется, как сегодня утром в библиотеке, её глаза снова засияют, и между ними не будет больше никого…

— И что же, у меня теперь нет надежды даже на такую малость? — спросил он тихо, видя, что Себастьян и Таисса говорят друг с другом.

— Прости, — ответила она глухо, но твёрдо, продолжая смотреть мимо него.

— Приятного вечера, леди Иррис, — он медленно отступил в сторону, беря на ходу бокал с вином.

Ему показалось, ноги идут, как по воде, опускаются в зыбкую вату, и звуки расплываются, а вокруг всё заволакивает алый туман.

Силы небесные! Ну почему так больно?!

Потому что именно сейчас он окончательно понял, что надежды нет. Иррис принадлежит другому. Его брату. С момента, когда он впервые её увидел и навсегда.

Нет, даже хуже. Она не принадлежит сама себе, связанная узами этой помолвки, обещаниями, данными его отцу и Себастьяну, ритуалом и кучей всяких условностей, до которых ему нет никакого дела, но которые она никогда не нарушит.

Он отступил в тень галереи, остановился, прислонившись спиной к колонне, и выпил бокал до дна, совсем не чувствуя вкуса.

«А чего ты ждал, мой князь? Что она упадёт тебе в объятья?».

Цинта был прав…

Дуарх бы побрал Цинту с его правдой!

За болью пришла ярость, желание сжечь этот зал и дворец, и весь Эддар, и даже воду в бухте. Он смотрел перед собой, пытаясь силой воли унять это безумие, которое накрыло его с головой. Он сжал пальцами мраморные перила так сильно, что камень под его руками раскалился, обжигая листья вьющихся роз.

Не сейчас. Позже…

Он должен быть осторожен. Если у него есть связь с Потоком, не стоит им всем об этом знать.

Значит, она решила так…

Если на него не смотреть, то будто ничего и не было… И это ничего не значило… И если с ним не танцевать, и не говорить, то всё зарастёт, как порез на руке?

Не зарастёт.

Нет, Иррис, даже не надейся…

Он снова посмотрел на арку, на их милую пару, и его затопила волна безотчётной ненависти к Себастьяну.

Она так смотрит на него…

И улыбается ему…

Прикасается…

Доверяет…

Слушает…

Может она и любит его?

Эта мысль была невыносимой.

Нет, не может быть, чтобы всё было притворством! Он чувствовал совсем другое…

И если бы не эти чувства, может, ему было бы легче?

Он даже отсюда ощущал её смятение и желание. И оно притягивало его совершенно необъяснимо, как пчелу притягивает цветок.

Проклятье!

Музыка вырвала его из терзаний — бал начался. Он оттолкнулся от колонны, снова провёл рукой по волосам…

Она хочет играть в безразличие — хорошо. Он умеет играть и в эту игру.

— Таисса? — он прошёл мимо Иррис, не глядя, и подал руку сестре. — Жаль, что право открывать бал досталось не тебе. Если кто и должен был представлять дом Драго, так это ты.

— Альберт, ты пьян? — настороженно спросила Таисса, вставая в фигуру. — Что это за фонтан любезностей с двойным дном? Тебе что-то от меня нужно?

— Я тут подумал, что теперь, когда с нами нет Салавара, мы могли бы стать честнее друг с другом. И положа руку на сердце, из всех претендентов на место верховного джарта я выбрал бы тебя.

— Это почему же? — спросила Таисса, и в голосе её было искреннее удивление.

— Потому что из нас всех ты единственная, ну, ещё, пожалуй, тётя Эв, кого на самом деле интересует величие этого Дома. А это заслуживает уважения.

И видя, как расширились её зрачки, Альберт понял, что попал ей в самое сердце.

Смотри, Иррис. Смотри…

Он хорошо танцевал. Он умел вести женщину в танце так, что она не ощущала пола под ногами, так, что весь зал завораживали их движения, заставляя следить за пируэтами. Он кружил Таиссу и говорил ей то, что она хотела слышать. И где-то, в глубине души он даже кое с чем был согласен, но говорил всё это лишь для того, чтобы видеть, как сияет вокруг Таиссы огонь тщеславия. И все вокруг видят его. Все вокруг чувствуют, как нравится ей то, что он говорит.

И она пусть видит…

Это не так уж сложно — зажигать огонь в других. В нём было столько ярости и боли, что превратить их в огонь было легко, и одаривать им всех вокруг.

Смотри Иррис… Смотри…

Но она танцевала с Себастьяном, она смотрела в лицо ему и улыбалась, и было совершенно очевидно, что он не замечает ничего вокруг, окунувшись в её взгляд. И с каждым поворотом танца расстояние между ними было всё меньше…

Проклятье!

Желание спалить дворец становилось всё сильнее, и Альберт держался изо всех сил, понимая, что Гасьярд и Истефан, и тётя Эв, и все остальные увидят, вспыхни его сила чуть больше чем нужно.

На следующий танец он пригласил Милену. Ей он говорил, что она красива. И что умна. Что он бы согласился уже на её предложение, будь она на месте Драгояра. И что все прайды умерли бы от зависти, увидев её на месте верховного джарта. Она хоть и не верила большинству его комплиментов, но очень хотела им верить. Они трогали тайные струны её души, и вокруг неё полыхало яростное пламя. Не сияние, как вокруг Таиссы, а настоящий пожар.

Потом он танцевал с Хейдой. И тётей Эв. А дальше стал приглашать всех самых красивых женщин, которые были на этом балу. Он не пропустил ни одного танца, он шептал им то, что они хотели слышать, он зажигал огонь в их глазах и сияние вокруг. Увёл всех поклонниц Драгояра, и к середине бала его, кажется, ненавидело уже большинство мужчин, чьи женщины следили за ним жадными взглядами. Он отдавал этот огонь каждой из них, и надеялся лишь на то, что Иррис тоже это видит.

Этот огонь мог быть твоим, Иррис… Весь этот огонь…

И он не мог заставить себя не смотреть на неё, бросая мимолётные взгляды через плечо своих партнёрш. Она танцевала с Гасьярдом и что-то отвечала ему, но лицо её было бледным и грустным. Напряжённые плечи, вымученная улыбка… Потом с Истефаном, с Драгояром, с Тибором….

Но она упорно прятала взгляд от него. К середине бала он уже не в силах был выносить эту пытку. И подхватив под руки двух дам, отправился к краю площадки, к напиткам и фруктам и долго стоял там, обнимая одну из женщин за талию и шепча другой на ухо милые комплименты.

Только легче не становилось. Он хотел, чтобы Иррис ревновала, чтобы представляла себя на месте этих женщин. И он почти ненавидел себя за это. Потому что всё, что ему было нужно — остаться с ней наедине и поговорить. Ему нужен был только один её взгляд, чтобы он понял, что ей не всё равно…

Он оставил женщин и ушёл в тень под галерею, прислонился к колонне и снова взялся за вино. Вино сегодня — это лучший друг… Он не помнил, какой бокал это был по счёту, но сегодня вино словно назло ему превратилось в воду и совершенно не пьянило, а он хотел бы напиться до бесчувствия, чтобы завтра проснуться в какой-нибудь канаве, в борделе или кабаке подальше отсюда. Чтобы скулы болели от чьих-нибудь кулаков, а не сердце от холодных слов Иррис и её безразличия…

И, пожалуй, всё, что ему нужно сейчас — найти в себе силы, чтобы уйти отсюда…

Но голубое платье, которое он мгновенно находил в толпе, манило его, не давая оторвать глаз, заставляя следить за ним напряжённо, как кошка за мышиной норой.

Никогда ещё он не встречал женщины настолько притягательной, настолько желанной, рядом с которой всё переставало иметь значение. Женщины, один взгляд которой был для него спасением. Женщины, чьей улыбки он желал, больше всего на свете…

Всё в ней имело для него только две грани — счастье и боль. И его, как корабль в штормовом море, швыряло из одной крайности в другую, но с каждым мгновеньем притягивало всё сильнее. И только вопрос времени, когда же он налетит на смертельные рифы.

— …но если Гас не согласится? — услышал он тихий голос Таиссы.

Она и тётя Эверинн подошли к колонне с другой стороны и остановились за двумя вазонами с пальмами. Альберта они не видели и говорили совершенно свободно.

— Я уже поговорила с ним, — ответила Эверинн, — он сказал, что никак не поймёт, что не так с его ритуалом.

— Но разве это мешает устроить свадьбу на следующей неделе? Ты понимаешь, эта змея, это нападение в дороге — Себастьян рассказал мне. А если её убьют до свадьбы? Нам нужен этот Поток! И прямо сейчас.

— Гасьярд сказал, что надо сначала разобраться, почему нет отклика. Может он и прав?

— Тётя! Я уже говорила с Иррис, нам нужно скорее закрепить этот союз, разбираться будем потом. Но эта дурочка слишком строгих правил и вряд ли ляжет в постель с Себастьяном до свадьбы! Не силком же её тащить. Хотя не знаю, я пыталась её сегодня убедить, сделать это пораньше, но если она упрётся, то выход только один — нам нужна эта свадьба на следующей неделе! И чем скорее, тем лучше, а с ритуалом Гасьярд может разобраться и позже. Милена не на шутку озаботилась поиском союзников, ты знаешь, что вчера в город приезжала их мать — Алиссандра? Тайно! Нам нужен этот Поток, Эви! — воскликнула Таисса горячо.

— Мы встретимся завтра утром, я, Себастьян и Гасьярд, попробуем всё уладить, — ответила Эверинн, дотронувшись до руки Таиссы.

Пальцы Альберта впились в холодный гранит колонны.

Свадьба на следующей неделе? Лечь в постель с Себастьяном?

Это стало последней каплей. Перед Альбертом как будто бездна разверзлась.

Прочь отсюда и как можно скорее, пока он никого не убил. Пока не взорвал эту треклятую гору!

Он оттолкнулся от колонны и направился в темноту, но, как назло, сразу за углом налетел на Драгояра.

— Куда спешишь, бастард, ещё не всех баб облапал за вечер? — спросил Драгояр, отбрасывая с плеча белокурые локоны.

— А ты лучше смотри за своими женщинами, — буркнул Альберт, собираясь пройти мимо.

Но Драгояр ухватил его за локоть.

— Смотрю, ты торопишься. В постель к очередным шлюхам?

Альберт развернулся и отбросил руку Драгояра.

— Тебя и в самом деле интересует, куда я иду? — усмехнулся он и, понизив голос сказал: — Или ты злишься, что женщины не оценили твой шикарный наряд? Или просто хочешь, чтобы я дал тебе в морду? Потому что я не слишком расположен беседовать этим вечером с идиотами.

И тут же кулак Драгояра врезался в его скулу.

Было больно. Но и в то же время… приятно. Это было почти спасение, почти то, что нужно.

Он схватил Драгояра за лацканы фрака и со всей силой бушующей в нём злости, швырнул в глиняный вазон с какими-то розовыми цветами, пытаясь добраться до его горла. Вазон перевернулся с грохотом, и Драгояр полетел на высыпавшуюся землю. Альберт прыгнул сверху, и они сцепились, как два диких зверя. Покатились, ударившись в мраморные балясины ограждения.

Свалили ещё один вазон, сбили слугу с графинами вина, и те разлетелись по полу осколками. С треском оторвался рукав чьего-то фрака и снова кулак врезался в скулу Альберта.

— Я убью тебя, сучий сын! — орал Драгояр.

Они вскочили и снова бросились друг на друга, сшибая слуг и даже кого-то из гостей, светильник и жаровню. Угли высыпались на мраморный пол галереи, и сразу пахнуло дымом.

Альберт бил Драгояра кулаками по лицу со всей силой своей ярости и получал в ответ такие же удары. Они катались по полу, сбивая столики с фруктами, приготовленные слугами, бутылки вина и корзины цветов, а потом вскочили и сцепившись в едином порыве, перевалились через перила. Упав на мягкую зелень газона, впились друг другу в горло, срывая галстуки и раздирая одежду в клочья…

Ярость в них была такой сильной, что они не чувствовали боли, катаясь по мягкой траве и избивая друг друга до полусмерти.

И очнулся Альберт лишь тогда, когда ему кто-то заломил руки за спину и их стали растаскивать четыре пары сильных рук с каждой стороны. Тибор и Грегор тащили в одну сторону Альберта, а Истефан и главный из охраны Гасьярда потащили Драгояра в другую.

— Альберт! Да вы спятили, что ли! — орал ему в ухо Тибор.

— Я всё равно убью тебя, бастард! — орал Драгояр в ответ, упираясь пятками в мягкую траву.

Альберт вытер с лица кровь тыльной стороной ладони. Губы были разбиты, и, кажется, сломан нос — кровь залила рубашку, благо хоть та была чёрной. Скулы саднило, но вместе с этим наступило хоть какое-то облегчение. Он стряхнул с себя руки дяди, перемахнул через перила и увидел перед собой тётю Эверинн.

— Альберт! — воскликнула она в гневе. — Ты… ты просто свинья! Скотина! Ты не можешь не устроить драку! А я же просила! Просила же тебя! Не на балу! Разбирайтесь после! Что, так трудно было?!

Альберт сплюнул на траву и снова вытерев ладонью кровь, текущую из носа, ответил:

— Прости, тётя Эв! Не мог удержаться!

Он направился мимо неё широкими шагами, но его перехватила Милена, удержав за локоть.

— Ты что, подрался с Драгояром? Зачем? — воскликнула она, вторя тёте Эв.

— О! Сестрёнка! Ну ты же сказала, что это ничему не помешает. А вот теперь я, пожалуй, согласен стать твоим союзником. Так что жду с утра предложений.

Он не стал слушать, что она ответила, выдернул руку и направился прочь.

Скорей отсюда!

Огонь в нём немного утих, но если он снова увидит Иррис и Себастьяна — это плохо закончится. Музыка играла, и в центре кружились пары — их драка в стороне от веселья не привлекла внимания. Выйдя из тени галереи, он широкими шагами пересёк узкую полосу света возле столиков и почти налетел на Иррис. И в этот момент он впервые за этот вечер по-настоящему встретился с ней взглядом, с тем самым, которого так жаждал. Только взгляд этот был очень испуганный.

Наверное, он выглядел не лучшим образом — весь в крови, рукав оторван, рубашка в клочья и глаз начал заплывать, но не это её пугало. Он был готов поклясться, что увидел на её лице проблески вины.

— О, Боги! — она прижала ладонь к губам. — Что случилось?

— Что случилось? — он снова вытер кровь тыльной стороной ладони. — Ты отказала мне в танце, так что пришлось утешиться дракой.

Он чуть поклонился, приложив окровавленную руку к оторванному карману фрака, и произнёс с насмешкой:

— Приятного вечера, леди Иррис, — и ушёл так быстро, как только смог.

Он не помнил, чью лошадь схватил на коновязи, он стегал её нещадно и скакал куда-то в темноту, наверное, в порт, туда, где кабаки открыты всю ночь, и где тебе всегда рады, где тебя любят, если твой кошелёк полон денег, и любовь не нужно вымаливать на коленях.

Он был пьян и не разбирал дороги, и, кажется, заплутал, ведь он десять лет не был в Эддаре, но остановился лишь когда перед ним возник тёмный силуэт Цитадели.

Башня желаний.

«…а если надежды нет?».

«Тогда надеяться нужно на чудо».

Он осадил лошадь так резко, что она взвилась на дыбы и сбросила его на землю прямо на стриженую изгородь аллеи, ведущей вверх по холму.

Книга желаний!

Он выбрался, не чувствуя боли от удара, провёл ладонью по лицу, пытаясь стряхнуть наконец накативший хмель, и направился внутрь.

Снова пахло сандалом, чабрецом и полынью. Было тихо, и лишь тёплый воздух поднимался по колодцам вверх. Светильники горели по углам, и свеча в слюдяном колпаке — источник живого огня, освещала постамент и лавку перед ним, обитую красным бархатом.

Он устало опустился коленом на вытертую подушку. Его руки были все в засохшей крови, но он прижался ими к постаменту и стоял так некоторое время, склонив голову, пытаясь отрешиться от посторонних мыслей, разгоняя хмель, туманящий сознание. Потом сплёл пальцы.

«…Ты не должен соблазнять меня и выворачивать мне душу наизнанку! Я помолвлена, ты понимаешь это? Я невеста! Я скоро стану женой твоего брата! Какая может быть надежда?!»

В голове всё ещё звучали её слова, сказанные сегодня утром в обсерватории. И мысль о грядущей свадьбе, о руках Себастьяна, расстёгивающих платье Иррис, сводила его с ума…

Если её останавливает только помолвка, только то, что она невеста Себастьяна, то он знает, что нужно делать!

«Великая книга, ты уже однажды исполнила моё желание…

Ты сделала меня самым счастливым и самым несчастным одновременно.

Я не хочу ничего — ни места верховного джарта, ни денег, ни почестей, ни славы, просто сделай так, чтобы помолвка между Себастьяном и Иррис была расторгнута. Чтобы она перестала быть его невестой…».

Он шептал беззвучно, одними губами, и капля крови с его лица упала на коричневую с золотым тиснением кожу…

Книга исполняет только те желания, которые ты можешь представить реально, в мельчайших деталях…

Он зажмурился, сжав веки до боли в разбитом глазу, сцепив пальцы так, что они побелели, и представил бумагу с соглашением о помолвке, которую разрывают на части.

И слова:

«Вы больше не жених и невеста».

Глава 18. Неожиданные союзы

Иррис даже предположить не могла, что этот бал станет такой пыткой.

Гости подходили, говорили слова поздравлений, приветствовали и сыпали комплиментами, рядом щебетала Таисса, раздавая уверения в бесконечной любви и признательности всем, и рука Себастьяна поддерживала Иррис за талию.

Так и должно быть. Такой и должна быть её жизнь в качестве жены верховного джарта: быть ему поддержкой, помогать по мере сил в официальных делах, дружить с его сестрой…

Если бы не это ощущение…

…что они все следят за ней. Если бы не то, что все их отношения основаны на ненависти. Если бы не то, что она чувствует себя бабочкой, наколотой на булавку в центре этого пылающего костра.

Она уже получила пару шпилек от Милены и Хейды по поводу цвета платья, и это было только начало вечера.

— Это послы из Зафарина и глава гильдии ювелиров. Он очень падок на лесть и женские комплименты, — шепнул ей Себастьян с улыбкой, — зато через его руки проходят самые лучшие камни. Будь с ним милой.

Иррис улыбнулась, разглядывая расшитые золотом шёлковые одеяния послов и зелёный тюрбан главного ювелира, и принимала его пышные комплименты, одаривая в ответ такими же.

И не было ничего сложного в том, чтобы играть эту роль, можно даже выдержать всю эту ужасную родню Себастьяна, если бы…

…если бы не этот пронизывающий взгляд, который она чувствовала, где бы ни находилась.

Он притягивал, так сильно, что ей казалось, она почти слышит в голове слова: «Посмотри на меня…».

И сопротивляться этому было трудно. Очень трудно. Может, это была магия, ведь от Альберта можно ожидать, чего угодно, но хуже всего было то, что ей и правда хотелось посмотреть на него. После утреннего происшествия в библиотеке её пугала мысль о том, что он может сделать.

«Тебе нравятся трагедии? Ну так скоро ты сможешь наблюдать их вживую!».

Из уст такого человека это звучало не как пустая угроза. Но она твёрдо решила расставить все точки и разорвать эту странную связь, возникшую между ними на озере. Пусть даже он всё расскажет Себастьяну. Пусть. Она готова к этому. Она переживёт этот стыд, но потом станет легче.

Краем глаза она видела, как Альберт идёт к ним, слышала, как говорит комплименты Таиссе, и, собрав всю силу воли, замерла, стараясь придать своему лицу выражение вежливого безразличия.

Только дышать от этого было почти невозможно, и руки стали ледяными, а земля ушла из-под ног. Когда он остановился напротив, она, пытаясь успокоить сердце, стала мысленно считать в уме, глядя куда-то в вверх на украшенные гирляндами ветви деревьев.

Хоть бы поскорее всё это закончилось!

Он склонился для поцелуя и…

Боги милосердные! Что он делает!

Горячая волна рванулась вверх по руке от ладони, от того места, где он прижался поцелуем, слишком страстным и слишком жарким для простого приветствия, сметающим, как пушинку, все бастионы её воли. Волна достигла сердца, мгновенно рождая вихрь, круша всё на своём пути, захватывая в водоворот его жар, заставив вздрогнуть всем телом и заплыть, словно факел.

И, поспешно отдёргивая руку, она коснулась пальцами его щеки и губ, понимая, что снова падает в пропасть. Почти так же, как тогда на озере, когда он поцеловал её впервые — какое-то мгновенье она падала в такую же пропасть, теряя себя и отвечая на его поцелуй.

Кровь бросилась в лицо и единственное, что она всё-таки смогла сделать, это удержаться от того, чтобы посмотреть ему в глаза. А вихрь вращался и рос, захватывая всё вокруг сильнее и сильнее…

«Ты похожа на бабочку в этом царстве пламени…».

Зачем ты это говоришь? Дуарх бы тебя побрал, Альберт! Зачем ты читаешь мои мысли! Зачем ты смотришь мне в прямо душу и чувствуешь то же самое! Будто видишь то, что я ощущаю! Зачем? Зачем?! Зачем!

Именно так, она — бабочка, наколотая на булавку.

Он хотел потанцевать с ней. И ведь она ему обещала этот танец за своё спасение. И она сама хотела этого…

Нет! Нет! Нет!

Каждое мгновенье с ним рядом только приближает всё к катастрофе. И как бы ей не был противен обман — ей придётся его обмануть.

— Прости, — ответила она не своим голосом, отвергая его предложение.

И после этого вечер покатился в какую-то бездну.

Ей было стыдно за свой обман, и страшно, и невыносимо смотреть на то, что весь вечер делал Альберт будто специально показывая ей:

Смотри, Иррис…

И вихрь не хотел успокаиваться, вращаясь сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, и захватывая в себя всех вокруг, но сегодня в нём было слишком много огня, взятого у Альберта, и ей казалось, что каждый это видит.

— Ты вся горишь, и это сводит с ума, — прошептал Себастьян, касаясь губами её уха, когда они танцевали первый танец. — И если бы можно было уйти, я бы бросил этот бал прямо сейчас.

Она ведь хотела его соблазнить, заставить потерять голову…

И ей даже не пришлось ничего делать для этого, ведь в ней сегодня было столько огня…

Только огонь этот зажёг совсем не Себастьян. Он лишь смотрел заворожённо в её глаза, и ощущал Поток, а тот притягивал его сильнее, чем её слова. И его, кажется, ощущали все вокруг, потому что после того, как первый танец закончился, рядом с ней уже стоял Гасьярд.

Она заметила, как жадно следил он за ней весь вечер, как не сводил глаз, стоя в тени галереи с нетронутым бокалом вина. И его немигающий взгляд пугал даже больше, чем возможные выходки Альберта.

Гасьярд поклонился церемонно и торжественно взял её за руку, выводя в центр двора. Только рука его легла на талию и притянула слишком близко, а другая сжимала пальцы и накрывала ладонь так, словно хотела вобрать её всю в себя, и под его кожей Иррис ощутила сумасшедший пульс. Серые глаза Гасьярда были совсем рядом, он старался поймать её взгляд, и жар, которым он её окутывал, жёг, казалось самую душу.

Боги милосердные! Как ей остановить этот Поток? Как погасить эту притягательную силу, превратившую её в мишень для всех на этом балу?

— Ты очень красивая сегодня, Иррис, — прошептал Гасьярд, и его дыхание касалось щеки, — тебе очень идёт этот голубой цвет. И ты так похожа в нём на Регину.

— На мою маму? — спросила она, отводя взгляд.

— Да, это был её любимый цвет. И у тебя её глаза — такие же сумасшедше-синие.

Что-то в его голосе, и взгляде, и в этом прикосновении было пугающим. Иррис не стала отвечать, отвернулась и увидела, как Альберт говорит Милене на ухо слова, от которых та вся млеет, и вокруг неё бушует огонь. Как кружит её, удерживая легко одной рукой, и она смеётся, и смотреть на это отчего-то было очень неприятно.

Потом она танцевала с Драгояром и слушала его комплименты. И он тоже пытался прижимать её к себе и ловить её взгляд, и от его духов, которыми он был щедро облит, у Иррис начала кружиться голова. И он тоже жёг её своим огнём, как будто пытался пробиться к её сердцу.

А вихрь всё ширился, захватывая тёмные галереи, магнолии у выхода и лестницы. И она понимала, что все вокруг видят этот вихрь, и что каждый хочет к нему прикоснуться, получить его частичку, и он манит их, как цветок манит пчёл, и в этот момент она почувствовала себя настолько беззащитной, что хотелось заплакать.

Танец за танцем она проходила эту пытку снова и снова, наблюдая за тем, как вспыхивает пламя вокруг женщин, с которыми танцует Альберт, и как они невольно тянутся к нему, заворожённые магией его слов и живым огнём, которым он с ними делился. И она подумала, что вот и она сейчас также невольно одаривает мужчин, с которыми танцует, только этот огненный вихрь вокруг неё рождён не ими и принадлежит не им …

И снова она танцевала с Гасьярдом, и с Тибором, дышавшим на неё вином, с Грегором, шепчущим двусмысленные комплименты, и с Драгояром, который бесцеремонно отодвигал других кандидатов и сгребал её в охапку своими большими руками. С бесчисленным количеством родственников Драго, главами кланов, послами, старшими гильдий и купцами, и даже с ювелиром в зелёном тюрбане…

Она видела в их глазах одно — желание обладать. И в их руках, в пальцах, в пульсирующей под кожей крови слышалась эта жажда. В их словах, которые они шептали. В перекрестье взглядов, среди которых она была просто мишенью.

«…и когда они до тебя доберутся — от тебя даже перьев не останется».

В голове звучали слова Таиссы, сказанные в их первую встречу, и она понимала, что сейчас чувствует это буквально. Будто каждый из них хочет оторвать от неё кусок.

— Я очень устала, — прошептала она Себастьяну, вырвавшись, наконец, из бесконечной череды приглашений.

Иррис едва держалась на ногах.

И только после того, как она встретила Альберта с разбитым лицом, после его слов и поспешного ухода, вихрь, наконец, начал затухать, превращаясь в воронку, которая утащила за собой весь огонь и сияние этого вечера, всю её волю, решимость и силы, оставляя за собой только пепелище опустошённости и тоски.

Она его обманула. Обидела. Она сделал ему больно.

Но так было нужно.

Так почему теперь так больно ей? Почему она чувствует себя такой виноватой?

Себастьян провожал Иррис, и они медленно шли по галерее.

Сегодня что-то изменилось в нём. Он чаще на неё смотрел, танцевал только с ней и старался быть ближе. Он шептал ей на ухо даже тогда, когда можно было сказать это громко, и каждый раз его рука ложилась ей на талию или на плечо. И в танце он то и дело притягивал её к себе, стараясь коснуться пальцами обнажённой кожи на плече и перебирая её пальцы.

Ты ведь этого хотела, Иррис? Увлечь его…

До её комнат они не дошли. Себастьян потянул Иррис в темноту глубокой ниши в стене, развернул резко, обнял и поцеловал горячо и страстно, запрокинув её голову и прижав к плечу так, что она едва не задохнулась. До этого момента все его поцелуи были полны трепетной нежности, и он не торопился, ждал её ответа, но не сейчас. Сейчас он был совсем другим, как будто в нём всё ещё бушевала частичка того вихря, руки его дрожали и поцелуи были порывистыми и жадными, и почти ничего не требовали взамен. Он целовал её губы, сминая своим напором, щёки, и шею, спускаясь ниже, к плечу, сдвигая тонкую полоску голубой ткани на нём, и снова поднимаясь вверх, будто хотел покрыть поцелуями каждую клеточку её тела. И коснувшись губами мочки уха, прошептал, шумно дыша и зарываясь пальцами в пышные локоны причёски:

— Ты сводишь меня с ума, Иррис! И я не в силах тебя отпустить…

Подхватил на руки и понёс в свою спальню, и всё что она успела сделать — обхватить его за шею, чтобы удержаться. Он распахнул дверь ногой, быстрыми шагами пересёк комнату и опустил Иррис на кровать. Склонился, касаясь губами её лица, и ощутил солёную влагу слёз на щеках.

— Ты плачешь? Иррис? Что случилось? — спросил он с тревогой и присел рядом, приподнимая её за плечи.

— Это невыносимо! Они все, как стервятники! Они готовы были разорвать меня на куски! — произнесла она тихо, и не в силах больше сдерживаться, разрыдалась.

Она весь вечер была натянутой струной и сейчас эта струна оборвалась.

Она была напугана и отчаянно несчастна. Единственное, чего ей сейчас хотелось, оказаться в доме отца, в тишине и покое, подальше от этого проклятого места и всей семьи Драго с их дикой жаждой и огненной кровью. От Гасьярда с его змеиным взглядом, от стервозных сестёр Себастьяна, пьяного Тибора, дышащего вином, Драгояра с его духами, верящего в свою неотразимость — от всех, кто прижимал её к себе на балу, пытаясь «отпить из её колодца». От того, что ей нужно закрепить союз, соблазнив Себастьяна, и этого неистового вихря, сминающего под собой волю всех вокруг.

И от Альберта. От его сводящих с ума поцелуев и мыслей о том, о чём думать ей было нельзя.

Она плакала беззвучно, сотрясаясь всем телом, а Себастьян прижимал её к себе и успокаивал, гладя по спине:

— Тихо, тихо, не плачь, Иррис, девочка моя. Они все видели сегодня твоё сияние, впервые по-настоящему, и оно свело их с ума. Не плачь. Они ничего тебе не сделают. Ложись. Поспи.

Он налил ей воды из графина, а затем уложил на кровать, укрыл одеялом и, поцеловав в щёку, погасил светильник.

* * *

— Почему ты так упорствуешь, Гас? — спросила Эверинн, передвигая бронзовые фигурки животных на полке.

Утро было в самом разгаре, но задёрнутые шторы в кабинете Гасьярда пропускали лишь серую дымку. Себастьян стоял с хмурым видом у двери, а Таисса расположилась на подлокотнике кресла, сложив на коленях холёные руки в перстнях.

— Потому что я сначала должен понять, что не так с ритуалом прежде чем завершить его, — твёрдо ответил Гасьярд, — после свадьбы обратного пути не будет. Ритуал обратим, только пока он не завершён. И если что-то окажется не так, Поток может уйти и будет всё равно, как если бы Себастьян женился на кахоле!

— Что-то я впервые о таком слышу, — с сомнением в голосе произнесла Таисса. — Насколько помню, отец ничего такого не говорил. И даже если так, если Поток иссякнет, он хотя бы не достанется Милене с Драгояром! А Драгояр, как я видела вчера, был очень настойчив.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Себастьян.

— А то, что, мой дорогой брат, ты, наверное, совсем слеп! Ты что, не видел вчера сколько раз Драгояр танцевал с твоей невестой? И прижимался к ней! И как ты думаешь, зачем? — спросила раздражённо Таисса.

— Альберт увёл всех его женщин, и мне кажется, Драгояр просто повторял за ним этот же номер, как обычно, — усмехнулась Эверинн.

— А я думаю, что тут всё не просто так, — Таисса встала, — вы как будто ничего не хотите видеть! Вчера в город приезжала их мать — Аллисандра. Милена обольщала Альберта, а Драгояр твою невесту, а ты Себастьян, ни сном ни духом об этом!

— Драгояр и Альберт чуть не убили друг друга, так с чего ты решила, что они хотят объединиться? — спросил Себастьян.

— А с того, что плевать на Драгояра, он сделает то, что скажет сестра! — Таисса принялась ходить по комнате и, снова обратившись к брату, добавила. — И судя по тому, что эту ночь Иррис провела в твоей постели, но гора молчит, то без свадьбы мы никак не обойдёмся!

— Ночь провела. Но ничего не было, — пожал плечами Себастьян.

— И как это понимать? — удивлённо спросила Таисса.

— А как это можно ещё понимать? — зло ответил Себастьян. — Вы все вчера набросились на Иррис, как стая гончих на зайца! Да вы до смерти её напугали! И она весь вечер проплакала у меня в спальне.

— И? — не унималась Таисса. — Ты же её утешил, надеюсь?

— Катись ты к Дуарху со своей настойчивостью! — рявкнул Себастьян. — Ты что хочешь, чтобы я взял её силой? Измученную, уставшую и несчастную? Ты в своём уме? Перестань уже лезть не в своё дело!

— Это и моё дело! — воскликнула Таисса, и лицо её исказила гримаса гнева. — Будь я на твоём месте, она бы не была несчастной! Я бы уже давно сделала всё, как нужно!

— Иногда я жалею, что ты не на моём месте, — ответил Себастьян, глядя на сестру в упор, — потому что нет ничего невозможного для того, кто не обязан делать это сам.

— Хорошо, — прервал Гасьярд их перепалку и, соединив ладони вместе, добавил спокойно, — до совета ещё есть время. Не будем торопиться. Все должны успокоиться и не делать поспешных выводов. За эти несколько дней я ещё раз всё проверю, а потом мы проведём церемонию.

Себастьян и Таисса ушли, а Эверинн задержалась, прикрыв дверь, вернулась к столу и спросила напрямую:

— В чём дело, Гас? Ты что-то скрываешь, я же вижу.

Гасьярд потёр переносицу, посмотрел на дверь и произнёс негромко:

— Я не стал говорить этого при племянниках, но у меня есть опасения…

— Какие?

— Ты видела, что вчера творилось на балу? Ты видела всю эту силу?

— Да, Гас, я видела. И хотела спросить, что это вообще такое было? Почему ты не вмешался и не остановил это?

— Я пытался понять… Наблюдал, — Гасьярд снова потёр переносицу, будто поправлял невидимые очки, — эта сила — она совершенно неуправляемая. И вчера я никак не мог понять, откуда она взялась, и почему нет связи между Себастьяном и Иррис, но… сегодня меня вдруг осенило…

— Осенило? — усмехнулась Эверинн. — И что же тебя осенило?

— Что есть причина, по которой не возникает связь между Иррис и Себастьяном.

— И какая это причина? Не тяни уже, скажи, как есть!

— Я думаю, связи нет из-за проклятья.

— Что? Гас! — фыркнула Эверинн. — Ты хочешь сказать, что всерьёз веришь словам какой-то сумасшедшей ашуманки?

— Она была не просто ашуманкой, а жрицей Храма Бога Ашша. И она не была сумасшедшей, как говорил Салавар. К её словам стоило бы прислушиваться, Эв, потому что её проклятье касалось Салавара и его детей, — он впился в сестру немигающим взглядом и опустил ладони на стол.

— Но… погоди! — удивилась Эверинн. — Я понимаю, почему в эту чушь верил Салавар. Он всегда винил в своих бедах немилость Богов, плохую погоду, козни врагов или глупых женщин, а не свою больную голову, но ты? Ты же всерьёз не веришь в то, что мы разругались с прайдом Лучница из-за проклятья, а не из-за того, что Салавар назвал Айрена старым пнём и накануне помолвки переспал едва ли не со всеми шлюхами на Побережье? Он же убил Клариссу, он издевался над Аллисандрой, он был просто безумен, и его все ненавидели! Ни один прайд не хотел отдавать своих дочерей ни ему, ни его сыновьям именно поэтому. Причём здесь проклятье? Если оно вообще существует!

Эверинн говорила горячо. Она считала именно Салавара виновным во всех бедах их семьи, а историю с проклятьем лишь его странной попыткой оправдать свои глупые поступки. Но сейчас, слушая Гасьярда, она вдруг поняла, что, в отличие от брата, знает далеко не всю историю о той злополучной поездке Салавара в Ашуман.

Гасьярд сел в кресло, откинулся на спинку, глядя задумчиво на картину в золочёной раме, на которой был изображён бой быков, и произнёс, переплетя пальцы:

— А при том, Эви, что оно действительно существует. Я же был в Ашумане вместе с Салаваром. С того момента всё и пошло наперекосяк. И мне кажется, что он начал сходить с ума сразу после того, как его бросила Регина Айфур. Она ведь так и сказала, Эв, та ашуманская ведьма: «Твоя невеста бросит тебя в день помолвки, и твоих детей тоже будут бросать их наречённые, как ты бросил меня».

— Ты никогда не говорил об этом, — удивлённо произнесла Эверинн.

— Потому что Салавар приказал мне держать язык за зубами. Но теперь, как видишь, нужды в этом нет.

— Но это же… если это правда, то надо найти какой-нибудь способ…

— А чем, по-твоему, я занимался все эти годы? Искал способ избавить Салавара от этого безумия. И когда мы встретили Иррис в Мадвере, у меня знаешь, руки дрожали, когда я проводил ритуал. Не верил, что всё получится. Думал, она не согласится, потом, что она не приедет, потом, что не получится здесь повторить, но всё получилось, и я уже решил, что смерть Салавара избавила нас от этого проклятья. Но видимо, всё-таки нет. И я вчера весь вечер наблюдал воркованье Иррис и Себастьяна, но связи я не увидел, и боюсь, свадьба уже ничего не решит.

— Но почему ты так уверен, что связи нет? Они же не безразличны друг другу. То, что я вижу между ними, совсем не похоже на то, о чём говоришь ты, — ответила Эверинн внимательно глядя брату в лицо.

— А что ты видишь, Эв? — Гасьярд резко встал и упёрся кулаками в столешницу. На его лице появилось выражение досады и раздражения. — Что они держатся за ручки? Танцуют и целуются в щёчку? Мы вот также с тобой можем подержаться за руки! С тем же результатом! А ты хоть знаешь, что на самом деле должно быть?

— Ну так просвети меня! — глаза Эверинн сверкали. — Я же не Заклинатель, я не вижу связей настолько глубоко!

Гасьярд усмехнулся.

— Мы встретили Иррис в Мадвере в тот самый день, когда в ней проснулся Поток. Уж не знаю из-за чего это произошло, но нас туда просто затянуло, как в воронку. Видела бы ты этот шторм! И я не стал торопиться, я был очень осторожен, чтобы удержать этот Поток. Помня о проклятии, я соединил Иррис там, на помолвке, не с Себастьяном, а с нашим Домом, потому что не был уверен, что всё получится. Потом, позже, уже здесь, я рассчитывал всё проверить и сделать правильно, завершить ритуал, передав Иррис от дома Драго — Себастьяну, — он усмехнулся, — и я его провёл, ты сама всё видела, гора откликнулась, но…

— Да! Гора откликнулась, вчера они выглядели влюблёнными, и ты сам видел сколько силы было вокруг них, так что ещё нужно? Разве это не связь?

Гасьярд оттолкнулся от стола, прислонился к шкафу с фолиантами и, скрестив руки на груди, продолжил:

— Я понимаю, что ты не видишь связи так, как вижу их я, но … Но мне кажется даже ты бы увидела её, — Гасьяр казалось был в замешательстве, — и хотя я не знаю всего до конца… Иррис ведь Поток, и у меня не было такого опыта, но ритуал должен был открыть их друг другу, соединить души, и если бы они совпадали, то дальше притянулись бы сами, они бы почувствовали друг друга мгновенно, узнали… Даже капля огня, соприкоснувшись с Потоком, разожгла бы между ними пожар. И будь у них хоть какие-нибудь чувства, они бы вспыхнули с такой силой и скоростью, что поверь, Таиссе не пришлось бы уговаривать их лечь в постель до свадьбы! — он развёл руками. — Они бы уже не могли оторваться друг от друга, и им бы было плевать на весь мир, на условности, свадьбу и всё вокруг. Потому что этому притяжению невозможно сопротивляться, оно сильнее воли, сильнее разума, оно возникает сразу и усиливается с каждым мгновеньем. Они бы делали друг друга счастливыми, заполняя этим счастьем свои души, и вместе создавали бы новую силу. А вчера я смотрел на Иррис и Себастьяна — они говорили и держались за руки, как друзья, как соседи, пытались узнавать друг друга, разговаривая… они вели себя, — Гасьярд снова потёр переносицу, — ты не поймёшь… как просто влюблённые люди. Свяжи их ритуал и Поток — им даже не нужно было бы говорить, они бы понимали друг друга без слов, они бы знали желания друг друга, ощущали радость и боль вместе, каждый из них говорил бы то, что думает другой, и посмотрев на них один раз, ты бы сразу всё поняла. Вот что такое эта связь. Её нельзя не увидеть. Во всяком случае так написано в книгах о Потоке. А та сила, что ты видела вчера, она бушевала вокруг Иррис словно сама по себе. Я не знаю откуда она, но уж точно не из-за Себастьяна. И я уже склоняюсь к мысли, что родилась она в результате злости и ненависти — Иррис было настолько неприятно внимание нашей родни… Вот совсем как на первом обеде.

— Но как же Грозовая гора? Она ведь проснулась в результате ритуала и просыпается дальше… И то, что творилось на балу? Неужели такое может родить простая злость? — Эверинн принялась ходить по комнате. — Раз ты ничего не знаешь о Потоке, откуда знаешь, что происходящее неправильно?

— Гора? Она откликается на что-то другое, и это что-то связано с Иррис, но не с Себастьяном, и я пока не нашёл этой связи. Но ты видела эту силу вокруг Иррис, говорю же, я не знаю, откуда она взялась. Что-то или кто-то заставляет её отвечать — ведь сам по себе Поток всегда в покое. И, надеюсь, ты понимаешь, что её нельзя оставлять вот такой — неуправляемой. А Себастьян не может ею управлять.

Эверинн подошла к окну и распахнула шторы, яркое утро ворвалось в комнату, ослепив и заставив зажмуриться обоих. Она посмотрела на гору, столб дыма поднимался ровно такой же, как и вчера. Потом обернулась к брату и спросила серьёзно:

— И что, по-твоему, мы должны сделать? Ты ведь что-то придумал уже, я же вижу.

— Есть другой путь, Эв. Но тут мне понадобится твоя поддержка.

— Рассказывай.

— Проклятье касается только Салавара и его детей, но не касается меня, тебя, Тибора и Грегора…

Эверинн усмехнулась и продолжила за него:

— …и, разумеется, из нас всех, ты — единственная достойная кандидатура на место верховного джарта?

— …и я могу жениться на Иррис, завершить ритуал и соединить Поток с собой и нашим Источником на благо прайда. Никакого проклятья, никакой борьбы. Я — брат Салавара, Заклинатель огня и прайды меня уважают. А наши дети дадут новую ветвь дому Драго, избавив его от проклятья Салавара, — закончил за неё Гасьярд, глядя ей прямо в глаза. — Но ты должна меня поддержать, Эв. И если меня поддержишь ты, Истефан, Грегор, Тибор…

— А захочет ли Иррис выходить за тебя замуж? — прервала его Эверинн.

— А у неё нет особого выбора, Эв, — Гасьярд встал и подошёл к сестре, — я же составлял договор о помолвке.

— И? — прищурилась она.

— И он лишает Иррис права выбора… при определённых условиях.

— «Определённых условиях»? А как же отклик? Чувства? Ты что же, принудишь её силой? Разве так ты сможешь добиться желаемого?

— Она очень разумная женщина, поверь, и поймёт, что так лучше для всех. Когда она соглашалась на помолвку, она знала нас всего один вечер, и отсутствие чувств не мешало ей согласиться. Она может поначалу меня не любить, но моей любви хватит на нас обоих, — ответил Гасьярд тихо.

— Твоей любви? — спросила Эверинн недоумённо, а затем на лице её появилось понимание, и она воскликнула. — Ты же не… о Боги! Гас? Ты же не влюблён в невесту своего племянника?

Гасьярд метнул на неё холодный взгляд серых глаз, отошёл к другому окну и произнёс задумчиво:

— Нет… Но… Я влюбился в Регину Айфур в тот день, когда приехал сватать её за Салавара. Если уж говорить о проклятьях, Эв, то нет худшего проклятья, чем любить невесту своего брата. Ведь это именно я должен был совершить ритуал, соединить их, держать их за руки… Это было… невыносимо, — он разглядывал гору и море в лёгкой дымке раннего утра, — Иррис очень похожа на неё, и я как будто снова вернулся на двадцать пять лет назад. Так что мне есть чем зажечь в ней огонь, Эв.

— Это какое-то безумие, Гас! — она всплеснула руками. — Поверить не могу! А как же Себастьян?

— Он знал, на что идёт. Салавар сказал ему о том, что написано в соглашении о помолвке… о возможных вариантах. Я даже больше тебе скажу, теперь уж нет смысла это скрывать…

Гасьярд распахнул шторы и, засунув руки в карманы, стал смотреть на конюха, ведущего пару осёдланных лошадей к заднему крыльцу.

— Что скажешь? Что скрывать?

— …Салавар хотел сам жениться на ней.

— Что? — Эверинн встала. — Силы огня! А это каким же образом?

— Мы говорили с ним в тот вечер в Мадвере, и он приказал мне внести в соглашение один пункт.

— Какой ещё пункт?

— Тот, который позволял бы изменить условия соглашения в пользу другого. Он собирался бросить Хейду, если всё получится.

— Бросить Хейду? Силы огня! — воскликнула Эверинн. — И Себастьян знал об этом? О том, что на ней хочет жениться Салавар?

— Нет. Этого он не знал.

— Но ты говоришь, он знал про этот пункт в соглашении?

— Он знал лишь, что если вдруг по каким-то причинам не удастся соединить их ритуалом, то Салавар отдаст Иррис другому из своих сыновей, с кем это будет возможно. Об остальном Салавар умолчал, а Себастьян не читал соглашения.

— Это всё слишком… неожиданно. Мне надо это всё обдумать, — произнесла Эверинн, собираясь уходить. — Зная тебя и Салавара, я нисколько не сомневаюсь, что бедняга Себастьян был для вас только приманкой, чтобы заманить сюда дочь Регины Айфур. И провалиться мне на этом месте, если всё это не придумал именно ты ещё в Мадвере…

Уже в дверях, она обернулась и спросила:

— …Ответь мне на один вопрос — почему ты сам не женился на Регине Айфур, когда она бросила Салавара? Если ты её любил? Ведь проклятье тебя не касалось.

Гасьярд повернулся и прислонился спиной к стене у окна, лицо его при этом оставалось в тени. Он скрестил руки на груди и ответил с какой-то странной печалью в голосе:

— Потому что, не смотря на всё, что он сделал, она любила Салавара. А я был просто ещё одним из дома Драго, тем, кто всегда был рядом, но оставался абсолютно невидимым для неё. Она бы не смогла жить со мной и видеть рядом Салавара. Она кричала, что ненавидит всё с нами связанное, и не желает знать о нас ничего, никаких напоминаний. И проклинала нас гневом Богини Айфур. Даже отец не мог её успокоить. Она была ужас какая упрямая и своенравная, она ведь сама была Потоком. И как все своевольные Айфуры, она сделала так, как решила — бросила всех, оборвала все связи и сбежала с кахоле в какую-то глушь. Он был её другом, не сомневаюсь, что влюблённым по уши, потому что её нельзя было не любить, а он ходил за ней по пятам, как ручная собачонка. И она написала в прощальном письме, что лучше подарит счастье тому, кто его по-настоящему заслужил своей верностью и порядочностью, чем будет жить с подлецом и лжецом. Такая вот она была. Их искали, но не нашли. А когда нашли — было поздно, они уже поженились. Я хотел бы её забыть, я даже сам вскоре женился, ты знаешь, но… нельзя ложиться в постель с одной женщиной и всё время представлять на её месте другую. Вот и не получилось ничего. А потом я даже как-то привык к одиночеству. Заклинателю, знаешь ли, всегда есть чем заняться. И всё почти забылось, но судьба посмеялась надо мной — и я встретил дочь Регины Айфур в каком-то захолустье в Мадвере. Когда мы вошли в тот дом, промокшие до нитки, и я увидел, как она смотрит на меня глазами Регины — всё вернулось, будто и не было двадцати пяти лет. И вот как ты теперь думаешь, хватит моей любви на нас двоих?

— Почему ты никогда не говорил об этом? — спросила Эверинн тихо.

— Потому что о таком вообще не говорят.

— Но почему рассказал мне сейчас?

— Потому что Регины больше нет… давно уже нет, она добровольно убила себя этим браком с кахоле. И Салавара тоже нет. Так что теперь эта тайна не имеет значения. А ещё потому… чтобы ты понимала, что этот союз имеет для меня огромную ценность, и я буду очень бережно относиться к нему, я буду аккуратен с её даром, я буду любить её, как никто, и сделаю то, что нужно нам всем, нашему Дому. И уж поверь, сделаю это лучше, чем Себастьян, потому что знаю этому настоящую цену. Я исправлю ошибку Салавара.

— А если ничего не выйдет? Как сейчас у Себастьяна?

— Если ничего не выйдет, то я сделаю так, что Иррис просто передаст Поток нашим детям, как сделала это Регина, передав его нетронутым своей дочери. И он всё равно останется в нашем доме и возродит нас в следующем поколении. Это я могу пообещать.

Они стояли и молча смотрели друг на друга, а потом Эверинн усмехнулась горько и произнесла, взявшись за ручку двери:

— Я не против тебя, как верховного джарта, Гас. Ты умный и дипломатичный. В тебе нет безумия Салавара, и если всё о проклятии правда… и правда то, что ты сейчас сказала об Иррис, то, может быть, ты будешь даже лучшим верховным джартом из возможных. Если ты в самом деле любишь её и будешь осторожен, может, всё и получится. Во всяком случае, я надеюсь, что безумие вокруг нас, наконец, закончится. Поэтому… да. Я поддержу тебя.

— Только… пока не стоит никому об этом знать, — негромко произнёс Гасьярд не спуская с Эверинн немигающего взгляда.

— Я никому не скажу. Я, может быть, больше всех хочу, чтобы всё, наконец, успокоилось. И мне нужна ещё одна война всех со всеми.

— Хорошо, а я поговорю с астрологом, надо посмотреть, как сошлись звёзды над вчерашним балом, может удастся выяснить что-то ещё.

* * *

— Тут бы рану зашить! Вот ежели бы сразу! Но ты же где-то шлялся всю ночь! Теперь уж пусть так зарастает. Да можешь ты посидеть спокойно, мой князь? Ты же не хочешь ходить с таким лицом, будто тебя кошки подрали? — восклицал Цинта, пытаясь наложить на скулу Альберта мазь из ардийской смолы.

— Это были розы тёти Эв, кажется.

— Пфф! Розы! Ну вот. К полудню будешь уже, как новый!

Альберт сидел на стуле, а Цинта старался, как мог, привести в порядок его разбитое в драке лицо.

— Ты слишком печёшься о моей шкуре. Забыл, что шрамы украшают мужчин? — буркнул Альберт.

— Шрамы от ран, полученных в бою, может, и украшают мужчин. А вот шрамы, полученные в пьяной драке с братом, на балу, посвящённом помолвке другого брата, украшают только дураков! — философски изрёк Цинта.

— Смотрю кто-то нынче слишком дерзкий, — ответил Альберт, тем не менее перестав пытаться вскочить, — но… в этом ты, пожалуй, прав.

— И я снова прав? Владычица степей! — воскликнул Цинта. — Это звучит нехорошо! Ты опять что-то натворил? Кроме драки с Драгояром?

— А ты догадлив… Я действительно совершил одну неимоверную глупость, и даже не знаю теперь, как это исправить.

— И что за глупость?

— Я опять просил Книгу желаний.

Цинта сел напротив князя, держа в руках банку и шпатель, и только покачал головой.

— И ты даже не хочешь узнать, о чём я её просил? — усмехнулся Альберт криво.

— Не надо быть астрологом, чтобы догадаться. Это погубит тебя, мой князь. Эта женщина убьёт тебя, так или иначе! — вздохнул Цинта. — Почему бы тебе не уехать прямо сейчас? Возьми деньги у Себастьяна, и давай уедем в Рокну? Купишь домик, откроем лекарню, ты будешь писать сонеты у моря на закате, а я делать мази и настойки. И всё постепенно излечится. Sublata causa, tollitur morbus.[4]

— Нет, Цинта. Я не трус какой-нибудь, чтобы бежать. Даже мой отец не смог меня сломать, а он был тот ещё зверь, — Альберт встал и, посмотрев в зеркало на своё лицо в чёрных полосах смолы, добавил, — я смогу победить это чувство.

— Победить? — Цинта хлопнул банкой по столу. — Видать, совсем ты ум пропил, мой князь! Как, позволь тебя спросить, ты собираешься это сделать? Потому что одно дело спину кнутом драть — шкура-то и правда зарастёт, а другое дело — сердце! Оно не заноза, выдрать-то не получится! Получилось бы — давно бы выдрал, а не ходил к Книге на свидания.

Альберт обернулся, и Цинта подумал, что никогда ещё не видел князя таким… другим. Будто вся его бесшабашная весёлость вмиг ушла, а что-то появилось в этих серых глазах, какая-то затаённая, глубоко спрятанная злость, похожая на натянутую тетиву. И эта внутренняя сосредоточенность, превратившая его глаза в капли искрящейся ртути, по-настоящему испугала Цинту. Нет, эта злость не напоминала обычные вспышки ярости князя. Ничего из того, что заставляло Альберта совсем недавно гоняться за Цинтой с вертелом, в ней не было. Внутри него зияла рана, и постоянная боль, которую она причиняла, теперь питала эту злость.

— Я забуду её. Представлю, что её просто нет и не было никогда. Она всего лишь женщина. Ты прав, мало ли женщин в этом городе! Что мне даст это всё? — он пожал плечами. — К тому же я ей безразличен, так было бы ради чего бороться.

— Кого ты пытаешься в этом убедить? Меня? Давеча ты говорил совсем противоположное насчёт безразличия! — удивлённо воскликнул Цинта.

— Я был глуп. Я думал… Дуарх знает, что я вообще думал! Наверное, я ошибся. Но если бы это было не так, если бы у неё были чувства…

Он развернулся и подошёл к окну, опёрся рукой о стену и добавил тихо:

— …я видел её сегодня рано утром, когда возвращался сюда… Она выходила из спальни Себастьяна… В том самом голубом платье…

Повисла тишина, и Цинта подумал, что от этой тишины могла лопнуть голова, такой она была тяжкой.

— …Значит, она хотела быть с ним, Цинта. Хотела так сильно, что даже не стала ждать свадьбы, которую и так решили ускорить… Пришла к нему сама… И я очень надеюсь, что Книга всё-таки не услышала меня вчера.

Он взял с вешалки камзол и добавил с кривой усмешкой:

— Ты говоришь, сердце — не заноза? Но без сердца тоже можно жить. Мой отец вот жил. И прекрасно без него обходился.

Цинта посмотрел на Альберта и подумал, что все угрозы, а их он слышал от князя немало, всё это было ерундой, неправдой. Что не собирался он его вертелом протыкать тогда, а вот сейчас… Сейчас он даже не угрожал, но то, как он произнёс последние слова, Цинта понял — всё пропало.

— Куда ты собрался с таким лицом, мой князь?!

— Думаю, Драгояр выглядит не намного лучше, — хмыкнул Альберт, натягивая камзол, — а я собираюсь принять предложение Милены.

— Милены? Охохошечки! Ты спятил? Этой королевы змей? Ты же обещал Себастьяну, что поддержишь его!

— Нет, Цинта, я его не поддержу.

— И почему?

— Потому что этот узел нельзя распутать, его можно только разрубить. Если победит Себастьян, я уеду. Если победит Драгояр, уехать придётся Себастьяну… вместе с ней. И при любом исходе я буду по другую сторону реки. А поддержи я Себастьяна, останься с ним, и мне так и придётся всю жизнь ходить вокруг них, как ослу вокруг мельничного колеса. А я, может быть, и дурак, но ослом-то уж точно быть не собираюсь.

Он прихватил баритту и вышел, хлопнув дверью.

Глава 19. Дневники отца

Утром за завтраком к ним снова присоединился Гасьярд. И хотя Иррис больше всего хотелось провести это время в одиночестве, и она уже было собиралась сослаться на головную боль, но Себастьян пригласил его, усадил за стол, и отказывать теперь было бы невежливо. К тому же Гасьярд был, как обычно, безупречно любезен и до дрожи внимателен. Он пришёл даже не просто так, а с корзинкой, полной зафаринских сладостей — подарком вчерашних послов, и сказал, что лишь хотел пожелать доброго утра, но при этом расположился за столом и взялся за чашку вполне по-хозяйски.

И впервые за всё это время Иррис показалось, что это странно. Его второе появление за завтраком выглядело отнюдь не случайным. Он был гладко выбрит, надушен, одет с иголочки и как-то по-особенному внимателен и заботлив. Они обсуждали с Себастьяном вчерашний бал, гостей, подарки и, конечно же, драку Альберта с Драгояром. Иррис почти не участвовала в их разговоре, но при упоминании имени Альберта вслух её сердце дрогнуло.

Ну почему даже его имя, сказанное кем-то невзначай, рождает волнение в её крови?

И она жадно прислушалась к словам, пряча взгляд в далёкой синеве эддарской бухты. Себастьян предположил, что подрались они из-за какой-нибудь женщины Драгояра, и Гасьярд усмехнулся на это, сказав, что вполне может быть, потому что дразнить брата Альберту всегда было в радость.

Но мысль о том, что это правда, что Альберт дрался с Драгояром из-за женщины, была для Иррис неприятной. Она чувствовала вину за вчерашнее. А ещё раздражение и злость на свою беспомощность и зависимость, и на то, что она снова вынуждена делать то, чего совсем не хочет. На то, что все смотрят на неё, как на ценную вещь, на товар, и никто не видит в ней человека.

Разве что, Альберт…

И если отбросить его вчерашние признания в библиотеке, его слишком горячий поцелуй, если бы не этот огонь и дрожь в руках, она бы хотела с ним поговорить, потому что…

Он другой… Он не похож на них всех… Он, скорее, похож на неё… И он бы понял…

А она отчаянно нуждалась в понимании. Вчерашний бал открыл перед ней ужасную картину её ближайшего будущего. Вчера, когда она плакала в кровати Себастьяна, она поняла, что испытывает лань, которую ведёт стая гончих. И ещё до завтрака она решилась поговорить с будущим мужем. Когда Себастьян пришёл, Иррис позвала его на террасу и выложила напрямую всё, что её пугало: интриги, ненависть, бесконечная борьба за власть, жажда его родных оторвать от неё кусок…

Она говорила горячо, пытаясь выплеснуть все свои страхи, а в конце взяла его за руки и произнесла, почти умоляя:

— Ты говорил, что не совсем готов… что быть верховным джартом тяжело. Может быть, если для тебя это не так уж и важно, может быть, просто оставить эту борьбу? Отойти в сторону, уехать отсюда, пожениться и жить счастливо без всего этого! — она обвела руками дворец. — Я боюсь. Боюсь каждого взгляда, каждой встречи, каждой коробки или подарка, я боюсь балов и семейных обедов, и жду всё время, что меня оскорбят, ко мне прикоснутся или подложат змею. Как же можно так жить? Ты станешь верховным джартом, но ведь это всё вокруг не изменится! А я просто хочу для нас счастья. Разве оно в этом?

Себастьян вздохнул, они сели на большую скамью, и он произнёс, накрыв её руки своими:

— Я не могу уехать, Иррис, и всё бросить. У меня есть долг перед прайдом, я обещал отцу, и меня готовили к этому. А то, что мне трудно — это моменты слабости, я же мужчина, и я должен их преодолеть. Я должен справиться со всем этим, иначе кто я вообще такой? Сегодня мне попеняла даже Таисса, что она смогла бы лучше, — он усмехнулся, — а она всегда меня поддерживала. Так что, Иррис, я понимаю, тебе трудно, но мне не легче, и помнишь, ты спрашивала, как мне помочь? Так вот этим и помоги — своим терпением. Когда ты только приехала, то была полна решимости. Потерпи немного, скоро совет, потом мы поженимся, состоится поединок и всё закончится. Не надо так быстро сдаваться.

— А что будет потом? Они останутся все вокруг нас? Вот так же, как и сейчас? — спросила Иррис почти обречённо. — Может быть, мы могли хотя бы жить где-то отдельно?

— Это мой дом, Иррис, почему я должен из него бежать? — произнёс он, пожав плечами. — После поединка всё станет, как раньше. Они смирятся с властью нового главы Дома и займутся своими делами.

Иррис не ответила. Они посидели так некоторое время, Себастьян вздохнул и добавил тише:

— Я не буду утаивать от тебя Иррис, сегодня утором у меня был очень неприятный разговор с моей… роднёй. От меня ждут, что ты и я… ускорим всё… между нами. Что связь проявится и даст прайду новую силу. И этого ожидают от меня — победы в поединке, и что ты поможешь мне в этом. Они давят на меня и хотят, чтобы я… я и ты… Ну, ты понимаешь, надеюсь… Им нужен отклик.

Она покраснела и отвела глаза.

— Я понимаю, — произнесла тихо.

— Но я не тороплю тебя. Когда ты сама захочешь…

А за завтраком Иррис смотрела в чашку и думала, что так отвратительно она не чувствовала себя с того самого момента, когда тётя предложила ей стать куртизанкой в Рокне.

Всем нужен Поток, её сила, отклик, треклятый этот огонь и вихрь внутри неё, а она для них всех лишь сосуд, оболочка, ваза, и никому нет дела до того, что творится в её душе. Даже Себастьяну. Он слишком озабочен будущей борьбой и тем, что не может оправдать ожиданий своей родни, и он, как лошадь, на которую поставили много денег, видит перед собой лишь то, что не скрывают шоры…

И может, она не права, что просит его всё бросить и бежать, ведь это его дом и его жизнь, и, наверное, его место, но что делать ей? В этом доме нет ни одного уголка, где можно спрятаться, нет никого, с кем можно поговорить, некому выплеснуть свою боль, и никто не может её утешить или хотя бы понять.

В этот момент она снова подумала об Альберте. Он, наверное, мог бы подсказать ей, что делать, ведь он очень хорошо понимает, что значит быть на её месте…

Но она обидела его вчера своим отказом, а ведь он спас ей жизнь, и танец такая малость… и она бы согласилась, конечно, если бы…

…если бы не его вчерашний поцелуй, который не оставлял ей никакого шанса.

Если бы не этот огонь и дрожь, и это безумие, заставляющее вращаться внутри неё вихрь и желать только одного… того, чего нельзя желать.

Ну почему? Почему они не могут быть друзьями?!

Как её отец и мать. Они вот могли подолгу разговаривать у камина, и спорить, играть в слова, обсуждать городские новости и политику, читать друг другу вслух, и ей всегда казалось, что вот так всё и должно быть между мужчиной и женщиной. Почему же все её попытки сделать так же превращаются в катастрофу? Почему она вызывает у одних мужчин безудержное желание обладать, как у мэтра Гийо, Альберта или у Даррена — брата её первого мужа, а у других лишь желание её использовать, как у Салавара, например, или вот сейчас у Себастьяна?

— Я бы хотел пригласить тебя на небольшую прогулку в сад, Иррис, — голос Гасьярда вырвал её из этих размышлений, — Себастьян не против. Мне нужно поговорить с тобой… кое о чём…

Сердце у неё сжалось от нехорошего предчувствия.

О чём им говорить?

Но Гасьярд уже распахнул перед ней дверь и галантно согнул руку в локте, и хоть ей и не хотелось его касаться, но отказать было бы невежливо. Они медленно двинулись по дорожке вдоль стриженой изгороди из падуба, и Гасьярд начал разговор о том, как Эверинн планировала этот парк, о строительстве дворца и породах лошадей. А Иррис шла и недоумевала, всё это было, конечно, интересно и познавательно, но не за этим же он потащил её сюда? И только когда дорожка повернула в сторону оранжереи, Гасьярд внезапно спросил:

— Вчера на балу тебе ничего не показалось странным?

— Нет.

— И ты опять не спрашиваешь, что я имею ввиду под «странным»! — усмехнулся Гасьярд.

— Хорошо. Я спрошу. Что именно следует понимать под «странным»?

— Разное… Может, кто-то из танцующих был особенно настойчив? Кто-нибудь пытался… ммм… воздействовать на тебя? Обещал ли кто-то что-нибудь вне рамок приличия?

— Вне рамок приличия? — воскликнула она. — Как это понимать?

— Прошу, не сердись, — голос Гасьярда стал ласковым, — я должен поговорить с тобой откровенно. Ты умная женщина и всё поймёшь. Я позвал тебя сюда, чтобы попросить о помощи.

— О помощи? — удивилась она.

— Да. Видишь ли, что-то или кто-то мешает мне закончить ваш с Себастьяном ритуал, — он говорил медленно, тщательно подбирая слова, — возможно, кто-то делает это специально. Ты же знаешь, будущий совет всех будоражит. И ты, твой Поток, реагирует на это, как вчера на балу… Ты же почувствовала его? Потому что я почувствовал…

Он посмотрел на неё внимательно. Очень внимательно.

— Я? — она смутилась. — Да, это было… как вихрь внутри.

— Вот! И я хотел попросить тебя вспомнить, что было необычного вчера?

— Нет. Ничего необычного.

— Хм. А в какой момент ты почувствовала этот вихрь?

После поцелуя Альберта. После его прикосновений… От его голоса, его слов… Да его взгляда было достаточно, чтобы этот безумный вихрь оживал! И даже одно лишь воспоминание об этом вызвало дрожь внутри, рождая тончайшее веретено…

Она отвернулась и сорвала с гибискуса большой красный цветок. Гасьярд не должен видеть её смущения. И он уж точно не должен знать об этой причине. Но… если это и правда мешает завершить ритуал, то…

Может быть, ей всё рассказать ему? Не Себастьяну, а ему? Может, он сможет избавить её от этого наваждения? Он ведь Заклинатель. И тогда… ритуал будет завершён, и этот огонь больше не будет её мучить.

Но немигающий взгляд Гасьярда, слишком внимательный, слишком пронзительный, и его близость… Она вдруг вспомнила, с каким жаром он прижимал её к себе на балу, и передумала рассказывать.

— Я… не знаю, кажется, когда начались танцы, — ответила она, спрятав лицо в цветок.

Но у цветка не было никакого запаха.

— Ты уверена? Может быть, всё-таки кто-то выделялся? Иррис? Посмотри на меня, — они остановились ровно на том месте, где она говорила с Альбертом впервые после помолвки.

Гасьярд развернул её к себе.

— Пойми, это очень важно, ведь иначе… я не смогу соединить вас ритуалом. И вы не сможете пожениться. А ты ведь хочешь этого? — спросил он вкрадчиво, достал из кармана тонкий батистовый платок с монограммой и вдруг протянул руку к её лицу, коснувшись пальцем кончика носа. — У тебя пыльца… возьми платок.

Его платок пах терпко, духами, сандалом и чем-то горько-сладким, и запах этот был похож на дурман. Иррис вытерла нос ладонью, а платок поспешно вернула. И отступила на шаг назад, слишком уж откровенным было его прикосновение, слишком трепетным голос, и его забота показалась ей внезапно неуместной и пугающей.

— Почему я оказалась Потоком? — спросила она, чтобы избавиться от неловкости момента. — Что во мне такого?

— Потоком была твоя мать — Регина, — ответил Гасьярд, зажимая платок в кулаке, — если бы она и Салавар поженились, они бы создали новый Источник. Но… ты знаешь, что у них не сложилось.

— Почему?

— Салавар изменил ей, и она его бросила. Вышла замуж за кахоле. А Поток передала тебе. Так что в этом, может, есть даже воля Богов, что наши Дома всё-таки соединятся. Может, Регина и не зря пожертвовала собой, — ответил он задумчиво, глядя на кружевную тень акации на дорожке.

— Что значит «пожертвовала»? — спросила Иррис, глядя Гасьярду в лицо.

Он как-то замялся, но она внезапно взяла его за предплечье:

— Прошу! Скажи!

Гасьярд, казалось, собирался с духом, но потом всё-таки ответил, отведя взгляд куда-то в сторону оранжереи:

— Когда она ушла из прайда, твой дед Айрен был так зол, что разорвал её связь с Источником. И она знала об этом. Она, конечно, могла прожить и без этого, как кахоле, сохраняя свою силу и стараясь её не тратить, но и не получая новой. И даже родить детей, но… Если в таком союзе рождается человек, то ничего страшного нет. А если ребёнок окажется айяарром, то либо мать должна отдать ему свою силу, чтобы он жил, либо он умрёт. Но если мать отдаст свою силу ребёнку, она сама не сможет прожить достаточно долго. Пять, может, семь, может, десять лет и всё, — он посмотрел ей в глаза и добавил тише, — Регина передала Поток тебе вместе со всей своей силой.

Иррис отпустила его руку. Она стояла и смотрела, не в силах поверить тому, что слышит. Она всегда знала, что её мать слаба здоровьем, что она больна и медленно угасает. Так ей говорили. Так говорил отец.

— Так это из-за меня? — спросила она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы.

— Нет. Не из-за тебя. Она знала, что так может быть, но сама пошла на это, — ответил Гасьярд и осторожно приобнял Иррис за плечо. — Не вини себя, это был её выбор, она ведь любила тебя. И ты так на неё похожа…

— Наверное… она, должно быть… очень любила отца, — произнесла Иррис тихо, — прошу прощения, я хочу уйти.

Она сбросила его руку с плеча, подобрала платье и быстрым шагом направилась к себе.

Как же так? Почему? Почему она не знала? Почему отец ничего не говорил об этом? А если бы у неё с Эрхардом были дети?! Она ведь могла умереть, как и её мать. Неужели он не знал о таком?

Она вспомнила последний год жизни её матери, наполненный тягостным ожиданием и тоской, серое лицо отца, и его кресло, в котором он дремал у её кровати, и книги, которые он ей читал…

Ей было проще, она была маленькой и не понимала всего. Но сейчас ей стало очень жаль отца, ведь, в отличие от маленькой Иррис, он знал, чем всё закончится…

Она подошла к сундуку, который привезла из Мадверы, тому самому, что успела забрать из флигеля перед отъездом — немного книг, письма, дневники и заметки отца. Иррис забрала его целиком, не разбирая, а вот сейчас ей захотелось прикоснуться к его вещам, погрузившись в прошлое. Она бросила на пол несколько подушек, присела рядом, откинула тяжёлую крышку, украшенную резным узором из цветов, и принялась бережно доставать одну книгу за другой.

Вся их библиотека ушла с молотка, здесь остались лишь самые любимые книги отца, с потёртыми переплётами и разбухшими от частого чтения страницами, видимо на аукционе никто ими не прельстился.

Философский трактат, который он любил перечитывать, сборник крылатых фраз, трагедии Флайса, книга о морских птицах с рисунками, большой географический справочник… Отец в молодости был дипломатом и много путешествовал. Здесь же лежал его дневник, который так и назывался: «Записки путешественника», она помнила, как отец сидел в кабинете, за окнами которого цвела розовым дикая мадверская вишня, и писал о далёких местах и нравах, попутно рассказывая о них Иррис. На полях так и остались его заметки сделанные тончайшим пером…

Она погладила нежно истёртую кожу на переплёте и закладку из зелёной тесьмы, и на глаза навернулись слёзы. Далёкие моменты детского счастья. Позже она перечитает его снова…

В самом низу под ворохом писем она нашла ещё один дневник, он был тоньше, чем «Записки путешественника», и его переплёт был обтянут синим шёлком, выцветшим по углам от времени и прикосновений. Она никогда не встречала этого дневника раньше, не видела, чтобы отец писал в нём, и открыла осторожно.

На первой странице красивым аккуратным почерком отца было выведено: «Моё сердце».

Она перевернула страницу.

«…Сегодня её не стало. Той, что была всем смыслом моей жизни. Моей Регины. И эту ночь, первую ночь без неё, я проведу наедине с этими страницами, как со своим единственным другом, которому я могу рассказать настоящую историю своей любви и боли. Я буду говорить с ними, и пока я пишу эти строки, мне будет казаться, что она всё ещё со мной…».

Иррис читала жадно, листая страницу за страницей, отмахнувшись от Арманы и полуденного чая и велев сказать всем, что ей нездоровится.

У отца был литературный дар, и он умел описывать всё так, словно погружал в те далёкие события. И постепенно перед ней нарисовалась картина, в которой Людвиг Рингард, красивый мужчина, дипломат на пике своей карьеры, ожидавший одну из высших должностей при дворе, прибыл в прайд Лучница по поручению короля решать вопрос о разрешении прохода судов через священный пролив Арф…

Мог ли он предположить, что там его встретит судьба или рок, или то, что он предпочитал называть капризом Богини Айфур, величайшая радость и величайшее горе, средняя дочь Айрена Айфура — Регина.

Он писал о том, как встретил её, мчавшуюся на лошади по побережью, где он и глава клана Заклинателей осматривали пролив. Как её волосы развевались на ветру, как она осадила лошадь, и та затанцевала вокруг них, разбрасывая копытами песок. А Регина смеялась переливчатым смехом…

А потом был ужин, и их беседа о нравах при дворе, о книгах и музыке…

Прогулки по берегу моря…

Сначала, он, как мог, затянул дело, по которому его отправили. Потом написал королю, что по состоянию здоровья просит предоставить ему отпуск сроком на год. Снял комнаты и остался жить в Эоле. Айрен Айфур взял его к себе на службу, и так потянулись мучительные месяцы его жизни в прайде, когда любимая женщина была рядом и оставалась недоступной. Они стали лучшими друзьями, и он понимал, что у него почти нет шансов быть с ней, но сил её бросить у него тоже не было.

И, быть может, судьба развела бы их по разные стороны, потому что однажды к Айрену Айфуру прибыла делегация из дома Драго. Звёзды сошлись, совпали линии, и Регина должна была стать женой верховного джарта Стрижей — Салавара Драго. Обоим прайдам это сулило небывалую удачу.

И глядя на то, как изменилась Регина, как засияла она рядом с Салаваром, как страстно она целовала его однажды вечером на берегу, Людвиг понял, что всё кончено. Айрен и Салавар договорились, скрепили намерения и поклялись в вечной дружбе. Салавара ждали дела в Ашумане, и он должен был уехать, чтобы вернуться к дню, подобранному астрологом для официальной помолвки, после которой Регина должна была уехать в Эддар.

Она была безумно счастлива и делилась своей радостью со всеми, она готовилась к этой помолвке и ходила, едва касаясь земли. Три месяца томительного ожидания, и вот они снова вернулись. Людвиг знал, что её увезут в Эддар, и что ему следовало бы закончить эту агонию и уехать раньше самому, но он, как умирающий, который рад каждому глотку воздуха, благодарил Богов за ещё один день, прожитый рядом с ней.

А потом всё рухнуло.

Это место в дневнике Иррис перечитала несколько раз. И открытие её неприятно поразило. Потому что из этих строк она узнала, что именно Гасьярд рассказал Регине о том, что Салавар ей изменял, и о том, что эти три месяца в Ашумане у него была ещё одна невеста. Гасьярд передал Регине письмо от неё, в котором та просила её оставить Салавара, ведь она была беременна…

Скандал вышел ужасный. Салавар не отрицал, он даже просил прощения, говорил, что та женщина сумасшедшая и ничего для него не значит, но Регина не простила. В тот вечер она рыдала в объятиях Людвига, проклиная дом Драго на чём свет стоял, а потом сказала ему горячо:

— Ты ведь любишь меня, я знаю. Салавар не смог выдержать какие-то три месяца, а ты всё это время был рядом, и ты был верен мне без всякой надежды на взаимность! Твоя верность — самый драгоценный дар, а я просто была слепа! Женись на мне и увези отсюда. Я сделаю тебя счастливым.

Он обнимал её, поникшую от горя, и целовал её волосы, и понимал, что это неправильно, что он не должен её слушать и делать, как она говорит. Вот только эти слова сводили с ума его тоскующее сердце, и её лицо, прижимавшееся к его груди, и запах волос… и он не нашел в себе сил отказаться.

Но сделать его счастливым она так и не смогла.

«Она думала, я не вижу. Но у влюблённых очень острое зрение на предмет своей любви. И я наделся, что смогу любить за двоих, заставить её открыться мне, и со временем стереть проклятого Драго из её сердца своей любовью. Но я не знал, что в тот день сердце её умерло, и теперь её безразличие убивало и меня, медленно и верно. Она слушала меня и улыбалась, она была очень мила и приветлива, нежна и терпелива, она заботилась обо мне, и о лучшей жене даже мечтать было нельзя! Но когда она смотрела на меня, то видела во мне только брата, ребёнка, друга — кого угодно, но только не того, кем я хотел для неё быть. И она любила меня так же, как брата, всей душой, и отдала бы за меня жизнь, но мне нужно было только её сердце…

И мы как были, так и остались лучшими друзьями и близкими душами даже после свадьбы, читали вместе, гуляли, беседуя о книгах, и смотрели на закат, но тот свет, которым она светилась раньше, тот свет, который исходил от неё рядом с Салаваром, он погас навсегда. Из неё ушла жажда жизни — мне досталось её тело, и ум, и душа, но сердце её навсегда осталось с ним.

И она думала, что я сплю и не слышу, как она иногда незаметно ускользает ночью, идёт на балкон и, подставив лицо западному ветру, сидит и тихо плачет, обняв себя за плечи. Сейчас я понимаю, что у нас с ней не было ни одного шанса на счастье. Она всегда, до последнего вздоха любила этого проклятого Драго. И если бы я только мог вырвать его из её сердца, я бы сделал что угодно для этого!

Если бы я знал, что её можно спасти! Я бы поехал к Айрену, упал бы на колени, попросил принять её в прайд, я бы отдал её обратно, лишь бы она жила. Но она молчала об этом до последнего, и угасла тихо, как свеча, потому что просто не хотела жить.

Но у меня осталась Иррис, моя маленькая девочка, и моя любовь. И я сделаю всё, чтобы она была счастлива».

Иррис закрыла дневник и долго сидела, чувствуя, как слёзы бегут по щекам.

Она видела Салавара в Мадвере, и хотя он был уже изрядно потрёпан жизнью, но всё ещё сохранил былую красоту и величие. И она понимала, что если даже её тётушки не могли устоять перед той силой, что исходила от него, всего лишь случайного гостя, то, какие муки, должно быть, испытывала её мать все эти годы, если она его любила.

И смысл слов, сказанных Гасьярдом в Мадвере о странных шутках Богов, наконец, стал ей полностью понятен. Как будто их жизнь прошла какой-то заданный круг, и всё вернулось в ту же точку, повторив те же события, только теперь уже между дочерью Регины и сыном Салавара. Словно этот странный Поток внутри неё снова притянул друг к другу две их семьи, заставив повторить попытку, но уже теперь сделать всё правильно.

Ей было очень жаль их всех, попавших в ловушку глупого поступка Салавара, но вся эта история внезапно заставила её задуматься о том, что может быть и она стоит на пороге самой большой ошибки в своей жизни? И, может быть, её ждёт такая же судьба, какая постигла её мать? Только Регина хотя бы сама сделал свой выбор, а Иррис к этому выбору толкнули обстоятельства.

Ведь она совершенно не понимает своих чувств, она не понимает, чего она хочет, и пытается решать умом, что ей делать, а ум, как показала история её матери, не самый лучший советчик.

Между самой последней страницей и коркой дневника, Иррис нашла письмо. Дорогая бумага даже не пожелтела от времени, просто истёрлась на сгибах, и она осторожно его развернула. Письмо было адресовано Регине — аккуратный бисерный почерк, тёмно-синие чернила. Оно было коротким, но полным страсти, отчаяния и мольбы.

То самое письмо, послужившее причиной расставания Салавара и Регины. Женщина по имени Адриана просила не оставлять без отца её будущего ребёнка.

Слёзы высохли.

Иррис долго сидела, обняв колени и положив голову на скрещенные руки, думала, вспоминая разговор с Гасьярдом о том, что кто-то мешает завершить ритуал.

Она пришла к выводу, что каким-то странным образом связана с Альбертом. Всё это не случайно, и не может быть случайностью. Почему из всех возможных людей на той дороге в тот день и час ей встретился именно он? И если для того, чтобы соединиться с Потоком, нужен специальный ритуал, то почему эта связь существует между ними без всякого ритуала?

Мысли теснились в голове, и прошлое смешалось с настоящим.

Почему Гасьярд отдал Регине это письмо? Почему Салавар в итоге всё равно не женился на этой Адриане, если помолвка была расторгнута? Ведь позже он взял в жёны Клариссу — мать Себастьяна. И, может быть, тогда история с проклятьем — правда? Ведь если Салавар и в самом деле бросил ту женщину, что могла она сделать, доведённая до отчаянья?

Иррис аккуратно сложила в сундук дневники, книги, и письма. Тщательно умылась, чтобы скрыть следы слёз, взяла дзуну и вышла на террасу. Она сидела в кресле, наигрывая грустную мелодию, но ум её работал напряжённо, перебирая всё то, что она сегодня узнала.

Ей нужно поговорить с Альбертом. Она должна понять, что он знает об этой связи, возникшей между ними. Откуда она? И почему они её чувствуют? Можно ли её разорвать? Ведь, может быть, это именно он создал её специально? Хотел подчинить её волю? А он мог так поступить, в этом она не сомневалась.

Или, может, всё дело в этом проклятье? Теперь она понимала, что, скорее всего, оно реально. А значит, она должна рассказать Альберту и об этом, и, может быть, тогда ей удастся распутать этот странный узел, в который их всех связала судьба.

А ещё ей нужно понять, что она на самом деле к нему чувствует. Ведь отец хотел, чтобы она была счастлива, разве она сама не хочет того же?

Тёплый ветерок коснулся её щеки. Она вздрогнула и обернулась. Слишком осязаемым казалось это ощущение. Она посмотрела на кусты гибискусов и роз, но там никого не было.

* * *

— Гас? — Эверинн удивлённо подняла бровь. — Что ты забыл у моей двери?

— Я ждал тебя, — Гасьярд оттолкнулся от перил и вышел из тени арки, увитой розами.

— Что случилось?

— Мне нужна твоя помощь.

— Моя помощь? — удивилась Эверинн. — И какого рода помощь?

— Может, войдём? — Гасьярд указал на дверь в её покои. — Я не хочу разговаривать здесь.

Эверинн кивком пригласила его внутрь.

В большой комнате, обставленной изящной светлой мебелью, было тихо. Лишь часы на большом мраморном постаменте тикали чуть слышно, и сквозь приоткрытое окно ветерок шевелил голубой шёлк портьер. Гасьярд тщательно притворил дверь.

— Так что тебе нужно?

— Ты у нас большой мастер по части всяких мероприятий… И я хотел попросить тебя организовать какое-нибудь семейное сборище, обед или ужин, или что-то ещё, достаточно официальное, где соберутся все Драго, — произнёс Гасьярд, усаживаясь в кресло, предложенное Эверинн.

— И зачем это? — удивилась она. — Последнее время все семейные торжества заканчиваются либо скандалом, либо дракой. Я бы воздержалась пока от подобных сборищ.

— Мне нужно проверить кое-что, а для этого надо собрать всю семью вместе.

— «Кое-что»? Можно ли подробнее, Гас? Я не хочу снова впутаться в какую-нибудь грязную историю со скандалом, дракой и взаимными обвинениями всех во всём.

— Мне нужно понаблюдать за семьёй.

— Я обещала тебя поддержать, Гас. И либо ты расскажешь мне всё, либо иди и сам занимайся семейными обедами! — отмахнулась Эверинн. — Меня тошнит уже от ваших интриг.

— Хорошо. Не кипятись, — Гасьярд смягчился, — тебе, я, конечно, всё расскажу. Но ты должна пообещать, что сохранишь это втайне.

— Гас, ты знаешь, что я никогда не болтаю лишнего. Говори уже.

Гасьярд сплёл пальцы, лицо его стало озабоченным и задумчивым.

— Я говорил с Иррис. И она сказала, что кто-то пытался на балу воздействовать на неё — соединиться с Потоком. Она не поняла кто, она ведь неопытна, сама понимаешь. Но теперь, мне нужно это выяснить, — он посмотрел на сестру, — Иррис была очень напугана, и попросила помочь. Я подозреваю, что это может быть попытка Драгояра и Милены, но нужно быть уверенным. Поэтому я прошу тебя собрать всех вместе под благовидным предлогом. И если случится какой-нибудь скандал или драка, может даже и лучше — труднее контролировать силу… А я буду наблюдать и пойму, кто или что мешает мне завершить ритуал Себастьяна.

— Попытка Милены? Сильно сомневаюсь! — покачала головой Эверинн. — Как может кто-то неподготовленный пытаться соединиться с Потоком?

— Я не знаю! Так что тем более нужно понять, кто это был.

— Ну, хорошо, — Эверинн смягчилась. — Обед или ужин в честь старшего аладира Ирдиона устроит?

— И кто к нам пожаловал?

— Ребекка.

— Ребекка? Она что, в Эддаре?

— Ещё нет, но она на днях будет здесь. Сегодня пришло письмо. Я, правда, собиралась ограничиться ужином на четыре персоны, но раз уж ты хочешь развлечений…

— А цель приезда? Она же встречалась с Салаваром летом, чего это Орден зачастил сюда? — удивился Гасьярд.

— Магистр очень плох, и, похоже, скоро предстоит выбор на его место, так что все аладиры ищут союзников. У них те же проблемы, что и у нас, — усмехнулась Эверинн.

— Обед или ужин под таким предлогом прекрасно подойдёт. Учитывая, что у нас нет верховного джарта, и все в равной степени должны оказать ей уважение — ты умница, Эв! Ну чтобы я без тебя делал?

— Только без глупостей, Гас! Давай обойдёмся, всё-таки, без скандалов и драк?

— Это стоит сказать Альберту, он у нас считает, что праздник без драки — не праздник, — развёл руками Гасьярд.

— Я с ним поговорю.

— Спасибо, Эв.

Гасьярд улыбнулся ей и не стал задерживаться.

Прошёл через патио и остановился у западного крыла, в тени пальм, как раз там, где находились покои Себастьяна и Иррис. Посмотрел задумчиво на её окна.

Иррис соврала ему сегодня. И он это почувствовал.

Она точно знает, что или кто будит в ней Поток, но скрывает это. Зачем?

Зачем она соврала? И как так получилось, что кто-то способен, минуя ритуал, прикоснуться к Потоку?

Неужели Таисса права, и это Драгояр? Он танцевал с ней больше всех и, может быть, Милена, эта белокурая змея, что-то придумала?

Гасьярд был расстроен, а такого с ним не было уже давно. Но даже не столько этой ложью и тем, что сам не смог заметить в чём дело, а тем, как Иррис отшатнулась сегодня от его руки и как поспешно вернула ему платок. Это почему-то задело его больше всего. Он всё ещё ощущал ноздрями нежный аромат её духов, а пальцы помнили вчерашний танец, прикосновения её руки, и тело невольно отзывалось на эти воспоминания. И из головы никак не выходил тот момент, когда губы её были совсем рядом…

Кого же ты прячешь, Иррис?

Ничего! Он найдёт, в чём причина. И устранит её.

Глава 20. Хороший совет

— И ещё вопрос, всё-таки, с чего вдруг, Альберт? — спросила Милена, с треском распахивая веер. — Ты внезапно понял, что не хочешь быть двадцать пятым в очереди за куском пирога?

— Оставь свой сарказм Таиссе с Хейдой, — ответил Альберт, усаживаясь в кресло, — я бы хотел обсудить детали.

— Нет, ты должен ответить. Почему ты решил принять моё предложение? — спросила она прищуриваясь.

— Это важно?

— Важно. Потому что с тебя станется и попытаться меня обмануть, договорившись за спиной ещё и с дядей Гасом, — голубые глаза Милены холодно блеснули.

— Я поразмыслил над твоими словами и… не думал, что скажу такое, но ты была права насчёт количества желающих. Я и правда не хочу быть двадцать пятым в очереди, — пожал Альберт плечами.

— И чего же ты хочешь?

— Патенты на торговлю, о которых ты говорила, меня бы вполне устроили. И к тому же я не горю желанием торчать при твоём дворе, как и ты едва ли жаждешь меня видеть здесь ежедневно. Так что управление портом и торговля будет лучшим выходом для нас обоих. Вдали друг от друга мы можем сосуществовать вполне счастливо.

— Ты что-то понимаешь в торговле? — хмыкнул Драгояр.

— Не стоить судить всех по себе, — ответил Альберт, не глядя, — или ты не допускаешь мысль, что кто-то может разбираться в том, в чём не разбираешься ты?

— Ты снова хочешь отведать моего кулака? — Драгояр оттолкнулся от стены.

Милена с треском сложила веер и шикнула на брата. Альберт встал и подошёл к окну, разглядывая сад. Сегодня он не будет с ним драться.

Он что, и в самом деле хочет, чтобы они управляли прайдом? Положа руку на сердце, Себастьян был бы, всё-таки, лучшим верховным джартом…

Пожалуй, ему стоит превратить патенты в деньги и уехать отсюда, как только такое станет возможным.

— Хорошо, я согласна, — ответила Милена. — Бумаги будут готовы до конца недели.

— А теперь, пожалуй, стоит обсудить что я получу, если твой брат умудрится проиграть, — произнёс Альберт негромко, разглядывая две фигуры, гуляющие по парку.

Иррис и Гасьярд.

Они шли под руку, не торопясь, и очень мило беседовали. Гас что-то объяснял, указывая рукой то в одну сторону, то в другую, и выглядели они очень мило, совсем как старые друзья.

Что понадобилось этому лису от Иррис? Проклятье!

Ему было неприятно видеть их вместе, и хоть он понимал, что ничего такого в их прогулке нет, но будь его воля, он бы как следует придушил дядю Гаса потому что знал — Гасьярд ни с кем не гуляет просто так. Либо что-то вынюхивает, либо плетёт свои сети.

— Проигрыш мы не будем обсуждать, — ответила Милена.

— Так не пойдёт, сестрица, ведь противная сторона оплачивает моё участие независимо от исхода поединка.

Фигуры остановились, и Альберт увидел, как Гасьярд достал платок и коснулся им лица Иррис. И этот жест, в чём-то вполне невинный, ударил его в самое сердце.

Она гуляет с ним под руку, позволяет касаться своего лица, она танцует со всеми и только ему она отказывает во всём…

И умом он понимал, что эта ревность глупа, и что у него нет на неё права, что его злость не рациональна, и что поведение Иррис вполне логично, и ничего такого в их прогулке с Гасьярдом нет, но сердце не хотело подчиняться уму. Сердце гнало кровь по венам, заставляя биться пульс в висках, и хотеть только одного — сломать руку дядюшке Гасу, ту самую, в которой он держал треклятый платок…

Он отвернулся, ощущая ноздрями огонь, который подобрался уже к самому горлу.

Забыть её. Забыть. Забыть! Он ведь себе поклялся! Прочь из этого дворца…

— Если ты будешь со мной торговаться, то я, пожалуй, отдам себя в добрые руки братишки Себастьяна, — зло бросил Альберт, — Дуарх с ним с портом, если Драгояр проиграет, его мне и так не видать, как своих ушей. Но патенты должны быть моими до поединка и независимо от его исхода. Так ты согласна?

Он смотрел на неё внимательно, и, наверное, что-то было в его лице, от чего Милена прищурилась и ответила коротко:

— Хорошо. Договорились. Но ты дай слово.

— И ты ему поверишь? — усмехнулся Альберт.

— Насколько я помню наше детство, слово своё ты не нарушал ни разу, — произнесла Милена с вызовом. — Или что-то изменилось?

— Даю слово.

— И ты вот легко ему поверишь? — спросил Драгояр удивлённо. — Тебе что, достаточно одного слова этого бастарда?

— Его слова мне достаточно, — ответила Милена.

— До встречи, — буркнул Альберт и спешно покинул комнату.

Разговор и так продлился почти час, и оставаться здесь было выше его сил.

Он умылся прямо в фонтане, стирая с лица остатки чёрной смолы, и быстрым шагом направился к конюшням. Увидев Таиссу, которая садилась на лошадь, хотел уже пройти мимо, но она остановила его.

— Плохо выглядишь, — усмехнулась уголками губ, вложив в эту усмешку всё своё высокомерное презрение, — а впрочем, ничего удивительного. Вы сцепились на торжественном приёме как последние дворовые псы — очень в твоём духе. Вижу, ты с утра уже побывал у Милены?

Альберт посмотрел на Таиссу с раздражением, и хотя об их с Миленой договорённости следовало молчать как можно дольше, но злость, которая переполняла его со вчерашнего вечера, не давала мыслить рационально. Он хотел лишь одного — чтобы Таисса просто замолчала и оставила его в покое. Или, чтобы она, наконец, захлебнулась своей желчью.

— Нет лучшего времени для заключения союзов, чем утро, не находишь? — он подмигнул ей.

— Союз с Миленой? Ты серьёзно? — усмехнулась Таисса. — Ты за этим дрался вчера с Драгояром?

Но непроницаемое лицо Альберта стёрло усмешку с её губ.

— А ты думаешь, я шучу? Деньги творят чудеса, сестрёнка! Что такое пара тумаков от Драгояра по сравнению с патентами на торговлю? Мы уже помирились и теперь лучшие друзья, — наступила его очередь усмехнуться. — Передавай привет Себастьяну! Увидимся на совете.

Он редко видел сестру разъярённой. Таисса всегда отличалась холодным сарказмом и умением бить тонко и изящно, но сейчас её словно подменили. Таких оскорблений он не слышал даже от Милены, а уж та была гораздо более темпераментной и никогда не стеснялась в выражениях. Но сегодняшним утром сёстры словно поменялись местами.

Альберт не стал отвечать на её угрозы, развернулся и нырнул в тёмное нутро конюшен.

Что он вообще делает здесь, в этом зверинце? Зачем ему всё это? Он что, и в самом деле хочет всю жизнь сражаться со своей склочной роднёй? Выслушивать колкости сестёр и разбираться в хитросплетении их интриг?

Он ехал сюда, мечтая занять место верховного джарта, доказать всем, что…

А что он хотел доказать? Что он лучше их? Или что не хуже? Или что отец был не прав?

Так почему ему сейчас стало это безразлично? Почему ему наплевать? Как так случилось, что всё, чего он хочет — ту девушку в светлом платье, гуляющую по парку, и оказаться с ней как можно дальше отсюда?

И он точно не хочет служить Милене с Драгояром. И жить под одной крышей с Таиссой… Но он дал слово и его придётся держать. По крайней мере, пока не состоится поединок.

А потом… он уедет куда-нибудь. В Рокну, например, будет писать сонеты у моря, а Цинта будет делать настойки и мази. Или что он там ещё хотел делать…

Но сейчас ему нужно побыть некоторое время вдали от этого места.

* * *

«…и вот, Учитель, его нет уже третий день. Хоть и надоел я вам со своими жалобами, а не с кем мне поделиться, так хоть душу отведу в письме (вы, ежели оно вам надоело, не читайте, но так мне всё равно легче, как вроде я поговорил с вами)! Так вот, я ходил в Нижний город и нашёл его в порту. Есть там какие-то жуткие катакомбы, где собирается всякий сброд. Нет, и приличные господа там тоже бывают, делают ставки на кулачные бои. Вот там я его и нашёл — на арене. И сдаётся мне, что с самого того злосчастного бала он ни одной драки там не пропустил. Мыслимое ли дело, валяться в грязи и лупить друг друга целыми днями на потеху публике! Но, надо сказать, что ставят на него хорошо, и из всех боёв он один только и проиграл, так что хоть какая-то польза с мордобития — денег подзаработал.

Толку, правда, с тех денег чуть, потому как он их все идёт спускать в бордель к некоей Вэйри, которая ему вроде как друг (так он сказал). И он сидит там в углу и пьёт напропалую уже которую ночь, и платит за то, чтобы заведение было закрыто. Так пить можно и дома! В бордель-то совсем за другим ходят, а он только пить! Хоть бы друзей каких позвал, ведь в день нашего приезда он такой праздник закатил в том же борделе, и народу было! А теперь он пьёт в одиночестве… а кто, скажите мне, пьёт в одиночестве? То-то же и оно! Qui bibit immodice vina, venena bibit.[5]

И спит он там же. Я даже к Мунсу сходил, просил его вразумить Альберта, да только он Мунса девкам сдал, а сам так и остался сидеть в углу. Я пытался поговорить с ним, но он сказал, что если я ещё раз приду, то он и меня девкам сдаст на растерзание, а если они не справятся, то утопит меня в бухте. А девки там очень уж боевые, но у меня теперь есть Армана, так что девки мне эти без надобности. И вот что мне делать? Видели бы вы его лицо! Гребцы на галерах и те краше!

Осталось у меня последнее средство, но чутьё мне подсказывает — плохая это затея. Приходила ко мне вчера леди Иррис — искала его. Сказала, поговорить надо. Не сказала, правда, о чём, но, надо думать, что-то важное, потому как была она очень уж грустная. И я всё ей рассказал про бои и про бордель и попросил написать ему записку, а я передам. Пусть он придёт сюда, во дворец, для разговора. Глядишь, может ему и полегче станет. Так вот сейчас её и отнесу, и письмо вам заодно отправлю.

Всех Вам благ и долголетия, Ваш верный Цинта».

Девушка закончила смазывать ссадины на лице Альберта, а потом, отставив в сторону баночку, медленно провела пальцами по шее и улыбнулась призывно и маняще. Среди всех девиц в борделе, Рози по части врачевания была самой талантливой.

— Нет, Рози, не сегодня. Просто принеси ещё вина, — Альберт отвёл её руку, ссадил девушку, попытавшуюся забраться на колени, и потянулся за кубком.

Он только пришёл после боя. Скулу саднило от встречи с каменным крошевом арены, болело в правом боку — пропустил коварный удар противника, и разбитые костяшки пальцев напоминали о себе, стоило сжать руку в кулак, сразу же лопались засохшие раны. Но усталость и боль в мышцах была даже приятной.

Без очередного боя он теперь не мог заснуть — огонь сжигал всё внутри, и с каждым днём это пламя только росло, заставляя выходить на арену снова и снова. А вечера проводить в обнимку с вином, потому что мало замучить тело до полусмерти, нужно ещё и затуманить голову до бесчувствия, заставить себя перестать думать о том, что будит в крови этот сумасшедший огонь…

Это помогало… но ненадолго.

Боль отвлекала, ярость уходила в удары, словно вода в песок, а вино, как и положено, дурманило голову, но к утру всё возвращалось обратно. И на рассвете он снова смотрел на Большой дворец, подсвеченный розовым светом восхода, и ему казалось, что какая-то непреодолимая сила влечёт его туда, вытягивая из него душу.

Он обливался холодной водой, наматывал кесты на кулаки и предплечья и снова шёл на арену…

Альберт откинулся на мягкую спинку кресла.

Он чувствовал, как мистресса Вэйри наблюдает за ним с другого конца зала. Она появилась из-за резных дверей и махнула рукой девушкам — отойдите, подошла, села поближе на обитый красным бархатом диван и наполнила его кубок.

— Какое горе ты пытаешься залить вином, Берти? — спросила тихо, глядя на него внимательно. — Ты проводишь здесь уже какую ночь, но только пьёшь беспробудно и платишь. Чтобы пить есть таверны и кабаки. Тебе не по нраву мои девушки? Скажи, в чём дело?

Он поставил локти на стол, посмотрел на Вэйри искоса, достал из кошелька горсть монет, только что выигранных в бою, и положил на стол перед мистрессой.

— Если я слишком мешаю, то вот, — он подвинул деньги ребром ладони, — закрой заведение на ночь и отпусти девушек… пусть делают… что хотят. А я посплю тут, в уголке. Я устал.

Вэйри грустно посмотрела на его опущенные плечи, на кинжал, который он воткнул в столешницу, и, взгляд бессмысленно блуждающий где-то на дне кубка, и, аккуратно сдвинув монеты в свою ладонь, махнула псу у двери, велев запереть и никого не пускать.

— Разбитое сердце? — спросила осторожно.

— Хоть бы и так, какая разница?

— Здесь лечат разбитые сердца, мальчик мой, ты же знаешь, — она повела рукой в сторону девушек, — выбери ту, что похожа на неё, отведи наверх и представь, что это она.

Альберт усмехнулся и выпил вино до дна.

— Если бы это меня вылечило, Вэйри, я бы жить поселился в твоём борделе. Но, боюсь, от моей болезни нет лекарства.

Мистресса махнула девушкам рукой, и они отвернулись, расселись на диванах в другом конце зала, а одна из них заиграла на клавесине грустную мелодию.

— Я бы хотела увидеть её, — произнесла Вэйри спустя некоторое время, — наверное, это необыкновенная женщина, раз она заставила тебя так страдать.

— Да. Необыкновенная. И, похоже, Боги решили, что я недостоин такой женщины.

— Ты достоин самой лучшей женщины, Берти.

— Почему ты так думаешь?

— У тебя доброе сердце.

— Доброе сердце? У меня? — он снова усмехнулся и посмотрел в тёмные глаза мистрессы. — С чего ты это взяла?

— Уж я повидала мужчин, поверь, знаю, что говорю, — она чуть улыбнулась, — ты никогда ни разу не ударил и не обидел ни одну из моих девочек. Ты не бывал груб, не кричал и часто платил просто так, за веселье, и только потому, что тебе нравилась их радость. А кто, скажи, думает о том, чтобы радовать таких, как мы? Мужчины приходят сюда, чтобы покупать тела, они не видят в нас людей, они хотят лишь одного — выпускать на волю своих демонов. А ты ищешь любовь и приходишь сюда покупать именно её. Только бордель не то место, где её можно найти. Я умею читать в душах, Берти.

— Дуарх бы тебя побрал, Вэйри! — усмехнулся Альберт, подвигая ей кубок и наливая до краёв. — И что же ты прочла в моей?

— Ты хочешь любви, — ответила она, чуть пригубив вино, — хочешь, чтобы тебя любили, я вижу эту жажду. И вижу также, что мои девочки не могут дать тебе такой любви, какую ты ищешь. Но ты красив и молод, у тебя есть деньги, ты можешь стать самим верховным джартом и ты из Дома Драго. Я знаю, что в Эддаре многие женщины мечтали бы заманить тебя в свою постель и одарить любовью. Так в чём дело? Почему ты ещё здесь? Чего именно ты хочешь, Берти?

Он сжал руку в кулак, глядя, как на костяшках от натяжения трескаются едва затянувшиеся раны и выступают капли крови…

— Я хочу, чтобы меня любили просто так, таким, какой я есть, — ответил он тихо, — не за что-то… Не за деньги, не за то, что я из дома Драго… Не за то, что я могу стать верховным джартом… Чтобы… она любила меня… просто любила…

— Все хотят такой любви. Начиная с того дня, когда мать впервые берёт ребёнка на руки, всё, что ему нужно — её любовь. Именно такая, не за что-то… просто потому, что он есть. И до последнего дня это единственное, что нужно нашей душе — иначе она пуста, — произнесла Вэйри грустно.

Альберт выдернул кинжал и положил его на край стола.

— У меня не было матери, и я такой любви не знал… Отец меня ненавидел… Да все ненавидели. Была няня очень давно… только она, пожалуй, и любила меня, но отец услал её, сказав, что бастардам нужно заботиться о себе самим. Во всём мире есть только один человек, которому на меня не наплевать, — произнёс он с иронией.

— Ну, хоть один-то есть.

Альберт посмотрел на мистрессу.

— Печально, что этот человек — я. Хотя, может, вот ещё Цинта беспокоится за меня — уж не знаю, что он во мне нашёл. И ты права насчёт пустоты в душе… Я хочу заполнить эту пустоту, и я нашёл ту, кто может это сделать, — в глазах Альберта вдруг появилось сияние, серое облако тумана растворило стальной блеск и замерцало мягким светом, — и я бы отдал ей всё — всю свою душу, всего себя, до капли… без остатка… Но ей это не нужно… она не хочет меня… Она ранила меня стрелой, Вэйри, вот сюда, в шею — жаль, что она не убила меня прямо там!

Он выпил вино залпом и стукнул кубком по столу.

— Она любит другого?

— Я… не знаю. И лучше бы и не знать. Потому что так есть хоть крошечная, но надежда. Но каждый раз, когда я рядом с ней, я всё разрушаю, я не владею собой, я пытаюсь вырвать из неё признание, и от этого только хуже. Теперь она меня избегает. И эта страсть — она меня пожирает изнутри, потому что я никак не могу получить то, чего хочу.

— А чего именно ты хочешь, Берти? Чтобы она любила тебя так же страстно, как ты её? Что ты хочешь, чтобы она сделала? — Вэйри спросила тихо и придвинулась чуть ближе.

— Всё, чего я хочу, чтобы она просто сказала «да». Что она просто любит меня, неважно как, пусть не так сильно, как я — кто-то всегда любит меньше. Я согласен и на это. Согласен ждать, сколько нужно, если бы она только дала мне надежду! — ответил он горько.

— А ты говорил ей это? То, что сейчас говоришь мне?

— Нет. Она и слушать меня не станет. Она меня боится.

— Потому что ты требуешь от неё признания?

— Да… наверное.

— Ну так перестань требовать, Берти! Как мать любит своего ребёнка? Она отдаёт, ничего не прося взамен, она просто хочет, чтобы он был счастлив. И ты попробуй просто отдавать. Возьми всю свою страсть и преврати в любовь, и отдавай без остатка как ты и сказал. И поверь, если в ней есть к тебе чувства, она не устоит. Ни одна женщина не устоит.

Он посмотрел на Вэйри внимательно, чёрные глаза мистрессы лучились пониманием, она накрыла его руку своей ладонью и добавила тише:

— Будь с ней рядом, согрей её своей любовью. Погаси этот пожар, ведь никто не хочет сгореть заживо, а вместо этого подари ей тепло — свою заботу и внимание. Пусть она увидит твою душу, и как птица, которая видит уютное гнездо, однажды она захочет в нём поселиться.

— Ты удивительная женщина, Вэйри, — он похлопал её по руке, — и очень чуткая. Но дело в том, что твой совет мне не подходит. Она — невеста моего брата. И я не могу быть рядом и заботиться о ней так, чтобы не скомпрометировать её. Потому что… у меня же всё на лбу написано! И я думал… надеялся, что если она испытывает такие же чувства, то её страсть могла бы разорвать эту помолвку, но её ум и воля сильнее её чувств, а мне нечего им противопоставить. Нет ничего хуже волевых и умных женщин! — усмехнулся он, наливая ещё вина. — Она избегает меня и прячется очень старательно. Она даже в глаза мне не смотрит!

— Ты ещё так юн, Берти, — усмехнулась Вэйри и дотронулась до его плеча, — я дам тебе другой совет. Прислушайся к нему, если хочешь быть счастлив. Если бы её воля была крепка, а чувства поверхностны, не стала бы она тебя избегать. Она бы тебя дразнила, намекала и отталкивала, но не подпускала бы слишком близко, она всегда держала бы тебя рядом, ведь это удобно — иметь в запасе такого пылкого поклонника. А если она тебя избегает, если не смотрит в глаза, не делает намёков, поверь, она прячется от тебя именно потому, что боится не совладать со своими чувствами, потому что не доверяет своей воле и уму, и ты будешь просто дураком, если отступишься прямо сейчас!

Альберт покачал головой и ответил:

— Нет, Вэйри, я не могу быть послушным и ходить за ней тенью. Рядом с ней я не владею собой. Наверное, Цинта прав, я случайно могу просто сломать её, как тот цветок, потому что во мне сейчас слишком много ярости… И мне лучше держаться подальше от неё. Я поклялся её забыть, и я забуду. Я буду пить и драться до тех пор, пока что-то из этого мне не поможет и не вылечит от этой болезни. Или не убьёт меня окончательно. Так что поставь тут ширму, завтра я снова приду сюда ночевать. И, кстати, раз уж ты сегодня решила составить мне компанию, давай поговорим лучше о тебе. Всегда хотел спросить — почему ты стала мистрессой?

— Не думаю, Берти, что сейчас тебе нужно знать мою историю, к тому же, — Вэйри кивнула на дверь, — к тебе пришли.

Цинта осторожно пробирался вдоль стены, бросая косые взгляды на девушек в красных корсажах и сетчатых чулках. Одна из них направилась к нему, но Цинта быстро преодолел расстояние до Альберта и подсел к нему с другой стороны.

— Я же сказал тебе не приходить, какого гнуса ты здесь забыл? — спросил Альберт, подвигая ему кубок и наливая вина. — Или ты пришёл к ним?

Он указал кубком на Рози, которая, закусив губу и выставив вперёд ножку в изящной туфельке, весьма недвусмысленно рассматривала нового гостя.

— Я принёс тебе записку, — шепнул Цинта, протягивая ему сложенный вчетверо листок.

— От кого?

— Сам посмотри.

Князь развернул листок, пробежался по строчкам, и Цинта мог бы поклясться, что почти ощутил кожей дрожь пламени, исходившего от него.

— Она хочет меня видеть? — спросил Альберт хрипло. — Зачем?

— Я… не знаю. Она просто просила передать записку. Я передал, — Цинта подумал, что сейчас был очень опасный момент, потому что на лице у Альберта застыло такое выражение, как будто в спину ему только что вошла стрела.

Князь встал, молча схватил баритту и камзол и быстрыми шагами направился к выходу, а Цинта рванул следом.

Вэйри лишь усмехнулась и, убирая со стола бутылку, произнесла вслух:

— «Я поклялся её забыть, и я забуду». Ну кто бы сомневался!

Альберт вскочил на коня, на ходу спрашивая Цинту:

— Как я выгляжу?

— Как младенец в розовом пуху!

— Хочешь отведать кулака?

— Ты выглядишь так, будто три дня валялся в вонючей яме, тебя били сапогами по морде, а потом ты ещё и пил неделю беспробудно в борделе, мой князь! Вот как ты выглядишь! Сам будто не догадываешься! В таком виде я бы даже на конюшне не рискнул показаться.

— Проклятье! — рыкнул Альберт, стегнул лошадь и помчался, как одержимый, в сторону холма.

— Охохошечки! Владычица степей! Плохая была это затея! Очень плохая!

И Цинта поскакал следом.

* * *

Иррис думала, что сможет поговорить с Альбертом в тот же день, когда прочла дневник отца. Она вышла на прогулку в сад, долго бродила по дорожкам, поглядывая на окна Большого дворца, но он так не появился. Остаток дня она провела в библиотеке, жадно читая книги об айяаррской магии и где-то в глубине души надеясь, что, возможно, он заглянет туда. А вечером она ужинала с Себастьяном на террасе и рассеянно ковыряла вилкой еду, потому что у неё накопились вопросы, а ответов по-прежнему не было.

В одной из книг она нашла описание ритуалов, связывающих одного айяарра с другим, их было множество, и у каждого были какие-то особенности: помолвка, свадьба, соединение ученика с учителем, лекаря с больным, связь для поединка…

Она вспомнила их с Себастьяном помолвку — то, что делал Гасьярд, совпало с описанием. Она прочитала и то, что следует за ритуалом, как правильно открываться друг другу, какие будут ощущения, что положено чувствовать, и поняла одно — она не чувствует с Себастьяном ничего из того, что описано в книге. Как будто между ними и вовсе нет никакой связи. А все их чувства — обычные чувства людей, которые просто приятны друг другу. Пожалуй, почти так, как у неё было с Эрхардом.

Зато описание полностью совпало с тем, что происходило с ней, когда рядом был Альберт.

Что же это такое? Откуда эта связь? Может Гасьярд что-то перепутал?

Она сослалась на головную боль и после ужина быстро ушла к себе в комнаты. Сидя в кресле на балконе, скрытая от посторонних взглядов ковром из вьющихся роз, она стала перебирать в памяти всё, что так или иначе было связано с Альбертом с самого первого мгновенья их встречи.

Иррис вспомнила, как сидела мокрая, дрожа от холода и страха, так, что зуб на зуб не попадал, и целилась в высокого мужчину, который осматривал её карету. Тогда у неё от пережитого ужаса рассудок совсем помутился, потому что Альберт выглядел кем угодно, только не разбойником, но она, тем не менее, выпустила три стрелы и едва не убила его.

Боги милосердные! А если бы она попала?

Но потом она поняла, что ошиблась, и ей даже стало стыдно. И когда он подошёл, она подумала, что никогда не видела такого пронзительного взгляда. И удивилась тому, как быстро между ними возникло… понимание. Почти сразу. С первых слов, с того мгновенья, когда он из-за кареты показывал ей перстень гильдии лекарей не совсем приличным жестом. А когда он коснулся её руки, что-то случилось, но тогда она решила, что просто у неё от страха и боли кружится голова и мерещится всякое, и только теперь она поняла, что вот тогда это и произошло впервые — когда он коснулся её руки. Это тепло, которое полилось в её ладонь…

И потом снова, раз за разом… Когда он лечил её ногу, а она прижигала рану у него на шее, когда гроза ударила в дерево и они стояли, обнявшись над ревущим ручьём, это тепло постепенно наполняло и пьянило её всё сильнее и сильнее, и когда она танцевала в чане, то уже была совсем пьяной от того жара, который исходил от Альберта. И она смотрела на него и улыбалась, потому что ей и правда нравился его взгляд, и улыбка рвалась с губ помимо её воли…

И поцеловала она его не потому, что он заставил…

Она ответила на поцелуй, потому что этот жар манил, вызывая странную жажду и заставляя хотеть ещё…

Боги милосердные! Почему же она раньше не поняла всего этого?

Это произошло там, на озере, Альберт соединил их вместе, только непонятно как, и теперь с ним она ощущает то, что должна ощущать с Себастьяном! Вот почему у них ничего не получилось — нельзя создать одновременно две связи. Странно, что Гасьярд этого не понял.

Но зачем Альберт это сделал? Хотел затащить её в постель? Получить благодарность за спасение? И почему не разорвал эту связь позже, когда узнал, что она невеста брата? Хотя… учитывая их отношения, это больше похоже на месть брату.

Как он мог? Мог. Достаточно вспомнить то, что было за столом в день их помолвки.

Да он просто негодяй! Подлец!

Он заставил её мучиться угрызениями совести, и ему нравилось это — наблюдать за её муками!

Она от ярости даже закусила губу. Теперь, когда она, наконец, поняла, что произошло, ей стало даже как-то легче. Значит, это всё магия. Вот в чём причина! А вовсе не в её запутанных чувствах.

Иррис готова была пойти к Альберту и снова отхлестать его по лицу, как там, на озере, и высказать ему всё, что она думает. И заставить оборвать эту связь. Но идти ночью в комнату к мужчине было слишком уж неприлично.

А если он откажется разорвать эту связь? Тогда она всё расскажет Гасьярду! Он хотел знать — так вот и ответ! Гасьярд ведь Заклинатель, он знает, что нужно делать.

Она легла спать, но сон не шёл, и Иррис снова и снова мысленно перебирала моменты их неловких разговоров и встреч, и что-то было в этом всем неправильное. Или чего-то не хватало. Она никак не могла понять, почему же Альберт не может управлять тем, что создал. Ведь то, что она прочла в книгах, говорило об обратном, связь создаёт Заклинатель и он может обратить ритуал, потому что он бесстрастен. Но Альберт не Заклинатель, и то, что она видела на его лице, говорило о том, что от этой связи он не испытывает особого удовольствия.

Так в чём же дело?

Утром, увидев в окно Гасьярда, идущего с коробкой конфет на их террасу к завтраку, она схватила мольберт и краски и убежала в сад, велев Армане сказать, что сегодня не станет завтракать. После вчерашнего ей не хотелось разговаривать с Гасьярдом. Ей хотелось побыть одной и разобраться во всём. А ещё ей нестерпимо хотелось поговорить с Альбертом, высказать ему всё, потому что за эту ночь она почти возненавидела его. И разорвать эту связь, лишающую её воли, заставляющую думать о нём, о его голосе, о пронзительном взгляде и прикосновениях, и ощущать жар под кожей, от которого подгибались колени, и хотелось того, о чём ей, невесте Себастьяна, даже думать нельзя, не то что хотеть!

Эти желания были постыдными, ужасными и навязчивыми, и они пугали её.

Она была полна решимости и даже приготовила обвинительную речь, но время шло, а Альберт так и не попался у неё на пути. И к вечеру решимость наполовину ушла.

Себастьян пригласил её в театр. И они поехали туда, на большую площадь, в здание с множеством колонн из розового мрамора. В этот день состоялась премьера новой пьесы, и театр был полон, но представление совершенно не увлекло Иррис. Да что там говорить, она его почти не видела. Она смотрела на соседние ложи, где сидели Милена, Драгояр и Хейда. Таисса, Истефан и Эверинн в другой ложе, даже Тибор в розовом фраке, я рядом — Гасьярд, не сводивший с Иррис глаз, но Альберта нигде не было, и ей вдруг стало как-то тоскливо и холодно.

Нет, на улице была ранняя южная осень — то же лето, только без изнуряющей жары, но холод поселился где-то внутри, словно из её души постепенно уходило то тепло, которым с ней всё это время делился Альберт.

Куда же он делся?

Теперь она была зла на него. Зла за то, что он всегда появлялся так некстати, но сейчас, когда он нужен, его не было поблизости. И она снова прокручивала в голове речь, только в этот раз в ней было уже меньше резких слов.

К третьему дню она совсем отчаялась. И хуже всего было понимание, что это всё не от неё зависит, это всё просто магия…

Ну а что ещё это могло быть?

Что ещё могло заставлять испытывать эту ноющую боль в груди? Заставлять думать о нём, вспоминая моменты их встреч, его лицо в библиотеке, когда он рассказывал ей о своём детстве, его улыбку, такую искреннюю и открытую, слышать его голос в голове и оглядываться на каждое дуновение ветра?

Что это, если не магия?

Это она принуждает её сжимать ладонь, ту которую он поцеловал на балу, и всё ещё чувствовать в ней прикосновение его губ и искру тепла. Но с каждым днём эта искра становилась всё менее ощутимой, а щемящее чувство в груди давило всё сильнее.

Куда он пропал?

Ей было одиноко в этом дворце, и постепенно стало казаться, что с уходом Альберта словно погасло солнце.

Она вздрагивала внутренне, когда кто-то произносил его имя, и почти не могла есть. Иррис пыталась читать книги, но глаза бежали по строчкам, а мысли уносились куда-то в дебри воспоминаний о том, как он стоял здесь и крутил в пальцах песочные часы. Она брала их в руки, переворачивая раз за разом и смотрела, как сыплется песок, и ощущала себя несчастной.

Единственное место, где ей хотелось быть — обсерватория в башне. Она принесла туда краски и мольберт и рисовала море — серые волны, серые скалы, серые тучи…

Она снова сочиняла речь, и эти внутренние диалоги с Альбертом начинали сводить её с ума. Наконец, не выдержав, она послала Арману узнать, дома ли Цинта, а затем направилась к нему сама, под предлогом того, что ей нужно средство от головной боли.

Цинта рад был её видеть, долго и с упоением рассказывал про то, как он учит лекарский язык и что на рынке здесь очень дешёвое гвоздичное масло, и ещё кучу всего, чего она знать не хотела, но спросить напрямую, где его хозяин, Иррис постеснялась. И когда, наконец, Цинта выплеснул на неё всю свою радость, она, как бы невзначай спросила, почему его хозяин не приходит на обед в гостиную. Цинта с озабоченным видом рассказал, как сильно он переживает за князя. Про бои и бордель, про то, что Альберт никого не слушает, и про то, что всё это может плохо закончится, и попросил её написать ему записку, потому что леди Иррис он точно послушает.

И она написала.

Иррис никогда бы такого не сделала в здравом уме. Но она понимала, что, кажется, ум её совсем не здрав. Что эта связь убивает их обоих, превращая жизнь в невыносимую пытку притяжения и запретного желания, а значит, нужно поскорее с ней покончить. Он ведь тоже несчастен. Судя по тому, что рассказал Цинта. А значит нужно изгнать из души эту магию, разорвать связь и освободить друг друга, и потом им обоим станет легче.

Но на самом деле легче ей стало почти сразу.

Он придёт.

Он не может не прийти.

Иррис выпила бокал вина. Для храбрости.

Бутылка фесского золотого появилась на её столике ещё утром вместе с вазой фруктов и фужером на тонкой витой ножке. Она подумала, что Себастьян так внимателен — каждый раз присылает ей то сладости, то фрукты, то ароматную осеннюю клубнику, и сегодняшняя бутылка вина была очень кстати. И ей снова стало не по себе за то, что она обманывает будущего мужа, за эту встречу втайне от него и постыдную связь, которой не должно было быть, и за то, что эта связь заставляет её испытывать. Сегодня ей нужно покончить с этим раз и навсегда, и тогда она попросит Себастьяна повторить ритуал, и всё станет, как надо.

Она вздохнула и расправила складки на платье, в сотый раз разглядывая себя в зеркале — ей хотелось выглядеть серьёзной и строгой. Но из зеркала на неё смотрело лицо белее мела и глаза, как два плошки, полные сапфирово-синего ужаса, и бледно-голубое платье совсем не придавало её лицу серьёзности, но зато удивительно шло к её глазам. Иррис била нервная дрожь, и чтобы чем-то занять непослушные руки, она взяла с собой веер и направилась в оранжерею. Именно там она просила у Альберта встречи. Там, перед закатом.

В это время оранжерея точно будет пуста, слуги собираются в храме для молитвы, и именно это время, между закатом и ужином, во дворце самое тихое. Себастьян после обеда уехал по делам в город и обещал быть только поздним вечером, а от охраны она ускользнула, перебравшись на соседний балкон по широкому каменному фризу.

В оранжерее было тихо. Уходящее солнце играло под куполом всеми оттенками алого золота и, преломляясь на гранях стекла, рассыпало разноцветные пятна по листьям экзотических цветов. Иррис прошла в центр, туда, где находился фонтан в украшении статуй и мраморных лебедей, печально склонивших головы к воде, и остановилась, сжимая в пальцах ручку веера.

Сейчас идея встречи с Альбертом здесь стала казаться ей очень плохой. Уединённое место, никого посторонних, благоухание цветов, алый закат — всё это слишком походило на свидание. И всю её решимость как ветром сдуло. Она вспомнила, каким яростным может быть Альберт, вспомнила пожар на озере и его разбитое в кровь лицо после бала, и ей стало страшно, а вино в желудке сжалось в холодный комок. Она играет с огнём. Но уйти отсюда сейчас — это значит привести его в ещё большее бешенство, ведь она сама попросила этой встречи.

Боги милосердные, помогите мне!

Взмолилась, в отчаянии стискивая ледяные пальцы, и услышала позади торопливые шаги. Она обернулась, сердце дрогнуло и покатилось в какую-то бездну.

Он шёл стремительно, впрочем, как и всегда, размахивая правой рукой, и полы его камзола развевались от быстрой ходьбы. Было видно, что он торопился. Да не то торопился, он собирался словно на пожар — на лице и шее капли воды, влажные волосы отброшены назад, и даже рубашка мокрая, липнет к телу. И застегнул он её криво, пропустив одну пуговицу, а манжеты выглядывают только из одного рукава — видно, что камзол он натягивал уже на бегу. От него пахло хвойным мылом и лавандой, и не трудно догадаться — он только что вылез из ванны. Альберт приложил руку к сердцу и поклонился, остановившись в двух шагах.

— Добрый вечер, леди Иррис, — сказал церемонно, а улыбка так и рвалась с губ, ноздри трепетали и сияли глаза.

Он впился в неё взглядом — жадно, соскучившись, охватывая её всю, и горячая волна накрыла Иррис с головой.

И от этого взгляда, от нахлынувшего на неё тепла, и этой ничем неприкрытой радости на его лице Иррис почувствовала, как ей делается дурно. Как слабеют ноги, как вся её решимость уходит, уступая место отчаянью и такой же, как у него, глупой радости, а кровь бросается в лицо, заливая её с ног до головы краской смущения. И если бы можно было вернуть всё назад, она бы ни за что не написала ту записку, потому что в это мгновенье поняла — всё закончится плохо.

— Ты позвала — я пришёл, — добавил он тихо, стирая со лба капли.

И он сам казался смущённым и не знал, с чего начать разговор, он вглядывался в её лицо, пытаясь понять, что же будет дальше, но не осмеливался нарушить это хрупкое мгновение ожидания. А Иррис не могла вымолвить ни слова. Все те речи, которые она готовила, продумывая каждое слово, которое скажет ему, куда они испарились вдруг из её головы? Почему всё, что она может сейчас — молчать и пытаться удержать непрошеную улыбку?

— Я… хотела поговорить с тобой, — наконец, произнесла она, глядя перед собой на мозаичную плитку пола и пытаясь дышать ровно.

— Я догадался, — ответил он тихо, чуть улыбнувшись, — о чём?

— О… нас. Я… долго думала… я читала книги… и поняла, что это всё… ведь это всё — магия, — выдохнула Иррис, — это она заставляет нас делать не то, что мы хотим, ты ведь понимаешь, что эта связь, она против моей воли…

Она говорила путано и сумбурно, пытаясь подбирать слова, чтобы не обидеть его и чтобы объяснить доходчиво, но выходила какая-то бессмыслица. Она стискивала в руках веер и боялась смотреть ему в глаза, а сердце колотилось так громко, что просто оглушало. И хотела она сейчас только одного — чтобы всё это поскорее закончилось. Запутавшись окончательно в своих словах, она подняла на него робкий взгляд и добавила тихо:

— Ты должен прекратить это. Разорвать эту связь.

Ну вот. Главное сказано.

— Ты о чём, вообще, говоришь? — спросил Альберт, прищурившись, но лицо его вмиг стало совсем другим.

С него ушла вся радость и оно словно окаменело.

— Ты же знаешь о чём! — воскликнула Иррис, чувствуя, как её почти душит отчаянье. — Там, на озере, ты связал нас каким-то ритуалом, вашим ритуалом! Там это началось! И теперь это всё — всё, что происходит между нами… всё это притяжение, это безумие и этот огонь, это…

Она развела руки в стороны.

— …невыносимо! Это же магия, и я не хочу этого! Зачем ты это сделал? Зачем? Ты должен это прекратить! — почти крикнула она и добавила тише, с мольбой, будто пытаясь смягчить удар. — Прекрати это, пожалуйста!

— Какой ещё ритуал? Что прекратить? — он сделал шаг навстречу, но она отступила назад. — О чём ты говоришь? Я ничем нас не связывал! С чего ты вообще это взяла?

Он был сбит с толку её словами и даже как-то растерян.

— Это же очевидно! Я читала, и всё совпадает… всё, как описано в книгах, это притяжение, жар от прикосновений, эти мысли! Боги милосердные! С того дня, как ты дотронулся до меня на озере! — она закусила губу и посмотрела сквозь листья куда-то в тонущий в сумерках сад. — И я не чувствую того же с Себастьяном. И я…

— Ах, вот оно что! — его лицо стало жёстким, и меж бровей залегла напряжённая складка. — И раз ты ничего не чувствуешь с Себастьяном, ты поспешила обвинить в этом меня? Он не будит в тебе желания? Ну а я-то тут при чём?

Если бы можно было убить взглядом, она бы уже умерла. Никогда она не видела у Альберта такого лица, глаза — узкие щёлки, в которых дрожат капли ртути или расплавленного серебра, губы сжаты, и видно, как от напряжения на висках у него вздулись вены. Он засунул руки в карманы и смотрел на неё так, что лучше бы она и правда умерла на месте.

Всё вышло не так, как она ожидала. Иррис не думала, что он станет отрицать очевидное. Она совсем не была готова к такому, и на этот случай у неё не было никакой речи. Всё ведь было логично: он это сделал. И он должен был либо согласиться, либо увиливать и лгать. И было похоже, что он пошёл вторым путём, вот только его голос, глаза, его возмущение — всё было таким искренним, так что Иррис совсем растерялась.

Но он же не мог не знать!

— Да при том! — воскликнула она, ощущая, как внутри зарождается тонкое веретено вихря. — Что это из-за тебя! Зачем ты отрицаешь это? Между нами есть связь! И её сделал ты! Она против моей воли, я не хочу её! Она сводит меня с ума! Неужели ты не видишь, как мне плохо? И тебе! Зачем же мучить друг друга!

— Но я ничего не делал! Нет никакой связи, Иррис! — он снова шагнул к ней, и она снова отступила.

— Ты лжёшь! Лжёшь! — воскликнула она отчаянно. — Я же вижу — всё это есть! Зачем? Ты хотел получить благодарность? Там, на озере? Или так ты хочешь отомстить своей семье?

— Что? — он шагнул ещё ближе, почти загнав её в угол между статуей грустной нимфы слева и скамьёй справа, а позади уже начинался гранитный парапет, и прохладное дыхание фонтана коснулось спины Иррис. — Значит… вот как ты считаешь! Что я специально связал нас ритуалом, чтобы мучить тебя? Чтобы добиться благодарности или отомстить родне? Так? Ну же, скажи! Вот, значит, каким ты меня видишь? Негодяем? Подлецом? Паршивым псом без чести и совести? Ты считаешь так же, как Милена или Таисса? Ты провела с ней один вечер, и, похоже, что это заразно!

Его слова были, как пощёчины. И она хотела бы стоять от него подальше, но Альберт положил одну руку на постамент статуи, а другой схватился за мраморную лебединую шею, перекрыв Иррис путь к бегству.

— Я похожа на Таиссу? Боги милосердные! Или Милену? — она почти задохнулась от обиды. — Как ты сам можешь такое говорить? Ты — который ненавидит их всей душой! Как ты можешь сравнивать меня с ними! Неужели ты не видишь, что я просто хочу быть хорошей женой! И сделать всё правильно! Я не хочу разрываться между тобой и Себастьяном! Я не хочу никого обманывать! И испытывать эти чувства, потому что они не мои! Потому что они не настоящие! Это магия, это всё наваждение! И ты это знаешь! Ты не оставил мне выбора! Ты не спросил, а хочу ли я этого? А я этого не хочу! И если ты не отпустишь меня, то я скажу Гасьярду, я попрошу его разорвать эту связь, раз ты не хочешь этого делать! — воскликнула она яростно, плохо понимая, что вообще говорит.

Она не хотела произносить таких слов, и кричать тоже не хотела. И та речь, что она придумала недавно о совести и свободе воли была полна достоинства и мудрости. Но в нужный момент она так и не смогла её произнести, а вместо этого кричала на Альберта, забыв и о достоинстве, и о мудрости. И ей хотелось ударить его кулаками в грудь, потому что она не ожидала того, что он так яростно станет всё отрицать и в ответ обвинит её в бессердечии.

Вихрь раскручивался всё быстрее, захватывая их и оранжерею, превращаясь в смерч, уходящий сквозь стеклянный купол куда-то в вечернее небо. Её внезапно пронзил острый укол боли, скрутив внутри всё в тугой узел.

— Ну, разумеется! — произнёс Альберт с сарказмом. — Я смотрю, вы теперь лучшие друзья с дядюшкой Гасом… утренние прогулки по саду, обмен платочками! Может, и насчёт Таиссы с Миленой я не так уж и неправ? Ты, оказывается, не слишком далека от моей родни, как может показаться на первый взгляд.

— Мы не друзья с твоим дядей! Это не то, что ты думаешь! — всплеснула она руками.

— Это всегда не то! — воскликнул Альберт яростно. — Но обвинять меня во всём без разбору Таиссе подходило больше, чем тебе. Или я ошибался насчёт тебя? Потому что ты веришь книгам, дяде Гасу, Таиссе, этим кустам! Кому угодно, только не мне! И ты поспешила обвинить меня даже в том, что это именно я мешаю тебе наслаждаться жаркими ночами с Себастьяном!

— Я… Я не обвиняю тебя, я лишь прошу…

Но он перебил её, не дав договорить:

— Я же вижу, как ты тяготишься этой связью! И я бы рад разорвать её, да не могу. Если она и существует, то не я её сделал! Ты думаешь, мне доставляет радость таскаться за тобой, как цепному псу? — он говорил жёстко, отрубая фразы, словно топором, бросая их ей в лицо, и в голосе его было столько разочарования и горечи, что ей снова стало дурно. — Вымаливать надежду? Целовать тайком твои руки? Думать о тебе всё время? Выходить день за днём на арену, чтобы из меня кулаками выбивали мою тоску о тебе? Знаешь ли, сомнительное удовольствие желать женщину, которая тебя не хочет!

— Мне тоже радости никакой! — крикнула она в ответ, чувствуя снова укол боли внутри, и на лбу выступили капли пота.

— Ну, разумеется! Я могу понять, ведь это так мешает проводить ночи с будущим мужем!

— А тебе — ночи в борделях!

— С чего тебя заботит, где я провожу ночи? — его взгляд пронзил Иррис насквозь.

— Меня и не заботит! Так какое тебе дело до моих?

— Мне? Никакого! Ты можешь ночевать в спальне Себастьяна, сколько пожелаешь, мне никакого дела нет до ваших любовных утех!

— Что? Каких утех? Какой спальни? Как ты смеешь! Да ты просто подонок! — она ударила его ладонями в грудь, пытаясь оттолкнуть, но с таким же успехом можно было ударить и скалу, он остался неподвижен.

— Я видел тебя. Утром после бала, видел, как ты выходила из комнаты Себастьяна. Не нужно лжи, Иррис! И слепому было понятно, что ты провела там ночь! — произнёс он хрипло, глядя ей в глаза.

— И ты решил, что я… Боги милосердные! Да как ты мог такое подумать! Между нами ничего не было! Ничего! Ты должен мне поверить! — в её глазах дрожали слёзы, а в голосе было отчаянье и мольба.

Вихрь ширился и рос, пожирая всё вокруг, дворец и сад, холм с оливковыми рощами и улицы Верхнего города, он вращался, втягивая в себя всё, что попадалось у него на пути, и становился совершенно неуправляем…

Она услышала, как с хрустом сломалась лебединая шея под пальцами Альберта. Он отшвырнул голову несчастной птицы в фонтан и шагнул ещё ближе к Иррис, оставив между ними расстояние не больше двух ладоней.

— Иррис…что же ты делаешь? Что же такое творишь! — прошептал он исступлённо и схватил её за плечи. — Зачем ты говоришь мне это? Ты хоть понимаешь, что именно ты говоришь?

— Что? Что такого я сказала? Ведь это правда! Ничего не было! Не было и не могло быть! Мне просто было очень плохо на этом балу, я просто была в отчаянии, и это всё было только дружеское утешение… да какая теперь разница! Отпусти меня! Отпусти! — она упёрлась руками ему в грудь. — Можешь думать, что хочешь! Только я не обманываю тебя, Альберт, никогда не обманывала…

— Правда?! Проклятье! — он почти прорычал, но убрал руки и отступил на шаг назад. — И знаешь, я… я верю тебе… Ты даже не представляешь, как я хочу тебе верить! Только это ведь… это всё равно будет! Через несколько дней или завтра! Вы поженитесь и это случится! Но сейчас, когда ты говоришь мне это и смотришь вот так, ты будто даёшь мне надежду, что ничего не было, потому что… это из-за меня. А это так? Ты хоть понимаешь, что я почти сломал себя, заставляя не думать о тебе! Что я почти смирился… И я был готов уехать… А потом… твоя записка! Ты понимаешь, что я шёл сюда, будто родившись заново? Я был почти счастлив! И сейчас ты смотришь и говоришь так, словно всё это ради меня! Или… — он произнёс изменившимся голосом, — это правда? Правда, из-за меня? Скажи! Если я нужен тебе хоть немного, Иррис — скажи мне! Забери меня всего, без остатка! — прошептал почти обречённо.

Её словно ледяной водой окатило. Только сейчас до неё дошёл смысл всего, что он понял из её слов. Она смотрела на его лицо, понимая, что сделала ему очень больно своим опрометчивым желанием поговорить.

Что она натворила!

Но… Она ведь и в самом деле хочет… чтобы он знал, что ничего не было с Себастьяном… потому что…

Почему, Иррис?

Боги милосердные, что она делает!

— Нет! Нет! Нет! — она приложила ладони к щекам. — Ты всё не так понял! Я объясню…

— Ну, разумеется! — он поднял руки вверх, будто воздвигая между ними невидимую стену, отступил ещё на шаг, и произнёс уже без всякой страсти в голосе, тихо и горько. — Нет, Иррис, я всё правильно понял. Нет ничего проще, чем сказать о своих чувствах, если они есть. Это всего-то три слова! Но эти чувства не нужны тебе. Я не нужен тебе. А мне не нужны объяснения, почему.

Тошнотворный клубок крутился у неё внутри, и снова боль уколола, уже сильнее, растекаясь внутри…

Иррис подхватила платье и бросилась бежать, чувствуя, как кружится голова, и мир перед глазами плывёт жёлтыми пятнами. Едва дошла до лестницы, хватаясь рукой за перила, поднималась, уже почти не чувствуя ног, слабея с каждым шагом, и боль жгла внутри, как расплавленное железо. Она с трудом выбралась на галерею и в этот момент услышала страшный грохот, задрожал пол, ветер пронёсся меж ажурных арок, зазвенели стёкла, и птицы с пронзительным криком вспорхнули с деревьев…

Над Грозовой горой взметнулось пепельно-чёрное облако, окрашенное по краям багровыми языками пламени. Это последнее, что увидела Иррис — звуки отдалились, и бегущие навстречу люди стали исчезать. Она сползла на пол, цепляясь за балюстраду, и потеряла сознание.

Глава 21. Яд

— Цинта! Дуарх тебя подери! Где тебя носит, таврачий сын? — Альберт вошёл стремительно, стягивая на ходу камзол и швыряя его на кушетку.

Цинта отпрянул от окна, в которое разглядывал Грозовую гору, изрыгающую клубы дыма, окрашенные пока ещё редкими всполохами пламени, и, посмотрев на князя, пробормотал:

— Охохошечки! Видать не заладился разговор…

— Чего стоишь, как пень? Собирайся, живо! Мы уезжаем!

— Как уезжаем? Куда?

— Куда? Подальше от этого проклятого места! В Рокну, в Индагар, да куда угодно! Ты же хотел уехать — ну так вот, твоя мечта сбылась! Собирай сумки, я хочу убраться отсюда ещё до рассвета!

— Да что случилось-то? Ты виделся с леди Иррис?

— Виделся, твоими стараниями! Но если сейчас ты задашь мне ещё хоть один вопрос, я голову тебе отверну, слышишь? — ответил князь глухо, не оборачиваясь и глядя в окно на облако дыма над горой. — Живо собирай вещи!

Цинта заметался, бестолково перекладывая одежду с одного места на другое, роняя книги и банки с мазями, бормоча себе под нос что-то по-таврачьи, и, судя по тому, сколько раз он упомянул своих Богов, было понятно, что он сильно переживает.

Но Альберт почти не слышал этого. Он вообще почти ничего не слышал.

Он смотрел на гору, чувствуя, как вместе с этим дымом и пламенем из него уходит так долго копившаяся в нём ярость, а на её место приходит опустошение, отчаянье и тоска. А ещё понимание того, что в чём-то, кажется, Иррис была права. Что между ними и правда существует какая-то связь, только он до сих пор не понимал её природы. И сейчас, когда она сказала о том, что это началось с их встречи на озере, он вдруг вспомнил…

Кровь к крови, Кровь к огню, Сила к силе, Ветер к Огню, Вода к Тверди…

Ритуал соединения стихий…

Ведь именно эти слова пришли ему на ум, когда он лечил ногу Иррис, и испытал, то странное ощущение безумного счастья. Кажется, он тогда даже сознание потерял.

Но… Какое отношение он имеет к этому?

Он и знал-то толком два ритуала, да ещё то, что помогало в лекарских делах, а уж соединение стихий, это даже Гасьярд, кажется, не проводил ни разу. Не каждый Заклинатель такое умеет делать.

Бред! Не может быть всё так просто!

Но связь определённо есть, и гора говорит о том же. Только откуда?

Это следовало обдумать. Но он не мог думать об этом рационально. Его жгло внутри осознание того, что раз это и правда просто связь, то Иррис и в самом деле тяготится ею, если у неё нет к нему никаких чувств. А так она и сказала, что чувства эти не настоящие! И она не хочет их испытывать.

Милосердные Боги! В таком случае он и сам хочет разорвать её!

Избавиться от этой невыносимой боли внутри.

Он ей не нужен. Она хочет испытывать эти чувства с Себастьяном. Так она сказала…

Так в чём же дело!

Альберт понимал, что ни арена, ни вино, ни девушки мистрессы Вэйри, ни место верховного джарта — ничто не избавит его от этой муки, и даже если он позволит ежедневно избивать себя до полусмерти, до тех пор, пока она будет рядом, пока она будет так близко, это не прекратится. По мановению пальца он снова окажется у её ног, и всё начнётся сначала.

Его излечит только расстояние. И чем дальше, тем лучше.

Завтра утром корабль «Магира» отплывает в Ашуман — он слышал сегодня утром разговоры матросов возле арены. А на любом корабле всегда пригодится лекарь с парой сильных рук, умеющих ставить паруса.

Так почему нет? Он никогда не был в Ашумане, но хотел его посмотреть.

— Альберт! Альберт! — Цинта заскочил в комнату, как ошпаренный, вырвав князя из мрачных раздумий.

А следом вбежала запыхавшаяся Армана.

— Леди Иррис! — воскликнула она задыхаясь. — Джарт Альберт! Кажется… она умирает! Уф! Вы же лекарь, джарт Альберт? Помогите ей!

— Что? Как умирает?! — он развернулся резко и шагнул к Армане. — Что случилось?

— Не знаю! Она упала на галерее без чувств, — выдохнула Армана, держась за левый бок, — уф! И не приходит в себя! Белая, как полотно! И едва дышит! И наш лекарь, как назло, уехал в Рокну, остался только мэтр Башьярд, а он аптекарь и только пиявки и банки умеет ставить! Никто не знает, что делать! Джарт Гасьярд не знает, что с ней! А я вспомнила, что вы же лекарь, и мигом сюда! Уф!

— Где она? — спросил Альберт внезапно охрипшим голосом.

— У себя. Уф!

Лестницу он преодолел, кажется, в три прыжка. Патио, коридоры и галереи… как же далеко казались её покои — треклятый дворец такой большой! Он влетел в комнату, почти расшвыряв толпящихся у дверей слуг.

Иррис лежала на кровати. Бледное лицо и голубое платье придавало ей сходство с мраморной статуей, кем-то бережно уложенной на постель. Лишь бисеринки пота на лбу, да ещё частое неглубокое дыхание говорило о том, что она вообще жива. Рядом с ней сидел Гасьярд, держал за руку и что-то бормотал, закрыв глаза, а за его спиной склонилась тётя Эверинн. Тут же металась по комнате Таисса, кричала на слуг, заставляя принести то холодную воду, то уксус, то соли, но по растерянным лицам Альберт понял, что толку от этого чуть.

— Что произошло? — он в три шага оказался у кровати. — Гас, отойди, я всё-таки лекарь.

Гасьярд выпустил её безвольную руку и отступил к окну.

— Она шла по галерее и вдруг упала как раз, когда отозвалась Грозовая гора, и больше не приходила в себя, — ответила Эверинн.

— Но гора здесь не при чём, — добавил Гасьярд, — то, что с ней происходит — не магического свойства. Я смотрел, это… как отравление или приступ.

Альберт взял её за руку — ледяная. Пульс бился часто и неровно, и дышала она неглубоко. Он поднял веко…

Проклятье!

— Она что-то ела? Пила? Армана, Дуарх тебя дери, живо сюда! Что она ела? — почти крикнул он на служанку.

— Да ничего. Не знаю, джарт Альберт, не ела она ничего! — всплеснула та руками. — Если вот только вино пила!

Он схватил бутылку и фужер, понюхал. Быстро вытащил кинжал из ножен, надрезал Иррис палец и попробовал языком каплю крови.

— Проклятье! — воскликнул уже вслух. — Когда она это пила? Армана, отвечай! Когда?

— Не знаю! Но когда я уходила на молитву, бутылка была полной, если и пила, то перед тем, как выйти из комнаты.

— Что? Альберт? — воскликнула Таисса. — Вино отравлено?

— Да.

— Что можно сделать? — тихо спросила Эверинн, трогая его за плечо.

Альберт посмотрел на неё, словно на пустое место. Мысли его метались лихорадочно, перебирая все способы спасения, но в глубине души он понимал, если это то, что он думает — шансов почти нет.

— Цинта, тащи мой саквояж с лекарствами, живо! — он обернулся, и рыкнул на слуг. — Все вон отсюда!

Он почти вышвырнул их, выставил за дверь и Гасьярда с Эверинн, упиралась только Таисса.

— Учитывая то, что ты теперь с Миленой заодно, я не позволю тебе остаться с ней наедине! Может, это вы её и отравили! — возразила она его приказу.

Пальцы Альберта сомкнулись у неё на горле с такой силой, что у Таиссы покраснело от напряжения лицо, и он прошептал, глядя ей прямо в глаза:

— Проваливай отсюда! Или я сам тебя вышвырну!

Говорить два раза не пришлось.

Прибежал Цинта с саквояжем и принялся готовить то, что велел ему Альберт, повторяя вслух все ингредиенты:

— Чёрная смола — две меры, скандрийский мох — одна мера…

А потом пытался напоить этим Иррис, но она лишь шептала: «Больно! Больно!», и с трудом смогла проглотить пару ложек. И начала метаться на кровати.

Альберт сел рядом, взял её за руку, накрыл своей ладонью, и живой огонь потёк, успокаивая и погружая в сон.

Что же ему делать?! Боги милосердные! Должно же быть средство!

Он пытался придумать лекарство, но от этого яда лекарств не было. Тот, кто подлил его в вино, хотел, чтобы всё было наверняка. И всё, что Альберт мог сделать, это лишь забрать её боль и страдания. Он думал напряжённо, лихорадочно перебирая самые странные способы, какие только ему приходилось изучать или хотя бы слышать. И его сердце билось в ушах набатом.

Если совсем недавно ему казалось, что мир рухнул, когда она убежала из оранжереи, когда отвергла его, то сейчас ему хотелось, чтобы он и в самом деле рухнул, потому что он не сможет вынести её потерю.

Только не это, Иррис! Не покидай меня вот так!

Теперь он понимал, что даже находясь вдалеке, даже зная, что она его не любит, но зная, что она где-то есть, что она жива, он был бы почти счастлив.

Распахнулась дверь, и ворвался Себастьян, на ходу стаскивая перчатки, с лицом таким же бледным, как у Иррис, он бросился к кровати и склонился над ней.

— Иррис?! Иррис! Ты слышишь меня? Девочка моя, — он дотронулся до её щеки, до лба, но она его не слышала.

— Эв сказала, это яд? Какой яд? — Себастьян перевёл на Альберта растерянный взгляд.

— Белой водяной змеи. Ашуманский яд, который можно добавить в вино, и его не заметишь. Он действует через желудок, а не через кровь, как яд других змей. И его в этой бутылке хватило бы на целый галеон матросов, — ответил Альберт тихо.

— Но от него же… он же…

— …смертельный, — ответил Альберт, глядя Себастьяну прямо в глаза. — И у меня нет от него противоядия. Его вообще нет.

— О, Боги! Иррис! — Себастьян вскочил и принялся ходить по комнате. — Но хоть что-то можно попытаться сделать? Хоть что-нибудь?

Альберт смотрел на него и видел на лице Себастьяна то, что сейчас чувствовал сам — отчаянье и безысходность. И ему даже стало жаль брата, потому что для него потеря будет вдвойне тяжелее, ведь их чувства были взаимны. Его захлестнула новая волна отчаяния.

Пусть она его не любит! Пусть останется с Себастьяном! Пусть только останется жива! Пусть лучше он сам умрёт вместо неё!

Себастьян подошёл и впился пальцами ему в плечо:

— Если ты знаешь хоть какой-нибудь способ… Проси, что хочешь! Я всё сделаю! Только спаси её!

— Что хочу? — усмехнулся Альберт криво.

— Да! Всё, что скажешь! Я всё сделаю, — произнёс Себастьян обречённо.

— Она так тебе дорога?

— Да!

— Из-за её силы? Из-за Потока?

— Нет! Я… я люблю её. Я не могу её потерять! — произнёс Себастьян горько и растерянно посмотрел на кровать.

— Я ведь тебя предупреждал… тогда ещё… насчёт стрел. Ты же понимал, что это повторится! — произнёс Альберт устало. — Если я смогу её спасти, будь так добр, не сглупи в третий раз. Позаботься о ней по-настоящему. А теперь уходи, я сделаю всё, что смогу.

Альберт отвернулся.

Умереть вместо неё…

Эта мысль вдруг обрела реальные очертания. А ведь это возможно, если между ними и правда есть связь. Он читал об одном ритуале, и он, как лекарь, может его попробовать.

— Что тебе нужно? Что нужно от меня? Только скажи! — исступлённо воскликнул Себастьян.

Альберт посмотрел на брата и ответил тихо:

— Найди того, кто прислал эту бутылку и сверни ему голову. Я бы начал с Милены. Змеиный яд, сам понимаешь, кто здесь ценитель…

— Я убью её! — произнёс Себастьян негромко и его глаза сверкнули.

Он поцеловал Иррис, погладил её волосы и быстрыми шагами вышел из комнаты.

— Цинта, запри дверь! А если кто будет лезть скажи, что я проломлю ему голову. Не пускай никого.

— Что ты будешь делать, мой князь? — спросил Цинта осторожно, пока Армана распускала шнуровку на платье, чтобы облегчить Иррис дыхание.

— Единственное, что можно попытаться сделать.

— Ты же не собираешься… — начал Цинта, — собираешься! Владычица степей! Это же убьёт и тебя! Послушай, мой князь…

— Я не могу позволить ей умереть, — ответил Альберт.

— Но ты же сам умрёшь!

— А может, это единственный правильный выход для нас обоих? — произнёс он, не оборачиваясь. — Проваливай, Цинта. И не вздумай мне мешать, если я услышу хоть слово, хоть скрип двери или кашель — клянусь, я убью и тебя, не моргнув глазом.

Цинта посмотрел растерянно, но понял, что он не сможет остановить Альберта ни за что на свете и, вздохнув, ушёл вслед за Арманой в соседнюю комнату, бормоча на ходу:

— Охохошечки! Мирна-заступница! Он решил себя убить!

Альберт расстегнул рубашку и прижал к своей груди ледяную ладонь Иррис. Провёл рукой по её телу от шеи вниз, следуя тем же путём, каким шёл яд, чувствуя под пальцами холод, и остановил ладонь чуть пониже рёбер, там, где холод был сильнее всего.

— Я не знаю, как это делать, Иррис, вернее, знаю только в теории, — прошептал, глядя на её бледное лицо, — я никогда сам такого не делал. Так что может и не получится. Но я очень надеюсь, что получится, и мы оба останемся живы. А если нет, то тогда мы умрём вместе. В любом случае это лучше, чем жить, зная, что я не смог тебя спасти.

Он закрыл глаза, опустил щиты и открылся.

Боль.

Яд был ледяным ужом. Нет, он, казалось, состоял из клубка змей, из мотков жгута, а в нём тысячи мельчайших острых кристаллов, каждый из которых, впиваясь, причинял боль. И сливаясь вместе, эти тысячи кусочков боли делали её невыносимой. Альберт ощущал яд пальцами, сжимал его, не давая жгутам расползаться, разворачиваться и растекаться по венам, вбирая в себя густую черноту и растворяя её в своей крови.

Он соврал ей.

Чтобы остаться в живых, он должен забирать яд понемногу, достаточно долго, медленно уничтожая его, чтобы не убить при этом себя. Но у него не было столько времени. И самое большее, что он может сделать сейчас, не навредив себе — забрать половину яда, но и оставшейся половины хватит, чтобы убить её. А значит, выбора у него нет.

Но он и не собирался выбирать.

Что же, похоже, ему не удастся посмотреть Ашуман…

Мир отступил, ушёл куда-то, растворившись, и вдруг стало тихо, так тихо, как бывает только под водой, на глубине. Даже боль вдруг отступила, осталось только странное ощущение умиротворённости, как будто он, наконец, сделал всё правильно.

И сидеть вот так с ней вдвоём, прижимая её ладонь к своей груди, было так волшебно, хотя он понимал, что цена этого краткого мгновенья счастья — его жизнь.

Когда всё закончилось, когда вышел весь яд до капли, звуки вернулись. Альберт услышал, как бегают по коридорам слуги, как Цинта тихо молится за дверью, а в распахнутое окно доносится пение цикад.

Пальцы свело от напряжения, в висках стучала кровь, а на лбу выступила испарина. И он всё ещё не мог поверить, как…

…но у него получилось!

А ведь не должно было. Где-то в глубине души он был уверен, что не получится. Только сил не осталось даже на радость.

Руки у Иррис потеплели, и дышала она ровно — спала. Лишь подрагивали во сне ресницы, а на губах замерла едва заметная улыбка. Альберт коснулся её лица пальцами.

Почему всё так? Почему он, совсем, как вор, должен красть эти прикосновения тогда, когда никто не видит…

Накатила слабость.

— Я оставлю тебе маленький подарок, Иррис, — прошептал едва слышно, — надеюсь, ты будешь вспоминать обо мне хоть иногда…

И такого он тоже никогда не делал, но почему-то был уверен, что получится.

Вообще-то этому учат жениха и невесту, перед свадьбой. И, наверное, это было неправильно и эгоистично, оставлять чужой невесте такой подарок, но ему отчаянно хотелось, чтобы она помнила о нём. А это было единственное, что пришло Альберту в голову в такой момент.

Взять свои желания, свои мечты и чувства, то, что он думал о ней, чего хотел, и поделиться, чтобы она тоже это ощутила…

…какой он видел её, какой она для него была, каким он хотел для неё быть…

Он представил, что это цветок. Не цветок — бутон, в котором спрятана вся буря его чувств, с того самого дня, как он впервые встретил её на озере. Его страсть и тоска по ней. Его желание и любовь.

Бутон вспыхнул живым огнём, засиял, скользнул от его сердца по руке в её руку и оттуда к её сердцу.

И если она захочет вспомнить его… если вспомнит — цветок распустится, и тогда она почувствует то, что чувствовал он, и, может быть, ей будет даже приятно знать, что кто-то любил её так сильно.

— Армана! — позвал Альберт хрипло, руки становились холодными, а сердце, напротив, забилось часто.

Служанка выбежала из-за двери, а за ней следом Цинта с серым лицом.

— Ночью у неё может быть лихорадка, но это не страшно, к утру всё пройдёт, — сказал он тихо, — сделай ей воды с лимоном — ей нужно больше пить. Цинта? Пошли, пока я ещё на ногах.

— Она… будет жить? — прошептала Армана, глядя на него широко распахнутыми глазами.

— Будет.

Он едва дошёл, опираясь на Цинту и хватаясь рукой за стену, на кровать почти упал и сразу же провалился в непроницаемую бездну.

* * *

— Иррис! Девочка моя, — Себастьян поцеловал её руку. — Ты жива!

Было жарко несмотря на раннее утро. В распахнутые настежь окна лился яркий солнечный свет, и не ощущалось ни ветерка, ни малейшего дуновения.

Будет гроза…

Это первое, что подумала Иррис. Гроза уже зарождалась где-то над морем и, вбирая в себя его тёплую влагу, росла и ширилась, и было видно, что горизонт стал размытым, посерел, и небо заволакивала дымка.

Иррис слабо улыбнулась Себастьяну. Боль ушла совсем. И внутри было тепло и… странно.

Она плохо помнила, что произошло. Обрывки разговоров, беготню вокруг и боль… А потом всё прекратилось, и она провалилась в глубокий сон без сновидений.

— Что случилось? — спросила тихо.

Себастьян рассказал ей обо всём. О смертельном яде в бутылке вина, о том, как её спас Альберт, о том, что Милена сидит взаперти под охраной в своей комнате, пока Гасьярд выясняет, что произошло, и том, что Драгояр напал на него, защищая сестру.

— Мы больше не будем ждать, Иррис. Я решил — мы поженимся сразу же после совета, в этот же день. Альберт прав, я не смог тебя защитить, прости меня, — Себастьян снова поцеловал её пальцы, — но теперь тебя будут охранять неустанно. Пробовать всю еду, проверять все подарки. Никто из посторонних не войдёт и не выйдет. И ты не будешь гулять одна, пока всё это не закончится. Или, если хочешь, я тебя увезу отсюда? Ты ведь хотела уехать, я могу спрятать тебя там, где никто не найдёт. Отменим все эти обеды и мероприятия…

Она раньше не видела Себастьяна таким. Взволнованным. И почти счастливым. Готовым поступиться делами прайда ради неё. Это было так неожиданно, что она спросила:

— Это было… очень опасно?

— Опасно? — воскликнул он. — Это было смертельно, Иррис! От этого яда нет противоядия, и если бы не Альберт… Не знаю, как ему это удалось! А я так испугался, что потеряю тебя. Я бы никогда себе этого не простил. Скажи, ты хочешь чего-нибудь?

— Пожалуй, привести себя в порядок, — она попыталась улыбнуться ему в ответ.

— Хорошо, я тебя оставлю. Приду позже, — он наклонился и поцеловал её в щёку, трепетно и нежно. — Если что-то нужно — только скажи!

Иррис приняла ванну. О вчерашнем напоминала только небольшая слабость, а ещё странное ощущение внутри — какого-то необычного тепла.

Армана укладывала её волосы, попутно рассказывая о произошедшем в лицах и красках. О том, как Альберт кричал на неё, как выставил за дверь Таиссу, едва не придушив, как Драгояр подрался с Себастьяном и воткнул нож в руку Тибора, когда тот принялся их растаскивать, а Истефану сломали нос. Что Милена теперь сидит под замком, пока не закончат разбираться, и уже перебила всю посуду в комнате, швыряя её с досады в дверь, и даже драгоценные вазы, и фарфоровые статуэтки, которыми очень дорожила. И что никто ещё не видел её в такой ярости, а джарт Гасьярд даже наложил на двери магическую печать, чтобы она её не выломала.

А Иррис думала об Альберте, и ей было стыдно. Нестерпимо стыдно за вчерашнее, за тот разговор в оранжерее, за то, что она сделала ему больно, ведь не смотря на обиду, он, не задумываясь, пришёл ей на помощь.

— Жаль только, что джарт Альберт умрёт, — вздохнула Армана, закалывая последний локон, — но если бы он уплыл в Ашуман, а Цинта сказал, что он вчера собирался, то никто бы вас не спас, миледи. А мне он даже нравится и…

— Что? Что ты сказала? — Иррис поймала Арману за руку. — Что значит «умрёт»?

Глаза служанки забегали, и она рада была бы вернуть слова назад, да было уже поздно.

— Мне велели вас не волновать…

Иррис вскочила и схватила служанку за плечи:

— Говори! Что это значит? Почему?

Армана вздохнула и выложила всё, что знала, что видела, и что рассказал ей Цинта.

И от ужасной цены её спасения Иррис вдруг стало дурно. Она даже присела на стул, схватившись за лоб.

— Зачем? Зачем он это сделал? — воскликнула она горько и снова вскочила. — Где он? Я должна его увидеть!

— Миледи…

— Немедленно! — она развернулась и пошла к двери.

Армана побежала следом:

— Миледи! Да погодите, вам напрягаться нельзя!

Но Иррис её не слушала. Она вышла и направилась в покои Альберта, мало заботясь о том, что за ней бежит Армана и ещё четыре охранника.

Зачем! Альберт, ну зачем ты это сделал?!

Мысль о том, что он умирает из-за неё, вонзилась в сердце ледяным осколком. На неё навалилось такое отчаянье, что она сначала просто быстро шла, всё ускоряя и ускоряя шаг, а потом побежала, боясь не успеть. Остановилась у самой двери, выдохнула, махнула охране остаться в коридоре и вошла без стука.

— Миледи Иррис? Охохошечки! — Цинта вышел навстречу с чайником в руках.

— Он жив? Альберт жив? Где он? Цинта, скажи, что он жив! — прошептала она, задыхаясь от бега.

— Жив он, миледи, жив, — пробормотал Цинта, — да только не слишком-то хочет жить.

— Отведи меня к нему!

— Идёмте, — вздохнул слуга.

Альберт лежал на кровати в спальне. Шторы на окнах были прикрыты, и в комнате царил полумрак.

— Я ему снотворное сделал. Крепкое. Так что он спит. А вы, я вижу, в добром здравии, значит, не зря он так старался.

— Скажи мне правду, Цинта, — Иррис перешла на полушёпот, — он будет жить?

— Леди Иррис, — покачал головой Цинта и поскрёб макушку, — тут такое дело… Я ещё не лекарь, но знаю, что этот яд уже и быка убил бы, но князь пока ещё жив. И если бы он боролся, то может, уже и на поправку бы пошёл. Только дело тут, может, и не совсем в яде… Сдаётся мне, что он как будто бы не хочет жить. Он тут бредил всю ночь и такого наговорил…

— Что он говорил?

— Много чего безумного. И даже про меня, что я его единственный друг, я ажно прослезился, но в основном, конечно…

Цинта замялся и переложил чайник из одной руки в другую.

— Что? Да скажи уже!

— В основном он, конечно, говорил о вас, — смущённо пробормотал Цинта, — ну ещё всякое непонятство, что-то про связь, и что так оно для всех лучше, что так он вас освободит… про парус, надежду и всё в таком духе — говорю же, бредил.

— Можно, я… посижу с ним немного? — спросила Иррис, смутившись.

— Конечно! Мне вот, как раз… за отваром на кухню сбегать надо, — произнёс Цинта деликатно, и удалился, прихватив за собой Арману.

Иррис осторожно подошла к кровати, ступая почти на носочках, присела на самый край. Кажется, впервые за всё время их знакомства она могла беспрепятственно разглядывать лицо Альберта, и она разглядывала… Долго и жадно, словно пытаясь впитать каждую чёрточку, запомнить, как художник, чтобы сохранить этот образ. Во сне, когда на его лице не отражались все те бурные страсти, которые двигали им, оно казалось почти умиротворённым и таким спокойным. И её внезапно захлестнула волна щемящей нежности, захотелось коснуться его…

Иррис сжала губы, потому что слёзы навернулись на глаза сами собой, она пыталась их удержать, но не слишком-то получилось.

Боги милосердные! Почему? Почему всё так вышло?!

Она села поближе, коснулась пальцами его руки, лежащей поверх тонкой простыни, взяла её и перевернула ладонью вверх. Погладила осторожно.

Рука у него совсем не похожа на руку Себастьяна. Она шире и грубее, загорелая, обветренная, вся в шрамах и ссадинах, и костяшки сбиты, ещё не зажили. Ну да, он же дрался на арене… Но в то же время его ладонь внутри была тёплой и мягкой. Вот и весь он такой же, жёсткий снаружи и острый на язык, но когда они оставались вдвоём, в те редкие мгновенья, она видела его совсем другим.

Иррис провела пальцем по мозолям — откуда они? Она бы хотела узнать…

Она бы хотела послушать его историю. Об этих мозолях и шрамах, об ожоге на запястье в форме круга с каким-то символом, о том, почему он носит в ухе обсидиановую серьгу, ведь камень их Дома — рубин. Она бы хотела столько всего о нём узнать…

Только вряд ли теперь узнает. И это всё из-за неё… Он умрёт из-за неё! И он хочет умереть!

Почему-то вспоминалась запись в дневнике отца о Регине: «Она просто не хотела жить». И в это мгновенье ей стало понятно, какую он, должно быть, испытывал боль. И вину…

И эта мысль накрыла Иррис таким отчаяньем, что слёзы побежали в три ручья, но она усилием воли сдержала рыдания — не стоит охране этого слышать.

— Прости меня! Прости! Прости! — прошептала горячо и прижалась мокрым от слёз лицом к его ладони, удерживая её обеими руками.

Какая же она тёплая…

Боги милосердные! Почему ей сейчас так плохо, и почему так хорошо от одного только его прикосновения?

Внутри зашевелился вихрь, и она не стала его сдерживать.

— Пожалуйста, не умирай! Пожалуйста! Не надо! Прошу тебя, — прошептала она, прижимаясь щекой к его ладони. — Я не вынесу этого! Альберт…

Почему ей так невыносимо больно? Даже больнее, чем вчера? Только боль эта другая…

Что ей делать?!

Она мысленно взмолилась Богине Айфур, горячо и страстно, вложив в эту молитву всю силу своей боли:

Если ты слышишь меня, Великая мать всех ветров, если можешь мне помочь — спаси его! Спаси… Забери всё — этот город и этот дворец, мой дар, мою жизнь, только спаси его!

Если он умрёт, то она не станет себя сдерживать. Этот вихрь, что сейчас растёт внутри неё, она выпустит его наружу, и он разрушит этот дворец до основания, камня на камне не оставит от проклятого змеиного логова и сровняет всё с землёй!

Вихрь вращался и ширился, и где-то вдалеке глухо заворчал гром, гроза подбиралась к Эддару со стороны моря.

Если бы они могли поговорить! Если бы она только могла что-нибудь исправить!

Но что можно было исправить?

Она коснулась его ладони губами, там, где отчётливо виднелся старый шрам в виде полумесяца, а потом поцеловала рядом, а потом ещё раз и ещё. И от слёз его ладонь стала совсем солёной. Сплела свои пальцы и его и, прижав руку к груди, согнулась почти пополам от невыразимого горя.

Альберт пошевелился во сне, на лице мелькнула тень переживания, и, будто пытаясь что-то сказать, его губы приоткрылись, но он лишь тихо вздохнул. И сама не ожидая такого порыва, Иррис наклонилась и поцеловала его в губы, прижалась на мгновенье щекой к его щеке, и отпрянула, услышав, как Цинта нарочито громко шаркает ногами у двери.

* * *

— Ну вот, мой князь, ты всё-таки жив, — произнёс Цинта, едва Альберт открыл глаза.

— Знаешь, я уже думал, что попал в Светлые сады Миеле, но потом увидел тебя и понял — Боги не могут быть настолько жестоки. Не может же первый, кого я там встречу, сразу оказаться тобой! — усмехнулся Альберт.

— Либо ты ошибся насчёт яда, либо это и правда странно, — ответил Цинта, — но раз ты уже шутишь, стало быть, тебе лучше.

Альберт посмотрел в окно — темно, наверное, вечер. Какого дня? Дождь лил, как из ведра и всё небо было затянуто тучами, и такого ливня в Эддаре он не припоминал.

— Что я пропустил?

— О! Всё, как ты любишь! — Цинта на радостях, принялся рассказывать ему последние события. — Драгояр и Себастьян подрались, в Тибора воткнули нож, а Истефану нос сломали, и даже из Гасьярда Милена выдрала клок волос. Эверинн назвала всех скотами, а Таисса ходит, обмотав шею шарфом — прячет синяки от твоих пальцев, ненавидит тебя и грозится убить, если ты выживешь. Милена сидит в своих покоях под замком и крушит всё, что попало ей под руки, и слуги ночью тихо праздновали этот факт. В кои-то веки кто-то приструнил злобную фурию.

Альберт рассмеялся, но потом спросил, вдруг став серьёзным:

— А как там… моя пациентка?

— Которая? — спросил Цинта, сделав вид, что не понимает о чём идёт речь.

— Тебе челюсть сломать?

— Эх, мой князь, будучи без сознания, ты мне больше нравился. Ты даже сказал в бреду, что я твой единственный друг, а теперь вот, извольте — челюсть сломать! — буркнул Цинта. — Нормально всё с ней.

Наверное, нужно было сказать, что она приходила. Цинта слышал, как она плакала, и видел, как держала Альберта за руку. Армана сказала, что она плакала и потом, в своей комнате. Но если он скажет ему это, то князь вскочит, как есть, и тут же помчится к ней. И чем это закончится? Уж точно ничем хорошим.

И поэтому он промолчал.

Эта женщина приносит Альберту одни сплошные несчастья! Знай он раньше — наплевал бы на таврачий закон и не стал бы посылать его в тот обрыв.

— Нормально? — переспросил Альберт.

— Нормально, — ответил мрачно Цинта, — так мне вещи собирать?

— Какие вещи?

— Так давеча кто-то собирался отплыть в Ашуман.

— Какой ещё к Дуарху Ашуман? Никуда я не поплыву!

— Позволь спросить, с чего такая перемена? — спросил Цинта.

Князь встал с кровати, подошёл к окну, держась за стену — голова ещё кружилась.

— Боюсь, если я уеду сейчас, — произнёс негромко, глядя в мутную пелену дождя, — Иррис не доживёт даже до совета, не то что до свадьбы или поединка.

— Хочешь знать, что думаю я? — начал, было Цинта.

— Не хочу. Я и так знаю.

— А я всё равно скажу. Это, конечно, не моё дело…. Но ты же не всерьёз собираешься охранять от врагов чужую невесту?

— Цинта, я тебе уже говорил, что всё, что начинается со слов «это не моё дело» и в самом деле не твоё дело? Но раз ты так хочешь знать, то я тебе скажу…

Альберт обернулся, присел на подоконник и, скрестив руки на груди, добавил:

— Я чуть не умер этой ночью. И умер бы, но кое-что случилось… Мне приснился чудесный сон, — он посмотрел на свою ладонь, улыбнулся и сжал её в кулак, — и я кое-что понял. Вэйри была неправа и права одновременно…

Он оттолкнулся от подоконника и стянул с себя рубашку.

— Мой братец не знает всей гнилой изнанки нашей родни так, как я. И он не сможет защитить Иррис. А я смогу. Даже если мне придётся спать под её дверью, убить всех своих родственников и снова за неё умереть. Я был идиотом, Цинта, но теперь я понял свою ошибку. Ну, чего ты застыл, как ящерица на солнце? Мне нужна ванна и чистая одежда.

Цинта всплеснул руками, забрал у него рубашку и воскликнул:

— Ты тут, когда бредил, говорил, что я тебе друг. Так ежели это правда, то я и скажу тебе, как друг. И даже если ты погонишься за мной с вертелом, я молчать не стану! Ты в прошлый раз сказал, что не хочешь быть ослом, так вот, ты осёл, мой князь! Как есть, осёл! Слепой осёл! Потому что, снова идёшь по кругу за морковкой, которая висит у тебя перед носом на палке!

Но Альберт только усмехнулся и снова посмотрел на свою ладонь.

Часть 4. Время сомнений

Глава 22. Просто друзья

Армана сказала всем, что Иррис спит, заперла двери и удалилась, понимая, что сейчас не самое подходящее время, чтобы мозолить хозяйке глаза. Она видела, как Иррис забравшись на подоконник, сидит, обняв колени руками и прислонившись лбом к стеклу, беззвучно плачет.

А с той стороны стекла ей вторит небо — плачет проливным дождём, и такого ливня Эддар не видел уже давно. Низкие тучи укрыли город, и бухту, и Грозовую гору…

Иррис снова взяла дневник отца, перечитывала строчки, посвящённые её матери и снова плакала. Кажется, их семья и правда проклята. Потому что нет в ней счастья ни для кого.

Но если бы её спросили, чего она хочет сейчас — она бы не ответила. Она совсем запуталась в своих чувствах, и устав, уже под вечер почти смирилась с мыслью, что Альберт умрёт, что она никогда его больше не увидит, и что если бы… при других обстоятельствах… всё могло бы сложиться иначе… наверное.

Только, в любом случае, не сложилось. Да и как могло? Может быть, она всё-таки ошиблась? Или опоздала со своим пониманием?

Она лежала в темноте с полотенцем на лице, смоченным отваром из трав, чтобы убрать следы рыданий, и думала, о том, что, видимо, это судьба.

А когда пришёл Себастьян, и ужин накрыли в её покоях для них двоих, она немного пришла в себя. Как песок после шторма постепенно оседает на дно, так и её тоска и печаль ушли вглубь души, легли там тяжестью, и она спрятала их от всех, чтобы никто не узнал. Конечно, знает Армана, хоть она ничего ей не говорила, но та не слепая и всё давно поняла. Но Армана болтать не станет.

У Иррис ещё будет время погоревать в одиночестве, а сейчас…

И хоть ей было тошно от мысли видеть кого-то и говорить, но сейчас она должна сделать так, чтобы попытка её убийства не повторилась. Она была грустна за ужином, сказав, что пока ещё не слишком хорошо себя чувствует. А Себастьян и не настаивал на разговоре. Он был нежен и чуток, и не досаждал лишними вопросами.

— День совета назначили? — спросила Иррис, не поднимая глаз.

— Да, совет будет шестого дня. И в этот же день, сразу после совета, мы поженимся. Просто обряд, без всяких торжеств… учитывая обстоятельства… Завтра утром придёт портниха со свадебным платьем, надеюсь, тебе уже станет лучше, — Себастьян поцеловал её руку, — ты же не против скромной церемонии? А пышный приём будет через месяц.

Учитывая обстоятельства!

Она снова едва не разрыдалась.

Свадьба через три дня… Боги милосердные, дайте ей сил! Поскорее бы всё это закончилось. Возможно… когда… разорвётся связь, ей станет легче…

Она ведь этого хотела?

Только почему-то она не была в этом уверена. Ни в том, что ей станет легче. Ни в том, что она хочет потерять эту связь.

— Хорошо, — она подняла на него уставший взгляд, — наоборот, я рада, что будет скромная церемония. Давай вообще обойдёмся без торжеств… даже… потом?

— Я сделаю, как ты скажешь, — Себастьян снова поцеловал её руку, — ты можешь не думать об этом сейчас. Позже, когда… сама захочешь, мы проведём торжества так, как скажешь.

— Спасибо.

Себастьян хотел поцеловать её в губы, но она отвернулась со словами:

— Прости, я устала.

Она хотела спросить об Альберте, но так и не смогла. Лучше не знать. Так есть хоть капля надежды…

А ночью ей приснился странный сон.

Уже перед рассветом, когда небо посерело и над горизонтом едва подёрнулось розовым, Иррис проснулась. Лежала в какой-то дрёме между сном и реальностью, когда сновидения ещё имеют силу, но уже не имеют власти. Когда сон приятен, потому что ты знаешь, что это сон. Но реальность просочилась, привнеся с собой горечь утраты, Иррис мысленно вернулась в оранжерею, туда, где они виделись последний раз, воскрешая в памяти эту встречу.

Фонтан, грустная нимфа и лебеди, склонившие головы к воде, и она стоит в ожидании, теребит веер…

Иррис увидела огненный цветок. Не цветок — бутон, пульсирующий в мягких сумерках под стеклянным небом оранжереи, и от него шло тепло, то самое тепло…

Она стояла перед ним, а он будто парил в воздухе и манил. Коснулась лепестка рукой, и лепесток отделился от бутона, развернулся, обволакивая живым огнём…

— Иррис! — услышала знакомый шёпот, почти над ухом, и вздрогнула во сне.

Чьи-то пальцы дотронулись до её шеи сзади, и она застыла на месте. Нежно погладили, едва касаясь, а затем медленно спустились вниз, оставляя дорожку пламени на коже. Замерли на мгновенье. Осторожно провели по ключицам, заставив задрожать от предвкушения, и тёплые ладони накрыли плечи, чуть сдвинув тонкие бретельки платья…

Она знала, чьи это руки. Это тепло она не могла спутать ни с чем.

И стояла, словно в трансе, словно под гипнозом, не в силах пошевелиться и желая только одного — чтобы он прикоснулся губами…

— Ты позвала — я пришёл, — тихий шёпот у виска, и дыхание опалило кожу, а затем его губы коснулись шеи, прямо за ухом.

Он поцеловал её снова, медленно и нежно, спустившись чуть ниже, и ещё ниже, вслед за руками. Заставив и без того зыбкий мир сновидения закружиться. И каждый поцелуй отдавался гулкими ударами сердца, вынуждая судорожно ловить губами воздух, запрокинуть голову, ощущая прикосновение его щеки к своей, и прижиматься к ней, впитывая тепло…

Его ладони скользнули вниз по рукам, коснулись её ладоней и пальцы переплелись…

Иррис металась на кровати, сжимая подушку и скомкав одеяло, она хотела проснуться и не могла себя заставить это сделать. А тело жгло огнём, пылали губы, ощущая пульс, и его прикосновения были так реальны и так желанны, что хотелось почти кричать.

Она и проснулась — от собственного хриплого дыхания, и поняла, что лежит, обхватив себя руками за плечи, подтянув колени почти к подбородку.

Боги милосердные! Что с ней такое?

Она вся горела, как в лихорадке, дышала часто, и желание стянуло всё внутри тугим узлом, разлилось под кожей, так, что до неё было не дотронуться.

Иррис вскочила с кровати, почти добежала до окна, распахнула его, подставив лицо влажному утреннему бризу. Дождь закончился, серая громада туч лениво ползла на запад, и горизонт был чист, а на востоке небо налилось алым.

Что это за сон такой?

Такой реальный, такой явственный, словно кто-то забрался в её голову, прочёл её мысли, и уловив её желания, сплёл это сновидение. Но кожа до сих пор ощущала его прикосновения и его тепло…

Это… наваждение! Нет! Она не желала этого! Она не должна этим наслаждаться!

Но она наслаждалась. Вопреки разуму и воле, вопреки рассудку. И понимала, что на самом деле только что, лёжа в постели, она и правда желала этого…

…и это… было ужасно!

Иррис дрожащими руками натянула костюм для верховой езды, завязала волосы в узел, схватила арбалет, стрелы и выбралась тихо через балкон. Спустилась осторожно, так, чтобы не разбудить охрану. На конюшне в такую рань ещё никого не было, она нашла своего коня и сама оседлала.

Стража на воротах пыталась её не пустить, объясняя, что так рано, одной, без сопровождения, без разрешения…

— Если вы не хотите получить стрелу в лоб, то лучше откройте ворота! — воскликнула она.

Нацелила арбалет на одного из стражников и добавила:

— Я очень метко стреляю! — и тут же выпустила стрелу, пригвоздив к стене верёвку от сигнального колокола.

Ворота открылись.

Она гнала коня по дороге, сама не зная куда. Куда-то в сторону гор меж узловатых оливковых деревьев и апельсиновых рощ, умытых вчерашним ливнем, по огромным лужам и грязи, так, что комья земли летели из копыт во все стороны. Она бежала от своих желаний, надеясь, что ветер и свобода избавят её, наконец, от того, что она не хотела чувствовать. А ветер бил в лицо, трепал волосы, забирая себе весь её жар, и, казалось, впервые, за долгое время ей по-настоящему стало легче.

* * *

— О чём ты только думала, Иррис! — Себастьян задавал свой вопрос уже который раз. — Уезжать вот так, никого не предупредив, без охраны! Тебя только что пытались убить!

Но Иррис лишь пожимала плечами и отвечала:

— Я делала так в Мадвере. Ты же помнишь.

— Но мы не в Мадвере! И это… это же просто неприлично!

— Я знаю, что мы не в Мадвере. Но, если ты помнишь наш с тобой разговор на берегу, ты ещё сказал, что я плевать хотела на приличия! — ответила Иррис упрямо. — Так что я всё равно буду так делать.

— Ну и что это за капризы? — Себастьян посмотрел на неё, склонив голову. — Ты же понимаешь, что здесь нельзя поступать так, как ты привыкла в Мадвере?

Ответом ему был только упрямый взгляд синих глаз. А ещё растрёпанные волосы, румянец на щеках и одежда покрытая грязью почти до пояса.

Она не станет извиняться. К демонам всё!

Её искали, кажется, всем дворцом. Снарядили погоню — стража у ворот видела, в какую сторону она поехала, а на влажной от дождей дороге её нетрудно было найти по следам. Нашли. На вершине холма в десяти квардах от дворца, там, где стоял большой айяаррский драйг — витой ритуальный столб. Ветер трепал её волосы, штаны и подол юбки наездника были в грязи, а она как будто счастлива. Стояла, жадно глядя куда-то на горизонт в сторону моря.

— Ты же понимаешь, что я переживал за тебя? — Себастьян взял её за руки. — Пожалуйста, не делай так больше! Не уезжай без охраны!

— Куда я денусь! Обратно меня только что не в клетке везли! — воскликнула она, потирая пальцы.

Вместе с Себастьяном приходил и Гасьярд. Снова задавал странные вопросы, уколол ей палец и взял каплю крови, сказал, что для подготовки свадебного ритуала. Но вот руку её держал очень долго и разминал ей пальцы, как-то слишком старательно, будто гладил, так заботливо, что в итоге она сказала, что не боится уколов, и после того, как всё закончилось, быстро выдернула руку.

— Ты же понимаешь! Это для твоей же безопасности!

— Хорошо. Больше не буду, — ответила она, не слишком-то себе веря.

Но так было проще всего — согласиться.

Ей и правда стало легче. Нет, ей не удалось вырвать из груди эту боль, но хотя бы получилось выбросить из головы мысли о ночных поцелуях. Жаль только не смогла доехать до берега, до обрыва, и постоять на самом его краю…

Пожалуй, теперь она вернётся к своим мадверским привычкам. К демонам все приличия, к демонам этот дворец и всех этих змей! Она будет уезжать, когда захочет и куда захочет, и с этого дня будет делать это почаще. Она будет делать то, что считает нужным, и Себастьяну придётся с этим смириться.

— Хорошо. А теперь мы должны пойти и поблагодарить Альберта за твоё спасение.

— Поблагодарить? — сердце дёрнулось и застыло где-то в горле.

— Да, девочка моя, или ты уже забыла, что он спас тебе жизнь, рискуя своей? — ответил Себастьян с досадой.

— Я… я не забыла. Так он… жив? — она едва смогла выдавить из себя эти слова, не веря до конца и боясь получить ложную надежду.

— Как это ни странно для всех, но он действительно жив, — усмехнулся Себастьян, — и вполне здоров. И будет некрасиво с нашей стороны не оказать ему должного уважения за то, что он сделал.

— М-мне надо привести себя в порядок, — ответила она, мысленно ища какой-нибудь предлог, чтобы не идти.

— Конечно, я подожду тебя, — и Себастьян вышел.

Никто не верил в это. Армана сказала, что надежды почти нет… Даже Цинта отчаялся…

Иррис опустилась в кресло, вдохнула-выдохнула, прижала ладони к щекам.

Она ведь тоже была в отчаянии, она уже почти смирилась …

Её ждёт портниха со свадебным платьем…

Через три дня свадьба…

А теперь…

Теперь она снова в отчаянии, только теперь уже совсем по другой причине…

И она просто глупо счастлива, до полной пустоты в голове…

А ещё ей до одури стыдно. И страшно.

Разом навалилось всё — их разговор в оранжерее, то, как она целовала его руки… и губы! Как рыдала в комнате, не помня себя от горя, и то, что приснилось ей сегодня утром. Иррис чувствовала, как её лицо заливает краска смущения. Она лишь на мгновенье представила, как он на неё посмотрит, как коснётся её руки, и сердце зашлось в лихорадке. Она совершенно не знает, как себя вести, потому что рядом будет Себастьян, и потому что все поймут! Они точно поймут, что она просто не в себе! Это нельзя не увидеть.

А если Цинта что-то ему сказал? Ведь он, кажется, слышал… О, Боги! Да она же умрёт от стыда!

Почему-то необходимость встретиться с Альбертом лицом к лицу пугала её до жути, до дрожи в коленях, и ей хотелось, как маленькой девочке, убежать и спрятаться под кровать, залезть в шкаф, куда угодно, только бы не оказаться перед ним при свидетелях.

Альберт ведь наверняка опять поцелует её руку так, как на балу, и будет говорить полунамёками, понятными только ей, и задавать вопросы, от которых можно провалиться сквозь пол и притягивать её взглядом, лаская своим огнём. А она только и может думать, что о том сне, о его руках и губах…

И он всё поймёт, он увидит на её лице то, что снилось ей сегодня ночью!

О, Боги! Нет, только не это!

И всё опять повторится.

Что же ей делать?

Эта связь…

В конце концов, она убьёт их обоих.

* * *

— Альберт? Ты жив! Невероятно! — воскликнула Милена, помахивая каминными щипцами. — И только попробуй сказать что-нибудь про яд! Я ещё не всё расколотила в этой комнате, найдётся что-то и для твоей головы!

Альберт усмехнулся, прошёл к креслу, аккуратно перешагивая через многочисленные осколки, и сел в него, закинув ногу на ногу.

— И я рад тебя видеть, моя сестра-отравительница! Как твоё заточение? Смотрю, тебе не скучно…

— Зачем пришёл? Посмотреть на моё унижение? — голубые глаза вспыхнули гневом.

На самом деле он пришёл, чтобы расторгнуть их союз.

Эта история с ядом за одну ночь поменяла его приоритеты. Сейчас ему нужно быть на стороне Себастьяна, чтобы можно было знать обо всём, что происходит вокруг Иррис, чтобы быть с ней рядом, не вызывая подозрений.

Во всяком случае, именно так он сам себе это объяснял.

Но он не спешил обрадовать сестру своим вероломством. Ему предстояло ещё узнать, она ли подсыпала яд, хотя, судя по её лицу и осколкам, устилавшим пол сплошным ковром, это вряд ли была Милена.

— Пришёл спросить, что ты обо всём этом думаешь, — спокойно сказал Альберт, — потому что я-то уж точно не верю, что яд подлила ты. Лет пятнадцать назад — легко, но сейчас ты не настолько глупа, чтобы совершать такие поступки. Хотя… может это такой способ, сделать вид, чтобы всё уж слишком явно указывало на тебя и чтобы в итоге на тебя не подумали? А? Что скажешь?

Он прищурился, разглядывая её лицо. Такой вариант он тоже рассматривал, Милена могла и устроить весь этот маскарад, всё-таки десять лет прошло, и она многому научилась по части интриг.

Милена посмотрела на него, потом на щипцы, взвешивая их в руке, но бросать передумала. Присела на подлокотник кресла и швырнула их на пол, так, что они с грохотом долетели почти до ног Альберта.

— Что я скажу? Скажу, что мне, наверное, меньше всех интересна смерть Иррис, — ответила она, скрестив на груди руки и глядя на него с вызовом.

— Хм. Интересно, и почему же?

— Потому что у меня есть кое-что, что поможет нам в поединке, и Иррис не станет нам помехой, а в случае победы она нам очень даже пригодится, — она улыбнулась самодовольно, и глаза её блеснули торжеством.

— Я не понимаю этот символичный язык, Милена, скажи прямо, что ты имеешь ввиду?

— Не скажу, Альберт, я не настолько тебе доверяю. Но поверь, я бы и сама придушила того, кто подсыпал Иррис яд, потому что Иррис мне нужна живой.

Альберт смотрел некоторое время на её лицо и понимал — она не врёт. Она действительно этого не делала. И у неё действительно что-то есть. Что-то важное…

И что это может быть?

— Если не ты, то кто? Пока явных противников у нас тут было две стороны — Себастьян против твоего недалёкого братца. И если это не ты, то не тётя же Эверинн вдруг стала отравительницей? — Альберт сплёл пальцы, не сводя с Милены глаз.

Она улыбнулась хитро, встала и принялась прохаживаться по комнате, отбрасывая осколки носком туфель.

— Пока ты кутил в борделях и дрался со всяким отребьем, тут кое-что произошло, и стороны уже давно не две, а три.

— Вот как? И кто же третий? — удивлённо спросил Альберт.

— Гасьярд.

— Дядя Гас? Серьёзно? — хмыкнул он. — Решил стать верховным джартом?

Милена остановилась напротив Альберта и произнесла негромко, так, чтобы никто не услышал за запертой дверью.

— Старый индюк решил обвести вокруг пальца нас всех. Жаль, мало я выдрала у него волос!

Альберт тоже встал. Разговор становился очень интересным.

— И как он собрался это сделать?

— Ты же знаешь историю о проклятье?

— Нашу семейную страшилку? А кто её не знает!

— Видимо, это не просто страшилка, раз он решил, что это проклятье мешает завершить ритуал Иррис и Себастьяна. И теперь дядя Гас хочет сам стать верховным джартом и жениться на Иррис, чтобы отвести проклятье от Дома Драго, потому что оно касается Салавара и его детей и грозит будущему всего Дома. Он хочет соединиться с Потоком на благо прайда и создать новую ветвь нашего Дома — свободную от проклятья. Это почти дословно, что он говорил Эверинн, — голубые глаза Милены светились праведным гневом.

Альберт прищурился и спросил ещё тише:

— И откуда тебе это известно?

— У меня в этом доме везде есть уши, братец. Так что вся эта история с ядом, на мой взгляд, просто попытка дядюшки вывести меня из игры.

— Но яд был настоящий. Он убил бы Иррис. И в чём тогда смысл?

— Пфф! Откуда тебе знать, что яд был настоящий? — фыркнула Милена. — Уж поверь, в отличие от тебя я разбираюсь в змеях и ядах, так что будь он настоящим — ты бы не выжил. Никто бы не выжил. Ашуманские магические яды — самые сильные яды из известных, если только ты не пил «драконью кровь» или ты не жрец какой-нибудь их чёрного бога. Но ты не жрец, и «драконью кровь», как я понимаю, ты тоже не пил?

— Нет.

— Тогда ты выжить никак не мог. А вот сделать хорошую подделку дядя Гас уж точно сумел бы, он же Заклинатель, — Милена наклонилась к лицу Альберта и продолжила горячим шёпотом, — ну, повалялась бы Иррис в бреду одну ночь, меня бы схватили, потом он сам бы и вылечил её, оказался спасителем, и всё стало бы на свои места, только вот меня в игре бы уже не было! А вот дядя стал бы героем! Потом дядюшка уберёт Драгояра, тебя, а уж Себастьян у него и так из рук ест. Только ты своим лечением смешал немного его карты. И думаю теперь он зол на тебя.

Она отстранилась, подобрала каминные щипцы и снова принялась ходить по комнате, помахивая ими.

— Пожалуй, в твоих словах есть доля правды. И та история со змеёй, хм, — Альберт прошёл по осколкам к окну, посмотрел на сад, залитый утренним светом, — так вот с чего у Гаса эти прогулки с Иррис по саду…

— Прогулки? Если бы только! Да он взял за правило и на завтрак к жениху с невестой ходить каждый день, только что со свечкой под балдахином не стоит, старый индюк!

Последние слова полоснули Альберта по сердцу.

Жених и невеста.

Проклятье!

— Что же, занимательная история. И, судя по всему, ты не просто так мне это рассказываешь? Хочешь убрать моими руками дядю Гаса? Или вывести его на чистую воду? — он развернулся к сестре. — Мы же не друзья, Милена, и твоя откровенность уж точно неспроста. Так что ты от меня хочешь?

— Хочу, чтобы ты вытащил меня отсюда сегодня. А уж дядю Гаса я и сама выведу на чистую воду! И очень скоро! Поговори с Эверинн и Тибором, и Себастьян тоже тебя послушает. Я хочу, чтобы они проверили меня на ложь, но чтобы это делал не Гасьярд.

— Он же Заклинатель. Если не он, то кто?

— Тибор.

— Хм. Странный выбор. Почему он?

— Себастьян меня сейчас ненавидит и Таисса заодно с ним, Истефан смотрит Гасу в рот, Эверинн его поддерживает, а Грегор продажная скотина, так что, сам понимаешь, выбор невелик. А Тибор относится к тебе хорошо, и ты сможешь его убедить быть непредвзятым.

— А почему ты не пошлёшь на переговоры Драгояра? Ах да, я забыл, что он подрался со всеми и воткнул в Тибора нож, — Альберт улыбнулся и добавил, — странное это чувство — ощущать себя самым приличным членом семьи. Хорошо. Я вытащу тебя отсюда.

Он развернулся и вышел из комнаты.

Пожалуй, с расторжением их союза стоит повременить. В рассказе Милены есть какой-то смысл. Если она права, то становится понятно, почему дядя явился к нему с мутными предложениями на следующий день после его приезда. И вот откуда его внимание к Иррис… Но яд? Подвергнуть Иррис такому риску ради того, чтобы убрать Милену с дороги? Хотя, если Гасу на неё наплевать, тогда это хороший план — самому же потом проверить Милену на ложь и сказать, что она лжёт насчёт невиновности. А уж без Милены у Драгояра не хватит ума победить.

Но жениться на Иррис…

Старый лис совсем с ума спятил! Да он утопит его в фонтане!

Не сейчас… позже…

Сначала всё-таки нужно узнать побольше об этом яде. А ещё о том, что же такого есть у Милены на дядю Гаса. И, пожалуй, о проклятье, раз Гасьярд собирается использовать это против всех. И ещё он должен понять, что же это за связь такая между ним и Иррис, и откуда она взялась. В теории Милены было одно белое пятно — кто-то же напал на Иррис у озера, и это вряд ли был их дядя…

Хм, а у него накопилось дел на утро…

Кажется, ему пора перестать валять дурака, шляться по борделям и бить морды за деньги. До совета осталось три дня. И если в игре теперь три стороны, то и врагов у него разом прибавилось, а сторонников убыло. И у него нет ни яда, ни змей, ни стрел, ни злобных сестёр за спиной, которые его поддержат, у него есть только Цинта с его любовью к правде и желанием открыть лекарню.

И как ему теперь быть?

Но первым в списке на это утро у него было одно желание — увидеть Иррис. Просто увидеть.

Он поклялся себе, что ни намёком, ни взглядом, ни словом, ни прикосновением он больше никогда не выдаст своих чувств.

Она хотела, чтобы они были друзьями? Что же. Пусть так и будет.

Он прищурился, глядя на залитый утренним светом сад и вздохнул.

Нет. Он не будет потакать своим желаниям. Он не помчится сейчас к ней на встречу.

— Si vis vincere, disce pati.[6] Надеюсь, Цинта, ты уже выучил до этой страницы, — буркнул Альберт себе под нос и направился быстрыми шагами в крыло, когда-то принадлежавшее его отцу.

Это утро он начнёт с яда. Он узнает был ли яд настоящим или к нему приложил руку дядя Гас. Но если яд был, всё-таки, настоящим, то он знает, где искать продавца…

* * *

Башня Уважения. Альберт не знал, кто дал такое название этой части дворца. Но именно здесь находился рабочий кабинет отца и его покои, где он любил проводить время вдали от своих жён и семейных дрязг. Здесь он работал, принимал посетителей и проводил советы. И, в детстве, Альберт забирался на дерево и наблюдал за ним в окно, смотрел, как он пишет письма, как ходит по кабинету, заложив руки за спину, смотрит на карту, висящую на стене…

Будучи маленьким Альберт пытался понять, что нравится отцу, и что он должен научиться делать, чтобы Салавар не смотрел на него, как на пустое место. Чтобы и ему однажды досталась похвала, как Себастьяну или хотя бы снисходительная усмешка, как Драгояру.

Салавар дрался, и Альберт тоже научился драться… и ездить на лошади, управляясь с ней виртуозно, владеть бариттой, лучше любого из его сыновей, писать, читать, терпеть боль…

Но ничего из того, что он делал, не трогало душу Салавара, словно этой души у него и не было вовсе. Может, и не было…

Но в том возрасте Альберт этого не понимал. Он, как и все дети, хотел просто любви. Только, кажется, в этом доме даже кухарка любила его больше, чем родной отец.

Альберт знал, куда Салавар прячет ключ, чтобы не носить его с собой — в щель между камней по ту сторону окна на лестнице. Однажды он взял его и открыл дверь…

Он сидел в его кресле, перебирал книги, карты и коллекцию деревянных кораблей, мастерски вырезанных из разных пород дерева, с шёлковыми парусами и снастями из золотых нитей. Рассматривал портреты: Милена, Таисса, Себастьян, Драгояр… Его портрета не было. И он пытался понять, что же с ним не так, почему отец любит своих собак больше, чем его. Он не слышал, как Салавар вошёл…

Он пролежал три дня с исполосованной спиной, и кухарка таскала ему холодный компот из вишни, а её дочь ухаживала за ним — мазала раны какой-то мазью из тех, что они на кухне делали от ожогов. Дворцовому врачу запретили подходить к Альберту — так отец вколачивал в него науку, которая называлась «знай своё место, щенок».

Науку Альберт усвоил и с тех пор больше не пытался понять Салавара.

И сегодня, как и тогда, дверь была заперта, но ключ лежал всё там же — в щели между камней.

Он вошёл внутрь, ощущая, как его обступают тени прошлого: те же портреты на стенах, те же вещи, те же запахи, и модели кораблей, и карты были на своих местах, только теперь не нужно было ожидать шагов на лестнице, и никто больше не поднимет на него руку.

Хотя ему показалось, что призрак отца всё равно незримо витает в кабинете. И Альберт постоял немного в центре комнаты, вслушиваясь в тишину, воскрешая в памяти события прошлого, словно отдавая дань памяти своим детским обидам.

А потом подошёл к шкафу с книгами. Он помнил, что у Салавара было много книг по ашуманской магии. Зачем они были ему нужны — таким вопросом Альберт не задавался, но книга о ядах среди них точно была. Полки с книгами на ашуман находились на самом верху, почти под потолком. Он подставил лестницу и взобрался по ней.

Сюда, похоже, руки прислуги не доходили очень давно, потому что верхние стеллажи хоть и были за стеклом, но успели зарасти пылью и паутиной. Альберт попытался сдуть пыль, но только расчихался и ругнулся. И лишь потом заметил, что четыре книги в центре не такие пыльные, как остальные, видимо их не так давно брали в руки. Он вытащил их, разглядывая корешки, и выронил какую-то бумагу, полетевшую на пол, как сухой осенний лист.

Так он и нашёл тайник.

В стене, к которой был приставлен шкаф, оказалась ниша, а в ней — железная дверца. Альберт подёргал её — заперто.

Он спустился вниз, обыскал все ящики письменного стола, понимая при этом, что ключ от такого тайника вряд ли будет лежать на видном месте. Осмотрел место за картинами, в вазах, за книгами позади кресла — везде, где предположительно Салавар мог хранить такой ключ, но ничего не нашёл.

Впрочем, дверца не выглядела такой уж прочной, и Альберт решил, что он придёт сюда завтра и попросту взломает её. А пока возьмёт книги и сделает так, чтобы никто не заметил, что здесь кто-то был.

Хотя, похоже, что кабинет отца больше никого не интересовал. Только сейф зиял открытой пастью, но внутри него было пусто, видимо, все бумаги забрал Себастьян, а остальное, что осталось в комнате, никто даже не тронул.

И Альберт усмехнулся горько, вспоминая, каким при жизни грозным был Салавар, как боялись его все, как дрожали осиновым листом, метались, как мыши при звуке его голоса, и что теперь? Прошло совсем немного времени, и вот напоминаний о нём — лишь этот кабинет, в котором всё ещё витает его дух. И больше никто, ни его дети, ни братья или Эверинн — никто не сожалеет о том, что его нет.

Воспоминания питаются не страхом, они держатся на любви…

Альберт подобрал с пола оброненную бумагу.

Письмо.

Он бы бросил его на стол, если бы не взломанная печать, которая почему-то показалась ему знакомой. Ничего не значащие завитки, похожие на листок клевера. Он развернул его.

«Праздник Звездопада. На закате. У развалин старого замка. Приходи один. И выполни свою часть нашего уговора».

Изящный бисерный почерк. Аккуратный. С нажимом.

Альберт поднёс бумагу к носу — белая камелия и миндаль. Запах был едва уловим, но он всё же почувствовал его. Письмо было без подписи, но он узнал и почерк, и этот запах.

Письмо написал тот самый «друг», что оповестил его о смерти Салавара.

Альберт опустил руку с бумагой и задумчиво посмотрел на портрет отца, висящий в простенке между окнами. Ястребиный взгляд, брови сдвинуты — все боялись этого взгляда и его ярости. У него было много врагов и на него не раз покушались, но сила огня была в нём так велика, что он всегда оставался жив.

Но, видимо, не в этот раз…

Альберт посмотрел на письмо ещё раз.

Салавара нашли мёртвым на следующий день после ночи Звездопада рядом с развалинами старого замка.

* * *

Полдня Альберт просидел над книгами, велев Цинте соврать Себастьяну, что его нет во дворце. Он не хотел принимать официальных выражений благодарности, тем более от Себастьяна. Если Иррис захочет его поблагодарить, она может сделать это сама, и это единственная благодарность, которую бы он хотел услышать. Хотя она вряд ли это сделает…

Он принёс словарь, но его ашуман был настолько плох, а заглядывать в книгу за переводом каждой строчки так утомительно, что, вконец измучившись, он решил съездить в город, и найти того, кто сможет перевести интересующие его моменты. Кроме этого он собирался наведаться в ашуманский квартал и узнать, кто торгует такими ядами, а заодно и проверить — настоящий ли яд был в бутылке.

Бутылку он успел прихватить с собой, благо в суматохе никто не догадался её выбросить, слуги попросту боялись к ней притронуться. Он собрался быстро и, засунув бутылку и книги в сумку, отправился на конюшню.

Альберт шёл по тисовой аллее, думая о письме, о том, что за женщина его прислала, и зачем она после всего этого написала ему, о каком договоре с Салаваром велась речь, и какая ему здесь отводилась роль. Он шёл, задумчиво глядя на горизонт, когда увидел Иррис, рисующую возле ротонды. Она стояла к нему спиной, скрытая от дворцовых окон густыми зарослями мирта. Из ротонды открывался прекрасный вид на бухту, и Альберт, не раздумывая, сразу же свернул с аллеи и направился к ней. Её охрана сидела неподалёку в тени старого кедра, но Альберт теперь входил в число доверенных лиц, которым разрешалось подходить к их хозяйке без разрешения.

— Иррис? — произнёс он тихо, бросая на траву сумку с бутылкой и книгами.

Она вздрогнула, обернулась резко, выставив перед собой палитру, словно щит, и он заметил, как её щёки сразу же запылали румянцем.

Альберт поднял руки, показывая ей ладони и улыбнулся:

— Прости, если я тебя напугал.

— Н-ничего, — ответила она, делая шаг назад. — Что ты здесь делаешь?

— Я… вообще-то собирался в город, но увидел тебя и решил… я… я хотел извиниться, — произнёс он тихо, так, чтобы их никто не услышал.

— Извиниться? За что? — спросила она недоумённо.

— Иррис, послушай, — он шагнул навстречу и, видя, как она готова отступать назад к краю ротонды, добавил, — не убегай, я просто скажу кое-что и уйду. Хорошо? И я буду вести себя прилично. Обещаю. Я просто не хочу, чтобы твоя стража слышала этот разговор.

Он сделал ещё шаг, и она не стала отступать, только внимательно вглядывалась в его лицо, краснея ещё больше.

— Я и правда хотел извиниться. За тот разговор в оранжерее. За библиотеку, за бал, за… за всё. Я был неправ, мне не следовало говорить тебе всего этого и вести себя, как ослу, — он принялся тискать в руках свою шляпу, но, к несчастью, на этой шляпе не было пряжек, так что он почти оторвал ленту с тульи, — и я думал насчёт той связи, о которой ты говорила. И прошу тебя мне поверить — я не создавал её и не знал о ней, но ты права — она есть. А ещё ты должна знать, что именно эта связь спасла тебе жизнь в этот раз, только благодаря ей я смог справиться с этим ядом. Но раз ты хочешь, я найду способ её разорвать. Я не хочу ни к чему принуждать тебя насильно, я не хочу, чтобы ты страдала из-за этой связи или ещё из-за чего-то. Я обещаю, что найду способ, только прошу тебя, не говори ни о чём Гасьярду. Для тебя это небезопасно.

Ленту он всё-таки оторвал, отбросил в сторону и принялся за перо, тихо продолжив:

— Но я не об этом хотел сказать… в обсерватории, когда мы разговаривали с тобой… ты сказала… мы можем быть друзьями. И… раз так всё вышло, — он развёл руками, — раз мы будем жить под одной крышей и видеться часто, может, ты и права. Может, нам попробовать стать друзьями? И я обещаю, что ты не пожалеешь. Я не заставлю тебя краснеть и смущаться, ни намёком, ни словом, ни взглядом.

Альберт вложил в эту речь весь дар своего убеждения, очень надеясь, что Иррис поверит ему и согласится.

Она опустила кисть и палитру, и на лице у неё было такое выражение, какого он сразу понять не смог. Ему показалось, что она расстроилась. Но с чего бы? Он и так вёл себя, как агнец. Он наступил на горло всем своим желаниям, он сделал то, чего не делал, кажется, вообще никогда, он извинился за то, за что не чувствовал вины. И лишь потому, что так было правильно. Он пообещал сделать то, чего не хотел делать всеми фибрами своей души — разорвать эту связь. И он предложил ей быть друзьями, хотя ненавидел саму эту мысль. А ещё её смущение и нежный румянец так нравились ему, не просто нравились — каждый раз они сводили его с ума, но он готов был отказаться даже от этого.

Ведь этого она хотела?

Он думал, ей это понравится, он думал, она скажет ему спасибо, и между ними, наконец, воцарится перемирие.

Но провалиться ему в пекло, если она этому рада! Так чего же ты хочешь, Иррис?

— Что за книги? — спросила она, кивнув на его сумку.

— Хочу понять, был ли настоящим тот яд, что подлили в твоё вино, и кто мог это сделать. И эти книги о магических ядах, но они написаны на ашуман. А я в совершенстве владею лишь ашуманскими ругательствами, — он усмехнулся, — да ещё познаниями о еде, ночлеге и лошадях — сама понимаешь, толку от этого чуть. Так что хочу найти того, кто сможет мне это перевести.

— Я могу, — ответила она чуть слышно, не глядя ему в глаза.

— Ты знаешь ашуман? — удивился Альберт.

— Я знаю четыре языка, в том числе и ашуман. Мой отец был дипломатом, он знал семь языков и кое-чему меня научил.

— Тебе никто не говорил, что ты просто сокровище? — воскликнул Альберт, поднимая сумку.

Он достал книги и протянул ей. Иррис присела на мраморную скамью, разложив на коленях одну из книг, и Альберт сел рядом. Он видел, как она напряглась, как сидела, выпрямившись, и дышала часто, но не отодвинулась…

Проклятье! Неужели она так его боится?

— Что нужно перевести? — спросила Иррис тихо, перелистывая страницы.

Он осторожно протянул руку, стараясь её не задеть, открыл нужную страницу, и она начала читать вслух.

Альберт просил перечитывать её одни и те же куски по несколько раз, пытаясь уловить суть. Она, наверное, подумает, что он тупой идиот. Только вот он слышал слова, но не понимал их смысла, они влетали в одно ухо и тут же вылетали в другое.

Потому что она была близко. Так близко, что он чувствовал запах её духов, тепло исходящее от её тела, слышал её дыхание, он смотрел на неё, не отрываясь, понимая, что не так уж часто он может делать это совершенно безнаказанно. На завитки её волос, линию скул, на ресницы, на пальцы, испачканные синей краской…

Она сидела, чуть наклонив голову над книгой и прижимала к строчкам кончик кисточки, чтобы отделить прочитанную часть от непрочитанной. А его мысли были только о том, как она сейчас прекрасна, о том, как это должно быть чудесно, коснуться её шеи пальцами, провести ими вниз, к плечам, прижаться ладонями, сдвигая в стороны лёгкий шёлк платья, и притянуть её к себе. Поцеловать за ухом, вдыхая аромат её кожи…

А потом чуть ниже, и ещё ниже…

Сдвинуть длинный локон, упавший на грудь…

И он сидел, едва дыша, совершенно опьяневший от этой близости, боясь разрушить своим дыханием этот хрупкий момент, стискивая руками край мраморной скамьи и всеми силами удерживая рвущийся наружу огонь.

— Прости, — произнёс он хрипло, — можешь прочесть этот кусок ещё раз?

— Конечно, — она снова начала читать.

И это было очень… очень странное чувство.

Они могли бы сидеть так вечно. А ещё лучше не здесь, а где-нибудь подальше отсюда, дождливым вечером в их доме, в кресле у камина, чтобы она сидела у него на коленях и читала ему вслух. Нет, не книгу о ядах, Боги упаси! Поэмы, свои стихи или что-то о путешествиях, что угодно, а он бы слушал её голос, ласкал её шею, и плечи, и руки, обнимая за талию и согревая своим теплом…

Он представил эту картину так явственно и ярко, и так сильно захотел этого, что пламя внутри сделалось нестерпимым.

Каким же дураком он был! Вот что ему нужно! Ни один поцелуй, ни одна ночь, ни одно прикосновение, ему нужна она, вся она без остатка, все её поцелуи, все прикосновения и ночи! Навсегда.

Вот о чём нужно было просить Книгу…

Он бы увёз её куда-нибудь далеко. Подальше от Эддара, от семьи Драго, от ядов и стрел. Плевать на место верховного джарта, на деньги, на всё…

И всё равно, где бы это было, он мог быть даже простым лекарем, если бы дома его ждала она. Он согласился бы драть зубы и делать настойку от колик, совсем, как мечтал Цинта, только…

…только захочет ли она такой жизни? Или мечты снова заведут его в тупик?

— Это всё, — голос Иррис вырвал его из клубка сомнений и желаний, — дальше идёт о способах приготовления? Это читать?

— Что? Да… То есть, нет. Да, в смысле, нет, это не нужно.

Альберт встал. Не встал — вскочил, и отошёл к её картине, пытаясь успокоиться. Она рисовала шторм. Он рассматривал рваные мазки и почти видел это буйство стихии.

— В этой картине слишком много силы и ярости… и страсти…

Иррис отложила книгу, тоже встала и, отойдя за мольберт, отвернулась, глядя на море.

— Я хотела сказать тебе — спасибо, — произнесла она тихо, — за то, что ты снова меня спас. И за ту цену, которую ты готов был за это заплатить. И мне снова нечем тебя благодарить… но я хочу, чтобы ты знал — если придётся выбирать, чью жизнь спасти: твою или свою, я, не колеблясь, выберу твою…

Она вздохнула и добавила:

— …Ты спрашивал… Да, мы можем быть друзьями. Хотя я знаю, что ты всё равно нарушишь все свои обещания, потому что ты это ты. Но мы можем попробовать это сделать.

Иррис посмотрела на него и робко улыбнулась.

Это были самые горькие и сладкие слова, которые ему приходилось слышать. Он был почти счастлив и почти убит ими. Потому что она только что сказала, что готова отдать за него жизнь, и это было так сладко слышать, но лишь потому, что чувствовала бремя вины и долга, и вот это было горько.

— Так, значит… теперь друзья? — спросил он, не в силах удержать глупую улыбку.

— Да, — она улыбнулась в ответ, уже уверенно и искренне.

И эта тёплая и такая лучистая улыбка заставила потерять голову, и едва не толкнула Альберта тут же всё разрушить. Шагнуть ей навстречу, сгрести в охапку и поцеловать.

Они говорили ещё долго. О видах с холма, игре света и тени, об ашуманской магии, о всякой ерунде, как два незнакомых человека, встретившихся в чьей-то дружеской гостиной. Они старательно обходили в разговоре историю их знакомства и всё то, что произошло между ними недавно. И Альберт порывался несколько раз уйти, но каждый раз, пытаясь прощаться и делая шаг в сторону, он возвращался с очередным вопросом. Снова и снова спрашивая её о том, о чём она говорила охотно — о картинах, о красках, о лошадях, и откровенно любуясь её воодушевлением.

Альберт совсем растерзал шляпу и бросил её на траву. У него было ещё полно дел, а солнце уже давно перевалило за полдень, но он понимал, что добровольно уйти не в силах, и ждал, когда за него это сделает Иррис — сама уйдёт или просто прогонит его, но она всё не уходила и не прогоняла.

И лишь когда появилась Армана, приглашая хозяйку к обеду, он опомнился и попрощался. Он обещал её не смущать, но она всё равно смутилась. Покраснела и замялась, а потом попросила одну из книг, обещая прочесть её полностью в поисках чего-нибудь полезного. И он отдал ей их все с радостью, потому что понимал, что это повод снова её увидеть. И пусть в этих книгах не будет даже крупицы чего-то полезного — это предлог, чтобы опять встретиться и поговорить, соблюдая установленные сегодня границы.

Он шёл по тисовой аллее, не чувствуя под ногами земли и думая лишь об одном:

Проклятье! Быть друзьями, оказывается, невыносимо сложно!

Глава 23. Коварные планы

Альберт сначала наведался к Мунсу. Если кто в городе и знает все злачные места, так это он.

Мунс долго вертел бутылку, осторожно держа её двумя пальцами, понюхал содержимое и, прищурив свой единственный глаз, сказал:

— Мой нос не так хорош, как твой, но, если это та штука, о которой ты говоришь, — он потёр нос кулаком, — есть одна ведьма в ашуманском квартале, она и её сын занимаются такими вещами. Всё остальное, что продают там, на улицах — подделки. И она должна знать, откуда такой яд. Если кто его и сделал, так это только она.

Мунс объяснил, как найти её лавку, и Альберт поехал, не мешкая.

Ашуманский квартал — самая старая часть Эддара — находился на возвышенности к западу от порта. Хитросплетение узких улиц, мощённых булыжником, трёхэтажные дома, опоясанные галереями балконов, разделённых колоннами и деревянными кружевами ажурных решёток. Первые этажи — сплошь лавки, в которых продаются чудеса со всего света: деревянные статуэтки, панцири черепах, раковины, амулеты, жемчуг, бисер, пряности, зеркала, чучела странных животных и ярко раскрашенные маски. Тут же стоят жаровни, где за пару медных лей можно купить рыбёшку, печённую на углях с белым корнем, завёрнутую в виноградные листья.

Здесь царит алый и чёрный, здесь дверь каждой лавки украшает узор из переплетённых змей в виде восьмёрок — ашуманский символ удачи, и на каждом перекрёстке под зонтом сидит гадалка в пёстрой юбке и красной кофте, раскладывая засаленные карты. Или играет дудка заклинателя, и из плетёной кубышки, покачиваясь, выглядывает змея, заворожённая тягучей мелодией…

Говорят, история Эддара началась с этого места, когда переселенцы из Ашумана прибыли сюда на своих кораблях. Говорят, что и прайд Стрижей берёт своё начало от наффирских колдунов, и в это можно поверить, глядя, как умело орудуют мастера камня, вырезая из обсидиана неугомонных быстрых птиц.

Это место пугает и притягивает всех, кто впервые попал в Эддар.

Но Альберт был знаком с изнанкой это мира. Он знал, что большинство этих гадалок на улице — шарлатанки, что чучела внутри набиты соломой, приворотные зелья — просто настойка золотого корня, у змей, танцующих под дудку, вырван ядовитый зуб, а амулеты от дурного глаза — просто камни с дырками, которые дети лавочника ищут на берегу моря.

Слюдяной фонарь висел над входом в нужную лавку. Альберт нырнул в её тёмное нутро, в удушливое облако кардамона, сандала, прогорклого жира и кедрового масла, и прищурился, разглядывая полки с рядами пузатых склянок. В лавке было тесно, а после ярко света улицы ещё и темно.

За прилавком стоял коренастый мужчина, оглаживая коротко стриженую чёрную бородку, он учтиво кивнул посетителю, приглашая войти. В углу, спиной к двери, сидела старуха в цветастом тюрбане и перебирала в корзине какие-то корешки, очищая их от присохшей земли.

— Что бы ни понадобилось благородному господину, у нас всё найдётся, — нараспев произнёс продавец, разглядывая посетителя. — Благовония? Мази от ран? Обереги?

Альберт окинул взглядом висящие на связках сушёные куриные лапы, амулеты, мешочки с травой, плетёные из волоса браслеты, и, облокотившись о прилавок, спросил:

— Мне нужно одно средство… на основе змеиного яда…

— Мазь от боли в суставах? — вкрадчиво спросил продавец.

— Не совсем. Средство, скорее, противоположного свойства.

— Насколько сильное?

— Самое сильное.

Продавец некоторое время изучал лицо Альберта, но видимо, чем-то оно ему не понравилось, потому что, снова погладив бородку, он задумчиво посмотрел в угол и произнёс:

— Боюсь, благородный господин, у нас нет такого средства. От мозолей или прострела — пожалуйста, мазь с пчелиным ядом… Может, благородный господин желает попробовать средства для мужской силы?

Альберт достал из сумки бутылку и поставил на прилавок.

— Благородный господин желает знать, кому ты продал эту отраву, — произнёс он негромко.

Продавец осторожно взял бутылку, откупорил пробку и понюхал.

— Вино?

— Ага. И не только. Меня интересует и второй компонент.

— Боюсь, я не совсем понимаю благородного господина. Мы не торгуем вином. Мы торгуем травами, благовониями и лекарствами, — он отставил бутылку в сторону, собираясь ещё что-то сказать.

Но рука Альберта взметнулась, молниеносно схватив продавца за шею. И он ударил его о деревянный прилавок лбом с такой силой, что банки с травами подскочили и звякнули друг о друга. А затем прижал к гладкой поверхности стола голову мужчины, едва не расплющив её, так сильно, что тот даже взвыл от боли.

— Облегчу тебе понимание, гадёныш, — произнёс Альберт спокойно, приставив нож к уху продавца, — видишь ли, в этой бутылке яд, который ты продал тому, кто подлил его в это вино. И оно чуть не убило одного… моего друга. И ты дальше можешь торговать травами и благовониями сколько влезет, если, конечно, останешься в живых. А ты хочешь остаться в живых?

— Да, благородный господин, да! Не убивайте!

— Для этого ты должен мне сказать, кто купил у тебя этот яд. И если дорожишь своим ухом, то сказать очень быстро.

Альберт чуть нажал, и от мочки уха мужчины по щеке потекла струйка крови. Продавец принялся причитать, умоляя не убивать, но его стенания оборвал резкий окрик старухи:

— Нахди! Скажи ему! Скажи, кому ты это продал.

Альберт посмотрел на старуху. Она даже не обернулась, не перестала разбирать свои корешки, но что-то в её голосе показалось ему знакомым.

— Ладно! Ладно! Я скажу! Только не убивайте меня, благородный господин!

Альберт убрал нож и разжал руку.

— Женщина! Я продал это женщине! — воскликнул продавец, прижимаясь к полкам позади себя и дотрагиваясь до пореза на ухе.

— Какой женщине?

— Я не знаю!

— Кажется, ухом своим ты всё-таки не дорожишь…

— Нет! Стойте! Стойте! Она пришла на прошлой неделе. В плаще, в капюшоне, вечером, перед закрытием. Темно уже было, мы только свечи зажгли. И она лицо прятала! Молодая, голос низкий бархатный, красивая, золотые браслеты на руках — не служанка. Госпожа. Сказала, что ей нужно. Я обещал сделать. Потом пришла в назначенный день. Заплатила хорошо — чистым золотом.

— Белокурая? Высокая? — Альберт подался чуть вперёд, и остриё кинжала нацелилось продавцу в лицо.

— Нет, нет! Рыжая. Волосы, как огонь с золотом. И глаза голубые. Большая грудь… когда платила, плащ распахнулся, я видел.

Альберт усмехнулся и покачал головой.

Хейда! Вот же, рыжая дрянь!

Он задушит её! Утопит в фонтане! Да он из окна выбросит эту мерзавку!

— Ты не врёшь мне? — Альберт прищурился.

— Не врёт, — ответила старуха глухим голосом, — я тоже её видела. Это женщина из дворца.

Альберт не стал задерживаться. Гнал коня, обдумывая план расправы над коварной мачехой, и попадись она ему в руки сейчас, он бы заставил её саму выпить остатки вина из бутылки. Но чем ближе был дворец, тем сильнее терзали его сомнения.

Зачем это Хейде?

Она вдова. И она человек. У неё есть сын — законный наследник Салавара Драго, который к тому же ещё мал, чтобы принимать участие в поединке. Её будущее здесь обеспечено, кто бы ни стал верховным джартом. И ей ничем не угрожает Иррис. Так зачем ей это делать?

Если только…

Если только её об этом не попросил кто-то другой. Хейда — глупая курица. Что там говорила Милена — они теперь друзья?

Выходит, он был прав, и это всё спектакль Милены? Сделать так, чтобы всё слишком уж явно указывало на неё, изобразить праведный гнев, придумать байку про Гасьярда, выдрать ему волосы при всех. И в конце попросить Альберта помочь, чтобы на ложь её проверил Тибор.

А он и помог. И его стараниями Милена уже не под арестом в своей комнате.

Умно!

Он осадил лошадь, не доезжая до ворот, спрыгнул, набросил повод на ветку и присел на камень у дороги.

Нет. Он не будет никого топить в фонтане. Милена — коварный враг, её непросто будет обвинить. Будет лучше, если она пока не узнает о его открытии. Её попытка не удалась, и она, наверняка попытается снова, только теперь уже не с ядом. Как бы ни была противна эта мысль, но ему придётся остаться с ней в союзниках, чтобы выяснить все подробности у Хейды. И Хейда не должна догадаться, она должна всё рассказать ему сама.

А для этого нужно не так уж и много — просто приударить за ней. Единственное, перед чем не могла устоять его мачеха, так это перед мужским вниманием.

* * *

Иррис пришла во дворцовый Храм впервые.

Ей, выросшей среди людских Богов отца, молиться здесь было в новинку. Но теперь она принадлежала прайду, теперь она уже и не человек вовсе, и ей полагалось молиться здесь. Только она не знала айяаррских молитв, а впрочем, это было неважно. Кое-что она успела прочесть в книгах, и главная мысль, которая звучала с их страниц — молиться нужно огню.

Она велела охране остаться за дверью и осторожно вошла внутрь.

В Храме было сумрачно и пусто, служба ещё не началась. Под потолком отсветы низко висящего солнца разбивались о витражные окна, но внизу уже было темно. Иррис зажгла свечи, все, какие стояли в золотых подсвечниках, присела на скамью и стала смотреть на пламя.

Огонь очищает…

Огонь лечит…

Огонь спасает…

Огонь просветляет ум…

Огонь указывает путь…

Огонь освобождает…

Так писали в книгах. Айяаррские молитвы просты. Нужно просто выбрать свою…

Но как выбрать, когда ей нужно это всё и сразу?

Отец воспитывал её в человеческой вере. У людей есть понятие греха, и она грешна — в своих мыслях, в своих поступках и в своих желаниях. Но у айяарров такого понятия нет. Есть только воля Богов, а и она проявляется через силу. А ещё есть предназначение. Если ты умножаешь свою силу — ты следуешь воле Богов. Сила ведёт тебя и указывает путь — твоё предназначение.

Только вот какое у неё предназначение?

Она в тупике. Она не знает, как следовать этой силе и воле Богов, она вообще не понимает, что она должна делать и что из этого правильно! Она знает только, что совсем запуталась…

Потому что воля Богов в том, чтобы она стала женой Себастьяна, соединила с ним свой Поток, умножив силу прайда, и совсем недавно она искренне этого хотела. А теперь от той Иррис осталась только оболочка, которая продолжает играть роль невесты — меряет свадебное платье, говорит с портнихой, принимает ухаживания жениха…

Но её душа, её мысли, её сердце — они теперь в другом месте. Они увязли в грехе, как в болоте, и она не может оттуда выбраться. Она потеряла все ориентиры и уже не знает, как поступить правильно.

Эта связь с Альбертом — с каждым днём растёт и чувствуется всё явственнее, она всё сильнее притягивает их друг к другу, и Иррис понимает, что должна пойти к Себастьяну и Гасьярду и всё им рассказать. Ведь это правильный и единственно верный поступок. Гасьярд, как Заклинатель, сможет исправить всё, что началось на озере, и прекратить эту пытку, разорвав связь.

Тогда все Боги — и людские, и айяаррские — все будут довольны.

Иррис долго не могла понять, почему же она до сих пор не сделала этого, почему ей так стыдно, мучительно и больно, ведь она ни в чём не виновата, и расскажи она всё — ей станет легче. Не нужно будет больше изводить себя. Прятать взгляд. Испытывать неловкость.

И лишь сегодня она поняла причину. В тот момент, когда говорила с Альбертом у ротонды. Когда слушала его предложение дружбы. Он сказал, что не хочет ни к чему её принуждать, не хочет, чтобы она страдала, и что он найдёт способ разорвать эту связь.

Именно в этот момент она поняла, что не хочет, чтобы он это делал.

Она поняла, что этот страх ожидания его горячих взглядов, этих, сводящих с ума пугающих прикосновений, этого тепла, что исходит от него, этот страх — одновременно мучительный и невыразимо сладкий, и она очень боится всего этого, но в глубине души гораздо больше боится это потерять.

В какой момент всё изменилось? Как она стала заложницей этой магии? Что случилось с той Иррис, которая дала Альберту пощёчину у озера?

Почему ни разум, ни воля не могут противостоять сейчас её мечтам и мыслям о его руках, о губах, на которые она сегодня смотрела украдкой, думая о том, что ей снилось, и о его голосе, от которого сердце бьётся через раз?

Как победить эту магию?

До свадьбы осталось два дня, и если связь не разорвать, то как она сможет выйти замуж за Себастьяна?

Она стала избегать своего жениха, придумывая разные предлоги, чтобы не оставаться с ним наедине, стала бояться его прикосновений и поцелуев, потому что она сходила с ума от этой лжи и ненавидела себя за всё. За свою слабость и неспособность признаться Себастьяну, за то, что не в силах отказаться от этих мыслей об Альберте, за своё малодушие и зависимость от обстоятельств. Ведь это неправильно — смотреть на Себастьяна и думать о губах другого мужчины. Это унизительно и нечестно по отношению к нему. Иррис чувствовала себя предательницей, лгуньей, падшей женщиной.

Это просто отвратительно…

И вопреки этому пониманию сегодня она сделала ещё один шаг в бездну — приняла дружбу Альберта, оправдываясь тем, что ведь в дружбе нет ничего такого. Когда-то она доказывала это тёте. И в той дружбе, и правда, ничего такого не было. А вот сегодня она лгала уже сама себе, понимая, что дружба — всего лишь удобный предлог, чтобы быть с ним рядом, видеть его и слышать, встречаться с ним безнаказанно и перебирать потом в уме мгновения этих встреч. И что правильно и честно было бы отказать ему в этом, как она делала раньше. Либо расстаться с Себастьяном сегодня же, сейчас же — сказав ему всю правду. Но она не могла сделать ни первого, ни второго.

Поэтому она пришла в Храм.

Она лгунья. Она безнравственная и аморальная особа.

Боги милосердные, как же она грешна!

И мысль пойти и броситься со скалы, как когда-то в Мадвере, снова мелькнула у неё в голове. Иррис понимала, что это малодушная попытка сбежать от трудного решения, но она снова и снова его откладывала, надеясь, что всё решится само собой.

Ничего не решалось, и с каждым мгновеньем становилось только хуже.

Потому что после сегодняшней встречи с Альбертом возле ротонды она осознала, что совсем не может ему сопротивляться. Что не может заставить себя отодвинуться от него, сидя на скамье, не может не смотреть на него, и не чувствовать его огонь, от которого трепещет сердце. Она даже уйти добровольно не может, а он и рад, и если бы не Армана, она бы простояла с ним до ночи. Она и на обед шла, как сомнамбула, и долго стояла за дверью, боясь войти в обеденный зал, ведь там был Себастьян, а Иррис испытывала неловкость от предстоящей встречи, словно уже изменила ему, пусть даже мысленно.

Иррис сидела перед свечами, закрыв глаза и переплетя пальцы в молитвенном жесте, и шептала беззвучно.

Боги милосердные, я грешна! Что мне делать? Укажите мне путь!

Огонь освобождает…

А ей нужна свобода! Свобода от этих мыслей, от клубка желаний внутри неё, от этой паутины лжи… Ей нужна она сама, прежняя Иррис, способная принимать здравые решения!

Кто-то подошёл и присел рядом, вырвав её из молитвенного погружения, и она невольно вздрогнула.

— Прости, я не хотел нарушать твоего уединения, — рядом оказался Гасьярд.

Он подошёл почти беззвучно. Как всегда, безупречно одет: зелёные брюки, рыжий атласный жилет с мелким рисунком, неизменный платочек в кармане… Жёсткий воротничок рубашки охватывал его шею, придавая ему надменный вид, и изумруд в булавке, которой был заколот шёлковый галстук, блеснул поймав гранями пламя свечей.

— Ничего. Я уже собиралась уходить, — ответила Иррис, порываясь встать.

Она хотела побыть здесь ещё некоторое время, но молиться рядом с Гасьярдом было плохой идеей. Его вкрадчивый голос, немигающий взгляд, жар, который исходил от него — всё это пугало. А он сел как-то слишком близко, хотя скамья была длинной, но она заметила, что последнее время это вошло у него в привычку.

— Посиди ещё немного. Я… хотел поговорить с тобой, — ответил он тихо, глядя на пламя.

Сердце дрогнуло. Что-то в тоне его голоса совсем не понравилось Иррис.

Он догадался… Он знает!

Хорошо, что в Храме был полумрак, потому что кровь бросилась ей в лицо, и вдруг стало стыдно.

— О чём?

— О предстоящей свадьбе, — он закинул ногу на ногу и, положив руки на колено, переплёл пальцы. Иррис обратила внимание, что в отличие от других членов семьи, он носил лишь одно кольцо — перстень Заклинателя. — Видишь ли, у нас есть некоторая проблема, которую я не знаю, как решить.

— Какая проблема? — спросила Иррис, стараясь выглядеть спокойной.

— Вернее, у нас их даже две. И первая проблема — это ты, Иррис, — Гасьярд повернулся к ней и посмотрел в глаза.

— Я? — спросила она, и голос едва не сорвался. — И какая же во мне проблема?

— Ответь мне честно, только не лги, мы всё-таки в Храме, — Гасьярд внезапно взял её за руку, — ты любишь Себастьяна?

Он смотрел ей прямо в глаза, не мигая, и его рука удерживала её запястье достаточно крепко, но не больно, и от него шёл жар. Не мягкое тепло, как от Альберта, а почти огонь — нестерпимый, как от открытой печи, и этот огонь поймал Иррис в петлю, не давая отстраниться.

— Отпусти меня, — прошептала она.

— Ответь, и я отпущу. Ты любишь Себастьяна?

Жар, казалось, вонзился в самое сердце.

— Нет.

Это признание вырвалось само собой, потому что лгать под этой пыткой огнём и взглядом Гасьярда она не могла. И он тут же отпустил её руку, а на лице появилось какое-то подобие понимающей улыбки.

— Так я и думал, — произнёс он спокойно, — и это проблема. Видишь ли, я не могу закончить ваш ритуал, потому что ты сама не хочешь этого. Ты сопротивляешься, и я всё не мог понять, почему. Но, видимо, потому что не испытываешь к Себастьяну по-настоящему сильных чувств. Это так? Что ты испытываешь к нему? Скажи.

— Я… он мне нравится, я уважаю его, мне с ним интересно…

— Но… не любишь, — Гасьярд откинулся на спинку скамьи, — что же, это объяснимо

— Я ведь не знала… не знала, что любовь необходима для этого! — воскликнула она, оправдываясь. — Я пытаюсь…

— Нет! Нет! Не вини себя, — Гасьярд снова повернулся к ней, — в этом нет твоей вины. Так… иногда бывает. Видишь ли, в некоторых случаях наша воля сильнее, она может противостоять даже огню, но в этот раз, я думаю, причина совсем в другом.

— В чём же? — сердце у Иррис сжалось.

Причина в Альберте. В их связи. Она читала книги, она знает, что нельзя создать одновременно две связи. Но, если он спросит об Альберте, она не сможет соврать, она просто провалится сквозь пол!

— Ты когда-нибудь слышала о проклятье нашего дома?

— Да, кое-что слышала. Но говорят, что это неправда.

— К сожалению, это правда. Оно действительно существует, Иррис. Мой брат Салавар сделал одну глупость, в своё время… И его прокляла ашуманская жрица. Его и весь его род, всех его детей. Я не буду говорить, почему она это сделала…

— Я знаю, почему…

Гасьярд впился взглядом в её лицо.

— Вот как? Откуда?

— Я читала дневник отца. Я знаю о ребёнке, о том, что Регина — моя мать — бросила Салавара в день помолвки и сбежала с моим отцом. И я знаю, что это ты отдал Регине письмо от той женщины. Зачем ты это сделал? — спросила Иррис, не отводя взгляда.

Гасьярд поспешно отвёл взгляд, посмотрел задумчиво на пламя свечей и произнёс тихо:

— Я… Я понимал, что Салавару придётся жениться на этой жрице, чтобы не обрекать своих детей… Я объяснял ему последствия. И он должен был это сделать, тогда проклятье бы исчезло. Иначе его дети — их дети с Региной — родились бы с этим проклятьем. Но Салавар меня не послушал, он вообще никого не слушал. Он всё равно хотел жениться на твоей матери и сделать её несчастной, и весь их род. Поэтому я показал ей это письмо. Ведь Регина была очень разумной женщиной.

— Ты всё равно сделал её несчастной. Потому что она до последнего вздоха продолжала любить Салавара! — воскликнула Иррис.

— Да, наверное, ты права. Я ничего не добился и никого не спас, Салавар всё сделал по-своему, и после того, как его бросила Регина, пустился во все тяжкие. Он путался подряд со всеми женщинами, он наплодил бастардов, он постепенно сходил с ума, он женился не на тех, кого указывала Книга…

— Указывала Книга? Что это значит? — спросила Иррис.

— Ты же знаешь о Книге желаний — нашем Источнике? — спросил Гасьярд.

— Да.

— Книга указывает наиболее благоприятные союзы, те, которые дадут больше всего силы. Мы поэтому и поехали к твоему деду — Айрену Айфуру, потому что брак Салавара и Регины был бы самым сильным среди всех прайдов. Книга указала это. Это был редкий случай — подарок Богов. Регина была Потоком, Салавар — Искрой, их брак должен был создать новый Источник нашему прайду. И если бы мой брат слушал хоть кого-то…

— А что такое Искра? — спросила Иррис.

— Это особый дар, редкий. Сила, способная созидать, создавать что-то новое. Но после того, как ашуманка прокляла Салавара, эта Искра угасла в нём, и смысла для прайда в их браке уже не было. Поэтому я и отдал Регине письмо, чтобы не сделать несчастными ещё и их детей. Посмотри на Дом Драго, видишь, в кого проклятье превратило детей Салавара? Одних оно поражает безумием, как самого Салавара или Милену, других — неспособностью завести семью и использовать силу для создания связи. Боюсь, что такая же участь ожидает и твой брак с Себастьяном.

Гасьярд замолчал.

— Тогда зачем эта помолвка? Зачем я вообще приехала сюда? Если всё это было давно известно, вы с Салаваром знали, так зачем вы придумали это брак и обманули меня? — воскликнула Иррис.

— Салавар настоял. Он думал всё исправить, хотел просить прощения у Адрианы, и если бы получилось, то всё бы сложилось удачно спустя поколение. Ты — дочь Регины, Себастьян — сын Салавара, — Гасьярд вздохнул, — а потом, когда Салавар погиб, я подумал, что теперь проклятье спадёт. И вы нравились друг другу с Себастьяном, и проснулась Грозовая гора — добрый знак! Но теперь я понимаю, что этого недостаточно. Ваши дети всё равно унаследуют это проклятье, они не получат той силы, какую должны, а Себастьян слишком слаб, чтобы пробудить в тебе любовь и соединить Поток с нашим домом. И ваш брак будет как брак обычных кахоле, только ещё и обременённый ашуманским проклятьем. У вас может не быть детей, или Себастьян сойдёт с ума, как его отец, или ваши дети… и я даже не знаю, что ещё может быть…

— Себастьян знает об этом? — спросила Иррис, глядя на огненные язычки свечей, и под её взглядом они вдруг заплясали, как от сквозняка.

— Кое о чём знает, но сначала я решил поговорить с тобой, как когда-то говорил с Региной. Потому что только тебе решать, что делать и что сказать Себастьяну. Ты нужна нашему Дому, ты можешь всё исправить — ошибки Регины и Салавара. И я бы предложил тебе рассмотреть всерьёз Истефана, он силён… Но, увы, все дети Салавара несут на себе это проклятье.

Рассмотреть Истефана? Боги милосердные, это же безумие какое-то!

— Но можно же как-то избавиться от этого проклятья? Можно же что-то сделать? Не бывает безвыходных ситуаций! — свечи от её слов трепетали и метались, будто их пламя пыталось сорваться с фитилей и улететь вверх.

— Все эти годы я искал способ избавиться от проклятья, — ответил Гасьярд, глядя на свои ладони, — но, увы, единственный способ, какой я нашёл, это ритуал прощения, они должны были простить друг друга. А теперь Салавара нет и этот способ невозможен.

— И что же теперь делать? — спросила Иррис беспомощно.

Пальцы стали ледяными. Она была в панике, почти в ужасе. Она, как птица, угодившая в клетку. В этой семье она интересна лишь пока от неё есть польза, а если пользы нет? Что с ней будет?

Какой для неё теперь выход?

Нет, она не птица, она — мышь, попавшая в мышеловку. Ей следовало понять это ещё в Мадвере, ещё там всё это казалось ей очень странным, и теперь стало понятно, почему.

«Все дети Салавара несут на себе это проклятье…».

Все?! Боги милосердные! Нет! Нет! И Альберт тоже?

— Что мне теперь делать? — повторила она едва слышно, и это был не вопрос Гасьярду, скорее, вопрос, обращённый к Богам. — Что делать?

— Есть один выход, Иррис, — произнёс Гасьярд тихо. — Только не говори «нет» сразу. Я сейчас расскажу тебе всё и уйду. А ты подумай. Не принимай решения поспешно. Я долго размышлял, но не вижу иного выхода. Я не настаиваю, и не буду торопить тебя с ответом, думай сколько нужно. И я понимаю, что это будет непростое решение, но ты должна задуматься о своём будущем, о своих детях, о том, чтобы не сделать их несчастными из-за Салавара и не испортить им жизнь. А ещё мы все будем тебе обязаны. Если ты сделаешь то, о чём я прошу, ты дашь нашему Дому шанс на будущее возрождение…

Он говорил тихо, не глядя на неё, и она видела, как напряжённо он стискивает пальцы на коленях. И, сказав главное, он не стал прощаться, просто встал и ушёл тихо, оставив её одну. Он сказал, что когда она решит, пусть придёт к нему сама с ответом, и что он будет терпеливо ждать. Если ей нужно больше времени, пусть скажет ему об этом завтра, и он просто передвинет дату свадьбы и даст ей столько времени, сколько нужно.

Иррис сидела, вцепившись пальцами в полированное дерево скамьи, и ей казалось, что судьба сделала круг, и она снова оказалась в Мадвере перед тётей Огастой. Она почти слышала её наставления насчёт брака и слова о том, что выбора у неё нет. Но повторилось не только это. А ещё и то, что она испытывала к мэтру Гийо, это вдруг всплыло в памяти так отчётливо. А всё потому, что…

…Гасьярд предложил ей выйти за него замуж.

Он сказал, что понимает, в каком положении она оказалась, что ей некуда вернуться и не на кого надеяться. И что в этом частично есть и его вина. И что в истории с Региной и Салаваром тоже есть частично, его вина. Но он хочет всё исправить. Он понимает, что она его не любит. Но он пообещал заботиться о ней, дать своё имя, положение, защитить от всех посягательств, сделать её жизнь счастливой и беззаботной. Он обещал быть деликатным в браке и не слишком настойчивым в близости. Они даже спать могут в разных спальнях или, если она захочет, то есть одно магическое средство, позволяющее будить желание…

Он хотел лишь, чтобы она родила ребёнка, которому передаст Поток, чтобы они создали новую ветвь Дома, не связанную с Салаваром и свободную от проклятья. И если за три года Иррис не полюбит Гасьярда, не захочет с ним остаться, то он даст ей свободу, собственный дом и хорошее содержание, возможность жить своей жизнью и снова выйти замуж, за кого захочет, хоть за кахоле.

Или, быть может, она рассмотрит кандидатуры Тибора или Грегора?

Она даже сразу не смогла решить, что из всего этого наиболее ужасно. Рассматривать всерьёз кандидатуру пьяницы Тибора с огромным животом и вечным запахом вина или Грегора с его льстивой улыбкой и постоянно бегающими глазками? Или представить себя в объятьях Гасьярда с его жгучим огнём и немигающим взглядом, от которого она застывает, как кролик перед удавом? А может, хуже всего то, что ей и в самом деле три года придётся упиваться магическим средством, чтобы стало всё равно, кто в её постели? Чтобы легче было представлять совсем другие объятья и поцелуи?

Выбирай, Иррис. В отличие от истории с мэтром Гийо, у тебя теперь на выбор целых три жениха.

Она вскочила. Пламя свечей взметнулось вверх и погасло, а Иррис бросилась прочь из Храма, чувствуя только одно — как тонкое веретено вихря превращается в смертоносный смерч, и лишь одно желание есть у неё внутри — выпустить его на волю, разрушить этот дворец до основания и самой погибнуть под его обломками.

Глава 24. Ревность

Она вернулась в свои покои и принялась мерить шагами комнату. Мысли путались, перескакивая с одной на другую, и она никак не могла сосредоточиться на чём-то одном. Скоро ужин, и её ждёт Себастьян, а она в таком состоянии, что ни о каком ужине и речи быть не может. Но и нельзя бегать вечно, в конце концов, если она не придёт, это будет выглядеть странно, а лишние подозрения со стороны… всех ей уж точно не нужны.

Но постепенно, когда ощущение безвыходности немного отступило, когда сошла первая волна ужаса, обнажив факты, рассудок наконец-то возобладал над чувствами, и Иррис стала мыслить логически.

Только первая её мысль всё равно была об Альберте.

«Все дети Салавара несут на себе это проклятье…».

Значит, и он?

Боги милосердные, ну почему?!

Тогда почему при этом между ними есть связь, которая взялась непонятно откуда, если конечно Альберт ей не врёт. Значит, проклятье не мешает создавать такую связь? Мешает сделать это с Себастьяном, но не мешает с Альбертом? Просто Гасьярд об этой связи не знает.

Что там ещё он говорил? О безумии…

У Салавара были припадки ярости. Они же есть и у Милены. У остальных детей Салавара этого нет. У Альберта их нет. Он, конечно, творит безумства, но они скорее заложены в его характере, и делает он их в здравом уме и полном сознании.

Гасьярд говорил о детях…

Их детям может перейти это проклятье.

А какие у них могли бы быть дети?

Такие же темпераментные, страстные, огненные, совсем как Альберт, и похожие на него мальчишки…

И от этой мысли она вдруг покраснела до корней волос.

Боги милосердные! Она что же, всерьёз подумала о том, что у них с Альбертом могут быть общие дети? Она, невеста его брата, подумала об этом?

Не просто подумала, она почти представила это.

Иррис бессильно опустилась на кровать и прислонилась лбом к колонне, поддерживающей балдахин. И в это мгновенье отчётливо поняла, что она лучше бросится со скалы, чем станет женой Гасьярда.

Она не может больше сидеть, сложа руки, она должна что-то сделать. Взять то письмо из дневника, поплыть в Ашуман, найти эту Адриану и умолять её снять своё проклятье. Ведь Регина тогда вняла её письму и оставила Салавара, и не её вина, что он не захотел жениться на этой жрице. Регина принесла себя в жертву её ребёнку, так пусть и эта Адриана отплатит тем же! Теперь, когда Салавара нет, и столько лет прошло, зачем всё это?

Но… ведь будь это правдой, то… получается, что и ребёнок Адрианы тоже проклят собственной матерью, ведь его отец — Салавар!

Эта мысль показалась ей почти спасительной. Никакая мать не сможет проклясть своего ребёнка! Нерождённого ребёнка! Значит, скорее всего, есть средство избавиться от этого проклятья, просто Гасьярд об этом не подумал. Или что-то скрыл от неё.

Но как найти эту Адриану?

Она должна поговорить с Альбертом. Она должна всё ему рассказать. Он мог бы её разыскать…

Но как она объяснит ему, зачем всё это нужно? Он ведь не верил в это проклятье. Да и что она должна ему сказать? Ради чего он должен это сделать?

Боги милосердные! Какая же всё это пытка! Как же невыносима вся эта ложь!

Иррис снова принялась ходить по комнате.

Она просто дрянь! Почему она не думает о том, а каково Себастьяну? Его невеста думает о другом мужчине, его дядя собирается жениться на его невесте, и он об этом даже не догадывается! Но это же просто мерзко! Он же ни в чём не виноват! Как она может так с ним поступать? Как она может думать над предложениями Гасьярда всерьёз? Она должна пойти и всё ему рассказать! Всё с самого начала! С того, что произошло на озере. Ведь так нельзя!

Она расскажет… и что дальше? Что ей делать? Расстаться с Себастьяном? А потом? Собрать вещи и уйти? Но куда?

Получается, что выход только один — принять предложение Гасьярда, и тогда она останется в этом доме всё так же невестой…

И от этой мысли ей стало дурно.

Нет! Нет! Ни за что! Лучше со скалы в море!

Может, написать Айрену Айфуру? Он всё-таки её дед. И пусть они не знакомы, но она его внучка. Может, у него найдётся для неё маленький уголок?

Если она всё расскажет Себастьяну, если попросит его расторгнуть помолвку и попросит о возможности немного пожить в этом доме, пока не ответит Айрен. Наверное, он согласится на это.

А если Айрен откажет? Он ведь был очень зол на её мать.

Может, написать Анри? Он всё-таки был хорошим другом отца. Он мог бы помочь ей найти какое-нибудь жильё…

Но тогда… Тогда ей придётся уехать отсюда и…

…расстаться с Альбертом навсегда.

И от этой мысли ей тоже сделалось дурно.

К демонам всё! Пропади всё пропадом!

Она должна с ним поговорить. А потом она расскажет всё Себастьяну.

Когда пришла Армана звать её на ужин, Иррис уже почти приготовила речь, что она скажет Альберту и как скажет. Ей нужно только подходящее место, на виду, но безлюдное, чтобы он не стоял к ней слишком близко…

Они ведь теперь друзья. Может же она спросить у него дружеского совета? Она расскажет ему о разговоре с Гасьярдом и спросит, что он об этом думает. Он всё-таки знает об этой семье больше неё.

Иррис велела охране не ходить за ней, ей ни к чему лишние наблюдатели, а Арману услала с глаз долой за розами, велев, чтобы после ужина у неё в комнате стояла полная ваза. Она прошла самой длинной дорогой, и остановилась у двери в покои Альберта, долго стояла, пытаясь унять сердцебиение, занося руку и боясь постучать, но так не решилась этого сделать. Стоило ей представить, как он откроет дверь, не веря своим глазам, и посмотрит на неё так, как тогда в оранжерее, взглядом, ожидающим чуда, ожидающим слов, которых она не может ему сказать. И она опять обманет его ожидания. Или не обманет? Если он протянет руку, она не сможет устоять и шагнёт внутрь…

И что из этого хуже?

Она обругала себя мысленно за малодушие и ушла, решив, что пошлёт записку через Арману и они поговорят в библиотеке. Там безопасно… для неё. Нужно только подождать.

Но ждать долго не пришлось. Когда по открытой галерее она подходила к обеденному залу, то увидела, как во внутреннем дворе на лужайке Альберт играет с Хейдой в мяч. Учит её специальным стеком загонять его в лунки на траве.

— …ты совсем поглупел, Себастьян! — донёсся до Иррис голос Таиссы из-за закрытой двери обеденного зала. — Я говорю тебе, вся эта история с ядом дело рук самого Альберта!

— Это ты совсем спятила от своих подозрений! — кричал на неё Себастьян.

Иррис остановилась между колонной, поддерживающей арки галереи и дверью в зал, прислушиваясь и одновременно глядя, как рука Альберта ложится на локоть Хейды, а другая обнимает её за талию. Он наклонился к её плечу, показывая, как делать замах, и она делала его неумело, слишком неумело для того, чтобы в это поверить, и смеялась, запрокинув голову. И глядя на них двоих нетрудно догадаться, что игра — всего лишь предлог, всего лишь ширма для неприкрытого флирта. Хейда вся пылала, и языки живого огня плясали вокруг неё, заставляя смеяться глубоким грудным смехом, кусать губы, проводить рукой по волосам и накручивать на палец локон.

И внутри у Иррис что-то дрогнуло. Она вцепилась руками в перила галереи, жадно разглядывая эту пару, и тонкое жало вихря пронзило сердце, начало раскручиваться, обрушиваясь на неё лавиной совершенно неведомого раньше чувства. Жгучего и болезненного, словно кислота, разъедающего всё внутри. И, сплетаясь в тугой узел где-то под рёбрами, оно жгло, кажется, самую душу…

— …А ты подумай сам, как можно победить яд, от которого нет противоядия? И кто победил? Лекарь-недоучка! Уж поверь — кому разбираться в ядах, как не ему! Он так кстати оказался под рукой и так кстати спас Иррис! Он теперь почти герой, и даже ты ему доверяешь! А он ведь в лагере наших врагов! Посмотри на синяки у меня на шее! Они от рук Альберта! Видел бы ты, с какой яростью он вышвырнул меня из комнаты! Не только меня — всех! И почему, скажи, он так переживал за Иррис? — кричала Таисса в гневе.

— И почему же? — глухо спросил Себастьян.

Иррис слушала отстранённо. Все её мысли были там, на зелёной лужайке. Она не могла оторвать глаз от этой пары, играющей в мяч. Всего в этой игре было слишком — слишком близко они стояли друг к другу, слишком часто он к ней прикасался, слишком личными были эти прикосновения, и Хейда слишком громко смеялась и дотрагивалась до его руки…

Слишком…

Проклятье!

Иррис вспомнилось ощущения яда в её желудке. Сейчас она чувствовала то же самое. Стягивающий всё внутри комок совершенно необъяснимой ярости и злости, наполненный иглами боли. А ещё желание подойти, вырвать этот стек у него из рук и ударить им Альберта. Отхлестать его этим стеком до крови.

Боги милосердные, Иррис! Ты спятила? За что?

За всё! За то, что они так близко, за то, как он смотрит на Хейду, за этот огонь, который он дарит ей, за эти прикосновения, за её смех! За свою тягу к нему, которую она не в силах победить и эту боль внутри…

Мерзавец! Значит, вот как! Недолго же он страдал! Соблазнять собственную мачеху! Как он может! Иррис, какая же ты дура… ещё немного — и ты шагнула бы ему навстречу!

Вихрь раздался вширь, захватывая всё вокруг. И она совершенно не владела собой, не могла силой воли погасить разбушевавшуюся стихию.

— …Да потому! Потому что это он и подлил этот яд и дал ей противоядие, чтобы никто не видел, только этот полукровка-таврак, который с ним остался! Всё это спектакль для нас! Чтобы втереться к тебе в доверие, — Таисса перестала кричать и добавила уже спокойнее, но стараясь говорить убедительно. — И он был с ней наедине всё это время. Я бы на твоём месте внимательнее приглядывала за своей невестой! Сегодня охрана сказала, что они полдня мило ворковали у ротонды. Сидели на скамье, и она ему читала книжки! А ты никак не можешь соединиться с Потоком! — Таисса заговорила тише и убедительнее. — Он опасен, Себастьян, и мы должны убрать его с дороги. Милена и Драгояр вдвоём равны нам, но с Альбертом они сильнее. И если Иррис будет его поддерживать — а ты открой глаза и посмотри, что он пытается сделать! Он теперь в её глазах спаситель! Ты видишь, на что он способен! И, в отличие от нас, ему совершенно нечего терять!

— Он полдня разговаривал с Иррис? — прозвучал голос Себастьяна удивлённый и огорчённый одновременно.

— Ты как будто живёшь в другом городе! Ты вообще замечаешь, что происходит вокруг?

— А мне она сказала, что всего лишь рисовала…

— Можешь узнать у охраны, чем твоя невеста занимается, пока ты не видишь!

— Прекрати, Таисса. Это мерзко.

— Хорошо! Но ты согласен, что мы должны убрать его с дороги?

— Убрать? Ты подразумеваешь…

— Я подразумеваю разные способы, — добавила Таисса тише, но у Иррис был очень острый слух, — я всё сделаю сама, только не мешай мне!

Почему ей так больно? Он ведь… ничем ей не обязан. Они ведь… просто друзья. Он… имеет право ухаживать за Хейдой. А она… Она ведь… вообще невеста его брата! Она сама отказала ему в надежде. И…

Альберт наклонился к голому плечу Хейды на расстояние меньше ладони, удерживая её локоть одной рукой, а другой осторожно убрал рыжий локон, зацепившийся за его пуговицу, и положил его бережно на плечо. И это стало последней каплей.

Этот жест, полный заботы, слишком нежный и аккуратный, слишком интимный, слишком напоминающий тот, что она видела во сне… Он вывернул её душу наизнанку.

Такого с Иррис прежде не случалось. Раньше вихрь вращался только внутри неё, он был невидим и не ощутим в обычном мире, но сейчас произошло что-то странное.

Боль и ярость стали такими сильными, что растворились в этом вихре, напитав его словно ядом, и он вырвался наружу против её воли, не весь, только часть, пусть и совсем небольшая. Она отделилась тонкой струйкой, нитью, уходящей в небо, и скользнула на лужайку.

Порыв ветра сорвался и взвился небольшим смерчем. Скользнул к деревьям, закрутил их кроны, сдирая листья, вырывая с корнем кусты роз и втягивая их в себя вместе с землёй. Растерзал шпалеру с диким виноградом, сбросил вазоны цветов с противоположной галереи, а Иррис смотрела на него, не отрываясь, и будто вела его глазами. И под этим взглядом он заплясал, обезумев, рассыпался на отдельные языки и один из них дотянулся до Хейды, безжалостно швыряя ей в лицо землю и листья, срывая с неё шляпку вместе со шпильками и задирая зелёную юбку почти на голову. Он сдул мячи и лежащий поодаль зонтик, плетёные кресла и отшвырнул слугу, идущего с факелом, зажигать вечерний огонь. А потом обрушился на Альберта…

Хлопнули, отрываясь, ставни, где-то зазвенело разбитое стекло, Хейда завизжала, удерживая взбесившееся платье, и этот визг привёл Иррис в чувство.

О, Боги! Что она творит!

Вихрь распался и исчез, как будто его и не было.

Иррис сделала шаг назад, пытаясь скрыться в тени, чтобы они её не увидели, но Альберт быстро обернулся, раздражённо стряхивая с волос листья и землю, и взгляды их пересеклись. Иррис развернулась и с силой распахнула двери обеденного зала.

— Добрый вечер, Себастьян, — она подошла и поцеловала его в щёку, чуть кивнула его сестре, — Таисса.

— Что там за шум?

— Ах это… Альберт с Хейдой играют в мяч, — Иррис вложила в голос всё безразличие на какое была способна.

Присела на предложенный стул, схватила бокал с вином и выпила его до дна.

Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу тебя, Альберт! Ненавижу…

Ужин прошёл в тягостных раздумьях.

Иррис пыталась поддерживать беседу, отвечала на какие-то вопросы, но внутри у неё не прекращал вращаться вихрь. Она пыталась утихомирить его силой воли, но помогало только вино, да и то отчасти. И когда она взялась за третий бокал, то поняла, что, кажется, уже пьяна, и такое с ней было впервые. Нет, так же плохо ей было на обеде после помолвки.

Эта проклятая семья сведёт её с ума! Ей нужно бежать отсюда…

А мысли всё возвращались и возвращались к той картине на лужайке — рука Альберта заботливо укладывает локон на плече Хейды.

Ненавижу!

Она столько усилий приложила, чтобы не думать о нём. Она боролось с собой, как могла, и сегодня она почти сдалась. И что в итоге? За её спиной он, оказывается, делает то же самое, что проделывал с ней, только теперь со своей мачехой. Подонок! Он ничем не лучше своего отца!

Ненавижу!

Но нет, она не такая уж и слабая. Она сама разорвёт эту связь, раз он не хочет этого делать или не может, она найдёт способ и освободится от этого наваждения. Она сама будет решать, что ей делать.

К демонам всех их: Гасьярда, Таиссу, Милену… и Альберта! Его в первую очередь!

Ненавижу его!

И себя…

За свою слабость, за то, что стояла у него под дверью, собираясь войти, если он позовёт, за то, что видела тот сон, за то, что хотела его поцелуев и за то, что так в нём ошиблась…

Но почему же ей так больно?

— Что с тобой? — спросил Себастьян, провожая Иррис по галерее в её покои. — Весь вечер на тебе лица нет, что случилось?

Он остановился и преградил ей дорогу. Сумерки уже легли на сад, в тёмном небе зажглись звёзды, запели редкие цикады, и воздух стал тих и прохладен, как-то по-осеннему.

Вечер окутал их, а у Иррис сердце сжалось от того, что она собралась сделать, и, помедлив мгновенье, произнесла тихо:

— Прости меня.

— Простить? За что? — голос Себастьяна казался удивлённым и встревоженным одновременно.

Иррис набрала воздуха в грудь — выпитое вино и сумерки придали ей смелости, и глядя в пол, произнесла тихо:

— Я не люблю тебя, Себастьян… Я хочу этого, но у меня не получается. У меня нет тех чувств, которые должны быть, и это… это мешает сделать всё, как надо. Гасьярд сказал, что из-за этого он не может завершить ритуал. Что наш брак в итоге не даст того, что от него ожидают, и в этом моя вина. Прости меня! Прости…

Она сплела пальцы и подняла взгляд на Себастьяна. Он молчал. Прислонился плечом к колонне и, не отрываясь, смотрел на Иррис. Пламя факела трепетало неподалёку, отбрасывая рваную тень на его лицо, но оно было бесстрастным.

Так они молчали некоторое время, он — глядя неотрывно, а она — стискивая пальцы, пока, наконец, он не отвёл взгляд куда-то в тёмную гущу сада и ответил так же тихо:

— Я знаю, что ты меня не любишь.

— Знаешь? — спросила она удивлённо. — Но… разве… это так очевидно?

Он усмехнулся и произнёс грустно:

— Не думал, что скажу тебе это вот так… вот здесь… и при таких обстоятельствах. Но раз так вышло… Я знаю… потому что люблю тебя, Иррис. Люблю. А когда любишь, то видишь иногда даже слишком много в том, кого любишь. Я вижу, что ты пытаешься изображать чувства и что мучаешься этим.

«Она думала, я не вижу. Но у влюблённых очень острое зрение на предмет своей любви».

Боги милосердные!

Эта строчка из дневника отца всплыла в голове сама собой, и у Иррис даже дыхание перехватило от этой безысходности.

— Прости меня! Прости! — произнесла она горячо.

— Я хоть немного нравлюсь тебе? — спросил он, снова вглядываясь в её лицо.

— Ты нравишься мне, Себастьян! И я тебя уважаю, мне с тобой хорошо, я… но… это не любовь! И это… я словно обманываю тебя, и я так не могу!

Она замолчала, понимая, что делает ему больно, понимая, что это всё полуправда, что главная причина не в том, что она не любит Себастьяна. Любовь не играла особой роли в её браке с Эрхардом, а причина в другом — в этой треклятой связи, в этой магии, в наваждении, в том, что её мысли заняты другим мужчиной. И в них нет места для Себастьяна. Но она не могла признаться ему в этом.

— Хочешь, мы отложим свадьбу? Мы не станем торопиться. Любовь может родиться со временем. Симпатия превратиться во что-то более сильное, — он осторожно коснулся её руки, — дай мне шанс, Иррис.

— Но… как же поединок? Тебе ведь нужна сила, — она не отдёрнула руку, его прикосновение было мягким, не настойчивым, — но… как сказала Таисса, от меня нет никакой пользы!

— Забудь об этом. Я жил без этого, проживу и ещё столько же. Я не хочу из-за этого тебя потерять. Ты, как глоток свежего воздуха в этом доме, и даже если я не стану верховным джартом я смогу быть просто счастливым рядом с тобой.

Лучше бы он ударил её. Лучше бы оскорбил или выгнал. Потому что это было бы не так больно.

Она посмотрела на Себастьяна и поняла вдруг, почему Регина когда-то выбрала её отца. Такая любовь притягивает, такая любовь кажется спасением, стеной, за которой можно спрятаться…

Только, увы, как оказалось, такой выбор никого не сделал счастливым. За этой стеной нельзя спрятаться от себя.

И ощущение того, что это злой рок, что всё повторяется, и у неё, как и у Регины, нет выбора, осознание этого легло на неё тяжёлым грузом.

— Дай мне время, — произнесла она, наконец, едва выдавив из себя эти слова, — мне нужно понять, чего я хочу.

— Я буду ждать сколько нужно, Иррис.

Она вошла в комнату, села на кровать и долго не могла прийти в себя.

Всё получилось ещё хуже, чем она могла предположить. Она обманула Себастьяна, обманула дважды. Она солгала и дала ему ложную надежду, она обидела его, пусть он даже пока и не осознаёт этого. Она сделала ему больно, а ведь она не хотела.

Она и правда уважает его. Вот за это. За эту тихую любовь, за его порядочность и его терпение, и за то, что он не настаивает и не требует от неё ничего, за то, что готов ждать. За всё. А она? Каждым своим поступком она делает всё только хуже, словно идёт по спирали в какую-то бездну, с каждым витком опускаясь всё глубже и глубже. Она не должна была ему лгать! Лучше бы она призналась во всём и раз и навсегда закончила эту пытку.

Но она не смогла.

Какая же она малодушная обманщица!

Иррис бросилась к столу, схватила бумагу, перья и чернила.

Бежать из этого дома! Бежать! Разорвать этот невыносимый узел!

Это единственный выход.

Она писала долго и сосредоточенно и в итоге написала четыре письма: Анри, Айрену Айфуру, и своим тётям по линии матери.

Иррис знала о том, что у её матери есть две сестры. И одна из них даже приезжала к ним когда-то очень давно, когда Иррис не было ещё и пяти лет. Высокая красивая женщина по имени Тианна. У неё был сын — Рикард, помнится, они даже играли вместе в саду. А потом она исчезла из их жизни, и о ней перестали упоминать, как будто её и не было вовсе. На вопрос Иррис о тёте отец ответил, что они больше не общаются, что она должна забыть о ней навсегда и так будет лучше для всех. Иррис не стала расспрашивать о том, что за размолвка произошла между ними, но сейчас она вспомнила об их семье. Это возможность для неё, пусть и призрачная. Кто из них кого обидел — неизвестно, но в любом случае её родителей уже нет в живых, и старые обиды можно простить, ведь она не чужая им. Может быть, она могла бы учить их внуков или стать ещё чем-нибудь полезной. Муж Тианны, хоть и кахоле, но человек уважаемый и известный, таласский князь — Бернард Азалид. По крайней мере, попытаться стоило.

Вторая сестра матери — настоятельница Обители Тары в Шербе. Тётя Ладдерис. Её Иррис вообще никогда не видела, и Регина не общалась с ней, но именно на неё она сейчас возлагала все свои надежды. Если ничего не выйдет, то в Обители-то уж точно найдётся место для такой, как она. А ей подойдёт и Обитель, лишь бы подальше отсюда.

Она запечатала письма и вручила Армане, велев поутру стразу же их отправить. Чем быстрее, тем лучше. А затем села и снова, как тогда, в Мадвере, написала короткую записку:

«Богиня Айфур! Помоги мне! Укажи мне путь! Дай мне знак, ведь я не знаю, что мне делать! Отнеси мои мольбы тому, кто может мне помочь! Пусть мои письма попадут в нужные руки, пусть кто-нибудь откликнется!».

Она сложила записку, взяла огниво и вышла на балкон. Сложила руки, прошептала молитву странствий и подожгла бумагу.

Вихрь всё ещё вращался внутри неё медленно и тяжело, постепенно иссякая, и когда письмо вспыхнуло, заискрило и взметнулось в небо, отдалённо напомнив контуры летящего стрижа, вихрь, наконец, распался.

Иррис легла в постель, чувствуя небывалую усталость и опустошённость, и даже ненависть, питавшая её весь этот вечер, куда-то ушла, сменившись просто безразличием ко всему. Она свернулась клубочком и заснула, обняв подушку.

А под утро, когда небо окрасилось алым и море налилось предрассветным свинцом, Иррис снова увидела тот же сон…

Тот же, но немного другой.

Внутренний двор украшен гирляндами огней, горят факелы, и вокруг шумно, шуршат бальные платья, движутся в танце пары и музыка льётся откуда-то сверху, с галереи.

Бал.

И она стоит в голубом платье посреди моря шелков всех оттенков красного, а перед ней прямо в воздухе сияет и пульсирует огненный цветок.

Нет! Иррис! Не вздумай к нему прикасаться!

Но это же всё неправда… Это же всё не по-настоящему. Это же сон. А во сне можно делать то, чего нельзя в жизни…

Ты не должна! Ты же помнишь, что было в прошлый раз! Нет, Иррис! Нет!

Но она хочет снова это почувствовать… Ещё раз. Всего один раз. Последний раз.

Это желание непреодолимо, и разум тонет в нём, замолкая.

Она медленно подняла руку и дотронулась до цветка. Лепесток развернулся, словно только этого и ждал, вспыхнул живым огнём, растекаясь вокруг и окутывая всё дымкой, и звуки отступили куда-то на задний план, утонули в ней, и танцующие пары растворились, оставляя лишь силуэты.

— Я могу рассчитывать на один танец? — услышала она сначала голос, а потом он появился из дымки.

Сердце сладко замерло.

И она не может сказать «нет». Вернее… она очень хочет сказать «да».

Он взял её руку, слегка сжал, лаская нежную кожу между пальцами, и, приложив к груди, накрыл своей ладонью. И другая рука легла на талию, притянула так, что между ними почти не осталось воздуха. Иррис безвольно подалась навстречу, попадая в плен его магнетического притяжения, в озеро живого огня, который, взметнувшись, охватил её всю, забираясь под платье, растекаясь по коже и испепеляя сомнения и страхи.

— Я не верил, что ты согласишься, — тихий шёпот, и губы чуть касаются мочки уха, совсем чуть-чуть, но это не случайное прикосновение.

И воли больше нет. Она исчезла от его дыхания и этого жаркого шёпота, как туман исчезает под первыми лучами солнца.

Что же ты делаешь, Иррис?

Но ведь это только во сне!

Его пальцы прошлись вверх по шнуровке платья, дотронулись до шеи, убирая выбившийся локон, и снова спустились вниз, медленно проведя по обнажённой спине между лопатками. Живой огонь падал на её кожу каплями тёплого мёда, и там, где он таял, впитываясь и растворяясь в крови — она вспыхивала и пылала, желая только одного…

Прикоснись ко мне!

Прикоснись ещё!

Пальцами, губами, ладонями, всем телом…

И они так близко, так неприлично близко друг к другу для простого танца…

А это танец?

Да.

Где-то за этой дымкой всё ещё шумно играет музыка, слышится смех и шипение фейерверков, а они как будто одни, как будто в ещё одном сне внутри этого сна, они едва передвигают ноги, потому что каждое движение заставляет отрываться друг от друга хоть на миг, а они не хотят отрываться.

Он прижался щекой к её щеке, и это прикосновение тоже не случайно, и провёл вверх к виску и вниз, наслаждаясь этим мигом, и она не отстранилась, лишь закрыла глаза и позволила его дыханию обжигать, а губам сводить с ума, касаясь снова шеи за ухом, совсем, как в прошлый раз. И как в прошлый раз запрокинула голову, отдаваясь этим поцелуям…

В его руках она, как восковая свеча, мягкая и податливая… Она тает, теряя силу воли и последние доводы рассудка… и всё, чего хочет сейчас, чтобы он не останавливался…

А ещё…

Она хочет коснуться его сама…

По-настоящему… И не этой шёлковой рубашки…

Почувствовать жар его кожи…

Сердцебиение…

Желание…

И, забыв о приличии, её рука сорвалась с плеча вверх, ослабляя шёлковый галстук и такую ненужную пуговицу, забралась под воротник и жадно прижалась, лаская шею, а за ней и вторая рука.

И его лицо так близко…

Поцелуй меня! Поцелуй как тогда, на озере!

И это уже не танец…

Совсем не танец.

Потому что она путается пальцами в его волосах, притягивая его к себе ещё сильнее…

Сегодня она смелее, чем в прошлый раз…

— Остановись… На нас же смотрят, — шепчет обречённо почти в самые губы.

— А если бы не смотрели?

— Альберт… Альберт…

Она проснулась резко, от того, что услышала его имя. Услышала, как она сама во сне произносит его вслух и вскочила.

Всё тело пылало и ныло, горели губы, пересохло в горле и руки дрожали. Сердце билось, как сумасшедшее, и желание сводило всё внутри едва ли не судорогой. И жажда эта была невыносимой настолько, что хотелось снова нырнуть туда, в этот сон, и остаться там, не останавливать его и себя и утолить эту жажду его руками и губами.

— О, Боги! — прошептала она хрипло и бросилась к кувшину с водой.

Вылила в чашу и погрузила в неё руки, плескала в лицо, на шею, на грудь, пытаясь погасить этот огонь, и в итоге вылила на себя всю воду. Распахнула окна. Горячие ступни холодил гранитный пол, но она не чувствовала этой прохлады.

Что же это за наваждение такое! Что с ней делает эта треклятая связь?

Внутри неё бушевал вихрь, огонь и ветер кружились, сплетаясь в сухой степной пожар, и он шёл сплошной стеной, сжигая всё на своём пути.

— Да что же ты со мной делаешь этой магией! — воскликнула она уже вслух, чуть не плача. — Ненавижу! Ненавижу тебя!

Как же так можно — ненавидеть и желать так сильно!

Схватила вазу с розами и изо всех сил швырнула её в камин. Ваза разлетелась вдребезги, но этого было мало. Она швырнула туда же кувшин и фарфоровую чашу, и часы, и какую-то мраморную сову с жёлтыми глазами, и остановилась только тогда, когда в дверях появилась перепуганная и заспанная Армана.

— Божечки! Миледи! Что же вы творите? — глаза служанки округлились.

— Платье мне, живо! — хрипло воскликнула Иррис. — Для верховой езды!

Стража едва успела расступиться. Им не понадобилось даже открывать ворот, потому что лихая всадница с арбалетом просто перемахнула через невысокую живую изгородь и помчалась галопом по дороге в сторону гор.

Глава 25. Дуэль

«…и идея эта с Хейдой, уж поверьте мне, Учитель, глупая. Но разве Альберту что объяснишь? Сам ухлёстывал за ней — теперь страдает, что Иррис его видела за этим занятием. И разозлилась она не шутку, скажу я вам, весь двор в щепки разнесла, как он сказал, я удивился — откуда только такая сила? И чего она злилась? Я ему сказал — иди и объяснись, но он твердит одно — зачем ей его объяснения, друзьям объяснения ни к чему. Гордый он, сами знаете. И злой стал, как собака. Наорал на Хейду, и все его старания пошли прахом. Я уже его и ослом называл, и идиотом, но как-то всё оно бесполезно, он ведь только соглашается, а толку чуть. И хоть нехорошо так говорить, но уж я тут подумал задним умом, что следовало бы ему сгрести в охапку свою Иррис и умыкнуть, увезти куда подальше, как тавраки делают. Она, конечно, расстроится сперва, но потом смирится и будут они счастливы. Или бы уехал сам, ведь с глаз долой — из сердца вон. А он только рычит на меня за мои советы да ходит вокруг неё, как зверь привязанный, то одну глупость придумывая, то другую.

Вот сейчас мы пойдём взламывать какой-то сейф в кабинете его отца, как тати ночные — тайно! И это тоже идея глупая, потому как будут у нас потом неприятности из-за этого. Как будто мало ему, что вся родня его ненавидит! Но, сами понимаете, что мои увещевания — не в коня корм…».

— Твоих писем, Цинта, хватит, чтобы камин топить каждую неделю. О чём можно столько писать? С какой ноги ты встал и на какую наступил? Хотя почтарь, наверное, свечку ставит в Храме за твою словоохотливость, — Альберт заглянул через плечо, но Цинта закрыл письмо рукавом.

— О погоде пишу, мой князь, и ценах на жемчуг. И нехорошо это, в чужие письма подглядывать, уж сто раз тебе говорил!

— А это что? — Альберт взял со стола четыре конверта.

— Это Армана попросила отправить письма леди Иррис, раз уж я всё равно пойду с почтой.

Альберт отошёл с ними к окну. Распахнул створки, впуская солнце и свежесть раннего утра.

— Мой князь, ты что это такое делаешь? — воскликнул Цинта, вскакивая и пытаясь выхватить конверты.

Но Альберт уже разломал печать одного из писем, практически растерзав конверт, и принялся жадно читать.

— Владычица степей! Да как же ты можешь так, Альберт! Совсем, что ли, стыд потерял! — Цинта пытался выхватить письма, но железная хватка князя остановила его руку, и сжала словно в клещах, не давая приблизиться. — Совести у тебя совсем нету!

— Нету, Цинта, нету, — пробормотал Альберт, не отрываясь от бумаги.

Он вскрыл и прочитал все четыре письма, удерживая Цинту на расстоянии, и под конец, поняв, что это бесполезно, слуга оставил свои попытки спасти хоть что-то. Он смотрел, как попеременно на лице Альберта проскальзывают удивление, злость, отчаянье и радость, и понимал, что за этим последует очередная неимоверная глупость.

Дочитав, Альберт протянул письма обратно Цинте.

— Доволен? — воскликнул тот с досадой. — Как я теперь их отправлю?!

— А ты их не отправляй.

— Как это?

— А так. Ты скажешь, что отправил их, но не делай этого. Или я придушу тебя собственными руками, — и глаза князя сверкнули недобро.

Придушит ведь и правда…

— Видать, плохие новости в этих письмах, — буркнул Цинта, возвращаясь к столу и глядя расстроенно на бумаги.

Как ему теперь Армане в глаза смотреть?

— Одна новость плохая, но одна хорошая, — Альберт усмехнулся как-то зло.

— И что за плохая новость? — спросил Цинта, оборачиваясь.

— Иррис решила всё бросить и сбежать. Найти какую-то далёкую родню и пытаться выпросить, чтобы дали ей уголок! Сбежать к тем, кого в глаза не видела! К своему деду или какой-то тётке в Обитель! — воскликнул Альберт и стукнул кулаком в стену.

— А хорошая новость в чём?

— Хм. А хорошая новость в том, что… раз она решила сбежать, значит… она не выйдет замуж за Себастьяна. И это, пожалуй, самая лучшая новость за последнее время, — глаза Альберта сверкнули каким-то затаённым торжеством, — похоже, Книга всё-таки исполнила мой пьяный бред…

— Охохошечки! Мой князь, только не говори, что ты сейчас бросишься к ней и расскажешь, что узнал это всё из её писем! — в отчаянии всплеснул руками Цинта.

— Брошусь? Ну уж нет! Чтобы она снова сказала мне, что надежды нет, или ерунду про эту связь, или ещё какую-нибудь ложь? Не брошусь. Нет, Цинта, не переживай, я тебя не выдам… И я не совершу второй раз одну и ту же ошибку. Теперь я сделаю прямо противоположное, а Хейда мне в этом поможет.

— Хейда? Владычица степей! — воскликнул Цинта. — Ты что же, опять хочешь повторить вчерашнее?

— Не только хочу, Цинта, я это сделаю. Потому что, провалиться мне в пекло, если тот бардак, что вчера устроила Иррис, не был вызван ревностью.

— Ты думаешь, что она… ревнует тебя к Хейде? — спросил Цинта с сомнением.

— Я… очень на это надеюсь. Если бы ты видел, как она смотрела!

— Я понял. Ты будешь снова обниматься с этой рыжей бестией на глазах у Иррис…

— Именно! Я хочу проверить, если это и правда ревность, то, сам понимаешь, что того, кто безразличен, ревновать не станут, — он оттолкнулся от окна и добавил уже без всякой усмешки, — но если у неё есть хоть капля чувств ко мне, я больше не позволю ей издеваться над нами обоими! Поверь, я сделаю так, что она сама будет просить меня о том, о чём я просил её когда-то. А теперь бросай писать свой пасквиль, поможешь мне открыть тайник папаши.

— Из всех твоих дурацких планов, Альберт, план с Хейдой, пожалуй, самый дурацкий, — пробормотал Цинта, закрывая чернильницу.

Они пробрались в кабинет Салавара тихо, таясь от всех, и Цинта всю дорогу поминал шёпотом таврачьих Богов, потому что думал, что их точно заметят и получится конфуз. А когда попал внутрь, то и вовсе замолчал под влиянием окружающей мрачной обстановки: тёмно-красной обивки дивана и кресел, массивной мебели и портретов, безмолвно взирающих со стен.

Альберт взобрался наверх и принялся орудовать ломом. Цинта чихал от летевшей сверху пыли, держал лестницу и молился, чтобы кто-нибудь из родственников Драго не застукал их за этим неблагородным занятием. Наконец, Альберту удалось выдрать дверцу вместе с куском стены, разломав часть шкафа и засыпав пылью книги, стол и кресла. Он выгреб всё, что нашлось внутри, спустился и присел на диван, тут же принявшись разбирать свою добычу.

— А я думал, что папаша хранит тут черепа своих врагов, — произнёс Альберт как-то разочарованно, — ну или хотя бы их уши.

В тайнике не оказалось ничего ценного. Две стопки писем, перевязанных тесьмой, и шкатулка из тика, украшенная ашуманским узором в виде змей-восьмёрок. Альберт повертел шкатулку.

Даштар. Ашуманская шкатулка, закрытая заклинанием хозяина, и, не зная нужного слова, её открыть нельзя.

Проклятье!

Он развязал стопку писем, перевязанных голубой тесьмой. Письма были старые, чуть пожелтевшие по краям от времени. Альберт повертел одно в руках, узнал почерк Салавара, открыл и принялся читать.

«Регина! Солнце моей жизни!

Скажи, что мне сделать, чтобы ты смогла меня простить? Мне невыносимо жить без тебя, невыносимо быть так далеко от тебя, невыносимо твоё молчание…».

Альберт пробежался по строчкам глазами. Взял ещё одно письмо, вчитываясь торопливо, и ещё одно…

Слова, написанные размашистым почерком Салавара, полные боли и страсти, унижения и мольбы, казалось, принадлежали кому-то другому. Он никогда не знал отца таким — раненым зверем, униженным и растоптанным, готовым валяться в ногах, вымаливая прощение. Он ни разу не слышал, чтобы тот вообще кого-то просил вежливо — только приказывал. Он никогда не извинялся и уж точно не умел умолять. Салавар был сделан из железа, и Альберт подумать не мог, что внутри у него вообще есть сердце, и не мог представить, что оно может так сильно болеть.

Ему даже жаль стало отца, потому что он понимал, что значит любить так безнадёжно.

Регина Айфур — мать Иррис. Вот уж, действительно, что это ещё, если не проклятье?

Почему и он питает такую же неистовую страсть к одной из Айфуров?

Он перебрал оставшиеся письма, большинство из них вернулось нераспечатанными. Значит, она возвращала их, даже не читая, но отец всё равно их хранил. Почему? Ему вообще-то не была свойственна сентиментальность.

Может, потому, что этих писем касались её руки?

«Они все своевольные, эти Айфуры. И гордые, как демоны».

Вспомнились слова Тибора, когда он рассказывал ему, как Регина бросила Салавара накануне помолвки. Бросила за дело, конечно. Он ведь ей изменил, а она не смогла простить. Но то, что отец любил Регину так безумно, стало для Альберта открытием.

Цинта стоял в стороне и молча смотрел на князя, видя его отрешённость и задумчивость, и боялся нарушить ход его мыслей каким-нибудь неосторожным словом.

Альберт отложил письма отца и взялся за вторую стопку. Этих писем было больше. Он вытащил какое-то из пачки, почти не глядя, думая над тем, что прочёл только что. Развернул.

Изящный бисерный почерк, аккуратный, с нажимом. Он узнал его сразу. Тот самый "друг". Выхватил глазами кусок из середины:

«…напиши хотя бы пару строчек о том, как живёт наш мальчик. Наш Альберт. Пусть хоть горничная твоя напишет, раз ты не хочешь! Я же его мать! Нельзя же наказывать меня вечно!».

Он почувствовал, как сжимается сердце, как кожа покрывается мурашками, как леденеют руки и горло стискивает стальной обруч спазма. Схватил остальные письма — половина из них была не распечатана.

Он разглядывал их жадно — дорогая бумага, даже не пожелтевшая от времени, хорошие чернила, красивый почерк, красный воск…

Салавар сказал, его мать была шлюхой, бордельной мистрессой. Он сказал, что она умерла через пару лет после его рождения, и что он оставил его жить при себе лишь потому, что хотел, чтобы его лошадь чистил не посторонний…

Письма говорили об обратном.

Значит, его мать жива? И она была жива всё это время!

Она думала о нём…

Она хотела о нём знать…

Как её звали?

Он схватил со стола нож для бумаг и принялся спешно вскрывать нераспечатанные письма.

Они все были короткими.

Они все были о нём.

И они все были не подписаны.

* * *

Гасьярд принял Иррис сразу же, едва услышал, как слуга пытается доложить о её приходе. Он встал из-за стола, одёргивая жилет и поправив волосы, с улыбкой вышел навстречу гостье.

— Иррис! — он склонился к её руке и поцеловал трепетно и нежно. — Доброе утро! Признаться… я не ждал тебя так скоро. Проходи, присаживайся. Велеть слугам подать чай? Тебя не было на завтраке…

Он указал на кресло рукой, но она покачала головой, отказываясь от предложения и от чая. Прошла в глубину комнаты и остановилась у окна, глядя на утренний сад. Гасьярд следил за ней внимательным взглядом, пытаясь уловить на её лице ответ, с которым она пришла.

Где-то внутри появилось тянущее чувство тревоги.

Почему она пришла так поспешно? Неужели решилась?

Он вглядывался в её лицо, такое непривычно серьёзное. С ней что-то было не так. Не так, как всегда.

Сегодня она не казалась скромной или смущённой. Не прятала взгляд, как обычно. Губы были чуть ярче, и глаза, а вокруг неё он заметил сияние. Она словно светилась вся изнутри. И движения порывистые, нервные.

А ещё она была в красном платье, наверное, впервые за всё время её пребывания в доме Драго, не считая дня помолвки. Карминный шёлк обтягивал фигуру, делая её соблазнительной и желанной настолько, что Гасьярд старался сам прятать взгляд, чтобы не смотреть так откровенно на изгибы её тела.

И, помня её скромные наряды светлых оттенков, в которых она появлялась по утрам, он очень удивился такому выбору. Всё это вместе привело его в замешательство.

Неужели всё это ради него? А иначе зачем? Зачем приходить ранним утром такой нестерпимо желанной?

Он ощутил силу, идущую от неё, как, стоя у горной реки, ощущаешь ветер, рождённый несущейся водой. Это Поток. И сегодня он был особенно ярким. Он манил, заставляя голову кружиться, а ноздри трепетать, вызывая внутри странную жажду. Гасьярд знал, что такое прикоснуться к Потоку, и сейчас он очень этого хотел. Особенно когда она стояла так близко, даже не догадываясь, как сильно притягивает к себе.

— Ты приняла какое-то решение? — спросил он, чувствуя, что не может совладать с волнением.

— Нет, — она развернулась, — но я долго думала над этим и у меня есть вопросы. Поэтому я пришла. Я могу задать их тебе?

— Конечно! Спрашивай всё, что хочешь!

— Поклянись, что ты ответишь честно. Что не обманешь меня! — она стиснула пальцы, как будто нервничала, вот только взгляд был пронзительный и упрямый, и смотрела она ему в глаза слишком уж пристально.

Он поклялся вполне искренне. Заворожённый её сиянием, он поклялся бы в чём угодно.

— Твоё предложение… то, что ты говорил вчера. Я хочу знать, как всё будет. У нас будет такой же ритуал, как с Себастьяном? — спросила она серьёзно.

— Да, — он кивнул.

— И кто нас соединит? Заклинатель — ты, но, как я читала в книгах, нужно, чтобы это делал кто-то другой. Почему так?

— Могу и я. Но лучше, чтобы это сделал кто-то беспристрастный.

— Почему?

Гасьярд задумался на мгновенье, посмотрел на заваленный книгами стол и ему даже неудобно стало за этот беспорядок в кабинете. Знал бы, что она придёт сегодня, встретил бы её в гостиной. Надел бы другой жилет…

Он сдвинул книги к краю и ответил, осторожно подбирая слова, чтобы она поняла и чтобы не сказать лишнего:

— Во время ритуала мы лишь приоткрываемся друг другу, а дальше это происходит уже по обоюдному желанию. Если ты захочешь, ты пустишь меня дальше и глубже, и так же сделаю я. Это как открыть дверь между комнатами. Или окно. Ты можешь увидеть лишь то, что за окном, и войти, если тебя пригласят. Но если ритуал проводит кто-то… очень заинтересованный в другой стороне, то он может не устоять, отдать слишком много или слишком много забрать сразу. И это будет уже не дверь, это как взять и полностью разрушить стену между комнатами.

— И что в этом плохого? — она смотрела внимательно. — Разве не в этом смысл ритуала?

— Это опасно…

— Чем?

Наверное, не стоило ей это рассказывать, но ему захотелось, чтобы между ними возникло что-то общее, какое-то доверие, чтобы она стояла ближе и смотрела немного не так, как сейчас. Не как на учителя, читающего свой урок…

— К этому нужно прийти, к такому слиянию друг с другом, чтобы открыть кому-то постороннему все уголки своей души, — ответил он мягко, шагнув навстречу и остановившись, чтобы не спугнуть её, — и если сделать это сразу, то погружение в чужую душу может быть губительно. Может оттолкнуть. Испугать. Особенно если жених и невеста слишком разные, если слишком много им нужно будет понять и принять друг в друге. Может даже возникнуть ненависть. Или, наоборот, это погружение может связать их очень сильно, заставить нуждаться в этой связи, в этой близости, как в воздухе. Породить зависимость, если они слишком похожи, если подходят и дополняют друг друга. Тот, кто отдаст больше, будет хотеть того же взамен, получить всё без остатка и, не получая, станет страдать. Сломав эту стену, можно нырнуть в бездну, а можно попасть на небо и опьянеть, растворившись друг в друге. К этому нужно приходить постепенно, иногда годами. Вот почему такой ритуал всегда проводит Заклинатель, который лишь поворачивает ключ в замке, предоставляя обеим сторонам равные возможности и время на познание друг друга. Он ни у кого не берёт и никому ничего не отдаёт — он просто посредник.

Она стояла в задумчивости, пытаясь осмыслить услышанное, а потом спросила, снова глядя Гасьярду в глаза:

— И кто соединит нас, если такое будет возможно?

— Я бы попросил Эверинн. Она хоть и не Заклинатель, но достаточно сильна и умна для этого. Я научу её, и она беспристрастна.

Иррис прошлась по комнате, по-прежнему стискивая пальцы, и Гасьярд наблюдал. За каждым движением, за её дыханием, и раздумьями. Она решала в уме какую-то задачу, и это было слишком очевидно, вот только в какую сторону склонялась чаша её весов, он понять не мог. И это его беспокоило. Что-то было в ней такое, чего он не видел раньше и от чего теперь не мог оторвать глаз. Словно огонь горел у неё внутри, заставляя снова и снова вглядываться в него как в сияние маяка в бурном море.

— А если я захочу свободы раньше? — она остановилась напротив, и их разделил стол с книгами. — Не через три года? Если я пойму, что не хочу больше этих… отношений, можно ли будет разорвать эту связь? Обратить ритуал?

— Можно.

— Я смогу это сделать сама? — она посмотрела ему прямо в глаза и добавила. — Это важно. От этого очень во многом будет зависеть моё решение.

— Можешь, — ответил Гасьярд, не задумываясь, — эта связь добровольная. Нельзя заставить открывать свою душу, если ты не хочешь. Вернее, можно, но это уже ашуманская магия. Айяаррская магия основана на свободе воли.

— И как я могу это сделать? Объясни мне. Я должна знать, что смогу уйти в любой момент, если решу, что мне это не нужно, — произнесла Иррис горячо.

— Ты сможешь уйти, Иррис. С помощью связи нельзя удержать, если нет чувств. А связь… её разорвать просто, — он развёл руки в стороны, — ты должна представить меня, представить, к примеру, дверь между нами, и просто закрыть её. Или ленту, которую разрываешь. Что угодно подойдёт. Ты сама должна захотеть этого и перестать пускать меня в свою душу. Это… не сложно, нужно только искреннее желание от этого отказаться. Обычно во время ритуала жених и невеста представляют то, что их связывает. Это же потом нужно и разорвать. Ты помнишь ленту, которой я соединял ваши с Себастьяном руки? Она для этого и нужна, чтобы легче было представлять. А иногда достаточно слов: «Я отпускаю тебя». И если чувств нет, то это довольно легко.

— Всё так просто? — спросила Иррис удивлённо.

— Да.

Она снова стиснула пальцы и прошлась вдоль стола, глядя в пол, а потом спросила:

— А если… есть чувства?

— Если есть чувства? — удивился Гасьярд. — Помилуй, Иррис, но зачем тогда разрывать связь? Зачем отказываться от того, что приносит наслаждение и радость?

— А если это не будет приносить наслаждения? Если это… будет приносить только мучения?

Она пыталась подобрать какие-то слова, и он отчётливо ощутил — что-то не так в её вопросах. Смутная тревога разлилась внутри, заставив насторожиться и ещё внимательнее вглядываться в её лицо. А она посмотрела в окно и добавила:

— Просто ответь.

— Если чувства есть — твои чувства, и ты захочешь разорвать связь, то это тоже можно сделать. Только твоя воля должна быть сильнее этих чувств. Гораздо сильнее. А в остальном всё так же. Но это, знаешь… как… отрезать палец, уж прости за сравнение, будет болеть и кровоточить, и понадобится время, чтобы привыкнуть к тому, что его нет. Или умереть от кровопотери. Но такое бывает крайне редко. И поверь, Иррис, с нами такого не произойдёт. Я обещал тебе, я буду аккуратным, бережным и нежным с твоими чувствами. Ты не будешь страдать, я обещаю! — воскликнул он горячо и хотел приблизиться, но она спешно отошла к окну.

— А я… могу прочесть это в какой-нибудь книге? О том, что ты рассказал?

— Ты не доверяешь моим словам? — усмехнулся Гасьярд, но в сердце кольнуло.

— Я должна быть полностью уверена, что всё будет зависеть от моей свободы воли, от моего решения, и я смогу стать свободной, если захочу, — ответила она твёрдо.

— Хорошо. Если ты так хочешь…

Он подошёл к шкафу, некоторое время смотрел на корешки книг, наконец, вытащил одну из них и протянул Иррис.

— Вот эта. Если не веришь мне — эта книга развеет все твои сомнения. Но… я очень хотел бы заслужить твоё доверие, — сказал он, чуть понизив голос и передавая книгу из рук в руки, шагнул слишком близко.

Она взяла книгу, прижала её к себе и, отстранившись поспешно, стояла так некоторое время, словно в замешательстве.

— Ты хочешь спросить что-то ещё, я вижу, — произнёс Гасьярд тихо.

— Да. Но… мне неловко, — сказала она, наконец, и покраснела.

— Тебе не стоит смущаться, Иррис, ты ведь принимаешь важное решение. И я отвечу на любой твой вопрос, — он отступил назад, чтобы тень шкафа скрыла его лицо, чтобы не смущать её и чтобы она не видела, как загорелись его глаза.

Она сводила его с ума. Гасьярд чувствовал в ней Поток каждой клеточкой тела, ощущал, как подрагивают напряжённые мышцы, как накатывают волны возбуждения и внутри зарождается ответный огонь и жажда.

— Хорошо… То… магическое средство… о котором ты говорил вчера…

Она смутилась ещё сильнее и нервно вдохнула, замолчав.

— Вызывающее желание? — подсказал он.

— Да, — она выдохнула, — как оно действует?

Это было больно. Он даже не мог предположить, что его так заденет её деловой поход к этому вопросу. Что своими словами, пусть и вскользь, она даст ему понять, что ни на мгновенье не допускает мысли, что он может вызвать у неё желание, как мужчина. Что он может быть ей приятен, и что она может хотя бы попытаться, попробовать, и без наваждения принять его ласки…

Но нет, она хоть и смутилась, но спросила в лоб, она не дала ему даже малейшего шанса предстать перед ней желанным.

И от этих мыслей в его душе разгорался пожар. Жгучее пламя где-то внутри вспыхнуло с сухим треском. Внезапно захотелось сделать ей так же больно. Прижать её к шкафу, навалившись всем телом и впиться в эти чуть припухшие губы, обжечь её огнём, чтобы она почувствовала без всякого дурмана в голове и без всякой магии, каким он может быть горячим.

Он сглотнул нервно, прячась в тени шкафа, и ответил глухо:

— Ты должна будешь доверить мне… некоторые… свои фантазии и мысли, — он едва совладал с голосом, стараясь говорить спокойно и непринуждённо, — то, что ты хочешь чувствовать или видеть… я сплету специальную тавру и верну её тебе. И мысленно касаясь её… когда это… необходимо, ты будешь чувствовать то, что хочешь чувствовать сама… и видеть тоже. Независимо от того, кто рядом…

Эти слова дались ему с трудом.

Иррис обидела его. Она всколыхнула прошлое, заставив вспомнить, как Регина была вот так же холодна и безразлична с ним. Но когда он впервые соединял их с Салаваром, он не мог остаться беспристрастным, не мог не смотреть в её душу, которую открывал своему брату, и поэтому видел, какой она могла бы быть… в его мечтах.

— А если я не… захочу, — спросила Иррис тихо, — эта тавра не заставит меня… делать… то, чего я не хочу?

— Нет. Ты касаешься её по собственному желанию. Если не захочешь, то и не вспомнишь о ней.

— А… на что она похожа?

— Хм. Некий образ, который ты представляешь. Или видишь, как во сне. Узор, украшение, цветок…

— Цветок?

— Ну, очень часто это именно цветок, — улыбнулся Гасьярд, — зачастую это подарок жениха невесте перед свадьбой.

— А от него можно как-нибудь… избавиться потом?

— Избавиться? Зачем? Если он станет тебе не нужен, если ты не будешь этого желать сама, ты не будешь его видеть.

— Это есть в какой-нибудь книге?

— Иррис! Неужели ты думаешь, что я стану…

— Я должна быть уверена, — оборвала она его с нетерпением.

Он долго рылся в шкафу, а затем достал ещё одну книгу, протянул ей, и руки почти дрожали.

— Здесь есть всё о таврах.

— Спасибо, — произнесла она, прижимая к себе обе книги, словно сокровища, — а теперь я должна уйти.

— И когда я могу надеяться на ответ? — спросил Гасьярд, ощущая, как нехорошее предчувствие в груди перерастает в уверенность, расползается внутри, заполоняя всё, как грозовое облако.

— Как только я буду готова его дать.

Она ушла быстро, оставив Гасьярда стоять и смотреть на своё отражение в гладком лаковом озере поверхности стола. Запах её духов едва уловимым шлейфом коснулся его лица, её сияние всё ещё мерцало в комнате, а отголоски Потока продолжали тревожить невидимые струны внутри, заставляя замирать и тянуться к нему.

Но когда сияние угасло, когда распалось очарование момента, вызванного её присутствием, и к Гасьярду вернулась способность трезво мыслить, он понял, что было не так во всём этом.

Она говорила не о нём.

Всё, что она спрашивала о ритуале, о связи и тавре… касалось кого-то другого, и он понял это совершенно отчётливо.

Это сияние…

Блеск в глазах…

Лихорадочный румянец…

Припухшие, словно от поцелуев, губы…

Это платье, манящее прикоснуться к его хозяйке…

Всё это было для кого-то другого…

И если раньше он лишь подозревал это, то сейчас стал абсолютно уверен.

Проклятье! Как же так?

Все эти вопросы. Эти книги. К чему они? О ком она хотела узнать? Что она скрывает? И куда уезжает уже второе утро подряд?

— Иррис, Иррис, — прошептал он и с досады хлопнул по столу ладонью, — ты взялась водить меня за нос? Обманщица!

Он раздражённо смахнул со стола несколько листов бумаги, чувствуя, как злость, ярость и ревность наполняют его изнутри.

Кто он?

Это не Себастьян, точно. Драгояр? Альберт? Истефан? Грегор?

Грегор вряд ли. Истефан тоже… Хотя… он красив, молод…

Драгояр? Не зря же он так много танцевал с ней на балу… Или Альберт?

Гасьярд сжал руки в кулаки.

Она не может принадлежать кому-то другому. Она не может вот так откровенно желать кого-то, как она желала сейчас, даже не осознавая, насколько это заметно. Так сиять для кого-то… Так открываться… Это было невыносимо. Видеть это и ощущать, как бушует сила внутри неё. Сила, которой она не знает цены! Сила, которую она готова отдать тому, кто, скорее всего, её не достоин! И тому, вряд ли поймёт, что у него в руках!

Она спрашивала о тавре… Спрашивала в каких книгах это прочитать…

Проклятье!

Кого ты хочешь видеть в своих жарких мечтах, Иррис?

Для кого ты так сияешь и горишь?

Гасьярд был в ярости. Он был уверен в том, что Себастьян не мог пробудить в ней этого. Тогда кто? Кто мог посягнуть на то, что принадлежит ему? Только ему.

Ну что же, у него есть средство, которое заставит её признаться. И никакая свобода воли ей больше не поможет.

— Иррис, Иррис, — прошептал он снова, — я всё равно открою твою тайну…

Она не знает, что для связи может быть использована не только любовь. Ненависть тоже подойдёт. Иногда связи, основанные на ненависти, даже сильнее тех, что рождаются из любви. А ещё подойдёт боль. Любое неравнодушие. Он заставит её испытывать к нему чувства. Любые, какие помогут ему соединиться с Потоком.

Потому что в это мгновенье желание обладать Потоком победило в нём окончательно.

Он достал платок с каплями её крови, которую взял для ритуала.

Да, Иррис, для ритуала, но совсем не для того, который соединит её с Себастьяном.

Завтра приедет Ребекка. Эверинн соберёт всех за одним столом. Завтра он выяснит, кому она отдала своё сердце, и покончит с ним.

* * *

Наверное, это было самым большим потрясением в его жизни.

Альберт сгрёб все письма и шкатулку и, не отвечая на вопросы Цинты, направился к себе. Ему нужно время, чтобы всё изучить, перечитать ещё раз. Чтобы понять, как же так получилось, что его мать жива? Почему это скрывал Салавар, почему не разрешал видеться с ней? И за что он так его ненавидел?

Альберт шёл по галерее и следом бежал Цинта, задавая какие-то вопросы, но он его почти не слышал. Всё случившееся было слишком внезапно и слишком оглушительно, чтобы отвлекаться на постороннее.

Он ведь столько лет мечтал, представлял, надеялся, думал, что всё могло быть иначе.

Когда отец бил его, обзывая последними словами, когда его гладила по голове кухарка, подсовывая кусок пирога в качестве утешения… Когда ему было совсем мало лет и он не понимал, почему другие дети Салавара могли удостоиться его ласки и похвалы, почему его место всегда было на кухне или где-то у камина на полу между собаками? Ведь он тоже его сын! Так почему ему не доставалось даже крошек родительской любви?

Почему, став старше, он ходил утешаться к бордельным мистрессам, почему искал счастья в объятьях чужих жён, даривших любовь, не требуя ничего взамен…

Потому что все эти годы любовь ему приходилось заслуживать, как тем собакам кость… Только в отличие от него, кость собакам доставалась почти всегда. И вот теперь оказалось, что всё могло быть иначе…

Потому что всё это время у него была мать, которая его любила.

И волна совершенно неуправляемой безотчётной ненависти поднялась в нём, ненависти и злости по отношению к отцу. В это мгновенье он сам убил бы Салавара, попадись тот ему на пути.

Альберт шёл размашисто, в нём бушевала ярость, и он сам не знал, что собирается делать дальше. Хотелось пойти, поджечь кабинет отца и спалить его дотла, все его портреты и вещи, и даже весь дворец, чтобы стереть из памяти всё с ним связанное. Уничтожить… Отомстить хоть так. За ту боль, что он терпел столько лет, глядя на других и не понимая, в чём же он виноват. За украденные годы любви и тепла…

Внезапно вспомнились слова отца, когда он в очередной раз стегал его кнутом и орал в приступе ярости, требуя, чтобы Альберт умолял его о прощении. В тот момент, когда он почти потерял сознание от боли, Салавар схватил его за подбородок и, изрыгая ругательства, произнёс:

— Ты такой же упрямый гадёныш, как она, проклятое ведьмино отродье!

Но чего Альберт не делал никогда, так это не просил пощады, каким бы жестоким ни было наказание. В тот день он просто провалился в небытие, не задумываясь о словах, брошенных Салаваром в приступе бешенства.

А вот сейчас Альберт понял, что именно все эти годы Салавар ненавидел в нём. Его мать. Ненавидел так люто, что раз за разом оставлял его в живых, чтобы повторить всё в очередном своём припадке безумия. Раз за разом наказывая в нём её. Но за что?

Кем он только ни был: щенком, ублюдком, выродком, гадёнышем…

И когда его называли бастардом, это было почти что не оскорбление.

Он вспомнил, как однажды после очередного «урока» послушания он взял нож и прокрался к Салавару в спальню, собираясь его убить. Жаль, что тогда он не смог этого сделать. А вот сейчас он сделал бы это, не раздумывая.

Ему нужно поговорить с Эверинн, возможно она знает правду. И с кухаркой — та помнит времена, когда он только появился в доме Салавара. А может с Гасом?

Альберт развернулся на ходу и пошёл к кабинету дяди.

Почему они все молчали о его матери? Знали ведь о ней наверняка… Могли ведь остановить Салавара… Могли рассказать Альберту… Просто сказать, что она жива и где её можно найти… Как её звали… зовут. А уж Гас знал Салавара, как никто другой! Эверинн сказала тогда: «Пусть это будет дань справедливости», она всегда смотрела на него с сочувствием. Она знала… Не могла не знать, с её-то умом и внимательностью!

Как же он ненавидел их всех в эту минуту. Всю свою семью.

— Альберт! — Цинта торопливо шагал позади.

— Не сейчас! — он отмахнулся.

Ему нужны эти проклятые ответы. Сегодня! Сейчас!

И если понадобится, он выбьет из Гасьярда эти ответы силой.

Он быстрыми шагами пересёк патио и подошёл к лестнице, ведущей в восточное крыло к кабинету дяди. У её подножия встретил мирно беседующих Драгояра, Хейду и Милену.

Он сдержанно кивнул Милене и собирался пройти мимо, и в другой раз прошёл бы, не стал отвечать на явный вызов. Но сегодня он был просто не в себе, а Драгояр, как всегда, нарвался.

— Куда летишь, бастард? — спросил он, останавливаясь и преграждая ему путь. — Мне следует тебя проучить, щенок! Вчера ты обидел леди Хейду. Тебе придётся извиниться перед ней.

Бастард… Щенок…

Где-то внутри зародился огонь….

Хейда при виде Альберта надула обиженно губы и отступила в сторону, всем своим видом демонстрируя оскорблённую гордость.

Да, он вчера не сдержался и накричал на неё после этой истории с Иррис на лужайке. И, пожалуй, он был неправ. Хотя… ему следовало не кричать, а убить её за яд в бутылке. Но… к демонам Хейду! Он не добился пока того, что ему было от неё нужно, и потерял то, чего терять никак не хотел — доверие Иррис. Он вчера был очень зол на себя и сорвался на Хейде. А сейчас, увидев её, он внезапно вспомнил свой утренний план.

Так почему бы и нет? Самое время!

Он сунул в руки Цинте письма и шкатулку и поклонился своей рыжей мачехе, приложив руку к сердцу.

— Леди Хейда! — он поймал её руку и приложился страстным поцелуем. — Я вчера обидел тебя, прости.

В своём порыве он даже встал на одно колено, отчего Цинта закатил глаза, памятуя их разговор за чтением писем Иррис.

Хейда вспыхнула, но поцелуй оценила. Повела плечом, посмотрела надменно сверху вниз, и Альберт очень хорошо знал эту игру. Притворная мольба, страстное пожатие руки, преданный взгляд в глаза…

Странно, что Драгояру не понравился этот способ просить прощения. Он, видимо, ожидал чего-то другого.

— Ах, ты, ублюдок! Оставь её в покое! — он выхватил из ножен баритту. — Я тебя убью!

Ублюдок…

Нет, хватит с него! Это должно, наконец, закончиться…

— Убьёшь? В самом деле? Тебе мало было прошлого раза? — Альберт вскочил. — А хотя… ты попался мне очень кстати, мой недалёкий братец, потому что в это утро я особенно сильно хочу кого-нибудь убить! И ты как раз подойдёшь!

— Альберт! — воскликнула Милена, делая шаг между ними.

— Отойди! — рыкнул он на сестру.

— Тронешь его — и конец нашему договору! — Милена выставила вперёд руку.

— В пекло договор! — он порывисто стянул камзол. — В пекло всех вас!

Ярость бушевала в нём, и огонь пожирал душу…

И Альберт, возблагодарил Богов за то, что баритта была при нём, ведь, идя обчищать тайник Салавара, он не собирался брать её собой, но письма Иррис сбили его с толку, и он в пылу своих мыслей о ней нацепил перевязь, и ремень, и оружие. Он отшвырнул в сторону камзол, закатав рукава рубашки, и стал ангард, подманивая Драгояра к себе движением левой кисти. Милена бросилась и повисла на руке у брата, пытаясь его остановить, но тот уже не владел собой.

Зато Хейда стояла пунцовая от такого счастья — двое мужчин из Дома Драго сошлись в поединке ради неё и это было… восхитительно.

Клинки скрестились, и даже Милена отступила, понимая, что ничего нельзя сделать. Вскинув вверх левую руку, Альберт напал яростно, вымещая на Драгояре всю свою злость, обиду и ненависть, где-то внутри понимая, что Драгояр, в общем-то, здесь не при чём, и что сейчас он вымещает на нём злость на отца, как когда-то делал Салавар, отыгрываясь на нём из-за обиды на его мать.

И он не хотел быть таким, как Салавар, но остановиться уже не мог.

Сталь звенела, и они были сосредоточены, глаза — узкие щёлки, движения точны и полны такой силы огня, что он затопил весь внутренний двор. Слуги побросали свои дела и высыпали наружу, глядя на поединок. Откуда-то появился Истефан и Грегор, и даже Тибор, почти трезвый.

Напряжённая тишина прерывалась лишь рычанием соперников и звоном клинков, и все смотрели на поединок заворожённо.

Цинта стоял, прижавшись к стене, возле мраморной скамьи и молился таврачьим Богам, поручая им заботу о князе, зная, что никакая сила в мире не сможет его сейчас остановить.

Лезвия мелькали, атаки сменялись защитой, противники были равны, разве что Альберт совсем не думал о том, что в таком поединке он может быть ранен или убит. Он нападал так яростно, что постепенно стал теснить Драгояра, тот сделал ошибку — и баритта вошла ему в плечо. Альберт отскочил, глядя на окровавленное лезвие, глаза горели, ноздри раздувались, выдыхая жар…

— Первая кровь, братец! Ты удовлетворён? — воскликнул он, опуская баритту лезвием вниз.

— Насмерть! — заорал взбешённый Драгояр и снова бросился в атаку.

Кровь залила уже всю рубашку, и рана была не пустяковой, но ненависть оказалась сильнее боли, и бой продолжился.

— Они же убьют друг друга! Чего вы стоите? — крикнула братьям подбежавшая Эверинн. — Остановите их!

Вид крови слегка отрезвил Альберта, и он стал отступать, уходя в защиту, понимая, что противник ранен и уже почти невменяем. Он сделал обманный выпад и выбил баритту из рук брата. Та, описав дугу, улетела куда-то в клумбу с гортензиями, а Драгояр, растерявшись на мгновенье, застыл. Альберт, не задумываясь, отбросил и свою баритту туда же, уравняв шансы.

— Теперь удовлетворён? — прорычал он, разведя руки в стороны и прищурившись, надеясь, что теперь драке придёт конец.

Только это не помогло, безумие всё ещё владело ими, и в следующее мгновенье они сцепились уже без оружия — кулаки Драгояра против кулаков Альберта.

Но исход поединка был предрешён. И когда Альберт свалил Драгояра, прижав к мраморным перилам так, что его голова едва не застряла между балясинами, то Грегор, Тибор и Истефан навалились сзади, выкручивая ему руки и утаскивая назад.

— Да остынь ты уже, Берти! — Тибор тряхнул его за плечи, прижимая всем телом к колонне, поддерживающей арку. — Чего сцепились-то, как два барана? Бабу не поделили? Дурни!

Альберт стряхнул руки дяди, вытер кровь с губы тыльной стороной ладони и отступил, тяжело дыша.

Драгояр поднялся с трудом, держась за окровавленное плечо и не сводя глаз с противника, произнёс хрипло:

— На этом мы не закончили, бастард!

— Жду с нетерпением! — ответил Альберт.

Милена принялась стаскивать рубашку с плеча брата, чтобы осмотреть рану, и слуги бросились помогать, обессиленный Драгояр прислонился к стене, медленно оседая, видимо, сказалась потеря крови. А Хейда металась между соперниками и смотрела в глаза так преданно то одному, то другому, цепляясь за руку Альберта в порыве то ли благодарности, то ли от страха. И ему захотелось оттолкнуть её, выругаться самыми страшными ашуманским ругательствами и уйти поскорее отсюда куда-нибудь, хоть в бордель к Вэйри, и там напиться, снова прочесть те письма, а потом вернуться и сжечь, наконец, дотла отцов кабинет. Может, тогда боль его утихнет и перестанет скручивать всё внутри.

Он бы и сделал так, но запрокинув голову, чтобы остановить кровь, бегущую из носа, увидел Иррис среди слуг на верхних ступенях лестницы. Она стояла, замерев, вцепившись в перила одной рукой, а другой прижимая к груди какие-то книги, и смотрела на него. Альберт мог бы поклясться, что никогда не видел такой бледности на её лице и такого разочарования в глазах…

И на душе у него сделалось совсем тошно.

Кажется, он перегнул палку с этой дуэлью и прощением на коленях, со всей этой стычкой на глазах у всех, и Хейдой, висящей на сгибе его локтя. И он бы так не поступил, если бы знал, что она будет смотреть на это всё. Он бы прошёл мимо и не ответил Драгояру, потому что не хотел, чтобы Иррис видела его таким — не контролирующим свою ярость, таким безумцем, мстящим другому за свою боль, таким похожим на Салавара, таким, каким он сам себя ненавидел и каким быть не хотел.

Вот что было ему нужно — просто поговорить с ней. Дать почитать эти письма — она бы поняла, и ему бы стало легче…

— Леди Иррис! Доброе утро! Надеюсь, вам понравилось представление! — он отсалютовал ей окровавленной рукой в каком-то совершено пьяном угаре и, отцепив руку Хейды, направился быстрым шагом прочь.

Глава 26. Совсем другой праздник вина

Иррис сидела над книгами, которые ей дал Гасьярд, перечитывая строчки в десятый раз. Такое чтение — просто мука, потому что она не понимала и половины того, что написано. А не понимала потому, что мысли её каждый раз возвращались к тому, что она видела сегодня утром.

— …смотрите-ка, какой же он красавчик, наш Берти…

— …кто бы подумал, что из-за Хейды…

— А чего бы и нет? Хейда-то красотка и женщина уж помягче-то будет, чем его сёстры… такую и ухватить есть за что, и не швыряется она вазами…

Хихиканье…

— …а хоть бы и мачеха, чего ей пропадать-то? Ну, траур? Закончится, и она молодая, да уж куда против таких-то красавцев устоять…

Кто-то вздохнул…

— А мне она с Драгояром больше нравится, и ему она по сердцу, а Берти уж больно бешеный, весь в отца, да и Салавар ему ничего не оставил…

— Зато посмотри, как же наш Берти дерётся красиво, красивше даже, чем Салавар дрался, а уж у того баритта была, что рука…

— Да какая польза Хейде с драки, уж коли смотреть, то как он чем другим… владеет!

— Уж не сомневайся, он и другим владеет получше, чем ты, старый скабрезник!

— Тебе почём знать? Нечто проверяла?

— Нечто надо проверять? Ты посмотри, как от него женщины млеют. Свистни только, да они в очередь у ворот выстроятся! Я помню его ещё мальчишкой перед отъездом в Скандру, не одной леди он сердце разбил в этом городе, а ему лет-то было всего семнадцать!

Иррис стояла поодаль, слушая разговоры слуг, глядя на картину, что разворачивалась внизу. Она застала всё от начала до конца, видела, как Альберт просил у Хейды прощения на коленях, как целовал её руку и, конечно же, поединок.

Она смотрела на него и не могла оторвать глаз от его лица, на котором попеременно менялись эмоции, освящая его вспышками гнева, ярости и страсти…

Он и правда дрался красиво, виртуозно и очень смело, не боясь рискованных ударов, и когда ранил Драгояра, Иррис видела, что отступил, не приставил баритту к горлу, ушёл в защиту, пытаясь остановить поединок, позволяя сохранить противнику лицо.

И в этой страсти он был весь. Как сгусток огня, порывистый, смелый, безрассудный и такой открытый в своих желаниях, отдающий всего себя тому, что делает, и так, как умел это делать только он, не боящийся гореть, пусть даже выгорая полностью, до дна…

«Тот, кто отдаст больше, будет хотеть того же взамен, получить всё без остатка и, не получая, станет страдать».

Это и произошло с ними на озере. Как-то так случилось, как именно — она не знала и почти верила в то, что и Альберт тоже не знал, но это произошло. С ними случилась именно эта связь, о которой говорил Гасьярд. Разрушенная стена, губительная для обоих. И так вышло, что Альберт создал эту связь помимо желания Иррис, может, и помимо собственного желания, отдав или забрав слишком много, заставив мучиться их обоих, породив зависимость друг от друга, неподвластную ничьей воле.

Она исступлённо вглядывалась в его лицо, замирая от страха каждый раз, когда Драгояр делал слишком отчаянный выпад, и молилась мысленно, чтобы Альберта не коснулось лезвие противника. Иррис хотела броситься вниз и остановить поединок в глупой попытке защитить его, но как она могла его защитить? Как его вообще можно защитить от него самого? От этого огня, который бушует в нём, который так завораживает и притягивает её? От этой страсти, которая горит у него внутри, воспламеняя всё, чего он касается? Она сжимала пальцами мраморные перила, не чувствуя ног и понимая, что она просто дура.

Глядя на то, как он опускается на одно колено и целует руку Хейды, как смотрит на неё, с какой яростью бросается на Драгояра, она чувствовала, что не в силах выносить эту пытку.

Она для него, такая же Хейда — ещё одна недоступная женщина в череде тех женщин, которые у него были. А то, что все его женщины либо шлюхи, либо чужие жёны — этого она уже наслушалась от слуг предостаточно. Либо те, кто доступны в любое время, либо те, кого нужно добиваться неистово и страстно, вот так, как он сначала добивался её, а теперь добивается Хейду. И может всё потому, что Хейда была женой Салавара, а она должна стать женой Себастьяна? И всё, что им движет — уязвлённая гордость? Желание отомстить родственникам?

Как жестоко она ошиблась…

Как же ненавидела она его сейчас. И себя за то, что, ненавидя, не могла уйти, не могла не смотреть на то, как он сражается за другую женщину. Не могла не смотреть на его лицо, на губы, на руки, на этот огонь, бьющий через край, и на его силу. На то, как красив он в своей страсти и этом безумии, и что ей отчаянно хочется испытать всё это на себе. Но хуже всего было то, что чем сильнее она его ненавидела, тем сильнее желала. И в это мгновенье она, как никогда, понимала, почему её мать так страстно любила Салавара, несмотря на то, что он сделал. И почему в итоге бросила его и ушла с Людвигом.

Это сожжёт её дотла. Потому что она уже горит.

Иррис понимала, что сгорает от ревности, глядя, как Хейда сжимает руки и вся светится, глядя на этот поединок. И ненавидела Хейду, помимо воли желая сейчас лишь одного — оказаться вдруг на её месте. Чтобы всё это было для неё. Ради неё. Но в то же время понимала, что для неё в Альберте всего этого слишком много. Что он такой же, как его отец, и что, если бы даже не было Хейды, была бы другая, и всё бы повторилось. Эта страсть — настоящее проклятье их огненной крови, и она оставляет за собой только пепел…

Иррис вынырнула из воспоминаний о поединке и снова вернулась к книге, удерживая закладкой строчку, которую читала, кажется, уже в сотый раз.

Сегодня утром она умчалась на коне почти к самому побережью. Сегодня она снова выпустила из себя вихрь и смотрела, как он сорвался со скалы и ушёл в море, упирался одним концом в волны, а другим в небо, вбирая в себя воду и подбрасывая её вверх. И поначалу это ощущение было восхитительным, она словно освободилась от того жара, что сжигал её во сне. Но как только она вернулась обратно, всё началось снова — это томление в груди, эта тоска, это желание во что бы то ни стало увидеть его, услышать и прикоснуться…

Умом она понимала, что с каждым днём это желание в ней всё сильнее, что однажды оно победит волю, и её не спасут никакие утренние скачки. И лишь вопрос времени, когда она сама постучит в его дверь…

А за дверью окажется Хейда…

И представив их вместе, Иррис ругнулась мысленно, совсем как Альберт:

Проклятье!

Эта зависимость была так унизительна. Эта жажда похожа на рабство. Почему она не может совладать с собой? Почему её так тянет к нему? За что ей это наказание?

И ненависть её бессмысленна, и ревность. Более того — она просто глупа. Ведь он ничего ей не должен, она сама его отвергла. Альберт может делать, всё что захочет: ходить в бордель, ухаживать за Хейдой и драться ради неё на дуэли. Они с ним теперь просто друзья…

В это утро она решилась. Не совсем понимая, как эта мысль пришла ей в голову, но она решилась пойти к Гасьярду и узнать, как же можно разорвать подобную связь. Раз Альберт не знает, как это сделать или не хочет, тогда она сделает это сама. К тому же у неё есть вполне невинный повод выспросить всё у Гасьярда, не вызывая подозрений.

Армана принесла ей нежно-жёлтое платье, но она отшвырнула его в сторону.

— Красное, — произнесла отрывисто, глядя на себя в зеркало и вспоминая Хейду в золотисто-рыжем шёлке.

Проклятье! Неужели она хочет выглядеть так же, как Хейда?

Хочет. Она хочет выглядеть так, чтобы он не смог больше смотреть на Хейду.

Проклятье! Иррис, ты же дура! Просто дура!

Она дура. Это правда. Но она ничего не может с этим поделать.

Вот теперь она почти добилась, чего хотела. В книге был подробно описан способ, как разорвать связь, и Гасьярд не соврал — всё было довольно просто.

И она решилась. Сидела, стиснув пальцы, закрыв глаза и мысленно представляя и ленту, которую разрывает, и дверь, которую нужно закрыть, и окно. Она представляла, как кирпич за кирпичом возводит между ними стену. И кирпичи эти были настолько тяжёлыми, почти настоящими. Кажется, у неё останутся после этого синяки, слишком уж сильно она сжимала собственные руки, повторяя это раз за разом, мысленно шепча молитвы, приложив ладонь ко лбу и не понимая, помогло всё-таки или нет. Потому что ни в одной из книг не было написано, что при этом приходится чувствовать.

А после, разбитая и измученная, она обедала с Себастьяном. Всё было, как во сне, они о чём-то говорили, о чём-то совершенно незначительном, а она всё это время внутренне прислушивалась к себе, пытаясь понять, что изменилось.

Что-то изменилось.

Что-то внутри будто оборвалось, оставив пустоту, холод, какую-то отрешённость и безразличие — угли от потухшего костра, в которых уже нет тепла. Ощущение было такое, словно она очнулась после тяжёлой болезни — всё вокруг одинаково серое, и не вызывающее никаких эмоций.

— …сегодня на закате поедем посмотреть на ежегодный праздник первого вина, — говорил Себастьян, — у подножья горы будет представление…

— Праздник вина? — спросила она, отзываясь словно эхом.

Праздник вина…

— Да, едут все, будет весело, — Себастьян накрыл её руку своей и улыбнулся.

И хотя это прикосновение было успокаивающим и приятным, но она лишь отвела взгляд, улыбаться в ответ не хотелось. Вернее, на это просто не осталось сил.

— Хорошо.

Внутренне она была опустошена этой борьбой и как-то безразлично подумала, что, кажется, связь действительно разорвалась…

Только при этом не испытала ни радости, ни облегчения. Словно часть её души умерла…

* * *

— Умный учится на чужих ошибках, а дурак на своих, — произнёс Цинта, глядя на то, как князь снова и снова перечитывает письма, — и хоть и не хорошо это, тыкать в больную мозоль и злорадствовать, но как тут не вспомнить, как утром я говорил тебе, что план с Хейдой был дурацким!

— Цинта! Не зуди!

— И что ты будешь теперь делать? Милена, поди, видеть тебя не захочет, а Драгояр снова попытается убить. Сомневаюсь, что вы теперь на одной стороне.

— В пекло Милену! И Драгояра туда же! — отмахнулся князь.

— И как ты собираешься занять место верховного джарта без союзников?

— Да я вообще уже не собираюсь его занимать! — Альберт вскочил и принялся ходить по комнате, потрясая письмами. — Ты думаешь, после всего этого я хочу жить с ними под одной крышей? Плести интриги и упражняться в злословии? Да гори они все огнём! Я не хочу быть верховным джартом, Цинта, и оставаться здесь тоже не хочу, и уеду, как только…

Он замолчал, швырнув письма на стол.

— Как только — что? — спросил Цинта с некоторым злорадством.

— Ничего.

— А я и так знаю, что! — воскликнул Цинта в ответ. — У тебя, мой князь, на завтрак отъезд, на обед — место верховного джарта и месть родственникам, к вечернему чаю — дурацкий план, а на ужин ты снова идёшь к ней, чтобы дружить, ревновать, умирать за неё или спасать и погружаться в страдания! И с утра всё начинается заново! Да сколько же можно?! — Цинта всплеснул руками. — Всё крутится вокруг леди Иррис! И ты совсем спятил, мой князь. Решись ты уже хоть на что-то! Чего ты ждёшь теперь? Она хочет уехать и бросить Себастьяна — ну так слава Богам! Иди к ней, иди прямо сейчас, купи кольцо, встань на колено, как перед Хейдой, скажи, что любишь её и предложи уже ей стать твоей женой. Схвати в охапку и увези. А если она откажет, выброси кольцо в море, и поехали в Рокну или в Ашуман, к Дуарху на рога, лишь бы подальше отсюда!

Цинта был зол и расстроен. И испуган этой дуэлью. Сколько он видел драк, в которых участвовал Альберт, и не переживал — князь знал, что делает, хоть и половина из всех дуэлей были просто его прихотью и блажью. Но сегодня Цинта видел лица его родственников и понял, что этих врагов ему не одолеть одной только бариттой, и что это безрассудство в итоге его погубит.

— Ты в своём уме? Видел бы ты сегодня её взгляд, Цинта! Сказать, что я её люблю? После того, что она видела? Да она просто выставит меня за дверь с таким предложением! С утра на колено перед Хейдой, а к обеду на колено перед ней? Что она подумает обо мне? Что я подонок и мерзавец! — он усмехнулся горько.

— Подумаешь подонок! Что-то раньше тебя такие пустяки не смущали, мой князь! — произнёс Цинта с издёвкой. — Тебя гнали в дверь, ты заходил в окно, а когда били по морде, то ты в ответ читал сонеты. Что теперь-то с тобой случилось?

— Я не могу поступать с ней так, Цинта, — ответил Альберт негромко.

— Как «так»?

— Как подонок и мерзавец.

— Владычица степей! Значит, письма её читать, как подонок, ты можешь! Просить у Книги расстроить её помолвку, как подонок, ты тоже можешь! И ходить за невестой своего брата по пятам, вгоняя её в краску, как распоследний мерзавец тоже! И даже Хейду обнимать ты можешь совсем как подонок и мерзавец, чтобы насолить леди Иррис! — Цинта упёрся в князя взглядом полным осуждения. — Шляться по борделям можешь! И пить беспробудно! Ты вспомни, как ты дом купца в Фессе чуть не спалил! Как ты побил Драгояра на балу! И всё это ты можешь делать ради неё не как подонок и мерзавец? А сказать ей, что любишь её, да так, чтобы она поверила, ты не можешь? Да что с тобой такое, Альберт?!

Альберт смотрел на него и молчал некоторое время, а потом ответил тихо:

— Она не испытывает таких же чувств. Они не нужны ей, понимаешь? Она просила меня разорвать связь, и она хочет уехать куда-то в Обитель Тары в Шерб или Мадверу, в какую-то дыру, лишь бы подальше отсюда. Если бы я нужен ей был хоть немного, разве всё было бы так? Разве она не попыталась хотя бы поговорить со мной? Какой смысл в моих признаниях? И даже если я признаюсь, она мне не поверит, после всей этой истории с Хейдой. Знаешь ли ты, что для меня быть убитым не так страшно, как слышать её «нет»? Так что у меня теперь только один выход — играть придётся до конца.

— Доиграешься ты, мой князь! — вздохнул Цинта. — Ох, доиграешься! Чую я недоброе. А чутьё никогда меня не подводило. Жди теперь яда от Милены или клинка в бок от её братца, или ещё чего похуже!

— Не каркай ты своим чутьём, — отмахнулся Альберт и добавил, усмехнувшись, — а вот насчёт кольца, ты, пожалуй, прав. В этой игре оно мне понадобится.

— Владычица степей! И это всё, что ты услышал из моих увещеваний? — обречённо пробормотал Цинта. — Заставь дурака Богам молиться! Что дальше? Может, ты ещё и женишься на Хейде, чтобы уж доиграть эту комедию?

Альберт ухмыльнулся как-то странно и добавил, пропустив мимо ушей последний вопрос:

— Дальше? Я хотел поговорить с Эверинн и Гасом, но после этой дуэли, боюсь, они не расположены к разговору. Зато слуги очень даже. Кухарка помнит тот день, когда я попал в этот дом — я поговорю с ней. Понимаешь, Цинта, из этих писем получается, что это моя мать убила Салавара той ночью у развалин старого замка. И раз вся родня списала это на несчастный случай, то провалиться мне в пекло, это всё неспроста — они знают. Знают за что и почему, и кто она. И боятся огласки. А ещё мне кажется, что это именно она заставила Салавара написать новое волеизъявление и признать меня. Но как ей это удалось? Я должен найти её, Цинта, узнать, кто она, и выяснить, почему всё так вышло.

Кухарка вернулась из города уже ближе к вечеру, и Альберт, словно зверь в клетке, метался всё это время в ожидании. А когда, наконец, её грузная фигура показалась в дверном проёме, он едва не подхватил её на руки, чтобы усадить напротив себя.

Она выслушала его молча, по привычке оглянулась на дверь, будто боясь чего, и, понизив голос, сказала:

— Давно всё это было, Берти, — она заколола шпилькой седой локон, — давно. Помню, как, эфе Салавар просто привёз тебя однажды и оставил тут, сказал, что ты его сын и будешь жить в этом доме. Тебе три годика было. И ты был весёлый, ласковый, улыбался всем. Очень мы любили тебя здесь, на кухне. А эфе Салавар тогда лютовал, злой был очень, и бил всех, кто к тебе с лаской подходил. Но к нам сюда он почти не заглядывал, так что тут ты чаще всего и бывал. Даже Шиана и та здесь всё время с тобой играла, хоть её-то эфе Салавар никогда и не трогал, будто боялся.

— Шиана? — переспросил Альберт. — А кто она?

— Няня твоя. С тобой вместе женщина приехала. Странная. Молчаливая. И признаться, мы боялись её все, потому как думали — колдунья. Ашуманка же, а они все из колдунов. Но она любила тебя, ухаживала, и песни всё время пела тебе, тихонько так. Но потом в очередном припадке, — кухарка ещё понизила голос, — прости Всевидящий отец! Эфе Салавар выгнал её, пообещав убить, если ещё раз увидит. И всем сказал, что кто вспомнит про неё, того запорет кнутом до смерти.

— Няня? Я помню её. Смутно, правда, — произнёс Альберт задумчиво. — И песни помню…

— Так ты у неё про всё и расспроси. Хотя, может, это и плохая идея, колдунья же она.

— У неё? — Альберт прищурился, впиваясь взглядом в лицо кухарки. — Так она здесь?

— Раз уж эфе Салавара нет и никто меня кнутом до смерти теперь не запорет, — кухарка разгладила передник и, посмотрев на Альберта, сказала ещё тише, — так теперь можно и не молчать про это. Шиана живёт в Эддаре, я как-то видела её, хоть и десятой дорогой обошла. В ашуманском квартале она лавку держит с сыном…

Альберт вскочил, не дав договорить.

Вот почему голос старухи в лавке показался ему знакомым! Он выскочил из кухни так, словно за ним гнались все демоны Ашша.

* * *

Как задремала в кресле, Иррис даже не заметила. Читала книгу и вдруг провалилась в какое-то небытие.

Почему-то приснилась Мадвера. Впервые за всё время её пребывания здесь.

Растерзанное штормом побережье, усеянное обломками разбитого пирса, рыжая требуха водорослей, которую безжалостно треплют волны и тоскливые крики чаек. Серое небо в клочьях рваных туч опускается в свинцовую воду, и море дышит шумно и хрипло, то и дело, вываливая белый язык пены на мокрый песок.

И она стоит на самом краю, едва не срываясь в обрыв, так близко, что под ногами осыпается размокшая глина, скатываясь к воде. Ветер рвёт волосы, и ветер этот холодный. Он охватывает её, забирается под одежду, под кожу, проникает внутрь и застывает где-то у сердца. Иррис обнимает себя руками за плечи, чтобы согреться…

Почему так холодно?

Пальцы ледяные, и губы замёрзли…

Ей бы хоть капельку тепла.

Она спускается вниз, к самой воде, бредёт по берегу и что-то ищет.

Огненный цветок.

Это всё, что ей нужно. Один лепесток, всего один! Он согреет её. И она снова почувствует кружащее голову тепло у самого сердца и лёгкость во всём теле, как пылают щёки и губы, как горят ладони, как сердце сжимается сладко и внутри рождается вихрь…

Она не может жить без этого тепла, ей даже трудно дышать, будто лёгкие стянуты железным обручем…

Но его нигде нет.

Под ногами лишь насыщенный влагой песок, щепки и мёртвые ракушки. И внутри нет вихря, внутри всё застыло. Ветер срывает с волн капли и швыряет ей в лицо, и щёки от них совсем мокрые…

Она пытается вытереть капли ладонями…

…и просыпается.

Щёки и правда мокрые, потому что она плакала во сне. Ей и в самом деле холодно, и она свернулась калачиком в кресле, обняв себя руками за плечи. И хотя на улице ясный день — тёплая южная осень щедро дарит солнце, но руки у неё ледяные, и холод этот не в воздухе, он у неё внутри.

Иррис выпрямилась в кресле, приложила руку ко лбу. Может, она больна?

Позвала Арману, попросила чаю самого горячего, какой можно сделать, набросила на плечи шаль. Сидела в кресле, держа обжигающую чашку в ладонях, но тепла не прибавлялось.

Что с ней такое? Почему ей так тошно от всего? От мысли, что нужно вставать, идти куда-то, что-то говорить, кого-то видеть? Почему ей не нужно это всё?

А всё, что ей нужно — каплю того тепла…

И вот сейчас она отчётливо ощутила — связи нет.

Она действительно разорвалась, только случилось совсем не то, чего она ожидала. Ей не стало легче. Наоборот. Стало просто невыносимо.

Ушло всё лучшее, что было у неё с той самой встречи на озере — исчезло сумасшедшее тепло, разливающееся в крови игристым вином, которое пульсировало в пальцах и на губах. Исчезло ощущение счастья — радуга во всё небо, которую она видела, когда он её касался, и сладкое головокружение, и вихрь внутри, и сила, что плескалась в ней через край.

А сейчас она будто мёртвая ракушка — крепкая снаружи, но совсем пустая внутри.

И когда она осознала это, то отчаянно захотелось всё вернуть, всё-всё, до капли, до последнего неровного удара сердца, даже ту жажду, что она испытывала и которую так ненавидела в себе, сейчас она снова хотела её ощутить. Ощутить себя рядом с ним, по-настоящему, живой…

Только всё, что ей осталось — ноющая тоска. Осталась боль какой-то утраты, осталась горечь и апатия, и холод внутри. Хотелось завернуться в плед и лечь лицом к стене, не видеть и не слышать никого.

Нет, неправда. Желание увидеть Альберта никуда не ушло, оно стало только мучительнее и больнее, как кусок стекла внутри, застрявший в сердце, и медленно уходивший всё глубже и глубже.

Но… как же так? Ведь связи нет, что же тогда с ней такое? Почему она по-прежнему так остро нуждается в нём? И теперь даже сильнее, чем раньше.

«Но это, знаешь… как… отрезать палец, уж прости за сравнение, будет болеть и кровоточить, и понадобится время, чтобы привыкнуть к тому, что его нет. Или умереть от кровопотери».

Будет кровоточить?

Да она просто истекает кровью, словно вырвала из груди сердце. А как ей теперь жить без сердца? Как ей вообще теперь жить? Она не хочет такой жизни.

И как долго продлится эта мука?

«Понадобится время…».

Сколько? Неделя? Месяц? Год?

Боги милосердные! Она не вынесет и одного дня!

Она поставила чашку, прижала ладони к вискам.

Что она наделала!

А может… всё вернуть обратно?

Как ты это себе представляешь, Иррис? Прийти к Альберту и признаться во всём? И попросить всё вернуть? А что потом? Смотреть, как он ухаживает за Хейдой? Или предложить себя вместо неё? Ты совсем сошла с ума? Совсем лишилась гордости?

Она в ярости метнула в стену чайную чашку. И блюдце. И сахарницу. Не в силах совладать со своими чувствами и понимая, что сама загнала себя в тупик, она упала на кровать и расплакалась.

* * *

Лавка была заперта. Альберт от досады даже стукнул кулаком по двери, украшенной переплетением резных змей.

Проклятье!

— Они ушли на праздник, благородный господин, — сказала ему торговка, собирающая в корзину пряности с прилавка.

— Праздник? Какой ещё праздник?

— Как же! Сегодня ночь молодого вина, так что все там — у горы. Да и не так давно ушли, может, и успеете ещё догнать их, коли срежете мимо порта.

Он и забыл. Сегодня весь Эддар празднует. Даже вся его родня собиралась, насколько он слышал.

Альберт вскочил на лошадь и погнал к подножью горы, туда, где у виноградников на большой площади собрался, наверное, весь город. Хотя найти в такой толпе старуху с сыном будет непростой задачей, но он всё равно не мог усидеть на месте.

Какая-то тревога поселилась в душе, он не понимал, откуда она взялась, и с чем была связана. Может, это слова Цинты про то, что чует он недоброе, может, ожидание того, что услышит от Шианы, а может его собственное предчувствие, но Альберту казалось, что ему нечем дышать. Словно внутри у него угасал костёр, и огонь, которому не хватало воздуха, превращался в густой удушливый дым, заполнявший лёгкие. Он искал объяснение этой странной внутренней тоске и боли, которая накатила внезапно, и не мог понять, в чём дело.

Под горой повсюду пылали костры. Кусок пляжа, усыпанного чёрным песком, с одной стороны ограниченный морем, а с другой с виноградниками, у подножья горы, был полон народу. Каждый год именно здесь праздник молодого вина собирал почти весь Эддар. Музыка лилась отовсюду — танцы, представления, состязания, шутки, смех… Цветастые юбки… Бочки с вином… Море шелестело тихо, накатывая на берег.

На большом помосте шло представление, играла музыка, девушки в венках из виноградных лоз плясали босиком прямо на чёрном песке. Альберт протиснулся туда, где из бочек всем желающим разливали молодое вино — рубиновый напиток, чуть искрящийся в пламени костров и пахнущий спелыми ягодами. Взял глиняную кружку и отхлебнул, разглядывая толпу.

Нет, глупо было надеяться, что в этой толпе он найдёт Шиану или её сына.

Проклятье!

Каждый миг промедления казался настоящей пыткой.

Он заметил в толпе Арману и Цинту, и направился к ним. Они смотрели, как танцор крутит на цепях глиняные плошки с огнём, и на фоне вечернего неба и чёрного песка казалось, что в воздухе летают оранжево-красные птицы, превращаясь в круги, а затем в цветы.

Танец огня.

Палмеро отстукивал ритм на барабане, и зрелище было завораживающим. Альберт остановился позади влюблённой пары, глядя на то, как Цинта держит свою подругу за талию, и она стоит, положив голову ему на плечо, и усмехнулся. Кто бы мог подумать, что этот таврачий сын найдёт здесь своё счастье?

И сквозь огонь, пляшущий в центре круга, неожиданно увидел Иррис.

Его счастье стояло напротив, по ту сторону танцующего огня, между Себастьяном и Таиссой. В разноцветной юбке и алой блузке, с цветком в волосах, такая красивая и такая недосягаемая. И она вдруг напомнила ему другой праздник вина, в тот день, когда они только встретились. Всё было по-другому, они были другими, они назвались чужими именами и рассказывали друг другу ложь, но всё остальное было настоящим.

Тогда он был почти счастлив. Если бы он не поцеловал её на берегу, если бы не спугнул, если бы она его не оттолкнула, если бы не уехала, всё могло быть иначе…

Если бы…

Он снова хотел её коснуться, но огонь ушёл в пустоту…

Иррис поймала его взгляд и сразу же отвела глаза.

И в это мгновенье Альберт понял, почему ему не хватает воздуха, почему его душит этот странный дым, не давая дышать.

Он ощутил, что больше не может коснуться Иррис… Между ними была бесконечная пустота.

Значит, она всё-таки сделала это…

Вырвала его из своего сердца. Как занозу. Избавилась от него. И даже не сказала…

Впрочем, она ведь именно этого и хотела.

Как ни странно, Альберт не ощутил ни ярости, ни гнева. Огонь в нём будто угас, лишившись единственного источника свежего воздуха. Остался только дым, который отравлял его, затопив душу усталостью и печалью, всё вдруг стало каким-то бессмысленным и серым. Он выпил вино залпом, до дна, понимая, что, наверное, сегодня ему придётся напиться до бесчувствия. Пойти в бордель к Вэйри и остаться там на ночь. Но он знал точно, что это всё равно не поможет…

И только потом ему стало больно. Когда пришло осознание того, что именно сделала Иррис.

Где-то в глубине души он надеялся на то, что она не сможет, как не смог он сам. Он ведь думал об этом, он ей это обещал, но не смог решиться. Слишком ценным было для него то, что давала эта связь. Он впервые хотел любить, хотел отдавать всё, он дышал этим чувством…

На что он рассчитывал? На то, что у неё есть к нему хоть какие-то ответные чувства, хоть немного, но он нужен ей. И если чувства есть, то связь не разорвётся. Но она разорвалась. А значит…

Раз она смогла это сделать, значит, он безразличен ей.

Он ошибался. Он очень хотел верить в то, чего не было на самом деле.

Он просто дурак и осел, Цинта был прав.

Лучше, наверное, уйти отсюда прямо сейчас. И Цинта снова прав — единственное, что он может сделать — уехать из Эддара навсегда. И чем скорее, тем лучше. Завтра на рассвете он снова переберётся к Мунсу, поговорит с Шианой, а потом сходит в порт и найдёт подходящий корабль…

Пожалуй стоит попрощаться с ней прямо сейчас.

— Себастьян, Таисса, леди Иррис, добрый вечер! — произнёс он с холодной вежливостью и остановился рядом, глядя на представление.

— Альберт, — кивнул Себастьян и, чуть склонившись, спросил, — что это была за утренняя стычка с Драгояром?

Альберт покосился на брата.

— Драгояр хотел убить меня. Я хотел убить его. Всё совпало, все довольны. Что не так?

— Эверинн в гневе. Завтра приезжает Ребекка, это официальная встреча, и она надеялась, что всё будет тихо, без обычных наших семейных дрязг. А теперь Драгояр лежит в постели. И ты же знаешь тётю…

— Если проблема во мне, то я могу не приходить на завтрашний праздник лицемерия, тем более что я всё равно уезжаю. Цинта? — он махнул слуге рукой. — Принеси ещё вина.

— Уезжаешь? Куда? — спросил Себастьян.

— Не знаю пока. Далеко. Может быть в Ашуман, давно хотел посмотреть за золотой город. Мне нужно развеяться. Но, надеюсь, мой отъезд порадует всех в этом доме.

Себастьяна позвали, и он отошёл в сторону поговорить с кем-то, видимо, очень важным, потому что Таисса тоже присоединилась — важных встреч она не пропускала никогда. Альберт остался стоять, глядя на танцующий огонь.

— Ты уезжаешь… надолго? — спросила Иррис, тоже глядя на пылающие круги.

— Это имеет для тебя какое-то значение? — он бросил на неё короткий взгляд.

Ему показалось или её голос дрогнул?

Иррис стояла, стиснув пальцы, какая-то печальная, сама не своя: плечи опущены и взгляд отсутствующий, потерявшийся где-то в чёрном песке, истоптанном босыми ногами.

Она молчала, и тогда он продолжил:

— Ты, должно быть, счастлива, Иррис. Ты смогла сделать то, чего не смог я — разорвала эту связь, как и хотела. Ну вот, теперь все довольны. Надеюсь, тебе больше ничто не мешает наслаждаться предсвадебной суетой? А завтра я уеду и избавлю тебя ещё и от своего присутствия. Не правда ли, как всё удачно сложилось?..

Она продолжала молчать, и Альберт снова посмотрел в её сторону. Не было похоже на то, чтобы она была счастлива.

— …Отличный праздник, не находишь?

— Я так не думаю, — ответила Иррис.

— Вот как? — удивился Альберт. — Хотя да, я помню совсем другой праздник вина. И вряд ли смогу когда-нибудь его забыть.

Она обхватила себя руками за плечи, так, будто замёрзла, но не ответила, продолжая смотреть в круг огня невидящим взглядом.

— Почему ты не пьёшь вино? Не фесское золотое, конечно…

— Завтра ты уедешь и сейчас хочешь говорить о вине? — она повернулась.

И посмотрела так, что у него сердце оборвалось.

Да что же ты делаешь, Иррис? Почему ты просто не прогонишь меня? Зачем ты смотришь на меня так, как сейчас!

— Нет, Иррис, я не хочу говорить о вине. Но то, о чём я хотел бы говорить, теперь не имеет никакого смысла. Пора прощаться, Иррис, — произнёс Альберт устало и сделал шаг ей навстречу, — я бы пригласил тебя потанцевать напоследок, но я знаю, что ты мне откажешь.

Музыка пришла откуда-то, палмеро утих, и на смену танцу огня вышли девушки в венках из винограда и роз, нахлынула толпа, кто-то был уже изрядно пьян.

— А если не откажусь? — Иррис вздёрнула подбородок и взглянула Альберту прямо в глаза.

— Мой князь, — раздался сзади голос Цинты, он шагнул между ними, протягивая кружки, — держите. И для леди Иррис вот тоже. Отлично вино, и знаете…

Нападение было внезапным.

Они даже не успели взять кружки, как увидев что-то за спиной Альберта, Цинта крикнул:

— Сзади!

И ударил его плечом в грудь, отталкивая так, что Альберт, взмахнув руками, опрокинулся на песок, а Цинта, не рассчитав силы толчка, полетел навстречу нападающему, расплёскивая вино.

— Нет!

Альберт увидел мелькнувшую фигуру в чёрном, и краткий миг, как вспышка, когда острый кинжал вошёл в грудь Цинты по самую рукоять — кинжал, предназначавшийся ему.

— Нет! Нет!

Он видел искажённое болью лицо Цинты и его ставшие совсем чёрными глаза. Он вскочил, едва успев подхватить Цинту на руки и опуститься с ним на песок.

И уже потом услышал истошный вопль Арманы, какие-то крики, шум, и толпа расступились, оставив их вдвоём в центре круга. Наверное, ему следовало пуститься в погоню, поймать убийцу, но он не мог бросить Цинту — тот задыхался, на губах появилась кровь, и кинжал торчал у него из груди.

— Ну вот, мой князь, ты всё грозился убить меня однажды, — пробормотал Цинта, — теперь не придётся делать этого самому…

Глава 27. Дружеский совет

— Миледи! Пожалуйста! Пожалуйста! Спасите его! — в отчаянии Армана рыдала у Иррис на коленях.

— Что я могу сделать? Чем же могу помочь? — спросила она, гладя служанку по голове. — Альберт ведь лекарь, и он любит Цинту, он знает, что делать, он его спасёт…

— Нет, миледи, вы не понимаете! Он как раз и сказал, что не знает, что делать! Я слышала! Сама слышала! Что этот кинжал был непростой и что нельзя вылечить обычным способом такую рану! Но если его попросите вы, он всё для вас сделает! Даже невозможное! Он ведь сделал невозможное для вас, хоть надежды совсем не было. Я была здесь, я слышала, как он сказал тогда, что умрёт вместе с вами, если не сможет вас спасти! — она стискивала колени Иррис. — Я не смогу без него жить! Леди Иррис! Пожалуйста, помогите!

Всё, что произошло этим вечером, было, как в кошмарном сне. Иррис видела на лице Альберта страх и отчаянье, слышала, как он кричал что-то, как она сама опустилась на песок рядом с Цинтой и удерживала рыдающую Арману. Как потом бросилась к Себастьяну — попросила дать карету, чтобы отвезти Цинту во дворец, как они ехали в темноте, не ехали — неслись так, что, казалось, карета перевернётся…

И вот теперь они сидели в покоях Иррис, и Армана была в отчаянии — Альберт выгнал служанку, чтобы не мешала своими слезами.

Это всё просто дурной сон…

Платье Иррис было всё в крови, и руки, и она не знала, что делать, внутренне молилась всем Богам, прося их спасти Цинту. И только сейчас ей стало по-настоящему страшно от слов, сказанных Альбертом в карете:

— Этот кинжал предназначался мне.

Да что же это за проклятая семья?! Боги милосердные! Да как же можно здесь жить?

Она встала, плеснула в чашу воды, вымыла руки и лицо.

— Идём, — сказала Армане решительно, — только пообещай, что ты не будешь плакать. Твои слёзы сейчас ничем не помогут, лучше молись. Если есть способ спасти Цинту, Альберт его спасёт, и я сделаю всё, что могу.

Она велела охране оставаться у её комнаты и, прихватив фонарь, направилась быстрым шагом в покои Альберта. Армана бросилась следом, и слёзы её, наконец, иссякли. Во дворце почти никого не было — все ушли на праздник, да и кому какое дело до того, что ранен чей-то слуга? Вместе с ними приехал только Себастьян, но Иррис попросила его оставить их одних с Арманой.

Она быстро пересекла патио, поднялась по лестнице и остановилась у двери Альберта, а затем открыла её без стука. Наверное, это было совсем неприлично, приходить ночью в покои другого мужчины, да ещё вот так входить, но что-то надломилось в ней в этот день. Она поняла, что есть кое-что важнее приличий, важнее воспитания, важнее долга, важнее всего, и что сегодня она это могла бы потерять…

Цинта лежал на кровати Альберта, на том самом месте, где ещё не так давно она сама рыдала, думая о том же, о чём сейчас думает Армана. И в этом повторении событий Иррис почудился какой-то знак. Всё это неправильно. Так не должно быть. Дальше так не может продолжаться…

Цинта был без сознания, лицо бледное, почти белое, заострившиеся черты и дыхание неглубокое, частое, хриплое. Кинжал торчал из груди — его нельзя вытаскивать, иначе он сразу умрёт. Так сказал Альберт. И его рука сейчас лежала на окровавленной груди Цинты, рубашка была разорвана, и крови этой было слишком много для того, кто может остаться жив.

Иррис подошла, присела рядом на стул, велев Армане идти в другую комнату, закрыть дверь и молиться. И не выходить, пока она её не позовёт. Что бы ни сказал сейчас Альберт, она не должна этого услышать.

— Как он? — спросила тихо.

Альберт посмотрел на неё с обречённой усталостью, и Иррис всё поняла.

— Неужели ничего нельзя сделать? Совсем ничего?

— Он жив, пока я удерживаю в нём жизнь силой своего огня, Иррис. Но я не смогу делать это слишком долго, — ответил он горько.

— Но… как же… на озере… как ты смог вылечить мой перелом? Разве здесь нельзя так же? Разве нельзя сделать то же самое? — её голос дрогнул.

Он вздохнул и ответил тихо:

— Если бы это был простой кинжал, то да. Но это непростой кинжал, Иррис. Он разрезает не только тело… Тот, кто это сделал — хотел убить меня, и как видишь, подготовился. Как только я вытащу его, даже моя сила уже не сможет удержать в Цинте жизнь. И я недостаточно силён для того, чтобы с этим справиться…

— Возьми мою силу! — воскликнула Иррис горячо. — Я ведь Поток, это же может как-то помочь? Скажи, что мне сделать? Я сделаю! Ты ведь смог вылечить меня от яда, хотя тот яд был смертельным… Ты смог создать между нами связь… И Грозовая гора… Я же не слепая! Ты достаточно сильный, ты сможешь вылечить и его! Можешь! Скажи, что для этого нужно?

В этой мольбе было столько отчаянья, что Альберт повернулся к Иррис и смотрел ей прямо в глаза некоторое время, а потом произнёс с горечью:

— Ты веришь в меня, но… Я ни Заклинатель, Иррис, я не багрянородный, и даже не джарт, я не учился всему этому! Я не знаю, как смог спасти тебя от яда, не знаю, как смог создать эту связь. И Грозовая гора — я не управляю этим! Понимаешь? Я не знаю, почему это происходит! Это всё — странная цепь случайностей. И я, кажется впервые, не знаю, что мне делать…

— Тогда попытайся сделать так же, как делал со мной, вдруг это поможет? Возьми силу Потока! Нужно хотя бы попытаться! Пожалуйста! — она сложила ладони вместе, в жесте мольбы.

— Чтобы я мог использовать силу Потока между тобой и мной должна быть связь, но… увы…

Их взгляды встретились, и Иррис стало стыдно. За всё. За свою глупость, за то, что так долго была слепа, за то, что сделала…

Она опустила глаза и спросила тихо:

— Мы ведь можем создать заново эту связь? Ради Цинты? Хотя бы на одну ночь?

Он молчал. И не выдержав этого молчания, она снова подняла взгляд. И не могла понять, почему он смотрит на неё так странно, словно пытается заглянуть в душу и прочесть её мысли, словно видит в ней что-то и удивляется этому. Не могла понять, почему ничего не говорит.

— Почему ты молчишь?

— Иногда мне кажется, что я в чём-то сильно провинился перед Богами, и они послали мне тебя в наказание, — усмехнулся Альберт горько и покачал головой, — а чтобы я не смог сбежать от этого наказания, каждый раз, как только я собираюсь уехать, сразу же случается что-то ужасное…

Он провёл ладонью по лбу и добавил уже без усмешки, тихо, с какой-то нежностью в голосе:

— …Ладно, моя ласточка… ради Цинты… на одну ночь… Давай сюда руку, кинжал и свечу. Только тебе придётся делать всё это самой, как видишь, я не могу отпустить его сейчас. И… Всевидящий отец! Надеюсь, что у нас всё получится…

Кровь к крови,

Кровь к огню…

Шептал он слова заклинания.

У Иррис дрожали руки, когда она делала надрез на его пальце, и свеча едва не выпала, закапав всё горячим воском, но боли не было, был только страх — а вдруг не получится? От этого страха всё внутри у неё сжалось в тугой клубок, и тонкое веретено вихря зародилось в сердце. И впервые она так обрадовалась ему, что от этой радости веретено взмыло вверх и внезапно раздалось вширь, захватив комнату, коридоры, галереи, патио, и, кажется, весь дворец.

— Что дальше? — прошептала она.

— Теперь просто возьми меня за руку, — тихо произнёс Альберт.

Иррис села рядом на кровать, коснулась его ладони, такой большой и горячей, доверяя ей свою руку, переплела пальцы и сжала их.

И ощутила почти удар.

Вся сила вихря обрушилась на ту стену, которую она так отчаянно воздвигала сегодня, сметая её, как пушинку, не оставив камня на камне. Небо взорвалось радугой, и огненная волна потекла от ладони Альберта по её руке вверх, куда-то к сердцу, разжигая внутри пламя, согревая и опьяняя. Она вдохнула судорожно, чувствуя, как тело наполняется волшебным теплом. И она пила его жадно, понимая, что ни за что больше не захочет от этого отказаться, и что это последний шаг, отделявший её от пропасти, в которую она боялась упасть. Закружилась голова, закипела кровь, и она полетела куда-то то ли в небо, то ли в бездну, а может, это было одно и то же…

Ей никогда ещё не было так хорошо, потому что сегодня, впервые за долгое время, всему этому не нужно было сопротивляться. И это было так неправильно и так правильно, что она совсем запуталась. Но бороться с собой сейчас у неё не было ни сил, ни желания, и думать о том, что же будет завтра, ей тоже не хотелось. Она, как путник в пустыне, умирающий от жажды и добравшийся, наконец, до источника, как потерпевший кораблекрушение, вступивший на твёрдую землю… Она могла бы сидеть так вечно…

Иррис слышала пение одинокой цикады за окном, и как Армана молится за дверью, как где-то у горы взрываются фейерверки, и продолжается праздник. Как выровнялось дыхание Цинты и он перестал хрипеть…

Она чувствовала, как течёт в ней Поток, как он уходит в горячую ладонь Альберта, и её рука тонет в ней, как кружится голова, и как безумно хочется прислониться лбом к его плечу, обнять другой рукой и отдать ему всю эту силу.

— Знаешь, поначалу ведь он бесил меня ужасно, — с усмешкой произнёс Альберт, глядя на Цинту, — а как я был зол, когда мне пришлось отдавать свой карточный долг, таская его за собой повсюду! Он ведь совсем не умеет врать, и нет ничего хуже за карточным столом, чем такой компаньон. Он всё время отговаривал меня от дуэлей и пытался помешать моим безумствам тысячей разных способов. Очень изощрённых, кстати! У него есть дурацкая черта — наставлять и распекать меня за… плохое поведение. А ещё он не умеет держать язык за зубами и… у него совесть размером с эддарскую бухту. Мне иногда кажется, что это Боги так пошутили, поместив мою совесть в его тело. Он мог довести меня до белого каленья своими таврачьими обычаями и чутьём. Сегодня он тоже говорил мне о плохом предчувствии, а я отмахнулся. Мне тысячу раз хотелось его убить собственными руками, но сейчас я очень жалею о том, что не послушал его чутьё, и о том, что он встал на пути у этого кинжала. Это всё из-за меня. Сам не понимаю, как так случилось, что этот таврачий сын оказался моим самым лучшим другом. У тебя бывает такое, что ты понимаешь что-то важное, лишь когда уже слишком поздно?

Он посмотрел на Иррис.

Она понимает… Понимает, как никогда!

Лицо его было слишком близко, и она чувствовала его печаль, его боль, вину и раскаянье, как свои собственные, как будто они были у неё внутри. Она промолчала и лишь сильнее сжала его руку. Это коснулось её так глубоко и так сильно, заставив что-то родиться в душе в ответ — сочувствие, утешение, понимание — сгусток тепла, который она отдала ему. И хотя это тепло было у неё внутри, но Иррис видела, что Альберт их тоже почувствовал, сжал её руку, отвечая, и, поднеся к губам, нежно поцеловал.

Спасибо…

Это было что-то новое, совсем другое, слишком глубокое, что-то большее, чем их прежняя связь. Какое-то прикосновение душ, понимание без слов…

«…это как взять и полностью разрушить стену между комнатами».

Кажется, именно это они сегодня и сделали…

Цинта пошевелился и застонал, а Иррис увидела, как кинжал вышел из его груди наполовину. Витая ручка со сложным узором, очень тонкое узкое лезвие, как игла, по центру которого выгравирована надпись.

— Теперь я могу его вытащить, — тихо произнёс Альберт, — я отпущу твою руку, Иррис, но ты не отпускай меня. Положи свою руку на плечо и не отпускай, что бы ни произошло.

Она кивнула. Сердце билось, как сумасшедшее, от волнения, от силы, идущей через неё, от всего того, что сейчас происходило. Иррис встала и положила ладони Альберту на плечо, чувствуя, как затекла кисть от того, что он сжимал её слишком сильно.

Кинжал подался вверх легко, и кровь из раны больше не шла. Рана сомкнулась, а Цинта дышал хоть и тихо, но ровно, больше не было хрипов, и даже лицо его казалось теперь не таким бледным. Альберт посмотрел на кинжал внимательно, а затем отбросил его в сторону прямо на пол, и он со звоном полетел под стол.

— Надо же…

— Что? — спросила Иррис.

— Кинжал для казни из коллекции Салавара.

— Для казни? — с ужасом спросила Иррис.

— Не в прямом смысле. Этот ритуальный кинжал, с помощью которого разрывают связь с Источником, а после этого жить приговорённому остаётся недолго, — ответил Альберт, — кто-то из моей родни хотел, чтобы от одного удара я умер наверняка.

Боги милосердные!

Мысль о том, что его могли сегодня убить, была настолько ужасной, что пальцы Иррис непроизвольно сжали плечо Альберта. И в ответ он накрыл их своей ладонью.

— Невероятно… но… у нас получилось, — пробормотал он, — ну, Цинта, таврачий сын, считай, что сегодня ты родился второй раз.

Он выдохнул с облегчением и улыбнулся измученно.

— Значит… всё? Он будет жить? — спросила Иррис почти шёпотом, словно боясь спугнуть надежду.

— Да. Теперь да. И теперь ты можешь отпустить меня, моя ласточка… если хочешь, конечно… отпускать, — он посмотрел на неё снизу-вверх с лукавой улыбкой, и краска смущения затопила Иррис с ног до головы.

Она спешно разжала пальцы и отошла от кровати к столу. Пылали щёки и губы, и руки дрожали, и кровь зашумела в ушах…

«Моя ласточка».

Боги милосердные! Почему от этих слов, от того, как он произнёс их, у неё подгибаются колени?

— Опасности… больше нет? — спросила она, глядя на разбросанные на столе письма, и стараясь скрыть дрожь в голосе.

— Ну, с тем, что осталось, я справлюсь и сам.

Сейчас, когда самое страшное оказалось позади, она вдруг поняла, как всё это выглядит со стороны. Их прикосновения, эти слова…

Боги милосердные!

Она не могла заставить себя посмотреть на Альберта. Ей нужно срочно уйти! Но ноги отказывались слушаться.

— Сегодня был очень странный день, — произнёс Альберт задумчиво, — эти письма на столе — я нашёл тайник Салавара, и, оказалось, что моя мать жива. Была жива всё это время… Я хотел рассказать тебе…

И он рассказал ей всё. Как нашёл письма отца к Регине, и о письме своей матери… О письме, что получил в Индагаре, и о том, что, скорее всего, именно его мать убила Салавара… О своей няне, которая оказывается жива…

— …как странно всё это, не правда ли? Осталось только узнать, кто она и почему всё так сложилось, — закончил он свой рассказ, — прочти их.

— Но… это как-то нехорошо, читать чужие письма…

Он усмехнулся.

— Ты говоришь совсем, как Цинта. Но… Читать чужие письма иногда очень полезно. Помогает… избежать некоторых ошибок — я хочу, чтобы ты их прочла, в конце концов, Регина была твоей матерью, а Салавар моим отцом…

Иррис метнула на него короткий взгляд.

— Я могу взять их с собой? Я верну их завтра…

— Конечно.

Скрипнула дверь.

— Армана? Можешь войти…. А я… я пойду, — произнесла Иррис тихо, собирая письма со стола и прижимая их к груди. — Спокойной ночи, Альберт.

— Спокойной ночи… Иррис… И спасибо!

Моя ласточка…

Это она услышала уже где-то внутри.

* * *

— И как же тебе это всё-таки удалось, мой князь? Как ты смог меня вылечить? Ты, наконец, скажешь или нет?

— Nec quisquam melior medicus, quam fidus amicus![7] — буркнул Альберт в ответ.

— А перевод? Я ещё не выучил эту страницу…

— Ну так, значит, тебе будет, чем заняться, валяясь в моей постели. А вообще скажи спасибо леди Иррис, это она тебя спасла, а не я, и теперь ты вечно будешь ей должен, — ответил Альберт, усмехнувшись. — И прекрати болтать, тебе это пока противопоказано. Я собираюсь в город, надеюсь, тебя можно оставить тут ненадолго?

— Зачем в город?

— Поговорить с Шианой. И купить кое-что в её лавке. Полагаю, нам нужно принять меры после вчерашнего. Я хочу выяснить, кто нанял убийцу и сделать так, чтобы это больше не повторилось.

— А ты чего такой подозрительно довольный? — спросил Цинта, разглядывая собирающегося Альберта.

— Вот с какой бы ноги я не встал утром, для тебя это всегда будет подозрительно, — рассмеялся Альберт, — мой пациент жив, чего мне грустить?

— Да у тебя улыбка до ушей, мой князь, и такого, признаться, я не припомню. Тебя хотели убить, меня чуть не убили, а ты улыбаешься, как младенец. И уж, ясен день, что это не из-за меня. Так в чём дело?

— Ты не отстанешь ведь, да? Ладно. Хочешь знать, — он повернулся к Цинте, — я наконец-то всё понял…

— Прям всё-превсё?

— Смотрю, путешествие к светлым садам Миеле сделало тебя совсем дерзким, — усмехнулся Альберт, застёгивая ремень, — но сегодня тебе это простительно. Скажи-ка мне вот что, мой скрытный таврачий дружок… Когда я лежал вот здесь на твоём месте и был при смерти, Иррис ведь приходила ко мне? Да?

Цинта отвёл глаза, разглядывая повязку на груди.

— Не пытайся увильнуть! Почему ты мне не сказал?

— Потому что ты бы тут же сорвался и побежал к ней вопреки всякому здравому смыслу и опять наломал бы дров, мой князь, — ответил Цинта, глядя исподлобья.

— Ну, доброхот хренов, я бы отстегал тебя ремнём, но раз ты пока мой пациент… я сделаю это, как только ты поправишься! — воскликнул Альберт. — А я ведь думал, что это был сон. Она плакала? Да? Просила прощения и целовала меня, Цинта? Всё так?

— Так, — вздохнул Цинта обречённо.

— Значит, я всё правильно понял про неё. Иррис — просто трусиха, — он улыбнулся, — и только перед лицом чего-то по-настоящему ужасного она становится сама собой и решается на поступки. Ей обязательно нужно всё потерять, чтобы, наконец, понять, что это именно то, что ей было нужно. И теперь я знаю, что делать, Цинта! Наконец-то знаю.

Он развёл руками и снова улыбнулся.

— Охохошечки, — пробормотал Цинта. — Владычица степей! Вот теперь точно всё пропало…

В дверь поскреблись, и появилась Армана с виноватой улыбкой.

— Опять ты? Только не вздумай снова тут рыдать, — произнёс Альберт, окинув служанку оценивающим взглядом. — Хотя ты очень кстати. Я уезжаю, присмотри за ним и запомни — ему нельзя напрягаться и вставать. Надеюсь, ты понимаешь, о чём я? И болтать много не давай.

— Да, джарт Альберт, — расплылась Армана в довольной улыбке, — не переживайте, уж он у меня и пальцем не пошевелит! А вас леди Иррис поджидает в библиотеке. Хочет поговорить. Сказала, что-то очень важное.

— Глаз с него не спускай, — коротко бросил он Армане.

Натянул камзол, взял шляпу, баритту и вышел, услышав вдогонку:

— Передай леди Иррис мою благодарность, Альберт! Скажи, я вечный теперь её должник!

Но Альберт только хлопнул дверью, сердце билось гулко, радостно и тревожно.

О чём важном она хочет поговорить? Хотя он и так знает о чём — сейчас она снова предложит ему разорвать связь! Она сказала: «Ради Цинты. На одну ночь». Лгунья!

Ночь прошла. А связь ещё есть.

Больше не хватает силы воли, Иррис?

Он вошёл в библиотеку, ступая очень тихо. Остановился в дверях и смотрел некоторое время на то, как она стоит напротив стеллажей, сжимая пальцы и явно не видя того, что прямо перед ней на полках.

Иррис была в красном платье. И оно ей очень шло. Казалось, она вся просто светится…

Она полюбила красный цвет?

Захотелось шагнуть к ней, обнять, зарыться пальцами в волосы и поцеловать её вместо приветствия, эти нежные губы, шею, плечи, всю её…

Перестань думать об этом, идиот!

Она волнуется. Места себе находит.

Живой огонь разлился по комнате, коснулся её плеча, и она тут же обернулась. Вспыхнула вся, засияла и смутилась.

Он понял всё, ещё вчера. Неужели она думала, что он не поймёт? Когда она вошла без стука… Когда открылась ему, когда бросилась навстречу, ломая собственную стену, обессиленная, измученная, когда жадно пила его огонь, когда сжимала его пальцы, когда держала за плечо, сидела, боясь пошевелиться…

И не знала, что он ощущает все её желания. Прижаться к его плечу, обнять его и сидеть так бесконечно долго, впитывая его тепло…

Потому что это же было ради Цинты, да, Иррис? Можно безнаказанно не признавать, что это были твои собственные желания!

Она не знала, что в тот момент он почувствовал всю её отчаянную тоску по нему, холод и пустоту в душе, её боль и страх за него… И те сны, что она видела… Его поцелуи и прикосновения… Она не знала, что в своём порыве открылась перед ним слишком сильно, позволяя увидеть то, в чём в здравом уме ни за что бы ему не призналась…

Я сам убью тебя, Иррис, если сейчас ты снова скажешь хоть что-нибудь про магию и связь! И про то, что ты не хочешь это чувствовать!

— Доброе утро, леди Иррис! — улыбнулся он, шагнул внутрь, бросил на стол шляпу и остановился, как и в прошлый раз, по другую сторону стола.

Всё повторялось, только роли их сегодня странным образом поменялись.

— Доброе утро… Как Цинта? — спросила она, стараясь говорить непринуждённо.

Но вышло не очень. Она снова пряталась от него за стопкой книг, в точности, как в прошлый раз, и сейчас ему стало даже смешно.

С чем ты всё время борешься, Иррис? И зачем? Неужели тебе до сих пор непонятно, что с тобой происходит? Да что же ты за кремень такой? Что же ты за наказание? Нет, Иррис! Нет! Больше, ты не будешь нас мучить. Сегодня они сыграют по его правилам.

— Цинта уже пытался выведать секрет своего спасения и всё утро наставлял меня на правильный путь, а это значит, что он пошёл на поправку. К тому же с ним Армана, а, как ты понимаешь, любовь для него сейчас — лучшее лекарство.

— Я… рада.

— Он рассыпался в благодарностях и сказал, что теперь вечный твой должник.

Иррис улыбнулась и принялась рассматривать свои руки.

Альберт поправил баритту на ремне и продолжил, видя, что Иррис никак не может решиться на разговор.

— Я еду в город, хочу поговорить с Шианой. Заодно хотел как раз посоветоваться с тобой… как с другом. Мы же друзья? — он прищурился. — И мне нужен сейчас хороший дружеский совет. А из всех друзей у меня, только ты, Цинта и Мунс, но советам последних двух я бы не стал доверять в таком вопросе. Мне нужна помощь в принятии очень важного решения. Ты можешь мне помочь?

— Конечно! — воскликнула она с готовностью.

— Пообещай, что ты поможешь.

— Конечно, я помогу.

Он взял шляпу, и с радостью обнаружив на ней пряжку, принялся её крутить.

— Видишь ли, памятуя о недавних событиях, я задумался о будущем. Видимо, уехать отсюда мне не судьба, и раз так вышло, я подумал, что пора бы устроить как-то свою жизнь. А то драки, бордели… пьянство, не доведут меня до добра. Наверное, пришло время остепениться, завести семью, — он посмотрел задумчиво в окно, за которым покачивались от ветра ветви акаций, и продолжил серьёзным тоном, — и я подумал, почему бы не сделать предложение… Хейде? Как ты считаешь, из неё получилась бы хорошая жена? И как ты думаешь, это вообще хорошая мысль? — и с последними словами он оторвался от созерцания листьев и впился взглядом в лицо Иррис.

Увидел, как расширились зрачки, поглотив чернотой всю голубизну, как ноздри захватили воздух, и он совершенно отчётливо ощутил, как взбесился внутри неё Поток. Она даже побледнела и судорожно вцепилась пальцами в книгу.

— И ты хочешь знать моё мнение? — Иррис едва выдавила из себя слова. — Разве в таком вопросе следует слушать чьё-то мнение?

— Я доверяю тебе, я знаю, что ты мой друг и не посоветуешь плохого. Ты же согласна, что Хейда красивая женщина? Ведь так?

— А как считаешь ты? — спросила она с вызовом.

— Безусловно. У неё две руки, две ноги, два глаза, две… в общем, всего, как положено. Она сильная и здоровая. Волосы — огонь, голубые глаза…

Он понизил голос и прищурился.

— Ты говоришь о ней так, будто она лошадь! — воскликнула Иррис.

— Ну что поделать, если достоинства сосредоточились только в экстерьере…

— Это низко! — выпалила Иррис.

— Согласен.

— Это ужасно!

— Согласен.

— Это…

— Давай начистоту, Иррис. Друзьям пристало быть честными друг с другом, ведь так? — он говорил негромко, стараясь придать своему голосу искренности и серьёзности. — А положа руку на сердце, мы оба знаем, что я — подонок, мерзавец и подлец. Иначе между нами всё сложилось бы не так, верно? И знаем, что Хейда — женщина не лучших моральных качеств, так что, наверное, мы с ней подходим друг другу. Разве не это залог семейного счастья? Когда муж и жена подходят друг другу? Что скажешь? Разве это не хорошая мысль?

— Это… это звучит просто… отвратительно! «Не лучших моральных качеств»? Так не говорят о тех, кого любят! — выпалила она в ярости.

Сначала она побледнела, а сейчас румянец залил щёки, глаза блестели, и Альберту стоило неимоверных усилий удержать внутри огонь, не отшвырнуть этот стол и не броситься к ней. Но он сдержал себя и, снова задумчиво посмотрев на акации, произнёс так, будто действительно принимал трудное решение:

— Хм, пожалуй, ты права. Говорить о тех, кого любишь и в самом деле нужно по-другому. Но я её не люблю, так что тут я как раз честен. Ты же сама говорила мне, вот здесь, в обсерватории, что очень надеешься на то, что я буду с тобой честен. И вот я честен!

— Но… Если ты её не любишь, зачем тогда хочешь жениться? — воскликнула она горячо, и Поток вращался так, что, казалось, подрагивают стены.

— Ну я же сказал — заботливая жена, тихий семейный очаг, надеюсь, обуздают мои желания, которыми я так плохо управляю, — он снова посмотрел на Иррис, — и я смогу, наконец, найти своё место в этом доме. Меня чуть не убили вчера, и Цинта едва не умер, наверное, нужно что-то изменить… Как-то подстроиться…

— Подстроиться? Под них? — спросила она разъярённо. — Женившись на Хейде? Боги милосердные, да как же это возможно! Как ты можешь? Ты же не такой, как они! Ты сказал, что ты мерзавец. Но… это не так!

— Вот как? — спросил он негромко, не сводя с неё глаз. — Но ты сама называла меня подонком. На озере. И я с тобой согласен, ты была права, тогда я и правда поступил, как подлец, поцеловав тебя без твоего желания и надеясь на что-то большее.

— Тогда… всё было по-другому. И я не это имела ввиду, — она посмотрела на свои руки, на книги, в окно, взгляд её заметался, и голос снова дрогнул, — тогда ты поступил просто… неправильно. И это не делает тебя мерзавцем, мы были пьяны, и я едва не погибла, ты рисковал жизнью, эта молния, все те потрясения, ничего удивительно, что так случилось… Но я знаю тебя и другим!

— Правда? Неужели сейчас ты пытаешься… меня оправдать? — он усмехнулся. — Иррис, возможно, я что-то и понял после того случая, может и изменился… Видишь, теперь я хочу впервые поступить правильно и жениться, как положено, соблюдая все приличия.

— Жениться без любви, по-твоему, правильно? На своей мачехе, которую ты презираешь? Чтобы подстроиться под свою родню, которая пыталась тебя убить? Нет, это неправильно! — выпалила она в ярости.

— В самом деле? Так почему же ты можешь поступать неправильно, а я не могу? — он не сводил с неё глаз, почти пригвоздив её этим взглядом к стеллажам с книгами. — Ты же собираешься замуж за Себастьяна, и это, по-твоему, правильно? Разве ты любишь его? Так почему же ты выбираешь не того, кого любишь и думаешь, что это правильно? Ну? И что же ты молчишь, Иррис?

Он видел, как пылает она гневом, как не находит правильных слов, как пальцы вцепились в книгу, того и гляди метнёт.

Отлично, Иррис! Брось в меня этой книгой! Ударь меня, если это тебе поможет! Только скажи, наконец, правду!

Но она не бросила, и не ударила, она просто дышала и бледнела, и он чувствовал, как мечутся её мысли в поисках правильного ответа.

— Да что на тебя нашло? Вчера тебя хотели убить, твой друг едва не погиб, а ты думаешь о женитьбе? — спросила она горько.

— Ты тоже выходишь замуж. Завтра. Разве не так?..

Ну, Иррис? Признайся, что это не так! Скажи, что собиралась уехать и всё бросить!

Ему так хотелось почувствовать, что она думает, но сегодня она закрылась от него, не пускала, словно поняла свою вчерашнюю оплошность.

— …Как думаешь, Хейде понравится кольцо с сапфиром? — продолжил Альберт свой натиск, видя её колебания.

— С сапфиром? — усмехнулась она зло. — А разве не рубин камень вашего Дома? Сомневаюсь, чтобы Хейда оценит что-то иное!

— Камень нашего Дома? Да плевать на семью Драго! — Альберт оторвал пряжку от шляпы и сунул её в карман. — В этом доме и так полно кровавых камней, а к голубым глазам больше всего подходят сапфиры, не так ли, Иррис? Тебе ведь понравился бы сапфир? Или ты бы хотела рубин? — продолжал он терзать её вопросами. — Ну же, ты обещала помочь мне принять решение. Я не хочу всё испортить, подскажи мне, как женщина, вот какое кольцо ты бы хотела получить вместе с предложением?

Между ними бушевал огонь. И Альберт сегодня не был просителем, не был нежным, не был деликатным или осторожным, он ощущал её смятение и страх, её желание убежать и спрятаться, но он не собирался её отпускать. Он поймал её в плен своим огнём и не давал уйти. Она и не сможет уйти. А он её не отпустит.

— А может, нам устроить двойную свадьбу? Мы с Хейдой, и вы с Себастьяном? Ведь завтра у вас свадьба? Завтра совет, как раз после совета. Это будет даже… символично. Две новых семьи… Возрождение Дома Драго…

— Может и устроить, — выпалила она зло, и от беснующегося Потока уже начинали дрожать стёкла. — Это уж точно будет символично! Почему бы тебе не купить змею, кинжал или бутылочку яда в качестве свадебных подарков? Уверена, они тебе понадобятся!

Боги милосердные! Как же она красива в этом гневе! Но она же лжёт ему, лжёт даже сейчас! Что же ты делаешь, Иррис? Зачем же ты так мучаешь нас обоих? Почему просто не скажешь правду?

Можно было бы остановиться, не мучить её, сказать, что всё это неправда, попросить прощения, признаться… Только она опять ускользнёт и спрячется и будет бороться с собой, с магией или с одними ей известными демонами, будет пытаться разорвать связь или писать письма малознакомым людям по всему свету с просьбами спасти её…

Извини, Иррис, но мне придётся делать тебе больно, иначе ты так ничего и не поймёшь!

— А вы уже решили, куда поедете с Себастьяном после свадьбы? — спросил он, проигнорировав её сарказм. — У него есть отличный домик на Мысе Чаек, ты же любишь простор, а там прекрасный вид. Вам никто не помешает…

— Какая тебе разница, куда мы поедем? Или вы с Хейдой и это хотите разделить с нами? — она вся пылала и тоже хотела сделать ему больно.

— Ну мы же друзья, разве ты не хочешь поделиться со мной этой радостью? — он чуть наклонился вперёд, положив ладони на стол. — А для меня Мыс Чаек слишком шумное место. А как ты думаешь, если потом, после свадьбы я увезу… молодую жену в охотничий домик на озере? Это единственное, что отец мне оставил в наследство. И что по-настоящему моё. Там очень красиво и тебе… вернее, ей бы понравилось. Как думаешь, понравилось бы? — его взгляд, казалось, смотрел ей прямо в душу, а голос стал тише. — Горы, озеро, кедры и апельсиновые рощи… Ночью там очень тихо, и в небе звёзды величиной с кулак. И только лебеди и утки тревожат тишину взмахами крыльев. Сейчас сезон перелёта, там полно птиц. Мы бы выехали на рассвете… немного бешеной скачки, когда ветер треплет волосы… Я уверен… она любит бешеную скачку. Потом мы бы покатались на лодке по озеру, осеннее солнце такое ласковое, а вечером посидели бы у камина, поговорили, выпили вина… а потом… Скажи, тебе бы понравилось?..

Альберт выпрямился и скрестил руки на груди.

Он, наверное, и правда подлец, потому что сейчас впервые воспользовался их связью так. Дал ей ощутить всю свою боль, всё своё желание и тоску по ней, своё отчаянье и безысходность, всё, что терзало его душу с самого момента их встречи. И он обрушил на неё всё это, открывшись ей, не позволив убежать, и решить самой хочет ли она это чувствовать. И он сделал это, зная, что ей будет больно. Но иногда только боль помогает понять, что мы делаем что-то неправильно…

Если после этого она снова скажет какую-нибудь ерунду, то он сделает так, как советовал Цинта — просто сгребёт её в охапку и увезёт на это самое озеро. И пусть она хоть убьёт его потом!

Иррис отступила назад, прижалась ладонями к стеллажу за своей спиной и молчала, и ему казалось, что ещё мгновенье — и она заплачет или обрушит этот дворец ему на голову.

— …Я привёл тебя в замешательство слишком яркими фантазиями? — спросил он уже тише. — Извини. Я не хотел тебя смутить. Но я дорожу твоим мнением, и мне важно знать, что ты думаешь. Я хотел сделать предложение Хейде сегодня за обедом, устроенным в честь Ребекки, — он развёл руками, — увы, туда всё равно придётся идти, так что совмещу приятное с полезным. Но, если ты скажешь, что это плохая затея, что мне не подходит Хейда — я не сделаю этого предложения. Я буду ждать твоего ответа, тебе решать Иррис…

— И я должна решить это за тебя? — спросила она тихо.

— Не должна. Но я хочу, чтобы… это решение приняла ты.

— Почему?

— Видишь ли, Иррис, я всё время совершаю необдуманные поступки, — он снова взялся за шляпу, — я слишком порывистый и мало думаю над последствиями. Я принимаю решения сердцем, и всё, что бы я ни делал, приводит к печальному… для меня результату. А ты умеешь решать всё умом и силой воли, ты знаешь, что правильно, а что нет. Ты даже нашла способ разорвать нашу связь и смогла это сделать, в отличие от меня, у которого не хватило на это духу. Ты не доверяешь сердцу принимать решения, поэтому я хочу, чтобы своим холодным умом ты помогла мне, как друг, — Альберт посмотрел на неё и добавил совсем тихо, — может, твоё решение сделает меня счастливым, моя ласточка?..

Огонь отступил, отпуская её…

— Если хочешь подумать — подумай, скажешь мне ответ перед обедом.

Он взял шляпу и хотел уйти, но потом словно опомнившись, хлопнул себя ладонью по лбу:

— …Прости! Я идиот! Ты звала сказать о чём-то важном, а я влез со своей просьбой! Так о чём ты хотела поговорить?

Если бы можно было дотянуться и ударить его, наверное, она бы так и сделала. Наверное, вихрь, что бушевал в ней, сорвал бы крышу с дворца, как гусиное перо, и забросил в море. Её щёки пылали, и в этой ярости она была такая красивая, что Альберт не мог оторвать глаз. И если бы он сейчас шагнул к ней навстречу и поцеловал, она бы, конечно, ударила его по лицу, оправдывая себя тем, что он и в самом деле мерзавец.

Нет, Иррис! Нет! Я не буду помогать тебе на этот раз, сделать очередную глупость…

Он видел, как она пыталась успокоиться, сжимала пальцы, и молча ждал. А потом, наконец, она взяла какую-то книгу и чуть подвинула в его сторону.

— Прочти, пожалуйста. Сейчас.

— Что это? — спросил Альберт, глядя на переплёт, обтянутый синим шёлком.

— Это дневник моего отца. Я вчера вместе с письмами Регины случайно унесла и несколько писем твоей матери. И я не хотела их читать, но почерк показался мне знаком. Прочти. Это короткая история и много времени она не займёт, — Иррис подвинула дневник на середину стола. — Дело в том, что теперь… я знаю, кто твоя мать, Альберт… но прежде, чем ты тоже это поймёшь… чтобы всё понять… ты должен это прочесть. Сначала дневник, а потом то письмо то, что найдёшь на последней странице.

Она положила рядом письма Салавара к Регине, повернулась и поспешно ушла.

Часть 5. Время поступков

Глава 28. Все принимают решения

Альберт сидел и смотрел на письмо, найденное в конце дневника. Он перечитывал его несколько раз. Сомнений не было, его написала та же самая рука, что и письма его матери, что и то самое письмо, которое он получил в Индагаре.

Адриана. Ашуманская жрица, проклявшая род Салавара, та самая женщина, помешавшая браку Регины и его отца — она была его матерью.

Всё встало на свои места. Как-то сразу, в одно мгновенье, вспышкой, сложилась эта мозаика. Стало понятно, за что отец так ненавидел его, за что ненавидел её, почему унижал, почему держал при себе, почему бил, но не убивал…

Всё это время он был живым напоминанием о его потере. Причиной, по которой Салавар был отвергнут любимой женщиной, а глядя на его письма к Регине и помня о том, сколько в них было боли, Альберт вдруг посмотрел на себя глазами отца.

Значит… история с проклятьем могла быть правдой? Ведь отец так и не женился на Адриане. Неужели он так сильно её ненавидел?

Впрочем, сомнений в этом у него, как раз не было. Тысячи вопросов крутились в голове, и нужны были тысячи ответов.

Почему Адриана отдала его отцу? Почему все эти годы молчала о своём существовании? Почему позволяла Салавару издеваться над ним? Почему написала то письмо, что он получил в Индагаре? Зачем вызвала его сюда? Зачем убила Салавара? Где она сейчас? И почему сейчас не встретится с ним и всё не объяснит?

А потом он посмотрел на картину с другой стороны.

Гасьярд был c отцом в Ашумане. Гасьярд должен был знать обо всём. Гасьярд привёз это письмо и показал его Регине. Значит, он точно знал правду! Всю правду о нём, о его происхождении, о его матери, и всегда знал это. И молчал. Даже сейчас, когда Салавара нет и нет смысла всё это скрывать.

— Проклятье! — прорычал Альберт.

Хотелось вскочить, пойти и придушить Гаса прямо его же шёлковым галстуком. Выбросить его из окна. Утопить в фонтане. А лучше сделать это всё по очереди. Но впервые, кажется, Альберт отбросил это неистовое желание, собрал письма и дневник и направился в покои Себастьяна.

Он не будет убивать Гаса. Во всяком случае, не сейчас. Он вообще ему ничего не скажет. Альберт был ужасно зол и, кажется, в этот раз вообще на всех.

Вошёл без стука в кабинет Себастьяна и, смахнув со стола бумаги, с силой вонзил ритуальный кинжал в лаковую поверхность стола из красного дерева.

— Какого гнуса, Себастьян? Тебе не кажется знакомой эта вещица?

— Ты совсем спятил, Альберт? Что ты делаешь? — Себастьян встал, глядя на треснувший лак и держа в руках перо — чернила тут же закапали недописанное письмо.

— Что я делаю? Я показываю тебе, братишка, какой из тебя никчёмный верховный джарт, пусть пока и не совсем настоящий! — Альберт навис над столом глядя в лицо брата. — Только у тебя и Гаса есть ключ от сокровищницы, где хранился этот нож. И ты должен был следить за тем, чтобы он там и оставался! И как, скажи мне на милость, он оказался в руках того, кто хотел убить меня и едва не убил Цинту? А? Или, может, это ты сам отдал его в руки убийцам?

Себастьян с силой выдернул кинжал и, посмотрев на лезвие, произнёс спокойно и твёрдо:

— Думай, что хочешь, но я бы никогда так не поступил.

— Не поступил так глупо, ты хотел сказать? — прищурился Альберт. — А может, наоборот, умно? Может, именно так и следовало сделать, чтобы никто на тебя не подумал?

Себастьян бросил нож на стол и ответил, глядя брату прямо в глаза:

— Я не делал этого, Альберт. У меня достаточно чести и мужества, чтобы вызвать тебя на поединок, если мне захочется тебя убить. Так что нет, это не я. И… ты прав, наверное, я действительно никчёмный верховный джарт, но могу тебе пообещать, что я найду того, кто мог это сделать.

Было видно, что Себастьян чем-то расстроен, и Альберт готов был поклясться, что он действительно этого не делал.

— Допустим… я тебе верю, — Альберт оттолкнулся от стола и отошёл в сторону, — и раз это не ты, тогда тут не так уж и много вариантов. Скорее всего, это наш дядя Гас. Ну или кто-то взял у тебя ключ без твоего ведома. Надеюсь, ты хранишь его не под подушкой?

— Гас? — удивился Себастьян. — И зачем ему это?

— А сам-то как думаешь? Он убирает соперников.

— Но зачем убирать тебя? — удивился Себастьян. — Милена разорвала ваш союз, так какой в этом смысл? Ты теперь сам по себе и мне не соперник, если только не собираешься вдруг стать верховным джартом. А в одиночку, без поддержки, это как-то сомнительно. Так что для Гаса больше смысла убить Драгояра, чем тебя!

— Я тебе не соперник? Хм. Так, значит, ты не знаешь? — Альберт усмехнулся, взял со стола графин с вином и налил себе в кубок. — Можно? Надеюсь, хотя бы у тебя вино не отравлено.

— Не знаю, чего? — настороженно спросил Себастьян.

— Не знаешь, что дядя Гас за твоей спиной разыгрывает собственную партию, — Альберт присел на подлокотник кресла, — планирует стать верховным джартом, собирается жениться на Иррис и создать новую ветвь дома Драго, свободную от проклятья. И раз ты такой расслабленный и думаешь, что он хотел убить меня, чтобы помочь тебе стать во главе Дома — полагаю, что ты точно чего-то не знаешь.

Он отхлебнул из кубка, изучая реакцию брата.

— Неплохое, кстати, вино…

— Что за бред? Гас хочет стать верховным джартом? Жениться на Иррис? Откуда тебе вообще это известно? — лицо Себастьяна стало серым, а глаза налились сталью.

— Не люблю быть гонцом, приносящим дурные вести, — Альберт поставил кубок, — но ты можешь сам спросить у Эверинн. Всё это наш хитрый дядюшка говорил ей… в приватной беседе. А в этом доме, оказывается, даже у блюд с фазанами есть свои уши. Так что, если ты об этом не знал — самое время пересчитать своих союзников, и заодно забрать у Гаса ключ от сокровищницы.

Альберт видел, как раздуваются у Себастьяна ноздри, а пальцы трогают рукоять кинжала, и ему в каком-то смысле даже стало жаль брата, ведь он доверял Гасьярду и не сомневался в нём. Но теперь хотя бы Себастьяна можно было вычеркнуть из списка убийц.

— И почему он вдруг решил так сделать? — спросил Себастьян, внимательно глядя на брата. — Стать верховным джартом, положим, такое я допускаю, но жениться на Иррис? Как он себе это представляет?

— Я не знаю, что представляет себе старый лис, но те же фазаньи уши говорят о том, что у него повышенное внимание к твоей невесте, Себастьян.

— И как это понимать?

— Да понимай, как хочешь. Я лишь сказал, о чём болтают слуги, а ты сам решай, чему из этого верить. Я, пожалуй, пойду. С такими новостями обычно хочется побыть наедине, — Альберт развернулся, но уже в дверях его нагнал окрик Себастьяна.

— Погоди! — он подошёл и встал между Альбертом и дверью. — Если всё, что ты сказал — правда, и раз ты теперь не с Миленой и Драгояром, так, может, тогда ты подумаешь о том, чтобы стать моим союзником?

— Паршивый расклад, да? — спросил Альберт, глядя на брата с прищуром. — Без Гасьярда у тебя никого не остаётся, кроме Таиссы? И сгожусь в союзники даже я — паршивый пёс? Так?

— Если правда то, что ты сказал, то да. Думаю, что так. Эверинн, Истефан и Грегор, я уверен, поддержат Гаса, — задумчиво произнёс Себастьян, пропустив мимо ушей часть про пса. — Так что скажешь?

— Стать твоим союзником? Хм. А почему бы и нет? Во всяком случае, я считаю, что ты сейчас хоть и никчёмный верховный джарт, но всё же лучший из возможных претендентов, — ответил Альберт, чуть подумав, — и если не хочешь, чтобы твою карету снова залили кровью — проверь, сколько ещё кинжалов пропало из сокровищницы.

— Что ты хочешь взамен? — спросил Себастьян серьёзно.

— Сам решишь, как меня благодарить, если что-то получится.

— Значит, мы договорились? — Себастьян протянул ему руку.

— Договорились, — Альберт коротко её пожал.

Альберт ушёл, а Себастьян постоял, прислушиваясь, как удаляются его шаги, и когда они совсем стихли, произнёс негромко:

— Выходи. Я знаю, что ты здесь и всё слышала.

Из-за шкафа бесшумной тенью появилась Таисса. Себастьян вернулся к столу, взял кинжал и, посмотрев на сестру, произнёс раздражённо:

— Даже не думай отрицать!

— Даже и не думаю, — пожала она плечами.

— Зачем ты это сделала? — воскликнул он. — Тайком взяла у меня ключ, выкрала кинжал и наняла убийц? Ты в своём уме, Таисса? А если бы он погиб? Это же убийство члена семьи! Ты знаешь, что за это бывает? Захотела в Чёрную башню?!

Он приблизился, сжимая клинок в руках, и навис над сестрой.

— Не задавай вопросов, на которые не хочешь знать ответов, Себастьян, — ответила Таисса твёрдо, — вернее, тебе не нужно их знать, потому что, если вдруг тебя спросят…

— Ты совсем обезумела от этой борьбы? — Себастьян схватил её за плечи и тряхнул, но Таисса выдержала взгляд, и её красивое лицо ничуть не дрогнуло. — Благодари Богов, что всё обошлось! И прошу тебя, не делай так больше, никогда!

— Я делаю это для тебя, Себастьян! — прошипела она, отбрасывая его руки. — Потому что ты просто слеп! И если кто из нас и безумен, так это ты! Ты меня совсем не слушаешь и не слышишь! Ты играешь в благородство и в итоге потеряешь всё: и место верховного джарта, и свою Иррис, и Поток!

— Ты должна думать о другом! Альберт теперь нам не соперник, Тая, — произнёс Себастьян уже мягче, — теперь он союзник, и, я надеюсь, ты слышала про Гасьярда. А что, если это правда? Тогда у нас проблемы посложнее.

— Дуарх бы тебя побрал, Себастьян! — Таисса оттолкнула брата, ударив его ладонями в грудь, и даже покраснела вся от злости. — Да как же ты не поймёшь! Если ты хочешь победить Драгояра или даже Гаса, то начать свой путь надо именно с Альберта! Этот паршивый пёс будет продаваться каждому, кто заплатит больше, и уж точно это будешь не ты! Может, они с Миленой придумали всю эту ссору специально, чтобы мы поверили! Он обманет тебя! Он уже тебя обманывает! Пытается поссорить с Гасьярдом, вся эта история — ерунда, ты разве веришь в то, что он сказал? А ещё, мой доверчивый брат, тебе следует знать кое-что о твоей драгоценной Иррис! — она понизила голос. — Вчера я возвращалась с праздника поздно ночью, почти под утро — и видела, как твоя невеста выходила из покоев Альберта. Одна! И ты бы видел её лицо! Хочешь, я объясню тебе, что значит такая улыбка на лице у женщины? Или сам догадаешься?..

Она прищурилась и продолжила бить его словами наотмашь:

— …Твоя невеста в канун свадьбы проводит ночь в комнате другого мужчины и выходит, вся пылая, как весенний мак, а ты пожимаешь ему руку? Неужели ты не видишь, как много всего этого вокруг них? Он спасёт ей жизнь неведомым образом, сидит всю ночь у её постели! Он воркует с ней у ротонды! Она читает ему книги! Она, вся в крови, сидит на песке с его паршивым слугой-тавраком, просит у тебя карету, едет с ним, а потом остаётся до утра в его покоях! Вот подумай — я бы бросилась спасать его слугу? То-то же! Или тебе нужно застать их в алькове голыми, чтобы до тебя, наконец, дошло? Да убрать с дороги Альберта — первое, о чём ты должен думать! Нужно лишить Милену её союзников и сделать так, чтобы твою невесту — твой главный козырь в битве за место верховного джарта — не увёл из-под носа какой-то паршивый бастард! Ты хочешь знать я ли взяла этот кинжал? Да! И я возьму его снова, раз у тебя не хватает мужества — это сделать! И если ты скажешь Альберту, что это была я — лучше тебе больше не называть меня сестрой!

Таисса схватила кубок, налила вина и сделала несколько глотков.

* * *

— Ты приняла какое-нибудь решение, Иррис?

Как подошёл Гасьярд, она не слышала, погружённая в свои мысли, и даже вздрогнула, когда он оказался прямо за её плечом.

После разговора с Альбертом она ушла в ротонду, взяла мольберт, краски, но ни одного мазка так и не легло на холст — она стояла с палитрой и кистью, глядя задумчиво на эддарскую бухту и вспоминала то, что только что произошло в библиотеке.

— Решение? — переспросила и чуть отодвинулась.

Почему Гасьярд всегда подходит к ней так близко? И почему это так неприятно, как будто стоишь у костра почти у самого пламени, что кажется, сейчас начнёт лопаться кожа?

— Ты обещала подумать… и я обещал тебя не торопить… но завтра день совета и день свадьбы, которую никто пока не отменял, — произнёс он вкрадчиво, — и если тебе нужно ещё время на то, чтобы подумать, то свадьбу следует перенести.

Свадьба? Да, ведь, завтра свадьба…

Она, конечно, помнила об этом где-то на краю сознания. И собиралась поговорить с Себастьяном о том, чтобы перенести церемонию. Она думала, что разорвёт связь и всё наладится, её душа успокоится и через некоторое время они смогут пожениться. Но вчера всё внезапно полетело в бездну…

Почему он так сильно обливается духами? Боги милосердные, и почему он всё время так на неё смотрит?

От немигающего взгляда Гасьярда почти невозможно было укрыться, и она отошла ещё немного в сторону, так чтобы их разделял хотя бы угол мольберта.

— Ты прочла книги? — спросил он, переведя взгляд на её картину.

Шторм. Она рисовала его все последние дни — море бросается грудью на одинокую скалу, свинцовая вода в белых рюшах пены, серое небо, маяк…

— Да.

— Ты нашла все ответы, какие искала?

— Почти.

— Если хочешь что-то ещё спросить — спрашивай, — он пытливо вглядывался в её лицо.

— Я пока… обдумываю всё это, — произнесла она неопределённо.

— Я вижу, — Гасьярд кивнул на картину, — что ты в смятении. Твои картины говорят о тебе больше, чем твои слова.

Она вспыхнула и отвела взгляд, глядя на бухту, залитую утренним солнцем.

Почему он лезет к ней в душу? Зачем он вообще пришёл? Она так хотела побыть одна!

Проклятье! Лучше бы она взяла лошадь и ускакала на побережье, чтобы не видеть никого. Чтобы подумать спокойно обо всём. Хотя… О чём тут думать? Она точно не примет предложение Гасьярда, ни за что и никогда!

Она совсем лишилась гордости.

Этой ночью, когда она вернулась в свои покои, когда прочла письма Салавара к Регине, когда поняла, что они только что сделали с Альбертом, всё в ней перевернулось. И она никогда уже не станет прежней. Да она и не хочет быть прежней.

Иррис всю жизнь была одинока. Единственным по-настоящему близким человеком был только отец, но после того, как его не стало, она была сама по себе. Ни Эрхард, ни тёти, ни знакомые — никто, по большому счёту, не занимал в её душе хоть сколько-нибудь значимого места. Ни даже Себастьян, хоть она и хотела этого. И она никогда не думала, что однажды станет нуждаться в ком-то так остро, так сильно, как сейчас нуждалась в Альберте. В том, чтобы просто быть рядом, держаться за руку, как они держались этой ночью, говорить, ощущать тепло, слышать голос, знать, что он просто есть и думает о ней. Никогда она не испытывала такого чувства, когда хотелось отдать всё-всё что у неё есть, всю себя, лишь бы ему было хорошо. И то, что она сделала этой ночью, было не ради Цинты, а ради Альберта. Она видела, как ему больно, и также больно было ей, и странная потребность защитить его от этой боли родилась у неё в душе.

А сегодня эта потребность только усилилась, когда в конце их разговора в библиотеке Альберт открылся перед ней. Она никогда не открывала никому своих чувств. Она всегда боялась, что ей сделают больно, и этот его искренний шаг поразил её до глубины души. Ведь в этот момент он безоговорочно верил ей, доверяя свою душу, и был таким беззащитным. И она поняла, что её разум проиграл эту битву окончательно.

Ему не нужен её Поток, этот дворец, место верховного джарта, власть или что-то ещё, чем озабочена его родня, ему нужно только одно…

«Если я нужен тебе хоть немного, Иррис — скажи мне! Забери меня всего, без остатка!».

Ему нужна только её любовь. Он готов бросится в неё с головой, забыв всё на свете, не задумываясь отдать за это всё, даже свою жизнь, за одно только её слово.

И ей нужно то же самое.

Ни это дворец, этот город, титул, богатство, ей нужен только он — остальное бессмысленно. Если бы сегодня он шагнул к ней и поцеловал, она бы не стала сопротивляться.

Она была зла на Альберта. Ужасно зла за этот глупый шантаж Хейдой, за то, что он специально изводил её этим разговором, этой дурацкой попыткой спросить дружеского совета, и за то, что у него хватит ума и правда, сделать предложение Хейде, если она не даст ему ответ, который он хочет услышать. А ещё за то, что не остановила его сама. Не сказала правду…

Боги милосердные! Ну, почему ей так хочется отхлестать его по лицу за эту глупую выходку? И почему так хочется потом поцеловать?

Наверное, теперь она так и сделает.

Иррис оторвала взгляд от созерцания бухты, перевела его на Гасьярда и ответила с улыбкой:

— А, пожалуй, ты прав насчёт моих картин — это, — она указала на незаконченный шторм, — именно то, что я чувствую, находясь в этом доме. Так что не стоит тянуть. Я приняла решение. Нет, Гасьярд, я не выйду за тебя замуж. И мне не интересно твоё предложение.

В первое мгновенье он был растерян. Ответ прозвучал почти, как пощёчина. Он смотрел на неё и мял пальцами край холста на раме, и было видно, что он не ждал такого ответа. Но это мгновенье длилось недолго. А потом его глаза налились холодной ртутью, и жар, исходящий от него, стал нестерпим.

— И почему, позволь спросить? — его голос прозвучал глухо, как далёкий гром в тёмном брюхе грозовых туч.

— Потому что я не люблю тебя, Гасьярд, — она вскинула голову, — это достаточно веская причина?

— И… мои доводы… в отношении Себастьяна оказались недостаточно вескими? — спросил он уже громче с неприкрытым сарказмом в голосе. — Или твоя любовь к нему так сильна, что ты готова пожертвовать всем ради неё?

— Я думаю, что мои отношения с Себастьяном и моя любовь не касаются тебя никоим образом. И я не собираюсь их с тобой обсуждать, — отрезала она, чувствуя, как легко стало у неё на душе.

Нет! Никогда больше! Не лгать! Не притворяться! Говорить только то, что хочешь и то, что думаешь! И не чувствовать себя виноватой!

— Может, ты всё же ещё подумаешь? — спросил Гасьярд, не отрывая от неё напряжённого взгляда. — Поспешные решения не самые лучшие. Может, тебе нужны ещё книги… или время?

— К Дуарху книги! О чём тут вообще думать? — она усмехнулась. — Разве есть предмет для раздумий? Хочу ли я за тебя замуж? Нет. Пойду ли я за тебя замуж? Нет, Гасьярд. Мой ответ — нет. И он не изменится. А теперь я должна идти.

Она бросила на траву палитру и кисти и быстрым шагом направилась во дворец.

Вот оно счастье! Почти свобода. Почти. Ей осталось только сказать всё Себастьяну.

И это было самым трудным.

А потом… А вот потом и будет счастье.

Гасьярд смотрел ей вслед, не в силах совладать с желанием и гневом. С каждым днём, с каждым мгновеньем сила Потока в ней росла, маня его и сводя с ума. И до этого мгновенья он надеялся. Терпеливо ждал… Но после её слов…

Она стала очень смелой…

И ещё более желанной.

Ну что же, Иррис, ты сделала неправильный выбор!

Он подобрал палитру и кисти, положил аккуратно на мраморную скамью, руки у него дрожали и ноздри ощущали рвущийся наружу огонь.

Ты ещё будешь просить меня, Иррис, умолять… будешь… будешь…

Он вернулся к себе, достал из тайника бутылочку средства, которое приготовил накануне, и положил её в карман. Хотел уже уйти, но в дверях появился Себастьян.

Племянник был одет торжественно, при оружии — баритта и два кинжала украшали его ремень — и выглядел он не слишком хорошо. Бледный и злой он вошёл порывисто и, судя по тому, как Себастьян приближался, сжимая в руках рукоять баритты, гнев его был направлен на Гасьярда.

— Я хочу знать, Гас, правда ли то, что я услышал сегодня утром? — произнёс он, кладя вторую руку на рукоять кинжала и остановившись в двух шагах от дяди.

— Что-то случилось? — заботливо спросил Гасьярд, чуть отступив.

— Случилось.

Гасьярд выслушал молча его рассказ о том, что говорят слуги его планах насчёт победы в поединке и женитьбе на Иррис и мысленно выругался, проклиная всеми Богами Эверинн.

Не иначе она проболталась!

Но на его лице не дрогнул ни один мускул, лишь брови удивлённо поползли наверх, изображая крайнюю степень удивления.

— И что ты на это скажешь? — Себастьян смотрел на него, не сводя глаз.

— А что я должен сказать на эту редкую глупость? — пожал он плечами. — Слуги вечно болтают всякую ерунду. И мне странно слышать, что ты в такое веришь! И если ты в это веришь — то позволь спросить, кто такой важный, чьему мнению ты доверяешь больше, чем мне, мог такое сказать? Случаем, не Милена? Или Хейда? Потому что сочинить такое могла только она! И ты должен понимать зачем. Жениться на твоей невесте? Я?

— Ты хочешь сказать, что это неправда? — спросил Себастьян, разглядывая пытливо его лицо.

Но лицо дяди было невозмутимо, скорее, он был озадачен и удивлён подобными обвинениями.

— Я хочу сказать, что это чья-то попытка поссорить нас. И нетрудно догадаться чья. Я всецело на твоей стороне, Себастьян, и занят только тем, что пытаюсь выяснить, как завершить ваш с Иррис ритуал, — Гасьярд осторожно перевёл разговор на другую тему, — и, кажется, я даже нашёл причину, по которой у нас это не получалось. Поэтому хотелось бы знать, кто распространяет среди слуг подобную ложь?

— И что за причина?

Гас посмотрел на племянника. Его рука сжимала рукоять баритты, и, кажется, скажи он ему сейчас, что его подозрения — это правда, не миновать ему острого лезвия. А Себастьян дерётся очень хорошо, и он в ярости, так что стоило потушить этот пожар быстро.

Нет, вряд ли это была Эверинн…

Тогда кто узнал? Кто-то подслушал? Проклятый дом! Надо выдрать всех слуг!

И он решил утихомирить племянника единственным возможным способом, сказать ему что-то, что ошеломит его ещё больше.

Ну что же, ты сама виновата, Иррис…

— Причина в том, что… у …твоей невесты… есть с кем-то связь, но не с тобой, — ответил Гасьярд, осторожно подбирая слова, — и именно поэтому я не могу завершить ваш ритуал. Потому что нельзя создать две связи одновременно.

— Есть с кем-то связь? Что за бред?! Откуда она могла взяться? Ты что же, Гас, мог пропустить такое и не увидеть это раньше? — удивлённо воскликнул Себастьян.

— Она почему-то была невидима для меня, но я её ощущаю с каждым днём всё сильнее, — Гасьярд скрестил на груди руки, — эту связь создал кто-то другой, возможно, другой Заклинатель. И поэтому я не вижу её.

— И с кем же у неё эта связь? — глаза Себастьяна потемнели.

— А вот это я и хочу выяснить сегодня за обедом в честь Ребекки, — ответил Гасьярд, видя, что мысли племянника больше не заняты его предполагаемым предательством.

— И как ты хочешь это выяснить? Если ты её не видишь? — нетерпеливо спросил Себастьян.

— Тут я должен попросить твоего разрешения применить одно средство. Я собственно, как раз к тебе и собирался зайти, поговорить об этом.

— Что за средство?

Гасьярд достал из кармана бутылочку.

— Капля крови Иррис, корень лиады, немного магии, — он встряхнул содержимое, — оно обнажает все чувства. Всего три капли в вино, и скрыть их станет невозможно. А мы — ты и я, сможем всё увидеть.

— И я должен это разрешить? Зачем? — спросил Себастьян хмуро.

— Ну… просто… понимаешь… тебе может быть очень неприятно увидеть, как твоя любимая женщина смотрит на кого-то другого, — осторожно ответил Гас, — так что, если ты против — мы не станем этого делать.

— Смотрит? Только смотрит и всё? А что ещё? Что, кроме того, что она будет на кого-то смотреть? — Себастьян сделал шаг навстречу дяде и глаза его горели. — Мало ли на кого можно смотреть!

— Смотреть можно по-разному… И если их чувства… взаимны… и он тоже выпьет этого вина, то он не сможет устоять. Зов её крови… Он выдаст себя сам. Ты увидишь это, Себастьян, ты сразу всё поймёшь.

— А другие?

— Я могу сделать так, чтобы это увидели только мы…

Гасьярд понизил голос и добавил:

— …Завтра решающий день, Себастьян. Слишком многое поставлено на карту… Мы должны выяснить, что это за связь, а самое главное — кто за этим стоит. И разорвать её. Завершить твой ритуал. Ты должен победить в поединке.

— Она поймёт, что с ней что-то не так? — задумчиво спросил Себастьян, глядя на бутылочку тёмного стекла.

— Нет. Она не поймёт. И никто не узнает.

— Хорошо. Но сделай так, чтобы больше никто ничего не понял.

Глава 29. Желания исполняются

Иррис не знала, кто такая Ребекка, знала лишь, что она очень важная персона из Ирдионского Ордена. Сейчас она была на аудиенции у Себастьяна и поэтому на торжественный обед Иррис сопровождала только охрана и ей было не по себе.

Они снова собирались в Красном зале, в том самом, в котором обедали после помолвки. И с недавних пор ей стало казаться, что все события в этом доме повторяются, только развиваются по спирали — от плохого к худшему. В прошлый раз она сидела здесь, сгорая от стыда, и вела с Альбертом двусмысленный разговор о том, о чём другие не имели понятия. В прошлый раз всё закончилось скандалом. И предчувствие подсказывало — в этот раз всё обязательно закончится чем-то ещё более ужасным.

Но теперь она должна сделать так, чтобы всё не повторилось. Ей обязательно нужно поговорить с Альбертом, и с Себастьяном. Нужно, наконец, сказать всем правду и навсегда покончить с этим внутренним кошмаром.

Сердце билось неровно, руки дрожали, и пока она собиралась, то роняла всё подряд — гребень, шпильки, флакон духов. Её попеременно бросало то в жар, то в холод, и она никак не могла сложить в голове правильные слова.

Что ей сказать? Как ей это сказать?

Альберт, не женись на Хейде? Он посмотрит ей в глаза и спросит — почему? И у неё снова задрожат колени. И Красный зал совсем не подходящее место, чтобы, глядя ему в глаза, сказать настоящую причину.

А как ей признаться во всём Себастьяну? Боги милосердные! Как же это всё мучительно!

Большой овальный стол в центре зала был уже накрыт — золотая посуда, изящный фарфор, огромный букет светлых осенних роз в центре, накрахмаленные салфетки продеты в бронзовые кольца держателей, на креслах парчовые чехлы. Слуги в белом выстроились шеренгой вдоль стены — на мужчинах торжественные алые кушаки, красные перчатки, волосы женщин украшены кровавыми цветами гибискуса. Голоса приглушены.

В зале уже был Тибор, разминался вином стоя у окна. Милена вошла вслед за Драгояром, у которого рука всё ещё была на перевязи после недавней дуэли. Семейство Драго медленно собиралось, и все кивали друг другу сдержанно и холодно, и улыбки на лицах были похожи больше на маски, которые, по мере необходимости, прикладывались к губам тренированным жестом.

— Иррис? — она снова едва не вздрогнула.

Гасьярд бесшумно возник за её плечом.

— Я хотел извиниться, — произнёс он тихо, так, чтобы не слышали остальные.

— Извиниться? За что? — спросила она безразлично.

Она искала глазами Себастьяна или Альберта, но ни того ни другого пока не было видно.

— Я сегодня был слишком настойчив и напросился на резкость. Извини меня. Мне немного стыдно за это. Я не имел права на тебя давить, — сказал он тоном, полным раскаянья, махнул слуге и тот подошёл, неся на подносе бокалы с вином, — я хочу, Иррис, чтобы в дальнейшем мы стали добрыми друзьями. Ведь вся эта суматоха с советом и поединком когда-нибудь закончится, и жизнь в этом доме войдёт в привычное русло. Скажи, что ты не сердишься на меня.

— Конечно, я не сержусь. Ничего ведь не произошло. И я понимаю твоё беспокойство о доме Драго и его будущем, — ответила Иррис, пожав плечами.

Гасьярд взял с подноса бокал, слуга предложил другой Иррис, и она тоже взяла его, чтобы чем-то занять руки.

Где же Альберт?

— Выпьем за будущее понимание и за то, чтобы всё для всех сложилось удачно, — Гасьярд чуть поднял свой бокал и улыбнулся.

— Конечно, — ответила она, и хрустальные края бокалов ударились друг о друга, чуть звякнув.

Ей хотелось, чтобы он быстрее ушёл, и она пригубила вино.

Вино было вкусным. И она сделал ещё глоток. А потом ещё.

Это как раз, то, что нужно, чтобы унять сердцебиение и успокоиться перед предстоящим разговором.

Эверинн, Хейда и Себастьян появились последними, и та самая Ребекка, которую все ждали, шла между ними. Достаточно было лишь одного взгляда, чтобы понять, что эта женщина чувствует себя здесь, как дома, и что, не зная, кто она на самом деле, Иррис сразу решила бы, что она — одна из Драго. Так сильно она напоминала их всех. Красивая, надменная, с тысячей разных улыбок, и для каждого своей. Чёрные волосы перевиты жемчугом, фарфоровая кожа, голубые глаза, изящество движений — она бы затмила и Милену с Таиссой, но была слишком умна для этого. Едва вошла — обняла каждую из сестёр и рассыпалась в комплиментах их красоте, уму и чудесной обстановке дома.

Праздник лицемерия…

Эверинн представила ей Иррис как невесту Себастьяна. И Ребекка одарила её таким же пышным букетом комплиментов, но острый взгляд успел охватить её всю с ног до головы.

Интересно, чем так важна для них эта Ребекка?

Они обменялись любезностями в духе тёти Огасты — прикосновениями щёк вместо поцелуев — и разошлись по разные стороны стола.

Иррис допила вино и почувствовала, как ей стало легче.

Усадив Ребекку, Себастьян подошёл и хотел помочь и ей сесть, но она взяла его за руку и прошептала:

— Нам нужно поговорить.

— Это может подождать? — спросил Себастьян.

И в этом ей тоже почудилось повторение событий, кажется вот так же он не дал ей рассказать всё перед тем обедом в честь помолвки. Но больше она не повторит этой ошибки, больше она не попадёт в ту же самую ловушку. Она расскажет ему всё. Прямо сейчас. Это правильно. Именно так ей и следовало поступить уже давно.

Какая-то лёгкость накатила вместе с вином, и захотелось говорить правду. Открыть ему своё сердце. Почему она не может сказать ему всё? Может. И даже должна. И сейчас самое подходящее время. Почему она не сделала этого раньше?

— Нет, не может подождать, — произнесла она твёрдо. — Это важно.

— Что-то случилось? — нахмурился Себастьян.

Он не обнял её и не поцеловал в щёку, как обычно, видно было, что он чем-то сильно озабочен или расстроен.

— Случилось. Идём, — она взяла его за запястье и вывела из Красного зала на большую террасу, откуда отрывался вид на Грозовую гору.

— В чём дело? — Себастьян остановился возле мраморных перил и внимательно посмотрел на Иррис.

— Дело в том, что я хотела попросить у тебя прощения, Себастьян…

Он усмехнулся как-то горько, будто знал, что она скажет дальше, но промолчал.

— …Я не могу больше быть твоей невестой.

— Значит, это правда? — произнёс он тихо. — Дело не в том, что ты не любишь меня, дело в том, что любишь кого-то другого? Так?

— Да, — выдохнула она.

Она любит другого? Да. Почему она не могла признаться себе в этом раньше? Как же всё, оказывается, просто…

— И кто он? Альберт? — Себастьян не сводил с неё глаз.

Потом снова усмехнулся и добавил:

— А может быть, Гасьярд? Или Драгояр? Знаешь, я уже ничему не удивлюсь. А хотя, может, лучше мне и не знать этого.

И может быть, в другое время ей бы стало стыдно от его слов, и она не нашлась бы что сказать, но что-то случилось с ней сейчас, может, время пришло, а может, это вино придало ей смелости, смыв остатки разума и обнажив все чувства.

Она не хочет врать. И не хочет чувствовать больше вину.

— Гасьярд? О Боги! Нет! — воскликнула она. — Я отказала ему, хотя он был очень настойчив.

— Что значит «отказала»? — усмешка вмиг исчезла с лица Себастьяна.

— Он предлагал мне выйти за него замуж…

— Что? — брови Себастьяна взметнулись вверх. — Когда?

Она рассказала ему о встрече в Храме и об их разговоре, о книгах, о тавре, и о том, что было сегодня утром. И по мере её рассказа лицо Себастьяна бледнело, глаза наливались холодной ртутью, брови сошлись на переносице, а взгляд затерялся где-то на вершине Грозовой горы.

— Почему ты не рассказала мне об этом? Почему не рассказала сразу? — спросил он глухим голосом.

— Почему не рассказывала? А какой в этом смысл? — ответила она горячо. — Я даже не знаю почему, если честно! Может, потому, что привыкла, что каждый день в этом проклятом доме что-то случается! То мне подбрасывают змей, то подливают яд! То твоя сестра говорит, что во мне нет никакого смысла, то предлагает лечь с тобой в постель, как можно скорее! Твои родственники оскорбляют меня за столом, не стесняясь, кто-то всё время пытается кого-то убить, а твой дядя предлагает мне замужество за твоей спиной, ссылаясь на то, что так будет лучше для всех! И это не считая того, что над вами ещё и висит какое-то проклятье Салавара! Это происходит всё время, но ты лишь говоришь мне — потерпи. И я терпела, Себастьян! Я правда хотела быть тебе хорошей женой. Хотела найти средство от этого проклятья… Я и правда хотела просто счастья! И, наверное, я бы терпела это и дальше, но то, что произошло — оно просто произошло и никак от меня не зависело. Эти чувства — они выше моих сил! В этом нет твоей вины, ничьей вины, и поэтому я прошу прощения — потому что мне нужно было сказать всё это раньше.

— Гасьярд сегодня сказал, что у тебя есть связь с кем-то другим. Это правда? — видно было, что Себастьяну больно всё это слышать.

— Да. Правда.

— Как же такое возможно? — воскликнул он с досадой. — Кто её создал? Не Гасьярд же! Скажи, это было ещё до Мадверы, да? Ведь нельзя создать две связи одновременно, а наша помолвка была в Мадвере.

— Нет, — она покачала головой. — До вашего появления в Мадвере я вообще не знала о том, что существует что-то подобное. Это произошло по дороге в Эддар. Я всё тебе расскажу. Я хотела сделать это в день помолвки, прямо перед входом в Красный зал, но тогда ты остановил меня! А потом всё совсем запуталось, — Иррис развела руками и воскликнула, — но я боролась, Себастьян! Я хотела победить эти чувства! Я читала книги, нашла способ и разорвала эту связь! Только… это не помогло. И… всё вернулось. Прости меня!

Она говорила и не могла остановиться.

О том, как не хотела его обманывать, как пыталась освободиться от этих чувств, о письмах своим родственникам, о том, что хотела уехать, о том, как ей невыносимо стыдно за всю эту ложь, и что она не хочет жить в этой лжи, и что хуже всего в этом то, что она ужасно перед ним виновата.

Себастьян слушал её молча. Не перебивал. Видел, как блестят слёзы в её глазах, как пылают щёки и понимал, то, что она говорит — правда.

— Я не могу так больше жить, Себастьян! — произнесла она горячо, стиснув пальцы. — Я ненавижу этот дом, я ненавижу твоих родственников, я боюсь каждого угла, каждого бокала с вином, каждого шороха, я всё время чувствую вину перед тобой, за этот обман, за то, что не оправдала надежд, за свои чувства к другому, которых я не просила и не хотела, но они есть! И я ничего не могу с этим поделать. Я прошу — отпусти меня.

— К нему? — голос Себастьяна стал совсем тихим.

— Да.

— Что же такого есть в нём, чего нет во мне? — спросил он как-то обречённо.

— В тебе есть всё, о чём только может мечтать женщина! Но… то, что произошло — это неподвластно рассудку, — ответила она печально и посмотрела в глубину сада, — если бы я могла победить эти чувства умом, я бы их победила.

Они молчали некоторое время, он смотрел на Грозовую гору, она — в ажурную зелень листьев, и из этого молчания их вырвало только появление Эверинн на террасе.

— Себастьян, Иррис! Мы заставляем нашу гостью ждать. Это уже неприлично!

Себастьян согнул руку в локте, подавая её Иррис, и произнёс тихо:

— Побудь моей невестой ещё немного. Хотя бы до конца этого проклятого обеда…

Иррис кивнула, положила руку на сгиб его локтя, и они направились в зал.

Все собрались, не было только Альберта. Напротив сидел Тибор, а место рядом с ним пустовало, и у Иррис появилось нехорошее предчувствие.

Почему его нет? Где он? Что он сделал после того, как прочёл дневник Людвига и письмо Адрианы?

Альберт появился, когда обед уже начался. Поймав недовольные взгляды родни, он прошёл прямиком к важной гостье, рассыпался в изящных комплиментах и извинениях и церемонно поцеловал руку.

— О, Всевидящий отец! — улыбнулась очаровательно Ребекка. — Я помню тебя совсем мальчишкой, а теперь ты так возмужал, и не принадлежи моё сердце Ирдиону, оно бы, безусловно, стало твоим!

Обычная вежливость, не более того, но Иррис видела краем глаза, как Таисса раздражённо отложила нож, а Милена усмехнулась. Альберт ответил в том же духе что-то о небесной красоте Ребекки, подобной редкой жемчужине — на этом был прощён за своё опоздание и занял место за столом.

А сердце у Иррис замерло, она так ждала этого момента, что вот он войдёт, посмотрит на неё и всё сразу станет понятно. Она сидела напряжённо, надеясь поймать его взгляд, хоть мимолётный, но он не смотрел и будто специально всячески избегал этого взгляда.

И её захлестнуло отчаянье.

— Где шлялся, Берти? — тихо спросил Тибор, чуть наклонившись к племяннику, так, чтобы никто не слышал.

— Да так… задержался у ювелира… выбирал кольцо, — услышала Иррис его ответ.

Кольцо для Хейды!

Она вспомнила их утренний разговор, и вся вспыхнула. Поток отозвался внутри сразу же, захватил её, закрутился, мгновенно раздавшись вширь и заполняя собой комнату…

Нет, Альберт! Нет! Никакой Хейды!

Она едва удержалась, чтобы не сказать это вслух и даже испугалась собственного порыва. И как-то отстранённо подумала, что с ней что-то не так…

Ей стало безразлично всё, что происходит вокруг, что подумают сидящие за столом, и что, быть может, это неприлично, но захотелось просто встать, взять за руку Альберта, и уйти.

Сесть на лошадей и поехать туда… Туда, где горы и озеро, апельсиновые рощи, где звёзды величиной с кулак, и только утки тревожат ночную тишину взмахами крыльев.

Это же так просто? Зачем им этот обед? Эта Ребекка? Вся эта семья Драго? Завтрашний совет? Что мешает сделать это прямо сейчас?

Дыхание участилось, и пальцы сжали вилку, пытаясь остановить это безумное желание. И лишь остатки рассудка удержали её от неожиданного порыва в самый последний момент, но от этого усилия вихрь внутри закрутился ещё сильнее.

— Что, не нашёл другого времени? Эверинн рвала и метала, сам понимаешь, церемония и всё такое, — буркнул Тибор, разделываясь с перепёлкой.

— Это было… очень важное кольцо, — усмехнулся Альберт и отпил из бокала.

Важное кольцо? Он всё ещё дразнит её? Он сам просил дать ответ перед обедом и не пришёл. Или ему больше не нужен ответ?

Ноздри ощущали колебания воздуха, что-то происходило, нарастало какое-то напряжение и даже кожей она чувствовала, что всё вокруг пропитано предгрозовой тревогой.

Эверинн пыталась вести непринуждённый разговор с Ребеккой о делах Ордена, о здоровье магистра, о столице, об осеннем бале невест и королеве, но было понятно, что все остальные совершенно не слушают их диалог, и лишь перебрасываются короткими взглядами. Не было даже едких шуток, которыми обычно обменивались Таисса и Милена. Позвякивали ножи и вилки, и, наконец, Гасьярд встал, одёрнув полы шёлкового жилета, повернулся к Ребекке и произнёс торжественно:

— Я предлагаю всем поднять бокалы за нашу гостью. От лица семьи Драго позволь приветствовать тебя в Эддаре. Мы безмерно рады видеть тебя в этом доме и надеемся, что в дальнейшем ты продолжишь бывать у нас не только, как дипломат Ордена, но и как наш друг, как очаровательная женщина, которая своей красотой и умом украшает любое общество. За тебя, Ребекка!

Гасьярд поднял бокал и посмотрел на остальных. За Ребекку, разумеется, бокалы подняли все.

Но прежде, чем Иррис сделала глоток, она почувствовала, как Себастьян накрыл её руку своей ладонью и сжал.

— Что? — спросила она тихо.

— Не пей этого вина, — произнёс он, наклонившись к её уху, — сделай вид, что пьёшь, но не пей.

Ей бы следовало испугаться, подумать, что оно отравлено, но почему-то таких мыслей в голове у неё даже не возникло. Она лишь усмехнулась и всё равно выпила, произнеся тихо в ответ:

— Почему? Я уже пила его. Очень хорошее вино…

Себастьян сжал её руку снова, посмотрел на Иррис с какой-то странной болью в глазах, и добавил так же шёпотом:

— Если хочешь, можешь сказаться больной, я уведу тебя отсюда.

— Но я не хочу уходить, — и она даже удивилась собственному ответу.

— Себастьян? — раздался голос Ребекки. — Как обстоят дела со строительством дороги через горы Босхи в ваш порт?

Себастьян отпустил руку Иррис и повернулся к гостье.

Таисса говорила о ценах на стекло, Милена шепталась с Драгояром, а Хейда хоть и сидела с ним рядом, но искоса поглядывала на Альберта. Над столом уже висело удушливое облако — предвестник наступающей грозы. Все затаились, как охотники в засаде, ожидающие, когда же погонят зверя. Иррис чувствовала это совершенно отчётливо, но не понимала причины.

Да и, признаться, уже не хотела понимать. Снова отпила из бокала, и каждый глоток слой за слоем смывал все её страхи и сомнения, как летний дождь смывает с листьев пыль.

До неё доносились обрывки разговоров, но суть их была совсем не интересна.

— …Её величество не слишком-то жалует Эддар, — вздохнула Эверинн, — вся её милость нынче сосредоточилась на Таршане…

— …и скажу, что эфе Карриган уж точно больший дипломат, чем был эфе Салавар, да пребудет он в светлых садах Миеле, — с улыбкой ответила Ребекка, — эфе Салавар не ладил с Её величеством, но теперь ведь всё может измениться, не так ли?

— …а новому верховному джарту, чтобы всё это изменить, видимо, придётся быть во вкусе Её величества? — хмыкнула Таисса.

— У её величества очень разносторонние вкусы, но она, безусловно, ценит упорство, дипломатию и ум, — ответила Ребекка неопределённо. — А эфе Карригану в этом нет равных. Так что ваш здравый подход к выбору нового главы Дома определит очень многое, в том числе и будущий успех или неуспех ваших предприятий.

— Выбор? — опять встряла Таисса. — Если бы выбор был здравым, то я бы согласилась. Но, увы, здравым выбором в этом доме даже не пахнет!

Иррис слышала перепалку, но думала совершенно о другом.

Почему она раньше не сделала этого — не сказала правду?

Сейчас, когда Себастьян обо всём узнал, ей стало так легко, словно с души упал камень. Ей больше нечего было стыдиться. Осталось только одно — сказать правду Альберту. Как можно скорее. И уйти из этого дома навсегда. Куда угодно…

Она посмотрела на него снова, но Альберт был занят разговором со своим дядей. Разговором совершенно бессмысленным, поскольку Тибор был уже достаточно пьян, чтобы говорить о чём-то хоть сколько-нибудь значимом.

Зачем он так мучает её? Знает же, что она ждёт этого взгляда…

— Таисса! Не думаю, что стоит обсуждать это сейчас, — мягко добавила Эверинн, пытаясь успокоить разбушевавшуюся племянницу.

— Ну почему же не стоит, — Милена отложила вилку, — под здравым выбором нового главы Дома Таисса, очевидно, понимает выбор в пользу Себастьяна, не так ли?

Взгляды сестёр схлестнулись, как два лезвия.

— Этот выбор определил ещё наш отец, и если говорить начистоту, — Таисса тоже отложила вилку, — то это действительно здравый выбор. Дипломатия, ум и упорство — именно это нужно для достижения успеха, не так ли? Сомневаюсь, что ваш… союз, — она обвела пальцем Милену, Драгояра и Хейду, — даже с учётом… некоторых купленных бастардов, может похвастать хоть чем-то из этого списка. Разве что упорством. Но упорство без ума — сомнительное достоинство.

— Таисса! — шикнул Себастьян.

За столом повисла тишина. Ноздри Милены расширились, она шепнула что-то Хейде на ухо, и та, извинившись, встала из-за стола и ушла.

Милена демонстративно отпила вина, откинулась на спинку кресла и произнесла так, будто положила первую карту на стол:

— А ты полагаешь, что ты умна, а Себастьян дипломатичен. Или наоборот? Хотя без разницы — пусть так. Упорство вы позаимствуете у дяди Гаса? Да? Силу у Иррис… И ты думаешь, всё просчитала и победа у тебя в кармане, верно?

— Милена! — Эверинн побледнела, превратившись в натянутую струну. — У нас же гости! Неужели нельзя отложить этот разговор хотя бы до вечера?

— К чему же откладывать? — ответила Таисса, не сводя с сестры глаз. — Всё так. Только у вас с Драгояром, видно, не хватает ума, чтобы понять, что вас меньше и вы слабее. Твоя гордость не даёт вовремя пойти на компромисс и признать своё поражение до битвы. Стоило бы договориться заранее и не устраивать весь этот цирк с поединком, ядом и змеями в коробках!

— Таисса, прекрати, — прошептал Себастьян, схватив её за запястье. — Вспомни о приличиях.

— К Дуарху приличия! — она выдернула руку.

— Так ты полагаешь, что змеи и яд — моих рук дело? — глаза Милены полыхнули холодным огнём.

— Это же очевидно, — повела плечами Таисса, — хоть и довольно глупо. Но глупость всегда была присуща твоим поступкам.

Иррис посмотрела на Таиссу, но встретилась взглядом с Гасьярдом. Он смотрел на неё, как обычно, почти не мигая, очень внимательно, чуть склонив голову, словно чего-то ждал. С самого начала вечера он не сводил с неё глаз, но сейчас, она ответила на его взгляд совершенно открыто и даже чуть усмехнулась. Он смутился и отвернулся, обратившись вкрадчиво к Таиссе и прервав это молчаливый поединок:

— Может быть, мы продолжим этот разговор завтра, на совете?

А Иррис внезапно поняла:

Ей нужно бежать отсюда. Сегодня же ночью. Или рано утром.

Откуда взялась эта мысль, она не знала, но стократ усиленная той тревогой, что витала в воздухе, она вдруг стала главной. Иррис не знала куда бежать, и не знала, как, но единственное, что сейчас было правильным — это рассказать всё Альберту. А он придумает.

Где-то в глубине души остатки коринтийского воспитания взбунтовались против такого вопиюще непристойного плана, но вихрь, тот, что вращался внутри, звал за собой, и что-то подсказывало — если не сбежать сейчас, то всё закончится плохо.

Провалились бы все! Почему ты не смотришь на меня, Альберт? Почему?

И если в день помолвки она очень боялась именно этого, что он будет смотреть на неё, что будет задавать вопросы, вгоняя её в краску, что будет изводить двусмысленностью, то теперь она боялась, что этого не произойдёт. Теперь она хотела именно этого. Прямо сейчас.

Чтобы он смотрел на неё, задавал вопросы, улыбался. Чтобы между ними было то странное кружащее голову тепло, которым он касался тогда, сводя её с ума…

Но он был холоден и закрыт, и не было на свете ничего мучительнее этого.

Иррис с усилием сжимала ложку, пытаясь удержать в себе беснующийся Поток и чувствуя, как гнётся под пальцами тонкая серебряная ручка.

Она ударила его по лицу на озере… Сбежала от него… Отказала в танце… Просила быть просто друзьями… Хотела разорвать связь и разорвала… Она делала ему больно… Она его мучила… И мучилась сама…

Прости меня, Альберт…

Боги милосердные! Как остро ей не хватает его тепла! Хотя бы просто одного его взгляда, чтобы понять, что он на неё не злится. Что нет больше никакой Хейды, и он не сделает какую-нибудь глупость… И что он чувствует то же самое, что она сейчас.

Посмотри на меня, Альберт…

Эти слова сорвались не с губ, а мысленно, сами собой. Даже не слова — желание, поток воздуха. Помимо её воли…

Кажется, она совсем пьяна… Хотя нет, это что-то совсем другое. Что-то толкает её забыть приличия и рассудок и следовать только велению своего сердца.

А сердце хотело только одного…

Вихрь внутри неё изменился, ей казалось, что это и не вихрь, а невидимые руки, которыми можно дотронуться до чего угодно, например, как сейчас, до его лица…

И она дотронулась. До его виска, до лба. Провела по щеке и коснулась губ.

Посмотри на меня, Альберт… Посмотри, пожалуйста…

И на это прикосновение он откликнулся сразу, будто только его и ждал. Серые глаза — капли горячего серебра, этот взгляд пронзил её насквозь, выбивая из лёгких воздух…

Ты мне нужен, Альберт! Я не могу без тебя жить… Больше не могу!

Ей казалось, что она почти прошептала это. И открылась ему навстречу, бросаясь, словно с обрыва в море…

Всю свою душу, всё без остатка, всю до капли она готова ему отдать. Никаких тайн, никаких секретов, никакой лжи, никогда…

Иррис не видела, как сузились глаза Гасьярда, и губы искривила странная улыбка, не видела, как отвернулся Себастьян и выпил до дна всё, что было в бокале…

Она не видела ничего, кроме этих серых глаз и ответа в них…

Вошла Хейда, неся в руках шкатулку из тёмного дерева, отдала Милене, та поставила её перед собой и, отодвинув тарелку в сторону, ответила Таиссе с усмешкой:

— Действительно, а почему бы не признать поражение и не договориться? А чтобы вам проще было его признать, думаю, самое время выяснить кое-что про ум и упорство, — она встала, отшвырнула салфетку и, доставая из шкатулки свиток, продолжила, — нет дядя, мы не оставим этот разговор до завтра. Более того, я имею право требовать, чтобы ты собрал совет немедленно, прямо после этого обеда. Потому что есть… некоторые обстоятельства, о которых все должны узнать!

Тишина за столом вдруг стала звенящей — все взгляды были прикованы к свитку.

* * *

Армана поймала Альберта на лестнице у входа в Красный зал.

Стояла, переминаясь с ноги на ногу, а он шёл быстро, перешагивая через две ступени, и так уже опаздывал на обед и знал, что Эверинн будет вне себя от гнева. Всю дорогу он обдумывал то, что услышал сегодня от Шианы, к которой отправился, едва закончив читать письмо и дневник Людвига.

После залитых солнцем переулков ашуманского квартала в её лавке было совсем темно, и глаза некоторое время привыкали, прежде чем, разглядеть знакомые склянки на полках и мешочки с сушёными травами. Из-за линялой занавески появился Нахди, но Альберт уже заметил женщину, сидящую в углу на низком табурете.

Коричневый тюрбан украшало перо цапли, приколотое ониксовой брошью, и золотые кольца в ушах покачивались в такт движениями её тела — она плела браслет из разноцветных нитей, напевая при этом что-то себе под нос. И это монотонное пение успокаивало и казалось таким знакомым.

— Шиана? — Альберт прислонился плечом к деревянному столбу, подпиравшему провисший потолок.

Старуха оторвала взгляд от плетения и чуть улыбнулась. Вот теперь он окончательно её узнал, наверное, именно благодаря пению. Когда-то, в очень далёком детстве, так она пела для него.

— Альберт, — она отложила браслет и чуть прищурилась, разглядывая его и продолжая улыбаться.

Он взял табурет и сел напротив.

Это было так странно и так волнительно. Он никогда не думал, что с его рождением связана какая-то тайна, уж Салавар постарался сделать так, чтобы в его происхождении сомнений ни у кого не было. Но последние дни, эти письма, дневник Людвига — всё в его жизни поставили с ног на голову. И сейчас, глядя на Шиану, он думал о том, а хочет ли он на самом деле знать правду? Раньше он верил в то, что его мать умерла, и в этом, наверное, не было её вины. Она его не бросала. Но теперь он не знал, как ему относиться к тому, что все эти годы она была жива, но предпочитала держаться от него подальше.

— Я могу рассказать тебе только то, что тебе нужно знать прямо сейчас. Остальное она расскажет тебе сама, когда придёт время, — ответила Шиана на его вопрос.

— Кто она такая? Адриана? Она действительно ашуманская жрица, проклявшая род Салавара? — спросил Альберт, выставив Нахди за дверь.

Он хоть и её сын, но это всё-таки не его дело слушать эту историю.

— Да, её зовут Адриана. Моя девочка, — задумчиво произнесла Шиана, — она — дочь ашуманского короля Дария.

— Дочь короля? — удивился Альберт. — Надо же, какая ирония…

Шиана зажгла свечу, чтобы разогнать сумрак, царивший в лавке, и поставила её на прилавок.

— Ты удивлён? — она улыбнулась снова.

— Удивлён? Не то слово… но… ладно, — он усмехнулся, — я-то всю жизнь считал, что она была мистрессой из дешёвого борделя. И тут из сына шлюхи я разом превратился в принца — есть чему удивляться.

— Это придумал Салавар, про мистрессу, — ответила Шиана, разглядывая лицо Альберта, — так он тешил свою раненую гордость. Хотя странно видеть, но ты так сильно на него похож и не похож одновременно.

— Расскажи о ней, — Альберт придвинулся ближе и понизил голос.

Шиана долго вглядывалась в его лицо, затем снова взяла в руки браслет и начала свой рассказ, медленно переплетая нити:

— У Дария было две дочери. Близняшки, Адриана и Итана — родились они на чёрную луну, а это редкий дар Богов. И по обычаю одна из них должна была стать жрицей Храма Бога ночи — великого Ашша. Бог выбрал Адриану, наделив её особым даром — силой подземного огня. Её забрали из семьи в младенчестве. Росла она в Ксирре — в ашуманской столице, и воспитывалась при Храме. Однажды ей предстояло стать верховной жрицей, стать заменой своему дяде Ассиму — брату короля Дария. Жрицы храма — невесты Бога Ашша, вся их жизнь подчинена служению, она проходит в обрядах, в погружениях в Дэйю, в чтении воли Бога…

Шиана замолчала, глядя куда-то в тёмный угол лавки, словно уплывая в далёкие воспоминания, пропитанные жарким солнцем, запахом моря и горячего песка бескрайних ашуманских пустынь. Казалось, она видит Храм Бога Ашша, рыжие башни Ксирры с золочёными куполами, её дворцы и сады, королевские пальмы, подпирающие небо колоннами, и порт, в котором на ленивой воде покачиваются корабли под красными парусами.

Потом вздохнула, прогоняя возникшие видения, и продолжила свой рассказ напевным голосом:

— Она была сильная, гордая и очень красивая, моя девочка. И на её дар возлагали столько надежд — ей осталось только пройти испытание… Но Боги плетут нити судьбы так, что нам неподвластны их чаянья. Адриана бы и заняла со временем место Ассима, если бы однажды в самую короткую ночь в праздник летнего солнцестояния на службе в Храме, не увидела Салавара. А он не увидел её, — слова Шианы потекли медленнее, она покачала головой, — и разве мог он устоять перед ней? Разве мог он устоять перед жрицей, танцующей вайху — танец божественного огня? А разве могла она устоять перед тем, в ком есть настоящая Искра? И разве могло получиться из такой встречи хоть что-то хорошее? Единственная ночь в году, когда Ашш слишком слаб, чтобы защитить свою жрицу от соблазнов, именно в эту ночь они и встретились. Наверное, это и было её испытание, но она не смогла с ним справиться…

Шиана горько усмехнулась, снова покачала головой, отчего серьги в её ушах заплясали, чуть позвякивая.

— …Ничего хорошего и не вышло. Когда огонь встречается с огнём, они или гасят друг друга, или выжигают всё дотла. Слишком уж они были похожи, сожгли друг друга — месяц упоительной страсти втайне от Ассима, а потом пришло похмелье. Потом она узнала, что он любил другую. Что он был помолвлен, но было уже поздно. Она предала Ашша, отдавшись мужчине, хоть и айяарру — значения это не имеет, а этот мужчина в итоге предал её. Ассим был в ярости, видел бы ты, что творилось! Он заточил Адриану в башне и держал её там… долго. А потом родились вы.

— Мы? — удивлённо спросил Альберт.

— Ты не помнишь её, конечно, но у тебя есть сестра. У Адрианы родились мальчик и девочка. Не близнецы, но двойня, как и многие дети Салавара. И если ты похож на отца, то она была вылитая мать.

Альберт потёр лоб, пытаясь всё это осмыслить.

У него есть сестра?

— И моя мать… действительно прокляла Салавара? — спросил он.

— Нет. Нет! Она хоть и ненавидела его, но и любила тоже. А вас любила безмерно. Не могла она такого сделать! — воскликнула Шиана. — Это сделал Ассим. Он ведь верховный жрец, и поверь, это страшное проклятье. Салавар, конечно, жениться на Адриане и не думал, а Ассим был опозорен и жаждал мести, вот и проклял род Салавара.

— И в чём суть этого проклятья?

— Этого я не знаю, мальчик мой. Адриана мне не говорила об этом.

— А почему я оказался здесь? В Эддаре? С тобой? — спросил Альберт тихо.

— Вам с твоей сестрой перешёл дар Салавара — Искра, созидательный огонь, способность разжечь любое пламя. И вскоре Ассим это понял, он захотел принести тебя в жертву — и получить новый Источник. Так делают в Ашумане. Искра может и уйти, а Источник останется. Но Адриана узнала об этом, уж не знаю, как, но она никогда бы не позволила сделать это с тобой. Она хорошо заплатила одному капитану, устроила побег и всё обставила так, будто тебя похитили. А нас отправила на корабле сюда, в Эддар. Единственное место в мире, где хоть кто-то мог тебя защитить. Всё-таки Салавар был твоим отцом, и она надеялась, что в нём найдётся толика любви для тебя, и что он не выдаст тебя Ассиму, — вздохнула Шиана. — Он и не выдал тебя. Но думаю, что не из любви, а Ассиму назло. Я тоже не могла вернуться, всё должно было оставаться втайне, чтобы тебя не нашли люди Ассима. Чтобы он так и думал, что тебя выкрали.

— Где она теперь? Моя мать? В Ашумане? Почему она не нашла меня потом? Почему не писала мне, почему писала Салавару?

— Я не знаю, мальчик мой, знаю только, что позже она бежала с твоей сестрой из Ашумана. Но большего я не знаю. Все эти годы мы все хранили молчание ради твоей безопасности. Если бы Ассим узнал, что ты здесь, он мог бы выкрасть тебя, чтобы совершить задуманное, или подослать убийц из мести. В тебе течёт кровь ашуманских королей, в тебе есть Искра, и ты можешь создать новый Источник, и знай Ассим, что ты здесь — он бы не успокоился. Поэтому Салавар никому не говорил о том, кто ты. Хотя бы это обещание он смог сдержать по-настоящему. И меня выгнал из дому, чтобы никто не догадался, кто ты такой.

— А почему он не женился на Адриане?

— Так она сама не захотела.

— Но… а как же письмо? — недоумённо спросил Альберт. — Я читал письмо, которое она написала Регине — невесте Салавара, где умоляла её…

— Да глупость была это — письмо невесте Салавара. Адриана не хотела его писать. Она гордая, моя девочка. Сказала, что проживёт и без Салавара, раз так всё вышло, что сама вас вырастит, и так бы и было. Она понимала, что не будет у них счастья в этом союзе, слишком уж он бешеный был, и что любил он другую, тоже понимала, да только его брат — Гасьярд, убедил её написать такое письмо.

— Гасьярд? И зачем ему это? — ещё больше удивился Альберт.

— Не знаю, но он упросил её написать это письмо, обещал помочь — расторгнуть помолвку. Сказал, что невеста не слишком-то и хочет замуж и что письмо поможет. И она согласилась, надеялась, что женись на ней Салавар, Ассим их простит и снимет проклятье.

— Ты знаешь, где её найти? — спросил Альберт вставая.

— Нет, мой мальчик. Не знаю. Всё, что я знаю, что она сама найдёт тебя, когда это станет нужно. Она так сказала когда-то.

— Я нашёл это в тайнике Салавара, что это такое? Наверное, она принадлежала моей матери, — Альберт достал шкатулку, украшенную узором из змей-восьмёрок.

— Это даштар, — улыбнулась Шиана. — Он принадлежит тебе. Я привезла его с собой из Ксирры, когда мы бежали.

— И как его открыть? Нужно какое-то слово?

— Это твоё имя. Назови его, и она откроется. Внутри лежит кулон — обрядовый кулон, который дала тебе Адриана при рождении. Он означает, что ты потомок ашуманского королевского дома.

Альберт прошептал своё имя, и шкатулка открылась. Золотой кулон — солнце и луна на цепочке лежал на подушке из чёрного бархата.

— Солнце — это ты, а луну подаришь той, с кем решишь связать свою жизнь.

Альберт спрятал кулон обратно и шкатулку закрыл. Пожалуй, пока никому не стоит знать о том, кто он такой.

Он ушёл, когда понял, что больше его няня и правда ничего не знает. Она прожила все эти годы в Эддаре, бережно храня его тайну, но теперь…

Что дальше?

Он покинул ашуманский квартал, медленно ехал по улицам, раздумывая над тем, как странно всё оказалось. У него ещё остались вопросы, но ответы на них могла дать только Адриана. Но теперь он понял многое.

Почему не умер от змеиного яда — ведь в нём текла кровь ашуманской жрицы, заклинательницы змей. Он понял, как создал связь с Иррис — Салавар тоже умел это делать когда-то давно, но потом, вместе с Искрой утратил такую способность.

Единственное, чего он пока не понял — это роли Гасьярда во всей этой истории, и он решил разобраться в этом позже, а сейчас у него оставалось ещё одно дело.

Он заехал к ювелиру, работавшему на дом Драго, и купил кольцо, немало удивив своим выбором пожилого зафаринца.

Сапфиры в семье Драго покупали редко. Но Альберт лишь усмехнулся на осторожный вопрос о том, с чем связан такой выбор, и промолчал.

Дневник Людвига и рассказ Шианы заставил его увидеть всё в другом свете. Как много глупых ошибок совершили они все. И какую непомерную цену заплатили. Кто из них был счастлив хоть немного? Салавар? Адриана? Регина? Людвиг? Их дети?

Никто.

И он больше не собирался тянуть со своим предложением. Он думал, что Боги наказывают его, послав ему эту женщину. Нет. Боги его благословили, дав ему то, чего лишили его родителей. А он просто идиот, и дальше носа своего не видел. Как же он раскаивался сейчас за то, что наговорил Иррис сегодня в библиотеке!

Они могут просто любить друг друга, как не смогли их родители. Могут быть просто счастливы, для этого нет преград. И это всё исправит. Он должен просто сказать ей об этом. Он должен был сказать это ещё сегодня утром.

— Джарт Альберт! Джарт Альберт! — Армана бросилась навстречу, едва его завидев. — Погодите! Мне надо кое-что вам сказать!

— Что? Я тороплюсь. Что-то с Цинтой?

— Нет! Нет! Слава Богам! Всё с ним хорошо!

— Говори быстрей, я опаздываю, — Альберт взялся за ручку двери ведущей в Красный Зал.

— Джарт Себастьян просил дождаться вас здесь и передать так, чтобы никто не слышал.

— Что предать? — глаза Альберта впились в служанку.

— Чтобы вы ни при каких обстоятельствах не пили за обедом вина. Так он сказал.

— А что ещё он сказал? — тихо спросил Альберт.

— Только это. Не пить вина. Вот.

Иррис его ждала. Он понял это сразу, как только вошёл, как только её увидел.

Сегодня она была совсем другой — не смущалась и не краснела, как раньше, не старалась быть незаметной, ей как будто стало безразлично всё, что происходит вокруг. Она не сводила с него глаз, и вся сияла так, что теперь он и сам боялся поднять взгляд, понимая лишь одно — против этого ему не устоять.

И зачем только он просил её дать ответ перед этим обедом!

Они должны быть очень осторожны, и было бы лучше им друг друга сейчас и вовсе не замечать. Но, словно в насмешку, сегодня она была именно такой, какой он мечтал её видеть. Пылающей. Манящей. И открытой…

От неё исходили волны, и Альберт слышал, как бушует внутри неё Поток, и как бьётся её сердце.

Боги милосердные, и как ему выдержать этот обед рядом с ней?

И с каждым мгновеньем, проведённым за столом, он всё больше убеждался — с ней что-то не так. Что-то произошло.

Она пьяна? Не похоже…

А потом он догадался. Когда увидел, как Гасьярд заворожённо наблюдает за ней, сидя почти неподвижно, и переплетя пальцы. Словно тоже слышит Поток.

Ну, разумеется! Треклятый старый лис сделал что-то!

И Альберт понял, что она не контролирует себя. Она не может совладать со своими желаниями, не может притворяться. И ему теперь, во что бы то ни стало, нужно делать вид, что всё это его никак не касается. Иначе Гасьярд всё увидит. Если уже не увидел.

Не пить вина…

Так вот о чём предупредил его Себастьян! Значит, вино было не отравлено, значит, в этом вине есть что-то совсем другое…

Он слушал пьяные бредни Тибора, делая вид, что ему это интересно, он пригубил вино, но не пил, и внутри у него всё было сжато железным кулаком воли, заперто в стальную клетку, и даже скулы болели от этого усилия. Но он должен выдержать, не подать виду, а позже он пойдёт и открутит Гасьярду голову. Жаль он не сделал этого сегодня утром!

И весь этот треклятый обед он держался, хотя не думал, что всё будет так сложно.

Он бы и выдержал, если бы не это…

Если бы она не позвала его. Не коснулась его сердца лёгким дуновением ветра…

На такое он не надеялся даже в самых своих отчаянных мечтах. Но отчётливо услышал внутри этот зов и поймал её взгляд, не случайный, не мимолётный, не смущённый…

Она смотрела прямо на него. Она хотела на него смотреть. И было в этой синеве что-то, что сорвало замок с его сердца, искорёжило стальные прутья воли, словно соломинки, и выпустило наружу всех его демонов.

Сожаление. Вина. Боль. И желание…

Он видел это. Как она хочет его тепла… Как хочет быть с ним… Видеть его, слышать, чувствовать… И что она готова встать и уйти с ним прямо сейчас…

Прости меня…

Посмотри на меня…

Ты мне нужен, Альберт! Я не могу без тебя жить… Больше не могу!

И не было ничего на свете слаще этих слов, счастливее этого мгновенья, от которого голова у него пошла кругом и остановилось дыхание где-то в горле, и счастье обрушилось на него, разрывая сердце, смешалось с горечью и пониманием того, что они вот-вот себя погубят.

Иррис! Иррис! Что же ты делаешь!

Ему хотелось только одного, вырвать её из-за стола, оказаться где-нибудь в лесу, в поле, в горах, на необитаемом острове, где угодно, где никто не сможет им помешать. Обнять её, зарывшись лицом в волосы, окутать своим теплом, коснуться губами… Она уже всё поняла… Им даже слова ни к чему.

Он мог попытаться обвести Гаса вокруг пальца. Не смотреть на Иррис, не отвечать на её призыв, подразнить немного Таиссу и Милену, продолжить ухаживать за Хейдой, а то и вовсе сделать ей предложение на глазах у всех — стать на колено, приложить руку к сердцу… У него и кольцо есть. От этого у его родни точно зашёл бы ум за разум. Драгояр бы тут же дал повод подраться, и они бы подрались, прямо здесь, в Красном зале. Милена взорвётся от ярости, Таисса изойдёт желчью и ядом, Эверинн возненавидит его до конца своих дней, но это точно спутает карты хитрому дядюшке и собьёт его со следа, но…

…он не мог так поступить с Иррис.

Не мог.

«Всю свою душу, всё без остатка, всю до капли она готова ему отдать. Никаких тайн, никаких секретов, никакой лжи, никогда…».

Она только что открыла ему свою душу, и он не может сделать ей больно этим мнимым отказом. Не может её разочаровать. Он так долго ждал этого момента, так долго добивался её доверия и любви, что сейчас просто не может её обмануть. Только не сегодня. Только не сейчас, когда она так откровенна и почти счастлива, когда она сама впервые сделала шаг ему навстречу и открылась…

Она не простит ему этого.

Сделает снова какую-нибудь глупость — разорвёт связь, будет плакать и ненавидеть его. Или ещё что похуже.

Нет уж! Гори оно всё огнём! Он не может обмануть её сейчас! Пусть Гас потом хоть убьёт его!

И никакая сила воли не могла уже его остановить. Он тоже не владел собой, и вино даже не понадобилась.

Моя ласточка…

Огонь вырвался наружу, заливая стол, комнату, стены, взметнувшись до потолка, и рассыпался сиянием…

Он коснулся жаром её губ, окутывая её всю, с ног до головы, и она вдохнула судорожно, принимая его тепло, ресницы дрогнули, приоткрылись губы, а глаза потемнели, и она улыбнулась ему так, что всё покатилось в бездну…

А потом он увидел, ухмылку Гасьярда, окаменевшее лицо Себастьяна и понял, что в этот момент их тайна перестала быть тайной.

* * *

— Извини, дядя Гас, — Милена развернула свиток, — я тут без спроса порылась в твоих бумагах — некрасиво, конечно, но что поделаешь. И нашла один любопытный документ, — она обвела глазами сидящих за столом и зачитала название, — соглашение о помолвке Себастьяна и Иррис.

— Милена! — воскликнула Эверинн. — Да как ты…

— Нет, тётя, не сейчас, — Милена отмахнулась, — пришло время выяснить правду.

Взгляд Гасьярда наконец-то оторвался от Иррис и впился в племянницу.

— И вот что любопытно, — Милена тряхнула свитком, — дядя Гас, объясни, почему ты деликатно умолчал о том, что помолвка не была в полном смысле помолвкой?

— Что за бред ты несёшь? — спросила Таисса.

— Этот документ говорит о том, что Себастьян вовсе и не жених… леди Иррис, а всего лишь представитель дома Драго, подписывающий соглашение. А ещё это соглашение вовсе не о помолвке, а о том, что леди Иррис даёт своё согласие на то, чтобы впоследствии выйти замуж за того, кого выберет ей в мужья верховный джарт. Это соглашение о соединении с Домом Драго, а вовсе не с Себастьяном. Написано всё, конечно, очень путано, видимо специально, чтобы леди Иррис, плохо владеющая айяарр, не смогла понять, о чём именно идёт речь. Так ведь?

Милена посмотрела на дядю с вызовом, и лицо Гасьярда можно было бы назвать спокойным, если бы не напрягшиеся скулы.

— Так вот, — продолжила Милена, видя, что Гасьярд молчит, — учитывая то, что Салавар не успел выбрать будущего мужа, думаю не нужно объяснять, что на сегодняшний день пока не выбран верховный джарт, не может быть никакой речи о помолвке и свадьбе с Себастьяном. И только когда состоится поединок и верховный джарт будет выбран, и не факт, что это будет Себастьян, так вот, именно верховный джарт — и только он — решит, за кого же выйдет замуж леди Иррис. Я правильно понимаю этот документ… с точки зрения закона? Да, дядя Гас?..

Милена достала ещё одну бумагу из шкатулки, и поскольку её вопрос не требовал ответа, а над столом всё ещё висела тишина, она продолжила, как ни в чём не бывало:

— …А вот это — второе соглашение, уже на коринтийском. И оно отличается от того, что на айяарр, оно немного о другом — о помолвке Себастьяна и леди Иррис. Но в нём написано, что оно теряет силу, если позже будет подписано другое соглашение. А соглашение на айяарр подписано позже, тут даже время указано, и это именно другое соглашение. Они подписаны в одно утро, с небольшой разницей во времени. Так что второе аннулирует первое…

Милена демонстративно разорвала коринтийскую бумагу на части, швырнула в центр стола, и глядя Иррис прямо в глаза, произнесла торжественно:

— Себастьян и Иррис, вы больше не жених и невеста. А всё остальное определит поединок, — она перевела взгляд на Таиссу и добавила с плохо скрываемым злорадством, — вот теперь, наша умная сестричка, спроси у дяди Гаса, почему же он умолчал обо всём этом. Скажи, дядя, и кого ты хотел обмануть? Зачем составил две таких хитрых бумаги, одна из которых аннулирует другую? А ты, Таисса, может сама додумаешься? Не додумаешься — так я тебе подскажу, потому что есть ещё кое-что о планах дяди Гаса в отношении леди Иррис и места верховного джарта, то о чём тебе не мешало бы знать… А уж потом мы всерьёз поговорим о компромиссах. Кстати, Себастьян, а ты знал обо всём этом?

— Это правда? — спросила Таисса в наступившей тишине, глядя Гасьярду прямо в лицо.

— Правда, — ответил тот, нисколько не смутившись, — в отношении помолвки да, всё так, как и сказала Милена. И раз она настаивает, то совет мы проведём сразу, как только обед закончится. Там я и дам все объяснения.

— Я требую немедленного проведения совета, — произнесла Милена резко, — я требую расторгнуть помолвку Себастьяна и Иррис. А поскольку леди Иррис, подписывая это соглашение, официально стала одной из Драго, раз она теперь по закону принадлежит нашему Дому, и кто-то пытался обвести нас всех вокруг пальца и использовать её в своих интересах, то я требую назначить для неё официального опекуна до того момента, пока не состоится поединок и не будет определён верховный джарт. Того, кто не участвует в поединке и кто проследит, чтобы закон был соблюдён. И никто, слышите, никто не прикоснётся к Потоку и не сможет пользоваться её силой до этого момента! Никто не сделает этого до поединка! А кто хоть на шаг приблизиться к ней — нарушит волю верховного джарта, озвученную в соглашении. И я первая потребую для него суда!

В комнате стало тихо, но, казалось, что слова Милены всё ещё витают эхом где-то под куполом Красного зала.

Ребекка откинулась в кресле, чуть улыбнулась и произнесла, трижды хлопнув в ладоши:

— Вот за что я люблю Дом Драго — у вас никогда не бывает скучно!

Альберт видел, как побледнело лицо Иррис, как её пальцы согнули серебряную ложку, как разорванное соглашение упало поверх миндальных пирожных, а в ушах всё ещё звучали слова:

«… вы больше не жених и невеста».

Всё в точности, как он себе представлял. Книга исполнила его желание.

Сегодня его желания исполнялись одно за другим, но почему-то он совсем не был этому рад.

Глава 30. Все против всех

Обед закончился в гробовом молчании.

Эверинн отвела Ребекку в её покои — та внезапно решила задержаться в Эддаре на пару дней. Видимо, больше всего ей хотелось узнать, чем закончится совет, и она деликатно сослалась на дорожную усталость, чтобы не мешать дому Драго в принятии судьбоносных решений.

Все вышли в разные двери. Альберт хотел поговорить с Иррис, но на галерее, ведущей в зал советов, его догнал Себастьян.

— Постой!

— Зачем ты меня предупредил? — спросил Альберт, прищурившись.

— Наделся, что в тебе есть хоть капля благоразумия, и ты не дашь дяде Гасу в руки оружия против нас, — ответил Себастьян резко, — но… похоже, что я ошибался насчёт твоего благоразумия…

— И это всё? — спросил Альберт зло. — И ничего про то, что ты только что видел за столом?

— Иррис сама мне всё рассказала. Перед обедом…

— Вот как? — удивился Альберт.

— Так что… я и так знал, что увижу, — ответил Себастьян холодно.

— Теперь… ты, очевидно, хочешь расторгнуть наш союз?

— Нет. Не хочу, — устало ответил Себастьян. — Нам не победить поодиночке…

— Хм. И… ты предлагаешь…

— Сыграть против Гаса, — ответил Себастьян, — пусть он думает, что мы — каждый за себя, до самого поединка.

Альберт усмехнулся.

— А из тебя выйдет лучший верховный джарт, чем из меня. Потому что я на твоём месте избил бы меня до полусмерти и плевал бы на все союзы, — он покачал головой, разглядывая лицо брата, — неужели ты не хочешь ударить меня? Вызвать на дуэль и убить? После того, что узнал?

Из дверей Красного зала появились Истефан и Грегор, а следом вышел Гасьярд.

— Ты прав, хочу, — ответил Себастьян, покосившись на дядю, — и если бы это изменило ситуацию, я бы избил тебя до полусмерти… только это не заставит Иррис меня полюбить. Но кое-что я всё равно сделаю…

Он размахнулся и ударил Альберта кулаком в лицо, так сильно, что тот от неожиданности сделал два шага назад и едва не упал.

— Это за то… что она… любит тебя, — произнёс Себастьян тихо.

Шагнул навстречу и ударил ещё раз.

— А это за то… что ты… любишь её…

Затем схватил Альберта за полу камзола и ударил в третий раз, разбив лицо в кровь.

— А это, чтобы дядя Гас поверил в нашу ссору, — прорычал он ему в лицо, — а теперь ударь и ты меня. Сильно!

— Как скажешь! — кулак Альберта впечатался в скулу брата.

Их растащили.

Тибор бросился, навалился всем телом и выкрутил руку Альберту со словами:

— Да что с тобой, Берти? Ты совсем сбрендил, что ли? Какого гнуса ты творишь?

— Мы продолжим… позже, — прорычал Альберт.

Их взгляды с Себастьяном схлестнулись, и тот ответил, вытирая кровь с рассечённой губы:

— Разумеется!

В зале советов они сели по разные стороны стола. Вернулась Эверинн и, увидев разбитые в кровь лица, всплеснула руками и прошептала:

— Милосердные Боги! Это когда-нибудь, вообще, закончится?

Последней вошла Иррис.

Она не хотела быть здесь, но поскольку теперь и она принадлежала Дому Драго, закон обязывал её присутствовать на совете.

Большой круглый стол из чёрного мрамора, стоявший посреди комнаты, украшали искусно вырезанные знаки прайдов. Стулья с высокими спинками были придвинуты вплотную. Залом пользовались не так уж и часто, и сейчас слуга спешно открывал шторы и окна, чтобы разогнать застоявшийся дух и впустить в комнату свежего воздуха.

Гасьярд принёс руны, сел за стол и, окинув взглядом собравшихся, сказал:

— Начнём?

— Уж будь добр, не тяни, — ответила Милена.

— Ну что же… Вы хотите знать, почему я составил два таких соглашения? — медленно произнёс Гасьярд. — Я отвечу — такова была воля верховного джарта. Салавар велел мне так сделать, и я не мог не подчиниться.

— И зачем это понадобилось нашему отцу? — Милена не сводила с дяди внимательного взгляда, надеясь, видимо, подловить его на лжи. — Может, затем, чтобы выдать замуж леди Иррис вовсе не за Себастьяна? А за Драгояра, к примеру?

— А затем, — Гасьярд посмотрел на Милену со злорадством, — что Салавар сам хотел жениться на леди Иррис.

— Что? — этот возглас вырвался у Иррис сам собой.

— Вы все хотели правды? — спросил Гасьярд с тонкой усмешкой. — Так вот это и есть правда — Салавар это придумал, но он понимал, что леди Иррис не согласится на такое, и он… наделся, что впоследствии она передумает. Когда приедет в Эддар, поживёт здесь… Ну или, как вариант, что она выйдет замуж за Себастьяна, если у него ничего не получится.

— Почему ты умолчал об этом, когда леди Иррис приехала сюда? Ты должен был сказать! Ведь это всё меняет! А если бы я не узнала? — не унималась Милена.

— Я действовал в интересах нашего Дома. Я надеялся, что взаимная симпатия, которая возникла между Себастьяном и Иррис позволит сделать то, что задумал Салавар — дать новую силу нашему Дому. Что же, я ошибся. Признаю, — Гасьярд поднял ладони вверх.

— Признаёшь? — воскликнула Милена. — А я думаю, ты сознательно об этом умолчал. Решил подыграть Себастьяну.

— А как же Хейда? — удивилась Таисса. — Как наш отец собирался поступить с ней?

— Развод решил бы эту проблему, — пожал плечами Гасьярд.

И все взгляды устремились на Хейду. Она сидела, выпрямившись, и хоть и пыталась изображать оскорблённую гордость, но было видно, что она не удивлена этой новостью.

— Значит, теперь, когда всё прояснилось, — произнесла Милена торжественно, — мы можем, наконец, приступить к голосованию и решить, кто же участвует в поединке и кому можно рассчитывать на брак с леди Иррис.

— «На брак»? — голос самой Иррис прозвучал почти эхом. — А если «леди Иррис» не собирается больше вступать в брак?..

Она посмотрела в упор на Милену и добавила:

— …Я не хочу выходить замуж за того, кого определит ваш поединок. Я хочу уехать отсюда и забыть ваш проклятый дом навсегда!

— А теперь это не тебе решать, милая, — произнесла Таисса резко, — ты стала одной из Драго, ты сама подписала соглашение. Ты связана с нашим Домом. Теперь ты обязана подчиняться нашим законам и соблюсти волю верховного джарта. И… у тебя нет права отказаться.

— И что вы сделаете, если я всё-таки откажусь? — усмехнулась Иррис. — Насильно меня потащите? Прикуёте цепями?

— Если ты откажешься, то нарушишь закон и будет суд. И он определит наказание. А наказание может быть очень суровым, — ответила Милена.

— Суровым? И каким же? Изобьёте плетьми? Бросите в темницу?

— Ну а как ты думаешь? Три года в Чёрной башне, где ты утратишь связь с Источником и состаришься за эти годы на тридцать лет достаточно суровое наказание для той, кто нарушает волю верховного джарта? — с прищуром спросила Милена.

— Как же я ненавижу вас всех! — воскликнула Иррис. — Да я лучше убью себя, чем буду следовать вашим правилам! Я не давала на это согласия!

— Ты его дала, милая, — подхватила Таисса в унисон сестре, — и Гасьярд соединил тебя с нашим Домом — ритуал состоялся, а без твоего согласия это было бы невозможно. Так что ты выполнишь свою часть соглашения, хочешь ты этого или нет.

— А теперь давайте перейдём к голосованию, — Милена торжественно положила ладони на стол.

Гасьярд обошёл всех, доставая из шкатулки золотые руны, и клал их перед каждым сидящим, перед всеми, кроме Хейды и Иррис.

— Кто претендует на место верховного джарта — положите свою руну в центр стола, — произнёс он, вернувшись на своё место.

В комнате воцарилось молчание, все смотрели друг на друга напряжённо. Первым руну подвинул Драгояр — на ней оказалось изображение солнца. Милена довольно улыбнулась, солнце — хороший знак, Боги благоволят её брату.

Затем руну положил Себастьян — весы. И в другое время Иррис бы удивилась, но сейчас поняла — эта руна как нельзя лучше его характеризует. Эти вечные колебания, но, одновременно, и взвешенные решения.

Таисса обвела взглядом сидящих за столом, всматриваясь в лица, словно спрашивая — кто следующий? И одновременно ожидая, что больше никого не будет.

Но следующим руку поднял Гасьярд и третья руна аккуратно легла рядом с первыми двумя — филин. Тот, кто видит в темноте, и то, что скрыто. Хорошая руна для Заклинателя — руна тайных знаний.

Милена рассмеялась коротким смешком и воскликнула с издёвкой, глядя на багровеющее лицо Таиссы:

— Надеюсь, теперь, ты понимаешь, что я имела ввиду, говоря за обедом о компромиссах? Стоило бы прислушаться. Браво, дядя, — она хлопнула в ладоши, — театр потерял приму в твоём лице, ты настоящий талант. Ты притворялся очень умело всё это время, делая вид, что всецело на стороне Себастьяна. Ну, что, теперь поделим оставшихся союзников?

— Не так быстро, сестрёнка, — раздался внезапно голос Альберта, и он щелчком отправил свою руну в центр стола. — Без моего участия эта комедия будет не такой весёлой, — добавил он и подмигнул Милене.

Руна с изображением Грозовой горы врезалась в остальные и разбросала их в стороны.

— Паршивый пёс решил стать верховным джартом? — глаза Милены вспыхнули. — Как неожиданно!

— Вот так сюрприз! — с досадой воскликнула Таисса. — Да сегодня просто день сюрпризов!

— Молодец, Берти! — буркнул Тибор.

— Боги милосердные, а я-то надеялась! — вздохнула Эверинн, не уточнив, на что именно она надеялась.

Но Альберт проигнорировал шепотки за столом. Их взгляды с Гасьярдом пересеклись, и губы дяди тронула тонкая усмешка понимания. И от этой усмешки нехорошее предчувствие шевельнулось у Альберта где-то внутри, как сказал бы Цинта — чую я недоброе.

Это всё плохо закончится!

Подумалось как-то отстранённо, но понимание того, что с этого мгновенья и до самого поединка он теперь один против всех, стало совершенно отчётливым. Возможно, его поддержит дядя Тибор, хотя от него всё равно никакого толку.

Разрыв помолвки между Себастьяном и Иррис, которого он сам так жаждал, теперь поставил его перед выбором — либо он победит в поединке, либо… О втором варианте думать не хотелось, а в первый вариант он особо не верил. Ему всё равно не дадут победить. Его, скорее, убьют, как уже пытались.

И что же делать теперь? Как вырвать Иррис из этого замкнутого круга?

— Может, будут ещё желающие? — произнесла Милена с вызовом. — Кто-нибудь ещё хочет сегодня удивить?

Но больше желающих не нашлось.

— Что же, тогда приступим, — произнёс Гасьярд.

Четыре руны — четыре претендента, Гасьярд выстроил их ромбом, и провёл над ними ладонью.

— Итак, — он указал рукой на Милену, — ты первая.

Милена положила свою руну рядом с солнцем Драгояра, и в этом, конечно, никто не сомневался. Таисса, сделала то же самое для Себастьяна. Эверинн, Истефан и Грегор поддержали Гасьярда, и только Тибор шлёпнул свою руну рядом с Грозовой горой и произнёс, громко:

— Я за тебя, Берти!

Альберт криво усмехнулся.

Что и следовало ожидать…

Гасьярд обвёл глазами присутствующих.

— Итак, — он склонил голову, — участники определились. Сегодня я спрошу Книгу об испытании, и вы все почувствуете её ответ, а потом мы назначим день. Вплоть до этого дня вы ещё можете передумать и изменить своё решение, поддержав кого-то другого или отказавшись от претензий на место верховного джарта. Так что будем молиться Богам и уповать на благоразумие друг друга. А теперь нам необходимо выбрать опекуна для леди Иррис и, учитывая обстоятельства, — он указал на руны, лежащие посреди стола, — это должен быть кто-то не заинтересованный в исходе поединка.

— Я предлагаю леди Хейду, — произнесла Милена с улыбкой, — она законная вдова верховного джарта. Она не может повлиять на поединок и не обладает силой Драго. И с помощью стражи, принадлежавшей нашему отцу — её покойному мужу, она сделает так, чтобы с этого момента и до поединка никто из нас даже близко не подошёл к леди Иррис. Возражения есть?

— Разумеется, есть! — воскликнула Таисса. — Учитывая, как вы дружны с… леди Хейдой…

— То, что мы дружны, никак не меняет факта, что она не может повлиять на исход поединка, — ответила Милена, — или у тебя есть кто-то другой на примете?

— Нет, но и это не вариант!

— Я не против леди Хейды, — произнёс Гасьярд, пожав плечами, — Альберт?

— Леди Хейда достойная кандидатура, — Альберт откинулся в кресле и посмотрел на Гасьярда в упор.

С Хейдой он как-нибудь разберётся….

— Тогда, большинством голосов вопрос можно считать решённым.

* * *

В башне было сумрачно и тихо, впрочем, вокруг Книги всегда стояла вязкая тишина. Пахло сандалом и вечностью. Гасьярд опустился коленом на маленькую подставку и положил руки на края постамента. Сегодня ему впервые предстояло просить книгу об испытании для поединка, и он провёл много времени в молитве, чтобы отрешиться от всех посторонних мыслей. Чистота помыслов очень важна, ничто не должно мешать ему получить от Книги правильный ответ. А вот над тем, как попросить его у Книги он думал очень долго. Как Заклинатель он не мог желать чего-то для себя в этом поединке, такая просьба всё равно не будет услышана, но его не покидала мысль, что до победы ему осталось всего полшага, и соблазн получить от Книги помощь был очень велик. И он молился истово и горячо, пытаясь объединить свои личные устремления с величием Дома Драго, и надеясь, что для Книги они сольются в одно, и она поможет именно ему.

Мешало его молитве только одно — перед глазами всё ещё стояла картина, которую он видел сегодня за обедом. И никакие молитвы не могли изгнать это видение из его души — то сияние, которое исходило от Иррис, её улыбку, её взгляд…

…адресованные не ему.

И каждый раз, как только мысли возвращались к этому видению, Гасьярда заполняла холодная ненависть.

Значит, вот для кого это всё…

Значит, вот о ком она спрашивала, когда брала у него книги!

Альберт! Паршивый бастард! Выродок Салавара!

Для него она так пылала, была такой желанной и манящей.

Но как? Как ему это удалось?

Гасьярд никак не мог понять, откуда взялась между ними связь, и почему до сегодняшнего дня он её не видел. И он мог бы поклясться, что связь эта необычна, во всяком случае, она сильно отличалась от той, которую он умел создавать сам. Это неприятно поразило и уязвило его гордость, и теперь он даже раскаивался в своей беспечности и в том, что недооценивал Альберта, как соперника. Он слишком сильно сосредоточился на том, чтобы держать в неведении Себастьяна, а об этой стороне медали и вовсе не подумал.

Но… кто же помогает Альберту? Не сам же он создал эту связь? А если сам?

Если это так, то, чтобы добиться успеха в поединке, ему нужно разорвать эту связь, и убрать с дороги Альберта, как можно скорее.

Он тряхнул головой, отгоняя навязчивые мысли и снова принялся молиться.

Когда он, наконец, предстал перед Книгой, ему почти удалось отрешиться от всего, и Книга его услышала…

Она распахнулась веером страниц, с которых в воздух взметнулась золотая пыль, заискрила, разливаясь дрожащим озером призрачного мерцания, и в нём отчётливо проступили очертания Грозовой горы, её изрытые морщинами застывшей лавы склоны, белый дым, курящийся над вершиной и тонкое кольцо облаков…

Разбудить Грозовую гору…

И видение столетней давности, возникло в озере золотой пыли. Грозовая гора, изрыгает пламя, камни и пепел, чёрно-сизый дым, окутал далёкий горизонт и потоки лавы, огненными языками сползают в море. А море шипит и пенится, облака пара то и дело взлетают над тем местом, где огонь встречается с водой.

Видение пульсировало и светилось, и Гасьярд знал, что сейчас это видят все участники поединка. Он знал, что Книга может попросить что угодно, но не предполагал, что попросит именно это.

Грозовая гора — сердце их прайда, слишком мощная стихия, и никто из них, с их нынешними силами не способен на такое. Вот только…

Внезапно к нему пришло понимание того, что происходит. Именно в этот момент он осознал, что связывает Иррис и Альберта, понял, почему проснулась Грозовая гора в день помолвки Себастьяна, и понял, как он сможет победить.

Всё дело в Потоке.

Связь между Иррис и Альбертом, не просто брачный ритуал, открывающий души, вовсе нет. Это соединение стихий. Только, очевидно, что Иррис и Альберт не понимают сути того, что происходит между ними, они даже не подозревают, на что способна эта странным образом соединившая их связь.

А вот Книга знает. И Книга видит её.

Вот откуда такое испытание для поединка! О Боги! Он же просто дурак!

Ведь это он сделал всё своими руками, там, в Мадвере! Он же сам открыл эти ворота, связав Иррис с Домом Драго во время подписания соглашения! А потом Альберт просто стал первым, кому Иррис откликнулась, кому открылась и кто прикоснулся к Потоку. Вот откуда эта связь!

Он не просто дурак! Старый дурак! Как он мог допустить такую глупость? Он ведь специально не завершал её ритуал с Себастьяном, чтобы не получилось этой связи… Всё должно было быть не так! Но откуда ему было знать, что у неё на пути появится Альберт? И что Иррис позволит ему это сделать? Откроется ему? И когда? Когда она успела? И как он смог?

Проклятье! Какая же она двуличная! Обманщица! Лгунья! Обмануть его! Сделать это за спиной Себастьяна и так умело всё скрывать! О нет, она достойна наказания за такое…

Гасьярд был зол. Нет, он был просто в бешенстве, когда понял свою оплошность, когда понял, что эти двое всё это время водили его за нос, и что от победы Альберта сейчас отделяет только его незнание. Как только он поймёт, всё станет необратимо.

У Гасьярда даже руки задрожали. Он так долго к этому шёл, и что? Какой-то паршивый бастард заберёт у него всё? Просто так?

Нет уж! Такому не бывать!

Он сжал руки в молитвенном жесте, переплёл пальцы, так что они даже побелели от усилия, снова склонился над Книгой и представил совсем другую картину.

Просить у Книги исполнения своих желаний можно лишь, если это что-то действительно важное. Просить нужно только то, что позволит растить в себе силу, менять себя к лучшему, иначе Книга просто посмеётся над тобой. Но то, что просил Гасьярд, должно было изменить всё. Книга поймёт, что он достоин быть верховным джартом, что он, как никто другой, сможет воспользоваться Потоком и дать дому Драго то, в чём тот нуждается уже почти сто лет — новую силу и мудрость. Книга, конечно, взамен пошлёт ему испытания, и если он их выдержит, то получит желаемое. Но он готов к испытаниям…

И он хотел представить Поток и великие дела, которые он совершит на благо Дома, он хотел представить себя сидящим в своём кабинете, среди важных бумаг и карт, их — вдвоём с Иррис, принимающими послов в Красном зале…

Картинка ожила — ветер шевелил занавеси на окнах его кабинета, где-то били часы, отмеряя полдень, на стол красного дерева ложились свитки, натужено скрипело перо, перешёптывались послы, алый воск капал на листы и оттиск его печати должен был венчать решение. Иррис стояла перед ним, и он ощущал, как вращается Поток, а он черпает в нём силы для новых дел…

…но, картинка, почему-то замерла.

Исчезли послы, и перо и свитки, занавеси на окнах, лишь где-то били часы, отмеряя первую четверть утра, и только Иррис стояла перед ним пылающая и манящая, с румянцем на щеках, и смотрела ему в глаза. Он слышал, как вращается Поток, сводя его с ума, а с её губ сорвались слова:

— Мне не нужна никакая тавра! Никакие иллюзии или наваждения! Я не хочу представлять Альберта, когда я с тобой! И никого другого, когда ты касаешься меня! Гасьярд! Я хочу чувствовать всё до последней капли. Твои руки, твои губы, хочу видеть твои глаза! Хочу знать, что это ты…

И всё это вспыхнуло так ярко, ослепило, вонзилось в сердце, погасив все помыслы о величии Дома Драго, о делах и свершениях на благо прайда, оставив внутри лишь одно желание — обладать. Получить её, во что бы то ни стало.

Книга снова распахнулась, зашелестели страницы, с которых на пол стекали созданные им образы — послы и свитки, печати и алый воск, они, превращаясь в белый песок и падали на гранитный пол башни. И только лицо Иррис, пылающее румянцем, осталось в облачке золотой пыли, взметнулось вверх, снова насмехаясь над ним, и рассыпалось, не оставив и следа.

Книга захлопнулась, и в башне снова стало сумрачно.

Гасьярд беззвучно опустился на пол, колени дрожали от напряжения и тряслись руки, он вытер мокрый лоб тыльной стороной ладони, и горько усмехнулся.

Дурак!

Нельзя обмануть Книгу. Она всё равно вытащит наружу твои истинные желания.

Он прислонился лбом к постаменту и сидел так некоторое время, успокаивая бешено бьющееся сердце.

Ну, что же, даже если он не станет верховным джартом, но Иррис достанется ему — такой расклад его устроит. А если она скажет те слова, что он только что слышал, наверное, он будет почти счастлив. Но Книга не сделает всё за него — ему нужно действовать самому.

Между ним и победой сейчас стоит только Альберт. Эта связь между ним и Иррис — в ней его сила, и в ней его самая большая слабость. Поэтому убрать с дороги его будет совсем несложно, и Гасьярд знал, кто ему в этом поможет.

Когда он постучал в двери леди Хейды, было уже темно.

* * *

— И почему я должна помогать тебе? — Хейда отпила немного вина. — Я уже и так сделала всё, что ты просил, и к чему это привело?

Они сидели в креслах в большой гостиной, некогда принадлежавшей Салавару, а теперь его вдове. Здесь было уединённо, и никто не мог помешать их разговору.

— По крайней мере, ты теперь законная вдова верховного джарта. С тобой никто не развёлся и не отправил с мизерным содержанием прочь из дворца. Этого мало? Хорошо. Хочешь получить больше — для этого не ты должна помогать мне, а мы с тобой снова должны помочь друг другу. Я ведь знаю всё о тебе Хейда, и я знаю, чего ты хочешь, — мягко произнёс Гасьярд.

— И чего же? — она усмехнулась.

Гасьярд встал, прошёлся по комнате, заложив руки за спину, и пламя свечей заколебалось, потревоженное волной воздуха. Он осторожно выглянул в окно — залитый луной сад был пуст. После того, что произошло на совете и испытания, назначенного Книгой, вся семья Драго утихла на какое-то время, пытаясь понять, что же теперь делать. Никто не ожидал, что испытание будет настолько сложным. И Гасьярд знал, что Себастьян и Милена сейчас в замешательстве, что они не знают, как им выиграть поединок. Поодиночке их сил не хватит, чтобы разбудить Грозовую гору. И Гасьярд надеялся, что к утру, кто-то из них сломается и придёт к нему, предлагая объединиться. Скорее всего, это будет Таисса, а она убедит своего брата.

Альберт не придёт к нему с предложениями, это понятно. И поэтому Гасьярд поставил надёжных людей следить за ним. Вряд ли Альберт решится сделать что-то ночью, а завтра утром он уже устранит эту проблему.

— Знаю ли я, чего ты хочешь? — Гасьярд остановился у камина и, прислонившись к нему плечом, скрестил на груди руки. — Ты хочешь выйти замуж за Драгояра и вернуть своё место в этом доме — и я могу это устроить. Ты же понимаешь, что если Милена добьётся своего и её брат победит, то Драгояр женится на Иррис, а ты так и останешься всеми забытой вдовой, и в лучшем случае будешь прислуживать ей, как экономка. Но если ты поможешь мне убрать с дороги Альберта, то я помогу тебе с Драгояром.

— А может, мне просто выйти замуж за Альберта? — Хейда повела плечами, демонстрируя откровенное декольте. — Он тоже неравнодушен ко мне. И тогда никакой Милены, никакой Таиссы, я же вижу, как все боятся его.

— А тебя не смущает тот факт, что ты для него лишь игрушка? И что Альберт по уши влюблён в Иррис? — Гасьярд впился в неё взглядом. — И что он просто дурит тебе голову?

— Влюблён? — удивлённо вскинула она бровь. — С чего бы? Ты врёшь мне! Врёшь, чтобы заставить сделать то, что тебе нужно. Я же не дура.

Она закинула ногу на ногу и ещё отпила из бокала. Гасьярд усмехнулся, очевидно, последним её словам, подошёл, сел в кресло и протянул ей руку.

— Дотронься, и я покажу тебе то, что происходило сегодня за обедом. Ты не могла этого видеть, но сейчас увидишь. Ну же? Хочешь увидеть всё сама? — произнёс он тихо.

Хейда отставила бокал и коснулась его руки.

— Ну что? Теперь ты мне веришь? — Гасьярд видел, как раздуваются её ноздри, и румянец заливает щёки, и едва сдержал улыбку.

— Подонок! — прошептала она, прищурившись.

Видно было, что в ней клокочет ярость. Теперь уже Хейда встала и принялась ходить по комнате, обхватив себя руками за плечи. Она остановилась напротив Гасьярда и произнесла, глядя ему прямо в глаза:

— Я сделаю с ним то же, что и с Салаваром! Проклятая Иррис! Сначала она едва не забрала у меня мужа, а теперь… Она второй раз переходит мне дорогу! И уж точно она не получит Драгояра! Жаль, она не сдохла от того яда! Жаль, что не утонула в том озере! Все помешались на этой Иррис! Милена всерьёз надеется женить на ней своего брата! Салавар хотел бросить меня ради неё, ты готов пойти на всё, и даже Альберт… Ненавижу её!

— Теперь ты понимаешь, почему Альберт её спас? — негромко спросил Гасьярд.

— Мерзавец! Он играл со мной! Ненавижу и его… Я убью его…

— Нет, Хейда, нет! — Гасьярд встал и взял её за руку, пытаясь успокоить. — Ты его не убьёшь, и Иррис тоже не убьёшь! Так ты только выдашь себя. Нужно сделать всё гораздо хитрее…

— Ты и в прошлый раз мне это говорил, и я сделала всё, как ты сказал, — она не могла успокоиться. — Теперь Салавара нет и что? И вы все, как кобели, бегаете за этой Иррис! И ты в первую очередь! Я уже не знаю, верить ли тебе! — Хейда выдернула свою руку из его ладоней.

— Послушай Хейда, ты должна мне верить. Я позволил тебе убить своего брата, и… поверь… я не раскаиваюсь в этом. И я даже восхищаюсь тобой, твоей выдержкой и силой воли. И нам осталось сделать всего один шаг к нашей цели, — мягко добавил Гасьярд, — я получу Иррис и место верховного джарта, а ты получишь Драгояра. Я подвину Милену и Таиссу, и сделаю тебя главной распорядительницей всех мероприятий нашего Дома, а Драгояра главным советником. Ты будешь управлять здесь всем и делать, что захочешь. У тебя будет власти больше, чем при Салаваре. А Милена и Таисса будут на третьих ролях. А когда-нибудь я избавлюсь и от них. Ты, конечно, зря не рассказала мне о тех бумагах, что нашла Милена, знай я заранее, что именно она нашла, всё прошло бы иначе.

— Она сделала это сама, я ей не помогала, — раздосадовано отмахнулась Хейда, — и мне она тоже ничего не сказала. Я узнала, что в них, только на обеде.

— Видишь? Милена тоже тебе не доверяет, так что будь осторожна. Милена, понимая, что не выиграет поединок, может попытаться причинить вред Иррис назло остальным, чтобы она никому не досталась. Ты должна не допустить этого. Иррис должна быть живой и невредимой, иначе мне верховным джартом не стать. А ты взамен получишь всё, что хотела.

Хейда смотрела на него некоторое время, а потом вздохнула, словно смирившись, и сказала:

— Ладно. Что я должна сделать?

Гасьярд достал из кармана пузырёк и протянул Хейде.

— Добавь это в воду и еду, в то, что будет есть или пить Иррис утром. Она почувствует недомогание, похожее на то, что было в прошлый раз, когда она выпила яд. Ты должна быть рядом в этот момент, позовёшь на помощь и пошлёшь Арману за Альбертом.

— И что?

— И всё. Больше ничего не нужно.

— Ты сам хочешь её отравить? — удивлённо спросила Хейда. — И чтобы подумали на меня?

— Нет. Недомогание пройдёт быстро. Мне просто нужно выманить Альберта из его покоев.

Глава 31. Побег

— Охохошечки! Как же всё паршиво вышло! — пробормотал Цинта, дослушав рассказ Альберта и слезая с кровати. — Один только день удалось мне поболеть и смотри, мой князь, чего ты натворил!

— Да уж, Цинта, а будь ты на ногах, всё ясен день, вышло бы по-другому, да? — стаскивая камзол, усмехнулся Альберт, он только что вернулся из города и был весь в пыли. — Хотя да, болезнь твоя нынче отменяется, держи!

Он протянул Цинте небольшую бутыль.

— А это ещё что?

— Чудодейственное средство, которое поставит тебя на ноги, потому что ты мне понадобишься сегодня ночью — быстрый, шустрый и здоровый.

— И что это за средство? — осторожно спросил Цинта, разглядывая тёмную густую жидкость.

— Подарок от моей ашуманской няни, — подмигнул ему Альберт.

— Владычица степей! Пить ашуманское зелье? Да ни за что! — воскликнул Цинта и отставил бутылку.

Альберт укоризненно посмотрел на него, потом на бутылку, и спросил спокойно, кладя на комод баритту:

— Сам выпьешь или тебя заставить? Я же сказал, ты мне нужен быстрый, шустрый и здоровый. Можешь воспринимать это как… испытание на себе нового лекарства. Ты же хочешь стать лекарем? А знаешь, сколько я перепил всякой дряни пока учился? То-то же. И, кстати, где твоя подружка? Она нам тоже понадобится.

— Армана? А она-то зачем?

— Видишь ли, мой таврачий друг, если ты правильно понял суть моего рассказа, то всё вышло не просто паршиво, а очень и очень паршиво. И если мы в этом доме доживём до завтрашнего вечера, это будет, наверное, просто чудом. Во всяком случае, за свою жизнь я бы нынче не дал и медной леи, — Альберт принялся рыться в бумагах, лежащих в секретере.

— И? Дай-ка угадаю, у тебя есть какой-то план и… Охохошечки! Боюсь даже подумать, что ты задумал на этот раз! — вздохнул Цинта. — Ты же не собираешься кого-нибудь убивать?

— Нет. Не собираюсь. Но, должен сказать… что такая мысль приходила мне в голову. И меня останавливает только то, что список тех, кого я желаю убить, слишком длинный, — усмехнулся Альберт.

— Тогда что ты намерен делать?

— Послушать, наконец, тебя, — весело произнёс Альберт, — и сделать то, что сделал бы на моём месте любой разумный человек — бежать, Цинта. Б-е-жать! Либо мы сбежим, либо нас убьют — tertium non datur![8]

— Ушам своим не верю! — Цинта присел на табурет.

Альберт подвинул ногой другой табурет, сел напротив Цинты и, понизив голос почти до шёпота, произнёс:

— Сейчас ты выпьешь эту бутылку до дна, найдёшь Арману, и так, чтобы никто не видел, где-нибудь на кухне или в саду, попросишь её передать эту записку Иррис, — он вложил Цинте в руку свёрнутый вчетверо листок, — и смотри, чтобы эта рыжая змея Хейда ничего не заподозрила. Там всё написано. К закату ты должен ждать в саду. Охрана у покоев Иррис стоит у дверей и внизу, под окнами. Ту, что под окнами я отвлеку. За это время, ты должен помочь выбраться Иррис. Пройдёте через оранжерею, за ней в заборе есть дверь, вот ключ от неё, — Альберт положил ключ на стол. — Дверь потом запрёшь. Снаружи вас будет ждать человек, его зовут Нахди, поедете с ним и укроетесь в ашуманском квартале. Шиана обещала спрятать вас. А завтра я приеду.

— Но… мой князь, — растерянно произнёс Цинта, — ты это всё всерьёз?

— Цинта, послушай, — голос Альберта был на удивление мягким и спокойным, — с этого злополучного обеда за мной уже следят двое, и это те, кого я заметил. Может, их и больше. Гас знает всё, и Себастьян знает, а значит и Таисса, и Эверинн, и одному Дуарху известно, кого ещё они посвятили во всё это. Они знают, что им не выиграть поединок без Иррис, без связи с ней и с Потоком. А в настоящий момент с ней и Потоком связан кто? Правильно — я! А теперь, Цинта, сложи два и два, и подумай, какой ингредиент нужно выкинуть из этой микстуры, чтобы выиграть поединок? Так что, конечно, я всерьёз!

— Но… а если нас найдут?

— Тебя, наверное, выпорют на конюшне для острастки. Иррис посадят под замок, а меня в Чёрную башню до суда. А потом, может быть, казнят, а может, оставят в Чёрной башне навсегда. Так что, сам понимаешь, надо, чтобы вас не нашли. Шиана позаботится об этом — найти кого-то в ашуманском квартале всё равно, что иголку в стоге сена. Главное — забудь свою совесть и честность, никому ничего не разболтай, и просто сделай всё, как я сказал. И помни, что за Иррис ты отвечаешь головой, и, кстати, чтобы ты понимал, это не фигура речи!

— Да понял, я понял! — Цинта покосился на бутылку. — А как же Армана?

— Возьмёшь её с собой.

— А ты? Почему ты не едешь с нами?

— Потому что мне надо их отвлечь, и это… займёт какое-то время. А теперь пей живо этот бальзам, пока я сам в тебя его не влил.

— И как же… ты их отвлечёшь?

— Ну что ты за приставучий тип, Цинта! Придумаю как! Но смотри, что бы ни происходило, даже самое безумное, не вмешивайся, твоё дело — побег. Вот, держи, — Альберт протянул ему кинжал, — если кто вздумает встать у вас на пути, не мешкай и, главное, не буди свою совесть.

— Охохошечки! Владычица степей! Я на такое не соглашался! — вздохнул Цинта в отчаянии.

— Ты предпочитаешь ещё раз получить кинжал в грудь или отведать змеиного яда? — Альберт прищурился. — Ты же понимаешь, что для угрызений совести у нас нет ни времени, ни выбора? Настрадаешься после. Напишешь десять писем Учителю и свалишь всё на меня.

— А ты куда опять собрался? — с тревогой спросил Цинта, глядя, как Альберт снова пристёгивает баритту.

— Пропустить с дядей Тибором пару стаканчиков — у меня сегодня был очень тяжёлый день.

Цинта взял бутылку, встряхнул тёмную жидкость, вытащил пробку и осторожно понюхав, произнёс:

— Не так давно, мой князь, тебя собирались убить, а меня едва не убили, и нас собираются убить снова! И теперь я чуть живой должен выпить какое-то ашуманское зелье, выкрасть невесту будущего верховного джарта и бежать ночью в квартал жутких колдунов, куда в здравом уме и днём бы не зашёл, а у тебя улыбка до ушей, будто так и надо! Интересно знать, а чему ты так рад?

— Чему я рад? — улыбнулся Альберт.

— Хотя… можешь не отвечать, я понял… понял. Ты же добился своего, твоё желание исполнилось… Amantes sunt amentes![9]

— Сдаётся мне, Цинта, что я дал тебе не тот учебник, и ты теперь учишь всякие глупости. Или ты считаешь любовь болезнью? — усмехнулся Альберт.

— Уж твою любовь точно, мой князь.

* * *

Вездесущая Хейда, перетряхнула всё в комнате, даже вещи в шкафу Иррис, заглянула за кресла и портьеры и расставила охрану за дверью и у окна. Что она искала — непонятно, но было видно, что играть роль тюремщика ей доставляло удовольствие.

Иррис было всё равно. После того, как её увели из Красного зала, чувство облегчения, которое она испытывала, рассказав всё Себастьяну, стало сменяться глухим отчаяньем, и к вечеру её будущее стало казаться совсем беспросветным. Она поняла, что произошло за обедом. Что это была, какая-то магия, вся эта эйфория, ощущение того, что она выбралась из паутины и чувство свободы, всё это было слишком кратковременным. А дальше пришло похмелье. Она осознала, что её тайна — больше не тайна, и что эту тайну кто-то заставил её выдать. Достаточно было одного взгляда на Гасьярда, чтобы увидеть — он всё понял. И паутина вокруг неё стала лишь крепче.

А то, что произошло на совете, навеяло мысли о том, что лучше бы ей было погибнуть на озере или от яда, только бы не слышать всего того, что говорила Милена. Если раньше Иррис думала, что положение у неё безвыходное, то теперь она поняла, что это означает на самом деле. По сути — она теперь в тюрьме, и у неё нет права на то, чтобы распоряжаться собственной жизнью, не говоря уже о свободе. Гасьярд обманул её. Он и Салавар заставили её подписать соглашение, и теперь она в ловушке.

В этот момент она испытала, приступ небывалой, искренней и жгучей ненависти к семейству Драго, и будь её воля, она бы обрушила им на головы своды Большого дворца.

Единственная надежда — Альберт. Ведь он тоже участвует в поединке, но верить в то, что он победит, ей не позволял здравый смысл. И она была зла на Альберта за то, что он решил принять в нём участие, потому что понимала — они его убьют. Теперь-то точно.

Зачем? Зачем ты это сделал?

Хотя она понимала зачем. Она и сама бы так сделала.

И как теперь вытащить его и себя из этой петли, в которую они попали?

Её мысли метались лихорадочно в поисках выхода, но единственное, что она могла сейчас — не усугублять своё положение и не злить Хейду. Пусть они все считают её покладистой.

Иррис покорно выслушала все наставления рыжеволосой тюремщицы, и даже не возражала против учинённого той обыска комнаты и вещей. Но с каждым мгновеньем в ней росла и крепла одна единственная мысль — бежать!

Как это сделать, она пока не знала, но до поединка ещё есть время и она что-нибудь придумает. Спасение пришло само в виде Арманы, с подносом на котором громоздился чайный сервиз и сладости.

Служанка вошла со словами:

— Ваш ежевечерний чай, миледи.

Ежевечернего чая у Иррис до этого не было, но она приняла игру Арманы и произнесла, как можно более обыденно:

— Надеюсь, не слишком крепкий?

— Нет, миледи, как вы любите, и я положила ещё немного мяты, она успокаивает, — Армана поставила на столик сервиз и корзинку с печеньем, и добавила, беря в руки щётку для волос, — давайте я сделаю вам вечернюю причёску.

Хейда заглянула в чайник и сахарницу, в корзинку с печеньем, обыскала лиф и рукава Арманы, но, не обнаружив ничего подозрительного, ушла, заперев дверь на ключ и оставив служанку заниматься волосами хозяйки. Едва она вышла, как Армана наклонилась, отцепила приколотое с обратной стороны подола письмо, и сунула хозяйке в руки.

Иррис читала жадно, быстро, едва понимая смысл, а потом снова и снова перечитывала строчки, написанные рукой Альберта, и с каждым словом в неё возвращалась жизнь. И ей показалось, что от этих строк даже руки её потеплели, словно их коснулся живой огонь. В письме было кольцо с сапфиром, и Иррис ни мгновенья не задумываясь, надела его.

Позже она сослалась на головную боль и легла спать, как только солнце начало клониться к закату. Хейда, наконец, ушла к себе, выставив везде охрану и запретив ей выпускать Иррис и Арману из покоев до утра.

А Иррис долго лежала в темноте, прижимая письмо к груди и вспоминая строчку за строчкой — она выучила его наизусть.

«Моя ласточка!».

«…и я буду сражаться за тебя…».

«…если понадобится, я за тебя умру…».

«…потому что мне так много нужно сказать тебе, хотя ты и так всё знаешь…».

«…но я всё равно скажу, когда увижу тебя снова, я хочу, чтобы ты знала, чтобы услышала…».

«И, если ты хочешь услышать эти слова, если ты хочешь быть со мной…».

«Потому что я хочу быть с тобой. Сегодня. Завтра. Всегда».

«После заката, жди…».

«Брось всё… Иначе нам не выжить…».

Она выскользнула из кровати очень тихо. Осторожно надела костюм для верховой езды. Армана тоже собралась. И они стояли у окна, не зажигая свечей, глядя на тонущий во мраке сад. Луна ещё не взошла, и лишь вдалеке в эддарском порту горели огни — оранжевые точки на фоне чёрной бухты, да далёкий свет маяка мерцал на границе моря и неба.

— Сколько нам ещё ждать? — тихо спросила Иррис.

— Цинта подаст сигнал фонарём, — шёпотом ответила Армана, — как только охрана уйдёт.

Ждать пришлось не слишком долго. Что-то ухнуло, словно взорвался фейерверк на заднем дворе, а потом пламя окрасило небо в рыжий, и гул раздался откуда-то справа, со стороны конюшен.

Армана осторожно приоткрыла окно, увидев, как два стража отошли в сторону за шары самшитовых фигур, и через мгновенье скрылись из виду, и в тот же миг с другой стороны из кустов трижды просигналил фонарь Цинты.

— Божечки, леди Иррис, я так боюсь высоты! — прошептала Армана.

— Тихо! Держи меня за руку, сейчас темно, внизу ничего не видно. И это совсем не страшно, я уже так делала.

Иррис прикрыла за ними окно, и они перебрались на соседний балкон, держась за витую решётку. Остановились перевести дух и тут же двинулись дальше. Где-то в стороне, там, куда направились два стража, отчётливо послышался рёв пламени, крики, ржание лошадей, и зазвенел колокол на воротах, а поверх этого кто-то отчаянно горланил похабную песню. Иррис узнала голос Тибора.

— Леди Иррис! Слава Богам! Армана! — Цинта встретил их внизу. — Надо торопиться!

— А где Альберт? — спросила Иррис тревожно.

— Скоро будет, не волнуйтесь, миледи. А нам надо бежать, пока вас не хватились.

Они бежали по тёмной аллее, сначала ступая на носочках, чтобы не слышно было шагов, потом нырнули в тёплое влажное нутро оранжереи, тишину которой нарушало только мерное журчание фонтана, и выбрались с обратной стороны. Цинта отпёр калитку, и смазанные петли даже не скрипнули. Снаружи Цинта свистнул по-таврачьи, и из мрака выступила фигура в плаще, держа лошадей в поводу.

— Нахди?

— В сёдла, живее! — прошептал человек в плаще.

— Цинта, — тихо спросила Иррис, — мы что, уедем без Альберта?

— Да, миледи. Он сказал так сделать. Он приедет другой дорогой, иначе нас могут поймать. А теперь торопитесь, времени у нас совсем мало.

Цинта запер калитку на ключ и с трудом взобрался на лошадь, где уже сидела Армана. Ашуманское зелье переставало действовать, а им ещё предстояло преодолеть немалый путь.

Иррис слышала, как Нахди шептал слова на ашуман, бросая на дорогу что-то из небольшого мешочка, прикреплённого к седлу, но что именно, она разобрать не смогла. За всё время пути, он делал так несколько раз, и было понятно, что запутывал следы. Когда въехали в ашуманский квартал, над морем уже встала луна — огромная, яркая, как золоте блюдо, и стало светло почти как днём. А дальше Иррис потеряла счёт поворотам — в хитросплетении узких переулков Нахди ориентировался очень хорошо, а вот ей казалось, что они кружат бессмысленно, всякий раз снова и снова, поворачивая налево, словно по спирали. Наконец, они спешились у тёмного проёма арки посреди двухэтажного дома, опоясанного длинным балконом, и она услышала:

— Приехали!

Во внутреннем дворе их встретила пожилая женщина в высоком тюрбане с пером под ониксовой брошью. В её руке покачивался тусклый фонарь, и в темноте в первое мгновенье она показалась Иррис очень зловещей.

— Меня зовут Шиана, — произнесла она чуть нараспев и, разглядывая поздних гостей, покачала головой.

Указала рукой на Цинту, который стоял на ногах только благодаря Армане, и скомандовала, коротко:

— В дом его. Быстро. Совсем он плохой…

Едва опустившись на кровать, Цинта впал в беспамятство, Шиана села рядом с ним и принялась что-то шептать, держа его за руку, в то время как Нахди взялся готовить для него отвар.

Иррис села у окна, глядя на лунный квадрат внутреннего двора и тонущий во мраке провал въездной арки, сцепила руки на коленях и стала терпеливо ждать, ощущая, как с каждым мгновеньем внутри нарастает тревога. Она молилась, воспоминая строчки из письма Альберта, и теребила пояс. Чувствовала, как тонкое веретено вихря внутри дрожит и вибрирует, и что вся она — сплошной нерв, натянутая струна, которая того гляди лопнет. От напряжения последнего дня, от страха за жизнь Альберта, от отчаянья, что их могут найти, и что им нужно бежать дальше как можно скорее, пока не наступило утро, и понимания, что с раненым Цинтой в этом городе, насквозь принадлежащем семье Драго, шансы убежать у них слишком малы.

Что с ними будет дальше?

Боги милосердные! Только бы Альберту удалось выбраться из Большого дворца! Только бы! Богиня Айфур! Помоги ему! Больше мне ничего не нужно…

— Выпейте, миледи, — тихо произнёс Нахди и поставил перед ней кружку, — это успокоит вас. А лучше ложитесь поспать, ожидание не приблизит вас к цели.

Жидкость в кружке пахла мятой и чем-то сладким, и Иррис прижалась ладонями к её горячим глиняным бокам. Тепло успокаивало. Она сделала пару глотков и незаметно уснула, положив голову на скрещенные руки.

Проснулась она уже на кровати, укрытая разноцветным одеялом, очень старым, сшитым из пёстрых лоскутов ткани. Был полдень — пятно солнечного света замерло на полу у самого подоконника, и, судя по ветвям за окном, комната, в которой она спала, находилась на втором этаже.

Как она здесь оказалась? И как могла проспать так долго?

Впрочем, ничего удивительного, переживания предыдущего дня, ночное бегство и тот отвар, который Иррис заботливо подсунул Нахди, сделали своё дело. Она села на кровати рывком, потёрла щёки руками — реальность медленно обрела очертания.

Альберт!

Эта мысль заставила вскочить и, почти не чувствуя под собой ног, Иррис бросилась вниз по лестнице.

Шиана сидела в нижней комнате и толкла что-то в ступке, Армана суетилась здесь же, помешивая закипающее молоко, и на кровати за занавеской, как и вчера, лежал Цинта. Но ещё до того, как Иррис успела что-то спросить, по лицам женщин она поняла, что Альберта здесь нет.

— Он не приехал, да? — спросила она, медленно опускаясь на стул.

— Нет, девочка моя, пока не приехал, — ответила Шиана.

— Но ведь…

— Выпей молока, держи вот, горячее, — произнесла Шиана ласково и протянула ей глиняную кружку.

Что-то случилось…

Дальше можно было даже не спрашивать. Она просто это знала. И случилось что-то очень плохое, потому что сейчас Иррис испытывала точно такое же ощущение внутри, как в тот день, когда она разорвала связь — холод и пустоту.

— Нет! Нет! Только не это! — пробормотала она, прижимая руки к вискам. — Неужели… они убили его…

Шиана подошла и обняла её за плечи:

— Тихо моя девочка, не говори такого! Мы не знаем пока ничего. Может, его задержали какие-то дела, может, не было возможности уехать сразу, не нужно отчаиваться…

— Я знаю! Знаю! — Иррис зарылась лицом в расшитый красными цветами платок Шианы, который та повязала на талии. — Я чувствую это… внутри…

Всё зря…

Она расплакалась, беззвучно и без слёз. Сухие безмолвные рыдания сотрясали её тело, и в этот момент ей хотелось только одного — тоже умереть. Она так устала от этого вечного напряжения и ожидания, от бесконечного страха, которым был пропитан каждый её день в Эддаре, и от того, что судьба забирает у неё последнее — надежду…

«…Я думаю, что надежда — это ветер, Иррис, а парус — это стремление. И если есть надежда, то стремление толкает нас вперёд. А что делать, если надежды нет?».

«…Тогда, нужно надеяться на чудо».

«…Тебе нравятся трагедии? Ну, так скоро ты сможешь наблюдать их вживую!».

Боги милосердные! Да почему же всё так?!

Шиана гладила её по волосам и успокаивала:

— Тихо, тихо, не плачь, моя девочка, пока ничего не известно. Я послала Нахди узнать, что да как, он вернётся к вечеру, а пока ты не должна думать о плохом, нам нужно надеяться. Мысли о плохом притягивают плохое. А ты должна верить в лучшее. Попей молочка…

Остаток дня Иррис просидела в оцепенении. Тоскливое ожидание отмеряло время по капле, и от мыслей, которые были одна хуже другой, ей было совсем тошно. Так же, как и ночью, она молилась и пыталась верить в лучшее, она перебирала чётки из оникса, которые ей дала Шиана, но ничего не помогало. В лучшее не верилось, потому что внутри Иррис знала — раз она не чувствует связи, значит она оборвалась. И оборваться она могла только по одной причине…

Его больше нет…

Проснулся Цинта и, цепляясь за остатки надежды, Иррис попыталась узнать у него, могло ли что-то задержать Альберта, и было видно, как тот пытался ей солгать, но притворщик из Цинты вышел совсем никудышный.

— Он должен был приехать сразу за нами, миледи, просто другой дорогой, — наконец, выдавил из себя Цинта, — но вы же знаете Альберта — я даже предположить не могу, во что он мог ввязаться.

— Что нам теперь делать? — спросила она в отчаянии.

— Он сказал — ждать. Значит, будем ждать, — вздохнул Цинта. — Что ещё мы можем сделать? Во дворец никому из нас нельзя.

— Ждать? И сколько? А если он… А вдруг он… Мы должны что-то сделать, Цинта! Мы же не можем вот просто так сидеть, сложа руки! — воскликнула Иррис.

— Можем, миледи. Можем. Ведь если он узнает, что я его ослушался, он с меня шкуру с живого спустит, а я и так не слишком-то здоровый.

— Тогда я пойду сама…

— Владычица степей! — воскликнул Цинта. — Вот уже про вас он мне так и сказал, что голову открутит, если с вами что-то случится, и это не фигура речи. За вас он меня убьёт на месте, я и пикнуть не успею. И потом, вас же поймают сразу и посадят под замок, а значит, всё было зря. Миледи, послушайте, — добавил он уже мягко, — дождёмся Нахди, узнаем, что он скажет, а потом будем думать, как поступить. А то ведь может оказаться, что мы только помешаем делу, может у Альберта есть причины… не быть здесь сейчас.

На какое-то время слова Цинты остудили порыв Иррис, и она с тоской смотрела в треклятую арку, наблюдая как медленно ползёт по двору тень от дома, и ожидая, когда же появится лошадь долгожданного гонца. Но внутри неё холод становился нестерпимым. И с каждым мгновеньем в ней крепла мысль, что если то, что она чувствует — правда, значит, эта проклятая семья добилась своего. И если они убили его, если это так, то она уйдёт отсюда, и никто её не остановит. Она возьмёт лошадь… Не дадут лошадь, пойдёт пешком…

Теперь она знает, как это сделать — веретено внутри сейчас было похоже на рой кружащихся ос. Она разрушит Большой дворец до основания и убьёт их всех — Гасьярда, Милену, Таиссу, Хейду… А потом… А потом всё уже будет неважно.

И желание бежать тот же час во дворец и сровнять его с землёй боролось в ней с верой, в то, что вдруг Цинта прав и нужно ждать, вдруг своими действиями она и правда помешает Альберту. Но сидеть в безвестности было просто невыносимо.

Из мрачных мыслей её вырвал, наконец, цокот копыт. Нахди въехал во двор и спешился, бросая поводья на большой крюк коновязи. Солнце уже скрылось за верхушками деревьев, и двор погрузился в мягкий вечерний сумрак.

Иррис вскочила, но замерла, словно прикованная к месту, и сейчас от пучины отчаянья до небес счастья её отделяло только одно слово, которое Нахди произнесёт с порога. Сцепив пальцы, она смотрела, как медленно открывается кособокая дощатая дверь, как входит сын Шианы, раскрасневшийся и усталый, весь в пыли, как стаскивает с головы барху — плоскую ашуманскую шапку…

Он бросил её на подоконник и, поймав испепеляющий взгляд Иррис, произнёс, вытирая рукой потный лоб:

— Новостей много. Одна хорошая, остальные плохие, — он снова посмотрел на Иррис, бледную, как полотно, и добавил, — жив, он. Жив. Но арестован, и сидит теперь в Чёрной башне.

Ноги у Иррис подкосились, и она снова опустилась на стул.

— Арестован? — горло перехватило, и голос стал внезапно хриплым. — За что?

— Вот уж поди разбери! — воскликнул Нахди, зачерпнул из ведра воды и жадно выпил. — Я такого сегодня наслушался! Весь дворец гудит, как улей, и все болтают разное, так что я не знаю, чему верить. Конюх говорил одно, молочник другое, прачки третье, а на площади у борделя и вовсе что-то странное.

Нахди стянул куртку и сел на лавку, вытянув ноги.

— Всё! Всё рассказывай! Всё, что слышал!

— Я весь день по городу болтаюсь, слушаю, что говорят. Началось с того, что вроде как, вчера ночью Альберт с джартом Тибором подожгли конюшни. Вернее, джарт Тибор спьяну поджёг, а Альберт пытался его вразумить. Но этому не поверил джарт Гасьярд, потому как, говорят, огонь тот был живой, а джарт Тибор просто бегал пьяный с факелом и тыкал им в сено. Конюшни сгорели дотла, лошади все разбежались, переполох был страшный, а потом Альберта схватили. И вроде как потому, что обнаружился ваш побег, леди Иррис, и в сердцах джарт Гасьярд устроил обыск в покоях Альберта. И в комнате нашли письмо от его матери, в котором она назначала встречу эфе Салавару у старого замка в ночь убийства. А ещё ритуальный нож, которым того убили, и бутылку с ядом. И теперь Альберта обвиняют в заговоре, что хотел он захватить власть и убил эфе Салавара. Обвиняют его в тайной связи с вами, леди Иррис, что так он хотел нечестно выиграть поединок, — Нахди ещё выпил воды и продолжил, — а ещё в нарушении соглашения и в вашем похищении. И говорят, что тот яд, которым вас чуть было не убила та рыжая женщина, Альберт подлил в вино, чтобы отравить джарта Себастьяна, а вовсе не вас. И теперь будет суд, но все ставят на то, что его казнят — слишком уж тяжкие всё это обвинения.

— Боги милосердные! — прошептала Иррис.

— Это ещё не всё. За вашу поимку, леди Иррис, назначена баснословная награда, так что теперь в Эддаре вас ищут все, даже нищенки с Рыбацкого моста. Говорят, что джарт Гасьярд был в таком гневе, узнав про ваш побег, что места всем мало было. Я сделал два наваждения — будто видели вас в порту на одном из рокнийских кораблей, а второе, что карета с женщиной, похожей на вас, проезжала по южной дороге на рассвете в сторону Рокны. Не знаю, надолго ли этого хватит, хоть бы до утра и то хорошо, но пока в порту даже рыболовные снасти трясут и всё перевернули, порт закрыт, корабли не отплывают, люди джарта Гасьярда проверяют каждую бочку с солониной, каждый тюк и каждый трюм.

Нахди стащил сапоги и прислонился устало к стене.

— Владычица степей! — пробормотал Цинта, прикрывая рукой рот.

— Но это же всё — ложь! — воскликнула Иррис, снова вскакивая.

— Ложь не ложь, а за что купил, за то и отдаю, — ответил Нахди устало. — Надо думать, что дальше делать, но оставаться вам здесь нельзя, кто-нибудь обязательно узнает и донесёт. А уж джарт Гасьярд весь город перевернёт в поисках вас, очень уж он зол. Вывезти вас надо из города.

— Погоди, — произнесла Шиана, — не пугай их раньше времени. Куда им с раненым-то? Он и так едва дух не испустил! Да и все дороги перекрыты. Придумаем что-нибудь. Пока я миледи гадалкой одену, на лицо пелену наброшу — никто её не узнает, будет в лавке сидеть, травы перебирать. Как поутихнет всё, тогда решим.

— Я… пойду наверх, — произнесла Иррис и ушла.

Слёз больше не было. На неё нашло какое-то оцепенение.

Он жив! Слава Богам! Но какими же глупыми они были!

Теперь понятно, почему она не чувствует связи — Чёрная башня не позволяет этого. Чёрная башня — тюрьма для джартов, она забирает силу и гасит любую магию. Как говорила Милена — три года в ней равны тридцати годам снаружи…

Боги милосердные!

Это всё Гасьярд. Теперь она уверилась окончательно.

Она вспомнила, как он смотрел на неё вчера за обедом… и на совете, на завтраках, когда она сидела рядом с Себастьяном… с самого первого дня, ещё в Мадвере, когда впервые её увидел. Как спрашивал о её матери… Их разговор в храме… И их последний разговор в его кабинете. Эта фальшивая помолвка, это соглашение, которым он её сюда заманил. Этот немигающий взгляд, этот огонь, от которого прикосновений которого было почти больно, эта странная жажда в глазах, и его тихий голос… Она вдруг вспомнила всё и всё поняла.

Он ищет её. И не успокоится, пока не найдёт.

Из-за её побега он и схватил Альберта. И ведь всё верно рассчитал — проклятый старый лис! Знал, что она никуда не уедет без него…

Не просто не уедет… Что она узнает и вернётся.

Иррис вздохнула.

Цинта, конечно, будет против. И даже захочет ей помешать. Он будет сидеть и ждать, выполняя в точности поручение Альберта. Вот только она не может позволить себе сидеть и ждать. Она не может позволить Альберту умереть в Чёрной башне.

Гасьярд желает получить её обратно. Он желает заполучить Поток? Что же, он добился своего. Она вернётся, и обменяет свою свободу на свободу Альберта и его жизнь. И когда Гасьярд отпустит Альберта — он получит свой Поток.

Она горько усмехнулась и вспомнила почему-то Мадверу, своё письмо Богине Айфур и ультиматум тёти Огасты… В её жизни всё опять повторилось. И вот так же, как и тогда, у неё снова нет никакого выбора…

Сначала брат Эрхарда, потом мэтр Гийо, а вот теперь место мэтра Гийо занял Гасьярд.

Видимо, это её судьба.

На рассвете, на границе ночи и утра, когда мир ещё тёмен и тих, а восток уже окрасился алым, она осторожно спустилась вниз, обыскала вещи Цинты, нашла в кармане ключ от калитки в заборе за оранжереей, через которую они бежали прошлой ночью, и выскользнула на улицу.

Лишь оставила на столе Цинте записку о том, чтобы он её не искал.

Дом спал, и спал ещё весь Эддар, и утро впервые было по-осеннему чистым и прохладным. Лошадь обнюхала её, фыркнула недовольно, не понимая, зачем нужно ехать в такую рань, но Иррис была непреклонна.

Альберт трижды спасал её жизнь. Теперь настал и её черёд, потому что без него её жизнь не имеет никакого смысла…

Иррис осторожно вывела лошадь на улицу, вскочила в седло и погнала в сторону холма, на котором находился Большой дворец.

Часть 6. Время правды

Глава 32. Договоры

— Здравствуй, Иррис! Признаться, я ушам своим не поверил, узнав, что ты ждёшь меня здесь! — произнёс Гасьярд, осторожно спускаясь по мозаичным ступеням к южной террасе.

Южная терраса когда-то примыкала к рабочим покоям эфе Салавара, здесь устраивались праздничные обеды, приёмы и семейные ужины на открытом воздухе, но теперь это место было безлюдно. Именно поэтому Иррис и пришла сюда поговорить с Гасьярдом наедине.

Она стояла, прислонившись к постаменту, глядя на тёмные шапки кедров внизу, на далёкую воду бухты, подёрнутую призрачной утренней дымкой и разноцветье черепичных крыш города под холмом. Мраморные львы — безмолвные стражи, охраняющие это тихое солнечное утро, взирали на неё с лестницы. Лёгкий бриз чуть шевелил цветы в вазонах, журчал каскадный фонтан в центре террасы, и позади неё стена вьющихся роз роняла лепестки поздних цветов, словно оплакивая ушедшее лето.

Иррис обернулась.

— Здравствуй, Гасьярд, — ответила она негромко, — странно, что ты удивлён. Ты ведь знал, что я приду.

Он подходил осторожно, и Иррис внезапно почувствовала его волнение… и страх.

Он боится? Чего? Или не верит в то, что она и правда пришла?

Гасьярд был одет с иголочки — атласный жилет в тонкую голубую полоску, кружева, бархатный камзол, алмазная булавка в галстуке и волосы завиты и уложены, а его одеколон Иррис почувствовала даже раньше, чем услышала его приветствие.

Боги милосердные!

Она никогда бы не подумала, что даже это можно ненавидеть — его одеколон, его осторожную неторопливую походку, изящные манеры, мягкий голос и даже атлас на его жилете.

— Я… надеялся на твоё благоразумие, — медленно произнёс Гасьярд, остановившись от неё в трёх шагах, — и я переживал за тебя — этот город полон опасностей, и ты в нём оказалась одна… ночью…

Иррис усмехнулась, прислонилась спиной к постаменту, сорвала розу и принялась обрывать лепестки, бросая их под ноги.

— Я не собиралась быть одна, Гасьярд, ты это прекрасно знаешь. Но теперь, твоими усилиями… Но ты искал меня, и вот я здесь, — она смотрела ему прямо в глаза и видела, как он внимательно следит за её лицом, за руками, терзающими цветок, и как он нерешителен, словно не знает, с чего же правильно начать разговор.

— Ты совершила ошибку, Иррис…

— Я совершила много ошибок, и первой была та, что я сделала в Мадвере, когда подписала твоё соглашение, — перебила она его. — Давай оставим этикет и все любезности, я знаю, зачем ты всё это сделал — ты хотел получить Поток? Ведь так?

— Сделал что? — спросил он осторожно.

Иррис снова усмехнулась.

— Пришло время правды Гасьярд. Всё это — соглашение, помолвка, бедный Себастьян, которого ты водил за нос всё это время, наш разговор в Храме и история с проклятьем, то, что ты сделал на обеде и арест Альберта… У всего этого ведь была только одна цель — ты хотел получить Поток, а для этого получить меня. Ты убрал всех, остался только Альберт. И вот теперь он в башне, и ты прекрасно знаешь, что все обвинения против него — ложь. Ведь так? Правда за правду Гасьярд, нам нет смысла теперь скрывать что-то, потому что я пришла за тем, чтобы дать тебе то, чего ты хочешь.

Его глаза сузились и налились тёмной сталью, он хотел сделать шаг вперёд, но удержался и чуть улыбнувшись, спросил:

— И ты, разумеется, попросишь что-то взамен, так?

— Уверена, ты знаешь, что, — Иррис отшвырнула растерзанный цветок и сорвала новый.

— Ты хочешь, чтобы я его отпустил?

— Да.

— А что я получу взамен? — вкрадчиво спросил Гасьярд.

— А что ты хочешь получить? — ответила Иррис, не сводя с него глаз.

— Моё предложение, то, что я делал тебе в Храме, — ответил он негромко, — ты примешь его, и я сделаю, то, что ты просишь. Ты станешь моей женой, ты проживёшь со мной три года, ты родишь мне ребёнка и передашь ему Поток. И потом я отпущу тебя… если, конечно, ты захочешь уйти.

— А как же поединок? Если ты не выиграешь? По закону я ведь должна выйти замуж за будущего верховного джарта, то есть за того, кто победит. Или за того, кого назначит выбранный верховный джарт. А если это будешь не ты?

— Знаешь, за последний день, пока тебя не было здесь, очень многое изменилось, — ответил Гасьярд с плохо скрываемым торжеством в голосе, — Альберт не может принять участие в поединке, как ты сама понимаешь, Себастьян и Таисса отдали свои голоса мне. А Милена хоть и в ярости, но уже почти сдалась, Драгояр сделал предложение Хейде, и даже если он выиграет, а это вряд ли, он не сможет жениться на тебе. Так что я остался единственным претендентом…

Гасьярд развёл руками и чуть улыбнулся.

— Как удачно всё сложилось… для тебя. Не правда ли? — ответила Иррис спокойно.

— Так ты согласна? — спросил Гасьярд, словно не заметив её сарказм. — На моё предложение?

— У меня есть условие…

— Я не сомневался. И какое же?

— Ты дашь мне клятву… на Книге желаний. Ту, которую ты ни за что не нарушишь, — ответила Иррис и увидела, как изменилось его лицо. — Ты удивлён, что я знаю об этой клятве? Скажи спасибо Эверинн — в вашей библиотеке очень много занятных книг, а у меня было много времени, чтобы их прочесть. Так вот, условие такое: ты поклянёшься, что отпустишь Альберта, что не тронешь его пальцем, не попытаешься убить сам или нанять кого-либо, ты не попросишь об этом никого из своих родственников, ты позволишь ему уехать из Эддара и не будешь его искать или преследовать. И наш договор будет действовать, только пока он жив и свободен. Это чтобы ты не попытался меня обмануть, я ведь знаю, что ты попытаешься обязательно, а так Книга не даст тебе это сделать или ты потеряешь всё, что получил взамен…

— Что же, признаться, я удивлён твоим знаниям, но приятно удивлён. Из тебя получится достойная жена верховного джарта, — усмехнулся Гасьярд. — Хорошо. Я сделаю, как ты просишь, но тут есть одна проблема.

— В чём проблема?

— В самом Альберте. Ты же понимаешь, что он никуда не уедет? И не отступится. Как только я освобожу его — он попытается убить меня и выкрасть тебя снова. И никакие доводы рассудка не смогут этого исправить и заставить его отступиться…

Гасьярд говорил, и ей казалось, что она уже слышала эти слова раньше, только от Себастьяна:

«…его нельзя победить потому, что он… совершенно не умеет проигрывать — его можно только убить. Знаешь, как говорят про таких, как он? «Слабого бьют, как хотят, равного, как получится, сильного — только насмерть». Он никогда не отступает, пока лоб себе не расшибёт».

Это правда. Если он будет знать, что она испытывает к нему хоть каплю чувств, что он ей хоть немного дорог — он никуда не уйдёт. Он будет совершать одно безумство за другим, пытаясь её освободить, пока его точно не убьют.

— Я разорву с ним связь, и я знаю, как сделать так, чтобы он уехал. И я это сделаю, — ответила Иррис твёрдо. — А чтобы он не попытался тебя убить, есть такой ритуал, которым связывают жизни, ты свяжешь нас, и я сама скажу об этом Альберту. Если умрёшь ты — умру и я, если он будет знать это — он ни за что тебя не тронет.

— И ты дашь согласие на то, чтобы я связал наши жизни? — удивлённо спросил Гасьярд, но кроме удивления было что-то ещё в его взгляде.

Злость? Недоумение? Боль? Зависть?

— Да.

— Он настолько тебе дорог?

— Это глупый вопрос.

— Но, если со мной что-то случится не по вине Альберта, ты же понимаешь…

— Я понимаю. Зато если с ним что-то случится по твоей вине, ты тоже должен понимать, что я отомщу. Так ты согласен? — спросила она нетерпеливо.

— А если нет? Если я просто прикажу, чтобы тебя заперли в твоих покоях и стерегли до поединка. А потом получу всё и так, без всяких условий. Без клятв и прочего. Получу навсегда. Ты не думала об этом, идя сюда? — спросил он жёстко и сделал шаг ей навстречу.

Она не отшатнулась, не испугалась, лишь продолжила медленно обрывать лепестки.

— Знаешь, я тут прочитала пару книг об ашуманских магических ядах, после того случая с вином, — она презрительно усмехнулась, глядя на побледневшее лицо Гасьярда, — не бойся, я не собираюсь травить тебя. Но один яд мне очень понравился, и я даже сама попробовала его, прежде чем идти сюда. Он называется «Солнце и луна». Ты пьёшь ту часть, что называется «Солнце», и живёшь, как обычно, если каждый день получаешь противоядие. Без противоядия к утру ты умрёшь. И этот яд действует до тех пор, пока ты не выпьешь вторую часть, ту, которая «Луна», чтобы яд перестал действовать совсем…

Она отшвырнула розу и, шагнув Гасьярду навстречу, произнесла так же жёстко, как и он:

— …Я в безвыходном положении, Гасьярд, ты загнал меня в угол, как и хотел. Мне больше некуда идти, у меня никого нет, и нет даже права на свободу. Единственное, что для меня имеет смысл в этой жизни — это Альберт. А без него не имеет смысла и сама моя жизнь. Так что можешь запереть меня, если хочешь и попробовать получить то, что тебе нужно. Но, надеюсь, ты понимаешь, чем всё закончится?

— Ты не посмеешь себя убить…

Она коротко рассмеялась.

— А ты проверь.

В её синих глазах плясали сумасшедшие искры, и Поток вращался с такой силой, что Гасьярду показалось, в него вонзается тысяча ледяных игл. И в это мгновенье он понял — она и в самом деле сделает это.

— Хорошо. Хорошо, — он поднял ладони вверх, — я согласен. Мы принесём клятвы завтра, и завтра же проведём ритуал, поединок нам ждать ни к чему, ты станешь моей женой, а после этого я отпущу Альберта. Но до этого момента ты должна разорвать с ним связь, ты уверена, что сможешь?

— Я уже делала это однажды.

Гасьярд чуть прищурился, словно не поверил её словам.

— Не веришь? — спросила она с вызовом.

Но, наверное, что-то было такое в её лице, что Гасьярд лишь усмехнулся, покачал головой и сказал:

— Верю. Сейчас ты так похожа на Регину… не только внешне. Она также поступила с Салаваром, хотя в итоге это стоило ей жизни, — на его лице промелькнула тень сожаления, и он добавил, — за что ты так любишь его? За что? Кто он — всего лишь бастард! Выскочка. Что он даст тебе?

— А тебе не всё ли равно? Ты получишь то, что хотел, так какая тебе разница?

— Но… я бы хотел… чтобы ты… Иррис, — произнёс он тихо и мягко, чуть наклонившись к ней, и попытался взять её за руку, — я бы хотел, чтобы у тебя были ко мне чувства… я же обещал, что буду осторожен, что буду…

— Не надо, — оборвала она его резко и отбросила руку.

— Но, почему? Почему? Я не хочу, чтобы ты меня ненавидела, я же говорил… если хочешь, я могу сделать тавру — тебе понравится. Я же не зверь, Иррис, — почти прошептал он, — если хочешь, можешь даже представлять… его вместо меня…

— Что?! — она прищурилась, а потом глаза её полыхнули синим огнём и Гасьярд отчётливо ощутил, как снова взметнулся вокруг него Поток, пронзая холодом.

Доверить ему свои фантазии? Свои мечты? О руках и губах Альберта, о его поцелуях?

Представлять, что эти ненавистные руки — руки Альберта?

Ни за что! Никогда!

— Нет, Гас, никакой магии! Всё будет по-честному! — воскликнула она яростно. — Ты хотел этого? Ты это получишь! Мне не нужна никакая тавра! Никакие иллюзии или наваждения! Я не хочу представлять Альберта, когда я с тобой! И никого другого, когда ты касаешься меня! Гасьярд! Я хочу чувствовать всё до последней капли. Твои руки, твои губы, хочу видеть твои глаза! Хочу знать, что это ты… чтобы запомнить каждый этот проклятый миг!

Эти слова, казалось, пригвоздили его к гранитным плитам террасы. Они бились в голове набатом. Хотя нет, это были не слова, это колокол на башне отбивал последнюю четверть утра, но Гасьярд знал, что уже слышал их раньше, и слова, и колокол…

Книга желаний… Она просто посмеялась над ним.

Но его желание исполнилось…

— Вот как? — спросил он с издёвкой, а внутри всё горело от внезапной вспыхнувшей ярости и боли. — Хочешь ненавидеть меня?

— Уже ненавижу! — воскликнула она страстно. — Ты хотел чувств? Ненависть тоже чувство!

— Ненависть — не худший вариант, Иррис, — ответил он холодно, — ненависть, может быть, даже более сильное чувство, чем любовь, и оно вполне сгодится для нашей связи.

— Ну что же, обещаю, Гасьярд, что в этом чувстве я буду тебе верна изо дня в день. Из ночи в ночь. Все эти три года.

* * *

— Как это ни странно, но я был в Чёрной башне лишь однажды, и даже не припомню, чтобы кого-то сажали сюда при Салаваре…

Себастьян остановился с фонарём у невидимой стены, отделяющей место, где держали Альберта, от узкого коридора, уходящего на винтовую лестницу. Из двух зарешеченных окон ему под ноги падали пятна света от низкого закатного солнца, но он всё равно щурился — с непривычки здесь казалось слишком темно. Большая комната, где-то в глубине кровать, кресло и стол, а над столом тусклый светильник — это место больше походило на военную крепость, чем на тюрьму. Впрочем, когда-то Чёрная башня ею и была.

— Что же в этом странного? Ты всегда был примерным мальчиком, — пожал плечами Альберт, подходя к невидимой границе, перейти которую он не мог, — входи, не стесняйся, ты же знаешь, что это для меня дверь открывается только внутрь. Извини, угощать нечем.

— Ну, мне и здесь неплохо, — Себастьян поставил фонарь в каменную нишу, а рядом небольшую корзинку, из которой выглядывало горлышко бутылки с вином, — и угощаю сегодня я.

— Пришёл позлорадствовать? Вина принёс? Предлагаешь отпраздновать моё поражение?

— Не совсем…

Альберт скрестил руки на груди, внимательно разглядывая лицо брата, а потом спросил резко:

— Гас упёк меня сюда, и ты его поддержал. Что же, это логично — одним участником поединка меньше, — он развёл руками, — и все счастливы. Так за каким гнусом ты сюда припёрся?

— Я пришёл, чтобы объяснить, зачем я это сделал, и предложить тебе кое-что, — ответил Себастьян спокойно.

— И что ты можешь мне предложить? — усмехнулся Альберт. — Пару лишних подушек? Печенье по утрам? Мне без разницы, зачем именно ты это сделал, потому что я и так знаю, зачем. И, честно говоря, мне плевать — это всё равно ничего не меняет.

— Ты на меня зол, и я это понимаю, но поверь, то, что я сейчас расскажу — меняет всё, — Себастьян говорил медленно и Альберт видел, что лицо его выглядело осунувшимся и усталым, и что-то было в нём такое, что он прислушался и не стал перебивать брата. — Я не только поддержал Гаса, я ещё и сказал ему, что мы с Таиссой встанем на его сторону в поединке, и что я не буду бороться за место верховного джарта, потому что нам не победить вдвоём с сестрой.

— Как трагично! — фыркнул Альберт, но при этом не сводил с брата внимательного взгляда. — И, по-твоему, зачем мне всё это знать?

Себастьян всегда колебался, всегда взвешивал и обдумывал, всегда пытался найти компромисс и оправдание тому или иному поступку, и чаще всего Альберта это бесило. Но сейчас рассказ его выглядел почему-то совсем не как оправдание.

— Я сделал это потому, что именно этого Гас от меня и ждал. Что я сдамся, взвесив свои шансы на победу, и поступлю разумно. Потому что испытание, которое назначила книга, нам вдвоём с Таиссой не по плечу. А ещё Гас ждал от меня, что ослеплённый ревностью и тем, что я увидел на обеде между тобой и Иррис, я пойду против тебя, — Себастьян говорил неторопливо и спокойно, — и поэтому я именно так и поступил, ударив тебя на галерее и поддержав Гаса в том, чтобы запереть тебя в башне. Если бы я пошёл против, Гас всё равно бы сделал это, потому что мой голос один против всех ничего не значит, но в итоге он бы не стал мне доверять. Зато теперь наш дядя больше не опасается меня, как соперника. И если бы ты на обеде послушал моего совета и не пил вина, всё было бы легче.

— Я и не пил, — горько усмехнулся Альберт. — Но теперь всё это неважно. Ты надул дядюшку Гаса, это я понял, только мне с этого, какой прок раз я всё равно здесь?

Себастьян прошёлся вдоль невидимой стены, словно обдумывая что-то очень важное, и Альберт его не торопил. Разговор уже выглядел многообещающе.

— Все эти обвинения, которые произносил Гасьярд, я знаю, что часть из них неправда. Я знаю, что ты не мог убить отца…

— Интересно, и почему ты в этом так уверен? — спросил Альберт саркастично. — Может это как раз я выкрал ритуальные кинжалы из нашей сокровищницы, убил Салавара, а потом явился получить его место, как и было задумано? А чтобы отвести подозрения, таким же ножом ударил собственного слугу. Почему нет?

— Кто взял нож, которым убили Салавара, я не знаю. Но второй нож из сокровищницы взяла Таисса, она выкрала у меня ключ, и это она наняла убийц, — Себастьян остановился напротив брата, глядя ему прямо в глаза, — я узнал это уже потом. Так что нет, это не ты.

— Как неожиданно! — воскликнул Альберт. — Хм. Вернее, как ожидаемо…

— И если ты встретил Иррис по дороге между Индагаром и Фессом, а её рассказу я верю, то ты никак не мог быть здесь, чтобы убить отца. Из всех обвинений дяди в твой адрес правда лишь то письмо твоей матери, и то, что ты помог бежать Иррис. А ваша связь после хитрого соглашения Гаса, которое я, сам того не зная, подписал в Мадвере, мне не кажется каким-то преступлением.

Их взгляды встретились, и наступила тишина. Они смотрели друг на друга некоторое время, словно пытаясь прощупать и понять, о чём каждый из них думает.

— Хвала Богам! Ты, наконец, прозрел, и разглядел змеиную сущность дядюшки Гаса. А к чему ты мне всё это говоришь? Я вроде как и без тебя это знаю, — спросил Альберт.

— Я говорю это к тому, что за всем этим вижу только одно — Гас совсем спятил. И началось это ещё в Мадвере, когда мы впервые встретили Иррис. Я как-то не задумывался почему, и верил ему… но теперь картина для меня ясна — это он убедил Салавара в том, чтобы забрать Иррис в Эддар. Любой ценой. Он придумал это соглашение, используя меня, как приманку, чтобы заманить её сюда. Теперь я вспоминаю, как отец просил меня её очаровать, и я тогда не понял подвоха, потому что меня и просить не нужно было — она сразу мне понравилась…

Себастьян отвернулся и снова принялся мерить шагами коридор, а Альберт прислонился спиной к стене, глядя на зарешёченное окно и вспоминая, как впервые встретил Иррис на озере. Она тоже сразу ему понравилась…

Нет, не просто понравилась… когда она танцевала в чане с виноградом, он уже был по уши в неё влюблён, он просто тогда не понял этого. И если бы понял, если бы он прислушался к себе, если бы не повёл себя, как последний идиот — всё было бы по-другому.

— Гас обманул меня. Он говорил с Иррис за моей спиной о браке с ним, он говорил, что поддержит меня, а сам собирал союзников, убедил Эверинн и остальных, — продолжил Себастьян свой рассказ, — и, если бы ты не сказал мне, и если бы не Милена с эти соглашением на обеде, я бы до последнего был в неведении. А вчера я видел его лицо, когда он узнал, что Иррис сбежала, и поверь мне — я не припомню его таким, вернее, такое выражение последние годы было на лице Салавара, когда того терзали припадки безумия. Гас готов использовать то соглашение, чтобы принудить Иррис к браку против её воли, и он даже готов был пытать тебя, чтобы её найти. Он велел избить Тибора, чтобы узнать, просил ли ты его поджигать конюшни. Если бы такое сотворила Милена, я бы не удивился, но я не ожидал этого от Гаса. Он становится одержимым, почти совсем, как наш отец…

Себастьян остановился снова напротив Альберта и добавил, глядя ему в глаза:

— И я не хочу, чтобы Домом Драго снова правил безумец.

— А я-то чем могу помочь? Я бы убил его, поверь, не задумываясь. Но я здесь, — Альберт обвёл рукой воздух перед собой, — и сделать этого не могу.

Он оттолкнулся от стены и подошёл ближе к невидимой преграде и остановился, засунув руки в карманы.

— Убийство ничего не решит. Да и не это главное, — Себастьян вздохнул, — после того, как Книга назначила испытание, я очень долго думал, я всю ночь провёл в библиотеке, читая истории поединков. И знаешь, что я из них понял?

— Хочешь, чтобы я спросил или сам скажешь? — нетерпеливо воскликнул Альберт.

— Никто из нас не сможет победить, — ответил Себастьян, — потому что нельзя пробудить гору желанием только одного из нас. Суть испытания, что дала Книга, не в том, чтобы гора начала изрыгать камни и пламя, суть в другом. Она в том, чтобы показать, что мы готовы сделать для этого. А чтобы пробудить гору нужно объединиться нам всем и перестать видеть друг в друге врагов. Нужна сила всех. И сила Иррис тоже. Иначе ничего не выйдет. А пока мы будем убивать друг друга, Дом Драго продолжит медленно умирать. Нас убивает не проклятье твоей матери или про что там ещё говорил Гасьярд, мы делаем это сами. Мы потеряли связь друг с другом, мы перестали чтить Уану и что-то создавать, как другие прайды, мы всё только разрушаем. Гас хочет получить Поток, чтобы возродить Дом Драго, только Поток нельзя взять силой — он просто иссякнет…

— И по-твоему Гас этого не знает?

— Знает, наверное. Раз я это понял, Гас не может не знать. Но я же говорю, он спятил, — ответил Себастьян нетерпеливо, — он собирается взять Поток, не взирая ни на что, а это убьёт нас всех в итоге. А теперь я скажу то, зачем, собственно, пришёл, — Себастьян прошёл сквозь невидимую стену и остановился в двух шагах от Альберта, — я помогу тебе выбраться отсюда, а взамен ты и Иррис поддержите меня в поединке, чтобы я его выиграл. Потому что никому не выиграть поединок без силы Потока. И если я его выиграю, то по условиям соглашения как верховный джарт я отдам тебе Иррис.

Альберт смотрел на него и не мог поверить, что не ослышался.

— И ты отдашь её мне? — спросил он прищурившись. — Ты ведь любишь её, я же не слепой…

— Я уже её отпустил, Альберт. Она любит тебя. И я ничего не могу поделать с этим. Но я не Гас, и не Салавар. Я не стану держать её силой. Мучить того, кого любишь — это неправильно…

Альберт отвёл взгляд и произнёс задумчиво:

— Сегодня просто день честности, да? Знаешь, когда я ехал сюда, я наделся выиграть поединок и стать верховным джартом. Я даже просил это у Книги желаний и готов был убить каждого, кто встанет у меня на пути. Хотел всем отомстить, доказать, что я не хуже… И я очень хотел этого поначалу. Сколько прошло? Месяц? А как всё изменилось… Я больше не хочу быть верховным джартом, и всерьёз думаю, что, наверное, именно ты из всей нашей семьи достоин им быть, — он посмотрел на Себастьяна и произнёс твёрдо, — потому что я бы убил Гаса. Я бы убил каждого, кто встал бы у меня на пути, я бы и сам умер, но не смог расстаться с Иррис, не смог бы вот так её отдать… Я и не смог… Нет во мне этой мудрости… не умею я решать такие дела головой… Наверное, поэтому в итоге я здесь, а ты по другую сторону.

— Может, за это она тебя и полюбила? Не меня, а тебя? — горько усмехнулся Себастьян.

Альберт пожал плечами и ответил устало:

— А что остальные? Ты сказал — нужны все?

— Испытание, которое дала Книга, и твой арест отрезвили многих. Сегодня ко мне приходила Эверинн, она тоже считает, что Гас спятил, и боится, как бы всё не закончилось кровопролитием, ты же помнишь, как она не любила Салавара за его выходки. И вот теперь она боится повторения его безумия, только уже с Гасьярдом. Так что она на нашей стороне. Тибор тоже. И сегодня я поговорю с Миленой, у неё достаточно оснований, чтобы ненавидеть Гаса, и она прекрасно понимает, что не сможет победить одна. Но сейчас главное вытащить отсюда тебя.

— И как же ты это сделаешь?

— Ты забыл, что Салавар готовил меня на своё место? Есть один способ, как снять защиту башни, надеюсь, он сработает. Но я должен быть уверен в том, что ты невиновен. Поэтому ответь мне сейчас честно — ты хоть в чём-нибудь виновен из того, что говорил Гас?

Альберт усмехнулся.

— Ты же и сам понимаешь, что Гас всё это придумал! Ну ладно. Хочешь правды? Изволь — я не убивал Салавара. Я не вступал в сговор с моей матерью, о её существовании я узнал только здесь, когда нашёл тайник отца и те письма. Я не знаю, как у меня получилось создать связь с Иррис, и я не знал об этой связи, пока не приехал сюда, да и то понял не сразу. И уж точно я не наливал яд в бутылку, чтобы отравить тебя. Яд купила Хейда в одной ашуманской лавке. Я помог Иррис бежать, это правда, но ты и сам понимаешь, зачем я это сделал.

— Хейда хотела отравить Иррис? — удивился Себастьян.

— Да. Я думал сначала, что это Милена попросила её, но теперь понятно, что Милене это было не нужно. А вот Хейде? Зачем ей это?

— Это интересно… Ладно. Хейда потом. Теперь ответь — ты поддержишь меня в поединке?

— Если ты сделаешь всё так, как сказал — считай, что мы договорились, — ответил Альберт.

— А теперь вот ещё что, я не говорил тебе этого сначала, но теперь, когда ты всё знаешь, у меня есть и плохая новость.

— Какая?

— Люди Гаса распускали по городу слухи о том, что ты в башне и, что тебя казнят, для того, видимо, чтобы Иррис тоже об этом узнала, — осторожно произнёс Себастьян.

— Что? — Альберт грязно выругался.

— И она узнала. И вернулась. Сама пришла, — произнёс Себастьян грустно, — я велел Таиссе следить за Гасом, она видела Иррис с ним сегодня утром и подслушала их разговор. Иррис решила обменять свою свободу на твою жизнь, она согласилась разорвать с тобой связь и стать женой Гасьярда, если он отпустит тебя. И Гас ей это пообещал, он пообещал поклясться ей в этом на Книге желаний, но, боюсь, он всё равно не сдержит своего обещания. Он не оставит тебя в живых…

После того, как Себастьян рассказал подробности утреннего разговора на террасе, Альберт молча стоял, сжимая кулаки и задыхаясь от дыма в лёгких, который его душил. Бессильная ярость бушевала в нём, почти не давая дышать, но он ничего не мог поделать.

— Жаль, я не убил этого гадёныша раньше! — наконец, произнёс Альберт хрипло.

— А теперь самое главное, — тихо сказал Себастьян, — мы должны застать Гаса на месте преступления. За проведением ритуала и нарушением его же собственных правил, и тогда мы отправим его сюда — в Башню. Но… Нельзя допустить, чтобы Иррис смогла разорвать с тобой связь. Сделай так, чтобы она не захотела… не смогла этого сделать. Потому что если она это сделает и Гас проведёт с ней ритуал, а мы опоздаем, то Поток, скорее всего, иссякнет. И тогда, никому из нас уже не победить. И тебе отсюда не выбраться.

— И как же я сделаю это? — спросил Альберт с горькой усмешкой. — Это же Иррис! Она вполне способна сотворить такое, если уж задумала. Однажды она уже разорвала связь. Я не смог, а она смогла. И к тому же я сижу тут, а ты знаешь, что это за башня. Я не чувствую нашей связи и никак не могу повлиять на неё…

Себастьян поднял корзинку и протянул Альберту.

— Это вино, такое же, как было на том злосчастном обеде. Вино открывающее желания. Только в этот раз его задача нам помочь. Гас хочет провести ритуал рано утром, втайне от всех. А перед этим на рассвете Иррис придёт к тебе попрощаться, это я устрою. Поговоришь с ней, выпьете вина, будь несчастным и печальным, притворись умирающим от тоски или просто умирающим, попроси не разрывать связь до последнего, вызови у неё жалость…

— Жалость? Каким же образом? — усмехнулся Альберт. — По-твоему, она в это поверит?

— Твою же мать! Альберт! Эта башня тебе совсем мозги разъела, что ли! — воскликнул зло Себастьян. — У тебя есть целый час на рассвете, эта треклятая уютная келья, на горизонте возможный эшафот или три года её жизни с ненавистным мужем, а ещё бутылка вина, разжигающего чувства, и вы любите друг друга! Мне и дальше объяснять тебе, что нужно делать? Или ты избавишь меня от таких подробностей? Уж будь добр, убеди её как-нибудь! Если бы она меня любила — уж я бы нашёл аргументы!

— Ладно, не кипятись, я понял, — буркнул Альберт и посмотрел на вино со странной ухмылкой.

— Перестань улыбаться, как дурак, я же вижу о чём ты думаешь! А не то я тебе врежу и испорчу свидание разбитой мордой, — произнёс раздосадовано Себастьян, — и очень тебя прошу, не говори о том, что я готовлю побег. Ни слова об этом! Не знаю, что мог ещё предпринять Гас, вдруг через неё он сможет это узнать — лгунья ведь из неё никакая. А теперь слушай внимательно, что ты должен будешь сделать, чтобы выбраться отсюда, как только она уйдёт…

Глава 33. Чёрная башня

Она не хотела приходить. Вернее, хотела, но знала, что нельзя. Понимала умом, что лучше сразу разорвать связь, сделать всё, что обещала Гасьярду, и потом уже пути назад не будет. Потом можно будет объяснить Альберту. Потом уже будет больно… Больно и сейчас, но от этой встречи будет ещё больнее…

Она бы и не пришла, если бы не Себастьян. Он настоял, сказал, что Альберт совсем плох, и что он сильно опасается за его жизнь…

Ещё он сказал, что это безопасно, невидимая стена удерживает Альберта в башне, и Иррис может остаться за ней, просто поговорить с ним, приободрить…

Себастьян, конечно, не знал, о чём она договорилась с Гасьярдом. Что завтра Альберта всё равно отпустят. Что к тому моменту она уже будет женой Гасьярда, и условия будут выполнены, но слова Себастьяна напугали её. Иррис едва дождалась рассвета, совсем не могла спать, сначала плакала, потом слёзы иссякли, внутри было холодно и пусто, а потом нашло какое-то оцепенение, и она просто ждала.

Себастьян пришёл сам, и где-то в глубине души Иррис немного удивилась тому, что охрана у её дверей лишь молча посмотрела им вслед, но так и осталась стоять. И что охрана в башне тоже пропустила без вопросов, и почему встречу эту организовал именно Себастьян и назначил её на рассвете, но сил всё анализировать у Иррис просто не осталось.

По лестнице она поднималась уже одна, без сопровождения, держа перед собой тусклый фонарь. Утро только-только разгоралось, и мир вокруг был ещё тёмен — из всех цветов лишь алела прослойка туч над светло-серым горизонтом. А в башне была и вовсе ночь.

Иррис ступала на носочках, тихо и очень осторожно, чтобы Альберт её не услышал, и с каждым шагом ноги дрожали всё сильнее, и сердце билось, как сумасшедшее. Казалось, его стук эхом отдаётся под каменными сводами.

Альберт не спал. Сидел на низкой скамье, прислонившись к стене и запрокинув голову, смотрел куда-то в тёмный потолок, скрестив руки. А Иррис остановилась на верхней ступеньке, замерла и прижалась к стене, боясь пошевелиться, и просто смотрела на него.

Боги милосердные! Как же она скучала…

Кажется, впервые они встретятся вот так. Одни. Без посторонних. Кажется, впервые им не нужно будет скрывать своих чувств и можно говорить, не таясь, и смотреть в глаза, и кажется, между ними нет преград, и в то же время теперь между ними пропасть. Теперь между ними невидимая стена, которая удерживает Альберта здесь, и обязательства, которые удерживают Иррис по другую сторону. Но… стоит шагнуть внутрь — она снова сможет почувствовать его тепло и огонь, и заполнить ими пустоту в своей душе. Вот только ей нельзя этого делать…

Но как же сильно она этого хочет! Как же сильно ей этого не хватает! Почувствовать его снова, хоть на мгновенье…

Вот сейчас он обернётся, увидит её, а она увидит его улыбку, совсем как тогда в оранжерее, когда он шёл к ней своей стремительной походкой и капли воды блестели у него на лице. И она невольно улыбнётся ему в ответ…

От этой мысли всё внутри у неё сжалось, и на глаза навернулись слёзы.

Да как же она сможет потом уйти отсюда? Нет, это была глупая затея! Не надо было приходить! Как ей теперь набраться сил, чтобы сделать то, что она решила?

Пока не поздно, ей лучше уйти! Уйти прямо сейчас…

И она хотела сделать шаг назад, но не успела.

— Иррис? — он вскочил.

И случилось именно то, от чего она хотела бежать…

Он шагнул к невидимой стене и положил на неё ладони, вглядываясь в сумрак коридора. И отступать стало поздно, он поймал её взгляд и улыбнулся именно той улыбкой, которой она так боялась, от которой сразу ослабли ноги, и сердце рухнуло вниз, забившись в агонии.

Он посмотрел на неё жадно, истосковавшись, впитывая её всю этим взглядом, и произнёс тихо:

— Ты пришла…

— Я пришла…

И столько радости у него на лице…

А потом она сменилась печалью.

— Зачем? — он горько усмехнулся. — Зачем ты вернулась, Иррис? Всё ведь почти получилось!

— Почти, Альберт. Почти, — ответила она грустно, шагнула вперёд и поставила фонарь в нишу, — нельзя почти перепрыгнуть пропасть. Увы!

— Ты должна была ждать. Шиана бы тебя не выдала!

— А что дальше? Гасьярд хотел тебя казнить. Или оставить умирать здесь. И я не могла ему этого позволить, потому что ему нужен не ты, ему нужна я, — произнесла Иррис тихо и прислонилась к стене.

— Именно поэтому ты и не должна была возвращаться!

Иррис снова вспомнила сцену в оранжерее, вспомнила, как изменилось лицо Альберта, когда она попросила его разорвать связь. И сейчас она хочет сделать то же самое. Нет, даже кое-что похуже.

Боги милосердные! Как ей сказать это? А может, не говорить? Но она обещала быть честной…

Она посмотрела себе под ноги и, собравшись с духом, произнесла:

— Выслушай меня, Альберт, и не перебивай. Я знаю, ты будешь против. Я знаю, что тебе это не понравится. Но ты трижды спасал мою жизнь, и это я делаю, чтобы спасти твою. Потому что другого пути нет. Отсюда тебе не сбежать, Гасьярд не позволит. И не выиграть суд…

И она рассказала всё…

О договоре с Гасьярдом и условиях, о трёх годах своей жизни, которые она обменяла на его свободу. Говорила и почти ощущала кожей его обжигающий взгляд, как у неё самой опускаются плечи, словно каждое произнесённое слово ложится на них непомерным грузом, и как наступившая тишина почти оглушает, давя на уши…

— Иррис! Иррис! Что ты наделала! — произнёс он с отчаяньем в голосе. — Зачем ты сделала это? Зачем! Мне не нужна такая цена моей свободы, ты понимаешь это?

— А мне не нужна жизнь без надежды, — она подняла взгляд и в глазах дрожали слёзы, — а так… это всего три года. Я выдержу! И всё это время я буду помнить… я буду знать, что ты жив, и что ты где-то есть, и что всё это однажды закончится!

Слезинка сорвалась, и она нетерпеливо смахнула её. Не хватало ещё расплакаться!

Он ударил кулаком в стену в бессильной ярости и воскликнул:

— Я всё равно найду способ вырвать тебя из его лап! Если ты думаешь, что я отступлюсь — нет! Если ты думаешь, что я уеду — нет! Если ты думаешь, что я буду ждать три года — нет! Не буду! Я буду здесь. Рядом. Каждый день. Я буду искать способ, чтобы исправить эту ошибку. И я его найду, уж поверь! А потом я убью Гаса, и сделаю это так, чтобы он пожалел о том, что вообще встретил тебя однажды!

— Пожалуйста, Альберт! Не надо! Он же убьёт тебя! И всё будет зря! Ему нужен Поток — я отдам его, и всё закончится! — взмолилась Иррис.

— Закончится? Ничего не закончится! Потому что ты плохо знаешь Гаса! — горячо произнёс Альберт. — И не о чем тут говорить — этого не будет. Знаешь, а может, пусть лучше меня казнят? Никуда я не уйду из этой башни, и не побегу, сознаюсь во всём, в чём меня обвиняют — но зато ты будешь свободна. Как тебе такой расклад, Иррис? А? Ты ведь, надеюсь, не сомневаешься в том, что я могу так сделать?

— Нет! Нет! Альберт! Пожалуйста! Не надо!

— И что же нам делать? — спросил он с горькой усмешкой. — Как видишь, ситуация безвыходная, потому что я не готов принять твою жертву.

— Альберт, пожалуйста, я тебя прошу, — снова взмолилась она, — или мне придётся сделать всё так, что у тебя не будет выбора.

— Что? Не будет выбора? Да провалиться мне в пекло, Иррис, что это ещё за угрозы?

— Я знаю один способ, — произнесла она тихо, снова пряча от него взгляд, — те книги, что ты давал мне почитать, о магических ядах, там упоминался один ритуал… я потом нашла описание, как можно добровольно что-то или кого-то забыть. Спрятать свою память в какой-нибудь предмет… на время, — она подняла взгляд и добавила твёрдо, — я разорву нашу связь, Альберт. И я забуду тебя на эти три года.

— Что? И ты сможешь это сделать? — спросил он глухо. — Жаль я не спалил треклятый дворец вместе со всеми этими книгами! И с Гасом в придачу! Ты не сделаешь этого, Иррис!

— Сделаю. Я не буду тебя помнить. Я забуду всё с нашей встречи на озере и до этого момента, — говорила она торопливо, словно убеждая себя, а не его, — и когда ты выйдешь из башни, я тебя не узнаю. Я сделаю это потому, что я хочу, чтобы ты был жив, я ни за что не соглашусь на то, чтобы тебя казнили или ты провёл хотя бы месяц в заточении! А ты… пообещай мне, что ты не останешься здесь, и ты не будешь мне мешать, ты не станешь преследовать Гаса, ты уедешь и будешь ждать — жить своей жизнью. И спустя три года ты вернёшься за мной, и мы сможем начать всё сначала, — она снова оторвала взгляд от гранитных плит пола, и глядя Альберту в глаза, добавила горячо, — когда я умирала от яда, ты ведь не спрашивал меня, хочу ли я того, чтобы ты спасал меня ценой своей жизни. Так не отговаривай меня сейчас, это меньшее, что я могу сделать — я отдам взамен всего лишь три года своей жизни!

Альберт стоял и смотрел на неё, на упрямо сжатые губы и на бледное лицо, на стиснутые пальцы и горящие глаза с поволокой невыплаканных слёз.

Она сделает это. Раз решила — сделает.

Он покачал головой и спросил тихо:

— Так мне не удастся тебя отговорить, да?

— Нет. Не удастся.

— Хорошо. Я не буду, — произнёс он тихо. — Видимо, творить безумства присуще не только мне… Что же… Быть может это последнее наше время вместе — не хочу тратить его попусту. Ты можешь просто посидеть со мной рядом?

Иррис посмотрела на него внимательно. Она думала, он будет в ярости, будет кричать или что-нибудь сломает, но он как-то слишком быстро сдался. И это было странно.

— И ты больше ничего не скажешь? Не будешь возражать? Это что, какой-то подвох? — спросила она осторожно.

Его глаза — узкие щёлки и лицо напряжённое, каменные скулы, руки скрещены на груди, но голос насмешливый, только насмешка эта от бессилия и невозможности что-то изменить.

— А что мне сказать, Иррис? — произнёс он горько. — Да разве ты станешь меня слушать? Разве поверишь? Разве ты слушала меня хоть когда-нибудь? И разве ты мне верила? Хоть раз? Ты твердила, что во всём виновата магия или связь между нами, а когда я говорил, что это не так, разве ты верила? Пока сама не убедилась. Ты считала, что я тебя мучаю, но разве я тебя мучил? Ты сама себя мучила отрицанием. И что толку мне возражать сейчас — ты же всё равно сделаешь всё по-своему! Ты раскаешься потом, но будет слишком поздно!

— Но ты ведь тоже совсем меня не слышишь! — воскликнула она. — Ты же всегда идёшь напролом, и ты всё равно сделаешь по-своему, что бы я ни сказала! И я знаю, чем всё закончится! Ты потому и сдался так быстро! Тебя отпустят, и ты бросишься сражаться с Гасом и сделаешь всё, чтобы тебя убили! А я не могу тебя потерять! Но тебе плевать на мои просьбы! Зачем ты всё портишь, Альберт? Зачем?

Он хлопнул ладонью по стене.

— Я всё порчу? — и снова усмехнулся. — Ладно. Пусть так. Но что поделаешь, я такой, Иррис! Я не могу спокойно думать о том, что ты сейчас выйдешь отсюда и добровольно отдашь себя в лапы моего ублюдочного дядюшки! И я не могу спокойно думать о том, что в этом всём моя вина! Ты хоть понимаешь, на что ты обрекаешь себя? Ты хоть понимаешь, каково мне сидеть здесь и знать, что ты три года будешь жить с ним, и это всё из-за меня? Три года! Родишь ему ребёнка? Да лучше бы я умер! Лучше пусть меня казнят! Я всё порчу, да? Но я такой, Иррис! Я иду напролом и делаю всё по-своему! Так, может, не стоит тебе меня спасать такой непомерной ценой? Брось меня здесь, я не стою такой жертвы! Ты хоть знаешь, какой я на самом деле? Ради кого ты делаешь это? Наверное, тебе нужно узнать обо мне всю правду! Может, тогда ты одумаешься!

Он был в ярости, она это видела — стоял напротив и бросал слова, словно стегал бичом воздух. А вокруг него бушевало пламя, рвалось и металось, пытаясь вырваться за пределы тесной тюрьмы.

— Ты знаешь, что я ехал сюда, надеясь убить своих братьев и самому стать верховным джартом? И я бы сделал это! Не задумываясь! Ты знаешь, что я ни капли не жалею о смерти Салавара, более того, я рад этому. Знаешь, что я не хотел лезть в тот обрыв, и проехал бы мимо — это Цинта меня заставил. Я поцеловал тебя той ночью, рассчитывая на награду за твоё спасение, и не ударь меня Цинта по голове бутылкой, не знаю, чем бы всё закончилось. Я чуть не спалил дом купца Миора от разочарования, что не нашёл тебя! И каждый день я надеялся повторить тот поцелуй, встречая тебя за обедом или в саду, и я бы повторил его, дай ты мне хоть самую малую каплю надежды. Я просил у Книги желаний о встрече с тобой в первый день приезда, а потом просил снова — расторгнуть вашу с Себастьяном помолвку! И Книга исполнила мои желания. И видишь, к чему это привело? Вот я какой, Иррис! Мерзавец и подлец. Я не дал Цинте отправить твои письма родным, и даже хуже, я их прочитал! Потому что не мог позволить тебе уехать. Я преследовал тебя, и мне было плевать, что ты чужая невеста. Что ты невеста моего брата. И дай ты мне хоть намёк, хоть малейший повод, я бы не отступил. Я флиртовал с Хейдой, чтобы заставить тебя ревновать. И я солгал тебе тогда, говоря в том, что раскаялся — я не раскаялся, Иррис. И не раскаиваюсь сейчас. Повторись всё опять, я бы снова поступил так же. А теперь мы здесь — и это моя вина! Я в этом виноват! И ты прекрасно знаешь, что я всё равно не оступлюсь. И всё станет только хуже! Так, может, не стоит меня спасать?!

Его глаза горели, и пламя вокруг него плясало рваными лепестками и опадало на пол, словно задыхаясь от нехватки воздуха.

— Ты прочитал мои письма? Зачем? — спросила она удивлённо.

— Я подлец и мерзавец, ответ очевиден, кажется, — отмахнулся он.

— Но всё-таки… зачем ты это сделал?

Он посмотрел на Иррис как-то странно и произнёс, пожав плечами:

— Amoris abundantia erga te.[10] Во всём, что касается тебя, Иррис, я и сам не всегда понимаю, зачем я это делаю…

— Ты и правда просил у Книги разорвать помолвку? И флиртовал с Хейдой, чтобы заставить меня ревновать? — её губы чуть тронула улыбка.

— Ну сработало же, — он усмехнулся криво.

— И то, что ты говорил мне про Хейду в библиотеке, я знаю, ты ведь делал это специально, зачем?

— Да затем! Затем, что ты в своём упрямстве не видишь того, что тебе нужно до тех пор, пока не потеряешь это! — воскликнул он. — И я хотел… чтобы ты сказала, что мне не нужна никакая Хейда, — он понизил голос и добавил совсем тихо, — я хотел, чтобы ты поняла, что мне нужна ты. А тебе нужен я.

Боги милосердные! Что такого в его голосе, что она не чувствует под собой ног? И почему она не злится на него за все эти глупости, о которых он говорил сейчас? Он хочет, чтобы она его презирала? Ненавидела? Оттолкнула? Но… она не может… и не хочет. Всё чего она хочет — шагнуть ему навстречу и раствориться в нём без остатка, как он когда-то сказал.

— Читать чужие письма было неправильно и флиртовать с Хейдой тоже, дразнить меня за столом на помолвке и целовать мою руку на балу, так как ты это сделал, тоже неправильно. И дарить мне огненные сны… И в библиотеке ты повёл себя совсем… как мальчишка, — произнесла она тихо, не глядя на него, — но… я не оставлю тебя здесь, Альберт, как бы ты ни хотел убедить меня в этом.

— Каждый останется при своём, да? — произнёс он обречённо. — Посиди со мной, Иррис, давай не будем обвинять друг друга ни в чём. Подойди ближе, в отличие от меня ты можешь войти и выйти, когда захочешь.

— Я не… лучше я постою здесь, — голос её дрогнул.

Нет, ей нельзя туда входить! И приближаться к нему нельзя. Она и так уже собрала в кулак все остатки своей воли.

— Боги милосердные! Ты что, меня боишься? — воскликнул он. — Неужели ты думаешь… Я хоть и подлец, но… Я даже пальцем тебя не трону, Иррис. Без твоего желания. Я просто хотел… чтобы ты подержала меня за руку, как тогда, у постели Цинты… Большего я не прошу.

— Я… не могу, — покачала она головой.

— Почему?

— Потому что… так будет лучше.

Она молчала, глядя в пол, и пытаясь справиться с бешено бьющимся сердцем.

Она не его боится, она себя боится.

— Ладно. Ладно, — произнёс он разочарованно и печально, — ну хоть вина-то ты можешь со мной выпить? Дядя Тибор принёс в качестве утешения, решил приободрить меня в своей обычной манере. Он считает вино лекарством от всех бед, ты же знаешь. Но ему я хотя бы могу верить — оно точно не отравлено. Только я не хочу пить с ним, и в одиночестве тоже… а мне бы хотелось напиться до бесчувствия, — он откупорил бутылку, налил два бокала и протянул один Иррис, — за что будем пить?

Она осторожно взяла бокал, по-прежнему не переступая черту.

— За то, чтобы всё получилось, — тихо произнесла, глядя на янтарный напиток, — за то, чтобы ты вышел отсюда.

Он отозвался эхом:

— За то, чтобы всё получилось, — и выпил бокал до дна.

Она тоже сделала несколько глотков. Альберт порылся в корзинке, достал пару яблок и протянул одно Иррис. Прислонился к стене и стал молча её разглядывать.

— Почему ты так смотришь? — она вдруг смутилась.

Кровь прилила к щекам, заставив отвести взгляд и изучать надкушенное яблоко. Стало жарко…

— Потому что вдруг подумал, что даже рад тому, что я здесь — кажется, впервые нам никто не мешает быть собой и говорить то, что мы думаем. Разве нет?

— Странно, но я… думала именно об этом, когда шла сюда, — ответила она тихо, снова смутилась и допила вино из бокала.

Может, бессонная ночь, может, волнения последних дней, может, страх, а может, всё вместе, но она внезапно почувствовала, как стремительно пьянеет, как хмель разливается в крови необычным жаром и лёгкостью, и смущение стало отступать. Наоборот, появилась какая-то отчаянная смелость и желание сказать ему всё, как есть. Что она будет молиться о нём каждый день, что ради него она вытерпит эти три года, что она не забудет его, пусть только он останется жив! Ей так много нужно ему сказать!

Она вздохнула, глядя на светлые квадраты зарешеченных окон — утро разгоралось, и в башню уже прокрался робкий рассветный луч, выхватив перекрестье балок под потолком.

— Вот как? — он улыбнулся. — Ты надела моё кольцо…

Она посмотрела на руку. Сапфир — его подарок.

— Да. Я буду его носить. Всегда…Только, — она вздохнула, — я бы тоже хотела подарить тебе что-нибудь, чтобы ты помнил… но у меня ничего нет…

— Почему же, есть. Но вряд ли ты захочешь мне это подарить, думаю, тебе будет жалко…

— Глупости! Мне ничего для тебя не жалко! — воскликнула она горячо.

— Ничего? — он прищурился.

— Ничего!

— И ты подаришь мне даже то, чем очень дорожишь? — в голосе насмешка.

— Конечно!

— Пообещай.

— Обещаю, — ответила она, накрывая ладонью кольцо, — неужели ты думаешь, что мне будет жалко чего-нибудь для тебя?

— Сейчас проверим. Но для этого тебе всё-таки придётся сюда войти, — он сделал пригласительный жест.

— Зачем?

— Чтобы подарить то, что ты мне только что пообещала.

— И что же это за подарок? — спросила она, понимая, что за этой усмешкой и его горящим взглядом кроется какой-то подвох.

— Поцелуй… на прощанье.

— Что? Но… Ты же… обманул меня! Я думала, что это…

— …что это что-то очень ценное для тебя? А разве это не так? Первый раз за него мне досталась пощёчина и разбитая губа. Второй раз то была прощальная милость умирающему от яда, да ещё и лежащему в забытьи. А теперь это, пожалуй, будет милость идущему на казнь. За каждый твой поцелуй, Иррис, мне приходится платить очень большую цену, — он улыбнулся, — но я не против. Так что… ты сделаешь мне такой прощальный подарок? Или я прав, и тебе будет жалко для меня такой малости?

И видя её растерянное лицо, он развёл руками и добавил:

— Это всего лишь поцелуй, Иррис! Клянусь Богами, я пальцем тебя не трону, если сама не попросишь! Я даже руки буду держать за спиной.

И он демонстративно убрал руки.

Это лишь поцелуй…

Она посмотрела на его губы, но смущения больше не было. Наоборот, ей вдруг самой отчаянно захотелось этого.

Почему нет?

В голове вдруг всплыли видения из её снов — огненный цветок, и те поцелуи, и желания, и ощущения…

Но то был лишь сон, а сейчас она вдруг захотела почувствовать всё наяву, каково это на самом деле. Его тепло, его прикосновения…

Чтобы хранить их потом в памяти все эти три года.

— Хорошо. Один поцелуй, — их взгляды встретились.

— Настоящий, Иррис, — произнёс Альберт тихо, — такой, чтобы эти три года я не мог о нём забыть.

Она вздохнула, понимая остатками разума, что, наверное, делает самую большую глупость…

…но разум уже уступил велениям сердца.

Иррис перешагнула невидимую черту, и её накрыло с головой. Его теплом, кружащим голову и таким родным, и всё отступило куда-то и стало совсем неважным. Живой огонь взметнулся, окутал её всю, упал каплями на кожу, растекаясь по ней, под ней, по пальцам, запястьям, по локтям, куда-то вверх, забираясь под платье, под кожу, заставляя вдохнуть судорожно и открыться…

Она вглядывалась в его лицо впервые так близко и без смущения и сделала ещё шаг, положив руки ему на плечи. А он смотрел, не отрываясь, глаза — колодцы чёрной бездны, в которую она готова была упасть. Пол под ногами дрогнул…

…и чтобы удержатся, она почти впилась пальцами в плечи Альберта…

И от этого прикосновение куда-то исчезли остатки воли, разума, и сил, и, поднявшись на носочки, она коснулась губами его губ, осторожно и нежно, закрывая глаза и руша собственную стену, которую совсем недавно пыталась воздвигнуть между ними…

Плевать на всё… На Гасьярда… На договор… На то, что будет дальше… Всё неважно… Не сейчас… Не в это мгновенье…

Его губы открылись ей навстречу… И были неожиданно нежными, неторопливыми, принимая её поцелуй, уступая и позволяя ей быть такой, какой она хотела. Он держал руки за спиной, не дотрагиваясь до неё, как и обещал.

Этот поцелуй был совсем не похож на тот, на озере — никакой грубости, никакого напора, никакой обжигающей страсти, тягучий, долгий, упоительный… и такого она совсем не ожидала… Этот поцелуй был почти… как в её снах…

Только сегодня этого было мало!

Желание нахлынуло внезапно, затопило, растекаясь по венам горячей волной. Захотелось прижаться к нему всем телом, вдохнуть запах его кожи, ощутить прикосновение его ладоней…

Что ты делаешь со мной, Альберт? Откуда в ней эта жажда и эта страсть?

Но… какая теперь разница!

Она отстранилась на мгновенье, открывая глаза, и прошептала ему в самые губы, отчаянно и жарко:

— Поцелуй меня, Альберт! Поцелуй так, чтобы и я не смогла забыть! Чтобы я помнила все эти три года!

— Иррис! — прошептал он хрипло.

Его руки сорвались, стискивая её в объятьях, судорожно сжимая, отрывая от пола, кружа и рывком прижимая к стене, так, что она почувствовала спиной её холодную твёрдость. Пальцы зарылись в волосы, рассыпая по полу шпильки, запрокидывая голову, и она зажмурилась, подаваясь навстречу, забывая обо всём на свете.

И его губы больше не уступали её поцелуям, не были трепетными и нежными. Они вдруг стали безжалостными, они обжигали страстью и подчиняли, вынуждая зажмуриться ещё сильнее, потому что мир вокруг пошатнулся…

Он целовал её жадно, исступлённо, почти до боли, лишая возможности дышать, заставляя впиваться пальцами в плечи, в шею, в поисках опоры, царапать кожу, в желании чувствовать его ещё сильнее, быть ещё ближе…

Она вспыхнула, как факел, запылала в его объятьях, пугаясь собственного желания и огня, и таяла, как свеча, обнимая, прижимая к себе, что есть сил… и ещё сильнее…

Но и этого было мало…

Её ладони лихорадочно скользили по плечам, по шее вверх, гладили щёки, и возвращались вниз, под ворот льняной рубашки, словно хотели навсегда запомнить рельеф его тела и впитать жар его кожи. Она ощущала только одно, как падает куда-то, как вокруг взрывается Поток, как он вращается, унося их в небо, и больше не имеет значения, где они, и что с ними…

Она почти задыхалась, но не могла оторваться от него, не могла отпустить его, пила его огонь и хотела пить ещё. И лишь когда он сам отстранился от её губ, опускаясь поцелуями вниз по шее, она смогла вдохнуть глубоко, и на короткий миг, открыв глаза, увидела алые блики рассвета на стене. И снова зажмурилась, запрокидывая голову, и упираясь затылком в шершавый камень стены, подставляла его поцелуям шею и грудь, и притягивала к себе, путаясь пальцами в его волосах.

Это было настоящее безумие…

Поток уже не кружился вокруг, он плескался в её крови, а в нём растворялся огонь, тот, что дарил ей Альберт, и казалось, что сейчас они вдвоём — огненный вихрь, уходящий куда-то в небо, сквозь тёмный купол башни…

И с каждым поцелуем, с каждым прикосновением вихрь рос и становился больше.

— Остановись, — прошептала она едва слышно.

Но Альберт не слышал. Он целовал её лихорадочно, всю — шею, ключицы, плечи, и ниже, вдоль лифа платья, туда, где сумасшедше колотилось сердце, под тонкой преградой кружев. А потом снова вверх, оставляя цепочку обжигающих следов, и удерживая ладонями её лицо, опять в пылающие губы — пил её хриплое дыхание.

Прижался щекой к щеке и прошептал горячо:

— Хочешь забыть меня? Всё ещё хочешь? — и эти слова сводили с ума. — А сможешь? Разве сможешь забыть это?

Он снова скользнул губами, едва касаясь лица, вверх к виску, а пальцами провёл по шее вниз — ладонь легла на плечо, сдвигая с него тонкую ткань и лаская нежную кожу над ключицей, и живой огонь обволакивал горячим мёдом, пробираясь под платье и касаясь груди…

И от этого огня, от этих касаний, Иррис вся дрожала, едва сдерживая стон…

— Альберт… пожалуйста…

— Или это? — шептал он, не давая ей опомниться, сомневаться, сопротивляться…

Да она и не хотела сопротивляться…

Быть с ним, сейчас, завтра, всегда… Большего ей не нужно…

Альберт почти придавил её к стене всем телом, таким волнующим и горячим, ладонь спустилась по бедру, безжалостно сминая тонкий шёлк, призывая прижаться ещё сильнее…

Губы оставляли сладкие ожоги, и внутри всё скрутило невыносимым узлом желания, опьяняющим сильнее любого вина, таким жгучим и острым, что сопротивляться ему она просто не могла, позволяя его пальцам забраться под платье и медленно гладить, ласкать, заставляя дышать хрипло, совсем потерять голову и связь с реальностью…

— Сможешь забыть? — шептал он исступлённо, целуя её лицо — веки, щёки, висок. — А вот я не смогу… Не хочу забывать… Хочу помнить, Иррис… Моя ласточка… Каждое это мгновенье… Скажи мне… Скажи, что любишь меня! Ведь любишь? Скажи… Я и так знаю… Но скажи, прошу тебя… Пожалуйста… скажи!

Она едва смогла вдохнуть, сходя с ума от этого горячего шёпота, едва смогла коснуться губами уха и прошептать чуть слышно, прижимаясь щекой к его щеке:

— Люблю тебя… люблю… люблю…

Ударил колокол на башне, оглушая, вырывая из сладкого плена — уже рассвет…

Она опустила голову, упёрлась руками в грудь Альберта и произнесла хрипло:

— Отпусти меня… Пожалуйста… отпусти. Я должна идти…

Он стиснул её в объятьях ещё сильнее, спрятав лицо в разметавшихся волосах, и они стояли так… недолго, пока гул колокола эхом метался в башне.

— Какая же это пытка — отпустить тебя сейчас, — прошептал он, — Иррис!

А потом разжал руки.

Она отступила за черту, не чувствуя под собой ног. Лицо пылало, и сияли глаза, и вся она светилась так, что Альберт не мог отвести взгляд. А она смотрела на него, будто пытаясь запомнить навсегда его лицо, и две непрошенных слезинки скользнули по щекам. Ещё отступила, хватаясь за стену рукой, и не сказав ни слова, бросилась к лестнице, забыв фонарь, лишь подхватив подол платья и почти не видя дороги, от внезапно нахлынувших слёз.

Иррис не помнила, как выбралась из башни, как бежала по тисовой аллее, и, только увидев перед собой ротонду, опомнилась, свернула к ней, упала на мраморную скамью и разрыдалась.

Она хотела разорвать связь, но как ей это сделать теперь?

Глава 34. Искра и Поток

— Охохошечки! Да что это такое! — Цинта с самого обеда ходил и потрясал запиской, которую оставила Иррис. — Что же это за наказание-то! Я-то думал, что Альберт у меня совсем без головы, ан нет! Есть кто-то и ещё дурнее! Они друг другу под стать! Владычица степей! Ну как можно было додуматься до такой глупости? Пойти торговаться с Гасьярдом? Прямо в лапы к старому пауку! Что вот теперь мне делать с ними, ума не приложу!

Сегодня Цинта чувствовал себя уже лучше, отвары и заклинания Шианы творили чудеса, но несмотря на это он был в отчаянии, потому что ровным счётом не знал, с какой стороны подступиться к решению этой проблемы. И если раньше спасать нужно было только Альберта, то теперь спасать предстояло их обоих.

— Говорил я ему, что всё это затея дурацкая! Но разве он слушал? Разве он вообще кого-нибудь слушает!

Шиана молчала глядя на его метания и раскладывала на столе карты, а потом подняла взгляд и поманила Цинту рукой.

— Присядь, — указала на стул рядом с собой, — видишь, не всё так плохо.

— Ничего я не понимаю в картах, да и откуда им знать? — Цинта покосился на засаленную колоду.

— Ты же таврак? — удивилась Шиана. — Ты должен разбираться в картах.

— Я только наполовину таврак, — ответил Цинта, — и рос я при Храме да при лекарне. Вот читать и писать умею, спасибо учителю, рану перевязать, вправить вывих, а в картах, уж простите, ничего не понимаю.

— Ладно, смотри, вот что выпало Альберту, — Шиана склонила голову, и серьги в её ушах звякнули, — странное что-то. За левым плечом соперник, который стал другом, а за правым старый друг, который пришёл издалека, а ещё огонь и ветер.

— И что это значит? — спросил Цинта, глядя на странный расклад.

— Значит, спасут его эти двое.

— Врут ваши карты. Вот если бы выпали враги, я бы ещё поверил, а то ни разу я не видел, чтобы у Альберта кто-то в друзьях ходил, — фыркнул Цинта.

Скрипнула дверь, в низком проёме показался Нахди со словами:

— Гости у нас.

Отступил в сторону, пропуская внутрь человека в длинном сером плаще. Тот вошёл, склонив голову, стягивая шапку и обнажая седые кудри, перехваченные тесьмой. Загорелое лицо, пара глубоких морщин на лбу, аккуратная бородка и пронзительные синие глаза. Цинта обернулся, собираясь продолжить свою речь о способности Альберта заводить врагов даже среди храмовых служек, но едва не упал со стула, тут же вскочив со словами:

— Учитель? Вы… здесь? Владычица степей! Я же не сплю?

— Сираффа? Ты? — Шиана выронила карты и тоже поднялась. — О, Великий Ашш! Как такое возможно?

Пожилой мужчина выпрямился и улыбнулся, прикладывая руку к сердцу в приветственном жесте.

— Шиана! Цинта! Доброе утро, мои дорогие!

Мужчина подошёл и нежно обнял Шиану, та в ответ тоже его обняла, сильно, порывисто, с чувством и смахнула непрошеную слезу кончиком платка.

Цинта смотрел на всё это, и на лице его была написана высочайшая степень удивления, и, даже забыв о традиционном приветствии, он воскликнул:

— Вы, что, знаете друг друга?! Владычица степей!

— Ты удивлён? — Сираффа шагнул к нему и тоже обнял, правда, не сильно — увидел перевязь на руке. — Я вижу, ты ранен?

Цинта даже присел от неожиданности на стул.

— Мне это точно не снится? Но… как вы… как здесь… откуда?

Шиана засуетилась, готовя на стол нехитрую еду, Нахди принёс вина и ушёл во двор к печи, где уже кипел чайник, а Цинта всё не мог поверить, что всё это ему не снится.

— Ну что ты будто кол проглотил, — усмехнулся Сираффа, — это и правда я. Хочу тебя поблагодарить — ты хорошо выполнил моё задание.

— Ваше задание? Но я ещё не всему обучился!

— Да не в этом оно было, — улыбнулся Сираффа, принимая из рук Шианы чашку горячего бульона, — а в том, чтобы присматривать за Альбертом.

— Присматривать? — Цинта открыл рот. — Так вы… И Альберт… Шиана… И та ваша игра в карты, его карточный долг, выходит вы специально… Владычица степей!

— Да. Я специально приставил тебя к нему, — усмехнулся Сираффа.

— А ведь он едва меня не убил! Поначалу…

— Он бы этого не сделал.

— И мои письма…

— Я их все прочитал. И спасибо тебе, что писал так часто.

— Но… они же даже дойти не успели! — воскликнул Цинта.

— Ты же писал их моим подарком? — улыбнулся Сираффа, указывая на тонкое витое перо со стальным наконечником. — Поэтому я знал, что в них уже в тот момент, когда ты выводил слова на бумаге.

— Немыслимо! — прошептал Цинта. — Ашуманская магия!

— Не надо громких слов. Лучше расскажи мне, что случилось после твоего последнего письма.

Когда Цинта закончил свой красочный рассказ о недавних злоключениях Альберта, учитель уже расправился с едой и вином и произнёс:

— Ладно, Цинта, вижу я, время пришло.

— Время чего? — осторожно спросил Цинта.

— Все эти годы, сначала Шиана, а потом я — мы охраняли в Альберте Искру. Чтобы она не пробудилась раньше времени, — Сираффа откинулся на спинку стула, — и чтобы Ассим не смог его найти. А вот теперь, я вижу, что Искру мне уже не удержать — она вырвалась наружу даже сквозь мои путы и заклинания и она настолько сильна, что смогла найти и притянуть Поток…

— Притянуть Поток? — недоумённо спросил Цинта. — Что это значит?

— Поначалу я не понял, когда ты писал про купеческую дочь и встречу на дороге. А потом уже всё встало на свои места. Или ты думаешь, Альберт сорвался с места и помчался в Эддар, чтобы занять место верховного джарта просто так? — усмехнулся Сираффа.

— Ну да, он именно за этим сюда и поехал…

— Да так, что потом трижды собирался всё бросить и уехать отсюда?

— Ну… он бывает иногда… непоследовательным…

— Он очень даже последователен, Цинта, он нашёл то, что ему нужно, даже сам того не понимая. Искра его вела и привела в нужное место. Осталось дело за малым. Закончить то, что Альберт начал на озере, пока Ассим не прознал про то, что его внучатый племянник жив и не прислал за ним одну из своих Теней.

— А что именно закончить? — с опаской спросил Цинта.

— Соединить Искру и Поток. Но для этого нам надо попасть во дворец. Надеюсь, ты знаешь, как это сделать незаметно?

— Я знаю, — произнесла Армана, появившись из-за занавески.

* * *

За всем присматривала Хейда. Привела молчаливую служанку, и та работала быстро. Платье зашнуровала, шпильку за шпилькой соорудила причёску, застегнула колье, набросила на плечи Иррис плащ и капюшон на голову. Выглянула в коридор — ранее утро, служба в Храме только что закончилась и все слуги ушли на кухню завтракать, чтобы потом заняться своими делами, скоро уже и хозяева проснутся.

— Идёшь за мной, и чтобы ни звука! — произнесла Хейда, окинув Иррис презрительным взглядом.

Иррис последовала за ней, служанка позади, а охрана так и осталась стоять у дверей. Они прошли осторожно, словно тени, дальней галереей под арками из роз, где никто их точно не мог увидеть, и свернули к оранжерее, затем сквозь неё к той самой калитке в стене, через которую Иррис бежала отсюда ещё совсем недавно, полная надежд и планов.

Служанка открыла её своим ключом.

Снаружи ждал отряд из охраны Гасьярда. Один из стражей помог взобраться на лошадей ей и Хейде, а служанка осталась по ту сторону — захлопнула дверь, и ключ бесшумно повернулся в замке.

Их небольшая процессия двигалась быстро по холму вниз, меж узловатых оливковых деревьев, миртовых рощиц и олеандров ко второму холму, на котором возвышались руины старого замка. Чуть пониже развалин стояла Цитадель — небольшая крепость с башней, в которой и хранилась Книга желаний.

С тех пор, как сгорел старый замок, Салавар неоднократно хотел перенести Книгу в Большой дворец, и даже начал строительство отдельной башни, но всякий раз что-то словно мешало его планам.

Спешились у массивных деревянных ворот. Старые кедры окружали стены из красного камня, а внутренний двор утопал в густой тени магнолий, и здесь, казалось, ещё вовсю царствует ночь. Ворота закрылись с натужным скрипом. Подобрав платье, Иррис молча пошла за Хейдой и одним из стражей, почти ничего не видя — ни прекрасного внутреннего двора, ни величественной башни, ни витражей, ни узоров и рун, украшающих каменный пол и стены.

Поднялись по лестнице в овальный зал, обрамлённый гранитной балюстрадой, и остановились у двустворчатых тёмных дверей с большим кругом прайдов посредине. Хейда отошла в сторону, снимая с головы капюшон.

— Доброе утро, Иррис! — из бокового коридора появился Гасьярд.

Сегодня он, кажется, превзошёл сам себя — розовый атласный жилет, белоснежные кружева, бархатный камзол сливового цвета, волосы уложены волнами и напомажены до блеска, и сам он благоухал духами так сильно, что перебил ими даже запах благовоний, курящихся в башне. Он был бледен и взволнован и поклонился церемонно, остановившись в двух шагах перед Иррис.

— Здравствуй, Гасьярд, — произнесла она тихо и безразлично.

Она была опустошена. Всё казалось нереальным, словно в каком-то дурном сне.

— Ты готова?

— Да.

Гасьярд шепнул что-то сосредоточенной и серьёзной Хейде, и та кивнула в ответ. А затем приблизился к Иррис, подал руку и махнул служкам. Те открыли двери и они вошли внутрь, а Хейда осталась снаружи.

Здесь было тихо и пусто, из решёток в полу поднимался тёплый воздух, пропитанный густыми запахами благовоний и немного терпким ароматом полыни и чабреца. В центре комнаты на постаменте лежала Книга. В неярком свете раннего утра она не показалась Иррис чем-то волшебным. Дорогая, возможно. Но… всего лишь, просто книга — толстый кожаный переплёт с углами, украшенными накладками из золота, замок в виде летящего стрижа…

Рядом с постаментом маленькая подставка, обитая красным бархатом, очевидно, для колена. Они остановились по обе стороны от Книги.

— Ты разорвала связь, Иррис? — спросил Гасьярд тихо.

— Я сделаю это только после того, как ты поклянёшься на этой Книге, когда подпишешь бумагу о снятии обвинений, и когда пообещаешь мне всё то, о чём мы договорились, — произнесла Иррис тихо, не глядя на него, но голос её был твёрд.

— Иррис… не будь так строга… я бы хотел, чтобы ты мне доверяла, — произнёс Гасьярд мягко, — подумай, ты ведь встанешь рядом со мной во главе Дома Драго. Я дам тебе всё, что ты пожелаешь, и это ведь не тюрьма, а я не палач… Просто попытайся смотреть на меня не как на врага.

— Ты не можешь дать мне то, чего я желаю. А остального мне не нужно, тем более от тебя. Так что начнём с бумаги, которую ты обещал, — ответила Иррис холодно.

— Ладно, будь, по-твоему, — Гасьярд протянул ей свиток порывистым коротким движением, — читай.

Иррис пробежалась глазами — все обвинения с Альберта сняты, подпись судьи, подпись Гасьярда, печать Дома Драго, показания свидетелей… Когда только он успел всё это собрать?

Но где-то внутри Иррис стало немного легче. Первый шаг к освобождению Альберта сделан. Значит, всё не зря.

— Теперь поклянись на Книге, — произнесла Иррис, сворачивая свиток и пряча его в рукав платья.

Гасьярд посмотрел на неё внимательно, заглядывая в глаза, но она отвела взгляд, и тогда он, чуть усмехнувшись, занёс ладонь над Книгой. Коснуться её нельзя, пока он не верховный джарт, но это было и не нужно…

— Я клянусь…

Он говорил медленно, негромко, а Иррис слушала внимательно. Каждое слово, каждую паузу, поправляла его, заставляя повторять всё так, чтобы потом, он не смог воспользоваться лазейкой в собственных словах — история с соглашением о помолвке научила её многому. И когда последние слова затихли в тёплом воздухе башни — Книга вдруг распахнулась. Зашелестели страницы, переворачиваясь, Иррис попыталась прочесть, что написано, но строчки были размыты, буквы дрожали, цепляясь одна за другую, шевелились, словно живые, и казалось, что текст на листе идёт рябью, совсем, как вода в бухте.

— Теперь ты, Иррис, — произнёс Гасьярд, — ты должна разорвать связь, как обещала. А после этого я совершу ритуал.

— Но ты сказал мне, что это сделает Эверинн? — Иррис посмотрела ему прямо в глаза.

— Эверинн… не думаю, что она одобрит этот союз сейчас. С тех пор, как мы говорили в Храме — многое изменилось. Но не переживай, потом она смирится. Так что выбора у нас нет — я сам проведу ритуал, но ты можешь не бояться — я же поклялся. Я не нарушу подобной клятвы. А теперь ты должна сделать то, что обещала.

— Отвернись, — бросила Иррис коротко, — мне нужно немного времени.

— Я могу помочь, если хочешь…

— Не хочу. Просто отвернись и не мешай.

Гасьярд сделал шаг назад и отвернулся.

Ей нужно сосредоточиться.

Иррис тоже повернулась к Гасьярду спиной. Не нужно ему видеть, какие муки она испытывает. Она опустилась коленом на подставку, положила руки на постамент, глядя на Книгу и закрыла глаза. Книга ей, конечно, в этом не поможет, но почему-то её присутствие успокаивало. Иррис попыталась вспомнить, как она делала это в прошлый раз, как воздвигала стену, закрывала дверь, как разрывала ленту…

Только в этот раз всё было не так.

С того момента, как Альберта поместили в Чёрную башню и до того, как она сама вошла туда, Иррис не чувствовала их связи, но после того, как вышла из башни, то поняла — связь не исчезла. Наоборот, она как будто стала даже сильнее, ярче, и теперь уже не отпускала.

Иррис всё утро старалась не слышать её призыв, отгораживаться, не думать об Альберте, о будущем, ни о чём вообще…

Так легче.

Она пыталась начать строить стену между ними, но в этот раз ничего не получалось — стоило ей хоть на мгновенье подумать об Альберте, как внутри распускался огненный цветок, в голове звучал его горячий шёпот, а тела касались жаркие ладони. И сердце готово было выскочить из груди, и все мысли были только об одном — броситься назад, к нему, и больше его не отпускать.

Не думай о нём! Не думай!

Но она не могла.

Вспоминала его лицо, руки, губы, его голос…

И каждая попытка избавиться от этой связи доставляла такую боль, что казалось, она сейчас сойдёт с ума, почти, как в тот раз, когда выпила яд.

Не надо, Иррис! Не делай этого!

Она слышала его голос, сжимала пальцы и снова чувствовала внутри нарастающую боль, когда пыталась разорвать невидимую ленту, когда представляла стену, которую воздвигает кирпич за кирпичом, и боль эта была такой сильной, что у неё не хватало сил, чтобы представить следующий кусочек этой стены.

Хочешь забыть меня? Всё ещё хочешь? А сможешь? Разве сможешь забыть это?

И её обволакивало его тепло, проникая к сердцу, кружа голову, и она понимала — нет, не может она забыть, не может она лишиться этого! Не сможет она без этого жить…

Иррис пыталась снова и снова, и от боли, отчаянья и бессилия из глаз у неё покатились слёзы.

Боги милосердные! Помогите!

Стискивала пальцы и понимала — это бессмысленно, слёзы падали на страницы Книги, одна за другой…

— Я не могу, — прошептала она, наконец, поднимаясь в каком-то оцепенении, — я не могу этого сделать.

— Что? Как не можешь? — Гасьярд оказался прямо перед ней. — Ты обещала, Иррис! Ты же не собиралась таким образом меня обмануть? Это было бы очень глупо!

— Я просто не могу, — она развела руками, — это хуже смерти, я не могу этого сделать! Это больше не в моих силах.

— Проклятый щенок! — ноздри Гасьярда раздувались от гнева, глаза сузились, и чернота зрачков совсем поглотила серый. — Что же такого он сделал с тобой? Да как у него это получилось! Ты моя, ты понимаешь это? Теперь моя! Ты дала обещание — и я поклялся! Иди сюда! Есть и другой способ разорвать связь!

Он схватил её за локти и рывком притянул к себе, руки у него были жёсткие, сильные, несмотря на его сухощавое тело. Он попытался обнять Иррис за плечи, но она упёрлась руками ему в грудь.

— Отпусти меня!

— Отпустить? Ни за что! Ты теперь моя! — его глаза блестели, и голос стал хриплым. — Я так долго этого ждал! И мне не помешает какой-то паршивый бастард! Не можешь разорвать связь? Так я тебе помогу! Хочешь, чтобы он тоже всё почувствовал? Ваша связь мне поможет это устроить, — он жадно припал губами её шее, и она содрогнулась от отвращения, — ты хотела меня ненавидеть? Презирать? Я сделаю так, что он с ума сойдёт от того, что будешь испытывать ты! Хочешь этого? Я могу! Прямо здесь! Прямо сейчас! Но ты ведь любишь его, да? Так может, ты избавишь его от этой боли? Разорви связь! Слышишь? Давай! Или я дам ему почувствовать всё, всё до последнего твоего стона!

Он шептал, обдавая её своим огнём, и ей казалось, что от боли и ненависти у неё сейчас вспыхнет кожа. Глаза Гасьярда сделались совсем безумными, он набросился с поцелуями, ища её губы, выкручивая руку за спину, а она пыталась увернуться, и тогда он схватил её за колье удерживая от попытки высвободиться — оно разорвалось, оставляя на шее царапину от замка. Гасьярд перехватил и другую руку, впился в шею долгим поцелуем, до боли, почти зубами, она отчаянно сопротивлялась, но он был гораздо сильнее. Сдавил Иррис в объятьях, навалившись всем телом и прижимая её к постаменту с Книгой.

Нет! Иррис! Нет! Я скоро приду! Я уже иду!

Где-то внутри прозвучал голос Альберта, и оцепенение внезапно спало. Иррис словно проснулась и наконец-то поняла:

Боги милосердные! Какую глупость она совершает!

— Нет! Отпусти меня! Отпусти! Я тебя ненавижу! Никогда! Слышишь, никогда я не буду твоей! Я лучше убью тебя! — она укусила его за шею, высвободила одну руку и вцепилась ей в волосы, била его по лицу, по губам, царапая до крови…

Тонкая игла силы задрожала внутри, взвилась, превращаясь в веретено, вытянулась, взмывая вверх под своды башни, и взорвалась, превращаясь в Поток, и он рос, и ширился, наполняясь живым огнём…

Гасьярд пытался порвать ей платье на груди, навалился сильнее, так, что постамент с Книгой рухнул, и они оба полетели на пол. Иррис, отталкиваясь ногами, отползла к стене, и опираясь на неё рукой, поднялась. Открытая Книга лежала на полу между ними, её страницы снова зашелестели, и комната вдруг озарилась светом, буквы сплетались в строчки, стекали в воздух, растворялись и превращались в золотую пыль. Её подхватил Поток, закружил, насыщаясь — огонь, золото и ветер смешались и заискрили…

Иррис бросилась бежать к выходу, но Гасьярд опередил, почти прыгнул наперерез, толкнул её, ударив о стену, перехватывая руки за запястья, и пригвоздил к каменной кладке.

— Ты будешь моей, хочешь ты этого или нет! — прошептал он хрипло.

— Ненавижу тебя! Ненавижу! Ты хотел меня, чтобы получить Поток? Так получи! Надеюсь, ты им захлебнёшься! — кричала Иррис ему в лицо, пытаясь ударить коленом, но он снова навалился всем телом не давая сопротивляться…

Дверь распахнулся так, будто её сорвали с петель. Откуда-то с лестницы доносился звон клинков, и крики. На лестнице шёл бой, видимо, охрана Гасьярда получила приказ не впускать никого внутрь.

— Нет! Вы не можете войти! — воскликнула Хейда, пытаясь преградить дорогу, но чья-то рука грубо втолкнула её внутрь.

А следом в проёме появились Альберт и Себастьян, а за ними Милена и Эверинн.

— Отпусти её! Живо! — крикнул Альберт, но тут же остановился.

Гасьярд рывком развернул Иррис, удерживая за шею локтевым захватом, и в то же мгновенье, она почувствовала на горле острое жало клинка.

— Сделаете хоть шаг — и она умрёт, — произнёс Гасьярд.

Иррис слышала над ухом его шумное дыхание, чувствовала, как бешено, колотится у него сердце, видела бледное лицо Альберта, как он замер с кинжалом в одной руке и бариттой в другой, и Себастьян тоже, но сделать ничего не могла.

— Гас! Боги милостивые! Что ты задумал? Остановись, умоляю тебя! — Эверинн встала между племянниками.

— Что он задумал? — усмехнулся Себастьян. — Наш дядя задумал всё это ещё в Мадвере! Когда увидел Иррис! Неужели не понятно, что он с самого начала хотел стать верховным джартом? Он обвёл нас всех вокруг пальца, обманул! Помолвка, соглашение, проклятье! Всё было ложью! И вот сегодня он хотел тайно совершить ритуал — соединиться с Потоком и выиграть поединок! Всё так, дядя Гас, я ничего не упустил?

— Плевать, что он скажет! Давай, я просто убью его, — глухо произнёс Альберт и шагнул бы, но его удержала рука Себастьяна.

— Нет, ты его не убьёшь. Никто никого не убьёт. Его ждёт Чёрная башня и суд, а пока, Гас, отпусти Иррис, ты играл нечестно — и ты проиграл. Будь мужчиной — признай поражение.

— Поражение? Это мы ещё посмотрим, — усмехнулся Гасьярд, отступая к окну, и глаза его горели безумием.

— Да ты совсем спятил, Гас! — воскликнула Эверинн. — Ты же становишься совсем, как Салавар! Неужели ты не видишь? Этим ты ничего не добьёшься, и всё будет только хуже! Гас, пожалуйста, не надо! Неужели ты и правда хочешь убить бедную девочку?

— Ты не понимаешь, Эв! — воскликнул Гасьярд, отступая вдоль стены. — Всё было предопределено… Ещё с Региной… Она должна была стать моей! Это я её нашёл! Я! Айрен был согласен, а потом явился наш брат… и ты же знаешь Салавара, он брал что хотел! И хотел забрать её у меня!

— Гас! Никто не мог её забрать у тебя, она тебе не принадлежала! И она сама выбрала Салавара, а не тебя! — воскликнула Эверинн. — Отпусти Иррис, пожалуйста…

— Нет! Она бы выбрала меня! Если бы не Салавар! Салавар должен был жениться на той ашуманской жрице, и я ведь всё сделал для этого! Но нет, ему и этого было мало! Ему всегда всего было мало! Это ведь он сказал Регине, что во всём виноват я! Что я опоил его вином…

— А ты опоил? — спросил Себастьян, перехватывая баритту рукой поудобнее. — Впрочем, не удивительно!

— Даже если и так, то что? — усмехнулся Гасьярд. — Эта ашуманка нравилась ему, а он ей, он бы сделал это и безо всякого вина! Но он рассказал всё это Регине! И она меня отвергла! И его! И в итоге не досталась никому! Предпочла выйти замуж за кахоле и убить себя! Но потом… я нашёл Иррис, ты ведь помнишь Себастьян, это я сказал свернуть в Мадверу! И зайти в их дом! Я её нашёл, линии сошлись, она моя по праву! Если бы не этот паршивый бастард! Но я её не отдам! То, что не случилось тогда, случится теперь! Пусть даже ценой её жизни!

Он вряд ли понимал, что говорит, его глаза лихорадочно блестели, руки дрожали, и он шептал Иррис что-то на ухо, не сводя глаз с присутствующих в комнате.

— Гас, отпусти её по-хорошему, тебя прошу, — произнёс Себастьян, делая полшага вперёд, но увидел, как под кончиком кинжала выступила капля крови, и тут же замер на месте.

— Я же сказал, двинешься — и она умрёт, — снова усмехнулся Гасьярд, — но я успею прикоснуться к Потоку и выиграть поединок! Вам меня не остановить…

— Боги милосердные! Вразумите его кто-нибудь! — воскликнула Эверинн в отчаянии.

— Вразумить? Да его надо просто убить, как бешеную собаку! — прорычал Альберт.

Он сжимал рукоять баритты, оценивая расстояние и понимал — нет, он не успеет допрыгнуть, и нож метнуть не успеет. Глаза Гасьярда наливались кровью, и только вопрос времени, когда безумие подскажет ему нажать посильнее на рукоять кинжала.

И внутри у Альберта всё сжалось от страха, он смотрел на алую каплю на шее Иррис и не мог пошевелиться, мысли метались, как птицы в клетке…

Пламя зародилось где-то у сердца, наполнило лёгкие, растеклось по крови, ноздри ощутили этот жар, и даже в кончиках пальцев забился лихорадочный пульс.

— Значит, и яд Хейде ты посоветовал купить? — спросил он, пытаясь отвлечь внимание дяди разговором. — Но зачем?

— Яд? — спросил Гасьярд непонимающе.

— Хейда? — Себастьян направил на мачеху кончик баритты. — Это ведь ты подлила яд Иррис? Зачем? Кто тебе приказал?

— Милена! Это была Милена! — воскликнула Хейда, прижимаясь к стене.

— Что? Я? Ах, ты лживая тварь! — Милена хотела броситься на неё, но рука Себастьяна не дала.

— Зачем ты лжёшь, Хейда! Я ведь знаю, что это не Милена. Кто велел тебе это сделать? Гасьярд?

— Да! Это он! Он запугал меня! — взгляд Хейды метался между Миленой и Гасьярдом в поисках спасительного варианта лжи. — И велел мне сказать, что это Милена!

— Она же врёт! — усмехнулся Гасьярд, и глаза его снова блеснули. — Она сама это сделала. Салавар хотел её бросить ради Иррис и по дурости сказал ей об этом. И она пошла на всё, чтобы убрать соперницу. Нападение на карету, её рук дело. И змея, и яд…

— Нет! Он врёт! Это он! Он! — воскликнула Хейда защищаясь. — Он сам убил Салавара, чтобы получить Иррис! Он заставил меня…

— Стойте! Замолчите все! — крикнул на них Себастьян. — Книга!

Золотая пыль сорвалась со страниц, взметнулась облаком и в нём замелькали картинки — рука Хейды вкладывающая кошелёк в чью-то руку в чёрной перчатке, дорога над озером, люди с арбалетами…

Книга говорила правду за всех…

Но Иррис видела уже это, как во сне. Бледное лицо Себастьяна, Эверинн, сложившую руки в молитвенном жесте, пылающее лицо Милены, и маячившие в коридоре фигуры Тибора и Таиссы.

Слышала, как они кричат друг на друга, как бросают обвинения и понимала, что с той штормовой ночи в Мадвере и до сегодняшнего дня всё, что происходило с ней, было просто ловушкой, планом Гасьярда, как получить место верховного джарта и Поток.

Кончик кинжала впился в кожу, но всё уже было не важно.

Гасьярд не учёл только одного — есть силы более могущественные, чем его жажда власти. Силы, которых ему не победить. Всё будет не так, как он задумал. Теперь она это поняла.

Иррис! Посмотри на меня!

И она посмотрела на Альберта, поймала его взгляд и прошептала мысленно…

Помоги мне…

Его огонь и её воздух должны были встретиться. Они узнали друг друга ещё тогда, на озере, соприкоснулись душа к душе, поняли это, почувствовали. Всё это тепло между ними, разговоры, стихи… эти взгляды и жар в ладонях, гроза, вино, танец… эта тоска, что преследовала её всю дорогу в Эддар…

Ей просто нужно было довериться своему сердцу…

Тогда она этого не поняла, но теперь она знает, что делать.

Река огня потекла ей навстречу, вливаясь в Поток, растворяясь и воспламеняя его, превращая во что-то живое, в стаю танцующих огненных птиц…

Звуки стали глохнуть, уходить куда-то, а вместо них Иррис отчётливо услышала шум, похожий на звук ветра, на грохот горного селя или гул от пожара? Или это было всё вместе?

Огненный вихрь взметнулся в стороны, накрывая башню, холмы, оливковые рощи, Большой дворец, Эддар, бухту и Грозовую гору, и начал вращаться сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее…

Завибрировал пол, откуда-то сверху посыпалась штукатурка, зазвенели, трескаясь, витражи, и стёкла полетели вниз, разбиваясь о каменный пол.

Гул нарастал, задрожала земля, и, казалось, сам воздух вокруг пропитался грозой. Из окрестных рощ сотни птиц взметнулись в небо с пронзительными криками, а на башне в эддарском Храме тревожно зазвонил колокол.

А вихрь рос всё быстрее и горел всё ярче, и его питала огненная река…

— Ты хотел получить Поток, Гасьярд? — прошептала Иррис. — Ну так попробуй теперь его удержать!

Воздух наполнился низким гулом, пронизанным тонким свистом ветра…

Башня вздрогнула, и казалось, каждый камень сам по себе вибрирует в плотной кладке. А Иррис закрыла глаза, собирая Поток вокруг себя, и он становился всё стремительнее, всё плотнее, не Поток — рой огненно-золотистых ос…

Кинжал выскользнул из пальцев, упав со звоном на каменный пол и хватка Гасьярда ослабла, а Поток уже вращался вокруг него, вытягивая воздух из его лёгких…

Иррис соскользнула вниз, и в тот же миг, Альберт тремя шагами пересёк пространство между ними, и Гасьярд отлетел в сторону, получив удар в висок эфесом баритты.

Первый камень с грохотом упал на пол…

— Бежим! — воскликнул Альберт, подхватывая Иррис на руки.

По стене башни уже пошла трещина, отламывая кусок подоконника, и рама вместе со стеклом рухнула вниз…

Себастьян поднял Книгу и крикнул:

— Живо все наружу!

Они мчались по лестнице, не чувствуя под собой ног, а вокруг падали камни, сыпалась штукатурка, и гранитные ступени лестницы ходили ходуном так, словно где-то в недрах земли проснулся и заворочался огромный зверь.

Лошади с диким ржанием метались по двору, из-за просевшей стены едва открылись перекосившиеся ворота, выпуская наружу обезумевших животных. А следом бросились и люди, краем глаза Иррис увидела во дворе остальных членов семьи Драго.

Она уже не понимала, что происходит. Она больше не владела собой. Чувствовала только, что Альберт держит её в объятьях, кажется, они опустились прямо на землю, возле старой оливы, и что земля эта под ними дрожит. Видела, как Себастьян собрал всех в круг, положив в центре открытую Книгу, как схватил Альберта за плечо, а другой рукой притянул к себе Эверинн, а та Таиссу, они все опустились рядом, и то же самое сделал Милена, Драгояр и остальные Драго…

Птицы кричали истошно, небо стало серым и даже море утратило свою синеву…

А огненный вихрь захватил весь мир, до неба…

Иррис видела сквозь пелену, как вздрогнула Цитадель и стала оседать, словно подрубленная топором сосна, и осыпалась грудой красного камня, взметнув в воздух облако пыли. И как вслед за этим над ними прокатился чудовищный раскат грома, сотрясая весь мир, деревья, холмы, воду в бухте…

И она немного удивилась, где-то внутри.

Гром? Откуда гром?

Ведь небо было ясным. А потом…

…потом дрожь земли перешла в дрожь воздуха, вихрь сжался, потемнел, перетекая из ярко-алого в бордовый, и внутри что-то оборвалось…

Вихря больше не было внутри. Он вырвался на свободу.

И в тот же миг Грозовая гора взорвалась фонтаном огня и искр в чёрной вуали дыма, над ней взметнулось огромное облако пепла, и ещё одно, и ещё… По краям его озаряли яркие всполохи пламени, багровые языки лавы поползли по склонам вниз, и столб дыма ударил куда-то в самое сердце неба.

В воздухе разлился тревожный гул, в Эддаре зазвонили все колокола, даже тот, чей низкий утробный звук возвещает приход большой волны, и весь город, казалось, сошёл с ума.

Изумление застыло на лицах, а на некоторых страх, но всё, что происходило, не пугало Иррис. Наоборот, наконец-то всё встало на свои места.

Она отпустила вихрь и вместо него пришла усталость, умиротворение и лёгкость. Иррис прислонилась щекой к груди Альберта и провалилась в счастливое забытьё.

Книга взметнула со страниц ещё одно облачко золотой пыли, в котором отразились лица сидящих вокруг и захлопнулась.

Глава 35. Гори оно всё огнём!

— А почему ты не разбудила меня раньше? Я проспала больше суток!

— Ох, леди Иррис, я бы, может, и разбудила, кабы не джарт Альберт! — вздохнула Армана, взбивая в ванне пену. — Он сам вас охранял, и сказал, что, если кто попытается вас разбудить или хоть к двери подойти, он его проткнёт бариттой. И уж, будьте уверены, он точно не шутил!

Иррис улыбнулась, погружаясь в душистую ванну.

Да, он бы так и сделал…

Она проснулась ближе к вечеру следующего дня. С того момента, как они покинули Цитадель и она провалилась в забытьё, всё стёрлось, исчезло из памяти. Был просто глубокий сон без сновидений. Глаза открыла уже в своей постели, и рядом была Армана.

— Рассказывай дальше, — произнесла Иррис, отдаваясь ароматному теплу воды.

— Ну вот теперь у нас новый верховный джарт. Эфе Себастьян. И слава Богам, что всё наконец-то решилось!

— Верховным джартом стал Себастьян? — удивилась Иррис.

— Да. Он собрал всех, и когда узнали про то, что задумал Гасьярд, и про Хейду, то все его поддержали. Джарт Альберт вот тоже его поддержал. И даже гора! Теперь Таисса ходит важная, как гусыня, но зато всем слугам велела сделать подарки в честь такого события. Милена была злющая поначалу, как змея, но её горничная сказала, что она долго говорила с эфе Себастьяном сегодня утром, и вышла от него довольная. Так что вроде даже всё цело и никого из слуг не поколотила, видать, что-то он ей пообещал.

— А Хейда и Гасьярд? Что с ними? — осторожно спросила Иррис, помня, как рушилась башня.

— Хоть бы Цитадель их привалила, да куда там! Живые оба! Откопали джарта Гасьярда из-под завалов башни. Ну ладно бы джарт Гасьярд, старый паук крепкий, как камень, а вот рыжую змеюку, оказывается, вообще ничем не убьёшь! Джарт Гасьярд в Чёрной башне теперь заперт, и будет суд. Да толку-то, он, говорят, сошёл с ума, никого не узнает, и что-то всё время бормочет про Поток. А леди Хейда в тюрьме — оказалось, это она убила эфе Салавара! И вас хотела… Кто бы мог подумать? Книга теперь здесь, во дворце, и эфе Себастьян велел отдать для неё башню Уважения — покои эфе Салавара. Эверинн рада, что всё, наконец, успокоилось и уже хлопочет насчёт приёма.

— А… где Альберт? — задала Иррис свой главный вопрос.

— Он с эфе Себастьяном. Сегодня вечером будет большой приём в честь него, а в городе праздник, что-то они там обсуждают, но скоро он придёт. Он вас одну надолго не оставит, уж поверьте, — улыбнулась Армана, — а так-то всё, слава Богам, утряслось теперь. Хотя кто знает, надолго ли?

Армана ещё долго рассказывала новости обо всём, о внезапно появившемся учителе Альберта — Сираффе, о том, как они с ним пробрались во дворец, как тот чертил странные знаки вокруг Чёрной башни, как выбрался Альберт, и все помчались в Цитадель.

Армана помогла Иррис одеться и уложила волосы, а дворцовые сплетни всё не заканчивались. Но о том, что горничные Таиссы теперь главнее горничных Милены в дворцовой иерархии слуг, Иррис уже не слушала.

Она волновалась, как девчонка, ожидая, когда же придёт Альберт, и не находила себе места.

Смотрела в зеркало, разглаживая на платье несуществующие складки, и несколько раз поправляла на плече идеальный локон. Потом отпустила Арману, а сама вышла на террасу, нервно сжимая пальцы, и стала смотреть на Грозовую гору. Над ней стоял столб дыма, и на самой вершин, даже отсюда была видна багровая кайма огня и лавы.

Впрочем, Эддару нечего было страшиться, ветер дул с востока почти всегда, унося дым в море, а лава, стекая к подножью, лишь удлиняла южный мыс, застывая на нём длинными чёрными языками. Пепел, конечно, засыпал виноградники, за последние сто лет слишком высоко взобравшиеся по склону, но это была малая жертва вновь проснувшемуся Источнику прайда Стрижей.

Неужели это они смогли разбудить гору? Невероятно!

Солнце коснулось вершин кедров и магнолий, зажгло золотом окна западного крыла, и длинные тени поползли от кипарисовой аллеи к фонтану — сад стал медленно утопать в мягких вечерних сумерках. Горизонт затянула дымка, от закатных лучей море окрасилось в свинцово-алый и потянуло прохладой.

Справа, за арками из вьющихся роз, сновали слуги, разнося блюда с закусками и расставляя их на столы под белоснежными шатрами, оркестр заиграл плавную мелодию — скоро начнётся приём в честь нового главы Дома Драго. Ниже, за ступенями террасы на центральной аллее, ведущей к шатрам, кто-то уже зажигал первые фонари. И на воротах время от времени позвякивал колокол, возвещая о прибывающих гостях…

Как всё странно…

Ещё совсем недавно её будущее было беспросветным, и вот сегодня уже всё совсем по-другому.

Надолго ли?

Иррис посмотрела на горизонт и вспоминала, как стояла на мадверском побережье, сжигая письмо и прося помощи у Богини Айфур. И вот только теперь она поняла, что в тот момент Богиня услышала её просьбу, просто воля Богов иногда идёт очень извилистым путём.

— Надеюсь, сегодня не все твои танцы расписаны? — услышала Иррис знакомый голос за спиной и даже вздрогнула — сердце забилось часто-часто. — Надеюсь… это тот самый другой раз, когда ты, наконец, потанцуешь со мной?

Обернулась…

Альберт стоял, прислонившись к косяку двери, выходившей на террасу, скрестив на груди руки, и на губах играла улыбка.

Иррис бросило в жар, и щёки внезапно залила краска смущения и радости. Она опустила взгляд и улыбнулась тоже, не в силах сдерживать эту улыбку, и не зная, что ей делать, и как себя вести, потому что и вот так, как сейчас, между ними тоже было впервые…

В памяти разом всплыло всё — знакомство, поцелуй у озера и пощёчина, их разговор за столом в день помолвки, и позже в обсерватории, встреча в оранжерее, и то, как она плакала у его постели, огненные сны, их прощание в Чёрной башне, поцелуи, признание…

…и его тепло, которое она ощутила прикосновением к своему лицу.

Но вот именно так, как сейчас…

…когда не нужно ничего скрывать…

…не нужно бороться с собой…

…не нужно бежать…

…не нужно расставаться…

…прятаться…

…и бояться, сходя с ума от неизвестности…

…когда больше нет никаких преград.

…вот такого между ними ещё не было.

И от этой мысли закружилась голова.

Неужели это правда?

— Я… ещё не думала о танцах, — наконец, смогла она произнести, срывая розу.

— О чём же ты думала, так задумчиво глядя на горизонт?

— Скажи… это всё, наконец, закончилось? — спросила она, рассматривая бледно-жёлтые чуть увядшие лепестки.

— Если ты имеешь в виду, провалился ли план старого лиса? Да, Гасьярд в Чёрной башне, и надеюсь, там и останется. Хейда в тюрьме, Себастьян полдня скрипит пером и пишет послания прайдам, остальная родня — кто пьёт от радости, кто от печали, а Тибор за компанию со всеми. Слуги накрывают столы и готовят приём… А я… просто жду…

— Ждёшь? Чего? — спросила Иррис, поднимая взгляд.

— Когда ты проснёшься, — произнёс он, понизив голос.

И от того, как он это сказал, от взметнувшегося к ней огня, ноги совсем ослабели, а сердце погнало кровь по венам так быстро, что пульс забился даже в кончиках пальцев.

Иррис прислонилась к гранитному столбу, венчавшему угол террасы, чувствуя, как живой огонь обволакивает её, лишая разума, воли и сводя с ума. Понимая только, как ждала она этого, как скучала по нему…

— Так что насчёт танца, Иррис? Помню, на прошлом балу ты была так жестока со мной, ты сказала… «как-нибудь в другой раз», — он оттолкнулся от двери, обошёл плетёный столик и кресла, не сводя с неё глаз, и, остановившись напротив, спросил с улыбкой, — сейчас ведь тот самый — другой раз? Сегодня ты потанцуешь со мной?

Протянул руку и улыбнулся ещё шире.

— Здесь?

— Ну да.

Музыка доносилась сквозь розовые арки, и была не слишком громкой. Но это было даже хорошо. Иррис безропотно вложила руку в его ладонь, и в этот раз её пальцы не были ледяными. Альберт поднёс их к губам и поцеловал.

— Знаешь… на том балу… я мечтал вот об этом. О том, чтобы иметь право целовать твои руки, не таясь… не скрывая своих чувств, — сказал он тихо, положил её ладонь себе на плечо и, поймав другую руку, переплёл пальцы.

Притянул к себе и, склонившись, произнёс, касаясь губами уха:

— Я хотел спросить… Ты и правда думала меня забыть? Когда сказала мне это в башне… Ты бы сделала это?

Мир закружился снова. От его голоса, от его близости, от этого шёпота и тепла, которое текло сквозь его ладонь…

— Я не хотела этого… но… Я бы сделала, что угодно, лишь бы тебя спасти! — ответила она тихо. — Даже умерла.

— Иррис, — он прикоснулся щекой к её щеке, и прошептал, обжигая своим дыханием, — Иррис! Если бы ты забыла меня, если бы смогла… поверь, я бы сделал так, чтобы ты всё вспомнила… а если нет, то чтобы узнала и полюбила меня заново. Ещё раз. Я бы не смог уехать. Не смог ждать… Не смог бы жить без тебя. Ни за что. Я не сказал этого тогда, и так боялся, что ты забудешь меня, а я так и не успею этого сказать — я люблю тебя, моя ласточка! Люблю. С той самой встречи на озере, когда ты ранила меня стрелой…

Кажется, в саду были слуги, и, наверное, они смотрели, но ей было всё равно…

Она обняла его порывисто, притянула к себе одной рукой, ещё сильнее, и поцеловала в шею, туда, где остался шрам от той самой стрелы, и ещё раз, и ещё… Целовала, закрыв глаза, касаясь щекой горячей кожи, и положив голову на плечо…

И если это и был танец, то очень странный.

Кажется, они просто стояли, прижавшись, друг к другу, закрыв глаза и впитывая тепло, ощущая дыхание, слыша сердцебиение. Впиваясь руками в ткань одежды, скользя ладонями, переплетая пальцы, как будто узнавая друг друга заново, словно не веря, что всё это правда, и не в силах оторваться, разомкнуть объятья, не в силах даже говорить, только чувствовать, что вот здесь и сейчас они наконец-то вместе.

Он целовал её волосы, что-то шептал, но слова уже были не важны. Важна была лишь радуга во всё небо, ощущение неведомого счастья и полёта. Кружилась голова, и они были больше не здесь…

…а где-то между небом и землёй, вдыхая весь мир полной грудью.

И она почти тонула, дышала тяжело и слышала такое же его дыхание, и жаркий шёпот, её имя, которое он повторял и повторял снова, и его поцелуи, лихорадочные, горячие, страстные, они бросали в бездну, опьяняли и заставляли забыть обо всём на свете.

Она отвечала ему также, прильнув всем телом, обнимая, лаская шею и щёки, и в ответ шепча его имя тогда, когда сама не забывала дышать, не помня о приличии, о слугах, которые наблюдали, потому что всё это было неважно…

Он здесь, он с ней, и больше ничего не нужно…

— Остановись, Иррис, — прошептал он хрипло, — ещё немного — и мы уже не пойдём поздравлять Себастьяна. Мы вообще никуда не уйдём дальше твоей спальни…

Она спрятала лицо у него на груди и сжала его в объятьях так сильно, как только могла. И они стояли так ещё долго, пытаясь успокоить бешено бьющиеся сердца…

— Моя ласточка, послушай, у меня есть два вопроса, на которые мне нужны ответы… прямо сейчас, — произнёс он тихо, наконец, победив своё волнение и совладав с желанием.

— Какие? — она чуть отстранилась, глядя на него с лёгкой тревогой.

— Не бойся, — Альберт улыбнулся, убирая с её лица упавшую прядь, — я хотел спросить… Тебя что-нибудь держит в Эддаре? Ты хочешь остаться здесь?

— Я думала… после всего, что случилось, после вашего примирения, это ты захочешь остаться здесь.

— Я? Всевидящий Отец! — он усмехнулся. — Остаться здесь? Чтобы наблюдать каждый день, как мой брат влюблён в мою жену? Ну уж нет! Я был влюблён в его невесту — самую недоступную женщину в мире, такого и врагу не пожелаешь! Я бы не стал оставлять тебя рядом с ним даже на чашку чая. Он красив, обаятелен и он — верховный джарт…

Альберт подмигнул ей лукаво и добавил:

— … и я знаю, о чём он думает, глядя на тебя! И, уж поверь, я знаю, что он испытывает при этом!

— О Боги! — теперь уже она усмехнулась в ответ. — Значит, ты… ревнуешь меня к Себастьяну? Думаешь, я…

— Нет, Иррис! Не ты… Но будь я на его месте… а я там был. И поверь… я бы не отступился… Но ты и так знаешь, чем всё закончилось, — он коснулся пальцами её щеки, — я просто хочу, чтобы ты больше не боялась. Я ведь читал твои письма и помню, как ты хотела уехать отсюда и почему. И хотя сегодня Себастьян предложил мне стать командором прайда, а это, считай, его правая рука… Но… я не верю в семейную идиллию Драго и внезапное примирение всех со всеми. И не хочу мучиться от страха, оставляя тебя одну хоть на миг среди моих горячих родственников. Змеи, яд, сумасшедший дядя, мстительная мачеха… влюблённый бывший жених, мои сёстры, которые, ненавидят друг друга и всех… Я хочу, чтобы ты забыла всё это, как страшный сон. Так что… как ты относишься к тому, чтобы уехать отсюда?

— Ты сказал… «влюблён в мою жену»? — улыбнулась Иррис. — Я не ослышалась?

— А вот это был второй вопрос, — он улыбнулся ещё шире, — ты же не надеешься снова сбежать от меня к своему деду, тётке, кузену или какому-то там Анри? Особенно к Анри! — он фыркнул. — Про Анри мы ещё поговорим… Уж прости, но я велел Цинте сжечь твои письма. Хотя этот таврачий сын меня не послушал, и одно из них всё-таки отправил. Кажется, твоей тёте в Талассу. Но к Дуарху письма! Скажи мне «да», Иррис! Ты же помнишь, я слышал всё, что ты думала за обедом в честь Ребекки, когда старый лис опоил тебя тем вином. Я слышал, что ты думала в Чёрной башне, — он наклонился к её уху и прошептал, — всю свою душу, всё без остатка, всю до капли ты готова мне отдать. Никаких тайн, никаких секретов, никакой лжи, никогда… Быть с мной, сегодня, завтра, всегда. Большего не нужно…

Он снова отстранился и, посмотрев Иррис в глаза, произнёс с улыбкой:

— …Вполне подойдёт для свадебной клятвы. Что скажешь?..

Она смутилась и хотела опустить взгляд, но он удержал её за подбородок:

— …Просто сажи мне «да», Иррис. Скажи сейчас…

— Да, — произнесла она тихо, глядя ему в глаза, — да, Альберт. Да. Будь со мной. Сегодня, завтра, всегда…

— Тогда идём? Сделаем это прямо сейчас!

— Сейчас? — удивилась она.

Альберт подхватил её на руки, закружил, и мир закружился вокруг.

— Зачем ждать? Привыкай к тому, что терпение — не одна из моих добродетелей, — он опустил её на пол и привлёк к себе. — Я договорился с Тибором, он проведёт ритуал в Храме прямо сегодня. Ты ведь не против, что это сделает он? По крайней мере, Тибор единственный из Дома Драго, кто будет искренне этому рад. И я подумал, что ведь Цинта и Армана устроят нас в качестве сопровождения? Или ты хочешь видеть кого-то ещё?

— Нет!

— И всё остальное нам ведь тоже не нужно? Какое-то особенное платье, кортеж, цветы, гости… мои родственники? — он усмехнулся, сделав ударение на последних словах.

— Нет! Мне точно не нужны твои родственники! — рассмеялась она в ответ и добавила тише. — Мне нужен только ты.

— Значит… я угадал.

— А потом? — спросила она, запрокинув голову. — Что будет дальше?

— Дальше? — спросил он тихо, внезапно наклонился и поцеловал её снова.

Целовал упоительно, долго, нежно, почти лишая чувств, заставляя забыть обо всём, и думать, что, быть может, им не так уж и нужен этот приём, и что Тибор с ритуалом вполне подождёт до утра…

— Вот с этого и начнётся наше «дальше», — прошептал он, отстраняясь, и добавил, — но нам уже пора, потому что я хочу, чтобы это «дальше» поскорее наступило.

— Вообще-то я спрашивала о другом «дальше», — произнесла Иррис лукаво, — о том, что будет завтра.

— Завтра? — он посмотрел задумчиво на горизонт. — Пока я сидел в башне, кое-что произошло. Моя мать… она нашлась. Помнишь, я говорил тебе об одном человеке, которому я проигрался в карты и который приставил ко мне Цинту в ученики? Это был Сираффа — мой учитель в академии. И, как оказалось, он не просто учитель — это друг моей матери, который, видишь ли, «присматривал» за мной всё это время по её просьбе. Можешь ли ты в это поверить? И даже Цинта, оказывается, «присматривал» за мной по его поручению, хотя и не знал об этом сам! Иррис, я чувствую себя дураком, если честно! Столько всяких загадок. Но вот теперь настало время мне с ней встретиться и узнать всю правду. Она живёт в Рокне. Сираффа был не слишком разговорчив, но обещал, что она мне всё расскажет сама. Она больше не жрица и, как я понял, весьма состоятельная женщина — предложила некоторое время пожить в одном из её домов. Мы остановимся у неё, а потом я найду для нас какое-нибудь жильё. Это если ты захочешь остаться в Рокне. А если нет — мы можем поехать куда угодно. Куда ты хочешь поехать?

— Я была в Рокне только проездом, но мне там понравилось. Хотя, если честно, мне всё равно где жить, Альберт, если ты будешь со мной.

Он наклонился и поцеловал её снова и опять целовал долго, и казалось, они опять падают в какую-то бездну, и стало всё равно, куда ехать, хоть на край света, и от этого ощущения, от того, что они совсем свободны, кружилась голова и хотелось только одного — чтобы всё это длилось вечно…

— Тогда едем в Рокну, а там решим, — наконец, произнёс Альберт, — только вот… Цинту и Арману придётся взять с собой. Я не могу оставить его здесь, теперь моя очередь за ним «присматривать», ну а без Арманы он никуда не поедет, сама понимаешь. Ты же не против?

— Конечно, нет! — воскликнула Иррис. — Если бы не Цинта… мы могли бы и не встретиться.

— Тогда уедем завтра. Не хочу испытывать судьбу, оставаясь здесь хоть на день.

— И мы ничего не должны больше семье Драго? Никаких соглашений? Или там обязательств? Я ведь Поток, и мы с тобой… эта гора… а что будет с ней, если мы уедем? — спросила Иррис. — Нас никто не будет искать?

— Моя ласточка, ты такая… ответственная, — рассмеялся Альберт, — но в этот раз тебе придётся научиться кое-чему у меня.

— Чему же? — она прищурилась с усмешкой. — Чему-то плохому, очевидно?

— Ну, разумеется! — он развернул её к себе спиной, обнял, и прошептал на ухо. — Посмотри на гору.

— Так, посмотрела.

— Посмотри на дворец.

— Хорошо.

— Посмотри на сад. На слуг. На башню… Подумай о том, о чём ты меня спросила…

— Так.

— А теперь повторяй за мной трижды: Да гори оно всё огнём!

Примечания

1

буйное помешательство (лат.)

(обратно)

2

подобное излечивается подобным (лат.)

(обратно)

3

приятное безумие (лат.)

(обратно)

4

с устранением причины устраняется болезнь(лат.)

(обратно)

5

кто неумеренно пьёт вино, пьёт яд (лат.)

(обратно)

6

хочешь побеждать — учись терпению (лат.))

(обратно)

7

нет лучшего врача, чем верный друг (лат.)

(обратно)

8

третьего не дано (лат.)

(обратно)

9

влюблённые — это безумные (лат.)

(обратно)

10

избыток любви к тебе (лат.)

(обратно)

Оглавление

Часть 3. Время решений

  Глава 17. Странные союзники

  Глава 18. Неожиданные союзы

  Глава 19. Дневники отца

  Глава 20. Хороший совет

  Глава 21. Яд

Часть 4. Время сомнений

  Глава 22. Просто друзья

  Глава 23. Коварные планы

  Глава 24. Ревность

  Глава 25. Дуэль

  Глава 26. Совсем другой праздник вина

  Глава 27. Дружеский совет

Часть 5. Время поступков

  Глава 28. Все принимают решения

  Глава 29. Желания исполняются

  Глава 30. Все против всех

  Глава 31. Побег

Часть 6. Время правды

  Глава 32. Договоры

  Глава 33. Чёрная башня

  Глава 34. Искра и Поток

  Глава 35. Гори оно всё огнём! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg