«Вошь на гребешке (СИ)»

Вошь на гребешке (СИ) (fb2) - Вошь на гребешке (СИ) 2190K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Оксана Борисовна Демченко

Жук Серафима (Оксана Демченко) Вошь на гребешке

Глава 1. Влад. Старые друзья и новые сложности

Москва, октябрь 2012

Уникальность — изнанка однообразия. Все мы, норовя выделиться, покупаем дорогой телефон "того самого" бренда или сильно похожий. Таскаем его в шкурке "того самого" дизайна. Сигнал выбираем неброский, но стильный. Где ты, чудо?.. Мы исполняем одинаковые действия, словно раз за разом снимаем копию с некой социальной инструкции, и мы становимся именно так различны, что попробуй угадай, кто есть кто... Мы типично уникальные, это нелепо и немного грустно.

Вот зудит зуммер. Еще один штампованный мечтатель выбрал мелодию, желая отличаться от пошлых простаков, чьи мобильные наперебой орут "давай, наливай", "ну, возьми трубку, з-зз" и прочие глупости, вышедшие из моды. Чудак уловил перемены — и оказался "в тренде". У него звонит, а по карманам и сумкам непроизвольно шарят все, кто тоже в тренде или туда стремится, наспех прослушав сигнал к переменам, поданный мобильником шефа, успешного друга или заклятого офисного врага...

Зуммер, пожалуй, еще и своего рода сигнал тревоги для карманников, он требует хотя бы на время прервать работу.

— Придурок, ептыть, да заткни ты эту дрянь! — шипит кто-то, прижатый в углу. Он, вероятно, спал стоя и теперь очухался, не досмотрев сон.

Волна движения катится. Ленивые мысли толкаются в головах, как утренние пассажиры, застрявшие в дверях и мешающие друг другу покинуть тесноту. Трубка трепыхается все активнее, уподобившись зараженному птичьим гриппом обывателю, подыхающему без всякого вируса от современного колдовства вуду по имени "сенсация быстропрожаренная". Наконец, вызываемый абонент соображает: именно его телефон заявил о своей уникальности. Все, звонок принят, тип сигнала опознан. Мысли долой, пора включать обаяние.

Сглотнув непроизвольный зевок, менеджер среднего звена извлек из внутреннего кармана трубку, придушил за желвак на её негроидном боку.

Он был определенно — менеджер. Весь вагон сразу заметил это и молча выразил неодобрение. Еще бы, кому-то на пиво не хватает, а другие выпендриваются... Черное пальто — пока не английский кашемир, но уже и не китайская куртка "здравствуй, столица". Перчатки вполне себе оленья кожа. На лице едва заметная брезгливость к месту вынужденного пребывания. Обладатель модной трубки переминается с ноги на ногу, сберегая вычищенные ботинки от натиска дешевых кроссовок и пацанских башмаков. Да, он едет в этом вагоне, но лишь потому, что бережет время, стачивая крепкие нервы о локти пригородных люмпенов: на машине до офиса — три часа комфортного сидения в пробке, а прежде подъем глухой ночью и сумеречная ненависть к дешевой кофеварке. Иногда то и другое полезно заменить на дополнительный сон, пусть даже цена ему — час терпежа в среде, покинутой лет пять назад и потому вдвойне чуждой. Ни один столичный князь не вспомнит, из какой региональной грязи произрос. Он перелинял, усвоил правило: если мы сами не ценим себя, кто оценит нас так, чтобы хватило на ипотеку и все прочие кредиты?

— Владислав слушает, — начинающий князь выговаривет приветствие солидно, каждым словом он одновременно поднимает культуру общения по телефону и дает потному вагону мастер-класс без оплаты.

Лицо делается приветливее, презрение уходит, доброжелательное внимание заполняет взгляд, как теплая вода — ванну... О-ля-ля, коммунальщики отключили отопление? Похоже, так: доброта остывает, локоть уходит ниже, пальцы ослабляют хватку, более не выжимая из трубки деньги потенциального клиента или связи гипотетического покровителя.

— Ну, здрасьте, — тон окончательно меняется.

Быт прорвался в речь и давит, Владислав невольно ощупывает карман, сквозь пальто ведет учет сигаретам. Курение — универсальное средство для задымления пустых тем.

— Нет. Нет, м-мне не интересно, — цедит он сквозь зубы. — Это твои проблемы, так? Включи мозги и решай. Мы взрослые люди. Слушай, давай без этих вот... Все, у меня важный звонок срывается, п-пока.

Телефон свят для менеджера, как меч для самурая или кольт для шерифа. Выверенным жестом погасив чужую истерику, Влад уделяет полсекунды благожелательного внимания недавнему приобретению. Плитка темного пластика одним своим видом внушает мысль об успехе — и еще, увы, о кредите со слегка просроченным последним платежом. Отбросив ненужные мысли, Влад поправляет разъем наушника.

И вот трубка снова спит во внутреннем кармане. Чуть погодя, словно желая повторно напомнить о сроке выплат, зуммер вгоняет черный пластик в дрожь. Но теперь достаточно тронуть шнурок, не дразня окружающих видом престижного мобильника.

— Владислав слушает. Костик, ну конечно, в любое время. Как же, думал о тебе: пропал, загордился. Ну да, дела, у меня тоже интересный проект, продвигаюсь. Обед? Приглашаю, конечно... Сможешь подъехать? Ах, новый? Растешь, уважаю. Слышал тебя вчера вечером по радио. Не побоюсь пафосных слов, ты был в ударе, ты показал им, кто профи, да. Конечно, я звонил Лёвке, мы в контакте... Хорошо, в час.

Телефон отключился, Влад тоже погас. Зевота исказила лицо флюсом, ведь сигарет в пачке — теперь понятно — всего две. У Костика новый проект и новая машина. После первой волны кризиса в Европе стало модно приглушать роскошь, выбирая мягкий оттенок цвета. Кто в тренде, успел и это отследить. Как Костик: его покупка имеет тон гнилого баклажана. Приятно понизить градус впечатлений отвратительным сравнением цвета "мокко" — с овощем. Помогает не очень, в голову лезут мыслишки: наверняка школьный друг сейчас комфортно сидит в пробке где-то на кольцевой. Греет тощий зад в шикарном кресле, пахнущем новенькой кожей. В давильне переполненного вагона запах чужой сладкой жизни кажется особенно роскошным. Аромат успеха великолепен, он превращает худшие дорожные пробки — в удовольствие. Быть бриллиантом можно лишь в оправе благородного металла.

Владислав запретил себе нелепые мысли, опять поправил шнурок наушников, подозрительно косясь на соседа, вороватого даже со спины. Обладатель бритого затылка чувствительно и вроде бы случайно ткнул локтем в ребра и невнятно бурчит то ли извинение, то ли грязные слова. Не разобрать. Зато домысливается все безупречно...

День начался тускло и только что окончательно испортился. Чужой успех, заслуженный по праву, добытый в поте лица, смертельно отравляет настроение. Если бы приятель выиграл "Ауди" в лотерею, эту несправедливость можно было бы простить слепой фортуне, она же баба, а бабы, как известно, — дуры. Но Костик заработал. Явился в столицу из ниоткуда, пробился к кормушке, не разучившись искренне и заразительно улыбаться, не утратив способности приглашать в дом гостей, словно стоит этот дом в глуши, где всякий путник — событие, достойное праздника.

Владислав едва слышно выругался, увернулся от нового тычка, вроде бы возникшего из-за торможения состава перед станцией. Мутный вал тесноты покатился, сминая людей, уплотняя в начало вагона... Кто-то придавлено забормотал о хамстве, в голосе наметилась истеричность. Поезд наконец-то замер, осклабился щербинами дверей, исторгнул серо-черную массу горожан, будто его вырвало. В потоке дурного запаха на перрон вынесло и Влада, протащило метров десять, хотя он греб изо всех сил, привычно выбираясь к "берегу". Справился. Проверил документы, прощупал телефон, порадовался, что снова обошлось без потерь — и заспешил на пересадку. Еще семь минут по кольцу, пять на покупку сигарет, еще пять — чтобы быстрым шагом добраться до проходной и приложить карточку к красному глазу электронного вертухая. Эту неподкупную сволочь способны "обломать", по слухам, лишь системщики из главного офиса. Но их доброта сродни манне небесной, то есть ровно так же нереальна и недосягаема. Надо вдобавок к грехам и покаянию иметь в наличии грудь, как у Машеньки, и такую же тупую коровью покладистость, чтобы являться с опозданием в пятнадцать минут — и шагать, нахально качая бедрами, мимо всех штрафов прямиком в серверную...

Телефон, утомившись молчать, разразился веселенькой трелью — так он откликался на незнакомые номера. Приступ чьей-то общительности пришелся на неподходящий момент, когда вагон метро распахнул двери, позволяя Владу убедиться: места нет. Сзади наперли, вплющили в сплошную стену тел, не веря глазам и помня, что время — деньги. Прием звонка совершился без согласия абонента, на кнопочку гарнитуры близ лацкана пальто нажал чей-то рюкзак, заодно вмявшись в щеку своим туристически грязным боком. Пока Влад отплевывался и пробовал спасти лицо, в ухо уже пришепетывали, желая здоровья так многословно и радостно, что сразу понятно — неискренне. Чего и ждать, если голос узнался с первого звука, с характерного втягивания ноздрями? Так готовился к приветствию только Егорушка, в восьмом классе получивший незабываемое прозвище — Иудушка. Он не звонил лет пять и не должен был дозвониться: нынешний номер появился после прекращения общения, когда стало понятно, что запоминающееся сочетание цифр на визитке смотрится достойно. Опять же, позволяет поддерживать контакты, даже сменив место работы и утратив часть ценной базы.

Влад оскалился, отдавливая рюкзак и глотая рычание пополам с руганью. Он чувствовал себя самоуверенным палладином, который сунулся в пещерку давно изученной локации — и оказался зажат в углу драконом-неубивайкой. Пойди пойми, то ли нарисовался сам большой Босс, то ли разработчики глумятся, к празднику принарядив ничтожного врага в парадную шкурку. А отступать поздно, хотя команда так себе, и не понять, ты успеешь их кинуть, или они ловко прикроются тобой.

— Владислав слушает, — не изменяя привычке, деловым тоном сообщил Влад, поборов-таки рюкзак.

Поезд нырнул в тоннель, но проклятущая связь и не подумала прерваться. Иудушка, вероятно, и тут успел подмазать. Он, оказывается, вообще знал все. Или почти все, и теперь старательно льстил, хихикал. За просто так делился сплетнями. То ли с ума сошел, то ли действительно нуждался в помощи "друга", пусть даже никогда и не было дружбы. Ну, курили вместе возле школы, а еще Егорушка один раз добыл больничный в нужное время, хотя ему, при папаше педиатре, это ничего не стоило.

Поезд дернуло на стрелке — и звонок оборвался, долгожданно, но увы, запоздало... Влад успел разобрать, что не-друг желает встретиться в обеденный перерыв в торговом центре. Том самом, рядом с работой, куда почти одновременно приедет Костик. А если эти двое одноклассников встретятся, они пополнят столичные криминальные сводки.

Вылетая спиной вперед из вагона, Влад буквально видел, как худощавый татарин Костик, человек упрямый до фанатизма и крепкий, как еловый корень, душит рыхлого еврея Егорушку. Костик сжимает пальцы на булькающем горле, улыбается уголками губ. Он вполне надежно отдает себе отчет в том, что совершает глупость... Но исполнит до конца обещание, громко высказанное при последней встрече с Иудушкой.

Никакого национализма, ага. Вот дурацкая мысль! Куда важнее и страшнее иная: после стычки не кто иной, как общий знакомый Владислав, неизбежно окажется должен дать показания. Письменно изложить, что он, свидетель инцидента, видел, слышал, что готов подтвердить или опровергнуть? И чего не видел и не помнит, потому что не готов увязнуть в чужих проблемах?

Костик всего год учился в одной с Владом и Иудушкой школе, для ребенка из семьи военного переезды — обычное дело. Увы, повзрослев и войдя в солидную бизнес-тусовку, Костик так и остался казарменно прямолинеен в своих взглядах. Это Влад знал. Костик неизбежно прочтет осторожные показания приятеля, лицо его сделается сосредоточенным, и номер с красивым сочетанием цифр будет педантично удален из всех записных книжек. Как будто это нормально — подставляться из-за давно утративших смысл детских глупостей...

Перспективы грядущей ссоры напрягли. Пальто показалось тонким, озноб от осознания не свершившейся пока беды продрал до костей. Быстро шагая через вестибюль к выходу, Влад убеждал себя: не теряй время, думай, кому звонить и как ловчее отменить одну встречу. А лучше обе. Ищи способ вывернуться! Хотя на первый взгляд — нет просвета, ловушка захлопнулась. Костик не того полета птица, чтобы менять планы дня по чужой прихоти и верить скороспелому вранью. Егорушка, гнида, наверняка отключил телефон, навязав встречу. Точно, "аппарат абонента выключен". А вот сообщение с его номера, принятое три минуты назад: Иудушка займет место близ кафе, третий этаж торгового центра, западное крыло.

— Костик? Эх, занятой ты человек, не нашел трех минут, чтобы дослушать, — полушутливо укорил Влад, едва разобрал в наушнике знакомый голос. — Да, я перезвонил, я умею предусматривать важное, как-никак, лучший спец по выставкам и конференциям. Уж не забывай, если что — любой стенд и любые гости, все по первому разряду. Нет, пока я всего лишь касательно нашего частного обеда. Давай в рыбном ресторане, я недавно подходил, смотрел. Так сказать, сделал тест. Прилично. Да, обещаю, понравится даже тебе, привереде. Восточный вход, удобно подниматься с парковки. Да, я заботливый, рад, что ты заметил. Ну, пока, жду.

Уже приложив карточку к красному недреманному оку контроля, Влад вспомнил о некупленных сигаретах. Паршивый день сделался еще чернее.

Глава 2. Тэра Ариана. Предсказание для королевы

Нитль, замок Файен, предосенний сезон бронзовой луны

Немолодым слышится гулкое эхо. Тэра Ариана Файенская усмехнулась мыслишке и придавила её каблуком. Припечатала звучно, резко. Молодые равнодушны к эху. Они бегут, оставляя позади весь грохот... а старики шаркают, отстают и вынужденно слушают. Зрелость наполняет рассудок и подсушивает душу. Это можно знать, учитывать — но нельзя изменить. Ты в полной силе, ты понимаешь связи и само плетение корней мирового устройства... Но недоросли все равно бегут впереди...

Тэра поправила прядь волос. Наивно полагать, что сила и слабость определяют победу либо оправдывают поражение. Закономерности фальшивы. Победители войдут в историю сильными и правыми, изъяв неприглядные факты. Они недвусмысленно укажут: победа была неизбежна, путь к ней тернист, но пройден честно. Злом объявят проигравших. А себя назовут носителями света и истины.

Проигравшие честны не более своих обидчиков. Они скажут: цепочка событий целиком — роковая случайность. Победители слабы душою, но коварны. Путь их ведет к грубой власти[1], он очернен предательством и ложью.

В чем истина и есть ли она в мире? Пророки осторожно намекают: есть, но далеко не во всяком. Прорицатели смущенно поджимают губы и молчат. Их уста не для истины, малое прозрение — лишь перебор теней и серебряных бликов, отбрасываемых замыслами, личностями, чаяниями... Сами зрячие, прорицатели не обладают силою высоко подняться над миром "слепых", пребывать вне течения жизни. Прорицатели и даже пророки[2] — всего лишь люди, их личности преломляют свет истины в кристаллах душ, искажая поток или — очищая? Кто знает.

Тэра Ариана Файенская думала о победителях и проигравших — и шагала по широкому коридору своего[3] замка. Она перебирала в бледных пальцах бусины-подвески снятого с запястья браслета. Мысли в голове так же неловко пересыпались, норовили вывернуться и со стуком укатиться в тень у дальней стены, чтобы там, в укромной щели, затаиться надолго.

Коридор пронизывал главное строение замка строго с юга на север. С каждым шагом Тэра удалялась от трехстворчатого окна с полукружьем кладки свода. Там — юг, и сквозь мозаику центральной секции щедро вливается свет, согретый рыжими, желтыми и алыми тонами. Главная часть картины — собранный из искристых фрагментов стекла дракон[4]. Он висит в серебре зенитного луча и выдыхает многоцветное пламя изначальное.

Тэра уходила все дальше к северу, к узкому противоположному окну, где человеческая фигура, выполненная из полированной стали, удерживает тяжелый плоский свод оконного переплета, заслоняя почти весь проем и пропуская извне лишь скудные крохи холодного окраинного света... Тэра шла к сердцу замка, его каминному[5] залу, и знала наверняка, кого застанет там. Но не желала верить в худшее. Иногда не верить — значит, не прорицать. Не прорицать — значит, оставить случаю хоть малую, а все же свободу.

Чужой слуга почтительно поклонился и распахнул обе створки дверей, заливая коридор светом с востока, из главного зала, расположенного по правую руку идущей. Стали видны окна, сияние светлого узорного пола, тень высокого кресла, установленного рядом с древним основанием зенитного[6] камня замка. Тэра поджала губы, нехотя шагнула в зал: случай не расстарался, не воспользовался данной ему свободой. Гостья здесь... незваная гостья.

— У тебя есть то, что я готова оплатить, — прямо признала худенькая женщина, занимающая кресло у камина. Она настороженно, из-под ресниц, смотрела в мрачно-бурый от гнева огонь, не уделяя и полувзгляда вошедшей в зал хозяйке замка. — Я слушаю.

— Клянусь озарением, но... вы? Здесь? Я не поверила предчувствию, я усомнилась в указаниях звезд и сожгла две колоды карт судьбы. Но вы...

— Какие прогорклые страсти кипят в масле, полученном из прессованного страха, — мелодично рассмеялась гостья.

Возраст её не угадывался по лицу, гладко обтянутому кожей. Нездоровье и растраченная молодость не сменились дряблостью старости, бледное лицо казалось изъятым из потока времени, ненастоящим. Вдобавок и тело было кукольно недвижно, плечи чуть сутулились, хотя никакого горба на спине не замечалось. Прическа властной гостьи зализывала волосы до отвращения гладко, не позволяя судить об их густоте и волнистости. Темное платье норовило слиться с тенями.

Гостья поправила тяжелый медальон на длинной цепочке, единственное заметное украшение. Некоторое время она любовалась гербом, выложенным на крышке самоцветами. Лишь рассмотрев узор в деталях и ласково погладив изгибы корней, составляющих подобие короны, гостья, наконец, обернулась к вошедшей. Под пристальным вниманием некрупных глаз та мгновенно сломалась в почтительный поклон, всем видом признавая роль низшей, слабой. Едва взгляд гостьи снова обратился к огню — главному и слишком опасному врагу незваных гостей, хозяйка замка вздохнула чуть свободнее, прошлась пальцами по браслетам на левом запястье и постепенно выпрямила спину. Сделала несколько шагов вперед.

Каминный зал — не то место, куда запросто допускают пришлых. Тем более чужакам не позволяют сидеть в хозяйском кресле у живого огня. Нынешнее положение гостьи давало ей наилучшую возможность диктовать условия: хозяйка замка отрезана от своего пламени и вынуждена стоять вне срединного узора духа, образуемого близ кресла плитками нужных оттенков.

Пока на стороне хозяйки оставалось лишь одно обстоятельство: гостья не обладала силой[7] здесь, в землях вне зенитной границы, тем более теперь, когда солнце еще не покинуло полуденного своего положения. Да и лето — пусть оно на исходе, а все же еще греет, питает дух. Сезон бронзовой луны тих и благодатен, но даже зенитные вальзы[8] вряд ли готовы испытывать хрупкость этой тишины, затевая склоки.

— Вы не пробовали сообщать о визите? Так недолго налететь на неприятности, у меня толковая охрана, сюда нельзя просочиться, — досадливо посетовала хозяйка замка, пробуя заявить о некоторой самостоятельности.

— Меня провел твой слуга[9], я не дождь, чтобы искать дыры в гнилой крыше, — поморщилась незваная гостья. — У тебя, душечка, дешевый слуга... был. Прочие обошлись дороже, но я не прошу возместить эту услугу, хотя благодаря мне, душечка, ты избавилась от пяти предателей.

— Я не нуждаюсь в услугах, но отмечу: я ценила своих предателей и умела держать их в узде, — обозлилась Тэра. — Это вы распустили вожжи, милочка. Именно вам нужна услуга. И, как я понимаю, особенная.

— Даже не торгуюсь, — едва заметно улыбнулась гостья, глядя сквозь хозяйку замка, снова согнутую поклоном и еще более — страхом, который порою весьма выгодно не таить от сильных. — И, как мы обе знаем, ты ругаешься, когда прячешь страх... Садись, я слушаю.

— Как вы...

— Душечка, я уже здесь, мои люди провели подготовку. Значит, ты сама, если искать сравнение, красиво летишь с обрыва. Подумай, как бы приземлиться помягче, — ласково предложила гостья и добавила резким тоном. — Сидеть!

Тэра опустилась в указанное кресло. Под тяжелым взглядом гостьи снизала перстни, стащила через голову массивную цепь, на каждом звене которой был укреплен амулет[10]. Помешкала и нехотя удалила из волос три шпильки с головками из черного, без единой пестринки, шарха[11]. Гостья шевельнула пальцами, из-за портьеры явился слуга, смахнул вещи в мешочек и унес, положил у самой двери на пол и замер рядом. Второй явился бесшумно из-за спины: хозяйка замка не смогла спрятать дрожь удивления. Слуга был багров от натуги и едва справлялся с тем, чтобы бережно нести груз в коконе темной ткани. Тяжесть со стуком легла на столик, слуга поклонился и попятился к дверям.

Гостья шевельнула рукой, приглашая удовлетворить любопытство. Под тканью на низкой столешнице оказался шар природного хрусталя[12], сразу же установленный слугой в центральное углубление. Вряд ли хоть один сведущий человек мог предположить, что существует такой крупный шар, без единой трещинки, без малейшего облачка мутности. С идеальной полировкой и внутренним концентрическим сиянием, доказывающим безупречность сферической формы.

Каминный зал был создан так, что позволял собрать на сфере, помещенной в углубление стола, свет дюжины узких окон и семи дополнительных круглых линз, встроенных в потолок. Но никогда прежде шар, помещенный в углубление, не сиял столь сложно, не полнился такими отчетливыми образами. По темной, зеленовато-коричневой штукатурке стен плыли маслянистые блики. Они выплескивались на шатровый потолок, мешаясь с отсветами пламени большого камина. Подобный рыжеватому мху ковер застилал пол вне мраморного узора, глушил шаги и смягчал блики. Полуприкрытые портьеры создавали призрачные тени, которые наслаивались, текли и ловко возвращали взгляд к главному в этом зале — к сфере.

— Она станет оплатой за труд, — пообещала гостья. Растянула лягушачьи губки и добавила: — Само собой, я буду помнить, кому оставила ценный дар. Так что не делай глупостей, душечка, прикажи впредь впускать меня в любое время. Договорились?

— Дар королевский[13], — прошептала хозяйка замка, потянулась бледными пальцами к сфере. — Теперь я найду их всех... кого ищу.

— Все мне не нужны, хотя я и догадываюсь, кого ты разыскиваешь... тщетно. Количество ничего не решает, а лучшее из негодного у тебя и так есть, не жеманься, пряча маленький секрет, — прищурилась гостья. — Но сегодня не о том речь. Найди-ка мне спайку. Не складку или там затяжку, но именно спайку[14], в природном виде уже простертую на три слоя со встречным током, меньшее не подойдет. Я опросила своих бездарей, они предварительно проверили: нужное скоро появится, но мне требуется знать вполне надежно место и время. Я владею дарами запада в должной мере, чтобы свершить нужное, но где вершить? Это в ведении севера... и пока мне приходится перебирать пустые намеки вроде положения карт в раскладе и перевернутости их рубашек. Увы, гадалки в свите — никакие.

— Спайка, — пробормотала Тэра, склоняясь к шару. — Осмелюсь напомнить, мне следует передать то, что само ляжет в руку вашего поверенного после её раскрытия.

— Обычная просьба, исполню, — согласилась гостья. Рассмеялась мелко и неожиданно легко. — Еще помнишь глупые суеверия? Полно, старые порядки уходят, а новые вписываю в книгу бытия именно я.

— Долина реки Сойх, — медленно и как-то неловко выговорила Тэра. Тени рисовали на лице хозяйки замка вибрирующей свинцовой бледностью маску самой смерти. — Скоро. Очень скоро, левый берег у слияния болотного ручья и главного течения. Камни. Скалы... черные. Старые деревья с поникшими кронами, они замерли ровным треугольником. Точно позади среднего — вершина Ашрумар. Закат... Вторая восьмица синей луны[15].

Прорицательница вскрикнула и повалилась на сферу, разгорающуюся мертвенным огнем. Слуга был наготове и подхватил беспамятную под руки, дернул назад, к спинке кресла. Опасливо глядя в гудящее гневом пламя камина, слуга потянулся искать в поясной сумке лекарство, но гостья уже встала и отвернулась к дверям.

— Не подохнет, — с отчетливой насмешкой бросила она. — Лгут все гадалки, даже и настоящие, а их — единицы. Она в сознании, но так ей кажется удобнее выставить меня вон. На близость теней отринутых намекает[16]... и пусть намекает. Мне пора, приметы хороши. Заплати.

Слуга удалился к крайнему окну и сразу вернулся, неся на раскрытой ладони маленькую шкатулку. Бережно откинул крышку и выложил на столик возле сферы пять шархов. Чернее ночи, огранены октаэдром, на каждой грани знак, вплавленный в камень и светящийся слабо, но отчетливо.

— Королевский дар, — едва слышно, с отчетливой жадностью, шепнула хозяйка замка, не размыкая век. — Я присягну вам, едва граница доползет[17] сюда.

— Душечка, зачем мне обуза? Сама разбирайся с врагами, мало ли кому и что ты нагадала, — отозвалась гостья, покидая зал. Упоминание теней отринутых сделало ее шаги несколько торопливыми. — Я не склонна безоглядно даровать защиту и каждодневно платить за малую пользу. Прощай пока что — и до нескорой встречи.

Едва двери закрылись и шаги стихли, хозяйка замка вскинулась, сгребла шархи, брезгливо сбросила со стола.

— Спаси меня лунная лань[18], матерь серебра, — всхлипнула Тэра.

Продолжая шептать о свете и тенях, она, сутулясь и признавая себя старой, прошаркала в дальний угол зала, выбрала покрывало и вернулась. Укутала сферу в несколько слоев, стараясь не наступать на шархи и держаться от них подальше.

— Милена!

Голос окреп, зазвенел. Молчаливая дверь приоткрылась как всегда — без малейшего скрипа, пропустила гибкую рослую девушку. Некоторое время хозяйка замка смотрела на неё, хмурясь и едва приметно поджимая губы. Вошедшая была не просто хороша, она притягивала взор, чтобы уже не отпустить. Чуть широковатые плечи, развитые тренировками воина, лишь подчеркивали тонкость затянутой поясом талии. Длинные ноги имели восхитительную форму, взгляд охотно прослеживал и угадывал эту форму под тонкой тканью. Волнистые темно-русые волосы обнимали плечи и спину плотным плащом. Крупным глазам сияния добавлял необычный разрез, а вот самоуверенность отбирала теплоту, чем несколько портила впечатление от внешности. Остывшая зелень глаз казалась не солнечным лесом, а всего-то застоявшимся, довольно опасным болотом. Два бездонных омута, огороженные упругой щеткой черных, как сажа, ресниц...

Девушка повернула голову, точно зная, как хорош её профиль, и позволяя это оценить хозяйке замка. Пухлая нижняя губа оказалась на миг кокетливо прикушена, полувздох взволновал грудь. Длинные пальцы с ухоженными ногтями тронули пояс и поползли по бедру, помогая проследить его форму и снова признать — все безупречно.

— Хозяйка?

— Именно хозяйка, а не кто-то там... юный, глупый, восторженный, — проворчала Тэра. — Встань ровно, не тряси головой, это мерзко выглядит, я даже заподозрила, что ты давно не мылась и запаршивела. Где Черна?

— Наша дурнушка потопала за углем, — насмешливо шепнула Милена, кланяясь. По волосам прокатилась волна глянца.

— Проверь, — велела хозяйка, действительно успокаиваясь. Она даже слегка помолодела лицом, избывшим серый оттенок страха. — На закате выпусти в лес Руннара. Пусть поохотится, а то шастают тут... и не обещают охраны. Приходится самой.

Милена поклонилась и отвернулась к дверям. Голос хозяйки вкрадчиво дотянулся, вынудил замереть на пороге и растерять самоуверенность.

— Сколько она заплатила? И не пробуй вилять задом, лживая сучка.

В зале натянулась тишина. Никогда прежде Тэра Ариана не называла первую ученицу так, она обыкновенно избегала резких слов, позволяющих оценить настоящее отношение к людям и событиям. Свет за окнами чуть померк, воздух сделался сух, запершил в горле неразбавленной злобой. Хозяйка с мучительным недоумением рассматривала ладную фигуру у дверей. Пятнадцать лет холеная девица, не знающая имени хотя бы одного из своих родителей, жила в замке Файен. Уже в семь лет она свысока смотрела на слуг, помня о доверии к себе и праве хозяйской ученицы. В последние три года повадилась орать в голос не только на слуг, но и на прочих учеников. Перстень с черным когтем — нелепое украшение, подаренное невесть кем лет пять назад — пресекал любые возражения до того, как их осмеливались облечь в слова. Приказы хозяйки Милена исполняла рьяно, и довольно долго Тэра вроде бы искренне гордилась ученицей, временами подумывала вслух, не снять ли с её шеи короткую цепочку, запаянную наглухо.

— Я не предавала...

Едва выговорив первое слово лжи, Милена зашлась кашлем, без сил рухнула на колени и сползла по стене, царапая штукатурку ухоженными ногтями — и оставляя глубокий след перстня-когтя, надетого на указательный палец. Хозяйка смотрела и холодно улыбалась. Она по-прежнему была здесь главной. Кое-кто сейчас усваивал этот урок.

На красиво очерченных губах Милены пенилась кровяная слюна. Белки глаз потемнели, показывая сетку сосудов. Вот первый лопнул, пальцы сжали голову, норовя унять боль. Под ногтями отчетливо засинело. Носом пошла кровь.

— Возле двери лежит мешочек с моим набором для изоляции[19], — прикинула вслух хозяйка, вставая. Медленно двинулась к двери, словно припечатывая каждое слово звонкими каблуками. — Ты пыталась морочить меня? Глупо, особенно имея в двух шагах от себя — чужой заряженный шарх, по весу не менее полусотни зерен, да... Ложь вывернет тебя наизнанку, едва я досчитаю до тридцати. Ложь, замаскированная известно чем от моего дара прорицать... Вот я и думаю, не прорицая: стоит ли спасать продажную дрянь? Вопрос без ответа... девять, десять. Или отдать тебя лесу? Пусть слуги позабавятся, наблюдая. Клыки и когти есть у всех, хотя не обязательно они видны, но дай повод — и слабые[20] первыми воспользуются ими, такова их природа... Семнадцать, если не ошибаюсь.

Хозяйка нагнулась и подобрала мешочек, мелодично рассмеялась. Ей, если верить тону, было весело. Отношения с Миленой в последнее время зашли в тупик. Ученица нуждалась в новых видах поощрения. Её роль в жизни замка росла, заменить Милену было вроде бы некем, прилежная ученица так понимала свое особое положение. Снимать цепочку[21] было страшновато, не снимать — невыгодно: так опять же полагала сама Милена.

Хозяйка двинулась к окнам, шаря в мешочке, выуживая перстни по одному и рассматривая, чтобы снова убрать, не надевая на пальцы. Кашель у дверей постепенно стих. Его сменили всхлипы и слабые стоны.

— Пробуешь вызвать жалость — у меня? — повела бровью Тэра. — Теперь, после всего, что было? Уж не ополоумела ли ты, милочка?

Стало тихо. Хозяйка замка Файен добралась до окон, отдернула тяжелую штору, села на бархатный пуфик и проводила взглядом черную карету, ползущую по дороге все дальше от стен замка. Первыми в лес вступили анги. По новой королевской традиции они шли, обнажив клинки и держа их чуть наотлет в опущенных руках. Следом поехали верховые вальзы. Судя по плащам и повадкам, они принадлежали к южному[22] лучу, что еще раз намекало: юг сдался, пусть и негласно.

Слуги жались к карете и норовили поотстать, они принадлежали зенитному кругу и знали о своей хозяйке много больше прочих, ведь служили ей давно. Именно зенитные понимали лучше иных: скоро вечер, серебра в нынешней луне нет ни капли, и направляться в лес теперь — откровенно страшно даже ангам, прекрасно осведомленным о возможностях маленькой женщины, дремлющей на подушках роскошной кареты.

— Что она дала? — чуть изменила вопрос хозяйка замка, поправляя шейную цепь с амулетами.

— Ключ[23], — едва слышно отозвалась Милена, заскребла ногтями по полу, более не пытаясь принять красивую позу, лишь спасаясь от боли. — Тот самый.

— И ты приняла? Милочка, такой глупости я не ждала даже от Черны... Неужели ты думала, что эта станет ссориться со мной из-за тебя? — рассмеялась Тэра, отвернулась от окна и пристально глянула на ученицу.

Губы синие, нижняя прокушена и кровоточит. Веки опухли, руки дрожат так, что уцелевшие ногти цокают по полу. Ключ — тонкая черная нитка с подвеской, похожей на сушеный репей — лежит рядом с коленом. Отвести взгляда ученица не смеет. И смотреть едва способна, шея жалко вздрагивает.

— Я дала бы тебе ключ сегодня, убедившись в умении делать выбор, — сказала хозяйка. — Но ты взяла чужой. Ты знала, что он всегда — один? Одна жизнь, один ключ.

— Но...

— Отнеси и брось в камин, милочка. Сама.

Хозяйка проследила, как Милена встает, хромает через зал, всхлипывая и с отчаянием глядя на ключ. Вот он есть, еще есть — и уже сделался огненным цветком, высеял семена пепла... Поморщившись, Тэра Ариана отложила в сторону мешочек с редко используемым полным набором изоляции[24]. Сосредоточилась и негромко, осторожно соединила звучание лжи, полуправды и несбыточного обещания.

— Ты принадлежишь моему замку, теперь уже окончательно. И ты будешь верна мне, именно таков лучший из подарков нашей премудрой гостьи. До последнего моего вздоха ты сохранишь верность. Только я буду решать, забрать в склеп твою волю — или отпустить на свободу.

— Я заслужу, — на выдохе, осторожно, пообещала Милена.

Хозяйка поморщилась, вполне определенно читая на лице ученицы страх, лишающий её последней надежды отделить ложь сказанного от правды, просквозившей ветерком дыхания меж слов.

— Заслужишь, если я дам вторую попытку. Недавно у тебя был союзник — я, Тэра Ариана Файенская, прорицательница и первая дама круглого стола вальзов северного луча. Сегодня я объявлю слугам, что готова принимать любые жалобы на первую ученицу. Мне придется обдумать: что интереснее, несбыточные надежды или же простые решения? Вальз запада Йонгар в недавнем послании просил о знакомстве с тобой. — Хозяйка повела рукой и снова рассмеялась. — Как занятно! Он не знал, до чего ты глупа. Рассчитывал, что упрочит положение связью с моей наследницей, верной мне до последнего вздоха. А теперь... Одна ночь в лесу сдерет с тебя всю фальшь. Ты ведь извернулась так, что едва удерживаешься в себе.

— Как вам угодно, — промямлила Милена, повторно прокусив губу в попытке укротить страх. Она знала хозяйку пятнадцать лет и до сих пор полагала, что Тэра не способна на настоящую жестокость. Однако поверила спокойному тону угрозы. — Я не повторю ошибки.

— Теперь все обстоит именно так, не повторишь... Помнится, он приезжал по весне. Что у вас с ним было?

— Все, — глядя в пол, выдавила ученица.

— Избавь меня от своей беспросветной и бесстыдной глупости! Твоя слабость к рыжим юнцам очевидна даже слепому бездарю, чего уж меня-то пробовать обманывать? Я спросила, что он желал выведать, получить? В чем ты предала меня тогда?

— Ну... разок показала перстень первого анга, — нехотя буркнула Милена, смолкла, подавилась своим молчанием, закашлялась и добавила: — Признаю, ненадолго дала в руки, а он успел скопировать. Я не знаю всего. Когда следила, видела, что он ходил к Черне и уговаривал её бежать. Еще таскался в библиотеку и две ночи искал что-то в древних книгах[25].

— Мальчик верен традиции, надо же... Или делает вид, что верен, — едва слышно промурлыкала хозяйка. Глянула на ученицу, перетерпевшую страх и снова по привычке норовящую украсть ценное — намеки, оговорки. — Иди пока что. Бедняжка влюбился в тебя по уши, не сознавая, что это смертельно опасно. Вот я и бормочу: а не подарить ли именно ему ключ от твоей воли?

Милена побледнела еще более, хотя мгновение назад казалось, что такое невозможно. Новый поклон был исполнен почтительного страха. Девушка побрела к двери, сутулясь и не вспоминая, как это может выглядеть со стороны. У стены кое-как смогла выпрямиться, плечом проскребая штукатурку.

— Руннара выпустишь, когда вернется Черна, не ранее, — уточнила хозяйка.

Глава 3. Влад. Единственный шанс

Москва, все тот же длинный серый день

Труды прежних недель вроде бы оказались вознаграждены, "холодные" контакты потеплели, Влад, чувствуя себя прокачанным ветераном сетевых и телефонных баталий, дважды прорвался через заслоны секретарш и прочих референтов, которых порой мысленно представлял невменяемыми клыкастыми троллихами в ДОТах. Из доспеха — бронелифчик и стальные стринги, в тонких карикатурных ручонках — неподъемная базука и вдобавок каменный топор. Набор странный, но воображение — штука загадочная.

Вообще, если бы шеф не вызвал к себе за десять минут до обеденного перерыва, если бы не предложил немедленно показать наметки презентации для нового клиента, день можно было бы счесть не безнадежным. Но шеф вел себя, как и подобает большому боссу из нелепой сетевой бродилки. Бычил шею, рычал невпопад и мотался по кабинету, словно вытаптывал пехоту вражеских лилипутов: методично, зло. Отчет слушал без внимания, но сотрудника, заранее приговоренного к пожиранию, не отпускал, пока не довел до заикания.

Свою слабость разрывать и сдваивать слоги при волнении Влад знал, как со стороны это смотрится — тоже понимал, но иногда находил результат выгодным. Мямлящий подчиненный жалок, а сейчас спорить нельзя. Шеф в гневе, он не уймется, пока не спустит пар.

— Надо коммерциализировать все идеи, понимаешь — все, — наконец назидательно сообщил шеф, чуть светлея лицом и вдруг замечая кресло у своего бескрайнего стола. От вида приглашающе полуразвернутого кожаного монстра размера XXXL шеф ненадолго замер. Подошел, погладил ореховый подлокотник, уставился в монитор модного моноблока, на последний слайд наспех слепленной презентации. — Пока вяло, прогноз доходов — говно. Ты понял сам? Понял? Доработай к среде. Хоть Женю вон подключи, раз своего ума нет. — Шеф склонился к телефону, ткнул нужную кнопку короткого номера и сразу вторую, громкой связи. — Женя! Мы обсуждали региональные продажи вчера, да, подойди. Глянь.

После томительных мгновений паузы в кабинет бестрепетно шагнул Женя, удачно женатый на племяннице дальнего, но ценного чиновного родственника шефа. Шагнул, но немедленно был оттерт главбухом: всегда найдется тот, кто важнее тебя, эта истина безупречна. Маленькая женщина прошествовала с видом божества, ненадолго снизошедшего к смертным. Бросила ворох бумаг, как милостыню.

— Срочно.

— У вас всегда срочно, — Женя вроде бы укорил по-свойски.

— Одни дармоеды никуда не спешат, — оставила за собой последнее слово богиня ростом в метр пятьдесят пять.

— Идите, — напутствовал шеф, просматривая бумаги и не без изящества обводя серебряно-черным "монбланом" суммы там, где должно. — Женя, вот прямо за обедом втолкуй этому... Ага, Омск проплатил. Давно пора... Втолкуй, сразу же глянь его почеркушки и доработай.

Влад обреченно закрыл отключенный ноутбук, сунул подмышку и побрел прочь. Он еще надеялся незаметно улизнуть, пока Женя с кем-то треплется в приемной: работая на фирме давно, он знал всех и уверенно претендовал на роль главного офисного пылесборника. Если считать сплетни — пылью. Кому-то они и хлеб насущный, и жирный кус масла с икоркой...

Увы, бдительный любимчик шефа догнал у проходной, свойски хлопнул по плечу, угостил сигаретой и потащился рядом, не спрашивая, устраивает ли спутника его компания за обедом. Влад брел к торговому центру, и холодок дурного предчувствия копился где-то под ложечкой. Восточный вход ближний от офиса. Костик наверняка уже заказал обед. Не прийти невозможно. Притащить с собой хвостом Женю... Влада передернуло. Но, как обычно, он не стал резко отказывать тому, кто вхож к начальству.

Подъем на лифте. Все дружно выходят на этаже, насквозь пропахшем гамбургерами и прочей фастфудовой гадостью. Женя остается, нарочито удивленно делает брови домиком, наблюдая, как закрываются двери и лифт ползет выше.

— В ресторанах столуемся? Нехило для второго месяца работы, — впечатлился Женя. — Ого! Любимое заведение нашего...

Тут офисный пылесборник зажевал паузу, не зная, блеснуть ли смелым перебором прозвищ шефа — или не рисковать, повышая осведомленность слишком нового и пока малопонятного сослуживца. Тем временем официант старательно улыбнулся гостям, дежурным жестом потянул из кармашка на стене тонкое обеденное меню, с сомнением оглядел Влада и все же сунул под локоть основное, в темной коже и более пухлое. Привычно уточнил, курят ли гости. Выслушал от Влада сведения о друге, поборовшем пагубную привычку, кивнул и повел в зал без табачных ароматов.

Костик сидел у окна, изучал вид на бессолнечный город взглядом усталого полководца, знакомого на личном опыте и с нескончаемостью войн, и с их неизбежностью. Женю он вроде бы не заметил. Когда тот сунулся представляться, мусоля в пальцах визитку наизготовку, Костик обернулся, посмотрел на незнакомца грустно и протяжно.

— Свободен.

Женя потоптался, кивнул — и стал отворачиваться, недоумевая по поводу собственной внезапной покорности. Ушел он молча и как-то крадучись. Влад, страдая изжогой от свежей неразбавленной зависти, уставился в меню. Он не мог прочесть ровно ничего. Мысли мешали. Как удается тщедушному Костику влиять на людей, даже вырядившись в свитер грубой вязки и вывесив на спинку соседнего стула потрепанную кожанку?

— Ланч, без супа, салат греческий, — припомнил Влад самое банальное из возможного, отодвинул меню. — Костик, я рад, выглядишь прекрасно. Преуспеваешь, сразу видно. А у меня сложный день. Беготня, нервы. Этот вот сослуживец некстати... Новый проект. Шеф предложил доработать кое-какие идеи, я для фирмы человек новый и меня слушают очень даже внимательно.

Официант подобрал со стола меню, вопросительно глянул на главного гостя. Костик щелкнул ногтем по запотевшему бокалу.

— Я просил с лимоном.

— Конечно, — согласился официант, забирая напиток и вроде бы возмущенно разыскивая взглядом коллегу, виновного в ошибке с заказом.

На Влада официант не взглянул и его указаний по поводу напитков ждать не стал, уволок бокал бодрой рысью.

— Ну, как тебе рыба? — бодро поинтересовался Владислав, расправляя на коленях салфетку.

Костик неопределенно кивнул, снова изучил низкие облака, площадь перед торговым центром. Дождался, пока светофор поодаль переключится на красный и пешеходы попрут напролом, лавируя между машинами, не успевшими повернуть.

— Влад, у меня осталось не так много "живых" контактов со школьных времен, — признал Костик. — Альке скоро год, я хотел собрать кое-кого, без лишних людей и шума. Позвонил Маришке... Слушай, что у вас за размолвка? Я не лезу в чужие дела, но тут особый случай, понимаешь.

— Мы не будем обсуждать м-мои личные обс-стоятельства, — с нажимом и чуть настороженно уперся Влад. — Мы взрослые люди и... и не надо сводить все к твоим восточным заморочкам с традициями.

— У меня офицерские заморочки, какой там восток, разве что — Дальний, — поморщился Костик, отодвинул блюдо с рыбой, едва початое. — Влад, тебе тридцать два. У вас ребенок, почти ровесник моей Альке. Ты соображаешь, что творишь? Ты не подарок, все мы люди не простые, работа — нервы — планы... Кто еще скажет тебе, что ты делаешь глупость? Я все понимаю, тебе сейчас так проще, но потом пути назад не будет. Маришка по первому впечатлению очень милый и мягкий человек, только ведь — по первому... Она вряд ли простит предательство. Влад, не смотри сквозь меня, ты банально не умеешь этого. Мы дружим семьями и я ценю нашу дружбу. Попробуй меня услышать.

— Закончил?

— Почти. Через две недели у Али, как ты помнишь — а ты подобные детали всегда помнишь — день рождения. Приглашаю вас, всех троих. Один не приходи. Если будет так, я сам съезжу за Маришкой и твоим пацаном.

Официант явился, едва слышно прошелестел — "с лимоном", и бережно установил бокал на круглую салфеточку, убрав прежнюю, несвежую. Костик кивнул, полез в карман, добыл немного потертый кошелек, почти не глядя выбрал две бумажки, положил на край стола.

— Легко с-судить, имея... — начал Влад, глядя в столешницу и понимая, что вслух он не договорит обвинение.

— Видишь ли, я так устроен, что мне всегда легко судить, даже ничего не имея, — спокойно отметил Костик. — Ты принимаешь меня с моими... заморочками. Я принимаю тебя таким, каков ты есть. Правило дружеских отношений. Но, с другой стороны, я не готов выяснить однажды, что мой телефон забыт, потому что я остался без работы или развелся с женой и сижу без копейки в старом гараже в тысяче километров от столицы. Влад, мы не деловые партнеры и не коллеги. Пусть они панибратски хлопают тебя по плечу или бьют поддых из-за крутых бизнес-целей и прочей муры. Я не могу молча смотреть, как ты уродуешь свою семью. Я не лезу с советами. Просто последний раз совершенно внятно уточняю: Маришка приглашена на день рождения Али. Ты — по обстоятельствам. Решай сам. Все.

Костик встал, неторопливым жестом снял куртку со спинки стула, бросил на плечо и направился к выходу, убирая кошелек и нащупывая парковочную карту. Шаги стихли, в помещении стало пусто и, если верить ощущениям, довольно холодно. Влад вытряхнул из помятой пачки последнюю сигарету.

— Зал для курящих — соседний, — возник за спиной официант.

— Я вынужден ждать заказ уже двадцать минут, — разрядился Влад, срывая салфетку с колен и вскидываясь. — Где вас носит при совершенно пустом заведении? Где мой салат? Вы что, не понимаете, что ланч предполагает жесткий тайминг?

— Вам придется подождать еще семь-десять минут, это не фастфуд, мы не разогреваем блюда, ваша рыба еще жарится, — невозмутимо отозвался официант.

— Вот и ешь её сам!

Сорвав пальто со стула, Влад удалился, гордо задрав подбородок. Победителем он себя не ощущал, после выходки Костика хотелось выть. Уже так ловко и складно спланировалось: приятель поговорит с кем следует и мигом добудет приглашение на субботнее закрытое мероприятие для владельцев "Порше". Костик может, у него завязки в этой сфере. Тогда получится быть представленным лично хозяевам одного тучного бизнеса, тем самым, до кого пока не удалось дотянуться. Если их зацепить и раскрутить, получится доказать свою исключительную полезность всего-то на второй месяц работы в компании. Это важно, к тому же некоторые обещания вписаны в план, а сегодня вскользь и не без самолюбования высказаны при шефе. Смелые обещания, даже излишне.

— Черт! — коротко буркнул Влад, когда зажигалка третий раз дала осечку.

Помянув нечистого, он сразу вспомнил про вторую встречу. Остановился у лифтов, надел пальто. Подышал с закрытыми глазами, восстанавливая покой. Может быть, внезапный звонок Иудушки кстати. Пусть-ка рыхлый Егорка побегает, заново заслужит расположение бывшего одноклассника и добудет именное приглашение туда, куда следует. Он наверняка может. Или — нет? Проверить стоит.

Похожий на столовку-переростка зал с заведениями быстрого питания был плотно забит обедающими. Это унылое помещение чем-то напоминало большое квадратное окно, засиженное проснувшимися после холодов мухами. Они жужжали сплетни, встряхивали куртки и костюмы, похожие на тусклые надкрылья. Они крутили головами и жрали, не вымыв рук. Пахло здесь как раз так, как нравится мухам. Влад поморщился и огляделся. Где искать Иудушку, сгинувшего аж пятнадцать лет назад? Как узнать его?

— Славик, привет, — по спине чувствительно огрели. — Ты как, уже сыт?

— Да, — предусмотрительно соврал Влад, отодвигаясь.

Егор перерос школьные воспоминания килограммов на пятьдесят. И все — вширь. Рано высунувшееся над ремнем брюшко топорщило рубашку, слегка несвежую и совсем нестильно полосатую. Похожие на сардельки пальцы чесали это самое брюшко, задевая лоснящийся галстук. Губы растянулись в приторно-дежурную улыбочку. Мелкие буркалы были до отвращения похожи на глазок считывания штрих-кодов. Они сканировали подзабытого приятеля так усердно, что рентген бы перегорел от зависти...

— Сытый, значит... Ну, так угости страждущего кофейком, — подмигнул Егорушка, снова вцепился в плечо и поволок жертву в сторону "Мак-кофе". — Знаю, преуспеваешь, устроился начальником отдела к солидняку... У всех — типа рецессия, мать песца, а ты в шоколаде. Завидую. То есть не так, я и завидую, и хочу поучаствовать в успехе.

Продолжая беспрерывно нести ожидаемую чушь, Егор распихивал всех и лез напролом к примеченному издали столику. Две девушки доедали что-то низкокалорийное, щебетали и ничуть не намеревались уходить. Впрочем, они мгновенно передумали, когда Егорушка всей тушей рухнул на свободный стульчик, боком подвинув смежный, занятый дамскими сумочками и куртками.

— Не занято! — оптимистично сообщил Иудушка свой прогноз, двинул ближе еще один стул и царским жестом предложил Владу занять очередь за кофе. — Мне зеленый чай, ага?

Единственный поклонник толкового вареного кофе, стоящий у кассы перед Владиславом, забрал поднос и побрел искать столик. Быстро сообщив пожелания, Влад расплатился, дождался сбора заказа и вернулся к Егору, выжившему из-за столика заморенных диетой девиц. Иудушка заодно отодвинул компанию студентов, поспешно спасших вещи от размашистой жестикуляции внезапного соседа.

— Так себе чай, — поделился наблюдением Иудушка.

Влад молча усмехнулся: как обычно, кое-кто не спросил о цене и не попытался внести свою лепту в закупки. Пришлось быстро забрать с тарелки слойку, зная, что пролежит она там, на виду у Егорушки, недолго.

— Что тебе?

— Мне? — возмутился Иудушка. — Старик, что за тон! Я тут не свои проблемы решаю, а твои. Продвигаю по старой дружбе — на новой службе. Одному состоятельному человеку нужен партнер. Дело шикарное. Ши-кар-но-е! Я бы напрягся, но я для офиса не годен, я скорее по тусовкам, а планировать и переговоры толкать, тем более бумажки перекладывать — не, не мое. Дело почти сорвалось, но тут я услышал о тебе от приятеля. Ну, я своих не забываю, ага? Почитай для начала. Вроде как проект вакансии, но я запретил подавать в агентство, пока не покажу тебе, типа, лучшее — другу.

Влад поморщился, разворачивая мятый, несколько грязный листок. Остатки надежд на полезность встречи поостыли, как и разогретая в микроволновке слойка.

— Говорят, в субботу тусуются в закрытом клубе владельцы "Порше", — по инерции сказал он.

— Ка-анечно, только я не пойду, клиентские тусы — отстой, — отмахнулся Егорушка. — Если бы глава представительства или хоть кто из жирных немчиков... Но, по слухам, глава забил на тусу. А что, ты решил хлебнуть правильного пивка? Так эт'запросто, устрою. Хотя будет скучно, не советую тратить время.

— Да, — невпопад согласился Влад.

Залпом выпил кофе, не замечая вкуса. Сахар остался нетронутым возле чашечки. Компания с полузнакомым названием усердно искала, если верить грязноватой бумажке, директора. Предлагался к рассмотрению оклад, втрое превышающий нынешний доход Владислава. Но, как принято говорить в рекламе, "и это еще не все". Были грамотно прописаны бонусы, а последней строкой прозрачно и до неприличия обыденно указывался солидный опцион.

— В чем подвох? — прямо спросил Влад, откладывая листок.

— Старик, ну ты что! — с обычной своей наигранной наивностью откликнулся Иудушка. — Просто я не знаю в городе никого другого, кто умел бы так ровно раскладывать дела по полочкам. У тебя в мозгу все упорядочивается, а моя башка — она вроде барабана стиральной машины. Так что я буду крутить сплетни — ну, рулить пиаром, ага? А ты сохни над бумажками.

— Я подумаю, так сразу не решить, — осторожно намекнул на согласие Влад.

Глянул в пустую чашку. Белый фаянс лучился общепитовским оптимизмом нищих. Пенка посредственного кофе запеклась неровно, скудно. Сейчас Владу отчетливо чудился знак доллара на донышке, в плевке размазанной гущи. Влад присмотрелся, не веря в гадание, но находя зрелище приятным и подходящим к случаю. Кофейный доллар был кривоватый и немного напоминал восьмерку — или знак бесконечности. В одной петле лежала довольно крупная пенка, в другой — жалкая точка крошки.

— Ка-анечно думай, и быстро, — посоветовал Иудушка. — Такие предложения не ждут, пока ты дозреешь и покапризничаешь. Или да, или нет. Вот визитка благодетеля. Сегодня еще не поздно звякнуть его референту. Ага?

Глава 4. Черна. След серебра

Нитль, лес в границах силы замка Файен, все еще лето

Нет ничего глупее походов к угольщику. Слуг в замке полно, они усердны. Иной раз сложно без угроз отнять корзину или уследить за расторопным подмастерьем, готовым пополнить запас без участия более взрослых, и тем самым исчерпать безобидный повод ненадолго выбраться за стены. Само собой, можно и без повода. Но Тэра на отлучки смотрит неодобрительно, а когда настоящая причина такова, как сегодня — лучше б никак не глядела, ведь она прорицательница.

Полуденный лес пропитан солнцем, тени прячутся у древесных корней, сияние исходит от всякого листочка, от самой малой былинки. Узор тонких веток обведен золотой каймой. Тропинка вьется в зарослях, будто играет — то заслонится полупрозрачным пологом зелени, то выглянет, поманит и скользнет прочь, за могучий ствол, во влажную лощину. Можно бежать, придерживая пустую корзину, и ощущать себя маленькой девочкой, заплутавшей в огромном лесу. Спешить к жилью, примечая издали запах костра, след внимания лесника на стволах, выкосы на полянках и иные знаки людского присутствия.

Черна обогнула дерево, привычно перепрыгнула ловушку на тропе, шагнула в сторону и нагнулась, проверяя взвод самострела, подтянула, поправила длинный кол, тронула острие: яд свежий, не высох.

— И когда поумнею, — укорила она себя. — Девочка, как же. Доберусь, вправлю мозги угольщику[26]. Какой придурок снарядил эту дрянь?

Пришлось потерять немного времени, меняя тонкую, да к тому еще и своенравную сверх меры, сторожевую ветку на более толстую и сонную. Не хватало еще, чтобы дети пошли в лес, попали в ловушку да и повисли в кроне дерева... День — он не длится вечно.

Вдали улыбнулась синева чистого неба над поляной. Черна перемахнула ров, повисла на длинных кольях ограды и едва не сорвалась. Помянула конус тьмы[27]: корзина мешала, но мешала привычно, и так нелепо висеть на виду у дозора — это нечто. Пришлось высвободить руку, бросив корзину за ограду.

— Тебе помочь? — поехидствовали с ближней сторожевой вышки.

— Спускайся, — мрачно предложила Черна, одолев со второй попытки ограду и подбирая брошенную корзину. — Потолкуем.

На вышке затихли, старательно схоронившись за невысокой оградкой. Злить гостью никто не желал. Даже теперь, когда она явилась днем, с угольной корзиной и без оружия, если не считать таковым нож при поясе, руки, ноги...

— Черна! — завизжали младшие. — Выкуп!

Эти не боялись и не прятались. Примчались на клич своих дозорных, облепили, как голодные муравьи. Пришлось выгребать из карманов все, "случайно" туда завалившееся. Бусины, красивые ленточки, две шпильки, подобранные в замке. Несколько пуговиц — деревянных позолоченных и каменных, полупрозрачных, со сложной резьбой. Гвоздь, ключ, свистульку, узорные формочки для изготовления свечей.

— Ну, откупилась я? — понадеялась Черна, распихивая мелюзгу и пробираясь к угольщику, уже явившемуся на шум — встречать уважаемую гостью.

Дети рассматривали подарки, делили, охали. Самые сообразительные и взрослые догадались поблагодарить. Хитрые торопливо жаловались на нехватку красных лент — таких на сей раз нет среди принесенных — как и мелких перстеньков, пусть даже самодельных.

— Как жизнь? — Черна свела широкие прямые брови на переносье.

— Милостью серебряной матери[28], — угольщик пощупал оберег, солидно поклонился. — Отобедаешь?

— Когда это я отказывалась? Значит, неладно.

— Все ты в лоб, нет бы поговорить о том, о сем, дождаться стариков, — помялся угольщик, провожая в дом и усаживая на почетное место. — Наша славная дама Тэра, да продлятся её дни, хозяйка толковая. Но лес мрачнеет. Руннар ночью кого-то рвал у ворот.

— Сегодня?

— Позавчера, — быстро откликнулся хозяин лачуги, вросшей в землю до самых окон.

Его жена уже расставила миски, добыла из печи кашу, вздыхая и не смея сказать вслух дурного. Выскользнула из комнаты, по звуку понятно: полезла в погреб.

— Позавчера не в счет, — нехотя сообщила Черна. — Чужие в замке были, явились наскоком, да такие гости, что и не отказать... Поставь в обычное место две корзинки угля, будь добр.

— Знаешь подробно. Неужто и ты шныряла? — едва слышно шепнул угольщик. Охрип окончательно: — Ночью?

— Днем у тебя была, забрала уголь да и поперла эдакую тяжесть, — назидательно пояснила Черна. — Все понял? Перла-перла, притомилась и ночевала в дупле[29].

— В дупле, ага, — с разгону повторил угольщик. Прикусил язык и замолчал надолго. — Оно, конечно, бывает всяко... Случается.

— Именно. Ловушки какой дурень ставил? Все криво, сети и вовсе негодно устроены, твой малой заступит — так и его веса хватит. А я что, проверять за вами должна? Я никому и ничего не должна, понял? Передай ловчим, всё наново переделать, пацанье шастает по лесу. Поубиваются.

— Корни в подвалы лезут, — посетовал угольщик чуть погодя, когда Черна сама нарезала копченое мясо, толсто, не жалеючи, и принялась есть, похваливая острые приправы и кашу с дымком. — Шибко лезут.

— Так осень на носу, самое время забыть о скупости и отнести вальзу, что полагается.

— А ты бы нам бы, вот ежели, значит, мы с пониманием и все что след — не помним, а что не след, так и не видим...

— Уймись, я не вальз. — Черна доела мясо, вытерла крупные ладони о полотенце. — Спалить вас проще, чем ублажить.

— Да ну тебя, — не испугался угольщик. — Я ведь о деле. Жизненном.

— Шкурном. Ладно, потолкую с хозяйкой. — Черна искоса глянула на угольщика и пожаловалась просто потому, что больше некому: — Так и так тихо зимую в Файене последний год. Срок мне вышел, чую. Что Тэра решит, никто не ведает, она ж не от мира сего, то прорицания высмеивает, то сама берется верить в свои придумки. Был бы у неё наследник, не металась бы так.

— В наше время дети не радость, а боль, — неожиданно строго выговорил угольщик. Встрепенулся, запоздало сообразив, что ему только что было сказано. — Погоди... Это что же, испытание вам будет? Или что иное?

— Да чего нас испытывать, разве хозяйку тешить зрелищем, — поморщилась Черна. — Весь подбор взрослых учеников внятный, без подсказок и проверок о силе и даре читается дело, до донышка. Светл в бою неплох, но по главной силе никуда не годен — разиня он. Ружана так-сяк сойдет в охоту, но исключительно по одному делу, травному. Белёк — мелковат, пусть и не трус.

— А ты? — пискнули из-за печки.

— А я — это я, — отмахнулась Черна. — Чего хоронишься, я не буга[30], рвать без причины не рву... пока что.

Из-за печки, сопя и прижимаясь щекой к теплым оштукатуренным камням, выбрался младший сын угольщика. Существо совершенно солнечное, с глазами небесной синевы и наивности воистину бездонной, способной припрятать любую хитрость. Встряхнувшись и поправив рыжие волосы, пацан стал осторожно, по шажку, подбираться к столу, хотя недорослей к важной беседе не допускают. Черна следила из-под век, пряча усмешку. Было тепло на душе, словно пацан — настоящее солнышко, и греет душу уже тем, что живет. Сам сунулся под локоть, засопел, заглянул в глаза.

— Совсем пропадешь по весне? И нас не вспомнишь?

— Мне почем знать, что вспомню, — виновато отмахнулась гостья. — Эх ты, все встретили меня, подарочки разделили, а ты отсиделся за печкой.

— Я сам припас подарок, — заморгал светлыми пушистыми ресницами пацан. Полез за пазуху и добыл деревянную дудочку, совсем простенькую, короткую и едва ли способную дать хороший звук. — Вот.

— Спасибо, — улыбнулась Черна, приняла вещицу. — Пора мне.

Почему ушло тепло, сказать было невозможно. Даже виноватость в душе шевельнулась: старался синеглазый, вырезал дудку, а радости от подарка — нет. Впрочем, какая тут радость, если год последний и что впереди, даже прорицательница Тэра едва ли знает. Время темное, зима[31] грядет такая, что и думать не хочется о ней. Черна встала, поклонилась посеребренной фигурке в углу. Шепнула пожелание дому и заспешила на выход. Подхватила тяжелую корзину, уже приготовленную старшим сыном угольщика — и пошла к малой двери в воротах, заранее открытой дозорными.

Полдень остался в прошлом, а затем погасла и сама улыбка солнца. Тени удлинились, в лес вползла настороженная предвечерняя тишина. Черна шла быстро, огибая знакомые ловушки и хмурясь. Велика людская наивность! Ну, кому страшны самострелы и сети? Уж всяко не врагам, от каких стоит отгородиться по-настоящему. Впрочем, им, худшим, и ров с частоколом — так, забава. Куда страшнее запах Руннара, свежий и постоянно поддерживаемый. Вдобавок, как известно, за всякую землю отвечает хозяин и всерьез беспокоить тех, кто под его рукой, не угасив живое пламя замка — немыслимо.

— Жизнь или уголь? — вкрадчиво спросили из-за необъятного ствола, который Черна обогнула по дальней дуге, заранее приметив неладное.

— Уголь.

— Неинтересно, всегда — уголь, — посетовали из-за ствола.

Черна сделала еще несколько шагов вглубь чащи, бережно установила корзинку меж сонных древесных корней. Подергала за ручку: не опрокинется. Со спины уже подкрался злодей и ловко обнял, ощупывая пояс и норовя его расстегнуть.

— Ох, и быстрый ты, — поморщилась Черна.

— Соскучился, — выдохнул в ухо знакомый голос. — Жизнь моя, никогда не знал большого страха, пока не попался в твою ловушку. Королева тут была, я как выведал, что засобиралась к вам, сразу погнал буга. Едва не подох он, а только при любой спешке было бы поздно, если бы она...

— Она не королева[32], всего-то таскает на шее снятый с трупа знак, — сухо напомнила Черна. — Падальщица. Стервь.

Обернулась, заранее радуясь возможности увидеть первого анга южного[33] луча. Рослого, широкого, без единой жиринки на сухих мышцах. Даже лицо у него — из одних жил, тренированно хранящих покой. Ни возраста не угадать, ни настроения. Кожа гладкая, смугловатая, скулы высокие, щеки запали, лишь губы борются, норовя перемочь улыбку.

— Моя радость, — тихо молвил анг, шагнул ближе и поддел под спину, придвигая к себе. — Сегодня и украду. Что я, сумасшедший рогач[34], рыть по три логова в сезон?

— Меня? Украдешь? — нахмурилась Черна. — Глупости. Прежде всего, силой мы не мерялись и не стоит пробовать, следы останутся. Хотя важнее иное: твоя хозяйка противна мне до крайности, простота ее южная хуже обмана. Куда увезешь? Или решил, что я готова сменить нынешний замок любой ценой?

Анг грустно улыбнулся, подхватил нелегкую ношу на руки и понес прочь от тропы и корзины, в чащу — туда, где и самострелов не настораживают. Взрослые ловчие[35] в уме не лезут в тень, которую и полуденному солнцу прорезать не по силам.

— Мне не попадались женщины, коих могу обнимать, не опасаясь изломать до смерти, — шепнул в ухо анг. — Клинков среди вас не осталось, вот беда. Думал, так и помру несчастливым.

— В том году думал или все лето сомневаешься? — уточнила Черна. — Уж вроде всяко мы проверили, что ломается, а что не особенно. Я гадаю: как Тэра не вызнала? Она прорицательница, и самую малость пророчица. Ну — иногда. Когда в уме. Или наоборот, когда в духе[36]?

— Не узнала и не выведает, — безмятежно улыбнулся анг, ныряя под свод свежесрезанных ветвей. — Я тебе нижний пояс с шарховой нитью добыл? Добыл. Он всякую тайну скроет. Одна беда: годен лишь тем, кто не врет.

— Я вру с тех пор, как ты первый раз поймал в лесу, злодей, — рассмеялась Черна. — Одного не соображу: Тэра умна, отчего она верит, будто мне в тягость засветло дотащить корзину?

— Она знает, что тебя манит лес, — поморщился анг, опуская свою ношу на расстеленный заранее плащ с подбоем из рыжего пухового чера[37]. — Всех нас манит... и меня тянул, покуда я не миновал худший возраст. Не ночуй без меня в лесу, упрямая.

— Без тебя — зачем ворочаться на корнях? — лениво потянулась Черна. — А ведь я не красивая, Тох. Меня вечером от мужика с трех шагов не отличить, особенно по походке да плечам. Ты в уме, ясномогучий[38] анг? Зачем честью рисковать и клятву переступать ради забавы длиною в один летний сезон? Может, я по весне и не вспомню тебя.

— Не надо так.

— Как?

— Будто мир перевернулся и свет сошелся в луч, — тревожно отозвался Тох, зажигая по кругу огоньки в масляных плошках. — Черна, ты такая одна, я увидел тебя и пропал. Ты мой лес, я ночевал в зарослях твоих кудрей и душа моя приросла. Никому не отдам. Украду, увезу. Я все учел, давно думаю. Двух бугов привел. Мы успеем добраться в нижнюю долину у корневой складки[39] до того, как тебя хватятся и сама Тэра станет вершить поиск.

— Ты потеряешь все, — предупредила Черна, хотя это и не требовалось.

— Не ребенок, сам знаю.

— Ведешь себя, как мальчишка, — усмехнулась Черна, двигаясь ближе и гладя изнанку плаща. — Давно хотела спросить, как добыл чера? Удивительный мех. Греет и завораживает.

— Ты моя жизнь, — совсем тихо шепнул Тох, снова нащупывая пояс и уверенно его расстегивая. — Утром ты уедешь со мною.

Черна промолчала. Она слышала не раз о загадочном мехе чера, пробуждающем нежность и в каменных сердцах. Сейчас ощущала чудо всей спиной. Мурашки ползли, дыхание сбивалось, слова анга казались особенными, а всякое обещание согревало душу. Вынуждало уронить слезинку — хотя прежде Черна не замечала за собой склонности к чему-то подобному. Анг дышал в ухо. Ночь на рыжем пуху кажется, стоила всех прежних, проведенных с Тохом...

— Шум, — вздрогнула Черна, резко вскидываясь.

— Да хоть шархопад[40], — прорычал анг.

Но радость сгинула, как унесенный ветром запах ночного цветка. Черна гибко перекатилась на колени, опираясь левой ладонью о мех и правой нащупывая оружие. Любое. За пологом листвы, в густеющих поздних сумерках, кто-то плакал и стонал. Он был слаб и его настигали. Даже, пожалуй, пару раз задели, взбудоражив округу запахом крови. Корни под плащом дрогнули, захрустели, наполняя пещерку пылью и чуть заметно смещаясь. Они знали жажду неслучайного, а то и хуже — предрешенного.

Черна зарычала, встряхнулась, обнимая ладонью рукоять клинка. Короткие волосы при первом движении полезли в левый глаз, при втором осекли ознобом правую щеку.

— Ум растеряла, стой! — рявкнул анг, норовя подмять и удержать.

Черна утекла из-под его руки, бережно провела клинок по плащу, не срезая нежный ворс, по слухам способный заточить сталь лучше любого мастера — если такова прихоть мертвой твари. Или затупить, почему бы нет? Потому что — не важно!

Широко раздувая ноздри и слизывая из ветра чужую жажду, Черна скользила в тенях. Густых, как сметана и прозрачных, как пар ранней осенней прохлады. Тяжелых, как удар кузнечного молота — и наделяющих крыльями подобно загадочному дракону полудня...

— Не лезь!

Голос анга казался едва слышным и ничуть не существенным. Ночь резала душу темным клинком, норовя выжать хоть каплю чистого страха. По коже тек холодный влажный воздух. Чужая боль железным цветком раскрылась в горле, удушала. Рукоять клинка сжигала ладонь гневом без примеси рассудка или жалости.

Глухие листья на сажево-черных ветвях вдруг стали ажурным кружевом: далеко впереди обозначился перламутр лунного серебра. Он прыгал бликами и мчался сплошным ручейком сияния, звенел копытами по мелким камням.

В мелькании бликов Черна заметила тень впереди, прыгнула, ощущая клинок продолжением тела. Языком, готовым коснуться пищи нынешней ночи. Тварь — сгусток мрака, выбросила клинки когтей. Тварь проскребла траву брюхом, поделилась с лесом трепетом голодного рычания. Черна ненавидела и свой спрятанный под кожей страх, и чужую жажду, и ночь, сомкнувшую над головой капкан вороненого мрака.

Серебро близкого света делало лес загадочным и, как казалось Черне, ничуть не мрачным, оно манило — и оно же было обречено... Тварь обозначала себя движением, бросающим на шкуру лоснящиеся блики. Злоба бугрилась под мехом. Черна кралась, босыми ступнями ощущала прохладу и напряжение верткого корня, следовала его изгибам — и своей судьбе, ветвистой, как этот корень. Шарховый пояс жег тело. Тварь, наконец, распознала врага и отвернула морду от серебра, ненавистного ночи. Слюна увлажнила длинные клыки, когти со скрипом освежевали древесную шкуру.

Черна возмущенно зашипела, когда чужой клинок попытался предать, хотя ладонь по-прежнему вела рукоять, не ослабляя хвата. Уверенность надежнее насилия удушила сопротивление стали. Черная шкура твари лопнула на спине, от загривка и до подреберья. Остро запахло кровью, корни под ногами отчетливее шевельнулись, норовя дотянуться до поживы. Еще дышащей, но так даже вкуснее... Разрубленная вторым ударом левая лапа зверя повисла на остатках шкуры. Черна зарычала, чувствуя себя — ночью, беспросветной и сбывшейся, как конус тьмы, раскрытый в ровный полог. Серебряный перебор копыт затих, блики остыли, делаясь слабее с каждым мгновением. Случайный, чуждый глухой чаще осколок светлой луны растворился в безмерном, каком-то окончательном удалении.

Черна споткнулась и остановилась. С отвращением разжала пальцы и выпустила на волю чужой клинок, до мяса ободравший, сжегший ладонь. Показалось едва посильным снова быть в уме и опознавать окружающее привычно, обыденно. За спиной рос шум торопливых шагов. Анг ругался на редкость грязно, грозился бросить глупости и забыть их причину, а сам бежал со всех ног, продирался сквозь непроглядность ночи, спешил на помощь то ли своей женщине, то ли своему клинку. Сперва он обнял Черну, прижал, провел ладонями от плеч и до колен, убеждаясь: цела, и все еще остается собою. Затем оттолкнул и склонился к клинку, зашептал на суетливо-быстром южном диалекте, извиняясь и предлагая вернуться в покой ножен, чтобы снова смотреть сны о битвах и победах. Завершив важное и неотложное, выпрямился, стряхнул плащ с плеча на сгиб локтя.

— Ты хоть теперь в уме? Говорить можешь?

— Д-да, — Черна с трудом разжала зубы.

Мягчайший пух изнанки плаща обнял голую кожу и, как обещано самыми недостоверными сплетнями, выпил и впитал кровь, пот и грязь, а с ними заодно — мучительно зудящее раздражение ночи и боя. Мех прильнул к ранам, умаляя боль. Сделалось тепло и спокойно, знакомые руки гладили плащ, взволнованный голос анга отчитывал тихо и без нажима.

— Глупая девчонка! Даже я, выходя на буга, не позабыл бы броню. Но бежать на восходе ночи, голой — в дикий лес? Совершенно не понимаю, почему ты жива и ходишь на двух ногах. Почему мой клинок[41] не расквитался с тобою за оскорбление?

— Ты подарил пояс с нитью шарха, клинок меня едва замечал и не мог обозлиться, — зевнула Черна, послушно сворачиваясь на руках и утыкаясь щекой в плечо. — У меня на ладонях было твое тепло, это он не мог не заметить. Буг... Погоди, это был буг? Как-то он запросто лег ... Не дикий, да?

— Запросто, как же, — проворчал анг, склоняясь перед входом в пещерку у схождения крупных корней. Опустил подругу на ворох веток и листьев, снова бесцеремонно ощупал и осмотрел. — У тебя вывих плеча. На спине два шрама, один надо зашивать, хотя плащ сделал свое дело, остановил кровь. Вот еще рана — ниже колена. И укус тут, чудом кость уцелела.

— Так вроде бы я его в единый миг... — прошептала Черна, сжимая зубы и начиная ощущать все перечисленное — болью, ознобом и растущей слабостью.

— Ты ломала буга довольно долго, я успел накинуть нагрудник и расчехлить запасной клинок, что лежал во вьюке, — мрачно признал анг, вправляя руку и принимаясь рыться в своих вещах. — Порошок для присыпки так себе, шить буду — спина поболит. Погоди немного, не дергайся. Нитка, игла... Черна, выпадая из ума в иное состояние, мы не читаем ни себя в бою, ни тока времени, ни многого иного, важного в обычной жизни. Я совершенно не понимаю, как ты справилась. К тому же не пройдя полного обучения, не миновав испытания и не обретя взрослости бойца. Хотя запад[42] в тебе заметен.

— Корень ладно под ноги лег, здешний лес мне не чужой.

— В кромешной темноте? Корень?

— Так серебро было рядом, я все видела! И она помогала мне, как и я — ей.

— Кому? — возмутился Тох. — Ты вдруг вскочила и помчалась. Не было к тому ни единой причины. Не было! А теперь у нас нет и второго буга, ты завалила моего вьючного, понимаешь? Выпустил погулять, откуда ж я знал, что кое-кто желает развлекаться так жутко и нелепо...

— Все ж-же не дикий, — сказала Черна, просто чтобы разжать зубы, но не крикнуть.

— Не дикий? Боевой, взрослый и обученный, в отличие от тебя!

Анг зарычал, не принимая ни единого довода и не имея внятных возражений. Вместо продолжения препирательств он молча принялся шить спину, споро и ловко сводя края раны. Было действительно больно, Черна то и дело прикусывала язык, жмурилась, убеждая себя, что вовсе не слезы текут по щекам, просто сор попал под веко.

— Все, — веско сообщил анг, протирая спину мехом плаща.

— Благодарю, — ответила Черна после размышлений.

— О, ты и это умеешь? — поддел Тох. Устало вздохнул, убрал лекарский набор и оттолкнул вьюк. Лег на спину, глядя в низкий потолок временного логова, укрепленный корнями, слабо светящимися зеленью. — Спи. Надо отдохнуть. Утром пойдем быстро, до коренной складки надо добраться в три дня, а буг у нас остался один на двоих.

— Если мне ничего не почудилось, тварь охотилась на саму лань, а откуда бы в задичалом лесу взяться серебряному чуду? И что могло помешать дивному созданию ускользнуть, она быстра, как луч света, так говорят легенды, — едва слышно прошептала Черна, хмурясь и нащупывая рубаху. — Тох, что-то крепко нездорово в нынешней ночи. Лань учуяла большую неправду... Зря ты спустил подневольную тварь с поводка близ жилья. Как ты вообще мог?

— Это не мои земли и не мой замок, — лениво потянулся анг, поймал подругу за руку и привлек к себе, норовя устроить на предплечье и укутать краем широкого плаща. — И не твой. Привыкай, никого мы более не оберегаем и никаким клятвам не принадлежим.

— Что меня разбудило? Серебро, — не слушая доводы, шептала Черна. — Кто мог подсветить? Тэра? Нет, она бы никогда... Она прорицательница, ей что серебро, что мрак — все чуждо, стороною бродит. Белёк? Он недоросль, покуда вальз из него так же не хорош, как и воин... Старшие вальзы? Нужна им недоученная соплюха, да и сами они — тьфу, серость. А почему у нас темно?

Черна высвободила руку, нащупала амулет на запястье, сняла колпачок и тронула фитиль лампады острием жар-камня, по очереди поднесла к синеватому огоньку остывшие плошки с маслом, и расставила светильники в круг. Пещерка озарилась дрожащим светом, позволяющим теням прыгать и плясать, а взгляду — примечать то один закуток, то другой, неполно проникая в тайны ночи. Черна перекатилась к краю плаща, подтянула ближе свои вещи, встряхивая и запоздало укладывая аккуратно, чтобы занять руки. Пояс притаился змеей у стены, потянувшись к нему, девушка вздрогнула и прикусила губу. Две половинки деревянной дудочки лежали раскрытым коконом, левая была пуста, в правой копошился волос сплошного мрака. Лишь на миг увиделся этот волос и сразу затаился в тенях, но рука уже нашла жар-камень[43] и без промедления вдавила его острие в петлю волокна тьмы.

— Ужрец[44], — не веря себе, сообщила Черна, глядя, как волос делается отчетливо виден, объятый огнем, как он с треском выгорает, конвульсивно дергаясь. — Надо же, зрелый! Никогда их не видела. Значит, вот какова была направда, оскорбившая лань? Тох, кем бы мы стали к утру, доползи дрянь до изголовья? Как они берут людей? В ухо лезут?

Черна бормотала, торопливо натягивая штаны и ежась от запоздалого ужаса. Возражений анга она не слышала, даже если он говорил что-то. В ушах грохотал пульс. Отчего-то все невозможное и худшее вздумало сплестись в ком мрака именно сегодня, когда на миг помстилось впереди будущее обычного человека, живущего в мирном селении своей семьей, с любимым мужчиной. Пусть внизу, за перегибом складки, пусть в неизбывной тоске по родному лесу...

— Ты куда? — застонал анг, подсекая под колени и пребольно роняя на корни, да еще прижимая чуть выше поясницы, для надежности. — Черна, уймись! Ну, что за ночь...

— Некогда объясняться. Пусти.

— Ты почти обещалась уйти со мной, хоть попробуй выучиться слушать...

Вывернуться из захвата едва удалось. Спасла рубаха, лоскут остался в одной руке анга, приличный клок волос — во второй его ладони, клещами сжимавшей затылок. Черна сморгнула нечаянную слезинку, уже на бегу. Дудочку подарил синеглазый пацан, и не было привычной радости, гревшей душу при всякой встрече с маленьким солнышком. Если припомнить: и сунул-то вещь неловко, а прежде не вышел встречать. Отсиделся за печью. Но оттуда, из тайного логова, отец его не изгнал, когда пригласил гостью в дом. Что получается? Дудочку всучили руками приятеля, но самому ему отдать вещь приказали старшие. Им велел вовсе невесть кто, и поди теперь выведай, кто именно?

Черна мчалась по лесу, не выбирая дороги, стрелой прошивала щетинистый кустарник, прорывала плотные пологи листьев и теней, расталкивала плечами стволы... У самого правого бока кто-то клацнул зубами — то ли с ветки свесился, то ли прыгнул и промахнулся. За спиной завыли на три голоса, чуя кровь и споря: добыча так пахнет или опасный враг? Левее из ночи прыжком, заставившим вздрогнуть всю сеть корней ближнего леса, вырвался Руннар, взблеснул на миг тусклой зеленью светящейся панцирной громады, потянул носом воздух — и сгинул...

Поселок не спал, на вышках тревожно, многоголосо перекликались. За частоколом выли по-бабьи, тонко и обреченно. Зарево большого костра подкрашивало желтым и бурым острия заточенных кольев, будто питало их ядом. Черна оттолкнулась и с изрядным запасом перемахнула невидимый во мраке ров, без ошибки нащупала знакомую опору свитого в спираль корня и бросила тело вверх, чтобы мгновением позже спружинить и встать на ноги в круге стен.

Она сразу увидела то, чего боялась и что рисовала в воображении: черное лицо угольщика с беспросветными глазницами, куда опрокинулась сама тьма. Голова лежала в стороне от тела, скребущего землю недавно отросшими когтями. Старший сын угольщика стоял над телом, сосредоточенно и обреченно держал наизготовку тяжелый топор, осматриваясь и прикидывая, стоит ли еще кому снести голову, покуда тот вконец не озверел.

— Черна, — с заметным облегчением выдохнул рослый детина, толстые губы дрогнули гримасой боли. — Ночью кого еще и ждать, если в подмогу-то... Горе у нас. Темное горе, тяжкое[45].

— Не спросить теперь, кто ему всучил дрянь и чем пригрозил, — огорченно тряхнула волосами гостья. — Все верно делаете, так и велела Тэра. Сперва жечь голову, а прочее — лишь добавив свежих углей. Давай топор, сама присмотрю, что и как.

— Управлюсь. Там братишка, — губы исказились новой болью. — В подполе.

Черна охнула, прыжком ввалилась в лачугу, отпихнув мешающую дверь. Оттеснила женщину, слепо, со стонами, ползающую по полу. Пожалела мельком: бабья доля, терпи весь век, корми, рожай-ублажай — а после еще и хорони, наново рви душу... Люк в подпол казался прямоугольником упругого мрака, отрицающего само существование света в мире. Черна брезгливо повела плечами, вдохнула глубоко, будто готовясь нырнуть — и полезла в тень, на ощупь раздвигая запасы в кадушках, кувшинах, бочках, корзинах. Незримый пол бугрился множеством свежих корней, их приходилось рвать, пока не освоились и не сплелись в ковер.

Тело пацана оказалось еще теплым, корни пока что ползли по коже и искали входа к кровотоку, но свежих ран вроде не было и большой вины перед лесом — тем более. Это ослепляло, ослабляло жажду ночи. В какой-то миг Черна поверила, что сможет просто поднять тело и вытащить наверх. Но затем нащупала правую руку пацана — запястье оплетено жадно, в несколько колец, кора под пальцами липнет, влажная от свежей крови. Чуть помедлив, Черна выбрала ненадежный путь жалости, одним махом перерубила толстые корни у самых пальцев мальчишки и рванула тело вверх. Перекатилась по полу, прижимая к себе добычу, норовя согреть и оградить от бед, непосильной не то что ребенку — взрослому ангу.

— Надо было руку рубить, — рассудительно сообщил старческий кашляющий голос.

— Все вы умны, когда судите не свои дела, — обозлилась Черна, срезая один за другим малые волокна корней и прижигая раны жар-камнем. — Он мал еще, что ж ему, жизнь изуродовать за чужие грехи?

— Сам в подпол сиганул, да ночью, — не унялся старик. — Сам руку порезал, вот уж что яснее рассвета. Сам и беду накликал. Голову бы оттяпать. Отца сгубил, мать...

— Сейчас тебе и оттяпаю, если не проглотишь язык, — не оборачиваясь, пообещала Черна. Отделила весь корень и бросила в подпол. Там опасно зашуршало, толкнулось в пол, обозначив трещину, но унялось. — Он спас всех вас! А что тебе и прочим ведомо о злом деле, и ведомо ли хоть что, пусть выясняет хозяйка. Ну, давай пацан, дыши. Скоро явится солнышко, пуховое, как твоя дурная голова. Дыши.

Худенький даритель дудочки теперь был ничуть не похож на себя из благополучного и недавнего вчерашнего дня. Кожа синюшная, губы землистые, тело враз высохло, исхудало. Нет в нем веса, нет силы. Да и самой жизни — одна капля, последняя. Волосы сбились в грязный ком, прилипли ко лбу потными прядями. Руки сделались тоньше прутиков, всякая косточка на виду. Черна вздрогнула: сбоку сунулась хозяйка дома, осмысленно глянула на сына, погладила дрожащей рукой по щеке.

— Выживет, — строго приказала мирозданию Черна, прекрасно понимая, что прав приказывать нет, но упрямство-то имеется. В избытке.

— Лес позовет его, — испуганным шепотом обозначила женщина новую беду, еще не сбывшуюся.

— Ну, и что с того? — зевнула Черна, принимая у хозяйки стеганное из клоков одеяло и кутая пацана. — Он человек, ему и решать, какой зов нужный, а какой ложный. Обойдется. Может, наконец-то выявится у нас хоть один толковый лесник[46].

Мальчик закашлялся, скрючился в складках одеяла. Снова притих, но дыхание теперь вернулось и было ровным, постоянным, а это уже немало после приключившегося. Старик покряхтел, готовя для высказывания многочисленные дурные приметы и понятные ему прямо теперь грядущие беды — но припомнил, что ожидает болтунов после первого слова. Черна, как знают все в окрестностях, неукоснительно исполняет обещания. Даже данные сгоряча.

Веки дрогнули, медленно, будто нехотя, создали щель и допустили к глазам пацана слабый свет двух лучин и масляной лампы, зажигаемой лишь в важные вечера и опасные ночи. Черна выругалась, не зная определенно, как относиться к переменам. Глаза у мальчика стали серыми, корни вытянули всю их небесную синеву. Всю радость беззаботного детства...

— Я виноват, — голос был тише лиственного шепота. — Чужой подарок тебе дал. Плохой, а я заранее чуял, он жег руку холодом.

— Зачем полез в подпол?

— Корни просил о важном, больше было некого будить и звать, — еще тише выдохнул мальчишка.

Едва ли хоть кто-то кроме Черны разобрал сказанное: она и сама поняла лишь потому, что знала ответ заранее, собрав его из осколков воспоминаний о минувшем дне, из домыслов и примеченных странностей.

— Что ты пообещал лесу? — спросила Черна.

— Отозваться, — без звука шевельнул губами пацан.

Этот ответ был еще понятнее и неизбежнее прежних. Черна фыркнула, отнесла легкое и по-прежнему не особенно теплое тело, устроила на самой широкой лавке. Легла рядом, плотно обнимая. Хозяйка дома засуетилась, набрасывая сверху горкой вещи, какие попались под руку — лишь бы согреть сына. Кажется, она поверила, что мальчик уцелеет.

— Во, укутывай, это дело куда полезнее воя и слез. Сегодня никто не позовет, я тут, и нынешний счет закрыла, — с мрачным удовлетворением подтвердила Черна. — Раз так, живите спокойно до поры. Тэра решит, тут оставить пацана в зиму или он годен для замка. И не рыдай! Знаю наперед твои жалобы. Ничуть не сироп — носить на шее знак замка и иметь хозяйку. Но кое-кто ошибся, отдавая чужой дар вопреки сопротивлению души. Значит, придется жить в чужой воле, покуда не взрастет право на новый выбор.

Хозяйка лачуги всхлипнула и замерла, не смея дышать: в самых недрах ночи отчаянно и протяжно завыл буг. Черна сокрушенно вздохнула и промолчала. Она тоже сделала выбор вынужденно и, увы, лишилась права на то, что вечером казалось главным, лучшим в жизни: Тох не останется близ замка Файен теперь, когда во владениях Тэры переполох. Ясномогучий анг южного луча наверняка уже в седле. У него накопились весомые причины выместить огорчение на буге или врезать по ближнему стволу, карая чужой лес...

Беззаботное лето все — за спиной, а с ним уходит, сочится меж пальцами и впитывается в невозвратность очень и очень многое. Столь ценное, что хочется подвывать бугу и вдове угольщика, позволяя себе стать бессильной поселковой бабой.

— Глупости, — шепнула Черна. — Я так и так не нарушила бы данного слова. Тэра знала всегда, потому и не спрашивала, тяжело ли таскать корзину и умно ли топать по лесу, принимая на себя ничтожное дело распоследнего никчемного слуги.

Глава 5. Влад. Разговор не по душам

Москва, последний вторник октября

Было немного странно стоять и читать знакомые надписи в обшарпанном лифте, пока он скрипит тросами и ползет вверх с обычной своей старческой неторопливостью. За те три месяца, что Влад прожил вне этой квартиры, кое-что изменилось: кто-то удосужился стереть ругательные слова с левой створки двери. Зато на правой острым нацарапали те же слова, да еще с дополнениями и уточнениями. Пририсовали кривоватую картинку мутации доллара в свастику — или наоборот? Пойди пойми, что кипело в больной голове очередного недоросля. Он и сам не парился, занимая руки бездельем. Свет мигнул, лифт вздрогнул, десятый этаж показался недосягаемым. Но — обошлось. Еще один рывок, дверцы разошлись и выпустили жертву, разочарованно скрипнув напоследок.

Влад быстро покинул тесную западню, пахнущую туалетом и сладковатым дымком, и побрел по полутемному коридору, лавируя между коробками. Было почти невозможно вспомнить свои ощущения от этого дома — давние, со времен первой встречи с Маришкой. Тогда он всю зиму независимо от погоды носил единственную теплую куртку, пахнущую не кожей, а чем-то неистребимо китайским, жестоко химическим. Он был тут счастлив, поскольку безмерно устал от съемных комнат, от неустроенности общаги, еще свежей в той, давней памяти. Маришка жила в однокомнатной собственной квартире с приличной кухней. Из окон открывался вид на соседние дома и краешек дальнего поля, за ним дымила Капотня, но все это вместе было частью столицы, то есть значимым плацдармом, захваченным с боем. Отвоеванным у конкурентов, случая, судьбы и иных врагов человека, делающего карьеру собственными силами.

Рядом имелся торговый центр, тогда еще вполне респектабельный. В соседних квартирах жили — соседи, как и должно быть в нормальном доме.

Дверь распахнулась, перегородив дорогу. В коридор трудолюбивой колонией высыпали мелкие, шустрые и на редкость одинаковые на вид "гости столицы". Сколько их помещается в "трешке", проданной год назад семьей Горуненко, вряд ли знает не то что полиция — даже местная торговая "мафия". Влад рефлекторно прижал локтем портфель и нащупал телефон. Протиснулся мимо китайцев, гомонящих и деловито готовящих к транспортировке сложенные у стены тюки. Ложная тревога. Эти, в общем-то, и не воруют в наглую, вот прежние постояльцы квартиры, цыгане, были пострашнее.

С тех пор, как полулегальные рынки по воле больших людей мигрировали сюда с прежнего своего адреса, район сделался неузнаваем и все более менялся. Коренные жители еще боролись за право на то, что именуется нормальной жизнью, но, поскольку чиновники такого словосочетания в своих бумажках не находили, борьба носила конвульсивно-затухающий характер. Люди сперва шумели, затем писали жалобы, ходили по инстанциям, а, исчерпав терпение, продавали квартиры. Горожане перебирались туда, где в школах еще учат и учатся на государственном языке без акцента, а в домах живут, а не ночуют между сменами, набившись так, что тараканам сунуться некуда, и потому они норовят всей колонией откочевать к соседям...

Возле двери Маришкиной однушки лежал влажный коврик, даже не сильно затоптанный ордами пришельцев. Рядом громоздились ровным сооружением три коробки, поставленные одна на одну и перетянутые веселыми желтыми транспортными лентами. Влад с подозрением покосился на эту китайскую башню — и пощекотал кнопку звонка. Трель зазудела по ту сторону двери. Едва разобрав шаги, Влад назвался и стал ждать решения по своему вопросу — то есть права на разговор.

— Привет, — очень спокойно сказала Маришка, открывая дверь и выглядывая в коридор. Забрала у Влада коробку с тортом. — О, ребята все же приволокли лапшу. Раз пришел, занеси коробки. Сюда ставь.

— Здравствуй. Вот, и цветы. Ты общаешься с... этими? — поморщился Влад, содравший кожу на косточке большого пальца, неловко протискивая большую коробку в дверь.

— Так устроена, к сожалению, не умею посылать достаточно далеко. Никого, — в голосе обозначилось напряжение. — Ты хотел выпить чаю именно на моей кухне. Хорошо, я согласилась. Но мы не будем обсуждать ни моих соседей, ни твоих. Давай, рассказывай, как у тебя все круто и продвинуто. Люблю хорошие новости.

— Мишка дома? — осторожно уточнил Влад.

— У бабушки. Ты ожидал иного? — Маришка отвернулась и пошла на кухню. — Я подумала как следует, с чем ты мог вдруг явиться. Все варианты мне не особенно понравились, а шуметь и тем более сопеть носом при маленьком ребенке недопустимо.

— Как ты любишь просчитывать наперед плохие варианты.

— Боже мой, ты до неприличия постоянен. Торт со знакомым лейблом и евробукет. Да, я умею просчитывать, я дура с мозгами. Доволен? Тогда пей чай и говори, с чем пришел.

— У меня новый проект, — Влад попробовал исправить тон разговора, почти силой всучил букет и начал распаковывать неподдающийся торт. — Очень большое продвижение, солидные деньги. Свобода от дурацких указаний дурацких шефов, полномочия, новый уровень... Конечно, устаю, но дело двигается, мы уже сняли офис. Мы...

— Я впечатлилась и, пожалуй, завидую, если это надо, — сухо отметила Маришка, двигая чашку. — Дальше.

Сознавая, что разговор совсем не склеивается, Влад улыбнулся, сходил за ножом и принялся резать ленточки на пластике тортовой коробки. Сам, на правах бывшего хозяина дома, добыл тарелочки и разложил куски в бумажном кружеве обертки. Сел, сразу отхлебнул слишком горячий чай и вынужденно помолчал.

— Вам с Мишкой я, наверное, буду переводить средства на карточку, так удобнее, — облизнув сожженное нёбо, сообщил Влад. Еще помолчал, хмурясь и выискивая годное продолжение для разговора. — А что за проблемы? Ты как-то звонила утром, на прошлой неделе, кажется.

— Трудно было запомнить, да. За все время я позвонила тогда первый раз, — совсем тихо, через силу выговорила Маришка, упрямо глядя в чашку и не двигаясь. — Ты отшил первым словом, знаю я, кому ты говоришь "здрасьте" вместо нормального приветствия: тем, кто не нужен. Поэтому и перезвонить не пожелал... Ты все сказал? Все, для чего явился сюда?

— Я пока ничего не сказал, — сдерживая раздражение, Влад постарался начать беседу. — Признаю, у нас непростое время... было. Мишка постоянно шумел, я не отдыхал. Работы много, в конце концов, я вкалываю, не стоит это сбрасывать со счетов. Я н-не понимаю, отчего со мной надо говорить таким тоном. Я не пацан, чтобы получать выволочки. Да, мы взяли паузу в отношениях, но я от-тветственный человек и не отказываюсь ни от чего. Я сейчас вкалываю по чет-тырнадцать часов в день, это надо понимать. У нас будет ипотека, хороший район и достойные условия жизни. Я прилагаю усилия, понимаешь?

— Понимаю, — по-прежнему глядя в чашку сказала Маришка тусклым голосом. — Мы не станем мешать. Иди, прилагай усилия. Прямо теперь иди и прилагай. На все четыре стороны вон из моего дома!

Кричать она не умела, так что свой нелепый срыв и жалкий скандал прошептала все в ту же чашку. Влад тоскливо глянул за окно, на мерзкие трубы привычно попахивающей Капотни. Район соседний, а вонью делится щедро... Чем гаже дрянь, тем она ловчее приживается в столичной атмосфере, это давно доказано и несомненно. В иное время Влад высказал бы вслух столь занятное замечание, а Маришка бы хихикнула и одобрила: звучно. Но не теперь.

Маришка была существом непостижимым, умеющим удивительно слушать и вникать, давать дельные советы по всякому новому проекту или превращать неудачи в нечто маловажное, случайное... Пока не появился Мишка, сама она вполне успешно работала и была ценима сослуживцами. Все друзья Влада приняли Маришку еще до того, как знакомство переросло во вполне официальные отношения... Увы, иногда она замыкалась, упиралась и становилась невыносима. Совсем как теперь. Достижения и успехи теряли глянец, победы казались сомнительными, а цели и вовсе ложными. Отвратительное ощущение того, что тебя не уважают и даже не ценят, в такие минуты перевешивало иные доводы. А причины очередного истерически-женского срыва, если до них неимоверной ценой удавалось докопаться, всегда оказывались ничтожны. Летом, когда Влад сообщил, что намерен съехать отсюда, Маришка криво усмехнулась и предположила, что он боится заразиться послеродовой депрессией. И они поссорились тихо, но как-то окончательно.

— Ну, давай как-то на позитивной ноте разойдемся, — предложил Влад, помня вторую и главную цель разговора, помимо перевода средств через карточку и попытки поддержания отношений. — Скоро у Костика праздник, Альке годик. Я заеду за тобой, возьмем Мишку и все вместе попробуем выйти в свет, так сказать. Отдохнем, покушаем плов. И вот что: в субботу вместе поедем, купим Альке подарок, а? Ты умеешь выбирать детские лучше, чем я.

Маришка молчала, кусая губу и отчетливо заметно — сглатывая слезы. Нелепейшее поведение все более раздражало, Влад покосился в сторону прихожей, намечая путь к отступлению. Нетронутый торт кис на блюдцах, голландские тюльпаны обреченно чахли на столешнице у плиты. Влад запоздало удивился себе самому, явившемуся все же не в гости, а домой — ведь иначе он спросил бы первым делом о родственниках и детях. Так принято, и он неукоснительно следовал здравым рекомендациям, помогающим наладить деловой контакт и немного его "утеплить". Но спрашивать о своих, домашних? Вроде бы нелепо. Хотя он не был здесь давно, он стал чужим.

— А давай просто разойдемся, — неожиданно сказала Маришка безразличным тоном, подняла голову и посмотрела на Влада в упор, даже попробовала улыбнуться сухими губами. — Не надо тратить на меня субботу, возиться с выбором подарка Альке и... Хотя погоди, теперь я поняла: тебе нужен Костик, вот с чего началась история с поездкой сюда и этими разговорами. Ах, да, вот теперь отчетливо вижу! Напридумывала невесть чего, а ты всего лишь решаешь еще одну бизнес-задачу. Иди, Владик. Мы тебя не подведем, если это будет возможно.

— Что-то с Мишкой? — запоздало испугался Влад.

— С ним все хорошо, — отозвалась Маришка. Встала и указала рукой в сторону коридора. — Видно, темы исчерпаны. Я поняла тебя, схожу в банк и заведу карточку, отпишусь по почте и сообщу реквизиты.

— У тебя точно все в порядке? Почему я должен чувствовать себя виноватым, хотя, в общем-то, поступаю правильно?

— Ты ни в чем не виноват. Лапши хочешь? — Маришка добрела до прихожей, шаркая тапками, и бодро хлопнула по верхней коробке.

— Предпочитаю японскую стеклянную, если еще помнишь. С креветками и соевым соусом.

— Япония в тренде, — согласилась Маришка.

— В пятницу созвонимся и сверим планы, — бодро пообещал Влад, торопливо набросил пальто и отступил за дверь.

Замок щелкнул. Стоять и видеть дверь перед самым лицом было как-то нелепо. Влад пожал плечами, запоздало выражая этим и недоумение, и порицание такого отношения к себе. К лифту он шагал по временно расчищенному от коробок коридору. Скрипнула дверь соседей, китайцев, коим Влад по наследству мысленно приписал фамилию Горуненко. Дедок, сморщенным ликом показавшийся подобным рекламе женьшеня, выглянул и разразился длинной тирадой на родном для себя языке, обращаясь к незнакомцу и вполне определенно его — ругая. Дед пригрозил пальцем и напоследок прокричал нечто особенно визгливое. Постоял, ожидая ответа, но тщетно: Влад стороной обогнул опасную дверь и добрался до лифта. С тоской подумал, что только что сюда грузили коробки, вероятность застрять немалая. А дел до вечера — ох, как много!

Маришка, в общем-то, ошиблась,— он пришел не ради Костика, а вернее не только для сохранения полезной школьной дружбы. Он остро нуждался в возможности выговориться, поделиться тем, как много сделано, посетовать на усталость. Рассказать о перспективах нового проекта и выслушать советы — словом, он хотел ненадолго попасть домой. А забрел в какое-то китайское общежитие с древним дедом-скандалистом и неузнаваемой Маришкой, ледяной и безразличной.

— Зачем ей лапша? — спросил Влад у двери лифта.

Глава 6. Черна. Выбор рудной крови

Нитль, замок Файен, хрустальная восьмица

Лето от осени отделяет хрустальная восьмица[47], время прозрачной легкости и хрупкого, но нерушимого мира стихий и сил. Луна высоко взбирается на небо и подолгу улыбается солнышку, её оттенок обманчиво близок к серебру, свойственному молодой весне. Холодная синева осени почти не заметна: она выявится позже, во вторую-третью восьмицу. Небо такое глубокое и кристальное, что запутавшиеся в волосах ветра паутинки издали видны всякому, а не только вальзу, наделенному даром духа.

Свет утрачивает ослепительную жесткость, жара не дрожит полуденным маревом над крышами и темными скалами. Тени лишены мрачности, лес дремлет в неге тепла, смешанного с сиреневыми туманами прохлады. Буги и иные твари, крупные и мелкие, кочуют к югу или же усердно роют зимние логова. Деревья умиротворенно шелестят, напоенные влагой последних летних дождей — согретые солнышком, отмытые от пыли, они широко развернули бронзовеющие листья. Корни замерли в покое, занятые предосенним делом: пока есть время и силы, выступающие над почвой наращивают толстую зимнюю кору, а подземные — поглубже прячут нежные молодые побеги. И нет им дела до людских троп, и стоят без трещин самые глубокие подполы.

У людей хрустальная восьмица — праздник. Летние заботы завершены, сонный лес дает возможность и слабым свободно передвигаться от селения к селению даже ночами, имея в охране всего-то одного посредственного вальза. Дети безбоязненно бегают в чащу и собирают орехи, нагребают шишки для растопки, вяжут в охапки хворост. Самые отчаянные шепчутся с ленивыми корнями, уговаривая подарить сухой алый цвет[48], уже высеявший семена. Угольщики кланяются старым деревьям, испрашивая разрешения взять для дела сухостой.

Не удивительно, что именно в хрустальную восьмицу на лугах близ замков вырастают шатры осеннего торжища. Пестрят и колышутся ленты, хлопают пологи. Светлый дым костров, накормленных сухим листом, вьется прихотливо и узорно. Он послушен воле вальзов, украшающих праздник и в кои то веки склонных забавляться, исполнять прихоти детей, просто отдыхать.

Черна распродала дикий мед, добытый из вершинных дупел, еще в первый день. Второй извела на покупки, в единый миг выбрав себе новую рубаху и до заката прочесав все ряды, присматривая гостинцы знакомым и заодно ревниво косясь на работу пришлых кузнецов. Третий день, последний свободный, девушка приберегала для вдумчивого и восторженного изучения самородного железа. Обычно хоть малую толику его привозили с севера, из болотистых земель близ замка Хрог. В минувшие два сезона оттуда снялись и ушли семь селений, испросив права обосноваться в более благополучных землях. Железо, и прежде не составлявшее предмет торга, теперь сделалось чем-то полулегендарным.

Единственный тощий рудник[49], на вид изможденный и обтрепанный, сидел в сторонке от торга, у самой опушки леса. Он дремал, пережевывая лепешку. Или притворялся? Пойди их пойми, тех, кто с людьми говорит раз в год и сам уже так с болотом сросся, что пахнет мхом, тиной и рыбой.

Белёк судорожно вздохнул, помялся, привычно страдая за широкой спиной приятельницы. Он с первого дня в замке мечтал стать ангом, не скрывал намерений и ужасно, мучительно переживал неудачи. Ростом не вышел, в кости тонок, колено в пятнадцать повредил на занятиях и с тех пор прихрамывал, вопреки безмерному своему усердию в разработке попорченных жил.

Еще с весны истинный клинок сделался для почти взрослого Белька навязчивой и недосягаемой последней надеждой на обретение равных с Черной прав на испытание. Парень плохо спал и похудел за лето, что почти невозможно при его природной сухости тела. Тэра Ариана, конечно же, глупости ученика ведала, но до поры не вмешивалась, наверняка полагая: перерастет, поумнеет. Но накануне торжища пригласила в каминный зал, усадила у живого огня и долго молча смотрела в лицо. Затем так же без слов созерцала недра хрустального шара, появившегося в этом зале невесть откуда — ни одному слуге не ведомо, как.

Что Тэра увидела, осталось известно одной ей. Прорицатели редко делятся знанием без нужды, а что такое "нужда", опять же им решать... Прервав молчание, хозяйка замка велела позвать Черну. С порога та слышала часть сказанного Тэрой приятелю.

— Ты вальз, особенный и вовсе не бездарный, — раздумчиво делилась малой толикой увиденного прорицательница, трогая кончиками пальцев сияние над поверхностью шара. — Такой вальз, что я умолчу о многом... Клинок тебе будет не в пользу, оружие — не твоя стезя. Однако, отказав в малой глупости, я накликаю куда большую, и обернется она бедою. Ты свихнулся на желании слыть сильным. Хорошо же, слыви — или расстанься с надеждой. Вот Черна, упрямее девки во всем свете нет, что ведомо нам обоим. С подлинным болотным железом она прежде не работала, но жажда её не менее твоей: так и грезит уложить кровь мира под молот и сродниться с готовым клинком. Один он возможен по осени, тут и таланта прорицания не требуется, чтобы назвать число... Пусть судьба решит, кому из вас достанется, а кого обойдет вниманием. Вот чего хочу я: вы вместе пойдете на торг, возьмете то, что дастся в руки и затем оно навек разведет вас. Избранник клинка получит многое. Второй будет отринут и... скажу так: после испытания он не останется в замке.

— Так осень на носу, — возмутилась Черна, переживая за приятеля.

— Тебя спрашивали? Тебе дозволяли молвить слово? Или ты сама догадалась испросить о том? — хозяйка задавала вопросы ровным тоном, обыкновенно обозначающим большое раздражение.

— Уже высказалась. Теперь и помолчу, нечего меня пилить, я не корень.

— Достань уголек, — ласково велела Тэра, щуря тусклые глаза недобро и многообещающе.

Черна сокрушенно вздохнула, встала на колени у камина, как подобает всякому, вознамерившемуся коснуться живого огня. Прошептала несколько слов приветствия и потянулась за указанным угольком. Тэра, расчетливая куда более, нежели жестокая, указала малый и тусклый, в стороне от главного пламени. Но и его держать невыносимо, живой огонь кусает куда злее обычного — он не просто жжет плоть, он пробует подавить и ослабить волю.

Черна держала бурый глазок пламенной жизни, ощущая сперва его жар, затем движение подобия корня, болью пронизывающее руку до плеча, рвущее сердце. Пот застил глаза, крупным бисером копился на лбу. Хотелось выть, но пока что она лишь прикусывала язык.

— Верни его домой, — разрешила Тэра, когда рука с угольком задрожала и чуть опустилась. — И запомни хотя бы на двадцать первый год жизни, кто во всяком замке заговаривает первым: свободные люди. Только они, но никак не носители знака своей старой ошибки.

Черна собрала остатки сил и бережно уложила уголек на прежнее место, не бросая и даже не роняя. Разогнулась, отдышалась и кое-как сдержала улыбку. Ничто не делает жизнь столь прекрасной, как схлынувшая боль! День теперь светел, а злиться на Тэру нет ни малейшего намерения. Она, в общем-то, права. Почти. Черна поморщилась, проглотила кровь с прокушенного языка и покосилась на хозяйку.

— Что теперь? — сварливо бросила Тэра.

— Я тут живу столько, сколько помню себя. Может, даже с рождения. Всегда хотела знать: в чем моя ошибка?

— В том, что ты есть, — очень тихо выговорил Белёк, сморгнул и... очнулся. С новым ужасом глянул на сожженную руку Черны, сделался белее снега и сполз на пол.

— Особенный вальз, я ведь знала, — улыбнулась Тэра. Повела бровью. — Забери его, приведи в сознание и успокой. Ему надо совершить еще немало ошибок, чтобы стать тем, кого пророку не слепить насильно. Пусть так. Убирайся, я устала.

Черна подтянула на плечо сухое тело приятеля, кое-как заставила себя разогнуться и подняться с колен. Пошатывало изрядно, нескорый обед вмиг сделался мечтой дня. Переставлять колоды ног едва получалось.

— Мне с весны занятно, кто помогал тебе таскать уголь столь медленно, — сладким голосом шепнула Тэра в спину. — Разные были мысли, грело любопытство и то, что сфера оставалась темна вопреки моим попыткам всмотреться... или подглядеть. Но последняя ваша выходка слишком уж заметна, даже вопреки шарховой нити в твоем поясе и многослойным манипуляциям с тканью мира, исполненным в стиле южного луча. Ясномогучий анг — существо сложное, движения его души так же плотно затуманены, как и сам образ. Запомни.

— Я желаю помнить лишь то, что сказал он, — упрямо выговорила Черна, морщась и прикидывая, получится ли второй раз вытянуть уголек больной рукой. — К тому же я все еще здесь, и мне плохо от мысли, что я вроде твари на хозяйской сворке.

— О, если бы дело обстояло столь просто, — натянуто рассмеялась Тэра. — Спорить не стану, высказывать суждения тоже: ты крепко уперлась. А когда ты упираешься, слова делаются бессмысленны, ты не поверишь самым сильным доказательствам. Иди. Помни о награде обладателю клинка.

— Заранее предупреждаю: с Бельком ради хозяйской потехи я драться не стану, не по мне противник.

— Разве ты обрела дар прозревать истину? Или я указала твоего противника в испытании?

Черна тяжело вздохнула, нехотя покачала головой, признавая свою исключительную бесталанность к дарам духа. За спиной сошлось створки двери. Постояв у стеночки, подпирая её плечом, и дождавшись, покуда дурнота схлынет, Черна зашагала в сторону кухни. Повара не изуверы, сколько раз им требовалась помощь в поиске диких трав или прессовке топочного торфа! Должны помнить и возместить — жирным куском.

Белёк шевельнулся, застонал. Полежал еще немного мешком на плече и жалобно попросил спустить его на пол. Всю дорогу до кухни парень молчал, сосредоточенно и грустно хмурясь. Теплый бульон принял так же, даже не поблагодарив повара. И свежий хлеб, выделенный сердобольным пекарем, взялся крошить в варево, как труху...

— Всякое железо изберет кузнеца и воина, — высказал вслух свою боль Белёк. — Иди к северному руднику одна. Нечего нам делить, да и не желаю я мечтать о том, что не мое ни по силе, ни по чести.

— Позже обсудим, — пообещала Черна, мигом выпив свою порцию через край, не студя.

И вот — обсудили... Белёк сдался нехотя, на торжище пошел нога за ногу, без радости. Он и теперь мотается за спиной вроде заплечного мешка с дикой травой: и веса нет, и помеха изрядная.

Северный рудник, если верить его виду — человек пожилой, на прибывших не глянул. Вздохнул, погладил траву, льнущую к его руке и норовящую обнять запястье. Сощурился на солнышко.

— Одна корзина не пуста, она выберет себе человека, — голос, неожиданно для столь тщедушного человека, оказался сочным и низким. — Решил я так, и будет так: думать не допущу, сразу тяните к себе, что сочтете своим. Прямо теперь!

Черна нащупала плечо Белька и рванула парня вперед, почти роняя носом в корзины, более похожие на гнезда, нескладно сплетенные из мелкого прута. Сама тоже потянулась, наклонилась, выбирая на ощупь, а глядя по-прежнему на рудника. Будто бы падая и утопая в болотной, зыбкой зелени его некрупных глаз, двумя омутами блеснувших из-под кустистых бровей. На душе сделалось тревожно, твердая почва под ногами поплыла, вынуждая сгибать колени и через силу удерживать равновесие. Рудник был — теперь Черна не сомневалась — настоящим, а вовсе не из числа селян-посыльных, в прежние годы доставлявших железо и самозабвенно игравших чужую роль.

— Все люди огороженных селений ушли с земель Хрога, — догадалась Черна.

— Слабые ушли, чужие и лишние, — безмятежно согласился рудник. — Так оно и должно, мир очищается. Как пена схлынет, так и дойдет до готовности варево нового. Скоро уже, я вижу, как бурно кипят болота.

— Но ведь они, ушедшие, и есть люди, — снова шепнула Черна, ощущая, как по спине бежит холодок. — Для кого же чистить мир?

— А я кто, по-твоему? Я коренной, а сухостой да труха пусть вымывается да в перегной уходят, в дальний, окраинный. Выбрала корзину?

Черна кивнула, плотнее сжимая ворох веток и понимая с растущим недоумением: пусто, легко, не далась в ладони вожделенная болотная кровь...

— Ковать не зазорно и сильным, и коренным, — плоская линия губ рудника треснула неловкой улыбкой. — Но кровью мира из него же вырезать жизнь — не моги, если чуешь в себе силу. Клинок он — что? Он костыль для хромых и искушение для слабых. Твой друг хромает?

Черна почувствовала, что тонет в омуте недосказанностей. Желая вырваться, она глубоко, судорожно кивнула, а когда подняла голову, рудник шагал прочь меж деревьев опушки. Под ноги ему даже в тихую хрустальную восьмицу ложились гладкие корни, а низкие кряжистые сучья виновато поджимали побеги, торя родичу удобную тропу. Словно этого мало, из-за ствола высунул длинную морду дикий буг, улыбнулся всей пастью, неумело ластясь. Со снежно-белых клыков капала слюна, бурая шкура, расчерченная заметными лишь в ярком свете дня полосами и крапинами более темного тона, терлась о кору, а мигом позже уже о руку рудника. Буг выбрался в редкую тень опушки весь, вытянулся в данные ему, могучему, полные три людских роста от носа и до основания пушистого хвоста с острыми костяными кромками. Буг припал к траве, урча и заискивающе подергивая хвостом. Рудник, кряхтя, влез на спину, сел боком, прижмурился и вроде бы задремал: его везли домой...

— Принято думать, что дикий лес опасен и... и все такое, — хрипло прошептал Белёк, не веря глазам. — Что же я только видел? Как же так?

— Давно знаю: мы, в стенах живущие, и есть дикари, — фыркнула Черна, отвернулась от леса и уставилась на корзинку, прижатую к груди приятеля. — Хоть кус велик? Не то выкую пшик. Вдруг да аккурат сегодня я научусь завидовать? Вроде самое время, мечты мои насквозь проржавели. Ну-ка дай гляну, что ты хапнул.

— Я?

Белек уронил гнездо, пискнул, поджав ушибленные пальцы левой ноги и закачался, стоя на больной правой. Пришлось Черне хватать приятеля за шиворот и поддерживать. Кажется, лишь отдышавшись и освободив руки, нащупав ушибленной ногой почву, Белёк осознал и тяжесть корзины, и свое везение, и непостижимый поворот судьбы, и почти брезгливый приговор рудника: клинок дается никчемным... Черна влепила приятелю увесистую оплеуху, обозвала пустоголовым. Велела с извинениями поднять драгоценное железо и более не ронять, тем выказывая ужасающее неуважение к крови мира. Сама она уже мчалась по торжищу, рыча на встречных, без разбора отгребая с пути всех подряд и разыскивая старшего сына покойного угольщика. Полученную из рук болотного человека руду важно до заката согреть и размягчить, перелить в новую форму, покуда она помнит волю отдавшего дар — и удачу принявшего. Для ковки требуется свежий летний уголь, выжженный из корней здешнего леса, родного для Белька.

Суета важных дел и сопутствующих им пустых мелочей закрутилась вьюном осенних листьев, подхваченных ветром, запестрила в глазах, мешая учесть время, обманывая усталость и отгоняя мысли.

Лишь в кузне Черна очухалась вполне надежно. Она стояла с малым молоточком в руке, полная усталости и покоя дела, свершенного должным образом. Старший сын угольщика хмурил широкие брови, уверенно целя тяжелым молотом туда, куда указал малый, серебряно-звонкий. Сероглазый пацан — младший мужчина в семье угольщика — сопел и старательно подбрасывал уголь. Белек бестолково метался вдоль стены, от волнения едва помня себя и исполняя лишь прямые указания, простейшие: раздуть меха или подтащить новую корзину. Вечер, будто сговорившись с людьми, разогнал самые малые облака и усердно ворошил закатное кострище, поддерживая тление света, позволяющее завершить дело ковки без нарушения древних заветов.

— Исполнено? — негромко пробасил угольщик, и Черна впервые сообразила, что теперь его надо звать именно так, по смерти отца старший сын законно унаследовал дело. Если припомнить, так и прежде с сухостоем ходил говорить он, прихватив меньшого брата, пока отец суетился и готовил яму для работы. Угольщик вздохнул и улыбнулся. — А ведь так и есть, управились мы.

— Еще нет, — коротко возразила Черна, откладывая молоточек.

Пот застил взгляд и мешал рассмотреть буро-пепельный клинок. Ладный, не особенно длинный и достаточно узкий, нарядно обтянутый плетением узора. Лишь настоящее живое оружие само избирает рисунок шкуры. Кровь мира самовольна и капризна в работе: или охотно принимает форму, согласившись стать частью человека, или исходит на упомянутый Черной еще на торжище "пшик", выковываясь в сплошную окалину и ломкий, неделовой металл. Клинок этого дня был хорош собою без броскости и глупого блеска. Он еще хранил жар, но уже отказывался менять форму.

— Белёк, принимай, — тихо велела Черна.

— Руками? — неуверенно переспросил парень, хотя знал правило и вряд ли боялся сжечь кожу, скорее по-прежнему не верил, что чудо дастся ему в ладони.

Черна фыркнула. Угольщик захохотал, огромный, чернолицый от копоти и страшный в потеках пота, как сам ночной лес. Тяжелой рукой он поддел Белька под затылок и толкнул к наковальне. Ученик Тэры Арианы облизнул губы, прокашлялся, поправил рубаху. Наконец кивнул, встал на колени, опираясь о край наковальни: жилы на больной ноге снова подвели и не захотели допустить свободного движения.

— Я не предам тебя, — тихо пообещал Белёк.

Ладони дрогнули, несмело потянулись к бурому горячему клинку. Левая легла на основание, пока что лишенное рукояти, правая поддела легкое острие. Клинок вздохнул и отозвался на завершение избрания звоном, неразличимым уху, но внятным всем участникам ковки. Закат, будто задутый ветерком, погас. Свечение живой стали сделалось особенно заметным. Она пульсировала заодно с сердцем того, для кого теперь была неотделимой частью.

— Ладошки не напекло? — полюбопытствовал угольщик.

— Хорошо, тепло, — расплылся в блаженной улыбке Белёк. — Спокойно.

— Пора идти к Тэре, — напомнила Черна.

Сказав неизбежное, она с долей настороженности глянула на приятеля. Неопределенность и тем более угроза перемен заставляли Белька вздрагивать. Он терял уверенность или даже делался жалок, заранее изобретая в уме худшие исходы еще не завязавшихся обстоятельств. Причем переживал не за себя, а за знакомых и — вот уж глупость — незнакомых. На сей раз, вопреки обыкновению, Белёк лишь пожал плечами, смущенно улыбнулся и приобнял горячий клинок. Охнул, хлопнул по рубахе, сбивая пламя. Живая сталь не сжигает человека, ставшего частью её, но не щадит одежду и даже волосы.

— Прости, я сегодня рассеян сверх меры, — вздохнул приятель, удобнее перехватил клинок и понес, вежливо придерживая обеими ладонями и отстраняя достаточно далеко от одежды, стен, дверей — всего, что способно гореть.

— Как ощущения? — ревниво уточнила Черна, знавшая понаслышке о даре крови земли, но отчаявшаяся получить сокровище.

— Он разгибает меня, — улыбка Белька сделалась шире. — Он звенит... то есть мы звеним и нам все по плечу. Словно беды сделались вдвое легче, а радости — весомее. Черна, отчего повезло именно мне? Ты воин и кузнец, по праву и силе сталь должна родниться с тобой.

— Кровь мира, а не сталь, — поправила Черна. Сердито растерла гудящий утомлением затылок. — Пожалуй, мне нельзя облегчать беды, иначе я вовсе перестану замечать важное, да и разгибать меня нет смысла. Все правильно, ты был нелепо и бестолково тонкошкурый, и имя у тебя, вроде как у смешного малыша, а никак не взрослого человека.

Приятель задумчиво кивнул, снова глядя на клинок и почти не замечая коридоров, не отдавая себе отчета: впервые за время пребывания в замке он шагает по их середине, не пробуя прижаться к стене и пропустить всех, заранее сознавая или домысливая каждому встречному и попутному важное дело, дающее ему право пройти первым. Слуги от такого непривычного, нового Белька шарахались, а то и кланялись с уважением, вмиг рассмотрев перемену.

Тэра Ариана Файенская, хозяйка замка у основания северного луча, ждала учеников в главном зале, все у того же камина, неизменно наполненного жаром души этих земель. Она сидела в кресле прямо, как и подобает во время важного приема. У правого плеча замерла безмолвная Милена, старшая ученица, еще недавно полагавшая себя наследницей всего, что составляло силу и дар Тэры. Слева от кресла едва решались дышать ученики, уже несколько сезонов обитавшие в одной пристройке с Черной и Бельком. Светл кусал губы и опасливо косился на Милену, противницу для него опасную, а то и непосильную. Уступать заранее парень не желал, хотя угадывал исход не начатого еще, но вполне возможного, поединка.

Тэра дождалась, пока Черна и Белёк займут подобающие места, и жестом пригласила учеников встать в кольца каменного узора пола, лицом к хозяйке, образуя ровный полукруг. Помедлив и едва имея силы скрыть недоумение, Милена покинула почетное место справа от хозяйки и заняла указанный ей свободный пятачок мрамора в общем построении учеников.

— Настало время определить каждому испытание, — Тэра обвела взглядом учеников. — Такое время неизменно совпадает с хрустальной восьмицей, но не всякий год я вижу смысл и желаю использовать право наставницы. Милена, начнем с тебя, это уже неизбежно. Кто бы ни дал тебе надежнейших гарантий, как бы ни расписал мою слабость и перемену законов мира, чем бы ни клялся — он солгал. Хрустальная восьмица — время прорицателей, мы не самые сильные и не самые главные в мире, однако же мы, вот парадокс, нужны и своим врагам, и своим сторонникам. Потому мы вправе не делить окружение на тех и иных, равно сомневаясь в привязанностях и неприязни. Ты была еще младенцем, когда я внесла тебя в кольцо стен. Я знала меру тяготящей твой род ошибки и ведала, как велик гнев мира. Но я выделила знак замка и с ним — защиту. Я даже посмела надеяться, что однажды передам тебе огниво[50] и смогу обрести свободу от долгов и забот... Но ты не залатала прореху старой ошибки, ранившей душу твою, и она истекла кровью. Не спрошу, кому и что ты сообщала минувшим летом. Зачем колебать основание замка, проверяя, чья сила сильнее — моя или того, кто обманул тебя и позже затер следы сговора? Просто сними с шеи знак и уходи. Корни спят, безопасные тропы еще целый день открыты для тебя.

— Здесь вся моя жизнь, — в отчаянии шепнула Милена, опускаясь на колено и нащупывая нож, чтобы порезать руку и ритуально просить о прощении.

— Огонь Файена чадит, впереди зима, я вынуждена признать и свою ошибку в твоем воспитании. Теперь уже не суть: я не смогла помочь тебе или ты не приняла помощь... уходи. У нас обеих нет выбора, срок простой жизни в стенах Файена истек.

— Ты пожалеешь, — хрипло выдохнула Милена.

— Пустые слова... хотя я уже жалею, такова моя слабость. Помни одно: мы сами закрываем двери и сами же открываем их. Все, что ждет тебя, зависит не столько от старых ошибок, сколько от нового выбора.

Тэра прикрыла глаза и смолкла, давая бывшей ученице время покинуть зал. Когда створки дверей сошлось, лишив Милену права вернуться, хозяйка снова оглядела полукруг учеников, не позволяя себе замечать опустевшее место. Жест выделил Светла.

— Тебя в кольцо этих стен привела не ошибка, а жажда перемен, хотя частью её и была самонадеянность, перемешанная с легкомыслием, но это еще не грех... Увы, дар, который ты смог зачерпнуть и взрастить, невелик. Примешь ли ты место псаря[51])? Нашей тихоне Ружане я дозволю перебраться к тебе в дом и не делать более тайны из ваших отношений. Истиной травницей[52] она станет нескоро, даже поборов себя и уделив время лесу и почве, а не тебе, пустоголовому дуралею... и не своим опасным грезам.

— Это честь для нас, — просиял Светл, не ожидавший подобного.

— И обуза для меня, — проворчала Тэра. Глянула на Белька. — Теперь ты. Встань у правого плеча, это твое место... пока я не соскучилась сидеть в своем кресле, так и будет.

— Но как же мое испытание, — впервые осмелился перебить хозяйку самый молчаливый и почтительный из её учеников.

— Лежит в твоих ладонях, еще не остыло, — усмехнулась Тэра. — Разве ты не понял? Вот ключ, сними знак и займи место. Вины на тебе и прежде не было, ты в мире здешнем гость, знак замка тебе — защита. Но отныне нет более для тебя защиты, ты сам — часть Файена, и отныне обязан стать защитником, а не слабаком, ищущим укрытия. Разве старая Тэра не заслужила того, чтобы о ней позаботились?

Белёк пожал плечами, покосился на Черну, виновато вздохнул, признавая силу доводов, лишающих права выбирать — вопреки обретенной свободе. Повинуясь жесту Тэры, Светл и его подруга покинули зал.

Черна прищурилась, прямо глянула на хозяйку. Она знала, чем обернется для неё удачная ковка. Осенью покидать замок тяжело, уходить совершенно не хочется, да и некуда. Нет в жизни ни цели, ни смысла: это сделалось очевидно теперь, когда кольцо стен перестало удерживать. Оно было не ловушкой, а домом. Почему так сложно понять очевидное? И почему прозрение в самом важном который раз приходит запоздало и болезненно?

— Твое испытание, — тихо молвила Тэра и заколебалась, пламя камина опало на потускневших углях. — Можешь просто уйти, не исполняя мою просьбу, если не чувствуешь силы... и присутствия духа. Но тогда я промолчу о том, что сказала бы после испытания.

— Что надо сделать?

Тэра поглядела в пепельный, едва живой камин, поднялась из кресла и прошла к решетке, протянула руки, согревая их над огнем и взращивая пламя из тусклого угля.

— Снять шкуру с Руннара. Дело непосильное, но в день синей луны, когда закрутится спайка и устои мира будут колебаться... Не стану лукавить: я не знаю, возможно ли это совершить и тогда.

— Делов-то, — нарочито грубо буркнула Черна, шалея от нежданной просьбы. Потому что хозяйка именно просила! Отказать этой Тэре, старой и сомневающейся, было невозможно. — Снять — так снять. Одна незадача: а как же мой ошейник?

— Учеников дурнее тебя не было ни в одном замке, — язвительно усмехнулась Тэра, не оборачиваясь. Пламя взметнулось, снова встало за решеткой рослое и яркое. — Дерни как следует цепочку.

— Что?

Переспрашивая, Черна уже ощущала себя не просто глупой — беспросветно дремучей и дикой! Рука нащупала ненавистный ошейник, дернула — и он остался лежать двумя обрывками в ладони.

— Нет ошибки, нет долга. Нет и не было, — тихо сказала Тэра, по-прежнему глядя в огонь. — Есть давнее обещание одному моему... другу? Или врагу. Я часто путаюсь в определении сторон, я прорицательница, а не судья.

— Я могла уйти в любой день, тем более в ту ночь, — вслух пояснила себе Черна, потому что правда не желала втискиваться в сознание. — Я могла и имела право.

— Право? Сомневаюсь, — Тэра покачала головой, медленно шагая к креслу. — Скорее силу. Видишь ли, ты не столь проста, как может показаться со стороны. До сих пор ты еще... не стала собою. У тебя нет настоящей цели и нет осознания долга, сложного и чуждого прочим людям: долга без выгоды и обязательств, без вины и привязанности. Покинув замок и выбрав путь ради себя самой, ты утратишь многое, не сознавая утраты.

— Я ничего не понимаю.

— При чем тут логика... Мы, прорицатели, куда внятнее иных понимаем: вся логика с опорой на цепочку причин и следствий — лишь жалкая по малости верхушка гор истины, сокрытых туманом тайны, наития, непостижимых движений души и озарений духа. Порывы штормового ветра колеблют границы миров... Иди и отдохни. Белек! Не стой столбом, и ты иди. Завтра обсудим предстоящее. Пока запомните: я запрещаю вам тащиться за Миленой и вытирать ей сопли.

— Больно надо, — хмыкнула Черна, глядя в огонь.

— Белёк, эта... девчонка ластилась ко всем, кто готов был гладить её по шерсти, — тихо вымолвила Тэра. — Не время проверять, что она думает именно о тебе. Просто отпустите её. Так должно поступить, вот слово прорицательницы.

— Вы прежде не начинали игр, — осторожно уточнил Белёк, хмурясь и не пряча недоумения. — Но я ощущаю в нынешнем дне кипение... зуд зреющих перемен.

— Я не играю, лишь совершаю под давлением обстоятельств то, что полагаю неизбежным и своевременным. Идите.

Черна покинула зал первой, в коридоре с рычанием замотала головой, словно выстояла полдня под дождем и теперь норовила растрясти бегущие щекоткой по черепу предчувствия и домыслы. Все это ей — чуждо! К тому же ноги что-то решили помимо головы и резво несут по коридору к винту южной лестницы, обвалом топота и эха — до первого яруса, прыжком под навес внутреннего двора.

Милена как раз теперь покидала двор и уходила — тихая, первый раз за время жизни в замке согнутая. Опустив голову, она брела к арке внешнего двора. Правой рукой сжимала горловину походного мешка, дно которого терлось по камням. Белёк дернулся догнать, но попал под ладонь приятельницы, куда более жесткую, чем кузнечные клещи.

— Иди, выбери толковый материал для рукояти своего клинка, — велела Черна и толкнула парня в сторону кузни.

Сама она в несколько прыжков догнала Милену, уже пересекающую внешний двор, теперь с поднятой головой — аккурат так идут на казнь... Гордость предала, ноги бессильно споткнулись на пороге, под аркой главных ворот. Черне пришлось подставлять плечо и почти тащить бывшую первую ученицу через мост, чтобы слуги не нашли повода судачить об уходящей. Некоторые, и всякий знает таких в своем окружении, обожают капать ядом на чужие душевные раны.

— Тебя как, проводить до границ лесов западного луча? Или, если хочешь, заломаю буга. В одну ночь дикого под седло не поставить, но я постараюсь, да и ты в уговорах сильна.

— Она наверняка велела не провожать, — дребезжащим шепотом угадала Милена, оттолкнула руку и слепо побрела к лесу. — Бельку велела, и он послушался. Тебе до меня и дела не должно быть! Я всегда отравляла твою жизнь. Я ненавидела твою силу и доступную тебе простоту выбора. Я... — Милена обернулась, скалясь затравленным зверем. — Я шепнула твоему Тоху, то, что шепнула. Я была с ним еще до вашей первой встречи, и я же подстроила её по просьбе анга. Он с зимы таскался в наши леса, и делал это, было бы тебе известно, расчетливо. Ну что, наконец-то ноги отказали? Наконец-то я могу топать, куда вздумаю, без вашей тупой и лживой жалости?

— Все вы, вальзы, с придурью, — вздохнула Черна, разжимая кулак, уже готовый нанести удар и сгоряча отплатить за боль, причиненную сказанным. — Видите одно, говорите другое, делаете третье, а душа у вас болит от чего-то вовсе уж восьмого... ладно, дикий пламень с тобой. Что было, то прошло и скоро осыплется прошлогодней листвой. Зато я познакомилась с ним. А ты вон — опять одна, ищешь то, чего во всем свете нет. Ну, что решила: буга выслеживать?

— Уйди, — попросила Милена, спотыкаясь о первый корень опушки и падая на колени. Она некоторое время пыталась себя сдержать, но не управилась и тихонько завыла, прокусила губу, всхлипнула. Наконец упрямо встала, снова заковыляла в лес. — Серебром заклинаю: уйди.

— Не, на меня не подействует, будь ты и первым вальзом сдохшего ныне востока[53], — фыркнула Черна. — Скажи толком, чего тебе в самом деле надо. Тогда я поскорее сделаю, что могу, и пойду отдыхать со спокойной душой.

— Тихое место, отлежаться, — выдавила Милена.

— Пошли, это легко, — приободрилась Черна. — Только на вторую ночь от этой корни очухаются, не забывай.

— Тебе-то что?

— Я думала, ты бегом к этому... Йонгару, — честно призналась Черна. — Замок у основания луча заката крепкий, но прорицательница им нужна так, что и не высказать. Опять же, сох он по тебе — аж глянуть больно.

— Да никому я не нужна! — сорвалась Милена, снова спотыкаясь и уже не пробуя встать. Она глотала слезы и торопливо бормотала, уткнувшись лицом в спящую траву. — Никому! Только мой дар, место у правого плеча Тэры со всеми её тайнами или право быть целую ночь при мне самым лихим мужиком... А я хочу... Я хочу...

— Серебряной ланью стоять на ладони влюбленного великана. — Черна не пробовала насмехаться, просто произнесла приговор, подцепила на плечо безвольное тело изгнанной ученицы и поволокла в лес, к ближнему логову, вырытому Тохом еще в начале лета. — Спасибо матери серебра, я не вижу ничего в грядущем. Все вы слишком дорого платите за зрение. Изломанные какие-то, в себе копаетесь, иных всех подряд норовите насквозь просветить, будто они горный хрусталь, а не живые люди. Во, логово. Рыдай, сколько вздумаешь. Завтра приволоку жратвы. Ты реши до полудня про буга-то, его еще искать, если надобен.

— Конус тьмы тебе в сердце! — всхлипнула Милена, отползая в дальний угол, в тень. — Ненавижу. Не приходи никогда, поняла?

— Ну, я тебя тоже видеть не хочу. Но знаю: умей ты толком ненавидеть, давно отравила бы или допекла еще как.

— Убирайся! Вон! Убью!

Комок земли угодил в плечо, вызвав ответный смех — и не более. Выбравшись из логова, Черна отряхнула грязь с рубахи и побежала, принюхиваясь к пряной застоявшейся осени, туманом сочащейся из почвы. На душе было так легко, что вес тела едва ощущался. Приходилось прыгать и приземляться на кончики пальцев, даже не пробуя обернуться и угадать длину каждого шага: в особенные ночи нельзя отягощать сердце ядом недоверия к чуду.

Глава 7. Влад. Испорченный вечер

Москва, первая неделя ноября

Это был первый в его жизни кабинет, выбранный самостоятельно и для "своего" дела. Влад еще раз осмотрелся, старательно выровнял рамки на парадной стене. Подборка скромная, но далеко не пустая. Лица узнаваемые для тех, кто понимает. И сертификаты кое-чего стоят, не дешевка.

На столе, возле привезенного референтом инвестора "на деловое счастье" роскошного яшмового Будды, аккуратно и скромно пристроилась фотография. Её Влад несколько раз ставил и убирал, не имея сил решить окончательно, насколько теперь, в сложившихся обстоятельствах, уместно демонстрировать крепость семейных уз. После натянутой и откровенно фальшивой субботы, проведенной у Костика, на душе остался осадок тяжелой мути. Сам хозяин гостеприимного дома слишком радушно принимал Маришку, его жена допустила приятельницу к готовке плова и неудачно пошутила: "господин назначил тебя любимым поваром"... Всю обратную дорогу Влад молчал. Собственно, едва за спиной закрылась дверь Костиковой квартиры и исчерпалась потребность улыбаться, он впал в мрачную задумчивость и вот — до сих пор не смог очнуться. Почему Маришка позволяет так отвратительно шутить?

— Ну, ничего, обживаешься, ага, — туша Иудушки изуродовала дверной проем. — Угости партнера кофе, давай, на правах хозяина — ухаживай.

Влад поморщился, повернул фото так, чтобы оно надежно спряталось за Буддой, и вдобавок чуть подвинул новенький ноутбук. Иудушку опять хотелось отравить. Уже который день... Это неисполнимое желание само было подобно язве и вызывало изжогу. Хотелось курить и ругаться. Ну как может кое-кто, будучи в начале большого дела, явиться на работу в лоснящемся мятом костюме, без галстука, да еще и напялив рубаху чудовищного оттенка? Как будто в стиральную машину попала слабо разбавленная ржавчина — и осела на ткани.

— Секретаршу еще не нанял? — уточнил Иудушка, плюхаясь в кресло для важных гостей и глазея на стену с сертификатами и фотографиями. — Учти, чтоб ноги от ушей, я с ней буду таскаться к жирным гусям. Ты-то у нас семьянин, а мне самое оно... Во, резюмешка. Зацени данные.

— Я подберу человека, — стараясь не выходить из себя, Влад отвернулся к кофе-машине и бережно поставил чашечку под сопло, отягощенное одинокой бурой каплей.

— Ой, не бухти, мне баба нужна, а не человек, — прямо уточнил Егорушка. — Резюмешку я положил, могу сам отнести в бухгалтерию... кстати, у нас уже есть бухгалтерия?

— В головном офисе инвестора.

— Знаю. И туда могу отвезти, — напевно пообещал Иудушка. — Чего возишься с кофе?

Влад аккуратно положил два кусочка сахара на второе блюдце — свое — и поставил обе чашки на низкий столик. Подвинул одну Иудушке и сел в кресло напротив неопрятного партнера. Теперь, как усвоил по опыту Влад, ему предстояло выслушать нечто сокровенное о новом хобби Егорушки — почти всегда имеется таковое, подцепленное от очередного полезного крутого "другана". Следом за хобби неизбежно будут изложены прогорклые старые сплетни и по мере сил изловлены свеженькие. Общаясь с Иудушкой плотно и каждодневно, Влад все чаще представлял себе этого жирного типа сгустком клея, собирающего на себя мух... И каждая — сплетня, и у всякой лапки в дерьме замараны. Внутренняя склонность к порядку вопила благим матом и требовала дать Иудушке в жирную его харю. Сцапать за лоснящиеся лацканы пиджака и засунуть в огромную стиральную машину всю эту тушу. Пусть покрутится. Вот уж кому не привыкать.

Влад старательно улыбнулся, поправил блюдце и по часовой стрелке размешал сахар, наблюдая пенку. Первоклассный напиток... Эту кофе-машину он заказал с особым чувством, компенсируя себе все порции дешевой бурды, перекусы в фастфудах и иные унижения маленького человека в большом городе. Он теперь вне толпы. И — деньги не пахнут, в отличие от кофе. Сейчас Влад имеет даже в постоянной части дохода куда больше, чем планировал при удачном карьерном росте в обозримом будущем. Еще есть проценты и опцион. К перечисленному прилагается обязанность быть любезным с Иудушкой. С тем, кто, по мнению инвестора, приманивает и ублажает самых жирных клиентов, формируя основу успеха проекта.

— Удивительно, как ты умеешь расположить к себе непрошибаемо толстокожих людей, — честно польстил Влад. Он знал за собой это качество и полагал его достоинством — умение искренне хвалить. — Это дар, Егор... Признаю, именно дар.

— Ка-анечно, старик, зришь в корень: денежки любят таких вот энергичных людей, как я. И еще. Я подкинул шефу мега-пробивную идейку, он экзальтирует. Сейчас введу тебя в курс дела, уже можно. Это касается сервисного пакета. Кстати, завтра поеду щипать узкоглазых и узколобых, ну — тех самых, — поделился замыслами Иудушка. — Некошерное дело, обманывать убогих... Сбацай до утра презентацию и качни мне в личку, я прям теперь закину тебе мыслишки. Вроде были же, я все обмозговал, я же — мегамозг...

Егорушка погладил себя по волосам, слегка прилизанным и не очень чистым. Улыбнулся напоказ и откинулся, широко размахнув руки по подлокотникам кресла. Затем он добыл из нагрудного кармана смартфон с электронным пером, любимый свой гаджет. Принялся бормотать и тыкать в экран, целиком пряча перо в толстых пальцах. Так Иудушка изображал озарение, скорее всего искренне веря, что он именно теперь выглядит со стороны круче Пушкина. Последнего Егорка обожал звать неудачником при подходящих гостях. При иных Пушкин менялся на Макаревича, Шумахера или царицу Савскую, лишь бы было "в масть". У любого чужого кумира Иудушка находил и со вкусом отрывал ручки-ножки, то есть подбирал непригляные фактики, наглядно показывая эрудицию, а заодно тренируя монолог, нацеленный вовне и обязанный вскрыть железобетонные шкуры потенциальных жертв охмурения...

— Вообще-то я учился в одном классе с родственником того самого Радзинского, и был в гостях у них, так запросто, да, — светски вздыхал Егорушка, тыча в экран. Значит, сегодня он был в образе театрала или интеллектуала широкого профиля. — У нас был тот еще класс, сплошные знаменитости... Я таких людей знаю... И они ценят меня. Знаешь, сколько френдов лайкнули мой вчерашний пост? Ка-анечно знаешь, молчишь от зависти... Я сам себе иногда завидую, старик. Возьмем хотя бы свежий театральный скандальчик... Я приложил руку, тему углядел и кому следует дал идейку.

Влад вздохнул, поставил пустую чашечку — костяной фарфор, а это тоже значимая деталь... Взгляд на этот фарфор помогал куда проще воспринимать Иудушку.

Истыканный пером смартфон запищал, и Владу показалось, что аппарат не выдержал пытки. Иудушка поморщился, заранее распахивая широкий рот, чтобы выпустить в мир достойное случая заявление, уничтожающее собеседника до начала разговора... Но увидел номер и подобрался, вскочил, сдвинув коленом фарфоровое блюдце к самому краю стола. В следующее мгновение Егорушка уже сопел по стойке "смирно", уподобленный анекдотическому прапорщику-службисту. Он даже одернул мятый пиджак и попробовал нащупать узел несуществующего галстука.

— Да, да, слушаю, — выдохнул Иудушка деловито, быстро и чуть подобострастно. Он заранее улыбался, хотя его наверняка именно теперь материли. — Ка-анечно... а как же? Да. Вот, совершенно верно, собирался... К вам? Уже. А по поводу идей, ну — я вечером... А, ну да, само собой, сервисный пакет — дерьмо, я говорил Владу, дотягивать надо. Да, мы постараемся. Ка-анечно...

Егорушка выбрался из тесноты меж креслом и столиком, чуть не потеряв равновесие — и метнулся прочь из кабинета. По своему обыкновению, разговор с инвестором он предпочитал вести приватно. Это создавало ощущение приближенности к сокровенным тайнам мира. Сверх того, и Влад это прекрасно знал, всякий деньговладелец умеет кстати ввернуть волшебное слово "дерьмо", вцепиться в загривок и ткнуть в вонючее мордой, полагая такое действие лучшим рабочим стимулом. Опционы опционами, думает он, а для придания ускорения добротный пинок по заду — средство древнее и куда более надежное.

Влад снова изучил чашку, на сей раз не радуясь классу фарфора. Просто отметил, что она грязная, что секретарши пока нет. Длинноногая дрянь из "резюмешки" Егорушки почти неизбежно вселится в приемную, она-то едва ли сочтет для себя возможным портить ногти хоть какой работой.

Следом за первой гаденькой мыслишкой потянулись, как муравьи на сладкое, новые, столь же кусачие: тут вся фирма — три человека, продаж пока что никаких, на каждой встрече потенциальные партнеры хмыкают и пожимают плечами. Мол, резвые вы ребятишки, а только мы и не таких повидали, попробуйте выжить в первый год и вырасти во второй, а там и мы подтянемся... Приезжать к людям после Иудушки тяжело: он умеет знакомиться с самыми недоступными, это правда. Однако по себе оставляет столь сложное воспоминание, что и не передать. Приходится, в общем-то, строить коммуникации заново, по ходу разговора выясняя с неприятным удивлением: Егор успел наобещать невесть чего. Сказать теперь, задним числом, что ресурсов нет — потерять зацепку. Подтвердить обещания — принять на себя заведомый провал дела, ведь обвинят-то не Иудушку, он прокричал и исчез, он не умеет общаться дольше, чем пьется кофе. Наконец, он всегда обращает на собеседника менее внимания, чем на себя, свои идеи и свои очередные вычурные хобби...

— Во, готово, отсылаю, — сообщил Егорушка, возвращаясь в кабинет и снова рушась в кресло. Судя по избытку оптимизма в голосе, взбучку он получил изрядную. — Уже у тебя в почте... Владик, нам нужна презентация, ты понял? Такая, чтобы дикари обделались жидко и мощно, прям фонтаном. И еще: шеф сказал, надо оформить срочную байду по теме налика, мы ж пока убыточные. Вот телефон нотариуса. Позвони через полчаса и скажи, что ты от Георгия.

— Слушай, или презентация, или б-байда, — не выдержал Влад, щетинясь и меняя тон. — Время — оно не тянется и не замирает по твоей у-указке, понял?

— Ты генеральный директор, не я, — широко улыбнулся Иудушка и задышал через рот, как-то по-собачьи и на редкость паскудно. — Надо, Владя, надо. Ты нервами на меня не тикай, ага? Никто не обещал, что будет легко. Ровно через полчаса звякни этому, от Гоши. Ну, я пойду, вечер, время тусить.

— Не надорвись, — посоветовал Влад.

— Ка-анечно, тут ты прав, — оживился Егорушка, энергично дергая указательным пальцем. — Печень у нас, людей, непарный орган. Грубейшая ошибка творца.

Иудушка покинул офис, напоследок сообщив несколько нетривиальных фактов о печени и алкоголе. Бормотал он без выражения, просто по инерции: Влад не входил в группу тех, кого надлежало потрясать уровнем захламленности памяти, многими принимаемым за интеллект.

В опустевшем кабинете стало куда спокойнее, появилась возможность снова ощутить себя хозяином положения — пусть и несколько иллюзорно, на жалкие полчаса. Влад воспользовался передышкой, позвонил на прежнюю работу, поздравил пассию сисадмина с днем рождения. Выслушал много занятного, но не афишируемого. Собственное умение добывать сведения приободрило. Влад поставил на прежнее место фотографию Маришки и погладил смартфон. Позвонить? Повод найти не сложно: например, допустимо уточнить, прошел ли перевод на карточку... Хотя нет. Этот разговор получится сухим и коротким. Слишком коротким и опять — не таким, какого хотелось бы.

Влад вздохнул, разбудил ноутбук и принял почту. Просмотрел письмо Иудушки, изобилующее треугольными скобками с троеточиями внутри: типа вот тебе, партнер, идея, а ты уж наполни, я-то сделал главное, зацени. Главного было — пять строк, и те никуда не годны. Прочее же, именуемое Иудушкой "простейшая техническая работа" — это бессонная ночь, и еще пойди управься к утру. Чувствуя себя Золушкой, скособочившейся над грудой несортированной фасоли, Влад картинно застонал и в два движения завершил работу системы. Экран конвульсивно мигнул и угас.

— Добрый день, я от Георгия. Очень приятно, Владислав. Нет, вполне доверяю и не намерен вникать в то, что составляет предмет вашей компетенции. Как я понимаю, услуга оплачена и детали согласованы. К семи? Диктуйте адрес, тогда и скажу наверняка. Да, примерно представляю... Я постараюсь, но сами учтите, час пик, пробки, ехать неблизко. Понимаю, что офис у вас официально до восьми и надо успеть, это в наших общих интересах.

С особым отвращением оттолкнув смолкший телефон, Влад уставился в записи. Адрес был — мечта любого продавца автонавигаторов. Один раз разыскав такой вслепую, да еще вечером, люди бегом бегут и без жалости платят за самую "навороченную" модель. Потому что добраться туда — это полбеды. Реальный квест для чемпионов — это в серых плоских сумерках выбраться из промзоны, все более напоминающей иллюстрацию к пост-апокалепсической игре...

— У меня-то есть навигатор, — ободрил себя Влад.

Он прошел к шкафу, бережно снял с вешалки новенький кашемировый шарф, погладил, радуясь прикосновению элитной вещи. Расправил шарф на груди и быстро накинул пальто — то самое, еще из прошлой жизни наемного менеджера среднего звена. На миг представив, что в офисе есть секретарша, Влад покинул кабинет. На столике остались невымытые чашки. Это было вопиюще и сильно походило на бунт, особенно при его немалой любви к порядку. Но мыть костяной фарфор после Иудушки...

Корейский "паркетник" подмигнул хозяину со служебной парковки, обещая сберечь общую тайну, внятную многим, но все же не всем: да, он переднеприводный и в минимальной комплектации, но снаружи этого и не рассмотреть, тем более при беглом взгляде. Поколдовав с навигатором, Влад резво вырулил с места и влился в городское движение — плотное, как цветущее застоявшееся озерко. Тут и там вспыхивали болотными огоньками "стопы", но это была еще не пробка, способная засосать всех и вся, удушив любые планы. Пользуясь знакомыми объездами и иногда ругая слишком уж педантичный навигатор, Влад прорывался к кольцевой, поглядывая на часы и втайне радуясь тому, как ловко он успевает выскользнуть из ловушки вечернего города.

Вообще разговаривать с собой — дело последнее, но слушать музыку не хотелось, радио — тем более. По спине невесть с чего пробегали короткие, как удар шквала, волны холодка. Перед глазами проявлялись и пропадали вроде бы совершенно ничтожные детали. Да так внятно, что это мешало вести машину. Вот Костик на празднике, вид у приятеля странный, он то смотрит на Маришку, то дергает шеей, словно собираясь нечто сказать, но не решаясь. Если разобраться и вглядеться в картинки, заново осмысливая тот вечер... так он не на Маришку глядит, и можно подумать нелепое: наоборот, ждет, когда она уйдет, чтобы переговорить наедине с Владом. И, досадуя, принимается шутить про любимого повара, уже прямо выпроваживая гостью на кухню и призывая жену в союзники. Зачем?

О чем хотел сообщить, вот более верный вопрос! В целом ответ вырисовывается: о том, что обещал не рассказывать. Маришке обещал? Глупости... Мишка здоров, да и жена выглядела в тот вечер блестяще, шутила, улыбалась. Зато едва покинув дом Костика, замкнулась и сникла.

Или вот видение, не менее навязчивое: руки Егорушки. Это из вчерашнего дня, совсем уж ненужное, ну зачем оно припомнилось? Войдя в кабинет, Влад обнаружил партнера в своем кресле. Егорушка барабанил толстыми пальцами по крышке ноутбука. И что с того? Он так устроен, руки всегда в движении, и часто они подрагивают мелко, как-то потно. Бред: потно подрагивают, что за сравнение? На ноутбуке Иудушка не работал: мышь осталась сухой и не засаленной, хотя кое-кто вонял китайской лапшой на весь офис. Есть лапшу Егорушка умудряется так, что бывает после обеда заляпан аж по манжеты...

— Я просто устал, — сказал себе Влад. — Пустяки. Все мы строим свое будущее сами, я выдержу, это мой шанс. Я уже не мальчик, я не хочу однажды стать нищим стариком на госпенсии. Я сильный и все держу под контролем.

Навигатор, словно в насмешку, немедленно предложил притормозить: впереди камера замера скорости. Хотя куда уж, и так пешеходы обгоняют. Влад нащупал сигареты, поморщился, нарушая данное себе однажды обещание не курить в машине. Голубоватый дым поплыл, успешно маскируя нелепые видения. Постепенно напряжение схлынуло. Все сделалось в должной мере буднично.

Впереди не менее часа дерготни по пробкам, затем формальности на месте, вряд ли длинные: наличка пойдет "в черную", а такое дело не решается в очередях. Пока же, по дороге, можно и нужно обдумать презентацию.

Глава 8. Черна. Безнадежный бой

Нитль, замок Файен, вторая восьмица синей луны

По мнению Черны, ношение полного доспеха — пытка, мало с чем сравнимая по изощренности.

Она знала заранее, как все будет. То есть, ей казалось, что представления верны, схожий опыт имелся: трижды приходилось свыкаться с разными доспехами, исполняя задания Тэры, более похожие на прихоть. "Принеси мне грибницу[54]", — так сказала прорицательница, когда Черна по наивности ждала сладкую лепешку и поздравление со своим двенадцатилетнем. Она едва сдержала слезы и даже, помнится, четыре дня не могла убедить себя в посильности общения со злыдней, невесть как получившей в распоряжение замок и хранящей огниво. Ружана тогда тоже молчала, склонив голову, она вымачивала травы и шепталась с их корнями, делая вид, что не замечает ровно ничего. Она всегда была тихоней и старалась отсидеться в сторонке от опасных распрей. И, если это не особенно ловко удавалось — бежала со всех ног к Светлу, с разгону ныряла за его спину и там жалобно всхлипывала. Парень неизменно расправлял плечи, он гордился правом защищать, тем, что признан достойным, надежным. У каждого, в общем-то своя слабость...

Первый в жизни доспех приживался трудно и медленно, хотя то был легкий, неполный набор. Оно и понятно, дикая грибница опасна, однако же она не буг и, тем более, не сам Руннар, создание, для которого нет видового обозначения. Один он такой, то ли слуга Тэры, то ли раб, то ли вовсе часть её самой, пусть и неосознанная, подспудная... Безмолвный, предельно чуждый всему людскому, настороженный равно к лесу и замку, не умеющий играть и проявлять любые иные признаки личностного поведения. Черна постепенно выведала, что единственные в своем роде существа имеются и при некоторых иных замках, что их появление обыкновенно как-то связано с точками надрыва целостности мира.

Знаменательно и то, что теперь длится восьмица синей луны, и она неизбежно создаст новый надрыв, так сказала Тэра, а кто может знать вернее? Она прорицательница. К тому же у неё имеется Руннар, добытый невесть откуда и так, что никто из людей замка не помнит, когда... Что означает забывчивость людей? Лишь одно: складки не нарушают миропорядка, его колеблют и расслаивают сложные спайки, о каких Тэра говорит "с противотоком" и упоминает многослойность.

Краповый доспех шевельнулся, глубинные слои рывком сжали поясницу и поползли, плотнее сплетаясь с внешними. Кожу облил невыносимый, подобный кипятку, зуд. Черна скрипнула зубами, но смолчала. Четвертые сутки проволочная дрянь, ничуть не похожая видом и поведением на мирный крап, заплетает тело и превращает жизнь в кошмар наяву. Один Белек, в считанные дни ставший для всех господином Бэлом, не брезгует сидеть рядом, скрашивает болтовней тяготы врастания в доспех. На вид Черна теперь зелена всей кожей, еще заметной на лице вне узора стеблистой плоти доспеха. Настроение подстать виду — мерзкое, речь невнятная, да и запах от подсыхающего рудного крапа, еще не отнявшего корней от подкормки — отвратный.

— Пить хочешь? — спросил Бэл, глядя в самые глаза и норовя угадать ответ. Было понятно, что он выговаривает одни и те же слова в десятый, самое малое, раз. Мерно, устало и настойчиво. — Черна, ты слышишь? Моргни. Вот, молодец. Ружана приходила, смотрела крап. Разрешила тебя обнадежить: к утру он втянет последние корни. Жжение пройдет.

— Сама бы и вделась в эту дрянь, — прорычала Черна, едва понимая сказанное. Но упрямство не позволило замолчать. — Пить хочу, но не могу, хватит на меня пялиться, вали отсюда.

— Не могу, это вчера я сидел подле тебя из прихоти, а теперь пребываю тут по воле Тэры, — строго сообщил Бэл. — Силы пришли в движение. Тэра сказала, что трение слоев мира велико, спайка будет глубинная, почти что до плоскости[55]. Разрыв возможен раньше, чем она видела прежде. Тебе надо к рассвету быть в лесу. После того с Руннара не снять ошейник, понимаешь?

— Дался ей этот зверь, — буркнула Черна, заставляя себя ворочаться и тем ускоряя втягивание корней. — Мало ей иных шкур. Шубка у неё зимняя из ручного белопуха[56]. А белопуха я сама добыла ей, угодить хотела... Чер меня скогтил, лезть в предгорья и искать. Пусть бы кашляла себе, старая карга.

— На кого из вас ты наговариваешь? — укорил Бэл. — И к чему приплела каргу[57]? Её-то никто не просил добывать, вот уж истина.

Черна выругалась и замолчала, продолжая упорно и ритмично ворочаться с боку на бок в илистой вонючей нише. Зал доспехов, как и подобает, был в замке устроен на нижнем уровне подвалов, вдали от солнечного света и людского непокоя. Тут хранились сухие корни, спали до поры, когда травники их приголубят и уговорят знакомиться с тем, кто нуждается в помощи. Рудного крапа допроситься у леса и прежде удавалось так редко, что он вошел в поговорки наравне с кротким бугом и стройным каргом, обозначая небыль и невидаль. Во всех запасах замка Тэры отыскался всего-то один старый отросток, и он оказался упрям. На слова Ружаны не откликнулся, а когда девушка попробовала грубо облить его кипятком, скрутился на руке и взялся пережимать запястье. Так бы и остаться Ружане калекой, не прибеги на её вопли меньшой сын угольщика. Он стал учеником Тэры аккурат четыре дня назад, едва снял корень с руки травницы и, строго отчитав, погрузил в жирную болотину, заготовленную в нише на полу. Хозяйка замка задумчиво кивнула, не обратив и малого внимания на стоны Ружаны. Поманила мальчишку, долго смотрела в его пепельные глаза,так и не вернувшие детскую синеву.

— Вростом будешь зваться, душевно уговариваешь корни, — сообщила Тэра свое решение. — Нет на тебе настоящей вины перед миром, однако же время требуется, чтобы ты взглянул на себя со стороны. Ты — часть леса, но принять это сможешь лишь вне его границ. Если пожелаешь принять. Понял ли?

— Нет, — смутился мальчик, пряча за спину грязные, пахнущие болотом руки.

— Потому и нет в тебе настоящей силы. Пока — нет, и даст ли тебе мир время взрослеть, еще вопрос, — Тэра задумалась и ушла, не прощаясь.

Черна застонала и медленно поднялась на ноги, отдирая себя от пола совершенно по-настоящему. Темные мелкие отростки шевелились вдоль левого бока сплошным пролежнем, шелестели металлически, иногда звонко вздрагивали натянутыми струнами — занимали свое место в полном доспехе.

Что бы ни говорила Тэра и что бы ни имела в виду, это не важно.

Сложно и ложно — слова слишком похожие, и вряд ли напрасно. Они, по мнению Черны, годны для людей особенного склада. Пусть Бэл грызет себя, или вон — Тэра. А пуще обоих Милена, которая ничего не может сделать толком и по душе исключительно оттого, что дано ей много, а силенок поднять ношу да тащить — пока что нет. Вот и копается, и ругается, придавленная тяжестью дара. Другим жить не дает и сама еле теплится.

— Отчего наша Тэра делает то, что вроде бы не следует делать? — едва слышно прошелестел Бэл, подставив плечо и помогая выбраться на край ниши для взращивания доспеха. — Я ведь вижу, она не желает того, что намечается, и все же сама толкает события в самое бурное и непредсказуемое русло из возможных. Черна, что скажешь?

— Жрать хочу, — сообщила Черна, скалясь и ощущая привкус стали на зубах. — Жрать, спать и чесаться. Вдумчиво чесаться обо что-то железное. Хотя нет, железное мне теперь — на два движения.

— Я говорю о важном, — обиделся Бэл.

— Ты врешь себе и мне о пустяках, хотя желал бы спросить, далеко ли я проводила Милену и сильного ли заломала ей буга. Хорошо же, я скажу тебе... что думаю о Тэре и её делах.

— Ты невыносима. Значит, объезженный буг у неё есть. Уже облегчение.

— Сам начал. Знаешь, чем пророки отличаются от прорицателей?

— Она ушла безопасно, по спящим корням, ведь так?

— Не знаешь, — кивнула Черна, отметив растущую послушность тела. Она потянулась, повела плечами и огляделась. — Никто не знает из вас, вальзов севера... пока не попробует. Идем, мне надо увидеть Тэру. Не желаю следовать её слепым глупостям тоже — вслепую. Пусть хоть что скажет, пока есть время на треп.

— Йонгар прибыл, хозяйка с ним говорит, — досадливо тряхнул головой Бэл и вернулся к главному. — Куда она поехала?

— Что без рудного клинка, что с ним, ты все одно, недотепа, — вздохнула Черна. — Хотел беречь Милену, нечего было раздумывать и слушать приказы Тэры. Ты вообще кто — человек или так, к стеночке прислонился и тем самым держишься на двух лапках?

— Тэра делает нечто непонятное, — звенящим от обиды голосом повторил Бэл. — Я тут, потому что я должен быть тут, я знаю это, понимаешь? — Он ссутулился и оперся на стену. — И там тоже должен быть. Почему у тебя все просто, а прочие, вроде меня, постоянно топчутся на распутье?

— А ты бегай по лесу напрямки, — заржала Черна.

От избытка радости обретения единства с рудным крапом она хлопнула приятеля по плечу и виновато отдернула руку, когда Бэл пролетел через весь зал и кое-как успел извернуться, чтобы встретить стену хотя бы не лицом...

— Прости.

— Не хочу более мечтать об участи анга, и с чего мне взбрело в голову, что важно быть тут и стоять за твоей спиной? — Простонал Бэл, с трудом поднимаясь на ноги и щупая плечо, — бедный наш Руннар.

— Может, ты и научишься бегать напрямки, — заподозрила Черна, рассматривая свою руку, отливающую в слабом подвальном свете синевато-серым узором вареной рудной крови. — Не зашибла?

— Нет. Ты хоть понимаешь, что вопрос довольно... обидный?

Черна отвернулась и в несколько прыжков добралась до лестницы, слушая тихий, едва различимый уху шелест собственных стоп. Кованые перила в два пальца толщиной были сильно попорчены на пяти нижних прутьях: те, кто получал доспех в этом зале, не всегда могли сразу поверить в обретенное и усмирить детский восторг своего обманного, поверхностного всемогущества. Вязали прутья бантами, плели косичками.

— Ковать не могут, зато уродовать мастера, — пожурила недорослей Черна, первым делом выправив знакомый излом ковки, собственную памятную глупость пятилетней давности. От соприкосновения с рудным крапом перила вроде бы оживали, делались податливы и пластичны. От трения грелись при надобности. На короткий нажим отвечали звоном, сбрасывали окалину, гордясь обновленной полировкой. От бестолкового, но притягательного занятия Черна едва уговорила себя оторваться: нет времени. Она взбежала по ступеням до главного коридора. Дождалась Бэла и приняла из его рук просторный плащ. Выслушала: оказывается, Тэра не велела при госте появляться так, чтобы он смог опознать.

Не оспаривая очередную прихоть прорицательницы, Черна набросила плащ, поправила капюшон и надвинула ниже. Серый пух дуффа колыхнулся, расправляя ворсинки, застрекотал синеватыми искорками и выпустил первую волну тумана, пахнущего дождливым летним вечером. Вот теперь кожный зуд сгинул окончательно, само ощущение доспеха тоже пропало, словно выпустив тело на свободу.

Гибкой походкой Милены, помимо собственной воли охотящейся на очередного недотепу, Черна прошествовала к дверям главного зала.

— Я занята, если это тебе интересно, — насмешливо сообщила Тэра, едва образовалась самая малая щель и звуки из зала смогли добраться до слуха тех, кто пока что остается в коридоре. — Дозволяю войти, всяко уж быстрее ответить, чем выставлять тебя прочь иными способами.

Черна сделала три шага вперед и поклонилась, не поднимая капюшон. Йонгар — а он сидел в кресле рядом с хозяйкой, Черна видела из-под края капюшона лишь добротные сапоги — охнул и закашлялся, путаясь в вопросах и догадках, как в самой гибельной паутине. От себя ни у кого нет защиты, вот уж — истина. Чужой замку Тэры вальз именно теперь боролся с непосильным врагом. Первая дама севера пристально наблюдала его лицо — а зачем еще она допустила бы в зал ученицу, прервав по чужой прихоти беседу с гостем?

— Вопрос я знаю, чего уж там, — сполна изучив недоумение собеседника, проворковала Тэра. -Ты права в одном, а именно вот в чем: у меня нет ответа. Но решение искать ответ в безответности и есть путь... напрямки, как сказала бы ты. Этот выбор дорого обойдется и породит массу ошибок. Но пусть так! Он закроет старые счета и преумножит новые, чего я и желаю. Не буду обсуждать и отменять того, что в моем праве. Да, действуем вслепую. Да, мне не жаль тебя... никого не жаль. Помнишь грибницу? Именно тогда я сказала тебе важное. Ты была в гневе, слова должны были впечататься, оставив глубокий шрам... Так что поройся в чулане своей нелепой памяти, где пустякам уделено больше места, чем иному, жизненно важному. Пошла прочь, это все.

Черна склонилась глубже, медленно и красиво выпрямилась, отвернулась и двинулась к порогу мелкими незаметными шагами, позволяющими со стороны заподозрить — она плывет. Йонгар повторно поперхнулся и сипло спросил, отбросив всякую вежливость вальзов, предпочитающих не лезть в чужие дела и тем более не выказывать свою неосведомленность:

— Это... кто?

— Ученица, — излишне коротко ответила Тэра. — Вы не передумали? Оказывая содействие нам, вы ставите под угрозу многое для себя и запада.

— Мой отец жил в мире твердых форм и надежных якорей[58], — голос Йонгара более не выдавал его подлинных чувств, звучал свободно и уверенно. — Я знаю о таком порядке вещей достаточно, чтобы понимать свой выбор и действовать... не вслепую. Но я готов дать более надежные основания для доверия, если получу ответ на первый свой вопрос. О происхождении Руннара.

— Разве нам нужен кто-то, умеющий помнить ответы? — спросила Тэра у каминного зала, и пламя Фпйена загудело с отчетливым неодобрением.

Туман дуффового плаща испуганно склубился и потек в коридор, опережая движение Черны. С живым огнем не спорят, в каминном зале — тем более. Дверь закрылась с тихим щелчком, лишая Черну ответа на вопрос, который она полагала важным. Очень скоро Руннар станет её врагом. Разве это не дает права знать о нем чуть больше, чем допустимо в иные дни?

Зверь в замке давно. С лютых[59] зим, кажется. О том времени полувековой давности помнят немногие слуги и анги. И они предпочитают молчать. Еще бы! Примерно тогда Тэра Ариана Файенская перерезала горло Астэру Мерийскому, первому вальзу востока. О причинах её поступка известно еще меньше, чем о природе Руннара. О причинах настойчивости в постановке востока на якоря[60], проявленной все той же Тэрой, порой весьма неразборчивой в средствах, известно еще меньше. Тайны склонны копиться и слипаться, как комки грязи. По мнению Черны, не только это роднит тайны — и грязь...

От северного окна в торце длинного коридора без звука подкралась Ружана, привычно озираясь по сторонам и опасаясь невесть чего. Подала кубок с теплой медовухой на травах. Исподлобья глянула на Бэла, пожевала губы, сомневаясь в том, годен ли для разговора лишний человек.

— Я знаю про Руннара, — едва слышно выдохнула Ружана в пух плаща, так, чтобы туман выпил звук и не позволил коридору нацедить хоть малое эхо. — Слышала... летом, когда тут была королева. Её вальза Милена водила по стене. Тот сказал, что Руннар точно — сгусток крови дракона[61]. Нельзя высвобождать его из шкуры, разве допустимо такое — да пролить в лесу, на родные корни? Черна, я никогда тебя не просила, но я травница... Умоляю, не губи всех! Черна, наша хозяйка в угарном духу, ей видится смутное и она совсем не в уме, понимаешь? Черна... Черна, я перебираюсь в дом к Светлу, праздник у нас, душ слияние, не губи.

— Шла бы ты, и куда подалее, — досадливо пробормотал Бэл, трогая рукоять рудного клинка. — Бегом!

Последнее слово он не выкрикнул, но выговорил внятно, в полный голос. Эхо хлестко ударило по коридору, Ружана охнула, присела и опрометью бросилась прочь, забыв о кубке. Он, опущенный на пол вороненой рукой в доспехе, так и остался стоять у порога каминного зала. Черна облизнулась, гадая, какой теперь на вид её язык и что за тон у зубов? Вдруг они острее прежнего и торчат, не прикрытые губами?

— Даже не раздвоенный, — догадался Бэл, тихонько рассмеялся и погладил по плащу на предплечье. — Что-то надо из кузни? Оружие... Не знаю, что еще?

— Мне такой — оружие? Камень для полировки когтей, разве — его, — без радости хмыкнула Черна. — Если тихоня права, замок придется двигать на новое место. По осени — дурное дело, тяжкое. Не боишься, первый ученик?

— За тебя боюсь, за Тэру, за... за Милену особенно, — шепотом закончил фразу Бэл. — Тэра не в уме, сам вижу. Чую. Только разве прорицателям это вредно? Она теперь в духе, сильно и глубоко в духе. Ни мутности, ни тьмы бессребренной. Пусть будет по воле её, я осознанно принимаю выбор Тэры.

— Принимай, умник. А мне интересно заломать зверюгу, — призналась Черна. — Ох и крупный он! Почти что страшно, да? И вот: Ружана наша, похоже, опять жабьей икры[62] нажралась, подслушивает. Иначе откуда бы ей знать то, что было сказано Йонгаром?

— Я разберусь с запасами икры. Это не сложно. Со Светлом тоже поговорю, пусть вразумит. Нехорошо подслушивать.

— Где Тэра указала место для ошкуривания?

— На северной поляне, близ стен, — отозвался Бэл, охотно меняя тему. — Уже все готово, Врост вторую ночь бродит, совестит старые деревья, место выравнивает. Старательный парнишка и дар у него — ого-го, я ничего подобного не видывал.

— Много мы тут видывали, поверх крон[63]. Ты ведь еще застал старые времена, когда можно было — поверх? Свободно...

— Снится иногда, — улыбнулся Бэл. — Но отчетливо не помню. Восток крепко встал на якоря[64], когда мне было совсем мало лет, что я могу помнить? Первый год в этом мире жил. Только ощущения еще приходят во снах, и они вызывают восторг и отчаяние, мы утратили слишком многое тогда.

— Потому я и вскрою ему шкуру, кем бы он ни был, — заверила себя Черна. — Где искать точку срыва?

— Скорее всего, загривок возле основания шеи, — с сомнением предположил Бэл.

Они миновали ворота и зашагали к опушке, постепенно забирая к востоку и не придерживаясь тропинок. Дуфф, растение ночное и довольно робкое, плотнее прильнул к телу, ощущая скорый рассвет и заодно желая согреться и попросить о защите. Он и туман-то напускал не со зла, просто норовил спрятаться, а люди иной раз по недоразумению связывали нападение крупного зверя и туман, возникший в нужном месте и создавший условия для коварной засады.

Утро высветляло горизонт и чернило кромку леса. Трава клонилась, выгибалась крутыми дугами, отягощенными бахромой росы и путаницей мокрой паутины. Природный туман, холодный, впитавший цвет нынешней луны и её беспокойство, клоками катился через луг, поддаваясь игре сонного ветерка, но застревая возле всякой преграды, будь то даже стебель сухого краснобыльника[65]. Волглая трава без звука пропускала Черну, да еще и сторонилась, вздрагивая и роняя слезы росы: рудный крап та еще напасть, кого угодно попрет с обжитого места, удушая корни и срезая стебли. Его не то что трава, его вековые деревья опасаются. Прячут в сердце болотистого леса, баюкают, уговаривают не выказывать попусту норов.

Подготовленная поляна показалась из-за макушки пологого холма как-то сразу, будто устала прятаться. Черна приостановилась и осмотрелась. Широким узором лежали лозы жароцвета[66], осенние, жухлые, но еще способные дать бледное лиловое свечение. Они сплетали рисунок исконных знаков единения сил и мирового выбора. Это было более чем странно: сама Черна в выборе сложностей никогда не испытывала, а именно теперь ей и выбирать нечего, затеянное Тэрой дело катится так споро, что поди останови.

Руннар неподвижно лежал вне узора, едва различимый в ночи древесных теней. Он тоже не выбирал, как все носители ошейников. Однако узор выложен полный, это долгий и утомительный труд, и вряд ли кто-то свершил бы его без помощи вальзов замка, самой Тэры и её гостя Йонгара. Дело уже исполнено до конца, до выправления границ силы, но и теперь вдоль лоз бродит Врост, изредка нагибается и поправляет листья. Под его пальцами синеватое сияние делается ярче, теплеет.

— Уговори Тэру встать ближе к опушке, вон там, — велела Черна, с подозрением осмотрев поляну и толком не понимая, что скребет душу. — Хорошее место.

— В тени? Далеко от стен Файена, по другую сторону узора? — удивился Бэл. Вздохнул и нехотя кивнул. — Попробую. Ты как, приняла доспех?

— Он меня да, я его пока что не вполне, — Черна повела плечами и резко, по-звериному встряхнулась. Скинула плащ. — Видишь сам, крап лежит, как зализанный... Ничего, пообомнемся мы с ним, как нас... пообомнут.

— Ты уж... — Бэл запнулся, передумав желать всего того, что принято и что само на язык лезет, вроде удачи и выживания. Подобрал плащ и свернул, дав себе время выбрать слова. — Черна, ты самое непостижимое существо из всех в мире. Я вальз, по первому лучу северный, пусть пока и не дорос до полноценного прорицания. Но я не ведаю о тебе ничего, ни в прошлом, ни в грядущем. Твоя дорога целиком — твое решение. Серебра на ней много, хотя в тебе вроде бы маловато жалости к бессильным и иного похожего. Никого из нас, предсказуемых и предсказующих, не слушай, войдя в узор. Даже меня не слушай. И не отвлекайся, что бы ни творилось тут.

— Хорошо сказал, на сердце легло, — похвалила Черна. Кивнула Вросту, бочком подбирающемуся поздороваться. — Как тебе в замке? По дому горюешь?

— Самую малость. Ты сядь, поворошу крап, плотновато он затянулся. Я бы тосковал, а вон — некогда. Полезный я получаюсь человек.

От сказанного малыш преисполнился некичливой гордости, порозовел ушами и принялся водить пальцами по дымчатому узору доспеха на спине и плечах. Мелкие корни подергивались, это было мучительно, но полезно: не все верно вросли в позвоночник, не все отзываются без задержки и опознаются, как часть временно единого существа. Черна еще раз тряхнула головой, крап на затылке взволновался, выбросил короткую щетину шипов.

— Приживается, — похвалила Черна то ли доспех, то ли пацана.

— Много от него не проси без нужды, вы срастались в спешке, он изрядно на себя потянет, — шепнул Врост. — Болота рядом нет, да и питался корень мало, а сам был пересохший, понимаешь?

— Возле Бэла стой и, если он начнет говорить, держись его стороны в споре, — строго велела Черна.

Хлопнула пацана по плечу. Теперь усилие получается контролировать вполне надежно, Черна довольно прижмурилась и обернулась к замку. Как раз вовремя, чтобы пронаблюдать в меру торжественную процессию: Тэра шла пешком, Йонгар тащился следом и, по лицу видать, был недоволен совершенно всем. Роскошные сапоги мокли, чужая трава мстительно путала ноги. Сказанное хозяйкой замка за закрытыми дверями отравляло рассудок.

Ружана брела последней, вцепившись в локоть Светла и в открытую всхлипывая, словно к тому есть повод. На неё косились с неодобрением даже знакомые вальзы, а чужие, из свиты Йонгара, норовили без звука шептать прошения матери серебра. Мыслимо ли: плакать до боя, подсекая настрой и расплескивая чашу скудного осеннего света?

— Время уходит, — резко бросила Тэра, глянув на юг мельком, со знакомым всем обитателям Файена прищуром дальновидения. — Спайка уплотняется. Черна, не облизывайся, я вроде не враг тебе.

— Я избрал удобное место и приволок колоду, — встрял в разговор Бэл, торопясь исполнить обещание, данное приятельнице. — Прошу, наставница.

— Просит он, — буркнула Тэра и поморщилась, не желая обходить узор и вступать в тень леса. — Помолчал бы, вот было бы дело. А только сегодня все "бы" мимо нас летят со свистом.

Бормоча и вздыхая, сетуя на осеннюю погоду с угрозой дождя, Тэра все же исполнила просьбу и пошла вдоль лоз.

Первая дама круглого стола прорицателей, — грустно думал Бэл, со смесью уважения и сожаления наблюдая за пожилой женщиной. Первая... Нет ей равных по силе дара, и прежде не было. Только вес у отрицания сделался не тот: двадцать сезонов назад за полированный каменный стол севера садились девять великих вальзов, вместе они могли, поднапрягшись, составить круг и тускло, неполно — но все же пророчить. Теперь два замка опустели под натиском зимы и исподников[67], еще в двух пламя теплится фальшиво и тускло, отчего круг сделался неподобающе мал. Север обезлюдел. Еще бы! Даже не зная за собою полного дара, Бэл разбирал в прошлом и настоящем, а равно и в грядущем, кривые стволы судеб и поваленный бурелом, изуродованный многими ошибочными деяниями людей, имеющих власть или получавших её прежде.

Худшее не иссякло: если сбудется вершимое ныне по воле той, кто себя называет королевой, если спайка окажется велика и служители срединных земель сгребут из недр мировой прорехи тучную добычу, север утратит исконную природу неограниченной изменчивости. Конечно, сперва мир заупрямится, корни застонут... Но чуть погодя, может статься, после второй ловко пойманной спайки, север неизбежно встанет на якоря. И всё привычное, совершенно всё, придется забыть.

Ослепнуть, оглохнуть и сгорбиться... Так описывал свои ощущения старый вальз востока, встреченный юным Бельком много лет назад в чужом, задичалом лесу. Вальз доживал век, слившись с дуплистым деревом и не желая ничего знать о мире, утратившем часть свободы. Старик был против, но оказался в числе тех, чье слово при взвешивании не дотянуло до истины... Тэру тот старик именовал тварью из недр исподья. Это помнилось и непомерной детской обидой, и немотой отказа от возражений: как спорить с умирающим?

— Спускайте уже, покуда я не задремала.

Бэл вздрогнул, отрешился от нахлынувших некстати воспоминаний и огляделся. Он, оказывается, без участия сознания все исполнил, как должно. Помог Тэре сесть на колоду, застланную собственной курткой. Пристроился за её правым плечом и вцепился в шею Вроста, не отпуская пацана прочь, как и просила Черна. Сама она — рослая, широкоплечая, в полном доспехе — уже стояла в узоре. Сизо-дымчатая, словно целиком выкованная из рудной крови, глаза под защитными лепестками крапа тусклые, спокойные, лишь на самом дне тлеет искорка несуетливой готовности к бою.

Тэра нащупала на руке браслет, чуть поправила и указала пальцем в узор. Руннар мгновенно проснулся, гибко поднялся и шагнул, раздувая ноздри и поводя бронированными боками. Шипастый хвост прочертил на траве рваную рану следа, весь вполз в узор. Бэл ощутил укол животного ужаса: он отчетливо увидел, как Тэра на миг прикусила губу и прикрыла глаза, ломая печать в узоре своего браслета. Никогда прежде хозяйка не допускала столь отчетливого проявления чувств. Получается, она не знает исхода боя? Вопреки общему мнению, не ведет именно теперь тонкую игру, даже не спасает свои влияние и замок: наоборот, совершает нечто безумное, но, вероятно, сочтенное неизбежным.

— Это же... Он — изнанка? Перевертыш[68]? И браслет... никто не мог создать такого! — хрипло ужаснулся Йонгар, оборачиваясь от узора и едва успевая проследить, как остатки браслета рассыпаются бурым крошевом.

— Полвека назад — могли. Чистое серебро души прежней королевы и кровь моего сердца слиты и обращенны в твердую форму даром утраченного для нас востока, — на губах Тэры мелькнула ядовитая улыбка, теперь хозяйка замка владела собою исключительно полно. — Ожидали иного? Увы, сделанного не вернуть, так что советую исполнить обещание... хотя бы ради собственного выживания.

Бэл опустил ладонь на рукоять рудного клинка и впервые со дня ковки ощутил общий пульс. Медленный, ровный. Кровь мира не склонна бешено мчаться по жилам. Кровь мира норовом сродни Черне, вскипает ох, как редко...

Руннар наклонился, опираясь о траву более короткими передними лапами, вытянул шею и басовито зарычал, вперяясь багровыми ожившими глазами во врага. Ошейник стекал по шее черной свернувшейся кровью, и теперь Бэл не сомневался: это кровь Тэры. Хозяйка смотрела на зверя неотрывно и бледнела, сохраняя прежний покой. Йонгар тоже делался все белее лицом: он тратил силы, исполняя обещание, и тем спасал свою жизнь, даруя узору непреодолимость границ. Каким бы ни был исходный замысел гостя, теперь Йонгар страстно желал оградить бой пределами узора лоз. В глазах приверженца западного луча читался страх, позорный страх слабого. И это было непостижимо: разве ничтожество осилит бремя взрослого дара вальза?

Черна встряхнулась, по позвоночнику наметился отстающий от тела валик колючек. Руннар нагнулся ниже, распахнул пасть. Почти неразличимым, стремительным движением бросил себя вперед, норовя по-простому проглотить врага. Мелкого: вся воительница свободно умещалась в багряном зеве. Она гибко уклонилась, пропустила зверя вплотную и рванула угол губы, проверяя прочность шкуры в этом слабом и болезненном месте. Руннар взвыл, шкура оттянулась, скрипнула металлически — и выдержала.

Зверь долетел до кромки узора и оказался отброшен, Йонгар зашипел от боли, два вальза свиты подхватили его под плечи, осознав, что пора сплетать дар и стараться всем вместе.

— Что за шкура? Как пробить? — ужаснулся Светл.

— Не знаю, — фальшиво-безмятежно сообщила Тэра, сохраняя исключительно ровный тон светской беседы и наблюдая, как клочьями летит трава: Руннар катался по лугу, подминал врага, ощетинив боковые гребни и стремительно разрезая воздух ударами хвоста. — Был бы способ, я сообщила бы ученице... Или применила давным-давно. Вы полагали моего зверька недоношенным драконом? Как глупо! Вам ли не знать, нет в мире драконов, есть лишь неструктурированная по сторонам света стихийная сила, именуемая для упрощения "дракон". Кстати, эти границы блокируют силу, ухудшая ситуацию для Черны. Вы сделали так в расчете на дракона? То есть отдали ему победу до боя... Как подло.

Черну припечатало к незримой границе, она резко выдохнула, звук получился похожим на мгновенный смешок — и Бэл осознал, разобрал по опыту долгого общения, как же трудно приходится воительнице. То есть, в её собственном изложении такое безнадежное положение называлось бы "интересно", а то и "потрясающе!".

— Сдайся и выйди, он сам себя сожрет, понимаешь! — завизжала Ружана, пряча лицо в ладонях, но продолжая подглядывать за боем сквозь щели меж пальцами.

— Светл, уйми мелюзгу, — приказала Тэра, не оборачиваясь. — Уши болят.

— Надо помочь, — невпопад прошептал Светл, откликаясь на имя и совершенно не разбирая смысла приказа.

— Вы обманули меня, — хрипло выдавил Йонгар, завершив работу с барьером. — Такое не прощают. Вы...

— Ты даже не личинка, — Тэра все же перевела взгляд. — Откуда бы тебе знать, что такое прощение? Оно — удел сильных. Ты явился ко мне, рассуждая о великанах и упоминая родного отца, ты просил сердце Милены и клялся в верности старому закону. Ты, наемный соглядатай зарвавшейся и запутавшейся бабенки, готовой уплатить любую цену за право... не платить лично.

Йонгар зарычал и потянулся к длинному кинжалу на поясе.

Зверь снова швырнул противницу на невидимую стену и немедленно прыгнул сам, притискивая сберегаемое доспехом тело к преграде и норовя удушить, раздавить, проколоть массивными шипами брюха. Ружана завизжала пронзительнее, вытянула руку, указывая за лес, далеко — и сползла без сил в траву.

Ветви взволновались, на листве проявилась мелкая первичной рябь, Бэл почувствовал соленый металл во рту: спайка тянула на себя бытие, выворачивала мир, свинчивала его узким ураганным смерчем, замыкая слои складок, все плотнее, до неразъединимости.

— У перевертыша нет слабых мест, одолеть его в круге невозможно и лучшему воину, даже ангу из ясномогучих южных, — скороговоркой бормотал Йонгар, плотнее обнимая рукоять кинжала. — Но часть твари тут, и эта часть — ты, старая лживая дрянь! Ты...

Руннар разочарованно взвыл, извернулся в новом прыжке, желая перекусить зубами гибкое тело противницы, утекшей из надежной ловушки.

Бэл чуть отстранил малыша Вроста, которого по-прежнему держал при себе — и шагнул вперед, позволяя рудному клинку шипеть и покидать ножны. Пацан, освободившись из-под руки старшего, охнул и метнулся к самой границе боя. Он распластался по незримой преграде, зашарил ладонями, норовя привлечь внимание Черны — или выискивая невозможную лазейку, позволяющую пробраться туда, где ему — не место... и никому иному тоже.

Снова завыла умирающим зверьком Ружана, растирая слезы, поползла по траве, все ближе к ногам хозяйки замка.

— Не губите... Умоляю... Вы не можете так вот...

Здешние и чужие вальзы стояли темной слитной стеной, смотрели за лес и едва смели дышать, не по-людски скалясь, постанывая на выдохе: вихрь острейшей и все еще растущей спайки парализовал их волю. Руннар изогнулся в высоком прыжке и всем весом обрушился в землю, вспарывая дерн и разбрасывая тяжелые пласты жирной, мокрой почвы. Когтистыми лапами он свежевал осенний луг, как дичину — и ревел, обманутый и разъяренный. Противница снова ушла из-под прямого удара.

Йонгар прокусил губу и решительно поднял кинжал. Рудный клинок, откованный Черной, предупредительно звякнул по безродной западной стали.

— Она всех нас погубит, — просительно, едва ли не жалобно молвил Йонгар. — Не щадишь меня и себя, пожалей Черну. Подумай, много ли у неё осталось целых костей. Это надо прекратить, пока не поздно. Одумайся, первый ученик, ты не раб. Тэра сошла с ума, но кто сказал, что она теперь — в духе, а не блажит от старости?

Бэл на миг отвлекся: Черна тряпичной куклой взлетела, подброшенная на три десятка локтей хлестким ударом хвоста. Йонгар качнулся назад, предлагая самому решать и медленно, напоказ опуская кинжал, даже готовясь убрать оружие в ножны.

В круге боя все смешалось, извивы темного тела, мельтешение комьев земли, тусклой щетины дерна и слабых волокон травы заполнили емкость с незримыми стенками. Бэл сжал зубы, почти готовый увидеть чуть погодя осевшую муть — и мертвое, окончательно неподвижное тело Черны... Однако разобрал новый, еще более короткий смешок, обычный для воительницы. Она пока что жила и ей было очень, очень интересно.

— Хотя бы она — определенно в духе, — шепнул Бэл и попробовал улыбнуться.

Боль вспыхнула горячо и остро, вынудила согнуться и нащупать слабеющей рукой рану на животе. Теперь в темном, сужающемся поле обзора Бэл видел только фигуру Ружаны у своих ног, безумные от страха глаза травницы делались все крупнее, занимали мир целиком...

— Режь её! Теперь режь! — завизжала рыжая травница, скалясь затравленным зверьком.

И мир вопреки грохоту крови, ознобным толчкам боли — выправился, обрел если не право, то обязанность оставаться родным, близким.

Нельзя предать Черну, Тэру и прочих лишь потому, что не хватило внимания и ума приглядеть за самой ничтожной из всех, кто явился на поляну. Бэл плотнее сжал клинок, встряхнулся, невольно подражая движению Черны — и обернулся к Йонгару.

Вальз запада, мастер коротких троп и мгновенных атак, уже почти прорвался мимо. Он воспользовался без колебания помощью ничтожной своей союзницы. Он снова стремился к Тэре с кинжалом в руке, готовый исполнить замысел. Он даже, вероятно, успел бы без спешки примериться и нанести удар, пока старший ученик боролся со смертной слабостью. Успел бы — но сам вдруг попал в такую ловушку, для какой весь дар запада лишь шелуха и пустое трюкачество... Йонгар замер, подобный изваянию, с исключительно неуместным выражением удивленного ожидания на лице. Кажется, он был готов улыбнуться.

Рудный клинок вошел в тело врага замка Файен, лизнул крови слабого и брезгливо отпрянул. Вальз покачнулся и стал заваливаться назад, навзничь — продолжая смотреть по-детски удивленно, ожидая чего-то очень хорошего.

Бэл сник на колени, зажал рану на животе, ощущая горячее и липкое в ладони. Все сильнее мутило, внезапная жажда пекла подреберье, мир тускнел и распадался, но Бэл медленно, упрямо поворачивал неестественно тяжелую голову. Он был первым учеником и знал свой долг старшего. Рудный клинок тоже ведал долг. Рукоять грелась и льнула к ладони, наполняла руку силой. Стержень рудной крови как будто поддерживал спину. Клинок — часть воина, теперь Бэл понимал эти слова всем существом. Понимал и с благодарностью принимал.

Тэра сидела в застывшей позе, слепо глядела в круг боя узкими щелями глаз, наполненными непривычной, какой-то окончательной тьмою. Даже пребывая у края жизни и смерти, даже признав за собою дар северного вальза, Бэл не мог проникнуть в недра того, что теперь созерцала Тэра Ариана, всю жизнь слывшая первой дамой круга прорицателей и вдруг отчаявшаяся на непосильное. Пророчество ведь не прозрению сродни, оно скорее происходит от того же корня, что и письменность: оно не равнодушный пересказ с чужих слов, но создание чего-то долговечного, годного стать законом. Состоится — сделается былью, а не пожелает воплотиться, перешибет хребет впрягшемуся в непосильную работу вальзу — и останется пустым мороком, записью сказки...

Было страшно прослеживать, как бледнеют пряди волос Тэры, спрямляясь и теряя блеск. Как кожа истончается, морщится старческим рисунком прищура. Ружана тоже смотрела и выла все громче, норовя ткнуть в хозяйку ножом и натыкаясь на упругую пелену незримого, окутывающую фигуру. Бэл сморгнул, упрямо довернул шею. Он желал успеть разглядеть то, что удивило Йонгара. Справился — и тоже улыбнулся, совсем как вальз запада.

Из-за плеча Тэры, походкой несравненной и красивейшей из всех женщин мира, скользила Милена. Дуффовый плащ лежал у куста краснобыльника, свернувшись клоком тумана. Не тратя себя даже на то, чтобы пнуть Ружану — как она делала всегда, будучи старшей ученицей и показывая слабым их место — Милена быстро двигалась к кругу боя. Бэл ощутил мгновенный порыв ветерка, вдохнул запах русых волос, памятный навсегда с того давнего вечера...

— Корень готов, я дотянулся, — сказал Врост, его детский голосок показался в буре происходящего неуместным писком мошкары. — Вот, держи.

Трава задрожала, слитно охнули деревья большого леса: спайка ввинтилась так глубоко, что теперь воистину наматывала на себя, как на веретено, весь сущий мир. Милена хохотнула коротко и резко, весьма похоже на привычку Черны. Сделалось очевидно: оказывается, она может прямо подражать кому-то. Невольно, неосознанно — нуждаясь в необоримой решимости, какая есть только у воительницы.

Бэл исчерпал себя до дна и снова падал, скрученный второй волной боли, но даже теперь он из последних сил тянулся, чтобы проследить движение Милены. Видел её кулаки, сжатые до белых костяшек пальцев, отчего-то внятно различал длинные ухоженные ногти, впившиеся в ладони. Прослеживал судорожное движение правой руки, неловко, птичьим клювом, цапнувшей нечто с раскрытой ладони Вроста. Незримая стена, обозначенная валом земли и ворохом дернины, прогнулась — и безропотно пропустила Милену. Сыто чавкнула, смыкаясь за её спиной.

Снова завыла Ружана. Последний раз булькнул горлом мертвый Йонгар. Чужие вальзы очнулись от ступора и сунулись было в бой, осознав смерть своего хозяина — но спайка ахнула и разродилась тем, чего все боялись и ждали. Само небо с хрустом разорвалось, полыхнуло мощным ветвистым корневищем молнии. Мир потемнел и задрожал, сопротивляясь перемене, которая спешила вломиться в Нитль вместе с инородным законом и пространством, выпирающим из лопнувшего бока спайки.

Бэл последним усилием заставил себя закрыть глаза. Он не справился с обещанием, данным Черне. Не смог одолеть малую беду, подстерегшую хозяйку вне круга боя. Да и новый Нитль, изуродованный переменами — зачем на него глядеть? Зачем жить, делаясь, подобно тому старому вальзу востока, — слепым, глухим и ничтожным... В смерти порой больше достоинства.

Глава 9. Влад. Ночь кромешной тьмы

Москва, промзона близ МКАД, все тот же вечер в начале ноября

Угодив в очередную лужу, Влад обреченно выдохнул сквозь зубы. Ругаться не было сил. В общем-то, уже ни на что их не осталось. Спина ныла, глаза отказывались разбирать дорогу при жалком свете серого-гнойного, с выжелтом, столичного неба, по обыкновению лишенного звезд, зато впитавшего, как ядовитый фосфор, свечение многомиллионной людской бессонницы.

Контора, имеющая многообещающий адрес с двузначным номером строения и корпусом вдобавок, умудрилась превзойти самые мрачные опасения. Она находилась даже не в промзоне. Она примыкала к полигону отходов, имела общий с ним въезд. Так что для встречи с небрезгливым нотариусом пришлось сперва притерпеться к запаху свалки, намешанному из гари, гнили всех сортов и прогорклой горечи. Затем протрясти на ухабах всю корейскую подвеску, сполна осознав правоту мастера автосервиса, неделю назад скорбно сообщившего о кончине каких-то загадочных "косточек" и объявившего такую цену за их похороны... то есть замену, что захотелось выбросить ключи от машины.

Сколько надо зарабатывать, чтобы денег стало хотя бы ненамного больше, чем их требуется? Чтобы смотреть на жизнь с прищуром сытого кота, а не пищать в душе полудохлой затравленной мышью... Город — хищник, человек в нем — дичь. Город каждого умеет зацепить, придавить и схарчить.

Влад брел к машине, пытаясь сообразить, сколько времени ушло на тупое, однообразное, доведенное до автоматизма движение руки с судорожно зажатой ручкой. Сколько он подписал бумаг? И сколько из них хотя бы просмотрел, читать-то он бросил на третьем десятке листков. Как раз когда осознал с глухим отчаянием: его срочно гнали сюда всего лишь потому, что учредители пожелали что-то там поменять в своем драгоценном составе. Но почему так спешно? Хотя кто задаст им этот вопрос? Уж точно не наемный директор, принятый в дело по протекции Иудушки и знающий глубоко внутри, для себя самого: он заменим. Очень даже заменим! И еще он прекрасно помнит, что это такое: остаться без работы при двух непогашенных кредитах, да еще и в ярме ипотеки.

Тусклое небо не создавало света, оно лишь колеровало сумрак в самый мерзкий его тон и заодно проявляло сполна мельчайшую взвесь помоечного тумана, плотно облепляющего окрестности. Будто старомодная вата-утеплитель, туман забивал все щели. Дышать неразбавленной, застоявшейся свалкой было едва посильно. Пришлось открыть рот и глотать гадость, хотя бы так обманывая чуткость носа и — вот нелепость для задушенного смогом горожанина — мечтая о насморке.

Машина смутно обозначилась впереди. Приветливо мигнула рыжими подфарниками, ободряя хозяина и обещая посильную ей, пусть и весьма бюджетную, защиту от вони. Конечно, нет ионизатора, о котором как-то раз вдохновенно вещал Костик. И нештатного для этой модели, ценимого тем же Костиком угольного салонного фильтра тоже нет. Впрочем, рассуждая в день рождения дочурки о том, как надлежит перевозить младенцев в условиях городской "мертвой" пробки, да еще и по туннелю, приятель был в ударе и щедро обогащал кругозор гостей сведениями об экзотических путях обретения комфорта. Например, о воздухе хвойного леса, сжатом и помещенном в баллон, совсем как у аквалангистов, и еще о каких-то очередных нано-технологиях, то ли особо полезных, то ли потенциально вредных...

В памяти не осталось ничего определенного. Только горьковатый, как у этой свалки, осадок неизбежной зависти. Костик умеет говорить легко, словно и не надо подбирать слова, чтобы они вставали одно к одному, как на параде. Костик при этом искренне, доверительно улыбается, дозировано и уместно смотрит в глаза собеседнику. Иногда он замолкает, подбирая слово — и пауза не кажется затянутой, нелепой. Попытки оттренировать такую же модель ведения беседы, увы, не дали нужного результата...

За спиной чавкнула грязь, кто-то сдавленно выругался. В первое мгновение Влад подумал о нотариусе: вот кто сегодня тоже уработался вдрызг, если разобраться. Но голос даже в едва слышном бормотании почудился совершенно иным. Второй мыслью, конечно, шли скопом все враги рода водительского: продавцы полосатых палочек, парковщики и прочие вахтеры-привратники. Как мздоимца ни назови, а кошелек на всех один. Влад сокрушенно вздохнул, принимая напасть как логичное продолжение гнусного трудового дня, не желающего завершаться и после заката... Он обернулся, заранее готовя простоватую улыбку, совершенно бесполезную в полумраке этого глухого местечка.

Человек отчетливо рисовался черным силуэтом на фоне желтоватого тумана. Он стоял и без спешки что-то крутил в руках... или тер?

Ослепительно вспыхнул свет. Чуть в стороне от черного человека, оказывается, стоял автомобиль, именно теперь врубивший четыре синеватых прожектора, закрепленные на дуге над крышей.

Влад перестал ощущать запах свалки и вспотел, мгновенно ощутив и жар, и ледяной озноб на мокрой коже. Никто не собирался выписывать ему штраф. Никто не интересовался содержимым довольно тощего кошелька. Весь путь, проделанный после разговора с Иудушкой, был роковым. Влад сам прибыл на свалку и, кажется, еще засветло был сочтен всего лишь мусором, подлежащим утилизации.

Щурясь против света, пытаясь зачем-то удерживать под локтем сумку и одновременно второй рукой заслоняться от ослепления, Влад все еще не верил. Он отчетливо видел маслянистый блеск металла в ладони черного человека. Того самого, кто буркнул невнятные слова и тем заставил обернуться. Теперь возникли еще и шаги второго, опять за спиной. Соединять все перечисленные факты в очевидную логическую цепочку, а вернее удавку, мозг отказывался наотрез. Влад сам запрещал сознанию худшее, заслоняясь дрожащей ладонью и от ослепления, и еще более — от способности видеть, понимать, присутствовать здесь и теперь.

— Зря ты полез в дела Георгия, он так и велел сказать, — лениво сообщил голос за спиной. — Посмотри в сторону света, вот так. Опознание должно быть однозначным, мы ж не лохи какие.

Металлический клацающий звук словно сорвал последний предохранитель, и Влад закричал, едва ли понимая, что он — кричит. Мозг погас. Влад не мог ни бежать, ни падать и закрывать голову руками, ни спрашивать напоследок самое нелепое и неизбежное "за что?", ни сулить убийцам деньги. Он целиком слился с собственным страхом, огромным и непреодолимым. Последним.

Черный человек презрительно сплюнул в грязь, буркнул нечто вроде "гля, еще обделается, сучонок" — и стал поднимать руку с оружием. Влад почему-то исключительно отчетливо видел, как все происходит. Он сделался куклой, не способной двигаться без воли кукловода. Эдаким статистом в низкобюджетном фильме о "лихих девяностых". Похожих менеджеров среднего звена за одну короткую серию кладут по десятку. Перед этим на дураков вешают долги фирм-однодневок и прочие "токсичные" дела.

Обыватели жрут ужин, запивают пивасиком, развалившись на диванах и в креслах, выпятив городское рыхлое пузо. Обыватели щурятся в теплом свете домашних ламп, за железными дверями. Рыгают, на ощупь разыскивают сигареты — и безразлично наблюдают за очередной смертью на экране. Так себе трэш, снят без азарта, да и крови маловато. Это скучно, когда валят тупых лохов. Не страшно, не интересно и не ново. К бытовой чернухе зрителя приучили. И каждый в душе рад своей роли наблюдателя: он-то сидит живой, пивко тянет — значит, не лох...

Жизнь почему-то не пронеслась перед взглядом, как того требовали каноны последнего мига. Она истекала из бессильного тела вместе с отчаянным, звериным криком.

В туго забитых ватой ужаса ушах хрустнуло, словно крик пробил некий барьер. Тусклый плафон облачного неба лопнул подъездным светильником, изуродованным упорными недорослями. Синяя сеть ослепительных трещин оплела небо, под ногами шевельнулась почва, крупно задрожала и заворочалась, делаясь непохожей на укатанную свалку. Она стала чем-то вроде рыбы-кита из сказки, она проснулась и норовила стряхнуть людские постройки со своей спины.

Крик иссяк, в немоте страх сделался еще безграничнее. Легкие были судорожно сжаты, смяты полным выдохом. Влад ловил ртом воздух и не мог протолкнуть в горло. Сквозь синие кромки осколков разбитого неба вниз, на городскую свалку, полз из ниоткуда хлыст смерча. Он спустил с цепи бешеный ветер, и тот рвал волосы, наотмашь бил в лицо и вымораживал душу — он тоже был наполнен страхом, этот внезапный ветер, секущий кожу и прокалывающий спину иглами ужаса.

Черный человек отвлекся от своей неподвижной цели, глянул на катаклизм с несуетливостью профессионала, прикидывающего, не затронет ли локальный "конец света" его имущество, а если затронет, будет ли полным страховое покрытие. Свое спокойствие мужчина подрастратил, когда воронка смерча раскрылась слоновьим хоботом и выплюнула вниз, к самой парковке, нечто огромное, буйное и когтистое. Не тратя время на ругань, "не лох" нацелил длинное дуло на опасного врага — и всадил в глаз сталистого оттенка три пули, одну за одной.

Тварь, для которой не смог бы подобрать годное описание ни один зоолог, мгновенно ощетинилась дикобразьими иглами чудовищной длины, теряя первичное сходство с тиранозавром. Глаз даже не сморгнул, не заметил соринок-пуль. Зато пасть вдруг оказалась рядом, клацнула синеватыми светящимися зубами. Ноги черного человека остались стоять на прежнем месте, обрывки брюк еще ползли вниз от коленей, выше которых уже не было ничего.

Влад отчетливо разобрал короткий смешок, совершенно неуместный здесь, азартный. На шее твари — если это было шеей — почудилось висящее пиявкой гибкое тело. Глаз чудовища блеснул рядом, зубы ощерились у лица — и мир распался. ;

Глава 10. Милена. У края небытия

Спайка, область близ грани миров

— Тэра — прорицательница, и уже потому надо было слушать её, а она твердила изо дня в день, что я дура, не владеющая собой[69]. Все, что я делаю, не по воле ума творится, — стонала Милена, из последних сил цепляясь за реальность.

Были бы руки, цепляться оказалось бы куда проще. Но треклятая спайка вывернула и выкрутила все так, что теперь сложно сообразить, что это такое — руки — и как ими пользоваться. Хорошо уже то, что дар вальза наконец проснулся внятно и определенно. Дар без участия сознания создал наименьшую возможную, но все же пока что достаточную защиту для сущности. Глубокая, острая спайка миновала пик развития и распадалась, но пока она еще могла утащить Милену в никуда, или смять окончательно, или изуродовать, или же... Захотелось скрипнуть зубами и зажмуриться. Но пришлось всего-то строго-настрого запретить себе воображать, что еще может сотворить миротрясение, хаотично сопрягающее слои реальности.

— Осмотрюсь, — посоветовала себе Милена.

Чужой мир был, это она поняла сразу, весьма далек от смежных с Нитлем и даже дальних, смутно знакомых по детству: тех, куда из родного леса вели мягкие перегибы коренных складок.

— Плоскость, чер её раздери, — обреченно признала Милена, старательно убеждая себя, что сама она существует, говорит или хотя бы помнит, что означает понятие "бытие". — Ну как есть — плоскость... вот занесло!

Рассвет в новом мире был ленив и сер. Он кое-как подпирал тяжеленные тучи соломинками лучей, просыпанных сверху сквозь щели облачности. Милена старательно представила, как она вздыхает и поводит плечами. При таких плечах и такой шее — ей шло это движение. Ей все шло, чего уж... было дело, было и тело.

Рядом, ощутимые и понятные, легко поддающиеся наблюдению, копошились местные жители. Они вели себя пока что вполне предсказуемо. Первыми попались в поле наблюдения те, кто помимо своих убогих способностей невольно спровоцировал резонансный эффект, столь важный для создания слабины в защите Руннара. Эти людишки довели до панического расслоения тела и души своего соплеменника. Сперва Милена сочла их местными ангами, но сразу передумала. То был жалкий сброд. Руннар, пусть и мелькнувший лишь на краткий миг, оказался им не по силам: уцелевшие сбежали, не помня себя.

Довольно долго, если верить изрядно сбоящему ощущению времени, Милена боролась с остаточными завихрениями рассасывавшейся спайки, утверждаясь в реальности. И не важно, что это за мир, главное — не провалиться вовсе в никуда! Пока буря длилась, было не до изучения окрестностей. Но позже, позволив себе обрести надежду на лучший исход, Милена огляделась — важно помнить навык тела, даже не имея пока что такового.

Местные трусоватые недоумки как раз прекратили паниковать, бежать без оглядки, сопеть и судорожно лапать оружие. Кто-то главный в их жизни был, вроде хозяина[70]. Что-то их держало, пусть на шеях и не видать ошейников... Ради дел хозяина его людишки вернулись, переборов ужас. Огляделись, постепенно обнаглели, потоптались возле неподвижного тела того, кто расслоился. Подобрали нечто важное и снова сбежали: издали потянулось новое сборище местных, тесно упиханных в самоходные повозки, выштампованные из мертвого железа.

— Технологии в развитии, жар-камень вам под зад, — Милена весьма точно представила, как она кривит красивую, чуть вздернутую верхнюю губу. — Значит, точно плоскость. Мертвое железо, бездушный лес и толпы одомашненных людишек.

"Людишки" выбрались из своих повозок и принялись бестолково и разрозненно суетиться. Быстро сделалось понятно, что настоящего единого хозяина у них нет. Что все норовят урвать для себя малую выгоду или хотя бы не попасть под тяжесть большой беды. То и другое местные понимали с лету.

Милена висела, не вполне уверенно сознавая себя в мире и старательно изгоняя даже намек на панику. Она тут застряла. И дело плохо: её не видят, сама она не может двигаться и лишь плавно, неуправляемо дрейфует, как клок тумана или тень здания. Не быстрее...

Людишки суетливо натянули цветные ленточки, будто для детской игры. Принялись сверкать светом из небольших коробок, прижимаемых к лицу. Принципа работы Милена не поняла, но сообразила: так они стараются сберечь точный вид того, что вынуждает каждого из присутствующих бледнеть все более.

Пользуясь исчерпанием энергии спайки, Милена осторожно сняла защиту и перераспределила силы, нехотя, как пловец в ледяную и к тому же грязную воду, погружаясь в мир, налаживая с ним первые пробные связи. Информация тут, в плоскости, была за высоченным барьером, люди напрямую до слоя не дотягивались и жили, как растения в игрушечной грядке: отрезанные от главного почвенного горизонта, на капельном поливе...

— Мерзость, — пожаловалась Милена себе самой.

Язык, пусть и понимаемый весьма общо, уже постепенно тек по новым жилкам, по свежим тонким корешкам, врастающим в мир. Наречие местных людей заполняло отведенное ему место в сознании, готовя почву к первичному пониманию, к взращиванию более внятной общности.

Милена попробовала дотянуться за второй барьер, к питательной среде мира — но испытала острое разочарование. Это плоскость! Мир, отделенный от людей. Пойди пойми, кого жалеть: то ли планета сирота и уродуется жителями, то ли люди — нищие и кое-как выживают на скудном подаянии...

— Просто у них все иначе, — урезонила себя Милена и продолжила наблюдать.

Сейчас было важно прекратить внутреннюю панику, способную перерасти в кромешное отчаяние. Рядом нет ни Черны, ни того, что должно было выделиться из Руннара после срыва шкуры. Их нет! Их нигде нет, значит, или разметало бурей, или хуже, унесло далее... куда? А пойди пойми, если ты — воспоминание о себе. Меньше, чем иллюзия. Тебя такой уже и не должно быть.

— Кто-то меня держит, — недоуменно признала Милена. — Но кто?

Ответа не было, и пока что пришлось отрешиться от того, что неизменно злило Черну — от бесконечного копания в себе...

Уже подтянулись повозки посолиднее, из них выбрались люди. Эти не умели спешить или желали выглядеть именно так, и каждым вальяжным жестом добирали солидности. Они гуляли по площадке, озирались, ничего не понимали и потому кивали особенно медленно и веско. А еще гости потели, они все в душе были мелкими тварюшками и ведали страх, более того — служили своему страху, как хозяину.

Язык уже сделался понятен в той мере, чтобы воспринимать разговоры вполне уверенно, ловить суть. Конечно, приходилось прилагать немалые усилия. Люди разбились на группки, они бубнили разное и думали о разном, и боялись каждый своего.

Вот суетятся над телом расслоившегося. Все в одинаковых зеленоватых накидках. Щупают руку — пульс проверяют, это понятно. Теперь зрачки... До толкового травника и тем более псаря всякому из "зеленых" — ну как Ружане до духовного уровня великана. Однако тут иной мир, и, скорее всего, в нем нет привычных способов лечения. Значит, расслоившемуся не помочь. Какое там, без толковых связей с миром и не понять причину постигшей его беды. Во: отчаялись, накрыли простыней по горло, потащили в повозку. Ах, да, в машину.

Вторая группа. Одеты однообразно, при оружии. За порядок они отвечают, тут и сомневаться не приходится. И пока что никакого порядка не наблюдают, как отчитываться перед важными людьми — не понимают и сами ничего решать не готовы. Фотографируют — это слово Милена поняла довольно быстро. Ждут звонка. Это тоже весьма прозрачно.

А вот подкатили хозяева покрупнее, пусть и не самые важные. Машина велика и плывет мягко, её пропускают на лучшее место, дверь распахивают, человека опекают и охраняют, ему кивают так, что сразу понятно — кланяются... Быстро и негромко рассказывают, сбиваясь на домыслы, пугаясь их и замолкая на полуслове.

— Это старый полигон, утилизация официально прекращена уже... — задыхается человек в сером.

— Кончай учить ученого, — морщится хозяин. — Короче.

— Нет отходов. Вчера были, сейчас — нет, — срывающимся голосом выдавливает 'серый'. — Мы подняли документы. Это старый полигон, МКАД рядом, но тут 15 Га, понимаете ли, терриконы вот такие... были. По краю кое-что уцелело, а внутри... в середине, значит... в эпицентре...

— Не сипи. Тебе чего, чужого дерьма жаль? Или объявишь в розыск? — хозяин принимается сыто похрюкивать смехом, выгадывая время и щурясь, и выбирая удобный себе путь развития ситуации. — Так, придурков фотографов убрать. Всю съемку — мне, срочно. Камеры наружного наблюдения есть? Вот, оттуда изъять тоже. У посторонних срочно — подписку о неразглашении.

— Неразглашении... чего?

— Всего, идиот! — хозяин орет, охотно выплескивая эмоции и заодно избегая ответа, потому что как раз ответа-то у него и нет. — Срочно!

— А след — как с ним?

— Какой след? — обреченно морщится хозяин.

— Вот, — серый указывает на отпечаток лапы Руннара, глубокий и отчетливый, вдавленный в спекшийся мусор словно намеренно, в доказательство реальности неведомого. — Извольте видеть... Юрский период, типа того...

— И как же ты с таким типа того — динозавровым мозгом до майора дослужился, — сочувствует хозяин. — Нет следа. Нет ничего необычного. Всех убрать отсюда. Что за паника на ровном месте?

— А покушение на убийство? — серый указал в сторону тех, кого Милена мысленно назвала травниками. — Неопознанный пока что человек, согласно опросу медиков вот — в коме. И во-он там, мы уже составили протокол, имеются — ноги... Две ноги, парные. Предположительно мужские, ботинки сорок третьего размера, лейбл 'панама як', почти новые... Брючины две штуки черные, парные, классика... Прочие части тела и одежда на них надетая... вся, что имела место на неопознанном трупе, предположительно съедена предположительным зверем, оставившим след.

— Сколько у тебя звездочек на погонах? — всерьез озверел хозяин. — Еще раз упомянешь муру, годную для идиотов-уфологов, сам сожрешь и погоны, и звездочки. Не предположительно, а усердно и тщательно прожевывая, понял? Кончай с пургой. Ноги к делу не пришьешь, тут полигон ТБО, оформи покойника, как бомжа... Причина комы второго бомжа — вопрос для медиков, тут все ясно. Нет повода для дела, усек? Оцепить район, я распорядился и в этом вам окажут помощь. Убрать посторонних. Исполняй. Или есть еще вопросы?

— Н-нет. Никак нет.

Хозяин одобрительно кивнул, нашарил нечто у пояса и потянул к уху. Зашагал прочь, тихо бормоча. Кроме Милены едва ли кто-то мог разобрать слова.

— Ну да, утро ранее, я на ногах, служу народу. И ты вставай, трудяга. Кто слезно просил место под застроечку, да чтоб рядом с МКАД? Пляши, тут случай... особый. Надо кое-что срочно подчистить, сразу предупреждаю. Нет, никакого криминала! Так, мелкая чертовщинка размером в 15 Га. Пропал мусор с полигона, много мусора. Как раз под толковый проект. Да, пятнадцать Га ничейной земли, интересный рельеф и МКАД видать в бинокль. Нет, не так... Ты плохо слушал или не проснулся! Хозяева у полигона есть, это само собой. Только они-то пока не в курсах, что мусор сгинул... Вот и прикинь, сколько они приплатят тебе за право избавиться от обузы. Сейчас я позвоню куда надо, их напрягут, экологи у нас всегда готовы в бой, а можно и зелеными пугануть. Ну вот, проснулся: именно, тебе первому звоню, цени и соображай, часики тикают. Вас много, а чертовщинка — штука эксклюзивная, на моей памяти такое везение прет впервые. — Человек остановился, его шея забагровела от притока крови и бешенства. Оглядевшись и убедившись, что чужих рядом нет, он заорал в полный голос, обращаясь к невидимому собеседнику: — Идиот! Какая на хер радиация, какие, к лешему, обдолбанные пришельцы на блюдце с голубой каймой? Кому нужен гребаный мусор? Да найдись такие придурки, я расцелую их в жо... — Хозяин замолчал, поправил одежду и отдышался. Захрюкал смехом. — Если и так, не нам тут жить, верно подметил. Вот и молодец. Но, сам понимаешь: успеешь почистить до полудня — ты в шоколаде. А просочится дерьмо, слухи пойдут — и все, и накрылся твой помоечный город-сад... Я не волшебник, мало ли кто еще прилетит в голубом вертолете и мало ли, какое кино закрутит. Вот теперь ты в теме и спешишь, как надо.

Важный человек чуть помолчал и другим тоном стал давать указания новому собеседнику, определенно мелкому и подчиненному: говорил без уважения, грязных слов добавлял куда больше, чем прежде, ответов не слушал. Милена устала от выслушивания беседы с большим числом малопонятных слов, ложащихся в чуждый узор говора. Здешние ловкачи ей малоинтересны. Жить в этом мире бывшая любимая ученица самой Тэры Арианы, несравненной предсказательницы, не собиралась. Ей ли не знать, что плоскость для вальзов — место гиблое, тут дар тускнеет и постепенно гаснет, жизнь делается коротка, а возможность возврата домой сокращается с каждой новой ниточкой-связью, врастающей в здешнее бытие.

— Черна...

Звать с надеждой ту, кого Милена никогда не полагала подругой, было особенно неприятно. Хотелось отомстить неугомонной воительнице за свою собственную глупость. Какой ядовитый вьюн пророс в душе и воссоединил рассудок и безоглядное намерение, бросившее в чужой бой? И ведь прирос, отравил ум и вынудил сперва тащиться на поляну и прятаться в зарослях чахлого краснобыльника, затем унижаться перед мальчишкой Вростом, уговаривать его стащить из кладовой запасной дуффовый плащ... Если бы Черна не повредила руку, уговаривая буга встать под седло, если бы она не собрала по своей прихоти забытые Миленой в замке вещи, если бы ушла и не вернулась, оставив в лесу, если бы...

— Черна! — второй раз звать было еще противнее, потому что, помимо злости на себя и воительницу, снова отчетливо проступал страх.

То, что Руннар не игрушка Тэры, а изнанка дорогого хозяйке человека, знала до боя, пожалуй, лишь Милена. Она сопровождала первую даму севера в поездках, она была рядом, когда Тэра отходила ко сну и пробуждалась, она выпускала зверя на прогулки и снова подзывала утром, когда он являлся из леса мокрый, пахнущий чужой кровью и свежим соком, добытым из взрезанных корней. Многие годы наблюдений позволили заглянуть за занавесь тайны, отдернув самый её краешек — но хоть так... Руннар был изнанкой, перевертышем, выродком. Сохранять для него подобие жизни не имела права даже Тэра с её положением хозяйки замка и первой дамы севера. Эта тайна могла стать поводом для торга с хозяйкой, и потому Милена берегла её, не делясь ни с кем столь ценным сокровищем. И вот — добереглась.

Черна помогла уйти достойно, не стать в глазах людей замка смешной, слабой. Отплатив ей за помощь, Милена намеревалась получить выгоду, выторговать после победы воительницы прежнее место у правого плеча Тэры, а в придачу и огниво в наследство. Увы, дело обернулось вовсе криво. То есть Врост нащупал корень, как ему и было велено. Милена прорвалась в круг боя, успела выкрикнуть главное и даже осознала, что Черна её слышала, приняла совет, а потом... Потом спайка все же образовалась и достигла полной глубины. Любые замыслы и надежды утратили смысл.

Милена отбросила задумчивость, внимательнее озираясь. Её, невесомый и не вполне реальный клок сознания, уносило все дальше от гнилой мусорной кучи, от суетливо снующих людишек. Подобно прилипшему к подметке листку, Милена оказалась накрепко склеена с телом расслоившегося человека, как раз теперь увозимого в машине, тревожно посверкивающей синим глазом вспышки на крыше. Примерно там же, у крыши, болталась — по собственным ощущениям — и Милена, презрительно и брезгливо наблюдая, как люди в зеленом творят глупость за глупостью. Колют иголками обездушенное тело, толкают сплетенными руками в грудину...

— Значит, и его утащило в спайку, — пояснила самой себе Милена. Заорала на суетливого человека в зеленом, срываясь и прекрасно зная, что её не услышат: — Идиот, ему и псарь не поможет, душу выдрало начисто, а ты занят телом!

Человек вздрогнул, на миг замер, вслушиваясь, но сразу встряхнулся и устало потер лоб тыльной стороной руки. Сообщил напарнику, что смена длинная, он чертовски устал и соснуть часок — вот предел мечтаний, а то в ушах звенит, самочувствие такое, хоть сам на носилки падай...

Болтаться грязной тряпкой на ветру было противно. Безделье донимало, отступившее было отчаяние подкрадывалось ближе и ближе. Милена устала смотреть, как местные люди занимаются лекарством. Их умение походило на то, что доверяется травникам: воздействие на тело с помощью всевозможных вытяжек, растворов и смесей. В некотором роде подобные мастера могли повлиять и на сознание, но сложные связи с миром они не понимали, и, соответственно, не брались восстанавливать или разрушать. Скучая и опасаясь своей скуки, Милена все следила за людьми, относя их опыт травников к уровню чуть выше среднего, а понимание строения тела... пожалуй, тоже выше среднего, если сравнивать с посредственностью вроде Ружаны.

От одной мысли о рыжей мерзкой бабенке скука слетела вмиг, захотелось рычать и ругаться. Милена мысленно встряхнулась, прикусила нижнюю губку — ей это шло. Чуть унялась и отвернулась от расслоившегося человека, всматриваясь в местность и тех, кто её населял. Людей вокруг было не просто много — они кишели, как муравьи в своем городе. Зачем так тесно селиться, имея технологии, разум и относительно неплохо развитые средства связи, Милена не поняла, но решила принять это, как данность. Может, здесь подобное считается достойным способом жизни. Мало ли, как развивался весь мир, каков он вне доступных обзору мест. Хорошо уже то, что вокруг именно люди, видом совсем не чуждые. Да и солнышко вполне приятное, без бешеной яркости с отливом в синеву или унылой сумеречной бурости. Небо неплохое, пусть и более блеклое, чем дома.

— Как бы мне выбраться отсюда, — буркнула Милена, нехотя приняв, как данность, и то, что на Черну пока не стоит надеяться. — Как бы добыть серебра, настоящего живого серебра... хоть пригоршню.

От сказанного сделалось совсем пасмурно на душе. Полную пригоршню серебра за свою жизнь Милена видела лишь единожды. Двенадцать лет назад. Тогда Светл, еще совсем пацан, добрался до сокровищ кладовой, где хранилось оружие взрослых ангов. Ключ на видном месте остался случайно... почти. Кладовую запер, сложив там оружие, гостивший у Тэры второй анг зенита. Он был совсем старик, и он застал времена, когда зенит еще был таков, каков он и должен быть.

От мыслей о необходимости убрать подальше ключ анга отвлекла, конечно же, Милена. Тогда она выглядела сущим ребенком, однако уже умела пользоваться выигрышной внешностью. Старик улыбался, баловал девочку сладким и охотно рассказывал о своей молодости — такова любимая тема всех немолодых. Они всматриваются в прошлое, не замечая бед и созерцая лишь залитое солнечным светом счастье, увы, невозвратное, как и сам давний день...

Светл в единый миг сцапал запретный ключ и помчался, задыхаясь от счастья — сегодняшнего, горячего, детского. Теперь-то он дотронется до знаменитого клинка полудня! Говорят, более ста лет седой анг непобедим, а рудная кровь в его ладонях сохраняет не тронутую ржой упругую и грозную силу. Как же это желанно — коснуться, понять, проникнуться... Клинки порою тоже нуждаются в исцелении. Но нет в нынешнем оскудевшем мире ни единого мастера, способного выслушать гудящую сталь и понять хоть что в её нечеловеческих горестях и бедах. Отчего зарастает рыжим налетом руда, хранимая бережно и надежно? Что порою затупляет, даже ломает неодолимый в бою клинок? Какая сила выворачивает его с удобной, вроде бы, рукояти?

Светл скользнул в кладовую и долго стоял, вздрагивая от озноба предвкушения. Он ждал, когда глаза привыкнут к скудному свету. Лишь затем мальчик отважился мелкими шагами подойти к стене. Он поклонился — сам так рассказывал — и осторожно тронул рукоять великого и несравненного Полудня, шепча слова прошения о разговоре.

Почему кровь земли, перелитая в форму клинка, сочла слова — обидой? Может, великий меч лишь казался молодым, лишь выглядел безупречно ухоженным, но в сердцевине был столь же стар, как и его воин, а значит, несколько сонлив и глуховат...

Полдень отозвался на слова резко и совсем не так, как ожидал мальчик: рука болезненно вывернулась, прирастая к рукояти и распространяя мучительную судорогу на плечо, спину, бок. Клинок желал подчинить чужака, не считаясь ни с чем. В первый миг Светл не понял полноты намерения, а затем ужаснулся и закричал. Собственная рука, сделавшись чужой, норовила перевернуть рукоять и нацелить острие в горло наглеца, самовольно обратившегося к Полудню.

Когда старый анг вбежал, горло Светла уже булькало крупными алыми пузырями. Милена помнила эту картинку так ярко, что даже теперь испытала мгновенную тошноту — и сразу же сменившее её ледяное, зимнее отчаяние. Она не того желала! Всего-то вздумала проучить самонадеянного выскочку. Явившись к воротам Файена без вины и права, Светл с поистине лесной простотой постучал, чтобы улыбнуться хозяйке и проговорить, вычесывая пятерней травинки из бурых косматых волос: 'Вроде, лечить я годный, так чего ж зазря время извожу? Учите'.

Светл не показал себя первым среди бойцов, но душа его была широка и распахнута каждому, люди охотно улыбались ему — как сама Тэра в тот первый день. Звери неуверенно переминались на лапах и прятали клыки, глотали рычание, чтобы снова блеснуть белизной зубов, но уже не как врагу или добыче, а как равному, от одних корней произрастающему в общем лесу жизни.

Милена чуяла, что для простой и, вроде бы, необоримой обаятельности Светла есть край, что за этим краем — пропасть, неведомая самому мальчишке. Хотела ли столкнуть и обречь на гибель? Не вполне так. Скорее намеревалась крепко толкнуть, чтобы пошатнулся и понял, стоит-то на краю! Чтобы узнал страх, порой очень важный... Чтобы не смел улыбаться всем и каждому, отнимая у первой ученицы привязанность слишком уж многих. Чтобы знал свое место! Жил и знал... а вовсе не умирал безнадежно и окончательно, скорчившись на холодном полу кладовой.

— Кончился наш день, — совсем тихо шепнул старый анг, перехватывая клинок и гладя по лезвию, не ранящему знакомую руку. — Не стоило резать добрые корни. Пойди теперь их срасти...

Анг виновато вздохнул. С нажимом провел острием по своему запястью, и Милена ощутила, как встает дыбом каждая волосинка на коже: клинок кричал, и не слуху, а чему-то куда более глубинному, слышалось отчаяние рудной крови. Старик перевернул ладонь и плотно свел пальцы, в горсти стала копиться, набегая от раны, темная кровь. Она быстро густела и приобретала отчётливый сизо-седой отблеск. Анг дождался наполнения горсти и без спешки перевернул её над горлом Светла, плотно приложил к разрыву, хрипящему уже совсем предсмертно. Сник, устало облокотился второй рукой об пол, выронив меч. Искоса глянул на Милену, вросшую в дверной косяк так прочно, словно нет ей иного места.

— Более не играй жизнями-то, не поняв себя, — жалостливо укорил старик. — Кто придумал, что если сила есть — души не надо? Мы ж не исподники какие, чтоб им и там не знать покоя, и сюда не найти тропы... Поняла меня? Ну, иди. Позови Тэру. Прикрой дверь и прямо теперь найди её. Сам вижу, не такого ты желала, затевая непорядок.

Указание анга Милена выполнила так быстро, что не могла позже вспомнить, какими коридорами бежала и громко ли кричала, разыскивая хозяйку. Зато передав слова старика, она постаралась незаметно пробраться во двор, забилась в щель меж корней старого дерева и до ночи там пряталась, из укрытия наблюдая переполох в замке. Ружана металась туда-сюда, неловко спотыкалась, подворачивала ногу и роняла горшочки с сухими корнями. Черна пару раз возникала мгновенно, словно бы ниоткуда, рычала диким бугом, лезла в чужой ей звериный угол, за шкирку волокла псахов в покои анга. Спускался по главной лестнице Белёк, сосредоточенно и строго поджимал губы, распоряжался людьми, будто имел на то право — и его, хромого тощего недоросля, слушались.

Ночью Милена плакала в своем убежище, а дикие корни то ли в спину упирались и норовили выпихнуть, то ли наоборот, утешали и поддерживали.

Перед рассветом явилась Черна, прошла напрямки через двор, уверенным движением нагнулась — словно ей дано видеть сквозь корни — и выдернула первую ученицу из тайника. За шиворот, как неразумного псаха, поволокла, не спрашивая мнения и не поясняя своих действий.

Старый анг лежал на узкой постели прямо, неподвижно. Только глаза его, кажется, жили в прорезях пергаментных смятых век. Минуло немного времени с прошлой встречи, но анг уже погас, и это было — необратимо. Милена прежде видела умирающих и знала, как уходит свет, покидает тело, которому суждено вскоре остыть. Иногда зыбкое, неровное свечение человечьей души казалось востановимым, среброточивые могли помочь, да и сама Милена просила — и дважды ей казалось, что добивалась понимания... Для старого анга было бесполезно просить. Он теплился, как угли, покинутые живым огнем, но еще не утратившие память о нем. Свет еще взблескивал скупо, словно издали, во взгляде анга, свет не спешил уходить и прощался с миром.

— Моя ошибка и моя вина, — едва слышно выдохнул анг, перемогая слабость. — Не тебе платить. Но... помни о силе и душе. Важно.

— Буду помнить, — запинаясь и ощущая себя мертвее уходящего старика, выговорила Милена.

Не падала она на подкосившихся ногах только потому, что за шиворот держала железная рука Черны. Не закрывала глаз, словно бы проколотых взором Тэры. Не могла замкнуть и ушей, упрямо воспринимающих неразличимое в иное время биение сердца старого анга. Все слабее и медленнее...

С того серого предутрия Милена старалась избегать Светла. Парень выправился, утвердился в мире живых медленно и, вроде бы, через силу. И все последующие годы Милена не шутила с ним недобро, предпочитая даже ничтожество Ружану за спиной парня — не трогать. Но замок довольно мал, и всякий взгляд на Светла, пусть и случайный, оживлял в памяти тот день, когда Милена приобрела ночной кошмар, а будущий псарь едва не разучился улыбаться.

— Я так и не поняла себя, — пожаловалась Милена одному из людей в зеленых одеждах. — Плохо мне, понимаешь? Не мой мир, да я и в своем-то была вроде как — не в себе...

Человек сидел у изголовья больного и дремал, неловко "прилипнув" щекой к холодной стенке машины. На приснившуюся — наверняка он так полагал — жалобу не отозвался, лишь поморщился и завозился, норовя отгородиться от пустых разговоров.

Милена утратила интерес к людям в зеленом и снова взялась изучать мир плоскости, отчаянно и тщетно разыскивая драгоценное живое серебро. Увы, никто не нес в душе значимую его толику. Не всматривался в окружающих, не улыбался случайным прохожим, не провожал их непрошенным добрым напутствием. Люди муравейника держали свои души наглухо закутанными, словно сберегали скудное их тепло в лютую стужу. Люди суетились и жили чем-то мелким, мгновенным, ничего не значащим по главному для мира Милены, корневому, смыслу.

— Плоскость, мир без ответа и привета... Я тут пропаду, — ужаснулась первая ученица, сполна осознавая, что это значит — покинуть замок и оказаться наедине с собою.

Машина докатилась до той цели, куда она мчалась, зло пыхая синим огнем и разгоняя всех на дороге протяжным воем обозленного карга. Новое место совершенно не понравилось Милене. Тут слабые корни плоскостного мира дрожали и прогибались, сквозь них утекали одна за другой жизни, как капли влаги в ненасытный песок. И длилось подобное давно. Лекари боролись с бедой, но без толковых травников, без псарей и вальзов восточного луча они слишком часто не справлялись. Впрочем — Милена горько усмехнулась — теперь и дома нет годных вальзов. Восток встал на якоря. Королева преуспела в обретении права на это звание без корони и, значит, без учета мнения самого Нитля. Она совершила величайшую подлость[71], и её поддержали тогда, полвека назад, очень многие. Даже анги зенита и прорицательница Тэра. Почему? Есть ли смысл искать ростки ответов в этом мире, если и в родном не удалось заметить ни единого обрывка корня столь дикого и нелепого решения. Пять сторон было у света единого. Пять. Исконно и неизменно таков вершинный мир. Что поколебало его устои?

Тело расслоившегося устроили на кровати с колесами и покатили по безрадостному коридору, мимо одних равнодушных людей — во владения иных, столь же безразличных. Человека, чье имя Милена не знала, назвали "неопознанным", о нем слегка посудачили: на бомжа не похож, а документов никаких, полиция не заводит дело, словно этот парень — привидение. Видимо, кому-то удобно таковым его числить еще при жизни. Хотя разве это жизнь? Сознания нет, пульс толком не прощупывается, температура тела медленно, но неуклонно понижается...

Милена тоскливо изучила убогий коридор, где обречена находиться, пока хоть что-то не изменится. Попыталась усилием воли переместить себя, на краткое время обрадовалась: получается! Но обнаружилось, что отодвинуться далеко от тела не удается, упругость окружающего мира возвращает её на прежнее место.

Мимо катили кого-то, на лестнице сосредоточенно сосали дымные палочки и ругались, сплетничали, примитивно домогались друг друга, чтобы так же убого отказывать или соглашаться... Безрадостный день тянулся болотной травой, намотанной на горло утопленницы, и Милена осознавала себя именно такой утопленницей, уже принадлежащей бездонным хлябям на веки вечные. Одно обнадеживало: в больнице, как называется нынешнее место, много людей. По коридору то и дело проходят новые. Значит, надо постараться и найти хоть одного обладателя серебра.

Ночь плоскости оказалась блеклой, природный мрак сильно разбавлялся нездоровым фонарным светом, он превращал небо за окнами в тусклое нечто без звезд и глубины.

В больнице стало тише, людей в коридорах поубавилось. Милена изучила постоянных, одетых в халаты — слово уже обрело смысл, как и понятие "униформа". Серебро взблескивало во взгляде невысокой девушки. Она полусонно пристроилась в коридоре, за столом. Поправляя пушистые рыжеватые волосы, лезущие в глаза, девушка читала книгу, упакованную местными технологиями в "электронный формат". Так сказал один из врачей, здороваясь с рыженькой. Назвал её умницей и посоветовал не засиживаться допоздна, дежурство-то заканчивается. Еще серебро вроде бы показалось, мелькнуло на миг в улыбке старика, обреченно хрипящего больным горлом в дальней палате. Средних лет врач устало, отупело просматривал какие-то листки — и все же Милена рассмотрела и в нем, сером от бессонницы, крохи серебра.

Так мало, что надеяться вроде бы не на что. Милена обдумала варианты и выбрала девушку, как самую молодую и удобно сидящую почти рядом с телом расслоившегося. Первое общение, если таковое удастся наладить, очень важно. Чувствуя себя ничтожным семечком в потоке весеннего ветра, Милена обреченно и старательно расставалась со свободой. Врастала в мир, пускала корни, пробовала дотянуться до питательного серебра, какое одно только и имеет дар пробудить в сухом семечке — чудо роста, родство с миром.

Рыженькая вздрогнула, поежилась, быстрым движением погасила "электронный формат" и убрала в сумку. Прошла по темному коридору. Переоделась в отдельной комнате, изредка и без внимания поглядывая в небольшое зеркало. Сменив обувь, девушка зацокала каблучками по коридору — все дальше от полутрупа, погруженного в кому. По лестнице вниз, через двери, коридоры, переходы... Милена ликовала, удаляясь вместе с рыженькой и примечая, как слабеет прежняя связь. Мир придвинулся, перестал походить на мираж. В нем внятно различались запах ночи и скудная, болезненная влажность давнего дождя, смешанного со снегом. Мурашки серых полужидких капель испуганной мошкарой облепили все поверхности — да так и остались плеснево преть...

Фонарей было мало, девушка спешила, рисковала подвернуть ногу на скользком, но шага не замедляла. По длинной алее она добралась до дороги, огибающей изгородь неухоженного парка. Глянула на маленький навес возле фонаря — и вздохнула, почти всхлипнула. Вдали затихало ворчание большой машины, именно её и проводил разочарованный взгляд. Девушка пробормотала невнятно про автобус и дурацкое расписание, которое всегда нарушается. Добрела до остановки — так она назвала навес — и пристроилась в темном уголке, на краю скамейки, прижалась к стенке. Подтянула воротник куртки повыше, к лицу, и замерла.

Милена величественно повела плечами и презрительно фыркнула: все это удалось представить очень внятно. Первую ученицу Файена дожидались всегда. Автобус, буг, карета — не важно. Она умела поставить себя так, что обреченно и огорченно глядели ей в спину, но не наоборот.

Мимо прошелестела небольшая машина, на миг залила остановку мертвым светом и сгинула в ночи. Все стихло. Прошло время, вторая машина проревела и скрылась. Девушка мерзла, спрятав руки в рукава и не делая попыток повлиять на поведение незнакомых людей. По мнению Милены это было глупо, а чужая неловкость неизменно вызывала раздражение. Рыженькая молода, недурна собой и к тому же — травница, то есть, по-местному, врач. Не последний человек в их мире, уж наверняка.

Далеко, за изгибом дороги, наметился новый звук машины, и Милена затосковала. Так отчетливо увиделось: вот она выходит в свет, чуть щурясь и не уделяя проезжающим внимания. Делает движение головой, меняя узор волны длинных русых волос. И машина останавливается — это так просто! Но рыженькая не слушала советов, жалась к темной стенке.

Машина приближалась, тревожно взрыкивая. В её нутре неприятно рокотало. Возле остановки машина резко замедлилась, визжа тормозами. По инерции она все же миновала фонарь и замерла поодаль. Сразу распахнулись все дверцы, ударил низкими басами сплошной грохот, ничуть не похожий на музыку. Люди полезли наружу.

— Медичка, сочненькая, — вроде бы разобрала Милена.

Все иные слова были малознакомы, но в общем-то не нуждались в осмыслении. Люди, изрыгающие эти слова в поток басовитого грохота музыки и хриплого речитатива пения, ни о чем не задумывались, они вряд ли могли и хотели внятно соображать.

Рыженькая охнула, медленно, прилипнув мокрой спиной к стенке, сдвинулась по скамье. Наконец очнулась, рывком вскочила, побежала прочь от фонаря, машины и остановки. Ноги в узких туфельках подламывались на каждом шагу, забор был — враг, он мешал укрыться в парке. И дорога была — враг, она слишком гладко ложилась под подошвы преследователей.

В первый миг Милена не вспомнила, что её саму никто не видит, потому лишь презрительно хмыкнула, разворачиваясь к недоумкам. Она все-таки была первой ученицей замка и даже Черна, затевая вражду, сперва думала, а затем ссорилась — ну, когда оставалась в уме...

Преследователи миновали незримую Милену, проскочили насквозь то место, где она себя ощущала — и вызвали в сознании болезненный спазм чуждости мира, в котором творится вовсе негодное дело. Ознобом окатило понимание: в считанные прыжки эти твари достанут неловкую девчонку и порвут, изуродуют. Серебро иссякнет, корни только-только намеченных связей оборвутся, едва отвоеванное право закрепиться в мире даст трещину, угрожая даже призрачному существованию самой Милены.

Бывшая первая ученица смотрела, как рыженькую достают, сбивают с ног. Все происходило для привычной к бою и тренировкам Милены медленно, вяло — и неотвратимо. Непоправимо... Корни натягивались, сухо трещали.

— Пусть так, — вроде бы смирилась Милена, до оторопи пугаясь решения, которое приняла в этот миг. Даже понимая угрозу, она не намеревалась отказаться от затеи. Иначе не вмешаться, не делать ничего — тоже невозможно... — Вам хуже! Я не видела своего вууда[72] ни разу. Но пришла его ночь! Свободен!

Ужас схлынул, оставляя сознание окончательно ясным. Милена мысленно раскрыла ладонь и опустила в почву новый корень — черный, беспросветный. Корень врос в плоскость охотно, даже жадно. Тень побега, невидимого местным людям, зыбко качнулась, раскрылась зрелым коробом плода, извергла содержимое в ночь — и оно прянуло туда, где надрывно визжала рыженькая и гоготали догнавшие её ублюдки.

В следующий миг кричали, не помня себя, уже все. Фонарь мигнул напоследок и рассыпался крошевом стекла, рев музыки оборвался, словно срезанный острым.

Старая связь с телом, лежащим в коридоре больницы, натянулась с прежней силой и поволокла Милену прочь, не позволяя ничего поправить и даже увидеть, чем обернется для здешних людей то, что для первой ученицы замка Файен запрещено данной Тэре клятвой, без оговорок и исключений...

В темном коридоре больницы было смертно, отчаянно тихо. От собственного не-бытия хотелось выть на луну, зримую призрачной Милене сквозь стены, кроны деревьев и облака. Блеклую, пустую... То, что вызрело и вырвалось в мир, не могло бы сюда явиться в иное, среброточивое, время.

— Они меня не видят, не ощущают кожей и наитием. Но как я могла подумать, что верно и обратное? — устало, обреченно шепнула Милена. — Плоскость, по сути, нейтральна, тут силы света и тьмы, если упростить до предела нас и исподье, взаимно поглощаются. На уровне, доступном здешним людям, все примитивно, как они сами говорят — материально. Но это иллюзия, поскольку теперь нет сомнений: плоскость подвержена влияниям извне. Я влияю. Еще как влияю! Я подтянула тварей и вынудила их заметить рыженькую. Я в общем-то убила её... почти. Или хуже чем убила. Помоги мне серебряная лань, да во что же я вляпалась? Я ведь не хотела... совсем как тогда, со Светлом — я не хотела ничего дурного. И теперь я сижу тут, а вууд разгуливает по городу. Мой вууд. Тот, для кого смерть — наслаждение и лакомство.

Глава 11. Бэл. Долг старшего ученика

Нитль, слой мира возле последнего корня жизни Бэла, первого ученика Тэры Арианы, зарезанного ничтожнейшей из её учениц

"Слабаки мечтают о красивой смерти, на большее их всяко уж не хватает", — сказала однажды Черна, тогда еще девчонка лет двенадцати.

Давнее, забытое воспоминание вдруг проявилось перед внутренним взором Бэла ярче и притягательнее, чем любые видения грядущего, порою доступные опытному вальзу севера.

В двенадцать Черна состояла из острых углов и сухих жил, наспех, без аккуратности навитых на кости и плотно обтянутых смугловатой от летнего загара кожей. Волосы, остриженные под корень по весне, где-то еще топорщились щипанной травой, а где-то лежали, как зализанные. Прическа редко беспокоила Черну... В сущности, она считанные разы проявляла то, что прочим людям ведомо как беспокойство, как сомнение в себе — смутное и подспудное, постыдное к высказыванию вслух и тем более показу на общее обозрение. Вот и тогда Черна взбила волосы, усердно повозив пятерней по голове. По-звериному встряхнулась: тоскливо стоять и ждать, пока кто-то насмотрится на картину, скучную для девчонки и, следовательно, недостойную внимания. Проявив еще толику терпения, Черна погрела ладони у живого огня замкового камина, сунула палец в ухо и покопалась там, сопя и жмурясь. Терпение иссякло. Черна повернулась к приятелю, насмешливо и в то же время сочувственно наблюдая, как худенький кривоплечий Белек — себя он помнил надежно, не приукрашивая и не обольщаясь — восхищенно вздыхает. Он прокрался тайком, чтобы насладиться созерцанием той самой картины, что украшает стену над камином в главном зале замка Файен.

В рамке из узловатого жароцвета, обвивающего корнями крупные гроздья жар-камня, кипел непрестанный бой. Он длился с тех самых пор, как неизвестный ни Черне, ни Бельку мастер завершил соединение своего дара со своим же пониманием легенды о трагедии бессветной зимы.

В рамке великан — его мастер видел огромным, как и подобает, если верить глазам, а не сути — выкашивал сверкающим рудным клинком несметные полчища исподников, черных, прущих из мировых трещин. Нечисть, которую уж всяко считать было некому, изливала черную кровь, уродуя снег. Сонные зимние корни вздрагивали, со стоном пробуждались и яростно рвали чуждых, утягивали вниз, вытесняли из Нитля. Но исподники лезли и лезли, великан был большой, но, как ехидно заметила не смолчавшая Черна, глупый: он ни на шаг не отступал.

Пропитанный кровью снег тяжелел, набухал тьмою. Коростой мертвящего льда он покрывал ноги великана сперва по колено, а затем, по мере развития боя, поднимался все выше, до пояса. Когда поражение делалось неминуемым, туповатый великан последним движением обращал лицо к небу, прощаясь с зенитным светом и веря, что серебряная лань спасена, ведь он отдал жизнь, значит, внес высшую плату...

Стоило отвести взгляд или моргнуть, как картина принималась повторять немудреную историю заново, и Белёк смотрел с восторгом, примечая детали и отмахиваясь от гадких слов приятельницы. Тогда еще — не подруги, нет. С Черной все не просто, надо сперва заслужить право разговаривать с ней, затем удостоиться чести стать тем, кого слушают. Бэл, тогда еще Белёк, знал: иной раз хозяйка замка не добивалась подобного, наказывала ученицу — и наказание проходило впустую, не добавляя внимания. Тогда Тэра тяжело вздыхала, смущенно поджимала губы и приглашала Черну в каминный зал. Двери закрывались, и никому во всем замке не было ведомо, что творилось, когда хозяйка и ученица оставались наедине.

— Он жертвует собой во имя света, — обиженно возразил Белек, не оборачиваясь и не моргая, хотя усталые глаза слезились. Он желал всей душою увидеть еще раз последний удар рудного клинка. — Смотри, как он бестрепетно принимает удел воина.

— Безголовые от рождения и он, и этот... мастер, — зевнула Черна и намеренно громко щелкнула зубами. — Пошли, что за интерес пялиться на гадость.

— Что тебе не по сердцу? — вскинулся Белек, в запале резко отвернулся от картины, нащупывая бесполезную в ссорах с Черной двухзвенную палку.

— Ого, эк рявкнул! Буги в лесу хвосты, небось, поподжимали... Не люблю оружие, — снова скривилась упрямая. Улыбнулась, враз меняя тон и настроение. — Но ты молодец, огрызаешься. А палку брось, рановато тебе хвататься за эту штуку, ушибешься. Сядь там. Хозяйке не убудет чести, если ты разок отдохнешь в её кресле. Я вижу, оно тебе милее мазни малодушного слабака. Живую рамку вынудили виться вокруг гадости. Прям тошно глянуть.

— Почему ты смеешься над великаном? — отдышавшись и немного уняв обиду, уточнил Белек, старясь не думать, как его накажет хозяйка за посягательство на кресло.

— Он не великан, а переросток.

Сидеть на бархатистом плетении наппы было куда приятнее, чем мечталось и представлялось. Травянистые многослойные подушки пружинили, чуть-чуть грелись от соприкосновения с телом. Носу чудился дивных запах утренней свежести, особенное зрение прорицателя обретало полную остроту, позволяло видеть внятно лишь то, что стало объектом внимания. Прочее делалось блеклым, размытым. Непокой в душе стихал, собственный недавний крик казался недостойным ученика славной Тэры Арианы.

Черна с маху шлепнулась на пол, скрестила ноги и подмигнула хитро, весело. Почесала затылок, подгоняя мысли и помогая им выстроиться поровнее.

— Настоящий воин не имеет права помереть, не исполнив дело. Этот придурок махал клинком и думал, как он дивно смотрится со стороны и как о нем сложат песнь или там — картинку намалюют. А должен был двигать дело, доверенное ему. Он ведь по природе — анг, так?

— Так.

— Для анга служение не подвиг, а смысл жизни. Он слабак и желал прославиться, а должен был наплевать на себя. Ну, не знаю... сбежать с поля боя, что бы ни подумали о нем зрители...Со стены замка смотрели, наверное, многие, иначе бы и легенды не сложили, так?

— Может и так.

— Должен был сбежать, даже осмеянный и непонятый. Найти толкового болотника[73], хотя эти лентяи, вроде, зимой спят и от боевых дел век за веком отлынивают. Еще должен был тряхнуть кого поумнее из западных замков: почему из безобидных складок ближних к нам миров вдруг поперли исподники? Кто обязан держать границы? По мозгам надавать изменникам, они ж отродясь о верности знают только одно: цену её. Ну, дальше что... — Черна нахмурилась, широкие брови сошлись у переносицы. — Дальше как получится. Крепко знаю одно: помереть великан имеет право не ранее, чем это сделается неинтересно для легенды. Потому что спасенные не бывают памятливы, они ж вне опасности. Стоил бы он твоего внимания, был бы он настоящим великаном — он бы, пожалуй, подох в болотине или надорвался где в горах, никому не заметный на фоне огней праздника победы.

— Тогда почему Тэра повесила в главном зале картину с этим... слабаком? — спросил запутавшийся Белек, не решаясь снова защищать могучего, плечистого великана. — Она поумнее тебя.

— Поумнее, чего ж спорить, есть такое дело. Не знаю! Чтобы видеть, чем история отличается от настоящей жизни, — пожала плечами Черна. — Чтобы угодить мастеру, вдруг он Тэре приятель? Ну, или еще есть сто причин, откуда бы мне угадать верную, я не вальз ни на ноготь!

Черна вскочила прыжком, притомившись сидеть без движения. Хохотнула, подпрыгнула второй раз, выше. Неразличимым глазу движением отняла у приятеля двухзвенную палку, обиженно звякнувшую разок перед тем, как оказаться заткнутой за пояс. Черна уже подавала Бельку освободившуюся от оружия руку.

— Идем. Дался тебе этот слабак! Он совсем не похож на тебя, разве волосы одного тона. Но ты лучше, ты думаешь о других, а он подыхает раз за разом, никого не спасая и никому не даруя надежду. Это его и убивает, понимаешь? Не число врагов, а собственная пустая душа.

— Значит, по-твоему, он не герой?

— Он? Нет, точно, — серьезно заверила Черна, не глянув на картину. — Герой бы выжил. И пер на себе тяжесть дальше, сколько надо и через "не могу". Тащить непосильное куда труднее, чем красиво сдохнуть, понимаешь?

— Не совсем...

Разговор, эхо которого угасло много лет назад, напрочь стерся из памяти — и вдруг выплыл, проявился. Вернее, пригодился повзрослевшему Бэлу, первому ученику Тэры Арианы, честно умирающему на поле боя. Было так спокойно и просто закрыть глаза и уйти, исполнив должное, разочаровавшись в людях и даже отчаявшись. Сил нет, света нет, понимания происходящего тоже нет... Умереть теперь удобно и даже здорово, так можно переложить дела на чужие плечи и не думать, велика ли тяжесть и дотащат ли её до цели Светл и прочие. Возможно, Тэра — а вдруг да уцелеет — однажды заказала бы знакомому мастеру новую картинку: старший ученик красиво истекает кровью на осенней траве, исполнив малый долг.

Свет души уже совсем непрочно соединен со стынущим телом. Питающие душу корни подсыхают, хрустят и по волоконцу рвутся. Но совсем мелкие, тончайшие, еще держат израненное сознание у края небытия. Смешно и грустно вдруг понять, что оказалось важным в последний миг, что помогает цепляться и не сползать в пропасть смерти.

Он набирал по весне лазоревые цветки, похожие на искру улыбки во взоре молодого неба. Он крался по ночному двору, вздрагивая от всякого шороха, чтобы успеть подсунуть цветы под подушку первой ученицы замка, пока та обходит стены Файена и проверяет, не задремали ли дозорные. Весна коварна, в ней чудится одоление тьмы и самой смерти, однако же, ночи длинны и мрак перед рассветом особенно густ, он хрустит серым ломким инеем, принимая самые разные следы... Корешок воспоминания натянулся, зазвенел и — не лопнул, живой и упругий.

Рядом вцепился в край другой корешок, такой же малый. Близ разлапистого дерева, в глухой чаще, озерко осколком неба лежало в оправе из корней. Маленький Белёк всякий день бегал и крошил хлеб старой рыбине, слепой, вялой, доживающей последний год. Зачем? Кто знает, если ответа не было и тогда... Но лес принимал бесполезное дело с пониманием, никогда не перегораживал тропку злыми корнями, не путал ноги травой, выпускающей режущие кромки. Что пользы миру от старой рыбины, ожидавшей свой хлеб привычно и неблагодарно?

Два ничтожных корня полнились ознобной болью, скрипели и едва держали. Третий не желал крепиться в рыхлом песке умирающей памяти. Приходилось спешить и бросать в почву все, даже самое сокровенное и старательно забытое — почти постыдное.

Лишь раз он дрался один на один со старшей ученицей и был избит нещадно, показательно и без спешки. Он в какой-то миг отчаялся: противница не унималась, а Тэра сидела и дремала, не останавливая поединок. Потом прибежала Черна, злая, как чер с откушенным хвостом! Вмиг оттрепала Милену, приложила Светла, хоть он-то попал под руку случайно... Черна не унялась, влепила подзатыльник Ружане, а затем наорала на хозяйку.

— Ополоумела? Ослепла от своего прорицания? Да тут и вовсе дураку видать, не годен он драться с девками, жалостливый он, хоть бы раз заехал ей по роже, так нет — только блоки ставит. Я знаю, почему, да все знают!

Милена, сбитая с ног, рычала от злости. Она была свалена в пыль навзничь и попыталась вывернуться, отомстить. Нащупала любимый перстень с черным когтем, на время боя убранный в гнездо у пояса. Коготь ужалил Черну под ребра, обозлил окончательно — и левое плечо старшей ученицы с хрустом вывихнулось.

— Жалеет он тебя, ладно, живи с двумя руками, хотя на кой змеюке руки, вот что мне интересно, — спокойно выговорила Черна, отшвырнула визжащую противницу. Встала, рывком выдрала из тела коготь-перстень, бросила подальше. Устроила на плече безвольное тело Белька и обернулась к хозяйке. — Погорячилась, признаю. Если меня и стоит наказать, то не теперь. Уложу его, псаря позову, опять же, подберут годные травки... Поверю, что жив и на ноги поднимется, тогда — наказывай.

Корень, хранящий память о Черне, оказался цепок и упрям, как сама воительница. Тот день помнился во всех подробностях, богатых болью и удивлением, презрением к себе и неловкостью перед приятелями. Тот день казался последним, после него не стоило жить, и мнение Черны о великане впервые показалось не лишенным смысла. Белек мог умереть, уничтоженный первой ученицей. Но пришлось ему выжить, проваляться три ночи в бреду, а затем выйти во двор, ощущая себя слабаком, приволакивая больную ногу совсем уж неловко. Это было много хуже смерти.

Корни воспоминаний натянулись струнами — но снова не лопнули. Взрослый Бэл все еще надрывался и цеплялся за жизнь, принимал себя негодным учеником Тэры. Тем самым, кому доверено место у правого плеча. Это вынуждало брести из тьмы в жизнь, где нет великанов, а дело кто-то завершить — должен. Хотя бы потому, что тогда, после избиения, в первую ночь без бреда, к нему явилась Милена. Вроде бы насмешливо сообщила: он трусливее дуффа... Сразу оказалась рядом и шепнула в ухо, что зализывать раны куда проще вместе...

— Бэл, ну постарайся. Большего нам уже не сделать, никак, — устало и без малейшей надежды шептал кто-то совсем рядом.

Голос звучал глухо, мир воспринимался кое-как, словно бы находился далеко, укутанный войлоком корней. Ползти по норе из небытия, преодолевать сопротивление этого шевелящегося войлока уже не получалось, силы иссякли. Корни памяти подгнивали и снова угрожали лопнуть, даже последние и самые, пожалуй, надежные. Но без Милены, Черны и Руннара жизнь замка висела не на нитке даже — на паутинном волоске! И Бэл полз.

К свету, в котором не замечал ни искорки серебра.

К боли, выжигающей сознание.

К жизни, лишенной смысла.

Бэл застонал, последним усилием воли вынудил себя распахнуть веки. День слепил зенитным яростным жаром. Встревожено качались ветви деревьев опушки — толстые, похожие на плоские лапы. К самому лицу склонился Светл, его волосы щекотали кожу.

— Время, — едва слышно выдохнул Бэл.

— Пустяки, всего-то один рассвет ты пропустил, — шепнул Светл. Дрожащие губы не желали складываться в улыбку. — Я не надеялся. Прости, я правда уже...

— Расслоилось время, — чуть громче шепнул Бэл, вслушиваясь в себя и мир, полнее сознавая непорядок, опасный и пока что непосильный для изменения. Вдобавок непонятный. Бэл поморщился и заставил себя уделить внимание простому делу. — Помоги сесть.

— Лежи, я поправлю подушки, — засуетился Светл, порывисто, быстро озираясь. — Тут такое дело... Эти, западные, хоронят Йонгара. Запорол ты его в одно движение, даром что он вальз границ, таких завалить без поддержки — и нельзя. Хорошо, что ты вернулся. Очень даже... Я совсем отчаялся, вот похоронят его, вернутся — и что делать? Милена как-то сказала, что я псарь и ни на ноготь не более того, что таков предел мой. Я злился, а вот она права, понимаешь? Сейчас бы сам согласился, да еще поблагодарил за вразумление. Только нет ни её, ни Руннара, ни Черны. Сгинули. Никого рядом, один я оказался в ответе за замок, как такое вот выдержать? Я бы и тебя не вытащил, сил не доставало, а только буг удачно подвернулся, вот... В кои веки повезло заполучить такого могучего псаха[74]. Он пожелал даровать помощь, я бы не сговорил, буги — они вольные. Сами по себе... Откуда вот у Милены буг, тоже вопрос. Её буг, понимаешь? Молоденький, но крепкий, из леса он вышел без протеста, по душе ему идея пришлась, вроде так я вижу дело.

Светл бормотал и бормотал, иногда вытягивая 'о-о' в словечке 'вот' или обрывая на середине начатую фразу. Он, такой основательный, улыбчивый и сильный, ростом на полторы мужской ладони выше Бэла — вдруг показался похожим на смешного великана с картинки. Он готов был в любой день умереть во имя замка, он почитал Тэру равной серебряной лани. Но Светл совершенно не знал, как же ради этого замка — жить? Как принять бремя ответственности за все ошибки жителей замка и земель вокруг него, ведь не бывает решений без ошибок. Ровно так же не случается хозяев, которые вправе не платить. Бэл слушал, прикрыв глаза и привыкая к ноющей боли в груди, к ломоте в шее и куда более страшному ощущению пустоты ниже, где тело вроде бы продолжается, но ничуть не ощущается.

— Ружана?

— Позже, — жалобно попросил Светл, поперхнувшись вопросом. — Сам увидишь.

— Помоги сесть.

— У тебя не все ладно со здоровьем, — осторожно начал Светл.

— Я заметил, — криво усмехнулся Бэл. — Вот это — позже. Врост?

— Вроде бы глубоко в духе он, не отзывается, — с сомнением выговорил Светл. — Угрозы жизни нет, я уверен. Его отнесли в замок. Я велел уложить в корнях большого дерева, ему без корней, без почвы — плохо. Тебя вот мы не трогали с места, тебе тоже на траве чуток полегче.

— Правильно, все правильно. Наши люди?

— Я отправил всех в замок. Готовиться, потому что мало ли, как оно с западными-то пойдет. Да и лес всколыхнулся.

— Немедленно найди людей Йонгара и потребуй, чтобы первый анг предателя явился ко мне, принял груз вины и посильную нашу поддержку в виде выбора должного воздаяния, — распорядился Бэл, радуясь своей способности говорить почти обычным голосом, внятно и без хрипоты.

— Что?

— Дословно повтори ему, как я сказал, понял?

— Нет, вот ничуть не понял... но исполню, — оторопело кивнул Светл. — Тебя бы надобно нести в замок, раз ты очнулся, там и стены помогают, родные они.

— Меня пока не трогай, рано. Тэра?

— Сидит... — безнадежно махнул рукой Светл.

Подушки наконец легли под шею должным образом. Теперь было возможно осмотреть луг до самой опушки.

Луговина полностью омертвела в границах, обведенных полусгнившим узором витого стебля, еще до боя уложенного Вростом. Черная трава полужидким киселем мокла на взбитой, истерзанной почве. Рваные раны земли покрывала жутковатая короста плесени. Время, как сразу и заподозрил Бэл, накрепко расслоилось, поздняя осень ломилась в отцветшее лето, пятнала бытие прорехой прямого лаза в исподние миры. Значит, Йонгар обманул дважды: не провел боевую границу, как обещал, а воздвиг на её месте предел, сминая мир и облегчая для вальзов королевы постановку севера на якоря... Предатель заранее в мыслях пожертвовал жизнями Черны, а равно и всех иных людей замка Тэры, занятых в поддержании того, что выглядело границей боя. Но север остался прежним, корни не высохли, люди выжили. Потому что Тэра временному союзнику не поведала всего, затевая дело. Первая дама круглого стола прорицателей, лишившись с годами друзей и поддержки, все же не проиграла. Она одна знала наперед многое — и подстроила остальное, потакая чужим слабостям и не предупреждая об ошибках.

Бэл поморщился от боли и вздохнул, поправляя свои рассуждения: Тэра Ариана Файенская не играла. Она спровоцировала интерес королевы к созданию спайки и, вроде бы под давлением, против воли, указала точное время и место, верша дело куда более опасное, чем игра.

Самые отчаянные и могучие вальзы не решаются на подобное. Теперь хозяйка замка телесно пребывала все на том же пеньке, который для неё услужливо подвинул Бэл. Сидела, оплетенная с головой. Корни тянулись из-под травы, от опушки. Кутали тело в несколько слоев, слабо шевелились, вздрагивали. Сохли, отмирали, выкрашивались, теряли кору — и упрямо ползли, заращивая прорехи и восстанавливая плотность покрова. Корни по-прежнему полагали хозяйку достойной замка, и помогали ей, важной части свободного севера, оставаться в Нитле всей душой, чтобы она двигала дело сохранения самого мира таким, каким должно ему быть. Тэра взялась за непосильное человеку. Нитль заметил — и чуть изменил баланс возможного. Дал шанс. Не более того.

— Угораздило её пророчить[75] именно теперь, — поморщился Бэл. Чуть оживился и добавил: — а ведь не встали мы на якоря.

— Какое там, тропы все как есть выворотило, лес кругом непролазный, ни хода, ни выхода, — опасливо передернул плечами молоденький травник, оставленный Светлом при больном.

Собственно, травника Бэл заметил, лишь когда тот заговорил. Нахмурился, коря себя за рассеянность. Внимательнее осмотрелся. Псарь уже бежал к опушке, торопился передать слова, сказанные старшим учеником и, вероятно, способные обезопасить замок от многих бед. Было почти смешно смотреть на суетливого Светла. Как он не догадался сам до столь простого хода в отношении свиты покойного Йонгара?

Ну, возмечтают вальзы и анги запада окружить замок Файен границей и отрезать от мира. Так здесь не их земли.

Ну, объявят в полный голос о своем праве судить... так нет за ними права.

Пожелают заручиться поддержкой окрестных селений, угольщиков потянут на свою сторону, о леснике начнут спрашивать. Заведут разговор и похлеще, об ошибке Тэры и своем праве на огниво. Пригрозят всем вымиранием и ранней зимой. Разве это — беды? И разве они уже сбылись? Куда худшее лезет в глаза, если уметь смотреть.

— Где мой клинок? — запереживал Бэл, досадуя на слабость шеи и узость доступного обзору сектора поля.

Травник виновато вздохнул и показал взглядом в сторону и вниз. Бэл поднатужился, чуть повернул голову. Улыбнулся: рудная кровь лежала у самых пальцев неподвижной правой руки. Никто не решился потревожить...

— Подвинь под ладонь, — попросил Бэл и уточнил для клинка: — пусть поможет, я так хочу.

Травник побледнел и несмело потянулся, двумя пальцами коснулся краешка узора рукояти. Толкнул её выше, под безвольную ладонь. Сразу ушла ледяная скованность, в спине шевельнулись горячие иглы боли. На лбу выступила испарина, дыхание участилось. Небо обрело цвет, звучание ветра приблизилось.

— Ружана держала нож в дикой грибнице, — виновато шепнул травник. — При ударе споры глубоко засеялись[76] в рану... Светл просил не говорить, только пользы в молчании нет.

— Дальше, чем теперь, они не пройдут, — старательно выверяя слова и тон, сообщил Бэл. Хотелось закрыть глаза и позволить себе отчаяние, но подобная роскошь пока оставалась недосягаема. — Дальше они не пролезут... но ходить вновь мне едва ли доведется, это я понимаю. Благодарю за правду. Сядь там, мне тяжело напрягать шею. Расскажи подробно, как завершился бой. Первое и главное пока что — предел, возникший вокруг боевого поля, он имеет непонятные мне параметры и мощность... Вдобавок, он посмертный.

— Нет, еще одна беда есть, худшая, — сдавленно шепнул травник, оглянувшись на опушку и убедившись, что Светла нет поблизости. — Ружана. Она не унялась тогда, содрала у хозяйки перстень — и бегом к замку, мы не поняли ничего, такое творилось... Не задержали, в общем.

— Понятно. Поэтому она не помогла мне сразу. Не со зла, я так и думал... Это ведь и не плохо, это не худшее для неё. Ага, теперь вижу: ей невесть что наобещал Йонгар, среди прочего и место хозяйки Файена... Ради меньшего наша тихоня не предала бы Тэру, — поморщился Бэл. — Тогда люди запада пусть подождут. Им воистину есть, в чем каяться. Мне надо спешить в замок.

— Я один не справлюсь...

Трава рядом с пределом зашевелилась, крупный бурый буг выбрался на её поверхность, встряхнулся, сбрасывая корешки с вычищенной обновленной шкуры. Все знают: буги приводят себя в порядок, зарываясь в мелких корнях, а луговина для них — любимое лежбище, к тому же разнотравье ценит возможность повозиться со шкурой, выбирая вместе с грязью семена и пыльцу дальних, неведомых, лугов. Взаимная выгода...

Буг снова встряхнулся, протяжно завибрировал горлом, выпуская низкий, дрожащий звук. Глаза оттенка лунного серебра — а таковы они у всех псахов, даровитых в лечении — обратились к Бэлу. Буг улыбнулся широкой пастью, способной перекусить человека пополам, синеватый язык мелькнул и спрятался. Когти передних лап лязгнули, взрывая траву и натыкаясь на случайный камень. Волокнистые, моховые усы прилегли к морде и оплели горло, подчеркивая самые мирные намерения зверя. Ведь, как известно, именно на охоте буг топорщит усы.

— Красавец, — поразился Бэл.

— У-рр-м, — согласно зевнул буг, щурясь.

— Седло тебе не идет, сплошная морока с ним, — посочувствовал Бэл.

— У-рр-м, — повторил буг.

— А без седла, просто по дружбе — отвезешь?

Буг улыбнулся шире, нырнул в почву, словно она мягче и податливее болотной жижи. Под спиной Бэла прокатилась волна, травник пискнул и невольно отстранился. Зверь вывернулся из травы прямо под седоком. Пополз из грунта. Заскрипели и ушли в мех хребтовые отростки, клацнули плечевые гребни. Бэла резко мотнуло в сторону, он ощутил себя тряпичной куклой. Буг зарычал, снова шевельнулся. Вывернул шею и щелкнул пастью у самого носа травника. Тот побелел окончательно, но пересилил страх, чтобы исполнить то, на что с долей раздражения намекал буг. Больного седока надо устроить удобно, затем подобрать нужные вьюны и помочь им, посадить на бурую шкуру и проследить, чтобы прижились.

— К утру я приготовлю травы, какие следует, — забормотал юноша, очнувшись окончательно и вспомнив о долге человека замка. — Бэл, так удобно?

— Превосходно. Благодарю.

Буг двинулся к замку неторопливо, но даже такой его шаг вынуждал травника бежать, почтительно испросив дозволения держаться за складку загривка.

Со спины зверя мир выглядел совсем по-новому. Шкура прирастала к телу, вьюн терся о спину, кожа нестерпимо чесалась. Не чувствуя собственных двух ног, Бэл все полнее воспринимал чужие четыре и невольно, противоестественно для своего обреченного состояния, радовался. Лапы ступали широко, мышцы перекатывались под шкурой, чуткий хвост вздрагивал, шелестел иглами — и метался, ощупывая луговину.

— С ума сойти, — пьяно рассмеялся Бэл, неуверенно шевеля пальцами. — Теперь я верю в легенду о бугадях, которые срослись и делались счастливы... Мы — разум, они — сила леса. Почему однажды два наши рода снова распались?

— Люди не имеют права отдаваться дикой охоте, — напомнил знакомое каждому пояснение травник, пыхтя рядом и стараясь не отстать.

— Право мертво, это всего лишь слово. — Бэл нахмурился. — Скорее всего мы, люди, перестаем быть собою, теряя власть над внутренним 'я'. Сплестись корнями может лишь разное. Человек и буг дополняют друг друга. Но, теряя разность, они теряют и единение.

— Тэра гордилась бы вами, — осторожно предположил травник, не понявший ни слова в рассуждении.

— Если у неё появится к тому повод, то возникнет и возможность, — рассмеялся Бэл.

Лапы буга ступали теперь по мостовой внутреннего двора, зверь принюхивался, поднимая шипы ошейника и звучно чиркая по камням иглами хвоста. Он был чужд людскому жилью и едва пересиливал себя. Он трогал каждое деревце, стараясь найти в нем родство и опору.

— Здесь горит живое пламя, горячее в самую лютую зиму, — утешил нового друга Бэл, гладя бурую шкуру и радуясь восстановлению подвижности рук. — Еще тут есть кладовые и глубокие подвалы с потаенными закутами, годными под логово. Тебе понравится. Можно, я назову тебя Игрун? Ты приятель Милены, а для неё игра всегда была важной частью жизни... Она кралась и охотилась всяким шагом и взглядом.

Буг не возразил, знакомо поурчал и вроде бы успокоился. Он уже ступал по винту лестницы, чутко принюхивался и шире распахивал глаза, горящие любопытством. Не только люди интересуются неведомым...

Кисточки на ушах буга вздрогнули, отмечая неприятный звук. Бэл покривился, соглашаясь. Чего уж хорошего? Ружана стонет, давится слезами отчаяния. Тихоня доигралась.

— Никто не мог и предположить, что она... — зашептал травник. — Светл так тепло о ней говорил. Мы все уважали, ученица самой Тэры, шутка ли!

— Скажи прямо: все не верили, что она такое исключительное ничто, — хмыкнул Бэл. — Прежде я не соглашался признать, что слабые жаждут власти более сильных. Сам не жаждал, хотя был слаб, да и теперь я слаб.

— Вы?

Травник споткнулся и остановился, цепляясь за перила и не делая попытки шагнуть в коридор, хотя буг дышал ему в спину. — Вы? Единственный, кого не перебивала наша Черна, с кем она — советовалась! Кому выковала клинок! К вам даже сумасшедшая Милена бегала плакаться и жаловаться...

— Надо же, — Бэл удивился чужим наблюдениям, почесал затылок и осмотрел послушную руку. — Паршиво, Игрун. Теперь нам не спихнуть тяготы на чужие широкие плечи. Меня, оказывается, давно признали способным тащить воз...

— У-рр-м, — презрительно рявкнул буг.

Никакие возы он, конечно же, таскать не намеревался.

По главному коридору от винтовой лестницы и до каминного зала оказалось всего-то десять крадущихся шагов бурого зверя. Буг сунул морду в щель открываемой двери первым. Он заранее встопорщил усы, выказывая враждебность. Давно известно: сытый зверь не нападет на человека в лесу. Голодный и обозленный может забыть древний закон, допускающий наказание, равное или меньшее бремени вины людей. Однако даже самый яростный буг не прыгнет, пока не ощутит к тому дозволения — чужой слабости, отчаяния, страха, потерянности. Человек остается на особом положении, пока не побежит и не закричит, в единый миг становясь дичью, законной добычей.

Ружана как раз теперь выглядела и ощущалась — добычей. Буг приоткрыл пасть, ниже припал к мрамору, сощурился на гневливое пламя. Прижал уши и все же продолжил текучее движение, приближающее его к камину.

— Игрун, здесь не кухня, — строго укорил Бэл. Поморщился и добавил совсем тихо: — Еще отравишься...

Ружана стояла на коленях перед каминной решеткой. Она, конечно же, примчалась сюда, еще по дороге устроив перстень хозяйки на среднем пальце правой руки. Она заранее представила, как все получится восхитительно и просто. Красивый жест руки, неопалимой в живом огне — одно движение, позволяющее дотянуться до блекло-черных невзрачных камней, уложенных в чашу, венчающую каменный выступ в глубине камина. И вот сердце замка в ладони, теплое, податливое, готовое принять отпечаток руки новой своей хозяйки. Наверняка рыжая травница мысленно выстраивала первый прием, определяя порядок следования людей в веренице слуг и учеников, ангов и вальзов. Всем надлежит войти в зал через южную дверь, чтобы увидеть огниво в ладони дамы Файена. Ружана желала встречать своих людей, сидя у спокойного огня. Прежде, чем покинуть зал, каждый должен был поклониться, назвать хозяйкой, подтвердив клятву Файену и сохранив положение в замке.

Бэл сглотнул и задышал чаще. Он сейчас прекрасно видел несбывшееся и впервые сознавал себя взрослым прорицателем, способным перебирать варианты реальности. Этот — пустой, ложный. Обманка для Ружаны, кем-то показанная ей в хрустальном шаре. Следуя обману, Ружана предала и без оглядки, не помня себя, помчалась за наградой. Рука травницы, очарованной нашептанными Йонгаром домыслами, беспрепятственно дотянулась до огнива, приняла в ладонь его, теплое и податливое. Черные камни, перевитые алым стеблем жароцвета, более походили на воск, были податливы и пластичны... Замок Файен сделался тих, замерли все деревья его обширных земель. Бэл отчетливо прорицал тот миг, заново постигал каждое движение тела и души Ружаны, все полнее с каждым движением буга: пока зверь подбирался к добыче, человек на его спине нащупывал тропку в истине произошедшего в каминном зале. Смежив веки, Бэл-прорицатель узрел: вот пламя расцвело злой синевой, загудело, цепко обхватило повинную руку травницы. Север не встал на якоря, не принял права на власть со стороны существа, ничтожного для бремени и чести быть хозяйкой. Живое пламя вцепилось в добычу, причиняя боль, но не сжигая дотла... По счастью, Тэра Ариана дышала и боролась, её первый ученик брел в явь из небытия, замок ощущал это — и ждал решения хозяйки, не допуская разрушения стен или иного тяжкого ущерба людям и их имуществу.

— Ружана! — негромко позвал Бэл.

Прорицание отспустило в явь, отодвинулось, побледнело. Бэл расслабил руку на шкуре буга, погладил шипастый загривок.

— Старый порядок жив, Ружана, понимаешь? Сними перстень, огниво не вещь, чтобы принадлежать. Я говорил тебе однажды: еще вопрос, кто кого выбирает — дайм[77] замок или замок — дайма. Отдай огниво и повинись. Ты все еще ученица Тэры, значит, ты под её защитой. С любыми своими ошибками.

— Не хочу сгореть, — всхлипнула Ружана, смаргивая слезы и не разжимая пальцев. — Оно держит. Оно уже решило. Почему так? Я лишь исполнила волю королевы, я не виновна ни в чем! Зенит превыше любого иного луча.

— Это слова. Ты знаешь, что вес их ничтожен, — укорил Бэл, удивляясь детским отговоркам. — Сердце и серебро — вот высшие мерила, а зенит... он тоже слово. Тем более для тебя. Ружана, нельзя избежать того, что ты сама создала, отравив нож и сорвав перстень с руки Тэры. Не сопротивляйся. Обещаю, худшее не состоится. Светл тебя не предаст, ему безразличны все твои ошибки. Я не держу на тебя зла. Тэра никогда не была склонна к мести. Ты останешься человеком. Я все-таки вальз, прими сказанное как... — Бэл неловко повел плечами, — прорицание. Первый раз признаю, что это мне по силам.

Травница медленно повернула лицо, щели опухших век прятали глаза на редкость полно. Багровая кожа лоснилась от жара. Губы дрожали жалко, мелко.

— Я почти убила тебя. И не сожалею! Слышишь?

Тон сделался визгливым, отчаяние более не желало прятаться. Бэл посмотрел в синее пламя, улыбнулся с окончательной безмятежностью, не понимая себя: отчего нет в душе и капли ненависти к этой жалкой тварюшке? Может быть, из-за пройденного пути. Он добрался в явь и изменился. Он теперь совсем не тот мальчишка Белёк, который прижимал к груди корзину с рудной кровью и завидовал Черне. Жалел себя и страдал от несбыточности мечтаний: встать бы за правым плечом Тэры, глянуть на людей замка оттуда, с полным правом старшего ученика и почти наследника огнива!

— Все пройдет, — пообещал Бэл. — Я сгорел дотла, но это не так страшно и совсем не вредно. Ты не умеешь гореть. Значит, будем надеяться на лунную мать. Попробуй забыть хоть на миг о своей жажде, вспомни Светла. И помолчи! Некоторые глупые слова забрать труднее, чем мерзкие дела и мысли. Ты привыкла прятаться за его спину, но ему-то ты дорога по-настоящему. Он тебе тоже, однажды ты еще сможешь понять это. Сними с пальца огниво и не держи сердце огня в ладони, это дело не по твоим силам.

— Оно тянет! Я ведь сказала тебе, оно тянет, не я!

Бэл сокрушенно вздохнул, снова погладил бурую шкуру. Буг заворчал и нехотя приблизился к камину еще на полшага. Повернулся боком. Седок наклонился и перехватил живые камни сердца Файена с обожженной ладони. Бережно уложил на прежнее место, в чашу. Снял перстень, вздохнул и нехотя нанизал себе на безымянный палец — так носят огниво наместники, а не даймы. Металл полыхнул, раскаляясь и жаля руку — и перстень сел по размеру.

— Рад прямому знакомству, сиятельный Файен, — поклонился наместник Бэл и позволил бугу попятиться от гудящего огня. — Ружана виновна и примет кару. Она будет молча обдумывать содеянное, не имея воли поднять любое оружие. Она не войдет в лес и не коснется души мира, покуда Тэра Ариана или иной дайм этого замка не примет окончательное решение совместно с тобою. Или покуда не будет искуплена ошибка.

Пламя медленно посветлело и улеглось на угли сытым сонным зверем. Рука Ружаны на миг повисла в пустоте, лишенная синеватых призрачных оков — и упала плетью вдоль тела. Травница хрипло охнула, покачнулась и завалилась на спину, теряя сознание. Тишина в зале проредилась, звуки смогли проникать из-за неплотно прикрытой двери. Бэл разобрал, как грохочут по коридору шаги анга — кто еще станет носить тяжелые боевые сапоги? Легкие башмаки псаря ступали беззвучно, но Бэл распознал его приближение по движению ушей своего буга. Именно Светл первым ворвался в зал, испуганно огляделся и бросился к Ружане.

— Жива?

— До пробуждения Тэры будет тише тихого, — пообещал Бэл. — Но жива. Если ты удержишь её, останется в замке и не выгорит.

— Благодарю, хозяин, — непривычно поклонился Светл, как кланялся лишь старшим. Впрочем, он сразу исправил положение, позволив себе немного судорожную, похожую на гримасу, но все же улыбку. — Тебе чуть лучше? Превосходный псах, вот откуда только Милена его раздобыла? Ты тоже толковый вальз. Я передал послание дословно, вот первый анг свиты покойного Йонгара. Он тебя... услышал.

Рослый сивоусый мужчина солидно поклонился. Бэл едва помнил его хмуроватое немолодое лицо по прежней жизни — той, что оборвалась после удара ножа травницы. Жило лишь ощущение: и тогда человек показался слишком хорош для свиты западного лжеца. Мелкие глазки анга, светлые до прозрачности, заинтересованно прищурились.

— Наш Йонгар солгал и затем допустил предательство. Не знаю всех причин, да и мертвым — им простительно сберегать тайны без наказания. Но обретем ли мы кару, позволяющую свите предателя стать частью свободного замка севера?

— Вы уверенно говорите устами всех людей Йонгара? И разве запад не свободен? — осторожно удивился Бэл.

— Я первый анг покойного, мне ли не отвечать за свои слова... А запад — разве не из наших лесов, пусть впервые и следом за намеками вашей премудрой Тэры, выползла ядовитая идея ставить лучи света на якоря? Запад не унялся после истории с рассветным лучом и покусился на свободу севера. Без веских причин. — Анг повел едва заметной куцей бровкой. — Признаю, мы не самые надежные люди. Некоторые из нас не совсем... молчаливы. Иные не вполне согласны с карой, прямо скажем, мною избранной для всех по вашей подсказке. Но разве в зиму Файену не нужны люди так же, как нам — тепло огня?

— Дать клятву возможно лишь подлинной даме замка, Тэре, — осторожно согласился Бэл, не позволяя себе улыбаться. Дар прорицателя кричал в полный голос: то, что теперь вершится, пройдет не без изгибов и теней, но обернется к лучшему. — Как первый ученик и наместник могу заверить, что Файен вас согреет и не отринет до того дня, когда хозяйка сможет совершить решение.

Глава 12. Милена. Нежданная встреча

Плоскость, Москва, вторая неделя ноября

Изучение местных людей по-прежнему оставалось единственным способом себя занять. Люди — они тот еще объект для наблюдения, независимо от мира и обстоятельств. Здешние теснились в палатах, толкались в коридорах. При этом их умение и желание общаться вовсе не впечатляло. Испытывая недостаток личного пространства и уединения, люди замыкались в подобие незримого кокона, и самый распространенный из обнаруженных Миленой был — равнодушие.

Целый день бывшая первая ученица следила за посетителями больницы, разбирая модели местного семейного уклада. Кто-то нес родичам вкусное — побаловать, иные шли с цветами и фальшивой бодростью, с шуршащими конвертами для врачей. Были и скучающие гости, эти явились во исполнение долга. Откровенно хищные стервятники выискивали на лицах больных признаки скорой кончины, ведь она — избавление от тягот ухода и право на имущество... Кто-то трещал без умолку, перерабатывая сплетни.

Милена смотрела, слушала и заражалась равнодушием. Зачем ей эти люди, их заботы и сложности? Надо искать выход из безвыходности, привыкнув воспринимать гомон и толчею — как фон. Это не её мир, не её замок... Хотя тут и замков-то нет. Мертвый город, составленный из бездушных сооружений.

— Он еще теплится, — отгородившись от окружающего, попробовала рассуждать Милена. — Этот расслоившийся тип не умер, сердце вон — трепыхается вполне внятно. Хотя пульс у него, да и у всех здешних... Во: совсем мальчишка, протопал два этажа вверх — и готова отдышка. Все больные, точно. Но этот тип дышит. Тело исправно пребывает в жизни, значит, все прочее закрепилось в каком-то ином слое. Во многом мы — люди — выживаем по общему закону. Нас могут держать незавершенное дело или родная душа, я исключаю из рассмотрения дар вальза, упрямство анга, равно как предназначение или старый долг. Этот плоский человек не происходит из настоящего замка. Силы в нем — на ноготь, и ту надобно внимательно поискать. Если его держит дело, я пропала. Но если человек... тогда где корни и узлы срастания? С-сволочь равнодушная!

Обругав тело за грехи души, Милена привычно представила, как она хороша в задумчивости, когда крутит прядь волос и чуть поджимает губы, трогая длинную шею кончиками пальцев. Кстати, почти все подсылы королевы или вальзов чужих земель узнавали от первой ученицы исключительно мало, зря Тэра Ариана кричала и норовила уязвить. Выведывать у красивых — сложно. Не доверять вызывающим доверие — непосильно. Зато сколько лишнего гости сообщали, какими тайнами делились, норовя повыгоднее "продать" свою значимость и заслужить внимательный взгляд. Йонгар сгоряча выложил все, что помнил об истории жизни Тэры Арианы.

Тэра очень давно, еще до начала бед с изъяном востока получила основания не доверять и западу. Из-за интриг Астэра, вальза востока, она вынужденно разорвала отношения с близким человеком, жившим в смежном мире. Тот мужчина не осилил законов Нитля, где цивилизации слишком мало, а угроза жизни каждодневна. Западные вальзы могли бы многое подправить, хотя бы наладить постоянную складку в тот мир — но предпочли не вмешиваться. Тэра лишилась сердечной привязанности, а заодно и ребенка: с собой нельзя забрать извне ничего и никого, если корни Нитля не примут, а связи прежнего мира не отпустят... Еще Йонгар смутно намекал на большую ошибку Тэры, которая по молодости поддалась очарованию Астэра, первого вальза востока — и прорицала для него слишком уж подробно о личном и грядущем, да еще и с вариантами, с развилками — что недопустимо.

Позже, когда бремя ошибок Астэра отяготило весь восток, вроде бы именно личная неприязнь подвигла Тэру к крайнему решению. Первая дама севера зарезала величайшего из вальзов востока. По словам Йонгара, даму Файена снедала беспредельная ненависть к востоку. Вроде бы Тэра потеряла из-за Астера близких друзей... И вот что точно и уже не домысел: именно Тэра, преодолев неприязнь к западу, взялась искать у его даймов помощи в постановке восходного луча на якоря. "Слишком многое запутано и оборвано, тут петли не разобрать, надо рубить. Пусть новые люди начнут взращивать дело с малого семечка", — вроде бы так сказала Тэра, по крайней мере Йонгар именно так передал случайно услышанное им самим.

— Хоть бы этого слабака из плоскости не занесло к нам, — поморщилась Милена, всматриваясь в расслоившегося и продолжая кропотливо выискивать корни, связующие его с миром. — Нет в нем большого огня, так себе теплится, без азарта. Любить не умеет, ненавидеть опасается, страхи копит и про запас в себе держит. Спаси его мать серебра, если в наш лес забредет и на корень наступит, даже у опушки. Или я сегодня строга? Обычный человек. Для кого-то даже родной. Вот он, корешок, не гнилой.

Позволив себе улыбку, Милена проследила крепкий корень. В мире человека держали не дела и долги, хотя того и другого было в избытке, как у всякого живого. Кто-то ждал расслоившегося: ждал тепло, но без надежды. Скорее с горечью...

— Кто умеет ждать, тот мне полезен.

Обнадежив себя, Милена постаралась зацепиться за корень. Проследить его, тянущийся вовне. Прочь из больницы, в недра многолюдного города, в хитросплетение бессчетных судеб и случайностей.

— Чер!

Кто бы ни прирос к расслоившемуся, сейчас этому человеку было плохо. Но помощи он не ждал и не искал. Разочарованная Милена осознала полнейшую невозможность удалиться из больницы, скользя вдоль корня. Пришлось пережидать огорчение, позволяя себе ругаться любыми словами, благо одернуть некому. А затем уговаривать себя запастись терпением, вспомнив прелесть удела ловца. Засада — это не скука, а развлечение. Рано или поздно сторожевая нить дрогнет, и тогда придет время действовать.

Вечер загустел спекшейся грязью на оконных стеклах, затем задернул шторы мрака, пряча нерадивость городских уборщиков. Милена приготовилась перетерпеть длинную ночь, исключительно унылую и даже тягостную в больнице. Люди спят. Только самым 'тяжелым' нет отдыха. Кто-то перемогает боль, кого-то везут в операционную, врачи хотят отдыха и ничуть не настроены на активную помощь. Дважды в прошлую ночь Милена добиралась до приемного покоя, это на пределе дальности — и орала на врачей и больных. Те и другие раздражали неумением договориться и взаимно облегчить общение, а значит и последующее лечение. Родственники больных врали, сами больные охали и закатывали глаза из-за боли, совершенно пустяковой по мнению первой ученицы. Врачи слушали, но не слышали, занятые своим... После крика положение ненадолго улучшалось. Врачи вздрагивали и озирались по сторонам, больные прекращали заранее подозревать худшее для себя.

— Что я им, привидение по имени совесть? — проворчала Милена, покосившись в сторону приемного покоя. — Плевать мне на всех. Только и это не интересно, когда они меня не замечают... Тоска.

Корень вдруг дернулся резко, судорожно. Потемнел, готовый оборваться: Милена, снова выругавшись, ощутила сразу и свободу уйти от расслоившегося, и растущее отчаяние вдали. Если корень лопнет, иных надежных путей выбраться из неопределенного состояния — нет.

Город поглотил бестелесное нечто, швырнул сквозь упругую ночь. Осень настывала ознобом мелких фонарей, издали претендующих на роль звезд — и не представляющих собою ровно ничего.

Движение, стремительностью доводящее до помрачения рассудка, прекратилось болезненно резко. С некоторым запозданием Милена смогла осознать всю картину.

Покрытая сетью старых трещин асфальтовая дорога режет лес, вынуждая стволы у обочин выстроиться в две линии, словно они слуги. На дороге замерли черные машины, две по краям — лоб в лоб. Третья зажата между ними, на её заднем сиденье всхлипывает при каждом вздохе худенькая молодая женщина. Рядом, вальяжно развалившись, сидит мужчина. Он одет — Милена уже усвоила местные правила — на деловой манер, дорогое пальто смотрится великолепно, на коленях портфель, на его плоской глянцевой спинке — бумага, белая, как лицо испуганной женщины. В пальцах мужчина разнообразно и стремительно перекатывает шариковую ручку, намекая на превосходное владение вовсе не ею, а ножом...

— Будешь жить, пацана тоже отпустим с целым горлом. Поняла? Кивни, не охай. Подпиши и больше не спрашивай, где вам жить. Это не мои проблемы, я и так сегодня добрый. Нечего связываться с лохом. Он должен, мы взыскиваем. Ничего личного.

Мужчина еще что-то говорил скучающим тоном, жертву он запугивал привычно, даже лениво. Милена его более не слушала и почти не слышала. Вся картинка, доступная зрению людей плоского мира, перестала иметь значение, потому что плоскость — мир особенный. Лезть сюда без выгоды для себя, даже ради спасения чьей-то жизни, едва ли стоит. К тому же простота четырех сторон света ограничивает людей в восприятии средой физического закона, словно нет иных сфер, сил, красок.. Сюда нельзя вмешиваться, не получив прямой к тому просьбы. Но сейчас на убогой дороге, в окружении голых деревьев, рожденных неподвижными, творилось дело, ничуть не относящееся к указанному миру. И это дозволяло и даже побуждало вмешаться.

Милена хохотнула, снова невольно подражая Черне, которую видеть здесь и теперь желала остро, как никогда прежде. Сквозь зубы само собою просочилось любимое словцо воительницы — 'интересно'. Бывшая первая ученица замка Файен повела плечами, делая шаг и с наслаждением сознавая себя — живую, способную ступать по твердой поверхности, производя звук и отбрасывая тень.

— Не зима, а вот — приперлись, — ласково шепнула Милена, ощущая азарт предстоящего. — Важное дельце? Воистину никто не умеет быть верным в беде... кроме врагов наших.

Исподников было двое, они замерли совсем рядом с машинами, чуждые плоскости и незримые для её людей, которые все от рождения и особенно по привычке и обучению не вальзы и не анги, ни на ноготь.

Твари оставались невидимками, покуда Милена была от них далеко. Но с каждым её шагом исподники проявлялись все отчетливее.

Первыми запаниковали люди в двух машинах с горящими фарами. Рассмотрели — и ужаснулись. Истошно взвыл сигнал — один из сидящих за рулем положил руку неловко, да так и не убрал. Второй водитель принялся терзать стартер, хотя мотор и без того сыто шелестел на холостых.

Милена сделала еще шаг, чуть разводя руки и по привычке прищелкивая пальцами в такт зреющему азарту. Исподники заметили её, опознали происхождение и дружно развернулись, приседая на мощных лапах с вывернутыми назад мосластыми суставами.

Правый и чуть менее рослый удобнее перехватил широкий мясницкий клинок. Левый присел еще глубже, делаясь одного роста с Миленой — и выдохнул звучание, погасив фары, моторы, даже фонари далеко на опушке...

Мужчина в роскошном пальто тонко завизжал и на четвереньках пополз из машины, бросив портфель и более не помня о своем умении играть с ножичком. Если у него и было какое-то оружие — что толку? Не оружие ведет бой, а исключительно воин. Худенькая женщина плотнее обняла ребенка — его Милена заметила лишь теперь. Бежать женщина не пыталась, она, кажется, была так окончательно запугана своим собеседником, что новых 'гостей' не смогла испугаться еще сильнее. Судорожно огляделась — зрачки огромные, делают весь глаз черным, бездонным. Много раз облизанные, потрескавшиеся и покусанные губы шепотом выговорили нечто невнятное, едва слышное. Уставившись на Милену, женщина заподозрила именно в ней спасение из смертельной ловушки. И снова зашептала, смаргивая слезы и старательно обнимая ребенка, слишком маленького, чтобы понимать и бояться.

Минуя последнее дерево, Милена тронула сонную, неотзывчивую кору, провела пальцами по стволу вверх, рванула годную ветку. Та удобно легла в ладонь — и ученица Тэры рассмеялась. Даже неподвижный лес плоскости остается лесом. Если попросить умеючи. Ветка вздрогнула в руке, вытянулась и заострилась. Рослый исподник присел еще ниже. Взметнулся, используя всю силу лап, перемахнул машину и атаковал первым.

Он желал дать напарнику шанс подготовиться. Милена не стала уклоняться, чего от неё ожидали, Она упала вперед и влево, пропустила когтистые лапы в опасной близости от плеча и шеи.

Когти лязгнули, промахнулись всего-то на ширину пальца. Копьецо послушно изогнулось, как советовала рука Милены — и вошло в плоть у самого хвоста, на стыке броневых пластин.

Тварь завизжала, пропахивая мордой жухлую листву все дальше от дороги. Она непрерывно дергалась и выла, не имея сил и возможности освободиться от тонкого копья, уже целиком вошедшего в тело и жадно пускающего корни — чтобы вырваться из плоскости в ином слое, чтобы жить там настоящей жизнью подвижного и сильного дерева.

Не тратя и крохи внимания на поверженного врага, Милена развернулась ко второй твари. Поморщившись от мгновенного сожаления: копья теперь нет, а ломать взрослого кэччи[78] голыми руками — та еще работенка. Дело для анга, а она-то не анг.

Широкий тесак вспорхнул невесомее пушинки, по сложной дуге пошел вниз, подсекая под колени... Гибель напарника дала кэччи время, и он подобрался опасно близко к противнице.

Милена взвилась в прыжке, перекатилась по крыше машины и, не останавливаясь, скользнула к лесу по другую сторону дороги. Словно в насмешку над усилиями, оба ближние дерева оказались мертвы — под пальцами ощутилась лишь осклизлая труха... Кора со скрипом подалась, оставила в щепоти жалкий клок расползающегося мха. Щека впечаталась в грязь полужидких, гниющих листьев. Милена на миг прикрыла глаза. Бок показался непосильным, когда запахи мертвого леса, выхлопа машин и сернистого присутствия исподья смешались, запершили в горле сухим кашлем.

Но никто не пришел на помощь. В плоскости и помогать-то — некому...

Лязг когтей по металлу помог очнутся. Отметил момент, когда кэччи без усилия перемахнул машину. Он преследовал противницу, не давая ей ни мига передышки.

Милена извернулась и змеёй утекла под днище, радуясь: эта машина высокая, а не как многие иные, замеченные близ больницы — будто приклеенные к дороге.

Кэччи грохотал по промятой крыше, попробовал затоптать и придавить. Днище проседало, и это казалось опасно... Милена оскалилась, выкатилась на дорогу — и сознала свою мгновенную беззащитность. Бой — удел ангов, Черна бы справилась, Черна никогда и никого не просила прикрыть спину. Она сама свтавала за спины соллабых — и отгоняла смерть... Но где она теперь, ненавистная и столь нужная — Черна?

Милена сжалась в комок, мысленно приказала себе — встать! Встать и бороться, даже если непосильно, даже...

Коаем глаза она отметила промельк света. В душе колыхнулась надежда — и окрепла в цокоте крошечных колокольцев... Кэччи истошно взвыл, запахло паленым, потянуло дымком. И все утихло...

Милена осталась одна на поле выигранного боя, хотя миг назад отчаялась и признала себя слабой.

— Серебро? Откуда в их мире лань? — едва слышно выдохнула Милена.

Время сделалось внятно и неторопливо, как пар дыхания в стужу. Холод облил спину — исподье утекло из людского мира вовне, оставив след изморози там, где асфальт запятнала темная кровь кэччи.

Шало встряхнувшись, Милена долго смотрела на свои руки, упертые в грязь, мелко дрожащие. Победу победу ей, в общем-то, подарили. Только — кто?

Бывшая первая ученица Файена глубоко втянула ноздрями воздух, улыбнулась миру, признавая: я живая, мне хорошо! Она села удобнее, откинулась на борт машины. Без спешки рассмотрела мутное небо, не умеющее быть глубоким и темным, изуродованное городом.

На опушке один за другим затеплились фонари. Ветерок пригнал запах сырости. Сигнал ближней машины жалобно охнул — и затих окончательно. Фары мигнули и наоборот, разгорелись — сперва мерзким фиолетовым, а затем еще более паскудным мертво-белым. Досадуя на этот фальшивый свет, спрятавший сам след истинного серебра, Милена нашарила камень, встала и без спешки разбила все стеклянные бельма на мордах машин. Восстановив ночь в правах хотя бы вблизи от себя, Милена осмотрелась.

От кэччи, само собой, остались лишь следы их боевого соприкосновения с предметами плоскости — вмятины на кузовах, царапины на дороге, трещина через все лобовое стекло. Изморозь.

В дальней машине за рулем по-прежнему сидел водитель, и глаза имел такие круглые и яркие, что Милена с долей сочувствия спросила у парализованного страхом мужчины:

— Обделался?

Звучание собственного голоса оказалось искаженным, но не лишенным мелодичности. Ускользающе малая хрипотца даже украшала нижние нотки. Утратив интерес к водителю, Милена шагнула к средней машине, зажатой меж двух больших. Села на то самое место, откуда трус в шикарном пальто недавно уполз бодрой рысью, на всех четырех.

Милена улыбнулась женщине, внимательно изучая ее лицо, по-прежнему белое. Ее огромные, во весь глаз, зрачки. Милена постаралась выстроить предстоящий разговор, и для начала нагребла в сознаии единую кучу потенциально годных слов. Старательно выговорила их на местном наречии:

— Пасиба. Ты дела... делала сирибро? Как делала? Харашо делала...

— Нет у меня серебра! — всхлипнула женщина, с отчаянием глядя на Милену. — Господи, ну почему всем от меня что-то надо! Ничего у меня нет! Ничего! Даже дома нет... Я подписала бумаги, я трусливая дура и все подписала...

— Бу-ма-ги, — напевно повторила Милена, исправляя выговор. — Ничего не нада. Ты не дура. Ты харашо... Чер! Мы с тобой — хорошо делали. Сделали. Справились. — Она рассмеялась, нагнулась и подобрала портфель, а затем и бумагу. Старательно её порвала в мелкие клочья, подмигнула и еще раз улыбнулась. — Все слова знаю. Привыкаю говаривать. Выговаривать. Меня зовут Милена. Ты вручила меня. Выручила? Я выручила тебя. Все хорошо. Все сзади... позади. Моно плакать. Мож-на кричать. Можно страхаться... бояться. Можно сказать мне, что плохо. Нужно сказать.

Женщина слушала очень внимательно, кивала каждый раз, когда Милена делала ошибку и исправляла её. Постепенно возымело действие все то доступное вальзу, что пряталось за словами. Напряжение позы ушло, руки денщины расслабились, согрелись. Бледность сменилась более здоровым тоном кожи. Женщина позволила себе прикрыть глаза и помолчать, слушая ночь и не опасаясь её звуков.

— Я Маришка. То есть Марина. Они отобрали сумку. Вломились и... То есть, я открыла, ведь их привел участковый. Они ввалились, все обыскали. Забрали паспорт. Ключи, телефон, карточку... все забрали. Потом я подписала дарственную на квартиру. Прямо когда ты появилась. И нам с Мишкой некуда теперь идти. Совсем. И Влад пропал. И...

Милена красиво взвела бровь, прекращая поток жалоб, прорвавший плотину молчаливого, окончательного отчаяния. После нескольких попыток портфель поддался и открылся. Из него, перевернутого, высыпалось содержимое.

— Ключи? — предположила Милена.

— Паспорт. Телефон. Кошелек.

Маришка отрывисто выговаривала слова и рылась в вещах дрожащими руками, снова паникуя и всхлипывая, теперь уже от запоздалого, вторичного страха. Наконец она осознала произошедшее, резко выпрямилась, выпустив из рук ценное свое имущество.

— Погоди... А эти, черти... Кто они такие?

— Кэччи, — Милена повела рукой, с неудовольствием рассматривая сломанные ногти. — Исподники. На ваш лад... Кэччи — вроде капитана, наверное. Я плохо ловлю суть званий. Только один был большой военный. Все другое далеко. Неудобно брать... знания брать.

— Капитаны так не выглядят, — глубокомысленно сообщила Маришка, наконец-то осознав, что сын всего лишь спит, что ничего непоправимого с ним не случилось. — Укол вот... Я так испугалась.

— Спит, неглубоко, — Милена тронула пульс у челюсти малыша. Помолчала, всматриваясь в свет души ребенка и течение силы. — Иногда глаза открыты, иногда закрыты. Утром будет здоров. Исподники не люди. Мы — люди. Они хотят заиметь нас... хапнуть, что есть в нас. Нет слов. Не знаю нужное. Враги. Ушлепки. Козлы. Сучий потрох. Говноеды. Ё...

— Ты где учила язык? — поразилась Маришка, пихая в бок очень по-свойски и показывая взглядом на ребенка. — Разве можно...

— Нельзя? Лады. Но смысл точный, выражение то самое. В больнице учила. — Милена покосилась на новую приятельницу и решила пока что не уточнять, почему оказалась сперва в больнице, а затем здесь. — Нам пора. Этот обделался, скоро очнется. Прочие свинтили, слабаки. Но возвращаются. Не хочу бить людей. Сегодня — не хочу.

Милена гибко встала, обгладила себя по бедрам и позволила один томный взмах ресниц при удачном повороте головы в профиль. Все это несомненно заметил и оцененил водитель, пусть по-прежнему парализованный.

Маришка торопливо сгребла свои ценности в портфель и тоже выбралась из машины. Без возражений передала спящего Мишку новой приятельнице, о которой и знала лишь имя и сомнительное происхождение: 'мы — люди'...

— Понятия не имею, где мы, — Маришка заново принялась пугать себя. — И эти... И они ведь не отстанут. И...

— Лучше бы ты была дура, — сообщила свое мнение Милена. — Хватит думать, мысли больно дрожат. Когда не думаешь, умеешь такое, что я не могу. Серебро. Ты грохнула кэччи. Ты, не я. Я обложалась.

Маришка выслушала молча, цепляясь за пояс и стараясь не отстать. В темноте она видела кое-как, и к тому же шагала заплетающимися ногами неуверенно, страх все не отпускал, вынуждал колени дрожать и подламываться. Милена двигалась неторопливо, свободной рукой поправляя волосы и ощупывая тонкую ткань рубахи, порванную в двух местах когтями кэччи. Почему она вошла в этот мир именно в ученической одежде для тренировок, понять можно: так сложился день боя Черны. Но оставаться в грязном и рваном теперь, посреди большого города...

До широкой освещенной дороги удалось добраться довольно быстро. Маришка за спиной принялась бормотать что-то про опасность ночного автостопа и жадность таксистов. Милена не мешала страхам разума жить их привычной жизнью, просто стояла на обочине и чуть щурилась, изучая редкие машины и тот свет людских душ, который она умела видеть всегда. Одни люди давали слабый отблеск, поглощенные собой и отрезанные от мира коконом безразличия. Иные горели багрянцем страстей или теплились гнилостной зеленью страхов. Кое-кто не давал даже искры. Годное появилось в крошечной машине, рассмотрелось за слепящей звездой синеватого света фар, которые озарили две фигурки на обочине. Милена повела плечами. Сразу истошно завизжали тормоза, и машина промчалась мимо, не в силах сразу преодолеть инерцию движения, равно как человек за рулем еще не одолел силу тока посторонних мыслей.

Когда машина сдала назад и, наконец, замерла рядом, Милена из-под ресниц глянула на улов: уже разогнулся из низкого, на самой дороге лежащего, кресла. Молодой, а вернее того — моложавый. И семья у него есть, и в жизни все налажено, а проехать мимо, чтобы не лгать дома любимым людям — не смог.

— Позволите украсить наш вечер бокалом... — он начал так честно и без предисловия, что сам запнулся от недоумения. Оглядел обеих незнакомок, уделил внимание ребенку. Переменился в лице. — Девочки, у вас что, беда стряслась?

— Нам бы заесть чем сытным нашу беду, — рассмеялась Милена, ощущая приязнь к городу и даже плоскости в целом. Зеленые глаза теперь были опаснее болотного омута, человек тонул, прекратив сопротивление и, значит, делался до смешного исполнителен, податлив. — И еще нам надо время. Обдумать дела без спешки. Ясно?

— Трех дней в бунгало гольф-клуба хватит? — быстро прикинул 'спаситель'. — Дольше будет напряжно, девочки. А это... это и так есть по случаю, не требует оплаты.

— Вы сама доброта, — проворковала бывшая первая ученица Тэры, запихивая сопротивляющуюся Маришку в широкую щель двери, куда-то назад, за отодвинувшееся сиденье. — Милена, рада познакомиться.

— Александр Ми... — водитель смутился, послушно оббежал длинный капот, потому что на него смотрели и от него именно этого ждали. Склонился, целуя запястье и выговаривая имя туда, прямо в кожу: — Саша.

Разогнувшись, он оказался на голову ниже случайной попутчицы. Еще более смешался от внезапного понимания разницы в росте, кивнул, поправил ремень, вдруг пожалев о наличии немужественного животика и приняв, как бремя возраста, общую сутулую мешковатость своей фигуры, на беглый взгляд еще так-сяк, но вблизи уже вовсе не юношеской.

— Вам не холодно? — спросил он, придумав-таки тему для разговора. — Ноябрь, а вы без пальто, без... э-ээ... перчаток. Я сперва решил — спортивные сборы. Но ваша подруга плакала. И ребенок.

Милена молчала, задумчиво всматриваясь в темные глаза, тусклые, немного подслеповатые, закрытые от подробного изучения отвратительно бликующими стеклышками очков в позолоченной тонкой оправе. На дне глаз нечто копилось, давно и опасно. Утянув этого человека в свое болото и вынудив исполнять важное, Милена и сама сделалась ближе к нему. Но двусторонний контакт не ладился. Разность привычек, традиций и самого способа смотреть на мир мешала вникнуть. Хотя зачем? Пусть исполняет и убирается. Милена поморщилась, глянула на Маришку. Эта женщина — среброточивая, вот уж нет сомнений. Она ужаснется и отшатнется, поняв, как грубо использован незнакомец. А беда-то у него сложная, весомая.

— И зачем мне это? — спросила Милена у себя самой.

— Что, простите? — Саша даже вздронул от звука голоса.

Ответ не имел смысла. Его и не было. Милена согрела на губах улыбку. Недовольно изучила очки. Мешают... Пришлось решительно удалить помеху и лишь затем нагнуться ближе, вдохнуть запах кожи, отравленный чем-то вполне интересным, именуемым здесь 'духи' и составленным не из привычных природных ароматов. Скорее из имитаций и подобий, мешающих не меньше, чем стекла очков. Поморщившись от раздражающего состояния сомнений — нет понимания, нет и внятного видения — Милена вздохнула, поддела дернувшегося почти испуганно мужчину под затылок и коротко, требовательно поцеловала, втягивая его выдох и наконец-то настраиваясь на полноценную, пусть и мгновенную, общность.

Саша невнятно вякнул, нащупал край дверцы, облокотился на крышу машины, моргая и бестолково крутя в свободной руке оправу очков.

— Так, теперь вижу, — шепнула Милена, забавляясь тем, как от неё пятится вполне неплохой человек, вдруг осознавший странность происходящего. — Не люблю признавать, я слабая гадательница... прорицалка? Не вижу вперед. Вижу вглубь. Семья хорошая. Давно семья, десять зим. Сын... да, старший сын. Болеет. Врачам много носили этих — в конверте. Они обещали. Все обещали, все врали, они же врачи. Не исправят. Не тело болит, не его прокололи. Всю семью хотят на корм пустить. Женщина есть, вижу, красивая и... сука. Тебя хочет, машину, дом, огниво... место хозяйки. Ты поворотливый, тут остановился на мою улыбку. Тогда тоже поймала на улыбку. Ловчая она, злая ловчая тварь.

— Откуда...

— Могу убрать прокол, еще есть сила в твоем доме, — поморщившись, признала Милена. — Пока благодарная, я помогу. Пока малость в духе. Понял?

— Сколько? — теперь уже поморщился Саша, отстраняясь и потихоньку, вдоль борта, отодвигаясь от подозрительной сверх меры женщины.

— Час? — задумалась Милена. — Да. Час. Еще важно: предупреждаю, та сука получит отдачу. И вторая, которая взяла конверт и за деньги уколила... уколола.

Мужчина выругался, нагнулся и сунул голову в салон. Рявкнул на Маришку, спрашивая, в уме ли 'эта чокнутая вымогательница' и заодно пробуя уточнить, на кого обе работают. Маришка стала что-то отвечать шепотом, торопливо и не вполне связно. Она снова всхлипывала от пережитого страха, но заодно виновато требовала не шуметь и не будить Мишку.

— Ладно, не верю, но вряд ли будет хуже. В мои дела вам так и так не влезть, — решил мужчина, вернул на место очки и добыл из внутреннего кармана телефон. — Рита! Рита, вот только ты не начинай, ладно? Пацаны дома? Запихни обоих и пулей в гольф-клуб. Да, как раз туда. Да! Не знаю еще. Сейчас уточню номер бунгало. Нет, мать, я не псих, тут ты не права. Ночью мы не будем играть в гольф, вот тут ты права. Можешь хотя бы раз просто сделать то, что мне именно теперь важно?

Милена усмехнулась, слушая чужую панику и красиво опускаясь вниз-вбок, на сиденье. Захлопнув дверцу, она жестом подтвердила свою готовность ехать.

— Что я скажу ей? — бурлил Саша, ничуть не счастливый от того, чем обернулась его мимолетная интрижка, так и не успевшая завязаться. — Что скажу? Боже, я будто во сне, это же все глупо, куда я еду? Кого я слушаю?

— Простите нас. Так неловко получилось, — залепетала Маришка, зажатая в тесноте ничтожного заднего диванчика. — Милена, вы понимаете, она совсем особенный человек, и она...

— Твоя Рита не толстая? — деловито уточнила Милена.

— Нет! Моя Рита... черт, да что вообще происходит? Почему я все это делаю?

— Ладно, и так найду, во что переодеться, — передумала Милена.

Машина вильнула, Саша выругался и замолчал, утратив остатки душевного равновесия. Двигатель загудел громче и злее, Маришка испуганно обняла Мишку, осознав скорость или рассмотрев из-за плеча водителя положение стрелки спидометра. Милена углубилась в изучение своих ногтей, обоих сломанных на правой руке и заодно всех остальных, испачканных, накопивших под пластинками мох, лиственную слякоть и грязь.

— Ты сказала — Влад, — припомнила Милена, полуобернувшись к приятельнице. — Твой мужчина? Мишка — его кровь, вижу.

— Влад пропал три дня назад, — кивнула Маришка. — Я звонила, много раз звонила, но мобильный молчит. Обычно я не звоню ему. Мы вроде как... В общем, он ушел от нас, ему так проще. Сказал, на время, много работы и Мишка шумит ночами... Мишка правда капризный, спит плоховато.

— Не оправдывай слабака, я злюсь, — предупредила Милена, вдумчиво колупая щепку из-под ногтя мизинца.

— На душе три дня муторно, я бы и сама не поверила, а вот — тянет, — пожаловалась Маришка, вроде не разобрав ответа. — Телефон выключен или вне зоны действия сети, и так — с пятницы. Боже мой, я ведь не знаю, когда стало плохо, я просто до того не звонила. А вдруг...

— Кэччи исполнители, — выдрав щепку, сообщила Милена. — Что хотели с тебя... от тебя? Ничего. Им приказали: проткнуть плоскость там, где её коснется спайка. Убить человека и чтобы он ушел в отчаянии, в зверином страхе. Не сладили. Влад не мертв. Тогда что? Тогда подумали про меня, про человека Нитля — тут? Так и было, да. Они решили: надо убрать корни, которые меня держат в мире. Отрезать надежду. Тогда я пропаду. Тогда Черна, Руннар и заодно твой Влад — все в ничто, в пыль. Тогда вторичная спайка пробьет плоскость. Так?

— Что ты городишь? — нахмурилась Маришка. — Я не понимаю ни слова...

— Она не в себе, — уверился Саша. — Марина, вам бы держаться от неё подальше, эта особа — авантюристка.

— Пробьет плоскость, да. Так бы и было, не устрой Тэра поединок за гранью мира, — нахмурилась Милена, не слыша и не видя ничего вокруг, ощущая настоящий страх и все быстрее шепча на родном наречии. — Тэра умнее всех нас. Она наплела кому следует намеков на кровь дракона в Руннаре. Обманом вынудила западных вальзов построить границу. Она знала, что ей лгут и что граница — не для боя, а для разметки севера под якоря, таков обман королевы. Но Тэра совместила спайку и бой, локализовав возмущение одной зоной. Руннар все же лопнул нерушимой своей шкурой, хотя это и невозможно — но я верю в Черну... Ничего себе было миротрясение! Наверняка расслоилось время, наверняка сама Тэра при смерти... И нам надежды особой нет. Но пока что выбор Тэры единственно верный, мы еще живы, и мир не рухнул в лютую зимнюю войну. Так? Не знаю. Домыслы. Должна быть первичная спайка, если эта вторая и все сказанное — не бред.

— Что ты городишь? — громче спросил Саша, он уже повернул с широкой дороги на более узкую и извилистую, сбросил скорость. — Что это за язык?

— Тот, кто поставил восток на якоря, обманул всех! Самонадеянные вальзы перегрызлись за право на коронь, как их анги — за место у престола зенита. — Милена прикрыла глаза, ощущая, как на коже выступает испарина. Она резко рассмеялась и добавила с проснувшейся злостью: — Бесподобная и непогрешимая Тэра Ариана — та еще лгунья. Прорицатели, ненавижу этот род дара. Жажду — и презираю. Вся власть сосредоточена в несбывшемся, мир перевернуть им одним по силе. Но в реальности жалкая тварюшка вроде Ружаны способна зарезать её всемогущество Тэру, потому что не содержит значимых мировых переменных. В большой игре она — менее, чем блоха, для прорицания так мала, что блики на поверхности шара судеб её застят... Но почему я здесь и случайно ли это? Она выгнала меня так кстати, при Черне и Бэле, при всех. Она знала, что я постараюсь вернуться и полезу в бой.

— Милена!

Вздрогнув, Милена отвлеклась от рассуждений и обратила внимание на Маришку. Та уже покинула машину и даже осмелилась прикрикнуть. Сейчас тихоня как раз краснела от смущения и запиналась, уговаривая не сердиться и понять: неудобно заставлять ждать себя, тем более так долго.

Новое место оказалось весьма приятным. Мягкие изгибы дорожек, свободно растущие деревья, пушистая хвоя, сохранившая всю свежесть и прелесть даже поздней осенью. Дом вроде бы в два яруса, деревянный, с красиво скошенной неравноплечей крышей. На застекленной веранде теплый свет желто-розового оттенка, тени масляные — густые, охристые. Свет пестрой попоной накрывает вторую машину, высокую и большую. В салоне сидит миниатюрная женщина — и ругает несчастного Сашу, который, бедолага, оказался без вины виноват.

— Это что? Это конкурс красоты прошел в Сызрани? Или новая надежда чухонского баскетбола гоняет шары под кофточкой? Как ты мог, зная все, среди ночи поднять нас и заставить нестись сюда без малейшей причины! На что-то надеяться, спешить...

Маришка уже бочком подбиралась к веранде, чтобы начать отстаивать почти незнакомого Сашу и неизбежно огрести шишки от обеих сторон вполне обыденного семейного скандала.

На заднем сиденье большой машины устроились два пацана, старший был совсем худеньким и длинным, Милена сразу подумала: он как переросток краснобыльника: вздумал дотянуться до неба и не рассчитал сил. Младший, крепко сбитый и круглоголовый, расти вверх не спешил, зато буквально светился настоящим, полноценным здоровьем тела и духа. Сейчас он успешно игнорировал перебранку родителей, вынуждающую брата бледнеть и прислушиваться. Круглоголовый помахал рукой незнакомым тетям и дернул брата за руку, предлагая поиграть в машинки.

— Ты мог бы стать славным вальзом, — улыбнулась Милена, бесцеремонно забираясь на заднее сиденье и принимая у младшего из пацанов машинку. — Я ехала и думала: если все так плохо, как я увидела, отчего мальчик еще жив? Сделано без жалости, на смерть. Но ты его держишь и ты сильный, пока что справляешься. Вот разгадка.

— Я буду машинным директором, — круглоголовый ничуть не желал делаться непонятным вальзом, — буду строить красивые машины.

— Такие? — уточнила Милена, рассматривая ту, что получила на время.

— Красивее, — 'р' выговаривалась нехотя, но слова с этой буквой вроде бы нравились пацану, и он сознательно рычал громко и длинно. — Водородные. Летающие. И чтобы всем было весело.

— Когда брату грустно, ты даешь ему самую яркую и сидишь рядом, да?

— Эта, — пацан перешел к особо важным пояснениям, подвинувшись ближе и заподозрив готовность слушать. — Реактивная. Самая прикольная. Тут сопло, тут, тут. Вертикальный взлет. Ключ на старт!

Демонстрируя данные машинки, он отобрал игрушку, установил на диванную подушку, зарычал и подбросил вверх так, что потолок чувствительно спружинил.

— Ты не забыл взять у мамы ключ? — усмехнулась Милена и посмотрела на старшего мальчика. — Пошли в дом. Я поговорю с Маришей, а потом мы все вместе поиграем в машинки.

— Он не ходит, — вмешалась в разговор ненадолго смолкшая мама обоих мальчиков. — Тоже мне — гадалка!

— Но я-то хожу, — хмыкнула Милена, разобравшись с креплением кресла и отстегнув его.

Не слушая более никого, она прошла по ступенькам, плечом оттолкнула дверь, миновала коридор. Устроила пацана и его кресло на приглянувшемся месте. Поманила Маришку, жестом предложила родителям занять диван и сразу исключила их из сферы внимания.

— Как ты создала серебро?

— О чем ты твердишь снова и снова? Нет у меня серебра, понимаешь? Нет! — кажется, Маришка все же попробовала ругаться.

— Ты шептала там, в машине, когда пришли кэччи. Что за слова? Ладно, не отвечай. Надо не слова, надо настроение. Чего ты пожелала мне? Сначала ты боялась умереть, потом просила спасти сына. Позже много иного, вполне бесполезного.

— Пожелала осилить, — шепнула Маришка, удивленно хмурясь и шепотом, нехотя, припоминая важное.

— Вот. Пожелай ему — осилить. Всей душой пожелай и ничего не бойся, я и так управлюсь, но хотелось бы без сложнований... осложнений.

Вопреки ожиданиям самой Милены пришлось ох как повозиться с 'проколом', как на здешнем языке было названо вмешательство исподья в здоровье. Вслепую, трудно и медленно, сплеталась настройка на ребенка.

Плоскость ничуть не желала отзываться и помогать, как это делал живой лес. Родители тоже не помогали, скорее наоборот. Рита то и дело шипела невнятные слова презрения и отрицания, Саша настороженно молчал, не веря ни в хорошее, ни в плохое. Одна Маришка исправно исполняла обещанное, зажмурившись и непрестанно шепча без звука, одними губами, длинную повторяющуюся фразу.

— Иголка! — громко сообщил будущий 'машинный директор'. Он уже утомился ждать, когда взрослые закончат играть в непонятную и весьма скучную игру. — Мам, ну смотри — иголка. В ней смерть Кощея, мультик такой.

— Может и смерть, — с интересом предположила Милена. — Я видела в больнице. Капельница, так называется. Для исподников мы, люди, — капельница. Если им удается делать прокол, они насыщаются. Если успеть помочь, пока много жизни — хорошо. Если останется совсем мало, не спасти. Без псахов уж точно никак. У вас есть псахи? Пока я ни одного не видела. В больнице.

— Так, нам пора. Старалась, признаю, но вышло слабовато, не убеждает, — пришла к окончательному выводу Рита, встала и поправила костюм. — Шоу закончилось, мы уезжаем. Саша, хватит маяться благотворительной дурью, ты устал, тебе надо отоспаться.

— Сколько мы должны вам за прием? — спросил младший из мальчиков сухим тоном, наверняка скопированным с речи матери.

— Трудное было дело, — нахмурилась Милена. — Машина, не меньше.

— Что? — поразилась Рита, замирая на пороге.

— Вертикальный взлет, три дюзы, — пацан первым понял, куда смотрит Милена. Вздохнул и чуть поколебавшись, отдал на протянутой руке. — Самая прикольная...

— Она не в себе, — пряча смятение, громко сообщила пустой улице Рита и хлопнула дверью.

— Три дня, девочки. — Голос Саши звучал чуть смущенно. — И поосторожнее тут. Клуб раньше был модным, сейчас не сезон, да и звездочки пооблупились. Откровенная шваль приезжает, ночами гудят... Ну, понимаете. Я внес стандартный лимит на мелкие расходы, покушать сможете без проблем. И... и как дальше лечить его?

— Поменьше врачей и побольше леса, — пожала плечами Милена, мягким движением поднимая кресло и вынося по короткой, в две ступени, лестнице. Уже закрепив его на прежнем месте в салоне большой машины, она прикрыла дверь, махнула еще раз круглоголовому непоседе. Тот обеими руками упирался в заднее стекло и во всю улыбался, когда Рита, не прощаясь, зло сорвала машину с места и укатила. — Саша, спасибо. Сегодня был длинный день. Я устала, не хочу даже быть... прикольной. Есть, чиститься и спать, вот мой предел.

Полноватый Саша долго усаживался на водительское место, сопел и косился на Маришку, которая как раз успела появиться у входа в бунгало. Определенно, мужчина собирался что-то спросить или сказать, но так и не выбрал тон и сам вопрос. Пожал плечами, хлопнул дверью и укатил. Красные огни угасли вдали, шум затих. Маришка, успевшая уложить Мишку и теперь довольно спокойная, вздохнула и осторожно тронула приятельницу за рукав.

— Невероятный день. Меня то убивают, то селят в пятизвездочном бунгало. Почему внутри у меня пусто, словно меня выкачали? И почему эти — Саша и Рита — сперва верили тебе без причины, а потом раз — и ушли?

— Я вальз. Мне верят независимо от смысла сказанного, если я трачу на то силы, — поморщилась Милена. — За это иной раз приходится платить: когда я отпускаю людей, они вовсе мне не верят. Но и это проходит... Знаешь, чего я боюсь сейчас?

— Они сочтут нас мошенницами и заявят в полицию, — предположила Маришка.

— Утром проверим, кто из нас боится правильно, — рассмеялась Милена. — Пошли жрать. Хавать. Давиться. Где тут рыгаловка? Готова заглотить какое угодно дерьмо, размазанное по тарелке, лишь бы было его до пуза. От пуза?

— В больнице учила язык? Теперь верю. Там вроде бы рыгаловка. Ресторан называется. Поздно, давай не пойдем. Саша ведь предупредил.

— Я истратила силы. Тебя выкачали до дна. Мне надо есть, тебе надо есть. Пойдем.

Маришка еще немного повздыхала и принялась старательно запирать бунгало. Убрала карточку-ключ в карман пальто, подергала дверь и догнала не пожелавшую ждать Милену. Та шагала бодро и заинтересованно осматривала белокожие деревья, рощицей столпившиеся у помпезно-величественного главного здания с мраморными лестницами, сияющими витринами огромных окон и шуршащими дорожками гранитной щебенки, огибающими пожухлый цветник.

Портье распахнул дверь, невозмутимо проигнорировав рваную рубаху Милены. Маришка виновато засопела, зачем-то показала карточку и назвала номер бунгало.

— Ты похожа на Белька, — хмыкнула Милена, начиная злиться. — Я иногда готова была раздавить вежливого дурака за его суетливость. Перед всеми извиниться, никому не помешать, заранее счесть себя лишним и удалиться до того, как я решила, что это уместно. Но женский вариант лучше. Моги обижаться: я сияю, ты фон. Годный фон.

— Не могу, на тебя почему-то не могу.

Ресторан Милене понравился. Пахло более чем обнадеживающе. Вдобавок на вошедших сразу обрушилось много света и шума: хотя заняты были лишь три сдвинутые воедино стола, в обширном зале бурлило и пенилось забродившее, неразумное веселье. Сам зал тоже смотрелся приятно, стены почти белые, есть большой камин. И пусть в нем не живой огонь, но и такой — тоже греет кожу и наполняет душу.

— Чо-то терли — все без лажи, пять звезд, как на коньяке, а тут типа дыра. Хавка дерьмовая и телки пригородные, без прикида, — проревели басом у самого бока Милены.

Пониже спины увесисто хлопнули, уважительно сообщили уточненную оценку: 'у-уу'. Маришка сжалась и попятилась. Милена томно вздохнула, поправила волосы и многообещающе улыбнулась огромному мужику, по-прежнему сидящему на своем месте, вцепившись в край рубахи первой ученицы Файена.

— Беру на ночь, у меня типа — все включено, полный люкс, — продолжил басить весельчак, наконец-то поднялся в рост и оказался чуть выше Милены и шире её неизмеримо.

— Утром приползешь извиняться. Иначе добью, я начинаю злиться, а это плохо, — внятно и достаточно громко предупредила бывшая первая ученица замка Файен.

Правой рукой, основанием ладони, почти без замаха припечатала широченную грудину, проследила, как оседает туша и аккуратно поправила её за ворот пиджака, чтобы не промахнулась мимо огромного кресла.

— Быстро кушаем и идем чиститься, — напомнила планы Милена, плотно прихватила за локоть стонущую приятельницу и продолжила путь к избранному сразу столу, тому, что у камина. Не оглядываясь, она громко добавила: — Отнесите его, будет отдыхать до утра.

— Нас прибьют, — едва слышно выдохнула Маришка, падая в кресло и сжимаясь, чтобы стать как можно меньше. — Эти же... им все равно, они же...

— Носорога с одного удара, — вразнобой восхитились за сдвинутыми столами, созерцая бессознательную туша. — Пашку! Баба!

Официант затравленным зайцем заметался по залу, из-за двери показался солидный служащий в безупречном костюме, вмиг все углядел, оценил и счел вмешательство преждевременным. Жестом отменил вызов охраны, полиции и любых иных сил, от которых традиционно проблем больше, чем порядка.

— Чо замер, тащи девочкам выпивку! Пашку завалили!

Все, что ревели далее, Маришка слушала, часто моргая, багровея от смущения и старательно прячась за довольно низкой спинкой кресла. Милена наоборот, охотно орала в ответ, спрашивала, что в меню 'типа прокатит' и ощущала себя совершенно довольной и полностью, до кончиков обломанных ногтей — живой, телесной.

Только одно омрачало праздник живота: грядущее утро, от которого не стоило ждать ничего приятного и простого...

Глава 13. Влад. Наверное, сон

Неизвестное Владу место на стыке бытия и небытия

Черное дуло пистолета казалось отчетливо видимым вопреки ночи, удаленности и контрсвету. Оно непостижимым образом приковывало, вбирало в себя взгляд, словно бы засасывало весь мир — а пуля, двигаясь навстречу взгляду, это мир истирала в прах, в ничто. Реальность сминалась, рассыпалась, ничтожное 'я' рушилось вместе с осколками вселенной в никуда, и длилось это... Хотя что можно понять в длительности, если времени не стало? Кошмар происходил вопреки праву любого убиваемого на смерть. Которая, якобы, прекращает и мучения, и позор.

Когда кошмар вроде бы остался позади, вселенная упруго расправилась, оттолкнула смерть, словно насмехаясь над отчаянием слабого человека. Безмерный позор ничуть не походил на высокопарное определение 'клеймо'. Мол — выжгли на лбу и носи его, и под всяким взглядом вспоминай, чем провинился. К клейму можно привыкнуть. Живут же люди, названные 'лузерами', живут и те, чьи неприглядные фото и видеозаписи 'украсили' социальные сети, стали достоянием знакомых и незнакомых, подверглись издевательскому обсуждению и многократному перепосту. Живут, потому что сохраняют хотя бы одну высокую привилегию: они остаются людьми.

Влад тоже продолжал существовать, но вовсе не по своему выбору, а исключительно от безысходности. Чтобы наложить на себя руки, надо иметь руки. Он сохранил лишь сознание и слабенькую, неполную способность воспринимать окружающее.

То есть сперва восставший из праха мир потряс воображение. Правда, определения подбирались на редкость заштампованные. Зелень — изумрудная, свет — сияющий, небо — хрустальное и глубокое, воздух — сладкий... Все слишком, все глянцево и райски идеально. Все, кроме себя самого!

Глотнув взахлеб счастья возрождения, почти сразу пришлось заплатить по непосильному счету. Взгляд изучал мир с некоторой высоты, но это был не холм. И положение на не-холме вовсе не соответствовало человеческому. Местность непосредственно вокруг нового вместилища 'я' поражала странностью, покуда не пришло понимание, что она собою представляет. Это толкование, невозможное и очевидное, превратило рай в злую насмешку. Захотелось крикнуть, взмолиться и убедить мироздание дозволить пуле завершить свой полет...

Но мир снова исказился, меняясь, и сперва захотелось поверить, что к лучшему. Сознание — так ощущалось — в миг восстановления мироздания сухим листком зацепилось за нечто чуждое, а теперь освободилось и впорхнуло в реальность. Сразу к зрению добавились осязание, обоняние и слух. Рай повторно сделался желанен и близок — но эмоциональные 'качели' вмиг унесли из крайности 'восторг' в противоположную, в отчаяние.

Теперь он находился на холме. В траве. Вот только опять не было возможности назвать себя — человеком...

— Это что за дрянь?

Голос произнес слова на совершенно чуждом наречии, отчего-то внятно понимаемом. Огромная рука заслонила полмира — и сграбастала студенисто дрожащий ком, вместилище сознания Влада.

— Оно само легло в вашу руку, — сообщил второй голос, низкий, размеренный. — Согласно договору это следует передать хозяйке замка Файен.

— Разве я обещала? — третий голос, женский, дрогнул отчетливым раздражением. — Чего стоят её слова, если они не позволили нам обрести ожидаемое? Впору востребовать плату за никчемнейшее прорицание всех времен, а не толковать о договорах и долгах. К тому же моим ангам подобает молчать, их дело безопасность, а не упражнения в словесности.

— Я не ваш анг, я принадлежу южному лучу.

— Твой хозяин полагает иначе, — в женском голосе скользнула нотка ядовитого злорадства. — Конечно, мы не слышали пока что клятвы... Но косные мертвые традиции принадлежат прошлому, новый закон создаю я. Только мне решать, когда и кого счесть слугой... или кем-то, еще более покорным.

— Будем ждать полного рассасывания спайки? — уточнил первый голос, и рука болезненно сдавила желеобразное вместилище сознания Влада, сочащееся слизью, изнывающее от ужаса и отвращения к себе. — Какая гадость.

— Зачем ждать? И так понятно, все — обман, — женский голос стал хрустальным от бешенства, усердно хранимого в чаше показного покоя. — Это брось в корзинку. Гляну в замке, что за тварюшка. Наверняка с границы исподних миров. Даже странно, что не выгорела.

— Да уж, не зима вроде, а корни[79] к ней не лезут, — согласился первый собеседник. — Изволите проследовать к карете, ваше величество?

— Изволю, — мягче согласился женский голос, отзываясь на невнятную для Влада лесть. — Величество, именно так. Хватит вспоминать нелепость с зенитной коронью. В сотнях миров королевами зовутся те, кто правит и носит корону. И зачем бы нам жить наособицу, удивляя соседей.

Ком слизи с противным звуком шмякнулся в корзину, волна боли обожгла сознание Влада. Крышка заслонила небо — и мир сжался до пределов исключительно малых, ограниченных плетением сухих веток...

С тех пор мир-тюрьма покачивался невесть на чем, вызывая приступы тошноты. Отчаяние перемежалось муками голода и приступами жалости к себе. А время тянулось, как слизь, не сохнущая на гадком комке. Нельзя потерять сознание. Невозможно заявить о себе и потребовать, ну хотя бы умолить, о прекращении пытки. И сгинуть не получается.

Свет в тонких щелях меж прутьями мерк и набирал яркость, позволяя заподозрить смену дня и ночи, но ничто не менялось к лучшему.

Вот свет померк снова. Ночью звуки вокруг корзинки воспринимались особенно отчетливо. Мягко шуршали по незримой траве чьи-то ноги или лапы. Поскрипывали, чуть постукивали какие-то детали, вероятно, составляющие повозку. Люди вдали перебрасывались одиночными восклицаниями и условными посвистами, находящимися вне понятной речи и потому исключительно загадочными. Ветер прочесывал густейшую гриву ветвей. Лес волновался сложно, объемно. Мир жил своей неведомой жизнью. Лишь окончательная никчемность Влада оставалась неизменной.

Новое началось с того, что невидимая в ночи крышка корзины беззвучно отодвинулась, большая ладонь опустила на дно нечто осклизлое и желеобразное. Нашарила второй похожий ком — вмещающий сознание Влада, и извлекла, чтобы немедленно упрятать в душную, отвратительную тесноту мешка. Теперь рядом билось огромное сердце — и, кажется, не одно! Перекатывались мышцы, жесткая щетина пробивалась сквозь мешковину и колола беззащитный студень. Дыхание, биение сердец постепенно делались громче, в них обозначалась усталость.

Наконец бег прекратился, мешок оказался высвобожден, бесцеремонно вывернут — и ком плюхнулся в воду. Тошнота заволокла сознание, наконец-то милосердно допустила в обморок. Или смерть? Разница уже не беспокоила.

— Дышим, постепенно полегчает, — пообещал голос, смутно памятный и звучащий чуть иначе. — Нюхаем, не упираемся, вот так... В последний раз выворачивает, пожалуй. Сейчас будет можно напиться. Во-от, спокойно ложимся на спину, смотрим в небо и радуемся тому, что чудом уцелело право быть человеком. Меня понимаешь? Моргни хотя бы.

Небо полнилось первозданным мраком, таким глубоким, что пыль бессчетных звезд не могла даже самую малость осветлить его. Зато каждая пылинка различалась безупречно, а самые яркие казались близкими — хоть бери их рукой да неси ювелиру, чтобы он с ума сошел от одного вида неоценимых драгоценностей. Звезды иногда поочередно прятались за узором веток и листьев, слабо подсвеченным снизу, от земли. Тот же свет, не умеющий разрушить бездонности ночного неба, помогал различить фигуру склонившегося к самому лицу человека — плечистого, косматого, медведеподобного. Под затылком ощущалась теплая широкая ладонь. И уже от этого хотелось — ликовать. Есть затылок. Что куда важнее, есть право быть человеком, упомянутое только что, и впервые осознанное именно как право, а не как данность. Влад моргнул, радуясь послушности век. Снова уставился в небо.

— Понимаешь, — удовлетворенно отметил незнакомец. — Что и требовалось доказать.

Он нахмурился и надолго смолк, давая время свыкнуться с происходящим и заодно приглядеться. 'Порода' человека была странной. Разве бывают смуглые викинги? Этот как раз таковым и казался. Вполне скандинавские черты лица, откованные в темной бронзе, выглядели более чем экзотично.

— Имя у меня короткое, с произношением не ошибешься, — прервал молчание незнакомец. — Тох. Если полно именовать, то я на нынешний момент все еще Тох из замка Арод, ясномогучий анг южного луча... хоть и ненадолго. Юг мне опротивел, клятва давно исчерпана. Для тебя это пустые слова, понимаю. Челюсти сводит? Не напрягайся, это не беда. Сперва будет сложновато говорить, слух и речь — разное. Первое тебе, вероятно, досталось в резонансном всплеске, суть которого мне весьма интересна. Второе придется вырабатывать постепенно, практикой. Пока что, полагаю, сможешь уверенно выговаривать лишь привычные слова своего наречия и простые сочетания звуков — из нашего. Свое имя доверишь мне?

— Влад.

Губы едва согласились произнести знакомое слово. Оно отделилось и уплыло в ночь, по спине пробежал холодок: будто множество ушей услышало и запомнило. Откуда бы такое подозрение?

— Познакомились, уже что-то, — неторопливо отметил Тох. — Лежи, не дергайся. Опять затошнит. Ты пока что приживаешься, и твое дело — слушать, свыкаться. От некоторых знаний выворачивает не менее, чем от голода или слабости. Между тем, времени у нас чуть. Хотя до границы и недалече, а на её земле задерживаться никак нельзя. Увы, я пока понять не могу, как тебя примет дикий лес. Оттого мы и застряли на полянке.

— Её? — короткое слово на новом языке, как и обещал Тох, не пожелало выговариваться.

— Королевы. Давай попробуем так: я спрошу, что мне кажется важным. Глядишь, получится отделаться кивками. Там, где ты жил, есть селения? Города, понятно. Большие — это сотня душ, тысяча? Сто тысяч? Понятно, приближаемся к границе годного ответа... В пределах мира власть в одних руках? Есть границы? Они подвижны или людскими решениями установлены? Ага... Воюете? И так и сяк, а все же нет надежного мира, вижу. Другие разумные, кроме людей, есть? Враждебные иные? Значит, варитесь в своем соку... Идем дальше и не делаем ранних выводов, пусть они и напрашиваются. Сила — это когда толкают тяжелое или бьют кулаком? Понял. Дух — философское понятие, я поймал ответ. Значит, ни вальзов, ни иных проявлений взрослого состояния единения... Вот еще: дерево — друг, дерево — нет такого и не важно оно, или дерево — бревно для дома? Вполне понятно. Значит, боюсь и спросить: сторон света у вас — четыре? Так... — Тох поморщился, считывая ответы из невнятной мимики Влада. Задумчиво уставился вдаль, во тьму под ветками опушки. — Неужто плоскость? Ничего себе закрутило спайку! А ведь Тэра знала заранее. Эта тварь, так называемая королева, тоже планировала не якорение, а пробой до плоскости. Иначе не уцелели бы все мы, кто был поблизости. Я еще удивился: зачем она строит защиту с запасом? А на выходе-то мы имели пшик, то есть Тэра — больше некому — смогла отыграть прорицание себе в пользу, зонировав воздействие и сохранив свободу севера.

— Что?

— Пока помолчи, я думаю. Ангам, было бы тебе известно, думать вредно, мы, по мнению королевы, существуем для перемещения и применения оружия, коим сами и являемся. — Тох недобро усмехнулся и сразу успокоился. — В целом ясно, что все хуже худшего... Без шарха тебе в настоящий лес — ни ногой. Шарх у меня имеется, но хватит ли трех камней? Заново выправлять тебя в человека будет сложновато.

Анг снова замолк, щурясь и что-то подсчитывая. Коротковатые толстые пальцы левой руки быстро, едва заметно глазу, мелькали по костяшкам правой. Влад однажды читал о древнем способе счета, вроде бы распространенном у купцов. Там суставы использовались, фаланги пальцев, вся ладонь. Автор полузабытой статьи смело приравнивал 'суставный счет' к логарифмической линейке по уровню сложности и продвинутости посильных ему операций. Влад плохо понимал, что может линейка, вытесненная из практики еще до его вступления в сознательный ученический возраст.

— Обойдется, — с сомнением пообещал Тох. Подпер ладонью подбородок и подмигнул. — Плоскость, вот незадача. Ничего ты не знаешь о нас. Придется излагать, как младенцу... недоверчивому. Лежи, дыши. Я пока вплету шархи в головную повязку. Будешь носить, не снимая, если хочешь остаться собою. Понял?

— Да.

— Мир наш имеет немало имен. Одно довольно таки распространенное — Нитль. Мы на юге его и предпочитаем. Еще нас зовут Клубком, Древью — скорее от древности, чем от дерева. Ученые из близких к плоскости техно-цивилизаций нежно именуют наш мир Попрыгунчиком. Они все ждут, когда мы снова сменим вселенную основного пребывания, интересно им, видишь ли... В плане метафизическом следует понимать, что мы не находимся на Нитле-планете, мы существуем в Нитле-структуре. Сам он в указанном смысле есть подобие нервной системы... или корневой, где нынешнее наше место пребывания — главный узел. Центр. Периферийные волокна тянутся туда, не знаю куда... — Тох развеселился, повел бровью, наблюдая полнейшее недоумение на лице слушателя. — Нитль содержит в себе мириады связей. Особо впечатлительные идеалисты и проповедники отсталых миров имеют неосторожность полагать нас доказательством божественного присутствия и промыслом Его. Мол — Он все знает и связи ведут к Нему: дерни за корешок, Он и отзовется. Головы бы дурные поотрывать! Он ведь не соглядатай, правда? Более деловитые довольны тем, что Нитль им дает в смысле транспортной системы, хранения и получения знаний, если он готов и желает давать и делиться, впускать в себя. Но это пока что не суть... Так или иначе, Нитль определенно есть существо, а не объект. Он реагирует, ведет себя и даже имеет настроение. Сейчас — препаршивое, могу добавить... Давно уже такое, и последние полвека это становится по-настоящему опасно. Населяют Нитль, все его дичайшее срединное сплетение корней, сознаний и бессознаний — люди. То есть мы, коренные жители мира — часть его, и важная часть, те из нас, кто способен здесь выжить. Мы не строим цивилизацию и не двигаем науку в понимании плоскости. Все, кто желает подобного, тут не остаются. Мы обладаем наибольшей, как я думаю, свободой во вселенной. Мы можем себя менять и совершенствовать почти безгранично. Мы живем в Нитле и составляем с ним целое, если не накопили ошибок и не ослабли. У нас общее назначение: мы поддерживаем связи и взращиваем корни, соединяя миры. И еще не допускаем за исподниками права лезть в плоскость и тем более — выше.

Тох тяжело вздохнул и развел руками, сознавая, что его не понимают. Влад действительно не понимал — и почти не слушал, из последних сил сбарывая тошноту. Он не готов был признать, что неведомым способом выпал из привычного мира. Он не желал думать о том, что здоровяк Тох наблюдал его прежнее состояние и знает тот позор. Он освоился с человеческим телом и рефлекторно отказывался принимать реальность пребывания в виде комка студня... Куда удобнее поверить, что был стресс, затем приступ бреда и теперь — что? Помешательство? Вроде — не вариант.

В словах Тоха ощущалась огромная фальшь. Что это за свобода, если некая королева помыкала тобою и издевалась? Что за заявление 'мы не строим цивилизацию', если имеется упомянутая королева, верный признак монархического строя и, значит, скорее всего, аналога средневековья по уровню развития? Хотя упоминается с дивной легкостью вселенная, что ничуть не совместимо с удобной теорией.

Пока более или менее достоверным выглядит лишь то, что при перемещении сюда сознание было искажено, некто воспользовался случаем и внушил чудовищную идею комка слизи и, значит, полнейшей ничтожности. Некто старательно подготовил почву для нынешнего разговора, в котором Тох выглядит спасителем, единственной надеждой на выживание, искренним человеком. Хотя он преследует свои интересы, скрытые, вероятно корыстные. Какие? Он в опале у королевы, он желает интригами и ловкостью упрочить свое положение. Он в бегах?

Или, совсем иной вариант: это — лишь иллюзия. Подстроенные, постановочные разговоры и ситуации. А если все вне реальности, кто сказал, что слишком красивый мир — не компьютерная симуляция, созданная для обмана пленника?

Влад прикрыл глаза и задумался. Если бы накануне он пил, если бы он баловался травкой, счел бы происходящее развитием белой горячки и галлюцинацией. Но — нет... Были мусорный полигон, удар молнии и рухнувший с небес зверь. Чужое проникновение в привычный мир. Некто пожелал попасть на Землю. Как сказал Тох, пустить корни и присоединить мир к общности. Между прочим, не спросив мнение жителей! Зато одного из них — Влада — изъяли с места эксперимента. Для изучения? Для первичного контакта? Если верить уфологам, людей регулярно воруют. Только до сегодняшней ночи верить не было смысла, все ужасы казались порождением больного сознания авантюристов, помешанных и мошенников.

— Плоскость, — снова буркнул Тох, продолжая плести шнурок. — Эдакий водораздел сил. Наша сторона — развитие внутрь, так я сказал бы. Мы меняем себя и пользуемся возможностями, в нас же упрятанными. В нас — в людях — уж поверь, заложено безгранично много. Исподники пошли по пути развития вовне, то есть подпитки от сторонних источников силы. Они иерархичны, они в вечной борьбе за власть и распределение заемной силы. А, поскольку взаймы никто не даст добровольно и без возврата, они по сути своей — захватчики. Плоскость есть поле нейтральности сил, взаимного погашения, так бы я сказал для простоты. Я не вальз, да и точность тебе покуда без пользы... В плоскости люди живут, пользуясь лишь малой частью своих возможностей. Еще в плоскости существует закон отложенного воздаяния. Это почти все, что я знаю о вас. Шнурок готов. Сейчас надену, вот так. Запомни накрепко, Влад из плоскости: тут, в Нитле, мы платим за ошибки при жизни. Шнурок с шархами в твоем случае исключает из рассмотрения прошлое. Но не исключает настоящее и будущее. Шарх — он та еще дрянь... Вальзы востока его научились извлекать из спаек, и это, на мой взгляд, причина их падения. Луч восхода на якорях стоит потому, что его люди нарушили закон, и закон не пожелал согнуться. Но его по-прежнему упрямо... гнут. Вставай. Поедешь на моем буге.

Тьма взблеснула двумя зеленовато-рыжими огоньками, словно пара звезд вздумала совершить прогулку. Влад сперва улыбнулся, сочтя эффект забавным — а затем перестал дышать. Слабый свет, истекающий из линзы, лежащей на коленях Тоха, обрисовал длинные паутинчато-тонкие усы, затем по ворсинке обвел сиянием мех на морде, роскошный шейный воротник. Опасно блеснул на когтях толстых тяжелых лап.

— Бук, — икнул Влад.

— Буг, — согласился Тох с нехорошей усмешкой, похожей на тень скрытого презрения. — Влад, лес не причиняет вреда человеку, мы в мире на особом положении... любимых детей. Но при условии, не сложном для детей леса. Мы верим ему, не боимся его и не прячем за пазухой камня. Пока мы играем или всерьез отстаиваем свое, мы — родня. Как только мы строим стену, не важно, из страха, камня или лжи — мы делаемся чужаками, явившимися отвоевать себе клок. Урвать. Запомнил? Теперь попробуй поверить... Понимаю, сложно. Только иного выбора нет, нам предстоит идти через лес.

Тох потрепал буга по загривку, зверь оскалился и зарычал так, что спина взмокла в единый миг. Буг припал к траве, топорща кустистые усы, раздувая ноздри. Рука анга крепко вцепилась в загривок, не позволяя бугу приблизиться.

— Ну, представь, что ты бессмертный, — тяжело вздохнув, посоветовал Тох. — В худшем случае впитаешься в этот мир, кое-что от него получишь за попытку стать сильнее — и очнешься дома. Живой, обычный, в тапках на босу ногу, с приятным похмельем... или как ты привык ощущать себя после отдыха?

'Все же симуляция! Он признал, хотя до того отрицал. То есть не сказал прямо, но внятно намекнул', — пронеслось в голове Влада. Сразу стало возможно дышать и смотреть на близкого зверя с интересом. Никогда, ни в одной игре, не удавалось ощутить хотя бы отдаленно мечту геймера — слияние с рукотворной реальностью. Здешние технологии были совершенны, как и созданный при их помощи рай. Придя к такому выводу, Влад позволил непослушным губам улыбнуться, преодолевая судорогу оцепенения. Он не геймер, он трудоголик, если разобраться. Нет времени на войны в виртуале, тут бы в реале увернуться от очередного Большого Босса, прущего на охоту в паре с кадровиком или главбухом.

Но если свой мир далеко, если приходится играть по правилам неведомых 'зеленых человечков', почему бы не поиграть? Влад досадливо поморщился: хорошо бы поговорить с Тохом и подробнее выяснить правила и ограничения. Раздобыть карту и в целом пополнить вводную по миру игры 'Нитль'.

Буг с металлическим звоном сложил усы, сплел в сетку, обтягивающую и без того превосходно защищенное броневыми чешуйками горло. Звук оказался безупречным и очень... стильным. Аж мороз по коже.

— Представил с первой попытки, уважаю, — похвалил Тох. — Тогда в седло. Брон опытный буг, мы с ним в паре давно топчем тропы. Тебя он не станет слушаться, но согласен терпеть на спине. Понял? Хорошо. Вот так, бережем голову и не боимся тошноты, она скоро схлынет.

Продолжая ворчать, Тох мягким движением приподнял тело, словно бы не имеющее в его понимании веса. Встряхнул — голова Влада мотнулась и угодила затылком в ловушку жесткой, прямо стальной, ладони. От осознания чужой силы сделалось дурно. Но и это удалось перетерпеть. Спина буга вопреки ожиданиям была мягкой, броня пружинила и понемногу грелась, уподобляясь сиденью шикарнейшего автомобиля. Сама спина бугрилась и деформировалась, подстраиваясь под нового седока — и окончательно убеждая своим поведением: это игра. Разве в жизни звери могут себя переделывать? И зачем бы кошмарному зубастику слушаться человека, пусть даже сильного? Да он этого Тоха — одной лапой! Да у него клыки в верхней челюсти — по локтю длиной... И морда похожа размером на комод.

— Пойдем быстро. — Уточнил Тох, убирая линзу света. — До места напрямки. Сперва заглянем в селение, это опасно, но без припаса будет худо, я не хотел бы ловить дичь и подрезать корни, лес взволнуется, а волнующегося леса ты еще не наблюдал. Как выберемся к людям, молчи и смотри перед собой, на шкуру Брона. Никому не называй имени, спешиваться вовсе не моги. Понял? Если я ненадолго отойду, закрой глаза и жди в покое. Тут люди разные, граница.

Влад старательно кивнул, показывая заодно, что тело ему начинает подчиняться и не надо держать под спину, как младенца. Тох хмыкнул, еще раз почесал зверя под горлом — и побежал вперед косолапой, немного раскачивающейся рысцой, которая делала его окончательно похожим на медведя. Низкие ветви леса раздались в стороны, лениво скрипнули — но пропустили анга и его буга, мягко текущего следом, шаг в шаг, чтобы нос оставался на расстоянии одной ладони от хозяйской спины.

Уважение к забавной рыси Тоха появилось довольно скоро и стало расти: бег не замедлялся и не ускорялся, ни одна веточка не шуршала под ногами, и ни разу анг не останавливался, чтобы уточнить направление, присмотреться или вслушаться в ночь. В кромешной тьме леса давно не мелькали иголки звездных лучей. Ноздри щекотал одурительно приятный и густой дух осенней прели, грибов. Влад иногда прикрывал свои слепые в ночи глаза, быстро устающие от пыток вглядывания и угадывания. И вдыхал тьму, втягивал глубоко, старательно, пробуя вобрать сотни ароматов, незнакомых и смутно знакомых. Бег Брона оставался мягок, широченная спина едва заметно покачивалась, кончики ушей различались: возможно, они слегка светились. 'Габариты', — хмыкнул про себя Влад, мысленно прозвав буга — Кайеном. В обычной жизни на подобную роскошь накопить он не мечтал, да и в этой Кайен принадлежал — законы вселенной до смешного просты — вооруженному здоровяку, склонному к неповиновению властям, рэкету и авантюрам. Буг бежал и бежал, монотонное покачивание убаюкивало, вера в то, что весь Нитль — игра, делалась крепкой, как корни загадочного мира.

Опушка явила себя внезапно, Влад даже вздрогнул. Ветви захлопали, взметнулись птичьими крыльями — и сразу стало светло, серо-розовый рассвет явился из-за кромки леса. Тох встряхнулся, как зверь. Втянул носом, фыркнул. Сделал еще шаг, показал бугу его место на краю поляны, обернулся к Владу.

— Селение, — сказал он ничуть не запыхавшимся голосом. — Я вроде вздремнул на бегу, ты хорошо ехал, без опаски. Как вести себя, помнишь? Тогда вперед.

В сотне метров от опушки, как оценил расстояние Влад, возвышалась стена вросших в грунт, переплетенных и сложно перевитых ветвями стволов. Подобные ромашкам-переросткам сторожевые башенки раскрывались на вершинах площадками. Тох уверенно двинулся к воротам, поднял обе руки вверх и в стороны, правой сделал невнятный быстрый жест.

— Луч, — пробасили с правой площадки.

— Юг, если ты ослеп, о светоч мудрости, — с издевкой отозвался Тох.

— Хозяин, — не меняя тона, продолжил тот же голос.

— Милейшая дама Лэти, оберегающая огниво замка Арод, — буркнул Тох. — Королеве я не давал клятв, и потому покидаю зенит.

— Вали себе мимо, — предложил обстоятельный здоровяк, показавшись на краю площадки.

— Валю. И мирно интересуюсь: поменять ручную грибницу на припас не впору по осени-то?

— А покажи, — без спешки кивнул здоровяк.

Ворота подозрительно легко распахнулись, словно были они живой пастью, наделенной мышцами. Влад блаженно улыбнулся: до чего красиво прорисовано! Анг тем же мерным шагом миновал древесную пасть и ступил на дорожку, отсыпанную цветной крошкой. Буг со звоном распушил усы и крадучись двинулся следом, отращивая шипы на боках. Шипы были сизые, вроде бы стальные, длиною по ладони, и делалось их все больше. Влад сидел, не шевелясь, и с опаской гадал: а ну как такой вот геморрой вскочит под нежным человечьим седалищем? Лучше замереть и исполнять указание Тоха. То есть молча смотреть на загривок Кайена, после ошиповки эксклюзивно политональный, вроде бы дома такая покраска называлась — 'ксералик'. Костик как-то рассказывал...

— Жди, — бросил Тох и удалился в дом, куда его жестом пригласил еще один рослый мужчина.

Буг зарычал так низко и страшно, что трава близ дорожки опасливо прилегла, норовя отстраниться от зверя. Влад моргнул и рискнул поверить: не просто прилегла, расползается! Подвижная трава? Спохватившись, он снова уставился на башку Кайена.

— В нашей игре правила сложны, — вкрадчиво сообщил голос из-за спины. — Сидите и не шевелитесь, просто слушайте. Подсказки два раза не повторяют. Вы ценный груз. Пока что вы способствуете чужому развитию и остаетесь сами без возможности роста. Приручив буга, вы совершите первый шаг к обретению самостоятельности. Для приручения надо накормить его тем, что ваш... хозяин носит в черном мешочке при поясе, справа. Можете спросить и проверить, это не яд. Помните: в лесу всякий имеет право развиваться, мы люди, у нас есть потенциал роста. В поселке вы — слабый, вы во власти своего спутника. В замке, куда он вас хочет отдать, выменяв на право зимовки, вы уже не будете иметь возможности выбора. Итак, ваш первый ход...

Влад потряс головой, пытаясь избавиться от наваждения. Сознание плыло, уверенность в том, что мир нереален, росла и делала окружающее зыбким, картонным. В пропорциях чудилась неестественность, в дальних предметах — фальшь допотопной мультяшности, когда фон рисовался отдельно и прокручивался при движении героев, как рулон...

Тох разогнулся, покидая дом через низкую дверь. Он нес пузатый мешок и выглядел довольным. Буг затих, начал с легким шелестом втягивать шипы.

— Мирного леса, — пробасили с вышки, когда Тох покинул селение.

— Спокойных корней, — не оборачиваясь, откликнулся анг. Бросил мешок на спину буга позади седока, и мех словно прилип к поклаже, удерживая её.

Влад зажмурился, прикусил губу. Больно. Если все это — не настоящее, то будет ли вред от прокушенной куда сильнее губы? Где та грань, что отделяет допустимое увечье от недопустимого по местным игровым правилам? И велика ли вина того, кто желает 'угнать' у здешнего крутого братка его шикарный Кайен?

Каждый желает занять лучшее место, тем более в игре. Случайная команда — по опыту сетевых игр помнил Влад — это разношерстное сборище, где каждый игрок преследует собственные цели, не забывая просить о помощи и бодро изображать сплоченность. Но за словами скрыта молчаливая готовность избрать стратегию роста без учета интересов партнеров. Потому что каждый сам за себя, особенно это верно для разовых групп. И вообще, по главному счету — каждый все равно играет за себя, в виртуале и реале. Он продвигается, тесня конкурентов, позволяя им совершать ошибки и набивать шишки. Дружба без намека на взаимную полезность — расточительная роскошь, которую себе позволяют чудаковатые люди вроде Костика. Сильные, сложные и умеющие так все повернуть, что вроде бы неизбежно их правда оказывается главной, а польза — общей. Раз так, они лезут, норовят обвинить в ошибках и предложить пути их исправления, как было с недавним походом на день рождения Альки. Но становится ли лучше от насильственной помощи? Разве налаживаются отношения или, хотя бы, появляется душевный покой? Наоборот, остается осадок в душе, подобный накипи на дне чайника.

И кто такой анг Тох, наглее Костика лезущий не в друзья даже — в спасители! Кто он, чтобы верить ему, считать его интересы совпадающими с собственными? Кто он в нынешней игре? Уже нет сомнений, что игра идет, чужая непонятная игра... в которой пока что ты — комок слизи. Меньше, чем ничто. Анг это видел, помнит и хранит намеком в чуть прищуренном взгляде.

Буг игриво изогнулся, ныряя под ветки и одновременно протираясь мягкой шерстью по боку анга. Тох хлопнул зверя по шее — и прибавил шаг, восстанавливая привычный порядок движения: он прет впереди, Брон без спешки, играя, крадется следом.

Лес понемногу светлел, отмечая приближение полудня. Плотные золотые полотнища лучей натягивались одно за одним. Словно вывешенные на ветвях ради праздника, они трепетали, полнясь суетой мелкой и крупной мошкары, ткущей узор изменчивой вышивки...

Чужой лес, от которого болит голова, чья красота сперва поражает, затем настораживает. А после начинает раздражать и угнетать. Мошкара зудит у самых ушей, бросив вышивку и почуяв пот. Вьется ближе и гуще, опознав нездешнего, слабого. Отбиваться и отмахиваться трудно. На всякое движение буг взрыкивает, ветви зло шуршат. Даже трава — и та умудряется показать враждебность, оцарапав или хлестнув по ноге. Дышится тяжело, прелая влажность забивает горло, першит и саднит. Горькая, как ком слюны, мысль о курении, вряд ли возможном в Нитле, навязчиво заслоняет все иные, кроме мечты о привале. Не может проклятый анг бесконечно рысить чуть вразвалочку, почти лениво — и очень быстро. Теперь, сквозь заливающий глаза пот, он не кажется человеком. Люди не могут переть без отдыха, да еще так, что на их одежде не выступают пятна пота.

— Устал?

Влад вздрогнул, отвлекаясь от тупого изучения загривка буга. Оказывается, уже давно он сидел, почти уткнувшись носом в мех и ни на что более не тратя себя. Он иссяк. Перегорел от избытка окружающей чуждости, от своего неверия в этот мир — и неумения в нем прижиться, найти место. Вряд ли здесь есть нужда в презентациях. Трудно ждать нормированного рабочего дня, должностных инструкций, потребности в организации выставок или тендеров. Тут торговля сводится к первобытному мену, а главенствует, вероятно, право сильного.

Руки Тоха поддели под локти. В одно движение вывернули из седла — и устроили на чем-то упоительно мягком, оптимистично рыжем. Мех? Пух? Не в силах противиться очарованию загадочной ткани, Влад улыбнулся и погладил её, нагнулся, зарылся в рыжее лицом, ощущая вожделенный запах сигаретного дыма. Несколько резких вдохов — и мир сделался вполне хорош...

— Мех чера, — мрачно усмехнулся Тох, отвечая на незаданный вслух вопрос. — Иной раз эта дрянь дает желанное. Но способна и отобрать необходимое. Поосторожнее с ним, привыкнешь — он будет это знать.

— Чер, — шепнул Влад, гладя мех.

— Он ростом в трех бугов, — кивнул Тох. — Живет обыкновенно в каменных пустынях юга. Лесу и людям не враг, но и не друг. Сам по себе. Гордый. Под седло не встает никогда. Мы, анги, уважаем черов за их понимание свободы. Но порой они переходят грань... Этот повадился следовать за моим учителем клинкового дела. Старик однажды исчез. Я искал его, долго искал, — Тох поморщился и отбросил мех в сторону, устраиваясь на траве. — Слишком долго. Он уже оседлал чера, поддавшись его обольщению и обещанию объединения сил. Старик стал частью твари. Врос, потерял себя. Когда я выследил рыжего, он смотрел на меня глазами учителя... Он мог желать и думать, но получалось у него как-то дико, по-звериному. Возомнил себя высшим и решил присвоить пустыню, угнездившись в очищенном от людей замке у основания южного луча. Вот так. Я был в полном доспехе, однако он знал все обо мне, он ведь еще человеком меня учил и... — Тох снова поморщился, быстро растер руку у локтя. — Бой, о котором не желаю вспоминать. Зато я обрел Брона. Тот выродок удавил всех старших в его логове и взял себе щенка буга, вроде как — игрушкой.

— Шкура? — с трудом выговорил Влад.

— Зачем снял и вожу с собой? — догадался Тох. — Это не шкура, лишь малая часть с брюшины. Прошлое надо оставлять за спиной, бой надежнее иных способов отрезает прошлое и делает невозвратным. А шкура... Редчайшая вещь. Полезная, и, если знать её коварство, безопасная. Затачивает меч — он ведь был мастер клинков. Залечивает раны, останавливает кровь. Иногда позволяет восстановить силы... слабым. Зачем вдыхаешь так жадно?

— Я курю, — с разгону сообщил Влад на русском. Показал, постепенно раздражаясь, как затягивается и стряхивает пепел. Досадуя на непослушность горла, выговорил всего одно здешнее слово: — Дым.

— Просто успокоение или хуже, видения и отказ от ясности сознания? — нахмурился Тох.

— Успокоение.

— Лес не любит запах пожара, — покачал головой Тох. — Но ладно... Я сам знаю за ближними складками три мира, где дымят. Знаю, какие листья они норовят ободрать, когда гостят у нас. Доберемся до места, приволоку тебе на пробу. Надо хранить с умом и скручивать тоже не без сноровки.

Продолжая бормотать о дымящих людях и годных листьях, Тох развязал мешок, порылся, перебирая припасы. Выложил вполне угадываемый творог, нарезал нечто исключительно незнакомое, пахнущее резко и свежо. Плюхнул на толстые кожистые подставки слизистое из плотного короба. Ощущение китайского ресторана усиливалось с каждым новым блюдом. Влад глотал тошноту и мысленно молил высшие силы: только без шевелящихся личинок. Это уже слишком!

— Не смотри, а ешь. Или ты насытишься теперь, или сдохнешь к закату, — заверил Тох, поочередно хватая щепотью с разных подставок, облизываясь и запивая. Сыто вздохнув и потянувшись, он откинулся на мягкий бок льнущего к хозяину буга. Из-под век глянул на попутчика. — Ешь как тебе удобно, не спеши. Я хочу вздремнуть и подумать. Граница рядом, мы, в общем-то, уже в ней, надо бы испросить у корней помощи, а только я не особенно умею. Мы на юге обычно просим только указать воду.

Тох закрыл глаза и сразу задышал мелко и быстро, по-звериному. Как догадался Влад, это отмечало переход анга ко сну. Буг зевнул, распушил усы, сплел их мшистые кончики с травинками и низкими веточками — и прижмурился, наверняка тоже задремал. Сразу стало проще и обедать, и думать. Одному, без стороннего насмешливого внимания. Влад опасливо нюхал припасы, пробовал отщипнуть крошку, слизнуть каплю. Творог оказался сладким подобием зефира, слизь вкусом слегка походила на тресковую печень, и уже после первого глотка неприглядный вид её перестал иметь значение. Мясоподобная нарезка хрустела на зубах пресной кокосовой стружкой и осталась недоеденной вопреки привычности и аппетитности вида.

Насытившись и напившись из оставленной Тохом фляги, Влад ощутил обещанный ангом прилив сил. Сел, машинально поглаживая льнущую шкуру. Почти хозяйски глянул на Кайена — иначе не хотелось именовать буга. С этим зверем он и в лесу не пропадет! Есть припас, транспорт. Почему бы не попробовать стать самостоятельным? Он умеет разговаривать с людьми, это его профессия — убеждать, ведь так? Он обладает вполне сложившимся системным мышлением. Наконец, если это игра — у него есть некоторый опыт. Нельзя оставаться имуществом, которое волокут через лес с неизвестными целями. Нельзя начинать квест в обществе местного изгоя, неформала и даже хуже — преступника. Тох, оказывается, без угрызений совести зарезал своего же учителя! Влад облизнулся и покосился на рыжий мех. От мысли о необходимости отдать шкуру чера стало больно.

'Тох не пропадет. Он вооружен, у него опыт. Для него попутчик — обуза', — сказал себе Влад. Рука осторожно, по миллиметру, двинулась к черному мешочку. Это ведь не яд. Это брелок сигнализации, позволяющий пользоваться Кайеном. Освоившись в мире, следует отпустить буга. Написать записку для анга — мол, прости, я хотел стать самостоятельным. Даже черы понимают, что такое свобода. Люди — тем более.

Рыжий мех под пальцами потек, обвивая руку и норовя дотянуться до Тоха. Влад понял подсказку и подвинул мех. Теперь он не сомневался: сон анга будет крепким. Мешочек снялся с пояса легко, в несколько осторожных движений.

Стоило развязать шнурок и выкатить на ладонь внутренний конвертик из подобия замши, как буг приоткрыл глаз и скосил его на Влада с новым выражением приветливой заинтересованности. Когда были отогнуты по одному жесткие лепестки конверта, все четыре, буг осторожно поднялся и подвинулся, позволяя сонному Тоху скатиться в траву. Ноздри зверя трепетали, усы плотно оплетали шею, лишь мельчайшие норовили коснуться шариков, подобных крошечным жемчужинкам. Их в конверте было не менее сотни, и пока Влад думал, сколько надо выделить для прикорма Кайена, усы жадно дотянулись до шариков — и вмиг обросли ими, прилипшими подобно росинкам к почти невидимому пуху. Буг прищурился, встряхнулся всей шкурой — и победно зарычал, вибрируя горлом и благодарно протирая мордой колено Влада.

— Хороший Кайен, послушный, — восторженно шепнул Влад, касаясь шкуры и осмеливаясь поверить в свою удачу.

Зверь отпихнул руку и всем носом сунулся в конверт, набирая бусины на усы. Теперь уже главные, крупные, с металлическим злым звоном отошедшие от горла.

— О, чер... — хрипло выдохнул рядом голос анга.

Влад не успел ничего понять: он тупо, испуганно смотрел на рукоять клинка, уже торчащую из загривка буга. Он слышал, как обиженным ребенком плачет зверь, глядя на своего хозяина осознанно, виновато — и прощально. Потом в нос ударил запах крови, немного необычный, но от того не менее жуткий. Клинок покинул рану, самого Влада отбросило к дальнему дереву и припечатало так, что после выдоха уже не получился вдох. Зато приступ рвоты унялся, сжался до мучительной, тянущей икоты. В голове копилась вязкая серость полуобморока. Она не мешала видеть, как Тох остервенело рубит клинком дерн, рвет пальцами и копает, копает — не жалея ни рук, ни оружия.

— Зарывайся, вот так, — быстро шептал анг, не прекращая копать. — Давай, ты сильный, ты справишься. Давай же... Тут граница, корни примут, к весне будешь как новый... Зарывайся!

По тону было понятно: ни одному своему обещанию анг не верит. Просто ему непосильно соглашаться с худшим. И он упрямо роет, сам рывками тянет к яме тушу зверя в потеках темной крови. Безжалостно режет себе руки, мокрыми от крови пальцами щупает скользкие корни, вспоротые клинком — и пристраивает к телу зверя. Корни вздрагивают, оживают и принимаются оплетать шкуру, ворошить грунт, глубже тянут добычу... или же — больного? Разве посильно понять? Уже вся полянка ходуном ходит. Будто и не твердь её основание, а болотина, затянутая слоем поверхностных трав. Видны лишь усы зверя, черные от полурастворившихся росинок. Уже и усов нет, дерн успокоился, опять он ровный, травянистый, без единого шрама от удара клинка, без пятен крови. С ближнего дерева падает несколько вялых листьев — букетом на могилу.

Проследив их танец в воздухе, анг поклонился, медленно, со свистом, выдохнул, согнал с клинка кровь и убрал оружие в ножны. Исполнив все это, он обернулся к Владу, именно теперь осилившему первый вдох, чтобы им и подавиться. Лицо Тоха отчетливо постарело, зачерненное пылью и грязью. Две слезные дорожки промыли узкие каналы бронзы от глаз до подбородка. Во тьме взгляда не было ни дна, ни милосердия.

— Кто успел надоумить?

Голос звучал глухо от гнева, сдерживаемого из последних сил.

— Сзади, — кое-как выговорил Влад, пробуя отодвинуться, потому что темные глаза выжигали душу.

— В селении. Понятно, имелся у королевы возле границы глазастый ублюдок. Не для меня, просто — впрок, не первый ведь я ухожу, — Тох неожиданно легко сел, отложил клинок и посмотрел в сторону, брезгливо морщась. — Как это я человека из тебя слепил? Позвоночника-то нет, гибкий ты. Гибкий, это для больших селений неплохо, обиды мимо проскальзывают, честь гнется, совесть и вовсе тянется до бесконечности. Ладно, не мое дело... было. Ты дал Брону сухой когг[80], это экстракт многотравья, очень сильный. Если буг по доброй воле ходит с человеком, он в зиму не спит и на юг не кочует. Но всякий вечер вне замка, если ему делается сонно и тянет рыть нору, он принимает одну горошину когга. И так от листопада и до первых цветов. Или до того дня, когда попросит отпустить его в спячку. Две горошины — буг делается весел. Три — немного пьян. Десять — и он бросается на людей, не различая боя и игры. Сто — и от его мозга не остается ничего. Не буду спрашивать, сколько он принял. Это теперь не важно, пришедший из плоскости. Не хочу я дольше хранить твое имя... и сам ты не надобен мне. Но ты резонировал с кем-то или чем-то. Это может оказаться важно.

Последние слова огорчили Тоха, по лицу пробежала судорога. Анг нехотя, дрожащими руками, вытер щеки, размазав грязь и удалив лишь бронзовые дорожки. Сделался окончательно страшен — как дикарь в боевой раскраске.

— Ты отравил буга. В лесу. Ты пожелал присвоить свободного зверя, добровольного спутника свободного анга, которого ты предал. В лесу, — так же глухо процедил Тох, усмиряя гнев. — Ты лишился права и возможности добраться до любого поселка людей. Что может быть глупее и хуже? То, что шепчет мне лес, приняв просьбу о помощи. Люди королевы выследили нас. Они будут здесь очень скоро. Их до сотни. Вряд ли они намерены брать пленников, я слышу гул леса и чую гнев его. Эти... тварюшки ходят тут вопреки закону. Но с ними вальзы. Мы вступили в осень, лес засыпает, что значит: все у них может получиться... с твоей помощью. — Тох пересел ближе, полоснув по нервам Влада прямым взглядом, в глаза. — Ты нужен им мертвый. Значит, я хотя бы в одном прав: Тэре ты нужен живой. Новых глупостей я не допущу. И значит, кое-что у них не получится. С моей помощью.

В спину болезненно впивалась кора, ставшая вдруг острой, шершавой. Ноги заплетали корни. Влад всей душою желал исчезнуть, сбежать, хотя бы увернуться от фанатичного взгляда Тоха. И не мог. Он с бессильным отчаянием следил, как анг шепчется с клинком — зачем? Как перехватывает лезвие за середину и режет свою же руку. Кривит губы: по всему видно, не от боли, а только из сосредоточенности. Поклонившись клинку, Тох уложил его на траву и содрал кожаный ремень со своей же руки. Оскалился, дотянулся до мятой шкуры чера и ею протер рану, унял кровь. Снова обернулся к Владу, рывком потянул к себе, вцепившись за ногу и, если верить ощущениям, чуть не сломав кость. Остро пахнущий кровью ремень лег на шею, обвился и едва не задушил.

— Принимаю вину его, признаю своим и прошу доставить по бегучему корню до опушки Файена, — негромко выговорил Тох.

Еще немного подержал за горло, укрепляя кожаный ремень — и отшвырнул в сторону. Не глядя, бросил к ногам Влада мешок с припасами, нож. Через голову стащил свою рубаху и тоже бросил. Добавил в кучу вещей и мягкие башмаки.

— Одевайся, приказ, — без выражения молвил Тох.

Руки Влада потянулись к вещам, не спросясь головы. От послушности и расторопности движений рук и всего тела сделалось окончательно страшно. Анг между тем примерился клинком к рыжей шкуре, оттяпал клок и бросил все туда же, в отдаваемые вещи.

— Вместо дыма, — буркнул он. — Сдохнуть не имеешь права. Пойдешь по бегучему корню, не отклоняясь от него более чем на три шага. Двигаться будешь так быстро, как только тебе по силам. Начало пути отсчитывается с момента готовности тропы. Дойдешь до замка Файен, спросишь Тэру или её вторую ученицу Черну. Если что-то крепко не так и их нет, говори с Бельком, тот не глуп и честен. Передай от меня поклон. Расскажи, что знаешь. Ответь на вопросы и с тем будь свободен. Всё.

Тох замолчал, снова разрезал руку и положил на крупный корень, прикрыв глаза и без звука шепча важное и трудное: видно по поту, обильно выступившему на лбу и шее. Корень под рукой багровел от крови, бугрился волдырями ожога, пока не лопнул всей корой, пропуская ладонь к сердцевине. Тох снова зашептал, замер, вслушиваясь. То ли поморщился, то ли улыбнулся — и убрал руку. Протер рыжим мехом.

— Стой тут. Как потянет тебя, так и пойдешь.

Ноги Влада повели себя ровно так же, как недавно руки: бодро зашагали, исполняя чужую волю без малейшего сопротивления. Влад закусил губу, продолжая смотреть на анга. Тох сидел и любовно полировал клинок рыжим мехом. Лес гудел все громче, теперь его непокой различали и уши, и спина, покрытая кусачими мурашками страха. Вдали хрустели ветки, с треском шевелились корни — так понимал звуки Влад. Волна гула приближалась, ноги продолжали оставаться приклеенными к тому месту, что указал анг.

Когда именно из-под ветвей шагнул на прогалину первый преследователь, Влад не понял. Человек явился без звука, лес его пропустил, брезгливо отдернув зелень и уронив на голову несколько сухих листьев. Человек был выше Тоха ростом, немного старше — за сорок по оценке Влада, обреченно и оттого спокойно наблюдающего события. Пришлый был, возможно, одного племени с Тохом: по крайней мере, он обладал той же бронзовой кожей, теми же славянски-скандинавскими чертами лица.

— Разве я был тебе плохим хозяином? — спросил он, глядя на анга.

— Разве ты был мне хозяином хоть когда-то? Ты состоял при Лэти, в её землях у основания луча юга. И знаешь... хороший хозяин не позволяет невесть кому разгуливать у себя дома и чинить непокой, — буркнул Тох, не отвлекаясь от своего занятия. — Хороший хозяин не допустил бы оплошности с моим учителем. Хороший хозяин не визжал бы щенком на поводке у самозванки. — Тох отложил мех и все же глянул на соплеменника. — Но я давал клятву замку, когда-то мы были друзьями, между нами имелось уважение. Ради тех времен прошу: уходи, Роггар. Я все еще уважаю Лэти, ты ей — родной человек.

— Я принесу ей голову предателя. Удел хозяев — оплакивать тех, кто не умеет хранить верность.

— Лэти — и оплакивать? Ну-ну...

Тох неопределённо повел плечами. Названный Роггаром усмехнулся и погладил пальцем свой клинок. Сталь отозвалась жалобным звоном. Звук не понравился человеку, и Роггар резко оборвал его, переведя движение в прямой выпад. Тох перекатился, не поднимаясь, вбил свой меч по рукоять в алые листья, отдавая его бугу — как надгробие? Влад сморгнул, ощущая вину и боль, впервые именно их, а не злость или страх.

Роггар отшатнулся, опасливо глядя на Тоха и не понимая его действий.

— Учитель был стар, так за ним ли охотился чер? Я был молод, мог ли я победить и не взять шкуру? — Спросил Тох у самого себя, ломая браслет на левом запястье и по одному вышелушивая из него, черные мелкие камни. — Был ли чер безумен? Вернее, сам ли он дошел до безумия, вот занятный вопрос. Я спал на шкуре и не получил ответа. Теперь ответ не требуется. Этот слабак из плоскости прав: прошлое трудно оставить за спиной... даже после боя. Нет в моей душе мира, Роггар, нет — и не было с тех пор, вот почему я носил шарх. В душах людей мир просто обязан присутствовать.

Влад с долей злорадства наблюдал, как бронзовое лицо Роггара бледнеет, как меч в его руке вздрагивает и опускается. Человек, так гордо явившийся на полянку, начинает пятиться, часто дыша ртом и икая от самого настоящего страха. Такого сильного, что ноги отнимаются, не позволяют спастись бегством. Нелепо теперь, предав Тоха, гордиться: я шел с ним, как спутник. Но Влад гордился и страдал, ведь стыдно стоять и ничего не делать. Едва посильно хотя бы молчать и не извиниться, используя последнюю возможность. Пусть даже — уродуя слова и заодно уговаривая не делать чего-то окончательного и невозвратного, позволяющего ангу улыбаться широко и по-настоящему весело.

— Сюда! — сдавленно просипел Роггар. — Скорее! Ко мне...

Тох расхохотался, встряхнулся, одним движением резко, с хлопком, расправил шкуру — и нырнул под неё. Хозяин еще попятился, споткнулся о корень, гибко развернулся и помчался прочь, не разбирая тропы, отчаянно прорубаясь сквозь упрямые ветви.

Рыжая шкура натянулась горбом, делаясь все выше и больше. Под мехом перекатывались волны, лес шумел тревожно, ближние деревья отводили ветви, трава ложилась, как зализанная. Влад скрипнул зубами, когда из-под рыжего меха показались когти — сизые, крупные, продолжающие расти. Теперь шкура едва помещалась на прогалине, занимая её целиком. Деревья стонали, прогибаясь, норовя расступиться. Сам Влад, не осознавая своих действий, пятился вместе с отползающим багровым корнем, не покидая его.

Когда рыжее сделалось громадно, оно встряхнулось и поднялось на лапы. Принюхалось к испуганному лесу. Взрыкнуло, и медленно, почти нехотя, обернулось, чтобы Влад смог увидеть знакомые мелкие глаза анга.

Влад побежал прочь вовсе не потому, что позвала тропа. Он больше не мог оставаться на месте. Тох взял на себя вину человека из плоскости, но от этого, оказывается, она не стала для Влада ни легче, ни меньше...

Глава 14. Черна. Прибытие?

Неизвестный мир. Все тот же бой

Бой не оставлял места для посторонних мыслей, но одна все же вспыхивала порою, гасла и снова обозначала себя, как блик далекого костра: надо сказать Вросту спасибо за доспех. Если будет возможность, надо обязательно отблагодарить парнишку, ведь ни разу и ни один иной доспех не приживался так, как краповый. И дело не в особенной силе корня, которая понятна и уважаема, дело в самом Вросте, чей дар непостижим. Крап мальчишку выслушал, вник в каждое слово, хотя травы не понимают речи, они лишь принимают слова, как узор на листья — или отрицают их, стряхивая каплями росы и разгибаясь.

Крап знаменит своим безразличием к наговорам, не зря есть присловье: как с крапа вода... Доспех из самого сильного корня не зря носят лишь отчаянные анги, в последней крайности. Никто заранее не может задать и настроить поведение крапа. Врост смог. Подсел, по-детски засопел от усердия и принялся неторопливо рассказывать сонному корню, как важно помочь Черне, очень хорошей и достойной поддержки. Корень упирался, пушил ядовитые иглы-невидимки, обманчиво тонкие, но способные, если верить старикам, прошить даже шкуру обозленного чера. Врост моргал, сглатывал слезы и снова доверчиво трогал иглы, повторяя, что Черна-то перед лесом ни разу не виновата. Иглы делались короче и мягче, пока вовсе не сгинули. Крап принял полный узор слов, не отринув сказанного, и охотно, без слабины и сопротивления, сросся в единый организм с человеком.

Но даже в совершенном доспехе бой оказался сложным. Черна никогда не согласилась бы даже подумать — "безнадежным". Она не умела отчаиваться.

Тэра, помнится, первый раз позвала ее к себе в каминный зал лет четырех от роду, еще порог зала казался высок и труден для преодоления. Хозяйка замка сидела огромная, величественная. В высоком кресле. Огонь гудел за ажурной решеткой, бился большим тревожным сердцем.

— Ты зачем ночью в лес пошла? — Спросила Тэра.

— Надоть, — тот свой ответ Черна помнила в точности.

Ответ был обстоятельный и исчерпывающий. Странное звучание слова намекало на равную ему странность в происхождении самой Черны. Так не говорили угольщики из селения, и одногодки, вроде бы, тоже. Она, кажется, вообще начала говорить, лишь попав в замок. Откуда? Нет в памяти ни единой зацепки.

— Надоть, — пробормотала Тэра, отвернулась и некоторое время смотрела в огонь. — Надоть... Ничего себе ответ. Такой ответ, что и возразить нет слов. Допустим, теперь я вполне уверенно вижу, кем ты можешь быть. Только это... невозможно. Иди. Еще раз сунешься в лес без дозволения, тайком — накажу.

— Сунуся.

— Накажу! Тебя искали люди. Все анги замка, вальзы и даже слуги. Ты подумай: каково им в ночном лесу?

— Сунуся!

— Я выздоровела бы и без жив-корня. Не быстро, но постепенно... Не сопи! Хорошо, договоримся так: уходя в лес, ты предупредишь первого ученика. Еще ты будешь проходить мимо Руннара, чтобы он знал, а значит и я тоже.

— Мимо, — кивнула маленькая Черна. — Ходить.

И, сочтя разговор завершенным, потопала к дверям. Она знала даже тем своим крошеным умишком: без жив-корня хозяйке пришлось бы туго. Куда непонятнее было иное: почему взрослые травники не пошли в лес? Жив-корень скрытен, он из глубинных, серединных или стволовых, как такие называют. Он показывается наружу из недр леса ночью, в самой глуши, и светится отчетливым серебром. Искать его надо, заранее почерпнув в плошку малую искорку живого огня, который, если пожелает, укажет путь, разгораясь при движении в нужном направлении и затухая, когда путник уклонился в сторону.

Прошло много лет, Тэра стала маленькой, не достающей до плеча вопреки своим каблукам и манере вздергивать подбородок и ходить очень прямо, не сутулясь, не сдаваясь возрасту и усталости. Тэра стала маленькой, но сохранила загадочность, как сберегла и право быть очень важным для Черны человеком, ради которого "надоть" куда угодно и вопреки всему.

Даже в круг боя. Даже против Руннара, именем которого в замке Файен ругаются очень изредка и шепотом, полагая его много страшнее пустынного чера, исподников и иных напастей.

Бой воспринимался рвано, трудно. Время, послушное толковым избранникам пути силы, то растягивалось, то спрессовывалось в тугой отдаче. Руннар не поддавался на прощупывание, потому что не имел слабых мест. Он оказался цельнокроеным из брони и злости. Впрочем, себя Черна полагала тоже цельной, ловко слитой из человека с его упорством и крапа с его умением выживать...

Когда Милена внезапно прорвала радужную пленку границы боя, на удивление и недоумение не было ни сил, ни времени. Руннар давил к земле, норовя утопить в вязком, податливом грунте.

— Не зверь! — внятно выкрикнула первая ученица. — Вывертень, изнанка! Не бей, цепляй изнутри, когда заслоится.

Руннар отвлекся от вдумчивого втаптывания противницы, повернул морду к крикливой помехе и показал все великолепие набора клыков... Милена приняла любимую боевую стойку с обманным, нечетким на вид балансом. Она была совершенно беззащитна в штанах и легкой рубахе, так выходят только на учебный бой. Черна осознала, зарычала и полезла из земли весенним побегом, вразумлять Руннара и не допускать гибели дуры, сунувшейся в чужой бой. Даже успела выплюнуть веское:

— Дура!

Мир, словно обидевшись на грубость, поплыл, начал скручиваться в спираль смерча, утягивающего вниз. Невесть куда, все глубже. Черна рванула узду времени, тормозя его в полную силу, чтобы успеть врезать Руннару по морде, выдрать Милену из вязкого воздуха, из плотной близости к неминучей смерти.

— Сло-им-ся-а! — взвизгнула Милена, с ужасом глядя на воительницу.

Звучание все длилось, позволяя успеть очень многое.

Повторно врезать Руннару по лапам, выворачивая суставы и вынуждая зверя на время отвернуться мордой прочь. И пусть руки болят — связки крепкие, должны сдюжить. Крап им в помощь.

Перехватить Милену за шиворот, бережно прокрутить мимо себя, к границе — и выпихнуть в первый же прогал слоения.

Снова цапнуть за шею Руннара, сунувшегося следом и успевшего-таки найти того, кто не умеет уворачиваться и так дремуче глуп, что пробует стрелять из ничтожного оружия, не причиняя вреда зверю. Но — вот недоумок! — тормозя заращивание границы и подвергая угрозе всех и все в округе...

Черна хохотнула, ей стало весело: а ведь почти отчаялась! Почти признала, что вторично развернуть зверя за лапы не получается, а висеть на его шее опасно, затылочные гребни рвут тело, даже крап подается.

Смерч все уплотнялся, граница боя рвалась радужными клочьями. Слоение длилось, но выстрелы его скорректировали, ограничив и развернув в искажение не всей ткани мироздания, а лишь локально — одного времени. В глазах темнело, пребывание в середине спайки — теперь Черна уже не сомневалась в своих догадках — походило на падение с высоты, длящееся бесконечно. То есть так долго, как требуется, чтобы иссякла сила первичного возмущения, чтобы спайка достигла "дна" — того горизонта событий и явлений, откуда началось нечто, связанное с Руннаром. Не зря Тэра предсказала при королеве, ни на мгновение не годящейся в друзья севера. Спайка, усиленная вальзами зенита и запада, нужна была именно первой даме севера. Тэра получила то, чего никогда бы не смогла добиться иным путем. И она расплатилась, не пожалев ни Руннара, ни двух лучших своих учениц, вырванных из Нитля с корнем.

Отдача начала спрессовывать время, мешая действовать быстро, реагировать на изменения. Черна скрипнула зубами, упрямо заползая выше по шее, к самому углу пасти. Шипы тварьей брони рвали тело, одолев крап и нащупав кровь. Но это было не важно. Дотянуться, по пояс нырнуть в пасть, раззявленную в затянувшемся крике — Руннар тоже попал в волну отдачи и сделался медлителен. Можно себя убедить, что захлопнуть капкан клыков тварь не успеет. Можно поверить на миг, что тело выдержит удар закрываемой пасти...

Изнутри броня оказалась куда как слаба. Ныряя все глубже, Черна встретила сопротивление у гортани. Едва смогла прорвать пищевод и далее без усилия, как сквозь масло, дотянулась до пульсирующего комка. Вцепилась, ликуя — и второй рукой пощекотала свод нёба. Руннар подавился, против воли напрягся и изверг почти проглоченную воительницу. Собственным спазмом он помог вырвать то, что по-прежнему сжимала ладонь.

Последним усилием Черна откатилась в сторону, позволяя времени в полную силу развернуться отдачей, прессуя мгновения и делая их недоступными для восприятия. Рядом выл Руннар, всей тушей рушился, желая и последним движением подмять врага, задавить. Когда и это закончилось, отдача иссякла.

Мир принял рухнувших в него чужаков.

Первым ожил и настроился слух. Опознал шлепки крупных дождевых капель, посвист ветра, крики людей и ярый, бешеный взлай обезумевших от страха местных зверей.

Зрение постепенно позволило протаять полынье в черном льде обморока. Сперва круг был ничтожен и далек, как недра колодца. В них кое-как помещалась одна звезда. Но лед таял, сознание отходило от спячки, позволяя занизить значимость звезды до уровня светоча в руке человека. Над миром клубилась тучевая ночь, взмокшая до корней его — ливнем, прошитая частыми стежками молний. Местные люди, серые и лицами, и однообразной одеждой, жались под могучей ладонью горы, давшей им кров от дождя.

— Грендель! — хрипло шепнул один, и Черна не поняла его слов. — Валькирия...

— Чер знает что, — проверяя, способны ли разбитые губы произносить слова, отозвалась Черна. Посидела, озираясь и морщась от неприглядности зрелища. — Вот же... плоскость. Что с вас взять, с недоумков? Оно мне надо: присматриваться к вашей возне? — Черна еще раз оглделась и шепнула тише: — А ну, как уже изолят?

Человек слушал, склонив голову и не понимая ни слова. Он был важный, может быть, слуга из самых приближенных к здешнему хозяину. Он исполнял волю и полагал себя ловким, успешным, и хозяин его был таков, каким его видят исподники — властным. Для его прихоти здешние слуги согнали к каменному боку горы пленников. Некоторые из подневольных еще были в сознании, в иных жизни осталось слишком мало. Черна сплюнула кровь, нехотя признавая: она видит на мокрой скале рисунки, видит в их центре кристалл с особенными свойствами. Понимает попытку слабаков взять под контроль внешнюю силу. И, в отличие от них, осознает и цену за такие "развлечения".

— Рабство во веки вечные, — внятно выговорила Черна, хотя и знала, что её не поймут. Да и не надо. Рассмеявшись, воительница мотнула головой, предлагая местному взглянуть на ответ, более чем очевидный. И добавила: — Кэччи не в счет, выродок. Хормы[81] тоже так сяк, я здесь и вмешаюсь. Но ты умудрился затянуть в плоскость шааса[82]. Я очень устала. Это плохо.

Человек обернулся туда, куда ему предложили — и зашептал побелевшими губами. В присутствии людей Нитля он смог различить незримое. Человек взволновался, Черна хмыкнула — обычное дело! Вдруг осознать, во что вляпался и как все на самом деле смотрится.

Воительница ненадолго отвлеклась и позволила себе составить общее представление о месте, где предстоит драться. Люди у скалы были пленниками, на них не приходилось рассчитывать ни в чем, даже на живых — а таковых в сознании воительница отметила семь. Бездыханные тела по крайней мере десяти людей, их теплая еще кровь, пятнающая камни — это было плохо, поскольку давало исподникам преимущество в силе. Серые одеждой и лицами, сливающиеся с дождливым мраком вооруженные слуги пока что не относились ни к друзьям, ни к врагам, их старший не дал приказа. Крупных деревьев Черна не заметила, но гибкий цепкий кустарник упрямо ворошил каменную толщу пальцами корней, старательно закрепляясь и добывая себе пропитание. Он не обладал подвижностью родного леса, но все же сразу отозвался, как друг. Черна погладила ближнюю ветку, попросила о помощи — и обрела короткое и довольно хлипкое, но все же копьецо.

Кристалл, лежащий в узоре недалеко от главного серого человека, принадлежал плоскости столь полно, что собою и воплощал её суть, даруя при некоем посредничестве право входа в мир — или обрекая на таковой вход. Черна нахмурилась: кого звал серый? Убивающие людей не обращаются за поддержкой к Нитлю и любым иным мирам его направления.

Чуть в стороне, рядом с дальним трупом у края обрыва, Черна заметила и еще один особенный объект, созданный из дерева человеческими руками и немалым духовным трудом. Объект был темный, к тому же полускрытый кустами, которые из последних сил поддерживали его, оплетя колючими побегами и сберегая от падения в пропасть. Мертвый человек в своем последнем движении тоже тянулся к темному, желая спасти, прикрыть — и не имея более сил. Скрюченные пальцы руки проскребли борозду в мелком сыпучем щебне: человек перед смертью полз к пропасти, вряд ли желая в ней сгинуть. То есть, по мнению Черны, — наверняка и бессознательно стремился спасти ценное для себя.

— Плохо, — определила Черна положение дел. Прищурилась, обернулась к серому слуге, все еще оцепенело взирающему на шааса. И добавила свое обычное: — Но интересно.

Шаас тоже смотрел на местного человека, сам он был — гибкое стройное существо ростом несколько выше Черны. Укутан в кожистые крылья, в сложенном виде подобные плащу. Сейчас шаас вместо подлинной морды слепил себе лицо, узкое, тонкогубое, с крупными глазами. Волосы шааса были светлы до белизны, они выгодно открывали высокий лоб и падали на плечи тяжелыми волнами — хотя на самом деле, как понимала Черна, были кончиком его хвоста, ловко заложенного к затылку.

Серый человек определил свое отношение к тем, кого увидел... и медленно, церемонно поклонился исподникам.

— Хайль! — рявкнул он.

Шаас изобразил намек на улыбку своими жвалами, сложенными в подобие губ. Легкая верхняя рука с шелестом покинула карман во внешнем защитном панцире, указала на Черну и вполне однозначно приказала: убрать! Дополнила приказ зрелищным трюком — короткой молнией, созданной лишь затем, чтобы пугать и впечатлять дикарей.

Серый заколебался, всматриваясь в громаду поверженного Руннара на краю обрыва, за спиной воительницы. Черна быстро огляделась, крепче прижала к груди мягкое, беззащитное — подлинную суть Руннара, добытую из нутра сдохшего вывертня. Пока серый не принял решение, важно успеть спрятать суть зверя за камни, подальше от врагов.

Главный человек на залитом дождем склоне неведомой горы, вросшей корнями в незримую долину, опасливо поджал губы, пробуя рассмотреть Черну и не ошибиться в выборе союзника. Направил в лицо узкий луч мертвого света, хрипло задохнулся, даже закашлялся. Отступил на шаг — и срывающимся голосом подал команду вооруженным слугам.

— Оч-чень интересно, — точнее определила положение дел воительница. Хмуро глянула на шааса, вздумавшего имитировать улыбку, а вернее насмешку. — Зря со мной связываешься. Зря. Ныряй вниз, в исподье, не стану искать и давить. Прямо теперь, понял?

Шаас зашипел горловым смехом, и сразу сделалось заметно, до чего мало он похож на людей: клокотало где-то в середине тела, сзади, выгибая пузырем крылья и топорща сабельные гребни второй пары лап, вооруженных лезвиями от самого перерождения твари в этот ранг.

Серый принял окончательное решение — и пролаял приказ металлическим тоном, без срывов и колебаний. Один из пленных охнул, сполз на колени, зашептал — Черна поняла: не себя жалеет, её оплакивает и снаряжает в последний путь, как велит местное верование. Пленник был пожилым человеком, с сильно разбитыми губами и опухшим лицом. Каждое слово он выговаривал с болью, но старался и упрямо смотрел на обрыв, туда, где цепкие кусты удерживали от падения деревянный объект. Шаас зашипел испуганно и резко: он тоже смотрел в сторону обрыва.

По мелким веточкам сполохами сияния ползло бледное, но вполне настоящее серебро. Черна ощутила, как короткое копьецо теплеет, наполняется жизнью. Сразу стало веселее.

Слуги наконец исполнили приказ, уточненный новым командным лаем, вскинули оружие, и оно застучало частыми щелчками, выплевывая стремительные иглы стали. Рой получился плотный, скорость игл была приличная, Черна успела лишь повернуться боком, сокращая площадь себя-мишени. Крап принимал удары вполне сносно, но не мог спасти от заложенной в них силы, отбрасывающей назад, к пропасти. Зато время этого мира управлялось исключительно точно, как и любое иное вне спайки: оно растянулось и продолжало тянуться.

Черна вышла из-под роя игл, нырнула во тьму. Крап на ладонях выпустиил корни, помог цепляться за отвестную скалу и быстро скользить над головами людей. В три касания миновав группу местных, Черна упала на дальнего кэччи, оплела его шею коленями и сразу прервала пребывание твари в плоскости.

Еще в падении Черна закрутилась, и доспех высвободил длинные нити, хлестко рубя во вращении если не все, то многое, попавшее под удар. Эти нити лишили второго кэччи лапы и хвоста... Третий успел отпрыгнуть и зарычал. Он отчаянно цеплялся за кусты, норовя удержаться на краю обрыва. Глупо и рефлекторно: кусты обломили ветви, жертвуя частью себя. Вой кэччи затих в недрах пропасти.

Хорм припал к камням, поводя широкими плечами. Он всем видом показывал: мимо меня не пройдешь, я знаю, как ты устала. А сам-то я силен, я лизал теплую кровь людей, пил их смертный ужас.

Копьецо изогнулось хлыстом, лапа хорма отбила его удар без труда, но хлыст расправился и удлинился, дотянулся до шкуры. Тварь завизжала, пирапал ниже. Уступила место для атаки напарнику... Зря: шаас принял новое решение, расправил крылья, потянулся к тучам. Врехними легкими лапами-руками почерпнул в вареве недозрелой грозы — и извлек синее пламя природной ярости.

Ветвистая плеть молнии осекла склон. Один миг отпечатался на дне глаз ярко и недвижно: скалы уже взломаны, пласты дернины дрогнули... пала тьма и рухнул каменный обвал!

Люди закричали, все — и пленники, и вооруженные слуги серого, но их вопль растворился в рокоте громового удара.

Черна не стала тратить себя на отражение атаки шааса, откатилась под защиту скалы, сберегла доспех. Зачем красиво умирать, если сейчас ты слаба и утомлена? Зачем, даже если знаешь, что успеешь забрать с собою шааса? Ведь он может быть в плоскости не один. К тому же у серого человека наверняка имеется хозяин. Объект у края скал некому более сберечь от падения в пропасть. Кристалл некому уничтожить...

Надо принимать без возражений то, что шаас пока будет жить, он уклонился от боя и ушел невредимым. Значит, тем более важно уцелеть, отдохнуть и далее без суеты заниматься мерзкой, кропотливой работой. Смириться с мыслью: спайка достигла дна, выбросила тебя сюда, привязала к плоскости без твоего согласия. Уйти вряд ли возможно. Если не случится что-то невероятное, мир станет твоим надолго...

Воительница припала к камням, отпуская время и пережидая отдачу спрессованных мгновений. В висках зазудело мошкарой... и притихло. Черна выпрямилась, принюхалась к влажному ветру. Походя, не отвлекаясь от своих мыслей, свернула шею вооруженному слуге — человеку. Тот панически торопился засунуть в недра оружия новую порцию стальных игл, но руки дрожали. Черна прыгнула, пнула в пах второго. Третьего толкнула к пропасти, не удостоив прощальным взглядом: некогда, надо раскидывать камни обвала, надеясь на чудо. Люди под сплошным боком нависающей скалы могли уцелеть. Там, в недрах обвала, как это ни странно, некоторое время было безопаснее, чем снаружи. Вон — из вооруженных пятеро лежат подгоревшими кусками мяса, толкового доспеха не имели, с силой не работали никогда, это же плоскость. От простенькой молнии испеклись до обугленной черноты рук, и после смерти конвульсивно сжимающих оружие.

Тот, кто молился за Черну, еще жил. Шептал свое, упрямо раскрывал и закрывал искаженную раной щель рта. Ни единого звука выдохнуть не мог, но разве звук имеет значение? Воительница отвалила соседние камни, хмыкнула, раскрыла ладонь и позвала крап. Без дара Вроста пойди еще пойми, отзовется ли. Она ж не травница... Но крап послушался, молодым побегом выделился из доспеха — и прижался к запястью умирающего, скользнул под кожу, втянулся весь.

Человек смотрел в темное небо пустыми глазами, капли катились по его ресницам, разучившимся моргать. Черна похлопала умирающего по щеке, что выглядела более целой, и нехотя встала. Пошатываясь, она продолжила упрямо разгребать камни, доставать людей — тех, кого полагала достойными спасения. Серый "хозяин горы" не нашелся ни среди живых, ни в числе мертвых. Скорее всего, подумала Черна, разбрасывая последние камни завала, шаас помог гаденышу выбраться: исподники порой оказывают помощь ценным рабам. Пока это не важно. Еще двоим умирающим пришлось попробовать выделить крап, но корень согласился прижиться и продлить пребывание в мире лишь для одного из них.

Тот, кого Черна первым одарила крапом, уже снова научился моргать, кашлять и стонать. Все это он и проделывал, не забывая жаловаться так многословно и нудно — хоть язык ему вырывай, живому надоеде... Воительница усмехалась мыслям, слушала речь и постепенно, осторожно, срасталась с миром, принимая его наречия и имена.

Наречий спасенный старик знал, по крайней мере, два, имен куда более: он окликал поочередно всех пленников, разделяя на выживших и почивших. К первым старик не проявил и малой доброты: подзатыльниками погнал к обрыву, сам потащился следом, хромая и всхлипывая. Отвоевал у зарослей темный деревянный объект, установил, как должно, запричитал пуще прежнего. Пришлось подойти и посмотреть, в чем дело. Стальные иглы, а теперь Черна уже впитала знания — зовутся они пулями — сильно попортили левую сторону фигуры женщины, выточенной человечьими мастерами. Ребенок, сидящий на коленях у деревянной женщины — наверное, её сын — чудом остался невредим.

Черна задумалась на миг, вздохнула и снова раскрыла ладонь, побег крапа охотно юркнул в источенное временем мертвое дерево, сочтя дело важным. Расщепленные "раны" одна за другой сошлись, трещины умалились. Старик возликовал так же многословно, как прежде — отчаивался. Обернулся к Черне и, впервые с того момента, когда начал за неё молиться, взглянул на воительницу вблизи. Молния своевременно подсветила.

Черна хмыкнула, наблюдая смену оттенков потрясения на лице спасенного. Она неплохо представляла, как выглядит. Чернее своего имени, в сплошном плетении плотно обтягивающего кожу, обманчиво тонкого крапа. На голове подобие живого, чуть шевелящегося платка или покрова: крап не зализан и отстает от кожи, особенно теперь, после боя. Крап устал и подистощился, он намерен сбросить лишние побеги, снять внешний слой защиты и по взаимному согласию вернуть человеку привычный облик, оберегая лишь жизненно важные зоны внутри. А заодно и питаясь от них...

Опомнившись, Черна бегом добралась до каменной горки, смахнула крошево щебня и подняла на руки то, что сейчас выглядело комком слизи — суть Руннара. Куда вероятнее, мысленно уточнила Черна, что суть не виновна в своей пассивности: она не может выправиться в настоящий свой вид из-за примитивости плоского мира. Вспомнив о серебре на побегах кустарника, Черна перенесла бесформенный ком к деревянной фигурке и просительно дернула плечом: помогла раз, постарайся и теперь, дело важное. Ради этого существа сама Тэра затеяла бой, всколыхнув мироздание до основания.

Деревянное лицо, конечно же, не изменило выражения, но ощущение взгляда посетило Черну, даже крап на миг вздыбился на груди и шее, колыхнулся, разворачивая игольчатые листочки, чтобы поймать распыляемое вовне серебро, до самой малой искорки. Свет тонким ручейком изливался на суть и растворял её, вымывал из плоскости.

— Снялся с якорей, — буркнула Черна, когда ком исчез. — Кем бы ты ни был, успешного тебе плаванья... домой.

Старик смотрел и смотрел, забыв моргать, проглотив язык от потрясения увиденным. Наконец губы дрогнули, осторожно выговаривая слово:

— Моренета?

— Черна, — строго поправила воительница, сообразив, что её не сочли обычным человеком. Поднатужилась и выговорила на искаженном местном наречии: — Мое дело бой, только бой. Я человек.

Старик закивал, заговорщицки подмигнул — мол, раз надо, я сделаю вид, что верю, и другим велю так же поступить. Возражать не было ни сил, ни времени. Как и предупреждал Врост, слишком много взяв у доспеха, надо расплачиваться по полной.

— Где я? — едва справляясь с собой и цепляясь за сознание, как за последний корень у края бездны, шепнула Черна.

— Монтсеррат, — пояснил старик, обводя широким жестом скалы, обрыв, облака.

— Когда? — еще тише выдохнула Черна, сомневаясь в том, какое наречие использует.

Ответа она не разобрала, окончательно проваливаясь в небытие, даже не успев пояснить старику, как же надлежит ухаживать за исчерпавшим себя рудным крапом доспеха...

Глава 15. Милена. За все надо платить

Москва, гольф-клуб близ МКАД, день после памятного сытного ужина

Бурный вечер, растянувшийся далеко за полночь, обеспечил Милену сладчайшим сном и весьма приятными воспоминаниями. В полудреме она вздыхала, поглаживая ворот толстого халата. Если бы подобные ей вальзы решили захватить плоскость, мир сдался бы на их милость охотно и даже радостно. Увы, надо быть исподником, чтобы желать зрелищных побед. После ведь придется править. Неизбежно. По мнению Милены, ничего более скучного и мерзкого представить нельзя. Да, ей приятно царить — хорошее слово здешнего языка. Ей лестно ловить взоры, вздохи. Но править — это совсем иное.

Правят, погрязая в делах и склоках, как в гнилом болоте.

Царят — в умах и сердцах, не опускаясь до ничтожной обыденности.

— Милена, не хочу мешать тебе отдыхать, я ужас как боюсь выходить из дома, но Мишка голодный, уже три часа дня и... — шепотом сообщила Маришка в щель двери и запнулась, тяжко переживая собственные, уже красочно придуманные, наглость и невоспитанность. — ... и ты обещала, что мы тихо покушаем в другом месте.

— Сядь сюда, — велела Милена, открывая глаза.

Маришка прокралась мышонком и села на край широченной кровати. Бунгало строили неглупые люди, — полагала Милена. Окна велики и света много, шторы имеют приятный оттенок, невесомая вторая занавесь трепещет сиянием, шелковисто блестит вроде бы без всякой материальной основы. Уютно, и... как они тут говорят? Стильно.

— Ты не выпила ни глотка за весь вечер.

— Не люблю спиртное, — соврала Маришка, сразу выдавая себя и поспешностью, и старательно отведенным взглядом.

— Как же говорили в больнице? — нахмурилась Милена, зевнула и сладко потянулась, царапая ногтями простыню и вслушиваясь в звук. — Залетела от ушлепка? Надуло ветром, и еще...

— Почему ты вздумала учить язык в больнице, а не в... консерватории? — отчаялась Маришка, краснея до корней волос и смаргивая слезинки. — Не надо так.

— Твой мужчина хоть знает?

— Владик? Понимаешь, он и Мишку-то принял не особенно радостно... То есть не так, просто дети шумные, мешают работать, а Влад много трудится, он теперь один у нас добывает деньги. Он нас не бросает, он...

— Говнюк, слабак, ушлепок, — снова потянулась Милена и подмигнула Маришке, готовой расплакаться. — Почему бы тебе не сказать решительным тоном, чтобы я заткнулась? Было бы своевременно. Ты понимаешь, что иногда людям нравится доводить тебя, потому что ты позволяешь им это? Надо время от времени не защищать отсутствующего папашу, а заботиться о себе, своем душевном покое и своей территории. Семья — твоя территория. Скажи, что я лезу не туда и мне пора заткнуться. Давай, попробуй.

— Миленочка...

— ... ты сволочь, — часто хлопая ресницами, передразнила Милена и расхохоталась, дрыгая ногами. — Да. Я иногда сволочь. Знаю. Это ты понятия не имеешь, какая же я сволочь... опять же иногда. Продолжим обсуждать папашу? Я не против.

— Не надо так.

— Скажи, что я перешла границу и должна извиниться. Давай, я почти начинаю злиться. Сколько можно всех прощать и прятаться в дупле? Иногда я ненавижу вас, среброточивых. Вы всемогущи и полны гнили недеяния. Увы, одно неотделимо от другого, закон мира. Вы умеете создавать серебро, поскольку сострадаете. Вы сострадаете, поскольку способны понимать и принимать то, что нельзя нормальным людям ни понять, ни тем более принять. Другие под вас... как же это будет? Косят, да? Вот, они косят под вас, не имея в душе сострадания. Получается у них куда ловчее. Им верят и их уважают, а вас полагают дурами.

— Что получается у... них?

— Загонять вас в дупла, гасить и уродовать, — сухо пояснила Милена. — Кажется, таких называют циниками, если я верно уловила оттенки смысла. Хорошо, что у того старого профессора приключилось обострение язвы, я усвоила не только грязные слова. Цинизм. Запомни, этому не надо сострадать, за это надо давать в морду. Резко и больно. Они тебя не пожалеют, они не умеют... Ладно, не плачь. Я извиняюсь просто так, без твоих упреков. Прости, папашу больше не обсуждаем, обещаю. — Милена покосилась на приятельницу, красиво вздернула губку и шепотом добавила, наклоняясь ближе: — И давно ты не рассказываешь ему о втором ребенке?

— Месяц с лишним знаю без сомнений и вот... и не получилось пока, — убито признала Маришка. Она снова всхлипнула. — Боже мой! Это вообще случайно вышло, он у нас гостил, Мишке как раз отметили годик, и я... не важно. Мы и так еле тянем по деньгам, а тут еще эта история с квартирой и злодеями. Вроде и без них было нездорово: я теперь не смогу устроиться на работу, Мишку не с кем оставлять, бабушка — моя мама — в больнице... Понимаешь, я обычно не жалуюсь, да и некому. Но мне правда страшно.

— Было бы страшно, ты бы избавилась от обузы, — Милена наконец соскользнула с кровати и встала, сочувственно и грустно глядя на приятельницу. — Да, детей у вас слишком уж многие называют обузой. Тем более нерожденных и без надежного отца. Выпрями спину и прекрати так уродовать себя, нос распух, фи... Мне полночи нравилась ваша плоскость, но я уже протрезвела. Что за гадость, всю жизнь запугивать себя и зависеть от слабаков. Нет, я не про твоего, я вообще, — Милена сделала округлый жест правой рукой и неодобрительно осмотрела ногти. — У вас нет укорота на слабаков. Они лезут вверх и норовят отравить сильных. Или перерастёте, или свернетесь в безнадежное гнилое болотце, мирок изоляции. Изоляты[83] кормят исподников, это я знаю точно.

— Ничего не понимаю.

— Зато у вас есть миленький шампунь для душки Милены, — пропела бывшая первая ученица, перебираясь в ванную комнату. — И пилочки лучше точильного камня, пусть и мягковаты для моих ногтей.

Маришка не отозвалась и не пошла следом, помня о вежливости даже теперь, когда её донимало любопытство. Разве допустимо лезть с расспросами к человеку, когда тот чистит зубы или умывается? Наконец Милена вернулась, помахивая расческой и внимательно изучая в полированных створках шкафа себя с головы до пят.

— Мне нужна библиотека. Кажется, так оно называется. Место. Или назначение места? Я тянула из книг в больнице, но там мало книг и они — не те. Не в нашем смысле книги, просто тупые тексты без многослойности.

— Видимо, я понимаю меньше, чем ничего, — глубокомысленно предположила Маришка. — Нельзя не знать подобного из-за незнания языка. Акцента у тебя нет, хотя сначала был. Что получается? Ты убиваешь этих... чертей. Ты даже братков успокаиваешь. Ты мой ангел, да? Немного странный, но так даже интереснее.

— Я человек, но не отсюда. Меня... меня выбросили из боя, как помеху и обузу, — провоцируя приятельницу на жалость, выдохнула Милена, моргая и запинаясь. — Я не знаю, как попасть домой и где, а вернее того, как и когда искать более сильную из нас двоих — Черну. Я не знаю, как выжить. Понятия не имею, чья привязанность еще жива и держит меня на плаву. Я дома извела всех, меня там не должны ждать. Меня изгнали из замка и никто не вступился.

— Миленочка, ты не огорчайся так, — предсказуемо запереживала Маришка, вскочила и попробовала поймать за руку, пожалеть. В глазах уже блестели живым серебром слезы. — Мы справимся. Ты сама сказала, я что-то там могу, я буду стараться...

Сочтя момент удобным, Милена бережно поймала приятельницу за плечи, развернула к себе и добыла целых две слезинки, впитала их серебро и счастливо вздохнула: так гораздо лучше. Можно снова проверить связи со здешним миром и накормить, пусть и скудно, корни собственной сущности. Это важно: они пока не достигли слоя знаний и энергии, но ползут с должным упрямством и нуждаются в стимулировании.

— Чер, так недолго сверзиться к исподникам, — пробормотала Милена, ощущая на спине холодный пот. — Я использую тебя. Еще немного, и начну тебя раскачивать и доводить, чувство вины дает больший всплеск, чем тихая радость... ты ведь не умеешь ярко радоваться. Да и повода нет.

Скинув халат, Милена прошла через комнату, немного постояла у окна, глядя в пропитанный тоскою осени облачный день. Хмыкнула, спиной ощущая, как Маришка норовит тихо сбежать: здесь не принято ходить без одежды. А что остается? Пусть смотрит: человек как человек, коленки в ту же сторону и никаких хвостов, перьев и крыльев. Мало ли, что она себе вообразила за ночь?

— Ты точно не отсюда, — шепнула Маришка от двери. — Мышцы особенные. Я когда еще училась, пробовала заняться собой, ну — комплексы, понимаешь? Я не умею красиво ходить и вообще слабая. Ничего из занятий не вышло, но я успела много просмотреть по теории. Так нельзя накачать в зале или даже гимнастикой. Потому что это не накачка, они у тебя все мелкие, длинные. Как у пловцов. Но не совсем. Впрочем, много ли я понимаю.

— Три часа постоишь против Черны — будешь и без воды мокрее мокрого, — польщенно хмыкнула Милена, подбирая с кресла штаны. Натянула их и нырнула в рубаху.

— Библиотека тут есть, я посмотрела рекламную брошюру их клуба. Немного помпезная, и вся она только для оформления бара. Пошли, там пообедаем. Ты не будешь сегодня никого бить и "на слабо" заставлять пить водку?

— Нет. Скучно повторять то, что уже исчерпало себя.

Маришка вышла, зашушукалась с сыном, очень тихим и неназойливым, даже слишком. Милена припомнила ночную историю: мальчику ведь сделали укол, и вовсе не для пользы. Испугавшись своих догадок, Милена быстро прошла в коридор, присела рядом с ребенком и деловито ему кивнула, здороваясь. Провела рукой вдоль спины, по позвоночнику от макушки вниз, и все ниже и медленнее, почти до пяток.

— Чисто. Ни пробоев, ни "капельниц". — Насторожившись, Милена поднялась и повторила движение вдоль спины приятельницы. — Нечисто. Тут скрутка, тут старый след большой зависти, а это вот, жаль ты не видишь — это ты сама себя чуть не зарезала. Страхи пожирают нас, поняла? Хуже внешних врагов. Опаснее. Страхи и сомнения. В моем мире среброточивые не умнее тебя. Они цедят через себя беды, как водоносный слой. Цедят-цедят, устают и однажды уходят в лес, неуловимыми ланями прыгать... Думаешь, это правильно и умно: стать разлитым в мире серебром? Думаешь, твоему пацану оно нужно? Ты, умная дура, хоть о нем подумай, а?

— Не кричи.

— Не прячься!

Милена резко выдохнула, с сожалением тратя остатки добытого утром серебра на саму Маришку, на выправление её изрядно пошатнувшегося здоровья. Пребывание в больнице позволяло усвоить, как назывались бы болезни и как плох был бы по ним прогноз. Шипя от внезапного прилива злости, Милена развернулась и выскочила на улицу, подхватив на руки мальчика.

— Тебе не холодно? — уточнила Маришка, догоняя и пристраиваясь рядом.

— Это тебе холодно. Зуб на зуб не попадает. Пройдет, всего лишь отдача от резкой выправки второго слоя тела, третий завтра пойдет в изменение, вот тогда тебя скрутит по полной, — безжалостно пообещала Милена. — У вас это называется депрессия. Истерик тоже не исключаю. Поняла? Вот помни и старательно не порть себе настроение, оно у тебя хрупкое. Временно.

В знакомом холле главного здания было тихо и светло, плотно прикрытые двери ресторана и отсутствие вкусных запахов исключали сомнения: обеда тут не получить. Маришка смущенно подала свое пальто вышколенному портье и указала на широкую лестницу, шепотом уточнила про библиотеку и бар, названия Милена не разобрала. Она и не пыталась, вслушиваясь в иное и с подозрением поглядывала на дверь в глубине холла.

— Иди, я скоро, — велела она Маришке.

— Что-то случилось?

— Сейчас случится.

Конечно, Маришка никуда не пошла, но Мишку подтолкнула к первой ступеньке, и он восторженно засопел, хватаясь за узорные перила и норовя взобраться повыше. Портье унес пальто в недра своих владений и вернулся, очень по-человечески улыбнулся и протянул мальчику руку, предлагая помощь. Мишка замер ненадолго, потрясенный тем, что сегодня с ним играют все взрослые, даже такие важные. Руку малыш принял и целеустремленно изучил далекий, как вершина Эвереста, пол второго этажа — цель своего восхождения...

Без скрипа открылась опасная дверь, за которой воображение Маришки, вероятно, разместило дюжину кэччи с удостоверениями полиции в лапах. Первым кабинет покинул администратор, следом, с неподражаемым безразличием к гольф-клубу и всем его служащим, явилась Рита.

— ... и не обязана помнить номер, это вы должны были сразу уточнить, я все внятно пояснила, — говорила она, взглядом уничтожая управляющего. — Можно подумать, в этой провинциальной дыре — аншлаг.

— Наши посетители вправе решать, кого им принимать, я пока не могу сообщить вам, готовы ли гостьи...

Рита собралась резко возразить, но заметила самих 'гостий' у лестницы и усмехнулась, отворачиваясь от собеседника. Следом за ней из кабинета вышел еще один человек, неловко поклонился — словно клюнул себя же подбородком по груди. Человек был худ, несколько всклокочен и до смешного несуразен. Протискиваясь в широкую дверь, он умудрился уронить ключи, которые крутил на пальце. Резко за ними нагнувшись, потерял сумку с плеча — она хлопнула по полу и заскользила в угол, прощально махнув недотепе длинным ремнем.

— Вы Милена, — Рита с ходу принялась за дело. — Хорошо, что не пришлось искать. Хочу сразу исключить недоразумения: моя подруга, она врач, всегда говорила, что 'после того — не значит вследствие того'. Мы провели комплексную терапию, вложили в дело связи и огромные средства, мы неизбежно получили бы результат, раньше или позже. Нелепое совпадение не повод к опрометчивым выводам... Но я решила дать вам шанс. Моему старому приятелю, возможно, будет полезна ваша консультация, пусть и исполненная в деревенски-фольклерном стиле. Антураж не важен, а результат он опл...

Рита смолкла на полуслове, встретившись взглядом с Миленой. Бывшая первая ученица замка Файен двинулась через зал текучей походкой, словно по примеру Черны прямо теперь готова ломать дикого буга и пока что — подкрадывается. Стойка нарушенного, чуть покачивающегося баланса мешала несуществующим здесь врагам уловить точное направление движения и отследить само движение...

— Миленочка, — шепотом испугалась Маришка.

— Ты, — зашипела Милена, отмахнувшись от подруги. Все же серебро свое дело сделало. Она замерла на полушаге, в немыслимой и неустойчивой позе. Тихонько вздохнула и пристроила на губах улыбку. — Ладно, без жертв и унижений. Ты везучая сука, вот ты кто: Маришке вредно переживать. Но запомни, еще раз увижу — так поправлю личико, что самый толстый конверт и комплексная терапия не соберут из ошметков ничего, кроме морды. Ни после того, ни вследствие того.

— Миленочка, — снова вмешалась Маришка, для надежности обнимая подругу за руку и почти повисая на её плече. — Меня правда знобит. Пойдем. Она хотела, как лучше, понимаешь? Отблагодарить, только она иначе не умеет. Её уже обманывали, а для детей можно простить и десять обманов, а она прощала всем, а ты вот... не обманула. Ну, пожалуйста, идем.

— Не придумывай за неё, ты умеешь принимать чужие ошибки, но не умеешь видеть настоящую вину, — вполне спокойно улыбнулась Милена, отворачиваясь и позволяя тащить себя к лестнице. Там, облокотившись на перила, она красиво поправила волосы и, искоса глянув на портье, заговорила опять, смягчая тон до мурлыканья. — Все не так. Рита умная девочка, слишком умная. Она пришла, чтобы рассчитаться со мной чужими средствами. Чтобы заодно оказать ничего ей не стоящую услугу полезному человеку, даже, наверное, другу семьи. Рядом с ней есть еще люди, с которыми можно дружить. Но теперь я понимаю, почему Саша остановил машину ночью. К этой спешить? Да она же льдышка, во всех смыслах. Использует тех, кому сама же должна. А платит кто? Мальчики. Муж. Да кто угодно...

Рита двигалась вдоль стены, не пытаясь скрыть ужас и даже зажмурившись. Она помнила взгляд, болотно-зеленый и бездонный, как сама трясина. Она ощущала презрение. Материальное, жуткое, ледяной жижей льющееся в горло, готовое удушить по-настоящему. И Рита задыхалась от страха, порожденного тихим тоном, вроде бы ничуть не опасным.

— Ты обещала никого не бить, — напомнила Маришка.

— Пальцем не трогаю, — прошелестела Милена еще ласковее.

Рита юркнула в парадную дверь и зацокала каблуками все быстрее, не сдерживая всхлипы. Смешной худой человек изловил свою сумку, победно поддел за ремень и прижал к боку, словно та умела и желала брыкаться.

— Простите, я что-то пропустил, — близоруко щурясь, предположил он. — И... и здесь есть сеть?

Милена указала портье на Маришку и жестом предложила проводить её, куда та попросит.

— Не ждите скоро, это может быть занятно.

Подойдя к долговязому ловцу сумок, Милена уставилась на него в упор, почти касаясь носом — кончика носа. Несчастная сумка снова сбежала...

— Не в уме[84], — проворковала Милена. — Ну, еще бы, завис между духом и знанием, тут у вас плоскость, дотянуться мудрено. Чего же тебе надо?

— Завис? — встрепенулся долговязый, отодвигаясь и снова принимаясь высматривать сумку. — Мне сказали, вы умеете настраивать, теперь я вижу, так и есть. Меня бы... подлатать. Надо же, как мы друг друга ловим в одной волне.

— Избави меня мать серебра быть в вашей волне, — рассмеялась Милена. — Я пока что в уме и из него ни разу далеко не выходила. Я не прорицатель и не вальз границ и пределов, не анг посреди главного боя, зачем бы мне выходить из ума? А вот вам пора возвращаться. Знаете, логика и наитие всегда были сложно сливаемы в одно, это и делает силу запада уязвимой. У любого дара есть изъян, но это приемлемо и допустимо. Впрочем, о чем я... Прогуляемся. Поговорим. Расскажите, что у вас за дело в жизни?

— Прогнозы при недостатке данных и сомнительном знаке... — долговязый смущенно смолк. — Рынок запада, говорите, предельные значения? Я бы не счел, что мы возле дна, сильных колебаний опять же... простите, я запутался, вы про запад — или тот запад? Сегодня ожидается вполне спокойный день при малой волотильности... но биржа не мой профиль, вернее, видите ли, тут есть варианты... а запад эээ... я подумаю.

— Как интересно, — пропела Милена, отнимая сумку и пихая её в руки управляющему. В недрах пухлого потрепанного вместилища запищал телефон, тощий вздрогнул, дернулся к сумке, снова поймал взгляд Милены и покорно оттопырил локоть, слушая вкрадчивый голос: — Именно, гулять, ум надо найти, а до этого состояния надо еще дойти. Пешком. Меня зовут Милена.

— Марк, — выдавил тощий, неотрывно глядя в глаза болотной зелени и увязая все глубже.

— Что такое искусство, Марк? Картины, давайте обсудим их.

Милена шествовала по залу, более не отвлекаясь ни на что и ни на кого. В сознании трепетал неуверенный, срывающийся огонек приязни. Голова кружилась, дыхание чуть сбивалось. Милена знала в себе это состояние. В новых занятных людей она неизбежно влюблялась, пусть и мимолетно. Вдыхала загадку и щурилась, греясь в лучах чужой тайны... А затем, столь же резко, отворачивалась. Это не все умели понять и простить. Влюбленность — часть первого взгляда. Но никак не обещание большего!

Сейчас Милена была увлечена всерьез и горела азартом. Нелепый человек мог бы в ином мире стать занятным вальзом запада: даже, пожалуй, уникальным. Он не искал границ, куда более интересуясь правом пробраться за них, вовне, и обнаружить новое. В этом мире он тратил себя на пустяки — так полагала Милена, слушая малосвязное бормотание. Чем бы ни были эти 'пустяки', как бы они ни вознаграждали Марка — а он был, сомнений нет, успешен вопреки смешному виду и потрепанной сумке — без главного предназначения несбывшийся вальз чах, выпадал из ума не в чистый дух, а в пустоту без-умия...

О картинах Марк говорил сперва исключительно бессвязно, перескакивая с мысли на мысль, запинаясь и замолкая на полуслове. Милена одобрительно кивала, выдыхала влюбленность в самые ноздри ошарашенного Марка, мигом возвращая себе внимание и вынуждая возобновить бормотание. Марк смущался, запинался и моргал. Бормотал опять, не контролируя поток слов и череду мыслей. А первая ученица Тэры Арианы щурилась и понемногу разбирала путаницу, о которой человек и не подозревал.

Из ума так основательно и полно он выпадал не впервые, его лечили здешние врачи, ровно ничего не понимающие в природе явления. Свою лепту внесли и приспешники исподников, охотно отзываясь кому-то и наполняя силой зависть. Марка несколько раз проклинали, ему желали смерти — а он и не замечал... Активность нижних миров в освоении плоскости все более настораживала Милену, обилие 'капельниц' и проколов у здешних людей приводило в замешательство. Это следовало обдумать, всесторонне и без спешки. Но не теперь.

— Жаль, картины Дали не довелось видеть, — отозвалась Милена на вопрос. — Вы великолепный рассказчик, Марк. И определенно умеете замечать незримое. Вы далеко уходите по тропам, которых иные не способны нащупать... почему же возникают сложности с возвращением? А давайте все упростим. Вам требуется маяк.

— Айвазовский, — со знанием дела кивнул Марк.

— Привязка к любому объекту опасна, лишившись его, вы лишитесь слишком многого, — покачала головой Милена.

Она бережно поймала длиннопалую ладонь и рассмотрела. Начертила на коже с тыльной стороны знак. Подышала на кожу и коснулась знака губами. Марк вздрогнул. Милена негромко рассмеялась, понемногу оставляя в прошлом вспышку приязни, близкую к влюбленности, и успокаиваясь. Она неторопливо установила ладонь перед лицом Марка. — Вот так.

— Что это было?

— Знак. Моя помощь. Вы едва ли её забудете. Смотрите на руку, вдруг да получится прямо теперь, пока я почти дотянула вас в дух... Глубже смотрите. Пристальнее. Пора закрыть глаза, опустить руку и дышать свободой, какая дарована западному лучу. Еще немного тишины... открываем глаза.

— И что же, прошу меня простить, это означает?

— Вход в ум, — повела плечами Милена, озираясь и пытаясь сообразить, далеко ли отсюда главное здание клуба. — Марк, вы одаренный человек, вы умудрились и меня... заблудить.

— Пустяки, там пустой паркинг, там администратор мечтает о посетителях, — неловкими движениями указал Марк, не сомневаясь в направлениях. — Простите, вы вероятно замерзли. Милена, да? Простите снова, вы не подскажете, как я попал сюда? И куда в точности я попал, глазам ведь не верю... Лет семь не бывал в гольф-клубах. Видите ли, со мной постоянно приключаются глупости, я опасаюсь выбираться на природу. А где моя сумка?

— Маяк, это важно. Вы запомнили?

Марк некоторое время стоял молча, сосредоточенно прикрыв глаза и кивая смешными клевками подбородка. Наконец он встрепенулся и зашагал в сторону главного здания. Походка прыгающая, стремительная, сухое тело клонится вперед, и ноги словно торопятся его подпереть.

— Не понимаю. Обычно я выпадаю и меня... собирают полгода. Это мерзко, как психушку ни называй, она и есть психушка, — поморщился Марк. — Да еще приходится платить всем повторно, некоторые диагнозы хуже приговоров, вы понимаете. Какое сегодня число?

— Понятия не имею, я тут недавно.

— Осень, вот что важно, по-прежнему осень, — криво усмехнулся Марк. — Как вы вытащили меня? Обычно это длится и длится, а после меня донимает еще худшее, отупение... Значит, всего лишь поднять ладонь и рассмотреть тот мир в щелочку. Там солнце и покой, а тут я — и все, чем я занимаюсь в этой жизни. Иногда не вредно проводить границы. — Марк взбежал по ступеням, кивнул портье, подал руку Милене и шагнул в холл. Смущенно запнулся. — Глупый вопрос, мне весьма неловко, но все же: что я вам должен? Если такое вообще поддается учету, вы ведь... меня спасли.

— Просто не рекомендуйте меня знакомым, — без раздражения вздохнула бывшая ученица замка Файен. — Пойду искать бар и библиотеку. Если Маришка без меня не поела, она совсем голодная и ей дурно.

— Покушать и я не прочь, — оживился Марк. — Я присоединюсь, не возражаете? Мы ведь обсуждали Дали, и вы вроде бы посетовали, что не видели ни одной его работы. Это катастрофа. Надо как-то исправлять. Вам непременно понравится, хотя лучше подлинник, в нем есть тот эффект — ну, как сквозь руку. Только нет двери, чтобы вернуться. Меня как-то увезли прямо из Пушкинского музея. С тех пор я предпочитаю репродукции, даже дома. Увы, так безопаснее...

Милена поднялась по лестнице, ощущая утомление и даже боль в висках. 'Дверь', упомянутую Марком, не так просто проделать, да еще и научить ею пользоваться, вдобавок снабдив замком и ключом.

Ступив на плотный ковер, Милена осмотрела холл, мазнула взглядом по картинам — вполне бездарным, так они смотрелись и воспринимались. Пожала плечами: и где искать своих? Марк прав, о посетителях это заведение просто обязано мечтать, тут эхо — и то дремлет.

— У-уу, — прорычал вдали могучий бас. — Чух-чух, мы гоним контейнеры в Китай! Мы не падлы лысые и лес кругляк туда не тянем, у-уу...

Ориентироваться на звук оказалось просто. Правда, пришлось далековато брести, до самого конца галереи с окнами по правой стороне и неуловимо поблекшими изображениями улыбчивых людей на фоне зеленого благополучного лета — по левой. Полукруглое помещение завершало галерею и резонировало гулкому басу охотно и многозвучно. Оно открывалось широкой аркой на солнечно-желтый паркет холла. По паркету полз здоровенный мужик, то и дело он поднимал голову и протяжно выл 'у-уу'. Мишка сидел на необъятной спине, цепляясь за шиворот своего 'буга' — и негромко хихикал.

— Паша? — заподозрила Милена, не пытаясь наверняка вспомнить облик того, кого отправила в бессознание прошлой ночью. Довольно и вида Маришки, уютно устроившейся с ногами на диване. — Вы определенно — Паша.

— Если б я был паша, — охотно забасил Паша, тормозя руками и наклоняясь вперед, стряхивая со спины пищащего седока, — я б имел трех жен. Но пока что бабы меня... типа они не в накладе. Милена, да? С бодуна на 'вы'? Иди горло промочи, оттянет сушняк. В натуре у них бардак, это я вежливо. Водку с мартини предлагают, я им сразу: чо я, тупой Бонд? Сказал же, Курву-зера хочу, я так звал эту дрянь лет двадцать назад, когда был пацан и глупый. Они типа поняли, метнулись, но я уже протрезвел и загрустил.

Паша Носорог, действительно трезвый до кончиков ногтей, приятно розовый и гладко выбритый, ничуть не походил на себя вчерашнего. Особенно когда он встал, отряхнул незаметную пыль со светлых брюк, поправил рубашку навыпуск и сделался вполне и даже с избытком солиден. Милена подобралась, величаво кивнула и исполнила сложное движение приветствия, введенное в обычай замка Файен то ли самой Тэрой, то ли кем-то из её гостей, и наверняка перенятое ими в ближних мирах за складками. Марк был забыт, а влюбиться на миг в Пашу оказалось очень просто.

— Б... — Паша покосился на Маришку, тяжело вздохнул и усмехнулся. — Гад буду, но на шиша тебе извинения? Типа, ну реально: кто в накладе? Все гудели, я бревном валялся в номере. Давай реваншик забацаем? Я отловил людей, обещали ринг заделать хоть какой. Меня завалить с одного удара — дело стремное, я удивлен.

Продолжая басить вполне мирно и негромко, Паша отнес малыша и сдал Маришке, церемонно усадил Милену и жестом затребовал человека из недр зала. Тот принес еду, ушел и вернулся с новыми блюдами. Милена искоса поглядывала на Пашу и позволяла себе не прятать этого лукавого взгляда. Вполне приятный Носорог. Анги всегда в деле интереснее вальзов, они не бродят окольными тропами, но горят прямо и честно тем, что в них удается зажечь.

— Вчера был... вечер памяти? — уточнила Милена.

— Братаны-друганы, собрались первый раз за десять лет, — согласился Паша, рушась в кресло и двигая к себе тарелку, а затем со страдальческим видом двумя пальцами подбирая вилку. — Леха приперся из Канады в старом свитере, прикинь? Васька заказал поросенка, сам и пристрелил... Типа — все натурально, ваша крыша приехала. Я нацепил старый камень для разговоров, прикинь? Без него ни на стрелку, ни к блатняку. Во, голдяк без примесей, алмаз-булыжник, Якутия рулит... — Паша помрачнел и глянул на Маришку. — Теперь не стоит ни цента, без сертификата он, огранка — смех. Из другого века, как и я. Мирный, блин, кооператор, друг Васьки и его данник... Тошно стало жить, понимаешь? Акции, адвокаты, мерин с просветом меньше, чем мой старый лопатник. Одну ночь погудели, аут. Без твоего удара насухо бы разошлись, ноль интереса.

— Двадцать лет пролетели в одну ночь, рассудочная взрослость подкралась худшим из хищников. Вы все её законная добыча, уже освежеванная, — согласилась Милена. — Допустим, вечером я тебя еще раз ударю. Станет лучше?

— Не знаю, — поморщился Паша.

— Паша, у меня есть просьба, — сказала Милена, глядя на Носорога в упор. — Надо украсть тело. Живое. Я отвлеку врачей, не проблема. Укати кровать и загрузи в машину.

— Украсть тело, — Паша расплылся в счастливой улыбке. — Чо, идет. А то я уже начал вплывать в свой московский тип речи, натурально. Я теперь важняк, я в офисе запретил сявкам курение и мат, они гнилые овощи, я типа забочусь об их... развитии. Украсть тело! Стрелку не надо забить?

— Н-нет, — осторожно предположила Милена. — Вчера пытались убить Маришку. И её, и мальчика. Мне надо понять, в чем замысел и кто главный. Но я здесь чужая и вне игры сама... Поэтому мы тихо сидим, завтра будем думать, куда двигаться дальше. Надо бы проверить жилье Маришки.

— Кто падла? — деловито уточнил Носорог. — Приметы, чье имя называли, контора посредника?

— Маришка была не вполне в себе. Я пришла поздно и видела мало, — поджала губы Милена. — Номера машин знаю. Это все. Маришка, чем занимался твой Влад?

— Ему плохо, так и знала, — вмиг побелела Маришка. — Он... он говорил про новый проект. Он переводил мне деньги на карточку. Он... какое тело, Милена? Какое тело, боже мой?

— Живое, — повторила Милена.

— Мобила врублена? — быстро спросил Паша, глянув на Маришку.

— Я симку вытащила, потом баратейку. Я видела в кино, что отслеживают, если не вынуть, — отозвалась та.

— Во, симку гони. Пусть пробьют звоночки, есть ребята. Ствол что ли достать? — Носорог мечтательно глянул в потолок. — Типа — вломиться в квартиру, а ну там засада, веселуха...

— Я вломлюсь, мне и будет веселуха, только так, — строго уточнила Милена. — Ствол какой?

— Да разные типа есть... Подствольник в запасе, для коллекции.

— Понятно, — рассмеялась Милена. — Паша, я совсем не здешняя. У меня дома лес живой. Там стволы — это часть дерева, только так... и совсем не так, как ты это понимаешь, они еще и оружие. Дикие весенние, выкупанные в свежем серебре луны, хороши для боя с хормами. А на кэччи можно идти со старой корягой прошлого года. Паша, в нашем деле замешаны твари, они не люди и тебе в это лезть не надо. Никому не надо. Просто помоги с телом и этой... симку. Симкой?

— Не люди. Типа можно валить их законно?

— Дома мы валим их, — нехотя признала Милена, — каждую зиму. Это утомительно, они лезут и лезут, всю мою жизнь так. Говорят, раньше было проще. Сейчас плохо. Кэччи — толпами, но теперь стали приходить и шаасы, и иные разные. Лес лихорадит, если мы вовсе не справимся, он разочаруется в нас, и заслуженно. Тогда Нитль сменит мироздание, встряхнется, и останутся в нем лишь сросшиеся, вроде болотников. Иногда я думаю: до нас, людей, Нитль населяли черы, то есть те, кем они были, пока не выжили из ума, утратив совесть и озверев. Но это мои домыслы. И я не хочу стать тварью в новом мироздании. Понимаешь? Я не хочу, чтобы люди... как же сказать? Обложались. Вот: облажались.

— Хочу, — мечтательно прорычал Паша. — Хочу валить уродов каждую зиму и чтобы ствол этот... выкупанный. — Он трезво и остро глянул на Милену. — Я не лох, почему я типа — верю сразу, и без залога?

— Потому что ты умеешь так...

Милена улыбнулась. Обернулась на звук шагов: Марк брел через холл и нес бокал чего-то коричневого, увенчанного пеной. Неловко держал на весу и сам бокал, и тонкую палочку, зажатую меж пальцев, и свою прыгающую сумку. Улыбался с видом завзятого блаженного.

— Я заселился, снял временный офис и заодно продлил вам бронь до конца месяца, — сообщил он, роняя сумку. Споткнулся, обреченно пожал плечами и расплескал напиток. — Хоть что-то во мне не меняется, хорошо... Пятый 'айпад' за месяц, спорим, он сдох?

— Марк, вы очень кстати обеспечили нас жильем, — улыбнулась Милена.

— Марк, — нахмурился Паша. — Зуб даю: тот самый псих, однажды мне шепнули номерок, обошлось реально дорого... Но ты, падла типа, не принял звонок. Год назад на Рождество.

— На Рождество меня повезли в Альпы, отмечать что-то феерически успешное по моим же прогнозам, — посетовал Марк. — Я не хотел, но как-то... не уследил. Всем дали лыжи, мне дали лыжи, я пошел... Потом сразу стала весна, санаторий Управления делами президента под Москвой. Говорят, я замерз, но собаки-спасатели нашли меня. А что был за вопрос?

— Забей, типа бизнес, — отмахнулся Паша. Оживился и подмигнул Маришке. — Отдай ему симку, без базара. Марк, девочек хотели грохнуть какие-то беспредельщики. Чо не ясно? Рой связи, вытирай нос Мишке. Мы пошли на дело. — Паша критически изучил рубаху Милены. — Прикид поправим — и на дело. Или наоборот.

Глава 16. Бэл. О чем шумит лес

Нитль, замок Файен, третья восьмица синей луны

Во сне лес корчился от загадочного недуга, подтачивающего корни. Лес стонал, тянулся к человеку и просил о чем-то на языке, в котором Бэл не мог разобрать ни единого слова и смысла, хотя старался изо всех сил. Звуки рассыпались шелестом высохшей листвы, взвихривались прахом пожара, разлетались облаком мошкары, готовой жалить и пить кровь — но никак не делиться чем-то. Лес кричал, и крик оставался невнятным, однако именно он встревожил, вынудил открыть глаза.

Пробуждение в кромешной темноте было само по себе отвратительно. В ледяном поту, морщась от нахлынувшего осознания своего бессилия, Бэл дрожал — и не мог хотя бы сесть. Под пальцами правой руки виновато вздрагивал клинок, пробовал делиться силой — но пока не вполне удачно.

Двумя искорками серебра вспыхнул взгляд, приблизился. Щеку защекотал мех, хриплое ворчание согрело ухо. Буг вернулся с охоты, носом поддел тонкое покрывало и без спроса, на правах псаха, пополз на маленькое для него, огромного, ложе, пытаясь прильнуть к человеку. Сразу стало спокойно.

— Игрун, — шепнул Бэл, перебарывая слабость, двинул руку, чтобы почесать буга за ухом. — Ты не ушел насовсем. А ведь я не осмелился тебя просить о помощи. Осень, спячку пора обдумывать, твое право, я понимаю. Вдобавок когга у меня ни крупинки, увы.

Буг насмешливо сощурился, фыркнул и прижался плотнее. Сделалось понятно: приглашает на спину, полагая своевременным начало нового дня — посреди ночи. Спорить Бэл не стал, скрипнул зубами и заворочался, постепенно прилаживаясь поудобнее. Вьюны, заготовленные травником, один за другим впивались в кожу, и даже грядущая польза не умаляла нынешней боли. Но приходилось терпеть и утешать себя: буга оставила Милена. Кто мог подумать хоть на миг, что она — позаботится? Насмешливая, великолепная, неизменно окруженная восторженными почитателями, сильная и, хотя мало кто догадывался — постоянно нуждающаяся в поддержке...

— Игрун, неужели и ты счел её совершенством, — посочувствовал Бэл. — Беда, она мало кого замечает дольше трех дней кряду. Вернее, она слишком легко раскусывает окружающих, и пока что не научилась прощать им несовершенства. Это пройдет, она умница и повзрослеет, я точно знаю. Главное — пусть пока что уцелеет. Я готов, можем двигаться. Ты ведь хотел показать важное?

Бурый не отозвался, спрыгнул с ложа и заскользил по комнате, выбрался в коридор, поддев дверь лапой. Огляделся, принюхался и направился к лестнице. По всему получалось: он превосходно изучил замок. Или, как часто бывает с псахами, считал память человека. Легенды гласят: черы в незапамятные времена были сильнейшими из дарователей исцеления, они умели принимать не просто боль тела, но умалять и растворять повреждения души. Вроде бы перестарались, кое-что впитали — увы, не лучшее... Верны ли легенды, кто знает, но коварство и хитрость нынешних черов — быль, грустная и даже страшная. Быль и, если черы когда-то и впрямь помогали, то прямая вина людей. За свою душу каждый сам в ответе. Да, можно принять помощь, но никак не переложить на чужие плечи ошибку и расплату. А больные перекладывали, зарастая ленью и отвыкая быть собою, бороться и стремиться.

Буг спустился по лестнице, заинтересованно обнюхал перила и боком встал у двери: открывай, человек, такого запора я пока не освоил. Бэл нащупал и сдвинул засов, удивляясь тому, что слуги вздумали отгородиться от внутреннего двора. Что это — осторожность или признак страха, поселившегося в замке? Пока Тэра была в здравии, никто не запирал внешних ворот летом и ранней осенью. После того, как королева нежданно явилась и проникла в каминный зал, ворота привыкли закладывать. Но счесть опасным — двор?

— Ружана, вот имя нынешнего страха, — усмехнулся Бэл, чуть подумав. — Некто премудрый вообразил, что она снова полезет убивать меня. Затем подумал: хозяйка то ли в духе целиком, то ли одной ногой уже ступила на последний корень. Уйдет по недосмотру еще и Бэл, кто спасет нас в зиму... Игрун, они не того страшатся. Понять бы: как управляться мне — выжившему, если мысли темны и пророческий дар оглох? Картины вижу, но языку их не внемлю.

Бурый не отозвался, прокрался во двор и огляделся. Истратил несколько мгновений, чтобы подточить когти о фундамент главного здания. И лишь затем направился к старому дереву. Тому самому — сразу понял Бэл — в корнях которого со дня боя лежал малыш Врост. Еще вчера бессознательный, вне ума пребывающий. Сейчас — открывший глаза, чтобы, уставясь в одну точку, сверлить унынием ночь.

— С возвращением. Как ты? — тихонько спросил Бэл, трогая мальчика за руку и улыбаясь ему, хотя ночь мешала и отослать, и принять эту улыбку.

— Прости, — всхлипнул Врост. — Я не стоял там, где велела Черна. Я не сделал и того, о чем твердила Милена. Не заготовил для тебя верный корешок. Отвлекся... Я во всем виноват. Второй раз подвел людей и предал дом, приютивший меня. Но ты не думай, я понимаю ошибку и сам уйду. Сейчас попрощаюсь с Файеном и — сразу в лес. Пусть взимает плату с меня одного.

— Я думал, ты взрослее, — усмехнулся Бэл, гладя загривок буга и молча благодаря зверя за то, что разбудил кстати и помог не опоздать к важному разговору. — Первому дому ты не чинил зла, просто силенок для исправления малой ошибки не хватило. Второй названной тобою вины я не понимаю и вряд ли она есть, надуманная. Разве вот такая: бой Черны потряс тебя слишком тяжело, ты осознал даже вне ума боль Тэры и смятение самого Файена, устрашился и решил сбежать в лес. Стыдно. Узнает Черна — больше тебя и не заметит, пожалуй. Она строга.

— Нет, не так... Погоди! Нельзя даже в лес уйти? — ужаснулся Врост, неловко цепляясь за послушные корни и усаживаясь в их шевелящемся плетении, как в кресле. — Но разве не так оплачивают ошибки? И разве я плохо объяснил, как велика моя?

— Я первый ученик Тэры Арианы и наместник её замка. Пока что на мне лежит бремя выявления ошибок и ответа за те, какие я признаю долгом замка. Так что не спорь, слушай: нет за тобой вины, определенно. Я бы знал. Но сейчас ты творишь невесть что! Мы люди. Нам нельзя делать вид, что ума у нас нет и зрения души — тоже. Ты оклеветал себя, затем осудил, наконец — приговорил. Себя, понимаешь? Хотя есть Файен, Тэра, наша Черна, наконец — жители ближних земель. Ты не один здесь человек. Мы, люди Нитля, связаны друг с другом и с миром. Прежде, чем выпадать из связки, стоило бы оглядеться и подумать: а кто заменит меня? Ты подумал?

— Но я виноват! Хорошо, скажу все, как есть, пусть мне будет стыдно глянуть тебе в глаза теперь и после: я видел у неё дикую грибницу. Видел, прямо в то утро. Но не задумался, что бы это могло значить. Я виноват!

— Милена много раз доводила Ружану до слез, Светл защищал, когда не следовало, Тэра сквозь пальцы взирала на нашу грызню. Черна презирала рыжую, за последний год с ней ни разу не заговорив. Все виноваты, так?

Даже в темноте было заметно, как Врост недоуменно трясет головой и отмахивается от сказанного. Вздыхает, косится на буга и лезет чесать псаха под горлом — словно это нормально, дарить ласку дикому зверю с распущенными во всю длину усами, обозначающими тревогу, а то и озлобление. Игрун взрыкнул и потерся об руку. Слегка прикусил ладонь Вроста и потянул на себя, то ли приглашая пошалить — то ли утешая.

— Ружана травница, грибница у неё — не повод к тревоге. По осени приручать самое время. Она ударила меня в порыве совсем уж гадкого чувства — страха, перемешанного с завистью и жадностью. Заранее не собиралась убивать, хотя мысли в её голове крутились разные, водоворот был мутнее мутного. По-твоему выходит, нет ей прощения? Если так, что делать дальше ей и всем нам? Уйдет она, положим. Светлу станет легче? Или младшим травникам, ведь ни один из них не умеет шептаться с грибницами. А псахам каково? Светл зачахнет, и они отвернутся от людей, залягут в спячку.

— Получается, и вины нет, и платить не надо, сиди за стенами да выискивай, почему бы всюду быть правым, — возмутился Врост громко и запальчиво. — Я испугался, когда Черна вошла в бой и такое началось, что хоть сразу помирай. Это что, тоже не вина?

— Ты не рожден ангом, для которого в бою мысль о поражении — уже поражение. Ты стоял вне боя и вдобавок ты вальз, особенный. В тебе живет серебро. Почему бы тебе не бояться за Черну, Тэру и весь замок? Я тоже боялся. Сильнее твоего, уж поверь. Так перетрусил, что зарубил Йонгара... Как теперь узнать, что он затевал и кто его надоумил? Мне не видна за тобой ошибка во время боя Черны, еще раз это подтверждаю. Ты исполнил, что мог. Но сейчас дал слабину и решил не подставлять плечо под новую ношу. Куда проще поплакаться деревьям, они если и накажут, то ожидаемым — им требуется лесник. А вот здесь, в замке, на пороге глубокой осени, к тебе подкрадется неведомое. Признайся: ты вздумал уйти в лес, чтобы спастись от худшего — от лютой зимы.

Врост промолчал, продолжая гладить буга и словно бы не желая слышать ужасного обвинения. Мальчик, само собой, не намеревался бежать в лес от тягот зимы, — подумал Бэл, выдерживая паузу и уговаривая себя изгнать из голоса и взгляда намек на жалость. Нет причин наказывать неоправданным подозрением. Еще вчера сам Бэл возмутился бы и бросился защищать мальчишку, услышав нечто подобное из уст Тэры, умеющей кого угодно отхлестать словами больнее, чем иные бьют плетью. Увы, хозяйка на грани выживания. Её слова приходится выговаривать вслух ученику, хотя душа бунтует. Хотя самому Бэлу, сидящему на буге, вполне по-настоящему хочется умчаться в лес, найти берлогу и залечь до весны, прижавшись щекой к бурому меху... Вдруг да вылечат корни, вытянут яд грибницы? Говорят, иной раз спячка помогает, только она и ничто иное. Лучше быть лесником, чем беспямятным древесным корнем...

— Не надо меня так, — засопел Врост. — Ты ведь специально! Не хотел я сбегать, всего-то не подумал про тебя и иных. Не подумал, что в зиму от меня будет польза. Я только начал понимать науку по корням, в холода они спят, я — обуза. Вот так решил.

— Тэра безупречная прорицательница. В её замке нет никого, кто был бы обузой. Даже у Ружаны, наверняка, есть нечто за душой помимо злой грибницы и слабости, угрожающей впадением в отчаяние и даже панику. Мы разобрались на сегодня?

Врост кивнул и удобнее сел в корнях. Передернул плечами, недоуменно косясь через плечо. Бэл повел бровью и кивнул, признавая: он и сам ощущает угрозу, направление то же самое.

— Непокой, — определил ощущения Врост. — Большой непокой, он меня и вернул в ум прежде, чем все травники, пожалуй, ждали. Я очнулся слабый и взялся городить глупости. Ну, если честно, самую малость было... хотелось в лес. Там мне всегда хорошо. И еще мне надо было идти прямо теперь. Что-то тянуло.

— Выйдем на опушку, — решил Бэл и хлопнул в ладоши, предлагая двору отозваться. Стены послушно усилили звук, признав право хранителя огнива. Бэл негромко сказал, представляя первого анга и почти так же отчетливо — второго, бывшего помощника Йонгара: — Непокой у старой границы боя. Мы с Вростом проверим, я знаю, надо торопиться — и никого не жду. Но и вы не мешкайте. Вас двоих пока достаточно, если я вижу верно.

Буг потянулся, встал боком к Вросту и зашипел с фальшивой сердитостью. Он почти дикий, одного больного возить — уже странное решение. Второго здорового брать вовсе некстати... Но буг подставлял спину вполне определенно. Врост не усомнился, пискнул от восторга, шатаясь, привстал из послушных корней — и повалился вперед, на руки Бэлу. Он весь затек до каменных судорог мышц, так бывает с неполно пролеченными. Ноги мальчишка успел более или менее поупражнять, руки приучил к движению, а вот спину, плечи, поясницу еще не мог признать послушными. Бэл усадил всхлипывающего от боли пацана перед собой, отодвинул клинок за спину, подальше.

Игрун уже скользил через двор, презрительно щурясь и намеренно не замечая запертых ворот и некоторого смятения седоков: куда же он несется, нет пути! Ближнее к стене дерево чуть скрипнуло, расправляя ветви. Зверь взвился в прыжке, спружинил, хрустнув когтями по рваной ране коры, по уступу в камне — и оказался сразу на гребне стены. Оттуда буг столь же уверенно устремился вниз. На сей раз удар смягчили лианы и кусты, сползшиеся на новое место жительства, вероятно, не теперь, а много раньше: вряд ли дикий буг прежде кого-то просил открыть ворота, собираясь погулять в лесу...

— Его вразумила Черна, теперь я точно знаю, — оживился Врост. — Она много раз ночами прыгала со стены, сама рассказывала. Только Тэре не передавай, это тайна.

— Тайна? Тэра прорицательница, Файен ей родной, — рассмеялся Бэл, снова ощущая пьянящий восторг единения со зверем.

— Файен не доносчик, лес Черну не выдаст никому, — сквозь зубы возразил Врост, принимаясь двигать плечами и шипеть то ли жалобно, то ли благодарно: Бэл разминал спину и помогал быстро, но болезненно восстановить подвижность. — Ничего себе непокой! Трава легла. Стой, будем здесь ждать ангов. Пожалуйста...

— Я зря растратил время на разговор, — Бэл признал свой недосмотр, вздохнул и резким движением выбросил пацана со спины буга в траву. — Жди их, все правильно.

— Бэл!

В голосе Вроста звенели слезы. Зато буг решение оценил, заурчал и помчался такими длинными прыжками, что каждый казался началом полета.

— Нельзя! Вернись!

Буг рассмеялся — Бэл впервые услышал такой звук из пасти зверя — отрывистый, звонкий, похожий на клацающий лай. Шкура вздыбилась и легла иначе, прорастая сизыми иглами. Вьюны, соединяющие буга и седока, тоже менялись, скручиваясь плотнее и жестче. Бэл обнял ладонью рукоять клинка, впервые за все годы мечтаний об участи анга ощущая в себе то, что недавно описал мальчишке со слов Черны — неприятие возможности поражения.

Из высшей точки каждого прыжка делалась видна граница боя, пока что далекая. Она слабо светилась опасным тоном изморози. Внутри копился настоящий снег: расслоение достигло критической силы, пласты мира хрустели и стонали. Некто подбирался к Нитлю, пользуясь неурочной зимой.

Буг последним яростным рывком достиг вершины холма, замер, вздохнул иначе, принюхиваясь и успокаиваясь. Потек в тень спуска неторопливым невидимкой, хоронясь в траве, пользуясь заслоном чахлого осеннего краснобыльника. Бэл отчетливо видел силуэт Тэры Арианы, многократно опутанной корнями и слитой с ними воедино. Видел он и нечто, по капле сочащееся из воздуха и постепенно образующее лужицу тумана у ног прорицательницы. Но все это оставалось вне главного, волнующего лес.

Снег за гранью боя начинал щетиниться поземкой, упрямо бьющей в одну сторону и наметающей сугроб. Снег норовил продавить лживые наговоры мертвого Йонгара, знал их ветхость и подтачивал слова, как вода точит камень: упрямо, непрестанно.

"Стоит впустить в мир ложь — и она приведет спутниц", — сказала как-то Тэра и отказалась объяснять слова. Но Бэл, тогда еще Белёк, их накрепко запомнил, счел данным на вырост объяснением сути вины, ошибки и неизбежности воздаяния. Сейчас пришло время и понять, и увидеть воочию. Ложь Йонгара унесла невесть куда учениц Тэры — и теперь норовила подсунуть в мир, на опустевшее местечко, подмену. Проторить кривую тропку в обход законов и мимо самих корней, составляющих Нитль.

Клинок грелся и вздрагивал, полнясь гневом. Бэл оставался спокоен и почти столь же холоден, как снег за гранью. Мгновения текли талой водой, пока что не одолевшей преграды, но усердно выискивающей хоть малую щель в ней. Сугроб прел, кутался в призрачное облачко. Пар клубился все гуще и просторнее. В белесой глубине мнилось скрытое движение, оно нарастало и приближалось к грани миров.

— Чер... — Бэл выдохнул перенятое у Черны выражение, годное для всех сортов удивления и на редкость короткое, такие воительница особенно ценила.

В кисее пара сперва угадалась, а затем отчетливо нарисовалась женская фигура. Силуэт, походка, поворот головы — все было знакомо до боли. Первая ученица Тэры Арианы возвращалась в родной замок замерзшая до синеватой бледности кожи. Ресницы белели в запорошившем их инее. Зелень глаз замерзла ледяной коркой без внятного цвета.

— Только ты меня и ждал, на одном корешке удержалась, — улыбнулась Милена непривычно заискивающе. Голос звучал вкрадчиво. — Ты всегда меня ждал. Теперь я понимаю. Мой самый верный друг... я пришла. Добралась. Долгий путь, но ты ждал...

Гибким жестом пальцы дотянулись до кромки осени и зимы, тронули её и замерли. Бэл задохнулся, поймав взгляд, обещающий не просто много, но совершенно все, до донышка глубочайшего колодца желаний... Душа отозвалась болью так остро и мучительно, что захотелось себя же и полоснуть клинком, хоть так обрывая страдание. Едва уговорив рассудок, Бэл смежил веки. Затем открыл глаза и заставил их изучать только собственные грубые и ничуть не совершенные руки, шкуру буга, клинок. И снова напряженную шею буга, замершего изваянием готовности к прыжку. Легче не стало. Но Черна, помнится, еще в давнем детстве предсказала, глядя на картину с великаном: умереть неизмеримо проще, чем выжить и продолжать тянуть непосильную ношу. В мире нет великанов, что не отменяет ни бед, ни невзгод.

Милена улыбнулась снова — Бэл отметил это краем глаза, не в силах удержать сосредоточенность. Бывшая первая ученица замка Файен нетерпеливо повела плечами: я мерзну, подай руку и проводи в замок.

В голове гудело, сердце отмеряло медленные удары тормозящего все отчетливее времени. Ангам подвластен бой. Прочие лишь иногда смеют обратиться к чужому умению.

В застывающем времени Бэл осторожно понес руку к грани, успевая следить и за приближением к холодной пелене — и за взглядом Милены. Серые глаза просили и обещали, но все же торжество вспыхнуло на долю мгновения раньше, чем две ладони соприкоснулись. Клинок, по-прежнему зажатый во второй руке Бэла, рассек с шипением и пузырь снега, рвущегося в Нитль — и облако пара, созданное таянием этого неурочного снега.

Граница зазвенела и натянулась. Сероглазая Милена отшатнулась с завидным проворством, зарычала, встряхнулась, расставаясь с частью морока, срезанного клинком и рухнувшего в сугроб.

— Еще пообещай здоровье, — непослушными губами выговорил Бэл. — Ни разу не видел живого пэрна[85]. И мертвого, кстати, тоже. Вы редкие гости в нашем мире, потому что незваные.

— Дам и здоровье, без обмана, — приятным низким голосом пообещал исподник, снова встряхиваясь и меняясь. — Мы, пэрны, не твари нижнего мира, мы свободные жители плоскости. Мы исполняем сокровенные желания.

Теперь он — или она? — лишь отдаленно напоминал человека. Длинные белые волосы кутали плечи, ниспадали до пояса волнующимся на ветру плащом. Узковатое бледное лицо не имело ни единой складочки или морщинки, лишенное и возраста, и выразительности.

— Загадай желание, я исполню, — шепнул пэрн. — Оплачу право войти в мир. Я хочу обрести свободу, данную настоящим людям, хочу жить в этом лесу, соблюдая его законы. Протяни руку, дай вход и обрети то, что несбыточно без моей помощи. Честный обмен. Любая клятва в подтверждение. Я не вернусь домой, — пэрн повел руками, позволяя движению выдать нервозность. — Плоскость жестока. Люди там не держат слова и не освобождают нас, получив одно желание. Впусти...

Бэл облизнул губы, пережидая отдачу заспешившего времени. Буг ворчал и скалился, вырастив игольчатую шкуру полной длины и усилив её сплошным нагрудником, плетенным из послушной осенней травы. От замка спешили анги, голосок Вроста звенел жалобно и просительно, пацан торопил всех, и это лишало времени на раздумья.

— Я впущу, — решил Бэл, покосившись на луг у границы боя.

— Любое желание, даже два, — вкрадчивее прежнего прошелестел пэрн. — Слово.

— Довольно и одного, — прищурился Бэл, прямо глядя в серые глаза. — Условие будет высказано вслух.

— Как угодно, — сразу согласился пэрн, норовя прильнуть к границе. — Я полон сил и готов служить. Зачем сдерживать желания? Здоровье, сила, рост, лицо, голос... внешность — вот что мы умеем безупречно. Не только это. Подумай. Не спеши. Приношу клятву, высказанное вслух условие будет исполнено в точности, о добрый хозяин.

Бэл повторно облизнулся и медленно, осторожно протянул руку к самой границе. Пэрн встал ровно и поклонился, выражая благодарность, тоже протянул руку. Пальцы на сей раз сошлись, сомкнулись в плотный замок, с силой удерживаемый обоими участниками договора.

— Бой для всех прибывших, здесь и сейчас, — быстро выговорил Бэл, рывком втягивая 'гостя' в Нитль.

Пэрн завизжал, извернулся и попытался разорвать рукопожатие. Граница, признавая обоюдный договор, разошлась, впуская пэрна — и сомкнулась за его спиной. Из морока тумана один за другим возникли те, кого норовил протащить 'мимо договора' честный на свой лад пэрн. Пять кэччи и один хорм, все еще верящий в свою невидимость и потому особенно смешной: он, громадина, полз, норовя укрыться в полегшей траве...

— Свободные жители плоскости, — передразнил Бэл, позволяя бугу отпрыгнуть назад и хлопая зверя по звонко шуршащей игольчатой шкуре. — Как же, у всякой бездны имеется дно, вот только в вашем понимании оно и есть плоскость. Свиту можешь отпустить домой. Или все же — они твои тюремщики, о, свободный изолят? Неизменно вы желаете власти, а получаете ошейники рабов.

— Я бы исполнил желание, недотепа, — усмехнулся пэрн. — Еще не поздно все переиграть.

— Я не играю. Никогда, — сухо ответил Бэл, завершая любые разговоры.

Кэччи уже выстроились полукругом, норовя по своему обыкновению взять врага в тиски. Хорм осознал, что его видят, взвыл и пружинисто приподнялся на лапах, озираясь. Ни близкий лес, ни спешащие от замка люди не понравились 'гостю' — и он покосился назад, даже проверил кончиком хвоста прочность границы. Огорчился и снова взвыл.

Буг зажмурился, впиваясь в дерн когтями. Бэл упрямо прищурился: к обоим пришло осознание соединения двух частей — человека и зверя. У половинок целого закружились головы, судорога скрутила общее тело — и ушла, унося сомнения.

Бугадь прильнул к траве, слизнул каплю растаявшего снега, запоминая запах и суть врага, чтобы не упустить его, если вздумает попытаться бежать, не приняв боя. Звериная голова Игруна смотрела на пэрна, человечья — Бэла — удерживала внимание на прочих врагах. Возможность сразу понимать то и другое зрение не могла удивить существо, ставшее цельным.

Пэрн снова пытался пустить в ход чарующее обаяние, весьма действенное против людей и бесполезное в бою со зверем. Лапы буга спружинили, бурое тело взлетело на полную высоту роста Бэла, позволяя двум кэччи атаковать друг друга метальным оружием. Рудный клинок поймал обманный удар шипастой плети, до поры невидимкой обвивавшей пояс пэрна. Свободная рука перехватила плеть, не жалея кожи, рванула, заплетая себя до самого плеча, раня — и давая время когтям буга завершить главное. Шея пэрна хрустнула обманчиво легко. Бугадь не остался доволен достигнутым и рухнул на 'гостя', полосуя его всеми когтями, вминая в грунт, отдавая корням.

Хвост свистнул, снося полголовы сунувшемуся слишком близко кэччи. Взгляд Бэла проследил направление бегства хорма. Тело извернулось, уходя из-под удара ловко работающих в паре последних не пораненных кэччи. Их бугадь оставил ангам: уже бегут, злее исподников и, яснее ясного, оба готовы сходу порвать и врага, и заодно временного дайма замка, сунувшегося в непосильный бой.

Бугадь достал удирающего во все лапы хорма у опушки, под первыми ветвями большого леса, на корнях, так и лезущих из-под лопнувшего дерна. Исподник истошно выл, ловко прыгал, метя кору рваными шрамами. Он был быстр — не зря хормы близки западному лучу в своем искаженном даре. Этот хорм успевал каждый раз уклониться от удара корней или подсечки ветвей. Клинок взрезал спину твари от плеча и до паха — косо, с оттягом, не жалеючи. Сразу распалась общность: Бэла вышвырнуло со спины буга, пребольно приложило о ближний ствол. Уже теряя сознание, он следил, как Игрун неистово топчет исподника, рвет клыками, пришивает когтями к корням, лишая последней призрачной возможности на спасение. Лишь убедившись в своей полной победе, зверь замирает, закидывает голову и издает победный рык. Сизая игольчатая броня начинает втягиваться, но мирный мех более не выглядит прежним, бурым.

Боевые буги отличаются от своих диких собратьев, ни разу не отведавших азарта схватки с врагами Нитля и лишь грезящих о победе в уютных зимних логовах. Узор полос и пятен у каждого боевого зверя свой. Он — память первого боя...

Преодолевая слабость, Бэл улыбался и следил, как проступает по хребту сизая зимняя изморозь, как бурость меха темнеет до ночной густоты, как яркими снежинками вспыхивают самые кончики ворсинок, а воротник лоснится плотным серебром.

— Ты самый красивый буг на свете, Игрун, — шепнул Бэл и потерял сознание.

Звяк! И еще — звяк! Этот противный, тянущий жилы звук завершает всякий приступ боли, не обещая облегчения. Еще того гаже — запах. После каждого 'звяка' усиливается горелая вонь плоти и паленого волоса. Тошнота подступает к горлу, в легких нечто лопается — и пытка возобновляется, чтобы завершиться новым звяком.

— Шкуру бы с него спустить! Мальчишка, полнейший недотепа, — зло шкварчит голос, словно он и есть каленое железо, встретившее плоть.

— Не дергай, тяни ровно, — советует второй голос, спокойный и даже чуть ленивый. Знакомый: именно так ворчит в усы старый анг, поселившийся в замке после смерти Йонгара и, кажется, намеренный тут и остаться независимо от мнения своих спутников и даже хозяйки Тэры, ведь она однажды очнется и примется решать. — Если разобраться, мы аккурат и спускаем шкуру. К тому добавлю: он не мальчишка, а вовсе даже боец и справный анг, пусть чуток мелковатой породы. Но это не недостаток, взять в пример хоть даму Лэти. Она пониже ростом и тоща, как весенняя травинка.

Звяк! Снова мир померк, мешая осознать себя, лежащего на чем-то жестком и холодном. Даже имя помнилось с трудом. Бэл... Нелепое имя, приставшее недавно и как-то без спроса. Разве он хотел быть Бэлом? С тех пор, как рудная кровь легла в ладонь, горячая и своенравная, ничто не желает двигаться по намеченным рассудком тропам. Еще бы, Черна ковала, у неё — все 'напрямки'...

— Ты старше Бэла на сколько лет? — продолжил думать вслух пожилой анг.

Звяк! Невыносимо быть тряпичной куклой, попавшей в руки двух безжалостных ангов. Но пока нет возможности выразить протест. Понять бы, что они творят? И когда... То есть вернее — сколько прошло времени от потери сознания и до нынешнего полубреда пробуждения?

— Положим, на десять, — возобновил беседу первый голос, теряя жар озлобленности и с ним заодно шипение. — Но я-то...

— Ты-то, — передразнил старый анг. — Пэрны таких как ты жрут и не давятся. Я повидал их породу, тому уже лет тридцать, а все памятно... Лютая была зима. Оно конечно, с сорокалетним-то рубежом не сравнить, но — лютая. Пэрны тогда взяли два замка на юге. Именно они, а вовсе не шаасы какие-нибудь. Анги склонны верить клятвам и слушать обещания, мы простоваты душою, многие из нас. Бой осиливаем, а гнилость слов иной раз стачивает нас. Я зарубил пэрна со второй попытки, по сю пору тот удар помню... и его лицо, и как взгляд подернулся смертью. Один в один был мой сын, за год до той зимы ступивший на последний корень. Я не спас его в зиму, я кое-как пережил лето и зарубил подделку, неотличимую от моего мальчика... Как думаешь, ты смог бы перерезать глотку любимой женщине, матери или другу?

— Но... Ох, ты ж...

Звяк! Боль обожгла, но не так яростно, как прежде: Бэл слушал, а разговоры всегда отвлекают. Тем более, такие. Старый анг, кажется, первый раз изволил о себе рассказать. Наверняка, старается не для собеседника, убалтывает именно Бэла. Понимает, что боль велика, что нет времени на повторный уход в обморок. Бэл попробовал улыбнуться, благодаря. Губы не послушались, но понимание себя, пребывающего в замке, вполне живого, начало медленно, по крупице, возвращать ясность рассудка.

— Вот и не дергай, тяни ровнее. Когда он будет вовсе в уме, поблагодари. Если б он поперек правил не полез в бой, ты теперь знал бы ответ. Или я знал бы... за что снес чью-то буйную голову, хоть она и не пэрну принадлежит.

— И ты... сына?

— Всего лишь тварь, но меняться она стала только после смерти, так что пришлось сложновато.

Звяк!

Анги примолкли, старый кряхтел, вдруг осознав возраст. Вспомнив дурное, он дышал тяжело и неровно. Младший иногда резко вдыхал, готовя вопрос — и судорожно его сглатывал, не решаясь вслух проговорить мысль, грозящую обернуться новой болью для собеседника.

— Почему ты согласился быть вторым? — наконец выговорил первый анг замка Файен. — Ты старше, ты учишь меня, ты... я ведь знаю, ты из настоящих зенитных ангов, а на западе лишь случаем очутился.

— Не случаем, если не звать так просьбу Тэры. Я желал покинуть зенит, она намекнула на важность событий у Йонгара для грядущей зимы... Когда дорастешь до моих лет, поймешь: место за столом или на приеме ровно ничего не значит. Мне тут нравится. И ты неплох, надо ведь кого-то толкового учить. Я не хочу уходить, и прежде не желал, еще молодым... а Тэра вреднющая баба, хуже всякой черы яд копит, и всегда была такова. Первым ангом нельзя у неё остаться, если тебе более сорока. Понял? Теперь сообрази, сколько еще сам ты простоишь на стене, красиво подбоченясь?

— Почему это — нельзя? — шепотом ужаснулся первый анг, считая в уме остаток времени, исчезающе малый.

— Север исконно поднимал нас из детства. Всех нас, в ком крепка сила и велика душа. Прорицатели, если они толковые, помогают раскрыть данность, понять склонность и избрать путь. Но кроме Тэры в нынешнем веке никто не соглашался отпускать лучших, когда они... дозревают до полного ума. Или научаются из него выходить в дух, что уж вовсе редкость. Мерзопакостная старушенция... И не морщись, я сам не молод и могу звать её, как вздумаю! Старушенция, да... Сколько помню, она неизменно в сомнениях и, вроде бы, готова переметнуться к сильному, она слаба здоровьем и щупает последний корень. Надежный способ заглянуть на дно чужой души, к сильным-то в замок не лезут, себя не помня, сняв защиту и глупо сев близ Файена, северного зрячего огня. К чему я начал-то? Ах, да: вреднейшая из хозяек последовательно изгнала отсюда всех, кто теперь славен. Со всеми перессорилась и все мы ей... благодарны. Не сразу, много позже, когда поживем да подразбавим горячность. Нет, тут я промашку дал. Не все еще доросли до благодарности. Тох ненавидит её. По настоящему, так и знай. Ясномогучий южный упрямец полагает, что более полное обучение позволило бы ему спасти учителя.

— А...

— Ненавидит, сочтя свое изгнание ошибкой Тэры. Полвека назад в горячке он подался на юг, там ему напекло голову еще сильнее после истории с чером. Дальше — хуже... У Тэры из-за чудачеств Тоха отношения с тремя большими замками юга натянуты аж до звона.

Бэл лежал, ожидая очередного 'звяк!', сжавшись и заранее морщась. Вместо рывка и спазма боли пришло облегчение: лицо протерли холодным. Щекотка капель побежала по шее, скулам. Сделалось возможно дышать глубоко и уверенно, свет пробился под сомкнутые веки. Еще несколько мгновений — и удалось открыть глаза, пусть лишь узкими смотровыми щелями. Старый анг как раз склонился и ждал: первым, что уловил Бэл, оказался именно его взгляд, изучающий и немного виноватый.

— Жив? Хорошо... и даже в уме. Ты научись, малыш, себя понимать как-то понадежнее, — просительно буркнул анг. — Зови сразу, едва очнешься неурочно, а не после, когда и времени нет, и заходит все слишком далеко. Себя не жалеешь, хоть Вроста пощади.

— Давно...

— Солнышко только лес принялось будить, ни единого дня ты не упустил, — обнадежил анг. — Я понимаю, боль велика, но дать тебе отдыха не мог, уж прости. Что бы ни достигло нас ночью, оно не приживется здесь без дозволения Файена. Твой первый анг мог бы посодействовать воплощению, однако он пока что неопытен, а мое право не признано в северных лесах. Ну и Тэра далековато — в духе.

— Что звякало? — чувствуя себя нелепым, спросил Бэл, тратя время на малозначительное.

— Плеть пэрнов надо принимать на клинок, обязательно, — нахмурился анг. — Пэрны — они не воины в самом общем смысле, они вроде вас, вальзов. Но, как ты знаешь, мы — люди — черпаем из себя и себя же развиваем. Они черпают извне и копят прозапас. Каждое звено плети — заемная сила, свитая с мертвым проклятым железом, жаждущим прорасти в плоть. Запомни, ладно? Ты позволил плети охватить руку. Подставился и дал себя убить, вот так... Хорошо хоть, буг твой умен, к лесу метнулся, упрятал тебя в корни. Мы успели, застали еще живым и сделали, что могли. Малыш, больше не лезь в анги. Меня заменить в нынешнюю зиму посильно. Тебе в замке нет замены, вот так...

Анг грустно растянул губы, не осилив ободряющую улыбку. Бэл в ответ виновато вздохнул. Как сказать, что ты вдруг перестал быть толковым вальзом? Жаловаться не время, да и нет у него права лишать людей надежды, пусть малой и ложной.

— Все с тобой хорошо, — понял невысказанное анг. — Переболеешь и выправишься. Мы ведь черпаем из себя, а твой колодец сделался много глубже по вине Ружаны, вынудившей тебя прежде срока и с болью осознать свою силу. Ты вырос, мальчик. Колодец дара углубился, для тебя это ново, ты не привык к себе такому. Но поверь моему опыту: прежний Бэл, даже и с ногами, даже при поддержке двух ангов, не одолел бы пэрна. А прорицать... оно тебе надо? Вот посуди, есть ли польза в смутных видениях? Лес гневается, тьма копится, по тропам идут воины, королева точит зубы... или что там у неё ядовитое? Я знаю наперед все байки, какие может высказать наилучший прорицатель. Толку в них чуть, одни сомнения и страхи. Не опирайся на пустоту, малыш. Опирайся на людей и лес. Держи рукоять клинка и не забывай баловать буга, в нем твоя радость... Простые пути иногда воистину короче умных обходных, поверь.

Бэл улыбнулся, теперь совсем тепло и даже почти беззаботно. С души свалился тяжеленный камень: не надо скрывать исчерпание дара, не надо ночами вслушиваться в невнятный гомон леса и грызть себя, мысленно именуя бездарем.

Тень заслонила проем дальней арки, но приближение буга узналось за миг до того. Две половинки, некоторое время составлявшие бугадь, и теперь не разделились окончательно, помнили и привечали друг друга. Игрун замер, дал себя рассмотреть — и взрыкнул.

— Красивее всех, — охотно подтвердил Бэл.

— Урр-м, — принял похвалу буг, лязгнул когтями по стене, извернулся, танцуя на месте и приглашая рассмотреть себя снова, внимательнее.

— Несравненный, как и та, кто тебя приручил, — серьезно добавил Бэл.

Буг в два прыжка оказался рядом, приник к больному плечу, вчуялся, шершавым языком лизнул обнаженную кожу. Мелко задрожал кончиками ушей, слушая смех приятеля: щекотно... и подставил спину.

— В чем неотложное дело? — забормотал Бэл сквозь зубы, самостоятельно вползая на буга и мысленно благодаря ангов, не сунувшихся с помощью, похожей на опеку над младенцем. — Вы твердили о праве в северном лесу и Файене. Я не понял.

— Пойди и глянь, все равно, сколько ни объясняй, кроме тебя и живого огня никто дела не уладит, — вздохнул первый анг. Покосился на старого и по молчаливому согласию того продолжил пояснения. — Признаю, я попробовал его укрепить в мире, но не справился. Может, он важный гость. Только бесхребетные нам, принадлежащим силе, не близки. Надо крепко понимать пользу и всей душою принимать то, что и такие нужны миру... я понимаю, но совладать не могу. Ни единой в нем косточки, ни малейшего стержня. И серебра в нынешней луне ни на ноготь. Не справляюсь.

Младший сокрушенно вздохнул, и сделалось окончательно понятно: он пробовал решить непосильное со всей горячностью, которая помогала ему в поединках держаться даже против Черны. Но мягкости и снисходительности к чужим слабостям анг пока не осилил, не нашел в душе.

— Видом — чисто слизняк, — подтвердил старый анг, не желая увеличивать и без того осознанную вину своего нынешнего ученика, вслух именуемого 'первым'. — Трудное дело, для среброточивого... Вот мы обсудили и решили: наспех вытаскивать тебя из целебного сна. Долго он в Нитле не удержится. Бескостность иной раз настигает и сносных людей при входе в наш мир. Обычно это означает, что гостю он не родной. Но тут, чую, особенный случай. Издали гость явился, а только лесу он — не чужой.

Бэл утвердился в привычном положении и прижмурился, радуясь болезненному, но желанному сплетению с Игруном. Полноценного бугадя на сей раз не возникло, однако дурашливость юного буга так и бурлила в душе, из-под когтей мелкими искорками сыпалась крошка камня, хвост сек сухое узорное дерево прикрытых дверей — и не возникало намерения одернуть зверя, убедить не портить камней и досок. Бэл блаженно улыбался, а неукрощенный указаниями буг приплясывал, то распуская усы и стращая несуществующего врага — то плотно оплетая горло узором миролюбия.

Анги двигались, отставая на полшага, так, чтобы быть рядом с Бэлом и оставлять впереди лапы и морду Игруна. Дорогу показывал младший. Старший теребил ус и ворчал: неплохо бы Бэлу потрудиться самому или кого попросить, чтобы приладить крепление для клинка на спину, оно бьет буга по боку и ярит, и доводит настроение до звонкой лихости. Бэл слушал, прекрасно понимал, что ему советуют уняться и утихомирить буга — и делал вид, что отменно глух... Стоит ли угасшая радость нескольких сбереженных камней? Вряд ли. Вот и старый анг сменил тему: вещает о подготовке к зиме и налаживании удобных троп к ближним поселкам. О проверке надежности стен и пополнении запаса продовольствия. Слушая и иногда кивая вовремя, Бэл продолжал улыбаться, гладить Игруна по шее, вороша мягкое серебро ворота и отмечая: уже линяет в зиму, вон как мех уплотняется, да и подпушек знатный, сквозь него до кожи не пробраться. Занятые каждый своим, анги и Бэл спустились во двор, миновали его и нырнули в прохладу травного подвала, того самого, где Черна срасталась с краповым доспехом.

Игрун первым приспособился к сумраку, заурчал, здороваясь со знакомым. Бэл тоже кивнул, распознав Вроста сперва чутьем буга, а чуть позже и собственными глазами. Парнишка сидел у края каменной чаши, нагнувшись к поверхности воды. Щурился, всматривался в глубину.

— Кувшинник я запустил, приживается, — не оборачиваясь, сообщил Врост. — Большего не сделаю, оно сразу юркнуло в соцветие и там хоронится. То ли страха в нем много, то ли жизненной силы не уцелело ни капельки... не понимаю. Не лесное оно, моему дару не открывается и не отзывается.

— Пойдем, тебе надобно отдохнуть, — строго приказал старый анг и прихватил Вроста под локоть, потянул от чаши, не ожидая согласия. Другой рукой поманил первого анга и указал ему на арку входа. — Мы сейчас помеха, я чую. И не шумите, ваш шум от пустого любопытства тянется корнями, а вовсе не произрастает из дельной почвы.

Игрун подкрался к краю чаши, понюхал воду, фыркнул и лег, рассматривая собственную правую переднюю лапу и намереваясь старательно и без спешки повыкусывать из меха мелкие колючки, так и норовящие привязаться и путешествовать с бугом как можно дольше и дальше, выбирая наилучшее место для прорастания семян. Краснобыльник, как известно, так добирается до новых полян и проникает в ограду селений, если его не удалить своевременно. Зато семена дуффа всякий буг носит охотно и, выкусив с лап, сам же втирает себе в загривок или шею: туман полезен, маскирует в ночи перемещение и помогает спрятать запах зверя.

Бэл сидел расслабленно, с прикрытыми глазами. Он понятия не имел, что прячется в соцветии кувшинника. Не сомневался лишь в одном: именно это и преследовал пэрн. Оно светлой лужицей сочилось в мир и копилось у ног Тэры Арианы, пробуя воззвать к ней и обрести помощь. Значит, оно или обитало прежде в замке, или имело основания рассчитывать на поддержку прорицательницы. А может, без всяких оснований цеплялось за отчаянную надежду: ведь исподники приближались.

— Кто ты? — шепнул Бэл. Нагнулся, всматриваясь в сумерки глубины чаши, завитые стеблями кувшинника. Свет настенного мха не проникал до дна, лишь создавал блики на воде, подобные дополнительному покрову тайны. — Отзовись...

То, что пряталось, не пожелало выглянуть. Бэл наметил улыбку в уголках губ, отчетливо представив, как на его месте сидел первый анг, сопел, потел. Зыбкая танцующая вода не отражала силуэт врага, а без такового анг полагал бой невозможным. Между тем, требовалось исполнить нечто иное, чем вызов на бой. И это иное оказалось молодому воину непосильно.

— Черна бы управилась, — отметил Бэл, в который раз с болью признавая: без воительницы трудно. Без неё и замок пуст, и душа тяжела.

И Милены нет, первой ученицы, прекрасно знавшей потемки бессознания людей замка. Пусть многие находили её несколько вздорной и самонадеянной. Но даже они признавали: Милена читает души. Увы, мало кому удается быть интересным для прочтения, тем более — повторного... Бэл грустно улыбнулся, тронул воду подушечкой указательного пальца, быстро рисуя лоб, линию носа... Он знал этот профиль до последней пушинки на коже.

— Ты хоть цела? — жалобно шепнул Бэл.

Он первый раз позволил себе признать страх, каждодневно сжимающий сердце. Ушла... Как она там, и где это — 'там'? Миры бывают разными, не всякий годен людям, кое-где и опытнейшие анги в полном доспехе едва выживают. При мысли о внешнем для Нитля делалось дурно, сознание повисало в дряблой пустоте. Он, тогда еще Белёк, сам явился в мир живого леса, он однажды решил, что именно так и следует, он переупрямил всех — и что? Погнался за детской мечтой, попался на морок, который подсунула хитрейшая Тэра. Ей не один пэрн небось позавидовал бы, узнай о той истории...

Первый раз маленький Белек шагнул в Нитль вместе с кем-то родным. Сейчас не вспомнить, чья рука держала детскую ладонь. Взрослый явился во владения прорицательницы, и приглашения он добивался долго, настойчиво. Для здраво организованного, благополучного мира этого взрослого спутника Белька Нитль с его бурной дикостью казался нелепым, сказочным. Похожим на пряничный домик, вдруг явившийся на поляне рядом со звёздным кораблем. Несочетаемый с окружением, противоречащий опыту экипажа, где все успешно миновали тесты на компетентность, логику, реакции... Но домик стоял, дивно пах угощением — а взрослые дяди и тети отчаянно и по мере сил незаметно щипали себя до синяков, надеясь развеять недоразумение, объявить оптической иллюзией. Хотя пряников хотелось все сильнее, ком слюны копился во рту...

Идея большого переселения во внешние миры нуждалась в исключительно надежном позитивном прогнозе. Кто первым предложил уточнить его у прорицателей Нитля? Бэл не знал, но прекрасно понимал: идея, однажды зароненная, проросла и не пожелала сохнуть... Тэра Ариана соизволила принять гостей. Группу очень умных взрослых — и одного мальчика. На присутствии ребенка настояла именно она, оговаривая состав гостей. Белька выбрали ровно так, и велела Тэра. Своего урожденного имени Бэлу вспомнить не удалось, оно ушло, как и иные воспоминания о первых годах жизни. Слишком многое стер восторг прикосновения к живой траве, шелест говорливого леса и свет здешнего солнца. По весне оно отчетливо отливало серебром, грело не кожу — душу...

Взрослые гости озирались, бормотали едва слышно на родном наречии — "дикость", недоуменно изучали замок Файен, каменный, примитивный, мрачный. Смущенно предлагали встречающему с непонятным титулом "анг" в качестве ответной услуги устроить центральное отопление или хотя бы провести свет. Анг отмалчивался, вел по внутреннему двору. Затем он глубоко поклонился и представил гостей, назвав Тэру полным именем.

Тогда и довелось впервые услышать, что она хозяйка, то есть отвечает за людей и лес в округе. И еще узнать о титуле "дама", что означает "признанная живым огнем, та, кому в руку легло огниво". Взрослые выслушали пояснения и вежливо промолчали: все оказалось ровно так глупо, как ожидалось. Кое-кто снова отчаянно щипал себя за локоть и заранее страдал от бесполезности визита. А Белек смотрел на анга, огромного, могучего, при настоящем поясе с древним оружием. И на Тэру смотрел. Она казалась мудрой и загадочной. Пожилая, невысокая, немного сутулая. Всего-то раз глянула на ребёнка — и улыбнулась, отворачиваясь и приглашая гостей в каминный зал.

Тэра малость горбилась, иногда слегка шаркала ногами, трижды останавливалась и отдыхала, глядя в пол. И еще покашливала. Позже Бэл понял: только так удавалось ей, лукавой, перемогать приступы смеха. Ведь сколько раз объяснено гостям, что Нитль не принимает то, что называется "технологии" и позволяет себя населять только живым душам. Людям, кто приходит сознательно и заинтересованно, чтобы заниматься совсем иным, нежели построение цивилизации и выживание в её непростом лабиринте условностей и ограничений, ловко замаскированных внешним благополучием отопления, дальней связи и иных благ. Нитль полагает, что именно без перечисленного люди способны стать в полной мере собою. Обрести силу, которой они жертвуют, приобщаясь к комфорту... Найти в душе дар, спящий, пока нет в нем насущной необходимости.

Тэра пережила третий приступ кашля, выпрямилась и заинтересованно глянула на рослого и тощего главного гостя.

— Мил человек, если все у вас превосходно отоплено и ярко освещено, почему вы тащились пешком от самой складки до моего убогого домика? — уточнила прорицательница. — Не надо хватать ртом воздух, я понимаю, у вас сроки, ресурсы вложены, а гарантия позитивного исхода, мягко говоря, никакая. И вот вы здесь, вы решили послушать мои... сказочки. Хоть понимаете, что всякое прорицание сужает коридор допустимых вариантов развития событий? То есть я не пророк и единого стволового канала событий не смогу прорубить, но загублю немало боковых побегов развития ситуации. Вы к этому готовы?

— Но...

— Конечно, нет, ответ закономерный. Я не буду к вам жестока и уделю два дня для вопросов. Сегодня можете истратить вечер на глупости, то есть на решение: верить ли мне и считать ли сказанное надежным. Я не потребую оплаты. Но завтра — иное дело. Я приняла присланные вами данные. Наладила прямую линию подпитки из высоких слоев вашего мира, где много чего хранится... впрок. Пригласила трех вальзов поддержки, и все они даймы, хозяева замков севера, а не абы какие недоучки... Вместе мы завтра составим полное понимание вашего большого переселения. Вы сохраните знание и наитие в своих душах. Я получу оплату, вы ведь помните, что я пожелала?

— Мы в сомнениях, наши законы...

— Обычная цена прорицателей. Первый, кто миновал двери, указанные мною в вашем мире, должен прийти в замок и здесь остаться, если того пожелает. Первый ребенок, так я уточнила цену. Это он?

Гость сокрушенно вздохнул и кивнул, наконец-то выпуская запястье ребёнка из жестких, потных тисков своей ладони. Тэра нагнулась и пытливо заглянула в лицо. Прищурилась, мелко закивала и велела найти Черну. Кто это такая, тот мальчик еще не знал.

— Черна умеет показать лес лучше всех, — пообещала Тэра. — Вечер, ночь и утро, еще весь день до заката — вот твое время. Спрашивай, что пожелаешь. Иди, куда вздумаешь. К завтрашней ночи явишься в каминный зал. Я дам тебе имя. Примешь — и не покинуть тебе моего леса до взрослости. Откажешься — и никогда уже не вернешься сюда... Теперь беги.

Взрослые гости заволновались, шепотом обсуждая, допустимо ли отправить ребенка в дикий лес без средств спасения, без маркеров, связи и защиты от инфекций. Тэра повела плечами и отвернулась, тем прекратив обсуждение.

— Да, у нас другая жизнь, — негромко молвила она, шагая за порог большого зала. — Просто примите это, ведь до нынешнего дня вы всем миром формально признавали нашу уникальность. Вы вплетены в Нитль уже пять веков! К нам уходят очень редко, приживаются еще реже. Здесь нет систем безопасности и средств спасения. Нет почти ничего, привычного вам. Но, прошу помнить: если складка будет расправлена и корни отпустят ваш мир вовне, это решение примет Нитль, только он. Мы не утратим возможности бывать у вас, зато вы лишитесь ответного права на визит. Ах, вот еще: дозволяю в пределах замка любые опыты... — Тэра фыркнула, не сдержав смешок. — Если хоть один ваш прибор еще действует.

— Ах, да, диффузная диссипация[86], — поморщился глава гостей. — Но, позвольте, я все же не понимаю, если горит огонь, что мешает применять хотя бы принципы примитивного парового привода? Или скажем...

— Мы не мешаем вам жить вашим укладом, вы не мешаете нам. Правило обыкновенного добрососедства. Добавлю, наш... дом, или корень — как ни назови, все равно он крайний, граничный у диких пустошей, вам и неведомых. Мы встречаем тварей, враждебных людям. Разумно ли учить нас воинскому делу, если вы привыкли лишь к мирной жизни?

Гости один за другим прошли мимо Тэры и столпились, шушукаясь. Все глазели на каминное пламя, ревущее за узорной ковкой. Шторы были плотно прикрыты, рыжие искры переливались в крупном шаре, установленном на столике близ огня. Казалось, в шаре горят сотни, тысячи огней, завораживают, притягивают взор.

— Вам не тягостно знать это... и многое иное? — совсем тихо ужаснулся главный гость, последним проходя в зал.

— Вам не тягостно дышать всю жизнь? — повела бровью Тэра, прекращая изображать дряхлость и выпрямляя спину. — Сила всегда имеет оборотную сторону, мы зовем это изъяном. Моя сила позволяет спасти многие жизни и предупредить угрозы, однако же, вынуждает знать и то, что я не желаю знать. Я родилась такой и могла бы тихо существовать в мире, много более развитом, чем ваш. Ползти по жизни и быть слепой. То есть, как полагают у вас — нормальной. Обыкновенной. Но я выбрала путь зрячей — и теперь вижу совершенно точно, сколь многого лишилась бы, не осмелившись покинуть блаженное и фальшивое состояние неразвитости дара.

— Для нас недопустимо оплачивать консультацию... человеком, — глядя в пол, пробормотал гость. — Это дикость. Я вынужден просить указать иную цену.

— Всякий человек свободен выбрать путь, это не нами выдумано, таков закон мироздания. Вальзы севера редко рождаются в Нитле, почти все мы — пришлые. В этом ценность круглого стола[87], — мягко улыбнулась Тэра. — Мы храним в подсознании, в спящей детской памяти, прежний взгляд на мир. В нас остаются навсегда вроде бы забытые убеждения, стереотипы, заблуждения. Разные у каждого, неповторимые. Вместе мы способны видеть объемно, без ограниченности догм и в то же время учитывая традиции. Сложные вопросы требуют не ответов "да-нет", они вынуждают нас искать путь, годный вопрошающему... Не вздыхайте, я не стану злой старухой из сказки, уводящей в неволю малого дитятю. Я лишь желаю знать выбор мальчика. Его, а не ваш.

— Дети не могут выбирать осознанно. Мы не готовы отдать ребенка, — суше и строже выговорил гость.

— Но требуется куда меньше, я уже пояснила. Дайте ему право выбора, я не возражаю, чтобы вы сколько угодно помогали осознать и тяготы, и опасности. — Тэра подмигнула мальчику и указала в коридор. — Вот и Черна. Иди, чахлое дитя цивилизации. Иди и играй, забыв запреты. Может статься, это единственный день свободы в твоей жизни. Я не желаю прорицать о тебе, это сужает коридор принятия решения.

Черна — тощая, как будто составленная из одних костей, рослая и смуглая до бронзовости — уже мчалась по коридору. Она, как позже понял Бэл, крайне редко передвигалась степенным шагом... Хлопнула по спине, хмыкнула — и убежала дальше, приглашающе мотнув головой. Обдала духом мятой травы, древесного сока, пота — и еще сотней незнакомых, волнующих запахов.

— Мне верно сообщили, вы до прихода в Нитль учились в университете мира... — попробовал что-то для себя уточнить гость.

— После, я уже избрала путь вальза, но разве это мешает интересоваться наукой? — вздохнула Тэра, предлагая слуге прикрыть двери. — Как сложно не прорицать очевидное! Интересный ребенок. Может быть, он для Файена более чем важен... По счастью, я не знаю всего, я лишь наблюдаю цепочки и ветвления событий. Милый мальчик, такой прямо — белёк. Да, именно.

Дверь закрылась, и, лишившись присмотра взрослых, мальчик заспешил следом за Черной, скучающей в конце коридора в ожидании нерасторопного гостя. Впереди были длинный вечер, волшебная ночь и еще целый день — спелый и полный, как осенний плод... Впереди было много детских открытий и солнечного, непостижимого для взрослых, счастья. Не было лишь свободы. Можно ли отказаться от Нитля, вдохнув его аромат? Тэра, конечно же, знала ответ в отношении каждого гостя. Прорицатели многое видят, однако не могут менять будущее в главном. Они обречены терять, заранее ощутив горечь. Ошибаться, с запоздалой болью понимая: да, это та самая ошибка и та самая развилка возможного, знакомая и пройденная наихудшим путем... Прорицатели несут бремя, утешая себя одним: они хотя бы не пророки, упрямо воткнувшие лезвие взора в желанное, как в мишень, и готовые сжечь себя дотла, чтобы прочертить путь между желанным — и настоящим. Путь, а вернее выход из смертельной, безвыходной западни...

Бэл вздрогнул, тряхнул головой: зачем впускать в сознание пустые воспоминания, сбивать настройку? Он остался в Нитле, хотя все взрослые были против. Он много раз плакал ночами, пытаясь вспомнить прежнюю жизнь, но никогда не жалел об отказе от неё. Иначе Тэра не приняла бы в ученики. И тем более не дозволила встать у себя за плечом на правах старшего.

Поверхность воды еще дрожала, разглаживая след профиля Милены, намеченного одним быстрым движением. Блики мерцали в такт шагам той Тэры Арианы — давно забытой и случайно явившейся внутреннему взору. Блики качались, утомляли взгляд. Затуманивали. Бэл смотрел в воду и более не видел её.

Профиль Милены все внятнее рисовался за поверхностью, в глубине. Бывшая первая ученица вдруг обернулась, подарила взгляд — и сгинула, вмиг утратив интерес к неизменному воздыхателю, которого давным-давно поняла до донышка души.

— А-ах же-ж... — сквозь зубы прошипел Бэл, перемогая вспышку боли, ослепившую не глаза, а недра сознания.

Буг насторожился и заворчал. Пришлось его успокаивать на ощупь, свыкаясь с новым знанием: Милена далеко, может даже в плоскости. Она жива и пока домой не собирается, есть дело, важное. Черна не с ней, гораздо глубже, и воительнице приходится хуже. А гость... тут все сложно. Зато вполне ясно, что следует исполнить теперь. Стыдно бездействовать, когда на тебе долг вежливости. Страшно совершить то, что откроет врата старой тайны, не сулящей добра...

— Файен помнит вас и не видит причин для отказа в праве быть здесь, — молвил Бэл, вслепую нащупал свою же левую ладонь, подвинул ее к воде. Коснулся поверхности мизинцем. — Входите.

Вода сделалась жесткой и впилась в ноготь, рука онемела от боли. Бэл снова зашипел, откинулся. Буг пружинисто вскочил и зарычал, подозрительно глядя в темную чашу круглого водоема, оплетенного кувшинником. Именно буг увидел, как выползает из соцветия бесформенный студенистый ком, тянется к руке — ближе, увереннее. Затем вся масса стеблей кувшинника пришла в движение, с шелестом оплела ладонь, поползла выше, до самого локтя, жадно нащупала голубоватые жилки близких к коже сосудов и запустила в них воздушные, короткие корни.

Буг подался назад и приподнял голову, шире развел лапы, не позволяя обмякшему седоку завалиться набок и сползти со спины. Кувшинник шевелился, плотнее скручивался и жадно впитывал влагу, донный ил. Завершив свое дело, он начал освобождать руку Бэла, часть стеблей опадала сухой ломкой трухой, прочие усердно прятались под воду, уходили на самое дно. Буг принюхался, вывернул шею и лизнул мокрую руку седока, покрытую проколами по венам — словно на кожу нанесли татуировку. Бэл очнулся, завозился, широко зевннул и сразу сжал челюсти, чтобы зубы не выбивали ознобную дрожь.

— Пр-ринесите од-дежду, — пробормотал он, надеясь, что хоть один слуга есть у дверей.

Из темной воды, утратившей прозрачность, появились голова, шея, плечи. Гость облокотился на край чаши, поклонился Бэлу.

— Нитль? — Дождавшись кивка, гость прикрыл глаза, позволил себе улыбку. — Надо же... добрался. И — впустили, вот чего не ждал. Позвольте поблагодарить за оказанную честь и отданную в долг жизненную силу, достойный дайм. Возможно ли узнать имя пламени этого замка?

— Я не дайм, всего лишь первый ученик и наместник, — прошептал Бэл, не веря себе и продолжая всматриваться в лицо гостя бессовестно подробно, до мельчайших черточек. — Вы прибыли в замок Файен. Простите, я буду глазеть, это невежливо и малопонятно... но мне знакомо ваше лицо, нет сомнений. Это невозможно, но я видел вас на старой картине, висящей в каминном зале... Некоторые сплетни предлагают числить ту картину древней.

— Тэра жива, — куда ярче улыбнулся гость. — Мое первое имя дал мне отец. Оно ничего не значит... Мама, если не врут сплетни, назвала меня Рок и еще сказала, что мне не место в Нитле, иначе имя обретет смысл и... И тяжесть его будет велика. Но я полагал, что могу сам избрать путь. Верил, что тяжесть меня не задавит, — мужчина сел прямо, встряхнулся, отжал довольно длинные светлые волосы и горько усмехнулся. — Что-то она скажет теперь.

Бэл с трудом проглотил комок изумления, вызывающего большую тошноту, чем слабость обескровленного тела.

"Может быть, тебе повезет. Тогда дар не раскроется в полноте, ты будешь смотреть за грань, ощущая себя полуслепым от яркости образов", — сказала однажды Тэра. Тогда он был мал и не понял её слов. Сейчас зрение прорицателя не затуманилось "засветкой". Знакомая картина в рамке жароцвета снова двигалась, давний бой у стен нездешнего замка длился. И весь он был — обман, значение для создателя полотна имело лишь лицо великана. Лицо, сохраняемое для опознания анга теми, кто однажды встретит его глаза в глаза — живого, проигравшего главный бой и утратившего что-то очень важное в себе.

Бэл сморгнул, прикусил губу и постарался принять знание, хотя и догада была болезненна. Прорицание — не обязательно взгляд в грядущее. Умение увидеть основание тайны прошлого тоже часть дара.

В видении ослепительный, могучий столп света казался плотным и горячим. Зенитного луча Бэл никогда не видел, но не сомневался — теперь довелось взглянуть именно на него. Рослый анг шагал к столпу сияния. В полном доспехе рудного крапа, без оружия, которое только мешает — так и Черна твердила... Доспех был в нескольких местах поврежден, лохмотья крапа висели сухие, мертвые. Чужая и своя кровь запеклась на боку, промочила дочерна левое плечо и шею.

— Ты не выдержишь, — строго сказал голос, и тогда Бэл смог распознать и силуэт женщины, совсем маленький, темный, со спины. — Не время. Да и груз не по тебе.

— Разве есть выбор? — не оборачиваясь, отозвался анг.

Луч мигнул... и погас!

В мире сделалось глухо, угнетающе мрачно. Анг перешагнул границу, еще недавно отмечавшую край луча. Незримое надавило на человека, сгибая к земле. Анг зарычал и упрямо качнулся вперед, чтобы шагнуть снова. Тьма выступила из земли и поползла выше, сворачиваясь в остроугольный конус. Достигла колен анга, поглощая его, растворяя в себе.

— Где я добуду великана, если нет их, как ни гляди, — прошептала женщина, приближаясь к краю угасшего луча. — Нет великанов... Нет зенитного луча. Нет ничего, что я могла бы счесть надеждой. Сын, зачем я назвала вслух истинное имя твое в Нитле — Рок, когда обязана была дать забвение и тебе, и себе самой?

Тьма вышелушила человека из доспеха и упорно уродовала его, переделывала по своей прихоти. Бэл сморгнул, понимая весь ужас прозрения.

Анг шел за славой, совсем как великан на картине. Анг верил в себя, и это оказалась — самоуверенность. Анг жаждал назваться великаном и получить свой подвиг — но копил в душе мрак. Тот мрак, который есть в каждом, и до поры он остается незаметен или послушен... Сейчас мрак выворачивал анга наизнанку, лишая всего человеческого, — того, что мгновение назад казалось неотъемлемым и теперь с легкостью отнималось. Вера рассыпалась прахом сомнений, доблесть разменивалась на звонкую лесть, честь обернулась пустым звуком, а цель... анг более не видел цели в своем походе, кроме выживания. И такой он был слаб, и такого его подмял страх. Животный, ночной страх...

Женщина бросила в оплавленный круг на месте бывшего луча то, что сжимала в руке. Быстро надела на запястье браслет, ножом взрезала кожу и зашептала слова, тише и тише, глотая отчаяние и не дозволяя ему одолеть еще одну жертву.

— Нет для тебя годного прорицания. Нет и не будет... Но я не желаю этого знать. Я дам имя твари. Я отдохну и высмотрю путь. — Женщина выпрямилась и поправила волосы. Бэл отчетливо видел её силуэт на фоне слабо светящегося воздуха, помнящего зенитный луч. — Иди к хозяйке, Руннар. Он сделал, что мог... что хотел. Тебе проще. Тебе предстоит всего лишь слушаться.

Бэл вздрогнул, слепо шаря по загривку буга, чтобы нащупать путь из прорицания в явь. На плечах лежала плотная накидка. Слуги гомонили, кто-то догадливый звал ангов. К самому носу подпихнули кружку, полную целебным настоем. Затравленно подвывала Ружана: и эта выползла, взялась помогать, надо же! Когда явь переборола картину давно минувшего дня из видения, Бэл выпил горячее из кружки, огляделся. Все суетились, Врост бубнил себе под нос, старательно укладывая корни кувшинника в большую бочку в углу. Слуги принесли огонь.

Первый анг Файена сидел перед бугом и уговаривал Игруна не сердиться на людской переполох и никого не рвать. А старый анг стоял возле арки входа и смотрел на гостя с прищуром, заинтересованно — так смотрят лишь на знакомых. Гость обернулся на взгляд, его лицо дрогнуло.

— Немало утекло паводков...

— Полсотни, — одними губами ответил анг, покосился на слуг, на Вроста и Ружану. Обернулся к Бэлу с поклоном и выговорил громче: — Укажи нам угодное Нитлю имя гостя, добытого из столь великого удаления.

— Из плоскости, — честно соврал Бэл, ведь Рок сорвался вниз и находился в плоскости, пусть и недолго. Прикрыв глаза и задыхаясь от жути, Бэл первый раз в жизни выискивал, собирал из звуков и смыслов имя, как умеют лишь прорицатели. Сердце прыгало в горле. Шутка ли, обозначить начальный шаг новой судьбы сына самой Тэры! — Плат. Имя его Плат, и он останется в замке... покуда.

Повинуясь намерению седока, Игрун пружинисто поднялся, лихо огрызнулся молодому ангу, даже клацнул зубами, вроде бы норовя прикусить руку.

— В каминный зал зову первого и второго ангов, — по возможности бесстрастно выговорил Бэл, позволяя Игруну отращивать ради забавы боевые иглы и намеренно обдирать стену коридора. — Да, еще гостя. Прямо теперь.

Приглашенные несуетливо последовали за наместником, старый анг подпер плечом рослого гостя, едва способного переставлять ноги. После врастания в Нитль сила прибывает медленно.

Светл сунулся навстречу и нахмурился, уступая дорогу. Очевидно, он одним из первых узнал о новой напасти, подкосившей здоровье Бэла, и успел пошептаться с псахами. Сейчас возвращался, лелея на руке опытную кайю[88], приготовительницу сладких снов и терпких лечебных соков, наделенных опасной, а порою и неодолимой силой.

Буг промчался по лестнице, в три прыжка одолел коридор, так что слуги едва успели приоткрыть дверь в каминный зал. Когда торопливые шаги приглашенных прошуршали следом, когда Плата усадили в кресло и напоили, дверь оказалась плотно закрыта, а пламя всколыхнулось и окуталось пеленой сизых искр. Теперь никто вне зала не мог услышать сказанного здесь, будь он наилучшим вальзом границ и самым даровитым соглядатаем. Бэл убедил буга подойти ближе к камину, согрел руки в живом огне, успокаивая мысли и выжигая из несознательного мутность, сопровождающую яркие прозрения. Покончив с неотложным, он обернулся и посмотрел в глаза гостю. Рослому — вот уж правда, великан... пусть и несбывшийся, но его ли в том вина? Кто знает заранее предел данной силы? Кто может сказать, что окажется за пределом, если однажды ему суждено отчаяться и миновать порог.

— Многие ли тогда знали, что зенит...

— Своими глазами кошмар видели единицы. В тот самый день мы потеряли короля. Близ зенитого столпа были Тэра, еще два вальза круглого стола севера, оба мертвы, — вместо Плата ответил старый анг. — Угасание видел прежний хозяин южного замка, брат Лэти... он умирал. Дайм соседнего замка юга и наставник, вот он вроде бы жив, но вскорости после жуткого дня поселился в дупле и надумал доживать век лесником. Еще знали наверняка трое с востока, все они давно ступили на последний корень. Из ангов свидетели — я и еще два зенитных, один вроде жив, но ушел в лес... И, конечно, теперешняя королева. Так называемая королева. Большинство наблюдало худший миг Нитля издали, даже сам я был до нынешнего дня уверен, что мой друг и ученик тогда... ушел невозвратно.

— Тэра позволила первой даме запада забрать медальон короля без права, поскольку желала сохранить в безопасности свою тайну, — кивнул Бэл, покосившись на Плата. — Я сегодня это прозрел... близко от вас никого не было, но опытные вальзы могли позже все обдумать и догадаться, особенно западные.

— Ничего не понимаю, — нехотя признал первый анг Файена, смущаясь и злясь от того, что снова выглядит мальчишкой.

— Зенитный луч угас полвека назад и не возродился по сей день, — Бэл по возможности ровно выговорил страшное. — Исподники могли всей массой вломиться в прореху и взять зенит, однако дали срединным просторам со всеми замками и поселениями познать относительный мир... Там слишком тихо в последнее время.

— Луч угас? — шепотом ужаснулся молодой анг.

— Это не самая свежая новость, не самая опасная, — поморщился Бэл. Обвел взглядом собравшихся и твердо объявил: — Кажется, мы завшивели. Нет, не так. Мы определенно вшивы. Не знаю, как с этим бороться, есть ли у нас время и силы на борьбу. Но я доволен нынешним днем. Мы осознали главную угрозу, это уже немало.

Глава 17. Черна. Список старого монаха

Испания, Монтсеррат, октябрь 1940 года

Первым, что разобрала Черна, очнувшись, был торопливый топот, сопровождаемый шорохом мелких камешков. Узкая тропка вилась над обрывом, крошево сыпалось вниз и едва слышно звенело и щелкало, много раз отскакивая от скалы. Почти отвесной, если верить слуху. Эхо не помогало — оно не намеревалось тревожиться по столь ничтожному поводу, вдохновенно подвывая ветру.

Из небытия Черна возвращалась в сознание и прежде, но тогда не пересиливала полудрему, утомление и слабость мешали отделить явь от морока. Помнился старик, тот самый, которому был уделен отросток рудного крапа. Старик сетовал на свой малый опыт лекаря, на скудность припасов и ненадежное, последнее время. Он твердил про осень. Пустые кладовые, октябрь и 'попущение божье и в тридцать девятом, и в нынешнем сороковом, мирном лишь на взгляд слепого'. Название года ничего не давало. Но Черна запомнила. А старик все сетовал и не унимался, повторял сокрушенно: миру конец, смерть косит людей, а впереди и того хуже грядут испытания. Под бормотание деда спалось глубого и тихо. Он принадлежал к числу говорливых жалобщиков, склонных изыскать изъян во всяком деле и не отчаяться. Он ждал конца света, однако ничуть не менял правил жизни. Молился, лечил больную, обсуждал с самим собою, как добыть дров к зиме. Вероятно, конец света во всем ужасающем величии не отвлек бы ворчливого деда от готовки ужина или поучений нерадивым юнцам.

Сейчас деда поблизости не было. Черна села, первый раз внимательно осмотрелась. Пещерка. Ложе наспех собрано из тонких палок, связанных веревками. Поверх несколько облезлых шкур, затем довольно чистая простыня. Есть и добротное, плотное одеяло. Из одежды на самой больной лишь просторная рубаха чуть выше колена. Обе незначительные открытые раны уже заросли, их тщательно промывали и перевязывали, кожа и теперь хранит запах полезных мазей. На плоском камне у изголовья аккуратно расставлены кувшин, кружка и несколько плотно укупоренных пробками склянок с лекарствами. Выход из пещерки занавешен тканью. Смеркается, и теперь внутри довольно темно даже для зрения опытного анга.

Мир вообще воспринимается кое-как, сперва хочется сказать — тускло. Но беда в ином: она не приладилась смотреть. Дома закон рассчитан на объем пяти лучей и норовящий пронзить зенит конус тьмы, а тут принято говорить о четырех сторонах света. Наречия за время болезни улеглись в сознании, им не тесно и друг с дружкой они не путаются. Зато помогают нехотя принять здешний миропорядок. Нет зенитного луча, нет и конуса тьмы — мир плоский для внутреннего зрения. Внизу тьма исподья, вверху сияние небес, а посреди тонким слоем — обиталище для живых, отгороженное от сложного и подлинного в понимании Черны бытия занавесью обыденности, привычки и самоограничения.

Люди тут верят в высшие силы — старик им молится всякий день, тем дополняя лечение. Из души его исходит сияние живого серебра, а дед упрямо относит и это к заслугам высших. В понимании человека Нитля ничто не дается просто так. Хоть криком кричи требования к богам, а покуда сам не приложишь усилия, чтобы сдвинуть камень, он останется на месте. Это не отменяет наличия в картине мироздания загадочных высших сил, однако лишает людей возможности отгородиться ими от своей же слабости. Черна зевнула, буркнула самой себе пояснение: 'Мы — взрослые, а боги следят лишь за дурными детьми, как здешние'.

Бегун все спешил по тропе, охал, сетовал на сумерки и удаленность места. Шаги приблизились было, но затем стали вновь удаляться: тропа сделала петлю по склону и потянулась в низину, чтобы оттуда вынырнуть у самого жерла пещерки. Черна еще раз осмотрелась, придвинула сверток с одеждой. Быстро скинула рубаху, натянула другую и заправила в штаны. Встала, переминаясь с ноги на ногу и оценивая степень здоровья тела. Вроде — вполне... Отдернув занавесь, она выбралась наружу, с наслаждением вдохнула холодный ветер, пахнущий морем и снегом. Внизу лежали теплые земли, но горы остаются горами, тут и среди лета можно ощутить прохладу. Или вовсе замерзнуть. Конечно, гора спящего дракона — так назвал место старик — не высока, без снеговой шапки. Но и она тянется к небу, делая его цвет глубже.

Взгляд устремился к здешней луне, лишенной переливов потаенного света, меняющегося от сезона к сезону. Хмыкнув, Черна оттолкнулась от скалы и побежала по тропе, приучая ноги к камню, а легкие — к воздуху. Она посещала всего-то пять ближних миров за постоянными корневыми складками. Но и того опыта хватило, чтобы понять: во всяком мире требуется настройка. Тем более для боя. Наращивая темп бега, Черна неслась по тропе, вниз, через лощинку и вверх на седловину, и опять вниз... Сопящего от усталости гонца она с разбега поймала за плечи, чуть хлопнула по губам, убеждая не шуметь из-за удивления.

— Что? — слово нового наречия выговорилось неловко.

Парень понял вопрос и заторопился шепотом отвечать. Отец Игнатий, — твердил он, — велел поплотнее прикрыть полог и не зажигать огня. Снова во двор сунулись опасные люди, совсем опасные. Полный обыск, мыслимое ли дело? Спрашивают о женщине с черным лицом. Покуда вежливо спрашивают, вроде бы даже с уваженим, но отец Игнатий...

Черна кивнула, снова касаясь ладонью губ парня. Облокотившись на скалу, воительница втянула ноздрями ветер, прильнула щекой к камням и постаралась сродниться с миром, расширяя сферу внимания. Чужаки были исключительно нехороши. Все вооруженные, ни единого блика серебра, в каждом ночь полна, густа. Исподников рядом нет, но их влияние, подобное припаху разложения над трупом — витает. Того и гляди, опять возьмутся убивать.

— Иди, сиди в пещере. Без огня, — строго велела Черна.

Ответа слушать не стала — нет времени. Глубоко втянула воздух, наполнила легкие, выдохнула и снова так же резко и полно вдохнула. Тело включилось. Далее она не бежала, а двигалась прыжками, едва касаясь тропы кончиками пальцев и поправляя себя в полете, чиркая ногтями руки по скале. Тропу проложили здешние люди, она делала много ненужных петель, даже бестолковый анг в спешке спрямил бы путь, сократил на треть. Себя Черна относила к толковым ангам.

В очередном прыжке впереди обозначился край скального бока, за ним зиял провал, второй отрог казал спину далеко, за долинкой. На уступе меж горных лап, в их объятиях, прилепился к скалам замок — недурной, пусть и всего лишь каменный, без живого огненного сердца. Черна одним взглядом собрала нужное в память. В следующем прыжке поправила движение, рушась с ребра горы, отталкиваясь от упрямых, но все же нехотя оказывающих помощь стволиков деревьев и петель корней здешнего недвижного леса. Тело звенело, сполна приняв свою роль стрелы на тетиве азартной спешки. Пять затяжных прыжков вниз, семь более коротких и мощных вверх — и вот камни стены. Черна с разлету впечаталась в них всем телом и заскользила, сберегая лицо и пальцами выбирая годную трещину. Впилась, плечо вывернуло до боли — но и только-то. Можно висеть, отдыхать, прислушиваться.

В замке отвратительно, опасно тихо. Надо спешить. Вон шевельнулся наблюдатель на стене. Второй двигается по дороге, не особенно усердно маскируясь под местного жителя. Оружие оставил, чтобы не шумело и не выдавало видом. Шаги во дворе. Там переговариваются, наречие иное, его использовали сторонники мелкого хозяина, который крикнул шаасу 'хайль'.

Во дворе снова шаги, стук двери: звук надежно указал ее место. Черна кивнула. Теперь — вверх. Постройки здесь просты, как и лес. Даже еще проще. Трещины в камне происходят от работы времени, ветра и воды. Или от усилия пальцев, упрямо вгоняемых в тело горы. Единственная сложность — не дозволять крошеву шуршать и течь вниз.

Гребень стены. Наблюдатель вот он — удалось выйти без ошибки, лицо в лицо. Не успев моргнуть, получил свое и затих. Черна поморщилась: кто поймет без опыта, толстые ли тут черепа. Может, до утра не очнется, если выживет. Воительница выждала полвздоха, пока второй наблюдатель отвернулся, перекинула себя через парапет и нырнула в тень. Отсиделась, дождалась удобного момента и прыжком канула в тень внутреннего двора. Высота не — большая, но мелкое острое крошево ожгло ладони. Зато можно снова осмотреться, пересчитать окна со светом — таких всего три. Разобрать голоса вдали: поют молитвы, слова знакомые, такие твердил старик. Скорее всего, он и есть отец Игнатий. А парень на тропе, получается — сын? Его старый хотел спасти более прочих... Стоп, поспешные выводы в чужом мире могут таить подвох.

Десять широких шагов до нужной двери. Довольно времени, чтобы принюхаться к острому незнакомому запаху, не природному, он исходит от повозок. Машин? Да, слово годное. Металл мертвый. Не кровь он для здешнего мира, а просто железо. Не поет, не присматривается к ангу. Не хочет дать отпор или лечь в руку. Даже странно, так много железа — и ни единого настоящего клинка.

Дверь удалось приоткрыть без скрипа. Черна скользнула в щель, осмотрелась, с ходу ткнув пальцами под горло двум людям в сером, почти успевшим обернуться.

— Отец настоятель, вы должны понимать, что право увидеть утро — это именно право, — шелестел голос за дальней дверью. — Мы нуждаемся в информации. Мы применим любые методы, официально нас здесь нет, и все те глупости, что вы изволите повторять раз за разом, нас не касаются. Не будет скандала. Впрочем, кто вы такие, чтобы стать к нему поводом. Вот список вопросов. Ознакомьтесь.

— Ты не сможешь и дальше молчать, старый дурак, — злее и резче вторил голос за другой дверью. — У нас есть твое описание, ты был там и видел, значит, скажешь все. Здесь много мальчиков. Говорят, они чудно поют. Но сейчас они будут кричать, если не заговоришь ты. Начнем с этого ангелочка.

— Итак, повторю вопрос. Кто из вас был на краю скалы в означенную ночь? — нудно и без интереса твердил третий голос за своей дверью.

Черна миновала её и толкнула следующую — ту, за которой полагала возможным найти знакомого старика. Детей было и правда много, Черна мельком успела отметить их, как гроздья наполненных слезами глаз в тени сплошного отчаяния. Старик сгорбился у стола, руки лежали на столешнице, за этим следил специальный человек. Второй — говорливый — прохаживался и тащил за собой совсем маленького мальчика, прихватив его за ворот рубахи и почти придушив. Ноги ребенка то оказывались в воздухе, то задевали камни. Еще двое серых стояли каменно и так же каменно смотрели на детей, целя в них из оружия. Именно этих врагов Черна исключила сразу, в одно движение. Затем с разворота достала стража близ старика и метнула себя к главному, ломая его руку, отпихнула ребенка. Еще рывок — и последнее движение скоротечного боя рубит горло серого.

— Сидеть тихо, — велела Черна, уже двигаясь к двери и надеясь на выдержку старика и его способность понять сказанное на ломанном, не ложащемся на язык, наречии.

В коридоре по-прежнему пусто. Черна выбрала дверь, оставшуюся позади. Рванула на себя и с порога прыгнула, сминая спины. Тут нашлось двое таких, кто не стоил жалости. Третьего Черна прижала к стене, основательно раскровавив ему щеку и поломав два ребра.

— Когда поменяют наблюдателей?

Слова были сложноваты и не хотели выговариваться. Один из допрашиваемых покосился на вошедшую, взглядом предложил помощь и внятно повторил вопрос на наречии серых людей.

— В десять, — просипел прижатый к стене, задыхаясь.

— У вас и у нас час, — перевел и дополнил тот же помощник, ощупывая синяк на скуле.

Черна кивнула, благодаря за пояснения и признавая в человеке одного из тех, кого она видела в первую ночь пребывания в плоскости.

— Во дворе пусто, было так, — негромко отметила Черна.

— Всех заперли в храме, — отозвался помощник. — Кроме нас. Есть свидетель, он узнал отца Игнатия. Его и нас двоих. Прочих сгребли до кучи, — мужчина жестом указал на людей в комнате.

— Сидите тихо, — чуть подумав, предложила Черна и указала дальше по коридору. — Главный там? Хозяин... Как назвать?

— Не знаю, кто он, но именно там, да. Не военный. Хуже, как я думаю. Не знаю, почему, но — хуже.

— Учту. Интересно.

Черна кивнула и пошла знакомиться, зажав меж пальцами две щепы, взятые у здешнего леса еще на тропе. Она без осложнений успела открыть дверь и ею вышибить дух из стоящего слева, локтем сломать ребра стражу справа и отправила щепки писарю и последнему стражу. Двигались и реагировали люди так, как и следует им, воспитанным плоскостью и вдолбившим себе же еще до сознательного возраста все привычные 'невозможно' этого мира.

Тот, кто вежливо беседовал с настоятелем, оказался занятнее. Он успел увидеть угрозу, дотянулся до оружия при поясе и открыл рот для крика. Он даже извернулся, уже прижатый к столу, и попытался сбить тяжелый подсвечник и тем дать сигнал. Общение с исподьем не подлежало сомнению. Но прижились новые способности кое-как. Плоскость трудно отпускает людей, позволяя им чуть отступить от привычного и осознать размер дара.

— Поговорим? — предложила Черна, продолжая выламывать плечо.

— Да.

— Тихо. Честно. Быстро.

— Да.

— Убить успею до крика.

— Да.

— Комната там, иди, — Черна повернулась к допрашиваемому, которого тут называли настоятелем. — Слушать здесь опасно. Знать опасно.

Настоятель молча встал и удалился, прикрыв дверь. Черна отпустила врага и заняла освободившееся место у стола. Слуга исподья отдышался, перемогая боль без стонов и жалоб. Не выпрямляясь, мешком свалился в ближнее кресло и кое-как расправил себя в сидячее положение. Поднял голову, стал смотреть.

— Говорили — лицо черное, — сообщил он сквозь зубы.

— Кто твой хозяин?

— Это очевидно. Я служу новому порядку. Мы объединим мир и...

— Кто. Имя. Мысль о нем. Место встречи. Место, где я могу его застать. Твой план движения завтра и дальше.

— Бессмыслица и дикость, — поморщился враг. — Я представляю не личность, а систему. Мы заняты поиском тайного, мы создаем могущество нового времени для нации, для... — он осекся, ощутив угрозу во взгляде. Стал говорить резче, деловитее. — Я прибыл, чтобы предложить сотрудничество. Ты показала силу. Мы готовы работать с силой, независимо от её природы. Сверх того, мы нуждаемся в том, что уже было в наших руках и осталось здесь с той ночи. Верни Грааль и присягни. Это все, что я готов сказать. Моя миссия — передать послание. Я исполнил миссию. Мне не страшна смерть, ибо...

— Поняла. Хватит. Дальше так: уходи. Все уходите. Никого не трогать. Скажи хозяину: пусть пришлет умного, чтобы говорить. Умного, понял? Через десять дней я уничтожу... то, что осталось с ночи. Кристалл, особенный. Не надо думать про оружие. Меня вам не достать, я чую беду. Заранее чую. Иди. Час даю. Дальше смерть.

Враг с трудом поднялся, опираясь здоровой рукой о столешницу. Не оборачиваясь, потащился к двери и далее по коридору, цепляясь за стену и ускоряя шаг. Черна смотрела в спину. Она превосходно знала, сколько 'весит' в Нитле её взгляд и догадывалась: здесь он стал еще тяжелее. Не бежать и не визжать уходящему все труднее. Он впал в панику и кусает щеку или язык, желая сберечь остатки рассудка. Воткнутый клинком в спину взгляд расплющивает, подтверждая: анг пребывает в последней степени ярости, вот-вот выйдет из себя... И тогда люди плоскости узнают много нового о даре подобных Черне. Правда — узнают за миг до смерти. И, скорее всего, не успеют понять.

Черна зашипела сквозь зубы выдох, стравливая гнев. Надо держать себя на жесткой сворке. Надо помнить, что лечение только начато и прошло первую стадию, полное восстановление изрядно замедлится при выходе из себя.

Во дворе уже творилось невесть что. Главный человек среди 'серых' очнулся и орал в голос, надсаживался, наотмашь бил подчиненных по лицам и спинам рукоятью оружия. Он рычал, скалился, пряча за этой маской страх. Ужас, способный вывернуть наизнанку. Враг это знал и торопился спастись, следуя инстинкту, а вовсе не долгу перед хозяином или интересами загадочной миссии.

Одна за другой взревели машины, пробуравили ночь желтыми спицами света. В кузова кидали мертвых и жаждали уцелеть, чтобы не лежать вот так же на холодном и мокром, отражая пустыми глазами тусклость луны и вбирая тьму последней ночи...

— Сие есть чудо и исполнение пророчества, — сообщил за спиной голос старика. — Ибо сказано: не ступит враг в обитель, глас божий его вразумит.

— Я сказала: сидеть тихо.

— Ты есть орудие его или более того, снизошла ты к нам, грешным, чтобы... Чтобы мы обрели надежду, — старик запнулся, подбирая слова и не пробуя покинуть коридор и вернуться в комнату, как было велено.

— Я человек, — рассердилась Черна, тоже шагая в коридор. — Меня занесло сюда издали и временно. У меня дело. Это все, что стоит знать.

— Помнится, ты назвалась Черной, — хитро прищурился старик. — Я Игнатий, отец Игнатий. Однако же победа одержана, а это достойно скромного торжества. Я смиренно попрошу настоятеля. Может быть, дозволит заколоть барашка? Детям, только детям и нашей спасительнице.

Старик удалился, шаркая, кряхтя и тараторя все быстрее и громче. Вдали еще рычали машины, а он уже вроде бы забыл об их существовании. Черна хмыкнула и оглянулась. Настоятель замер на пороге и был он куда ближе к тому представлению, какое в Нитле соответствует человеку плоскости: он сомневался, он взвешивал на одних весах — правду, силу и пользу, словно их возможно сравнивать.

— Серые вернутся скоро, но без угроз, — тихо сказала Черна. — Придет важный человек. Очень важный. Я скажу, что ему передать. Больше не будет вреда этому месту. Обещаю. Прошу дать знать Игнатию, что я пошла... домой.

Настоятель кивнул, не найдя годных слов и плохо понимая происходящее. Черна усмехнулась, оглядела двор и зашагала к лестнице на стену. Ей что-то крикнули вслед, охнули — но воительница уже падала через парапет, в петли корней и упругие ветви леса. Она знала, что старик придет нескоро. Можно отдохнуть и обдумать вечер, новые обстоятельства и планы. А заодно дать время Игнатию для того же.

До пещеры Черна добралась быстро, спина не ощущала слежки. Гонец, вероятно, давно отправился в обратный путь, утомившись ждать в неизвестности: его шаги слышались еще в пути к пещерке, на тропе под самыми стенами замка. Черна легла, прикрыла глаза и задремала, во сне восстанавливая события вечера и соединяя в нечто связное обрывки воспоминаний о пребывании в спайке.

Бой с Руннаром не давал ни единого повода гордиться собой. Сегодняшний бой в плоскости был тем более неприятен. Спонтанное вмешательство, необдуманное решение и риск для многих людей, постоянная защита которых ей, не здешней, непосильна. Между тем, охота началась. Она будет искать шааса. В то же время сама она — явный враг для шааса и всех, кто явился в плоскость из исподья. Хуже, она — желанная добыча при пленении. Ведь пленить можно не только тело. Она вступила на скользкий путь. Кто завтра приставит нож к горлу одних, чтобы она извела других? И, когда это случится, будут ли попытки выручить толковых людей свободным выбором — или следованием чужому плану? Это вопросы для вальзов и хозяев замков, она лишь анг, её сердца хватает на оценку теплоты живого огня и искренности держателя огнива. Но оценивать здесь, в мире безответсвенности — каждого? Каждого встречного...

— Плоскость, — сквозь зубы процедила Черна, зевнула и глубже ушла в сон, отбросив непокой.

Очнулась Черна от бормотания старика, стука сковороды и потрескивания зерен на раскаленной поверхности. Пахло ужином. Значит — сытостью и здоровьем. Черна села, недоуменно хмыкнула, поймав легкий листок, ожидавший её внимания поверх одеяла. Накрыл спящую, конечно же, заботливый ворчун. Он же положил листок. Черна прочла, покривилась и повторила с чувством:

— Плоскость!

— Прекрати ругаться, это грех, — старик распознал тон, не отвлекаясь от приготовления обеда. — Когда ты говоришь на том наречии, сквернословишь. Не спорь, я достаточно пожил, чтобы понимать без перевода.

— Серебра в тебе немало, — поморщилась Черна. — Но как же у вас все перепутано, если ты, добрейший человек и к тому же верующий в высшие силы, первым делом суешь мне под нос список смертников. Да я очнулась только-только! Есть хочу и ничего более.

Черна уяснила в самых общих чертах, кто такие монахи — слово пришло недавно и прижилось в сознании, прильнув к имени старика. Ей теперь представлялось, что это настоящие слуги в понимании Нитля, те, кто сознательно уделил силы большому делу. И, поскольку они в плоскости, их труды теряются в обилии суеты поддельных слуг: тех, кто стремится разрешить проблемы помельче, но интересные для себя лично.

Старый монах был подлинным слугой, и потому одевался в сильно поношенное, жарил бобы вперемешку с зерном и лишь украдкой, тайком от себя, мечтал о сытости. Ведь однажды исполнится его молитва и насущный хлеб сможет питать досыта не только дух, но и очень тощее бренное тело... А пока старик шептал молитву, намереваясь тем и ограничить свои запросы, уступив ужин болящей. Черна не спорила. Она ощущала себя выздоравливающей, и это требовало сил.

— Святой Игнатий, мой преславный покровитель, узрел на нашей горе чудо, равное воскрешению к жизни новой, — чуть нараспев, с живым блеском в глазах, начал старый монах. Он отвернулся от вкусного запаха, сулящего искушение, и глянул на гостью. — Я, ничтожный, узрел равное чудо, я прошел через возрождение сил духовных и телесных и зрю, истинно... — Монах покосился с хитринкой. — Ладно, ты сказала, что ты человек. Я помню. Но пойми и меня: в последний день прежней жизни я молился об отпущении грехов всем, кого до срока прибрал господь наш. Сегодня едва не убили моих мальчиков, я молчал, но я истово просил матерь божью о каре небесной для худших из грешников, для тех козлищ, кто причастен к адскому пламени и сжигает невинных агнцев. Я узрел отродье сатанинское, на крылах тьмы воздвигшееся над священной горою и поверженное, обращенное в бегство по слову твоему.

— Ага, слова на него и подействовали, — не выдержала Черна.

— И слова тоже. Добавлю: на меня снизошло откровение, я лечил тебя должным образом, не имея опыта. День за днем неустанно творил деяния, ничуть мне не внятные.

— В тебе пророс корень рудного крапа, он помогал, — пояснила Черна.

— Святой Игнатий был воителем в первой части своей жизни. До покаяния и осознания, а равно и обретения...

— Дался тебе этот старый вальз со сдвигом! Небось, западный или южный, для боя то и другое годится. Вот чую, он не унялся и после покаяния, не зря ты вяжешь его имя со списком.

— Вальз, да еще западный? Это из Англии что ли? Не богохульствуй. Он основатель ордена служителей сына святой девы. Он...

— Где указано им или иными, что вашей святой деве угодно прикончить всех козлищ, прямо по твоему списку? — без раздражения спросила Черна, принюхиваясь к тому, что шкварчало на сковороде.

— Я имел откровение, — уперся старик.

— А я нет, я сплю без сновидений и не считаю ночной бред за откровения. Это не мой мир. Не мое право — казнить и миловать. Я обязана выследить козлище с крыльями, как ты его описал. Шааса по-нашему. Я обязана найти его логово, его свиту и понять, один он или нет. Я обязана их выселить из вашего мира и закрыть дорогу. Это все. Прочее не пойдет в пользу. Поверь, моя сила хороша, лишь покуда она не имеет хозяина в вашем мире. Любой, даже самый святой, превратит эту силу в проклятие и приговор всем вам. Так что убери список от греха подальше. Сожги и забудь.

— Хотя бы верхних трех, — вкрадчиво предложил монах. — У нас война, худшая из всех и последняя. Они слуги Сатаны. Они исчадья...

— Нет. Вот придумали! В одну кучу свалить власть — и силу. Я еле смогла это воспринять! На место убитых придут другие. Пока слабые будут грызться, война превратится в еще худшее, я знаю. Я так устроена, старый. Я — знаю. У меня нелады с видением вдаль, это есть, признаю. Если бы я научилась, достигла бы большего. Тэра мне сказала. Я долго не могла вспомнить, а вот без сознания полежала — оно всплыло. То, что мне и помнить бы нельзя.

Черна зевнула, потянулась, прощупала ребра. Теперь бой с Руннаром закрыт свежей стычкой с людьми и стал прошлым. Можно себе позволить признать: победить один на один никак не удалось бы. Человек по сути своей сильнее любого иного создания, так учит Нитль. И он же утверждает: человек, вывернутый наизнанку собственным страхом, укрывается в бессознании, обрастает броней многих сезонов отчаяния. Увы, такой перевертыш — непобедим, поскольку отрицает наличие выхода из своего кошмара. Он сам себя приговорил к отчаянию и духовной гибели.

Зачем Тэре понадобилось снова вытаскивать ту душу на свет? Нарушать все законы, ставить под удар замок и его людей, себя не щадить...

Воительница подвинула ближе сковороду и принялась есть, не дождавшись, пока пища хоть немного остынет. Старик сокрушенно вздохнул и побрел, шаркая, по пещерке. Проворчал, что святым полагается сытыми быть от молитв, а кое-кто жрет в три горла и слов священных от неё не услышать. Что это, вероятно, испытание и надо смиренно нести бремя. А настоятель-то человек безгрешный и не дозволил ночью резать барана... После этого заявления, сделанного раздраженным тоном, монах зашептал покаянную молитву, исправляя невысказанные вслух домыслы все о том же настоятеле.

Кряхтя и бормоча, он пошуршал в угловой нише, раздобыл тарелку, сгреб на неё еду и отобрал сковороду, чтобы заняться второй порцией пищи.

— Вина принес. — Отвлекся от молитв старик, нагнулся и выставил из тени на плоский камень бутыль. — Хотя святым пить... А, простится. Я, грешен, сам бы приложился. По сию пору в глазах стоит тот злодей. Мальчику плохо, припадок у него. Припадок...

Старик откупорил бутыль и отпил изрядно, удерживая тяжелую емкость обеими руками. Отдышался, передал и вернулся к готовке. Черна облизнулась, отпила несколько глотков и помычала одобрительно, не тратя времени на внятные похвалы.

Стоит довершить мысленный разбор старого боя. Она, в общем-то, проиграла. Она проиграла, как и предсказала Тэра, виновато пряча глаза. И подсовывая исподволь те мелочи и совпадения, какие всегда во власти опытных вальзов севера. Милена покинула замок, униженная. Такую её надо было отгородить от глупостей, чем неизбежно занялась Черна. Ожидаемо для хозяйки Милена вернулась, полезла в бой, чтобы разделить с воительницей славу, восстановить право первой ученицы и отплатить за добро. Вроде — так...

— Вкусно! — не прекращая жевать, буркнула Черна, стараясь намекнуть, что вторая порция могла бы быть и побольше.

Хлебнула еще вина, прикрыла глаза. Короткий прилив тепла и сытости нахлынул, утешил боль тела и помог внимательнее изучить всплывшее во время беспамятства воспоминание. Вернее, видение, скользнувшее в сознание в спайке. Веретено прокола намотало на себя бытие, перемешав прошлое с настоящим, сбывшееся с несостоявшимся. Это видение — оно как раз прошлое, сбывшееся. Кажется. Даже наверняка.

Зима. Лютая, темная, дни еле размыкают смерзшиеся веки горизонта, чтобы блеснуть синевой и снова забыться ночной маятой...

Лес. Лед на стволах, лед всюду. Снег по пояс и выше, а поверх — наст. Крепкий, как боевая броня. Даже буг ранит лапы, проваливаясь. Поэтому буг не бежит, а крадется, осторожно перенося вес и скользя на брюхе. Буг ранен. От его крови наст темнеет, слабнет и охотнее проламывается. Отдых желанен усталому зверю. Но отдых для него — западня... Сон вымораживает остатки разума и верности. Буг голоден, он знает запах своей крови и отличает его от запаха крови людей.

Седок тоже ранен. Один из двух. Второй-то и держит буга за шкирку, рыча приказы ему в ухо и иногда поддевая жесткими пальцами челюсть, угрожая горлу. Анг зенита в доспехе — он и здоровому бугу не враг, а приговор. Только анги не воюют с теми, кого полагают подобными себе во многом. Детьми леса и боя...

— Далеко еще? — спрашивает анг, стоит умирающему очнуться.

В ответ тот — а вернее та — трогает нить путеводную, связанную с кровью души — и путь проступает, хотя корни спят и даже кровные тропы в ледяной ночи ненадежны, сокрыты под панцирем зимы.

Буг резко останавливается перед сплетением стволов и корней, образующим огромное устье норы. С шелестом отращивает короткие шипы и бессильно стонет: не годен он для боя, не годен! И не по силам враг. Анг осознает смысл жалобы, отпускает загривок. Бормочет 'погоди, друг' и сползает со спины. Бережно обнимает умирающую, поднимает и бредет по снегу, налегая на наст и взламывая его. Кромки наста багровые — но ангу это безразлично. Впереди, в логове, тускло обозначаются два отблеска зеленоватой луны, отражающей всю лютость сезона. Анг фыркает и упрямо бредет в логово, уже понимая силу и природу сокрытого там зверя. Снег мелеет, анг ступает на голые корни и, пригибаясь, продвигается все глубже во мрак, принюхивается и хмурится. Сладкий дух разложения не обычен для зимы. Но здесь пахнет смертью. Давней, медленной, безнадежной.

— Тут, — едва слышно выдыхает умирающая.

— Ты в уме, Маиль? — рычит анг.

— Уходи, — еще тише выговаривает умирающая, но в её взгляде не просьба, а непререкаемый приказ.

— Никогда.

Анг стоит и дышит со свистящими всхлипами, пар забеливает тьму и оседает на шубе, искорками сияния метит ворот у губ. Тьма логова тоже дышит, теперь это слышно и ощутимо по движению воздуха. Тьма не проявляет звериной сути, не стращает пришедших рыком или даже ворчанием. Лишь наблюдает и ждет.

— Тэра обещала, тут помогут, — едва слышно уговаривает себя анг. — Я был с вашей семьей так давно... ты согласилась с Тэрой, я поверил вам обеим. Я поклялся. Но отсюда один не пойду.

Умирающая молчит и смотрит на анга, дно её глаз взблескивает серебром, по щеке сбегает светлая слезинка.

— Я решила. — Говорить женщине трудно, она перемогает слабость и шепчет лихорадочно, невнятно. — Уходи. На юг. В тепло... пожалуйста. Живи, ты слишком много отдал.

— Я клялся своей королеве, — кривит губы анг, перемогая отчаяние. — Как я могу уйти... и как смею не исполнить просьбу?

Анг судорожно вздыхает, пристально смотрит в два осколка зеленой луны, запрятанные на дне норы, далеко. Кивает, бережно опускает тело на корни. Стряхивает с плеча сверток и кутает женщину в мех. Резко отворачивается и почти падает наружу, в снег. Некоторое время стоит на коленях и смотрит перед собой пустыми глазами. Затем пробивает кулаком наст, умывается сухим жестким снегом. Встает и идет к бугу.

— Если Тэра обманула... — рычит он сквозь зубы. — Ледышка северная. Ненавижу. Нет ей людей, одна польза.

Анг бредет, ломая целину и плохо сознавая сопротивление наста. Он все глубже ныряет в состояние, близкое к боевому вдохновению — и наст начинает плавиться, не касаясь тела. Анг слегка светится. За ним ползет буг, постанывает, жалуется на рану и просит заботы. Анг уходит все дальше. Старый, усталый анг, для которого нет в мире света. И, кажется, это тоже не важно ему.

В недрах логова намечается рыжая шкура, отливающая бликами запропавшего до весны солнца. Крупный даже для своей породы чер крадется все ближе к умирающей, вот мех его подбородка касается человеческого плеча.

— Тэра не подвела. Ты потеряла детеныша, я потеряла себя, — едва слышно выдыхает женщина, пробуя повернуться лицом к зверю. — Бери все, что осталось. Бери, мне не жаль. Уже не холодно. Не больно. Даже прорицатели не ведают, зачем вы хотите вращивать нас в себя. Но я знаю, зачем это нам двоим. И ты знаешь. Должен хоть кто-то помочь... если люди не в силах, пусть ты. Забери меня, но оставь её человеком.

Чера негромко мурлычет — вряд ли хоть кто прежде слышал от этого зверя подобный звук. Мех словно согревается, наполняясь изнутри летним легким светом. Каждый волосок лоснится, взблескивает. Чера сгибается, бережно обнимая лапами тело умирающей, оплетает её усами и продолжает урчать. Корни понемногу просыпаются от звука и мелкой дрожи, ползущей по их коре. Корни со скрипом и треском приходят в движение, закрывая выход из логова, запечатывая его надолго. До весны? Вот только сколько лет минет до той самой весны?

Черна вздрогнула и огляделась. Ложка в руке. Пустая тарелка. Пещерка, тусклый свет плоскости. Иное время, никак не связанное с тайной, подсмотренной в слоении. Кто была та женщина? Вальз, это несомненно. Она умирала, была лютая зима — из давних, какие полвека назад едва не сгубили лес. Как сложилась жизнь старого анга? Почему он упоминал королеву? Если он ушел на юг, можно ли перебрать имена и угадать, кто он был? Анг незнакомый. Повадка не северной выучки. И не запад — таких воинов Черна повидала достаточно. Зенит, но у каждого все равно есть исходная школа и первый учитель.

— Не могу я сжечь список, — продолжал сердиться старый монах, перемешивая на сковороде овощи. — Хоть бы глянь. Прочти, обдумай, с небесными покровителями посоветуйся, а там я уж — сожгу. Матерь божья мне в помощь, сожгу.

— Кто они? — со стоном уточнила Черна, опасливо косясь на мятую бумажку.

— Упыри, — веско приговорил дед. — Кровью людскою питаются. Ворочают армиями и злу привержены.

— Ты помолись за их души, просветлеют или хоть зубов лишатся, — предложила Черна. — Так вроде и надо. У вас.

— Топором таких только и крестить.

Черна сгребла сгибом пальца остатки месива со дна тарелки и облизнулась. Как спорить со старым монахом, едва способным стоять на ногах от голода и слабости? Он сегодня пережил большой страх и все же добрался до пещеры — кормить более здоровую спасительницу... Перевернув бумажку, Черна встряхнула её, щурясь и едва разбирая каракули незнакомой письменности. Плоскость скудно делилась знаниями, сокрытыми за барьером от общей жадности и лени.

— Муссолини.

— Тут недалече, — оживился старик. — Этого первым, ну и нашего уж, я пока не решил, а может и не одного, с божьей-то помощью...

— Гитлер.

— Обязательно, — с нажимом утвердил старик. — Этот на севере тьму копит. Там вон. Далеко. Козлище с крыльями явился к нам в Монтсеррат с их людьми.

— Что же ты козлище не внес в список впереди прочих? — повела бровью Черна. — Сталин.

— Этот подальше, на востоке, — махнул старик. — Вовсе злой злодей. Так у них и поют: весь мир, значит, до основания. Снести. И веру, и храм, и...

— Черчилль. Смешное имя. Чер — как у меня начальный слог, звериный.

— Звериный, — закивал старик. — Он и есть зверь.

— И еще и еще, — дальше читать имена вслух не было смысла. Черна нахмурилась, стараясь сохранить серьезность и не обижать старого монаха. — Дед, давай уговоримся. Ты помолись и все прочее сделай, что важно для бога. Попроси помощи здешней святой и составь список хороших хозяев, вот на столько же имен, не менее. Тогда я займусь плохими.

— Где ж их взять, хороших, — в запальчивости отмахнулся монах. Уныло сник. Сел, косо глянул на Черну. — Зря, богоугодное дело. Вот жгли ведьм — оно тоже было не вполне ладно, а для благого начинания. Детишек спасали, так я вижу.

— Добрый ты, — улыбнулась Черна. — Свой ужин отдаешь мне. Детей учишь. Травки собираешь, лекарства делаешь. Добрый, простой... В Нитле был бы ты уважаем и вырос в интересного анга, но уж никак не в вальза. Живи на горе, дед. Не надо тебе пробовать исправить такой большой мир. И мне не надо. Пусть его... крутится, как умеет. Лишь бы без посторонних козлищ.

Глава 18. Влад. Путь боли

Нитль, лес на границе зенита, тропа крови Тоха

Он без оглядки улепетывал с поляны, оставляя за спиной ужас человечьего выражения на звериной морде. Он брел и рвался вперед, спотыкаясь на вроде бы ровном красном корне — и не мог убежать, не мог сморгнуть картинку так, чтобы она не стояла перед глазами.

Игра ли все, что здесь творится? Вопрос утратил смысл, выродился в иной: какую цену надо оплатить, чтобы очнуться дома? В привычном мире большого города, где величайшим ужасом казался матерящийся после недосыпа и скандала с женой очередной шеф, инвестор или просто денежный мешок. Нет, не так. Путь даже — назад на ту свалку и прямо под черное дуло, лишь бы умереть человеком и не успеть знать о себе то, что хуже клейма, что теперь не изъять из памяти. Как ты кричал, ощущая полнейшее бессилие и поддавшись отчаянию. Как был слизнем, и чьи-то руки брезгливо цепляли ничтожную вещь и бросали в корзину. А затем ты вроде бы стал человеком, но все сделалось еще хуже: ты собственными усилиями подтвердил ничтожность, отраженную приговором в остановившемся взгляде буга, когда его череп раскроил друг Тох лишь потому, что заигравшийся Влад не оставил выбора...

Все мы видим себя неплохими людьми. Да, живем довольно тихо, играем в войну на экране, не морщась смотрим, как хлещет электронная кровь. Обожаем взбодриться, наблюдая из удобного кресла фильм ужасов в сколь угодно безупречной трехмерности. Все равно она — фальшивая. А мы настоящие, и наше мужество не подделка, так? Случись что действительно страшное в жизни, мы не дрогнем. То есть, может и дрогнем, но уж затем сразу стиснем зубы и отстоим свое. Пожалуй, иначе и нельзя. Человек не может существовать без иллюзий, которые, как одежда толкового дизайнера, маскируют недостатки и подчеркивают достоинства. Это делает нас сильнее, помогает выжить и не быть раздавленными безразличием больших городов.

События и поступки последних дней содрали "одежду" до последнего лоскута. Влад ощущал себя голым, а еще ему чудился взгляд леса: всезнающий, презрительный, даже брезгливый. Увы, от себя убежать нельзя, теперь Влад знал, что это не красивые слова, а горькая правда. И все же он бежал, а затем брел, хромая и скрипя зубами. Красный корень ложился под ноги бугристый, верткий. Он приковывал взгляд, превращая путь в жутковатое подобие тоннеля, смазанного в сплошные полосы, штрихи. Тошнота накатывала волнами.

В какой-то миг угрюмый лес надавил еще сильнее — незнакомой, совсем не городской тишиной, замешанной на шорохах, скрипах, на стуках и стонах, каждый из которых непосильно разобрать, а все вместе они — пытка безмолвием... Влад терпел, стиснув зубы. Терпел, покуда мог — а затем взвыл с надтреснутым, хриплым отчаянием. Лес проглотил крик, не удостоив его отзвуком эха. И так же поступил со всеми иными попытками отгородиться от живой тишины, плотно заполняющей недружелюбное мироздание.

Влад очередной раз споткнулся, упал на колени, всхлипнув от острой боли — и остался стоять так, упираясь в корень дрожащими руками. Может быть, тело еще не утратило жалкие остатки сил. Но душа опустела, иссякла. Даже боль осталась позади, где-то в недрах бесконечного леса. Как давно он идет по корню? Вроде бы в глазах колыхалась тьма — была ли это ночь? Ноги свела судорога, спина не способна расслабиться, из сидячего положения выпрямиться никак нельзя.

Пот стекает по шее, запах несвежего тела отвратителен. Еще хуже — затхлость сознания. Тут нет таблеток. Нельзя унять головную боль. Нет врачей и больниц: некому осмотреть ушибы и ссадины. Здесь нет не только полиции, но даже бандитов! Есть лишь густо утыканная стволами, завитая лианами, ощетиненная кустарником, жгущая и рвущая тело шипами трав — пустыня окончательного безлюдья...

— Я не могу, — шепотом выговорил Влад.

Лес промолчал.

— Это не мой мир, я хочу домой.

Лес промолчал.

— Пожалуйста, — жалобно попросил Влад, обращаясь к неведомому высшему существу. — Боже, если ты есть... Если тебя даже и нет, помоги!

Утомленному сознанию такая просьба не казалась абсурдной. Очень далеко за спиной остался Тох, а вернее жуткое создание в рыжей шкуре, непостижимым образом возникшее вместо человека. И потому двигаться вперед надо было даже через "не могу". Влад несколько раз повторил просьбу ко всевышнему, довольно подробно пересказал молитву, которую иногда шептала Маришка... Стоило ли вспоминать, до чего прежде раздражала эта благоглупая склонность культурной столичной жительницы — просить невесть кого несуществующего!

Подтягиваясь на руках, удалось еще немного продвинуться вперед. Возле самого лица теперь трепетали рыжеватые лезвия травинок, взгляд бесполезно изучал их до последней зазубринки на кромке. Упругие и тонкие, такие тонкие — в профиль пропадают. Ближнее лезвие коснулось щеки и обожгло болью, оно было настоящей бритвой. Влад сник, уткнувшись лицом в колени.

— Я, правда, не могу, — на сей раз он обратился к Тоху, отчетливо представив прищур мелких глаз анга. — Я не такой... Все неправильно. Даже если я чем-то и обязан, если виноват... сильно виноват. Пусть так, но я не могу.

Со спины сполз мешок, придавил опасную траву и свесил к самой ладони свою сморщенную дерюжную пасть на завязке. Влад дернул узел, сел удобнее и пошарил внутри. Мгновение назад он и не знал, до чего проголодался! Это бегство истрепало не тело — душу. Теперь, вот неожиданность, отдыхала и расправлялась тоже душа, а не только прилипший к спине живот. Закончив с едой, Влад старательно завязал узел на месте прежнего, созданного еще ловкой рукой Тоха. Получилось хуже, но годно. Теперь стало возможно взвесить на руке мешок и даже поверить — он стал немного легче. Влад поморщился, впрягаясь в лямки. Плечи, кажется, протерты до кости, так и горят огнем. Хочется лечь, свернуться в клубок и закрыть лицо руками. Вот только лес смотрит... А спину наново выстуживает страх: Тох уложил на шею клок кожи, отдавая приказ. Совсем нет желания выяснять, как поведет себя кожа анга, распознав намерение Влада ничего не делать...

— Я не могу, — еще раз повторил Влад и усмехнулся.

Голос звучал несколько бодрее, и это было плохо. Получается, он сам не особенно верил в сказанное. А еще он был по-прежнему гол — лишен возможности лгать. Значит, он вынужден еще немного проковылять вперед.

— У меня нет выбора, — мрачно буркнул Влад, кое-как поднимаясь и пробуя брести по корню, уже без спешки и паники. — Совсем нет. Ладно, следите и изучайте, если вам по приколу такая простенькая игрушка, как я. Слушайте, все равно я не могу молчать, я устал от вашей гребаной тишины. Я понял, вы хотите свести меня с ума, и пока у вас неплохо получается.

Нащупав клок рыжего меха, Влад судорожно прижал его к лицу, в несколько затяжек прочувствовал фальшивый никотин, превосходно успокаивающий, лучше настоящего... Вон и руки не дрожат. Горло не першит сухостью. Только в ушах мерзкий звон: тишина давит.

— Естедей, олл май траблз... — немного истерично, намеренно фальшиво Влад попробовал изуродовать некогда любимую классику.

Хмыкнул и смолк. Завтра ничто не останется в прошлом. Траблы только начинаются. Не тот файл. Влад подмигнул левым глазом — вроде бы это иконка на панели магнитолы — и более не стал заморачиваться, что смотрится он со стороны не вполне вменяемым, если за ним и правда наблюдают. Пришлось мигнуть еще и еще: годные мелодии не желали подбираться. Кое-что он плохо помнил, иное не пелось тут, вот не пелось — и все.

— Блин, я стал вроде динамика со встроенным цензурированием, — пожаловался себе Влад. — Хреново.

Некоторое время он топал, вздыхал, перебирая аудиофайлы — как они хранились там, в другой жизни. Кое-что на флэшке, а иное на затертом диске, старом, пережившем смену машины и все еще не наскучившем. Идти молча не получалось вовсе. Многозвучная лесная тишина провоцировала приступы страха, тошноту. Глубоко в подсознании — так казалось Владу — копилось нечто темное, дымное, и звалось оно, вероятнее всего, — паника...

— Я завтра снова в бой... — тихонько напел Влад, поморщился и виновато стих.

Это было определенно не про самого Влада, зато, может статься, оно бы сошло в отношении Тоха. Не думать о нем не получалось, но мысли об анге были сродни лесной тишине — они шуршали многозвучно и одновременно не накапливали внятных рассудку слов... Теперь слова подобрались, уложились в давным-давно знакомую песню, отчего стало еще хуже. Помотав головой, Влад вслух пообещал сменить пластинку и надолго смолк, сосредоточенно рассматривая ноги. Как сперва на корень встает одна — а затем перед ней всовывается другая. И опять. Корень бесконечный. А ноги шаркают себе, словно им все равно.

— Еще только без десяти, — шало улыбнувшись, затянул Влад, кивнул себе и остался доволен. — Девять часов. Еще только без десяти...

Немудреная песенка менеджера, имеющего смелость опоздать на работу, гордого своим жалким городским бунтом, воспринимаемым как подвиг... Песенка пелась уверенно, в ней не было надрыва, и Влад честно мог ассоциировать спетое с собой. Притом не сознавая себя жалким или ущербным. Подходящие слова наконец-то отгородили от леса, пусть и ненадолго. Дали передышку, позволили восстановиться, ощутить себя человеком. Не комком слизи, не предателем буга и его хозяина, не игрушкой.

История опоздания довольно быстро закончилась, но Влад пропел её еще раз, громче и старательнее. Лес стерпел без возражений. Зачем мешать букашке копошиться, если впереди — пологий подъем, укутанный зеленью и не заметный глазу? Ноги распознают коварство местности и без помощи зрения.

— Скотство этого мира безгранично, — посетовал Влад, снова устраиваясь на отдых и ощущая себя бывалым походником. — Подумаешь, подъем. Дальше будет спуск. Где-нибудь.

Так он повторял и на втором привале, и на третьем... Верилось все хуже. Вспоминались слова Тоха об устройстве здешнего мира: у вдруг все они — правда, пусть звучали полуиздевкой-полулегендой для простаков?

Если Тох, вопреки нелепости сказанного, был серьезен, то здесь не работают правила, привычные по родной Земле. Подъем может оказаться нескончаемым, вдруг корни — или что тут вместо нормальной почвы? — вздумали подшутить или затеяли перестройку местности. Они ведь живые. Определенно — живые! Отсюда и ощущение наблюдения, и это нежелание собственного сознания отвлекать взгляд от изучения красного корня. Лучше не видеть внятно то, что даже краем глаза и против воли замечается: движение стволов, норовящих потянуться и расправить плечи крупных ветвлений. И еще волны шелеста, катящиеся по листве без всякого ветра или даже против такового. Когда пелось про 'без десяти девять', листва исправно повторяла ритм, то взблескивая многоцветьем осени, то сникая сплошной серостью изнанки листьев...

— Цветомузыку освоили, мля, — громко посетовал Влад. Он с некоторых пор не ругался, поскольку полагал себя способным дорасти до владельца компании и заранее избрал стиль поведения. Солидный, сдержанный. Ему ли не знать, каким придурком выглядит матерящийся шеф. — Лучше бы указатели нарисовали: до места тридцать кэ-мэ... Черт, это без машины слишком.

От мысли, что до места, может, и в десять раз дальше, снова стало тоскливо. Ноги заболели вдвое сильнее.

— Не помню ни одного попаданца со сбитыми в кровь ногами, — еще громче пожаловался Влад. — Хотя сколько я прочел? Я все больше по деловой литературе спец. И наверняка все же им — ну, попаданцам, — встречаются добрые сапожники. Им сразу выдают транспорт и зачитывают правила. Ну, или не зачитывают... А потом уж неизбежно: победы, красивые дикарки и титул местного князя-президента. В финале первой книги, ага...

После упоминания дикарок и титулов стало тревожно. Вспомнилась Маришка, о которой до того как-то и не казалось должным подумать: тут бы самому выжить. Между тем, ей и Мишке без помощи будет плохо. Зарплата у Маришки на прежнем месте была приличная, но официально её числили на треть от реального дохода, как и всех прочих на той фирме. С трети и рассчитали пособие. Дома осень, глубокая. Мишке надо покупать много всякого к зиме. Влад припомнил, как сам вызвался в свободные выходные подъехать и помочь, Маришка промолчала — значит, с деньгами напряженка...

Влад споткнулся и завалился на спину, мешок пребольно надавил куда-то в почку, хрустнуло и смялось содержимое — еда, между прочим, и где иную добыть, не ясно. Но Влад не заметил боли, не ужаснулся грядущему голоду.

— А если те, со свалки, возьмутся искать семью?

Лес по обыкновению промолчал.

— А если они уже нашли моих? — громче спросил Влад, впервые позволяя себе отвлечься от корня и оглядеться. — Мне надо домой! Эй, кто тут за администратора? Гейм овер вам в ухо, мне надо домой!

Лес и это проглотил без затруднений. Влад сел, морщась, и на ощупь перебирая припасы в мешке: вроде целы, относительно — но сойдет пока что и так. Он снова огляделся. Лес одинаков во все стороны, гуще одежной щетки, беспросветнее пыльного мешка. Этой самой пылью вьется мошкара, и никогда в привычном лесу, дома, не доводилось видеть такой густой заселенности солнечных лучей. Сами лучи вроде бы подточены мошками, они блеклые, невнятные. Здесь тоже осень, пусть и не ноябрь, и пока что не было ни единого дождя... От мысли о сырости в добавок к нынешним невзгодам мурашки прямо-таки дыбом встали на спине.

— Пожалуйста, мне правда надо домой, — Влад еще раз попробовал уговорить мироздание, выбрав в собеседники крупный полусухой стебель травы, буро-красный, тощий, упрямый даже на вид. — Я не хочу ни во что играть, правда. Мне некогда.

Куст сердито качнулся. Влад хмыкнул. 'Он не хочет', как же. Мысль о попытке угона здешнего 'Кайена' пришлось долго и старательно устранять из памяти. Она тащила за собой неподъемный ворох вопросов и не давала надежды на ответы, пусть самые общие и предположительные. Кто был человек в селении, подошедший со спины и прошептавший подсказку? И кто эта королева? И как вообще может человек вдруг стать чудищем? А, если уж это случилось, чем его вернуть в должный облик?

— Боже, у меня и так болела голова, — застонал Влад. — Боже, пошли мне аспирин, пачку сигарет и мобилу со свежей СМС-кой от Маришки...

Лес за спиной опасно потемнел и зашуршал разбуженным ветром. Тучи угасили солнечные столбики — садки для мошкары. Стало окончательно неуютно, настолько, что Влад скрипнул зубами, вцепился в мешок и рывком встал. Шагнул по красному корню. Когда за спиной копится большой страх, идти проще, чем сидеть.

— Маришка сама выкрутится, не маленькая, — веско решил Влад. — Она дома, у неё мобильник, железная дверь и вообще, рядом соседи, службы спасения, есть участковый, наконец. Это я один тут... борюсь.

Стало еще мрачнее, ветер притих, оглохшие уши тщетно ловили хоть отзвук в лесной неподвижности. Тишина пугала до паники, Влад теперь шагал быстро, хромал, но не тратил себя на стоны и жалобы. Ледяная липкая спина — она лечит куда успешнее аспирина...

Тропа, кажется, продолжала карабкаться по бесконечному холму к недосягаемой вершине. Влад шел и шел, не оглядываясь и не отвлекаясь от красного корня. Жуткое безветрие гасило остатки света, удушало. Мрак норовил захватить лес еще до природных сумерек. Хотя кто поймет здешнее время? То оно тянется, то летит, не оставляя по себе памяти, то давит на плечи и зудит комариком в виске. Не может ночь упасть в несколько вздохов. Нельзя устать до полного изнеможения за считанные шаги. Невозможно перебирать ногами с усердием, создаваемым из большого страха — и видеть краем глаза все ту же светлую паутинку, висящую на ветке чахлого куста. Неизменно, с самого начала тишины.

Влад моргнул и охнул, открывая глаза и не соглашаясь признать их открытыми: черным-черно! Беспросветно, и стало так в единый миг. Или он — ослеп? Ужас удавкой захлестнул горло и не выпустил крик. Влад запнулся о корень и начал падать вперед, медленно и совершенно нереально, ощущая каждый миг падения длинным, наполненным. Сердце отстукивало огромные по протяженности мгновения, и казалось — между ними умещаются часы, а то и целые дни. Вернее ночи, света-то нет. Наконец щека припечаталась к корню, боль обожгла кожу. Время уплотнилось, делаясь почти привычным.

За спиной шумно, длинно вздохнули. Влад обернулся, не имея сил смотреть и не находя возможности запретить голове это движение. У тропы, на месте паутинки, если верить своей нетвердой памяти, светились два зелено-рыжих огонька, широко разнесенные один от другого. Влад прикусил язык и ощутил во рту соленое. Он помнил взгляд одного буга и не усомнился: сейчас из леса на него смотрит другой зверь, но той же породы. Усы встопорщены, вот что это была за 'паутинка'. Значит, буг зол? Вроде бы анг именно так пояснял. Или хуже — буг дикий, он голоден.

Захотелось закрыть глаза, вернуть темноте её обманно надежную полноту. Влад судорожно нащупал пальцами тропу, ту самую, красную, по бесконечному корню. Он должен идти! Тох так велел и Тох наверняка знал: дойти посильно, звери не порвут. 'Представь, что ты бессмертный', — насмешкой прошелестело в памяти. Да так внятно, словно у самого уха именно теперь повторено. Влад прикрыл глаза — и скрипнул зубами. Он более не мог отрицать смертность. Он всего лишь человек, этот дикий и страшный мир, увы, не игра. Кнопки 'пауза' в нем не предусмотрено. Оружия из воздуха взять не позволят. Заклинаний не подскажут, даже на первый случай. Простеньких. Уговаривая себя открыть глаза, Влад принялся снова шептать обрывки любимой молитвы Маришки. Вдруг поможет? Не уцелеть, так хотя бы не свихнуться от жути прямо теперь, еще до смерти.

В какой миг морда зверя сделалась отчетливо видна, Влад и сам не понял. Бурого с рыжеватым подпалом буга высветило, теперь было возможно рассмотреть его рост, оценить размер клыков и недоуменно проследить, как моховые усы нехотя никнут, оплетают шею. Буг вовсе не склонен уходить, но вынужденно отступает, и еще, и еще... С каждым шагом ночь редеет, возвращая права вечеру. Тишина рассасывается, словно из ушей вынули затычки.

Долго, очень долго Влад смотрел в лес, наугад выбрав взглядом рыжий листок там, где недавно был глаз буга. Листок трепетал на подсохшем стебельке, готовый оторваться, сдаться осени, пусть и не сегодня.

Наконец жуть сползла со спины ледяной коркой. Влад вздрогнул, тряхнул головой и обернулся, безразлично нашарил мешок... и сразу отпустил его. На тропе, прямо на красном корне, очень ярком и даже чуть светящемся, стояло животное. Влад мысленно решил, что это олень: ладный, стройный, и весь от кончиков копыт и до ушей — натянутая струна. Небольшие рожки, вся голова и светлый мех ворота лучились мягким, каким-то осторожным светом, и лес отчетливо тянулся к нему, расправлял все листья, даже жухлые, чтобы принять и впитать.

— З-здравствуйте, — хрипло выдохнул Влад.

Олень грациозно склонил шею, всмотрелся в корень и перебрал копытами. Красная кора, впитавшая кровь Тоха и упрямая не менее анга, послушно изогнулась, выстилая широкую петлю. Олень умчался по тропе, двигаясь совершенно неправдоподобно, словно зависая в воздухе в высшей точке каждого скачка. Влад еще раз тряхнул головой, нащупал мешок и быстро заковылял вслед. Лес без оленя ощутимо для души остывал, мрачнел. Где-то крался дикий буг, но пока что остерегался подойти. Почему в этом мире хищники-буги не смеют заступить дорогу мирным оленям, Влад не знал. Но в само правило уверовал сразу.

Догнать загадочное создание не получилось. С каждым шагом Влад копил сомнения, они осенней росой садились на кожу. Не бывает подобного! И что он вообще видел? Просто от усталости впал в полубред. А буг... Буг как раз настоящий, снова дышит в спину. Не нападает, вот что удивительно. Хотя анг Тох предупреждал: люди в лесу на особом положении, пока они осиливают страх. Влад брел и верил, что сегодня он справился. Может, даже без помощи извне. Может, он ни слова не перепутал в Маришкиной молитве, которую ни одна церковь бы не признала действенной, сама-то Маришка вроде слышала её от бабушки, и все ли поняла верно, вопрос. Хотя нет, какие тут вопросы! Подействовало же.

— О-ох...

Слабо светящийся корень нырнул в щель меж двух кустов — и сгинул в сумраке. Влад с разбегу тоже нырнул и сгинул, чихая, судорожно щупая руками прелый лист и продолжая катиться под уклон, пока его не остановила преграда. При ближайшем рассмотрении — носом в шершавую кору — она оказалась разлапистым старым корнем дерева. Зачем-то извинившись шепотом, Влад встал, опираясь на корень, и осторожно протиснулся в щель между ним и соседним. Сразу попал в уют жилья, устроенного в огромном, похожем на землянку, прикорневом дупле.

— З-зравствуйте, — шепотом по-русски выговорил Влад, на четвереньках пробираясь под шевелящимися корнями к середине помещения, где и потолок выше, и сухой лист образует подобие нарядного ковра.

На ковре восседал сухонький человек. Он кивнул в ответ на приветствие и жестом предложил место напротив. Старик был мал ростом, сед, лукаво улыбчив даже сквозь густую бороду, прячущую его радость, как тучи — солнце. Серебряные глаза в единый миг изучили гостя, старик зачерпнул воду из родника под корнями и поставил плошку перед Владом. Сам расправил длинные, достигающие пояса, волосы, прикрыл глаза и замер. Задремал? Влад медленно, с наслаждением, выхлебал сладкую холодную воду. Тоже ненадолго прикрыл глаза, всем телом и исстрадавшейся душою впитывая покой укромного жилья, незнакомую горожанину радость встречи с соплеменником — человеком — после долгого одиночества. Отдышавшись, Влад заново осмотрел логово, так он мысленно назвал дупло. Повозился, принялся изучать корни над головой. И украдкой, короткими взглядами искоса — самого старика. Седые волосы трепетали от неощутимого ветра, кончиками норовили сплестись с мелкими корешками.

— В ногах правды нет, — вдруг сказал обитатель дупла на скрипучем и несколько гортанном, но все же внятном русском языке. Серебряные глаза распахнулись. Улыбка проявила щербину на месте одного зуба. — А что, в заднице вы обнаружили правду? Смешное присловье. Запомню. Уж по мне, чем дальше от головы, тем больше правды. Лжем мы себе чем? Головою повинною, языком поганым. — Старик снова наполнил плошку и поставил перед гостем. — Пей. Наворотил ты многовато. Но все же зачем-то мне тебя жаль. А если жаль, значит, есть для тебя тропа и есть дело в мире.

— Мне бы домой, — осторожно попросил Влад.

— Зачем? Ты выбрал между другом и врагов в пользу врага, странно ли, что ты обманут и предан? Сам ты свою женщину уже бросил и предал, — буркнул старик, поморщившись. — Не по злобе или страху, просто так было проще. Не любишь ты тяжестями гнуть спину. Вернешься домой, глядь: дело плохо, убьют, если сунуться выручать! Зная такое, полезешь ли с подмогой?

— Д-да...

— Сам веришь, — хихикнул старик. — Покуда беда далеко, она страха не вызывает. Простой кажется. Сам ты издали большой, сильный, руками р-раз — и разведешь беду. Не-ет, человек из плоскости, беда не мала, и ты не великан. А ведь та женщина доверила тебе душу, и еще она держит тебя, на крепком корне держит, вот и вживаешься ты в наш мир, не порицаемый за свои слабости.

— Маришка держит?

— Твоя женщина. А ты думал, серебряная лань всякому на тропу готова встать и в проводники набивается силой?

— Вы... ч-человек?

— Эк ты... хватил. Еще спроси, кого можно и нужно звать человеком. Тут мы и просидим до смерти, болтовней маясь. Я был сперва анг, после самую малость вальз, а только и это баловством показалось. Полвека назад я постарел да и ушел в лесники. Когда друг погиб, когда король ослабел, тяжко мне стало с людьми, бывает такое. Тут уж нет лекарства, кроме уединения. Думаешь, всех жалеть и понимать в радость? Жалеть за прошлое и понимать, что неминуемо натворят в будущем. Или — минуемо?

— То есть домой никак, — поник Влад.

— Билетов нету, — расхохотался старик. — Ту-ту, ушел твой поезд. Ух, сколько слов, а сколько смыслов. Сытный вечер. Люблю вбирать наречия. Твое вполне даже годное, хоть и знаешь ты его плоховато.

Старик снова зачерпнул воды и жестом приказал: пей. Именно приказал, а не пригласил или там — посоветовал. Влад послушался, хотя внутри устал от насмешливых чудачеств и попреков. Хотелось отдыха, привычной еды и всего того, что дома не вызывало радости, вовсе мимо рассудка проходило. Как привычность дивана — а ведь он хорош, стоит в теплой комнате, отгороженной от всяких разных лесов и бугов надежной дверью...

— Не люблю гостей, — повздыхал старик. — Расскажу, что пожелаю, но коротко. Дам вздремнуть и выгоню далее в путь.

— И на том спасибо, — усмехнулся Влад.

— Могу сразу выгнать, — прищурился старик и серебро взгляда растворилось в болотной зелени, будто утонуло. — Ладно... пока что. Хам ты и этот... самолюбец. Выбросило тебя в Нитль, и жив ты чудом, не иначе. У нас ведь не мир, а сплошная граница. Это в вашей плоскости всякие философы изобретают: нет добра и нет зла, все мы спотыкаемся и все в какашках хоть раз извозились... Далековато от вас край. За дверью, за чужими спинами, за заслонами иллюзий и верований, догм и убеждений. Чего не видите, в то и не верите, наукой это называется: проверять через эксперимент. — Старик закивал и рассмеялся, снова повторил слово, поправляя звучание. — Эксперимент. Вот и проведем его. Незнакомый тебе хозяин жизни желает убрать с дороги незнакомых тебе людей, помеху. Есть тут добро и зло? Все в нашей истории не безгрешны, кое-кто по жадности влез в какашки сам, зажимая нос и надеясь почерпнуть жирного от чужого вкусного варева.

— Н-не понимаю.

— Ты жадный, ты польстился на кус, за врагом пошел по скользкому корню, зная его черноту, — добавил старик. — Тебе целят смертью в лицо. Сыну твоему горло резать вот теперь будут. Женщину твою сперва заставят глядеть на смерть сына, после изуродуют, а далее удавят. Ну, есть ли в мире зло?

— Так ведь...

— Так, а может и не так. У них тоже семьи, у пытателей. Их детки кричат: папка, дай нам есть-пить, — заныл старик. Прищурился и добавил иным тоном. — Или вот: пожалеет тебя сильный анг, лихо зарежет твою смертушку. Прибудет ли в мире добра? Хоть на ноготь, скажи мне, прибудет?

— Да! Мишка уцелеет, — хрипло шепнул Влад, словно дед обещает спасение, а не насмехается и морочит.

— Нет, потому что нет добра в смерти, только исчерпание отсрочки. В плоскости нет того, что есть у нас: прижизненного изменения в человеке по его делам и мыслям. Вам дано быть свободными от оплаты. Это в чем-то счастье... если сознавать ценность дара. Глянуть хоть так: Астэр, мой покойный племянник, в прошлом первый вальз востока, ныне опустевшего и заброшенного. Он осознал содеянное, успел. Себя осознал такого, каким стал. Но было поздновато по нашему счету. А по вашему мог бы еще покаяться и душу... очистить. Не переменить минувшее, но все же сделать то, что выправит в будущем корень кривого дела. Того самого дела, которое и тебя сюда в конечном счете втянуло, и всю твою семью гноит.

— Почему я... то есть мы?

— Любой годился, кто бы смог перед смертью ужаснуться, не делая ничего для спасения, — почти виновато выговорил старик. — Называется у вас минутной слабостью. Не твоя вина, не сутулься. Просто анги — они на то и анги, чтобы отличаться от прочих. Они свои ошибки творят, и пойди, исправь... Вон хоть сын Тэры. Без его самонадеянности мы бы ныне стояли на полшага подалее от пропасти. Но так заведено: одни люди мигом кидаются в бой. Иные норовят сперва отступить и со стороны глянуть, накопить решительность и понять, стоит ли вмешиваться и с какой такой стороны. Разные мы. Вот уж в чем нет добра и зла, а есть жизнь. Ты малость склонен к востоку, все люди восточного в нашем понимании типа — себялюбцы. Особенно пока молоды и не начали понимать и менять себя, пока с миром не срослись и силу свою не поняли. Слабостям потакать не перестали, полагая изъян дара — мелочью. А, не важно... Ты был годен, тебя исподние рабы отправили, куда надо. Хотели сломать последнюю попытку выправления кривого корня прежних деяний. Подозревали: Тэра Ариана отважилась бороться, ты её не знаешь, однако если проследить красный корень, идешь ты в её лес и её замок.

— Так сказал и анг Тох.

Старик отмахнулся, поморщился, как от боли. Влад сразу поверил, холодея: дед знает о перерождении Тоха и участи его буга. И прощает эту вину гостя особенно тяжело, даже мучительно. Отдышался, сердито дернул седые волосы, отделяя их от корней, уже вплетенных в прическу вполне основательно. Взгляд деда постепенно наполнился неярким, но все же серебром.

— Да... Что было, то было. Важнее то, что впереди. Пока — так. Ты стоял на последнем корне, человек из плоскости. Ты, твоя семья и наверняка несколько иных людей и их родных: ведь исподники должны были подстраховаться. Не ведаю, многие ли вовлеченные в дело пережили ту ночь в твоем мире. Но именно ты притянул спайку, ты уцелел, когда вмешалась одна особа, вовсе покуда неумная и не сильная. Тебя дернуло отдачей в Нитль, а твоя семья осталась у края. Еще много кто у края. Поэтому я тебя не гоню, я рассказываю. Дам отдых, проход через мой лес. Утром. Не тебе ведь помогу — Тоху. Уважал я его, и все еще уважаю... хотя ангу звереть — дело дурное, негодное. Слушай внимательно: если уничтожат твою семью, ты сгинешь. Лопнет корень, следом еще несколько, удерживающих людей Нитля там, где нам не полагается бывать без причины и якоря. Новые корни не заберутся столь далеко, не успеют. Зенит зачахнет. Не перебивай! Тебе оно не понятно, пусть. Разберешься позже. Просто усвой: в Нитле нет игр. Мы на границе, наш бой нескончаем, он — выбор живущих и умирающих здесь. Ты честно исполнишь то, что тебе посильно, сбережешь свой корень. Или... проиграешь.

— Мечта геймера, бой без финала, — едва слышно буркнул Влад, ощущая тошноту и растущее желание никогда не покидать логово.

— Вы живете в болотине, где есть много гадов разной силы и вредности, и важно хорошо ми-микровать. — Старик рассмеялся. — Мимикрировать. Хорошее слово. Ваш закон жизни — отложенная оплата, допущение гнилости, право на бой и отказ от боя. А еще мелкое, каждодневное, выматывающее существование. Добывание хлеба насущного убивает в человеке слишком уж многое. Сложный закон. Я бы не хотел выживать у вас, мне без леса нельзя. Душно... У вас вовсе душно. Тебе будет сложно здесь. Нитль таков: нельзя отсидеться в стороне, понимаешь? Зима грядет, и будет она жестока. Сдерет с тебя кожу, чтобы ты знал без всяких 'может быть' кто ты есть и чего стоишь. Страшно? Ничего, это даже хорошо, правильно. Страх полезен, если его не раскармливать. Ты узнаешь себя и, если выживешь, покинешь Нитль с облегчением... чтобы в той жизни он приходил к тебе ночами во сне и рвал душу надвое, ненавистный и желанный. Незабываемый.

Старик усмехнулся, качнулся вперед и провел легкой ладонью по волосам Влада. Шепнул 'отдыхай' — и мир послушно погрузился в сон без видений, целительный и глубокий.

Глава 19. Милена. Незакрытые счета

Москва, новый день и новые встречи

— Павел Семенович, нельзя садиться за руль, выпив спиртное. Слышите? Я, как медицинский работник...

— Варька, пятьдесят граммов на мою тушу, ну типа — ты ж медицинский работник, не бзди, — передразнил Паша и заржал, привычно прервав спор с существом женского пола хлопком пониже спины.

— Павел Семенович...

Милена повела бровью, слушая бессмысленный треп, хоть немного разбавляющий серость дня. Очередная вешалка с брюками улетела и застучала по звонким плиткам. Две продавщицы безропотно помчались вдогонку. Паша рявкнул: "Фас, бабы!" и вернулся к прерванному на миг занятию, подтягивая ближе и усаживая под руку новую знакомую.

— Что вы делаете, ну Павел Семенович, ну так ведь нельзя...

— Варька, типа не гони пургу. Я тебе внятно нарисовал маршрут? Рулим или сопли жуем? — Паша дотянулся и хлопнул по заду бегущую мимо продавщицу. — Эй, диетический целлюлит! Принеси ей этот... стрейч. Типа совсем стрейч, чо не ясно? Я не говорил конкретно — дерьмани или там голентино. Эту бабу даже пыльным мешком не изуродовать.

Милена снова повела бровью, улыбаясь и находя в сером дне проблески приятного настроения.

Вчера вечером все начиналось так просто... Носорог, хмелея от внезапных перспектив кражи "живого тела", мигом добыл огромный черный автомобиль. Милена заняла предложенное кресло, отмахнувшись от бледной Маришки, шепчущей об очередных неминучих бедах. Марк сонно глянул на номера машин похитителей семьи Влада, записанные Миленой по памяти, забрал симку из телефона Маришки и удалился, полубезумно бормоча в мобильный собеседнику — далекому, но накрепко "привязанному" к делу...

Черный автомобиль устремился к цели, басовито урча, чуть раскачиваясь, кренясь и взвизгивая шинами на поворотах. Милена не могла назвать адрес больницы, что добавляло к настроению Носорога азарта и радости, позволяло резко маневрировать и угадывать адрес по направлению и приметам. С пятой попытки Паша справился.

Машина замерла у ворот смутно знакомого парка, который Милена видела прежде в основном глазами рыженькой девушки. Смотреть направо, в сторону остановки, не хотелось. Вууд, сгусток тьмы со дна собственной души — это бремя всякого вальза. Никогда и ни при каких условиях — это слова Тэры Арианы — вальзу нельзя выбрасывать вовне вууда, тем самым отрекаясь от части себя, дозволяя худшему и неуправляемому обрести жизнь и творить "без тормозов" такое... пойди пойми, какое! С Тэрой не поспоришь. Хотя анги сплошь и рядом используют вуудов в бою — но они анги, опытные и взрослые. Так сказала Тэра, взглядом выразив безмерность презрения к лепету ученицы, переспросившей элементарное... И тема была закрыта.

Милена передернула плечами и отвернулась от окна. Паша закончил доверительно рокотать шепотом, хлопнул по плечу рослого парня, сторожа при воротах. Энергично пожал его протянутую руку, оставляя в ладони ком мятых купюр.

— Какой корпус? — спросил он, взбираясь в высокое кресло водителя.

— Туда, по дорожке, дальше направо и... дальше, так... За угол и стоп.

— Терапия, клизма им в жопу, — зевнул Паша, в два движения погасил свет и заглушил мотор. — Этаж, палата, давай вводные, я типа жду.

— Третий. В коридоре.

— Бомжатник, — с пониманием кивнул Носорог и прыгнул в ночь. — Милена, если без эфира в морду и кулака туда же, как мы закроем им глаза?

Милена тихонько рассмеялась, прочесала пальцами волосы, повела плечами — и пошла к обшарпанной двери, дыша как-то иначе и ощущая себя несравненной. Откуда взялся человек в халате, судорожно рванувший дверь и склонившийся целовать руку, Паша не понял. Милена и сама не знала. Она шествовала по лестнице, милостиво кивая в такт бессмысленной череде слов, восславляющих её образ. На третьем этаже она улыбнулась человеку в халате особенно тепло, отчего тот икнул, спотыкаясь. Вскочил, побрел дальше, ничего не видя и продолжая нести восторженную чушь.

Паша за спиной выругался, одновременно отмечая действенность обаяния и неоднозначное отношение к методу. Носорог сочувствовал потерпевшему, в какой-то мере понимая, до чего бедняге плохо... или хорошо?

В коридоре было тихо, больные спали, медсестры отсутствовали. До самой каталки с телом удалось дойти без помех. Влада, кстати, переместили в палату: Милена чуть не задохнулась от спертости воздуха. Пятнадцать человек, половина склонна курить, вдобавок вонь чисто медицинская и дополняющие её запахи дезинфекции и несвежего тела, киснущего под бинтами.

Паша быстро распихал чужие кровати и каталки, освобождая дорогу для нужной. Слегка приложил в ухо выздоравливающего, излечив от бессонницы. Докатил "живое тело" до дверей в коридор, толкнул — и замер, выдохнув лишь половину очень короткого ругательства.

Каталка застряла в дверях, скрипнув и перекосившись. Вероятно, от ужаса: на край изголовья теперь опиралась лапами чудовищная тварь, в которой не склонный к пугливости Паша опознал серьезного противника. Изучив потенциального врага, Носорог уважительно хмыкнул и толкнул каталку снова, выпихивая в коридор изо всех сил: тварь не желала уступать и басовито рычала, скаля внушительные зубищи.

— Баскервильский щен был мелковат, — бормотал очухавшийся Паша, пыхтя и продвигая каталку. — Ты типа — круче, просёк? Ты — генерал. Генералиссимус, мать твою... и что у ей была за порода, у суки?

Тварь посопела, оттолкнулась от каталки и встала на все четыре лапы. Низко неся здоровенную свою башку, побрела вдоль стены, чуть раскачиваясь и не прекращая рычать. Паша стоял, как скала, и не собирался затевать панику. Тварь озадаченно приподняла морду и глянула на Носорога тусклыми осколками стынущей злости...

— Бэль, куда тебя понесло? Я ведь учила: место, ждать, — сообщил с лестницы женский голос тоном мамаши, умиляющейся проказам малыша. — Бэль! Плохая девочка. Слышишь? Плохая!

Морда чудища сморщилась складками то ли раскаяния, то ли конфуза. Куцый хвост поджался, тварь с грохотом рухнула на пол всеми костями — и постаралась отползти к стене, чтобы там сделать вид: она спит и ничего дурного не делала.

— Генеральша, — усмехнулся Паша, с более спокойным интересом рассматривая собаку. — Мамаша сука, и эта... женщина серьезная, типа.

— Бэль! А ну прекрати глупости...

Милена выдохнула и позволила себе разжать зубы. Вууд в плоскости ничего ужасного не натворил. Вууд взял да и нашел себе то, чего ему не хватало в душе первой ученицы замка Файен. Оказывается, бывает и так. Рыженькая девушка, та самая, застигнутая злодеями у автобусной остановки, сегодня выглядела несколько иначе. Она сменила прическу, обрезав волосы очень коротко. На щеке еще не зажила ссадина, синяк с припухлостью отмечал скулу, не позволяя забыть недавние события. Бинт туго перетягивал левую руку выше запястья. Но это была другая девушка. В присутствии новой части души — Бэль — она никого, кажется, не боялась и дурного не помнила.

— Вы кто такие? — возмутилась рыжая. — Ночью здесь посторонним нельзя.

— Паша, — галантно поклонился Носорог, шагнул вперед и хапнул руку, потянул к себе, проверил бинт. — Ну, типа официально, если тут понты кидают, то Павел Семенович. Ищу личного врача. Типа, чтобы осмотр каждый день.

Милена присела рядом с вуудом, осторожно тронула бархатный мех на морде, убеждаясь, что собака живая и во плоти. Тусклый глаз приоткрылся, рычание отметило: ты мне никто, я нашла себе годного человека.

— Вы что это делаете, — тише буркнула рыжая, отступая на шаг и розовея щеками так, что в полумраке коридора заметно. — Не положено!

— Воруем тело, чо не ясно? — поразился Паша, двигаясь вперед и подгребая рыжую под руку. — Я типа представился, жду ответа.

— Варвара, — совсем смутилась рыжая. — Практика у меня.

— Практика — это же хорошо, — обрадовался Носорог. — Ну, мы пошли.

— Верните больного.

— Овощу без разницы, где дозревать, — отмахнулся Носорог. — Он тупой овощ, у тебя практика, не гони волну.

— Павел Семенович, — набрав воздуха, выпалила рыжая, — я вас не выпущу! Поставьте больного на место.

— Припаркуйте, — посоветовал Паша.

— Положите... — запуталась Варвара.

— Совсем типа? Жмуриком? — поразился радикальным идеям Паша. — Ну, вы беспредельщики, медицина... Я просто Носорог, а не Акелла двинутый.

Варвара фыркнула, зажала рот ладонью и все же рассмеялась. Бэль стукнула хвостом по полу и задышала всей пастью, глядя то на хозяйку, то на Пашу и радуясь, что все не враждуют, смеются. Милена поднялась, оттеснила Пашу и долго, пристально глядела в самые зрачки Варвары. Смех угас, девушка наморщила лоб и недоуменно тряхнула головой. Зевнула.

— Поосторожнее с этой... Бэль, — негромко посоветовала Милена. — Она пока что собака. Но если дать ей много власти, из тебя слепит такую суку, что и не вообразить. Вууд в ней, и это — не игрушка. Отдыхай.

Бэль зарычала.

— Так, — вскинулась почти заснувшая Варвара. — Я же сказала, здесь мой этаж и я отвечаю за больного... овоща. Имя так и не установили. Вы его знаете? Он вам что, родственник? Вечером приходили в регистратуру какие-то, фотографию показывали. Тоже искали пропавшего родственника. Я узнала, но промолчала. Бэль не понравились те люди.

— Родственники, — поколебавшись, согласилась Милена.

— Тогда вот что, — с нажимом сказала Варвара, хлопая себя по бедру и подзывая собаку. — Я иду с вами. Это мой больной. Я за него отвечаю. Понятно? Я должна убедиться, что все делается медицински грамотно.

— Еще надо осмотреть меня, — сразу согласился Паша. — Лады?

— Павел Семенович...

— Щас Кинг-Конга сделаю, — восхитился Паша. — Как отчество выговаривает, аж хочется припарковать и даже типа — положить. Генеральша! Геня!

Собака, прежде откликавшаяся на кличку Бэль, повернула голову и, чуть помедлив, стукнула по полу хвостом.

— Геня, прикрывай тылы, — приказал Носорог и толкнул каталку. — Варька, чо замерла, не статуя. Веди к лифтам. Типа ходу, да?

Варвара обреченно кивнула, признавая право незнакомого человека командовать и свою неспособность восстановить порядок на этаже. Шепнула: "Туда", — и повела похитителей "живого тела". Вууд в собачьей шкуре цокал когтями и шумно принюхивался, замыкая группу.

Милена часто оборачивалась и хмурилась. Поверить в телесность осадка из своей же души она никак не желала; увидеть воочию, оценить рост и клыки этого "осадка" было тем более трудно и даже страшно. В отличие от людей плоскости она, обитательница Нитля, могла различить и клацающую когтями псину, и незримое иным марево, окружающее тело. Собака шла за избранной хозяйкой, смотрела по сторонам, зевала и иногда протиралась боком по стене, норовя пошалить. Вууд перемещался в одном ритме с телом, движение в движение. И наблюдал, не отвлекаясь ни на что, свою новую душу. Вууд оставался сущностью чернее мрака — и радовался крошечным искоркам серебра, оседающим на его морде. Быть тварью, запертой под спудом, он устал — и теперь вдохновенно пробовал стать свободным напарником. Милену обнадеживал выбор облика: собака, если верить неполному знанию здешнего мира, обладает редким даром — она остается верна своему человеку.

— Как у тебя появилась Бэль? — догнав рыженькую, спросила Милена.

— Она спасла меня, — охотно отозвалась Варвара. — Сперва я даже испугалась, все же Бэль не маленькая... Прокормить, и то наверное половина моих доходов пойдет. Хорошо хоть она ночует где-то в парке, в общагу нас не пустили. Хотя она порой р-раз — и появляется, будто невидимкой минует все коридоры. Как сегодня.

— Почему Бэль? Имя не просто набор звуков, тем более для вууда, — отметила Милена. — Запомни, твоя собака особенная. Сейчас слово вспомню... волшебная. Её надо любить и баловать, ни на миг не забывая, что в вашей паре ты — человек, именно ты принимаешь решения. Это право и долг хозяйки в моем мире: принимать решения и отвечать за последствия. В моем понимании хозяева — это люди со взрослыми душами и большой силой, позволяющей им нести ответственность за всех, кого они... — Милена вздернула губу и поправила волосы, давая себе время обдумать фразу и подобрать слово.

— Приручили, — солнечно улыбнулась Варвара. — Знаю, я тоже читала. Когда Бэль погрызла и прогнала всех злодеев, и даже машину им смяла, она вернулась ко мне. Поставила лапы на грудь. Представляешь, морда в крови, глаза пустые, рычит так, что волосы прямо электричеством поднимает. Я уже собралась кричать и даже умирать. Глянула на неё — и мне стало стыдно. Спасла ведь! Знаешь мультик про принцессу и чудовище? Там принцессу звали Бэль. И я назвала собаку Бэль, потому что она не чудовище... внутри. Понимаешь?

Рассказывая, Варвара вызвала грузовой лифт, открыла двери, вошла и посторонилась, давая место другим. Нажала кнопку и замолчала, ожидая, пока кабина доползет до первого этажа. Было заметно, что медсестра моргает и щурит воспаленные глаза. То и дело проваливается в полудрему, и Паша всякий раз ловит, более не дополняя заботу нелепыми и порой обидными словами. Когда двери открылись, собака первой выбралась в коридор, огляделась очень разумно, заклацала к двери, лапой подцепила ручку и высунула морду в ночь. Паша добыл из кармана куртки ключи и снял машину с сигнализации, бормоча неразборчиво и ругательно, как плохи чужие вещи, непривычные и потому неудобные. Открыв заднюю дверь, Носорог не без помощи медсестры смог переместить тело на подготовленное место, пристроил в салоне и каталку. Собака проследила, села, шумно почесала за ухом — и прыгнула в машину.

— Бэль, мне еще дежурить, они вроде люди нормальные, — смутилась Варвара. — А ну, вылезай! Мы не едем. Что получится, если утром меня не будет на месте? Павла Семеновича обвинят в похищении. Тут всюду видеокамеры, надо объяснить, что... что-то.

— Камеры вряд ли работают, если того не хочет вууд, — задумалась Милена. — Варвара, ты конечно хозяйка и я много чего наговорила... Но сейчас Бэль поступает умнее тебя. Полезай в машину.

— Нет. Вы не понимаете.

— Варька, я сказал "да", типа ясно? — пробасил Паша, сгреб девушку в охапку, обошел машину и запихнул на кресло второго ряда. Пристегнул ремнем. — Сиди, не вякай.

— Павел Семенович, меня отчислят, — ужаснулась Варвара, просыпаясь и норовя отстегнуть ремень. — Вы понимаете, я учусь, для меня это очень важно. Я поступила с третьего раза, с боем перевелась оттуда, куда не хотела — туда, куда мне надо, думаете это шуточки, раз плюнуть?

— Сама приехала, сама уперлась и прогрызла дыру в их обороне, уважаю, — без привычного "типа" и иным тоном сказал Паша. — Тем более сиди. Не знаю, что за дрянь тянется за овощем, но влипли в дерьмо все, кто с ним повязан. Въехала? Я тоже влип и пока не знаю, надо ли оно мне. Но я украду два живых тела. Пока неизвестные мне беспредельщики не сделали твое — мертвым.

Паша резко хлопнул дверцей, обернулся к Милене и довольно долго буравил её тяжелым взглядом.

— Ты ловкая сволочь, — наконец сообщил он. — Меня "на слабо" не пробивали с пацанвы. В деле моего интереса нет, но я вляпался, и типа — дурак и лох. Сейчас вернемся в клуб. Я добуду джин себе, мартини Варьке и снотворное Марине. А ты будешь трезвее язвенника и болтливее попугая. Расклад: или я знаю все и решаю сам, или вали со свистом. Елка высохла, подарки осыпались, хана гулянке.

Милена надула губы, но быстро стряхнула гримаску и стала серьезна: не тот случай, не тот человек. Пришлось молча ждать, пока Паша перестанет беззвучно кипеть, сопя на выдохе и постукивая пальцами по рулю.

До самых ворот больницы в салоне было так душно от тишины, что Варвара несколько раз сдавленно кашляла. Рослый охранник кивнул, как знакомым и отвернулся было — но вууд метнулся к окну, когтем оцарапал подлокотник и умудрился задействовать стеклоподъемник. Высунул кошмарную морду, пронзительно глянул на человека, не способного шевельнуться — и завыл. Звук ободрал с ближней липы остатки листвы, пустил рябь по лужам. Впечатлительный фонарь у ворот лопнул, впуская в парк темноту. Охранник без звука сполз на жухлую листву, лишившись сознания. И вместе с тем, поняла Милена, — воспоминаний о нынешней ночи.

— Президентский картёж зассыт кипятком, получив такую сирену, — заржал Паша, встряхнулся и покосился на Милену. — Типа мир, идет? Но я не сплю с тобой, не получаю по морде или по мозгам. Не лезь мне в башку. Я Носорог, типа ясно? Это не кликуха, а порода.

— Ни капли внушения, ни единой подначки, — Милена подняла руку, намекая на клятву, так делал кто-то из больных в палатах, и она запомнила.

— Во-во, ни капли... Варька, мартини будешь? Только не базарь про правильное пиво! Баб, хлещущих в ноябре дрянь из двухлитрового пластика, я высаживаю посреди тайги. Совсем не пьющих не беру на борт, дошло?

— Тогда лучше уж водку, Павел Семенович, — шепотом попросила рыженькая. — Мне что-то страшновато стало, не до сладкого... вот.

— Водку... — раздумчиво выговорил Паша. — Это можно.

Машина некоторое время катилась по пустой дороге, норовя подмять осевую. Затем Паша крутанул руль и затормозил в полосе света, отделяющей спящий город от вечного праздника пьяной бессонницы.

— Дерьмо ресторан, — со знанием дела сообщил Паша. — Всем сидеть тихо. Геня, присмотри за девочками.

Собака рыкнула басовито-утвердительно. Варвара завозилась, устраиваясь удобнее. Сонно проследила, как Паша шагает к двери и ныряет по ступенькам в полуподвал.

— Милена... Милена, все правильно? — настороженно уточнила рыженькая, зябко поводя плечами и судорожно зевая. — А Павел Семенович, он вам... друг? Просто он заботится о нас, даже обо мне. Понимаете, так не бывает. Я села в машину невесть к кому и еду непонятно куда, и все мне кажется правильным. Ох, боже мой, — Варвара вздрогнула и испуганно глянула на собаку. — Бэль, я даже сумку не взяла. Документы, телефон...

— Жить вы без них не можете, — почти разозлилась Милена. — Еще упомяни ключи и карточку.

— Да, — погасла Варвара, щупая карманы халата. — И кошелек с пропуском. С ума я сошла, что ли?

Она попыталась открыть дверь, но собака одним движением оказалась рядом и положила огромную морду на колени хозяйке, заглядывая в лицо грустными глазами с опущенными внешними углами складчатых век. Двигаться стало невозможно, Варвара повздыхала и смирилась, принялась гладить широченный лоб и теребить короткие, словно обрезанные, уши Бэль.

— Когда я ехала в столицу в плацкартном, я была совсем дура, — очень тихо сказала она собаке. — Вроде все понимала, а в мыслях видела, как встретится мне тут кто-то... и поможет. Ну, хотя бы заметит, что я еле стою на ногах и мне трудно. Только в этом городе люди не видят людей, Бэль. Они заняты карьерой, деньгами и связями. А я кто? Человек бесполезный. Ни связей, ни жилья, ничего вообще. И до врача мне еще ого-то, Бэль. Долговато. — Бормоча и зевая, Варвара то задремывала, то вздрагивала и просыпалась, чтобы снова беспокойно глянуть на дверь ресторана. — Боже мой, и с чего я ляпнула про водку? Вот дура. Я же не обедала. И пить я не умею. И...

Милена полуобернулась, улыбнулась сидящей на кресле второго ряда девушке. Мягко, неторопливо смежила веки, наблюдая, как закрываются глаза Варвары. Подмигнула собаке.

— Переволновалась она, если не вздремнет, сорвется, — пробормотала Милена, отвечая на возмущенное ворчание вууда. — Паша прав... Я делаю ровно то, за что была бита Черной и изгнана Тэрой. Использую людей. Очаровываю, подстраиваюсь, 'пробиваю' на сочувствие. Мне нужна вторая среброточивая, чтобы безопасно врасти в мир и не истончить корень, на котором висим мы с овощем-Владом. Мне вообще много нужно. И я кручу людьми, рулю. Эй, Геня-Бэль, ты ведь немножко я сама. Чем я отличаюсь в поведении от пэрна и как скоро свихнусь, докачусь до вывертывания наизнанку?

Собака подпихнула нос под сползающую руку спящей хозяйки, не удостоив бывшую свою душу ответом и даже вниманием. Милена сокрушенно вздохнула. Она, в общем-то, знала ответ. Если бы была ближе к перерождению, вууд бы сожрал всех, кого счел игрушками. И еще: собака охраняет новую хозяйку от любых угроз. Пока что Милену к их числу не отнесла, это — хорошо.

Дверь ресторана распахнулась, юноша в длинном фартуке протиснулся на улицу с упакованными припасами в обеих руках. Огляделся, по приметам выбрал машину и сгрузил ношу возле задней двери. Дождался, пока появится Паша, засуетился, стараясь показать полезность. Получил деньги и удалился.

Паша погрузил добычу, сел за руль, покосился на спящую Варвару. Завел мотор и поехал тихо, притормаживая перед поворотами. Он молчал до самого клуба, щурясь, иногда чуть дергая шеей и гоняя в голове мысли, не подлежащие высказыванию вслух. Только миновав ворота, Паша заговорил, смиряя громкость голоса.

— Рулю к себе, твой бунгало вон, запоминай. Провожать не стану. Чо я, типа ручной? Красивая ты баба, да... Ноги конкретно одиннадцать баллов из десяти. Нокаут, блин, какие ноги растут из какой задницы. Варька, просыпайся! Овоща пора выгружать.

В большом двухэтажном доме было гулко и совсем пусто. Ни вещей, ни запахов обжитого, домашнего уюта. Варвара осмотрела все три спальни, снова зевая и безропотно кутаясь в отданную Пашей куртку. Выбрала для размещения Влада самую большую комнату первого этажа, показала, как и куда ставить каталку. Некоторое время слушала пульс, щурясь и моргая.

— Вроде, без перемен, — осторожно сообщила она. — То есть для него — хорошо. Утром надо купить все для капельницы. Витаминчики, глюкозу, я напишу список. А кто его родственник?

— Она уже заснула, — буркнул Паша, успевший позвонить и выслушать отчет. — Марк сказал, все в норме. Ну, то есть все, кроме того, что вообще типа — труба. Милена, тащи жрачку. Геня, гулять. Варька, столовая там, иди и сядь, пока не рухнула.

Очень скоро припасы были распакованы и расставлены на низком столике. Паша налил себе джина — четверть толстостенного стакана. Неодобрительно посопел и удалился в недра дома, где долго ругался без выражения, но изобретательно: искал лед и указывал вчерашним собутыльникам на их подлость. Разве могли настоящие друзья хапнуть весь лед? Варвара от вкусных запахов проснулась и жадно глотала прохладный суп, давилась, виновато моргала и, если полагала, никто не смотрит на неё, пила жижу через край.

— Варька, облом, придется пить теплую водку, — сокрушенно признал Паша, вернувшись ни с чем. — Звонить и трясти здешний сервис не вариант. В коттедже был бар, но мы его, по ходу, вчера приговорили.

Плеснув во второй стакан обещанной водки, Паша припечатал донышко об стол и мрачно глянул на Милену.

— Без понтов, лажи и кручения хвостом. Давай подробно: что за дерьмо с овощем в отключке?

Милена выбрала из большой вазы фрукт, нахмурилась, пробуя вспомнить название или выудить из слоев мира. Не справилась, надкусила и осталась довольна.

— Паша, все так странно, что ты можешь не поверить. Но уговор есть уговор, говорю правду и только правду. Кажется, я родилась в мире, имя которого Нитль. Себя я помню лет с пяти, и с тех пор родной мне именно Нитль. Он являет собой иной слой мироздания. Иной... этаж, если все вместе счесть зданием. Нет. Скорее Нитль не этаж, а нечто, пронизывающее здание. Паша, как я могу объяснить, если знаю ваш язык поверхностно и живу тут несколько дней?

— Дальше, пока не по сути, — отмахнулся Паша, звякнул стаканом по второму, подмигнул Варваре и отхлебнул. — Запьем бред.

— Нитль сродни вашей... сигнализации. Мы не вмешиваемся в дела людей, населяющих здание. Но если иные лезут в дом, мы выдворяем их. Или убиваем. Заделываем лаз. Это и есть дело жителей Нитля. Он дает нам немало — тем, кто готов стать его частью. Мы, в отличие от вас, не имеем непреодолимых ограничений по рождению. Если слабый и всей душой хочешь силы — расти, будет тебе. Если дар маловат, старайся и тоже получишь прирост. Только стань взрослым и продолжай идти... меняться. Вычищать из себя то, что тянет в исподье.

— Не понял, повторим, — буркнул Паша, снова звякнул по стакану Варвары. Усмехнулся и покачал головой: девушка спала, свернувшись клубком в кресле. — Во допекло её, зуб даю: весь день не жрамши. С одного глотка в отруб. Ладно, так даже лучше. Дальше.

— Ты занимаешься спортом. Правильное слово? Вот, это похоже. Ты занимаешься и убираешь жир, дряблость, слабость. Меняешься. Если все бросить — будет расплата.

— Понял.

— То же у нас, но в отношении всех изменений. Можешь прорицать и растешь — прорицай, хотя это больно и страшно. Отвернешься и откажешь себе и другим в применении дара — будешь болеть. Умеешь воевать и однажды уходишь из боя, потому что устал — все, кончился боец. Умеешь воевать и звереешь в бою, теряя в себе человека — еще хуже, на лапы встанешь...

— Каким боком тут притырен овощ?

— Не знаю. У нас уже лет пятьдесят все плохо. Восток встал на якоря, это значит, для вальзов расветного луча — лекарей духа и проводников души — нет права на развитие. И самих их нет. Зато исподники лезут и лезут. Мы теряем людей и отступаем, разрушено три десятка крупных замков. Их огни затоптаны и мертвы, их хозяева погибли или сломались. Лес сохнет. Нет перемен к лучшему. Хозяйка моего замка, прорицательница Тэра, в нынешнюю осень решилась на отчаянный шаг. Использовала, как я понимаю, врагов, учеников и друзей равно вслепую и даже... подло. Создала чужими руками веретено спайки, протыкающее мироздание на всю глубину. Осмелилась пророчить, то есть разворачивать непоправимое, расходуя себя до дна колодца души, смертно. Так нас зашвырнуло сюда, в плоскость. Меня и Черну. Вероятнее всего мы... маркируем края разрыва. Пока мы не сделаем то, что надлежит, разрыв не закроется. Плохо, что я не знаю своей задачи, — Милена сухо хихикнула. — Ха, я лгала и притворялась так давно! Тебе первому вслух говорю: я не умею прорицать, я ни на ноготь не вальз севера. Я допритворялась. Вот плоскость, вот я. И ни намека на решение головоломки.

Паша допил джин, налил себе повторно, сделал глоток, оттолкнул стакан и потянулся за закуской. Он брал то с одного лотка, то с другого, ругал дерьмовый ресторан, советовал себе же обратить внимание на рыбку, а вот свинину послать к свиньям.

— Сопли тебе не идут, — наконец буркнул Носорог. — Безвыходных положений не бывает. Я знаю, потому что я так решил. Все, кончено. Иди, дрыхни, утром купим тебе прикид для осени и займемся хоть чем. Я пересплю с новостями, а с похмелюги трезво решу, уезжать или оставаться. Типа так.

Милена кивнула, встала и вышла из дома на ватных ногах. Выговорить вслух то, что ты не вальз и силы в тебе нет, есть лишь умение обманывать окружающих — больно. Оказывается, куда больнее, чем сама она ожидала. Ночь цедила дождик через такое мелкое сито, что он делался водяной мукой, способной висеть в воздухе. Стылая сырость вдыхалась, как чужие слезы. Милена прикусила губу, пообещав, что своих этой ночи не отдаст.

— Черна знала мою бездарность, — шепотом отметила бывшая первая ученица. — И Тэра? Если да, почему держала при себе? Если нет... Глупости, она — прорицательница.

В тумане вдруг почудился прищур Черны — как год назад, когда накопился страх разоблачения и захотелось сбежать с южным ангом, кстати явившимся восхвалять и поклоняться... Черна тогда поймала у ворот, молча вломила под дых, добавила коленом в живот. Содрала дуффовый плащ и усадила в корни старого дерева, которое так давно растет во дворе замка, что насмотрелось любых чудачеств его людей. Прихватив плащ, воительница взобралась на стену, оттуда сиганула вниз, словно людям можно так вот прыгать. И пропала надолго. Милена хватала ртом воздух, мысленно обещала себе извести врагиню, попозже, когда станет посильно сесть, а лучше — встать...

Черна вернулась, спрыгнула с дерева, поддела Милену на сгиб локтя и поволокла через двор, пнула дверь полуподвала, в ту ночь занятого Бельком.

— Вытри ей сопли и вправь мозги, ты умеешь, — приказала она, устраивая ношу на полу. — Объясни дуре, что она стоит лучшего. Сколько можно серебро луны разменивать на гнилую рыбью чешую, блеснувшую тем же тоном? — Черна покосилась на первую ученицу. — Я так ему вломила, что больше не сунется. Шарха на нем поболее горсти навешано. Поняла? Не хлопай глазами! На нем более горсти, на мне нитка имеется. А ты без того живешь и всем морочишь головы, не наказанная ни лесом, ни Тэрой. Подумай.

С тем воительница удалилась. Что она желала сказать, Милена так и не поняла. Сперва мешала злость. Позже накопились дела, удобно отгораживающие и от ночного унижения, и от непосильного признания в своей бездарности.

Сейчас худшее сказано вслух. Ничего в мире не переломилось, не лопнуло. Зато внутри болит и тянет, ноет и крутит. Она не прорицатель. Она кое-что может, и сама не знает, что это и почему удается... Ей страшно в мире Влада и Маришки, потому что этот мир готов подчиняться слишком уж запросто. Даже Носорог опасается и отгораживается Варькой. А прочие отгородиться не успевают и исполняют желания, порой не высказанные вслух. Она видит и позволяет непонятному происходить бесконтрольно.

— Чер знает что, — скривилась Милена.

Тряхнула головой. Зябко повела плечами — и побежала по дорожке вдоль темных домов. Было тихо и безлюдно, почти как дома. Безответный и неподвижный лес стоял сонно и казался похожим на родной, охваченный осенней дремой. Милена выругалась заученными у Пашки словами и наддала. Она знала способ Черны бороться с сомнениями, — надо убегаться до изнеможения. Сейчас способ казался годным.

— Милена! Ми-ле-на...

Серебро по капле вливалось в уши, серебро чужой неподдельной тревоги звенело и слышалось издали, откуда нипочем не добраться звуку голоса. Прыжком вскочив, Милена с места побежала в полную силу, радуясь растраченным бесследно сомнениям и накопленным после отдыха силам. Замокшая трава слежалась с палым листом. Иной раз нога вставала криво и скользила, но неизменно хватало сноровки не довести дело до падения. Вросшие корни перегораживали путь без смысла, просто так, они не умели убираться с дороги или наоборот вставать стеной внезапной преграды. Ветхая одежда осеннего леса рвалась под пальцами, рассыпалась цветными каплями листвы. Ветки стегали по плечам, по спине, будто подгоняли.

Вырвавшись из леса, Милена длинным прыжком миновала косогор и прибавила на празднично-зеленой щетке травы, такой яркой, что казалась она не настоящей. Издали кто-то кричал, ругался. Милена не обернулась: голос чужой, а новых знакомств ей вовсе не надо. Затылок ощутил угрозу, голова тренированным и не зависящим от сознания кивком ушла от удара, рука дотянулась до опасного, обняла, оценив скорость. Сломала стремительное движение и раскрылась, позволяя рассмотреть укрощенную угрозу. Небольшой белый шарик... Подбрасывая его, Милена побежала дальше, хмурясь и понимая, что умудрилась произвести на кого-то впечатление, и помимо воли сделала встречу неминуемой. Вон -догоняет уже не жалкий шарик, а шуршание шин и ноющий звук мотора.

— Однако... Однако, сударыня, вы изволили эффектно испортить мой лучший в сезоне удар, — с ходу проорал человек в седле одноместной тележки. Был он полненький, сам подобный мячику. — Вы восхитительны. В клубе, наконец, решили, что спортивные сборы пойдут на пользу заведению? Как член профильного подкомитета — только за.

Милена бежала, слушала и злилась. Гольф-кар — сознание дотянулось до нужного слоя и выволокло название, — прыгал рядом, толстый его седок тряс пухлыми щеками. Красный с белым наряд был, по мнению Милены, невыгоден для мужчины, тем более со столь жалким сложением — студенистое пузо свешивается на колени. Гольф-кар попытался обогнать, качнулся на склоне и резко сбросил. Милена остановилась рядом, не желая вести негодного человека к дому. Он был погасший. Площе плоскости: ни единого отблеска души, даже во взгляде. Зато тень густа, такая бывает у тех, кому покровительствует исподье.

— Гимнастка, — восторженно вздохнул обладатель красно-белого наряда. Многозначительно засопел и добавил: — Олимпийская надежда.

— М-мм, — промурлыкала Милена, похлопав по розовой щеке, такой потной, слово толстяк бежал, а не ехал. — Сладок утренний сон.

— Что? — толстячок захлопал соловеющими глазами.

— Сон, — тише выдохнула Милена. Медленно свела веки в щели, наблюдая, как закрывает глаза толстяк. — Всего лишь сон.

Толстяк сник и засопел, подергивая левой щекой в мелкой, неуверенно развивающейся улыбке. Милена подхватила сползающее тело, поправила на сиденье, вложила в обмякшую ладонь шарик. Усмехнулась и побежала дальше. В плоскости люди сохраняют облик, даже утратив суть. Это обманывает всех, лишенных полного зрения. Но для обитателя Нитля отличить человека от твари посильно. Толстячок был — тварь. Некрупная, трусоватая, мерзкая.

— Трупоед, — сквозь зубы прошипела Милена, передернула плечами и оставила встречу позади.

Маришка стояла на пороге бунгало, молитвенно сведя руки и только что не всхлипывая. Ей было холодно спросонья, но упрямая не шла в дом и продолжала негромко звать. Кричать в голос она не решалась: утро раннее, все, вероятно, еще спят. Относительно пропавшей Милены было придумано самое невероятное и худшее, от ночных страхов голос дрожал слезами. Серебро щедро и глупо расплескиваемого сочувствия так и звенело. Милена подбежала, перемахнула перила и встала рядом, напугав внезапным появлением еще сильнее.

— Привет!

— Ой... Ой, да ты вымокла! Простудишься, — Маришка нашла повод для деятельного беспокойства и вмиг забыла прежние страхи. — Иди, тебе нужен горячий душ. Я приготовлю кофе, тут очень хорошая кофе-машина. Или травяной чай? Я нашла в баре мед, еще там коньяк и бальзам, я добавлю.

Смахнув со щеки приятельницы серебряную слезинку, Милена ловко припрятала её в горсти, рассмеялась, ощущая себя наполненной теплом и радостью. За плечи вдвинула Маришку в дом, стащила башмаки и босиком прошлепала в душ. Настроение было замечательным... минут двадцать. Пока Маришка не добралась до дома Паши и не обнаружила там 'овощ'. Трагическими всхлипами она немедленно вызвала сочувствие сонной Варвары и похмельное, неснимаемое ничем, раздражение Носорога. Ругаться он перестал, лишь получив порцию джина.

— Во пруха, врач рекомендует, — оживился Паша, приговорив напиток одним глотком. — Девочки, я бодр, как медведь на нересте.

— Что? — поразилась Варвара.

— Мы с медведем рыбаки, — благодушно пояснил Паша, выглянул на улицу и свистнул. — Геня! Геня, греби сюда. Нам типа — в город, из списка медицины у нас есть только спирт... и тот разбавленный.

— Павел Семенович!

— Я! — выкатив глаза, рявкнул Паша.

— Вы выпимши, вам нельзя за руль, — жалобно сообщила Варвара, надевая пальто и с недоумением забирая свою сумку из пасти собаки. — Ой... Бэль, ты откуда это добыла? Ну, ничего себе. Марина, вы ведь Марина, да? Не переживайте, у вашего мужа все не окончательно плохо. Я, конечно, практикантка и не доктор, но я уверена, что состояние обратимое. Не надо плакать. Павел Семенович, где список препаратов? Надо внести успокоительное.

— Типа да, для меня, — в тон добавил Паша. — Надо, а чо? Правда, надо. Варька, я на рыжих бросаюсь, как испанский бык. Все, ходу. По делу если, машину я взял без документов и вернуть её надо к обеду.

— Боже мой, вас арестуют, — начала переживать Маришка, отвлекаясь от главного горя. — Милена, хоть ты пригляди, я умоляю.

Носорог заржал, нагнулся над вчерашними заветренными припасами, так и ночевавшими на столе. Выбрал мясную нарезку, хапнул пригоршню и бросил на пол — собаке. Бэль сгребла одним движением языка и благосклонно дернула хвостом. Маришка застонала, бессильная прекратить непорядок. Паша хмыкнул и за шиворот выставил на улицу Варвару. Придержал дверь, пропуская остальных пассажиров — Милену и Бэль.

— Прикид типа — по тебе дурка рыдает, — то ли одобрил, то ли осмеял Паша, изучив махровый халат Милены. — А чо? Поедем в бутики. Там все из одной дурки, но, девочки, не из нашей.

— Могу одолжить пальто, — предложила Варвара.

— Сидеть, пристегнуться, не ныть. Такими бабами надо украшать витрину, не уродуя тряпьем, — хмыкнул Паша, пялясь в разрез халата.

С тем и отбыли. Милена смотрела в окно и ощущала, как струйками, по малой капле, копится в душе серость постылой осени. Но сегодня она много внятнее видела, откуда сочится тоска. Город был ей немил. Город содержал так мало серебра и так много фальши, что нуждался в ярком солнце, хоть как-то заполняющем его пустоту. Но тучи наплывали плотнее, лили серость и вымывали следы улыбок с лиц.

— Плоскость, — поморщилась Милена.

— Что? — не поняла Варвара.

— Ваш мир, он определяется нами, как плоскость, — задумчиво повторила бывшая ученица Тэры. — Людям тесно, и растут они, как деревья в неухоженном лесу. Искаженные, слабые. Горы далеко, а болото вот оно, рядом.

— Что, все — чахлые?

— Не все. Вы вполне хороши, — через силу улыбнулась Милена. — Только болото охотнее всего харчит сильных. Я вижу перед собой мир, где нет тяжких потрясений, и люди забыли, что такое настоящая беда рядом, и как надо всем быть вместе. Вас много, вы друг друга давите. И, что мне особенно противно, этот город убежден, что его закон жизни — основа мирового устройства. Сейчас слово вспомню... аксиома.

— Милена, иди ты в жопу, — с чувством выговорил Паша. — Я только опохмелился, не мути мне трезвость бредом. Типа — договорились?

Пришлось кивнуть и хотя бы демонстрировать хорошее настроение. Хватило его до того самого места, которое Паша назвал 'бутики' и где, по его же пояснениям, следовало добыть одежду. Тратить много времени на подобную глупость Милена не намеревалась. Но бутики оказались неподражаемо нелепы... Бессмысленные по большей части тряпки, штампованные украшения и горы неудобной обуви охраняли куда надежнее, чем жилища людей и самих людей, даже детей. В магазины неохотно пускали плохо одетых, хотя туда вроде бы идут — за одеждой? На халат Милены охрана воззрилась, 'придерживая челюсти у колен', как сказал Паша. Собак в бутики не разрешали водить. То есть строго и без исключений нельзя, таково правило... которое нарушили при первом ленивом рыке вууда.

Милена презрительно вздернула верхнюю губку, наблюдая Бэль, огромную невидимку, нагло разлегшуюся перед носом у охраны. Вууда в ней не видели, но чуяли и боялись так, как в Нитле не смог бы распоследний временный житель, с трудом удерживающий человечий облик. Халат Милены сделался вполне хорош, стоило повести плечами и стать несравненной. Теперь по крайней мере три этажа — а бутики выходили все на открытую галерею и просматривались свободно — пялились на гостью, постанывая и роняя слюни. В одном из магазинов возникла давка, одетые в мех девицы яростно рвали с вешалок белые махровые халаты, очень похожие на надетый на Милену. Кто-то полуобморочно шептал 'это она', его жадно выспрашивали — кто, но в самом факте значимости незнакомки в махровом халате сомневаться не смели.

В душе росла, не находя выхода, злость на здешнее болото пустых людишек, почти бессознательно копирующих все, что несравненно по внешнему виду, что есть упаковка, не более того.

И, словно перечисленного мало, в бутиках, даже при беглом взгляде, не было годной одежды. Носорог сперва хохотал до слез над происходящим, но постепенно сжалился, сам принес и велел надеть тонкий свитер, второй объемистый поверх и к ним в комплект узорчатые колготки. Вещи не стесняли движений и состояли из приятного материала. Но в городе полагалось носить еще что-то 'верхнее'. Милена обреченно кивнула, бросила халат и пошла искать 'верхнее'. Паша указал на вход в перспективный в его представлении бутик, шумно потребовал усадить себя и Варвару — и теперь пребывал в восторге, несравнимом даже с толковой гулянкой. А Милена швыряла вешалки, шипела и чувствовала себя смешной. Почему ей не могут принести ни одной годной вещи? Кто додумался до примерочных, где нельзя сделать толкового маха ногой? И кто изобрел одежду, мешающую двигаться? Конечно, она не анг, драться всякий день не будет. Но ведь руку поднять — уже проблема!

— Павел Семенович, не смейтесь над нашей Миленой, вы ведь видите, ей тяжко.

— Ну и чо? Мне еще хуже, сейчас лопну! Черт, дайте зеркало, я хоть гляну, какой я типа — в слезах.

Принесенные по указанию Носорога 'стрейчи' оказались годны ровно настолько, чтобы прервать позорное действо. Милена молча дождалась, пока Паша покажет карточку и распишется.

— Многовато я тебе должна, пожалуй, — отметила Милена, покидая бутик.

— Забей, я в цирке не был с детства, а эти клоунши типа — работают с душой, — хрюкая и часто оглядываясь, буркнул Носорог.

Бутик, покинутый несравненной, штурмом брали зеваки. Они, кажется, намеревались с боем перемерять все, что не взяла загадочная незнакомка. Эскалатор вез Милену вниз, все ближе к сладко лыбящемуся мужчине, придерживающему за плечики меховую куртку.

— Подарок — королеве, — громким, хорошо поставленным голосом возвестил мужчина. — Ноябрь без меха, позволю себе заметить, невозможен.

— Бери, — выдохнула Варвара.

— Мозга-а, — Паша хлопнул продавца по плечу, отобрал куртку и помог надеть, шепнув в ухо: — Не жлобись, помоги неглупому человеку пережить кризис. Неликвиды у него ничо, без моли.

Милена капризно повела бровью — но отчего-то не стала спорить, да и злость ушла: мех мягкостью и узором напоминал вожделенного белопуха, добытого Черной для хозяйки замка. Без существенной фальши удалось улыбнуться, потереться щекой по воротнику, жмурясь от довольствия.

— Мое, — промурлыкала Милена.

— Редкая вещь, таких привезли всего три, но каждая имеет особенности, вы не встретите двойника, — доверительно сообщил продавец, отчаянно кося глазом на зрителей.

И его услышали те, ради кого делался подарок...

— Плоскость, — снова буркнула Милена возле машины, стряхивая куртку на руку.

— Во заладила!

— Варвара, примерь, — Милена силой впихнула мех рыженькой. — Я так давно хотела получить одну шубку, что перегорела. Эта штука все равно хуже, и она не моя. Я уже несколько дней знаю, кого хочу послать за белопухом, с каким условием и... и не спорь.

— В расчете, — буркнул Паша, подмигнув Милене, и рявкнул: — Варька, дыши в две дырочки, дареное не возвращают.

— Она же стоит...

— Надевай. Варька, ты теперь типа — королева, — заметил Паша, рассматривая розовую от возбуждения медсестру. Полуобернулся к Милене. — Ржал я, как конь, но мозгами скрипеть не забывал. Что нам надо у Марины дома? Мутная идея.

— Не знаю. Я хочу увидеть место. Потрогать вещи. Я воспринимаю мир иначе, в тонких... связях. Жилье людей обычно дает много связей. Следов. Но я не знаю, что требуется. Хотя бы пощупать, сунули нашу Маришку в беду знакомые или это — чужие ей люди.

— Машину оставим подальше, Варька пусть сторожит. Геню берем с собой. — Задумался Паша. — Я не пьянею с полстакана, но вчера долго не спал и думал: на фига я, взрослый — сую пальцы в розетку?

— Тебе скучно в здешнем болоте, — усмехнулась Милена.

— Это типа повод сесть голой жопой на сковороду? Мне много раз было нескучно, я, в общем, знаю кино до конца, и сейчас самое время свинтить с просмотра, — поморщился Паша. — Но я пока в деле. Поехали. Черт, я ведь пожалею об этом. Ладно, мимо...

Паша вырулил с паркинга, все еще не растеряв злости: он опустил стекло и зычно выматерил 'суку норку', которой машину купили, а вот мозги, сколько ни тянули, выше жопы приподнять не смогли. Со скрипом протиснув машину мимо рыжего автомобильчика той самой 'норки', сунувшейся на выезд вне очереди, Носорог хмыкнул, рванул в городской поток так, что Варвара пискнула и обняла собаку, уговаривая не переживать. Хотя Бэль происходящее нравилось, она тоже облаяла рыжую машину и долго оглядывалась, помня затор на выезде из паркинга: 'норку', кажется, всерьез трясло в истерике.

— Паша, а чем ты занимаешься? — Милена попробовала сменить общее настроение, обновляя тему и тон разговора.

— Выживаю, — невесело бросил Носорог. — Мы, гостья из небудущего, тут в целом вымираем, мы тупо заняты херней, детей делать, и то некогда, типа — кризис. А кто настругал потомков, балдеет, почему они деревяннее буратин, блин... Над нами зависла большая жопа, она прохудилась и вот, живем в осадках. — Паша покосился в зеркало на притихшую Варвару, подмигнул ей. — Варька, забей. С похмелюги я делаюсь зол. Бизнес у меня не лажовый, и не один. Но когда я рвал жилы в первой своей палатке и меня норовили пристрелить мои же бывшие одноклассники и партнеры в ринге, я вроде хотел не просто толстый лопатник... а получил именно его.

Паша облокотился на руль и нахмурился. Мешая думать, звякнул мобильный. Носорог пробормотал невнятно-ругательно, что не должны беспокоить аж до среды, что в офисе знают: босс ушел в отруб. Но раз решились... Паша принял вызов и буркнул 'да'. Виноватый голос зашелестел ему в ухо нечто деловое, неотложное. Паша морщился, советовал не бздеть по пустякам и давал иные, более внятные указания. Закончив разговор, некоторое время молчал.

— Варька, поработаешь на меня вечером? — более благодушно предложил он. — Достала Европа, у них кризис, а я вечер теряй, жри в три горла и обматывай уши спагетти пополам с враньем. Но наводку дал толковый человек. Так, гоним к Марине, быстро все зырим и щупаем, я нанимаю такси и посылаю Милену куда подальше. А тебя веду в ресторан. Итальяшки могут часов пять балаболить без передыху. Я так долго не продержусь. Будешь улыбаться им и говорить мне: 'Павел Семенович, не пейте много'.

Варвара, собравшаяся возражать, поперхнулась и промолчала. Довод относительно выпивки, вероятно, показался ей существенным.

— Капотня на горизонте, — отметил Паша. — Пробки сегодня балла три, чудо из чудес. Нам нужна соседняя улица, паркуюсь. Варька, я дам кому надо адресок, перебирайся в серую 'тойоту' с номером три семь три, ключи от этой машины отдай водителю, он все разрулит.

— Разве Милена не полезнее на переговорах? — шепотом возразила Варвара, пряча ключи и смущенно кутаясь в мех.

— Если выйдем на договор, приглашу, пусть... пощупает, — хмыкнул Паша. — Геня, за мной!

К дому Марины шли дворами, быстро. Паша думал о своем, деловом: дважды перезванивал и что-то улаживал относительно вечера, спрашивал подробности и требовал документы, читал почту, ругал современные технологии, от которых, по его словам, даже геморрой делается мобильным.

— Вот эта башенка, — указал Паша, сверившись с картой в телефоне.

Милена достала ключи, с сомнением их перебрала и протянула Паше. Тот отмахнулся, свистнул собаку и строгим тоном потребовал сделать как в больнице, чтобы даже фонари — в обморок. Вууд рявкнул, видимая одной Милене рябь пронизала городскую серость, делая её еще более вязкой. Носорог дернул дверь, похвалил собаку и двинулся по темному парадному, ругая себя: не только электронный замок на входе, но и лифты, пожалуй, 'в отключке'. По такой же темной лестнице он пер куда веселее, уговаривая себя: итальянский ужин восполнит потери энергии. Минуя этажи, Милена слышала, как хлопают двери и жильцы переговариваются, обсуждая разгильдяйство коммунальщиков.

В коридоре перед квартирой Маришки было пусто, ни один человек не выглянул и не отругал власти. Паша насторожился, Бэль мрачно уставилась на соседнюю с нужной дверь, щетиня загривок.

— Ударь меня, — шепотом попросила Милена.

— Чё?

— Лучше в живот, сильно. Я не анг, не включусь без... стимула, и нет исподников, — скороговоркой зашипела Милена.

— А я не бью женщин. Но для тебя сделаю исключение, это ж вопрос, что ты есть такое.

Паша хмыкнул, покосился на собаку — и исполнил странную просьбу, вложившись в удар от души. Милена успела ощутить толчок и даже боль, когда тело наконец вспомнило, чему обучено и соразмерило ущерб с допустимым ответом. Первым включилось зрение боя, Милена еще летела спиной в стену, пока что не преодолев инерцию, а глаза уже разбирали мелочи, до того вроде бы припрятанные в тенях. Нет описанной Маришкой горы коробок близ двери квартиры, которую в разговоре именовали 'трешкой Горуненко'. Коврики у входов все как один сухие, грязные — их не трясли, да и пол не мыли, хотя та же Маришка говорила про хорошего нового дворника и ухоженность этажа. Хуже иное: взор вууда взблескивает маслянистым багрянцем, что может означать лишь одно...

Пружинисто извернувшись, Милена погасила толчок и зашипела, без внятных слов уговаривая вууда: покажи путь. Сердце медленно, словно бы нехотя, отсчитало удар. Бэль зарычала, на загривке проступили шипы, пусть они только тень в плоскости, но и об эту тень можно здорово повредить руки. Взгляд указал на круглый глазок среднего замка. Милена оттолкнулась от стены, бросая себя к двери и одновременно бережно двигая Пашу в сторону. Основание ладони плоско ударило в замок, в недрах меж двух стальных пластин хрустнуло. Рывком подавая дверь на себя, Милена протекла в щель, норовя прижаться к полу и осмотреть сразу всю квартиру, сколько доступно взгляду. От ближней двери тянуло холодком смерти и живым страхом, от дальней — солью крови и лихорадочной опаской. Вторжение осознали, но пока прислушивались, не успевая за событиями. Вууд прыгнул над головой Милены, снял когтями обои со стены и метнулся, поправив движение, на запах крови.

За спиной выругался Паша. Пульс в висках стукнул, отмечая следующий удар сердца и восстановление обычного хода жизни, вне боя. Милена выдохнула и пошла за вуудом — нехотя, заранее зная, как все нехорошо.

На полу, повизгивая от ужаса, лежал маленький желтый человек, подмятый когтистыми лапами. Бэль неотрывно смотрела в его узкие глаза и пила память о дурном. Это свойство вуудов Милена знала и находила отвратительным: будучи отпущены на волю, донные слои души тяготеют к изучению картин смерти и боли, они ищут возможность удовлетворить жажду неосознанного, что и дает им второе их имя — граничники... Сейчас Бэль изволила не только пить, но и частично делиться с Миленой, от души которой и происходила.

— Херово, — определил ситуацию Паша, шагнув в комнату.

У стены на стуле сидел умирающий желтый старик, его бессильное тело удерживали от падения веревки, глубоко врезавшиеся в кожу. В дальнем углу ребенок лет десяти всхлипывал, прятался от ужаса за слабым заслоном ладоней. Синяки метили оба запястья, но в целом Милена сочла: серьезно не пострадал.

— В соседней комнате труп и живые, — сообщила она Паше.

— Мы чё, следаки? — зло бросил тот, закончив ругаться. — Китайские братья в собственной крови, мать их. Родного деда убиваем с той же улыбкой, что рис варим. Маришку ночью украли желтые?

— Нет.

— Херово. Муть все гуще.

Паша прошел к визжащему человеку, осмотрел пол возле тела. Пнул истрепанную книжку в мягкой обложке, нагнулся, рассмотрел палочки и каракули на листке бумаги.

— Книга перемен, — непонятно пояснил он. — Не врубаюсь. Типа секта?

— Что за книга?

— Не верю сам, но слышал, по ней читают жизнь наперед, от торговой удачи и до глобального облома на весь белый свет. Эй, пискля, русский знаешь? Геня, нажми ему, падле, на точку ё... всеми когтями. Пусть воет со смыслом. Милена, щупай что хотела в темпе, пора валить, спиной чую, совсем пора и даже поздно.

— 'Змея меняет кожу', — просипел китаец с сильным акцентом. — Духи помогают. Отбрось сомнения. Избавься от старого.

— Есть влияние, — поморщилась Милена, пристально глядя на лежащего. — Не ваше, вам так и не скрутить... Если это секта, то мне нужен их хозяин. Он вряд ли человек и он знает много. Связи я поймала, да и Бэль помогла, у вууда на таких... нюх. Что делать со стариком и мальчиком?

— Пацана грохнут, — веско предположил Паша. — При любом раскладе ему каюк. Берем с собой, это глупо, но если кто и знает, что тут за муть, то как раз он. Очухается — пояснит. Деду уже никто не помешает дойти до небесной канцелярии и там искать правду, пусть идет себе, мимо нас. Ходу, спина аж ноет, дерьмо чует. Ба-альшая плюха летит...

Милена склонилась к умирающему, положила пальцы на виски, виновато поморщилась и оборвала корешки, по каким текла боль. Пусть это ненамного ускорит смерть и наверняка сделает её неминуемой, но старику не придется страдать. Складчатые веки с редкими, как осенняя трава, ресницами, дрогнули. Глаза наполнились осмысленностью.

— Духи помогают, — едва слышно шепнул старик. — Только в этом он прав... Ветер велик, он будет мутить зеркало вод и сдвигать скалы.

— Ходу, — повторил Паша и выругался, заворачивая пацана в содранный с кровати плед.

— Искали телефон матери и друга, — быстро и без невнятности добавил старик. — Долго спрашивали. Сказал бы, но не верил, что отпустят внука. Не верил... Не хочу, чтобы дом соседей погиб. Хороший человек... Трава. Гибкая трава.

Он улыбнулся щербатым ртом и затих, глаза потускнели. Вууд придвинулся, часто дыша и наблюдая то, что ему особенно ценно: исход. Милена, наоборот, отстранилась, глянула на лежащего на полу, прорычала невнятно и, не оглядываясь, пошла прочь. Вууд метнулся, обнюхал взвывшего дурным голосом человека и завилял хвостом. Паша еще раз выругался, прихватил тряпку и протер ручку двери, стену. Мальчик начал тихо, несмело всхлипывать, поверив, что худшее позади, и пока что понимая и принимая лишь нынешнюю свою защищенность укутанного в плед, согретого.

— Бэль вперед, ты следом, я замыкаю, — скомандовала Милена и указала на лестницу.

— Во что я влип, густовато даже для дерьма, — покачал головой Паша и смолк.

На лестнице было все так же темно. Шагая без прежних поспешности и веселости, Милена лучше замечала: стены изрисованы гадко и кое-где облупились. Пахнет старым куревом и мочой, а еще прелым мусором. Не покидало ощущение осеннего леса, неразумного со сна ровно так, что знакомая ветка готова проткнуть, вдруг сочтя исподником или отомстив за обиду, причиненную лет сто назад, и не ей самой, а сгнившему соседу...

— Безобразие! — громко сообщил голос на очередном этаже, вроде бы третьем снизу, если счет не сбился.

Дверь на лестницу со звоном распахнулась, когда Милена уже прошла мимо. Средних лет мужчина выглянул, подсветив себе крошечным фонариком на брелоке ключей. — Где электрик? Эй, вы не с десятого? Говорят, он пошел наверх, вы его не видели?

— Нет, — буркнул Паша, не оборачиваясь.

— Весь район со светом, одни мы как прокаженные, и ведь все молчат! Никому нет дела, — продолжал ныть мужик.

Милена снова остро ощущала ту одичалую ветку, царапающую душу.

Боль сделалась явной. Вууд взвыл, подтверждая угрозу.

Милена толкнула Пашу вперед и вбок, на следующий пролет, вроде бы безопасный. Сзади хлопнуло тихо, ничуть не опасно, но тело сразу развернуло и бросило вперед, рука взорвалась настоящей, телесной болью.

Но теперь Милена падала, внятно воспринимая силуэт в дверях третьего этажа: черный силуэт, не обведенный светом толковой души. В незнакомце росло сумеречное настроение тихого торжества, превосходства. И виделись его глаза — крупно, с их спокойным прищуром и пустотой без дна. Человек прежде убивал и теперь целился привычно, без малейшего напряжения. Женщина? Ну и что. Ребенок? Тоже не проблема... Милена медленно прикрыла веки, скрипнув зубами от понимания гадкости и неизбежности своего нынешнего решения. Мужчина завизжал, и она даже с закрытыми глазами знала: падая, его тело дернулось, рука потянулась к затылку, желая вырвать несуществующий в реальности нож.

— Ты как, идти можешь? — спросил Паша, поймав за предплечье и придержав у самого пола.

— Могу. Для меня это не опасно, — сквозь зубы пробормотала Милена, опираясь на плечо и привыкая к боли, и осаживая её, как умеют все взрослые в Нитле. — Сейчас уйму кровь.

— Надо вытереть, след, — неопределенно повел рукой Паша, показав на стену и пол.

— Вууд с нами, никаких следов, — отозвалась Милена и качнулась к лестнице. — Ты прав, ходу.

— Нефиг, не секта мутила, — отметил Паша. Выглянул во двор и убедился, что вокруг, вроде бы, никого. — Геня, проверь улицу. Зуб даю, 'макаров' табельный. И корочки у мужика имеются. Не паленые, если вернуться и глянуть. Он как, еще дышит?

— Не хочу проверять. И... не дышит, у вас это называется инсульт, — усмехнулась Милена, принимая здоровой рукой плед и кутая больную. — Чер, кость в крошево. Сращивать теперь дня три, да еще без вьюна и псахов... значит, дольше.

— Идем, — глядя на спокойную собаку, предложил Паша. — Накрылся треп с макаронниками.

— Поезжай, — упрямо мотнула головой Милена. — Пусть все движется, как намечалось. Варьке знать не надо, а мне самое время одной подумать, что происходит. Перебрать ощущения и порыться в корнях плоскости. Боль такому занятию только в пользу.

— Такси брать стрёмно. — Нехотя буркнул Паша, полез в карман и достал деньги в зажиме, отделил несколько купюр. — Вот, с запасом до клуба. Адрес помнишь?

— Помню, а вот водитель не запомнит нас, — усмехнулась Милена. Подала руку ребенку, снова норовящему закрыть лицо и спрятаться от ужаса. — Идем. К ночи будем дома, тетя Милена расскажет сказку, ты успокоишься и заснешь. Должна же такая взрослая тетя знать хоть одну толковую сказку...

Глава 20. Черна. Важный гость

Испания, Монтсеррат, 21 октября 1940 года

Пришлось изрядно утомиться, загрузить болью голову, не привыкшую перемалывать так много мыслей, чтобы добиться хотя бы малой пользы. Черна улыбнулась, с интересом изучила готовое копье из ростовой древесины минувшего лета и щелкнула по гладкой поверхности. Всякая победа дарует душевный подъем, пусть ты — не вальз и не лесник — всего лишь разбудила здешний сонный лес, и даже менее того, одну ветку. Преодоление — постоянный труд идущих к свету. Именно поэтому большинство людей полагает таких несколько... невменяемыми. Но в Нитле немного жителей, почему бы им не делать свои глупости так, как они привыкли? То есть каждодневно и упорно.

Исключительно из упрямства, — много рез ехидно поясняла Милена себе и прочим, наблюдая тренировки ангов. Ей, будущему вальзу, позволялось развивать себя для боя умеренно: так, чтобы хватило времени на осознание подлинного дара. Милена уклонялась от занятий, отговариваясь важными делами и — так подозревали многие — опасаясь изуродовать лицо синяком или шрамом. Даже временно. Тэра Ариана знала и это о своей ученице. Заметив её вне боевого двора в урочный час, Тэра с показным сочувствием приподнимала бровь и говорила шепотом в ухо ученице нечто вроде: "Милочка, да у тебя зад отвис, как у старой шолды! И кожа кое-где... ох, ничего, не так все и страшно, просто на мурашки похоже". Милена подначку понимала, но исправно бледнела, никла и пропадала из вида до конца дня. А утром являлась на бой сосредоточенная, лезла в противницы к первому ангу или самой Черне — к тем, кого опасалась всерьез. На две восьмицы, а порой и на три, становилась самой прилежной ученицей боевого двора. Затем успокаивалась относительно внешности — и снова позволяла себе забросить тренировки. Тем более "украсивленная" — слово придумал кто-то из слуг — Милена замечала взгляды очередного воздыхателя и наблюдала из-под ресниц, как её комната наполняется цветами.

— Неужто вы вовсе в бога не веруете? — сокрушено уточнил Игнатий, хотя знал ответ.

— Не надеемся, — утешила старика Черна. — Это другое. Мы стараемся вырастить себя до великана. Ну... как объяснить? Есть иной взгляд, иное пояснение: мы черпаем силу из колодца души. Чем выше нарастим его стенки, тем больше наши возможности. Завалю шааса — одна, да при помощи слабого дерева, не знавшего почвы Нитля, — и колодец мой основательно подрастет.

— Но молитва и есть духовный рост, — предложил свой путь Игнатий.

— Дед, если я не буду заниматься боем и силой по пять часов в день, и это самое меньшее, — строго урезонила Черна, — молиться станешь на моей могилке. Недолго: шаас развернется, наладит постоянную прореху в исподье, подаст своим знак и у вас тут настанет новый порядок.

— Шеффер, если я верно разобрал, — нехотя признал монах. — Страшный человек. Говорят, он предпринял странствие на восток, к диким язычникам, и там погряз в ереси. Горестно мне, что наш монастырь осквернен, что ступал он на плиты двора и попирал гору спящего дракона.

— Что сказал настоятель по поводу того камня? Грааля, да?

— Ты снова думаешь о сиюминутном и не слышишь меня, — огорчился старик. — Он сказал — не грааль сие, а мерзостная ересь, и пусть гостья делает, что сочтет нужным. Еще сказал — хорошо, брат Андреу встретит гостя, он говорит на немецком. Сам настоятель не выйдет и тем выкажет наше подлинное отношение. Но дозволит посещение святынь при одном условии: пусть пришлый поклонится черной деве. — Игнатий нахмурился. — Он поклонится и без препон посетит пещеры.

— Даже ступить в храм не осмелится, — прищурилась Черна с презрением. — Вот увидишь, так будет. Он явится не один. И те, кого вам без моего присутствия не рассмотреть, не пойдут к ней и рабов своих близко не подпустят. Они ж знают, что я здесь. И что их увидят.

— А ну как осмелится?

— Тогда я во всем не права и он милый человек, ваш гость, — усмехнулась Черна, выглаживая ладонями копьецо. — Камень прибран в нижние пещеры?

— Да. У нас припрятан кольт, — без надежды в голосе сообщил старик. — Исправный кольт и много патронов. Пока тут гремела война, мы лечили раненых. Хорошие люди, кольт оставил один веселый француз. Он верил в бога и поклялся после выздоровления жить в мире, совсем как святой Игнатий.

— У меня есть оружие.

— Палка, — еще горше вздохнул старик. Перекрестился и сокрушенно сложил ладони на груди. — Я припрятал в дальнем схроне снайперскую винтовку, да простят меня святые угодники. Её оставил тот сумасшедший русский, совсем был плох, да... Он бредил и смеялся. Он был безбожник, но ему пожалуй, простится, я за него молюсь. И за тебя тоже.

— Спасибо.

Старик покряхтел, поднимаясь, и побрел прочь по тропе, спустился в главный двор и зашаркал к храму. Черна осталась сидеть, свесив ноги со стены и рассматривая долину, простертую ниже уступа с монастырем. Утро и туман мешали примечать детали, но пока дорога определенно оставалась пуста. Гость был еще далеко. Копьецо в руке лежало удобно, отзывалось на всякую мысль о себе и слегка грелось, чуя по настрою своего человека скорый бой.

Звук моторов обозначился за зримым горизонтом. Черна кивнула, потянулась. Она все так же сидела, болтала ногами и рассматривала мир— да леко, за редкими облаками, льнущими к скалам. Там, внизу, крошечные домики, игрушечные храмы, редкие букашки-люди копошатся, вряд ли заметные менее острому зрению. Чужой мир. Для анга мало отличимый от своего, поскольку в представлении Черны мир делится на тех, кто заслуживает защиты — и на врагов. Первых за спину, вторых — не подпускать, даже если совсем плохо и силы на исходе... Анги не ломаются, вот и весь сказ.

Резко, ударом, вспомнилось то важное, что Тэра однажды просила запомнить. А оно не желало запоминаться, непонятное и совсем не совместимое с личным пониманием места в мире.

— Если бы ты сломалась, ты стала бы настоящей собою, — тихо и грустно молвила Тэра в тот день рождения, не поздравляя и без улыбки принимая укрощенного белопуха. — Если бы ты могла найти в себе слабость, понимаешь? Нет? Конечно, нет, ты ведь — Черна... я сама выбрала имя. И не только имя. Ты всегда стоишь на стене и ждешь врага, ты самый надежный человек в замке. Но ты не умеешь сойти со стены, это ужасно. Ты серебро, покрытое слишком уж толстой и крепкой коркой. Ты не будешь плакать, утратив самого близкого человека, просто взвалишь на спину его ношу и пойдешь дальше... Ведь так надо. Ты — цельная броня и ничего более. Я разочарована.

Это были самые обидные слова из всех, сказанных хозяйкой замка. Несправедливые слова. Их маленькая Черна стряхнула, как капли холодного дождя — и пошла ужинать. Но, оказывается, ничто не забылось.

— Сплошная броня, — буркнула взрослая Черна и встряхнулась совсем как тогда, в детстве, прогоняя воспоминания. — Анги таковы. Чего ей было надо? Сама меня сюда... послала. Здесь требуется анг, я делаю то, что должна. Вот стена, вон лезет враг. Все просто.

Машины приближались, надсадно гудя и взбираясь все выше. Утро расправлялось в средненький, несколько ветреный осенний день.

Знакомый монах Андреу, тот самый, что взял на себя разговор с врагом в допросной, подошел и встал за плечом, неодобрительно посматривая за стену. Ему хотелось спросить, зачем взрослому человеку и тем более бойцу сидеть над бездной и болтать ногами. Еще хотелось посоветовать встать за невысокое ограждение. Но монах был человеком воспитанным, даже излишне деликатным, он предпочитал не лезть с советами без крайней нужды.

— Делаю глупость, — ответила Черна на молчание. — Скажи хоть что. Стоишь тихо, и маета донимает тебя.

— К нам пожаловал мясник, — тихо молвил монах. — Я слышал, он делит людей на избранных — и остальных, достойных лишь рабства и смерти. Он жаждет убивать, хотя полагает себя ревнителем веры... молится тому же Богу, что все мы тут. Бог попускает. Испытывает нас, грешных, лишенных кротости и смирения, обделенных милосердием. Три года мы убивали своих единокровных братьев, богатые делили власть, а нищие уже не могли найти и подаяния. И вот правит нами чудовище, а впереди разверста огненная пасть ада.

— Живописно, — похвалила Черна описание бытия. — Ему не повторяй. Добавишь мне работы, и многовато.

Монах кивнул и вздохнул с отчетливым облегчением, когда Черна все же поднялась, сделала два шага по гребню ограждения и спрыгнула на дорожку.

— Подай знак, если он согласится войти в храм.

— Я помню.

— От подъемника уклоняйся сразу вправо и держись за камнями.

— Да. Иди, и да поможет нам матерь божья.

— Во-во, мало тут меня, еще одну втравливаешь в дело, придуманное не для женщин. — Черна покосилась на монаха, сознавая новый молчаливый вопрос. — Не выбирала я бой. Я такая от рождения. Это во мне. Исходно. Сила, холодный покой рассудка и звериный азарт в довесок к нему. Всегда было. Не пришлось ничего менять и ломать, выбирать и улучшать.

Она крутанула копье свистящим веером и пошла прочь, уложив оружие на плечо. Монах смотрел в спину. Взгляд был жалостливо-теплый, смешивающий серебро и грусть.

Миновав постройки, Черна скользнула в заросли и помчалась вверх, двигаясь вдоль дороги слабых — так она мысленно назвала подъемник, созданный людьми плоскости и предназначенный возить больных, а равно и здоровых, на вершину. Тут привыкли облегчать себе жизнь, и Черна даже не стала намекать монахам, что, по её мнению, усталость есть важная часть восхождения на гору, которую считают святыней. Без труда и боли серебро не копится.

Наверху Черна немного постояла, огляделась, прислушалась. Никто не крался тайком, чтобы из укрытий следить, а то и стрелять. Возможности здешнего оружия Черна начала изучать и полагала, что знает неполно, но достаточно, чтобы оценить общий фон угрозы. В ней довольно звериного чутья, данного каждому толковому ангу.

Завершив осмотр, воительница уселась у обрыва и стала глядеть на монастырь, на игрушечные машинки, вползающие в игрушечный двор. Маленькие солдатики высыпали из машинок и встали оцеплением — не воевать, а нарочито важно бездействовать в охранении. Видом и присутствием создавать статус гостя, вес его дела.

Личная охрана. Немного, и в целом не напряжены. А вот уже интереснее: женщины. Все светловолосые, рослые, вальяжные. Монахи — отсюда по позам видать — аж остолбенели от наглости гостя. Привезти в святое место девиц, как тут говорят, легкого поведения.

— Ведьмы, — зевнула Черна, щурясь с отвращением. — Прогибают плоскость. Может и прав Игнатий, жечь таких не грех. Прямая польза.

Отец Андреу ходил рядом с гостем, что-то говорил и водил рукой в одну сторону, в другую. То есть старательно выказывал вежливость. Вот двинулись к храму... остановились. Провожатый махнул рукой, вроде бы отогнав несуществующую муху, а заодно показав Черне: ты права, войти отказался... Значит, время ожидания на исходе. Воительница поднялась, отошла от края обрыва и принялась греть и гнуть тело, чуть расслабившееся, не вполне готовое к бою. Пока гость что-то требовал и выяснял, пока его охрана суетилась у подъемника и первой ехала вверх, как раз удалось управиться. Прибывших Черна не стала беспокоить, укрывшись от их внимания на склоне. Уже снова гудел подъемник. Гость подбирался все ближе к вершине горы.

— Где он? Где, я настаиваю.

Это были первые слова, которые смогла разобрать Черна. Со своего места она не видела гостя. Камень шуршал под ботинками. Едва слышно переговаривались ведьмы. Одна охнула и завизжала. Вторая присоединилась, третья упомянула черта, четвертая — святую деву.

— Сколь могучее создание, — не дрогнувшим голосом произнес гость, и Черне послышались нотки экзальтированного восторга. — Достойный итог поисков! Совершенный воин, высшее существо. Как и писал в докладе герр Шеффер, сам Беовульф, непобедимый зверь и новый союзник нынешних ариев. И он явился не один!

Черна хмыкнула, в два движения поднялась на площадку, но её никто не заметил. Как и следовало ожидать, вблизи от человека Нитля исподники сделались зримы. Хорм нависал над всеми, занимая крышу станции подъемника. Два кэччи присматривали за окрестностями и берегли спину хозяина. Чем удобна иерархия исподья? Сразу видно, кто главный. Хорм мгновение назад и сам не сомневался в своей роли — пока не рассмотрел рядом анга.

— Так, — возликовал гость, азартно блеснув круглыми стеклами очочков. — И валькирия прибыла. Конечно, южный загар... Но черты истинно арийские, да. Подбородок, нос прямой, челюсть безупречна... Грудь...

Хорм взревел и оскалился, припадая к крыше. Он не желал принимать бой. Оба кэччи заметались, выбирая пути к отступлению. Черна уложила палку в ладонь правой руки — хлоп! Повела взглядом и без спешки пошла вперед. Монахи исполнили обещание, сейчас в храме молились, усердно испрашивая помощи у всех, от кого её тут принято ждать. Вреда хорму это не причиняло, но удобную тропу вниз перекрывало. От монастыря так и несло серебром, исподник чуял, его ноздри крупно дрожали.

Первой очнулась — а вернее поддалась исподью — самая пожилая из ведьм, завизжала низким, иным голосом, переходящим в рев. У второй с губ закапала пена, зрачки прыгнули и заняли глаза целиком.

— Ты... — ревели в один выдох ведьмы. — Мясо! Годный корм! Иди ко мне. Иди, я звал тебя, я создал для тебя тропу и желаю взять добычу. Иди! Иди!

Монах, вот уж нежданная радость, ума не растерял и исправно укрылся за камнями, точно там, где было велено. Черна отметила это, без жалости вцепляясь в волосы ближней ведьмы и швыряя её на осыпь, толкая следующую к обрыву. Рев исподья в плоскости действовал иначе, чем дома. Сознание слегка слоилось, руки работали медленнее обычного. Копье иногда деревенело намертво, чтобы затем снова очнуться и стать годным оружием.

Хорм рванулся в бой стремительным броском, поймав то мгновение, когда Черна лишилась помощи живого дерева и держала всего лишь палку.

Копьецо переломилось надвое под лапой. Тон рыка сменился: жертвуя оружием, Черна успела выйти из-под удара и впиться в лапу сложенными клешней пальцами левой руки. Ладонь вспорола броневой стык и обхватила кость предплечья в плоти твари. Рывок — и лапа повисла плетью. Снова уклониться... и на возвратном движении сблизиться. Удар в бок, пальцы вошли под косую грудную пластину. И снова рывок — вверх и вбок. Много крови... хотя люди уже не способы кричать громче или каменеть отчаяннее, даже понять: один враг уничтожен.

Новый кэччи насел справа, подминая и норовя раздавить. Получил обломок копья в пасть — и сразу узнал, что это снова живая древесина, жадно пускающая корни в то, что ей — лишь почва.

Перекатившись и отпрыгнув, Черна достала третью ведьму, рванула на себя и вмяла склоненную голову в орущее лицо, слыша хруст слабых костей. Швырнула обмякшее тело в атакующего кэччи, подвинулась, пропустила массивного врага, не способного сразу затормозить.

Кэччи все ниже приседал на лапах, вспахивая когтями тропу. Черна двигалась, утекала с его дороги и ждала, пока голова склонится ниже, еще ниже... Тогда осталось лишь развернуть морду к спине, слушая множественный хруст.

Теперь раненный хорм остался один. И живая ведьма — тоже. Она не выдержала потока дара и рухнула — каменная от напряжения, едва живая. Черна истратила долю мгновения на наблюдение, хорм как раз успел отпрыгнуть и заскользил по отвесному склону все ниже, ниже.

— Далековато падать, — напутствовала его воительница и обернулась к гостю. — Ты сознаешь, что люди для них — мясо? Все люди, какой бы расы ни были.

— С нами опыт древних цивилизаций, — бесстрастно ответил гость. Он видел весь бой и не утратил способности мыслить. — Я готов выслушать твои условия, валькирия. Союз будет оплачен по любой цене. Слово рейхсфюрера не может быть подвергнуто сомнениям.

— Я предупредила. Это все. Уходи. Я уйду отсюда сегодня. Люди на горе ничего не знают. Меня не интересуют люди. Моего врага ты видел. Союзники не нужны.

Черна говорила отрывисто, короткими фразами, стараясь внятно произносить каждое слово лающего наречия. Гость слушал, кивал и морщился. Он был недоволен, но сдерживал себя исключительно надежно.

— Верни Грааль, — строго велел он. — Десять дней не прошло, я здесь.

— Это камень, просто камень. Бери. Там.

Черна указала на заросли кустарника. Охрана по жесту гостя бросилась вперед. Не жалея кожи рук, все гребли и суетились. Камень — а вернее кристалл — был в точности подобен спрятанному в пещерах. Черна истратила на него больше сил и времени, чем на копье. Выбитое плечо ныло и намекало: зря. Оружие всегда важнее обманки...

— Союз предложен. В любое время дай знать, если передумала, валькирия, — гость позволил себе надеть улыбку. — Я передал проводнику пропуск для тебя. Лично ко мне. В любое время.

Гость жестом указал охране, что намерен покинуть вершину. Щелкнул каблуками, подчеркнуто резко и коротко кивнул и зашагал к подъемнику. Следом небрежно тащили ведьму и торжественно, на бархате, несли камень.

Когда все удалились, стало возможно сесть. Раздраженно рыча на свою глупость, Черна вправила плечо. Монах пристроился рядом, принес из заранее заготовленного тайника короб с настойками и мазями. Не слушая отговорок, начал промывать ссадину на щеке, шрам на шее.

— Их было много, но ты все же управилась. Упустила лишь того, крупного, — посочувствовал Андреу.

— Отпустила, — поправила Черна, изучая распоротую о камни руку. — Щепку в него всадила и отпустила. Теперь он мчится к хозяину, и я знаю, куда. Закончил? Мне пора. Ведь он быстр.

— В таком виде? После боя?

— Он скоро поймет, что помечен, но часть пути я отслежу, тогда и вернусь отдыхать. Еще полминуты жду, он близко и почует погоню... Портфель этого рейх-кого-то-там хорошо припрятан?

— Да, и пусть простит святой Хуан недостойного своего тезку, вернувшегося на путь порока только во славу божию... Он так и сказал. Он милый мальчик и храбро дрался, когда у нас были бои. Полагаю, одна кража не осквернит его душу. Боже мой, — монах перекрестился и сел на камень. — Я, конечно, верую, но я не верил вот так прямо — в чертей... Я образованный человек, лишенный наивности, свойственной брату Игнатию.

— Ты обещал подумать, с кем меня способен свести этот ценный портфель. Вернусь — жду отчета.

Глава 20. Влад. Кое-что о людях и нелюдях

Нитль. Бесконечный лес

Днем Влад осознал себя, бредущего по красному корню. Все тот же лес кругом. Он брел и бредил, вернее, ощущал себя в бреду, о чем себе же и говорил громко, внятно, настойчиво. Очнись, мол, Владик, ущипни себя и будешь дома! Ты круто перебрал с переработками или гад Иудушка сыпанул в кофе порошочек, ему не слабо устроить и такой прикол. У него папаша врач, а сам он дерьмо, еще в школе все было ясно, зачем ты взялся проверять второй раз? Из-за денег?.. Фиг-то, ты стоил места и ты занял его по праву, ты умеешь и ты, если разобраться, большой талант.

Последнее слово Влад выговорил лежа. Мелкий темный корень ловко сунулся и заплел ногу, подсек — и убрался в ковер палой листвы без следа.

— Сволочь ехидная, — отплевавшись, с чувством сказал Влад.

Сел, ощупал мешок и задумался, подперев подбородок кулаком. А был ли дед в дупле? Был ли ночлег, похожее на воду питье, от которого вскорости развезло похлеще, чем от водки. А был ли... Глаза рыжего зверя, человечьи глаза, представились до боли внятно — и остатки полупьяной лихости сгинули. Все было. Было и длится, хотя он устал, он не осиливает эту игру, которая вовсе и не игра. Хорошо наблюдать дикий лес на экране монитора, в очках 3Д. Холодок по спине, азарт и охи-ахи при всякой новой классно прорисованной неприятности. Там, в кресле, быть героем неплохо. Тут, в лесу, быть вообще едва получается, да и то вроде — в долг. Влад посопел, ощупывая волдырь на стертом плече. Уже не кровит, за ночь затянулся свежей кожицей. Боль стала тупой, посильной. Можно пройти еще немного. Встать и пройти, хотя бы для того, чтобы не оставаться тут и не сидеть, когда в голову взбрела жуткая мыслишка: а куда он идет и есть ли оно в мире, такое место, где заканчивается красный корень? И если есть, хорошо это или... Влад скривился и рывком привстал, пробуя сбежать от вопросов, хлынувших, как ливень. Корень взметнулся и прижал, ударив теперь куда чувствительнее.

— Что за...

Сдавленный шепот захлебнулся в горле. Уши, наконец, разобрали то, что они не желали и не умели выделить из лесной многозвучной тишины, пока Влад шел.

Он не один в лесу. Некто втягивает воздух, басовито взрыкивает, позволяет веткам шуршать по своему телу, обозначать движение. Некто велик и вряд ли дружелюбен. Влад покосился на темный корень, зажимая ладонью рот — и благодарно кивнул. Корень чуть дрогнул, опустился ниже и обвил под спину, скручиваясь в пружину. Вроде бы понятно: когда станет можно или нужно бежать, он толкнет. Влад неуверенно приладил мешок на спину. Тронул пальцем прошивку на добротном башмаке, наследстве Тоха. Корень спрессовался в сплошную упругость и чуть дрогнул, предупреждая. Влад подобрался и уперся в тропу кончиками пальцев, ощущая себя участником олимпийского забега, выставленным на одну дорожку с чемпионами по ошибке и так, что делать замену поздно.

Ш-шаффф! Корень распрямился со свистящим, длинным звуком. Метнул вперед, едва не пробив куртку на спине. Влад пролетел метров десять, а то и больше, не закрыв глаза просто потому, что его вроде как заклинило, он смотрел — а лес летел назад полосами рыжины и чернью подпалин. Ноги спружинили, правая подломилась, но левая уже делала шаг, набранная скорость требовала определенных движений, пусть и конвульсивных. Тропа ложилась под башмаки сама и вроде бы вела под уклон. В падении корни и ветки ловили, помогали. Бежать удавалось все увереннее, появилась осознанность, скоординировались движения. Влад вспомнил, что надо правильно дышать. Очень надо: то, что рычало вдали, теперь ломилось сквозь чащу и норовило приблизиться. Лес заплетал дорогу неведомому, но тварь прорывалась и рычала ближе, злее. Влад бежал, ощущая вкус своей же крови: ветка рассекла губу. Хорошо хоть, страх наконец-то сработал должным образом, прибавил прыти, а не заморозил на месте. Влад не кричал, он стиснул зубы и мчался по красной тропе, впервые по-настоящему и без вопросов радуясь, что у него есть тропа, и он бежит не бессмысленно. Он движется к цели и, значит, у него есть надежда.

Рычание настигало, за спиной стонали и лопались корни, под ногами вздрагивала почва. Когда на затылке почудилось теплое дыхание, Влад закричал коротко и резко, но справился с собой и снова стал дышать, считая вдохи и выдохи. Он смотрел вперед и очень радовался тому, что на спине нет глаз. Что бы ни мчалось по следу, пусть оно останется позади и сгинет в лесу. Пусть сгинет, этот лес живой и умеет пожирать своих врагов. Впереди вроде бы светлеет. Красная тропа сжимается, бледнеет, впереди отчетливо виден свет! Там — опушка. Там выход!

Влад мчался, хотя ноги норовили отказать. Легкие рвало болью. Исхлестанное мелкими ветками лицо горело. Но впереди был выход и свет!

Тень пала на корень и заслонила свет.

Ноги подломились, Влад проехал несколько метров на коленях, стесывая ткань и кожу. Боль чернила мир, страх гноил надежду. Но корни снова удобно легли под руку, помогли встать и продолжить бегство. То, что преследует, должно оставаться сзади! И теперь чужое дыхание уже не чудится, оно лижет затылок, придвигаясь плотнее с каждым прыжком, сотрясающим почву.

— Падай! — рявкнула тень.

Влад послушно рухнул: а что он мог, если корни за него расстарались, подсекли под колени? Инерция тащила вперед, нещадно обдирая рукава, словно норовя перекроить в единый миг одежду с зимней на летнюю. И нанести местную дикарскую раскраску на лицо, залитое кровью, заляпанное грязью.

Над головой метнулся во встречном прыжке тот, кто был тенью у опушки. Тело Влада растратило инерцию, скольжение превратилось в качение, перед глазами мелькали небо-ветки-корни-красная тропа... И так снова и снова, до тошнотворного головокружения. Наконец вроде бы удалось захлопнуть глаза и порадоваться сумеркам, украшенным мириадами колючих звездочек. Разбитая губа дрожала пульсом боли и отчетливо отдавала соленым, противным для языка. Легкие горели, им не хватало воздуха, сердце колотилось у кадыка. Но сознание не уходило, и постепенно Влад смог сесть, обнимая голову ладонями. Он жив. Он вроде бы не получил ни единого перелома: тело слушается. Он может двигаться и уже почти восстановил дыхание. Слух тоже вернулся. Лес стонал, преследователь рычал и выл, щепки и клочья летели во все стороны, раня руки, заслонившие лицо рефлекторно, еще когда Влад катился к опушке.

Медленно, преодолевая весь темный страх перед неведомым, какой только есть в людях, Влад повернулся к лесу и убрал руки от лица.

Тварь он увидел сразу. Метра три в холке, увенчанной костистым мощным гребнем. Морда — помесь кабана и бронтозавра, как определил для себя Влад. Лапы когтистые, а вернее шипастые, на боках пластины брони. Длинный хвост вооружен эдаким стенобитным шаром, крушащим все, что попадается на его пути. Мех у твари длинный, но клочковатый, висит тут и там отдельными нитками зелени, бурости, рыжины. За время боя корни успели очухаться и расползтись, а те, что не увернулись, сплющены и перемолоты. На просторной поляне теперь есть место для движения.

— Черт знает что, — хрипло пожаловался Влад, рассматривая противника твари. — Даже для игры перебор. Никакой прокачки...

Человек был рослым, плечистым и ловким. Но где же защита, вооружение, хотя бы магия, зримо оплетающая тело и создающая условия для равной борьбы? Как можно стоять против твари в холщевых штанах, в рваной клочьями рубахе и босиком?

— Чу, чу, хороший мальчик, — негромко приговаривал человек, отпрыгивая и уклоняясь от хвоста, блокируя ладонями удары бронированной морды и отлетая всякий раз в заросли корней, чтобы сразу оттолкнуться и вернуться. Пока тварь рычала и мотала тяжелой башкой, человек успевал сорвать несколько клоков её меха и уклонялся. Снова попадал под удар, прыгал или летел в заросли...

Влад сел ровнее, на ощупь снял мешок со спины и так же на ощупь проверил, цело ли содержимое. Зачем он делает это, понимать не хотелось. Но надо хотя бы что-то делать. Мешок был порван в трех местах. Скорее всего, тварь дотянулась. Значит, кем бы ни был нелепый воин без оружия, он успел выручить в последний миг.

— Чу, не сопи, больно, знаю, — бормотал человек. — Чу! Логово надо рыть без лени, глубокое... Сейчас полегчает. Еще немного.

Тварь снова развернулась мордой к врагу, раззявила пасть, свободно помещающую тело человека в рост — и разразилась протяжным, вибрирующим рыком. Сумасшедший воин стоял в метре от зубастых ворот в загробный мир — и ничего не делал! Отдыхал... Пасть захлопнулась с капканным клацаньем. Тварь раздумчиво подышала и повернулась боком. Встряхнулась, роняя пласты брони, ставшие то ли грязью, то ли древесным крошевом. Жуткий хвост растерял шипы и укоротился. Пластины на морде прилегли, делая сходство с кабаном более внятным.

— Кто же роет нору близ дикой грибницы? — укоризненно бормотал воин, продолжая счищать нитки с хребта и лап. — Где твоя мамаша, вот вопрос. Бросить малыша одного, в осеннем опасном лесу. Неужели откочевала, а?

Тварь снова распахнула пасть и заревела в голос, жалуясь на свою тяжкую бесприютную судьбинушку. Влад потряс головой и медленно встал. Пойди пойми здешний мир. Кто кому враг и кто великан, а кто малыш.

— Лес к тебе добр, — чуть громче сказал воин, закончив складывать нити в кучу и подпалив их чем-то, добытым из кармашка на добротном поясе. — Рогач вовсе ума лишился от боли, сперва-то он вынюхивал человека, чтобы просить помощи. А после взъярился — и рвать. Грибница такая, быстро под себя подбирает зверя.

Воин поворошил мигом полыхнувший и угасший костерок, пропустил пепел через пальцы, проверяя, не уцелели ли нитки. Хлопнул тварь по боку, пошел вдоль мощного тела, добрался до головы и запустил указательный палец почти на всю длину в щель крупной ноздри. Лишь исполнив все это, воин обернулся и глянул на Влада. Глаза у человека были мелкие, сидели глубоко и глядели без дружелюбия.

— Я анг и гость замка Файен, мое имя Плат. Кто ты таков? Кто дал тебе тропу, но пожалев крови?

— Тох, — кое как Влад выговорил имя, жгущее болью. Слова на здешнем наречии произносились неловко и невнятно. — Я Влад... из плоскости. Так он говорил. Он говорил, надо идти в Файен. Он говорил: Тэра, Черна.

— Не могут выслушать, — поморщился воин, и мгновенная тень боли исказила его лицо. — Плоскость... мало нам было бед. Зато понятно, отчего именно меня толкнуло в ребра и поволокло сюда, на ночь глядя. И сходство звучания наших с тобой имен дает намек, может быть, для меня сплетенный — я верно понимаю, а? Идем, в замке теперь наместничает Бэл. Он выслушает.

— Тох говорил: Белёк. — Осторожно возразил Влад, хотя и понимал, что идти придется в любом случае.

— Бэл, он же Белёк, таковы его взрослое и детское имена, они ведь не обязательно совпадают. Идем. Смотришься ты неважно... садись на рогача, что ли. Всяко отпускать его нельзя, отравлен грибницей, зализать его раны некому, а без того к утру прорастет свежими спорами и опять потеряет ум. Конечно, ловить его и чистить — занятная тренировка, — сообщил воин, искоса глянув на Влада и подмигнув. — Но второй раз может обойтись не так гладко. А ну, полезет в бой по-серьезному?

Влад проследил, как Плат снимает через голову рубаху, лезет по морде рогача вверх и там стелет эту рубаху, на самом лбу. Хлопает рукой, приглашая занять место, которое не кажется безопасным.

— По-серьезному? — ужаснулся Влад, боком двигаясь к твари и нехотя, под отчетливо насмешливым взглядом, заползая в "седло".

— Рогач — стоящий противник, — пояснил Плат, бросил всаднику его драный мешок, огляделся и зашагал прочь от леса. — Особенно взрослый и в болоте. Покрупнее этого вдвое будет. Обозлившись, двигается так, что глазом не уследить. Отращивает до трех хвостобоев сразу, ныряет в недра трясины и являет себя внезапно, вырываясь вверх на полный рост. Без доспеха и веского повода я бы не сунулся тягаться с таким. Но доспех с дураками не срастается, а нападают на мирного рогача, который ни разу не исподник, только дураки. Таким и меч не служит. Отсюда уже виден Файен, гляди, Влад из плоскости, вот он. Гляди и приветствуй, он ведь замок, и он теперь тоже изучает тебя, примеряется, кем принять: мимохожим человеком, чужаком или гостем — то есть частью себя, пусть и временной. Ты упомянул важное имя. Где запропал Тох? Не в его правилах сунуть человека в пасть леса и оставить без защиты.

— Он... — горло перехватило, слова объяснения сгинули из сознания, словно их и не было никогда.

— Плохо дело. Тогда уж всяко — к Бэлу, — понятливо кивнул Плат. — Толковый пацан. У Тэры неизменно были лучшие ученики на весь север, но этот особенно удался ей. Думаю, она никогда не гордилась мною так, как им. Иной раз это вносит долю раздражения. Тогда я бегу в лес и вымещаю раздражение, покуда не устану. Без сумасшедшего рогача я медленно устаю. В итоге не высыпаюсь, поутру бываю недоволен собой, да и второй анг издевается. Старик слишком умен для анга, понимаешь? А я вот не понимаю, отчего он не вышел в вальзы, ведь давно пора. Только не в радость ему удел вальза... тогда чем плохо стать лесником или там — основать замок?

Плат болтал сам с собой, не сбивая дыхания. Бежал ровно и не забывал похлопывать рогача по шкуре, ободряя и направляя. Влад вжимался в седло, созданное костяными пластинами меж глаз твари. Руки нащупали два удобных нароста и держались так, что временами пальцы сводило. При каждом движении огромной туши седока почти вышвыривало из малой ложбины в середине лба. Видение распахнутой пасти мелькало перед мысленным взором — и руки цеплялись еще сильнее, хотя это вроде бы невозможно.

— Рогачи не питаются мясом, — прищурился Плат, пряча смех и не глядя в сторону спутника. — Они подъедают старые корни и залегают в болотине, медленно выжевывая трясинные пласты. Любимое их лакомство — клубни взрослого кувшинника, создавшего однородные заросли... Кувшинник ничуть не готов стать добычей, но рогачи, объединившись, иной раз берут заводи штурмом и тогда уж сжирают всё, до последнего беззащитного лепестка.

— Все едят всех, — старательно выговаривая слова, сообщил Влад.

— Лес, — неопределенно махнул рукой Плат и, поражая Влада до глубины души, перешел на знакомый земной язык, пусть и искаженный произношением. — Везде так. У вас, если я верно подключился, это называется пищевыми цепочками. Или пирамидой? Я разберусь, но суть уловил уже теперь: закон природы. Ничто не пропадает попусту, как вы вполне верно заметили. Лишь люди нарушают тот закон, поскольку нам дан несколько иной. Больше сил, больше прав, выше цена.

— Не понимаю.

— Влад из плоскости... — вернулся к родному наречию Плат. — Надо же, вот так встреча. Как сосредоточусь, снова и снова удивляюсь, все глубже ныряю в свою полусгнившую память. Теперь внятно разобрал: именно ты кричал. Ты кричал, была ночь и кто-то вооруженный норовил убивать. Он был съеден. — Плат подумал и осторожно добавил: — Это не зачтется ни в одну пищевую цепочку. Гадость, да еще вонючая.

— Значит, мне не надо ничего рассказывать, — осторожно понадеялся Влад.

— Надо. Я, к сожалению, толком сам не чую, что я вправду помню, а что мнится мне, — невесело скривился Плат. — Меня швырнуло туда еще в прежнем состоянии, затем я слоился, это очень больно, твой ужас совпал с моим застарелым бессилием и вскрыл первую щель в панцире. Прочее не помню, я очнулся уже здесь, и был я слизью без формы, из плоскости часто так добираются. Особенно те, кому Нитль не особенно рад.

Рогач загрохотал по каменной дороге, ведущей под свод стен замка, к воротам. Влад молча проследил, как приближается кладка стен, более похожая на чешую, пригнанная плотно, без видимых следов раствора. Сам замок не производил ожидаемого впечатления. Серый, мрачноватый и не особенно большой. Без мультяшной красивости, без наворотов в виде башенок и изящных, но бесполезных шпилей. Рогач с сомнением втянул воздух, порычал и нехотя сунулся под свод арки.

Мелко перебирая лапами, по шажку, он крался под крепостной стеной, ширину которой Влад оценил самое малое в семь-десять метров. Тень в коридоре лежала густо, она рухнула на лицо пыльным мешком внезапного страха, погасив зрение и сильно ухудшив слух. По спине загуляли мурашки: взгляд буравил гостя, просвечивал жестче всякого рентгена. Интереса своего то, что изучало, не скрывало, оно копалось в недрах сознания брезгливо и уверенно. Влад сник и постарался смотреть вниз, стискивая зубы. Взгляд не принадлежал человеку, он, кажется, исходил отовсюду, сам мрак коридора и был сутью его, носителем. Дыхание перехватило, Влад не мог заставить себя втянуть ноздрями то, что более не полагал просто воздухом.

Вид внутреннего двора возник так же резко, мешок страха вмиг сняли — свет вернулся, а с ним и покой обыкновенности замка. Средневекового, не особо внушительного. Но Влад больше не верил глазам, он крутил головой, рассматривал двор и думал, как можно произвести впечатление на неизвестного Бэла? Сейчас, вероятно, будет решаться вопрос о месте нового человека в системе здешней иерархии, Тох однажды уже указал место — и все пошло криво... В том была вина внезапности, неведомых врагов и отчасти самого Влада, вдруг позабывшего все коммуникационные тренинги и позволившего страху управлять собой, ситуацией, выбором пути.

Два человека сидели у колодца и перебирали зелень, оба почтительно поклонились, и Влад счел их слугами, ведь Плат не ответил на выказанное уважение. Тощий недоросль и вовсе, вскинулся, расцвел радостью, махнул рукой, но был удостоен лишь короткого кивка. Вероятно, чей-то сын или тоже слуга, одет бедно. Сидит, бессильно опираясь спиной о ствол старого дерева.

Где же хозяева?

— Тихого вечера! — Плат поклонился вроде бы даже до того, как дальняя дверь одноэтажного строения, прижатого к главной стене, начала открываться.

— Рогач, — по-детски заулыбался рослый светловолосый молодец, явившийся из-за двери. — Плат, я всегда мечтал заполучить хоть одного! Только они все по болотам да топям, их не выманить и не удержать, но ты привел молодого одиночку, исполняя заветное мое желание. Благодарю. И ты цел, ты все же анг настоящего взрослого зенитного уровня.

— Забирай, — без промедления отозвался воин.

Влад заметил, как сказанное зажгло глаза Плата и постарался выучить фразу. Во-время уделенная похвала порой дает больше, чем иные способы налаживания отношений. Хвалить он умеет. Сейчас, впрочем, следовало сосредоточиться на более важном. Плат поклонился светловолосому и приветствовал его первым. Так обыкновенно обращаются подчиненные к начальству. Да и "молодец", как мысленно Влад назвал шагающего через двор человека, годился на роль хозяина. Одет опрятно, а может и богато, пойди тут запросто разберись: штаны на вид из тонкой, хорошо выделанной кожи, рубаха похожа на шелковую, по круглому вороту украшена прихотливым лиственным узором. Таких вещей нет более ни у кого во дворе. Недоросль вон — вовсе убог, серое полотно его рубахи и штанов ветхое, заплаты на локтях и на боку так и лезут в глаза, норовя все рассказать о ничтожном статусе человека.

Влад сполз из седла и старательно поклонился светловолосому хозяину, делая движение плавным, но не слишком глубоким: он тут гость и он прибыл по важному делу, пусть сразу поймут.

— Ружана, милая, нам вроде без травницы не обойтись, — покосившись на бледного пацана в латаной одежде, просительно воззвал светловолосый. Кивнул гостю, подошел вплотную, хмурясь и довольно бесцеремонно трогая волосы у виска. — Ого... крепко кожу-то посекло мелколистьем. Это с непривычки.

Красивая девушка с огненно-рыжими волосами сбежала по ступеням главной лестницы, уделила гостю всего один взгляд, взмахнула крыльями широких рукавов и сгинула, словно взлетела. Влад проследил взглядом стремительное движение и улыбнулся шире: вот и хозяйка.

— Я Влад, — преодолевая чуждость наречия, упрямо выговорил он, не желая быть представленным Платом, наверняка человеком не особо важным по здешним меркам. — Влад из плоскости. Тох говорил: надо идти. Я шел... пришел. Я...

— В каминном зале на закате жду лишь малый круг доверенных людей, — негромко перебил пацан в латаной рубахе, не отвлекаясь от своего безделья: он перебирал рыжие и желтые осенние листья. — Первого и второго ангов, тебя, Светл, и Вроста. Вальзов не зову, не вижу надобности отвлекать от дел. Плат, ты не устал? Мне бы хотелось немедленно осмотреть опушку. Мы вернемся к закату или не стоит мне торопить события?

— Я не устал, — буркнул Плат и прорычал громче, оборачиваясь к пацану и скалясь так, что зубы клыками кажутся: — Ты в уме? Ты что вытворяешь? Свалишься наново в лихорадку, на тебе лица нет... Никуда не поведу тебя. Понял? Здоровый сон до заката, вот что ждет тебя.

— Но я хотел бы... — с долей сомнения в голосе начал оправдываться непонятный паренек.

— Ты перемогай, когда сильно тянет на подвиги, — совсем зло прошипел Плат, резко сжимая кулак. — Стисни зубы и оставь подвиги нам, ангам.

— Злые вы все, — широко улыбнулся парень, зевнул, встряхнулся, рассмеялся, наблюдая бешенство огромного Плата и ничуть не пугаясь. — Что гость к нам по особенной тропе вышел, я и так вижу, но желаю потрогать, пока след свежий.

— Ружана! — в два голоса закричали Плат и Светл. Переглянулись, и по общему согласию Светл закончил за двоих: — Неси сон-траву. Наш умник и из листьев, без всякого хрустального шара, смог соорудить себе работу. Прорицает, чтоб ему. Ведь посадили в сторонке. Подышать... пока не издох.

— Смотрю, когда первому снегу пасть, — вздохнул до сих пор не названный по имени юноша. Подмигнул гостю. — Тебя накормят, дадут комнату и одежду, Влад из плоскости. Я попрошу, чтобы никто не лез на глаза, тебе требуется немного уединения. Мы очень мало похожи на то, что я вижу на дне первого взгляда твоего, обращенного к Файену и его людям. Смею надеяться, и ты мало похож на того, кто почудился мне с первым моим взглядом на тебя. Прими совет. Не старайся казаться, тут не плоскость, мы оцениваем людей иначе, не по виду, а по... весу дел. Стараясь казаться, ты для нас делаешься почти что невесом, то есть малозначим. Особенно для прорицателей. Хотя если пошевелить ближние связи и чуть затронуть протяженные...

— Ружана! — снова закричали во дворе, уже на три сердитых голоса.

Эхо металось громкое, гулкое — словно замок играл им и был заодно с крикунами. Влад вздрогнул, обернулся и увидел нового человека, обладателя могучего баса и подобающего голосу мощного телосложения. Человек был постарше прочих и смотрелся уж вовсе внушительно, но вероятно сам полагал себя слишком молодым и добирал солидность, отрастив бородку и щегольские тонкие усы.

— Я не желаю терять время на сон, — насторожился парень, опасливо переводя взгляд с одного человека на другого. — Я все же первый ученик Тэры и по идее должен иметь право решающего голоса.

— Утром заимеешь право, головную боль и завтрак в постель, — пообещал бородатый, поддел парня под руки и вскинул, как тряпичного, на плечо. — Утром, понял? Я, первый анг, переношу встречу в каминном зале на утро.

Рыжеволосая красавица сбежала по ступеням, на сгибе локтя она несла небольшую корзинку, а ногтями бережно удерживала трепещущий стебель, норовящий обвить запястье. Девушка внимательно следила за стеблем, всякий раз успевая сбросить петлю с руки. Донесла, моргая и прикусывая губу. Сама закрутила вьюн на худом, скорее даже костлявом предплечье первого ученика — и тот обмяк, задышал ровно.

— Недоумок, — сказал первый анг в пространство и пошел прочь, не оглядываясь.

— Переумок, — хмыкнул Плат. — А где норовит угробиться Врост? Того усыплять не пора?

— Увел буга в лес, заготавливает в зиму годные копья, ростовые и корневые, а заодно следит, чтобы Игрун сюда ни лапой и хозяина никуда не повез, — непонятно пояснил Светл. Тронул гостя за плечо и улыбнулся ободряюще. — Идем, Влад. С непривычки бывает трудно, но ты освоишься. Знаешь ли, уже большое дело: Бэл дозволил человеку плоскости именоваться гостем и не ограничил срок пребывания в замке. Сейчас моя Ружана осмотрит порезы, если и был яд, все поправит. Она лучшая травница. Видишь, её слушается даже сон-трава.

Улыбка светловолосого стала теплой, счастливой. Он подгреб под вторую руку рыжую красавицу и повел к главной каменной лестнице вместе с гостем. Влад смотрел под ноги и старался не спотыкаться. Нахлынула усталость. Голова гудела. Хотелось провалиться сквозь землю и хоть так прекратить свой позор. Он не сделал ни одного верного вывода. Он показал себя так, что хуже невозможно. Бэл, самый важный человек этого социума, на вид оказался ничтожным замухрышкой, носящим штопанную рубаху. А еще он был тем единственным, кому гость даже не кивнул...

— Дыши ровно, все мы первый раз входили в этот двор, — Светл склонился к уху и шепнул совсем тихо. — Ты не видел, каков был я, вот уж кто дураком себя показал! Ты вежливо поздоровался, а я назвал Тэру, саму Тэру Ариану, старушкой, и вызвался найти ей толковую клюку. Клюка — это, если ты не знаешь, постоянная растительная опора, приглашенная соседствовать с больным человеком... а еще иногда клюкой именуют последний корень. Так что я почти пожелал ей смерти.

Дышать ровно не получалось, но Влад старался. Он шагал по лестнице и был благодарен светловолосому простоватому добряку, взявшемуся опекать новичка от широты душевной. Бывают такие люди, им всякий гость — в радость. Рядом с ними легче перешагнуть через ошибки. Влад перешагивал и понимал, что сегодня он сквозь землю не провалится. Он выдержит и это, он останется один и обдумает новый урок. Отоспаться в настоящей комнате, вне опасностей враждебного живого леса, а это уже немало. Почти праздник.

Рыжая девушка за всю дорогу не произнесла ни словечка. Она смотрела в пол усерднее самого Влада и постепенно сделалось несомненно: не только гость перешагивает нечто непосильное, не только ему хочется сгинуть и не знать, что о нем подумали и еще подумают. Вот и комната. Слуги замка необычайно расторопны и незаметны: уже приготовили постель и принесли тарелку с едой, кубок и кувшин воды.

Порезы рыжая травница изучила мгновенно, она едва коснулась кожи лица кончиками пальцев и сразу кивнула, подтверждая понимание проблемы. Затем тронула пульс под челюстью, заглянула в глаза. Поймала ладонь и осмотрела ногти. Быстро перебрала содержимое корзины, добыла и растерла несколько сухих листков, сдула в кубок цветную пыльцу, уложила туда же похожий на гусеницу шевелящийся отросток неизвестного происхождения. Залила смесь водой и жестом велела — пей. Влад зажмурился и выпил. Кивнул Светлу, успевшему затенить окна шторами и уже стоящему у дверей.

Суп, похожий на чечевичную похлебку, Влад ел в одиночестве и испытывал при этом искреннюю благодарность к нелепому здешнему хозяину Бэлу. Пусть тот позволяет себя третировать и унижать, но все же он не прост: оценил с первого взгляда реальные потребности гостя и обеспечил все необходимое — пищу, покой и постель. Комната велика, воздух свеж, тишина такая, словно в средневековом замке установили пластиковые окна. Этаж вроде бы второй, так что никто снаружи не может любопытствовать в щель штор. Нет нужды удерживать на лице подобающее случаю выражение вежливого внимания.

Влад тихонько застонал, давясь пресным супом и допивая жадно, через край. Он голоден, он устал, у него болит голова и ему зверски, до одури, хочется закурить. Жадно втянув запах табака, по-прежнему свежий и сильный в клоке шерсти чера, Влад сбросил одежду, быстро ополоснулся, пользуясь неприятно холодной водой из ведра. Он старался не плескать и не пачкать пол, но и убирать капли не стал, натянул рубаху грубой ткани и упал на кровать. Заснул он, кажется, даже не накрывшись одеялом из пестрых клоков, сшитых в художественном беспорядке...

— Лезь, ну давай, — прошептал вроде бы в самое ухо детский голосок.

Влад на ощупь дотянулся до одеяла и дернул его на ухо. Пластиковые окна, как же! Вероятно, в тот момент во дворе было тихо, вот звуки и не доносились. На самом деле слышимость тут, как в панельной новостройке, где щели порой позволяют следить за жизнью соседей, а не только слышать их тайны, излагаемые шепотом.

— Вот сюда, а если след останется, я заполирую.

Вместо ответа раздался ужасающий звук, сравнимый лишь с визгом металла по стеклу. Вчерашняя головная боль встрепенулась, окрепла. Влад застонал и намотал одеяло вторым слоем. Зябко поежился: средние века ужасны не только звуком, но и отсутствием отопления. В комнате едва ли теплее, чем на улице.

— Ой, разбудили, — сообразил ребенок, но не унялся и не затих, наоборот, прокашлялся, намекая на неизбежность разговора.

Влад резко сел и огляделся, шалея от недоумения. Он же на втором этаже! Тут этажи высоченные, от окна до земли, он еще вечером прикинул, метров пять. И само окно было закрыто наглухо, шторой задернуто. Добряк Светл расстарался...

Сейчас окно оказалось распахнуто во всю ширь. В проем пер, пыхтя от усердия туманом, утренний холод. Солнышко примерялось метнуть копье луча, но пока попадало лишь в верхний угол рамы. На подоконнике, свесив ноги наружу и совершенно не думая о собственной безопасности, сидел ребенок лет десяти на вид — и это самое большее! Тощий, темный против света, только волосы торчат во все стороны нечесанным серебряно-белым нимбом. Если разобраться, — подумал Влад, нащупав мех чера и затягиваясь несколько раз подряд, — ребенку следовало бы бежать отсюда со всех ног и орать "спасите!", а всем воинам замка наоборот, нестись сюда: спасать дитя и заодно гостя. Над подоконником показалась морда огромного зверя, которого никак не получалось заподозрить в травоядности. Клыки вон — по пол-локтя. Глазищи щурятся с кошачьей хитринкой и избегают прямо наблюдать мышь... то есть гостя. Главное блюдо завтрака. Когти у твари подстать клыкам, они и визжат по каменному подоконнику. Почти нет сомнений, что это самый настоящий буг. Не намного мельче того Кайена, с которого начались все неприятности.

— Доброе утро, — вежливо сообщил ребенок, подтянул ноги и забрался на подоконник с башмаками. — Можно войти?

— Доброе, — усомнился Влад, глядя на буга и пробуя прикинуть в точности размер чудища по видимой части головы. — Буг не... не... враг?

— Не, — замотал головой пацан и спрыгнул в комнату. — Я Врост. Вообще тут такое дело... — Он шмыгнул носом и виновато засопел. — Я всем сказал, что вернусь вечером, но мы немного увлеклись и ночью пошли с Игруном смотреть, как закапывается на зимовку жавельник.

— Кто?

— Жавельник, — повторил мальчик, устраиваясь на краю кровати, как ему и было предложено жестом. — Растет сплошным ковром по склонам, ночами по осени свет дает самую малость, но в туман — ух, как красиво у него получается! И закапывается он занятно, я ни разу не видел. Без буга далековато брести, жавельник там, к закату, у реки. Это я к чему? Сказал всем, что вернусь вечером, а пришел вот... сейчас пришел. Тут обычно пусто, мы полезли, ну — мимо слуг там всяких, мимо воспитания. Говорят, детям ночью в лесу никак нельзя. Глупости.

Глаза у пацана оказались, если присмотреться, хрустально-глубокими, серебряными с лукавым оттенком синевы. Честности в них, огромных, накопилось целое море, и вся эта честность была сплошным баловством. Влад фыркнул и снова обернулся к окну. Буг оплел усами подоконник, укрепился и рывком впрыгнул в комнату, не издав ни единого нового шороха или скрипа: убрал когти и лег, вылизывая обманно-мягкую лапу.

— Я Влад, — представился Влад. Подумал и добавил нехотя, — из плоскости.

— Ничего себе занесло, — поразился мальчик и сел ближе. — Тогда понятно, зачем тебе шарх в повязке. Я-то почуял шарх, если уж вовсе быть честным. Почуял, надумал не лезть в окно. Но тут меня разобрало любопытство и мы с Игруном все ж влезли. У нас в замке Бэл строго ограничил эту гадость — шарх. То есть даже запретил, но так сразу его и не выбрать весь, понимаешь?

— Нет. Ничего не понимаю, — попробовал пожаловаться Влад и добавил, расширяя вопрос. — Кто хозяин, почему слуг не вижу, почему холодно, как мне жить и... все не понимаю.

— Вот попал ты, прямо как рогач в пустыню, — посочувствовал Врост. — Рогач это...

— Знаю. Плат вчера привел рогача.

— Да-а? — поразился мальчик и стрельнул глазами в окно. — Я и не видел еще... ладно, успею. Что тебе рассказать? Замок наш зовется Файен, что значит, вырос он из огня того же имени. Говорят, ему пять сотен лет и он признал Тэру хозяйкой сто пятьдесят лет назад, она четвертая хозяйка. Файен сильный и редко соглашается менять привязанности. Соединиться с ним — честь, высокая... Хотя быть хозяином тяжкий труд, я бы сбежал. Хозяин един с огнем, тут понятно, есть несвобода. Хозяин обязан брать учеников и принимать тех, кто накопил долг и готов его обменять на защиту и науку, ну это вовсе уж тоска. Хозяин принимает слуг и оберегает свои земли. Много еще чего, я сам плоховато знаю. Я тут недавно. Я тоже зарос долгом и вот, учусь.

Врост тяжело вздохнул, покосился на слушателя и хихикнул: он вероятно полагал себя тяжким бременем для хозяев замка.

— Зачем же хозяин строит замок? — удивился Влад, попутно отмечая, что сегодня он говорит на здешнем наречии очень свободно. Голова немного болит, но пусть. Можно списать на утренний голод и занюхать мехом чера. — Нет смысла. У хозяина есть власть, деньги, право... что еще?

— Плоскость, — подражая кому-то старшему, веско сообщил Врост, вроде бы даже выругался. Глянул на гостя. — У нас говорят, что ваша плоскость — место без закона. Там всякий мир сам себе строит временный порядок. Как создаст постоянный, так выходит из неё, делается взрослый. В плоскости, мне Черна поясняла, люди видят себя середкой мира. Все им дозволено, и долга нет, и расплаты нет, и цели нет. Как можно так жить?

— Мне нравится, — огрызнулся Влад. — Я бы охотно туда вернулся. У нас уж всяко поуютнее, зверье не скалится. Лес стоит смирно, как и положено деревяшкам. Никто, понимаешь, подножки не ставит и на зиму не закапывается.

— Это вовсе не важно, — снова широко отмахнулся пацан, подражая кому-то старшему. — Главное в другом. Сам сказал: власть. У нас желать власти — значит, идти вниз, исподью кланяться. Власть — когда чужими руками делаешь дела. Принуждение. Рабство. Неволя. Жизнь без выбора, по чужому правилу. Все или что-то одно.

— Все, — хмыкнул Влад, вспомнив вдруг своего последнего босса и его любимчиков, добывающих славу за счет чужого труда и чужих идей. — Но разве так всегда плохо? Хороший хозяин с умом распорядится ресурсами.

— Исподники дадут всегда больше, чем возьмешь сам, — настороженно молвил Врост. — Все знают: если поддаться им, сперва много дадут. Все знают, но иногда берут. Мой папа взял. Он хотел уйти из Нитля и жить тихо, и чтобы, — Врост улыбнулся побледневшими, дрожащими губами, — с умом распорядиться... Только его сразу сожрало, а я вот накопил долг. Его и свой, за двоих избываю. Чтоб не брату тащить, у него семья, понимаешь? Власть — когда приказываешь и люди тебе ресурсы. Сила — когда себя меняешь и за тобой идут, уважая и доверяя. Когда в лес ночью без буга и до Файена дотронуться можно, не обжигаясь. Сила внутри, власть снаружи. Чем больше наружу уходит, тем меньше ты человек. Тем слабее твое право.

— Какое право? — заинтересовался Влад.

— Право расти без ограничения, — ответил Врост. — До великана. Когда нет предела тому, что ты можешь. Кроме тебя, никто уже не остановит, если идешь.

— Как рогач через лес, — прищурился Влад.

— Большой рогач, — рассмеялся мальчик. Наклонил голову, подозрительно морща нос. — Пошли завтракать? Пахнет вон как, хлеб испекли. Горячий он вкуснее всего.

Влад осмотрелся, пробуя сообразить, годна ли его старая одежда и есть ли новая, кроме рубахи. Врост понял, спрыгнул и добежал до сундука, откинул крышку, порылся и добыл совсем новую рубаху с вышивкой, штаны, пояс. Влад оделся, озираясь на буга и пытаясь понять, насколько этот зверь дружелюбнее Кайена и получил ли он свою порцию черных шариков? Игрун вдруг подпрыгнул, словно распрямилась в нем пружина — и в одно движение пропал за окном.

— Бэл проснулся, — мрачно сообщил Врост, не оборачиваясь. — Ох, теперь будет мне... От Игруна во всю пахнет лесом, да ему подсказки и не нужны, Бэл взялся последние дни прорицать без передыху, на него нашло, понимаешь? Сам не рад, а сила в рост рванула, не спросившись.

В дверь три раза стукнули: отчетливо, требовательно.

— Да, — отозвался Влад.

Он очень надеялся, что в коридоре обнаружится Светл, человек приятный и обаятельный. Увы, будить явился бородатый анг. Кивнул, как чужому и малоприятному, и не гостю — нахлебнику. Отвернулся, уперся взглядом, как копьем, в лоб пацану.

— Я поговорю с Бэлом. Незачем выделять комнату тому, кто не ночует в стенах замка, не ценит место ученика и не помнит свой долг.

— Но я...

— Незачем.

Разговор исчерпал себя, анг отвернулся и шагнул прочь, буркнув в никуда, что каминный зал надо посетить сразу после завтрака, а завтрак ждет лентяев в малом южном зале.

— Строгий, — шепотом предположил Влад, подстраиваясь под огорчение мальчишки.

— Прав, — поморщился Врост, подал руку и повел в южный зал. — Осень, снег скоро упадет, а я вот... глупости делаю. Стыдно.

— Чем плох снег?

— Сам расскажу.

Анг вдруг оказался рядом, лицо в лицо. Бесцеремонно выдрал руку Вроста из ладони и занял место между мальчиком и гостем. Дальше шли молча, и Владу казалось, что от буга исходила меньшая угроза, чем от этого злобного выскочки, мнящего себя великим полководцем и вполне определенно — упивающегося властью. И силой. Сколько бы Врост ни пытался разделить два понятия, Влад по опыту знал: они всегда сливаются воедино. Сила питает власть, а власть приращивает силу. Это закон мира людей столь же непреложный, как поедание всех всеми в диком лесу.

За завтраком впервые удалось увидеть слуг, тех второстепенных людей, кто, по опыту Влада, обладал обыкновенно неисчерпаемыми запасами информации о хозяевах жизни. Поощри, посочувствуй, найди слабину — и получишь сведения.

Слуги замка Файен ничем не отличались от хорошо вышколенного персонала сетевого ресторана. Они улыбались, запоминали предпочтения и охотно оказывали мелкие и, вроде бы, не обязательные услуги. Держали дистанцию и не мешали гостям общаться, то есть оставались приятным фоном завтрака, не более того. Влад похвалил хлеб и спросил, кто печет, попросил передать благодарность, сделал еще несколько пробных замечаний. Слуги определенно были схожи в реакциях с привычными земными людьми того же статуса. Хотя бы это обнадеживало. Увы, завтрак прошел в немыслимой спешке, анг молчал так выразительно, что лишний кусок в рот не лез, да и напиться удалось лишь на ходу, прихватив с собой кубок.

Влад мысленно скривился, сохраняя выражение деловой сосредоточенности на лице. Как ни назови мир, утро неизбежно начнется с совещания у большого босса, где приближенных похвалят, а новичка пнут для острастки и придания ускорения. На сей раз, увы, худшая вселенская традиция отягощена тем, что за гостем есть немалая вина. Каждый шаг приближает к неотвратимому. Вон и дверь, в каминном зале придется рассказать всю правду о Тохе. Или почти всю. Или часть правды, уж как получится. Если очень постараться, можно смягчить версию: он, человек из плоскости, не виновен в перерождении Тоха, он жертва коварства, проявленного неведомым общим врагом.

Первый же шаг в каминный зал оборвал рассуждения. Сила нечеловеческого взгляда тут давила физически, мешая двигаться и парализуя. Бородатый здоровяк понял, а, может, знал заранее, так что с порога подхватил под локти и дотащил до кресла, приподняв над полом.

Хозяин замка так и не удосужился переодеться, встретил всех в прежней драной рубахе. Подчеркнул, что собрание неформальное? Выказал неуважение? Просто пренебрег протоколом? Ведь должен быть тут хоть какой-то свод элементарных правил поведения.

— Я блуждал у грани сна и яви, где видения порой так ярки, что глаза души слепнут, — молвил Бэл, глядя на свои чуть вздрагивающие пальцы. — Я знаю весьма подробно твой путь от того места, где ты и твой недруг, зачем-то взятый в ложные друзья, отдыхали за общим столом. До этого он зачерпнул ресурсы, зная уже, что ты вне расчетов и на тебя можно свалить долг. Затем ты направился в ночь, навстречу смерти, предчувствие шептало о беде, твоя женщина переживала и даже разбила тарелку, она чуткая, в ней есть серебро. Затем ты увидел Черну и Руннара. Спайка втянула тебя в слоение, вырвала из телесности, отдачей бросила сюда, оставив Милену в ткани твоего мира. Все, что произошло далее, ты расскажешь до самой малой мелочи. Это так важно, что я не позволю тебе, гость, жалеть себя. Я использую твой долг перед Тохом до последней капли... его человеческой крови. Готов заранее извиниться, мое решение жестоко. Могу добавить, что правда в подобной форме никому не приносила вреда в Нитле, хотя обыкновенно причиняет боль, и немалую. Тебе будет больно. Но после ты, возможно, уберешь из повязки на голове один шарх, если поработаешь над собою.

Тощий паренек посмотрел на гостя в упор, в его глазах переливались янтарем и алостью блики каминного огня. Влад заворожено моргал, щурился и вроде бы разбирал за бликами картины своего недавнего прошлого. Хозяин замка действительно стоил своего места и сейчас был страшен не властью, — впервые ужаснулся Влад, — но той загадочной силой, которую нельзя заподозрить в столь неказистом человеке. Под силой тут, Врост прав, понимали нечто особенное. Без прямого приказа эта сила вынудила Влада кивнуть и проглотить возражения, вопросы, отговорки.

— Еще важно упомянуть, — Бэл устало откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. — Никто не осудит тебя, что бы тут ни было сказано. Запомни, хорошо? У нас есть присказка: летом путают и каргу с бугом, но первый снег каждому дает настоящее лицо. Плат обещал уделять тебе время. Он расскажет, что такое первый снег. Затем ты сам увидишь... это. И покажешь себя, чтобы за зиму стать тем, кем ты можешь еще стать. — Бэл улыбнулся грустно, губы дрогнули застарелой усталостью. — Человеком. Все люди разные, и нет в мире самых правильных. Теперь говори. Начни с того ощущения, что было первым для тебя в Нитле. Оно очень невнятное, но, как я думаю, важное. Ты был вне себя, в особенном месте, так?

— Вне себя, — удивленно шепнул Влад, осознавая, как можно совсем иначе оценить то мгновенное видение. — Вне себя, конечно же. Жутковатое место. Лес упругих пик, прорастающих из жирной, дурно пахнущей почвы без травы и мха... Много лап у того тела. Голод, жажда крови и еще того, другого. Очень чужого мне, но вроде бы и знакомого, — захотелось молчать, но губы против воли продолжали шевелиться, отдавая долг. — Человечины... Нет, не так, я совсем не при чем, и оно не то имело в виду. Оно хотело пить, вгрызаться и менять. Меняться?

— Я понял, прочел, — ободрил Бэл, прикрыв глаза. — Интересная тварюшка. Милену бы сюда, она сказала бы больше, но — увы. Надо же, я сперва думал, что ты резонировал со зрелым ужрецом, но теперь вижу, оно — не ужрец. Интересно. Может быть, позже я еще раз попрошу вспомнить первый взгляд. Давай дальше по шагу, все и без пропусков. Ты был пленен и затем изъят из плена, ты очнулся собою. Рядом был Тох.

Снова губы зашевелились, хотя Влад еще не собрался с духом и был не готов продолжать рассказ. Его все сильнее тошнило от ужаса бесконтрольности речи, мыслей, выражения лица. Несколько раз за время рассказа Врост принимался жалобно сопеть, затем спрыгивал со своего кресла и бежал за свежим полотенцем. Слуги, оказывается, заранее приготовили такие и оставили снаружи, за дверью. Мальчик приносил мокрую холодную ткань, сам протирал лицо гостя, привставая на цыпочки, или жестом просил о помощи Светла. Но даже при столь явном сочувствии пытка оставалась пыткой. А глаза первого анга с каждым словом острее затачивали взгляд, раня презрением до глубины души.

Окончание допроса Влад помнил совсем плохо. Никто не пошел его провожать, малосознательное тело вынесли из зала и передали слугам. Те довольно бережно доставили ношу во двор и устроили на солнечном месте, подстелив войлок и уложив под спину подушки. Рядом оставили воду, блюдо с закусками — и сгинули.

Осеннее скудное тепло сочилось по капле. Солнце, как смог теперь рассмотреть Влад, было тоном похоже на привычное, но содержало и некую особинку, отличающую его от земного. Свет играл, едва приметно для зрения переливался острыми лучиками сияния, неразличимыми глазу, и все же внятными чему-то иному. Казалось, что в небе вот-вот расцветет радуга, но стоило сосредоточиться на подозрительном участке сини, как он оказывался достоверно и однозначно пуст.

Когда именно рядом пристроился Врост, понять не удалось. Видимо мальчик давно сидел и молчал, ожидая, когда будет замечен.

— Досталось тебе, — посочувствовал он. Поморщился и нехотя добавил: — Но и ты наворотил, чего уж там. У вас что, правда взрослые люди играют в игры? Целыми днями? Сидят сиднем, представляют себя могучими ангами-вальзами, ничего не делая для того, чтобы остаться человеком?

— Играют, — нехотя выговорил Влад. — Целыми днями пялятся в экран.

— Вот далось им в шутку лезть в бой, среди лета, — строго уточнил Врост. — Тут люди, там исподники. И что? И зачем?

— Для развлечения. — Владу показалось, что губы снова говорят сами, помимо воли. — Можно сперва поиграть за хороших, потом за плохих, а есть игры, где в разных эпизодах надо менять сторону. Мир не делится на черное и белое... так у нас говорят.

— Плоскость, — с отвращением выговорил Врост. — Бэл строго велел не судить и не думать даже, оно вне Нитля, а ты сейчас здесь, не наше дело лезть со своими мерками в твой мир. Был бы я там, тогда и мог бы что-то сказать. На своем опыте. Но все же, не могу понять вовсе: ты играл, ты поубивал в этом... экране тучу жутких злодеев и был вроде как великан. Почему же ты кричал, когда увидел Руннара? В экране нет таких страшных?

— Он-то был в жизни, — Влад нехотя признал логику мальчика. — Ты прав, наши игры не учат, только развлекают. Помогают занять время. Отключиться.

— Вот что вас стянуло в один узел, — важно кивнул Врост. — Ты увидел Руннара и вдруг понял, что ты ничуть даже не великан. Важно понять такое и страшно тоже. Плат понял и принял. Хорошо, узел не пустой.

Снова помолчали, но теперь стало чуть легче, Влад налил себе воды, выпил и смог ощутить вкус. Сладковатый, сложный, очень интересный. Мальчик пододвинул ближе тарелку и указал на один ломтик, назвал растение, затем дал имена всем остальным и объяснил, как их добывают и хранят в зиму.

— Средние века, — в свою очередь поморщился Влад. — Мы, может, и играем даже совсем взрослые в пустые игрушки, зато у нас технологии. Отопление, машины, телефоны. Понимаешь? А у вас голые камни и все надо делать тяжким трудом. Хоть бы механизацию какую завели. Я могу...

— Бэл попросил, чтобы тебя устроили в середине двора, — с долей огорчения отозвался Врост. — И мне велел: если начнешь хвалить свою плоскость и такое вот говорить о Нитле, показать замок. Будешь смотреть?

— Мои ноги пока что против.

— Сиди, — отмахнулся Врост. — Ты увидишь моими глазами, вот что он попросил. Это не экран, не какие-то там века. У нас нет ничего среднего. Нитль по смыслу — край, у нас и люди приживаются такие, каких в ближних мирах полагают не особо годными для размеренной жизни. Тут всегда бой, а сторону можно поменять только один раз, называется — предательство. Тут все настоящее, понимаешь? Жизнь, смерть и правда. Только ты из плоскости, ты не живешь и даже не видишь.

Врост всплеснул руками, возмущенный своими же выводами: вон как не везет человеку! Надо помогать. Исправлять несправедливость. Он подбил подушки выше и забрался за спину, завозился, пристраивая кончики пальцев к уголкам век Влада.

— Я не очень умею, только тебе сильно показывать нельзя, с непривычки ох, как проберет, пожалуй, — непонятно предупредил Врост. — Готов?

— Наверное, — согласился Влад, потакая детской игре.

— Смотри.

Глаза прокололо множеством игл, словно все ресницы вдруг вогнало в роговицу, словно каждый луч солнца стал маленьким боевым лазером, а в голове взорвался колдовской пульсар... Влад охнул, забыл случайно всплывшую игровую аналогию. То, что сейчас показывал ему десятилетний ребенок, не могло запросто уместиться в сознании, кипящем и готовом окончательно испариться.

Двор был огромен. Он расстилался во все стороны, развернувшись из прежнего своего вида в настоящий — если это было не бредом или выдумкой. Двор слоился, стоило чуть сместить взгляд, и он открывался по-новому, похожий на 'волшебную' картинку, меняющуюся при наклоне или повороте листа.

Первым открылся простор, словно разрубленный взмахом клинка. Влад вздрогнул и опасливо отстранился: действительно, оружие, но не особенно и близко. Просто все возникло разом и потрясло самим появлением — в грохоте металла, топоте ног, резком смехе людей, перебрасывающихся солеными шуточками. Виден неподалеку знакомый бородатый анг, он кричит и раздает указания. Сам орудует длинным мечом и уворачивается от наседающих напарников, ему весело, он в своей стихии... Смотрит на учеников с тем же презрением, каким недавно прожигал Влада. Он, если поверить новому зрению, не зол, просто он слишком мальчишка и не умеет пока что прощать несовершенство ни себе, ни другим.

Другой двор метнулся и навалился, смял сознание, вытеснил прежний рывком, занял его место. Порождая волну тошноты резкостью появления, этот двор заполнил все вокруг зеленью луга. Сочная трава колыхалась и шелестела под ветром, пастух лениво зевал, а заметив внимание, улыбнулся и махнул рукой. Местные заменители коров жевали методично и непрестанно, невозмутимостью своей превосходя медитирующих тибетских монахов...

Снова тошнота, движение чужого взгляда — и вот прямо на тебя летят всадники, хотя вместо коней у них малопонятные звери, но разобрать детали нельзя, Врост не заинтересовался увиденным и уже смотрит в новый двор: тот почти пуст, но занятен для мальчика, он уверенно заполнил собою всю реальность и утвердился в ней, стал настоящим. Вот высекает из камня крупные искры Плат: он азартно сражается со вчерашним рогачом, оба в восторге от возможности поиграть. Старый анг, не вымолвивший ни слова за все время совета в каминном зале, сидит в стороне и неодобрительно покачивает головой.

Вдали за всеми дворами, сколько их ни есть, поднимается постоянной частью картинки крепостная стена. Она много выше и шире той, которую видели прежде собственные глаза. Каменная кладка выглядит живой маслянистой чешуей, она пульсирует и копит скудное осеннее тепло. Главное здание разделилось на три части. А лес вдали...

— Мы в Нитле, в нем, и это вовсе не то, что ты привык видеть, теперь понимаешь? — шепнул в ухо Врост. — Наш мир не плоский, он точно так и не шар. Сложный он, интересный.

Влад воспринимал лес лишь долю мгновения до того, как окончательно лишился рассудка — так ему самому казалось. Лес, каким его видел мальчик, был не вдали, он вроде как присутствовал всюду, его корни заплетали мир многослойной паутиной, дрожали, трепетали, ловили солнечный свет или пропускали его сквозь себя — по настроению.

Сознание испарилось, сил воспринимать новое не осталось. Весь мир будто вывернулся и поймал добычу — Влада — в нутро зеркальной шкатулки с бессчетным количеством секретов, с множеством отражений и миражей...

Влад скрипнул зубами. Перемогая тошноту, вцепился в ладонь Вроста, понимая, что она — ключ, и с отчаянием признавая, что сейчас надо отказаться от всех тайн и соблазнов, чтобы выжить. Он всего лишь Влад из плоскости. Его родной мир содержит одну реальность, а здешний набит под завязку небылью и былью, врастающими друг в дружку и сплетенными так тесно, что одно от другого совсем перестает отделяться.

— А вот мой Нитль, — негромко выдохнул во второе ухо голос Бэла.

Стало еще хуже, и без того невероятный в сложности мир оброс новыми связями, подвижный и непрерывно меняющийся. Готовый раскрыться туннелем в былое или будущее под пристальным взглядом. Влад охнул и прикусил губу. Распахнул глаза — и увидел свой двор. Небольшой. Уютный и восхитительно обыкновенный.

Бэл сидел рядом и смотрел в синеву тихого неба. Улыбался, перебирал сухие осенние листья. Гладил буга, уложившего усы на колени хозяина.

— Постепенно привыкнешь, — пообещал Бэл. — Ты не ищи больших чудес, не трать себя на пустое. Чудеса всегда найдутся сами и не там, где мнятся. Вот двор — он не состоит из многих слоев. Тут иное правило мнет рельеф Нитля: не более, чем наша привычка. Малый двор важен всем, и ходят через него все. Это удобно. Прочие части большого двора тоже всегда тут, и они не умещаются сразу несколькими слоями в одной точке мира, как ты наверняка подумал. Так многие пришлые думают, не вздрагивай. Обычное заблуждение, вот я и поясняю. Это вроде движения. Чем выше скорость, тем меньше смотришь по сторонам, неважные тебе детали пропадают сами. Уходят в умолчание. Или возьмем твой экран с играми: пока ты весь в нем, что можешь сказать о погоде снаружи, о людях во дворе или птицах в небе? Их для тебя нет. Так?

— Наверное...

— Вот и наш двор, — обрадовался пониманию Бэл, — общая часть привычна всем и видима для каждого. А прочее проявляется, когда всмотришься или испытаешь потребность.

— Как же вымерять, допустим, расстояние?

— Нитль исключительно не плоский, — вздохнул Бэл. — Тут с расстоянием и временем в пути всегда есть особенности. Ты был на границе зенитных земель. Оттуда сюда добираются порой месяц, а то и два, если лес в раздражении. Человек, не умеющий идти к цели, вовсе не попадет на север. Но ты шел по кровной тропе Тоха и встретил лесника, позволившего войти в одно дупло и выйти из иного. Ты уже здесь, хотя даже королева, полагаю, по-прежнему пробует перехватить тебя, заблудившегося, все там же. У границы своих земель, которые как раз теперь стали... довольно плоскими.

После увиденного возникло легкое опьянение. Влад улыбнулся, не смея принять то, что сам видел и не желая отказываться от обыденности и общедоступности чуда.

— Уже и не знаю, стоило ли прямо теперь затевать разговор о возвращении домой, — пробормотал он, встряхиваясь и моргая. — У меня там дела, но вероятно я и тут могу быть полезен. Ведь не зря мне удалось сюда быстро попасть, не зря сам я прилагал усилия, большие усилия.

— Не зря, — согласился Бэл, неопределенно покосившись на гостя. — Но связи людей сложны, связи миров и того сложнее, фактор плоскости тоже имеет значение. Пока что ты застрял в Нитле, гость. Ты якорь для Милены и Черны... скажем так, да. Вполне даже верно. Ты уйдешь, когда будет возможно расцепить то, что перепуталось. Пока привыкай жить у нас и надейся на то, что Милена всяко сделает для твоих близких не меньше, чем мог бы ты сам. — Бэл улыбнулся без малейшей радости. — Хотя, не скрою, порой я готов спихнуть тебя в плоскость и разрубить все узлы и связи, чтобы вытащить первую ученицу, чтобы снова быть вторым... рядом с ней.

— Лидерство не отдают просто так, — почти невольно тон получился у Влада поучительным.

— Лидерство? Смешное слово. Я прорицатель, принадлежу лучу севера, и если буду расти дальше, сперва освою ось силы север-юг, то есть научусь принимать сложные решения и полюблю бой, — повел бровью Бэл. — Так мы, северные вальзы, растем, через оборотную сторону своего исходного выбора и природной склонности. Прорицатели видят слишком много и до определенного момента не решаются ничего переменить, варианты застят нам глаза. Милена не принадлежит северу, я всегда знал. Мы с ней не пересекаемся в даре и даже не соприкасаемся, и именно последнее меня безмерно тяготит... во всех смыслах.

Глава 21. Милена. Изъян дара

Почти Москва, гольф-клуб, ноябрь

Утро, как, возможно, и заведено в плоскости, началось отвратительно. В серые окна докучной мошкарой лепило нечто, не годное зваться ни дождем, ни снегом. Оно было густо замешано с ржавчиной листьев. Ветер подвывал в щели и все взбивал и взбивал непогоду гигантским миксером. Словно мало шума, на кухне включили второй миксер.

— Плоскость, — пожаловалась Милена потолку, открывая глаза.

Приподнялась, опираясь на здоровый локоть. Нашла взглядом часы и застонала. Полдень утонул в осеннем киселе ненастья, она тоже утонула, оказывается, провалилась в забытьё слишком глубоко и надолго... Боль донимала умеренно, тщательно закрытая в уголке тренированного сознания. Но слабость присутствовала, без псахов и нужных трав крошево предплечья срасталось так нехотя и медленно, что думать о сроках полного восстановления не хотелось вовсе. Она спала полсуток! Она, мнившая себя способной не терять сознания в самых сложных условиях.

Малый миксер заткнулся, как ему и посоветовала Милена, прибавив еще несколько энергичных здешних слов. По коридору прошаркали неудобные тапки, слишком большие для Маришки.

— Не сплю, — громко сообщила Милена, чтобы подруге не пришло в голову деликатно кашлять и топтаться у закрытой двери. — Чер, ты-то плачешь по какому поводу? А ну, иди сюда! Поставь чашку. Живо! Высморкайся. Вытри слезы. Выпрямись. Улыбнись.

— Тебе надо вызвать скорую, — исполнив лишь указание по поводу чашки, отозвалась Маришка, шмыгая носом и промокая глаза рукавом, что почти немыслимо при её аккуратности. — Тебе... обезболивающее. Антибиотики. Оперировать надо, боже мой, ну я же вижу... Миленочка, ты была в больнице, ты там не слышала ничего про сепсис и прочее, совсем плохое?

— Задержку зарплаты? Министра вашего здраво-охренения и его мозговую горячку? — перечислила цензурные варианты "совсем плохого" Милена, принюхиваясь к напитку. — Не томи, что принесла? Жрать хочу, как ужрец. Знаешь, что за тварюшка? Он вроде короеда для людей, так еще шутка темнолесья. Лезет в ухо во сне и хряп! Утром ты не просыпаешься.

— Боже, — Маришка села на край кровати и погрузилась в новый ужас.

— Просыпается буг, — зевнула Милена, потянулась к чашке и получила её немедленно. — Спасибо. Или вовсе — чер. Ужрец выедает из нас суть, выкусывает связь личности и телесности, если быть человеком хоть малость не по росту нам. То есть по-правильному должно быть так, но эти твари в последнее время стали неразборчивы, норовят схряпать любого, кто не великан. А великанов в мире, как известно, нет. Что за напиток? Вкусно. Еще хочу.

— Все фрукты что есть, собрала и взбила, — отмахнулась Маришка. — Витаминчики. Хоть анальгин выпей, а?

— Ваши таблетки — не для меня, — поморщилась Милена. — Вообще в них вреда больше, чем пользы, уж поверь. Я старательно лечусь, я умею. Скоро буду совсем здоровая. Завтра.

— Миленочка, ты не утешай меня, я не совсем уж глупая, я вижу и...

— Хорошо, через три дня, — почти честно прибавила срок Милена, озлилась и прикрикнула: — А ну, вытри сопли! Мне хреново, не смей страдать, я не желаю еще и тебя вытаскивать из мрачняка, это тяжелее, чем заращивать руку. Улыбнись.

— Но...

— Это моя таблетка, — отчеканила Милена. — Ну-ка давай, лечи больную и несчастную меня. Три улыбки натощак. И-и раз...

— Ты сумасшедшая, — криво ухмыльнулась Маришка дрожащими губами.

— Это было — мертвому припарка. Старайся, я вся болю, меня надо всю жалеть до изнеможения. И-и...

— Вот, во все зубы, — хихикнула Маришка, не понимая своей веселости.

— М-мм, умничка, — промурлыкала Милена, устраиваясь на кровати и удобнее подбивая подушку. — Что я пропустила?

— Марк приходил, хотел поговорить с тобой. Это плохо, это значит, не желает волновать меня, — вздохнула Маришка. — Варька пропала, не могу дозвониться в их клубный дом, а других способов связи нет. На ресепшен не знают, возвращались ли они с Пашей. Почему ты увезла сюда соседского мальчишку? Сам Ван так страшно молчит, что я не знаю, что и подумать. Что с его дедушкой?

— Уже ничего, — поморщилась Милена. — Имя пацана — Ван?

— Да. Его дедушка милый, интеллигентный человек, — пояснила Маришка, принимаясь наводить в комнате порядок просто так, для самоуспокоения. — Просил учить мальчика русскому языку и всегда норовил оплатить занятия этой их смешной лапшой в упаковках, прочим таким же. Он мечтает, что мальчик получит у нас в стране образование и станет важным чиновником. Деньги копит на институт... Я не спорила, зачем старого человека лишать иллюзий? Он сам учился в Москве, понимаешь? Только это была другая страна и другое время. Может, даже другой мир.

Маришка сложила вещи Милены в аккуратную стопочку, провела рукой, разгладив последнюю складку и села на край кровати, взяла в руки пустую кружку.

— Где Ван?

— А, ушел с Марком, — отмахнулась Маришка. — Так странно... все странно, Миленочка. Я иной раз хочу себя ущипнуть. Марк очень богатый человек, я вижу. Успешный, и дел у него больше, чем можно переделать. Клиенты звонят ему такие, что страшно узнавать по голосу. Я, видишь ли, у Марка вроде референта два часа в день. Хоть так пытаюсь отработать нашу назойливость. Вот... — Маришка нахмурилась, сбившись с мысли. — Да, Ван проснулся сам не свой. Молчал. Пришел Марк, что-то сказал, тот что-то ответил вдруг. Они сели и час бормотали, тыкали в дурацкий планшетник... Еле удалось накормить их завтраком, ведь голодные. Творог будешь? Для костей полезно.

Милена кивнула и села, стараясь не морщиться от боли. Пошевелила пальцами поврежденной руки, вслушиваясь с себя. Подорожник, набранный ночью, в темноте, сработал много хуже привычных средств, но и так — уже спасибо. Корни очнулись только при контакте с кровью, а сперва были вялые и неподвижные, как у всех здешних растений.

— Ты неудачно упала? — осторожно спросила Маришка.

— Упала я просто таки здорово, — хмыкнула Милена. — Ведь не в голову пришлось.

— Что пришлось? — ужаснулась Маришка, только теперь осознавая размер бедствия.

Она резко сунулась вперед и потянула к плечу рукав ночного халата Милены, рассмотрела рану. Побелела, вскрикнула и сникла на кровать. Серебряная слезинка скатилась по щеке, Милена едва успела поддеть и упрятать в ладонь. Обморок оказался довольно долгим. Пристроив впечатлительную подругу поудобнее, с ногами на кровати и даже под одеялом, без тапок, Милена побрела в ванную комнату, умылась. Осмотрела руку. Ну, в чем причина ужаса? Швы ровные, корни подорожника стянули кожу так, что и шрамика не останется на память о своей глупости... Осколки костей, если верить боли, удачно сложились воедино. Листья подорожника, еще ночью — темные и слегка пожухлые, сейчас зелены, свежи и оплетают предплечье лучше всякого здешнего эластичного бинта. Синяков, и то нет.

Довольная осмотром, Милена вернулась в спальню, предварительно добыв из холодильника воду. Стеклянная бутыль запотела в считанные мгновения. Приложенная ко лбу Маришки, сразу устранила обморок.

— Дедушка Вана жив? — спросила Маришка, жалобно глядя на подругу.

— Нет.

— У мальчика, получается, нет дома и документов, — среброточивая нашла новый повод огорчиться. — И родни... И...

— У него есть жизнь. В тебе растет ребенок, не смей забывать. Ты должна улыбаться и верить в хорошее. Дважды должна, в тебе есть серебро, понимаешь? Пока в мире живут те, кто остро ощущает чужую боль и помогает другим просто потому, что не смог пройти мимо, мир не провалится ниже плоскости. К сожалению, среброточивые не умеют дать бой, — усмехнулась Милена. — Недеяние — оборотная сторона сострадания. В любом мире вам больно и трудно. Но вас бережет... нечто.

— Миленочка, я теперь совсем поняла, что ты из другого мира. А вот ты, — осторожно спросила Маришка, — разве не помогаешь мне и Мишке, и Вану... просто так?

— Нет, — сухо и нехотя бросила Милена. — Я помогаю себе. Я использую вас, чтобы выжить, поняла? Вот такая я. Себя люблю. Знаю, что во мне изъян, что нет дара прорицать. Северный луч мне не светит. Знаю, что вдохновения боя и умения решать наитием самые сложные дела мне не познать, это южный луч. Знаю и то, что спрягать корни мироздания и соединять или разделять пространства мне не дано, ну разве — самую малость, так это детское баловство доступно почти всем у нас. Дар востока сгинул вместе с востоком... Я не смогла повзрослеть. Но я все равно полагаю себя несравненной. И я умею отплатить тем, кто смеет усомниться в этой... лжи.

— Ничего не поняла, — призналась Маришка. — Ты на себя наговариваешь, вот что уж точно.

— Я жалуюсь и жду, пока меня пожалеют, тяну с тебя серебро, — хмыкнула Милена. — Легко быть честной со среброточивыми, вы не умеете использовать сказанное против друзей. Даже против врагов, и то не употребите! Давай, жалей меня. Я бездарь и мне плохо. Рука болит.

— Ты очень талантливая, — возразила Маришка, кончиками пальцев трогая локоть больной руки. — Ты совсем по правде несравненная. Про север и прочее я не поняла, но дар у тебя есть, не огорчайся. Ты вылечила мальчика. Ты услышала меня, когда мне было больно и Мишку угрожали убить. Ты спасла Вана. Ты в Пашке что-то разбудила. Ты гений, Миленочка. Это я уродилась дурой, мне никогда не удавалось быть... несравненной, я серая мышь. Трусливая серая мышь.

— Не рыдать, — напомнила правило Милена.

— Сейчас взобью творог, — переключилась на новую мысль Маришка, старательно выполняя указание и глотая слезы так, что их было почти не заметно даже в голосе.

— Мальчика я вылечила, — задумалась Милена. — И тебя... Что же у меня за дар? Похоже, всего лишь отсвет зенитного огня. Это бывает и не считается за большое дело.

— Ничего себе отсвет! Ты видишь суть людей, — сообщила, чуть помолчав, Маришка. — Ты делаешь нас лучше.

— Только настоящие вальзы востока умели что-то подобное, — отмахнулась Милена. — Они наследовали часть дара, перенимали настройку от учителя. Так что не городи глупости. Восток стоит на якорях, наследовать мне не от кого. Учить вальзов рассветного луча строго запрещено, пока якоря не убраны. Тэра почти что ненавидела рассветников, она бы никогда не пустила в замок опасного человека. Глупости. Она не дала бы кому-то порченному звание первой ученицы. Глупости! Она бы мне сказала хотя бы...

— Не переживай, — расстроилась Маришка. — Ты очень хорошая, и эта твоя Тэра знала, какая ты замечательная. И я верю в тебя.

— Глупости, — упрямо повторила Милена, ощущая, как в душе растет, подобно снежному кому, неконтролируемый страх. — Это не про меня. Этого нет, нет — и все. Я бездарь, да. Решено, я бездарь. — Она пробежала круг по комнате, села на кровать, вскочила и снова села. — Глупости. Совпадения. Южный луч для своих людей сохраняет право выпускать в бою вууда, я зря что ли пригрела на ночь слабака, хозяина замка, где Тох — первым ангом? Южным людям можно, он подтвердил. Мне нельзя. Тэра запретила... Глупости.

— Валерьянку тебе можно? — испуганно спросила Маришка. — Это не таблетка. Просто травка для успокоения.

— Лучше водку, — хмыкнула Милена, припомнив пожелание рыжей медсестры. — Много водки. Отрублюсь и не будет мне страшно. Чер... — Она поймала Маришку за руку, старательно вытерла слезы. — Меня зря не пристрелили. Вовсе плохо, если ты права и восток живет во мне. Значит, дома я вне закона. Мне не вернуться. Еще хуже другое: во мне изъян, весь восток с изъяном, мне сказал Тох. Пожив тут, я перейму вашу тягу к власти и тогда... тогда вам исподники покажутся милыми ребятами. Ты хоть понимаешь, что без стержня вальз востока умеет вывернуть любую душу наизнанку и черное объявить белым? Что враги ему будут служить, как рабы, а друзей он использует просто так, без оплаты и благодарности. Нет, это не могло случиться со мной... Глупости!

Милена очнулась от резкого звука, удивленно глянула на подругу, прикусившую губу и виновато моргающую. Пощечина у среброточивой не получилась, даже голову не качнуло. Но страх все же немного унялся.

— Завтракать, — напомнила Маришка, глядя в пол и чувствуя себя ужасно: она стукнула человека. Встала, сунула ноги в тапки и побрела на кухню. — Прости.

— Завтракать. — Повторила Милена, проведя пальцами по щеке. — Хочу еще фруктов.

Маришка молча ссыпала в миксер все, что оставалось в большой вазе. Ткнула в кнопку и стала следить пустыми глазами, как полосы цвета ползут по боку кувшина. Милена глядела за окно, на смесь снега с дождем и думала: первый раз в жизни не надо ждать беды от зимы. Первый раз не надо врастать в доспех и стоять на стене или у ворот замка и глядеть до рези в глазах туда, в белую круговерть, готовую выпустить смерть на волю... первый раз! И сегодня ей страшнее и больнее, без боя и внятного врага.

— Кушай, — попросила Маришка, осторожно гладя по плечу и усаживая за стол. — Не надо расстраиваться. Глупости, ты права. У нас и без тебя белое перепутано с черным, люди вывернуты наизнанку своими же усилиями, без волшебства, одной завистью или там — тщеславием. У нас, Миленочка, жить иногда нездорово, но, если тебя это утешит, ты точно не способна сделать еще хуже. Поверь мне.

Милена молча ела творог, не ощущая вкуса, и все глядела на плачущие оконные стекла. Осень текла слезными дорожками, сгоняя вниз прилипшие листья и крошки бесцветного льда, растворяющиеся очень быстро, в считанные мгновения. Время зимы еще не пришло... А кое-кто уже промерз до костей. Вчера она убила двоих, оба были людьми, не исподниками. Пашка одобрил, вууд порадовался. Даже Маришка не пробует воспитать.

— Может, нет ничего ужасного, — снова взялась утешать среброточивая. — Как надежно проверить, живет ли в тебе этот восток? Есть способ?

— Есть, — непослушными губами выговорила Милена.

Залпом выхлебала густой фруктовый напиток и замерла, моргая. Боль ушла до капли, страх сгинул, мысли унесло все до единой. Напиток оказался кислее уксуса, а вдобавок он изрядно горчил и царапал горло. Маришка охнула. Опасливо заглянула в миксер и отпрянула.

— Лаймы с имбирем, — хихикнула она и прикрыла рот. — Прости. Я раз — и смахнула не глядя. А куда же я дела бананы? В холодильник... Нет. В бар? Боже мой, какая я дура. Прости. Вот водичка. Вот...

— Добудь еще этой гадости, — просипела Милена, стирая пот и смаргивая слезинки. — Пробрало. Ладно. Проверю, так ли все плохо. Возьму машину и поеду на свалку. Хочу отследить важного человека, который там был. Или второго... Кто покажется гаже, того и выужу.

— У тебя нет прав. Водительских...

— Маришка, солнышко, кто посмеет спросить у меня права? — нехорошо улыбнулась Милена. — Как рулят, я видела. К ночи вернусь... наверное.

— У тебя нет машины, — понадеялась Маришка.

Хотя, кажется, и сама она понимала наивность довода. Милена быстро оделась, поправила волосы, без прежнего интереса сверившись с зеркалом: да, она все та же, не отпускающая взгляды. Несравненная... Стоит позволить этому проявиться, и за тобой побегут, будут дарить цветы и шептать признания. Тебя назовут королевой и сразу же постараются добавить еще одно слово. Гадчайшее.

'Моя королева', — с жадной хрипотцой выговаривал в ухо тот хозяин южного замка. Было противно. Она не вещь и не королева, она — нечто совершенно иное. Все это умел понять Белек, хотя он ни на миг не восточный вальз и как прорицатель вроде бы не состоялся в полной мере.

— Белёк назвал меня несравненной, мне было тогда лет двенадцать, — вздохнула Милена уже от дверей. — Несравненная... Я услышала, запомнила и стала такой. Я не думала с того дня о роли лучшей, первой. Исчез смысл в сравнении и исчезла жажда превосходить и подавлять. Я играла, забавлялась и вытворяла разное, порою недопустимое... Но я имела возможность прийти после любой глупости, чтобы снова услышать то же слово. Никогда не могла простить ему умения прощать мне.

Милена фыркнула, недоуменно пожала плечами, вслушиваясь в сказанное, и шагнула за порог. Ветер выдохся, тучи откочевали за лес. Небо тут и там протаяло до бирюзового дна, лукаво улыбающегося нескорой, обманной весной. Пахло влагой и свежестью. Полужидкая прозрачная корка глянцевела поверх палой листвы, словно осень небрежно смахнула в траву разбитый хрусталь.

— Машина, — вздернув губку в капризной полуулыбке, пробормотала Милена, удобнее намотала шарф и направилась к главному корпусу напрямки, не придерживаясь дорожек. Перед парадной лестницей выстроились на выбор пять черных — больших и низких, три невзрачно серых, огромная желтая, неуместно показушная. Милена сперва поморщилась, недовольная всеми вариантами, но сразу же улыбнулась, приметив полускрытую зелеными посадками ладную белую машинку. Фары горели, что наверняка означало: внутри имеется человек, способный одолжить первой ученице замка Файен то, что ей приглянулось.

Гибко шагая по дорожке, Милена чуть щурилась и пробовала издали угадать настроение нужного человека. Не вполне удобного: женщина, злится, сидит не одна, а с подругой, которая до того на взводе, что вот-вот разрыдается или вытворит глупость.

— А мир-то у них тесноватый, — отметила Милена. — Или я, если восток все же есть во мне, притягиваю и отталкиваю людей иначе, чем лишенные дара.

— Ой, подумаешь, — донеслось от белой машины, — не сожрут тебя. И сама ты не без зубок. Иди, я на подхвате. Если что, побрызгаю на неё святой водой из пожарного гидранта.

— Я не суеверна.

— Ага, была. Ну сходим к потомственному колдуну в седьмом колене и он сымет сглаз, проценты и лишние шмотки.

— Не хохми, не поможет. Сигарету дай.

— Ты не куришь пятый год, склеротичка.

— Помню. Дай. Я чувствую себя рыбой на крюке.

Милена подошла к машине вплотную, постучала ноготками по заднему крылу и с удовольствием выслушала сдавленный всхлип.

— Свят-свят, — без тени испуга хмыкнула толстая баба, распахнула дверь и выбралась из машины. — Это ты и есть? Ну, которая до заикания доводит бесплатно.

— Могу и дальше довести, — промурлыкала Милена, наклоняясь ниже и подмигивая сжавшейся в пассажирском кресле Рите.

Той самой Рите, с проблем которой, в общем-то, и началось заселение в бунгало. Сейчас жена Саши выглядела бледно во всех смыслах. Помаду она уже съела и продолжала нещадно кусать губы. Глаза припухли, лицо осунулось. Пальцы мяли сумку, норовя проковырять в ней дыру.

— С детьми нехорошо? — отбросив игру, быстро спросила Милена.

Рита замотала головой, всхлипнула и уткнулась в сумку. Принялась остервенело искать молнию дрожащими руками. Было противно смотреть на эти руки, потому что искали они предсказуемое — конверт. Всегда и неизменно набитый шуршащими бумажками, не способными изменить по самому главному счету ровно ничего.

— Милена, — представилась Милена, разгибаясь и глядя на толстую сосредоточенную незнакомку. — Говори ты. С ней мы поссоримся. Мне не нужны её деньги, ей нужна моя помощь. Понимаешь?

— А все плохо, — прямо сообщила толстая. — Поехали, на месте глянешь. Вообще без понятия, что за хрень. Но мега-хрень, вот что я просекла сразу.

Милена повела бровью, дернула ручку двери, нагнулась к Рите, рывком повернула ту к себе, поддев под подбородок. Заглянула в глаза и без особых церемоний потащила со дна то, что умела брать. Состояние, настроение, связи, даже обрывки памяти.

— Говорила же, позарились на твоего Сашу, — без удивления отметила Милена. — Ты не бережешь его. Ты даже не ценишь его, а он не бумажка, чтобы его — в конверт. Он человек, ему требуется тепло. Ты ледяная баба.

— В точку! — рявкнула толстая, облокотившись без жалости на загудевшую крышу.

— Дом защищает от бед хозяйка, — строже вымолвила Милена, глядя на Риту. — Нет в душе огня — нет защиты у дома. По первому снегу валит в него беда. Хоть в три слоя заклей деньгами стекла, не поможет. Ты любишь детей? Так не покупай им здоровье. Береги их. Не злостью, не расчетом и не местью, только серебром... добротой. Мне нет смысла ехать в твой дом. Там плохо. Забирай всех и увози. Далеко увози. Надолго. Была бы я в своем мире, сказала бы: разори дом, он умер. Но ваш закон иной. У вас и камин — просто украшение...

Рита все же нащупала молнию, добыла конверт и глянула на Милену, до синевы сжав проглоченные губы.

— Не покусай себя, — поморщилась та. — Я чую, к кому пошла дрянь. Чую. Как их держит мир, выродков. Дорогу показать могу, но адрес не назову. Туда. Вон туда примерно. Если я верно понимаю ваши расстояния, доберемся за час.

— Двинули, — сразу согласилась толстая. Рухнула в кресло и толкнула подругу в бок. — Убери сумку. Нормальная баба, чего ты наплела? Убить она тебя хочет, ага... Как же! Я тоже хочу, если по-честному. Как тебя Сашка терпит?

— Он всем обязан папе, — визгливым тоном сообщила Рита, всхлипнула и тихонько заныла, стирая слезы и не переставая мять сумку и трогать конверт. — Кто он был? Ну, кто он был? Да у него за душой ни цента.

— Смени пластинку, — закатила глаза толстая. Убедилась, что Милена села на заднее сиденье. — Татьяна Михална я, если для офиса. Ритка приклеила мне кликуху Тать. Терплю. Когда заткнется и молчит, она мне даже подруга.

Машина взревела и с места пошла чуть ли не боком, сильно занося зад и скользя по влажной листве. Тать посоветовала прущему навстречу огромному автомобилю перетоптаться, всех вжало в сиденья — и белая машинка проскочила на круг перед самым бампером, поднимающимся, кажется, выше её крыши. Рита всхлипнула и снова зло потребовала сигарету. Была послана в два голоса к черу и черту, от чего смолкла, подавившись удивлением.

— На МКАД? — быстро и непонятно спросила Тать.

Милена прикрыла глаза и сосредоточилась. То, что недавно выглядело очень внятным, вдруг утратило простоту, дающую однозначное направление. Появился соблазн уклониться от очередного чужого дела, грозящего стать своим и, хуже того, выявить дар. Или проклятие? Пойди, пойми. Если отсидеться дома и ничего не делать, можно оттянуть все решения на потом. Глупо, но удобно. Если не ощущать себя несравненной. Короли или там властители могут прятаться от подданых. А как укрыться от себя? И еще от Тэры Арианы, знавшей так много и не сказавшей ровно ничего. Потому что и это было частью замысла? Потому что она верила в ученицу вопреки её изъяну? Потому что ей было наплевать на то, как трудно принимать решения и делать шаг вперед... Тэра всегда умела держать голову высоко поднятой, если не обманывала очередного ловкача, норовящего, в свою очередь, обхитрить первую даму севера. Милена зажмурилась и скрипнула зубами. Хватит посторонних мыслей.

— Вроде я поймала ощущение. Не знаю точно. Если продлить линию нашего движения сейчас, то нам прямо и затем будем забирать правее, но не сильно. Там рядом вода. Зелень. Людей мало.

— Не на МКАД и не в город, — передумала Тать. — С приметами я просекла, тебя не по навигатору вкручивает. Поедем, как получится.

— Хорошая машина, — отметила Милена чуть погодя.

— Ритка сказала, ты вроде выбивала из неё тачку, — прямо сообщила Тать. — Эту не жаль. Движок зверь, кузов хлам. За четыре года три аварии и тычков без счета. Проклятая она, что ли?

— Почему бы нет, — ласково улыбнулась Милена, предвкушая встречу и опасаясь того, что может выясниться. — На смерть делалось. Отсюда правее, вон туда примерно. Да, наверное так... Недалеко уже.

Снова все молчали. Рита жевала губы и иногда принималась озираться, вроде бы вдруг осознавая, что она не дома и вовсе невесть где. Трогала телефон, сломанным ногтем цокала по кнопке и не решалась начать разговор с тем, кого хотела бы слышать. Она панически боялась дурных новостей. Неизвестность тоже давила, но пока что, по мнению Риты, была предпочтительнее.

— Дрянь ты, — тихо отметила Милена. — О себе думать не зазорно. Но дети под ударом — твои. Если ты не говоришь с ними, ты не даешь им даже малой поддержки. Кто виноват, что им хуже? В первую очередь — кто? — Она качнулась вперед, вцепившись здоровой рукой в спинку сиденья и рявкнула в ухо пассажирке: — Звони немедленно!

— В точку, — одобрила Тать. — Звони.

Рита неловко перехватила трубку, повозилась и прижала к уху. Негромким и довольно спокойным голосом заговорила, глядя перед собой и ничего не замечая.

— Тут правее, — предположила Милена. Прикрыла глаза и добавила: — Почти на месте. Не спеши, я разбираю мелкие узелочки. Чер, как-то неожиданно... Не то, чего я ждала. Совсем не то! Мужчина. Он не дома и он сейчас занят... У него кто-то есть. Мнит себя сильным. Потянулся в исподье... Все они туда лезут, сколько их тут есть в зале — все. Берут и думают, что без отдачи. Тут налево. Тихо, еще тише... Приехали.

— Не Рублевка, но денег на понты не жалеют, — хмыкнула Тать.

Открыв глаза, Милена согласно кивнула. Машина стояла на узорчатой плитке перед воротами. Ковал толковый кузнец, способный отыскать в металле легкость живых цветов и гибкость лоз. За воротами мозаика дороги пряталась меж шеренг тщательно подстриженных, словно бы и не настоящих, деревьев. Вопреки холодам, они были все до единого ярко-зелеными, пушистыми. Милена выбралась из машины, немного постояла, пробуя воздух на вкус и привыкая к месту. Низкому даже для плоскости, гниловатому, готовому прогнуться вовсе глубоко и зачерпнуть оттуда.

— Нехило, — буркнула Тать. — У меня, если что, в багажнике Васькова бейсбольная бита. Только тут биты маловато для штурма. Бабла густо накрошено. Не стоит и соваться.

— Нам туда... То есть мне. Вам — и не знаю, нехорошее место.

Милена оттолкнулась от машины и пошла вдоль забора, более похожего на крепостную стену. Трогать эту стену не хотелось, холод ощущался и без того слишком близко и остро. Низкое солнце сгинуло в серости, туман подполз, принялся путать ноги и знобить душу. Звуки разносились гулко, опасность льдинками колола затылок. Первый снег, — шуршало в сознании предупреждение. Хотя тут иной мир и иной закон, но угроза звенит и стынет так знакомо, привычно. Выдыхается облаком светлого пара. Вползает в ноздри холодом густого темного воздуха.

За спиной хрустнул гравий. Тать едва слышно выругалась и положила руку на плечо.

— Куда одна прешь? Я ща позвоню хоть кому... У меня есть всякие люди на примете. Нам как, вневедомственную или сразу ОМОН?

— Никто из ваших не поможет. Ждите в машине.

— Я там не могу, — задушено шепнула во второе ухо Рита. — Я не могу ждать. Не могу я, нет... я кричать стану.

— Станет, — мрачно подтвердила Тать.

— Тогда идите сзади, — посоветовала Милена.

Она слышала краем уха, не отвлекаясь от главного, как Тать бормочет невнятные ругательства и утешает Риту: никто их не впустит, шпильки поуродуют и с тем уедут. Саша ведь говорил, что знахарка вообще полная шиза, Саша умный, а ты истеричка, так что верь мужу — и будет тебе счастье...

В высокой стене обнаружилась калитка, сплошной металл и одна золотая пуговка кнопки вызова. Покопавшись на дне души, Милена без особого удивления нашла достаточно черноты, чтобы счесть себя обладательницей нового, вполне окрепшего уже, вууда. Тьма качнулась, просыпаясь и отзываясь на приглашение охотно, даже азартно. Дверь под рукой послушно подалась, не издав ни звука. За спиной недоуменно хмыкнула Тать. Отвлекаться и пояснять ей, что не заперто здесь только для вальзов, Милена не стала. Она уже шагала по дорожке, вроде бы рассеянно озиралась, все глубже врастая в здешнее гнилое болотце. Место выглядело не вполне плоским. Тени шевелились у края бессознательного, тени были чернее зимней ночи, они клубились, пребывая в непрерывном поиске. Они жаждали проторить тропу и хрустеть по изморози весомыми, воплощенными шагами.

Деревья по обе стороны дорожки как ножом обрезало.

Милена, не меняя темпа движения, шагнула на старательно выстриженный газон. Темная щетина подмерзшей травы зашуршала. Из полумрака у стены близкого дома выделился рослый человек, в одно движение перегородил тропу и многозначительно щелкнул предохранителем оружия, пока что нацеленного стволом вниз. Мелкие глаза под тяжелыми надбровьями — такие обычно бывают у ангов, для боя не нужны хрупкие черепа и высокие лбы — вперились в незваную гостью. Человек судорожно вздохнул, уронил оружие и замер. Милена добавила к взгляду намек на теплоту. Охранник испуганно улыбнулся в ответ и умчался, вытаптывая газон и не замечая ущерба хозяйскому добру.

— Назовет своей королевой, — едва слышно и отчетливо неприязненно буркнула Милена. — Тать, как далеко отсюда можно добыть цветы?

— Цветы? — недоуменно переспросила толстая, перехватив биту и настороженно рассматривая оружие на траве.

— Да. Такие... королевские. И вино.

— Шиза ты и шиза я, все мы трехнулись. Километров десять до большого торгового центра, — пожала плечами Тать. — На кой цветы? Будем кричать 'миру мир' и хари-рама?

— Это минут двадцать, туда и обратно. Так?

За домом взревел мотор, машина резво умчалась. Тать подавилась новым вопросом, молча кивнула и с интересом изучила Милену, на сей раз с ног до головы, с чисто женским прищуром ревности к тому, что не нужно и все же жаль, если оно не твое — вот как охранник.

— Может и два часа, если пробки уже копятся.

— Значит, время есть.

Милена толкнула дверь дома и шагнула в большой холл. Навстречу сунулись еще три охранника. Споткнулись одновременно, получили свою порцию теплоты и заторопились в гараж, толкаясь локтями, норовя отобрать друг у друга ключи.

Дом выглядел и ощущался, как нежилой. Холл был затененным, окна узкими и похожими на бойницы. Тона отделки — багряными и темными, с обилием кричащего золота. Из черных рам скалились кровавыми улыбками похотливые голые бабы, полуабстрактные, и от того еще более мерзкие. Тать за спиной замысловато выругалась и чуть поотстала. Пробрало, — поняла Милена. Все в доме нарочито. Сверх того — непонятно. Как сюда могла завести обыкновенная злоба одной гнилой бабенки, пожелавшей чужого мужа?

— Мы здесь по ошибке, я сбилась с настройки, — вслух признала Милена. — Я ощутила след, но одна малая гадость была на линии с другой, куда большей. Плоскость, я не учла вашего типа пространства... Вторая гадость затенила первую. Тать, уходите немедленно. Обе.

— Нет уж. Хором сваливаем, как вперлись, — сообщила Тать.

— Тогда стойте у двери. Пока — просто стойте. И держитесь, никаких криков.

Милена пересекла холл и осторожно, без шума, приоткрыла задрапированную тяжелыми портьерами дверь.

— Поскольку процедурные вопросы исчерпаны, приступим к самой, так сказать, процедуре, — сообщил чуть гнусавый голос. — Прошу вас. Кандидат, так сказать, в члены.

Милена морщилась от недоумения и смотрела в щель, вполне довольная тем, что портьеры висят с обеих сторон от двери.

Зал был велик. На светлом полу разводы чего-то густого и темного, слишком уж похожего на кровь, рисовали сложный узор. Вне узора валялись две полуголые девицы — одна навзничь, вторая — ничком. Обе не шевелились. Третья мычала и дергалась внутри узора. Она была накрашена так же ярко и пошло, как модели с картин в холле. Из одежды на девице имелась лишь черная кружевная рубашка миниатюрных размеров. Руки грубо стянуты за спиной, кисти к пяткам. Девица стоит на коленях. Ей пока что не очень страшно: глаза завязаны и происходящего она не понимает.

Вдоль стен полукругом расставлены кресла, по шесть с обеих сторон и еще одно на небольшом возвышении напротив двери. В каждом за исключением ближнего слева сидит человек в темном плаще, капюшоны прячут лица. Возле свободного кресла стоит 'кандидат' и тупо, настороженно пялится на широкий тесак в своих пухловатых неловких руках.

— Я... перед лицом своих товарищей...

— Рехнулся? — рыкнул бас из-под дальнего справа капюшона. — Пионеров больше нет, да и ты вырос из коротких штанишек. Детский утренник, мля. Дядя двоечник забыл роль. Дело делай.

— Мы не используем ненормативную лексику в круге тайном, это вносит влияния в тонкие материи, — прошелестел доверительный баритон того, кто занимал кресло на возвышении. — Большое дело не терпит хамства и плебейства, друг мой. Власть наша велика, но сила наша в сплоченности. Кандидат, вы ознакомлены с ритуалом?

— Да.

— Слова, ритмика их, шаги и действия ваши понятны вам?

— Д-да...

— Превосходно. Извольте не мешкать. Лучшее время — закат первого снежного дня. Так указал сам магистр. Так и будет, вы понимаете?

— Да.

Повисла тишина. Кандидат сопел и потел, тесак в его руке мелко вздрагивал. Жажда приобщиться боролась с физиологией, — так сказали бы в больнице, наверное, — подумала Милена. Она позволила ситуации развиваться и, приопустив веки, наблюдала прогиб плоскости. Люди не знали полных правил и не обладали опытом взывания к исподью — все, кроме сидящего на возвышении. Люди были разрозненны. Трое скучали, пятеро азартно ждали крови и явились сюда именно ради запретного зрелища, щекочущего нервы. Они — над законом. Они боги, принявшие право вершить чужие жизни и смерти. В дальнем слева кресле дремал пожилой человек, очень всем полезный и внутренне безразличный к происходящему: он вне опасности, а чужие дела идут стороной. Он наблюдатель и надзиратель. Прочие пассивные участники действа маялись сомнениями и страстями, не стоящими подробного изучения.

Звучание слов, выученных кандидатом, не позволяло отнести их к наречиям плоскости. Милена хорошо помнила тип говора некоторых видов исподников и нашла, что люди неумело и без навыка имитируют именно призыв дна. Впрочем, сходство было слишком мало, чтобы счесть его несомненным. Нарушая артикуляцию, сбиваясь с ритма, спотыкаясь и хрипло икая, кандидат прошел по кругу вдоль символов крови против часовой стрелки, поводя туда-сюда тесаком и нелепо раскачиваясь. Исполнив все, что полагалось, он шагнул к девице и недоуменно уставился на её склоненный затылок. Человек на возвышении прошипел несколько звуков — их Милена опознала уже без сомнений. Кивнула и кошачьей крадущейся поступью двинулась по кругу за спинками кресел, по часовой стрелке. Её не замечали. У несравненности есть оборотная сторона, как у любого явления. Эта изнанка выдает дар востока почти столь же определенно, как окончательная проверка. Спина стыла от жути. Неизбежное придвигалось с каждым шагом.

— Жертвуем ему, — молвил человек на возвышении, используя с небольшими ошибками речь исподья.

Милена достигла возвышения и негромко хлопнула в ладоши. Вздрогнули все, даже дремлющий надзиратель.

— Мальчики, сменив короткие штанишки на брюки, — воркующим голосом, от которого парализовало волю и подкашивало ноги, молвила Милена, — надо еще и повзрослеть. О чем это я? Вот сидите вы тут и что-то бормочете о власти, а сами уже давно в такой яме, что выбраться мало надежды у самых сильных. Вы жертвуете ему? Вы желаете увидеть слуг его и сделать своими рабами? Первое желание я исполню. Это несложно при наличии готовой падали.

Милена выбросила вперед здоровую руку и выдрала мужчину из кресла на возвышении. Рывком капюшон оказался сброшен, и первая ученица нагнулась, погружая взгляд в колодцы чужих зрачков. На всю глубину, как клинок в тушу... Человек всхлипнул и завизжал. Он ныл на одной невыносимо противной ноте, вытягивающей жилы и обездвиживающей надежнее всех прежних слов. Он выл и тащился по полу мешком, выворачивая шею и продолжая против воли соединять себя со взором Милены.

— Вытащи девку туда и сядь, — велела Милена кандидату, единственному, кто вроде бы обрадовался переменам в обряде.

Мужчина закивал, капюшон сполз с потной лысины. Тесак звякнул по полу и покатился в дальний угол, направленный пинком Милены. Когда в рисунке остались лишь она и визжащий человек с помоста, первая ученица сжала челюсти до судороги. Ей было страшно. Ей было куда страшнее, чем в момент безумия, когда она миновала грань боя и полезла помогать Черне в том, что непосильно ни воительнице, ни им обеим вместе...

Тени метались и мельтешили совсем рядом. Они колебали плоскость, как тонкую ткань. Звякали и качались тяжелые подсвечники, трепетало пламя, гасло и снова возрождалось, иногда отрываясь от фитиля и ненадолго повисая в пустоте. Исподье прорывалось в мир рыком, смрадом и копотью.

Милена ткнула пальцем в одну тень, вторую, третью. Плоскость хрустнула и натянулась. Морды кэччи проникли в мир, затем выявились шеи, торсы, мощные спины. Твари были отчетливы и телесны до нижних ребер. Они застряли в болоте межмирья и скалились не победно, а скорее затравленно — но кто, кроме Милены, понимал это?

— Не сопеть, — усмехнулась первая ученица сразу всем кэччи, обреченно растягивая последние мгновения. — Кажется, тут я решаю, морг или реанимация.

Кэччи замерли. Мужчина перестал выть и оскалился, обретя свободу смотреть не на Милену. Теперь он видел клыкастые хари, обонял смрад чуждости исподья и ощущал его тяготение, рвущее вниз каменно-тяжелую душу. Он попытался собраться и быстро заговорил, наверняка полагая, что заклинает тварей и уже почти подчинил их. Кэччи были иного мнения. Они-то знали: каждое слово прогибает плоскость и делает её, обильно фаршированную сочными людишками, доступнее. Ближе.

— Морг, — тихо молвила Милена.

Тело, удерживаемое за ворот плаща, дернулось всего лишь раз. Кэччи взревели хором, потянулись вперед, жадно улавливая отданное — и нырнули, отпущенные восвояси.

— Восток с изъяном, — еще тише, дрожащим голосом, выдохнула Милена. — теперь я знаю это лучше всех живущих. Теперь мне с этим... до конца. — Она выпрямилась, отпустила плащ и позволила телу обмякнуть на полу. Обвела взглядом настоящей королевы людишек, не смеющих дышать. — Все видели? Там будете в свой час. Там вас ждет счет на оплату так называемой великой власти. И вы оплатите! Там нет неоплаченных счетов и нет прав человека. Поняли? Впрочем, мне-то что... ваш мир, ваш закон, ваше беззаконие. — Милена глянула на надзирателя. — Ты ближний при хозяине. Я поняла теперь, что хозяин есть и он — здесь. Я поняла, что мне он — враг. Я поняла и то, что же я есть такое. Скажи: пусть уходит, если умеет, не надо продолжать начатое. Потому что я не уймусь. В плоскости не должно быть ни вас, ни нас. Я добьюсь исполнения этого правила.

Милена отвернулась и пошла к двери, позволяя башмакам создавать звук и наблюдая из-под ресниц, как успокаивается мир и понемногу разгибается в более здоровое состояние. В зале светлеет, проявляются запахи воска и пота. Тени нездешнего удаляются, блекнут. Вот и портьеры, дверь, вторые портьеры. Тать бледнее снега, глаза огромные. Рита в обмороке висит на руке подруги. Пришлось принять на плечо и нести через холл, во двор и далее до машины. Тать опиралась на биту, как на палку и отчетливо лязгала зубами. Добравшись, облокотилась на крышу машины и замотала головой, отказываясь сесть за руль.

— Хорошо, я хочу учиться, — пожала плечами Милена. — Куда дергать эту палку?

— П-по схеме, — кое-как выговорила Тать, запихнув Риту на заднее сиденье и вползши на переднее пассажирское. Сцап-цепление там... тут. Мать его, водки нет ни капли. Это же... Это же...

— Так? Воткнула и нажала. А, вот мы и едем. Просто.

— Сцеп... Мать!

— Отпустила. Как бы поехать помедленнее? А, поняла. Нажать тут. Я видела, как жмет Паша, но было меньше нажималок, — заинтересованно бормотала Милена, отгораживаясь делом от того страшного, что знала теперь о себе. — Как бы ехать побыстрее?

— Пе-передача.

— Передача пе, — поняла Милена и дернула рычаг. — Мне нравится. Но я не поеду сегодня на свалку. Тот человек мне не важен, пусть себе гниет. Вас надо восстанавливать. Близ исподья людям быть не полезно. Тянет вас, иногда норовит надвое порвать. Нет опыта, нет понимания себя и объема реального мира. Ты как, дышишь?

— Да.

— Молодец. Ты мне нравишься. Знаешь, мне тоже страшно, но я стараюсь делать вид, что мне не страшно. Ты такая же. Надо уметь делать вид. Иногда несмелые люди так ловко делают вид, что, правда, становятся ангами. А иногда в сильных нет стержня — и они ломаются, хотя вроде были ого-го какие, все из рудной крови откованы.

Милена сжала зубы и снова дернула рычаг. Машина наконец-то поехала по дороге чуть ровнее и перестала ужасно, надсадно выть. Тать дергала руками и ногами, она умела водить и теперь невольно, автоматически, норовила исправить ошибки. Милена искоса следила и училась. После вопля 'А-а!', когда обочина ловко вильнула под колеса и все же вернулась на место, дело пошло на лад. Тать перестала стучать зубами и сникла, прикрыв глаза. Помолчала, щупая по карманам. Достала небольшой платок и протерла лицо.

— Риткины дети, — совсем внятно напомнила она. Скомкала платок и откинулась на подголовник, глядя в потолок. — Рита! Рита, или сдохни уже, или отзовись. Ты ж замутила все. Нефиг отлеживаться в обмороке.

Требовательный тон не помог, на заднем сиденье молчали. Тать вздохнула, выпустила воздух с силой, разделив на несколько порций, получилось нечто вроде: па-па-паа-па...

— Кстати, папа! — Оживилась она. Добыла из кармана телефон, выбрала номер и завозилась, удобнее располагая спинку сиденья. — Сашка! Сашка, идеальный муж, харэ супчик подогревать. Сади всех в машину и гони в этот... где белые шарики, но не кокс и не пенопласт. Да, мне плохо. Да, настолько. А то ты не знаешь, что бывает, если я гоню пургу. Пурга и бывает. Гони, короче. Если повезет, мы тоже доберемся. Тут кое-кто педали называет нажималками. Нет, это не напрягает. Меня напрягают черти. Какие? — Тать вскинулась и зарычала в трубку: — А иди следующий раз и сам смотри. Иди-иди, ты у нас глазастый. Ты эту суку рассмотрел, ты... да. Нет. Да. Харэ играть в следака. Трезвая. — Тать тяжело вздохнула и застонала в трубку. — Как стекло! Клянусь самым святым, своей черной кассой. Ё мое...

Отстранив трубку с тревожно бормочущим Сашиным голосом, Тать прикрыла рот ладонью и несколько нарочито отмахнулась от видения за окном. Шикарный черный автомобиль всем капотом обнимал стальной разделитель рядов на развязке. На обочине сидел охранник — тот самый, первым бросившийся за цветами — и недоуменно смотрел на свои руки. Множество мелких и крупных порезов, мокрый от крови брелок ключей. Парень тупо мотал головой и не мог понять, где он и какая неведомая сила забросила его сюда...

— Очнулся, — согласилась Милена, старательно огибая опасное место по широкой дуге. — Я хорошо еду? Все правильно придумала, Сашу тянем в дело. Только с детьми пусть не спешит, ездить не так уж просто, детей надо беречь. Сначала пусть позвонит той гнусной бабе и скажет ей, что мечтает о встрече и назовет место. Наше бунгало. Меня слышно?

В трубке зашумело сильнее и Милена разобрала положительный ответ. Хмыкнула, изучила рукоять и дернула её еще раз так, как было показано. Машина возмущенно взвыла, вильнула и прибавила ход.

— С бугом не сравнить, — презрительно вздернула губу первая ученица замка Файен. Покосилась на соседку. — Буг живой, педалей и руля нет. Зато дури в нем... Я бы никогда не заломала. Буга не силой ломают, он признает право того, кто идет без страха и имеет цель. Я всегда думаю, как я смотрюсь и как двигаюсь. Такая я есть. Только буги за цветочками не побегут.

Тать убрала смолкший телефон и нагнулась, поочередно нажимая кнопки и поясняя, что так она регулирует климат. Почти сразу стало теплее. Тать всем немалым весом протиснулась меж кресел и нашарила где-то сзади бутылку с водой. Поболтала, хлебнула и жестом предложила Милене. Вода оказалась противно-сладковатой, щекочущей нёбо пузырьками болотного газа.

— Ритка вопила, ты то ли из Сызрани, то ли из другого районного Мухосранска, — задумчиво сообщила она. — По ходу, далеко от нас до твоей Сызрани. Там у вас черти по улицам ходят?

— Они пробуют, но мы против, — повела бровью Милена. — Кэччи, вот их название. Кэччи так себе враги. При них легко делать вид, что я смелая и что я всех сильнее. А вот...

Оборвав фразу, Милена снова глянула на рычаг и попробовала его дернуть в новое положение. Договаривать вслух то, что едва не сказалось само, сгоряча, она не намеревалась. Можно гордо объявить, что ты намерена всех победить. Черна бы так и сказала твари любой силы, да хоть и взрослому шаасу со свитой: уходи, пока можешь. Черна бы сказала спокойно и веско. Она никогда не пыталась казаться, зачем? Она была по сути своей много опаснее того, что видели глаза. Милена сегодня в очередной раз изволила скопировать поведение, и преуспела, и была убедительна. Никто не заметил, до чего ей страшно. Хочется заползти в глубокое логово и спрятаться. Отсидеться. Как-нибудь вернуть в тело мужчину Маришки и самой быстро, не оглядываясь, удалиться в родной замок. Там Тэра. Там греет душу живой огонь Файен. Там можно спрятать лицо, сунувшись в старую рубаху Белька — и знать, что не будет хулы и пересудов. Поймет и очередной раз посочувствует.

— Я думала, умру на месте, — буркнула Тать, отогревшись и порозовев. — Как ты могла туда сунуться? Это... это даже не к тиграм в клетку.

Милена поморщилась и промолчала. В плоскости сейчас она была одна-единственная, кто может войти в клетку к таким 'тиграм'. Не прикрыта спина, нет советчиков и нет даже тех, кто восхитится глупым подвигом, если, не приведи свет, его вынудят совершать. Осторожно используя свой дар, малопонятный и смутно ощущаемый, Милена снова и снова пробовала нащупать хоть слабую ниточку связи с душой Черны. Но мир был пуст и темен, как грибной подвал по весне... Машина уверенно катилась по ленте дороги, пялилась в ночь синеватыми лучами мертвого света. Хотелось разобраться в климате и прибавлять тепло снова и снова. Спина стыла от большого страха. Никто не поможет. Никто даже не узнает, если враг окажется сильнее. Никто не отомстит... хотя это слово здешнее, в Нитле мало понятное. Разве есть смысл в мести тем, кто враг изначально и неизбежно? Мстят предателям, карают преступников, а исподники — они верны себе и своим представлениям о том, как следует жить.

— Ты запомнила всю дорогу? И ездишь уже сносно, даже не очень страшно, — уточнила Тать. — Круто. В такой темноте я сама начала сомневаться.

— Круто, — старательно улыбнулась Милена, тряхнула головой и из-под ресниц глянула на соседку. — Я такая. Несравненная.

Машина катилась совсем медленно, огибая знакомый особняк и продвигаясь по дорожке все ближе к бунгало. Саша еще не добрался, но прямо перед крыльцом нагло занимал лучшее место маленький красный автомобиль.

— Лахудра, — зло хмыкнула Тать.

Повинуясь жесту Милены, она убрала руку и не толкнула дверь, отказавшись от намерения выйти, чтобы добавить к первому слову много других. Белая машина довольно аккуратно пристроилась в хвост красной. Тать дернула рукоять переключения передач в нужное для стоянки положение и сама потянулась, заглушила мотор. Милена повела плечами, немного посидела, щелкая ногтями по рулю и приводя в порядок то, что за вечер уцелело от покоя. Ощущать вес чужой каменной души — страшно. Отпускать её и знать в подробностях, как рушится вниз и делается мячиком в лапах новых игроков — мерзко. Повторять такое снова, уже понимая результат заранее...

Наконец покой состоялся, пусть и подобный шаткому равновесию неопытного путника на гладком льду. Милена открыла дверцу и грациозно встала в рост. Поправила шарф, провела ладонями по телу от груди к бедрам, на миг прорисовывая фигуру под просторным свитером. Из красной машины, тоже открыв дверь, глупо пялилась девица кукольного вида.

— Лахудра, — ласково окликнула Милена, — вот и встретились.

— Что-о?

— Ты сиди, так будет быстрее и безопаснее, — вкрадчиво шепнула Милена, чувствуя себя кошкой, для которой нашлась-таки занятная мышь. Она и шла теперь свободнее, и ощущала себя бодрее. — Лахудра, ну-ка мы глянем, что тут есть и чего нет.

Милена в единый миг оказалась рядом и нагнулась, ныряя во взгляд, сильно замутненный чем-то худшим, нежели водка.

— Вот как. Значит, чтобы на её могиле трава не росла, — сдерживая злость, выдохнула первая ученица. — Я редко беру настройку дословно, но тут нет полутонов. Мать и детей, весь род под корень.

— Что-о? — задушено просипела девица, стараясь откинуться в кресле и разорвать нить взгляда, вытягивающую, как крюк рыболова, невесть что со дна гнилой души.

— Я порадую тебя. Не будет травы. Еще лет пятьдесят, а то и дольше, — проворковала Милена. — Впрочем, что за радость? Ты старательно забудешь, как звали их всех. Не до того тебе. Не-до-то-го.

Второй раз слова прозвучали монотонно, очень тихо, но всплывший из тьмы ветерок их подхватил, закрутил, как палые листья — шорохами и хрустами, невнятными, рассыпающимися. Ломкими. Девица завизжала, хлопнула дверцей так резко, что Милене пришлось отстраняться со всей возможной поспешностью. Красная машина стартовала с визгом и ревом, умчалась в ночь и сгинула.

— Как бы не хряпнулась с концами, — предрекла Тать с надеждой в голосе.

— Там поле, она вот-вот потеряет сознание, — отозвалась Милена. — Не хряпнется. Очнется, осмотрится и уберется отсюда.

— За цветами, — хмыкнула Тать.

— Скорее её будет интересовать трава.

— В смысле курнуть-нюхнуть?

— Зеленая травка на собственной могиле, — в улыбке Милены обозначился намек на оскал. — Я показала. Она увидела. Идем, на сегодня с меня довольно.

От темной двери тенью отделилась фигура Маришки. Качнулась вперед, и только тогда Милена поняла, почему девица сидела в машине: её не впустили в дом. Тихоня Маришка, не умеющая муху прихлопнуть без извинений, отстояла свое право выбирать гостей для этого бунгало.

— Миленочка, на тебе лица нет, — привычно запричитала среброточивая, включая свет над крыльцом и спускаясь вниз. — Боже мой, скорее иди в дом, все идите. Ужин пятый раз грею... Ты не молчи, ты хоть поругайся. Выскажись, станет легче. Миленочка... Миленочка, знаешь, все же ты ангел. Как злодейку выставила! Мне вовек не накопить такого характера и на один важный разговор.

Милена повела плечами, поправила волосы. Грустно и длинно поглядела на Маришку, смолкшую под этим взглядом.

— Я хорошо впитала ваш язык. Можно, пожалуй, и так сказать о вальзе востока. Но есть одно уточнение, которое меня сильно пугает. Полностью то, как ты назвала меня, должно звучать чуть иначе, если включить суть дара и его изъян. Я ангел смерти, Маришка. Ну, или, — Милена старательно сохранила в улыбке покой, — коромысло весов.

— В ванну, немедленно и сразу — марш в ванну, — строго приказала Маришка, сморгнув сокрушительную новость, как ничтожную соринку. — Сейчас согрею вина. И прекрати себя жалеть, для этого есть я.

Глава 23. Черна. Чисто английская надежность

Испания, побережье, по-прежнему осень 1940 года

След хорма, покинувшего бой на горе дракона, оборвался в сотне километров от побережья, что было не так и плохо: тварь опознала слежку поздновато и довела до постоянной складки. В первое мгновение Черна едва решилась поверить ощущениям. Складка была плотной, стабильной. Держалась она в специфической природе плоскости без дополнительных затрат силы — то есть мир изгибал некто опытный, наделенный немалым даром. Срок присутствия складки Черна оценила в три, а то и четыре года. Все это время тропой пользовались, поддерживали её и даже расширяли. Прежде, чем шагнуть на короткий путь невесть куда, пришлось вернуться в монастырь, уничтожить камень, называемый Граалем, и изготовить кое-что из оружия. Настоятель, пусть он старательно игнорировал при встрече загадочную гостью, помог всеми силами: посетил побережье и переговорил с полезными людьми. От его имени брат Андреу пообещал, что на побережье путницу встретят, и это будет толковый человек. Тогда воительница хмыкнула, сомневаясь в сходстве своей оценки и мнения монаха. И, вот чудо, Йен превзошел ожидания. Хотя в первый миг он и показался никчемнейшим из людей.

Назначил встречу в петле горного серпантина над морем, стоял эдаким героем у белого с серебром автомобиля и поправлял цветок в петлице. Портфель рейхсфюрера принял без интереса и попробовал расплатиться деньгами. Захотелось отвернуться и уйти.

— Если настоятель прав, вы не обладаете никаким гражданством или же подданством, то есть не можете быть союзницей короны, — уже в спину уточнил Йен.

— Хотеть точно не хочу.

— Однако же вы обладаете предложением о союзе со стороны нашего врага. Испытывая некую ревность, я готов пожертвовать собою во благо короны и тоже сделать вам... предложение. — Йен помолчал и огорченно вздохнул, пряча улыбку. — Многие ли женщины примут равнодушно такие слова от такого джентльмена? Увы, ваш мир несовершенен... и это определенно не мой мир.

— Истратишь день, чтобы увидеть складку в действии? Описать такое на словах сложно.

— Звучит чертовски двусмысленно, — повел бровью владелец белого автомобиля и вежливо распахнул дверцу.

Он слушал рассказ и вел машину довольно ровно, хотя не уделял дороге полного внимания, впитывая каждое слово и пробуя оценить его со всех возможных ракурсов — будто отделял ценные камни от пустой породы. Собственно, так и было. Сразу на место не поехал, посетил полузаброшенный дом, переоделся и отдал распоряжение относительно машины и портфеля.

Добравшись до складки, англичанин долго рассматривал горы и делал фотографии. Затем молча сидел, всматриваясь в нечеткость входа, похожую на туман. Складка не допускала к себе внимания, толкала взгляд прочь, в сторону или вверх. Йен моргал, встряхивал головой и снова смотрел. Его глаза, близко посаженные на длинноватом лице, блестели хищным азартом. И он — Черна не сомневалась — прекрасно смог разобрать, до какой степени правдива история и сколько в ней недосказанности.

— У нас фамильная особенность, — прикрыв веки, отметил Йен. — Вот видишь: глаза посажены близко. Мы из-за такой печальной природной ошибки дурно видим перспективу... Весьма дурно.

— Могу провести на ту сторону. Но я не знаю, кто там и где... там.

— На карте "там" имеется Британия?

— Складка в пределах мира. Я бы оценила её, как локальную. День пути, два, три. Не более.

— Женщинам порой удается похитить у меня время, и весьма ценное, — улыбнулся Йен. — Но покуда ни одна не предлагала его вернуть. Три дня. Чертовски мило с твоей стороны. Я готов, пусть это и неразумно.

Умные люди всегда завораживали Черну, если они не любовались собою и не возводили собственные догмы и воззрения в абсолют, оставаясь открытыми новому — то есть достаточно смелыми и по-своему стоящими на стене... Йен прошел по тропе, сохраняя на длинном породистом лице выражение светской скуки.

— Пробрало, — веско приговорила Черна, изучая город, возникший из тумана за складкой.

— Париж впечатляет, — тоном заправского проводника сообщил Йен, удалив с лица следы изумления. — Если я верно ориентируюсь, примерно там плясала цыганка Эсмеральда, а горбун наблюдал. Всегда найдется глазастый горбун, не так ли?

— И что не так?

Йен отвернулся от Парижа и демонстративно изучил спутницу с головы до ног, уделив особое внимание деревянному копьецу.

— Ты почти создала интересный выбор для герра Гиммлера: между Вагнером и фюрером, — отметил Йен. — Валькирия, чей лик запечатлен в душе его...

— Где?

— Душу он, конечно, удалил оперативным путем, на свободное место встроил фотокамеру немецкого производства, — серьезно сообщил Йен.

— И почем у вас души?

— Дешевле некоторых камер. Но я не приценялся, я на секретной службе его величества. Полное обеспечение новейшим оборудованием. Полное. Копья, и те со встроенным флюгером. — Йен поднял руку и повел ладонью, изображая флюгер. Указал на север и как-то сразу стал серьезен. — Невозможно поверить в твой рассказ, но я обладаю живым воображением, которое позволит мне хотя бы написать достоверно лживый отчет для канцелярии. Чем я и займусь в ближайшее время. Куда ведет отсюда след, взятый тобою, о, дева с нюхом призового спаниеля и носом породистого тевтонца?

— Градусов тридцать правее, — глядя на ладонь-флюгер, предположила Черна. — Карта есть?

Вечером того дня нашлись и карта, и сытный ужин и кропотливая работа с лицом. Всякий житель Нитля в общем-то способен себя менять довольно быстро.

— Больше лошади, — советовал Йен, морщась и опасливо вслушиваясь в скрип костей и хрящей. Затем он нагло пялился на грудь и одобрительно требовал: — Больше коровы.

На поезд через три дня села женщина, которую вряд ли могли бы запросто опознать по фотографии, сделанной в Испании. Йен бодрился и язвил, но так мелко и пусто, что настоящее настроение делалось очевидным: он был в растерянности и полагал происходящее неисправимой ошибкой.

— Я должен быть здесь, — повторил он у самого вагона. — И вот еще что. Там... Особенное место, прошлой весной оно было главным для многих... Уверена, что ехать туда не поздно? — сказал Йен с неподражаемо задумчивым выражением. Передал документы и добавил с едва уловимой иронией: — Вот надежнейший источник сведений о местности, надежнейший.

Он бережно подал сверток. Еще раз скороговоркой попросил ничего не забывать относительно встречающего и легенды — тут понимали такое слово по-разному в зависимости от рода занятий.

Шутку с книгой удалось оценить, лишь вскрыв обертку. Дракула показался Черне не страшным, не умным и плоским в смысле принадлежности к миру. Он нес в себе все особенности здешних людей, вызывающие наибольшее недоумение, порой переходящее в отторжение. Как можно находить обаяние в грязи, зле и насилии? Исключительно наблюдая их со стороны и замечая лишь тайну, власть и безнаказанность. Вот только сейчас все труднее смотреть со стороны. И одни закрывают глаза, отодвигаются, бегут без оглядки, а другие... им помогают закрыть глаза. Навсегда.

Книга осталась в поезде, недочитанная. Встречающий явился в обозначенный срок, назвался Джорджи, передал новые полезные документы и посоветовал впредь именовать себя проводником и переводчиком, говорить только на немецком или в крайности французском. Рассматривая внушительный жирный крест на обложке, Черна хмыкнула: вот как в плоскости выглядит полный доспех — паспорт. Бумажка в ладонь размером, и не абы какая. Пуленепробиваемая... хоть и фальшивая. Джорджи сразу развернул карту, изучил метку, задумался ненадолго и, подхватив часть вещей, зашагал к машине. Вел умело, суетился с толком и умеренно, знал о Трансильвании все то, что не попало в нелепую книгу и составляло более реальную картину здешней жизни. Вроде бы охотно делился сведениями. Жить посоветовал в крепости Рышнов, чуть в стороне от кроваво-одиозного замка Дракулы, но в то же время совсем рядом с изучаемой областью.

Горы приближались, зима суровела. Черна хмурилась и всматривалась в тревожные, замкнутые лица людей. Йен при прощании посоветовал убираться отсюда как можно скорее и снова глянул на сверток с книгой. Он был в чем-то подобен хозяйке Тэре — не давал советов прямо, в лоб. Книга, получается, была намеком. С каждым днем Черна понимала его все лучше: люди жили так, словно их души выпиты, обескровлены.

Уехать быстро не удалось. До рассвета Черна покидала крепость и рыскала по горам, и всякий раз ощущение присутствия тьмы мелькало у края сознания и ускользало, оставляя тупое раздражение: она не вальз! Чудо уже то, что, не владея даром запада, рассмотрела издали складку и примечает неладное тут. А надо делать больше и быстрее, надо — и весь сказ.

Прошел месяц. Вязкость событий, скованность и забитость людей, всеобщая подозрительность, растущая предупредительно-вежливая суета Джорджи — все это более и более раздражало Черну. А еще донимал вечерами, после заката, — ветер. Особенный, вот уж нет сомнений.

Однажды Тэра в задумчивости начала говорить, твердо зная, что по крайней мере одна её ученица сохранит услышанное в тайне. Потому Тэра и вызвана в каминный зал, за плотно закрытые для прочих двери. Старая прорицательница была в тот день особенно вялой и даже позволяла себе сутулиться. Она сидела у живого огня, грела руки — и пламя Файена, пребывая в одном настрое с хозяйкой, трепетало синеватыми язычками, едва различимыми.

— Я помню злой ветер, — Тэра плотно, вторым слоем ткани, кутала хрустальный шар, чтобы ненароком не пополнить истерзанную память былого. — Ветер явился в вечер солнцеворота. Мы надеялись... Очень хотели простого решения, ведь восток встал на якоря, деяния Астэра были пресечены. Я сидела здесь, когда задул ветер. Оттуда, — Тэра нехотя покосилась на окна. — Он был тих, как последний выдох и черен, как угольная пыль. Он норовил запорошить душу сплошным отчаянием, оледенить надежды и похитить рассвет. Тот рассвет, не солнечный, а творимый в душе... главный. Так я узнала, что коронь высохла, связь людей и Нитля надорвана. Погиб человек, которого мы с Маилью любили одинаково сильно, я — матерински, а она куда жарче и безумнее... Трагично то, что обе мы в разное время предали его, раскаялись и попытались все вернуть, оплатить... Я старалась не отчаиваться, но была сломлена и не посмела использовать дар в полную силу... Не ведаю, как долго мне платить за то, что я в тот вечер укрылась от чудовищного по тяжести прозрения. Мгновенная слабость... Могла ли я изменить свершенное? Нет! Могла подправить то, что еще длилось, завязывалось? Не знаю. Позже я переборола себя, но углядела лишь исполнение последнего желания Маили, безвозвратно лишившее меня лучшей подруги, а заодно поссорившее с её первым ангом. Он ушел на юг. После и Тох ушел, чтобы учиться у него... А я никого не удержала.

Тэра накрыла шар третьим слоем ткани и судорожно, до белых косточек пальцев, впилась в подлокотники. Выпрямилась, немного посидела и смахнула покровы с шара.

— Принеси сок жавельника.

— Вот нет, и все! — уперлась Черна, не вставая. — Не к пользе прорицать, отдых надобен. Я вижу.

— Не твое дело.

— Да ну? — Вскинувшись, Черна засопела, прожгла уничтожающим взглядом хозяйку и отвернулась к окну. Прорицать не её дело, и упрямство выказывать не моги, и беречь покой хозяйки не смей. Но, с другой стороны: именно ей доверено быть в зале и слушать. — Ну да, — примирительно усмехнулась Черна, меняя порядок слов и тон.

Сбегать за соком и вернуться удалось так быстро, что Тэра ничего не заподозрила. Не глядя и пребывая целиком в тягостных воспоминаниях, она приняла кубок, отхлебнула и скривилась. Осуждающе нахмурилась, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не выплюнуть выпитое. Черна глядела на хозяйку честными глазами, в упор и не моргая: принесла, что просила, вот какая я расторопная, простая... даже и не знаю, что свежий жавельник пробуждает дар, а сбродивший и дополненный коренным настоем — умаляет и усыпляет.

— Что с ветром-то?

— У Маили были прозрачно серые глаза. У нашего прежнего короля — карие, но очень светлые. А вот твои темны, как тот ветер. Иногда.

— При чем тут...

— Ты принесла сок, я выпила его, — ядовитая улыбка скользнула по губам хозяйки. — Что теперь я могу знать? Иди. Обещаю отоспаться и не думать о грустном. Ты переупрямила меня. Гордишься?

— На самом интересном месте, — шмыгнула носом Черна, глядя в пол и пряча улыбку.

Уже у дверей её догнал голос хозяйки:

— Самое страшное то, что ветер качнулся до прихода смертей... вот так. Чего стоит прорицание, если тьма всюду? Занавесь задернули. Свечу задули. А я пью жавельник и делаю вид, что он меняет хоть что-то...

Крепость Рышнов ограждала стенами вершину холма, именуемого горой лишь для взращивания гордости местных жителей. Ночь уже спрятала низину в тумане, тучи занавесью задернули небо: даже закат казался лишенным насыщенности тонов. Ветер, черный до беспросветности, подвывал в неплотностях ставен, гудел в дымоходах. Смерть еще не пришла. И, если верить воспоминаниям хозяйки, помешать ей уже нельзя. Йен тогда, в Париже, месяц назад, тоже намекал на темное предопределение.

— Особое место, — пробормотала Черна, глядя в окно и плотнее запахивая куртку. — Я нашла тропы исподников. вызнала, куда они наведываются часто, даже регулярно. Это близко. Но, если верить ветру, я опоздала. Что не меняет целей.

Внизу громко скрипнула дверь, загрохотали по лестнице тяжелые подошвы сапог. Следом прошуршали ботинки. Света в зале прибавилось: Джорджи явился, как обычно, предваряемый слугой с фонарем.

— Какие будут указания на завтра, милая леди? — воскликнул он. — Есть приказ ни в чем вам не отказывать. Ах, знавал я до всей этой кутерьмы одного журналиста с островов, — Джорджи значительно помолчал, делая намек на Йена исключительно прозрачным. — Он был дивным мастером пера, покуда нас не призвали дела казенные. Ах, как я ждал каждой его заметки, уж не говорю о серьезных текстах...

— Карта на столе. Это на сегодня.

— Смеркается, а здешние горы, если верить легендам, полны нечисти, — вкрадчиво шепнул проводник, двигаясь ближе. — Вас похитят. Пышущую жизнью особу кровососы не оставят без внимания.

— Зато уцелеют твои зубы, — обнадежила Черна.

Она сбежала по лестнице и толкнула дверь. Подставила лицо ветру, на миг задержавшись в проеме. Резко нагнулась, повинуясь побуждению — и прыжком рванулась к противоположной стене узкой улочки. Деревянная лестница еще хрустела, разбрызгивая щепу, когда Черна взлетела по стене, безошибочно находя стыки камней. Один взгляд с крыши и снова вниз, потому что теперь именно тут лопается черепица. Пули — не такое уж убогое изобретение. Хорошо хоть, упрямый монах Игнатий настоял на показе возможностей снайперской винтовки до того, как гостья покинула гору спящего дракона. Испробовав оружие плоскости в деле, после второго выстрела несложно оценить и общее направление, и удаленность, и вероятное место засады.

Черна прижала стрелка к мостовой уже у внешних ворот замка. Вывернула руки, дернула голову, грубо прихватив за подбородок, всмотрелась в лицо. Здесь, в плоскости, много значила внешность — принадлежность к той или иной местности, нации, вере... Этот был трансильванцем, причем из южных. Глаза взблескивали фанатизмом и злостью: он принадлежал к сторонникам нового порядка и именно из-за подобных ему многие люди тут выглядели обескровленными, обреченными тенями...

Быстро прохлопав карманы, удалось найти то, что казалось слишком глупым и простым: деньги. Швейцарские, не иначе — вынутые кое-кем из кошелька, небрежно хранимого Черной в спальне. Пришлось хмыкнуть и обозвать себя дурой. Это Черна проделала шепотом, на разбеге. Третий прыжок позволил взметнуться на крепостную стену, пятый приблизил к противоположным воротам замка настолько, чтобы различить промельк блеклых фар в одной из щелей каменных улочек.

На жестяную гулкую крышу машины Черна свалилась прямо в воротах, пробила боковое стекло и крутанула руль. Неловко прыгающая повозка плоскости будто вздыбилась — и завалилась на бок. Черна стояла на верхнем борту, наблюдая скольжение, высекающее искры. Когда машина замерла, Черна мягко спрыгнула в траву.

— Йен тебе приятель, но не один он? Все же хочу понять, женщина или деньги? — Черна отгребала тюки и кофры, бормоча под нос. — А может, то и другое сразу?

— Это... невозможно, — прохрипел оглушенный Джорджи, придавленный вещами с заднего сиденья.

— Не пропускать ни одной юбки трудно, — согласилась воительница, разбрасывая чемоданы. — Я поучаствую в торгах и заплачу тебе жизнью, твоей же. Все честно. Говори.

Джорджи еще раз дернулся, спазм боли был сильным. Но взгляд той, кого просил опекать Йен, давил слишком жестко. Предатель сник, прикусил губу и кивнул, подтверждая готовность дать пояснения.

— Убить меня не хотел. Просто отвлек, — повела бровью Черна. — Зачем бежал?

— Деньги.

— Кто оказался щедр?

— У таких не спрашивают имени, — поморщился Джорджи, пытаясь сесть и ощупывая ногу. Пауза затянулась и стала опасной, он добавил скороговоркой: — Акцент был немецкий.

— Сегодня исключается, ты сговорился заранее, — припоминая весь день, отметила Черна, щурясь и быстро осматриваясь. — Как был указан срок исполнения? Ты сам нанимал стрелка? Кто еще в деле?

Джорджи скривился, выдохнул сквозь зубы. Он не желал отвечать и совсем не понимал, отчего угодил в переплет при надежно спланированном бегстве. Пусть Йен и представил незнакомку, как опытного бойца, но пересечь немаленький замок и найти снайпера, а затем вернуться к противоположным воротам и догнать автомобиль — невозможно!

За спиной рос шум, замок наполнялся топотом, гудением голосов. Пребывание в чужой местности перестало быть тихим, как того требовал весьма неглупый Йен.

Автоматная очередь перечеркнула машину наискось, голова Джорджи дернулась вперед, ошметки и багрянец разбрызгались по коже салона. Черна видела все отчетливо — уже в прыжке, спасшем её жизнь... увы, ценою ответов на существенные вопросы.

Один взгляд в ворота. Все бегут, рты разинуты в крике, глаза пустые. Себя не помнят, бестолковые бойцы. Новички. Сплошное самолюбование.

В падении Черна скользнула к днищу машины, спружинила, переждала полмгновения и побежала прочь, вниз по склону. Туман вплотную подобрался к воротам. Нырнув в его спасительную гущу, Черна позволила себе двигаться в полную силу, прыжками. Скоро здешние вооруженные дураки перестанут кричать и начнут скрипеть извилинами, — полагала она. Тогда снарядят погоню, что обеспечит беглянку целой машиной, не отмеченной пулевыми отверстиями,. Пока же надо двигаться, придерживаясь, как ориентира, дороги, но не выходя на неё.

Ветер все так же зол. Вне стен замка направление зла делается внтным: тянет к здешней столице. Там слишком много людей, подозревающих всякого чужака и жаждущих его расстрелять. Так сказал Йен. Но доводы ветра и следы исподников — важнее и сильнее.

Негромкий свист заставил Черну приземлиться на обе ноги и присесть, гася инерцию бега сразу, без остатка. Далее воительница пробиралась сквозь заросли на звук — баз спешки и суеты.

— Ты подставил и обманул. Дурно, — буркнула Черна, выбираясь на поляну и стряхивая сор с одежды. — У нас за такое можно лишиться свободы выбора и попасть под клятву или долг.

— Подсадных уток жалко, но я использовал подсадную тигру, — безмятежно отозвался Йен. — Увы, я подставил его, каюсь. Не предупредил о твоих талантах. Корона потеряла здесь трех весьма полезных людей. Надо было разобраться, и к тому же оправдать мою поездку туда, куда всем агентам уже с начала года строго приказано не соваться. Он работал не один, я тут неделю и я в курсе деталей. Будешь вести себя хорошо, и тебе кое-что расскажу.

— Долг.

— Прости?

— Ты предал. По закону моего мира за это вменяется долг или утрата свободы, я говорила. Выбираю долг. Будешь оплачивать? Или мне настоять?

— Ты умеешь поразить мужчину в самое сердце.

— Не промахиваюсь. Мне надо в столицу. Как называется замок их хозяина? Бухарест?

— Это самоубийство, — коротко определил положение дел Йен, завел мотор и, объезжая ямы и кочки, вырулил к дороге. Тяжело вздохнул и повернул туда, куда смотрела Черна. — Невозможно. Неделю назад состоялась одна встреча, решившая судьбу очень многих в этой стране... И там, на востоке, вероятно, тоже. Не исключаю, что резня уже началась.

— Я знаю. И знаю, в отличие от вас, плоских людей со слепыми глазами, для кого резня важна и кто жаждет ею воспользоваться. Он прогнет плоскость, а то и прорубит. Я охочусь на него. Знаю: он тоже охотится на меня. Я подсадная тигра, ты прав. Он знает, что я тут и поеду в столицу. Но я поеду. Надо многое понять. Иного места, чтобы собрать важные ниточки, не вижу. Если не успею, не будет и иного времени. Дай машину и убирайся.

— Тебя убьют, но зачем переживать из-за человека без гражданства и подданства? Увы, я тоже могу пострадать, — повел бровью Йен. — Признаю, у меня есть профессиональный интерес. Находясь на секретной службе его величества, я желал бы лично взглянуть на то, что останется вне поля зрения многих. Черна, ты не будешь спасать всех и каждого?

— Мне нужен шаас.

— Сочту за разумный выбор, — подозрительно скривился Йен. — Боже, что за гримасы ты строишь, испытывая нас... Я могу умереть уже завтра. И я проведу ночь без сна с той, которая и прежде была похожа в лучшем случае на 'Женщину с веером' Пикассо, а после моих советов достигла и большего сюрреализма. Увы мне. — Йен покосился на пассажирку и стал серьезен. — Новые документы в сумке на заднем сиденье. Там же ужин. Сразу предупреждаю, я претендую на свою долю, никаких долгов и уступок при дележе.

Глава 25. Милена. Утешение для оптимистов

Москва, ноябрь

Сон или обморок — не так и важно. Они выводят из плоскости обыденного, позволяя бережно тронуть нить связующую и, затаив дыхание, спросить: как дела дома?

Лучше обморок. Он глубже сна, особенно такой, настигший по причине переутомления. Душа не желает принимать бремя полноты дара, тщась взять лишь его выгоды. Но — невозможно...

Вне низшего тела иной раз думается куда удобнее, связи ощущаются полнее и звонче. Милена пребывала в бессознании, текла с бурливыми водоворотами алогичного и малосвязного... Восток чуток, его влияние невесомее пуха, его сила столь иллюзорна, что выглядит скорее слабостью. Но именно умение очаровывать даже и без умысла, искажать факты — пусть и во благо, а равно искушение обманываться и верить созданным своим же трудом иллюзиям — это дар и проклятие вальзов утреннего луча. Они улыбаются миру, обещая, как и солнце, осветить безупречный день.

Последний, худший, решающий, памятный — эти определения дня состоятся лишь вечером. Восток не дает ответов. Он, как однажды горько отметила Тэра, создает все прочее — тайны, конфликты, откровения...

Вальз востока по-своему непобедим. Он в открытом бою гораздо слабее приверженца юга, как, впрочем, и одаренные иных лучей. Зато вальз востока умеет разбудить в воине великодушие или задеть иную струну — но в итоге оказаться за его спиной, защищаемым, а не противником. Восток почти не способен к работе с пространством, но так превознесет дары запада, что их обладатель и сам пройдет короткою тропою, и научит её создавать, и даст присягу...

Общеизвестно в Нитле, что Астэра — вероятно, величайшего по дару вальза востока — зарезала прорицательница Тэра Ариана. Кажется, это был единственный враг, убитый ею лично за последние лет сто пятьдесят... потому что он и был — личный враг. Против него хозяйка замка Файен вела долгую войну, обретая союзников на время, теряя друзей — навсегда.

То движение ножа по горлу перечеркнуло прошлое. Астэр умел очаровывать. Тэра сама однажды — Милене это удалось выяснить у старого слуги — поддалась обаянию, тогда она была молода и охотно верила в восхваления своего бурно растущего дара. Она прорицала для востока и делала это неосторожно. Она прорицала и для Астэра лично, причем вдохновенно, порою выходя из себя и позже не помня толком ни вопроса, ни ответа...

Тэра уничтожила восток, но подлинную причину своего решения не указала никому из уцелевших союзников и врагов. Возникли неизбежные домыслы. Кто мог бы убить прорицателя? Вальз востока. Это знали, и сочли причиной противостояния именно ревность и страх. Дело показалось похожим на личную месть.

Когда восток встал на якоря, морок его вальзов утратил силу, схлынул, и сделалось очевидно, что слишком многое выглядит иначе, нежели оно представлялось с чужих слов... Так начал рассказ о времени лютых зим старый зенитный анг, гость замка Тэры. О боях он говорил охотно, но пояснить ту фразу не пожелал, хотя Милена прилагала усилия.

Вальз востока слаб, капризен, склонен жалеть себя и ценить лесть. Он не любит тяжкие испытания и трудные пути. Но именно он вдохновляет иных, дарует им надежду. Или — отчаяние.

Как не стать жертвой своего изъяна? Чем обезопасить себя и мир — от себя же? И как осознать всю полноту дара без учителя...

— Просто повзрослей, — сказала однажды Тэра Ариана, разбирая очередную жалобу на выходки первой ученицы. Повела бровью и вздохнула. — Надеюсь, это случится прежде твоей старости, неугомонная.

Милена вслушалась в эхо давних слов, пребывая в бессознании. Она плыла в облаке мыслей и воспоминаний, осторожно поглаживая нить связующую. Безмерно далеко, на другом конце нити, находился Влад. Человек из плоскости, чужой и не интересный. Рядом с ним стоял Бэл. Смотрел на гостя и в его глазах искал отблеск нездешнего, чтобы заглянуть в колодец без дна — и улыбнуться. Обнадежить. Рассказать о событиях в замке. И конечно — еще раз без слов назвать несравненной...

Первый снег пал на лес. Рано пришел и густо запорошил окрестности. Но замок крепок, люди вышли на стену, никто не убоялся себя и зимы. Милена улыбнулась, глядя вверх, в серебро сияния, заставляющего ослепнуть, не видеть ни Бэла, ни снега, ни замка. Голова кружилась, душа делалась пушинкой, послушной малейшему дуновению. Но ветер дул нисходящий, и он тянул в плоскость. В пробуждение.

— Ношпочки хотя бы, — просительно выговорила в правое ухо Варвара. — Спазм. Видишь, как её скрутило.

— Ей не годны наши таблетки, — строго отказала Маришка у левого уха, и в голосе звенело отчаяние: она мешает лечить хорошего человека! — Пусть проснется, там и решим. Я сварила кофе. Вроде, этот ей нравится. Кения, средняя обжарка.

Милена принюхалась и взбодрилась, открыла глаза, потянулась. Быстро скользнула взглядом по лицам. Ничего себе... А времени-то прошло немало. Впрочем, время — оно такое. Может стоять на месте или мчаться галопом. Вымерять его тиканьем секунд додумались только в плоскости.

Маришка в новом свитере. Значит, ездила в город и купила. Одна бы не решилась: вон у окна дремлет в кресле практичная Тать. Ключи и брелок на едином кольце надела на палец, словно украшение. Значит, съездила, а позже что-то переменилось и теперь она оберегает машину от посягательств тех, кого надо удержать дома.

Варвара тоже одета в новое, нарядное. Но вид у неё кислый, да и Бэль лежит в углу, накрыв морду лапой. Страдает. Иногда заискивающе постукивает хвостом, хотя такое поведение немыслимо для вууда. Но — хозяйке плохо. Так плохо, что некого рвать и грызть.

— Себе вколи: у тебя тоже спазм. — Милена зевнула и подмигнула рыжей медсестре. — Дай руку. Погоди, я соберусь и красиво совру, а ты уж поверь, станет легче. Итак... да: все хорошо, Варенька, жизнь состоит из радостей. Ты молодец, зима скоро кончится и — все само собой разрешится.

— Неправда, — улыбнулась Варвара. Тряхнула головой. Снова улыбнулась, шире и увереннее. — Глупости... но ты права, мне отчего-то легче. Спасибо.

— И толку в ваших ношпах, когда рядом я, неподражаемая, пусть и немного лгунья? — промурлыкала Милена. — Правда, знаешь ли, иной раз расплющивает хуже молота. Разогнись. Моя глупая ложь с тобой, она не худший из щитов. Давай, жалуйся: что плющит?

— Ты спала более суток, — шепнула Варвара. — Немного, но у нас все успело три раза вверх ногами перекувыркнуться... Рита — я застала её, такая нервная, крикливая дама — рыдала тут всю ночь, ей пришлось вколоть много чего, и вовсе не ношпу. Теперь мы отдыхаем, она наконец-то дождалась рейса и улетела на Кипр. Со всей семьей, и вроде бы детям лучше. Сумасшедшая... Звонит по пять раз в день. Доводит Тать. Велела ей снести свой дом, участок продать, вещи выбросить.

Милена нащупала халат, сунула руки в рукава и кивнула — дальше, это вполне ожидаемо и, пожалуй, не новость. Хоть со второго раза, а пробрало упрямую. Спасает детей и сама бежит без оглядки от страха, запавшего в душу во время посещения особняка за кованой оградой, где плоскость прогибается, где убивают людей.

— Марк от усталости опять сошел с ума, бедняжка, — пожаловалась Маришка. — Твердит про волка, козу и капусту, еще про Лао Цзы, матрицу, какие-то анализы и еще много несвязного. Носится с Ваном, звонил чуть ли не в правительство и требовал срочно сделать мальчику документы, я набирала и соединяла, аж страшно... Я копаюсь и бумаги пытаюсь привести в порядок, а этот шиза с Ваном, понимаешь, сидят на диване и пустыми глазами глядят в тыльную сторону Марковой ладони. Час сидят, два. Потом друг другу говорят такое! Густой лес, корни, искривления и потоки... Миленочка, надо спасать.

— Сами разберутся.

Маришка поджала губы, подала кофе на подносе и, ставя на столик, взглядом показала на Варвару, пока та не могла видеть. Эту беду среброточивая не посмела пересказывать вслух. Но — дело и без слов яснее белого дня.

— Она взрослая девочка, Паша большой мальчик, — допивая кофе, предположила Милена. — Пусть тоже — сами. Хотя так торопиться не следовало. Это мое мнение.

— Мы с Павлом Семеновичем расстались, он не готов ни в чем уступить, а я никому не позволяю распоряжаться мною, как имуществом, — сдавленным шепотом сообщила Варвара, бледнея и горбясь. — Я не экспонат, чтобы меня под охрану в музей. И я не...

Она судорожно вздохнула, вскочила и убежала в ванную комнату. Бэль вскинулась и заклацала когтями следом, жалобно поскуливая. Милена поболтала остатки кофе, наблюдая гущу, быстро перевернула чашку и плюхнула на блюдце.

— Будем гадать? — уточнила Тать, не открывая глаз.

— Вот чего не умею, так это прорицать, — без огорчения призналась Милена. — Но узор наверняка сложится красивый. Если показать Марку, он кое-что скажет. Я все не могу понять, он западный или по северу в нем тоже есть что-то? А хотелось бы уточнить, дар сильный, даже плоскость его не угробила.

— Марк — он конченный шиза, — Тать села прямее и поправила кофту. — Когда Ритка училась на экономическом, подцепила этого типа то ли в Ленинке, то ли возле. Торчал столбом, вообще вырубленный. Ритка до одури хотела женить его на себе. Уже тогда у Марка была тяжеленная нокия первого поколения, и звонили ему знаковые фигуры. Ритка их так обзывала. Но Марк ничего не понял из намеков, а потом совсем исчез. Я полагала, его забрали домой зеленые человечки. Ритка недолго убивалась: не последний же на свете мужик. Она по молодости лихо гуляла на папашины деньги, все мы были реально благодарны Саше за его упертость. Я так и сказала ему на свадьбе: берешь в дом отбросы высшего общества, держись.

Милена оделась, покосилась в сторону ванной: все еще шумит вода, Варвара сопит и на лад дело не идет. Маришка потянула завтракать, тоже опасливо прислушиваясь к звукам и виновато моргая, словно это она познакомила людей и она же — поссорила.

— Где сейчас Марк?

— Уехал к какому-то важняку, — отозвалась Тать. — Он обычно берет номер в 'Савое' или снимает зал, если консультирует толпень погуще. Постоянные офисы его напрягают.

— 'Балчуг', я заказывала, — уточнила Маришка.

— Выуди его оттуда и привези, — Милена поежилась, не понимая причину своего напряженного тона. — Непокой. Ощущаю и не могу объяснить. Тать, пожалуйста.

— Слушай, вот я секу, что никого из вас не знаю и надо отваливать. Но ты интересна мне. Ты могла бы мой офис как бы... — Тать недоуменно пожала плечами, шагая в столовую следом за Миленой. — Освятить? Ну, вроде того, да... Понимаешь, непруха. Крутая непруха. Гадят, а кто и как, не въезжаю. Может у меня там рогатые по углам, а?

— Постараюсь глянуть, — осторожно пообещала Милена.

— Заметано, — оживилась Тать, — Тогда я к Марку и обоих за шкирман.

Милена кивнула — уже с набитым ртом. Завтрак у Маришки получился вкусный, как, впрочем, и обычно, наверное. По крайней мере все, чем она угощала до сих пор, было достойно внимания. Милена и внимала, не отвлекаясь. В ванной сморкались и скулили. То есть — отвлекали.

— У нас есть машина? — спросила Милена у пустой тарелки.

— Рита, вероятно, хотела извиниться, — задумалась Маришка, двигая по столу новую порцию кофе и сладкое. — Но ей было плохо и она... она совсем этого не умеет, Миленочка. Что поделать, люди разные. Она оставила под окнами сабурбан, но ни документов, ни даже разрешения ездить нет. Просто бросила ключи на пол, уезжая.

— Тащи.

Милена прошла по коридору, подергала ручку двери ванной. Само собой — заперто. Пришлось просить открыть, а затем ломиться. По двери заскребли когти: Бэль решила помочь вместо хозяйки и преуспела, пусть и не с первой попытки.

Ворвавшись в ванную, Милена схватила большое полотенце, замотала в него рыжую, не слушая протестов — и поволокла через дом.

— Что я, буйная? — всхлипывала и отбивалась та. — Пусти!

— Хорошо хоть, не норовишь убиться, — глубокомысленно изрекла Милена, запихнув медсестру на заднее сиденье и пропустив в салон Бэль. — Маришка, жди нас.

— Вы куда?

— Разберемся. Сколько тут нажималок... то есть педалей? Две. Вот же ж... С тремя я привыкла. И рычаг стоит не так. Вбок не дергается!

— Это газ, — показала Маришка, — быстро ехать. Тормоз. Сюда перевести и ехать, сюда — стоять. Сюда — назад ехать. Миленочка, ты уж осторожно. Машина очень большая, в городе тесно, если ты в город. Поцарапают или вовсе тюкнут.

— Им же хуже, — промурлыкала Милена, устраиваясь за рулем.

— С Богом, — моргая и смущаясь, шепнула Маришка.

Бэль взлаяла. Варвара высморкалась в полотенце. Сабурбан рванул с места и сразу скрипнул тормозами, тараня ближнее дерево. Решив, что пара царапин не расстроит Риту — так и так машина числится проклятой — Милена дернула рычаг и поехала назад, хотя кусты скрипели в ужасе, а Маришка вцепилась в перила крыльца так, словно они одни и спасали её от глубокого обморока.

— Удобная с двумя педалями, — порадовалась Милена, со второй попытки выруливая на дорожку и двигаясь дальше вполне уверенно. Висящее под потолком зеркало она повернула так, чтобы видеть лицо Варвары. — Давай, излагай. Я, конечно, не самая умная в мире. Могу очаровать мужика и выведать все, что хочу и только после подумать: а что дальше-то делать? Хорошо, всегда была рядом Черна. Если дело дрянь, я жаловалась ей. Кажется, она презирала меня за это.

Варвара молчала, старательно вытирая лицо и похлопывая себя по горящим щекам. Бэль тоже молчала, вывалив язык и капая слюной на сиденье. Сабурбан урчал сыто и негромко.

— Я жду, — разозлилась Милена. — Ты затащила его в постель. Как же, такой... классный. Сильный. Заботливый. Добрый. Большой. Что еще, чер тебя сожри? Ты выпала из ума. Но, если все здорово у вас, и живи без ума, пусть он решает, ты дала ему понять всем поведением, что он главный. С чего вдруг разговор про вещь и музей?

— Павел Семенович сказал, что мы улетаем на Байкал удить рыбу, — кое-как выговорила Варвара, глядя на собственные руки, бессильно сложенные в полотенце. — Сунул мне рюкзак и даже не спросил, что я думаю. И за шиворот. Когда я начала спрашивать, он матом... вот. А я вышла из машины и ушла.

— Как же это называется? — глядя в потолок, уточнила у себя Милена.

— Там! — взвизгнула рыжая.

Сабурбан вильнул, встречный грузовик разразился отчаянным ревом, как больной рогач. Металлические бока почти соприкоснулись и разошлись на безопасное расстояние. Повисло натянутое молчание. Милена щупала связи, пытаясь сообразить, где искать Пашу и как туда добраться без 'тюканья' и царапин.

— Это указатели, перед поворотом надо включать, — переборов приступ дрожи, сообщила Варвара. — Погоди, я пересяду вперед. Иначе мы убьемся раньше, чем поссоримся. Тут есть навигатор. Куда едем?

— Туда примерно, — Милена ткнула пальцем в кусты у дороги. — А если точнее, то Паша сейчас на работе, так я ощущаю. Он сильно с похмелья, ему здорово... гм... нездорово. Довела толкового мужика, как не стыдно? Он подумал, что встретил милую, добрую девушку, которая его уважает и за ним на край света. А ты до этого... до Байкала не дотянула. Сейчас я тормозну и высажу тебя. Слабачка. Высажу, поеду и утешу твоего Пашу.

— Ты...

— Лучше уж я. Мало ли, кого он сгоряча подцепит в грязном городе. Давай, говори толком, хватит сопеть и городить глупости про рюкзак и музей.

Навигатор мигнул, показал картинку и сообщил туповатым с долей заикания или невнятности голосом 'следуйте прямо три километра, далее... на эстакаду направо... направо'. Руки у Варвары по-прежнему дрожали, она кое-как, с третьей попытки, вставила навигатор в держатель. Поглядела на верхнее зеркало и повернула его иначе, шепотом сообщив, что там должно быть видно машины сзади, а в боковых — тоже машины, сзади и рядом. Снова стало тихо, надолго.

— Он сказал, что игры кончились и надо срочно уезжать, — наконец не выдержала Варвара. — Что он знает, как бывает дальше. Что я должна заткнуться и не умничать. А я...

— Пропустим, умного ничего не сказала, и так понятно, — оборвала Милена. — Я не знаю, во что вляпалась, но я сама собиралась всех вас просить уезжать и думала, куда перепрятать Маришку. Он очень даже прав. Он хотел спасти тебя, понимаешь? Не свою шкуру, не свой покой и не что-то еще, как ты наверняка кричала. Ведь кричала? Доброта — та еще обуза. Твоя доброта. Не сердись, все имеет изнанку. Твоя доброта с изнанки — мертвая Варвара на моей совести до конца дней, понимаешь? Его доброта — живая Варька и весомый груз на совести самого Паши, бросившего хороших чужих людей в беде. Только тут или чужих — или своих. Плоскость... Ты — своя. Ты оказалась для него важным человеком. Пожалуй, он и не ожидал. Сперва от меня прикрылся, а после... он же Носорог. Прет так прет.

— И что теперь? — заморгала Варвара.

— Для начала — лечение от похмелья. Почему навигатор гоняет меня вправо-влево? По прямой тут совсем рядом.

— Нам ведь еще парковаться, — побледнела Варвара. — Я тебя очень прошу, встанем вон там, у магазина, и пойдем пешком. Хотя я не знаю, куда. Я была в офисе один раз и не запомнила.

— Так встанем или пойдем? — проворчала Милена, хотя поняла сказанное. Бережно втиснув автомобиль меж двух мелких и не задев ни одного соседа, первая ученица замка Файен гордо повела бровью. — Я быстро учусь. Я неподражаема, а?

— А, — вякнула Варвара, зеленея в один миг. — Иди, я посижу тут... ну пока, а вот чуть погодя я тоже... Господи, да не могу я идти, я вообще не понимаю, как это я нагрубила и накричала, и зачем, и все такое. Вот.

Милена повозилась, дергая ключ: она помнила, как похожий вынимали Тать и Паша, покидая машину. Варвара помогла, снова затравленно глянула и пожала плечами. Пришлось сперва выпустить Бэль, затем обойти машину, открыть вторую дверцу и за шиворот вытащить вяло упирающуюся медсестру. Варвара вцепилась в загривок вууда и нехотя побрела, рассматривая асфальт, скользя по заглянцевевшим кромкам луж, шлепая прямо по воде.

Дождя не было, но лужи не сохли: тепла тоже не было, и сырость висела вонючей кисеей, впитав худшее в городе — раздражение, злость, зависть, обиду. Милена морщилась и заново изучала улицы. Недавно она попала в плоскость и тогда видела мир иначе, нет сомнений. Эмоции читались слабее, к тоже же они представали подобием льда на лужах — замерзли, раскрошить можно, но изменить — нет. Приняв свою суть вальза востока, Милена шагала по тому же самому городу, забавляясь его пластичной природой. Податливой. Стоит улыбнуться, рассыпать несколько искр радости — и приходит отклик. Два раза Милена останавливалась и спрашивала дорогу. Прохожих приходилось ловить за рукав, но, вырванные из полусна на ходу, они вдруг менялись, делаясь людьми. Глаза раскрывали настоящий цвет, лицо — живое выражение. И обратно в будни разбуженные люди ныряли нехотя, рассыпая искры улыбок и тоже самую малость согревая день.

Офис Пашиной фирмы располагался в новом здании, втиснутом в город по воле людей, не имеющих дара вальзов запада, но вздумавших поработать с пространством. Зачем называть дом 'плаза', Милена не поняла, спросила у спутницы — и та получила возможность заикаться и бубнить бессмыслицу, отвлекясь от главного страха. Неотвратимого, как и встреча с пашей.

Конечно же, на проходной вопеки робким надеждами Варьки несравненную Милену не посмели остановить. Секретарша в офисе тоже бессильно отступила, сообщив, что шеф не принимает, занят и вообще сегодня не лучший день. После все сказанного взгляд нацелил гостей на нужную им дверь.

— В переговорной, — нехотя добавила эта дама средних лет, сломленная натиском обаяния Милены.

— Благдарю. И... вот так, больше не побеспокоит, — коснувшись виска секретарши, шепнула Милена. — Головная боль напряжения. Я слышала в больнице. Но определенно, вы напрасно бросили танцы. Это вас... преображало. И это еще можно вернуть.

— Вы находите? — поразилась дама. — Вам сделать кофе? Знаете, у Павла Семеновича исключительный выбор китайского чая. Полагаю, для вас можно открыть тот шкафчик.

Тратя время на выбор чая, Милена продолжала наблюдать секретаршу, едва заметно изгибая бровь — для Варвары. Мол — гляди, твой Паша вовсе не прост. У него работает умная дама, правда умная, и дело она знает.

— Пришел в ужасном настроении, — осторожно посетовала секретарша. — И еще это собеседование. Возможно, вы все же перенесете визит? Павел Семенович милейший человек, у него ранимая душа... — Секретарша смущенно поджала губы. — Но это не все понимают. Боюсь, он будет резок.

Подхватив крошечную полупрозрачную чашечку, Милена улыбнулась, благодарно кивнула и показала Варваре — иди за мной. Бэль уперлась лобастой башкой в спину хозяйки и принялась, сопя и взрыкивая, подпихивать ту к двери, содействуя со своей стороны — с тыла.

Паша полулежал в кресле у низкого стеклянного столика и мрачно наблюдал новости на экране панорамного телевизора, отключив звук. Обнаружив появление Милены, замычал и стал толкать ногами пол, норовя развернуть кресло. Заметив намертво застрявшую в дверях Варвару, промычал снова — чуть громче, и перестал ворочаться. Милена прошествовала и заняла кресло. Установила блюдце на столик, подхватила чашечку за кружево ручки — и отпила глоток.

— Начинай.

Варвара оглянулась — и встретила мрачный взор Бэль. Та даже зубы показала.

— Только не надо это — 'я дура', — сварливо, припомнив тон Тэры, потребовала Милена. — Ты не дура. Маришка не дура. Быть доброй и не иметь когтей — не порок. Всего лишь особенность настоящей серебряной доброты, грустная и неизбежная. Вы умеете всех прощать, что не лишает вас обидчивости. Вам больно: души у вас голые, без брони. Давай помогу тебе заново с ним не поссориться прямо сразу. Повторяй за мной: Паша, ты обедал?

— Нет, у меня типа — обширная изжога, — пожаловался Паша, не вынудив рыжую повторять слова. Он похлопал себя по груди, затем по лбу, — везде изжога, нахрен. Милена, как я не рад тебя, блин, видеть. Чё влезла? Вот чё? Варьку расстроила.

— А подробнее?

— Иди и выбери мне управляющего, — покривился Паша, устало накрыв глаза ладонью. — Я и трезвый от них типа — в осадке. Мелкие говнюки, у каждого туча сертификатов, дипломов, рекомендаций. И чё? Я по взгляду вижу: я для них бычара из девяностых. Только бабло мое. И дело мое, вот главное. Они свиньи столичные, хотят бабло жрать и пачкать дело. Суки. То есть кобели... Я запутался.

— Пообедай. Тут есть хорошее место?

— Валечка, — жалобно застонал Носорог. Дождался, пока бесшумно возникнет секретарша. — Валечка, найди тачку для перевозки моего тела. Ну, типа без трепа. Хочу отбивную. Большую. И три литра рассола, во.

— Могу сама отвезти вас, — строго предложила секретарша.

— Во, сама.

— Я закажу столик, Варвара Сергеевна не возражает против мясного меню? Хорошо, мы обсудим детали по пути.

— Валечка, я тебя одну люблю, — нетрезво прослезился Носорог, делая попытку преодолеть тяготение. Покосился на Милену. -Что за дрянь. Задохлые кобели грызутся за сахарный пост. Валечка, они там? Во, точняк: вся стая в моем кабинете. Милена, ты мне должна. Иди, разгреби говно-то, замарай рученки. А вдруг на дне типа... осадок?

Подхваченный под обе руки Паша довольно уверенно втиснулся в дверной проем и побрел через приемную и далее по коридору, вмену старательно изображая трезвого шефа. Бэль замыкала процессию, улыбаясь каждому, кто посмел сунуться и любопытствовать. Милена проследила взглядом это шествие до лифтов — и направилась из приемной в другую сторону — 'грести дерьмо'.

Кабинет Паши обладал рядом неоспоримых достоинств. Он был достаточно велик, чтобы вместить соискателей. Панорамное окно позволяло наблюдать хмурое небо и туманный город, составленный из старых и новых крыш — вполне приятный вид. Во главе стола помещалось большое пустующее кресло. В соседнем, у длинного плеча стола, сидел невысокий грустный человек, на лице его читалась вина перед всей вселенной, и не менее того.

Дверь кабинета открывалась бесшумно, так что Милена увидела 'кобелей' до того, как была ими замечена — и услышать кое-что занятное из их лая. Многие слова звучали незнакомо, они принадлежали здешней деловой жизни. Но тон и настроение ловились без ошибки. Кобели — Паша верно их назвал — явились вырвать у фирмы кус благополучия, можно и с кровью. Дело не имело никакого значения.

Милена со щелчком прикрыла дверь.

— Каков порядок? — в обычной при её появлении тишине прошелестела Милена, ободряюще улыбнувшись грустному человеку. — Их надо слушать поочередно?

— Все же собеседуем? — слабо понадеялся тот. — Да, обычно мы их по одному — и в переговорную. Предварительные данные подобраны, вот, у меня все готово. Павел Семенович настаивает на краткой предварительной беседе? Вы, очевибно, тот самый... особый консультант с ногами на одиннадцать баллов?

Кобели немедленно и рефлекторно изучили названную примету консультанта. Милена усменхнулась и тоже изучила — реакцию на себя.

— Да, я очень особенная. И я обещала, что гляну и разгребу, — нежно, чуть дрогнувшим голосом выдохнула Милена. — Лично я, но прежде, — Милена указала пальцем на одного из мужчин. — Свободны. Кажется, есть слово наркотик, оно годно для вас, — пресекая возможные возражения, шепнула Милена. — А вы... милый мой, женщина с куда худшей внешностью выудит из вас любые обещания и тайны. Так, продолжим... Вы тоже не теряйте времени, вы ужасающе не-безумны, доведете людей попреками и разменяете главное дело на пустяки. И вы, да. Жадность — это плохо.

Грустный человек нырнул за папки с бумагами, пряча смех. Почему простая фраза включила для него хорошее настроение, Милена не поняла, но связала с устойчивым выражением о жадности, уже кем-то высказанным.

Повисла тишина, она тянулась и поскрипывала шагами — изгнанные покидали кабинет. Наконец, дверь закрылась. У большого стола осталось всего два претендента.

— Почему вы бросаете Пашу теперь, когда ему трудно? Вы ведь для Паши правая рука, — прямо спросила Милена, изучая того, кто определенно был виновен в столь спешном собеседовании.

— Я управляющий, это чуть меньше, чем правая рука. Надеюсь, так... Хотя мы давно работаем, так давно, что кажется — всегда. Сын болеет, — снова погас человек, исчерпав случайную веселость. — Оперировать решили в Швейцарии. Это надолго, понимаете... Я не могу не ехать, я все равно буду думать. Павел знает мою слабость, он сам предложил.

— Но вы вернетесь. Я спрашиваю при них, потому что люди, давая клятву... То есть, у вас договор, да? Все равно, надо знать условия наперед.

— Если все обойдется, я уж на новый проект, — покачал головой управляющий. — Мы с Павлом обычно года через два запускаем что-то новое. Традиция, наверное. Хорошая традиция. Так что пост для того, кто подпишет договор, будет постоянным. Но у нас очень личный подход, понимаете? Надо или встроиться, или отказаться. Это проблема.

— Всегда личный, — усмехнулась Милена. — Я бы предпочла сперва поговорить с вами.

— Но я как раз решил не оставаться, — сухо отметил человек и встал. — Не мой стиль, не желаю в такое болото встраиваться. Я был готов к стресс-собеседованию, к шоковому даже. Но у вас же дикость, вопиющая дикость! Тут надо менять решительно все, современная бизнес-культура несовместима с местечковым пивным братством, уж извините за резкость.

— Охотно, — Милена, дернув за нужную ниточку, получила отклик в виде высказанных вслух скрытых мыслей. И теперь усердно прятала азарт за ресницами. — Идите.

Последний оставшийся в кабинете соискатель затравленно глянул на дверь. Он был мал ростом, худ и несколько странен видом. Наверняка, люди плоскости, — щурясь и по-прежнему пряча интерес, отметила Милена, — полагали этого человека маловажным. Сереньким и болезненным. Недостатки, действительно, имелись, в их числе и некоторая нервозность, порожденная чужими взглядами и своими комплексами. С этим стоило повозиться, чтобы дать проявиться преданности делу, азарту, какому-то фанатичному трудолюбию и еще много чему, спрятанному за невыгодным фасадом.

— Неожиданный выбор, — признал грустный управляющий.

— Как говорил тот пенсионер в больнице? — взвела бровь Милена. — Доработать напильником. Да, сейчас займемся, и после будет смысл назвать это... осадком. Думаю, в переговорную не пойдем. Я быстро.

Управляющий недоуменно развел руками, отложил отдельно папку с документами — надо полагать, подборку на последнего кандидата. Уточнил, нужен ли он при разговоре.

— Лучше чай, вот что дивно заменит вас, — улыбнулась Милена. — два чая, мне и моему собеседнику. И... что с вашим сыном?

— Авария, — нехотя выдавил управляющий. — Сложная травма.

— Тут я мало полезна, ваши врачи должны справиться. Но если психика или нервы... стресс, кошмары, чувство вины. Я верно называю? Вот это — ко мне. Через Пашу, если будут надобность и время.

— Спасибо, — искренне и немного удивленно кивнул управляющий.

Чуть погодя он сам принес две чашки чая на подносе. Этот офис действительно был диким, если изучать привычки его обитателей с точки зрения сухого, напичканного амбициями соискателя, который отказался сам и ушел в раздражении.

— Красивый вид, — похвалила панорамное окно Милена, располагаясь в кресле. — Вы любите горы? Нет, лучше — ты. Сложно работать издали. Горы. Давай поговорим о горах и людях. Не о городе и людях, вот что важно. Город — это не рельеф, а насмешка...

Допив прохладный чай, Милена встала и бесшумно покинула кабинет. Собеседник, молчавший почти все время, продолжал глядеть за окно и даже не моргал.

Управляющий ждал в приемной и заодно обедал, двумя палочками ловко прихватывая еду и отправляя в рот. Жестом предложил Милене сесть и присоединиться, он, оказывается, заказал на двоих.

— Не торопите его, пусть отдышится, — кивнув на дверь, попросила Милена. — Я сильно вмешалась. Но, полагаю, дело того стоит. Паше я должна, это тоже есть. Смешно, как людей способны донимать пустяки. Рост, производитель одежды или марка часов. Ваши тоже дорогие? Что за марка?

— Мой пунктик не часы, а телефон, я долго не мог привыкнуть к новым штукам, а сейчас прирос, — посетовал управляющий. — Он ценит бренды?

— Нет, изъян умеренный, я ввела в рамки. Он нуждается в поддержке на первое время. Ободрении. Небольшом, без восторженности. И еще в машине и удобном кресле, это у вас называется ортопедия, да? У него проблема со спиной. Он ловко прячет, но это стоит учесть. Он оценит.

— Та девушка, — нахмурился управляющий. — Мне неловко уезжать еще и из-за неё. Видите ли, Павел не особенно легко пускает в близкий круг. Я не знаю, что произошло с его первой семьей, но семья была, определенно, и о ней мы никогда не разговаривали. Его вторая жена была ошибкой, безумно красивой ошибкой — но не как вы, конечно, вы безмерно очаровательны, это еще страшнее. Она взяла все, что пожелала. Наш проект пятилетней давности с производством в Китае. Павел тоже не остался в накладе, пусть это и звучит грубовато. Он получил интересные связи в столице, — управляющий нахмурился. — Почему я говорю то, что не склонен излагать вслух никому?

— Никто — это не про меня, — рассмеялась Милена. — Варвара сложный человек, она еще растет и меняется, и я не лезу в это. Я недавно поняла, как можно лезть и как это неоднозначно откликается. Опасаюсь пользоваться даром. Только чисто медицински, когда вижу привнесенные искажения, опасные для человека. Смешно есть палочками.

— Нужна привычка.

Милена приопустила ресницы, закрыв тему. Палочки были мертвые, звонкие. Не отзываются на прикосновение. Обработанная много раз, древесина утратила себя окончательно, отделилась от единого слоя окольцованного годовыми слоями бытия, именуемого — лес... Но как объяснить это человеку плоскости? Как ему рассказать, что цветок на окне самую малость родня березе близ бунгало, где ждет Маришка? Что в комнате отеля, где теперь работает Марк, есть орхидеи — и они еще живут, оторванные от корней и жадно, отчаянно, цепляются за право остаться в своем слое и не уйти в небытие до срока? А начни говорить это, придется упомянуть воду, ту самую воду, что наполняет людей и наполняется, пропитывается ими...

— Кажется, я задумался, — виновато отметил последний участник собеседования, неловко замерев в дверях. — Не принято быть в кабинете в отсутствие его хозяина.

— Отчего же? Ваш стол теперь тот, что справа, у окна, — покровительственно сообщил управляющий. — Можете осваиваться. Три двойки — кадровый отдел. Звоните и уточняйте детали по оформлению. Милена полагает, что вы пройдете испытательный срок. Отчего-то я сегодня доверчив, но вы уж не подводите столь удивительную женщину.

— А-ах...

Милена выдохнула сквозь зубы и закаменела. Видения о прошлом и будущем — удел прорицателей. Способность понимать нечто о знакомых людях в настоящем и даже иногда видеть их глазами — особенность вальзов востока. Она и вздумала прорезаться прямо теперь.

Марк стоял у окна, смотрел в комнату. Он видел морок, который опознавал как Милену — и потому, вероятно, картинка для самой Милены — настоящей — держалась четко.

— А-ах... плохо. Как плохо!

Подлинная Милена, до крови закусив губу, опознавала и видимый Марку морок, и его суть. То есть суть плыла и слоилась, ускользая от классификации, но, безусловно, принадлежала исподью. Суть устами ложной Милены беспечно и вроде бы без интереса выспрашивала о делах. Упоминала Маришку, именуя её непривычно — Марией. Суть потрошила Марка без жалости, кое-что понимая в дарах востока, и скорее всего это тоже притягивало взор и помогало ощущать себя там — в ином месте, где творилось дурное.

— Вот и все, — торжествующе выговорила лже-Милена.

Теперь в лоб Марку целило дуло пистолета — длинное, дополненное глушителем. Лже-Милена отступала к дверям, продолжая морочить жертву и выбирая удобный по понятным лишь ей причинам момент для выстрела. Как чуяла Милена настоящая, ложной было сладко дать обманутому очнуться, чтобы он ушел в отчаянии, сломленный проигрышем и невольным предательством.

За спиной лже-Милены резко, на выдохе, завизжал Ван — и откуда только взялся? Скорее всего, выпросил право походить по красивому и незнакомому месту, пока длится деловой разговор. Ван нес бутыль, холодную на ощупь, и без малейшей заминки пустил её в дело, не целясь, ударил врага в спину.

Лже-Милена увернулась, получив лишь ослабленный удар по касательной, что подвинуло её в сторону и вынудило вооруженную руку опуститься. Ван промчался через комнату и стал трясти Марка за рубаху, дергать за пояс брюк.

— Еще одно недоделанное дело, — торжество в голосе исподья было явным, воспринималось оно ярче самого голоса.

Рука с оружием снова шла вверх.

Милена-настоящая закричала, впиваясь ногтями в ладони и проваливаясь мимо боли — в сумрак близости к бессознанию. Она не успевала! Ничего не успевала, слишком далеко и вдобавок — непривычно, она не вальз запада, чтобы сразу прыгнуть отсюда в ту комнату. Но есть еще миг, его хватит для влияния, может быть — хватит.

Марк, наконец, очнулся и поймал подсказку, а может, и сам сделал тот же выбор. Вскинул перед лицом руку, жест был похож на последнюю, бессмысленную попытку защиты. Лже-Милена рассмеялась. Первую пулю она предназначила руке, а вернее — лицу за этим слабым щитом...

Милена настоящая повторила жест Марка, отсылая ему в слитности движения — смысл. То, что мог бы взять из последнего мгновения вальз запада для своего спасения... Опытный вальз. Где только его взять, опыт...

Ван завизжал, когда палец убийцы медленно-медленно надавил на спуск. Но смотрел мальчишка не на оружие или убийцу, а на тыльную сторону ладони — совсем как Марк. Ладонь, управляемая троими — Марком, Ваном и едва способной пробиться к их бессознанию Миленой — повернулась ребром. Хрустнули одна за другой мелкие косточки пальцев, сминаемые пулей.

— Тварь, — прорычала Милена, выбитая в сознание своим же криком.

Было больно дышать, глаза едва соглашались воспринимать мир плоским, ограниченным.

Ковер у самой щеки. Ножка стола. Сам стол.

Управляющий Паши-Носорога склонился, смотрит с каким-то суеверным ужасом.

Новый, только что нанятый человек выглядит не лучше. Белый — аж в зелень...

Милена заставила себя вдохнуть и выдохнуть медленно, ровно — приводя в порядок и тело и мысли. Она, оказывается, лежит на ковре, навзничь. И держит перед лицом повернутую ребром ладонь. Пальцы болят, хотя они целы. Её пальцы целы. А вот у Марка...

— Вы как-то, прошу прощения, мерцали, — отметил управляющий. — Это больно?

— Балчуг... Мне надо туда. Срочно!

— Вон там набережная, на машине добираться — пробки помешают. Но если пешком туда и туда, а дальше... Прстите, глупо махать руками, я как-то...

— Я поймала. Разберусь. Найдите Пашу. Скажите, пусть любым способом свяжется с Татью. Ей нельзя в Балчуг. Еще пусть свяжется с Маришкой. Ей надо уходить. С сыном, срочно, бросив все.

Милена закончила говорить уже возле двери приеменой. Вышла в коридор и побежала. Лифт был отвратительно неспешен. Двери так и норовили остановить, мешаясь ужасно. Людей приходилось распихивать. Просторный свитер — и тот был враг, он парусил и чуть-чуть мешал. Все было дурно, даже беспросветно. Кроме одной мысли. Глупой, как все пустые надежды... Если Марк успел повернуть ладонь, если он успел понять подсказку и...

По набережной удалось разогнаться и даже включиться, ощущая себя почти ангом. Черна училась полгода у одного западного. Наловчилась прыгать во всех смыслах, и ускоряя бег, и смещаясь в пространстве. Милена ревновала, пробовала перенять навык — но тщетно. Сейчас она вспомнила то состояние, она размазывалась в пространстве, делаясь едва наблюдаемой для людей плоскости — и все равно не могла протиснуться в слой, где нет смысла в расстоянии.

Балчуг был слишком далеко. Лже-Милена, облочка человека и слитая с ней суть исподника, покинули комнату и с каждым мгновением все основательнее растворялись в городе, гудящем миллионами сознаний. Исподник и вовсе — пропадал, не держался больше за своего раба. След обоих выветривался, можно и так это описать. Но пока он еще силен в отеле. А когда придет горничная или иной человек, когда поднимут шум, след сделается нечитаем, затерт многими слоями эмоций.

Швейцара Милена протаранила.

Через холл пролетела в два прыжка, едва ли замеченная хоть кем. Втиснулась в лифт, припечатав в его задней стенке вздрогнувшего от неожиданности постояльца с чемоданом на колесах. Ткнула в кнопку, не сомневаясь в верности выбора.

Как долго ползет лифт...

Бег по коридору, хват за ручку двери, рывок! И вот открылся вид на ту самую комнату. Шаг вперед.

Готово. Милена замерла в точности на месте, откуда стреляли в Марка. Сам он, как подсказывала память, был у окна. Там сейчс пусто. Стекло окна — цело. На темной части узора ковра пристальный взгляд с трудом отметил две капли крови — и все... За спиной, у дверного косяка, лежит запотевшая бутыль с минеральной водой.

— Запад, я знала. Чер, он все же вышел из себя и из мира, без опыта — справился, — сползая затылком по дверному косяку и глупо, во весь рот улыбаясь, сообщила себе Милена. Отдышалась и прищурилась, втягивая воздух и настораживая весь свой дар. — Еще посмотрим, кто лучше бегает. Пробки, вот спасибо тебе, большой город. Пробки — мой союзник. Они ведь все твои, мой враг.

Оскалившись вовсе уж хищно, Милена крадучись потекла по коридору, ощущая себя боевой бугой на большой зимней охоте. Шаги ускорялись, глаза горели азартом, способным вышвырнуть сознание вовне.

Никогда прежде Милена не пребывала в духе.

Ощущение сводило с ума и норовило втянуть без остатка.

Глава 26. Черна. Ловушка для шааса

Бухарест, январь 1941 года, ночь

Автомобиль так долго полз сквозь ночь, что и сама ночь, и дорога, казались бесконечными. Ветер не менялся — тот, особенный, ощутимый не кожей, а скорее душою. Тьма проникала в сознание и копилась, отягощала предчувствия. На дне души все внятнее ворочался разбуженный вууд — смерть множилась, приближалась.

Черна чуть морщила лоб. Говорить о своих ощущениях Йену не хотелось. Объяснять ему, как для тебя течет время и сколько в твоем понимании его сгинуло с вечера — тем более. Поездка на транспорте плоскости раздражала, желание выпрыгнуть на ходу и мчаться в полную силу, путь даже зная, что и тогда — уже поздно... Она из Нитля. У нее нет ни права, ни возможности менять выбор людей иного мира. Не силой же их делать такими, какие тебе угодны и понятны? И не хитростью. Так поступают исподники, их обман весьма успешен. Правда, за обман приходится дорого платить позже, но в плоскости ведь принято говорить "живем один раз" или и того хлеще — "бери от жизни все". Как будто хоть в одном мире, пусть самом древнем и мудром, есть полное понимание того, что же такое жизнь и как душа движется по ней...

Йен вел ровно, заполнял неудобную обоим тишину бессмысленным в общем-то рассказом о том, как страна за три месяца утратила треть территории и сменила власть, как она стала мелкой фигурой в большой игре и скоро будет сброшена с доски. Для Йена игра была занятна, он ценил умные ходы одних и красиво комментировал ошибки других. И, кажется, ему было совсем не больно смотреть со стороны. Может статься, он был немного вальзом, но таким... плоским, причастным к этому миру. Он полагал, что защищать одну небольшую крепость и стоять на ее стене можно, спихивая в смерть кого угодно вне стен. Он воевал не с исподьем или тьмою, он воевал с людьми, которые думали иначе или выглядели иначе. И было исключительно не важно, тьма в их душе или свет. Друг полезен, даже если он по сути — враг...

Дорога сперва извивалась, податливо следуя складкам рельефа. Но горы остались позади, а с ними и перепады высот, и каменные осыпи, и настоящие зимние заморозки. Иногда принимался дождь, он был мелкий и прилипчивый, как лесной гнус. Он роился сплошным облаком, стирая мир за окнами так, словно его вовсе нет. Йен, в обмен на прекращение рассказа о политике, добился права курить, наполняя салон отвратным в представлении Черны запахом и едким дымом. Воительница допустила легкое раздражение по этому поводу и, стравливая его, а заодно разбираясь в особенностях ночи и местности, позволила себе выплеснуть в мир вууда. Невидимый для водителя, он парил над крышей и жадно принюхивался к темному ветру.

Несколько раз путь преграждали горизонтальные палки, в сочетании с дощатыми будками и мрачными дозорными они составляли привычную часть здешней жизни. Йен перед каждым постом делался исключительно невозмутим, что отчетливо подтверждало: он ждет худшего. Но, к немалому удивлению англичанина, часовые неизменно делали шаг-другой к машине, вздрагивали, смотрели сквозь неё и отворачивались, а то и спасались бегством. Черна хмыкала, открывала дверцу и сама поднимала шлагбаум.

— Дорога заячьих сердец, — поделился недоумением Йен, миновав очередной пост. — Скажи, над нами не кружит сэр Дракула в смокинге?.. Впрочем, нонсенс, ни один джентльмен не будет летать под дождем в смокинге, это непрактично.

— Останови, — попросила Черна, указав на обочину. — Тебе следует знать, наверное.

— Неужели все же в смокинге? — почти всерьез ужаснулся Йен... и поперхнулся.

Вууд нехотя ступил в область тусклого света фар. Черна смотрела на темную часть себя с интересом. Это она выпускала крайне редко. Тэра Ариана была против заигрываний с подонками души. Кто знает, отчего? Может, слишком хорошо знала своего вууда и усвоила, до какой степени отношения с ним двусторонни.

— Подрос, — отметила Черна.

Йен сипло кашлянул и несколько раз быстро затянулся, пальцы вздрогнули — и только то. Приятно сознавать, что у твоего спутника безупречное самообладание, — отметила воительница. Чуть кивнула вууду. Морда в панцире брони повернулась к машине, золото глаз вспыхнуло ярче, уловив свет фар. Вууд потянулся, зевнул. Бой с Руннаром не мог не изменить воительницу, повлиял он и на вууда. Тварь теперь едва помещалась на дороге. Она обзавелась крыльями, отрастила на хвосте острый гребень и концевой изогнутый шип — наверняка ядовитый. Прежним остался лишь рыжий мягкий мех, роскошная оторочка всех панцирных стыков.

— С тигрой я недобрал, — обжегшись об наспех скуренную папиросу, отметил Йен, выбросил окурок и помассировал подушечки пальцев. — Оно... настоящее?

— В каком смысле?

— В смысле жизни! Оно... во плоти, — пожал плечами Йен. — Живое. Способно причинять вред? Черт побери, леди, вы не зря начали путь с колыбели иезуитства. Я толкую то, что вроде бы не требует толкования. И ничуть не желаю узнать ответ.

— Вероятно, не во плоти, — задумалась Черна, — ведь я пока что в себе, так мы называем состояние вне боя. Он живой, он — часть меня. Причинять вред... это его предназначение и страсть.

— Место и время ему должны понравиться, — поморщился Йен.

— Выплеснув его из души, я дала знать врагу, что мы близко, — пояснила Черна часть замысла. — Я охочусь на шааса по тому же методу, что ты — на своего предателя. С подсадной тигрой. Теперь вы знакомы... Вууд не сочтет врагом моего спутника, если не курить у него перед мордой, пожалуй. Он будет двигаться впереди. Так мне лучше понятна местность. И так никто не обеспокоит нас на дороге.

— Рейхсфюрер был бы в восторге, — пробормотал Йен. — Рыжий арийский дракон на марше...

— От вууда неподготовленные обычно бегут до того, как заметят его глазами, — отмахнулась Черна. — Поехали.

Тварь отвернулась, встряхнулась и расправила крылья. Двигался далее вууд над дорогой, чуть изгибая тело и беззвучно скользя.

— Как рыба... гм... в горах, — задумался Йен, нащупал портсигар, скривился и убрал. — Черна, я начинаю подозревать, что старый монах не сошел с ума, именуя тебя божьей дланью, карающим мечом и еще бог весть, как. Это слишком похоже на всемогущество. Я осведомленный прагматик. Именно собранные сведения делают меня пессимистом. Но мне вдруг показалось, что мы можем проскочить мимо большой войны.

— Ты просто не видел шааса со свитой, он бы сразу восстановил благоразумие. По сути важнее иное: анги Нитля не участвуют в войнах людей, лишь вальзы иногда бывают посредниками в переговорах и гарантируют соблюдение условий. Это закон. Мы стоим у края, чтобы люди могли решать свои конфликты без избытка влияния тех, кто очень хотел бы влиять. Мы оберегаем границы, но не переходим их. Люди сами определяют, до какой степени здоров или болен их мир. В каждом мире — так.

— Сэр Бернет счел бы это недурной речью специалиста в вирусологии, — предположил Йен. — Иммуно-цивилизационная теория. Черти в роли вирусов. Мне это нравится, в должной мере прагматично. Я курю, пью холодное шампанское и неосмотрительно меняю женщин, а ты, моя иммунная система, защищаешь меня, даже такого. Пока я не перейду некую черту.

— Не ты. Все вы вместе.

Дальше ехали молча. Йен постепенно привык к вууду и более не отвлекался от дороги. Сырость делала мрак плотным, и он обступал машину, подсовывая ухабы и камни под колеса словно бы из ниоткуда. Они возникали перед капотом, на миг высвеченные — и скрывались, чтобы сразу дать о себе знать ударом в колесо или возмущенным оханьем рессор.

— Город рядом, — сообщил Йен, изучая зарево впереди, — и я не желаю туда попадать. Горит, чадит и грохочет... Нарыв лопнул. Скоро так азартно герр главный повар и его последователи будут жарить всю старушку Европу. Сегодня мы наблюдаем жалкий апперитив. Но скоро... Вам на обед французской говядины с кровью? Но шеф-фюрер рекомендует свежую польскую вырезку... Или вот дивный кусочек славянской грудинки. А еврейскую колбасу пусть псы грызут... в любой день.

Вууд лег на крыло, резко прибавил и вмиг сгинул из вида. Черна откинулась в кресле и замерла, глядя сквозь ночь пустыми глазами с отчетливым рыжим блеском. Иногда она скалилась, даже рычала, и тогда Йену казалось, что истории о Дракуле исключительно наивны — эта женщина куда опаснее легендарного вампира. Хотя клыки не удлиняются и сама жажда крови пока не проявляется.

— Туда, — указала Черна, голос звучал хрипло. — Уже все закончилось... там. Есть пустые дома, где даже не убивали. Я укажу годный. Переждем день. Вууд унюхал двух кэччи, но эти — мелкие тварюшки, а главного покуда не заметно. — Туда, правее.

Следуя невнятным, несколько конвульсивным жестам, Йен вел машину по вымершему пригороду. Свет фар клоками выхватывал из ночи провалы темных окон, изуродованные последним криком пасти дверных проемов, рахитичные заборчики с выломанными гнилыми зубами досок. Звонко цокали под колесами патроны, глухо хрустели щепы. Лужи вдруг взблескивали темными и радужными разводами. Рассудок считывал окружающее и не анализировал, сберегая себя. Йен притормозил, добыл фотоаппарат и приладился сделать несколько кадров, морщась и проверяя, на месте ли портсигар. Впечатлительным себя он не мог счесть, но то, что прокатилось по тихому пригороду, впечатляло.

— Тут налево и до конца улицы, — дождавшись, пока аппарат будет убран, приказала Черна. Сухо добавила: — это сделали люди, Йен, я не ошибаюсь. Но я не верю.

Машина вкатилась в пустой двор и замерла, укрытая от дороги остовом старого сарая. Черна подхватила вещи с заднего сиденья и первая пошла в дом, сохранивший целой даже дверь. Внутри за краткое время бесхозности уже стало сыро, холодно — но умеренная благополучность еще уцелела. Без затоптанности многими сапогами, без вывернутых на пол вещей и прочих следов мародерства.

Выбрав наугад комнату, Йен сел на кровать, позволил ногам подкоситься. Черна устроилась на полу под окном и прищурилась, рассматривая редеющую ночь снаружи. Чуть подумав, раздвинула уцелевшие занавеси.

— Вууд видит много разного в полете, а ты знаешь то, что он рассмотрел?

— Отчасти, — нехотя признала Черна. — Лучше б не знать. Или хуже? Есть ли смысл прятаться от того, что само ломится и кричит в голос... В плоскости люди поступают с людьми точно так, как в моем мире исподники, взяв замок. Ты не видел, а я знаю... Я ходила с иными ангами в дальний северный замок три года назад. Запад отказал им в натяжке складки, а может, просто не разобрал просьбу. Живой огонь угас. Людей рвали, люди стали — мясо... Когда мы испытываем ужас и боль, когда теряем надежду и впадаем в отчаяние, исподники питаются. Когда мы пришли, они были сыты. Когда мы ушли, они были... мясо. Мой вууд был сыт. Кого кормите вы сегодня ночью?

Глаза воительницы блеснули и закрылись веками. Йен неловко пожал плечами. Шутить не хотелось, пояснять безумную картину своего мира сейчас, пребывая в эпицентре... Сглотнув, англичанин все же попытался, чтобы не молчать.

— Тут много цыган и евреев. Не буду усложнять, не буду говорить о своем отношении к нациям, особенно к этим двум. Сейчас важно иное. Те и другие с точки зрения нацистов — люди последнего сорта. То есть даже не люди, так точнее.

— Так точнее, — тихо повторила Черна.

Оскалилась, рванулась — и исчезла. Йен даже глаза протер и сморгнул. Что за странность? Ведь сидела рядом, опираясь спиной о стену — и просто сгинула, будто её не было вовсе. Впору использовать святую воду, которую в крошечной склянке передал вместе с письмом настоятель из Монтсеррат. Мол — кто знает, с этой она стороны или все же с той, но гостья явно не от мира сего. Читалось то паническое письмо со смехом. Сейчас смотреть на пустое место и медленно расправляющиеся складки половика — вовсе не смешно...

По ушам ударил визг, оборванный на высокой ноте. Йен метнулся в сторону, быстро выхватывая из кармана пистолет — и снова сел, звучно выдохнув сквозь зубы. Черна стояла посреди комнаты, глаза блестели рыжее прежнего. На сгибе локтя дергалась совсем тощая девочка-подросток. Глаза огромные, отчаяние течет из них и затеняет комнату, а слез — нет... ни капли. Широкая ладонь воительницы зажала рот невесть откуда взятой незнакомки.

— Сядь там, отдышись, — буркнула Черна, заглянув в лицо девчонке. — Не ори. Хуже не будет. Некуда, вроде.

Девчонка юркнула в угол и замерла, накрыв руками голову. Тишина аж звенела, прерываемая всхлипами судорожного дыхания. Черна снова смазалась в движении — теперь Йен следил внимательно и уловил миг, когда воительница пропала. Скоро она возникла у самого окна, сунула в угол двух совсем маленьких детей и села на прежнее место у окна, откинулась спиной на стену.

— Зачем? — нехотя выдавил Йен. — Я все понимаю, но их надо еще вывезти. Это невозможно.

— Не нуди под руку, — огрызнулась Черна и глаза блеснули ярко, будто в них полыхнул огонь. — Пришибу сгоряча.

Стало совсем тихо. Девочка понемногу успокоилась и задышала ровно, беззвучно. Младшие дети в углу боялись шевельнуться. Черна снова пропала и появилась, ссадив еще одного ребенка со сгиба локтя.

— Тох звал уйти за нижние складки, жить без долга и права, — шепнула Черна наконец, садясь к стене и плотно обнивая колени руками. — Нитль дает нам право. Он же впрягает в ярмо долга. Мы обладаем силой. Мы в этом отношении настоящие люди, Йен. Вы придумали машины, чтобы не напрягать ног — и разучились быть быстрыми. Вы создали пули — и перестали понимать бой. Вы поставили в домах телефон — и ваши сердца оглохли, вы не знаете, плохо ли родным... Вы живете все удобнее, но платите за то дарами, исходно данными людям. Мир весь — источник силы, я могу зачерпнуть, — Черна сложила ладонь горстью и та наполнилась синеватым светом. В комнате запахло свежестью грозы. Сжав пальцы, воительница угасила свет. — И не только так. Мне до сих пор казалось: этого довольно, чтобы защитить брошенных за спину.

Черна усмехнулась без малейшей радости, провела по лицу ладонями и долго слепо глядела в свои пустые горсти.

— Дома я стояла на стене, Йен. За спиной был мир людей, я берегла его. Смерть не имела силы, я бы все равно исполнила то, что должно, уплатив цену. А здесь... Нет стены. То есть у вас полно стен, вы строите их непрерывно. Та девчонка — цыганка, я слышала, как кричали, собираясь её медленно и со вкусом убивать. Цыганка. Бам! — Черна стукнула рукой по полу, — и она за стеной. Она чужая. Эти вроде бы евреи, да? Они тоже за стеной, но отдельно. Ты с островов, это тоже стена? Так кого защищать, кто теперь у меня за спиной? И кто мне враг? — Черна мрачно глянула на англичанина. — Йен, знаешь, как называется такая штука: когда иммунитет, ты сам выбрал слово, перестает отличать своих от чужих и нападает не на тех? Я беру понятия из дальних слоев мира и могу не вполне внятно их трактовать, но ты ведь понял?

— Чума на оба ваши дома, — предположил Йен, поежившись.

— Или опухоль, — оскалилась Черна. — Я могу тут все разнести, сила-то есть. Цели — нет. Я ослепла. Не вижу отличий людей от исподников. Мне тошно смотреть на ваши дела. В ином мире меня ждут. Мой мужчина, мои друзья и враги, мой замок. Расскажи, какой смысл есть у смерти здесь? Ты не готов вывезти даже этих малышей, ты одинок в кольце своих стен и все вне этого кольца тебе — враги и друзья, которых можно одинаково использовать. В том числе я. Меня выгодно использовать, ты уже пробовал. Можно продать союзникам или вручить врагам, с наилучшими пожеланиями. А ведь ты все-таки человек. Хотя я поняла сразу, как ты относишься к некоторым... нациям. Так что помолчи. А то я совсем перестану понимать, кто такие люди.

Черна закрыла лицо ладонями и надолго замолчала. Цыганка, упомянутая в разговоре, сидела, вытянувшись в струнку. Она неотрывно глядела на свою спасительницу. Губы дергались, часто облизываемые. Девочка боялась заговорить и едва сдерживала слова. По щеке, наконец-то, сползла одна слезинка — но и это было много лучше прежнего каменного ужаса. Йен вздохнул, поднялся на ноги, ощущая общую разбитость, и побрел по дому. Нашел свои же вещи, брошенные Черной близ входной двери. Порылся, добыл две банки консервов и вернулся в комнату. Достал нож. Цыганка вскочила, убежала, зазвенела посудой, наспех обыскав чужой дом. Принесла тарелки — по числу людей, она успела, оказывается, всех учесть. Села и снова уставилась на Черну.

— Я вывезу их, — поморщившись, нехотя пообещал Йен. — Это глупо, опасно и бессмысленно по большому счету. И — куда? Мир сделался именно таков, как ты сказала. Нет ни единого надежного места. Долго еще будешь выслеживать этого шааса? Или передумала?

— Передумала? Нет, такого со мной не бывает, — усмехнулась Черна, принимая тарелку и кивая цыганке. — Я переломалась. Имею я право хоть раз, наспех, пожалеть себя? Тоху паршиво, да если бы только ему! Всем нездорово, чую... Радует одно: шаас в моем полном распоряжении. Представить страшно, как бы я кипела здесь — и без него?

Цыганка села рядом, продолжая глядеть на Черну пристально и удивленно. Она не притронулась к пище, хотя наверняка была голодна.

— Одна я видела для всех своих, — шепнула девочка. — Вела, пока был путь. Но выход пропал. Везде стала смерть, везде. Теперь есть путь. Опять. Я выведу этих. Чужие, но выведу. Твоего друга выведу. Тебя — нет. Разные дороги.

Цыганка огорчилась, смахнула слезинку и тронула Черну за руку, потянула к себе. Удобнее перехватила ладонь, расправила, нагнулась, всматриваясь. Провела пальцем, снова и снова, недоуменно фыркнула.

— Северный луч в плоском его виде, — предположила Черна. — Знаешь, что было и что будет, да? Иногда наверняка, а чаще ненадежно и с огрехами. Не люблю предсказания. Если взялась помогать, расскажи о прошлом. Вот вопрос, важный, может, он нас и свел: сколько мне лет? Знаешь, я невесть что вспоминала, а после напридумывала глупости и того хлеще.

— Нет ответа, — цыганка удивленно повела плечами. — Никогда не видела таких линий. Две мамы. Одна человек, одна — нет. Два отца. Родной убил. Неродной умер, чтобы ты жила. Он любил твою маму, человека, больше жизни... и не протянул ей руки однажды. Стало худо. Тут рождение. От него нет ничего, обрыв. Пусто. Долго... Совсем долго. Вот опять рождение, из сна... много зим мимо шло, много. Тут непосильный враг, смерть. Уже было. Вот опять враг. Еще хуже, — гадалка повела плечами. Глянула на свою руку, быстро сунулась к малышам. — У них смерть, везде. Я умерла на закате. Знала всегда, что будет так. Но я дышу, линии на руке поменяются. Тебе нельзя гадать вперед. Враг сильнее и хитрее тебя. Но ты решаешь сама. Тогда, теперь. Всегда.

— Вот бы знать, какого чера я получилась девочкой, — подмигнула Черна. — Но ответ если и есть, только у Тэры. Она безупречно видит грядущее, но никогда не высказывала вслух полного видения за все годы, что я прожила в замке. Что получается? Она назвала меня Черной, потому что я единственный случай соединения с сутью самого опасного на весь Нитль зверя, когда человек сохранил вид человека? Или приобрел... Малыш, скажи еще вот что. Самое важное. Когда я выйду на шааса, где будет моя цель? Не думай! Быстро скажи, что на язык вскочит.

— Дальше, — сморгнув, удивилась цыганка. — Что это значит?

В дверь постучали, цыганка охнула, бледнея, осела на пол и накрыла голову руками, нашептывая на родном наречии слова защитных заклинаний или молитв. Йен недоуменно хмыкнул, опять сунув руку в карман и взявшись за свое оружие. В комнате стало отчетливо темнее, хотя за окнами зарево пожаров уже сильно выцвело на бледнеющем фоне скорого рассвета.

— Это за мной, — негромко сообщила Черна. — Йен, отсидись до сумерек и уходи. Над машиной летал вууд. Такое быстро не проходит, вас не должны остановить. Дней пять еще будут шарахаться, так что пользуйся. Прощай.

Черна добыла из вещей сверток со своим нелепым по мнению англичанина оружием, кивнула и пошла прочь из комнаты.

Англичанин осторожно выглянул в окно, приоткрыв створку и держа наготове оружие. У входа в дом было пусто, но с каждым шагом Черны ощущение менялось. Из сумерек проступали, уродуя сознание, корежа его и втискиваясь в привычный мир, контуры чудовищных тварей. Изваяниями вампирьего замка они замерли, скалясь на дверь и мерцая алыми всполохами глаз. Черна вышла, презрительно поморщилась и кивнула. Твари одинаковыми жестами выказали готовность проводить.

Так процессия и удалилась. Впереди — женщина в потрепанной куртке, она несет на плече пару довольно толстых коротких палок. Следом по бокам — два монстра с вывернутыми назад суставами лап, лохматые, когтистые, в тяжелой броне. А над улицей беззвучно парят дракон с веселой рыжей оторочкой по стыкам пластин.

— Никто их не заметит? — поразился Йен. — Хотя кто поверит свидетелям? Тут до Трансильвании рукой подать. А сумасшедших стало так много, что их приходится выпускать из больниц и рассаживать в высоких кабинетах.

Черна не слушала шепота недавнего спутника. Она шагала по середине улицы, ощущая в душе звенящую легкость. Вопрос смысла смерти перестал донимать, потому что в смерти нет смысла, куда важнее жизнь. Во всей полноте смыла этого понятия.

Кэччи аж подпрыгивали, азартно клацали когтями и постукивали себя хвостами по ногам. Торжествовали победу задолго до того, как появился повод. Это было смешно. Существа исподья в представлении Черны лишены возможности жить — они ведь не свободны и в самом простом выборе. Для них смерть, своя или чужая — единственная веха в тусклом подневольном существовании.

Постройки по сторонам улицы постепенно делались выше. Вдали продолжали редко и бестолково постреливать: люди, вздумавшие послужить исподью, уродовали людей, не способных объединиться и дать отпор. Прочие жители этого мира сидели и ждали завершения ночи, чтобы вздохнуть с облегчением: беда прошла мимо. Некоторые люди ждали рассвете еще и затем, чтобы поживиться не разграбленным добром: а зачем оно мертвым? И живым не было дела, что прямо сейчас они теряют невосполнимое, пусть и невидимое. То, что дежало их свободными и более того — людьми...

Плоскость ощутимо прогибалась, вздрагивала и слоилась. Она, подобно болоту, впитала смерть и боль, взбухла, становясь трясиной. Она была готова впитывать еще и еще, прогибаясь ниже, делаясь бездонной... Черна покосилась на темный силуэт храма по правую руку. Добрый монах Игнатий огорчился бы и сказал: катастрофа. А еще он стал бы молиться, уверенный, что важно сказать слова и окурить место святотатства дымом. Хотя главное — сам человек...

— Наш город, — прорычал левый кэччи, заметив взгляд.

Черна рассмеялась, отмахнулась и зашагала дальше, иногда фыркая при воспоминании о похвальбе. Улица влилась в другую, заузилась, втискиваясь в рамки старого города. Довела до самого вокзала. Там как раз закончили грузить каких-то людей в скотный вагон без окон. Поезд тронулся, застучал по рельсам, перебрасывая костяшки душ справа, где учитывается жизнь — налево, в смерть. Усердие счетовода росло, дробный стук учащался, поезд набирал ход.

Грохотали по перронам сапоги вооруженных людей: слуги исподья разбегались, не смея обернуться и увидеть вновьприбывших. Тем более, из пустоты при приближении Черны выявились два хорма, издевательски кивнули и повторили жест кэччи, предлагая услуги дворецких при важном господине.

— Еще б палку подержали, пока я ковыряю в носу, — предложила воительница, и кэччи отстранились, опасливо наблюдая движение упомянутой палки.

Вопреки пасмурной погоде настроение Черны улучшилось. Тэра Ариана однажды начала не понятую никем войну с востоком, потому что — теперь это очевидно — восток вывернулся наизнанку. Умение выправлять души и наполнять их сломалось, выродилось в жажду уродовать и опустошать. Тэра взялась за дело поздновато, пожалуй. Но вряд ли ей стоит ставить это в вину. Даже дома замками распоряжаются вальзы, а никак не анги. Те, кто способен видеть людей, рождаются весьма редко и уже потому они ценнее тех, кто умеет стоять на стене. Хотя одни без других не выживут. Ангам нужны стена и враг, а вальзам — защита и сторонники. Первый вальз востока умел добывать сторонников, обещая несбыточное. Тэра умела сомневаться.

— Ты пришла. Слишком просто, — отметил шаас, возникая в самом конце перрона.

Кэччи замерли, не провожая загнанного врага далее.

Черна сняла вторую палку с плеча и перехватила удобнее. Её привели в ловушку, которая исправно захлопнулась. Охота на шааса завершена. Если, конечно, верить тому, что решили показать наивной, как все анги, ученице замка Файен.

— Слишком просто, — согласилась Черна.

Азарт боя согрел душу.

Вууд, обретя телесность, взвился в небо и отвесно рухнул на шааса, хлопая крыльями и визжа по-кошачьи мерзостно. Враг зарычал, вскинул лапы, суматошно и неловко отбиваясь от взбешенного дракона — когрого только теперь он и заметил!

Черна прыгнула мимо шааса, в два огромных шага миновала перрон. Рванулась, обходя шааса, чтобы мчаться — дальше!

Мелькнула морда случайного хорма, когти царапнули по плечу. Правая палка прошла под рукой шааса и достала его вскользь.

Воительница размазалась в прыжке, ныряя все глубже в нужный слой. Она мчалась, втискиваясь в шель пространства и уходя от шааса. Вперед, как сказала маленькая цыганка — то есть следом за поездом, отчаяние в котором маскировало то, что надлежало скрыть от анга.

Связки и мышцы рвало непосильной нагрузкой. Вперед! Еще глубже нырнуть, еще яроснее стремиться. И вот — внятный след. Можно соскочить с западной тропы в явь.

Окраина города. Рельсы уходят вдаль, взблескивая фальшивым серебром.

За коротким перроном малой станции дремлет парк, не тронутый ночной бойней. Трава сберегла зелень вопреки зиме. Тихо...

Эту нетронутость вдвоем с вуудом пришлось искать долго. Всю ночь. Ловушка, бой и прыжок вслед поезду лишь подтвердили подозрения.

Черна в несколько прыжков миновала крохотный парк, озираясь и разыскивая то, что ей почудилось еще в крепости Рышнов и позже вынудило рыскать по ночному городу, попутно вырывая у смерти тех, кто случайно оказался рядом и получил возможность уцелеть. Неслучайной была, скорее всего, лишь маленькая цыганка. Крик о помощи от любого, у кого есть искра дара вальза, обязательно услышит находящийся поблизости анг... Черна услышала и успела. А вальз — пусть она лишь воровка из плоскости — дал ответ на вопрос. Закон Нитля о клятве и долге исполнился.

Цель — настоящая. Цель не шаас. Тут засела тварь куда хуже.

Настоящий хозяин шааса и всей прочей свиты сидел в тепле маленького полуподвала и пил настойку на горных травах. Когда Черна, пригибаясь, сбежала по крутой лестнице в зал, он повел красиво очерченной бровью и тем ограничил демонстрацию удивления.

— Я дал тебе шааса. Неужели ангам теперь мало столь занятной игрушки? Как ты могла отказаться от красивого боя? И ради чего... Я не по зубам тебе, наглая девчонка. Сила должна ломать силу, большего ей, то есть тебе, не дано. Ваш Астэр был милейшим существом, мне сложно восполнить столь досадную утрату. Но как только я закончу с тобой и получу силу, я приберу к рукам Тэру. С людьми работать просто. Всегда надо стравливать зверье и ставить на победителя. Тэра неподражаема.

— Болтаешь, — буркнула Черна, настороженно наблюдая врага.

Он выглядел человеком, потому что исподье в своем крайнем проявлении не сомневается: сила принадлежит не броне и когтям, а только мудрости и душе. Или — рассудку и бездушию...

— Но мне скучно, — поморщился враг. — Стоило немалого труда втиснуться в их мирок, осваивая плоскость. Еще тяжелее было натянуть нить до вашего. Угасить зенитный луч. Выискать слабину и нащупать способ устранить тех из вас, кто прежде был нам наиболее опасен. Впереди глобальная работа: взрастить иерархию и распространить наши ценности в мироздании.

— Бахвалишься. Ты кому-то хозяин, а кому-то раб. Лишь часть дела, а не все дело. Слова и привычки плоскости. Врос?

— Я привык убеждать их, сейчас они — мои любимые оловянные солдатики, — враг улыбнулся и позволил глазам вспыхнуть рыжиной. В дополнение эффекта он чуть исказил облик намеком на клыки.

— Только не летай под потолком в смокинге, непрактично, — Черне припомнились слова Йена.

Враг рассмеялся, голос его сделался бархатист и вкрадчив. Черна поморщилась. На неё влияли. С ней уже во всю работали, предпочитая этот метод открытому бою.

— Бедняжка Тэра мерзнет, врастает в стык бытия и небыли, делается еще одним корнем Нитля. Это больно, глупо и бесполезно, — посетовал враг. — Каюсь, я не того хотел. Но ты здесь. При должных инструкциях ты вернешься к себе и вырвешь её из беды. Разве не таков долг анга перед хозяйкой замка? Клятва требует действовать. Я дам средство. И живи, как жила. Тэра достойный враг. Ты — достойная её свита. Каждому свое место в иерархии. А уж свет ли, тьма ли — не суть.

— Болтаешь. Страшно? Ха... вууд у меня тот еще, долго продержит твоих, — пообещала Черна. — Столько трепа не наплести.

— Вууд, — поморщился враг. — Это дурно. Крупный?

— Вполне.

— С тобой его нет. Славно, — глаза блеснули красным. — Знаешь, что дает победу подобным мне? Опыт и привычка к миру. Этот хорошо изучен. А вот тебе он — новый. Тебе здесь неловко. Ты слаба и неуклюжа.

Голос шуршал, оплетал паутиной сплошного яда. Двигаться в липкой паутине слов— проклятий делалось едва посильно. Черна рычала и ворочалась, сберегая остатки свободы. Враг сидел и гладил рюмку с настойкой по прозрачному скругленному боку. Он ничуть не устал, сплетая ловчую сеть. Он с каждым словом верил в успех все полнее и обоснованнее. Он навязал ангу беседу — то, что непосильно людям боя.

Промурлыкав еще несколько фраз, враг допил настойку, просмаковав каждый глоток. Он шевельнул ноздрями, обоняя аромат — финальное удовольствие, даруемое хорошим напитком.

Черна смотрела и ждала. Вперые ей довелось видеть исподника столь высокого ранга. Одного из тех, кому непосильно даже зимой прорваться в Нитль — их сжигает закон зенитного света. Но здесь враг чувствует себя не просто уютно. Он тут в силе. А сегодня он вдобавок — победитель.

С виду — среднего роста человек с внешностью европейца, может быть немца, а может и англичанина, подправить от одного к другому не сложно. Ни клыков, ни брони. Из вещей — трость, портфель и шляпа. Никакого оружия.

Враг медленно, настороженно, шаг за шагом подобрался к Черне, заходя сбоку и стараясь не рисковать.

— Мне важна твоя хозяйка, мне скучно, и значит, я хотел бы заполучить достойного противника, — звучно и убедительно молвил он. — Спаси её жизнь. Спаси её честь. Я научу. Ты готова?

— Да...

— Умная девочка, — свободнее улыбнулся враг. — Смотри мне в глаза. Глубже. Глубже.

Палка в ладони Черны сделалсь горяча, даже пояудился запах думка. Палка с хрустом прорубила ребра врага и вышла из спины!

— Не надо советов. Я решаю сама, — едва слышно выдохнула Черна. Она сникла на колени, сложилась на полу так, что лоб пребольно стукнулся о доски. — Чер... То есть чера. Мамы мои, вроде бы две, мы же чуть не вляпались. О чем вы думали? Неужто не могли...

Черна перестала бормотать, сглотнула тошноту и, цепляясь за стул, заставила непослушное тело двигаться. Важно вернуть себе пусть шаткое, но относительно устойчивое положение с опорой на две ноги и обе руки, упертые в стол. Важно осмотреться и собраться с мыслями.

Враг лежит на боку, неловко шевелится и медленно, по сантиметру, выдирает из себя палку. Корни жадно впиваются в плоть и сохнут, впиваются и сохнут — это ведь не шаас какой-нибудь. Надолго его не удержать ничем.

Черна примерилась, пнула тело и вогнала вторую палку в солнечное сплетение. Враг зашипел, дергаясь активнее: его ярость вскипела, ускоряя восстановление.

— Не по силам, — хрипло булькал окровавленный рот. — Не по силам...

— Твой кэччи сказал: это ваш город, — усмехнулась Черна, нагибаясь над врагом. — Ваил, гнилейший из гнилых, кто есть в исподье, я знаю: мне не по силам уничтожить тебя. Тело изрезать могу, это всего лишь тело. Но толку будет мало, знаю. Я не могу и меньшего, мне не выйти из боя и не позвать помощь. Ты отравил бессознание и я, может статься, уже втайне готова слушать тебя, но — позже, много позже. Пока я следую своему выбору, — Черна сглотнула тошноту и прикусила губу. Важно было не молчать и своими словами хоть немного разбавлять влияние чар ваила. — Я думала, как быть, проведя учет свиты и оценив плотность складок. Я искала тебя, я не совсем наивна. Исходно знала: не смогу убить. Такова данность. Даже интересно. Решила: сделаю посильное. Ты влез в плоскость? Мир твой? Но и ты — его.

Широко и безумно улыбнувшись, Черна выдрала палку со свежими корнями из солнечного сплетения ваила и погрузила ладонь в его холодную темную кровь. Красивое лицо врага исказилось, ваил завизжал, вернув себе контроль над легкими. Он понял и сказанное, и то, что осталось в умолчании. Он испугался всерьез и потому стал быстр. Неуловимо стремительным движением выдрал из тела и вторую палку.

В горле ваила клокотала ярость, он рванулся, прорезавшиеся когти полоснули Черну по шее! Ваил дотянулся, уже почти убил... но когти прошли шею воительницы — насквозь!

Анг не может сделать того, что выше его сил. Даже великану не выбелить конус тьмы. Но можно отсечь часть его! Правда, придется оплатить свой выбор, струна чужой связи захлестнется и утянет вниз, и иссякнет...

Черна отрезала — и теперь платила. Она проваливалась туда, откуда нет возврата для людей. А ваил выл и вяз в плоскости. Врастал, делаясь её обитателем, а не гостем.

Ваил визжал и рычал, крошил острыми ногтями древесину умершего оружия Черны. Полуслепыми от боли глазами он видел, как сквозь зал мелькнул потрепанный вууд с разорванным крылом и распоротым во всю длину боком. Как рыжий дракон вспыхнул — и факлом яросного пламени канул в междумирье, без трепета и сомнений за основной частью своей души.

Отсвет драконеьго огня угас... Но черна еще могла видеть и слышать, удаляясь.

Вот в зал ворвался, сопя и рыча, одноглазый шаас. Он был едва годен для боя — с множественными ранами от клыков и когтей рыжего дракона, без двух лап и хвоста. Он визжал и стремился к хозяину. Следом, напирая и пихаясь, в зал полезли хормы.

Ваил лежал, скорчившись и истекая кровью. Однако он уцелел! Вот уже поднимался, полновластный и непобедимый! Свита возликовала. Шаас пал ниц перед хозяином — и умер в позе раба.

Ваил одним движением смял прочный череп. Нагнулся, задышал чаще и глубже, жадно вдыхая соки жизни. Отбросил пустую, быстро гниющую оболочку.

— Придется поддерживать силы за счет доступных ресурсов, — тихо молвил ваил. — Шаас стал опасен, не проверять же, кто из нас теперь главный. То ли дело — вы. С вами я справлюсь. И вас хватит надолго. Я соберу воедино картину катасрофы. Я пойму, как выбраться из плоскости. Почему никто не сказал, что её вууд имеет облик дракона? Ведь в мире нет драконов, чистая стихия никому не подвластна очень и очень давно, я бы сказал даже — всегда... Почему никто не уточнил, что нитлейская дрянь — ловушка? Она не принадлежит замку и не имеет хозяина. Ей безразличны и жизнь, и смерть, если замаячила цель... Великанов нет, как нет драконов. Но что сталось с нами, спрашиваю я?

Ваил выпрямился. Он поправил костюм, и следы крови впитались в идально свежую ткань. Ваил снова был здоров. Или казался таковым.

— Мы обсудим детали вашего предательства, — промурлыкал он, глаза полыхнули алым.

Скулящий от ужаса хорм, комичный в качестве слуги, приволок длинное кожаное пальто. Ваил оделся, поправил шарф. Обвел голодным взглядом свиту, которая теперь стала еще и кормом. Усмехнулся.

— Найдите машину. Я вижу в случившемся повод для умеренного оптимизма, как говорят люди. Она по крайней мере не великан... кажется. И она мертва... полагаю. Там люди не выживают. Там мой мир... был.

Глава 27. Влад. Замок Хрог

Нитль, второй день зимы

Вся ночь ушла на составление хотя бы черновых планов, а вернее контурных — так предпочитал говорить сам Влад, подчеркивая усердие в работе. Он наконец-то обнаружил область, где мог полагать себя профессионалом. И пусть он года три назад последний раз был ведущим на корпоративе, но опыт не теряется. Пусть мир другой, люди другие, а что смешно здешним детям, — это и вовсе загадка загадок. Но есть дело, порученное хозяином замка. Доверие очевидно. И это то самое дело, в котором человек из плоскости не выглядит пародией на здешних жителей.

— Я выбегаю оттуда, — слегка переживая, пятый раз уточнил Плат.

— Хорошо бы доработать текст, — посетовал Влад. — Но времени мне дали меньше, чем нисколько. Трудно импровизировать, не чувствуя целевую аудиторию.

— Не говори таких ужасных слов, от них тянет падалью, — без тени насмешки посоветовал Плат. — Не от души. Сперва ты загорелся, все мы ощутили. Я помню восток, помню то лучшее, чем он делился с нами. А сейчас вижу и изъян.

— Все вы твердите про эту глупость.

— В общем и упрощенном виде она — самолюбование... гонор? — подобрав нелепое слово, Плат едва смог произнести его с запинкой на русском, кивнул и повторил. — Гонор. Ты сперва отдавал. Хорошо, щедро, как солнце светит. А теперь закрылся и хочешь брать. Ты ловишь взгляды и ждешь... признания. Славы?

— Но я вложил немало сил и...

— Подумай лучше, все ли, кто сейчас охотно учит роли, будут целы завтра, — нагнувшись к уху, шепнул Плат. — Мы уходим в Хрог на рассвете. Совсем скоро. Бэл разрешил тебе увидеть это. Если не боишься. Не думай, я не подначиваю и не презираю. Предупреждаю: там будет худо. Но, если пойдешь, сможешь понять многое о детях. Вечером их и будем веселить.

Влад собрался уточнить время, но не успел. По стенам прокатился непривычным направленным эхом бронзовый удар гонга — он искал тех, кому предназначен. Плат отложил листок с наспех сделанными записями, звякнул по камням панцирной рукой в доспехе. Подмигнул сизым нечеловеческим веком — пора приятель, решай.

В горле у Влада вмиг высохло, сердце встало тромбом в пищеводе, в готовых лопнуть легких дрожал отзвук гонга. Или — страх? Все тот же страх, что гнал по лесу и выстуживал спину, мешая оглянуться и встретить беду глаза в глаза.

— Я ведь буду не один, — беззвучно успокоил себя Влад, едва шевеля одеревеневшими губами.

— За стену тебя никто не выбросит, — подбодрил Плат, широко улыбаясь. — Решил?

— Нет... но я привык быть при тебе, напарник. У нас в фильмах всегда у крутого копа есть такой вот, как я, умный и немного странноватый партнер. Или не умный. Или...

— Ты умный, — веско сообщил Плат. Снова звонко подмигнул. — Партнер Влад.

Отвечать не пришлось, и ангу не довелось узнать, дрожит ли голос: по ступеням проклацали когти Игруна. За ничтожное время от удара гонга до появления буга Влад успел немало разного передумать и три раза сменил решение относительно похода в чужой замок. Он не рвется в герои, у него тут масса дел, проект сырой и требует доработки, да и что он увидит, будучи человеком плоскости? Такой же замок в такой же местности.

Бэл, как обычно, плотно сидел в плетении вьюнов и не мешал шкодливому бугу гарцевать, сбивая хвостом мелочи со столов и подоконников. Седок лишь хлопал зверя по загривку и тем вроде бы просил умерить пыл. Игрун старательно не понимал, порыкивал, точил когти и подсовывал под руку усы — гладь! Для коня полководца он вел себя умопомрачительно плохо.

Но во двор добрался быстрее любого коня. Первый анг с тоской вздохнул и, едва заметив Бэла, двумя жестами расставил людей. Анг оставался в Файене и почти плакал. Только борода и спасала всех от изучения полной картины отчаяния. Зато второй анг был безмятежно спокоен и скуп в движениях, словах. Стоял у плеча вальза запада, ждал знака, чтобы проверить ненадежную, наспех забранную в складку плоть мира. Скорее всего плоть расступится и пропустит, но годных вальзов недостача, опыт их не слишком велик, все это пояснил еще ночью Врост, страдающий не менее первого анга — его тоже не возьмут в бой!

— Большего нам не сделать, — мерно выговорил вальз, стирая бисеринки пота со лба. — До заката продержим. Может быть.

Старый анг не стал дослушивать чужие сомнения, покряхтел, как пловец на берегу, заранее знакомый с холодом воды и принимающий его без осуждения, но равно и без азарта. Сложив ладони лодочкой, анг упер их в пустоту и нажал, преодолевая сопротивление незримого. Вид двора и стены за ним подернулся рябью и восстановился. Анг глубоко вздохнул и качнулся вперед, пропадая из вида.

— Не дыши там, оно не опасно, но так знаешь... по мозгам лупит, — негромко посоветовал Плат. — Глаза прикрой, не напрягай себе мозги.

Игрун рявкнул и ушел в ничто, распластавшись в красивом прыжке. Первый анг мрачно уставился на Плата.

— Без него не возвращайся, — прорычал он.

Плат хмыкнул, правой рукой сам зажал рот гостю из плоскости, левой пребольно надавил на лоб и нос, заслоняя обзор. Шагнул вперед и внес Влада, так и не успевшего понять, по своей воле переступают ноги или же догоняют взятую в плен дурную голову...

Накрыло ощущение холода и жара, того и другого сразу. По ушам ударило, как при вхождении скоростного поезда в туннель. В закрытые веками и рукой анга глаза полезли такие обрывки абстракций — хоть кричи. Но рот тоже предусмотрительно зажат. На выходе из складки непривычное сбежало по коже, как прохладная вода.

— Дыши, — разрешил голос Плата. — Садись к Бэлу за спину. Вот так.

Забросив приятеля на буга до первых осмысленных возражений, Плат в один прыжок с места оказался на стене. Рявкнул — и вторым прыжком покинул пределы замка. Глаза Влада сморгнули, горло протиснуло ком холода и недоумения вниз, он прокатился по пищеводу и рухнул камнем в желудок. Мир будто включили, все способности восприятия насторожились и заработали в полную силу.

— Держи, тут закроем, успеваем! — на стене переговаривались негромко, деловито. Голосов Влад почти не разбирал, тем более все были незнакомые и сливались в единое бормотание дела. Непонятного, но прекрасно отлаженного. — Второй слой, еще бандаж. Есть корни для основного плетения? Сюда пяток.

Замок вздрагивал весь, от крыш и до основания, ворочался раненым чудищем, стонал и хрустел жалобно, обреченно. Звонко и страшно лопались стены, брызжа во двор шрапнелью осколков. Но люди на стенах не суетились и опять повторяли про корни, бандаж — и нечто менялось, трещины медленно, трудно — но сходились. Наверх подавали запасы материала. По основанию стен пробегала судорога — и камни заметно для глаза смещались выше, окончательно восстанавливая то, что было разрушено. Увы, тотчас пушечным громом снова рвалась трещина, уже в ином месте.

За стенами творилось нечто ужасающее. Черное небо мчалось круговым вихрем, окольцовывая замок. Зимние молнии, ледяные, тощие и хлесткие, лупили в стены и луг вне замка, канонада громов рычала непрестанно. Открытые ворота — кто бы мог представить такое при осаде дома, на Земле? — обороняли невероятные создания. Подобия бугов, но куда кошмарнее. Влад таких прежде не видел. Рядом с тварями были анги в полном доспехе, иногда взгляд успевал выхватить промельк сизости стали — только так и видно их в бою.

— Где дайм? — негромко говорил тем временем Бэл, вроде и не замечая ужаса осады. Голос звучал спокойно, вежливо. Чуть помолчав и не дождавшись ответа, Бэл сам продолжил. — Позвольте я до встречи с ним попрошу начать строиться к переходу и по готовности отсылать сперва детей, затем раненых, далее псахов и скот. Желательно совместить переход животных и людей, силы вальзов запада не безграничны, времени мало.

Пожилой вальз — Влад научился уже немного различать этих от ангов и слуг — кивнул, поджал губы и, шатаясь, побрел исполнять просьбу, которая по сути была приказом. Правой руки у вальза не было, чудесного лечения ему никто не предложил — просто перетянули жгутом обрубок. Почему вальз еще стоял на ногах и более того, исполнял дело? Влад озирался, прикусив язык и запрещая себе громко дышать, не то что охать.

Замок умирал. Боролся, заращивал трещины и возводил стены — но умирал. Обреченность висела в самом воздухе, сером, пронизанном ничтожными, как пыль, снежинками. Зима ворвалась в кольцо стен. Но люди упрямо не желали сдаваться и отчаиваться.

— На тебя сильно давит здесь? — Бэл полуобернулся, вспомнив о своем спутнике, молча и неловко присевшем боком на буга.

— Да.

— Именно давит?

Влад промолчал, недоуменно поджав губы. Неужели его посадили на буга, чтобы снова проверять, велик ли страх в обитателе плоскости? А если нет, зачем задавать столь провокационный вопрос?

— Вроде и на меня именно давит... Давай я тебе расскажу, что у нас в планах. Надо повидать хозяйку замка. Дайм, то есть хранитель огнива, её муж. Но все молчат о нем... А хозяйка здесь — лучшая на весь север травница. Полагаю, она в той части двора, где псахи и куда собирают раненых.

— Замок что — живой? Я как-то не ожидал.

— Огонь живой. Замок — его... тело. Давай так и назовем, тело. Я ощущаю, как это тело остывает, вот и спросил: давит ли? Пока огонь силен, исподье всего лишь давит на стены. Это преодолимо. Тут все иначе. Смотри: дети пошли. Хорошо, быстро. В Хроге толковые вальзы, да и анги у них сильные. Может, продержим оборону до вечера, а?

— Ты прорицатель, — удивился Влад.

— Я знаю, что будет к ночи. Но как скоро это состоится, зависит лишь от людей, — пояснил Бэл. — Глупости что, мол, можно предсказать грядущее. Посильно увидеть с холма долину впереди, проложить тропу. Но пройти её всяко надо — ногами. Я вижу. Люди идут.

Бэл смолк и погладил Игруна по шее. Буг в чужом замке сделался тих, сосредоточен. Не шалил, не рычал. Исполнял указания друга по выбору пути — и без спешки взращивал сизую броню с множеством шипов. Длинные боевые когти клацали по камням резко, с привизгом.

Двор напоминал знакомый, но по стыкам и трещинам плиток лежала изморозь. Над брусчаткой стлался холодный туман. В нем детали терялись, и потом выплывали совсем рядом, внезапно. Звуки то проникали и полнили двор — то уходили далеко, словно кто-то закрыл гигантское окно с тройным стеклопакетом.

Раненых Влад увидел тоже сразу, рядом. Туман отшатнулся, и по обе стороны от мерно шагающего Игруна проявились плотные войлочные подстилки. Люди лежали прямо на них, укрытые чем попало, от плащей и до тряпок. Меж рядами раненых ходили пожилые слуги, тут и там сидели и лежали псахи — едва живые, выдохшиеся и уже не годные лечить. И все же они старались помочь. Буг шел и шел, пока впереди не появились каменные постройки. У распахнутой настежь двери сидела на ступеньке женщина средних лет и смотрела себе на руки, пальцы мелко подрагивали усталостью, которую не скрыть. По всему видно: женщине было даже хуже, чем полуживым псахам. Она истратила себя до донышка.

— Мы успеем забрать всех, — пообещал Бэл, разрешая Игруну прилечь у порога. — Что с огнем?

— Ты вежливо не спросил худшего, ведь ты прорицатель и знаешь ответ, — горько усмехнулась женщина. — Ночью я проснулась, рядом уже поднимался... он. Иди и глянь. Это сразу было необратимо. Глянь и не спрашивай, что с огнем.

Бэл смущенно покосился на узкую щель входа, почесал бок Игруна и виновато повел плечами. Вслух пояснять он ничего не стал: кажется, женщина не желала понимать в своем горе, что прорицатель болен, что встать и пойти просто не в силах. А буг в дверь если и протиснется, то еле-еле.

— Я... гляну, — сипло выдавил Влад, недоумевая, зачем вдруг вызывается.

Бэл живо кивнул. Пришлось встать, теряя контакт с теплым мехом буга — и двинуться к двери на негнущихся ногах. Заглянуть в темные её проем, проморгаться и сделать еще шаг.

Помещение оказалось небольшим, темным — свет проникал лишь через приоткрытую дверь. Каменный пол устилал серый, чуть светящийся кое-где мох. Такой же, но куда ярче и гуще, рос в загоне, выделенном Светлом для молодого рогача. Влад нахмурился, сообразив: мох тоже умирает, темный уже замерз. У дальней стены нет ни крохи света, там холодно, изморозь едва слышно шуршит, кристалл за кристаллом нарастая на камнях, прямо теперь. Вдоль стены, растянувшись на всю длину загона, лежит туша зверя, такая темная, что трудно разобрать её в густой тени. Видно лишь морду, выбеленную по кончикам ворсинок все той же смертной изморозью. Кристаллики багряного и бурого льда обозначили кромки огромной раны — от шеи и до нижних ребер по правому боку, в нынешнем положении — верхнему. Влад сам не мог понять, почему проснулось любопытство, темное и противоестественное. Смерть могучего существа притягивала внимание. Хотелось нагнуться и заглянуть в морду. Тронуть рукой мех... То ли ощутить последнее тепло, то ли соприкоснуться с загадкой зимней стужи. Вечером именно о зиме и будет вся история, разыгрываемая для детей. Он не понимает сути переделок в сценарии, предложенных Платом, Светлом и прочими. И он хочет дотянуться до разгадки... Зверь имел роскошный мех, мягкий, податливый, без намека на боевые признаки — ни брони, ни шипов, ни хвостобоя, как тут называют шары, способные отрываться и улетать далеко, в гущу скопления врагов. Мех был холодным и не грелся под пальцами.

Влад нагнулся ниже, мечтая опрометью бежать вон — и не имея к тому сил. Еще недавно он желал увидеть смерть в стеклянном зверином глазу. Теперь жаждал отказаться от зрелища.

Глаза у зверя были распахнуты во всю ширь, под ресницами вдоль века залегла вездесущая изморозь. Влад прокусил язык, подавился своей же кровью — и оттолкнулся обеими руками от стены, отступил к двери шаг за шагом. У зверя были глаза человека. Совсем как у Тоха. Нет, много хуже! Мертвые глаза, полные отчаяния и боли. Под коркой смерти это отчаяние не замерзло, не сгинуло — оно было глубже смерти и тяжелее свинца.

Рука Бэла поймала под спину и усадила на теплую шкуру буга, Игрун лизнул в ухо и задышал, грея щеку, ободряя. Пальцы прорицателя легли на виски.

— Так больно... — едва двигая губами, ужаснулся Влад, отдавая слова и память и обретая облегчение. — Хуже смерти.

Он осекся, ощутив движение пальцев Бэла и его молчаливое предостережение. Женщина и без гостей знала, как больно — ей было много хуже, чем мог понять Влад или кто-то еще.

— Спасибо еще раз, Влад. — Голос не изменил Бэлу. Прорицатель, поддерживая Влада под спину, поклонился женщине. — Ужрец, и зрелый? Откуда бы зимой-то...

— Ты привел вальзов с запада, — невесть с чего разозлилась та. Всхлипнула и уткнулась лицом в ладони. — Прости. Все лето мы теряли людей. Я не знаю, почему у нас и только ли у нас эти... плодятся. Не бери никого из нас к себе в Файен, не надо. Ты понимаешь, что мы можем принести заразу. Разве ты не догадался, отчего нам отказали в помощи все остальные замки? Разве ты не знал это заранее?

— Меня и Файен мало интересуют страхи слабаков и хитрость подлецов. А равно и прочие доводы тех, кому пора покинуть мир живого леса, — резко бросил Бэл. — Пройдут все, и ты изволь собираться в путь прямо теперь, с детьми, надо устроить ваших, а места мало и порядка тоже. Твоим людям нужна твоя поддержка. Прошу не тратить впустую силы вальзов запада. Боль души можно отложить. Это звучит нехорошо, но замок твой, люди твои. Надо помнить о них. Выводи. Я займусь огнем Хрога.

— Он никому не отзывается, — безнадежно покачала головой женщина, глядя на раненых и нехотя, медленно поднимаясь в рост. — Я пробовала и сожгла руку. Другие тоже пробовали, вышло еще хуже. Дайм умер. Видишь, я сказала вслух. Мой дайм умер. Мой замок умирает. А я буду жить без дома и надежды, таков долг, ты не изволил быть добрым и напомнил мне это. Огня не сберечь. Перстень был на... лапе. Это я отсекла коготь, и огниво осиротело. Оно там, в спальне, по-прежнему лежит на полу. Не трать силы и здоровье. Хрог уходит, разочаровавшись в людях.

— Проследи, чтобы мы забрали всех, — строго, с нажимом, велел Бэл. Глянул в проем двери. — Его тоже. Дайм в любом виде будет захоронен, как подобает. Исподье не получит ничего, кроме холодных камней.

— Ты...

— Прорицатель, — упрямо опередил следующее слово Бэл. — Не мешай мне оказаться правым. Не смей. Даже ты.

Игрун развернулся прыжком, хлестнул шипастым хвостом по стене, сбив из-под низкой крыши пригоршню деревянного крошева, камней и изморози. К главному зданию замка он помчался длинными прыжками, получая от бега удовольствие и хоть так усмиряя жажду боя. Буг косился на стены, порыкивал и пушил усы. Он мечтал оказаться на гребне, а затем и за стеной. Бэл указал на переход, тронул за руку одного из детей здешнего замка, хмурого подростка, нехотя бредущего к спасению — хотя он бы предпочел стоять до конца на стене. Это читалось во взгляде и пугало Влада.

— Как выйдешь там, кликни мне пекаря и Вроста. Сразу, это твое дело. Справишься? Одна нога тут, другая — там!

Парнишка оживился, получив важное задание, кивнул и прыгнул в переход, немедленно исполняя дело. Буг замер, понимая, что надо ждать. Влад теперь сидел боком на самой холке зверя. Смотрел на ближнюю стену, сжимая зубы и глотая тошноту — прокушенный язык отвратительно кровил, соленое так и перло, рвота подступала и донимала спазмами.

Стена имела уже три трещины, которые сходились медленно, трудно. Снаружи лупили огненные шары, их было видно в щели. Сияние и грохот усилились, пахло паленым. Люди перекликались так же деловито. За стеной вдруг расхохотался басом кто-то из ангов, ослепительно полыхнуло, замок дрогнул весь, целиком — и волна покатилась по почве, словно это — вода.

— До ночи удержать Хрог будет сложно, — тихо молвил Бэл. — Влад, ты иначе видишь мир. Как оно — все еще давит? Мне важно, соберись и скажи. Давит — или пришли и иные ощущения?

— Копошится, — не разжимая зубов, проскрипел Влад. — Под кожей.

— Именно. Благодарю. Я понимаю, ты прислушиваешься и думаешь о Плате, у вас есть общее. Он жив. Он сильный анг, почти великан. Справляется.

— Я понятия не имел, что надо делать, когда затевал глупейший спектакль для детей, — нехотя пожаловался Влад. — Ты сказал — развлечь и праздник устроить... Но ведь они в этой изморози по самое... сердце.

— Все будет хорошо. Я верю в тебя.

Из перехода, по-прежнему незримого, обозначенного лишь тем, что два вальза запада стоят по его сторонам, прыжком вынырнул все тот же пацан, улыбнулся и показал рукой — вот они, я позвал.

— Благодарю, — улыбнулся Бэл. — Иди к Светлу, он тебе расскажет план на вечер. Может, укажет место и дело. Скажи — я просил.

Парень кивнул и снова скрылся в проходе, прижимаясь к одному из зверей, идущих через складку плотно, бок к боку. Навстречу протиснулись один за другим Врост и пекарь. Бэл не потратил на приветствие ни мгновения, буг это знал — и сразу отвернулся, двинулся к парадной лестнице главного здания.

За массивной дверью сразу стало тихо, бой будто отсекли. По камням иногда пробегала слабая дрожь — и только-то. Буг опасливо взрыкивал и топорщил загривок, ему не нравилась тишина, опасно похожая на запустение. Людей в здании не было. Воздух резал легкие — холодный, наполненный мельчайшим пеплом. Скоро зола заскрипела на зубах, подтверждая: не почудилось.

Буг одолел лестницу и выглянул в главный коридор, похожий на иной, привычный по Файену. Южное окно украшал витраж с драконом, центральную стойку северного образовывала стальная фигура великана, подпирающего каменный свод. Игрун принюхался, фыркнул, сказал очень серьезно и осмысленно 'у-рр-м' и стал красться на север. Заглянул в полуприкрытую дверь, пролез в щель, боками царапая дверь и косяк. Миновал темную комнату и попал в спальню. Влад сразу увидел коготь, словно более ничего тут и не было. Коготь с перстнем на кончике занимал все внимание.

— Только на хранение, таков уж мой удел — хранить, чтобы отдать законному хозяину, — голос Бэла прокатился по комнате звучно, властно.

Прорицатель двумя пальцами бережно обхватил перстень и поднял — коготь при первом же касании рассыпался в прах...

— Врост, возьмешь ли ты бремя заботы о чужом огниве? — голос все так же отдавался эхом и гудел, кажется, по всему замку.

— Да.

Бэл передал перстень. Буг уже вез его прочь из спальни, в главный коридор и оттуда — в каминный зал. Влад едва смел дышать. Воздух с каждым шагом темнел от чада. Двери каминного зала, созданные из массивного резного дерева, стали жирным черным углем и скрипели под пальцами. В зале за дверями клубился в непрестанном движении пепел, скручивался вьюнами смерчей и снова ложился на мрамор, чтобы немедленно взлететь роем черных бабочек.

Влад оглянулся и сосредоточился на лице Бэла — так ему казалось проще пережить жуть этого места. Прорицатель оставался все тем же недорослем, одетым не на бой или в гости, а по-домашнему, в старую рубаху и мягкие, мешковатые штаны. Выражение лица удивляло: словно ужаса в зале и нет никакого, смотрит человек на черных пепельных бабочек, интересно ему. Он задумался, чуть щурится и оценивает свои наблюдения, готовится ими поделиться. Вот буг добрел до камина и, фыркая недовольно, разогнал хвостом пепел, лег. Бэл внимательно посмотрел на чужой огонь и осторожно, уголками губ, улыбнулся.

— Приветствую, Хрог. Файен давно не читал твоих отблесков в глазах своего хранителя. Он рад.

Над углями едва заметно качнулся одинокий стебелек пламени, и был не толще волоса. Бэл вежливо кивнул, отмечая, что принял знак. Оглянулся на пекаря и Вроста, представил их обоих.

— Мы все обсудили с Файеном еще утром, он сразу знал: ты не из тех, кто набивается в гости и тем более тебе тягостно безделье, — продолжил Бэл. — Но видишь ли, у нас общий интерес. Файен молод по вашему счету. Он исключительно плохо — да простит он меня за правду — работает с пекарем.

— Бестолочь, — прогудел пекарь. — Жжет корки.

— У нас вечером праздник для детей, — добавил Врост, рассматривая перстень с огнивом у себя на пальце — огромный, на много размеров больше, чем годен ребенку. — Торт нам не испечь.

— Мы все, люди и огонь замка, просим тебя о помощи и наставлении, — поклонился Бэл. — Это создаст тебе некоторые сложности. До весны мы не сможем восстановить твои стены на прежнем месте. Но я готов дать клятву: это и есть наша цель, вернуть тебя сюда и дать свободу выбора. Только очень прошу, умоляю: погоди до весны. Твоим людям тоже надо иметь силы перезимовать. Они привыкли греться твоим теплом и отдавать тебе благодарность. Если ты не возьмешься наставлять нашего пекаря, слишком многие не сойдут сегодня со стен. Они не бросят тебя, Хрог. Стоит ли проверять правоту моих слов, если цена ей — жизнь верных тебе? Дай им повод не умирать. Ты ведь веришь в них.

Бэл помолчал, глядя окно. Влад ощутил на спине каплю пота, ползущую все ниже. Только что было утро! Почему за истлевшими занавесями стремительно, как в киномонтаже, надвигаются сумерки, проматывая день в несколько минут?

— Врост, ты готов? — спросил Бэл, пряча опасение за прикрытыми веками.

Время замерло на бегу, голос вспугнул его и притормозил. Врост молча прошел к камину, встал на цыпочки, опираясь левой рукой о камни отделки камина, и потянулся в его недра. Пламя гневливым петухом взметнулось, готовое клюнуть в руку — и опало, не причинив вреда. Врост наступил на подставленную бугом лапу и дотянулся до двух камней, перевитых алой нитью. Бережно принял вес камней и отступил, удерживая их в обеих руках, сложенных лодочкой. Перстень касался камней и грелся, делаясь бурым, багряным, золотым — и снова бледнея.

— Никогда не пек торт, — посетовал пекарь, вздохнув всей грудью и подняв ворох пепла. — А ну бегом! Как я успею без рецепта-то? Плоский наш умник только одно и знает: сладко должно быть. С кремом.

Пекарь жаловался камням в ладонях Вроста, склоняясь над ними и им одним доверяя свою беду. Что не мешало ему шагать впереди буга, почти бежать, покидая зал, коридор — и само здание.

Двор лежал под гнетом серого тумана пустой, мрачный. Иссеченные шрамами стены более не срастались, камни рушились и вовне, и в сам двор. Молнии били уже по вершине стены и даже по башням главного здания. Людей на стенах осталось мало — две-три группы, и те покидали свои посты, бегом направлялись к переходу. Вальзы запада теперь не стояли, оба сидели на спинах боевых бугов, и каждого поддерживал и опекал опытный анг.

Рядом вырос из тумана Плат, черный в копоти и крови, доспех висит рваными корнями. Плечо перетянуто повязкой.

— Ходу, — приказал он, вставая замыкающим и отступая так, чтобы видеть все вокруг и прикрывать спины. — Врост первый, теперь ты... Бэл, присмотри за Владом.

— Я должен... — уперся Бэл, трогая загривок буга.

— Должны теперь и здесь только анги, — оборвал его Плат. — Мы разберемся, иди. Там Файен и там тоже был трудный день.

Влад ощущал, как суматошно бьется у горла сердце, как страх впитывается в кожу, а изморозь — вездесущая и ужасная — норовит осесть на рубахе и пробраться к спине, сводя мышцы судорогой отчаяния. Глаза выхватывали нелепые, случайные подробности крушения замка.

Анги у разрушенных ворот — отступают, медленно, шаг за шагом. В ворота сунулась голова первого исподника — его Влад прежде не видел, но сразу понял, кто таков. Вьюга лизнула камни двора и потекла белой рекой, заметая развалины под стенами.

Исподников стало больше, первый завизжал, прыгнул — и своей кровью запятнал камни. Вот второй анг Файена. Старик стоит на одном колене, как древние рыцари Земли, приносящие присягу. Опирается на клинок, поставленный вертикально и отдыхает, опустив голову и прикрыв глаза. Он — у самого перехода. Хорошо, значит — успеет уйти. И Плат рядом.

— Не дыши, — напомнил Бэл.

Буг прыгнул, втиснулся в канал перехода, такой узкий, что в нем сдавило до хруста костей. В лицо пахнуло теплом. Света прибавилось. Влад сполз со спины Игруна, щупая камни двора иного замка. Ни одной искры изморози! Хотелось лежать и слушать мир. Живой, годный для людей и родной им. Мир, где можно надеяться, а не угасать. Перекатившись на спину, Влад смотрел в небо, вечернее небо без облаков. Дышал и улыбался. Чуть повернув голову, наблюдал, как один за другим возникают, входят в живой замок анги. Одним из последних ворвался Плат — злой до нечленораздельного рычания. Обе руки заняты, вцепились в куртки вальзов запада. Вальзы едва дышат и вяло, неловко отбиваются. Бросив их, как добычу, подбежавшим людям, Плат рухнул на колени и завыл, уткнувшись в колени. За спиной анга последний раз дрогнула рябь в воздухе — и переход сгинул. Влад и сам не знал, отчего уверен в этом своем понимании. Почему-то стало важно увидеть Бэла.

Прорицатель смотрел перед собой темными, налитыми ночью глазами. Он бледнел и слабел, но упрямо следил за нездешним. Плат встал, подошел и тронул пальцами виски Бэла, не спросив дозволения. Так они и замерли надолго.

— Все, — тихо сказал Плат наконец.

Еще немного постоял и стал озираться, словно только теперь и понял, где он. Кивнул первому ангу, еще кому-то.

— Праздник, — кое-как выговорил Бэл.

Игрун заскулил и медленно, опустив хвост, поплелся ко входу в главное здание. Плат кивнул, поморщился и нашел взглядом Влада. Присел рядом.

— Мы победили?

— Переходы обычно закрывают вальзы, при этом хотя бы один остается и запечатывает складку с той стороны, — сообщил Плат, глядя мимо собеседника, он и говорил-то сам с собой... — Вальзы запада полагают такое — своим бременем. Далеко не все готовы его нести. Благодаря им спасены люди и сам огонь замка, но есть ли смысл в благодарности, оплаченный жизнью тех, кто создал переход? Это первая причина того, что в крайней нужде помогают немногие. Все люди запада знали утром, что утрата для них неизбежна... вечером. И мы знали.

— Но ты выдрал их оттуда!

— Я не остался. Не умею закрывать и расправлять складки, — теперь слезы были видны отчетливо. Плат встряхнулся, поддел пальцами полусухой доспех на лице и порвал, стаскивая защиту с головы, как резиновую шапку пловца. — Ничего я толком не умею. Не дорос. Он учил меня работать со временем, он умел в полную силу, ведь все мы вышли, ты сам видел: время стояло, как вода за запрудой. Мы уходили, а они не могли ворваться... Почему всегда так — бестолковые уходят, лучшие остаются.

Плат тяжело вздохнул и стал смотреть в небо.

— Кто? — шепотом спросил Влад.

— Второй анг замка Файен, — внятно выговорил рядом, у самого уха, срывающийся голос первого анга.

— Он там совсем один и... — ужаснувшись, забормотал Влад, поднимаясь и нелепо замирая на коленях, упершись кулаками в брусчатку.

— Мы потеряли за день, если не делить по двум замкам, до тридцати ангов и десять вальзов, — сухо сообщил первый анг. — Но мы полагали, что уходя из Хрога, оплатим вечер еще дюжиной жизней. Как думаешь, он стоит дюжины?

— Надо отменить праздник, — сжался Влад.

— Завтра исподье возьмется за нас, — несколько спокойнее предположил Плат, вставая и глядя в сторону ворот. — Нет, мы будем праздновать. Дети и так едва живы от пережитого. Детям нужен праздник, мне тоже. Завтра я должен верить в весну. Сегодня что-то у меня с этим слабо к ночи стало, беда. Идем. Опять забыл, откуда я выпрыгиваю. Смешная история, ты молодец, ловко придумал.

Анг уже привычно приобнял за плечи и вел, опекая и украдкой озираясь: защита тех, кто рядом, у него крепко сидела в привычках, а то и глубже, в рефлексах. Влад переставлял ноги и ощущал, что шагает по пустоте, под ним пропасть. Так нельзя жить и даже умирать так — нельзя... А как можно? Разве у него есть ответ? И чего он хотел с утра, представляя себе успех нелепого праздника? Признания. Пустое слово за день высохло. У него, как принято говорить в Нитле, не нашлось крепких корней...

Влад не помнил, как его одевали в наспех сшитый за день невесть кем халат и как прилаживали моховую бороду. Он смотрел пустыми глазами в стену и понимал, что никуда не выйдет и ни слова не скажет. Рука Плата вцепилась в затылок и толкнула на свет.

Детей было много. Эти дети днем видели мертвый двор Хрога, лопающиеся и все хуже зарастающие стены... Сейчас, вечером, они сидели в тепле, укутанные в одеяла и плащи, пили горячее из больших кружек. Но в глазах у каждого еще стыла изморозь.

— З-здравствуйте, дети! — постепенно привыкая говорить гулким басом, запрещая себе заикаться и отчего-то думая только о том, как все испортила первая заминка, начал Влад. — Я дед Мороз из плоскости, я добираюсь сюда очень редко, и все подарки обычно достаются иным мирам. Но в эту зиму по свежему льду резво летят санки...

Говорить о плоскости и прочем было ужасно. От слов, написанных вчера без понимания смысла, шевелились волосы и потно мок подбородок под мхом. Почему эти слова не вычеркнули ни Плат, ни сам Бэл? Они-то знали, что тут значит зима!

— Мы с верным бугом привезли вам большой мешок, — текст говорился сам собой, деваться-то некуда.

Игрун, не дождавшись своего времени, высунулся из-за нарисованного леса, улыбнулся во всю пасть. Стало видно, как его, могучего, тянут назад несколько ангов, а он упирается лапами и впивается когтями даже в камни. Кто-то из зрителей захихикал.

— Надо позвать буга, — укоризненно глядя на помятый тряпичный лес, сообщил Влад. — Все знают его имя?

Дети закивали, не сводя глаз с буга, продолжающего с диким упорством лезть через лес — незваным.

— Злодеи мешают попасть на праздник нашему бугу, — меняя текст, сообщил Влад, заметив за колыханием 'леса' вцепившегося в пестрый хвост оскаленного Плата. — Давайте позовем буга все вместе.

Буга позвали. Дальше дело пошло неплохо, хотя роли никто не мог учить — откуда взять время? Но это, кажется, не смущало даже зрителей. Из Ружаны получилась замечательная Снегурочка, хоть и очень молчаливая. Разбуженный вечером куст жавельника — он же елка — норовил закопаться и заснуть, но его тормошили, наряжали. Водили хоровод, старательно переступая корни, чтобы не повредить 'елке'. Влад все хуже понимал происходящее, но держался. Улыбка так приклеилась к лицу, что её хотелось оттереть или оторвать. Это был уже не праздник, а истерика. Когда все закончилось, Влад не помнил. Он очнулся в своей комнате. На кровати. Все в том же халате. Бороду уже снял Плат, он же укутал одеялом.

— Ты справился, — веско сообщил анг, присев у кровати, прямо на пол. — Толковая штука — праздник. Теперь они будут помнить, что зима бывает доброй, а снег не враг и не смерть. Торт хоть удалось попробовать?

— Нет, — губы нарисовали ответ без звука.

— А я урвал кус. Кто я был-то? Железный дровосек. Это я плохой или хороший?

— Уже не знаю, — отмахнулся Влад, зарываясь в подушку и натягивая одеяло на голову. — Ничего не знаю.

Он мгновенно провалился в сон. Там сперва было тихо и темно, это радовало. Но коварная Дюймовочка, не взятая в сценарий из-за малого роста, все испортила: шелестя крыльями, она прилетела, села прямо на мочку уха и принялась зудеть комариным голоском о своих правах, гонораре в виде лучшей капли крема и умении доводить даже бугов... Влад стонал во сне, отмахивался и умолял не путать его с бугом и не доводить. Зудение не проходило. Дюймовочка то ли влезла под шкуру, то ли позвала на подмогу кого-то еще мельче и гнуснее себя. Теперь боль копошилась прямо в мозгу. Голова должна была вот-вот взорваться, Влад перемогал, сколько было мочи — а затем, кажется, все-таки закричал. Разбудил себя воплем, сразу это понял, обрадовался несказанно, резко сунулся сесть... и ударился лбом в чей-то лоб.

— Кто здесь? — ужаснулся он, все еще помня сон и опасаясь одновременно вымышленных буга и гнусной Дюймовочки — а равно реальных злодеев.

Чужих в замке много, никто пока и не знает в точности, сколько. Вдруг они — вовсе не друзья? Бэл от усталости ошибся и впустил коварных врагов.

— Мания величия, — утешил себя вслух Влад, опознав ночного гостя по шипению: тот тоже растирал лоб. — Кто пойдет меня убивать? Разве ты, так и не решивший, злой железный дровосек или добрый.

— Говори тише, — попросил Плат. — И не мешай.

Снова склонился и тронул виски пальцами. Зашипел, еще и кряхтя, даже охая изредка. Зато зудение сгинуло — а вернее, и Влад это смог осознать — переползло в соседнюю голову.

— Что тут...

— Он расскажет позже, — шепнул в ухо Врост.

Захотелось накрыться с головой. В комнате что — толпа? Хоть люди знакомые и надежные, этим можно позволить довершить дело и затем понадеяться на честное пояснение сути происходящего.

— Есть, — азартно выдохнул Плат. — А ведь — есть!

Он плотнее сжал пальцы, оплетая голову и нажимая на виски до острой боли.

— Цепляйся за ремень, сейчас будем быстро бегать и высоко прыгать, — приказал Плат.

Влад вцепился, прекрасно зная, что сумасшедший анг повторять не догадается и считать до трех — тоже. Плат действительно метнулся с места к двери, скользнул в коридор и помчался огромными скачками. Двигался он беззвучно, значит, доспех снял. 'Отпустил' как тут чаще говорят, поскольку важна именно общность двух составляющих — человека и растения. Если то, что оплетает ангов, можно отнести к растительному миру.

Анг по-прежнему цеплялся за голову Влада, бесцеремонно прижимая её к плечу, чтобы высвободить хотя бы одну руку. Иногда он подхватывал этой рукой под спину, но чаще отталкивался от стен или пружинил, регулируя сближение с преградами. Темный, без огней и света луны, замок представал Владу незнакомым и исключительно загадочным местом. Глаза не видели ровно ничего, но сознание иногда ловило обрывки того, что было доступно ангу. Восприятие Плата мчалось в ином темпе и почти сводило с ума. А зудящее и копошащееся по-прежнему присутствовало рядом.

Постепенно, наблюдая явление со стороны, будучи словно бы отгороженным от него ладонью Плата, удалось нехотя и с немалой оторопью понять: оно — знакомое. Оно уже проявлялось. Более того: оно очень похоже на то, с чем резонировал Влад в первый миг присутствия в Нитле. Еще Тох сказал: резонанс важен. Кажется, так же думал Бэл. Но — промолчал, скрыл и догадки, и планы.

Предложил добровольно участвовать в походе в Хрог. Влад попался на уловку, которую задним числом находил примитивной. Скажи ему те слова не Плат, а кто-то иной, ни за что бы не заманил в опасный замок. Плат же усадил на спину буга, оставил с Бэлом. Хотя ноги у Влада в порядке, возить его не имело смысла. Буг не возразил. Игрун тоже имел свою роль в заговоре? Бэл дважды спросил об ощущениях. Назвал их сам: давление и второе, более позднее. Тогда Влад подобрал слово — 'копошится', отмечая зудение под кожей. То зудение, которое переросло в нечто худшее посреди ночи, во сне.

Плат уже мчался по гребню стены, как он туда взвился в прыжке, не удалось понять. Сиганул вниз — и устремился к лесу. Влад скосил взгляд: вокруг замка пусто! Ни единого врага. Словно вымерло все... Тишина ватная, точно как во сне. Лишь зудение делается громче, оно — теперь нет сомнений — приближается к своему источнику. Неприятно быть чем-то вроде мобильного телефона, но именно так и понимал ситуацию Влад, чуть разобравшись. Он — мобильник, а где-то здесь притаился ретранслятор...

— Когда брошу, берегись, группируйся, — шепнул Плат. — Он быстрый. У меня один удар будет, и то — если повезет. Понял?

Отвечать не имело смысла, если напарник копается в твоей голове. Влад плотнее вцепился в пояс и продолжил висеть, поджав ноги и чувствуя себя пиявкой. Или детенышем кенгуру: вот годное сравнение. Плат мчался к лесу гигантскими прыжками, немыслимо и представить подобное посильным человеку. Разве — на Луне. У самой опушки Плат спружинил о ствол раскрытой ладонью и дальше заскользил мягко, неторопливо. Он дышал все так же ровно, усталости не накопил ничуть. Влад задумался — и постарался тоже дышать ровнее и ртом, нос немного сопел, холода подействовали не лучшим образом.

Рывка не было, Влада ссадили бережно, притиснув к стволу и указав спине надежную нишу.

Лес серебрился редкой пеленой снежинок. Плат скользил и перекрывал их собою, делаясь слегка заметным для взгляда. В стороне, вдали слева, у кромки опушки, удалось разобрать слабый отблеск, нарушающий монотонность ночи.

Анг сгинул и возник снова во вспышке света. Он сам и был вспышкой -взорвался движениями и азартом, и, как уже заметил за толковыми ангами Влад, при таком вхождении в бой изменился. Воздух над кожей дрожал, переливался искрами. Старого анга — ныне покойного — без доспеха и вовсе оплетало сплошным коконом серебра.

Бой длился доли мгновения, Влад увидел именно вспышку — и сразу все заслонило взбухшее из пустоты чудовище, которое накрыло собою и Плата, и его врага. Лес колыхнулся, ветки застучали, пробуждаясь. Скрипнули корни, потянулись, вороша грунт, пока что толком не промерзший. И снова легла тишина.

— Ты цел? — громко спросил Плат.

Чудовище ворочалось и сопело, но, оказывается, оно не представляло угрозы. Наоборот, пришло на помощь. Влад, спотыкаясь и шаря руками, побрел к ангу, твердо зная, что там, рядом с Платом, безопасно. Как союзник анга выглядит — не важно. Присмотревшись пристальнее, Влад споткнулся и замер. Это чудовище он знал. Именно оно сожрало киллера на свалке у московской кольцевой, когда тот киллер уже прицелился. И жертвой был — Влад. А на шее у монстра пиявкой висел человек, как теперь понятно, анг.

Глядя вверх без опаски, Влад подошел вплотную к кошмарному зверю.

— Это ты был у него на шее тогда, перед мои попаданием в ваш мир? — спросил он.

— Ты видел Черну, она анг и ученица этого замка... была, — уточнил Плат, деловито щекоча вьюн и тем ускоряя превращение завернутого в плащ врага в груз, плотно обмотанный тончайшим живым шнуром. — И меня видел. Это — моя изнанка. Стыдновато признать, но ты и так знаешь. Зверь Руннар, с этой кличкой его знали в замке много лет — моя изнанка, — Плат глянул на тварь прямо и спокойно. — Страх и слабость. Я знаю, у вас в плоскости говорят, что у страха глаза велики. Вот подтверждение: и глаза, и клыки, и рост, и броня. Когда тебя убивали в плоскости, ты кричал. Во мне что-то переменилось, я осознал свой страх, смог немного его попридержать, а Черна доделала прочее, вывернула меня из изнанки. Она — боец без изъяна.

— Руннар этот что, теперь рядом, отдельно от тебя? — недоуменно прикинул Влад, трогая бронированную лапу. — Настоящий.

— Сейчас он мой вууд, — не вполне внятно пояснил Плат. — Теперь мы с ним разобрались, у кого какое место. Я человек, он — часть моей души и страх в том числе. Когда сознаешь страх, в бою он помощь, а не помеха. Идем. Я напрыгался. Не возражаешь, если мы обратно — пешком?

Влад кивнул и побрел по полю. Чудовище какое-то время двигалось рядом, делаясь прозрачнее и прозрачнее, пока не сгинуло. Влад пожал плечами и не стал ничего уточнять. Анг не растворился в ночи, это главное.

— Получается, я обязан тебе жизнью, меня бы убили, если бы ты не откусил киллера от его ботинок, — хихикнул Влад, припомнив прошлое. — Спасибо. А зачем мы прыгали сюда, можно узнать хотя бы теперь?

— Искали вшеносца, — отозвался Плат. Вздохнул и добавил: — ты ведь не знаешь ничего... слушай. Это придумал и отсмотрел во всех вариантах прорицания Бэл. Кто б еще смог-то? В нашем мире вошь, Влад — не мелочь вроде гнуса. Так называют особый вид мерзости. Её пристраивают к тебе, ко мне — к кому угодно! Она изредка зудит, но почешешь голову — и проходит. Она, по сути, крюк, а не наживка, норовит насадить наживкой всякую... гниль. Позавидовал сильному? Ты попался, немного работы — и ты на крюке. Пожелал места повыше, и без усилий? Ты опять же на крюке. Или вот — признание, слава. Твой случай. Вошь безопасна лишь великану. Но, как ты уже понял, единственный великан в замке — тот, в переплете окна, стальной. Мы люди, у каждого есть слабость. Пока мы помним это и трезво смотрим на мир, остаемся свободными, умеем образовывать общество, а не грызться хуже зверей внутри замка, угашая его живой огонь. Вошь постепенно, исподволь берет нас в плен и затем делает рабами, когда мы позволяем ей взять нас.

— Но вы все уже должны тогда... И я тоже.

— Эта штучка исподья, их придумка. Вальзы востока выявляют её на раз. Только полвека назад именно они запустили вшей в Нитль. Бэл прорицатель... Когда он понял угрозу, стал искать её корни в прошлом — и увидел. Король, наш последний настоящий король, носитель корони, был заражен вальзом Астэром.

— Власть? Хотя чего желать королю?

— Ревность. Обоснованная. Боль подозрений и страх новой измены, — грустно вздохнул Плат. — Маиль, женщину короля, принимал у себя Астэр. Вроде бы Тэра была резко против той поездки. Но её сочли старой упрямицей... Время было благополучное, тихое. И только мама сплошь прорицала темное, её прозвали каргой за вредность и крикливость.

— Но — полвека минуло! Они должны были или пожрать вас, или сдохнуть.

— Король осознал беду и попытался исправить. Обратился к зенитному лучу и... не совладал. То есть вшей он выжег, но и сам сгорел, и луч угасил. Я сильно упрощаю, Влад. Я плохо помню то время, вот беда. Луч, само собой, угас не из-за мелочей вроде просьбы или ошибки. Мы исчерпали терпение Нитля. Время в мироздании течет и тоже знает свою полночь, она как раз пробила, а мы не стояли крепко в темный час. Ты был в Хроге и видел, как пламя гаснет, утратив связь с даймом, а равно и смысл своей нечеловеческой, но все равно — жизни... Неискренность и неумение отдавать, а не только брать — вот что сгубило нас. Нитль не позволяет людям жить в полсилы. Мы бережем его в зиму, он дарует нам полноту возможностей человека. Нельзя нарушить договор и только брать.

— Но как ты выловил злодея? Ты не вальз!

— Ты выловил. Ты резонировал с вошью самой королевы, хотя было бы, чем гордиться... ты был в Хроге и наблюдал покойного дайма, которому пытались подсадить вошь. Ты самую малость, на одну единую капельку — вальз востока. Чего стоит хоть праздник, было здорово. Ты должен был ощутить эту дрянь, когда она полезла в Файен в полную силу. И ты справился.

— А рассказать?

— Разве ты сознательно мог бы что-то улучшить? Наоборот.

Замок был уже близко, слуги заранее распахнули ворота, они стояли в арке входа со светильниками — ждали, а заодно и страховали. Влад улыбнулся. Было удивительно приятно возвращаться. Идти и знать, что тебя ждут, за тебя переживают и готовы тебя, всего лишь гостя Файена, отстаивать у любой беды, не жалея сил и самой жизни. В плоскости подобного состояния не возникало никогда. Только Маришка, пожалуй, и умела ждать, зажигая светильник. А он шел домой и не ценил привычное.

— Дома семья под ударом, а меня тут тайком используют для ловли вшей, — вмиг теряя ощущение тепла, вздохнул Влад. — Скажи честно: вы можете меня вернуть? Даже если я вам нужен и все такое.

— Нет. До весны точно не управимся, сил не хватит. Надо весь запад поднимать и уговаривать. А что, душа болит?

— Болит...

— Значит, живая, — предположил Плат.

Он свалил перед парадной лестницей сверток с обмотанным вьюном 'уловом'. На нижней ступеньке сидели и ждали все те, кого разбудил и привел Врост, сам пацан тоже крутился поблизости с важным видом: гордился полезностью. Хозяйка мертвого замка мяла в пальцах очередной корешок — травницы всегда заняты чем-то годным к взращиванию. Бэл сонно моргал, как всегда сидя на спине буга. Первый анг стоял чуть в стороне, осматривал стены в поисках годного к изничтожению врага, гонял желваки на скулах и страдал от бездействия.

Сверток с телом осмотрели и осторожно взрезали там, где ожидали увидеть лицо.

— Запад, — выплюнула обвинение хозяйка Хрога. — Я знала, это приползло отсюда. Я знала...

— Вальз покойного Йонгара, — подтвердил Бэл. — Он спит?

— Сама подбирала корень, — возмутилась хозяйка Хрога. — Он беспробудно спит.

Бэл кивком разрешил снять вьюн и дождался, пока спящего усадят, поддерживая под спину. Бережно извлек из мешочка при поясе плоскую шкатулку, протер пальцами, сгоняя с полированного дерева несуществующую пыль. Затаил дыхание и нажал скрытую пружину, отпирая крышку.

— Эту вещь Тэра передала мне на хранение незадолго до боя Черны, — сообщил Бэл. — Мы редко пользуемся амулетами и прочим таким... не внутренним. Но Тэра сказала, что это сделано из корони, пусть высохшей, но все равно подлинной.

Прорицатель добыл изящный редкозубый гребень и прочесал им волосы спящего. Зубья остались пусты — к общему разочарованию. Бэл протер гребень, подмигнул Владу и, чуть помедлив, провел по его волосам. Хмыкнул, изучая ползущее по гребню насекомое. Вошь не отличалась по виду от банальнейших ожиданий Влада. Зато обращение с мелкой тварюшкой ничуть не походило на земное. Её не давили меж ногтей, нет. Тем самым корнем, что крутила в пальцах лучшая травница севера вошь прижали к гребню, дождались, пока она окажется оплетена мельчайшими побегами — и поместили в прозрачный сосуд-шар. Бэл торжественно передал шар травнице, она укрепила вещицу на длинной цепочке и повесила себе на шею.

— Теперь смогу выявлять, — глаза женщины из Хрога блеснули остро и холодно. — Всех проверю. А ты, гость, не жди от меня благодарности и извинений. Плоскость — это плоскость. Тебя стану проверять всякий день.

Женщина поднялась и пошла прочь, не желая продолжать разговор.

— Слышал бы ты, как она ругалась, когда я предложил проверить её волосы, ожидая окончания охоты на предателя, — довольно громко сообщил Бэл, провожая взглядом излишне прямую спину. — Влад, не обижайся, она пережила тяжелейшую утрату и, кроме того, нет причин для обиды. Иное дело — твои счеты с неким скрытным, как все вальзы севера, прорицателем Бэлом... Я понадеялся развить в реальность призрачную нить событий, эту самую, которая доставила нас в сегодня. Я всеми силами питал корень возможности и сушил прочие ответвления. И начал дело, сидя вон там, перебирая рыжие листья и глядя впервые на человека из плоскости, заброшенного в Файен силой и отчаянием анга Тоха... Прости, тогда я полагал, ты не справишься с правом и долгом гостя. Тоже подумал — плоскость... Но люди, в общем-то, всегда и везде люди. Ты толковый гость. Мог бы еще вечером снять второй шарх с повязки. И все же ты идеален для подсадки вши. Любой думал: Влад из плоскости носит три крупных шарха и сломается проще иных. Прорицатель в Файене молодой и наивный, он допустил повязку на лбу. Значит, сквозь шарховую муть Бэл ничего не заметит. Бэл беспечный, разрешает гостю ходить по всему замку! Значит, ночью гость пройдет в любую спальню. И оставит там... подарочек.

Бэл нагнулся и отстегнул от пояса сонного предателя небольшую емкость — пародию на крошечный бочонок. Встряхнул, слушая маслянистое бульканье, перемежаемое шорохом — будто тонкие металлические цепочки трутся друг о друга.

— Врост, наша травница ушла. Глянь ты, — попросил Бэл. — Хотя я знаю, именно это я надеялся найти.

— Ужрецы, — кивнул Врост с видом специалиста, покатав емкость по ладоням и по-взрослому нахмурив лоб. — Недозрелые. Много.

— Отдай их Хрогу, — предложил молчавший весь разговор первый анг. — Потеряв своего дайма, он оценит... подарочек.

Мальчишка кивнул и убежал исполнять распоряжение. Бэл жестом уточнил нечто у первого анга и получил подтверждающий кивок. Сонного врага подхватили возникшие из сумерек анги, унесли и ушли сами.

— В каминный зал, — сказал Бэл, глядя на Влада. Обернулся и кивнул Плату. — Ты тоже.

Буг сорвался с места, не ожидая просьбы. Бэл моргал, сегодня в нем остро чувствовалась застарелая усталость — плечи сутулые, шея вдруг стала тонкой, руки обтянулись кожей и на вид невесомы. Как копить обиду на человека, если он и так наказан без вины? Если ему от первого места в иерархии замка, общего уважения, переходящего в отцовскую опеку или братскую любовь — нет пользы, одна бессонница и боль.

— Я н-не в обиде, — Влад запнулся и все же выговорив слова именно так, без оговорок или просьб, даже без пожелания скорее попасть домой. — Выспался бы ты. У нас говорят: хороший руководитель умеет делегировать полномочия. То есть знает, кого обеспечить бессонницей и как разгрузить свою больную голову. Может, я расскажу о тайм— менеджменте?

Бэл зевнул и отмахнулся. Буркнул, что анги владеют этой наукой, время у них может и лететь, и тянуться, а только используют упомянутые анги свои способности в бою, а не на отдыхе. И устают в итоге куда сильнее, время-то гнет их, когда разгибается само.

— Ты много раз слышал, что у нас платят за ошибки при жизни, — отметил Бэл, снова зевнув. — Сейчас, наверняка, думаешь: как же выходит, что люди ошибаются, предают и лгут очень... плоско? Я пробовал подключиться к отзвукам информационного слоя плоскости, что есть в тебе. Ответ мне видится так: у нас тут не рай. И нет его вообще, тихого места, где отдыхают победители. Это было бы... нелепо. Зато есть иное. Выбор, он творится постоянно. Тот вальз запада сознательно выбрал путь. Вниз идти просто, вниз идешь — и вроде бы нет запретов, ограничений, преград. Хочешь убрать неугодного? Можно! Отнять у сильного победу, оклеветать его? Можно! Все можно. Это рай, — Бэл прищурился. — Но каждый шаг вниз падение в иерархию тех, кто тебе помогает спускаться. В их мире вальз станет ничтожеством. И для него это — ад... Но спускаясь все ниже, он сжимает огромный мир в крошечный мирок. Он видит так мало, что начинает верить вовсе уж наглой лжи. Впрочем, это мои домыслы. Я не выспался и, ты прав, это ужасно мешает думать.

— Зачем же ты опять в зал и к делам?

Бэл первым устроился у камина и дождался, пока дверь будет закрыта плотно, до щелчка.

— По большому счету я намерен воспользоваться советом и переложить на вас свою головную боль. К нам идет юг.

Прорицатель покосился на Плата, наблюдая, как анг вскинулся, напрягся и даже потянулся к оружию. Живой огонь загудел, выбросил пригоршню искр и улегся спокойно на свежие сытные угли.

— Лэти? — непонятно спросил Плат.

— Дама Лэти устала от непобедимости сильнейшего из замков юга — Арода. Она яростный вальз юга и мечтает о походах, — улыбнулся Бэл. — Она лишилась первого анга Тоха и знает лишь то, что упомянутого анга не может найти никчемный прорицатель, единственный в её замке. Лэти отнесла безобразие к козням Тэры Арианы, ей помогли так решить. Добавлю: одновременно с Тохом пропал нынешний мужчина Лэти, анг Роггар. Его прорицатель замка Арод видит ступившим на последний корень. Вина приписана Тэре. На юге тихо, исподье не радует самые боевитые замки — боем... Лэти вышла в поход.

— На нас? — поразился Плат.

— А ты думал, исподники ушли от стен Файена, надумав погулять по лесу? Они дали своего рабу возможность беспрепятственно выбраться на опушку и потолковать с западным вальзом, который служит у Лэти. Утром она, как я предвижу, узнает: Тэра Ариана захватила и уничтожила замок Хрог. Поодобное сообщат многим даймам. Не все поверят, конечно. Но многие предпочтут остаться в стороне от слишком уж жаркой зимней драки.

Бэл почесал под горлом у буга, подставившего голову. Влад сглотнул новость, стараясь ею не подавиться.

— Сплетается сильная, яркая ветвь событий, — продолжил Бэл, оживляясь. — Сложная, но перспективная. Я осознанно пошел на риск, отложив поимку предателя до полуночи, да. И прошу о помощи, которая вынудит вас пойти на еще больший риск. Но так ты, Влад, сможешь ускорить возвращение домой. А ты, Плат, закроешь старые долги, свои и Тэры. Наконец, и я закрою счет, чего желает пламенный Файен. Счет к самозванке, без дозволения переступившей порог каминного зала в восьмицу бронзовой луны.

Глава 28. Милена. Души и их тела

Москва, все еще ноябрь, все еще бег по следу своей 'копии'

Поток машин дергался в конвульсиях пробки. Двигатели едва успевали дать настоящий голос — и уступали главную партию визгливым тормозам и гнусавым клаксонам. Грубая музыка города не раздражала Милену, скорее наоборот. Кем бы ни был тот, кто осмелился — и смог! — выглядеть подобно первой ученице и лгать Марку, он был опытный враг и служил еще более трудному врагу. Вероятно — главному. В распоряжение противника Милены попали опасные сведения, они позволяли куда успешнее искать Маришку и Влада. Этого уже не изменить. Но сейчас есть шанс сравнять счет: тот, кто служит врагу, не успел ускользнуть. Он ощущался все внятнее впереди и справа, его страх усиливали те же звуки вечернего города, они вездесущи. Они преодолевали самые толстые бронированные стекла автомобиля и выстуживают затылок.

Рев, скрип и вой сплошного городского затора давит. Пробка закупорила горлышко широкого моста туго, надежно. Слуга сознал свою уязвимость, озирается. Не находит ответа: ему страшно сидеть без движения, ему еще страшнее покинуть салон бронированного автомобиля и сбежать пешком. Слуга, а вернее раб исподья, делает сейчас то, что для него естественно: взывает к сильному, беспокоит более ценного слугу или даже хозяина. Удел добровольных рабов исподья именно таков. Они не творцы и не гении спонтанности. Лишь исполнители. Жадные, вороватые, готовые подсидеть и перегрызть горло, любой ценой продвинуться в иерархии. И все равно — исполнители.

'Гений и злодейство — две вещи несовместные', — откуда выплыла дивная вязь слов, скрученная воедино с тугим жгутом смыслов и рассуждений многих людей, Милена не разобрала. Но поймала, одобрительно кивнула и постаралась приберечь на спокойное время для подробного рассмотрения. А пока она бежала, то ныряя в широкие щели меж бортами машин, то перепрыгивая плотно стиснутые капоты и багажники. Первая злость понемногу стыла в нечто более расчетливое и опасное — в решимость добраться до главного хозяина.

Милена старательно, осознанно студила злость. Косилась на серую воду, топила в ней гнев и мчалась, не упуская настройку на врага. Он — не гений. Он исполнитель. Такой может быть талантлив, но чего стоит его талант? Лишь денег. Больших, вероятно.

Когда исподью требуется гений, его покупают. Свеженького, совсем как Марк. Сперва человек работает неосознанно и смысла заданий не ведает. Когда он понимает, во что втянут, оказывается перед выбором. Марк очень долго не выбирал, он был вне ума и, вдобавок никогда не работал во имя денег, славы, власти. Но заказчиками в каких-то случаях оказывались весьма темные люди: к ним сегодня обратился этот умный, но довольно наивный человек, желая выяснить подробности о врагах Маришки. И сам оказался в беде.

— Подвезти? — прокричал кто-то в спину.

Милена отмахнулась, не тратя себя на внешнее, лишнее. Сегодня сложился особенный день. Ей исключительно безразлично, как оценивают её люди, скучающие в пробке — раззадоренные и обозленные, сонные и пресыщенные. Любые.

Важно и больно иное. Мысль о Марке и свое отчаяние: куда отправила, влив дар востока в общее движение душ? Куда? Ведь сама не поняла, а он тем более не мог осознать! Ван мальчишка, ему все это — за что? Опять стоять у порога смерти и ощущать себя жертвой...

Злость вскипала, досада пеной застила рассудок. Приходилось глушить лишнее. И Милена глушила бегом, изучением воды, мыслями — вот хоть о гениях. В этом мире их немало, не все они вальзы, но есть и такой дар. Есть, искаженный, развиваемый иначе, зато утрачиваемый согласно единому закону...

Предположим, осознав неизбежность выбора, Марк выбрал бы золото — или чем тут платят, в плоскости? Милена знала дальнейшее и без прорицателя. После выбора дар вальза запада постепенно иссох бы, следом пропала бы и особенная, трепетная способность находить ответ наитием. Исподье потребило бы очередного раба, переварило и выплюнуло — скучным, богатым, может быть и здоровым, но до последнего дня затаившим на дне глаз тоску о невозвратном. То, что уцелело бы от Марка, — перевертыш, бездарь в броне купленных похвал и глянце завистливых восторгов таких же рабов. Это существо, в свою очередь, потребляло бы женщин, наркотик, власть, успех. Оно охотно использовало бы роскошные имитаторы гениальности. Но, обманывая весь мир, как обмануть себя?

— Место, — прищурилась Милена.

Усилием воли она сбросила остатки раздражения. Бег исчерпал себя. Поиск вывел на цель. Теперь надо дышать, строить план и двигаться ровным шагом, выверяя детали и опробуя варианты в уме. И Милена пошла прямо по осевой широченного моста. Оба потока машин шпарили ночь фарами, не особенно полезными в пробке. Полутени окружали Милену хищной стаей искаженных подобий. Взгляды липли к фигуре, как мухи. Липли, ползли по телу. Уже оба потока машин не так азартно рычали моторами и визжали тормозами. Первая ученица замка Файен повела плечами, поправила волосы — и резким движением головы сбросила влияние общего к себе внимания. Кое-кто пробовал спрятаться за ним, как за ширмой. Зря.

— Недооценивать меня, — капризно вздернув верхнюю губку, шепнула Милена. — Да как он смеет?

Впереди надрывались от ора черные машины — две, они шли очень плотно, разгоняя всех и стараясь протиснуться в щель меж осевыми и поместиться там, хотя подобная работа с пространством посильна лишь вальзу запада... Машины суматошно мигали синим и выли, раздергивая по жилке нервы пассажира. Того самого, жаждущего скрыться от погони. Он знал: за мостом дорога вильнет левее и там станет широко, черные машины смогут разогнаться.

— Попался, и теперь без невнятности, — улыбнулась Милена.

Последний раз глянула на холодную воду, качающую сор мертвых бликов и редкие крошки жизни — неперелетных птиц. Шаг удлинился, превратился в скользящий бег. Черные машины вывернули на дугу уширения, пробираясь в потоке к дальнему повороту. Враг уже предвкушал успех побега, когда Милена догнала вторую из машин, оскалилась мновенной рассчетливой злостью — и рванула ручку передней пассажирской двери, прекрасно помня о возможностях вууда в плоскости. Замок поддался, позволил скользнуть в щель, откинуться на сиденье и безмятежно улыбнуться водителю. Вот кто испытал шок: вряд ли он мог представить, что его машина умеет беспричинно глохнуть. Две секунды тупо смотрел на приборы — и лишь затем завел мотор...

— Он не дождался меня, наглец, — воркующим голосом Милена сообщила заведомую глупость, взмахнула ресницами, изгоняя остатки рассудительности из сознания человека плоскости. — Разве можно так — со мной?

— Н-нет, — поперхнулся водитель.

С заднего сиденья дружно выругались, ничего не понимая, но тоже не находя возражений. Милена изучила ногти — на правом мизинце имелась грязь...

— Следи за дорогой, — велела Милена водителю, едва не отставшему от первой машины.

Завибрировал телефон. Один из тех, кто сидел за спиной Милены, сунул аппарат к уху, кивнул и передал его вперед.

— Вас.

Приняв трубку, Милена долю мгновения смотрела на неё, полную тайнами чужой игры. Сидеть в машине врага и ехать туда, куда он везет — глупо или допустимо? Сойти пока не поздно. И долго будет именно так. Трубка шелестела мужским голосом. Милена поморщилдась и позволила шепоту стать ближе к уху, вползти в сознание. Она ощутила: звонит тот, из первой машины. Его страх — знаком, ошибки быть не может.

— Хозяин желает видеть вас. Хозяин. Сам, — в голосе звенели восторг и ужас, слитые во взрывоопасный коктейль паники. — Он гарантирует безопасность ... то есть я обещаю... то есть при соблюдении взаимного перемирия. У нас предложение. Его надо выслушать. Надо.

Человек паниковал, Милена щурилась, молчала, безошибочно изучая потный затылок сквозь непроницаемо тонированное стекло машины, идущей впереди. Чем дольше она молчала, тем чаще вибрировал чужой пульс. Чем пристальнее смотрела, тем острее срывался голос — в хрип. Человек пытался свободной рукой добыть таблетку. Он знал, что дольше не выдержит. Он второй раз ронял из вялых пальцев жизненно важную горошину.

— Марк, — едва слышно обозначила свой интерес Милена. — Он ведь... пропал?

— Д-да, — выдавил враг. Заторопился добавить, опасаясь молчания, взвинчивающего пульс. — Н-невозможно. Хозяин с-спросил, то же самое. То ж-же...

— Мальчик. Второй, с Марком. Там был мальчик.

— Т-то же... ак с-свозь землю, — теперь враг глотал звуки и давился ими, как отравой. — К-к с-свозь...

— А ты, значит, не умеешь — никак, — лениво уточнила Милена, рассмеялась и послушала икающее, подобострастное ответное перхание. — Далеко ехать?

— Г-горки, — невнятно выговорил собеседник и заспешил, по прежнему глотая часть звуков и давясь ими на вдохе: — Умоляю, я нь винват, я исполняю приказ, я б ни-икгда... ребенка. Ре-ребенка. Б-б-бы... ни-кда...

— В никогда, — прошелестела Милена, — уходят ночью. Если тьма того жаждет. Если, слышал? Я просто подумала вслух — если.

Она отодвинула телефон от уха. Доживет ли исполнитель до утра? Судя по пульсу страха, судя по третьей выроненной таблетке и хрипу... Хотя зачем судить? Следует отвернуться и вычеркнуть несущественное из внимания. Она не исподник, чтобы наслаждаться местью, такой потной и вонючей. Милена скривилась, и, не глядя, протянула назад руку. Трубку деликатно изъяли.

— Вы на службе? — уточнила Милена, смещая внимание к людям у себя за спиной.

— Госслужбе, — с нажимом уточнил голос.

— Грустно, — посетовала Милена. — Клятва принесена одному, а долг — он взимается с вас иными... как же говорила Тать? Обналичивается. Хорошее слово. Не стоит так настороженно воспринимать все, и оружие уберите. А то я начну переживать, — голос сделался стеклянно-жутким, Милена даже передернула плечами: зачем пугать? Само получилось... — Давайте будем сосуществовать... живо. Мне не интересен ваш долг, вам не в зачет моя цель.

— Живо, — усмехнулись сзади и щелкнули металлическим. — На предохранителе теперь, натурально.

— Говнюк не из ваших, — прислушиваясь к звуку голоса, сообщила Милена, изъяв вопросительные нотки и прицелив палец в затылок полудохлого пассажира первой машины. — За него не стоит... надрываться. Не на службе.

— Точно, — отозвался второй голос. Человек разобрал приглашение к беседе, отосланное даром вальза и принял, может статься, неосознанно. — Расклад весь левый. А ты каким боком в деле?

Пауза настоялась, выдержка шла ей в пользу, копила значительность. Милена щурилась и ждала момента: позже слова перезреют, раньше — будут не вполне весомы. Работа вальза востока невидима и не ощутима даже для опытных и даровитых слушателей. Она сродни интуиции повара: тут щепоть приправ, там всего один листочек в довесок, прикрыть крышку, спустить пар... Что рецепт? Рамки и профанация. Лучшее от худшего отличается не рецептом — а поваром. Или пекарем. Милена прикрыла веки, вдруг осознав, кто учил её дару востока в Файене. Бэл и пекарь... Глупо и ложно, что дару могут и должны учить вальзы. Они-то вроде рецептов в записи: дают насквозь фальшивое, потому что — чужое, по шаблону!

— Ваша служба внутренняя, — дотянув паузу, Милена 'сняла крышку' и стравила пар молчания. — Моя... внешняя.

Как еще можно обозначить плоскость и Нитль? Опосредованно. И поймут тоже — опосредованно, наполнив сказанное своим смыслом. Вон, оба хмыкнули. Зауважали.

— Что, и ваши объекты бегают по магам-перемагам в седьмом колене? — поинтересовался более разговорчивый. — По мне так к стенке гада, вот было бы законно. Как он зыркнул, так мы и просекли. Зомбирует. Только нас не проймешь.

— Хорошая подготовка, — промурлыкала Милена, щурясь от сдержанного веселья.

Чуть помолчав, она значительно вздохнула и тем выразила намерение прервать беседу: тайны есть у всех. У неё, работающей на загадочное 'внешнее' тайн особенно много.

За стеклами мелькали дома, машины опасливо жались к обочинам. Просторная осевая позволяла мчаться бешено. Телефон на заднем сидении снова ожил. С той стороны приказали, с этой — коротко сообщили о готовности исполнять.

— Документы сказано не проверять, — значительно сообщил сидящий слева. И добавил от себя, домыслы. — Ваши отработали оперативно.

Черные машины вырвались из города на узкую дорогу, в целом красивую, с плавными изгибами и лесом по обочинам. Все впечатление портили заборы. Высокие, глухие. Милена прикрыла глаза, позволяя себе прощупать врага и потянуться дальше — он ведь ниточка, настоящий узел не тут вяжется и не отсюда запитывается. В первой машине пассажир все так же дрожал и потел. Он уронил уже пятую таблетку. Внутренне сломался и не верил, что дотянет до рассвета. Что для хозяина он по-прежнему ценен... Но это не важно. Кем-то усердно натасканный человек плоскости обладал задатками вальза востока, и сейчас он не мог сосредоточиться и подчинить собственный дар. Он был почти трупом. Но в паутине чужого плана этот исполнитель запутан плотно, нити от него тянутся сильные.

— Все уже готово, — шепотом удивилась Милена, нащупав впереди то, что настораживало всерьез: крупный, туго затянутый узел намерений, свитых в толковый план действий.

Узел! Значит, некто сидит и ждет. Он сыт, уверен в себе — в пауке, чьи нити клейки и надежны. Он раскинул сеть, уловил добычу и тянет, губит. Вот только главный враг в середине паутины плохо понимает, кого изловил. Он и ловушку-то поставил на опознание. В первую очередь именно так — на опознание. Значит, требуется живая добыча. Что же вынудило паука к особенной охоте? Голод... особого толка. Пока невнятного.

— Именно готово, — согласились с заднего сиденья, и Милена отбросила мысли, переключаясь на ближних людей и снова настраивая влияние. Её уже полагали достойной доверия. Так и говорили, как со своей. — Управление делами... в деле. Во, их пропускаем. Эти номером первым заедут, им не привыкать числиться в козырях.

Водители дружно крутанули рули вправо, уступая дорогу квадратным тяжелым машинам, прущим еще резвее, сухо рвущим воздух. Таких прошло мимо три. Милена повела бровью и снова прикрыла глаза. Она была почти разочарованна. Хозяин — тот, настоящий — не явился. В салонах торопыг сидели люди. Только люди.

— Пустышка, — вздохнула она. Подумала очень серьезно над словами и доверительно добавила: — Маг-перемаг празднует труса.

Сзади отмолчались, подтвердив подозрения. Машины притормозили и одна за другой нырнули в ворота. Забор был не самый высокий, приятно зеленый. За ним дорожка вовсе уж бережно вписывалась в лес, довольно ухоженный в отличие от внешнего. Три квадратных автомобиля стояли чуть впереди и справа, до видимого вдали дома они не доехали.

— Вам туда, — выслушав указания, сообщили сзади. Чуть помялись и добавили от себя: — Удачи.

— Благодарю, — улыбнулась Милена.

Она резковато толкнула дверь, взъерошила волосы и выбралась наружу. Дала себе время вдохнуть запахи живого леса и сделала первый шаг. Походку выбрала умеренно скованной. Голову держала несколько напряженно. Дважды грела ладони, растирая друг о дружку, еще один раз трогала щеки. Средняя из квадратных машина ощущалась пустой. Все люди с оружием покинули ее, стоящий у дверцы жестом пригласил сесть в салон.

Светлая кожа дивана была неудобно скользкой. Пахло неплохо, наверняка дорого — но неприродно. Милена забилась в угол, старательно намекая, что вовсе и не думает опасаться, оно само так выходит... и отсюда глядеть удобнее. Такое поведение было почти глупостью. При одном условии: если о ней знали много. Или хотя бы — достаточно...

Под потолком вспыхнул экран. Показал лицо очередного никчемного исполнителя, сидящего за дорогим столом где-то довольно далеко отсюда. Зал за спиной был темным, по стенам едва замечались драпировки. Наверняка, — прищурилась Милена, — очередной богатый особняк с кричаще-мерзкими картинами и отделкой в цвет крови.

Человек на экране отметил появление собеседницы. Кивнул подчеркнуто безразлично и уткнулся взглядом в экран, уложенный на стол. Такой же был у Марка — вспомнила Милена. Звался то ли планшет, то ли похоже.

— Укажите ваш луч и тип дара, — прочитал человек на своем экране.

— С чего бы? — удивилась Милена. — Не ты звал меня сюда. Да и он, твой хозяин, мне не вправе приказывать.

— Укажите ваш луч и тип дара, — прочитал человек фразу, возникшую снова.

Милена не усомнилась: именно снова, человек имел единственное указание, он читал все до буковки. Только так и ни вздоха от себя. Он читал, а некто смотрел, слушал и оценивал. Некто не желал быть замеченным, опознанным. Он боялся дать на себя самую малую наводку — эхо мысли или избыток прямого внимания. Значит, смотрел сам и слушал тоже — сам? Вероятнее всего лишь слушал. Взгляд даже через сотню зеркал, глаз и линз — ощущается.

— Вальз, — с едва заметной дерзостью сказала Милена, чуть наклонила голову и, вспомнив движение Марка, изобразила клюющий кивок. — Да.

— Луч, — прочел посредник.

Милена безжалостно прикусила губу, сморгнула и, хотя ей вроде и не надо было, искоса глянула за окно. Отвечать сейчас не стоило. Ей то ли верили, то ли не верили, но сомневались, что уже ценно.

— Луч, — опять прочел посредник. Помолчал, позволяя тексту напечататься до точки. — Мы вправе приказывать. У нас в руках то, что вам важнее всего. Расслоившийся. Мы решаем теперь, есть для вас дорога домой или нет её. Мы готовы дать дорогу и даже помочь пройти её. Нам надо лишь установить кое-что важное, это касается прошлого. Вы не будете предательницей в понимании своего дома. Подумайте, стоит ли молчать. Вы рискуете всем. Вас сюда отправила сумасшедшая хозяйка замка. Видите, мы и это знаем. Она не смогла найти нужного вальза и пожертвовала тем, кто был бесполезен замку. Вы хотя бы прошли испытание?

— Да, — на сей раз изображать боль не пришлось. Милена чуть ссутулилась и дернула прядь взлохмаченных волос, накрутила на палец резким, неловким движением. — То есть... почти.

— Луч, — сказал чтец.

— Север, — с вызовом соврала Милена. Она так часто врала по поводу севера всем, что сейчас делала это с мрачным удовольствием.

— Ложь, — немедленно отозвался чтец.

Милена сильнее прикусила губу и поморщилась от резкой боли. Только что на неё посмотрели. Был брошен один взгляд, искоса, осторожно. Тот, кто печатал для чтеца — он умел смотреть! И он оказался загадкой, опасной стократ против ожиданий... Однако, вся паника Милены и даже вспотевшие ладони не приблизили 'паука' к пониманию верного ответа. Страх он прочел. Ложь опознал. Малую ложь.

— Север, — упрямо повторила Милена. — Это мой замок. Я там живу. Жила.

— Лгать дурно, — сообщил посредник.

Картинка на экране сменилась. Камера, чуть вздрагивающая в твердой руке без штатива, показывала нутро 'скорой', двух мрачных мужчин в темных куртках. Судя по тряске, машина была в движении, на хорошей дороге с пологими поворотами. Камера сместилась, дала обзор на тело Влада — 'овощ' лежал все такой же. Капельница по-прежнему питала его, изъятая вместе с телом и каталкой с прежнего места. Получив указание, один из мужчин кивнул и глянул в объектив. Жестом указал на капельницу и поднял на ладони шприц с каким-то препаратом. Экран мигнул. Снова возник чтец. Ожидаемо прочел то же слово — 'луч'. Милена позволила себе не скрывать настоящее смятение. На неё снова смотрели. Внимательнее прежнего. Кажется, во взгляде мелькнуло то, чего и стоило добиваться всеми силами.

— Не надо, — попросила Милена.

Ей не ответили. Чтец сидел неподвижно и смотрел в свой планшет. Получив новое указание, он принялся постукивать ногтями по столу, отрезая у тишины ровные порции. Милена смотрела на руку и молчала. Стук делался едва уловимо реже... реже. Теперь уже отчетливо — реже.

— Это его сердце, — прочел посредник.

Милена зажала губы, облизнулась и нехотя, смаргивая, покосилась за окно. На неё опять смотрели. Почти пренебрежительно. Паука можно понять: добытая с таким трудом муха малоценная, она не возрослый вальз, не прошла испытания. Она не прорицатель, не анг — а толкового анга всякий шаас хоть малость, но опасается. Что еще мог увидеть паук? Жертва не принадлежит к югу, это видно по сложению и тренированности, весьма умеренной.

Тот, кто ведет допрос, уже выбрал ответ. Почти поверил в него. Милена прикрыла глаза и стала молчать, тщательно выбирая длину паузы. Она знала, что на лбу проступают бисеринки пота. Она знала и то, что выглядит бледной, потерянной. Жалкой. Она очень старалась делать то, что безупречно устраивала для гостей Тэра Ариана, не вальз востока ни единым волосом — но ведь справлялась...

Пульс, отстукиваемый ногтями по столу, дал сбой. Милена распахнула глаза и испуганно нырнула в защиту ладоней — всем лицом. Пауза дозревала. Теперь следовало отработать особенно бережно выход из неё. Милена покосилась за окно и, не выправляя положения головы, изучила хмурый вечер, до срока угасший под натиском облаков и тоски...

— Закат, — шепнула она, приметив блеклый тон рыжины в небе.

— Видишь, — сразу начал читать посредник, — это не сложно.

Милена сдавленно поперхнулась смешком. Не сложно? Вся спина мокрая. Руки дрожат так, что их приходится запирать в плотный замок. Зубы звонко стучат... А вот и награда: картинка на экране сменилась, 'овощ' лежит так же бесознательно, но его пульс пищит ровно, уверенно. Камера крупно показала врача, тот многобещающе улыбнулся.

— Он будет находиться в наилучших условиях, — сообщил чтец, возвращенный на экран. — Медицинский центр управления делами президента, так это называется в плоскости. Его состояние стабильно, пока ты помнишь о благоразумии. Отдыхай. Тебя отвезут и разместят. Ни в чем себе не отказывай. Переоденься, приведи себя в порядок. Утром мы устроим встречу. Поверь, условия будут приемлемые. Нам не надо от тебя ничего сложного. Опасного. Только рассказ о том, как ты оказалась в круге боя. Мы понимаем, это был случай. И еще рассказ об анге, который вел бой. Это женщина, мы знаем. Нам нужны её имя, луч и прочие подробности. Ей это уже не повредит. Она мертва семьдесят два года в счете лет этого мира. Видишь, мы честны с тобой.

Милена замерла на вдохе, не смогла заставить себя пропихнуть в легкие хоть глоток воздуха. Голова звенела. Ужас выедал душу, как буг — дичину... Ей сказали правду. На неё смотрели прямо, пристально: в ответ на сокрушительное известие ожидали срыва. И как не сорваться? Черна проиграла. Бой был непосилен. Все зря!.. Тэра не совладала с прорицанием. А может, это было выше сил человеческих? Ведь не всегда в мире есть пути, позволяющие избежать катастрофы.

Руки Милены вроде бы сами, безвольно, закрыли лицо от ужасающего взгляда — и от ледяного бессилия не верить в то, что сказал чтец. Это был конец всем надеждам.

— Утром будь в форме, — закончил посредник.

Экран погас. Взгляд погас. Без шума открылась водительская дверь, впустив человека — и вместе с ним холодный порыв ветра. Милена сжалась на сиденье, подтянув колени к подбородку. Она тихонько выла, выпуская ужас медленно, осторожно. Машина заурчала и развернулась. Помчалась с места на полной своей резвости. Адрес для Милены педставлялся очевидным с самого начала. Если, конечно, перестать изображать недоучку с жалким осколком дара запада...

Получасом позже Милену заселили в знакомый ей номер 'Балчуга'. Две капли крови так и не убраны с ковра. И бутылка — оружие Вана — все еще на своем месте, уже согрелась, вокруг донышка образовался влажный круг.

Милена долго стояла под душем, включив кипяток и не думая о состоянии кожи и о том, достойно ли это несравненной — выть, кусать губы и плакать навзрыд.

Она смогла солгать. Вот только враг оказался вовсе не шаасом. А она так надеялась, что это будет шаас! Она хотела верить в трудное, но не худшее. И не желала слушать разум, наитие, сами корни прогнутой тьмою плоскости.

Постепенно жар и духота сделали свое дело, плотно занавесив паром немалую комнату. Милена немного подумала, дотянулась до флакона с пеной, вылила его целиком себе под ноги и стала наполнять ванну, поглядывая на зеркала и проверяя, плотно ли пар укутал поверхности. В горячем воздухе тело сложнее отследить средствами людей плоскости. По ряду причин, не стоит напрягаться и искать основания для надежности такого ответа, если сам ответ уже есть: сейчас её едва наблюдают. И вот еще: ей можно иметь сбивчивый торопливый пульс.

Нет сомнений в том, что номер подготовили к появлению гостьи. Очевидно и другое: исподников поблизости нет. Не хватало устраивать новый скандал в центре столицы, едва замяв прежний. По дорогущей гостинице бегают черти, их видят постояльцы, а некая блондинистая девица лупит чертей... Слишком это нелепо и театрально. Милена увлеклась идеей и даже осмотрелась в поисках наиболее зрелищного оружия для вспененной блондинки. Поморщилась и прогнала мыслишку. Не ко времени.

Итак, ей дали возможность очнуться от истерики. Приятно сознавать, что у Тэры удалось научиться хоть этому — быть при необходимости достоверно жалкой и убедительно слабой. Уже повод гордиться собой, ученицей Тэры, которой поверил сам ваил!

Именно ваил. Он смотрел, сомнений нет.

Итак, здесь, в плоскости, обосновалась сокрушительно могучая тварь исподья. Все так, хотя непосильно трудно принять это даже теперь, лишившись последних иллюзий. Ваил обитает тут давно. Семьдесят два года назад он тоже был в плоскости не новичком. Он обустраивал логово веками. Возможно, тут нечто вроде накопителя для сил исподья, отсылаемых в Нитль. Или этот мир сам по себе дозревает, его желают оттянуть вниз и он слабо сопротивляется... Все цели ваила вряд ли стоит пытаться оценить. Но основные для нынешнего момента, приведшие к возникновению спайки, понятны. Постепенно ваил и его хозяева желали дотянуться до нижних корней Нитля, пользуясь зимами, спайками и иными оказиями. Выискали слабину и кого-то из даровитых вальзов и взялись его обрабатывать. Был ли Астэр первым в сети ловчей? Вряд ли. Нелепый вопрос, вот что вернее. Свет и тьма сходятся в зените. Обычно они пребывают в своем, не вполне внятном людям, балансе. Но изредка в большом мироздании совершается перемена, и тогда свет ненадолго угасает. Нитль, как и мироздание в целом, остается без закона. Люди исполняют главный свой долг — люди Нитля. Они в худший миг удерживают исподье в подобающем ему слое, больше-то некому.

Тэра однажды сказала Черне, и это удалось подслушать: лютые зимы были предсказаны задолго до их прихода. Они неизбежны, они часть смены эпох. Если бы вальзы и анги устояли, зенитный луч мигнул бы — и восстановился прежним. Но люди поддались, ваил преуспел, луч угас.

— Угас, — шепотом выговорила Милена.

Острое, внезапное осознание этой истины напугало тогда, при разговоре с чтецом ваила, куда сильнее прочих угроз. Луч угас! Полвека Нитль живет во тьме — и не ведает своего горя. Лишь королева пользуется бессилием зенита, создающим для неё, слабой — полновластие. Нет оплаты. Нет перерождения. Нет закона... И Тэра знает. Скорее всего, она долго перебирала варианты исправления худшей из бед. Нашла непосильный — значит, он остался едва ли не единственным. Черну бой забросил в основание пирамиды ошибок. Ваил видел её и — тут нет никаких сомнений — он был потрясен. Солгал о бое и своей победе. Неумело солгал, скороговоркой. Так он мог поступить только от страха.

Милена выключила душ и с головой погрузилась в горячее, позволив себе улыбнуться там, ниже пенного слоя. Чем бы ни завершился для Черны бой, она не сломалась и не сплоховала. Увы, второй вывод тоже понятен. Черна теперь далеко и не придет на помощь. Надо все делать самой. Надо понять без ошибки: чего испугался ваил? Это важно, ведь именно страх вынудил могучую тварь идти на соглашение с ничтожеством, каким ваил полагает Милену.

— Не в силе, — булькая пузырями, выдохнула Милена.

Задала себе новый вопрос: почему ваил не смог опознать луч дара? Он вычеркнул из расчета восток, зная о постановке на якоря. Еще вот что важно: он опасался именно востока. И севера тоже, ваил уже ощутил на себе дар Тэры, умеющей ловко складывать мелочи в нечто сокрушительное. Да и юг ваилу печально знаком: Черна сделала все, что мог анг, даже больше. Черна исполнила свою часть работы.

— Но в теле, — отплевываясь, прошипела Милена почти без звука.

Ваил врос в плоскость. Он так долго обустраивал логово, что привык к миру и счел его своей собственностью. Черна использовала случай и отрезала тварь от исподья, вот единственный ответ. Отрезала — значит, саму её засосало болото прогнутого мира. Вниз, в недра конуса тьмы. Чужая связь с исподьем уволокла упрямую воительницу туда, куда едва ли добирался хоть один житель Нитля. Спайка с обратным знаком — вот что произошло. Если есть в исподье дно, своеобразный анти-Нитль, средоточение иного закона и центр иерархии, питаемой заемной силой — туда и утянуло Черну.

— Невозвратно? — испуганно шепнула Милена. Хмыкнула, припомнив привычку воительницы в безнадежных случаях добавлять с растущим азартом это её 'интересно!'. С трудом сложила губы в улыбку и сказала вслух: — Интересно...

Еще бы. Завтра ваил лично примет слабое сломленное существо — недоучку с даром запада, исключительно бесполезным против такого врага, как он. Особенно, если бороться в одиночку. Ваил пожелает укрепить связь Влада-овоща с его нынешним телом в Нитле. Нет своего канала подпитки от исподья? Так почему не настроить заемный, временный? Это выжжет Влада, уничтожит недоучку Милену, заодно испепелит полгорода, если делать работу прямо здесь. Это потребует жертв и крови... Но при должном опыте ваил пробьет на заемной силе межмировой канал. Не в Нитль — а домой. И вернется на дно победителем.

— Маришка, ты уж сама, — виновато вздохнула Милена. — Ты держись...

Семьдесят два года — если предположения верны — ваил питался заемной силой. Чьей? Своей свиты. Наверняка сожрал первыми шаасов, они опасны ослабевшему хозяину, могут возмечтать о новом месте в иерархии. Затем были высосаны и обглоданы хормы. А вот кэччи еще есть, их много. Но те ли это кэччи, каких стоит бояться? Они обескровлены и желают уползти в исподье. Они опасаются ваила сильнее, чем его врагов...

Милена поднялась из пены, накинула халат прямо на мокрое тело, обмотала голову полотенцем и вышла в большой зал своего роскошного номера. На диване её внимания дожидались: телефон, стопка денег и новенький планшет. Западные вальзы не обошли бы вниманием технологии плоскости. Это было учтено при попытке ненавязчивого подкупа.

Не считая, Милена распихала деньги по карманам халата — в левый пачку, в правый ворох отдельных купюр. Подтянула пояс, пошевелила пальцами в слишком больших, не по размеру, тапках. Сунула под локоть планшет и покинула номер с мыслью: вероятно, есть усмешка случая в том, что второй раз она идет за покупками и опять выглядит, 'как из дурки'. Пришлось тряхнуть головой и прикусить губу.

От мысли о Паше — это ведь его словцо — стало тоскливо и даже больно. Носорог после ссоры с Варькой получил возможность заново начать отношения и воспользовался шансом с великодушием настоящего анга, не способного копить обиду на слабых. Сейчас Паша знает: его Варька опять под угрозой, да и Маришка совсем одна. На годовалого Мишку с первой встречи Носорог смотрел так, что мысли о какой-то давней беде с родными людьми посетили Милену, но трогать корни тех событий и бередить Пашину душу она не решилась, издали рассмотрев глубину и тяжесть старой раны.

— Разберется, — поморщилась бывшая ученица Тэры. — Я не анг, имею я право на свой страх и первостепенность спасения своей шкуры? Не имею... особенно если хочу вернуться в Нитль человеком, а не слизнем. Черна бы так и сказала. Только я — не Черна.

Круг рассуждения замкнулся нелепо, но эмоционально точно. Милена повела плечами, снова заставила спину напрячься, уродуя походку. Далеко не все вальзы запада подобны Марку в своем пограничном с умом состоянии. Но выбрав образец для подражания, поздно менять его, уже показанный ваилу.

Тренированные нервы персонала отеля не дрогнули, когда Милена выбралась из лифта в великолепный холл и пошлепала по парадной лестнице, озираясь и хмурясь. Ближний человек в форменной одежде вежливо совместил полупоклон приветствия с намеком на готовность услужить.

— Одежда, — коротко обозначила интерес Милена, с одного взгляда отнеся человека к категории слуг, то есть тех, кто помогает и опекает.

— Возможно совершить некоторые покупки, не выходя на улицу, — отметил слуга и жестами указал направление и повороты. — Или желаете проехать до торгового центра? В любом случае проблема решаема, уверяю вас.

— Можно и тут, — безразлично кивнула Милена. — И поесть. Тоже — тут?

— Полный комплекс услуг, — слуга немного обиделся за отель, который он, кажется, полагал замком в понимании Нитля, то есть местом притяжения и центром личного мироздания. — В том числе бассейн, спа...

Милена дернула воротник халата, жалобно улыбнулась и посетовала на отсутствие капюшона. Слуга выдержал и это. Смиренно подтвердил готовность добыть то, без чего клиент не счастлив. И не позволил ни единой мышце лица дернуться в намек на усмешку. Хотя про 'дурку', по глазам видно, — подумал.

Приглашенный для помощи консьерж идею капюшона тоже не счел странной. Скоро ради душевного покоя неперечливой клиентки очень и очень многие люди суетились, даже выбирались без курток на улицу, в какие-то внешние магазины. В итоге удалось нарядиться в нечто убого-серое с 'принтом' — так это называлось. Помощники дружно распотрошили пачку и поделили часть денег. Смахнув ворох купюр в мешковатую сумку, Милена упрятала мокрые волосы под капюшон, чувствуя с мрачным удовлетворением: ее дурацкий вид очень в стиле Марка, как и абсурдное поведение. Остается забрать планшет.

Очкастый парень за три мятые бумажки, добытые из правого кармана халата, усердно проделал с устройством все, что было велено, и даже больше. Сменил сим-карту, оператора и тариф — были 'отстойные'. Закачал контент... Милена слушала, кивала и едва удерживалась от использования дара, который избавил бы от назойливости окружающих в единый миг. И — несомненно — оповестил соглядатаев и самого ваила, что западный луч рядом с именем Милены не должен упоминаться.

— Я хотела бы почитать на ночь, — переждав поток пояснений, сообщила Милена.

Рассталась еще с двумя бумажками и удалилась ужинать. Как она и просила, столик приготовили в тихом месте, 'приватно'. Первое блюдо без промедления разместили перед голодной гостьей. Милена ела жадно, мысленно хвалила местного повара и надеялась, что никому, кроме соглядатаев, она сейчас не нужна. Надоели. Увы: все тот же парень-помощник не унялся, приволок доработанное устройство, гордо сообщил, что закачал туда 'ну реально все, под завязку'. Обалдело глянул на очередную купюру и удалился к барной стойке, запивать щедрость, сочтенную безумной.

— В мое время ужинать без кавалера столь милой девушке было неприлично, — прокаркали над ухом с заминками и прикашливанием. — Но так и быть, я не брошу тебя в беде, хорошуля.

Милена поморщилась, наконец-то осознав, до чего густо заселен плоский мир. Нехотя покосилась: совсем старая женщина стоит, опираясь рукой на спинку кресла, соседнего с занятым Миленой. Почему-то сперва получилось заметить именно руку: перстни на каждом пальце, камни яркие, брызжут светом. Сложная вязь оправы обрамляет каждый. Избыток роскоши: очень похоже на 'изоляционный набор' Тэры Арианы. Искоса глянув на старую женщину, Милена убедилась, что наблюдает целое море сияния, что в глаза лезут всякие тяжелые цепи и амулеты. Точно по рецепту Тэры, они надеты лишь для того, чтобы гость не смотрел на саму Тэру, помимо воли отвлекаясь на мелочи. И оставаясь в проигрыше: наблюдаемым, но никак не наблюдающим...

Следующий взгляд Милена уделила служителю отеля: держится в отдалении, не спешит перечить старухе. Вот возник у спинки стула официант, тоже готов содействовать. Только — кому? Сидящей гостье или второй, претендующей на свободное кресло?

— Она постоянно бывает у нас, пьет кофе, не пропускает случая познакомиться с новыми гостями. Предпочитает ужинать с дамами без провожатых, — пояснил официант. — Вас не обеспокоит...

— Ничуть, если вы принесете действительно хороший кофе, — наконец-то заглянув в глаза старухи, выговорила Милена и резко уткнулась в свою тарелку — и вилкой, и взглядом.

Старуха не растратила за долгую жизнь толику истинного серебра души, но глаза были так темны, что найти в них свет смог бы лишь вальз востока. Милена понемногу привыкала к дару, училась. Она уже усвоила: любую ценность — а равно и безделицу — в плоскости прячет упаковка. Старуха была настоящим подарком. Бесценным! От осознания размеров внезапной удачи едва получалось дышать ровно и колоть вилкой в пищу, а не мимо.

— А ведь я умею гадать, — оживилась старуха, сбросив на локти багряный шарф с роскошной меховой оторочкой. Тощая шея обнажилась, стала видна бархотка с крупной жемчужиной. Старуха гордо погладила вещицу, с кряхтением опускаясь в подвинутое официантом кресло. — Да-да, гадать... На кофейной гуще, картах и по руке. Всяко умею. Я знаю о грядущем, но куда вернее разбираю подробности, если мне доверен выбор бутылочки вина, красного сухого вина, это обязательно. И немного сыра, понимаешь? Я твердо стою за сыр, фрукты и особенно свежую черешню, лучшая растет в Испании... Ах, Испания! Я провожу там по два-три месяца в году как раз из-за черешни. Мой покойный муж — последний из них, я решила теперь пожить в свое удовольствие и без забот — он был необузданный человек, всегда требовал перец и мясо. Мы даже ссорились, он ничуть не ценил фрукты... Имя мое Вита, так и зови, хорошуля.

— Милена.

Движение руки — и официант явился, внимательно и не перебивая выслушал перечисление всего, что ценил в плане кухни покойный и что предпочитает его вдова. Старуха прослезилась, расчувствовавшись. Деликатно протянула слегка дрожащую руку — и получила в полное распоряжение ладонь новой знакомой, расправила, трогая линии и вещая глупости о судьбе, козырном короле и дальней дороге.

Слова не имели ни малейшего значения. Старуха знала это, хотя научить её никто не мог. Но зачем уроки — прорицателям? Они и вслепую нащупают путь, если пожелают. Пусть дар день за днем подтачивает плоскость, пусть старость отбирает силы и ограничивает срок... Пальцы Виты всё равно управятся. Плотно прильнув к запястью, удержат в контакте ниточку пульса, чтобы отдавать все, припасенное старухой. То, ради чего Вита просидела в засаде, доступной лишь прорицателю. Год за годом эта старуха посещала место, одной ей понятно, как выбранное.

Кто бы теперь ни следил за Миленой, он не найдет в происходящем повода к подозрениям. Вита всего лишь состоятельная сумасшедшая, она даже не частая гостья отеля, а скорее его привидение, или может — талисман. Она ведет себя подобным образом день за днем. Говорит похожие слова, что, без сомнения, при расспросах подтвердит официант, любой.

— Козырной король, — прищурилась Милена. — Вита, а точно козырной?

— Мы посмотрим, — заверила старуха, плотнее обнимая запястье. — У меня все три законных мужа были козырные, вот так, хорошуля. Первый дал мне фамилию и положение, второй построил для меня дом у моря, третий осыпал золотом, хотя я была уже немолода и мало нуждалась в его безумствах. — Старуха вздохнула, мельком глянула на бутылку, которую как раз доставили, жестом разрешила вскрывать. Попробовала глоток, прижмурилась и кивнула — хорошо. — Любила я до умопомрачения только одного, теперь старая и вижу, что — так... Сердце вещее, хорошуля. Но глупое, оно советуется с головой, а толку нет. У тебя много сорных кавалеров, кто даст золото и построит дом. Но жалеть будешь только об одном, если от дурного ума послушаешь голову.

Вещала старуха бойко и без задержек, но неуловимая неправильность говора выдавала привычку жить вне этой страны. Милена смотрела на свою ладонь, на пальцы старой прорицательницы и прикусывала губу, чтобы не закричать. Она и без гадания прекрасно знала, о ком пожалеет. Но повод для болтовни был тот самый, что позволяет безнаказанно учащать пульс: сочтут за женскую глупость, только-то.

Вита говорила и говорила, заглядывала в глаза, трогала брови и виски, хмурилась, пила вино и куталась в шарф, пробовала кофе и зло отталкивала чашечку, найдя во вкусе повод поругаться с официантами. Она была деятельна и непоседлива. Она безупречно маскировала главную свою работу: по капле, по малой крохе отдаваемые через контакт с кожей память и знание. И еще то, другое — принесенное в себе. Много лет хранимое, чтобы теперь быть пересаженным под кожу. Сокровенное старая Вита выдирала с болью, но без сожаления. Подарок? Память? Долг...

— Вита, разве я стою этого? — удивилась Милена, не в силах промолчать и принять то, что приносит вред старой женщине.

— Разговоры — последняя радость стариков. А если уж вымерять ценности, то вино стоит недешево, — хитро прищурилась старуха. — Но я не беру вино за чужой счет, оно кровь земли, а я чту кровь, не размениваю на деньги с непонятным происхождением... и тем более с понятным. — Старуха улыбнулась и потянулась за сыром. — Вино можно выпить молодое, негодное, одним глотком... как и жизнь. Я прожила долгую жизнь, хорошуля. У меня было все, что можно пожелать и еще сверх того немало... Чем я могу отплатить за дар? Разве тебе решать, как платить и кому? Я угощаю. Вино нельзя передерживать, ну — пей. И иди, я рассказала про всех законных мужей, хватит для одного вечера.

Вита встала, замотала шарф выше, под самый подбородок. Обернулась к бару и жестом показала: запишите на мой счет. Она удалилась походкой вполне несравненного существа, Милена смотрела вслед, моргала, неловко стирала слезинки и прятала выражение лица в ладонях, тянущих ниже капюшон... Вите было тяжело двигаться, слабость подкашивала ноги, но старуха шагала и не сутулилась.

— Упрямая, — шепнул официант, убирая посуду и по-своему толкуя огорчение Милены. — Вы верно заметили, ей нельзя кофе и вино тоже, в общем-то. Мы всякий вечер деликатно напоминаем. Только она не слушает. Однажды вызывали скорую...

— Сколько ей лет? — повела бровью Милена. — Выглядит старой, а походка уверенная. Она, пожалуй, прежде танцевала.

— Однажды она танцевала у нас, — кивнул официант. — Под Новый год... Никто не верил, что ей было семьдесят девять. Я запомнил, через месяц после Рождества ей вызывали скорую, я говорил с врачами. Надеюсь, она не пила много вина и ей не повредят отступления от рекомендаций по питанию.

Милена быстро проглотила нанизанный на вилку кусочек и отодвинула тарелку. Есть не хотелось. Быть на людях — тем более. Официант догнал уже на узорном мраморе главного холла, передал корзину с початой бутылкой вина и фруктами. Милена кивнула, пристроила ношу на сгиб локтя и побрела к лифтам.

Она намеревалась пробиться в тот слой, где копится память плоскости. Ей казалось, что электронная книга поможет, напрямую соединит с главным, что спрятано за буквами на экране. Увы: примерив на себя роль вальза запада, пришлось отчасти подпасть и под слабости запада, ощутив его изъян. Склонность верить в технические решения, если можно так сказать.

Запад всегда поклонялся уму, редко взвешивая решения сердцем. Не от черствости, нет. Увлекаясь и втягиваясь в работу, вальзы просто забывают, зачем начали дело и даже — что это было за дело? Говорят, в одну из лютых зим погибли почти одновременно три замка. Их даймы просили о помощи. Но сильнейшие в то время вальзы запада не услышали: они были вне Нитля и создавали коренную складку нового типа. Вернулись лишь весной, с ужасом глядели на руины и не могли поверить, что это приключилось по их вине, из-за недеяния и глухоты... Двое сгинули к лету, как сказала язвительная Тэра, однажды припомнив позорный для запада год — 'Вышли из ума в неизвестном направлении'.

Бросив книгу и планшет на диван, Милена откупорила бутыль, сделала несколько глотков, вернула пробку на место. Рассыпала фрукты по кровати, погасила свет и легла с краю, перекатывая яблоки, персики, нектарины — наугад, без цели. Внутри шевелился и болезненно рос подарок Виты — живой, готовый к развитию рудный крап. Корень вращивал тончайшие нити в сосуды, жадно питался от кровотока, оплетал позвоночник и усиливал связки. Корень был рад встретить родного человека — того, кто пришел из Нитля. Корень однажды поверил обещанию, сменил носителя и ждал этой встречи.

Боль прокалывала тело, делалась невыносима, заставляла корчиться — тогда Милена выбирала твердое яблоко и кусала, с хрустом сжимая зубы... Закрывала глаза, пережевывала мякоть — и порцию памяти.

За покровом опущенных век, в далеком прошлом, старая Вита опять была ребенком. Она опять смотрела на свою ладонь, где дар прорицания отметил неотвратимую смерть, а за ней — в пустоте невозможного — жизнь упрямо продлила свою линию. Чудо маленькой девочке досталось в подарок от Черны. Отплатить было непосильно, но девочка хотя бы сделала возможное. Или — невозможное? Сперва прощупала след воительницы до самого места боя и далее — в никуда, в темный бездонный колодец, неподвластный взору прорицательницы. Затем постепенно, напрягая дар, убеждая помочь совсем чужого человека — кажется, еще одного должника Черны — девочка прошла по дороге, которая привела воительницу от побережья к месту боя. Вита нашла старого монаха, тоже получившего подарок и живущего в недоумении: как отблагодарить? Он отдал корень. Вита сберегла и нашла способ оказаться в нужное время в том самом месте, где могла отдать рудный крап. Так крап Вернулся в круг неведомого Вите дела, вершимого и после ухода Черны, главного для воительницы.

'Исполняй просьбы прорицателей, — гласит неписанное правило Нитля. — Их благодарность не тускнеет со временем'. Оборотная сторона правила тоже известна: на севере Нитля редко прощают врагов. Даже слишком редко, пожалуй...

Со стоном дожевав второе яблоко, Милена сгребла фрукты в корзину, сунула бутылку под локоть и побрела в ванную. Крап надо вымачивать. И лучше в кипятке, тогда боль делается посильной.

Утро началось отвратительно.

Милена не стала вслух твердить 'плоскость', норовя этим словом объяснить все беды мира. Никто не виноват, что она заснула в ванне. Вода остыла, но крап успел отмокнуть, пробился к жидкости, разрывая кожу на спине. Но разве первая ученица Тэры не знала, почему лезла в кипяток? Пряталась от боли и одновременно остерегала растущий крап от намерения пить жидкость иначе, чем из кровотока — неприятно ему в кипятке пока что, с такой нежной молодой корой ...

Замотавшись в полотенце, Милена проковыляла в зал, украдкой ощупывая кожу и отмечая: обошлось, спина оплетена в области лопаток и ниже, до середины бедер. Под одеждой не будет заметно, шея не затронута.

— Иду, — мрачно буркнула она. — Кого там черы гонят?

— Ух ты, дама в номере, — удивились в коридоре. — Эй, иди себе, я к Марку. Позови его и скажи, что дело срочное.

— К Марку? — замирая с халатом в руках, повторила Милена. — А вы... ты кто? То есть от кого? То есть... чер, ну тупая я с недосыпа!

— Ты уверена, что думать — твоя работа, милка? — зло зашипели из коридора, не делая попыток удалиться.

Милена, возмущенная таким сокращением своего имени, распахнула дверь намеренно резко, отстранилась — и тело наглеца красиво пролетело, стукнулось темечком о край кровати и обмякло на полу.

— Не цепляйся за ручки, пока целы ручки, — поучительно сообщила Милена. — И убирайся. Тут важные люди пасут важную птицу. Меня.

— Птиц не пасут, идиотка, их разводят, как впрочем и лохов, — простонал ушибленный гость. Растер темечко, встал на четвереньки, упокоив щеку на краю кровати. — Старший оперуполномоченный, между прочим. Вот привлеку за оскорбление при исполнении, так и знай.

Пришлось даже прикрыть глаза, чтобы мысленно разделить склейку из слов. Милена тряхнула головой, признавая: спать в ванне, имея в теле незрелый голодный крап — та еще морока.

— Почему намоченный? — не пытаясь разобраться, прямо спросила она, пробуя сообразить, допила ли вино и не разлито ли оно у кровати. — Где бутылка, кстати?

— Ага, вы сосуществуете бескорыстно, я въехал, — незваный гость расплылся в улыбке и сел иначе, опираясь спиной о край кровати. — Марк нашел равную себе шизу, к тому же красивую. Бывает. Не надо мочить меня бутылкой, беру назад милку и все прочее, идет? Позови Марка. Правда, срочно.

Продолжая бормотать и требовать, гость цепко осмотрел комнату, дотянулся до апельсина, уцелевшего в складках одеяла. Вгрызся в рыжее, не подумав чистить кожуру. Засопел, высасывая сок и пробуя мычать невнятное о похмелье и загрузе.

— Иди отсюда, — цепляя за шиворот гостя, прошипела Милена и не без труда выволокла в коридор упирающегося придурка с апельсином в зубах. — Нет Марка. Понял?

— Леха, — выплюнув апельсин, представился гость. Кивнул и добавил: — У лифта два торчка, я вырубил их. Что, вас пасли? Для пяти звезд с видом на Кремль — перебор, тут свои псы сытые, на прикорме, чужих враз рвут.

— Ты кто?

— Опер, — глядя в потолок и недоумевая все отчаяннее, сообщил гость. — Я увел у этого шизы девушку, чего он конечно не заметил, но мы все же познакомились... с Марком. С тех пор он лет пять консультирует нас по деньгам всех сортов, а мы — паразитируем. Два дня назад свершилось чудо, Марк позвонил и попросил об услуге. Говорил слова, понимал их смысл и слышал мои ответы. О, у него даже девушка в номере, а не на экране айпада...

Леха зевнул, с сожалением покосился на сморщенный апельсин. Перевел взгляд на Милену, скис окончательно и протянул плотную карточку. Там удалось прочитать в должном виде, как же склеено загадочное слово. Милена хмыкнула, вернула прямоугольник. Села рядом, не очень бережно придерживая полотенце. Леха перестал зевать и взбодрился.

— Милена. Слушай, Леха: убирайся, пока жив. Марк пропал. Тут такое дело, что люди в нем вязнут страшно.

— Где люди? Я опер.

— Анг, — предположила свой перевод Милена, вслушиваясь в слова и осторожно проверяя взглядом дно глаз — чуть глубже, чем безопасно, если этого человека подослали и он лжет, исполняя приказ ваила. Отзвук души не подтверждал подозрений, и Милена немного успокоилась. — Ладно, пусть так. Чего хотел Марк?

— Бабу с пацаном пробить по базе и осторожно проверить, были ли другие запросы по ним. — Леха порылся во внутреннем кармане куртки, добыл мятую бумагу. — Там прямо буча. Вот её мать: пробует подать заявление, пропала дочка, но кто ж возьмет себе свежий висяк? Пропала-то недавно, мамашу гоняют по кабинетам... Вот друг семьи Константин, шумит хуже мамаши, связи у него покрепче, и сам он мужик упертый. Того и гляди пробьет обеих — в розыск, но настаивает еще на пропаже своего друга, многовато людей, маловато доказательств. А вот главная для Марка бумажка, он любит такие завороты мозга. Дело вчера вечером, оказывается, спешно-резко завели, сразу передали от нас в ФСБ — и концы в воду. Архивы за ночь почистили. Мокруху в соседней с пропавшей семьей квартире я просек вчера, а к полуночи мертвых китайцев как бы не стало. Мамаша Марины резко заткнулась, послала меня и бросила трубку. Костик вечером еще вякал, но уймется и он. — Леха сунул бумаги обратно в карман. — Я пришел сказать Марку: пусть не роет, сильно пахнет смертью. Только кажется вас уже того — поимели по полной. Где Марк?

— Не знаю, — расстроилась Милена. — Леха, тебе спасибо и все такое... Только уходи поскорее.

— Сама вали.

— Это от меня пахнет смертью, — прямо уточнила Милена.

По коридору уже шли, Милена обернулась и отметила: двое, злые до озверения, двигаются именно так, как полагается свежепобитым. Того и гляди, полезут за оружием. Леха тоже щупает куртку и нехорошо щурится. Мелковат для бойца — но упрямый. Милена поймала Лехину руку, быстро провела по ладони, вроде бы успокаивая человека, а заодно вмешиваясь в его сознание сложно и тонко, с отсрочкой приятия посыла.

— В крутых копов играем, да? — кипя, медленно сцедил злость шагающий первым.

— Одолжи до получки, поиграем, — дурашливо предложил Леха, демонстративно выворачивая пустой карман.

Милена встала, поправила полотенце, пряча главным образом заплетенную крапом спину. Повернулась к новым гостям.

— Оба — вон.

Её попробовали не услышать и оттолкнуть к стене, пришлось придержать полотенце одной рукой, а вторую вдеть под ребра наглецу.

— Позвони хозяину и спроси, что будет, когда я выпотрошу тебя и разложу почки и печень отдельно тут вот, на коврике. — Ровным тоном предложила Милена, глядя в пол перед дверью своего номера. — Он скажет: ничего. Мне сегодня можно и головы отрывать, причем в главном холле, принародно. Это дело мое и хозяина. Звони.

Позвонил второй из явившихся: он мог дышать и соображал несколько быстрее. Ответ, судя по всему, совпал с обещанным. Милена дернула подбородком в сторону лифта.

— Марка нет, опер шел к нему и пусть себе спокойно убирается. Не ваше дело, не мое даже. Все вон.

Леха встал, без спешки отряхнул штаны. Покосился с долей раздражения на двух противников, которым лично он пока не может оторвать головы ни принародно, ни приватно. Кивнул Милене и пошел прочь.

Руке под ребрами было горячо и сыро, сами ребра хрустели, нахальный соглядатай зеленел с каждым несостоявшимся вздохом. Наконец лифт ушел вниз, Милена ослабила захват и позволила противнику сползти по стене. Осмотрела окровавленные ногти: глупо, прямая утрата самообладания. Узнав, ваил сочтёт поведение истерическим срывом. А пусть его — расслабится, крепче уверует в выигрыш.

— Оба сели на место и хорошо запомнили, где ваше место, — велела Милена.

Дождалась, пока уйдут и эти гости. Поправила полотенце и побрела в номер — включать кипяток, мыться, одеваться, думать и готовиться к главной встрече. Раньше полудня даже не стоит ждать оповещения о планах: ваил не любит солнце за окошком. Бояться не боится, но свет создает иллюзию надежды. Сегодня ваил намерен лично проследить за комплексом иллюзий и намеков для ценной жертвы. Он верит, что почти прибрал к рукам вальза запада. Слабого, недоученного: такие создают складки непроизвольно, в эмоциональном шоке, и не могут сознательно повторить успех. У ваила есть весомые доказательства проявлений именно такого дара.

Несколько доказательств. Главное: Марк сгинул — и это был всплеск силы западного луча. Конечно, дело изучено со слов очевидцев. Так же со слов изучено и воздействие Милены на людей в загородном доме, где были полуголые женщины, мерзкие картины в багряных тонах и прогиб плоскости. Но много ли видели люди, что они запомнили и поняли? Охрана не в счет: покинули пост и будут врать до последней крайности, к тому же эти видели трех женщин и ни одну не опишут внятно. Прочие скажут: она пришла, протянула руку и втащила в мир кэччи, но тот сорвался. То есть снова работала со складкой и не совладала. А позже угрожала, кое-кто скончался... от страха. Так ведь и скажут: от страха. При чем тут дар востока?

Есть еще доказательства. Воруженный человек: тот, кто умер на лестнице в доме Маришки, ранив Милену. Верно истолковать происшествие опять же сложно. Человек умел стрелять и не попал: дар запада в бою тем и отличается от прочих. Вальз заката не сильнее иных бойцов, однако он — неуловим! Он утекает из-под ударов, перемещая себя в безопасную область пространства. Милена была ранена — но кто это знает? Паша, Варвара и Маришка, только они. Для прочих Милена не пострадала, она уклонилась от пуль.

Именно поэтому ей выделили роскошный номер и не беспокоят: опасаются спровоцировать эмоциональный шок, который разбудит дар, позволит спонтанно заложить складку — и сгинуть невесть куда. Ваилу нужен дар запада. Главный вопрос для себя Милена так и выделила: зачем? Если она права, то почти всемогущий ваил намерен закладывать складку. Потому что он захлопнут Черной в ловушке законов плоскости.

Глава 29. Влад. Время отдавать долги

Нитль, сплошной лес вне близких окрестностей замка Файен, новый день

Вальз запада сам вызвался идти третьим с Владом и Платом. Он был совсем мальчишка, и рядом с ним Влад ощущал себя почти ветераном. Он шел по лесу и боялся, но боялся умеренно. Плат рядом. Плат присмотрит и прикроет. Да и страхи — они, оказывается, не всегда копятся. После похода в умирающий замок Хрог, после того праздника для детей, что-то переломилось внутри — и, есть подозрение, что было оно хребтиной старого страха. Взгляд на мир изменился. И на себя в этом мире — и в любом ином, наверное. Нет ничего унизительнее бытия вши на гребешке. Он человек, он сам решает, взращивать удобную слабость — или давить.

— Теперь из-за двух слабаков весь Нитль не уважает нас, людей запада, — с всхлипом пожаловался вальз. — Но это ошибка. Я просто не понимаю, как мог так ошибаться Йонгар и второй тоже... Мы не предатели. Йонгар уважал старый закон и пришел на помощь к Тэре Ариане по её просьбе. Мы все думали, что он говорит и думает одно... И вдруг правда вывернулась наизнанку, и все мы сделались предатели.

— Тебя так никто не называл, — сообщил Плат, не оборачиваясь.

Он шагал первым и только благодаря его опыту удавалось продвигаться, хотя лес давно, с самого утра уже, выглядел непролазным. Он сплелся так, что и на лес-то не походил: сплошные корни, ветви, стволы, все сразу и без намека на тропку. Иной раз не сообразить, где верх и где низ. Влад прикрывал глаза, убеждал себя: он стоит, тяготения никто не отменял, низ — внизу! Но, открыв глаза, снова сомневался. Еще Тох предупредил: он не на планете, он в нутре существа с именем Нитль. Есть ли тогда смысл в физических понятиях плоскости?

— Йонгар сам запутался, он безумно любил Милену, — выдавил вальз.

— Себя он любил, — буркнул Плат. — Себя и власть. Милену он хотел получить, потому что она — еще одна веха на пути к власти. Красивая женщина, повод гордиться успехом. Прорицатель в свите. Нет, эта история не про любовь. И прекрати сопеть. Спроси у Влада, что такое насморк. Он рассказал мне. Кошмарнее ничего не доводилось слышать. Ага, вот и миновали блок, в единый день управились. Парень, ты как — работать можешь? Или снова будешь ныть?

— Не надо так, — возмутился Влад. — Он старается.

Блоком Плат именовал то немыслимое состояние леса, которое кольцом — или шаром? — окружало замок Файен. Возникло оно осенью, в момент раскрытия спайки на полную глубину. Королева надеялась, как пояснил Плат, зачерпнуть из плоскости шарх и обрушить на границу севера, 'сплющивая' лес и отнимая у него жизненную силу.

После шархопада лес сделался бы надолго подобен земному — неподвижный, прикованный к парализованным корням. Такой он не помешал бы ставить на якоря север, то есть лишать дар вальзов-прорицателей глубины и полноты. Но лес взметнулся чудовищным валом, уничтожил все тропы и разорвал даже постоянные, корневые складки, пролегающие тут, в границах земель Файена. Вальзы королевы получили чудовищную по силе отдачу и сами попали под шархопад. Лишились ли они силы и каков теперь зенит? Это мог бы рассказать разве что Тох, когда он восстановил Влада в теле человека. Но не успел или не пожелал. Зато выделил ему шархи в повязку. А где взял их? Бэл осмотрел шархи той самой повязки и сообщил свое решение: все — новые, в Нитле они только что появились.

— Заснули?

Плат оборвал поток мыслей, вцепился в ворот куртки и резко дернул вверх и на себя. Он стоял в сплетении ветвей чуть выше тех, кто шел следом. Влад повис в воздухе, обиженно хмыкнул — и сразу оказался на краю блока. Вперед и вниз уходило жерло ледяного желоба.

— Бобслей — не мой выбор, — хрипло пожаловался Влад и уперся руками в кору дерева.

Ветер, недавно казавшийся вполне милым и не холодным, вмиг проморозил спину до костей. В сумерках раннего вечера почудилось нечто зловещее, а сам ледяной желоб выглядел дорогой в ад и не менее того.

— Внизу обсудим, — рассмеялся Плат, довольный растерянностью приятеля. — Сгруппируйся и береги голову. Понял?

Ответить Влад не успел: его направили в желоб ногами вперед и придали дополнительное ускорение прощальным толчком в плечо... Кричать было даже не стыдно. Тем более когда сзади стал настигать длинный переливистый вопль вальза. Плат сунулся в желоб последним и заревел басом. Не от страха, конечно. Анг развлекался.

Тело скользило и скользило, направление не определялось совершенно. В голове сумасшедшими зигзагами стучалась мысль: а как же удалось миновать завалы тогда, по пути к замку? Неужели дупло старого лесника комфортно прорубает лесной блок? И, если так, еще раз спасибо ему. Лезть по желобу вверх — это было бы немыслимо.

Крик иссяк, когда Влад уже стоял на четвереньках и тупо смотрел в снег. Сознание была похмельно зыбким. Путь сквозь желоб вспоминался смутно, без прежнего страха, скорее с тайным восторгом. Это было захватывающе, неповторимо — точнее, хочется верить, повторять не доведется... рядом шлепнулся вальз. На него, продолжая азартно рычать, рухнул Плат. Откатился в сторону, расхохотался и сел, привычно осматривая новое место, выискивая возможных врагов.

— Чисто.

— Где блок? — запоздало удивился Влад. — И где вечер? Мы тут где и мы тут — когда? Это что, ночь подкралась незаметно?

Он встал, осмотрелся. Кругом простирался лес, на вид обычный для Нитля, ни завалов — ни бурелома. Луна висела низко, цеплялась за кроны. Яркая, как фонарь, сине-лиловая. В двойном морозном ободе сияния. Могучие стволы отливали загадочным тоном новогодней сказки, снег серебрился и взблескивал просыпанным конфетти, сплетенные над головами кроны казались чеканным узором с богатым чернением.

В ближнем стволе медленно сходилось дупло. Скрипело, гулко лопалось слоями древесины где-то в недрах лесного великана, охваченного ледяной дремой. Звук укатился в ночь и сгинул, не разбудив ленивое эхо.

— Все же я вальз запада, — с выдохом сообщил парень, поднимаясь на ноги последним. — Я перенаправил. Сперва немного растерялся, признаю — а затем собрался и перенаправил. Время не особо послушалось, мы тут сразу стали, но оно все же прошло. Как-то так.

— Стоит ему выпасть из ума, — насмешливо кивнул Плат, — он делает все исключительно недурно, пусть и 'как-то так'. Толковый будет вальз... лет через двадцать. Не обижайся. Все мы рано или поздно решаемся выйти из себя, то есть принять то, что мир куда больше наших о нем представлений. Это трудно и интересно. Влад вон — вне себя с того дня, как попал сюда. И хорошо растет.

Похвала пришлась кстати. Потому что именно теперь предстояло совершить главное. Влад поежился. Его наставляли в Файене, готовя к походу. Бэл объяснял, Врост, Светл, мрачная травница из Хрога — все. Кровный долг перед Тохом избыт: человек плоскости дошел до Файена и передал то, что было велено. Но помимо кровного, есть долг души, решение самого Влада. Привязанность, вина, желание оправдаться и распрямиться — много разного. Еще кровь: Тох резал вены и немного, несколько капель, смешалось с кровью самого Влада. Еще есть мех чера. Малый клок, но годный. Все вместе дает надежду позвать то создание, каким теперь бродит по лесу вышедший из себя, озверевший Тох. Или не он — а нечто, слитое из старого долга Тоха перед учителем, зарезанного чера и нынешнего анга, отказавшего хозяину замка Арод в праве воззвать к клятве.

Плат сразу сказал: пойду и буду беречь Влада. Вальз вызвался и пообещал: он искупит слабость тех людей запада, кто предал Файен. Сам Влад стиснул зубы и промолчал. Было чудовищно и непосильно даже думать о том, чтобы оказаться вне стен замка. В лесу. Но глаза Тоха и теперь снились. Выбора не было... А если и был — он не устраивал Влада.

— И как мне звать его?

Голос сорвался в хрипоту. Влад облизнул губы и покосился на Плата. Анг старательно не заметил слабости приятеля. Сам добыл нож и сам придержал руку Влада, бережно ковырнув лезвием всего один раз.

— Говори. Слова помнишь. Думай. Душа умнее головы, ей слова и не надобны. Вальз поможет. Он сейчас не сильно в уме после полета, справится.

Влад кивнул, продолжая держать руку вытянутой вперед, хотя Плат отпустил ладонь и шагнул в сторону. Кровь копилась на запястье мелкими бусинами, стыла до темного тона — и падала в сиреневый снег без звука. Уже замерзшая.

— У меня твоя кожа, — нехотя выговорили губы. — У меня твоя кровь. У меня твоя боль. Я предал тебя, но мне не годится твое снисхождение... Я человек и сам отвечаю за то, что сделал.

Стало так жутко, словно Влада связали и бросили в прорубь — он ощущал мертвящий, безмерный холод. Он тонул, свет сходился в луч и лес вокруг пропадал. Получалось смотреть только вверх, на последнюю звезду над колодцем отчаяния. Хотя Бэл обещал — это будет луна, настоящая серебряная луна. Когда человек сообщает об отказе от одолжения, он имеет такой дар — увидеть серебро и зачерпнуть, чтобы не отчаяться.

— Мы отвечаем, — уперся Плат, обнимая запястье и зажимая ранку пальцем.

Стало самую малость теплее. Колодец отчаяния обмелел. Снова удалось рассмотреть кроны деревьев, малую их часть, захваченную в кольцо из сумрака. Тоннель зрения еще немного расширился. Ветерок качнулся, кинул в лицо пригоршню кусачего снега. Вальз положил руку на ладонь Плата — и все поплыло, головокружение навалилось, мир снова утратил верх и низ. Только серебряная луна гвоздем торчала в зените — и не давала пропасть, раствориться в безумии, утратить последнюю связь с миром.

Влад осознал себя прежнего, когда упал на спину, вывалился из незнакомого состояния в мир. Озноб казался праздником. Если зубы стучат — они подтверждают: ты жив! Колючий ветер не враг. Будит, трет кожу щеткой мороза. Лес глухо ворочается, шевелит корнями под снежным одеялом. Он тоже не со зла, ему видится сон...

Басовитое рычание сперва сбросило снежинки с малых веточек и лишь затем распозналось слухом. Влад сел, поддел ком снега в ладонь и растер лицо резко, решительно. Тошнота унялась. Головокружение пропало. Рядом сидел и подпирал под левое плечо Плат. Чуть в стороне скорчился вальз — кровь сочилась из носа, парень сопел, слепо щупал снег и пробовал умыться. 'Перенапрягся', — пронеслось в голове. Мысль сгинула так же быстро, как возникла. Рычание повторилось ближе, мощнее. Скрипнул снег. Ночь качалась в сознании из сказки в кошмар и снова в сказку, жар и холод стучались в сердце и оно, бедное, не могло выбрать — прятаться в пятках или взлетать к горлу... Хрустнула и осыпалась щепой кора дерева. Луна пропала. Серый с тускло-белым, монохромный лес без света и теней озарился теплыми отблесками. Сияние металось и плясало, приближалось. Все чаще хрустела кора деревьев. Все рыжее и ярче делался снег. Подпалины теней чернели. Золото вспыхивало, показывало себя за колоннадой стволов. Приближалось.

Чер явился на небольшую поляну и замер. Влад до крови прикусил руку, не желая кричать. Чер оказался огромен — больше, чем помнился... Глаза его порыжели и меньше походили на человечьи, но выражение и прищур уцелели. Чер зевнул, принюхался и взрыл снег левой передней лапой. Влад поперхнулся. Под холмиком, сбитым движением, наметилась крестовина меча. Это — та самая поляна, откуда начал путь по кровной тропе человек из плоскости! Именно сюда он вернулся, пройдя путь до конца...

Страх медленно ослаб, Влад осмотрелся. Отметил: снега до странности много, он вроде как только что упал — такой слоистый, плотный. Поляна вся в кольцах неровностей. Как будто сугробы кто насыпал — кругами, и всякий следующий выше и шире. Некоторые вроде как в оспинах: тени метят дырки в снегу. Следы? Чьи? Этот лес не так густо заселен, чтобы быть истоптанным!

— Говори, — шепнул в ухо Плат и пребольно сжал плечо, до хруста, помогая очнуться от оторопи.

— Кем б-бы ты ни с-стал, — заикаясь сухим горлом и едва осиливая речь, начал Влад. Сжал в пальцах снег, отгрыз от сосульки кус и прожевал, ощущая холод и фальшивое успокоение. — Кем бы ни стал... Я вернулся, чтобы сказать важное, это долг. Мой долг. Ты послал меня в замок Файен. Ты хотел дать надежду людям, ты ценил их. — Влад проглотил остатки снега. — Тэра при смерти, хотя мне объяснили, что она пророчит, но я все видел и думаю: при смерти. Твоей Черны нет в замке. Совсем нигде нет. Она рухнула в спайку и даже Бэл не может ничего увидеть о ней, будто нет такого человека. Ни в каком мире. Мы все вроде как висим в пустоте... Нет будущего. Но Бэл сказал: я — след той спайки. Часть того дерева событий. Ты можешь использовать меня, чтобы влиться в события. Я не понимаю, что говорю, мне оно чужое, я так не умею думать и действовать. Но я согласен быть следом, частью и так далее. Ты себя не пожалел и дал мне корень, я выжил и прошел через лес. Сейчас я готов тоже... отдать.

— Дать кровный след, — поправил Плат, стряхнул куртку и накрыл ею плечи Влада.

Он сам порылся и добыл из кармана кус рыжего меха — тот самый, отхваченный от шкуры еще Тохом и предназначенный, вроде бы, для простого дела: заменять курево.

Плат примерился, ковырнул запястье Влада, смочил клок меха, одновременно унимая кровь. Анг церемонно поклонился, сделал несколько шагов вперед и положил рыжий кусочек под самую лапу чера. Глаза зверя сощурились в нитяные щели. Чер прилег и уподобился изваянию — даже тонкий пух не вздрагивал под ветром. Влад смотрел, моргал смерзшимися ресницами и понимал: он совсем застыл. Ног не чует. И ему безразлично, чем закончится дело. Проглотит чер — вот дурацкая мысль — получится согреться...

Чер потянулся, накрыл лапой кусок меха, подбросил, как игрушку — и поймал на язык. Снова лег — боком, и движением хвоста пересчитал людей: раз, два, три.

— Пробрало его, отвезет и сам проверит, — едва слышно выговорил Плат.

Поддел под локти Влада, схватил поперек туловища вальза и в два прыжка вскочил на рыжую спину.

Лицо уткнулось в мех, тело расплавилось в потоке жара — и Влад блаженно улыбнулся. На спине чера зимовало лето... И оно соизволило принять трех гостей. Ненадолго. Пахло в гуще меха не куревом — этот запах теперь и не помнился внятно. Цветами, лесным соком и медом. Мысли жужжали в отдалении неназойливыми шмеликами. И как же одолел чера анг Тох? Разве можно осилить существо, которое само — целый мир? И зачем его осиливать? Оно же просто другое, совсем иное, даже для Нитля... Может, оно так отличается, что и не поместилось целиком в мире, непомерно сложном человеку плоскости. Может, ему сам Нитль — плосковат.

— Очнись, — Плат безжалостно отвесил тяжеленный подзатыльник. — Очнись! Это чер. Еще немного послушаешь его, и пропал ты. Врастит.

— Пусть, — улыбнулся Влад.

— Для его полной души, как думает Бэл, все люди, кроме великанов — то же, что для нас вши, — строго напомнил Плат. — Не вреди ему и себе. Тебя ждут дома. Маришка, Мишка... Помнишь, кто они такие?

— Помню, — нехотя признал Влад.

Оторвать щеку от меха казалось непосильно. Каждая ворсинка обещала нечто, весь чер целиком был удивительным и наполненным более, чем глобальная паутина с её сетевыми играми, сообществами, библиотеками, блогами, архивами... Влад сел, встряхнулся и опасливо погладил мех. Ночь уходила на запад. Румянец грел восточную щеку неба над лесом. Время в Нитле — шальное, то стоит, то бегом бежит, то принимается прыгать... Вроде бы пора привыкнуть к чудесам, а не хочется. На то они и чудеса, чтобы удивлять.

— Ничего себе штука, — уважительно сообщил Влад, глядя на мех, горящий в утреннем свете чистым золотом. Ладони стало жарко и пришлось отдернуть руку.

— Смотри туда, уже скоро, — указал вперед Плат. — Помнится, Тэра одна и твердила: черы умеют ходить по иным тропам, но ей никто не поверил. Вальзы полагали, что черы живут в каменной пустыне, а Тэра упрямо утверждала, что они бродят, где вздумается, но мы обычно видим их вне леса. Там они заметнее.

Влад закрыл лицо ладонями и устало усмехнулся. Он не желал видеть чудеса и терять к ним интерес. Он сегодня сыт новым.

Чер способен довезти в Файен очень быстро? И что с того, если южный замок Арод привлек лучших вальзов запада и строит туда же складку? Первая дама юга вознамерилась устроить в Нитле войну людей с людьми... Что может быть печальнее и окончательнее такого решения? Мир, исконно оттачивающий грань добра и зла до остроты лезвия, вдруг отупел, утратил свет и стал наполняться неоднозначностью.

— Когда люди уничтожают людей ради власти и прочего похожего, это и есть конец света, — буркнул Влад. — Не хочу смотреть. Дома насмотрелся. И наигрался.

— Нет, конец света — это обычное по меркам вселенной время перед новым рассветом, — спокойно уточнил Плат. — Так говорила мама. Время трудное, но преодолимое. Ты же наигрался.

Влад нехотя сложил пустую улыбку — одними губами, через силу. Убрал ладони и стал смотреть.

Под теплыми, желтоватыми в рассвете стенами Файена стояли люди. Анги сутулились, виновато перекликались и косились на главный шатер. Там походный очаг. Там первая дама... Там зреет решение, а расхлебывать — им. Они давали клятву. И теперь свершилось небывалое, каждому надо решить, что есть предательство: следовать клятве — или нарушить её и слушать сердце. Оно-то в голос вещает: на стене нет врагов!

Чера заметили сразу. Он был для всех, и защитников Файена, и осадников — рыжим факелом на опушке леса. Только одни боялись пожара, а иные ждали любой возможности осветить потемки. Чер опустил голову, зарычал — и поземка покатилась волной сквозь людские порядки, дотянулась до стен, тронула их, взметнулась к башням.

Рык стих. Пух снежинок утратил остроту летящих с размаха пуль — теперь они парили, кружились и опускались, забеляя камни, остужая румянец щек...

Чер двигался к холму, Влад отчетливо видел перекат мышц под шкурой и вцеплялся в мех — потому что движение в несколько шагов доставило туда, куда нельзя так скоро добраться.

Полог шатра дрогнул. Невысокая смуглая женщина шагнула, разгибаясь и отводя ткань в стороны. Мрачно глянула на чера. Полог снова качнулся, поддетый снизу — и натянулся, чтобы нехотя выпустить морду Игруна.

— Я в бешенстве, — звенящим голосом сообщила женщина, не желая замечать, что говорит с чером. — Ты заломал моего Роггара. Ты предал замок, хотя приносил клятву. Мне! Не королеве, не Роггару и тем более не Файену, черам и иным всяким. Как ты мог озвереть, не получив моего дозволения?

Чер недоуменно встряхнулся, три человека скатились с его спины, которая вдруг сделалась скользкой. Чер припал к снегу и зарычал громче. Хлестнул хвостом — но женщина, не заметив, отбила удар ладонью и продолжила кричать свое.

— Я давно желала наказать Тэру. Я! Кто смел отнять у меня врага? Йонгар. Выскочка. Его нет в живых, с кого мне требовать долг? Не рычи! Не перебивай!

Игрун прижал уши и осторожно выдвинулся из шатра еще немного, позволяя своему седоку наблюдать нелепейший скандал. Влад, который почти успел поверить, что происходящее — смешно и безопасно, скрипнул зубами. Бел держался на спине буга только потому, что был накрепко соединен с ней вьюнами. Левая рука висела плетью, на плече поверх повязок и лечебных плетений проступала кровь, не унималась и сочилась по капле. Вторая рана рассекала бок и мешала дышать: скорее всего, было задето легкое.

— Ты обещал не лезть, даже во имя выигрыша времени, — напомнил Плат, обращаясь к Бэлу. — Ты дал мне слово!

— Я требовала боя, я сказала: тот, кто держит огниво, должен ответить за замок, — буркнула женщина, отворачиваясь от чера. — Я не знала, почему вышел бугадь. Признаю, когда я в гневе, то слушаю лишь побежденных... то есть пленных. То есть... никого я не слушаю.

Она резко развела руками. Плат выдохнул злость и немного помолчал. Чер лег и принялся со звоном выбрасывать и втягивать когти передних лап, это смотрелось и звучало жутковато.

— Где травница? — тихо спросил Плат, пересилив гнев.

— Это мой пленный, я не приняла решения относительно его будущего, — уперлась дама Арода. — Я победила и желаю получить замок. Тогда и решу... все.

— Ненавижу юг, — поморщился Плат. — Интересно, давно это со мной приключилось? Ведь я — анг, должен азартно желать боя и ценить силу, — Плат чуть поклонился даме Арода. — Лэти, я признаю здесь и сейчас твое право назвать Тэру врагом. Ты так устроена, не можешь без боя и никак это не перерастешь. Смотрится ужасно, честно говоря... Но Арод — исконно блуждающий огонь, он склонен выжигать поляны и подчинять земли. Говорят, он молод, неопытен и заносчив... как и ты.

— Кто бы говорил, — оскалилась Лэти.

— Я говорю. Родной сын хозяйки замка, который ты вздумала покорить, — спокойно уточнил Плат. — Ты не пожелала вспомнить мое прежнее имя, не пожелала узнать меня в лицо. Но тебе придется назвать меня врагом, поскольку мама при смерти, а бой с человеком, лишенным подвижности ниже пояса — не победу дает, а позор. Ты прячешься в шатре и копишь злость, потому что тебе стыдно смотреть в глаза своим же ангам. Ты знаешь, они теперь ощущают общую ошибку и решают, что важнее — клятва или честь. Ты знаешь, что Тох стал таков не по вине Влада, присутствующего здесь, а прежде всего из-за твоей самонадеянности и слепой веры в слова и дела предателя Роггара.

— Мне не нужен бой, все только затягивается из-за этой болтовни и драк, — вдруг сорвалась в крик Лэти. — Мне нужен замок! Немедленно! Прямо теперь!

Бэл улыбнулся серыми губами и прошептал несколько слов. Слышать его могла только Лэти, она была ближе иных. Первая дама юга оскалилась и тронула рукоять клинка. Игрун вздыбил загривок. Чер заинтересованно взрыкнул.

— Ей проще убить, чем попросить, — чуть громче шепнул Бэл, глядя на Плата. — На правах пленного просить могу я. Умоляю, давай исчерпаем хотя бы одну ошибку. Лэти требуется крупный псах, и не один. Еще надо убедить от моего имени травницу Хрога: есть сложный больной, она должна оказать помощь. Иные не сладят. Сделаешь?

Плат отвернулся от шатра и помчался к замку, распихивая людей и решительно толкая боевых бугов. Его пропускали. Влад ощущал новый страх — он остался один посреди чужого войска. Даже утро не вселяло оптимизма... Но кроме страха была и боль. Человек, которого он научился уважать по-настоящему, едва жив. Влад заставил себя встать и пошел к Бэлу.

— Ты... ты как? Могу помочь хоть чем-то?

— Будь возле чера, — велел Бэл. — Это важно.

— Прекрати прорицать, — ужаснулся Влад. — Ты убиваешь себя.

— Влад, ты обещал вернуть долг, — едва слышно выговорил Бэл и продолжил короткими фразами на частых болезненных выдохах. — Мертвый ты не вернешь ничего. Сейчас риск очень велик. Не от юга. Я иного жду и боюсь. Куда худшего. Лэти конечно немного... не в себе, но шумит она, когда не готова воевать. Поверь мне, как поверила она: анги юга не будут штурмовать. Это Нитль. Честь весомее клятвы. Все, чем грозит осада — мелкие стычки своих со своими под стенами. Дело грязное, но я надеюсь и его избежать.

Влад пожал плечами, внимательнее глянул на первую даму юга. Невысокая, стройная, совершенно неопределенного возраста — сухое лицо без морщин, кожа туго натянута на каркас из мышц, скулы выпирают очень спортивно. Щеки — две впадины-тени, губ почти нет. Надглазья тяжеловаты, сами глаза мелкие... Не красавица, не урод — типичная лыжница или борчиха. И плакать ей хочется — вон как моргает. Только плакать она не будет. Потому что проще умереть, чем признать слабость. Ей с рождения внушали подобные глупости.

— Ура-патриотизм... Плат так и шагнул в зенит, чтобы одному спасти мир, — тихо предположил Влад.

— Да, — отозвался Бэл. — Вот только Плат с тех пор повзрослел. Лэти, на правах твоего пленного я могу потерять сознание? Если что, ругайся с Владом. Он умеет слушать, у него есть... как называется? Сертификат. Он говорил, что прошел тренинг активного слушания. И еще отработки возражений. Не знаю, что это значит. Но, прости, разберитесь без меня.

Бэл прикрыл глаза, уткнулся лицом в загривок буга. Лэти судорожно втянула воздух, скривилась, дернулась подхватить и поддержать — но резко развернулась на пятках и бросилась в шатер. Пожилой южный анг, молча наблюдавший происходящее с самого начала, приобнял Бэла и помог ему лечь удобнее. Покосился на шатер, виновато качнул головой.

— Сиди, где велено, парень. Я займусь прорицателем. Как он еще жив при столь мерзком норове... Лезть в бой с Лэти, да без ног. Придурок. Она по первому лучу юг, по второму, взятому позже — запад. Это подумай, какая скорость... запад к югу чаще добавляют мелкие анги, и особенно — женщины. Мы, кто костяком пошире, прирастаем севером. Предвидим удар, а скорости нам не добрать, нет. Удобнее растянуть время, оно понятно, но тут такая штука — отдача...

Анг бормотал и обрабатывал рану на плече, по капле сцеживал в приоткрытый рот Бэла полезный настой, проверял пульс. Влад сидел у самой лапы чера, иногда опасливо косился на когти и снова уделял внимание заботливому ангу. Бэл не возвращался в сознание. Но выглядел живым и дышал уверенно, ровно. Рассвет где-то застрял. Влад подумал: наверное, у местного солнца сломались санки. Или буг у него упрямый?

Лэти снова появилась из шатра, вроде и не глянула на Бэла — а зачем, если успела все рассмотреть в щель? Сама подошла к Владу и гордо встала в двух шагах от него.

— Ты принадлежишь замку?

— Я Влад, гость из плоскости. Готов вас слушать с полным вниманием, — осторожно пообещал Влад. — Любые проблемы можно урегулировать в режиме переговоров.

— Любые? — вскрикнула Лэти. — А если мой огонь хотели затоптать? А если я, первая дама юга, жива только потому, что невесть кто подставился вместо меня? Все мои анги не стоят ничего, — голос стал громче, зазвенел злостью, — и я не лучше...

— На нас напали у границы земель Файена, — спокойно пояснил пожилой анг, продолжая капать настойку, но теперь уже на корни, оплетающие раненое плечо Бэла. — Даме полагалось бы не лезть в бой и беречь живой огонь. Влад, скажи ей: жизнь не заканчивается после осознания своей ошибки.

— Скорее начинается... если повезет. Я смертельно виноват перед Тохом, — выговорил Влад. — Но я живу. А он — вот... не знаю, кто он теперь и есть ли он вообще. Лэти, я не анг и вообще я тут чужак. Но я знаю, вы умеете трогать кожу и отдавать или принимать память. Мы можем посмотреть то нападение вместе. Вы узнаете, как я вижу, я пойму вашу точку зрения. Лэти, я скоро вернусь домой. Я совсем посторонний, уйду и не будет ни пересудов, ни даже памяти обо мне и том, чем вы поделились. Знаете, у нас часто рассказывают худшее посторонним. Называется 'крикнуть в колодец'.

Первая дама юга с сомнением поджала губы. Оглядела поле, вздохнула и сделала шаг вперед. И второй шаг, который дался ей куда труднее. Пальцы у женщины были жесткие, металлически твердые до самых кончиков. Кожа более походила на броню — тренировки перелицевали человека в нечто совсем особенное. Влад прикрыл глаза и расслабился. В голове вспыхнуло ослепительно, череп, если верить ощущениям, раскололся — и недавний чужой бой сделался своим...

Стена вздыбленного льда, острого всей своей массой глыб и осколков, неслась в лицо. Мчалась со скоростью, не позволяющей увидеть и понять ничего, кроме одного: это смерть. Но перед ледяным кошмаром стоял не Влад. Первая дама юга не ждала смерти и не тратила себя на мысли.

Удар, блок зоны глаз — крупный осколок клюнул горячую ладонь и сплющился. Клинок прорубил длинную щель и нажал чуть наискось, ломая глыбу в два человечьих роста. Мелькнули белые в редких штрихах лапы буга, звонко лязгнули когти. Зверь перекатился, всадница успела подпрыгнуть и упала снова в седло, без ошибки и не глядя.

Еще удар, срублены острые сосульки, почти достигшие лба соседа справа: отвлекся, принял на плечо главную массу льда, впечатав себя в атакующий вал зимы. Ноги роют грунт, уходят глубже, глубже... Человек рычит и не прекращает упираться. Все прочие тоже упираются, сплошной строй безумцев, тормозящих голыми руками непостижимо огромную лавину.

Лэти мечется по головам и плечам, рубит острые выступы льда, рассекает и расширяет щели. Вал катится, мнет и мнет людей — а они роют грунт упрямо напружиненными ногами... Еще две тени мелькают справа и слева: такие же некрупные воины исполняют работу подобно Лэти, оберегая силовой строй.

Влад скрипнул зубами, не удержался в темпе восприятия — и ощутил укол подспудной зависти: таким ему не стать никогда! Он воистину — не анг... Время в чужой памяти подрастянулось: Лэти сделала его удобным для чужака. Да и вал льда уступил упрямым, начал тормозиться. В лицо еще бил снег, руки секло крошево. Оно слетало с клинка, подставленного всякий раз на пути крупной ледяной глыбины.

Хруст, звон — и возле лап буга осыпается новый немаленький сугроб. Комья летят густо. Лавина прет, хрустя и грохоча, но не проламывает оборону, не поднимает со дна душ ангов неуверенность. Лавина еще могуча, но уже проиграла бой южному лучу...

— К деревьям, — резко выкрикивают сзади.

— Позже. Осторожно с вуудами.

Клинок опущен. Тело горячее, звенит недавним боем, нет в нем усталости и надлома. Боли — нет, хотя рука распорота, дыхание хрипловатое, на щеке пухнет синяк. Мелочи. Бой лишь поздоровался с ангами, не прогрев и не взъярив. Лэти щелчком языка подзывает белого буга: тот рвет поверженный вал, не наигрался.

Взгляд влево, вправо. Лавина, возникнув среди ровного леса, обтекла колонну, флангами докатилась до могучих стволов у края поляны, там иссякла, затихла бесформенными вывалами. Лэти быстро ощупала взглядом своих людей передового охранения. Проверила их состояние, вслушиваясь в знакомые ей ощущения: накрыло первым же ударом трех ангов с их бугами; эти не видны и не откликаются душе, только льдинки опасности скребут по сердцу, требуют внимания и направляют поиск.

— Там!

Клинок Лэти натягивает для всех нить боли. Анги рвутся вперед, руками гребут каменно прочные комья, добывая из высокого холма заваленных.

Лэти благодарно трогает лезвие, слушает голос рудного клинка. Бой с лавиной был занятен, сталь отзывается весело, бодро. Первая дама намечает улыбку и сразу смахивает ладонью. Смотрит на пожилого анга, уже который год берегущего её спину в бою.

— Вуудов не спускать, — повторяет Лэти громче. — Мы на границе зенита и не ступим на срединные земли, нарушая старый закон. Туда не входят, не испросив дозволения короля.

— Королевы, — усомнился пожилой анг, привычно озираясь в поисках угроз.

— Я сказала то, что сказала, — зарычала Лэти.

Объяснять было трудно, не давалось это никогда — фехтование словами. Чужое ангам дело. И вальзам юга оно не близко... Впрочем, её поняли. Все здесь знают: Лэти презирает королеву давно, а после позорной смерти Роггара открыто отвернулась от зенита и его нового закона, слишком похожего на беззаконие. Одним движением Лэти загнала клинок в ножны, со стуком — и так оборвала спор. И что добавишь? Болит душа, помнит: дама сама послушала совета Роггара, отрядила в помощь зениту лучших людей. Сама произнесла вслух то, что не может простить себе: 'Передаю в его ведение вас и вашу клятву'... Люди слушали. Нитль слышал. А королева — воспользовалась.

Лэти снова осмотрела вал снега и торопливо вычистила из сознания лишнее. Нельзя расслабляться, впускать в душу боль. Не ко времени. Да, еще по осени стало понятно: неладно в зените. Тох был третьим по счету ангом Арода, не вышедшим из леса. И он единственный смог прямо восстать против Роггара. Того самого Роггара, рядом с которым Лэти засыпала и пробуждалась, позволяя себе улыбаться, жаловаться, шутить... быть просто человеком. 'Среди вас, женщин, не осталось настоящих клинков', — буркнул как-то по весне Тох. Без повода, просто так. Неодобрительно уставился в спину Роггару, шагающему в лес — проведать ловчих. Тогда Лэти решила: Тох взревновал, пожелал места первого анга, и ведь не зря, он стоил места по силе и опыту.

Упрек имел иной смысл: Влад, читая чужую память, рассмотрел это сразу и ощутил ответное удивление Лэти. Ей не приходило в голову, что Тох — жалел. Сочувствовал, а не ерничал: да, трудно управлять воинами, если ты ниже на голову, тоньше, слабее... И каждый их взгляд на тебя — он свысока просто из-за разницы в росте, но чудится в нем намек: а стоишь ли ты своего места, первая дама? Так и пришла мысль все упростить, поставив Роггара между собою и ангами. Первого среди равных, того, кто толково распоряжается людьми. Она верила, что так и поступает Роггар. Она много во что верила.

Влад грустно улыбнулся. Маришка верила людям. Костик тоже верил — пока учился в школе. Первым, кто предал его всерьез, был Иудушка. Вспомнится же некстати имечко! Вон Лэти потянула корешок, хмыкнула. Снова вернулась к передаче воспоминаний.

Ледяной завал был высок. Непостижимо: откуда столько стужи и снега, зима только-только начинает свой труд, еще недавно буги шли, когтями царапая палый лист — вот как мало снега! Значит, некто сознательно напал или же рядом развернулась глубокая складка.

— Стоп, строим оборону, — велела Лэти и отвернулась от ледяного завала. — Сюда пять троек. Вьюки долой.

Прежде, чем дозволить тройкам — их образуют ловец, вальз и анг — уйти в разведку, дама Арода спрыгнула со спины буга и прошла в середину походного порядка, к ковчегу. Он — дом блуждающего огня. Зимний дом — крытый очаг с хрустальными боковыми стеклами. Его удерживают на плечах четыре опытных анга, сменяясь по общему уговору и не допуская утомления.

Один взгляд, улыбка огню — и на душе потеплело. Пламенный очаг цел, кровля над ним не пострадала, толстые стекла даже не затуманились. Пламя Арода пребывает в здравии. Дама, соединив душу с жаром блуждающего южного огня, прикрыла глаза и вопросила. Она идет в Файен, ведь Тэра первая дама севера. Тэра не может не знать о происходящем. Однако слабый, неопытный прорицатель Арода твердит который день, что Тэра не отвечает на вопросы издали. Вальз запада, который живет в тепле Арода уже пятую зиму, сухо отмечает свое: Тэра и весь Файен не принимают послания и не шлют ответы. Значит, Тэра брезгует? Игру затеяла? Или хуже, миновала осень, а кое-кто вздумал в зиму переметнуться к исподью и подмять весь север!

— Можно? — негромко спросила Лэти.

Пламя качнулось в ковчеге и загудело: нужно! Рука сложилась лодочкой, ощутила жар — и метнула его вперед. Ледяной завал протаял на ширину замковых ворот. Дорога в единый миг рассекла холм снега, как огромный клинок. Отвесные стены заблестели свежей глазурью. Лэти улыбнулась. Пламя Арода не менее непокорно, чем огонь Файена. Оно само избирает дайма или даму. И готово покинуть их, сменить привязанность, едва испытав разочарование. Арод и поныне верит своей даме. Значит, поход не напрасный. Хотя сама дама, увы, уже почти никому не верит.

А если прорицатель Арода лгал? В нем так мало юга, он знает страх и для боя не годен.

А если вальз запада — враг? Куда он уходит с лета ночами, с кем шепчется у опушки? Лес не доносит слов — вальз не входит под тень деревьев...

— Усилить наблюдение. Тройки готовы? Проверить окрестности, вуудов не спускать, — приказал пожилой анг, не ожидая указаний дамы. — Не лезть в бой. Только наблюдать.

— Что в завалах? — спросила Лэти, отметив, что добытых из-под завала людей уже уложили на плащи и осмотрели.

— Ушибы, не опасно, — отозвался, проходя мимо, псарь и заспешил в обоз.

— Я не желаю терять людей, — тише выговорила Лэти. — Медленно, внимательно идем. В узостях беречь ковчег!

Миновав завал снега, анги охранения тройным кольцом окружили ковчег, вперед острием походного 'копья' выдвинулись самые опытные. Пять вальзов запада — все взрослые из принесших Ароду клятву — тоже вплотную подошли к голове колонны. Скоро граница земель Файена. Пора выбирать место для складки, которая выбросит войско прямо под стены замка и сделает Тэру сговорчивой. Сила упрощает многое. Но не все. Лэти прикрыла глаза и прогнала видение, болью полоснувшее по сердцу.

Слепое было горе, она смутно помнила тот день. Отчаяние подточило рассудок: но в глазах до сих пор носилки, на них — тело доставленного в замок Роггара. Первого анга Арода, его многие привыкли звать хозяином замка, уважая Лэти — любимого, мертвого, предавшего свою женщину, живой огонь и весь юг... Обвинение несомненно. Черы метят прямым ударом лапы в лицо только предателей Нитля — таких они не вращивают в себя, а значит, не берегут в бою как возможную часть себя.

Роггар лишился лица, следы мощных когтей не оставляли сомнений в том, какой породы был противник. То, что уцелело от головы первого анга, обросло мехом, клыки в осколке челюсти оказались велики и искажены: умирая, Роггар стал меняться. Черы ненавидят шарховые игрушки и рвут их, учуяв издалека. Лишившись шарха и сознания, в последние мгновения жизни анг утратил и часть человеческого облика. Весь он не изуродовался лишь потому, что мертвые тела — лишь мясо, низший слой личности.

— Дозор Ахаша сообщает: есть чужой след, — дал знать анг охраны. Вот кто сразу заметил, что дама отвлеклась и упустила сигнал. Опыт...

— Пусть передают свое понимание, — поморщилась Лэти, массируя лоб и не находя полной сосредоточенности, важной для приема чужого зрения.

Она верила, что пожилой анг не насмешничает и опекает как дочь, а не как неумеху... Но всякое упоминание о промахе — даже от надежного человека — казалось болезненным. Нет рядом Тоха, сильнейшего из людей боя в замке. Арод числил его не чужим, никогда не обжигал. Лэти скрипнула зубами. Тох сгинул, а Роггар предал замок, и всякий теперь знает: мужчина хозяйки был ничтожеством... Что думают о ней?

— Им стыдно, — шепнул Влад, ненадолго всплывая из чужой памяти. — Им очень стыдно, поверь. Они смотрят и думают: мы обладаем силой и опытом, но мы не сберегли нашу Лэти...

— Им стыдно, что я такая, — вздохнула первая дама юга.

— Не надо иметь сертификат, чтобы знать: из нас двоих я ближе к пониманию, — уперся Влад. — Анги, тем более молодые, несколько простодушны, я не таков... Но я не умею стоять на стене, как ты, не могу азартно прыгнуть со стены в бой. Нельзя совместить то, что не совмещается.

— Не отвлекайся, — зло бросила Лэти.

Ей было тошно слушать поучения. И тем более — принимать их на виду у своих людей...

Влад снова ушел с головой в память. Там Лэти гладила мех своего буга. Имя его Руд — поймал пояснение Влад. Буг первой дамы юга представился внятно: он был подобен рудному клинку силой и умением сливаться с хозяйкой, не теряя себя и не унижая её рабским подчинением. Руд — белый буг с узором редких темных точек и штрихов. Единственный в своем роде, ведь он сберегает память о первом общем бое.

То была худшая из лютых зим в памяти людей Арода. Твари так насели, что кровь заливала стены замка, и юный Руд выкупался в ней с головой... Черные штрихи и точки — крохи сухого меха, не запятнанного тогда бурым и алым. Страшный бой. Второй вальз замка, вот кем была Лэти — и вдруг ей пришлось принять подвеску с огнивом и назваться дамой Арода, исполнив волю умирающего брата. Роггар стоял рядом и не боялся плакать, не скрывал слабость: уходит по последнему корню лучший друг...

Когда Роггара принесли мертвого, Лэти с запоздалым ужасом думала: о потере друга страдал — или проявил в слезах неутоленную жажду приятия огнива? Был ли хоть один день в их общей жизни, когда Роггар не стремился к власти и вел себя искренне? Стоит ли помнить его слова — и как их забыть, если каждое каждое выжжено на душе и сушит её, губит сомнениями.

— Ахаш сказал: глянуть на месте, — снова вмешался в воспоминания анг.

— Значит, нашлось особенное место, — проговорила Лэти и осознала сказанное даже чуть позже, чем кивнул анг. Пришлось тряхнуть головой, прогоняя рассеянность. — Я задумалась. Прими заботу о людях и ковчеге, вернусь скоро.

Руд напружинился и выпрыгнул из общего строя вверх и вбок, пересекая одним рывком все три внешние линии защиты. Он, как и подобает бугу хозяйки замка, двигался безупречно. А что чиркнул когтем по уху соседнего буга — так тот некстати поднял голову. Лэти дрогнула уголком губ и не одернула Руда. В их паре хотя бы буг имеет право не таскать на шее цепь с огнивом и не быть хозяином. Пусть шалит. Он вошел в силу и жаждет показать себя.

Белый зверь в два прыжка достиг опушки и помчался, пластаясь над самым снегом, скользя под ветвями на брюхе и лишь иногда позволяя себе обзорный прыжок, ранящий толстую зимнюю кору на стволах высоко, почти в главной кроне. Следа разведки не было, Руд уверенно шел короткой срезкой, по наитию. Лэти не мешала: её ощущение пути совпадало с выбором зверя.

Впереди блеснула просветом поляна, буг присел и выставил лапы, всеми силами замедляя бег. Принюхался, взрыкнул дважды, коротко. Так он отмечал главный страх всякого зверя.

— Черы зимой не ходят по лесу, — успокоила Лэти. — Старый след. Летний.

Руд снова принюхался, обиженно вздохнул: я-то понимаю, что свежий, как можно не верить? Лэти нахмурилась, но сделала вид, что буг прав. Даже извлекла из ножен клинок, тронула кончиками пальцев лезвие, испросив мнение живой стали. Клинок дремал, и буг счел это хорошей новостью. Беспечно хлестнул хвостом по ветвям и не стал отращивать шипы даже на грудине. Уверено выступил на поляну: он несет первую даму юга.

Анги обернулись, Ахаш — огромный, непререкаемый — зыркнул зверем и сразу поздоровался, толкнув подбородком ключичную ложбинку: шеи нет, потому для него это движение обычное. Так он и в бой идет, и друзей привечает. То и другое совершает с неизменной безмятежностью... А сейчас — надо же — растерян и напряжен. Лэти поймала настроение в постановке плеч, в неуловимом переборе пальцев по бедру. Толстые и крепкие, как корни — они трогали душу клинка, спящего в ножнах, беспокоя его лишь мысленно.

Еще несколько шагов буга, каждый шире распахивает поляну перед взором. Снег лежит концентрическими валами. Внутренние на вид малы, остро обозначены и расположены часто, внешние делаются с каждым следующим кругом выше, но обретают пологость.

Лэти позволила всем заметить, как её бровь вопросительно движется вверх.

— Лес взволновался, корни подались, — согласился с молчаливым вопросом Ахаш. — Когда на нас пошел вал льда, не было нападения. Нас достала волна большого непокоя, колыхнула она всю границу. Вырвалась отсюда.

— Запад что сказал?

— Прикажи, — Ахаш прямо глянул на свою даму и подчеркнул слово ударением, — спрошу.

Лэти позволила улыбке стать внятной. Она знала, как знал и Ахаш: приказа не последует. После страшного вечера, когда тело Роггара отдали дикому лесу без чести и упоминания имени, Ахаш пошел к вальзам запада. Что сказал им, неизвестно. Только к ночи закатный дар в замке проредился: ушли все, кроме пяти, самых упрямых... Кто-то знал за собой ошибку, а кто-то не одолел страха. Ахаш выше любого человека замка на голову, его и буги опасаются издали. Но при этом пока ни один враг не мог сказать, что анг недостаточно быстр. Вальзы запада решили лично не проверять чужих утверждений.

— Наши не могли ни учудить такого, ни дать знак, — с нажимом отметила Лэти.

— Но это, — Ахаш ткнул себе за спину квадратной ладонью, — запад. Такой запад, что и слов не подобрать. Дикий прямо. Наитный[89].

Влад прикусил губу: он не понял ничего! Почти сразу пришло пояснение. Юг тяготеет к наитию, к слепому бою, когда тело слушает не ума и не сердца, а вдохновения, даруемого духом. Но совместить наитность — с западом?

Снова вспыхнуло воспоминание и захватило все сознание Влада. Там Лэти выразила сомнение движением брови. В наитность нынешнего запада она не верила. Наитность, если вспомнить старые рассказы, иной раз доставалась от рождения, но чаще прирастала после взятия опыта по второму лучу — восточному. А все знают, что восток на якорях.

— Сама гляди, — буркнул Ахаш. — Не понимаю. Но повторю, наши не при делах, я не думаю о них дурно. Им не по силенкам.

Ахаш шагнул в сторону. Двое других дозорных тоже расступились. Лэти смогла рассмотреть без помех середину поляны. Тронутый ржавчиной клинок был отчаянно, по крестовину, вогнан в корни... На пятачке вокруг него снега не осталось: протаял до старой травы.

— Вернул миру, — шепнула Лэти, едва имея силы сберечь хотя бы внешний покой. Рукоять и крестовину она узнала с первого взгляда и вежливо поклонилась клинку Тоха, отпущенному в новый выбор годной руки — или в то дело, что предназначит себе рудная кровь без людских подсказок.

— Тох имел склонность к западу, — позволил себе высказаться младший из людей Ахаша.

— И его клинок, — согласилась Лэти. Голос дрогнул: — Самый быстрый клинок Арода... Невидимка в бою.

Снова уважив клинок поклоном, Лэти перевела взгляд на кромку снега. Домыслы мало что объясняли. Если клинок и помогал кому-то, где этот человек? Корка проталины спеклась с горячей, а недавно даже и горевшей травой — и заново застыла. Круг льда вышел неровным, искажение сперва выглядело случайным, но постепенно наметилось в нем понимание движения первичного удара силы. Лэти тронула ножны, положила ладонь на спину буга. Руд сосредоточено заурчал, щурясь и плотнее ложась брюхом в снег. Усы распушились, помогая вчуяться.

— Там, — указала Лэти.

Сама глянула в выбранном направлении. Два ствола опушки чуть раздались, меж ними просторно поместился прогал, и снег там нарос выше и откатился дальше, нарушая равномерность кольцевого вывала своеобразным пузырем. Ахаш неизменным движением, годным к любому случаю, толкнул подбородком ключичную ямку — и зашагал к пузырю. Склонился, втиснул пальцы в лед, рявкнул и поддел, взломал, глубже поддел — и снова взломал. Так он и исподников брал — без клинка и иных хитростей. Так он и сухостой валил, играючи вырывая волокна из стволов.

— Есть, — на выдохе сообщил огромный анг. Подумал и добавил: — бережно надо. Ты сама, уж постарайся.

Лэти спрыгнула с буга и шагнула вперед. Руд подкрался следом, заглянул в нору, созданную усердием Ахаша.

В мягком глубинном снегу обозначились только лоб и часть скулы. Ребенок? Поверить было невозможно, но и сомневаться не приходилось.

Лэти охнула, не помня себя, ощутила в ладони горячую рукоять и шепнула клинку — 'не подведи'. Она была вальзом, и силе предпочитала дух. Она не обладала мощью Ахаша или яростной упорностью Тоха — но клинок её был зряч, способен вспыхнуть теплой алостью и глубоко рассечь лед, при этом касаясь людской кожи так, как шершавый язык буга — и не больнее. Лед кипел на лезвии, пузырился и истекал паром — а кожа приятно грелась, не обожженная, не потерявшая даже мелких волосков... Полыхнула куртка ребенка, спящего ледяным сном. Ткань оказалась дурной работы, не в Нитле выделанная. От жара она даже не тлела — текла и норовила впиться в кожу жгучими каплями, и продолжала там — гореть и вредить.

— Гадость, — расслышалось у самого уха.

Рука Ахаша дотянулась и собрала ткань, смяла, потянула на себя. Клинок шел по контуру тела, одному ему ведомому. Дозорные готовили одеяла, настои. Грели за пазухой, на коже, сонные корни, способные быстро зарастить рваные раны — вдруг и такие будут?

Ребенка добыли из завала в считанные мгновения. Уже выделяя из сплошного кома льда его руку, клинок нащупал второе тело, совсем холодное. Лэти скрипнула зубами и не позволила себе ругаться. Тох как-то сказал: дамам не идет то, что украшает даймов... Она запомнила — и более не повторяла вслух любимые бранные слова брата.

— Чем это их? — задумался Ахаш.

Руку мальчика и второго человека — взрослого — нечто из мертвой стали смяло в крошево мелких костей. Орудие врага не добралось в Нитль, но натворить успело немало.

— Глубокая складка, многослойная. Кто из них запад? — задумалась Лэти.

— Пацан — наитный, — упрямо гнул свое Ахаш, по обыкновению успевший составить мнение. Безосновательное, но, как часто с ним случается, может быть и вполне верное. — Наитный, как я.

— За лекарем, — бросил младший анг и умчался.

Его и лекаря Лэти встретила уже на обратном пути, она приняла ребенка на спину буга и повезла, не надеясь спасти второго человека и упрямо не желая отдавать последнему корню хотя бы мальчика. Ребенок был совсем чужой миру, он не дышал и не умел врасти в Нитль, чтобы взять от щедрот мира малую толику — взаймы. Руд скользил ровно, не прыжками, а крадущейся иноходью, прежде невиданной для него. Спину даже не качало. Лэти обнимала ребенка и старательно дышала ему в ноздри, не пытаясь приоткрыть плотно сведенные судорогой челюсти. Иногда душа удерживается у края невесть как. Позволь один неосторожный выдох — и упорхнет, затеряется в вихре снежинок, застынет...

Лекарь прыгнул на спину Руда с разбега, вцепился в загривок, не думая о вежливости. Одним взглядом вобрал беду, оценил и принял к сведению.

— Будет жить, и говорить тут не о чем, — пообещал лекарь намеренно обстоятельно. — Дышала ему о мире?

— Да.

— Он принял, только вживается сложно, — обнадежил лекарь. — Издалека занесло... Чужим хотением. Кто был третий, когда они загнули складку?

— Их двое.

— Третий был, — веско приговорил лекарь и нахмурился, удобнее устраиваясь на спине буга, лицом к Лэти. — Дама Арода, я хочу сказать это теперь, пока вокруг только лес. Он-то не выдаст. Третий из заложивших складку — восток, очень яркий восток, без примеси и второго луча в даре. Значит, молодой... Я помню рассветный луч и не могу ошибаться. Лучшие наши коренные складки строили только при настройке от тех вальзов. А молодой восток, Лэти, сам не ведает, что может и границ дара не понимает. Иной раз их и нет... так я слышал очень давно. Лет сто назад, когда лечил самого Астэра, он гостил у нас и был еще... вполне толковым человеком.

— Нет востока, на якорях он, — от недоумения Лэти позволила себе чуть повысить голос.

— Тут граница земель Тэры, — нехотя буркнул лекарь, пряча взгляд. — Я не враг ей, уважаю хозяйку Файена и ты знаешь это, мы много раз вздорили из-за моих воззрений... Но прорицатели исконно недоговаривали более иных. И видели дальше. И плели хитрые сети ловчее. Не суди сгоряча, но Тэра... она не враг, и не приведи лес начать с ней противостояние. Только друг ли она?

Продолжая говорить, лекарь не забывал о деле. Щеки ребенка уже порозовели, с ресниц пропал иней. Жилка у виска, пустая, будто высохшая — снова наполнилась кровотоком. Брови дрогнули. Желваки на скулах пропали, губы утратили упрямый зажим.

— Вдох, — попросила Лэти.

Мальчик вдохнул — и хозяйка замка Арод рассмеялась, азартно хлопнув своего буга по шкуре. Руд затанцевал, но сразу опамятовался и притих, ведь на спине больной. Повернул голову, глянул на всадницу: неужели в кои-то веки искренне смеется и не прячется за броней покоя?

— Мы с тобой славные ловцы, Руд, — тепло улыбнулась Лэти. — Живой у нас улов. Вовсе живой.

Буг завибрировал от сытого урчания. Мальчик выдохнул и снова вдохнул. Первое облачко пара поднялось и спряталось в кронах зимнего леса, отметило — гость начинает приживаться и уже не чужой здесь. Ресницы дрогнули. Карие узкие глаза встретили взгляд Лэти. Мальчик упрямо дернулся подняться — и пришлось его поддержать под спину, не слушая сердитого шепота лекаря о том, как себя надо вести смирным больным.

Мальчик зашелестел на выдохе, пробуя что-то сказать или спросить. Ни единого слова не получилось разобрать, хотя было понятно: говорит сперва на одном наречии, затем на другом. Оба — чужие. Лэти не огорчилась, снова рассмеялась, скинула куртку и укутала свой улов. В рубахе до локтя было прохладновато, но ей ли привыкать? Одежда любому ангу — не броня и не шкура. Только людская привычка и дань пребыванию в обществе.

— Третий был, запомни, — упрямо повторил лекарь, оглянулся через плечо на близкий строй ангов охранения ковчега.

— Ты пока втащи в жизнь второго, — щурясь с едва уловимой подначкой, велела Лэти. — Ох, надорвешься. А я дышать ему не стану.

— А ты первый раз с толком выбрала, кому дышать, — огрызнулся лекарь.

Намек на Роггара полоснул по свежей ране души, разбередил боль. Пришлось скрипнуть зубами и отвернуться, каменея лицом. Лес заволокло туманом, упругим, выталкивающим чужое сознание из области памяти, куда посторонним входить не следует. Свой гнев, как и мелькнувшее отчаяние, Лэти скрыла. Оставила за пологом тайны и разговоры с ангами охранения, и мысли о них.

Влад обрадовался нежеланию хозяйки южного замка делиться раздражением. Голова гудит, себя удается принять и собрать понятное еще недавно — личность — с существенными оговорками. Чужая память вот она, прикрой глаза и явится, так было мгновение назад, но ветерок пригнал туман и наваждение схлынуло. Душа, как ракушка, захлопнула створки. Жемчуг остался в них, недосягаемый... Что уцелело у самого Влада? Память о памяти. Вспышка в мозгу, слепота и цветные круги перед мысленным взором — бывает и такое, оказывается... Ему не отдавали память.

— Как в библиотеке, — трогая голову, пробормотал Влад. — Дали почитать и велели в срок вернуть. Когда я был последний раз в библиотеке? Не помню. В детстве. И последний раз я взял книгу, но не вернул. Маришка говорила, что это нехорошо. А я злился, вот ведь нудит по мелочам.

Он помолчал, с трудом привыкая, что вокруг опять фальшиво тихое утро, чужие анги стоят под стенами замка Файен. Сам он сидит в снегу, немного замерз. Рядом дремлет чер — чудовищный, такой жуткий, что и бояться не получается. Это почти так же нелепо, как бояться астероида или Кинг-Конга. Один не виден, а другой в кино... И оба вне поля привычного. Влад осторожно повернул голову туда-сюда, осматриваясь и помогая шее избавиться от спазма. Усы чера коснулись ноги. Вдох. Когти скребут на расстоянии ладони от колена. Выдох. Жизнь продолжается. Вдох. А мальчик, которого отстояла у ледяной смерти Лэти, эта смуглая снежная королева на белом, как сама зима, буге — он с Земли.

— Или так, или логотип с надкушенным яблоком — штука универсальная для всей вселенной, — хмыкнул Влад. — Межмировой брендинг на уровне интуиции. Черт, как было бы заманчиво покопаться в таком.

— Отдохнул? — нехотя спросила Лэти.

— Я помню внятно одно, — почти честно сообщил Влад, осторожно повел плечами и все же перешел на ты, как-никак, в душу заглядывал, уже не чужой... — Прости, но главное — зависть. Не замечал нигде в плоскости, чтобы руководителей... эээ... даймов и дам, то есть, чтобы их так оберегали и ценили. Я всегда считал своих упертыми придурками. Я тихонько радовался их промахам, копил от них тайны и постоянно искал себе нового хозяина, новое место — посытнее. Твои за тебя пойдут до конца, я даже и не знаю, стоит ли верить Бэлу по поводу чести и клятвы. Ты для них соединение того и другого. Так я вижу. И второе... мальчик из моего мира. Кажется.

— Далековато, — отмахнулась Лэти, старательно игнорируя первую часть фразы. — Из плоскости поднять сюда человека просто так — нельзя.

— Я здесь. Долг связывает меня с Тохом, его клинок вбит в корни на поляне. Я связан со своей семьей в плоскости, моя жена умеет ждать, — перечислил Влад. — Тох связан...

Чер едва слышно взрыкнул, требуя своевременно замолчать. Лэти сохранила лицо исключительно невыразительным — то есть все разобрала и постаралась запомнить. Снова тронула пальцами брови, лоб.

— Продолжим.

Отвечать 'да' не хотелось. Но Влад осознал: этой женщине очень давно надо выговориться. И даже мелкий, ненадежный колодец сейчас лучше, чем никакого. Сила пока помогает Лэти держать себя в руках. Но если эта немалая сила иссякнет, воительница просто сломается. Это слабые — они не ломаются, лишь гнутся под форму обстоятельств, как много раз изгибался сам Влад. Неприятно? Даже постыдно? Но удобно для выживания... Сильные стоят до конца. И — ломаются. Захотелось оглянуться и найти Плата. Чтобы обрести надежду. Если душа жива, можно срастить надлом. Люди удачно отличаются от неживого: они умеют заново накапливать силу. По крайней мере, в Нитле.

Снова раскололась голова, выпуская сознание из привычного — в чужую память, похожую на сон и явь одновременно. Там звуки иной раз имели цвет, а слова — вес.

Белый буг вышагивал важно, медленно. Лэти сидела на его спине и беззаботно улыбалась. Ребенок определенно не умрет. Дама юга остановила поход и устроила длинный привал, до вечера. Обратилась к Ароду и познакомила с ним ребенка. Блуждающий огонь принял нового для себя человека легко, даже охотно. Принял — значит, отогрел, впустил в Нитль так, как умеют лишь сущности высшего порядка. Теперь ребенок приживался, как пересаженный с корнем росток, одаренный щедрым поливом. Арод даже дозволил коснуться себя и подержать уголек, и танцевал в ладони нового своего человека синим лепестком — здоровался, но не обжигал.

Когда мальчик смог сам сидеть на спине смирной пожилой шолды, поход возобновился. Замок Арод отличался от многих, и даже южных, своим презрением к понятию 'стены'. Пламень молод и горяч. Сложи очаг из любого дикого камня — сгодится. Были бы рядом те, кому стоит доверять, ради кого имеет смысл пребывать в мире на постоянном месте. А стены... Сами выстроятся. У людей тело, у огней — замок. Тоже тело. И почти того же порядка.

— Наш запад что-то обсуждает, — отметил пожилой анг, изучая группы вальзов поодаль. — Как твоя спина, не замерзнет, если я отлучусь?

Лэти кивнула. Она прекрасно владеет клинком, бой — то, чему её учили в младенчества. Братья. Отец. Наставник. Многие, очень многие. Почти всех их отняли лютые зимы. А она — уцелела. Умеет быть быстрой, как никто. Почти невежливо спрашивать о спине. Но анг не спрашивает, всего лишь шутит, он так подтверждает свое право заботиться и опекать. Ему — можно. Он и брата берег, обязательно бы сберег... Но брат тогда велел дойти до зенита и помогать Тэре. Той самой Тэре, треклятой хитрющей северянке, готовой снова и снова всех сталкивать лбами. Есть ли вина Тэры в гибели брата? Прямой нет. Но, отослав лучших людей по её призыву, брат лишился жизни. Тэра знала цену, которую заплатит Арод. Наверняка знала! И приняла без колебаний.

Место у левого плеча занял молодой анг, нынешний любимый ученик хранителя дамы Арода. Пацан. Роста в нем прибывает всякую осень. Ширина плеч увеличивается соответственно. А ум... Ни пребывать в нем, ни выходить из него недоучка не умеет, — это мнение Тоха, высказанное по весне.

— Складке избрали место, — задумчиво отметил лекарь, пробираясь ближе к Лэти. — Вечереет.

Большего не сказал и даже это вроде бы бормочет, не обращаясь прямо. Он трогает руку ребенка, слушает, как извивается в жилах, порхает, бьется пульс, сочетая все потоки, оттенки голоса крови. Лэти одним движением вскочила на спину буга — в полный рост. Руд мгновенно все понял, взвился в прыжке и в верхней точке изогнул спину, дополнительно выбрасывая всадницу.

Лес был тих, поземка не прятала тайного и недоброго. Вечер ложился на снег осторожным румянцем без пятен и багряной лихорадки. Граница отдыхала от чуждого. Хорошее место для складки. Ровное. Запада в крови и даре Лэти вполне хватает, чтобы оценить это — и знать полный вес своей оценки.

— Тут довольно света, — едва слышно сказала она, пружинисто приземляясь и тоже ни к кому не обращаясь. Вздохнула, нехотя добавила: — В два кольца беречь Арод. Ахаш, мне опять нужны твои люди. Тройкам скинуть вьюки, готовиться.

Новый в Нитле мальчишка, вопреки слабости, ерзал в седле, крутил головой, стараясь не упустить ни единой мелочи. Узкие карие глаза даже стали шире, вбирая новое, загадочное. Бугов дозора, без спешки наращивающих броню, потому что так положено и их просили друзья. Ангов внешнего кольца охранения, занимающих места, проверяющих оружие. Людей в колонне, — а их много. Под рукой хозяйки огнива Арода несколько тысяч человек, и, в общем-то, каждый — воин. Блуждающий пламень слишком непоседлив, чтобы допускать в службу и дружбу тех, кто нуждается в стенах, а не только в тепле очага. Сейчас через лес шел весь поход, полный. Брошеные стены остались позади, как пустая скорлупа, раскрытая, взломанная птенцом. Арод покинул 'гнездо'. Он желал нового — и хозяйка знала эту жажду пламени. Она сама горела тем же огнем и никогда не отказывалась от радостей и трудностей похода.

— Подтянись, — негромко велела Лэти.

Слово зашелестело, передаваемое по колонне. Значит, очень скоро все будут шагать слитно, без суеты и замешательства уплотнять ряды, все войдут в складку единой живой змеей, как умеет лишь юг.

— Сомкнись, — чуть погодя добавила Лэти, поймав появление общего шага, когда её люди настроились и дышат едино.

Анги внешнего периметра подвинули своих бугов или ступили сами чуть в стороны. Они давали раненым, старым, детям и иным слабым занять место сразу позади ковчега. Сильные отставали, отступали ближе к 'хвосту' похода, наращивая ровность движения — им проще замыкать колонну и держать темп, а если придется — отбиваясь от врага, не отставать.

Мальчишка, новый для Арода человек, вертелся и охал, рассматривая перестроения. Он едва держался в седле, накрепко притянутый вьюнами и запитанный лечением и силой через их корни от старой шолды, самого безмятежного псаха замка, опытного — но несколько ленивого.

В какой миг пацан углядел своего спутника среди раненых, Лэти не поняла. Она лишь остро и запоздало удивилась: как смог? Тот, второй, добытый в общем-то не живым из слоения мира, накрыт с головой, укутан, как личинка в коконе. Он и есть — личинка, ему в жизнь брести и брести, и дойдет ли, прорицатель Арода не смог сказать. Чужака расплющило, смяло в междумирье. Он, впрочем, себя и не жалел, толкал вверх младшего, спасал его. Это достойно уважения. Но уважение не всегда помогает лечить...

— Марк, — внятно шепнул мальчик, и его смуглое лицо исказилось болью.

— Наитный, — окончательно приговорил Ахаш, возникая у самой морды шолды. Анг подмигнул ребенку и успокоил его, ничуть не заботясь о разности наречий, о том, что пока Нитль не врос так глубоко, чтобы дать понимание слов. — Держись, обойдется. Рядом с Файеном греет болотину каменным брюхом замок Хрог, я верю: его пламень жив. В Файене лучшие псахи севера, в Хроге несравненная травница. Управятся. Вытянут. Жаль, запада там маловато, но ты и сам — запад, подсобишь.

Мальчик выслушал, сжимая губы и замирая. Глаза он сводил в щели цепко, словно в смысл сказанного — прицеливался. Кивнул: мол, не понимаю, но обещание я уловил. Надежное, малыш даже позволил себе бледную улыбку. Лэти щелкнула пальцами и отчетливым, требовательным жестом указала ребенку и его шолде место сразу за ковчегом. Самого неопытного и слабого надо поставить туда, где он никому не помешает и где его ошибку успеют исправить.

Впереди мир исказился, скрипнули сонные стволы, зазвенели льдинки-колокольчики, без внятного ветра сдвинулись с мест, побежали по насту— отозвались на волнение мировых слоев, разбуженных пробным касанием силы запада. Все пять закатников щупали гибкое, податливое для них пространство. Вальзы не вмешиваясь во все иное, сложное: складка затронет лишь ближние окрестности в пределах Нитля. Отсюда до Файена — рукой подать. Так говорят, когда нет большого напряжения в работе.

Лэти на миг задумалась. Она вальз, в ней присутствует запад, значит, стоит помочь. Или вернее и честнее того: имеется повод быть рядом с пятью гостями Арода, чтобы наблюдать их работу. Ни одного вальза запада пламя не признало так, как мальчика, сразу и не обжигая... Они — именно гости, не друзья и не часть замка. Лэти хлопнула Руда по шее, дозволяя прыжок вперед, над головами ангов охранения. Белый буг прянул, намеренно низко пластаясь — длинный полет, в один мах до острия похода, где и остановились единой группой пять вальзов...

Удар встречного ледяного ветра застал Руда в прыжке, смял и опрокинул. Буг извернулся, смягчая падение. Даже осознанно преодолел рефлекс, втянул когти, чтобы не рвать удобную, близкую спину пожилого анга. Лэти тоже падала, еще не понимая — и уже действуя. Тело включилось. Дар юга полыхнул в полную силу, вгоняя в иное время и иное пространство — в бой, как его понимают вальзы жаркого полудня. Там клинок живой стали был гибким, как хлыст. Он размазывался в движении и успевал очень многое. Им можно было рубить, подсекать, хлестать с оттягом.

Продолжая падать, Лэти отсекла от Нитля трех исподников — наглые кэччи сунулись в тело похода, за внешний ряд ангов. Еще двое росли из тьмы, вдруг залившей снег. Рвали пожилого анга вниз, цепляя под колени. Лэти извернулась и сместила себя в нужное место — как раз меж врагами. Вырвала щепотью мясо у левого из спины, ощущая крошение костей. Перечеркнула правого клинком, прыгая вперед и вверх, за внешний ряд обороны. Запад отзывался словно бы нехотя. Исподье чернило вечер и подтачивало время. Анги в понимании боя Лэти двигались недопустимо медленно, каждый был под угрозой. Приходилось снова и снова рваться, бежать короткой западной тропой, спотыкаясь о почти готовую складку, заломленную своими вальзами — и старательно избегать чужой прорехи с рваными краями. Оттуда, из бездны, темной кровью хлестала масса исподья.

Твари, злоба, гниль иного мира с иным законом, острый лед, а рядом — расплавленный камень. Все перло и было оно мощнее недавней стихийной лавины, но люди опять держали, потому что у блуждающего огня нет иных стен — только эти, живые. И потому, что эти люди прекрасно знали, принося клятву замку и его даме: они приходят в Арод, чтобы презирать слабость мертвого камня и узнать настоящую силу живых стен...

Лэти срезала еще троих кэччи, продолжая плясать и прыгать, огибая прореху по кругу и осматривая вражий поход, оценивая его силу и массовость, состав и возможности. Она передавал понимание вальзам Арода — тем, кто отвечает за оборону, строит защиту, управляет общей картиной боя и, конечно, стоит под защитой ангов — как и подобает вальзу.

Прореху надо было закрыть. Но пока что обладатели дара запада не могли успокоить свою складку, а равно не могли бросить её: соединится с чужой и вышвырнет врага невесть куда, хоть бы и во двор Файена... А кто допустит подобное? Кто, если он сам не исподник? Закатных вальзов обороняли, но им приходилось туго. Лэти успела раскроить надвое хорма, когда тот когтями полоснул крайнего вальза по плечу. Складка дрогнула и начала схлопываться. Пришлось вложить и часть своих сил. И упустить тот миг, когда самого молодого из вальзов запада все же достали в спину, тычком — и смяли одним движением.

Лэти нащупала взглядом и чутьем срединного, рослого хорма, плотно опекаемого исподьем. Он рычал проклятия, обвешанный заемной силой в амулетах и иных накопителях — их много, аж давят и вгоняют перегруженную тварь в почву, сквозь неё — и прочь из мира. Но хорма держат, а сам он опустошает накопители, расширяет дыру, изливает едкую гниль, истончает пространство и закон Нитля.

Два прыжка, нырнуть в запад с головой — и дотянуться до шеи хорма, хотя бы кончиком клинка.

Острая боль в спине: кто-то тоже не упустил шанс. Хруст. Не надо отвлекаться, пожилой анг там, на своем месте. И он успевает. Как и прежде — успевает...

Тьма накрыла плотным мешком. Снова прыжок, резко, в сторону и без промедления, сразу откатиться по снегу на ощупь, и еще дальше — к большим деревьям. Позволить себе глубокий вздох, пока ствол позади обращается в пепел, но — сберегает на единый миг. Враг замешкался и рычит знакомо, предсказуемо: конечно, он шаас, он привык сразу брать добычу. Надо снова взывать к западу и уходить, чтобы разминуться со смертью в волоске, ощутив холод всей спиной, где вспорота от ворота и до подола куртка вместе с рубахой.

Звон и рык. Анги из числа замыкающих поход подтянулись, перестроились. Успели, да и передовые не увязли в прорехе. Захотелось улыбнуться: складка убрана бережно и быстро, значит, западные в Ароде толковые.

Снова рывок, теперь чтобы вернуться в бой и миновать порядки исподья. Они сломаны, утратили стройность. Твари разбились на группы, атакуют точечно, кружат падальщиками, натыкаются на оборону и уходят, чтобы снова попробовать, и снова. Выбрав момент, Лэти скользнула мимо двух кэччи, третий лег под клинком, не осознав кончины. Еще прыжок — и можно ступить в созданную людьми щель в обороне. Кстати, сила иссякла, пора отсидеться и отдохнуть за спинами ангов. Лэти опустила клинок. Она дала своим людям возможность не проиграть начало схватки. Теперь их черед стоять стеной и беречь слабых, а равно и сильных.

Дама Арода осторожно отпустила время и прикрыла глаза, проваливаясь в замедление и пережидая его, мерзкое и неизбежное. Вальзы, и тем более хозяева, не должны лезть в передовую линию боя и за таковую, прямиком в пасть врага. Вот только правило верно, пока не приключится внезапное нападение. Сейчас первый удар врага принят на клинок и прошел вскользь. Более отговорок нет, хватит поить азартом юг в душе, надо смотреть и думать. Спокойно, без кипения — думать. Нападение не случайно. Место и время некто указал врагу.

Сейчас, оберегая вальзов запада и давая им время закрыть складку, поход уязвим. Враг пользуется возможностью. Исчерпано худшее или еще нет? Если второе, где ожидать новую атаку и какого рода? Лэти отдышалась, всплыла в привычный ток времени. Звуки выровнялись, зрение наладилось. Можно расправить плечи, чуть потянуть мышцы, проверяя, не повреждены ли они слишком быстрым движением. И обязательно вернуться к Ароду. Немедленно.

За спиной качнулся слитный людской стон — и покатился, ширясь. Лэти прыгнула до формирования мысли — напрямки, сквозь мир. Клинок уже тянулся к добыче, а ноги еще толкали тело, пребывающее там и тут сразу... И все равно — опоздавшее.

Лэти успела все увидеть, сразу и мимо сознания пришла горячая, сумасшедшая радость: брат жив, идет с подмогой от зенита. Любимый старший брат, утраченный, когда она была совсем девчонкой, и сейчас он на вид чуть старше, еще лучше, еще сильнее... Значит, беды позади!

Хозяйка Арода срезала пэрна в одно движение, от макушки до паха. Раскроила живой сталью тело, неотличимое от покойного брата, ужаснулась и едва приняла его повторную смерть — но не усомнилась, и даже не уделила твари внимания.

Лэти с отчаянием глядела на старого лекаря. И на тех двоих, кому он не поможет. И на ученика лекаря, скребущего пальцами снег — но уже мертвого... Кем для них представился под мороком пэрн? Кем, если не смогли убить? Если за мимолетное и ложное заплатили жизнью, настоящей. Лекарь один еще и не ушел, не остыл взглядом. Хрипит рваным горлом, прощально тоскует, удаляется за край мира... Лэти до хруста на зубах сжала челюсти и отвернулась. Некогда.

— Держать бугов, не ввязываться. Осторожнее с вуудами, мы на границе зенита.

Анги шагнули и сплотились, закрыли прореху в строю. Опоздали и они: пэрн исполнил дело, ради которого был послан. Лэти поняла это, охнула и споткнулась, запоздало принимая непосильность боли. И разделяя. И не позволяя себе расплющиться в лепешку, умереть, хотя отчаяние — оно всем знакомо. Сильным тоже.

Хрусталь левого стекла ковчега превращен в крошево. Гниль залила походный очаг весь, вдобавок он изнутри покрылся жирной многослойной копотью. Умирая, пламя боролось, но не получило поддержки от хранительницы огнива, которая спасала людей и — увы, не разобрала крик о помощи от самого Арода.

Сердце не желало гнать кровь. Легче лопнуть от боли и так — найти облегчение. На разрыв. Без жалости к себе, своей ошибке и её непоправимости.

— Сомкнуться, — велел бас Ахаша. Так безмятежно, будто и нет боя.

Лэти с размаха упала на колени, закашлялась и позволила себе согнуться, пряча лицо в холоде снежинок, пахнущих свежим и в глубине, совсем немного — палой листвой, осенью... Боль ломала, выворачивала. Но надо было терпеть. Она дама Арода. Она терпит — значит, боль еще есть, блуждающий огонь не угас окончательно.

— Очаг готов, — не меняя тона, сообщил Ахаш.

Лэти кивнула и заставила себя разгибаться, через 'не могу'. Искрошился в пыль, кажется, сам позвоночник. Тело — кисель... Рядом стонет белый буг, суется мордой под руку, толкает вверх, помогает... и дышит со всхлипами, жалобно: не успел в бой, не уберег пламя, не справился. Хотя с него-то какой спрос?

Новый очаг для Арода оказался жалок: наспех собран из мелких случайных камней. Ловцы и анги нашарили их, добыли из-под снега мокрые. Кое-как свалили на запасные носилки. Полог от снега составляют пока лишь широкие ладони Ахаша. Но его люди уже ищут постоянное решение. Вот кто поспевает и своих не бросить, и замок не подвести, — мельком подумала Лэти. Взгляд шарит по мертвой копоти нутра старого ковчега. Ни единого уголька, сберегшего пульс огненной жилки, алость пламени или хотя бы тепло свежего пепла. Ни крохи! Но ведь сердце — бьется...

Лэти споткнулась, повисла на морде Руда, цепляясь за буга и поднимаясь прежде всего его стараниями. Теперь, с высоты роста задравшего шею зверя видно весь проигранный пэрну бой. Старая шолда лежит у самого ковчега со вспоротым брюхом. Её неопытного седока удушило, придавило тушей. Лицо у мальчика осунулось. Кожа желтая и сухая, старая. Того и гляди — облетит, как шелуха, пламя спалило её нещадно. На руки глянуть страшно. Обе конвульсивно прижаты к груди, черны от копоти. Кое-где кость видна под вспузырившейся кожей... Не веря себе, Лэти сделала шаг, покачнулась и упала на колени рядом с ребенком. Оттолкнула тушу шолды, чувствуя, как помогает Ахаш: его силами и двигается дело, так уж вернее.

Сердце трепыхается за ребрами нехотя, все тише. Но — пока осиливает, бьется. Пальцы несмело трогают сжатые ладони ребенка. Недавно подобранного, почти чужого Нитлю. На сей раз огонь жестоко обжог его. Арод в бою страшен, он и без стен дает своим людям защиту. Никто не смел подойти ближе двух шагов, свои-то знали... и потому опоздали с помощью. А чужой вот — успел. Наитный запад. Кто еще свободно взял бы лепесток из пламени, отгороженный хрусталем целого заднего стекла ковчега?

Лэти бережно приняла уголек, обжигающий пальцы пульсом Арода.

— Ты греешь нас, мы горим тобою, — едва смогли выговорить губы.

Уголек спрятался в знакомых ладонях и стал горячее, сквозь руки проступила его алость, проявила все косточки, на просвет. Лэти улыбнулась выжившему огню, осторожно опустила его на камни, только что щедро засыпанные годным лекарством. Арод всегда предпочитал не сухостой, а спелые старые корни. Сегодня ему нагребли таких вдоволь из особого запаса. Уголек несколько раз вздрогнул свечением, как готовая угаснуть на ветру искра — и полыхнул в полную силу. Лэти рассмеялась, не убирая руку и зная, что ожог будет памятный, не устранимый. Ну и пусть.

— Он жив? — спросила Лэти, по-прежнему хранительница огнива живого Арода.

— Не знаю, — хрипло отозвался Ахаш. — Я держу его за руку. Что еще я могу?

— Шаас ушел? — громче уточнила Лэти.

Поймала ответ вальзов юга: отследили, навели, показали. Не ушел, по-прежнему верит в успех внезапного нападения. Дама Арода замерла, более не позволяя себе глупой спешки. Выбрала тот самый миг — и нырнула западной тропой, чтобы сразу явиться за спиной шааса.

Одно движение — рвануть морду вверх и назад, поддеть удобно и помешать вывернуться. Второе — накормить угольком пасть за жвалами, приоткрытыми нажимом в нужную точку. Еще полмига — рискуя всем, повиснуть на твари и придержать от прыжка в бездну, в родной ей мир. И сразу — вниз, накрыть голову руками и поберечься.

Шааса порвало изнутри. Пахнуло жаром, бешеное синее пламя полыхнуло плоским диском, расширяясь и захватывая все новых врагов. Лэти оно толкнуло в бок, опалило волосы, вздуло волдыри на коже — и прошло дальше, еще дальше...

— Свежий шаас на углях, — повела бровью дама, выбирая в затоптанном снегу хоть горсть относительно чистого — умыться.

Бой еще длился, но уже не требовал вмешательства. Сине-серебряная стена защиты окутывала поход, работали все вальзы, сам Арод тоже не бездельничал. Лес возмущенно гудел, просыпался и рвал корнями недругов. Корни затягивали прореху бездонного прокола, ведущего в иной мир. Анги добивали уцелевших врагов. Четыре вальза запада стояли на коленях и провожали пятого туда, куда последний корень уводит их дар.

Лэти отдышалась, старательно не замечая боль в спине и острые режущие приступы при каждом вдохе. Мелочи, скоро пройдет. Или не скоро — не важно. Вечер густеет. Уходит все дальше умирающий вальз заката, уже не оборачивается — нет ему возврата, не дано... Но, пока он идет, многое видится ярче. Впереди вал сплошного запрета: север кто-то норовил поставить на якоря, но не преуспел. Королева? А кому еще такое взбредет в больную голову. Тропы и складки порваны. Пройти посильно лишь короткими путем запада. И так будет до весны, и позже лес не сразу примет перемены, не скоро уляжется, утихнет.

Вопрос этого вечера понятен: объявить привал или настоять на немедленном создании складки — теперь, при отчаявшихся и утомленных вальзах? Когда закат в крови и впереди ночь, исключительно чёрная. А что еще ждет под стенами Файена?

— Тэра подстроила это, — громко, отчаянно, выкрикнул прорицатель.

Лэти поморщилась и нехотя встала, оттолкнула снег обеими руками. Мир выглядел покосившимся, тусклым. Безрадостным. Победа казалась горше поражения. И еще этот слабак, крикун — ну до чего некстати!

— Они знали место и время. Они знали! — продолжал шуметь прорицатель. — Я вижу. Только север мог, и яркость дара тут нужна огромная, не чета моей. И без хрустального шара не управиться никак. Она знала о походе Арода и не погнушалась союзом с врагом. Она... предала.

Последнее слово прорицатель шепнул едва слышно. Лэти смотрела в глаза северянину, и говорить, а тем более обвинять, для него сделалось непосильно.

— Не суди, самого осудят, — сухо предупредила Лэти.

— Она вскормила запретный восток, — перемогая страх, выговорил прорицатель. — Я видел. Я сказал лекарю. Он велел помолчать, но теперь его нет, и это моя вина. Не стоило молчать.

— Ахаш!

Никто не подошел, и Лэти вмиг ощутила, как голая спина покрылась льдом. Лэти знала: был бы Ахаш цел, явился бы в единый миг. Взгляд нащупал второго анга дозора. Тот виновато пожал плечами и чуть заметно улыбнулся — криво, левым уголком губ. Значит, хотя бы дышит.

— Этого придержи... от глупостей, — велела Лэти, указав на прорицателя. — Крепко придержи. И вууда к нему приставь. Лучше двух.

Пожилой анг подошел, протянул флягу и без спешки встряхнул плащ, предлагая надеть. Три глотка древесного сока высветлили вечер, вернув силу телу и яркость — зрению.

— Тэра могла знать, — хранитель нехотя высказал вслух свое мнение, подтверждая, что услышал прорицателя и принял его слова близко к сердцу. — Тогда дело плохо. Тэра имеет опыт. Файен сильный огонь. И если гибель Хрога — ее вина, независимо от причин...

— Что советуешь?

— Все так думают, это учти, — нахмурился анг.

И он был прав. Лэти изучила лица людей, вслушалась в их дыхание. Сейчас Арод только-только вернулся к жизни и, будучи молодым огнем, он жаждал боя, даже мести. Гневлив он. Слишком горяч, потому и цветет в каменной пустыне, опасный лесу. И люди его — они тоже легко всколыхнулись, им удобно и понятно простое решение.

— Мальчик умрет к полудню, — совсем тихо выговорил анг. Вздохнул и добавил почти беззвучно: — Ахаш тоже. Тебя он прикрыл, а его спину я не уберег. Виноват.

Лэти кивнула. Она поняла сказанное, и не сказанное — тоже. Дозор после смерти Ахаша не будет думать о вине и доказательстве. Дозор — лучшие анги, сильнейшие ловцы и крепкие молодые вальзы. Им никто не указ, покуда не изберут нового человека, кого уважают и кому верят. Даже дама Арода не указ. Конечно, можно убедить любого, но время неумолимо. Его так рьяно тормозили в бою, что ныне оно сыплется вдвое охотнее, обвалом рушится — не удержать.

— Все мы не сберегли огонь, — громко сказала Лэти. — Все, кроме мальчика. Он должен жить. Мы будем делать складку прямо теперь. Мы встанем под стенами Файена. Нет времени решать, за кем вина и право. Надо идти и разбираться на месте.

— Тэра ответит? — строго спросил второй анг дозора.

— Я спрошу, — пообещала Лэти. — Но это мое право, не так ли? Или ты вздумал погреться у огня? Так вон он, выбери уголек и грейся.

Анг смущенно отступил. Вальзы запада отнесли тело умершего и уложили на носилки, рядом с иными жертвами боя. Лэти негромко пообещала встать у складки пятой — она не вполне запад, но по мере сил поможет.

Ночь копилась под ветвями. Складка по встревоженному лесу залегала медленно, трудно. Тянула силы. К полуночи поход услышал команду к сбору и выстроился, прервав чуткий отдых. Анги первыми шагнули в трясину западного, искаженного пространства. Лэти ступила на поле близ Файена вместе с несущими временный очаг. За спиной первой дамы юга выстраивались, заполняли темное поле близ Файена все новые люди. Они вместе и были замок Арод. Они ждали справедливости, замешанной на крови. В душе было темно и пусто, а впереди громоздился замок Тэры — той самой Тэры, которая однажды попросила у брата помощи и отняла жизнь... Много лет бой был желанным. Сейчас он сделался неизбежным, но сама мысль о новой крови приводила к тошноте. Зачем начинать противный природе Нитля бой? Зачем, если в голове отдается судорогой одна мысль: сейчас в походе умирают люди. Им нужна помощь. Окажут ли её травники и псахи Файена тем, за кем не видят правды?

Когда на зов из ворот появилась не Тэра, а тощий пацан верхом не буге — стало совсем худо. Отступать некуда... И наступать нет мочи. Люди пришли в гневе, но сейчас и этот гнев, и грядущая смерть раненых становятся ошибкой хозяйки Арода. Тяжестью ложатся на её плечи. И копят горечь, способную угасить пламя не менее надежно, чем гниль исподья. Вдобавок анги дозора нашли у края поляны и показали всем Тэру — застывшую в плетении корней. То ли живую, то ли сгинувшую. Кто поймет пророков, если их нет и не было на памяти живущих в Нитле? Не по плечу людям такое — пророчить, менять путь жизни целого мира...

Память угасла.

Влад встряхнулся и виновато развел руками. Лэти прикусила губу, глянула почти жалобно — и упрямо усмехнулась.

— Ты прав. В колодец кричать интересно. Мне полегчало.

— Наверное, я больше не смогу играть, даже когда вернусь домой, — криво усмехнулся Влад, прикрыл глаза и осторожно потрогал веки. Пухлые, горящие так, будто их засыпали даже не песком, а перцем... — Надо же, я держал живую сталь и был быстр. Совсем иначе понимал страх и раны отмечал, всего лишь как след чужого успеха на моей плоти. Это не я, ни на миг не я... но как же хорошо хоть минуту побыть не в себе. Я верно понимаю смысл слова?

— Пожалуй, — голос Лэти звучал напряженно.

Веки Влада не раскрывались, а словно бы взрезались по живому, и свет был — боль, и каждое движение глазных яблок — пытка. Влад благодарно кивнул, когда его ладони кто-то сложил лодочкой и наполнил водой. Промытые глаза чуть легче приняли рассвет. И это было важно: как не смотреть, когда от стен Файена катится многоголосое эхо. Нет в нем ни каменного гула гнева, ни стали озлобления. Серебром звенит невесть откуда просыпанный смех, скрипит снег — люди расступаются. Почва вздрагивает, облитая стеклом заморозка трава звенит... Влад еще раз сморгнул и прищурился, всматриваясь.

По широкому коридору пер рогач. Мохнатый, здоровенный. Зверь выдыхал пар, как настоящий паровоз — мощно, с высвистом. В меху уютно устроились мелкие псахи. Даже пожилая карга, способная оцепенеть от одного вида снега — и та жалась к теплому боку и терпела вынужденный выход за стены замка.

— Не залег в спячку, — поразился пожилой южный анг. — Если он псах, мы, пожалуй, вытянем Ахаша.

— Мальчик из моего мира, — вздрогнул Влад, вспомнив важное, оглянулся на шатер юга. — Тот мальчик. Он еще жив?

Рогач уткнулся клыкастой мордой в полог шатра, заревел, припал на лапах и стал протискиваться внутрь. Светл помогал, оттягиваЛ ткань. Плат щекотал рогача под горлом и тянул за ворс у носа, направляЛ. Всякий знает, и этим знанием уже поделились с Владом: рогач видит не особенно хорошо. И не любит лезть в тесные щели. Он И нападает, заподозрив угрозу, именно потому, что слабо видит. А щели он распахивает до ширины рвов при замковых стенах — потому, что так ему удобнее. Но пока шатер цел.

— Где слабак из плоскости? — громко спросила травница Хрога, приближаясь верхом на своей неизменной бурой шолде и старательно не замечая Лэти.

Она спешилась, кинула прядь гривы вроде бы просто так — но угодила прямиком в ладонь анга. Травница и этого умудрилась не заметить, она шла к Владу, не видя в упор даже чера, смущенно сдвинувшего лапу в сторону.

— Встань ровно, плоский.

Влад встал и тяжело вздохнул, без слов выражая протест, который травница, конечно же, проигнорировала. Она всякий день начинала одинаково. Будила, проверяла голову сперва шаром с полудохлой вошью внутри, а затем плотно и упрямо скребла по черепу гребнем из старой корони. И сейчас не пожелала изменить ритуалу, хмыкнула и гордо показала Лэти очередную вошь.

— Третья, — сообщила травница, по такому случаю соизволив заметить даму Арода. — Этот слабак полезнее любого псаха. На него переползают все вши. Он им удобен и понятен. Он и сам не рад, а зависть в нем живет жирно, сладко. Еще жалость к себе и жажда быть в центре внимания. Сперва я презирала его. Но это до того, как нашла вторую вошь. С моей же головы... Презрение не делает нас лучше. Теперь я терплю его и стараюсь понять. Ну что я знаю про их плоскость? А если не знаю ничего, то как могу судить? Бэл так сказал. Он хоть и прорицатель, а все ж от своего немалого ума не сходит... с ума. Сердце слушает. Тебя давно обработали?

— Меня? — поразилась Лэти.

На вошь она глянула с нескрываемым отвращением. На травницу старалась не смотреть вовсе, опасаясь разбудить старую вражду: и без того между этими женщинами искрило от напряжения.

— Осенью, — прошелестел очнувшийся Бэл. — Только зря. Лэти не умеет злиться, не умеет завидовать и не умеет еще много иного. Единственная слабость юга — это его сила. Ну зачем сложно думать, если можно пройти напрямки? Вот они и ходят... а чаще бегают во весь дух. Влад, ты не в обиде?

— Я уязвлен, — поморщился Влад. — Я в обиде. Доволен?

— Нет, — Бэл едва дышал, но глаза его смеялись. — Если ты еще немного окрепнешь, эта гадость перестанет липнуть к тебе. Как тогда вылавливать? Я не ведаю иного способа, пока не изобрел.

— Кто мог проделать со мной такое? — багровея от бешенства аж до шеи, тихо выговорила Лэти.

— Твой прорицатель, твой Роггар и еще кое-кто из твоих же людей, — предположил Бэл. — Вернее, из людей королевы.

— Он должен ответить за предательство, — уперся пожилой анг, занимая свое место за плечом дамы Арода.

— Юг во всей красе, — буркнула травница, ловко стряхнула новую вошь в шар и плотно его запечатала пробкой. — Лишь бы кулаки почесать. Где больные? Кто тут при смерти, ради кого я соизволила начать общаться с дамой Лэти, хотя она не ответила на мои просьбы о помощи. Хрог умирал, но мы не получили отклика с юга. Кто мы, чтобы нас спасать? Чужие для Арода люди.

— Мы никому не отказываем, Арод блуждающий огонь, мы неизменно готовы к походам. В чем наша вина, если не было просьбы? Это вы не удостоили нас, взывая к иным огням и их даймам, — удивилась Лэти. — Мы слушаем голоса непрерывно. Мои нынешние вальзы запада надежны, я отвечаю за каждого.

Травница кивнула провожатому и заторопилась протиснуться мимо бока рогача в шатер. Не оборачиваясь, она очень тихо шепнула, вроде бы принимая пояснения:

— Допустим, мои были гнилы насквозь, сплошное болото. Теперь это выяснилось. Все равно я в обиде. Я потеряла дорогого человека. Стены Хрога рухнули. Я желаю слышать извинения. Подробные, чер тебя порви! Поняла? Ты поняла, железяка бесчувственная? За каждого больного ты мне ответишь.

— Отвечу, — пообещала Лэти, глядя на свой шатер, без боя захваченный рогачом и его сопровождением.

Влад попробовал улыбнуться. День прибывал, золотил шкуру чера, грел иней стен, выявлял в серости теней густую зелень игольчатых лесных лап. То, что у здешнего леса нет пород деревьев и всякое может постепенно стать таким, какое оно удобнее выживает, Влад уже знал. И договорился с Вростом о доставке в замок страдающего бессонницей корня, способного к самому короткому дню года отрастить себе пышную гриву игольчатых веток. Врост выслушал описание, долго трогал лоб человека из плоскости, уточняя вид и запах новогодней ели. Кивнул и пообещал устроить. Сейчас, когда расцветает всеми красками мирный день, а сила трех замков объединилась, можно снова подумать о грядущем празднике. Сценарий почти готов. Лэти и её белый буг станут замечательным дополнением. Стоит вписать сценку с участием снежной королевы, Врост просил себе роль, он будет Кай.

Влад вздрогнул и напрягся, часто, испуганно всхлипывая на каждом болезненном выдохе. Сердце проколола толстая игла. Оно забилось умирающей бабочкой на спице смерти, накрепко вбитой в мироздание. Не увернуться, не сорваться. Не спастись... Рассвет вдруг сделался закатом, он гас, мир пропадал, растворялся в неразбавленном ледяном отчаянии.

Чер с лязгом выпустил когти. Зарычал, дыбя загривок, подмял Влада и накрыл обеими передними лапами. Когти блестели золотом, и — Влад себе не поверил, но он еще мог дышать и удивляться — когти были не смертью, как казалось прежде. В их золотой клетке трепетала жизнь, огражденная от зимы и отчаяния. Чер оскорбленно рявкнул, его дыхание обожгло щеку, бритва короткого уса срезала лобную повязку и упруго распрямилась, отбрасывая прочь то, что содержало шарх. Влад ощутил себя голым — он привык быть чуть в стороне от Нитля, он воспринимал шарх, как защиту от малой, случайной вины, от пусятка вроде мгновенной зависти к силе Лэти или обиды на Плата, занятого важным делом далеко — когда он нужен рядом.

Без шарха мир придвинулся, оплел своими корнями не тело — душу. Рассвет, и тот воспринимался иначе. Сквозь стены чудился двор, от леса скрипело и шумело — волновались корни, а голый без защиты Влад и это принимал и понимал. Он пока что человек. Он дышит, моргает и до крови прикусил губу. Он все еще человек, хотя так и не смог научиться быть годным для Нитля. И — он живет с проколотым невесть как сердцем и знает без сомнения: только что он умер! Вернее, был удит, и не здесь. Но связь сильная, смерть мчится все ближе и ближе. Черная, как ночь, и тихая, как глухота. Его смерть. Неотвратимая. Она — игла в сердце и удавка причины, для которой неизбежно следствие. Но черу безразлично все перечисленное. Он не человек и понятия не имеет о логике. Чер держит клетку из золотых когтей, принимает удар смерти мягким, обманно бархатным мехом цвета праздничного мандарина. Нелепый и замечательный цвет — на снегу.

Влад вздохнул и уткнулся лицом в холод, тающий от тепла кожи. Удавка смерти порвалась. Игла в сердце медленно растворялась. Может быть, она была ледяной, как и зима вокруг. От снега пахло свежестью. От меха возле щеки — корицей, мандаринами... праздником. Влад вздохнул увереннее и улыбнулся, впервые понимая, почему все в замке так хотят веселиться в самый трудный и темный день года.

— Ты снова задолжал ему жизнь, — едва слышно шепнул Бэл.

— Ты... знал? — губы разучились выпускать звучание, голос срывался в сипение и присвист.

— Я говорил, не отходи от чера, — согласился Бэл. Сглотнул слабость и упрямо добавил, не позволяя себе провалиться в обморок: — Влад, в твоем мире кое-что происходит. И глубже — тоже. Скоро изменения докатятся сюда. Будет большая волна, она утащит тебя домой, если ей не мешать. Желая добраться до дна, чер поможет, нам такое не под силу зимой. Пойдешь с ним? Это риск.

— Он... победит? — не желая сомневаться в ответе, Влад нехотя выговорил вопрос.

— Плоский вопрос... Черна никогда не искала славы, Тох не может быть вне боя, который для неё — последний, — шепнул Бэл. — Победа тут совсем не при чем, такая, как видишь ты. Милена не искала прямого противостояния, но нашла врага, который ей не по силам... А я лежу разбитый и мне куда хуже, чем черу, — Бэл скривился и прикрыл глаза. — Стыдно жаловаться... я завидую черу. Он донырнет и разделит с ней последний бой. А я узнаю тяжесть изъяна севера. Я вне боя и не могу изменить то, за что готов заплатить по любой цене. Я не могу даже прорицать, я бессильно наблюдаю: сейчас дело Милены целиком зависит от неё одной. Никакие обстоятельства уже не влияют на исход. Только дар и изъян востока.

Глава 29. Милена. Тонкий, как волос, восток

Москва. Самый центр ее

Закат надавил на город свинцовой плитой тучи. Крыши прогнулись под весом сумерек, испуганные тени накрепко привязались к машинам, домам, парапету набережной, фонарным столбам... Но злой ветер рвал их, раздергивал — и тени скрипели, испуганно вытягивались, чтобы лопнуть под кинжальным светом очередных фар и умчаться бесформенным клоком поземки. На освободившееся место лезли, торопливо крепились новые тени. Дрожали и ждали своей участи.

Милена сидела у окна, с отвращением наблюдала паникующий город, иногда мелким глоточком пробовала красное сухое и сразу заедала терпкость неуместного в этот вечер лета клубникой, несовместимой с зимой. Плита тучи была — могильная. Смотреть на неё не хотелось, не смотреть было глупо. От страха прятаться — значит, отдать ему победу без боя. Милена упрямо сидела, повернув кресло к окну и раскрыв шторы. Где-то в городе умирали люди. В этот вечер их уйдет больше, чем в иные. Туча выдавит из бочки столицы так много живого сока, как только сможет.

Бокал дрогнул в руке. Врастать в чужой мир больно. Глупо. Она приняла крап у старой Виты и не возразила. Это был воистину бесценный подарок, Черна едва ли надеялась, что через пропасть времени он будет доставлен по назначению. Но Вита сберегла и отдала, хотя пойди пойми: что сложнее, сберечь или отдать? Крап всю жизнь тянул силы и отравлял сны памятью Нитля, недосягаемого и желанного, как летнее тепло в такой бессветный вечер... Крап исцелял от недугов и продлевал жизнь. Отдав его, Вита обрекла себя остаться под свинцовой тучей — и не увидеть восхода... Чего ей стоило — это? Знать, пусть и неполным даром севера. Ждать день за днем встречи с незнакомкой, как приговора. Самой подойти и самой его огласить.

"Вино можно выпить молодое, негодное, одним глотком... как и жизнь", — сказала Вита. Признала долг перед Черной. Наверняка, воительница с обычной своей упертостью смахнула кого-то в смерть вместо Виты, которой жизни и не полагалось. Черна, конечно, не намекнула на долг и даже не рассмотрела его. Она не уважала слабость, но исправно оберегала тех, кому повезло оказаться за спиной. И она не верила в благодарность слабых, а потому не испытывала разочарований.

— Разве можно сразу уродиться зенитным ангом? — буркнула под нос Милена, повернулась к лампе и рассмотрела на свет вино в бокале. Чуть качнула хрусталь. — Легкой вам дороги, безумные.

Виту или Черну она напутствовала, не имело смысла спрашивать даже у себя самой. Милена не стала. Выпила сперва теплоту вишнево-фиолетового вина. Затем улыбнулась солнышку лампы, горящему в сердце бокала. Лизнула лето — и заела очередной клубничиной.

Где-то в неподвижном лесу, не умеющем помогать живым, где-то вне равнодушного города, еще живет Маришка. Это хорошо. Хочется верить, что ночь не заберет её и мальчика. Их — и других, к кому приросла душа.

Милена отодвинула планшет. Она сыта здешними книгами. Вполне сыта, до отрыжки. Больше брать нельзя, сегодня головная боль недопустима. Здешний слой информации лежит далеко, тянуться в него было утомительно. Пора отпустить нити слов и смыслов, прикрыть глаза и ждать. Закат теперь не ярче свечного огарка. Значит, скоро позовут.

Люди плоскости охотно служат тьме. Не в заблуждении, нет. Им нравится сила и вовсе не важен её источник. Более того, многим импонирует именно темный: нет ограничений. Это они полагают свободой. Добровольно, сами, ложатся под пресс такого свинцового вечера и выдавливают из себя сок жизни — детские радости, нечаянные открытия, умение ждать чуда и задыхаться от горячего восторга праздника, с радостью отдавать подарок другу, а вовсе не прятать свой — в чулан.

Слой за слоем люди срезают с себя живых — человека. Скармливают сочные куски исподью. Делаются в итоге бесполезны даже своим хозяевам. Кто они — оголдыши, сдавшиеся тьме? У них полные хоромы достатка... и неунимаемая жажда обрести еще больше. Жажда, подобная кислоте и разъедающая изнутри. Неутолимая.

Звякнул телефон на столе. Милена бережно поставила бокал, изучила широкую вазу, выбрала ягоду, скушала. Вроде бы это черника. А такая вот, гроздью кровинок — красная смородина. Терпкая. Брызжет на зубах салютом вкуса. Руки не дрожат, можно брать трубку. Там притаился голос постороннего человека, служащего отеля. Лимузин и сопровождение прибыли, вот и все, что он может сообщить.

— Да.

Соглашаясь с неизбежным, Милена повесила трубку. Посидела ещё мгновение. Поправила капюшон, ниже натянула рукава, почти до ногтей. Встала и побрела к дверям, старательно следуя походке Марка и морщась: сам он невесть где и вроде даже не жив. Нет ниточки в душе, ведущей к нему. Все порвано, напрочь. Даже жалости нет. Она не среброточивая Маришка, чтобы уметь плакать о каждой потере. Она иная, ей важно уметь иное.

Нет в мире ничего тоньше дара востока. Сила юга очевидна и телесна. Запад в себе запутан, поскольку дурно различает близкое от недосягаемого. Север истачивает сердце болью — зачем знать наперед и всегда вершить выбор, неизбежно спасающий одних ценою жизни и счастья иных? А восток... Что может он? Полвека назад кое-кто знал ответ, и был тот ответ во многом ложью. Сейчас сам вопрос звучит фальшиво. Как будто позволительно признать "мне не по силам" и отвернуться. Некуда отворачиваться. Тэра знала и это. Отправила сюда, вышвырнула в одиночество и беспомощность, совсем как в этом мире порой швыряли детей в воду: плыви! Если иначе не способна научиться быть человеком — учись ценою своей жизни и жизней всех тех, кто тебе стал дорог...

В лифте молча жались к стене соглядатаи. Милена насмешливо-пристально изучила шарф на шее того, которого недавно душила. Замотан аж до губ. А под шарфом синяки, ссадина от ногтя и много страха. Днем — тут и вальзом быть не надо, все само кричит — был спазм сосудов, делали несколько уколов, массаж. Велели носить жесткий ошейник, в котором кое-кто себя ощущает псом на цепи. И такое ничтожество тут числится ангом...

— Хочешь, отправлю прямиком к тиранозаврам? — ласково спросила Милена. Улыбнулась и доверительно добавила, пару раз ткнув труса пальцем в живот: — Я могу. И они не против, ты мелкий, зато мясо у тебя мягкое. Пренебрегаешь тренировками, да? Полагаешься на огнестрел?

Соглядатай отодвинулся. Милена переместила взгляд на второго, отягощая и его ссохшуюся душу страхом. Участливо хмыкнула, посоветовала обоим попросить хозяина о подмене. Там поймут. Даже сочтут просьбу верным решением. Ведь её — Милену — следует оберегать тщательно, такое под силу лишь свежим и дельным уродам. Милена так и сказала "уродам", позволяя себе короткую острую злость. Не более того. Лишь вспышку — пусть заметят. Сочтут слабостью — и будут правы, ей сейчас страшно, ей хочется спастись. Но если паниковать отчетливее, примут меры. В отношении вальза запада эти меры понятны и недопустимы.

У дверей ждали четверо. Двое сразу удалились к машинам сопровождения. Еще двое оттерли обладателя шарфа и его напарника, не удостоив их даже презрением. Или лифт, или людей в нем, прослушивали. Ожидаемо. Удобно. Всё равно от неё убрали бы слабаков, а вот новых вероятно оставят. Они свеженькие, не были под влиянием, а теперь уже не успеть их подмять. Особенно если ты — вальз запада.

— Не тесно? — разок качнув ресницами, нервно пошутила Милена и скользнула в лимузин.

Соглядатаи забрались следом и сели напротив, спиной к водителю. Оба были польщены тем, что их заметили. Милена позволила капюшону сползти и повернулась, в последний раз рассматривая вход в отель. Так она позволила двум придуркам свободно пялиться на свой безупречный профиль, особенно выигрышный вечером, в контурном свете фар автомобиля сопровождения. Милена сжала и расправила губы. Её уже отчаянно желали и ценили. То есть удалили от смерти на полмгновения заминки в исполнении приказа... мало, но порой достаточно.

Потолок ожил и высунул в салон язык экрана. Сперва темного, а затем наполненного содержимым ока неблизкой камеры. Человек, исполнитель высокого ранга, был мрачен и строг от сознания своей важности. Он, скорее всего, почти видел себя с ножом в руке, он уже ритуально резал горло жертве и "тащился" от своей крутости. Слова хорошо подходили к выражению лица, простоватого для высокой власти. Человек был всего лишь молодой, разожравшийся хозяин жизни, ни разу этой жизнью не битый всеръез. Он не знал, каково это — когда по своему-то горлу...

— Что, лучше секса и наркоты? — прищурилась Милена. — Жалкий набор жизненных мерил.

— Вы приглашены на приём, — сально блестящая харя расплылась в улыбке. Слугу так и распирало от значимости. Он даже пошевелил бровью, тщась усилить намек. — В Кремль. Да. Грановитая палата.

Названия слуга выговаривал старательно, не скрывая, как ему сладко произносить их, эксклюзивные. И ставить себя рядом с каждым названием. И шевелить бровью: я великан, я один решаю, кому топтать столь ценные полы.

Милена безразлично кивнула и прикрыла глаза. Ваил, конечно же, стремился показать: он не просто хозяин, он полновластен. Это было смешно: так по-людски пускать пыль в глаза... Так примитивно. Словно Милена в этом мире первый день и ещё не усвилила, как много тут можно купить и как просто прочее получить за один взмах ресниц... А ведт ваил во многом похож по своему дару на восток... вывернутый, искаженный.

Так что встреча в сердце власти людей — это предсказуемо и даже чуть смешно. А еще перспективно: место таково, что убивать и даже просто провоцировать бой будет невыгодно не только ей, гостье — но куда более хозяину предстоящего действа. Очевидно, ваил пытается подчеркнуть мирные намерения. Значит, готов явиться лично? Из чего прямо следует: он отчаянно нуждается в даре запада. Наконец, без сомнений, он придирчиво изучил доклады и поверил в принадлежность пленницы к лучу дара, указанному ею несколько косвенно.

Лимузин пересек мост и нагло разрезал тело городской пробки, под вой и улюлюканье своей же свиты втянул длинное тело в ворота древнего замка, чем-то смутно напоминающего жильё людей Нитля. Так поделка напоминает работу мастера. Милена поморщилась. Эти стены никто не осаждал. Они — иллюзия. Настоящие, омытые кровью, люди сами обрушили и сравняли с грязью. Глупые люди, уверенные, что прошлое остается позади и не умеет нагнать и подмять. А оно — курьерский поезд, хорошее сравнение из какой-то книги. Оно накатывает, порой настолько сильное свершенными ошибками, что у будущего нет надежды выстоять.

— Выйти и проследовать по лестнице, желательно быстро, — скороговоркой оповестил один из соглядатаев. — Это в ваших интересах.

— На госслужбе? — поинтересовалась Милена.

Оба красноречиво не отозвались.

— И опять внутренние, — добавила Милена.

Ей согласно промолчали в ответ. Стало окончательно ясно: в поле зрения не будет ни одного существа из исподья. Только люди. Хормы, скорее всего, залегли на парадных красных стенах. В начальной фазе прыжка на короткую западную тропу вальз уязвим, его можно остановить. Хормы — они и есть враги для запада. И запад без добавки хоть малой толики юга перед ними пасует. Конечно, если хормы накачаны под завязку силой, а вальз не имеет опыта и остался совсем один.

Лимузин миновал временное, недавно выставленное оцепление и замер у белого здания. Почти квадратного, украшенного парадной лестницей.

— Бегом до дверей, за мной, не отставая. Встать на указанном месте и далее не проходить, — перечислил "внутренний", который сидел левее от Милены.

Он первым покинул машину и, не оглядываясь, пробежал наверх по лестнице. Милена накинула капюшон и в точности исполнила указания: ей ведь, в общем-то предложили вежливо, как охраняемой, а не как врагу.

Зал, избранный ваилом для приема, был великолепен. С порога ощущалась бережно сохраненная древность, каждая деталь дышала, отдавала эхо и примешивала к нему свое, выстраданное. Взгляды и шепоты многих людей, в том числе воистину среброточивых, кто молился тут, кто вершил и помнил историю. Кто восстанавливал её в блеске камня и сиянии парадного золота — умудряясь и в это, неживое и пафосное, вложить душу. Святые со стен и потолка взирали скорбно и смиренно. Нарисованные мудрые глаза повидали и грешников, и праведников. Нарисованные руки пообещали тем и другим воздаяние по делам их.

Ваил полагал свое присутствие под величественным сводом насмешкой над обещаниями. Милена сочла выбор "хозяина мира" самонадеянным. Послушно замерла на указанном месте, посреди красной полосы ковра, в основании второго такого же ковра, пересекающего весь зал. Там, на удалении, ковер достигал кресла и указывал на него своим багряным перстом. Главное место — хозяйское — пустовало. По сторонам статуями замерли рослые, каменноликие "внутренние". Милена изучила их из-под ресниц, а затем вскинула голову птичьим движением — и клюнула взглядом потолок. Марк бы точно так поступил.

Ожидание натянулось и зазвенело. Каменноликие вроде бы не дышали. Милена наоборот, переминалась, привставала на мысках и вертела головой, рассматривая потолок с неподдельным интересом. Покосилась на провожатого, уточнила, можно ли отойти в сторону и заглянуть оттуда за колонны, не приближаясь к креслу. В ответ получила молчаливый жест отрицания. Отмахнулась и снова закинула голову. Ваил ждал от пленницы паники. Он оттягивал свое появление, желая использовать навыки, во многом схожие с даром востока. Портить чужой план следовало осторожно и умеренно. Милена крутила головой и охала, позволяя читать в жестах растущее напряжение. Когда она задышала чаще и стала сглатывать комок в горле, вдали возникло звучание шагов, потекло ручьем эха. Милена замерла, уставившись на дверь. Она знала, что даже зрение вальза не найдет в облике ваила ничего нечеловеческого. Но и человеческое бывает разным. Говорящим.

Ваил оказался немолод — что уже интересно. Лицо усталое, губы лягушачьи, сильно растянутые в стороны. Щеки гладкие до неестественности, лоб высокий до того, что кромку волос нельзя не обвинить в отступлении под натиском возраста. Шагал ваил легко, дышал ровно и медленно. Проверять, что скажет дар, Милена не посмела даже украдкой. Но и без того внешнее ломилось и впитывалось в кожу. Эта тварь чужда плоскости, под её шагами прогибается паркет, тени тяжелеют, а взгляды святых обретают особенную, трагическую грусть.

— Я хочу домой, — быстро прошептала Милена, глядя мимо ваила. Голос исправно охрип и сорвался. — Это мое условие. И никакой грязи.

— Редко удается получить согласие до беседы, особенно от таких, как ты, — с неуловимой ноткой отеческой насмешки сказал ваил, занимая кресло. — День прошел не зря, я прав. Ты изучила их книги. Ты посидела под их небом, подобным крышке гроба. Душно? Я готов оказать помощь. В обмен на услугу, конечно же. Я не меценат... Хотя именно я изобрел благотворительность. Дивная игра. Азартная. Что ж, начнем по порядку. Ты ведь не намереваешься спасать этот бездарный мирок?

— Зачем бы, — глядя в пол, буркнула Милена и потянула капюшон ниже.

Она до скрипа сжала зубы. Не вслушиваться всеми своими силами было крайне трудно. Это доводило до нервной дрожи и дико загоняло пульс, сейчас сердце трепыхалось вдвое быстрее секундной стрелки. Вальзу востока не быть собой — хуже смерти. Но пока так надо. Оставаться почти некрасивой и принимать бремя людского безразличия. Сутулиться. Нелепо дергать шеей. Изучать врага только в его интонациях и жестах. Не глубже кожи, как однажды пошутил Бэл — который, кажется, всегда знал дар Милены и допускал за ней право безнаказанно принадлежать к запретному востоку.

— Нет дурацкого намерения спасти мир, вот и славно. Кому нужны идиоты рыцари? От них только вред... Эти люди — они по природе мои. Всякое общество потребления рано или поздно вырождается в готовый, спелый изолят. Он — моя законная вотчина, тут нечего оспаривать. Не я прогибаю плоскость, они сами прилагают усилия. Я лишь подбрасываю им время от времени новые нескучные игрушки. Мистицизм, тайные общества, клятвы на крови, идею мирового господства... и всё исключительно добровольно. Иногда они ответно радуют меня. Такие способные. Ведьмовство и его искоренение, оценка земли и души в деньгах и многое иное — их собственные идеи. Однако, поскольку мы понимаем друг друга...

— Враг врага, — поправила Милена, изучая паркет.

— Мило... ладно же, пусть так. Понимаем, вот главное. Мы имеем временно, на локальном участке территории и обстоятельств, общие интересы. Предлагаю их обсудить, оставив здешних людей в покое. Ты висишь на волоске, и имя ему — Влад. Расслоившийся слабак пока кое-как выживает в вашем мире — там он жалкий ком слизи. Я все знаю, видишь... у меня на руках лучшие карты — твоя жизнь и твой страх. У тебя нет ничего, кроме дара, который пока ограниченно полезен мне. В чем же мой интерес? Вот он. Та нелепая воительница, что отказалась от переговоров и изводила меня до смешного примитивно в прошлом веке — она умудрилась прикончить всех моих шаасов. Признаю: одаренная девочка. Почти жалко было портить такой материал.

Ваил был напряжен. Ваил говорил вкрадчиво и старался себя не раскрыть. Он наматывал ложь вокруг правды тонко, как упаковку на праздничный торт... Когда хрустящие слои зеркально блестят, пойди пойми, что внутри... А там пусто. Без особого дара, по звуку слов и дыхания понятно: именно пусто. Шаасов сожрал сам. Вниз ему нет пути, но понять это просто лишь тогда, когда не мешает страх. Сейчас именно страх Милены — главный козырь ваила. Надо не позволить понять: кроме страха есть еще тонкий ручеек мыслей. Осторожных, последовательных и спокойных.

Итак, ваил в западне, спасибо Черне. Все его связи с исподьем начисто отрезаны. Подлинный, спрягающий слои миров запад в исподье — сила шаасов, это известно. Хормы лишь подмастерья. Шаасы пробивают и контролируют тропы в Нитль и иные миры. Хлыщ-ваил лишь путешествует в золоченой карете. Он — изнанка востока, перевертыш дара, который течет в жилах Милены и который однажды сделал предателем вальза Астэра.

Сейчас ваил в отчаянном положении. Он затеял большую игру и почти проиграл, когда вместе с зенитным лучом распался и конус тьмы — всё в мире равновесно и взаимосвязано. Последний подлинный носитель корони Нитля знал это, позволяя зениту угаснуть.

Милена сглотнула ком ужаса. Как раз теперь она осознала с какой-то неоспоримой ясностью: зенитного луча нет! Ей не почудилось ранее, догадка верна... Лютые зимы тому доказательство, мягкость тона ваила — тоже. Он не хозяин, зачем ему один мирок? Он на грани выживания. Он в западне. Так недолго утратить место в иерархии. Ваил застрял на обочине дороги в никуда, он оскотинивается тут... то есть очеловечивается. От сравнения у Милены свело скулы.

— Заложи складку в мой мир, — негромко и вроде бы безразлично молвил ваил. — Это будет доказательством твоей полезности. Просто... колодец. Почти такой, как ты норовила прорубить там, в загородном особняке, но испугалась и не сладила с силой. Опыта маловато, так?

— Сосем нет, — честно признала Милена свою бездарность в луче запада. Покосилась на ваила очень осторожно и снова уставилась в пол, дающий исключительно выгодные отражения людей, даже мимику лиц. — Потребуется помощь. Поддержка при отстройке складки. Такую мог бы дать восток, но...

— Вы умудрились его запретить, — посетовал ваил. — И вот еще: я возьму с тебя принятую в этом мире клятву на крови. Иди сюда, медленно. Ты понимаешь, что прыгать тебе некуда и что зал я выбрал с умом?

— Да.

— Любая глупость будет стоить жизни Владу. А значит, и тебе.

— Да.

— Любой сбой в системах наблюдения мои люди воспримут как команду отключить от жизнеобеспечения тело Влада. Это тоже, полагаю, понятно.

— Да.

На каждом шаге с правой ноги Милена выговаривала 'да'. От ужаса предстоящего делалось тошно, в животе мерз ком льда. Если Бэл паршивый прорицатель и вовсе не ждет... Если не думает о ней — несравненной, то число шагов до кресла равно числу шагов до смерти. Если Бэл дрянь, то и поделом ему, не дотянет до весны, угробит пламенный Файен. И Тэре конец, если не воспитала толкового ученика. Старая ведьма. Не жаль её, ничуть. Себя жаль. Ужас как жаль. И немного — Маришку. И самую малость...

— Хватит спотыкаться, ковер ровный, — ободрил ваил.

— Да.

Эхо каждый раз возвращалось чуть иное. Возле кресла ваила было не худшее по акустике место — и это в плюс. И ему, и его врагу. Люди у стен совсем каменные. Им промыли мозги ещё до появления Милены. Не слышат ни слова, не видят лишнего и реагируют только на четкие приказы.

Пространство вокруг ваила дрожит маревом, клубится и меняет свойства. Для человека Нитля — осязаемо и болезненно. Когда люди описывают в своих книгах смрад, сернистый дым, тьму и прочее, они опираются на опыт древних, менее цивилизованных, но более чутких. Милена вдыхает теперь — и не получает питательного воздуха. Всей кожей принимает жар, трет на языке едкую горечь. Моргает слепнущими глазами и не пытается скрыть страх: он питает ваила, он же помогает ненадолго спрятать свою суть.

'Как Черна подобралась к нему?' — бется в сознании резким пульсом. — 'Как смогла? Опознать чудище, в его полной силе — уже немыслимо! А надо было сделать много больше: выследить, настичь и прожить так долго, чтобы исполнить необходимое'.

— Ты думаешь о той девчонке, — предположил ваил. — Я играл с ней, вот почему подпустил вплотную. Сейчас её путь повторяешь ты, новая игрушка. Знаешь, где прежняя? Я утопил её. Сбросил на самое дно с камнем на шее. Было забавно. Не дергайся, руку вперед. Это не так уж больно.

— Да.

Голос в смраде чужого сознания и бессознания слышался глухо, несколько гулко. Милена дернула подбородок, повторяя птичий клевок-согласие Марка. Рука поползла вверх, преодолевая груз страха и сомнений. Ваил опытен. Он знает свой дар. Он быстр и поймет подвох, уже насторожился и вдыхает резко, нервно. Для ваила Нитль — тоже смрад и боль. Ему Нитль — тоже мерзость враждебного.

Милена сжала зубы и прыгнула, объединяя три последние шага в одно движение. Пришлось глянуть на ваила прямо, чтобы ладонь без ошибки обхватила его запястье и сжалась в замок. Сделано!

Кожу ожгло. Сразу всю ладонь стало разъедать болью. Ваил снова втянул носом и хмыкнул, отмечая намек на огорчение. Страха в нем не было, как не было и замешательства.

— Влад отключен, пуповина лопнула, — уточнил ваил. — Поговорим перед последним мигом, скоротаем ожидание. Обычно удавка смерти туда, к вам, дотягивается не сразу.

— Давно отключен?

— На третьем твоем 'да', — с презрением бросил ваил. — Что я, восток не разберу в десяти шагах? Глупый, младенческий и беззащитный восток... Так неудачно, мне был нужен запад. Не понимаю... я чуял запад. Пока у тебя еще есть шанс вцепиться в жизнь, я жду ответов и любезно держу тебя.

Рудный крап проколол кожу и зазмеился по запятью ваила. Спокойное лицо исподника наметило морщинку, предвестье тревоги. Милена ослабила хват. Крап свил вторую петлю и держал куда надежнее пальцев, мелкие волокна ползли щекоткой и искали доступ к чуждой, донной крови.

— Теперь мы вполне уверенно понимаем, именно я держу вас, никак не наоборот, — Милена выпрямилась. — Влад давно перестал играть хоть какую-то роль. Собственно, едва я осознала твое присутствие. Так же было с Черной. Она сделала выбор. И я сделал. Мне нужен именно ты. Пусть ценой невозврата в Нитль, хотя это было бы печально.

Милена заставила свободную руку двигаться, сжала и расслабила пальцы. Тронула ткань куртки, добралась до капюшона, чтобы сбросить его. Игра в западный луч закончена. Бывшая первая ученица Тэры Арианы поправила волосы плавным движением, ощущая и внимание каменных людей, и медленное, едва намеченное пробуждение их сознания, и рост своей несравненности, подобной сиянию.

Дар востока весь — иллюзия и обещание, которое хотя бы отчасти ложно, завышенно. Но только восток способен из смрада исподья вытопить яд, оставив лишь запах серного источника. Так же из вражды, готовой вот-вот уничтожить одного из противников, восток создал видимость мирной беседы. Столь благополучной, что каменноликие охранники очнулись, посмотрели — и не нашли повода вмешаться.

— Рада знакомству, — шепнула Милена. Чарующе улыбнулась всем сразу... И даже у ваила сбился пульс. — Великий день, я нашла... учителя. В Нитле восток исчерпался и был стерт. Как мне жить с даром и изъяном? Одно без другого не дается. Ты — зеркало мое, о ваил. Мы похожи. До мелочей и всегда — в отражении. Все что у меня справа — у тебя... — Милена заметила натянутость в собственном лице, но совладала с промельком страха. — У тебя слева. Я умею будить в людях лучшее, ты селишь вшей, умножая болезнь. Я жажду понять свою уникальность и добиться признания, ты стремишься захватить лидерство. Я уважаю людей, даже используя их. Ты берешь без спроса — и сбрасыаешь трупы в отвал. Мы разные стороны чего-то, что имеет общность. Пойму её, стану тебе не по зубам.

— Считай мгновения, дыши напоследок, — в оскале мелких зубов читалось смятение. Ваил пошевелил пальцами, пробуя прочность оковы рудного крапа.

— Сам считай, скучное занятие. Что же мне интересно? — Милена шевельнула бровью. — Ты. Здесь ты назвался Ваал, затем присовокупил новые имена, вычурные и сложные, свои для всякого наречия и верования.

— У иерархов не счесть имен, страх и вожделение шелестят в них и кормят нас силой.

— Да, люди трепетали, ведь ваилы умеют играть со страхом. Но ты увлекся и утратил больше, чем приобрел. Ваала сегодня полагают суеверием древних. Кто ты в сравнении с сонмом хай-тек монстров? Я читала и смотрела. Чужие, Фредди Крюгер, исключительно безликая бензопила или тварюшка пиранья. Любое новомодное средство сжимает пружину ужаса туже, чем твое имя. Страх состарил тебя, бывший повелитель кошмаров. Ты стал представляться именами, которые выдумывают сами люди. Кто ты в этом городе? Тень Распутина? Призрак хромого генираллисимуса, собеседник Мастера — или криминальная сплетня из свежих газет?

Ваил взрыкнул немыслимо низким для человека басом и дернул руку, пробуя освободить из захвата. Крап захлестнулся третьим слоем, со скрипом затянул удавку, причиняя боль не только исподнику.

Сердце Милены бешено колотилось. Оно, кажется, было готово выпорхнуть из горла птицей, случайно пойманной в жерло дымохода... Но сейчас было очень важно терпеть, надеяться, питать сияние несравненности...

Где-то невероятно далеко, в Нитле, именно теперь умирал Влад. Это — неизбежно. Милена провела сухим языком по шершавым губам, сглотнула остроигольный камень страха. Если Влад уцелеет... Милена уилием воли поправила ход мыслей: когда станет ясно, что Влад выжил, только так! Когда станет ясно... или много позже, по возвращении домой, надо выяснить, что за чудо спасло ушлепка. Способов-то нет! Хотя прорицатели живут, чтобы искать заросшие обходные тропы. А Белек...

— Я всеобъемлю страхи, — постарался перетянуть на себя внимание ваил, — и имя мне...

— Князь мира, а как же, — перебить собеседника оказалось едва посильно. Но Милена это знала всем существом, что нить разговора упускать нельзя. — Еще до встречи с моей подругой ты врос в мир слишком основательно. Теперь ты закован в людские мифы и сказки. Ты раб лампы и демон в круге каббалистических знаков, ты пойман страхами и служишь им. Что за жалкая попытка бегства: просить у вальза запада колодец, способный вернуть на дно! Не поможет тебе колодец! Поздно.

Ваил снова взрыкнул и откинулся в кресле, натягивая рукопожатие, как канат. Теперь охранники видели петлю крапового наручника. Видели и жест ваила, условный, оговоренный заранее: убейте! Видели и оставляли без внимания, продолжая любоваться Миленой, затмевающей всё и вся...

Смрад густел, ваил рычал и нанизывал проклятия на противницу, как кольца — на шпагу. Милена улыбалась и ощущала себя именно шпагой, а рычание — игрой.

Вальз востока не годен для открытого боя, он едва ли одолеет без помощи даже средненького хорма. Ему кэччи — уже страшный враг. Вальз востока не сможет уйти из боя, как умеет запад — метнув себя сквозь время и пространство в безопасность, бросив соратников, чтобы позже лихорадочно сожалеть. И предвидеть восток не способен. Но то, что внушит себе и иным восходный дар, — реальнее правды, ярче священнее клятв!

Милена улыбнулась мягче, уверенее. Сейчас ваил тратил себя в полную силу, такой он уже остановил бы сердце любого анга и даже угасил живой огонь... но Милена оставалась несравненной — и пульс её не сбоил. Она решила для себя, что происходящее — игра. И её решение приняли совершенно все вокруг — как обычно.

Охрана ваила бездействует, любуясь гостьей и полагая разговор на повышенных тонах — лишь игрой. Откуда людям знать, что ваил выплескивает вовне силу, способную омертвить весь город, излить в русла его улиц, в зрачки окон — отчаяние последней ночи...

Люди не видят и того, как бесполезно рассеивается ярость исподья, потому что всего один человек — Милена — улыбается, веря в новый рассвет.

— Ты хочешь дошаркать до последнего дня древней старухой, брошенной всеми и забытой? — хрипло предрек ваил.

— Одна старуха сказала мне, что, похоронив последнего мужа, она решила пожить для себя. Ей понравилось. Пока не попробую, не узнаю, стоит ли пробовать. Смешно, правда?

— Ты утратишь всеобщее восхищение, когда придут другие, подобные тебе и восток окрепнет. Ты однажды станешь не лучшей и не первой, а всего лишь смешной и жалкой.

— Первой? Я с детства ценила иное качество, много интереснее. Оно останется со мной.

— Ты сдохнешь в плоскости, проклиная свою самонадеянность. Сдохнешь быстро и бесславно, в мерзкой дыре, преданная и брошенная.

Смотреть в пустые зрачки ваила — страшно до головокружения. В них исполняется все, что шепчет его змеиный язык. Но Милена смотрела и повторяла себе: ваил — лишь мое отражение. Когда-то он или равный ему стоял лицом к лицу с вальзом Астэром и обещал, угрожал, сочувствал... лгал. Или хуже, ваил говорил правду. Не важно. То, что произошло далее, выбрал и вплел в реальность не ваил, а именно Астэр.

Исподье бесплодно. Оно разрушает, такова суть конуса тьмы.

Здесь — сердце этой столицы, важной для ее людей. Сердце, сжатое в когтистой лапе ваила, как сжаты в его лапе и иные сретоточения власти в иных городах и странах... Независимо от места и наречия, традиций и правил, жиреют воры, ублюдки и лжецы. Разве есть у них будушее? Разве им самим этот вопрос важен? Живут одним днем и гребут, гребут...

— Теперь я знаю то, ради чего пришла. Благодарю, — негромко выговорила Милена, позволяя себе прикрыть глаза и отдохнуть мгновение. — Благословенны наши изъяны, без них мы перестанем быть людьми! Я не научусь жить без сомнений, я буду брать взаймы и преукрашать, буду использовать людей. Как и ты, буду лгать... во благо. И ошибаться. Пусть. Без слабости людской, как я прощу себя и тем более других? Среброточивых — с их недеяним, прорицателей — с их жестокостью в выборе средств, воинов — с их неумением отступать, зенитных ангов и вальзов — с их неумением жить для себя и близких? По счастью, я несовершенна. Ошибаться нельзя лишь тебе. У тебя хищники за спиной. Порвут.

— Стреляйте! — рявкнул ваил, отчаявшись без толку повторять условный жест.

— Это Грановитая палата, они ценят достояние истории, и еще: они на госслужбе, это не твои шавки, — спокойно сообщила Милена.

Люди дернулись к оружию, но приняли довод востока и снова замерли, сочтя за лучшее оглохнуть и ослепнуть до приказа прямого начальства, как минимум. Милена подмигнула ваилу. Кто из рабов желает брать на себя ответственость? Сейчас идет выяснение. Оно неизбежно затянется.

— Я почти закончила, — быстро молвила Милена. — Ты в плоскости всего лишь коммивояжер, твое дело — торговать шагренью. Пожелал выдоить людей насухо? Тогда получи то, что предрекали здешние пророки. Мир врос в тебя и был тобою ослаблен. Грядет конец света, ваил. Ты пугал людей, и страх возвращается. Ни в чем себе не отказывай. Кажется, здесь это называется Армагеддон, а у нас дома — ночь без зенитного луча. Я знаю, что время тьмы минует, я — восток и увижу рассвет. А вот ты... Как однажды сказал Носорог. — Милена сжала зубы, запрещая себе думать о друзьях и том, что с ними стало теперь: — Дерьмо твое дело, Иван Царевич. За всё надо платить, крап проследит, чтобы ты не улизнул из мира. Умрешь здесь. Умрешь жалким, брошенным, ничтожным стариком. Ты ведь знаешь это, ты сам мне прдрекал подобное...

Еще продолжая говорить, Милена отвернулась, выдрала руку из ловушки упрямого крапа. На коже остался широкий шрам. Ваил взвизгнул, с ужасом наблюдая у себя на запястье неснимаемый браслет. Крап от соприкосновения с исподьем грелся, темнел, глянцевел — но не сдавался, не отмирал.

— Стреляйте! — громко приказал ваил. Его голос сорвался в визг: — Прикончите эту суку!

Милена рассмеялась и быстрее прошла к дверям, которые указал провожатый, тот самый, что привел сюда. Теперь, по завершении разговора, он избрал иной путь, через нутро главного корпуса, а не на улицу к лимузину. Едва ступив на порог, Милена оказалась для вооруженных людей удобной мишенью: вне роскошного охраяемого зала, в ловушке проема двери. Трое воспользовались случаем и выстрелили в спину, подчиняясь ваилу. Крап зазвенел и выдержал, отдача толкнула тело вперед и вниз. Милена упала и перекатилась, выругалась... Пришлось наотмашь приложить провожатого: тоже целился, и уже в голову.

Опасность помогла войти в боевую форму, растянула время. Милена метнулась вперед. За спиной, опасно близко, прыгали по западной тропе прямо в коридор хормы, воздух ревел и грохотал.

'Внутренние' смогли увидеть исподников вблизи от человека Нитля, и погоня переросла в нечто невообразимое. Кто первым крикнул, паникуя: 'Черти штурмуют кабинет президента'? Милена не поняла, да и не желала понимать. Её устраивало то, что теперь стреляли по 'чертям'. Прицельно и хладнокровно. 'Внутренние' сейчас не зарплату отрабатывали, они вспомнили то, что однажды просыпается в самом никчемном подобии анга — клятву...

Знакомое лицо мелькнуло справа, Милена без раздумий вцепилась и поволокла человека за собой: вчерашний, тот самый, кто вез в машине и помнил: она не враг, она происходит из загадочных, но дружественных 'внешних'. Прицельным ударом выломав ближнюю дверь, Милена впихнула человека в относительно безопасный зал, впрыгнула следом. По коридору прошла зримая волна искажения. Хормы мяли плоскость. О состоянии стен и полов кто-то ещё отчитается, на здешнее воровство спишет и этот частный случай. Оно сильнее магии, вот уж — истина.

— Толковые люди, вся стрельба с глушителями, — переводя дыхание, похвалила Милена. — И окна целы.

— Обижаешь, мы ж не вохр, — включился спутник, взвесил на ладони оружие и полез за запасным, чтобы отдать одно и тем признать: считаю союзником. — Что, этих ты и пасла вчера? Слушай, они натурально черти?

— Сгустки энерго-негатива с сильным мистически-инфернальным компонентом, — строго выговорила Милена бессмысленный набор слов, только что легших на язык.

— Пули не серебряные, — хмыкнул 'внутренний'. — Можно послать за батюшкой или имамом, тот и второй поблизости. В делегации или черт его... тьфу ты, пес его знает, какой еще есть то ли шаман, то ли лама. Прямо на территории Кремля.

Продолжая говорить, 'внутренний' выглянул в коридор, уважительно тронув щепы разбитого дверного косяка. Навскидку выпустил три пули. Нырнул в комнату и прижался к стене. По коридору прокатилась волна тьмы. Вдали взвыло, зарокотало. Пол дрогнул, жалобно зазвенели стекла.

— Пули им не вредят. А зачем батюшка?

— Изгонять дерьмо, — недоумевая от своей же идеи, предположил 'внутренний'. Обернулся и развел руками, убирая оружие в кобуру. — Давай вводные, если ты в курсе. Наши пока молчат. А отступать некуда... позади, блин, Москва. Н-да.

— Это 'дерьмо', как ты выразился, изрядно превысило полномочия, вот-вот хозяин отзовет хвостатых.

Хлопки выстрелов действительно иссякли, нового рева не звучало, да и стекла без дрожи отражали вьюжистую ночь. 'Внутренний' повел плечами, улыбнулся, сразу делаясь почти мальчишкой и очень даже ангом. Ему понравилось стрелять в 'чертей'. Чего ждать от человека, который не утратил еще себя самого настолько, чтобы забыть клятву?

— Надо предотвратить жертвоприношение, — подбирая слова, Милена старательно сформулировала то ли правду, то ли ложь. — Я знаю человека и примерно могу указать место, навести. Это надежнее уберет проблему, чем батюшки и прочие разные... ламы.

— Близко? — прищурился 'внутренний'.

— За МКАД, вот тот сектор. Группа людей, — Милена резко побледнела, позволив себе укрепить настройку и обретя свежий, горячий страх Маришки. — Большая группа. Бой... И там нет глушителей. Зато есть дети... один мальчик. Ему всего год. Очень напуган. Люди... не в форме. Кричат с акцентом. Опять стреляют. Место гиблое, плохое.

— Ты вроде как сенс? Круто, не догнал, что у нас есть служба типа 'пси', — удивился слушатель. — Нас слушали, вертушку отправят. С приметами слабовато. Привязаться бы, дорогу или там дом, название какое.

— Лес. Очень холодно. Ночь, не вижу... Ангар. Мусор. Машина горит.

— Во, горит, уже дело, — оживился слушатель. Подумал, вслушиваясь в наушник и прижимая его плотнее. — Лады, зашевелились. Кого-то подключают. Ни фига себе, резко мимо нас...

Парень снял наушник и некоторое время смотрел в ночь, щурясь и моргая, будто его ослепило светом встречных фар. Затем длинно, очень спокойно выругался. Прошел к окну, снял и бережно опустил наушник, шуршащий чужими голосами. Накрыл ладонью.

— Какого черта... то есть тьфу ты... Какого рожна я верю тебе?

— Так нужно.

— Мне оно не фиолетово?

— Мне так нужно, — с нажимом повторила Милена.

— Ох, чую: лучше мне по такому поводу застрелиться нахрен прямо тут, — указуя дулом в пол, сообщил 'внутренний'. — Пошли. Бегом, пока не началось.

— Спасибо.

— Иди ты!

Милена уже бежала, ощупывая здешнее мертвое оружие и примеряясь к нему, пробуя обмануть сталь так, чтобы и она послушалась. Кто знает границы иллюзиям, созданным востоком? Из живущих — Тэра, может статься. Если она еще дышит. Бэл... а он не посмеет и думать столько подлого: ограничивать несравненность. Тем более теперь. Рукоять потеплела. Милена подменила пистолет в руке спутника на свой и принялась внушать новому холодному куску железа понимание сути рудной крови в неплоском её варианте.

Исклеванный пулями хорм тащился по коридору, ныл и подпрыгивал, метя стену темной кровью и пока не имея сил уйти, сгинуть. Он восстанавливался с каждым шагом, спешил и скулил. Чуя человека Нитля, хорм обернулся, присел, обреченно готовя атаку. Милена прицелилась в глаз. Одно плавное нажатие спуска. Череп хорма хрустнул. Полетели брызги... и смета неизбежного ремонта пополнилась. Чем можно отскрести кровь исподья, когда она истекает из мертвеющей твари и пропитывает камни, не сразу находя путь из плоскости вовне? Милена хмыкнула, выпуская еще три пули. И, не замедляя шага, свернула за угол.

— По чесноку если, — поразился спутник, даже споткнулся. — Ты целила под ребра и, вроде как, в крестец... Мы, конечно же, в голову и сердце. Не там сердце?

— Оба не там. И не сердца, у него все по другому, — поморщилась Милена. — Долго объяснять. Этот уже не сгинет. Пусть вскрывают и смотрят. Если труп не... зачистят.

Парень аж замычал от недоумения, сбежал от своих мыслей вниз по лестнице, остановился и придержал дверь. На улице, в двух шагах от выхода, притаился в сумерках квадратный черный автомбиль. Провожатый поморщился и шагнул к водителю, здоровенному, куда более взрослому, стоящему сейчас возле капота. Тот неопределенно посвистел, жестом приказал Милене повернуться спиной — тогда и вспомнился сам: он был в числе каменноликих и стоял слева от ваила, довольно близко. И он определенно стрелял.

— По дороге раскажешь, что за хрень, — приказал водитель, грубо ткнув пальцем в плетение крапа. — Ого, крепко шибёт. Шокер, блин.

— Милена, — качнуть ресницами и прикинуться глупой было забавно.

Водитель заржал, гулко хлопнул по сплошному плетению крапа на талии, получил ответный удар игл, ощетиненных злостью — и в развалку пошел на свое место, расматривая багровеющую ладонь. Милена нырнула в салон и притихла, позволив себе отдых.

— Когда меня с треском уволят, — сообщил водитель, выруливая с визгом, азартно, — хоть будет, что вспомнить. У меня старая школа, поняла? Два попадания под левую лопатку, в одну точку. Ты труп с гарантией. Тепленький, хорошенький труп. Извинений не ждешь?

— Нет.

В повороте машину накренило, шины взвизнули особенно яростно. Милена вцепилась в ручку двери, чтобы удержаться и не проехать все сиденье до противоположной двери. Машина миновала ворота, едва не тараня медлительный шлагбаум. Водитель во что-то ткнул коротким пальцем — над головой завыло, синие блики метнулись по дороге, запульсировали ритмично. Машина набрала ход и взревела в полную силу, почти как хорм.

— Если есть еще оружие, дай мне, важно с ним... поговорить, — сказала Милена, обращаясь сразу к обоим мужчинам.

Ей молча вручили два пистолета, затем более тяжелые образцы, еще три. Машина мчалась, смазывая ночь в грязные полосы непокоя, тараня поземку и вспарывая злой ветер. Договариваться со сталью в Нитле умели прежде, а теперь вот разучились. Светл не смог, никто в замке с тех пор не пробовал. Отчего вдруг почудилось: и этот дар — от востока? Милена не возразила себе, бережно взращивая надежду. Допустимы любые глупости, если умных путей не осталось, — мысленно решила она.

— Этот... который Иван Царевич с мордой Бориса Абрамовича после крутого посмертного лифтинга, — нехотя буркнул водитель, — он резковато свинтил. Шасть в тачку, руки дрожат, сам навроде пьяный... и проверяли ему эту вот трассу.

— Мы сильно отстаем?

— У него на старте была фора плюс пять, сейчас — минуты три. Нагоняем, но нам сделают бо-бо, если еще давануть на педальку.

— Дави, — обреченно разрешила Милена.

— Умеешь из Брамчика крутить фарш? — покосился в зеркало водитель.

— Он умеет. Из меня. Из кого угодно, — зло бросила Милена. — Тут не Грановитая палата, ночь кругом. Его время, его игра. Но ты дави. Поздно думать. Если я начну думать, будет вообще полный... облом.

Водитель промолчал. Машина загудела надрывно, ночь вокруг её квадратного тела рвалась с хрустом.

— А я четко видел штатовского посла, — вдруг раздумчиво сообщил второй спутник Милены.

— А мне, пока вы не пришли, описали уже пять морд, и все разные, и всех видели на одном месте, — хмыкнул в ответ водитель. — Гребаная мистика. Не верю. Но принимаю меры.

Синие всполохи чужой мигалки удалось рассмотреть далеко впереди, уже выезжая на МКАД. Водитель ругнулся, избегая поминать чертей. Пояснил свое недоумение: МКАД почти пуст, да и город прошли без лишних торможений, хотя от часа пик время не так уж далеко укатилось в ночь, и все еще скользит под горку, а оттуда до рассвета — вечность...

— Злой ветер, дурные предчувствия, беспричинный страх, — повела бровью Милена. — Сегодня люди опасаются пересекать след черной кошки и отказываются от дел из-за замеченного издали соседского пустого ведра. День подозрений и размолвок, вечер ошибок и ссор. Ночь тщеты и отчаяния. Тэра называла это 'временем замерзших цветов'. Они выглядят как живые, хотя зима их одолела. Тронь — осыплются крошевом, невозвратно разрушая иллюзию благополучия... Вот никто и не трогает. Сидят по углам, дышат через раз. В целом правы.

— А мы?

— Мы не правы. Мы обязаны.

Оба попутчика рассмеялись, их сразу отпустило. Задышали ровнее, исчерпали напряжение в позах и мимике. Больше не приходилось удерживать внимание временных союзников, почти силой понуждать к действиям. Анги без подсказки вспомнили, кто они и в чем их долг. Который в любом мире, даже самом плоском, не всегда выгоден и грозит глупой, ранней смертью.

Силуэт лимузина удалось внятно разобрать, когда он сворачивал с МКАД на узкую внешнюю дорогу. Ваил спешил не один — с сопровождением, и по команде замыкающий автомобиль попытался таранить преследователей, но сам остался на обочине. Купленные за деньги слуги помнили о цене своих шкур, они охотно вняли шепоту здравого смысла. А каменноликий водитель лишь презрительно сплюнул и покосился разок в сторону лязга, когда его машина мяла себе и конкуренту крыло, дверь, борт... и продолжала движение. Шум превосходно заглушал голос здравого смысла. Это сейчас устраивало всех в салоне.

— Вводные? — деловито спросил вчерашний знакомый.

— Я набрал кое-кого из старых знакомых, поделились. Там вроде банда, — морщась и плотнее вжимая наушник, бросил водитель. — Ну, сам вникай, не все в Грузии растят вино и тамадят вечеринки. По ходу, была идея поднять армейских, пока эскадрилья бабок Ёг не пикирует на Кремль. А реальной движухи-то ноль.

— Темы нет, — хмыкнул сосед Милены. Покосился на неё, криво усмехнулся и пояснил, протирая в пальцах пустоту: — не шуршит тема, ни разу. Давай вводную, кто белый, кто пушистый.

— По самое рыло, — фыркнул водитель.

Милена наклонилась вперед и, тщательно дозируя, перенесла с кончиков пальцев на кожу водителя то, что понимала, как вводную. Втерла знания в виски и затылок. Почти так, но в куда более скромной дозировке, она обработала ладонь оперативника Лехи, гостя 'Балчуга'. Информация и настройка, как шлейф дорогого парфюма, сперва дали резковатый, почти неприятный эффект. Водитель замотал головой, проморгался, пожаловался на зубную боль. Затем хмыкнул и сказал тоном Черны, который мог снять только из обрывков случайных воспоминаний Милены, вплетенных во вводную — 'Интересно!'.

Машина вильнула, притормозила. Информация вживалась, окутывала сознание вторым слоем — раскрывалась. Теперь водитель неплохо ловил обрывки памяти, фон сегодняшнего дня Милены. Неуверенность серого утра, злость стычки с двумя надзирающими. Острую боль и ощущение свинцовой плиты — когда страх Маришки пришел и камнем повис на шее. Среброточивой было холодно, она бежала совсем одна, и не получалось продумывать наперед извечно донимавшие эту несчастную душу опасности: те явились во плоти, жутче измышлений, и преследовали по пятам.

Как случается порой, в большой беде люди ведут себя иначе, чем могут от них ждать самые близкие друзья и родные — кто знает годами в обычной, мирной жизни. Маришка проламывалась сквозь страх и бежала, тащила малыша. Подозрения и домыслы, подобно голодной своре, неслись следом и не могли догнать... Большая беда выключила в тихоне Маришке способность паниковать. Может, кровь от ужаса застыла? А если и так — пока оно помогало. Маришка смогла уехать из гольф-клуба на попутке, ловко пересела на автобус, удачно затерялась на станции, взяла билет и проехала перегон электричкой, ночевала где-то в тепле... С чужого телефона, выпрошенного на минутку, дозвонилась какому-то другу, попросила помочь. И чуть позже еще одному.

Днем удача иссякла. Кого бы ни подключил к поиску ваил, его люди и нелюди умели работать и быстро взяли след. От тела Влада тянулась ниточка. В бунгало лежали вещи, они хранили тепло и память. В подушке запутались вчерашние сны... Много ли надо опытному кэччи, цепному псу исподья? Ума в нем нет, зато силы и нюха предостаточно. Сверх того исполнительность.

Маришку отсекли от надежд на помощь в сумерках. Когда ваил разговаривал в Грановитой палате, ощущая себя князем мира, он знал: среброточивую нашли, она вне обжитых мест и дальнейшее пройдет тихо, для людей плоскости смерть останется незамеченной. Так бывало много раз прежде и так случится теперь. Деньги ослепляют, позволяют белое продать под видом черного и это уже никого не удивит.

Но Маришка еще жила. Это было не удачей, а скорее умением вцепиться в последнюю соломинку. Люди равнодушны, дружба продается, каждый предпочтет отвернуться... даже человек с говорящим прозвищем Носорог охотно уедет на Байкал, чтобы не увязнуть в чужих бедах... Все верно. Но Маришка вдруг забыла о законе подлости, который полагала всемогущим, придумывая беды еще до их появления. Она перемогла страх и включила телефон, подаренный Марком. Хуже не станет. Некуда теперь — хуже.

Водитель втянул воздух, все еще понимая новое знание, как запах. Он и себя теперь считал ищейкой и забавлялся ощущениями. Машина затормозила до юза, резко ухнула в тощий осенний сугроб, покидая дорогу. Пробила низкий бруствер, созданный из слякоти скребками снегоочистителей — и поползла все быстрее по мелкой целине, не прячущей щетину сухих травинок.

— Проселок должен быть, — бормотал водитель. — Срежем. Нам по их следу переть — фишка не ляжет.

Милена старательно массировала лоб и виски второго человека из охраны, тот кивал, мычал от боли и принимал свою порцию знаний. О кэчи и немного — хормах, о том, куда стрелять и как выслеживать...

— Одну бабу с малым бросили, вот говно, — сообщил мнение водитель, толком разобрав данное ему знание. — Шансов ноль. Чем еще живет, а? Ведь живет, не то движухи бы не было у Брамчика... или кто он там? Мне по фиг, если прямо говорить.

— Среброточивых бог бережет, — тихо сказала Милена. — Я могу в это и не верить, и прямо добавлю, не верю... Мы в Нитле сами бережем то, что следует. Или не бережем. Как я здесь, я не успеваю и не справляюсь... Но Маришка все еще жива. Вот уж не надеялась.

— Надо было лучше прятать.

— Я ничего не понимаю в этом мире, откуда мне знать, куда прячут и от кого? — обозлилась Милена. — Я весь день старательно прятала её от себя, своего страха и своего внимания. По моей наводке её хапнули бы вмиг.

— И то, — примирительно выдавил водитель, хотя по тону слышно, что соврал. Как все анги, он полагал защиту делом обязательным, и провал дела не оправдывала даже смерть.

Машина протаранила лесной завал, Милену бросило вперед и вбок. Пока она цеплялась и ругалась, водитель тоже не молчал, рычанием вроде как помогая мотору. Ветки заскрипели по кузову, застучали в толстые стекла. Двигатель орал что-то матерное в ответ водителю, и Милене слышалось в его звуке часто повторяемое 'пр-ридур-рок'....

Завал выпустил добычу, но почти сразу кузов опять перекосился, машина затанцевала, выкапывая колею и одновременно норовя выпрыгнуть из неё. И это гарцевание, ничуть не похожее на прежний опыт здешнего вождения, все длилось, хотя не было ни дороги, ни даже места меж кривых и чахлых стволов, чтобы втиснуть кузов. Но водитель решил, что место — не главное, куда важнее цель...

Довольно далеко, слева и впереди, ухнул взрыв. Милена плотнее сжала зубы. Тишина после взрыва была хуже, чем все иное. Тишина опасно походила на конец истории семьи Влада. Водитель тоже замолчал, покосился на оружие. 'Внутренний', чье имя так и не довелось спросить, добыл из-за сиденья бронежилеты, бросил один вперед, второй надел и третий сунул под руку Милене, но она жестом отказалась.

Впереди, гораздо ближе, загрохотало ритмично, солидно и неуступчиво.

— Кто-то не в теме, — заинтересовался водитель. Прислушался и добавил: — звук не понятен. А в оружии я секу.

Машина протаранила елку, подмяла, ломая хвойный хребет, пролетела через приличную ямину, взобралась на пригорок и окончательно сдалась, ухнув оттуда в завал бурелома, усиленный старыми пеньками. 'Внутренний' первым открыл дверь, выпрыгнул, потянул автомат и побежал на звук. Водитель сунул оружие Милене и на ходу застегнул жилет. Впереди все так же грохотало и плевалось металлом. Теперь было слышно, как пули взвизгивают, клюют сталь и хрустят, пробивая навылет преграды пожиже.

Милена мчалась, плохо сознавая себя, зато впервые в жизни успешно растягивая время и цепляясь за мысль, последнюю в кромешной ночи: еще слышно отчаяние Маришки. Значит, жива. Мертвые делаются иными, они тихо, отрешенно прощаются, эхо душ удаляется, пропадает в лабиринте междумирья.

Водитель и его спутник медленно перебирали ногами далеко позади. Впереди, совсем рядом, ночь рвалась алым и ослепительным, снова смыкала мрак — и опять лопалась. Звук дробился, делался невнятнее, распадался в остановленном времени.

Очередной прыжок выметнул тело на прогал, сразу открылась низинка, за ней холм. В его склон врос брошенный дом, каменный, без крыши: кто-то его строил, но так и не смог обжить. Давно, и с тех пор дом многие разбирали, норовя мстительно уволочь хоть один кирпич чужого треснувшего благополучия. Уцелела сложенная на совесть стена фасада, примыкающая к ней боковая, в ней были три узких окна — полностью готовые, только рамы вставь. Фасад выпирал из склона на два метра на помпезном, созданном на века, фундаменте сплошного бетона. За стеной, в недостроенном подполе, страшно и тонко кричала женщина. Перед домом цепными псами рычали два автомобиля, каждый побольше того, что доставил сюда Милену. Они плевались в ночь частыми выспышками огня и принимали пули, бессильные уязвить броню. Перед машинами лицом вниз лежал в снегу человек, под самыми колесами виднелись ноги второго.

Глубже в низине тела валялись в беспорядке, особенно много мертвых было на подобии тропки, ведущей с ближнего холма: её сперва вытоптали по самому удобному спуску беглецы, а затем расширили преследователи. Было с первого же взгляда понятно: к дому сунулись резво, получили отпор и отступили, и так перепугались при этом, что до сих пор не желают высунуться повторно и начать штурм. Зато стреляют густо, беспорядочно: по бронированным машинам стучат пули. Их задача — всего лишь сберечь шаткое равновесие сил, пока люди ваила пробуют отползти, понять происходящее, получить подмогу или отказаться от исходной затеи.

Милена с разбега упала в окрытое пространство, как в прорубь. Спине стало холодно от близости чужих смертей и остроты угрозы собственной жизни. Скатываясь по склону, получилось рассмотреть прочее. Разорванный в клочья труп собаки там, где гуще всего лежали тела преследователей. Облик, который вууд слепил при вживании в мир, уже распался. Труп медленно, но верно съеживался до прежних размеров дворовой шавки.

Следующий прыжок Милена избрала низкий, скользящий, так оказалось удобнее миновать линию огня тяжелых машин, чтобы далее наискось перебежать поляну и взобраться по склону в лес, занятый врагом.

Люди ваила прятались за бетонными плитами, которые не стали перекрытием второго этажа брошенного дома и год за годом обрастали грязью и мхом, слишком тяжелые, чтобы их украли и применили в дело рачительные жители столичных окрестностей.

Прижавшись спиной к довольно толстому стволу, Милена изучила позиции врага. Дорожки остывшей крови метили путь отступления раненых. Мертые валались там, где застигла гибель, никто не спешил их оттащить. Боеспособные и еще не пострадавшие отползали. Милена пнула двоих, череп третьего приложила о ствол — и упала за последнюю из бетонных плит, уходя от пуль, не ей предназначенных: стреляли и от дома, и в сторону дома, шальная смерть упрямо металась по лесу, искала добычу.

Глубже в зарослях, за переломом холма, начиналась узкая тропа, она сбегала по невидимому от дома склону к просеке, отмеченной светом фар. На старом бревне у тропы, вдали от смертушки, отсиживались ценные людишки. Милена споткнулась и рухнула на колени: время уплотнялось, сквозь него сделалось сложно продираться. Пришлось затаиться и переждать.

— В натуре ад, — зарычали поодаль, едва отдача отпустила и звуки обрели привычную протяженность. Не слушая ответа, человек добавил несколько грязных слов для уточнения ситуации. — Э-э, на такое мы не подписывались. Ты плел про истеричку и пацана. Ты б, падла, хоть собачку упомянул...

Милена пережала горло и взяла мобильный из обмякшей руки. Внутри все смерзлось от злости. Немалые силы уходили на то, чтобы оставаться в уме. Никто, даже она сама, не знает, чем грозит плоскости отрешенный от ума вальз востока. А если выйти из себя окончательно, то, может статься, и узнавать сделается некому. Милена вслушалась в пульс и строго приказала сердцу не частить, не кипятить злость. Она опасна, слишком даже: она выдержала несколько волн влияния ваила во время встречи глаза в глаза. После не потеряла сознания, даже не ослабела. Наконец, не она бежала из Грановитой палаты, это ваил паниковал и старался избавиться от крапового наручника. Но кто погасит пожар бешенства Милены, излей она худшее из души в бессветную ночь замерзших цветов? Никто... Ваил лишь обрадуется — и усилит разрушение, со змеиной улыбкой на губах похвалит, назовет союзницей. Даже представить такое — жутко.

Утраченный покой наконец-то вернулся. Собственный страх — он к пользе, если уметь пользоваться. Милена бледно улыбнулась мысли, снова изучила скорчившегося человека и его мобильный, зажатый в ладони.

В трубке бесился визгливый голос, требовал, угрожал и напоминал о долге всякого члена сообщества, твердил приказы от имени некоего шефа. 'Просто раздавите дрянь и её щенка', — разобрала Милена, глубоко вздохнула и все же приняла опрометчивое решение, зная заранее, что позже будет дурно спать и надолго запомнит ночь, как ошибку, как постыдный срыв.

— Де-сять, — выдохнула Милена в трубку, разбив слово на две пульсации, безошибочно синхронные с сердцем крикуна из 'ордена'. — И-де-вять. — Звук вибрировал на губах, теплый и трепетный, как биение пульса. — Во-семь.

Он и был биением. Затухающим.

— Не надо, — шепнул невольный собеседник, вмиг познав смысл того, что слышит в своем пульсе, послушном ритму голоса Милены. — Это ошибка, вы неверно поняли.

— Семь.

— Я лишь исполнитель. Даже не посвященный! — Скороговоркой запаниковал исполнитель. Было слышно, как он хрипит и всхлипывает, — я не приносил жертв и не...

— Шесть... Хочешь жить? Пять! Позвони хозяину и досчитай со мной вместе, — предложила Милена. — Успеешь набрать номер? Четыре...

Она оборвала вызов и отбросила телефон в снег. Шепнула 'три', до зримости внятно понимая, как подвывает и корчится недавний собеседник. Он весьма далеко, но расстояние ничего не меняет, страх уничтожил смысл физических понятий, исказил пространство и облегчил труд. Можно дотянуться до черного сердца, можно знать, как исполнитель непослушными, мертвеющими пальцами торопливо вышелушивает из памяти телефона нужный контакт и давит на кнопку вызова.

— Два, — сказалось в свой срок, и сердце отсчитало.

Милена обвела взглядом лес, втянула воздух, слушая страх, гнев, боль, злость — все, чем собранный здесь людской навоз отягощал ночь.

Расслышала отчетливо, как очень далеко отсюда исполнитель провизжал в трубку то же слово — 'Два!'. Он знал номер, неизвестный Милене, он натянул новую связь, вовлек в многозвучие пульса еще одно пустое сердце, оплачивая свое право выжить — любой ценой.

Милена тряхнула головой, внимательно вслушиваясь в лес и его людишек. Каждый касался деревьев, каждый выдыхал пар в их костлявые замерзшие лапы. Каждый был на счету, даже не зная того.

'Один', — задыхаясь от истерического хохота, приговорил неизвестного хозяина его же прихвостень...

— Один, — сообщила в унисон Милена. И медленно, ужасающе медленно задернула шторы век. — И-всё...

Отнимать у людей жизни — ошибка, какую в Нитле оплачивают по самой высокой цене. Но здесь иной мир и иной закон. Порой отнятие и есть его исполнение, ведь уйдут лишь те, кто в Нитле давно носил бы обличие нечеловеческое. И даже их уход — не цель. Важно удержать в мире достойных жизни и пока что обреченных. Ведь ваил прибыл, вон его лимузин внизу, на просеке. Снег скрипит под начищенными ботинками самопровозглашенного хозяина мира... Уже не скрипит. Ваил споткнулся о последний такт слитного пульса и замер, перемогая общую судорогу смерти. Он почти человек плоскости, но в смерть не соскользнул. Переждал волну влияния.

Тяжелое оружие бронированных машин еще некотрое время грохотало, а затем смолкло. На лес накатилась тишина.

Милена стояла с закрытыми глазами, чувствуя лишь две горячие дорожки на щеках вместо неизбежной вины и вроде бы обязательного ужаса ошибки, совершаемой сознательно. На ощупь Милена тронула ствол, низкую ветку, другую. Полумертвое копьецо хрустнуло и отделилось от зимнего дерева. Согрелось от кожи, выпило крови, потянулось, просыпаясь и заостряясь.

— Я тоже умею считать, — сообщил ваил. В бесцветном голосе пряталась злость, огромная и продолжающая шириться. Под ботинками заскрипел снег. — Ты зря явилась сюда, глупая девчонка. До рассвета далеко, до Нитля и того дальше. Это мой мир и сейчас в нем бьет мой час. Ты убрала людишек из игры? Что ж, пешки порой бывают лишними. Я расставлю фигуры.

Милена отвернулась и заспешила к опушке, опираясь на ненадежное копьецо и ощущая себя домохозяйкой, которая сошла с ума и вздумала убить тигра — зубочисткой.

Лес делался все темнее, небо задернули низкие облака, снег из них падал редкий, не способный высветлить тьму, он лишь усиливал давление тишины. На поляне тут и там одиночно поскрипывало: из ниоткуда шагали и занимали места все новые исподники. Они призваны хозяином и пока что выжидают, норовя понять тишину, отдать ваилу это понимание и взять у него приказ. Милена бежала, морщась от громкости шагов.

Она едва успела вырваться из леса, когда круг теней исподья замкнулся и каждая фигура стала различима не только зрению Нитля, но и глазам людей плоскости. По краю поляны встали силы ваила — те, против кого здешнее вооружение не поможет.

Исподники не должны лезть в прямой бой, потому что всегда между ними и этим боем успевает втиснуться Нитль. А сегодня законы вздумали надломиться, допустив бой в плоскости. Хозяин врос в мир, окова рудного крапа исключила перемену приговора, вцепилась в запястье смертного существа, отныне и неизбежно — жителя Земли. Ваил не желал умирать. И, конечно, он надеялся смять вальза востока, покончить с людьми, которые и крепили Милену к миру, как корни — а что еще держит нас, как не люди и дела, наполняющие сердце?

Милена съехала в низину, пробежала несколько шагов вверх по истоптанному склону и остановилась, озираясь и старательно запрещая себе страх. Она может убить одного кэччи, даже двух. При должном везении трех. Если ей забрела в голову не пустая идея, обработанное недавно оружие будет причинять исподью опасные раны, пока в нем пули, помнящие шепот вальза востока. Но стоит ли всерьез надеяться на двух бойцов с реакцией и возможностями людей плоскости?

— Ты сильно сыграла, я оказался под ударом, — шепнул голос ваила из-за круга покорных рабов, из тьмы неподвижного леса. — Но бой — он не для востока. Ты объявила приговор. Я связан с этим миром и я, если не найду решения, умру... однажды. Но меня утешит вот что: ты умрешь сегодня. Здесь, сейчас. Ты и все те, кого желала защитить, но предала в мои руки. Стоила игра жертв? Я предупреждал, не спасай мир. Это глупо и больно. А главное — бессмысленно.

Милена смахнула слезные дорожки и стала подниматься к дому, опираясь на копьецо, как на палку. В движении было чуть проще принять то, что на сей раз ваил говорит правду. Ядовитую, но неизбежную. В большой игре он сегодня не победитель, а вот месть ему по силам.

— Маришка, жива? — спросила Милена, без особой надежды рассматривая остов недостроенного дома.

Ответ теплой болью толкнул в сердце.

— Позови Влада. Прямо теперь. Знаешь, я готова извиниться, он у тебя не ушлепок и не дрянь... если я смогу извиниться, так и есть. Слышала? От тебя зависит. Дозовешься — ты права. Не дозовешься — туда ему, слизняку, и дорога. Только не сомневайся. Пожалуйста.

Шаги прочертили прямую дорожку до борта ближней из двух машин. Милена развернулась, откинулась на броню всей спиной и стала ждать. Хотелось кусать губы и выть от бессилия что-либо изменить хоть на волос. Восток слишком тонкий и деликатный луч дара, в нем лишь обещание дня, а никак не сам день. Бой не дается тем, кто склонен избегать прямого противостояния. И ничего сейчас не осталось, кроме боя.

Водитель, которого Милена мысленно прозвала 'шокер', встал рядом и буркнул едва слышно: за броней безопаснее. Как будто к нему самому сказанное не относится...

— Последнее слово? — спросила Милена, оттягивая время и не зная, есть ли в том смысл.

— Почему бы нет, — лениво отозвался ваил.

Он уже стоял на опушке. Не очень молодой человек в роскошном, но неброском пальто. За спиной два телохранителя. В руке не оружие, всего лишь мобильный. Хотя ему эта штука и есть — оружие, он, искаженное зеркало востока, силен умением ткать связи и дергать за ниточки.

— Всю жизнь думала, что довожусь родной дочерью Тэре Ариане Файенской, — губы сложились в жалкое подобие улыбки. — Я не знала за собой дара севера, но она держала меня в ученицах. Что могло быть причиной, кроме голоса крови? Теперь я знаю. Но все же... согласна с тобой в одном: север страшнее нас. Он холоден и чудовищно, недопустимо расчетлив. Если бы я могла вернуться домой, я...

Ночь растворилась в чудовищной вспышке, так и не дав договорить: 'Я была бы этим обязана вальзу севера и никому более'.

Люди плоскости попробовали применить мощное оружие. Ваил негромко рассмеялся, очень театральным жестом поправил воротник и стряхнул с рукава пальто снежинку. Небо сияло сплошным огнем, на миг впустив в ночь — обезумевший полдень. Хормы второго ряда оцепления поляны рычали, вскинув лапы, и держали купол плавящегося неба.

— Знать бы, кто долбанул по нам из ба-альшой ракетницы, — буркнул 'шокер', ежась и опасливо глядя в небо. — Найду и откручу... гм... голову. Медленно. Эй, чем будем фаршировать Брамчика? Пора, я смекаю. Но пока у нас в распоряжении техника времен Отечественной... Интересно, из какого музея угнали, а? На ходу, во блин, строили деды... И боекопмлект прикопали тоже, а?

В бронемашине с лязгом открылся люк, выпустил в ночь клуб порохового запаха и следом — невысокого, худощавого человека. Тот попрыгал на снегу, хлопая руками по бокам, откашлялся. Осмотрел исподников, кивнул Милене.

— Ты Милена? Маришка отчего-то уверяла, что все наладится, если ты успеешь нас найти. Очень прошу, как отец двух несовершеннолетних детей: налаживай в темпе.

Пламя в небе медленно, нехотя угасло. Ночь пропитала лес. Новый человек покосился на ваила и уточнил довольно громко:

— А почему я, скажем так, правоверный по происхождению, и к тому же атеист, наблюдаю чертей? — Человек прищурился и надавил на глаз. — Двоятся. То есть не призраки... согласно теории оптики.

— И в зеркалах Брамчик отражается, — поддержал беседу 'шокер', перехватил автомат и протянул руку. — Василий.

— Константин. Мне выпало быть школьным другом Влада и я до поры полагал, что это не слишком обременительно.

Ваил снова стряхнул с рукава пылинку и приготовился отдать приказ красиво, хотя бы так отмечая миг сомнительного торжества. Милена удобнее перехватила копьецо. Она отчетливо слышала, как за бетонной стеной всхлипывает Маришка — не ушами даже, сердцем. Среброточивая замерзла и едва могла дышать, она почти теряла сознание — и упрямо, кусая губы, моргая смерзшимися ресницами, шептала, что папа их не бросит и что сейчас Мишке он очень нужен. Что Мишка не должен бояться, это никому не помогает. Надо звать, Милена велела, она сильная, умная. Все наладится и будет опять тепло...

Ваил принял гордую позу победителя, полуотвернулся, вроде бы собираясь отбыть.

— Как вас мало там, так называемых хороших людей, — пафосно сообщил он напоследок. — Между тем, стоит мне набрать еще один номер — и тут, за моей спиной, встанут новые слуги. И новые, и еще... это мой мир, вы в нем лишние.

— Не я придумала, — поморщилась Милена. — Но это правда. Так называемых хороших людей в мире куда больше, но плохие лучше организованны.

— Оставляю последнее слово за тобой, — кивнул ваил. — Зенитный луч угас, новый изолят пополнил нашу иерархию. Тешься иллюзиями.

— Луч гаснет не первый раз, — отмахнулась Милена, упрямо выторговывая время. — Я не великан, чтобы заботиться о нем. Куда заспешил? Досмотри уж.

Ваил поморщился и поднял руку, готовясь дать знак к началу бойни. В лесу жутко и неестественно натянулась тишина — как кожа на барабане, прячущая в себе весь грохот праздника.

Беззвучие лопнуло канонадой. Пространство от снеговой тучи и до земли разорвал шрам молнии. Лес наполнился ревом ветра, колючим роем снега. Кольцо непогоды, как взрывная волна, распространилось вовне, оставляя эпицентр обманчиво тихим. Милена толкнула водителя вниз, подсекла под колени второго человека — Константина — и прыгнула по склону прямо к горячему пятну проталины, где молния вошла в плоскость и вмиг ошпарила снег, счистила до травы, воспламенила траву и обратила в пепел.

— Глухой придурок! — орала Милена совершенно счастливая, — Маришка, твой муж — глухой придурок, слышала?

Стирая с лица корку снега и часто моргая, Милена соскользнула еще ниже по склону, успела заметить золотой блик и улыбнулась еще до того, как опознала его природу. Блик разросся в сияние, очертил контур чера. Зверь вломился в плоскость, позволив эху повторять снова и снова разъяренный рык. Милена упала и подставила спину, чер мгновенно опознал рудный крап, полоснул когтями, содрал — и распластался в прыжке, норовя дотянуться до ваила. Два хорма легли в снег, походя сломанные зверем. Кэччи взвыли, ваил неловко отшатнулся и сел, заслоняясь руками очень по-человечески. А чер уже сгинул, получив главное для себя — крап, указующий дорогу вниз.

— Удачно добраться, — шепнула Милена, хотя спина теперь была сплошной кровоточащей раной и сознание норовило утонуть в ночи окончательно, без возврата.

Где-то на склоне потерялось копьецо, силы иссякли, но Милена упрямо пыталась собрать себя и утвердиться на шатких ногах, потому что надо встать, сейчас враги очнутся, ваил преодолеет страх и отдаст приказ, и лежачую затопчут, сомнут куда быстрее, а это недопустимо. Кто мог подумать, что появится чер? И тем более, что он сгинет, предпочтя иной бой?

— Вниз! — рявкнул незнакомый голос на знакомом наречии.

Милена расслабилась и позволила себе рухнуть. Когда анги требуют чего-то в бою, они неизменно правы. Осторожно повернувшись на бок, Милена стала наблюдать и недоумевать: 'Неужели это я мгновение назад лезла в такую жуть — умирать без славы и зрителей?'... Невозможно. Минутное помрачение ума, и оно в прошлом.

Анг был из опытных, он двигался слишком быстро для взгляда. Милена блаженно улыбнулась и снова сникла, зарылась лицом в снег, смешанный с палым листом.

Хорошо быть вне боя, прекрасно быть слабой, замечательно знать, что ты не совершенна и кто-то иной ответит за то, что избрал для себя главным делом жизни. Милена повернулсь на спину и стала следить из-под ресниц, наслаждаясь жизнью, запахом леса и холодом, способным на время унять боль в спине. Анг приволок с собой вооружение — настоящее, доморощенное. Он был в полном доспехе и, кажется, основательно выпал из ума в то состояние, какое враги редко переживают... Милена видела, как поскучнел ваил, сделал знак людям-телохранителям, уже успевшим поднять его и вежливо отчистить от снега. Ваил подобрал оброненный телефон и отвернулся. Хозяин привычно, без сожалений и колебаний, пожертвовал рабами, но сберег самое ценное, что есть у всякого ему подобного — себя.

Хормы во втором ряду оцепления поляны, сильные и опытные, обладали достаточной рассудительностью, чтобы прыгнуть короткой тропой и без оглядки уйти из боя. А кэччи один за другим прирастали к мерзлому грунту, делаясь всего лишь почвой для молодой поросли.

В середине поляны, совсем рядом с Миленой, лежал человек — тот, кто знал наречие Нитля в достаточной мере, чтобы исполнить приказ анга. Лежал не просто так, а вполне даже деловито: по самому короткому и невнятному жесту анга бросал ему новое копье, перекатывался и старательно добивал подраненных кэччи.

Заставляя спину вздрагивать, ожила бронемашина, пробуя внести лепту в чужую победу. Пули не причиняли кэччи существенного вреда, но вынуждали тратиться на защиту или уклонение, что тоже — помощь ангу. Успевшие переговорить с кем следует водитель и 'внутренний' расходовали заговоренные пули, и целились точно так, как недавно Милена, в подреберье и крестец. При этом водитель непрерывно ругался вслух с неблизким собеседником, и от всеобщей суеты на поляне Милену пробирал нервный смех.

— Длинное, — приказал анг и метнулся к лесу.

— Это Земля? — уточнил спутник анга, ползком пробираясь к очередному подранку и вгоняя в тело кэччи длинное копье.

— С возвращением, — промурлыкала Милена, прежде всего приветствуя собственное выживание.

Бронемашина перестала стрелять, внутри осознали бесполезность занятия и риск попадания в анга, корого люди плоскости пару раз заметили смазанным силуэтом на фоне снега. Почти сразу стихла и всякая иная стрельба.

— Во-во, по харю в говнах, — вещал водитель. — Нет там дороги, нет! Я 'мерина' засадил в воронку сорок первого года изготовления, пусть тебе фрицы рапорт пишут. Или дохлые обдолбанные горцы. Вот щас сползаю и опознаю кишечник их авторитета. Аккурат на березе висит, несвежим хачапури воняет. Сам ты... и так тоже, да.

Анг замер, прирастив последнего кэччи к земле и удерживая копье, рвущее тварь изнутри. Сейчас анг переживал отдачу и оставался вне времени, это было опасно. Милена вскинулась и в три прыжка оказалаь у анга за спиной. Чуть не столкнулась лоб в лоб с тем человеком, который возник на поляне вместе с ангом и до сих пор держал в охапке с десяток годных копий.

— Значит, точно Земля? — с долей сомнения осматривая трупы исподников, переспросил прибывший. — Какой теперь год? Что-то я не помню в Подмосковье набегов. Хоть что, а в сеть бы просочилось.

— Точно Земля.

Милена села и позволила себе поверить: бой окончен. Ваил удалился, не воспринимается даже краешком сознания. Кэччи один за другим впитываются в мир, прогибают его и все глубже уходят вон из плоскости. Влад — тот самый овощ и муж Маришки, предавший её — сидит рядом, до анга ему расти дольше жизни людской. Но приятно уже то, что овоща, который неподвижно питался под капельницей, этот гость ничуть не напоминает. Вроде рост тот, но плечи пошире и глаза иные, главное — именно глаза. И все прочее, что принимает дар востока в человеке.

— Значит, Влад... Приношу извинения, — улыбнулась Милена, — на себя ты не похож. Перерос глупости, да?

— Не похож, — согласился Влад.

Все еще не веря в завершение боя, он прикрывал спину анга, хотя тот успел миновать откат времени и озирался, щурился на бронемашины и кивал людям с оружием, опознав родственное занятие — охрану слабых...

— Чисто, — признал анг.

— Погоди, ты знаешь меня? — побледнел Влад, развернулся к Милене и уронил всю охапку оружия. — А... мои? Маришка, Мишка... Чтот тут у вас, то есть у нас, творится?

— Ивану Царевичу дали просраться, — сообщил водитель, спускаясь и заинтересованно кивая ангу. — Ребята, идите-ка вы туда, ближе к дому. В тень, так сказать. Того и гляди, начнут прибывать шишки на мою голову. Не светитесь. И вообще, кто может, рассасывайтесь в темпе. Вот чистый телефончик, завтра свяжемся, без формальностей.

Анг встряхнулся, избавляясь от обрывков доспеха. Влад окончательно очнулся, сбросил куртку и отдал Милене. Та накинула, сунула в карман протянутый телефон. 'Шокер' снова шуршал для кого-то отчет, прижимая пальцем пуговицу наушника.

— Трупы так называемых чертей, до трех десятков. Да, их два вида, именно. Фото на телефон, что я еще могу? Сейчас пробы крови пальцем наковыряю и под ногтем сохраню, ты в уме? Они как бы... впитываются. Нет, полчаса максимум, так я секу. Не успеете? Ладно. Да. Я попробую.

Милена прошла к телу на склоне — человек умер давно, еще когда беглецы спешили к дому и на что-то надеялись, совсем одни в страшном лесу. Этот бежал последним и упал на бегу, уткнулся лицом в снег и остался лежать, замыкая отступление, успешное для иных, но не для него. Милена выдохнула и нехотя, наверняка зная в затылок, каким будет лицо, перевернула труп.

Леха, оперативник и приятель Марка, совсем посторонний человек в этой истории, взглянул в ночное небо удивленными глазами. Он умер, вряд ли успев осознать миг, когда мир вывернулся из-под ног.

— Прости, — тихо выговорила Милена. — Моя вина. Целиком моя. Я дала тебе нить, отправила к Маришке, я ковырнула тебе душу этим, для всякого анга главным и больным — что надо защищать... И что любой ценой.

Милена медлено встала, чувствуя, что вина давит к снегу, студит сердце. Ноги заплетались, не желая доставить к бронемашине. Глаза не хотели смотреть и узнавать. Второй человек лежал на боку, машина накрыла его почти целиком. Он умер не так быстро, как Леха, он упал и еще довольно долго полз, а затем кого-то пихал вперед, закрывая. И потому остался на боку, чтобы тот, второй, успел доползти до бетонного подвала.

За спиной вздохнул анг. Поддел под локти, приподнял и донес сам. Усадил, вытянул тело из-под машины. Добротные ботинки, темная кожа дубленки, общее сложение покойного — все казалось знакомым и внятно нарисовали заранее лицо, и Милена даже поморщилась в недоумении: это был не Носорог. Кто-то другой со столь же широкой шеей и массивным, усиленным характерной складкой, затылком, с излишне короткой стрижкой довольно светлых волос... Лицо у мертвого — спокойное, довольное. Он успел пронаблюдать, как дополз до подвала тот, кого он желал спасти.

— Я всех использовала, даже чужих и незнакомых, — ужаснулась Милена. — Они платили, а я играла.

Смотреть в сторону разрушенного дома было окончательно страшно. Звать Маришку не получалось, язык отнялся. Зачем спрашивать, кто еще уцелел, откуда вообще все эти люди и что их выгнало из домов в холод худшей ночи года? За стеной во всю рыдала Маришка, её с запозданием нагнал ужас. Рядом Влад, Мишка жив, враги сгинули — можно быть слабой.

— Чей вууд? — деловито уточнил анг, отвлекая от безделья.

— Что?

Милена наконец встряхнулась, осмотрелась заново, понимая, что сказав недавно 'раз', ей пришлось остановить слишком много людских сердец. Это ослепило, на время отняло возможность полноценно видеть глазами Нитля. Сейчас зрение возвращалось. Вууд — вон он, рядом. Его собаку убили, но это мало что изменило для сущности граничника, который ходит по краю, пока его напарник удерживается в жизни. Вууды — все в Нитле не сомневаются — наблюдют смерть без отрицания. Но этот с общим мнением не согласен. Он сперва сменил себе человека, а теперь вздумал восстать против сути граничника.

— Бэль, — шепнула Милена, зная ответ. — Бэль, ты что делаешь?

— Бэль, — хмыкнул анг. — Смешно. Вууд носит имя, которое тебя вроде должно подтянуть в Нитль. — Бэл сказал, когда мы почти провалились, что тут нет смысла в наших законах. Еще обещал: мне понравится здесь. Кстати, сделай милость, подбери мне имя. Я от рождения израсходовал уже три. Быстро живу.

Анг потянулся, ощупал слабое, остаточное плетение потраченого боем доспеха. Вздохнул, покосился на Милену и решительно содрал с неё куртку. Завозился, выдирая остатки крапа из спины — с кровью, резко и без жалости.

— Во, годный корешок. Сколько тут живут люди? Мне ж говорил Влад что-то про среднюю продолжительность, у них много нелепых слов. Хотя... среднюю так среднюю, — кивнул самому себе анг. Поглядел на дом. — Эй, чей вууд?

— Варвара? — вздрогнула Милена. — Чер знает что... Все вы тут, что ли? Тать?

Из подвала выбрался Влад, выволок на руках Маришку, утешая нарочито громко — и украдкой показал ангу: надо спешить, дело плохо. Милена, продолжая смотреть сквозь стену на вууда, снова накинула куртку и побрела туда, куда ей совсем не хотелось идти.

Живая и даже не раненая Варвара выглядела много хуже мертвых: перепачкана в крови по локти, осунулась чудовищно. Хуже всего, что она окончательно спокойна. Драгоценная меховая куртка, которой медсестра недавно так радовалась, без жалости свернута и подсунута под Пашину шею.

Носорог смотрел в ночь так же умиротворенно, как и два человека, не добежавшие до укрытия. В отличие от них Паша еще не остыл.

— Даже в Склиф поздно, — ломким голосом сообщила Варвара, не глядя на Милену. — Ты говорила про дрянь с добротой. Надо было слушать. Ненавижу... Глупость свою и слабость и все это, и тебя, и...

Слова кончились вместе с запасом воздуха, Варвара задохнулась и притихла, глядя пустыми глазами сквозь ночь, в окончательный мрак без надежды.

Милена нагнулась, тронула Пашину щеку кончиками пальцев. Покосилась на вууда, готового вывернуть границу наизнанку, себя выжечь — но челюстей не ослаблять. Анг протиснулся в щель входа, сел рядом.

— Тридцать лет, если я верно понял это их среднее по возрасту, — глянув на Пашу, сообщил он. — Так и так надо тут подежурить. Влад мне не чужой, этот парень ему не чужой. Ну, давай. Ты восток, тебе и корень в руку.

Крап немедленно был передан — теплый, подвижный, готовый к работе. Маришка за стеной смолкла, на полувздохе оборвала жалобы — и сразу оказалась рядом. Не глядя ни на кого, серьезно села, закрыла глаза и принялась шевелить губами, без звука — и изливать серебро так внятно и ровно, как прежде не смогла ни разу. Крап встрепенулся, ткнулся в холодную руку, брезгливо тронул русло вены, которое не наполнялось пульсом.

— Не надо меня обманывать, я знаю, ты умеешь лгать, ты ведьма и кого угодно — вокруг пальца, — визгливо, истерично выкрикнула Варвара, сбросив с себя фальшивый покой. — Он умер, он умер, и никого у меня нет. Бэль там, — сорванным голосом хрипела Варвара. — Она долго держала их... Я даже поверила, что она бессмертная. А потом бросили гранату. Я оглохла и после всех узнала. Прямо в Бэль, теперь никого у меня нет. Опять. Почему мне не было страшно жить, когда у меня еще не было их? Тогда, в прошлой жизни. До Паши. До Бэль. До тебя, дрянь нездешняя. Дрянь. Грязь. Смерть ходячая.

— Она не думает так, — привычно извинилась за чужую грубость Маришка, даже покраснела от неловкости. — Просто ей больно. Ты, Миленочка, не плохая. Но тебя так долго не было, мы очень ждали... Я сперва позвонила со станции на мобильный, Тать никто не знал из... этих, она обещала помочь. Только её те, другие, сразу нашли. Пригрозили или важное посулили. Вот... Она помогла им. Мне сказала спешить сюда, а здесь ждали. Вот. Лешенька нас сперва спас, а после его... — Маришка сжалась и замолчала, глянула на Пашу и беззвучно заплакала.

Варвара тоже заныла, пряча лицо в коленях и монотонно раскачиваясь. Ночь сделалась темнее. Лес окаменел, мир стал прогибаться из плоскости все ниже, подтопленный отчаянием среброточивых. И еще более тем, что одна из них позволила себе сломаться и исчерпать доброту.

— Не годится, — уперлась Милена, нащупала руку медсестры и сжала до боли. Варвара вскинулась, зло зарычала и осеклась, послушно глядя в глаза болотной зелени. — Позже отругаешь меня. Пока запоминай правила, второй раз не смогу их высказать, я так себе вальз, без опыта. Ты никогда и никому не сможешь пожелать дурного. Почернеет все твое серебро — конец сказочке. Если он уйдет в другую семью, тебе придется и это принять без злости... чтобы дышал. Ты не скажешь, чем это оплачено. Бэль будет при нем, она больше не с тобой. Еще ты...

— Я врач, это необратимо, — сообщила Варвара, вырываясь из-под влияния. — Не надо лгать.

— Ты врач, — кивнула Милена. — Сердце должно работать. Займись.

— Это самообман. Я тебе не верю. Никому не верю, ведьма. Ты убила его! Ты одна виновата!

Варвара попыталась встать, завалилась на бок и всхлипнула: она так застыла, что не могла уйти, не справлялась со сведенными судорогой мышцами.

— Правила я сообщила, — утешила себя Милена.

Анг подтянул ближе Варвару, силой усадил, положил её руки на грудину, накрыл своими и резко толкнул Пашины ребра, уговаривая сердце поработать.

— Ненавижу, — всхлипнула Варвара. — Чтоб ты сдохла! И все, кого ты любишь. И чтобы тебе вот так было больно, и...

Пришлось снова отвлечься и повернуть Варвару лицом к себе, и взглядом дотянуться до самого дна глаз, выжигая отчаяние.

— Меня можно проклинать, мне не повредит, — сообщила Милена и не отпустила взгляд. — Я умею делать анастезию... для души. Тебе это нужно. Ты, оказывается, слабая. Ты, а не тихоня Маришка... Я удивлена. Слушаешь? Вот и молодец. Слушай. Сейчас станешь думать о нем. Не своими стараниями, но ему не расскажут, что человек попался ненадежный. Позже вспомнишь мои слова: ты — ненадежный человек. Попробуй подлатать себя. Иначе иссякнет твое серебро. Тогда Паша уйдет. Бэль уйдет. Ты держишь их. Весь мир стоит на том, что мы, люди, делаем вместе. Рушится мир, когда мы позволяем ему рухнуть, отвернувшись друг от друга. Ты чувствуешь вокруг пустоту? Как бы не так, она внутри. Ты создаешь пустоту, прямо сейчас. Прекрати. Так я хочу и так будет.

Милена медленно и сложно, преодолевая омертвение чужой души, растянула губы в улыбку. Варвара, безвольно глядя в глаза, наполненные даром востока, повторила улыбку, согреваясь. Шепнула нежно и тихо 'Пашенька', прикрыла глаза, кукольно-послушно нагнулась к плечу анга. Его руки толкали грудину и уговаривали мертвеющее сердце Носорога еще немного потрудиться. Варвара мигала, вздыхала и грезила наяву, не осознавая ничего. За неё плакала серебряными слезами Маришка. Для неё просила у всех угодников и святых, кого могла припомнить — милости и снисхождения.

— Вертолет на подходе, — сообщил с поляны 'шокер', — медики орут мне в ухо. МЧС первым очухалось, их машина. Вводная по реанимации какая?

— Я скажу, — пробормотала Варвара, встала и пошла прочь, все еще не понимая, что делает и почему. Она по-прежнему улыбалась.

Милена неустанно продолжала вправлять остывающую, вывернутую из тела жизнь, шипя про неудобство закона плоскости и свою неопытность. Постепенно дело ладилось. Вууд наконец отпустил изрядно пожеванную душу, которую удерживал на краю. Мрачно взвыл — его слышали только люди Нитля, а мороз по спине пробрал и у остальных. Все еще помня себя собакой, вууд удалился.

— Маришка, ты такая умничка, — устало и заискивающее шепнула Милена, указала взглядом на анга. — Выбери имя вот ему, все же он отдает Пашке много и будет при вас долго. Тридцать лет. Я бы не смогла.

— Руннар сюда рухнул, мне отсюда и начинать, — спокойно отметил анг.

— Петр, если возле Павла, — сразу отозвалась Маришка, заморгала и виновато пожала плечами. — Ничего, что я только одно? Ну, без выбора... и не спросив. И...

— Благодарю, — поклонился анг, все еще не прекращая толкать сердце и изредка вдувать воздух в легкие Паши. — Милена, иди и стой на поляне, Бэл сказал: будет противоток. Тебя постараются забрать, используя возможность.

— Я не могу всех бросить! Не теперь.

Анг, только что названный Петром, разогнулся, прервав свое занятие, тронул веко Паши и довольно хмыкнул. За шиворот выволок Милену и силком поставил в проталину от удара молнии, уже покрытую глянцем свежего льда.

— Бэл едва жив. Я не хочу пугать, но мне думается, он дышит только из упрямства. Споры дикой грибницы не вытравить, они в позвоночнике. Бэл ниже пояса в общем-то дерево, понимаешь? Если, конечно, тебе не важно, не спеши в Нитль. Бэл так и велел, завершить тут дела. Там будет бой, зима лютая. Здесь спокойнее. Но Лэти отозвала меня в сторонку и велела: пусть ты знаешь правду и сама решишь. Потому что или сейчас застать живым, или весной навестить дерево, уже не помнящее свое имя.

— Вот чер, — ужаснулась Милена.

— Мы бессильны вылечить его, — предупредил анг. — Даже травница Хрога. Но ты вальз востока. Ты так молода, что начисто не знаешь, на что способна. Пробуй. Или заранее прими как правду проклятие этой среброточивой дурочки и не делай ничего. Тебе решать.

Милена посмотрела в темное небо, запорошенное снежной пылью. Одиночество навалилось и прижало к плоскости так, словно именно теперь гас её личный зенитный луч, руша на плечи отчаяние... Она привыкла, что к Бельку всегда можно прийти. Она привыкла, что от смешного юнца можно отвернуться. Он простит. Его порой хотелось презирать за всепрощение. Но потерять его — непосильно.

Над лесом зародился и разросся звук вертолета. Блеснул луч прожектора, он спицей ковырял бурелом.

— Погоди, а Черна? — скороговоркой уточнила Милена, вдруг вспомнила про телефон, добыла его из кармана и отдала ангу.

— Там, — анг недоуменно рассмотрел мобильный, спрятал и указал пальцем вниз, намекая на исподье. — Как только Тох, то есть чер, доберется, мы полагаем, время совместится и слоение иссякнет.

— Но тогда им никто не поможет, — шепнула Милена замерзшими до судороги губами.

— Никто, — эхом отозвался анг.

Синеватая вспышка возникла вне плоскости, видимая лишь людям Нитля. Милена прикусила губу и села, группируясь как можно плотнее, защищая голову.

— С Богом, — старательно, в полную силу пожелала Маришка, сморгнув слезинку.

Пространство полыхнуло, сияние растворило его и утащило в чудовищный вихрь. Милена успела заметить пристальный, любопытствующий взгляд вууда — понять бы, чьего теперь? И все угасло.

Глава 30. Милена. О сердцах и клятвах

Нитль, окрестности Файена

Движение в противотоке — это самоубийство. Так сказал десять лет назад пожилой вальз запада, ответил сразу и горячо, недоуменно вслушиваясь в отзвуки голоса Тэры, несущие вопрос.

Ранее утро, ясное и тихое, текло над лесом, будто незримый мировой слуга пролил туманное молоко, улыбнулся — и не стал собирать... Белесая прохлада с оттенком розовой теплоты постепенно заполнила Нитль, поила корни, украшала драгоценными росинками листья. Дышалось так легко, что любые беды не могли быть своими, они летели дальними серыми птицами ночи, чтобы кануть в туманное молоко и впустую потратить запас дурного, и сгинуть без следа... Только солнечный свет выплывал из белизны жирной пенкой обещания радости. Милена в то лето помнила себя ребенком. Вопрос хозяйки удивил её, и потому он безупречно сохранился в сознании — загадкой. Зачем пытаться узнать исключительно бесполезное? Вальзы запада умеют заложить складку в какую угодно даль. Попроси — исполнят... Дайм сильного закатного замка, гость Тэры, точно так и пообещал, благосклонно улыбаясь ученице первой дамы севера, которую увидел впервые и сразу счел милейшим на весь Нитль созданием.

— А если рядом нет нужного вальза? — ну унялась Тэра.

— Куда же я денусь-то, — из-под несколько надменных, насмешливо приопущенных век взглянул вальз. — Тэра, мы староваты для признаний... Но все же я друг тебе, и это неизменно.

— Мог бы и больше сказать, — сварливо упрекнула хозяйка Файена.

— Тогда мы поссоримся.

— Я про свой вопрос.

— Однако, ты настойчива... — чуть насторожился вальз. Подмигнул живому огню в камине, — эй, приятель, не намекнула ли Тэра, что мой последний корень лежит у самой поверхности? Но прорицания я давно перестал полагать благом... тем более личные. Оставим тему, я не любопытен в пустяках. Значит, вальзов должной силы нет, а противоток глубинный, верно?

Милена помнила, как она вжала голову в плечи и зажмурилась, мечтая укрыться в молочном тумане. Ведь выгонят! Прямо теперь и неминуемо. Разговор взрослый, слишком пожалуй, с избытком. Гость вон — всгрустнул. Но Тэра сидела неподвижно и ни единым жестом не противилась присутствию посторонних. Хотя их было двое, лишних: Милена и Белек. Парнишка как раз явился с корзиночкой и сел у камина, чтобы выслушать мнение Файена о тумане и добавить один-два свежих уголька.

— Весьма глубинная, — нахмурился гость. — Если еще и зимой, то главным бедствием назову холод. Конечно, ощущение вполне искусственное, мы воспринимаем в форме отсутствия тепла перерасход себя самих, дара и силы. Для анга перемещение обойдется проще, вууд сильного зенитного анга мог бы превосходно защитить и вальза, если мы предусматриваем возможность сопровождения.

— Н-нет, упрощать не стоит, — Тэра подалась вперед, слушая с неподдельным интересом.

— Тогда без сильного псаха на выходе имеем ледышку без признаком жизни, — гость трагически углубил складку на лбу. — Увы... Надейся на травников и псарей. Если заодно тебе интересно, как далеко может выбросить противоток плывущего снизу, я скажу лишь одно: человек войдет в Нитль в пределах земель того же замка, где заложена основная складка, причина противотока. Я ответил?

— Ты один на западе умеешь не таить ответы, — улыбнулась Тэра.

— Неужели лютые зимы вернутся?

— Я не готова вслух произнести ни единого звука, — строго и нехотя выговорила Тэра. — Очень тонкая материя. Очень. Один надрыв — и не собрать ничего уже... никому.

Гость кивнул и улыбнулся маленькой Милене. Попросил прогуляться с ним и показать ближний лес. Пожалуй, он желал передать хоть малую толику своего дара, искрене радуясь общению. Он отдыхал душой и долго гостил в Файене, он привез с собой двух даровитых подростков и довольно взрослого уже анга, убедил Тэру взять их в обучение.

Отбыл домой западный дайм под осень. Милена провожала его, стоя на стене, улыбалась и думала: вот уж лучший был гость из всех, и хорошо бы вернулся поскорее, как обещал... Две зимы спустя замок у основания западного луча перестал существовать. Никто так и не понял, отчего вальзы запада не успели позвать на помощь, а анги не отстояли высоких и надежных стен. Летом на горелой пустоши стал расти новый замок, заполняя собою брешь в плетении силы запада. Тот самый замок, где любимым учеником нового дайма стал Йонгар...

От мысли о чудовищной неполноценности замены холод ударил еще больнее. Зато Милена очнулась — взрослая, нынешняя, которая упрямо гребла домой, в Нитль, и никак не могла вынырнуть из цепкой хватки противотока, из этой ледяной воронки в теле студеного, не годного для жизни, междумирья.

И все же она добралась.

Так холодно, что сами мысли смерзлись. Отрывать щеку от стужи — больно. Просыпаться невыносимо тяжело. Покой зимы под шубой снега сладок, непокой жизни ужасен, полон мук и не сулит впереди надежного, доброго, постоянного. На пальцах кровь: видимо, щека поцарапана.

— Хватит моргать, — заорали в ухо.

— Вот знакомая ей кайя, — вторят в другое ухо. — Не надо так торопить. Это не ваш замок, и как псарь я...

— Это почти ничей замок, — не унялся первый голос. — Подъем! Живо жить!

— Юг, — с отвращением прошипела Милена.

— Юго-запад, — насмешливо уточнили в ухо, угрожая целости перепонки.

— Тише. Я еще не глухая.

Милена протерла глаза онемелыми пальцами, непослушными, не годными ощущать. В голове крутился вихрь противотока. Стужа обняла еще там, в перемещении, и не отпустила по прибытии. Шею ужалила боль, ожогом по коже растекся кипяток шокового согревания. Кайя — ценный псах, но в зиму она склонна спать, более морозов опасаясь лишь шума. Сейчас на замерзшую кайю орали. Она, бедняга, не могла дозировать лечение, впрыскивая в кровь отраву. Целебную, но ничуть не разбавленную. Милена всхлипнула, зажала уши. Южное самоуправство не иссякло: руки выломали в плечах, на сплошную рану спины, еще недавно сберегаемой крапом, высыпали снег. Стали растирать.

— Быстро, еще быстрее, — требовал тот же голос.

— Зачем? — отчаялась Милена, прекращая сопротивление.

— Я прирезала Бэла, — скороговоркой сообщил голос. — Сперва он вроде очухался, а после скис. Отнесли его в каминный зал, только ему не лучше. Файен синеет и чахнет. Да очнись же!

— Лэти, она старается, — вмешался еще один голос.

Травницу Хрога не узнать невозможно. Милена позволила разжать свои зубы и влить отвар. Давясь и смаргивая слезы, она проглотила кипяток, твердя себе: это лучшая из лекарок севера, а то и всего Нитля. Даже если напиток вкупе с иными применяемыми методами оздоровления похож на изощренную пытку, он не убивает. Надо перетерпеть худшее и дождаться перемен.

Живот согрелся, делаясь комком боли. По позвоночнику взметнулся пожар, ударил в голову похмельем. Милена проверила подвижность шеи, повернув голову направо и налево. Разодрала смерзшиеся веки. Справа была травница. Слева и в стороне топтался Светл, переминался по хрусткому снегу. Ближе остервенело терла руку и плечо хозяйка южного блуждающего Арода. От мысли, что именно она ' зарезала' Бэла, удалось сесть и включиться в мир.

— Так... Далеко до Файена?

— Тебя нашел буг, — сообщила травница. — Игрун, вот он. Мы во дворе замка. Он приволок тебя прямо к воротам.

— Снег в главном дворе? — ужаснулась Милена, кутаясь в меховой плащ и озираясь.

— Зима лютая, ангам не скучно, — сразу согласилась Лэти. — Тебя дотащить? Эй, я согласна принять то, что ты — восток и даже имеешь право жить, если целить годна. Только не мешкай.

Милена кивнула, внимательнее рассмотрела буга, которого едва помнила. Зверь, по осени выведенный из чащи Черной, был бурым, молодым и дурашливо-милым. Отозвался на улыбку и согласился назваться другом, если такие перемены сулят интересные приключения... Этот буг, боевой, с роскошным зимним мехом и серебром в усталом, почти человеческом взгляде — он прожил целую жизнь от осени. Как и сама Милена.

— Дотащи до каминного зала, — попросила бывшая ученица Тэры Арианы. — Сама не дойду. Замерзла.

— Грибница дикая, — прошептал знакомый голос из-за спины Светла. Ружана выглянула и снова спряталась за своего извечного защитника. — Ты знаешь, ты-то знаешь: Бэлу я не враг. Но позвоночник прорублен. Он должен бы умереть по осени, не надейся... Я все уже думала, книги смотрела. Нет способа.

— Умеешь обнадежить, — озлилась Милена.

Как обычно, от слов рыжей травницы аж полыхнуло в голове. Но и это — к пользе. Переделав злость в упорство, Милена вползла на спину буга.

— Где гости? — звонко закричала хозяйка Арода за спиной, найдя себе новое дело. — Где эти ленивые слабаки? Сказано им было: на рассвете!

В ответ 'гости' принялись оправдываться на два голоса. Лэти — а это знал, скорее всего, каждый житель Нитля — обладала самым непоседливым и несносным характером в мире. В любых советах и сборах даймов Арод не принимал участия ни разу во все годы, минувшие от гибели прежнего держателя огнива. Лэти не скрывала того, что совершенно лишена способности разобраться в хитросплетениях игр старых вальзов. Порой она присылала Тоха, до него — старого наставника ангов замка, позже — Роггара. Но сама избегала договоров и обещаний, не поясняя такого поведения. Вспыльчивость и невероятная даже для анга скорость в бою делали опасными попытки повлиять на даму Арода. И вдруг она изменила поведение! Явилась на земли Тэры и распоряжается в её замке! Хуже: судя по шуму, намерена по своей прихоти увеличить число гостей Файена.

— Позже займусь, и внимательно, — пообещала себе Милена.

Пока Игрун двигался к главному зданию, удалось отметить краешком сознания порядок во дворе, многочисленность дозоров на стенах и общее спокойное, сосредоточенное настроение людей. Избыток вальзов: вон у крыльца стоят группой незнакомые, у дальнего на шее, если глаза не врут, тяжелая цепь со знаком. Дайм? Что творится в Файене и сколько тут еще таких же значимых и вполне нежданных гостей? Не важно. Не теперь.

Буг взобрался по лестнице и прошел коридором, умудряясь делать все очень удобно для слабого седока. У дверей каминного зала он лег и жалобно застонал. Терять друга Игрун не желал, и его боль ощущал остро, мучительно.

— Все думают, что я справлюсь, — шепотом соврала Милена.

Она читала настроение встречающих: травница Хрога не верила в лучшее, Лэти кричала и командовала тоже — выплескивая отчаяние... Светл виновато молчал и надеялся на чудо. Пусть. Что они понимают в востоке? И кто им Бэл? Наместник дайма, прорицатель с редкими способностями — тот, кто умеет вести. Он важен для сохранения живого огня, он оберегает привычный миропорядок. Если разобраться, в перечисленном нет ничего, обращенного к самому Бэлу, есть лишь ожидание всевозможной пользы с его стороны.

— Серебро все норовят хапнуть, — буркнула Милена, по возможности грациозно покидая спину буга.

Осталось потянуть ручку двери, проковылять в каминный зал и дождаться щелчка за спиной, отгораживающего от мира и любой его суеты.

Наместник Тэры лежал у камина на теплом стеганом одеяле, накрытый по грудь вторым. Его так долго и старателно лечили, что теперь оставили одного, даже без псахов. Больше не могли ничего сделать, — осознала Милена. Ноги окрепли, своя боль сгинула.

— Бэл...

Милена сразу оказалась рядом, нагнулась к лицу и осторожно, кончиками пальцев, тронула щеку. Теплую. Наместник замка Файен наблюдал Нитль тихо, умиротворенно — со стороны. Он не отзывался на слова, постепенно удаляясь. Он, как случается с прорицателями, уже не отделял быль от видений. Милену полагал видением и улыбался ей — может статься, с тех пор, как Игрун нашел свою знакомую в зимнем лесу. Живую. Теперь она дома и значит, непосильное свое дело Бэл счел завершенным. Перестал сопротивляться.

— Надо себя любить, ну и меня, конечно же. А ты взялся оберегать посторонних прихлебателей, — укорила Милена, припомнив Ружану.

Бэл лежал неподвижно и не отзывался. Приходилось наклоняться ниже, нырять вглубь потаенного сплетения корней Нитля, все полнее выходя из ума — и упрямо двигаясь, продираясь, нагонять уходящего прорицателя. Кружилась голова, опьянение напрочь лишало способности к самоконтролю. Милена улыбалась, поводила плечами и шепталась сама с собою, иногда вовлекая в разговор и синеватый, едва живой Файен.

— Ослепли все, что ли? Я думала, будет сложно, — возмутилась она, похлопала Бэла по щеке. — Куда ты денешся от меня? И куда ты, вот что еще смешнее, сбежишь от себя? Хуже Маришки по деликатности: убежден, что всем поголовно должен, от Файена и Тэры — до буга. Глупость, вся эта байка с хищной грибницей просто смешна. — Милена кое-как сфокусировалась на крохотной, как глазок, искре каминного жара и улыбнулась Файену. — Восток — это воистину несравненно. Я зрячая в свете души. Только я.

Милена прикрыла глаза, вздохнула и наклонилась еще ниже. Шепнула в ухо Бэлу:

— Удачно, ты далеко-о в небытии. Могу говорить, что угодно. И выслушаешь, и промолчишь. Я всю жизнь старательно презираю тебя, так... проще. Никто не видит, что я завишу от тебя. Оглядываюсь на тебя, когда ищу опору. — Милена тронула губами щеку больного и зашептала быстрее. — Нелепый, тощий, ничуть не красивый Бэл, ты на полголовы ниже меня... ты серенький фон для моей несравненности. Чер, почему ты согласен быть фоном? Это ненормально. Это зверски мешает тебя... заметить. Надо провалиться в плоскость, отчаяться и замерзнуть до оледенения на обратном пути, испугаться утраты — чтобы рассмотреть тебя. Проще никак.

Продолжая бормотать все менее внятно, Милена отстранилась, опираясь на руки и слепо щурясь. Едва ли не принюхиваясь, изучила откованный Черной клинок: он как всегда лежал у пальцев правой руки Бэла.

— Восток танцует на клинках, я помню присловье, — Милена повела бровью. — Но я не знала смысла. Бэл, а ведь для тебя — проверю. И если я не права, ты себе этого не простишь.

Сделав вывод, достойный вальза востока, Милена красиво вздернула верхнюю губу и резко, на выдохе, обхватила ладонью рукоять клинка. Она лишила себя права передумать и испугаться, она укрощала чужое оружие — не назвав себя и не спросив соизволения. Рудная кровь вскипела от негодования, ножны вмиг нагрелись, кожа и нитки с них стали облезать горелыми лохмотьями. Милена невозмутимо прищурилась и сняла изуродованные ножны свободной рукой, отбросила в сторону. Клинок светился, словно его только что выковали, и жар работы еще не иссяк.

— Я права, — проворковала Милена, ласково провела пальцами по лезвию — слегка теплому для её кожи, чего бы ни желал в этот миг разяренный клинок. — Когда я так окончательно права и в духе, мне никто не возразит. Ты кровь мира? Пусть. Я тоже кровь его, и души людские — сырое железо для моей ковки. Тебя можно создать лишь вдохновением? Меньшее и мне не сгодится.

Милена встала, пошатываясь и едва сознавая свои действия. Ощущая кожей тепло, она поклонилась пламени, и Файен взметнулся, поднялся над углями, мгновение назад — темными. Теперь огонь гудел и танцевал, тянулся многоцветными вьюнами пламени к клинку.

Живой огнь отразился золотыми и алыми змеями в безумном взгляде Милены, и не осталось там ни капли болотной зелени, когда пламя обняло лезвие, наполняя его искристой игрой бликов. Сталь текла в жаре Файена или огонь слоился и оседал твердым глянцем? Некому было задать этот нелепый вопрос.

Милена смотрела сквозь пламя в иной слой мира, жадно хватала ртом обжигающий воздух — и улыбалась. Вдохновение впервые посетило её, осенило, окрылило... и позволило быть вальзом, раскрыло весь дар, каков он при подъеме в чистый дух. Сгинули каминный зал, изможденное тело умирающего Бэла, собственная сгорбленность замерзшего человека, едва способного стоять.

Клинок пламенел жизнью. Он принадлежал душе Бэла и соединял эту душу с Нитлем, непостижимым, нечеловески сложным и бесконечным. Нитлем, который, вот ведь как бывает, тоже порой нуждается в опоре, и находит её на ощупь, вслепую, ошибаясь и обжигаясь, сомневаясь и опаздывая — совсем как Милена...

Поддев ладонью затылок Бэла, Милена примерилась и, скрипнув сжатыми от упрямства зубами, загнала клинок в позвоночник прорицателя — по рукоять. Сразу же изъяла и вернула в пламя Файена. Поклонилась огню, устало села, оттолкнула темный, бархатный от сажи меч.

Первый звук, который разобрали уши, знаменуя возвращение в явь, был именно звон металла о мрамор.

— Чер, я вышла из ума, — выдохнула Милена, наконец разжав зубы. Мелкая дрожь донимала сильнее, укрупнялась. — Чер... Лэти немного порезала его, я запорола совсем. Или как? Я ведь знала, что делаю необходимое! Или что я вообще — знала?

В голове гулким эхом отдавались слова — мыслей не было ни единой, пустота темного сознания ужасала. Милена прикрыла глаза, посидела, пробуя отдышаться. Она помнила пляшущее пламя, живое, понятное. Она сама не так давно была пламенем и горела, и не ведала сомнений... Она наблюдала, как не дано людям, ответы на незаданные вопросы.

— Грибница была дикая и засеяла споры в позвоночник. Никто не помог сразу, осень тоже имела значение. Грибница, значит, обжилась и поперла в рост, её заглушили... но тут корни наконец очухались и признали Бэла в полную силу. Свершился выбор... Если бы хоть один вальз востока уцелел, он услышал бы, пришел и сделал свою часть работы. Но Бэла продолжали упрямо лечить... от его судьбы. Разве можно вылечить человека от такого? Разве нужно? — Милена грустно усмехнулась, тыльной стороной ладони погладила впалую щеку беспамятного прорицателя. — Знаешь, не по мне эта судьба, я бы сбежала. Впрочем, куда я денусь от тебя, среброточивый идеалист? Хорошо, что ты далеко в духе. Я тебя люблю, не слышал? Замечательно. Я отравлю тебе жизнь куда сильнее, чем любая грибница... Но я выбрала. Так что терпи.

Постепенно возвращаясь в ум, Милена осмотрелась. В зале висел едкий дым. Стеганное одеяло под спиной Бэла обратилось в пепел, второе, отброшенное в сторону, противно чадило и все еще тлело. На спине Бэла — Милена повернула тело на бок и убедилась — отпечатался ожог в форме лезвия клинка с полным его узором. Найдя взглядом запасное одеяло на сиденье дальнего кресла, Милена принесла его, расстелила и переместила тело. Немного отдохнула, радуясь тому, что в голове теперь не пусто, мысли стекаются туда, как ручейки в высохшее озеро. Правда, не все они — знакомые. Кое-что сочится из дальних слоев мира, досягаемых лишь вальзам востока, это она знает теперь и принимает, как данность.

— Ах, да, я же не закончила, — поморщилась Милена, когда знания стало больше и оно упорядочилось.

Пришлось снова рыться в тлеющем одеяле и ворошить пепел. Тонкий, как волос, корень лег в руку не сразу, он вроде и не спешил находиться. Милена рассмотрела добычу, бережно очистила от копоти до настоящего золотистого цвета. Опустила в спутанные волосы Бэла, прямо надо лбом. Поморщилась от отвращения к очередному знанию, какое укладывалось в голове. Астэр Мерийский, первый среди вальзов востока, мечтал быть именно в этом зале и в этот миг. Единственный миг, когда золотистый корень тоньше волоса, а избранный Нитлем человек пребывает без сознания. Когда вальзу востока возможно оказаться наедине с величайшим соблазном для подобных ему.

— Только не в моем случае, — промурлыкала Милена. Наклонилась и поцеловала Бэла в ухо. — Нитль — твоя головная боль. Ты уже способен слушать? Так вот, учти: я дам тебе время высказать те глупости, какие ты приберег для меня. Я даже буду к ним благосклонна. Но есть условие. Принеси мне облезлого старого белопуха Тэры! Я хочу именно его, добытого Черной, только этого и никаких замен! Хоть раз ты можешь обокрасть замок и его хозяйку? Постарайся ради меня. — Милена вздохнула, поправила волосы и встала, ощущая себя исключительно несравненной. — Я этого достойна. Чер... Я само совершенство.

Напевая и пошатываясь, она добрела до дверей. С третьего рывка окрыла створку и вывалилась в коридор. Под локоть сунулась морда Игруна. В волосы вцепилась стальная рука дамы Лэти.

— Ур-рм?

— Ты в себе?

Милена отмахнулась от обоих вопросов, не мешая сажать себя на спину буга и тормошить. Мир воспринимался рывками, весь он состоял из острых углов и тонких, готовых лопнуть, граней.

— Хочу видеть старую тварюшку, — потребовала Милена.

— Никак в ум не вскочишь, — хмыкнула Лэти. — Какую тварюшку добыть?

— Которая сдуру называет себя королевой, — захихикала Милена. — Ну очень надо. Прямо теперь.

Лэти некоторое время всматривалась в глаза Милены, щурясь и разбирая там остатки безумия, удивляясь изменению цвета радужки, немыслимой пляске огненных отсветов в расширенных зрачках. Блики завораживали и сильнее слов понуждали уверовать в значимость абсурдного требования. Первая дама юга приняла решение, и, как умела именно она, немедленно занялась исполнением.

— Где весь черов запад? — заорала она, и коридор уподобился огромной трубе, разнося звук, наполняя им замок. — А ну, сюда мне их! А ну, к главному входу!

Игрун спустился к парадным дверям, уважительно косясь на шумную попутчицу и плотно сплетая усы в знак исключительного миролюбия. Когда буг шагнул на двор, там, лицом к дверям, уже стояли вызванные Лэти люди. Милена, моргая и силой заставляя себя не соскользнуть в обморок, насчитала пять даймов западного луча. За их спинами доверенные вальзы опасливо хоронились от прямого внимания Лэти.

— Это я вызвала вас, — глядя сквозь людей, звонко сообщила дама Арода. — Я желаю спросить, кому служите. Меня предали ваши собратья. Меня, Арод и весь Нитль. Ровно так же и такие же вальзы предали Хрог. По их вине погиб второй анг этого замка, а ведь я уважала старого и уговаривала перебраться ко мне. Вот что скажу, хотя мой дар сплетать слова ничтожен. Я не буду ничего плести. Вопрос прямой. Вы клялись старой... тварюшке? Вы давали клятву ей, именно ей, таскающей на голове трупную гнилушку вместо корони?

Эхо прокатило вопрос по двору, стены впитали звук, не вернув новой волной. Тишина сделалсь совершенна. Каждая снежинка падала — и чуткие уши бугов разбирали, как она звенит в шелесте поземки. Дыхание даймов запада не нарушало тишину, они, в общем-то, не решались дышать, пока Лэти плавно тянула из ножен рудный клинок и любовалась темным узором ковки.

— Не тебе призывать к ответу, — решился высказать возмущение первый дайм запада.

— Уйти успеешь, — переведя взгляд с клинка на человека, Лэти показала в улыбке зубы. — Вернуться без ответа в Нитль я не позволю. Или мои люди. Пока жив Арод, будет так.

Снег заскрипел, оледенелые камни звякнули, отмечая шаги человека в полном доспехе. Милена, борясь с дурнотой, повернула голову. Через двор брел человечище с клинком, игрушечным в его огромной лапе. Бронзовая кожа лица — обычный выбор людей юга. Шрам на левой щеке известен всем, он остался у дайма крупнейшего из южных замков с последней из лютых зим, когда его блуждающий огонь едва не угас и было принято решение строить постоянные стены на надежной скале.

— Хороший вопрос, — пробасил дайм, разворачиваясь и занимая место справа от Лэти. — Хватит вам бегать от боя и, тем паче, от ответа. Клятва или есть, или нет. Добавлю от себя: шархи долой — или вы люди, или говорить не с кем. Развелось тварюшек, чтоб мне промахнуться по тупому кэччи!

— Но ваш огонь более не блуждает, что вас привело... сюда, — удивился первый вальз запада.

— Было дело, мы отдохнули в хорошем месте, но заскучали, душно без движения, — хмыкнул огромный дайм. — Мы тут: пламень, я и весь поход.

— Это... вызов, — ровным голосом уточнил первый вальз запада.

— Это вопрос, — звонко сообщила Лэти. — Который придется решить сегодня. Словами или силой. Идите за стену и стройте складку для старой гнилушки. Или убирайтесь из Нитля на все пять сторон света, а то и в конус тьмы.

— Такое решение принял юг, — возвысив голос, проревел на весь двор огромный дайм. Покосился на Лэти. — У нас любой огонь склонен блуждать, и к ночи временные очаги будут под этими стенами, все до единого. Нас спросила Лэти, первая дама. Её спросил Бэл, наместник севера. Мы ответили. Сейчас ваше время отвечать.

— А как же север? — вальз запада едва смог говорить ровным тоном, даже в неподвижности лица и позы читались его сомнения.

— Север спросила я, — сообщила травница Хрога, не тратя времени и оставаясь возле больных, позволяя эху Файена донести голос. — Я и ученик Врост, ныне наместник Хрога. Север дал ответ. Ни один прорицатель или анг нашего луча не останется с вами, покуда вы не сообщите своего решения.

— Я, единственная на весь восток, взращиваю заново этот луч, — негромко промурлыкала Милена, позволяя взгляду первого вальза запада наблюдать блики пламени в зрачках, и читать в них потаенное, притягательное, — я вправе дать ответ за весь мой луч. Я решила и будет по воле моей: никогда коронь не обретет единения с вальзами и ангами, для коих рассвет — первый в их жизни луч дара. Но именно мы, целители душ, сохраним право и силу снять коронь с любой... зарвавшейся тварюшки. Ответ будет дан сегодня. Она должна лично выслушать мои слова и сказать должное. Так будет.

— Восстать против зенита в лютую зиму, — прочувствованно возмутился дайм крупного замка запада, делая шаг вперед и вставая у плеча собрата по лучу, — значит, предать Нитль. Вы предатели. Теперь, когда исподье в полной силе и наше единение не может быть разрушено изнутри. Одумайтесь!

— Мы одумались, — прогудел рослый дайм юга. Тяжело вздохнул, и целое облако пара поднялось ввысь. — Как бы не поздно. Но решение принято. Наконец-то!

Он крепче сжал клинок, рявкнул, вспарывая живой сталью воздух так стремительно, что звучало это, как удар по плотной ткани. За спиной дайма из тени стены выступил его вууд, по виду — чудовщная помесь ящера и рогача. Дайм кивнул Лэти.

— Твои на стенах, — спокойно уточнил он. — Мои у опушки, будут встречать походы с юга. Благодарю за этот день, Лэти. Ты умеешь выбирать сердцем, я всегда знал.

Он удалился, звеня доспехом и вроде бы чуть пританцовывая, и в такт неслышной музыке боя хлопая левой рукой по шкуре своего вууда. Первый вальз запада невольно поежился и поджал губы, не скрывая удивления.

— Под давлением... обстоятельств, — сухо признал он, — мы готовы построить складку, прямую складку в зенит. Вы объявили войну королеве? Так пусть она даст ответ.

— Уклонился и тут, гнилушка, — Лэти сплюнула под ноги вальзу запада, отвернулась и свистом позвала своего буга.

Милена прикрыла глаза, нагнулась к шее Игруна и зарылась лицом в его мех. Отдых, пусть и короткий, важен. Пламя, к какому она прикоснулась через камин замка Файен, слишком огромно, жар его течет в жилах. Не покидает, позволяя и теперь знать, насколько теплы или холодны сердца в каждом человеке. Рядом Лэти — она горит, ей это не трудно и не больно. Поодаль травница Хрога — она вроде лампады, тиха и ровна, ей это иной раз невыносимо, но таков удел лекарей. Им нельзя отчаиваться, как нельзя и вспыхивать безумием. Вот шевельнулась мысль о малыше Вросте — и стал заметен он, такой яркий, солнечный. Темной змеей вползло воспоминание о первом дайме запада — и холод его пустого сердца проявился сквозь броню из трех десятков шархов... Только один человек вне рассчета и зрения. Бэл. Так стало с тех пор, как текучее пламя впилось в его позвоночник. Нельзя подглядывать за тем, кто держит твое сердце.

— Ты не сможешь прорицать обо мне, — шепнула Милена, хотя Бэл не мог услышать. — Это замечательно. Зачем мне знать... пустяки? Зачем тебе каждодневный страх, а после умолчание обо всех угрозах, попытка их отвратить и отразить? Бедная Тэра не решилась ослепнуть в видении судьбы родных. За что и поплатилась... теперь я знаю.

Милена вздрогнула и подняла больную голову от мехового загривка. Лэти была рядом, играла с белым бугом, норовя погладить зверя и успевая увести руку от каждого обманного удара лап и движения усов. Буг знал игру, но все равно злился всерьез: он снова проигрывал, он неизменно оказывался чуть медленнее, чем хозяйка.

— Ты как, в себе? — уточнила Лэти, не отвлекаясь от игры. — Есть два больных. Мальчшка и какой-то совсем тощий нескладеха, вроде они из плоскости. Втащишь в Нитль по полной? Замерзли оба, особенно старший, покуда дотянулись сюда.

— Вроде я немного... в себе, — пьяно улыбнулась Милена. — Поехали.

— Во-во, быстро, — согласилась Лэти. — К полудню запад расстарается. Большой бой грядет. До чего мерзко: людей резать. Мой клинок плачет. Но мы приняли решение. Мы должники Бэла Файенского.

— Полдень — это хорошо, — улыбнулась Милена, закидывая голову и подмигивая тучевому небу. — Управлюсь.

Она раскрыла рот и постаралась поймать на язык снежинку. Впервые за всю жизнь зима была — в радость. Может, еще помнился неподвижный лес плоскости, украшенный снегом и очень нарядный? А может, в стуже особенно ярко горели души...

Полдень раздвинул тучи и вызолотил снег крошевом бликов, горящих в каждой малой снежинке. Складку вальзы запада заложили просторную, из зенита по ней вступали целыми группами. Строились в широкое кольцо и смотрели на строй людей против своего — укоризненно, недоуменно. Выжидающе. Нынешний зенит не понимал в происходящем ровно ничего. Зенит дал клятву и оказался пойман ею, как удавкой. Зенит, помнящий короля, состарился и разочаровался, покинул срединные земли и влился в охрану замков, чаще всего избирая для новой жизни юг и север. Слуги тоже разбрелись, а кто остался — ослеп в своей привычке служить королеве, притерпелся к неправде малой и даже большой, ведь оборотная её сторона — тихие зимы без угрозы исподья и страха за родных, за собственную жизнь. В новом поколении анги и вальзы зенита быстро научились взирать на окраинные лучи — так их называла королева — свысока. Все эти разнородные взгляды теперь щетинились в едином кольце оборонительного построения. Люди стояли против людей и уже не находили в таком положении ничего противоестественного.

Королева прибыла последней. Въехала в кольцо охраны на стройной шолде, молочно-белой с таким оттенком блеска на зимней шкуре, какой охотно обманывает взгляд и намекает на серебро. Королева явилась без оружия, если не считать таковым змеиную улыбку и мертвую коронь, по-прежнему венчающую прическу. Коронь, при взгляде на которую анги юга против воли вежливо кланялись и смущенно опускали оружие.

— Лэти Ародийская, — королева выплела звучание негромко, сладко, — ты желала поговорить со мною?

— Желала и желаю, — вмешалась Милена. — Именно я. Обычная жительница леса, замка у меня нет и титула тоже. Но мы тут в Нитле все — люди, такого звания нам довольно. Обыкновенно.

Люди в обоих кольцах противостояния зашевелились и зашумели, оборачиваясь, чтобы рассмотреть говорящую. Анги юга раступились. Милена повела плечами и пошла вперед. Она смотрела на королеву и удивлялась: отчего раньше не удавалось заметить, как ужасающе пуста эта оболочка? Прежде — даровитый запад с отчетливым тяготением к востоку по второму лучу. Теперь... дыра в мироздании. Ловко замаскированная дыра.

— Девка из дикого леса, — с нескрываемой насмешкой отметила королева. — Как же, знаю. Ты предала Тэру, она изгнала тебя из Файена.

— Пришло время стать собою, в таком деле лес полезнее замка, — кивнула Милена. Встала в первой линии ангов юга. — Я Милена, и я единственная в Нитле принадлежу возрожденному лучу востока. Мой долг и мое право — сказать сегодня то, что всегда говорили мы, вальзы востока. Король погиб... — Милена выдержала паузу, очищая поле от опушки леса до стен замка от мельчаших соринок шума. — Да здравствует король.

— Что? — охрипла от недоумения всадница серебряной шолды.

— Нитль совершил выбор. Я не нашла изъяна в душе того, к кому потянулись корни, и на рассвете исполнила свою часть дела. Коронь, полагаю, уже сплетена и он вот-вот очнется. — Милена обвела взглядом людей в кольце обороны, касаясь души каждого. — Ваша прежня клятва иссякла. Можете служить старым ошибкам и этой гнилушке, она внутри мертва, но еще подвижна, ядовита. Можете убивать по её воле и умирать, это тоже. Но сегодня вы в праве решить заново. Всё, что будет позже, для каждого жителя Нитля исполнится по его выбору, а не в слепую.

— Лжешь, — прошипела королева, вскинула голову и обвела взглядом своих людей, стараясь отделить их от сказанного и заново подчинить. — Восток вне закона. Если бы ты даже принадлежала ему, если бы имела силу...

— Подойди и проверь, — промурлыкала Милена, греясь от пламени, качнувшегося в душе.

Королева замерла, затем кивнула и спешилась так легко и гибко, что возраст её показался подделкой. Женщина в сухой, растрескавшейся корони величаво двинулась сквозь ряды сторонников, снова верящих в неё. Королева остановилась в шаге от той, кто посмел оспорить титул. Протянула руку.

— Дай мне свою ладонь, девка. Я прочту по ней ложь.

Движение руки вальза востока, если вальз того желает, способно без слов доказать его принадлежность лучу рассвета. Милена сейчас — желала, и она совершила едва ли не самый чарующий жест из мыслимых. Всякий взгляд был прикован к изгибу запястья, к игре света и тени на мраморной коже. Каждый взгляд изучал длинные пальцы, ровные ногти, голубоватые жилки... только королева не смотрела. Её глаза оставались пустыми. Все существо было занято важнейшим делом выживания. Крупная вошь ползла, спешила, прячась в складках ткани. И, едва две руки соприкоснулись, вошь сменила носителя.

В тишине никто, кажется, не дышал. Одни ждали решения королевы, иные все еще помнили совершенный жест и охотно наблюдали столь же несравненную неподвижность Милены — мраморной статуи.

— Ложь, — просипела королева. — Вижу в тебе ложь!

— Небольшая ошибка, — улыбнулась Милена, ногтем ковырнула вошь и брезгливо спихнула в заранее приготовленный шар хрусталя. Отчетливо подражая тону Тэры, она продолжила: — Вошь была на мне, и переползла она от тебя. Ты совсем поглупела... милочка. Вши опасны кому угодно, кроме влюбленных. А я сегодня безумно, до утраты веса тела, влюблена. Если бы прежний король в свое время не сдался ревности, худшего не приключилось бы. Но ты — убийца. Ты отравила его ложью, именно ты. Теперь старый зенит или поверит в сказанное мною и выйдет из боя, или погибнет, сознавая: слишком много ошибок и нет пути к свету.

Милена отвернулась и пошла прочь, ощущая беззащитность спины и упрямо не ускоряя шага. Королева истратила полное мгновение от удара сердца и до нового удара, запоздало принимая слова Милены и то, что впервые вошь опознана, обезврежена. Так буднично, словно она не оружие, а жалкая детская игрушка. Когда осознание вскипело яростью, королева ступила на западную тропу, опережая собственные помыслы об убийстве и мести. Похожий на шило нож показался из широкого рукава. Нож дотянулся до беззащитной спины, проколол мех куртки... И застрял в нем.

Королева увидела горячий от гнева клинок, успела поймать свою отрубленную руку и медленно вывалилась с западной тропы в снег, уже в обычном пространстве подрубленная под колени вторым ударом. Третий снес голову.

— Если я не запад по первому лучу, — буркнула Лэти, бесцеремонно швыряя Милену за круг обороны, на безопасное внешнее поле, — то не из-за скорости. Просто я не умею уклоняться от боя. Это и есть юг. — Она обернулась к зенитному кольцу обороны. Вытерла дымящийся клинок и поморщилась, с отвращением пиная мертвую голову. — Никто сегодня не уклонится от боя, мы вступили в полдень южного луча. Так решила я. Так будет.

В падении Милена зарылась лицом в снег, холод обжог недавно обмороженную щеку. Шипя от боли, Милена вскинулась на колени, с ужасом наблюдая то, чего Нитль не знал на памяти живущих. Вот люди, они ревут и рычат, сходясь в ближнем бою. Вот визжат и хохочут вууды, слизывая из воздуха смерти и лакомясь последними вздохами. Дар запада кромсает луг в лоскуты, помогая одним выйти из боя, а другим увидеть спину противника. Юг грохочет громами и светится азартом. Зенит все еще помнит свою силу, способную превращать в оружие все, до чего дотянется...

Полдень потемнел. Он запекался ложью и болью, небо багровело, тучи сходились, отрезая от побоища прямой свет солнца. Милена закричала, понимая отчетливо до мелочей и приближение исподников, и удобство тропы снизу сюда, в обагреный кровью и очерненный ненавистью Нитль... И крик иссяк, никому не слышный.

Люди режут людей и нет им времени и сил, чтобы развернуться, сплотиться и выстоять против врага, готового ударить в спину.

— Я думала, они не станут убивать и умирать, ложь выявлена, и я — восток, — прошептала Милена, с ужасом глядя на сплошное месиво побоища.

Плечи обволокло теплом, в душе выровнялся нежданный, неуместный покой. Милена обернулась, погладила нос Игруна. И не стала задумываться: буг подобрался неслышно или она снова видит явь рывками, не желая сознавать в полном объеме ужас боя, его протяженность. Бэл едва держался на спине буга, бледностью соперничая со снегом. Волосы прорицателя посветлели, то ли иней их запорошил, то ли усталость впиталась слишком глубоко и не пожелала уходить без следа.

— Белопух, — шепнул Бэл. — Тот самый.

Коронь на голове прорицателя выглядела намеком на себя настоящую, тонкой вязью новорожденных золотистых побегов.

— Люди убивают людей и не могут уняться, — пожаловалась Милена.

— Когда мы теряем себя, мы лишь пища для большого леса, — поморщился Бэл. — Всё пройдет. Тот человек из плоскости, Влад. Он твердил про рай, ад и прочие глупости. Пробовал нас, как он это называл, классифицировать. Я сказал ему: мы — граница, у нас исконно непокой. Смешно... Для Черны их плоский рай и есть — ад, там ведь предлагают праведникам целую вечность недеяния в награду за одну прожитую так-сяк жизнь. У нас не бывает недеяния. А сейчас тем более, мы строим новый закон и крепим его кровью. Полувековая ночь без зенитного луча на исходе. От короля, леса, живых огней и всего иного, что составляет Нитль, предстоящий рассвет более не зависит, мы сделали выбор.

— Исподье идет, — предупредила Милена, гладя мордочку белопуха, льнущую к щеке.

— Ему же хуже. Тэра создала круг боя, — вроде бы невпопад отозвался Бэл. — Туда я направляюсь теперь, по исчерпании пророчества. Пошли?

Милена крепче вцепилась в шкуру Игруна, встала и побрела рядом с бугом. Мир казался более зыбким, чем любое болото. Рядом визжали вууды, звенела сталь — а новый король, которого ещё никто не признал, двигался по истоптанному снегу и не смотрел в сторону боя. Буг направлялся к опушке, к тому месту, откуда, действительно, всё началось.

Круг боя, где Руннар расстался со шкурой, удивил Милену нынешним своим видом. Граница горела узором лозы жароцвета, такого яркого, будто он выложен сегодня. Поле внутри спеклось вулканическим стеклом — черное, глянцевое.

Милена увидела сплетение корней и скрипнуала зубами, ощутив в недрах его — знакомого человека. Тэру Ариану Файенскую, старую хозяйку замка, достойную — так казалось в разное время — подражания, ненависти и жалости. Сейчас в душе осталась только боль.

Игрун уткнулся носом в невидимую преграду, удивленно взрыкнул и постарался лапами разгрести воздух, озадаченно принюхался, распустил усы. Бэл погладил преграду, жмурясь, прислушиваясь — и используя дар прорицателя.

— Самый глубокий колодец души, какой есть во всем мироздании, — грустно сказал он. — Я отдал бы всё, чтобы вернуть Черну со дна бездны. Только Черна от рождения шла напрямки, и если уж она ввязалась в бой, то доведет его до конца. Никто ей не поможет. Никто не помешает.

— Она не вернется? — шепнула Милена.

— Вопрос сложный, — поморщился Бэл, продолжая гладить воздух границы и постепенно создавая в нем круг зримого свечения. — Тэра оставила мне открытым многое, что доверяла в разное время лишь памяти Файена. Давно, полвека назад, любимая женщина короля — Маиль — умирала, не выносив ребенка. Она была... она была подлинное серебро. Ничто так не убивает подобных ей, как ложь, принятая за правду и друзьями, и самыми близкими людьми. Тэра оказала помощь, но весьма неоднозначную. Я не готов судить её поступки. Скажу лишь: прорицательница обещала Маиль, что ребенок выживет, если попросить о том у чера... И указала дорогу. Путь привел к логову чера, а вернее черы. Совпадение состояло в том, что детеныш у черы был при смерти. Или уже погиб? Не ведаю.

— Совпадение, и прямо случайное? — заподозрила подвох Милена.

— Маиль просила, конечно же, спасти дитя. Черы не люди, они не понимают речи, читают мир по-своему. Чера желала сберечь свое дитя... то, что ещё уцелело от сущности. Чера использовала возможность. Ей требовалось серебро, порой творящее чудеса, — продолжил Бэл, не желая слышать вопрос. — Умирающая Маиль отдала свет души, до капли. Как срасталось то, что и не должно срастись, мне неведомо. Но это длилось и длилось. Годы бежали мимо, запечатанное логово казалось покинутым. Оно похоронило и Маиль, и черу. Но выпустило однажды чудовищного упрямого ребенка. Который был вполне... человеком. Зато вууд Черны внешне не походил ни на одно известное нам существо, он менялся вместе с ней, обретал способности и взрослел. Можешь мне поверить, её вууд в последнее лето стал самостоятельным бойцом, а это...

— Вообще-то мой вууд остался в плоскости и не сгинул, сменив уже второго напарника, — отмахнулась Милена.

— ... а это значит, что был он важной частью чьей-то души, а не грязью с её дна, — невозмутимо продолжил Бэл, изучая круг сияния в границе боя. — Вальзы востока не создают вуудов, вы отрываете с кровью от себя, когда вам кого-то отчаянно жаль. Все так запуталось... Тэра обманула, хладнокровно использовала и Маиль, и черу. Ей казалось, что сплетение очень разных существ даст должный результат, спасет Нитль и ещё — вернет сына. Тэре был нужен великан. Что дальше? Очень многие черы осознали смерть в логове. Они открыли охоту на того, кем ещё осенью пахло на месте трагедии. Однажды достали повинного человека. И наказали... как им привычно.

— То есть наша Черна — она не человек? Глупости, я вальз востока и даже до взрослости я бы хоть что заметила.

— Человек. Тэра увлеклась плетением прорицаний и постепенно забыла, что не нитки в руках — судьбы. Она пожертвовала тобой, Черной и, пожалуй, мною тоже. Собой, наконец. Во имя Нитля... Но сперва во имя великой цели она не предупредила об угрозе друга — первого вальза запада, и запад вовсе вывернулся во тьму. Затем позволила людям юга стать слепыми игрушками королевы. Позже обрекла Тоха. Прорицание сделалось пророчеством и крови ему стало надобно очень много, поворот вершился вслепую. Может, важный. Скорее всего, единственно возможный. А только не по мне этот путь, — поморщился Бэл.

— Но всё же, что с Черной?

— Черне от рождения безразличны на чужие планы. Она человек. Она принимает решения сама, без оглядки на прорицания. Даже пророчество ей не помощь и не помеха. Тэра полагала, что воительница пробьется в плоскость, разберется с врагами и поможет тебе вернуться, когда ты станешь взрослым востоком. Но Черна мимоходом врезала кому следует и нырнула много глубже. — Бэл усмехнулся. — На нашей памяти никто не лез в логово исподников, на самое дно. Мы лишь держим границу, не более того. Вот уж удивились на дне!

Бэл негромко рассмеялся, хотя по лицу было видно: ему не весело, а очень больно. На ощупь найдя руку Милены, прорицатель поместил ладонь на границу боя и шепнул: 'Смотри, тебе наверняка откроется'.

Глазурь лавового стекла обрела глубину. Сознание рухнуло во тьму. Милена часто дышала. На прокушенной губе копилась соленая боль, собственные ногти рвали ладони. Одновременно она была здесь — и там, безмерно далеко, в сажево-пестром вихре мыслей, сил, намерений.

Там Черна достигла дна, спружинила и встала, привычно хмыкнув свое 'интересно'. За спиной воительницы с шелестом распахнул крылья её вууд, взревел полным, взрослым голосом — и дно содрогнулось. Огненно-золотой ящер, одетый в мягчайший пух чера, улыбался исподью всеми неисчислимыми клыками, подмигивал рыже-черными щелями глаз. Втягивал запах исподья ноздрями... Он, кажется, все более воодушевлялся.

Черна смотрела на мир, не для людей предназначенный, старательно изуродованный под нелюдские потребности. Под ногами кипел камень, плавился и снова застывал свежими корками тверди. Истошно выл мелкий, совсем случайный кэччи, он первым рассмотрел вторжение и улепетывал во все лапы, желая выжить, донести весть и тем отличиться.

Время едва ли имело смысл в столь чуждом мире, но и такого — искаженного, его оставалось в обрез, чтобы успеть подстраиваться под закон этого места. Применить дар Нитля людям: возможность неограниченно себя совершенствовать — и выживать. Видеть, хотя нет привычного света. Дышать, хотя воздух густ и едок, лишен знакомого питательного состава. Переносить жар и холод, давление и едкость среды. Черна рычала, азартно торопила себя. Нет времени, совсем нет — зато есть враг. Всё ближе, внятнее дрожит камень под поступью. А надо доделать главное: отсечь связи ваила, чтобы не нашел дорогу вниз, чтобы плоскость, и особенно посещенный в ней мирок, перестала притягивать взоры исподья, для которых ваил — вроде маяка в ночи.

Со связями удалось разобраться до прибытия главных сил врага. Встряхнувшись, Черна хмыкнула и уставилась на готовый строй исподья. Многовато даже для всех ангов Нитля, пожалуй. И шаас тут не один — вон, новые и новые складывают крылья, возмущенно шипят. Заранее празднуют победу, уверенные в своем неоспоримом превосходстве.

За спиной взрыкнул вууд. Его совет был определенно дельным, Черна кивнула и быстро опустила ладонь, позволяя крапу скользнуть в горячий камень. Казалось удивительным: разве тут хоть что приживется? Тут сама жизнь — понятие ложное, быстро истлевающее до сухого пепла.

Шаасы захлопали крыльями, разом поднимаясь в темное небо, завизжали, сплели силу в едином проклятии. Тормозя движения, ослабляя удары, мешая телу приспособиться к негодному миру. Вууд ответно взвыл, высоко и резко, с одного движения взлетел и погнался за крылатыми врагами.

— Опоздали, — хмыкнула Черна.

Она твердо знала, что связи с плоскостью порваны и, значит, главное сделано. Она справилась. А если справилась с намеченным — победила. От шального веселья сам воздух над кожей светился, разгорался всё ярче.

Враг попер напролом, затаптывая и вминая в горячий камень массой плоти. В этой давильне без жалости сплющивало тела кэччи, хормов... Но исподье не считало потерь. Когда легкие последний раз сдавило, Черна смеялась — сколько сил положено ради неё! И как, оказывается, тут умеют бояться, всей безмерно огромной толпой...

Неуместная радость всё росла, светилась в полную силу, не затеняемая даже болью. Сверху в мешанину уже не боя, а какого-то панического, истошного уничтожения, врезалось нечто рыжее, чудовищно опасное.

Черна теперь наблюдала происходящее с отстраненным интересом опытного мастера, не занятого напрямую в тренировках сопляков. Новый боец — чер, рухнувший в схватку невесть откуда — и с распоротым боком продолжал метаться, не сознавая себя, но кромсая и убивая. Он расшвыривал трупы, рвался, продирался — пока не нашел человеческое тело. Чер заплакал — звук был именно такой. Лег, подгреб тело к себе и замер, забыв о бое. Вууд спикировал из темного неба, осмотрелся и сложил крылья, укутав чера и спрятав голову под крыло.

С некоторого удаления Черна видела, как примчались высшие — ваилы и иные, лишенные телесности, окончательно кошмарные для зрения души. Как эти запоздало потребовали отступить, не добивать врага. Паниковали: почему не сообщили сразу? Кто начал бой? Ведь люди — та еще гадость, живых можно победить, выковырнув из недр их души слабину. Но что делать, если не ломаются при жизни? Это же хуже некуда, это грозит таким, о чем и думать опасно...

Оранжевый пуховый шар, спресованный из человека, чера и вууда смотрелся неуместно посреди бессветного мира с его хаосом и ядовитой, пронизавшей злобой. Шар грелся, менялся. Свечние набирало силу, делаясь подобным солнечному.

Шаасы раскрывали крылья и взлетали, чтобы без оглядки умчаться прочь. Хормы выли и наспех закладывали складки в смежные пространства. Исподье расползалось по этим щелям.

Остатки сознания Черны все полнее сливались с теплым золотом, растворялись в нем. Шар раскалялся добела, наполнялся сиянием. Зенитный луч восстал во всем своем величии, пробив пространства, отправив свет — ввысь, а прочее... Зенитный луч восстал во всем своем величии, пробив пространства, отправив свет — ввысь, а прочее...

— Вот чер, — хрипло выдохнула Милена, когда головокружение усилилось.

Она видела и ощущала душой, как в недосягаемой глубине вспыхнуло солнце, устремило единственный луч верх — и он заполнил колодец ровным сиянием. В слепящем свете стало непосильно разобрать дальнее. Вроде бы крылья шумели и взблескивали мягко, мирно. Они уносили новое создание все дальше — за дно мира, в пространство, для людей недосягаемое. Дно перестало быть. Те, кто населял его, сменили место пребывания.

— Для меня это слишком, — пожаловалась Милена.

Отодрала ладонь от грани боя, отступила — и охнула, сполна сознавая себя в Нитле. В полушаге впереди — стена сплошного света. Левее и совсем рядом, на грани света и мира, корчится Бэл, не справляясь со своими бессильными ногами.

Как и подобает королю, он встал на грани нового зенитного луча в момент его становления. И теперь был оттуда бесцеремонно выдернут за шкирку — живой, ошарашенный. Критически изучив временно беспамятного короля, Милена энегично шепнула ему в ухо про дураков и идеалистов. Немного успокоилась, оглянулась — конечно, бой иссяк, все стояли и благовейно наблюдали немыслимое. Зенитный луч посреди владений севера. Впрочем, что в Нитле пространство? Условность. Чуть шевельнется, подвинется — и станет тут срединная земля.

— Как я и сказала, — возвысила голос Милена, деликатно перехватив Бэла под спину, — да здравствует король.

Её услышали и на сей раз отозвались дружно, нестройно и очень радостно. Первым подбежал какой-то южный анг, со смешным почтением принял тело и на руках поволок тощего, полумертвого короля в замок.

Милена повернулась к зенитному лучу и позволила себе, пока никто не видит, сморгнуть слезы, вытереть рукавом. Хотелось рыдать в голос. Она много раз желала Черне всякого, в том числе смерти. Но есть ли в мире хоть кто, способный отвечать за каждую сиюминутную, шальную мысль?

Жутко даже представить, каково это: стоять одной в чужом мире и безошибочно знать, что твой бой — последний, неравный.

В сиянии зенитного луча почудился хмуроватый — и оттого отчетливо различимый в ясности света — взгляд. Милена прищурилась, усерднее прежнего растерла слезы по щекам. Попыталась сосредоточиться, снова поймать взгляд — но он уже сгинул.

От луча исходил жар, снег таял, корни просыпались и опасливо отползали подальше, в прохладу. Милена тоже отступила на несколько шагов — луч накалился до чистого света без оттенков и пек всё горячее. Повернувшись к лучу левым боком, Милена побрела вдоль стены света, придерживая за загривок Игруна: буг остался рядом, переживая за знакомую.

— Тэра, — шепнула Милена, продолжая брести и замечая впереди, у края света, пенек, сгорбленное старческое тело в раскрытом коконе мертвых, иссохших корней.

Прорицательница не отозвалась, не вздохнула. Она так и застряла где-то между жизнью и смертью, раздавленная собственным пророчеством. Милена попросила вслух: нести в замок бережно, вдруг псари или лекари хоть что исправят. Кто-то был рядом и послушался, это уже не имело значения. Вся масса событий и переживаний дня навалилась, Милена сдалась под их натиском, легла на спину буга и позволила тащить себя куда угодно. В отдых.

Глава 31. Земля. Дежурство

Плат, он же Петр Кузнецов. Через год после заселения в плоскость

Человеческие джунгли не так уж сильно отличаются от живого леса. Слабых они лишают людской сущности. Бесконечная доброта высших сил к плоскости позволяет вывертням и дальше оставаться на двух ногах, сохранять подобие человека — внешнее. Даже уходить по последнему корню, наворотив горы ошибок и не расплатившись. Дома правила взрослее и строже. Дома и силы в распоряжении — не детские.

Но здешние правила с некоторых пор нравились Петру. Взять хоть того бугая, что закрыл собой Варвару и остался стыть в сугробе. Живым его Петр не застал, но видел тело. Крепкий мужик, ещё не старый. Для взгляда человека Нитля жутковатый, весь — изнанка, тьма злобы и непролазный бурелом ошибок. Паша позже выслушал вопрос и кивнул — мол, да, настоящий бандит. Грязи на нем — не отмыть, не отмолить. А вот сунулся в чужую беду, явился вмиг по звонку Носорога, любимого недруга, которому он когда-то приходился 'крышей'. В бою не переметнулся на сторону сильных, потому что в нем ещё что-то сохранилось. Пусть извернутая, а верность. Пусть дикие, а понятия о добре и зле. Как будут разбирать деяния бугая в чистилище, если признать действующим механизм местной религии? Ведь простреленной спиной он закрыл последний счет в жизни. Интересно закрыл. Пашке дал возможность удержаться у края, дождаться помощи... А столь же посторонняя в деле женщина с прозвищем Тать, сознавая меру бесчеловечности тех, кто к ней обратился — польстилась на обещания. Без колебания отдала посреднику чужие жизни. Позже приходила, пробовала всучить деньги и умоляла простить: она, мол, всего-то дала подержать телефонную трубку, она не знала, не понимала... Мариша всхлипывающую Тать выслушала и проводила до порога с ее деньгами и долгами, пообещала с нелепой своей простотой 'не помнить зла'. А только это не закрывает счетов, люди платят сами, и очень глубоко внутри знают закон. От того порой выворачиваются еще скорее и злее в нелюдей. Остервенело золотят купола или коваными заборами ограждают веру от совести.

Продолжая мысленно разбирать парадоксы плоскости, Петр миновал чисто убранный парк, подозвал вууда к самой грани яви, выключая все системы слежения, сколько их есть поблизости. Зоны прогиба плоскости Петр наметил еще полгода назад. Карту забрал друг Василий и обещал 'пробить'. И вот — очередной раз это малопонятное действие вывело на нужный адрес.

Петр дождался, пока охрана закончит бегать в поисках причин отказа техники, бережно придушил двоих сторожей внешнего периметра, устроил отдыхать в сторонке. Направился к парадной двери. Как всегда, в холле ждали. Люди были приличного для плоскости уровня. То есть готовые уложить любого врага: ни эмоций, ни промедления.

Руннар улыбнулся охране. Он обожал ночные вылазки и особенно ценил этот миг: он, вууд, в перекрестье прицелов. В центре внимания.

— Играй, — разрешил Петр, строго добавил: — Но без этой... цыганщины.

Что именно друг Василий именовал 'цыганщиной', анг не понял, но определение счел удобным. Вууд проникновенно взвыл, у хладнокровных профессионалов дыбом встали даже волоски в носу. В главном зале молча вспотело тайное общество избранных. Анг метнулся тенью, неразличимый людям. Поймал в ладонь затылок очередного хозяина или подделки, очень похожей на такового — и подправил положение головы. На обратном пути поддел тело еще живой жертвы незавершенного ритуала и выволок в пустой холл. Следы забав вууда и паники его игрушек устилали пол крошевом стекла, обрывками ткани. Осмотревшись, Петр направился в гардеробную, наугад выбрал длинную шубу и накинул на голые плечи женщины. Она понемногу приходила в себя, норовила снять с глаз повязку и всхлипывала от запоздалого страха. Безропотно позволила сунуть свои ноги в первые попавшиеся сапоги — мужские, огромные для неё. На ощупь приняла купюру.

— На дорогу. Повязку не снимай пока что.

Подтолкнув женщину к выходу, Петр покинул здание следом за ней. Огляделся еще раз, обогнул здание по узкой вычищенной дорожке и попал, как и полагалось по плану, на гостевой паркинг. Некоторые водители остались за рулем, окаменев от улыбки вууда. Одного из таких Петр вытряхнул с сиденья, предварительно изъяв брелок доступа. Усадил женщину на место пассажира. Получасом позже бросил машину в переулке близ площади Трех вокзалов.

— Благодать, под утро пробок нет, — сообщил он свое мнение.

Женщина стучала зубами, всхлипывала. За время поездки она пришла в себя настолько, чтобы вспомнить события ночи и осознать всю случайность выживания.

— Уедешь как можно дальше, — посоветовал Петр, вытаскивая женщину из теплого салона на улицу. — Поняла? Не вой. Хватило дури сунуться в логово к рабам исподья, так сама и выбирайся. Тоже мне... овечка.

Метро не работало. Бежать по темному городу было по-своему интересно. В стеклах витрин иногда отражался, проявляясь в плоскости, глаз вууда или мгновенный проблеск его чешуи. Руннар любил прогулки по столице. Принюхивался к людским снам, отставал, шало топтался на месте. Вдыхал, зараза такая, кошмары. Особенно он ценил страх разорения и ревность. Впрочем, о вкусах не спорят.

'Уазик' в старом кузове подмигнул хозяину, пару раз чихнул и бодро отозвался на поворот ключа характерным, дизельным звуком.

— Католическое Рождество вчера отметили те, кому положено, — сообщил самому себе Петр, выруливая с пустого паркинга перед торговым центром. — Это значит, быть мне изруганным и виноватым, а еще опоздавшим.

Петр с подозрением изучил 'головное устройство' — подарок Влада. Шепетильность к мелочам в друге чуть раздражала, но у каждого — эту мудрость изрек неиссякаемый на афоризмы Паша — свои тараканы. Влад умел делать толковые подарки, но изрядно засушивал праздник, вычурно объясняя продуманность своего выбора. На сей раз Влад сделал подарок до Нового года, потому что в установочном центре не работали в первые дни праздников.

Петр припомнил инструкцию и ткнул в нужную кнопку.

'Что такое осень', — начал знакомый голос.

Анг кивнул, сочтя подарок действительно удачным. Вроде бы Влад обещал закачать внутрь все песни, какие, по его мнению, могли нравиться другу. Эта была именно такая. В ней чудился привет из дома, где пространство совсем иное, сложное и изменчивое.

— Поэтическое, — буркнул Петр.

Включил мобильный и изучил вереницу сообщений. Его искали все, кому следовало, сверх того имелось несколько незнакомых номеров. Тоже — ожидаемо. Вот и смс от Влада: он заранее указал время своего прибытия. По всему выходит, приятель уже на месте и готов прочесть опоздавшему хозяину праздника лекцию о пользе планирования в жизни современного человека. Еще сообщение. Носорог минут двадцать назад отослал характерное 'у-уу': значит, добрался и гудит, а заодно созерцает борщ и его изготовительницу.

Петр тяжело вздохнул, поморщился, вжал педаль в пол и нехотя извлек еще один подарок, на сей раз от Василия, выложил под стекло — 'без права проверки'...

Почему в этом мире кусок пластика дает больше прав, чем суть человека, он понимал: ну, не видят здешние суть, даже косвенно не чуют. 'Уазик' басовито заревел и принялся косолапо пританцовывать, слушаясь руля нетвердо, с изрядной долей упрямства. Зато на этой скорости до места — часа два, пожалуй. То есть по дороге час и еще час — по местности. Петр попытался прикинуть, что ему скажет баба Люся, если в четыре утра попутно завезти ей корвалол, нитроглицерин и прочее по списку. Как бы не приняла сразу первую таблетку... Хотя она человек стойкий, как тут говорят — старой закалки. Опять же, ближайшая соседка: от пустой деревни, где в прошлую зиму Петр выкупил за копейки дом, до избенки бабушки десять километров по прямой, как анги бегают. Или все двадцать — на машине. А то и тридцать, если вместо 'уазика' взять переднеприводный паркетник. 'Вообще никогда', если сунуться в раскисшие колеи на семейном седане.

— Не такая у нас и плоская плоскость, — подмигнул темноте Петр.

За год жизнь наладилась. Есть документы, спасибо Василию, чье звание до сих пор загадка, как и принадлежность к конкретному роду спецслужб. Маришка сразу и ловко исключила вопросы, произведя Василия в Хоттабычи, кликуха закрепилась за ним в компании.

Есть дом, оплатил его Паша, но этот долг уже возвращен. Полы перебраны, гнилые столбы деревянного фундамента заменены. Не велика работа, если разобраться. Вот выдрать из грунта вросший дом бабы Люси — это был подвиг. Ну и тезкин дом подновлялся не без осложнений — деда Петра. В окрестностях много дел, особенно мелких, каждодневных. Нелепо: он поселился рядом со столицей, а живет в пустыне, где людей меньше, чем в родном Нитле. И, что гораздо печальнее, эти люди старые, одинокие и никому не нужны. Плоскость... Зато добыча важных здесь денег оказалась куда проще, чем стращал Влад. 'Дачники — оазис в пустыне', — это был намек Паши, а Носорог умеет подсказать полезное.

Телефон вздрогнул, словно каждый звонок его заранее пугал.

— Петр, — анг напомнил себе здешнее имя.

— Задержусь, — сообщил Василий, он же Хоттабыч. Запнулся и со значением, то есть исключтельно безразлично по тону, добавил: — Инцидент... имел место. Но к шестнадцати тридцати рассчетно буду. — 'Внутренний', которого Милена именовала шокером, еще помолчал и безразлично уточнил, зная ответ, ведь на особняк навел именно он: — Ты дома?

— Почти.

— Ну что ж... — Василий смолк, обрабатывая информацию. Вздохнул в трубку, как он делал всегда, затевая деловой разговор. — Я подогнал тебе добровольных помощников. Двоих. Ты ведь знаешь, я Хоттабыч, но мои подарки не задаром. Не фиг упрямо молчать в трубку. Посмотри ребят.

— Мы договорились...

— Гражданские, — уперся Хоттабыч. — Один вообще монах, прикинь? Мухи не обидит.

— Рад за мух.

— В деревянном зодчестве сечет, наличники подновит, — не унялся Хоттабыч. — Второй тихий псих, безобидный. Поживут, расходы я беру на себя. Еще отвалю плюху уродам из вашей местной администрации, дорогу до бабы Люси вмиг отсыплют гравием, чисто евроремонт с полным контролем. А твое тупое прошение они уже засунули в... Н-да. Ей вызывали скорую.

— Сволочь ты зубастая, — похвалил Петр.

В трубке удовлетворенно притихло. Но отбоя не последовало. Пришлось кашлять и намекать: жду продолжения. 'Уазик' как раз притормозил и бодро запрыгал по ледяным колеям проселка. Слышимость немного ухудшилась, но быстро восстановилась. В трубке щелкало и скрипело очень многозначительно.

— Вот в это не лезь, а? — озлился Петр.

— Судимостей нет, — скучающим тоном выдавил Хоттабыч. — История жизни смутная, если копнуть глубже... Я сам, если припомнить толком, по рождению не столичный житель. Чую таких же ловких, сечешь? Прошлый раз я был прав.

Петр прервал звонок и сунул мобильный в карман. Скорость высоковата, машину таскает и подбрасывает — и это великолепно выколачивает из организма злость. Василий хочет, как лучше. Но в этом мире особенно остро стоит вопрос: кому именно — лучше? Важно помнить уточнение и угадывать ответ по возможности без ошибки. Василий рьяно служит стране, но как он понимает свою службу и слово 'страна', стоит обдумать отдельно и небыстро. Хоттабыч без брезгливости кормится с должности, он же ловко тасует врагов и покровителей.

Позволить змеиному клубку чужих интересов повиснуть на шее — нельзя. Отказаться слушать друга тоже нельзя. Даже если он лживый, ловкий сукин сын. Наполовину анг, наполовину — вууд в его худшем виде.

Помнится, Василий до крика возмутился, когда понял: Милена сгинула и не будет 'зачищать' чертей и прочие гадости, при ее появлении замеченные в плоскости. А ведь твердила чуть ли не о конце света! С месяц Василий ныл о подлости жителей Нитля, готовых бросить братьев по разуму на произвол. Заодно тот же Василийй поочередно расспрашивал всех, причастных к делу... Затем резко успокоился. Сверил записи ответов и убедился в их однозначности. Даже показал Петру-Плату досье по 'делу о чертях'. Широко улыбнулся и куда честнее прежнего сказал: хорошо, что никто 'сверху' не лезет в дела Земли. Начальства и без Милены много, женщины в управлении — тот еще головняк, красивые женщины с комплексом Клеопатры — нарыв, а шикарные, как Милена — катастрофа. На его памяти страна пережила с пяток 'концов света', так что все верно, люди сами должны разгребать. Или загребать... Три дня спустя Василий передал адресок первого загородного особняка и посоветовал погулять ночью вдоль забора.

Исподников по наводке Хоттабыча удавалось выявить нечасто. Василий откровенно мошенничал, подсовывая смутные дела, не имеющие решения — и Петр с улыбающимся во всю пасть вуудом наведывался то к отъявленным сектантам, то к религиозным фанатикам-террористам, то к бандитам. В определенных кругах пополз слушок о загадочной спецгруппе. Но доказательств не было, и слух вроде бы иссяк.

Дважды Петр натыкался на серьезных врагов, а после стычки с хормами отлеживался полный месяц... Как раз хватало времени, чтобы убедить Василия: анги не занимаются чужими делами. Потому что 'свои' в этом мире оставить не на кого. Ваил по-прежнему здесь и не намерен сдаваться.

— Надо развивать запад, — пробормотал Петр. — Уазик не всегда удобен, н-да.

В доме бабы Люси горел свет. У порога стоял незнакомый 'Ленд-Ровер'. Приткнув машину рядом, Петр поскребся в дверь и стал ждать. Открыл Костик, зевая аж до вывиха челюсти.

— С обновкой, — покосившийсь на 'Ровера' предположил анг, радуясь вполне настоящему человеку.

Было самую малость обидно, что даже этот не слышит, когда ему посылают привет от души. Увы, плоскость. Зато Костик сам успешно отсылает привет, его приятно ловить.

— Она звонила тебе, скорая не пробралась, — шепотом сообщил друг, принимая пакет с таблетками. — Пришлось везти врача, вроде откачали, крепкая старушенция.

Костик отнес таблетки, оставил в комнате и вышел уже в ботинках. Позвенел брелоком, завел 'Ровер'. Гордо хлопнул новую игрушку по капоту и многозначительно похвалил борщ.

Дома никто не спал. Незнакомый монах в тонкой суконной рясе с каким-то исступленным усердием чистил снег у дома. Второй 'подарочек' Хоттабыча ковырял пальцем в недрах древнего трактора, чей остов изуродовал холм вблиз дома еще до появления здесь Петра.

У забора — он в две продольные жерди, и это вся охрана периметра — Варвара ругалась с угрюмыми, совсем чужими людьми. Как обычно, прибыли на разведку, ни во что не верят, но идти им больше некуда. Варвара это знала, и потому угрожала вызвать полицию без нажима, неубедительно. Когда пришлые сникли, стала шепотом ругаться и достала список. Значит, внесет в очередь после праздников.

Монах все чистил снег, которого осталось слишком мало для утоления праведного гнева.

— Говорили, мух не обижаешь, — намекнул Петр, отнимая лопату. — Тогда в чем специализация?

— Бесы, — буркнул монах.

— Не унялся наш Хоттабыч. Чего ждешь от меня?

— Ничего хорошего, — честно возмутился монах и прошептал несколько слов, извиняясь перед высшими силами за нынешние свои гневливые помыслы. — Греховное место, невоцерковленный у дома хозяин, живешь в блуде и мерзости. Испытание мне — пребывать тут. Одно утешает, беседовал с Павлом Семеновичем, он человек верующий, положительный. Он и пояснил: ты рая не ищешь и ада не опасаешься.

— Павел Семенович — да, он такой, — чинно кивнул Петр. Подмигнул монаху и шепнул: — А по мне все в здешней вере грешники. Ловко придумали: там рай, там ад, а тут мы, не при делах, не виноватые. В моем понимании этот мир дан вам, неразумным хищным карапузам. Он исходно — рай. Ни боги, ни черти, ни даже вполне настоящие исподники ничего тут не испоганят и не исправят иначе, как вашими руками и измышлениями. Пока что вы из рая усердно делаете ад. Когда я увидет свалку, вот тогда мне стало страшно. Чем молиться, построили бы твои воцерковленные добродеи завод по сортировке мусора, а? Или хоть из лесу грязь повыбрали. Божье дело.

Поставив лопату возле стены, Петр прошел на крыльцо и сердито хлопнул дверью. Злость слетела в один миг, осталась в сенях вместе с курткой.

В главной комнате середину занимала недавно приведенная в полный порядок старинная печь. Здесь было жарко натоплено и пахло хлебом. Маришка сонно резала зелень в салат. Паша в уголке делал вид, что дремлет, втихую прикладывался к фляжке и глазел на Нину. Паше одному не надо ничего объяснять... Да, ехала очередная дуреха в столицу, не доехала... и повезло ей не угробиться. Интересно, прав Василий, строятся втихую новые планы захвата Москвы — или надежды самого Петра не пусты, эта женщина правда умеет печь хлеб в понимании Нитля?

— Ноги типа — девять баллов, — сообщил Паша, едва открылась дверь. — Грудь не ниже восьми. А чо? Вариант.

— Петенька, я никак не пойму, уж прости, — Маришка покраснела во все щеки, но не смолчала, — ты совсем бабник — или они исключительно ненадежные особы? Еще я не могу представить, откуда сюда сбегаются всякие... особи! Да тут на тридцать километров в округе все на пенсии! Ты наверняка обманываешь девушек. Нехорошо, Петенька. Вот слушай, я Нине обещаю: если что, пусть жалуется, я приеду и сама с тобой поговорю.

— Он не от мира сего, — назидательно сообщил Влад, покидая отведенную ему и семье комнату. — Когда я все же налажу полноценный тренинг по теме прямых коммуникаций...

— Во, треники — они типа несостоявшиеся брюки, — заржал Паша. Уставился на Влада. — А коучи — типа выкидыши успеха. Эй, не сопи на Носорога, я на Новый год подарю тебе заказ. У меня в офисе не ступала нога коуча. А чо? Ты хоть безопасный, за тебя ручается мой блюзнюк Петруха. И Маришка. Решил лезть в новый бизнес — при напролом, фотка моего веселого скальпа украсит твою трофейную стену.

— Я б-благодарен, — подобрался Влад, еще обиженный напором Паши, но уже осознавший вес подарка: фирму этого масштаба ему и через год в клиенты не заманить.

Горло у Влада перехватило от радости, — утешил себя Петр. Улыбнулся Нине, немного ошарашенной числом и наглостью гостей. Она сама в этом доме не пойми кто. Ей, конечно, уже рассказали, что за год тут перебывало много женщин. Кто же виноват, что в плоскости люди слепы, друг друга ищут на ощупь? Она и сама не знает до сих пор, останется ли, захочет ли быть хозяйкой убогой избы посреди пустоши. Все ждут от жизни праздника и даров, напарываясь на неизбежный изъян, как на острый нож.

— Во: отмазала, — оживился Паша, наблюдая за окном сердитую Варвару. — Близнюк, а ты типа — обречен. Нефиг было в больничке вправлять кости соплякам, сарафанное радио страшнее птичьего гриппа.

— А кто поправил бы спину тебе? — неловко оправдался Петр, с тоской глядя за окно. — Те двое видели, я не смог отказать. Ну, и понеслось.

Дверь хлопнула в полную силу, Варвара ворвалась в дом, румяная с морозца и еще не растратившая запал веселой злости. Генерал — новое вместилище вууда Милены — прыгал и молча клацал зубами, отученный лаять в доме. В хорошем настроении Генерал был обманчиво похож на сенбернара, в плохом... мало кто оборачивался, чтобы рассмотреть озверелого буль-быка, как звала его Варвара.

— Я послала их... на автобус! У тебя, друг Петя, нет даже базового медицинского образования! Ты хоть понимаешь, что они сперва умоляют, а потом пишут жалобы и норовят сгноить наивного костоправа? Доброхоты, искатели чуда, блин! Ты учишь? — с ходу выпалила Варвара.

— Учу, хотя мне тошно от вашей медицины, — скривился Петр.

— Вляпался, так прикрой тылы, — Варвара отдышалась, села к столу и стащила шапку. — Ну, ничего себе отдых в тихом месте за городом. Петр, у тебя тут светопреставление каждый миг.

От мысли, что дальше станет еще 'веселее', сделось почти боязно. Впереди, если не приключится прямая стычка с ваилом, двадцать девять лет жизни в плоскости. Мир этот уже сейчас не вполне чужой. Он никогда не станет родным, но будет тянуть и требовать, вращивать в себя и менять. Наносить рваные раны и скупо воздавать радостями.

— Не скучно, — улыбнулся анг.

Послесловие. Милена. Ученик

Нитль, пятый год в свете нового зенита

— Хочу ли я быть дамой востока? — опустив ресницы, промурлыкала Милена.

— Нет.

— Бэл, ты не способен прорицать обо мне. Но ты неизменно прав, и это возмутительно. Не желаю отвечать за замок, начинать мороку с долгами и обязанностями. Бэл, когда уже очнется Тэра? Мне невыносима её мумия в каминном зале. И запах. Фу.

— Нет запаха.

— Я чую смерть, — поморщилась Милена. — Она стоит рядом с мумией и ждет, зараза. Я не могу прогнать. Это угнетает. Файен тоже устал, чадит. Ты король или нет? Разберись.

Милена красиво повернула голову, искоса глянула, любуется ли её мужчина профилем? Настроение улучшилось, захотелось выйти на балкон и стоять, облокотившись на перила. Взгляд в спину — это мурашки по коже. И можно глупо улыбаться, и никто не увидит.

Балконом и всей белой королевской башней Файен обзавелся по своему разумению, врастая в холм. Он по-прежнему оставался замком у основания северного луча, и для этого откочевал с прежнего места и увенчал собою монолит скалы там, где прежде лежали болота. Хрог отодвинулся еще к северу, там врос — и стал жить по-прежнему, близ бездонных топей с лучшими лекарскими травами и тайным сплетением корней самого рудного крапа. Правда, Врост ушел из Файена, виновато попрощавшись с замком и людьми: болотный огонь не отпустил временного хранителя, путь и слишком юного, чтобы стать даймом прямо теперь.

Вообще после памятной лютой зимы живые огни вдруг взялись самовольничать — и это сочли за благо. Огни, в отличие от людей, не творят заговоров и не плетут интриг. И если Арод пожелал назваться зенитным — пусть его. Юг вздохнул с облегчением, когда из пустыни ушла неугомонная Лэти, гордо хромая и по-детски показывая всем переломанную в двух местах руку. Почему бы не поверить, что она доросла до зенитного уровня? Уж всяко — лес будет спокоен и исподье не сунется к зенитному лучу.

— Спрашивай, — вздохнул Бэл со своего места.

— Хорошо, я спрошу, хотя мог бы сделать вид, что не знаешь, что я ловко подвела все к разговору. Ап — и ты удивился.

— Мне нравятся платья с открытой спиной, когда ты в таком, я не умею удивляться, я смотрю и делаюсь глупый, и отвечаю на любые вопросы.

— Я молча приняла то, что ты назвал Марка вальзом запада, хотя он из плоскости и надо было его, полудохлого, спихнуть туда... Но пусть. Сама вижу, человек годный, хоть и не в себе пять дней из пяти. Ни один мир, куда он провалился случайно, заплутав, его не вернул сразу, всюду оценили и попытались вживить...

— Куда им, если Лэти его разыскивает и за шкирку тянет обратно. — усмехнулся король. — Единственный человек, с которым она не может поссориться... Потому что её не слышат, но ценят.

— Не отвлекай! Ты не потянул Плата в Нитль — тоже понимаю и согласна. Но почему ты позволил Тоху сигануть на дно? Ты же знал, он не выберется!

— Потому что сам ушел бы к тебе, встань вопрос о жизни и смерти, неотвратимо, — грустно признал Бэл. — Это было его право, он изрядно озверел, но выбор сделал сам. Я лишь постарался ничего не скрывать, пока еще было не поздно. Я хотел вернуть тебя. Знаешь, мне неловко так говорить, но... любой ценой.

— Две смерти вместо одной, — Милена сморгнула нечаянную слезинку. — Хотя именно я уцелела и меня это должно устраивать. Но мне тяжко на всю жизнь остаться в долгу.

— Не так. Я понял, лишь глядя в колодец боя: когда идут до конца, обретают шанс пробиться туда, куда вовсе нельзя пробиться. Они погибли? Да. Но часть души и то, чем может стать чер, если ему повезет найти своего человека — это куда-то взлетело... за дно.

— Был взгляд, — осторожно кивнула Милена. — И что? Прошло много времени с тех пор, нет перемен, может прощальный взгляд-то.

— Разве есть в мире хоть кто, не очарованный тобою, пусть и мимолетно? А это ниточка. Тонкие нити, неявные, прочнее всех иных. Милена, когда я глянул в колодец боя, я разучился верить с мир с пятью сторонами света и конусом тьмы. Он... плоский по-своему. Мы думаем, что есть столп света и дно. А Черна не думала, она напрямки, насквозь... За предел. Ван расссказывал тебе, что по его вере драконы — посланцы богов в мире людей? Они не живут тут. Но гостят. А черы...

— Кто из нас начал разговор? Кто должен дать мне ответы, если я того желаю? Ответы, а не загадки!

Бэл лукаво улыбнулся, встал, и получилось как всегда неуверенно. Он до сих пор привыкал к тому, что ноги слушаются немного нескладно, что ходит он прихрамывая, но ведь — ходит. Прорицатель выбрался на балкон и кончиками пальцев проследил изгиб самой красивой шеи Нитля.

— Разговор, подходящий к дню. А простые ответы я не люблю. Смотри на опушку. Туда.

Милена изогнула бровь, повернула голову, поправила волосы... и забыла обо всем. Вцепилась в перила, часто дыша и щурясь.

— Вот чер...

— Игрун! — позвал более практичный Бэл.

Буг скользнул на балкон и подставил спину. Король забрался на свое место. Милена выругалась, назвала себя дурой в платье и вцепилась в складку загривка, не позволяя бугу бежать. Свистнула дважды, дождалась, когда любимая рыжая шолда встанет под балкон — и только тогда отпустила буга. Ругая платье, села на перила, перекинула ноги и прыгнула вниз.

К опушке шолда пришла первой: Игрун приотстал на полшага, понятливо щуря серебряные глазищи. Милена почти свалилась в траву, запуталась, рухнула на колени. Не веря себе и сумасшедшему, больно вздрагивающему сердцу, она смотрела, как с последних корней опушки спрыгивает совсем маленький ребенок, очень взросло осматривается, кивает себе — и из-под ладони изучает замок вдали. Цепляется ручонкой за отстающий мех на горле чера и делает первый шаг по луговине.

— Он... Он кто? — хрипло спросила Милена. — Ничего не понимаю.

— Как наместник Файена я обязан давать имена тем, кто приходит в его земли и не имеет еще имени, — невозмутимо напомнил Бэл. — У этого мальчика имени пока нет. Я прав?

— Ты, чер тебя порви, всегда прав, — Милена проглотила комок и осторожно улыбнулась.

Чер никого не стал рвать, лишь вежливо лег у опушки. Ребенок посмотрел на встречающих, отвернулся и полез по шкуре на спину огромного зверя. Долго возился там, затем спрыгнул и направился прямо к королю. Обеими руками малыш прижимал к груди почти непосильную ношу, её упрямые корни волочились по луговине.

Все знают: днем жив-корень спит, он решительно против солнечных полян и ни за что не согласится поселиться во дворе замка. Но иногда норова не хватает даже этому корню.

— Маленький упрямец, — уговаривая голос не дрожать, шепнула Милена, — и кто же сказал тебе, что можно гулять по глухому лесу, да еще с диким чером напару?

В душе расцветала горячая, сумасшедшая приязнь. Верить голосу сердца трудно, не верить — невозможно. Все слова вопроса бесполезны.

Милена, не дыша, ждала ответ.

— Надоть, — строго приговорил мальчик.

Дышать стало непосильно, для улучшения самочувствия Милена мстительно впечатала локоть под ребра королю.

— Если заподозрить, что я сошел с ума и знаю родителей, — выдохнул Бэл, морщась и растирая ушиб, — То звать тебя надо... эээ... Чет. Немного от мамы и одну крошку звучания от папы. Поедешь на спине моего буга? Тогда я понесу корень. Он для больной хозяйки замка?

Мальчик важно кивнул. Сунул жив-корень королю и полез по пестрому меху. Чер сощурился, зевнул, привстал — и сгинул, как умеют лишь эти создания, гуляющие по своим, никому не ведомым, тропам.

— Что все это значит? — наконец смогла выговорить Милена, принимая помощь Бэла и вставая на ноги.

— Не знаю, — безмятежно улыбнулся король. — В отличие от Тэры, Астэра и прочих... премудрых стариков, я не страдаю от чрезмерного любопытства. Если у Нитля есть загадки, это его право. Он живой, ты живая, я живой...

— Только попробуй начать недоговаривать мне, — уперлась Милена.

— Никуда теперь Тэра не денется, — не пожелал услышать Бэл. — Какое облегчение! Файен обретет прежнюю хозяйку, Чет — вреднейшую в мире наставницу, мы — свободу. Хочу странствовать. Пусть в каждом замке тебе слагают песни. Это их право, несравненная.

Милена улыбнулась, прикрыла глаза и подставила лицо солнечному свету. В Нитле говорят: мудрость, доверенная книге, мертва в изменчивом мире. Не знающий ответа заблуждается куда менее, чем выучивший ответ... Только одно правило остается верным в любых переменах: когда нечто уходит, на том же месте поднимается новый побег.

— За дном живут драконы? — припомнив Вана с его легендами, с недавних пор ценимыми всем югом, задумалась Милена. — Эй, а где живут великаны? Живо отвечай!

— Всякий живой огонь, наращивая плоть замка, создает южное окно с драконом и северное с великаном, — поучительно поиздевался Бэл, сообщив общеизвестное. Вздохнул, щурясь и наблюдая возмущение. — Какая же ты красивая. Ладно, скажу. Присмотрись... Во всяком замке узор витража свой. И лицо у великана — тоже. Чер его знает, почему. Я не чер, я не знаю. Честно!

— Ладно, вывернулся... Спрошу иначе: что ты такого особенного вызнал о черах, прорицатель? — задумалась Милена. — И не молчи так по-королевски.

— Двести лет никто из нас, вальзов, не избирает в друзья молодые огни пустыни, — вслух задумался король, хромая рядом с бугом. Покосился на малыша. — Они прекрасны. Гудят и пламенеют, готовые бросить вызов всякому. Они безжалостно жгут слабого, к ним руку протянуть не проще, чем войти в свет зенита. Чет, ты слушаешь? Опасно ходить в пустыню. — Глаза короля искрились отчаянным, лихорадочным блеском. — Не суйся в обожженные скалы, за две сотни лет многие там нашли лишь смерть себе и своей неуемной жажде владеть и гордиться.

— Сунуся, — Чет прищурил мелкие глаза прирожденного анга.

— Милена, несравненная, вот и у короля накопился вопрос без ответа, — немного судорожно улыбнулся Бэл. — Тэра говорила: имена живых огней слышат в их гудении только вальзы востока... Сколько лет мне ждать, чтобы проверить ее слова? Чер знает, сколько. Но имя я уже приготовил.

— И что за имя, король? — воркующе шепнула Милена, применяя для допроса крайние средства. Провела кончиками пальцев по щеке Бэла, тронула губами мочку уха...

— В плоскости есть похожее слово, я даже удивился, уточнил у Марка. Но я не скажу заранее... — у короля сбилось дыхание. Шея порозовела, а после второго поцелуя сделалась бурой. — Нельзя же... ну разве шепотом, — Бэл опасливо покосился на ребенка и выдохнул почти без звука: — Чертох. И не вздумай еще хоть что спросить! Ты сама знаешь, это недопустимо. Будущее должно расти, как дерево... медленно и самостоятельно. Иди вон чера пытай, он наверняка чует больше моего, он загадка и знает тайное.

Король удобнее перехватил верткий жив-корень, вцепился в загривок Игруна и почти побежал к замку. Милена прикусила до боли губу, оглянулась — но всезнающего чера на опушке, конечно, не было.

Спину грел незримый, но понятный всякому рассветному вальзу, луч молодого зенита. Под ноги ложилась столь же незримая прочим тень дара, всюду сопутствующая его свету. И не было в душе непокоя.

Примечания

1

Власть в понимании Нитля уже зло. Первооснова закона этого мира — свобода каждого и развитие "внутрь", через духовный рост.

(обратно)

2

В Нитле принято говорить: "Пророков нет и на севере". Хотя суть дара этого луча, так называемого северного — именно умение видеть мироздание в той или иной полноте его вариантов и учитывать, а порой и формировать, ключевые моменты. На севере, где дар понимают куда лучше, говорят: "не мни себя пророком, надорвешься".

(обратно)

3

Впрочем, то же самое о хозяйке мог бы сказать Файен, вздумай он заговорить.

(обратно)

4

В современном Нитле драконов полагают абстракцией, как и великанов. Те и другие присутствуют в миропонимании людей этого мира, как крайняя форма развития дара силы и духа. На вопрос ученицы о соотношении того и другого вида дара Тэра Ариана однажды раздраженно буркнула: "Это не поваренная книга, милочка!"

(обратно)

5

Живое пламя тепло встречает гостей и приятелей, не покидая родного камина, что в целом разумно, не так ли?

(обратно)

6

Зенит — точка схождения лучей дара и основание срединного луча, по мнению обитателей Нитля осевого для мироздания. Мнение мироздания по указанному вопросу уточнить сложно — ну, о пророках выше было сказано. А кроме них кто поможет в столь специфической коммуникации?

(обратно)

7

Таково мнение самой Тэры о силе указанной гостьи. Оно не отражает в полной мере возможности подлинных носителей корони.

(обратно)

8

Если постучать в ворота замка, можно добиться права войти, даже не имея повода или дела. Это приведет к немедленному взвешиванию даров и определит склонность к силе, создающей ангов или духу, взрастившему немало вальзов. Хотя нынешний пекарь замка Файен вошел и просто отмахнулся от глупостей. Сила, дух... кушать всем надобно, — так он сказал и возразить ему не решился сам Файен. Пекари — они такие. Кого угодно в тесто раскатают.

(обратно)

9

Пекарь, кстати, именно слуга.

(обратно)

10

Некоторые верят в амулеты. Но это их проблема. Можно и в прорицания верить без оговорок, если ума нет, — так сказала однажды Тэра Ариана. Сама она, пусть это и немногие знают, носит амулеты в качестве трофеев, принимая их в дар у тех, кто доволен качеством полученного прорицания.

(обратно)

11

Шарх создали вальзы востока. Поскольку они вымерли через сорок лет после этого, трудно установить подлинное назначение этой производной даров духа. Нынешний зенит полагает шарх средством оптимизации подачи информации. Лжи, проще говоря. Хотя упрощать — вредно для жизни, так могли бы сказать на опустевшем востоке.

(обратно)

12

Предыдущий шар используется слугами замка для игры в кегельбан. Научили их гости из недальнего мира, просившие о важном прорицании. Есть мнение, что Тэра не знает о кощунстве. Есть и мнение, что она играет лучше всех. Но — без свидетелей...

(обратно)

13

Не надо обольщаться сходством, слово происходит от понятия "коронь".

(обратно)

14

Мироздание с точки зрения вальзов запада почти так же податливо, как тесто для пекаря. Кстати, пекарь Файена крайне неохотно выделяет хлеб для таких ловкачей. "Лепите куличики, сопляки" — и весь сказ... Спайка — наиболее сложный вид работы с мирозданием. Многие считают его недопустимым. Складки для Нитля и окрестных миров — обычное явление, транспортно очень удобное. Хотя упадок космических технологий вызывает раздражение лучших умов высокоразвитых цивилизаций.

(обратно)

15

Могла бы просто сказать: начало осени. Но кто слушает прорицателей, если не подпустить эффектов?

(обратно)

16

Их еще называют перевертышами. Те, кто исчерпал для себя право быть в Нитле, накопив бремя ошибок. Ощущая столь же виновных, отринутые прилагают усилия и из-за грани, чтобы таковых утянуть вниз, утопить.

(обратно)

17

Области влияния сил лучей и зенита постоянно "дышат", расширяясь или сжимаясь. Все зависит от баланса. Королева полагает, что её баланс всегда должен быть положительным.

(обратно)

18

Столь же нереальна, как великан и дракон. Хотя многие её видели. И даже трезвыми.

(обратно)

19

Слово изобретено Тэрой. Смысл известен ей. Но вроде бы эта премудрая прорицательница ни разу не делилась толкованием с окружающими.

(обратно)

20

Хорошо, что пекарь не слышал.

(обратно)

21

В Нитле действует закон долга и клятвы. Предательство в жизненно важном деле создает долг, который, в отличие от условий Земли, давит физически, а не только на совесть. Которая менее реальна, чем серебряная лань, ведь своими глазами её не видели даже пьяные! Но даже незримая, совесть весьма опасна.

(обратно)

22

Югу лишь бы поучаствовать в бою.

(обратно)

23

Даже тяжкий долг можно простить и постепенно избыть, для того и существуют запаянные цепочки: они зримо демонстрируют долги. Пользуясь властью королевы, некоторые долги можно списать или переменить по ним "кредитора". Можно и отложить, но лишь с помощью шарха, ношение которого станет обязательным. А ведь лес, как известно, ненавидит и не приемлет само присутвие шарха в мире Нитля.

(обратно)

24

По слухам для этого исходно и требовались шархи — "для изоляции". Понятнее от сказанного не становится. От чего шархи изолируют тех, кто не имеет тяжкой вины — не сказано... Слухи основаны на наблюдении за первой дамой северного луча — едва ли не самым опытным вальзом Нитля. На чем основано решение Тэры о создании набора изоляции с полусотней разноразмерных шархов? Спросите пророка. Если встретите.

(обратно)

25

Книга в понимании Нитля — вязь смыслов, притянутых к физическому носителю (допустим, бумаге, камню, древесине) опытным вальзом. Чтение состоит в последовательном или одновременном рассмотрении всего хитросплетения связей, отсылов к слоям знаний разных миров и уровней.

(обратно)

26

Живой огонь весьма разборчив. Подвижный единый лес имеет свое особое отношение к идее горения. Так что фраза "между молотом и наковальней" неплохо описывает труд угольщиков Нитля.

(обратно)

27

Пять сторон света — север, юг, запад, восток и зенитный луч дополняются (или противостоят) конусом тьмы. Это упрощенная модель бытия, понятная каждому ребенку в Нитле.

(обратно)

28

Будучи материалистами в своем понимании этого слова, люди Нитля, как и любые иные, склонны надеяться в крайности на высших. Ну, сколько можно, в конце концов — все сами и сами...

(обратно)

29

У подвижного леса дупла сильно похожи на зевающие пасти. Попадаются крупные, где можно поместиться и заночевать. И не холодно там: пасть обязательно рано или поздно закроется.

(обратно)

30

Буг — второй по силе зверь Нитля после легендарного и поминаемого шепотом чера. К людям буг относится снисходительно. Попробуй такого убеди, что ты равный, а иначе нельзя с ним подружиться. Поверив кому-то, буг врастает в его интересы, требуя и учета своих.

(обратно)

31

Зима, как полагает Нитль, то самое время, когда люди должны хранить его покой. Летом, как полагают люди, Нитль возмещает им долг — дарами и тем покоем, за который с приходом тепла отвечает сам живой лес.

(обратно)

32

Вполне здравое утверждение. Коронь сама избирает того, с кем срастаться. Собственно, только для короля и верно утверждение: все лучи исходят из зенита, ведь он обретает при сращивании с коронью возможность и право развивать любые грани дара. К сожалению, он остро переживает болезни мира и леса. Или не переживает...

(обратно)

33

Дар ангов юга во вдохновении боя, в умении черпать силу и наиболее успешно её использовать в активном противостоянии. Дар вальзов юга близок к полководческому. Кто не любит марш-броски и учения, на юге не живет...

(обратно)

34

Рогач много крупнее буга. Это на редкость мирный зверь. Живет в болоте. Жует болото. Зарывается для спячки в болото. И не надо ему мешать, пока он мирный.

(обратно)

35

Звери не склонны идти к воротам и стучать в них, чтобы получить место в стойлах. Ловчие их убеждают всеми доступными способами.

(обратно)

36

С вальзами это случается изредка. Взрослые анги в дух выходят сами и сознательно, когда того требует бой.

(обратно)

37

Самый крупный и опасный зверь Нитля. Считается коварным и непобедимым. Есть сомнения, правда, что это именно зверь. Но, поскольку пророки труднодоступны, иные мнения остаются до сих пор сплетнями и домыслами.

(обратно)

38

Высшее звание ангов, означает полный опыт по исходному лучу дара и овладение вторым, годным к бою. Ясномогучие анги редки, а враждовать с ними вредно. Даже для черов, как можно судить по подбою плаща.

(обратно)

39

Постоянные области перехода из мира в мир. Пока не было случая, чтобы нечто оказалось так велико, что не смогло втиснуться и миновать корневые складки. Хотя некоторые цивилизации так щепетильны, что собираются в гости к соседям прямо со своей планетой, но и они не жаловались.

(обратно)

40

Если верить старым слухам, шарх добывался совместно вальзами востока и запада в глубоких стихийных спайках и выпадал оттуда градом. Иногда прямо на головы добытчиков. Остряки утверждают, что так восток и вышел из ума...

В Нитле живое серебро — это особое настроение и состояние, бескорыстный дар со стороны мира и людей — свет и кровь души, изливаемые среброточивыми.

(обратно)

41

Живые клинки даже для Нитля редкость. Причина благосклонности рудных клинков к ангам не имеет объяснения. Есть мнение, что им скучно. А может, им — горячей крови мира — непосильно бездействовать в зиму, когда люди одни обороняют замки и сам мир?

(обратно)

42

Западный луч дара — это управление пространством. Вальзы запада никогда не натаптывают мозолей: они добираются короткой тропой. Зато глаза их по прибытии нередко делаются велики от удивления: они часто добираются не туда. Самый обычный для вальза запада вопрос после возвращения в ум: "Где это я?". Во всех ближних развитых мирах эта фраза включена в опознание систем экстренного оповещения.

(обратно)

43

Привычку делать подарки пламенный Файен, вероятно, перенял у людей. Так или иначе, он сам решает, кому выделить камень, а кого обжечь и отогнать.

(обратно)

44

Ужрецы в Нитле не редкость. Но "зрелыми", как это принято называть, их делает влияние дара вальзов. Зрелых ужрецов опробовали не без успеха в борьбе с самыми опасными обитателями исподья, но скоро выяснилось: они переменились и стали склонны также охотно нападать на людей, как на их врагов. Именно поэтому ужрецов уже более сорока лет не взращивают до зрелости, но, как ни странно, временами их нападения повторяются, в лесу пропадают анги и вальзы. Даже летом.

(обратно)

45

Когда предательство выявляется пролитой кровью, делается поздно виниться и просить о жизни в долг. Одни врастают в корни, другие не могут осилить в себе зверя.

(обратно)

46

Лесник — происходит из людей. Покидает их круг, имея к тому всякий раз свою причину, но далее до конца дней беззаботно живет в дуплах. Делается нелюдим, склонен к зимней спячке. Иногда по селениям шепчутся о великой власти и силе лесников. Но это неправильно. Лес им принадлежит ровно в той же мере, что и они сами — лесу.

(обратно)

47

Луна у Нитля одна. То есть сейчас именно так. А надолго что-то утверждать в отношении мира, котрый себе на уме и корнями тянется во все сторны... Никто и не утверждает. Луна одна и четверть её полного периода — восемь дней. Месяц нитля — четыре недели.

(обратно)

48

Алый цвет — это растение. Он дарует, исполняет любые желания — правда, сбудутся они лишь во сне. Детей это устраивает.

(обратно)

49

Некоторые полагают, что рудники сродни лекарям для мира: кровопускание помогает снизить давление. А руда — всего лишь старый тромб из сосудов Нитля. Но вслух и тем более при рудниках подобное не говорят.

(обратно)

50

Огниво. Символ родства с живым огнем. Всякий в Нитле знает: нельзя стать хозяином замка и поклясться защищать земли в круге его влияния, не получив согласие живого огня. Передача новому человеку огнива сродни рекомендации. Само огниво может храниться в разных формах. На юге предпочитают вправлять его в боевой налобный обруч или наручье. Западный луч чаще выбирает шейные подвески. Тэра носит огниво в двойном перстне. Наблюдательные слуги в этом видели причину появления на пальце Милены черного когтя — намека и пародии на огниво замка.

(обратно)

51

Псарь: Когда ловчим удается добыть нового зверя, в замке его обустраивает псарь. Он в той или иной мере отвечает за всех лесных — но прежде иных за псахов, среброточивых и наиболее капризных. Им неволя — смерть. Надо рано или поздно допускать свободу выбора уйти — или остаться. Бездарные псари, не умеющие уговорить питомцев, — потенциальные лесники, причем самые нелюдимые из всех подобных!

(обратно)

52

Травника: Если псари отвечают за подбор и воспитание псахов, то травники — обладатели второго вида лекарского дара — совершенствуют знание трав и соков леса.;

(обратно)

53

Восток, утренний, или восточный луч дара: О даре востока известно, спустя полвека от его исчерпания, немного. Вроде бы, вальзы этого луча умели будить в душах нечто сокровенное. Об изъяне востока внятно помнят еще меньше. Но дар и изъян обычно поминают вместе.

(обратно)

54

Грибница составляет основу зимнего пищевого рациона обитателей замка: выращивая вершки, кормят и зверей, и скот, и людей. Корни грибницы питаются в яме, куда собирают объедки и отходы после должной их подготовки. Это удобно. Но грибница имеет свое мнение о холодах. Она предпочитает зимовать по-дикому, изловив жертву, подчинив и медленно, сонно переваривая её в глубокой норе.

(обратно)

55

В понимании Нитля плоскость — особенная структура мироздания, его частный случай с упрощенными законами. Вроде бы там всего четыре стороны света.

(обратно)

56

Едва ли не самый скрытный зверь. Он редко дарит людям расположение, даже пойманный. Но друг белопуха не может замерзуть и не терзается от одиночества. Тепло белопуха цветет в душе — так говорят люди Нитля. Стоит добавить, что мех его мягок и красив, по общему желанию зверька и его друга может менять длину и оттенок, а равно приобретать узор.

(обратно)

57

Мелкая, сварливая и крикливая зверушка. Как псах бесценна. Но уговорить ее отнестись к людям с сочувствием способны лишь псари с железными нервами и бескрайним терпением...

(обратно)

58

Мир твердых форм: Если вы способны однозначно вычислить расстояние от точки А до точки Б и оно неизменно — у вас в мире стоит крепкий пространственный якорь. Если время течет равномерно, снова наблюдаем признак якорения. Изменчивость — главное свойство природы Нитля. Многих оно раздражает. Но Нитль вовсе не прочь открыть границы и отпустить недовольных восвояси. Миру с характером требуются люди без предрассудков.

(обратно)

59

Лютые зимы: Если верить ангам, тогда лето приходило на считанные недели. Люди не ведали отдыха, мир лихорадило. Корни сохли и сохли. Сила умалялась. Было взято приступом немало замков. Причину прихода лютых зим одни видят в гибели короля, другие — в постановке востока на якоря, два эти события почти совпадают по срокам. Нынешняя королева сохраняет влияние, поскольку она, обладая немалым даром запада с последующим уклоном к югу, смогла восстановить баланс сил. Некоторые, правда, видят не баланс, а ослабление севера. Но тут важно учесть вот что: после гибели Астэра первую даму севера, Тэру. сочли слишком опасной даже те, кто прежде поддерживал.

(обратно)

60

Заякоривание, или постановка на якоря: Комплекс мер, снижающих, как говорят вальзы, объемность мира. Для востока нынешнего ближе законы так называемой плоскости, чем законы Нитля: там трудно пробиться к слоям силы и духа, знаний и связей. Лес малоподвижен, многие корни усохли полвека назад и не восстанавливаются. Дар востока утрачен, поскольку за полвека сама память о нем "выстужена" — иссякла связь поколений. Живых вальзов нет.

(обратно)

61

Дракон, кровь дракона, сгусток крови — как концентрат сути дракона: То есть чистая стихия, без примеси разума и души. Необузданный, взрывоопасный хаос.

(обратно)

62

Жабья икра, наесться икры: Привычное выражение. Дети Нитля полагают, что икра имеет универсальное свойство усилителя слуха. Хотя это неверно. В стенах замка, и тем более в каминном зале, оно неэффективно.

(обратно)

63

Полет: Летать умеют многие дети Нитля. Во сне — так просто все. Наяву кое-кто помнит себя в полете, но правдива ли та память? Черна убеждена, что именно так.

(обратно)

64

Мир на якорях утверждается не сразу, так что память у Бэла не ложная, и сказанное им — Это не ошибка. Поставить на якоря — значит, принять должные меры. Но после этого пройдет немало времени, пока меры возымеют полное действие. Действительно плоским, лишенным уникальных особенностей силы и духа, восток стал лет за пятнадцать до этого разговора.

(обратно)

65

Краснобыльник — Высокая трава. Обычная, растет обширными купами, часто норовит занять холмы близ замков. Для травников мало интересна. По слухам, помогает гонять вшей. Но это недостоверная легенда, как и сами вши.

(обратно)

66

Жароцвет — Весьма уважаемая вальзами запада лоза. Облегчает работы по спряжению миров и пространств, маркируя кромки и корнями укрепляя складки.

(обратно)

67

Исподники — Исконные враги Нитля. Их воззрения на мир и место в нем людей противоположны мнению живого леса и его обитетелей. Конус тьмы и столп света, вечно соприкасающиеся в точке зенита и норовящие проверить, чей закон сильнее — так для себя именуют противостояние вальзы.

(обратно)

68

Перевертышем можно стать, когда душа уйдет в пятки и проследует далее, поскольку произошел внутренний слом. Перевертышей обычно уничтожают сразу. Это закон Нитля: они неуправляемы и непобедимы. К тому же вероятность того, что душа уцелела, считается ничтожной.

(обратно)

69

Владение собой — Умение контролировать и понимать себя вплоть до подсознания — обязанность взрослого вальза или анга. И это понятно: если ты опаснее атомной бомбы по потенцальной способности к разрушению, "красная кнопка" не может приводиться в действие любой истерикой. Так что грубоватое определение "обезьяна с гранатой" в отношении Милены, например, не отражает и десятой доли её потенциальной опасности для мира, нечаянно приютившего невзрослую ученицу Тэры Арианы.

(обратно)

70

Хозяин. Много раз упомянутое понятие "хозяин", как уже понятно, имеет весьма разные толкования в Нитле и на Земле. Исподники вкладывают в это слово смысл, близкий к земному. Сейчас Милена имела в виду его же.

(обратно)

71

Коронь срастается с вальзом и наделяет его особым даром понимать и развивать в себе силу любого луча. Нынешняя "королева", которая носит на шее медальон прежнего короля, обещала срастись с коронью, однако в её прическе присутствует лишь вырезанное из мертвого корня подобие корони, не более того. Об обмане, в общем-то, догадываются. Но вслух заявила о своих сомнениях лишь Тэра Ариана. Прочие промолчали: слова прорицательницы сочли притязанием на коронь. И устрашились...

(обратно)

72

Вууд — в дословном переводе "подонки души". То, что есть в каждом, осадок со дна. Не обязательно он — зло, однако же, оставленный без контроля, он свободен от любых моральных тормозов и иных правил, законов мира людей. Вууд анга — чистая ярость и сильный союзник в бою. Вууд вальза порой — убийца этого самого вальза. Однажды Милена, отведав жабьей икры, слышала сонный шепот Тэры: старая прорицательница твердила, что Астэр мертв, а его вууд слишком похож на человека и носит личину первого вальза востока. Может статься, то был кошмар. А может, худшее из прозрений прошлого...

(обратно)

73

Болотник — Второе наименование для рудников. Вернее, все искатели руды живут в болоте, но не все болотники готовы стать лекарями для корней мира.

(обратно)

74

Псахи осуществляют взаимовыгодный обмен или бескорыстное лечение. Наиболее удобный для плоскости пример, позволяющий понять роль псаха — пиявка. Человеку польза, пиявке кровь. Одна из причин, почему подлинных псахов нет в плоскости — отсутствие псарей и договора. Ведь в плоскости лечение людей — неизбежная смерть для пиявки...

(обратно)

75

Пророки, как было уже сказано, меняют реальность. Они выходят в тот слой мира, где допустимы разные варианты бытия, и пытаются избрать годный. Можете спросить у них, что эато значит — годный. Если застанете пророка в себе, а не в духе. Вот Тэра теперь именно в духе, безмерно далеко от тела, сознания, рассудка и прочего, вроде бы человечьего.

(обратно)

76

Споры грибницы, если их сразу не обезвредить, меняют в самом широком смысле тело, которое заполучили. Норовят его сделать грибницей. Или, по крайности, деревом, поскольку зимуют они охотно в мертвом, теплом от собственного гниения, пне. Очевидно, Ружана не стала обезвреживать споры. И молодой травник едва ли знает сам, до какой степени тело Бэла теперь человеческое и не развивается ли далее процесс одеревенения. В лучшем случае он сделает Бэла лесником, но для этого надо покинуть замок немедленно.

(обратно)

77

Дайм — Принятое полное титулование хозяина замка. Существенно оно тем, что дайм — прямой держатель огнива. Семья дайма или дамы в обиходе могут называться тоже хозяевами или детьми хозяина. Но не даймами.

(обратно)

78

Кэччи — Твари исподья подразделяются на ранги в иерархии, их внешность и даровитость прямо связаны. Повышение ранга дает и смену облика, тут исподники ничуть не схожи с людьми. Кэччи — один из самых массовых и примитивных рангов. Они созданы для боя, довольно тупы, но сила их лап велика, а страх из их сознания выжжен волею хозяина.

(обратно)

79

Корни не лезут к чужаку: Корни живого леса на уровне рефлекса отрицают исподье. Ощутив, рвут, душат, вытесняют из мира. Безразличие с их стороны исключает причастность объекта к прямым врагам Нитля.

(обратно)

80

Когг — сухой экстракт трав. Люди иногда нуждаются в снотворном. Звери Нитля порой потребляют наоборот, бессонное, чтобы зимовать с теми, кто стал им другом.

(обратно)

81

Хорм — в иерархии исподья ранг хорма довольно высок. Ему уже дозволяется командовать, думать и исполнять сложные задания.

(обратно)

82

Шаас — враг очень серьёзный. Большинство зимних набегов в Нитль возглавляют именно шаасы. Уничтожить их удается редко: если проводить аналогии, они не анги своего мира, а скорее вальзы, взрослые и сильные. Им подвластны очень солидные ресурсы, накапливаемые особым образом. Кроме того, они отчасти способны работать и напрямую с силами стихий.

(обратно)

83

Изолят — Мир на границе плоскости и исподья, где правят делами и умами ставленники исподья, а люди признают их власть и находят такой закон приемлемым. Где, по сути, нет среброточивых или их старательно устраняют.

(обратно)

84

"Не в уме", "выйти из ума", допустимо и выражение "сойти с ума" — В Нитле нет понятия 'душевнобольной', поскольку в мире широчайшей изменчивости главный недуг — неумение меняться. Взрослые вальзы иногда выпадают из ума вольно или невольно. Это допустимо. Важно лишь уметь возвращаться и восстанавливать себя в прежнем теле. А то можно пропасть окончательно. Сама Милена в плоскости, если смотреть на вещи непредвзято — не в себе. Она в уме, но далеко не дома...

(обратно)

85

Пэрн — Особенный ранг исподников. О природе пэрнов известно мало. Но, по слухам, они такие от рождения и стать пэрном очень сложно, это замкнутая в себе группа.

(обратно)

86

Диффузная диссипация. — Безусловно, гость знал смысл термина. Но стоит ли приводить пояснение, если сути явления, исключающего возможность работы любых технических средств в Нитле, гость не понимал?

(обратно)

87

Круглый стол. — Имеется в виду общий сбор сильнейших даймов и дам северного луча для объединения возможностей.

(обратно)

88

Кайя. — Некрупный и весьма редкий псах, по виду — змея.

(обратно)

89

'Наитный' — слово, созданное старым учителем Тоха и прижившееся на юге с тех пор. Оно отмечает и задатки большого дара, и опыт, дотянувший слабого до вершин понимания юга.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Влад. Старые друзья и новые сложности

Глава 2. Тэра Ариана. Предсказание для королевы

Глава 3. Влад. Единственный шанс

Глава 4. Черна. След серебра

Глава 5. Влад. Разговор не по душам

Глава 6. Черна. Выбор рудной крови

Глава 7. Влад. Испорченный вечер

Глава 8. Черна. Безнадежный бой

Глава 9. Влад. Ночь кромешной тьмы

Глава 10. Милена. У края небытия

Глава 11. Бэл. Долг старшего ученика

Глава 12. Милена. Нежданная встреча

Глава 13. Влад. Наверное, сон

Глава 14. Черна. Прибытие?

Глава 15. Милена. За все надо платить

Глава 16. Бэл. О чем шумит лес

Глава 17. Черна. Список старого монаха

Глава 18. Влад. Путь боли

Глава 19. Милена. Незакрытые счета

Глава 20. Черна. Важный гость

Глава 20. Влад. Кое-что о людях и нелюдях

Глава 21. Милена. Изъян дара

Глава 23. Черна. Чисто английская надежность

Глава 25. Милена. Утешение для оптимистов

Глава 26. Черна. Ловушка для шааса

Глава 27. Влад. Замок Хрог

Глава 28. Милена. Души и их тела

Глава 29. Влад. Время отдавать долги

Глава 29. Милена. Тонкий, как волос, восток

Глава 30. Милена. О сердцах и клятвах

Глава 31. Земля. Дежурство

Послесловие. Милена. Ученик Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg