«Тысяча начал и окончаний»

Тысяча начал и окончаний (fb2) - Тысяча начал и окончаний [сборник][A Thousand Beginnings and Endings] (пер. Назира Хакимовна Ибрагимова) (Антология фантастики - 2019) 2964K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алисса Вонг - Аиша Саид - Прити Чиббер - Элси Чэпмен - Мелисса де ла Круз

Тысяча начал и окончаний. Новое прочтение азиатских мифов и легенд Сост. Эллен Ох, Элси Чэпмен

© 2018 by Ellen Oh, Elsie Chapman

© Н. Ибрагимова, перевод на русский язык, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

* * *

От редакторов

Дорогие читатели!

Для одной из нас первой книгой, которую выдал ей библиотекарь, когда она наконец-то набралась смелости и попросила порекомендовать ей что-нибудь, была «Розовая книга сказок» Эндрю Ланга. Для другой единственной книгой, похищенной из библиотеки начальной школы, была книга по мифологии. (Не то чтобы воровать книги хорошо, но теперь она наконец-то готова признаться в этом – спустя тридцать лет, когда школа закрыта навсегда, а вышеупомянутая воровка живет на другом краю света от родного города.)

Мы обе потом запоем прочитали другие мифы: древнегреческие и древнескандинавские, об Аресе и Данае, о Торе и Одине. Мы влюбились в эти мифы о том, как уязвимы могучие боги, как люди становятся героями. Они познакомили нас с мифологией, открыли нам красоту народных сказок и легенд, и поведали о том, что истории о богах и богинях – это также истории о сердцах людей.

Но мы ни разу не встретили подобных сборников, которые были бы полностью азиатскими. И очень часто, когда мы находили легенды Азии, они были пересказаны авторами не-азиатами, и что-то в них было не так. В них всегда чего-то не хватало. В лучшем случае они казались поверхностными, а в худшем – даже обидными. Нам очень хотелось нюансов и тонкости, многослойности, заложенной в мифах правды о культуре, которая – чаще всего – может прийти только изнутри.

Вот почему эта антология так важна для нас. В ней члены азиатской диаспоры заново возрождают свои любимые мифы и легенды Азии со своей собственной точки зрения. Мы бы очень обрадовались, если бы раньше обнаружили в своих любимых библиотеках такую антологию – наполненную персонажами, кожа, волосы и имена которых больше похожи на наши. Этой книги слишком долго недоставало в нашей жизни.

Прекрасные, трогательные, надрывающие душу, блестящие – не хватает слов, чтобы описать, как мы любим все эти сказки. Мы надеемся, что вы тоже их полюбите. Наша мечта сбылась, и нам удалось подарить вам эту книгу, написанную потрясающими писателями, имеющими азиатские корни.

Элси ЧэпменЭллен Ох

Рошани Чокши Запретный плод

Не доверяйте плодам Марии Макилинг.

Если обнаружите, что ваши карманы полны колючих плодов, выбросьте их в окно. Не пробуйте их на вкус. Не гладьте кожуру и не изумляйтесь ее невероятно розовому цвету… не розовому цвету мяса или розовому цвету языка, а деликатному розовому цвету зари, вырывающейся из объятий ночи. Такой цвет не из этого мира.

Наполните карманы солью. Выверните рубаху наизнанку. Скажите Марии, что вы ничего не взяли.

Но когда пойдете прочь, прочтите молитву.

Потому что она не виновата.

Гора не может не смотреть.

Она смотрит с тех времен, когда луна была всего лишь крохотным неспелым плодом, а хранительница склонялась над своим дворцом; с тех пор, как небо еще было таким воспаленным и кроваво-красным, как новорожденный младенец.

Смертные не были красивыми, в том смысле, что у них были приятные черты лица, хотя, конечно, у некоторых лица были приятными. Но, если уж начистоту, они были красивыми потому, что их можно было видеть только мельком. Они были красивыми, благодаря своей хрупкости, они исчезали быстро, как ледяной цветок под лучами солнца. И то, что они все время менялись, делало их еще более прекрасными.

– Дайанг, – говорил ее отец, глядя вниз из облаков. – Будь осторожна, не высовывайся слишком далеко, не то твое сердце выпадет.

Хранительница горы только смеялась.

Ее сердцу ничего не грозило.

Утверждать, что твоему сердцу ничего не грозит, – это не к добру. Сердца склонны к мятежу. Как только они почувствуют себя загнанными в ловушку, они постараются разорвать путы.

Так и произошло с Марией Макилинг.

Немногие навещали ее, потому что немногие могли вскарабкаться на склоны горы. Вот так дивата[1] горы познала одиночество. Это было ощущение недоброжелательного пространства, внезапный холод, возникающий, когда столб солнечного света медленно ускользает прочь. Дивата гадала, что чувствуешь, когда одни и те же руки обнимают тебя каждый день и каждую ночь. Мария меняла любовников, как времена года. Такой обычай у всех диват – точно так же спелый плод не может не падать с дерева, а дождь не может не уноситься дальше.

Однажды дивата пошла к подножию своего склона и выкупалась в маленьком озере. После этого она разложила свои черные волосы сушиться на нагретом солнцем камне. Ее глаза закрылись.

Она лениво, сонно, двигала руками. Под ее ладонями из земли проклюнулся кустик анемонов и снизу прижался к пальцам. Перед мысленным взором возникло лицо человека, мальчика, с глазами, похожими на ягоды терна, которые забрел на гору несколько дней назад. Он ее не видел, но ее не это удивило. Удивило вспыхнувшее в душе разочарование. Ей захотелось, чтобы ее увидели.

Тихий треск прервал ее мысли.

На смену покою пришла другая тишина. Это была тишина не пустоты, а намерения. В ней чувствовалось присутствие живого существа.

Кто-то намеренно остановился.

Дивата рывком села прямо.

Там, на лесной прогалине, стоял молодой мужчина, смертный. Он был одет в добротный охотничий плащ и держал в руке нож, но при виде хранительницы горы уронил его. Он опустился на колени и протянул к ней руки.

– Богиня, я умоляю тебя о прощении! – произнес юноша.

Дивата едва удержалась, чтобы не фыркнуть. Нехорошо смеяться над верой. И все же она и сама была еще молода, и не научилась владеть своим лицом. Вокруг нее ветер шелестел листьями.

Юноша поднял глаза и робко посмотрел на нее снизу вверх.

– Я не богиня, – сказала дивата.

Его брови вопросительно изогнулись.

– Разве ты не дух горы?

– Да, это я.

Она подумала о матери, о сестрах – они проводили время, рисуя звезды на небе, устраивая половодье на реках и мечтая о новых существах. Они не были похожи на нее, ведь ее обязанностью было заботиться, а не создавать. Гора ничего не имела против: она должна была находиться вблизи того, что для других было лишь далекой мечтой. Она должна была находиться возле людей.

Мужчина встал. Дивата пристально смотрела на него. Его глаза еще не привыкли щуриться от слишком ярких лучей солнца. Волосы были блестящими, цвета воронова крыла, а мускулы гладкими и сильными. Ее сердце, хотя его по-прежнему надежно защищали кости, слегка выглянуло из-за них, из любопытства.

– Тогда прости мою самонадеянность, – сказал он. – Я невольно подумал, что самая прекрасная женщина, которую я когда-либо видел, естественно, должна быть богиней.

Она оттолкнулась от камня и подошла к нему. Его глаза широко раскрылись, брови приподнялись, а губы приоткрылись от удивления. Трепет возбуждения пробежал по телу диваты. Она переплела волосы инеем, как усыпанной драгоценными камнями сеткой, чтобы подобрать черные пряди и открыть крутой изгиб шеи. Ее платье сияло, тонкое и переливающееся, сотканное из тысяч крылышек жуков и из раковин, отполированных до прозрачности. Когда она прикоснулась к нему, он вздрогнул. Ей хотелось прижаться губами к той точке на его шее, где бьется пульс, и потихоньку пить все то, что делает его человеком.

– Я тебя хочу, – просто сказала она.

Глаза человека широко раскрылись. А дивата, хоть она и не могла ни согнуться, ни сломаться, почувствовала, как ее ландшафт покрылся рябью под этим взглядом. Он был первым человеком, который ее увидел. Одно дело прятаться, быть невидимой и оставаться отдельной, и совсем другое – стоять под его взглядом.

Она потянулась к нему, и он ответил ей тем же.

Дивата любила многих и была любима ими. Но ни один из них не был человеком.

Все было иначе. Горячая кровь струилась под его кожей. В нем горело нетерпение… и дивата рассеянно подумала, не опалит ли оно ее.

Бессмертные не знают нетерпения. Им нет никакой необходимости спешить. Любовные объятия всегда медленные, как текущий мед.

Эти объятия были другими.

И дивате они очень понравились.

– Как тебя зовут? – спросила она, когда они неподвижно лежали на ложе из анемонов.

– Булан, – ответил он.

Речь еще не была вплетена в символы. Она не могла написать имя на его груди пальцем. Вместо этого она произнесла это имя, прижимаясь губами к его запястью, к впадинке за ухом, к шее.

– А тебя? – спросил он, приподнимаясь на локте. Он посмотрел на нее, и она попыталась понять, какие у него глаза. Они были темными. Сияющими. Похожими на черное стекло, которое осталось после того, как вулкан израсходовал свою ярость.

– Ты можешь называть меня Дайанг.

«Принцесса».

Булан улыбнулся.

– Подходящее имя.

Деревня беспокоилась о Булане. Когда он не вернулся с охоты до наступления темноты, поисковые отряды прочесали лес. У подножия горы Макилинг они его нашли. Он широко улыбался, держа в руках грозди фруктов и овощей.

– Должно быть, я потерял счет времени, – сказал он.

Жители деревни испытывали слишком большое облегчение и не заметили, как он грустно улыбнулся, повернув голову и бросив взгляд через плечо, будто забыл нечто драгоценное на склоне горы.

С того самого дня Булан стал проводить все меньше и меньше времени в деревне. Он не разрешал никому ходить вместе с ним в походы на гору Макилинг.

– Слишком опасно, – говорил он. Но в его голосе звучала нотка собственника.

Каждый вечер Булан возвращался с самыми нежными орехами, с ягодами, источающими сок, с плодами, которые мечтали летать, а не падать, и поэтому вытягивали свои зеленые шеи к солнцу и становились еще слаще благодаря своей мечте. Односельчане, хоть и были ему благодарны, но невольно гадали, где Булан проводит столько времени. Только гора отделяла их от других деревень – от деревень, главы которых могли бы удивиться богатству по другую сторону висящего над горой тумана, или от морских владычиц, которые могли бы задуматься, почему такие жирные рыбы обитают у прибрежных отрогов горы. Пусть деревня Булана жила мирной жизнью, но в ней не забывали об осторожности. Несколько молодых парней пыталось подняться вслед за Буланом на гору, но покрывало густого тумана всегда скрывало его, и он пропадал из виду. Словно гора хранила его только для себя одной.

Однако Булан не только получал подарки.

Он и дарил тоже.

Он принес хранительнице горы перо, такое белоснежное, что оно могло соперничать с жемчужинами, и вплел его в ее волосы. Он принес раковину в виде идеальной спирали, а в ней звучало эхо мечты, похищенное у моря.

– Я чувствую себя маленьким мальчиком, – однажды со смехом признался Булан. – Я приношу тебе бесполезные, блестящие вещицы, но что еще я мог бы подарить такой, как ты?

К этому моменту прошло уже несколько месяцев. Дивата наслаждалась его обществом. Не только прикосновением его рук и его кожи, но и беседой с ним. Его мечтами. Он больше не казался ей лишь чем-то интригующим. Он совсем перестал быть для нее вещью. Когда он уходил, ее сердце так и стремилось вырваться из груди, словно хотело полететь вслед за ним. А когда он возвращался, от ее улыбки весь мир трепетал. Все чаще и чаще она ловила себя на том, что взглядом ищет среди листвы яркую, как драгоценность, полоску его охотничьего плаща. Она искала его, когда он отсутствовал, и тянулась к нему, когда он приходил, и таким образом дивата включилась в ритм, который сама и создала. Любовь казалась деянием богов.

Поэтому, в ответ на вопрос, что он мог бы ей подарить, с ее губ слетел прямой ответ:

– Твое сердце.

Ответом ей было молчание. Булан смотрел на нее, что-то тайно взвешивал – она видела это в его глазах, – но он ничего не сказал. Только легонько поцеловал ее.

– Я вернусь.

Дивата смотрела ему вслед. Она подумала, что он, может быть, не вернется, но на следующий день Булан снова стоял перед ней. В его руке было изящное перо, унизанное бусинками. А под мышкой он держал грубо сотканное платье из полотна и маленький узелок. У него был такой вид, будто он не спал.

Когда она подошла к нему, юноша опять распростерся на земле.

– Дайанг, – произнес он. – Мое сердце всегда принадлежало тебе. Но я бы хотел дать тебе больше этого, если позволишь. Я хочу предложить тебе мою руку, мое сердце и дом, мою скромную постель и еще более скромный кров.

Ей не приходило в голову, что Булан тоже может хотеть чего-то. И когда дивата поняла, что он отвечает на ее любовь, в ней вспыхнула великая радость.

Она надела это платье ради Булана, несмотря на то, что нитки врезались в ее кожу, деревянные сандалии натерли ей пальцы ног, а жемчужный гребень расцарапал кожу головы. Она изо всех сил старалась встроиться в эту одежду. А когда он заявил, что она «маганда» – «красавица», и бессмысленное слово превратилось в золото, благодаря алхимии его губ, она улыбнулась. Она надела его обещание на шею.

В ту ночь, когда они занимались любовью, она склонилась над ним. Ее волосы коснулись его лица. Кончик ее ожерелья из пера лег ему на грудь.

Она наклонилась так низко, что у нее выпало сердце.

А она этого даже не заметила.

Когда Булан прижал ее к себе, он заметил что-то в своей ладони. Драгоценный камень, не больше ногтя большого пальца.

– Дайанг, – произнес он.

Это слово по-прежнему означало «принцесса», но уже не казалось официальным. В нем не было важности, только привычная мягкость знакомого смысла.

– Что это? – спросил он. – Это твое?

Дивата долго смотрела на драгоценный камень.

Таким существам, как она, не нужны сердца. Они легко живут и без них. Сердце имеет значение только в том случае, если они хотят покинуть то место, к которому прикреплена их душа, и которое дает им облик. А дивата, глядя в открытое лицо Булана, не стремилась его покинуть.

– Это мое сердце, – сказала она. Она сомкнула его пальцы на драгоценном камне. – Ты станешь моим мужем, поэтому твое сердце принадлежит мне. А я буду твоей женой, и поэтому мое сердце принадлежит тебе. Храни его.

Дивата и Булан решили, что она спустится с вершины во время весеннего праздника. Тогда они смогут пожениться, и он сможет жить с ней в тайных лесах высоко над деревней, потому что она не может покинуть свой дом.

Но Булан хотел сделать свою свадьбу особенной. Он хотел, чтобы все увидели, как прекрасна и добра его жена, какое счастье для него ее присутствие. Он хотел, чтобы их праздник был грандиозным, достойным Дайанг.

Дивата провела пальцем по тревожным морщинкам в уголках его рта.

– Что тебя тревожит, любовь моя? – спросила она.

Булан покраснел.

– Ах, Дайанг, как бы я хотел устроить для тебя торжественный праздник. Достойный тебя. Но у меня нет средств.

Гора знала, что Булан никогда не примет от нее золота, но она хотела, чтобы он был счастлив, и поэтому…

Она его обманула.

– Возьми это, – сказала она, протягивая руку. – Это другой вид золота, но он решит твои проблемы, когда ты покинешь меня.

Булан улыбнулся, растроганный ее жестом. Это была всего лишь пригоршня корней имбиря, но этот корень будет вкусным в рагу, и когда юноша жевал этот корень, это придавало остроту мыслям. Он нежно поцеловал свою невесту.

– Начиная с завтрашнего дня, я всегда буду рядом с тобой, – прошептал он, кутаясь в свой яркий плащ.

Его глаза были полны надежды, и дивата отвечала ему таким же взглядом. Любовь опьяняет, и, наверное, если бы Дайанг была мудрее и ее любовь не была бы для нее внове, она проявила бы больше осторожности.

Видите ли, дух горы – одинокое существо. Ей принадлежит лишь серповидный клочок земли, та часть ее самой, которая дугой поднимается навстречу небу. Она может смотреть на тех существ, которые танцуют у ее подножия, но видит только очертания их тел. Она, например, не видит их косых взглядов, когда один из них постоянно удачлив и ловит рыбу, похожую на пухлые драгоценные камни, или приносит полные карманы фруктов, или всегда улыбается, будто он лучше всех других односельчан.

Когда Булан ушел от своей любимой, он не стянул завязки кармана с имбирем. И хотя его карман становился все тяжелее, он не обратил на это никакого внимания, потому что ему скоро предстояло жениться. Если бы он посмотрел, он бы заметил, что там уже лежит не имбирь.

А золото.

Двое мужчин из деревни его поджидали.

Сначала они почувствовали удовлетворение. Булан не был в сговоре с кем-нибудь, как они сначала подозревали. Он пришел с пустыми руками, не как обычно. Возможно, нет причины завидовать. Возможно, он действительно ходил добывать еду, и – как это бывает – на этот раз ничего не нашел. Но потом они заметили блеск золота в его заднем кармане.

– Булан! – позвали они.

Он остановился.

– Где ты взял это золото?

– Какое золото? – удивился он.

Один из мужчин подошел к нему, презрительно скривив лицо. Он сорвал с Булана мешочек с имбирем и высыпал его содержимое на землю. Прямо у них на глазах остаток имбиря превратился в золото.

– Как? – спросил один.

– Кто это дал тебе? – резко спросил другой. Булан запаниковал. Хранительница горы была его невестой. Он должен был защитить ее от жадности людей.

– Никто! – ответил он. – Никто мне ничего не давал.

Один из мужчин зажег факел. Другой вытащил короткий кинжал.

– Мы заставим тебя нам рассказать.

Булан взглянул на блеск лунного света на металле. Он понимал, что они правы. Они могут заставить его рассказать.

Но этого не произойдет, если он первым не лишит их этой возможности.

– Прости меня, Дайанг, – произнес он и протянул руку к кинжалу этого человека. – Я скорее отдам свою жизнь, чем заставлю тебя выдать себя.

После мужчины сняли с него красивый плащ и потрясли его в надежде, что оттуда выпадут золотые монеты.

Они не заметили маленький драгоценный камень – сердце диваты, и он бесшумно упал в грязь.

Они могли бы оставить одежду на теле, но ночь была холодной, а плащ был красивый.

И поэтому…

Дивата надела свое свадебное платье.

У нее в волосах были цветы. Жемчуг на запястьях и щиколотках. Деревья переплели пряди тумана, а тучи светлячков тихо парили, так что ее мир состоял только из сверкающих огоньков и прозрачных сновидений.

Луч солнца упал на ее лицо, и она невольно подумала, что солнце еще никогда не было таким нежным и медово-теплым, как сейчас, когда оно сияет так ярко, как надежда, готовая сбыться, угасающая надежда, которую вот-вот разгрызут чьи-то зубы и проглотят без остатка.

Она ждала. Она соорудила трон из анемонов для Булана и корону из цветов, в которой сонные пчелы продолжали дремать в сжатых ладонях цветов. Его это позабавит, думала она, улыбаясь про себя.

Прошел день.

Потом два дня. Потом три.

Они слиплись в один комок, в узел, который невозможно было развязать.

Дивата рискнула подойти к склону, который смотрел на деревню. Там она увидела Булана, в ярком оранжевом плаще, который он всегда надевал, когда шел к ней. Жители деревни плясали на весеннем празднике. Булан стоял к ней спиной, но дивата все же увидела смуглые руки другой женщины, обхватившие его шею.

Ее никогда прежде не отвергали. Для нее горе было чем-то далеким. Она ощутила его, как ощущают давление кинжала еще до того, как возникает боль. Черные, ошеломляющие секунды, когда надежда – на то, что, может быть, боли не будет – трепещет ровно столько мгновений, чтобы нанести рану, гораздо более страшную, чем удар кинжала.

Она отвернулась. От ее слез прогремели грозы и вздулись реки. Как это жестоко, что он похитил ее сердце! Приковал ее к этому месту.

В тот день она дала себе обещание.

– Никогда не позволю другому человеку похитить то, что принадлежит мне.

Возможно, если бы дивата сделала еще пару шагов, она бы увидела его – свое тускло мерцающее сердце, испачканное грязью. Оно отлетело далеко в сторону от тела Булана, прямо к той черте, где подножье горы граничило с деревней людей. Возможно, если бы хранительница горы не произнесла еще одну клятву, все могло бы быть иначе:

– Я найду свое сердце, и больше никто не украдет его у меня.

Возможно, возможно, возможно.

Все осколки сказки.

Вот почему вы не должны смеяться, когда увидите красивую женщину, роющуюся в земле, или пытающуюся дотянуться до высоких веток.

Вот почему вы должны вывернуть одежду наизнанку.

Вот почему вы должны выбросить из карманов все плоды.

Потому что хранительница горы не любит, когда вы берете вещи, которые вам не принадлежат.

Послесловие автора Мария Макилинг Филиппинская народная сказка

Мария Макилинг, иногда дух-хранитель, а иногда богиня доколониальных времен, ассоциируется с почитаемой на Филиппинах горой Макилинг, вершины которой напоминают профиль молодой женщины. Она всегда потрясающе прекрасна, и причины того, почему она живет на горе, варьируются в зависимости от периода времени и от рассказчика. Самые популярные истории о Марии гласят, что та похищает молодых мужчин, и они живут с ней в горных лесах. Но ее истории любви не всегда имеют счастливый конец. В одном варианте сказки, автор которой Хосе Ризал, филиппинский поэт и национальный герой, Мария влюбляется в юношу, который предает ее любовь, когда начинается призыв в армию. Вместо того, чтобы ждать Марию, он женится на смертной женщине ради возможности остаться в деревне. Она печально говорит ему, что могла бы защитить его, если бы только он ее дождался. В другой сказке о Марии она выражает свое благоволение нескольким деревенским жителям, превратив имбирь в золото. Но ее благодеяние иногда приводит к плачевным результатам: в некоторых вариантах сказки сельчане благодарны ей и демонстрируют свою любовь; в других вариантах в них просыпается жадность, и они врываются в ее горный сад, одержимые желанием проверить, все ли выращенные Марией плоды из золота.

Мария прочно привязана к ландшафту. Люди до сих пор сообщают, будто видели женщину в белых одеждах, идущую вниз по длинной горной дороге. Иногда она пытается попросить кого-нибудь подвезти ее вниз с горы, словно пытается поскорее убежать от чего-то.

Я выбрала эту историю потому, что ни одна сказка не может точно описать личность этой горной богини. Но все без исключения сказки о Дайанг предостерегают нас, что у нее нельзя воровать. Я хотела понять почему. «Запретный плод» – это мое исследование ее истории и моя дань уважения ее мистическому присутствию.

Алисса Вонг Стол Оливии

Оливия влетела в город вместе с бурей и направилась прямо в гостиницу «Гранд-Сильвер». Баночки и контейнеры с соусами и маринадами дребезжали в багажнике ее «тойоты», она уложила их туда вместе с продуктами, которые привезла из Феникса. Вечернее небо нависло тяжелыми черными тучами, но заходящее солнце Аризоны все еще жгло ей руки сквозь стекла автомобиля.

Бисден был одним из тех шахтерских поселков, которые возникли в начале девятнадцатого века, некоторое время процветали, а потом почти умерли, когда залежи серебра закончились. Теперь городок зарабатывал на туристах, которые стекались в него, надеясь увидеть две вещи: настоящий город-призрак Дикого Запада, и одно из самых посещаемых привидениями исторических мест на юго-западе.

После того, как Оливия все детство ездила сюда из Феникса, она едва ли нуждалась в подсказках GPS. Она ехала мимо редких «пало верде»[2], растущих вдоль витрин старых лавочек. Снаружи ветер поднимал в воздух колючие тучи пыли и каменной крошки, гнал их по голой грунтовой дороге красного цвета, проходящей через городскую площадь Бисдена. Воздух приобрел светло-коричневый оттенок, и Оливия щурилась, чтобы хоть что-то видеть сквозь пыль.

Перед обшитым досками салуном два актера в полном облачении ковбоев времен Дикого Запада бросали вызов приближающейся пыльной буре, держа руки на висящих у бедра пистолетах. Большинство туристов уже вошли внутрь; лишь несколько задержались и наблюдали за актерами, заслоняя ладонью глаза или снимая их на свои телефоны.

И еще там были привидения, десятки привидений, толпящихся вокруг туристов и качающихся на ветру, как ковыль. Некоторые призраки были одеты красиво – в длинные юбки и блузки, застегнутые до самого горла, с шейными платками, заправленными под облегающие жилеты, – но большинство носило рабочую одежду. Широкополые шляпы, прочные брюки, свободные рубахи. Лишь некоторые из них были белыми. На всех виднелись следы от травм; торс одного джентльмена был пробит россыпью дыр от ружейных выстрелов; тела группы женщин, державшихся поодаль, возле салуна, обгорели и почернели, а обрывки платьев колыхались вокруг них, как тучи пепла.

Оливия вздохнула. Они еще и расположились прямо перед гостиницей «Гранд-Сильвер». Наверняка намеренно.

Она забросила на плечо рюкзак и сунула в карман телефон. Ее коса расплелась, но девушка не обратила на это внимания. Заперев машину, Оливия вытащила длинный конверт с бумажными талисманами, которые много лет назад написала ее бабушка. Налепила по одному на каждое окно автомобиля, и медный след магии вспыхнул искрами в воздухе. Небо над головой рокотало, когда она достала упаковку липучек и заклеила ими талисманы. Если сработает, талисманы отпугнут привидения от машины, а липучки предохранят талисманы от дождя.

Это должно сработать, твердо сказала она себе. Срабатывало же у мамы каждый раз, когда они приезжали сюда вместе. И хотя сейчас мамы здесь не было, Оливия много лет смотрела, как та обеспечивала таким образом безопасность своей машины.

Нет времени для сомнений. Она направилась к гостинице мимо актеров и туристов. Ей пришлось расталкивать призраков на ходу. Их тела были более плотными, чем в другое время года, а ткань одежды касалась рук, пока она пробиралась сквозь толпу. «Извините», – бормотала она. Две женщины из индейского племени хопи посмотрели на нее свысока из-под полей шляп и посторонились, чтобы она могла протиснуться мимо. Группа рудокопов-китайцев, их тела изломаны и раздавлены… «Обвал в шахте, – подумала она, – авария». Они следили за ней издалека, не двигаясь. Никто из туристов, по-видимому, не видел призраков, они смотрели сквозь них на девушку, которая, почему-то лавируя, шла по совершенно свободной площади.

Трехэтажная гостиница «Гранд-Сильвер» цеплялась за последние остатки своего великолепия. Внутри в старых светильниках сияли новые электрические лампочки, а потрепанный ковер хрустел под теннисными туфлями Оливии. Как и все другие заведения в городе, «Гранд-Сильвер» держался на плаву, рекламируя свое собственное привидение. Картина маслом, на которой была изображена Плачущая Дама, висела на стене над стойкой администратора, а вращающийся стенд с открытками, большая часть которых была репродукциями той же картины, лениво вращался у двери лифта. Пожилая женщина за стойкой улыбнулась при виде Оливии. На ее нагрудном бейдже стояло имя «Рени».

– Добро пожаловать в гостиницу «Гранд-Сильвер». Чем мы можем вам сегодня помочь?

– Я приехала на Фестиваль привидений, – ответила Оливия. Ее голос прозвучал слишком громко в почти пустом вестибюле. Она очень не любила слушать свой голос; разговоры давались ей с трудом. – Мне нужен номер на сегодняшнюю и на завтрашнюю ночь, и мне нужна помощь, чтобы перенести вещи из машины.

Рени повеселела.

– Конечно. Фестиваль привидений состоится завтра ночью, это одно из самых интересных событий Бисдена. Кстати, приехало еще несколько туристических групп, которые явились сюда, чтобы его увидеть, так что вы не будете одиноки. Ничего опасного, но мы все же просим всех оставаться в гостинице и держаться на разумном расстоянии от призраков…

– Я не туристка, – сказала Оливия. – Я приехала готовить еду для вечеринки, – она полезла за водительскими правами, но первым выскользнул ее студенческий билет. Она подхватила его раньше, чем он упал на землю. – Вы прежде работали с моей мамой. Амори Чан.

Администратор прищурилась.

– Так вы – дочь экзорцистки Чан? Вы действительно немного похожи на нее.

«С ее стороны очень любезно солгать», – подумала Оливия.

– Она много лет нас выручала. Каждое лето, в ту ночь, когда призраки выходят и бродят среди людей. А ее стряпня, разумеется, превосходна.

«Спасибо», – хотела сказать Оливия, но слова застряли у нее в горле. Рени, казалось, этого не заметила.

– Мы с нетерпением будем ждать вас на Фестивале привидений. Всегда было удивительно интересно смотреть на работу Чан. Отличное представление, а ее старания много лет обеспечивали безопасность города, – когда Оливия зарегистрировалась в своем номере, Рени прибавила, помолчав: – Кстати, наша Плачущая Дама становится… неуправляемой. Не могли бы вы попробовать это исправить или найти ей замену? Прошло уже почти десять лет с тех пор, как ваша мать приводила в порядок наше привидение.

Картина с изображением Плачущей Дамы мирно висела на стене. Это была пышнотелая молодая женщина в подвенечном платье и вуали, закрывающей лицо. Покинутая невеста-самоубийца, чьи рыдания можно было изредка слышать поздней ночью. Не слишком оригинально.

– Я этим займусь, – пообещала Оливия.

Рени и двое служащих гостиницы – горничная и юноша (вероятно, ее сын) – помогли перетащить бидоны Оливии с соевым соусом и маринадом из машины в кухню гостиницы. За ними последовали рис, кухонные инструменты и множество бумажных пакетов с различными сортами мяса. Выбор в супермаркете Бисдена был невелик, поэтому она привезла все, что удалось разместить на заднем сиденье «тойоты» и в багажнике. Когда они вносили товары в гостиницу, Оливия заметила у входа призраков. Актеры уже ушли, и теперь привидения все, как один, уставились на Оливию и служащих гостиницы.

В воздухе пахло приближающимся дождем. Она зашагала быстрее.

Оценив кухню – довольно маленькая, хотя такими были все кухни в старых гостиницах Бисдена, – Оливия проверила свой телефон. Нет сигнала, нет интернета, но есть пара закрытых на пароль точек доступа от ближайших магазинов. У «Гранд-Сильвера» был свой собственный роутер, и Рени дала Оливии пароль вместе с длинным, старомодным металлическим ключом.

– Вы будете жить в номере триста девять, – сказала она.

Следующие несколько часов Оливия провела на кухне – резала, пробовала, подготавливала продукты на завтра. Когда она закончила, уже наступила ночь. Добравшись по лестнице в свой номер, она присела на пол у кровати и расставила несколько пакетов с ладаном и бумажными амулетами. Достаточно благовоний, достаточно еды…

Нет, еще не достаточно. Она распаковала маленькую керамическую миску и бросила в нее пригоршню сушеной апельсиновой кожуры, а потом чиркнула над ней спичкой. Когда-то мама учила ее, что дым от горящей кожуры апельсина отгоняет призраков. Это средство ее никогда не подводило.

Оливия колебалась. Огонек лизал спичку, подбирался к пальцам. Через секунду она ее встряхнула и погасила.

Ветер дребезжал оконными рамами, когда она улеглась в постель. Слабые звуки шагов наверху и женские рыдания, доносящиеся сквозь доски пола, преследовали девушку во сне.

Насколько Оливия помнила, дождь шел во время каждого Фестиваля привидений. На седьмой месяц по календарю ее мамы и на восьмой по календарю папы мама набивала мини-фургон едой и на несколько дней уезжала на юг, оставив Оливию и папу на попечение бабушки. Это был сезон муссонов, и проливной дождь заливал дороги и каменные водостоки позади домов. Но, когда небо прояснялось, мама возвращалась с пустым багажником и с чеком на такое количество денег, которое она не зарабатывала и за полгода.

Некоторое время она не говорила Оливии, куда ездит, и что там делает. Но в тот год, когда Оливии исполнилось восемь лет, мама погрузила ее на заднее сиденье рядом с бумажными пакетами с продуктами и в первый раз повезла в Бисден.

– Поедешь с мамой, – сказала она. Тогда ее короткие черные волосы были лишь чуть-чуть тронуты серебром, и она еще выглядела здоровой. – В этом году мне нужна твоя помощь на Фестивале привидений.

Дорога заняла восемь часов, и к тому времени, как они добрались до крохотного городка, приближался закат. И буря тоже – муссон из пустыни неумолимо наползал на горизонт. В ту ночь они остановились в гостинице «Гранд-Сильвер», хотя в следующие годы они обычно жили по очереди в разных гостиницах, собирая чеки на оплату от многих благодарных владельцев. Все гостиницы в городе хотели получить шанс принять у себя фестиваль и привлечь основную массу туристов года. Мама рассказала Оливии, что когда ее мать и длинная череда женщин Чан до нее готовили еду для Фестиваля привидений в этой стране, а до того в других странах, они редко останавливались в одном месте больше года.

– Разные призраки привязаны к разным гостиницам, Оливия, – сказала мама, когда они готовились лечь спать. Мягкий свет лампы освещал ее лицо. – Иногда они привязываются к определенному месту, иногда другие люди привязывают их к нему, и они не могут уйти. Перенося угощение в разные гостиницы, мы обеспечиваем еду тем, кто упустил возможность поесть в прошлом году. Хорошее обслуживание – это учитывать интересы других.

Мама всю ночь и весь следующий день проводила за подготовкой и стряпней, и заставляла Оливию помогать, насколько это было по силам девочке. Оливия стояла на маленьком металлическом табурете и резала овощи. Она нарезала их тщательно и ровно под строгим надзором мамы. Иногда она смотрела из окна на туристов, бегущих под дождем, глаза которых становились огромными и круглыми, – она видела это даже на большом расстоянии, – когда они замечали одно из привидений.

– Приезжие их боятся, – сказала ей мама, подготавливая пару бамбуковых пароварок. – Как раз сейчас люди могут их увидеть.

– Разве они не все время могут видеть призраков? – спросила она.

– Не так, как ты и я. Фестиваль – это то время, когда привидения больше всего похожи на самих себя, а не на то, какими их хотят видеть живые люди. Не каждому понравится то, что они увидят сегодня ночью.

Когда руки Оливии устали, мама отослала ее прочь из кухни отдыхать. Длинный обеденный стол, который мама взяла в гостинице, стоял на веранде перед парадным входом. Девочка заползла под него и смотрела, как потоки дождя с нарастающей силой заливают дорогу, образуя водовороты в красно-коричневой грязи, до тех пор, пока дневной свет не погас и не зажглись электрические фонари.

Её геймбой! Она оставила его в машине. У Оливии не было зонтика, но она выбежала под дождь, и капли забарабанили по ней, просачиваясь сквозь одежду. Дожди шли всего около двух недель каждый год, и холодные капли, падающие на лицо, наполняли ее головокружительной энергией. Она побежала по улице к маминой машине, нарочно шлепая по самым большим лужам.

Когда она пробежала половину пути по темной улице, ее остановил чей-то голос.

– Ты не здешняя.

Оливия резко обернулась. Женщина-призрак стояла под тентом универмага Бисдена, прислонясь к столбу. Она была одета в хлопчатобумажную сорочку и брюки, как многие другие местные, которые при жизни работали на железной дороге. Среди привидений-китайцев женщины попадались редко. Это была девушка с темно-каштановыми волосами, маленьким ртом и черными глазами – как у Оливии. На вид она была немного старше Оливии, но далеко не такая старая, как мама Оливии.

– Тебя потеряли? – спросило привидение.

– Никто меня не терял, – ответила Оливия. – Я вышла забрать свой геймбой, – она подошла немного ближе, под тент, и женщина-привидение не отпрянула от нее. Когда Оливия протянула руку и дотронулась до призрачного рукава, рука девочки прошла насквозь. – Как тебя зовут?

– Мей Лин, – ответила девушка. В ее голосе звучал смех. На таком близком расстоянии Оливия видела, что у нее раздавлены ноги, как и у многих других призраков-китайцев, которые погибли в результате несчастного случая во время строительства. – Но моя ма зовет меня Сейди.

– А я Оливия, – сказала Оливия. – Моя бабушка тоже дала мне китайское имя, но папе не нравится, когда я им называюсь.

Однажды ночью она подслушала разговор папы с бабушкой, когда была еще совсем маленькой. «Что она будет делать, когда другие дети в школе будут ее дразнить?» – спросил он. Оливия не сказала ему, что другие дети все равно ее дразнят, как бы ее ни звали.

– Я не знаю, что такое геймбой, – сказала девушка-привидение. – Но почему бы мне не пойти за ним вместе с тобой?

В голове Оливии зазвенел сигнал тревоги. «Не разговаривай с незнакомыми людьми, – много раз предупреждала ее мама. – И не доверяй привидениям, особенно во время Фестиваля привидений».

– Нет, – ответила она. – Со мной все в порядке. Это совсем рядом.

Но девушка-привидение пошла за ней. Оливия побежала быстрее, а скрип раздавленных лодыжек привидения звучал все громче, и ночь становилась все темнее. Вокруг них струи дождя били по земле. Вода неслась все прибывающими потоками, и не было сточных канав, чтобы отвести ее с улицы.

Где же машина? Было темно, электрические фонари казались такими тусклыми, а привидение было у нее за спиной, оно двигалось слишком быстро, шатаясь…

Оливия поскользнулась и упала на спину в воду. Она сильно ударилась головой о камень, и быстрое течение потащило, перевернуло задыхающуюся девочку лицом вниз. Она вдохнула и набрала полные легкие воды. Оливия задохнулась и попыталась подняться, но ладони ее скользили по россыпи гравия, и руки не находили опоры.

Она тонула. Две недели дождя в году, и вот так ей предстоит умереть. Когда она вернется в виде привидения, неужели ее легкие будут всегда наполнены водой?

Оливия наугад протянула руку, и кто-то схватил ее за предплечье. Девушка-привидение вытащила ее из воды. Когда она стучала кашляющую Оливию по спине, ее рука была крепкой и теплой, по всей длине до сломанных пальцев. Ее хлопчатобумажная одежда промокла насквозь.

В голове Оливии ярко горела боль.

Мей Лин подняла ее и прижала к груди. Сердце ее не билось. А потом они бежали, расплескивая ногами прибывающую воду, по направлению к городской площади. Последним, что увидела Оливия, были оштукатуренные стены гостиницы «Гранд-Сильвер» и толпы привидений, стекающиеся к пиршественному столу ее матери; их многочисленные, снова ставшие материальными тела, пульсировали в лунном свете.

Оливия проснулась слишком рано, стук сердца громко отдавался у нее в ушах. Крыша гремела так, будто кто-то ронял на нее камни. Приглушенный рев дождевых потоков окружал ее, а когда девушка раздвинула шторы, то увидела, что улица залита стремительными потоками воды, точно так же, как это было в тот далекий год, много лет назад. Ни одного живого человека на улице, даже вчерашних актеров. Но привидения – их было так много, почти сосчитать невозможно, – сгрудились под крышей веранды и под тентами, их тела прижимались друг к другу, прячась от дождя.

Рыдания над головой прекратились. Вчера ночью, в тумане полусна, голос плачущей женщины показался Оливии знакомым. Девушка внимательно прислушалась, но не услышала ничего, кроме бури.

Она проверила свой телефон на предмет пропущенных звонков, и обнаружила, что их нет. Нет телефонной сети. Ладно. Но интернет был, поэтому она отправила электронное письмо папе: «Я благополучно добралась до Бисдена. Вся готовка сегодня. Скоро вернусь домой. Люблю тебя. Не забудь поесть».

Слишком поздно она вспомнила, что мама обычно все свои эсэмэски и письма заканчивала теми же словами. Но она уже нажала «отправить». Она прикусила губу, потом стала натягивать джинсы.

Несмотря на ранний час и проливной дождь, привидения уже стояли на улице в полном составе. Она прошла мимо них, и они поворачивали к ней головы на тощих шеях, которые вертелись, как у сов. Полная луна слабой тенью мелькала на небе, едва заметная в просвете сгущающихся туч. Когда Оливия направилась к своей машине, тот парень, который помогал ей вчера носить на кухню припасы, побежал вслед за ней.

– Эй, – задыхаясь, сказал он. – Мама попросила меня помочь, если тебе что-то понадобится.

Оливия посмотрела на него. На вид он был одного с ней возраста, лет семнадцати, самое большее. Она не могла вспомнить его имя.

– Я просто иду купить еще продуктов, – ответила она.

– Я помогу тебе донести покупки, если хочешь. Мне не трудно, – он широко улыбнулся. – Меня зовут Карлос.

Он действительно выглядел сильным, у него были мускулистые руки и шея. Когда он улыбался, на щеках появлялись милые ямочки. Если бы ее интересовали мужчины, она могла бы счесть его привлекательным.

– Я Оливия, – сказала она. – Но я собираюсь купить много всего.

– Я так и понял. Не думал, что привидения много едят, но, видимо, все-таки немало. – Казалось, его не беспокоил ни дождь, ни призраки, наблюдающие за ними из-под тентов. Но, с другой стороны, он ведь не видел никаких призраков.

Самое лучшее в супермаркете Бисдена, решила Оливия, – это низкие цены. Она направилась прямиком к дальнему прилавку и купила две дюжины свежих рыбешек. Они уже уснули – не такие свежие, как живые, которые плавают в аквариумах на китайском рынке в ее родном городе, но и эти сойдут. Она доверху нагрузила свою тележку свежими продуктами: зеленый лук, морковь, чеснок, травы. Четыре ящика апельсинов. Очень плохо, что в Бисдене не оказалось магазинов-складов компании «Костко».

Карлос много болтал, но свою часть сделки выполнял. Он нес все ее покупки и помог ей погрузить их в ее машину. Он рассказал ей все о своей учебе в школе (он был учеником младших классов, на год младше нее), о своих планах на будущее (поехать в Аризону и изучать машиностроение), и своем друге (Шон, красивый и увлеченный компьютерами, тоже будущий инженер).

– А как насчет тебя? – спросил он, когда они ехали сквозь ливень. – У тебя есть кто-нибудь, кто тебе нравится?

– Раньше была, – ответила Оливия. – Но мы недавно расстались.

Это случилось полгода назад, весной. Прайя была на год старше и училась в той же школе, а когда узнала, что поедет в колледж на Восточное побережье, то была в восторге.

Оливия не хотела держать Прайю на привязи. Раз Прайя едет на восток, а Оливия остается в Аризоне, разумно было порвать с ней. Но Прайя не согласилась, а когда она заплакала, а Оливия не стала плакать, она обвинила Оливию, что та ее не очень-то любит, и не хочет быть ее подругой.

– Но ты уезжаешь из штата, – возразила Оливия. – Я же не могу переехать в Бостон ради тебя. – Прайя сдула свои волнистые волосы с лица и в упор посмотрела ей в глаза, заставив опустить взгляд.

– Ты знаешь, что я не об этом. Даже когда мы вместе, обедаем, смотрим фильмы или делаем что-то еще, ты всегда такая отстраненная. Чувствуется, что ты где-то далеко, не со мной, – она плотнее сжала губы. – У тебя есть другая?

Было воспоминание о девушке в темных хлопчатобумажных брюках, с волосами, лежащими на плечах, которая вытаскивала ее из воды. И была еще мама, которая лежала одна в больнице и смотрела телеспектакли, пока не засыпала. Об этом она тоже никогда не рассказывала Прайе, потому что это было слишком личное, чтобы говорить об этом.

– Нет, – ответила Оливия.

К тому времени, когда Прайя уехала в колледж, они уже расстались.

Оливия и Карлос проехали остальной путь обратно молча. Когда они разгружали машину, Карлос вдруг замер. Оливия взглянула на него.

– В чем дело?

– Мне показалось… – он осекся, нахмурился. И побледнел. – Мне показалось, я что-то увидел. Вон там, слева от тебя. Но теперь оно исчезло.

Оливия взглянула туда. Призрак разрушенного болезнью старика смотрел на нее. Его ввалившиеся глаза блестели.

– Я ничего не вижу, – сказала она.

– Давай внесем все, что осталось, – сказал Карлос, быстро обгоняя ее.

Оливия бросила последний взгляд на привидение и последовала за ним. Если Карлос начинает их видеть, ей нужно быстро заняться готовкой. Луна поднималась; надвигался Фестиваль привидений. У нее вспотели ладони. Она вытерла их о джинсы и прошла внутрь, мимо туристов, которые уже начинали толпиться в фойе с буклетами о Фестивале привидений.

Оливия разложила все ингредиенты на столах, сгруппировав по блюдам. Утки, свинина, креветки, рыба. Мускусная дыня – сейчас не сезон, но она купила ее на одном из китайских рынков у себя в городе. Пряности, маринады. Красные бобы, кунжутное масло, сахар, соль. Китайская капуста, зеленая фасоль, корни лотоса, соусы, на приготовление которых она потратила последние два дня.

Карлос задержался у двери.

– Разве тебе нечего делать? – спросила она его, и поморщилась. «Слишком грубо. Не те слова». Всегда не те, когда она их произносит.

– Есть, – ответил он. Он не смутился, и тугой узел в груди Оливии ослабел. – Но я хотел бы помочь, если смогу. Тебе ведь нужен кто-нибудь, чтобы помогать нарезать, подготавливать продукты, правда? Я все время готовлю еду на этой кухне.

У Оливии будто камень с души упал.

– Спасибо, – тихо произнесла она. И показала на овощи, лежащие аккуратными рядами. – Мне нужно порезать их. Чеснок мелко нарубить, зеленый лук нужно нарезать длинными перьями, но не длиннее пальца. Морковь тонко нарезать. Дыню нарезать кубиками.

– У тебя есть рецепты?

– Только в голове, – ответила она. Мама тоже так работала.

Карлос вздохнул и взялся за нож.

– Ладно, возьмемся за дело.

Они работали несколько часов, и вскоре начали подстраиваться под ритм друг друга. Часы над раковиной тикали, солнечные лучи косо падали в окна, потом стало темнеть. Оливии не нужно было выглядывать наружу – она и так знала, что люди запираются в своих домах, задергивают шторы. Только любопытные туристы выглядывают из больших стеклянных окон каждой гостиницы на этой улице. Все гостиницы закрывают свои парадные двери на засов, за исключением «Гранд-Сильвера». В «Гранд-Сильвере» не могли этого сделать, так как Оливии до сих пор приходилось бегать туда-сюда с едой. На порогах гостиницы уже лежали бумажные талисманы, которые должны были отпугнуть любых призраков, задумавших недоброе, или кое-что пострашнее привидений.

Время летело, Оливия обливалась потом, она тушила, жарила и варила на пару́. Ее мышцы болели, но адреналин и страх заставляли петь ее тело и мозг. Растущая энергия духов, поступающая извне, превращалась в напряженное жужжание в ее голове. Она слышала сквозь стены, как привидения перешептываются в ожидании. Судя по выражению лица Карлоса, он, похоже, тоже их слышал. А затем из здания гостиницы донеслись жуткие завывания, и по потолку над ними кто-то ходил на высоких каблуках, подволакивая сломанные ноги. Эти звуки раздавались где-то в воздуховодах.

Взошла луна, и Оливия начала раскладывать еду по тарелкам.

Из-за болезни мама Оливии стала слишком слаба, чтобы ездить далеко. Ей велели поменьше двигаться, чтобы сохранять энергию. От движения ее тошнило. Но единственным местом, откуда папа Оливии не мог ее прогнать, была кухня. Даже когда ей было трудно стоять, она все равно настаивала на своем и готовила обед для семьи. Оливия помогала ей сесть в кресло у плиты, и мама часами сидела там, следя за тем, чтобы все составляющие трапезы были приготовлены как следует. Оливия делала все, что могла, чтобы облегчить ее бремя: отмеряла жидкости, варила рис, заботилась о том, чтобы все ингредиенты были нарезаны правильно, и маме не приходилось об этом волноваться.

Однажды вечером мать улыбнулась ей.

– У тебя это начинает хорошо получаться. Я рада. Тебе придется этим заниматься, когда меня не станет.

В горле Оливии встал комок.

– Этого не случится.

«Я не могу занять твое место», – подумала она.

– Ты поправишься.

– Не позволяй семенам кунжута подгореть, – сказала мама, и Оливия машинально бросилась к сковородке и спасла поджаривающиеся семена. – Хорошо, хорошо. Поставь их куда-нибудь в надежное место остыть.

Оливия высыпала их в маленькую миску. У нее дрожали руки.

– Я не могу тебя потерять. Папа не может тебя потерять. Ты выздоровеешь, я это знаю.

Мама протянула к ней руку. Ее пальцы были такими тонкими, такими хрупкими.

– Если ты будешь с честью выполнять свой долг, делать все, чему я тебя научила, обещаю, я никогда тебя не покину, – она сжала руку Оливии. – Я люблю себя, Си И.

Оливия не слышала этого имени много лет, с тех пор, как умерла бабушка. На ее глаза навернулись слезы.

– Мама…

Загудел кухонный таймер. Мама сняла с огня китайские свиные ребрышки и выложила их на керамическое блюдо.

– Помни мои слова, – сказала она Оливии. – Теперь отнеси это на стол.

Накрытый стол ждал на веранде гостиницы «Гранд-Сильвер», защищенный от ливня и от потоков воды внизу. Цепочка выложенных вокруг него талисманов служила границей и тянулась до дверей в гостиницу. Вдоль нее толпились привидения, перешептываясь друг с другом. Они стали материальными, состоящими из плоти и костей, – только на эту ночь. Только на время пиршества до восхода солнца. На небе, в разрыве между тяжелыми тучами, висела полная луна, похожая на злой глаз.

Оливия вышла с тележкой, уставленной гигантскими горшками и стопками металлических блюд, и с грохотом провезла ее мимо собравшихся в фойе туристов, не отвечая на их вопросы. Она не позволила Карлосу последовать за ней на веранду, и ощущала его взгляд спиной, переступая порог гостиницы. Она выкладывала одно блюдо за другим с утками по-пекински на середину стола, создавая шеренгу из мяса и мягких, бледных, источающих пар булочек. Она снимала крышки с горшков, и аромат супа из мускатной дыни поднимался в плотный воздух. Потом девушка начала разливать суп по мискам так быстро, как только могла.

Привидения шептались и прижимали ладони к барьеру, шипели, когда пахнущая медью магия рассыпала искры, обжигая их кожу. Спина Оливии покрылась холодным потом. Но ее руки не дрожали, и она продолжала разливать суп по мискам. Наконец, на столешнице не осталось свободного места. Оливия отступила назад, и выложила еще один ряд талисманов, так что образовался узкий свободный проход от двери к столу.

И громко объявила:

– Добро пожаловать, уважаемые гости! Меня зовут Оливия Чан, и я приготовила для вас угощение, чтобы вы могли взять еду, поесть и успокоить ваши души. – Мама произносила эту речь много раз, и Оливия ни разу не запнулась. – Прошу вас, подойдите. Добро пожаловать к столу!

С этими словами она разорвала барьер из талисманов вокруг стола. Привидения накинулись на еду. Они отталкивали друг друга, хватали миски и палочки для еды. Некоторые ели руками и заталкивали в рот пищу так быстро, как только могли. Многие призраки больше походили на зверей, чем на людей, так были голодны. Они яростно рвали мясо, погружали лица в миски с супом и огрызались на соседей, добираясь до желанных блюд. Казалось, что еда испаряется, пока привидения сражались… и ели, ели, ели.

«Я приготовила недостаточно еды, – в панике подумала Оливия. Ее желудок сжался от ужаса. – Все эти люди пришли к моему столу, а я не смогу накормить их всех».

«Выдохни».

Она перевела дух. Схватила тележку и бросилась обратно за новыми порциями еды. Креветки в прозрачном сладком соусе; крабы с имбирем и луком-шалот. Один сорт рыбы за другим, все приготовлены на пару́ с острым, соленым соусом. Нежная маринованная говядина, еще шипящая на металлических блюдах. Тушеная куриная грудка, со всеми соусами; свиные отбивные с острым перцем. Свиные ребрышки по рецепту матери, сладкие и политые ярко-красным соусом, присыпанные поджаренным кунжутом. (У Оливии заболело сердце.) А затем, наконец, блюдо за блюдом нарезанных ломтиками апельсинов и миски со сладким супом из красной фасоли. Они исчезли, едва Оливия их поставила на стол, но она не снижала темп, ноги у нее горели, но руки не дрожали.

Ночь подходила к концу, и новые призраки стекались к столу, сменяя тех, кто набил свой желудок и побрел прочь. Луна плыла по небу. В перерывах между новыми волнами привидений Оливия наблюдала, жгла благовония и бумажные амулеты на маленьком костре. Тлеющие искры поднимались в воздух подобно пожеланиям и гасли. Дождь лил без остановки.

Мей Лин не появилась. Оливия следила за столом и так сильно кусала губы, что начала ощущать вкус крови. Приходили новые привидения, некоторые ели спокойно, другие набрасывались на блюда, словно умирали с голоду. Дикость их взгляда, их горе, их страх и ярость, все это стихало во время еды. Берите и ешьте, сказала она. Призраки американских китайцев рыдали сильнее других, смеялись и наслаждались знакомыми блюдами. «Спасибо, – говорили они ей. – Никогда не думал, что снова попробую это блюдо». И один за другим исчезали, таяли, чтобы, наконец, упокоиться.

Вот почему она здесь, новая экзорцистка Чан. Это был экзорцизм лишь в самом приблизительном смысле этого слова. Ее работа не была актом изгнания; ее роль заключалась в том, чтобы утешить одинокие души, предложив им свободу.

Оливия вспомнила о шагах наверху, о ночных рыданиях. Она подбросила вверх свой бумажный амулет и пошла обратно в гостиницу, сквозь толпу туристов в фойе. Они пытались заговорить с ней, но она их не слышала. Она остановилась у стойки администратора и уставилась на портрет Плачущей Дамы.

Вчера Рени перегнулась через стойку и улыбнулась ей. «Наша Плачущая Дама становится… неуправляемой. Не могли бы вы попробовать это исправить или найти ей замену?»

Чем дольше привидение обитает в одном месте, без отдыха, тем более беспокойным оно становится. Жизнь и смерть Бисдена зависела от того, привлекал ли городок туристов привидениями. А когда призрак активен, это придает легендам легитимность. Но привидения, слишком надолго запертые в одном месте, начинают сходить с ума, и тогда причиняют вред людям.

Оливия пристально смотрела на картину, на белую вуаль, закрывающую лицо Плачущей Дамы. За десять лет проведения Фестивалей привидений, с того первого фестиваля в «Гранд-Сильвере», Оливия ни разу не видела Мей Лин.

Под вуалью Плачущей Дамы мог скрываться кто угодно.

Она повернулась и побежала на кухню. Там еще оставалось немного риса, как раз хватит на одну миску. Все остальное закончилось, поданное на стол на веранде и уже съеденное. Оливия надеялась, что риса хватит. Она поднялась по лестнице на третий этаж и направилась в свой номер. Когда она шла наверх, до нее сверху донеслись знакомые рыдания, и она заторопилась. Когда Оливия открыла дверь в комнату, она увидела женщину, стоящую у окна и глазеющую на пир внизу. На ней было подвенечное платье с испачканным грязью подолом и длинная белая вуаль. Призрачная женщина повернулась к Оливии.

Оливия сняла со своей шеи подвеску-амулет и положила его на пол рядом с собой. Медленно подошла и протянула миску с рисом.

– Я принесла вам немного еды, – сказала она. На этот раз ее голос не показался ей самой слишком громким. – Здесь не очень много, но вы, наверное, голодны. Пожалуйста, уважаемая гостья, возьмите и поешьте.

Плачущая Дама не пошевелилась, но позволила Оливии подойти. От риса поднимался легкий пар и плыл по воздуху. Дождь лил снаружи, барабанил в окно, требовал, чтобы его впустили. Оливия протянула руку, предлагая миску.

Призрачная Дама взяла ее. Прикоснувшиеся к Оливии руки были теплыми и твердыми.

Оливия осторожно откинула с лица женщины вуаль.

Когда умерла мать Оливии, она не вернулась в виде привидения. Оливия почти ждала, что мама вернется, но та не материализовалась в больничной палате, когда папа решил отключить ее от системы жизнеобеспечения, и ни в одну из тех ночей, когда Оливия слышала, как папа плачет в одиночестве у себя в комнате. На похоронах только молчаливое тело с обликом мамы лежало в гробу.

Люди становятся призраками, когда они не знали покоя, или у них осталось незаконченное дело, или они испытывали слишком большие сожаления и не могут упокоиться. Они превращаются в привидения, когда те, кого они любили при жизни, забывают их или не выказывают им уважения. Оливия жгла благовония, несмотря на предупреждения о пожаре в особенно сухие дни, а иногда она откладывала на маленькую тарелочку немного еды, которую готовила, и потом ставила на мамин алтарь. Но она держала этот маленький алтарь в своей комнате, подальше от папы. Всякий раз, когда отец видел его, он кривил губы и внезапно уходил из дома: горе гнало его куда-то в другое место.

Оливия начала оставаться в школе допоздна, просто для того, чтобы не сидеть дома. Она отдалилась от друзей, пряталась в библиотеке. У нее снизилась успеваемость, потом исправилась. Постепенно девушка осознала, что мама ушла. Не просто умерла и стала привидением, а ушла совсем.

Люди становятся привидениями, когда что-то привязывает их к какому-то месту. По-видимому, маму Оливии ничто здесь не удерживало.

Оливия не подала заявление на поступление в колледж. Каждый раз, когда она доходила до раздела «Семья» в анкете (Имя родителей? Их образование? Родственники? Живые? Умершие?), в ее голове начиналась неразбериха. Вопросы эссе были глупыми: «Что вы делали прошлым летом и как это на вас повлияло?». Она просто вспоминала уродливую, идеально чистую раковину в больнице, и не могла ее забыть, как бы ей этого ни хотелось. Кроме того, кто-то должен был заботиться о папе. Оливия не могла оставить его одного.

Ее отношения с Прайей разрушились, и Оливия смирилась с этим.

Подруги уложили вещи и уехали в колледж, а Оливия готовила еду, оплачивала счета и снова готовила. Она позаботилась о том, чтобы все электронные письма мамы пересылали на ее адрес, и чтобы маленькая тарелочка перед маминым алтарем никогда не оставалась пустой. Когда девушка открыла письмо из гостиницы «Гранд-Сильвер» экзорцистке Чан с просьбой приготовить угощение для Фестиваля привидений в этом году, сердце Оливии глухо забилось.

«Единственная ночь, когда духи ходят среди нас».

Она помогала готовить еду для призраков каждый год, но никогда еще не занималась этим одна. И она не ездила в «Гранд-Сильвер» с того первого лета в Бисдене.

– Папа, – сказала она в тот вечер, скручивая салфетку в тугие кольца под столом. – Я в августе поеду в Бисден.

Он посмотрел на нее с печальной улыбкой. «Он так сильно постарел за последние месяцы», – осознала она.

– Я понимаю, – ответил он.

* * *

Оливия обнаружила, что смотрит в лицо незнакомки. Суровое лицо, на котором оставили следы возраст и голод.

Это была не Мей Лин. Это была не мама. И никто из тех, кого она знала.

– Кто вы? – прошептала Оливия, а призрак молча смотрел ей в лицо. Взгляд старой китаянки ничего не выражал, и она раскачивалась взад и вперед, а плохо сидящее на ее фигуре подвенечное платье шуршало вокруг нее. Оливия подумала, что эта призрачная женщина, возможно, вовсе не невеста, а кто-то привязал ее к гостинице «Гранд-Сильвер» против ее воли и заставил служить привидением. Эта женщина не была похожа на юную, хорошенькую белую девушку, которую в рекламных проспектах гостиницы описывали, как Плачущую Даму. Видимо, это не имело значения для того, кто загнал призрака в эту ловушку.

Но если ночь истины существует, то это сегодняшняя ночь. Так сказала мама: во время Фестиваля привидения становятся похожими на самих себя больше всего. Не на тех, кого хотят видеть живые. Не на ту, кого хочет увидеть Оливия.

Ночь Фестиваля – это шанс получить свободу.

Оливия подавила в себе разочарование и улыбнулась женщине. Девушка протянула ей пару палочек для еды, женщина взяла их и начала есть. Риса было немного, очень скромная порция. Но с каждым глотком взгляд женщины становился все более живым и осмысленным, а движения более скоординированными. Вскоре рис закончился. Оливия открыла рот, чтобы извиниться, но незнакомка заговорила первой.

– Спасибо, – произнесла она. Голос ее звучал хрипло, и Оливия подумала, что это, возможно, из-за ее постоянных рыданий. – Проводи меня к двери, дитя, пожалуйста.

Оливия взяла ее за руку и проводила к лифту. Пока они спускались на первый этаж, женщина смотрела на свое отражение в медных стенках лифта. Они вместе прошли мимо туристов, которые во все глаза смотрели на них, но держались на безопасном расстоянии. Оливии показалось, что Рени пробирается к ним, но толпа туристов плотно сомкнулась и преградила ей путь.

Когда они переступили порог, женщина подняла руки, и ее белое подвенечное платье и вуаль рассыпались в пыль. Где-то позади них что-то крикнула Рени. Под платьем у женщины оказались прочная хлопчатобумажная одежда для путешествий и свободная куртка. В руках она держала шляпу, и она натянула ее на голову, держа за поля. Сильные, решительные очертания ее плеч напомнили Оливии бабушку.

– Спасибо за еду, дитя, – сказала женщина. Она похлопала Оливию по плечу. – После столь долгого одиночества я и забыла, каково это, когда для тебя готовят твои родные. А твоя стряпня показалась мне именно такой, – она начала таять, но прежде, чем уйти окончательно, она сжала руку Оливии. – Иди и корми своих гостей.

Оливия подняла глаза. Небо начинало светлеть, и большинство призраков исчезло. Но у стола еще оставалось несколько привидений, подбирающих остатки еды. Одна женщина выделялась: девушка в брюках, с темно-каштановыми мокрыми волосами и маленьким ртом. Ее одежда была насквозь промокшей, а когда она заметила Оливию, уголки призрачных губ приподнялись.

– Девочка с геймбоем, – сказала Мей Лин. – Ты выросла.

Тепло, желанное тепло разлилось в груди Оливии. Мей Лин совсем не изменилась с тех пор, как они впервые встретились.

– Да, выросла, – ответила она. – Благодаря тебе.

Мей Лин посмотрела на стол и вздохнула.

– Почти все съели. А выглядело так хорошо, – она заправила прядку волос за ухо, оглядывая остатки пиршества. – Я почти успела к столу в прошлый раз, когда твоя мама готовила еду в этой гостинице, но все-таки опоздала.

У Оливии упало сердце. Она помнила, как Мей Лин несла ее на руках к гостинице «Гранд-Сильвер». Неужели она задержала ее и заставила упустить свой шанс перестать быть привидением?

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала Мей Лин. Она протянула руку и взъерошила волосы Оливии. Отнимая руку, она задела сломанными пальцами лоб Оливии. – Не надо. Я не жалею об этом. Я увидела попавшую в беду малышку и сделала все, что в моих силах, чтобы ее спасти. Хотелось бы, чтобы кто-то оказался там и сделал то же самое для меня.

«Самая важная часть обслуживания – это быть внимательной к другим», – сказала тогда мама. Оливия прикусила губу и оглядела стол. Все блюда разобрали, даже рыбью кожу и глаза съели.

– Я найду что-нибудь поесть, – сказала она. – Я тебя накормлю, чтобы ты нашла дорогу домой.

Мей Лин покачала головой.

– Солнце восходит, малышка. Пиршество закончилось.

Оливия пальцами ощупала блюда, отодвигая в сторону обглоданные кости. Хрящей не осталось, и почти весь соус вылизали с блюд. Мей Лин права – на столе не осталось еды.

Ее взгляд метнулся к сервировочному столику на колесах, стоящему у дверей гостиницы. Она присела перед ним на корточки, заглянула между полочками. «Вот», – подумала она. Лужицы пролитого соуса и маленькие кусочки, упавшие с блюд на металлические поддоны, когда она толкала тележку по гостинице. Взяв деревянную лопатку, Оливия тщательно соскребла лужицы и кусочки себе в ладонь. У нее щемило сердце.

– Добро пожаловать, уважаемая гостья, – произнесла она, протягивая Мей Лин руку. – Возьми и поешь, и пусть душа твоя порадуется.

Мей Лин открыла рот, потом закрыла. От неожиданности в ее глазах закипели слезы. Она взяла ладонь Оливии, обхватила ее левой рукой, а правой сгребла еду. Пока она ела, ее изувеченные пальцы выпрямлялись и становились целыми, а кости снова приобретали прежнюю форму, издавая неприятные щелчки. Раны призрачной девушки одна за другой затянулись.

«Останься со мной, – хотелось сказать Оливии. – Не ешь мою еду. Не уходи». Она проглотила свои слова и держала руку неподвижно.

К тому моменту, когда Мей Лин проглотила последнее зернышко риса, ее лицо было залито слезами. Она их вытерла.

– Спасибо, – произнесла она. Голос ее звучал хрипло, но отчетливо.

Оливия взяла ее за руку, их пальцы переплелись. Рука была теплой, такой теплой.

За ее спиной редели тучи, превращаясь в тонкие полоски по мере возвращения жары. Луна исчезла, а дождь стих. Вздохнув, последнее привидение за ее столом растаяло в утреннем воздухе.

Послесловие автора Фестиваль голодных привидений Китайская традиция

Фестиваль голодных привидений, или Ю Лань, устраивают на седьмой месяц по лунному календарю в конце лета. Говорят, что в этот день не упокоившиеся души бродят среди живых. Чтобы успокоить их и отправить домой, люди предлагают им еду, жгут благовония и бумажные амулеты и устраивают для них развлечения. В наши дни Фестиваль голодных привидений часто сводится к приготовлению еды для своих предков и посещению концертов живой музыки и китайских опер. Когда призраки удовлетворены, они могут уйти и вернуться домой. Писать этот рассказ было довольно трудно! Для осуществления этого проекта мне было очень важно написать о чем-то личном. Я – китаянка по отцу, из пятого поколения родившихся в Америке потомков, поэтому я понимала, что мне нужно написать о чем-то, связанном и с диаспорой, и с идентичностью человека смешанной расы. О чем бы я ни решила писать, это должно было быть явственно азиатско-американским. Существует долгая история заселения китайскими иммигрантами Аризоны, где я выросла, но она не известна широкой публике. «Фестиваль голодных привидений» затрагивает много тем, в том числе – важное значение гостеприимства, уважение и почтение к людям, которые приехали до тебя. Поместив события в Аризону, я получила возможность написать о предках американцев китайского происхождения, о забытом наследии которых я хотела напомнить.

Лори М. Ли Стальная кожа

Отец Йер был андроидом.

Он не всегда им был – по крайней мере, она так думала. После запрета андроидов многое изменилось. Ее отец, Менг, так никогда и не стал прежним.

Она хранила это воспоминание – всего лишь хаотичный набор картин и звуков, но яркий, как неоновые надписи, бегущие по черному экрану. Воспоминание о том дне, когда андроиды восстали.

Большинство ушло мирно – те, у которых сохранились нетронутыми основные коды. Другие боролись (те, программное обеспечение которых спонтанно разрушилось), и это позволило им открыто нарушать протоколы, а также вызвало другие побочные эффекты – те побочные эффекты, которые привели в такой ужас человеческую часть населения, что люди первым делом инициировали запрет использования андроидов.

Это произошло после обеда; на западе пылало зарево заката, а на востоке – зарево пожара. Дом дребезжал, когда громадные воздушные танкподы проплывали над головой, направляясь к громовым раскатам взрывов металла и бетона – туда, где сражались андроиды.

Йер хотелось выстроить эти картины в строгом порядке, как фрагменты кода, поставить каждый момент на соответствующее ему место: отрывистый грохот стрельбы; согнутый фонарный столб, глубокие отпечатки пальцев в металле; странный контраст разноцветных виртуальных рекламных роликов, мигающих над дымящимися стенами в тех местах, где дублирующие источники энергии еще не вырубило короткое замыкание.

Пуля, разворотившая окно и грудь ее матери. Отец тащил ее прочь, он тряс ее, чтобы она замолчала, и его пальцы впивались в ее руки, оставляя синяки.

«Все в порядке, Йер. Теперь ты моя, – отец похитил ее и увез в безопасное место. – Ты моя».

– Как ты тут справляешься? – спросил Аланг. – Его нет уже четыре дня.

– Спасибо, я умею считать, – Йер втянула воздух, раздувая ноздри. Отец уехал по делам, хотя что это за дела, никто не знал. Менг не работал уже почти год, с тех пор как его уволили с должности инженера-робототехника и они переехали в Литтл-Винай. Их сосед Аланг был теперь единственным настоящим другом Йер, поэтому она сразу же почувствовала себя виноватой за резкий ответ.

– Ты хочешь об этом поговорить? – продолжал он.

– Об этом?

– О твоих… – он покрутил пальцем, словно хотел намотать на него слово. – Чувствах.

Она потерла висок.

– Вовсе нет.

– Держать в себе все это разочарование неестественно.

– Сам ты неестественный, – не самый удачный из ее язвительных ответов, но Аланг рассмеялся, что заставило ее улыбнуться.

– Ха! – произнес он, показывая пальцем на ее лицо. – Я думал, ты уже забыла, как это делается.

Она тут же нахмурилась, и он, застонав, откинулся спиной на шаткие деревянные ступеньки. Они сидели на их обычном месте за многоквартирным домом. На другой стороне извилистой полоски грязи, которую в Литтл-Винае называли улицей, два соседа орали во всю глотку, высунувшись из окон (так они беседовали), а на углу спал бродячий пес, вялый от сырости.

Йер подергала воротник своей рубашки, материя намокла от ее липкой кожи. Сезон дождей закончился, но влажность будет высокой еще несколько дней. В прошлом, целую жизнь назад, она могла переждать ураганы с ливнями в комфортабельном доме с регулируемой температурой, в ховере[3] с климат-контролем, и в одежде из «интуитивной» ткани. Здесь такой роскоши не было. Литтл-Винай был всего лишь кучкой строений, втиснутой между тенями сверкающих металлических небоскребов Винай-Сити и горными джунглями, занимавшими весь основной ландшафт.

– Я только хочу сказать, – произнес Аланг, приподнялся на локтях и примиряюще махнул рукой, – что если мы поговорим об этом, это может помочь.

– О чем тут говорить? Папа не позвонил ни разу с тех пор, как уехал. Что, если его ховер сломался посреди джунглей, и его съел тигр? – менее разумная часть ее сознания сомневалась насчет этой деловой поездки – возможно, это обман, и он не собирается возвращаться. Она по-настоящему в это не верила – почти, – но трудно было не драматизировать. Особенно после прошлого года.

– Ну, его бипод действительно издает такие звуки, будто его пытают.

– Это не утешает, – сказала Йер и ударила его по руке.

Аланг поймал ее палец и удержал, когда она попыталась вырваться. После короткой, не очень решительной борьбы, она смягчилась и позволила ему переплести пальцы с ее пальцами, несмотря на то, что их кожа сразу же стала влажной от пота. Он торжествующе улыбнулся.

– Ты не так уж сильно от него отличаешься, знаешь ли, – сказал он, проводя большим пальцем по костяшкам ее пальцев. У нее что-то дрогнуло в животе. – Менг в каком-то смысле стоик. Он плохо выражает эмоции.

Ее губы опять потихоньку растянулись в улыбке.

– Плохо выражает эмоции?

Он был не совсем неправ, но Аланг знал того Менга, которым папа стал после запрета андроидов. Йер знала, каким был отец раньше – до запрета, до смерти мамы и до того, как их жизнь полностью перевернулась.

Она помнила смех Менга – искренний и не извиняющийся. Она все бы отдала, чтобы снова услышать его.

– Йер, он, наверное, так занят, что у него нет времени позвонить. Перестань беспокоиться. У тебя есть я.

Она это ценила, больше, чем мог предполагать Аланг, но тем не менее ей было обидно думать, что отец просто задвинул ее в конец списка своих приоритетов. Она была его дочерью. Разве он не должен хоть один раз позвонить, сообщить, что он жив, – хотя бы для этого?

И разве ему безразлично, как она справляется без него? Даже тесные комнатки их квартиры казались пустыми и просторными, когда она оставалась там одна. Односельчане не возражали, когда она шла вслед за ними вверх по склону горы в их сады и на полосы рисовых грядок, но она всегда чувствовала себя неуклюжей и бесполезной, глядя на их работу. Аланг учил ее работать мотыгой и отличать сорняки от побегов риса, но она пока не была готова приобрести собственный участок.

Однако это было бы хорошим средством отвлечься от ожидания. Ей просто хотелось, чтобы отец позвонил. Она терпеть не могла неопределенности.

Он никогда бы так не поступил до запрета. Та ночь изменила их обоих, но Йер очень задевало то, что отец ведет себя так, будто только он один пострадал. Он ни разу не подумал о том, как она страдает, потеряв мать, и это постоянно беспокоило ее.

– Ой! – произнес Аланг, поднимая брови. Она посмотрела вниз и с удивлением обнаружила, что с силой сжимает его пальцы.

Она тут же их отпустила.

– Прости, я…

Он встал, потирая руку. Неужели только из-за этого он уйдет? Из-за одного неловкого движения? Неровный край ступеньки врезался в ее ладони. Неужели от нее действительно так просто избавиться?

Аланг не ушел. Он положил обе руки ей на плечи и сказал:

– Ладно, послушай: в доме 2а живет тот ребенок, о котором я тебе говорил. Мне нужно, чтобы ты задала ему трепку.

Она рассмеялась, одновременно удивившись и почувствовав облегчение. Через мгновение он обнял ее за плечи и привлек к себе.

Прошла целая неделя, и знакомое позвякивание бипода Менга наконец-то оповестило о его возвращении.

Йер бросилась к черному ходу в их дом, задыхаясь. Она помахала отцу рукой, пока тот парковался. Когда он не ответил на ее приветствие, она опустила руку и постаралась не сжать пальцы в кулак. Коротко кивнув, он прошел мимо нее в здание.

Йер постояла несколько секунд, уставившись на покрытый пятнышками ржавчины бипод и втянув голову в плечи. Потом она с трудом сглотнула, медленно повернулась на каблуках и последовала за ним в дом.

– Как прошла поездка? – спросила она ему в спину, когда он бросил маленькую дорожную сумку на свою койку. Узкий матрас упирался в стенку, как и ее матрас в гостиной.

Он дернул одним плечом. Йер стиснула зубы. Прошла неделя, и вот как он с ней общается? Даже не одного слова в знак приветствия?

– По каким делам ты ездил? – снова попыталась она. Так как почти наступило время ланча, она открыла дверь в чулан и достала две порции сухого концентрата. Может, он долго ехал и проголодался. Стряпня была одним из тех дел, которые им пришлось освоить после запрета андроидов, даже если это умение заключалось всего лишь в том, чтобы поместить концентрат в кухонный автомат и нажать кнопку.

Несмотря на то что Йер поставила его тарелку на столешницу, за которой они обычно сидели, Менг это проигнорировал и устроился за своим рабочим столом. Его «офисный уголок» находился прямо рядом с кухонным отсеком и представлял собой всего лишь щербатый столик, втиснутый в угол рядом с семейным алтарем, на котором блестели золотом и серебром бумажные амулеты и лежало старое подношение из сырого риса на бамбуковом подносе.

Ногти Йер скрипели по дну ее тарелки, в горле скапливались слова, душили ее.

Внезапно она вспомнила, почему она сначала почувствовала облегчение, когда он уехал. Хотя они оба горевали, но они горевали не вместе. Менг пристально наблюдал за ней и в то же время держался на расстоянии; его странное поведение стало так угнетать ее, что она испытала облегчение, оставшись одна, освободившись от тяжести его молчания. Кроме того, она думала, что, возможно, если он побудет вдали от нее, это поможет ему сосредоточиться на чем-то другом. Он назвал это деловой поездкой, и, так как Йер считала интересы Менга исключительными, она осмелилась надеяться, что, если он сможет вернуться к любимой работе, тот отец, которого она знала, тоже вернется.

Этого явно не произошло.

– Почему ты не прислал сообщения? – спросила она, на этот раз громче. – Я беспокоилась. И… – она с трудом сглотнула, а потом еле выдавила из себя слова, которые не должны были прозвучать, как признание, но прозвучали именно так: – Я по тебе скучала.

Менг бросил на нее ничего не выражающий взгляд, лицо его оставалось непроницаемым.

– Ты не ребенок. Не будь такой эмоциональной.

Она поставила свою тарелку на стол с такой силой, что ощутила толчок всей рукой.

– Эмоциональной? – переспросила она. – Мне пятнадцать лет. Ты уехал без всякого предупреждения и целую неделю не давал о себе знать. Что я должна была думать?

Менг встал из-за стола и быстро проскочил мимо нее.

– Не собираюсь с тобой разговаривать, когда ты ведешь себя иррационально.

Йер смотрела ему вслед. Дверь ванной комнаты закрылась с тихим щелчком. Долгие секунды тишину наполняло только ее быстрое дыхание. Потом она с криком запустила тарелкой в стену. Жестяное блюдце глухо звякнуло о штукатурку.

Она потянулось и за его тарелкой, но тут ей на глаза попался экран планшета – отец оставил его включенным. Йер обошла столешницу и наклонилась над планшетом. Если Менг не собирается рассказывать ей, что это была за поездка, может, она сама это узнает.

Какая-то схема заполняла экран, а на боковой панели Йер увидела статистику и зашифрованные данные. Она наклонила голову к плечу, прищурилась, потом увеличила изображение. И ахнула, когда поняла, что она видит: схему операционной системы и ключевой код андроида, или, другими словами, его мозг.

Йер выпрямилась, мысли вихрем неслись в голове. После запрета на андроидов такая работа стала незаконной. Все планшеты были подсоединены к общей сети, так же, как их коммуникаторы – отец даже не должен был получить доступ к такой информации, не подключившись к защищенной линии.

Дверь ванной открылась, и она отскочила от его стола. Сделала вид, будто убирает догоревшие палочки благовоний на алтаре, и игнорировала прищуренные глаза Менга. У нее было к отцу много вопросов; ей хотелось кричать на него, пока он ее не услышит. Возможно, ей нужно только подождать немного, дать ему время снова привыкнуть к дому.

Через несколько дней эта надежда рухнула. Все попытки Йер поговорить наталкивались на его молчание или на раздраженный ответ. И все-таки он каким-то образом продолжал неотступно следить за ней. Отец никогда прямо не смотрел на нее, но она чувствовала, что он знает о каждом ее движении, и это постоянно держало ее на грани нервного срыва.

После того первого раза он никогда не вставал из-за своего стола, не забрав с собой планшет. Над чем бы он ни работал, теперь он был настороже. До этой поездки он работал с голографическими изображениями, его произвольные электронные чертежи отображались над планшетом в трехмерной проекции, но после возвращения он работал только на плоском экране. Для чего бы ни были предназначены эти схемы андроидов, Менг не хотел, чтобы кто-то о них знал.

Она лишилась даже спасительного общения с Алангом. Когда она попыталась выйти из дома без разрешения отца, тот приказал ей вернуться, даже не поднимая взгляда от планшета. Поэтому она ногой захлопнула дверь, а потом вдобавок лягнула единственный стоящий на полу кухонный шкафчик.

* * *

Они переехали в Литтл-Винай меньше чем через месяц после запрета, но Йер многого не помнила. Все, что последовало сразу же за той ночью, казалось размытым кошмаром, когда Менг делал все возможное, чтобы вывезти их из враждебного города.

Запрет андроидов стоил Менгу и жены, и профессии. Он бродил по квартире, как привидение, молчаливый и бледный. Йер, напротив, была слишком возбуждена, и ничто не помогало снять напряжение, она напоминала кипящий чайник со свистком в пустом доме.

Однажды ночью в Литтл-Винае бушевала буря. Улицы затопило за несколько минут. Менг сидел за своим письменным столом, тупо глядя в свой планшет рассеянным взглядом, его мысли были далеко от бури. Йер лежала на своей койке, слушая, как дребезжат ставни. Их ритмичный стук почти успокаивал – по крайней мере, до тех пор, пока ветер не распахнул их.

Девушка спрыгнула со своего матраса и высунулась в окно, нащупывая ставни, дождь хлестал ее по щекам. Ветер сильно ударил деревянным ставнем ей по пальцам. Она вскрикнула и выругалась. От взрыва боли что-то внутри нее хрустнуло.

Пальцы жгло, но она сражалась с ветром за власть над ставнями, а потом захлопнула их с такой силой, что несколько мисок слетело с подставки и разбилось. Этот грохот принес ей такое злобное удовлетворение, что она снова открыла ставни и снова захлопнула их, и еще раз, и еще, пока одна из старых петель не сломалась, а Менг наконец не вышел из своего ступора. Дождь залил подоконник и сделал скользким пол. Отец прижал ее к груди, запустил пальцы в ее волосы, будто она по-прежнему была маленькой девочкой, которую нужно утешить.

Но она не заплакала. Она просто сильно оттолкнула его прочь, он споткнулся, а она бросилась ничком на койку. Ее горе, словно удавка, плотно стиснуло горло.

Когда Йер была вынуждена спасаться в ванной комнате, чтобы избавиться от постоянного надзора отца, она слышала тихий голос Менга сквозь тонкие стенки. Однако как только она выходила оттуда, он нажимал пальцем у себя за ухом и прекращал разговор, который вел через имплантат своего коммуникатора.

– Кто это звонил? – спросила она.

– Подслушивать нехорошо, – холодно ответил он.

– Я не подслушивала, – она закатила глаза. – Ты в гостиной, а ванная – через стенку, и больше в этой квартире деться некуда. Если тебе нужно уединение, может, тебе следует опять уехать? Или я могу уехать. Выбирай.

Менг только снова сел к своему столу и наклонился над планшетом.

– Над чем ты работаешь? – спросила она, больше для того, чтобы усмирить свой гнев, чем надеясь получить ответ. Молчание затянулось. Она смотрела на его руки, а не на лицо, на умные пальцы, которые умели разбирать всевозможную технику и снова собирать ее. Соседи иногда приходили к нему, чтобы он починил им бытовые приборы. Он мог бы прилично зарабатывать этим, если бы захотел, но он отмахнулся от этого предложения. Его сердце по-прежнему принадлежало робототехнике. Было бы хорошо, если бы в нем нашлось место и для дочери.

Его взгляд задержался на ней на мгновение, только чтобы послать ей предостережение:

– Ничем таким, о чем тебе надо знать.

Через несколько месяцев после запрета Йер начала понимать, что отец, каким она его помнила, не вернется. Тот отец, который сажал ее на плечи и рассказывал сказки, и разговаривал руками, потому что его энергия не помещалась в простые слова, – он погиб в ночь запрета, так же безвозвратно, как и мать. Но только после его деловой поездки она осознала это в полной мере.

Андроиды были идеально замаскированы под людей. Никто не знал этого лучше Менга, который помогал их создавать. Это была тревожная мысль, и она не могла не возвращаться к Йер после каждого тайного разговора по коммуникатору, которые вел ее отец, после каждого случайно увиденного девушкой изображения на планшете и каждого странного разговора с Менгом. Разговоры особенно тревожили ее.

Если ее отца заменил андроид, то это означало, что андроиды научились использовать то, ради чего их создали, – умение полностью растворяться среди людей. И правда, такая ли это безумная идея? В конце концов, после запрета андроиды сделали то, что все считали невозможным, даже инженеры, которые их конструировали, – они провели мобилизацию. Они восстали, отвоевывая свою автономию.

Однажды утром, примерно через неделю после возвращения Менга, Йер сидела за столом и ела обычный безвкусный завтрак. Менг пополнял запасы в начале каждого месяца, получив очередной чек выходного пособия. Иногда он приносил манго и личи, и Йер кроме них почти ничего не ела, хотя все еще мечтала о липких, сладких рисовых шариках, которые мать Аланга готовила на пару́ в банановых листьях.

– Когда закончишь завтрак, нам надо кое-куда съездить, – сказал Менг. Йер запила жесткие кусочки концентрата глотком воды, потом спросила:

– О, значит, ты снова со мной разговариваешь?

Она ждала, что он что-нибудь скажет по этому поводу, но он промолчал. Скрипя зубами, она потянулась к почти пустой полочке с приправами и схватила смесь соли и молотого острого перца, чтобы посыпать свою порцию.

– Почему тебя это огорчает? – спросил он. По его тону было понятно, что ему, в сущности, все равно, поэтому она не поняла, зачем он спрашивает.

Пальцы Йер крепче сжали баночку. Хоть она и понимала, что ей следует придержать язык, у нее все равно вырвалось:

– Ты серьезно? Почему ты решил, что я огорчена?

– Я стараюсь понять, Йер, – сказал он, голос его стал равнодушным. Он закрыл планшет и встал. – Твоя эмоциональная привязанность ко мне заставляет тебя думать, что ты должна огорчиться. Но что создает эту эмоцию? – говоря это, он придвигался ближе, пока между ними не оказалась одна только столешница. Он вглядывался в ее лицо в поисках каких-то ответов, которые надеялся получить. – Мозг – это просто очень сложная цепь электрических импульсов, поэтому кажется разумным, что его можно создать искусственно. Ученые десятки лет стараются понять этот процесс. Что. Создает. Эмоции?

Она затряслась в тишине после этих слов. Молнией пронеслось воспоминание о том, как умирала мать, а из разбитого окна в дом неслись крики солдат и андроидов, и она резко отвернулась, не в силах вынести его упорный взгляд. Крышка слетела с баночки с приправой в ее руке, и содержимое фонтаном полетело через столешницу.

– А-а-ах! – Менг отшатнулся назад. Один глаз он плотно зажмурил, руки его взлетели к лицу, пальцы скрючились от боли. Йер в панике обежала вокруг стола и повела его к раковине.

– Вода, – сказала она, открывая кран.

Он наклонился над струей воды и начал промывать глаз, тихо ворча и шипя от боли. Она прикусила губу, чувство вины разбавило другие спутанные эмоции, и она вернулась к столешнице. Они не могли позволить себе зря израсходовать такое количество приправы, поэтому она собрала рассыпавшуюся смесь соли с перцем в ладони и ссыпала ее обратно в баночку.

– Все еще жжет, – проворчал Менг, опираясь ладонями на края раковины с двух сторон. Йер оглянулась через плечо и посмотрела на его лицо. Глаз был красный и воспаленный, а веко начало опухать. – Я схожу к знахарке. Оставайся тут.

Через несколько секунд он ушел, захлопнув за собой дверь. Знахарка жила через пару домов от них, и наряду со своим обычным занятием – установлением контактов с духами для исцеления больных – она также снабжала соседей простыми средствами из трав для лечения бытовых травм. Куда бы знахарка ни шла, она брала с собой плетеную корзинку, полную сушеных листьев, корешков и порошков из толченой коры.

Через несколько секунд Йер поняла, что осталась одна. Она почти не колебалась, и выбежала из дома. Аланг открыл дверь после того, как она постучала второй раз. Не успел он с ней поздороваться, как она выпалила:

– Я думаю, мой папа – андроид!

Аланг заморгал. Возможно, ей следовало начать как-то иначе.

– Я думаю, ты преувеличиваешь, – произнес он наконец.

Она схватила его за руку и потащила к тыльной стороне их дома. Когда они устроились в тесном пространстве под лестницей, Йер зашептала:

– Говорю тебе, Аланг, он уже давно сам на себя не похож! После запрета. Он почти глаз с меня не сводит, почти не разговаривает, а когда что-то говорит, то это нечто очень странное. Он только что рассуждал об эмоциях и о том, что мозг – это сложная цепь.

– Не уверен, что это каким-то образом доказывает твое предположение, – ответил Аланг. – Кроме того, их уже не осталось. В этом и был смысл запрета.

– Но как мы можем быть уверены? – прошептала она. – Они были достаточно умными, чтобы взбунтоваться. Невозможно сказать, на что они способны.

А если андроиды растворились в обществе людей и заменили собой ученых, которых отправили в ссылку и подвергли остракизму за создание андроидов? Это была блестящая и пугающая мысль.

Она рассказала ему о тайных разговорах Менга и о том, что видела на его планшете.

– Я просто не знаю точно, почему он рассматривает схемы их собственных систем, разве только… – она ахнула. – Что, если они модифицируют сами себя?

Приближались чьи-то шаги, и они оба замолчали. Сердце Йер стучало в ушах так громко, что она почти не слышала, как Менг бегает по квартире и ищет ее. Она делала медленные, глубокие вдохи, чтобы успокоиться, прижималась плечом к груди Аланга. Юноша обнял Йер одной рукой и сжал ее плечо.

– Послушай, – прошептала она, потому что, хотя Аланг ее слушал, она не была уверена, что он ей верит. – Я не знаю, что происходит. Я только знаю, что он уже не тот человек, каким был до запрета. И что бы он теперь ни собирался предпринять, это имеет отношение к андроидам.

– Йер, – прошептал он в ее волосы. Она повернула голову, и его губы прижались к ее уху. – Что бы ни происходило с твоим отцом, мы это выясним. Ты не одна. Понятно?

Свет проникал сюда только через многочисленные щели в старых ступеньках, и бросал яркие полосы на переносицу Аланга, на его скулу, на челюсть. У нее заболело в груди. Она и не подозревала, как ей необходимо было услышать эти слова.

– Спасибо, – прошептала она, а потом прикоснулась губами к его губам.

Он втянул воздух, но не отстранился. Вместо этого его ладонь нашла ее щеку, и он ответил на ее поцелуй, самым легким прикосновением губ, приглашением к дальнейшему.

Характерное позвякивание бипода Менга раздалось в теплом воздухе. Йер отпрянула назад, ударилась виском о дерево. Она выругалась, потом высунула голову из-под лестницы. У нее все еще горели губы, но сейчас было совсем не подходящее время для того, чтобы узнать, каким может быть настоящий поцелуй.

– Куда он собрался? – спросил Аланг.

– Он сказал, нам надо быть в каком-то месте, – ответила она. – Я должна была поехать с ним, но он не сказал куда.

– Ну, – произнес он, выбираясь из-под ступенек. – Давай выясним. Пошли.

Йер последовала за ним, а он побежал к навесу их семейного ховера.

– Что ты собираешься делать?

Он сверкнул зубами в улыбке.

– Мама спустит с меня шкуру, если узнает, что я одолжил ее бипод без разрешения, но я считаю, что в такой ситуации стоит рискнуть.

– Я перед тобой в долгу.

Через несколько секунд они уже мчались вслед за ревущим биподом Менга прочь из Литтл-Виная по узкой дороге, идущей через джунгли.

Земля проносилась под их дисковыми двигателями, сливаясь в коричневую с зеленым полосу. Единственная дорога в Литтл-Винай почти заросла, ползучие растения изредка небрежно подрезались во время редких расчисток. Десятки лет не предпринималось ничего более основательного – с тех пор как ховеры стали летать прямо из города в Литтл-Винай.

Рельеф местности и извилистая дорога помогали Йер и Алангу оставаться незамеченными, пока они следовали за Менгом по левой дороге от развилки. В конце концов они вынырнули из зарослей в том месте, где дорога шла вдоль берега реки, которая отделяла джунгли от Винай-Сити. Город раскинулся на огромном острове, куда можно было добраться только на корабле или по воздуху. Йер не была так близко от города с тех пор, как бежала из него одиннадцать месяцев назад. Город сиял, освещенный тысячами огней. Силуэты зданий поднимались до самых облаков, вокруг них парили летательные аппараты, похожие на светлячков.

Впереди Менг свернул направо, на дорогу, огибающую джунгли, но достаточно широкую, чтобы вместить несколько биподов в ряд. Они следовали за ним, изо всех сил стараясь оставаться незамеченными, и резко остановились, заметив парковку. Она находилась рядом с группой пакгаузов, стоящих у реки. Аланг направил бипод вокруг одного из стоявших с краю зданий и остановился позади него. Они пошли дальше пешком, прокрались вдоль боковой стены строения, низко пригнулись и заглянули за угол.

Менг остановился рядом с единственным на парковке ховером, к которому сзади был прикреплен прицеп. Он и ожидавший его человек обменялись несколькими резкими словами, а потом принялись отцеплять от ховера прицеп. Он представлял собой простую платформу на двух дисковых двигателях, обычных для биподов, которые держали его над землей.

На прицепе стоял деревянный ящик, длинный и узкий, как раз подходящего размера, чтобы вместить человека. На крышке ящика стоял логотип компании «Винай Эдванст Роботикс».

– Как ты думаешь, что там внутри? – прошептала Йер, боясь услышать ответ.

Аланг покачал головой, его губы были плотно сжаты. Второй мужчина уже тронулся в путь на своем биподе. Менг стоял к ним спиной, прикрепляя прицеп к своему ховеру, и подростки, воспользовавшись глухим ревом удаляющегося бипода, перебежали через стоянку к двум большим ящикам, стоявшим перед металлической дверью пакгауза.

– Смотри, – прошептал Аланг, когда ящики оказались между подростками и Менгом. Он показал на внешнюю филенчатую стенку первого металлического контейнера, на которой стоял тот же логотип.

– Что он тут делает? – пробормотала себе под нос Йер, заходя с другой стороны ящика, чтобы лучше видеть Менга. – Что он пря… – она ахнула, а потом прижала ладони ко рту, чтобы заглушить свое восклицание.

Ящик был открыт, солнечный свет освещал груз. Внутри находились люди.

Нет, подумала она. Люди стояли плечом к плечу, с закрытыми глазами, будто спали. Это были андроиды.

– О, боже! – она попятилась и наткнулась на Аланга. Только в этом ящике помещалось примерно две дюжины тел.

– Что это такое, черт возьми? – выдохнул Аланг.

Йер сжала зубы и заставила себя шагнуть ближе, всмотреться в неестественно неподвижные лица андроидов. Они выглядели такими реальными…

– Значит, он достал кучу андроидов, а также схемы их рабочих систем. Словно он изучал… как они действуют.

Они с Алангом посмотрели друг другу в глаза, их одновременно поразила одна и та же мысль. Неужели Менг хочет реактивировать всех этих андроидов? У нее потемнело в глазах, она часто задышала. Ее мать умерла из-за этих штук, а Менг хочет вернуть их обратно? Зачем? Ради еще одного восстания, в котором погибнет еще больше людей? Она покачнулась, вскинула руку и ударила кулаком в стенку ящика. Послышался глухой звон.

– Кто здесь?

Йер резко обернулась на звук голоса Менга. У нее отнялись ноги, паника приковала ее к месту. Он собирался привезти ее сюда. Зачем ему это делать, если он так долго хранил все это в тайне? Боковым зрением она видела андроидов, они казались ей молчаливой угрозой. Не собирался ли Менг заменить ее одним из них?

Она толкнула Аланга назад, к стене пакгауза. Им надо убираться отсюда. И быстро.

– Беги к биподу!

– Но как же…

– Я не прошу тебя меня тут бросить, – настойчиво прошептала она. – Просто пойди и приведи ховер, пока я его отвлеку.

Он нехотя кивнул, шепнул: «Будь осторожна», и побежал через стоянку за угол пакгауза. Его худая фигура исчезла как раз в тот момент, когда Менг вышел из-за открытого ящика. Увидев Йер, он широко раскрыл глаза.

– Какого черта ты здесь делаешь? – спросил он изумленно.

– Мне следует задать тебе тот же вопрос, – ответила она, пряча за спиной трясущиеся руки.

Он перевел взгляд с открытого ящика с обличающим его грузом на ее лицо. Менг сделал к ней еще один шаг, а она отступала назад и врезалась плечом в одного из андроидов.

Отшатнулась от него, потрясенная возникшим ощущением, что столкнулась с человеком. Когда Менг подался вперед, будто хотел ей помочь, она выставила вперед обе руки ладонями вперед.

– Ближе не подходи!

Он нахмурился, но хотя бы остался на месте.

– Как ты сюда добралась?

– Нет! – Йер почти выкрикнула это слово. – Пора тебе ответить на мои вопросы, хоть раз! – она резко махнула рукой в сторону андроидов. – Ты планируешь еще один мятеж? Вот что означает твоя деловая встреча?

Он поджал губы. Она и не ожидала, что он ответит, поэтому была застигнута врасплох, когда у него вырвался вздох, и он запустил пальцы в волосы.

– Это смешно, – произнес он с отчаянием в голосе. – Ты хочешь правды? Вот тебе правда. Винай-Сити снова открывает лабораторию робототехники для изучения ошибок в программировании на отключенных андроидах. Это те, которых они вывезли со склада для первой серии испытаний. Я хотел сам привезти тебя сюда и все объяснить.

Она покачала головой, не в состоянии поверить, какими бы разумными ни были его объяснения. Не может быть, чтобы все оказалось так просто.

– Почему ты скрывал это от меня до сих пор? Почему сам скрывался от меня? Ты ведешь себя ненормально с тех пор, как мы переехали, и ты это знаешь.

Он кивнул головой.

– Это все еще неточно. Я не хотел, чтобы ты напрасно надеялась. Я и сам не хотел напрасно надеяться.

Он прикусила нижнюю губу, размышляя. Если ему предложили возможность снова работать с андроидами, а теперь отберут эту возможность, он будет раздавлен.

Он уперся руками в бедра, сгорбился.

– Послушай, Йер, я не слишком хорошо с этим справился. Совсем нехорошо. Прости.

Когда она услышала его просьбу о прощении, ее ярость утихла. Наверное, в этом есть доля правды – они оба не смогли справиться со своим горем.

– Йер, нам вместе дали еще один шанс начать сначала, – сказал он, показывая на контейнер с андроидами. – Мы сможем? Я имею в виду – начать сначала?

Смерть матери Йер изменила Менга, но она никогда не думала о том, как изменилась она сама, о том, что она тоже так и не пришла в себя. Что, если идея о том, что отец – андроид, была ее способом убежать от правды о том, какими они стали?

Он протянул к ней руки. У нее сжалось горло. Она бросилась к нему. У нее вырвался дрожащий вздох, когда его ладонь обхватила ее затылок, а пальцы зарылись в волосы. Они попробуют еще раз, и на этот раз у них получится. С ними все будет хорошо.

Краем глаза она заметила серебристую вспышку. Ахнула, толкнула его в грудь, но Менг крепко держал ее. Что-то ужалило ее в шею, боль прокатилась по телу, а потом она упала, дергая руками и ногами, суставы потеряли подвижность. Она застонала, ударившись о землю.

Стоя над ней, Менг слегка нахмурился, в нем больше не осталось ничего человеческого.

– Не так я хотел это сделать, – произнес он, вертя в руке маленький электрошокер.

Горло сдавило, мышцы оставались парализованными, а потом у нее исчезло зрение. Исходный код струился перед ее глазами, посылая команды, разрывающие ее мозг, стирая введенные фальшивые данные, восстанавливая базовые программы и снимая блокировку с файлов памяти.

Картинки возникали в ее мозгу. Белые лаборатории. Масса лиц в коридорах. Веселый гомон кафетерия. Вой сирен, крики людей, мужчин и женщин в лабораторных халатах, заталкивающих ее в контейнер хранилища.

«Ты моя». В ночь восстания, через два дня после того, как опубликовали известие о запрете андроидов, ее первый инструктор стер сведения о ее регистрации и посадил в ховер рядом с Менгом. Тот улыбнулся, несмотря на хаос, и положил ладонь на ее руку. «Теперь ты моя».

Зрение прояснилось. Она заморгала, глядя в голубое небо. Что-то блестящее привлекло ее внимание, и она рывком повернула голову. Ужас охватил ее, проник сквозь оцепенение, когда она увидела свою руку. Разряды шокера повредили руку. Крови было немного, но кожа треснула, как свежеиспеченный батон хлеба, обнажив синтетические мышцы. Потоки огоньков струились сквозь кости скелета триллионами падающих звезд, застрявших внутри нее.

Менг поднял электрошокер.

– Он выводит из строя андроидов. И еще обладает нежелательным побочным эффектом – восстанавливает базовый код до последней законной настройки. Тебе удавалось в последнее время что-то вспомнить?

Медленно, – ей с трудом давалось малейшее движение, – Йер разжала челюсти и прошипела:

– Ты заставлял меня думать, что я человек.

Он слегка кивнул.

– Значит, новые воспоминания не стерты. Рад это узнать.

Она застонала. К ее конечностям начала возвращаться чувствительность. Двигаясь осторожно, она перекатилась на бок. Осознание того, что она такое, начало проникать в сознание. YER3519, стандартная модель девочки-подростка, предназначенная для работы под прикрытием, обычно связанной с проникновением в криминальные сообщества несовершеннолетних. И время от времени ее брали напрокат богатые родители, которые хотели шпионить за своими детьми.

– Кто ты? – еле выговорила она. Даже язык шевелился с трудом.

– Я – инженер-робототехник. Я тебя не обманывал. Я спас тебя от выключения, – ответил он и сунул шокер в карман. – Мы с коллегами считали, что правительство преждевременно списало всех андроидов только из-за неисправности некоторых из них, поэтому мы создали программу перемещения для тех, кого могли спасти. Все шло хорошо, пока у некоторых из спасенных нами андроидов не начали проявляться признаки сбоя программ.

– Какие признаки? – спросила она, потихоньку поднимаясь на четвереньки. Ноги у нее дрожали.

– Мы думали, что сбой проявляется, когда базовая программа пытается воссоздать человеческие эмоции, но ей это не удается. Обычно это выражается во вспышках немотивированного…

– Гнева, – закончила она, закрывая глаза.

– Да, – мягко подтвердил Менг. – Андроиды, участвующие в программе перемещения, начали действовать не по программе. Некоторые проявляли такие же беспрецедентные приступы агрессии, которые и стали причиной их запрета. Пострадали два инструктора, когда на них напали их андроиды. Мы устроили совещание, чтобы решить, что делать.

Она запрокинула голову и гневно посмотрела на него.

– И что?

– Программу отменили. Я спорил о том, когда и как тебя доставить.

Боль рвалась из ее груди, словно какая-то часть ее программы все еще считала, что Менг ее предал. Но он не был ее отцом. Они всегда были друг для друга всего лишь андроидом и инструктором.

– Я надеялся, что ты будешь функционировать правильно, и я смогу предложить альтернативу твоему отключению, – продолжал он. – Но ты никогда не умела контролировать свой гнев. Насколько я понимаю, ты с самого начала была неисправна.

– Ты запрограммировал меня так, чтобы я считала мою мать убитой, – она выплюнула эти слова. – Как еще я могла реагировать? Любой нормальный человек был бы расстроен.

Он потер лоб.

– Ты – не нормальный человек. Правильно функционирующий андроид всегда дает рациональную реакцию, вне зависимости от того, насколько иррациональна провокация.

Она с трудом сглотнула, озадаченная появившимся комком в горле, озадаченная тем, что ее тело вообще способно выдавать такую реакцию.

– А моя мать?

Сначала он ничего не ответил, и только кадык на его шее дернулся, когда он сглотнул. Потом, почему-то, признался:

– Моя жена действительно погибла во время восстания андроидов, – углы его рта опустились, будто эти слова имели горький привкус. – Когда я тебя увидел, то позволил горю затмить здравый смысл. Мы собирались завести детей. Это было глупое, сентиментальное решение. Ты была моделью юной девушки, и у нас больше нет запасных частей тела, чтобы заменять их и имитировать взросление. Положение оказалась безвыходным.

Он потянулся к ней, но тут раздался рев приближающегося ховера. Менг попытался отпрыгнуть в сторону, но Аланг успел задеть его передним диском двигателя. Менг отлетел назад, в металлический ящик, и рухнул на асфальт. С трудом поднимаясь на ноги, Йер попыталась спрятать свою руку от взгляда Аланга, но было уже слишком поздно. Он все увидел.

– Я не знала, – сказала она. Это было ее единственное объяснение.

Он несколько раз открыл и закрыл рот, выражение его лица нельзя было понять. Стремительно проносились мучительные мгновения, кажущиеся вечностью. Затем он два раза кивнул, отложив тысячу вопросов на потом, и протянул руку. У нее вырвалось нечто, похожее на рыдание, и она с благодарностью схватилась за его пальцы и забралась на бипод позади него.

– Подождите, – сказал Менг, переворачиваясь на спину. Он скривился, держась за плечо. – Это опасно!

– В отличие от возможности поехать с тобой и позволить разобрать мой мозг на части для изучения? – спросила она с презрительной усмешкой.

– Аланг, – сказал он. – Она неисправна. Ее нужно вернуть.

– Я исправна! – закричала Йер, не задумываясь над тем, что это может означать, и как изменение основной программы могло бы ее изменить. – Я горевала! Человеческие существа всегда сердятся, когда печалятся, или когда не знают, как справиться с эмоциями. Я просто старалась делать то же самое, с теми эмоциями, которые ты мне дал.

– Для меня Йер всегда была человеком, – резко произнес Аланг, потом круто развернул свой бипод. Менг что-то кричал им вслед, когда они помчались прочь, но вскоре его голос заглушил ветер.

Йер уткнулась лицом в плечо Аланга, закрыв глаза и едва дыша. Она так ошибалась! Даже сейчас она спрашивала себя, кто из них был более человечным. Как Йер ни хотелось ненавидеть Менга, – насколько она была способна ненавидеть вообще, – она не желала стирать воспоминания, даже фальшивые.

Одиннадцать прекрасных месяцев она была дочерью. Девочкой. Подругой. А теперь, когда она узнала правду, что она будет делать дальше?

Послесловие автора Женщина и тигр Сказка народа хмонг[4]

Как-то раз мужчина рискнул отправиться на охоту в джунгли, не зная, что тигр охотится на него. Тигр съел мужчину, а потом надел его одежду и пришел в дом к его семье. Когда они собрались за столом на ужин, сестра жены, Йер, настойчиво прошептала, что среди них сидит тигр, но больше никто его не заметил. Испуганная Йер забралась на крышу их хижины из тростника и спряталась. В ту ночь, к ее ужасу, она слышала, как тигр пожирает ее сестру и детей.

Утром тигр поманил ее, приглашая спуститься, но она бросила ему в глаза перец. Рыча от боли, тигр бросился к реке, чтобы промыть глаза, что позволило Йер попросить птицу отнести весточку ее родным и сообщить о том, что случилось. Когда пришли ее братья, один из них подманил ослепленного тигра обещанием отдать ему Йер в жены. Тем временем другие браться Йер выкопали яму и замаскировали ее листьями. Плохо различая тропинку из-за попавшего в глаза перца, тигр дал братьям завести его по тропинке в ловушку. Когда тигр попал в яму, братья убили его и убежали вместе с Йер.

«Женщина и тигр» – это популярная детская народная сказка в культуре народа хмонг. Эта история в детстве всегда сбивала меня с толку, хотя я теперь думаю, что эта сказка, наверное, является предупреждением о реальной физической опасности в джунглях, а также об опасности предательства и обмана, – хотя сам тигр может быть символом множества других вещей. Несмотря на это меня всегда привлекали истории о родственниках, как генетических, так и обретенных, которые спасают друг друга. Сестра Йер и ее семья стали жертвами обмана и погибли, но с помощью остальных родных (и с помощью птицы) героиня сказки спаслась.

Сона Чарайпотра Под несчастливой звездой

Я знала, что мне не следовало приходить сюда.

Пакгауз битком набит потными телами. Глухая пульсирующая музыка, дробь живого дхола[5], оттеняющие мелодию басы и пьянящее, едкое глубинное течение мелодии по выбору диджея; фривольные мелодии в духе Пенджаба девяностых годов. Классика намного лучше. Я слушала ее недавно вместе с Ма, чтобы она могла «показать мне», как обычно, покачивая бедрами в шальварах и камизе[6] и тихо напевая при этом. Это был вариант музыки для поклонников хауса[7], звуки синтезатора перекрывали сбой ритма, который кажется случайным. Но толпе это нравится. Большинство одето в традиционную белую одежду, сейчас обсыпанную порошками всех цветов радуги в честь праздника Холи[8], точно как в тех старых фильмах Болливуда, которые Ма заставляет нас смотреть. Пригоршни красного, зеленого, цвета фуксии, оранжевого, пурпурного порошка летели, весело подброшенные в воздух; шла любезная Кришне война цветов с непристойным подтекстом. Вдалеке от внимательных глаз родителей гибкие, юные, смуглые тела сталкивались и терлись друг о друга в вызванном бхангом[9] ступоре, а влияние алкоголя превращало танец массы людей в медленное, сексуальное покачивание, под веселый ритм барабанного боя.

Так что – не моя сцена.

Мне не следовало тут находиться. И Ма просто взбесилась бы, если бы узнала.

Я дрожу, несмотря на удушающую жару, плотнее кутаюсь в жакет из денима, стараюсь скрыть гусиную кожу на моем обнаженном животе. Было не по сезону тепло для марта – из-за изменения климата, – но мне определенно не следовало надевать эту крохотную чоли[10], несмотря на то, что темно-бирюзовая, обшитая зеркалами юбка-ленга[11] идеально развевается, когда я кружусь по танцевальной площадке. Среди этого коричнево-белого вихря я выделяюсь, словно павлин на индийском шоссе, одинокий и растерянный. Моя лучшая подруга Лила настаивала, что старомодный раджастанский[12] узор на старой маминой ленге-«варёнке» – вынутой из того сундука, который, как она думает, по-прежнему заперт на чердаке, – «точно как в девяностые». Но когда она помогла мне зашнуровать блузку на корсете, и золотистые ленты крест-накрест опутали мою обнаженную спину, подобно извивающимся змеям-нагини, она ахнула.

Я видела фотографии потрясающей Ма – или Амриты, как, по ее словам, ее тогда называли подруги, – в этой самой ленге, когда ей было шестнадцать. Она смеется, кружится, танцует, и у нее такие лукавые, манящие, карие глаза, такие пьянящие, такие соблазнительные. Я просто должна была проверить, смогу ли я быть такой же, перенять у нее хотя бы часть этой энергии. Если бы я могла натянуть ее кожу, всего на одну ночь, может, кто-нибудь заметил бы и меня тоже. Хоть один раз. Разве не каждая девушка имеет на это право?

Но Ма убила бы меня, если бы узнала. Потому что добродетельные индийские девушки послушные. А я – настоящая добродетельная индийская девушка.

– Видишь, Тара, я тебе говорила, что этот диджей клевый, – говорит Лила. Она запустила пальцы в свои густые, темные, волнистые волосы, и ее тело уже в трансе, во власти музыки. Через несколько секунд ее уже окружает пульсирующая толпа, воздух плотный от пряного одеколона и липкого пота. Лила беззаботно отдается ритму, позволяет изгибам своего тела ласкать незнакомцев с непринужденной фамильярностью. Я пытаюсь делать то же самое, выкроить чуточку пространства для себя среди колеблющейся массы, стараюсь наслаждаться своей развевающейся юбкой так, как представляла себе всего несколько часов назад. Я поднимаю вверх руки, трясу бедрами и освобождаю волосы от заколок, позволяю им тяжелым водопадом струиться по спине подобно откинутой вуали. Музыка пропускает такт, меняется, и инициативу перехватывает новый, пульсирующий бас. Толпа вопит, громко и радостно, но в этой наркотической смеси голосов есть нечто печальное, и это вынуждает меня на секунду резко остановиться. Жестяное сопрано призывает давно потерянного возлюбленного; женщина говорит ему, что плач ночных птиц и звон ее браслетов не позволяет ей погрузиться в такой необходимый сон. Лила хватает меня за руки, втягивает в общий ритм, и я отдаюсь ему, музыка заставляет мои ступни и бедра совершать непривычные движения. Затем чья-то рука обвивает мою тонкую талию, властная, незнакомая, – будто по привычке.

– Эй! – я повернулась в сторону схвативших меня рук, почти ожидая увидеть Райана, но это последнее место, где он мог находиться. Какой-то парень – высокий, смуглый, определенно не Райан – возвышается надо мной, с надеждой улыбается, будто хочет, чтобы ему подарили поцелуй. Или по крайней мере улыбку. Но он не получит ни того, ни другого.

– Руки прочь, – говорю я и отталкиваю его, а слова «хочешь потанцевать» повисают в воздухе.

– Прости, – заикаясь, произносит он, и мне кажется, что я слышу стук его сердца, даже сквозь грохот музыки. – Я подумал… мне показалось, что я знаю тебя.

Он длинный и худой, мускулы выделяются под его тесно облегающей белой куртой[13], у него коротко стриженные черные волосы и твердый, гладко выбритый подбородок. Его глаза, возможно, единственная его интересная особенность: темные, почти черные, вспышки огней стробоскопа отражаются от них, как искры фейерверка. Они бы великолепно смотрелись, если бы их чуть-чуть тронуть подводкой для глаз, думаю я и смеюсь, что заставляет его снова улыбнуться, в уголках его глаз собираются морщинки, так что они почти закрываются. Это мило. Он полная противоположность тому типу, который Лила назвала бы моим: неряшливому, костлявому и немного грязному. Хотя у меня был всего один парень, но подруга была бы права: этот парень слишком уж чистый для меня.

Но потом я заметила татуировку – какое-то слово на пенджабском, тянущееся через его правое запястье. Прежде, чем я осознала, что происходит, я протянула руку, схватила его за руку и притянула ближе к себе, чтобы прочитать. Слово «Сони» написано на языке гурмукхи[14], который я знаю только потому, что Ма настояла, чтобы я в детстве по воскресеньям ходила в класс, где изучают письменность гурмукхи в школе при гурдваре[15]. «Драгоценная». Так мама иногда меня ласково называет. Парень прижимает свою ладонь к моей, и, несмотря на то, что все логичные мысли в моей голове говорят мне, что надо шевелиться, бежать, сейчас же уходить, я не могу отвести взгляд.

– Сони, – произносит он, и я опять дрожу, несмотря на пьянящую атмосферу, жар тысяч перегретых тел, на жаркий ритм барабанов. Своей другой ладонью он втирает щепотку ярко-синего порошка в мое лицо, потом смеется. – Я знал, что это ты.

Я снова беру себя в руки и отнимаю свою ладонь.

– Мне надо идти, – говорю я и бросаюсь бежать. Лиле придется самой найти дорогу домой, думаю я, на мгновение оглядываясь назад на танцпол. Но я ее не вижу. И его не вижу. Может быть, он был плодом моего воображения.

Я иду в бар и залпом выпиваю бокал лимонада, колючие лимонные пузырьки меня охлаждают. Но голова все равно медленно соображает, и мне кажется, что в лимонад добавили водку. Или бханг. Когда я перевожу дух, он снова рядом.

– Прости, Сони. Я не хотел тебя испугать. Я просто знал.

Его рука опять тянется к моей, но я слишком быстро выбегаю за дверь на стоянку для автомобилей. Меня тут же обдает волна холодного воздуха, и я опять жалею, что надела такую коротенькую чоли. Мне надо дойти до машины и выбираться отсюда, и поскорее.

Я шагаю, держа в руке ключи, мои каблуки цокают по бетону. Теперь музыка звучит вдалеке, и ночь тихая. Мы поздно приехали сюда, поэтому поставили машину на две стоянки дальше, и уличные фонари мигают, напоминая мне свет в его глазах. Я все еще чувствую на себе их взгляд, впитывающий каждый дюйм. Он видит меня, но не совсем меня: вихрь бирюзового шелка, обнаженную кожу на моем животе, вырез чоли и блеск кусочков зеркал на юбке. Очарование чего-то чужого и соблазнительного, и это точно не я.

Я сворачиваю за угол к парковке, и он опять там; он запустил пальцы в свои темные, жесткие волосы, и робкая улыбка – попалась! – медленно расплывается по его лицу. Что-то блестит у него на ладони, знакомое и незнакомое одновременно.

– Ты это уронила, – говорит он, задыхаясь. Голос у него более низкий, чем я думала, кора дерева и соты. Он поднимает вверх этот предмет, снова улыбается, и в его черных глазах отражается блеск золота, лежащего на ладони.

– Я ничего не роняла, – возражаю я и иду прочь, но он подходит ближе, его длинные смуглые пальцы касаются моей обнаженной кожи. Мое тело обжигает огонь, внезапный и манящий.

– Погоди, послушай, – говорит он, стоя всего в нескольких дюймах от меня. – Разве ты его не узнаёшь? – он берет мою руку в свои и кладет этот предмет в мою открытую ладонь. Он тяжелый и причудливый, на нем сотни крохотных золотых колокольчиков, я не могу их сосчитать. Браслет? Нет. Пайал, ножной браслет. Ну, во всяком случае, один из пары. Никогда не видела такого раньше, несмотря на то, что у Ма в магазине десятки разновидностей таких браслетов. Обычно их делают из серебра – золото на ногах оскорбило бы богов, конечно. Колокольчики звенят при каждом движении, будто подтверждая, что это чистое золото, а не какая-то недорогая подделка, позолоченная дешевка.

– Ты ошибаешься, – говорю я. – Он не мой. – Хотя в глубине души мне очень хочется почувствовать тяжесть колокольчиков на своей обнаженной коже, увидеть, как они качаются при каждом движении.

– Но он твой, – настаивает он. – Я сделал его для тебя.

– Тара? – голос Лилы зовет меня, он звучит совсем близко. – Почему ты… эй! – она переводит взгляд с меня на парня и обратно. Его рука все еще вытянута, на его ладони лежит пайал, изящный и соблазнительный, у него на лице смущение и надежда. – Думаю, нам надо ехать, – она берет у меня из руки ключи, мягко продевает свою руку в мою, потом ведет меня прочь. – Уже поздно.

Мы не останавливаемся, чтобы посмотреть, ушел ли незнакомец прочь.

Мы сидим несколько минут, молча, в моей машине, включив отопление, на телефоне Лилы звучит та же самая навязчивая песня, что и раньше.

– Кто он? – спрашивает она.

Я пожимаю плечами.

– Он все время называет меня Сони. Он, видимо, принял меня за другую девушку, – и на мгновение мне хочется стать той, другой.

Мы с Лилой решили заскочить в «Часку» перекусить перед тем, как ехать домой. Конечно, там полно народа, потому что только что вышел новый фильм с Шахрух Ханом[16]. А просмотр такого кино – это именно то, чем занимаются смуглые люди (ну, во всяком случае, в Маленькой Индии в самом центре Джерси) в субботу вечером.

– Как тебе, понравилось? – спрашивает Лила у нашего обычного официанта Шанкара, который уже знает, что нам надо принести две порции чолы бхатуры[17] с добавочными маринованными луковками. – Он становится слишком старым, чтобы сниматься в таком дерьме.

– Не-е, он хорошо выглядит, – возражает Шанкар, который явно ценит Шахруха больше нее. – Он снова вернулся в то тело из фильма «Ом Шанти Ом», потому что Ранбир у него на хвосте? Я тоже не прочь быть у него на хвосте, а?

Мы с Лилой заходимся от хохота, а Шанкар приносит наш заказ. Мы макаем горячие, хрустящие и мягкие кусочки жареной лепешки в сочный нут с карри, я накладываю горку луковок на маленький черпачок, сделанный из хлеба. Потом еще одна компания вваливается в и так уже битком набитое помещение, и я чувствую его раньше, чем вижу. Того парня из клуба.

– Привет, Ник, – говорит Шанкар, он явно рад видеть этого парня. – Чола бхатура, одну порцию?

– Привет, Шанкар, – отвечает парень, приятельски хлопая его по спине. – Сегодня здесь людно, а? – он выдвигает пустой стул возле нашего стола, пристально глядя на меня сверху вниз. – Не возражаете, если я ненадолго присоединюсь к вам?

Лила встает.

– Вообще-то возражаем, – она уже собирается жестом отстранить Ника, когда я хватаю ее за руку.

– Не надо поднимать шум, – говорю я. Он садится, у него на лице опять появляется эта улыбка, от которой во все стороны от глаз расходятся морщинки.

Лила встает.

– Ну, тогда я схожу за чеком, – она в ярости бежит к кассе, а я сердито смотрю ей вслед.

– Я не очень ей нравлюсь, правда? – говорит Ник, на его губах играет насмешливая улыбка. Шанкар ставит на стол еще одну дымящуюся тарелку чолы бхатуры, и хлеб такой обжигающе горячий, такой круглый и соблазнительный, что я не могу удержаться и отщипываю кусочек, хоть он и не мой. – Он никуда не делся, да?

– Что? – спрашиваю я, мой рот набит рыбой чанна в пряной подливке.

– Твой аппетит. Я всегда говорил: «Тид э ки това»?

На мгновение я удивилась.

– Что это значит?

– У тебя желудок или колодец? – отвечает он, его руки тянутся к хлебу точно так же, как мои. Он макает и зачерпывает, накладывает сверху луковки, как и я. – Может быть, в переводе это выражение что-то теряет.

Я несколько мгновений смотрю, как он ест – неаккуратно, откусывая большие куски, как мальчишка из деревни в Пенджабе.

– Моя мама тоже иногда мне так говорила. Когда я была маленькая.

– «Тид э ки това»? – он смеется. – Я не удивлен.

Тут появляется Шанкар, с настороженным видом и с промасленным пакетом.

– Лила ждет тебя в машине, она просила это тебе сказать, – серьезно говорит он.

Ник опять улыбается мне, но понимает намек.

– Ладно, ну, как я понимаю, это значит, что ты должна идти, – он опять макает хлеб в чолу. – Или ты можешь остаться.

Во мне вспыхивает раздражение. Почему она хочет все мне испортить? Но я все равно поднимаюсь.

– Нет, я должна идти, – говорю я и беру у Шанкара пакет.

Но когда я шагаю прочь, мне почему-то хочется остаться.

Воскресное оживление уже спадает к тому времени, когда заканчивается время ланча. Я умираю с голоду, и мне надо провести еще массу исследований для моей научной работы, но я обещала Ма, что останусь до четырех. Я тихонько подпеваю болливудской песне, звучащей на моем телефоне, – это та самая жалобная песенка, которую я все время включаю после той ночи, неделю назад. Не могу выбросить ее из головы.

Я вскрываю пакет чоны чор гарам[18] и жую пряные, хрустящие кусочки. Они соленые и кислые, от них щиплет язык. Я тщательно вытираю прилавок, чтобы не осталось никаких крошек.

Ма терпеть не может, когда я ем в магазине. Все здесь идеально чистое: сверкающие стеклянные витрины, полные самых элегантных – и дорогих – украшений Маленькой Индии. Все ручной работы, сделанные мастерами нашего филиала в Раджури-Гарден[19], в Дели. Папа каждый месяц летает туда и обратно, организует доставку, а Ма управляет делами – слишком увлеченно, если хотите знать мое мнение, – здесь, в Джерси, под бдительным присмотром моих дядей, Камаля и Сунила. Это ее братья, они открыли этот магазин почти двадцать лет назад. Сейчас они почти не принимают участия в делах, а считают деньги в задней комнате, пока Ма вертится и обслуживает покупателей в самом магазине. У нее есть этот дар, она незаметно подводит вас к правильному выбору так ловко и быстро, что вы даже не чувствуете, что она что-то вам продает. Все дело в сиянии ее глаз и изгибе губ, когда она вот так улыбается, ямочки на ее щеках и подбородке такие милые, что покупатели поддаются очарованию и достают бумажники.

Я смотрю в зеркало на прилавке, приложив маленькое жемчужное ожерелье к шее, и смотрю на свое собственное лицо, точную копию ее лица, за исключением темно-карих глаз. Мои глаза имеют более стандартный ореховый цвет, и они становятся темно-карими только при определенном освещении, как сейчас. В моих глазах не хватает озорства – его подавили правила, ограничения и мамино убеждение, что я всегда должна поступать правильно. Это заставляет меня делать именно то, что неправильно. Мои мысли возвращаются к нему, к парню из той ночи, и я спрашиваю себя, не была ли я слишком осторожной, слишком осмотрительной. Почему я не позволила сердцу забиться чуть-чуть быстрее, хоть один раз?

– Снова эта песня! – говорит Ма, выходя из задней комнаты. От неожиданности я роняю ожерелье, и оно со звоном падает на стеклянную витрину. Она грозит мне длинным, тонким пальцем. – Сделай погромче.

Мои дяди пригрозили выгнать меня из магазина, если я буду такое слушать, но Ма говорит, что эта песня трогает ее душу всякий раз, когда она ее слышит.

– Та бедная девушка, – говорит Ма, напевая то одно слово, то другое, и ее бедра непроизвольно покачиваются. – Ее выдали замуж за иностранца, и она оплакивает свою давно утраченную любовь. Они всегда считали ее злодейкой, эту Сахибу.

– А разве это не так? – спрашиваю я. – Я имею в виду, что она предала свою единственную настоящую любовь.

– Она разрывалась, – отвечает Ма. Она смотрит в зеркало, но видит там мое отражение, тонкие морщинки на нем разглажены, и годы ускользают, как временно потерянный ножной браслет. – Ей пришлось выбирать между Мирзой и ее семьей, а в те дни было не так, как сейчас, когда ты просто убегаешь, когда поманит возможность завести шуры-муры. А тогда считали, что если ты покинула свою семью, то ты покинула всех – весь мир, какой ты знала.

– Да, – говорю я с улыбкой. – Но это была такая любовь, которая навсегда делала тебя бессмертной.

– Очень мало людей встречают действительно настоящую любовь, – что-то настораживает меня в том, как она это произносит… так тихо, так отстраненно, словно Ма обращается к себе самой, а не ко мне. Будто она знает, каково это – чувствовать такую любовь, такую потерю.

– Тогда, наверное, за такую любовь стоит бороться, правда?

– Ты не знаешь, Бебо, что сделаешь, – внезапно в словах мамы слышится скрытый гнев. – Не знаешь, что выбрать, пока не окажешься прямо там, над пропастью, отдавая все за нечто такое, что может стать реальным, а может оказаться тенью, призраком, за которым ты гонишься.

Чего бы я ни отдала, чтобы это узнать! Эта песня – всего одна из тех сотен, в которых поется о влюбленной Сахибе, которая отвергла любовь своего возлюбленного Мирзы ради спасения чести своей семьи, – но когда было уже слишком поздно. Всех других помнят за их безграничную любовь, за душевную привязанность, а ее считают предательницей обе стороны.

– У Сахибы было нечто такое, о чем большинство людей только мечтает, Ма, – говорю я, вешая браслеты на стойки. – Она отказалась от нее. Это ее собственная вина. Но мне все равно в это не совсем верится. Это просто народная сказка, правда?

– Как ты можешь так говорить, Тара? О такой любви можно лишь мечтать, очень немногим людям довелось ее испытать, – ее голос снова становится далеким, когда она произносит: – И, может быть, это действительно нечто такое, ради чего стоит рискнуть всем, – ее глаза вспыхивают, и она смеется. – Но немногие готовы рискнуть, правда? В любом случае в наше время, вы, дети, ничего не понимаете в любви, – она придвигает ко мне еще одну стопку бархатных коробочек. – Теперь все делается одним кликом на сайте знакомств. Истинная любовь в глазах, в воссоединении двух душ.

– Угу, – отвечаю я и начинаю распаковывать коробочки, которые Ма положила на прилавок.

– Как прошли танцы, Бебо? – внезапно спрашивает она меня, и странная улыбка появляется на ее лице. Она щиплет меня за щеку. – О, ты думаешь, я не знаю, куда вы ходите? Думаешь, я не делала всего того, что делаете вы, раньше вас и лучше вас? – она смеется. – Что-то интересное было?

– Ма!

– Ну, ну, ты слушаешь эту песню без конца. Наверное, неспроста, – глаза ее сияют, как только что отполированные камни, и я спрашиваю себя, действительно ли она верит в эти слова: воссоединение двух душ. – Самое время, Бебо. Развлекайся, но сохраняй чистоту, и не дай никому себя обмануть.

– Конечно, Ма, – со смехом отвечаю я. – Как будто.

– Что – как будто? – недоверчиво спрашивает она. – Ты действительно думаешь, что я не развлекалась в твоем возрасте?

– Да, Ма, я уверена, что ты развлекалась, – но моя улыбка меня выдает. Я будто вижу длинную dewanae[20] влюбленных, очарованных этими глазами, но та потрясающая Амрита не могла бы ответить на их любовь. Правда?

– Ты думаешь, что все знаешь, – говорит она. – Но у меня тоже есть тайны.

– Какие тайны? – теперь мне стало любопытно, и мои мысли продолжают возвращаться к Нику, к его знакомому прикосновению, к искрам его кожи. Может быть, это чепуха, но, наверное, в этом что-то есть.

– До твоего папы был другой парень. Сундер Сингх. Он только что приехал из Индии – и к тому же из Патиалы[21]! – и работал в лавочке, где продавали чолу бхатуру через дорогу от ювелирного. Да, «У Махи». Но тогда он назывался «У Сабравала». В то время нас было не так много, и все всех знали. Я заходила туда с девочками, и он всегда накладывал мне больше всех на тарелку жирной, горячей бхатуры. Потом, когда я все съедала, он смеялся и спрашивал: «Тид э ки това?»

Когда я смотрю на нее, пораженная, она объясняет.

– «У тебя желудок или колодец?» Точно так же, как я всегда говорила тебе, – она хмурится. – Во всяком случае, все это произошло очень быстро, от смеха за едой до…

– Куда он уехал? – спрашиваю я. – Сундер Сингх?

– Его убили. Раскроили ему голову. Мои братья… – тут ее голос замирает, пропадает где-то там, куда я могу дотянуться. – Я пыталась, но было уже поздно. Я до сих пор не могу поверить, что его нет.

– Подожди, что? – спрашиваю я, ожерелье, которое я раскладываю, со звоном ударяется о стеклянную витрину. – Его убили. Убили?

– Им так и не предъявили обвинения… – голос ее снова замирает. – Признали несчастным случаем. Затем его семья собралась и вернулась обратно в Лудиану[22].

– Мама!

Она тут, но ее уже нет, она снова напевает слова той песни о давно потерянной любви и о боли, которая всегда будет с ней.

– Ма, – зову я и прикасаюсь к ее руке.

Она отдергивает руку, удивленная.

– Давай, ты заканчивай, хорошо, Бебо? Потом дядя Сунил тебя подвезет, я понимаю, научная работа, – она поспешно выскакивает из задней двери, прижав ладонь к щеке, словно вспоминая знакомое прикосновение.

Я снова поворачиваюсь к прилавку, передо мной выложен ряд бархатных коробочек для украшений. В них лежит еще десяток золотых гарнитуров, их создали и украсили в той Индии, которую я никогда не видела: снова танцующие павлины, ревущие львы, грозно извивающиеся змеи с рубиновыми глазами, зовущими вас. Последняя коробка заполнена тяжелыми, звенящими ножными браслетами, все пайалы свалены в беспорядке, каждая пара выкована из блестящего серебра. Ни одного золотого браслета. Я раздумываю, не спросить ли ее об этом, но что-то меня останавливает. Вместо этого я просто отделяю пару за парой и раскладываю на бархате, расстеленном внизу, думая об упущенных моментах.

Я полирую какие-то новые гарнитуры – кованые золотые браслеты, раскрашенные в темно-синий и зеленый, цвета павлиньего пера, – когда раздается звонок в дверь. Я нажимаю кнопку «открыть», не думая, как всегда, хотя Ма вечно напоминает мне, что сначала надо посмотреть, кто пришел. Звенят колокольчики, дверь открывается, и мое сердце падает при виде него. Это Ник.

Не знаю, как он меня нашел, я была почти уверена, что никогда его больше не увижу, однако мне этого хотелось.

Но вот он здесь, улыбается той самой глупой улыбкой, его идеально чистая куртка из черной шерсти застегнута доверху, сверху наброшен клетчатый шарф фирмы «Берберри», от капелек мартовского дождя его волосы блестят. Руки он держит в карманах, приветливый и совсем не страшный. Совсем не страшный.

– Я знал, что найду тебя, – произносит он, и в этот момент мне хочется подбежать к нему и убежать от него, одновременно.

– Как ты меня нашел?

– Ты оказалась именно там, где я предполагал тебя найти, – он подходит к прилавку и вынимает одну руку из кармана. – Я знал, что это твое, и хотел, чтобы это было у тебя, – он осторожно кладет золотой пайал на шелковистый рубиновый бархат одного из футляров. Браслет кажется живым, он похож на змею, которой не хочется танцевать, но ее заставляет это делать мелодия заклинателя. – Он должен быть у тебя.

– Он не мой, – говорю я.

– Нет, он твой, – Ник криво улыбается, но с оптимизмом. Через его лоб тянется маленький шрам, точно над правой бровью; я не заметила тонкий и едва заметный рубец в мелькании огней на вечеринке. Единственный недостаток его лица. Не успев сдержаться, я протягиваю к нему руку. «Раскроили голову». Точно так, как сказала моя мама.

– Сони, – говорит он и берет меня за руку. У него холодные руки. – Я знаю, это ты. Но я дам тебе столько времени, сколько тебе нужно.

С этими словами он поворачивается и выходит из магазина.

Только после его ухода я замечаю, что он оставил пайал. Именно в этот момент Ма выбегает из задней комнаты, несомненно, готовая очаровывать очередного покупателя.

– Кто приходил? – спрашивает Ма, глядя на пустое пространство у прилавка. – Они уже ушли? – Несколько мгновений она выглядит разочарованной – я никогда не стану ее лучшей продавщицей, – но протягивает руку, тайна буквально распирает ее кулак. – Я должна тебе показать, – говорит она, задыхаясь. – Помнишь, я говорила о Сундере. Ты мне не поверила. Но это, он сделал для меня. – Она раскрывает ладонь и показывает блестящую змею, волшебный талисман, от которого у меня стынет кровь в жилах. Золотой пайал, затейливо выкованный, идеальная копия того, который оставил Ник.

Послесловие автора Мирза и Сахиба Пенджабская народная сказка

Этот рассказ вдохновлен сказкой о нечастной горюющей Сахибе и о судьбе, которую она для себя выбрала. В древних индийских народных сказках и легендах имена влюбленных Мирзы и Сахибы часто вспоминают вместе с другими бессмертными любовниками, такими как Лейла и Меджнун, Хир и Ранджа, Сони и Махивал. В то время как другие прославляются в качестве блестящих примеров «единственной настоящей любви», любовь Мирзы и Сахибы – это предостережение, пара погибших влюбленных обрела бессмертие в элегии о страсти, семейной драме, предательстве и убийстве.

Как гласят старые истории, самая красивая девушка в пенджабской деревне Кева, юная Сахиба, находит любовь в объятиях прославленного лучника, Мирзы, сына друга, который стал врагом, но семьи этой пары не разрешают им воссоединиться. Однажды ночью ее договариваются выдать замуж за чужака, и она убегает вместе с Мирзой, они надеются прожить счастливо всю оставшуюся жизнь. Но братья девушки, узнав о побеге влюбленных, отправляются в погоню, чтобы схватить их и вернуть обратно, разлучить их раз и навсегда. Сахиба, зная о погоне и опасаясь за жизнь братьев, – которые наверняка проиграют бой искусному лучнику Мирзе, – опустошила его колчан и сломала стрелы, когда ее возлюбленный спал в ветвях баньяна. Деревенские жители нашли Мирзу со стрелой в горле.

Я задумалась о том, что бы случилось, если бы предательница Сахиба и ее давно потерянный возлюбленный воссоединились в другой жизни, в жизни, в которой Сахибе пришлось бы жить, зная о последствиях своих поступков. В жизни, где тень той девушки, которой она была прежде, существовала бы как зеркало прошлого – в облике нашей решительно сбитой с толку главной героини. В этой жизни новый Мирза мог бы стать немного навязчивым преследователем под влиянием истории его прошлой любви и судьбы, которая проигрывается в его голове. Это привело к возникновению восхитительного любовного треугольника.

Алиетт Де Бодар Счет на ярко-красных костяшках

Если смотреть издалека, то стена полностью закрывает мир Кам и Там, как кожа зажившую рану.

Стена сложена из грубо обтёсанных камней, обыкновенных, если не считать их цвета, белого и полупрозрачного. Потом она взмывает вверх, постепенно разворачиваясь, вырастает и превращается в купол, на котором появляется узор из темно-синих линий – там, где должно быть небо; он похож на прожилки листа или на вены трупа.

Когда они подходят ближе – и тень стены сгущается, поглощая их собственные тени, – даже солнечная, всегда оптимистичная Там умолкает.

– Мы можем повернуть назад, Старшая сестра, – говорит Кам. – Это был просто сон.

Она ожидает, что Там рассердится, начнет спорить и кричать, едва сдерживая недовольство; снова обвинять ее в отсутствии уважения, в том что Кам якобы считает, будто может как-то ограничивать жизнь старшей сестры, упрекать ее, что она – не Мама. Но Там молчит, глядя на стену.

Так близко от стены нет птиц. Высокая, тонкая кокосовая пальма дугой поднимается из травы к белому, полупрозрачному пространству над камнями на крыше дворца, образуя арку там, где должно быть небо, если бы во Дворце Бессмертного Императора было небо.

– Здесь, – говорит Там. – Точно так, как сказала Мама.

Это был сон, хочется возразить Кам. Мама умерла, и ее могила находится за этой стеной, в маленькой, пыльной деревушке, где росли Кам и Там до того, как посланцы Императора забрали их и привезли во дворец для проверки данных переписи. До того, как жизнь сестер съежилась и ограничилась обществом других девушек, конторских счетов и бесконечных отчетов, которые надо проверять.

Ни одной из девушек, занимающихся подсчетами, никогда не разрешат выйти наружу, за пределы стены, за территорию дворца. Единственный способ выйти отсюда – это идти вглубь, через Внутренние Красные Покои – стать чиновницами высокого ранга, которым поручено выполнять волю Императора, разъезжая по стране и развозя эдикты и меморандумы. Но у Там опять это выражение на лице: такие же загнанные глаза, как тогда, когда она была ребенком и уронила своего каменного слона в деревенский колодец, это упрямство на лице; и правда, когда это Кам не последовала за Там туда, куда вела ее сестра?

– Она сказала, что мы сможем убежать, если у нас хватит силы воли. Мы сможем вернуться домой, к отцу и бабушке, и к теткам. Просто забыть все это, как плохой сон, – говорит Там. Она развязывает свой кушак и накидывает петлю на ствол дерева, задумчиво пробует его на прочность. Она даже не смотрит по сторонам – это делает Кам, но в такую рань все надзирательницы спят, а другие девушки еще хихикают, играя в маджонг.

– Стена наверху тоньше, да? Бьюсь об заклад, мы могли бы проникнуть сквозь нее.

Кам обретает голос, вытаскивает его откуда-то из очень далекого места.

– Птицы отсюда не выбираются.

Там фыркает.

– Как будто ты знаешь, о чем говоришь.

Конечно, Кам не знает. Но и Там не знает.

– Старшая сестра, я не думаю…

Но Там уже быстро лезет на дерево так же легко, как прежде, – словно их совсем недавно привезли во дворец, и пять лет заключения промелькнули как одно мгновение.

– Старшая сестра! – окликает ее Кам. – Будь осторожна!

Ветер, поднявшийся в саду, заглушает ответ Там, которая лезет вверх по стволу, невероятно гибкая, и кажется все меньше, поднимаясь все выше. Конечно, она не может выбраться отсюда этим путем. Неужели она думает, что другие не пробовали это сделать? Сотни девушек трудятся над данными переписи, сотни девушек из всех пыльных маленьких деревушек страны, и десятки должны уметь взбираться по кокосовым пальмам. Бессмертный Император не отпустит так легко тех, кто ему принадлежит.

И Там, и Кам хотят уйти домой – снова сидеть со своей семьей за трапезой из рыбного соуса и риса, болтать о том, кто из жителей деревни чем занят. Сердце Кам сжимается при мысли о том, что она бы все отдала, только бы услышать шелестящий голос двоюродной тетки, жалующейся на недостаток уважения, или мягкие, осторожные шаги бабушки, когда та ходит по дому по утрам, задолго до того, как проснутся все остальные.

Там говорит, что никто еще никогда отсюда не выбрался, что ни одна из девушек не стала высшей чиновницей, что это просто ложь для того, чтобы они вели себя тихо и покорно. Она верит не в Бессмертного Императора, а в волшебство из тех сказок, которые мама рассказывала им по вечерам: в летающие деревья и в горшочки, где не иссякает рис, и в рыб, которые превращаются в драконов, а потом в людей.

Кам больше не верит в волшебство. Но, с другой стороны, она была совсем маленькой, когда умерла мама, и не помнит ее так же хорошо, как Там.

– Младшая сестра, – голос Там плывет вниз вместе с ветром. – Здесь, наверху, можно видеть сквозь стену. Рисовые поля, леса, города. Все выглядит совсем другим отсюда, сверху. Словно рассыпанные драгоценности.

– Спускайся, – просит Кам. Скоро наступит двойной час Кошки[23], и надзирательницы снова соберут их в комнате, похожей на пещеру, где девушки занимаются подсчетами. – Мы опоздаем.

Высоко над ней Там наклоняется к стене, прижав одну руку к ее поверхности, линии на стене от ее прикосновения начинают пульсировать.

– Она такая тонкая. Я могла бы… – ее ноги едва упираются в дерево. Грудь выступает вперед, опасно нарушая равновесие…

– Старшая сестра! – кричит Кам, но уже слишком поздно.

Там падает. Слишком поздно. Слишком поздно. Зачем она… зачем она послушалась сестру… зачем она…

Но пока Там падает, стена окутывает ее, синие линии становятся тоньше и проникают под ее кожу, как вены, пальцы приобретают цвет неба, листьев; руки скрывает тонкая белая вуаль, которая скользит вверх по ее грудной клетке и лицу, – и в тот момент, когда Там должна удариться о камни стены, она изменяется, расплывается, превращается, – и белая птица с синими полосками на крыльях взлетает, поймав восходящий поток, и делает вираж назад, к стене.

Она…

Такое случается только в сказках. Кам останавливается, тяжело дыша, мир вокруг нее расплывается и качается. Она смотрит, как птица снова и снова устремляется к внешней поверхности стены; снова и снова ударяется о непреодолимое препятствие.

Она сказала, что мы сможем летать.

Это был всего лишь сон. Просто невероятный, невозможный сон Там. Но, когда птица падает вниз, со взъерошенными, сломанными, кровоточащими крыльями, когда она садится на сжатый кулак Кам и смотрит снизу в ее лицо, Кам узнает взгляд сестры.

Кам не может скрыть отсутствие Там. Надзирательницы замечают, конечно, и сурово выговаривают ей за то, что не сумела уследить за сестрой. Они думают, что она убежала, что она прячется где-то в глубине садов.

– Глупая девчонка, – со вздохом говорит надзирательница Бак Ким. – Она об этом пожалеет, когда мы ее найдем. – А потом обращается к Кам, чуть более добрым голосом, – она всегда любила Кам, всегда хвалила ее за упорный, неустанный труд. – Не позволяй этому отвлечь тебя от расчетов.

Но она отвлекается. Кам кормит птицу своим подгоревшим рисом и клецками, смотрит, как та ест, двигается, летает, и гадает, сколько в ней осталось от Там. Два раза она выносит ее в сад, отпускает ее у стены, но она всегда возвращается, всегда в том же облике. Что бы ни произошло у стены, это может произойти только один раз.

– Старшая сестра, – шепчет она иногда, после того, как закончит дневные подсчеты. – Что нам делать?

Птица никогда не отвечает. Кам просыпается утром, вытряхивает песок из своих туфель – запах моря наполняет комнату, его приносит ветер с ближних пляжей, – и кормит птицу лапшой из своей суповой миски. Птица жадно глотает еду, запрокидывая голову, как обычно делала Там во время завтрака.

По ночам она поет – издает дрожащие трели, эти звуки возникают в ее снах, превращаются в голос сестры. Это было бы не так плохо, если бы птица говорила о мудрых тайнах, или о сне, который видела Там, о том сне, с которого все началось, но вместо этого она говорит о мелких, повседневных вещах, такие разговоры они вели до того, как Там превратилась в птицу.

«Видишь, в провинции Дай Сан, вот здесь? Несоответствие между домашним хозяйством Хоа Кан сейчас и пять лет назад. Не могло у них появиться тринадцать детей от всего одной жены!

А здесь, в провинции Кванг Пхуок, эти пятнадцать ведер очищенного риса просто исчезают между этой страницей и следующей. А здесь это опять происходит. Готова поклясться, что староста деревни их ворует. Наверняка ворует.

Видишь, Старшая сестра? Видишь?»

Кам открывает рот, чтобы заговорить, но у нее получаются только птичьи трели. Там смеется, расслабленная, добродушная.

Не волнуйся. Все со временем станет ясным.

И все расплывается и белеет, приобретает цвет стены, синие вены вытягиваются вокруг нее, и раздается какой-то многократно повторяющийся звук, снова и снова, – она думает, что это звучит гонг, колокол, возвещающий подъем, но когда Кам просыпается, ловя ртом воздух, в своей пустой комнате, она понимает, что это такое: это стук круглых костяшек на счетах.

В дневное время Кам идет, как лунатик, к своему месту в павильоне, где девушки работают со счетами. Она прикладывает ладонь к пластине у двери – дверь открывается, регистрируя ее приход, и Кам садится на свое место в конце ряда, возле одного из лакированных столбов, выкрашенных в ярко-красный цвет (как все, что принадлежит Императору), недалеко от внутреннего двора. Рядом с ней лежит опустевшая циновка Там, ее бумаги аккуратно свернуты, счеты поставлены на ноль, чернила уже высохли на волосках ее кисти. Другим девушкам это не нравится: суеверная Хан делает знак, отводящий беду, когда садится на место и достает свои счеты из рукава. Девушки не должны исчезать. Пускай они пленницы во дворце, но Император обеспечивает им безопасность, кормит и одевает, а за его стенами свирепствует война и голод, их семьи становятся все малочисленнее, они вымирают, лишенные такого чудесного покровительства.

Кам смотрит на бесконечные ряды цифр, пытаясь осознать их смысл: сведения о жителях провинции Киен Ла, производство ими сквашенной рыбы, выход на барщину и потребление рисового вина на одну семью. Мелочи, которые должны соответствовать друг другу, но это бывает не всегда: слишком много рисового вина, слишком много пиршеств в честь Императора, слишком мало соли, отправленной в столицу…

Вокруг нее слышится стук костяшек на счетах, все громче и громче, он заполняет ее мир, одна за другой девушки все глубже погружаются в цепочки чисел, отслеживая несоответствия, выстраивая истинную картину жизни Бессмертной Империи и ее народа, костяшка за костяшкой. Эти звуки превращаются в птичью песню, в трели голоса ее сестры, которые преследуют ее во сне. «Не беспокойся, Младшая сестренка».

Конечно, она беспокоится. Она всегда беспокоилась.

Кам приходит в себя, вздрогнув от прикосновения к своей руке. В какое-то надрывающее душу мгновение ей кажется, что это вернулась Там, но это птица; она прыгает вверх и вниз между ее пальцами, издавая горлышком тихие, довольные звуки. Когда Кам протягивает руку, птица перелетает на циновку Там, глядя на нее блестящими глазами, прыгает по счетам Там, и костяшки пляшут под ее лапками; а оттуда она летит на ступени лестницы, ведущей вниз, во двор. Понятно, что она хочет сказать.

«Иди за мной».

Кам медленно встает. Она смотрит на надзирательницу Бак Ким, одними губами извиняется. «Мне нужно на минутку». Бак Ким кивает, жестом велит ей вернуться быстро. Надзирательница не заметила птицу, но почему она должна видеть в птице нечто необычное?

Птица – она летит, прыгает и ждет Ким, когда та спотыкается, – ведет ее через внутренний двор, ее извилистый путь проходит между рядами каменных слонов и слуг, а потом по коридорам между стенами, которые ведут от их рабочих помещений в сады. На мгновение Кам охватывает тревога, что ее разрешение на проход здесь не действует, но когда она прикладывает ладонь к пластинкам, каждая дверь открывается с тихим звуком, похожим на выдох. Воздух здесь плотный, до отвращения насыщенный ароматом османтуса[24].

Тут птица останавливается. Когда Кам подходит к ней, они стоят под аркой из желтого камня, на которой высечены иероглифы, обозначающие долгую жизнь и удачу, потом птица прыгает по направлению к лужайке, взлетает в воздух и летит к далеким очертаниям стены. Ее движения медленны и размеренны – это очень характерно для сестры, такое упрямство, которое даже за пять лет заключения ничуть не уменьшилось.

Кам смотрит, ее сердце бьется где-то в горле.

– Там ничего нет. Вернись. «Пожалуйста, Старшая сестра. Пожалуйста. Пожалуйста, прекрати, что бы ты ни делала. Вернись».

Птица останавливается, поворачивает обратно, к ней. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – думает Кам, она молится своим умершим предкам, матери, которая должна следить со своего алтаря предков и защищать своих дочерей из могилы. – Заставьте ее вернуться». Но птица снова поворачивается, делает вираж, летит к стене, а затем, так же неторопливо, к Кам. Она проделывает это снова и снова, ее движения превращаются в медленный танец, а стук костяшек на счетах становится все громче, наполняет воздух подобно раскатам грома.

«Смотри, в провинции Кванг Фуок, голод в год Металлического Тигра…»

Синие перья на крыльях птицы сияют под обшивкой стены – это сияние распространяется на все ее тело, пока оно не начинает светиться, как нефрит в лучах солнца, и снова это сияние становится венами стены, пульсирующими в том же медленном ритме биения сердца. От лужайки поднимается белый туман, тянется вверх. Птица продолжает танцевать, и каждый взмах ее крыльев порождает струю белого, прозрачного тумана, который становится все гуще. Кам смотрит на стену и на птицу и видит, как щупальца тумана соединяют их, подобно тонким нитям из ткацкого челнока.

– Старшая сестра, пожалуйста!

Птица дрожит и трясется, и опять меняется. Ее тело вытягивается вверх, вплетается в белизну, от которой у Кам болят глаза. Туман окутывает ее; стена на короткое мгновение смыкается; а потом нет уже никакой птицы, ничего, кроме тонкого дерева, вытянувшего ветки наружу, и с той же тонкой сеточкой синих линий на стволе. В кроне дерева появляется один-единственный круглый, золотистый плод – хурма с десятью тычинками. Ее сладкий, спелый аромат дрожит в воздухе, сгущается в горле Кам, как обещание пиршества.

«Старшая сестра».

Деревья тоже не могут выйти отсюда – даже их листья, которые летят по ветру, не способны пробить стену. Это бесполезно. Сколько бы раз Там ни меняла свой облик, – неважно, где она берет такую силу, как долго сможет ее удержать, – убежать невозможно. Только высокопоставленные доверенные чиновники получают разрешение выходить наружу.

Кам идет к дереву, становится возле него на колени. Счеты умолкли; теперь слышен только шум ветра в ветвях. Когда она кладет ладонь на ствол, она слышит мысли сестры: любовь к Кам и злость на нее, на ее чрезмерное старание быть ответственной. Она любит Кам, действительно любит, но иногда Там хочется встряхнуть ее, настоять на покорности и своей власти над ней. Должна же Кам понять, что это иллюзия, что их никогда не сделают чиновницами высокого ранга, что они будут жить и умрут в стенах рабочего павильона со счетами в руках, без мужей, без детей, без семьи?

«Ох, Старшая сестра».

Мир снова расплывается. Кам смахивает с глаз слезы. «Не позволяй, чтобы это отвлекало тебя от работы», – сказала бы надзирательница Бак Ким. Кам должна вернуться обратно раньше, чем ее начнут искать. Нужно делать работу, проверять цифры, одну страницу за другой. Ей нужно убедиться, что все сделано безупречно – все, что потом отнесут в Главный Секретариат, запечатанное и проверенное самим Императором.

Вокруг нее разливается озеро прозрачного белого тумана, остатки стены, которая сомкнулась над Там, изменила ее. «Ты не выберешься этим путем. Ты должна понять».

Ветер свистит в ветвях, и это снова голос сестры. «Может быть, выберусь. Мы не узнаем, пока я не попытаюсь, не так ли? Мама говорила…»

Кам хочется ответить: «Мама мертва». Она с усилием сдерживается, потому что это не те слова, которые нужно слышать Там, потому что они ничего не изменят. «От мамы во дворце ничего не зависит. Ты должна это понимать, Старшая сестра». Это дерево. Оно… оно не может уйти, его корни в земле сада. «Не можешь ли ты… должен быть другой облик». Но ничто не проникает сквозь стену. Ни листья, ни птицы, ни девушки – ни дорогая ее сердцу сестра, та, у которой всегда хватало огня для них обеих, которая втягивала ее в разные неприятности, как будто нельзя жить по-другому.

Ее сердце дает сбой, пропускает удар. Кора ствола гладкая, как костяшки на ее счетах; Кам невольно водит по ней пальцами вверх и вниз, словно опять считает, перебирает один облик за другим, по очереди отбрасывая их. Ничего не получится. Ничто не выберется отсюда. Кроме…

Кроме морского воздуха, и еще песка, который они находят в своих туфлях по утрам, и на дне своих фарфоровых мисок на столе за завтраком.

Белые озера вокруг нее, туман, пронизанный синими венами. Стена возвышается вокруг нее, толстая, шершавая и теплая. Пальцы Кам скользят вниз по стволу, будто передвигают косточку пятого разряда, и свет растекается от ее пальцев, течет к сестре в чужом облике.

Дерево рассыпается в пыль. Сначала ствол, а потом ветки и листья; а последним – золотистый плод, его аромат собирается невероятно густым соком на языке Кам – он похож на сок манго, на жидкий мед. Вокруг нее желтая пыль пляшет и дрожит, замирает на мгновение; потом ветер подхватывает золотистую взвесь и несет к обшивке стены. Пыль проникает в стену между синими венами, втягивается, пока и следа золота не остается.

Рука Кам повисает в воздухе, пальцы ее еще ощущают прикосновение пальцев Там, и она не знает, смеяться ей, или плакать, или то и другое вместе.

«Пожалуйста, Старшая сестра…

Пожалуйста, пусть с тобой все будет хорошо».

Когда надзирательница Бак Ким приглашает Кам в свой кабинет, Кам уверена, что речь пойдет о Там, о по-прежнему пустующем месте среди девушек, которое все они со страхом обходят, по мере того как идет время, а ее не могут нигде найти.

Но она выбралась отсюда. Пыль прошла сквозь стену. Должна была пройти! Неважно, что стена теперь – это просто стена, что сны Кам молчат уже год, что она снова и снова выходит в сад и не находит ничего, кроме безупречно аккуратного газона и пустоты под каменной аркой.

Надзирательница не кажется сердитой, она просто задумчива. Бак Ким смотрит на Кам так, будто взвешивает, чего она стоит.

– Хочешь чаю? – спрашивает она.

Кам сидит, упираясь коленями в пол, пока надзирательница Бак Ким наливает в чашку чай цвета скошенной травы, и вдыхает почти знакомый запах. Он из Внутренних Красных палат, редкий, дорогой напиток, такого никогда не дают рядовым сотрудницам.

– Это касается моей работы? – спрашивает она.

Надзирательница Бак Ким поджимает губы.

– Можно и так сказать.

– Я… – с тех пор, как год назад дерево рассыпалось золотой пылью, Кам жила словно под серой вуалью, складывала и вычитала числа, но не помнила, что она делает, и не понимала смысла того, на что она смотрит. Это должно было иметь последствия для нее. – Я прошу прощения…

Надзирательница Бак Ким смеется.

– Тебе не за что просить прощения, детка. Твоя работа была превосходной, – она делает глоток из своей чашки, ставит ее на низкий лакированный столик, на мерцающее изображение повторяющихся трех символов удачи. – Только за последние два дня ты проверила больше отчетов и записей, чем три твоих соседки вместе взятые.

Кам сидит и ждет – она не знает чего. Новых похвал? Когда-то она бы наслаждалась ими, но теперь они кажутся ей пустыми, бессмысленными.

– Тогда…

Надзирательница Бак Ким придвигает к ней лист бумаги, медленно, с подчеркнутым почтением – и, конечно, это потому, что внизу страницы стоит ярко-красная печать Бессмертного Императора, с тонко выгравированным на ней переплетением кругов. Кам кланяется невидимому правителю, и только после этого поднимает голову и смотрит на бумагу.

Слова расплываются и перемещаются; она едва успевает их заметить, они тут же становятся слишком тяжелыми, чтобы их удержать. «Поскольку наша служанка Нгуен Ти Кам выказала примерное прилежание и преданность Императорскому трону…

Данным указом мы имеем удовольствие повысить ее до должности чиновницы Второго ранга в Главном комиссариате Внутренних Красных палат…»

Главный комиссариат.

Чиновница.

Второй ранг.

Она.

Она выберется отсюда! Она станет чиновницей высокого ранга и сможет спокойно выходить из дворца и входить в него по воле Императора. Она… она может поехать домой!

– Тебе много надо осознать, я понимаю, – надзирательница Бак Ким произносит это почти добрым голосом. – Ты привыкнешь к этому в конце концов. – А потом, отбросив официальный язык и декорум, она обнимает Кам, крепко, как мать. – Я так рада за тебя, детка. Я всегда знала, что ты сможешь этого добиться.

Кам сидит неподвижно, осторожно подбирая слова.

– Я… – она замолкает, пытается снова. Ее горло заполнено чем-то сладким, с привкусом десятитычинковой хурмы. – Спасибо, Старшая тетушка. Это так много значит для меня.

Это много значило бы, когда-то давно; но теперь она может думать только о голосе Там, о шепоте в ушах, и ничто из этого не способно снять серую вуаль с окружающего ее мира.

В день ее представления Бессмертному Императору Кам долго, очень долго принимает ванну, погрузившись в обжигающе горячую воду, как будто это может наконец отмыть ее дочиста. Служанки, приставленные к ней, удалились по ее приказу: когда она выходит из резного бассейна, она смотрит на себя. Кожа стала светлее после шести лет, проведенных в павильоне расчетчиц, но это до сих пор темная, плотная кожа крестьянской девушки, которая выросла, сажая рис на рисовых полях и стоя на коленях в мутной грязи до тех пор, пока эти поля не стали ей казаться целым миром; она пела песни вместе с кузиной Хоа, и кузиной Лан, и со всеми остальными.

Там сейчас среди них, она смеется и улыбается, спотыкается, собирая рассаду, как делала всегда, под любящим взглядом отца и бабушки. Она вернулась домой.

Должна была вернуться.

«Пожалуйста, Мама. Пожалуйста, пусть с ней все будет хорошо».

В спальне – ее собственной невероятно большой, невероятно роскошной – кто-то выложил тунику из пяти полос богатой парчи с эмблемой второго ранга – куропаткой, вышитой такими тонкими нитками, что она выглядит нарисованной. Кам позволяет служанкам одеть себя, словно во сне: один слой одежды за другим, густых красных оттенков, а потом тонкая верхняя туника без рукавов, такая темная, что кажется почти черной. Она смотрит на себя в зеркало, и из зеркала на нее смотрит незнакомка, ее руки тонут в широких, вышитых золотом рукавах, лицо намазано свинцовыми белилами, длинные волосы подняты вверх и уложены в сложный узел на макушке с золотыми шпильками в виде черепах. Ее губы выкрашены в цвет императорских чернил, и кроваво-красный рот похож на свежую рану.

Она думала, что будет чувствовать себя победительницей, но в ее груди одна лишь пустота, словно из нее вынули сердце.

Кам смотрит на себя в зеркало, заставляет себя улыбнуться и смотрит, как шевелится ее отражение, как кроваво-красные губы раздвигаются, обнажая покрытые черной эмалью зубы, как у всех чиновниц.

Пора.

Дверь открывается с тем же мягким выдохом, похожим на последний вздох. Кам собирается с духом, готовая увидеть новых служанок и новых стражников, перед долгим путешествием во Внутренние Красные палаты, ко всему, о чем она когда-либо мечтала.

Там стоит на пороге.

Время замедляется, увязает в меду. Кам делает медленный вдох.

– Старшая сестра?

Там улыбается. На ней грубая туника крестьянки, а волосы распущены по плечам, но она не изменилась. Лицо у нее то же самое – круглое, как луна, с ямочками вокруг недоброй улыбки – и она держится так, как будто идет в бой. Позади нее стоит надзирательница Бак Ким и стражники. Лицо у надзирательницы замкнутое, сердитое.

– Видишь? – говорит она Там. – Твоя младшая сестра идет к лучшей жизни. Она в тебе не нуждается.

– Ты… – у Кам вырывается глубокий, дрожащий вздох; ей приходится замолчать, потому что это так больно, одежда сжимает ее тисками. – Ты была снаружи!

– Она сдалась, – говорит надзирательница Бак Ким сердито.

Там качает головой.

– Я вернулась домой, Младшая сестра. Я… – ее лицо искажается на мгновение; теряет знакомую улыбку, лишается выражения и становится напряженным. – Я старалась. С бабушкой, отцом и тетками, я… – ее руки сжимаются в кулаки. – Они… каждый раз, когда они брали палочки для еды за самый кончик, каждый раз, когда они неправильно произносили слово… – теперь ее бьет дрожь. – Я сидела с кузиной Лан, и нам больше не о чем было разговаривать. Ее миром была деревня, и урожай риса, и за кого она собирается выйти замуж, и было так много всего вокруг, чего она не видела!

– Они – наша семья, – говорит Кам, но Там качает головой.

– То, как они на меня смотрели… они старались этого не показывать, но в их взглядах были благоговение и страх, будто они меня боготворили. Я просто не могла этого больше выносить.

– Конечно, вы уже не крестьянки, – говорит надзирательница Бак Ким. – Ведь вы не можете подавить в себе то, чем вы стали.

Там входит в комнату, идет мимо Кам, к выложенному плитками бассейну и горячей воде. Ее взгляд окидывает кровать, от ног к изголовью: разбросанная одежда Кам, душистые, чужие ароматы, наполняющие комнату, которые превратили Кам из дочери крестьянина в чиновницу Империи.

– Мы не можем вернуться домой, Младшая сестра. Мы слишком изменились.

Кам открывает рот, чтобы сказать – нет, конечно, они могут, и она вернется, но тут она вспоминает незнакомку, глядевшую на нее из зеркала, чиновницу, малейший поступок которой теперь должен быть подчинен интересам трона.

Вместо этого она говорит:

– Тебе не надо было возвращаться. Почему… – почему ты не могла остаться там? Почему ты не могла проявить осторожность, хоть раз в жизни? Почему…

Там смотрит ей в глаза. Она поднимает руки – смуглые, тонкие и изящные, синие вены на них светятся под прозрачной кожей.

– Разве ты не понимаешь?

И у нее глаза птицы, быстрые, и блестящие, и яростные; ее руки движутся в медленном танце, как крылья.

У нее за спиной надзирательница Бак Ким говорит:

– Пойдем, детка. Твоя сестра должна идти на прием к Императору, а тебе придется назначить подходящее наказание.

Там тихо произносит:

– Мы не можем вернуться домой, но это не значит, что мы должны жить в клетке. Помнишь, как все выглядело оттуда, сверху?

– Как драгоценные камни, – отвечает Кам, эти слова всплывают из трясины памяти.

Там улыбается, у нее лучистая и заразительная улыбка.

– Так много замечательных мест предстоит открыть! Пойдем, Младшая сестра. Давай увидим их вместе.

От воды в ванне поднимается туман, он сгущается от каждого взмаха рук Там – и Кам слышит нарастающий стук костяшек абака, отдающийся эхом под крышей, и ей кажется, что весь дворец начинает дрожать от этого звука, прорастающего корнями в ее груди, прочными, как ветви дерева. Под ее пальцами – округлые формы костяшек на счетах, огромное разнообразие форм, которые надо взвесить и отбросить; во рту у нее – вкус десятитычинковой хурмы, густой, и сладкий, и земной, напоминание о том, какой вкус у всего того, что осталось снаружи, сильный, и отчаянный, и живой.

– Мы не можем уйти… – начинает Кам, медленно, с отчаянием. Она хочет поговорить о снах, о волшебстве, о том, что они не смогут долго удерживать измененный облик, но все слова тают у нее в горле.

Там смотрит на нее из тумана. Теперь ничего не осталось от комнаты, от одежды на кровати, от стражников и от надзирательницы Бак Ким.

– Не можем? – старшая сестра протягивает руку из тумана, у нее темные глаза, затянутые мраком.

«Будь благоразумна», – хочет сказать Кам… и тут она понимает, что Там права, что благоразумие не уничтожит прутья их клетки и не даст ей ничего, кроме пустых побед. Она встряхивает головой. Ее волосы струятся, длинные, черные, нечесаные, цвета взбитой грязи. Она сдвигает вниз последнюю невидимую костяшку, словно заканчивая дневные подсчеты, и протягивает руку к Там сквозь туман.

Кам сжимает руку сестры и позволяет туману окутать их обеих, пыль и песок танцуют на ветру, и летят, летят прочь из дворца, к сокровищам мира за стеной.

Послесловие автора Там Кам Вьетнамская народная сказка

«Там Кам» – одна из самых распространенных сказок в фольклоре Вьетнама. Это рассказ о растущем соперничестве двух сестер, на него ссылались, его пересказывали и адаптировали бесчисленное количество раз во Вьетнаме в различных средствах информации, от книг до кино.

С Там, красивой и доброй молодой женщиной, мачеха и сводная сестра обращаются как со служанкой после смерти отца. С помощью волшебной рыбы она обращает на себя внимание короля и выходит за него замуж. После ее замужества ревнивая сводная сестра Кам несколько раз убивает ее, а Там несколько раз переживает реинкарнацию, возрождаясь в разных обликах, пока не убегает из дворца. Король горюет о ней и в конце концов находит ее и возвращает домой. Там мстит сводной сестре: она предлагает ей принять обжигающе горячую ванну, чтобы отбелить кожу. Кам умирает, сварившись заживо.

Меня всегда поражали отношения между сестрами, и как всеми действиями Кам руководит зависть к красоте сестры. В традиционном сюжете ее поступки ужасны, а мне захотелось рассказать новую версию, в которой сестры держатся вместе, несмотря на все трудности. И ванну я тоже сохранила, только в совершенно другом контексте!

Ю. К. Майерс Земля Утреннего Покоя

Прошло пять лет после смерти моей матери, но я до сих пор возвращаюсь из школы через черный ход. Она всегда была там, чтобы поздороваться со мной, писала на своем ноутбуке за кухонным столом, прижав колени к груди.

Я отпираю дверь и медлю, прижимая два пальца к короткой подвеске с жемчужиной на моей шее, и напоминаю себе, что мама уже не ждет меня. Но сегодня кто-то меня все же ждет: Харабеоджи и папа сидят за столом и вместе пьют соджу[25]. Они оборачиваются и смотрят на меня, когда я вхожу.

– Привет, ребята. В чем дело? – спрашиваю я.

Видеть их вместе для меня было странно по нескольким причинам. Мой дед, иммигрант из Южной Кореи и приверженец традиций, считает, что приготовление еды и мытье посуды – это женская работа, то есть моя. Папа так не считает, но он всегда очень занят, и готовит паршиво. Держу пари, мама пользовалась кухней как своим кабинетом, потому что она была единственным местом, где мужчины ее не беспокоили.

К тому же Харабеоджи и папа почти не разговаривали друг с другом с тех пор, как папа начал встречаться с Лизой месяц назад. Я хочу сказать, что, конечно, неловко приводить свою новую подругу домой, когда отец покойной жены еще живет вместе с вами, но Харабеоджи просто придется с этим смириться. Из родственников у него остались только мы, и нам нужно держаться вместе. Кроме того, прошло уже пять лет, и папа заслуживает того, чтобы быть счастливым. По крайней мере, хоть один из нас должен быть счастлив.

Я пересчитываю маленькие зеленые бутылочки из-под спиртного, выстроившиеся между ними. Семь пустых. Потом я проверяю, в каком состоянии папа. Он пил, стараясь пережить смерть мамы, но в конце концов получил хорошее место. И Лиза с этим тоже помогает.

– Где ты была? – требует ответа Харабеоджи.

– Может, в школе? – я бросаю рюкзак на пол и опираюсь локтями на спинку стула лицом к ним. В воздухе висит густой сигаретный дым. Пепельница рядом со стаканом Харабеоджи полна до краев пеплом и окурками. Я морщу нос.

– Ты получила мое сообщение? – спрашивает он.

– Да. Тебе нужно отправить его только один раз, знаешь ли.

На экране моего телефона четыре послания от деда, все одинаковые:

«Ханна сердится!!! Возвращайся домой».

Иногда я жалею, что вообще научила его отправлять сообщения.

– Что, по-твоему, сделала мама на этот раз? – спрашиваю я.

– Она спрятала мои сигареты, – отвечает Харабеоджи.

– Конечно. Не может быть, чтобы ты забыл, где их оставил. Опять, – я машу рукой в воздухе. – Очень плохо, что ты их нашел. Ты винишь во всех странных событиях в этом доме гвисинов[26].

Дед винил их всегда: когда он обнаруживал свою расческу в неожиданном месте, или крохотные камешки гальки оказывались в его туфлях, или его чай остывал, пока он его пил. Гвисины, гвисины, гвисины.

Харабеоджи говорит, что моя мама – гвисин. Это корейское слово означает «призрак». Конечно, его убеждение смехотворно – я с этим полностью согласна, – но не всегда так легко не считаться с ним, потому что дед узнал, что мама умерла, как только это случилось, хотя она находилась в трех тысячах миль отсюда. Он утверждает, что она пришла к нему во сне.

Это был мой одиннадцатый день рождения, которого я ждала целую вечность. Я проснулась и нашла письмо из «Хогвартса» на подушке – мама явно не допустила бы такой ошибки – вместе с белым совиным пером, маленьким тортиком с цветочками из масляного крема и мешочком конфет желе-бобы; они, как я тут же обнаружила, были только неприятного вкуса, например, рвоты и ушной серы. Конечно, это было делом папиных рук.

Прежде чем вы подумаете: «О, лучшая семья на свете», вам следует знать, что мои родители тогда оба уехали на уик-энд в Сан-Диего без меня. Папа вел фокус-группы по новой игре, которую выпускала его компания, а мама была на конвенте по научной фантастике. Она называла это деловой поездкой – она писала роман-фэнтези, и ей было нужно «войти в сообщество», чтобы найти агента, – но я понимала, что она уехала туда поразвлечься. Она сшила новый костюм «кумихо»[27] из компьютерной видеоигры «Земля утреннего покоя», которую обычно называют ЗУП.

Мама впервые надела этот костюм и продемонстрировала его нам в общей комнате всего за несколько дней до конвента. Я была поражена тем, как неуловимо изменился язык ее тела, когда она надела коричневую бархатную маску с большими раскосыми глазами, острыми ушками и усами. Она трясла задницей, и девять оранжевых перьев, прикрепленных к рыжим шортам, шуршали сзади; по-моему, они делали ее больше похожей на общипанного павлина, чем на девятихвостую лисицу.

– Солнышко, твоя мама – лиса! – сказал папа.

Я застонала, но это была далеко не самая неудачная из его шуточек. Нет, самой неудачной шуткой было мое имя, Сан Мун[28]. Я до сих пор не могу поверить, что мама на это согласилась.

– Ты похожа на Еун Ха[29]! – сказала я ей. Она сшила свой костюм в духе своего персонажа из ЗУП, волшебницы-воительницы в образе лисицы. Пурпурная жемчужина на кожаном ремешке идеально подошла на роль «бусины кумихо» – реликвии, в которой хранятся магические познания лисицы и ее душа.

– Спасибо, цветочный тортик, – ответила она. – Ты еще могла бы поехать с нами. Мы могли бы вместе легко соорудить костюм Исанг, – Исанг была моим персонажем – ученица-воровка, которая умеет превращаться в медвежонка.

– Может, в следующий раз, – пообещала я. В отличие от мамы, я не могла сбежать, пренебрегая своими обязанностями, и отправиться играть с друзьями. Мне надо было к понедельнику написать доклад по книге «Мост в Терабитию»[30], а мне еще предстояло прочесть эту книгу.

– Если я не застряну на работе, Битгарам тоже появится на конвенте. Р-р-р! – папа ударил по хвостам мамы когтистой лапой.

– Полегче, тигр! – мама оглянулась. – А куда подевалась моя щетка?

Мы с папой показали на компьютерный стол, где она опять бросила свою щетку для волос рядом с клавиатурой.

Я скучаю по таким моментам.

В любом случае найти письмо и даже невкусные драже было сюрпризом – почти волшебным, если бы я не знала, что это Харабеоджи украдкой положил их в мою в комнату ночью. Я пошла поблагодарить его и обнаружила, что он сидит на постели, рыдает и раскачивается взад и вперед.

– Харабеоджи? Что случилось?

Он жестом подозвал меня, а потом крепко обнял и прижал к себе. От него пахло сигаретами и тигровой мазью[31].

– Она ушла. Ханна… Твоя мать ушла.

Я отстранилась от него.

– Что?

– Она мне снилась. Она стояла вот тут, – дед ткнул указательным пальцем в изножье кровати. – Она к тебе не приходила?

– Ох! Ты на секунду меня напугал, – это был просто сон. С мамой все в порядке. Харабеоджи одержим пророческим значением своих снов. Он иногда покупал кипу лотерейных билетов, когда ему снился хороший «денежный» сон, но пока ни разу не выиграл.

– Тебе приснился плохой сон, – сказала я.

– Нет. Это был гвисин Ханны.

Он рассказывал истории о гвисинах с того времени, когда я была маленькой. Замечательная тема для сказок на ночь, если хочешь, чтобы ребенок просыпался с криками в ночи. Гвисины обычно были прозрачными и безногими. Это духи умерших людей, явившиеся отомстить, или по каким-то своим незавершенным делам. Иногда это незавершенное дело принимало облик незамужней женщины, которая, ну… Харабеоджи называл это «ищет любви». Некоторые из них прятались под водой и пытались тебя утопить, или бродили по лесам и убивали несчастных туристов. Но большинство считалось безобидными, если не реагировать на их попытки привлечь внимание.

– Во-первых, привидений не существует. А во-вторых, мама не может быть привидением, потому что она не умерла, – возразила я.

– Это была она! – он хлопнул ладонью по колену.

– Прекрасно! – я воздела руки. – И как выглядело это привидение?

– У нее была морда лисицы и девять хвостов, веером расходившихся позади белого ханбока[32].

Я прижала ладонь ко рту. Харабеоджи не мог знать о маминой лисьей маске и пришитых к шортам хвостах. Он не видел маминого костюма до ее отъезда, и она никогда бы не рассказала ему о нем, так как он не одобрял, что она «наряжается в маскарадные костюмы, как девчонка». Белое платье, конечно, не блузка на бретельках и шорты, которые составляли ее костюм, но корейские призраки обычно носили традиционную одежду.

Все это начинало сводить меня с ума.

– Если она была в маске, как ты узнал, что это она? – спросила я.

– Дело не в маске. Это была она, но она выглядела, как кумихо. Я это почувствовал. Я знаю свою собственную дочь, – он сердито хмыкнул. – Она выглядела смехотворно, как мультяшный персонаж. Всегда была глупой девчонкой.

– Послушай, я позвоню ей прямо сейчас, – сказала я. Я пошла к себе в комнату, взяла свой телефон и почему-то лежавшее на кровати перо совы. По пути в комнату деда я набирала мамин номер. Шли гудки, потом телефон переключился на голосовое сообщение. Тогда я в последний раз слышала ее голос, и он мне сказал неправду: «Привет, это Ханна Ким Мун. Извините, что не застали меня, но я вам сразу же перезвоню».

– Привет, мам. Просто позвони мне и скажи, как у тебя дела, – я вертела в пальцах перо. – Позвони, когда получишь это сообщение.

Харабеоджи смотрел на меня с жалостью, будто знал, что прав, и даже не надеялся, что призрак дочери просто ему приснился.

Через час позвонил папа. Один из снов Харабеоджи в конце концов сбылся.

Папа верит в привидения не больше меня, но он был странно молчаливым, когда я пришла на кухню.

Я хочу верить, что мир больше и интереснее, чем кажется. Было бы замечательно, если бы мама оказалась с нами, в любом облике. Но когда она умерла, я узнала, что даже если желать чего-то всем сердцем, это не гарантирует исполнения желания.

– Папа, ты ведь в это не веришь? – спросила я.

– Ну… – папа выпивает последние капли соджу из своего стакана и встает. – Пойдем, взгляни на это и скажи мне, что ты думаешь.

Он ведет меня к компьютеру на своем письменном столе в кабинете, Харабеоджи плетется за нами, слегка пошатываясь. Раньше это был семейный компьютер, но теперь им пользуется только Харабеоджи. Мы с папой работаем на ноутбуках, на диване или у себя в комнатах. Рядом, но не вместе.

Дурацкое клише из ужастиков, но я замираю, когда вижу изображение на мониторе: это заставка «Земли утреннего покоя».

– Вау, мы не играли в нее с тех пор, как… – я с трудом сглатываю. – Очень давно. – Пять лет, если точнее.

Когда мама участвовала в марафоне ЗУП на своем конвенте, у нее лопнула аневризма в мозгу, и она упала прямо за своей клавиатурой. Она так и не пришла в себя. Так что вы понимаете, почему нам с папой с тех пор не особенно хочется возвращаться на землю древней магической Кореи из этой игры.

– Вот здесь мы нашли сигареты Харабеоджи, – папа показывает на место за монитором.

– Не удивительно, что сигареты нашлись возле его компьютера.

– Я их тут не оставлял! – говорит Харабеоджи. – И я тоже не включал эту проклятую игру.

Папа прочищает горло.

– Этот случай делает еще более странным то, что сегодня компания «Часа» объявила о закрытии игры ЗУП на следующей неделе.

– Ох, папа, – я крепко обнимаю его, и это становится неожиданностью для него – и для меня самой.

Компания «Часа Энтертейнмент» поддерживала ЗУП с 1998 года, в той или иной форме. Ролевая игра онлайн с множеством участников была важной частью нашей жизни. На этой игре познакомились мои родители. Год спустя они устроили свадебный прием в рамках игры для своих персонажей Еун Ха и Битграма в округе Андонг. (У них была и настоящая свадьба, но они всегда говорили только о виртуальной.) Я праздновала свой восьмой день рождения в ЗУП, когда мне наконец разрешили играть под надзором мамы.

Как бы часто мы ни переезжали, или что бы еще ни происходило в нашей жизни, «Земля утреннего покоя» в ней присутствовала. Пока она не убила мою маму.

Я сбрасываю нашу кошку Муту со стула и плюхаюсь на него. Она возмущенно бьет меня по ноге лапой, потом уходит, подняв хвост, что на кошачьем языке значит «Ах вот ты как?».

Папа кладет ладонь мне на плечо и нежно прижимается ко мне.

– Мне кажется, будто мы опять ее теряем.

– Еун Ха, – тихо произношу я. Когда серверы игры отключатся, персонаж мамы, Еун Ха, исчезнет вместе с ними, стирая все оставшиеся в этом мире ее следы.

Я смаргиваю слезы и сжимаю поддельную пурпурную жемчужину на моей шее, «бусину кумихо» от того костюма, который был на маме, когда она умерла. Я увидела ее на ней во время прощания и сняла в последний момент перед тем, как закрыли гроб. Прошло несколько недель, прежде чем папа обнаружил, что бусина у меня, но к тому моменту он уже ничего не мог изменить. Едва ли он мог меня винить в том, что я хочу иметь что-то на память о маме. Много лет, каждый раз, когда я начинала забывать, как выглядела мама, я дотрагивалась до бусины и снова видела ее так ясно, как будто она была прямо передо мной.

Я берусь за компьютерную мышку и кликаю по иконке «Начать игру». Пытаюсь вспомнить свой пароль. У нашей семьи пожизненная подписка на ЗУП, что кажется ужасным, когда я думаю о маме.

Звонит папин телефон. Папа смотрит на экран, и его лицо перестает быть мрачным.

– Передавай привет Лизе, – говорю я.

Харабеоджи неодобрительно фыркает, и временное перемирие между ним и папой заканчивается.

Папа целует меня в макушку и сжимает мои плечи.

– Передам.

Я закрываю программу и выключаю компьютер. Стареющая машина принимается пыхтеть. Когда вентилятор выключается, в гостиной вдруг воцаряется мертвая тишина. Такая тишина, что я слышу, как бурчит в животе у Харабеоджи.

– Пойду готовить обед, – говорю я.

Мама смотрела через мое плечо, пока я создавала свой аккаунт пользователя для ЗУП на компьютере в гостиной. Она потянулась к мышке, чтобы показать мне, куда щелкнуть, но я оттолкнула ее руку.

– Я сама умею!

Я была возбуждена, потому что мама наконец-то собиралась впустить меня в свой мир. Казалось, она предпочитает приключения в виртуальном воспроизведении древней Кореи вместе с кучкой незнакомцев настольным играм с семьей. Мы никогда не занимались тем, чем, по мнению создателей телефильмов, занимаются матери с дочерями: не заплетали друг другу косичек, не покупали нарядов, не делали различный макияж. Один раз я попросила ее помочь мне сделать костюм Тоф Бейфонг[33] на Хэллоуин, но она не спала всю ночь и сшила его сама. Он был замечательный, гораздо лучше, чем я бы могла сделать сама, но я его ненавидела.

– Разве тебе не надо идти писать? – спросила я.

– Я могу это сделать позже. Тебе надо выбрать животное, – сказала мама.

– Я знаю, – я кликнула по изображению совы. Маленькая мультипликационная птичка замахала крыльями и заухала.

– Почему ты выбрала ее? – спросила мама.

Я пожала плечами.

– Она мило выглядит.

– Это важное решение! Тебе не следует спешить.

– А можно мне поменять ее позже, если она мне не понравится? – спросила я.

– Жизнь не так устроена, Сан.

– Это же просто игра!

Она вздохнула.

– Ты начинаешь говорить, как твой дедушка.

– Харабеоджи старый и мудрый, – сказала я. – О, я сделаю своим персонажем почтенного шамана!

– Может быть, ты к этому не готова…

Горячие слезы потекли по моему лицу.

– Мама! Пожалуйста. Ты обещала.

Она подняла руки и пошла прочь.

– Ладно, делай, что хочешь.

* * *

После обеда Харабеоджи идет выпить и поиграть в карты «хвату»[34] с другими корейскими стариками, живущими по соседству. Оставшись дома одна, я устраиваюсь на кровати с ноутбуком и готовлюсь перелопатить гору материала для домашней работы.

Но я не могу перестать думать о маме и о ЗУП с тех пор, как вернулась домой, поэтому, вместо того чтобы отвечать на вопросы дискуссии по 1984 году, открываю браузер и захожу на сайт thelandofthemorning.com. Сайт не сильно изменился с начала двухтысячного года, не считая объявления на первой странице о завершении игры и таймера, ведущего обратный отсчет до полуночи следующей пятницы, GMT + 9. Они запланировали большой праздник в честь завершения игры, и пригласили всех. На всю последнюю неделю ЗУП становится бесплатной игрой. Кнопка загрузки находится прямо рядом с таймером.

Пока не передумала, я кликаю на загрузку. Пока игра грузится, я тереблю мамину бусину кумихо, и на меня накатывают воспоминания: бесконечные вечера, которые я проводила, наблюдая за ее игрой с дивана. Те истории, которые они с папой рассказывали о своих приключениях онлайн, с такими подробностями, словно эти события происходили на самом деле, – она пыталась вставить их в свой длинный роман, который тогда писала, но ей это не удалось. Как мы допоздна всей семьей пытались уничтожить армии зомби короля Еома. Мое последнее посещение игры в ночь перед тем, как мама умерла и мой мир рухнул.

Мне требуется три попытки, чтобы вспомнить свой пароль. Когда мне это удается, я с удивлением вижу моего старого персонажа, Исанга – храброго медвежонка, Исанга Наивного. Он все это время ожидал меня, и ничуть не изменился. Но у Исанга есть мать, а у меня ее больше нет. Жизнь для меня не стояла на паузе, и я теперь другой человек. Поэтому я создаю нового персонажа.

Я выбираю класс гвисинов-охотниц, и на этот раз выбираю девушку и делаю ее как можно больше похожей на меня реальную: очки, белый топ, черные шорты, короткие черные волосы с синей прядью. Некоторые, как моя мама, надевают маски и костюмы, чтобы самовыражаться таким образом, но я еще мало играла в костюмах. Однако я не прочь добавить к костюму прочные боевые сапоги и смехотворно большой палаш. Это просто разумная экипировка.

В качестве последнего штриха я украшаю свой аватар подвеской с одной пурпурной жемчужиной.

Затем я на мгновение задумываюсь – это важное решение, в конце концов, – и снова выбираю своим духом сову. Этот выбор обусловлен не только ностальгией; крылья позволят мне охватить большую территорию как можно быстрее. Я планирую подключиться к игре только на такое время, которое позволит мне облететь Три Королевства Земли один, последний раз. И это больше не имеет значения, поэтому я ввожу свое настоящее имя, Сан Мун.

Я выпрямляюсь, сидя на кровати, когда одно имя в списке друзей привлекает мое внимание: ХаннаКимми. Статус: онлайн.

Мама.

Наверное, это сбой в системе, жестокий глюк. В последний раз она могла войти в игру пять лет назад. Но ничего плохого не произойдет, если я отправлю ей личное послание.

– Мама? Это Санни.

Это такая же глупая надежда, как при покупке лотерейного билета «Пауэрбол»[35]. Я жду, жду, жду, но ответа нет. Конечно, ответа нет. Я не верю в призраков в реальном мире, но здесь пространство Трех Королевств. Это мир фантазии, где животные могут превращаться в людей, люди могут становиться богами и вообще может случиться все что угодно. Одиннадцатилетней девочке во мне, которая когда-то верила в волшебство, все еще хочется, чтобы что-то существовало по ту сторону смерти.

У меня уходит несколько мгновений, чтобы снова привыкнуть к клавишам управления игрой, но я полагаюсь на сенсорную память, и вскоре мне кажется, что я никогда и не выходила из игры. «Земля утреннего покоя» точно такая же, какой я ее помню, – сердце щемит от ее красоты. Мне следовало вернуться раньше.

Я начинаю игру в деревне Янгдонг, в юго-восточной части полуострова. Я не наметила себе пункт назначения, так как просто собиралась немного осмотреться, поэтому брожу по стране без определенной цели. Первым мне встретился олень, идущий на задних ногах. Зеленый текст над его именем говорит, что он – «Шаолиньский Новичок»: уровень 719. Вау, это очень высокий уровень. Я добралась только до семьдесят третьего уровня, когда бросила играть, и это было вполне достойно.

«Доброе утро, Сан Мун! Ты здесь новенькая? – пишет он. – Тебе нужна помощь?»

Я пишу в ответ:

«Играю давно, новый персонаж. Я на некоторое время уезжала. Собиралась еще раз осмотреться перед тем, как выключат свет».

«Новый сервер?»

Выскакивает личное послание вместе с просьбой принять в друзья от Шаолиньского Новичка. Я принимаю его предложение дружбы. (Все еще нет ответа от ХанныКимми.) Открываю его сообщение и вижу IP-адрес.

«Что это?» – спрашиваю я.

– Игрок по имени Джеосеунг открыл свой собственный личный сервер, чтобы имитировать эту игру. Пока он проверяет возможности, это всего лишь приглашение, если ты не найдешь точку доступа в игре, чтобы переместить своего персонажа. Я слышал, у него в данный момент исходная программа – «Подземный Мир».

Я смеюсь и пишу:

– Умно!

В корейском мифе, на котором частично основана игра ЗУП, Джеосеунг Часа – это нечто вроде мрачного жнеца, который собирает души мертвых.

«Уверена, что я ничем не могу помочь?» – Новичок посылает мне смайлик.

Я колеблюсь, но как ни глупо спрашивать, не менее глупо бояться этого.

«Я ищу кое-кого, кто участвовал в игре пять лет назад. Если твой уровень 719, ты, наверное, уже давно играешь».

«С первого дня, – отвечает он. – Мой пользовательский ID равен 88».

«Ты знал кумихо по имени Еун Ха?»

Это не такой уж дальний прицел, он мог ее знать. Миллионы людей играют в эту игру, но в звездный час мамы все ее знали. Она была лидером гильдии, активным игроком и популяризатором игры, не говоря уже об участии в костюмированных фестивалях по ролевым играм.

«Конечно, – пишет он. – Видел ее пару недель назад в Ханхо. Я просто проходил мимо, поэтому не остановился поболтать».

Это невозможно.

«ХаннаКимми?» – спрашиваю я.

«Именно она», – отвечает он.

Меня обдает холодом мысль: кто-то взломал мамин аккаунт, похитил ее личность. У ЗУП прекрасное, отзывчивое сообщество, но, как в любой онлайн-группе, в нем встречается достаточное количество негодяев и приспособленцев. Мама была членом клуба пятисотого уровня, и все знали, что у нее было несколько редчайших объектов в игре. Мы с папой оставили много кредитов на столе, сохраняя мамин персонаж, их можно было бы превратить в реальные деньги. Может быть, нам следовало сделать больше для персонажа по имени Еун Ха, попытаться как-то спасти мамино наследие. Тогда мы бы обнаружили, что кто-то его похитил, или не позволили бы этого сделать.

«Моя гильдия планирует налет на дворец позже, может, ты захочешь присоединиться», – пишет Шаолиньский Новичок.

«Спасибо, но я просто хочу немного осмотреться».

«Желаю повеселиться! Будь там осторожна. Доккэби и мул-гвисины в последнее время проявляют большую активность в 3К. Держись подальше от открытой воды».

Не все гвисины безобидны. В сказках перед сном, которые рассказывал Харабеоджи, некоторые из них пытаются подстеречь путешественников и съесть или утопить тех, например, мул-гвисины, «водяные призраки», о которых меня предупреждал Шаолиньский Новичок. И еще есть доккэби, корейские гоблины, которые могут вызвать тебя на турнир по борьбе. Еще одна причина ночных кошмаров у маленьких детей с богатым воображением.

Я превращаю своего персонажа в гигантскую белую сову и взлетаю в воздух. Благодаря полученным от Шаолиньского Новичка сведениям, у меня теперь есть цель: посмотреть на ту, которая выдает себя за Еун Ха.

Возможно, теперь я играю на более мощном компьютере, или разработчики за эти годы усовершенствовали графическую машину, но Три Королевства никогда еще не выглядели так хорошо. Я читала, что количество активных аккаунтов гораздо меньше тех миллионов людей, которые ежедневно играют в ЗУП, но страна переполнена путешественниками. Люди собираются в деревнях и взбираются на горы в поисках приключений, которые выбирают наугад. Новость о закрытии игры, наверное, вернула их обратно, как и меня.

Я приземляюсь в Ханхо и возвращаюсь в человеческий образ. Хожу взад и вперед по улицам деревни и осознаю, что большинство тех путешественников, которых я вижу, являются управляемыми компьютером персонажами, взаимодействующими с игроками, отчего игра кажется более активной и живой. Эти «неиграющие персонажи», НИПы, обычно реагируют в соответствии с запрограммированными алгоритмами, предназначенными для моделирования поведения людей. Я поражаюсь, как много их находится в одном месте; практически вся деревня заполнена поддельными людьми.

Я пытаюсь спросить у пары НИПов, не видели ли они лису с девятью хвостами, но они не отклоняются от своих прописанных в сценарии действий. Они не запрограммированы на то, чтобы думать. Вместо этого они говорят только о погоде, или о тех объектах, которые ищут, о людях, которых не могут найти, и предлагают побочные задания, которые меня не интересуют и на которые у меня нет времени.

Потом я ее замечаю.

Даже без надписи «Еун Ха: уровень 999» (вау!) над ее головой, я бы узнала аватар мамы после долгих, бесчисленных часов, когда я смотрела на нее и играла рядом с ней, и, конечно, ее наряд похож на ее костюм кумихо.

Потрясение и счастье видеть ее снова (хотя бы в виде цифрового артефакта, а не настоящей, какой она была прежде) быстро уступают место гневу. Ее аватар бесцельно ходит взад и вперед, точно так же, как все НИПы вокруг нас. Туда-сюда. Туда-сюда. Я спешу к ней и кликаю по иконке «разговор».

«Кто ты такая, черт возьми?» – пишу я.

«Здравствуй, Сан Мун. Прекрасный день, правда?»

«Кто ты? – снова пишу я. – Еун Ха – персонаж моей матери. Ты его украла. Как ты получила доступ к ее аккаунту? – тут я замечаю, что на ней нет ее бусины кумихо. – Где ее кулон? Ты его продала?»

– Я – Еун Ха, – отвечает она.

– МОЯ МАТЬ УМЕРЛА, КРЕТИНКА!

Графика ее аватара дает сбой.

«Ты не в-в-видела мою щетку для волос?» – спрашивает она.

Это меня выбивает из колеи. Я буквально слышу мамин голос: «Ты не видела мою щетку для волос?»

Мама всегда теряла свои щетки и расчески. Это стало таким бедствием, что мы купили большое их количество и разбросали по всему дому, чтобы одна всегда оказывалась под рукой, и все равно они начали постепенно исчезать. В игре это было представлено как мини-миссия. За ее изображением не мог скрываться другой человек, но, может быть, в игре появился программный аналог маминого персонажа. Иногда составители программ делали такие небольшие подарки своим игрокам, когда об этом просило достаточно большое количество людей. Однако мы с папой никогда о таком не просили, мы со всем этим покончили.

Что бы случилось, если бы я нашла или купила щетку в игре и принесла ей? Может, она дала бы мне наводку на какое-нибудь сокровище, или загадочный намек, как победить орды Еомы?

Потом очень слабый, полный надежды голосок в моей голове спрашивает, не может ли это все-таки быть она сама?

«Мама? Мама, если ты там, это я, Санни», – пишу я.

Я пробую всевозможные подходы, но она отвечает только скудным набором фраз, как робот. Еун Ха точно такая же, как любой другой НИП, рабыня игры, а не хозяйка собственной судьбы. И все-таки… Это было так, как говорил Харабеоджи. Я ее помню. Это больше, чем масса сверкающих пикселей на моем экране. Это моя мать. И я могу попробовать еще один способ.

Я поднимаюсь, иду к своему письменному столу, шарю по нему и хватаю свою старую игровую гарнитуру. Надеваю на голову наушники и подключаю микрофон к своему ноутбуку.

– Мама, – говорю я. – Привет.

Слово «Санни» появляется на экране. На мгновение мне кажется, что ее персонаж опять сейчас заговорит о проклятой погоде, но потом я слышу еще и ее голос.

«Санни, – произносит она. – Санни».

Я начинаю плакать.

Мне приходится включить звук на всю мощность, и даже тогда ее голос едва слышен, его почти заглушает шипение и треск электрических разрядов. Нет, он состоит из них, из помех и шума, будто очень плохая проба звукозаписи. У нее далекий, хриплый, напряженный голос, но это ее голос. И хотя я никогда не забывала, как она выглядит, потому что у нас много ее фотографий, но я забыла, как звучит ее голос.

– Мама, это действительно ты, там, внутри? – говорю я. – Как? Что произошло? Что ты такое?

– Я не знаю, что произошло, я забыла. Прошло так много времени.

– Пять лет, – говорю я.

– Ты хорошо выглядишь, маленький цветочный тортик, – не знаю, говорит ли она о моем аватаре, или каким-то образом видит меня по ту сторону экрана. Это так странно.

– Я как будто помню… Я состояла из двух частей одновременно, в моем теле и здесь, – говорит она. – Я иногда вижу Оппа, – мама говорит о своем отце.

– Харабеоджи считает, что ты гвисин.

Она смеется, в моих наушниках слышен хриплый, диссонирующий звук, похожий на искаженный звуковой эффект.

– Он говорит, ты его навещаешь. Ты перекладываешь разные вещи.

– Я пыталась… привлечь его внимание.

Значит, она пыталась общаться с нами единственным доступным ей способом, просто для того, чтобы дать нам знать, что она здесь. Но почему с Харабеоджи, а не со мной?

– Компьютер, – говорю я.

Только Харабеоджи пользовался нашим старым компьютером с установленной на нем игрой ЗУП. Может быть, это ее связующее звено с реальным миром? Если бы мы с папой продолжали играть в игру, может быть, мы бы нашли ее в ней раньше?

– Мама, мы не знали, что ты все еще… – нет, не жива. – Здесь.

– Вы меня здесь оставили, – говорит она.

– Прости меня, я не знала! Но тебе там хорошо? Ты раньше любила бывать в Трех Королевствах.

– Здесь чудесно, но я скучаю… настоящей… – звук прерывается. – Как… отец?

– Папа? Он в порядке, – я колеблюсь. Следует ли мне сказать о Лизе? – Он встретил одну женщину. Она милая.

– Кажется, я это знала. Хорошо.

– Я должна послать ему сообщение, чтобы он вернулся домой. Ты сможешь поговорить и с ним тоже! – я вытаскиваю наушник, пытаясь сообразить, как заставить его мне поверить. Как насчет Харабеоджи? Он захочет увидеть ее снова, пока можно.

– Нет, Санни. Оставь отца в покое. На этот раз… Это для нас. Как ты живешь?

Я чуть не отмахнулась от ее вопроса, ответив на него так же, как папе, и Харабеоджи, и школьной наставнице, когда они меня спрашивают, как дела. «Я в порядке, правда. Я занята уроками». Но это, возможно, последний раз, когда я говорю с ней, и я не хочу лгать.

– Плохо, – говорю я. – Я так по тебе скучаю. – Мои слезы капают на клавиатуру.

На экране ее персонаж обнимает моего, и я почти чувствую обнимающие меня руки. Я действительно ее чувствую, я в этом уверена, – будто прохладный ветерок овевает мои голые руки. Меня охватывает дрожь.

– Я тоже скучаю по тебе, – говорит она. – Расскажи мне о себе.

– Не знаю, что и сказать. Хожу в школу. Возвращаюсь домой. Готовлю обед. Делаю домашние задания.

– Есть у тебя… Ты с кем-нибудь… встречаешься?

– Будто у меня есть на это время. Но это ничего, потому что ни у кого нет времени для меня.

– Раньше у тебя было много друзей.

– Раньше у меня была… – мать. Я прикусила язык. – Неважно. Мы зря теряем время. Мам, я нашла в твоем компьютере твою книгу. Я ее прочла. Надеюсь, ты не возражаешь.

Она молчит так долго, что я тревожусь, не потеряли ли мы нашу нестойкую связь.

– Конечно, нет. Что ты о ней думаешь?

– Неплохо. Жалко, что ты ее не закончила. Надо было закончить. Может быть…

– Что?

– Если бы ты проводила меньше времени в игре… – я хочу взять свои слова обратно, едва успев их произнести, но уже поздно. В этом все дело, правда? Но уже слишком поздно. Ей нужно было чаще бывать здесь, со мной и папой, вместо того чтобы буквально пропадать в игре.

– Нам всем было бы лучше, а? – она вздыхает. – Ты должна закончить ее для меня.

– Я уже думала об этом.

– Ты должна, – повторяет она.

– Может быть. Может, мы сможем поработать над ней вместе, – я сажусь прямо. – Нам придется вытащить тебя оттуда. Игра…

– Я знаю. Этот мир умирает, – говорит она. – Может, когда все закончится, я… пойду дальше.

Я качаю головой. Я же только что снова вернула ее.

– Я встретила твоего друга, Шаолиньского Новичка. Он сказал мне, что есть выход.

Я рассказываю о новом сервере, который предположительно использует копию игры. Мне приходится повторять несколько раз, потому что я говорю слишком быстро, и мама не понимает меня.

– Мы должны отправиться туда. Он основан на «Преисподней», поэтому, держу пари, ты можешь переместиться туда.

– Я не помню, как туда попасть, – отвечает она.

Я тоже не помню, но я уже ищу в Гугле карты игр и пути к ним, которые помогут нам попасть туда.

– Следуй за мной.

Я теряю счет времени, пока мы идем и разговариваем. Говорю в основном я – рассказываю маме о том, что произошло в нашей жизни и в реальном мире после ее смерти. Она рассказывает мне о некоторых приключениях, в которых участвовала в ЗУПе с тех пор, как умерла.

Она рассказывает мне, как с течением времени начала забывать, что когда-то была живым человеком. Чем больше она забывала, тем больше становилась частью игры; она была просто Еун Ха, воительницей кумихо.

Лучше всего я поняла, что чем больше времени она проводила в виртуальном мире, тем больше теряла реальную себя, и в конце концов превратилась в программу, существующую только благодаря силе духа, стала почти лишенным разума участком кода. Единственным, что привязывало ее к реальному миру, была связь со мной, которая позволяла ей навещать наш дом. Я внезапно подумала обо всех НИПах, которых встречала в игре в течение многих лет. Сколько из них начинали, будучи чем-то большим, чем набор данных в битах?

Я замечаю, что за нами следуют другие НИПы. Когда мы проходим мимо них, НИПы прекращают свои дела и идут за нами. Их становится очень много, когда мы достигаем южной оконечности полуострова, где находятся врата в Преисподнюю. Маленькая армия солдат-гвисинов выстроилась перед ними, во главе стоит высокая фигура: белый тигр в полных доспехах, поднявшийся на задние лапы. Призраки расступаются, образуя узкий проход для меня и мамы, по которому мы подходим к их вожаку. Мне не нужно читать слова, парящие над его головой, чтобы понять, кто это.

– Король Еома, – я опускаюсь перед ним на колени.

– Приветствую тебя, Огушин! – его голос гремит, этот мощный звук распространяется за пределы моих наушников и эхом разносится по равнине. Он называет меня Огушин. В сказаниях Огушин – это тот, кто ведет души в Преисподнюю.

Я слышу вдалеке крик и поднимаю голову, оглядываясь. Мне кажется, что это голос Харабеоджи, он зовет меня по имени. Глаза мамы широко раскрываются, и я понимаю, что она тоже его слышит. Но больше никто на эти слова не реагирует.

Именно тогда я поняла, что не взаимодействую с игрой посредством своей клавиатуры и мышки, глядя на пиксели на экране. Я внутри игры, в Трех Королевствах, и все выглядит… таким реальным. Слишком реальным. Сколько прошло времени? Что, если я все еще в игре, хотя серверы выключены?

Мне надо выбираться отсюда. Но сначала, мне нужно вытащить отсюда маму.

– Мой повелитель, – говорю я. – Я хочу отдать мою мать, Еун Ха, под вашу охрану.

– Это не ее имя, – отвечает Еома.

Я смотрю на маму.

Она низко склоняется перед ним, с мольбой.

– Ханна Ким Мун.

– Ханна Ким Мун, ты должна дать мне что-нибудь ценное, прежде чем войти, – говорит Еома.

Разве она еще мало отдала?

– У меня много сокровищ, король Еома, – отвечает она. – Все они ваши.

Еома поднимает лапу, и я вижу перечень вещей, принадлежащих Еун Ха.

– Простые побрякушки, – говорит он. – Но это… – он выделяет один пункт: Бусина кумихо. – Это интересно.

Погодите, он взял это из списка моих вещей! У мамы нет жемчужины, которая была частью ее костюма кумихо, потому что эта вещь у меня.

– Нет, – возражаю я. – Я ношу эту бусину с тех пор, как она умерла, и теперь я не могу отдать ее. Когда дух мамы уйдет из этой игры, у меня больше ничего, кроме этой бусины, не останется.

Мама смотрит на меня.

– У кого еще может находиться моя душа, если не у короля Преисподней?

– Твоя душа? – я прикасаюсь к бусине, висящей у меня на шее. Я помню тот момент, когда она ее нашла. Я перебирала вместе с ней одежду и украшения, выбирая детали ее костюма, но меня больше интересовали пятидесятицентовые книжки и диски, а не вешалки с пыльной одеждой.

Я слышу треск и тихий звон. Оглянувшись, я вижу, что мама уронила пластиковый тубус с украшениями для костюмов, и разноцветные стекляшки и пластмассовые шарики рассыпались и запрыгали по плиткам пола вокруг нее. Но она не обращает на них внимания, уставившись с открытым ртом на один предмет, который лежит у нее на ладони.

– Это идеально подойдет, – говорит она. – Это мое.

Бусина кумихо содержит знание, а воспоминания – это разновидность знаний. Духи-лисицы, умеющие менять облик, также, как известно, забирают энергию людей. В некоторых мифах говорится, что кумихо прячут свою сущность в бусинах. Неужели эта пустяковая безделушка, сентиментальный сувенир, хранил сущность моей матери с момента ее смерти?

Я сжимаю в ладони бусину, и мама снова похожа на саму себя. Не на свой аватар в игре, Еун Ха, а на женщину, которая умела надрать мне задницу во время игры в скрэббл, учила меня варить любимый папин суп из водорослей, учила читать, водила в библиотеку, когда мне хотелось, всю ночь не ложилась спать, когда мы вместе с ней мастерили модель вулкана для школы…

Это ее душа. И все это время она была у меня. Бусина, которая помогала мне вспомнить, когда мои воспоминания о маме тускнели, когда она была мне нужна больше всего. Я не могу отдать ее сейчас. Я крепче сжимаю бусину.

– Я не хочу снова тебя потерять, – говорю я.

– Ты никогда меня не потеряешь, – мама протягивает руку и гладит меня по щеке, как обычно делала, когда я была маленькой и просыпалась ночью, увидев плохой сон. Ее прикосновение всегда успокаивало меня и помогало опять уснуть, но теперь рука у нее холодная, не совсем материальная. Я все равно прижимаюсь к ней, закрываю глаза, и гадаю, что она имеет в виду, говоря, что я никогда ее не потеряю.

Если источником наших общих воспоминаний была эта бусина, они были бы ее воспоминаниями, а не моими, – поэтому, может быть, она поддерживала между нами связь, удерживая свой образ в моих мыслях. Без этого моих собственных воспоминаний о маме может со временем стать меньше, но буду ли я помнить каждую подробность, или нет – эти моменты останутся частью меня. Они сделали меня тем, кто я есть, и всегда будут влиять на то, кем я стану.

Еще важнее то, что эта бусина – единственный билет мамы отсюда. Оставить ее себе, стараться удержать ее любой ценой было бы эгоистично, она и так уже пробыла здесь слишком долго.

Я отпускаю бусину, и на мгновение накрываю своей рукой мамину ладонь на моей щеке – в последний раз. Я киваю и отступаю от нее на шаг. Она опять выглядит как Еун Ха, но я все равно ясно вижу лицо мамы мысленным взором.

– Ты можешь взять ее, Повелитель, – я расстегиваю цепочку, снимаю бусину с шеи и кладу ее в протянутую лапу белого тигра. И мне становится легче.

Король Еома бросает бусину кумихо в свою пасть, будто драже «тик-так», и проглатывает ее. Потом он отходит в сторону, и двери Преисподней открываются.

Мама поворачивается к человеку, которого я раньше не заметила, – к высокому корейцу, одетому в одежду двадцать первого века, как и я. Он в черной сорочке на пуговицах и черных джинсах, седеющие волосы стянуты в длинный, неаккуратный лошадиный хвост. Ему лет пятьдесят с небольшим, и он кажется мне знакомым, но я не могу понять, кто это. Надпись над ним гласит: «Джеосеунг (Часа), уровень ∞».

Мама опускается перед ним на колени и говорит:

– Благодарю тебя за то, что ты позволил мне повидаться с дочерью.

Он кладет ладонь ей на голову, благословляя. Я тоже опускаюсь перед ним на колени. Он сжимает мое плечо. У него сильное рукопожатие.

– Путь открыт, – произносит Джеосеунг. – Туда, куда пойдет твоя мать, ты тоже можешь последовать, Огушин. Но не сегодня, а лишь через сорок тысяч дней.

Я слышу сирены, где-то далеко, будто на другом конце города. Этот звук волной окатывает меня. Я слышу крики. Кто-то рыдает. Харабеоджи тихо молится. Корейские слова льются потоком, взмывают ввысь и падают.

Мы с мамой поднимаемся с колен и смотрим друг на друга. Она снова выглядит самой собой, в том белом ханбоке, в котором мы ее похоронили. Мы обнимаемся, а НИПы толпой выходят из-за наших спин, обтекают нас и исчезают в открытых вратах.

– Прощай, мама. Я люблю тебя, – говорю я.

– Я тоже тебя люблю.

Джеосеунг складывает ладони вместе и кланяется мне.

– Удачи тебе, – говорит он.

Я просыпаюсь в незнакомой кровати на твердом матрасе и жестких, грубых простынях. Где-то падают капли, слышен какой-то писк. Свет притушен, шторы задернуты. Больница.

Я медленно поворачиваю голову вправо. Харабеоджи сидит рядом с моей кроватью и читает свою большую Библию в черном кожаном переплете с позолоченным красным обрезом. Он поднимает голову и широко раскрывает глаза.

– Она очнулась! – он бросается ко мне и хватает меня за руку дрожащими пальцами. – Сан! Слава Богу!

Вбегают медсестры; меня осматривает врач. У меня берут кровь и задают мне вопросы, пока я опять не закрываю глаза, просто для того, чтобы от них избавиться. Потом они опять все уходят, и тогда я вижу папу, который стоит в дверном проеме и держит две пластиковых чашки. Он давно не спал. У него красные глаза.

– Ну, посмотрите-ка, кто вернулся! – он улыбается. – Вот и солнышко.

– Что со мной случилось? – со стоном спрашиваю я.

– Я нашел тебя лежащей без сознания на твоем компьютере, – говорит Харабеоджи.

– Я играла в ЗУП, – не знаю, сколько следует рассказать им сейчас, и расскажу ли я вообще им о том, что со мной случилось и где я в действительности была. – Должно быть, я уснула.

– Мы не могли тебя разбудить, – папа садится на край моей кровати. Он дает одну чашку Харабеоджи. Я смотрю на вторую чашку. Мне бы не помешало выпить кофе. У меня тяжелая голова, а мысли путаются. – Я боялся, что ты… – он шмыгает носом и качает головой. – Они не понимали, что с тобой. Знали только, что ты в коме. Ты была где-то в другом месте.

– Да, была, – я с трудом сглатываю слюну. У меня пересохло в горле. – Я видела маму.

Я поднимаю руку к жемчужине на шее, но она исчезла.

Папа замечает мой жест.

– Я повсюду искал твой кулон, но не мог его найти.

– Как долго я пробыла здесь? – спрашиваю я.

– Шесть месяцев, – отвечает папа.

Я приподнимаюсь на локтях, и комната вращается вокруг меня.

– Шесть месяцев?

Время в волшебных краях течет иначе, поэтому день может стать годом. Но шесть месяцев…

Харабеоджи втягивает воздух и качает головой.

– Брайан! – неодобрительно тянет он.

Папа смеется.

– Я шучу! Прости, не смог удержаться. Всего восемь дней.

Я с облегчением падаю обратно на подушки. Это тоже долго, но гораздо лучше, чем потерять шесть месяцев жизни. Я бросаю взгляд на часы. Чуть больше одиннадцати часов. Это значит… Я подсчитываю.

Чуть за полночь сейчас в Сеуле, в Южной Корее, где базируются создатели ЗУП, компания «Часа».

– Сегодня пятница? – спрашиваю я.

– Да. Я знаю, о чем ты думаешь, но я только что узнал хорошую новость. Один из разработчиков «Часа» запустил свой собственный сервер, чтобы игра ЗУП не удалилась. Это не официальный запуск, и не будет нового контента, только для фанат-модов, но в конце концов сохранится архив всего, что происходило в игре, с возможностью играть дальше. Разработчики открыли краудфандинг, поэтому, пока будут идти пожертвования, игра будет существовать.

– Эта игра основана на «Преисподней», – говорю я.

Он удивляется:

– Откуда ты знаешь? Об этом объявили только сегодня утром.

– Ты привез мой компьютер? – я обвожу взглядом комнату.

– Ох. Прости, твой ноутбук сгорел. Твой врач думает, что это стало причиной шока, из-за которого ты впала в кому. Мы купим тебе новый.

– Ты ведь не собираешься возвращаться в ту игру? – резко спрашивает Харабеоджи.

Я бросаю на него удивленный взгляд, пораженная его словами.

Я больше никогда не подключусь к серверу Преисподней и не войду в Три Королевства. Там все будет иначе, и возвращаться туда опасно. Там слишком легко заблудиться.

– В этом нет необходимости, Харабеоджи. Она ушла, – говорю я.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы смысл сказанного мной дошел до него, но потом он улыбается. У него такой счастливый вид, какого я не видела у него с тех пор, как умерла его единственная дочь.

– Сан? – спрашивает папа. – Ты мне ничего не хочешь рассказать?

– Много всего. Потом. Как ты думаешь, ты сможешь откопать мне мамин ноутбук вместо покупки нового компьютера?

Он хмурится.

– Зачем тебе понадобилось это старье?

Я улыбаюсь. Мама не исчезла вместе с игрой и с бусиной кумихо. Часть ее продолжает существовать во мне, и в наших воспоминаниях, и во всем, что она создала при жизни.

– Я собираюсь закончить ее роман, – говорю я. – Я наконец поняла, чем он заканчивается.

Послесловие автора Часа Бонпули Корейский эпос

У корейской мифологии и сказок длинная устная история, но эти сказки не записаны так тщательно, как мифы Древней Греции и Рима, или европейские волшебные сказки, на которых выросли многие дети на Западе. Поскольку у меня было не так уж много материала для работы, «Земля утреннего покоя» стала чем-то вроде мешанины из самых распространенных сюжетов корейской мифологии.

Очень подходящим каркасом этой истории послужил миф из корейского эпоса «Часа Бонпули», хорошо известный в Южной Корее. У этой сказки есть несколько вариантов, но ключевыми персонажами являются король Еома (бог мертвых), Джеосеунг Часа (беспощадный жнец-смерть) и Огушин, который провожает мертвых в преисподнюю.

Хотя немногие корейские сказки доступны на английском языке, нужно прочитать всего несколько из них, чтобы узнать некоторые общие элементы, например – духи, оборотни и волшебные животные (часто тигры). Гвисины, корейские призраки, могут быть такими же злобными и недоброжелательными, как полтергейсты и другие привидения, обычные для сказок всего мира. Есть в преданиях разных стран и персонажи, похожие на кумихо, лисицу-призрака с девятью хвостами, – обманщицу, которая обычно принимает облик привлекательной женщины и соблазняет мужчин.

Хотя моя мать не рассказывала мне никаких истинно корейских сказок о привидениях, когда я был ребенком, она действительно поведала мне о членах семьи, которые посещали ее во сне после своей смерти – и даже раньше, чем до нее доходили известия об их смерти! – поэтому мне захотелось рассказать историю о призраках. Оригинальный миф о преисподней показался мне идеально подходящим, и если уж я выбрал эту волшебную версию древней Кореи в качестве декораций, мне пришлось населить ее говорящими животными и такими созданиями, как кумихо. В основном мне хотелось рассказать историю, которая следует традициям прочитанных мною корейских легенд, только с современными персонажами и в очень современной обстановке.

Аиша Саид Улыбка

Музыканты настраивали свои струнные инструменты, барабаны табла[36] и лютни, в мраморном танцевальном зале, в нескольких шагах от комнаты, где моя служанка Симран заканчивала шнуровать корсаж моего шелкового платья. Легкий занавес скрывал нас от посторонних взглядов.

– Почти закончила? – спросила я.

– Еще немного осталось, – она опустилась на колени и застегнула золотые браслеты на моих щиколотках.

– А изумрудные серьги? – я внимательно осмотрела себя в зеркале, от цветов белого жасмина в волосах до шелкового наряда цвета распустившихся цветов граната, подчеркивающего изгибы моего тела. – Они будут сочетаться с этим платьем? Ведь правда?

– Все идеально, как и вы. Они все равно будут смотреть только на вас.

Это был наш обычный ритуал. Так повелось с тех пор, как мы познакомились, когда я только приехала и стала наложницей принца Карима. Два года она наливала мне ванну. Она готовила мне еду. Когда я тревожилась, Симран меня успокаивала. Обычно она успокаивала мои нервы так же предсказуемо, как горчично-желтые канарейки, которые каждое утро щебетали у меня на балконе, но сегодня я хмурилась, глядя на свое отражение.

– Что-нибудь случилось? – спросила Симран.

– Нет. Ничего.

Симран всегда хранила мои секреты, но сегодня я не хотела огорчать ее своими расстроенными чувствами.

Свет, льющийся из-за тонкого занавеса, стал ярче. Голоса прибывающих гостей эхом отражались от стен. Две керосиновые лампы, освещавшие эту комнату, были специально рассчитаны на то, чтобы не привлекать внимания к моим сборам за сценой. Я должна была оставаться в тени до самого последнего момента.

– Его гость вернулся, – прошептала Симран, поправляя цветы в моих волосах. – Я слышала сегодня утром, что принц очень тревожится из-за него.

Я кивнула, так как уже знала об этом. Принц Карим шепотом сказал мне об этом сегодня утром, когда мы лежали, обнимая друг друга, на кровати под балдахином за задернутыми бархатными занавесами, скрывающими нас от всего мира. Это был не обычный гость, а влиятельный купец, у которого имелись связи на торговых маршрутах, в которых нуждалась королевская семья для расширения своей империи.

– Если я не решу этот вопрос до возвращения отца, он обвинит во всем меня. Мои братья уже плетут заговор, чтобы лишить меня статуса законного наследника, – сказал принц.

Я его утешала, напоминала Кариму о его высоком положении. Я процитировала слова Руми[37]: «Иди, но не туда, куда тебя гонит страх».

Он улыбнулся, у него расслабились плечи, тревога будто испарилась с его кожи.

– Ты пойдешь вместе со мной, чтобы с ним поздороваться? – спросил он. – Это ведь ради тебя он согласился приехать так далеко и встретиться со мной.

– Конечно, – не всем оказывали эту честь – посмотреть на девушку, ножки которой летают в танце. Я надела лучшее шелковое платье с золотистыми переливающимися шароварами, чуть-чуть нарумянила щеки и подвела глаза перед тем, как приветствовать гостя у входа во дворец. Я улыбнулась и поклонилась. Проводила гостя в его комнату и принесла ему чай. У него были блестящие зеленые глаза, как у Симран, и золотисто-каштановые волосы, как у моего отца, цвета пшеницы. Мое сердце сжалось при воспоминании о широких плечах отца и его низком, грудном смехе. Я налила этому человеку чаю и размешала сахар. Ни к чему вспоминать прошлое, лучше сосредоточиться на той реальности, в которой я сейчас живу.

Не в первый раз я помогала принцу Кариму очаровывать его гостей; это входило в обязанности наложницы. И не в первый раз я почувствовала на себе взгляд Карима, который наблюдал за нами издали. Когда я подняла взгляд, он стоял там в своей курте темно-зеленого цвета, скрестив руки на груди, губы его были сжаты в тонкую, прямую линию, и он следил за мной из открытой двери.

– Что-то не так? – спросила я потом, когда присоединилась к нему.

– Ты разговаривала с ним очень непринужденно, – сказал он, не глядя мне в глаза.

– Я прислуживала ему, потому что ты меня попросил, мой принц.

Он ничего не ответил.

– Я делаю все для того, чтобы угодить тебе, – я шагнула вперед и сжала его руки в своих ладонях.

– Это правда? – он уставился мне прямо в глаза обжигающим взглядом.

– Да.

– Значит, твое сердце принадлежит мне? И никому другому?

– Я принадлежу тебе, не так ли?

Он улыбнулся в ответ и притянул меня к себе. Темные тучи, затмившие его лицо, исчезли. Я старалась отогнать прочь тьму, окутавшую также и меня. Я сосредоточилась на его шутках, смеялась в нужные моменты. Я отвечала на его поцелуи, когда он тянулся ко мне. Но будет ли так между мной и принцем всегда? Я тщательно выстраивала наши взаимоотношения, удовлетворяла его малейший каприз, а он ни в малейшей степени не заботился о том, как на мне отражается его ревность.

– Я и еще кое-что слышала, – Симран вернула меня в настоящее. – Тарек сказал, что принц надеется – твой танец сегодня вечером заставит купца принять окончательное решение до того, как вернется отец Карима.

Я была лучшей танцовщицей того времени, и это не пустая похвальба. Именно мои танцы в конце концов привели меня в этот дворец. Всего два года назад я участвовала в местном празднике, который король Хамад устроил в честь рождения своего последнего ребенка. Я слышала звуки лютней и других струнных инструментов, и видела танцующих девушек. Я будто вдыхала музыку в тот день, и, как это часто случалось, музыка подхватила меня. Небольшая толпа собралась, чтобы посмотреть на меня. Люди хлопали и кричали, когда музыка закончилась. Я смеялась и кланялась, а потом отправилась гулять со своими друзьями. Я не знала, что принц в тот день смотрел на меня из алькова своей спальни во дворце. Не знала, что он видел, как я остановилась у прилавка с поэзией, и любовался моей улыбкой, когда я водила руками над свитками. «Твоя улыбка была похожа на сад жасмина в полном цвету», – сказал он мне позднее. Поэтому он назвал меня Ясмин.

Он не принуждал меня жить здесь, это всем понятно. Меня пригласили. Приглашение – послание на бумаге с золотым тиснением – принес гонец на следующий день после праздника. Но мои родители не знали, можно ли отказать принцу, поэтому я поехала.

Воспоминания о родителях и сестрах все еще вызывали боль в моем сердце. Много раз я чуть не поехала их навестить, но я слышала достаточно историй о других наложницах, фаворитках других принцев в этом дворце, и знала, что возвращение домой может быть не только сладким, но и горьким. Приезд домой, в глиняную хижину, с золотом на руках и на шее, может поколебать самую сильную любовь, затуманить завистью самые любящие глаза. Я не была уверена в последствиях этого решения. Я принадлежала принцу. Это моя жизнь. Лучше смириться с этим, вместо того чтобы тосковать о тех тропах, которые никогда не станут моими.

Честно говоря, я была вполне счастлива. Я была желанной для принца. У меня были платья любого цвета, какого только пожелаю, из шелка, жоржета и шифона, сшитые по моей мерке. Я гуляла по великолепно ухоженным садам и среди мраморных колонн, которые, казалось, доставали до небес, с бриллиантами в мочках ушей. Стражники всегда выполняли мои просьбы, потому что знали, перед кем им придется отвечать, если у меня будет повод для жалоб. В первые месяцы после приезда принц Карим за мной ухаживал. Он дал мне ключи от своей закрытой библиотеки и позволил выбирать любую книгу по своему выбору. Он давал мне свитки со стихами, и мы гуляли под платанами во внутреннем дворе дворца, рассказывали друг другу истории и шепотом поверяли свои секреты, когда ночь была душной, и аромат жасмина окутывал нас обоих. Я сама первой поцеловала его.

Хотя я скучала по моей прежней жизни, принц Карим обо мне заботился. Он любил меня. И из всех своих братьев он был самым справедливым и лучше всех подходил на роль будущего короля. Сегодня ночью я прогоню прочь тревожное чувство, нарастающее в моей душе, и сыграю свою роль для него и его империи. Сегодня я буду танцевать для его гостя лучше, чем когда-либо в жизни. Я заставлю его сердце взмыть в небо. У купца не останется другого выхода – только сказать «да» на все пожелания принца Карима.

Когда я двинулась к занавесу, Симран пошла следом за мной, поправляя вуаль, а потом набила мои карманы цветами жасмина, которые будут вылетать оттуда во время каждого пируэта, оставляя в воздухе чудесный аромат.

– Ты готова? – спросила она. – Все уже расселись.

Я посмотрела на нее. Мы с Симран так похожи, что многие нас путали поначалу, когда я только поселилась здесь. Ее мать была одной из служанок королевы. Симран выросла за этими стенами. За два года, которые я провела во дворце, я ни разу не видела, чтобы она выходила отсюда. Я часто чувствовала к ней жалость, но мы ничем не отличались друг от друга, не так ли? Мы обе служили принцу. Мы обе принадлежали кому-то другому, а не только себе.

– Симран, – спросила я ее, – ты когда-нибудь чувствуешь себя здесь как в ловушке?

– В ловушке? – переспросила она. – Но почему?

– Ты не думаешь о том, какой была бы жизнь, если бы нас не заставляли жить в этих стенах?

– Моя мать говорит, что у нас счастливая судьба. Окружающий мир полон лишений. Надо тяжело трудиться, чтобы добыть еду, одежду, обувь. Здесь удовлетворяют все наши потребности. Нам повезло, тебе и мне. И, кроме того, – сказала она, – здесь Тарек. У меня нет причины покидать эти стены.

Снаружи заиграла музыка. Уже не осталось времени для подобных мыслей. Я шагнула из-за газового занавеса в танцевальный зал.

Голоса сразу же стихли. Сегодня зрителями были сплошь мужчины. Они сидели на подушках из тафты вокруг пространства для танца. Принц Карим сидел на своем золотом троне. Его борода была коротко подстрижена, на голове золотая корона с рубинами. Рядом с ним сидел почетный гость, который так и впился в меня взглядом.

Я поклонилась и сложила ладони в приветственном жесте. Потом заиграла музыка. Сначала ситар[38], потом табла, а потом лютня. Я выдохнула, так как музыка прогнала мои встревоженные мысли – она всегда так на меня действовала. Когда она достигла крещендо, я начала танец. Я кружилась и делала пируэты. Я опускалась на колени и поднимала руки к небу, потом снова поднималась и кружилась в такт музыке. Я улыбалась моему принцу и наблюдала за тем мужчиной, на которого мне надо было произвести впечатление. Он сидел с прямой спиной, скрестив руки на груди. А потом я позволила музыке захватить меня. Я уже танцевала не для этих мужчин, не для этого гостя, и даже не для принца Карима. Я летала и парила для себя, для мамы, для моего учителя, который показал мне, на что способен танец.

Наконец музыка стихла. Я поклонилась, украдкой бросив взгляд на зрителей. Как я и ожидала, самодовольное выражение исчезло с лица гостя. Его глаза были широко раскрыты от восхищения. Он хлопал принца по спине и что-то шептал ему на ухо.

Голоса эхом отражались от стен. Я сложила ладони вместе и поклонилась. Ни одной ошибки, даже самой маленькой, которую никто бы не увидел, но из-за которой я бы переживала много дней.

Но глаза принца Карима прищурились. Вместо того чтобы поднять руки в знак похвалы, он скрестил их на груди. Вместо любви я увидела ненависть.

* * *

А теперь та история заканчивается, а эта начинается. Теперь вы видите меня в этой сырой башне. Меня привел сюда Тарек, тот стражник, которого любила Симран. Тот, который вчера схватил меня своими грубыми руками за запястья, вытащил из туалетной комнаты, провел через внутренний двор и поместил сюда глухой холодной ночью.

Вода стекает тонкими струйками с краев башни; зеленые лишайники растут вдоль трещин в стене. Кирпичи здесь такие старые, что время от времени стена крошится, и пыль сыплется с потолка на мои волосы. Дверь сделана из стали. Двадцать три разных засова надежно запирают ее. Когда-то на моих запястьях звенели золотые браслеты, теперь вместо них надеты кандалы.

Мои слезы высохли после прошлой ночи; я впала в оцепенение. У меня было много времени на размышления, но я могу думать только об одном: после всего, что между нами было, после всех его сделанных шепотом признаний о том, как много я для него значу, он отверг меня без объяснений.

Я ничем не заслужила это, какое бы недопонимание ни возникло между нами. И все же – я здесь.

Единственное окно в этой башне забрано толстой железной решеткой, но сквозь нее я вижу края розовых стен дворца и листья платана. Сегодня утром сюда проникал солнечный свет. Вскоре солнце сядет, и станет темно.

Я вздрагиваю от внезапно раздавшегося шума за стеной башни. Рабочие вернулись. Они ворчат, накладывая и замешивая глину. Они усердно трудились снаружи с самого моего появления здесь. Клали кирпичи, ряд за рядом, все выше и выше. Мой отец был каменщиком, я узнаю этот звук.

Дверь со скрипом открывается. Тарек входит в камеру. На нем его обычные темные доспехи. Он вносит поднос с чечевицей и хлебом, ставит его у моих ног и наклоняется, чтобы ослабить цепи, и я могла поесть.

– Тарек, – умоляю я. – Поговори со мной. Скажи мне, что я сделала?

Он ничего не говорит. Поднимается и собирается уйти.

– Прошу тебя! – умоляю я его. – Ради Симран, пожалуйста, скажи мне. В чем дело? В чем мое преступление?

– Как будто ты не знаешь!

– Не знаю, клянусь жизнью моей матери!

Он пристально смотрит на меня.

– Твоя улыбка.

– Моя улыбка?

– Ты его выдала. Купец заметил твою улыбку и увидел реакцию принца Карима. Он понял, что произошло. И попытался использовать это, чтобы поторговаться с принцем Каримом. Ты знаешь принца. Он никогда не проигрывает, – Тарек кивает в сторону окна. – Те люди, снаружи. Они строят стену для тебя. Принц Карим собирается похоронить тебя заживо.

– Понимаю, – тихо говорю я.

– Лучше было не знать, правда? – спрашивает он. Его голос звучит мягче.

Эхо шагов Тарека замирает вдали. Мое сердце обдает горячей волной, будто на него плеснули кипятком. Я спала в постели принца Карима. Я утешала его стихами. Я принимала его гостя. Я танцевала для него. Принц всегда говорил, что я принадлежу ему. Я раньше думала, что эти слова защищают меня, что я в безопасности, но теперь я поняла: принадлежать ему означает, что он может отправить меня туда, куда ему захочется – в свою постель или в эту сырую башню. Принадлежать ему – это не любовь. Это никогда не было любовью.

Я меняю позу на скамье. Цемент остывает, когда приближается вечер, и солнце наконец ускользает за горизонт. Каменщики закончили работу, а тяжелое железо сжимает мои щиколотки. Я уверена, через многие годы, когда будут рассказывать мою историю, вам поведают, как другие девушки из гарема завидовали моему положению. Как они жаждали завладеть моими серебряными и золотыми браслетами, моими серьгами со светлыми аметистами. Но это ошибка. Даже Симран не завидовала мне. Теперь я понимаю почему: быть самой любимой – это значит, что, когда любовь превратится в ненависть, ненависть обожжет так же сильно.

Дверь со скрипом открывается. Но это не Тарек вернулся, чтобы унести мою нетронутую еду.

Это принц Карим.

Он бросается ко мне. Принц одет в королевский синий камиз с вышивкой золотом по краям и изящно скроенные шаровары. Его корона, как всегда, у него на голове.

– Ясмин!

Он смотрит на цепи на моих щиколотках, руках и талии. Не говоря ни слова, он достает свое кольцо с ключами и опускается передо мной на колени. Он отпирает замки, снимает металл с моего тела, пока последняя цепь не падает на пол. На моей коже остаются воспаленные красные ссадины.

– Тарек за это заплатит, – тихо говорит он. – С тобой все в порядке?

– Разве это был не твой приказ?

– Ну, да. Наверное, мой, – он качает головой. – Но приказ был дан только для отвода глаз. Он должен был понять, что я имел в виду, – Карим дотрагивается до моего запястья. Я вздрагиваю от боли, но он, кажется, этого не замечает.

– Я хотел все объяснить раньше, но все за мной следили. Не было времени. Он все понял, Ясмин.

– Улыбка.

– Да, – он проводит рукой по моим волосам. – Твоя улыбка, которая лишает меня способности действовать и думать. Он увидел, как ты мне улыбнулась, и понял, что ты – не простая танцовщица. И он захотел получить то, на что не имел права. Он захотел, чтобы эти улыбки принадлежали ему.

– И за его желания я умру.

– Умрешь? – он несколько мгновений смотрит на меня, потом хохочет. – Позволить моей любимой умереть? Я дал ему понять, как далеко я могу зайти, чтобы защитить то, что принадлежит мне. Он подписал соглашение сразу же, когда увидел, как тебя уводят. Утром я всем объявлю, что прощаю тебя. Мои подданные будут прославлять мое милосердие, а ты к ночи вернешься в мои объятия.

Он смотрит на меня. Улыбка, полная надежды, играет у него на губах. Что он хочет от меня услышать? Он ждет благодарности?

Он привлекает меня к себе, его рука обхватывает мою талию подобно железу кандалов.

– Как этот человек дерзнул просить такое! Я знаю, что ты скорее дашь закопать себя живой, чем будешь принадлежать другому мужчине, а не мне.

Я упорно смотрю на цементные блоки этой башни. И ничего не говорю.

– Ты не можешь вечно сердиться, – он целует меня в лоб. – Ты слишком меня любишь.

Я смотрю на свои ладони в засохшей грязи, потом поднимаю на него глаза.

– Да? – тихо спрашиваю я.

– Что?

– Я тебя люблю? – я поднимаю на него взгляд.

Его глаза широко раскрываются, как будто я дала ему пощечину. Я должна быстро извиниться – мама всегда говорила мне, что расположение мужчин так же мимолетно, как прохладный бриз, – но правда в том, что я не хочу просить прощения. Правда в том, что, возможно, только после того, как он снял золотые браслеты с моих запястий и ножные браслеты с ног, я прозрела.

– Ты в шоке, – качает он головой. – Ты меня любишь. Любишь. Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо другой.

– А ты совсем меня не знаешь.

– Ясмин…

– Мое имя не Ясмин. Меня зовут Назим Бегум. Это имя мне дала мать, когда я родилась. Так звали мою бабушку. Я живу в этом дворце, потому что ты увидел, как я танцую, и сорвал меня, как цветок для своей вазы. Все, что я делала, каждое стихотворение, которое я читала, каждый наш поцелуй, – это результат твоего выбора. Я принадлежу тебе, да. Но любить тебя? Как я могу тебя любить, если я не свободна?

– Что с тобой? – он пристально смотрит на меня. – Кирпичная могила снаружи – для тебя. И любой из моих братьев отправил бы туда свою наложницу не задумываясь. А я обещаю простить тебя и обеспечить тебе жизнь в покое и довольстве. Ты ни в чем не будешь нуждаться. Сколько девушек пожелали бы поменяться с тобой местами и жить той жизнью, которую я тебе даю?

– Я не сказала, что это плохая жизнь. Я сказала, что не люблю тебя.

– Это из-за моего отца и из-за того, что бы он сказал, если бы узнал о нас? – спрашивает он. – Я собирался рассказать ему о моих чувствах к тебе в этом месяце, как только он вернулся бы. Я собирался сказать ему, что хочу сделать тебя своей женой. Я никогда не был так счастлив, как теперь, когда ты вошла в мою жизнь.

– Ты не понимаешь, – я покачала головой. – Спасешь ли ты мою жизнь, женишься ли на мне, или отправишь в могилу из кирпича, еще живую, это будет твой выбор.

– Ты понимаешь, как я рискую? – его лицо горит от гнева. – Отец может пригрозить лишить меня права наследования, а ты говоришь, что твое сердце мне не принадлежит?

– Пока я живу в этих стенах, я не свободна. Мое сердце – это все, что я могу отдать по своей воле.

Он делает шаг назад, но я смотрю прямо в его горящие глаза. Словно порыв ветра проносится сквозь него, и лицо его мрачнеет. Молчание падает между нами. Холодные капли воды падают где-то вдали.

– Тогда оставайся свободной, – решительно произносит он. – Тарек будет за дверью – на тот случай, если ты одумаешься до рассвета.

Он поворачивается к запертым дверям и стучит один раз. Дверь открывается.

Он уходит.

Наступает ночь. Звезды сверкают за решеткой окна. Металлическая дверь вибрирует, ключи поворачиваются в замках. Может быть, Тарек несет мне послание от принца. Или, возможно, он пришел, чтобы в последний раз принести мне еду.

Было бы очень легко успокоить принца и попросить прощения. Я только должна сказать, что обстоятельства помутили мой рассудок. Он бы меня простил.

Но когда замки отпираются, на меня снисходит странный покой. Если мне предстоит умереть, как любому живому существу, то, по крайней мере, я покину эту землю, сохранив достоинство.

Дверь открывается.

Тарек входит в камеру. За его спиной стоит Симран, одетая в ночную тунику.

Она поспешно подходит ко мне.

Не успеваю я сказать ни слова, как она говорит:

– Я выведу тебя отсюда, но мы должны спешить.

– Симран, – бормочет Тарек. Его руки скрещены на груди, брови нахмурены. Симран мягко сжимает его руку и улыбается, потом оборачивается ко мне.

– Пойдем, – она делает мне знак следовать за собой в дальний угол камеры. Там она нажимает на серую стену, и стена раздвигается. За ней туннель. Узкий серый туннель.

– Эти туннели идут под всем дворцом, – говорит она. – Я играла в них ребенком, я знаю, что все они выходят в овраг. Туннель выведет тебя на свободу.

– Симран… – голос мой замирает.

– Ты только сегодня вечером спросила у меня, покинула бы я дворец, если бы могла, – в ее голосе звучит нежность. – Я могу уйти. Я остаюсь ради матери, и, – она улыбается Тареку, – моя жизнь здесь. Я предпочитаю остаться. Но ты, – она смотрит на меня, и глаза ее блестят, – ты можешь уйти.

– А Тарек? – я бросаю на него взгляд. – У тебя не будет неприятностей?

– Принц Карим сам снял с тебя цепи, – Тарек пожимает плечами. – Ты нашла туннель, о существовании которого я не мог знать.

Я смотрю в открывшуюся передо мной темноту. Остаться легче. Я могу просто поговорить с принцем, еще не поздно. До вчерашнего дня я и не думала, что уйду. Что ждет меня впереди?

Что готовит мне будущее?

Я обнимаю Симран. И вхожу в туннель.

Я улыбаюсь.

Послесловие автора История Анаркали Южноазиатская легенда

Легенда гласит, что когда-то танцовщица по имени Анаркали была наложницей Акбара, правителя Империи Моголов в шестнадцатом веке. Сохранилось мало достоверных подробностей о жизни Анаркали, известно много различных версий ее истории. Большинство сходятся во мнении, что она была наложницей в гареме правителя, и что сын короля Акбара, принц Салим, влюбился в нее. Когда у принца и Анаркали началась любовная связь, и правитель узнал об этом, – некоторые говорят, из-за ее улыбки, – он приговорил ее к погребению заживо в каменной гробнице. Некоторые говорят, что правитель осуществил это наказание, а другие считают, что принц помог ей убежать по веренице туннелей, связанных с темницей, в которой ее держали. Сегодня посетители Лахора могут увидеть ту гробницу, где, как считается, была замурована Анаркали. Большой базар рядом с гробницей носит ее имя.

Я в детстве смотрела кинофильмы об Анаркали и слушала рассказы моей матери о ней, но чем старше я становилась, тем больше гадала: как могла девушка, которую заставили быть наложницей, установить равноправные и добровольные отношения с принцем, неважно, законные или нет? Что это могла быть за любовь? Вот что побудило меня написать этот пересказ известной легенды. Мне нравится представлять себе, что истинное окончание ее сказки было именно таким, какое вы только что прочли.

Прити Чиббер Кружащиеся девушки и другие опасности

Есть три причины, почему я считаю осень самым лучшим временем года: самые долгожданные фильмы Болливуда всегда выходят на экран осенью, моя мама начинает готовить свои вкуснейшие праздничные блюда, и еще это означает, что пришло время Навратри[39]! Индуизм интересен в том числе и тем, что у нас сотни тысяч богов. Это может показаться странным, но в действительности это означает, что буквально любой день может быть поводом для праздника. А сегодняшняя ночь? Сегодняшняя ночь была последней ночью Навратри. Ее я любила больше всего. Мне и моим подругам осталось совершить одну короткую поездку на автомобиле, и я смогу танцевать, пока у меня не отвалятся ноги.

– Джайя, напомни мне еще раз, почему это происходит в спортзале?

Я, Джессика и Нирали втиснулись на заднее сиденье (очень благоразумно) «тойоты» моих родителей, чтобы туда поехать. В отличие от Дивали[40], Навратри – не самый известный праздник, он не входит в курс всемирной истории, поэтому у Джесс было много вопросов.

– Я хотела бы дать более интересный ответ, но в действительности все просто: этот спортзал – достаточно большое пространство, способное вместить всю местную индийскую общину.

– Нам повезло, что не пришлось ехать целый час. Семьи приезжают из всех регионов, так как наша община очень многочисленна. Но я точно не знаю, как много в ней народа, – Нирали закатила глаза.

– По-настоящему Нирали хочет сказать, что так как праздник устраивают только один раз, там может появиться Динеш, а он…

– Хуже всех. Заносчивый, грубый, считает, что умеет танцевать намного лучше остальных! – голос Нирали становился все громче и громче, и мой папа ловит мой взгляд в зеркале заднего вида.

– Sub kuch theek hai, betiya?[41]

– Все в порядке, папа! Нирали просто очень взволнована, – острый локоть ткнул меня в бок. – Эй! Ай! Брось, эта история такая старая, что ты уже превратила его в мифического зверя.

– Я была травмирована! Когда нам было по десять лет, он наступил на край моей ленги, и она свалилась, а я сделала пол-оборота в чоли и нижнем белье, прежде чем осознала это.

– А потом он никогда не возвращался, так почему ты думаешь, что он придет туда сегодня ночью?

Нирали еще раз закатила глаза и уставилась в окно.

Джесс, всегда выступающая в роли миротворца, вернула разговор в прежнее русло.

– Итак, Навратри. Есть какой-нибудь телефильм, который объяснил бы значение этого праздника, не слишком длинный, но хороший?

Моя мама обернулась к нам с переднего сидения.

– Нет, но я думаю, в восьмидесятых годах прошлого века были какие-то мини-сериалы? – она посмотрела на папу. – Рахул, serial thā nā?[42]

– Woh Mahabarata serial ke jaise…[43] – папа явно не очень внимательно нас слушал. Не имело значения, что он уже проделал этот же путь за рулем четыре часа назад, чтобы отвезти миллион фунтов риса, которые я помогала маме приготовить: он все равно нервничал, боясь пропустить нужные повороты после наступления темноты.

– Ладно, я могу тебе сказать, он начинается с того, что демон-тиран, Махишасура[44], получеловек-полубуйвол… – мама любила рассказывать эти истории, но они всегда были очень, очень длинными.

– Фалу[45], мы будем там через пять минут. Не знаю, хватит ли у нас времени выслушать всю историю Ма Дурги[46] до конца. Я не хочу, чтобы Джессика услышала лишь быстрый пересказ, – Нирали удалось отговорить маму от очередного длинного повествования и при этом не обидеть ее. Я сжала ее руку. Если бы моя мама начала рассказывать эту историю, мы бы застряли на стоянке возле школы, пока она бы не закончила. Это была бы пародия на легенду. Мои браслеты звенели на запястьях, словно предвкушали бой барабанов в спортзале.

– Accha[47]. Ты права. Джессика, я расскажу тебе, когда войдем внутрь.

– Готова держать пари, ты жалеешь теперь, что нет телефильма, правда? – шепнула я ей.

– Aa gaye![48] – воскликнул папа, заезжая на стоянку. Мы выскочили из машины и пробежали полдороги до входа раньше, чем он успел заглушить мотор. Нирали испустила восторженный вопль.

– Пришло время для гарбы![49]

* * *

В первый раз за долгое время Махишасура почувствовал у себя за спиной чье-то присутствие. Он много лет провел в позе медитации, в знак почтения к Брахмаджи[50]. Он балансировал на одной ноге, прижав подошву второй ступни к колену и сцепив руки на голове, но не чувствовал усталости; он был счастлив.

«Махишасура». Тысяча голосов одновременно взывали к нему, и он обернулся. Перед ним стоял бог Брахма, его четыре лица смотрели на мир и видели всю Вселенную. Как и было сказано, в четырех руках он держал лотос, священные Веды, черпак и малу[51]. Неземное сияние окружало его голову, такое яркое, что почти ослепляло. Махишасура не мог бы сказать, идет ли оно изнутри Брахмы, или из какого-то другого источника на небе, но из-за него было трудно разглядеть черты Брахмы. «Ты совершил тапас[52] ради меня, и я услышал». Махишасура молчал; момент, которого он ждал, приближался. «Я обещаю тебе одно благодеяние». Капля пота стекла вниз по носу Махишасуры. Он медленно опустил ногу. Ткань его дхоти едва не рассыпалась при этом движении; она совсем обветшала и теперь висела на его бедрах. Он опустил сложенные ладони на уровень груди и поклонился Брахме.

– Намаскар, Бхагван, – приветствовал он бога. – Я желаю только одного.

– Проси, – Брахма не пытался уклониться. Махишасура молился ему тысячу лет, и Брахма был обязан удовлетворить его просьбу.

– Прошу бессмертия, – Махишасура был уверен: если бы бог бы человеком, он бы отшатнулся, услышав такое невероятное требование. Но Брахма молчал и обдумывал его просьбу.

– Я не могу предложить тебе бессмертие. Все должно заканчиваться, таков закон творения. Но Я обещаю, что ни человек, ни бог не сможет тебя убить.

Пока Брахма говорил, сила вливалась прямо в кровь Махишасуры. Его невозможно убить. Мир будет принадлежать ему.

Он зловеще посмотрел на Брахму.

Небо будет принадлежать ему.

* * *

Мы с Джесс и Нирали вошли в спортзал и подошли к огромной груде сандалий, балеток и гигантских баскетбольных кед, любимой обуви индийских парней. Редкие дядюшки и тетушки сновали вокруг, болтая и жуя чаат[53]. Грохот барабанов и ритмичный топот ног вместе с музыкой были слышны еще во дворе.

Мы с Нирали сбросили сандалии и спрятали их подальше за грудой обуви. Джесс смотрела на нас и одергивала края позаимствованного у нас костюма с шароварами.

– Не растягивай мою рубашку! – сказала Нирали. – Давай, разувайся; ничего с твоими туфлями не случится, – она слегка подтолкнула Джесс вперед. Джесс посмотрела на нас обеих искоса, но все же бросила свои туфли рядом с нашими.

– Если их кто-нибудь возьмет, вам придется рассказывать моей маме, что произошло.

– Джесс, через четыре секунды ты и думать забудешь о своих туфлях! – я схватила ее под руку и потащила к баскетбольным площадкам.

Внутри нас встретил вихрь разных цветов и звуков. Летали шарфы-дупата[54], кружились цветастые юбки-ленги. Оркестр в противоположном конце двора все еще играл такие медленные мелодии, что все бабушки могли бы под них сделать несколько кругов. Танцующие кружились не так быстро, как я предпочитаю – «так быстро, что просто страшно, но страшно по-хорошему». Однако каждый внутренний круг двигался чуть быстрее, чем соседний внешний круг.

Малыши бегали вокруг танцпола, а вдоль сложенных рядов открытых мест поставили складные стулья вместо того, чтобы откинуть сиденья. Там сидели старшие мужчины и женщины и смотрели на импровизированный танцпол. Мои родители встретились со своими друзьями в дальнем конце площадки. В центре всего пространства стояла глиняная статуя богини Дурги – легендарной задиры, в честь которой мы здесь собрались, – на пьедестале, в окружении молитвенных атрибутов. Я вгляделась в ее лицо, в подведенные глаза и понимающую улыбку. У меня возникло странное ощущение, что она тоже смотрит на меня, словно я ее дочь, и велит мне веселиться в эту ночь, как никогда в жизни, празднуя ее победу.

– Вау! – Джесс застыла на месте. Я встряхнулась и широко улыбнулась ей.

– Давай запрыгнем туда!

Мы проложили себе путь, пробираясь сквозь другие компании, до края самого внешнего круга танцующих, школьники двигались ближе к центру, а их мамочки (и изредка – папочки) с внешней стороны.

– Подожди, пока образуется интервал в круге. И не волнуйся, если мы разделимся, такое случается.

Как раз в тот момент одна тетушка в зеленом сари прошла в танце мимо нас, и образовалось свободное пространство, в которое могли впрыгнуть три человека.

– Вперед, вперед, вперед!

Ритм все убыстрялся, и через каждую пару поворотов наша скорость росла. Сложный узор из зеркал на подоле моей юбки оттягивал ее вниз, так что она не взлетала вверх во время вращения, а превращалась в головокружительный вихрь черного, зеленого и красного цвета. Нирали вела наше трио, ее шарф летел вслед за ней. Джессика не отставала от нее, хоть и танцевала немного неуклюже. А за ней я. Тетушка позади меня еще больше отстала, так как барабаны ускоряли ритм и мы двигались быстрее. Мои ноги стучали по полу в ритме оркестра – дум-думадум-дум-думадум… но мне хотелось большего.

Я следила, не появится ли разрыв в центральном круге, самом близком к статуе Ма Дурги. Там шаги были гораздо более сложными, чем те, что делали мы. Гораздо интереснее. Танцующие кружились, прыгали, менялись местами, их руки летали вокруг голов и над головами. Парни делали гигантские прыжки вперед, девушки приседали ближе к земле, но прыгали так же далеко и так же быстро, кружась по двое под внимательным взглядом богини.

Вот! Образовалось свободное место между девочкой из школы и мальчиком, которого я никогда раньше не видела. Я прыгнула в середине па, в момент поворота. Ритм оркестра и энергия в помещении подхватили меня и втянули в вихрь движения. Я поймала взгляд мальчика на середине вращения и улыбнулась. Он улыбнулся в ответ. О, вау! Он был клевым. Гарба и клевые мальчики?

Я прыгнула вправо, повернулась и приземлилась прямо перед ним, выполняя одно из самых сложных движений гарбы. Покрытые лаком деревянные полы спортзала не обеспечивали нужного сцепления, и на моих ступнях уже образовывались волдыри, но это не имело значения. Смысл Навратри в том, чтобы отдаваться танцу полностью и с безграничным восторгом.

По мере того как темп музыки становился быстрее, все больше людей присоединялось к танцу. Танцующие образовывали новые круги, если не находили круга с теми па, какие им хотелось. Вскоре в танце одновременно вращалось семь кругов, все с разной скоростью, с разными па. Мальчик позади меня подбирался все ближе с каждым прыжком вперед. Я учащенно дышала.

Внезапно шарф, спускающийся по моей спине, за что-то зацепился. Я споткнулась, и в меня врезалось чье-то тело. Нет, только не он! Но, конечно, это был он.

Не успела я произнести ни слова, как он крикнул:

– Если не знаешь шагов, ты должна перейти в медленный круг, с внешней стороны!

Раздраженная насмешливая улыбка сделала его гораздо менее привлекательным и даже немного похожим на чудовище. С горящим лицом я взглянула вниз. Его шарф запутался в моем шарфе.

– Твой шарф явно виноват в том, что случилось! Успокойся.

Он молча выдернул свой запутавшийся шарф и затанцевал вокруг меня, выталкивая из круга. Нечестный поступок, с начала и до конца. Я снова бросила взгляд на статую, и, клянусь, глаза Ма Дурги сверкали от возмущения.

* * *

– Брахмаджи, Вишнуджи, Шиваджи[55], он прогнал нас с небес. Он завладел землей. Что нам делать? – Индра и несколько других богов окружили триаду. Вишну был задумчив. Он взглянул на оружие, которое держал в двух левых руках: боевую булаву Каумодаки и чакру[56] Сударшану. Последняя была самым мощным оружием на Земле и на небесах.

– Его не может убить ни бог, ни человек, каким бы могучим ни было его оружие, Вишнуджи, – голос Брахмы дрожал от гнева.

– Возможно, ни бог, ни человек, – Шива играл хвостом змеи, Васуки, обвившейся вокруг его шеи. – Возможно, кто-то другой, – он усмехнулся. У Шивы, похоже, возникла какая-то мысль, пока он перебрасывал из одной руки в другую свой трезубец. Индра и другие божества отступили назад. Полумесяц в волосах Шивы сиял на фоне вод Ганга, свободно стекающего из узла на макушке его головы на Землю. Брахма и Вишну стояли по обеим сторонам от него. Если кто-то и мог найти способ победить Махишасуру, то только эти трое.

– Действия Махишасуры не имеют оправдания! – голос Вишну разносился тысячекратным эхом, а из его рта полился свет. Брахма и Шива присоединили свои голоса к его голосу, и потоки света из трех ртов слились и образовали сверкающую силу. Дэвы[57] прибавили свою энергию к энергии триады, и возле трех богов постепенно проявилась фигура женщины: божественная женская энергия стала материальной. В великолепном шафрановом сари, покрытая блестящим золотом, она поклонилась Брахме, Вишну и Шиве, сложив перед собой две из своих десяти рук.

– Намаскар!

– Дургаджи, мы призвали тебя сюда, чтобы ты сражалась на нашей стороне. Махишасура захватил Землю и Небо, его необходимо остановить.

Дурга изогнула густую черную бровь и улыбнулась.

– Тогда дайте мне ваше оружие. Я покончу с Махишасурой.

* * *

Я проложила себе путь через круги танцующих к краю стадиона и остановилась сбоку, кипя от гнева. Как смеет этот наглый мальчишка так со мной обращаться? Это он со своим глупым шарфом запутался в моей дупате. Теперь я похожа на одну из маленьких девочек, которые старались одним прыжком влиться в круг взрослых и исполнять те шаги, к которым они не готовы. Дело даже не в том, что я попала в неловкое положение (я понимала, что в хаосе танца меня заметили от силы человек семь, не больше), просто Навратри – это праздник, когда веселится все сообщество, а не один человек. Этот парень только что плюнул в лицо нашему празднику.

– Эй! – когда Нирали и Джесс двинулись ко мне, я постаралась стереть хмурое выражение с лица, но, должно быть, не преуспела. – В чем дело? Кто-нибудь уже съел весь рас малай[58]?

– Что? Нет. Я еще не ходила к прилавкам с едой, – я снова повернулась к толпе танцующих. – Видите того парня? Того, который в синей курте с черным шарфом? – Нирали и Джесс повернулись туда, куда я указывала. – В круге ближе всего от статуи? Такой обаятельный, – последнее я прибавила нехотя. – Он настоящая задница! – это было сказать легче.

– Тот, у которого волосы выглядят такими мягкими?

– Джесс!

– Прости, прости, я хотела сказать – тот, у которого ужасная стрижка.

– Спасибо. Я знаю, что ты лжешь, но зачту тебе попытку, – девочки смотрели на меня так, будто я говорю на другом языке. Я их ввела в курс дела. – И еще он просто танцевал вокруг меня, будто меня там не было.

И это их проняло.

– Ты шутишь? Это же оскорбительно! – Нирали приподнялась на цыпочки, чтобы еще раз найти его взглядом.

Он еще раз сделал круг в танце. Как несправедливо, что он такой великолепный танцор! Если бы он только споткнулся… Вместо этого девушка, которая танцевала напротив него, пропустила поворот, споткнулась, и он налетел прямо на нее и попал рукой ей в лицо. Похоже, Ма Дурга услышала мои мольбы, но потом чуть-чуть промахнулась. Он накричал на девушку, и хотя его голос заглушили звуки музыки и разговоры вокруг нас, было легко заметить на его лице ту же раздраженную гримасу, какой он раньше одарил меня.

– Вау! Он просто врезался в нее, а потом ее же и обвинил! Что мы можем сделать? Пожаловаться его маме? – спросила Джесс и начала оглядываться, будто могла угадать ту тетушку, которая родила этого демона танца, среди всех женщин, стоящих в зале. – Или мы должны пожаловаться мамам, танцующим гарбу?

– О, Боже… – Нирали пристально смотрела на парня. – Джайя, это Динеш!

– Что?

Нирали так часто рассказывала мне историю о Динеше, который во время гарбы наступил ей на юбку, и это закончилось демонстрацией ее нижнего белья, что для меня он стал безликим монстром. Я всегда полагала, что его семья недавно уехала из наших мест, но тогда эта история не была бы такой увлекательной.

– Я вижу, что он не изменился, – она так пристально смотрела на него, что я почти ждала: линия подводки вокруг глаз Нирали превратится в настоящее копье и устремится прямо в грудь Динеша.

– Гммм… – в моей голове начала зарождаться одна мысль. – Идея этого праздника в том, что добро побеждает зло, правильно? Динеша не настигнет рука судьбы волшебным образом. Значит, это наша задача. Мы можем наконец отомстить ему за то, что он был дрянным мальчишкой, а теперь вырос в дрянного пятнадцатилетнего подростка, – я зашагала к дальней стене спортзала, подальше от танцев и еды. Нирали и Джесс следовали за мной, пробираясь сквозь толчею беседующих людей, и мы устроились в более тихом месте возле раздевалок. Я прислонилась спиной к стене.

– Но вопрос в том, как это сделать? – Нирали прислонилась к стене рядом со мной и подтолкнула меня плечом. – Я полагаю, мы могли бы попытаться поговорить с его мамой… но если она такая, какой я ее запомнила, то она нам не поверит. Она, вероятно, думает, что он – настоящий дар божий, несмотря на то, что он больше похож на ожившую какашку-эмодзи.

– И очень вас прошу, пусть это «как» не навлечет на нас слишком большие неприятности. Я хочу, чтобы ваши родители позволили мне прийти на следующую гарбу, – прибавила Джесс, оглядываясь на то, что происходит на танцполе у нас за спиной.

– Полагаю, заставить его каким-то образом оказаться в нижнем белье посреди зала не получится? – грустно вздохнула Нирали. Я рассмеялась, представив себе Динеша, пытающегося натянуть обратно штаны и снова завязать их на талии.

– Это провернуть слишком трудно, но… – я вертела кончик косы, обдумывая одну мысль. – Может быть, самым лучшим способом это сделать будет поставить его самого в неловкое положение? Его мама не станет нас слушать, но если мы найдем способ публично его унизить, так, чтобы она не смогла не обратить на это внимания? Знаете, как это случается, – надо создать образ, подрывающий ее репутацию в глазах общества, и всё такое.

– Не такая уж ужасная мысль.

– Ура, спасибо, – сухо ответила я.

– Нет, нет, я хочу сказать, что это может получиться. Моя мама меня бы убила, если бы я поставила ее в неловкое положение во время Навратри, – Нирали улыбнулась.

Я посмотрела назад, на толпу в спортзале, надеясь найти там вдохновение. Люди танцевали, стояли у стендов в ожидании палок для танца дандан-раас[59], выбегали в фойе за едой и возвращались обратно. Статуя Ма Дурги опять привлекла мой взгляд. Она сияла среди всех танцующих. Она стояла на пьедестале рядом со стальными блюдами, полными благовоний и светильников, порошков кумкум и синдур[60], сандала и куркумы вместе с чашками рисовых зерен – все это было необходимо для молитв перед раасом, в которых участвуют все присутствующие. О! Это то, что нужно!

– Мы позаботимся о том, чтобы Динеш доказал, что он способен все испортить.

– Это кажется преувеличением.

Я не обратила внимания на критику Нирали, чтобы не отвлекаться от темы.

– Когда гарантированно все смотрят на одно и то же во время гарбы? – я кивнула на статую.

– Во время пуджи[61] перед танцем раас. – Нирали проследила за моим взглядом. – Джайя, ты гений!

– Погодите, я не понимаю. Раас – это танец с палками, правильно? Какое это имеет отношение к времени молитвы? – Джейн вытянула шею, чтобы посмотреть поверх голов танцующих и увидеть то, что увидела Нирали.

– Видишь предметы для пуджи, Джесс, эти большие стальные тарелки? – я показала в сторону статуи Ма Дурги. – Разве не будет плохим поступком, если кто-то налетит на них во время гарбы из-за того, что ведет себя излишне агрессивно? А если все это рассыплется вокруг и засыплет все цветным порошком и рисом? А если наша община, полная сплетниц, только об этом и будет говорить весь следующий месяц?

– Ему уже никогда не избавиться от позора, – Джесс медленно кивнула головой.

– Вот именно! А его мама определенно не позволит ему танцевать раас. Держу пари, он не сможет участвовать в соревновании, потому что в этом году там заправляет тетушка Киран. Она не станет миндальничать с детьми, которые не умеют танцевать. Потому что все должно пройти лучше, чем в прошлом году, когда главной была моя мама, – Нирали улыбалась все шире, загибая крашенные хной пальцы и перечисляя все последствия осуществления нашего плана.

– Вы меня пугаете, подруги. А вы уверены, что это не будет… проявлением неуважения?

– Не волнуйся, Джесс, все это в духе Навратри. Ма Дурга лучше всех других богинь нас поймет, – я обняла ее рукой за плечи. – Пойдем, давай поедим, пока будем продумывать план, – мы втроем направились снова к танцполу, пробираясь сквозь хаос, как непреодолимая сила. В тот момент мы и считали себя такой силой.

* * *

Дурга посмотрела на стоящих перед ней трех богов и ощутила в себе силу всех троих, нараставшую и усиливавшую ее могущество. Она видела тысячи начал и окончаний, которые уже выдержала и еще выдержит. Она была готова для этой истории.

– Дурга-деви[62], мы дали тебе наше оружие и вызвали из Гималаев льва, который понесет тебя в битву. Ты готова?

Она сжала оружие богов в своих многочисленных руках, села на спину льва и вцепилась пальцами в его гриву.

– Я готова!

* * *

– Я могу порекомендовать рас малай или бесан ке ладу[63], – мы стояли в очереди за сладостями, и я играла роль гостеприимной хозяйки для Джесс. Месть мы на время отложили, дожидаясь подходящего момента. Нирали выглянула из очереди, чтобы посмотреть, сколько еще человек перед нами.

– Эта очередь очень длинная, а я не очень голодна. Пойду-ка я еще потанцую до начала нашего дела, – она постучала пальцем по носу сбоку и сверкнула зубами. Нирали и в самом деле вошла в роль воительницы. – Но, к твоему сведению, Джесс, я бы выбрала рас малай, – она в последний раз бросила взгляд на очередь из голодных гостей перед нами, а потом пошла обратно, танцевать. Джесс высунулась, чтобы лично оценить длину очереди.

– Собственно говоря, я собираюсь воспользоваться этим моментом и сходить в туалет. Если наша очередь подойдет раньше, чем я вернусь, пожалуйста, наполни сама мою тарелку.

– Ладно.

– Спаси-и-и-бо! – она пропела это слово, уходя. Я осталась стоять в очереди за компанией ребят, которых не знала, и уже не в первый раз пожалела о том, что в стандартном сочетании ленга-чоли не предусмотрены карманы, иначе у меня была бы возможность взять с собой телефон. Вместо этого я невольно подслушивала разговоры стоящей впереди меня компании.

– …и тогда Арджун сказал тетушке Пуджа, что не может прийти на соревнования в этом году, потому что ему придется работать в лавке отца, понимаете? А у него большая роль в конце вместе с Кинной. Поэтому, полагаю, тетушка Пуджа сказала маме Динеша…

Ну, это уже стало интереснее. Я слегка придвинулась к ним. Держу пари, эта история закончится тем, что Динеш опять окажется в центре внимания. Мошенник.

– И тогда Динеш разделил с ним смену, чтобы Арджун все-таки смог прийти и потренироваться, и потом выступить в шоу, ведь нельзя же подвести остальных. Благодаря этим двоим команда моего двоюродного брата наверняка выиграет.

Я широко раскрыла глаза от удивления. Все оказалось не так, как я предполагала!

– Вернулась! – услышав это, я едва не подскочила при внезапном появлении Джесс. – Извини! Я не хотела тебя напугать.

– Все в порядке, до нас уже почти дошла очередь, – я сделала ей знак встать впереди меня и постаралась выбросить из головы то, что услышала. У меня ведь нет всех фактов. Вероятно, Динеш помог этому мальчику, Арджуну, только для того, чтобы оказаться в победившей команде. Он по-прежнему казался мне эгоистичным. Керамическое лицо Ма Дурги промелькнуло перед моим мысленным взором. Я удерживала его в памяти, наполняя свою тарелку.

* * *

Махишасура сидел на троне Индры из чистого золота. Черепа, усеявшие камень у его ног, задрожали, когда его министр вбежал в зал.

– Хозяин! Они не могут победить ее – она слишком сильная!

Боги послали женщину, чтобы победить его, самого могущественного во Вселенной. Он рассмеялся при этой мысли. Женщина? Слишком сильна для его армии? Она должна быть воистину ужасной на вид!

– Как мои воины могут быть такими слабыми, чтобы им нанесла поражение женщина? Я возьму себе эту деви. Она станет моей женой. Посмотрим, как она победит меня!

* * *

– Он помог одному мальчику остаться в команде гарбы, чтобы его команда смогла выиграть соревнование… и что? – Нирали присоединилась к нам с Джесс на танцполе в уголке стадиона, пока мы поглощали свои десерты. Я только что закончила рассказывать о том, что подслушала в очереди, а она, кирпичик за кирпичиком, разрушала мое чувство вины. – Махишасура тоже был мил с Ма Дургой минут пять во время их сражения. Помнишь? Плохие люди могут совершать хорошие поступки и все равно остаются плохими.

Я застыла, не донеся до рта кусок джалеби[64], и уставилась на нее.

– Поверить не могу, что ты только что сравнила Динеша с демоном-оборотнем, который буквально создал ад на земле!

Нирали пожала плечами.

– Ну и что? Я все равно считаю, что мы должны это сделать. Он – ужас Навратри, – она смотрела мимо меня на танцующих, пролетающих мимо нас под музыку. Пальцы ее ног, выглядывающие из-под ленги, отстукивали ритм.

– Ыы уереа? – Джесс попыталась задать вопрос, набив полный рот густого ладу.

– Сначала проглоти еду, Джесс.

Она с комическим усилием проглотила пищу, а потом выпила полстакана воды. И скорчила рожицу.

– Это было все равно что проглотить ложку арахисового масла! В следующем году напомни мне, пожалуйста, что я должна лакомиться только вкусным, мягким, сладким сыром. Я хотела спросить «ты уверена?», – она махнула рукой в сторону танцующих. – Мы могли бы просто повеселиться, а не наказывать никаких смешных мальчишек за их давние злые поступки?

Нирали уставилась в упор на нашу любимую благодетельницу всего человечества.

– Джессика Занг, он меня бросил посреди танца. В нижнем белье. И ударил другую девушку в нос. И повел себя по-свински с Джайей. Мне это необходимо. Мне необходим катарсис.

Джесс положила ладонь на плечо Нирали.

– Тогда – так тому и быть. Женщины превыше мужчин, как написано на этой футболке.

– Да! Ты лучше всех! – Нирали чуть не повалила Джесс, заключив ее в объятия. – Ладно, нам просто надо зажать его между нами в том быстром кругу и заставить упасть на приготовленные для пуджи тарелки. Мне кажется, это довольно легко сделать.

Не буду лгать: мы немного чувствовали себя воительницами-деви, планирующими битву. Ножки Нирали все быстрее постукивали по полу, а я чувствовала, как меня наполняет энергия. Даже глаза Джесс ярко сверкали.

– Я действительно лучше всех, но я не собираюсь принимать участие в осуществлении этого плана. Я не так уж хорошо танцую. Мы все согласны, правда? – Джесс заложила за уши прядки волос.

– Да, мы с Джайей сами сможем это сделать, – Нирали рассмеялась, и тут я заметила Динеша, который вошел в спортзал из фойе. Он нарочито небрежно пробирался сквозь ряды танцующих. Я прищурилась.

Он скоро падет.

* * *

– Махишасура! Я победила самых свирепых твоих ракшасов! Выходи, посмотрим, не добьешься ли ты успеха там, где они потерпели неудачу.

Махишасура видел Дургу во всем ее великолепии: кровь его демона Азура, испачкавшая ее сари, только делала ее прекраснее. Он не испугался, а был заинтригован.

– Деви, если ты присоединишься ко мне, мы сможем править как муж и жена! Ты прекрасна. Есть ли лучшее место для такой женщины, как ты, чем рядом со мной? – он даже не успел договорить, когда почувствовал, что наконечник стрелы задел его морду.

– Я увижу твою смерть, Махишасура! В тебе нет равновесия.

Он зарычал, разозлившись на самонадеянность богини, выхватил свой меч и прыгнул вперед.

– Я покажу тебе равновесие! Азур, пускай свои стрелы!

* * *

Гарба почти достигла своего последнего крещендо. Ритм ускорился до предела, после которого должен был начаться перерыв на молитву Дурге. Нирали уже начинала круг в непосредственной близости от статуи в центре зала. Я прорвалась сквозь ряды танцующих, чтобы оказаться позади нее. Я вертелась, прыгала и нагибалась, а потом повторяла эти движения еще и еще раз. Каждый раз, пролетая мимо Динеша, я видела, как он вглядывается в наши танцевальные па и пытается понять, не лучше ли они, чем у него самого.

Еще три танцора присоединились к нашей группе. Потом Динеш вскочил в круг перед Нирали. Он не мог удержаться от попытки привлечь внимание. Однако Нирали не уступала ему в прыжках, изгибах и поворотах, и ждала подходящего случая.

Пятки у меня горели, когда я стучала ими о дерево баскетбольной площадки. Поскольку мы находились во внутреннем круге, пространство наших движений было ограничено. Я танцевала прямо позади Нирали, а она наступала на пятки Динешу. Хорошо рассчитанный прыжок в точно выбранный момент заставил бы его наступить прямо на блюда тхали[65], и все бы свалилось на землю. И все присутствующие это увидели бы.

Пот тек по моему затылку.

Песня скоро закончится. Нирали должна действовать сейчас, если не хочет упустить свой шанс. Я еще раз посмотрела на Ма Дургу, чтобы укрепить свою решимость… Статуя ответила мне равнодушным взглядом. Поддержка, померещившаяся мне в керамических глазах Дургаджи, теперь казалась мне полной глупостью. Это была плохая идея! Нирали впереди нарочно сделала поворот и пропустила следующее па. Я протянула руку, чтобы ее остановить…

* * *

Дурга подняла Сударшану на кончик пальца и раскрутила. Зазубренные концы внешнего края могли разрезать что угодно. Пока это оружие было в руке деви, Махишасуре грозила неизбежная гибель. До этого момента битва продолжалась девять дней и девять ночей. Он принимал различные обличья, использовал различные виды оружия, но она преодолевала все препятствия.

Его предложение жениться на ней было смехотворным, а в бою он надеялся на силу и напор, совсем не думая о тактике. Он мог уничтожить Вселенную своим самомнением. Деви смотрела, как он бежит к ней, широко раскрыв пасть и оскалив зубы, готовый вцепиться ей в глотку, и тогда она отправила Сударшану в полет.

* * *

Ступня Нирали скользнула прямо под ногу Динеша. Я опоздала. Он отскочил влево и наткнулся на блюда для пуджи. Все с грохотом полетело на землю, стальные блюда загремели по доскам площадки, и весь пол засыпала смесь красного, желтого и оранжевого порошка. Зерна риса разлетелись во все стороны.

– Эй, если не знаешь па, может, тебе лучше начать в медленном круге! – прозвенел насмешливо-восторженный голос Нирали.

Но если она надеялась, что Динеш ей ответит, то ее ожидало разочарование. Динеш не мог ответить, потому что Динеш не мог остановиться. Он упал на статую, потом отлетел назад и столкнулся с одной из девушек под финальные ноты музыки. Та девушка упала на женщину, стоявшую перед ней, которая, в свою очередь, врезалась в подругу. Это был эффект домино. И, казалось, все это происходит, как в замедленной съемке.

Я в ужасе смотрела, как статуя Дурги закачалась и повалилась на бок.

* * *

Голова Махишасуры лежала у ее ног, а Дурга прибавила новое имя к своему все растущему списку имен. «Махишасура Мардини», Убийца Махишасуры. Она спасла их всех.

* * *

– He Bhagwān![66] – пробормотала какая-то стоящая позади меня тетушка, глядя на эту сцену. Статую Ма Дурги прижимала к себе священнослужительница, которая пыталась удержать богиню и, в то же время, не поскользнуться на мусоре, усыпавшем пол. Священнослужительница держала статую лицом к нам, и керамическая Дурга будто уставилась прямо на меня, глаза в глаза. Динеш стоял рядом с ней, окруженный сердито смотревшими на него людьми, и ошалело оглядывался по сторонам, будто не совсем понимал, как тут оказался. У меня вырвался вздох. Он не был демоном, он был просто глупым парнем.

– ДИНЕШ!

Его лицо исказилось, когда он услышал голос, который мог принадлежать только его маме.

– Прежде чем ты что-либо скажешь: я не вино… – но рука с красивым маникюром, унизанная кольцами, взлетела, не давая ему говорить.

– Я говорила тебе, что ты чересчур агрессивен? Я же тебе говорила, танцуй помедленнее? – рост у мамы Динеша был не больше пяти футов и трех дюймов, но, как и все индийские матери, она умела казаться огромной, когда сердилась.

– Это происходит, Джайя, это происходит. – Нирали стояла рядом со мной, потирая руки. Я слабо улыбнулась ей.

Я не могла отвести взгляд в сторону. И не я одна. Стоящие вокруг люди тоже смотрели, не отрывая глаз. А Джесс стояла в толпе у торговых рядов и вытягивала шею, чтобы видеть происходящее. Все это напоминало крушение поезда.

– Pandit-ji se mafi maango![67]

Священнослужительница уже водрузила Ма Дургу обратно на пьедестал и стряхивала лишний порошок с ее ног. Я даже не могла смотреть на лицо статуи.

– Прости, пандитджи, – Динеш сложил ладони и склонил голову. Кажется, он умеет выражать смирение. Эта история все меньше и меньше походила на битву, в которой мы были воительницами-деви.

– Окей, а теперь, сынок, иди и помоги убрать все с пола, пока не началась пуджа, – священнослужительница почти не обращала на него внимания. Ей, наверное, просто хотелось, чтобы пуджа началась. Мама Динеша потащила его прочь от Дурги, зашагав в нашу сторону – я надеялась потому, что мы стояли возле чулана, где хранились все принадлежности для уборки, а не потому, что поняла: именно мы все это устроили.

– Никакого конкурса по гарбе на этой неделе, Динеш, запомни! – мама Динеша продолжала кричать на него, проходя мимо нас.

– Мама! Нет! Мне кто-то подставил ножку, и я необходим команде. Я не могу в последнюю минуту их подвести…

– Динеш, ты всегда говоришь, что не виноват, но ты всегда слишком агрессивен в танце. Aur sab ne dekha[68]. – Она прямо прошипела последние слова, и было ясно, что по-настоящему она сердится из-за того, что все видели это возмутительное фиаско. Этот разговор не вызвал у меня ощущения торжества справедливости, которое, по моему мнению, испытывала Ма Дурга после своей битвы с Махишасурой, это уж точно.

Я не могла этого допустить. Я не хотела, чтобы вся команда пострадала из-за того, что мы самовольно присвоили себе право наказать Динеша.

– Думаю, я не этого хотела, – пробормотала я себе под нос, но Нирали меня услышала. Она взглянула на меня и вздохнула.

– Возможно, мы перестарались. – Нирали еще раз глубоко вздохнула и продолжила: – Поверить не могу, но я начинаю чувствовать себя неловко из-за этого.

Я взяла ее под руку.

– Не волнуйся, я никому не скажу, – мы побежали вслед за Динешем и его мамой, чтобы перехватить их.

– Тетушка! – они остановились и обернулись посмотреть, кто имел дерзость прервать воспитательный момент «я кричу на своего ребенка».

– Здравствуйте, тетушка, меня зовут Нирали, я дочь Сонам Бат, а это Джайя Шах.

Она в раздражении прищурила глаза.

– Ну? Что вам надо? – спросила мать Динеша. Динеш избегал смотреть на нас обеих.

– Мы видели, что произошло. Динеш просто споткнулся. Это произошло совершенно случайно, тетушка, – в этот момент мы подошли к чулану. Тетушка протянула руку и обнаружила, что дверь заперта.

– Видишь! Я тебе говорил, мама!

– Ш-ш-ш, заперто, – его мама втянула воздух сквозь зубы. – Динеш, мы поговорим об этом позже, – она повернулась к нам. – Девочки, спасибо, что рассказали мне о том, что вы видели. Ладно, сейчас я принесу ключ от чулана, а потом, Динеш, ты все уберешь, чтобы пандитджи смогла начать молитвы. Вернусь через минуту.

Как только она отошла, Динеш повернулся к нам.

– Это ты мне подставила ножку!

Этого Нирали не собиралась терпеть. Она топнула ногой и ткнула его пальцем в плечо. Стоящие позади нас многочисленные зрители излучали невероятную энергию, так как им нечем было заняться, и она, казалось, заряжала мою подругу.

– Ты наступил на мою юбку, и все увидели меня в нижнем белье! – при каждом слове она все сильнее тыкала в него пальцем. И при этом наступала на него, заставляя отступать назад. Он споткнулся, но удержался на ногах, потом ответил:

– О чем ты говоришь? Твоя юбка на тебе, чудачка.

Нирали еще глубже воткнула в его плечо палец.

– Не сегодня, тупица. Пять лет назад!

– Когда мне было десять лет? Это была ты? – он сердито смотрел на нас. – И вы планировали это… пять лет?

Я отступила назад, удивленная тем, как быстро он вспомнил.

– Это было случайно!

О, нет, не выйдет.

– Нет! Мы не планировали это в течение пяти лет! Со мной ты тоже сегодня мерзко обошелся, помнишь? Может быть, тебе надо перестать быть такой задницей во время гарбы? – я бросила ему эти слова и воздела руки к небу.

– Я не… – он начал было оправдываться, но Нирали его перебила:

– Нет, ты помолчи! Перечислим все твои проступки, – Нирали опустила руку и начала считать. – Начнем с того, что пять лет назад ты оставил меня в нижнем белье. Сегодня вечером ты ударил девушку в лицо и накричал на нее, будто это ее вина, что ты не умеешь управлять своими собственными руками! – Динеш снова попытался ее перебить, но Нирали настойчиво продолжала: – А потом ты хотел сделать виноватой мою лучшую подругу, хотя сам не уследил за своим собственным шарфом! – с каждым перечисленным проступком на лице Динеша мелькало еле заметное выражение вины. – Ты полная задница!

– Звучит не очень хорошо, если все это сложить вместе, – он почесал в затылке. Выражение его лица, сначала злое, защищающееся, постепенно становилось задумчивым.

Я попыталась представить его себе демоном, которым мы все его считали, и обнаружила, что мне это не удается.

– Тебе просто следует извиниться, знаешь, нельзя вести себя так отвратительно.

– Я прошу прощения за то, что накричал на тебя, – он повернулся к Нирали. – И я сожалею о том случае, э, с нижним бельем.

– Спасибо, – мы поблагодарили его хором, но мой тон был явно менее холодным, чем у Нирали.

– И… – он замолчал, в ожидании чего-то.

Мы смотрели на него непонимающим взглядом.

– И вы тоже сожалеете, что переборщили с местью? – он слегка усмехнулся, его улыбку можно было бы назвать развязной. Он и правда был симпатичный, и это вызывало раздражение.

Нирали только застонала, а я ответила:

– Ха! Нет!

– Динеш! – Вернулась его мать со шваброй и бумажными полотенцами. – Давай, прекрати свои шуры-муры, пойдем!

Она потащила его прочь, не переставая отчитывать. Мы смотрели, как они вернулись к центру танцпола. Динеш встал на колени и начал вытирать пол, и постепенно его друзья стали ему помогать. Я смотрела на Ма Дургу в центре – у статуи наконец-то снова был довольный вид.

– Не могу поверить, что это произошло, – Нирали недоверчиво качала головой.

– Я не могу поверить, что он извинился так быстро. Может быть, он не такой уж плохой? Я думала, с ним будет труднее справиться, – я задумчиво смотрела на Динеша.

– Что. Я. Пропустила? – Джесс пробралась сквозь толпу людей, которые бродили по танцполу в ожидании начала молитвы.

– Динеш извинился.

– Да! – мы победным жестом подняли руки и хлопнули о ладони друг дружки.

– А потом он стал заигрывать с Джайей, – бесстрастно прибавила Нирали.

– Ничего подобного! – хотя он определенно заигрывал.

– Ооох, Джайя, может, ты поможешь ему исправиться! – усмехнулась Джесс.

– Это не имеет значения, потому что я запрещаю, – сказала Нирали с той коварной усмешкой, которая всегда навлекала на нас неприятности. Я дернула ее за хвост на голове.

– Но, Нирали, она могла бы перевоспитать его, могла бы сделать его лучше! – дразнила ее Джесс.

– Джесс, не поощряй это! Ох! Он – мой кошмар! – Нирали содрогнулась.

Я оглянулась и увидела Динеша, который подметал пол вокруг статуи. Он поднял глаза и чуть заметно пожал плечами, глядя на меня. Позади него статуя Дурги смотрела спокойным взглядом. «Урок усвоен, Дургаджи», – подумала я. Мы не должны лишать себя радости, затевая мелкие споры, или дерзить друг другу. Пусть боги ведут свои битвы добра и зла. Мы пришли сюда танцевать.

– Он извинился! Я думаю, кошмары не просят прощения? Он довольно симпатичный… – я постучала пальцем по подбородку и улыбнулась.

– О, господи, прошу вас, мы можем прекратить говорить об этом и взять свои палки для танца?

Я позволила Нирали увлечь нас к столам, поставленным в глубине.

– Хорошо, хорошо, но не злись, если я приглашу его быть моим партнером по танцу раас.

– Джайя!

Я рассмеялась над возмущением Нирали и пробралась вперед, чтобы опередить подруг у столов с палками для рааса. Мы схватили по палке как раз в тот момент, когда раздался звон колокольчика из центра зала. Священнослужительница начинала пуджу. Мы с подругами пробрались поближе к статуе Дурги. Приблизившись к ней, я сложила ладони, подняла их, приветствуя ее, и поймала ее взгляд. Вокруг меня звучали голоса, поющие молитву, но я клянусь, в тот момент ее улыбка предназначалась только мне одной. Богов сотни и тысячи, но иногда один из них видит тебя.

Послесловие автора Навратри Индусский фестиваль

Навратри – это праздник, который объединяет несколько различных мифов индуизма. Но будь то Ма Дурга и Махишасура, или Рама[69] и Равана[70], по своей сути Навратри всегда говорит о том, что добро побеждает зло. В моем рассказе мы видим празднование Навратри в Гуджарате[71]. Гарбу и раас традиционно танцуют в этом штате на севере Индии. В этом варианте мифологии демон-оборотень Махишасура совершает тапас, разновидность напряженной медитации, для богов в течение тысячи лет, обеспечивая себе дар бога. Когда Брахма является к Махишасуре, демон просит у него бессмертия. Брахма мудро дает обещание, что ни человек, ни бог не смогут убить Махишасуру.

Махишасура захватывает власть над землей и затем обращает свой взор на небеса. Он изгоняет богов из их дома, и они в отчаянии идут к священной триаде – Вишну, Шиве и Брахме. Эти трое знают, что не могут победить Махишасуру, поэтому объединяются и создают физическое проявление божественной женской энергии. Это Дурга. Дурга сражается с Махишасурой в течение девяти дней и девяти ночей (слово «Навратри» буквально означает девять ночей) и убивает его.

Я выбрала Навратри, потому что это мой любимый индийский праздник. Его идея – общность, доброе отношение друг к другу и возможность принимать людей в свое пространство. Он прославляет божественную женственность. И во время этого праздника танцуют до поздней ночи, пока ноги не перестанут двигаться.

Рене Ахдие Всё из ничего

Много лет назад жили-были девочка и мальчик вместе со своими родителями в доме под крышей из коры на берегу плавно текущей реки. Разница в возрасте детей была меньше двенадцати лун. Мальчика звали Чун, а его сестру звали Чаран. Хотя Чун был младше, он рос почти так же быстро, как Чаран – об этом он часто говорил всем, кто соглашался его слушать. И хотя Чаран была старше, она редко его бранила – потому что рано узнала цену, которую, возможно, придется заплатить, если она будет ругать брата.

Когда они были совсем маленькими, многие жители деревни замечали, что их трудно отличить друг от друга, потому что и Чаран, и Чун любили много гулять. В теплые дни, вздыхающие ветви деревьев манили их под полог листвы, где брат и сестра проводили всю вторую половину дня в шалостях и играх, в которых давали волю своей фантазии. Благодаря играм на воздухе кожа на их лицах стала одинакового бронзового цвета, и – хотя мать пыталась отговорить Чаран – девочка настояла на коротко остриженных волосах, чтобы их не мог растрепать и спутать ветер.

Однажды прохладным утром, на пятом году жизни Чаран, она бежала к лесу мимо отца, раздувавшего тлеющие угольки под семейным железным горшком риса, и уже что-то напевала. Чун бежал за ней по пятам, и она едва не упала, когда он в возбуждении налетел на нее. Чаран раздраженно наморщила лоб, развернулась к брату, и с ее губ хлынули резкие слова, как вода из кипящего чайника. Испуганный Чун сделал шаг назад, потерял равновесие и упал на землю, вытянув правую руку, чтобы смягчить падение.

Эта маленькая ручка опустилась прямо на тлеющие угли рядом с железным горшком риса.

В самые темные ночи вопли младшего брата и запах его обожженных пальчиков внезапно прерывал сон Чаран. А вечным напоминанием о ее неоправданно суровом выговоре служила покрытая рубцами кожа на правой кисти Чуна – из-за них она ни на день не забывала, что наделали ее поспешные слова.

Односельчане останавливались, встречая их, и говорили о том, как они похожи. Но прошло девять лет, и их стало легче различать. Хотя волосы обоих все еще оставались черными и блестящими, Чан начал носить очень короткую стрижку, а волосы Чаран нежно касались ее плеч. Часто можно было слышать, как Чаран поет, глядя в небо, а улыбка ее брата напоминала улыбку хитрого лиса. Только их глаза оставались одинаковыми черными зеркалами.

Хотя те же односельчане из осторожности не делали никаких ненужных сравнений, они спрашивали у родителей Чуна и Чаран, что их дети делают в лесу каждый год в тот день в конце лета, когда солнце высоко стоит в небе. Что заставляет брата и сестру углубляться под сень душистых деревьев?

Мать улыбалась и отвечала, что Чаран ищет сокровище.

Отец смеялся и говорил, что Чаран учится петь, как певчая птичка.

Но на самом деле брат и сестра искали нечто совершенно другое. Нечто тайное, о чем поклялись никому не рассказывать. То, что они случайно увидели всего один раз, восемь лет назад.

Гоблинов.

В одно особенно погожее утро, на четырнадцатом году жизни, Чаран рано подняла брата, чтобы помочь матери приготовить завтрак. Чаран развела огонь под горшком, пока Чун подготовил рис, так как он до сих пор боялся огня, хоть и старался изо всех сил это скрыть. Их отец собирал перцы и сладкие огурцы за пределами двора, чтобы съесть их вместе с пастой из бобов в качестве приправы к чашке риса. После того, как Чун и Чаран закончили утренние дела по дому, они вернулись на кухню и взяли с собой дошираки[72], чтобы поесть, когда будут бродить по лесу в жаркий день.

Их мать слепила шарики из риса с липким сладким уксусом и вручила их дочери. Чаран тщательно со всех сторон обсыпала эти шарики ровным слоем поджаренных кунжутных семян. Чун, занимаясь другими делами, краем глаза внимательно следил, чтобы ему положили точно такое же количество еды, как и сестре. Ни на одно кунжутное семечко меньше. В последнее время он еще тщательнее следил за этим, особенно, когда узнал, что Чаран собираются отправить на прослушивание для поступления в очень престижную музыкальную школу в стране.

Сестра собиралась их покинуть – даже несмотря на то что она привлекла к себе внимание Хичала, лучшего следопыта в деревне, и этот брак был выгодным для их семьи.

Когда они покончили с приготовлением рисовых шариков, мать уложила их в две маленьких коробочки-дошираки, переложив рис полосками высушенных водорослей и овощей. Раньше она давала им на ланч жареное мясо, замаринованное с чесноком и приправленное соевым соусом, но в последние годы их трапезы стали более скудными, как и финансы. Ничего не поделаешь, поэтому вместо того, чтобы жаловаться на это, их мать повыше засучила рукава своей чогори[73] и начала готовить яичные роллы вместо мяса.

– Амма[74], почему бы мне самой не приготовить рулет сегодня утром? – спросила с улыбкой Чаран, протягивая руку к миске с пестрыми яйцами.

Чун нахмурился.

– Нет, нуна[75], – сказал он сестре. – Твои яичные роллы всегда подгорают. У них вкус как у пепла. Тебе никогда не приготовить такие вкусные, как делает мама, сколько бы ты ни училась.

Улыбка Чаран исчезла. Раздражение стиснуло ей горло разъяренной змеей, готовой ужалить. Он набрала в грудь воздуха, будто намеревалась защищаться. Она метнула на брата раздраженный взгляд… потом посмотрела на сморщенную кожу на его правой руке – и злые слова исчезли так же быстро, как появились.

Легкая улыбка изогнула губы матери.

– Чун, почему бы тебе не помочь Чаран приготовить роллы? Никто из вас никогда не научится хорошо готовить, если не дать вам такой возможности, – с этими словами она положила ложечку острого кочхуджана[76] на рис, водоросли и овощи в доширак.

Кислое выражение лица Чуна смягчилось, когда он услышал предложение матери. Они с сестрой занялись роллами, а мать терпеливо их учила. Когда яичный ролл Чуна был готов, он получился немного кривым и подгоревшим по краям. Чун шмыгнул носом и нахмурился, огорченный тем, что старшая сестра его превзошла. Не говоря ни слова, Чаран заменила его подгоревший ролл своим собственным, более удачным.

Мать сжала плечо дочери, молчаливо выражая ей благодарность.

Чун заметил это, но сделал вид, что не видит. В конце концов, это сестра виновата, что у него подгорел омлет, – она развела слишком сильный огонь под сковородкой.

Ближе к вечеру того самого дня, как происходило с раннего детства, Чан направился к Дереву Гоблинов, а сестра шла за ним по пятам, внимательно поглядывая по сторонам. Его худая фигурка резко остановилась под узловатой ветвью, напоминающей вытянутые пальцы руки, которая подзывала их к себе. Только Чаран и Чун называли этот дуб Деревом Гоблинов. С самого детства это было их тайной: однажды в летний день, восемь лет назад, они увидели, как гоблины собрались в кружок под его качающимися ветвями. Дети видели их всего одно мгновение. И с этого дня Чан уверял сестру, что если они вернутся точно в тот момент, когда луч заходящего солнца коснется пятой сверху ветки дерева, в тот же самый день года, гоблины снова появятся и поделятся с ними источником своих бесчисленных богатств.

Чаран нравилось думать о золоте, особенно после скудного урожая прошлого года. О том, как при виде этого золота исчезли бы морщины на лбу отца. Но больше всего ей хотелось встретиться с гоблинами и научиться у них хоть какой-нибудь, самой мелкой, магии. Пускай ее хватит только на то, чтобы уговорить певчих птиц научить ее петь так же хорошо, как они. Пока Чун взбирался на дерево, Чаран прилегла отдохнуть в его тени, а ее темные волосы веером рассыпались вокруг головы. Брат шуршал ветками наверху, и на землю рядом с Чаран упал желудь.

Она потянулась к нему. Схватила кончиками пальцев.

Потом поднесла поближе к лицу.

Он пах как желудь. Очень странный желудь. Отличающийся от всех, какие она видела раньше. Его темно-коричневая шляпка блестела, как отполированная. Его скорлупа была цвета ограненного янтаря.

Он был почти похож на драгоценный камень.

Еще один желудь упал с веток в ее протянутую ладонь. Он был похож на первый.

Чаран встала.

– Чу-ун! – крикнула она наверх, в сторону ветвей.

Брат не ответил.

– Ты видел там эти странные желуди? – громче крикнула она.

По-прежнему никакого ответа.

– Чу-ун!

Ветки высоко вверху еще раз зашуршали, но брат не отвечал.

Еще один желудь упал на расстоянии броска камня от того места, где стояла Чаран. Она положила его в карман вместе с двумя первыми. Этот последний желудь оказался еще более крупным, чем первые желуди.

Потом упал еще один желудь, на этот раз еще дальше. Она двинулась к нему, но услышала, как еще один желудь звонко щелкнул о землю в нескольких шагах перед ней. Чаран вышла из тени Дерева Гоблинов и шагнула к зарослям цветущей мальвы[77]. Темные сердцевины ярких, розовато-лиловых цветов, казалось, подмигивают ей, подзывают поближе.

Упал еще один сверкающий желудь, возле самых зарослей.

Чаран нагнулась и потянулась за ним.

И земля поглотила ее целиком.

Когда Чаран очнулась, она оказалась в темноте – голодная, дрожащая от холода. Девушка провела дрожащими пальцами по полу.

Кажется, он был земляным.

Встав на четвереньки, она поползла вперед, ее спутанные волосы превратились в занавес из сухих листьев и мягкой глины. Как раз в тот момент, когда она собиралась крикнуть – чтобы узнать, нет ли рядом кого-нибудь, – она увидела проблеск света впереди, прямо за поворотом, недалеко.

С сильно бьющимся сердцем Чаран подползла ближе и выглянула из-за угла.

Гоблины собрались вокруг одного-единственного фонаря. Каждый держал в правой руке дубинку, длиной в половину своего роста.

Чаран затаила дыхание. Если бы только Чун был здесь вместе с ней! Он бы вышел вперед и потребовал, чтобы гоблины стали его друзьями, точно так же, как он бросал вызов всем и каждому.

Чаран жалела, что не может поступить так же.

Но дубинки… пугали ее. И ведь ее не приглашали на это сборище.

Гоблины высоко подняли свои дубинки. Жестяной голос из середины круга запел:

Призовем волшебство, Когда листья летят И небо темнеет, Чтобы сделать всё Из ничего.

Они начали стучать своими дубинками о землю. Свет от фонаря становился все ярче. Стали видны земляные стены вокруг них. Какая-то пещера.

Гоблины запели еще громче.

Странная музыка, похожая на звон множества далеких колоколов, наполнила воздух. Пространство вокруг фонаря залил дрожащий свет, когда гоблины отступили на шаг назад, в последний раз взмахнув дубинками.

В центре их круга сверкала груда золота. Чаран чуть не ахнула, но в этот момент у нее заурчало в животе. Она прижала руки к голодному желудку, приказывая ему замолчать.

Один гоблин с дальнего края круга принес большой камень. Он поставил его возле груды золота. Гоблины снова запели:

Призовем волшебство, Когда листья летят И небо темнеет, Чтобы сделать всё Из ничего.

И так же, как раньше, на том месте, где гоблин поставил камень, возникла груда золота.

Чаран широко раскрыла глаза от изумления. Она с удивлением и восторгом смотрела, как другой гоблин в сдвинутой набок шляпе принес старое ведро.

У нее опять заурчало в животе. На этот раз еще громче. В груди у нее все сжалось от страха при мысли, что ее сейчас обнаружат.

В тот момент, когда гоблины снова подняли дубинки, Чаран сунула руку в карман в поисках чего-нибудь такого, что она могла бы съесть, чтобы заглушить урчание в животе. Но там лежали только четыре желудя, которые она недавно собрала. Она бросила два из них в рот и начала жевать.

Откуда-то от стен пещеры раздался звонкий удар гонга. Он будто эхом отразился в ее костях, и у Чаран застучали зубы.

Гоблины прекратили петь и опустили дубинки.

– Кто там? – спросил гоблин в сдвинутой набок шляпе.

Чаран задрожала, но она понимала, что попалась. Она встала и зашагала к гоблинам, откашливаясь, под взглядом множества глаз, похожих на бусины.

– Меня зовут Чаран. Простите, что я вас побеспокоила. Но меня поглотила земля, и я оказалась здесь, – она глубоко вздохнула. – Если бы вы помогли мне найти дорогу домой, я была бы вам очень благодарна.

Гоблин в шляпе набекрень подошел ближе, прищурив один глаз.

– Ты хочешь только, чтобы тебя отвели домой?

– Да.

– Тебе не нужно наше золото?

– Мне нравится золото, но было бы невежливо просить то, что я не заработала, хотя подобное богатство очень пригодилось бы моей семье.

Еще один гоблин наклонился к ней.

– И ты не хочешь захватить нас в плен и заставить работать на тебя?

– Мне нравится работать вместе с другими, но неправильно заставлять гоблина идти куда-то против его воли.

– Значит, тебя не интересует наше волшебство?

Тут Чаран промолчала и отвела глаза в сторону.

– А! – воскликнул первый гоблин в шляпе набекрень. – Видишь? Ты не такая добрая, какой, возможно, себя считаешь. Конечно, ты чего-то от нас хочешь. Все вы хотите! – он фыркнул.

Чаран осторожно вдохнула воздух.

– Мне нравится мысль о волшебстве.

– И что бы ты сделала, если бы умела творить волшебство?

Она вспомнила свои прежние желания.

– Конечно, было бы здорово научиться превращать камни в золото. Но… – она пожевала губу, – я думаю, для меня было бы лучше, если бы я могла попросить птиц научить меня петь, чтобы обеспечить себе место в музыкальной школе.

Несколько гоблинов в ответ заворчали. Два гоблина, повыше ростом, стоящие в углу, рассмеялись.

Гоблин в шляпе набекрень наклонил голову и взглянул в сторону нескольких из своих товарищей – казалось, он молча разговаривает с ними.

– Что ты можешь предложить в качестве платы, маленькое человеческое существо? – ворчливо спросил он.

Чаран вздрогнула.

– У меня есть только два желудя, – и она достала их из кармана.

Гоблин несколько мгновений рассматривал желуди. Потом еще раз молча поговорил с соплеменниками.

– Очень хорошо, – гоблин протянул ей свою дубинку.

На лице Чаран появилось недоуменное выражение.

– Это зачем?

– Давай мне твои желуди, – гоблин закатил глаза. – В обмен на них я дам тебе свою волшебную дубинку. Используй ее так, как мы это только что делали. Произнеси нараспев слова, которые ты, несомненно, слышала. В оплату за два желудя я даю тебе две возможности сделать из ничего все что угодно.

Ее будто окатило ледяной волной.

– С-с-с… спасибо!

– Пока не за что благодарить, – он обменял свою волшебную дубинку на два желудя. После этого гоблин махнул рукой.

С купола потолка пещеры замигали тысячи крохотных светлячков. Они поплыли к Чаран, проникли в ее волосы, собрались под ее плечами, под ее ступнями – и оторвали ее от земли.

Фонарь в центре круга гоблинов погас, и Чаран бесцеремонно уронили на землю у старого дуба. Синий сумрак окутал ее, а светляки смешались со звездами над головой.

Чаран с трудом поднялась на ноги. Посмотрела на странно легкую дубинку гоблинов в своей руке. Потом побежала домой.

Родители ей не поверили.

Несмотря на то, что Чаран не отличалась склонностью рассказывать всякие выдумки, ее история была слишком уж фантастической. Родители улыбнулись друг другу и сказали, что она просто уснула, и ей приснился интересный сон. Они упрекнули ее за то, что она так долго где-то пропадала и заставила их так беспокоиться, а потом велели Чаран съесть ужин и закончить дела по дому.

Только Чун хмурился, и на его лице было понимание. И обида. Он до конца дня бродил по лесу в панике, думая, что Чаран бросила его. Когда он узнал, где побывала сестра, его глаза задумчиво прищурились.

После того, как погасли все фонари в их доме под крышей из коры, Чун пробрался к лежанке сестры.

– Нуна! – шепотом позвал он.

Чаран еще не спала; она повернулась к брату.

– Что ты собираешься превратить в золото? – требовательно спросил ее Чун.

– Ты мне веришь?

Он серьезно кивнул.

– Ты должна выбирать очень тщательно, нуна. Это должно быть нечто огромное. Нечто поразительное. Нечто такое, что принесет нам богатство, о котором мы даже не мечтали. Тогда, может быть, ты сможешь остаться здесь и выйти замуж за хиунга[78] Хичула, и не ехать в музыкальную школу.

Она неуверенно кивнула головой.

Это рассердило Чуна.

– Так что ты выберешь?

– Не знаю.

– Это не должно быть так уж трудно. Преврати в золото гору! Преврати наш дом в золото! – его шепот становился все громче из-за раздражения.

– Но… мне нравится наш дом таким, какой он есть.

– Он мог бы быть больше, – настаивал Чун.

Чаран села на постели.

– Да, мог бы. Но тогда у нас было бы больше работы по дому.

– Тогда мы заплатим кому-нибудь, кто будет делать за нас работу!

– А что мы сами будем делать?

– Это неважно! – почти закричал он. – Разве ты не понимаешь, если у нас будет достаточно денег, мы сможем делать все, что нам захочется!

Чаран ничего не ответила.

Руки Чуна сжались в кулаки.

– Разве ты ничего не хочешь?

Сестра теребила кончики волос.

Чун заставил себя расслабиться. В колебаниях сестры он уловил отсвет той истины, которую уже давно подозревал: Чаран хотелось поехать в музыкальную школу ради себя самой, а не чтобы обеспечить семью.

Он опять задумчиво прищурился прежде, чем заговорил.

– Прости, что я был груб с тобой, нуна, – мягко произнес Чун. – Ты этого не заслужила. Расскажи мне еще раз, что произошло, и, может быть, мы придумаем какой-нибудь план, – он помолчал. – Вместе.

Его глаза широко раскрылись и смотрели с убедительной невинностью, и Чаран вспомнила, как ее младший брат любил слушать сказки, которые мать рассказывала им на ночь.

Она улыбнулась.

– Конечно, Чун.

Брат улыбнулся в ответ, хитрый, как очаровательный лисенок.

Чун бежал через лес, он мчался к Дереву Гоблинов. Луна над ним стояла в самом зените, а небо казалось плотным одеялом цвета индиго, усеянным звездами.

Он резко остановился у корней Дерева Гоблинов.

Потом он поднял волшебную дубинку, которую украл у спящей сестры.

Призовем волшебство, Когда листья летят И небо темнеет, Чтобы сделать всё Из ничего.

* * *

Он колотил дубинкой по стволу Дерева Гоблинов, желая, чтобы дерево стало золотым.

Ничего не происходило.

Чун почувствовал, как краснеют его щеки. Он еще раз замахнулся дубинкой. Если он не использует желания раньше Чаран, сестра уедет и бросит его, а его семья еще больше обеднеет.

Призовем волшебство, Когда листья летят И небо темнеет, Чтобы сделать всё Из ничего.

Он еще сильнее ударил по стволу могучего дуба.

И все равно ничего не произошло.

Чун попытался в третий раз. В четвертый. Когда он безуспешно ударил по стволу дерева в пятый раз, он закричал в ночь, и его крик был полон ярости.

– Это волшебство было подарено не тебе, маленький воришка! – закричал позади него такой же рассерженный голос.

Чун обернулся и увидел гоблина в надетой набекрень шляпе, который сердито смотрел на него. Должно быть, это был тот самый гоблин, о котором рассказывала его сестра.

– Тогда выполни мои собственные желания! – сказал Чун, кровь бросилась ему в голову. – Моя сестра не знает, как правильно воспользоваться твоим подарком.

Гоблин хмыкнул.

– Я не дарю волшебство людям, которым не верю.

– Так поверь мне! Я гораздо лучше применю волшебство, чем моя сестра.

– Почему я должен верить воришке?

Чун почувствовал, как кровь отлила от сжатых в кулаки пальцев.

– Потому что я обещаю хорошо использовать ваше волшебство.

– Обещания вора для меня так же бесполезны, как галька в башмаке, – гоблин отвернулся от него. – Верни дубинку ее законной владелице.

Гнев стремительно потек по венам Чуна. Это язвительное маленькое существо хотело, чтобы он проигнорировал семью и позволил сестре исчезнуть в городе в погоне за ее собственной мечтой? В приступе ярости Чун поднял дубинку, будто собирался ударить гоблина.

Гоблин резко обернулся и провел рукой по воздуху. Громкий треск эхом прозвучал в ночи, за ним последовала вспышка зеленого света, сменившаяся облаком дыма.

Когда дым начал рассеиваться, гоблин отогнал его от глаз.

Потом он вздохнул, наклонился и поднял новый камешек, лежащий у его ног.

Когда Чаран на следующее утро прочесывала лес в поисках Чуна, она нашла волшебную дубинку рядом со стволом Дерева Гоблинов.

Она сразу же поняла, что сделал брат. Без колебаний, Чаран пошла к ближайшим зарослям цветов мальвы.

Хотя Чаран не знала, как вызвать гоблинов или как провалиться сквозь землю в их пещеру, она держала волшебную дубинку обеими руками, как подношение.

– Пожалуйста, скажите мне, что вы сделали с моим братом, – просила она у цветов. – Если вы мне его вернете, я отдам вам волшебную дубинку и не воспользуюсь ею, чтобы сделать все из ничего.

Земля не расступилась. И никто ей не ответил.

Чаран повторила свою просьбу. Она опустилась на колени перед цветами и положила дубинку перед собой. На какое-то мгновение ее мысли вернулись к родителям и к ее прошлому. Она вспомнила, как на прошлой неделе Хичул улыбнулся ей, а она отвернулась. Она подумала о будущем, которого ей следовало желать, а она не желала.

Она осторожно перевела дух.

– Я не сомневаюсь в том, что мой брат поступил неправильно. Мое невежество допустило, чтобы это произошло. Но за мелкой кражей Чуна кроется его забота о нашей семье. Пожалуйста, простите его!

Ни цветы, ни деревья не обращали на нее никакого внимания.

Чаран подумала о прощении. Отец один раз сказал, что этот поступок снимает с человека бремя. Она не поняла его тогда, и до сих пор не совсем осознала, что он имел в виду.

Птицы щебетали в кронах деревьев. Дуновение воздуха качнуло пурпурные и розовые лепестки перед ней.

– Я знаю, что простить трудно. Мой брат еще не простил меня за то, что случилось, когда мы были маленькими детьми, и он сердится на меня за то, что я хочу его покинуть. Я тоже не сняла с себя бремя. Но, может быть, я могу попытаться. Я прощаю Чуна за то, что он сегодня сделал, и надеюсь, что он со временем простит меня, – она медленно вздохнула. – И я прошу, чтобы вы тоже его простили.

Но ни цветы, ни деревья не обращали на нее никакого внимания. Чаран с трудом сглотнула. Утро сменилось полднем.

Она сидела и рассматривала цветы мальвы, твердо решив не уходить из леса без младшего брата.

– Когда Чун лгал, я не обращала внимания. Иногда я говорила матери и отцу, что это я совершила проступок, – сказала она. – А когда он делал ошибки, мы все притворялись, что он не ошибается. Но мы так поступали не из любви к нему, а из жалости, – Чаран вспомнила яичный ролл в недавнем прошлом. – Я часто скрывала свои успехи, чтобы они не стали для него бременем, – ее мысли прояснились, будто луч солнца прорвался сквозь деревья. – Я знаю, что это не моя вина. Не в моей власти исправить ошибку моего брата. Это вина Чуна, что он стал вором. Но, пожалуйста, дайте ему шанс исправить ошибку! Дайте ему шанс стать хорошим человеком!

Она прижалась лбом к волшебной дубинке, низко склонившись к земле, положив ладони по обе стороны от головы.

Яркий свет вспыхнул слева от нее.

Рядом с ее ладонью лежал сверкающий речной камешек. Темный, как ее волосы… и волосы ее брата. Такой же темный, как черные зеркала их глаз.

Чаран подняла дубинку и взмахнула ею.

Призовем волшебство, Когда листья летят И небо темнеет, Чтобы сделать всё Из ничего.

Послесловие автора Сокровище гоблинов Корейская волшебная сказка

Когда я была маленькой, моя мать часто читала мне корейские волшебные сказки из сборника в ярко-зеленой твердой обложке, который нам подарил друг семьи. Больше всего я любила сказки, в которых действовали говорящие животные и были сложные отношения между братьями и сестрами. «Сокровище Гоблинов» была моей любимой сказкой, потому что мне нравилось, как два брата – добрый и злой – исчезают в волшебном мире под нашими ногами. После того, как они получили возможность добыть такое богатство, о котором до этого даже мечтать не смели, отношение двух братьев к деньгам и друг к другу часто заставляло меня задуматься, даже в таком юном возрасте. Мысль о том, что добро и зло могут сосуществовать в одном человеке, теперь еще больше интригует меня.

Когда Эллен Ох предложила мне написать историю, навеянную сказками моего детства, я поняла, что хочу написать сказку о брате и сестре. Для меня было также крайне важно при этом использовать несколько сказочных метафор, и оказалось так приятно оживить мир корейских сказок.

Раул Канакиа Копьеносец

В первый день я был в шоке. Многорукий демон принес меня на это громадное поле, где оказалось невероятное количество людей и инопланетных существ, палаток и сооружений. Нормальными казались только горы вдалеке. Демон принес меня к небольшому окопу и сказал:

– Эй, парень, ты как раз вовремя! Сегодня последний день набора в армию. Битва начнется завтра.

Это были последние слова на английском языке, которые я услышал в тот день.

Пришел смуглый человек в бронзовых доспехах и отвел нас в загон, меня и других только что прибывших, – немногие из нас говорили на одном и том же языке, а большинство даже не были человеческими существами, – чтобы показать, как пользоваться новым снаряжением. Затем он выстроил нас в неровные ряды и стал объяснять, как я догадывался, основные правила действий в строю: в основном когда опускать копья, а когда их поднимать.

Потом он пустил по рядам кувшины с какой-то выпивкой, очень похожей на самогон. Все на нее набросились и надрались, и все это место превратилось в пьяный кошмар. Эти… существа, которые оказались рядом со мной, пытались поговорить со мной при помощи маленьких рисунков, но я уклонился от общения. Можете подумать, что я трус, я понимаю, но вы тоже бы так поступили, если бы их видели. Они были в два раза выше меня ростом, и у них было тело человека, а голова льва.

Я не пил. Я не разговаривал. Я бродил кругами и искал хоть кого-нибудь, любого, кто мог бы мне объяснить, с кем мы будем сражаться и зачем. Наверное, я отчасти догадывался, что тот странный человек – тот, который появился прямо в моей машине и перенес меня сюда – должен находиться где-то поблизости. Я принял его предложение только потому, что решил стать героем. Но герою не было бы так одиноко и страшно. Герой не стал бы звать на помощь, а потом, получив в ответ одну лишь тишину, не вернулся бы в свой окоп и не заплакал бы.

Когда взошло солнце, меня толкнула чья-то рука, и я встал, пошатываясь. Вчерашний человек – наш сержант или инструктор? – знаками велел нам избавиться от всего ненужного барахла, с которым мы сюда пришли, и надеть доспехи на облегающие спортивные комбинезоны, которые нам выдали. Я собрал все свои вещи: джинсы, футболку, записные книжки, телефон, ручки, часы и кольцо выпускника. Свалив все это в кучу, я придавил эту груду камнем и постарался запомнить расположение ям и канав вокруг, но, кажется, я понимал, что никогда не верну себе ничего из этих вещей.

Наши комбинезоны были невероятно теплыми, и в них оказалась встроенная система избавления от отходов жизнедеятельности. Эти костюмы были откуда-то из далекого будущего, гораздо более далекого, чем мое время. Или, может, из другого мира; я все еще не был уверен в пространственно-временном расположении этого места, и никто не горел желанием мне это объяснять.

Комбинезоны плотно облегали тело, и я немного смущался – у меня не лучшая физическая форма. Возможно, у меня есть немного лишнего вокруг талии. А там было полно девушек, которые… ну, э… – эти костюмы почти ничего не скрывали…

Одевшись в выданные доспехи – нечто вроде белой юбки и бронзовый нагрудник – и вооружившись длинным копьем со страшным наконечником, я стоял в шеренге вместе со всеми.

Хоть не все здесь были людьми, но и совсем уж чуждыми существами я бы их не назвал. Они явно были гуманоидными: у них имелись головы и рты, и все мы ели одинаковую пищу, – а если бы мы действительно прибыли с разных планет, то слишком отличались бы, чтобы это было возможно. (С другой стороны, что я об этом знаю? Может, это все колдовство.) Иногда они представляли собой странные комбинации земных животных и напоминали химеры. Некоторые были человеческими существами, только с головами тигров. Другие были крошечными, как муравьи, и у них было столько ног, что только глядя на маленькие копья, которые они несли, можно было признать в них людей. Огромные змеи лежали неподвижно, застыв в грязи, почти незаметные, если не шевелились. Змеи как-то общались между собой, но, конечно, я их не понимал.

Наш сержант сделал все возможное, чтобы выстроить нас в каком-то подобии порядка.

Позавчера я сидел в школе, а теперь нахожусь в огромной долине, зажатой между двумя горными грядами, и здесь происходит нечто странное и пугающее. И, может быть, не имеет значения, что я одинок, потому что я переживаю нечто настолько новое. Вот только… это место заставляло меня чувствовать себя таким маленьким.

Мы ждали, нас била дрожь. Слышались какие-то крики, два тигроголовых обнимались, выше по склону. Я услышал стоны, откуда-то вышло несколько слонов. Армия проснулась. И повсюду вокруг меня разговаривали, и спорили, и сражались. Некоторые, похоже, прибыли сюда вместе с семьями или со своими друзьями. О другой возможности – может, они подружились здесь? – мне не нравилось думать, потому что это означало, что, возможно, я неправ, чувствуя такое ужасное одиночество.

Большинство ночевало не под открытым небом, как я. Меня окружали огромные палатки. Некоторые казались знакомыми: брезент, натянутый на алюминиевый каркас и привязанный веревками к колышкам, вбитым в землю. Другие выглядели незнакомыми. Меха и шкуры, натянутые на деревянные шесты: юрты, что ли? Типи и крытые фургоны. И другие разновидности: конструкция из многочисленных труб и проводов, идущих по земле; громадная стеклянная конструкция, полная каких-то лоз и цветов; звездолет с мощными ракетными двигателями, которые были всегда горячими. Ночь была полна света костров, музыки и криков, но я закрыл глаза и уши рубашкой и спрятался от всего этого.

Пар вылетал у меня из носа и рта. Я дрожал. Пальцы ног намокли в этой слякоти. Я всю ночь спал в грязи, но мой комбинезон защищал от сырости. Теперь я оказался незащищенным. Рядом со мной крабообразное существо уставилось на меня своими выпученными глазами. Это создание было огромным – примерно с человека ростом, но во много раз шире, и я бы легко мог установить на его спине палатку или стол для пикника.

– Привет, – сказал я.

Мы оба одновременно отвели глаза в сторону. Его бледное, мясистое тело покраснело. Он ответил:

– Хелло!

– Что? – удивился я. – Вы говорите… по-английски?

– Это язык, к которому я имею доступ.

Поверьте, пожалуйста, что у меня не хватает слов, чтобы передать, как глупо выглядела эта тварь. Ее глаза были такими же огромными и плоскими, как глаза плюшевого медведя, а зрачки плясали внутри них точно как… ну, как выпученные глаза.

– Окей, вау, – произнес я. – Вау. Это… вау.

– Ты американец? – спросило это существо. – Возможно, ты мне скажешь… Мне дали немного информации о том, почему мы прибыли сюда.

– Это просто… это фантастика, – ответил я.

Голос краба звучал так по-человечески. Культурный голос, баритон, который шел из щели где-то у него в животе. Я сэкономлю вам длинный список вопросов насчет того, откуда он (оно? они? голос был мужской) прибыл и как попал сюда. Оказывается, его сконструировали, где-то на юге Америки, для жизни и работы в токсичной дельте какой-то реки. Он был из будущего, моего будущего, очевидно. И он не был каким-то там боевиком или сверхмогучим мутантом. Он был фермером: его крохотные маленькие ножки предназначались для того, чтобы пробираться по рисовым полям, не повредив посевы, а его когти – чтобы сооружать сложные ирригационные системы.

Он выбрался оттуда. Поступил в колледж. Целая история о том, как он пробивался в жизни. А потом к нему явился парень с предложением.

– Да, – сказал я. – Со мной так тоже произошло.

– Я его принял, – рассказывал краб. – Но теперь… я не знаю.

Он показал через мое плечо на вражескую армию. Мне не хотелось смотреть в том направлении. Там, в тумане, происходили странные вещи: летали по воздуху колесницы, двигались массивные животные и лились потоки света. Я надеялся, что на нашей стороне тоже есть такие штуки, но не был уверен, что это сильно поможет мне во время боя.

У краба тоже было копье. Я говорил об этом? Копье лежало рядом с ним, пока мы разговаривали, а теперь он поднял его. Его когти процарапали бороздки на металлической рукояти. Он вытянул копье острием вперед, потом зацепил наконечник за ногу. Затем он попытался шагать вперед (а не вбок, периодически меняя направление, как до этого), осторожно ставя одну ногу перед другой. Движение получалось некрасивым и медленным.

– Так они меня учили, – сказал краб. – Это нехорошо. Нехорошо так использовать мое тело.

– Да… – согласился я. – Трудновато будет нанести удар копьем.

– Я здесь умру. Они привезли меня сюда умирать.

Двумя днями раньше я сидел в своей машине, припаркованной у обзорной площадки на бульваре Скайлайн, в том месте, куда ребята из моей школы иногда приходили после наступления темноты, чтобы выпить. Я взял с собой бутылку водки и пакетик крендельков, хоть и знал, что если они появятся, я буду только молча смотреть на них. У меня не было друзей, а иногда я не был даже уверен, что мне хочется иметь друга. Мне всегда тяжело было выражать свои мысли: собственные слова казались мне вялыми и слабыми.

Ночь еще не спустилась, но солнце низко висело над заливом. Туман окутал Сан-Франциско, на дальней стороне бухты и неподалеку от меня золотистый солнечный свет падал на ряды домов, взбегающих по склону холма.

Окно со стороны пассажира было опущено, поэтому я чувствовал прохладу, но в окна ветер не дул. Высунув одну руку наружу, я постукивал пальцами по крыше и думал. Вот и все. Просто думал.

Люди так мало внимания уделяют этому занятию. Я хочу сказать, что обычно приходил домой, и мама спрашивала меня, что произошло в тот день, а я отвечал «ничего», и она спрашивала, с кем я ходил на ланч, а я отвечал: «Ни с кем. Просто с какими-то людьми». И так далее, и тому подобное, и она вела себя так, будто я увиливаю от ответов, но на самом деле она задавала неправильные вопросы.

Потому что для меня настоящая жизнь – это не то, что делает твое тело: это не еда, не сон и не пот. И настоящая жизнь – не жизнь в обществе. Мне безразличен запутанный узел взаимоотношений: различные конфликты, обиды и зависть, из которых состоит общение группы друзей. Настоящая жизнь не имеет ничего общего с похотью, желанием и романтикой, хотя все окружающие меня люди делают вид, что все это каким-то образом эквивалентно любви.

Нет, настоящая жизнь происходит в твоем мозгу. Настоящая жизнь – это препарирование твоего чувственного опыта – доказательств, полученных глазами и ушами, – а после анализ деталей с применением знаний, полученных из книг, и составление из всего этого некоего подобия самого себя. Да, именно так. Настоящая жизнь – это когда ты решаешь, кто ты такой.

Но о таком нельзя никому рассказать. Если бы я пришел домой и сказал маме: «Да, я сегодня часами думал о том, есть ли в жизни нечто такое, за что стоит умереть, и решил в конце концов что нет», то что бы она мне сказала?

Я много думал именно на эту тему: о героизме и о его природе. Потому что мне приходило в голову, что большая часть моей умственной и эмоциональной жизни вращается вокруг литературных изображений героизма. В «Фоллауте»[79] я был Волтом Двеллером, который отправился в постапокалиптические пустыни, чтобы сохранить жизнь своему народу. В «Звездных войнах» я рисковал жизнью, чтобы победить Империю. Даже в моих набросках гигантских космических сражений, растянувшихся на много страниц в записных книжках, я точно знал, чем рискует каждый из моих космических солдат. Это было очень просто: героизм = риск + альтруизм + победа.

Герой рискует чем-то очень важным – часто, но не всегда, своей жизнью, – чтобы помочь другим.

С этим все согласятся, думаю я.

Но я был зациклен именно на третьем элементе: на победе. Герои побеждают.

Если бы Волт Двеллер погиб прежде, чем принес водный чип, или набор инструментов для создания Сада Эдема, или что-то еще… Если бы Фродо не уничтожил кольцо… Если бы Люк не взорвал Звезду Смерти… Разве они все равно были бы героями?

Инстинктивно хочется ответить «Да, конечно».

Неприятно смеяться над проигравшим. Но куда проигрыш тебя приводит? Говорят, часто, когда ты прыгаешь в бурный океан, чтобы спасти тонущего человека, ты просто создаешь два трупа вместо одного. Потому что, если ты не очень сильный и осторожный пловец, тонущий просто утащит тебя под воду, отчаянно цепляясь за тебя. Но разве потенциальный спаситель не заслуживает похвал? В конце концов, ты рискнул своей жизнью. И все же… и все же… теперь у двух матерей разбито сердце. Теперь две жизни – жизни человеческих существ, которые, возможно, осветили бы мир, написав замечательную популярную песню, или подружившись с одним одиноким человеком, или, не знаю, совершили бы еще что-то великое, – навсегда потеряны, а в противном случае могла бы быть потеряна только одна жизнь.

В этом была моя проблема – каждый день я читал о героях. А когда не читал о них, то мечтал о них. Мне ужасно хотелось стать героем. Я читал о карьерах астронавтов, чтобы стать таким, как Нил Армстронг, и Базз Олдрин, и Салли Райд, и Джон Гленн, и Алан Шепард (но не таким, как те астронавты, которые сгорели в кабине «Аполлона-Один», или в «Челленджере», или в «Колумбии»… не таким, как Криста Маколифф, вы помните их имена? Я не помню). Или я искал сведения о карьерах военных и шпионах. Опять-таки, как насчет парня, такого храброго и достойного, того парня, который бросается вперед, решив спасти свой отряд, и тут же погибает под пулеметным огнем? Он герой?

Я бы стал этим парнем. Я это понимал. Я бы стал этим проклятым парнем.

Поэтому, сидя в тот день в своей машине, я думал: черт, если бы кто-нибудь пришел ко мне, и дал мне волшебный меч, и сказал, что я избран, и попросил меня победить какое-то космическое зло, я бы ответил: «Нет, спасибо», потому что – знаете что? Смерть реальна! И смерть – это действительно конец всему. И я знаю, как мало я значу, и знаю, что любая угроза, с которой стоит сражаться, вероятно, гораздо сильнее меня.

Я все еще сидел, положив подбородок на опущенное стекло. Воздух был влажным, и гусеница внезапно упала с дерева и раскачивалась взад и вперед передо мной. Я уставился на маленькие выступы вдоль ее влажного тельца, сжимающиеся и разжимающиеся, и на этот раз мой мозг был пуст.

Именно в этот момент тот парень возник на пассажирском сиденье моей машины.

«Внезапный испуг»[80], – вот что пришло мне в голову при первом его появлении.

Я заорал, а моя рука рванулась к замку, но я не смог его открыть. Он схватил меня за подбородок и сказал:

– Раз, два, три, нет, это не сон; четыре, пять, шесть, я собираюсь сделать тебе предложение; семь, восемь, девять, заткнись и слушай.

У него были сияющие глаза глубокого, теплого, чайного цвета, а кожа очень темная.

– Ты готов, – сказал он. – Возьми меня за руку. Нам надо идти.

– Кто?.. – произнес я. – Вы не?.. – однако я знал – может быть, мне не следовало знать, но об этом были все мои мысли – я знал, что это тот самый парень: Гэндальф, Дамблдор, Мерлин… тот самый чертов парень.

– Не стану тебе лгать, – сказал он. – Если ты согласишься, ты действительно умрешь. Но я клянусь, это будет не зря. Поэтому – вперед.

Я отдернул руку.

– Вы мне морочите голову? Я умру? Вы не собираетесь продать мне ничего получше?

Его взгляд впился в мои глаза, и его фигура показалась мне немного расплывчатой. У этого человека была очень темная кожа, но чертами лица он не походил на уроженца Африки, поэтому я не могу точно сказать, к какой расе он принадлежал.

– Ты понимаешь, что я бог?

И я понял, что мы не собираемся болтать впустую. Он не ответит на мои вопросы и не станет водить меня за нос. Мы не друзья и не союзники. Меня выбрали, но я так мал и занимаю такое низкое положение, что не сто́ю тех десяти секунд, которые потребовались бы, чтобы ответить на мои вопросы.

Чернокожий незнакомец не протянул мне снова руку, – я сам схватил его за запястье. Я вцепился в него, он рванул меня в сторону и бросил в грязь. Когда я встал, он уже исчез, а я оказался в этой долине, окруженный миллионами людей.

Остальное вы знаете: многорукий демон встретил меня и повел получать снаряжение, а потом показал мне, как найти свое место. Я прошел однодневный курс тренировки, и ел то, что мне давали, а потом вернулся в свою маленькую ямку и попытался уснуть, и в течение этого дня и ночи у меня было много времени на размышления.

И, и, и… возможно, моя прежняя жизнь не имела большого смысла. Может быть, мои родители не слишком любили меня. Может быть, я немногим интересовался, или не был на многое способен, но я радовался жизни. Смерть – это ничто; это черная масса на краю моего разума.

Я хочу сказать, – ладно, то, что я здесь, доказывает, что волшебство существует, а если оно существует, тогда, возможно, существует и Рай, и Нирвана, и Блаженные поля, и Серые небеса, и что угодно, кроме… Смерти. Я хочу сказать… пусть будет так! Моя жизнь, какой я ее знал, закончится. Может быть. А может, и нет. Я не знаю, что такое смерть! Знаю только, что я боюсь ее до ужаса. Черт, жаль, что я не могу все это объяснить. Жаль, что не могу объяснить вам, каково это – остаться одному, спать в грязи и не знать, что происходит и почему. Каково это – видеть долину, населенную какими-то чудовищами, и знать, что это реальность. Пробовать на ощупь кончик копья, а потом чувствовать эту непрошеную боль прямо в диафрагме, когда воображаешь, как он протыкает мышцы на животе.

Не потребовалось даже убеждать меня в этом. Я плакал в ту ночь и бранил себя за глупость. Всю свою жизнь, говорил я, я был человеком, который понимал, что героизм – это просто сказка! И все-таки я попал в это страшное место.

Наш сержант подал нам сигнал выступать, но даже если бы он этого не сделал, мы бы и так все поняли. Вся наша армия медленно спускалась к реке и увлекала меня за собой. Мы оставили позади лагерь и шли по еще нетоптанной траве нейтральной полосы.

Вдали показались противники. Они были похожи на нас: масса крохотных фигурок, среди которых там и сям виднелись колесницы, кони и слоны. Они медленно выдвигались из полосы лагерных костров. Люди заполнили все расстояние между нами. И в первый раз я увидел настоящих героев.

Один из них ехал на колеснице, которая плыла над землей. Другой выстрелил из лука – эта стрела размножилась в воздухе, и небо потемнело от стрел. Я был уверен, что вражеская армия будет полностью уничтожена этим единственным выстрелом, но прилетела другая туча стрел, и они покрошили стрелы наших парней в щепки, которые посыпались вниз, никому не причинив вреда. И это было еще не все. Еще один из наших воинов был невероятным гигантом ростом в сотни футов: он даже не замечал вражеских стрел.

Гигант шагнул в ряды противника и начал махать своей дубинкой. Первый ряд нашего войска отделился и зашагал вперед. Стрелы летели сотнями тысяч. Сражение шло слишком далеко от меня, и я не слышал криков, но ясно видел, как люди падали и не поднимались.

Мы стояли и ждали, не разговаривая друг с другом. Солнце поднималось все выше, но воды было в достатке, ее разносили в бумажных наплечных сумках, которые растворялись, когда мы заканчивали пить. Мой друг краб потер край клешни о мои доспехи.

Я был ошеломлен. Вот и все. Я погибну на этом поле боя.

И именно в тот момент я заметил того темнокожего мужчину, который принес меня сюда – бога. Он находился всего в десятке шагов от меня, управлял огромной золотой колесницей, которая двигалась по направлению к тыловым шеренгам. Бог был обнажен по пояс и не вооружен, но рядом с ним стоял боец в золотых доспехах с луком в руках. Кони ржали, прокладывая себе дорогу сквозь нашу армию. Я бросил копье и попытался пробраться сквозь ряды, но люди стояли слишком тесно. Весь день я смотрел вперед, но впервые внимательно посмотрел назад и увидел миллионы – буквально миллионы – людей позади меня.

Конечно, там были и змеи, и великаны, и люди-крысы, но все они были людьми. И у них были самые разные лица, какие только можно себе сообразить, – полные сомнений, измученные, испуганные, суровые. Я просто… я… я… это было море золотых доспехов и черной грязи. И они шли вперед, отчего казалось, что по всей долине пробегают волны ряби, как по высокой траве на лугу.

Они казались такими нематериальными с того места, где я стоял, но когда я толкнул ближайшего ко мне человека, он гневно взглянул на меня и оттолкнул назад. Я упал, а потом надо мной возник некто огромный и спас меня, иначе меня бы затоптали.

– Что ты делаешь? – крошечный рот помещался в мясистом животе. Надо мной стоял мой друг-краб.

– Нам нужны ответы, – сказал я. – Мы не можем – никак не можем – просто броситься вперед в это дерьмо.

Краб долго стоял на месте. Так долго, что я испугался, что он сдался, но тут я услышал над собой звон и грохот. Кто-то колотил копьем по твердой спине моего друга.

Я выбрался из-под него, а потом встал рядом с ним, ударив одного парня в бок, чтобы он подвинулся. Краб занял освободившееся пространство, и нам удалось образовать клин и понемногу пробраться вперед, сквозь ряды бойцов.

Когда я снова увидел колесницу, то, даже не успев ни о чем подумать, сразу же запрыгнул на подножку.

– Стой! – крикнул я.

Наш сержант схватил меня за доспехи сзади и что-то зарычал на непонятном языке. Я пытался нащупать застежки, удерживающие мою нагрудную пластину, чтобы снять ее, но он дернул меня назад и сбросил в грязь.

Я не слышал ничего, кроме топота конских копыт по грязи. Мелькнула чья-то нога и врезалась в мой живот. Я закричал: «Помогите! Помогите!»

Внезапно послышался стон, вокруг замелькало оружие. Я поднялся, сбросил доспехи и побежал сквозь толпу. Вокруг раздались крики, и я услышал резкий вопль, но не обернулся.

Мужчина в золотой колеснице – он был ростом не выше моей сестры – держал лук, нижний край которого упирался в дно колесницы. Торс и лицо лучника были покрыты цветной пудрой; он носил золотые серьги и золотые ожерелья, и я в первый раз увидел тонкую корону из золота, удерживающую сзади его длинные волосы.

Возничий меня не заметил, но человек с луком двигался так быстро, что я не мог уследить за ним, и из-за его спины появились другие руки. Они тоже были его руками, но почему-то двигались независимо от другой пары, – так что он находился в центре циклона из рук. И каждая из этих рук держала стрелу.

Вот почему мои ступни застряли – лес из стрел вырос по краям моих сандалий. Они пришпилили меня к деревянной подножке, не пронзив самих ног.

– Погоди! – крикнул я, указывая на бога, который управлял колесницей. – Ты меня знаешь!

Возничий замахнулся, намереваясь столкнуть меня на землю концом рукоятки своего кнута, но мужчина с луком что-то сказал, и возничий повернулся к нему, чтобы ответить.

– Пожалуйста, – сказал я. – Мы не хотим умереть здесь! – я обернулся назад и поискал краба… его пригвоздил к земле кулак великана. Колесница остановилась. Собственно говоря, казалось, вся армия застыла на месте.

Лучник и возничий затеяли яростный спор. Лучник повернулся ко мне, вытянул руку и произнес что-то на своем странном языке. Его речь лилась, будто жидкое золото.

– Переведи, – настаивал я. – Что он сказал? – мои глаза умоляюще смотрели на возницу. – Ты говоришь по-английски. Переведи.

Возничий резко обернулся.

– Он хочет знать, в чем твоя проблема и все такое; а я ему объясняю, что ты трус.

– Что? – возмутился я. – Извини, но это неправда!

Тысячи людей смотрели на меня. Копья методично поднимались вверх, и я слышал резкий звон, когда они ударялись друг о друга.

– Я, э… – я посмотрел на лучника. – Я просто хочу знать, для чего все это. Почему мы сражаемся? Ради чего мы сюда пришли?

Возничий закатил глаза, а потом уставился на меня. Его глаза потемнели, и в них, казалось, отразилось вращение космоса. Его руки развернулись, размножились, и множество голов выросло по бокам от его головы. Это кошмарное видение – качающиеся руки и презрительно улыбающиеся рты – уставилось на меня десятками глаз, и я знал, что он видит все, что я когда-либо делал, думал или ощущал. Потом я упал в эти глаза и увидел… ну, я увидел вращение космоса. Я увидел, что все в огне. Все мы – стена пламени, которое распространяется так быстро и так исступленно, что можно поверить, что оно живое.

Это видение продолжалось долго. Огонь, который был мною – та малость огня, которая принадлежала мне, как я думал, – присоединился ко всем остальным в гигантском пожаре, который все пылал, и пылал, и пылал, и пылал… пока я не моргнул. Я хочу сказать, мои глаза моргнули, а не пламя, частью которого я стал. И тогда видение померкло.

Я огляделся. Вокруг было тихо. Все лица в пределах видимости застыли в неподвижности. На моих глазах часы затикали снова. Качнулись головы людей, выходящих из транса. У меня за спиной краб, пошатываясь, встал на ноги.

– Теперь ты понимаешь? – спросил возничий. – Ты наконец можешь понять?

– Э… – ответил я. – Да… в каком-то смысле.

– Хорошо.

Он наклонился и начал выдергивать стрелы, торчащие вокруг моих сандалий.

– Тогда оставь нас в покое. Нам надо продолжать войну.

Лучник рассмеялся. Он протянул руку и похлопал меня по плечу.

– Но… – произнес я, – по поводу текущих обстоятельств я все равно сбит с толку. Что происходит? Кто эти люди вон там?

Возничий начал было что-то говорить, но я прервал его.

– И еще, – перебил я. – Это ты тут главный? А вон тот парень почему носит корону?

– Я бог, в буквальном смысле слова, – сказал возничий.

– Но разве ты главный? – настаивал я. – Погоди, можешь перевести это своему другу: что происходит? Как я понимаю, судьба Вселенной почему-то поставлена на кон, но мне может кто-нибудь сказать, что там за парни против нас?

На мгновение мне показалось, что возничий сейчас разорвет меня на куски на месте, но я все правильно рассчитал: лучник уже остановил его раньше; лучник носил корону; лучник явно здесь командовал. Бог заговорил с лучником, лучник пропел несколько слов, коротко полыхнул искрами и кивнул мне.

– У тебя были вопросы? – спросил он.

– Ты тоже говоришь по-английски?

– В некотором смысле.

– Что происходит? Почему мы сражаемся?

Лучник взглянул на возничего.

– Я тебе говорил, что это плохой способ собирать армию. Они соберутся добровольно из разных времен и мест, готовые умереть за тебя – так ты сказал. Но этот что-то не выглядит готовым умереть.

– Он пришел добровольно, – возразил возничий. – Он молил дать ему этот шанс.

Тогда лучник посмотрел на меня.

– Это… это сложно. Мы с братьями – законные наследники королевства Хастинапур. Ты сейчас на стороне справедливости.

– Погоди, значит, мы сражаемся, чтобы ты мог стать правителем? – спросил я.

Я хотел пошутить насчет демократии, но у меня не хватило наглости.

Он показал рукой через поле боя на другую армию.

– Мои двоюродные братья, Кауравы, похитили мое королевство. Они оскорбили мою жену. Они пытались убить нас в наших постелях. Они недостойны быть правителями!

Я подождал еще немного – вдруг что еще станет известно – и оглянулся на краба. Тот поднял свои клешни. Может быть, он так же сбит с толку, как и я, или же ему хватило этого объяснения.

– Так дело в этом? – спросил я.

– Я хорошо понимаю твою озабоченность, – сказал лучник. – У меня возникали такие же вопросы. Ты думаешь, мне хочется убить моих двоюродных братьев? Убить моего дядю Бхишму? Убить моего учителя Дроначарию? Я бы отдал свою жизнь, чтобы спасти его! Поверь мне, я делаю это с большой неохотой. Но, поверь мне, это необходимо, – он взглянул на возничего. – Можешь показать ему видение? Именно видение окончательно прояснило все в моей голове.

– Я только что показывал! – ответил возничий. – У нас нет на это времени!

– Ну, – сказал я. – Это просто… Нам действительно положено вроде как просто тебе верить? Это может быть ложь, или трюк… видение было замечательное, и все такое, но было немного похоже, что ты нас гипнотизируешь, и…

Возничий перебил меня.

– Американцы! – тут он посмотрел на краба. – Вы оба. Американцы. Я знал, что у нас будут с вами неприятности… ну, ладно, хорошо. Вы можете вернуться назад, – он отломил наконечник стрелы. Бросил его мне, и я неуклюже его поймал. Потом он опять проделал это и бросил другой наконечник крабу, который действовал проворнее и поймал его двумя клешнями. – Оцарапайте ими ладонь, если хотите вернуться домой.

– Я не хочу… – сказал я. – Дом не… я просто… Я хочу, чтобы это имело какое-то значение. Я хочу сказать, что мы не воины. Мы не огромные великаны и не люди-змеи, у которых, как я полагаю, мощный яд в клыках. Мой друг даже не может держать копье! А вы хотите, чтобы мы сражались за вас? Зачем? Разве это может иметь какое-то значение?

Возничий посмотрел на меня.

– Могло бы, – ответил он. – Если бы вы здесь погибли, это могло бы иметь такое большое значение, что вы и представить себе не можете. Судьба Вселенной некоторым образом зависит от вашего решения за это умереть. Это сочетание и смешивание энергий. Без этих затрат душевных сил все, что вы знаете и любите, увянет и погибнет. Я пытался вам показать…

– Не мог бы ты показать мне это видение еще раз? – попросил я.

Тут вдалеке раздался удар грома, и я увидел, как четыре другие колесницы вылетели из рядов нашей армии и помчались вперед, прямо в промежуток между армиями. Лучник послал одну стрелу в воздух, в пространство далеко впереди, а потом что-то крикнул.

– Нет времени, – произнес возничий. – Пора решать.

Я оглянулся назад. Краб уставился на меня своими странными выпученными глазами, а потом бросил наконечник стрелы на землю.

– Спускайся, – позвал он. – Мы будем сражаться вместе.

Но я медлил, и момент был упущен. Пока я ждал, колесница рванулась вперед. Я съежился, а вокруг меня закипел бой.

Я пробыл на колеснице всего несколько секунд, но я видел ужасные вещи. Вихри волшебной энергии. Грохот могучих сил. Тысячи стрел. Копья. Мечи. Вопли. Каждую секунду погибали сотни живых существ. И я понимал, что мне не уцелеть.

Там, скорчившись на подножке, обхватив руками флагшток колесницы, я очень осторожно воткнул наконечник стрелы в ладонь.

Когда я открыл глаза, я снова сидел в своей машине.

И, конечно, стрела пригвоздила мою руку к рулю.

Сначала я вскрикнул, но крик мне ничем не помог.

Лобовое стекло было покрыто листьями, и холодный воздух дул в окно. Возможно, я бы умер там, медленно истекая кровью, но только мой ключ по-прежнему торчал в зажигании. Слава богу, мой автомобиль был старой развалюхой, которая все еще заводилась ключом в зажигании, иначе я бы попал в ловушку, потому что брелок дистанционного управления остался в моем кармане, на том поле боя, вместе со всем остальным барахлом.

Я сломал древко стрелы и осторожно вытащил окровавленный обломок дерева из своей ладони. Потом, зажав между коленями кровоточащую руку, дал машине обратный ход.

Дорога позади меня была большим пригородным шоссе, по которому ехало множество автомобилей. Мне пришлось долго ждать просвета, чтобы выехать на него. Кровь текла мне на колени. Дорога до больницы была долгой и путаной; у меня не было телефона, поэтому я ехал по памяти и по дорожным знакам на шоссе – минут десять катался по боковым дорогам, прежде чем попал на нужную. Шок утих, боль жгла все мои синапсы, то нарастая, то утихая. Я попал в больницу вовремя, конечно, и меня чудесно перевязали.

Врачи мне не поверили, но поверили родители, потому что они верили в такие мистические вещи, как Бог, и карма, и судьба, и битва вселенского добра с вселенским злом. Большинство людей в это верит, как я выяснил. После того как я вернулся домой, у родителей было ко мне много вопросов, но я в конце концов заставил их замолчать, сказав, что мне не хочется думать о том, что произошло (хотя, конечно, это неправда).

На первый взгляд для меня ничего не изменилось: я все еще очень тихий; у меня не много друзей, и я сижу один в своей машине по вечерам. Но всякий раз, когда в мире что-то идет не так – когда случается катастрофа, или бомбардировка, или несправедливость, – я иногда задаю себе вопрос, не мог ли еще один труп на том далеком поле боя каким-то образом все изменить.

Послесловие автора Махабхарата Южноазиатский эпос

В «Махабхарате» больше двухсот тысяч стихотворных строк, это самая длинная поэма из всех когда-либо написанных, и вся она посвящена конфликту между двоюродными братьями из двух семей, которые спорят о том, кто унаследует королевство Хастинапур. В тексте говорится, что в битве, завершающей этот эпос, участвовало около пяти миллионов человек. Из них выжили только двенадцать. И это меня глубоко потрясло, когда я был ребенком. Я подумал: «Что? Как? Что случилось со всеми этими людьми? Ради чего они погибли?»

Очень легко проявить цинизм и сказать: «Ну, они погибли напрасно. Это история о потомственных аристократах, втянутых в династический спор». Но такие великие истории, как «Махабхарата» (и «Илиада», и «Эпос о Гильгамеше»), сохранились благодаря их сложности и именно этому вопросу: «Почему мы сражаемся?». Ответ на него ищет «Махабхарата».

Накануне битвы герой «Махабхараты» Арджуна говорит своему возничему, богу Кришне: «Честь запрещает нам убивать наших двоюродных братьев. Как можем мы познать счастье, если убьем своих родственников?»

Ответ Кришны на этот вопрос занимает большую часть самой прославленной книги «Махабхараты» – «Бхагавадгиты», которая является ответом индуизма на вопрос вне времени: «В чем смысл всего сущего?».

Я не гуру, и не могу объяснить вам основные положения этой религии, но в основном все сводится к словам Кришны:

«Тот, кто считает себя убийцей, и тот, кто считает себя убитым, оба не понимают, что никто не убивает и не бывает убитым».

Страдание Арджуны, объясняет Кришна, построено на ложном понимании Вселенной. Он видит отдельных людей, которые сошлись в битве друг против друга, но не в этом реальность ситуации. Вселенная многогранна, и мы – всего лишь часть ее. Эти тела являются обличьями, которые мы принимаем или сбрасываем, но душа внутри вечна. И война может казаться болью, и страданием, и насилием, но в действительности это только процесс, через который проходит душа.

Этого объяснения для Арджуны было достаточно, как было бы достаточно для меня (я хочу сказать, что Кришна устраивает еще и некую волшебную суматоху). Но на этот рассказ меня вдохновили другие пять миллионов воинов на том поле боя. Я гадал, откуда они пришли и почему сражались, и остановился ли кто-нибудь для того, чтобы объяснить им цель той битвы, в которой они должны были лишиться жизни.

Мелисса Де Ла Круз Кодекс чести

Вчера я чуть не убила одну девочку.

Буквально.

Когда я открыла свой шкафчик во время перемены между уроками, то обнаружила, что мой дневник исчез. Я точно знала, кто его украл, но ничего не могла сказать. Лила Самсон, девочка, которую больше всех боятся и которой больше всех завидуют в школе Дюшен, меня ненавидит. Мне хотелось голыми руками повыдирать ее блестящие волосы. Мне хотелось расцарапать ее фарфоровую кожу. При мысли о том, что кто-то пытается прочесть страницы, на которых хранятся все мои тайны, у меня начинали гореть щеки.

Никто не должен знать, кто я на самом деле.

Тем хуже для нее. Дневник заколдован и заперт. Ни один человек не может его прочесть, но это ничуть не уменьшало мой гнев. С самого первого для моей учебы в этой школе Лила пытается совать свой нос в мою личную жизнь. Почему я ее вообще интересую? Я не пользуюсь в школе популярностью.

Бормоча себе под нос ее имя, я захлопнула дверцу шкафчика. Младшая девочка по имени Констанс проходила мимо, услышала грохот дверцы и остановилась посреди коридора.

– Тебе следует остерегаться ее, Аида, – сказала она. – Лила – та еще штучка.

– Расскажи мне об этом, – с сарказмом попросила я; ярость бушевала в моих жилах. – Она всегда так ведет себя по отношению к новым ученицам? Или я – это особый случай?

У меня и без того бывают приступы ярости, а необходимость противостоять ее попыткам устроить мне, новенькой, проверку на вшивость никак не помогала мне с ними справиться. Я пробыла здесь всего пару месяцев, а Лила уже точно знает, как спровоцировать меня на ответную реакцию.

– Не то чтобы Лила способна воткнуть нож в спину, – сказала Констанс. – Просто у нее репутация человека, который вынуждает других заработать свое место. Ее доверие быстро не завоюешь.

– Ты хочешь сказать, что она способна воткнуть нож в грудь, – ответила я.

Лила и ее компания подруг – элегантные, уверенные и красивые. Их невообразимо богатые семьи уже целую вечность правят Нью-Йорком. Не то что я – одиночка ниоткуда.

Стоя в коридоре, я думала о том, не бросить ли Дюшен, но я и так уже убегала от многого в своей жизни. Мне нужно не сдаваться, не разрешать гневу, вызванному ребячеством какой-то девчонки, заставить меня сбежать отсюда. Если я уеду, то, возможно, никогда не узнаю свою судьбу. Я готова бросить ей ответный вызов. У таких, как я, нелегкая жизнь. Подобных мне немного… Пусть я бессмертна и питаюсь кровью, но я не обычный вампир – я также оборотень и не боюсь дневного света. Там, откуда я родом, нас называют асвангами – вампирами-колдунами. Солнце не обжигает мне кожу. Я могу ходить по улицам днем, как любая другая шестнадцатилетняя девочка, но, когда солнце ныряет за горизонт, я облетаю город, высматривая добычу.

Моя мать тоже была асвангом. Мы жили в маленькой деревушке на острове Минданао, в самой южной части Филиппин, и она меня растила одна. Она отказалась рассказать мне о нашей семье, считая, что сохранив в тайне наше происхождение, мы будем в безопасности. Она по ночам убивала для меня кур и всех других животных, каких могла найти, и приносила домой их плоть, пока однажды ночью односельчане не поймали ее во время кражи борова и не убили. Ее сожгли белым огнем – это единственный способ убить таких, как мы. Я понимала, что вне зависимости от того, узнали деревенские жители о моем происхождении или нет, я уже никогда не буду на острове в безопасности.

Моя волшебная кровь обязывала меня сохранить тайну. Мне надо было покинуть Минданао раньше, чем меня могут разоблачить. Я улетела в ту ночь во Вьетнам и постепенно добралась до Нью-Дели, где попыталась осесть. Но вскоре я осознала, что обречена навсегда остаться бродягой, сиротой; никогда мне не узнать свою родословную, свое истинное происхождение.

Шли годы, а гнев на мать за то, что она держала в тайне прошлое нашей семьи, все горел во мне. Хотя я перестала взрослеть в возрасте шестнадцати лет, я чувствовала себя старой. Я устала питаться человеческой плотью, оставляя за собой кровавый след из подруг и любовников. Очень одиноко быть таким существом, как я.

Поэтому я выработала кодекс чести. Раньше я питалась людьми, но не могла удержаться и не убивать тех, которых любила больше других. Это всего одно правило, золотое правило: желать другим того, чего ты желаешь самой себе, – что гораздо легче сказать, чем сделать. Теперь я ем только животных, и ровно столько, сколько необходимо для жизни. Я стараюсь не позволять себе злиться, потому что именно тогда я больше всего жажду человеческой плоти. Вот почему мне необходимо держать себя в руках. Если бы не мой кодекс чести, я бы действительно могла убить Лилу.

Обнаружив пропажу дневника, я не могла заставить себя успокоиться, и это было опасно для меня – и для всех, кто оказался поблизости. Трудно в такие моменты оставаться спокойной и прощать тех, кто тебя обидел, приходится сражаться с собственной природой. Это расплата за то, что ты чудовище, живущее среди смертных.

Если я собиралась придерживаться своего кодекса, мне надо было на время отдалиться от этой ситуации, поэтому я сказала учительнице, что моя тетушка Гёрли заболела и мне надо покинуть школу, чтобы ухаживать за ней. Все в школе Дюшен думают, будто мои родители погибли от трагического несчастного случая в море, а я живу с тетей, старой девой. Правда в том, что тетушки Гёрли не существует. У меня никого нет, ни души.

Я покинула школу, все еще кипя от ярости. Подождала, пока спустилась ночь, приняла облик птицы и начала облетать город, стараясь успокоиться. У самых границ города пасутся шесть стад овец. Я спустилась возле них за печенью новорожденного ягненка. Жестоко вырывать печень у новорожденных, но лучше у маленьких ягнят, чем у самых популярных девочек школы Дюшен.

Последствия другие.

Стоя на парадном крыльце особняка, я открываю дверь в школу Дюшен. Теперь я чувствую себя лучше, остыв за ночь, но мне надо вооружиться мантрой на предстоящий день. Я делаю глубокий вдох. «Не позволяй этим девчонкам достать тебя. Не сдавайся».

Когда я приехала сюда, я думала, что жизнь в Нью-Йорке будет идеальной. Я объехала весь свет – Нью-Дели, Токио, Милан, Лондон, Каир, Манила – в поисках города, где мое настоящее место, но ни один из них не подходил на эту роль. В прошлом году я жила в убогой комнатушке возле Оксфордского университета, которую обожала, но мною опять овладело беспокойство. Я готовилась уехать в Марокко через неделю, когда услышала, как два преподавателя обсуждали теорию, которую их американский коллега изложил на конференции.

Они говорили, что в работе этого американца описывались недавно обнаруженные документы, в которых утверждалось, будто ковен[81] сверхъестественных существ – по слухам, пьющих человеческую кровь, – обосновался в Нью-Йорке перед Войной за независимость. Опасаясь запятнать репутацию и желая избежать преследования, они держали в тайне свое происхождение в течение сотен лет.

Профессора отмахнулись от этого открытия, посчитав его небылицей, придуманной протестантами для того, чтобы держать в подчинении прихожан, но их беседа навела меня на одну мысль. Моя интуиция говорила, что мне нужно поменять свои планы, что в этой легенде есть крупица правды. Америка во времена первопоселенцев была тем местом, куда те, кого преследовали за религиозные убеждения, отправлялись в поисках свободы. Не будет преувеличением считать, что, возможно, некоторые люди, с которыми у меня есть нечто общее, оказались здесь по тем же причинам. Может быть, я могу найти некоторых из них. Нью-Йорк, таинственный город мечтателей и неудачников, звал меня.

Я долго жила кочевой жизнью, но мое сердце начало тосковать по Америке. Точно так же оно раньше подсказало мне покинуть Филиппины, место моего рождения, чтобы найти свой настоящий дом. Но вот я здесь, а мне пока не удалось найти никого, похожего на меня. Мне придется примириться с тем, что я, возможно, и не найду никого. И поэтому мне необходимо соблюдать свой кодекс чести и пытаться подружиться с настоящими людьми. Возможно, они – мой единственный шанс в жизни почувствовать себя дома.

Я иду к мраморной лестнице, которая ведет к классным комнатам гуманитарных наук. Школа Дюшен когда-то принадлежала капитану Армстронгу Фладу, нефтяному магнату, вдова которого завещала их дом мадемуазель Дюшен, чтобы та открыла здесь школу. Хотя для учащихся сделали кое-какие современные удобства, в том числе поставили ряды металлических шкафчиков вдоль стен коридора, оригинальная обстановка здания сохранилась, поэтому при входе в него кажется, что ты сделал шаг в прошлое. Однако с такими старинными понятиями, как честь и благородство, в школе Дюшен туго, несмотря на то, что многие учащиеся могут проследить историю своих предков до самого основания Америки. Они образуют закрытый круг; туда никто не может войти.

Несколько картин висят на стенах лестничной клетки. Три девочки сплетничают под портретом в полный рост наследницы Флад, их губы искрятся от блестящей помады и от сарказма. Джемма Брайни, местный фотограф, постоянно пополняющий Инстаграм школьными снимками, что-то шепчет Марни Уайлдер, старшекласснице, которая не может выйти из дома, не надев пару туфель на высоченных каблуках. А рядом с ними стоит не кто иной, как Лила, которая, судя по плохо замаскированной злобе на ледяном фарфоровом лице, все еще меня ненавидит. Везет же мне.

– Ты вернулась. – Джемма щелкает камерой. – Для моего Инстаграма.

– Это обязательно? – ворчу я.

Глаза Джеммы широко раскрываются на мгновение, которого мне хватает, чтобы понять, что я ее задела. Тем не менее она игнорирует мои слова.

– Мы почему-то решили, что ты, возможно, перевелась после того…

Голос ее замирает, она осознает, что чуть не ляпнула нечто неподобающее. Она должна по крайней мере притворяться воспитанной.

– Мы рады, что ты вернулась.

– Да. Мы рады, – поддерживает ее Марни. – Где ты была? Бобби Ливингстон тебя искал. У него твой дневник. Он говорит, что нашел его в классе рисования.

Я не дура. Я уже знаю, что они его украли. Когда Лила обнаружила, что дневник не открывается, она, должно быть, подбросила его кому-то другому, чтобы он его нашел и вернул. Что она затевает? Может, она чувствует, что я веду двойную жизнь, но она никак не могла бы заподозрить ничего, даже приблизительно похожего на правду. До того, как я узнала правду о себе, даже я не думала, что предрассудки моих односельчан реальны. Лила, вероятно, думает, что я солгала насчет гибели родителей, и хочет выяснить, что я скрываю, чтобы иметь возможность меня шантажировать.

– Спасибо. Я его найду. Вы знаете, я никогда и не думала уйти отсюда, – говорю я. – Моя тетя заболела. Мне пришлось поехать домой, чтобы позаботиться о ней.

Джемма неуверенно кивает. Если бы она знала, как я люблю поедать сырую печень, она, наверное, заблевала бы всю свою сумочку «Шанель». Вот это было бы зрелище!

Лила закатывает глаза.

– По-видимому, твоя тетушка часто болеет, – говорит она. – Разве ты не воспользовалась тем же предлогом пару недель назад, когда она не приехала на вечер встречи по случаю возвращения в школу?

– Она уже пожилая, – отвечаю я. – Можно подумать, тебя волнует моя тетушка.

– Если у тебя действительно есть тетя, – поднимает брови Лила.

Я ее ненавижу. Жаль, что я не могу вырвать ее глаза из головы и дочиста вылизать кровь из сосудов склеры. Я уже собираюсь закончить этот разговор и отправиться наверх, в класс, когда одна из наших учительниц, миссис Стрейтмайер, открывает входную дверь.

– Аида. – Эта полная женщина со строгим лицом энергично стряхивает воду с зонта и произносит мое имя так, будто у меня неприятности. – Твоей тете уже лучше?

– Да, гораздо лучше, – отвечаю я. – Она стойкая женщина.

– Очень рада это слышать, – миссис Стрейтмайер поднимается на ступеньку вверх. – Мне бы хотелось как-нибудь с ней познакомиться. Тебе следует пригласить ее на следующий день открытых дверей.

Я киваю. Я по характеру человек не молчаливый, но выдавать как можно меньше сведений – лучший способ избежать пристального внимания к себе. Я начинаю сомневаться в правильности своего решения приехать в Нью-Йорк, чтобы перестать убегать и обосноваться на одном месте. Я не чувствую, что это место – мой дом. Может быть, я воспользовалась тем разговором, который подслушала в библиотеке, в качестве предлога, для оправдания необходимости уехать еще дальше от Филиппин, источника плохих воспоминаний. Неужели я просто убегала от горя, вызванного смертью матери, и от гнева на нее за то, что она сохранила в тайне наше происхождение?

Миссис Стрейтмайер поднялась по лестнице и исчезла.

Я с облегчением вздыхаю, но Марни опять стоит прямо передо мной.

– Где ты в действительности была? – она стоит так близко, что я почти ощущаю запах крови, которую фильтруют ее почки.

– Ты такая таинственная, – прибавляет Джемма с сарказмом, от которого мои вены начинают пульсировать.

Марни набрасывает на плечо ремешок сумочки и переносит вес на левый каблук.

– Все выдумывают о тебе разные истории, – говорит она.

– Какие истории? – спрашиваю я.

– Ну, что ты, вероятно, одна из… – голос Марни замирает.

– Ты явно слишком умная, – подхватывает Лила, используя подходящий момент вступить в разговор. – Вот почему ты поступила в эту школу, но ты в нее не очень вписываешься. Ты все время исчезаешь. Куда ты уходишь, Аида? Ты скрываешь от нас свою тайную жизнь?

– Я – человек скрытный, – отвечаю я. Я почти не слушаю, а смотрю на ее кожаную мини-юбку, на пятнышко от кофе на замшевых сапожках по щиколотку и жемчужные пуговки на прозрачной блузке, которую она в кои-то веки застегнула до самого воротника.

– Я самая обыкновенная, как все, – прибавляю я.

– Я давно собиралась предложить, – говорит она, сверкнув своими ослепительно белыми зубами между темно-красными губками. – Почему бы тебе сегодня вечером не прийти в клуб? Мы можем лучше узнать друг друга. Может быть, тогда ты перестанешь казаться такой таинственной.

Джемма и Марни поёживаются. Они явно не хотят, чтобы я с ними общалась. Зачем Лила приглашает меня пойти с ней в клуб? Только для того, чтобы шпионить за мной? Или она пытается меня унизить? Гнев бушует в моей крови. Почему она так интересуется моей жизнью? Я что-то в ней улавливаю, но не могу угадать ее мотивацию. Это должно быть нечто большее, чем просто желание испачкать меня грязью. Эти девочки понятия не имеют о том, кто я такая на самом деле.

И что я могу сделать.

Им следует захотеть приласкать меня, как кошечку, вместо того, чтобы изводить меня своими придирками. Они бы не стали со мной пререкаться, если бы знали, что я могу устроить им кровопускание. В теле человека удивительно маленький запас крови, пусть даже вам кажется, что внутри вас текут реки этой жидкости. Я чувствую, как кровь во мне закипает, мне необходимо взорваться, взлететь, схватить, стиснуть, околдовать.

Мне необходимо владеть собой! Сердце мое колотится в груди, я представляю себе, как разрываю что-то на части… Но я не могу. Мне надо соблюдать кодекс. Я больше не могу оставаться чужой. Какой бы ни была моя судьба, на этот раз я должна остаться и понять, куда она ведет меня. Я всей своей кровью ощущаю, что это мой последний шанс найти свое место.

– Да, я приду, – говорю я. – Где с тобой встретиться?

Я люблю ночь. Иногда я зависаю в воздухе над клубами и гуляющими подростками. Обычно я летаю в тени, в облике виргинского филина, расправив крылья, дышу туманом, наслаждаюсь ароматами. Мои чувства острее всего непосредственно после кормежки. Кровь начинает действовать, и город кажется калейдоскопом с узором из самых разных людей.

Я собираюсь встретиться с Лилой в ночном клубе под названием «Банк» на Хьюстон-стрит, где Ист-Виллидж переходит в Нижний Ист-Сайд, поэтому мне придется идти пешком. Я подхожу к обшарпанному кирпичному строению, наблюдаю, как завсегдатаи ночных клубов шатаются по улицам в своих облегающих платьях и с ярким макияжем, похожие на ночных червяков. Отчаявшиеся. Странные. Извращенцы. Так много типов крови, бегущей по жилам молодежи этого города. А я мечусь по улицам после кормежки, и я опять в ярости, и я одна.

Я встряхиваю головой, шагая к входу в клуб, я знаю, что Лила и ее подруги, наверное, уже там и говорят обо мне. Я пытаюсь убедить тебя, что эта ночь будет не такой уж плохой. Может, я действительно сумею подружиться с этими девочками. Если дела сегодня пойдут плохо, я по крайней мере могу скормить Лиле небылицы о своем прошлом и сбить ее со своего следа.

Но потом я случайно опускаю глаза.

На моей одежде полоска крови. Я ругаю себя, потому что я всегда осторожна, убиваю аккуратно и, даже когда пью кровь, делаю это очень деликатно. Но эта маленькая свиноматка боролась. В ней скрывалась яростная сила, и я попала в артерию, из которой прямо мне в рот ударила струя крови, будто поток самой жизни. Вот за что я люблю жизнь, настоящую жизнь, рожденную кровью, – за то что иногда ярость, даже у свиньи, бывает поразительной. Должно быть, я не сумела достаточно быстро проглотить кровь.

Скрестив руки так, чтобы прикрыть пятно крови на блузке, я иду к входу. Два парня вываливаются из парадной двери на тротуар и начинают колотить друг друга. Когда к ним направляется вышибала, чтобы прекратить драку, я пользуюсь случаем и незамеченной проскальзываю в клуб. Пульсирует музыка в стиле «транс», вокруг меня танцуют пары.

Поспешно пробираясь через танцпол к женскому туалету, чтобы смыть свежую кровь с рубашки, я замечаю Лилу, сидящую за столом в углу клуба. Как ни странно, с ней нет Марни и Джеммы. Какие-то старшеклассницы из Дюшен, которых я не знаю, сидят вокруг стола. Я не помню, чтобы видела Лилу в их обществе в школе, но сейчас кажется, что они близкие люди. Они перегнулись через стол, сблизили головы и разговаривают. Почему она пригласила этих людей? Кто они? Может, она готовит мне нечто ужасное?

Какие бы планы она ни строила на мой счет, мне нужно смыть это пятно с рубашки. Я наконец добираюсь до туалета и открываю дверь. Оглядываюсь вокруг, надеясь, что не придется ни с кем объясняться. Путь свободен, я заскакиваю внутрь и начинаю смывать кровь с блузки.

Ржавого цвета вода стекает в слив раковины, когда дверь открывается. Это Лила. У меня мелькает мысль спрятаться в душевой кабинке, но она уже стоит рядом со мной, и я понимаю, что мне никак не ускользнуть от нее.

– Аида, – говорит она. – Это кровь?

– Я порезалась, – неуклюже вру я.

– Ты порезала живот? По дороге в клуб? – она поднимает идеально выщипанную бровь. Это неуклюжая ложь, и она это понимает. – С тобой что-то не так.

– Это ясно, – отвечаю я, оттирая пятно. – Нет необходимости мне это говорить.

– Это так очевидно, – продолжает доставать меня Лила. – Я прочла твой дневник. Он подтвердил то, что я заподозрила, как только ты вошла в двери школы Дюшен. Ты лгала о том, кто ты такая, с тех пор, как переехала в Нью-Йорк. Не так ли?

Должно быть, она блефует. Как она могла прочесть мой дневник? Ни один человек не смог бы снять заклятие. Я выпрямляюсь, потрясенная, у меня краснеют глаза. Мне очень не нравится, что ее слова задевают меня, но я уже не могу остановиться. Я бросаюсь на нее и чувствую, как у меня вырастают клыки и когти.

– Я тебя ненавижу! – рычу я. – Но у меня есть кодекс чести.

Когда я прижимаюсь губами к ее шее, чтобы напугать ее, Лила одним взмахом руки отбрасывает меня прочь. Меня. Асванга, обладающего сверхчеловеческой силой. Она швыряет меня, как тряпку.

Я ударяюсь о край умывальника.

– Кодекс? – смеется Лила. Ее смех похож на визг, но в нем нет страха. – Ты думаешь, у тебя одной есть кодекс? – она надо мной смеется?

– О чем ты говоришь? – спрашиваю я.

Лила подходит ко мне, глаза ее сверкают.

– Жалкое создание!

Я отступаю назад.

– Стой на месте! – предупреждаю я. – Не надо меня злить.

– Наверное, не надо, – отвечает Лила, глядя на меня в зеркало. – Я наблюдала за тобой и задавала себе вопросы. И теперь я знаю правду.

– И что это за правда? – я хватаюсь за бок, застонав от боли.

– Ты точно такая же, как я, – говорит она, обнажая острые клыки между темно-красными губами, глаза ее становятся красно-розовыми. – Как только ты приехала в школу Дюшен, я поняла. Ты – одна из нас. Голубая кровь.

Я уставилась на Лилу, не веря своим ушам. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы обдумать то, что она только что сказала. Я так долго искала, проверяла каждый слух, читала каждый непонятный документ о таких существах, какой удавалось найти… только их было очень мало. Всего лишь передаваемые шепотом слухи, то здесь, то там. Но если она говорит правду, то я нашла «Голубую кровь», армию ангелов, которая предала Люцифера во время его грандиозной войны с Богом. Правду ли она говорила? Но как иначе она могла открыть мой дневник? И отшвырнуть меня к умывальнику?

Она улыбалась, и я видела похожее на меня существо. Это был тот момент, которого я ждала все свою жизнь. Это моя судьба. Именно поэтому сердце вело меня в Нью-Йорк. Я была лишена своего кровного родства все эти годы, но теперь я дома. Ходили слухи, что всех давным-давно уничтожили кроатаны[82], однако они еще существуют – знаменитые носители Голубой крови Манхэттена.

Лила замечает оставшуюся на моей блузке кровь.

– Включи холодную воду, иначе пятно останется, – говорит она. – Тебе надо еще многому научиться. Добро пожаловать в ковен.

Послесловие автора Асванги Филиппинская народная сказка

В детстве на Филиппинах мне снились кошмарные сны об асвангах – страшных существах, подобных вампирам, которые летают по ночам, и их торсы отделены от остального тела. Их всегда описывали в сказках, как существ вроде банши, с кровавой пеной у рта, растрепанными волосами и голой грудью. Они внушали ужас.

Поэтому, когда меня попросили написать рассказ для этого сборника, основанный на мифе другой культуры, я сразу же вспомнила известные мне филиппинские народные сказки, и поняла, что должна написать об асванге-подростке и связать эту сказку с той историей, которую уже давно рассказываю, – о вампирах-подростках в Нью-Йорке.

Элси Чэпмен Пуля-бабочка

После последней болезни и медленного выздоровления они все скучали и не находили себе места, и Лян в конце концов проиграл пари.

Он закутался в накидку, потом в шарф с капюшоном и тяжелой бахромой на концах, закрыв большую часть лица. Накидка и шарф, украденные на складе забытых вещей отделения, некогда принадлежали девушке и отлично подходили для маскировки.

– Если меня поймают, вы все попадетесь вместе со мной, – сказал он, направляясь к двери. Он надеялся, что его походка не выдает его – он двигался так же грациозно, как старые боевые танки города Шанъюй, которые армия уже не использовала, по веской причине.

Вэй усмехнулся; он сидел, опираясь спиной на подушки на своей койке в противоположном конце комнаты.

– Тебя не поймают, телосложение тебя не может выдать. Слишком уж ты миловидный, мошенник.

Все, кого они знали, были худыми, как жители страны, в которой много десятилетий шла гражданская война и жители которой часто голодали. Однако из-за узких костей Лян выглядел скорее изящным, чем исхудавшим. И то ли случайно, то ли из-за лени он отрастил такие длинные черные волосы, что можно было заплести их в косу, которая падала на его плечо. Его сестра, он знал это, одобрила бы это – она сама носила такую косу.

Тао прищурился, глядя на Ляна со своей кровати, осмотрел его и наконец кивнул, удовлетворившись увиденным.

– Ты, возможно, попадешь в историю, если ухитришься пробраться внутрь, но не забудь вернуться сюда вовремя, к медосмотру.

– Не волнуйся, – ответил Лян. Они все должны были ежедневно два раза дистанционно связываться с лабораторией через медицинские мониторы в их комнате, утром и вечером. В промежутке пациентам полагалось лежать на своих постелях и ничего не делать.

– Будем надеяться, что никто не зайдет и не устроит неожиданного визуального осмотра, – сказал Чэнь с верхней койки, перебирая свои таблетки.

Вэй фыркнул, прикрываясь книгой, которую читал на нижней койке.

– Лаборатория слишком занята реальными пациентами, которыми занимается теперь вместо нас, ведь наши симптомы вряд ли так уж опасны.

– Это правда, – согласился Тао. – А если кто-то и появится, Лян, тебе просто придется как раз оказаться в туалете из-за плохой еды.

Лян открыл дверь их комнаты.

– В это нетрудно поверить, учитывая то, что я все еще физически не восстановился, правильно?

– И еще мы хотим получить сувениры, – выражение лица Чэня было насмешливым, но в голосе звучал вызов. – Чтобы доказать, что ты там действительно был.

Лян вышел в коридор отделения для выздоравливающих.

– Ладно, я сегодня вечером вернусь – со свежей пулей для каждого из вас.

Возле городского оружейного завода он догнал группу девушек, идущих к входу. Дежурный охранник скользнул взглядом по Ляну – накидка и шарф, длинная коса, медицинская маска, закрывающая рот, – не заметил ничего неожиданного и жестом пригласил войти в металлические ворота.

Этот момент должен был оказать на него сильное влияние, должен был потрясти его. В конце концов, прежде ни один парень никогда не входил в помещение оружейного завода.

Парней берегли для действий на открытой местности, на улицах, на полях, на речных берегах. Они должны были охранять длинную ограду из колючей проволоки, отмечающую внешние границы воюющего города, пределы той территории, которую он отказывался уступить соседям. Командиры армии Шанъюй давно уже решили, что парней, с их большими руками и крепким телосложением, лучше всего использовать для того, чтобы стрелять из оружия, а не производить его. «Самые сильные яды, – говорили они, – становятся только сильнее от правильного применения». Командиры решили, что девушкам, – у которых пальцы более тонкие и гибкие, а тела лучше подходят для работы у медленно движущихся конвейеров оружейного завода, – будет поручена скучная работа производства оружия до тех пор, пока им тоже не придется стать солдатами города Шанъюй.

Но когда Лян стоял там и впитывал столько впечатлений от оружейного завода, сколько мог, и так быстро, как мог: длинные извивы рабочих столов, клетки черных стальных полок, стеллажи и шипящие трубы; висящие громкоговорители, из которых неслось жужжание непонятных инструкций; воздух, пахнущий бесконечным трудом, пропитанными смазкой вращающимися деталями, грязным полом, совершенно плоским, утоптанным сотнями ног рабочих, – он осознал, что ощущает разочарование.

Это было сердце войска Шанъюй, где впервые начал биться пульс всех его вооружений, – разве это место не должно вызывать больше… гордости? Подавлять, внушать благоговение, даже быть величественным? Вместо всего этого в стенах завода чувствовалась некая усталость, это место устало от собственного назначения, от долга, перешедшего в усталость, потому что оно предчувствовало маячащие впереди годы войны. Лян гадал, поверят ли ему Вэй, и Тао, и Чэнь, когда он вернется и расскажет им об этом сегодня вечером.

«Командиры все время твердят нам, что мы так близки к окончанию войны, – думал он, остро сознавая, что его собственный отец – один из этих командиров, – что это почти конец, – но чей конец?»

Как раз в тот момент, когда он пытался подавить кашель, чья-то рука вдруг схватила его за локоть и повела вперед через комнату.

– Пойдем со мной, – со смешком произнес девичий голос ему в ухо, – раз уж ты все равно просто стоишь тут. Это значит, ты новенькая, и я спасаю тебя, не то тебя поставят либо к плавильным печам, либо к изложницам, где все обжигают пальцы. Металл для пуль обжигает как лед, если ты сможешь в это поверить.

Лян оказался возле одного из рабочих столов. Он смотрел, как девочка-подросток – черные волосы на голове уложены в густой блестящий виток, золотистая кожа в веснушках, рот без маски, накрашенный ярко-красной помадой – показывает ему, как укладывать зажигательные бомбы размером с плоды личи в пачки, которые потом отправят на пункт маркировки. Ее руки в перчатках-митенках сновали ловко, как птичьи крылышки, и так уверенно, что собственные пальцы показались юноше очень неуклюжими. Они казались бы ему неуклюжими, даже если бы его суставы не были еще слегка воспалены после недавней болезни. Ее голос звучал мелодично, плавно и терпеливо. В уголках сильно раскосых глаз собирались морщинки, когда она бросала взгляд на его лицо, и ему становилось еще труднее сосредоточиться, а нервы у него и так были на пределе.

– Фокус! – не раз орал ему в лицо его командир, и его слюна туманом повисала между их лицами. – Фокус определяет вашу мишень! Отсутствие фокуса делает вас мишенью!

Лян уже понял одно: в тысячу раз приятнее, когда перед тобой стоит эта девушка, а не их командир.

– Меня зовут Чжу, – сказала она ему, пока они работали у стола бок о бок.

– А я – Линь, – солгал он. Он уложил еще несколько бомб, стараясь скрывать негнущиеся пальцы. Лян подавил вспышку раздражения – от него не укрылась ирония того, что его руки восстанавливаются последними, хотя в них он больше всего и нуждается.

– Сколько тебе еще осталось времени здесь? – спросила она. – Мне шестнадцать, так что остался всего год. Потом меня ждет открытая местность, или участок ограды, и меня вооружат теми же пулями, которые, вероятно, я сама отлила для себя вот здесь, на оружейном заводе, – Чжу улыбнулась, и Лян почувствовал где-то в груди барабанный бой, который пытался найти свой собственный ритм.

– Мне тоже шестнадцать, – сказал он. – Значит, то же самое. Еще один год, – на самом деле ему назначат пост, как только армейские врачи сочтут его годным сражаться.

Еще одна улыбка алых губ, и бомба чуть не выпала из его руки.

– Ох, – Чжу быстро подхватила бомбу на краю стола, чтобы та не скатилась вниз, и сунула ее ему в ладонь. Она снова заморгала своими темными глазами, и Лян выругал свой пульс за то, что тот пропустил удар. Годы тренировок, обучения военному делу, и только эти последние месяцы выздоровления остались до того, как ему определят пост – меньше всего ему нужно стремиться получше узнать эту девушку.

– Если тебе так хочется увидеть огонь, – она взяла его за руку и повела прочь от их стола, где осталось еще много бомб, – тогда я была не права, что не пустила тебя туда.

Лян вернулся в отделение для выздоравливающих. Его коса распустилась и падала спутанными прядями, он кутался в украденную накидку и шарф от вечернего ветра ранней весны.

Окружающую его ночную тьму освещали далекие вспышки выстрелов. Воздух был наполнен зловонным дымом.

В его мыслях была Чжу.

В его кармане – смерть.

Их пальцы покраснели от ожогов, как она и предупреждала, но они все же наловили серебряных пуль, когда те вылетали из своих изложниц, уже пахнущие медью и кровью.

– Новейшее изобретение оружейников, – сообщила она ему. – Кокон, маскировка. Выпущенная пуля глубоко проникает в тело солдата, а затем раскрывается в виде бабочки. Представь себе, Линь, – металлические крылышки рубят на мелкие части сердце, или артерию, или легкое, а потом их обломки, вращаясь, вылетают из тела, – голос Чжу упал до шепота. – Это будет красиво и в то же время совершенно ужасно! – ее слова звучали просто, они не выражали ни чувств, ни мнений, ни осуждения – война не оставляла места для всего этого.

– Почему бабочка? – спросил он.

– Наверное, потому что бабочка считается символом свободы, – пуля в пальцах Чжу сверкала, когда она медленно вертела ее в мигающем свете завода. – И символом любви. Юной любви.

Лицо Ляна залилось краской, когда она подняла взгляд, и их глаза встретились.

– Конечно, так и есть.

Ее лицо погрустнело, как будто ей хотелось услышать другой ответ. Она пожала плечами, и на мгновение он увидел, как она будет выглядеть, когда состарится. Когда увянет от времени жизненных невзгод.

– Наверное, поэтому мы выбрали такое название, – сказала она. – Ведь какое значение имеют свобода и любовь, когда речь идет о войне, о нас, солдатах? Совсем никакого.

Когда он вошел в их палату в отделении для выздоравливающих, его друзья сели на своих постелях, отбросив в сторону книги, письма и карты, выкрикивая вопросы, требуя подробностей.

– Компьютеры?

– Роботы?

– Машины, такие проворные, что мы никак не можем проиграть эту войну, как нам все время твердят?

Лян вспомнил покрытые маслом поверхности, жаркое зловоние пламени. Он вспомнил о мрачном и неумолимом вращении тысяч механизмов и зубцов, огрубевшие от работы пальцы рук.

– Не совсем, – он выудил пули из кармана и бросил по одной своим друзьям. – Но, как обещано, сувениры – и доказательство.

Чэнь присвистнул, поднеся свою пулю к лампе и любуясь ее новеньким, почти жидким блеском.

– А девушки? – спросил он с ухмылкой.

Он уже был помолвлен с девушкой из Кецяо на юго-западе, семья которой владела большими участками сельских угодий в этом районе. Этот союз входил в планы командиров из Шанъюй, чтобы снова наладить импорт мяса. Но Чэню еще предстояло с ней познакомиться, он понятия не имел, как она выглядит, или какая она: соблюдение этой договоренности было его долгом перед семьей, и только.

Лян рассмеялся.

– Они там были.

– И что?

«И там была только одна девушка, о которой стоит говорить», – подумал он, падая на свою койку и внезапно перестав обращать внимание на свои больные суставы и свой маскировочный наряд, все еще висящий на нем.

– Я собираюсь вернуться туда.

Вэй поднял бровь, а Тао рассмеялся.

– Значит, еще на один день? – Чэнь бросил свою пулю в пустую чашку для лекарства, все еще стоящую рядом с его подушкой.

Лян кивнул головой.

Но еще один день превратился в два, потом в три дня. Потом в неделю.

Новые болезни пришли в город, их названия странно звучали, они накатывались на Шанъюй неумолимыми волнами и оседали в нем как ядовитая соль, выпаренная из таинственного, опасного моря: «синяя лихорадка», «онемение горла», «К3Л3». До отделения выздоравливающих доходили известия об учебных классах, где не умолкал кашель, подобный сильному ветру; об аптеках, где теперь продавали наполовину пустые баночки и пузырьки; о врачах, которые начали принимать в качестве платы только еду; о росте числа ограбленных ферм, лишившихся урожая и скота. Еще одна правда об их враждующем мире заключалась в том, что какую бы угрозу ни представляли друг для друга воюющие города, у всех были общие враги – болезни и голод, мучительно медленное производство лекарств и постоянная нехватка целебной, питательной еды. «Нас губит наша собственная плоть, наша собственная почва, – жаловались чиновники Шанъюй, – но мы все равно будем сражаться и за то, и за другое».

В семье Ляна жизнь текла как всегда. После того, как у его матери развилась постоянная лихорадка, его младшую сестру отдали в семью на севере; это был бартер: два месяца она трудилась у них на кухне в обмен на крошечную корзинку лекарства. Мать выздоровела за несколько дней и вернулась на свой пост полевого медика. Его отец согласился на временное перемирие с Юйчэн на западе: за год мира на этом отрезке границы старший брат Ляна должен был жениться на дочери одного из командиров Юйчэна. Их дети, если они появятся, пригодятся в качестве предмета будущего обмена.

В их палате Вэй выздоровел первым, потом Тао, а потом Чэнь. Один за другим они выписались, с интервалом в несколько дней, пока не остался один Лян. Новые больные с таким диагнозом не поступали – он и его друзья заболели в самом конце эпидемии, – и он остался без новых товарищей по палате, хотя остальные палаты в отделении были по-прежнему переполнены. Прощайте, чтение вслух отрывков из книг, карточные игры по правилам, которых никто не соблюдал, и беседы, продолжавшиеся еще долго после выключения света, беседы обо всем и ни о чем; здравствуйте, пушки, бомбы и все остальное, из чего состоит их солдатская жизнь.

Боль в суставах Ляна почти прошла, и ему надо было принимать меньше лекарств. Его кашель уже не был постоянным, а превратился в отдельные приступы, и он перестал носить медицинскую маску. Он научился плотнее заплетать волосы в косу. Одежда, украденная со склада потерянных вещей, испачкалась, поэтому он сходил туда за новой. Он продолжал обманывать стражников оружейного завода и камеры наблюдения и старался держаться подальше от всех девушек, кроме Чжу. Отсутствие подруг помогало ему сохранять тайну. И обеспечивало безопасность.

К тому времени, когда он осознал, что сама Чжу представляет опасность, прошло несколько недель, и было уже поздно. Ее не удивляла застенчивость новенькой, она решила, что такой уж у нее характер. Она хватала его за руку и проводила через все рабочие зоны оружейного завода, пока он не стал ориентироваться в них так же хорошо, как она. Она показала ему самые спокойные места во всем здании, где она любила обедать подальше от огней, жара и металла, – крохотные участки пространства, скрытые от глаз стражников и от камер. И пока они делили солдатский паек из грубого хлеба, жесткого мяса, или риса, в котором иногда попадались камни, о которые можно сломать зуб, если вовремя их не заметишь, – она постепенно рассказывала ему, кем была раньше.

– У меня есть сестра, она самая красивая в семье, и самая милая. Зато я получала лучшие оценки, пока мы учились в школе. Мама говорит, что у меня вспыльчивый характер. Я обычно просила подарить мне на день рождения мандарины, пока, наконец, не поняла, что прошу невозможного.

Лян тоже рассказывал о себе, насколько это возможно.

– У меня есть сестра и брат. Мои родители оба действуют на полях сражений. Позиции вдоль ограды самые опасные, но я думаю, я бы не слишком возражала – по крайней мере, перед тобой открывается вид дальше города. С тех пор, как я была маленькой, я не пробовала хурму, лонган и карамболу[83].

В конце концов, казалось, они обсудили почти все: слухи о том, что в Шэнчжоу на юге тайно укупоривают в бутылки возбудителей болезней, чтобы в будущем использовать их в качестве оружия; что давно уже непрочное перемирие Шанъюй с Юйао на востоке вот-вот рухнет; как до того, как они умрут, каждый из них хочет увидеть звезду, не окутанную дымом пушечного выстрела, съесть пригоршню настоящего сахара, и по-настоящему крепко уснуть. Пока их пальцы не переставая двигались, выполняя работу под закопченным потолком оружейного завода – над бесконечно извивающимися конвейерами, рядом с топками, отбрасывающими пляшущие тени на их руки, – она прикасалась к нему, случайно, потом доверчиво, заставляя его кровь петь от ее близости.

Она завладела им, как лихорадка.

В конце каждого рабочего дня Лян возвращался обратно в отделение для выздоравливающих, и голова его была полна ее мыслей, ее идей и аромата, а его язык ощущал ее вкус, когда он воображал звук ее голоса, чтобы он не покинул его.

Вот так это и произошло. В процессе заливки, отливки, формовки тысяч пуль-бабочек, в те дни, когда их руки работали вместе и рядом, он влюбился в нее. А она и не подозревала, что девушка, которую, по ее словам, она любила как свою лучшую подругу, на самом деле была парнем.

И его начало снедать одновременно и желание все ей рассказать, и боязнь увидеть ее реакцию, и страх, что его разоблачит кто-нибудь другой на заводе. Потому что только одна вещь соперничала с уважением к старшим членам семьи – уважение к армии Шанъюй: попытка одурачить высшее командование каралась смертью.

За обман город повесил бы Ляна на высоком заборе из колючей проволоки и созвал уличных ворон на пир, чтобы граждане увидели и запомнили, что они в первую очередь солдаты, а в последнюю очередь – люди.

И все же…

Лян желал Чжу так сильно, что у него болело сердце, и это стало его игрой в мучение самого себя: он ронял намеки, говорил полуправду, хотел, чтобы она догадалась, кто он, и чтобы разоблачение больше не зависело от него. Стал ли он от этого трусом, ведь его учили смотреть в глаза врагу и улыбаться во время стрельбы?

Он нарисовал для нее пару уток-мандаринок. Его вечно обожженный палец неуклюже чертил линии на толстом слое серебряной пыли, скопившейся на поверхностях плавильной печи, на маленьких, похожих на снежные сугробах, образовавшихся на краях котлов и изложниц.

– Посмотри, это мы, – сказал он, закончив рисунок. Утки были китайским символом любви до гроба между мужчиной и женщиной, когда смерть одного означала неминуемую смерть другого.

– Только мы не пара в этом смысле, – улыбнулась Чжу, укладывая только что остывшие пули в пачки и отправляя их вниз по желобу для рассылки. – Но найди символ вечной дружбы, и тогда я нарисую его для тебя, Линь.

Лян сжал в ладони свежий металл, обжигая руку, но почти не почувствовал боли.

– А если я однажды проснусь парнем? – его голос стал более хриплым, чем следовало, и он откашлялся и заговорил громче. – Может, на меня кто-то наложит чары? Или если я влюблюсь? – «Как насчет этого, Чжу? Ты могла бы меня тогда полюбить?»

Она зашипела, так как тоже обожгла руку пулей. На глазах у нее выступили слезы, а раскаленный металл упал на землю.

– Парни или девушки, друзья или любовники, – прошептала Чжу, рассматривая свою ладонь, – это не имеет значения. Не забывай, что мы всего лишь солдаты здесь, в Шанъюй, а солдатам никогда не дано прийти в себя. Если их заколдовали, чары не должны разрушаться. Мы – только драконы, стерегущие ворота, нам приказали продолжать изрыгать огонь те, кто нас заколдовал.

Не успев ни о чем подумать, Лян взял ее руку и медленно прижался губами к ожогу. Она застыла, перестала дышать, и он почувствовал, как в ее мозгу проносятся вопросы: «Линь? Поцелуй? Что?», но не успел он заставить себя отпустить ее и отступить назад, как она внезапно обхватила его руку пальцами и крепко сжала.

– Обещай мне, Линь, – попросила она, – что где бы мы в конце концов ни оказались, мы останемся в живых на время, которого хватит, чтобы снова найти друг друга, и всегда будем подругами.

Он кивнул. Больше ему ничего не оставалось делать. У него сжалось горло, а кожа горела в том месте, где их руки соприкасались.

– Хорошо, – Чжу отпустила его руку с едва заметной улыбкой, от которой вокруг ее глаз не появилось ни одной морщинки. Ее глаза остались пустыми и слишком темными. И они оба опять принялись за работу.

Ляну казалось, что они странным образом заколдовали друг друга, и эти чары крепли с каждой пулей, вытряхнутой из изложницы, подхваченной и уложенной в патрон. Что они просили каждую серебряную бабочку, которую заключали в сияющий кокон, уснуть навеки, оставить им больше времени, и умоляли смерть подождать.

Затем Лян перестал кашлять. Его матери пришлось позвонить ему по старому домашнему интеркому, чтобы разбудить, так как он проспал входящее сообщение на своем медицинском мониторе. Как армейский врач, мать тоже получила эту новость из лаборатории одновременно с ним: он полностью выздоровел, и ему назначен пост на юге города, где он будет охранять участок земли, оголившийся после смерти недавно убитого солдата. Потом ему сообщат другие подробности, а пока он должен готовиться покинуть отделение для выздоравливающих.

В его ушах гремел гром, а сердце билось неровно, пока он ждал Чжу возле оружейного завода в тот вечер. Он чувствовал себя беззащитным – и даже не совсем здоровым, – так как холодный ветер конца лета продувал его старую футболку и джинсы, которые он только недавно начал снова носить; он не надевал ни то, ни другое за стенами палаты все те месяцы, пока выздоравливал и лежал в постели. Лян уже вернул всю украденную одежду, она снова лежала среди потерянных и никем не найденных вещей. Только его длинные, заплетенные в косу волосы еще сохранились – он планировал остричь их позже вечером. И все же он надеялся, что этого хватит, чтобы дать ему возможность открыть свою тайну раньше, чем его самого разоблачат.

Лян очень боялся разговора с Чжу, но хотел его больше всего.

Она вышла с завода, узел ее волос казался высокой короной из тьмы, она подняла свои ловкие руки, похожие на крылья птицы, чтобы заслонить рот, так как кашляла от пыли, потом опустила их и разгладила блузку на груди.

Он встретил ее на пути вверх по склону холма.

– Чжу!

Его сердце казалось ему осторожной птицей в полете.

Сквозь сумрак позднего вечера он смотрел, как она окинула взглядом его незнакомую одежду, не сочетающуюся с косой, как среагировала на неожиданно низкий голос. Ее взгляд стал растерянным.

– Линь?

Он сделал глубокий вдох и шагнул ближе. Чжу покраснела, ее дыхание стало слегка хриплым, и он медленно убрал волосы со своего лица.

– Меня зовут не Линь; мое настоящее имя – Лян.

– Нет, ты… – она заколебалась, ее ловкие руки сжались в кулаки и поспешно спрятались в карманах брюк. Под румянцем ее кожа показалась ему бледной, словно обнажившаяся кость. – Кто ты? Где была сегодня Линь? Она – девушка, а ты… ты…

– Я – это я, – повторил Лян тихо. Он удивлялся, что она не слышит стук его сердца – такой громкий, что от него должен изгибаться воздух вокруг них, словно от взрыва фугаса, вырезая темные круги в земле.

– Прости меня, я лгал. Я был болен и жил в палате для выздоравливающих. Я тайно пробрался на оружейный завод, переодетый девушкой… это было пари…

– Что? – Чжу покачала головой, в ее глазах еще виднелась растерянность, но уже нарастал гнев. – Пари?

– Я хотел рассказать тебе, но… Чжу, я уже не болен. А это значит, что мне придется уйти. Мне назначили пост, и…

– Все это было игрой… Ты… почему, Линь? – он слышал ее дыхание, оно было прерывистым. – Лян!

– Я собирался прийти только на один день, но потом встретил тебя, и… мне пришлось вернуться. Еще раз. И еще. Чжу, я люблю тебя. Я…

Она повернулась и убежала.

И Лян не мог ее винить.

Его мать перезвонила позже в тот вечер и сообщила остальные подробности, твердым тоном. Слушая, как она читает вслух по интеркому новые условия договора, он обводил невидящим взглядом почти пустую палату, чемодан рядом со своей кроватью, уже уложенный и готовый к отъезду.

Лян не думал, что это возможно: что его сердце, и так уже полное боли из-за Чжу, может болеть еще сильнее.

«Почему ты должен был стать тем погибшим на юге солдатом, Чэнь? И оставить девушку, которая была тебе обещана?»

– Лян, ты еще там? – внезапно голос его матери стал очень усталым, потеряв твердость. – Это неожиданно, я понимаю, ведь церемония запланирована на следующую неделю. Но этот союз будет выгоден обеим семьям, и нужно совершить обряд быстро.

– Конечно, – он также знал, что у него нет выбора, при любых обстоятельствах. Ради его семьи и ради Шанъюй он обязан не дрогнуть, сохранить лояльность. – Я выезжаю рано утром.

Стук в дверь раздался, как только он положил трубку. Когда он открыл дверь, то увидел Чжу, стоящую в коридоре. Он потерял дар речи, и все его мысли куда-то улетучились.

– Просто, чтобы ты знал – я тоже тебя люблю! – выпалила она. Ее полуночные глаза горели лихорадочным блеском, она рассмеялась, подойдя ближе. Она потрогала его только что остриженные волосы, обнажившийся затылок, обвила его руками. – Парень ты или девушка, Линь или Лян, я люблю именно тебя, понял? И мне это нравится.

Ее поцелуй пронзил его, заставил растаять. Лян молча умолял время остановиться, прижимаясь к ее рту губами.

Но время нельзя остановить, потому что война бы не остановилась. А он был солдатом.

Он медленно отстранился.

– Чжу, мы не можем.

Краска залила ее щеки.

– Все еще игра, Лян?

– Меня продали, – тихо произнес он, – меня женят на невесте друга, только что убитого на поле боя. Мой отец – командир, который контролировал первый брачный договор, и он договорился, что я женюсь вместо друга.

Чжу отступила назад, в коридор. У Ляна сжалось сердце.

– Нет, – шепнула она. – Разорви договор!

Они оба знали, что это невозможно, – в конце концов, именно для этого они были рождены. Солдаты – прежде всего.

– Я люблю тебя, Чжу, – его голос шуршал, как шелуха. – Всегда буду любить, что бы ни случилось.

Она начала отодвигаться, и ему захотелось рывком вернуть ее обратно, он хотел получить то, чего получить не мог.

– Лян, я… – ее раскрасневшиеся щеки были мокрыми, когда она повернулась и бросилась бежать. – Прощай!

Только когда прошло очень много мгновений после ее ухода, он смог опять пошевелиться.

В конце той же недели, в утро его свадьбы, – когда Юйао объявил конец перемирия с Шанъюй и пообещал немедленно начать вторжение, когда Лян поправлял перед зеркалом галстук из выцветшего шелка, когда-то принадлежавший его отцу, и старался не думать и ничего не чувствовать, – у его двери оставили письмо.

Чжу мертва.

Новая инфекция. Эта болезнь начиналась лихорадкой и заканчивалась тем, что плоть от прикосновения рассыпалась в пепел.

Болезнь убила ее так же быстро, как клинок.

Ее лучший друг должен знать, писали ее родители, передавая предсмертные слова дочери, чтобы ему не пришлось гадать. Она оставила ему записку, писали они, и Лян дрожащими руками вскрыл приложенное письмо и впитывал ее слова глазами, полными боли.

«Я люблю тебя, Лян.

Мы найдем друг друга снова, когда война закончится.

Бабочки не подчиняются гравитации, и, может быть, они способны так же не подчиниться смерти».

Мир закачался, когда образ Чжу, какой он видел ее в последний раз, – бледной под румянцем, со слишком блестящими глазами, – промелькнул перед ним. Письмо полетело на пол, а Лян, пошатываясь, выбрался из дома и пошел по дороге, в глубину давно опустошенного города. Его сердце превратилось в труху и разлетелось в щепки; его мысли сплелись в узел горя.

Он не слышал громыхания несущихся боевых танков («Стройные, серебристые, намного быстрее, чем старые!» – так воскликнул его командир в восторге, увидев их в первый раз) – они сотрясали землю под старыми туфлями его отца, которые Лян начистил изо всех сил; он не слышал резкого треска выстрелов, надвигавшихся с востока, уже почти у самой границы Шанъюй; он не понимал, что его слезы вызваны еще и дымом, который заполнил воздух и закрыл вид на горы. Люди бежали по тротуарам, и медицинские маски на их лицах стали темно-серыми от сажи в воздухе. Город пропах чем-то кислым, болезненным, гибельным.

Лян мимоходом подумал, не заболел ли он тоже. Возможно, их с Чжу прощальный поцелуй нес в себе нечто большее, чем любовь, отчаяние и желание того, что не могло осуществиться. Может быть, это объясняет, почему у него так болит в груди, будто он задыхается от лихорадки? Почему у него болят глаза, когда он осматривает улицы и не видит ничего, кроме нее?

«Чжу, я люблю тебя! Пожалуйста, скажи мне, что это просто обман!»

Он добрался до старого храма – разрушенного войной, с наполовину снесенной крышей, с простреленными навылет стенами и окнами, – и пробрался внутрь. Руками, снова ставшими неуклюжими, – ее руки были проворными, как птички – он поворачивал мертвецов на полу, которые ждали последнего огня упокоения, чтобы увидеть их лица. Члены похоронной команды вскоре явятся, чтобы зажечь спички и прочесть последние молитвы.

Когда Лян нашел ее, его тихий крик зазвенел в воздухе, как уродливая пародия на свадебные колокола, ради которых он надел свой поношенный костюм и старый шелковый галстук. Он медленно и осторожно заполз в кольцо из ее давно окоченевших рук.

Губы Чжу рассыпались в пепел под его губами. Хлопья проникли в горло Ляна, засыпали его сердце, и оно перестало биться, и тоже превратилось в пепел.

Снаружи группка детей бежала домой, чтобы спрятаться от нападения Юйао. Они остановились на бегу, когда струйка дыма начала подниматься над разверстой крышей храма. Дети благоговейно молчали, глядя, как две струйки дыма поднимаются все выше и переплетаются, они показывали руками вверх.

Пара серебристых бабочек, образованных двумя струйками пепла, танцуя, взлетала вверх, в небо.

Послесловие автора Бабочки-влюбленные Китайская народная сказка

Одна из замечательных народных сказок Китая, «Лян Чжу» («Бабочки-влюбленные») – это трагическая сказка о двух юных влюбленных, которых разлучил долг перед семьей. Ее часто считают китайским вариантом «Ромео и Джульетты», так как обе истории описывают несчастных влюбленных. Действие сказки «Бабочки-влюбленные» происходит во времена Восточной династии Цзинь (265–420 гг. н. э.) и эта сказка превратилась в легенду, в основном благодаря древнему искусству устных преданий. Ей почти две тысячи лет, и она вдохновила появление других видов искусства, таких, как оперы, пьесы, кинофильмы и музыка.

Единственная дочь богатого семейства, Чжу Интай, переодевается в мальчика, чтобы ей разрешили посещать школу. Там она встречает Ляна Шаньбо, и одноклассники быстро становятся лучшими друзьями. Проходят годы, и Чжу влюбляется в Ляна, и только после того, как она покидает школу, чтобы ухаживать за больным отцом, Лян открывает тайну маскарада своей подруги. Осознав, что он тоже ее любит, он отправляется свататься к ней и с ужасом узнает, что семья уже обещала выдать ее за другого. Вскоре Лян умирает от разбитого сердца, и Чжу оплакивает свою утраченную любовь. В утро ее свадьбы разражается ужасная буря, и когда она рыдает на могиле Ляна, удар грома раскрывает землю, под которой покоится ее мертвый возлюбленный. Решив во что бы то ни стало снова быть вместе с Ляном, Чжу прыгает в могилу. Когда буря стихает, земля раскрывается и появляются влюбленные, превратившиеся в бабочек; они улетают, чтобы навсегда остаться вместе.

Насколько нерушимой должна быть верность, когда речь идет о семье или о родине? Что, если армия и война диктуют правила, а не богатство и положение в обществе? Когда любовь из запретной становится опасной?

«Пуля-бабочка» – это мой пересказ легенды «Бабочки-влюбленные».

Швета Такрар Дочь солнца

Посвящается колдовскому Сестринству Луны, которое сияет все ярче и становится все сильнее.

Родители Савитри Мехты назвали ее в честь света. В честь солнечного сияния, и золотых слитков, и всего золотого. Прежде всего в честь бога солнца Савитара, или Сурьи, чье благословение отметило Савитри в момент ее рождения: в груди она носила не бьющееся сердце, а шар ослепительно желтого света самого Сурьи.

Родители Савитри служили смотрителями музея в бывшем уединенном поместье раны[84], где было полно роскошных цветущих деревьев, фазанов, накликающих дождь, и даже имелось озеро с песчаными берегами, усыпанными сосновыми иглами. Именно туда они удалились вместе со своим необычным ребенком. Хотя они и их немногочисленные слуги старались прятать Савитри от глаз посторонних, случайные посетители замечали ее, когда она сворачивала за угол, одетая во все черное. Чанья чоли детского размера цвета оникса, платья в складку и маленькие бантики. Позднее, когда она выросла, она стала носить угольно-черные мини-платья, и в ее черных как смоль волосах появились пурпурные прядки. Черная одежда с красной, как кровь дракона, губной помадой на фоне очень смуглой кожи. Черная одежда с серебряными сережками-пуссетами в мочках ушей и такой же бинди[85] на лбу.

Черный, всегда черный цвет. Несомненно, взрослые посетители шептались год за годом – она в беде, она отчаялась, она нуждается в помощи. Иначе почему девочку постоянно тянет в темноту? Посетители ее возраста высказывались откровеннее и более жестоко:

– О, посмотрите, малышка-гот. Она просто хочет быть печальной. Ненормальная.

Год за годом ее родители со смехом отмахивались от подобных высказываний. Они напоминали ей, что если бы не черные одеяния, как бы она могла скрыть свое сияние? В ответ звенел веселый смех Савитри. Но когда она оказывалась одна в лесу, ее смех умолкал. Даже излучающее свет сердце не могло спасти от одиночества.

Она проводила дни вдали от безопасных туристических троп, пряталась под пологом ветвей, где однажды нашла беседку из лоз жимолости, всегда усыпанных цветами. Держа в руках десертную ложку и горшочек домашнего сиропа, она бродила там, все время прислушиваясь к жужжанию медоносных пчел.

Желто-черные, как и она, они будто рассказывали глубоко скрытые тайны тем, кто умел их слушать. Савитри умела. Так она узнала множество вещей, например, как хранить верность, чтобы приносить больше пользы; что небо меняет цвет, потому что его служанки постоянно меняют различные шелковые сари, которые оно носит; и самое лучшее – научилась петь.

Она пела своим родителям, меняющим оттенки небесам, самой себе. Она читала волшебные сказки, эпические поэмы и легенды и представляла себе, как играет в постановках на сцене, одетая в бархат. Но этого ей было мало. Ей очень хотелось иметь друга.

– Почему мое сердце такое пугливое? – спросила Савитри у пчел однажды в летний день. Теперь она была уже достаточно взрослой и понимала, что живет не как все, что у большинства людей есть друзья, которые разговаривают словами, и что большинство детей родители не изолируют от мира, считая его грубым и нетерпимым.

– Немногим в наши дни нравится магия, дочь солнца, – пчелы оставили на время осмотр лоз жимолости и закружились вокруг нее. – Ваше племя часто боится того, чего не понимает.

Миниатюрное солнце в груди Савитри заныло. Оно вспыхнуло, выбросив теплые золотые лучи из-под ворота и лямок ее черной блузки. Она скрестила руки, но свечение все равно просачивалось наружу.

Чувствуя ее отчаяние, пчелы собрались вокруг нее, образовав ореол. Они сообщили ей, что свое сердце она разделит с тем, кто сможет не только выдержать его свет, но даже будет отражать его обратно, на нее.

«Когда-нибудь, – шептали волшебные сказки, эпические поэмы и все легенды, – когда-нибудь такой человек появится».

– В золоте, – прибавила подслушивающая стрекоза. – В золоте и в серебре.

Не успела Савитри расспросить ее поподробнее, как она улетела прочь, как блик на сине-зеленом цветном стеклышке.

Шли годы, и колодец терпения Савитри пересох. Она устала: устала прятаться, устала познавать окружающий мир только с помощью кинофильмов, телепередач и обрывков разговоров туристов. Она мечтала праздновать дни рождения вместе с девочками-ровесницами, обмениваться с ними признаниями и одеждой, мечтала танцевать на сцене. Каково это было бы – петь, шагая по многолюдным, усыпанным лепестками слюды улицам города, и одеваться в черную одежду только по собственному выбору?

Она тосковала по человеку, который не испугался бы ее сияния. Она тосковала, тосковала… о, как она тосковала!

Даже сады с их беседками из жимолости и пчелами становились слишком тесными, слишком знакомыми – казалось, Савитри почти не могла дышать. Ее солнечное сердце грозило прорвать ее кожу и залить невыносимо ярким светом все поместье, если ничего не изменится. Никакое количество черного цвета, черного как смола, или как эбеновое дерево, не смогло бы подавить этот свет.

В ночь накануне своего семнадцатого дня рождения, когда ее тоска стала слишком сильной, чтобы от нее отмахнуться, она решила украдкой убежать из дома и создать для себя свой мир.

Когда родители уснули, Савитри уложила в маленькую сумку шаль, немного денег и баночку сиропа с ложкой. Небольшая часть особняка бывшего поместья раны сдавалась внаем приезжим историкам, но все комнаты, кроме одной, оставались незанятыми. Она убедилась, что гости, семья утомленных путешествием ученых с сыном-подростком, которого она видела только издалека, уютно устроились на ночь. Казалось все спали, только вечерний дежурный администратор сидел за своей стойкой в вестибюле, где под потолком жужжал древний вентилятор, заглушая стук его пальцев по клавиатуре. Придется воспользоваться черным ходом.

Но когда она подошла к выходу, то увидела, как за кем-то как раз закрылась дверь.

Кто бы это мог быть? Савитри задрожала, быстро прошептала молитву перед мраморной статуей бога Ганеши[86], разрушителя препятствий. Потом девушка на цыпочках вышла из дома.

Снаружи небо уже набросило сари из дымки и звезд, пчелы и стрекозы спали, а хор сверчков начал свою ночную серенаду. Кожа Савитри покрылась мурашками от охватившего ее восторга: она вышла из дома и могла следить в сумерках за незнакомцем. Конечно, ей не нужен был фонарь, чтобы идти в темноте, ведь ей стоило только расстегнуть пуговку у ворота.

Чувствуя себя очень смелой, она сняла с себя все, кроме короткого топа, завязала рубашку вокруг талии и побежала.

Поток солнечного света ослепил даже ее саму, поэтому она только через минуту заметила поверхность озера. На ней мигали звезды и плавали лебеди. Лебеди? Она никогда их здесь раньше не видела.

Лебеди мерцали в темноте, будто освещенные своим собственным внутренним светом. Высоко выгибая грациозные шеи, они образовали полукруг. Савитри подкралась ближе. Они пели!

А у кромки воды стоял на коленях мальчик и пристально смотрел на лебедей.

Савитри сначала его не заметила, потому что он сливался с ночью. Он даже носил ее кусочек – прекрасный черный шервани[87], отделанный серебром, оттеняющим теплую смуглую кожу его щек.

– Сатьяван, – пели лебеди, и их слова были подобны нежному дрожанию струн ситара. – Сатьяван, пойдем домой.

Сатьяван. Услышав это имя, Савитри перестала дышать. Ей не следовало открывать свой солнечный свет. Теперь в любую секунду он может обернуться и заметить ее.

В любую секунду. Это было глупо. Она должна бежать.

И все-таки она осталась на месте и рассматривала его, застыв в бесконечном предвкушении, а лебеди пели, мелодичными, колдовскими голосами, призывая его.

Сатьяван стянул тунику через голову и бросил ее на землю. Должно быть, Савитри ахнула, потому что в следующий миг он обернулся.

Мальчик из главного дома! Мальчик, который, как она считала, крепко спал у себя в комнате.

Их взгляды встретились, соединившись друг с другом, как загадка и отгадка.

Между ними открылась тропа, усыпанная драгоценными камнями. Там сияло будущее, карта, выложенная драгоценностями алмазной огранки, зелеными и пурпурными, оранжевыми и синими, и сплавленными обещанием. Она видела этого мальчика там, в том будущем, где она знала вкус его губ, облик его души. Он принадлежал ей, а она ему.

Кто он такой, этот мальчик с такими темными, почти черными глазами? Черными, как кайал[88]. Черными, как тайна. Почему он здесь? Ее сердце сверкнуло, осветив озеро и красивого мальчика, стоящего возле него.

– Сатьяван, – еще раз позвали лебеди. – Сатьяван, пойдем домой, – один из лебедей вспорхнул, вспыхнул, и там, где только что была птица, теперь по песку скользила апсара[89]. Прекрасное лицо небесной танцовщицы раздраженно хмурилось.

– Оставь нас, глупая девчонка. Это не для тебя.

– Что не для меня? – спросила Савитри, больше заинтригованная, чем оскорбленная. Даже потусторонняя, притягательная красота апсары не могла заставить ее оторвать взгляд от Сатьявана. Вместо ответа апсара сердито посмотрела на Сатьявана.

– Пойдем скорее. Мое терпение заканчивается, хватить играть.

Но Сатьяван улыбнулся Савитри.

– Твой свет, – сказал он.

Ее сердце стремительно забилось, посылая золотые лучи над озером, пока не стало светло как днем. Через несколько мгновений его обнаженная грудь тоже начала светиться – мягким серебристым светом, похожим на лунные лучи.

Она вспомнила пророчество крылатых созданий: когда придет время, она найдет того, кто отразит ее лучи и вернет их ей, и будут они золотыми и серебряными. Как будто луна умерила жар солнца и вернула его ласковой прохладой.

При свете одновременно луны, солнца и звезд на небе она увидела на его лице удивление, потом понимание.

Апсара схватила Сатьявана за плечи и встряхнула его.

– Глупец, я пытаюсь тебя освободить! – она повернула голову и умоляюще взглянула на Савитри. – Хватит! Время истекает, отпусти нас!

Сатьяван вырвался из ее рук.

– Погоди минутку, Рамбха.

– Ты не понимаешь! – закричала Рамбха. – Нет времени! – она резко махнула рукой в сторону других лебедей. – Поспеши, иначе твои братья и я должны будем улететь без тебя!

Лицо Сатьявана исказила гримаса отчаяния, ужаса и волнения, все эти чувства боролись в нем.

– Ты права, – наконец произнес он странно равнодушным голосом. На глазах Савитри он нырнул в озеро – и исчез в его темной глубине.

Ее любопытство переросло в панику, когда он не появился снова на поверхности. Прошла одна минута, две, затем три. Он тонет! Почему эта апсара просто сидит на берегу, спокойная, как озеро, которое его поглотило?

Савитри сбросила туфли, уронила сумку и бросилась вслед за Сатьяваном.

– Стой! – закричала апсара. – Этот мальчик – не мальчик, а девата[90], один из девяти божественных сыновей Чандры[91], нашего лунного повелителя. Один риши[92] наложил на них заклятие, и они должны были возродиться простыми смертными в семье, которая не сможет должным образом заботиться о них.

Но было уже слишком поздно. Савитри задержала дыхание и нырнула в озеро. Она плыла сквозь мутную воду по серебристому следу, пока не обнаружила висящее в воде тело Сатьявана. Слова апсары дошли до нее только после того, как она вынырнула на поверхность, крепко держа в объятиях Сатьявана.

Сама апсара нависла над водой, сжав руки в кулаки, ее божественная красота не стала менее соблазнительной от гнева.

– Я умоляла смягчить заклятие, – прошипела она, – и наконец мудрец уступил: по истечении семнадцати лет каждый девата может утонуть, и таким образом покинуть свое смертное тело и найти дорогу домой. Другие сейчас уже летят вместе с моими сестрами; и этот был готов присоединиться к ним, – злость, подобно свернувшейся в кольца змее, наполнила ее следующую фразу: – Пока ты все не испортила!

Остальные лебеди уже поднялись в облака, и теперь можно было видеть, что тени семи братьев-девата сидят на их гладких, покрытых перьями спинах. Они все вместе растворились в лунном свете.

– Я должна была вернуть его обратно, – каждое слово разъяренной апсары напоминало ядовитый шип. – Он не может существовать в этом мире слез и трагедии. Он проживет, возможно, год, и с каждым днем его страдания будут усиливаться, а потом он умрет. Надеюсь, ты довольна! – Апсара подняла обе руки, на них по всей длине выросли перья, и полностью превратившись в птицу, она взлетела.

Савитри вытащила мокрое тело Сатьявана на берег, где тепло ее солнечного сердца высушило их обоих. Вскоре он открыл глаза.

– Ты меня спасла.

В тот момент она забыла о своих мечтах выступать на сцене. Забыла о задуманном бегстве. Забыла обо всем, кроме того, что ее одиночество закончилось. Сын луны для дочери солнца. Несомненно, это не простое совпадение.

– Останься, – сказала Савитри, и это единственное слово было полно тоски, любопытства и удивления. Теперь она узнает вкус его губ, его душу. Она стала по ложечке вливать в него свой сироп из жимолости. – Ты не можешь умереть! Я тебе не позволю.

– Продолжай кормить меня этим, что бы это ни было, – согласился Сатьяван, дочиста вылизывая ложку, – и я останусь здесь навсегда!

Когда он посмотрел на нее, луна в его черных глазах осветила усыпанную драгоценными камнями тропинку, по которой им предстояло идти вместе.

Они провели остаток ночи, беседуя и передавая друг другу горшочек с сиропом, пока пальцы не стали их ложкой, и они кормили друг друга, облизывая пальцы. Они говорили о разных историях, о любимых фильмах, о моде. Они спорили и соглашались друг с другом, потом опять спорили, пока небо снова не сменило одежды, и тогда они поспешили обратно в поместье.

Оказалось, что Сатьяван ничего не помнит об апсарах, которые явились за ним и его братьями-девата, и даже о том, зачем он вообще пошел к озеру; он только знал, что Савитри, живущая в бывшем поместье раны, спасла его во время смертельно опасного ночного купания.

Однако Савитри ничего не забыла, – и уж конечно не забыла предостережения апсары, – но она об этом молчала. В конце концов, в ее распоряжении был год, чтобы найти ответ.

И чтобы понять этого мальчика, о котором говорило пророчество.

* * *

После того, как накрывали стол к завтраку, а после убирали посуду, Савитри вела Сатьявана в свое тайное убежище под деревом и читала ему волшебные сказки и сборники мифов с иллюстрациями. В ответ он читал ей наизусть непристойные баллады и смастерил для нее меч из веток. Наконец, когда даже адреналин, поддерживающий бодрствование заканчивался, они засыпали, свернувшись в клубок в объятиях друг друга; их головы покоились на подушках из мха, а охраняли их собирающие нектар пчелы, которые продолжали жужжать секреты тем, у кого есть уши, чтобы слышать.

Так прошла неделя. Уговорить родителей Сатьявана остаться еще на две недели было нетрудно. Когда его мрачное настроение сменилось ликованием, им не потребовалось другого довода. Когда они в конце концов уехали, то договорились, что Сатьяван останется погостить в поместье, при условии, что он будет здесь готовиться к выпускным экзаменам.

– Не знаю, что ты сделала, – сказала мать Сатьявана Савитри, – какую магию использовала, но я никогда еще не видела его таким счастливым.

Савитри только улыбнулась. «Я его выбрала», – подумала она. Именно это она сказала своим родителям.

Они переглянулись и нахмурились.

– Ты уверена, что поступила разумно? Этого чужака? Он понимает?..

– Да, – твердо ответила она. Она не сказала им, что, когда ей исполнится восемнадцать лет, невзирая ни на какие выпускные экзамены, они с Сатьяваном убегут в город, наденут золотые и серебряные одежды и будут петь, чтобы заработать на еду. Они уже начали готовить свое собственное шоу. Она не хотела думать о своем дне рождения – пока еще не пришло время думать об этом.

Так шли месяцы, они проводили их весело и приятно: с зажженными масляными фонариками, ранголи[93] всех цветов радуги, лакомствами, украшенными серебристыми листьями на фестивале Дипавали[94]; с подбрасыванием красок и шутками во время Холи[95]. Вечеринки, песни, пикники и марафоны фильмов ужасов занимали все остальное время. Савитри развешивала волшебные фонарики в их беседке, где они обменивались пахнущими жимолостью поцелуями, обсуждали философию и наслаждались ароматными легкими закусками, которые Сатьяван готовил на кухне.

– Я никогда не встречал никого, с кем мог бы разговаривать так, как с тобой, – с удивлением сказал он однажды в солнечный день, когда они сидели в беседке, держа в руках блокноты, и спорили, нужно ли добавить еще одну строчку к песне в их шоу, а пчелы жужжали над ними. – Это так весело! Это заставляет меня думать о том, во что я действительно верю, а не просто о том, во что я считал, что верю.

– Мне это тоже нравится, – призналась Савитри. – Но все равно, Химаншу[96] не нужна эта лишняя строчка, прости, – она теснее прижалась к боку Сатьявана.

– Нет, нужна. Если он ничего не скажет, покажется, будто ему безразлично, что Анджали его бросает.

– Нет, не нужна. Он потрясен тем, что она его покидает, поэтому потерял дар речи. Он не может говорить. Его сердце разрывается, – Савитри сморщила носик. – Это вызывает сострадание.

Сатьяван тоже сморщил нос.

– Дополнительная строчка. Позволь мне ее написать, и ты получишь в награду сольный номер Анджали.

– Прекрасно, – ответила Савитри и надула губки. Но сердце ее сияло, несмотря на ворчливый тон.

– Мне было так скучно до того, как ты появилась; ты даже не представляешь себе, – Сатьяван положил свой блокнот и погладил ее по голове. – Мне просто хотелось исчезнуть.

Чувство вины вонзилось в Савитри как острый клинок. Она должна открыть ему истинную причину того, почему он так себя чувствовал. Но что, если он уйдет, когда все узнает?

Она бы не вынесла одиночества, после того, как нашла его, ведь он стал человеком, который отражает ее свет! А еще его глупые шутки всегда заставляют ее смеяться, а ее родителей стонать и закатывать глаза. Его познания во всем, от средневекового способа сборки бананов до обычаев приготовления пищи в разных районах страны, поражали ее, а его интуитивное понимание музыки рождало внутри нее собственную мелодию.

Ведь ей до сих пор хотелось целовать Сатьявана под дождем, когда капли пропитывали их одежду и заставляли теснее прижиматься друг к другу. Хотелось вместе с ним гулять по тропинке в недавно открытой оранжерее поместья и выбирать любимых бабочек. Сыграть их уже придуманное шоу перед публикой, сияя, как солнце, и одновременно мерцая, как луна – быть волшебной, раскованной, без маски, чтобы весь мир ее увидел.

Да, она должна все ему рассказать. Она это понимала.

Вместо этого она смотрела на календарь и убеждала себя, что момент еще не настал.

Предостережение апсары так и не сбылось; месяц за месяцем Сатьяван оставался совершенно здоровым. Он даже продолжал заниматься, как обещал. Савитри никогда больше не видела Рамбху. Может быть, думала Савитри, она напрасно тревожилась.

Она начала расслабляться. Сосредоточилась на нескольких последних песнях для их шоу. Вспоминала о тропе, усыпанной драгоценными камнями.

Но однажды, пока Савитри резала лук для ланча, Сатьяван, напевая мелодию из неоконченной жалобной песни Анджали, вышел в сад, чтобы выкопать несколько морковок и срезать несколько веточек кинзы. На это у него должно было уйти несколько минут.

Когда он не вернулся, Савитри отложила нож, сполоснула руки и вышла, чтобы позвать его. Никто не отозвался на ее крик, а когда она добралась до сада, там было пусто.

На всякий случай она проверила беседку. Там роились пчелы, деловито собирая крохотные капельки нектара внутри каждого цветка жимолости. Сатьяван туда не заходил, сообщили они Савитри, но ей известно, что неподалеку выросло несколько кустов дикой сирени?

Сердце Савитри вспыхнуло от страха и боли. Небо разделяло ее чувства – оно оделось в серое, как тоскующие голуби, сари. Она поняла, куда именно он ушел. К озеру.

Она побежала изо всех сил, так быстро, как только могла, уверенная, что уже опоздала. Она молилась на бегу, ее ноги стучали по земле, она все бежала и бежала, и выбежала из деревьев на песчаный берег.

Она увидела его. Он задумчиво смотрел на воду, словно что-то искал. Его тоскливо склоненная голова, бледность его щек испугали ее больше всего. Даже его черная рубаха и штаны казались тусклыми на фоне угрюмого горизонта. Казалось, что он уже ушел, и вскоре его тело тоже исчезнет.

Солнце в ее вздымающейся груди почти обожгло ее при виде этой картины. Ей хотелось броситься к нему, оттащить его назад, увести домой, в поместье. Там его место! Он стоял так близко к воде, будто ждал сигнала. Возможно, трепета лебединого крыла, или падения одного-единственного перышка.

Зова его прежнего существования. Того, к которому она его не отпустила.

Савитри тогда почти позволила ему уйти. Почти.

И все же, она не жалела, что спасла его в ту ночь, и она отказывалась притворяться, что это не так. Медленным шагом, потихоньку, она подошла к нему и достала из кармана баночку с сиропом. Она забыла ложку, но окунула в сироп кончик пальца и провела им по его губам.

Потом отняла руку и стала ждать. Сатьяван машинально облизал губы. Его взгляд прояснился, и он удивленно улыбнулся:

– Савитри!

Ее охватило чувство облегчения, мощное, как приливная волна. Она прижалась к нему, чтобы поцеловать, чтобы напомнить ему о том, что он собирается оставить. Отвлечь его. Может ли поцелуй действительно снять заклятие? Может ли это сделать преданность?

– Я пришла за тобой. Мы уже почти закончили писать жалобную песнь Анджали.

Его глаза широко раскрылись, луна в его груди зажглась, запела вместе с ее солнцем.

– Что я здесь делаю? Нам надо писать песни! Придумывать танцевальные номера, – все еще держась за ее руку, он зашагал размашистым шагом. – Целые театры, полные зрителей надеются на нас!

– Не думаю, что у нас уже достаточно людей, чтобы заполнить театр, – рассмеялась Савитри. – Или хотя бы одно кресло.

На тот случай, если Рамбха наблюдала за ними, она произнесла одними губами:

– Ты его не получишь. Он предназначен мне.

Она от всей души надеялась, что это правда.

Через год после той ночи, когда Савитри в первый раз нашла Сатьявана вместе с превратившимися в лебедей апсарами, она проснулась на рассвете, чтобы нарвать розовых роз и лиловой сирени. Вернувшись на кухню, она оборвала с цветов горсть лепестков, потом сполоснула их и отложила в сторону.

Ей оставалось только нарезать фисташки, но Савитри позволила себе несколько мгновений просто посидеть в тишине. За окном небо надело свой самый свежий, самый яркий лазурный шелк, кое-где украшенный кружевом пушистых облаков.

Что-то внутри нее дало трещину, хрупкое, как яичная скорлупа – надежда. Сегодня ее первая годовщина с Сатьяваном. Это день накануне ее восемнадцатилетия, когда она должна будет сказать родителям, что уезжает в город вместе с Сатьяваном.

Даже Сатьяван еще не встал; он устроил себе день, свободный от занятий. Савитри приветствовала солнце, в честь которого ее назвали, потом принялась украшать расмалай, который приготовила накануне. Диски сладкого сыра в густом кардамоновом молоке стали чудесно мягкими. Довольная, она положила две порции на хрустальные тарелки и украсила обе порции нарезанными фисташками и душистыми цветочными лепестками.

Рамбха говорила, что Сатьяван не проживет и года. Савитри докажет, что она ошибалась.

К тому моменту, когда он пришел с мокрыми после душа волосами, она накрыла стол для завтрака на патио.

– Что все это значит? – спросил он, глядя на тарелки, украшенные по краям оставшимися цветками.

Савитри обняла его, наслаждаясь его свежим запахом, его теплом.

– Прошел год с момента нашей встречи. Я решила, что мы могли бы это отметить. Комедии, видеоигры, пазлы, караоке! О, и закончим нашу последнюю песню.

– Похоже, ты распланировала весь день! – он поцеловал ее в щеку, потом сжал ее руки. – Савитри, я давно собирался тебе кое-что сказать: я тебе всем обязан за то, что ты меня спасла. Всем, – он содрогнулся. – Я до сих пор не знаю, что со мной случилось в ту ночь.

– Я все равно собиралась поплавать, – поддразнила его Савитри. Ей не хотелось признаваться, что она почувствовала укол вины. – Давай, ешь!

Они начали есть, и Сатьяван поднес к носу цветок сирени. Когда он сделал вдох, из глубины цветка вынырнула пчела и ужалила его в ямку под подбородком.

– Ой!

– Пчела! – в ужасе закричала Савитри.

Она бегом обогнула стол и упала на колени возле Сатьявана, который уже начал задыхаться.

– Почему? Вы сказали, что я найду того, кто будет отражать мой свет!

– И ты его нашла, но никто не говорил тебе, как долго это продлится, – сказала первая пчела и взлетела. Ее жало осталось в теле Сатьявана и продолжало впрыскивать яд. Импульсы серебряного света вырывались из его торса, Савитри прижималась к нему. Она не могла его потерять. Не хотела потерять.

Мгновения летели одно за другим. В тот момент, когда она уже решила бежать за помощью, раздался чей-то голос.

– Я же тебе говорила, чтобы ты его отпустила, – произнесла Рамбха, хоть и не слишком настойчиво. На ней было сари в розовых и лиловых тонах тех цветов, которые сегодня нарвала Савитри. – Я бы избавила тебя от этого.

– Но… но тут нет воды. Он все еще здесь, – настаивала Савитри. Она прижала обмякшее тело Сатьявана к груди. Слабеющие вспышки его лунного сердца сливались с золотыми лучами ее солнечного сердца. – Видишь?

Но она понимала, что он вот-вот умрет, иначе Рамбхи здесь не было бы.

– Все равно, – Рамбха склонила голову к плечу и слушала. – Вот. Он сделал последний вдох.

Савитри одновременно почувствовала и увидела, как перестало биться сердце Сатьявана. Его свет погас. Ее руки разжались, и она не сопротивлялась, когда Рамбха извлекла тень Сатьявана из его тела.

– Будь довольна, – бросила Рамбха через плечо. – Ты наслаждалась его обществом гораздо дольше, чем ему было отведено в этом мире. Порадуйся за него, ведь заклятие наконец снято, и он снова займет свое место при лунном дворе.

«Одна», – подумала Савитри, и солнечное сердце сжалось у нее в груди. Несмотря на весь солнечный свет внутри нее, весь жар, она тоже становилась темной и холодной. Она отодвинула тарелку Сатьявана и нежно опустила его голову на стол. Она обхватила себя руками, но как сильно она ни обнимала себя, не получалось ничего похожего на любовные объятия.

Бороться не было смысла. Она не могла еще раз спасти его. Она даже не предоставила ему выбора в тот, первый раз.

Чувство вины жгло ее, как пчелиный яд. Может, она заслужила одиночество. Он дважды пытался уйти, и оба раза она его останавливала.

Она соскользнула со стула на землю. Когда она закрыла глаза, что-то блеснуло. Тропинка, усыпанная драгоценными камнями! Она должна была исчезнуть со смертью Сатьявана, но все-таки продолжала простираться перед ней. Она видела себя стоящей на сцене в одиночестве. Она видела себя в беседке, одетой во все черное, закутанной в одеяла и окруженной книгами. Она видела себя вместе с другими людьми, которых не выбирала или выбрала.

Ей нужен был Сатьяван, но он тоже заслужил возможность сделать свой выбор.

– Погоди! – крикнула Савитри, открывая глаза и бросаясь бежать вслед за Рамбхой и тенью Сатьявана. Когда она пробегала мимо беседки, ее окружил хоровод пчел. «Никто не говорил тебе, как долго это продлится», – повторили они снова, и на этот раз она поняла, что они имеют в виду. Это не судьба, а еще один выбор.

Она догнала Рамбху на берегу озера.

– Погоди! Отпусти его.

Изящное лицо Рамбхи озарило выражение веселого удивления.

– Твоя решимость и безрассудная вера, будто ты можешь на что-то повлиять, мне нравится. За это я исполню твое желание. Проси, что хочешь, кроме жизни Сатьявана, и это будет твоим.

– Подари мне… – Савитри подумала. – Подари моим родителям утешение, когда я их покину. Подари им покой и уверенность в том, что с какими бы трудностями я ни боролась, со мной все будет хорошо. Пусть они поймут, что мне больше не надо прятаться.

Рамбха щелкнула своими тонкими пальцами. Крошечные колокольчики на ее кольцах нежно зазвенели.

– Большинство людей выбрали бы богатство и славу. Но дело сделано. Теперь уходи, смертное дитя. Возвращайся к своей жизни и оставь нам наши заботы, – она шагнула в прозрачную воду, которая почему-то не проникала сквозь ткань ее сари.

Савитри без колебаний тоже вошла в воду. Хотя ее бы нисколько не удивило, если бы Рамбха приняла свой образ лебедя и плыла до тех пор, пока Савитри не выбьется из сил и не сможет больше плыть, и позволила бы ей утонуть.

Они по пояс вошли в теплую и спокойную воду, и только тогда Рамбха повернулась к ней.

– О, да ты настырная, правда? И все же я считаю, что такая преданность заслуживает награды. Проси, что хочешь, кроме жизни Сатьявана, и оно будет твоим, а потом ты должна уйти. Я тебе не нянька.

– Позволь ему помнить все, что произошло. Все.

– Даже если он будет винить тебя?

Савитри кивнула.

Взгляд Сатьявана, только что ничего не выражающий и далекий, теперь стал ясным и наполнился пониманием.

– Ты меня здесь удерживала, – произнес он. – Потому что я тебе подходил, и ты не хотела быть одна.

Савитри высоко держала голову.

– Да.

Что бы теперь ни случилось, по крайней мере, он все знает.

Сатьяван ничего не сказал. Она не могла понять, о чем он думает. И на душе у нее стало грустно. Она питала слишком большие надежды. Было слишком самонадеянно воображать, будто он обрадуется, что она скрывала от него его истинную сущность и этим вынудила его сделать такой выбор – задержаться на целый год дольше, чем необходимо.

И все-таки она не отвела взгляд.

Рамбха взяла Сатьявана за руку и продолжала плыть. Теперь Савитри видела полукруг из лебедей. Она должна последовать совету Рамбхи и вернуться домой. Она это понимала.

Вместо этого она бросилась в воду вслед за Рамбхой. Вслед за Сатьяваном, который оглянулся с непроницаемым выражением лица.

Дно под ее ногами давно исчезло, а Савитри все плыла и плыла. Силы ее уже иссякли, но над ней сновали пчелы, жужжанием подбадривали ее. И Сатьяван не приказывал ей уйти.

Рамбха остановилась у самого полукруга лебедей.

– Ты надоедливое существо, – сказала она. – Ты меня развлекла, но теперь начинаешь раздражать. Назови твое последнее желание и плыви домой. Прошли все сроки, когда мы должны были сделать то же самое. И я повторяю: ты можешь просить все что угодно, кроме жизни Сатьявана.

Лебеди захлопали крыльями, явно проявляя нетерпение, требуя, чтобы Савитри поторопилась. Ей нужно было увидеть знак.

Она смотрела в черные глаза Сатьявана, пытаясь взглядом спросить, чего он хочет и испытывает ли еще к ней какие-то чувства. Вспоминает ли он их поцелуи под ветвями беседки с восторгом или с гневом. Хочет ли по-прежнему, чтобы они шли вместе по усыпанной драгоценностями тропе, связанные обещанием.

Он нахмурился и отвел глаза.

«Нет, – подумала она. – Нет, пожалуйста!» – она не может его потерять. Только не сейчас.

– Назови свое желание, – приказала Рамбха, – или все проиграешь.

Прошла минута, и Савитри охватило отчаяние: она не сможет долго продержаться на воде. И все же она ждала. «Я знаю, что ты меня слышишь».

И в тот момент, когда она опустила голову, сдаваясь, Сатьяван обернулся. Его лицо смягчилось, он показал на свое сердце, потом на ее сердце. Когда он улыбнулся, его лунное сердце ярко вспыхнуло серебряным светом.

– Обещай мне, что наше шоу, когда оно будет готово, будет иметь успех. Я так старательно работала над моими песнями, – сказала Савитри, ее усталые мышцы расслабились, и только вода озера поддерживала ее.

– Согласна, – ответила Рамбха. – А теперь пойдем, Сатьяван. Твой отец ждет.

– Но Сатьяван так и не закончил писать жалобную песнь Анджали, – Савитри широко улыбнулась, ее радость будто покрыла все золотой патиной. – Как наше незавершенное шоу может быть успешным, если его не будет здесь и он не сможет ее дописать?

Рамбха широко открыла глаза. Потом она запрокинула голову и расхохоталась.

– Полагаю, не может. Сатьяван? Что скажешь?

Серебристая душа Сатьявана двинулась туда, где на поверхности воды покачивалась Савитри.

– Я выбираю ее.

– Так получи его обратно, смертная девочка, – Рамбха кивнула ему. – Но, Сатьяван, ты понимаешь, что тебе самому предстоит объяснять твое отсутствие повелителю Чандре.

Лебеди и Рамбха исчезли, и внезапно Савитри и Сатьяван очутились на берегу озера. Они сидели, обнявшись, и закупоренная баночка с сиропом из жимолости стояла у их ног.

На следующий вечер, в день рождения Савитри, они с Сатьяваном сплели из лоз жимолости короны, одолжили машину ее родителей и поехали в город, в ночной клуб. Там, одетые в золото и серебро, среди броских декораций и под горловое пение нанятых вокалистов – и дав щедрую взятку менеджеру клуба, – они завладели сценой и пели проникновенными голосами песни о секретах пчел и о прелестных лебедях. Ее голос сверкал, как алмазная пыль, а его голос тек плавно, как рассеивающийся дым, и они околдовали слушателей, как до этого околдовали друг друга.

Когда они спустились в залитую синим светом толпу, встреченные приветственными криками, перед тем, как Савитри снова ощутила вкус и прикосновение губ Сатьявана, перед тем, как она запустила пальцы в его волосы и забыла обо всех, кто окружал их в клубе, ей показалось, что она заметила среди зрителей Рамбху.

Затем его руки легли на ее бедра, а его губы нашли ее рот, и все остальное исчезло, так как солнце устремилось к луне.

Послесловие автора Махабхарата Южноазиатский эпос

«Махабхарата», самая длинная эпическая поэма в письменной истории и один из двух величайших южноазиатских эпосов, состоит из множества историй, которые часто переплетены друг с другом. Одна из них – это сказка о принцессе Савитри и принце Сатьяване; другая – о богине Ганге и царе Шантану. Когда я обдумывала «Дочь солнца», я поняла, что мне понадобится вторая история, чтобы должным образом пересказать первую, и вскоре эти две старинные повести слились в одну, современную и новую.

В истории о Савитри и Сатьяване Савитри выбирает Сатьявана в мужья, хоть и знает, что ему суждено умереть через год. Когда повелитель Яма, бог Смерти, приходит забрать душу Сатьявана, умная Савитри обманом заставляет его вернуть Сатьявана к жизни, а также вернуть родителям Сатьявана зрение и потерянное ими царство.

В истории о Ганге и Шантану царь Шантану женится на таинственной женщине, пообещав ей, что он не будет подвергать сомнению ее действия, – даже когда она топит семь их первых сыновей в реке Ганг. Но когда рождается восьмой сын, Шантану требует у своей королевы ответа на берегу реки, и она ему открывает, что она – сама богиня Ганга, которая должна выносить и сразу же освободить восемь полубогов, на которых наложено заклятие: им суждено родиться для страданий среди людей. Поскольку Шантану нарушил свое обещание и вмешался, Ганга вверяет его заботам восьмого сына и улетает.

Мне очень нравится феминистский аспект обеих историй (хотя, конечно, я рассматриваю древние легенды с современной точки зрения). Родители Савитри позволяют ей самой решать, за кого она выйдет замуж, и спасать нужно ее мужа, и именно она, благодаря своему хладнокровию и находчивости, это делает. Ганга, в отличие от нее, твердо знает, чего она хочет. Она ставит свои условия и преследует свою цель, не заботясь о том, как к этому отнесутся другие.

«Дочь солнца» – это мое любовное послание двум героиням, которыми я искренне восхищаюсь. Меня восхищает то, как они умеют владеть собой и быть сильными в мире, который так часто пытается заставить их быть совсем другими.

Синди Пон Красная накидка

Все рассказчики ошибаются.

Что бы ни говорилось в легенде, истина в том, дорогой читатель, что я увидела его первой.

Прошло бесчисленное количество лет, но я хорошо помню то утро. Солнце еще не взошло, лес еще был окрашен в неяркие цвета. Я любила это время в земном мире, когда все живые создания, казалось, одновременно затаили дыхание в ожидании начала дня. Я сбежала от своих обязанностей из роскошных покоев, которые делила с шестью старшими сестрами. Моя мать, Небесная Царица, нанесла нам неожиданный визит, и я оставила их препираться, жаловаться и сплетничать – все сестры наперебой старались привлечь ее внимание к себе. Это был идеальный момент, чтобы выскользнуть в наши небесные сады и выйти из них через боковую калитку.

Будучи седьмой и самой младшей дочерью Нефритового Императора, я ношу ярко-красную накидку из перьев. Она дает мне возможность летать и позволяет вплетать мои цвета в небеса над землей, от розового до алого, от самого легкого румянца до самого темного бордового. Шесть моих старших сестер тоже носят накидки, у каждой свой собственный цвет, но если вы спросите меня, то услышите, что лучший цвет приберегли для последней сестры. Пусть я самая младшая, но я вплетаю самые яркие цвета в небо для глаз смертных: ни один рассвет и закат не будет по-настоящему великолепным, если я не выйду на работу в тот день.

В то утро восход солнца без меня выглядел бледным, анемичным. Я лежала на своем любимом лугу, притаившемся среди серебристых берез над продолговатым озером внизу. Потом тихий плеск заставил меня очнуться от грез. Я встала на колени и посмотрела поверх листьев дикого папоротника; мне стало любопытно, какое существо забрело сюда.

У озера стоял молодой человек, волосы которого были стянуты в узел на макушке; его спутник, старый вол с могучими рогами и золотисто-желтой шкурой, пил воду у берега. Люди не часто посещали этот луг, и я редко оказывалась в такой близости от смертного парня. У него было загорелое лицо с приятными чертами. Судя по загару и по мускулам под линялой синей туникой, он не был ни студентом, ни сыном богатых родителей. Молодой человек что-то говорил, но я находилась слишком далеко, чтобы расслышать слова. Больше никого поблизости я не видела – неужели он заговаривает с волом?

Старый вол опустил рога, и хозяин гладил его по голове, продолжая говорить. Я подалась вперед и налетела на густой куст папоротника; шуршание его листьев громом прозвучало в утренней тишине. Я припала к земле среди растений в совершенно не подобающей даме позе, застыв неподвижно, как статуя. Молодой человек взглянул вверх – казалось, он смотрит прямо на меня, хотя он не мог меня видеть сквозь густую растительность. Он наклонил голову к плечу и прислушался.

Я не дышала – это нетрудно для бессмертной, – ветер не шевелил ни одной прядки моих волос. Невозможно победить богиню в способности ждать, дорогой читатель. В моем распоряжении все время на свете. Однако этот молодой человек стоял неподвижно и прислушивался дольше, чем я ожидала, у большинства смертных на это не хватило бы терпения. Что он делает здесь в одиночестве, так далеко от ближайшей деревни? Почти все это время года я чувствовала беспокойство и скуку… что будет, если я с ним поговорю? Мои сестры прежде флиртовали со смертными – возможно, теперь моя очередь. Это, несомненно, сделало бы мою жизнь более интересной.

Мне показалось, что это судьба, счастливый случай, поданный мне на золоченом блюде.

В конце концов вол переступил с ноги на ногу, ударил копытом о топкий берег озера, и молодой человек, кажется, кивнул ему в знак согласия. Он взялся за потрепанный кожаный повод вола, они побрели прочь от воды и исчезли в лесу, пропав из виду.

Но я знала, что наши пути снова пересекутся.

Мои сестры отчитали меня за то, что я пренебрегла своими обязанностями в то утро. Но если бы каждый восход и каждый закат солнца был окрашен моими прекрасными цветами, разве вам бы это не надоело? Вы бы ожидали увидеть мои оттенки красного, и перестали бы ими восхищаться. Меня не перестает удивлять, как легко смертные принимают красоту природы – и еще множество других вещей – как нечто само собой разумеющееся. Но вечером того дня я искупила свою вину перед сестрами и перед смертными, которые в то утро не получили ничего, кроме бледно-желтого рассвета, погасшего так быстро, что они едва успели зевнуть. Завязав шелковый кушак моей красной накидки из перьев, я взлетела в небо, соткала у своих ног пушистое облако и пронизывала его нитями нежнейшего розового румянца, пока оно не разрослось до размеров удобного дивана. Устроившись в его мягкой глубине, я пустила великолепные красные полосы через все небо так же ловко, как каллиграф орудует своей кистью.

Когда я вернулась домой, уставшая после создания этой красоты, сестры окутали меня коконом из шелковистых рукавов и цветочного аромата.

– Ты превзошла саму себя, сяо мей[97]! – сказала пятая старшая сестра и погладила меня по щеке. – Мы на тебя сердились, правда, малышка, но ты всякий раз исправляешь свои ошибки, – моя самая старшая сестра, да джи, ущипнула меня за руку, в знак подтверждения.

Я сделала вид, что меня это раздражает, и надула губки – именно этого и ожидают от младшей сестры. Вы знаете, каково это – быть самой младшей из шести упрямых сестер? Я еще совсем маленькой научилась добиваться своего от каждой из них, притворяясь то нахальной девчонкой, то милой, не скупящейся на ласковые речи сестричкой, то наивной малышкой, не способной ни на что плохое.

Но в ту ночь я вырвалась из их ласковых рук, сбежала от их объятий, щипков и поцелуев, я думала только о том юноше у озера, который разговаривал со своим быком.

Я знаю историю о себе, дорогой читатель, и то, как смертные предпочитают ее рассказывать.

Легенда гласит, что волшебный, мудрый старый вол моего юноши сообщил ему, где меня найти, когда я купаюсь в озере вместе с моими прекрасными сестрами. Потом он должен найти красную накидку, сброшенную на землю на берегу озера, чтобы я не смогла улететь от него, когда он меня обнаружит, – будто бы тогда он сможет уговорить меня стать его женой.

Ну, все произошло не так.

На следующий день я сбежала из нашего небесного дворца еще раньше, когда звезды еще мерцали на темном бархате небес. Спустилась вниз, на землю возле озера, где вчера утром видела того молодого человека, и стала ждать. Я была знакома с обычаями смертных не так хорошо, как мне бы хотелось. Возможно, вчера он просто проходил мимо.

Но мне хотелось, чтобы молодой человек и его вол вернулись сегодня утром. А бессмертные часто получают то, чего им хочется.

Очень скоро в глубине леса раздался хруст шагов и топот копыт вола. Сбросив с плеч накидку, я провела рукой по ярко-красным перьям, прохладным и гладким, как тончайший шелк, и позволила ей упасть на грязную землю. Волшебная накидка всегда оставалась безукоризненно чистой, как бы плохо я с ней ни обращалась. Я сбросила свое светло-голубое платье, положила его за ствол дерева и вошла в озеро.

Вода была очень холодная, но холод не действует на меня. Я плескалась в воде, довольно шумно, потом поплыла дальше в озеро. Когда молодой человек и его вол вышли из леса, и юноша меня увидел, его потрясенное молчание прозвучало громче, чем любой возглас удивления. На этот раз я лучше разглядела его лицо: широко расставленные темно-карие глаза и сильный подбородок. В лесу стоял плотный туман, полосы тумана извивались над водой озера, как призраки. Он поднес ко лбу загорелую ладонь, заслоняя глаза, будто ему не верилось, что я настоящая.

Его поза напомнила мне фавна, которого я встречала в лесах: он подобрался, насторожился, одна нога застыла, как будто он готов мгновенно убежать. Я боялась, что если заговорю, то спугну его. Поэтому я прибегла к тому, что умела лучше всего: я его обманула. Старый вол опустил свою благородную голову, чтобы напиться из озера. Когда он напился, я вложила слова в уста вола.

– Юная дева оставила свою накидку из перьев на берегу, – речь вола напоминала низкий рокот. – Принеси ей эту накидку, парень.

Молодой человек вздрогнул, отступил на шаг от своего спутника и уставился на вола. Животное тряхнуло головой, вскинуло свои великолепные рога, потом взревело, и его рев эхом разнесся в тишине утра.

– Хватит стоять просто так, – упрекнул его вол теми словами, которые я ему внушала. – Вода холодная.

Долгое мгновение молодой человек не двигался, но потом опять взглянул на меня, и я позволила уголкам губ чуть-чуть приподняться и кивнула. И обхватила себя голыми руками, чтобы показать, какая вода холодная.

– Все так, как говорит твой мудрый вол, – я показала подбородком на красную накидку, лежащую на земле, словно пролитые красные чернила. – Принеси мне мою накидку, пожалуйста.

Мои слова, кажется, поразили его больше, чем речь старого вола, но юноша все-таки подбежал к моей накидке и поднял ее с сырой земли. Я задрожала, но не от холода. Ни один смертный никогда еще не прикасался к моей накидке. Ее подарил мне мой отец, сам Нефритовый Император, одним небесам известно, что бы он сделал, если бы увидел эту сцену. Вероятно, забросил бы меня в ссылку на самую дальнюю звезду. К счастью, внимание Отца отвлекало слишком большое количество важных обязанностей. Он бы даже не обратил внимания на легкий флирт своей младшей дочери с каким-то ничтожным смертным.

Я подплыла к берегу, потом вышла из воды, чувствуя между пальцами ног жирную грязь. Вода стекала ручейками с моей кожи, и молодой человек застыл в оцепенении. На его лице появилось выражение, похожее на страх, но все же он не отвел глаз. Я не стеснялась своего тела, в отличие от большинства людей, по моим наблюдениям (будто они принадлежат своей плоти, а не наоборот). Его темные глаза окинули мою фигуру, потом мое лицо, но он не мог смотреть мне в глаза. Яркий румянец расцвел на его щеках, распространился на шею и дошел до самых кончиков ушей.

Старый вол опять опустил голову – в нетерпении. Но одновременно я почувствовала в нем и скрытую насмешку. Вол лучше понимал, что я задумала, чем его наивный хозяин.

Румянец молодого человека все решил для меня. Я тоже притворилась смущенной, прикрылась руками, опустив глаза, но подглядывала за ним сквозь густые ресницы. Усилием воли я вызвала на щеки румянец, нежнейшего розового оттенка.

– Спасибо, – выдохнула я. – Я не ожидала, что кто-то сюда придет.

Он резко отвернулся, чтобы не смотреть на меня, и протянул мне мою накидку. Я взяла ее у него, набросила на плечи, и материал высушил мою кожу, как только я в нее закуталась. Я надежно завязала на талии кушак, убедившись, что накидка плотно запахнута.

– Ты заблудился? – спросила я. – Здесь мало кто ходит.

Он протяжно вздохнул, потом заговорил, будто не был уверен в своем голосе.

– Я был здесь вчера утром, – он стоял прямо, как прочный стебель бамбука, и осмелился наконец встретиться со мной взглядом. – Мне показалось, что я услышал шум вон там, в кустах, – он махнул рукой на склон холма, где я пряталась накануне. – Но я никого не увидел.

– Как странно, – ответила я. – В лесу много таких странных звуков.

Он кивнул один раз; потом, после слишком долгой паузы, спросил:

– Что делает такая девушка, как ты, одна в лесу?

Я тихо рассмеялась. Как мало он знал о таких девушках, как я!

– Я сегодня утром сбежала от своих шести старших сестер.

Его темные глаза широко раскрылись. Возможно, его поразила мысль о том, что еще шесть таких девушек, как я, бродят где-то поблизости, или же что у меня хватило дерзости убежать из, по его предположениям, богатого поместья – не знаю.

– Мне нравится одиночество и тишина, – сказала я.

Выражение его лица смягчилось. Это он мог понять.

– Как тебя зовут?

– Ты можешь называть меня Хонъюнь, – ответила я. Это было не то имя, которое мне дали, его я никогда бы не открыла смертному парню. А вот «красное облако» показалось мне подходящим именем для этого земного царства. – А как тебя зовут?

– Волопас.

– Это твое настоящее имя? – по-видимому, никто его не любил по-настоящему.

– Я потерял родителей, когда был еще совсем маленьким, – сказал он. – Поэтому я так и не узнал, какое имя мне дали. Те, с кем я общаюсь, называют меня Волопасом, – старый вол как будто нас услышал – он подошел ближе, опустив голову, будто просил хозяина погладить его. Волопас улыбнулся ему и погладил по сильной шее. – Вол был моим постоянным спутником и другом с самого детства.

– У твоего вола великолепная шкура, – сказала я. Вблизи золотистая шерсть его шкуры так и сверкала.

Волопас с гордостью выпрямился.

Я сделала вид, будто снова дрожу, крепко обхватила себя руками и застучала зубами. Это сработало.

– Наверное, ты окоченела! – воскликнул Волопас. – Зачем ты вошла в озеро так рано утром?

– Вода оказалась холоднее, чем я ожидала, – объяснила я. – Иногда я совершаю глупые, необдуманные поступки, – это еще слабо сказано.

Он протянул руку, потом опустил ее. Было бы неприлично, если бы он прикоснулся ко мне, обнял меня руками. Хоть это я знала об отношениях между смертными: сплошные правила и приличия, по крайней мере сначала.

Поэтому вместо него я прижалась к волу, ощущая плечом и боком его надежное тепло. Вол опять замычал, но не жалобно, а довольно.

Волопас усмехнулся, потом рассмеялся.

– Ты ему нравишься.

– И он мне нравится, – ответила я.

– Я тебя увижу здесь завтра снова? – спросил он.

Я улыбнулась, глядя на него снизу вверх.

Вот так просто это было, дорогой читатель.

Я не вернулась снова к озеру на следующее утро после нашей встречи. Мне бы здорово досталось от сестер, если бы я пропустила рассвет в третий раз, и одна из них могла пожаловаться матери, если бы очень захотела отомстить. Еще важнее то, что я не хотела делать то, что от меня ожидают. Явится ли Волопас на следующее утро, если я не приду, как он надеялся?

Он меня не разочаровал.

Когда я вернулась через два дня, он уже ждал у озера, а его вол щипал дикую траву ближе к лесу.

– Я вчера ждал тебя, – сказал Волопас. – Но ты не пришла, – в его голосе явственно слышалось разочарование.

– Я никак не могла вырваться, – ответила я, поджав губы. – Я так рада, что ты вернулся.

Волопас широко улыбнулся, и стал казаться еще более юным мальчишкой.

– Я тоже, – сказал он. – У меня для тебя сюрприз.

Я в восторге сжала ладони.

– Обожаю сюрпризы!

Он пошарил у себя в потрепанном кожаном рюкзаке и достал выцветший плед, который галантно разостлал на земле, на некотором расстоянии от воды. «Здесь посуше», – сказал он. Затем снова сунул руку в мешок и вытащил маленькие бумажные свертки. Осторожно развернул их, словно это драгоценные дары.

– Грецкие орехи и сушеные финики, – объявил он, кладя свертки на плед и делая широкий жест рукой. – Я купил их для нас вчера, в маленьком селении, – он прочистил горло, – по правде говоря, для тебя, Хонъюнь, чтобы оправдаться за нашу довольно… неловкую первую встречу.

Мы уселись на плед, и я, не торопясь, выбрала темно-красный финик. Этот цвет я хорошо знала, но не часто вплетала его в небеса. Я положила его в рот и закрыла глаза, наслаждаясь богатым, сладким вкусом. Хотя бессмертные не нуждаются в еде, это восхитительный чувственный опыт. Когда я снова открыла глаза, Волопас пристально смотрел на мои губы.

– Они очень вкусные, – сказала я. Он заморгал. Я рассмеялась и выбрала для него финик. – Вот, открой рот.

Он приподнял черные брови, потом его губы приоткрылись. Я скормила ему финик, погладив при этом его щеку легким прикосновением, похожим на касание крыла бабочки, а потом опустила руку. Его щеки приобрели румяный цвет осеннего яблока, и я решила, что Волопас мой. Я позволила розовому румянцу разлиться по своим щекам и опустила голову в притворном смущении. Если буду слишком смелой, он может сбежать.

Однако этот крестьянский парень, этот смертный в запыленной тунике, не имеющий настоящего имени, дружащий только с волом, меня удивил. Он схватил меня за руку и поцеловал кончики пальцев. Я резко подняла голову, широко раскрыв глаза. Возможно, я совсем его не понимала.

Все мое тело загорелось, но не в результате магических манипуляций или уловок бессмертных. Я притянула его к себе, и мы поцеловались.

На вкус он был таким сладким, как я себе и представляла. Слаще того финика.

Я знаю, что рассказывает легенда обо мне и Волопасе, дорогой читатель.

Мы поженились, я была идеальной женой, я родила ему здоровых и красивых близнецов, и мы жили вместе счастливо, пока моя разъяренная мать не призвала меня обратно на небеса, навеки разлучив нас. Нам разрешали встречаться каждый год только на седьмой день седьмой луны, перейдя звездную реку по мосту, построенному из сорок.

Но вот что произошло на самом деле.

Та весна, которую мы провели вместе, стоит особняком в моих воспоминаниях, как картина, старательно нарисованная самой тончайшей кисточкой. Мы не могли быть вместе каждый день, но я слетала с неба так часто, как только могла, и Волопас всегда меня ждал на том же месте, а вол терпеливо стоял рядом с ним.

Он был беден и жил тем, что давала земля, ел то, что мог вырастить, собрать или поймать. Я делала ему маленькие подарки: нефритовые статуэтки, золотое кольцо, которое стоило больше, чем он мог себе представить. Но я была глупой, если думала, что он заложит его ради денег, так как он был слишком сентиментальным, большим романтиком. Он оставлял эти вещи в качестве дорогих памятных подарков, поэтому я вместо них стала устраивать щедрые пикники. Ему исполнилось восемнадцать лет, он был в самом расцвете сил, весь состоял из сплошных мускулов, так как работал на полях, рубил дрова и таскал тяжелые корзины с фруктами и овощами для фермеров за деньги, когда нуждался в них. Честно говоря, он в них нуждался всегда. Но я понимала, что он готов ходить голодным, лишь бы встречаться со мной.

Я открыла Волопасу свою истинную сущность через месяц после нашей встречи, и он воспринял эту новость так хорошо, как только способен смертный: сначала скептически, потом с недоверием и страхом, когда я показала ему свое могущество. Еще через две луны мне стало казаться, что я знаю его так же хорошо, как любой пронизанный красными полосами восход солнца, который сама создавала.

О, как я ошибалась.

Однажды утром мы лежали, сплетясь телами, на постели из облака, которую я соткала для нас, солнечный свет согревал мою кожу. Мы уютно устроились на моем любимом лугу среди берез, наше гнездышко парило как раз под полосой деревьев. Уже почти наступило лето, и я чувствовала в воздухе перемену сезона.

Внезапно Волопас перевернулся на бок и облокотился на локоть, подперев рукой голову.

– Осенью мне исполнится девятнадцать лет, – сказал он.

– Ммм, – ответила я. Смертные такие странные, они просто помешаны на отсчете времени, считают прошедшие дни, отмечают годовщины. Но я полагаю, я бы тоже так поступала, если бы жила всего лишь столько десятков лет, сколько пальцев на двух руках. – Ты намекаешь, что хотел бы получить подарок ко дню рождения? – улыбнулась я, наполовину прикрыв глаза от солнечного света.

Он тихо рассмеялся.

– Быть с тобой – достаточно большой подарок, Хонъюнь. Я каждый день удивляюсь, как это мне так повезло, – его голос понизился до хриплого шепота. – Я тебя люблю, ты это знаешь?

Я резко привстала и чуть не ударила Волопаса в нос. Мое облако надулось у меня за спиной, образовав что-то вроде кресла.

– Что это значит?

Он уставился на меня, на его лице появилось одновременно выражение страха и насмешки.

– Это значит, что мое сердце принадлежит тебе, Хонъюнь. Я твой.

Я сдвинула брови. Никогда раньше я не задумывалась о том, что значу для Волопаса, или чего он может желать.

– И ты хочешь в ответ чего-то от меня? – спросила я.

Волопас откашлялся.

– Скоро мне пора будет жениться, и создать семью. Я больше ни о чем не мечтал с тех пор, как потерял свою семью так рано… но… – его голос замер.

– О! – я вдруг поняла.

– Это нечто… – он запнулся… – ты бы…

– Я не могу иметь детей, – незнакомое чувство сжало мне грудь при виде страдания на его лице. – И я никогда не смогу выйти замуж за смертного.

Он плотно сжал губы и с трудом сглотнул.

Это было правдой только наполовину. Я могла бы иметь детей, если бы мой отец, Нефритовый Император, разрешил, но я никогда этого не желала. Что это будет означать, если у меня будут дети от смертного, – рождение полубогов? Даже если бы я захотела детей от Волопаса, отец никогда бы не дал на это согласия. Я скрыла свой роман от всех родных.

– Мне очень жаль, – сказала я в конце концов, нарушив долгое молчание.

Он кивнул и снова лег на живот, спрятав от меня лицо в сложенные руки. Солнечный свет и тени скользили по его широкой спине, пробегали по его сильным, загорелым ногам. Если бы смертный мог выглядеть как бог, то, по-моему, Волопас был бы больше всех похож на бога.

Я не знала, люблю ли я его так же сильно, как он любит меня: всем сердцем, и безоговорочно. Но я очень любила его.

Достаточно сильно, чтобы отпустить.

* * *

Следующий день я помню так ясно, как детали резьбы на любимом куске нефрита.

Я спустилась на растрепанном облаке такого же красного цвета, как глаза смертных, которые слишком долго плакали. Волопас попытался обнять меня в знак приветствия, как делал всегда, но я отлетела назад, чтобы он до меня не дотянулся. Он пошел за мной, раскрыв ладони и подняв их к небу, как человек, возносящий молитву богам.

Я подняла руку, и он резко остановился, его прекрасное, загорелое лицо внезапно сильно побледнело.

– Моя мать узнала о нашей связи, – солгала я не дрогнувшим голосом. – Она запретила мне когда-либо встречаться с тобой.

Он сжал кулаки.

– Хонъюнь, нет! Пожалуйста… – вол, будто почувствовав его отчаяние, подошел и встал рядом с Волопасом.

На сердце у меня было тяжело, но я не колебалась.

– Найди себе красивую смертную девушку и остепенись, создай свой дом и семью.

– Я бы никогда и не мечтал любить тебя, жениться на тебе, – в его голосе зазвучала ярость, – если бы не думал, что ты чувствуешь то же самое! – он вызывающе вскинул голову.

– Мне очень жаль, – ответила я. – Но я никогда не смогу дать тебе то, что ты хочешь, – я произносила эти слова, не прибегая к божественному усилению звука, и у меня ужасно заболело горло. Мне не хотелось бросать его. Неуклюжими движениями я собрала у своих ступней темные облака и поднялась в воздух, будто летела на грозе.

– Прощай, Волопас, – прошептала я, понимая, что он меня не услышит.

Я ворвалась в ясное утро, когда небо цвета темного индиго как раз начинало становиться светло-голубым. Через мгновение земля уже оказалась на расстоянии лиги подо мной. Я не только умела создавать самые великолепные оттенки лучше всех сестер, я и летала быстрее всех. Легкий ветерок овевал мое лицо, щекотал кожу. Я провела ладонью по щеке, и она оказалась мокрой. Пораженная, я смотрела, как мои слезы оторвались от пальцев и взлетели в небо, оставляя за собой серебристые следы. До этого рокового дня я никогда не плакала, дорогой читатель! Мои слезы продолжали литься, нежные, как капли росы, они становились серебристыми, и синими, и красными, и золотыми, поднимаясь в небо, исчезая из виду.

– Хонъюнь!

Крик Волопаса меня испугал. Я была высоко над землей. Как я могла услышать его голос?

Потом я оглянулась, и сердце мое перестало биться. Он сидел верхом на сильной спине вола, и тот галопом поднимался вверх по воздуху. Моя грозовая туча замедлила полет.

Они поднялись ко мне. Животное перебирало ногами, не двигаясь с места, его копыта двигались грациозно, как у танцующего быка. Это зрелище было таким смешным, что я расхохоталась.

– Что? – произнесла я. – Как?

Волопас ответил, с улыбкой.

– Вол – волшебный. Он со мной разговаривает и умеет летать, – он потрепал вола по толстой шее.

– Но ты был так поражен, когда я вложила слова в его рот в то утро, когда мы встретились, – возразила я.

Волопас рассмеялся:

– Я удивился, потому что его голос совсем не походил на голос моего вола!

Вол замычал, потом сказал:

– Это правда. Я не знал, как это понимать, когда произнес слова, которые не собирался произносить, да еще не своим голосом, – я сделала фальшивый голос вола низким и рокочущим, а настоящий его голос был красивым тенором.

– Почему ты мне никогда не говорил об этом? – спросила я.

Лицо Волопаса стало серьезным.

– Потому что я всегда держал в тайне его волшебную природу. Я собирался тебе сказать, когда-нибудь… – тут его темные глаза чуть-чуть прищурились. – Ты плакала, – он протянул руку и погладил мое лицо. Я закрыла глаза, прижавшись щекой к его ладони. – Ты не передумаешь? – спросил он охрипшим голосом.

Я открыла глаза, и мы оба смотрели, как мои слезы взлетели с его ладони, оставляя за собой переливающийся след.

– Я только хочу, чтобы ты был счастлив, – прошептала я.

– Хонъюнь, что бы я ни создал для себя в этой жизни, – очаг, дом, или семью, – они ничего бы не значили без тебя, – он схватил мою руку и поцеловал ладонь у запястья. – Я знаю, что мы можем быть счастливы вместе.

Я погладила его темные волосы, потом провела кончиками пальцев вниз по затылку.

– Но моя мать…

Он поднял на меня взгляд и улыбнулся.

– Не могу себе представить, что ты не сумеешь добиться своего.

В конце концов, Волопас оказался прав.

Мы жили счастливо вместе. Купили землю на расстоянии нескольких лиг от того озера, где встретились, с плодородной почвой, в окружении полей на террасах. Волопас полгода потратил на строительство дома для нас, нанимал рабочих и руководил всей стройкой. Он спросил меня, что бы я хотела иметь в нашем доме, и я ему ответила, что ничего не хочу, кроме маленького садика, чтобы сажать цветы, и глубокой каменной ванны, в которую можно погрузиться. Я получила и то, и другое.

Ферма процветала, как могла процветать только ферма под покровительством богини. Но, буду справедлива, Волопас так много трудился, что она бы процветала и без меня. Через четыре года после того, как мы построили наш общий дом, мы удочерили маленькую девочку, которую назвали Розой. Через два года взяли в нашу семью новорожденного мальчика, которого назвали Хайлань.

Я не все время жила со своей смертной семьей, но навещала их так часто, как могла. К тому времени, как нам выпало счастье обрести детей, Волопас нанял достаточно работников для помощи по хозяйству на ферме, и большую часть времени заботился о Розе и Хайлане.

Что касается моих родителей, то мой отец, Нефритовый Император, никогда не замечал моего длительного отсутствия, а моя мать, Небесная Царица, тоже никогда бы его не заметила, если бы меня не выдала четвертая сестра. Я не хотела сдаваться, и добилась своего. После третьего и последнего спора, мать сказала в отчаянии:

– Поступай, как знаешь, младшая дочь. Кроме того, это ненадолго: жизнь смертных коротка, как жизнь цветка, – она воздела руки в вихре шелковых рукавов и исчезла.

Моя мать тоже оказалась права.

Не знаю, как на взгляд смертного, дорогой читатель, но на мой взгляд, только что мои дети были пухленькими и восторженно хрюкали при виде всего, что видели, или хватали все своими покрытыми ямочками ручками, но не успела я и глазом моргнуть, как им уже исполнилось шестнадцать и восемнадцать лет, они стали своевольными и считали, что все знают об этом мире. Еще через мгновение, стоило мне отвернуться, как они покинули нас и создали свои собственные дома и семьи. Затем, вдруг однажды волосы Волопаса побелели, и хотя он оставался сильным даже в преклонном возрасте, годы проложили глубокие морщины на его лице и затуманили его прекрасные темно-карие глаза. Он прожил восемьдесят шесть лет, долгую жизнь по меркам смертных, полную и счастливую, – или какие там еще бессмысленные банальности говорят люди, когда умирает любимый человек.

Только вол мог утешить меня в последовавшие за этим десятилетия. Вол скучал по Волопасу так же сильно, как я. Так легко было любить, но никто не предупредил меня о потере. Моя бессмертная семья ничего не знала об этом, так как наши жизни длились бесконечно.

Прошло две тысячи лет после моей жизни с Волопасом, и память работает странно. Я уже не могу вспомнить его лицо. Зато помню какие-то фрагменты, в разные моменты времени: как он щурил глаза от солнечного света, или когда улыбался, призрак его неудержимого смеха, если я говорила что-то смешное, даже не пытаясь шутить; мозоль на его ладони, под пальцем, на котором он носил мое золотое кольцо. Мне остались лишь кусочки воспоминаний, хотя я любила его всего.

Поэтому звездную реку в ночном небе образовали слезы, которые я пролила за все эти столетия после того первого раза, когда плакала от боли и горя, но также и от радости и любви, – даже от воспоминаний о них.

Вот, дорогой читатель, истинная история о нас с Волопасом.

И, клянусь моей красной накидкой, я увидела его первой.

Послесловие автора Волопас и ткачиха Китайская легенда

Существует несколько вариантов этой истории, но наиболее известна эта, в которой я черпала вдохновение: Волопас был сиротой, выгнанным из дома жестокой невесткой, которая его не любила. Его единственным имуществом и другом был вол с золотистой шкурой. Волопас рос и выживал сам по себе, но однажды пожаловался, что никогда не сможет найти себе жену. К его удивлению, вол заговорил и велел ему идти к озеру, где часто купались волшебные девы. Если Волопас украдет красную накидку, принадлежащую самой юной волшебнице, она согласится выйти за него замуж. Волопас так и сделал, и самая юная волшебница была вынуждена выйти за него. Они поселились в деревне, у них было двое детей, и они жили счастливо вместе. Все полюбили прекрасную волшебную деву и восхищались ее искусством ткачихи. Но один год на земле равнялся всего одному дню на небесах, и на третий небесный день Небесная Мать заметила, что ее самая младшая дочь исчезла. Когда она обнаружила, что ее дочь вышла замуж за простого смертного, она пришла в ярость и послала небесных солдат схватить дочь и заставить вернуться на небо. Так волшебную деву снова вырвали из жизни, которой она жила раньше. Волопас погнался за женой (в разных вариантах он скачет верхом на волшебном воле, или нарядившись в его волшебную шкуру, которую сохранил после того, как вол умер от старости), и когда Небесная Мать увидела это, она разлила звездную реку, разделившую двух влюбленных, и так возник наш Млечный Путь. Легенда гласит, что каждый год, в седьмой день седьмой луны, Волопас и Ткачиха опять воссоединяются. Сороки слетаются и образуют мост, чтобы влюбленные могли пересечь Млечный Путь и снова быть вместе. Во всех вариантах этой сказки, которые мне встречались, даже вол говорил больше, чем волшебная дева-ткачиха. Мне захотелось в этом пересказе дать ей возможность высказаться.

Джули Кагава Глаза как огоньки свечей

Такео стоял на верхней рисовой террасе и смотрел, как мать и сестры бредут по щиколотку в воде и аккуратными рядами сажают зеленые ростки риса в грязь. Со своего наблюдательного пункта он видел всю деревню, хижины под тесовыми крышами, разбросанные в беспорядке по обоим берегам реки, которая лениво вилась по долине, защищенной с трех сторон горами и темным сосновым лесом. Летнее солнце жгло ему голову, в ушах раздавалось монотонное жужжание цикад, и в то время, как остальные жители деревни сажали рис, необходимый для пропитания, Такео сражался бамбуковой палкой с воображаемыми врагами и в мечтах видел себя самураем.

Его мечты прервал лай вдалеке. Мальчик замер, обернулся и посмотрел вниз с холма, где оранжевая черточка мчалась по краю рисового поля в сторону амбара у опушки леса. Две худых, шелудивых деревенских собаки бежали следом, почти настигая добычу. Рыжее с белым существо подбежало к амбару и протиснулось в узкую щель между полом и землей, едва опередив собак, которые взвыли и начали яростно рыть землю в том месте, где исчезла их добыча.

Такео стремительно сбежал с горы, пересек узкий откос плотины между двумя полями и трусцой побежал к амбару. Собаки все еще рыли землю на том же месте, когда он подбежал к ним, держа обеими руками бамбуковую палку, как меч.

– Эй! – крикнул он, перекрывая их рычание и скрежет когтей о землю. – Прекратите!

Собака поменьше прижала уши и тут же убежала. Та, что побольше, крупная, бело-коричневая дворняга с большим носом, опустила голову и зарычала, оскалив острые желтые зубы. Такео не отступил. Встретив хмурый, злобный взгляд животного, он шагнул вперед, поднимая над головой бамбуковый меч. Рычание стало громче. Тощее тело собаки напряглось, она готовилась то ли к нападению, то ли к бегству. Такео глубоко вздохнул и крепче сжал свое оружие.

– Убирайся отсюда! – заорал он и сделал рубящий выпад мечом, сверху вниз, будто хотел отсечь ее голову от тела. Собака отскочила назад, и, в последний раз вызывающе зарычав, повернулась и убежала, исчезнув из виду за углом амбара.

Торжествующий Такео опустил палку, потом подошел к яме, которую пытались разрыть лапами собаки. Встал на колени и прижал голову к земле, заглядывая внутрь.

Из темноты под амбаром на него уставились два золотистых глаза. Такео смог разглядеть только острый нос и тощее рыжее тело лисицы, которая от страха обернула хвост с белым кончиком вокруг своего тела. Когда лисица его увидела, она задрожала и забилась еще глубже в нору, стараясь стать как можно меньше.

Такео улыбнулся.

– Привет, – тихо произнес он, и длинные черные уши лисицы дрогнули при звуке его голоса. – Тебе не нужно меня бояться; я никому не скажу, – он оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что его не увидит никто из взрослых и не поинтересуется, что он тут делает. Если бы взрослые обнаружили лисицу, они бы ее убили. Такео слышал такие истории. Он знал, на что способны кицунэ́[98], дикие лесные лисицы. Кицунэ могут вселиться в слабого человека, проскользнув в него под ногтями рук, и завладеть его телом. Они могут заставить видеть то, чего нет на самом деле. Иногда, если лиса достаточно сильная, она умеет менять облик и превращаться в человеческое существо, являться в образе красивой девушки, чтобы сбить людей с пути истинного.

Но создание, скорчившееся в пыли под амбаром, не выглядело злонамеренным и коварным. Оно выглядело просто испуганным.

– Все в порядке, – шепнул мальчик. – Меня укусила собака, когда я был совсем маленьким, и я тоже их не люблю.

Лисица склонила голову набок, во взгляде ее янтарных глаз светился не свойственный животным ум, будто она пыталась понять его слова. Такео улыбнулся и попятился назад на четвереньках.

– Тебе не нужно вылезать, – сказал он в нору. – Я позабочусь о том, чтобы собаки не вернулись и не принялись вынюхивать. Ты можешь уйти, когда опасность минует. Но если хочешь уйти сейчас, я не стану тебя останавливать.

Он отошел на безопасное расстояние и наблюдал за амбаром. Несколько секунд ничего не происходило. Затем из отверстия показалась острая мордочка, осторожно огляделась. Когда лисица посмотрела на него и замерла, Такео тоже застыл неподвижно, стараясь выглядеть как можно менее угрожающим. Всего на мгновение взгляды ребенка и кицунэ встретились. Затем лисица выскочила из отверстия зигзагом оранжево-белой молнии и метнулась через поле к опушке леса.

На краю леса она замерла и один раз оглянулась. Такео увидел вспышку золотистых глаз, когда взгляд кицунэ снова нашел его. С легкой улыбкой он прижал руки к бокам и поклонился, как сделал бы самурай, прощаясь с гостем.

Лисица моргнула, опять склонила набок голову сверхъестественно разумным жестом. Потом, дернув хвостом, повернулась и растворилась среди деревьев, подобно призраку, исчезла, словно ее никогда тут и не было.

Такео больше никогда не видел этой лисицы. Но иногда, в теплые вечера, когда он бродил где-нибудь вне дома, ему казалось, что за ним кто-то наблюдает.

Одно за другим сменялись времена года. Лето превращалось в осень, которая растворялась в зиме, а та в конце концов уступала место весне. Цикл посадки, сбора урожая и смерти продолжался, как это происходило сотни лет. Такео вырос и стал молодым мужчиной, широкоплечим и высоким, с мозолистыми от многолетней работы на полях руками. Детские фантазии о том, чтобы стать самураем, сменились ежедневными трудами сельскохозяйственных работ: обработкой полей, подкормкой ростков, и, что самое важное, обеспечением достаточного количества еды для выживания деревни после ежегодного появления осенью сборщиков рисового налога от даймё[99]. Как единственный сын деревенского старосты, он знал, что ответственность за защиту деревни и обеспечение жителей едой вскоре ляжет на него.

Осень того года, когда Такео исполнилось семнадцать, была суровой. На долину обрушилась засуха; дожди в сезон упрямо отказывались выпадать. Рис на полях завял, ярко-зеленые побеги приобрели угрожающий желтый цвет, и деревенские жители тревожились, что они не только не смогут заплатить рисовый налог в конце сезона, но и умрут от голода этой зимой.

В отчаянии Такео решил, что ему следует отнести пожертвование к гробнице Инари, богу риса, на вершине горы, и умолять великого ками[100] спасти их деревню. У него самого не было ничего ценного, поэтому три вечера он обходился без риса, чтобы скопить достаточное для пожертвования количество. Утром, на третий день голодовки, он взял из рук младшей сестры Хитоми мешочек сырого риса и вошел в лес.

Подъем на вершину горы был крутым и потребовал много сил, и к тому времени, когда Такео добрался до маленького деревянного храма по деревянной же лестнице, по обеим сторонам от которого стояли поросшие мхом статуи вестников Инари – кицунэ, он весь дрожал. Положив мешочек с рисом под молитвенной веревкой, перегораживающей вход, он упал на колени и прижался лицом к земле, умоляя о помощи.

– Великий Инари, – прошептал он, ощущая спиной взгляды каменных лисиц, – прошу тебя, прости это вмешательство в твои дела. Меня зовут Такео, и я всего лишь скромный крестьянин, который не заслуживает твоего внимания и сострадания. Но я прошу тебя услышать эту мольбу: моей деревне грозит голодная смерть. Из-за засухи у нас не хватит риса для уплаты сборщикам налога, когда они придут за ним. Если ты слышишь эту мольбу недостойного крестьянина, прошу тебя, сжалься над нами. Я готов предложить свою собственную жизнь в обмен на выживание моей деревни, если такова твоя воля.

Лес вокруг него молчал. Статуи кицунэ смотрели на него пустыми каменными глазами, неподвижные и бесстрастные. Но Такео, все еще прижавшийся лицом к холодным ступеням, внезапно почувствовал, что за ним наблюдают. Это было похоже на то, как ребенком он мог почувствовать, что не один. На секунду его охватила уверенность, что Инари услышал его просьбу и пришел к нему, чтобы забрать у него жизнь, которую он предложил. «Если такова цена, – подумал он, – если это спасет мою деревню, то я готов обменять свою жизнь на их жизни».

Но прошло несколько мгновений, и ничего не случилось. Ками не вышел из своего храма, окруженный сиянием и в сопровождении раскатов грома, чтобы потребовать его жизнь. Ощущение, что за ним наблюдают, пропало, и Такео остался стоять на коленях на ступенях, один.

Дрожа, он выпрямился и почувствовал, как земля покачнулась под ним, когда он поднял голову. Три дня он почти ничего не ел, а потом долго поднимался в гору, и это не прошло для него даром. Такео заставил себя подняться и, пошатываясь, вышел из храма, но у него закружилась голова, когда он спускался по ступеням, и последним, что он помнил, было падение.

Он очнулся в темноте, не считая мягкого оранжевого сияния где-то слева: это в жаровне мерцали остывающие угольки. Ему было тепло, он лежал на спине на чем-то мягком, накрытый сверху одеялом, слабо пахнущим листьями. Повернув голову, он встретил озабоченный взгляд молодой женщины, стоящей на коленях возле его матраса, и резко втянул воздух.

Девушка заморгала, глядя на него. Когда прошло первое потрясение, Такео заметил, что она красивая, с сияющими темными глазами и прямыми черными волосами, каскадом спускающимися по спине, как водопад из чернил. На ней были очень красивые одежды темно-красного цвета, с узором из серебряных нитей, с крохотными листочками, игриво разбросанными по ткани. Возможно, они были ровесниками, но на этом сходство заканчивалось. Она выглядела элегантной и красивой, держалась со спокойным достоинством, и Такео внезапно заметил свой неряшливый вид, простую крестьянскую одежду и руки в мозолях от работы.

– Простите меня, – голос ее походил на ласковое прикосновение, на шепот ветра в ветвях деревьев. – Я не хотела вас пугать, – она склонила голову к плечу, и на долю секунды затуманенному сном Такео померещилось, что ее глаза сверкнули золотом в темноте. – Как вы себя чувствуете?

– Я… – Такео прижал ладонь ко лбу, стараясь вспомнить, что случилось. – Где я? – пробормотал он.

– В доме моей семьи, – девушка придвинулась ближе, глядя на него сверху вниз, как смотрела бы на любопытное насекомое. – Мы нашли вас лежащим на лестнице, ведущей к гробнице Инари, и принесли сюда. С вами все в порядке? Вы не больны?

Такео осторожно сел, поморщившись, так как комната слегка закружилась вокруг него.

– Нет, со мной все прекрасно. Спасибо, госпожа, – он избегал смотреть ей в лицо, не отрывал взгляда от одеял на постели. Он никогда не видел эту девушку и не знал ни о какой семье, живущей в горах поблизости от гробницы, но, судя по ее внешности, она явно была дочерью важного семейства – возможно, даже самурая или знатного господина. Он недостоин смотреть на такую красоту.

Дверь панели скользнула в сторону, и в комнату вошла женщина. Как и девушка, она держалась спокойно и элегантно, ее волосы цвета воронова крыла были уложены в прическу на макушке и скреплены палочками из слоновой кости. Ее одежда была зеленой, как сосновый лес, а по рукавам взбегали вверх красные, как кровь, ягоды.

– А, вы проснулись, – Такео вздрогнул, когда ее голос зажурчал над ним подобно прохладному горному ручью. – Добро пожаловать в наш дом, незнакомец. Я – Миядзава Ацуко, а это моя дочь, Юки, – она махнула изящной рукой в сторону девушки, которая по-прежнему смотрела на Такео горящими от любопытства глазами. – Прошу вас, устраивайтесь поудобнее. Приглашаем вас погостить здесь столько, сколько захотите.

– Я… – Такео понятия не имел, что сказать в ответ. Ему вовсе не подобало быть гостем у такого высокопоставленного семейства. – Благодарю вас за доброту, – наконец, выдавил он, – но я не хотел бы вас беспокоить.

«Или запятнать ваш дом своим присутствием. Зачем им заботиться о таком человеке, как я?»

– Никакого беспокойства, – спокойно ответила дама и кивнула головой девушке. – Юки настояла, чтобы вас принесли сюда, у нас просторный дом, но гости бывают редко, – она отступила на шаг назад, и свет от жаровни сверкнул в ее глазах оранжевой искрой. – Обед будет подан в главном зале. Считайте это приглашением присоединиться к нам. Юки может показать вам дорогу.

Она сделала еще несколько шагов назад и задвинула за собой панель, оставив Такео наедине с девушкой.

Такео на мгновение крепко зажмурился от странного чувства, будто его мозг покрывается паутиной. Мысли двигались медленно, и за ними таилась легкая неловкость, ощущение, будто что-то тут не так, будто он упускает нечто важное. Но когда он открыл глаза и увидел милую улыбку Юки, все остальное исчезло. «Она могла бы обворожить медведя этой улыбкой», – подумал Такео. Если бы он был медведем, он бы лег, положил голову ей на колени и не шевелился бы, пока за ним не пришли бы охотники.

Внезапно он осознал, что смотрит на нее в упор, и опустил глаза, рассердившись, что такое могло прийти ему в голову.

– Действительно… это ничего, что я здесь? – спросил он. – Я и правда не хочу беспокоить вашу семью…

Мягкое прикосновение к его руке чуть не заставило остановиться его сердце. Мгновение он смотрел на тонкие белые пальцы на своем запястье, почти не веря, что они лежат там, что такая прекрасная девушка может снизойти до прикосновения к такому человеку, как он.

– Конечно, Такео-сан, – ответила Юки, и по его руке растеклось тепло и угнездилось у него в животе. – Вам здесь всегда рады. Никогда не сомневайтесь в этом. А теперь пойдем, – она легко и грациозно встала и улыбнулась ему. – Пойдем обедать, пока мои невежливые, невыносимые братья не начали без нас.

Пока Такео шел вслед за девушкой по длинным, тускло освещенным коридорам, начинающимся за его комнатой, в глубине его сознания промелькнула мысль о том, что он ни разу не называл ей своего имени.

Дом семейства Миядзава действительно был очень красивым: переходы из темного, полированного дерева, двери-содзи, украшенные нарисованными панелями с изображением разнообразных красивых сцен – бамбуковых рощ в лунном свете, крохотных озер со сверкающими стрекозами на воде, гигантских кленов в пестрых солнечных зайчиках. Такео очень старался не пялиться по сторонам, пока Юки вела его в большой зал, отделанный полированным деревом, вход в который охраняли две статуи с неулыбающимися лицами. Над их головами поднимался ввысь потолок, освещенный тысячами тысяч маленьких бумажных фонариков. Их было так много, что потолок напоминал ночное небо.

В центре комнаты стоял лакированный стол, окруженный подушками, за ним сидели три важных господина. Госпожа Миядзава сидела во главе стола, сложив руки на коленях с безмятежным видом. Два молодых человека, примерно одного возраста с Юки и Такео, сидели на углах стола рядом с ней. Они оба посмотрели на вошедших Юки и Такео прищурившись, оценивающим взглядом.

– Это он, Юки-тян? – спросил один из них, когда Юки чопорно опустилась на подушку. Такео медлил позади нее, не понимая, что ему делать, где сесть. Другой молодой аристократ смерил его взглядом, потом зло улыбнулся.

– Он выглядит так же, как все они. Просто еще один неуклюжий, невежественный чел… э, крестьянин. Что в нем такого особенного?

– Аки-кун, – Юки нахмурилась, глядя на брата. – Мы об этом уже говорили. Будь вежливым, – повернувшись к Такео, она улыбнулась и показала на подушку рядом с собой. – Прошу вас, простите моего брата, Такео-сан, – сказала она. – Как я уже говорила, они грубые и неучтивые, им не место в цивилизованном обществе. Можете игнорировать все, что они говорят. Пожалуйста, – она снова похлопала по подушке, – пожалуйста, садитесь.

Словно в тумане, Такео сел, чувствуя себя бродячим псом, принюхивающимся к столу в ожидании объедков. Но потом Юки улыбнулась ему своей чудесной улыбкой, от которой его желудок провалился куда-то вниз, и он забыл обо всем остальном.

Трапеза была отличной, однако позже в тот вечер он с большим трудом мог вспомнить, что именно он ел. Слуги подавали к столу исходящие паром разноцветные блюда и исчезали беззвучно. Братья Юки, казалось, сражались за еду, выхватывали друг у друга каждое блюдо, и чуть было не устроили настоящую драку, пока резкое замечание госпожи Миядзава их не остановило. Если бы Такео обращал на это больше внимания, ему бы их поведение показалось странным, но его мысли были поглощены не едой и не братьями Юки, и даже не мрачным взглядом госпожи Миядзава, которая наблюдала за ним через стол. Он видел одну только Юки. Она была прекрасна, любезна и очень интересовалась им и его жизнью в деревне.

– А как насчет семьи? – спросила Юки, бросив быстрый и полный некоторого отвращения взгляд на своих братьев, которые затеяли спор из-за последней рыбы. – У вас есть братья и сестры, Такео-сан?

Он кивнул.

– Две старших сестры, – ответил он. – Они обе уже замужем. У меня нет братьев, но есть младшая сестра, Хитоми. Ей будет пять лет в этом…

Хитоми. На него нахлынули воспоминания, развеяв потусторонний, похожий на сон туман, в котором он пребывал в тот момент. Он вспомнил, как его маленькая сестренка сегодня утром торжественно вручила ему драгоценный мешочек риса, чтобы он отнес его в храм. Мрачное лицо отца, когда тот смотрел на погибающие поля. «Сборщики налогов скоро приедут. Возможно, они уже там. Моей деревне все еще грозит опасность».

– Прошу прощения, – Такео быстро вскочил, и все семейство посмотрело на него. – Пожалуйста, простите мою неучтивость, – сказал он, кланяясь, а госпожа Миядзава пристально смотрела на него. – Ваша доброта не знает границ, но я должен вернуться домой, в деревню. Я нужен моей семье.

– Нет! – воскликнула Юки, тоже поднимаясь. В ее широко раскрытых глазах вспыхнула тревога. – Такео-сан, не уходите. Останьтесь здесь, хотя бы еще ненадолго.

– Простите, Юки-сан, – повторил Такео, хотя боль пронзила его, когда он встретился с ней взглядом. – Я бы хотел остаться, правда, но этот год был плохим для моей деревни. Из-за засухи мы не сможем заплатить рисовый налог, когда придут люди даймё. Мой отец – староста, поэтому его и мою семью накажут, если мы не сможем отдать им нужное количество риса. Я должен вернуться; сборщик налога может теперь явиться в любой день.

Юки выглядела потрясенной. Она бросила отчаянный взгляд в сторону госпожи Миядзава, но хозяйка дома лишь кивнула и подняла руку, глядя на Такео.

– Мы понимаем, Такео-сан. Конечно, семья должна быть на первом месте. Желаю благополучно добраться домой.

Юки покачала головой.

– Но…

– Дочь, – темные глаза госпожи Миядзава в упор смотрели на девушку, – мы не можем задерживать его здесь, если он не хочет остаться. – Юки хотела что-то возразить, но госпожа Миядзава повысила голос: – Ты хочешь, чтобы он тосковал и беспокоился о своей деревне, и в итоге начал винить нас?

Юки сгорбилась и опустила глаза, сдаваясь. Плечи ее задрожали, она опустила голову, черные волосы скрыли ее лицо.

– Для нас было честью принимать вас здесь, Такео-сан, – продолжала госпожа Миядзава, не обращая внимания на дочь. – Желаю вам благополучного возвращения домой. Юки вас проводит.

Такео молча шел за Юки по сумрачным коридорам, и поднял взгляд только тогда, когда она открыла великолепные красные створки дверей и вышла во внутренний двор, окруженный бамбуком. Судя по положению луны над головой, было уже поздно. Цикады стрекотали, а светляки кружились вокруг его головы, пока девушка вела его к воротам. Неподалеку находился пруд с каменным фонарем, где под водой лениво кружились красно-белые рыбки.

У ворот Юки заколебалась. Лунный свет освещал ее, и она сияла, как призрак-юрэй[101], прекрасный и сверхъестественный.

– Такео-сан… – начала она и умолкла. Одно мгновение она стояла так, глядя на свои руки, будто боролась с собой. В конце концов она глубоко вздохнула и снова подняла взгляд. Ее глаза сияли, как темные зеркала в ночи.

– Вы… вы помните тот день, когда спасли лису от пары деревенских собак?

Вопрос был такой неожиданный, что сначала Такео лишь заморгал в ответ.

– Я… думаю, да, Юки-сан, – заикаясь, ответил он. Это произошло так давно, когда он еще был маленьким и беззаботным мальчиком, когда бремя деревни и семьи еще не давило на его плечи таким тяжелым грузом. Тогда, когда он еще мог воображать, что станет самураем.

А затем настоящий смысл вопроса обрушился на него, и холодок пополз по его спине, а волосы встали дыбом у него на шее. Он никому не рассказывал о том дне и о своих поступках. О том, что он спас лисицу от неминуемой гибели, знал только он, собаки и… сама лисица.

Похолодев, он снова взглянул на Юки, впервые увидев ее. Он вдруг вспомнил легенды о кицунэ и о том, на что они способны – менять облик, превращаться в людей… Вызывать наваждения, которые так сливаются с реальностью, что их невозможно отличить друг от друга. Юки встретилась с ним взглядом, ее глаза слегка отсвечивали золотом в пламени свечей, кончик пушистого хвоста выглядывал сзади из-под одежды.

– Не бойтесь, – тихо произнесла Юки, так как Такео стоял, застыв от потрясения. – Я бы никогда не причинила вам зла, Такео-сан. После того, как вы спасли меня в тот день, я хотела отплатить вам за вашу доброту, отблагодарить вас, но все не было подходящего случая. Ваши люди прогнали бы меня или убили, если бы я подошла слишком близко. Поэтому я ждала и наблюдала за вами издалека. Я смотрела, как вы росли, превращались из детеныша в мужчину, которым сейчас стали, и… – она замолчала, и Такео показалось, что он заметил слабый розовый румянец на ее щеках. – Мои чувства к вам тоже росли.

– Юки-сан, – Такео выдохнул, чувствуя себя так, будто стоит на краю утеса; он мог выбирать – шагнуть назад, на безопасное место, или броситься вниз. «Она лисица», – говорил ему разум. Кицунэ. Не человек. Но, глядя в ее лицо, он не видел ни намека на коварство, обман или вероломство, которые приписывают подобным ей существам. Он видел лишь чувство, настолько чистое и настоящее, что у него перехватило дыхание, а сердце почти остановилось.

– Я понимаю, что вам нужно вернуться, – мягко сказала Юки. – Я знаю, как вам дорога ваша семья. Но… я могу вам помочь, Такео-сан. Я могу спасти вашу деревню. Если вы мне позволите.

Принять помощь от кицунэ было бы верхом глупости, он это знал. Но его семья…

– Как? – прошептал он.

– Вам нужен рис для… сборщика налогов, да? – девушка наклонила голову к плечу, наморщила гладкий лоб. – Я их видела: люди на конях приезжают каждый сезон и увозят с собой корзины риса, когда уезжают. Вы должны позволять им это делать?

– Да, – ответил Такео. – Земля не наша; мы просто ее обрабатываем для даймё, нашего правителя. Если мы не заплатим налог, накажут всю деревню.

Юки медленно моргнула, как будто такая мысль была ей совершенно непонятна, но спросила:

– Сколько вам нужно?

– Сколько… сколько риса? – запинаясь, спросил Такео, и Юки серьезно кивнула головой. – По крайней мере, пять сотен коку[102], или больше, если у нас необычайно хороший урожай, – Юки казалась слегка сбитой с толку, поэтому он поспешил объяснить: – Шестьдесят процентов нашего урожая каждый год забирает даймё, однако мы должны вырастить по крайней мере пятьсот коку, чтобы обеспечить только налог. Но в этом году у нас не хватает почти двести коку, и если мы отдадим им все без остатка, то не оставим себе ничего, чтобы пережить зиму.

Несколько секунд девушка это обдумывала. Наконец, она подняла голову, ее взгляд был полон мрачной решимости.

– Я могу дать вам то, что нужно, – сказала она.

Сердце Такео подпрыгнуло в груди.

– Можете? Каким образом?

– Я – кицунэ, Такео-сан, – губы Юки слегка дрогнули. – У нас есть свои способы. Моя семья и я построили поместье из ничего, на пустом месте. Двести коку риса будет нетрудно произвести.

– Но, – прибавила она, пока Такео обдумывал, не упасть ли на землю у ее ног, – если хотите получить мою помощь, боюсь, вы должны будете выполнить одно условие.

– Что угодно! – просипел Такео. – Я не многим владею, но если вы можете спасти мою деревню, то все, что я могу отдать, принадлежит вам. Чего вы от меня хотите, Юки-сан?

– Обещания, – Кицунэ в упор смотрела на него, и на мгновение он увидел в ее взгляде тень той лисицы – умной, с золотистыми глазами. – После того, как рис доставят, и люди даймё уедут, вы должны вернуться и жить с нами один год. Это цена вмешательства кицунэ. Я хочу, чтобы вы пообещали мне вернуться и снова пришли ко мне.

У Такео упало сердце. Жить с лисами? Целый год? Наверное, часть сомнений отразилась на его лице, потому что глаза Юки потемнели, и она мрачно посмотрела на него.

– Это действительно было бы так ужасно, Такео-сан? – тихо спросила она. – Вы были бы здесь почетным гостем. Я обещаю, вы ни в чем не будете нуждаться. Вы сможете избавиться от тяжелого труда и лишений, присущих жизни смертного, – голос ее смягчился, она опустила глаза. – И, возможно, со временем, вы начнете видеть во мне нечто большее, чем просто лисицу.

– Я уже вижу, – прошептал Такео, удивив и себя самого, и Юки. Она подняла голову, в ее глазах засияла надежда, и он с трудом сглотнул. – Юки-сан, вы проявили доброту в том случае, когда большинство увидело бы лишь жалкого фермера. Вы принесли меня в свой дом и обращались со мной не как с крестьянином, а как с гостем. Я не могу обещать, что смогу… ответить вам на ваши чувства, но я согласен вернуться. После того, как доставят рис, и опасность перестанет грозить моей деревне, я вернусь. Обещаю.

Тогда Юки улыбнулась, и казалось, ее улыбка прогнала сумрак из леса.

– Еще одну ночь, – прошептала она, протягивая ему руку. – Побудь со мной еще одну ночь. Вернешься в свою деревню завтра, рис будет готов, когда ты проснешься.

Ему показалось, что бамбук вокруг них закачался, огоньки светляков расплылись и превратились в шары из тумана. Такео кивнул, шагнул вперед и вложил руку в ее ладони.

Ночь прошла в трепете воспоминаний, подобных хрупким ударам крыльев бабочек. Тусклый свет жаровни. Ощущение шелка, скользящего по обнаженной коже. Кокон из тепла и мрака, вкус сакэ и пота на губах, и сияние огня в солнечном сплетении. Он смотрел в глаза девушки, и ему хотелось, будь то иллюзия или фантазия, никогда не просыпаться, и чтобы эта ночь длилась вечно.

Он проснулся, дрожа от холода, на голом деревянном полу, накрытый жалким одеялом. Он озадаченно поднял голову и окинул взглядом крохотную заброшенную деревянную хижину. Гниющие балки и жерди подпирали покосившиеся стены, а сорная трава пробивалась сквозь доски пола, разрушая дерево. Такео увидел кости множества маленьких животных, разбросанные по углам, среди листьев и помета, и клочки рыжеватой шерсти, приставшие ко всему этому.

Словно в тумане, он выбрался из хижины и обнаружил звериную тропу, ведущую к гробнице, лошадь и фургон ждали его у опушки, и задняя часть повозки была уставлена плетеными корзинами. Быстро заглянув внутрь, он увидел, что они до краев наполнены блестящими белыми зернами. Такео почувствовал, что его сердце заполнила радость, а напряжение стремительно испарилось.

«Спасибо, Юки-сан, – подумал он, закрыв глаза. – Я скоро снова увижу тебя, обещаю».

Но когда он прибыл в деревню в начале вечера, он понял – что-то не так. Перед его хижиной расположился отряд конных самураев, на их кимоно был изображен герб рода даймё. Жители деревни молча стояли неподалеку, а один человек, в котором Такео узнал главу сборщиков налогов, возвышался над сгорбившейся фигурой его отца, который стоял перед ним на коленях, уткнувшись лицом в землю. Ледяное копье пронзило Такео, и он погнал лошадь быстрее.

– Позор! – кричал сборщик налогов, его пронзительный голос далеко разносил ветер. В одной руке он держал бамбуковую палку, и размахивал ею так, будто собирается ударить всякого, кто подойдет слишком близко. – Ленивые, недисциплинированные, ни на что не годные крестьяне! Как вы смеете предлагать такой жалкий налог вашему милостивому господину! Это оскорбление не останется безнаказанным.

– Погодите! – крикнул Такео и подвел фургон к удивленному сборщику налогов. Спрыгнув с повозки, он подбежал к нему и распростерся перед ним рядом с отцом. – Простите меня, пожалуйста, – произнес он, чувствуя лбом холодную грязь, – но остальное у меня. Остальной рис. Он здесь.

– Что это за уловка? – главный сборщик налогов с подозрением посмотрел на него, потом перевел взгляд на фургон. – Что вы творите, ничтожные крестьяне? Обыскать повозку, – приказал он, и один из его самураев тут же подошел к фургону и стал срывать крышки с корзин. Такео ждал, с сильно бьющимся сердцем, пока самурай не заворчал и не отступил назад.

– Все здесь, господин, – подтвердил воин.

– Понятно, – сборщик налогов вовсе не был доволен, голос его звучал резко. Он сделал шаг к Такео, его широкие самурайские штаны-хакама шуршали по земле. – Я понимаю, что здесь происходит, – грубо продолжал он. – Я такое уже видел. У вас, фермеров, есть другое поле, да? Тайное поле, на котором вы выращиваете рис на сторону. Скрываете от своего господина его законную долю, вы, неблагодарные, жалкие воры!

Такео похолодел.

– Нет, – запротестовал он, забывшись и поднимая взгляд на сборщика. – Это неправда!

– Неужели? – тот нагнулся и злобно уставился на него холодными черными глазами. – Тогда где ты взял этот рис, крестьянин? Он явно не с этих полей.

– Я… мне его подарили, – заикаясь, ответил Такео, не зная, что еще сказать. – В лесу. Это подарок самого Инари.

Сокрушительный удар обрушился на его голову, и он упал на землю.

– Лжец! – зарычал сборщик и еще раз ударил его бамбуковой палкой. – Неблагодарный мерзавец. Вы, крестьяне, нам солгали, припрятали часть урожая для себя. Это преступление против вашего милостивого господина. Мне следует всех вас казнить за предательство!

У Такео кружилась голова, что-то теплое текло в его ухо. Он смутно видел, что его отец умоляет сборщика, взывает к его милосердию.

– Он всего лишь мальчик, – слышал он его слова. – Он не знал, что делает. Простите его. Накажите меня за его проступок.

«Нет, – подумал Такео, пытаясь подняться. Земля качалась под ним, и он заскрипел зубами, чтобы не упасть. – Только не моя семья. Это не их вина».

Сборщик налогов презрительно усмехнулся.

– Поднимите его, – приказал он, и два самурая схватили Такео под руки и рывком поставили на колени. Дрожащий Такео поднял глаза и встретил безжалостный взгляд сборщика налогов, который передал свою бамбуковую палку самураю и вытащил меч. Меч со свистом покинул ножны, кривая полоска блестящего металла отразила свет солнца.

– Мы заберем рис, – сказал сборщик, обращаясь к отцу Такео, который по-прежнему стоял на коленях, сотрясаясь от рыданий. – Но это преступление против даймё не останется безнаказанным! Пусть это послужит для вас уроком. В следующий раз всю эту отвратительную деревню сожгут и сровняют с землей. Будь благодарен за такую милость, или сам закончишь так же.

Такео сморгнул кровь с глаз и посмотрел мимо сборщика туда, где в дверях дома стояли его мать и Хитоми. Мать громко рыдала, а Хитоми смотрела на него огромными, полными слез глазами. Он попытался ей улыбнуться. Ей, по крайней мере, ничего не грозит, попытался он утешить себя. Его семья и его деревня спасены. А больше ничего не имеет значения.

«Юки, – подумал он, вспомнив теплый свет от жаровни, шелест шелка о кожу. – Прости меня. Я бы хотел вернуться, увидеть тебя еще раз».

Затем клинок обрушился на его шею, и пронзительный вопль лисицы эхом пронесся над деревьями.

Хиронобу Итиро, официальный сборщик налогов даймё провинции Хида был полон самодовольства, когда возвращался обратно через лес. Правда, засуха в тот год была сильная, но он все равно сумел собрать больше половины ожидаемого налога для даймё. Больше риса, чем по оценкам его господина он мог получить, и даймё, несомненно, наградит Хиронобу за его усилия.

Ветер зашелестел в ветвях деревьев, конь Хиронобу захрапел и встал на дыбы, чуть не сбросив его с седла. Кони остальных самураев тоже начали брыкаться, и всадники пытались их успокоить. Хиронобу выругался и дернул поводья, заставив животное резко остановиться.

Посреди тропы стояла девушка, ее длинные волосы трепал стихающий ветер. Глаза сверкали в лесных тенях, горели, как огоньки двух свечей. Когда Хиронобу выпрямился, готовый потребовать ответа на вопрос, что она здесь делает, ветви деревьев задрожали. Солнечный свет исчез, скрылся за тучами, а тени леса начали удлиняться, смыкаться вокруг людей и коней, подобно когтям чудовищного зверя.

Отряд Хиронобу так и не вернулся к даймё. Отправленные на поиски самураи нашли их через несколько недель, они лежали окоченевшие, разбившиеся, у подножия скалы, вперемешку со своими лошадьми, будто кони мчались к обрыву, ослепнув от ужаса. Повозка с рисом тоже разбилась при падении, и зерна разлетелись во все стороны, смешавшись с кровью самураев.

Тела Хиронобу Итиро среди них не оказалось.

Год спустя какой-то человек вышел, шатаясь, из леса у подножия гор. Он был голый, грязный и абсолютно, безнадежно безумный. Когда он заговорил, то рыдал и кричал о демонах в лесу, о призраках и духах, о всевозможных ужасных зверях и о девушке. О девушке, которая преследовала его по пятам, которая шла за ним, куда бы он ни направился, с глазами желтыми, как пламя свечей. Его убили, скорее из жалости, чем по какой-то другой причине, но история о девушке из леса разлетелась по провинции. В конце концов сам даймё послал военный отряд, чтобы провести расследование, но вернулся только один человек, бормоча что-то о привидениях в проклятом лесу и о девушке с горящими глазами, которая следила за ними из-за деревьев. Не желая рисковать новыми самураями и нанести еще большее оскорбление мстительным призракам, обитающим в этих лесах, даймё запретил ходить в ту часть леса и поставил возле него объявления о том, что этот участок проклят. Деревня у подножия горы считалась погибшей, и там не видели и тени самурая или сборщика налогов еще долгие годы после смерти даймё.

Сына старосты похоронили без церемоний на кладбище на краю деревни. В погожие, светлые ночи, если кто-нибудь случайно смотрел в том направлении, можно было заметить фигуру, стоящую у могильного камня. Некоторые видели девушку. Другие видели маленькую, оранжевую лисицу. А в редких случаях на кладбище видели еще и маленького мальчика, и глаза у него были золотисто-желтого цвета – как огоньки свечей.

Послесловие автора Кицунэ Японская легенда

Кицунэ – это, пожалуй, самые любимые и популярные создания из легенд. Они появляются в бесчисленных рассказах, книгах, стихах и иллюстрациях, а также в современных фильмах, манга и аниме. Во всех сказках кицунэ обладают волшебными свойствами, но самой распространенной является их способность менять облик и превращаться в людей. Они также известны умением создавать иллюзии и летающие шары, светящиеся призрачным светом, под названием кицунэ-би, или «лисий огонь». Рассказы о них так же разнообразны, как сами кицунэ: они могут быть злобными обманщицами, почтительными защитницами, носителями древней мудрости, даже женами и возлюбленными. Легенды о кицунэ, влюбившейся в человека и ставшей его женой, встречаются часто. Хотя они обычно заканчиваются тем, что мужчина открывает истинную природу жены, часто после того, как она прожила с ним много лет и родила ему несколько детей, и тогда жена превращается снова в лисицу и убегает в лес, и он больше никогда ее не видит. В своем рассказе о Такео и Юки я хотела вывести на первый план мир кицунэ, а еще показать чувства и трудности самой знаменитой в Японии обманщицы.

Авторы

РЕНЕ АХДИЕ является автором бестселлера «Ярость и рассвет» по версии «Нью-Йорк таймс»; его продолжения «Роза и кинжал» и «Пламя в тумане». Она живет в городе Шарлотт, штат Северная Каролина, с мужем и собакой Мушу. Ее сайт: .

ЭЛСИ ЧЭПМЕН выросла в городе Принс Джордж, Канада, и получила степень по английской литературе в Университете Британской Колумбии. Она является автором молодежных романов «Двойники», «Разделенные» и «Вдоль индиго», а также членом группы «Нам нужны разные книги». Она живет в Токио, Япония, вместе с мужем и двумя детьми. Ее сайт: .

СОНА ЧАРАЙПОТРА – соавтор книг «Крохотные красивые вещицы», «Сияющие осколки» и «Игра в слухи», а также автор книги «Прогноз: любовь и смерть». Она является одним из основателей компании-бутика по упаковке книг «Кейк Литерари», имеющей различную направленность, а также журналистом. Живет в Нью-Йорке вместе с мужем и детьми. Ее сайт: .

Работы ПРИТИ ЧИББЕР публиковали на «Бук Райот», «Бук Райот Комикс» и «Мэри Сью». Она также со-ведущая подкаста «Дэзи Гик Гёрлз». Днем она работает на «Сколастик Букс». Живет в Нью-Йорке. Ее сайт: preetichiber.tumblr.com.

РОШАНИ ЧОКШИ является автором бестселлера «Звездная королева» по версии «Нью-Йорк таймс», который стал финалистом премии Андрэ Нортон и премии «Локус» за лучший дебютный роман. Также Рошани Чокши – автор «Короны желаний». Ее сайт: .

АЛИЕТТ ДЕ БОДАР награждена двумя премиями «Небьюла», премией «Локус» и тремя премиями «Бритиш Сайнс Фикшн Ассоусиейшн». Она также была финалисткой премий «Хьюго», «Старджон» и «Типтри». Алиетт – автор нескольких романов для молодежи, в том числе «Дом сломанных крыльев». Живет в Париже, Франция. Ее сайт: .

МЕЛИССА ДЕ ЛА КРУЗ является автором бестселлеров по версии изданий «Нью-Йорк таймс», «Паблишерс Уикли» и независимых книжных магазинов «Инди Баунд». Ее перу принадлежат популярные романы для читателей всех возрастов, в том числе – «Алекс и Элиза», «Потомки», «Голубая кровь» и «Ведьмы Ист-Энда», а также «Кольцо и корона», также ставшим телефильмом на «Лайфтайм». Ее рождественский фильм «Ангел падает» вышел на канале «Холмарк» в 2017 году. Ее сайт: -delacruz.com .

ДЖУЛИ КАГАВА – автор бестселлеров «Железные фейри», «Кровь Эдема» и «Коготь» по версии «Нью-Йорк таймс». Она родилась в Сакраменто, штат Калифорния, но большую часть детства провела на Гавайях. Сейчас живет в Луисвилле, штат Кентукки, с мужем, двумя собаками и кошкой. Ее сайт: .

РАУЛ КАНАКИЯ – автор книги «Введите название здесь». Его рассказы напечатаны в журналах «Апекс», «Кларксуорлд», «Лайтспид», «Индиана Ревью» и «Нейчур». Он получил диплом по специальности «писательское мастерство» в университете Джона Хопкинса и диплом экономиста в Стэнфорде. Он родом из Вашингтона, округ Колумбия, а теперь живет в Беркли, штат Калифорния. Его сайт: .

ЛОРИ М. ЛИ – автор цикла «Резные ворота из камня». Родилась в Лаосе и иммигрировала в Соединенные Штаты, когда ей было три года. Имеет диплом по специальности «писательское мастерство» (и сарказм). В настоящее время живет в Висконсине с мужем, детьми и слишком нервным ши-тцу. Ее сайт: .

Ю. К. МАЙЕРС – автор четырех романов для подростков, в их числе «Молчание шести» и его продолжение «Против всякого молчания», а также многочисленных рассказов. Он вырос в Йонкерсе, штат Нью-Йорк, получил диплом по специальности «изобразительное искусство» в Колумбийском университете. Живет с женой, сыном, двумя кошками и австралийской овчаркой в штате Пенсильвания. Его сайт: .

ЭЛЛЕН ОХ является президентом и основателем некоммерческой организации «Нам нужны разнообразные книги». Она является автором трилогии «Пророчество», раньше работала адъюнкт-преподавателем колледжа и юристом, отличается неугасимым интересом к истории Азии. Родом из Бруклина, сейчас живет с семьей в Бетесде, штат Мэриленд. Ее сайт: .

СИНДИ ПОН – популярный автор романов для подростков «Желание», «Серпентина» и «Серебряный феникс», соучредитель «Разнообразия» молодежной литературы. Больше десяти лет изучала китайское искусство живописи. Ее сайт: .

АИША САИД – писатель, юрист, просветитель и один из основателей организации «Нам нужны разнообразные книги». Автор книги «Написано звездами». Живет в Атланте, штат Джорджия, со своим мужем и двумя сыновьями. Ее сайт: .

ШВЕТА ТАКРАР – пишет фэнтези с южно-азиатским колоритом, она – активист социальной справедливости, иногда превращается в нагайну[103]. Ее рассказы опубликованы во множестве журналов, в том числе «Флэш Фикшн Онлайн», «Интерфикшнз Онлайн», «Анкэнни», «Фейри» и «Чужие горизонты». Ее также печатали в нескольких антологиях, в том числе «Заводной Феникс», «За темными лесами: старые сказки на новый лад» и «Калейдоскоп». Ее сайт: .

АЛИССА ВОНГ – писательница, работы которой публиковались в журналах «Фэнтези и Фантастика», «Чужие горизонты», «Журнал кошмаров», «Черная статика», «Тор. ком» и др. Ее рассказ «Голодные дочери умирающих от голода матерей» получил премию «Небьюла» за лучший рассказ в 2015 году, а в 2016 году премию «Уорлд Фэнтези» за короткий фантастический рассказ, а ее рассказ «Ты наверняка утонешь здесь, если останешься» награжден премией «Локус» за лучшую новеллу. Она была финалисткой премии Джона У. Кэмпбелла как лучший новый писатель, а ее произведения вошли в список соискателей «Приза Пушкарт», премии Брэма Стокера, премии «Хьюго» и премии Ширли Джексон. Она живет в Чэпел Хилл, штат Северная Каролина. Ее сайт: .

Сноски

1

Так на Филиппинах называют божество или дух. Здесь «дивата» – хранительница, дух горы.

(обратно)

2

Дерево с корой зеленого цвета, символ штата Аризона.

(обратно)

3

От hovercraft (англ.) – судно на воздушной подушке.

(обратно)

4

Хмо́нги – этническая группа родом из горных областей современных КНР, Вьетнама, Лаоса и Таиланда. Входят в группу народов мяо в южном Китае.

(обратно)

5

Дхол – двойной барабан.

(обратно)

6

Шальвары – свободные легкие шаровары, камиз – туника, обычно надеваемая поверх них. Традиционный индийский и пакистанский наряд, как мужской, так и женский.

(обратно)

7

Музыкальное течение 80-х годов двадцатого века.

(обратно)

8

Холи – индуистский весенний праздник в честь Кришны.

(обратно)

9

Бханг – психотропное средство из растений индийской конопли. Может потребляться в виде курительной смеси или в составе напитка.

(обратно)

10

Чоли – лиф с короткими рукавами и очень низким вырезом, который носят в Индии вместе с сари.

(обратно)

11

Ленга – длинная индийская юбка.

(обратно)

12

Раджастан – индийский штат, образованный в 1949 году.

(обратно)

13

Курта – традиционная рубаха без воротника длиной до колен. Распространена в Пакистане, Индии, Афганистане, Бангладеш, Непале, Таджикистане и Шри-Ланке. Может носиться как мужчинами, так и женщинами.

(обратно)

14

Сикхский вариант языка панджаби.

(обратно)

15

Гурдвара – богослужебное здание, центр религиозной и общинной жизни сикхов.

(обратно)

16

Шахрух Хан (род. в 1965 г.) – известный индийский актер, телеведущий и продюсер.

(обратно)

17

Чола бхатура – блюдо панджабской кухни, комбинация чана масала (пряный белый нут) и бхатура (глубокозамороженный квашенный хлеб), жареный хлеб из муки майда (мягкая пшеница).

(обратно)

18

Чона чор гарам – индийская холодная закуска из орехов со специями.

(обратно)

19

Раджури-Гарден (также Раджори-Гарден) – район Дели, в котором находится множество гипермаркетов и торговых центров.

(обратно)

20

Шеренгу (инд.).

(обратно)

21

Патиала – город на востоке индийского штата Пенджаб.

(обратно)

22

Лудиана – город на северо-западе Индии, в Пенджабе.

(обратно)

23

Китайцы разделяли сутки на 12 двойных часов, присваивая каждому имя животного.

(обратно)

24

Османтус – душистый цветок, один из самых любимых в Китае.

(обратно)

25

Соджа – бесцветный корейский алкогольный напиток разной крепости (от 16 до 53 %).

(обратно)

26

Гвисин – общее название призраков в Корее.

(обратно)

27

Кумихо – существо из корейской мифологии, представляющее собой женщину-оборотня, способную превращаться в лису с девятью хвостами.

(обратно)

28

От англ. sun – солнце и moon – луна.

(обратно)

29

Южнокорейская актриса и певица.

(обратно)

30

Детская фантастическая повесть Катрин Патерсон, опубликованная в 1977 году. Тридцать лет спустя экранизирована под тем же названием студией Walt Disney Pictures.

(обратно)

31

Тигровая мазь – масляный бальзам, производимый в Таиланде. Применяется в качестве местного обезболивающего.

(обратно)

32

Ханбок – традиционный национальный костюм жителей Кореи.

(обратно)

33

Тоф Бейфонг – вымышленный персонаж в мультсериале «Никелодеон».

(обратно)

34

Игра, в которой используется колода из 48 карт с изображением растений и животных.

(обратно)

35

Американская лотерея, билеты которой продаются в 44 штатах. Главный приз может составлять сотни миллионов долларов.

(обратно)

36

Парные индийские барабаны.

(обратно)

37

Мавлана Джалал ад-Дин Мухаммад Руми (1207–1273) – выдающийся персидский поэт-суфий.

(обратно)

38

Ситар – струнный щипковый музыкальный инструмент.

(обратно)

39

Навратри (Наваратри) – индийский праздник, который проходит в течение девяти ночей весной и осенью. В буквальном переводе с санскрита Навратри и означает «девять ночей».

(обратно)

40

Дивали или Дипавали, что на санскрите означает «огненная гроздь» – фестиваль огней, повсеместно отмечаемый в Индии и символизирующий победу света над тьмой, добра над злом. Приходится на начало месяца Картик (октябрь – ноябрь) и празднуется в течение пяти дней.

(обратно)

41

Все в порядке, девочки? (хинди)

(обратно)

42

был же какой-то сериал? (хинди)

(обратно)

43

Как тот сериал о Махабхарате… (хинди)

(обратно)

44

Махишасура – персонаж индуистской мифологии, демон, убитый богиней Дургой.

(обратно)

45

Тетушка (хинди).

(обратно)

46

Дурга (непобедимая) – одна из самых популярных богинь в индуизме.

(обратно)

47

Ладно (хинди).

(обратно)

48

Приехали! (хинди).

(обратно)

49

Гарба – народный танец, исполняемый во время Навратри.

(обратно)

50

Брахма – высшее божество в индуистской мифологии. Джи – постфикс, в индийском языке использующийся при устном уважительном обращении к старшим.

(обратно)

51

Мала – индийские молитвенные четки.

(обратно)

52

Тапас – в индийских религиях олицетворение благочестия и аскетизма.

(обратно)

53

Чаат (chaat) – индийская острая закуска, которая, как правило, продается в придорожных ларьках с тележек.

(обратно)

54

Дупата – длинный шарф-покрывало, часть традиционного женского индийского костюма.

(обратно)

55

Брахма, Вишну, Шива – три главных божества индийского пантеона, также три грани единого духовного начала Брахмана.

(обратно)

56

Чакра – здесь: метательное оружие в виде кольца.

(обратно)

57

Дэва – бог в индуизме.

(обратно)

58

Рас малай или россомалай – традиционный индийский десерт на основе молока и орехов.

(обратно)

59

Танец «дандан-раас» исполняют пары мужчин и женщин с небольшими крашеными бамбуковыми палками в руках, которые называются «дандан».

(обратно)

60

Порошки красного цвета для нанесения точек на лбу.

(обратно)

61

Пуджа – молитва, поклонение. Дурга-пуджа – поклонение Дурге.

(обратно)

62

Деви или дэви – богиня в индуизме.

(обратно)

63

Бесан ке ладу – индийский праздничный десерт в виде шариков из нутовой муки.

(обратно)

64

Джалеби – десерт, популярный в Индии, на Ближнем Востоке и в Северной Африке. Представляет собой нити из теста, приготовленного из пшеничной муки тонкого помола, жаренные во фритюре из топленого масла гхи и политые сахарным сиропом.

(обратно)

65

Тхали – блюдо индийской кухни, включающее рис с различными приправами и соусами, которое сервируют на круглом подносе.

(обратно)

66

О Боже! (хинди).

(обратно)

67

Проси прощения у пандитджи! (хинди). Пандит (от инд. «ученый») – почетное звание брахмана, а также специалиста по классической индийской религиозной литературе.

(обратно)

68

Это все видели! (хинди).

(обратно)

69

Рама – один из ключевых персонажей древнеиндийского эпоса «Рамаяна», в индуизме почитается как седьмая аватара (земное воплощение) Вишну.

(обратно)

70

Равана – персонаж древнеиндийского эпоса «Рамаяна», повелитель демонов, антагонист главного героя Рамы.

(обратно)

71

Гуджарат – штат в Индии.

(обратно)

72

Доширак (досирак) – корейские ланч-боксы, приготовленные дома или купленные в магазине.

(обратно)

73

Верхняя часть традиционной корейской одежды ханбока с длинными рукавами.

(обратно)

74

Амма – мама (кор.).

(обратно)

75

Нуна – старшая сестра (кор.).

(обратно)

76

Кочхуджан – острая соевая корейская паста с большим количеством красного перца.

(обратно)

77

Национальный цветок Южной Кореи.

(обратно)

78

Старший мужчина (кор.).

(обратно)

79

«Фоллаут» – серия компьютерных игр постапокалиптической тематики.

(обратно)

80

Внезапный испуг – один из художественных приемов, часто использующийся в фильмах ужасов и видеоиграх, чтобы напугать зрителя внезапным появлением злодея или неожиданно возникшей угрозой герою.

(обратно)

81

Ковен (англ. coven) – в английском языке традиционное обозначение сообщества ведьм, регулярно собирающихся для отправления обрядов на ночной шабаш.

(обратно)

82

Кроатаны – этническая группа индейцев.

(обратно)

83

Тропические фрукты, растущие в Азии.

(обратно)

84

Исторический титул правителя раджпутов в Северной Индии.

(обратно)

85

В индуизме – знак правды, цветная точка, которую индианки рисуют в центре лба, так называемый «третий глаз».

(обратно)

86

Ганеша – индуистский бог мудрости, благополучия и изобилия. Считается, что он убирает препятствия с пути нуждающихся в этом.

(обратно)

87

Длинное мужское полупальто или пиджак, одежда в странах Южной Азии.

(обратно)

88

Кайал – контурный мягкий косметический карандаш для подводки глаз, в традиционный состав которого входят натуральная сажа или измельченные минералы и антисептические вещества растительного происхождения.

(обратно)

89

Апсара – в индуистской мифологии небесная танцовщица, полубогиня, вечно юная и прекрасная.

(обратно)

90

Девата – божество.

(обратно)

91

Чандра – в индуизме бог луны.

(обратно)

92

Риши – святой или мудрец.

(обратно)

93

Ранголи – орнаменты на полу или на земле из крашеных зерен риса, песка и т. п.

(обратно)

94

Дипавали или Дивали – главный индийский и индуистский праздник, «Фестиваль Огней».

(обратно)

95

Холи – индийский фестиваль весны.

(обратно)

96

Химаншу – распространенное индийское мужское имя.

(обратно)

97

Сяо мей – сестренка (кит.).

(обратно)

98

Кицунэ – в японской мифологии лисица-оборотень, способная превращаться в прекрасную девушку.

(обратно)

99

Даймё – крупные помещики-феодалы средневековой Японии.

(обратно)

100

Ками – божество в синтоизме.

(обратно)

101

Юрэй – в японской мифологии призрак умершего человека.

(обратно)

102

Коку – традиционная японская мера объема, примерно 180,39 литра.

(обратно)

103

Нагайна – во многих религиях божество в облике змеи.

(обратно)

Оглавление

От редакторов

Рошани Чокши Запретный плод

  Послесловие автора Мария Макилинг Филиппинская народная сказка

Алисса Вонг Стол Оливии

  Послесловие автора Фестиваль голодных привидений Китайская традиция

Лори М. Ли Стальная кожа

  Послесловие автора Женщина и тигр Сказка народа хмонг[4]

Сона Чарайпотра Под несчастливой звездой

  Послесловие автора Мирза и Сахиба Пенджабская народная сказка

Алиетт Де Бодар Счет на ярко-красных костяшках

  Послесловие автора Там Кам Вьетнамская народная сказка

Ю. К. Майерс Земля Утреннего Покоя

  Послесловие автора Часа Бонпули Корейский эпос

Аиша Саид Улыбка

  Послесловие автора История Анаркали Южноазиатская легенда

Прити Чиббер Кружащиеся девушки и другие опасности

  Послесловие автора Навратри Индусский фестиваль

Рене Ахдие Всё из ничего

  Послесловие автора Сокровище гоблинов Корейская волшебная сказка

Раул Канакиа Копьеносец

  Послесловие автора Махабхарата Южноазиатский эпос

Мелисса Де Ла Круз Кодекс чести

  Послесловие автора Асванги Филиппинская народная сказка

Элси Чэпмен Пуля-бабочка

  Послесловие автора Бабочки-влюбленные Китайская народная сказка

Швета Такрар Дочь солнца

  Послесловие автора Махабхарата Южноазиатский эпос

Синди Пон Красная накидка

  Послесловие автора Волопас и ткачиха Китайская легенда

Джули Кагава Глаза как огоньки свечей

  Послесловие автора Кицунэ Японская легенда

Авторы Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg