«Таша»

Таша (fb2) - Таша (Мир Дарины - 2) 787K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Тамара Шатохина

Тамара Шатохина Таша

История посвящается необыкновенно симпатичной и обаятельной девочке Таше, фото которой на обложке книги. Именно такой я вижу свою героиню.

Пролог

Избушку сотряс очередной удар! Дрогнули доски пола, на котором я сидела, посыпалась на голову труха с потолка, закружилась в воздухе, медленно оседая, мелкая пыль. Я согнулась еще сильнее, уткнув лицо в колени, обхватив их руками и тоненько заскулила от ужаса… Опомнилась, поперхнувшись воздухом, зажала рот ладонью, закусила ее зубами.

Ох, как же хочется выплеснуть, наконец, этот страх! Сделать что-то такое — закричать, вырваться, убежать! Но этот крик только внутри… он ширится в голове, распирает ее болью. Сжалась щуплым комочком, потом опять испугано вскинулась — распахнула воспаленные глаза в темноту, прислушиваясь… сколько же еще я выдержу так? На сколько еще у меня станет сил?

Снаружи снова раздались размеренные звуки тяжелых шагов — сшурх…сшурх…сшурх — хрустел и крошился снег под грузным телом. Я почувствовала, как потихоньку отпускает наболевшие мышцы. Это передышка на малое время — оно ходит так, ходит… В это время можно просто сидеть, замерев… ждать, и не умирать от ужаса, а просто бояться. То движется все так же размеренно, тяжелой неживой поступью, бездумно нарезая несчетные круги. Что ведет его, какая сила, как возможно такое?!

Сглотнула сухим горлом, осторожно потянулась за водой, зачерпнула глиняной плошкой — тихо, чтобы не хлюпнуло, выхлебала… один глоток получился громким. Шаги снаружи сбились… зазвучали опять. Дрожащей рукой стерла с лица труху, осыпавшуюся с потолка, в носу зачесалось — зажала его, посидела так… попустило.

В избушке становилось холодно. Печка, которую я растопила по приходу, уже остыла, стены понемногу промерзали. Я тепло одета и обута, но холод уже подобрался к ногам. А еще я сильно потела от страха, и тело тоже потихоньку стынет под сырой сорочкой. Нос чешется… глаза, будто песком посыпаны — заболеваю, или это от того, что долго не спала?

Мерные, мертвые звуки — шаги за моей спиной… потом сбоку… потом передо мной — возле двери. Сшурх… сшурх… сшурх… На сердце давит и дышать тяжело… Дверь крепко заперта на тяжелый засов и сама — крепкая, целая… С другого боку — там окно. Я закрыла его ставнем, накинула затвор изнутри. Но этот ставень не как дверь… та открывалась наружу, а ставень — внутрь. Что там за сила, если дрожит все жилище, сложенное из здоровенных, крепких бревен?

На железном болте оконного засова, что поперек небольшого окна — мой охранный амулет. Я ничего не понимаю в ведовстве, и его мне подарили как защиту от многих страхов. Входит ли туда защита от нежити? От умертвия, что нашло меня здесь?

Шаги звучат и звучат, отдаются в голове и груди… неживые, грузные. Мертвые люди всегда тяжелее живых. Когда выносили из дому покойную бабку Мокрею, мужики здоровые кряхтели, а она тоже, как я, щуплая была… старая. Почему оно так?

Хочется по-маленькому… а страшно встать, сходить до глиняного горшка, найденного мною накануне. Журчать же будет. Не выжить мне тут… талого снега, чтобы попить, станет еще надолго, а вот еды… Но без нее прожить можно… можно. В страхе таком не протяну долго — не вынесу, просто сердце не выдержит. Оно лупит в груднину смертным боем, пока слух настороженно ловит отзвук мертвых шагов. Сколько еще выдержит? Почти два дня и ночь я не спала, сколько еще продержусь?

В голове туманится, перед глазами проплывают видения: тело мужское — смуглая гладкая кожа, крепкие, сильные руки, лицо его — нет на свете милее… Счастье какое, что мне довелось быть с ним, узнать его, дитя его зачать… Не сберегу, погублю из-за дурости своей и гордыни глупой. Ведь предлагали помощь, провести хотели…

Вздрогнула, прислушалась — снаружи стало тихо. Где остановилось умертвие, не возле окна ли? Не уследила… задумалась, отвлеклась. Опять судорожно обхватила колени, сцепив леденеющие пальцы. Мышцы, как каменные. Почти умирая от страха… жду. Болит все тело, зажмуренные с силой веки, саднят искусанные губы.

Слух царапает глухой шершавый звук — как будто кто шарит по стене, потом ведет рукой по окну… Повела ошалевшими глазами вокруг — чем защититься? Взгляд падает в зев печи, отворенный для тепла — но там только уголек маленький остался среди серого пепла. Страх выжимает стон из груди — мучительный, жалкий, безнадежный. В ответ — удар по ставню, треск дерева, движение оттуда… и разум не выдерживает, срывается в темноту…

Глава 1

— Таша, детка, где ты там? — послышался тихий голос моей двоюродной бабки.

Я махнула рукой подружке — потом договорим, и скользнула в дверь пекарни — маленькой, семейной. Сельчане сами пекли себе хлеб. А наша пекаренка кормила хлебами государеву стражу. Еще моя бабушка договорилась об этом, и договор закрепила с участием ведуна. Уже нет бабушки, нет мамы, только старая бабка Мокрея да я остались. Но мы справляемся — я люблю эту работу. И я сильная, хотя маленькая и худая. Справлялась и раньше, а сейчас я уже совсем взрослая — вступила в возраст замужества. Недавно мне исполнилось шестнадцать лет.

Но к бабке Мокрее не заходят парни просить за себя, чтобы получить разрешение встречаться со мной. Потому что наша семья проклята. Никогда в ней не было мужиков, одни только бабы. Сами крутились, стараясь прокормиться и выжить. Искали способы, находили их. Как вот этот договор на выпечку хлебов для стражников — постоянный, надежный заработок. Кроме того, у нас была корова, куры и огород. Все это, конечно же, требовало рук. Но я никогда не знала голода, не ходила в старых отрепьях. Мы жили бедно, но не бедствовали.

Сейчас, правда, стало тяжело. Бабушка умерла от старости, а мама замерзла в степи. Все говорили, что по дурости… я так думать не хотела.

Бабка Мокрея была младшей сестрой моей родной бабушки, но тоже уже старой и больной. Тяжелый труд без мужиков в доме старил женщин раньше срока, сгибал спины, скрючивал пальцы.

Но даже если бы и не висело это проклятье над нашей семьей, то меня, скорее всего, за мужа все равно не взяли бы — я была некрасивой. Не вышла ростом, не обросла округлостями. Мои косы цвета ржавчины смотрелись диковиной и нелепостью — все сельчане были черноволосыми, кроме нескольких привезенных издалека светловолосых невест. Глаза как будто не подкачали — были привычного для односельчан темного цвета, но вот незадача — все лицо, да и тело всплошную усыпали яркие веснушки. Я ходила конопатая круглый год, а не только по весне. У других аккуратные конопушки выскакивали на носу только под яркими лучами солнца, а меня щедро раскрашивали и хмурая зима с осенью.

Бабка звала меня не просто так — пора было вынимать из печи хлеба и сажать туда пряники. Такие пряники умела печь только я. Меня часто просили научить, открыть секрет, но я молчала. Придумала же как-то я, вот пусть бы и они сами сообразили — не так это и трудно. Пряники были медовыми. Только вот, сколько бы меда ни клали в тесто другие стряпухи, запах его терялся с выпечкой — прогоркал, а тесто становилось тяжелым и липким. Я же выкладывала горячие пряники на полотно и только потом щедро смазывала жидким медом сверху. Когда он чуть впитывался — покрывала взбитым с кленовым сахаром куриным белком. И летний аромат меда так и оставался живым — пряным, острым.

Я сегодня промыла косы, расчесала их костяным гребешком до сухого треска, потом заплела с синей лентой. Из печи пальцем набрала сажи и подчернила брови, тоненько подвела их мизинчиком — мне так нравилось больше. Потом еще постараюсь мелкой мукой присыпать веснушки и губы покусаю, чтобы горели алым. Свежий вышитый передник на рабочее платье — вот и все, что я смогу сделать, чтобы постараться понравиться.

Скоро за свежими пряниками, которые я пеку два раза в седьмицу, заедет он. Есть люди, которые не могут долго жить без сладкого — он, видно, из таких. Я всегда оставляю их для него, чтобы знал — к нам можно заехать в любой день.

Он такой… просто не отвести глаз. И я опять смотрю, не отрываясь, как легко он соскакивает с коня, идет к нам в дверь, придерживая саблю у ноги. Он высокий, но не грузный и тяжелый, а сильный и гибкий. У него крепкие красивые руки — мне нравятся такие. На подушечках пальцев и ладони — костяные воинские мозоли. Я один раз взялась за его руку — поинтересоваться, спросить. Провела пальцем по твердой, ороговевшей коже и сердце замерло от какой-то сладкой муки. Не хотелось отпускать его руку, так не хотелось… А он рассмеялся, погладил меня по голове и спросил пряники.

Он думает, что я маленькая, а может еще — что некрасивая и глупая. Хватаю за руки, как ребенок, в глаза заглядываю… Но я не знаю — что еще сделать, чтобы он посмотрел на меня иначе?

Наше семейное проклятие… оно не даст мне мужа, но даст родить от любимого. И мама, и бабушка любили в свое время и научили меня — хоть и не дано иметь семью, но проживать жизнь пустоцветом не следует. Только нужно полюбить так сильно, чтобы потом всю жизнь в своей дочери видеть его. Так было и со мной — не во всякой полной семье так берегут и нежат дочерей, как берегли и жалели меня. Столько ласковых слов, столько нерастраченной женской любви досталось мне… До смерти своей буду молить Силы небесные о тихой и спокойной пристани для них там — на той стороне.

И вот пришло мое время — я полюбила, а он просто не видит меня. Маленькая… да, для материнства может и рановато, и не нужно спешить с этим. Но мне никто другой не нужен, а он вскоре уедет. Как уезжают все стражники, отстояв в наших глухих степях свою смену. И поэтому нужно спешить, а как? Не видит же… не нравлюсь… не хочет…

Я сама привозила свежеиспеченные хлеба в крепостцу. Каждый раз наряжалась, подводила брови сажей, кусала губы… не помогало, не пускали… Хлебы забирали, расплачивались, а хоть взглянуть на него лишний раз — не давали. Говорили, что не положено бабам туда. Это я понимала и покорно уезжала восвояси. Плакала, правда, по дороге домой. Тихо ступала лошадка, скрипели по снегу полозья, установленные на колеса ради зимы… а я тоненько выла с горя — опять не увидела, не полюбовалась. Но иногда из-за стен до моего слуха доносился его голос, а раз даже смех услышала и в тот раз тоже улыбалась, отъезжая — ему хорошо и мне радостно от этого.

Уже подходил срок страже меняться, и я не спала ночами, сходила с ума от отчаянья — не успею, уедет же. И тут слух прошел… я и не поверила вначале. Но прибежала Свиря и, захлебываясь, рассказала, что он брал к себе толстую Сташу, и велел ей опять быть к ночи возле крепостной калитки. И я задохнулась от надежды — я же точно не хуже ее. Она толстая — я рябая. Может и меня не прогонит?

Рассказала бабке Мокрее о своей любви, спросила совета — что мне делать? Она плакала… долго плакала и странно — само лицо неподвижное, только слезы тихо плывут из подслеповатых глаз, попадая в морщины, глубоко прорывшие сухую старческую кожу. Потом открыла сундук и стала выкладывать оттуда одежду, раскладывая ее на кровати — вышитую от ворота до пояса сорочку, толстую шерстяную юбку в полосочку, красный пояс из дорогого атласа.

— Посмотри, Ташенька, все почти новое. Мамка твоя укладывала, травами пересыпала… у меня нюха уже не стало, ты нюхни сама — чем пахнет? Я свое когда-то резедой сухой перекладывала.

— Ромашка, кажись. Может, что-то еще… а что ты вытащила все это, зачем?

— Готовить тебя будем, деточка. Как же невесту да не принарядить?

— Бабушка, ты как скажешь… какая из меня невеста?

— Такая, как и положено, — спокойно перебила она меня, — чистая и нетронутая. Пришла твоя пора, значит. И что же с этим сделаешь?

— Бабушка, он толстую Сташу к себе звал. А я маленькая и худая — не приглянулась ему раньше, хоть и старалась изо всех сил. Так что же ты?

— Ташенька, если прогонит, то просто уйдешь. Хоть будешь знать, что все сделала, что смогла. Чтобы не жалеть потом всю жизнь, — тяжело вздохнула бабка, — заноси корыто. Искупаю тебя с ромашкой, чтобы уж в одно… Пойдешь, девонька, чуть раньше Сташи. В светлых сумерках, а не по ночи. Станешь у калитки и подождешь — ему скажут, что ты уже на месте, а там уже ему решать. Всегда они решают — мужики. Если совсем глаз у него не стало… не захочет тебя, то тут уж ничего не поделаешь… так тому и быть.

Так мы все и сделали — я искупалась, волосы высушила у печи, вычесала до сухого треска, заплела в косы, надела ту одежду, что приготовила мне бабушка и стала ждать сумерек. Молилась только Силам небесным, чтобы дали его мне, чтобы не отступились от меня.

У крепостной калитки снег был вытоптан до мерзлой земли, и я тихонько приплясывала на ней от холода — ждала. Дежурный стражник видел меня, но не вышел и ничего не сказал. Я тряслась от страха, сильно боялась, что сейчас подойдет Сташа — темнело уже. Я тогда молча уйду, и как потом в глаза ей глядеть буду — не знаю. А только ей такой жадной быть нельзя. Мне же не нужно много — только одна ночь, а потом как он скажет. Она подружке хвасталась, что уже дважды была у него. Глупая какая… кто же о таком рассказывает? Ведь у Свири язык без костей, разойдется слух — осудят ее. Сташа — не я, это мне можно вот так, не таясь — без замужества. Но она ему понравилась, значит… может и прогонит меня, я же не…

Калитка распахнулась, и вышел он. Мысли остановились, и сердце замерло… я затаила дыхание, глядя в его глаза. Он ничем не показал, что не доволен заменой, лицо не дрогнуло, будто ему все равно было кто перед ним. Но главное — не прогнал, взял за руку и повел внутрь. Меня подташнивало от волнения, в голове молоточки стучали, и сама счастью своему не верила — не побрезговал, надо же… Вспомнилось, как наставляла бабка Мокрея:

— Ты только скажи ему, что нетронутая ты. Чтобы осторожнее был и не спешил. На изверга он вроде не похож, так что должен прислушаться. И потерпи, все равно болеть будет, но это малая плата за дочку. Слушайся и молчи… не прогнал бы вот только.

Мы вошли в маленький домик — в одну только комнатушку, я открыла рот, чтобы сказать, как мне велели, но не успела. Глядела во все глаза — он вел себя странно, непонятно. Стал у стены, выпустив мою руку, и смотрел бездумно перед собой. Случилось что? Плохо ему? Я скинула на пол овчинную бекешку, чтобы не мешали жесткие рукава, и уже свободнее подняла руку и провела по его щеке — пожалела. А он как проснулся, будто впервые увидел меня, и глаза загорелись. Меня сразу бросило в жар! Сколько я ждала, пока он так на меня взглянет… дождалась…

Ничего я ему не сказала, а он не спросил. Как раздевал меня — не помню, потому что в ушах шумело, и жидким огнем разливалось по всему телу тепло от его рук. Не противна ему… не противна — билось только в голове. От радости задыхалась, помогала ему, как могла. А когда поцеловал первый раз, будто солнце перед глазами вспыхнуло и всю опалило — до кончиков пальчиков на ногах. Я только дышала тяжело и жадно между поцелуями, потому что не доставало воздуха.

Такие желанные руки на моем теле… везде. В самых потаенных местах, с лаской и болью… Чуяла царапины от жесткой ладони на груди — сердце плавилось от счастья. А потом первая боль… да разве же это боль? Это радость великая! Я чувствовала себя целой, сильной, наполненной. Все было правильно и так хорошо, что чуть сердце не останавливалось.

Я крепко обнимала его, гладила руками сильные плечи, твердые, как камень и гладкие, теплые. Ерошила мягкие темные волосы, как в живом шелке купалась. Шептала, как сильно люблю его, как рада ему в себе. Что помнить его буду до самой смерти своей и дитя его полюблю больше жизни. Обещала, что верна ему буду — никто больше не нужен вовеки. Слышал ли он, или нет — за своим тяжелым, рваным дыханием, жаркими стонами? Мне не ответил, ни слова не сказал, но я видела, знала, что ему хорошо со мной. А что еще мне было нужно?

Он долго не отпускал меня, я была так рада этому… а потом, под утро уже уснул. Вот только что еще целовал мои замученные губы и вдруг затих… упал и уснул. Мне пора было уходить, а я все не могла наглядеться на него. Сил хватило только встать, одеться, дойти до двери и обратно кинулась — уже сама целовала спящего. Обветренные щеки, твердые губы, крепкую мужскую грудь — гладкую, смуглую кожу. Вбирала губами, прикусывала с жадностью, млела от вседозволенности своей, прощалась…

В дверь стукнули и я опомнилась. Вышла все же наружу, дала увести себя и услышала стук калитки за спиной. Плакала от счастья всю дорогу, пока домой шла.

Бабка ждала меня. Я кинулась к ней и засмеялась, руки ей целовала. Так благодарна была за то, что научила, направила. Что бы я без нее делала? Так бы и сидела, ждала, не знаю чего. Она тихо гладила меня по плечам и говорила:

— Ты только многого не жди, Ташенька. Может и не позвать тебя больше.

— Да и ладно. Мне хватит, вот веришь? До самой смерти моей хватит. Только бы дочка родилась от него.

— Будем надеяться. Береги теперь себя, тяжелого не таскай, первое время следует быть осторожной. Жаль только, что не смогу я помочь тебе с дитем, — вздыхала она, вытирая морщинистые щеки от слез, — нюх пропал совсем. А когда нюх пропадает, это верная примета — недолго осталось… так то…

Глава 2

Он меня больше не звал, хотя я, конечно же, ждала. А вскоре примчался стражник с известием о нападении на крепость. Не сходя с коня, заорал, чтобы прятались, закрывались в погребах. И рванул поводья… конь взвился, встал на дыбы, разворачиваясь на дорогу к крепости… Из всего что сталось потом, это запомнилось для меня самым страшным — зрелый сильный мужчина, воин, стремящийся в битву, к своим товарищам, спешащий на встречу со смертью. Так и не узнала потом — выжил ли? Как пережила его семья, если вдруг — нет?

Я многое поняла тогда, сидя в темном погребе — и о стражниках, и о себе, и о том, что самое важное в жизни. Для того воина — его воинский долг, а для меня — долг перед своим будущим ребенком. Его отец сейчас защищает нас, жизнь свою кладет. Все для того, чтобы выжила моя дочка, чтобы счастлива была, хотя сам он того не знает и не узнает никогда. А что ее ждет здесь? Клеймо проклятой с самого рождения? И я вот так, как бабка, буду провожать свою кровиночку к неизвестному мужику? Обреченно проливая слезы и не зная другого выхода? Понимая, что она всю жизнь будет одинока, как все мы, и согнется, состарится раньше срока? Не бывать этому!

Мы прятались вдвоем в глубоком погребе, задвинув тяжелый кованый засов, пока не застучали в дверь и позвали наружу. До нас ворог не дошел. Застава заслонила собой, жизнями молодыми отстояла.

Люди собирались на площади, подгоняли подводы с подушками сена — забрать раненых по домам. Тех, за которыми не нужен уход ведунов и которых уже отбили у смерти. Которым просто нужно время, чтобы встать на ноги. Я молча стояла и смотрела, боясь спросить, узнать — выжил ли он? Лучше было не знать ничего, будто просто уехал он со сменой, живой и здоровый.

На следующий день уже знали все — что стража отбилась и, хоть и полегло их много, но командир выжил. Слаб только был то ли от удара, то ли надорвался в битве. А еще через день, оставив новую смену в крепостце, он умчался с усиленным отрядом на выручку кому-то еще. Мне рассказали про это, и я тихо повернулась и ушла сажать хлеба в печь — тесто подошло с вечера. Только пряники печь не стала, может — потом когда? Когда станет хоть немного легче и уйдет страшная тоска, пригибающая к земле. Лакомства с тяжелой душой делать не следовало.

После всего этого прошло совсем мало времени — две седьмицы. Мы с бабкой уже знали, что я дочку жду, когда она уснула днем и не проснулась — время ее пришло. Наплакалась я в эти дни так, что глаза почти не открывались. За всеми своими так плакала — любила очень. Добрая она была и безобидная — моя вторая бабушка. Жаль было класть ее в мерзлую землю, лучше бы умерла весной или летом — по солнышку и теплу. Чтобы, как сестра ее — лепестки от цветущей яблони падали на усталое лицо в домовине, на добрые руки…

Ничего больше не держало меня здесь, ничего не нужно было. И я поговорила с Головой поселения о том, чтобы продать дом и пекаренку. Договор нужно было выполнять — стражам без хлеба никак. Он не сильно отговаривал меня, особенно когда я сказала, что дочку жду. Понимал, что сама все равно скоро перестану справляться. Поэтому отсчитал мне в руку монеты и сказал, что думать будет. Я до последнего занималась своим делом, а потом в наш дом пришла знакомая мне молодая семья, отселившаяся от старших — муж, жена и двое деток — десяти и пяти лет. Я им показала и рассказала все о своем доме. Провела к корове и курам. Поводила по заметенному снегом огороду, чтобы знали, где и что в зиму посажено.

Мне разрешили пожить в доме еще пару дней, пока не собрался обоз, чтобы отвезти выздоравливающих раненых в ближайший город. С ними уезжала и я — искать сильного ведуна, который снимет проклятье с нашего рода. Я заплачу все деньги, что у меня есть, чтобы оно не висело над дочкой. А мало их будет, то и работать стану на него хоть и всю свою жизнь.

Когда обоз тронулся, прислушалась к себе и улыбнулась — на душе было легко и светло. Знала, что поступаю правильно.

Зимняя дорога всегда трудная. Но я хорошо подготовилась, зная это — тепло оделась и обулась, голову повязала поверх легкого платка теплым, пуховым. Только глаза да нос конопатый выглядывали наружу. Из всего добра, что нажила семья за долгие годы, взяла с собой только одежду, что поновее, да крепкую обувку. Понимала, что новое покупать, скорее всего, будет не на что. Все мое добро поместилось в две мягкие сумы, на которые я и опиралась, сидя в повозке на пахучем сене.

Мне поручили приглядывать за двумя израненными стражниками, что не могли еще вставать, но остаться в нашем селе не захотели. Я кормила их, помогала повернуться с боку на бок, давала пить. Молодой ведун, что отвечал за обоз, сказал, что парни потеряли много крови и им полезно частое теплое питье. А где же его возьмешь на морозе — теплое? Про то, что мне поручают следить за ранеными, я узнала еще до отъезда и сразу придумала, что буду делать. На стоянках наливала горячий целебный настой с костра в небольшую бутыль, что захватила из дому и прятала у них возле тела. Парней тепло одели и укрыли, и от горячей бутыли они тоже грелись. Как им помогали справлять нужду, я не знала. Только становились на стоянку — меня отсылали в сторону.

Они не были в беспамятстве, и мы познакомились с ними, много говорили. Того, что выглядел моложе, звали Хараздом, а второго, который взрослее — Микеем. Про бой возле крепости они не захотели рассказать, как я ни выспрашивала. Зато шутили и заигрывали со мной. Я их не понимала, для меня это было непривычно и странно. Будто не меня они видят перед собой, а кого-то другого. Иначе не называли бы красавицей, не улыбались всю дорогу, не смешили бы до колик в животе.

А потом поняла — ночью. Я ложилась спать в одной повозке с ними, только головой в другую сторону. Сапоги снимала и совала в сено под себя, чтобы совсем не промерзли к утру. А ноги мне велели класть меж ними, чтобы не замерзнуть. Первую ночь так и спали — под теплым общим пологом и меховыми накидками. Я выспалась, хоть и просыпалась часто, прислушиваясь — может, им понадобится чего?

А во вторую ночь проснулась от того, что на моем колене лежит горячая чужая рука. Гладит теплый чулок, сжимает крепко ногу. Спросонку не поняла — лягнула пяткой, а в ответ раздался болезненный стон. Я подхватилась, кинулась шарить руками:

— Прости, прости, по ране попала? Я спросонку, нечаянно… показалось мне видно, померещилось. Ты скажи, если нужна помощь, я ведуна позову, — шептала, раскаиваясь.

В ответ услышала злой голос Харазда:

— Ничего ему не надо! Померещилось, значит, ей? А, Микуша? А что именно тебе померещилось, ты скажи, скажи. Мы с ним вдвоем решим — какая такая помощь ему нужна?

— Да ладно ты… я ничего плохого не хотел. Рука сама спросонку… спите уже, весь обоз подымете, — тихо и совсем не сонным голосом ответил Микей.

— С-собака драная, дай мне только встать…

— Спи, сказал! Понял я все. Спи, Ташенька, поговорим потом, как доедем.

— Ты это что себе…? — опять дернулся его товарищ.

— Спи, сказал! Угомонись уже.

Стихли все, только долго еще не спали. Слышно было по дыханию. Потом Микей попробовал повернуться на бок. Я подхватилась помочь и услышала сказанное почти со злом:

— Я просил тебя? Шла бы ты куда в другое место спать завтра…Какой дурень это придумал?

— Нету других баб в обозе — только я одна, а ведун тяжко раненым занят. А вам помощь нужна, — прошептала я с обидой и улеглась на бок, поджав ноги.

Харазд опять тихо прошипел:

— С-собака драная…

Ему никто не ответил.

Больше ничего такого не было. Я не вспоминала и они тоже. Только теперь больше говорила я — рассказывала, как мы жили семьей, пока все живы были. А жили мы хорошо. Наш огород был самым урожайным в селе, это была заслуга старших — я для этого ничего не делала, потому что не знала — как. Зато умела находить самые ранние грибы, когда только поднималась первая трава, будто чуяла их. Они темными, морщенными комочками пробивались из земляных бугорков, раскрываясь потом уродливыми вершинками. Невзрачные, даже страшноватые на вид, весенние грибы были очень вкусными. Только их нужно было долго варить перед жаркой.

А летом собирала в степи и готовила потом под взболтанными яйцами мелкий дикий лук — крохотные головки, сладкие и острые.

Про свои медовые пряники рассказала и задумалась… замечталась. Его вспомнила. Как кусал он их еще теплые крепкими белыми зубами, хвалил меня. Забирал их потом с собой, бережно заворачивая в свежую холстинку, улыбался ласково при этом. Представлял, как лакомиться потом будет? Это было приятно вспоминать, и я тоже сейчас улыбалась, забыв обо всем. Потом опомнилась, взглянула во внимательные глаза стражников, подтвердила:

— Очень вкусные пряники, просто объедение какое-то… — вздохнула, затуманившись.

— Испечешь как-нибудь, — вдруг вымолвил Микей.

Харазд засопел, сердито задышал, а я удивилась.

— Не придется. Мне в другую от вас сторону. Вы подождите тут, мне нужно с ведуном поговорить. А то на стоянке он всегда занят. Зовите, если понадоблюсь, ладно?

Соскочила с повозки и пробежалась в голову обоза. Ведун ехал с самым тяжелым из раненых, почти не отходил от него всю дорогу. Я шла быстрым шагом по шершавому крепкому насту и смотрела, как он держит руку на бледном, покрытом испариной лбу молодого парня. Их повозка мягко качалась, скользила по снегу на зимних полозьях. Ведун не смотрел на меня — лечил, убирал видно жар. Когда закончил, кивнул:

— Заскакивай сюда, запалишь дыхалку — морозно.

— Зачем вы его везете, почему не оставили? У нас в селе неплохая травница.

— Она не справилась бы. Чего ты хотела?

И я рассказала про наше семейное проклятье. Спросила, где найти сильного ведуна или ведунью, которые могли бы снять его за хорошую плату? Он должен был знать про такое.

— Сильного? В столице… только это долго ехать, — задумчиво протянул ведун. И вдруг вскинулся, вспомнив: — Есть сильный, очень сильный! Старый только, но я думаю, что еще живой должен быть. Это по пути нам, не доезжая до города с полдня. А верхом и того ближе. Там будет нахоженная отворотка, к нему часто из города народ мотается. Так что точно не заблудишься. Дед хороший, поможет, если в силах будет. Тем более что он с огнем дружит, знаешь, что это значит?

— Откуда же мне?

— У меня воздух, ветер… это не такое сильное ведовство. Я дождь пригоню, если нужно, или стороной проведу, вражьим лучникам пылью глаза засыплю. Много чего еще… Лечу помаленьку, но для этого больше огневики годны — у них тепло целебное. Говорят, что это жар души. И чем чище душа и добрее, тем ласковее к нуждающимся ее огонь. А он — добрая душа. Даже если не сможет помочь, то скажет, кто может. Так что вовремя ты спросила — скоро мимо поедем. Ты как — с пожитками своими сойдешь, или в город их доставить? До его жилья порядком идти, надорвешься еще. Я бы лучше у стражника на городских воротах оставил, там приглянуты будут, и искать их тебе потом не придется.

На том мы и порешили. Когда подъехали к нужной отворотке, он позвал меня, и я соскочила с повозки. Легонько поклонилась своим подопечным и попрощалась. Микей вскинулся:

— Куда?!

Я объяснила. Он завозился, заволновался:

— Не пойдешь никуда сама! Дай, поднимусь на ноги — сам отвезу. Нельзя тебе одной, мелкая ты еще и глупая. В беду попадешь. Ты будто создана для этого…

Я рассердилась и ушла, не обращая внимания на его сердитые крики и ругань в сторону ведуна. Тот так же сердито обещал ему:

— Вас устрою — вернусь за ней или пошлю кого. Чего ты бесишься? К хорошему человеку идет, надо ей. Не твое дело — зачем.

Глава 3

К этому времени мы уже покинули степи. Частыми стали перелески, а потом хоть и небольшие, но уже настоящие леса. А между ними небольшими островками все еще — кусочки родной для меня степи. Уже вчера, мягко покачиваясь в скользящей по снегу повозке, я во все глаза разглядывала тесно стоящие стволы деревьев, переплетенные между собой голые ветки, неровные снежные сугробы под ними. На привале мне показали шишки, я узнала запах растертых между пальцами хвойных иголок, даже лизнула липкую живицу, выступившую из раны на коре дерева.

Высота деревьев пугала. Особенно кроны пушистых сосен, широко раскачивающиеся из стороны в сторону в один из ветреных дней. Но я уже потихоньку привыкла видеть настоящий лес, даже узнала названия некоторых деревьев. В таком же вот лесу, прямо возле небольшого, вытянутого в длину озера и должно было находиться жилище старого ведуна.

Я быстро шла по узкой тропе, выбитой конскими копытами. Налегке да по шершавому насту, идти было легко и весело. В этом краю серые тучи не опускались так низко над землей, почти ложась на нее, как в степи. Сегодня они прятали солнце, но это не мешало мне радоваться тому, что я видела: чистому снегу с розовыми чешуйками опавшей коры на нем, хвойным лапам в снегу, свисту птиц, дробному и веселому частому перестуку, разносившемуся по лесу. Я полной грудью дышала свежим, немного влажным воздухом. Срывая на ходу, жадно нюхала хвоинки и спешила туда, где неожиданно скоро найду помощь, так нужную мне.

На Микея я совсем не сердилась, скорее, была недовольна собой. Человек проявил заботу, побеспокоился обо мне, а я фыркнула… значит, только подтвердила что и правда — глупая и мелкая. А обиды за ту ночь не было совсем.

Тут нужно было понимать, что такое жизнь в неспокойном приграничье, где все мы жили в постоянном страхе перед набегами степняков. Надежду на то, что выживем, давала только крепость со стражниками. В наших глазах они были единственными защитниками и спасителями. Таковыми и являлись, а потому заслужили прощение и не за такое.

И ласку женскую, что тайком дарили им наши девки и бабы, тоже заслужили. Потому что многие воины жизнями своими расплатились за нее. И не выгонят родные из дому толстую Сташу, даже если узнают — пожурят разве. А втайне еще и гордиться будут — сам командир позвал, другие женихи должны оценить это. Конечно, деревенские сплетницы осудят, разговоры будут, а может уже и нет — последний набег стал новостью поважнее.

И Микей свои раны получил, спасая и меня тоже. Так и что с того, что рукой потянулся — не покусал же? Потерпела бы… это малая награда ему. Вот только противилось что-то этому, не хотелось терпеть, а радости хотелось от мужской ласки. Знала уже, как оно — когда такая же крепкая и сильная рука не чужая, а любимая, почти родная…

Они оба видные, веселые, — и Микей, и Хоразд. Раньше я бы нечаянно задумалась, помечтала, а сейчас уже не могу — мужней женой себя чувствую. То ли слова бабки Мокреи сказались, что как невесту меня собирает, то ли мое обещание, данное ему и не отринутое им… Но ту ночь я ощущала своей свадебной и за столько счастья, что подарил он мне, верность будет совсем небольшой платой.

Так же хранили свою любовь, и оставались верны ей всю свою жизнь и бабушка с мамой. И, насколько я знаю, не жалели об этом ни мгновения. Только вот рождались от этой любви в нашей семье одни дочки — проклятию нужно было кем-то кормиться. Оно крепко вцепилось в наш род и об этом знали все в селе, а потому и обходили парни стороной наш дом. Все равно же оно не даст быть ни с кем, да и дитя чужое мало кто примет с радостью.

* * *

Голые деревья расступились. Раздвинулись в стороны от тропинки тяжелые сосновые лапы, и я увидела на небольшой заснеженной полянке избу. Совсем не большую — всего в одно окно. Вот только из глиняного вывода над коньком крыши не шел пахучий дровяной дым. Даже марево не струилось от печного тепла, как всегда бывает на морозе. И у меня сердце упало — в отлучке хозяин, нет его дома. Особо и страха не было, только досада. Пропасть я не пропаду — мне сказали, что в лесу дом запирать было не принято. Он и не был заперт. И я свободно вошла, открыв тяжелую, даже не скрипнувшую дверь, и осмотрелась.

Половину избы занимала большая печь с лежанкой наверху. С припечка забраться туда было легко, и видно было, что в холода там спали — лежали перина и подушка, в ногах сбилось одеяло. У окна стояла широкая лавка. Очевидно, место для сна по теплу. Возле другой стены — узкий длинный стол, заставленный посудой, заваленный свертками и мешочками. На его краю стояло почти пустое ведро с водой, а рядом с ним глиняная кружка. Над столом на крючках, вбитых в потолок, висели пучки сухой травы и от них в избушке стоял приятный летний дух.

С краю, почти у входа, находился высокий сундук, очевидно с одеждой. Что-то из нее повесили у входа, а внизу оставили обрезанные по щиколотку валяные сапоги. Видно, ведун ходил в них по дому.

Подумав немного, взялась растапливать печь. Неизвестно еще, сколько мне придется тут ждать. Да и хозяину не в радость будет отогревать промерзший насквозь дом. Открыв печную заслонку, нашла там горшочек с похлебкой из сушеных грибов и крупы. Понюхала ее, осторожно попробовала и поставила разогревать — еда не испортилась. Огонь разгорелся быстро, тяга была хорошая. Очевидно, дымоход не совсем еще выстыл.

Скоро уже в печи уютно гудело разгорающееся пламя и в избе теплело. Даже захотелось снять бекешку и пуховый плат. Когда согрелась еда, я поела. И теперь сидела, сыто откинувшись на стену, и чувствовала себя в чужом доме почти хозяйкой. Осматривалась уже основательно и прикидывала, что следует сделать в первую очередь.

Ведун сказал, что здешний хозяин старенький и живет совсем один. Так что помощь женских рук точно не помешает. Вот я и занялась делом, чтобы не заскучать в ожидании. Вынесла и выбила палкой перину с подушкой, вытряхнула одеяло. Подмела пол, спалив сор в печи, протерла от пыли, где нужно было. А потом оделась, подхватила ведро и выскочила на улицу.

Натоптанная, глубоко пробитая в снегу тропа вела к заснеженной поверхности замерзшего озера. Большая полынья была видна издалека — после снегопадов ее обновляли, и гладкий молодой ледок тускло отблескивал даже под серым пасмурным небом.

Тяжелое деревянное ведро было слишком большим для меня, и пока шла до озера, думала о том, что воды наберу только половинку. Чтобы не надорваться. Оставила на льду ведро, подхватила стоявший у деревца, на виду ломик — пробить свежий лед. Обстучала полынью по краю, поддела льдинку ломиком, нажала и вытолкнула из воды. Вернулась за ведром, подошла к краю и обмерла…

Сбоку из-подо льда выплывало мертвое человеческое тело. Мужское тело, легко одетое в светлую рубаху. Я видела его только до пояса. И замерев, смотрела, как утопленника начинает затягивать под лед по другую сторону полыньи… Вдруг как проснулась — опомнилась. Успела ухватить за широкий рукав и подтащить за руку ближе к себе. Из воды показались длинные седые волосы, поплыли, заколыхались — мужик всплыл спиной кверху. Отпустила мокрый рукав, и рука тяжело упала на лед. Я осторожно уложила на нее тяжелый ломик — он не даст телу опять уйти под воду.

Развернулась и, подхватив пустое ведро, пошла к дому. Сейчас я все сделала как должно — этот человек дорог кому-то, его будут искать, а может и уже ищут. И что-то подсказывало, что это не случайный прохожий, а тот самый ведун — добрая душа, к которому я шла за помощью. А получилось так, что сама помогла ему — не исчезнуть без следа, найти положенное отжившему человеку пристанище в твердой земле.

Как случилось с ним то, что случилось, не стоило и гадать. Я очень надеялась на его помощь, но он не был единственным человеком, который мог ее оказать. Конечно же, я разволновалась, но его не было так уж сильно жаль — до отчаянья. Смерть незнакомого человека не сравнить с теми потерями, которые я узнала до этого. Жаль было, что так случилось с ним, неприятно, что именно мне пришлось найти его. Но переживать и плакать из-за гибели пусть даже очень хорошего, но совсем чужого мне человека я не собиралась.

Черпать воду из полыньи рядом с ним, понятное дело, не стала. Поэтому, не доходя до избы, плотно натоптала в ведро чистого снега. Он плохо утоляет жажду, но совсем без воды нельзя. А мне придется задержаться здесь малое время, хотя бы до утра. Потому что сейчас день перевалил на вторую свою половину, и выходить на тракт я уже не рискну. Может случиться так, что и не проедет больше никто по нему до самой ночи. Замерзну тогда, не дойду сама. Вспомнилась мама, какой ее принесли домой — сжавшуюся в твердый комочек, со льдом, застывшим в глазницах… Заночую здесь, а утром уйду за помощью. Пусть выручают ведуна из воды сильные мужики — я одна с этим не справлюсь.

Вошла в дом, поставила ведро на припечек, чтобы снег таял. Подбросила в весело гудящую печку дров. Попробовала ладонью печную стенку — уже теплая, но еще не горячая. Надо бы потом еще подбросить поленцев, чтобы на ночь хорошо прогреть избушку. Вот только выйти за ними нужно было на улицу. Дровник обычно устраивали рядом с домом, и я открыла дверь, чтобы пойти поискать его. И глаза полезли на лоб… волосы приподняли легкий плат над головой — к дому по натоптанной тропе тяжкой поступью приближался утопленник…

Мокрая одежда облепила крупное мосластое тело, босые ступни, лицо и кисти рук мало отличались цветом от снега. Голова свешивалась набок, словно шея не могла удержать ее, а глаза были закрыты. С седой бороды и волос стекала вода. Он не бежал… не спешил… тяжелая поступь была неспешной и размеренной. Крошился снег под голыми ступнями, хрустел под весом тяжелого тела: сшурх… сшурх… сшурх…

Что-то упало из моих рук, ударило по сапогам — топорик… я очнулась и на тяжелых онемевших ногах отступила в дом — медленно, с усилием переставляя их. Прикрыла дверь и с трудом задвинула плохо смазанный засов. Повернулась к печи, как во сне… прошла и, откинув заслонку, сунула руку в огонь — хотелось проснуться. Дернулась, охнула от боли и пришла в себя — кинулась к окну прикрыть ставень. Наложила на него затвор, трясущимися руками сняла с себя и навесила на него оберег. Отступила и села на припечек. Прислонилась спиной к теплой печке, глядя перед собой широко открытыми глазами. Что еще сделать — я не знала.

Сейчас комнатку освещал только огонь, бушевавший в печи. Его отблески падали на пол, печной полок, мои руки… они тряслись от крупной дрожи.

Я пыталась сохранить разум — думала. Обо мне знали. И обозные, и стражники видели, куда я ушла. Ведун обещал Микею вернуться за мной. И я почему-то была уверена, что тот не успокоится, пока обещание не будет выполнено. Но когда это будет? Они еще даже не подъехали к городу. Значит, день с ночью, столько мне придется ждать их — не меньше.

Шаги приближались… голые ступни шоркали по снегу — сшурх…сшурх… Я судорожно сцепила руки и вся превратилась в слух — мертвец слепо торкнулся в угол и прошел мимо двери… двинулся в обход дома, нарезая круг за кругом. А у меня сердце билось в горле, глаза отказывались видеть… сколько я так продержусь? Выдержит ли разум этот страх?

Остаток дня до ночи, потом всю ночь и еще день я протряслась, замирая от ужаса, вслушиваясь в происходящее за толстыми стенами. Цепенела и почти теряла разум, когда они вздрагивали от могучих ударов. А когда удары прекращались, на короткие мгновения проваливалась в сонное оцепенение. Это была небольшая передышка, когда мертвые шаги мерно долбили в голову, укачивая, усыпляя — до следующего удара. Мертвец бестолково бился телом в стены, углы, дверь, а я боялась даже подумать, что будет, если он случайно попадет в окно.

Старалась понять — почему, зачем ему я? Ничего не знала о мертвых, никогда не слышала о таком. Разум не справлялся, мысли путались — от страха, от усталости. Мерещилось всякое… или снилось, когда невольно на миг погружалась в дрему. А когда увидела ломающиеся доски ставня и руку, неумолимо тянущуюся ко мне — откинулась и полетела в темноту… сомлела.

Глава 4

Сколько пробыла в ней — не знаю, а только понемногу стала слышать человеческие голоса. Два голоса и оба мужские. О чем они говорили, до меня еще не доходило, только старалась вспомнить — где я и что со мной? Потихоньку вспомнилось, и я застонала. Опять мне что-то говорили — ласково, успокаивая и гладя по голове, и я просто уснула.

Снились сны — в теплом и чистом доме стоит просторная резная колыбель из светлого дерева, а в ней спит моя дочка. Маленький драгоценный сверточек…

Потом чьи-то похороны. Я прохожу мимо людей и подхожу к плачущей родне покойника, что-то говорю, а меня внимательно слушают. Кивают, благодарят и кланяются. А мне так тяжко… Иду к ним, а потом и обратно с трудом, будто столетняя старуха…

Мужчина, одетый, как воин, лица которого я не могу разобрать, набрасывает на мои плечи обручальный плат, сжимает их с силой поверх него. Но я бережно складываю дорогую ткань и возвращаю ему. Он не хочет брать, говорит, чтобы сожгла, если не нужен. Я так и делаю — в огне вспыхивает и плавится драгоценный шелк…

Молодая и необыкновенно красивая женщина подходит все ближе, а я жду ее возле двери дома, держа за руку дочку. Женщина вдруг останавливается, с неприязнью всматриваясь в мое лицо, потом опускает взгляд на мою дочку и замирает. Поднимает растерянные глаза на меня…

Степь… такая же, как у нас дома. По примороженной земле трусят на небольших мохнатых лошадках степняки — очередной набег? Скорее всего — да, потому что они при оружии, в кожаных доспехах. Коробки-колчаны плотно набиты стрелами. Впереди вожак — пожилой, сильный, опытный. Острый взгляд скользит по степи, смотрит вперед и вдруг… он хватается за горло, хрипит придушено… глаза лезут из орбит, багровеет кожа лица. Руки пытаются оторвать что-то от шеи… бессильно падают… а потом и он валится наземь… войско сбивается с шага, останавливается…

Ночь… я стою спиной к обрыву, к бездне. Там, внизу, бушует и бьется о скалы немыслимая сила, от которой вздрагивает камень под ногами. На губах соленый вкус… перед глазами — колышущиеся бесплотные подобия людей. Они светятся голубоватым, неживым светом… но мне не страшно, нет. Я ступаю навстречу и кричу на них со злостью. Надо же… я никогда не знала этого чувства, теперь поняла, что это такое — когда злишься по-настоящему.

Кровь… перед моими глазами остатки разрушенных жилищ и мертвые тела… одни только мертвые — мужчины, женщины… дети… Чужие, вражьи тела, но дети… Разум не выдерживает того страшного, что бушует в моей душе, рвет ее на части — милосердно отпускает меня в темноту.

А потом что-то очень светлое и хорошее… Я сижу на скошенной траве среди знакомых и приятных мне людей. Моя дочка бегает и смеется вместе с другими детьми. А я откинулась на чью-то надежную, теплую грудь. Мне так хорошо…, но нет — это не то слово… Я ощущаю себя немыслимо, необыкновенно счастливой, мне нечего больше желать — у меня есть все то, о чем я мечтала, чего хотела для себя. Держусь за руку, что бережно обнимает меня за стан… держусь за эту руку… за такую…

— Просыпайся, девочка, приходи в себя, — похлопывали меня по щекам, проводили мокрой ветошью по лицу.

— Может, пусть поспит еще? Досталось ей…

— Не хочу больше здесь сидеть, я там нужен. Хочешь — сторожи ее сам, я с утра вышлю повозку.

Я открыла глаза и увидела того ведуна, с которым ехала в обозе. Он требовательно и нетерпеливо смотрел на меня.

— Ты слышишь меня? Говорить можешь?

— Слышу. Я хочу уехать, вот только смогу ли?

— Куда ты денешься? Не больна, не ранена. На коне повезу. Если встретим на тракте обоз — туда пристрою. У меня мало времени, и так всю ночь с тобой просидели.

— Что сталось-то, кто это был?

— Потом… по пути. Давай не сейчас, мне самому нужно хорошенько подумать. Попробуй встать, я поддержу если что…

Мне помогли встать, вышли за дверь, давая мне время на все дела. Я собиралась, одевалась, а сама со страхом поглядывала на наспех забитое ломаными досками окно. Перед глазами встало, как наяву и я громко позвала, боясь оставаться одной… здесь:

— Я готова! Совсем готова.

За то время, что я просидела в доме, снаружи сильно похолодало и небо выяснилось — ярко светило солнце. Я чуть не поперхнулась морозным воздухом после жаркой избушки — дух забило. Осмотрелась, пока мужчины поправляли конскую упряжь, и увидела горку мерзлой земли среди белого снега. Вокруг валялись угли, а чистоту сверкающего на солнце наста прочертила грязная дорожка пепла в той стороне, куда его, очевидно, сносил ветер.

— Захоронили? — спросила я, ясно понимая, что мне не приснилось все это и не почудилось — было.

— А как же? Все чин чином. Не переживай за него.

— Да я как-то больше… — пробормотала я и растерянно хмыкнула. Ведун перебил меня:

— Я не спросил тогда — не до того было. Как тебя зовут, из какого ты рода?

— Таша… а у нас нет рода — в семье одни бабы… давно уже. Прозывают Проклятыми.

— Первый раз слышу такое имя — Таша. У вас часто так называют? — будто бы вовсе и не удивился ведун.

— Мой отец хотел, чтобы так назвали, — с гордостью отозвалась я. Мне всегда нравилось мое имя. И маме, и бабушке.

— А кто же твой отец, если в семье одни бабы?

— Он из стражи. Мама говорила — сгинул…. давно, еще до моего рождения.

— А как его звали?

— У нас в семье не принято говорить о них… и знать лишнее.

— Знать имя отца — это лишнее? — поразился ведун.

— Я не знаю… мне не сказали, значит, не положено было знать.

— Женатый? — нахмурился он, а я спросила в свою очередь:

— А вас как зовут?

— А не положено тебе знать, — хмыкнул ведун и спросил уже серьезно:

— Таша, ты помнишь, как дед коснулся тебя, дотянулся?

Я повела плечами, как от холода, прислонилась плотнее к его груди. Конь тихонько ступал за вторым всадником — незнакомым стражником. Мы приближались к выходу на тракт. Я старалась вспомнить и вдруг поняла, что точно ответить на его вопрос не могу.

— Я тогда сидела под печью, на полу. Далековато от окна, да еще и откинулась, когда он ставень выбил. Я сомлела тогда от страха. Не помню. Наверное, не дотянулся, я же жива и здорова? Вот только перепугалась сильно и не выспалась. До сих пор глаза режет.

— Прикрой — снег слепит на солнце. Я почему тебя спрашиваю? Ты оберег на перекладину нацепила и потому он не смог ее выломать, но до пояса поверх нее влез — ребра ломаные торчали из тела. А на одной руке все суставы из гнезд вынуты — она длиннее другой почти вполовину. И он мертвый был, Таша… совсем уже мертвый.

— Зачем вы мне все это говорите? — простонала я, — он и так у меня перед глазами стоит.

— Хорошо… ладно, — ведун помолчал, потом спросил про другое: — Ты сильно рябая и косы рыжие. В кого ты такая удалась — в мать или в отца? Знаешь?

— В отца, конечно, чего тут не знать? Мама была, как все у нас.

— Вспомни, может, все же говорила она о нем хоть слово?

— Я не врала. Правда — не знаю.

— Хорошо. Хорошо-о, сейчас мы тебя и пристроим, — смотрел он через свое плечо, поворачивая коня, чтобы и я увидела, как темной гусеницей выползает из-за поворота лесной дороги небольшой обоз в три повозки с охраной. И движется к нам — в сторону города.

Ведун нетерпеливо направил коня ему навстречу, заодно успокаивая меня:

— Я посмотрю — если люди надежные, довезут тебя прямо до места, договорюсь с ними. Тебе не придется разыскивать. А мне спешить нужно — мой подопечный плохо перенес дорогу, боюсь я за него. А тебе бояться нечего, сползай вниз, — договаривал он, останавливая обозных повелительным взмахом руки. Я покорно посунулась с коня и стала на снегу. Нужно, так нужно, что тут поделаешь?

Слушала, как он говорит со старшим в обозе и тихонько вздыхала — вот я и вышла в большой мир. А это мужской мир, мир мужчин. Вон как он начальствует надо мной — успевай только поворачиваться куда велит. Дома я была сама себе хозяйкой, в дела нашей семьи никогда не вмешивался даже Голова поселения. Ни дружили с нами особо, ни ругались, будто боялись заразиться нашей бедой…

Мужики уже замолчали и глядели на меня с ожиданием. Вздохнула опять и полезла на повозку. Ведун, похоже, неплохой человек — спас ведь, помогает. Немножко сердится, так это понятно — я задерживаю его, мешаю. А он все равно помогает… хороший человек.

— Спасибо вам за все. Пусть Силы отпустят вам здоровья и удачи полной мерой.

— Да ты будто прощаешься? — удивился ведун, — не-ет, девочка, мы с тобой еще не все выяснили. Не таращь глаза — никто тебя не обидит. Прячься под полог и выспись. Как раз тебе время будет до города.

Усмехнулся и они со стражником отъехали, сразу ускорившись. Видно, и правда — очень сильно я их задержала.

* * *

Яркий солнечный свет падал из окна в просторную комнату и светлым пятном накрывал широкую кровать, стол со стулом, длинный ларь вдоль стены и кучу крюков на ней у входа. Все выглядело нежилым и пустым, но в комнате было чисто прибрано.

— Пока поживешь здесь. До тех пор, пока прояснится с тобой, да и про деда нужно узнать.

— А чье это жилище?

— Стражи. С другой стороны вход в общий дом, а это комната для командира. Положено ему, но он недавно женился и живет в другом месте. Велел тебя сюда поселить, чтобы была на глазах.

— Мне просто сидеть здесь? — расстроилась я, — пока вы выясняете? Я все же по делу ехала… И деньги у меня тоже на дело отложены.

— Платить за проживание не нужно. И я не думаю, что ты задержишься здесь надолго. Боишься заскучать — помоги кухарке. Заодно отработаешь и харчи, и постой. Так-то ей в помощь дают провинившегося стражника. И тебе при деле веселее будет. Когда что-нибудь прояснится — сразу скажу. Что нужно будет — тоже сразу говори, я каждый день тут. Мужиков я сам запугаю, чтобы не лезли к тебе, но и ты сиди тихо, если лиха не хочешь. Потом делай, что в голову придет — хоть по своему делу иди, хоть за мужа. Вон Микей взял бы тебя хоть сейчас, — хмыкнул, внимательно глядя на меня.

— Я не для себя хочу снять проклятье, а для своей дочки. У меня дитя будет. Может, я косы спрячу, как мужняя? — подошла я к окну и выглянула в него. По двору, огороженному высоким забором, проходили по своим делам стражники, седлали у конюшни коня, тащили внутрь ведра с водой. Чужая, непривычная жизнь проходила перед моими глазами и я вспомнила:

— А бабам же здесь не положено быть.

— Какая из тебя баба? Пигалица. Про дите сейчас придумала? Нет? Кто отец-то? — почему-то сердился ведун.

— Не заставляйте меня врать, все равно не скажу.

— Раньше надо было прятать косы… Тут иначе смотрят на это, могут плохо думать о тебе. Стражник же отец у дитя твоего, так же? То-то им там, как медом намазано — на порубежье…, — зло выдохнул он, — это там у вас так… просто все, а здесь тебя осудят, гулящей назовут. Тут таким косы режут под корень, а дальше дорога только в веселый дом. Почему про тягость свою не сказала раньше? Спрячь косы, скажи, что вдовая, тогда…

— Вы что?! Я верю, что живой он — выжил! — дернулась я к нему. Страшно было даже подумать, а не то что сказать такое! Разве он сам не понимает? Он же снова в битву ринулся, тут каждое неосторожное слово судьбу решить может.

— Обустраивайся, короче… — отвернулся виновато ведун, — стели постель… отоспись. Помыться можешь при кухарне — возле чана сольешь на себя — там тепло и всегда есть горячая вода и мыло. И закуток закрытый. Кухарка присмотрит. Тетку зовут Лешкой, она молчунья, но баба добрая. Другую готовить еду не поставили бы — сама понимаешь. Сейчас отведу тебя поесть. Твои сумы вскоре доставят от городских ворот, — встал он со стула.

— Зачем вы со мной возитесь? Вы же не с каждым так?

Ведун удивился: — Что здесь непонятного? До выяснения. С тобой неясно все. Да и не только в тебе дело. Не переживай — скоро разберемся. Потом иди себе куда хочешь, никто тебя держать не станет, только уж потом про косы не забудь — собери в плат. Ну, так что — пошли? А то мне еще к раненым нужно.

— Как они там? Как мои… тот, что с вами был?

— Это брат мой, сын брата моего отца… выживет. На него моей силы хватило… едва хватило. Все хорошо, все живы будут.

* * *

Вечером, уже почти ночью, я сидела в своей комнате, на широкой кровати, кутаясь в большое, толстое одеяло. На мне была теплая мамина сорочка до самых пяточек. Я обхватила руками коленки, положив на них подбородок, и слушала, как стихают к ночи всякие звуки — за стеной, за окном.

Думала о том, как же мне везет на хороших людей — молодого, но сердобольного ведуна, обозных, что поделились теплой накидкой и дали выспаться в дороге, доставив до самого дома. А кухарка, которая мало того, что сытно накормила, так еще и задержалась со мной, покараулила пока я вымоюсь с дороги? Даже разрешила высушить косы на кухарне…, а где это видано, это же бабские патлы… везде лезут. Я постаралась расчесать их осторожно, не насорив.

Наверное, меня берегут Высшие Силы — не иначе. Потому что сижу я сейчас здесь — вымытая, накормленная и смотрю в окно на зимние звезды — далекие, холодные, колючие… Я мало чего видела красивее, чем они. Так может, это и есть те самые Силы — всевидящие, приглядывающие за каждым, за мною так точно. Днем глядят на нас солнышком, а ночами — звездами. Большими… зимними… синими… колючими… Спасибо им…

Глава 5

И задержалась я в этом месте надолго. Прошла зима, и приближались теплые дни. Много чего случилось за это время, но ничего такого, из-за чего я сорвалась бы и кинулась в бега. Ко мне относились хорошо и не обижали, хотя и не баловали. Да и с чего бы?

Кухарка Лешка была еще сильной, дебелой женщиной в летах. И вправду — молчуньей. Говорила только по делу и мне это поначалу нравилось. Посмотрела на меня в первый раз, дождалась, когда уйдет ведун и притянула за руку — усадила за стол. Поставила для меня миску с вкусно пахнущей похлебкой и спросила:

— Говори все, что можешь сказать о себе, чтобы я не надумывала лишнего. Нам рядом работать.

Я рассказала. Она уточнила:

— Так у тебя дитя нагулянное?

— Нет. Так нужно было. Иначе вовсе не суждено было иметь.

Про проклятье тоже пришлось рассказать. Она выслушала и посоветовала:

— Сразу поставь себя правильно, а то набегут… им все равно, что ты мелкая да рябая, лишь бы теплая баба под боком. Про дитя молчи, скоро все равно уедешь, и не узнает никто. Жалуйся мне на них, если что.

Вот и весь наш разговор по душам. А дальше — только про кухарские дела. Она не лезла с вопросами, не пробовала меня разговорить. Хотя мне самой порой хотелось довериться кому-то, высказать про то, что наболело, но она не годилась для этого. Да и жаловаться ни на кого не пришлось. Видно, ведун напугал как-то стражей, и они держались со мной ровно, стряпню хвалили, но лишнего себе не позволяли и даже близко не подходили.

Ведун, наверное, пока ничего про меня не выяснил и просто присматривал со стороны, как я работаю да что делаю.

Работа на кухарне не была тяжелой — у нас дома ее было больше, особенно в последние годы. И тепло было у большой печной плиты, даже жарко. А в моей комнате — холодновато. Но это было не важно, все равно я там только ночевала, а укрывалась всегда тепло. Все у меня было хорошо и спокойно. Плохим я не назвала бы даже тот сон, что приснился вскорости по приезду.

С вечера я уснула и спокойно спала, а потом вдруг стало тяжело ногам… всему телу. Оно оцепенело и перестало слушаться. Меня обездвижил и сковал липкий страх, вновь обливая тело холодным потом, как тогда — когда утопленник ходил кругом избы. Сейчас как будто и нечего было бояться — снился живой человек и совсем не страшный. А было мне так, словно злой домовой давит. Сидел дед за столом в своей избушке и просил у меня прощения:

— Ты не думай, я не хотел вводить тебя в такой страх, — хмыкнул невесело, — да только дар мой, сила моя к тебе потянулась. Она и водила тело. Ведун до конца помереть не может, пока свою силу не передаст кровным. А то душа покоя не найдет, не уйдет на перерождение, маяться будет. Или время нужно, чтобы заранее сложный обряд провести, отдавая ее чужому человеку. У меня его не было… времени.

Передай нашим, что я степнякам в руки не дался… там знают про это. Четверо варнаков было и только один из них — чужой. Остальные, видно, просто лихие люди, купленные. Скажи пусть ведуны сторожатся — вона куда уже доползло сучье племя. Под лед в полынью я сам кинулся — понял, что не уйти будет. А это все же меньшее зло… Если бы не ты, стелился бы я смертным туманом над озером, ползал привидом… людей пугал. А ты отпустила меня, спасла душу.

— А я что — кровная вам? — с надеждой спросила я во сне.

— Нет… нет. Просто ты светом солнечным целована. Я не про то, что сильно рябая да рыженькая. Ты вспомни — все растет под твоей рукой, как грибы после дождя. Приготовленная тобою еда вкуснее любой другой. Спроси у ведуна — кто такие фэйри? У нас с тобой души родные, вот сила и потянулась к тебе. Только плохо, что мертвым телом передана была. Сильно плохо, за это и прошу прощения. Моя бы воля — пусть бы лучше скитался неупокоенной душой.

— А почему все так плохо?

— Нельзя долго говорить с покойниками. Вот потому и плохо… А у тебя дитя… да и по силам ли тебе такое будет?

На этом сон и закончился, а наутро я не смогла встать с постели. Слаба была, как новорожденный котенок, руки поднять не могла. Тетка Лешка пришла узнать, что со мной, почему не иду работать? Прислала потом по моей просьбе ведуна, и я рассказала ему о своем сне. И с той поры — почти три оборота луны прошло, он так ничего и не ответил мне. Видно, выяснял, и это было не так-то просто.

* * *

Когда стала дорога после весенней распутицы, ведун велел мне собираться. Сказал, что поедем в столицу. И я вдруг пожалела о своем спокойном житье здесь. Поселение, которое они называли городом, мне нравилось. Оно мало отличалось от нашего села. Просто дома чуть богаче да больше, да еще выселки и хутора вокруг. Я часто выходила за ворота и уже почти освоилась. Тетка Лешка посылала купить то то, то это, чтобы не бегать самой.

Мимо проходили, пересекаясь вблизи городка, два оживленных торговых тракта. И часто торговцы распаковывали одну-две телеги, чтобы продать свой товар поселковым жителям. Так что на небольшом торжище всегда можно было увидеть что-нибудь новенькое. Хоть мне и не нужно было ничего для себя, но просто глянуть было любопытно. На красивую одежду, обувку из цветной кожи, бусы и ленты, дорогие шали… Я держала их в руках, любовалась яркими красками, гладила рукой, мысленно примеряла на себя — хотелось, чего уж там… Как любой женщине хотелось бы на моем месте. А особо притягивали глаз обручальные платы — красивые, узорчатые, часто просто драгоценные. Такой бы на плечи, да чтобы он накинул…

Выходить за ворота одна не боялась — меня словно не видели. К тому, что не нравлюсь парням, я привыкла еще у себя. И почему женщинам здесь не была интересна, тоже поняла — перекрестье путей же. Жители городка привыкли часто видеть новые лица, новых людей. На въезде в поселение настроено было харчевен, где заодно можно было и заночевать. И там часто останавливались приезжие. Меня, очевидно, тоже считали такой.

В новую дорогу я по-женски спрятала косы в легкий плат, как велел ведун, и собирала в сумы одежду, прислушиваясь к себе — смогу ли выдержать долгую тряску? Тогда я сильно уставала, не высыпалась толком, а это еще легко было ехать — по снегу да на полозьях. А сейчас еще и подташнивало с утра, а стоило только представить себя на подпрыгивающей телеге, затошнило уже порядком, и я проскочила к горшку. За этим делом меня и застал ведун. Я уже знала его имя, но не называла его им, раз ему так хотелось. Прополоскав рот водой, умылась, вытерла воду с лица и прохрипела:

— Извиняйте, последнее время…

— Дело обычное. И… Таша, я понимаю, что будет тяжко в дороге — ехать долго. Только знай, что с тобой в одной телеге будет моя жена и она тоже в тягости. Не мучил бы вас обеих, если бы мог. Но меня отзывают отсюда и велели с собой привезти тебя. Ослушаться я не могу… ты тоже. Я озаботился вашим здоровьем, не сомневайся. Зелье от тошноты сготовил, еда будет вам та, от которой не станет плохо. Поедем не спеша, намостим вам под бока сена…

Я видела, что он маялся своей виной. Скорее, переживал не столько за меня, как за свою жену — что тоже будет трястись через полстраны. И поспешила успокоить:

— Я собралась уже. И вы же знаете, что мне сильного ведуна искать нужно. Так что я вас век благодарить буду, если довезете туда, где его можно найти.

Он повеселел, улыбнулся, построив брови домиком:

— С утра выступаем. Хорошая ты девочка, рыжуля, — похвалил меня и, посерьезнев, велел вдруг: — Назови имя отца твоего ребенка, Таша.

Я тоже перестала улыбаться, покрутила головой — не скажу, не положено. Ни моя мама, ни бабушка когда-то, ни я сейчас не знали — свободен любимый, женат или, может, у него есть невеста? Не осуждали за то, что такое возможно — любви и свадьбы нам никто не обещал и не обманывал. Так что и у нас не было права рушить жизнь того, кто согрел, приласкал, когда другие отворачивались, да еще и подарил великое счастье — дочку.

* * *

Жена у ведуна была молчаливая и спокойная. Чем-то схожая с виду с ним же — русая, светлоглазая, невысокая. За два дня, что ехали вместе, мы с ней почти и не говорили. Срок у нее был больше моего — под одеждой уже обозначился небольшой живот. И ей тяжелее давалась дорога, поэтому мы часто останавливались и ведун прохаживал ее шагом, обнимая и ласково уговаривая потерпеть. Глаза у него были неспокойные и виноватые, хоть он и улыбался, успокаивая жену.

Если бы я захотела, мне было бы с кем поговорить— с нами, охраняя наш малый обоз, ехали на конях Микей и Хоразд. Окрепнув, они возвращались в отряд столичной стражи. Где-то там жили их семьи. Оба часто поглядывали на меня, таясь от ведуна, будто делали что-то недозволенное, и я старалась не думать об этом, не придавать значения тому, как они себя ведут.

Обоз состоял из трех повозок — на одной ехали мы с Марутой, другая была заполнена их семейным скарбом, третья везла брата ведуна, который мог уже сидеть, хотя чаще лежал — слабый еще и тоже молчаливый. Такая, видно, у них была семейка. Трое сильных стражников на конях были достаточной защитой от лихих людей. Ведун сказал, что на этих дорогах давно уже не озоруют. Слишком хорошо охранялись проезжающие обозы, нанимая ведунов, слишком большой кровью давались раньше грабежи. Потому перестали и пробовать.

Он как раз подъехал к нам и сказал, что впереди небольшой лесной хутор в шесть домишек, и там… а я схватилась за голову и замычала от боли. Она закружилась, и я то ли сомлела, то ли просто забило что-то памороки, но я уже видела перед собой не ведуна, а чужого мужика, совсем мне не знакомого до этого. Высокий, патлатый, с беспокойными темными глазами и горбатым носом, он виднелся у дороги и, не смея подойти ближе, говорил оттуда, проплывая мимо лесных деревьев вместе с нашей повозкой. Я во все глаза глядела, почему-то совсем не страшась его, хотя привида видела в своей жизни впервые. А мое оцепеневшее тело лежало, придавленное уже знакомой нездешней тяжестью. Его слова отдавались в голове болью:

— Помоги, не дай сгинуть без поминального обряда, без надежды возродиться… чтобы семья могилы моей не знала. Чтобы звери кости растащили. Не оставь, добрая душа, — просил он меня, — скажи на хуторе, что недалеко от того дерева, что с большим дуплом у корня, медведь меня задрал. Там и зарыл в хворост. Худой… голодный с зимы…пусть сильно сторожатся… — таял туманом, размывался, рассеивался, а меня больно били по щекам, в лицо прыскали изо рта водой.

— Что с тобой такое? Приди в себя, Таша!

— Отойди от нее! — раздался напряженный голос Микея, — жену свою лупи по морде!

— Что-о? — похоже, растерялся ведун.

— А ничего! Надоело — вот что. Рыженькая, эй… ты чего, что с тобой такое? — осторожно гладил меня по побитым щекам парень и поправлял плат на голове подрагивающей рукой. Я открыла глаза. В теле чувствовалась противная слабость, точно как тогда — после ночного разговора с дедом. Я даже не знала, как звали его, почему-то сейчас это показалось важным.

— Гнат, — обратилась я к ведуну по имени. Надоело играть в эти игры. Со мной делалось что-то серьезное и даже страшное, а еще — плохое для дочки. Так сказал тот дед, и я больше не хотела ждать, терпеть неизвестность, от которой было страшнее, чем от привида.

— Как звали того деда? Что он сделал со мной? Он же дотянулся тогда, так же? А потом снился мне и сказал, что для моей дочки плохо… что плохо, а, Гнат? Опять я только что привида видела, и снова сил нет даже руку поднять. Чем ей это грозит, почему плохо-то?

Ведун молча смотрел, как Микей вытирает мне мокрое лицо, садится рядом со мной на край повозки. Оглянулся на жену, отослал ее взмахом руки подальше — она покорно отошла. Он смотрел теперь на Микея. Тот огрызнулся:

— Не уйду, даже и не думай! Мне тоже нужно знать — что с ней? И почему женский плат повязала, и что за дочка, где она? Можешь и мужское отсушить, и язык узлом завязать, как обещал… Что за дурь ты задумал, ведун? Куда тащишь ее? Она же такая маленькая, совсем одна тут… а ты на кухарню ее засунул. Я узнавал — даже не платили ей за работу, а она днями там… Ты что — робыню себе достал в ней? Бабе своей в помощь? Так знай, что я ее одну…

— Заткнись ты уже, угомонись… защитничек, — устало сказал ведун и скомандовал: — Двигаемся дальше… через малое время хутор, там сегодня заночуем.

Глава 6

На хутор мы въехали еще засветло. Остановились возле крайней избы. Пока стражники вязали коней к тыну, от жилья к нам потянулся народ. Пятеро здоровенных бородатых мужиков в простой темной одежде спокойно подошли и завязали разговор с ведуном о ночлеге, кормежке для людей и лошадей, и о плате за все это.

А я окликнула их со своей повозки:

— Дяденьки! А у вас никто не пропадал в лесу на днях? Мужик такой всклокоченный с горбатым носом?

Один из хуторян вскинулся и быстро подошел ко мне, а за ним подтянулись и остальные. А у меня с трудом ворочался язык, так тяжело стало говорить:

— Возле того дерева, что с большим дуплом внизу, его задрал медведь. Голодный с зимы… худой. Сторожитесь его. Зверь сельчанина вашего где-то там закопал — в хворосте. Выручайте… он просил схоронить по обряду, — я совсем выдохлась и обессилено замолчала. Что я творю? Тот дед сказал, что с покойниками нельзя долго говорить, а оказалось — про них говорить еще хуже. И я заплакала — так мне было худо, так голова болела, и сил не было совсем ни на что. Меня о чем-то еще просили, что-то говорили, а у меня только слезы бежали из-под закрытых век.

Потом меня затащили в избу, посадили, поддерживая, на высокую постель. Незнакомая женщина помогла снять верхнюю одежду, а дальше я склонилась набок и просто уснула.

Мы с ведуном поговорили только утром. Я проснулась рядом с Марутой, которую уложили со мной. Потом мы с ней сходили к нужнику, и я уже шла сама, своими ногами. Умывшись, вернулись в дом, застав там Гната и Микея. Ведун опять отослал прочь жену и сказал мне:

— Нашли мы его, того мужика. Они сразу же — на ночь глядя кинулись в лес, с факелами… я боялся, что сосняк запалят. Спешили, чтобы успеть. Медведь сразу не пожирает крупную добычу. Он любит, чтобы мясо немного с душком было — так оно мягче. А поначалу выедает только брюшину. Потом прячет тушу… тело… натаскивает лесной хлам, заваливает сверху… ждет, выжидает срока. И не отходит далеко — сторожит добычу. Нет больше того зверя — закололи они его. Людоедов сразу убивают… человек — легкая добыча, особенно бабы да дети.

Того деда, Таша, звали Строгом. Или Строжищем — кто как. Про то, что это степняки в его смерти виновны… Там, в Степи, люди Силу не принимают, ведовством не промышляют. Зато есть идолы… по всей степи, возле каждого их поселения, ставят каменные столбы, грубо вытесанные наподобие человека. А когда переселяются на новое место, то родовой столб за собой волоком тянут.

Вначале, как вытешут его — он камень камнем и только. А чтобы он силу имел, их род хранил, в набегах помогал, в лечении, в родах бабам и лошадям, они напитывают его этой силой. Откуда ее берут? Вот тут и ответ про смерть деда, Таша… Наши ведуны самая ценная добыча для степняков. А еще ведуньи, сильные травницы и рудые — рыжие люди. Такие как ты — сильно рыжие.

За нами охотятся, в набегах мы самая ценная добыча. Стараются взять только живыми — все для этого делают, жизни свои кладут, не жалея. Чем сильнее ведун, тем вкуснее будет жертва для идола. Мы знаем, как они скармливают наших… пытают страшно, привязав к камню, но умереть не дают, не-ет… Оборот луны, Таша, целый оборот луны… И только когда, наверное, смерть уже кажется великой радостью для несчастного или несчастной, когда их кровью досыта напоена земля под злой каменюкой… тогда, только тогда — нож в сердце! — ведун помолчал, вытирая пот со лба, потом, уже спокойнее, продолжил:

— На границе со Степью ведунов уже нет, только в отрядах стражи. Травница, что ты говорила — одно название. И тайные отряды со степи проникают все глубже и дальше в наши земли. Поэтому ведунов сторожат…

— Что ж вы того деда не сберегли? — спросила я с горечью.

— В мыслях не было… два дня и ночь быстрого конского хода от границы. Леса уже сплошь — они их не любят. Никогда еще они досюда не доходили, и дед был — сила. Мог отстоять себя — любого спалил бы к… Но, видать, врасплох его застали… совсем врасплох. Чтобы не кормить собой чужих идолов, он и кинулся под лед, успел как-то…

Что-то он тебе отдал, да… Да, Таша, он дотянулся — держал твою ладонь мертвой рукой. Я не говорил с тобой обо всем этом потому, что сам не знаю — что сказать? Не хотелось толочь воду в ступе, но ты требуешь правды. Так вот она, как я понимаю и что знаю: огонь свой он тебе не передал, нет его в тебе. Это я ясно вижу. Есть в тебе что-то, но для меня неясное, а еще то, что досталось с рождения — дар фэйри.

— Кто это? — продрала я пересохшее горло. Забывала дышать, вся превратилась в слух. Тела своего не слышала. Зато чуяла, как меняет меня новое знание, выворачивают душу страх и жалость к замученным людям. А еще просыпается внутри что-то совсем новое, сильное и ранее мною никогда не изведанное — лютая ненависть! Ее я узнаю и чувствую впервые. Страшное чувство — черное, тяжелое, как камень, а еще — буйное. Требует действия, вносит в душу беспокойство, будто недостает мне чего-то и нужно сделать что-то — еще более страшное, но справедливое. Тяжко…

* * *

— Фэрии или фэйри — это не народ, — рассказывал ведун, — рождаются в разных государствах дети, целованные солнцем, рыженькие. Где-то чаще, где-то совсем редко — как у нас. Все больше — девочки. В разных семьях — богатых… бедных. Растет дитя в большой любви, его нельзя не любить. И оно само с рождения — свет солнечный, любовь к жизни в чистом своем проявлении. Ему радуется все живое — растет, цветет для него. Что бы ни делал такой человек (а делает он все старательно, основательно, тоже с любовью), это получается у него лучше, чем у других. Это редкий дар — хороший, полезный, но для нашего дела не очень ценный. Вот для женской работы — да. Я уже думаю — не за тобой ли шли тогда степняки, потому что это тоже сродни ведовству. Могло быть и такое…

— А дед, тот дед? — не терпелось мне. Вдруг стало больно руке — ее сжимал Микей, смотрел сурово на ведуна, слушал его. Я руки не отняла — так было спокойнее. Пусть держит, я и сама уцепилась за него второй рукой. Только разговор на этом закончился.

— Давай уже чего-нибудь покушаем, рыжуля, вам с Марутой детей кормить нужно, а то слабые вырастут в утробе. А про деда я же сказал — не знаю, что он тебе передал. Потому и не хотел пустой говорильни. Нужно с грамотными людьми советоваться, думать, что-то решать. Они уже извещены о тебе. Может, потому и отозвали меня в столицу — тебя перевезти в безопасности. Старшие разберутся — у них есть доступ ко многим знаниям, их добывают для них даже за границей. Они знают о всех редких умениях, о которых хотя бы раз прошел слух. Не переживай — разберутся. У меня же одни догадки. Только напугал тебя, — отвернулся расстроено ведун.

Мы вышли во двор, а потом прошли к другой избе, где ночевали ведун с братом. Нас сытно накормили и спросили — останемся ли мы на обряд похорон и на тризну? Ведун попросил прощения и отказался — мол, две тяжелые бабы в обозе. Ни к чему им плакать и расстраиваться лишний раз.

— И так досталось, — буркнул Микей, и по выходу из дома, когда садились уже на повозки, спросил меня тихо:

— Про косы я понял — так тебе удобнее, про дитя тоже. Ты только скажи — его отец живой? Он дорог тебе?

За его спиной стоял Хоразд и тоже прислушивался к тому, что я скажу. Я обрадовалась случаю сказать правду.

— Я его люблю… хочу, чтобы был живой. Но точно знать не могу — они умчались на выручку кому-то еще. Но даже если не приведи Силы… я в верности ему клялась до самой своей смерти и он моей клятвы не отринул. Не сказал, что не хочет ее.

— А с-сам… сам тебе обещал ее — свою верность? — просипел Микей.

— Я не просила. Он мне дочку подарил и этого довольно. Имени его не спрашивай — все равно не знаю. И помощи твоей не жду — ты много за нее захочешь, а я дать не смогу. На нашем роду проклятье — семьи со мной не создать. Ты очень хороший, Микей, и Хоразд тоже. Спасибо вам за заботу, только не выдумывайте себе ничего лишнего. Мне это не нужно.

Мне было жаль так говорить, жаль было смотреть, как уходит Микей, опустив плечи, как тяжело ступает и старается не смотреть в мою сторону. Как осуждает взглядом Харазд, отводит глаза и тоже уходит следом за другом. Но так было правильно. Я с малых лет была приучена мамой думать о том, как поступаю. И делать что-то только тогда, когда буду уверена, что это верно и правильно. Сейчас я была уверена.

На повозку ведуна — с семейным скарбом, хуторяне складывали корзину, крынку, хлеб, завернутый в холстину, кланялись, провожая нас. Марута тихо сказала:

— Платы за постой вовсе не взяли… Благодарили за твою помощь, ведунья, еще и щедро одарили за нее, — тяжело вздохнула, заглянув в просвет между деревьями, куда убегала лесная дорога.

— Ох, скорее бы уже до места добраться…

* * *

По дороге в столицу больше ничего такого не случилось. Мы просто ехали и смотрели по сторонам, щурились от яркого солнца. Начиналась весна, настоящая, не ранняя — с молодыми листочками, травой, первоцветами на прогретых полянках. Мохнатые фиолетовые венчики цветков сон-травы вместе с синими пролесками пробивались к солнцу. Тянулись даже из островков не стаявшего в тенистых местах снега. Рядом поднимались мясистые короткие стебельки, густо усыпанные крошечными желтыми колокольчиками. У тех мохнатыми были только крупные листья.

Глаза радостно вбирали в себя и зелень первой травы, и колючие желтоватые ковры из прошлогодней хвои, и острые листочки, и крупные клейкие почки на концах сосновых лап… Басовито гудели недавно проснувшиеся шмели, пчелы, пролетали мухи.

Запахи были незнакомые для меня — лесные, весенние, веселые. И мы все повеселели. Упрямый Микей на одном из привалов ткнул мне в руки букетик из первоцветов. Я тяжко вздохнула и взяла его. А он весело улыбался, скаля белые зубы, хитро щурил такие же, как у меня темные глаза.

— Я много не спрошу, просто присмотрим за тобой вдвоем с Хораздом.

Ну… мое дело сказать, а там пускай сам думает. Я не понимала его взглядов, их слов обо мне в той повозке. Так не должно было быть. И я как-то попросила у Маруты зеркальце. Хотелось посмотреть — может, что изменилось во мне с той поры, когда я чуть не умерла со страху в дедовой избушке? Что-то должно было. Потому, что никогда раньше не дарили мне цветов и не смотрели так, будто меня нужно срочно спасать от вселенского лиха.

Но зеркальце показало, что я все такая же рыжая, и рот все такой же большой. Подружки говорили — как у лягухи, я и широко улыбаться боялась на людях… А веснушки под весенним солнцем стали только ярче и заметнее. И подумалось — а может, просто жалеют меня? Как я в свое время пожалела убогую ободранную кошку? Накормила ее и в доме нашем жить оставила… Видно, Микей заметил, как я себя разглядываю и, подъехав совсем близко, наклонившись ко мне с коня, шепнул:

— Ты, рыжуля… солнышко ясное. Маленькая, нежная девочка… краса желан… — запнулся он под злым взглядом ведуна. Но отъехал, все так же ласково улыбаясь. И взгляда долго не отводил, будто не мог оторвать его от меня.

Щекам стало жарко и, наверное, я сильно покраснела. Застыдившись, оглянулась на Маруту — разве это может быть правдой? Она ласково улыбалась, прикрывая ладонью глаза от яркого солнца. И я тихо засмеялась — пошутил? Но слышать такое было радостно и, улегшись в повозке, я стала мечтать: будто он тоже рассмотрел меня и тоже так шепчет, что замирает сердце! Смотрит жадно, обнимает взглядом. За руку крепко держит, ведет за собой… сладко мучит мои губы своими губами…

Ближе к городу стало попадаться много повозок, всадников — одиночных и маленькими отрядами. Скоро мы выехали из леса и направились к городским воротам, прорубленным в высокой каменной стене. За стеной виднелись крыши высоких построек. Под стеной отсвечивала на солнце небольшая река, а возле нее гуртовались телеги — собирался в дорогу большой обоз. Еще издали видно было, что люди кишат у города, как муравьи в растревоженном муравейнике.

Я смотрела на это во все глаза, стараясь не обращать внимания на нарастающую в голове боль. Еще только выехали из леса, только открылся взгляду большой город, как стало давить на виски и подташнивать. Тут бы как раз рассмотреть все новое, интересное, что открывалось впереди, а вдруг стало так плохо… Повалилась плашмя, стараясь разобрать, что говорят, шепчут, орут в моей голове чужие голоса. Просят, умоляют, грозятся… Потом уши как пробками заложило, а перед глазами темная завеса упала. Донеслись обеспокоенные голоса Маруты… ведуна…

Потом приходила в себя на малое время. Помнила урывками — несут куда-то, бубнят… ругается кто-то. Тащат опять меня, пить дают — я обливаюсь водой, плачу. Опять тяжестью давит тело, оно цепенеет, не слушается. Потом снова пахнет веселым лесом, стихает гомон в голове… Только одно из всего этого запомнилось — молодой мужской голос плачет, хрипит с мукой, сокрушается, доказывает, что брат его не убивал, что люди должны знать об этом:

— Сам не уберегся, я сам виноват! За что же его-то, люди добрые? Смилуйтесь! За что нашей мамке горе такое? Один он у нее теперь остался, одна она с малолетства у нас… за что же ей? Сжальтесь!!

Хлопали по щекам, умывали холодной водой, и я, придя в себя, первым делом попросила заплетающимся еще языком:

— Найдите скорее — брат не убивал брата. Скорее, а то и мать уйдет за ними следом. Сам он не уберегся, сам виноват! Уймите его, не могу больше… сердце рвет — сил нет, — потекли из глаз слезы, давило горло горькими всхлипами. Рыдала, дергаясь всем телом. По голове гладили, говорили голосом ведуна:

— Я слышу тебя, слышу. Сей же час до стражи доеду, все передам. Таша… оставляю тебя тут — здесь пока жить будешь, нельзя тебе в городе. В надежном месте оставляю. Тетку, что будет смотреть за тобой, зовут Славна. Устрою Маруту, начальству скажу про этого брата и сразу — к тебе. Ты лежи себе, ничего не бойся. На дворе Микей с Хораздом, я велел им не входить пока сюда. Скажу сейчас, что ты уже в себя пришла, чтобы не волновались. Пускай там сторожат, а ты поспи… отдохни…

— Прежде всего спасите брата…

— Как скажешь…

Так и не подняв тяжелых век, я уплывала в спокойный сон. Губы растягивались в улыбке — мою маму тоже звали Славна.

Глава 7

Жить в лесу я не привыкла. Родилась в степи и росла, никуда до недавнего времени не отъезжая из родного дома. У нас там широкий простор, небо высокое, с громадами облаков… То выбеленное страшной, иссушающей жарой с середины лета, то низкое — затянутое тяжелыми серыми тучами.

В степной балке, где пряталось наше село, росли, конечно, деревья, выносливые к страшному зимнему холоду, утомляющей летней жаре да сильным ветрам — приземистые яблони с мощными стволами, распластанная по земле айва с мелкими кислыми плодами. Крепкие ягодные кустарники — и дикие и выведенные людским умением. По высокому краю балки курчавились гнутые, замученные постоянными ветрами кустики с вытянутыми в одну сторону стволами.

Здесь же, в лесу, небо скрывалось за высоченной могучей порослью, названия которой я зачастую раньше и не знала. Когда уже смогла вставать и ходить, мне разрешили гулять в лесу около дома. Ведун сказал, чтобы я не боялась — тут чужих не бывает. Но мне не очень верилось — они и тех, кто деда убил, не ждали к себе. Поэтому я прогуливалась только по окраине леса и так, чтобы не упускать из виду большую усадьбу, в которой меня поселили.

Почему я вдруг стала бояться за себя и за дочку? Причина была — разом ведь все навалилось… Жила себе и жила, а тут… покойники эти. Душу тянут, выворачивают наизнанку страшной жалостью к их судьбе.

И это непонятное мужское внимание… что ж раньше не видел никто в нашем селе, что я «солнышко ясное», «девочка нежная», «краса желанная»? Что ж он не видел этого во мне, не хотел меня, пока сама не напросилась? Крутилось в голове что-то, не давало покоя. Будто вот-вот вспомню что-то важное и тогда пойму все. Мучила, мучила голову, а понять ничего не получалось.

Еще и это знание про степняков, про страшные жертвы… Почему-то сразу всплывали мысли про маму. Про то, как она иногда уходила далеко в степь, на целый день. А вечером возвращалась тихая, с опухшим от слез лицом. Тогда спать ложилась со мной, обнимала всю ночь, гладила по голове. Я, пока маленькая была, просто радовалась этому. Когда подросла, уже со страхом ждала ее из степи, сильно переживала, беспокоилась. Понимала уже, что плохо ей, что нужно не меня, а ее обнимать и жалеть, что я и делала. И по непролазной грязи, и по дождю с ветром, и снежной зимой ее тянуло туда. Не так часто, всего раз-два в оборот луны, но шла же… Ходила туда сколько я ее помнила, и в тот раз тоже — когда закружил, завел ее внезапно налетевший буран.

Я многого не понимала, не знала, а мне не спешили объяснить и рассказать — что я теперь такое, чего ждать мне, какое умение вселил в меня Строжище? И сколько еще будут рвать мне душу мертвецы, что нашли дорогу в мою голову? Что не упокоенных душ у больших поселений больше, это я уже поняла. Как и то, что я нужна почти всем им.

У каждого была своя причина, по которой они не могли спокойно перейти на ту сторону, где ждали их умершие раньше родичи. А хотел туда каждый, и во мне ясно видел помощницу в этом. Так оно и было — я помогла тому горбоносому мужику, потом спасла от незаслуженного наказания брата погибшего парня, а заодно и их мать от страшной смерти с горя. Даже ценой своей рвущейся от жалости души я готова была им помогать. Хоть и сильно болела потом. Но не сейчас готова, когда подозревала, что вместе со мной болеет и дочка.

Как спасти, защитить ее от этого? Мне не научили, но увезли сюда, где не звучат крики о помощи в моей голове. Где не схватят степняки и не привяжут нас с дочкой к злому идолу. Меня убрали, отгородили от людей. Даже стражники, что сторожили меня, были незнакомые и близко не подходили, не заговаривали. Только следили неусыпно. Я подозревала — кроме того, что я боюсь всего, что сталось со мной, боятся и меня. Или за меня… хотя скорее всего — первое.

Потому я и сама сторожилась, далеко не уходила, хотя мне и не запрещали. Говорила только со Славной, и ждала. Ждала уже целых три седьмицы. За это время заметила, что у меня обозначился небольшой материнский животик, налилась и потяжелела маленькая до этого грудь. От того, что кормили меня вкусно и сытно, я слегка округлилась и посвежела. Славна намывала меня в новом для меня месте — бане, и хвалила:

— Вот это дело, это уже хоть что-то. А то каждая косточка на виду…

Даже волосы отливали сейчас не тусклой ржавчиной, а яркой осенней рыжиной с примесью золота надо лбом. Словно и правда поцеловало меня солнце, упал на косы его кусочек и задержался там… надолго ли?

* * *

Уже совсем потеплело. Я ходила по двору усадьбы в светлой юбке с вышитым фартуком и простой белой сорочке, даже не накинув поверх легкую душегрею. Еще когда поселилась здесь, сразу перебрала все свои пожитки и отложила в сторону темную и цветную одежду — душа не лежала. Привела в порядок светлые сорочки и юбки, платье и фартуки, их и надевала. Глядя на то, как часто я стираю свои одежки, Славна принесла и отдала мне кое-что из того, что стало мало ей или надоело. Я перешила подарки на себя и теперь одевалась только в светлое. Это стало одной из немногих доступных мне малых радостей.

Про Славну я знала мало. Женщина не называла это место своим домом, хотя и вела себя в нем, как хозяйка.

Однажды днем к усадьбе подъехал целый воинский отряд. Правда, в нем были не только воины. На светлой кобылке, смешно задирая стремена вперед и в стороны, трусил странный мужик — одетый в просторную одежду, с жидкими волосами и бородкой. А еще, похоже, сильно уставший или больной.

Рядом с ним, на красивом гнедом жеребце ехал почти такой же старый человек. Но этот смотрелся орлом, хоть и был невысок и сухощав — в воинской справе, которую носит стража, с пристегнутой к поясу саблей, коротко стриженый и гладко выбритый.

Мы как раз вышли во двор и встретили старших, как положено — с поклоном. Деды оставили лошадей, чтобы за ними доглядели молодые и подошли к нам со Славной. За ними шел высокий худой воин приятного вида — с карими глазами и длинноватым ровным носом. Уже не юноша, но еще и не достигший среднего возраста.

Подходя, все трое смотрели на меня. Деды — с интересом, а тот, что моложе — остро, недобро. А я вдруг узнала его и сердце замерло — видела его в наше селе. Этот был в том же отряде стражи, что и он. Был его соратником, а может и другом… точно знал о нем — где он, что с ним, выжил ли? Я дернулась к нему и не знаю, что он увидел на моем лице — ожидание или надежду, а может — радость? Сама не знаю, что нашло на меня, только взгляд его не то, что бы потеплел, но уже не пугал так сильно.

И тут старик-стражник ляпнул, сразу перестав мне нравиться:

— Так это ты, краса, с мертвяками разговоры разговариваешь?

Как по живому полоснуло обидой — это он так про маму мою, про бабушек? Про парня, болевшего душой за родню? Про того мужика, что хуторян о медведе упредил? Про того же Строга, что под лед кинулся, чтобы своей силой вражьих идолов не кормить? У меня лицо перекосило, и не смолчала, не смогла:

— Вы бы постарались выбирать слова. Вам бы пора уже с большим уважением говорить о них.

Дедок задохнулся от смеха, ударил руками по своим бокам.

— Ай, умница! Уже за своих их держишь, заступаешься? А мне пора уже задуматься, говоришь? Сбрехал Гнат, никакая ты не забитая! И не тихоня! Ох-хо-хо…

Отсмеялся и по-хозяйски позвал в дом тех, кого посчитал нужным звать — меня, высокого воина, старичка в балахоне и еще одного из приехавших — самого молчаливого и спокойного с виду. Чем-то он похож был на высокого, только одет иначе — не как воин и годами постарше. Светлые внимательные глаза быстро обежали все вокруг и меня с ног до головы. Глядел ровно и прямо, и я поняла, что, если что, то его следует бояться в первую очередь.

Мы расселись за столом, и веселый дед вынул из кармана коробочку и дунул в нее. Оттуда пылью сыпонула мелкая мошка и разлетелась в стороны. Я возмущенно замахала руками, а он тихо рыкнул, уже не веселясь:

— Не маши! И не смотри на меня, будто я тебя съесть пришел. Нежные какие все…

Оглянулся, поискал глазами, и я заметила, что второй старик уселся на полу, привычно скрестив ноги, да так и сидел там, прислонясь к стене и прикрыв глаза. Тот, что выпустил мошку, вздохнул и обернулся ко мне:

— Я ведун на воинской службе. Можешь звать Мастером. Тарус, — он кивнул на длинноносого воина, — тоже. Стас из тайной государевой службы, а это… тоже нужный человек. По нашему понимает, но сам говорит плохо. Устал он, так что пускай себе сидит… как привык.

Ты тоже, наверное, устала ждать. Так что сразу к делу — с мертвыми говорить может только он, — ведун кивнул на сидящего на полу, — да еще пара людей… но они совсем уж далеко отсюда. Я расспросил его, узнал уже то, что сам хотел. И уговорил ехать сюда — вдруг ты захочешь что уточнить? Но про это потом…

Ты родом из Зеленой Балки, лет тебе шестнадцать с небольшим. Стало быть, знал я твоего отца, и имя его могу тебе сказать. Не бойся, — расстроено махнул он рукой, — можно, давно уже можно. В тот год, как они слюбились с твоей мамкой, частые набеги были. Много тогда стражей полегло, сшибка за сшибкой… В те времена туда втрое больше воинства посылали, а возвратилась едва пятая часть. Тогда и отец твой сгинул… Таша. Тоже ведун был, при войске. Не самый сильный, и ничего в тебе от его воинской силы нет.

— А-а…? — выдохнула я.

— Рыжий и глаза карие. Только ты веселее раскрашена, девочка. И похожа, видно, на мамку. Только вот масть отцовская. Звали его Ташем…

Я вздернула руки к щекам, а он не дал — перехватил их и держал. Сердито рявкнул:

— Кто тебя учил так делать?! Нельзя тяжелой бабе в страхе за лицо хвататься — с уродливыми пятнами дитя родится. Сиди тихо, слушай и руками не маши! Тебе необходимо знать все это, а мне некогда бабьи вопли слушать да слезы утирать. Тяжко слышать будет, но ты же хочешь узнать?

Так вот — мне страшно думать про это и говорить тяжко, но… тела твоего отца не нашли. А это значит, что тебе есть за что мстить степнякам, дочка. Ты имеешь святое право на самую страшную кровную месть.

Опять остановил меня взмахом руки, не дал ничего ни сказать, ни сделать:

— Потом… Если захочешь, вдвоем с тобой поплачем о нем. А пока… вот еще что важно: нет на тебе никакого проклятья, девочка. Нет, как нет… Я умею видеть такое и ясно вижу — чисто все.

Я на время застыла с раскрытым ртом. Потом все же спросила:

— Как это нет?

— Да вот так и нет. Совсем. С чего ты вообще взяла, что оно есть?

— Потому что оно… было.

— Такое возможно. Только любое проклятие не вечно, для каждого есть свой срок. И может такое статься, что срок этот уже вышел, ограничившись твоей мамой, а может и до нее еще. Или было выполнено какое-то условие, при котором оно утратило силу.

Я потерянно молчала, обдумывая его слова. Значит, мама могла иметь семью? Выйти за мужа — моего отца…, родить много детей… и сыновей тоже. А я? И улыбнулась тому, что роилось в моей голове.

— Это ничего не меняет для меня. Но за свою дочку я рада, сильно рада. Спасибо, что сказали.

— Это ты про которую дочку? Ты сына ждешь, если что. Свет маленькой души виден и разнится. У сыновей он ярче, у дочерей — мягче, теплее.

Опять я растерянно замолчала, не зная, что сказать на это. Руки с лаской потянулись к животу… Сынок? Наверное, мне все равно, кто родится — любить буду так же сильно. Вот только с сыном все будет не так просто — ему нужен отец. Одинокая женщина не вырастит воина, не научит твердо держать оружие в руках. Даже если он захочет выращивать хлеб, то все равно должен будеть уметь защитить свою семью. А еще — принимать мужские решения, вершить мужские поступки.

Я не думала про сына, когда шла тогда в крепостцу. Не подумала — за кем будет ходить хвостиком мой сынок, когда подрастет? Кому станет заглядывать в рот, признавая главенство над собой во всем? Ждала, что он одарит дочкой. Да, с ней было бы проще…

— В нашем роду всегда рождались только девочки. И я видела дочку! Во сне — в будущем. Так ясно привиделось мне в той избушке у Строжища… Может, вы все же ошиблись?

Старый ведун вдруг подобрался весь. Тот, который Тарус, выпрямился на лавке и застыл, внимательно глядя на меня. Даже тот, из тайной службы — Стас, повернулся ко мне всем телом. И с пола послышалось шевеление, там поднял голову усталый старик и открыл глаза. Очевидно, я сказала что-то очень важное для них. Старый ведун хмыкнул, оглядел своих товарищей и спросил меня:

— А ты точно дочку видела? Платьишко там… косички? Сама-то не ошиблась?

И я задумалась. А ведь правда — кто лежал в той люльке, я не видела. Просто маленький сверточек — запеленатый младенец. Потом за ручку держала кого-то маленького и родного — знала это, но вниз не смотрела, а смотрела на ту женщину. А главное — на полянке я видела бегающих деток, там были и девочки и мальчики. Почему я решила, что именно девочка — моя? Наверное, потому что ждала только ее. А ведун продолжил:

— Так что ты там видела про дочку? И почему для тебя ничего не изменилось? Не жалеешь, что все могло быть по-другому?

— Нет, по-другому ничего не могло быть, — решила я прояснить для него то, что давно поняла для себя: — Гляньте на меня — кто возьмет такую в жены? Да мне никто другой и не нужен. А ему я не пара.

— Кто он? Как его зовут? — подобрался ведун.

— Я не знаю, не спросила, — поникла я головой, — для меня это было запретное знание.

— Чудо чудное…, - выдохнул старый ведун, — так что же с тобой не так, можешь сказать?

Я пожала плечами, подивилась его непонятливости:

— А то вы сами не видите! Я же рыжая и рябая вся. А еще маленькая и худая, нескладная.

— А я вот слышал, что к тебе клинья уже подбивали, чуть не замуж звали, — хмыкнул ведун.

— Это вы про Микея? — вздохнула я, — он очень хороший, только я не думаю, что я для него — что-то настоящее. У него добрая душа, может, он просто жалел меня?

— Чудо чудное, — опять вздохнул ведун, глядя на меня с жалостью, — а тебе все же настоящего хочется? Ну… ладно. Расскажи, что снилось тебе тогда, это может быть важным.

— А вам разве есть до этого дело? Я ведь про себя сон видела. Правда… про степняков еще снилось… — и я рассказала про того упавшего с коня чужого вожака, хватавшего ртом воздух, будто его душили, а потом еще и про обрыв над бушующей бездной… и про мертвых людей… детей.

— Эх-хе, эх-хе, — раздалось с пола. Я подхватилась с лавки и поспешила поднять балахонистого старика, потянула его к лежанке. Мужики поначалу замерли, а потом стали помогать мне. Вместе мы удобно уложили его и я разъяснила:

— Еще когда он только уселся, я забоялась что простынет. По полу же тянет, а он одет легко и старый, слабый на вид. Сразу надо было это сделать, да вы сказали, что ему так привычнее. Теперь уже и не знаю…

— Что нам с ней такой делать, а, Тарус? — качал головой ведун, — я, если честно, большего ждал. С таким даром — гораздо большего, в разы… А она — про то, как степняк с коня упал, эх-х…

— Давайте, я останусь здесь на пару дней, Мастер. Таше спокойнее будет, когда нас станет меньше. Пускай и Мокша побудет тут немного, отдохнет заодно. Похоже, что он уже что-то увидел, пусть еще посмотрит. А, может, и Таша еще что-то вспомнит. Ты же не прогонишь нас? — повернулся он ко мне.

Гнать людей из их же жилища? Смеется он, что ли? Хотя до сих пор, и правда — я была здесь, как дома. Входя первый раз, сразу же подхватила веник и поискала соринку и вымела ее — уважила домового. Он должен был знать, что жить к нему пришла помощница. Так учила меня бабушка. Может, здесь был другой обряд вселения в дом, я его не знала. Но, кажется, домовой принял меня — не пугал, не насылал плохие сны. К чему вообще эти слова ведуна? Просто так молоть языком он не стал бы.

— А я что — могу и прогнать? — не поверила я.

— Нет, конечно. Пока что не можешь… а дальше видно будет.

Глава 8

Больше ни о чем важном мы до самого вечера не говорили. Мужики все оставались ночевать. Мы со Славной покормили их, больше ничего делать не пришлось — они уверенно располагались сами, и правда — как в своем собственном доме. Потом выяснилось, что этот дом и на самом деле принадлежит тайной страже. А меня опять прятали здесь «до выяснения».

Мне хотелось поговорить об этом, но не при всех. И лучше бы с Мастером, пока он не уехал. Он, похоже, неплохо относится ко мне, хоть и покрикивает. Может, просто привык командовать. Стас немножко пугал, но еще больше него — Тарус. Он узнал меня, это было понятно. И, узнав, почему-то сразу невзлюбил. Сейчас хоть и не смотрел уже с сильной неприязнью, но и ничего хорошего для себя в его глазах я не увидела. А еще он почему-то не говорил своим товарищам всей правды, которую знал. Он знал, кто отец моему сыну, мог назвать и его имя, которое хотел знать Мастер. Я бы тоже хотела… Но он молчал, хотя узнал меня, знал, что я приходила тогда. Ведун не мог не знать такого, для него не могло быть ничего скрытого в той крепостце… или могло?

К вечеру, когда все уже расходились на отдых, я подошла и попросила Мастера о недолгом разговоре с глазу на глаз. Мы вышли из дома, и он повел меня по лесной дороге в сторону тракта. Но только получилось так, что это не я, а он поговорил со мной:

— Пройтись хочется, засиделся я в седле да на лавке. По этой дороге не опасно гулять, но все равно — сама далеко не ходи, не нужно. Про лес ты ничего не знаешь…

— Знаю уже… Как деревья зовутся знаю и про то, что медведи на людей нападают, и про гадюк еще… у нас их не было — только пауки. Норки в земле нарыты в великом множестве, а они в них жили. Мы детьми еще на крепкую ниточку свечной воск накручивали комочком и опускали в норку. Они хватали его лапками, вязли в нем и так ловились — мохнатые, большие, в пол моей ладони. Только мы их всегда отпускали, а то рассердятся — набегут в дом и покусают. Это вам не медведи, их много и они ядовитые.

— Медведи — это только по весне бывает, с зимней голодухи. А так они сильно сторожатся людей, боятся даже. Но здесь еще и лесная нечисть есть. Тут молодых да красивых в лес одних не пускают, — вздохнул ведун и посоветовал: — Ты потихоньку начинай уже взрослеть, Таша, привыкай думать о себе хорошо.

Парни из твоего поселения не ценили тебя потому, что про твое проклятье знали. Под запретом ты была. А так с тобой все в порядке, все при тебе. Посмотреть приятно… Ты такая веточка тоненькая пока не родишь. Потом и округлишься по-матерински, если ты это недостатком своим считаешь. И ты не нескладная, а немножко еще угловатая по-детски.

В тебе главное есть, для мужика главное — хочется тебя, такую маленькую и нежную, заслонить собой и сберечь ото всех бед. Это основное, если мы чувствуем по-настоящему. Я тебя по-отцовски жалею, а Микей по-мужски оценил. Он рвался сюда — я пока не пустил…

А давай сейчас одно дело выясним, а? Чем скорее все о тебе узнаем, тем скорее ты свободу от нас получишь.

Он взял меня за руку и повел с заросшей травой дороги в лес. Захрустели под ногами мертвые сучки, заваленные истлевшими за зиму листьями, зачмокали ботинки по сырой лиственной падали. Отводя рукой ветки лесного подлеска, ведун искал что-то, вглядываясь в подножие деревьев. Уже упали сумерки, а в лесу так и вовсе стемнело. Но он нашел, похоже, то, что искал и потянул меня за собой быстрее.

Мы подошли к поросшей свежей зеленью сумеречной полянке, и он попросил меня:

— Присядь сюда, глянь — это тоже весенний цветок, только поздний. Сильно пахучий, сладко пахнет и нежно. Чем-то на тебя похож. Он раскроется только через седьмицу. Хочешь сегодня увидеть его, запах узнать? Это радость, настоящая радость. У тебя ее мало было последнее время… так попроси его, вели раскрыться вот сейчас, сей миг, только для тебя. Захоти этого, прикоснись к нему, помоги…

Чтобы лучше разглядеть цветок, я наклонилась ближе, протянула руку, потрогав невысокий крепкий стебелек, покрытый снизу доверху твердыми, крепкими узелками. Похоже — нераскрывшимися еще цветами. Погладила листочки, втянула носом воздух — пахло сырым лесом, пока больше ничем. А ведун так хорошо рассказал… и мне захотелось, правда захотелось узнать запах цветка, похожего на меня. И я попросила его, потянулась, согрела стебелек, не дотронувшись, только согнув вокруг него ладошки ковшиком…

Из-под них послышался едва слышный звук, и почудилось шевеление. Я растопырила пальцы, а потом и вовсе, забыв обо всем, упала на колени. Опустила руки, опираясь ими в мокрую землю и, затаив дыхание, смотрела, как с тихими, едва слышными хлопками раскрывались снизу вверх по стеблю цветочки. Светились чистым белым цветом небольшие лепестки, похожие на горшочки с резным краем. Поплыл в сыром лесном воздухе тот самый запах — тонкий, сладкий, сильный, и правда — немыслимо приятный. Сдавило в груди от того, что я почувствовала, что ширилось у меня внутри. Захотелось радоваться, вдыхать этот аромат полной грудью, любоваться светом этого маленького чуда… жить хотелось! Радостно жить, в полную силу!

— Вот и выяснили, — тихо сказал ведун в темноту, — вставай уже… мокро тут… пойдем к дому. Я правду тебе сказал — ты, как это лесное диво. Не раскрылась еще, но уже многое обещаешь. А я — старый и мудрый дед, уже и сейчас вижу тебя такой — светлой, нежной и чистой, как весенний цветок. Ты пока прячешься, как он, не зная своей женской силы. А потом раскроешься… не когда внешне изменишься, нет. А когда перестанешь чувствовать себя ущербной. Ты очень красивая, Таша, по-своему красивая. И кто-то это уже увидел и понял…

— Ну, давайте — говорите! — задрала я подбородок, изо всех сил стараясь смело, без страха смотреть в глаза Тарусу.

Он перевел глаза с отъехавшего отряда на меня и скривил губы в усмешке. Спросил тихо, с придыханием:

— Знаешь уже, что спрос с тебя будет? Значит, и вину свою признаешь. Я спрошу, непременно спрошу, только ты не трясись так — я ничего тебе не сделаю. Если бы даже хотел — уже ничего этим не исправить.

— Если бы я еще знала, за что вы так невзлюбили меня. Я и видела-то вас всего пару раз. Когда успела так сильно насолить?

— Тихая мышка осмелела, пищит? — хмыкнул насмешливо ведун, — вопросы тут буду задавать я! А ты — правдиво отвечать на них. Скажешь неправду — пожалеешь. Я спрашиваю, а ты отвечаешь — коротко, внятно. Все тебе ясно? Тогда первый вопрос: кто тебя научил прийти в крепость к Юрасу?

Я честно и правдиво ответила:

— Бабка Мокрея.

Ведун подобрался и хищно оскалился. Вся храбрость, которую старался вселить в меня Мастер, куда-то разом делась — испарилась, улетучилась, в землю ушла… И я сжалась под его взглядом, обхватив плечи руками и вытаращив испуганные глаза.

— Кто она такая, где сейчас и зачем вы это сделали? — продолжал допрос ведун.

— Она сестра моей родной бабушки, померла этой зимой. Зачем сделали? — облизала я сухие губы, — для того, чтобы родить дочку от любимого, — закончила шепотом.

Он рыкнул, ударил кулаком по стене дома. Думала — убьет одним только взглядом. Теперь стало сильно страшно, и я заплакала одними глазами. Так, как когда-то бабка Мокрея — слезы тихо поплыли из широко открытых глаз, по неподвижно застывшему в ужасе лицу. И ведун опомнился, бросил быстрый взгляд на мой живот и отвернулся. Потом сказал уже спокойнее:

— Рассказывай сама, как дело было. Как придумали, как сделали, кто помогал? Я обещал, что ничего тебе не сделаю, так все и будет. Но я должен знать, кто поломал жизнь моему другу.

— Он живой? — выдохнула я. Хотелось узнать самое главное.

Ведун повернулся, взглянул на меня.

— Живой и здоровый.

Я заулыбалась и вытерла слезы. Улыбка не хотела сходить с лица и страх совсем пропал. Так, улыбаясь, и рассказывала ему про все — с самого начала. Про наше родовое проклятие, про то, как полюбила. Как ждала его за пряниками, подводила сажей брови, кусала губы, стараясь понравиться. Как рвалась увидеть его в крепости, а меня не пускали туда. Как узнала про толстую Сташу. Про наш семейный совет с бабкой Мокреей. Как купала она меня с ромашкой и наряжала невестой. Потом о том, как ждала под калиткой, а он вышел, взглянул и не прогнал. Что не отпускал почти до утра, не отринул моего обещания хранить ему верность. Значит, и не был против того, чтобы стать для меня первым и последним. Что все было с его и моего согласия, и никому я жизнь не ломала, в мыслях не было. Я даже имени его не спросила и у людей не узнавала, чтобы ненароком не навредить, если он не свободен. Договаривала уже совсем спокойно:

— Ничего мне не нужно от него. Только наша… наш сын да еще знать, что он тогда выжил. Спасибо, что имя его сказали — знать теперь буду. И никому не проговорюсь, даже сыну, когда подрастет. Теперь мне совсем хорошо стало… что бы вы еще хотели узнать?

Тарус покачал головой и отошел от меня, ушел в сторону, а я вернулась в дом. На душе было легко и спокойно. Будто я закрыла за собой дверь и вошла в новую жизнь. И теперь не держит меня там больше ничего. А впереди только хорошее — дитя родится, теплое лето настанет, раскроются в лесу через седьмицу пахучие цветы… Я повторяла его имя — про себя, и тихонечко, чтобы никто не услышал — вслух:

— Юрас… Ю-урас…

Красивое имя и очень шло ему — к его веселой, с хитринкой улыбке. К озорной ямочке на щеке. К веселому и легкому нраву… Пусть будет счастлив… жив и здоров.

* * *

Пришла осень, подходил мой срок… живот торчал вперед остро и высоко. А сзади, как говорила Славна, даже не видно было, что я в тягости.

— Это потому, что мальчик, — объясняла она мне, — девочка всегда удобнее лежит и умнее — к мамке приникши. И живот тогда шире и круглее. А эти герои все норовят вперед выскочить. Будем ждать, когда пузо вниз осядет, опустится. Это значит, что день-два осталось. Тогда и гонца пошлем за повитухой. Сейчас еще рано, нечего тут чужим отираться.

Я оглаживала живот, согласно улыбалась — нечего им тут делать. Мы так хорошо и спокойно жили со Славной… Хозяева дома наведывались редко. Приезжали, как правило, под вечер — то Мастер, то Тарус, то Стас… Привозили гостинцы, которыми мы лакомились потом чуть не до следующего их приезда. Это были летние плоды, вареные из сахара сладости, разные ягоды в кленовом сиропе и в меду. Выпечку я просила не возить — у меня она получалась лучше и я сама одаривала гостей на обратную дорогу своими пряниками и сладкими пирогами с лесной ягодой.

Еще летом нам пригнали корову, привезли несколько курочек и петуха. Корова была крупнее, чем у нас дома. И не рыжая, а черно-белая, с длинными и острыми рогами, она была спокойной и удойливой. Молока хватало и нам двоим, и пятерым стражникам, что всегда жили при усадьбе. Так же пятеро воинов всегда сопровождали начальство, которое проведывало нас. И я как-то спросила Мастера — почему их всегда пять?

— Они обучены сражаться малым числом по пятеро. Знают, как прикрыть товарищу спину, умеют не мешать друг другу в битве. Слажено у них все и отработано — боевыми пятерками, — терпеливо объяснил он мне.

Мастеру я была рада больше других. Мы с ним много говорили, он рассказывал мне о том, что такое они есть — ведуны. Что такое их сила и как они ею пользуются. Рассказывал о нашем государстве и его соседях. Что сейчас делается в этом государстве и в столице. Только про меня ничего не говорил, пока я сама не попросила об этом.

— А что говорить, если даже Мокша толком не разобрался в тебе? Одни догадки да предположения. Лоскутное одеяло из кусочков шила когда-нибудь? Вот так и мы — постепенно… то одно, то другое вскроется и приложится. Строжище сказал, что тебе нельзя сейчас с покойниками говорить — дитю плохо. Вот и бережем тебя — та бляшечка на поясе, да кружочек на шнурочке тебя и прикрывают. Ну, ты уже знаешь это. И поселили тебя подальше от них — не упокоенные души возле своего дома держатся или у места гибели, если дом далеко. Что отцовского огня в тебе нет — это я и сам вижу. Что дар фэрии нашли в тебе — тоже понятно. Это, конечно, редкость, но почти ничем для нас не интересная — дар чисто женский, только вам и полезный. Выращивай цветы, пеки пироги… не того я от тебя жду.

— А чего тогда? — разбирало меня любопытство.

— Твоего следующего разговора с покойником, вот чего. Мокша их у города подразогнал… то есть — помог и отпустил. Но это же на время? Так что, думаю, потом тебя будут поджидать уже другие. После родин и посмотрим.

— А если я этого не захочу? — прошептала я.

— А кто же тебя спросит? Ты, считай, уже на государственной службе находишься. Плохо живется тебе сейчас? Хорошо живется. Мы все для этого сделали, так что за тобой должок. Все по чести. И всему свое время. Потихоньку узнаем все про тебя, не спеша, чтобы не навредить. Ты теперь одна из нас, так что и защитим, и отстоим, и поможем… но и от тебя того же ждем.

— Если бы я еще знала — что смогу для вас?

— Слышать ты их можешь, а они многое знают, да и могут тоже.

— Что же может бестелесный привид? — удивилась я.

— Вот же, — довольно улыбался Мастер, — какие полезные у нас с тобой разговоры получаются. Ты, на будущее, не стесняйся, спрашивай про все, что только в голову придет. Привиды… они и убить могут. Но ты их не бойся — тебя не тронут, потому что своей чуют, как и ты их. Ты же тогда ринулась защищать их от меня. Плохое слово про них собственной обидой почувствовала. Вот так и ты для них своя уже, так что не обидят, а может даже и прикроют при случае.

— От кого прикроют?

— У нас всех одна угроза…

Подробнее рассказать не захотел, но сказал, что это только пока.

Приезжал к нам и Стас. Тот со мной почти не говорил, только проверял службу у стражи. Тарус еще… этот притих и затаился — такое понятие было у меня про него. Не вспоминал про тот наш разговор и не смотрел больше волком. Только пристально наблюдал, изучал, вникал в каждое произнесенное мною слово. Будто ждал, что я нечаянно открою что-то новое и нехорошее о себе — то, чего он и ждал от меня.

А я старалась думать о хорошем — нашла как-то недалеко от дома крохотную сосенку ростом с ладонь. Она проросла из семечка прямо на полянке и ее могли затоптать в любое время — она была еще маленькой и почти незаметной. Я старалась подрастить ее быстрее, обозначив и огородив для начала сухими ветками. Ходила к ней каждый день, грела руками, гладила мягкие светлые иголки. Скоро деревце доставало колена. На него подходили посмотреть стражники, дивились моему дару. Скоро и сухие ветки убрали — сосенка рвалось ввысь — пушистая, ровненькая.

И я так же рвалась душою куда-то… Когда ушли страхи и заботы о куске хлеба да крыше над головой, ожидаемо захотелось чего-то большего — светлого, хорошего, настоящего. Человеческая жадность велика, а часто и безмерна. Только дали мне Силы вкусить малую толику благополучия, как заодно захотелось и счастья. Сейчас я уже знала, что оно может быть у меня, а верилось что и будет. Обнимет меня когда-нибудь сильной и ласковой рукой мой милый, как было в том видении. А я буду млеть от счастья рядом с ним, хватаясь за эту руку, будто не веря в то, что оно нашло меня — мое счастье.

Надо бы помочь, сделать и себе шаг ему навстречу, да только я не знала — в которую сторону?

Глава 9

А потом случился Микей… Я вначале глазам своим не поверила, когда увидела, как он вяжет за повод коня возле домика стражников. А потом губы сами расползлись в улыбке, и я засеменила, заспешила к нему, придерживая руками живот. Он увидел меня и тоже кинулся навстречу. Встретились посреди двора, и я невольно качнулась к нему, как к родному. К тому, кому доверяю, кто никогда не обидит. Он осторожно обнял меня, а я прислонилась щекой к его груди. Бляшки из светлого металла, украшавшие кожаный нагрудник, захолодили щеку… Запах хорошо выделанной дорогой кожи, мужской рубахи с отголосками мужского и конского пота, окутал, обнял меня вместе с его руками. Стало хорошо и уютно, только большой живот мешал, что он и отметил весело:

— Ого, как тебя раздуло, солнышко! Когда только успела, я ж тебя худущую до места довез?

— А я соскучилась, Микей…, сама не ждала такого. Как вы там с Хараздом?

— От ран давно оправились, начальство мелкой службой да тренировками загоняло. Так что уже скоро опять в поход.

— К нам, в степи? — почему-то испугалась я. Взяла его за руку и повела за собой к колодцу.

— Умойся с дороги, я покормлю тебя. А потом попробуешь моих пряников. Помнишь — я про них рассказывала? — тихо радовалась чему-то я.

Он тоже улыбался, вглядываясь в мое лицо. Потом умылся из колодезного ведра, отфыркиваясь и разбрызгивая воду вокруг себя. Принял из моих рук утиральник и выдохнул счастливо:

— Как же я соскучился… гадов ведун не подпускал и близко к тебе. Тарус с великим трудом уговорил его — я вчера ему за это выпивку выставил. До сих пор голова болит.

— Ты же ему выставил! От чего же болит у тебя? — смеялась я и он вместе со мной.

Их отряд вскоре уезжал, но не в степи, а куда-то в другую сторону. Я не понимала его объяснений — куда, и потому сильно беспокоилась. Для себя решила попросить потом у Мастера карту государства. Хотелось знать, почему-то очень важно было, чтобы он ехал в безопасное место. Грамоте я была обучена, посмотрю потом и разберусь.

Я накормила его, мы долго говорили обо всем на свете, сидя за столом. А в обратную дорогу я нагрузила его гостинцами для Харазда — медовыми пряниками. Провела его до самого тракта, а потом он меня зачем-то — обратно, почти до самого дома.

— Чтобы я думал — дошла ты или не дошла? Таша… я не знал — примешь ли от меня? Так что в доме у ребят подарочек для тебя — забери. Холода вскоре… Я еще не раз приеду, мы только через две седьмицы уйдем — всего на оборот луны. Потом сразу — к тебе. Ты не рожай в ближайшие дни, — всерьез уговаривал меня смешной парень, — дождись меня. Я люльку присмотрел для сына — просторную и ладно сделанную. От нас с Хараздом тебе подарок на родины. Сейчас побоялся брать с собой — вдруг прогонишь?

— Не прогоню, что ты такое говоришь? — ласково улыбалась я, — и люльку приму. Вы же от сердца?

— От всего…

Славна спросила меня, когда он уехал:

— Кто тебе этот стражник? Ты светишься вся. Не отец твоему сыну?

— Нет. Просто верю ему. Хороший… легко с ним.

Кроме этого раза, он приезжал еще трижды. В следующий свой приезд притащил люльку, а в люльке еще много всего. Опять мы с ним говорили и не могли наговориться, бродили по дороге, держась за руки. Славна сказала, что мне нужно больше ходить и меньше сидеть и лежать. Вот он и выводил меня на прогулки.

Уже наступила осень, пожелтели деревья вокруг усадьбы. Пропали летние запахи, потянуло пряной горечью павшего листа, дровяным дымком от домашних печей. Носило ветром тонкую надоедливую паутину. Та, которую он еще не оборвал, смотрелась, как кружево из мелких дождевых капель. Я будто впервые увидела все это, радовалась, любовалась. Любовалась Микеем… цеплялась за его руку, не хотела отпускать от себя. Ночами думала — а, может, это он? Уже почти верила, что именно он будет рядом со мною. Та рука в видении была такой же крепкой и надежной, а еще — любимой. Смогу ли я полюбить Микея? А то, что делается со мною сейчас, какими словами можно назвать это?

Ближе к вечеру, в последний его приезд, опять взялась проводить его, но, зайдя за первые же деревья, он намотал конские поводья на крепкую ветку и шагнул ко мне. Взял в свои ладони мое лицо и наклонился, заглядывая в глаза. Вдруг так захотелось довериться… узнать… и я тихо и покорно замерла. Он тронул губами мою щеку, потом легонько поцеловал уголок рта… вздохнул и прижав меня крепче, потянулся к губам. А я вдруг вспомнила про свое неосмотрительное обещание и потерянно сжалась в его руках. Он отступил на шаг, и я виновато заглянула в темные глаза — он улыбался. Подмигнул и сказал совсем не расстроено, а казалось, сдерживая радостный смех:

— Ты же понимаешь, что для меня это временное отступление? Ты не оттолкнула меня. Готовься теперь, солнышко рыжее… жди. Моя ты.

Мы еще постояли обнявшись, а потом он вскочил на коня и отъехал, часто оглядываясь. А я радостно и согласно улыбалась, глядя ему вслед. Он видел это.

Его отъезд сейчас был мне на руку. Мне нужно было совсем немного времени — подумать. Может, посоветоваться с Мастером. Только что-то подсказывало мне, что сейчас решить должна только я сама.

Меня любили… и любили очень сильно. Я понимала и видела это, а в груди поселилось мягкое, отзывчивое тепло, как отклик на эту его простую, понятную мне любовь. Безо всяких трудностей, обреченности, условий, без обещаний и клятв. Я же сразу отказала ему, а он все равно любил. Узнав, что жду чужое дитя — продолжал любить. Любил такую, как я есть — маленькую, рыжую, всплошную усыпанную яркими конопушками, с огромным животом, из-за которого я уже своих ног не видела.

Его держали вдали от меня, а он все же нашел способ обойти запрет и прорвался. Даже уезжая, оставил мне это тепло, радующее и согревающее душу. Может я и глупая, но не совсем же? И понимаю, что мне хочется ответить ему и не хочется терять. Значит… нужно просить Юраса вернуть мне обещание верности, которую я больше не хочу хранить. Которое ему, скорее всего, совсем не нужно.

Теперь мне хотелось не только любить кого-то всю жизнь, но и быть любимой. А если исчезло проклятие, то я еще и могу это. Просто нужно протянуть руку и взять то, что мне так щедро дарят. Не жалеть обреченно всю жизнь о несбыточном, а жить в полную силу. Простыми, доступными радостями — подавая мужу утиральник, когда он умывается, возвратившись со службы. Глядя, умиляясь, как жадно он ест еду, которую я наготовила для него. Слушать, как заслуженно хвалит меня за нее. Хочу многие ночи с ним, очень многие и очень долгие.

Многое изменилось в моей жизни, а еще больше нужно менять. И чем скорее, тем лучше. Сейчас мне трудно будет ехать искать Юраса — с животом, но вот уже после родин…

* * *

Живот, наконец, опустился и повитуха жила у нас уже второй день. Мы ждали… в печи всегда стояла теплая вода. На твердую широкую лежанку постелили чистое полотно, сняли с меня всю одежду с узелками и завязочками, распустили косы — чтобы легко родила. Из дому больше не выпускали, протопили его хорошо, и я ходила по дому в теплых носках, просторной сорочке и вязаном полушалке. Так же были сняты с пояса и шеи обереги, навешаные Мастером.

— Там узелки на веревочках, да и не надо нам ничего лишнего. Здесь тихо, чего тебе сторожиться и от кого? — удивлялась пожилая повитуха, — сегодня к ночи, я думаю, и управимся. А под утро молозиво ждать будем… а там и молоко подойдет. Ты уже сейчас пей побольше. Не бойся, если и обмочишься в родах — лавку вытрем.

Этого я боялась меньше всего. Ходила по комнате туда-сюда, как велели, и вскоре больно заныло в низу живота, прострелило, я охнула. А повитуха довольно потерла руки.

Что такое роды, да первые, да когда дитя крупное — лучше и не знать никому. Я не обмочилась, но накричалась до хрипоты, и вымокла от пота до нитки. Внизу наболело так сильно, что тычки здоровенной кривой иглой в живое тело, а потом и продергивание за ней шелковой нити казались комариными укусами.

У меня на груди лежал сверточек — уже вымытый, запеленатый и уснувший сынок, а повитуха, заворачивая послед в новую холстинку, приговаривала:

— Такой богатырь… ясное дело, что порвал мамку. А как же… потерпи чуток пока заживет. Я всегда хорошо шью — и рожениц, и рубленые раны, и порезы… у меня на это легкая рука. Скоро даже и не вспомнишь. Поспи теперь, я подложила под тебя тряпицу, не переживай.

Дитя от меня забрали, сказали — чтобы не заспала. Нельзя совсем маленького держать под боком — ненароком можно задавить во сне… такое бывало. Его положили в люльку, что подарил Микей, а мне стало хорошо и спокойно — и от этого, и от того, что все закончилось, и что дитя здоровое. Засыпая, думала, как приложу его утром к груди, кормить буду… и разливалась внутри вместе с облегчением тихая, спокойная радость и уверенность, что все будет ладно и благополучно.

Ночью все спали, а меня подняло и вывело на улицу… только и успела вступить в большие валяные сапоги да зацепить по пути тот самый просторный полушубок, дареный Микеем в его первый приезд. Широкий от груди, светлый, опушенный темным мягким мехом, он вмещал меня и с животом. А сейчас я завернулась в него почти два раза.

На крыльце было пусто и холодно, темно посередине ночи. Не светилось в окнах у стражи, не слышались шаги дежурного охранника. Я тихо стояла и ждала чего-то…. и дождалась — по лицу мягко скользнул порыв ветра, поиграл волосами, обвил, обнял, шепнул в ухо:

— Ненаглядная моя… солнышко ясное…

— Мике-ей… — горестно простонала я, — Мике-еша-а…

Задохнулась, пошатнулась… ветер мягко поддержал, подпер с боку, ласково прошептал:

— Прости, милая, глупо вышло, нечаянно. Ты отпусти меня, лапушка, сам я не оставлю тебя — тянешься ты ко мне. Отпусти на ту сторону, освободи от себя… Вот только поцелую тебя… — прохладный ветерок ласково пробежался по губам, я жадно приоткрыла их. Возле уха послышался тихий довольный смех.

— Любимым уйду. Легко уйду и вернусь потом легко, ты только помни всегда, а сейчас отпусти-и…

— Останься, — плакала я, — будь рядом, говори со мной.

— Нельзя-а… убью всякого. Не подпущу к тебе… жизни тебе не дам. Не хочу для тебя такого, отпусти-и… только еще поцелую… и шейку… запрокинь голову, откройся…

— Я отпускаю тебя, отпускаю, — рыдала я, — я не вынесу этого, не смогу! Хочу, чтобы рядом был, чтобы хранил! — перечила потом сама себе.

— Храни-ил… — шелестел ветер, — хранил… оберегал… защищал… ладно… это ладно, но не я. Тебя будут хранить. Не вешай обереги… не бойся ничего. Ты же не боишься мертвых?

— Нет… не боюсь. Что мне сделать, как отпустить тебя? Я сына твоим именем назову! — вспомнила вдруг и услышала печальное:

— Нельзя-а… именем недавно умершего нельзя-а. Назови Зоряном, как моего отца — хороший человек был, долго жил и ушел мирно. Отпусти-и… ждет он меня.

— Как же, ну как? — стонала я.

— Согласи-ись… — пел ветер, — пожертвуй немного себя — иначе не сможем. Сожги чуть своих волос — я с дымком улечу, проводишь меня. Вот только поцелую еще, — пробежался ветерок по моим губам, простонал горестно в ухо: — Ой, мало, мало-о… отпусти… не мучь…

Рыдая уже в голос, я метнулась в дом, роняя на пол полушубок. Прошаркала в огромных сапогах до печи, захватив по пути острый кривой нож, которым обрезали пуповину сыну. Сдернула в сторону печную заслонку, открыв кучу жарких углей на поду. Собрала рукой длинные спутанные пряди, перекинула на грудь и стала срезать, сколько смогла за один раз. Бросала на угли, и опять резала. Они сжимались там, скворчали, корчились в жару. Вонючий дымок поднялся, потянулся вверх, утягиваясь в печной вывод. Я хрипела задушено, всхлипывая и дергаясь всем телом, хватая воздух ртом:

— Отпускаю тебя с миром… со своей любовью. К родным и любящим… к будущей счастливой и долгой жизни. Не забуду тебя… и ты не забывай. Храни меня и Зоряна. Иди… я отпускаю… — оседала я на пол. По ногам стекала кровь… громко упал из руки на пол нож… Охнул кто-то рядом, заголосил…

Глава 10

Родить больно? Да я бы еще три раза подряд родила… Пришла в себя от такой боли, что чуть горло не сорвала от крика, а потом и просто сомлела. Меня расцеживали. От сильных переживаний молозиво спеклось в груди и стало пробкой. Повитуха сразу заметила мои каменные груди, как только они подняли меня с пола. И не дала даже прийти в себя — усадила в кровати, подперев подушкой, постелила на ноги какую-то тряпку и стала «спасать титьки». Я кричала, просилась, даже ругалась на нее дрянными словами, вырывалась, на что получила один ответ — сильную оплеуху, и раз и два…

— Достанет тебе? Или еще повторить?

Я замолкла и перестала противиться ей не от того, что била больно, а от того, что первый раз в моей жизни. Никогда и никто не поднимал на меня руку, даже пальцем не тронул. Хоть и шкодила я в детстве, и ленилась работать в свое время, и словами родным перечила. Журили, строжили, но чтобы вот так лупить?

Спекшееся молозиво лезло из сосков червяками, перед глазами плавал красный туман, боль уже не воспринималась разумом, он оцепенел, не принимал происходящее.

Наконец меня отпустили… я открыла почти невидящие глаза и выслушала все, что про меня думали, и что мне полагалось знать:

— Как есть — дура дурой! Ты что себе удумала?! Едва дитя без еды не оставила! — и опять — хрясь по морде. Я простонала:

— Я слышу, слышу, пришла уже в себя. Не бейте больше.

— Была бы ты моя — прибила бы! Бывало, что и умирали от такого — от молочной огневицы. Хорошо — до жара не допустили, успели. Спасибо потом мне скажешь. Принимай своего сокола — дальше он сам мамку спасать будет.

Она сняла с моих коленей сырую от молока тряпку, швырнула на пол и приняла от Славны попискивающий сверточек с младенцем. Положила его мне в руки и стала пихать ему в ротик мой наболевший сосок. Я застонала, а она засмеялась:

— Это еще что-о? Вот погоди, как зубы у мальца полезут, вот тогда самое веселье и настанет. Они знаешь, как прихватывают, когда голодные? Вот какой герой! Как присосался-то?! И к другой титьке сейчас приложим, пусть работает… ай же, сокол ты мой! Ай, же ж, умница ты моя! — ворковала она над нами. И у меня прошло все зло на нее, вся обида. Если все так, как она сказала, то еще мало била, нужно было сильнее.

Через всю эту боль, через тревогу за сына, за этими побоями и воплями повитухи словно отошло, скрылось за полосой тумана то, что сталось ночью. Я знала, что Микея нет в живых, но это знание как будто стало старым, привычным, устоявшимся. Сейчас я уже не рвалась рыдать, голосить, рвать кусками душу — просто тихо плакала, глядя на Зоряна. Вытирала ладонью слезы, чтобы не капали на него. На красное личико, на носик пуговкой со странными белыми точечками на нем, на длинные реснички, прикрывающие мутные голубоватые глазки. Потом, когда он уже наелся и мокрый сосок выскользнул из крохотного ротика, его уложили в люльку, а меня напоили теплым молоком и велели спать. И я уснула…

Снился наполовину выкошенный летний луг с высокой травой и цветами. На лугу, под высоким деревом — дом. Не как у нас в степи. У нас строили из самана. Это смешанные вместе, плотно сбитые и высушенные солома, глина и конский навоз. А этот дом был сложен из светлого дерева, крыт плоскими деревянными плашками. У дома колодец, тоже под маленькой крышей. Возле стены у дома лавка. Там сидят двое — Микей и пожилой, даже старый мужик. Они похожи друг на друга. У обоих довольные лица, распахнутые из-за жары рубахи… Из дома слышится женский голос:

— Микеша, сынок! Зорян! Идите, кормить буду — готово у меня. Жарко как… — вышла и стала на пороге худощавая пожилая женщина, — хватит вам на сегодня… докосите завтра поутру, по росе. И сгребать сегодня не будем — пускай привянет, уляжется…

Мужики степенно встали с лавки, подошли и умылись у колодца, о чем-то переговариваясь. Потом пошли к дому, а Микей вдруг замер, зябко повел плечами и оглянулся. Поискал глазами и нашел… меня, расцвел лицом, выдохнул:

— Ненаглядная моя… помнишь меня… Спасибо, что дала увидеть себя еще разок… солнышко ясное…

Вглядывался жадно в мое лицо, тянулся ко мне, вбирал взглядом в себя мой облик… Потихоньку и его, и дом с лугом затянуло туманом. Поначалу жиденьким, а потом все более плотным — за которым вскоре не стало видно совсем ничего.

На следующий день у нас были гости — приехал Мастер. Очевидно, на дворе еще выслушал повитуху и Славну. А когда увидел еще и мои ободранные косы, похоже, что его терпение совсем сошло на нет. И я опять слушала, что обо мне думают. Если он хотел испугать меня, то тут очень сильно ошибся. После повитухи мне уже никто не был страшен, уж он-то точно. Я послушала-послушала его и сказала:

— Микей погиб. Прощался со мной вчера, отпустила я его. Сына он назвал Зоряном. А косы обрезала потому, что он так просил. Только так мы и смогли расстаться… и да — если бы он тогда руку попросил отрезать, я бы и ее отрезала… хотя сейчас уже подумала бы… но и то…

— Стало быть, ты и сама теперь понимаешь, что дурь сотворила? — кряхтел виновато Мастер.

— Я сделала то, что должна была. Вы знали про него? — спросила дрожащим голосом, боясь расплакаться.

— От тебя в первый раз слышу. В тихое место они шли, простая служба на спокойной границе… да и не время еще — не могли они дойти до места, не успели бы. Узнаю…

Я побуду тут немного, помогу, подлечу тебя, чтобы быстрее на ноги встала. Потом заберу с собой. Будешь жить у меня в доме. Семьи у меня нет, кухарка раз в день приходит да соседская дочка убирается. Твоего согласия не спрашиваю, подумаешь хорошо — сама поймешь, что так надо.

— Кому это надо?

— Тебе в первую очередь. Учиться тебе нужно. Ты грамоту и ту слабо знаешь, я интересовался, как вас учили. А знать тебе нужно многое — про устройство нашего государства, всего мира. Про соседей наших — хороших и плохих. Нужно чтобы конская спина домом родным для тебя стала. Нужно с людьми научиться говорить, не пряча глаза и не щулясь. Одеваться научишься, как горожанка. Чему еще там? Танцам, манерам, на каблучках ходить…

— А это мне зачем? — тихо удивилась я.

— Я тебя на государственную службу беру — говорил же. Со всеми вытекающими отсюда — денежным довольством, снаряжением… одежкой, то есть… но и службу с тебя спрошу, как положено. А потому ты должна уметь все. Немного подождем, пока сынка не так часто к груди прикладывать станешь, и начнем потихоньку учиться.

Помолчал, пристально вгляделся в меня и жестко добавил, уже не жалея, повторяя и утверждая то, что говорил уже когда-то:

— Ты тогда — еще до Строга, не согласилась бы быть с Микеем. На одну себя надеялась, и надежда твоя была дурная и глупая, детская! Грошиков твоих на один лунный оборот хватило бы, а дальше — подайте люди добрые! Без нашей помощи тынялась бы по свету, дитя под забором родила бы. Если бы и сжалился кто над тобой, все равно не жила бы так, как сейчас — в тепле, чистоте и уважении. А, скорее всего, и не было бы тебя уже — сжили бы со свету неприкаянные души. Кто бы тебя упредил о них, кто бы и чему научил? Мои обереги… — вскинулся, зашарил глазами по мне, — а где они? Их нужно носить, не снимая. Пока не разрешу снять.

— Микей сказал снять — я и сняла. Он другую защиту мне даст — обещал, и я в это верю. Про свой долг вам я поняла. И благодарна за все, что вы для меня сделали. И выгоду во всем этом для себя и сына я понимаю. Не нужно меня уговаривать и заставлять не нужно. Надо так надо. Поеду туда, куда скажете.

Глава 11

Уезжали через три дня. Повитуха давно уже уехала, привязав к моему животу плоскую широкую дощечку. Дощечка больно давила, и я не понимала — зачем это?

— Пузо растянуто — нужно собрать его в кучу, подобрать растянутую брюшину. В общем — надо так. Тогда уйдет все без следа, ровненько будет и ладно.

Носить на себе доску следовало долго, сидеть с ней было неудобно, и я ехала на повозке лежа. Рядом, завернутый в теплое одеяльце, спал сынок. Кроме старого ведуна, вокруг повозки ехали еще пятеро воинов. Все незнакомые мне, смотрели с любопытством, но с разговорами не лезли. Несли службу, как я понимала.

Мимо проплывал голый лес, и вспоминалась поездка по такому же пустому еще лесу, но только весной. С Микеем… Он тогда первый раз показал мне, что я люба ему. Бежали слезы из глаз, а губы сами собой растягивались в улыбке, когда вспоминала это.

Сейчас я уже знала — ночью они конными переходили реку. Порожистую и бурливую. В темноте его конь поскользнулся на склизком подводном камне и завалился, потянув за собой парня, вдавив его в неглубокую воду. Если бы светло — друзья бы увидели, вовремя выхватили. А так не поняли, ждали, что сам поднимется — воды едва выше колена было. И правда — глупо… нечаянно… страшно…

Когда поняла, что подъезжаем к городу, стало знобить. Обняла крепче сына, сжалась в повозке — ждала опять криков в ушах, стонов, просьб… но ничего этого не было. Мы проехали за стену через широкие, окованые железом ворота и я, наконец, увидела город. По мощеным камнем улицам двинулись между высокими светлыми домами, сложенными тоже из камня. Я во все глаза глядела на людей, конные повозки, старалась заглянуть в окна — все было для меня ново и необычно.

Дом старого ведуна находился в ухоженном лесу — парке, как мне сказали. За этим парком, где-то дальше, будто бы стоял дворец самого правителя. Дед повеселел, как подъехали к дому, и стал непривычно говорливым:

— Летом будем жить за городом. Там у меня дом больше и просторнее кругом. А главное — совсем никого. Я сейчас больше люблю, когда людей мало. К старости уже сильно мешать стали, утомляют. Ну-у, вот мы и дома, — повел он рукой и я привстала, чтобы увидеть.

Дом был хоть и небольшим, но очень красивым, просто, как на картинке. Стены из желтоватого камня, а крыша коричневая, темная. Большие окна намыты до зеркального блеска, а между ними по всем стенам вылеплены фигурные белые столбы до самой крыши. Красиво и богато… Ведун спрыгнул с коня и пошатнулся слегка, видно, засидевшись. Стражник, что протягивал мне руку, отвернулся, дернулся к нему… А я, зацепившись ногой за что-то в повозке, стала падать… вместе с сыном, что держала в руках. Вскрикнула отчаянно, понимая, что не успевают подхватить и… медленно поплыла к земле. Выдохнула… и стала на ногах — ровно, устойчиво… взвыла от страха, а в ухо мне тихо рыкнули:

— Теперь я понимаю, зачем я здесь…

Я замолкла и… и больше ничего и никого не было. Ни того страшного давления и головной боли, ни привида перед глазами, а ведь до этого они мне показывались. Голос незнакомый, но не то, чтобы пугающий. Скорее, я перепугалась от того, что падаю. Я растерялась сейчас и ничего не понимала. И тут обозвался Мастер:

— Дальше видно будет, не переживай. Пока ничего страшного не случилось, так же? Тогда прошу в дом. Пятерка, седьмицу несете службу на кухарне. Сюда прислать замену. Раззявы мне здесь не нужны, — отвернулся и первым прошел в дом.

Я оглянулась на стражников. Один из них быстро вскочил на коня и умчался куда-то, остальные терпеливо ждали когда я войду в дом. Пожала виновато плечами и ступила следом за Мастером. Ему виднее — виноваты они или нет.

* * *

Жить в этом доме я привыкла не сразу. Первые дни неприкаянно металась, не зная за что хвататься. Как-то привыкла уже, что мне помогают справляться с сынком, стирают пеленки, кормят готовой едой. Я три дня после родин только отлеживалась, пока была слаба, да дитя грудью кормила. А тут — совсем одна. Кухарка, правда, приходила, но мы ее и не видели. Она готовила еду с раннего утра и исчезала с глаз — ведун и правда не любил лишних людей рядом. Почему тогда меня привез сюда, я не понимала. Это же не просто постоянно мелькающая перед глазами чужая баба, но еще и ребенок — иногда хнычущий, а то и звонко орущий. И по своей привычке — выяснять все при любой возможности, я решила спросить его об этом. И он не рассердился, он вообще был очень терпелив со мной, это я давно заметила. Ответил и объяснил неожиданно подробно:

— Знаешь, как называется наше государство?

— Тарт… конечно, знаю.

— А раньше звалось ТартР. И знаешь — почему? Эта буковка — Р, она начало слова, обозначающего королевскую власть — Рэгинум, что принято во всем мире. Тарт был раньше королевством. Но они — короли, ушли… И вот государством руководит уже правитель. Сейчас это Владислас из рода Драбантов, умнейший и способнейший из всех правителей, которых помнит наша история. Ему удалось многое, и от многих трудностей и сложностей его усилиями и талантами удалось уйти.

Мудрый, грамотный правитель — это главное для любого государства. Он окружил себя единомышленниками, надежными помощниками, что исключило всякие козни, интриги и противодействие его правлению. Хотя есть еще многое в самом государстве, что требует решения и действия — гиблые Болота, Змеиный лес, Проклятые маяки на далеком диком побережье… другое что по мелочи… но главная опасность осталась одна — степняки.

Они слабее нас телом, более отсталые во всем, но за последние годы стали настоящей угрозой. Представь себе корову на выпасе… Она большая, а слепни маленькие, но кусливые, надоедливые, а еще и ядовитые. Они не дают корове спокойно поесть травы, полежать, отдохнуть. Лезут в глаза, в уши, жалят и так все время, почти каждый миг. Что дальше? Корова не ест, худеет, слепнет, не дает молока… гибнет, если не спасти ее от этой заразы…

— Так а…

Степняки, как те слепни — беспокоят постоянно и жалят, жалят! Они нашли наше слабое место, самое дорогое, на чем держится все в Тарте, да и не только в нем. Это ведуны, которым покровительствует Сила воинская, воздуха, земли, огня и воды. Ты же понимаешь, что это и врачевание, и урожаи, и защита — буквально все.

Они бьют по нам. И научились этому не так давно, за жизнь всего одного поколения. Последние тридцать-сорок лет они выбивают, а если удастся, то ритуально умерщвляют ведунов, питая их Силой своих идолов. И сейчас уже не важно — научил их кто или они сами пришли к этому, но это работает и работает против нас.

— А-а…?

— К нам вернулись Короли! Те, кто владели такой страшной Силой, что могли ставить на колени все вражье войско разом — просто повелев бросить оружие и… — ведун улыбнулся, покачал головой и продолжил: — А еще разуться и босыми идти по зимней степи до самого заката солнца… а потом — уснуть в ней вечным сном. Степняки подчинились ей — Королеве и сделали все, как она повелела. Мы потом проверяли… наши люди видели вражьи тела в степи, обглоданные волками…

Это сталось в той битве, что случилась уже после вашей Зеленой Балки. Она сражалась там плечом к плечу с бывалыми воинами — сильными, опытными. Но победу принесла она — маленькая синеглазая девочка. Враги ушли, куда она велела и покорно сгинули. Об этом, конечно же, узнали другие и сейчас пока на границе со степняками тихо — набеги прекратились. Только вот охотиться за ведунами они не бросили — ты знаешь про Строга.

— А я…?

Ведун отмахнулся от меня, не давая сбить себя с мысли и продолжил:

— Я думал… все мы, ведуны и Совет, думали, что вот оно — наконец! Королева! Все делали, чтобы помочь ей, чтобы и после нее на троне Тарта сидели такие же сильные Короли… ан нет… Баба, она и есть баба, а потому для нее на первом месте всегда дети, любовь и семья. Этого мы не учли, не придали должного значения, а еще не верили ей, думали — мы умнее. А получилось, что не только она со своей бабской придурью, которая таки есть… но и мы по уши о… ошиблись.

— Так, а я…? — не понимала я — как все это касается меня? Но ведун, видно, решил все рассказывать по порядку:

— Она сбежала… от нашей опеки, от того, что на нее и правителя давили и заставляли делать так, как считали правильным мы. Королева эта — жена Владисласа. Где она сейчас — не знает никто из нас и это в основном… моя вина. Но ее ищут и со временем, конечно же, найдут.

И вот теперь — каким боком тут ты? За последнее время для меня непонятным явлением стали только она и ты. И я сердцем чую, что ты тоже не просто так появилась, что послана зачем-то… сильно меняется что-то в нашей жизни. Время, видно, пришло. Я не справился, не понял и потому наделал ошибок — с ней. С тобой тоже… не пускал к тебе Микея. Думал — не до него тебе. Защищал тебя, давал время прийти в себя, понять свой дар, приобрести уверенность в своих силах, женских в том числе, просто ребенка родить! И вот! Я сейчас клятвенно обещаю тебе, что ни словом, ни делом не позволю себе управлять тобой. Не стану никогда заставлять и давить, но беречь стану всеми силами. Потому ты и здесь — на моих глазах. До той поры, пока не поймем мы с тобой — что ты такое? Что можешь? Кем стала? Тогда решишь сама для себя — все решишь.

А сейчас прости меня за Микея, если сможешь. И не думай пока обо всем этом сильно, будет еще время. Займись сыном, привыкай в доме, говори мне, если что нужно.

И про то, что случилось, когда ты с повозки падала, тоже прояснится со временем. Опасности для тебя в этом нет, понятно же, что тебя оберегают. Может статься и такое, что со временем за эту защиту придется платить. За просто так не бывает ничего. Но я думаю, что плата будет посильной для тебя.

Глава 12

— Вставай, вставай, проснись, — толкал меня кто-то в плечо, — времени нет, просыпайся…

Я с трудом продрала глаза — уснула вместе с сыном среди дня. В свое время решила не просить для себя помощниц. Неужто сама не справлюсь со своим ребенком? Тем более что все остальное для нас делали — убирали дом, готовили еду… но все оказалось не так просто. Сынок не был спокойным дитятком — требовал, орал, беспокоился ночами, болел животиком, когда к шести месяцам мне присоветовали прикармливать его. Молоко у меня было, но видно ему его не хватало, потому и кормить приходилось часто. Я крутилась, настирывая пеленки и подгузники, готовила прикормки, кормила, выносила на воздух подышать. Со временем следила, как он рачкует по полу, уже уверенно ползая, только неправильно — задницей вперед. Так-то он был хорошего нрава — улыбчивый, веселый. Весь в своего отца.

И личиком становился схож с ним — русый, с серо-зелеными глазками, длинными бронзовыми ресничками. Легко и часто улыбался, показывая два молочных зуба, которыми, и правда — сильно прихватывал сосок, заставляя меня шипеть от боли.

Хлопот с малым доставало, и я уставала. А потому и пользовалась любой возможностью отдохнуть и поспать урывками — и ночью, и днем.

Сейчас таращилась недоверчиво и потихоньку понимала — настало время платить. У края кровати тихо колыхался привид — мужик средних лет в воинском облачении, с короткой бородкой и здоровенный, как буйвол. Облик его был бы страшноватым, будь он жив. Но сейчас сквозь него просматривались стены и люлька сына. Так что вся его мощь выглядела зыбкой, хотя и не являлась таковой — я это понимала. И спросила — чего он хочет от меня?

— Был поединок, — коротко, по-мужски объяснял он для меня суть произошедшего, — правый был заведомо слабее виноватого, потому и был убит.

— А разве Силы не следят за справедливым исходом поединка? — дивилась я.

— Не знаю. Правота не доказана и его надуманная вина ложится позорным клеймом на весь род. Что есть не справедливо и не правильно. Иди и скажи — виноват тот, кто победил. Доказательство его вины — на его груди, под рубахой.

— А где я их найду, как узнаю?

— Там, где хоронят. Тебе погано сейчас будет, плохо… почти, как тогда. Но это нужно перетерпеть. Я берег тебя от них всех, не подпускал до времени. Сейчас найди в себе силы. Не потому, что он мой побратим и важен для меня, а потому что уже пора, пришло время…

Вскоре я проживала то, что узнала когда-то в моем видении — в избушке Строга. Шла по кладовищу, что расположилось в редком лесу далеко за городом. Еле тянула тяжеленные ноги меж старых и новых могилок. Меня пригибало к земле, каменной плитой лежало на плечах знание о мертвых. За мною следом шла пятерка стражников— как всегда при оружии и готовых защитить. Не понимала — зачем мне такая охрана, почему отвлекают людей ради меня от других — важных дел? Но ведун только отмахивался и просил не морочить ему голову глупостями.

Вскоре увидела между деревьями толпу народа возле вырытой ямы, домовину с молодым парнем в ней. Вопли, стенания, рыдания женщин ударили в уши, осыпали морозом тело. Мужики стояли мрачные и поникшие под тяжестью горя и обвинения, что упало на их род.

Я подошла ближе, и понемногу все стихли… смотрели на нас со стражниками и ждали что мы скажем. Тогда я нашла в себе силы, и тяжело ворочая языком, сказала все, как велел мой призрачный охранник. Меня хмуро выслушали, молча. А потом люди разом развернулись к здоровому мужику, что вперед спиной отступал в глубину кладовища. Он остановился, прижимая руку к груди, защищая то, что было спрятано под одеждой.

Посмотрела еще, как берут его, как ломают, пригибая к земле, разрывая на теле рубаху… Что они там нашли, какие такие доказательства его вины — я не поняла, да и не хотела знать, вникать во все это. Не шевельнулось ничего в душе. Я просто сделала то, что должна была. Меня благодарили, кланялись, желали здоровья до века. Как только стало можно, я повернулась и пошла обратно — домой. Было тяжело, но уже не так, как раньше. Я не сомлела, не упала, смогла идти своими ногами… все оказалось не так уж и страшно.

— Воин, — позвала его уже дома, когда прилегла отдохнуть на кровать: — Кто ты, как мне тебя называть? Могу ли я говорить с тобой без вреда для себя? Ты так долго был рядом и молчал…

— Конь.

— Что? — удивилась я.

— Конь. А ты что — думаешь, в бою мы друг друга полным именем зовем? Ага, как же! Конь, Лук, Зак, Дан… — сокращаем имя или зовем прозвищем. В бою лишний миг может стоить товарищу жизни. А Конь потому, что на спор коня поднял — под брюхо да за ноги.

— Умным такого не назовешь…

— Что бы ты в этом да понимала… Со мной говорить можешь, но я стану отвечать только по делу. Вреда от наших разговоров тебе не будет.

— Сколько ты останешься возле меня, знаешь? Это… Микей тебя прислал, попросил?

— Микей? Нет… не знаю… не важно. До того срока, пока не отпустишь.

— Ты же очень хочешь? Не можешь не хотеть, я понимаю это.

— Хочу, тут нечего скрывать или стыдиться.

— А вместо тебя…

— Я знаю едва ли больше, чем ты, так что даже не думай, что я таюсь от тебя. А то еще — против тебя что замышляю. Мы с тобой теперь, как боевая двойка — в связке до времени. А в этом деле главное — полное доверие. Так что отвечаю то, что знаю — пока возле тебя я, а что дальше — видно будет.

В голову пришла с виду разумная мысль, я уже открыла рот говорить… и промолчала. Вначале нужно было обсудить это с Мастером.

Микея я не забывала. Вспоминала всякий раз, как клала Зоряна в дареную им люльку. Вначале всегда со слезами, а потом просто светло и с благодарностью. Я больше не рвалась искать Юраса и просить его вернуть мне слово, что я дала ему. Мне больше не нужно было его разрешение любить другого — некого было. Я решила хранить ее — верность, этим двум — отцу моего сына и моему любимому. Любила ли я раньше Юраса? Всей душой, безоглядно и бездумно — по-детски. И сейчас вспоминала его с благодарностью и теплом — такого красивого, веселого. Но он всегда был только мечтой — несбыточной, как призрачное марево над летней степью. Я никогда не думала о нем, как о своем, не ждала от него ничего и мысли о нем гнала.

Мысли о Микее гнать не хотелось. Нельзя было не помнить и не думать о том, как сильно он любил меня. Как жарко и жадно вглядывался, заставляя чувствовать себя красой желанной, солнышком рыжим, его ненаглядной. Верить ему, потому что в его глазах я и была такой. Я так хотела бы быть для него всем этим до конца наших жизней, но не судьба…

Когда сильно потеплело и настали жаркие, даже душные ночи, я часто открывала окно и долго сидела возле него, глядя на деревья, притихшие без ветра, на звездное небо, что виднелось над ними… В окно тянуло прохладой, ночной свежестью, дышалось легко и свободно и опять хотелось… жить. А без него не получалось в полную силу — никак. Семейной жизни для себя просто не представлялось. И другого на его месте — обнимающего меня, целующего, я видеть не хотела.

— Микеша-а… месяц мой ясный, радость моя утраченная… — шептала я в теплую летнюю темноту, глотая слезы: — Как ты там без меня? Тебе так же тяжко на душе ночами? Так же жалеешь о том, что не успел изведать со мной? Я не хотела бы для тебя такого…

Хотелось его для себя, возле себя. И нельзя было с головой погружаться в тоску, понимая невозможность этого. Ради сына нельзя было.

Потому я и бросилась с головой в учебу, на которой настаивал Мастер. Читала в голос книги, которые он приносил, разбирала вместе с ним то, что вычитала в них. Изучала карты нашего государства и других земель. Слушала и запоминала историю правления в Тарте. Узнавала основы ведовства. Не для того, чтобы ему учиться, а чтобы понять, на что это ведовство способно.

Время от времени решала судьбу людских душ, помогая им найти покой на той стороне. Возникал рядом со мной Конь и говорил, что мне нужно делать: указать наследникам, где лежат необдуманно спрятанные от них деньги, отпустив жадного родича на ту сторону без сопровождения проклятий. Либо спасти от навета невиновного. Либо развеять подозрения в самоубийстве. Еще много чего за эти годы… но это было не так часто и не так уж тяжело для меня.

Потом, когда Зорян немного подрос, и к полутора годам его уже можно было оставить с охраной на малое время, меня стали учить верховой езде. Эта учеба проходила на площадке, где обычно тренировалась стража, вблизи воинских казарм. И обучал меня по поручению Мастера один из знакомых стражников. Натянув на себя мужские штаны, сшитые по мне, я изо всех сил старалась почуять конскую спину домом родным, как говорил когда-то ведун. Там же в один из дней я увидела Таруса, и почему-то зашлось сердце… я замерла и задумалась — с чего бы?

Поняла вдруг причину — значит, где-то здесь может объявиться и его друг. И встанет вопрос — говорить ему про сына или же не делать этого никогда? Просить свободы от слова или продолжить жить, как сейчас — просто и понятно для меня, не строя планов на будущее? Я просто испугалась того, что придется что-то решать. И потому, заволновавшись, сдуру подошла и спросила его про Юраса — как он, где, здоров ли? Ведун вскинулся, и на меня нежданно пахнуло лютым холодом:

— Забудь про него! Ты и другие твои… вы сломали ему жизнь, он как тень сейчас! Он перестал жить, смерти себе искал! Ты не нужна ему и никогда не нужна была. Он тогда был под чарами, и я не теряю надежды понять — кто наслал? Он просто не помнит тебя и тогда даже не видел! И радуйся этому, потому что если вспомнит, узнает — возненавидит, — шипел он, чтобы не услышали другие.

— Он и тогда любил, и всегда будет любить другую! Потому не лезь к нему и забудь, тебе же лучше будет.

Я отшатнулась и отошла молча. Показалось, что меня накрыли толстым мягким одеялом, отняв способность мыслить, отобрав слух и не давая видеть. Шла с широко открытыми, невидящими глазами, пока не наткнулась на какую-то стену. Наощупь опустилась по ней, присела…

— Прибить этого… дуболома? — послышалось над ухом.

— Нет, Конь, не тронь его — он прав. Я сама виновата, не нужно было спрашивать. Оно и ни к чему было… вначале нужно было решить самой. Хорошо подумав, я никогда не стала бы…, а так вот неладно вышло, — бормотала я, почти не понимая сама — что говорю? — Нечаянно я спросила, не подумавши. Пусть его… пускай…

Вскоре после того разговора с Тарусом случился и разговор с Мастером. Он все чаще всматривался в Зоряна. А однажды я заметила его уж слишком серьезный и понимающий взгляд. Он частенько выходил гулять с нами в сад возле загородного дома. Мы с сынком забавлялись с игрушками, смеялись, носились друг за другом, строгали палочки, копали лопаточкой землю. А он сидел в кресле, что вынесли для него стражники, отдыхал и смотрел на нас.

Зорян любил его, бегал хвастаться тем, что сумел сделать, где успел нашкодить. Тянул за собой, просил о чем-то, лепетал часто еще непонятно что, и хитро улыбался, чуть кривовато приподнимая одну сторону рта. На пухлой щечке сразу появлялась хорошенькая ямочка… Я уже поняла что Мастер узнал в Зоряне его отца, не знала только что он думает об этом. Да и не сильно важно это было. После той выходки Таруса — обидной, даже больной для меня, переплакав да попереживав всласть, я успокоилась. До моего разума дошло с большим опозданием, что это будто подсказка для меня — Юрас не должен знать о сыне. И я могу уже не думать — а верно ли поступаю?

Я поверила ведуну сразу же. Ему незачем было говорить неправду. И знать теперь, что та ночь была подарена не мне…, что он даже не видел меня, что не помнит совсем… Мне понадобилось время, чтобы смириться с этим. Тяжко? Больно? Обидно? Зато моя совесть чиста и сын теперь только мой. Так что, переболев этим, я успокоилась, а со временем и повеселела. Но этот понимающий взгляд Мастера меня насторожил, хотя он и не сказал ничего. Зато я решила поговорить с ним при первом удобном случае и просить молчать о том, что он узнал.

Да и, кроме этого, в моей голове все бродило и переваривалось то, что пришло в голову раньше. Я хорошо узнала старого ведуна и доверяла ему, потому и решилась, наконец. И случившийся вскоре разговор был совсем о другом — не об отце Зоряна. Начала я его, крепко обдумав перед этим то, о чем буду говорить:

— Нападения на ведунов хоть и стали редкими, но совсем не сошли на нет, так ведь? Значит, тот пригляд, что вы установили за каждым, ненадежен. Да так-то и подумать — не присмотреть за взрослым человеком, как за малым дитем. Невозможно это, хлопотно и отвлекает людей от другой службы. Как вот со мной… Но присматривает же за мной тот же Конь? Понятно что…, - я остановилась, перестав вышагивать перед ним, замялась, но потом решительно продолжила:

— Поспособствовал этому человек, которому я дорога. Была, значить, у него такая возможность — попросить об этом. Так и я же говорю с ними?! Что мне стоило поставить условие тому же жадному дедку — отстоять на страже возле какого-нибудь приграничного ведуна хоть год, хоть два. Да, это может и не слишком милосердно по отношению к его душе. Зато милосердно для ведуна, к которому он будет приставлен. У каждой души, что задержалась здесь, есть свой грех или невыполненные обязательства. Вот пусть и отработают их, спасая жизни. Высшие Силы должны оценить это!

Я заглядывала в глаза ведуну, а он обдумывал то, что я сказала. Потом покачал головой и сказал:

— Нас не так мало, к каждому приставлять… затянется на годы. Сколько их таких — пригодных и готовых на это душ? Они должны быть согласны, как твой Конь, готовы помочь. А сколько таких? Ведь не много? Жадный дедок не станет… Ты сама доверилась бы ему? Думаешь, после смерти он стал лучше? И как решить — кому приставить такую охрану в первую очередь? Признавая других не такими ценными, или кидая жребий?

— Я хорошенько подумаю и придумаю еще что-нибудь, — бормотала я, направляясь на кухарню готовить еду. Зорян стал любимчиком для нашей охраны и много времени проводил с ними, потому это время появилось у меня. Я любила и умела готовить, соскучилась по этому делу и в это лето всю готовку в летнем доме взяла на себя. Варила, жарила, пекла для нас и охраны. И свои пряники, которые не умел готовить никто другой, тоже. Мастер брал их с собой, как гостинцы, для детей тех, кто состоял в Совете.

Уже шел тот год, в котором сынку под зиму должно было исполниться три годика. Лето заканчивалось, и мы не спеша перебрались в зимний дом в дворцовом парке.

За готовкой, маленьким огородиком, заботами о сыне, тренировками и учебой, я совсем выпала из жизни столицы, не любопытствовала и новостей не знала. Их не хотелось вовсе — ни одна в последнее время не была доброй для меня. И что такого в том, что мне хотелось спокойной и устоявшейся жизни?

Я научилась всему, что назначил тогда для меня Мастер. Хорошо держалась в седле, бегло читала, знала историю и карты. Мне накупили платьев, сорочек и юбок, как у зажиточных горожанок. Все добротное, красивое, удобно и ладно сидящее на мне. Научилась я и на каблучках ходить и говорить с людьми, смело глядя любому в глаза. А чего мне было бояться с Конем за спиной? И танцы танцевать умела, и в гостях садилась за стол, не боясь опозориться. А еще у меня отросли до середины спины косы, но я не прятала их, как мужняя жена — не хотела, потому что это было бы неправдой. Что-то во мне противилось даже малейшей лжи.

Кто и что станет говорить, было для меня не важно, я не боялась пересудов — боялись меня. В самом начале я еще, хоть и не часто, но слышала глухой опасливый ропот за спиной. Не нужно было много ума, чтобы понять — что говорили обо мне люди, особенно языкастые и не особо разумные бабы. И про дитя, нажитое без мужа, и про девичьи косы на спине, и про мужскую воинскую справу, что я надевала, когда выезжала верхом.

Но многие, если не все, знали и то, что я ведунья, которая говорит с мертвыми и дружит с ними. Так что причина укоротить свои языки и бояться меня у них была. Смерть дело тайное, живыми не изведанное и тем более страшное, что когда-нибудь предстоит каждому из ныне живущих. И любое напоминание о ней для смертного человека если и не страшно, то уж точно будит разумные опасения. Я была таким напоминанием. Страшная тайна, которая окружала мое умение, хранила меня от людского осуждения. А я подозревала, что и от мужского интереса.

Глава 13

А он мог быть. Я видела это в зеркалах, кружась перед ними в новых нарядах. Посмотрел бы на меня сейчас мой Микей… Я заметно подросла за эти два с половиной года, и Мастер сказал, что это не диковина — люди могут расти лет до двадцати пяти. Мне же и двадцати еще не было. По семейным меркам я уже была перестарком. К этому возрасту мало-мальски приличные с виду девицы все уже давно были за мужем. Я же продолжала носить косы, хотя и утратила право называться девицей, родив дитя. Не по чину и не по обряду…

Кроме роста, у меня прибавилось и в груди. Сынка я прикармливала грудным молоком до двух с половиной лет, хоть по разочку в день, пока молоко само собой не отошло. Грудь поначалу опала, а потом приятно налилась жирком. Так что хоть и не поражала величиной, но точно — была теперь заметна. Располнеть по-матерински, как многие бабы, мне не давали заботы и частые тренировки. Кроме конной езды, Мастер хотел, чтобы меня учили и стрельбе из лука, и сабельному бою. Не знаю, уж с какого это перепуга. Но, встав в боевую стойку, которой меня обучили, и дождавшись первого выпада противника, я шепнула Коню:

— Клинок долой…

Сабля рванулась из рук воина и улетела, встряв неподалеку в землю. А я довольно повернулась к ведуну.

— Вот так-то.

После этого лук и сабельный бой были забыты, мне доставало и без них.

Нарядные сапожки и туфельки еще придавали роста, а заодно и уверенности. Я будто еще сильнее взрослела, поднимаясь на каблучках. Платья по-городскому затягивали стан до упора, расходясь книзу. Я полюбила кружева и вязанные из драгоценной шерсти шали, нашла себе любимые цвета в одежде — яркий синий и веселый травяной. Обязательно с белой простой или кружевной оторочкой или дорогими сорочками. Чулочки, перчатки… Мастер баловал меня изо всех сил. И дело было не в пользе моей службы для государства — ее по сути и не случилось пока. Просто как-то незаметно мы с Зоряном стали его семьей, которой у деда никогда не было. Сын так и звал его дедом, а я Мастером. А он нас в ответ — дочкой и внучком.

Как-то, только-только переехав в зимний дом, мы с сыном гуляли в парке. Он соскучился за лето и старался оббежать все знакомые ему укромные уголки. Носился, падал, вставал, лез на камни, сползал с них… И в одном из его любимых мест нам встретились две старые женщины, которые присматривали за детьми — хорошенькими мальчиком и девочкой. Зорян степенно подошел к детям, и они стали приглядываться друг к другу. Дети хоть и не были похожи друг на дружку, но видно было, что это брат с сестрой. Глядя на незнакомого им Зоряна, они одинаково хмурили бровки — черные и русые, и так же похоже поджимали губки. Они казались немного младше моего сына, хотя точно судить было трудно — он был крупным для своего возраста.

Я разговорилась с его няньками, и выяснилось, что они родня, а не прислуга. Что можно было сразу же понять и по их одежде, приглядись я внимательнее. А еще я узнала, что это дети правителя — Владисласа Драбанта. Я осторожно поинтересовалась здоровьем его жены, на что мне ответили, что она вполне благополучна. Значит, беглая жена нашлась или ее нашли, что было одинаково приятно. Мастер говорил о ней только хорошее. Немножечко и страшноватое вместе с тем, но тут уж и я не могла похвастаться только добрым женским умением. И про меня могли говорить, да и говорили, наверное, со страхом, так что…

С разрешения женщин я угостила детей своими пряниками, потом вынесла еще и дала попробовать их нянькам. За нами наблюдала охрана — их и моя. Дети бегали, скакали и смеялись, а мы разговорились о готовке и выпечке.

А на следующий день меня вызвали из дома, сказав, что хотят видеть и причина все та же — мои пряники. Я подхватила на руки сына и вышла. Поставила его на дорожку, взяла за ручку и оглянулась — к нам приближалась молодая, моего возраста женщина… а я вдруг вспомнила свое видение…

Платье из тяжелой мягкой ткани спадало вниз, при каждом шаге обрисовывая стройные округлые бедра и длинные ноги. Стан был, как и положено, затянут шнуровкой. Сорочка из драгоценной шитой шелком бельевой ткани собиралась под высокой шеей и смотрелась пеной из кружева. Черные косы были собраны по-женски, плат крепился к концам широкого золотого обруча. Лицо с твердой линией подбородка, высокими скулами и немного впалыми щеками поражало своей красотой. Трудно было, однажды взглянув, оторвать от него глаза, прекратить любоваться по своей воле.

Она смотрела на меня, стоя напротив, и взгляд из заинтересованного быстро становился откровенно враждебным. В нем сквозило узнавание и понимание, чего я-то уж точно понять не могла. Я ее не видела никогда — такое нельзя было бы забыть. Она опустила взгляд на Зоряна, задержала его, вгляделась… и вскинула изумленные глаза на меня.

Я обеспокоенно наклонилась к сыну — может, испачкался или успел изорвать одежду? Зорян улыбался женщине, как всем незнакомым ему людям — не во весь рот, а насторожено, немного кривовато, показывая ямочку на щечке.

Когда я отвернулась от него и разогнулась, женщина уже уходила от нас, покачивая головой и так и не сказав — зачем приходила? За ней ушла охрана. Я смотрела вслед, пока они не скрылись за кустами на повороте дорожки. А потом сын дернул меня за юбку:

— Ма-ам…

Я увела его в дом — задумавшись, ничего не понимая. Я встретилась с женой правителя — Владисласа Драбанта, и не понравилась ей. И отчего так, по какой причине?

Ведуну я не стала говорить об этой встрече. Он был очень занят, два дня уже делал какие-то записи, сидя в своей рабочей комнате. Отвлекать его от серьезного занятия не хотелось.

Дня через два все еще стояла хорошая погода — мягко светило предосеннее солнце, все еще зеленела листва под каким-то особенно синим в конце лета небом. И тепло было еще по-летнему, хотя уже и не жарко.

Из дворца прибежала девушка из прислуги и передала мне, чтобы завтра, ближе к полудню, я принесла во дворец свои пряники. Сколько их нужно было наготовить — она не знала. Я пообещала сделать то, что велели и она убежала.

Привычно повязала передник и стала готовить обычный замес. Заводила печь и думала, что денег на своей выпечке я точно зарабатывать не собираюсь. Во всяком случае — пока. И если завтра спросят, то так уж и быть — выдам свою тайну, пускай пекут сами. А то так стану, чего доброго, дворцовой пекаркой. Раньше я обрадовалась бы такому, а сейчас это казалось смешным.

С вечера приготовила одежду. Долго думала… во дворец же иду, не куда-нибудь. Так что хотелось выглядеть достойно. Перед глазами стояло женское лицо — я против нее никакая. Нет, не уродливая, как считала раньше. В глазах Микея я видела себя другой, и они не врали — он любовался мною. Но она… у нас только рост был один, да сложение тела похоже, в остальном же… Потому и не стала я по городской моде чернить брови и ресницы, румянить рот. Все эти потуги были бы бессмысленны — я никогда не смогу соперничать с ней в женской красоте. Да и смысла в этом никакого не вижу.

На следующий день, ближе к обеду, я была готова — в платье светло-синего цвета, открывающего белую кипень сорочки, не менее драгоценной, чем та что была на ней. Только моя сорочка приоткрывала над кружевом молочно-белую кожу на ключицах, усыпанную веснушками. Я старательно заплела недлинные еще косы, прихватила большую миску с пряниками, накрыв ее куском чистого полотна, обула туфельки на невысоких каблучках и вышла из дома.

Сам дворец я уже видела не единожды и потому долго рассматривать не стала. Наш с Мастером дом, по моему разумению, был не хуже, разве только меньше раз в десять. Меня проводили вокруг, и я оказалась на той стороне — в парке под дворцовыми окнами. Оглянулась на звук и замерла, как соляной столб…

На площадке, к которой сходились несколько выложенных плоским камнем дорожек, взрывая высокими сапогами песок и мелкую каменную крошку, сошлись в учебном сабельном поединке мужчина и женщина. Женщину я узнала сразу, хотя сейчас она была одета в легкие штаны и просторную рубаху мужского кроя с широким поясом. А вот мужчина…

Я подозревала, да что там — я была уверена, что когда-нибудь жизнь столкнет нас нос к носу с Юрасом. Все же столица была не так уж огромна, да и общалась я с тем же кругом людей, что и он — стражниками. Подруг себе так и не завела. Так что я готовила себя к этой встрече, но оказалась совсем не готова к ней…

Стояла и смотрела, как танцуют они, сверкая на солнце саблями. Как легок и красив этот танец, затмевающий собой пустое кружение на столичных балах и сельских посиделках. Клинки тонко звенели, сталкиваясь между собой, на лицах поединщиков цвели улыбки — они наслаждались боем, жили им в этот миг…

Я глядела на него во все глаза, пока он не смотрел в мою сторону, пока не увидел меня. Любовалась против своей воли — им нельзя было не залюбоваться. Он стал даже красивее, чем тогда — старше, мощнее. Не просто веселый, стройный и гибкий статью парень, а сильный, взрослый уже мужчина…

Меня несло мыслями не туда — вдруг так нахлынуло, так живо вспомнилось… Его темные волосы… я помнила их шелк под своими руками… Глаза с длинными бронзовыми ресницами, приоткрытый сейчас, жадно хватающий воздух рот… Я помнила его терзающим мои губы, помнила на своем теле… Сейчас сырая рубаха липла к его плечам — смуглым, теплым, гладким, как и его грудь — совсем без мужской поросли. Я тогда…

Медленно отвернулась и прикрыла глаза… вонзила ногти в ладони. Я, как все рыжие, слишком легко краснею, нужно прекращать это — все в прошлом. И… должны же они когда-нибудь закончить это? Раздался короткий выкрик, звон клинков стих, я оглянулась — они подходили ко мне.

Раскрасневшиеся, с растрепанными волосами, в пропотевшей одежде, они словно только что встали с семейного ложа. А я чувствовала себя так, будто подсмотрела что-то запретное, не предназначенное для чужих глаз. И продолжала подсматривать.

— Юрас, познакомься — это Таша, ведунья, которая говорит с мертвыми, — заговорила женщина, — я попросила ее принести пряники, вкуснее которых никогда не ела. Она одна знает, как их готовить.

Про ведунью я не стала с ней спорить — ничего от привычного ведовства во мне не было. Вся моя сила была не в моих умениях и талантах, а в способности говорить с душами умерших людей да в том, что они дали мне защиту. Без этой защиты я была бы беспомощной и слабой, как раньше. Гордиться только собой у меня не было причины, как и называть себя ведуньей.

Потом она обратилась ко мне:

— Я не назвалась тогда… зови меня Дариной. А это Юрас — командир одного из отрядов стражи. Можно уже пробовать? Юрас, ты хочешь?

Она приняла из моих рук тяжелую миску и зачем-то всучила ее Юрасу. Тот, все еще улыбаясь после боя, мельком скользнул взглядом по моему лицу, задержался на нем… Похоже, Тарус сказал правду — он меня не помнил. В груди запекло обидой, онемели пальцы на руках… А он откинул тряпицу, взял пряник и вонзил в него зубы… как тогда, возле нашей пекарни. И я зачаровано смотрела, как проходит сейчас перед моими глазами малое мгновение из моего детства.

— Ум-м… а вкусно! И знакомо, — он вгляделся в меня, глаза широко распахнулись и он приветливо улыбнулся, а я замерла от непонятного страха…

Но услышала совсем не то, чего боялась:

— Рыженькая пекарка из Зеленой Балки? Да тебя и не узнать! Выросла как… и ведунья…?

Повернулся опять к Дарине и сказал… как он это сказал:

— А ты помнишь… как я привозил их тебе? Ты любила их тогда…

Взгляд, которым он смотрел на нее… мечтательно, с нежностью. И мне стало понятно, о ком говорил Тарус — кого Юрас любил и любит. Немыслимо! Мужняя жена… она не могла не знать о его любви и допускала ее! Ладно, когда-то тогда… но сейчас?! Он протянул ей пряник, и она взяла его. А его рука словно во сне потянулась к ее щеке — дотронуться с лаской… Она мягко отстранилась, глядя в это время на меня.

А меня бросило в гневный жар… сдавило под горлом… Посмотрела ей в глаза и на моих губах против воли, сама собой зазмеилась презрительная улыбка. Рот нечаянно скривился в неуважительном оскале. Тихо хмыкнув, я отвела взгляд и спросила:

— От меня больше ничего не нужно? Тогда ешьте на здоровье.

Повернулась и стала уходить, а она не то тихо сказала, не то спросила: — Я тебя еще не отпускала…

Я передернула плечами и пошла дальше. Для меня ее не стало. И его заодно.

С улыбкой отошла, с нею же и уходила от них, да только она уже, скорее, походила на гримасу… Когда зашла за деревья, прикрыла скривившиеся, дрожащие губы рукой, оглянулась — а ну, люди увидят и испугаются? Щипало в глазах и чесался нос… не сорваться бы в слезы. Но носом я все же пару раз шмыгнула… не понимала сама — да что со мной такое? Отчего так тянет душу страшное разочарование — я же и не ждала его для себя? Зато ждала для сына… Знала, что вырастет он и однажды спросит — кто его отец? А я и расскажу ему, что отец его воин, спасший наши жизни. Сильный, достойный человек. И стал бы сын гордиться таким отцом, а заодно и не осудил бы свою мать, если вдруг станут нехорошие люди нашептывать в уши грязное…

А что же я скажу теперь? Как оправдаюсь — кого я ему в отцы выбрала?

В дом заходила, радуясь, что меня никто не увидел. а потом вспомнила… видел один. Оглянулась, виновато вздохнула…

— Ко-онь? Ты прости… за глупые сопли. Возле меня такого насмотришься…

— Да ладно… — глухо отозвался тот, — подбери их и забудь. Микей вон… толковый был мужик и серьезный…

Я вначале удивилась, а потом поняла — про Микея. Воин, спасший наши жизни. Сильный, достойный человек, которым можно гордиться. А еще он дал имя сыну… так чего это я?

Глава 14

Дома ноги понесли меня к Мастеру, но я остановилась на полпути, опять не решившись беспокоить его. Забрала сына из-под опеки стражников и попросила отвезти нас в город на торжище. Я давно хотела купить ему теплой одежки. За это лето он вытянулся, выбегался, почти сошли на нет пухлые перевязочки на ручках и ножках — сын рос. Любил и умел уже говорить, хоть и не всегда еще понятно. Его рот закрывался только от усталости, да жуя еду. Вопросы сыпались на всех, как яблоки под ветром. Что это, а что то? Почему так, а не эдак? Хорошо, что ответчиков было много, а то и не знаю…

Для покупок сегодня был не лучший день. Новые обозы должны были подойти к празднику начала осени. Это будет только через седьмицу, но ждать богатых ярмарочных дней не хотелось. Побродив между немногими торговыми рядами, заглянув в лавки, мы прикупили Зоряну новые теплые штаны, пару обувки и небольшие детские гусельки. Эта поселковая музыка теперь зазвучит в нашем доме. Шума от них будет много, но это занятие было новым для него, а значит, и займет на дольше.

Вернувшись домой, мы застали там знакомую прислугу из дворца. Она передала, что хозяйка просила меня быть у нее сегодня к вечеру. А если мне что-то помешает, то она с моего разрешения подойдет сама. В голову пришло одно — будет просить молчать об увиденном. Я отослала сынка к деду и повернувшись к посыльной, ответила:

— Передай, что я нынче скорбна животом — сильно маюсь. Не знаю даже — пройдет ли до завтра? Очень сильно жалею, скорблю даже об этом. И еще скажи — у меня язык не длинный.

Прислуга смотрела на меня с неверием, но не ответила ничего и ушла. Больше никто не приходил и никуда меня не звал. Уложив сына спать, посидела еще возле его кроватки… Люлька давно стала мала ему и стояла теперь в углу нашей с ним комнаты. Тяжеленькая, сделанная из светлого дерева, с искусно вырезанными на округлых боках оберегами, она не подходила к этому дому. Но грела душу, напоминая о дарителе. Сынок складывал туда свои игрушки, качал в ней любимую матерчатую собаку в полотняных штанах. Люлька продолжала верно служить.

А в голове сновали мысли — правильно ли я поступила, ослушавшись ее? Правильно ли сделала, дав понять, что для меня ее слово не указ, напоказ не подчинившись, сказав заведомую неправду? Правильно. Хотя после было тяжко — эта неправда осела внутри грязью, причиняя душевное неудобство. Фэйри во мне противилась лжи. Я противилась ей. Потому что терпеть рядом эту… Дарину, было не в моих силах. И кривить душой, улыбаясь ей, я просто не смогла бы. Мною движет не гордыня, я знаю свое скромное место. Но она свое занимала, по моему разумению, не по праву. У достойного правителя, которого так хвалил Мастер, и жена должна быть достойной. Тогда я с радостью признала бы ее власть надо мной и главенство.

Про Юраса я старалась не думать вовсе. Это было мое прошлое, яркое воспоминание из еще детской жизни. Хорошее, дорогое для меня, но что о нем жалеть, если потом случилось много чего, что потихоньку затирало его, вымывало из моей памяти? Воспоминания колыхнулись и всплыли, когда я увидела его. Защемило сердце от его вида, затопила обида от того, что и правда — не помнит ничего. Ну, так это и к лучшему. Так было проще для меня.

На следующий день после обеда я уложила сына спать и вместе с ведуном сидела в небольшом тихом зале и читала книгу. Речь в ней шла о Змеином крае или лесе, что простирался рядом с Великими Болотами. Там, где уже уходил в сторону большой скальный массив, выступом вдававшийся в наши земли, начинались Болота. А там, где заканчивались они, и начинался этот лес. И для нашего государства эти просторы были почти утрачены, потому что там жили змеи. Лес кишел ими, а потому не было возможности охотиться в нем, рубить деревья на постройку жилищ, вывозить сушину на топливо, собирать травы, грибы и ягоды…

В дверь просунулась голова знакомого стражника, что теперь один оставался в нашем доме.

— Таша, там тебя зовут. Выйди и… может мне постоять рядом?

Он смотрел обеспокоенно, я подивилась этому, но отказалась. Мастер поднял голову от книги и опустил опять. Здесь, в этом доме, бояться было нечего. Я встала и вышла в просторную прихожую. Пол в ней был вымощен камнем, как и во всех зажиточных домах города. Вдоль стен стояли мягкие лавочки с гнутыми ножками. Отражали дневной свет два больших зеркала — у входа, и сбоку, между дверями в комнаты. В одном из них я сейчас видела себя — в светлой сорочке со скромной прорезной вышивкой в цвет. В короткой, по щиколотку, домашней юбке с повязанным на ней длинным полосатым передником с широким поясом. Косы свободно спадали на спину, в руках я продолжала держать недочитанную книгу — забыла оставить на столе.

А напротив меня, у входа в дом, стояли Тарус и Юрас. И, будь я прежняя, то первым делом испугалась бы — было чего. А сейчас просто вежливо спросила, как было здесь принято и как меня учили, обучая манерам:

— Чем обязана вашему визиту?

Вперед выступил Тарус с привычным уже для меня враждебным выражением на лице. Юрас смотрелся не таким опасным, даже немного растерянным. Ведун велел мне:

— Таша, покажи нам ребенка, где он?

Я сложила на груди руки и смотрела на него с усмешкой, тихо закипая внутри. Он повторил, и снова — с угрозой:

— Покажи отцу украденного у него сына!

Я скрипнула зубами и, стараясь говорить спокойно, медленно процедила сквозь зубы:

— Конь, выбрось их вон из моего дома! — взметнула юбки и ушла.

За спиной стояли грохот и ругань, дверь хряснула, едва не выбив лутку. Гневные голоса звучали уже на улице. Я прошла обратно к своему креслу, разложила на коленях книгу. Старательно разгладила дрожащей ладонью скомканную страницу, думая о том, что сам же гнал меня, сам велел не лезть к Юрасу. В чем же обвиняет сейчас? И… заплакала. Всхлипывала, задыхалась, заливаясь слезами, дыхание вырывалось со стонами… Мотала головой, пытаясь остановиться, но у меня не получалось…

Не плакала я давно, очень давно — годы. Как отплакала за Микеем, так и оставила это дело. Слезы не помогали ничему, ничего не могли исправить, и я стереглась их — они делали меня совсем слабой. А тут нахлынуло все разом, всплыло, перемешалось в душе… непонятная куча всего, чему трудно найти название и объяснение. Похоже было на то, что меня настигла новая слабость — жалость к себе. Старый ведун подошел ко мне, обнял мою голову и прислонился щекой к моей рыжей макушке. Стоял так, согнувшись больной спиной, пока я не стала смолкать, потом поцеловал в волосы и ушел обратно. Мы сидели и смотрели друг на друга.

— Не обижайся на них. А как же ты хотела? Украла — как есть украла, чего уж теперь? У него есть право хотя бы видеть сына, раз уж узнал о нем. Это все одно было делом времени — уж очень похож. Я заметил, что и мужики уже присматривались — узнавали в малом Стагмисовскую кровь. Забрать никому не позволим, это и так понятно. Но на уступку пойти придется.

— Пойду… сразу пошла бы, если бы не облаяли. По-людски со мной смогут — договоримся. Вы простите меня… я из вашего дома людей погнала, своим назвала.

— Так оно и есть. Твой он так же, как и мой, потому и….

А я вдруг стала вставать, потрясенно глядя на него. Эта сила Коня, то, как легко справился он со здоровыми мужиками… мысль, вспышка в мозгу — видение!

— Мастер! Тот степняк на коне! Не нужно охранять каждого ведуна, просто нужно следить за подходами к границе! Каждый воинский отряд — наш ли, их ли, возглавляется командиром. Он ведет за собой, он отвечает за всех, знает все. В нем залог воинского успеха и победы. Я видела, помню того — умный гад! Глаза, как острые бритвы. А так легко подох, мгновения… быстро. А что, если наши границы будут сторожить привиды? Не в замену страже, а для ее упреждения. И выбивать чужих вожаков, как они у нас ведунов выбивают?

Мастер улыбался, глядя на мое разгоревшееся от слез и внезапного озарения лицо.

— Вот и служба твоя началась, дочка… Это уже похоже на что-то… Только один я такие дела не решаю. Такие решения принимает Совет во главе с правителем. Я договорюсь, чтобы на следующую встречу пригласили и нас с тобой. Я потихоньку отхожу от всего этого — старею… есть теперь рядом с кем. Ты и внучок теперь моя семья. Так что в обиду тебя и его не дам. Не плачь больше, ты не дитя малое, а ведунья, страшная по своей силе. Разве что Дарина сильнее, да и то… не знаю. Так вам и не воевать с ней. А придумала ты хорошо, только вот — как это сделать? Думать нужно, крепко думать…

* * *

— Конь, покажись, друг, — попросила я привида. Разговор с Советом не заладился. Я чувствовала себя неловко еще и потому, что в этот Совет входили и Тарус с Дариной. Мне и так было не по себе, а под их взглядами… Тарус просто прожигал ими.

Я рассказала десятерым мужчинам и одной женщине то, что пришло мне в голову. По их просьбе поведала и то, как пришло ко мне это умение — говорить с неприкаянными душами. Мастер рассказал о той помощи, что я оказываю мертвым, и о том, какую помощь дали мне они — приставив защитника. Что и раньше ему с дочкой приходила в голову мысль просить души умерших защитить ведунов, охраняя их так же, как хранит меня Конь. Да только это тогда показалось нам неисполнимым.

Мне как будто и верили, но вот в то, что границу будут охранять привиды… я их понимала. Нужно было понять и принять души мертвых, как приняла их я — поверить им. Ведь и мне понадобилось время на это. Что уж говорить про людей, далеких от всего этого, смертных людей, которым мое умение казалось непонятным и угрожающим, таинственным и опасным. Поверить в такое, значило принять решение заключить подобие договора с самой смертью. А еще их пугала честно обозначенная мною моя же сила. Что следовала из покорности мне привидов. Их спрятанный глубоко внутри страх был обоснован — я сейчас могла велеть Коню убить любого, сидящего в этой комнате. И правителя тоже.

Я увидела его сразу. Во главе огромного стола, рядом со своей женой сидел сильный, высокий, почти совсем седой мужчина с молодым лицом. Я бы не дала ему больше тридцати пяти- восьми лет, если бы не седина. Цепкие и острые глаза необычного серого с серебром цвета изучали меня. Челюсти были крепко сжаты, губы твердого рисунка — тоже. Он слушал — внимательно, спокойно, ничем пока не выдавая своего отношения к услышанному. Но иногда его взгляд, умный и настороженный, менялся, становился нежным и теплым — он смотрел на свою жену.

А я отводила свой, испытывая неловкость. Правитель заслуживал лучшего. Вникать в их отношения, судить их по взглядам было особо и некогда — мою придумку нещадно осмеивали. Кто бы удивился — Тарус, конечно же. Приводил как будто и разумные доводы, но вместе с тем насмехался, неуважительно высмеивал меня, и тогда я сорвалась:

— Конь, покажись, друг. Придуши этого гада, только не насмерть!

Миг… и гад хрипит, пытаясь отцепить от горла призрачные лапы. Привида видно, он явил всем свой образ. Кто-то охнул, узнав в нем бывшего товарища — прошло не так много времени от его гибели. Кто-то дернулся ко мне — нечаянно, в порыве и желании устранить угрозу, ясно понимая, от кого она исходит.

Конь выпустил ведуна, колыхнулся ко мне, спросил взглядом. А я прошипела в лицо жадно хватающего воздух мужика:

— При всех говорю — терпеть твой лай не стану. Говори со мной, как человек. А то в следующий раз доведу все до конца!

Спокойный голос правителя не удивил:

— Я думаю, что нужно попробовать, только грамотно. Еще одно: где взять подходящих исполнителей? Чем ты, Таша… — посмотрел он на меня, — тебе же придется расплачиваться за их помощь? Так вот — чем? Сможешь ли, будет ли по силам тебе? Привид ведь будет не один. И еще — граница со степняками далеко отсюда. Тебе придется находиться там или это не нужно? Твой сын… станешь ли рисковать им там, если что-то пойдет не так? Или расстанешься, оставив здесь на время, которое пока не известно?

И главное для меня сейчас — сможешь ли ты просить дать такую же надежную защиту наследникам королевского престола? Мы планируем, что с их взрослением власть в нашем государстве станет королевской — наследной. Для этого нужно надежно хранить их жизни хотя бы до того времени, когда они сами, сознательно смогут постоять за себя.

Я не жду ответа сейчас. Подумай, посоветуйся с Мастером, со своим… другом, которого мы слышать не можем. Спроси, если сможешь, у тех, кто решает это? На сегодня Совет распускаю. Тарус, задержись. Мне нужны объяснения.

Глава 15

— Исполнители… надо же — дожились… — запнулся Конь, потерявшись в понятиях.

— Вернее — доумирались? Не вникай в это, разве важно как он сказал? Конь… я тут подумала — ты же ждешь, да? Ты же тоже хочешь уйти к своим родичам, на ту сторону, к новой жизни? Там хорошо, я видела это. Отпустить тебя? Я задумала сама все это, решаю уже как все провернуть, не подумав — а согласитесь ли вы? Ты воин, у тебя счеты с врагами и немалые, как и у всех нас. Мы имеем право на месть, но вот хочешь ли ты еще ее? Чувствуешь ли необходимость в этом, как тогда, когда был живой? Или для тебя важно только исполнить службу при мне, заслужив этим переход на ту сторону?

— Про других не скажу — не знаю. Во мне ярости и ненависти больше нет, но осталось понимание. Ты же не сомневаешься, что мы по-прежнему разумны? Когда уходим туда, привязанности и страсти со временем сходят на нет, забываются. Новую жизнь нельзя начинать со старой памятью о потерях. Да-а, и Микей тоже потихоньку забудет тебя, он уже сейчас тоскует не так страшно, как вначале.

— Я только рада этому, — прошептала я, — скажи мне тогда, если тебе разрешили — кто это сможет сделать и как?

— Когда гибнут воины, их душам редко закрыт переход туда. Воин, погибший в бою или при исполнении службы, свят по определению. Его ждут родичи, для него готов на той стороне — в другом мире, дом и место в нем. Но вам как раз и нужны души воинов, справятся только они. С пониманием отнесутся к тому, что их служба не окончена и воинский долг еще не выполнен до конца. Спросишь — где же их найти, если все они уже там?

— Спрошу, — шепнула я пересохшими от волнения губами.

— Нужно ехать к Проклятым маякам. При каждом из них все еще на службе состоит тот, кто тебе нужен. Сумеешь договориться — заберешь с собой, но на их месте придется оставить живых — маяки должны светить. Коня сразу отпустишь — у него будет выбор, и этот выбор все решит про него.

— Не… не Конь же сейчас… Со мной сейчас говорит уже не Конь?

В ушах зазвучал другой — звучный и глубокий, будто бархатный голос:

— Коню предложишь отпустить его.

— Как так? — вырвалось у меня, — почему же вы разрешаете нам это? Степняки такое же ваше творение, как и мы! Почему тогда вы на нашей стороне?

— Не на вашей — на твоей. Ты имеешь право на кровную месть, любую — самую страшную. Все равно ничего страшнее, чем скармливание людей идолам, ты не совершишь.

— Почему тогда вы не запретите им это, почему не остановите?

— Я сейчас как раз и делаю это.

Я обвела ошалевшими глазами знакомую комнату, в которой сидело нас всего двое — я и Мастер. Он слышал только мои слова, и по его напряженному лицу я видела, что он пытается не потерять нить моего разговора с душой бывшего стражника. Старается вникнуть и угадать, понять, о чем идет речь. Но раз уж такое дело…

— Зачем вы забрали у меня Микея? Чтобы сталось все то, что вершится сейчас? Чтобы я смогла это сделать, оставшись одна?

— А ты хочешь быть одна? Хочешь — останешься. Ты думаешь — мы контролируем каждый ваш шаг? Нет, вы сами себе хозяева. Мы отслеживаем только соблюдение законов этого мира. Только ключевые моменты, временные и судьбоносные узлы — как сейчас. Все остальное — ваш выбор и ваше решение. А еще — случай и судьба.

— За что наказан Конь?

— За дурь, которая прощается зеленым юнцам, но не человеку в его возрасте. Возрасте, если и не мудрости, то хотя бы ума. Он добирает его, присматривая за тобой. Это все, что ты хотела узнать?

— Разве сообразишь вот так? — совсем потерялась я и вдруг поняла, что передо мной опять остался только Конь. Он таял, растворялся в воздухе, а у меня в голове метались мысли об упущенном — что бы еще я могла спросить, или… попросить? И понимала, что у меня есть все, что нужно, кроме Микея. Но тут просить о чем-то уже поздно.

Пересказала весь разговор ведуну и попросилась выйти подышать, погулять с сыном. Поговорим с Мастером потом, посоветуемся, обмозгуем все. Сейчас мне нужно было отойти от разговора, собраться с мыслями.

Ведун сразу начал рыться в книгах, разыскивая для меня все, что было известно о Проклятых маяках, а мы с Зоряном вышли на улицу. Прошли по дорожкам… он даже на улицу взял с собой гусельки, хоть и не бренчал ими. Просто не хотел расставаться — не наигрался еще. Я задумалась и смотрела только на него, отслеживая и присматривая. И не заметила, как мы почти столкнулись со стоящим посреди дорожки мужчиной — Юрасом… Он не смотрел на меня — жадно вглядывался в лицо сына. А Зорян, остановившись, улыбнулся ему, как всем незнакомцам — немного настороженно и кривовато, показав хорошенькую ямочку на смуглой щечке.

Сначала мы просто шли рядом и почти не разговаривали. Я чувствовала неловкость за то, как выкинула их с Тарусом из дома… Как будто и правильно, но… Юраса-то за что? Он молчал тогда. Отчего сейчас неловко было ему — знал только он один. Может, потому молчал и сейчас, только спросил — сколько исполнилось сыну, да как назвали? Очевидно, и сам не знал, о чем можно говорить еще — только смотрел. Мы оба не сводили глаз с Зоряна. Потом Юрас все же заговорил, и видно было, что говорить ему трудно:

— Я совсем не помню тебя, только там — в вашей пекарне.

— Уже знаю.

— Я не знаю, что еще сказать…

— Хочешь — приходи, говори с сыном. Это он при незнакомом человеке притих, а так рот почти не закрывает. Принеси в подарок игрушку… он хотел коника, там был на торжище такой — красный, яркий, с нарисованными на боках яблоками. На него садятся и качаются. Я не купила тогда, не хотелось тащить на себе или заботить стражников.

— Да… куплю. Может, вам еще что-нибудь нужно?

— Нет, ничего. Мы никогда не бедствовали.

— Зачем ты пришла ко мне тогда? — спросил он, отвернувшись.

— Полюбила… но это уже в прошлом и неважно. Хочешь — спроси у Таруса, он расскажет — почему. Тогда все еще было для меня свежо и ярко, и я в подробностях описала ему то, что чувствовала тогда, все мои уловки, чтобы понравиться тебе.

— Он рассказал, но я не поверил… Дарина сказала, что мы были с тобой тогда и это все, что она знает. Да — еще, что меня ждет очень большая радость. А остальное должен рассказать мне Тарус — этот жук знает все, сказала она. Все слишком неожиданно, я пока не могу даже осмыслись все это…

— Так осмысливай. Тебя в шею никто не гонит. И нам от тебя ничего не нужно — ни мне, ни сыну. Наставников и учителей у него куча — вся столичная стража, он у них любимчик. Разве что когда вырастет и спросит, тогда назову твое имя… если захочешь.

— Я хочу признать его своим.

— Признавай, я не против. И раз уж ты здесь… будь добр, верни мне слово, которое я дала тебе.

— Я не помню, ничего не помню, — почти простонал он.

— А ты хотел бы… вспомнить?

— Да! Нет… не знаю…

— Я тоже не знала тогда, что ты меня не слышишь. Решила, что ты не отринул мою клятву, раз разрешил дать ее. Я обещала быть верной тебе до конца своих дней, обещала, что ты останешься первым и единственным для меня. Из-за этой проклятой клятвы я оттолкнула любимого, не дала даже поцеловать, — злилась я на себя.

— Я не помню ничего… я не обидел тебя тогда? — нашел он в себе силы прямо взглянуть мне в глаза. Я тоже смотрела.

— Нет, — выдохнула, — нет, не обидел. Слова не сказал, но не обидел. Я уходила счастливой. Думала — мне хватит этих воспоминаний на всю жизнь. Буду жить памятью о той единственной ночи, и только для ребенка, рожденного от любимого. А теперь… верни мне мое слово, оно не нужно тебе. А меня тяготит. Я не хочу тебя ни для себя, ни даже возле сына, хотя и запретить не могу.

— Почему? — вскинулся он, — почему не хочешь?

— А чему ты можешь его научить? Таскаться хвостом за чужой бабой? Неспособности наладить свою жизнь, так или иначе?

— Что ты можешь знать о нас с ней? — прошипел он мне в лицо.

Я ответила так же — злым шипением:

— Мне и не нужно ничего знать. Хватит того, что я увидела — слабак, жалко заглядывающий в глаза, навязывающий свои воспоминания замужней женщине. Это выглядело жалко, а еще подло по отношению к ее мужу. Ты уверен, что только я все это видела? Что он не стоял тогда у окна, перед которым вы… он заслужил это? Вы отвратительны! Оба — и ты и она.

— Не смей! Между нами сейчас ничего нет! Я тоже клялся, но она не приняла моих клятв, запретила ждать ее!

— Но и не гонит тебя! Ее тешат твои щенячьи взгляды, твое жалкое мельтешение рядом?!

Он резко остановился, вдохнул сквозь зубы воздух. Развернулся и быстро ушел. А я вспомнила, что так и не добилась, чтобы он вернул обещание и изо всей дури ударила ногой по большому камню, что лежал на обочине дорожки. Нога еще не коснулась его, а я уже сжалась от боли, что последует за этим ударом, внутренне сжалась… Но, стоило только коснуться камня, как он тут же осел серой пылью, рассыпался у моих ног.

Я покачнулась, теряя опору, и завалилась на еще зеленую по-летнему траву. Правильно упала — не плашмя, а на бок, сразу разворачиваясь в движении — как учили делать при падении с коня. Быстро отыскала глазами сына — он бежал ко мне. С трудом встала, выпутываясь из юбок, отряхнулась… не понимала ничего. Нужно было идти домой, опять говорить с Мастером.

Шла, спешила к нему и вдруг в голову пришло, что точно меня чуть ли не с самого рождения хранили Силы. Детство, все пронизанное любовью старших к единственному в семье ребенку, еще дар фэйри. Потом дар, который достался от старого Строга — страшный, но ценный, дающий мне силу. Пускай не свою, а чужую, но защищающую меня, дарящую веру в безбедное и безопасное будущее. А самое главное — мне дали Мастера, человека, всегда готового помочь, к которому я несусь, случись со мною хоть что — маленькое и хорошее, или великое и страшное. За него я была благодарна Высшим Силам особо и готова была платить за этот дар, как ни за что другое.

Мы с ним сидели за столом в комнате рядом с кухарней. В этой комнате — большой, красивой и уютной, мы ели по утрам, обедали и ужинали — всей своей небольшой семьей. Светлая скатерть, покрывающая стол, была уже привычна для меня. Как и приборы для еды, и дорогая разрисованная посуда.

Зорян набегался за день, и я уложила его спать пораньше. Наш с Мастером ужин припозднился, потому что я начала рассказывать ему про случай с рассыпавшимся камнем. Про свою дикую злость — на себя, на Юраса, и во что это вылилось. Мастер не дослушал… отослал меня кормить и мыть сына, потом я пела малому колыбельную на ночь. Ее почти всегда слушал и ведун — дар фэйри подарил мне хоть и не сильный, но приятный голос, который открывался в песне. Я знала только одну — приграничную колыбельную, но он не уставал слушать ее. Когда мы с ведуном сели за стол, за окном уже стемнело.

Я накладывала ему в тарелку вкусно пахнущую мясом кашу, которую мы обое любили, резала хлеб, зелень. Ели мы тоже молча. Только потом настала очередь разговоров.

— В тебе мало осталось от той Таши, в руках которой раскрылся цветок, дочка. Мало осталось от фэйри. Твой кокон стал темнеть уже тогда, когда ты впервые познала ненависть. Это мне рассказал Гнат. Как же давно это было, — удивился он, — я тогда и не знал еще тебя.

Да-а, тогда твой свет стал не таким слепящим, как раньше. И с каждым твоим… подопечным, скажем так, солнечный свет твоего кокона все больше напоминает рыжее пламя костра. Ненависть, злоба, действенный протест — борьба, не присущи фэйри. Они жертвы по самой своей природе — нежные, тонко чувствующие, жалеющие, добрые ко всем, всех оправдывающие, слабые от этого. Потому и редки. Я сомневаюсь, что сейчас ты сможешь пробудить цветок, а еще у тебя сегодня подгорел лук на сковороде…

Я фыркнула, расслабилась и заулыбалась, и он улыбнулся тоже.

— А как ты думала? Допустила бы ты такое раньше? Нет, ни за что! А ненависть — такое же чувство, как и другие. Только желательно, чтобы она была направлена в нужную сторону, и не стала главной в тебе. Сегодня проклятье прилетело в камень, а ведь могло и в спину Юрасу?

По спине у меня пробежал холодок, привычно уже онемели кончики пальцев. Я сказала об этом Мастеру.

— А то ж, — покивал он головой, — оно собирается из злости, страха, ненависти, копится на кончиках пальцев рук. Еще и ног, оказывается. Век живи — век учись. Интересно мне с тобой.

— Оно?

— Темные, ненужные, плохие, злые чувства питают эту Силу. Которые требуют ответного действия в сторону вызвавшего их — мести, а в твоем случае — проклятия. Из-за неумения чего-то другого, ты способна только на этот выброс злой силы. А месть всегда более продумана. В тебе же зло вовсе не хочет копиться, ждать своего часа — суть твоей натуры, натуры фэйри, отторгает все темное, что всплывает в твоей душе. Оно ищет выхода немедленно… я так это понимаю. Во-от… и что мы имеем на выходе? Лишившись любви, потеряв надежду на счастье и исполнение главной мечты…

— Какой мечты?

— Семья… Ты всегда и больше всего хотела семью, которой были лишены дорогие для тебя люди. Простая и незамысловатая мечта — муж, дом, дети… много детей. Лишившись этого — надежды на ее исполнение, ты меняешься. Становишься темной. Не злой, нет. Пока просто темной, но способной уже и на зло. Сегодня ты могла не только проклясть, но и убить. Это вовсе и не приговор, почти все ведуны, которые при войске — темные. Я темный. Способен на зло, но не делаю его. Осознанно не делаю… хотя тебе вот сделал, решая за вас с Микеем.

— Не на-адо. Это неосознанно. Значит, не считается.

— В результате вместо нежной и трепетной, сострадающей всем фэйри имеем темную ведунью, способную насылать проклятия и убивать. Считается это или нет, как ты думаешь? Ты накинулась на мужика, и правда — толком ничего не зная о нем. Не зная, что у него из-под носа увели пару и тому поспособствовали вы с односельчанками, забравшись в его постель.

А Дарина, которая владела способностью смотреть на расстоянии глазами своих светлячков, узнала… больше того — увидела это. Как ей было тогда, ты можешь себе представить? А он тогда был ей не безразличен. А получилось — предал… прощения тогда так и не получил и потерял ее — любя всем сердцем.

Его в том не вини — он был под нехорошими чарами и вот что еще я хочу сказать? Что-то это становится слишком уж частым делом, почти обыденным. Куда ни глянь — везде проклятые! Это считается? Что я приложил руку, плодя и множа зло? Нет, ты пока не совершила его, но надолго ли это? Приедет сюда завтра вредный Тарус, выведет тебя из себя и что дальше?

Реши для себя, как в свое время решил я. Или ты остановишься на этом и будешь тренировать выдержку и терпение… Научишься прощать и забывать, переступать через свою гордость и чужую глупость, не придавая ей значения. Или развиваешь новое умение — боевое ведовство. Что уже есть зло в чистом виде! И на которое у тебя есть полное право — право на кровную месть.

Что это значит? Что бы ты ни совершила в отношении степняков — любое, самое страшное и безумное злодеяние останется безнаказанным для тебя. Дорога на ту сторону для тебя, как для всякого воина, будет открыта всегда. Про это если захочешь — расскажу и даже научу боевому ведовству. Но я бы для своего дитяти такого не хотел, не хочу, значит, и для тебя. А решать только тебе.

Я уже обещал и повторю еще раз — теперь решаешь только ты сама. Я лишь отвечаю на твои вопросы и помогаю.

Уснуть после такого разговора было трудно. Я крутилась в постели, сбивая простыни и накручивая длинную сорочку на ноги. Прислушивалась к дыханию Зоряна, ловила звуки с улицы — там к ночи разгулялся ветер и, скорее всего, он принесет дождь. Потом поняла, что все равно ничего решать сейчас не способна — устала. И под шлепки первых дождевых капель, а потом дробный и частый перестук дождя по оконному стеклу и крыше, я уснула.

Глава 16

После ночного дождя повеяло прохладой и осенью. Поверилось в нее. Сырая земля, мокрые дорожки, капли, спадающие с зеленой пока еще листвы — все это было, как и летом, но уже им не пахло. Не пахло цветами, молодой травой, медом…

В прихожей нашего дома с раннего утра ожидал Юрас. Меня упредил об этом Конь, и я хоть оделась, как положено. За мной хвостиком потянулся сынок. Которого пора было кормить. Вышла и хмуро уставилась на раннего гостя. Вспомнилось, как Мастер выгораживал его вчера, велел не винить ни в чем, и я заставила себя пригласить его в дом.

Он прошел за нами, опять почти не отрывая глаз от сына, и стал у стены, красиво увешанной оружием. Я вошла вслед за ним и уставилась, ожидая, что скажет. А он отчаянно взглянул и стал натягивать на руки тонкие перчатки. Я насторожилась, ничего не понимая. И увидела, как он тащит из-за пазухи обручальный плат… и не просто плат… О таком ходят легенды в отдаленных уголках страны, такие не всегда найдешь даже в больших городах у известных торговцев. Потому что он дороже золота в сотни раз — плат из тонкого паучьего шелка.

Он не приемлет мужской руки — твердой, испятнанной вечными мозолями от оружия или работы. Цепляется за них тончайшими нитями радужного окраса, тянется, рвется. Потому и касаются его мужчины только в перчатках. Такой плат передают в семье из рук в руки многие годы, хранят, надевают только на великие праздники. И сейчас он протягивал мне именно такой…

Осторожно раскинул, встряхнул воздушную ткань, сложил на косую вдвое, и подошел к нам с сыном. Зорян молча цеплялся за мою юбку и смотрел во все глаза, а я замерла, не зная, что мне делать. Плат невесомо опал на плечи, Юрас сжал их поверх него и сказал:

— Я беру тебя за себя. Хочу быть тебе мужем, а сыну отцом.

Из глубины души поднималась удушающая черная волна… Может, в этот миг я и совсем перестала быть фэйри. Дернула плечами, сбросила с себя его руки, сняла плат с плеч, бережно сложила дрожащими руками и протянула ему, отказываясь от такой чести.

— Зачем оно тебе? Ты хочешь себе сына? Так я сказала, что не собираюсь прятать его от тебя. Тогда зачем? Хочешь быть мужем? Вот так просто, не найдя для меня ни одного доброго слова? Думаешь, я схвачусь за эту возможность, потому что не достойна большего, меня нельзя полюбить? Но меня любили! Я была в его глазах красой ненаглядной, желанной. Он тянулся ко мне, как цветок к солнцу, а я отказала даже в поцелуе из-за проклятого обещания, данного тебе! А потом он ушел и погиб! Ненавижу тебя! За свою детскую глупость! За то, что смеешь видеть во мне только снадобье от своей несчастной любви! Верни мне мое обещание, я требую этого!

Он глухо спросил:

— Для чего это тебе… или для кого?

— Я с радостью буду хранить верность, но только не тебе — ему. Он дождется меня на той стороне, в том доме под большим деревом. Любимый мною и любящий так сильно..! А может, это ты так мстишь мне — подобным небрежением? Но если не я тогда — в твоей постели была бы другая. Я не так и виновата перед тобою, чтобы добровольно гробить свою жизнь. Так что — нет. Забери свой плат!

— Оставь себе… или сожги. Мне он не нужен.

— Как скажешь, — трясло меня.

Я шагнула к печке в прихожей, что первый раз после лета протапливалась чтобы просушить дом. Открыла дверцу и швырнула туда плат… и замерла, глядя, как ярко полыхнул в огне паучий шелк — опять видение из дома Строга. Было больно…

Юрас отвернулся, пошел к выходу. Я позвала растерянно:

— Эй, постой! Я просила тебя…

— Я подумаю об этом, — остановился он в пол оборота ко мне.

— Ты не имеешь права! Обещание — это только добровольно! То, что в душе!

— Твою душу я и не просил. Просто хотел попробовать жить.

— Ах-х-х, ты… — сперло в груди дыхание от ярости.

Твердым и уверенным шагом он прошел к двери и вышел на улицу. Я поискала глазами сына и увидела его на руках у деда — за открытой в комнаты дверью. Пальцы кололо, изо рта рвались слова… лучше их никому не слышать, в груди кипело! Потемнело в глазах от страха, и я выскочила на улицу, разыскивая хоть какой-нибудь камень поблизости. И уже вполне осознавая, что делаю, уничтожила его, превратив в мелкую пыль.

— Все, все, все, — шептала я себе, потирая дрожащие руки одну об другую, — это было в последний раз. Просто он застал меня врасплох, вывел из себя, я не ждала такого… небрежения. Но теперь я настороже, я буду держать себя в руках… даже если сейчас вслед за Юрасом сюда явится гадов Тарус.

На слабых от страха ногах вернулась в дом, где, сидя на руках у деда, Зорян мучил гусельки и что-то мурлыкал себе под нос. Опустилась на колени перед ними, положила голову на ножки сына, склонившись к коленям ведуна. Он опустил руку мне на голову, а я попросила:

— Учите скорее. Мне страшно! Я же могла навредить вам… из меня во все стороны перло! Сколько этого во мне? Так будет всегда?

Ведун покряхтел, отослал меня сесть, не спешил говорить что-то, как всегда. Наконец, немного успокоившись, я услышала, как всегда — с подходом:

— Знаешь, чем плоха старость? Уже есть опыт — богатый, нужный. Нажитый, выстраданный. Тут бы и жить — умно и правильно. А вся жизнь ушла на то, чтобы найти этот опыт, и скоро уже пора уходить… Оно бы и ладно, но тут вдруг понимаешь, что ты все еще нужен здесь. Тем, у кого этого опыта… а заодно, похоже, и ума — нет, как нет.

Я не знаю, что ты там наговорила ему прошлый раз, но его проняло. Я хорошо знаю его, а еще я как-никак мужик. Решиться разом все изменить в своей жизни, вот так прийти… Это может, не так и не то, чего вы, бабы, ждете. Но для него это бессонная ночь, душевные муки, мысли, принятое решение — правильное, верное, мужское. Решение стать отцом сыну, отвечать за семью, отпустить прошлое.

Он ходил за этим платом, искал его. Выбирал, думая о тебе, самый дорогой и красивый — лучший. Не нашел слов, не сумел?! Но он сделал! А ты за своими обидами этого не увидела. Слов красивых хотелось? Нет их у него пока, но могли бы найтись — потом. Потому что будь ты ему противна, его бы сюда волами не затащили. А ты обрушила на него обиды за всю свою прошлую жизнь. Сказал, что душа, а значит и любовь твоя ему не нужна? Так ты в его душу плюнула, гавкнула — он и отлаялся!

Ты просто один в один — Дарина! Как срисована с нее! Такая же упертая, дурная баба, у которой с юности жизнь не задалась и которая никак не найдет своего места в ней. Вы с ней даже ростом и статью схожи — со спины спутаешь. Она, наконец, утихомирилась, дала себе лад. Так ты теперь на мою голову — тоже себе на уме и вредная аж до усрачки! Не дадите спокойной старости, помереть спокойно не дадите! — злился ведун, всерьез злился.

А я пригибала голову все ниже и опять плакала. Жаль было радужный плат, жаль было всего, что было раньше, жаль было и старого ведуна, и Юраса. Что на меня нашло? Почему спокойно не сказала, что не пойду за него? Кричала, обвиняла… в чем? Ой, прав ведун, хоть и не во всем. Шмыгнула носом:

— Рано вам помирать, учите, как обещали — терпению и сдержанности. Как гасить это. Сами говорите — дурная…

— Куда я денусь? У тебя же, кроме меня да сына, и нет никого больше. Другом у тебя только бестелесный привид. Ни на одного мужика не взглянула, хотя вьются неженатые стражи вокруг, как осы. Это-то ладно, так у тебя же и подруг нет! Татка хорошая девка, хоть и простая… Она не оттого тебе не нужна, что прибиральщицей у нас в доме, а оттого, что у тебя потребности нет говорить с людьми, дружить с ними, любить. Ты вся на ту сторону под дерево навострилась! Уйди сейчас с глаз! Видеть не могу! И не вздумай сейчас готовить еду — в рот будет не взять…

* * *

Над всеми отрядами государственной стражи стоял сам правитель, а еще — главный ведун рядом с ним. Это я выяснила у Мастера. И еще то, что главным теперь не он, а Тарус. Вот и выходит, что я вусмерть разругалась с одним из самых сильных на сегодня ведунов. К тому же наделенным всей полнотой воинской власти. В том числе и надо мной, состоящей у него на службе. И не важно, что воинская справа и снаряжение у меня — платья с кружевами да сапожки на каблучках. Денежное довольство было положено мне и исправно выплачивалось. И как раз сейчас подошла пора его отрабатывать.

Мыслями об этом я промучилась целый день и, наконец, придумала, как мне выбраться изо всего этого с самыми малыми потерями. Мастер по моей просьбе договорился и нас ожидал на встречу сам правитель. Только он один.

Старый ведун, собираясь во дворец, оделся, как стражник — в темные штаны с сапогами, болотно-зеленую рубаху и красивый нагрудник из коричневой кожи, украшенный яркими заклепками из оружейной стали.

Я тоже надела свое «снаряжение», подходящее для дворца. Особых переживаний от того, как я выгляжу, не было. Мысли были о деле. Раз это дело зависело от моего умения и поручалось мне, то нужно было уже решать что-то о походе к Маякам. Пора было собирать отряд, не затягивая это дело до осенних дождей. А они все, если и думали что-то про этот поход, то мне, само собой, об этом не докладывали. А мне нужно было знать. Нужно было выяснить все, обговорить. Тарус, понятное дело, опять взялся бы вставлять палки в колеса, потому я и просила о встрече без него.

Мы встретились, обговорили для начала самое важное — дату выступления, численность отряда. Навскидку прикинули, насколько долго все может затянуться, а отсюда подсчитали и нужное число припасов. Это потом уже я поняла, что это дело не его уровня, но Мастер промолчал, а Владислас терпеливо говорил со мною о крупах и вяленом мясе. Осталось решить, кого посылать командиром, то есть — к кому я поступлю в подчинение. Тут решение было за правителем:

— Старшим пойдет тот, кто сейчас свободен от вахты, отдохнул уже после предыдущей, а главное — опытен и надежен. Этому запросу отвечают Юрас Стагмисов и Тарус Дамитров. Но, поскольку с главным ведуном у вас не сложилось и не заладилось…

— Так нужно наладить, — вскинулась я, — это же неправильно! Он мое прямое начальство, и я просто должна, а главное — я готова! И он же — ведун? В отряде и в том месте, куда мы идем, просто нельзя без самого опытного ведуна… Мастер из-за своего мудрого возраста в поход уже не пойдет — он остается с внуком. А если вам что понадобится, то и за Таруса тоже. Да же? — заглядывала я в глаза старому ведуну в ужасе от того, что ко мне могут не прислушаться.

Но он согласился со мной, а правитель только на один короткий миг, сморгнув, отвел глаза… И я вдруг ясно поняла: он тоже видел тот танец с клинками, а то и еще чего… и для него этот Юрас, как кость в горле. Он у него в печенках уже сидит! И как же Владислас, наверное, хотел сдыхаться его, отослав с глаз долой и желательно — подальше! А еще бы лучше — раз и навсегда.

Но я могла только пожалеть его. А выручать, прикрывая собой, и вовсе не была готова. Согласиться встать под начало Юраса, значило показать готовность наладить с ним отношения. Он тогда хотел этого. Сейчас же, после той моей выходки, скорее всего, был решительно настроен против меня. И я не забыла его небрежения, а, кроме того, меня теперь еще и мучила совесть.

Да я просто в глаза ему взглянуть не смогу, не то, что две седьмицы неотлучно находиться рядом. Я не была готова вообще ни к чему — ни мириться, ни ругаться. Даже простой встречи с ним я боялась до колик в животе, и уступать правителю в этом не собиралась. Ни за что!

Очевидно, моя отчаянная решимость наладить отношения с Тарусом была так убедительна, что он сдался. Послали за моим будущим командиром, и я встретила его приход с таким облегчением и с такой счастливой улыбкой, что он запнулся на пороге.

Решили быстро — отряд состоит из двух боевых пятерок и нас с Тарусом. Выполнив задание, мы оставим одну пятерку и еще одного воина обслуживать маяки. Те были расположены цепочкой на прибрежных скалах, и число их было — три. Жить стражники будут в доме у среднего маяка, станут менять друг друга и служба их продлится привычный для стражей оборот луны. Дальше к ним прибудет смена, а они уйдут на отдых. Еще раз уточнили дату выхода — сразу после первого осеннего бала. Правитель поднялся, отпуская нас, и сказал:

— Таша, я буду рад, если увижу на нем и тебя. Там ты ближе познакомишься с членами Совета, в который я намереваюсь ввести тебя на непостоянной основе, если ваша с Мастером затея удастся. Это станет простой необходимостью. Бал через четыре дня. Готовься в дорогу и быть на нем — у тебя еще есть на это время. Если будет необходимость в чем-то… наряд, украшения…

— Не будет. Мы все решим сами, но за заботу спасибо, — поспешила отказаться я, страшась, что за помощью с этим он предложит обращаться к его жене. И это при том, что одна только мысль о ней вызывала зуд на кончиках моих пальцев от какого-то нехорошего чувства. И я понимала уже, что это не просто неодобрение ее поступков и сочувствие к правителю.

Глава 17

На этот их бал я не пошла. Вернее — не дошла до него. Потопталась у входа, посмотрела на толпу незнакомых мне людей… Постояла возле большой и высокой лестницы, наблюдая за широко открытыми в бальный зал дверями чужую жизнь — незнакомую и непривычную мне. Может и придется когда-нибудь с ней знакомиться, но сейчас я взглянула на себя в зеркалах, разгладила складочку на новом синем платье… и тихонько ушла домой.

Быть в этом месте не хотелось. Первый раз за три года я вдруг снова почувствовала себя неприкаянно, а еще — неловко по сравнению с разряженными гостями. Все они были здесь парами, а я пришла одна. Даже охранника оставила дома, зачем мне? Меня хранил Конь. Да мало того, что известна своим необычным умением, так еще и с девичьими косами, имея ребенка. Стоит войти — станут рассматривать, как я одета, говорить обо мне. Пройдутся недобрыми языками, а то, чего доброго — коснутся и сына… меня передернуло.

Я не боялась чужих пересудов, раньше мне дела до них не было. А сейчас я вошла бы туда, куда мне раньше не было дороги, где я ощущала бы себя чужой и неподходящей. Войди я туда, и добровольно подставлю себя под чужие взгляды, дам им повод и право обсудить меня и осудить, и как-то вдруг… в Болото все это! Это не то место, где я хочу быть. И ничего страшного не было в том, что я развернулась и ушла. Хоть высплюсь перед дорогой. Нужно будет Совету лучше узнать меня — узнают. Им надо — не мне.

Кутаясь в теплую шаль, прошла по парковым дорожкам. В дом меня впустил охранник. Здесь, в городе, при нас оставляли только одного стражника. Из тех, кому не в тягость был Зорян. Сын тянулся к молодым мужикам, лип к ним, заваливал вопросами, которые часто и понять-то еще было трудно. Кто-то просто терпел его, а кто-то, посмеиваясь, смотрел без досады, а то и с отцовской лаской. Многие были семейными и имели уже детей, знали, как с ними обращаться. Этот — Ивон, был из таких. Спокойный, уравновешенный, с добрыми светлыми глазами, он казалось, даже любил моего сына. А может, так и было — у него в семье рождались пока только дочки.

Я тихо вошла, и он встревожено спросил:

— А что так быстро? Что-то не так?

И мне вдруг захотелось ответить правду. Он, если и не годился мне в отцы, то все равно был старше, да еще и имел семейный опыт. Я уважала его. Потому и ответила:

— Все не так. Я там чужая и они мне чужие. Что ж я должна через силу… ради чего или кого мне ломать себя? Да и выспаться хотелось перед дорогой. Вы тоже… закройтесь и отдыхайте.

— Мне не положено. А отдохнуть перед дорогой — правильное дело.

Я тихонько прошла, стянула платье, развесила, чтобы не смялось. Надо же… это было самое красивое платье, что я нашла в торговых лавках. Прошла к кроватке Зоряна, постояла, посмотрела на него и прилегла рядом. Он крепко спал, а я вдыхала детский запах, обнимала родное, теплое тельце. И мне казалось сейчас, что, вернись я с ним жить в тот дом в лесу — опять стану фэйри. Опять станут распускаться в моих руках цветы. Еда, приготовленная моими руками, будет намного вкуснее всякой другой. Перестану злиться, обижаться, бояться, ревновать… я не хотела всего этого. Мастер верно говорил — наверное, и вправду мне никто не нужен. Так и проще и спокойнее.

Встала и в темноте прошла к своей постели — пора и спать, веки уже тяжело слипались. На кровати что-то лежало — непривычная на ощупь ткань, еще что-то твердое рядом… Я спросила Коня:

— И что оно тут?

— Уходили — не было. Глянь сама.

— Наверное, все же Владислас, — лениво отозвалась я, настраиваясь на сон.

Прикрыла все откинутым покрывалом и сдвинула до утра на край кровати. Улеглась и завернулась в одеяло. Лениво текли мысли — и зачем это, если я отказалась тогда, да еще и так поздно, когда бал уже начался? Думать об этом не хотелось. И мои думы перенеслись к предстоящему отъезду.

С Зоряном остается дед. Снова должна будет приходить по утрам кухарка. Покормить и поиграть с маленьким деду поможет стражник. Выкупать вечером и уложить спать — Татка, городская девочка, которую Мастер нанимал убирать дом. Как будто и все продумано, а душа все равно была не на месте…

Утром уже вынесли тючок с одеждой и нужными в дороге вещами, которые мы грамотно отобрали вдвоем с ведуном, подвели мою лошадку. Я когда-то училась ездить на ней и мы привыкли друг к другу. Попросила ее для себя и в дорогу.

Через силу оторвавшись все же от маленького, посмеявшись вместе с ним, чтобы не испугать своими слезами, я вышла из дома. Друг Конь взметнул меня в седло, я подобрала поводья, оглянулась на отряд, который меня уже ждал, и увидела… Юраса. Он стоял сбоку от всадников и смотрел на меня. Я вначале испуганно замерла, а потом подумала — ну и пускай смотрит, я сейчас уже не в том синем платье, которое считала красивее некуда. Сейчас на мне была воинская справа — темные узкие штаны, длинная зеленая суконная рубаха поверх нижней исподней. Рыжий кожаный нагрудник со светлым узором из оружейной стали. За спиной — теплый суконный плащ с прорезями для рук. На ногах высокие сапоги с мягкими портянками в них — Мастер собирал меня бережно, переживая, чтобы не застыла, не стерла ноги.

Он шел ко мне. Я ждала что скажет, что же зря шарахаться? Это ему впору меня бояться — вон как умею кидаться на людей… Он подошел, спросил:

— Я буду приходить к сыну. Ты разрешишь?

— Твое право. Я же говорила…

— Хорошо. Ты там… береги себя, осторожнее, — он отходил в сторону, уверенно и спокойно глядя мне в глаза.

— Постараюсь, — разворачивала я свою лошадку на выезд. То, как он вел себя сейчас, заставило меня устыдиться за тот свой срыв еще сильнее. Вдруг захотелось хоть немного сгладить в его памяти свою несдержанность. И я оглянулась и постаралась это сделать:

— Ты прости за ту мою выходку. Зря я тогда на тебя накинулась, в моих бедах виноват не ты. И тот плат был… сильно красивый. Его мне жаль…

— Всю ночь просидел у нас в доме с Ивоном, — пробурчал мне на ухо Конь.

— Кто? — не поняла я.

— Стагмисов, кто же еще? Почти сразу за тобой и подошел. Разряженный…

— И тот впустил его в дом? Что за дела?

— Так он же наш командир… в страже то есть. Как он мог не пустить?

— Буду знать теперь… А чего сидел, что ему надо было?

— Говорили. Про сына выспрашивал, а тот и рад рассказать про малого — любит его. Про тебя — все ли у тебя хорошо, почему не пришла во дворец?

— Дело ему есть? — рассердилась я.

— Спросил, приносили ли одежду для тебя?

— Так это от него?! — поразилась я, оглядываясь. Юрас все еще стоял у дома и смотрел нам вслед, — а с чего это он вдруг?

— Вернись — спроси, — хмыкнул привид.

Этим утром я все же рассмотрела то, что лежало с вечера на моей кровати — длинное, наверное, в самый пол, платье из рытого светло-серого бархата. Рукава из мягкой ткани только прикрывали локти. Дальше, до самого запястья рука была бы затянута в драгоценное кружево такого же цвета. Оно еще поднималось от груди до самой шеи — других украшений не было. Зато были еще туфельки… как раз в пору мне. Я отложила подарок, не зная, что со всем этим делать, что думать, кого благодарить за него? Теперь вот знала… отвернулась — мы выезжали из дворцового парка, втягивались в узкую щель улицы между высокими городскими домами. Копыта коней звонко зацокали по мостовой.

Уже за городом сорвались в галоп и понеслись… по команде Таруса меняя на ходу конский шаг. Глухо били лесную дорогу конские копыта, мелькали по ее обочинам деревья, сливаясь в серовато-зеленую стену. Возле столицы леса были редкими и светлыми — чищенными от сухостоя и старых деревьев. А дальше становились глухими и темными, с сильным и влажным лесным запахом. Но дорога не менялась — оставалась такой же проезжей — обихоженной.

Первый день дался мне тяжело. По стольку сидеть в седле я все же не привыкла. Когда, наконец, остановились, не могла заставить себя поднять и перекинуть ногу через седельную луку. Ведун подошел, потянулся помочь, а только я вдруг взлетела в руках невидимого друга… он отнес меня и легко опустил на большой пень. На поляне, где тот доживал свой век, командир решил остановиться на ночлег.

Тарус хмыкнул, глядя на это, подошел все же ко мне и протянул нож в ножнах из тисненой темной кожи. Их кончик был высоко окован серебром, на котором ясно просматривались тонко прорезанные морозные узоры. Из богатых ножен выглядывало такое же светлое навершие рукоятки ножа.

— Тебе, — сказал коротко, вложив в мою руку.

— Не нужно, у меня уже есть — Мастер озаботился. Забери, — протянула я ему оружие обратно.

— Это не от меня. Не разбрасывайся таким — эта сталь из Дамоскла. Не просто красива, но и крепче ее нет — хороший клинок рубит.

— Зачем мне рубить клинки? — прошептала я, уже понимая, от кого очередной подарок.

— Ты и не руби… Просто вынь и полюбуйся, нам тоже разреши. Такую красоту не часто увидишь.

Подошли другие воины, обступили нас. С интересом наблюдали, как выпростала я из богатых ножен узорчатый клинок. По серебристой стали змеился темный замысловатый узор. Мужики зашептали, потянулись руками и долго еще рассматривали оружие. Им это было близко, они знали в нем толк.

А я помогала накрыть поляну к ужину — резала хлеб, сыр и пахучее вареное мясо из отрядных запасов. Раскладывала круто вареные яйца и зелень на провощенной холстине, раскинутой на конской попоне. И не понимала — куда делась моя вина перед Юрасом?

Я раньше чуяла ее в себе, как постоянное беспокойство и недовольство собой. Она ушла, потому что он принял мою просьбу о прощении и не держит больше обиды на мои злые речи? Почему вдруг отпустили даже заботы о родных мне людях, а главным стало — достичь того, за чем мы едем сейчас? А все, что мешало думать только об этом, осталось позади? Оттого, что я знала — он позаботится о них, о сыне? Я будто стала свободной ото всех долгов и тяжелых мыслей. Не жалела сейчас ни о чем.

Засыпала в отведенном мне небольшом шатре безо всяких тревожных дум. Укуталась в теплое одеяло, что сняли с вьючной лошади, подложила под голову сложенный подушкой воинский плащ… уснула сразу же.

* * *

Место, к которому мы, наконец, добрались, и правда оказалось почти непригодным для жизни. Кругом были одни каменистые пустоши, покрытые стелящейся по земле, прижимающейся к ней узловатой порослью. Ветра не давали ничему живому подняться высоко над землей. Она скрипела под ногами мелкой каменной крошкой и рвала обувь ребрами острых скальных выступов. Правда, как и рассказывал во время нашего путешествия Тарус, от дома, где проживала раньше стража и до всех трех маяков были расчищены проходы. По ним каждое утро добиралась смена — конными. Высокие крепкие строения маяков стояли очень далеко друг от друга — ехать нужно было долго. Но все равно стражники жили в одном доме. Здесь, среди камней, на морском юру, в природной неприкаянности и неуюте хотелось держаться вместе — рядом. Сейчас в проходах кое-где виднелись небольшие валуны и каменная крошка, очевидно — последствия бури. Проходы просто нужно было немного обновить.

Дом, длинный и низкий, под тяжелой крышей из прессованной и обожженной глины, сложенной на крепкие дубовые балки, тоже не был разрушен. Только осыпался один из углов, да просела крыша над ним. С самого утра по приезду мы заняли целый, не пострадавший угол в доме и мужики сразу принялись приводить жилище в порядок — они останутся жить в нем…

Тогда, выезжая из столицы, я и подумать не могла, что эти дни в дороге окажутся одними из самых лучших за последние годы. Правда, первое время я сильно уставала. Но разговоры в дороге, когда ехали шагом, вечера у костра… для меня это стало каким-то новым знанием о жизни, новым опытом. Мы со стражниками сдружились. Я так это понимала. Уж про меня-то такое можно было сказать точно. Я узнавала их ближе и чувствовала сейчас не только уважение к их воинству, но и доброе тепло в душе для каждого из них. Хотелось вкусно накормить их, а больше всего хотелось сделать все, чтобы они вернулись домой живыми.

Сидеть без дела, просто глядя, как кругом походного котла суетятся мужики, было бы для меня диковато. Их дело костер развести да воды натаскать. Так что я сразу вызвалась кормить отряд. Все же одно дело просто каша с мясом, другое — приправленная еще и вяленым лучком и травками, да щедро заправленная топленым маслом. Про то, чтобы взять с собой нужные приправы, мне напомнил Мастер.

В первый же вечер я взялась кашеварить, только сразу попросила, чтобы не злили меня — готовка будет не годна для еды. Почему оно было так, я и сама не понимала. Но дед был прав — в те разы у меня не было доварено мясо, подгорел лук, а один раз я не посолила еду. Будто куда-то уходило даже простое бабское умение, а не то что дар фэйри.

Так что меня старались не злить, а наоборот — всеми силами задобрить и рассмешить. Я и смеялась… все смеялись над байками из жизни или воинской службы, которые вспоминались парнями. В отряде были только бессемейные, как я узнала потом. Слишком опасной виделась начальству цель нашего похода. И мужей, отвечающих за семью, в него не взяли. Меня вот послали, но обиды на это не было — я задолжала, и этот долг нужно было выплатить. Еще я знала, что случись что со мной — Зорян не останется один — без крыши над головой и куска хлеба. Его вырастят и достойно воспитают. Кроме того, сама цель нашего похода была мне интересна. Я была уверена, что справлюсь с порученным мне делом.

Вечера возле костра со смешками, прибаутками да разговорами и примирили меня с Тарусом. Он и смеялся со всеми, и в свою очередь вспоминал что-то, а главное — рассказал нам о Маяках все, что знал сам, не утаивая ни слова.

— Место там, — говорил он, — нежилое из-за скудной земли и постоянных ветров. Высоченные скалы обрываются вниз, не давая даже подступиться к воде. Вот потому-то, имея выход к морю, наше государство не имеет своего флота. Но имеет обязательства по договору с морскими державами — свет наших маяков должен упреждать проходящие мимо корабли об опасных скалах. За это в нашу казну поступает плата золотом.

Все сталось больше пяти лет назад из-за страшной морской бури. Морская вода захлестывала даже стены маяков. Ветер едва не снес надежные, построенные с двойным запасом прочности постройки. Что случилось тогда с людьми, не знает никто. Но очередная смена не нашла на месте ни живых, ни мертвых. А вот огонь в окнах маяка горел! Только свет его был не отраженным зеркалами светом костра, а холодным — голубоватым на вид… мертвым…

Люди, прибывшие на смену, ушли оттуда сразу же, переночевав в доме всего одну ночь. Они не забоялись — нет, но пережить еще раз такую ночь не захотели. Да и надобности в этом не было — маяки светили…

Мы все сидели в глухом лесу у костра, который уже потух. Большая куча слегка подернутых чернотой углей еще давала видеть лица сидевших кружком стражников. Я во все глаза глядела на ведуна — на тяжело поникшие плечи, длинноватый прямой нос, тоскливый взгляд на затухающие угли… и то, что я видела на его лице сейчас… За это я простила ему все его дурные нападки на меня, дурные слова, дурные взгляды… Просто поняла вдруг, что он всем своим сердцем болел за друзей… очевидно не единожды теряя их. Может, и на этих маяках пропал кто-то дорогой ему. А сейчас он болеет за Юраса, болеет потому, что у него, похоже, никого дороже этих друзей и не было на свете. Вот и защищал их, как понимал это и как мог…

С того привала меж нами настало перемирие. Настоящее, а не то, что я старалась показать перед правителем. Я первая приветливо заговорила с ним, спросив о чем-то, а он ответил — спокойно, по делу и уже без вражды и злости на меня.

Глава 18

К ночи успели укрепить угол дома и уложить на место плиты крыши. Я сготовила густую похлебку, и мужики сытно поели. Даже к ближнему маяку сегодня не пошли, решили поначалу обустроиться. Заодно взглянуть вечером — горит ли свет?

Мне указали закуток, где я расстелила свою постель и пристроила пожитки. На окна к ночи установили ставни, укрепив их засовами. Для дюжины человек тут было тесновато, но тесниться, понятное дело, пришлось не мне. Тарус сказал, что смотреть свет маяка пойдем позднее — нужно подождать, послушать — как бы не повторилась та ночь, про которую он рассказывал. Что там было, толком объяснить те люди не смогли, но тут мне вспомнилось, как я умирала от страха в избе Строга… И я поспешно согласилась с Тарусом — таки да, нужно понаблюдать.

Дверь заперли, улеглись и как-то быстро все уснули — сказалась и многодневная дорога, и тяжелая работа весь день… А меня опять подняло и вывело… все, как тогда — к Микею…

Его сразу же и вспомнила, и сердце зашлось в надежде увидеть или хотя бы услышать — шла в сапогах на босу ногу, не успев даже накинуть ничего на исподнюю рубаху и подштанники. Куда шла — не знала, а только Конь меня не остановил.

Пришла в себя над самым обрывом… Еще когда только приехали, я сорвалась смотреть море, да и не только я одна. Непривычный глазу простор не показался ни красивым, ни страшным. Просто много воды, да еще, по рассказам, сильно соленой… Мне ближе были степи, а уж что леса красивее и безопаснее, не поспорит никто. Тарус сказал, что сейчас не штормит и море спокойно, но все равно вода била по камню с ощутимой силой, размерено и упорно. Я просто решила держаться от нее подальше.

Сейчас, судя по тому, как звучал шум прибоя, я уже подошла к самому краю. Разума я не теряла, все понимала, ждала… Ближе к морю ветер усилился, стал плотнее и осязаемее, совсем как тот, что целовал тогда мои губы… говорил со мной… И я прошептала с надеждой:

— Микей? Микеюшка…

В груди сперло, и я задохнулась, потом набрала в грудь соленого воздуха и позвала громче:

— Мике-ей, отзовись! Ты тут? Мике-ей! Микеюшка-а-а…! — голосила я, стоя темной ночью на скале, обрывающейся к морю, захлебываясь рыданиями. Звала в надежде хоть шепот его услышать — как меня желанной зовет! Урвать хоть малую малость его любви ко мне! Хоть ветром коснулся бы с лаской, дал знать, что любит еще, что не одна я…

Меня схватили, стиснули со спины, обхватив руками… я взвыла от ужаса, но возле уха раздался напряженный голос Таруса:

— Глянь, кто у нас тут вместо него…

Развернул меня от моря, все так же придерживая за плечи, и я увидела… окатило холодом, морозными уколами рассыпалось по всему телу — не ждала такого. В темноте колыхались призрачные подобия людей — неровно, неустойчиво, будто ветром их носило, а еще они светились — тем самым голубоватым, мертвенным светом. Молча стояли вокруг нас шестеро мертвых воинов, спокойные лица хранили узнаваемые человеческие черты… Но Микея среди них не оказалось и я вдруг взорвалась разочарованием и злостью — на них — что не он, на Таруса, что оторвал, не дал… может, он и показался бы мне. Ведь было мне так же, как и тогда — ни боли в голове, ни тяжести в теле. Разочарование затопило, прогнав все переживания и страхи, осталась одна злость и я свирепо рыкнула:

— Так вот вы где! А маяки что же — не присмотрены? На кого вами оставлены?

Светлые тени заколыхались, забормотали мне… вперед выступил один… Тарус прошептал потерянно и едва слышно:

— Зак…

Я мигом подхватила:

— Зак! Я завтра подойду к каждому из вас, тогда и поговорим. К каждому маяку буду, только не пропадайте никуда. Вернитесь сейчас куда положено, зачем вам грех на душу брать? Если кинет на скалы людей… корабли… Стояли столько лет, постойте еще одну ночь… ничего с вами не станется.

Вспомнила вдруг:

— Конь?

— Тут я, — отозвался глухой голос и светлая тень здоровенного бородатого мужика ступила вперед.

— Здравствуйте, други… Закар…

Привиды молчали, качались тихо, растворяясь в воздухе, возвращаясь на место своей службы.

— Я тоже должен был идти с ними к Маякам. А я напился вусмерть… так, что на коня не смог влезть… не помнил себя и… издох, как собака…

— Пошли в дом, — устало проговорила я. Душу тянула тоска, страшная, глухая… Будто только что впервые узнала, что Микея больше нет.

— Не зови его больше, дай жить там спокойно, — сказал Тарус, выпуская меня из рук, отступая и давая пройти к дому.

— А он и не услышал ничего… — прошептала я тоскливо.

— Да разве ж такое не услышишь? Дай ты ему уже покоя… отпусти. Совсем отпусти.

* * *

Почти пять лет назад, в ту ночь, когда собиралась страшная буря, все стражи сами ринулись с обрыва в море. Разумно объяснить такое не смогли. Только сказали что вдруг, разом, на их мир пала мертвая тишина. Убив всякие звуки, мягко заложив уши. Потом тонко зазвенело и накатила, вспорола рассудок такая дикая боль… вкручиваясь, врезаясь в мозг, лишая разума. С ума сводила, тянула так, что спасение виделось в одном — оборвать ее… любыми способами. Этот оказался проще всего и быстрее.

А потом их позвал невыполненный долг. Привел, поднял на скалы, поставил светить светом своей души, ожидая смены. Смена пришла вовремя, да вот только не увидела их, не поняла — как ни рвались они в дом, как ни старались донести до товарищей все о том, что сталось с ними.

Я говорила со всеми, всех позвала с собой, попросив исполнить еще одно — отомстить степнякам за страшно замученных ведунов, за товарищей, погибших в больших битвах и малых сшибках в степи. Попробовать прекратить вражеские набеги.

— Могла бы сама или кто другой — сделали бы. А только у нас одна надежда — на вас. Хоть раз-другой… отгоните, запугайте так, чтобы дорогу забыли. Чтобы знали, что любой, возглавивший отряд, будет уничтожен. Без командира набег не состоится, вы воины — сами знаете.

— Отчего же? — хмыкнул Закар, — еще и как состоится. Потому что у каждого командира подготовлена замена на случай гибели в бою, а то и не одна.

— Так… убивайте всех, — растерялась я.

— Ты забыла кто мы? Бесплотные духи… всего лишь. На рывке, одним усилием сможем… но не передушить весь отряд. Чего-то вы не додумали.

— Будто мы знали… Значит… по двое будете сторожить. Один убивает первого, второй — того, кто примет командование. Я прошу вас просто попытаться. Не выйдет — отобьется стража, как всегда… или же не отобьется… Не вовеки же вам там стоять? Может, и одного раза будет довольно.

А потом я вдруг вспомнила:

— Конь… а ведь мне велено отпустить тебя сейчас. Ты как — готов уйти?

Привид колыхнулся к друзьям, глухо вымолвил:

— Не готов я… Дозвольте быть с вами, искупить вину… дайте заработать прощение за то, что совершил.

* * *

Когда собрались уходить домой, оставив смену на маяках, я вспомнила вдруг, как опять накрыло меня не просто злостью, а яростью — тогда, на обрыве. Что-то это было слишком, что-то со мною делалось не то… До сих пор кончики пальцев покалывало. Потому возле котла и дежурили мужики — сами готовили еду. А я спросила у Таруса — бывает ли у него вот так? И как он борется с этим, чтобы не навредить кому ненароком?

— Я тоже не коплю, сбрасываю. Но это бывает не так часто… даже редко. Моя суть не отвергает темные чувства. Я — не ты…, неприязнь к тебе жила во мне долгое время. Как сбрасываю, когда припрет? — хмыкнул он, — а воду грею. В тот день, когда я накинулся на тебя возле конюшен, у всего отряда была великая помывка у колодца.

Мы всмотрелись друг другу в глаза, я хмыкнула, пырхнула, он тоже… и мы рассмеялись… Отсмеявшись, спросила:

— А мне, может, расчистить проходы от камней? А ведь хорошо ты сказал про помывку… Тогда, может, натаскаете воды? Нагреем на костре, хочется уже вымыться толком, а то только холодные речки всю дорогу.

Так мы задержались еще на один день. Устроили себе праздник — и с помывкой, и с вкусной едой, которую я уже не боялась готовить, сбросив все нехорошее на камни. На маяках последний раз стояли вахту привиды, а мы побаловали остающихся ребят, укрывшись от ветра за домом и устроив вечер прощания у костра. Опять много говорили, но только сейчас разговоры были серьезные. Все больше говорили о том, что здесь случилось — тогда и сейчас. Тот зов, погубивший смену, звался Голосом моря.

— Я не слыхал о таком в наших краях… никогда. Вот в южных морях не такая уж это редкость, о нем знают все. Перед штормом иногда случается что-то такое… Он еще и не начинался, а море словно поет, этот зов — гул, идет из самых страшных глубин… и люди, забывая все, кидаются в воду с корабельной палубы… тонут. А наших вот и на берегу достало, — задумчиво рассказывал ведун.

— А есть способ как-то обезопасить тех, кто остаются?

— Не думаю, что это повторится, во всяком случае — в ближайшее время. Такое здесь случилось впервые на людской памяти. Но да, неплохо бы. Самые сильные обереги привозят к нам из Змеиного леса, а еще — целебные зелья на травах и змеином яде. Живет там одна семья, но о ней мало что известно. Если дать им заказ, грамотно объяснить, от чего нужен оберег, то я думаю — справятся и сделают. Я давно рвусь туда, любопытно узнать — что там и как?

— А что же тогда до сих пор…?

— Так змей же боюсь… — улыбнулся он, а мы все недоверчиво засмеялись.

Один из стражников — Данил, светловолосый серьезный парень, вынес из дома длинный сверток и все зашевелились, обрадовавшись чему-то.

— Дан… здорово! Давай что-нибудь веселое… — просили товарищи.

— Нет, лучше душевное, свое что-нибудь. Здесь даже говорить громко как-то…

— Сам решай — что. Что душа просит, — советовали другие.

Дан вытащил что-то похожее на гусли, но узкое и более длинное. Струн тут было втрое меньше, и здесь они были одной длины, зато — разной толщины. Парень уселся на самое удобное место, которое ему сразу выделили. Тронул струны рукой, побренчал ими немного и, наконец, прикрыв глаза ресницами, запел. На его губах цвела ласковая, мечтательная улыбка, голос был сильным, чистым, несказанно приятным для слуха:

— Плат лежит на твоих плечах, обещая любовь и страсть, Мне бы только вернуться к вам, а не в травы степные пасть… Оберега надежней нет, чем хранящая верность твоя, Радость — знать, что любим тобой, что вдали меня ждет семья. — Жди меня  — я опять вернусь, помни… не допусти — уйти, Я домой всей душою рвусь, в мыслях ладя к тебе пути… Обниму и не отпущу, зацелую, сожму в руках, Косы длинные расплету… Что творю я в горячих снах?! Тлеет жадный голодный жар… рвется тело к тебе с душой. Разгорится внутри пожар, только облик увижу твой. В сердце только лишь ты одна, жди и помни меня… храни, Снись мне чаще, являйся в снах. Крепче в них меня обними…

Жди меня… помни… верь… храни, — ласково перебирал он пальцами струны. А на меня нахлынуло что-то такое… как и на всех, наверное, потому что притихли… замолчали. Потянула душу тоскливая надежда — такое же возможно? Настанет такое время, и кто-то полюбит меня, а я — его… Так же будет думать обо мне и рваться на встречу, верить, что жду его. А я буду ждать…

Так же будет желать меня, так же тянуться ко мне, мечтать сжать в руках, зацеловать, распустить косы, сделать своею… Ведь видела я тогда, да только не дали мне досмотреть, узнать — кто там был? Кто так бережно прижимал меня к себе, ласково поглаживая мой живот? За чьи руки я цеплялась так, словно не жить мне без них?

Эта песня, скорее всего, созданная когда-то одним из стражников — любящим, тоскующим, сотворила со мною то же, что и раскрывшийся когда-то в руках цветок — опять захотелось жить в полную силу, снова испытать любовь, снова узнать жаркую мужскую ласку, почуять надежное плечо рядом с собой. Тянула душу неодолимая потребность… Чтобы только я одна вовеки! Чтобы только ко мне! Чтобы только со мной и для меня!

Но, чтобы это случилось однажды, мне нужно отпустить Микея. Не забыть — нет, а просто отпустить, насовсем… Хотя бы попытаться это сделать! Я хочу это сделать! И в каком-то неясном даже для себя порыве я поднялась с места и, выхватив из ножен дареный клинок, чиркнула острием лезвия по руке… С двух пальцев закапала кровь в костер, зашипела, пятная алые угли, а я шептала, будто в бреду:

— Я отпускаю тебя, совсем отпускаю… больше не буду звать. Не забуду никогда. Микеюшка, отпусти и ты меня… не держи — жить хочу… прости… Хочу попробовать жить в полную силу, — тихо шептала я, давясь слезами.

Зажала порезанные пальцы ладонью и тихо побрела от костра в темноту. Мне нужно было побыть одной. Нужно было выплакаться, простить себя за то, что почти обрадовалась тогда его отъезду — мне нужно было время обдумать то, что со мной делалось. Я не поняла тогда, что опять полюбила! И, может быть, если бы ждала его, как они все мечтают… как в этой песне… а разве я не ждала? Почему же тогда, за что?

У костра снова зазвенели струны, о чем-то тихо пел Данил… А я сидела на обрыве и отпускала с соленым морским ветром все свои душевные муки, свою вину перед ним, прощалась и отпускала, прощая себя. Я и правда — хотела попробовать жить в полную силу. А значит — взглянуть по сторонам, не отстраняясь и не закрываясь от людей, и от мужчин тоже. Может быть, я увижу кого-нибудь или меня увидят такой, как видел Микей — кто знает? Даже если не сейчас, а через годы… но у меня теперь будет надежда, что однажды исполнится моя самая большая мечта — иметь любящую семью. Для себя и для сына.

Глава 19

Оставалось совсем мало… вот только через этот лес и перед глазами — столица. Потом — предместье, через городские ворота — по улицам и через парк… и передо мною наш дом. Я не оглядывалась и не ждала никого, оставив отряд, еще только въезжающий в город. Спешила увидеть Зоряна, обнять его, услышать его забавный лепет, смех, расцеловать щечки… Слетела с коня и бросилась в дом. Радостно кивнула знакомому стражнику. Губы растягивались в улыбке — вот сейчас я увижу сына, сейчас обниму…

В своем кресле, как почти всегда — с книгой, сидел Мастер. Я скучала и за ним, потому крепко-крепко обняла, не давая встать, засмеялась ликующе:

— Сил уже не было — так хотела к вам! А где Зорян? Спит, ест? Где он, с кем? — дернулась я искать сына.

— На улице, с отцом. Вышли побегать в парке, — рассказывал мне дед, улыбаясь, — ты поешь, переоденься и пойди за ними. Хочешь — теплая вода есть, попрошу Чеслава натаскать для тебя — помыться?

— Не могу ждать, — смеялась я, — вы что? Хоть одним глазком глянуть на него.

Развернулась и выскочила из дома, оглянулась вокруг и пошла по дорожкам — искать сына. Крутила головой по сторонам, хотелось крикнуть, позвать, чтобы увидеть скорее. Там и Юрас… я споткнулась, остановилась… и пошла дальше. Ничего, что я в грязной, пропыленной и пропотевшей одежде. Ничего, что косы давно толком не прочесывались. Он сам воин, был во многих походах — поймет. Хочу увидеть Зоряна! Но ступать я стала не так скоро, провела руками по голове — насколько все плохо? Что мне вдруг пришло это в голову, отчего я чувствую неловкость? Может, и правда — стоило привести себя в надлежащий вид, а уже потом…? Он тогда приходил проводить меня…

Услышала смех и детский писк и, отбросив все метания и неуверенность, поспешила туда. Вышла из-за поворота дорожки и увидела… По траве носились трое деток, смеялись и кричали, а сбоку, рядышком друг с другом, стояли Юрас и Дарина. Говорили о чем-то, поглядывая на детей.

Я поспешила к сыну, добежала к нему, не глядя по сторонам, кинулась на колени, прижала к себе… Он весело пискнул, обхватил меня крепко за шею, закричал: — Мама! Плиехала! А-а-а!

На миг замолчал и потом старательно проговорил: — Ма-мо-цька.

— Солнышко мое! — подхватила я его и понесла к дому. Он крепко вцепился в мою шею и лепетал что-то, от волнения совсем уж непонятное — глотая окончания слов, не успевая выговаривать их. Только старательное и незнакомое раньше «мамоцька» слышалось ясно и радовало мой слух. Уже подходя к дому, увидела на пороге Мастера — старик не утерпел, очевидно, хотел скорее узнать, чем закончился наш поход. Сзади послышались шаги, и меня окликнул Юрас:

— Таша…

— Ты уже можешь уйти, я сама займусь сыном. Уходи, Юрас, там тебя ждут, — проговорила я сквозь зубы.

— Я просто хотел…

— Уйди, Юрас! Уходи и не приходи больше никогда! Иди к той, кто тебе нужен по-настоящему!

— Таш-ша… — появился у него на лице подобие улыбки, — ты что — ревнуешь к Дарине?

— Да! — взвилась я, — ревную! За своего сына! Он для тебя только способ и возможность находиться рядом с ней. Он сам по себе тебе не нужен, он просто как способ… причина быть возле нее, оправдать то, что ты… Уходи отсюда!

— Он играет с детьми! Учится говорить. Он отстает от них, выговаривает не все звуки, знает мало слов, хотя и старше. Для него …

— У меня самый умный сын и самый лучший! Он ни от кого не отстает, просто всему свое время! Ты ничего не знаешь о нем! Его учит сам Мастер, с ним много говорят ребята и я. Он знает все — цвета, названия, разумно считает до пяти и обратно! На своих пальчиках! Он очень умный, потому язычок и не поспевает за мыслями, потому он глотает слова, не успевая договорить их. Он никого не хуже, понял ты?! Мой сын ничуть не хуже!

— Я и не говорил, что он…

— Не смей сравнивать моего ребенка ни с кем, понял?! Убирайся туда, откуда пришел!

— Ты не имеешь права так… — начал он, сжимая зубы.

— Имею — я его мать! Это не он, это ты не достоин такого сына! Верни мне мое слово! — кипела я.

— Возвращаю! Забирай, если это для тебя так просто — дать, отобрать… — он резко развернулся и пошел назад.

А я шагнула с дорожки, оставив сына стоять, и распылила очередной камень, даже не касаясь его, просто выкинув руку в ту сторону. Каменная пыль еще кружилась в воздухе, когда я подхватила Зоряна и вошла в дом, прикрыв за собой дверь. Легко… да что бы ты знал об этом? Да ты меня тогда и не слышал! Тебе дела нет до той моей любви, до тех моих слов. Это тоже просто способ отомстить, досадить мне, держа на привязи никому не нужного обещания. Ну, так я оборвала ее и теперь свободна. Мастер покачал головой, сказал:

— Воды уже натаскали, иди, вымойся с дороги. По себе знаю — первое дело от усталости. Только не вздумай сразу стирать одежду. Завтра придут и все сделают, сегодня просто отдыхай. Ты прямо сейчас иди, мы с Зоряном подождем тебя, потом будем вместе обедать. Иди, Ташенька, иди, дочка. Все будет хорошо. Ты все правильно сказала — всему свое время…

* * *

Я сама не понимала — отчего, как только мы приближались друг к другу, между нами только молнии не били? Что он так страшно бесит меня, почему мы не можем говорить спокойно? Я злюсь на него, на себя… Меня душит обида, хотя с чего? Но сейчас я готова ответить за каждое сказанное мною слово. Ладно — я… Но сын! Чем он ему плох? А оказывается — и плох, и просто не нужен. Таскает его за собой к этой… к этой…

«Отстает… плохо говорит… в Болото все!» — давилась я опять обидой, вспоминая доверчивый, разумный взгляд своего сыночка, его светлую улыбку. Как он мог? Как только посмел? Забыть о нем и все! Да он и сам теперь не явится к нам, после того, как его поняли, раскрыли…

Вскоре мне стало не до всего этого — Владислас собирал Совет и нас с Мастером позвали на него. Мы явились туда, но опять между нами не было полного понимания. Доброе отношение, доверие уже было, а вот понимания… Они захотели увидеть подтверждение исполненной мною службы — привидов, которые согласились помогать нам. Я поняла это, как просто любопытство.

Призрачные воины — ну, кому не интересно взглянуть на них, чтобы удостовериться, поверить своим глазам, а не чужим словам? И спросила у Закара:

— Ты как? Не думаю, что это так уж нужно. Решать вам.

— Обойдутся, — прозвучал глухой ответ.

Мне тоже казалось, что пустое любопытство было бы болезненным для них. Я, вовсе не собираясь делать этого, нечаянно ставила себя на их место. Что они увидят во взглядах заседающих в Совете? В глазах тех, кто еще, может так статься — помнит их живыми? Жалость? Только ее, а кому она нужна? Только не воинам, готовым исполнить свой долг до конца. Может, им уже и дела не было до живых, разве что только до близких, родных им. Но не до просто любопытствующих — точно. И я отказала в этом Совету. Я берегла и хранила чувства мертвых, толком даже не зная — оставались ли они у них такими, как при жизни? Я отстаивала их интересы, старалась отсечь все, что заставило бы их пожалеть о своем решении помочь нам.

— Нет, простите, но увидеть их вы не сможете. Придется поверить мне на слово. Да еще Тарусу — он их видел, правда, не слышал.

— Таша… — мягко промолвил Стас, тот самый Стас, что проведывал меня в лесном доме в очередь с Мастером и Тарусом. Он тоже был членом Совета, как начальник тайной службы государства.

— Давайте лучше о деле, — непримиримо оскалилась я. Погибшие воины были для меня ближе и важнее отношения Совета.

Я помнила то мое видение — вражеский отряд шел по уже промерзшей земле, которая еще не успела укрыться снегом. Значит — у нас в запасе три-четыре седьмицы. Хотя степи и простирались южнее лесного края, но зима наставала там раньше. Дороги туда конными — самое малое пять-шесть дней. А еще же нужно обустроиться, отследить, да просто понять на месте — как все будет?

А самое страшное — я помнила мертвых детей. Пусть это и были дети наших врагов, но дети же! Мастер сказал, что изменить тут ничего нельзя, но я постараюсь. Всеми силами я постараюсь, чтобы не было лишних жертв.

— Выживут они — эти дети, и что дальше? Кто будет их кормить, кто приютит — приграничные? Они ненавидят даже упоминание о степняках, а уж их отродье… — высказался один из Совета.

— Решим на месте, — как можно спокойнее ответила я. Не знаю — как оно будет, но я просто попытаюсь. Может, что и зря… но это потом… все потом — на месте.

Выход наметили через два дня. Как-то само собой разумелось, что идет с нами Тарус. Потому старшинство не обговаривалось. Я не стала теперь выяснять — сколько круп и вяленого мяса положено отряду. Знала уже, что этим занимается не Совет и уж точно — не правитель. И не я.

После совета был еще разговор с Владисласом и его женой. Они провели меня в другое место — небольшую комнатку с огромным окном в пол да небольшим столом посередине. В окне видно было неприветливый парк, по оконным стеклам сбегала вода — лил дождь. Дарина легонько взмахнула рукой — от нее метнулись в стороны то ли мушки, то ли комары. Она пояснила мне:

— Пригляд. Не подойдет никто близко и не услышит ничего. Моя это мошка, послушные мне светляки.

Дальше она только молчала. А я спросила у своих привидов:

— Правитель просит защиту для своих детей. Что это за дети и зачем все это — вам еще раньше рассказал Тарус. Что вы решили?

— Малек присмотрит за ними. Он согласился… сирота, не знает родни, не рвется туда — к ним, — как всегда немного глухо промолвил Закар.

Я передала его ответ правителю.

— Будь добр, покажись нам, воин, — попросил Владислас.

Перед нами возник призрачный образ молодого парня, совсем молоденького — безусого еще. Защипало в глазах, я сжала кулаки и до боли закусила губу… и Дарина тоже. Я заметила это. Материнская жалость к так рано ушедшему мальчику… у нас обеих сыновья. Это просто понять… легко…

— Спасибо вам, — шепнула она сдавленно и спрятала лицо на груди у мужа. Тот обнял ее, покачал головой:

— Жалеет, что не может помочь вам в походе — с ней было бы безопаснее. Да только мы уже в тягости… нельзя нам, да, Даринка?

Светился весь, молодел, хорошел своим суровым лицом от ласковой улыбки, что дарил ей. Придерживал бережно, как великую драгоценность… Я кивнула и попрощалась… ушла.

На выходе из дворца меня ждал Стас. И так же мягко, как на совете, спросил:

— Таша, мне нужно поговорить с тобой. Найди время, для меня это очень важно. Чем скорее, тем лучше. Хорошо бы — прямо сейчас, ты сможешь?

Почему нет? Я сразу и согласилась и он предложил:

— Проедем со мной. Это недалеко. Стражник последует за тобой.

Охранник остался стоять в просторной прихожей, на первый взгляд похожей на ту, что была и в нашем с Мастером доме. Тот же светлый камень на полу, двери из дорогого дерева, только это жилище было больше — прямо перед входом поднималась ввысь неширокая лестница с каменными ступенями и такими же резными перилами. В доме был второй уровень. Но меня пригласили пройти в комнату возле лестницы. Стас проводил меня в нее, усадил, но сам остался стоять. Прямо взглянул мне в глаза.

— Я узнал, что тебе вернули твой обет верности. Ты свободна. Это правда, это на самом деле так?

— Так, — недовольно ответила я, передернув плечами. Надо же… кинулся рассказывать всем подряд?

— Какое вам дело до этого?

— Я хочу просить тебя дать мне возможность показать себя и узнать тебя ближе. Я хочу ухаживать за тобой, просить на это разрешения у Мастера, — немного скованно ответил он, сжимая пальцы одной руки другою своей рукой.

А я потерянно уставилась на него, наверное, не совсем красиво открыв рот. Опомнилась… захлопнула его и, прокашлявшись, спросила:

— А что это так вдруг? То есть — зачем это вам?

— Ты нравишься мне. Не с первого взгляда, нет… Тогда ты была обычной — такой, как многие. Да… хорошенькой, милой, доброй… Наверное, о такой жене — послушной, тихой, покорной, мечтают многие, но только не я.

Он шагнул ко мне, потянулся весь — рукой, глазами.

— Такая как сейчас… ты нравишься мне такая — сильная, отчаянная. В тебе появился внутренний стержень — крепкий, надежный. Что сделало тебя такой? Я хочу узнать тебя лучше, разобраться. Хочу, чтобы ты хотя бы бросила на меня взгляд, присмотрелась… Безо всяких обещаний с твоей стороны. Давай просто станем видеться, когда вы вернетесь. Ты ничего не будешь должна мне… пока не решишь для себя. Я, может, и не так молод уже, но только сейчас всерьез подумал о том, что хочу семью. Может, и…

Он волновался, я впервые видела его таким и потому поверила. Вспомнила отчаянную решимость, что переполняла меня у походного костра — жить в полную силу, так почему хотя бы не попробовать? Его слова сейчас — как ответ на то мое решение. Не хотелось больше тоски и слез, обид… ничего темного в себе не хотелось. А хотелось — как у тех двоих, что обнимались в дворце… Опустила взгляд на его руки… может это они? Те, что обнимали меня в том видении?

— Давайте, — согласилась отчаянно, — давайте попробуем узнать друг друга. Но я ничего не обещаю, не придумывайте себе заранее, может, ничего у нас и не получится.

Он выдохнул с облегчением и улыбнулся.

— Я провожу тебя, попрошу Мастера за себя. Все, как положено, Таша. Или пойдем сейчас, я покажу тебе свой дом, хочешь?

— Не рано ли? — рассмеялась я, — и не нужно меня провожать. Приходите к нам завтра к обеду, я сготовлю что-нибудь особое. Тогда и поговорите с Мастером. Я подготовлю его сегодня.

Усмехнулась… правда ведь, не знала — что скажет на это дед? У него на все был свой, особый и зачастую неожиданный взгляд. Может и разрешить, а может и наорать, чего доброго.

Ехала домой в крытой повозке, в сопровождении конного стражника, вспоминала, как забоялась я вначале Стаса. Решила, что он самый опасный из всех приехавших тогда с Мастером в лесной дом. Меня насторожил его слишком острый и внимательный взгляд, его всегдашняя собранность и молчаливая сдержанность. По его лицу никогда нельзя было прочитать — что он думает, как относится к тому, что видит или слышит. Начальник тайной службы государства, отвечающий за внутреннюю безопасность — это большая ответственность, которая и должна была вылепить со временем и его нрав, и привычки.

* * *

— С чего ты вдруг согласилась, вот так вот — с ходу? Ты же совершенно спокойна сейчас, даже не волнуешься. Он не трогает твое сердце, ты решаешь сейчас только разумом, — сердился Мастер.

Я тихо хмыкнула. Как все-таки хорошо я успела узнать его…

— А это разве плохо? И он не на обряд меня зовет, а просто просит присмотреться к нему. Я только недавно всерьез решила отпустить прошлое и попробовать… так почему бы не с ним? На него приятно смотреть, я не слышала о нем ничего дурного, а главное — я нравлюсь ему. Разве этого мало?

Теперь хмыкнул Мастер. Удобнее уселся в своем кресле, глядя на меня с участием, как на непонятливого ребенка.

— У него очень цепкие лапы, Таша. Что однажды попадет в них — так там и останется. Он очень сильный, зрелый, умный…

— Да не хвалите вы его так! — засмеялась я, — я и так согласна.

— … хитрый, предусмотрительный и расчетливый. Он хищник, а ты можешь стать его добычей.

— А может, я и хочу стать его добычей? Он разглядел во мне то, что ему понравилось. Может, и он придется мне по нраву, а может, и нет. Заставить, принудить меня он не сможет, так почему вы против?

— Я не то, что бы против, дочка, но у твоего сына есть отец, а ты даже не дала ему возможности…

Я пораженно уставилась на него.

— Да она ему не нужна — эта возможность, о чем вы? Он же любит Дарину. Только не говорите, что это в прошлом, я видела, как он смотрел на нее. Ему даже сын нужен был только как причина быть рядом с ней, как прикрытие своего…

— Что за глупость несусветную ты несешь?! — подскочил старик, — ты двух слов с ним не сказала! Нормально, по-человечески! Ни разу не выслушала, только кидалась и гнала. Любил… да. Так и ты тогда любила, а может и сейчас еще любишь… Но ты же решилась сейчас менять свою жизнь, так почему не веришь, что он тоже хочет этого? Вас связывает сын, подумай про него.

— Он все время тянется к ней… — встала я тоже и отошла к ночному окну. Мне было совсем не весело от своей правоты.

— И я понимаю его — будь у меня перед глазами живой Микей, я тоже не видела бы никого другого рядом. Вот и он меня не видит. Может, когда плат приносил, и хотел чего-то такого но, видать, не смог — он опять возле нее. А я ей не соперница, вы же понимаете. Нас просто не сравнить и я всегда буду помнить об этом.

— Дурища ты. Ты лучше ее во сто крат! По той причине, что ты мать его сына. У тебя поступь, как у королевы! Косы, как червонное золото! Да от лица твоего взгляда не оторвать, ты оглянись, посмотри, какими глазами провожают тебя мужики. Тот же Стас! Какое еще подтверждение тебе надобно?

— Мне нужно, чтобы меня любили… ничего больше. И я ваша — потому так и нравлюсь вам, спасибо за это. Для меня Зорян тоже красивее всех… Завтра Стас подойдет к обеду, вы уж не обижайте его… и меня заодно. Я все же хочу попробовать.

Я подошла к старику и обняла его, поцеловала в щеку и ушла по делам — нужно было вымыть сыну ручки и личико, пора было его кормить. Пока делала это, посмеивалась — ведь не согласен дед со мной, придумает что-нибудь эдакое завтра. Я хорошо знаю его. В душе опять разливалось ласковое тепло — как же мне повезло встретить его… отцом бы назвать, да больно непривычно это слово для меня.

Сердитый, ругачий, мудрый… дорогой мне человек. Родной.

Глава 20

Вот не было на него зла — хоть убей! Проводив Стаса, не удержалась — расхохоталась. Не могла остановиться. Вместе со мной радостно смеялся Зорян, а потом и сам ведун хмыкнул, неловко отворачиваясь. Вот же старый жук!

Не дал своего благословения, но и прямого запрета не наложил. Да так все повернул, что даже хитроумный Стас не смог оспорить его решение. Все разрешает… все, но только после похода, в который я ухожу уже завтра. Мне было, и правда — смешно, а еще непонятно — ну что изменится от этого? Что такого успели бы мы со Стасом за один день? Просто давал мне время еще подумать?

Я, как и обещала, наготовила вкусной еды… со спокойной душой, с легким сердцем. Стас пробовал все, удивлялся, поражался моему умению, расхваливал. Я рада была угодить ему. Подперев рукой щеку, любовалась, как сильный и здоровый мужчина с огромным удовольствием ест приготовленную мною для него еду. И всплывали в моей голове прошлые мечты — кормить вот так своего мужика каждый день, да еще… Дед вдруг хлопнул ладонью по столу, вырвав меня из мечтательности, оторвав от моих дум:

— По твоему делу, Стас… Я не против. Приходи, встречайтесь — дело молодое. Только не с сегодня, а после похода. Постой! Я же говорю — не против я. Но не отвлекай ее сейчас. У нас еще встреча с Владисласом, сборы в дорогу, с сыном дай ей побыть… только недавно вернулась — соскучилась. Что ты так спешишь-то? Один день не решит ничего между вами. Ты хотел лучше узнать друг друга, так что же ты о ней узнаешь за один день? А так чего ж… дело молодое… не против я, совсем даже нет. Ходи… встречайтесь.

Немного непонятно было скрытое недовольство и упорство Стаса — он изо всех сил старался переубедить старика, но тот твердо стоял на своем. После обеда я проводила мужчину за дверь и немного постояла с ним за порогом. Он все же успел кое-что в этот день — попросил говорить ему «ты». Это было немного неловко — он же намного старше, лет к сорока по виду. Но и выкать тому, кто, может так статься, станет когда-то близким мне человеком, было бы странно. Потому я и согласилась. Уже собралась уходить, но он вдруг взял мою ладонь в свои руки. Ласково перебирал мои пальцы, а сам говорил о чем-то постороннем… поглаживая, нежил мою кожу. По-доброму улыбнувшись, я неохотно отняла руку.

— Ты иди, Стас. Я думаю, что мы надолго там не задержимся. Отец в своем праве, да ты его тоже хорошо знаешь — как решил, так и будет.

— Я буду ждать. Вот ведь… даже проводить тебя не дал, а я хотел подойти завтра. Я буду ждать тебя, Таша… Береги там себя.

— Да меня сильно берегут… ты же знаешь, — улыбалась я.

Он ушел, а вскоре возле уха забубнил Конь:

— На кладовище непорядок. Собирайся, там Хранитель сгинул, нового нужно искать.

— Кто-кто сгинул? — не поняла я.

— Хранитель места. Раньше, когда закладывалось кладовище, человека там убивали. Хорошего, доброго, чтобы бережно хранил могилки родичей, души, которые бывают туда иногда — в дни больших поминовений. Часто люди сами соглашались стать Хранителями, добровольно шли на смерть. Да только это все в далеком прошлом. Ныне покой мертвых хранит тот, кого первым положили в землю на этом месте. Так вот — то ли срок ему вышел, то ли еще чего… А ты скоро уедешь, и кладовище на неизвестное время без пригляда останется, так что… собирайся и едем.

— А что я должна сделать там, ты знаешь?

— Поглядим, кого хоронить сегодня будут… или завтра. Его и назначишь.

— Так мы же завтра уходим…

— Значит, задержишься. Здесь у тебя своя служба.

— Нет, — решительно воспротивилась я, представив, как стану выдвигать новые условия Совету, капризничать, на их взгляд. Меня и так последнее время стало слишком много для них.

— Так нельзя. Меня не…

— Ты, наверное, чего-то не понимаешь, Таш-ша, — зашипел мне в ухо привид, — ты что же — решила, что мы тебе подвластны, что всецело в твоей воле? Что ты повелеваешь нами? Так это только до той поры, пока ты делаешь то, что должно. Мы с тобой сотрудничаем, даже можно сказать, что дружим. Но это только до той поры, пока ты верна нашей дружбе и не ставишь свое выше нашего. До этих пор так и было. Я никогда не тревожу тебя понапрасну, и если я сказал, что нужно — ты должна понимать, что это очень нужно. Собирайся… едем…

Меня опалило стыдом, казалось, что от него покраснели даже пятки. От того, что и правда — чуть ли не всесильной себя почуяла. Что сейчас совсем не подумала о тех, которые должны быть для меня на первом месте. Потому что у них-то точно нет выбора, они зависят от меня, от того, что я сделаю, как поведу себя — от моей порядочности. Возвеличилась, возвысилась чужой силой… Загордилась… зарвалась даже… Вот как я так? Просто немыслимо…

— Прости, Конь, прости, друг. Вовремя это ты… забылась я… прости, Конюшка, — прошептала с раскаяньем.

— Ну… разве только потому, что Конюшка… прощаю, — буркнул привид, а я первый раз уловила в его голосе что-то такое … Будь он живой человек, показалось бы, что он говорит это, по-доброму улыбаясь.

* * *

Этот день — перед самым отъездом, выдался такой дурной, что ночью я упала рядом с сыном и в один миг будто в яму провалилась. А хотелось пообнимать его, послушать сонное дыхание, понюхать душистые мягкие волосики. Он называл меня теперь мамоцькой. Правда, слово было длинное и трудное, вот и начинал он потихоньку сокращать его и говорил уже «маацька». Но для меня это было не важно, все равно оно грело душу.

Конь таки вытащил меня на кладовище, и мы с ним назначили нового Хранителя — дедка, которого хоронили сегодня. Расспросили провожающих его людей и не услыхали ни одного худого слова о нем. А потом нечаянно нашелся и потеряшка.

Я услышала то ли сопение, то ли бормотание и свернула между могилок — к кустам у ограды. Там, привалившись с жердине, широко раскинув ноги и уставившись перед собой пустыми, бездумными глазами, сидела пожилая женщина. В дорогой, чистой и опрятной одежде и лицом с мягкими чертами. Конь матюгнулся и затих, а вскоре женщина шевельнулась, и стала растерянно оглядываться, пытаясь встать. Я помогла, попросила двух стражей сдать ее кому-нибудь на руки за оградой.

Над ухом забубнил Конь:

— Костерок, что ли, разведите. Отпускать нужно «бывшего». Говорит — сильно мерзнуть стал. Искал тепла — нашел вот.

— Вы и так можете — в живых вселиться? — поежилась я.

— Впрыгнуть не сложно, только помирать снова неохота — тело двумя душами не управляется, ты сама видела. Отчего так с ним — не знаю. Выйдем наружу — заводи костерок. Крови капнем, и пускай себе отдыхает. Только себя не полосуй — вон молодцы пускай послужат. Тебе в дорогу с вавкой несподручно будет…

Так мы и сделали, я привычно сказала нужные добрые слова и отпустила Хранителя с миром. А потом мне еще нужно было во дворец. Только это не получилось, потому что к тому времени к нам в дом привезли старого Мокшу и потому Владислас подошел к нам сам. Не заходя домой, прямо из дома стражи, где окончательно решали все про поход. С ним подошли и Тарус с Юрасом. Весь Совет, подумав, не стали собирать.

Старый Мокша опять устало прислонился к стене, сидя на полу на толстом одеяле, что подстелил ему Мастер. Тот, увидев, что я вошла, объяснил:

— Я за ним давно уже послал, вот — еле успели. Пока вас не было, мы тут поговорили с ним. Он плохо по-нашему… так что я перескажу. Думал-думал тут, пока вас не было… есть мысли…

Мокша говорит, что наш мир — он как мыльный пузырь, а рядом таких же понатыкано. Им тесно и они липнут друг к другу… Да-а, так вот — наш Мокша может ходить в них, вернее — раньше мог, сейчас уже силы не те. Эти миры все сильно похожи — тоже люди там живут, дерева такие же… бывает мелочью какой что разнится — названием, цветом… В ином живность есть какая незнакомая… а кто-то успел удобнее жизнь свою устроить. Где хуже, где немного лучше — не суть… В одном из таких миров и наши мертвые живут… не дергайся, тебе сейчас туда дороги нет. И я не об этом сейчас…

В том месте, где они касаются друг друга, пузырь истирается, истончается — это и есть место перехода. Туда и уходят отпущенные к предкам души и там находят дорогу, такие, как Мокша. В таком вот месте, находясь рядом с тобой, твои подопечные будут видеть все что нужно на любом расстоянии. Там их сила возрастает — будто бы сразу из двух миров они ее тянут. Так то — неясного много и многое придется решать на месте… тебе с ними решать.

Теперь про то — где это? В доступной близости таких мест нет — нужно долго ехать. Ближайшее — в степи, только не на нашей стороне границы, а на стороне степняков.

Скоро случится тот набег, что ты видела — оттуда Закар и его отряд заметят это и вас упредят. Где набег случится — нам неведомо. Так же? Ты тогда видела просто степь. Вы собирались ехать наобум, наудачу. Ведь уверенности в успехе придавало только то твое видение — вражий вожак все же погиб. Значит — куда бы вы ни пошли, невольно достигнете этой цели…

Стать близ границы и рассылать вдоль нее привидов — не самое лучшее решение. И вот Мокша говорит, что оттуда они смогут видеть всю ее и разом перемещаться в нужное место. Так что сейчас нам надо все перерешать — время позднее, мало его, а выход назначен уже на завтра.

Давайте подумаем сейчас — зайдете по дороге в крепость или сразу пойдете на место? В половине дня неспешного пути от того самого стыка миров есть небольшое поселение — Ящеры. А рядом — малая крепостца. Совсем, как возле твоей Зеленой Балки, Таша. Наши мужики те места знают, многие бывали там — несли службу, вот, как Стагмисов. Он и подскажет… нужно решить про дорогу — которая короче? Советоваться нужно с Конем, Закаром, решать нужно…

Решали они долго. Из дворца принесли подробную карту тех мест, и мужики долго и нудно совещались над ней. А я была просто посредницей между начальством и душами мертвых, а не участницей военного совета. Уже почти под утро, помывшись в дорогу, ушла спать, вымотавшись за день с ночью.

Утром меня разбудил Мастер — потряс за плечо.

— Вставай, пора. Оденься в походное да переползай в повозку — досыпай там. Намостили тебе. Все равно ты сейчас не нужна, хоть отдохнешь толком. Выспишься до привала, там и покормят. Хотя я тебе пирогов положил и фляжку с молоком — на случай, если сильно оголодаешь. Походное твое все перетряхнул, проверил, оружие и приправы уложил. Целуй малого и выходи, тебя уже ждут там.

Что я и сделала… Обняла и его, крепко поцеловала в щеку — с огромной благодарностью, и вышла из дому. Пятеро стражников и моя крытая повозка ждали у входа. Основной отряд собирался во дворе стражи. Я уже не слышала, как они подтянулись к нам — снова спала, укрывшись с головой от сырого и холодного воздуха теплой накидкой.

А к обеду, выспавшись и продрав, наконец, глаза, присела на мягкой подстилке и выглянула… огляделась. Первыми, кого я увидела, были Тарус и Юрас.

Поначалу я даже не удивилась — они и вчера пришли и ушли вдвоем, и сейчас ехали рядом, будто это так и должно быть. Юрас вчера рассказывал про те места, в которых когда-то нес службу. Говорил про то, где по дороге можно найти воду и места для привалов, про короткий путь до места. Так что я и подумала — он просто пришел дать совет. А теперь прикрыла глаза и опять прилегла в повозке — думала, начинала что-то понимать.

Мне не сказали, что он поедет с отрядом. Значит, ждали, что я буду противиться этому, устрою крик и начну капризничать? Причина может быть только в этом. Что же они думали обо мне, какой видели, если посчитали, что ради общего дела я не смогу забыть на время свою неприязнь?

А так вот и видели — и Совет, и стража, и даже тот, который дочкой звал. И правда — стоило Тарусу сказать мне слово против, и я натравила на него привида, вместо того, чтобы разумно спорить и доказывать свою правоту. С Юрасом вела себя, как ревнивая дура, за каждое слово цеплялась, кидалась, как собака. Как еще они могли думать обо мне? Только как о капризной и склочной бабе.

Погано сознавать это, но хорошо хоть поняла, как выгляжу со стороны. Сейчас нужно отбросить вражду, спокойно говорить с ним по делу, если возникнет нужда в этом. Я не стану сторониться его и шарахаться, буду держаться ровно, как со всеми. Взрослеть снова нужно, хотя-а… было такое чувство, что того ума и опыта, о котором говорил Мастер, я точно наберусь только к глубокой старости. Вот вчера Конь слегка ум и вправил, чем помог и сегодня немного прийти в себя и взглянуть со стороны на то, что творю.

Потому привстала опять и крикнула:

— Доброго дня вам всем! Спасибо, что дали выспаться!

Возницу спросила тише:

— Привал скоро? А то мне бы в кустики.

На привале держалась так, как решила для себя — ровно и спокойно. Ко мне сразу подошли Тарус с Юрасом, и ведун пояснил, всматриваясь в мое лицо:

— Командиром отряда идет Юрас. Ты уже знаешь — он служил на той заставе, мимо которой пойдем, знает эти места. Я буду на подхвате у него и у тебя — ведун никогда не лишний. Ты как?

— А как я? — пожала плечами, стараясь не глядеть пока на своего нового командира. Мне нужно было время свыкнуться с этим — смотреть на него прямо, говорить с ним. Сразу не получалось, но это поначалу… справлюсь, куда я денусь?

— Выспалась вот… Теперь есть хочу. Мастер пирожков навалил пол повозки, хотите? Ребята! — обернулась к стражникам, — вечером кашеварю я, у нас с Тарусом так заведено. С вас только костер, котел да вода. А сейчас пока всухомятку — пироги, вареное мясо и то, что у каждого во фляге.

Готовку я опять собиралась брать на себя. Под одобрительный говор мужики стелили попону, а я накрывала на ней поляну — все, как в прошлом походе. Это было так привычно, что я почти забыла о своих переживаниях. После привала пересела на коня. Я давно наловчилась, и водружать меня туда, как мешок с овсом, уже не было нужды. Ехать верхом было веселее, говорить со стражниками приятно — речь шла о Зоряне. Многие знали его, и мы вместе вспоминали его выходки и смешные словечки. Я выпросила для него деревянную сабельку — один из стражников был рукастым мужиком и хорошо работал как раз таки с деревом.

Начальство выбрало место для ночевки на просторной полянке в лесу у небольшого ручья. Вокруг стояли уже совсем желтые и бурые по-осеннему деревья. С кустов подлеска мелкая листва осыпалась и лежала на пожухлой траве неровными рыжими коврами. Но все равно в лесу было красиво, а еще вкусно пахло — осенью и грибами. Я задавила в себе воспоминания и не стала искать взглядом осеннюю паутину… Отбросила поводья и с трудом перекинула ногу через луку седла — соскочить с коня. В задницу стрельнуло со спины, я охнула и стала привычно заваливаться к земле — Конь подхватит.

И сжалась от ужаса, падая — не подхватил! На землю я не рухнула — свалилась на Юраса. Он вовремя поймал, придержал, не дав упасть. Я оказалась плотно прижата к нему всем телом. Опять охнула, подняла глаза — он держал меня, не отпуская, и смотрел… серьезно так, будто искал что-то в моих глазах. Перехватил рукой за спину, вторая плотнее обхватила мой стан… И вот же! Не на долго хватило моего решения о нем! Вместо того чтобы поблагодарить, как поблагодарила бы всякого другого, да спокойно себе отойти, я с силой дернулась, отстраняясь, и с обидой прошипела:

— Конь же! С-собака драная…

— За что ты меня так-то? Конь… собака… — ухмыльнулся командир, выпуская меня из своих рук. — Хотел помочь тебе сойти с коня — в конце дневного перехода это всегда трудно.

— А я-то думала, что у меня уже есть помощник… даже друг, а он оказался… — отходила я спиной вперед, отрывая взгляд от ямочки на его щеке. Развернулась, пошла в лес вдоль ручья — нужно было.

— Кем я оказался? — привычно буркнул над ухом Конь.

— Сводником ты оказался, с-собака драная… Я тебя своей третьей рукой чуяла, доверяла, как себе, а теперь что — не нужно больше? Гад ты! — шипела я, уходя подальше от поляны. Вода уже холодная, но в ней еще можно помыться, если по-быстрому.

— А чего ж не Конюшка? — хмыкнул он.

— А не заслужил ты Конюшку! — отрезала я.

— А ты не шарахайся от него! Он только из-за тебя здесь, и никуда ты от него уже не денешься. Он весь день тебя глазами искал, а ты свои от него прячешь… видно же… да это просто смешно! Ты заметь — к тебе никто не подходит, не садится на привале рядом — только он. Соль и ту в обед тебе он подавал, с коня только он поспешил снять. Потому, что все понимают, что это только его право и не лезут. И я тоже это понимаю — вместе со всеми… Не злись… не буду так больше. Но и ты не веди себя, как обиженный ребенок, не прячься, не дергайся зря. Имей смелость смотреть в глаза… говорить, как равная. Смотрю — и стыдно мне за тебя. Не думал я, что ты такая заполошная… трусоватая.

— Сам ты такой! Конь… уйди теперь с глаз… нужно мне… Не пускай сюда никого, я ополоснусь в ручье.

— И я такой… я уже сам себя боюсь. Живой был — не чувствовал всего того, что с вами тут… Мойся… ушел я, все мы ушли…

Глава 21

Когда я вернулась, на поляне уже весело горел огонь, облизывая дно походного котла, а в нем на самом дне кипела вода. Двое парней чистили грибы, сидя так, чтобы от огня было светлее — на землю опускался вечерний сумрак.

— Таша, сегодня будет каша с грибами, мясо еще надоест, с ним успеется, — окликнул меня один из них.

— Значит, будет с грибами. А когда вы успели собрать их?

— По дороге, когда еще? Сейчас забросим в воду вместе с крупой и…

— Э-э… нет! Готовить будем иначе — по-моему. Чищеные грибы нужно хорошо промыть у ручья — очень хорошо. Порезать и отварить немного — это да. Потом отцедить через крышку. Грибы в том же котле поджарить на масле и вынуть. В масло, что осталось на дне, добавить воды, крупы и сварить кашу, добавив вяленый лучок. Соль, само собой и в самом конце — жареные грибы. Так будет вкуснее, хоть и немного дольше.

— Я думаю — оно того стоит, — отозвался Тарус, — ты как? Не злючая сейчас? Сама сготовить сможешь?

— Уйди ты, Тарус, а то сейчас точно… — рассмеялась я и рассказала всем о своей особенности, чтобы знали и зря не злили. Мужики оживились и заговорили все разом… взялись острить и всячески подлизываться, как и другие до этого — в том нашем отряде. Я готовила еду и хмыкала в ответ. На душе было легко. Подружусь и с этими… и как в тот раз — постараюсь сделать все для того, чтобы и они вернулись домой живыми.

Пока готовилась еда, парни обустроили стоянку. По кругу встали несколько походных шатров, в темноте они уже плохо просматривались.

Когда каша поспела, все расселись у костра с полными мисками в руках. В огонь подбросили хвороста, чтобы не тыкать слепо ложками и ненадолго замолкли — ели. Я знала, что еда удалась — пробовала уже, и тоже выскребла свою мисочку до дна. Каша пахла грибами — не вареными, а поджаренными на топленом масле и была вкусной просто необыкновенно.

Каждый вымыл в ручье свою миску. Потом разобрали остатки еды из котла на утро. Двое потянули его к ручью — залить на ночь водой, а я слушала похвалы и тихо радовалась — сытые мужики всегда намного добрее голодных. Они теперь хорошо отдохнут, выспятся, завтра с утра поедят так понравившейся, хоть и холодной уже каши и до обеда будут сыты и довольны. Я будто заботилась о большой семье — своей семье. Уже сейчас обдумывала, чем порадовать их завтра и пропустила что-то… возле костра оживились и загомонили.

— Пока мы на своей земле — отчего же нельзя? — удивлялся Тарус, — тут шуметь можно сколько душе угодно, только зверье лесное и распугаете. А так… охрана у нас надежнее некуда, так что — можно. Тащи, воин, свой ситар.

К костру вынесли уже знакомый по виду сверток и вытащили из него похожий на тот ситар — подобие гуслей, но, очевидно, созданное для удобной перевозки в походах, не громоздкое. Парень не стал играть на нем сам, а почему-то передал в руки Юрасу, который опять сидел рядом со мной. Я не стала из-за этого шарахаться и злить этим Коня — сидит и пускай себе сидит. Парни с предвкушением зашептались, будто сейчас должно случиться что-то немыслимо приятное. Я затаилась тоже — помнила, как пел вечерами у походного костра Данил, это всегда было, как какое-то таинство. Всякое людское умение, каждый талант являлся таковым, если восходил в своем мастерстве до настоящих высот. Очевидно, Юрас владел этим умением, и мне было любопытно — превзойдет ли он в нем Дана, или же его просто уважили, как своего командира?

Он так же, как Данил тогда, побренчал немного струнами, пробуя их на слух, а его попросили:

— «Пожар», командир… спой про пожар…

Я замерла… это была та самая песня… очевидно, любимая всеми воинами — про тоску о любимой, про телесную тягу к ней, про женскую любовь и верность, что хранят воина в битве… А еще там есть упоминание об обручальном плате и мне не хотелось бы сейчас… Да и вспоминать, как тогда сорвалась, руку резала… плакала пол ночи в темноте… я отвернулась, погружая взгляд в языки пламени. Отозвался на просьбы не Юрас, а Тарус:

— Нет, давай лучше «Колючку». Пока мы далеко от границы, да в глухом лесу, можно и пошуметь. Жги, Юрас!

И он зажег! Хитро повел на меня глазами, блеснувшими огненными сполохами, отразившими пламя костра, ухмыльнулся, провел рукой по струнам и запел. Его голос был не таким чистым, как у Дана, а немного хрипловатым, но как-то гуще и звучнее, что ли? И очень приятным для уха, чего уж… От него пробежали по коже прохладные мурашки, наполнив душу предчувствием чего-то хорошего, и я уставилась на него во все глаза.

— Колется стерня и жалит гад, испытать я это был бы рад, Только перестала б ты колоться, как же я устал с тобой бороться…

Отряд со смешками подхватил:

— Злючая ты, злючая-колючая! До чего же ты меня замучила! Тянешь душу и совсем не ка-аешься! Скоро ли в колючку наиграешься?!

Певец опять перебирал струны, улыбаясь и поглядывая на меня. А я тоже уже не могла прогнать улыбку со своего лица.

— Больно ранят стрелы степняков, остры зубы у лесных волков, Только есть еще страшнее зло… как же мне с тобою повезло…

И отряд опять грохнул… Далеко по ночному лесу разносилось:

— Злючая ты, злючая-колючая-а…

Я захохотала в голос и, испугавшись, зажала рукою рот, боясь помешать певцу. А он продолжал:

— Ты переставай уже чудить, просто согласись моею быть. Что ж ты у меня такая злючка? Глупая… любимая… колючка…

Парни в конце уже не ржали, как жеребцы. Слова звучали ласково, с легким упреком и грустинкой, как и у Юраса. Будто жалея о девичьей глупости, упрямстве… или зря упущенном времени. Я опять уставилась в костер — мелкий сушняк быстро прогорел и с шорохом рассыпался яркими алыми угольками. Пора было спать, о чем и объявил Юрас:

— Жаль, но на сегодня все, пора отдыхать. Отбой.

Я поднялась со всеми, а он неожиданно взял меня за руку и повел за собой, говоря при этом:

— Спать будешь в этом шатре — это твой дом на весь поход. Внутри меховой карман, сейчас не так холодно — просто ляг на него и укройся одеялом, под голову — плащ. Я опущу полог — наверху есть продых, дышаться будет легко. А в холода…

— Ох, ты ж… откуда это? — спрашивала я, ощупывая уже изнутри мягкий длинный мех, покрывающий все стены маленького шатра до самого верха, его дно.

— Я… подарок тебе… от правителя. Ложись, отдыхай. Завтра будет немного легче — втянешься… хотя ты и сама уже знаешь…

Сердце колотилось, как бешеное — мне трудно дались слова, трудно было не дать дрогнуть голосу, а до этого — не вырвать свою руку. А он сжал ее, будто имел на это право! Вел меня за собой, как тогда… я так не смогу, не вынесу этого… Это он ничего не помнит, но я-то помню… то, что случилось единственный раз в моей жизни и было вырублено на моей памяти, как острым зубилом на камне. Каждое его движение, каждый вздох, каждый стон… его руки… у меня просто не получится…

Я опять попадаю под чары его легкого нрава, облика, а теперь и голоса… пропаду ведь. Это тогда я не ревновала его к толстой Сташе. Просто не знала другого способа быть счастливой, да и не умела я тогда завидовать, ревновать, злиться — гадов дар фэйри… Но придись сейчас делить его с другой? Я вынесу это? А с ним так и будет — он не мой, в его мыслях другая, я помню тот его взгляд, да еще эти пряники… Из-за такой глупости вдруг опять стало больно — тогда он брал их не для себя, как я думала, а для нее. О ней были его мысли, а его ласковая улыбка… он представлял, как будет одаривать ее вкусным лакомством. А я, глупая… чернила брови, кусала губы, чтобы алели… так будет и дальше, если я забуду обо всем этом.

Даже если ради сына и с желанием начать новую жизнь он возьмет меня в жены… ведь он опять ведет к этому, разве не ясно? Все равно не будет между нами… я просто не допущу этого. Потому что случись оно — для меня все будет по-настоящему, я сегодня поняла это.

* * *

Следующий день похода, и правда — оказался легче первого. Тело приноравливалось, опять привыкало днями находиться в седле. На коротком дневном привале Юрас снова выхватил меня из седла, поставил на ноги и сделал шаг назад, вглядываясь в мои глаза. Да что ж такое, что он там ищет? Ту мою давнюю любовь к нему или злость на то, что он опять делает? Он ничего не сказал — отошел, а я бестолково и потерянно закрутила головой. В ухо зашипел Конь:

— Мне что теперь — каждый раз толкаться с ним за право снять тебя с седла? Сама и гони его, раз тебе не по себе от этого.

Он был прав. Все, что касаемо меня, и решать должна была только я сама. И перед тем, как вновь сесть на коня после привала, я подошла к командиру.

— Юрас, я сейчас говорю с тобой, как с разумным человеком, своим командиром и надеюсь, что ты меня услышишь. Я повзрослела и изменилась, ты понимаешь это? Все осталось в прошлом, сейчас я уже не глупая девочка, готовая на все, чтобы быть с тобой. Да еще и делить тебя с кем-то. Сейчас я уже не смогу этого! И потому я прошу тебя — не нужно больше…

— Нет кого-то еще, — перебил он меня, — я тогда вернул твое обещание и забрал свое. Не сейчас я хотел сказать тебе об этом и не так… — протянул он ладонь к моему лицу и ласково провел пальцем возле уха, поднимая дыбом крошечные волоски на моих руках.

— Ты гнала — я тогда уходил, и возвращаться не собирался… злился страшно, убить был готов. Только тянет меня к тебе, просто волоком тащит обратно, — провел он рукою вниз по моей шее, по плечу, по предплечью. Обхватил ладонь, поднял ее, приложил к своей щеке, заглянул в глаза.

— Не гони меня? У нас с тобой все с самого начала, понимаешь? Только ты и я, а еще наш сын, — теснил он меня к коню. Уперлась спиной в теплый конский бок и будто очнулась, оббежала взглядом отряд — они отворачивались, делали вид, что сильно заняты… Но все видели, что сейчас здесь делалось — совсем все. Косили глазами, отводили их, поворачивались в сторону от нас… но каждый тянулся услышать, не пропустить… Я взмолилась:

— Ко-онь?

В ответ услышала тишину и вспомнила, что сама должна решать свои дела, а Юрас жарко дышал на ухо, прижав меня к конскому боку всем своим телом:

— Боишься? Правильно боишься… я сейчас сам себя боюсь. Я тоже повзрослел и изменился — тебя я приручать не стану. Я буду завоевывать тебя, Таш-ша.

Отошел на шаг, оставляя мне свободу дышать, подхватил и вскинул на коня. Я замерла в седле, потом попыталась нашарить поводья непослушными руками — не получалось, не понимала что делаю. Глубоко вздохнула, запрокинула голову и взглянула на небо — его медленно затягивало облаками, пока еще светлыми, не дождевыми. Пряталось солнце, оставляя после своего ухода тепло в моей душе, хотя с чего бы? Ведь злилась, стыдилась того, что он на глазах у всех устроил все это. И свою вину понимала — я первая не вовремя начала разговор. Но плохо мне сейчас не было, перед собой не было смысла кривить душой. Опустила взгляд, посмотрела, а он уверенно улыбнулся мне и повернулся к отряду:

— По коням! Выступаем, други!

В дороге было много времени для того, чтобы думать. Что-то такое было в моем лице, что мне дали это делать — не лезли с разговорами и не мешали.

Что я знала о жизни? Точно знала, что ею правят сильные мужики. Только такие могут отстоять, защитить свое, на их плечах лежит ответственность за семью, за страну — за ними сила… А у кого сила, у того и власть, это понятно. И зачастую эти мужики не особо и спрашивали, забирая, как они считали — свое. Это было и в их мужских делах и касаемо женщин тоже. Наша семья была бабской, но на семейные отношения я вдоволь нагляделась — в нашем поселении все было на виду. Бабы старались угодить мужьям, а не получалось — то от иных и получали за это сполна… У мужа была власть над женой. И тут само собой приходило в голову — а у кого ее сейчас больше, чем у командира?

Вопросом чести стало укротить глупую, строптивую бабу, которая не знала своего места? У него была цель, которую он не так давно и придумал себе — семья со мной и сыном. И он к ней стремился со всем мужским напором. А что я препоны ставила, так это еще и интереснее для него — почетнее получить трофей в борьбе, а не поднесенным на праздничном блюде.

Слова он говорил хорошие — что тянет ко мне… это же он про телесную тягу? А почему бы и нет, раз других баб вокруг — шаром покати? Или он про другое… настоящее? Вот только не смотрел он так, как тогда на Дарину… не тот взгляд был у него, которому я бы поверила. Спрашивал им, утверждал, настаивал, уверенно торжествовал в конце, когда я промолчала… Но я ведь теперь знаю — как оно должно…

Что ж, гнать я его не буду. Мне вскорости будет с кем воевать и без него. А только веры ему у меня пока нет. Это плохо для него и хорошо для меня — не даст потерять голову. Потому что она плывет и кружится, когда он берет за руку. Потому что я вся, как рак вареный, взлетела в седло, поднятая его руками. Тесно и жарко было стоять, прижатой его телом к конскому боку… Я мигом покраснела… ослабели ноги, плавилась воля под его ищущим взглядом. Вдвойне трудно было оттого, что я помнила… И потому знала — ночи с ним были бы, как радужные сны, но вот дни…?! А я хотела таких же праздничных дней — чтобы радовалось не только тело, но и душа купалась в радости.

Много хотела? Конечно — немыслимо много, но вдруг он сможет? Если полюбит, я отвечу… потому что хочу ответить. Я пойму это, увижу, не смогу не заметить…

— По-одтянись! — послышался окрик.

Подтянусь-подтянусь… и присмотрюсь к тебе хорошенько. Держись теперь, раз сам это начал… я тоже кое-что могу, я уже не та тихая девочка, совсем не ценящая себя.

Вот кто бы еще рассказал мне, что и как они себе думают — эти мужики? Точно не как я — копаясь мыслями в неимоверных глубинах, разыскивая в них то, чего там, может, и нет совсем… да, может, и быть не должно…

* * *

— Вот так проходит граница… тут крепость… поселение совсем рядом — в тылу, — чертил прутиком по земле Юрас. Очевидно, вся карта была у него в голове.

— Мы сейчас вот здесь, а до означенного места меньше дня пути спокойным шагом. Ехать будем не спеша, высылая вперед дозор…

— Из привидов, — подхватила я.

Юрас согласно кивнул, уставился на Таруса.

— Отвернем к крепости или сразу на место?

Перевел взгляд на меня. А я думала… Хотя что тут думать — в крепости, конечно, будет уютнее и надежнее, чего уж… Опять же — увереннее от того, что отряд стал больше, да за крепкими стенами, но! Все равно это вопрос времени — уйти в то место, к стыку миров. Тарус словно прочитал мои мысли:

— Сразу — туда. Кто знает — сколько у нас времени, да и есть ли оно? Слишком быстро холодает… дожди перестали — зима не за горами, подходит срок… тот самый.

Я согласно кивала головой. Юрас поднялся с колена, спросил:

— Таша, а ребята смогут отсюда взглянуть в ту сторону? Или нужно подойти ближе?

Над моим ухом послышалось:

— Мы уйдем вперед прямо сейчас, я уже чую это место… тянет… А вы бы подождали здесь… устроили стоянку на день, может и меньше. Лошади подустали за долгий переход, да и всему отряду день отдыха не помешает.

Закару вторил Конь:

— Да… тянет, но и мешает что-то, теребит душу… тревожит. Вам лучше подождать тут — Зак прав. А потом будем смотреть по месту.

Мы остались ждать их, остановившись в неглубокой степной балке. На самом ее дне протекал небольшой ручей, почти сразу пропадая между россыпью мелких камней, уходя в землю. Высокий и крутой склон укрыл отряд от холодного ветра, но моя родная степь в преддверии зимы смотрелась неуютно и невзрачно. Сухие травы утратили цвет и стали одинаково серыми, вылизанная ветрами и подсыхающая после дождей земля — тоже. В этом месте и дров было мало, так что на костерке сготовили только горячее питье, грея потом об походные кружки руки. Запас сухих и самых жарких дров лежал в повозке, но бездумно тратить их, не зная, сколько еще мы тут задержимся, не хотелось.

Еще два дня назад все вытащили и натянули на себя самую теплую походную одежду, порядком разгрузив обоз. Поддев под низ теплое исподнее, одевшись в мягкие бекеши, укутавшись толстыми суконными плащами, мы сидели вокруг небольшого костерка. Мужики точили зубами вяленое мясо, макая сухари в кружки с кипятком, а я просто сидела, глядя на огонь. Отдыха не получалось, всех поглотило тревожное ожидание. Набежали мысли о доме… о Зоряне. Кто-то негромко сказал:

— Песню бы сейчас… хотя бы тихонько, чтобы веселее было.

Так же тихо отозвался Юрас:

— Струны звучные… ветром далеко унесет. Можем просто спеть, если тихонько…

— Да нет… не то… не хочется, — бурчали мужики.

А мне захотелось, и я тихо запела, как для сына на ночь, песню, которую хорошо знала с детства. Простую, но дорогую для меня — я каждый вечер пела ее сыну. Завела ее поначалу совсем тихонько, потом немного осмелела:

— Заметет завея все дороженьки-пути, так что ни проехать, ни тропинкою пройти… Только в нашем домике под печкою тепло, не найдет и не достанет никакое зло…

Дальше пелось про то, что сильные ветры унесут злые тучи и высоко в ночном небе взойдут звезды и месяц. И можно спокойно спать, ничего не боясь, потому что наш покой хранит сильный воин…

— Он умело, сильною, уверенной рукой сохранит свободного селения покой. Вырастешь и станешь ты таким же, как и он — и умел, и ладен, и по- воински силен. Нужно только постараться и быстрей расти, чтобы по следам отца уверенно пройти, Оставляя в ожиданьи и тревоге мать… а сейчас пора тебе, сыночек, засыпать…

Думаю, что во мне от фэйри только и осталось, что голос. Теплый, мягкий, грудной… чарующий. Мастер говорил, что он вводит душу в особый настрой — тихого любования жизнью, дарит стойкое ощущения счастья, дает ей покой от тревог и забот.

Наверное, эти же чары сейчас вызвали тепло в глазах воинов. Они расслабились и задумались, вспоминая что-то свое, хорошее, глядя на затухающий огонь. А Юрас смотрел на меня.

— Под эту песню засыпает каждый вечер наш сын? — спросил тихо, но совсем не таясь от своих людей.

— Под эту, — согласилась я.

— Прости за те мои слова, хотя ты просто неправильно их поняла. У нас самый лучший сын… он и не мог вырасти другим, слушая такую колыбельную, — улыбался командир, а я улыбнулась в ответ. Первый раз — от чистого сердца, все еще под настроением от песни — мягко, ласково, по-доброму. И сразу пожалела об этом, потому что услышала:

— Полюби меня опять, Таша…?

Я вскинулась, не веря своим ушам, потом отвела глаза от него — весь отряд смотрел на меня с затаенным ожиданием, будто сейчас решалась судьба их всех. Вот же…

— Хорошее время, а главное — место, выбрал ты, Юрас, — сердито попеняла ему я и уставилась в землю.

— Будет ли оно у нас — это время? — прошептал он, — только мне так… или всем не по себе? Будто давит что? Неприкаянность какая-то — ни стоянку обустроить, ни поесть толком не хочется.

Мы замерли, замолчали, прислушиваясь к себе. А и правда — сидели, даже не озаботившись расставить походные шатры. Будто птицы мимоходом присели на жердочку, готовясь взлететь в любой миг…

— Что-то будет, — проворчал командир, обведя всех понимающим взглядом, — тут даже говорить не надо — и так все ясно. Чуечку командирскую никто не отменял.

Повернулся ко мне всем телом и сказал громче и веселее, будто для того, чтобы подбодрить всех:

— Потому и спрашиваю — хотя бы попробуешь?

И мне не оставалось ничего другого, как ответить ему:

— Попробую…

Парни зашевелились и заговорили… о Зоряне. Вспоминали его проделки, опять по-доброму смеялись над детскими словечками, а Юрас тихо и ласково улыбался и не сводил с меня глаз. Уже скоро я чуяла себя ужом на сковороде, хотелось спрятаться от него, не видеть, не краснеть так сильно…

Над ухом раздалось встревожено:

— Весело вам тут? Таша, там такая хрень… полная задница… плохо все. В том месте… вся вражья сила там. Поставили идолов кружком. Кругом, табором — стоянки многих отрядов, даже одна племенная — с семьями. Похоже — собирается немалое войско и не только пошарпать рубежи. А на их пути — одна только малая крепостца да вы. Решайте…

Глава 22

— Одного — к крепости, упредить отряд? — предложил Тарус.

— Нет, — ответил командир, — это потом. Вначале… Тан, Глот! По коням и в столицу. Вы все слышали, все поняли?

Двое самых молодых парней седлали коней, готовили тючки с припасом себе в дорогу. Юрас подумал и добавил:

— Выделить им сменных лошадей — из самых быстрых. Мы справимся без них. Сами знаете у кого такие. Не жалейте — с ребятами они точно выживут, — хмыкнул он и еще двое стали готовить своих лошадей в дорогу.

— Ни крепость, ни мы в одиночку против орды не выстоим. Потому двигаемся к крепости. Зак, оттуда вы дотянетесь присмотреть?

— Растянувшись… может и дотянемся.

— Тогда — в дорогу. По пути хорошенько подумаем и решим — как быть дальше? У кого какие мысли — говорите вслух. Выслушаю даже полный бред — иногда он бывает самым разумным решением.

Иначе, чем бредом, я бы и не назвала то, что пришло мне в голову. Но вначале нужно было выяснить у Таруса неясное для меня. Гонцы уже умчались. Отряд готов был выступить, только двое безлошадных топтались у повозок. Юрас подъехал ко мне, взял поводья из моих рук и, отбросив их, выдернул меня из седла, усадив перед собой. Не дав времени даже пикнуть, крикнул тем, что стояли пешими:

— На коня! Второй тоже, к Здору — он худой. Повозки — следом, но тоже поспешите за нами. Дорогу знаете, да и по следам видно будет. Мы в крепость, обоз не ждем. Тронулись!

Я сидела и молчала. Юрас объяснил:

— У меня удобное седло — без высокой передней луки. Немного проедем так, а потом, когда устанешь — сядешь сзади, будешь держаться за пояс.

Покрутив головой, увидела Таруса, позвала его. Отряд набирал скорость, говорить было неудобно, приходилось почти кричать:

— Тарус! Ты ведун… зачем они собрали идолов до кучи? Что это может значить, кроме того, что и так понятно — вместе они сильнее? Зачем это им в глухой степи?

— Войско и не собирают на виду у всех, но да… почему в этом самом месте?

— Там еще пленники… — хрипнул в ухо Конь.

— Стой! — дернулась я в руках у Юраса.

— Что мы несемся, ничего не решив? Нам не отряд усиливать нужно, а решать, как быть с нашей задумкой.

Остановились, сдерживая коней. Мы с Тарусом напряженно смотрели друг на друга.

— Тарус, они будут кормить идолов. Там пленники… что будет, когда они…?

— Откуда мне это знать? Понятно, что для нас — ничего хорошего. Не допустить бы до этого, вот только — как?

— Мне нужно туда — как можно ближе, — решилась, наконец, сказать я то, что пришло мне в голову. И насторожилась, приготовилась отстаивать свое решение, но Тарус просто спросил у Юраса:

— Как мы это сделаем?

— Идем до самого конца, Таша? Даже на смерть? Я готов… но как же это не вовремя, — на его лице цвела отчаянная улыбка, — я вспомнить хочу! Не умирать рядом с тобой я хотел, милая. Совсем не умирать.

И решил:

— Пойдем втроем… ну, и твои ребята, само собой. Живые идут в крепость. Все одно не выстоять — ни самим, ни с ними. Тут ты права — это привычка, наработанная годами… а делать нужно другое. Возвращаемся к обозу, берем с собой твой шатер, еды дня на три, воды. Коней… как можно меньше — их нужно кормить и поить. На одном мы с тобой, на другом — ведун с поклажей. Будем надеяться, что у нас еще есть время. Подойдем как можно ближе. А там уже как пойдет…

— Мы выживем, Юрас, я — так точно. А, значит, и вы тоже. Тарус, — обратилась я к ведуну, — помнишь, я рассказывала о видениях, что были мне в избе у Строга?

Он согласно кивнул, всматриваясь в мои глаза.

— Так вот — в самом конце, перед тем, как меня разбудили… там было лето. Веселая такая полянка в лесу, будто бы только что выкошенная — очень сильный запах шел от травы, сложенной валками. Там много людей — три или четыре семьи с детьми. Зорян среди них… И я тоже там, рядом с кем-то, кто сидит за моей спиной… Он бережно обнимает меня, а я сижу и держусь за его руки. Он обхватил меня ими и гладит мой живот… ласково так…

— Мы снова ждем дитя, Таша, — сделал вывод Юрас и весело захохотал, запрокинув лицо к небу, — и плевать нам на всех степняков вместе и на каждого в отдельности. Не смотри так, милая, а то поцелую прямо сейчас. Отря-ад! Слушай своего командира!

* * *

Нас вели, указывая самый безопасный путь. Мы пробирались по дну балок и небольших впадин в земле, которые только собирались стать ими. Обходили по большой дуге ровные места, потому что они просматривались издали. Вскоре стало темнеть, и ехать дальше стало просто опасно — лошади могли поломать ноги, попав ими в лисью нору или оступившись на остром камне. Зато нас не могли увидеть враги, поэтому мы все так же пробирались вперед. Это была ужасная ночь — я запомню ее на всю жизнь. В конце пути, уже под утро, я почти не могла мыслить разумно — устала, промерзла и так хотела спать, что проваливалась в сон урывками. Потому Юрас и усадил меня опять перед собой, опасаясь, что я свалюсь во сне с конского крупа, забыв держаться за его пояс.

Когда небо над степью стало сереть, мы остановились в небольшой, заросшей кустами балочке, и меня в очередной раз выдернул из дремы голос Коня:

— Дальше нельзя. Есть укрытия ближе, но их время от времени проверяют, объезжая. Но мы почти рядом, можем смотреть отсюда.

— И что… — прохрипела я, прокашлялась и не успела переспросить. Конь отвечал:

— Да ничего… все так же — пленные в отдельном шатре, в тепле. Значит до поры нужны живыми, и эта пора пока не настала. Отряды продолжают прибывать. Добавилось десяток шатров и это воины — семейных не прибыло. Видно, войско собирает тот, кто здесь с родовичами. Кто это — мы все равно не знаем, так что от этого знания нам ни холодно, ни жарко. Идолы стоят, как и стояли. А так все, как должно — едят, ходят, говорят. Что будете делать дальше?

— Отоспимся для начала, а вы покараульте, — попросилась я, уже стоя на земле. Ноги держали с трудом. Попросив отвернуться, поковыляла к кустикам, потом — обратно. Мужики за это время разобрали груз и начали устанавливать меховой шатер. Поставили, и стали молча рядом, глядя на него.

— Тут только вдвоем, да и то — в обнимку, — проронил Тарус. Юрас ухмыльнулся, лукаво взглянув на меня:

— Тогда вначале вы с Ташей, а я покараулю вместе с ребятами.

Ведун удивленно поднял брови.

— А чего же это я? Если в обнимку?

— Ты сможешь уснуть рядом с ней, а я — нет. Мне не дает покоя то видение… я уже извелся весь, подсчитывая обороты луны и сроки до первого сенокоса, а потом и до второго… Сильно переживаю — успеть бы, чтобы все, как должно…

Я молча полезла в шатер и там уже тихо затряслась от смеха. Вот же…! Тарус влез следом и стал укладываться, прижавшись спиной ко мне и, видно услышав что-то, спросил встревожено:

— Ты плачешь? Таша, он шутит, ты что?

— Тарус… молчи. Я плачу, да — от смеха. Не усну теперь.

Но я уснула. Даже не слышала, как ведуна рядом со мной сменил командир. Следующие ночь и день они так и спали по очереди. Костер нельзя было разводить, а потому мы грызли сухие сухари и жевали вяленое мясо. Вначале я отказывалась — сухое не лезло в глотку. Но потом живот стал болеть от голода, и я потянулась за едой. Никто не уговаривал меня поесть, не убеждал, что это нужно. Мне давали решать самой — что и как делать. Признавали за мной право решать даже в таких мелочах, и я почуяла себя равной. Насколько равной может быть женщина, которой все же давали выспаться не в очередь, а сколько хотелось.

Лошадей стреножили и понемногу кормили овсом, но они уже сжевали всю сухую траву в нашем укрытии. Глубокая ямка, сразу выкопанная Тарусом под кустами в самом низком месте, нехотя заполнялась водой, и ее для двух лошадей доставало с трудом.

Через день с ночью ничего во вражьем лагере не изменилось и мы задумались.

— Сегодня под утро на землю упал заморозок и держался даже после того, как ненадолго выглянуло солнце. Для нас это лучше, чем дожди, но что, если они будут подтягиваться еще седьмицу? — задумчиво промолвил ведун, — съестное — ладно, но без воды мы долго не продержимся. Да и от скудной пищи скоро станем сильно мерзнуть… В поход зимой всегда нужно брать сало…, — проворчал он недовольно.

— Чего мы ждем? Пока они начнут движение? И что тогда?

— Они не двинутся с места, пока не завершат с идолами, — ответила я Юрасу.

— Завершат что?

— То, для чего и приволокли их сюда, для чего собрались именно здесь, а еще есть пленники… Закар, вы можете подслушать их разговор о том, что последует дальше? Хоть кто-нибудь там говорит об этом?

— Едят, пьют, устраивают шутливые сшибки на саблях, танцуют в кругу — бахвалятся… когда станут собираться до кучи, чтобы было похоже на совет — скажу.

Этой радости мы ждали еще день — ничего не менялось, разве что подошел еще один большой отряд и приволок своего идола. Теперь их стало семь. Мы сильно устали и мерзли… Юрас переставал смеяться и шутить, и я часто ловила его на том, что он молча смотрит на меня. Потом просто отводит взгляд, задумавшись и не стараясь превратить все в шутку. А вскоре он предложил:

— Нужно как-то заставить их провести этот совет. Зак, на подходе есть отряды?

— Есть… один — небольшой, без идола.

— Можешь показать его Таше?

— Могу, чего проще, — передавала я ему слова привида.

И я увидела его глазами — голова закружилась, стало холодно, и тело продрал жуткий, почти невыносимый страх, поднявший дыбом волосы на голове… я застонала сквозь зубы. Но увидела — по степи трусили мохнатые лошадки со степняками на спинах. На головах у чужаков были надеты лохматые шапки с длинными ушами. Грудь каждого перетягивал ремень от набитого битком колчана и тетива большого боевого лука, а впереди ехал он — тот самый пожилой степняк, которого я помнила в том видении. Его острый, умный взгляд оббегал степь, своих людей, искал опасность, которая могла угрожать им.

Я потерла рукой онемевшее горло и жалобно попросила привида:

— Не мог бы ты, Зак… убить его? — язык повиновался с трудом, и я поняла, что спрятанная где-то глубоко во мне фэйри противится убийству вот так — исподтишка. Это гнусный и подлый удар — в спину. Не так должны сходиться враги в битве — нужно лицом к лицу, глаза в глаза… Мысли ворочались тяжело, и я вытащила из их глубины воспоминания о маме, которая годами ходила плакать в степь по моему отцу. Почему это, а не то, что там ждут своей смерти пленники? Не понимала сама, но у меня стало сил сказать:

— Зак, вожака нужно удавить. Сделайте это.

Мне никто не ответил. Опять стало холодно и страшно до онемения рук и ног, но я снова видела то, что и тогда — вожак силился оторвать от себя руки привида, лицо стало красным, глаза пучились и лезли из орбит… Потом он тяжело уронил руки и сам сполз на землю… отряд шарахнулся, обтекая его тело, останавливаясь. А я закрыла глаза, запоминая этот страх и мертвенный холод, сохраняя их в себе — на кончиках немеющих пальцев.

После я рассказала обо всем командиру и ведуну и надолго замолчала. Юрас смотрел на меня с тревогой, а ведун понимающе хмыкнул и посоветовал:

— Гони ее подальше. Здесь точно не место для трепетной фэйри. Они враги и шли убивать.

Будто я сама не понимала этого…

Прошло время, и Конь доложил: — Отряд довез тело до места. Забегали… но ничего похожего на сбор… ни-че-го…

— А с чего мы вдруг решили, что они будут собирать совет? — задумчиво спросил Юрас, — в большом походе и у нас единоначалие. Слово командира — закон, его решение не обсуждается — иначе просто нельзя. И у них кто-то там… вождь? Главный каган? Как скажет, так и будет… а вот нельзя ли так же добраться и до него?

— Не думаю, — отозвался ведун, — уж он-то себя обеспечил защитой, это точно. Но попробовать можно. Чем мы рискуем при этом?

— Душами Закара и его ребят? — тоскливо проговорила я. Не знала, что дальше делать. Вернее — знала, но не дадут же… Вслушивалась, ждала, что будет дальше. Опять заговорил Закар:

— А вот и оно-о… вывели пленника, вяжут к идолу…

— Это из-за нас? — вскинулась я.

— Вы… уходите отсюда. Прямо сейчас… как можно… — затихал голос в моей голове. Я вскочила, оглядываясь. Позвала со страхом:

— З-закар? Конь? Конюшка, ты где?

Ни звука, ни слова в ответ я не услышала и поняла, что с ними сталось что-то страшное.

— Собирайтесь! Быстро! — решительно повернулась я к своим спутникам, — уходите прямо сейчас. Закар не просил — велел. Зря говорить не стал бы. Там принесли жертву и что-то стало с моими привидами. Юрас, мне нужно туда. Со мной ничего не станется — я говорила вам. А вы сгинете безо всякой пользы. Уходите, я прошу вас — это нужно для дела. Не уйдете ведь, да? Не уйдете… Подождали бы, спрятавшись вблизи — может, мне как-то тайно помогли бы…

— Дурь, Таша, — просто ответил командир. И насторожено развернулся в сторону, прислушался, взлохматил волосы, провел ладонью по лицу. Потом светло улыбнулся мне. Смотрел так, как я мечтала когда-то — жадно, ласково, словно вбирая в себя мой облик навеки.

— Все равно уже поздно. И не вспомнить мне, не узнать — как у нас было тогда, да, Таша? Но уйдем мы вместе… ты согласна принять смерть от моей руки? Я не отдам тебя на позор и муки. Ведун… — прошипел он, снова оглядываясь, вытирая ладонью холодный пот со лба, — ты что, разве не слышишь? Земля гудит… бьют по мерзлой земле копыта… чужие, не кованные.

— Слышу… — тоскливо пробормотал ведун, — как не слышать? Это сама Смерть — ее поступь. А я в Змеиный лес собрался… тянет меня туда, давно уже. Будто судьба моя там… или пара моя меня дожидается. Все что-то не дает, все что-то мешает, — вставал он решительно, — значит, буду ждать ее на той стороне. Обо мне не думай — я все сам.

Отошел от нас, добывая из ножен саблю, доставая длинный нож в другую руку. А Юрас шагнул ко мне… Я уже и сама слышала глухой гул, который передавался землей, близился, неотвратимо надвигаясь, укладывая тяжелую плиту страха на душу.

— За сына не бойся…

— Я и не боюсь. Юрас…

— Ничего не бойся, совсем ничего… ты и не заметишь. Подожди меня там один миг… за руку за собой уведу. Навеки вместе будем, вот только поцелую тебя хоть разочек, злюка моя любимая, — потянулся он, прижимая меня к себе одной рукой. Одной… а в другой был зажат нож… Я отскочила, вырвалась, закричала:

— Не смейте! Оба! Мы не умирать сюда шли, так чего же вы? Я же сказала — мне нужно туда! Почему вы не верите? Я же знаю, что выживу. Просила же — уйдите вы! Даже если и на смерть… то хоть попытаться вы мне дадите? Дадите попробовать сделать то, ради чего мы шли сюда? Не верите…?

Юрас уронил на землю нож, протянул ко мне руки.

— Иди сюда…

Я качнулась к нему, а он обнял так, что, казалось, затрещали косточки. Я задохнулась, обхватила его за шею, хмыкнула со всхлипом:

— Не зарезал — задушить хочешь?

— Боюсь… как же страшно я боюсь за тебя. Не верю, что все закончится добром, но тебе хочу верить. Мой рыженький воин… делай, что должно. Что делать нам?

Я вскинула голову — по краям балки стояли всадники… много всадников. Молчали, только дыхание шумно вырывалось из многих глоток — человеческих… конских. Так выглядит Смерть?

— Всеми силами… любыми возможными способами постарайтесь сохранить свои жизни. Ты нам нужен, Юрас… сыну нужен, — я провела рукой по его лицу, жалея — ему сейчас будет трудно. Провела так, как тогда — в том домике, в наш первый раз. И услышала сказанное со стоном: — Та-аша…

Я уже не смотрела на него, шагнула, вскинув голову к высоким краям балки. От страха за него и Таруса скручивало узлом внутри живота, тошнило. Проглотила вязкую, горькую слюну и отчаянно крикнула:

— Кто у вас старший, с кем мы можем говорить?

Глава 23

Я старательно копила его в себе — этот жуткий страх пополам с лютой ненавистью. Копила, глядя, как вяжут ведуна и Юраса. Срывая одежду, сдирая сапоги, оставив только в подштанниках, избивая… Потом — глядя на мертвое тело незнакомого ведуна, поникшее на притянувших его к идолу веревках… Из распоротого живота вывалились сизым клубком кишки, а в них весело тыкали палками… дети. Такие, как мой сын и немного старше… Дети, которых я когда-то хотела спасти любой ценой. Судорожные спазмы сотрясли тело, но на языке просто скопилась горечь — я давно ничего не ела.

Нас троих вытолкали в круг, который обрисовали собой идолы. Каменные глыбы разной величины и даже цвета — вытесанные из того камня, что попался под руку и подошел по размеру. Грубо обозначенные руки и ноги, лица с тяжелыми, низкими лбами, небольшие выпуклости, обозначившие мужское начало… Хотели, чтобы они были подобием воинов? Может быть…

Я стояла между ведуном и Юрасом, прислонясь к ним плечами. На щеке у командира расплывался кровоподтек… заплывал отеком глаз. Он повернулся ко мне и подмигнул им.

— Немного потерпи… еще совсем немного, — прошептала я, оборачиваясь на шум. Между расступившейся толпой к нам шел человек — сильно в возрасте, но до сих пор красивый лицом… очень красивый. Бритый наголо, черноглазый, чернобровый. Ни богатые одежды, ни дорогое оружие не выдавали в нем вождя — он был одет просто, но вот его взгляд… Казалось, он тяжело ползет по лицу, касается кожи. Остановился перед нами, всмотрелся еще внимательнее, спросил:

— Кто такие, что делаете на нашей земле?

Я кашлянула и ответила, не обращая внимания на его удивленный взгляд — он ждал ответа от мужчин:

— Прознали о том, что здесь собирается орда. Хотели тихо проследить — не на нас ли?

— Фэ-эйри… рыжее благословение солнца… К идолу! — скомандовал он своим людям. Юрас дернулся ко мне, вождь сильно и быстро ударил его в живот, от чего тот неловко упал на связанные руки. Меня вязали к камню, а он, с трудом поднимаясь на колени, смотрел на это, не отрывая отчаянного взгляда.

— Не спеши, — толкнул его ногой назад, на землю, вожак. Оглянулся, кивнул кому-то, спокойно сказал: — Удавить. Этот не годен.

И, уже вычеркнув человека из списка живых, повернулся к Тарусу.

— Веду-ун… сильный, огненный. Что же ты не противился? Что же не призвал свой огонь?

А я, не веря своим глазам, смотрела, как сзади подходят к Юрасу два крепких степняка, набрасывают на шею широкий ремень и слаженным движением захлестывают его на шее…

— Не надо, нет! Не-ет! — забилась я в путах, заколотила голыми пятками по твердому камню. Вожак махнул рукой, остановив казнь, и уставился на меня с интересом.

— Твой мужчина?

— Да…мой… — выдохнула я, со страхом и надеждой наблюдая, как Юрас корчится на земле, с трудом проталкивая в горло воздух… Вот он стал на колени… оперся о землю подломившейся рукой… упал на локоть… живой.

— Какая немилосердная фэ-ейри… — удивленно протянул вождь, — ты хочешь, чтобы он смотрел на твою смерть?

— Пускай… хочу…

— Ну-у, пускай. Я сегодня щедрый — сделаю тебе такой подарок.

— Кто вы такой?

— Главный идол, — довольно объяснил мне мужик, играя красивыми черными глазами, — я сливаюсь разумом с ними, впитываю знания, умения, Силу…

— Это же так страшно… холодно, — поежилась я.

— Ты меня жалеешь? — расхохотался он, — нет, больше не страшно и не холодно. Вначале было… да. Но отвар дурман-травы, настой мухомора и болиголова туманит, а потом проясняет, возвышает разум, снимает и страх и холод. Это дает силу подчинить души, а некоторые из них уже безумны…

— Какие души? — насторожилась я.

— Души ведунов, травниц и… фэйри, заключенные в камень. Я же говорил тебе — мне доступно все, что они знали и умели при жизни.

— Они все — там… тут?

— Там, там, — довольно ухмылялся идол. Очевидно, любопытство будущей жертвы забавляло его. Он стоял, раскачиваясь с пятки на носок. Потом снова перевел взгляд на Таруса, которого тоже уже примотали к камню. Я поспешно спросила опять:

— Для чего это все, что будет дальше?

— Дальше? А дальше, покормив вами своих идолов, я вознесусь разумом над миром, услышу и увижу все, что захочу. Вы вызвали сюда войско? Не отвечай, я и так это знаю — притянув обрядом неприкаянные души, что были у тебя в услужении. А объединив мощь всех родовых идолов, буду знать и видеть еще больше — где ваше войско, куда движется, что говорит ваш правитель на военном совете? Обойду его стороной, пройду по всему вашему краю. До поры — никаких трофеев, никаких рабов!

Белый город, Крив-город, Роставль, Суяжск, большие поселения, малые… по широкой дуге — до самой Столицы. Ваше войско будет тянуться за мной — растерянное, озадаченное, сломленное утратами и потерями — я выжгу по дороге все живое, уничтожу их семьи… Чувствуя свое бессилие и предчувствуя поражение, они будут преследовать меня, и в это время в спину им ударит вторая половина моего войска.

Столица… в Столице меня ждет она. Красавица с синими глазами и летящими волосами. Она сильна в честном бою — когда глаза в глаза, когда видит врага, может повелевать им, а вот перед предательством и подкупом она бессильна — де-ети… Она даже поможет мне против вашего войска, чтобы спасти их жизни.

Я молчала… Он сам спросил:

— Может, ты хочешь знать — почему мы стоим именно здесь? Любопытная фэ-эйри… Тут Место Силы, здесь случайно напоили первый камень кровью и Силой пленника. Здесь все началось, и начать решающий поход отсюда — хорошая примета, добрый знак.

Он взмахнул рукой и кинул своим людям:

— Выводите остальных… пора.

Подошел к Тарусу и быстро разрезал на нем подштанники, оголив живот до темной поросли внизу, оцарапав кожу и пустив кровь.

— Сегодня смерть будет быстрой.

Потом так же поступил и со мной, распахнув бекешу и разорвав на мне сорочку. Небрежно провел по моим грудям пальцем, указав на несколько маленьких шрамов от растяжек, ласково протянул:

— Ма-ать… Я бы оставил тебя себе, хотя я больше люблю женщин с большой грудью. Но ты нужна здесь, а у меня достаточно красавиц и без тебя, фэйри.

Я тряслась от холода и непривычного чувства полного бессилия. И бережно копила в себе это — страх за близких мне людей, лютую ненависть, ярость за это бессилие, стыд за свое безразличие перед «позором» — я чуяла только холод, даже не омерзение от его касаний… Все это сползало по телу к рукам — для души фэйри были не приемлемы темные чувства. Пальцы уже не просто кололо — руки до локтей разрывало, жгло огнем.

Все это ужасало, туманило, меняло разум, но обострило иные чувства — слух и зрение. Я видела, что Юрас отдышался, но все еще стоит на коленях и локтях, наблюдая из-под рассыпавшихся волос за главным идолом и мною, ни на миг не отводя взгляда.

Видела, что, расступившись в стороны, степняки пропускают мимо себя пленников — они уже показались в просвете толпы, и я поняла, что медлить больше нельзя — если их привяжут к идолам, у меня будут по-настоящему связаны руки.

Их главный тоже немного повернулся и отвел взгляд в ту сторону и тогда я ударила… прижав руки к камню, к которому меня примотали! Серой трухой осыпался мне под ноги гранит, пали на землю веревки, а я сразу вскинула руки к вожаку, даже смогла коснуться его — он стоял совсем рядом со мной. С кончиков пальцев стекало чистое зло, превращая все, до чего дотянулось, в прах. И он тоже осыпался мелкой грязной трухой, а меня пронзил настоящий ужас!

Я вдруг увидела! Перед моими глазами замелькали безумные лица с выпученными глазами и орущими ртами, сизые клубки кишок, черные, светлые, рыжие волосы. Мелькнуло лицо Коня, и я в ужасе возопила: — Сторожи наших!

Над Юрасом уже метались чьи-то призрачные тени и тянулись к нему. Тень Коня накрыла его и прижала к земле. А я шагнула к Тарусу и распылила камень, к которому он был привязан. Новые привиды вырвались на свободу… я слышала женские вопли, мужские крики, вой, рык, похожий на звериный, даже свист стрел, но мне было не до этого.

Я выпускала на свободу МЕСТЬ! И сама орала, как безумная:

— А-а-а…! Свобода-а! Святое право на месть! У нас есть право!! Наше право на ме-есть!

У меня хватило сил почти на всех идолов, оставшихся крушили беснующиеся души, освобожденные из камня. Они множились и множились, и мне казалось даже, что я заметила своего отца — призрачную тень с рыжими волосами и карими глазами.

Что творилось вокруг! Уши заложило от криков, перед моим взором все мелькало и плыло. Тело, исторгнув из себя все зло, стало легким и невесомым, мне казалось, что я сама сейчас поднимусь и взлечу, и стану одно с ними. Я даже подняла руки и потянулась — телом и душой, а меня вдруг грубо дернули, вернув на землю. Я опомнилась, когда поняла, что Тарус тащит меня в сторону, где-то за нами ковыляет Юрас. Шум стихал, удалялся, я дернулась оглянуться, но ведун не давал.

— Ты не понимаешь, Тарус…

— Лучше тебе не видеть этого.

— Я уже видела. Их нужно отпустить домой, нельзя оставить после всего этого. Разжигай огонь!

Ведун стал над телом одного из степняков и с вопросом взглянул на меня.

— Быстрее! — мне было все равно, из чего он запалит костер. — Они разлетятся, как ты не понимаешь?

Вражье тело горело смрадно и грязно, но сильно. Я окинула взглядом бывшую стоянку орды и содрогнулась — все, как в том видении. Развороченные шатры, тела… кровь… мертвые дети. Я отвернулась — помнила их, тыкающих палками в человеческие кишки… Был ли он к тому времени уже мертв? Звереныши, воспитанные зверьми. Они видели это с пеленок, купались в крови несчастных, их учили этому — издевательству над беззащитными пленниками, изысканному набору пыток. Учили нелюди, не достойные жизни на этой земле.

— Я отпускаю вас! Вместе с Силами, разрешившими мне это, я отпускаю вас на ту сторону — к родным и любящим вас. К тем, кто излечит ваши души! Там ждет вас новый дом, в котором готово место для вас, воины. Отпускаю к новой счастливой и долгой жизни! К возрождению! Уходите, теперь вы свободны!

Схватила клок своих волос и хотела срезать, искала глазами лезвие, но над костром уже простерлась рука ведуна, истекающая кровью. Она щедро лилась с ладони и громко шипела в огне, который ласкал и обнимал его кровоточащую руку. Потихоньку вокруг стало тихо и пусто, а я вдруг вспомнила:

— А пленники?! Где они?

— Там, — показал Тарус в небо, вытирая от крови руку с закрывшейся уже раной. — Ты только что отпустила их. Не вини себя, ты и не могла… это просто чудо, что мы спаслись возле тебя.

— Ко-онь! Конюшка-а! — позвала я настоящего их спасителя и не услышала ответа. Повернулась к ведуну и спросила: — Это что — все?

— Не знаю, — сказал ведун, укутывая меня, застегивая распахнутую бекешу.

— Ушел — значит так нужно. Значит, уже можно было. Ты что — хотела держать его силком? Не хотела… Нужно найти нам обувку, одежду — у тебя посинели ноги, Таша. Ты разве не видишь? — протянул он руку и подал мне на раскрытой ладони мохнатый тающий комочек. — Это снежинки… пошел первый снег…

Глава 24

Это не было похоже на первый снег… Видела я первый… Утром встанешь, а на земле длинными языками, белыми потеками — сухая снежная крошка. Колючая… Только и того, что холодная да белая.

Или иначе — сырой белый покров, такой тонкий, что под ним угадывается каждый бугорок и травинка. Этот истаивал сразу же, как только переставал падать с неба. Но все одно — после долгой осенней слякоти любой снег был праздником. А уж такой, как нынче… целые комки слипшихся снежинок, тихо опускающихся с сизых туч безо всякого ветра. Любоваться бы ими, ловить руками, хватать губами холодный белый пух…

А перед глазами стоит, как тихо покрывает он тела в степи у нас за спинами, как хоронит под собой выпученные в страхе глаза… раскинутые детские ручки…

Кто бы да рассказал мне раньше — как же страшны… как почти невыносимы муки совести! Как эта мука гнилыми зубами пережевывает душу, не давая покоя, не давая забыть, уснуть… положить кусок в рот.

— Не вернусь в степи, даже если смертью грозить будут, — бормотала я, когда смогла влить в себя только несколько глотков пустого кипятку.

— Считай — я с тобой, — угрюмо поддержал меня ведун. Мы отошли на самый край стоянки, нашли не перевернутый котел с кипящей водой. Еще тогда, как только я отпустила души, Тарус усадил меня там и чем-то укрыл. А потом они ушли — нужно было запастись всем необходимым в дорогу. Я почти не следила за тем, что теперь делалось. Я вызывала для себя одни видения, а перед глазами стояли другие… и не только дети. Народ… почти целый народ… Сколько их лежит сейчас за моей спиной — тысяча, две, три, десять? Сильные, здоровые мужики — хребет, основа государства… Что без них оставшиеся где-то там жены и дети… опять дети…

Знала бы, что так случится, опять пошла бы на это? Я всего лишь хотела убрать самого главного… всего лишь обезглавить войско. Увидев уже их вождя, знаю, что этого хватило бы. Хотела убить его и на кого еще станет сил… пока не убьют меня. Хотя и теплилась надежда выжить — помнила то видение. Что вырвутся безумные души, заточенные в камне, я ведать не ведала, как и то, что они там были. Но сталось то, что сталось — безумие мести захватило и меня — я помню это! Духовное единение с освобожденными, слияние душ, чувств — радость свободы, сладость мести…! Не стало ума… не стало…

Я сидела, обхватив голову и качаясь, будто сонная.

* * *

Потом мы уехали в степь, не глядя на то, что уже опускались сумерки. Ночевать остановились в балочке, где нас взяли. Степняки не позарились на неприметный с виду маленький шатер, не забрали наши пожитки — спешили исполнить приказ, доставить пленников в свой лагерь.

— Если убрать распорки, оставив одну, а потом выбить и ее, влезем все трое. Шерсть в зубы полезет — ляжешь на бок. Юрас — посередине. Я перевязал его, и сделал все, что смог, но на жале стрелы был яд…

Я будто проснулась, словно раздернули передо мной завесу, за которой я пряталась, оглянулась — Юрас сидел на седле, снятом с лошади. Плечи поникли, волосы закрывали глаза… я дернулась встать. Но Тарус придержал за локоть.

— Поболеет малое время. Я узнал этот яд и…

— Точно будет? Как ты узнал? Какая стрела, когда? — не понимала я — как можно было не заметить, что он ранен? Куда я глядела, о чем думала? И снова кинулась встать, но ведун не пустил, злился от чего-то:

— А ты думала — из-за чего это, со страху? Я перевязал его. Но нам всем нужно отдохнуть, поспать. Ты будешь есть?

— Не могу… перед глазами стоит…

— Переживешь! Бывало и хуже… Если шить человеческое тело, заправляя кишки в…

— Ты лекарь… привык к людским страданиям, но это мертвые дети и…

— Ты тоже лекарь, Таша, — сказал он со злом. И я оторвала глаза от Юраса и посмотрела на него.

— От тебя просто несет глупой, придурастой фэйри, Таш-ша, — шипел он, видно, чтобы не услышал Юрас.

— Твой кокон слепит, стоит перейти на тайное зрение. Ты опять тупая курица, жалеющая и оправдывающая всех, даже врагов? Только оправдываешь почему-то не тех. Тогда от тебя один толк — лечи своим светом. Ложись рядом с ним и грей — возле тебя ему станет легче, уйдет боль и сон будет спокойным. В шатер! Через не хочу и не могу! Живо!

Я поползла, не понимая, что такого случилось, что он бесится? Что мелет? Не мог же он читать мою совесть… или мог? Про такое Мастер не рассказывал.

Тарус помог Юрасу и тот почти упал возле меня на меховую подстилку. Следом влез Тарус, уложил его на здоровый бок и выбил последнюю подпорку. Стенки осели и мы слезли друг с друга — шатер стал ниже и просторнее. Ведун подломил одну из подпорок и укрепил ее в головах. Насунул на всех троих незнакомую накидку, подбитую мягким коротким мехом, и улегся сам.

— Все… сил нет. Спим. Не бойся, не помешает никто… все волки… там… — затихал его голос и вскоре он уже спал — дышал спокойно и глубоко. Юрас вздрагивал, тихо стонал и дышал легко и часто. Я обняла его крепче, стараясь не потревожить предплечье. На них с Тарусом была надета незнакомая одежда… Как я просмотрела и это, придурастая фэйри…? Что он хотел сказать? Что мой кокон опять светится, как до встречи со Строгом? Я отпустила, вырвала, выжгла из себя все, что затемняло мой свет, а заодно меняло меня? Я сейчас снова…? Жалею степняков? А ведь это правда… Правда? С ума сойти…

Я немного подсунулась вверх и положила голову Юраса себе на плечо, положила руку на его волосы, провела по ним… Они были жесткими от пота и пахли вонючим дымом, но я все гладила его по голове, надеясь, что ведун сказал правду и я помогаю. Он понемногу затих и задышал, как и Тарус — глубоко и спокойно. Я прижалась щекой к его волосам, чувствуя, как расслабляются мышцы, понемногу согреваются ноги. И щемило сердце от счастья, что он живой. Стала засыпать сама, и думалось спокойно и умиротворенно — мой… такой мой…

Где-то выли волки… по стенке шатра прошелся порыв ветра, швырнув снежный заряд на жесткую, провощенную ткань наружного покрова. По шатру уверенно зашелестел привычный для степи снег — сухой, колючий…

* * *

Ночь… день и еще ночь. Это было трудно, но не тяжко. Больше всех досталось Тарусу. Ему пришлось вернуться за еще одним шатром и едой для лошадей, за попонами, чтобы прикрыть их от холода. Без них мы пропали бы — пешими из степи не выйти.

Я давила в себе страх и жалость к нему. Хотелось вцепиться и не отпустить никуда — там, куда он собрался, было смертельно опасно. Казалось, что в то место со всех самых дальних уголков степи на большой пир собрались волки. Когда ветер налетал со стороны бывшего вражьего стана, мы слышали их вой, особенно жуткий ночами. Провожая ведуна, не сдержалась — заплакала. Он утешал меня, упрямо уходя туда, куда было нужно:

— Они не нападут на меня — уже не голодные.

Я затрясла головой и постаралась не думать вообще. Нашла себе работу — поила и обихаживала лошадь. Заглянула к Юрасу спросить — не нужно ли чего, но он не отзывался — спал. К вечеру Тарус вернулся. Сильный снегопад прошел — его вместе с тучами потянуло в сторону от нас. Выяснилось и стало уже уверенно подмораживать. Ночью на очистившееся от темной хмари небо высыпали холодные колючие звезды. Спать мы ушли по команде Таруса, а то я бы посидела подольше и поглядела на рисованные ими на черном бархате небосвода узоры. Это было красиво и отчего-то страшно.

В том небольшом чужом шатре, что он приволок, мы отсиживались днем, выскакивая наружу только по делу. Нужно было натопить воды из снега себе и лошадям, взглянуть на Юраса, который вылезал из мехового шатра только справить нужду. Тарус подхватывал его, давал повиснуть на себе и уводил, а я грела воду, чтобы напоить его, пока не уснул. Готовить еду было не в чем, но мы понемногу разогревали ту, что ведун привез из вражьего стана. Это была каша с мясом из белой крупы в плотном ворочке, затянутом шнурком. В железной мисочке, добавив снега, я грела ее на скудном костерке — дрова берегли.

Это все было не так трудно — терпимо. Я знала, что скоро — как только Юрасу станет немного легче, мы выедем отсюда. Тяжко и непонятно было другое — он не говорил со мной и даже не глядел на меня. Я вначале списывала все на слабость от ранения и яда. Не лезла и не мешала. Тарус справлялся с ним сам — кормил, перевязывал, лечил руками и снадобьем, что кидал в гретую мною, закипевшую воду.

Но когда мы, наконец, тронулись в путь, а Юрас, которому точно стало лучше, так и не сказал мне ни слова, я забеспокоилась. Поглядывала на него, заглядывала в глаза Тарусу — что сталось, что поменялось вдруг между всеми нами? То, что я теперь снова фэйри? Так даже я не чую разницы, что же мешает им сейчас? Мы вместе пережили такое… Так что же я натворила, а может — чего не сделала, что должна была? Или вся правда в том, что я сейчас просто знатная кухарка и садовница — и только? Еще ведун что-то говорил про лекарку… но все равно уже не могущественная ведунья с войском из неприкаянных душ.

Они ничего не сказали мне, почти не говорили и меж собою, а я металась разумом — устали, как загнанные звери? Так и я устала. А доброе слово — оно придает сил, просто улыбка сейчас подняла бы меня на крыльях… Я стала было говорить что-то, но не понимая того, что творится — вышло неловко. Потому тоже замолкла. Похоже, что ему это не было нужно, иначе он не прятал бы глаз, не отводил их от меня. А кто я ему, чтобы требовать ответа — что сталось-то? И я притихла и просто ждала, когда доберемся до места.

В крепостце, как две капли воды, похожей на ту, что стояла возле нашего поселения, нас ждал отряд. Меня и командира приняли с коней, забегали, устраивая баню, накрывая на стол, разыскивая сменную одежду. Я сидела на лавке в общем доме и ждала. Не рвалась к нему, не лезла настырно узнать — как он? Ко мне подошел Тарус и спросил:

— Тут совсем рядом поселение — Ящеры, десятка два домов. Ты сможешь доехать до них, станет сил?

Я заглянула ему в глаза, отвела взгляд, усмехнувшись.

— Если нужно — доеду.

— Тут тесно — вдвое больше людей, места нет, а там тебе помогут. Бабы обстирают и…

— Не трудись… я поняла.

— Не дури. Я о тебе думаю. Соберемся домой — дам знать.

В Ящерах я отсыпалась. Помывшись, в чистом да на чистом… спала день с ночью. Потом хорошо поела, и в голову не лезло больше ничего лишнего — ни вспоротые животы, ни волки, ни чужие мертвые дети. Корить себя за то, что так сталось, было не разумно. Эта вина навсегда осталась со мною, но уже не убивала. Я припомнила каждый миг там и поняла, что спасти их не смогла бы. Меня давило и душевно утомляло другое, так утомляло, что разум, видно просил покоя — потому и спала ночами и днями.

Домой ехала с обозом. Вперед унеслись десяток человек во главе с командиром, который уже встал на ноги. Сказали — на встречу с войском, которое выступило из столицы — завернуть его назад. Остальные ехали, сопровождая обоз. Главным стал Тарус. Для меня была крытая повозка, и я почти не показывалась из нее. Еду мне носили тоже туда, и спала я там же. Много думала…

Все складывалось в моем уме, все становилось ясно для меня.

Даже когда стали подъезжать к столице, меня не подкинуло от нетерпения и радости, как тогда. Душу пронизало какое-то щемящее чувство — хотелось забиться в глубокую нору и не вылезать оттуда. Ни с кем не говорить и никого не видеть… только Зоряна.

Я обняла старого ведуна, что встречал на пороге, а внутри дома долго не отпускала от себя сына. Глядела и наглядеться не могла. Прижимала к себе, целовала пальчики, перебирала темные волосики. Отдыхала душой…

— Таша, что с тобой делается? Что сталось, дочка?

— А вы разве не видите? Я теперь просто фэйри, — горько засмеялась я, — буду печь пряники для дворца — самое то для меня. На большее теперь не годна. Лучшего не достойна. Может, и вы меня прогоните теперь? Или оставите кухаркой?

— Дура, — плюнул Мастер.

— Ага, — устало согласилась я, — придурастая фэйри, тупая курица. Зорянчику спать не пора? Я вымоюсь и уложу… соскучилась.

Так я и собиралась сделать. Уже уносила маленького спать, когда в дверь застучали, и я замерла. Вцепилась в сына так, что он даже пискнул. Мастер вышел из своей читальни и ждал. Стражник открыл двери, впустил… в комнату вошел Стас. И почти добежал до меня, схватил и обнял меня с сыном на руках.

— Таша, Ташенька, — шептал мне в волосы, — не я должен был ждать тебя, не будет больше такого. Не для меня это… с ума сходил.

Я затихла в его руках, грелась… а потом сказала, может он еще не знает:

— Я больше не ведунья. Лишилась силы — выгорела.

Он отмахнулся:

— Не важно, я все равно не умею видеть такого — не дано. Я хотел спросить — ты не передумала? Я хочу тебя невестой себе, Таша. Но не тороплю, если нужно время подумать.

— Стас, спасибо… не сейчас, — отстранилась я, — мне сейчас… я…

— Я знаю обо всем, что там случилось. И как тебе после такого — думаю со страхом. Так дай мне помочь пережить это! Твой отец, сын… дай и мне отогреть твою душу. Не замыкайся… говори с нами. У каждого бывало подобное и пасть духом, жалея себя — легче всего. Только ведет не туда.

— Заходи завтра, Стас. Мы будем ждать, — вдруг проговорил ведун от окна, — Таша сготовит вкусного… мы с внуком затосковали без ее готовки. Посидим… решим и про вас.

Когда Стас ушел, ведун побыл с нами, пока я укладывала сына, послушал колыбельную… которую я не смогла допеть, потому что перехватило, сжало горло… А потом, когда сынок уснул, тихо сказал:

— Ты в дороге выспалась на жизнь вперед. Пошли говорить, раз сам начальник тайной службы советовал. А то, и правда — «не туда выведет»…

И мы пошли. Свечи зря жечь не стали, сидели в темноте. Ведун помолчал, повздыхал. Потом в сумраке нашего любимого зала послышался его голос:

— Станислас Корбат… Старинный и знатный род. Он в свое время мог стать правителем, но Владислас ненамного опередил — выбрали его. Стас не сильно и моложе… он не озлобился, не стал доказывать, что вышла ошибка. Впрягся и тянул вместе с правителем, вместе с Советом. Достойный человек, умный… сильный. Хочешь его — получишь. Каждый гробит свое счастье сам, — закончил он неожиданно.

— Мое счастье от меня отвернулось, — тоскливо выдохнула я, — он слова мне не сказал за всю дорогу. Взгляда не кинул. Нужно рвать одним разом, раз такая я не нужна ему. Может, со Стасом я быстрее забуду…

— А его-то ты за что — Стаса? Он и слово сказал и взгляд кинул… Разрешишь себя любить, а сама? Ты же не сможешь… Дочка, я понимаю, что тяжко, но расскажи мне прямо сейчас — что там такое сталось? Основное я знаю, но ты расскажи мне про вас троих — кто что сказал, что сделал? Где когда стоял, что говорил? Каждую мелочь мне нужно знать…. я разобраться хочу — что там стряслось? Что с ним? Что с тобой? Отчего допустил это дурной Тарус, да еще и поспособствовал, похоже?

Мы вдвоем с тобой разберемся. Тебе тоже нужно понять, а я помогу всем своим опытом, как только смогу. Начни с того, как вы остались одни там, когда ушел отряд.

Когда я дошла в своем повествовании до того, как Юрас решил не отдать меня в руки степняков и чуть не заколол ножом, ведун тихо выдохнул: — Раз… но это не то…

— Что — раз?

— Не справился, допустил до края, не уберег. Как командир не рассчитал, не увидел опасности, как мужик не смог уберечь от нее свою женщину.

— Да они все по моей указке делали, слушаясь привидов! Что от него зависело тогда?

— Раз, Таша… давай дальше.

Когда рассказала, как степняки сорвали с них обувь и одежду до исподнего, вязали, избивая при этом, ведун сказал:

— Два… Самому сдаться без боя в руки врага, отдать тебя. На твоих глазах принять позор, дать себя унизить… но и это не то.

— Да что вы такое говорите?! — почти заорала я, сразу испуганно прикрыв рот ладонью. Не разбудить бы Зоряна…

— Я так просила. Это я велела им так поступить. Не ушли ведь, не послушались — одну не оставили, так что — умереть возле меня должны были? Я велела всеми силами беречь свои жизни, сказала, что он нужен мне… сыну.

— Ты знаешь, что такое его воинский дар? Не умение — стрельба из лука, сабельный бой… а талант командира? Когда предвидишь, чуешь, отвечаешь за всех, знаешь то когда отдать бразды управления в другие руки, а когда принять их обратно. Ты тогда стала там главной, от тебя зависел исход похода. Не от него! Он это понял, потому и подчинился этому. Доверился тебе.

— Это что — так тяжко? Довериться мне?

— Тяжко быть вынужденно слабым, не мочь защитить. Тяжко наблюдать то, что от тебя уже не зависит, а рвет душу на части. На его глазах тебя вязали, тискали… так же? Дальше, Таша, дальше…

А дальше я рассказала про главного идола, про наш разговор с ним, про то, как едва не удушили Юраса, как пнул его ногой степняк. И ведун сказал: — Три…

— На что ты обрекла их обоих, дочка, пойми… не женским умом, а умом воина, мужика, терпящего унижение на глазах…

— Да что тут такого?! — взвилась я, — что такого в том, чтобы просто выжить? Чего в нем убыло от этого? Я что — не знала, что он тогда не мог противостоять? Да я сама просила его об этом — для дела! Что за надуманная дурь такая? Он выждал, проявил воинскую хитрость, он победил, а не они! Что хорошего — сгинуть вместо этого даже в самой славной сабельной сшибке?

— Баба ты… И твоя правда… бабская. Давай дальше.

Злился, я видела это, только не понимала — отчего?

— На себя злюсь, что не могу передать словами все то, что хочу — про мужскую духовную суть, про воинскую честь. Не поняла ты, а может — и не сможешь никогда. С этим нужно родиться, жизнь прожить. Ты думаешь, отчего его поставили командиром полного отряда, когда ему двадцати еще не было? За что его любят его люди, безоглядно доверяют, идут за ним? За веселость да побрехушки на привале? Нет, за то, что в нем сильны эта суть и эта честь. И тогда, сдаваясь, они оба страшно ломали себя, но Тарусу было легче… Ладно, все одно это не то, что там дальше было?

А дальше были не упокоенные души, мое безумство, ранение Юраса…

— Постой, ты сказала — он на земле лежал, какие стрелы?

— Он стоял на коленях, рукой упирался о землю, смотрел на нас уже осмысленно,…

— Углядел, успел — прикрыл собой, заступил от стрел… — продолжил за меня ведун.

— Как, когда? — не понимала я. Я тогда не видела вокруг себя ничего, вся была с ними, но свист стрел слышала, да…

— Кто бы бил по полузадушенному пленнику, когда ясная и всем видимая угроза исходила от тебя? Дальше, девочка, дальше…

А дальше я рассказала о своих душевных метаниях, о скорби по погибшим детям… Ведун нашел что сказать и на это. Как всегда — по-своему, с заходом издалека:

— Как все немного утрясется, я куплю себе мягкую повозку. Такую — с рессорами, что недавно стал делать один мастер… не тряскую. И мы с тобой и Зоряном проедем «по дуге» — Белый город, Крив-город, Роставль, большие поселения, малые… посмотришь там — на детей, на семьи воинские, что должны были быть истреблены по задумке… ты что, и правда — совсем сдурела? Бабская жалость — да, но куда делся твой разум? Не ушел же следом за даром? Чему я учил тебя эти годы, что вкладывал в твою голову? Я вытрясу из тебя эту фэйри, если все растет оттуда…

Про то, как мы тулились в тесном шатре, про слабость и болезнь Юраса от раны и яда я уже рассказывала безо всякой охоты…

— Кто! Как? — вскинулся вдруг ведун, — какой такой яд?

— Я не знаю, — протянула я растерянно, — но Тарус его сразу узнал, стал лечить от него. На острие стрелы был. Но все уже прошло, Юрас теперь здоров.

Глава 25

— Яд, который лекарь сразу узнал… Юрас не подходил к тебе потом, так же? Ты шла с ведуном, а он сам тащился где-то сзади… как-то находя на это силы — с ранением, с ядом в крови. А потом тебя оставили и ушли оба. Тарус его увел, утащил на себе? Вернулись, найдя себе и тебе одежку. А там уже силы совсем оставили его… Пошли спать, дочка. Завтра поговорим со Стасом, если ты так решила. Пускай ходит к тебе… только не спеши, проверь себя — сможешь ли с ним? В таком деле всегда нужно быть уверенным, — устало поднялся ведун и направился к себе.

— Нет уж! Что такого в этом яде? Что вы темните, отчего не договариваете? Я не должна знать?

— Не должна. Я не приложу к этому руку. А потому — спать.

Не спалось. Я ворочалась… крутилась, как уж на сковороде. Думала… Он спас меня, заслонил собою от стрел? Жизнью рисковал, так что же потом сталось такое, что я стала не нужна? Было не уснуть… и я тихонько встала, вышла из комнаты, оставив дверь открытой — слышать Зоряна. Прошла в залу, где мы любили сидеть с ведуном, нашла на ощупь и зажгла толстую свечу. Прошла вдоль стены, на которой были выставлены рядами книги по ведовству, по истории государства, истории разных умений. Нашла ту, что была нужна мне — про яды. Это для начала. Если нет в ней того, что мне нужно, то стану искать в других. Все одно найду.

Яды… яды… Сделанные из грибов, трав, вываренных соков диковинных плодов, змеиной отравы. Сготовленные из тухлого мяса и человеческой крови, зараженной страшными хворями… Кто придумал все это, для чего, для кого? Как же нужно ненавидеть…? Как можно? Читала и скручивало внутри от страшного описания того, что следовало за отравлением — его признаки, проявления, виды агонии…

К утру добралась до того, что искала — до составов, в которые макают жала своих стрел степняки. Один, другой… и третий…

Встала и подошла к сереющему окну. Я нашла то, что хотела — объяснение всему. И дивилась великой мужской глупости. Как так можно? Как это возможно — так уперто и тупо лелеять свою гордость? Как можно в угоду ей жертвовать тем, что важнее всего? Или я была не так уж важна? Скорее всего… И, скорее всего, он не понял, не знал, что я и не заметила, не увидела, не узнала… не до того мне было, не до него даже. Слишком сильно тряхонуло тогда, так сразу не отойти было от всего этого, не придти в себя.

Силы небесные, да я бы просто посмеялась надо всем этим, только не могу — совсем не смешно… Не понимаю чего-то? Вот Мастер понял его и оправдал. А я не понимала — случись тогда стреле попасть в меня, тогда что? Хотя догадывалась уже — спасли бы, помыли, укутали, выходили… потому что это их святая мужская обязанность — защитить и сохранить. А меня убогую, понятное дело, должно было отвернуть от него, вызвать отвращение и гадливость. Немыслимо…

И старый ведун прав — глупость эту не преодолеть, не побороть. Поговорить что ли с Тарусом? Сказать, что я ни сном, ни духом…? Так поймет же, что уже знаю… Он тоже на стороне мужской гордости. Невозможно… непреодолимо… мне и правда — не понять, вовеки не осмыслить всю глубину этой их исконной мужской дури.

Ведун застал меня, когда я ставила книгу на место. И я потрясла ею перед ним.

— Так это мы придурастые да куры тупые? Не вы — мужики? Тут вы правы — мне не понять этого, но я принимаю… Раз оно так, то пусть так и останется. Я не соперница вашим мужским заморочкам, и раз уж они так важны… сильнее всего для него, то так тому и быть, — едва сдерживалась я, чтобы говорить спокойно.

Ведун отобрал у меня книгу, полистал, нашел нужную страницу. Постоял, вчитываясь, потом отложил. Посмотрел на меня…

— Не знаю — смогу ли я передать… опять получится ли так, чтобы ты поняла? Каждая битва, каждая сшибка между врагами — это не только соревнование в воинском умении — кто кого железом? Это еще и духовное противостояние. И часто оно бывает решающим. Почему зачастую побеждает тот, кто защищает свой дом, а не тот, что пришел пограбить? Другой посыл к бою, причина идти до конца, отстаивая свое и своих — она другая.

Степняки… такое придумать… никому из наших в голову не пришло бы — другое мышление, другие понятия о воинской чести. А вот они смогли и придумали этот яд… Долго ли сохранит силу духа даже легко раненный воин, сражаясь в мокрых штанах, а то и обгадившись? Этот яд травит до смерти, но не сразу. Сразу он расслабляет тело. Ты не увидела, не поняла тогда, но он же не знает об этом… Беспомощный, связанный, избитый, а потом и вовсе запредельное — обмочиться… умирая от яда, пряча мокрое исподнее… на глазах у той, кого хотел завоевать, заставить полюбить себя, перед которой гарцевал жеребцом… Это страшное унижение, немыслимое! Он бы, наверное, выбрал смерть — будь выбор. Я вот сейчас уже не говорю, что это умно… но если бы со мной такое в молодости…

— Дуболомы хреновы! Да чтоб вам! — сорвалась я в рыдания, — дурни проклятые! Да он спас мне жизнь! А если бы со мной так? Тоже бросил бы?

— Выхаживал бы, обмыл бережно… страшное дело — любовь пополам с дикой виной за…

— Да за что?!

— Что не уберег, что допустил до…

Я ругнулась так грязно, что ведун потерянно умолк. А я завершила уже спокойнее:

— Да пропади оно все пропадом. Не Зорян бы — ни дня бы тут не осталась, ушла бы в леса, чтобы никого вокруг. Я такой дури еще не слыхала, а только чую, что мне открылась только малая часть ее. Пускай живет с этим. Я не буду никому навязываться, ни к кому лезть, пускай лелеет свой «позор» хоть и всю жизнь. Будь причина серьезной боролась бы за него. А к этой же дури… я даже не знаю, как подступиться.

Замерший было ведун отмер, покрутил головой.

— Ну… хоть не довлеет в тебе это… слезливое. Не придется выбивать и выколачивать из тебя, — и заговорил возмущенно: — Ты где научилась этому, фэйри? Да что ж ты за фэйри такая? Кто обучил тебя таким срамным словам, кто позволил кинуть их в отца?

— Я не в вас… — глухо оправдывалась я, — я в них — тупых мужиков. Простите, отец. Больше никогда… В Зеленой Балке сосед часто гонял жену… слышно было.

— Горе ты мое… Зорян хнычет, слышишь? Иди… жду вас.

Мы поели… я кормила сына, переговаривалась о чем-то незначительном с отцом… я давно уже считала его им… Все было так привычно, уже так много раз повторено… Я дома, среди тех единственных, кому доверяю, считаю своими родными…

И хлоп…! В голове будто что-то щелкнуло и приоткрылось… будто я долгое время хотела вспомнить, а мне все не удавалось. И вот… вспомнилось. Взглянула на Мастера — он кусочком хлеба снимал с тарелки остатки еды. По этому всегда можно было узнать того, кто половину жизни не вылезал из походов. Кто привык, даже имея скудный запас воды, держать походную миску в чистоте. Теперь я знала об этом — у меня появился новый опыт. А многое я знала и до этого, вот только сообразила с опозданием.

— Он не считает меня родным человеком… не доверяет. Я не та, кому можно принести свои боль и стыд, открыть раны и увечья. Я чужая ему, так же? Все дело в этом.

— А ты хоть как-то дала ему понять, что это не так? Кроме того, что гнала от себя, не давая сказать слова? — согласно кивнув, ответил отец.

— Я сама только-только поверила в это. Даже подумала всего один раз… лишь в мыслях назвала своим, — прошептала я, вздохнула и продолжила:

— У нас, в Зеленой Балке, самой счастливой была одна семья… Они жили через дом от нас — еще не старые. Уже после того, как он взял Секлету женой, его укусил паук — за ухом. И лицо страшно перекосило… страшно… На него нельзя было глядеть без содрогания. Но они так и остались самой счастливой парой в поселении. А еще я знаю, что домой возвращаются порубанными и изувеченными — без рук и ног, со страшными шрамами от вражьих клинков… И не думают — а не встретят ли их с гадливой усмешкой? Верят… А он не захотел принести ко мне на излечение даже свою поруганную гордость. Не верил мне.

— Без духовной близости, которой еще нет, да — не смог принести. А то могли бы просто посмеяться над этим вместе, порадоваться тому, что выжил. Но не с тобой, а с близким ему человеком. Ты же упорно не хотела становиться им. Так какого доверия требуешь? А вот про веру… он поверил тебе, доверив свою жизнь, разрешив рисковать твоей. Что ты все время судишь по себе? Попробуй хоть раз взглянуть на все его глазами. Вот с его стороны? Кто ты и что? Что хорошего он видел от тебя, кроме того, что ты сохранила его сына?

— Не про то я сейчас… и не считаю себя правой во всем. Я готова была… я хотела и чуяла его своим. Но я понимаю — о чем вы. Он не знал, я не дала понять… но я просто не успела!

— Так он и не знает до сих пор. И, скорее всего, считает, что теперь у него вовсе нету надежды. Хотя… сколько прошло — пять дней, седьмица? Он оправлялся от ран, у него служба, дочка. Дай всему время. А еще — нужно говорить… просто говорить, чтобы понять один другого.

Тут не поспоришь. Говорить-то надо, но как говорить с тем, кто прячется от тебя? Не бегать же за ним? Я только вздохнула — время так время, но не век же? А смотреть на себя глазами Юраса я не хотела вовсе — разлучница, укравшая сына, кидающаяся, орущая, не дающая сказать слова. Он тоже не знал моих причин, хотя они были. А если все так, то что ему тогда нужно от меня, со мной? Если я такая его глазами? Сейчас даже думать не хотелось обо всем этом — устала.

Вскоре после того, как мы встали из-за стола, подошел Стас, но только за тем, чтобы пригласить меня на совет.

— Влад собирает. Посчитал, что ты уже отошла от дороги, отдохнула. И я решил оповестить сам… проводить тебя. Я подожду снаружи, Таша, поспеши — нас ждут.

Он вышел за дверь, а я метнулась к себе — ждут же, надо быстрее. И потерянно застыла… Там будут и Тарус, и Юрас. Иначе и не может быть. У нас хотят требовать отчета о походе. А за него отвечает он — командир. С самого начала и до последнего мига, не важно, что там было между…

Мне бы переживать да бояться, а я стояла и думала — во что мне одеться? Нет, рядом с Дариной я не смогу поразить своей красой…. И снова замерла — а я ведь думаю об этом уже без боли. Она в моих мыслях уже отошла в сторону и то, что было между нами с Юрасом — и хорошее, и плохое, было уже только нашим с ним…

Так что надеть? Платье или праздничную воинскую справу? Я хороша в ней — без преувеличения. Мягкие темные штаны из лосиной кожи обрисовывали ноги — стройные и ровные. Темно-зеленая рубаха из тонкого мягкого сукна доставала изгиба бедер. Будто бы и прикрывая их, но не скрывая плавной линии, что заканчивалась у нагрудника из дорогой рыжей кожи. Он стягивал стан похлеще крепкой шнуровки, а яркий узор из стальных заклепок нравился мне даже сильнее женских ожерелий. Я буду красиво смотреться в нарядном воинском облачении, вот только есть ли у меня теперь право носить его?

Мой дар оставил меня, весь выгорел там — среди вражьего стана. Он пропал, как исчезло и воинское умение — боевое ведовство. А иным оружием я не владею. Имеет ли право просто фэйри надеть воинское облачение? Я думала об этом, уже натягивая на ноги высокие сапоги на небольшом каблучке — удобные для езды верхом. Все равно я какая-то не такая фэйри, уже не совсем правильная. Скажут снять все это, тогда и сниму, а до той поры… Погляделась в высокое зеркало у стены — я нравилась себе, вот только…

Распустила и расчесала свои косы, скрутила их в тугой узел и уложила в женский плат. Концы закрепила на широком стальном обруче — он отблескивал в моих волосах, как заклепки нагрудника, как навершие боевого ножа из Дамоскла, закрепленного на поясе. Теперь все верно — я больше не ищу себе мужа. Пусть все идет, как идет. Мой опыт в этом показал, что гиблое дело было — поверить, что проклятие изжило себя полностью за одну человеческую жизнь. Очевидно, оно спряталось до поры, а потом вывернулось с другой стороны и ударило еще больнее.

Так что буду жить, как и думала, выходя из своего дома в Зеленой Балке — для своего дитятка. У меня теперь есть семья, мне и так дано много — больше, чем я ждала тогда. Что же гневить судьбу, желая еще большего? И шагнувшему навстречу Стасу я сразу сказала:

— Прости. Но с тобой я не буду. Отец прав — просто разрешить себя любить и не дать ничего взамен подло. Ты достоин любви — самой горячей и сильной. Достоин, как никто. Не говори только ничего, не надо — я знаю, что ты скажешь. Время, что ты попросишь, ничего не изменит. Прости меня.

— За что мне тебя прощать, Таша? — спросил он глухо.

— За то, что не отказала сразу, что металась, не зная очевидного ответа. Что проявила слабость и в какой-то миг решилась брать, не отдавая взамен. Использовать. Прости за эту подлость, хоть и не осознанную мною тогда.

— Я знал и был готов.

— Нет, Стас. Мой ответ — нет.

Мы шли ко дворцу. Я ступала широко и легко, расправив плечи и не опуская головы. И сильно надеялась, что наконец вышла из возраста детства и юности. Возраста, когда творят глупости.

Шаги гулко отдавались в стенах дворца, извещая о нашем приходе. В зале, где всегда заседал Совет, было непривычно светло — солнце сейчас стояло со стороны череды больших окон. При входе, как и в прошлый раз, мне на шею надели кожаный шнурок с ключом — знак временного участника Совета. Тогда я просто разрешила надеть его на себя, особо не задумываясь, да и Мастер потом сказал, что в этом нет ничего плохого или страшного для меня. А сейчас я хотела знать — что это значит? О чем и спросила Стаса, с которым мы вместе вошли в зал.

— Тебе должны были сказать. Мы знаем друг друга десятилетия… доверяем и доверяемся друг другу. А новые люди, которых допускают к тем знаниям об управлении государством, которые являются тайными…

— Я понимаю, — отвернулась я, замыкаясь в себе. Опять недоверие… отсутствие веры.

— Это не показатель недоверия к тебе или к другим — Юрасу, например, — уловил мой настрой Стас, — наоборот — этот амулет настраивает вас на волну доверия и понимания. Вы доступны в своих эмоциях, открыты теперь для нас, как и мы для вас. Такое достигается годами дружбы, но сейчас мы собрались по вопросу государственной важности и тратить время на прощупывание, гадать о возможности или невозможности открыть тайное…

— Да, прости. Я поняла тебя, — я кивнула, улыбаясь, и поймала взгляд Юраса. Он смотрел на нас со Стасом, сжав губы, всматривался в мой женский плат, очевидно — не понимая с чего эти перемены. Я кивнула ему и Тарусу. У Юраса, и правда, на груди висел такой же ключ, а одежда один в один повторяла мою. Только у него хватило ума не нацепить на пояс нож, идя на совет.

Среди собравшихся я не увидела Дарины, но Владислас начал без нее. И сразу последовал вопрос к Юрасу. Я сидела и слушала, как он докладывает о том, как проходил поход, о принятых нами решениях, о том, чем они были вызваны. Понятно, что основное все знали. Сейчас будет подробный разбор.

— Наша сдача в плен была обусловлена надобностью попасть во вражий стан. Мы лишились своих глаз в нем — души наших погибших товарищей были пленены при помощи какого-то обряда. И Таше нужно было попасть туда — способ на то время был один.

Дальше слово взял Тарус и рассказал о плененных в камне душах ведунов. Он знал толк в чарах и его рассказ даже для меня объяснил то, что только угадывалось порой, о чем я точно знать не могла. Любопытно было слушать рассказ товарища о том, что мы пережили вместе с ним, только увиденное его глазами, со стороны. Потом настал мой черед, а что я могла добавить? Все было рассказано. Вот только разве…

— Тарус все сказал. Я не рассказала бы лучше, потому что была тогда не в себе и не видела ничего вокруг себя — только круговерть безумных, замученных душ. Я тогда открылась им, почти слилась с ними — мною овладело такое же безумство. Я готова была уйти с ними… уже уходила, но Тарус… он оттолкнул и у…

— Оттолкнул Юрас, я удержал, не дав упасть. Тебя выцелили… там были хорошие стрелки — в этом безумии, когда творилось такое…

— Юрас оттолкнул, — согласно кивнула я, — а потом я и вовсе выпала из жизни. Перед глазами стояли только мертвые дети. Наверное, потому что я мать, а еще — фэйри… это убивало меня. Как и то, что почти в один миг был уничтожен целый народ и сделала…

— И был спасен другой, и не только наш. Они были угрозой не только нам. И почему это уничтожен весь? Я думаю, что нашим детям или внукам еще предстоит… если оставшиеся не сделают правильных выводов. Так ты уже справилась со своими муками совести, Таша? — по-доброму улыбался мне Владислас.

— Не сразу… я тогда далеко не сразу даже мир вокруг себя увидела. Касание к мертвым живой душой… меняет душу.

— И что же изменилось в тебе, девочка?

— Я стала больше ценить то, что имею, что мне дано. И перестала хотеть недосягаемого. Просто жить — этого уже много, а у меня еще есть сын и отец. У меня есть дом и товарищи — отряд тоже стал для меня семьей. Другой, временной, но семьей. Для них я тогда была готова на многое.

— И что же ты могла для них?

— Сделать все от меня зависящее, чтобы они все до единого вернулись живыми.

— Так ты и сделала это.

— Как смогла. На что хватило ума и силы…

Владислас встал и подошел ко мне, стал напротив.

— Дарина вскоре подойдет, но я хочу спросить тебя… Таша, ты примешь от нас с ней побратимство? Ты примешь и нас в свою семью?

— Нет!! Нет, нельзя, — раздалось от распахнувшейся двери. И я увидела, как к нам быстро входит Дарина.

— Влад, ей нельзя стать с нами одной семьей, ее сыну тоже.

Не уходи, Таша, ты не понимаешь, о чем я говорю. Я могу…

Ее перебил напряженный голос Юраса:

— Чем это мой сын не годен тебе, Дарина? И что не так с ней, более чем достойной даже большего? Почему нет — потрудись объяснить. Иначе я приму это за оскорбление моей семьи, я… тоже из ее отряда.

— Ты же не даешь мне слова сказать! Это трудно… а может и вовсе необъяснимо и похоже на бред, но… мы должны оставить нашим детям эту возможность. Может статься, что я и придумываю, но мне кажется… — она растерянно и неловко развела руками, — я вижу, что Заряне нравится Зорян… и наоборот… Нет-нет, я же понимаю, что это все еще совсем по-детски и сто раз может измениться… Влад! Ну, помоги же мне! Ты тоже замечал, помнишь — мы смеялись? Что дочка нашла себе жениха. Даже имена в одно… почти.

В зале послышались смешки, а потом мужики грохнули… смеялись — до слез, по всхлипов, до стонов… Широко улыбался Юрас и тихо хмыкал рядом со мною Стас. А я встревожено смотрела в глаза Дарины. А она — в мои. Силы небесные! А если это правда? Станет правдой когда-нибудь? А они через наше побратимство уже станут близкой родней? Не по крови, нет, но это не даст им… если и правда, вдруг…

— Нет-нет! Нельзя, ни в коем случае! Не надо побратимства, Владислас, вдруг это правда?! — вскрикнула я в ужасе.

Мужики затихали… умолкли. Дарина облегченно улыбнулась и спросила мужа:

— Мы очень нужны вам сейчас? Я… про Ташу. Если не сильно…

— Да-а… да идите, куда хотите, — не сразу нашелся правитель. А его жена взяла меня за руку и повела из зала, на ходу поясняя:

— Я замечала уже не раз. Когда я говорю им, что мы пойдем гулять к Зоряну, Зарянка сразу тянет на себя любимую свою…

— А он? Он что — тоже? — растерянно спрашивала ее я.

За спиной, за не полностью еще прикрытой за нами дверью раздался стон… кажется — правителя, а потом опять грохнуло…

Мы замерли, а потом Дарина улыбнулась и махнула рукой:

— Выставила себя на смех. А, и пускай! Что бы они да понимали в этом? Я и в самом деле страшно испугалась. Так, будто вы уже братаетесь. Не нужно этого, мы и так будем дружить, если сможем и сойдемся. А сделать что-то непоправимое страшно.

— Страшно, — согласилась я, идя следом за ней.

Глава 26

О чем мы говорили с ней? Почти все время мы провели в книжном хранилище. Причина этого была в том, что она в самом начале назвала меня ведуньей. И на этот раз я не стала молчать…

Я тяжело пережила и конец нашего похода, и все, что сталось в стане степняков, что касалось Юраса… Но еще я лишилась самого верного друга — Коня, перестав получать его защиту и силу, но если бы только это! Я будто осталась голой, открытой и слабой, лишившись того доброго, теплого и постоянного, чего раньше просто не замечала — его заботы. Мне было тяжко без него, а без его советов, поддержки, а когда и ругани всегда за дело — еще хуже. Казалось бы — всего этого с излишком давал мне отец. Но я скучала по своему другу! И без него я вовсе и не ведунья, а просто себе фэйри, а с этим слабым даром я стала бесполезной…

Дарина так не думала. Она повела меня туда, где высились целые стены из книг — больших, малых, потрепанных и совсем новых.

— Когда я услыхала про твой дар… но это сейчас не важно. Я сразу стала искать все и о фэйри. Это вовсе не слабый дар! С чего ты взяла? Ты чиста душой. Отчего, ты думаешь, протянул тебе руку Влад? Он ничего не говорил мне, не собирался. Это порыв души — открытость и доверие! Благодарность. И жаль… но дети важнее, даже если я не угадала с этим.

Готовка? Это свое умение ты подняла до больших высот. Но вот умение помочь всему живому? Ты знаешь о нем? Всему тому, что растет, живности и даже людям. Ты можешь лечить теплом своего кокона, а это свет твоей души… Безо всяких настоев и снадобий. Просто коснувшись с участием… А еще — ты же умеешь отличать правду и ложь? Должна, — взволновано говорила Дарина, доставая и выкладывая на стол книгу за книгой.

— Я попрошу, чтобы вот это все — где упоминается о фэйри, отнесли к тебе домой. Вот эти две я и вовсе из архива вытащила, ты с ними осторожно… почти рассыпаются. Почитай, изучи и ты поймешь, что я сейчас коротко рассказала только правду о твоем даре. Ты можешь учиться ему по этим книгам — тому, чего пока не постигла.

И я вдруг сказала то, о чем говорить совсем не собиралась:

— Узнать — отличу ли правду ото лжи… Вот сейчас и попробуем, ты не против?

Она серьезно посмотрела в мои глаза и улыбнулась: — Давай.

— Тогда скажи мне — что у вас с ним?

— Будь ты сейчас темной ведуньей, я бы испугалась, Таша… — отвернулась она. Видно, говорить об этом было не так-то просто.

— Когда-то я едва не полюбила его, но не смогла простить измены — тогда, в Зеленой Балке. Потом случился Влад, и потому я благодарна тебе и той полненькой молочнице, и… вскоре я пришла к Юрасу за детьми, как и ты. Так случилось — меня убедили что их, которых я уже знала по видению, я смогу иметь только от него. Я ломала себя… потом жалела его, а он тогда еще любил меня. Мы с Владом грязно использовали его, чтобы потом просто вычеркнуть из своей жизни. А он не смог нам отказать. Я поняла что натворила, еще тогда… мучилась от этого. Но после стало еще хуже — он вдруг решил, что Заряна — его. Сейчас-то уже видно Владову дочку, а тогда… я думала, что с ума сойду. Только все начинало налаживаться, а тут — это.

У меня сердце плакало кровавыми слезами, когда он тянулся к Заряне… от страшной своей вины, от жалости к нему. Он всегда хотел свою семью, а так до сих пор и нет никого, кроме нас. С братом он не очень, да и далеко тот сейчас. А семьи у него не было с раннего детства. Человек, усыновивший их с братом, сам был неприкаянным и Юрас почти все детство провел в казарме. Не зная, что это такое — когда тебя ждут домой, когда заботятся — не голоден ли, здоров ли? Но ты же видела его — он не озлобился, не стал завистливым — он сохранил свой легкий и веселый нрав, свою светлую душу.

Я не прогнала его с глаз — просто не смогла. Влад поддержал меня в этом — мы оба были виноваты перед ним. Просила его завести семью, а он сказал, что если встретит кого-то — кто знает, то мне скажет об этом первой. Недавно он сказал, что встретил — тебя, и хочет забрать свое слово… Силы Небесные! До этого он всерьез собирался ждать смерти Влада — они вдвоем назначили двадцать лет до нее. Это что — ум? И это они сейчас смеялись над нами? Я тогда хотела убить их за это!

И вот после всего, что между нами было — влюбленности, ненависти, обиды, унижающей жалости мы пришли к тому, что чуем себя родными — как сестра и брат. Мы не чужие еще и потому, что не единожды спасали друг другу жизни. И я всегда помогу ему и получу его помощь, если будет нужно. Но, даже любя его по-сестрински, я дико хочу, чтобы он, наконец, исчез с моих глаз!

Не навсегда, нет! Ну… хотя бы на пару лет. Но только при том, что у него все будет хорошо, чтобы я не переживала за него, чтобы он, наконец, был счастлив! Тогда я согласна не видеть его и вовсе… Я далеко не фэйри, Таша, и в первую очередь я думаю о нас с мужем. Я хочу отдохнуть от своей вины, хочу, наконец, покоя от этого…

— Потому ты и устроила нашу встречу тогда? Рассказала ему обо мне, направила к Тарусу, чтобы тот рассказал о сыне… Чтобы пристроить его?

— В добрые руки, Таша — твои руки. Я хотела тогда поглядеть на вас двоих и увидела, как ты смотришь на него, — улыбалась она сквозь слезы, — я совсем не фэйри, я так устала тревожиться о нем, видеть его таким неприкаянным…

— Прости за этот допрос, я не подумала, что все так… тяжко, — тронула я ее за плечо, — вытри глаза. От него всегда одни слезы.

— Не всегда! Он смешной… когда захочет этого. Он красиво поет, тебе понравится, вот увидишь. Он сможет защитить свою семью. Ты уже знаешь, что такое командирское умение? Кроме всего, еще и владеть любым оружием лучше самого умелого воина в своем отряде. Его любят там… Он не лжец, не раб денег, как его брат. Он всегда держит слово и выполняет свои обещания. Умный, сильный, но далеко не мудрый, Таша. Порой он очень дурной! И эта дурь в нем так упряма… А еще он совсем не умеет говорить… в казарме не принято обнажать душу. Там принято выказывать силу духа, а то, что тебе плохо и одиноко — прятать ото всех. Своей радостью он делится щедро, от всей души, а обременять других своими трудностями не станет. И вместо того, чтобы поговорить и все прояснить, он будет молчать и делать так, как считает нужным. Мы все не без греха, но это в нем страшно бесит.

— Я не почуяла в твоих словах лжи, или просто еще не умею отличать одно от другого, но одну неправду ты сказала — он пообещал мне и не выполнил.

— Это вопрос времени. Все будет, если он сказал.

— Я не собираюсь просто сидеть и ждать этого. У меня тоже есть гордость.

— Или гордыня? Гордость — немного другое, так же? Я тоже не сразу поняла это и натворила … Сегодня ночью ты подумаешь над этим и согласишься со мной. Или когда поймешь, что можешь потерять навсегда, всерьез поймешь. Это не гордость твоя бунтует — плачет обида. Она сейчас мешает тебе понять, как и мне тогда. А в любви даже гордости нет, есть только неутолимая жажда и желание всегда быть рядом. Да… так что — мне просить, чтобы книги отнесли к тебе?

— Ты выпроваживаешь меня? — хмыкнула я.

— Немножко. Слышишь разговор? Совет закончился, — засмеялась Дарина, — я сейчас отыграюсь за тот его смех. Придумаю что-нибудь такое… эдакое.

— Успеха тебе в этом. Я буду ждать книги, — попрощалась я.

Возле выхода из дворца с моей верхней одеждой в руках ждал Стас. Я отдала незнакомому ведуну ключ с шеи, и недовольно глянула на него — он не понял слова «нет»? Но я зря тревожилась, он все пояснил:

— Я привел тебя сюда, значит — я за тебя отвечаю. Провожу до дома и уйду. Буду знать, что с тобой все хорошо — уже темнеет.

— Что еще было на совете, что пропустили мы с Дариной? Из того, что можно мне рассказать? — спросила я, когда мы уже подходили к дому.

— Почти ничего. Разве что то, что собирают новый поход. Тарус доказал, что сейчас самое время навестить Змеиный лес — змеи засыпают в зиму. Правда, мы совсем ничего не знаем о них — так ли это? Может статься, что есть и не спящие…

Мне вспомнилось, как ведун тогда прощался со своей мечтой — перед смертью. Жалел только о ней. Что он чует так сильно? И вправду, что ли — свою судьбу там?

— И когда он уходит?

— Как только Стагмисов соберет отряд. Дамитров идет ведуном, а его берет командиром.

— Юрас тоже уходит? — упало у меня сердце…

— Ему нужно отвлечься, — жестко ответил Стас, — а то последнее время не вылезает из веселого дома.

Я потянула в себя воздух… его не хватало. А потом до меня дошло — его последние слова скрежетали, как ржавое железо… Дальше мы шли молча. Встав у двери, я подняла голову и посмотрела ему в глаза — он не отвел свои, даже не покраснел. Обидно… как же обидно. Мастер знает его и говорил о нем только хорошее, вот как так? Что сломало его, зачем?

— Зачем ты, Стас? — отвела я глаза — было стыдно за него.

— Ты должен был это знать — фэйри слышат ложь.

Он отвернулся и молчал.

— Стас, откажись от меня, от этого… Оно делает тебя хуже, ломает твою душу, поганит честь. То, что в тебе сейчас — оно темное, не такое, как надо.

— Ломает, ты даже не знаешь — как сильно ломает. А честь… для меня она всегда была в достижении цели. Если цель достойна того. Ты только не вини себя, ведь станешь винить, так же? Я солгал тебе. Иди… закрой за собой дверь. Не тревожься, со мной все будет хорошо.

Охранник впустил меня в дом, мы с ним немного поговорили о чем-то… Я сильно задержалась во дворце. Сын уже спал, Мастер тоже ушел к себе. А я сегодня ночью должна была думать, как сказала Дарина. Я и думала… сидя в глубоком и удобном отцовском кресле, запрокинув голову и устало прикрыв глаза. Не сняв воинского облачения, даже не разувшись.

Дверь скрипнула, и со свечой в руке вошел ведун. Стражник его разбудил, что ли? Как он угадывает всегда, чует, что ли?

Он подошел совсем близко и уставился на меня.

— Что? — недовольно спросила я.

— Вот и я себе думаю — что оно такое? Откуда у нас в доме взялась мужняя жена? — разглядывал он мой женский плат.

— Решила больше не искать себе мужа. И показала это всем, — отвернулась я, — Дамитров и Стагмисов уходят в Змеиный лес. Вы знали?

— Нет, пока не слышал такого, — покачал он головой, — зимой безопаснее, это да. Вот только нужно поспешить, пока не пошли снегопады, можно застрять на пол пути. Расскажи про совет, что там и как?

Я рассказала.

— Дала понять, что ни сном, ни духом? Мудро.

— Без толку, — вздохнула я.

А дальше Мастер опять заговорил по-своему:

— Я вот думаю — пересидеть что ли все это у Славны в лесу? Мне там сильно понравилось, еще когда к тебе ездил — тихо, спокойно. Пережду, когда ты перестанешь метаться туда-сюда, когда в вас обоих это детство перекипит в одном месте… С этой беготней друг от друга, с женским платом с какого-то дива…

— Вы сами говорили! Я приняла взрослое, взвешенное решение, что вам опять не так? Не хочу больше ждать не пойми чего, не хочу плакать из-за него и навязываться не стану. Пускай знает, что не жду!

— Охрана наша сказала, что ты со Стасом ушла. Вот и подумай… вместе, да в женском плате. Что он подумал — для кого ты его надела?

— Подошел бы да спросил, — озлилась я и… запнулась. Не умеет говорить… делает все молчком и как считает нужным… бесит! Права Дарина.

— Что-то будет… — задумчиво проговорил Мастер, — эта ваша общая непробиваемая дурь таки найдет себе выход. Вот только как? Тебя же до дома Стас довел? Ну… это и так понятно.

— Врал мне… что Юрас из веселого дома не вылезает, — призналась я, сгорая от стыда за него.

Мастер пригорюнился тоже, вздохнул.

— Что он еще наговорил и кому? Вот уж от кого не ожидал. Думал, хоть он с головой своей дружит. Плохо… второй-то совсем дурной. Я поговорю с ним завтра, только не было бы поздно.

— Да что такого? О чем вы?

— Все о том же. Уйду я в лес, к Славне. Тихая-тихая баба, будто пыльным мешком прибитая. Слова днями не услышишь… благодать просто. Ходит себе тенью… молчит… благодать. Ты иди — спи. Чего сидишь… просиживаешь не свое место? Зоряна, говоришь, сосватали? Хоть что-то хорошее услышал…

Он ушел, а я все сидела и думала. Пришла со Стасом, сидела рядом, улыбалась ему, плат напялила… ушла тоже с ним. И что? Ему же не нужна? Так что такого, о чем Мастер? И Дарина тоже? Отчего они иначе все видят и думают не так, как я? Почему я не вижу того, что видят они? Мешает обида? Что кому мог сказать Стас, о чем? Что плохо-то? Голова болела от мыслей, которые не хотели собираться в кучу. Потом потекли в другую сторону…

Уходит в поход… может занести снегами… змеи еще эти. Не отдохнувши после ранения, да не поняв меня, да с обидой. Стас не далек от правды — куда оно толкнет его? Ну и пускай! Не нужна и не надо! А он мне нужен? Такой дурной и бестолковый во всем, что касаемо меня, нас с ним? А если вот так — от сегодня и навсегда без него? Я замерла и прислушалась к себе, вживаясь в это… Стало плохо и пусто. Сердце замерло, а потом заполошно трепыхнулось когда живо представила, взглянула туда — вперед, где нет его возле меня, для меня. О чем я думала, надевая плат, так легко отказываясь от него? И я тихонечко и жалобно заскулила, сама не заметила — как. А потом вдруг разозлилась и сердито смахнула слезы. Хочу его себе, как же сильно я хочу! Вот такого — совсем не мудрого и дурного, с его непробиваемой гордостью и глупостью. А у меня для него ее нет — моей гордости. Позовет — побегу за ним. А потом прибью! Чтобы не врал — завоевывать он станет… бахвалился только… с-собака драная! И хоть кто-то же из нас двоих должен быть умнее?

Подхватилась и выскочила к охраннику.

— Будь добр, Сувор, проводи меня в казармы, к Стагмисову. Мне очень нужно, я быстро, подождешь там малое время у двери. Только скажу ему…

— Ночь же… спит уже, наверное.

— Я же не сплю? Вот и ему нечего!

Глава 27

— Юрас! Мастер сказал, что твоя дурь таки найдет выход. И что завтра он может и не успеть с этим. Что, чего доброго, станется что-то плохое. И что это, ты мне не скажешь? — спросила я с ходу.

Стражник остался ждать за дверью, чтобы проводить меня обратно, а я стояла у входа и сверлила взглядом Юраса. Он еще не спал — писал что-то, сидя за столом. И быстро прикрыл рукой исписанный лист, едва увидев меня. Медленно встал, удивленно глядя, вышел из-за стола и стал, опять скрывая за спиной то, что лежало на нем.

— Таша… что ты здесь делаешь? Я глазам своим не верю.

— Будь добр, ответь. Я за то время, что живу вместе с Мастером, научилась верить ему. И если он сказал, что случится плохое, то оно таки и правда — случится. И именно плохое.

Он широко улыбался, сложив руки на груди. Уже успел переодеться, и сейчас на нем были домашние штаны с исподней рубахой.

— О чем ты? Почему это должно случиться что-то плохое? Ничего такого не будет.

А я с радостью присоединилась к этой игре, испытывая новое для меня умение — узнавание лжи. До сегодня никогда я не слышала этих скрежещущих звуков, вылетающих из человеческого рта. Меня никогда не обманывали? Получается, что так. Ложь, ведь это же всегда вынужденный шаг. На нее нужно тратить силы и напрягать разум в стремлении держать человека в неведении того, как обстоят дела на самом деле. Кому и зачем нужно было напрягаться из-за меня? Во-от… А сегодня ложь лилась на меня потоком. И я легко узнавала ее — на-адо же… какое полезное умение.

— Твоя ложь осязаема на слух — она скрипит и скрежещет. Я сегодня просто купаюсь в ней. Вот мне тут сказали, что ты не вылезаешь из веселого дома, — делилась я с ним новостями.

— А мне сказали, что ты повязала свой плат для другого. Но я уже разбираюсь с этим, — он, наверное, нечаянно сдвинулся к столу. Чуть-чуть колыхнулся, но…

— Ты сейчас правдив, — довольно ответила я, — и как же ты с этим разбираешься?

Теперь он подбирал слова очень, крайне осторожно:

— Я встречусь с этим человеком, поговорю с ним, мы вместе… решим все.

— Это не ответ, Юрас, — веселилась я. Я! Веселилась! Мне было легко и как-то особенно хорошо.

— Разреши увидеть твои бумаги? Что в них? Меня допускают даже на государственный совет, если что. Твои тайны так и останутся тайнами — не переживай, — потихоньку двигалась я к столу.

Он шагнул навстречу мне.

— Не нужно. Это просто… распоряжения об имуществе.

— Правда твоя, — подивилась я, — тогда что же еще ты прячешь за своей спиной? Почему боишься, что я увижу это? Так не доверяешь?

— Ты, правда — слышишь ложь? А раньше?

— Наверное, тоже. Просто раньше меня не обманывали. А теперь — вот. У тебя, конечно же, могут быть тайны от меня…

— Я пишу распоряжение об имуществе, которым владею. Такую бумагу всегда готовят и оставляют перед военным походом. Таков порядок.

— Согласна. Это разумно. Но зачем ее так старательно прятать?

— И еще перед вызовом на поединок… — сдался Юрас.

— Ты его уже вызвал, да? Стаса?

— Пишу… письменно.

— Не надо, — выдохнула я, — мы с ним уже поговорили об этом. Он сам не рад.

— Он влез туда, куда не надо, — отрезал он.

— Он влез туда, где было свободно, Юрас. Ничто не говорило о том, что ему туда не надо. Не появлялось рядом со мной, не говорило со мной и даже не смотрело на меня.

И что я наговорила? Но он понял.

— Мне было… плохо тогда.

И это все? Все?! Ладно… Я прошла к столу и все-таки посмотрела — лист бумаги с водяными знаками, но без герба — Стагмисовы не принадлежали к высокой знати. И что тут? Вызов на поединок — время, место, имена тех, кто проследит за порядком. Я спросила его взглядом и разорвала лист. Пополам, потом еще раз.

— Ты же сильнее его в воинском умении. Это честно?

— Ты боишься за него? — скривил губы Юрас, — не переживай — уж Корбат придумал бы что-нибудь… выбор оружия за ним, мы по любому — были бы на равных.

— Спасибо. Я боюсь и за тебя тоже. А этот поединок с твоей стороны ничем не оправдан — ты ведь собрался уехать, так разве тебе не все равно?

— Нет… и я пока никуда не еду.

— А-а, поединок же… или что еще? И когда же ты решил, что пока не едешь?

— Сегодня и решил. И не только поединок… еще — ты.

— Я… не понимаю этого, Юрас. Может, все же объяснишь? Это не то, о чем ты тогда говорил мне, о чем просил. Я зря это сейчас… не с упреками пришла. Но ты сам должен понимать, что после такого… Я уже пойду — пора, меня ждет стражник. А ты не пиши больше этого, я прошу тебя, — мне было уже совсем не весело.

Он вздохнул, как-то судорожно, глубоко…

— Ты сейчас сможешь узнать правду, так же? — напряженно улыбнулся и шагнул еще ближе ко мне.

— Я пришла предотвратить поединок, а не выяснять у тебя…

— Это все понятно, — подхватил он, — но сейчас ты поверишь мне. Слушай же!

Я ринулась в сторону двери. Отчего-то стало страшно, как если бы я стояла сейчас на том обрыве над морем и собиралась шагнуть с него. Сама не знала, чего боялась, но страх был, и я бежала от него. Юрас не пустил. И я оказалась прижата к стене у двери, как тогда к конскому боку. Было не горячо и неловко, как тогда — стало очень стыдно, просто до слез. Пришла сама, напросилась… на что? Не так… не то… и виновата сама — о чем думала, идя сюда, да еще ночью?

— Не так, Юрас, — почти со слезами простонала я, — пусти.

Он шагнул назад, опустил руки, спрятал их за спиной, хрипло сказал:

— Завтра я найду плат. Если примешь — обряд сразу же. Сейчас я отпущу, но ты не знаешь… Не хочешь слушать сейчас — расскажу завтра. О том, что люблю, как хочу тебя для себя. Хочу вас с сыном рядом. Хочу свою семью… нашу. Нет, постой… важно еще одно — поджимают сроки. До первого сенокоса осталось всего… — в его голосе послышалась улыбка. Я смотрела в сторону, но точно знала — сейчас на его щеке показалась ямочка…

Я просто заставила себя вывернуться из его рук, куда снова успела попасть и выскочить за порог. Стражник сидел, прислонившись к стене и дремал… Стало совсем стыдно. Я схватилась руками за горящие щеки, сердце билось где-то в горле. Ну, хоть как-то да поговорили… Что ты творишь, Таша? Что же ты делаешь? Опять сама пришла — совсем не стало гордости. Нет ее для него…

* * *

До воинских казарм мы со стражником дошли пешком — седлать для этого коней в дворцовых конюшнях не стали. Потому и обратно по слякотной темноте шли долго — на сырой каменной брусчатке можно было и ноги свернуть. Он вел меня против холодного ветра, держа за руку, и рассказывал про сынка, что родился у него недавно:

— Я потому и примлел у стеночки, соснул малость… Неспокойный он у нас — сил нет. Или трубит или хнычет. Повитуха сказала, что норов у него такой беспокойный — вредный вырастет. Если вскорости не перестанет кричать, велела идти звать лекаря… Накормленный, чистый, а выспаться не дает совсем.

— Постойте… а сколько сынку?

— Пятый день сегодня. На человеческое дитя похож уже стал, а то какой-то запухший весь был… едва глаза видно, — охотно рассказывал о сыне стражник. Уже далеко не юного возраста, вдовец, он не так давно взял молодую жену, я знала это о нем. Видно было, что неугомонное дитя все же любили. Вспомнились слова Таруса и Дарины о том, что я могу лечить. Юрас вон тогда спокойно уснул вскоре после того, как я обняла его. Спать мне сейчас не хотелось, во всем теле чуялась небывалая легкость и сила, хотелось обнять весь белый свет! А тут рядом дитя мается…

— Сувор, а пойдемте к вам домой? Вот сразу! Далеко живете…?

Была бы я умелой и опытной лекаркой — распознала бы причину ора, который стоял в доме. А так… только вслепую — как могу.

— Нужно было лекаря сразу. Ясно же, что болит что-то. Дайте его мне в руки, — попросила я вымученную детскими криками мать.

Крикун не хотел лежать в руках, выгибал спинку, краснел личиком в крике.

— Грыжу наорет, что же вы так долго тянули? Дело в деньгах? Так нет же…

— Думали — само пройдет, просто нрав такой… — тихо и устало оправдывалась совсем еще молодая мать.

А я дивилась — да что за повитуха такая? Та, что вызывали ко мне, точно такого бы не ляпнула… Потихоньку малыш стал затихать на моих руках. Все еще жалобно всхлипывая, проваливался в спокойный сон. А меня просто затопила нежность к этому чуду — носик с белыми точечками, как был у Зоряна, светлый пушок на головке… прижала его сильнее, обвила руками.

— Прокатайте завтра свежеиспеченным ржаным хлебушком спинку — может быть «волос». Они так вот орут, спинку поднимают. У моего было… Не разодрать потом хлеб — такие длинные черные волосины впутаны… Откуда только что и взялось…

Дитя уложили спать в люльку, а мы со стражником ушли. До дома добрались чуть не под утро. Сон я нагуляла и входила в дом, как пьяная — добраться бы до постели. Прислушалась к Зоряну, дошла до комнаты Мастера, заглянула — я присматривала и за ним. А там — пусто. И я пошла искать его по дому. Нашла в том кресле.

— Что ж вы не спите, сидите в темноте? — спросила, страшась очередной выволочки за свою ночную прогулку.

— Лежал уже себе, никого не трогал. Стало ныть колено, а нынче совсем уж невмоготу… как ножом режет, — задушено простонал ведун.

— Вы же сами можете лечить, верно? Что же мучаетесь? — удивлялась я, опускаясь и обнимая его ноги. Прислонилась щекой к больным коленям, пожалела… Старый стал, совсем старый. За его командирским нравом это было и не особо заметно, а вот сейчас — видно. Внутри распирало от жаркой благодарности к нему, от жалости…

— Я разорвала тот вызов на поединок, что он намарал на листе. Вот как вы все это узнали, не пойму я? Я там была, все видела, а не поняла, а вы только пару слов услышали…

Ну, Мастер не был бы собой, если бы ответил прямо по делу.

— Когда приходит старость, то всегда находится какая-нибудь поганая болячка — смерть роет подкопы в тело. Тут попробует, там… пока не найдет таки лазейку и способ свести в могилу. Одни уходят, освобождая место, приходят другие… Так было всегда и это правильно. Такое не лечится. Это уже не болезни, а способы убрать с земли не нужного ей насельника. Так что надо просто перетерпеть и дождаться…

— Я вам дождусь, — ворчала я ему в колени, — я вот займусь вами. Надо же — собрались уже…

— Я не собрался пока, но готовлюсь, дочка, — говорил он уже своим, привычным голосом, не задушено. Значит, помогает мое лечение.

— Там, в столе у меня записи. Все, что было значимого и полезного в смысле передачи опыта, с самой моей юности — там. Все случаи, способы, много чего…

— Наверно, на этом не одного ведуна воспитать можно будет.

— Я готовлюсь передать дар тебе, Ташенька… Все, хватит, не болит уже. Посмотрим — на сколько твоего лечения хватит? Любопытно мне, как твой дар работает в эту сторону.

Я села рядом с ним — напротив, и всмотрелась в его глаза — уже не черные от боли, а серо-коричневые, как всегда. Не хитрые, не сердитые, как бывало, а серьезные. В утренних сумерках было уже немного видно.

— Вы что — чуете свой уход? Даже не думайте, я никуда не отпущу. Все подкопы перекроем. У меня со смертью, можно сказать — договор. Работали вместе, — старалась я отвлечь его от дурных мыслей, — и чего это вдруг — мне? Тогда, как придет все же пора — лучше передайте Зоряну.

Не хотелось больше никакого дара. И что мне с ним делать? С этим — своим, я хоть как-то справляюсь. Он даже пользу приносить начал.

— Я к Зоряну присматриваюсь… Потом, как уверюсь, скажу и тебе.

— Нет уж! Давайте сразу. О чем это вы? Я тогда тоже присмотрюсь, всяко в четыре глаза лучше.

— Ты лучше прислушайся. Да только без толку сейчас. Он еще не поймет, чего мы хотим от него, спрашивай — не спрашивай. И малому дитю передавать сильный дар не принято… Таша, что ты выходила к нему? Что скажешь мне?

Я заулыбалась, глядя ему в глаза. Ответила прямо:

— Сказал, что любит. Завтра идет искать плат… сегодня уже. И сразу к нам.

— А ты что решила?

— Тоже люблю… Мне сейчас легко… только и не взлетаю от счастья. Порадуйтесь со мной. Спа-ать хочу… сил нет, — широко зевала, прикрывая рот ладонью. — Пойдемте уже — хоть чуть поспим. Юрас обряд сразу хочет.

— А это мы еще поглядим… как же, — ворчал себе под нос ведун, поднимаясь и осторожно становясь на больную ногу.

— Мы, может, праздника хотим. И зажать его не позволим.

Глава 28

Я не спала ни мгновения. Только начала засыпать, как подумалось — это же он придет, а у меня, кроме каши, нечего на стол подать. И закрутилось в голове, запридумывалось — что приготовить, да чтобы во всей красе показать свое умение. Чтобы подивился, оценил.

Так что, когда закопошился в кроватке Зорян, подхватилась и я, придумав уже, чем буду радовать своих мужиков. Утром обиходила малого, покормила их с дедом, полечила еще ногу. К обеду наготовила все, что задумала — с душой, с желанием порадовать и удивить. Нарядилась, ждала… до обеда ждала, а потом и после него, когда уже покормились и сын, и Мастер, и новый стражник — мне кусок не лез в горло. И не было покоя — ни сесть, ни лечь, просто не находила себе места. Отец качал головой, глядя на меня, а я жалко улыбалась, показывая, что все у меня хорошо. Туманилось в голове — ведь совсем не поспала, а лечь и выспаться не давало… не отпускало, не получалось покоя.

Когда осенний день стал клониться к вечеру, в дверь стукнули и у меня подогнулись ноги. Я просто села на то, до чего они донесли меня и замерла. В голове было пусто. Не знаю — чего я ждала или боялась, о чем подумала? Просто сидела.

И смотрела, как, распахнув воинскую бекешу, в дверь входит Юрас, улыбаясь и нечаянно, наверное, придерживая рукой что-то на груди, под одеждой… плат? Внутри у меня медленно и неотвратимо поднималась и ширилось что-то такое… знакомое. И Юрас спал лицом, остановился, глядя мне в глаза, а потом сказал насторожено:

— Вот только не надо, Колючка. Я больше никуда не уйду. И я не хочу больше бороться с тобой. Что не так, говори сразу? Я объехал весь город, искал плат, чтобы не хуже того — краше. Нашел в не распакованном еще обозе за стенами, искал хозяина, заставил достать… а ты что? Снова воевать?

А я смотрела на него и думала… Что не пойму, наверное, никогда — а как они думают, чем и в какую сторону? Или он у меня один вот такой? Искал — это да-а… Самый красивый плат, лучше того. Не для кого-то, а чтобы порадовать меня. Но вот о том, что я жду… места себе не нахожу… с самого утра и до вечера! Что не знаю — а не написал ли он снова то, что я порвала? Не случилось ли то самое плохое? Не лежит ли он теперь где-то израненный, а то и хуже? И вот… как же хочется сейчас спросить у Дарины — а ее Влад? Он смог бы учудить вот такое и даже не заметить? Что же мне делать? Что мы там с ней говорили про гордость и обиды? Я тяжко вздохнула и очень надеюсь, что все же улыбнулась ему, если это можно было так назвать.

— Таша… у вас тут все хорошо? — всерьез забеспокоился жених, — с Зоряном все ладно, с Мастером?

— Юрас… — отодвинула я от себя его руки, — все хорошо. С чего ты взял?

— Тогда… — решительно заговорил он, шагнув назад, — я хотел бы прояснить — чтобы ты знала. Чтобы между нами все было ясно, и никто не смог влезть и испаскудить все, до чего дотянется. Он сбрехал, что я не вылезал из веселого дома, но один раз я там был… по приезду из нашего похода. Подожди… Вошел и сразу вышел, только перешагнув порог. Не смог переступить через себя…

— А что так? — спросила я мертвым голосом.

— Таша… Колючка… Я думал оставить тебя, совсем оставить, не навязываться больше. Думал — ты от меня воротишься, не хочешь меня. Не знал, что тебе было так погано тогда. Думал — молчишь, не смотришь… противен! Решил уйти с Тарусом, чтобы не рвать душу рядом с тобой. Знал, что не выдержу и опять приползу, а тебе тошно от меня. Хотел, чтобы прошло время — забыть тебя или сдохнуть там… с гадюками.

Он смотрел обеспокоенно, а я опять думала. Что хоть и то хлеб — он уже что-то говорит, не делает молчком. Да и лжи в его словах я не чуяла. В голове крутилось всякое, и я спросила:

— А так ли я нужна тебе, раз ты вот так просто…? А Зорян нужен, ты его тоже забыть хотел? Или же, раз меня можно так легко оставить, ты все это затеял только из-за него? А… Юрас! А что, если он не один у тебя? И у толстой Сташи, с которой ты был до меня, от тебя тоже дитя? Что ты будешь…

— Нет! Не выдумывай того, чего нет! Тарус еще тогда, как узнал, что ты в тягости, поручил узнать нашим в Зеленой Балке про тех… ту Сташу. Нет ничего, Силы отвели…

— А до нее, Юрас? — непонятно для чего допытывалась я.

— Нет. До того, как я встретил Дарину, у меня и было-то всего две… я к молодой вдовице заходил и еще…

Я поняла, что не хочу знать этого и подняла руки, останавливая его, но он горячечно доказывал мне:

— Ты скривилась при упоминании Дарины. Не нужно. Она, как сестра мне сейчас, и я люблю ее, как сестру, но уже запросто проживу без нее. Я же понимаю все, я вижу, как они счастливы, давно уже смирился и отошел в сторону. А без тебя не смогу — уже пробовал и не раз. Я три раза уходил, чтобы не прибить тебя на месте и назад не собирался. Но шел опять, придумывая причины — сын, в первую очередь. Но будь дело только в нем, то я и так мог бы… Ты же сама сказала, что — приходи, знайся. Колючка… ну скажи, что примешь плат. Что прощаешь. Смотри…

Он вытащил из-за пояса тонкие перчатки, как тогда, надел их и потянул из-за пазухи плат. Как и тот — из паучьего шелка. Но и правда — краше. По краям этого шла кайма с вытканными жаркими цветами — диковинными, незнакомыми. А середина переливалась веселой радугой. Нежная тонкая ткань колыхалась и взлетала просто от его взволнованного дыхания. Я забыла дышать от такой красоты, подняла глаза на лицо Юраса. Что же я делаю, что творю? Ведь на его лице — мука!

— Люблю тебя… — только и смогла выдохнуть и почти сразу задохнулась, прижатая к его телу.

— Вспомнить хочу, узнать тебя, — шептал он мне, оттягивая рукой косы, заставляя поднять к нему лицо, подставить губы. Я замерла, прикрыв глаза, вспоминая и готовясь. Но все было не так… Он не набросился на них, как тогда, после чего я залечивала синяки и ранки. Жаркие губы накрыли мои, и он вздрогнул всем телом, перехватив меня руками немного иначе — удобнее вжимая в себя. Приоткрыл мой рот языком, прошелся по губам… ласково, осторожно. Будто залечивая их сейчас, замученные им тогда.

А потом кругом нас словно никого не стало… В наступившей тишине, сквозь шум и грохот крови в ушах, что-то тонко звенело и не ровно, а с переливами. Кружилась голова. Под веками мелькали светлые пятна и вспышки. Мы были одни на целом свете…

— Мам, ма-ацька… — дергал меня за юбку Зорян. Юрас тихо застонал и отодвинулся, отпуская меня, а потом засмеялся. А я открыла глаза и почти упала на мягкую лавочку, с которой он меня до этого поднял — ноги не держали.

Не добившись ответа от меня, сын дергал за штанину его. Юрас подхватил малого на руки и подбросил — тот весело заорал. А отец поставил его на пол и присел перед ним.

— Что за мацька? — спросил смеясь, — мы же с тобой уже хорошо говорили — ма-мо-чка. Давно не повторяли с тобой, забыл?

— Забыл, — согласился весело сынок. Маленький, ладненький, смешной, с большими передними зубами — еще молочными, будто нарезанными пилочкой по краю…

А я поняла, что тогда, когда я копила обиду и даже злобу на Юраса, он учил сына этому трудному слову — долго, терпеливо. Чтобы назвал меня, когда я вернусь домой, чтобы порадовал… Я задохнулась своей виной, стараясь проморгать туман в глазах.

— Ты слышала музыку, Колючка? — смеялся Юрас, — ты же видела звезды? — хохотал он и кружил сына.

Я покачала головой и улыбнулась.

— Не звезды — солнце танцевало под музыку.

— Так и должно быть! — радовался он, — я знал это. Так ты примешь мой плат?

— Приму… давай, — согласилась я.

Он осторожно не накинул — положил его мне на плечи и терпеливо подождал, пока я слабыми руками свяжу концы на груди мягким узлом. Потом опять дернул меня на себя и сжал в руках. Его твердая ладонь охватила мой затылок и на лицо посыпались поцелуи, перемежаясь жаркими, пьянящими словами:

— Хорошая моя… любимая… Веснушка моя, мой рыженький воин… Навеки — только ты..! Только с тобой..! Только для тебя! — зачарованно слушала я, доверчиво подставляя лицо под ласковые и жадные губы.

* * *

— Завтра, — отрезал упрямо Юрас.

— Да с чего ты гарцуешь так? Неужто невмоготу подождать пару-тройку дней? Ведь не поймет никто — ни твой отряд, ни друзья, ни правитель с женой, — доказывал ему Мастер.

Я тихо улыбалась — уж кто-кто, а Дарина против не будет. И поймет все. А шума не хотелось и мне, потому что хорошо помнила поселковые свадьбы — суетно, дорого, утомительно. Просто дань принятому повсеместно обычаю. Нас никто не заставляет слепо следовать ему, так что же тянуть, зачем? Если узлом завязывает внутри страшная потребность в нем, вдруг заполонившая и душу, и тело? Если от его руки, что крепко держит сейчас мою, расходится по всему телу жар, вызывая почти непереносимое томление и обещая так много… немыслимо много.

— Завтра, — тихо проронила и я, сжав его руку.

— Ну… раз такое дело… то ближайшая обрядная за поворотом — во дворце, — вздохнул тяжко-тяжко ведун и я вдруг поняла — придуривается же, потешается над нами дед. А он продолжил:

— Я сам проведу обряд. А как же наряд, дочка? Неужто не хочется тебе…

— А есть уже наряд, отец. Все есть, что мне нужно… Вы с гостем перейдите сейчас в другое место — я уберу со стола, — освободила я осторожно руку, но нечаянно утонула в глазах Юраса. Не оторваться, не наглядеться… Вбирала в себя его нежность, любование мною, жажду… купала свою душу во всем этом.

— Дитя вон давно пора класть спать, — буркнул довольно ведун, а я опомнилась и перестала глупо улыбаться.

— Приберусь и уложу, побудьте с ним немножко. Я скоро.

— Вкусно было, спасибо за угощение. Давно не получал столько удовольствия от еды. Ты настоящая мастерица, еще в походе понял… да и все поняли тогда.

Юрас подхватил сына и понес следом за ведуном, а я принялась убирать со стола. Быстро перемыла посуду — теплая вода ждала, и подошла забрать Зоряна. Юрас попросился:

— Я тоже с вами. Можно?

— Сам не усни там под колыбельную, — все подшучивал над нами ведун.

Сынок сегодня вел себя на диво спокойно и тихо. Смотрел на нас во все глаза и помалкивал. Я даже попробовала рукой его лоб — не приболел ли? Когда уложила его, и он уснул под знакомую колыбельную, я встала с детской постели и сразу попала в руки Юраса.

— Оденься тепло, пройдемся. Все равно не уснуть. Или ты устала — готовила же целый день, переживала из-за меня? Пойдешь со мной? Хорошо… Пройдем по парку, там ветер утих и уже не капает. Похоже — скоро и здесь начнет морозить.

Мы вышли, оставив стражника в доме. Юрас обнял меня за плечи и мы пошли прямо, не особо думая — куда идем? Ветер, и правда — стих. Еще не морозило, но все шло к этому. Я подняла к нему лицо и спросила о том, что пришло в голову:

— Вы все же собирались уходить к Змеиному лесу. Ведь нужно спешить, пока не заснежило?

Но Юрас ответил:

— Я не пойду с ним. Не смогу сейчас уйти от тебя. Тарус поймет. Возьмет Дрогмила или Старова Тараза… есть кого. А только я и его постараюсь отговорить от этого похода. Он рвется туда, срывается почти безо всякой подготовки, в спешке. Серьезное дело так не делается. А еще похоже, что он уже опоздал — я чую снег. Пойдет скоро, вот увидишь. Стылость какая-то влажная… Ты не мерзнешь сейчас?

— Не мерзну. Я сейчас радуюсь, что ты не уходишь туда.

— Не смогу, — выдохнул он снова.

Мы долго ходили по ночному парку, много говорили. Он рассказал о своей семье — брате, который сейчас уехал по службе в другую страну. О ведуне, усыновившем их с братом, когда они лишились родных. О том, что это был дед Дарины и они теперь вроде даже, как дальняя родня. О том, что приемный отец оставил им с братом большой дом, но Юрас не очень любит там бывать. Что как-то само собой так сложилось и хозяином в нем чует себя брат.

— Но нам придется немного пожить там — пока не выстроим свой.

— Не надо, Юрас, не спеши решать это. Ведь все равно мне не оставить Мастера одного. Почему бы тебе не жить в нашем доме? Это никакие не приймы, не надумывай себе, не иди на поводу у людских домыслов. Это просто разумно и милосердно — не оставить старого человека одного, не заставлять меня разрываться между вами — на два дома.

— Да, это разумно. Если он будет не против, то я согласен. Мне давно уже… я давно уже живу, не особо переживая — как оно выглядит и что подумают обо мне люди? Может, не всегда верно, не всегда это было так, как нужно…

— Все прошло. Давай забудем, — потянулась я к нему за поцелуем. А он прижал меня к себе и прошептал над ухом:

— На спокойную ночь и сладкий сон — как отведу к дому. Мне мало этого, Таша, так мало, что боюсь сорваться. Меня трясет от желания сделать тебя своей. Внутри будто до предела натянутая тетива — в груди, и она не хочет расслабляться. Нет покоя от тебя, и все не наступает спокойствие. У меня страшная потребность в тебе. Не оттого, что очень давно не… а может, сказывается и это. Но главное — это ты… так манишь… — почти задохнулся он словами, — у тебя кожа нежная, как бархат — цвета молока с брызгами солнца…

— Откуда тебе знать это? — шептала я, тая от таких слов, прижимаясь к его груди щекой.

— Один только раз и смог коснуться, — горько прошептал он. А у меня сердце зашлось от жалости к нему. А потом я поняла — о чем он, и уколола:

— Это когда ты давил меня о конский бок?

— Пальцем по щеке до шеи провел… — вспоминал он, — думать потом не мог ни о чем другом.

Наклонился ко мне и опять зашептал в ухо, зачаровывая своими словами, делая ноги слабыми, а всю меня — млеющей и покорной:

— А косы у тебя, как мед середины лета. Мне нравится в тебе все — до самой последней мелочи, до посиневших тогда от холода пальчиков на твоих ногах. Я едва не сошел там с ума от этого… когда с тебя сорвали сапоги… — замолчал подавленно, а потом продолжил, будто выталкивая из себя слова — весомо, уверенно, продуманно:

— Ты мое наваждение… нужда в тебе почти невыносима. Я не верю, что когда-нибудь утолю эту жажду, что смогу насытиться тобой. Даже твой колючий нрав… он для меня. Я не знаю — когда это со мной случилось? И что было бы, не будь Зоряна… я ведь шел первый раз только к нему… Но сейчас ты будто проросла собою в мое тело и душу, — вздохнул, а потом будто улыбнулся — я поняла это по его голосу:

— Пойдем… я отведу тебя до двери… Нет — еще одно, — вдруг опять трудно выдохнул он, остановившись, — ты вчера успела ко мне первой… спасибо за это. Я уже знал, что сам никогда не откажусь от тебя, но вот как к тебе подступиться…? Я впервые так страшно боялся, Колючка, едва ли не больше, чем тогда — перед смертью. Что не нужен тебе, что опять прогонишь. Даже поединок казался избавлением от этого страха… хоть перестану мучиться им, если не выживу.

Завтра жди к обеду уже готовая… ко всему. Дольше мне не протянуть, Веснушка, я слаб, очень слаб перед тобой. Ты взяла меня к себе в плен, мой рыженький воин…

Пока шли до дома, я тихо радовалась, что все же пошла к нему вчера…, и что он доверился и говорит вот так… Может, раньше и не мог, но сейчас учится этому — и говорить, и открывать душу. И радостно было, что это только для меня, только мне! А еще до меня потихоньку доходило про «готовая ко всему». И не то, чтобы я была против… конечно же — нет! Но вот как раз касаемо этого… в голове крутилось, и я мучительно раздумывала — говорить ему или не говорить? И как-то оно вылетело само, когда я уже входила в дом. Обернулась и вдруг ляпнула:

— Шершавым камнем хорошенько потри ладони, — и в ужасе прикрыла рот обеими руками. Неужто и вправду сказала это? Вот же поселковая дурочка!

— Что такое, Колючка? — враз подобрался он.

— Прошлый раз… ты всю меня исцарапал своими мозолями, — быстро сказала я и захлопнула дверь. Перепуганными глазами взглянула на охранника и чуть не подавилась, сдерживая смех. Что он там, стоя за дверью, сейчас думает?

Глава 29

Вот как я так? Он такие красивые слова говорил, а я…? Сейчас, хорошенько подумав, я понимала, что все же лучше было промолчать. Глупо вышло. Думала, что не усну, переживая об этом. А провалилась в спокойный и счастливый сон почти сразу же.

И подхватилась ранним утром, будто на крыльях взлетела. Закружила, зацеловала Зоряна, чуть не задушила, обнимая, Мастера. Покормила их утром, сияя не покидающей лица улыбкой. Потом мы все втроем смотрели то самое платье, что подарил мне Юрас к балу. Я так и не расспросила его — к чему это было так вдруг, а главное — почему так поздно, когда бал уже был в разгаре?

Мастер посмотрел на разложенный на убранной постели наряд и покачал головой.

— А ведь я тебе в этом не помощник, дочка. Мне нравится все, в чем ты одета. Может, спросить кого знающего? Это, наверное, лучше к женщинам.

— Нет, не хочу никого тревожить. Все равно больше ничего подходящего не найти за это время. Я покажусь вам, когда оденусь, ладно? Присмотрите пока за внуком?

Я набирала в каменное корыто теплую воду себе для купания, лила в нее настой ромашки. Мылась темным травяным мылом, споласкивала косы пахучей ромашковой водой. Сушила их, прочесывая потом до сухого треска, плела две пышных косы. А в груди сжалось что-то и не давало делать все это спокойно. Точно — будто тетива от лука натянута и не отпускает, тревожит. Или тугой бутон цветка рвется раскрыться, но для него пока нет простора и воли. Тянула на себя платье дрожащими руками, неловко затягивала шнуровку на стане, поднимала к коленям и подвязывала кружевные чулочки, обувала туфельки… Горело лицо и дрожало все внутри… Успеваю? Не успеваю?

Села возле зеркала и посмотрела на себя, раздумывая… а потом все же решилась и зачернила ресницы, слегка тронула темным брови, нарумянила губы. И оценила все это — мне как будто нравилось, а ему понравится? Стало смешно — вспомнила, какими черными гусеницами смотрелись мои брови тогда — выпачканные сажей из печи. Как, наверное, смешна была мука на моем лице, щедро насыпанная, чтобы скрыть веснушки… и эти мысли отрезвили. Грусть по детству, по тому дому, по умершим родным или еще что… но память успокоила меня, дала немного ослабнуть тугой тетиве, натянутой внутри.

Когда раздался стук в дверь, вышла из нашей с сыном комнаты. Вышла и стала перед Мастером — смотрите на меня. Длинное платье из светлого серого бархата обнимало мое тело мягко и удобно. Богатое кружево на руках и груди поблескивало живым серебром. В шнуровку такого же серого цвета тоже были вплетены сверкающие нити. Никогда еще не надевала я на себя такого красивого наряда. Зорян сразу стал щупать и дергать мягкую ткань, и я подхватила его на руки и спросила у Мастера:

— Ну, как я вам?

— Сильно, девочка, очень сильно. Я всегда знал, что ты у меня красавица, а ты все не верила… Жених увидит — точно упадет…

— Да мне это не нужно, — смеялась я, — что мне вот с этим делать? Немного не по росту — длинновато. Держать все время руками? Подшить может?

Я всегда одевалась, как зажиточная горожанка. А они не носили в городе одежду такой длины. Ходить, подметая мостовую подолом, было глупо. Городские платья да юбки опускалась донизу, все же оставляя открытыми туфельки, давая свободно ступать.

— Тебя уже ждут. Нужно выходить. Зоряна оставим со…?

— Нет-нет! Он — с нами. Он разумный мальчик, постоит рядом, подержится за юбку. Гусельки возьмем ему…

— Ну, раз с музыкой, то что уж тут скажешь…

В прихожую к Юрасу я выходила, пламенея так, что болели щеки. И становилось почти страшно от этого — буду не красивая для него, а смешная — вся красная. И уже даже жалела, что согласилась провести обряд сегодня. Нужно было завтра… или после… Я была бы готова… или нет? И потому в глаза ему смотрела с мучительным вопросом. Понял ли он мой страх, что вообще подумал, увидев меня такой — новой даже для самой себя? Сердце сжалось и замерло, и я услышала тихое:

— Веснушка… — а потом он кашлянул и сказал громче:

— Шершавый камень, радость моя… я все сделал, как ты велела. И очень сильно надеюсь…

Я тихо выдохнула, а его перебил Тарус, тронув за плечо: — А нам не пора уже… «радость моя»?

А я словно только сейчас увидела их обоих — как они одеты, что и Тарус тоже здесь. Они оба были в праздничной воинской одежде, рядом стоял знакомый стражник. Я спросила:

— Сувор, как ваш сын? Хорошо? Я рада и прошу вас с нами — у нас сегодня праздник. Разделите нашу радость? Юрас, ты не…

— Стой! — дернулся он ко мне, — ты наступила на подол, сейчас упала бы, а спотыкаться по дороге в обрядную нельзя. Длинное? Нужно держать его… нет, это потом. Сейчас я сам понесу тебя. Пока только до повозки, Колючка, не дергайся.

Укутал меня в свою бекешу — большую, теплую. Подхватил на руки и шагнул к двери. Я затрепыхалась, заоглядывалась.

— Юрас, подожди, а Зорян? А ты? Там же холодно, а ты раздет!

— Мне жарко, Таша, — шептал он мне в ухо.

— Мы с Зоряном с вами. Без меня все равно не начнете, — натягивал теплую одежду на внука старик. Он тоже был нарядно одет. И сыну я приготовила праздничную одежду и… это было все, что я смогла. Что будет дальше, я не знала. Как проводят обряд здесь?

Уже когда повозка повернула к дворцу, я вспомнила и спросила:

— Юрас… это платье, такое красивое и дорогое, наверное? Почему ты тогда передал его мне? И что так поздно? Я увидела его, только вернувшись домой.

— А это я поздно сказал ему, что тебя пригласили на тот бал. Оставалось всего два дня, — отозвался Тарус, — его едва успели сшить. Дошивали, что называется — «на колене». Вот и не успели вовремя.

— Это мне понятно. А вот зачем все это было?

Юрас уткнулся мне в макушку, шумно вздохнул.

— Я подумал, что у тебя может не быть настоящего дворцового платья. Женщины очень ответственно готовятся к балам. Даже одно и то же платье не надевают больше одного раза в год. Я тогда если еще и не считал тебя своей, то беспокойство за тебя чувствовал точно. И не мог допустить, чтобы тебе там было неловко. Ждал тебя в зале, высматривал, а просто нужно было зайти за тобой — я так и хотел. Но побоялся, что ты опять прогонишь, разозлишься и вообще никуда не пойдешь.

— Не такая уж я и злая, — протянула я разочаровано — почему он не зашел тогда? Я не прогнала бы.

— Да, Колючка, ты совсем не такая, — подозрительно быстро согласился мой жених.

Глава 30

— А что это невесту тащат на руках? Сопротивляется? — деловито поинтересовался… Владислас. Я закрутила головой, оглядываясь. Они с Дариной ждали нас возле подножья большой каменной лестницы при входе во дворец. Я когда-то уже стояла возле нее, не решаясь войти в бальный зал. Сейчас стало неловко, и я тихо шепнула, касаясь губами его уха, а он дернулся и сжал меня почти до боли:

— Отпусти, Юрас, поставь меня на пол.

На что услышала его на удивление спокойный ответ правителю:

— Приветствую вас. Нет, Таша не сопротивляется, но она чуть не упала в платье с длинным подолом — не привыкла носить такое. Кто вообще придумал эту длину? — оглянулся вокруг и спросил: — А где тут обрядная? Я просто донесу ее до места, чтобы не упала. Споткнуться перед обрядом — плохая примета.

— И чтобы не сбежала — тоже, — тихо добавил мне на ухо, обдавая щеку теплым дыханием и легко поднимаясь со мною на руках по ступеням из белого камня. За нами, переговариваясь и посмеиваясь чему-то своему, шли и Владислас с женой.

— Я сама не отпущу тебя никуда, — пообещала я и в ответ получила нечитаемый взгляд. Весь обряд запомнился плохо — я переживала. Все здесь было незнакомо и немного неожиданно — богатое убранство дворцовой обрядной… А у нас в Зеленой Балке женились в доме Головы — обряд проводил ведун из крепостцы, за которым посылали по случаю. Нежданным было появление Владисласа и Дарины, хотя этого должно было ждать. Все же дворец — хоть и слишком большой, но их дом. Да и Дарина не упустила бы случая увидеть, наконец, своими глазами, как Юраса «берут в добрые руки».

С радостью и великой силой звучали для меня слова напутствия, которые говорил отец:

— Да сольются два ваших солнца в одно — великое и сильное и станет оно защитой для ваших детей и семьи вашей…

Не знаю — по обряду ли, но Юрас все время держал меня за руку, перевив наши пальцы, а второй обняв за стан. Потом ведун надел нам на пальцы кольца — тонкие гладкие ободки. И обряд свершился — я стала мужней женой. Зорян все время простоял, вцепившись обеими руками в мое платье. И когда все закончилось, Юрас подхватил его на руки и сказал, улыбаясь:

— Поцелуй мамочку в щечку, сынок.

— Мамочка… — послушно сказал тот и поцеловал.

Я смотрела на всех, только не на мужа. Выслушала много добрых слов о том, чего желали нам от всего сердца. Даже заговорила с Тарусом, вспомнив, что наша женитьба помешала его поездке к Змеиному лесу. Или помешали ожидающиеся вскоре снегопады, но его было жаль. Он так рвался туда… даже думая, что скоро умрет. Но он сказал только:

— Я не отказался от этой поездки — просто перенес ее на лучшее время.

— Я бы тоже хотела туда, — протянула я, а он ворчливо ответил:

— А как же сенокос? Управитесь к сроку?

Я взглянула таки на мужа — искоса. И увидела в его глазах смех, а еще… обещание. Нам с ним еще пришлось, оставив дома сына и Мастера, посидеть немного за праздничным столом в воинской казарме, где его и мои друзья ждали нас. Но это было совсем недолго. Потом он вывел меня за руку и повез в тот дом — в котором сейчас не было ни его брата, ни прислуги.

Мы молча прошли по лестнице на второй уровень дома и вошли в его комнату. Здесь я была поймана в руки и поняла, что мелко дрожу. Как долго уже — не помнила и сама. Муж забеспокоился:

— Ты же не боишься? Ты не можешь меня бояться, жена моя, это я боюсь…

— А ты чего же? — слабым голосом спросила я.

— Не знаю… много чего. Давай тогда бояться вместе, хочешь? Спрячемся в кровать, под одеяло, обнимемся и будем друг друга защищать и успокаивать.

Так мы и сделали, только для того, чтобы лечь, сперва пришлось раздеться, и он помогал мне в этом. Торопливо растягивая шнуровку на платье, стаскивая с ног тонкие чулочки подрагивающими от нетерпения руками. И когда пришла пора успокаиваться, делать этого уже совсем не хотелось. Потому что у него, как у Зоряна, не закрывался рот, и он шептал мне… говорил… признавался между поцелуями. А я тоже отвечала ему, задыхаясь, когда мои губы получали свободу:

— И я… я тоже… так же… еще сильнее.

Его руки — теплые, сильные и совсем без костяных мозолей, гуляли по всему моему телу — с бережной лаской, которая вскоре вызвала ту самую жажду, охватившую нас двоих. И тот самый пожар…

Мои руки сами тянулись зарыться в его волосы, жадно гладили сильные смуглые плечи, крепко прижимали его к себе, обхватив за спину. Я помнила его тело, а он узнавал меня заново — ненасытно, жадно, долго… так долго. Мы проваливались на какое-то время в сон и будили друг друга опять… Уснули же только под утро, устав так, что казалось — не поднять будет ни руки, ни ноги. Но сытые… довольные… счастливые.

Днем же я проснулась, наверное, от того, что он смотрел на меня. И провела рукой по его щеке, чуть неуверенно прошептала:

— Что ты, хороший мой?

— Думаю вот… о том, что совсем не помню твой первый раз… наш. Я ведь и правда — не помню… Тарус рассказывал мне, что я творю, а я не верил… просто не верил, Таша. Потом пытался как-то оправдаться — стражник на воротах подтвердил его слова. Страшно не помнить то, что изменило твою судьбу, не понимать почему это случилось. Это время выпало из моей жизни, из моей памяти, будто кто-то нещадно вымарал его. Но сейчас осталось сожаление только об одном — не помню о нас с тобой, а я ведь не был тогда бережным, правда? Просто не мог… не осознавал, а ты щадишь меня, — промолвил он горько.

— Жаль, что не помнишь, тогда бы не переживал об этом. Юрас… мы как-то говорили с Конем… Он сказал, что вокруг тебя все еще виден след родового проклятия. Они — бестелесные, легко видят такие же призрачные следы. Так что это наказание не за какую-то твою вину, а за то, что свершили твои предки, может, что и дальние. Невозможность познать счастье в любви — следы проклятия, клубящиеся у сердца. Так он сказал — но это только следы… его больше нет на тебе. Не жалей о том, на что оно толкнуло тебя, куда завело, отняв разум, чему помешало. О несбывшемся с Дариной, о том, что не помнишь нашу ночь.

— Я жалею не о том, что это случилось, а о том, что не помню тебя тогда. Но если ты твердишь, что не следует об этом жалеть… то, может тогда вдумчиво посчитаем дни до сенокоса? — широко улыбался он, — как ты думаешь — мы уже управились?

— Нет, Юрас, мы точно еще не управились. Я помню то видение — у меня еще не было живота, — так же широко и ехидно улыбалась я.

— Нет же… нет! Ты просто не помнишь, он уже был — только небольшой. А то с чего бы я стал его наглаживать? Колючка, это непорядок. Нужно работать над этим… очень… очень сильно стараться.

Эпилог

Мы постарались… И к празднику первого сенокоса я ждала еще одно продолжение меня и Юраса. Хотелось бы, чтобы это была дочка, но пока было непонятно. Я хорошо помнила, что девочки лежат в животе у мамки умнее — прильнув, и живот тогда шире. Но он был пока совсем небольшим, едва заметным… я, и правда, в своем видении не запомнила это.

Так же, как тогда — в моем сне, кругом нас цвело лето, кружа голову запахами цветов и обнимая ласковым теплом. Так же одуряющее пахла свежескошенная трава, сложенная валками и покрытая ряднами. Дарина один оборот луны, как родила еще одного сына и сейчас уже полностью оправилась от родов. Она позвала на праздник нескольких мужчин, заседающих в Совете, вместе с их семьями, а также и нас с Юрасом и Зоряном.

Я уговорила поехать с нами и старого ведуна — день выдался таким славным. И жаль было, что он опять проведет его, делая свои записи. Так что мы с ним и Зоряном доехали до места в небольшой повозке с рессорами — той, о которой он тогда говорил и которую давно хотел. Ее, вместе с парой породистых лошадей, подарили нам на свадьбу правитель с Дариной. Кроме того, Юрас получил в подарок скакуна, смотреть на которого сбежалась почти вся стража столицы.

И если в том, как сделана повозка, я не разбиралась, только могла сказать, что — удобно, то Архаром любовалась вместе со всеми. Золотисто-рыжий, с черными гривой и хвостом, небольшой мордой с мягкими нервными ноздрями и тонкими, крепкими ногами — он был красив до изумления. А еще вынослив, быстр, прыгуч и хорош нравом. Скоро он ходил следом за Юрасом, как собака. Тот катал на нем Зоряна, уже сажая в седло одного и прохаживая коня шагом. Только мы жалели, что держать скакуна приходилось в дворцовых конюшнях — у нашего дома своей не было.

На поляне, выкошенной от травы, скоро стало тесно — прибывали друзья семьи правителя. Мужчины отошли и говорили о чем-то своем, а мы с еще одной гостьей выкладывали на грубо тканые рядна угощение — кто что привез с собой. Говорили о детях, смеялись, вспоминали Таруса, который сорвался таки в конце весны и помчался к Змеиному лесу. Не забоялся даже проснувшихся после зимней спячки змей. От этого становилось беспокойно, но Дарина, что сидела тут же с младенцем на руках, смеялась:

— Этот жук все сможет и везде успеет. Сам везде проползет, как змей. Раз так невмоготу, я помогла ему упросить Влада отпустить его со всего одним стражником. От степняков угрозы нет, а потому брать отряд и правда — не было нужды. Места знакомые, хоть и опасные. Но он справится, я даже в голову не беру…

А я с нетерпением ждала, как оно случится — то, что было в видении? И намеренно ничего не делала для этого. Оно получилось само собой. Юрас подошел к нам и, облизнувшись на угощение, потащил меня выбирать самое удобное место. Нашел, уселся сам и потянул меня на себя, усадив перед собой, чуть сбоку. Заботливо осмотрелся, как я устроена и спросил:

— Как ты? Не растрясло в повозке, и правда — такой мягкий ход?

— Ты бы за это время хоть разок, да опробовал — какой ход.

— Нет, я лучше на Архаре, — счастливо улыбался он, — а как мы тут поживаем?

Спросил и, положив руку на мой еще совсем маленький живот, ласково погладил его… и мы замерли. Я — оттого, что нечаянно сразу вцепилась в его руки, соскучившись уже по ним, а он — вспомнив то, о чем я рассказывала. Гомонили вокруг люди, и по летнему теплу речь разносилась как-то немного глухо — в густом, напоенном ароматами леса воздухе. Пищали дети, носясь оравой, гудели пчелы, легкий ветерок овевал лицо и шею… А я сидела в коконе из родных рук и истово благодарила в уме Силы. За то, что дали мне его…

— Веснушка, как же жаль, что тебе не дали досмотреть тот сон…

— А что бы ты еще хотел узнать? — удивилась я. Для меня и это было слишком — я просто купалась в своем счастье.

— Знали бы — внук или внучка будут у нас первыми…

— А не рано ли об этом? — поискала я глазами Зоряна и нашла — взглянув туда, откуда раздался детский рев. Два дружка — Зорян и Мир, вцепились друг в друга и мутузили куда попало. Оба ревели, но драться не переставали. Я дернулась было, но Юрас не дал встать:

— Ты что? Мужики… сами разберутся… — и потрясенно замер, как и все, кто смотрел на детскую драку.

Оба драчуна вдруг отпрянули друг от друга и разлетелись в стороны. Плавно все это было и медленно, будто нес их кто-то на невидимых руках, оставив потом стоять поодаль друг от друга. Я не понимала… ну, за Миром приглядывает Малек… Сердитый вопль Зоряна объяснил все:

— Конь! Кто тебя плосил? Он длазнился! Я бы ему так надавал…

И замолк, потому что на шею ему с ревом кинулась Заряна, вытирая кровь возле носа. Они и правда — нравились друг другу, это знали и видели уже все. Не к брату ринулась, а друга спасать… Двое малышей не смотрелись смешно — Зорян терпеливо стоял и ждал, а маленькая девочка по-женски заботилась о нем.

— Конь… Конюшка… будь добр, покажись, друг, — взмолилась я.

И возле Зоряна заколыхалась призрачная тень здоровенного воина. Он что-то сказал и Зорян, отодвинув от себя ручки девочки, передал мне:

— Он заскучал, мама, и плишел к нам. Говолит, что с нами… у него… жизнь полнее, чем у живого. Когда я ему надоем или буду плохо себя вести — глозится уйти. Не уходи, Конь, я буду холошим. Ладно… сейчас…

Сын ступил к такому же зареванному другу и протянул ему руку.

— Давай милиться, а то уйдут — и Малек, и Конь. Как тогда будем? Я выучу «р-р-р»… умею уже, плосто это… тр-рудно.

Они не совсем охотно пожали друг другу руки и разошлись. А я искала глазами Мастера. Он отошел от мужиков, которые разом заговорили, обсуждая то, что случилось, и подошел к нам с Юрасом.

— Еще только ты вернулась, он что-то стал лепетать про Коня. Прорывалось у него…ты, видно, думала — повторяет то, что слышал от тебя раньше, да? А я все прислушивался и присматривался. Потому и стражника потом попросил убрать из нашего дома, когда вскоре понял — снова есть охрана, только приставлена она к Зоряну. Конь, видно, просил до поры не давать знать о себе, да внучок и речью-то выправился недавно — как перестал спешить говорить. Ну, вот теперь и ты знаешь.

Таша, я буду готовить его к принятию моего дара. Коль так складывается, что вон куда его… то должен соответствовать. И будущей жене, и посту, что будет занимать.

— Мальцу четырех нет… я с ума с вами, мужиками, сойду. Когда мы с Дариной просто сказали… ведь как высмеяли?! А сами теперь? Жените их уже?

— Дружат сильно. Такая дружба со временем точно выльется во что-то большее. Ты глянь — как можно будет не полюбить ее? А его?

Зарянка таращила на друга синие-синие глаза и теребила короткую черную косичку, а Зорян с Миром слушали, что она им говорит. Потом ее очи сверкнули синим светом, а маленькие мужики виновато потупились. Я заметила, как опустилась обратно на траву, расслабляясь, Дарина.

— Мастер, — обеспокоенно обратилась я, как к наставнику, — мертвые… Он же видит и слышит их, так же? Понятно, что пока Конь стережет и оберегает его. Но откуда у него мой дар? Неужели же…

— Можно объяснить только этим. Что он получил его еще в твоей утробе. И если бы мы тогда не спрятали тебя в лесу, а потом Микей не помог с Конем, который оберегал вас двоих… Чем бы это закончилось для Зоряна… выжил бы, родился ли бы? Подумать страшно. Ты говорила, что это так тяжко… Но сейчас не бойся ничего, не надо уже, отдыхай спокойно. Я тоже присяду, — отошел и сел невдалеке от нас.

Микей… я опять почуяла ласковое тепло в душе, как и всегда, когда вспоминала о нем. И от всего сердца послала ему туда такую же теплую благодарность за моего спасенного сына.

— Не рано ли все это? — прошептал мне на ухо Юрас, — все — обучение, дар, невеста? У парня детство должно быть.

— Так детство пока и есть. Подрастут — сами немного отдалятся. Их обучение будет разниться — у него скачки да рубка, а у нее — рукоделие да управление домашними делами. У него с Миром уже сейчас команда из мальчиков. Отец смеется, что уже отряд себе собирают.

— То-то и оно… Таша, я хотел сказать потом, но тут такой случай… как раз по делу будет. Владислас сегодня предложил мне пост начальника стражи Белого края. А потом, со временем, и место Главы Белого города. Там толковый мужик, но уже доживает свой век. Нужно будет ехать туда.

И знаешь… я теперь думаю, что это не только из-за моих талантов. Очевидно, они с Дариной тоже видят это — дети же жить не могут друг без друга. Это ненормально, Веснушка, это рано и неправильно. Их будто предназначили друг другу, а у любого человека должен быть выбор. Вот вырастут, тогда…

— Ты сам говоришь — не могут жить.

— Сейчас, когда они совсем маленькие, развести их на время будет проще. И нужно. Ты как — насчет Белого города? Пока ты легко сможешь перенести переезд…

Белый город… самый красивый город будущего королевства Тартр. Выстроенный из белоснежного камня, с крепостью и замком над бурной, порожистой рекой, вытекающей с гор. Этот город стоял ближе к Змеиному лесу, и рядом проходило больше торговых трактов, чем у Столицы. Белый край находился на границе государства и округлым языком вдавался в земли наших северных соседей. Там с недавних пор послом состоял Станислас Корбат… уехал туда… Правитель его назначил, или попросился сам — я не знала… не узнавала. Бессовестно не желала пятнать свое счастье виной перед ним.

Через земли Белого края шли торговые обозы с севера в другие страны и обратно. Правление там не будет легким и спокойным, но Юрас справится. Он сможет добром уладить любое дело, решить любой спор, наладить нужные связи. С его незлобивым и легким нравом, умением смеяться, когда хочется плакать, с его умом и решительностью, с сильным командирским умением…

— Белый город — это хорошо, это славно. Я хотела побывать там. С той еще поры, когда тот идол…

— Ох, Веснушка! Ты слышишь это? — встрепенулся муж, замерев руками на моем животе. Там шевельнулось дитя… уже третий раз шевельнулось — я просто забывала сказать ему об этом.

Он плотнее придвинулся ко мне, положив подбородок на мою рыжую макушку, и еще раз ласково огладил неспокойный живот. Нас звали поближе к «столу», вокруг гомонили другие гости, пищали дети, цвело лето. А мы притихли вдвоем, прислушиваясь к тому таинственному и чудесному, что происходило внутри меня. Замерли, зачарованно переживая одно из самых светлых и счастливых мгновений нашей жизни.

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg