«Тайные улицы, странные места [СИ]»

Тайные улицы, странные места [СИ] (fb2) - Тайные улицы, странные места [СИ] 1041K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Блонди

Блонди Елена ТАЙНЫЕ УЛИЦЫ, СТРАННЫЕ МЕСТА

Петру Андреевичу Гальперину посвящается

Глава 1

Ветер пришел утром, и дул целый день. Дергал ветки платанов, срывая с них жестяные от зноя острые листья. Высокие тополя клонили густые кроны, казалось, выметая прозрачный воздух уверенного в себе августа.

От ветра болела голова, и это казалось неправильным. Он такой сильный, думал Женька, прислушиваясь и немного на болящую голову злясь, такой — как надо. Пиратский ветер. В такую погоду надо ехать к маяку, там маленькие пляжи и мелкая вода, по ней катят белые гребни, хлопаясь о мокрый песок. Когда был маленьким, ездили вместе. Отец, мать и Карина. Пять лет назад сестра вышла замуж и живет теперь, как мама сердито возмущается «черт знает где», а еще — «у черта на куличках». И папа каждый раз морщится недовольно, потом просит не чертыхаться. А это ж даже не матом.

Женька поправил под спиной подушку и улегся удобнее, держа перед глазами смартфон. Рассеянно листал фотки из последней поездки с ребятами. Сам уговорил, метнуться в Тайган, посмотреть на тигров и львов. И сам же остался недоволен. А им, вроде, понравилось. Но — жарко, толпы туристов, дети кругом орут, мороженое капает на асфальт. Когда читал всякие рекламные проспекты, воображал, конечно, другое, хотя — сам дурак. Летом в Крыму куда от туристов денешься.

Ветер шумел и шуршал, кидался в окно, раздувая желтые, в красных маках, шторы. Двери звякали крючком-стопором, в коридоре мерно мявкал огненно-рыжий Боцман, требуя себя впустить. Но Женьке было лениво повернуться, даже бутылку с водой, что стояла рядом на журнальном столике, нашаривал не глядя.

— Боцман-буцман, — сказал негромко, слушая котиную возню у двери.

Но ветер кинулся с новой силой и дурачок Боцман, похоже, не услышал. Иногда в коридоре прорезывался невнятный английский говор. Это мама крутила на своем лаптопе детективный сериал с субтитрами. Учила язык методом погружения. А скорее всего, тоже валялась на диване в спальне и болтала по телефону с лучшей подругой.

Женька криво усмехнулся, наощупь суя обратно на стол пластиковую бутылку. Жалуется на батю. Ах, Маринчик, да разве я думала, когда замуж… И ведь ничто не предвещало, совсем ничего. И сама я, да никогда. Вот ты скажи, какого им еще рожна, этим мужикам…

Отец больше не жил с ними. Женька сам это понял, хотя мать постоянно врала насчет внезапной длинной командировки, да и сам батя звонил каждую неделю, бодро так рассказывал, про эти свои поездки по диким степям. Не маленький уже, пятнадцать, через неделю — шестнадцать исполнится. Раньше в шестнадцать вообще женились — придурки. Женьку так поразил этот давно известный факт, что он, презрев лень, уселся, повыше подтаскивая подушку. Вот блин. То есть, это такой как он — Евгений Павлович Смоленский — человек шестнадцати лет, которому через пару недель в школу, за парту, так сказать, и вдруг — жена какая-то, дети… Семья.

Женька содрогнулся, представляя себя с дамочкой типа материной подруги Маринчика. У Маринчика была необъятная, ну ладно, необъятные бедра и туго схваченная жестким лифчиком грудь, белое лицо сердечком и дурацкие черные кудри вдоль щек. Мать ее все время утешает всяким боди-позитивом, а когда Маринчик, сожрав все печенье, всхлипывая, уходит, топая по ступенькам, как слон, то сама же вздыхает, с юмором обращаясь к Женьке (а не к кому больше, Карина свалила, батя вот, тоже):

— А в институте была тонкая, что прутик. У нее прозвище было — Твигги. Ты знаешь, кто такая Твигги, Женчик? Это…

— Да ты рассказывала, ма, — морщился в ответ Женька, сердясь еще и на то, как мать его называет. Все у нее — чики. Женчик, Маринчик, Каринчик. И даже батя был — Пашичек. Ну хорошо, хоть не Пашунчик, успокаивал себя временами Женька. И вообще, она конечно, для своих лет выглядит нормально, а все равно ее жалко. Двадцать лет прожили. С Пашичком. И вот… Это она еще не знает, что Женька с батей виделся в городе. С ним и с его Оленькой.

Женька сел прямее, потом снова лег, дернулся, сдвигаясь на спине ближе к тому краю дивана, где ноги. И, подняв одну, попытался пальцами скинуть крючок около дверной ручки. Крючок загремел, но не упал. Боцман замявкал, топчась и шурша уроненной на пол газетой.

— Блин, — сказал себе Женька, изогнулся и попробовал снова. Боцман еще тот гад, если не пустить, может нассать на газету, чего ж мать ее на полу оставила. Или сквозняком скинуло?

Пыхтя, поднял обе ноги, будто пытаясь сделать стойку-березку, зашевелил пальцами правой, тыкая ее в узкий проем. Боцман мявкал где-то внизу, стараясь помочь. Крючок зазвенел, вываливаясь из петли, и дверь тут же резко захлопнулась, вместо того, чтоб открыться.

— Блин, — сказал снова Женька, роняя с края дивана согнутые в коленях ноги. Боцман замолчал и это было хорошо, а то страшно — вдруг прижало дверями дурака. Но тут же сердце закололо — а вдруг так сильно стукнулся башкой, что сразу и убился?

Встать Женька не успел, дверь распахнулась. Мама смерила его уничтожающим взглядом. Но Боцман — живой и здоровый, мгновенно прорвался снизу, вспрыгнул на диван и сходу на живот, стал топтаться, взмуркивая и топорща усы.

— Господи, — сказала мама, придерживая дверь и оглядывая свешенные ноги и красное потное лицо сына, — тебе лень даже подняться и рукой пошевелить? Ты собираешься чего-то достичь в этой жизни, валяясь на диване? И еще кот! Ты подумал?..

— Ма. Ну каникулы же!

— У кота? — саркастически уточнила мама, — я поняла, о чем ты. Но и ты пойми! Нынешний ритм жизни требует от нас сил и скорости! Мы должны…

— Кому?

— Что? — в коридоре запиликала старая песенка про джинсы, которые слишком малы, и мама нервно оглянулась.

— Кому, говорю, должны?

— В первую очередь — самим себе! Я знаю, ты не умрешь с голоду, это раньше нам. Нас — пугали так. Но ты обязан себя мотивировать!

— Ма, тебе Маринчик звонит.

— И звонит! — мать вздернула маленький подбородок, — у нас с ней очень важный разговор.

— Ну, иди и разговаривай, — Женька всполз поближе к подушке, держа Боцмана за теплый взъерошенный живот. Ползти лежа было совсем неудобно, но не садиться же из-за того, что мать явилась читать лекцию. Решит, что он поддался, потом вернется и все мозги высосет своими мотивациями и психотренингами.

— Грубиян, — беспомощно сказала мама. Аккуратно прикрыла двери и ушла, а через пару мгновений Бутусов умолк на полуслове и вместо него раздалось радушное, — Маринчик? Ты моя дорогая, как хорошо, что позвонила!

Ветер шумел, в соседнем доме, перекрикивая его, кто-то надсадно кашлял, Женька снова удивился мимоходом — уже лет пять, наверное, кашляет, так что слышно даже тут, а с кем интересно живет кашлюн? Вот уж достает, наверное, семью. И что лучше — кашлять, как из пушки стрелять, или вот без перерыва орать матом, как их соседка за стенкой. Сегодня что-то молчит, с утра они там пили, вместе со своим, ну ладно, мужем. Значит, к ночи проснется и снова заведет свои вопли. Насчет, какой он гад и прочее непечатное. А никому вроде и дела нет. С матами сейчас совсем просто. Это у Женьки дома не принято, и никто никогда. За всю жизнь два раза и услышал от отца. Один раз, когда в машине ехали и батю какой-то дурак подрезал, почти на переезде. Батя тогда покраснел, закашлялся, а мать вздернула брови и губы поджала, очень выразительно. Глянула на сына, мол, ну как же ты — при ребенке. А другой раз — недавно совсем, выясняли отношения. Орали друг на друга, и потом батя как сказанул. После ушел, дверями треснул, аж зеркало зазвенело в коридоре. Потом какое-то время совсем было тихо, в смысле, не ругались, молчали друг на друга. А потом — хлоп, ой, Женчик, папа уехал в командировку.

Вспоминать это все было так пакостно, что Женька спихнул Боцмана и сел. Потом встал и босиком ушел к окну — задернуть штору, оказывается, на улице совсем уже темно. Темно и ветер. Классно, наверное, где-нибудь в море, под парусом. Чтоб брызги и злое все такое, настоящее, и можно утопнуть. Или в тех диких степях. Забайкалья, ага. Мать почти и не соврала, батя туда мотается в командировки, только конечно, в костюме с галстуком, потому что ездит проверять отчетность и показания сейсмических приборов. Тоже мне, путешественник.

На диване светил экраном смартфон, на который наступил Боцман, и комната была полна зыбкого света и бледных теней. Женька встал коленями на тахту, которая была придвинута к самому подоконнику. Иногда он спал на ней, но редко, потому что раньше это была его тахта, а на удобном диване вдоль стены спала сестра, а тахта — она вся буграми, старая. Бока от нее болят. Зато стоит у окна. Вот насплюсь на Каринкином диване, решал Женька время от времени, и снова буду спать под самым окном, чтоб смотреть на деревья и черное небо.

Он взялся горячей от зноя рукой за край шторы. И в это время ветер, кинувшись сильным порывом, внезапно стих, оставив вместо себя космическую тишину, словно он высосал из ночи весь воздух. И в этой тишине раздался, кажется, в самом женькином ухе голос.

— Перестань, — сказал кто-то. И коротко рассмеялся.

«Сказала», поправил себя Женька, застыв с краем шторы в потной руке. Девчонка какая-то.

Ну, нечему удивляться, на весь дом остались у подъездов две лавки. Еще и поэтому он не переселяется на тахту, понял Женька, тут сильно слышно летом, как они зажимаются, хихикают и матерятся, иногда очень громко. А иногда совсем тихо. Подслушивать он не любил, особенно такое. После сильно противно было, а еще — паршиво, что у кого-то там с девками что-то происходит. Ясно, что. А он сидит, как дурак. Один. Хотя, конечно, и целовался уже, и все такое. Бухали вместе. Даже один раз кажется, было что-то, только он нифига не запомнил, праздник был, нажрались джин-тоника. Кому сказать — засмеют же.

Ветер все не возвращался. Издалека лаяла собака, и как сумасшедшие, сверчали августовские сверчки.

— Да чо ты, — лениво удивился мальчишеский голос, — нормально сидим. Давай.

— Отстань, — перебил его первый голос. И снова этот смешок.

— Тебя как зовут? Че-го? — на тихий ответ парень явно возмутился, но наезжать не стал.

И Женька понял почему, сглатывая пересохшим горлом, — девочка снова усмехнулась. Чего она хочет-то? Уйти, так встала бы и ушла! А если будет так хихикать, он все равно ее не отпустит. Серега Дача. Первый гопник на квартале. Он на этой лавке часто зависает (вот еще причина, почему Женька перебрался на диван). И девки с ним всякие. Иногда такая же шваль, а иногда совсем вроде нормальные девчонки. И что находят в нем, козле?

Однажды в сети Женька наткнулся на форум, не сразу понял, что там болтают друг с другом всякие уголовники. Читал, морщась и вздергивая такие же, как у матери, густые светлые брови, недоумевая — они это что, всерьез? Какие-то парни, густо матерясь, рассуждали о том, как липнут богатые дамочки к альфачам, и поучали друг друга, как риал альфач должен себя вести с телками. Постили фотки, на которых — бритые наголо самцы с татуированными бицухами. Женька бы и не поверил, что такое и вправду есть, если бы не лавка под его собственным окном.

— Ах ты, мелкая тварь, — почти нежно пропел хрипловатый голос Сереги Дачи, — думаешь, меня динамить можно? Мое пиво пила? Я тебе, как положено, цветочки купил. Ты шо думаешь…

И продолжил воспитывать, перемежая фальшиво ласковые слова угрожающими матерками.

Женька замер, боясь услышать испуганный голос в ответ, или еще — начнет звать на помощь. Можно, конечно, прикинуться, что его тут вообще нет, но самому потом будет фигово. И тут же мелькнула трусливая мысль, про — сама виновата, лезут сперва, потом думают. Но еще не додумав ее, он дернул штору, в полной темноте, потому что смартфон давно отключился под теплым кошачьим боком. Сунул голову к самой сетке и внезапно для себя закашлял мерзким противным кашлем, перемежая приступы оханьем и отхаркиваньем.

— Деточки, — прохрипел, раскашлялся и, громко харкнув, повторил, — деточки, я там ингалятор уронил, и, это… мочеприемник.

И вдруг, в наступившей тишине заорал, не заботясь, что услышит и прибежит мать:

— Па дикимм степямм забайкалля! И хде золота рыщут ээ… мешки!

Передохнул, чтоб не сипело в горле. Крикнул еще громче:

— Клеопатра, мать твою! Хлеба купила? Какого хрена сидишь там! С хрен знает кем?

Сверчки примолкли, но тут же завелись снова. Женька в отчаянии снова открыл рот, уже совсем не зная, что завопить. Но вдруг снизу, из-за черных кустов шиповника и бирючины раздался тот самый голос, преувеличенно нежный и послушный:

— Купила, дедуля. Уже несу.

И обращаясь к онемевшему Сереге, печально пояснила:

— Это дедушка мой, Айседор Дунканыч. Надо идти, а то начнет махать шашкой, у него с войны осталась. Еще выскочит.

— Больной, что ли? — настороженно уточнил Серега.

— Из дурки вчера вышел. А еще туберкулез у него. В открытой форме.

Голос примолк, словно чего-то ожидая. Женька, надеясь, что понял все правильно, прижал лицо к сетке и омерзительно закашлял, хекая и стеная.

На слабо освещенном тротуаре показалась сутулая тень. Серега сплюнул на асфальт, выпрямился и, поворачивая к оставленной лавке белеющее в сумраке лицо, с угрозой пообещал:

— Я тебя еще найду. Попозже.

Ушел, шаркая резиновыми шлепками. Женька уцепился за подоконник и почти расхохотался, подумав про Серегу — альфач. В резиновых черных тапках.

Высоко, где еле видно переливались летние городские звезды, зашуршал ветер, качая черные макушки тополей.

— Спасибо, — прошелестел за шиповником мягкий, как тающее мороженое, голос. И засмеялся, но смех был совсем другим, не тем, которым она смеялась Сереге, когда будто сама подначивала его.

— Я выйду, — сказал через сетку Женька, стараясь услышать свой собственный голос — а то сердце мешало, стучало слишком громко, — я щас.

Обуваться было некогда, и он прошлепал к входной двери босиком, на ходу стараясь пригладить волосы. Тихо, чтоб не услышала мать, открыл замок, сунул в карман ключи. И так же тихо закрыл, до щелчка. Выскочил в темноту, полную шелеста и журчания ночных насекомых. Прошел несколько шагов вдоль палисадника, забитого нестрижеными кустами и высохшей травой.

Лавка, еле освещенная тусклой лампочкой под козырьком соседнего подъезда, была пуста. И вдруг ветер поднялся с новой силой, почти сбивая с ног. Кинул в мокрое от пота лицо острый лист платана, сухой, как тоненькая жестянка.

Женька открыл рот, тут же закрыл, поняв — совсем почти позвал незнакомку придуманным именем — Клеопатра. И покраснел — жарко, до еще одного пота. Вот был бы дурак. Но, а как зовут-то? Она сказала Даче, но так тихо, не понять было.

Он молча прошелся вдоль подъездов, мигающих зелеными огоньками домофонов, заглядывая на всякий случай за кусты палисадников. И вернулся домой, мрачный и немножко злой. Улегся снова, отключил смартфон, как раз, когда там высветился звонок от другого Сереги — Серого по прозвищу Капча, почти что лучшего друга. И попытался заснуть, перебирая в голове подробности последних десяти минут. Сказал только:

— Вот блин…

Когда понял, что возможно, никогда не увидит эту девчонку, которую и узнать не сумеет, если только по голосу.

Глава 2

— Сто девчонок и одна в лифте! Чо, не смотрел, что ли? — Капча стоял у высокого окна, покачивался на толстых подошвах кроссовок, оттопыривая кулаками карманы узких джинсов.

Провожая глазами старшеклассниц, ухмыльнулся, наклоняя к Женькиной скуле узкое загорелое лицо:

— Там короче, чувак в лифте застрял с телочкой, в темноте, ну они там и побазарили и трахнулись чуток, а потом он все кино искал, а найти не мог, лица ж не видел. А нашел, знаешь, как?

— Знаю, — перебил Женька, мысленно морщась — он вспомнил и фильм, и главную в том фильме шуточку — насчет бабских сексуальных игрушек. В другой раз вместе с Капчой посмеялся бы, но вспоминать девчонку из ветреной темноты по поводу дурацкой киношки совсем не хотелось. Самое паршивое даже не то было, что она такая вся трали-вали принцесса, а просто тогда сразу в голову лезли эти ее смешки, на которые повелся Серега Дача. Телки в их классе точно так хихикают, если хотят снять себе кого поинтереснее. В общем, пока Капча стоял и что-то там о своих летних победах хвастал, Женька понял, зря он ему рассказал историю эту. Тем более, что самого прикольного Капча не понял. Насчет деда с шашкой, да еще по имени Айседор Дунканыч. Да и кто поймет, это мать Женькина — двинутая на культуре серебряного века, то стихи вслух читает, то бегает за Женькой с лаптопом, фотки черно-белые показывает. А однажды вместе со своей Маринчиком они пошли в «кодак» и заказали себе здоровущие постеры с актерами немого кино. Теперь хочешь не хочешь, а приходится знать, где Вера Холодная, где та самая Айседора, а где всякие Менжу и бастеры китоны. Ну, интересно смотреть, конечно. Мужики все старые, а актрисы некоторые — совсем девчонки, и кажется, простые, как пять копеек. Холодная эта — вылитая Танька Степушкина, но Танька, наверное, и не знает, на кого она похожа…Еще мультик был короткий такой, там знаменитые картины раскрашивали, как современный макияж делается. И вот оказалось, что эти знаменитые красавицы вполне могут в школе учиться, рядом. И по башке получать от всяких местных быдлованов, альфачи которые.

— Эй, луноход один! — перед глазами качнулась туда-сюда узкая ладонь, — прием-прием. Чо, про незнакомку замечтался? Ты в курсе, сегодня новенькая будет. Мне девки сказали, видели у дира возле кабинета. А вдруг твоя?

Капча засмеялся, расправляя плечи и вытаскивая из ворота тишотки серебряную цепочку с рокенрольным черепом.

— Спрячь, — посоветовал Женька, — отберут же. Манечка увидит, разорется.

— Та, — не согласился Капча, но сунул медальон обратно к тощей загорелой груди.

После резкого звонка они пошли за угол коридора, к кабинету физики. Женька кивал, одновременно исподтишка разглядывая толпу одноклассников у высоких старинных дверей. Но никого чужого среди знакомых лиц и фигур не было. Он рассердился на себя. Ну, мало ли — новенькая. Сколько их приходит каждый год, даже странно, что одна всего, и на неделю опоздала. Наверное, семья ездит там, где работа есть, а что деткам каждый раз в новую школу — так им наплевать, карьера есть карьера.

Все, переговариваясь и толкаясь, вошли и расселись по местам, вынимая тетради и кладя на столы смартфоны, но урок все не начинался. Физичка Анна Васильевна топталась у своего стола, с легким недовольством посматривая то на двери, то на круглые часы на беленой стенке. И наконец, кивнула, делая рукой приглашающий жест.

Директор Анатолий Петрович по прозвищу Анапет вошел, а следом, почти невидимая за широкой спиной в сером пиджаке, вошла девочка с голубым рюкзачком на плече. По классу пронесся шепот и заинтересованные смешки.

— Две новости, — сказал Анапет, обводя сидящих пристальным утомленным взглядом, — здравствуйте, девятый «Б».

Дождался, когда нестройное приветствие стихнет.

— Первая. В вашем классе — новенькая. Евгения Местечко.

— Гы, — высказался с задней парты неуправляемый Толя Карпушин, — местечко… гы…

— Карпушин, — механически призвал его к ответу директор, — иди, Евгения, садись, где есть, гм, место.

— Местечко, — прошептал кто-то.

— Вторая, — надавил голосом Анапет и заранее поднял толстую руку в сером рукаве, — вторая новость — так как здание нашей школы является архитектурным и историческим памятником областного значения, и к сожалению, гм, внезапно пришло в аварийное состояние, то начало, вернее, продолжение школьных занятий переносится на пятнадцатое октября.

Он замолчал, с поднятой рукой осмотрел тихих от непонимания девятиклассников. Кашлянул, собираясь продолжить.

— Мы не будем учиться, что ли? — с недоверием переспросил Капча, откидываясь на спинку стула, — до середины октября самой?

Тут дошло до всех, и поднятая рука директора пригодилась.

— Тише! — гаркнул Анапет, делая жест, словно придавливая головы, — я кому сказал? Будете! А если не замолчите, то кое-кто, самый громкий… Да тише там, сзади!

Восстановив относительную тишину, продолжил, интонацией отделяя каждое слово:

— До середины октября. Вы получите. Рекомендованный объем само-стоятель-ных заданий. По всем пред-ме-там! И будете сдавать зачеты, когда явитесь в родную, срочно отремонтированную школу!

— В октябре! — заорал Капча, тыкая Женьку в плечо кулаком, — ахха, какой супер!

Директор пожал плечами. Развел руками и вздохнул.

— Сегодня и завтра еще будут уроки. Каждый преподаватель раздаст вам задания. Всем ясно?

Он попытался попрощаться, но в классе усиливался гомон, и Анапет махнул рукой, поворачиваясь к двери. Улыбнулся, уже берясь за ручку — счастливые ученики дружно вскочили, громыхая легкими партами.

— Местечко! — металлическим голосом прорезала шум Анна Васильевна, — ты нашла себе место? Садись.

Гул потихоньку стихал, меняя интонации — ученики вспомнили о новенькой и заново принялись рассматривать ее — уже сидящую на предпоследней парте у самого окна.

Женька тоже слегка повернулся со своего места в середине центрального ряда, досадуя на то, что вертлявый Капча раскинулся, мешая толком разглядеть угол класса. И разочарованно выдохнул через сжатые губы, так что вышло немного презрительное «пффф». Капча понял, осклабился, закрывая лицо ладонью, но тут же склонился к Женьке, прошептал, толкая его коленом под партой:

— И круто, что не твоя, а?

Девочка была не то что некрасивой, и даже не странной, каких любят показывать в интернете, хвалясь тем, что нынче странное в моде. Даже никакой, типа мышь серая, она не была, понял Женька, отодвигая ногу от колена Капчи и морщась от его резких телодвижений. Какая-то… другая совсем. Ненужная ему. Среднего роста и довольно крепкая, широкие плечи обтянуты белой тишоткой с обрезанным горлом. Руки лежали на парте поверх тетради, рыжие какие-то руки, похоже, в конопушках. А волосы над светлым грубоватым лицом — просто русые, отросшая стрижка, торчат в стороны над ушами, солнце просвечивает их насквозь. И челка дурацкая такая, легла на две стороны пробором, как у сельского ваньки.

Лица он толком не разглядел, только крупноватый нос, и тут Местечко стрельнула в его сторону светлыми, какими-то совсем прозрачными глазами, пришлось отвернуться, чтоб не подумала — разглядывает, как в зоопарке.

— С такой рожей, — задышал в ухо Капча, надавливая плечом, — и руками — это только памадорями на базари торговать. Не маст, короче.

Ну и ладно, хотел огрызнуться Женька, почему-то сильно расстроившись. Но еле заметно качнул головой, повел плечами, то ли соглашаясь, то ли, наоборот, возражая, и молча раскрыл тетрадь, устремил к чистой странице гелевую ручку — Анна Васильна терпеть не могла гаджетов и требовала записей по старинке, вручную. Да и все в его школе, которая — самая старинная школа в городе, построена еще в царские времена, и была тогда женской гимназией, все, кажется, становились немного устаревшими, даже сами ученики. Так что, смартфоны и мобильники приходилось отключать и прятать в сумки, а если контрольная, то почти все учителя обходили три ряда парт, отбирая и выкладывая к себе на стол. Очень весело было на биологии, у Жанны Давыдовны для этих целей был приспособлен обычный пластмассовый тазик, ярко-синий. И маленькая круглая Жанна, переваливаясь, ходила с тазиком между рядов.

Анна Васильна диктовала страницы и параграфы, размеренно, но временами возвышая голос, если кто-то отвлекался. Женька послушно писал, думая о своем. И наконец, обрадованно удивился, осознав, что им внезапно подарили целый месяц каникул, да не каких-то, а будто растянули само лето, ведь в сентябре, как говорит Капча, самый маст мотаться на пляжи — турье поуехало, жара чуть-чуть спадет. Похоже, это все гуд. А то последние две недели как-то непонятно было на душе, из-за того полуночного разговора на лавке. Все ждал по вечерам, вдруг она снова появится. А еще — немного трусил: вдруг Дача вычислит, что никакой Дунканыч тут не живет, а живет пацан Женька Смоленский со школьным прозвищем Смола. Или, как осознал вдруг в один из тоскливых вечеров Женька, вдруг Дача думает, что она сама живет тут, если деду почти ночью несла хлеб. И тогда станет орать в окно. Кинет еще чем.

Женьке было стыдно бояться Дачи, хотя он понимал, что, наверное, это нормально — Дача уголовник, старше почти на десять лет и сидел. Бухает. Что против него пацан-школьник, не сильно-то физически развитый. Батя постоянно пихал Женьку на всякие спортивные курсы, то дзюдо, то карате, распинался, что настоящий мужчина то и се. Но сам к сорока пяти отрастил брюхо, хоть и небольшое. И больше всего любил мариновать шашлыки и на костре их жарить. А еще пиво и к дяде Мише в лодочный гараж. Женька несколько раз заикнулся, что хочет парусный спорт или дайвинг там. Но тут оба родителя набросились. Только через трупы, такое было решение. Потому что там можно утопнуть на раз, и концов не найдут.

В щеку ему ударился комочек бумаги, и Женька поднял голову, накрывая записку пальцами. Кто-то писал, кто-то смотрел в окна, Лева Беседкин (по прозвищу Бес, хотя ему больше бы подошло — Беседка) пыхтел, что-то там делая ногами, подошву, что ли, чистил. В их сторону смотрела с первой парты только Ана Войченко, по-настоящему ее звали Настя, но она решила взять себе короткое имя от Анастасии, и долго всех переучивала, кажется, в шестом еще классе. Когда поняла, что внезапно стала первой красоткой, и все в нее хором повлюблялись. Женька не стал. Влюбляться. Он всегда был реалистом. Мама вздыхала, глядя на него с юмором:

— Ты, мой Женчик, великий тормоз и кромешный реалист.

Иногда прилагательные менялись, но главное всегда реалист и тормоз, тугодум, в смысле.

Ана смотрела на него, улыбаясь. Наманикюренным пальцем поправила блестящую прядь длинных волос, но та снова упала, завешивая матовую смуглую скулу.

— О, — сказал Капча, вывертывая из-под Женькиной ладони бумажный комок, — а шо там мне Аночка написала? Поедешь с нами на маяк, Смола? Я вот…

Ана отрицательно покачала головой, складывая блестящие губки уточкой. И показала пальцем на Женьку. Капча осекся, не договорив. Гримасничая, уточнил, тыкая себя в грудь и вертя сложенную бумажку. Ана снова покачала головой, солнце пробежало бликами по гладкой завесе темных волос.

— На, — Капча сердито сунул Женьке записку, — куды там, какие мы королевы.

— Михин и Войченко! — Анна Васильна перекрыла обзор своим летним платьем с обвисшими на полных руках оборками, — вкачу двойки без всяких зачетов. Обоим!

— Ага, — просипел оскорбленный Капча, — мне как бы за что? Да записал я все, Аннвасильна!

Женька сунул записку в карман, недоумевая, что понадобилось от него ослепительной Ане, которая пришла на занятия в белоснежных бриджах, обтягивающих идеально круглую маленькую попу, в полосатой маечке с глубоким вырезом, куда неодобрительно посматривала физичка, наверное, решая, заводиться, или нафиг, пусть еще месяц покоя. Волосы Аны были распущены по плечам, но казалось, нарисованы, так тщательно уложены и подстрижены кончики. И уж, конечно, нарисованы модные брови над аккуратно подкрашенными ресницами. Короче — картинка.

Женька писал, ставил тире и точки в нужных местах, и теперь уже думал о записке. Ясно, что принцесса Ана решила чего-то нужного попросить, может, чтоб с матерью поговорил, она же администратор в магазине тканей. Но помечтать же можно, пока не прочитаю, решил Женька и немного помечтал, как разворачивает, а там… Ну, например, любимый мой Женечка, я тебя люблю с пятого класса и боялась тебе сказать (вот уж ага, чтоб Наська Войченко испугалась сказать… да у нее язык, как помело, всегда был). Или так — ты мне приснился, Евгений, сегодня ночью, я проснулась и думала, к чему бы… (угу, к пожару, или к потопу, нет, к поносу — так Капча скажет, когда прочитает).

Он тыкнул пальцем в смартфон, проверяя время. Повеселел — до звонка всего две минуты. Тут оно и случилось.

Вдруг в классе встала тишина, бывает так — когда случайно все звуки умолкают, на пару секунд. И в этой случайной тишине ясный, очень знакомый голос сказал со смешком:

— Отстань, а?

Еще мгновение стояла та самая случайная тишина и, когда к углу у окна стали поворачиваться головы одноклассников, ветер рванул так, что сверху упала фрамуга, рявкнув деревянными краями и осыпая на подоконник хлопья белой краски. Повисла, покачиваясь.

С задней парты вскочил, прикрывая макушку обеими руками, Ромка Емец, пискнул по-девчачьи. Все, тоже перепугавшись, с облегчением заржали, тыкая в него пальцами и выкрикивая издевательские словечки.

— Чо! — заорал Емец, стряхивая с волос чешуйки краски, — чо ржете, дэбилы? А если б свалилась на бошки? Поубивала бы. Аннвасильна, я туда не сяду больше. Я лучше к Местечке сяду. Нет, — вдруг передумал, когда новенькая повернулась к нему и смерила непонятным взглядом из-под выгоревших рыжих бровей, — я можно у доски постою. Лучше.

— Какая жертва, — подрагивающим голосом съязвила физичка, оглядывая повреждения, — у доски… Но ситуация, и правда, нехороша. Я зайду к Анатолию Петровичу, кабинет сегодня лучше уже закрыть.

Она повернулась к новенькой, которая спокойно сидела почти под висящей фрамугой.

— Ме… э-э, Женя? Покинь это… ме… в общем, урок кончился, ты лучше собери сумку и побыстрее отойди. Отсюда.

Согласно зазвенел дальний звонок. Все вскочили, толпясь в проходах и оживленно делясь впечатлениями. Женя Местечко, не торопясь, сложила тетрадку и пару каких-то блокнотиков, сунула в карман рюкзака, застегнула липучку на клапане. И только после этого встала, аккуратно задвигая под парту стул на металлических ногах. Оказалась, как и ожидал Женька, среднего роста, и фигура слегка пацанская — плечи шире задницы, джинсы какие-то мешком, с карманами. Из-под угрожающей фрамуги уходить не спешила, хотя та, следуя порывам ветра, шевелилась и стукала закрашенной ручкой о стекло окна.

— Местечко! — не выдержала Анна Васильна, — хватить копаться! Хочешь, чтоб меня из-за тебя посадили? Если покалечишься. И вообще, мотайте уже из класса, все!

Женька топтался у своей парты, не слушая, что рассказывает Капча. Механически совал вещи в сумку, там перекладывал, чтоб потянуть время. И чего все так орут? Ветер еще этот. Пусть бы она еще сказала, хоть пару слов, вдруг ему просто показалось. И вообще, смешно так дергаться из-за какой-то… телки — мысленно специально грубо назвал новенькую, и вдруг, подняв глаза, увидел, она смотрит на него насмешливо, своими — прозрачными, как вода, под рыжеватыми ресницами. Как будто услышала. Он разозлился, боясь, что уже начал краснеть, но тут по локтю шоркнул острый локоток, к бедру прижалось круглое бедро, обтянутое белым. И Женька захлебнулся в аромате духов.

— Смоленский, — сказала Ана, — я что-то не поняла, ты собираешься ответить? Или что?

— А… — Женька понимал, что это совсем не ответ, но в голову совсем ничего не лезло.

Ана стояла вплотную, ему видна была гладкая макушка с ровнехоньким пробором, плечи и глубокий вырез с золотой цепкой, где-то там внутри выреза поблескивал крестик. А вокруг, оттеснив Женьку с Аной от всех прочих, переминались, стреляя взглядами и морща носики в улыбках, преданные подружки Аны — вечная троица. Лиля, Оля и Эля.

И теперь нужно при них читать записку, с тоской понял Женька, или признаваться Ане, что протормозил и не прочитал. Обидится. Конечно.

— Так едешь или нет? — удивилась Ана, не отходя, так что он и двинуться не мог, — учти, я по два раза не зову.

От своей предпоследней парты новенькая смотрела с насмешкой в светлых глазах. Женьку спас Капча, вклинился между ним и Аной, цепляя ту за ладонь, упал на колено, задирая коричневое от летнего загара лицо:

— А я? Королева Ана, ты же хотела меня! Не помнишь, что ли? Мы еще прикидывали, в «Кокосе» ночь танцевать… Я и палатку зашил! И спальник у бати спер! Это ж раз за лето, морской фест на Азове!

Ана вздохнула, не отнимая руки, но глядя на Женьку, со значением, а губы складывала, так что ему смешно стало, ну красивая же девчонка, а строит из себя черти кого, тоже мне Ким Кардашьян.

— Девушка может передумать? — она выдернула ладошку из пальцев Капчи, — девушка хочет вот этого мальчика, — палец с маникюром уперся Женьке в тишотку с бородачами из ЗиЗиТоп.

И добавила, улыбаясь зазывной улыбкой:

— Девушка его хочет — на всю ночь, завтра же вечером. Ну?

— Везу-уха, — послышался за оградой из подружек чей-то специально тоскливый голос.

Второй раз Женьку спасла физичка. Распинав Олю, Лилю и Элю, гаркнула, краснея лбом и щеками:

— Смерти моей ждете! А ну вон из кабинета! Устроили тут! Дом свиданий!

Народ потянулся к выходу, толкаясь и пересмеиваясь. Ана снова улыбнулась Женьке и пошла впереди, покачивая маленькими круглыми бедрами, четко переступая платформочками силиконовых босоножек. На гибкой спине ерзал крошечный лакированный рюкзачок, увешанный плюшевыми тигрятами, мишками и котиками.

Капча дернул друга за локоть, отпихнул к подоконнику в коридоре. Становясь спиной к бегающим малолеткам, покрутил головой, с подозрением разглядывая Женьку.

— Ну, Смола, ты крут. Когда успел?

— Ничо я не успевал! — огрызнулся тот, лихорадочно думая, как теперь быть. Конечно, нужно ехать, у матери отпроситься плевое дело, она сама постоянно трещит, что ты все дома да дома, ну и Капча отмажет, мать его любит, вечно, ах, Сереженька, вот пирожки, иди чай пить. Но странно это все. Может, Ана чего-то хочет? А чего от него хотеть-то?

Помялся и у Сереги спросил, теми же словами, какими думал. Чего она хочет? Капча вдохнул через стиснутые зубы, с юмором оглядывая серьезного друга.

— Ну ты, Смола, тормоз. Когда первый урок физры, помнишь, в пятницу? Девки на яме прыгали, а мы кросс бежали.

— Ну. Помню.

— Я потом на лавку сел, а Анка со своими телочками сбоку там, где сумки побросали. И Элька такая, ой девачки, а смарите, какой Женечка стал клевенький, фигурка какая соблазнительная.

— Да пошел ты, Капча.

— Я сам, что ли? Пересказываю. Ты слушай! И Олька за ней, ой-ой, такой секси, наверное, летом качался, такие плечики, омномном, так бы и съела. И рожу кривит в дакфейс, вроде селфи собралась пилить.

— Да ну, нафиг это все. — Женька помолчал, дергая лямку сумки, — а Ана? И она, что ли, тоже?

— Да хрен там! Ана такая — ой, да что в нем хорошего, как был задрот, так и остался.

Женька опустил горящее лицо к лежащей на подоконнике сумке. Так и есть, поиздеваться решила.

— Ты чего, тормоз? — ласково удивился Капча, — не понял? Она ж специально. Чтоб девок отогнать. Анка такая, ей надо, чтоб все было только у нее. Так что, повезло тебе, Смола-человек. Ночь с королевой Аной, блин. В палатке. Я, наверное, умру, как вас буду представлять. Потом расскажешь, понял?

Капча почти танцевал, переминаясь с ноги на ногу, подмигивая, суя руки в карманы и выдергивая их, хлопая Женьку по плечу и тут же хватая за локоть кого-то пробегающего мимо.

Женька только собрался возмутиться, мол, чего я буду рассказывать-то, но Капча, ухмыляясь, добавил:

— Вот и сравним, кому Аночка больше понравится. Я тебе тоже порасскажу, а то не успел еще. Про пансионат. Эх…

— Ладно, — прервал его Женька, понимая по мечтательному лицу Капчи, дальше точно начнет про сиськи, а продолжит вообще незнамо чем, хотя почему незнамо, как раз — знамо.

Звонок заглушил возражения Капчи, и тот кинулся догонять друга, таща свой полупустой рюкзак за лямку. Женька прибавил шагу, а потом сбавил скорость — впереди неторопливо шла новенькая, тоже покачивая в опущенной руке синий рюкзак, без всяких мишек и зайчиков, с какими-то медными, что ли, цацками на шнурках и цепочках.

— Дайте мне местечко, да получше, — проорал Капча, толкая девочку локтем в бок и обходя, заглянул ей в лицо, — тихое, спокойное, у самом уголку. Да, Смола? Девушка, а вы где такие золотые штучке урвали? В ювелирном бутике, да? Небось, дорого плотили?

— Капча, брось, — угрюмо сказал Женька, толкая раздухарившегося товарища вперед, — опоздаем же, Манечка сожрет.

Он повернулся к девочке на ходу, по-прежнему толкая Капчу:

— У нас алгебра сейчас. В двадцать втором. Это третий этаж.

Она кивнула, еле заметно улыбаясь. Блеснули крупные зубы, и Женька успел еще немного расстроиться — один, кажется, сколот, передний. Да что, блин, за девчонка. Как будто никто ей не говорил, как можно одеться и, вообще, выглядеть. Насупившись, отвернулся. И опустил руку от Серегиной лопатки, услышав за спиной тающее, как мягкое мороженое, сказанное с ласковой насмешкой:

— Спасибо… Женя.

Она, понял Женька. Точно — она. Почти три недели перед сном думал. Мечты всякие строил. Придурок. Придурок и задрот.

Глава 3

Сентябрь давил на город совершенно летней жарой, диким африканским зноем, казалось, он тоже решил продлить летние каникулы и, ну ее, эту осень.

Из маршрутки Женька вывалился, почти роняя тугой палаточный сверток, дергая плечом, с которого сваливался тяжелый рюкзак, тыкающий в бок донышками бутылок. Шампанское, пришлось купить две, Ана так захотела.

Она сама, свежая, как умытое росой яблоко, вышла раньше и, смеясь, направляла на сердитого Женьку смартфон.

— Сма-айл, еще сма-айл. Готово. Двинули, Жека?

Подскочила, суя руку ему под свободный локоть, повисла, добавляя тяжести. Шла, ойкая, проваливаясь в рыхлый песок толстыми подошвами стильных сабо, трещала без умолку, иногда вскрикивала громче, махая рукой кому-то, смеялась, повисая на локте еще сильнее.

— Туда! — потянула его через цветной полуголый народ к полукругу серебристых кустов, где уже толпились блестящие автомобили, торчали в зарослях пузыри палаток, вились дымки над железными мангалами.

— Там люди, — угрюмо возразил Женька, — полно.

— И хорошо, — удивилась Ана, — не трусь, мальчики место держат, я попросила.

Мальчики, удивился Женька, но спрашивать не стал. И вообще, все так криво и косо, уже сто раз пожалел, что согласился. Но, вытаскивая сандалии из песка, подумал и дальше — некуда деваться, еще раз все повернуть, все равно поехал бы. Потому что Женя Местечко тоже тут будет.

А вышло все так, утром в школе. Вернее, вчера кое-что продолжало случаться и перекинулось на сегодняшний день, будто загоняя Женьку в какую-то непонятную западню.

* * *

В кабинете алгебры с шумом и криками, перебивая друг друга, рассказывали классной — Марии Салимовне, о том, как упала фрамуга, почти зашибив Ромку Емеца. И сам Ромка, поводя плечами и повизгивая, закатывал круглые глаза, показывая, как было страшно, и тут же расправлял узкие плечи, мол, не испугался.

— Это тебе, Ромчик, обраточка вышла, — вдруг заявил Лева Бес, когда все отсмеялись и откричались, а Манечка углубилась в журнал, тыкая в него ручкой, — ты к новенькой полез, вот мироздание тебя и хоба — фрамугой.

— Че-го? — взъерепенился Ромка, снова вертя плечами и набычиваясь, — дэбил, что ли? Мироздание какое-то приплел.

— Потише, — рассеянно призвала Манечка, — а то перепутаю дни с параграфами, будете у меня весь учебник сдавать в октябре.

Женька перекосился на стуле, стараясь краем глаза увидеть сидящую, как в кабинете физики, Местечко. Опять одна, потому что за этой партой Танька еще Степушкина, она заболела. Шея заныла от напряжения. А Капча повернулся весь, заржал, подмигивая новенькой.

— Уже успел, а? Хотел значит, попасть в прелестное местечко! А не вышло.

— Михин, — механически определила Манечка, не поднимая завитой головы.

За окнами ярился солнечный ветер, тащил по бледному небу прозрачные пряди облаков, шуршал тополиными листьями — тут, на третьем, только макушки видны, носит их по воздуху, как будто оторвутся и исчезнут.

— Пф, — фыркнул Емец, — прелэстное, ага. А между прочим, гусь свинье не товарищ.

Замолчал, видимо, пытаясь сообразить, что такое сморозил. Женька скривился от сердитого стыда за идиота. Ну, что он мелет? Причем тут. Хотя Ромка известный придурок, не зря так любит всех обзывать дебилами. И эдак культурно — через «э». Любимая буква.

— И кто ж у нас гусь? — громко удивился Капча, наваливаясь на плечо Женьки так, что тот поневоле повернулся, хотя совсем не жаждал смотреть в широкое лицо новенькой, покрытое пятнами легкого загара, смешанного с бледными веснушками. С этой еще еле заметной улыбочкой, не поймешь, то ли она смеется над всеми, то ли глазки строит.

— Ну, я ж тебе не свинья, — с достоинством ответил Емец, откидываясь на легком стульчике и скрещивая на тощей груди руки, — так что…

Ветер взвыл, окно распахнулось, в секунду пронеся мимо лица Ромчика треснутую раму, а в открытый проем влетела огромная ветка, обрушиваясь тучей шелестящей листвы на обе задние парты.

С воплями все повскакивали с мест, отбегая подальше, потом рванулись обратно, к торчащим гибким веткам, тянули шеи, пытаясь разглядеть в месиве сушеной листвы орущего Емеца, который беспорядочно махал ногами — мелькали только узорчатые подошвы, да временами показывалось в листьях смертельно бледное лицо с вытаращенными глазами.

— Господи, — тонким, пронзительным до визга голосом крикнула Манечка и, презрев опасность, кинулась в самую гущу, спотыкаясь о невидимую парту и водя руками, словно искала в луже утонувший кораблик, — Ромочка, детка!

Но Емец, барахтаясь в переплетении ветвей, никак не мог встать, приподнимался и снова падал на спину. Взмахнул рукой, цепляясь за протянутую руку классной, и увлек ту за собой, оставляя на виду только спину, обтянутую полосатым платьем, и взъерошенные кудряшки.

К этому моменту разморозились остальные, общими усилиями выдернули обоих из гущи, Емеца усадили на стул подальше от беспорядка, а Манечку отодрали от его руки, которую та никак не хотела отпускать, и увели к учительскому столу, тоже усадили, сбегали за водичкой и привели медсестру с корвалолом и успокоительными таблетками.

Женька тоже суетился, как все: протягивал руки, распинывал ногами упрямые листья, и все оглядывался, не понимая, куда же делась Женя Местечко, которая во время перепалки с дураком Ромчиком спокойно сидела за своей партой, то есть — прямо вот там, куда обрушилась самая толстая часть ветки. Увидел ее почти сразу — стояла у дальней стены, держа за лямку свой рюкзак и наблюдала за спасательной операцией, как будто ее все совсем не касалось. Как будто кино смотрела.

— Ахренеть, — говорил Капча, когда толпой шли из кабинета в спортзал, чтобы там рассесться на скамьях и матах и дождаться, когда им скажут — куда идти, — афигеть, я говорю! Прям, хоррор риал. Кровь-кишки-распидарасило. Ты, кстати, понял чо? Емец, когда в медпункт пошел, я грит, рядом с ней ваще никогда не сяду, это грит, она все.

— Угу, — кивнул Женька, — и, конечно, три дня назад трещину в задней стене тоже она. Из-за которой нам каникулы продлевают. Ногой пнула. И развалила полшколы.

— Нет, — серьезно ответил Серега, — трещину она не смогла бы. А вот окно. И фрамугу.

Женьке очень захотелось обозвать его, как Емец говорит — дэбилом. Именно через «э». потому что на такой идиотизм даже обычного слова жалко. Даже ругательного.

— А прикинь, Смола, — зашептал Серега, придерживая друга у стены, пока одноклассники проходили в спортзал через боковой узкий вход, — прикинь, какое кинцо можно б сделать. Приходит такая вся… и потом хлоп — камни рушит, глазами. Ну, всякое там. Чтоб одежда горела.

— Взглядом воспламеняет, — согласился Женька, — видел я такое кино. И про камни, и телку, которая глазами все двигала. Первый не помню, а второй — «Кэрри» называется, старый такой ужастик.

— Тьфу ты. Все уже сняли. Но все равно… — Капча вытянул шею, замахал кому-то рукой, улыбаясь.

— А в роли ведьмы, конечно, Ана, — подначил его Женька.

— Ну да, — согласился Капча, — то ж кино, там все телки обязаны быть красотками.

Домой их отпустили быстро, и вообще из-за обоих происшествий уроки сократили всем, так что к обеду школа уже опустела. Но перед тем случилось еще одно происшествие, и только потом Женька сложит события и поймет, что с самого начала они сплетались в одну цепочку. А тогда, после спортзала, вздрагивающая Манечка попрощалась и погнала их из школы, как стало барашков, бдительно следя, чтоб вышли все.

Во дворе Женька замялся, разыскивая глазами — даже сам не знал, кого в первую очередь — Ану или новенькую. Дернулся от знакомого голоса, резко поворачиваясь.

Женя стояла рядом, держала на плече рюкзак. И он снова расстроился, потому что целых три секунды, пока слышал голос — видел в мыслях ту, которую себе представлял эти три недели, и она не была похожа ни на Ану и уж, конечно, не на реальную Женю.

Светлые глаза смотрели пристально, и он задумался, какого же они цвета? Голубые? Или зеленоватые. Может, серые?

— Лаванда под солнцем.

— Что?

— Бледно-фиолетовый, — пояснила Женя, не отводя взгляда, — такой бледный, какой бывает в очень большую жару. Ты едешь на Азовский фест? Хочешь поехать?

«Она что, меня приглашает?». Женька растерялся. У новенькой было широковатое лицо, квадратный подбородок, а шея, кажется, слишком тонкая. Глаза широко расставлены, и да — по всему лицу рассыпаны бледные веснушки, местами сливаются в неровные пятна, как будто поверх носа, губ и бровей нарисована еле видная карта.

— Н-нет, — ответил, криво улыбнувшись, — нет. У меня дел полно. Извини.

— За что? — удивилась Женя. Пухлые, в трещинках, губы дрогнули в еле заметной улыбке, — я думала, ты поедешь с этой, Ана — да?

Женька пошевелил губами и промолчал. Но проклясть себя за тупоумие не успел, сбоку возникла Ана, за ней тащился шлейф из подружек. Встала рядом с Женькой, кладя руку ему на локоть, и окинула взглядом новенькую. Задержала глаза на потертом рюкзаке с медными подвесками. Подняла тщательные брови, разглядывая белую тишотку и мешковатые джинсы. Троица сдавленно хихикала. Ана вздохнула, выразительно уперев взгляд в ореол легких русых волос, не желающих ложиться вдоль скул и шеи.

— Деточка, вали домой, не мешай, когда взрослые разговаривают.

Прижалась к локтю Женьки упругой грудью в плотном поролоновом лифчике.

— О своих… взрослых… делах… Поняла? — она медленно облизнула губы, прижимаясь крепче.

Женя улыбнулась, почти не размыкая губ. Пожала плечами и пошла, на ходу суя в рюкзак руки и поводя плечами, чтобы поправить его на спине.

— Иди, малолетка! — крикнула вслед Ана, не удержавшись, — а то лезет, где взрослые уже отношения. Правда, Женечка? Вы тоже, идите, я догоню, — велела подружкам.

Те повлеклись прочь, с обожанием оглядываясь.

— Женечка, — нежно продолжила Ана, — я ведь серьезно. Ты такой стал классненький. Нам будет очень хорошо вместе. Ты уже пробовал с кем-то? А, неважно, я все равно лучше всех.

Поднялась на цыпочки, касаясь губами красного женькиного уха:

— Увидишь, что я умею. Как умею. Обещаю, у нас с тобой будет всё!

И, отпустив его, пошла следом за Олей, Лилей и Элей, помахав на прощание ладонью с пальцами, украшенными лиловыми ногтями.

Дома Женька разогрел тушеную картошку, вынув из холодильника старую глубокую сковороду, уселся на табуретку, поставив перед собой электронную книжку, подаренную сестрой. Медленно ел, глядя на четкие буковки фантастического романа и не понимая смысла предложений. Ловя мягкие колечки лука (обычно он, морщась, откладывал их на салфетку — мама ругалась, закатывая глаза), совал на вилке в рот и думал. Пытался думать, сортировал впечатления в попытках увязать вместе, найти каждому свою полочку. Но все разваливалось, как та разогретая второй раз на газе картошка.

Почему ее зовут так же? Да просто случайность. И фамилия такая — смешная совсем фамилия, как специально, чтоб все посмешнее — с такой непонятной внешностью — и еще вдруг Местечко, ха-ха. Бедная девчонка, наверняка в каждой школе без конца дразнят, издеваются. Была бы красотка, как Ана, или хотя бы старалась, как вот Анкины подружки. Но, блин, штаны эти. Железки на рюкзаке. Патлы нестриженые с дурацкой челкой. Оно бы все и ладно…

Женька спохватился, поняв, сильно обижен на ни в чем неповинную девочку за то, что сам навоображал себе. Намечтал. И тут же себе возразил, сердясь, виновата, конечно, виновата. Сидела тут, хихикала с этим быдлованом гопником. Ясно же — старалась понравиться. Знаем все эти хи-хи да ха-ха. Мама говорит, девочки быстрее развиваются. Ну да, в четвертом они всех пацанов тупо переросли. Потом пацаны обогнали, но у них хоба — сиськи. И сразу пошли эти хиханьки, класса с седьмого. Соберутся в углу, пялятся оттуда на самых крутых пацанов, чаще на старшеклассников. И хихикают, как идиотки. Это и называется — переросли? Капча правильно ржет, про девок: сиськи есть — ума не надо. И дальше рассказывает, как это все правильно природой придумано, а то пацанам хрен чо ловить, не полапаешь вечером в подъезде. А так — наплел чего, в ответ на хихи, и завтра можно хвастаться.

Как ни странно, самые странные происшествия дня, окно и фрамуга, а еще то, что Емец в эдакой катастрофе всего-то пару царапин получил на своей дурной морде, а Манечка порвала подол платья, все это не казалось Женьке важным и требующим обдумывания. Пусть про это думает Капча, прикидывая, что в класс пришла новенькая и оказалась монстром. Как раз в стиле его любых видюх. Женька их терпеть не мог, может быть, потому что там, в американских фильмах про совсем чужие американские школы, вдруг показывали все ужасно и уныло знакомое. Обязательно школьный спортсмен-супермен, ботаник-задрот, и обязательно Аночка-красотка со свитой подружек. Сто видюх, а меняются в них только монстры. Получается — скука. Конечно, Капча ищет, куда бы воткнуть в таком фильме Женю Местечко. И получается, если на серую мышь она не катит, на красотку тем более, а для свиты слишком уж самостоятельная, то Серый сразу ее в монстры и записал.

Сунув теплую сковороду обратно в холодильник, Женька ушел на диван, забыв книжку на кухонном столе. И сам позвал кота, чтоб пришел и топтался, пока хозяин добрый.

— Боцман-буцман!..

Но рыжий был занят — лежал на подоконнике, следил за голубями на дорожке и временами еле слышно стрекотал, подергивая белые усы. Воображает себя охотником, усмехнулся Женька, вытаскивая подушку из-под головы и суя ее под ноги. Уставился в белый потолок. Сейчас самое важное — решить, правильно ли он отказал Ане.

— Вот черт! — сел, нашаривая ногой сброшенные на пол джинсы.

Записку он так и не прочитал. А еще — Ана ж не знает, что он отказывается. Придется ей звонить.

В записке, впрочем, никаких сюрпризов не оказалось.

«Жека едем завтра на Азовфест да? Палатку бери и два батла шампансково, будем всех на уши ставеть. Ночью посидим в какосе, там танцы до утра. Кис ю дарлинг. Ана».

— Какосе… — сообщил потолку Женька потрясенным голосом и уронил записку на грудь, — ка-ко-се!

Но тут же благородно себя обругал. Никто ж не виноват, что мама Лариса цыкнута на литературе и изящной словесности и с младенчества гоняла его за ошибки в русском языке. И между прочим, не сильно и получается у нее, постоянно закатывает глаза на Женькины «тся» и «ться». И как пишется «словестность» с буквой «т» или без — Женька тоже не знает. Но «какос»!

Он взял смартфон, вспоминая, а есть ли у него номер Аны. Вздохнул и набрал Капчу — у того наверняка есть.

— А-а-а! — заорал Серый в трубку, — ну, класс, я как раз тебе собрался. Звонить. Короче, земеля, ты только не падай там. Со стула.

— Я на диване, — уточнил Женька.

— Короче, я новенькую пригласил на фест. На всю ночь, во! И она согласилась!

— Кого? — тупо переспросил Женька, переходя в сидячее положение и спихивая с колен внезапного Боцмана, — пошел отсюда, козлина!

— Чего?

— Я коту.

— А. Ага. Короче, я подумал, а чо мне терять? Потрусь там, музычка, танцы, то се. Ну и, прикинь, я ж круче Местечки в тыщу раз, так?

Женька промолчал, но Капча не нуждался в подтверждении крутости. Закончил жизнерадостно:

— Так что, она мне сто проц завтра ночью даст! А прикинь, Смола, если у ней ни рожи, ни кожи, ни бабла, а может, она, зато супер-секси? Ты про лук знаешь прикол? Бабушка внуку показывает, как лук чистить. Если, грит, тонкая не снимается, снимай толстую. Ты понял, да? Мудрость веков! Снимай толстую!

— Она не толстая, — хмуро сказал Женька, — у тебя Анкин телефон есть? Кинешь?

— Хрен тебе на стол, — засмеялся Капча, — вы там крутите, а я должен тебе телефон ее давать, неа…

И он отключился. Женька не сильно опечалился, был уверен, что друг через минуту пришлет номер смской, не так уж он и задвинут на Ане. Вон, сходу снял… толстую…

Но телефон зазвонил сам. Женька глянул на неизвестный номер и осторожно поднес гаджет к уху.

— Алло?

Снова целых несколько секунд он по-дурацки ждал, что в трубке возникнет тот самый голос, который так и остался сам по себе, не привязанный к реальной Жене. Но оказалось — Ана.

— Ну? — выдохнула сексуально, — завтра в пять часов, у «Калинки». Где стоянка. Ты тачку возьмешь?

— Нет, — ответил Женька на все сразу, с некоторым даже удовольствием представив, сколько запросит таксист за пригородную поездку. У него даже в копилке таких денег нет, и в нычке, что на плеер собирал.

Но Ана оказалась сговорчивей, чем надеялся.

— Тогда на автовокзале, где маршрутки. Я позвоню, нам Ежик придержит передние места.

— А… — и вот тут Женька внезапно понял — если он откажется, то там всю ночь шумный Капча будет приставать к Жене Местечко, а уж он знает, как его друг умеет с телками. И стишков три штуки выучил, и серьезным может стать, и бледным-печальным.

— Две бутылки, — ответила Ана, — шампанского. И еще я люблю манго. Шашлык там будет. Кисс ю, дарлинг. До завтра.

* * *

Вот так и случилось, что Женька оказался на полном народу пляже, таща на спине рюкзак с шампанским (пришлось вытрясти из копилки восемьсот рублей мелочью, и всю нычку забрать в кошелек — две с половиной тыщи, а то ведь еще — «какос») и волоча на локте довольную Ану в микроскопических шортиках и такой же крошечной майке.

Причем… Тут он украдкой осмотрел ровный пробор в блестящих волосах и усмехнулся. Про сегодняшний свой позор в школе Ана, как будто и забыла. А с другой стороны, чего от нее ждать? Что она кинется домой, сядет в уголку плакать? Да она, скорее всего и не врубилась, как Женька Местечко посадила ее в лужу, глубокую и грязную. Вот русак, Данила Валерьевич, дядька молодой, продвинутый и школьниками уважаемый как ни один из преподов, он врубился по полной. Видно было, как сдерживается, чтоб не захохотать, и в глазах искры. Когда Женя встала рассказывать. А сама Ана? Повертела головой, прошипела Жене несколько гадостей, и вот — чешет, как ни в чем ни бывало. «Какос», вспомнил Женька записку. Ну и ладно, если не поняла, значит, в октябре не будет новенькую травить. Забудет напрочь.

…А было на уроке литературы так.

Данила влетел в класс, откидывая со лба темную прядь, которая выбилась из завязанного на затылке хвостика, поднял руку, усаживая топчущихся у парт детишек. Сел сам, вытягивая в проход длинные ноги в голубых вытертых джинсах.

— Так, пипл. Из-за того, что родимая гимназия вот-вот развалится прямо нам на головы, получено указание не тянуть и не телиться, а быстренько дать вам задание и через двадцать минут встретите возлюбленную свою Марию Салимовну с напутствием. Я…

Он оглядел сидящих темными глазами под густыми ресницами, с юмором развел в стороны длинные руки:

— Я уложусь в три минуты. Задание вам на сентябрь — осилить по три художественных книги. Любых. Как называется такая литература, Войченко?

Ана неохотно положила на парту смартфон и зазывно улыбнулась Даниле, облизывая блестящие губы.

— Все ясно, — убедился учитель и перевел взгляд на ряд у дверей, — Беседкин, счастье мое, как?

— Беллетристика, Данила Валерич. С двумя «лы», двумя «е» и двумя «и».

— Голова, — восхитился учитель, — считай, и по языку ползачета сдал. Забыл еще — с одной «б», двумя «т» и, что там у нас еще?

— «Сы» еще! — заорали с парт, радуясь, — и «а», и «а»! «Р-р»!

— Натуральный зоопарк вышел, — обрадовался Данила, и понесся дальше, — кстати, если без зоопарка, где еще вместе встречаются ваши «иа» и «р-р»? ну, кто помнит ясли, детсад, Арину Родионовну с кружкой?

Класс привычно хохотал, переглядываясь, влекомый мощным потоком хитрой учительской болтовни.

— Винни-пух! — пискнула маленькая Светка Лепилина и на всякий случай съехала на стуле пониже.

Вот уж кто серая мышь, отметил Женька немного ревниво, он тоже хотел назвать эту книгу, но постеснялся — детская же.

— Отлично, Лепилина! Прямо сейчас ставлю в журнал пятерку, если… ес-ли… Назовешь автора сей беллетризованной истории про осла, медведя и Тигру! Время пошло!

Все притихли. Светочка съехала еще ниже.

— Милн, — сказал Женька сиплым голосом, — Алан Александр.

Данила задержал ручку над раскрытым журналом.

— Итак… по справедливости делим оценку пополам и оба знатока получают у нас — двойку Смоленский и трояк — Лепилина!

— Данила Валерьич! — завопила Светочка, вскакивая из-за парты.

Все радостно заржали. Учитель кивнул, тоже смеясь.

— Шучу. Садись, Лепилина, четыре. Когда вернетесь, отягощенные осенним загаром и полные дополнительных приключений, напомните, я расскажу вам о прекрасной поэзии Милна и его детских гениальных стихах. А сейчас я закруглюсь, хватит забав. Вы прочитаете три любых книги, и о каждой напишете мне кратко — содержание, впечатления. Мысли. Если они у кого появятся. Все.

Он посмотрел на часы, охватывающие сильное запястье тяжелой металлической чешуей.

— Еще пятнадцать минут. Кто-нибудь жаждет потрепаться о литературе? Полет — свободный, направление любое, ограничение — до прихода Мане… Марии Салимовны. Итог — пятерка по литературе за первую четверть.

— Шутка, да? — после небольшого молчания переспросил Капча.

Но все видели — Данила не шутит. Он умел так — всех на уши поставить, и внезапно самый тупой ученик вдруг высказывался и садился, горя ушами и не веря счастью — пятерка в четверти за полчаса трепа.

— Ну? — поторопил всех Данила, — тяжело с кондачка начать? За то и пятерка.

И вдруг раздался голос Аны, сладкий такой, зазывный. Немного презрительный.

— Данила Валерич. Ну, что эта литература, там старенькое все. А мы современные люди (она оглядела свои руки и вырез на майке, снова облизнула губы, обращая к учителю манящий взгляд), продвинутые. Нас, между прочим, интересует жизнь. А не то, что в книжках писали… анны каренины всякие, онегины.

Женька нахмурился, видя, что Данила немного покраснел под откровенным взглядом девочки. Достала уже эта Ана, что она лезет вперед всех своими сиськами… Нужно, чтоб он ее срочно отбрил, он же всегда знает, что сказать.

Но сейчас даже уверенный Данила как будто слегка растерялся от напора своей же ученицы.

— Можно я? Скажу, — все головы повернулись к задней парте, на которой, снова одна, тихо сидела Женя Местечко.

Сейчас она встала, поправляя ту же самую белую тишотку, которая краем вылезла из пояса мешковатых джинсов. Широкое лицо немного покраснело и пятна веснушек стали ярче, словно карта проявилась, показывая рыжеватые материки на легко загорелых морях с океанами.

— Разумеется, — с интересом согласился Данила, придвигая к себе журнал, — ты у нас новенькая, да? Забыл фамилию, извини.

Ана хихикнула, сплетая и расплетая ухоженные пальцы.

— Местечко, — звонко ответила та, но голос все же переломился, пришлось кашлянуть, — Женя. Евгения. Местечко.

— О чем будешь нам петь, Женя?

— Петь, — тихо прокомментировала Ана. На этот раз захихикали Оля, Лиля и Эля. Испуганно замолчали, когда Данила гаркнул, поднимая от журнала голову:

— Всем тихо!

— Как раз об этом. Мода на подростковую сексуальность, в литературе. В произведениях литературных. И в реальной истории.

Данила бросил ручку и уставился на Женю. В классе стало совсем тихо. Через секунду он скосил глаза на часы, что-то решая в уме. И кивнул, а породистое красивое лицо загорелось авантюрным вдохновением.

— Уложись в десять минут, Женя.

На Женьку внезапно сошло просветление. Ну, конечно. Если Манечка услышит, что они тут толкуют про сексуальность — с Данилой, да еще девчонка рассказывает, все слушают, ох будет скандал. Данила может попасть под раздачу, но решил рискнуть.

Женька прикусил губу и поднял руку.

— Данила Валерич? А можно я выйду? Ну, не совсем выйду, душно мне чета, можно я у двери постою?

Тот кивнул, расширяя глаза.

— Да, Смоленский. Спасибо, Смоленский.

— Ты чо, отравился, что ли? — прошипел вслед Капча, но тут же потерял интерес, пожирая глазами вышедшую к доске Женю.

Никто не поймет, подумал Женька, становясь у самых дверей и приоткрывая самую чуточку — чтобы видеть коридор и слышать шаги. А Данила врубился, что я на стреме. Молоток Данила.

Женя обвела глазами класс и кашлянула, пятна на лице почти пылали легкой алой краской.

— Каждое поколение думает, что они — самые продвинутые. И если бы не литература, дураки и дурочки так и считали бы, что все современное — оно самое продвинутое. Правда, дураки и дурочки книжек не читают. Но все равно — эти книжки есть, кто захочет, прочитает, и можно сесть, и подумать, что я такое прочитал. Прочитала. А еще — посмотреть, когда книжка написана. И когда жил сам писатель. Что сейчас хорошо, у гугла спроси и любые сведения выдаст. С чего мне начать? Я на память все не могу, если бы дома подготовиться, я скажу про то, что помню, да?

— Хорошо, Женя, — Данила кивнул, с уважительным удивлением рассматривая распахнутые глаза странного цвета и легкие волосы ореолом вокруг головы, — не волнуйся. Я слушаю.

— Спасибо. Так вот. Сексуальность, она приходит еще до ума. До разума, в смысле. И до любви.

— До любви, — с вызовом повторила, обводя глазами ухмылки, — если читать спецлитературу по физиологии человека, то существует даже период младенческой сексуальности, когда дети играют в доктора. И показывают друг другу. У меня тетка воспитатель в детском саду, она знает, как это. Но нас не интересуют маленькие дети.

— Мыж не педофилы, — просипел Вовка Клячко, но сосед по парте пихнул его локтем, — та заткнись.

— Да, — согласилась Женя, — но еще мы просто старше. Гормональная перестройка случается в тринадцать, допустим, лет, или даже раньше, и происходит второй период гиперсексуальности. Потому что гормоны сильнее, организм не привык. Извините, Данила Валерич, это предисловие, а теперь — книжки. Роман «Лолита». И кино еще есть. Все читают, ах, какой подлец, влюбился в девочку, да? Но почему-то совсем пропускают, что Лолита уже имела секс, а ей двенадцать лет всего.

— Нихренасе, — высказался Капча, — а вот еще кино такое есть…

На этот раз его в спину пихнул сам Клячко.

— Все случилось в лагере для подростков. Лолите просто было скучно. И подружки ее просто уговорили. Они были — продвинутые девочки. Знакомо, да?

Широкие светлые глаза остановились на Ане.

— Теперь лезем в гугл и читаем, когда написан роман. И в какое время жила Лолита. Сюрприз! Середина двадцатого века.

Она помолчала секунду и видя, что никому это ни о чем не говорит, пояснила:

— Допустим, что Лолита родилась в тыща девятьсот сороковом году. Моя мама, например, родилась в девятьсот семидесятом. А моя бабушка — в сорок четвертом году. Совсем просто посчитать, если умеешь даже на пальцах. Так что, Лолита была ровесницей моей бабушки. Теперь вопрос — кто современнее и продвинутее?

Она снова посмотрела на Ану.

— Выходит, что полвека назад были девчонки, которые занимались этим… ну, сексом, совсем еще девчонками. Но я как раз хотела все это не из-за секса сказать, понимаете?

Она повернулась к Даниле. Тот молча кивнул. Женька спохватился, поворачиваясь к приоткрытой двери — в коридоре пусто.

— Я хотела сказать, что нам кажется, все меняется, и ничего раньше не было такого. А на самом деле, оно было и повторяется. Просто мы забываем. Или не хотим знать.

— Па-адумаешь, — протянула Ана, все разглядывая свои руки, — она, может, вообще дурочка была, Лолита эта. Ну… в смысле, она… и потом, нам уже по шестнадцать!

— А она такая была — уже в двенадцать, — парировала Женя, — так кто продвинутее? Нынешние девчонки или их бабушки?

— Бабушки, — потрясенно повторил Капча, с восхищением глядя на Женю, — нихренасе, Местечко, ну ты рубанула, так рубанула.

— Можно сказать, что роман Набокова уникальный. Ну, по качеству, может и да, хотя мне он не понравился. Но если искать, или хотя бы понимать, что читаешь, то все это можно найти и в других книгах, просто не пропускать, в какое время все происходит. К примеру, Борис Виан.

Она посмотрела вопросительно на Данилу, тот кивнул, сидя с приоткрытым ртом и задранными бровями.

— Виан. У него есть романы, написанные под именем Вернона Салливена. Четыре всего штуки. В одном как раз тоже есть такой момент.

— Женя, — с настороженностью в голосе сказал Данила, — вот про Салливена, пожалуй, не надо уже.

— Я быстро. И я не буду с подробностями. Там герой едет в маленький городишко, в Америке. И там такие девчонки-школьницы. Они просто скучают. Понимаете? Скучают, и потому занимаются этим всем. Им — как раз по шестнадцать, а Виан писал, сейчас, я сама вспомню, тоже в пятидесятые годы! Музыка была другая, одежда другая. Другие машины и вообще. А люди — они были точно такие же. И кое-чем совсем даже не нужно гордиться, это все мы, ну, в смысле люди — проходили. И шишки набивали.

— Женя, — внезапно для себя позвал по имени Женька, прикрывая дверь, — ой, Данила Валерич.

— Я все, — сказала Женя и пошла к своей парте, опуская голову, так что легкие пряди пересыпаясь, закрыли лицо.

Все молчали. Данила осмотрел класс. Покачал головой.

— Был бы я очень рад, если бы хоть в паре умишек задержалась не лекция, немного нескладно рассказанная уважаемой Евгенией, а то, как нужно этими умишками пользоваться. Но, скорее всего — увы.

Он резко придвинул к себе журнал, занес над ним ручку.

— Евгении Местечко — пятерка в четверти. Всем остальным, за внимание и почти тишину — четверка за первый зачет и освобождение от одной из трех книжек. Кто захочет пятерку — подходите сейчас, оставлю пустое место. Для третьей книги и записей о ней. Свободны, удавы. Ах, да. Желательно — не разглашать, а то отберу оценки обратно.

Он не встал, опустив лицо и по-честному проставляя в нужной графе аккуратные четверки. Даже двоечникам. Даже Емецу и Степушкиной, которые не пришли.

— Падумаешь, — еще раз высказалась Ана, усаживаясь после приветствия классной. Та вошла, заполнив класс запахом пота и духов, дыша взволнованно, сразу же заговорила о капремонте и о том, что ветром развалило чердачное окно, а оно посыпало черепицу. Прямо на тротуар, представляете, Данила Валерич!

А Женька с тоской заметил, как Данила, выходя, нашел глазами Местечко, которая уже не была такой пятнисто-алой, а была просто слегка неровно загорелой со слегка пятнами конопушек. И подмигнул ей, прощаясь.

Глава 4

И вот, после суматохи двух последних дней в школе — вечер Азовского феста. Как мрачно думалось Женьке, с самого своего начала он оказался совсем неудачным.

Сперва ехали в маршрутке, Ана уселась вплотную к водителю, молодому мужику в цветной рубахе с закатанными рукавами, томно смеялась, вертя на пальчике круглые модные очки, ойкала, когда тот лез к ручке скоростей, задевая ее загорелую коленку. Перед конечной приобняла водилу за потную шею, что-то шепча, а тот кивал, ухмыляясь и ползая по сердитому Женькиному лицу понимающими наглыми глазами.

Потом их встретила целая компания. Какие-то парни, отодвигая висящих на них Олю, Лилю и Элю, по очереди расцеловались с Аной и после каждого поцелуя она победно взглядывала на Женьку, наслаждаясь своей популярностью. К облегчению кавалера, Ана решила поставить палатку отдельно, так что, еще довольно долго шли, удаляясь от музыки и мегафонов, петляли по тропке между лохматых кустов лоха, усыпанного жемчужными ягодками, и прибыли на крошечную полянку, где томился пацанчик лет десяти у горы сваленных в центре рюкзаков. Под руководством Аны отобрали у Женьки палатку, в два мгновения растянули оранжевый пузырь, пацанчику выдали денежную бумажку и тот умчался, сжимая ее в кулаке. А сами, снова перецеловав Ану в щечки и в губки, подхватили свое добро и отчалили, забирая трещащих подружек.

Ана влезла внутрь, долго там вертелась, а Женька сидел на песчаном пригорке, откуда были видны цветные треугольники виндсерфов и полумесяцы кайтов над гребешками волн. Ветер и тут был хорош — дул яростно, сильными порывами, гонял по закатному пляжу песчаные смерчики. Но место для ночевки выбрано правильное — песок тут был пронизан корнями травы, устлан сухими стеблями, а от пляжа палатку защищали густые кусты с плотной листвой.

Наконец, Ана вынырнула из палатки, таща в руке прозрачное парео, выпрямилась, подавая вперед грудь в затейливом купальном лифчике. Покачала шоколадными бедрами, повернулась, показывая почти незаметную полоску стрингов.

Женька сглотнул в ужасе. А ну вдруг она сейчас возьмет его за руку и потащит обратно в палатку, чтоб — секс. Кому скажи, что он испугался Аны и ее предложений, засмеют, конечно. Но ведь он приехал найти Женю Местечко, а не ворочаться в палатке, пусть даже с самой красивой девочкой старших классов.

Можно же и то, и другое, мелькнула тайная мысль. Ана очаровательно улыбнулась и приказала, закалывая длинные волосы сверкающим дурацким цветком размером с яблоко:

— Если стесняешься, переоденься внутри. Но там духотища, — точеный носик сморщился, — фу и фу. Хорошо, мы отдельно от всех, можно вытащить спальник и лежать так — под звездами, да?

— Купаться пойдем? — уточнил Женька с облегчением, — сейчас, в смысле?

— И волейбол! Мои там ждут уже! Давай быстро.

Женька умолчал, что плавки надел еще дома. Послушно вполз в палатку, пальцем отодвигая раскиданные трусики, лифчик, какие-то пакетики и футлярчики. Стащил шорты, краснея от неудобствия — палатка крошечная и да — духота в ней непереносимая просто. Хорошо, взял от комаров. И вообще, почем там в «Кокосе» коктейли? Может, получится Ану нормально напоить, пусть себе спит, а он ляжет в кустах, на пляжном коврике. И где тут, среди тыщи людей искать Женю?

Капча, вспомнил совсем простое, они же вместе, а значит, надо ему позвонить.

— О! — сказала Ана, с одобрением разглядывая загорелый живот и короткие цветные шорты с белым шнурком, — ты точно качался. Да?

— Нет. Конституция такая. Ну, я в отца пошел, — поправился в словах, — если много не жрать, фигура сама нормальная.

Ана дождалась, когда он застегнет молнию на палаточной сетке, поправила на плече сумочку. Сунула руку под локоть и прижалась к Женьке изо всех сил. Засмеялась, когда он дернулся, в ужасе от того, что сейчас нужно выйти, туда, где люди, а у него, еще секунда — и все дыбом встанет. Даже в шортах будет видно. Ана уж точно заметит.

— Далеко не пойдем, если напротив, палатка видна, — она показала на коврик, — бери, поплаваем, охладишься. Поваляемся на песочке.

На песке ему удалось спровадить Ану пойти в воду первой. И Женька тут же выкопал из ее сумки свой смартфон.

— Серый? Привет.

— А-а-а, везунчик наш! Ну чо, как успехи? Ты уже там того на этого?

— Ты где?

— А мы тут с Женюрой, где кайтеры. Слу-ушай, она так гоняет за кайтом! И прикинь, в купальничке вполне себе ебабельный вариант. Я, наверное, Смола, влюблюсь. Ну, пока Танька болеет. Или пока Ана тебя не пошлет. Не, в баре с Местечкой сидеть, конечно, стремно, но тут вот — море, волны, девка на доске — ваще красота. Это есть кинчик такой, американский…

— А где именно? — прервал его Женька, наблюдая, как Ану крутит в воде кто-то невероятно мускулистый и загорелый, с дредами.

— Чо? А. А как раз почти напротив «Кокоса». Тут гонки. Местечку попросили заменить там кого-то. Вот я и сижу, тихо сам себе. Готовлюсь. Как думаешь, чо ей задвинуть? Как меня родители обижают, или как я путешествовал в Гранд-Каньон?

— Про любимую книгу ей расскажи, — посоветовал Женька.

— Ну ты язва, Смола. О! Нихрена себе! Прикинь, она сальто сделала! С доской, прям. Слышишь, хлопают? Это Женюрочке моей хлопают. У меня аж яйца закаменели, так ее хочу!

Больше всего Женьке хотелось рявкнуть в трубку что-то невероятно обидное и не в тему. Просто послать. Или обозвать, ну, уродом с яйцами. Или выродком. Чтоб просто заткнулся. Но по опыту знал — заткнуть Капчу, когда тот настроен болтать — нереально. А отвлечь — можно.

— Слушай. Тут такое дело…

Он замолчал, потому что еще не придумал, какое.

— Скорее, — поторопил Капча, — мне уже идти надо, там Женюру толпа ждет.

— Ана, — с отчаянием сказал Женька, — ну, короче… Она. Мы поссорились, она на самом деле решила тебе нос утереть. А я ей нафиг не сдался.

Капча молчал, в трубке выл ветер, донося радостные вопли и хлопанье парусов, совсем уже близко. А еще — тяжелое дыхание Серого, который там, почти напротив «Кокоса», стремился встретить Женю на берегу, опередив толпу.

— Так вот, — закруглился Женька, не зная, что еще сказать.

— Ха! — заорал вдруг Капча, — ну, я понял, я знаю, почему. Мы с ней в «Зюйде» крутили. Ну, помнишь, я говорил? А она потом такая — а не было никого поинтереснее, такшо, Серега, гудбайчик тебе. А щас, значит, поняла, что Серега не просто в дырку затычка, да? Так вот. Пошла она. В жопу короче.

Женька с отвращением посмотрел на смартфон и кинул его рядом на коврик. На экране тут же образовалась песчаная пленочка.

— Кто звонил? — мокрая Ана закрыла низко висящее солнце, протянула требовательную руку, и Женька послушно встал, поднимая мягкое махровое полотенце, подал было, но девочка, смеясь, упала в его руки. Пришлось заворачивать, обнимая, чтоб не уронить ее на песок.

— Серега Капча, — честно и с унынием сказал Женька, всматриваясь в сочные от закатного света волны поверх мокрой макушки со сбитой набок заколкой-цветком.

— Ах, Сере-ога, — непонятным голосом протянула Ана, — и что ему надо? От тебя?

— Так друг же, — удивился Женька, осторожно отодвигая завернутую в полотенце Ану подальше от своих шортов. И вдруг решился продолжить интригу, — тебя спрашивал. Про тебя, в смысле. Спросил, в «Кокос» придешь или как?

— А ему какое дело, — огрызнулась Ана, стряхивая полотенце прямо на песок, — подними. Посушить надо.

Она топталась на песке, покусывала губу, щуря глаза и тоже уставив их на горизонт, думала о чем-то, не обращая внимания на Женьку. И вдруг рассмеялась, толкая его в спину холодной рукой:

— Ну, чего стоишь? Иди поплавай, я посторожу палатку. Конечно, мы пойдем в «Кокос», да, Жекочка? Я обсохну и переоденусь, когда вылезешь с воды.

— А палатка? — напомнил Женька, — вещи, рюкзак там.

— Иди. Все норм будет.

Из воды напротив палатки далекие кайтеры и серфингисты казались яркими игрушками, объемными, тяжеловатыми от заката. Даже странно было, что полумесяцы кайтов не падают, парят над водой, плавно обгоняя друг друга. Треугольнички парусов чуть дальше ярко чертили темнеющую воду, а тяжкие ритмы дискотеки, наоборот, слышались мягче, а еще ветер рвал звуки, нося их над гребешками волн.

И никак не понять, есть ли среди этих цветных кукольных фигурок Женя Местечко, которая, наверняка, тоже в костюме, во всяком случае, Женьке вдруг сильно захотелось, чтоб она там не в купальнике, про который сказал Капча — ебабельный вариант она в нем.

В кино все легко, думал Женька, с мрачным лицом уходя под воду, касаясь пальцами мутного песка и раскрывая глаза в светлую легкую муть с мутными же белыми пятнами ракушек, в кино он бы уже пошел себе в толпу, искать, был бы поближе, последил. Чтоб ее не обидел никто. Как она краснела на уроке. И вроде старается выглядеть такой — сильно самостоятельной и спокойной, но видно же — иногда пугается, и сразу хочется быть совсем рядом. Но в жизни — палатка стоит, там вещи. Мать за палатку сожрет, если украдут, а собирать и таскать на себе, и ругаться с Аной тоже совсем не маст.

Придется идти вдвоем в «Кокос», понял Женька, ну и ладно, там разберемся, на месте.

На пляже уже было совсем пусто, народ стягивался к центру веселья, солнце укатывалось за рыжее, а теперь уже потемневшее полотно степи, что раскинулась за низким береговым обрывом. И ветер, наконец, стих, но комаров не было. Не было и Аны. Женька собрал коврик, почти занесенный песком, встряхнул и, повесив на руку, пошел к палатке, на смех и голоса.

Ну, разумеется, посреди травяного пятачка сидели на корточках два незнакомых парня, в плавках и в бейсболках, один курил, другой что-то оживленно рассказывал. Снизу вверх, замолчав, посмотрели на Женьку.

— Щас выйдет, — сказал тот, что с сигаретой, — пока там будете, посторожим. Ана попросила.

Женька подождал еще, но парни молчали, и он просто кивнул, не стал говорить имени, они ведь тоже не сказали ему. Интересно, кто они Ане? Неужели она, прям, со всеми ими спит, как постоянно везде сует под нос, что ее все любят? И тут же пришел второй вопрос — неужели она думает, что это всем надо рассказывать, и все, прям, ахнут и кинутся на нее? Третий, насчет, неужели она уж такая стоеросовая дура, Женька благородно отринул, и думать не стал.

А тут и Ана вылезла из палатки, задирая согнутые ноги на высоченных шпильках — пятиться, как нормальные люди не стала, постаралась покрасивее, но вышло все равно смешно. Понимая это, девочка резко выпрямилась и ойкнула, бережно поправляя трикотажное черное платье, коротенькое, без лямок и с разрезом на бедре.

— Коленька, Костя, мы ушли. — тонкий пальчик покачался над головой Коленьки с сигаретой, — девок ни-ни, ясно? Часа через три вернемся.

— Та идите уже, — сказал Костя, валясь на землю задницей и вытягивая облепленные песком ноги, — сказали, посторожим.

Ана уцепилась за Женькин локоть. Скомандовала:

— Пойдем по дороге, а то у меня каблуки.

На грунтовке ей все равно пришлось разуться и, ойкая, она висла на Женькиной руке, неуклюже перебирая ногами по засохшим глиняным кочкам и ямкам. Почему-то не болтала о пустяках, может, сильно раздражалась от дороги, гадал Женька, но был доволен, что не приходится кивать и агакать на всякую ерунду. Тут уже было темно, солнце играло зарю над черной кромкой обрыва и от алого неба тень казалась еще гуще. Изредка проезжали мотороллеры и машины, пыля сушеной глиной и обдавая музыкой из раскрытых окон.

— Они тебе кто? — спросил Женька, решив, что имеет право, полдня уже на побегушках у красотки Аны.

— Колька с Костей? Та… — девочка споткнулась, наваливаясь на его плечо, — вот паскудство, скорее бы уже после школы и права. Буду сама ездить.

— Встречалась, что ли?

— А ты ревнуешь? — Ана довольно хихикнула.

Женька хотел сказать честное «нет», но ведь обидится. Пожал плечами, которые уже ныли от рюкзака и повисшей на локте спутницы.

— Перестань, — утешила Ана, — они просто с Норисом тусуются. А Норис сказал, если мне что надо, чтоб делали. Ты что, Нориса не знаешь?

— Ну, слышал да.

Ана свысока усмехнулась, бросив его потный локоть и обходя, чтоб повиснуть на другом:

— Стой. А то у меня рука устала. Нориса все боятся. Он очень опасный. А меня он любит. Поэтому меня никто не трогает, это раз. А еще его пацаны, с его тусовки, они знают, если я попрошу — надо делать.

— Встречалась, что ли? — спросил Женька уже про Нориса.

— Ага, — легко ответила Ана, — как хорошо, уже пришли почти. Стой, я обуюсь.

— Он же старый. Ну, в смысле…

— Потому, Женечка, мы с ним просто дружим, — наставительно объяснила Ана, — он хороший, он меня бережет.

Женька возвел глаза к небу, темнеющему над белым куполом пляжного бара, и промолчал.

В «Кокосе» его посетило совсем уже полное отчаяние. Ана выбрала столик у самого танцпола, смеясь, махала рукой знакомым, и как у нее рука не отвалится, мрачно думал Женька, припоминая, сколько же у него в кармане шортов наличных. Хорошо, успел поменять мелочь из копилки вдобавок к вытащенным из нычки и своим карманным полтыщам. Закатанное в пластик меню пугало нулями после пары цифр, и он почти с ужасом ждал, чего же Ана решит назаказывать. Но она попросила порцию мороженого и коктейль. Женька мысленно подсчитал и решительно заказал официанту — пареньку в белых штанах и тельняшке — два мороженых и два коктейля. В рюкзаке, поставленном на песок, тыкалась в ногу прихваченная из палатки бутылка шампанского.

А вот Жени и Капчи среди цветной орущей толпы, прыгающей у самого столика, не было. И это совсем плохо, понимал Женька. Наверняка Капча утащил девочку в темноту, водит там под ручку, показывая на звезды, и распинается, брешет о своих путешествиях, в которых батя Капчи — разумеется, дипломат, а мать — фотомодель. Хотя на самом деле дядя Петя, который от них ушел, водил здоровенный грузовик, а тетя Валя торговала парфюмами в ларьке на центральном базаре…Он ведь сам сказал, в баре с Местечкой делать нечего, вспомнил Женька телефонный разговор. Вот же, козел какой.

Ана возникла из толпы, прыгнула на свой стул, но сразу вскочила, кинулась к Женьке, тормоша его за плечи и свешивая на лицо душистые пряди волос:

— Ты чего такой смурной? Смотри, кайф! Скоро салют будет! Ну, фейерверки начнут запускать. Ты чего не танцуешь, а? А то уведут у тебя Ану, плакать будешь!

Она вдруг замолчала, волосы скользнули и исчезли. Женька неловко повернулся на стуле, который увязал тонкими ногами в рыхлом песке. За его спиной рядом с Аной стоял тощий парень в белой рубашке, распахнутой до самого пояса белых же брюк. Черные от загара руки оттопыривали карманы. А над темным лицом белела сбитая набекрень шляпа-стетсон. По бокам парня молча и неподвижно высились еще трое — массивные, в каких-то тишотках и широких шортах. В бликах и вспышках не разобрать, что выражают лица четверки, только поблескивали из-под белых полей шляпы глаза.

Музыка стихла, но тут же завелась снова, ведя томную мелодию под легкий пересып шелестящих погремушек. Вступил хрипловатый женский голос. Стетсон приобнял Ану за талию и толкнул к плитам танцпола, уложенным на песок.

Это же Норис, понял Женька, хотя знал того лишь по разговорам в школе, и разок видел блестящий автомобиль за углом, рядом с которым стояли, наверное, эти же, скрестив руки. Ждали, когда их хозяин переговорит с Лилькой Петровой, главной школьной красоткой. Два года назад это было, Лилька уже не учится. А Норис, значит, продолжает себе школьниц выбирать.

Ана замялась, взглядывая на Женьку, и он привстал — не понравилось ему выражение ее лица. Но тут же на плечо опустилась тяжелая рука.

— Сиди, щенок. Пока взрослые базарят, — скулу обдал крепкий запах курева.

Один из парней сел на место Аны, вытянул ноги под пластиковый столик. Поднял пузатый бокал с бумажным зонтиком. Ухмыляясь, выглотал еле тронутый Аной коктейль. Подвинул к себе стеклянную вазочку и принялся ковырять ложечкой взбитые шарики мороженого, посыпанные орехами и политые цветным сиропом.

Музыка длилась и длилась, пару раз Женька увидел танцующую пару — голова Аны лежала на узком белом плече, глаза закрыты. А ее партнер поверх темной макушки равнодушно рыскал взглядом по лицам и фигурам танцующих. Наткнувшись на Женькин взгляд, осклабился, блеснув зубами. И встряхнув девочку, завертел ее, прижимая к себе спиной и обхватывая под грудью.

У Женьки заныло внутри от нехорошего предчувствия. Вот сейчас надо бы позвонить Капче, все же какой-никакой, а друг, кроме него и Аны тут вообще все чужие. Но что скажет громила с мороженым, если он начнет набирать номер?

Наконец, песня закончилась, Норис вернул Ану к столику, церемонно склонился, целуя ей руку и усадил на стул, с которого быстренько сорвался поедатель чужого мороженого. Но уходить компания не стала. У стола появился еще один стул, его вежливо придержали, чтоб Норис удобно уселся, касаясь локтем Аны, и положив щиколотку в белой брючине на колено другой ноги.

В микрофон, смеясь и повторяясь, рассказывали о фейерверках, звали на берег, предупреждали грозно, но тут же снова смеясь, об опасностях ночного купания, призывали не заплывать за буйки. Народ, гомоня, тянулся к выходу — прорехе в низеньком пластиковом штакетнике, огораживающем территорию бара. Теперь вместо громкой музыки под белым высоким куполом играло что-то томительно тихое, томное, мурлыкало на два голоса — мужской и женский. Стал слышен кашель, чей-то хмельной спор за крайним столиком, женский смех и звон бокалов за барной стойкой. Из песчаной ветреной темноты — удаляющиеся крики и смех.

— Так что празднуем, моя киса? — Норис спрашивал Ану, но смотрел на Женьку, и тому показалось, что он не в шортах, не в любимой тишотке с бородатыми рокерами, а в школьном костюмчике, в гольфиках и с портфельчиком — первоклашка.

— Да ладно тебе, Чак, — Ана нерешительно усмехнулась, пытаясь сбоку заглянуть ему в лицо, прикрытое белой шляпой, — мы просто так. Фестиваль же.

— Что-то ты зачастила. Просто так. А?

Ана еще раз засмеялась, тронула пальцами его руку, лежащую поверх щиколотки задранной на колено ноги. Норис дернул ногой, словно отгоняя комара, она с обидой убрала руку, взялась за пустой бокал с помятым зонтиком. Вдруг сказала с вызовом:

— День рождения празднуем. Мой!

— Уже? — Норис обернулся к ней, толкая шляпу пальцем повыше на лоб, — разве?

— Конечно, — торопливо кивнула Ана, выпрямляясь, — ты бы почаще звонил, вот и знал бы. Или трубку хотя бы…

— День рождения? — перебил упрек собеседник.

— Да. Вот и Женька скажет. Ты не подумай чего, мы в одном классе учимся, я его взяла, просто, чтоб не одна. Понимаешь? Ну, чтоб было похоже, что я с кем-то, чтоб никто не приставал. Да, Жека?

Женька сглотнул, но его ответ никого не интересовал, Ана, торопясь, продолжала говорить.

— Ну, смотри, если бы я хотела, с кем-то. Я бы закадрила кого-то. Настоящего кого. А мы чисто по дружбе, как раз. Ты понимаешь ведь?

— Сомневаешься, что ли?

— А?… — вопрос выбил Ану из колеи, она пошевелила губами, видимо, соображая, обиделся ли Норис и на что именно.

— За дурака меня держишь? — перевел тот свои же слова.

— Ча-ак, — протянула девочка, старательно смеясь, — ну-у, какой ты! Тебя? Да ты что, нет, конечно! Я просто не хочу, чтоб ты думал. Совсем-совсем не хочу. Что я. Что я из таких вот.

— А мне тут много чо говорили. Про тебя. Я думал, нормальная такая киса. Маленькая только.

Тут он развернул стул и уставился в лицо Аны блестящими глазками на темном лице. Медленно, будто раздумывая над чем-то, договорил:

— А выходит, уже и не маленькая. Да? День рождения празднуешь. Сегодня, что ли?

— Нет. Ну что ты. У меня неделю назад был! Мы просто решили чуть-чуть отдохнуть. Ну да, в честь дня рождения. А так я и не поехала бы. Женька прицепился, так просил, так просил! Мы с ним с детского сада дружим, так просто.

Женька собрался возмутиться, но понимал, помочь Ане он совсем не сможет, так что, хотя бы промолчать. Не орать же в ответ, врет она все. Тем более, про день рождения она тоже соврала, у нее в самом начале зимы будет днюха. Он бы и не знал, но она каждый год в класс торт притаскивает, для девчонок своих и еще гору подарков — хвастаться.

С берега бахнуло, зашипело, нестройно закричали люди, мелкой россыпью застреляли ракеты, взлетая и вспыхивая, сыпали на песок и воду цветные огни и колючие искры.

Норис встал, аккуратно отряхивая белую коленку. Ана следила за ним подсолнухом лица, которое меняло цвета — из зеленого в красный, потом желтело и вдруг становилось светлым, когда залп тускнел.

— Поздравляю с днем рождения, — скучным голосом сказал Норис, — теперь ты уже совсем большая девочка. Пит, Зяма, сделайте большой девочке подарок.

— Босс, — напомнил о себе третий, тот, что ел мороженое.

— И ты, Телега, конечно, — согласился Норис, — только меня отвезешь и возвращайся. Поздравить нашу большую девочку. Со вступлением в настоящую взрослую жизнь.

Телега шумно вздохнул и пошел следом за боссом, куда-то к барной стойке. Ана резко повернулась вместе со стулом, провожая их глазами. Оттуда слышались обрывки фраз.

— Шоколад. Ту коробку… бутылочек…еще бы! Конечно… наберу.

И все. К столу Норис не вернулся. Ана положила на столешницу руки, сжимая кулаки и посмотрела на Женьку. Тот, поднимая за лямку рюкзак, встал, отпихивая стул.

— Ладно. Пойдем, да?

Но за спиной Аны воздвигся один из парней, ухмыльнулся, кладя обе руки на ее голые плечи и придавливая.

— Ты иди, пацан. А киса остается.

— Я не могу, — испуганно возразила Ана, — ты что, Зяма! Зямочка, мне же домой. Мама. Волноваться.

— А палатку ставили? — удивился Зяма, продолжая удерживать ее плечи, — Колю с Костиком посадили сторожить. За дебилов нас держишь?

— Палатка — это хорошо, — гыгыкнул Пит, толкая Женьку мощным боком, — романьтика, звезды-пезды. Надо Телеге звякнуть, чтоб знал, куда подъехать. Вот за что уважаю я Нориса, своих не обижает. Такую девочку подогнал. Ну что, веди в свою палатку.

— Женя, — в голосе Аны звенели слезы, — Жень…

— Я сказал, — Пит, наступая на лямку рюкзака, театрально нахмурился и рявкнул на Женьку, будто на приблудного бродячего пса, — а ну, пшел отсюда, а то я тебя! Вот щас я тебя, у-у-у…

Вдвоем радостно захохотали, и Зяма, подхватив Ану под локти, приподнял, ставя на ноги, как большую куклу. И, будто кукольная, мотнулась голова, когда она вскрикнула было, но тяжелая ладонь даже не ударила, а просто пихнула ее в скулу.

За дальним столиком трое посмотрели быстро и отвернулись, а потом, так же быстро встав, растворились в темноте. За барной стойкой передвигалась темная фигура бармена. Тот самый, с тоской понял Женька, который смеялся с Норисом. Да что ж такое творится. И что делать?

Ана, всхлипывая, шла за уверенным Зямой, который тащил ее за руку. Пит, уже не обращая внимания на Женьку, двинулся следом.

— Врет! — крикнул Женька, глядя им в спины ненавидящим взглядом и смаргивая злую слезу, — она все врет!

Пит медленно повернулся, свешивая тяжелые кулаки.

— Чо сказал? Ты мне, что ли?

— Нет у нее. Дня рождения нет. Она брешет. Чтоб, типа, я взрослая такая вся. Малолетка она!

Зяма резко дернул Ану за руку, она почти упала на него, переступая по рыхлому песку каблуками. Заплакала, шмыгая и подвывая, затрясла головой.

— Ну? — проорал, продолжая дергать, — чо он? Врет?

— Да-а-а.

— Что «да»? Тьфу, вся морда в соплях. Малолетка?

— Да-а-а! Зямочка-а-а.

Тот выпустил вялую руку, растопыренной ладонью пихнул девочку в грудь. Она упала на колени, свешивая волосы к песку и продолжая рыдать.

— Так, — сказал нехорошим голосом, огибая сидящую на песке фигурку и приближаясь к Женьке, — защитничек, бля. Любишь кайф поломать, да? Вот сейчас и получишь, и телка твоя сопливая получит тоже. Чтоб не крутила жопой, где не надо. Ты поняла, тварь мелкая? Дома надо сидеть. Уроки учить! Ты…

В кармане Женьки запел смартфон, и он, не думая, рванул, прижимая к уху.

— Да! Серега? Ты где? Вы где все? Мы? А рядом. Да вот, нас видно же.

Замахал рукой в сторону вспышек и смеха.

— Ну да. Подходи.

— С Аной там что? — внезапно сам догадался Капча, перебивая несвязные речи в трубке, — да не ори, мы тут уже.

Они выскочили совсем с другой стороны, сбоку, Капча, перепрыгивая белый заборчик, свалил секцию под негодующие вопли бармена. В секунду оказались рядом. И Женька стремительно затосковал еще больше — таким незначительным показался рядом с двумя бугаями тощий Капча, и невысокая Женя в каком-то легком платьице выглядела хрупкой, как фарфоровая сахарница из бабушкиного серванта. Вдруг усилился ветер, хлестнул по мокрому лицу Женьки злыми песчинками.

— Ой-й-й, — по-бабски запричитал Пит, передергивая плечами и прикрывая голову огромными лапищами, — ой боюся-боюся, мамочка рОдная!

Не переставая кривляться, подступил к Женьке ближе, вдруг одна его рука оказалась на вороте тишотки, подтягивая его к другой, которая стремительно неслась от мощной груди прямиком к Женькиному носу. Последнее, что тот услышал среди вспышек, шипения, дальнего смеха и радостных криков, был грозный вопль Капчи:

— А ну, не трожь ее, паскуда!

Затем между кулаком и носом не осталось ничего — наступила тихая и кромешная темень.

Глава 5

Женьке снилось, что он океан, огромный и спокойный, вот только в районе живота разразилась настоящая буря, а над архипелагом шеи, где торчал остров головы, понаехав, трудилась целая армия экскаваторов. Морщась, он уже собрался раззявить рот, чтобы прикрикнуть на бестолочей, хороший ведь остров, крепкий, каменный и вообще — заповедник с пеликанами. Но испугался, что рот марианской впадиной высосет с поверхности всю воду, а заодно утопит экскаваторы с их экскаваторщиками. Потому просто открыл глаза. И тут же закрыл, раскаиваясь в простом, казалось бы, решении. В поле зрения на секунду явились какие-то белые паруса, хлопающие на ветру, а в голове взорвались тыщи ракет, швыряя в переносицу раскаленные иглы.

Боясь пошевелиться, он застонал, но тут же притих — ракет в голове прибавилось. Летали, стукаясь об череп, и даже думать от них было больно. Тогда он перестал пытаться, лежал тихо-тихо, боясь начать хоть что-то и выжидая, чтоб через время сделать еще попытку.

А потом пришел голос. Откуда-то из-за головы, сказал нараспев, словно пробуя слово на вкус, словно оно — булка, или пирожок с начинкой.

— Про-о-вин-ци-я… — голос оказался мужским, сочным.

Повторил еще раз, кашлянул, словно распеваясь, и продолжил:

— Терра. Те-ерра инког-нита! Гм…

После паузы:

— Что там у нас еще? А? Ну, хорошо, да. Усадьба. У-у-усаадь-ба. Пожалуй, нет. Полис. По-о-лис… М-м? Столица! Столица, в конце-концов. М-да…

И вдруг, явно рассердившись, сказал совсем другим тоном:

— И все равно не понимаю. Не по-ни-маю! А почему тогда не поселок городского типа? Прекрасно ведь, ах ты моя Пэгэтэ! Нет. С тобой даже спорить бесполезно! В голову лезет сразу «Пэгэтэ ты моя, Пэгэтэ», и нечего хихикать. А имя? У вас, милая моя, иссякло воображение? Что? У мироздания миллионы прекрасных имен!

Женька осторожно повел носом. Легкий ветерок принес запах, и боль в голове притихла, только нос казался тяжеленным бананом и ужасно ныла переносица. Глаза он не открывал, но вместо привычной красноты на внутренней стороне век поплыли, сливаясь, легкие пятна знакомого цвета.

— Лаванда, — разлепил он пересохшие губы, шепча еле слышно, только для себя, — ла-ван-да…

— О, — с неудовольствием отозвался мужской голос, — ну, давай, просвещай своего героя, мадемуазель Местечко. И почему, собственно — он? Не нашлось поинтереснее?

Женька оскорбленно распахнул глаза. И сразу же прикусил губу, а следом тут же пожалел, что прикусил, в губе застреляло болью. Или это зубы болят?

В поле зрения вплыло полузнакомое лицо, склонилось, держа в широких глазах озабоченное выражение. Пухлые, в трещинках, губы разомкнулись, пропуская слова:

— Он сильный. И добрый.

— Кто? — хрипло спросил Женька, стараясь не опускать веки, но голова снова заболела и глаза сами закрылись.

— Лечи, — провозгласил мужской голос язвительно, — оберегай! Окружай заботами. Лелей, я бы сказал! И холь!

С каждым словом голос удалялся, потом заскрипело, хлопнуло. И вдруг заорал, смягченный помехой и расстоянием:

— Меотида! Мео-ти-да, негодное ты существо!

Женька лежал с закрытыми глазами, слушая, как рядом шевельнулись руки, одна, легко касаясь, поправила ему волосы на потном лбу. Что-то звякнуло, капнуло несколько раз, на лоб легла прохладная мокрая ткань, капли защекотали уши, сбегая по шее к плечам. Все стихло, а через пару минут он поднял свою руку, пальцем сдвигая повязку с переносицы. Повернул голову, с некоторым удивлением разглядывая сидящую рядом Женю, которая, отвернувшись, что-то делала над небольшим столиком, вплотную придвинутым к его ложу. Вот показались руки, держащие граненый стакан, наклонили над его лицом.

— Вода, — сказала Женя.

И в его животе сразу возобновилась давешняя морская буря. Женька с испугом замотал головой, придерживая пальцем уползшую на ухо мокрую повязку. Какая там вода, добежать бы до сортира. И как ей сказать? Одновременно он понял, почему девочка показалась ему почти незнакомой. Лицо так близко, и сверху. До нее так — только мама. Похожа на маму, когда — так вот.

Она снова склонилась с озабоченным выражением. И снова стала так похожа на его мать, когда та мерила температуру или трогала горячий лоб, что он перестал стесняться.

— Мне в туалет. Срочно.

Боковой неяркий свет показал, как занялись краской пятна веснушек. Женя прикусила губу, потом слегка улыбнулась. Встала, протягивая руку:

— Тут рядом. Я покажу.

— Я сам. Встану.

Он сел, цепляясь за края жесткой койки, укрытой сбитым старым одеялом, не шерстяным, а сшитым из кусков, как в мультиках про деревню, русские печки и котов с мышами. Женя уже отошла к белой крашеной двери, по бокам которой бледным светом мерцали странные окна — тоже собранные из множества кусочков — квадратиков, прямоугольников и даже треугольных клиньев, все — в узких полосках деревянных рамочек. Ждала, наблюдая, как он, покачиваясь и на всякий случай держа вразлет руки, идет через комнату, неуверенно ступая по цветным вязаным половичкам. Когда подошел, открыла двери и вышла первой. Женька — за ней, в полном недоумении от картины, что открылась ему снаружи.

В окна смотрело небо и потому казалось логичным, что двери выведут ну, в коридор, или еще в какую комнату, какой-то квартиры, явно не первого этажа. Но, одолев три плоские ступеньки, Женька оказался на утоптанной земле, поросшей плотным ковром мелкой травки, она упруго проминалась под сандалиями, что хлопали о щиколотки незастегнутыми ремешками. Дорожка шла между каких-то деревянных сараюшек, впрочем, аккуратных, повыше и пониже, с запертыми и приоткрытыми дверями (за одной вдруг резко заквохтала курица), а через десяток метров сарайчики расступились, и Женька оказался на ближнем краю огорода с ровными грядками, которые, следуя небольшому подъему, уходили к неровной каменной изгороди, ему, наверное, по пояс. Слева, за парой деревьев, окруженных кустишками, притулился скромный беленый домик — в высоту больше, чем в ширину.

— Я тут подожду, — негромко сказала Женя, — тропинка вон, между помидоров. А то в доме воды нет, со вчерашнего дня.

Женя удивился, какая связь между водой в доме и уличным домиком уборной, но добредя, с неловкостью понял, все ж просто — тут вода не нужна, а в доме, наверное, еще один туалет.

…На стенке сортира снаружи висел пластмассовый рукомойник с пипкой, она загремела, цепляясь и выпуская из емкости струйку воды в эмалированный поддон, потом вода зазвенела ниже. Женька мыл руки, держа в ладонях подсохший кирпичик мыла, и осторожно, чтоб не беспокоить шею, крутил головой, пытаясь сообразить, где же они находятся. И как он вообще тут очутился. А где Капча? И что стало с несчастной Аной? Судя по его носу, вряд ли сам был суперменом и всех расшвырял, нет, явно вырубился с первого же удара. Кстати, про нос…

Вытирая руки жестким льняным полотенчиком, висящим на крючке рядом с рукомойником, Женька попытался разглядеть себя в зеркальном квадратике напротив. Сумрачное зеркало отразило как раз один только нос, сильно распухший. Потом — глаза, не очень заплыли, прикинул, вешая полотенчик обратно, но все еще будет, тем более на переносице расплывалось черное пятно свежего синяка. Он вздохнул и направился обратно, лавируя между роскошных помидорных кустов с чуть колючими ветками и алыми даже в зыбком бессолнечном свете атласными кулаками плодов. Один упал прямо на плитки тропинки, Женька нагнулся, взял в руку, усмехнувшись сравнению — кулаки, ага, — но тут же поморщился и снова стал похоронно-серьезным. Так меньше болело лицо.

Помидор протянул девочке, та кивнула, принимая. Оглянулась куда-то в сторону, видно было по серьезному лицу, соображает важное. И что-то решив, шагнула в сторону, куда за край сараев уводила еще одна тропинка, тоже поросшая ковриком мелколиственной травки.

— Скорее, кофе успеем. Ты кофе пьешь утром?

— Утром? — Женька шел следом, по левую руку тянулись задние стены сараюшек, увешанные всякими интересными штуками под узким навесом — топорики, длинная коса — совсем настоящая, какие-то кожаные ремни с пряжками и вдруг — здоровущий хомут, наверное — хомут, решил Женька, проходя мимо поставленных один на один деревянных бочонков, обшитых ржавыми жестяными полосками. И снова озадачился, замечая светлеющее небо и слыша с боков и откуда-то снизу мерное гульканье горлиц:

— Уже утро, да? Вот же… А-а как я? Ну, мы в смысле. И где?…

Женя ускорила шаг.

— Давай потом? Сперва кофе. И солнце.

В стеклянный дом она почти влетела, и Женьке пришлось придержать и самому аккуратно закрыть дверь, застывая на пороге от изумления.

— Ничего себе!

Домик походил на игрушку. Весь был собран из разного размера стекол, как и давешние окна, но тут из деревянных рам было все — стены и граненый купол крыши. От пола до женькиной макушки стекло заменяла полоса полупрозрачной стеклянной плитки — из такой когда-то в городе были сделаны автобусные остановки, это было очень здорово, но потом всю плитку побили и теперь остановки сварены из крашеного железа — лавка из прутьев, над ней козырек в два ската.

Внутри домика оказалась кухня, вполне обычная, со столом в середине и не новой мебелью из белого дсп. Мойка, сушилка, шкафчики и кухонные столы, все шло вдоль стен по кругу и только в одном месте была оставлена пустота, в ней — проем, в проеме видна узкая лесенка с изгибом.

Оглядываясь, пока Женя стремительно набирала воду в электрочайник, ставила на боковой стол кружки, сыпала кофе и сахар, он задрал голову к потолку. Снова повторил:

— Ничего се-бе!

Стеклянный граненый купол был отсечен от помещения непрозрачной площадкой потолка, в центре из него спускалась на цепочке люстра (тоже довольно странная, понял Женька, но решил рассмотреть ее позже), и видимо, именно туда, в самую стеклянную макушку, вела лесенка в проеме кухонной стены.

— Сейчас солнце выйдет, да? — он топтался, не опуская голову, в переносице толкалась, пульсируя, кровь, смотреть было немного больно, поплыл по кухне горячий кофейный аромат, щелкнул, отключаясь, чайник, завыла микроволновка, догоняя сунутые внутрь чашки до кипения. А за стеклянными гранями, ломаясь в них и расцветая, плыли невероятно прекрасные облачные перья, легчайших оттенков алого и лимонного.

— Да. Осталось десять минут. — Женя внимательно смотрела в освещенное окошко на карусель чашек, — надо успеть.

— Ох. Мы туда полезем? Давай чашки, я понесу.

— Уронишь, — Женя сунула ему в руки мягкое кухонное полотенце, — я понесу. Нет, мы пойдем в лабиринт. Не споткнись.

Через минуту они были снаружи, и Женька с великим сожалением окинул глазами граненую маковку стеклянного дома. Лучше бы там, на верхотуре.

— Кухню надо чинить, — объяснила Женя, ведя его какими-то закоулочками между обычных беленых стен, вдоль забора из деревянных кольев, на который свешивались ветки садовых дерев, — там верхние ступеньки провалились, не залезешь. А одному трудно, надо вдвоем.

— Одному кому?

— Потом, хорошо? — она пропустила его вперед, держа в каждой руке по горячей кружке, — открывай. Только. Жень…

— Что?

У нее было серьезное лицо и на пятнах веснушек снова занималась легкая краска, расползаясь по скулам и вокруг носа.

— Я попросить хочу. Ты там не болтай, ладно? Ну, пока солнце. И ничего не спрашивай. Там. Извини.

— Да, конечно, — Женька немного обиделся, потом испугался, что она увидит — обиделся, потом вспомнил про свой носище и черный синяк, успокоился, та не увидит.

— Сандали сними, — девочка еле заметно улыбнулась, не размыкая губ. Сбросила обувь и вошла первой, бережно неся перед собой кружки.

Войдя следом, Женька открыл рот, забыв убрать руку с края высокой калитки. Тут же захотел спросить, и вообще сказать «ну, ничего себе», но уже ж два раза говорил, вспомнил и промолчал, идя следом и потрясенно рассматривая стены и…, и… — да что оно вообще такое?

Каменные стены разной высоты казались мягкими, как подушки, светили густой побелкой, темнели голубоватыми тенями на каких-то кубах и возвышениях — то округлых, то с четкими геометрическими очертаниями. В стороны уходили боковые проходы, Женька заглядывал туда, торопясь за девочкой, спотыкался, когда под босыми ногами оказывались внезапные пара-тройка ступенек вниз или вверх. В один из проходов Женя свернула, и попетляв, они вышли на терраску из длинных, тоже беленых ступенек, но с нее не открывался ожидаемый вид: перед глазами снова был коридор лабиринта с разновысокими стенами. Только дальний его конец обрывался распахнутым прямо в небо проемом, полным алого сияния, выше переходящего в желтый, а еще выше — в нежную зелень и светлую голубизну.

Женя осторожно примостила кружки на белую ступеньку. Шагнув в сторону, вынула из беленой ниши тряпочный вязаный коврик, расстелила, уселась и похлопала рядом.

— Садись, вот тут как раз.

Он послушно сел, покосился на ее профиль, который временами скрывал легкий парок из чашки, которую она держала обеими руками. Женька взял свою, погружая лицо в густой аромат, вдохнул с наслаждением.

Тут было совершенно тихо, кажется, в первый раз за последние несколько дней, удивился он, никакого ветра, ни сквознячка. И птицы остались где-то там, за пределами беленого камня, чертившего светлеющее небо мягкими линиями.

На третьем глотке в проеме загорелся над черной линией горизонта красный уголек, стал чуть больше, еще больше, превращаясь в лежащую короткую полоску, она слегка изогнулась, становясь полумесяцем, светлея до огненно-алого цвета, потом — почти до белого, резко отороченного всеми оттенками красноты. И мерно, неумолимо поднимаясь, солнце вылезло из черной границы сперва половинкой, а потом уже целиком, огненным шаром, точно в центре открытого проема, заполняя белую геометрию удивительными тенями и красными всполохами света.

Женька забыл про свою кружку, держал ее на согнутом колене, обжигая донышком кожу. Это было так прекрасно, казалось, это вообще где-то в других местах. Может быть, в космосе, а может, в другой совсем реальности. Если прислушаться, далеко внизу утренне шумел город, ехали машины, собаки лаяли, вовсю пели птицы. Даже заорал петух, ему отозвался другой. Но все звуки отступали, не мешая испытывать полное погружение в волшебное «не здесь». Тени ползли по стенкам, ныряли в ниши и проходы, вдруг свет падал на незамеченную раньше башенку в виде раковины или столбик, выпяченный из гладкой стены. А откуда-то сбоку, в момент, когда солнце уже оторвалось от линии горизонта и отправилось на своем солнечном лифте в небеса, посыпались мелкие радужные огни, расцвечивая белые стены и такой же белый пол ярчайшими цветными точками и полосами.

Что это? — хотел спросить Женька, — откуда это? Там — что?

Но спутница попросила, чтоб без вопросов…

— Поставь кружку.

— Что? — он поднял к ней лицо, убирая с колена горячую кружку.

Женя, вскочив с коврика, поставила на место, где сидела, маленький штатив с серебристым фотоаппаратом, что-то там покрутила, нажала на кнопку.

— Десять секунд!

Смеясь, они побежали к небу, полному солнца. Полтора десятка шагов… Проскочили боковой проход, уколовший глаза россыпью сверкающих точек, кинувших на руки и коленки яркие радужные пятна. И встали на самом краю проема, повернулись к пищащему фотику, который требовательно мигал красным огоньком.

Женька успел взять девочку за руку, они застыли, а через секунду огонек мигнул и раздался еле слышный отсюда щелчок. Потом еще один и еще.

— Все, — сказала Женя, не отнимая руки, — три кадра. Пойдем смотреть?

— Сейчас…

Он смотрел вниз, узнавая место, но в полном удивлении, как получилось, что они оказались тут, а он совершенно не помнит. Самый центр города, гряда холмов, старые домишки на улочках, опоясывающих склон. Крайняя улица выходит огородами прямо на склоны горы, вернее, древнего холма, на склоны, покрытые степной травой, сейчас — совершенно рыжей от летнего зноя.

По такой же траве от наружной беленой стены вниз уходила узкая тропинка, стрелкой между сизых кустов полыни и ярко-зеленых, с красными ягодками, — гармалы. И терялась на подходах к уже полноценной улице, с ее крышами, кронами деревьев, квадратами огородов и дворов, которые можно было рассматривать сверху, будто открываешь крышку на ящике с игрушечными модельками.

Где-то там, за спиной, понял Женька, макушка холма, на ней обелиск, чуть поодаль — руины античного городища. А перед глазами сейчас — светло-оранжевая от солнца вода бухты, и солнце над ее левым краем, вышло из-за дальних холмов, что за городом. Вот, половину вопросов уже можно не задавать. Это западный склон, а дом, где внезапно оказался Женька, он вылез выше остальных, а его огороды, сараюшки, стеклянная кухня и волшебный белый лабиринт — еще выше, почти добрались до маковки не главного холма — что называется горой Митридат, а — до соседнего, он чуть ниже, но все равно во все стороны с него — почти весь город. Только женькина пятиэтажка скрыта сперва за склоном, а потом еще и за обелиском.

Он оглянулся, прослеживая взглядом мягкие переливы света на рыжих травах, дымку на витке грунтовой дороги, уходящей за седловину между двух холмов — первых в длинной гряде. Прикинул — метров триста пройти по дороге и оттуда можно показать. Где живет. Сейчас не хотелось, но домой все равно придется. Мама не станет волноваться до вечера, но днем нужно ей позвонить, они так условились.

— А… — он замялся, не продолжая.

— Уже можно, — засмеялась Женя, отходя от высокого наружного края беленой стены — выше человека, понял Женька, снизу, с травы, просто так не допрыгнуть. Потому, наверное, нет калитки.

И все равно, вопросов осталось так много, что он растерялся, забыв их все.

— А для чего это было? Раньше?

— Что было? — не поняла Женя, идя рядом и касаясь локтем его локтя.

— Ну, — он повел рукой, указывая на беленые стены, проходы и ниши, — тут вот. Оно для чего сделано?

— Для солнца, — удивилась Женя, складывая коврик и отправляя его обратно в нишу, где лежали еще какие-то вещички, — для света, в общем. Знаешь, как тут, когда полнолуние! И…

Она взяла кружки, снова чуть улыбнулась, словно решая — говорить ли.

— И для ветра.

— А, — у Женьки в голове образовалась каша. Вроде бы все просто она сказала, но в своей шестнадцатилетней жизни он с такой простотой столкнулся впервые. Оно что? Оно специально было сделано сразу вот, чтоб сидеть с кружками, смотреть в дырку в небеса?

— А кто делал? И для кого? И слушай, это сейчас солнце оттуда встает, так круто, да, а зимой оно почти над бухтой, так? И как же тогда?

— Потому лабиринт, — объяснила Женя, — там много мест.

— Угу. — Женька даже расстроился, соображая.

То есть, оно не просто построено, типа сидеть любоваться. Как лавочки ставят на обрыве над морем. А оно еще сделано так, чтобы во все времена года: находишь место себе и…, и — солнцу. Смотреть. Офигеть…

— Зачем? — но тут он увидел, как нахмурилось широкое лицо и ему стало неловко, — нет, я не то хотел, я хотел сказать, ну там… а! Я понял. Ты же фотки делаешь, да? Это можно целую серию сделать и куда-то послать. Повесить в сети.

Женя пожала плечами с широкими лямками светлого платья в цветочек. На плечах у нее тоже конопушки, отметил Женька, и тоже пятнами.

— Наверное, можно. У нас тут нет интернета.

— Как это? — он тут же вспомнил сортир с аккуратной дырой, прикрытой унитазным седалищем с крышкой и замолчал, сердясь на себя. Мама права, и Капча прав, все же он тормоз. Хотя, Капча как раз не стал бы деликатничать. Но может, поэтому здесь ты, а не Капча, напомнил себе утренние слова Жени — «сильный, и — добрый»… Если она про него, конечно.

— Кабеля нет, — сказала Женя спокойно, — и телефонной связи тоже нет. Чтоб позвонить, нужно на гору подняться. Или наоборот, вниз на две улицы.

Они уже вернулись в стеклянную кухню. Женька снова пошел по кругу, разглядывая рамочки и стекла, на этот раз отмечая трещины и облупившуюся краску, полуоторванный шпингалетик на фрамуге. Но все равно было очень круто. Над головой мягко задувал ветер, вольно гуляя из одной распахнутой в небо форточки в другую. А там, где все выше поднималось солнце, Женя, подойдя и дернув белый шнурок, опустила бумажную с виду шторку, которая свитком висела на белой перекладинке.

— Ты салат со сметаной любишь или с маслом?

— Все равно. Слушай. Кабель, можно же заявку дать, подключиться. Ну, я понимаю, это деньги, но вдруг там не сильно дорого.

— А, — она махнула рукой с ножом, встряхнула головой, чтоб убрать легкие светлые прядки, падающие на лоб, — мне не надо. Времени нет. Все равно.

Женька промолчал. Он, вообще-то, уже прикидывал, как сегодня вечером они будут трепаться в сети, допустим, в личке контактика, или в вотсапе. Сто вопросов можно спросить, тут же реально ужас, как интересно. И вообще. Чего ж это значит, поест он сейчас салата, а потом — пока-пока, Женя Местечко? И нужно как бы свидание назначать? Ведь в школу теперь аж через месяц! Черт! А он вчера все свои деньги спустил в Кокосе, как полный дурак. На какие-то дурацкие два коктейля и мороженое. Да еще и не сожрал его…

— Да. Слушай, смешно, но я совсем забыл. А как я вообще тут оказался? Что было-то?

— Тарелки дай, пожалуйста. Выше, ага, слева. Стеклянные давай. Три. Вилки там в стакане. Тоже три.

— Три? — но, вынимая тарелки и вилки для троих, он снова настроился ждать ответа. А этот дядька с голосом, потом про него.

— Ты совсем не помнишь, да?

— Помню, как вы… с Серым вы. Выскочили, через забор этот. И один заорал, урод. Тут я и получил. В нос прямо, — Женька поставил тарелки и потрогал кончик носа, — Капча орал еще. Ругался. Ну, Серый в смысле.

— Он руку вывихнул. Жалко, конечно, я не успела. А Ана — ее там подруга увезла, на тачке уехали. Сережу они с собой забрали. И вещи ваши.

— Вот блин. А точно вывихнул, не сломал? Ну, хорошо, что свалили. Так, а я?

— А мы ушли. Уехали, — поправилась Женя, отворачиваясь к плите и чиркая спичкой, — сюда, чтоб маму твою не пугать.

— На тачке, что ли? Денег же куча.

— Нет. Там рыбаки знакомые. Я попросила.

Она засмеялась, отворачиваясь от Женьки. Звонко, очень хорошо засмеялась, ему тут же захотелось подойти, увидеть, как улыбается, когда по-настоящему.

— На мотоцикле. С коляской. «Урал» называется. Шлем старый такой, и у тебя из него — один нос. Щиток убрали, а то ты носом стукался.

Смеялись вместе, но Женя все время отворачивалась, легким жестом прикрывала лицо рукой, и наконец, он понял, да она же стесняется, из-за переднего зуба. Снова вспомнил недопитые коктейли и бесполезно выкинутые на них почти три тыщи рублей.

Женя расставила тарелки. Разложила яичницу с кольцами красного болгарского перца, посыпала каждую порцию резаным укропом. И стала серьезной, вздохнула коротко, будто готовясь к чему-то важному.

— Садись. Я пойду. Позову.

— Кого? — немножко глупо спросил Женька у пустого, вкусно пахнущего пространства, ограниченного стеклами и зернистой прозрачной плиткой — девочка уже вышла и ее силуэт двигался по направлению к дому, ну то есть, туда, где он очнулся, слыша недовольный мужской голос, болтающий всякую ерунду про столицы и усадьбы.

И Женька мысленно сам себе объяснил: он тебе кто, этот дядька, вот я что хочу спросить, и чего он ко мне цеплялся, и как с ним говорить, и называть — как?

Глава 6

Но завтракать в итоге пришлось вдвоем. Женя вернулась молчаливая, решительно прикусив губу, разделила третью порцию по их двум тарелкам. Села, указывая Женьке вилкой на место за столом, покрытым клетчатой скатеркой. Сердитость избавила ее от стеснения и на осторожное замечание Женьки:

— Не лопнем?

Она ответила чуть звенящим голосом:

— Не дождется. Ешь, давай.

Женька послушно принялся жевать, стараясь не показывать, как больно зубам. Но девочка, мельком глянув, распорядилась ближайшим его будущим:

— Синяки уберем, когда поешь. И опухоль снимем.

— Э-э… Ты, что ли, уберешь? — улыбаться было тоже больно.

— Мы с тобой, — поправила Женя, глядя поверх его плеча в стеклянную стену, — одна я не смогу, так быстро.

Он кивнул, чтоб не перечить. Яичница была вкусной, как надо: чернели на белом крупинки молотого перца, желток сверкал солнышками, а поджаренные кольца перца болгарского пахли так, что кажется, насыщали просто запахом.

Один только раз он перестал жевать, посмотрев на Женю с вопросом и держа вилку в руке — за стеклом прошагала большая фигура, мелькнула над зернистой плиткой сломанная стеклянной преградой голова странной формы, мужской голос промурлыкал что-то воинственное, на непонятном языке. Уходя в сторону сараюшек, снова рявкнул на свою Меотиду, обругав ее, и с хозяйственным раздражением загремел у сарайной стены железяками.

— Коза, — сказала Женя и засмеялась, — это коза — Меотида. Они все время ругаются.

— С козой? — уточнил Женька, подбирая корочкой желто-белые разводы на темном стекле рифленой тарелки.

— Ну да. Спорят вечно.

Он сел прямо, вперяя в хозяйку пристальный взгляд. Ему даже вслух не хотелось спрашивать, ну, о чем можно спорить — с козой???

Но Женя осталась спокойна.

— Он хочет, чтобы Меотида ела разные травы, каждый день. И давала молоко разного вкуса. А она не хочет.

Девочка собрала тарелки, встала.

— Так что, побеждает в спорах Меотида. А когда он ее достает, она ест только полынь, ту самую, из которой делают абсент, горчайшую. И тогда молоко — тоже. Горчайшее.

Женька расхохотался, представив себе вредную козу, которая запихивается кустами невкусной полыни. Девочка засмеялась тоже, он снова заметил сколотый передний зуб, она заметила, что он заметил, и перестала смеяться, дернула рукой, словно пытаясь прикрыть рот, но не стала, только запылали скулы.

— Жень, — сказал он, — а что с зубом? Ты упала? Или как меня — стукнул кто? Ты вот зря. Так вот. Это же с каждым может. У меня знаешь, какие пломбы стоят, на коренных? Целые дома, а не пломбы.

Она сидела, опустив лицо, в легких прядях волос светились рубином уши, и из-за молчания он все говорил и говорил, уже путаясь в словах, думая сердито, да что за бред несу. Потому выдохнул и закруглился:

— А если денег нет. Ну, их же можно. Заработать как-то. Давай вместе!

— Я могу сама, — тихо сказала Женя.

И он сразу успокоился. То есть, все правильно спросил, она переживает и нужны деньги, так, хватит уже вспоминать этот дурацкий Кокос, конечно, знал бы, лучше бы отдал ей. Капча конечно поржет, знаешь телку всего один день, а уже хочешь ей все баблишко подарить, но с другой стороны — Ану он знает с первого класса, и что? Выкинул почти четыре тыщи, если с шампанским, а ей все равно, и кто-то другой уже сегодня ей будет покупать еще коктейльчики, за тыщи.

— Вдвоем же быстрее. И больше. Наверное. Я только не пробовал ни разу, так, чтоб не случайно свалились, или мать на карман. А заработать по-настоящему. Но я узнаю, хочешь? Да нет, я просто узнаю и все.

— Не все, — Женя посмотрела на него, и глаза у нее были сейчас совсем не цвета лаванды, а серые, светлые совсем, — еще я очень боюсь. Зубных врачей.

Женька выпрямился и расправил плечи, выкатил грудь, поднимая кулаки:

— Хочешь, я их всех! Рррасшвыряю!

— Перестань, не смеши! А кто мне будет лечить зуб?

— Тогда я буду сидеть рядом и держать тебя за руку.

Она посмотрела очень внимательно, слегка улыбаясь. И Женька подумал, у нее тыща улыбок, и все разные. А еще — глаза меняют цвет. Офигеть, в общем.

— Обещаешь?

— Клянусь! Вот, клянусь самой горькой полынью!

Женя кивнула, будто серьезно принимая обещание.

— Хорошо. Пойдем лечить твой нос.

* * *

Женька приготовился к тому, что они снова уйдут в комнату, где тахта с одеялом, он будет смирно лежать, а Женя станет менять повязки, мазать чем-то. Но вместо этого она повела его мимо большого дома к плитчатой дорожке, выходящей к передней части двора. Тут все было бы обычно, толстый старый абрикос, поодаль — дерево черешни, палисадник, полный мохнатых астрочек, прикинул Женька, разглядывая фасад с крылечком, застекленной верандой, множеством каменных пристроек, украшенных вазонами с вьюнками, но вот окна — странные, огромные, как стеклянные соты, и форточки раскрыты беспорядочно во многих местах. А еще дом смотрел не вниз, как все порядочные дома на улицах склонов, а вверх, на степные холмы. И еще — на крыше, и правда, полоскались белые полотнища, словно там толпились яхты, ловя парусами ветер. Когда лежал и открыл глаза, увидел над собой, но думал — показалось. Наверное, и в комнатах такое вот, интересное всякое…

— Мы наверх! — крикнула Женя в сторону сараюшек и хозяйственной тишины, состоящей из мерных ударов молотка, звяканья и невнятного ворчания.

— А он кто? — наконец, спросил Женька, когда вышли за деревянные ворота и направились по тропинке вверх, к седловине меж двух курганов, — и как зовут? А то неудобно как-то.

— Он сам скажет, — пообещала Женя, — я не могу. Нельзя.

— Ну, — Женька пожал плечами. Ковырнул на боку тишотки только увиденную дырку.

Жара смешивалась с ветром, он пригибал кустики полыни, тащил по грунтовой дороге пыльные столбики, похожие на крошечные смерчи. Идти вверх оказалось нелегко, вроде и небольшой подъем, но с каждым горячим шагом словно становился круче и круче. Женька шагал, стараясь не пыхтеть, в переносице каждый шаг отдавался ноющей болью. В какую-то минутку стало жалко себя — с таким ушибом скакать по колючей траве, как… как та Меотида. Лучше бы, не лежать, конечно, а полазить еще по двору, там, похоже, куча всего интересного и странного. Хотя там этот, который сам себя назовет. Очень похоже, что Женька ему не понравился, и это напрягает.

— А купаться ты любишь? — спросил, хрипло дыша и вертя головой, чтобы остудить кожу дуновением ветерка, — а, чего я, ты же на доске суперски выступала. Значит, любишь. Может, соберемся, поедем куда?

— Помолчи, пожалуйста. Тут встань.

Женя оставила его стоять на пригорке и стала ходить вокруг, не выбирая, куда ставить ногу, прямо по пучкам пересохшей травы. Замирала, поднимая лицо, будто слушала что-то. Иногда поднимала и руку, поворачивая ладонь. И, уйдя уже довольно далеко, вверх по склону второго холма, замахала оттуда.

Женька вздохнул и полез дальше, оскальзываясь на мелкой каменной крошке, что с готовностью сползала под сандалиями, пытаясь утащить его обратно вниз.

— Тут, — сказала девочка, похлопав по маковке очень неудобного валуна, серого, с выступами и торчащими из дырок сухими стеблями, — сядь. Глаза закрой, хорошо?

— Уши заткнуть? — улыбнулся Женька, ерзая по кусачим каменным выступам.

Женя подумала немного и кивнула.

— Да. Пожалуйста. Это недолго.

Молча смотрели друг на друга, и наконец, Женька, с юмором скривившись, подчеркнуто старательно сунул в уши указательные пальцы. Зажмурился. Сразу стало ужасно беспокойно. Как же интересно, живут глухие люди, вдруг озадачился он, чувствуя, как зной припекает голову, будто давит на темя пылающей ладонью. Слепые понятно, ходят, щупают все, палка у них. Полная печальная фигня. Но вот жить, когда ты с виду нормальный, но не слышишь шагов, голоса. Машин. И не выдернешь наушники плеера — послушать. Оказывается, тоже не сахар…

Вдруг пришел ветерок, совсем легкий, овеял потное лицо, коснулся воздушными пальцами носа, пробежал по закрытым глазам, и кажется, остался на переносице, держась там, как давешняя мокрая повязка. Только намного приятнее. На лоб упала капля, за ней еще одна. Женька дернулся, пытаясь сообразить, что это капает, посреди ясного жаркого дня. Может вообще — птичка-зарраза. Капли участились, но свет, проницающий веки красным, не стемнился, был тут, и Женьке показалось, кто-то поливает его из лейки, как морковку какую. Вся башка мокрая, сердясь на свою беспомощность, подумал он, передергивая плечами в тоже намокшей тишотке. И собрался открыть глаза, прекращая издевательства.

Теплые руки взялись за его запястья, отводя их от головы.

— Все. Можешь смотреть. Только быстро, а то не успеешь.

Он и посмотрел. Быстро.

Внизу, за улочками холма, за тугими шапками деревьев, что закрывали городские дома, за большим колесом обозрения, несущим свои колыбельки почти в небе, лежала вода бухты — невероятного тяжелого цвета — глубокая зелень с серым оттенком. И над ней, протягиваясь над всем городом, над ажурными решетками колеса, над зелеными деревьями и рыжей травой холмистой гряды, висела низкая туча, почти черная, с толстым брюхом, отражающим зелень воды. Женька задрал голову, щурясь от восторга — туча кончалась в аккурат над их валуном, солнечный свет резко очерчивал черный край, и сбоку в него была воткнута радуга — яркая, как на детских картинках. Переливалась не полукругом, а толстой скобкой, казалось, привязывающей край тучи к степи. И уходила в склон нижним краем буквально в десятке метров от них. А на головы и плечи, на волосы, руки и одежду, сыпал мелкий серебристый дождь, сверкал бусинами капель вокруг валуна.

Ветер вздохнул, усилился, трава затрепетала, сверкая мокрыми стеблями. И радуга, тускнея, растаяла, туча зашевелилась, сворачиваясь сама в себя, и вдруг, буквально в одну минуту, рассеялась, плывя по выгоревшей синеве сперва черными тонкими прядями, потом — светлеющими перышками, которые растворились в звонком от влаги, шуршащем ветреном воздухе.

— Офигеть! — перекрикивая шелесты и шуршание, заорал Женька, тыкая рукой в остатки тучи, — ничего себе!

— Что? — девочка смеялась, придерживая подол короткого платья, — не слышу!

Ветер уже радостно ревел, словно пытаясь сорвать всю траву и унести ее в море.

— Супер, я говорю!

— Это Соларис!

Откуда-то снова упал дождь, внезапной короткой завесой, и ветер тут же рванул, унес ее, темня влагой кроны деревьев.

И — все стихло.

Девочка подошла вплотную, с заботой осматривая Женькино лицо. Тронула пальцем нос, скулу, коснулась переносицы.

— Ну, вот, у нас все получилось. Хорошо, что ты не открыл глаза.

Женька недоверчиво поднял руку. Надавил на скулу. Корча рожу, поклацал зубами. Не болит.

— Слушай. Не болит! Совсем не болит. А что, и нос тоже?

На ее кивок скосил глаза к носу, пытаясь увидеть. Подышал через ноздри.

— Все хорошо, — успокоила Женя.

Снизу, где остался большой дом с большим двором, полным сюрпризов, донесся мужской требовательный голос.

— Сола! — кричал мужчина, стоя в распахнутых воротах, — Со-ла!

— Мне пора, — внезапно сказала Женя. Улыбнулась и пошла вниз, к тропинке.

Женька поскакал следом, оскальзываясь на мокрой траве, от которой тянулись в жаркий воздух струйки пара.

— Жень! Женя! Как это? А когда же мы? Ты мне телефон, а? Мы же хотели, денег там. И купаться.

Она шла удивительно быстро, почти летела, плавно касаясь подошвами сандалий каменной крошки на узкой тропе. И как только он прибавлял ходу, оказывалась еще дальше.

— А мой рюкзак? — прокричал с сердитым облегчением, — забрать же.

Маленькая фигурка в светлом платье обернулась, делая рукой указующий жест. И Женька нащупал на плечах лямки, привычные до незамечаемости: сам рюкзак мягко и легко бился в спину, пустой потому что.

Когда она исчезла за воротами, остановился, переводя дыхание. Снизу на него смотрел хозяин, мощный дядька в бороде и торчащих вокруг головы густых кудрях. Повел широченными плечами, сжимая лопатные ладони в тяжелые кулаки. И все это — не отводя от Женьки пристального взгляда на еле заметном в густых зарослях лице.

— Здрасти, — независимо сказал Женька, топчась в полусотне метров на склоне, — хорошего вам дня.

Побрел обратно, спиной чувствуя тяжелый взгляд хозяина упрямой козы Меотиды.

* * *

После полудня Женька сидел в комнате Капчи, захламленной разобранными старыми компами и увешанной по линялым обоям постерами. Доедая теплые оладьи, которые Серый притащил из кухни вместе с полбутылкой пепси, слушал треп болящего друга.

Идя навестить Капчу, опасался, что тот станет трещать про Женю Местечко, расписывая, как она классно летала на доске, и что там у нее в купальнике, и как сильно Капча ее возлюбил за вчерашний вечер.

Но единственное, что взволновало Серегу из перечисленного, было отсутствие следов на загорелом женькином фейсе.

— Нихренасе! — возмущенно завопил тот, включая свет в маленькой прихожей, где вешалка годами выпячивала десяток старых пальто и шубеек, накрытых ситцевой занавеской, — я не понял ваще? Тебе козел этот вломил, аж искры! Я думал, тебя скорая заберет! А у тебя рожа, как у Танькиного кролика!

Танька была его старшей сестрой, и сейчас возила по улице коляску с «кроликом» — месячным серегиным племянником, останавливаясь у лавочек: взросло побеседовать с бабками и мамашками.

— Только еще без диатеза, — дополнительно возмутился Капча, толкая друга в комнату, и держа раненую руку повязкой вверх, — а я? Елы-палы, тут месяц свободы, а я, как дурак последний, с вывихом. Слушай, там в больничке такие телки работают, медсестричками. Я грю, ой, девушка, не, грю, ой, сестра! Спаси меня, сестра! А Ана такая, та-а-ак, я не поняла…

Капча спиной закрыл двери, прижал лопатками живот обнаженной Дейнерис Таргариен, измазанной пеплом, с мелким драконом на плече, и со значением уставился на Женьку прищуренными глазами.

— Понял, да? — уточнил сиплым шепотом, — Ана меня заревновала! К телочке этой, в халатике. А жара, даже вот ночью, девки там носятся, коленки с-под халатов мелькают, опа-опаньки… Пришлось мне временно, ну сделать вид. Прикинулся ветошью, короче. А то! Если Ана сидит рядом, пока мне там руку бинтуют.

— Болит? — спросил Женька, усаживаясь в кресло, с которого вежливо согнал изящную сиамскую кошку Таю — а невежливо с ней нельзя, злющая, как три скорпиона.

Но Капча даже не услышал. И два часа без умолку трещал, расхаживая среди расставленных на полу системников, каких-то разобранных акустических колонок и спотыкаясь о валяющиеся провода. Трещал, уходя в кухню — стащить у матери горячих оладьев, трещал, жуя и заглатывая из горлышка пепси, трещал, даже отвечая по телефону какому-то страждущему владельцу ломаного ноутбука, то есть, через каждые пару слов прикрывал трубку ладонью и продолжал рассказывать Женьке о том, как Ана то, и как Ана се. Иногда путал, куда чего говорить, и пускался в путаные объяснения, показывая Женьке лицом и плечами, вот, мол, какой идиот звонит, не догоняет.

К третьему оладью Женька узнал, что Ана влюблена была в Капчу еще в пятом классе, а он пренебрег, и потом все, что делала первая школьная красотка, все это было из мести за те давние чувства. Ну, разумеется, подумал Женька, вытирая жирные пальцы комком старой тряпки, пахнущей канифолью. Еще бы. Конечно…

— Не веришь? — с вызовом прервался Капча, не закончив страшный рассказ о том, как они с Аной купались ночью в «Зюйде» и как им пришлось торчать в воде, потому что напротив устроилась компания каких-то ночных бандюков, костер стали разжигать, а мы там, прикинь, голые… как… как танькин кролик!

Женька дипломатично промолчал, но плечами таки пожал, вернее, они сами пожались.

— Так я докажу, — загадочным тоном пообещал Капча, запихивая в широкую пасть пухлый оладик. Вытер каплю варенья в уголке рта, размазав ту по щеке, — тьфу, гадость сладкая. Докажу! На спор, хочешь?

Женька изобразил на лице удивление. Задрал брови и приоткрыл рот. Гримасничать после того, как все утро болели зубы, скулы и переносица, а нос свисал, будто к нему гирю привесили, было ужас, как приятно.

— Какой еще спор, Серый? О чем?

Капча призадумался. Сел глубже в продавленное кресло, сгибая костлявые колени, так что Женьке были видны края старых шортов где-то там, в недрах кресла. Примостил на одно колено тарелку с черными разводами варенья. Пошевелил пальцами ног, упертых в край сидушки.

Поднимая палец здоровой, правой руки, осклабился.

— Вот я щас наберу ее и прикажу, чтоб мухой. На скалы, вечером. И ты мне будешь торчать, ну-уу… — он призадумался ненадолго, — фонарик свой, которым собак пугают, во!

— Ха, — сказал Женька, мысленно возмущаясь самоуверенности собеседника, — а если нет? Тогда ты мне что?

— Та, — Капча поставил тарелку перед лицом, как круглый щит, и, судя по жестам и звукам, принялся вылизывать с нее остатки «сладкой гадости» — вкуснейшего черносмородинового варенья.

— Я серьезно, — напрягся Женька, обидевшись на то, что биологичка, ведущая по совместительству обществоведение и даже начала психологии, называла эгоцентричностью, — ты, блин, уверен, что все вокруг тебя танцуют, да? Если Ана откажется, что ты мне торчишь?

— Фристайло! — замурлыкал Капча, дергая в кресле коленками и шевеля пальцами ног, — ракамакафо! Ладно…

Он спустил ноги на пол, шлепая в линолеум босыми ступнями, сунул тарелку под кресло и, опираясь на подлокотники, подался вперед, прожигая Женьку прищуренными глазами. Вернее, хотел податься и прожечь, но тут же зашипел, округляя глаза и прижимая к тощей груди загипсованную руку.

— Сережа! — грянул из кухни, пронесшись по коридору, заранее истеричный голос тети Вали — матери и свежеиспеченной бабушки, — я просила! Час назад еще просила! Танечка возвращается, и куда, я тебя спрашиваю, укладывать Эдюшечку? Господи!!! (Женька даже подпрыгнул и подумал, будь он Господом, наверное, поседел бы от таких воплей) да за что мне! Мне!!! Такие мучения! Одна притащила, в подоле, куды там, дюже современная вся. Феминистка! Мужик ей, видителя, не нужен! Мать ей вместо мужика. Второй — с комнаты не вылазит, или сунешься, а его уже нету!

— Щас! — заорал в ответ Капча (и Женька снова подпрыгнул), — и ваще, у меня рука!

— Рука у него, — язвительно прорыдала тетя Валя, громыхнув кастрюлей, — а у меня — жизнь! Всю отобрали, до самого донышка. Куда ж катится мир, а?

Женька поднялся, с насмешливой укоризной глядя на гримасничающего Капчу, который снова подобрал ноги и угнездился поглубже в кресле.

— Пошли. Чего там надо сделать, для Эдюшечки?

— Та пеленки поменять, в койке его. Танька щас кормить будет, потом спать его. Та на минуту делов. Успею. Пусть замолчит сперва. А то орет, а я уже не младенец же. Пусть на Эдюшечку своего орет.

Но Женька не стал принимать участие в борьбе идей, тем более, воплей тети Вали он перестал бояться еще в третьем классе, она была женщина добрая и решительная. Но, временами прикидывал Женька, мужья никак не задерживались, наверно, уши у них отпадали от ее криков.

— Теть Валя, где пеленки, мы щас сделаем.

Тетя Валя — бывшая баскетболистка, стояла у плиты в спортивных трусах, что топорщились вокруг сильных бедер, переминалась бесконечными ногами по растоптанным домашним тапкам. Под растянутой майкой лифчика не наблюдалось, некрасивое, костлявое, как у сына, лицо, было совсем молодым, и не скажешь, что дочке двадцать три, как будто сама она — студентка.

Быстро оглянувшись на Женьку, кивнула и снова уставилась на ковшик, из которого весело выбежала на плиту пышная молочная пенка. Кухня тут же наполнилась запахом горелого молока.

— Да чтоб тебя! — заорала ковшику тетя Валя, резко двигая его по решеткам, — в комоде! Сережка покажет. Две на клееночку, еще одну в ножках. И одну повесить на перильцы! Сережа! Се! Ре! Жа! Мать твою!

— Та иду! — загремел Капча, оскорбленно неся перед собой раненую руку.

— Я еще спрошу, — пообещала тетя Валя, немного убавив громкость, — спрошу, где тебя гада носило, чтоб руки ломать. Танечка! И где там наш хлопчичек, где моя радость, где мое золотое золотко!

Она выключила газ и, шлепая тапками, пронеслась мимо Женьки, почти впечатав того в коридорную стену. Подхватила из рук дочери младенца, который барахтался в складках пеленки.

— Эдюшечка, — фыркнул в большой светлой комнате Капча, тыкая пальцем в комод и в кроватку, то есть, указывая другу, что делать вместо себя, — думаешь, назвали Эдуардом, хотя бы? А вот фиг. Эдвард. Эд-вард, блин. Спохабили пацану всю жизнь.

— Из книжек, что ли? — Женька неловко разворачивал пахнущую мылом и молоком цветную пеленку, укрывая блестящее донышко кроватки.

— Не. Это когда мать за сборную еще играла, от завода. В Латвии у нее был такой. Эдвард. Эдвардус какой-то еще«…ус». Чи в Литве. Я один раз в шкафу лазил, так нашел фоточку старую, прикинь, кодаковскую. Ну я тебе скажу, и рожа у этого Эдварда. Прям, щасте, что она меня не тогда родила, а на год позднее. Чего? Ты чего ржешь?

— Серый, я блин, иногда офигеваю. Ты компы чинишь. Разбираешься там, в винтиках всяких. Даже бабла можешь слакать за починку, да?

— Ну? — мрачно поторопил его Капча, который ростом и сложением был сильно похож на мать, но что интересно — черты некрасивого лица в сыне повторились вполне даже привлекательными.

— Год… Перед тем, как родить, сколько сеструха твоя беременная ходила? Посчитай на пальцах. А потом уже радуйся.

— А… — Капча выпрямился, крутя пальцами край спортивных шортов, — ну… А, блин! Ты думаешь? Ты совсем, чо ли?

— Ничего я не думаю, — Женька примостил на перильце еще одну пеленку и отряхнул руки, словно сбивая с них младенческий запах, — это ты думай. И вообще, не виляй. Если проспоришь, чего мне отдашь, а?

— Во у тебя память, — восхитился Капча, — а пошли пройдемся? Заодно придумаю, чего тебе не отдам. Ма! — заорал в сторону покинутой комнаты, куда уже переместились тетя Валя, Татьяна и сверток с орущим Эдюшечкой, — мы погуляем пойдем. С Женькой.

Мать промолчала, но через полминуты выскочила, таща в руках комок памперса и ворох пеленок. Сказала сдавленно, пытаясь хоть так понизить голос:

— Если за куревом… Я все твои тряпки, в помойку.

— Та ладно, ма, — мирно сказал Капча, прыгая на одной ноге рядом с креслом и стаскивая драные шорты, — тебе каких купить? Парламент? Синий, да?

— Красный, — тетя Валя оглянулась на закрытую дверь.

— Синий, — не согласился Капча, — тебе лайт надо. Если не бросаешь.

— Мал еще, — величественно парировала тетя Валя, выпрямляясь во все свои метр восемьдесят пять.

— Так, — донесся через белую дверь сердитый девичий голос, — если про курево там шепчетесь, все нахрен повыбрасываю в помойку! И синий, и красный!

Капча уже переоделся, на удивление ловко пользуясь одной правой рукой. Толкая Женьку, вытурил его в прихожую, оттуда в подъезд, пока тетя Валя через двери льстивым голосом уверяла дочь, что никто не о куреве, и здоровье золотого Эдюшечки не пострадает.

На улице было ожидаемо жарко, зато не пахло пеленками и горелой молочной смесью. Воняло выхлопами машин, с заваленной хламом помойки вокруг трех зеленых контейнеров, вечно переполненных, несло овощной гнилью, небольшой ветерок носил пыль, от которой першило в горле и чесались глаза. Капча чихнул, фыркнул, промаргиваясь, и устремился в сторону большого сквера поодаль от их пятиэтажек. Сквер, украшенный десятком усталых от жары софор и редкими кустишками бирючины, носил гордое имя «городской сквер Деметры» — рядом находился античный склеп, огороженный каменным забором, но местные называли его по существу, хотя и не так романтично — «собачья площадка».

У Капчи и компании там было свое насиженное место — на каменном бордюре, укрытом длинными ветками старой неухоженной ивы. Такими длинными, что нижние ветки ее постоянно связывали свободными узлами, чтоб не возили по макушкам, но что странно, озадачился Женька, который тоже тут временами сидел, хотя не любил больших компаний, — что странно, никто их не обрывал и не обламывал. Хотя, конечно, вязать лиственные плети прикольнее, чем просто ломать. Это получше, чем некоторые придурки вырезают на коре старых тополей инициалы, чтобы потом год за годом видеть — не зарастают, а становятся толще и чернее. Будто дерево меняет шрифт с курсива на обычный, а дальше — на полужирный и жирный, сравнил Женька.

— Курнем, — скомандовал Капча, усаживаясь под гибкими петлями и узлами. Вытянул длинные ноги, нашаривая в кармане мятую пачку, — одна осталась, дам затянуться.

— Я не хочу, — Женька сел тоже, глядя через листья на выгоревшую траву, среди которой неопрятными горками валялись дворовые собаки. Три серых блоховоза и один внезапно совсем рыжий. Интересно, а нос у него конопатый?

— А давай ты мне баблом отдашь, — внезапно предложил Женька, стремительно выстроив мысленную цепочку от рыжего пса, через его конопушки, к лицу Жени Местечко, пылающему веснушками, оттуда — к ее рубиновым ушам и своему предложению заработать денег на починку зуба.

Капча закашлялся. Но Женька надавил без всякого стеснения:

— Ты же с клиентов своих лупишь за ремонт? Ну, и ты ж уверен, что победишь, так? Считай, никакого риска. Но если… если вдруг, то ты мне даешь штуку. Фонарик, между прочим, тыщу триста стоит. А в охотничьем они кончились давно. Не купить.

— Ну ты, Смола, — Капча задумался, не зная, какое поставить дальше слово, потому закруглился неопределенно, играя интонациями, — ну, ваще, Смола! Да-а… Не думал я, что ты.

— А что тут такого? — Женька рассердился внезапно и сильно, так что от обиды даже стемнилось перед глазами на мгновение.

Он мог бы сказать другу, о том, что всегда платил за него там, где нужна была чисто мелочишка. Троллейбус, мороженое, даже чистые бланки анкетные, когда они пару лет назад пахали в зеленхозе за копейки, через городское трудоустройство — всегда было так: «Смола, заплати» и кивок королевский, вроде он приказывает. Мелочь, конечно, реально копейки, но обидно, почему всегда он, а если большие траты, на шашлык с пивом, так разумеется, скидываются все поровну. Припоминать мелочевку вслух — совсем стыдно. Но и рисковать ценным фонариком Женька никак не хотел, тем более, знал он, зачем Капче фонарик с отпугивателем, будет гонять по квартире несчастную сиамскую Таю, чтоб у той еще пуще характер испортился… А деньги у Капчи всегда водились, все же иногда он умудрялся починить клиентам то старый комп, то плеер, а то и запаять кому-то из девчонок материн фен.

Так что, он просто упрямо повторил:

— Спорить будем по-взрослому. Я отдаю фонарь, без балды, сразу. А ты, если что — штуку мне. Или не спорим вообще.

— Малой! — крикнул Капча, отодвигая висящие у самого лица длинные ветки, — а ну, подь сюда!

Толстый мальчик с надутыми щеками мрачно посмотрел на ивовые кущи, отвернулся, пыхтя, залез по ступенькам в пластиковый купол горки и, так же пыхтя, торжественно съехал, вытянув загорелые ноги, похожие на исцарапанные сосиски. И только после этого, не торопясь, направился к иве.

— Вот гад, — восхитился Капча, — да я в его возрасте ссал, если на меня взрослый дядя просто поглядит!

— Кипятком? — съехидничал Женька.

Но Капча уже общался с призванным пятилеткой.

— Разобьешь, понял?

Тот с той же величавой торжественностью поставил ребром пухлую ладошку. Две руки встретились, закрепляя пари, две пары глаз испытующе заглянули друг в друга.

— Бей!

Твердая ладошка разбила рукопожатие. Капча протянул правую руку, они с пятилеткой попрощались, совершая ганста-ритуал: вверх ладонь, вниз, большой палец туда-сюда. И толстячок, расплываясь в гордой улыбке, отправился к брошенному пластиковому вертолету.

А Капча уже набирал номер, неловко сгибая вывихнутую руку со смартфоном.

— Ана? Ана-Вана, для меня нирвана! Чо ржешь, я тебе стихи! Кто? Да тут один поэт. В песочнице. Спецом для тебя сочинил. Слушай. Я чего хотел-то.

Он зыркнул на внимательного Женьку, скосив глаз. Отвернулся, отъезжая по горячему камню бордюра.

— Аночка. А как сегодня? Ну вечером. Да? Вот видишь, ваще, ништяк. Отлично! Значит, в восемь-ноль-ноль, у Тигровой скалы. Ага, чмоке! Возьму, конечно. Я ж…

Тут он подавился словом и, пробормотав что-то невнятное, отключился. Протянул Женьке широкую лапу, шевеля пальцами:

— Фонарик!

Женька недоверчиво смотрел на довольное лицо друга. Ведь ясно, что они заранее договорились встретиться, а Капча просто позвонил и уточнил. Вот тут надо вместе поржать, и пойти, ну, за мороженым, например, или купить тете Вале «Парламент». Подначивая друг друга насчет дурацкого спора.

Но у Капчи было серьезное, выжидательное лица, полное довольства. Женька все равно попытался:

— Шутишь, да? Вы же с ней и так собирались…

— А какое дело-то? — изумился Серега, — был уговор, что она согласится, сразу. Так? Ты слышал, она согласилась. И потом, это ж ты захотел, чтоб все серьезно. Вот так-то, брат Смола, если зассал, ладно, прощаю я тебе свой фонарик, но в следующий раз имей в виду, за свои слова отвечать надо.

Ах так… Перед глазами у Женьки закачалась вместо ивовых листьев багрово-черная пелена. Но он сдержался, полный недоуменного бешенства. И не так все прочее взбесило, как эта ухмылочка и голос, поучающий такой. Тоже мне. Герой любовник. Мачо-семачо. Суперпупермен.

Повторяя про себя обидные словечки (про Капчу), Женька вытащил свой телефон, тыкнул в список звонков. Прижал мобильный к уху.

— Аллё? — протянул в трубке звонкий голосок, — какие люди? Что хотел, Женечка?

— Ана, — сказал Женька, исподлобья глядя на сидящего Капчу.

Ступил подальше, чтоб тот не дотянулся рукой до телефона. Прикрыл микрофон ладонью, сдвигая пальцы только, чтоб сказать самому.

— Я что хотел-то. Ты можешь со мной вечером встретиться? Сегодня вечером?

Он боялся, что Капча заорет, но тот сидел, застыв, держал поперек груди белый нарост гипсовой лонгеты.

Девочка молчала совсем недолго.

— А ты щас где? Ты с Сережкой там, да? Во дворе, наверное?

— Нет, — он прокашлялся, — я это, на набережную иду. В тир. Так что?

Ана серебристо засмеялась.

— Во сколько? И где?

— А ты свободна, да? — уточнил, следя за Капчой и успев мстительно подумать, а вот тебе, Серега, за твои выебоны.

— Вполне! Как раз думала, куда бы вечер убить.

— Тогда в восемь, — сипло сказал Женька, — на молодежке.

Он хотел спросить, нормально ли? Потому что пляж, который тыщу лет назывался «Молодежный», туда еще мать бегала купаться, и тетя Валя тоже там зависала в ее молодости, он далеко от центра, хотя, конечно, в десять раз ближе, чем Тигровая скала за маяком. Но Капча же хвалился — свистну и прибежит. Так что, не надо заботиться. А тоже надо так — свистнуть. Наверное…

— В восемь не обещаю, — играя голосом ответила Ана, — но… в… одиннадцать… или в двена-а-адцать… минут девятого! Подъеду.

И засмеялась собственной шуточке.

— Ха-ха, — послушно поддержал ее Женька. Сказал «пока» и отключился.

Потом они помолчали. И Женька порадовался, что их разделяют эти дурацкие ивняки, мотаются перед лицом — не сильно видно, как там Капча. Хотел порадоваться и дальше — тому, что выиграл спор, и можно потребовать штуку рублей, а еще тому, что утер нос Капче за его (выебоны, подсказала голова), а ладно, за все, в общем. И за десять рублей на билет в маршрутке, снова подсказала голова, будто утешить хотела. Но прозвучало издевательски.

А самое было дурацкое, вообще непонятно, что теперь говорить. Даже сдать назад, сказать «та лана, я ж пошутил» — так Ана согласилась. Сам не ожидал, что так быстро. Даже не сказала, ой, давай пораньше, или там в другой день…Сказать, да я ей позвоню, откажусь — та же фигня. Даже просто заговорить на другую тему — как теперь? Типа, я весь такой благородный, уже не помню ничего, не знаю ни о чем. Капча его пошлет. И правильно сделает.

— Я пойду, — сказал Женька.

— Вали, — процедил Серега сквозь зубы.

Женька успел отойти на десяток шагов, когда тот его окликнул:

— Слышь, Смола! Штуку я тебе отдам. Через неделю. Не могу раньше.

— Да не надо, Серый.

Но Капча, прервав, обматерил его всерьез, так что у Женьки от неожиданности закипело лицо, кажется, вот-вот лопнет от жара.

В тени горки, завозившись, хихикнул пятилетка, прижимая к пузу ломаный вертолет.

Женька вышел на зной, который стал совсем уже диким, хотя дело шло к вечеру. Медленно пошел домой, удивляясь, чего успели они с Серегой наворотить и как теперь это все разруливать.

Глава 7

Дома было просторно и прохладно. Женька ушел в ванную комнату, залез в ванну прямо в шортах и тишотке, включил душ и стал поливать босые пыльные ноги, закрывая глаза от удовольствия. Выключая воду, закричал через неплотно прикрытую дверь:

— Мам? Ты дома?

В ответ, покачиваясь на толстых лапах, прибежал Боцман, совершенно сонный, но готовый внепланово пожрать, задрал хвост крюком и стал яростно тереться о косяк двери, взмуркивая, чтобы поторопить Женьку в кухню.

— Фиг тебе, — сказал Женька, прыгая на одной ноге и ловя другую в полотенце, — ты и так толстый.

Боцман согласно замурчал еще громче и побежал впереди Женьки в кухню, с надеждой оглядываясь. Но Женька на полпути коварно развернулся и пошел по коридору к маминой комнате. Вернее, к бывшей родительской спальне, зачем-то мысленно поправил себя, хотя уже год специально старался про эту комнату так не говорить и не думать. Тоже мне горе, думал иногда Женька, сердясь на материны мокрые глаза и что снова смотрела альбом со старыми фотками, радоваться надо, что разошлись, пока молодая и красивая, он не дурак, видит, как на мать мужики смотрят, когда по улице идет. И еще радоваться, что ушел к своей Оленьке, когда Женька уже вырос, а не пацан десяти лет, чтоб матери мозг высасывать, ой ихде наш папа, ой мама, где жеж наш папочка. Хотя… Тут Женька честно подумал, держась за круглую граненую стекляшку на двери, что и в свои десять не стал бы так ныть. Да и мама, она конечно, страдает, но он-то видит больше соседей и подруг ее — дома стала совсем другая, не как раньше. Может полдня проваляться на диване, установив рядом на широкой спинке лаптоп. А может целый день готовить какой-то замечательный торт, чтобы потом половину раздать соседкам. И еще — берет Женьку, когда он согласен, и вместе они усвистывают в прикольные места, куда раньше почему-то и не придумывали. Женька не дурак, конечно. Он в первую очередь присмотрелся, а вдруг мать пытается тоску-печаль задавить. Но нет, когда торчали у борта катера, где, оказывается, капитанит матери бывший одноклассник, смотрели на пенные усы по зеленой воде — она смеялась, как девчонка. Потом типа спохватилась, когда прощаться, и вся такая томная, в смысле серьезная. Женька тогда психанул просто, будто батя ушел — это похороны и надо траурную рожу кроить, а то вдруг кто чего скажет.

Он так матери и сказал в тот раз, когда обратно шли…

— Мам? — он легонько постукал в белую дверь, а то вдруг она там переодевается, и приоткрыв, сунул внутрь голову.

Вздрогнул, когда по ноге прошлось мягкое, лохматое.

— Боцман!

Кот вспрыгнул на застланный диван, который мама Лариса с тех пор, как ушел муж, не раскладывала в двуспальное ложе, и тут же задрал толстую ногу, сунул к животу голову и оттуда посмотрел на Женьку с великим неодобрением. Не дал жрать, дай красоту навести спокойно — написано было на расписном, как у индейца, лице в роскошных белых усах.

Женька осмотрел раскрытый шкаф, кинутые на стул платья и кофточки. Упавшие флаконы на полке перед высоким зеркалом — еще бабкиным. Повернулся — на двери, где он самолично привинтил вешалочку с крючками, висели рядом с фартуком и халатом сумка-шоппер и маленький рюкзачок. А вот дамской мелкой сумочки, годной только, чтобы дезик с помадой туда запихать, ее — не было. Значит, мать ускакала куда-то в гости. Или с Маринчиком на выставку какую. А могла бы и позвонить.

Он присмотрелся и поднял с пола листок бумаги, который сквозняком унесло почти под письменный стол.

«Женчик, каша гр. в х-ке, кота не корми. Телефон сел. Витамины! Я буду поздно. Мама».

Машинально Женька отметил, оказывается в дурацком «Женчик» нет мягкого знака, а думал все время — есть. Значит, мать с Маринчиком, наверное, в гостях. Ну и правильно, ну и молодец.

— Приказано тебя не кормить, — сообщил Боцману.

Тот сразу же бросил ногу, вскочил, выгибая спину, и с надеждой уставился на Женьку.

— Пошли уже, — сказал тот.

Из витаминов в холодильнике оказались помидоры и арбуз. Кашу Женька, разумеется, отверг, и вытащив початый арбуз, отнес в кухню, отрезал от него ломтик, вернее, ломоть шириной в свою ладонь, остатки арбуза снова унес в холодильник. А Боцману вывалил в мисочку половинку кошачьей консервы, чисто из мужской солидарности.

Поедая арбуз, думал. Вернее, пытался выбрать, о чем бы подумать, столько всего за последнее время наслучалось. Надо, наверное, про Капчу, вон уже седьмой час, к восьми он по-дурацки должен приехать на Молодежку. Конечно, не поеду, решил Женька, выковыривая из сахарной мякоти черные косточки, позвоню, извинюсь. И стал вспоминать склон горы, серый валун и Женю, как она стояла неподалеку, обратив к небу лицо и раскинув руки с раскрытыми ладонями. Было так здорово, что он тут же расстроился. Потому что убежала, даже телефон не дала свой, ну и что — связи там нет, сама же говорила, если уйти повыше — она есть. Он бы смску написал, а она прочитала бы. Когда сможет.

В тарелке уже стояла розовая лужица сока, в ней плавали стаей крошечных рыбок арбузные семечки. Женька поднес тарелку ко рту и выцедил сок через стиснутые зубы. Вытирая губы и щеки салфеткой, вспомнил сколотый зуб Жени. Вообще, если шагнуть в сторону от суеты, и все увидеть, как есть, то получается все очень странно.

Это мать его так учила. Шагни в сторону от суеты. Увидишь, все как есть. И вот тоже — он отвлекся от мыслей о Жене — она недавно стала так говорить, а раньше — никогда. Когда отец дома жил. Как будто он ей запрещал что-то, но ведь не запрещал? Другая стала. Хотя, как заведет со своим Маринчиком, ах, какой, ах Мариночка, и как же теперь… Будто урок отвечает, что всем одинаковый задали выучить.

Но — Женя. Женька сидел, глядя на черный смартфон, уложенный подальше от тарелки. Думал. Имена у них одинаковые. Бывает, да. Всякие Валентин и Валентина, а еще Саши-Александры. Но тот лохматый в бороде от ушей, он ее почти ругал, подкалывал сердито, насчет фамилии, что ли? Дразнил усадьбой и полисом. Может, у нее тоже родители развелись и нужно было выбрать, чью фамилию себе взять? Так бывает, кивнул сам себе Женька, крутанув смартфон на бамбуковой салфеточке. Тогда интересно, какая же вторая фамилия? Если выбрала — Местечко. Не дурочка, понимала же, дразнить будут всегда. Вон мать рассказывает, у них в конторе, взрослый же народ, и то постоянно чего-то ржут и придумывают вокруг фамилий. Олега Дмитрича, который внезапно поменял паспорт, взяв фамилию жены, теперь постоянно называют очень длинно — а, Колышкин, который в девичестве Филькинштейн? Хорошо, сам Олег Дмитрич понимает, что не со зла и не потому что он еврей, та все двадцать лет там знают, что он еврей, а вот когда взял фамилию жены, то и стали шутки шутить.

Женька надавил на кнопку, проверяя время. Пора звонить Ане, но совсем неохота слушать ее шуточки.

Ладно, решил, трогая пальцем рыжий нос Боцмана, который вылизал мисочку и уселся на соседнюю табуретку, положил мохнатый подбородок на край стола, принимая участие в мысленной беседе.

…Допустим, выбрала, потому что сильно любит. Мать там. Которая Местечко. Или наоборот, батю. Но в семейной жизни у них точно чего-то не так, если не могут дочери зуб починить. Хотя, она боится. Может, не идет просто. А их вообще нет, если она хозяйничает в стеклянной кухне.

— Может, они путешественники, — сказал Женька Боцману, сам улыбаясь, фантазирует, как первоклашка, — на полюсе!

…Зато косматый дядька ее позвал, почти как фильм этот, про океан в космосе. Соларис. Женька сразу даже не понял, потому что кино ему не понравилось, вместо космоса одна дурацкая любовь, предупреждать надо, что кинчик чисто бабский. Но, когда матери заикнулся, вот было разговоров — на целый вечер. Ах, «Солярис», ах шедевр, Толковский. Нет, Торковский. Кажется. Оказывается, старое еще кино есть, отечественное. И что же ты книжку не читал, Женчик, знаменитый роман фантастический. Да ты хоть знаешь, кто такой Станислав Лем? Ну, он ее тогда отбрил, еще бы — не знать Лема. Они с Капчой целый год в седьмом читали «Дневники Йона Тихого», ржали, как кони. Капча вообще книжек мало читает, но на эту запал. Тем более, там рассказики короткие. И было прикольно, как будто у них свой собственный язык, шифр разведчиков. Капча увидит в коридоре Тошу — учительницу астрономии, пальцем тыкнет и важный такой — «горечница безумная! Разновидность горечницы разумной!» и оба ржут, за животы хватаются.

Но про Солярис Женька читать не стал все равно, слишком там сложно и много рассуждений, мало приключений. Мать ему коротко пересказала. Вот когда она пересказывает, то кажется — где-то обязательно должна быть такая книжка — крутая совершенно. И такое же крутое по ней кино.

Но дядька от ворот кричал другое, вспомнил вдруг Женька. Он ее звал — Сола! А насчет Соляриса Женька напутал, потому что сама Женя ему говорила, нет, тоже кричала, перекрикивая ветрище — это Соларис, вот что кричала.

Так все запутано…

— Еще Меотида, — сообщил он Боцману. Тот расширил глаза, мол, слышу, и снова зажмурился, кажется, сладко заснул, прям подбородком на столе.

Женька вздохнул, взял смартфон и найдя номер Аны, приготовился слушать гудки и ее потом возмущение.

«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Пожалуйста, перезвоните позднее. Аппарат абонента…»

— Вот черт!

Было уже почти семь вечера. За тонкой шторой ярилось солнце, сквозняк гнал в кухню жаркий, как горячая вода, воздух. Даже вставать не было сил. Тем более, одеваться и куда-то идти. Хотя на гору, в странный дом, Женька не просто пошел бы — побежал. Но нужно разобраться с Аной. Она конечно, та еще змиючко-олэнко, но все равно будет честно — предупредить, что он не придет.

И снова тыщу раз жалко, что вечер так криво складывается! Мать удрала, как раз бы уйти на гору, позависать в стеклянном домике, получше увидеть белый лабиринт, ну или забрать Женю и полазить наверху, по гребням холмов. Там и жара не такая дикая, со всех сторон дует.

Он снова вызвал номер Аны. Снова сбросил несостоявшийся вызов. Времени у него — с полчаса. Потом, если эта каракатица не подключит мобилу, придется сгонять на Молодежку.

Женька ушел в комнату, кинул на диван простыню, чтоб не ерзать горячими ногами по покрывалу — оно жарче, чем прохладная простынка. Положил рядом смартфон и снова задумался.

И еще вот странность. Когда в первый раз Женю увидел, она показалась совсем некрасивой. Вот напрочь. Ни фигуры, ни лица, все какое-то будто специально другое. Вполне нормальное, конечно, но… Кругом, везде, в сети, в социалках, в рекламе, которую запихивают в пиратские видео, скачанные с торрента, — телки напрочь другие. Похожи друг на друга, как близняшки, да. Но потому и похожи, что хотят быть покрасивее. Чтоб ноги — длинные. Сиськи — круглые. Жопа опять же — как два шарика. Личико маленькое, глаза здоровущие. Волосы намаслены, чтоб висели. Конечно, есть всякие другие, как например, Натали из параллельного. Она пострижена под пацанчика, сисек нету, но у нее ноги от ушей и вообще она жутко красивенькая. Ана аж млела от счастья, когда та наконец, в другую школу ушла. А Женю Местечко никак красавицей не назовешь. Но почему-то, когда она болтает, на нее смотреть хочется. А когда улыбается, прикрывая рот ладонью, то у Женьки губы сами растягиваются, аж уши двигаются, как у кота. И вот сейчас, когда по материному рецепту, он впервые с начала их знакомства «шагнул в сторону» посмотреть, то даже вспомнить, почему Женя казалась некрасивой, он не может. Теперь скорее Ана кажется ему противной, со своей выпяченной задницей в белых лосинах и с постоянно намазанным тональным кремом лицом. Как… как фигурка на торте — вспомнил Женька шедевры, выставленные в стильной кондитерской. Такая же вся нарисованная и масляная.

Размышляя, он каждые пару минут брал смартфон и выслушивал вежливый механический голос. И наконец, решительно сел, шлепая в линолеум босыми ногами. Какого хрена! Так. Полчаса на поездку, ну там еще полчаса, вряд ли Ана приедет к восьми, а если не будет ее к половине девятого — сама, значит, виновата. А будет — он извинится и свалит. Успеет на гору к девяти. Жалко, что солнце уже садится раньше. Но все равно. Можно покричать ее снаружи. Она услышит и выйдет. Или выйдет косматый и натравит на меня козу Меотиду, прикинул Женька, засмеялся и ему стало совсем хорошо.

Уже одетый, он забежал в комнату матери, на обороте ее записки, усмехаясь, оставил свое послание.

«Записку нашел под диваном! Ты чего? Я ушел, буду поздно. Не волнуйся. Кот пожрал. Телефон заряди!!! Я позвоню».

Унес записку на кухню и, как положено, придавил сахарницей.

* * *

Закат Женька благополучно пропустил, успел только увидеть полыхающее алыми красками небо, когда усаживался в маршрутку. Значит, понял, на пляже будет совсем уже вечер. Хотя в такую жару народищу там будет — до ночи не протолкнуться. Хорошо, что сама Молодежка — она за скалой и старым яхт-клубом, а обычный цивильный пляж с песочком и грибочками — отдельно. Детишки с бабулями и семейства, что приехали на машинах, там и кучкуются. Хотя, вот если бы мне машину, мечтал Женька, трясясь на жарком колючем сиденье, я бы ездил далеко, туда, где много песка, нет никого. И — ветер. Мать все время вздыхает, ох, этот ветер, снова ветер. А Женьке нравится. Он ей все время говорит, ну если б не дуло, прикинь, жарища была бы! А она в ответ, ну-ну. Ты еще скажи, тебе нравится зимний норд-ост! А что? И нравится. Если одеться и капюшон на башку, на набережной такие волны. Дома, а не волны! Бахают, как пушка стреляет. Но машину батя забрал, так вместе решили — им с матерью квартира, ему — тачка и жить у Оленьки. Справедливо, конечно, еще не хватало, чтоб он ходил туда-сюда, мотал матери нервы.

Идя от остановки к берегу, Женька посмотрел на время. И немного занервничал сам, ускоряя шаги. Потому что уже почти восемь, а они толком же не договорились, где именно встретятся. Молодежка, конечно, маленькая — полсотни метров под нависшей скалой, но там постоянно трется народ, девки визжат, заходя в воду по острым камням, пацаны ныряют с маленьких скал, что торчат дальше в море. А потом девки визжат, потому что под водой травища, вырастает длинная — плывешь, гладит по пузу. Женька терпел Молодежку еще и поэтому — он травы не боялся, и можно было нормально там поплавать, не волнуясь, что ногой заедет кому по макушке.

Низом он идти не стал, поднялся по грунтовке на самую макушку широкой скалы, где совсем недавно, в августе, снова копались археологи, в развалинах еще одного античного городища. Ступил на край, заглядывая со скалы вниз. Вдруг она уже там и отсюда видно, где ждет.

Но среди смутно видимых в полумраке голов Аны он не разглядел. Снова вытащил смартфон, без надежды потыкал в кнопку, злясь на то, что, наверное, как мать, не уследила и теперь ходит с разряженным. А даже если бы собирались вместе купаться, он бы звякнул и нашлись бы в секунду, обычное дело.

Ветер гулял по разрытой скале свободно, шевелил сухую траву — высоченную, и как не спалили, удивительно. Кидался к Женьке, охлопывая его мягким теплыми лапищами, шевелил на лбу растрепанные густые волосы, дул в потную шею. Вниз спускаться совершенно не хотелось. Но придется. Вряд ли Ана полезет сюда на своих каблучищах.

— Жекочка?

Он резко повернулся, взмахивая руками. Ветер мягко толкнул его в бок. И только сейчас Женька понял — стоит на самом краю, а внизу острые края скалы и под ними далеко, как, наверное, три этажа — каменная плоскость, усыпанная колючей крошкой.

— Черт! — смартфон выпал из потной руки, кувыркнулся, исчезая в каменном провале.

Под ногами ничего не было видно, потому что почти напротив, подъехав по грунтовке к самому раскопу, автомобиль ударил дальним светом, слепя глаза и делая под ногами все совершенно черным, с яркими островками света на маковках острых камней.

Ана стояла перед машиной — тонким изящным силуэтом, изогнулась, уперев руку в бедро. Пропела с насмешечкой:

— Яви-и-ился все-таки.

— Ты же сама, — удивился Женька, прикрывая глаза рукой и пытаясь разглядеть, кто там, внутри машины, но не видел ничего, кроме завесы белого света и черной фигурки, — согласилась. А я тебе звонил, сказать хотел…

— Ты что-то слишком много. Болтаешь, — перебила его Ана.

— Что?

— Ничего! Лезешь, куда не надо. Тебя кто просил, на фесте, а? Кто просил встревать? Насчет меня!

Женька промолчал, ошарашенный истеричной злобой в ее голосе. Ничего себе! Он ее спас, припугнул шестерок Нориса. Получил за это по морде так, что не мог челюстью шевелить. И он же теперь виноват? А приехала на машине, вдруг с холодком по лопаткам понял Женька, ну да, у нее подруга с тачкой. Но вдруг…

В ответ на его опасения хлопнула дверца. Рядом с черным силуэтом Аны нарисовался еще один — явно не девчачий. Мощные плечи, бицепсы, выше света тонула в темноте стриженая голова — Женька успел ее разглядеть, когда водила наклонился, поднимая что-то уроненное.

— Так вот, Смола, — звенящим голосом продолжила Ана, — ты подойди, а то стоишь там, зассал, что ли?

— Нет, — осторожно возразил тот, нащупывая ногой ровную площадку, бездна за спиной его сильно беспокоила, — я смартфон уронил. Темно. Не могу найти.

— А я сказала, подойди! Потом поищешь свое барахло.

— Позвони мне, — попросил Женька, наощупь делая шаг от края скалы, — позвони, я его увижу. И свет. Я не могу же идти.

— Зямочка, — нежно обратилась к водителю Ана.

Женька скривился, опуская лицо и всматриваясь под ноги. Зямочка! Тот самый, что тащил ее в палатку, ясно зачем! И не один, на троих хотели поделить. Потому что урод Чак разрешил. Она что, совсем идиотка? Снова с ними будет хороводиться?

Свет внезапно погас, вернее, фары потускнели, фигура Аны потерялась в вечерней темноте. Снизу смеялись и вскрикивали, а сбоку, где пляжик поворачивал, следуя изгибу скалы, поднимался резкий запах жареного мяса.

Женька уперся руками в колени, пытаясь разглядеть смартфон. Может быть, ну его, и сбежать? Но бежать было некуда, да и машинку было ужасно жалко, шесть тыщ, целая куча фоток и музыки. Зяма его сильно пугал, а поиски телефона могли оттянуть общение. А еще, вспомнил Женька, там, куда уходят неровные провалы с верхушки скалы, есть пещерка, и пацаны трепались, что в ней подземный ход. Врали, конечно. А жаль.

Со стороны машины приближались тяжелые шаги. Женька успел удивиться, что слышит их, но сразу понял — ветер с той стороны, приносит. Вслед Зяме что-то чирикала Ана, по своей привычке сразу обо всем и не поймешь, чего ей нужно. Но ветер принес несколько слов, Женька, согнувшись, ступал вроде бы навстречу Зяме, но на деле шел все ниже, в сторону темного провала, к словам прислушиваться не стал, зато показалось или нет — расслышал в них страх. Страх?

Но рассусоливать о том, что чувствует Ана, было некогда. Пора решать. Еще один шаг, и он окажется в ловушке. Отсюда еще можно попытаться проскочить на боковую тропинку, что тянулась вдоль обрушенной низкой стены — Женьке по пояс. А шаг, и тропинка останется за спиной, и на ней — Зяма. Придется разбираться, что они там хотят. Ничего хорошего, мрачно подсказал внутренний голос.

— Куда полез? — так же мрачно осведомился Зяма.

И Женька от испуга этот решающий шаг сделал. Тут же впереди мигнул маленький квадратик света, погас и снова зажегся. Прикусив губу, он быстро, но аккуратно сделал еще несколько шагов, туда, где светил экраном его упавший телефон. Схватил, выпрямляясь и оборачиваясь. Зеленовато-бледное небо темнело на глазах, но еще показывало на фоне точечных звезд темную мощную фигуру, что согнулась, засматривая в пыльный каменный мешок.

Женька понял — Зяма сейчас засветит фонарь. И все. Некуда деваться.

Вытянул руку со смартфоном, тыкнул наугад два раза, надеясь, что автоматом надавил правильно. Мощный луч ударил через пыльную темноту, закруживая в белом свете пылинки. Зяма выпрямился, закрывая ручищей глаза. Заорал, приложившись башкой о козырек свода. И матерясь, включил свой фонарь, спрыгнул, не обращая внимания на треск тишотки, которая оставила на каменном выступе кусок рукава.

— Ах… ты… скотина мало-лет-няя…

Женька попятился, прижимаясь лопатками к буграм и выступам позади себя. Его смартфон внезапно погас, как будто слепящий свет фонарика (а никогда же не светил с такой силой), в минуту высосал весь заряд. И он остался в каменном мешке, освещенный совсем уже близким светом из огромной руки противника.

— Дебил недоношенный, — пропыхтел Зяма, перекладывая мобильник в левую руку, — да я…

И тут Женькин телефон заорал. Завыл сиреной, мигая в опущенной руке. Загремел каким-то маршем. Зяма от неожиданности качнулся, зарычал, бесясь еще сильнее от того, что вместо привычного удара приходится постоянно пугаться, занес руку.

Смартфон завибрировал и Женька, пытаясь закрыться, увидел на пылающем яркими красками экране — картинку. На мгновение забыл обо всем, как будто время тоже споткнулось и замерло, чтобы успел разглядеть.

Там, среди светлых плоскостей, уводящих к центру экрана, пылало солнце — огромным алым шаром, еле втиснутым в легкие рамки проема. И на его фоне стояли два силуэта — мальчик и девочка. Держались руками.

— Э, — сказал Женька, удивившись так сильно, что повернул картинку к Зяме, словно приглашая того тоже посмотреть.

И удивился еще сильнее, когда тот заорал, роняя мобильник и хватая себя за лицо. Из-под растопыренных пальцев бежали слезы, сверкая в могучем алом свете, что исходил из экрана. Шатаясь, Зяма шел вперед (а Женька так понадеялся, что тот развернется, отступит), хрипел что-то, набычивая стриженую башку.

Женька выставил перед собой смартфон, пытаясь светом удержать нападение. И вдруг заорал, как кричал косматый мрачный хозяин Меотиды:

— Соларис! — орал Женька, выпрямляясь под низким сводом, а еще кричал, — Со-ла! Со-ла-рис!

И замолчал, оказавшись в кромешной темноте, полной устойчивого теплого ветра. Сильнее сжал в пальцах мобильник, не понимая, что происходит — он стоит, или — летит? Или падает со скалы?

Другую руку нашли теплые пальцы. Рядом услышался смех.

— Ну ты и орал, — сказала Женя, потянула руку, увлекая его вперед — быстрее и быстрее, — я думала, у меня уши отвалятся.

— Я…

— Помолчи пока, — она дернула его за руку. И снова засмеялась, слушая, как он кашляет, наглотавшись тугих ветреных потоков, — не успела. Извини. Я скажу, когда можно говорить.

Сверху посвистывало что-то, пролетая, нет, успел подумать Женька, наверное, это мы. Летим. И тут же крепко приложился темечком в это пролетающее. Но не отключился, просто от боли стало вообще все равно — летят или бегут. И куда.

— Готово, — деловито сказала Женя, отпуская его руку.

— Охх, — ответил Женька, ощупывая макушку пальцами.

— Кай-Соларис-Фейе-Нот! — прогремел мужской голос над их головами, — как это понимать?

Глава 8

И снова Женька сидел на давешней тахте, тихонько ерзая по буграм старого одеяла, а Женя, намочив тряпку, прикладывала ее к ушибленному затылку. Голову Женька опустил и даже глаза прищурил, смутно видя через ресницы свои босые ноги. Пыльные, вспомнил, и постарался поглубже задвинуть их под тахту.

— Не дергайся, — попросила Женя.

У нее были сильные, уверенные руки, но двигала она ими немного резко, будто слегка злилась.

Разглядывая пол, Женька мог не смотреть на высокую фигуру, которая загородила дверной проем. Но вот уши заткнуть не мог.

— Если ты будешь увиливать от ответов, мисс Дженни, сама знаешь, что случится! — громыхнуло от двери.

За спиной хозяина мемекнула коза, а дальше, из глубины двора всполошенно заорал петух и следом за его воплем пронесся собачий лай.

— Тихо там! — рявкнул дядька в ночную глубину двора.

Женька поежился, снова стараясь, чтоб незаметно. Еще ниже опуская голову, удивился. Почему она молчит? С тех пор, как у самых ворот ее встретил своим громовым криком этот вот, размерами похожий на памятник, она ни слова ему не сказала, только взяла Женьку за руку и провела мимо, потом обогнула дом, нырнула в дверь между знакомых огромных окон, включила неяркую лампу под потолком, усадила и занялась очередным Женькиным ранением. А косматый не отступал, все время оказываясь рядом: позади них на дорожке, обок — когда входили в задний двор, и вот теперь — загородил выход, так что и не сбежать. Если что.

Женька, конечно, попытался наладить контакт, хотя из-за выстрелов в темечке голова вся звенела. Даже какое-то здрасти выдавил, и потом хотел сказать, что она вовсе не виновата, но Женя дернула его руку, строго велела молчать. И вот он сидит. Молчит. С мокрой тряпкой на волосах.

— Анемоны, — с презрением высказался хозяин, ворочаясь в явно тесной ему двери, — ну разумеется, ла-андыши, первоцветы, пуховые цыплята в ладонях, что там еще? Сережки на ветках. Некоторым нравится забавляться. Но некоторые… Я к вам, между прочим, обращаюсь, мадемуазель Эжени!

— Я слышу, — ровным голосом ответила Женя.

— Но некоторые… — возмущенный бас прервался, выдерживая паузу, — …некоторые, кажется, перестала понимать, что их причины приводят к последствиям! Ее! Причины! А еще эти некоторые лукаво пытаются уверить меня, что их поводы, да-да — поводы являются на самом деле — причинами! Не так ли, синьорита Джина?

Женьке, наконец, все это надоело. Он прихватил своей рукой мокрую тряпку на затылке и встал, отводя руку девочки. Глянул исподлобья на мощную фигуру, косматые кудри во все стороны, пристальный взгляд из-под таких же косматых бровей.

— Жень, — попросила сбоку с табурета девочка, но он кивнул, не глядя на нее.

— Извини. Во-первых, я поздоровался. Меня Женя зовут. Смоленский Евгений, — он сделал паузу, приглашая собеседника представиться. Но тот молча сверлил его глазами.

— А еще — Женя не виновата. Я сам закричал. Потому что… испугался, в общем.

В опущенной руке великана сверкнул топор с хорошо наточенным лезвием — блестел при каждом легком движении кисти. Женька кинул взгляд на страшноватое лезвие, на рукоять, охваченную сильными пальцами большой руки, сглотнул и отвел глаза. Лучше уж в лицо смотреть…

— Ну, и… — глаза сами опускались к лезвию топора, хотя умом Женька понимал, не станет верзила гоняться за ним, размахивая инструментом. Сказанное мысленно слово внезапно изменило и ход мыслей:

— Я вернуться хотел. Потому что Женя сказала, лестницу надо чинить, там где купол, стеклянный. Я бы помог. Она говорит, одному там неудобно.

Мужчина продолжал молчать, словно ждал еще каких-то слов, но показалось Женьке или нет, в тусклом свете и в тенях от его буйной шевелюры — лицо немного смягчилось. Он хотел было кинуться в объяснения, как он тут все будет делать, только скажите, но рядом выразительно вздохнула Женя и он, так странно, словно стал слышать и видеть не только ушами и глазами, а еще — быстрее соображать, несмотря на звон в голове, сказал совсем другое, не льстивые всякие уверения:

— У вас ужас, как интересно. Я всю жизнь в квартире жил, а тут, прям страна целая. Конечно, я со вчера думал, как снова к вам попасть. Разузнать тут все, посмотреть. Но и помогу, конечно. Если надо.

Лезвие засверкало ярче и чаще, сильная кисть крутила тяжелый топор, будто он легкий ножичек. Мужчина ждал еще слов, но лицо стало насмешливым, шевельнулись густые усы, чуть поднялись брови. Женя сбоку снова вздохнула, на этот раз с какой-то другой интонацией.

Хозяин кивнул, переводя взгляд на нее.

— Да понял я. И нечего его так защищать. Он и сам прекрасно справился.

— Я бы не смог, без нее, — встрял Женька.

— Молчи, — хором сказали оба, не глядя на него.

И он оскорбленно умолк.

— Ты правда, хочешь, чтоб он тебе сказал главную причину? — удивилась Женя.

— Я хотел, чтоб он ее не назвал, — возразил собеседник густым басом.

Я между прочим тоже тут, снова встрял в беседу Женька, но — мысленно, и говорить, как будто меня нету — невежливо.

— Он так и сделал! — Женя, кажется, начала немного сердиться.

А наверху вдруг закрутился большой вентилятор, с длинными, почти до стен лопастями. Вращал их медленно, и по всей комнате рассыпался нежный звон — на лопастях качались, прикасаясь друг к другу, хрустальные подвески на невидимых нитках.

— Ладно, — поспешно сказал мужчина, входя в комнату и кажется, заполняя ее почти целиком.

Положил топор на стол, рядом с миской, куда Женя выжимала тряпку. Выдвинув большой табурет, сел напротив стоящего Женьки.

— Садись. Твоя имя я услышал и понял. Очень приятно, Евгений Смоленский. Меня зовут Аргест. Но ты можешь называть меня Борис Николаевич. К примеру. Или — дядя Петя.

У Женьки сами собой задрались брови, но он попытался сохранить на лице вежливое выражение.

— Или, нет. Лучше — Матаи-Аоуираи, — дядька задумался и добавил, — дядя. Дядя Матаи. Нет?

— Арг, — с упреком вклинилась Женя, — если ты уже сказал ему имя, то…

— Я тоже хочу. Как ты, — наставительно огрызнулся многоименный дядя.

Но тут же махнул лапищей, показывая, как соскучился вести беседу. Встал, поднял руку, высвобождая влетевшую в волосы хрустальную подвеску.

— Если тебе сложно, зови меня Отан.

— Аргест или — Отан, — подвела итог Женя, — хорошо, он понял. Ты ведь понял, Жень?

Женька кивнул, хотя перестал понимать хоть что-то. Над головой мелькало и звенело, над потолком, который оказался частично стеклянным, полоскались освещенные снизу те самые полотнища-паруса. Через открытую дверь влетал мерный собачий гав, еще дальше внезапно мемекала коза, а когда умолкала, вдруг орал петух.

Дядька поднялся, морщась от петушиного вопля, взял ручищей топор.

— А что помочь? — поспешно спросил Женька широкую спину, вдруг испугавшись, что к обеду подадут жареную петушатину, если Отан-Асгрет или как там — Асгерт, доберется в курятник, пока дурачок вопит.

— Паруса, — лаконично ответил дядька через плечо, — а днем пойдете за семерками.

И скрылся из полосы света. Из темноты закричал сердито, удаляясь от петушиных воплей в другую сторону:

— Арамис, несчастное ты существо! Ночь только началась! Спать!

Петух смолк. А над двором, прыгая затихающим эхом, пронеслось грозное:

— Всем — спать!

Женка судорожно зевнул, валясь на тахту — ноги сами подогнулись. Очнулся от звонкого смеха. Женя хлопала его по щеке, пытаясь удержать в вертикальном положении.

— Он шутит. Ты не обращай внимания. Ньерд всегда такой. Ты чего? Ладно, я тоже шучу. Выбери имя, одно. И я буду называть его только одним, для тебя. Чтоб не путался.

— Отан, — припомнил Женька, взбодрясь от ночной прохлады, протекающей в распахнутую дверь, и смеха спутницы, — пусть Отан. Дядя Отан, да?

— Обидится на дядю. Просто — Отан. Пойдем.

Над их головами переливался звездный песок с искрами более крупных звезд. Чуть сбоку торчала половинка луны и была еле видна круглая тень, прячущая другую ее часть. А над городом, если посмотреть в сторону бухты и набережной — вставало рассеянное красноватое свечение, и там не было звездного света.

— А что за паруса? — вспомнил Женька, потирая влажные волосы на ушибленной голове (уже почти и не болела, понял, и пожалел, что не пойдут на склон, где лечили его давешние раны, но спохватился — обещал же матери позвонить, а тут связи вроде нет), — Жень, мне бы позвонить. Матери, ну маме. Чтоб не волновалась.

— Тогда сначала найдем связь, — кивнула Женя, — потом — паруса.

Они вышли из ворот, и Женька помог притянуть тяжелую створку, ставя на место. Шагнул было на тропинку, ведущую вверх, но девочка направилась вниз, в сторону улицы, которая была сейчас накрыта ночным свечением, прорезанным яркими огнями фонарей, чей свет показывал крыши и кроны деревьев.

Прыгал по тропе свет фонарика. Женька, держась сбоку и чуть позади, пытался сообразить, куда они выйдут. Это часть центра, что над набережной. От моря начинаются параллельные набережной улицы, там большие дома, все знакомые — институт, здание суда, культурный центр, большой книжный магазин на первом этаже старинного особняка. Дальше идут уже улочки, принадлежные горе — на них частные дома с садиками и каменными высокими оградами. Три улицы одна над другой.

— У меня тут дед жил, — обрадовался, поняв, куда спускаются, — на второй Горной, — ну, не родной, двоюродный дед. Мы ходили в гости, я все время на улице торчал, чтоб через забор смотреть в нижние дворы. Низкий такой забор, каменный, мне по пояс. А вниз получается высокая стенка и там уже двор. Будка с собакой, коты на столе. Под виноградом. А оттуда, с улицы, можно выйти прямо в центр.

Женя кивнула, качнув светом фонаря. Потом, вместо того, чтоб идти вдоль проволочных заборчиков, охраняющих верхние огороды, шагнула в заросли дерезы, отводя свободной рукой густые колючие ветки. На ней снова были те самые джинсы с большими карманами, отметил Женька, но вместо белой тишотки — черная маечка, открывающая сильные плечи. А руки — красивые, оказывается. С тонкими запястьями. Он поспешно перехватил пук ветвей, усыпанных мелкими колючками и сушеными листиками.

— Ступеньки, — вполголоса подсказала Женя.

Спуск терялся в черных тенях, просветах от длинношеего фонаря и зарослях сухой травы, что выросла почти до пояса. Изгибался, располагая веером старые выкрошенные ступени.

Ух ты, думал Женька. Думал — все знаю, а тут вон как.

Шаги прозвучали меж двух глухих беленых стен, в одной — закрытое ставенками окошко — маленькое, словно игрушечное. И вывели на небольшую асфальтированную площадку — развилку, с которой вели две дороги, вернее, уже улицы — повыше, та самая, вторая Горная. И пониже — первая Горная, понял Женька. Тут он точно сто раз ходил. Потом дед умер, а семья продала дом и уехала в Краснодар.

На пустынном пятачке сильно пахло ночным дурманом — огромные воронки белых цветов светили в кустах черных листьев.

Женька вытащил из кармана смартфон. Прижал к уху, вызывая материн номер. Слушая, следил, как девочка, деликатно отойдя в сторону, нагнулась над купой дурмана, что-то там вытащила из кармана штанов. Пыхнула световая вспышка, кидаясь в глаза и внезапно делая огромный куст странным фантастическим местом, полным змеевидных стеблей и полупрозрачных вытянутых воронок, белых и голубоватых.

— Женчик, — выжидательно сказала мама каким-то немножко странным голосом, — ты где. Ты дома?

— А ты еще нет? — удивился Женька, — ты с Мариной, что ли? Мам, я тут… я в гостях, в общем. Ничего, если я задержусь? Ты там ложись, меня не жди. Я открою. Только не запрись на засов, как помнишь, тем летом? Хорошо, что зарядила мобильный. А ты как сама-то? У тебя все норм?

— Все хорошо, — заверила мама и вдруг все звуки пропали.

Женька напрягся, крепче прижимая к уху смартфон. Но голос матери прорезался опять, сразу с середины слова:

— …зательно. Ты до скольки собрался гулеванить? Надеюсь, не до утра? Женчик, я могу надеяться, что никуда не влипнешь? Что, как всегда — спокоен и собран?

Ага, хотел перевести Женька, это значит — тормоз и тугодум, но не стал язвить, а кивнул:

— Конечно, мам. Я тебе потом расскажу. Никакого курева, никакого бухла, и злых врагов. Веришь?

— Никакого, значит, Сережи Михина, — засмеялась мама. И кажется, снова прикрыла трубку рукой, чтоб там, непонятно где, сказать кому-то непонятно что.

С Маринчиком сплетничает, догадался проницательный Женька. Сказал «пока-пока» и отключился, с ощущением невероятной свободы и близких очумительных приключений.

Ему хотелось заорать, раскидывая руки и всячески покривляться, прыгая и приплясывая. Но он укротил детсадовские порывы, подошел к дурману, тоже нагибаясь над красивыми, но тыщу раз виденными цветками.

— Все норм, — сказал солидным голосом, — теперь могу хоть до утра. Или сгоняем ко мне, покажу, как я живу и вернемся. Я помогу Отану.

В цветке, отзываясь на вспышку, что-то сверкнуло, бросаясь в глаза россыпью острых лучиков. Женька замолчал. Упираясь в коленки, наклонился поближе. Внутри цветка, окружая пестик с тычинками, лежала, изгибаясь, сверкающая змейка из граненых камушков.

Женя сделала еще один снимок. Потом еще. Он слышал ее легкое дыхание у самого уха. Выпрямилась, просматривая снимки на маленьком экране. И он выпрямился, подал голову к самой ее голове, коснулся ухом легких волос.

— Это ты положила, да? С собой принесла, из дома? Получается прикольно.

— Не очень, — Женя покачала головой, — слишком честный свет, искусственный. Белое и на нем — стекло. Нужно будет штатив взять. И лазером подсветить. Поможешь?

— Да, — засмеялся Женька, — конечно! Сходим за штативом?

— У нас — паруса, — напомнила девочка, закрывая объектив небольшой цифровой мыльницы, — завтра вернемся, вечером.

— А блестюшку забрать? — удивился Женя ей в спину, трогая пальцем упругий краешек цветка, — вытащат же. Если днем увидят.

Женя повернулась, улыбаясь. В свете высокого фонаря лицо казалось желтоватым, как на старой фотографии.

— И пусть. Если кто смотрит на цветки дурмана. Это приз.

Они вернулись в большой двор и Женя повела его снова в обход дома, ступила на внешнюю лесенку, светя фонариком на узкие деревянные ступеньки. Женька, стараясь не пыхтеть, считал окна, то есть — этажи. По окнам считалось плохо, выше больших были разбросаны самые разные окошки — вытянутые и квадратные, а наверху, в ряд — несколько совсем круглых, похожих на иллюминаторы.

Выбираясь на крышу, он озадачился, как же так, вроде лечила его Женя на первом этаже, оттуда они выходили сразу на задний двор. Но в потолке он ясно видел через стекла белые полотна, которые таскал ветер — на крыше ведь.

Оказалось, крыша не плоская, а расположена террасами, и пройдя мимо антенн, кирпичных труб с нахлобученными на них ведерками, они спустились еще по одной лесенке, как раз на плоскость, в центре которой выпирала застекленная горбушка. Паруса выглядели обычными белыми простынями, развешанными во множестве в невысоком квадрате, закрытом с трех сторон стенками других частей дома. Женя пошарила по стене, зажегся свет — висячая лампа под жестяным абажуром, вполне яркая. У стены располагался стол с пластиковой столешницей и лавки. На столе валялись всякие мелочи — для шитья — догадался Женька. Клубки капроновых толстых ниток, коробка с большими иголками, органайзер со всякой металлической и пластмассовой мелочевкой.

— Не голодный? — Женя положила фонарик на стол, села, придвигая к себе коробку.

— Нет. Я арбуз ел, дома.

— Тоже мне, еда, — засмеялась Женя, отматывая с картонки кусок белой тесьмы, — ладно, тогда пару часов поработаем, потом я тебя домой провожу.

— Как домой, — сказал Женька упавшим голосом. Хотел добавить, а приключения? Но постеснялся, что он, как маленький, будет канючить. И потом — если обещал. Отану. Нужно сделать.

— Принеси простыню. Они уже высохли хорошо. Одну, что с краю висит.

В спину ему добавила:

— Не провались в стекло!

Женька осторожно стащил с натянутой проволоки пахнущее свежестью белейшее полотно, оставив пустые прищепки. Принес, подхватывая концы, чтоб не наступить. Женя расстелила край по столу, оглядела, задумываясь. Потом показала пальцем:

— Я тебе нитку вдену, и вот тесьма, делаешь петлю и пришиваешь, вот сюда. Потом такую же — подальше. Шей крепко, хорошо?

— Угу, — Женька проследил, чтоб голос казался бодрым.

Когда домучил первую петлю, понял, все-таки это не совсем простыни. Цыганская игла туго входила в ткань, пальцы болели. Даже спрашивать о чем-то, два раза ужалив себе ладонь, не стал, хотя вопросов было — миллион. Сосредоточился, и когда Женя заканчивала на своем краю третью аккуратную петельку, гордо показал и свою работу. Заодно вспомнил, когда последний раз иголку в руках держал, кажется в пятом классе, в лагере пришивал пуговицу к рубашке. А так — все мама. У которой — золотые руки, все так говорили.

— Это для чего? — спросил, воюя со второй петлей.

— Увидишь, — иголка в руках девочки ходила мерно, блестел наперсток на среднем пальце. Снизу со двора слышно было, как квохчет петух, приговаривая что-то на своем петушином языке — слегка угрожающе, будто сейчас заорет. Женька всякий раз замедлял работу, боясь — вздрогнет и уколется острейшей иглой. Поняв, девочка слегка улыбнулась. Подняла голову от шитья.

— Арамис, — позвала строго, но негромко.

С голосом соединился внезапный порыв свежего ветра, захлопали развешанные полотнища, мерцая сумрачной белизной. Кинувшись вниз, ветер подхватил какую-то пустую жестянку и на полукрике петух умолк, словно получил подзатыльник. А ветер — утих.

Женька, держа в одной руке иглу, а в другой обрезок тесемки, поднял брови, вопросительно глядя на девочку. Та опускала лицо все ниже, но потом подняла, не переставая улыбаться.

— Арг, ой, Отан его купил у соседей, на нижней улице. Они собирались продать его другим соседям, что во дворе через стенку. На куриный бульон. Потому что орет дурачок, когда не надо. Тут он никому не мешает. Смешной, да?

— Жень? А как мы тут оказались? Ну, с Молодежки, как? Я позвал, — (орал, как тот Арамис, подумал с легким стыдом), — и вдруг мы уже тут. А?

— Тебе снова голову ушибли, — легко ответила Женя, — забыл? У тебя провал в памяти, наверное.

— Но ты все равно не сказала же! Хорошо, провал. И что, снова мотоцикл «Урал» с коляской?

Девочка помедлила с ответом, но тут снизу голос Отана произнес по слогам — для пущей выразительности:

— Ми-лей-шая Юд-жи-ни-я!

И она с облегчением крикнула:

— Мы скоро! Одно уже готово почти!

Кивнула Женьке на его край и заработала иголкой.

— Так что? — строптиво продолжил Женька, тыкая иглой то в край ткани, то в пальцы, — ффф, гадство…

— Если успеем, — ангельским голосом ответила Женя, — то пойдем примерять, и ты поймешь, что мы делаем. Если без вопросов сейчас.

И еще минут двадцать они прилежно шили, перебрасываясь только нужными для работы словами. Полотна, что ждали своей очереди, висели смирно, иногда колыхались, шепотом хлопаясь о шесты и друг о друга. И было так… так странно, понял Женька, сидя в круге яркого света под жестяным колпаком лампы, почти сказочно: работать, слушая шелесты и всякие дальние звуки, дышать запахами ночи, взглядывать на сильные женины пальцы, в которых сверкает игла. И — мало что знать, а еще — бросить пытаться понять. Просто вот — сидеть и делать что-то. Ночью над городом, в степи.

Он немножко опасался, что, когда они закончат, явится Отан со своими язвительными подколочками и малопонятными намеками. Раскритикует. Но, когда разогнул спину, потирая ноющую поясницу, Женя погрузила ему в подставленные руки ворох полотна и пошла вниз, предупредив вполголоса:

— Не разбуди Отана, он уже спит.

К удовольствию Женьки ткань они понесли не куда-то, а в каменный лабиринт. Войдя и закрыв калитку, Женя выключила фонарик. И снова стало совершенно волшебно вокруг, потому что сверху смотрела в белые переходы такая же белая луна, а свет ее не был белым, оказался цветным, но легчайшим. Легкие оттенки голубого, лимонного, розоватого. Казалось, стоя над ночью, луна собирает цвета огней, как девчонки собирают степные цветы — желтые фонари, красные и зеленые огни светофоров, белые пятна фар, радуги неоновых реклам, а еще — мигание буйков в бухте и россыпи огоньков на бортах кораблей. Собирает и отражает сюда, пронеся через темноту.

Так что, он стоял, почти открыв рот, глазел по сторонам и задирал голову вверх, потом шел за девочкой, которая выбирала нужное ей место и, наконец, остановилась в проходе с небольшим расширением в центре, площадочкой размером с нашу кухню, прикинул Женька, ну, метров шесть квадратных или восемь. Жестом велела положить ткань на приступку сбоку. И прошла к стене, задумалась, трогая пальцем беленую стенку.

— Что? — догадался Женька, становясь рядом, — я понял, закрепить надо, да?

— Да.

— Так это, крючки. Саморезы-крючки. В камень вкручу, они легко войдут. Есть у вас? А то на базаре можно купить, они дешевые. Я сделаю!

Женя покачала головой, поворачиваясь к дальнему проему, полному сейчас звездных точек.

— Это закатное место. От них будут тени. Понимаешь? И тогда ничего не получится.

Ее руки поднялись, в попытке объяснить. Но Женька вдруг с холодом по лопаткам — увидел. Не просто свет, что льется внутрь белых камней, трогая мягкие неровности и отбрасывая легкие тени. А свет на живых полотнищах белого, которые будет колыхать вечерний бриз, делая из побеленного камня и обычной белой ткани — фантастическую реальность. Живую. Но Женя говорила и о том, что в лабиринте много мест, они меняются, лабиринт — не на один раз. Нельзя просто вбить полотно гвоздями, потом отодрать, оставляя после фантастики — мусор, декорацию. Как там — цирк уехал, клоуны… Нет, не то сказал, но все равно.

— Белые? — подумал вслух Женька и сразу же отверг мысль, — нет, тени все равно будут. А чего же мы делали, если ты еще не знала, как повесить?

— Тебе не понравилось? — удивилась Женя, — там, на крыше? И потом, я же знаю, мы придумаем.

— А стамеска есть? Ну, я точно не знаю, как называется, с плоским таким концом. Мы сделаем ямки… Нет! Я понял, я знаю, как! Но крючок все равно нужен.

Он оглядел белое пространство хозяйским взором.

— Штук десять крючков. Для начала.

Женя покопалась в кармане и протянула на ладони четыре штуки.

— Пока вот.

— Фонарик тащи, — не удивился Женька, — а еще молоток хорошо бы, и плоскогубцы. Или тоже в карманах поищешь?

Она засмеялась и исчезла в лабиринте, а он остался один. Приготовился нетерпеливо ждать, притопывая ногой, так сильно хотелось уже сделать, чтоб она удивилась, как просто все. И зауважала. Правда, еще сильнее хотелось скорее повесить и посмотреть, как оно.

Но Женя не шла, и он сел прямо на шероховатый беленый пол, провел ладонью по еле заметным следам мочальной кисти. И стал смотреть. По сторонам, а еще вдаль, в проем. И в другую сторону, где мягко изгибался угол лабиринта. И — вверх, где стенка нависала цветной белизной, отчерчивая край неба, полного звезд.

Еще он слушал…

Работа заняла у них не меньше часа. Казалось бы, всего-то: вкрутить в мягкие, как черствый хлеб, стены толстые стержни с резьбой. Но сперва нужно было подыскать им правильные места — на стыках камня. И, о чем догадался гордый Женька, утопить крючки целиком, оставляя ямку для пальца с петлей.

— Можно было б вообще крышки приладить, — говорил, с силой вкручивая железку и следя, чтоб побелка не отваливалась, обнажая камень, — тогда совсем будет гладко, ну, когда снимаешь.

— Не надо. Ты аккуратно делаешь, оно не будет видно. А если будет чуть-чуть, оно как будто стена неровная, как будто, так и было.

— Я понимаю, да.

Но и потом пошли сплошные мучения. Полотно не хотело висеть красиво, то растягивалось скучным квадратом, то провисало унылым гамаком. Время шло, а они все еще ползали, садились на корточки, вставали на цыпочки, отбегали, шлепая босыми ногами (перед входом Женя снова попросила разуться). Стояли напротив, кусая губы и соображая.

Но вдруг, в какую-то непонятную секунду все получилось. Уставшему Женьке показалось, он даже услышал щелчок, как бывает с деталькой, которую суешь, а она не входит и страшно поломать, а потом вдруг, р-раз, щелк. И — красота.

Они выпрямились, опуская руки и отступая в сторону входа. Белая плоскость, странно изогнутая, раскинулась, ловя рассеянный по ночным пространствам свет, и от нее белые стены переливались цветными тенями, расширялись, дыша и, казалось, разглядывая тех, кто помог им проснуться, наполняясь жизнью.

Ахренеть, хотел прошептать Женька, но, конечно, не стал говорить это слово, и «офигеть» тоже не сказал. А искать другие слова, которые говорил в реальной жизни, наверное, только учитель литературы Данила, да и то на уроках, не было времени. И желания тоже. Хотелось просто — стоять и быть, наполняя глаза тем, чего не было, но из-за того, что они пару часов делали нудную обыденную работу, вдруг — стало.

— Спасибо, — вполголоса сказала Женя, — пойдем, да?

Он кивнул. И сразу же захотел, чтоб ночь прошла, и проскочил день, чтоб уже был закат, с могучим красным солнцем, и тогда все тут будет… (ахрененное, с ласковой насмешкой подсказал внутренний голос). Женька фыркнул, не обижаясь.

— Нам нужно поспать, — решила за обоих Женя, уводя его в стеклянный домик и зажигая (так я и знал, обрадовался Женька, следя за ее движениями) не электрическую лампу, вкрученную в центр люстры, а одну из свечей, укрепленных венцом по окружности.

Она зажгла три свечи — с одной люстра выглядела кособокой — и качнула сооружение пальцем. Десятки огоньков закачались в черных ночных стеклах. Загудел электрический чайник.

— Съедим по бутику, и я тебя провожу. Домой.

Женька вздохнул. Больше всего ему хотелось остаться. И даже не из-за Жени, хотя и это тоже. Но вот можно же постелить на крыше одеяло, пока совсем тепло, и лежать, разглядывая звезды. А то где еще так? И когда? И с кем? Болтать можно. Потом заснуть, потому что завтра целая куча дел, и у них задание — искать Отану семерки. А еще в цветке дурмана лежит граненая змейка, ждет штатива и лазерного фонарика. Или того, кто успеет раньше них заглянуть в огромный, красивый, но такой привычный цветок-граммофон. И перед съемкой, которая в темноте, еще будет закат, в лабиринте! Может, они успеют сделать еще парочку парусов. Хотя развешивать их можно к другому закату, уж очень суперски получилось сегодня с первым парусом…

— Так, — прервал он мысли, — а чего меня провожать? Ночь кругом. Я дойду сам, а тебе потом же возвращаться. Нет, я не потому что не хочу. Но это мне надо тебя провожать, если как положено.

— Ничего со мной не будет, — отмахнулась Женя, ставя на стол тарелку с хлебной нарезкой. Положила рядом деревянную доску и стала аккуратно резать сыр, — мажь пока маслом. И мне тоже.

— Ну да, — Женька послушно водил ножом по ломтю батона, — ты меня уже два раза спасала. Так что, да…

— Нет. Ты потом поймешь. Дело в другом. А сегодня… Ты что, не хочешь вернуться домой по новым местам?

— Да ладно, — протянул Женька, — я тут родился. Ну, может, какие-то закоулки и не знаю, но их мало. Чтоб прям по новым местам, из центра к автовокзалу…

— Спорим? — Женя уложила сыр и поставила ближе чашки с чаем, — отсюда и до твоего дома. Не узнаешь ни одной улицы. И переулка.

Он даже обжегся, глотнув слишком много от возмущения. Вот на его башку спорщики! Сперва Капча, теперь вот — Женя.

— Ладно, — засмеялась девочка, — мы не будем спорить, я тебе просто покажу. Идет?

Глава 9

Ночной поход остался в памяти Женьки таким, будто их было сразу несколько. Один — сплошь состоял из мешанины света и теней, пунктиров света и теней, провалов темноты посреди света и — вспышек света в чернильном летнем сумраке. И он старательно напрягал глаза, водил им по черным кронам деревьев, пятнам света на морщинистой коре, по углам, залитым темнотой, и ступеням, на которые лился желтый свет фонаря. Женя уверенно вела его узкими проулками, выводящими вдруг на крошечные площадки, полные розовых кустов — мелькала сбоку, в просветах зарослей, освещенная улица, городская, с плавно едущими машинами, но Женька никак не успевал сосредоточиться, опознать, какой улице принадлежны увиденные пять-десять метров: они снова углублялись в путаные улочки, повороты, ступеньки. Кусты дурмана, выросшие выше головы, огибали, а иногда Женя разводила стебли руками и там оказывалась низкая калитка, скошенная от времени, за ней — полуразрушенный старый дом, в оконный проем которого проросла гнутая акация. А иногда дом, по двору которого они скользили, оказывался вполне обитаемым — в ярком окне мигал телевизор, в черной пасти будки виднелся выпавший на свет лохматый хвост.

Другое путешествие совершали уши, ловили то рокот автомобилей, то сонный птичий вскрик в черных кустах, бодрый голос диктора из распахнутой форточки, погромыхивание собачьей цепки и сладкий зевок оттуда, из будки, когда Женя ласково поздоровалась вполголоса:

— Привет, Чингизик. Это мы.

А еще повсюду орали коты, ну то, как всегда. Вопили издалека и в пятне света среди черных строений Женька видел — стоят далеко друг от друга, выгнув шеи, как морские коньки, бьют хвостами, выпевая низкие ноты угроз. В этом слое ночной прогулки его напугал внезапный человеческий голос, кто-то неразличимый позвал с крыльца за редким забором:

— Женечка, ты?

И на тихий ответ девочки:

— Доброй ночи, дядя Василич, … закашлялся, выбрасывая рубиновый огонек — тот зашипел, падая куда-то в мокрое.

Еще были запахи. Женька не сразу внюхался, но, минут через пять после того, как они, выйдя из дома Отана, скользнули куда-то наискосок в тесный проулок, спрятанный кустами дерезы, девочка замедлила ровный шаг и засмеялась.

— Ты чего? — спросил ее тогда Женька, водя глазами по сторонам в попытках определить, куда они вышли, продравшись через буйную дерезу.

— Ты как на уроке. Или на экзамене.

Он сперва слегка обиделся, тому, что впал в азарт, а она заметила и подначивает. Но тут как раз и учуял, как мощно пахнет дурман и как смешно цветочный запах сплетается с запахом яичницы из форточки. Улыбнулся, и после этого уже просто шел, слушая, разглядывая и вдыхая. И правда, чего дергаться, это же не их с Капчой разборки и разбивание спора при помощи толстого детсадовца.

«Это я потом вспомню» всплыла внезапная, какая-то чужая и взрослая мысль, в ней ощущалась такая печаль, что Женька споткнулся, посреди запаха кошатины, света фонаря над виноградной лозой, что обвивала каменную арку, и дальнего гудка буксира с невидимой отсюда бухты.

Печаль ему не нужна была, сейчас — точно. И он прогнал мысль, сделать это оказалось совсем несложно. Да, решил, оставляя за спиной этот свет, этот запах и звуки, чтоб ступить в следующее сочетание, точно — упала откуда-то, не я ее подумал.

Один раз Женя остановилась, тронув его руку. Повернула лицо к палисаднику, откуда, презрев низенький штакетник, буквально валились на мощеную каменную мостовую бешено пахнущие сугробы белых и желтых цветочков. Над ними из открытой форточки летели медленные странные звуки, тихие, будто вполголоса, чтоб никого не будить. Складывались в песенку.

— Губная гармошка, — сказала Женя, качнувшись к плечу спутника, — всегда только по ночам.

— А кто?…

— Не знаю.

И Женька понял, не особенно вдумываясь и оформляя словами: его не расслоить, это первое путешествие по тайным ночным улицам такого знакомого и привычного города. Оно сплетено из всего, что он чувствует, видит, слышит и во что внюхивается, улыбаясь или морща нос. И из его мыслей тоже. И из того, что чувствует девочка, которая ведет его через ночь, одну из сотни теплых ночей, одну из трех с лишним сотен ночей года. Одна из.

Он почти успел вдуматься в то, что — они, что, все такие? Все ночи года могут быть — такими?

Но тут они пришли. Почти пришли, понял Женька, внезапно увидев над головой высоченную башню с прожекторами. Стадион. Отсюда до дома пять минут по тротуарам знакомых кварталов.

Но и тут Женя пошла не мимо центрального входа, за ажурным металлом которого зеленел футбольный газон, и не вдоль внешней стены трибун, где шла дорожка, по которой Женька с приятелями тыщи раз бегали в экстрим-парк, который на пустыре за стадионом. Она туда свернула, на эту дорожку, но вдруг ступила ниже, по каким-то трем ступенькам, где, как всегда полагал Женька, была закрытая дверь какого-то склада. Внизу прошла вдоль стены, повернула, и они оказались меж двух заборов, сложенных из одинаковых бетонных панелей. С одной стороны — высились за панелями трибуны стадиона, с другой — торчал на фоне темного неба черный силуэт экскаватора с задранным ковшом.

— Ничейная полоса. Там склады, за забором.

— Я и не знал, — ревниво признался Женька. Идти по узкой, в метр шириной дорожке было неуютно, казалось, серые высокие стенки наваливаются, чтоб зажать их между собой.

— Ее сверху не видно, — утешила Женя, — и нижняя дверь не всегда открыта, нам повезло.

— Ты победила, — сказал Женька уже у себя во дворе, где им дорогу перешел здоровущий еж и они, конечно же, задержались, выясняя, куда он собрался.

Его спутница удивилась, нахмурила брови, потом освещенное тусклой лампочкой у подъезда лицо разгладилось, и Женя улыбнулась.

— Ты про спор? Ерунда какая. Тебе понравилось? Как дошли?

— Еще бы, — с чувством сказал Женька. И только собрался предложить ей посидеть на лавке, почти под своим окном, как Женя кивнула, помахала поднятой рукой.

— Выспись. Хорошо? Я тебя встречу, ну, в два часа, на набережной, у водянки. Пойдет?

Он кивнул в ответ. И она тут же исчезла, смешиваясь с тенями и светом. Женька замер, напрягая слух. Втянул ноздрями ночной воздух, все еще по-летнему теплый, но свежеющий. Кажется, слышны шаги. А еще — остался запах. Сухой травы, смешанный с запахом морского ветра. И — солнца.

Через минуту не осталось ничего, кроме ночи, света и темноты, далеких кошачьих воплей и сердитого шуршания под стенкой. Пахло соломой и листьями. После гудения домофона — пылью в подъезде.

«Было тихо, очень тихо, лишь будильник громко тикал, мышь скреблась, сверчок пиликал…», вспомнился Женьке стишок, который страшно смешил его в детсадовском возрасте. Ага, совсем ничего не осталось, кроме миллиона вещей, что вокруг.

А с Женей они увидятся совсем скоро, повеселел, отпирая железную дверь квартиры, буквально вот осталось — с трех часов до десяти утра поспать, поваландаться дома до часу. И в два — на набережной.

Разуваясь, он зевнул, сладко, выворачивая челюсти. Прислушался к закрытой двери в мамину спальню. Там стояла тишина, а в прихожей стояли наспех скинутые белые босоножки и на тумбе — та самая сумочка. Все нормально, успокоился, устремившись в туалет и после — в ванную, умыться.

Движимый любовью ко всему миру, Женька даже почистил зубы перед сном, что делал далеко не всегда, вышел с горящими щеками, стараясь держать глаза открытыми, а то закрывались от усталости сами. Взялся за ручку своей двери, и тут в комнате матери запел рингтон.

— А де риверз оф бабилон, — вполголоса заливались Бони Эм.

И он не успел открыть двери, дожидаясь, когда мать отключит невежливое ночное вторжение, застыл, держа пальцы на граненой стекляшке.

— Это ты? — в тихом голосе мамы Ларисы прозвучал испуг. Но и — радость.

— Ты что так поздно, ночь совсем. Нет, не разбудил. Но все же…

Дальше она проговорила быстрое, невнятное и вдруг рассмеялась.

Женька и не помнил, когда в последний раз слышал у нее такой смех. Или не слышал вовсе?

— Да, — снова повысила голос мама Лариса, он стал слышен яснее.

Подошла к дверям, понял Женька и быстро нырнул к себе, наощупь улегся, натягивая до подбородка скомканное в ногах дивана покрывало.

— Как договорились. Буду.

Показалось ему или мать, правда, закончила разговор словом «целую»?

Тихие шаги остановились за дверью. Влезла в комнату узкая полоса света, падая наискось через Женькин живот.

— Женчик? — мама говорила шепотом, опасаясь разбудить, — спишь? Спи, мое солнышко.

Свет погас, дверь беззвучно закрылась, и Женька тут же открыл глаза, спихивая к ногам покрывало. Вот это номер! Похоже, мать крутит с кем-то любовь. Ну, давно, конечно, пора, батя, вон, год катает свою Оленьку на машине по пляжам и магазинам. Город маленький, время от времени Женька видит отцовскую тачку — то проезжает вдалеке, то торчит на тенистой улице. Сам он никогда не подходит, стремно — вдруг нарвется на Оленьку, которая в свой тридцатник выглядит на двадцать, страшно этим гордится и потому одевается, как девчонка, стараясь быть похожей на отвязную школьницу. Как-то это… немного противно. И непонятно, как с ней быть, если она курит, щуря глаза со стрелками, подначивает Женьку, пытаясь общаться с ним так, как думает, они треплются с подружками. То есть, с легкими матерками, дурацким хихиканьем и пихая жаргонные словечки не к месту. А батя в это время маячит позади, глядя на Оленьку влюбленными глазами. А на Женьку — с испугом.

Так что, первое время Женька как раз и боялся, что мать кинется себе искать ухажера, специально — нос ему утереть. Бате, в смысле. Но мама Лариса никуда особо не стремилась в плане новых знакомств, пару раз отбрила свою Маринчик, которая пыталась ей там кого-то сосватать. Так что Женька насчет материного благоразумия успокоился. И кажется, рановато.

Но, ворочаясь на удобном диване, благородно сам себе возразил. Она что теперь, всю жизнь обязана по выставкам бегать и ахать над книжками стихов Брюсова и Шенгели? Рано или поздно должен же кто-то появиться.

Не должен, возразил он сам себе, но подумал, что придется смириться. Главное, чтоб она этого кента не тащила знакомиться. Тем более сейчас. Когда Женя и Отан. А у нее отпуск заканчивается через неделю. В магазинах, где она координирует работу продавцов и дизайнеров, пахота такая, что всю зиму головы не поднять. Вот и пусть. Немножко отдохнет.

В дверь яростно поскребли когти, возя по дереву старого косяка. Женька закатил глаза, сел, вытягиваясь к дверной ручке.

— Входи, давай, — сказал Боцману, который еще до приглашения взлетел на диван, щекотно обнюхал Женькины пальцы и устроился на его животе, включив басовый мурчальник, — будешь вертеться, спихну на пол, — предупредил, кладя руку на подрагивающий теплый бок.

Боцман согласно муркнул, растопырил напряженные лапы, вытягиваясь струной. Потом сразу обмяк и отключил мурчание. Заснул.

Уже засыпая сам, Женька понял, чем его напряг звонок незнакомца. Звонит совсем ночью, и наплевать ему, похоже, что мать спит, и что она не одна дома. Как-то это…

Женьке снился сон, который он забудет, как то бывает часто, стоит утренним впечатлениям прийти на место приключениям нереальным. Точно ли нереальным, думал он иногда, если сон оставался в памяти. Потому что память показывала не только фантастические сюжеты, да в них часто и не было особенной фантастики или сказочности, сама правдоподобность их, сотканная из убедительности деталей, она и была главным невероятным. Женька знал о себе — ему может присниться запах. Или ощущения, совершенно явные — к примеру пальцы помнят, как держали во сне деревяшку. Помнят в мельчайших подробностях все шероховатости и занозистые места, тяжесть и легкое тепло дерева в руке. Ему снились цвета, настолько яркие, что даже во сне это его удивляло — пронзительно алые цветы у кого-то в руках, белая стена, уводящая взгляд к небу. Черное пятно страшного колодца — что в нем? Возможно, в нем и таится кошмар, но до него кошмаром была сама реальность цвета — Женька не раз слышал и сам где-то читал, обычно людям не снятся яркие цвета. А уж тем более запахи. Осязание — дело другое, рассуждал он иногда, перебирая в памяти обрывки приснившегося, ну мало ли, неловко повернул руку, она затекла, с мурашками. И подсознание подсунуло ему картинку. Это так же просто, как объяснять звуки снов. Внезапный стук или грохот с улицы и готово — снится война или какие-то буйные приключения. Женьке нравилось. И то, что временами он помнил свои яркие, полные всех человеческих чувств сны, и то, что они такие яркие.

Сейчас он лежал на спине, с неудобно сдвинутой головой на плоской подушке, рука откинута с узкого дивана, пальцы разжаты. Боцман, которому давно стало жарко, почти не просыпаясь, удалился в ноги, улегся там тоже на спину, открывая белый живот и развалившись в позе доверия — с лапами в стороны и задранной башкой. И Женька, так же не просыпаясь, послушно сдвинул ногу, чтоб коту хватало места, а другую устроил пяткой на низкой спинке дивана — жарко.

В сумраке осенней ночи — почти летней, смутно белело лицо, казалось, сон высосал с него загар, чтобы ночь лучше различала черты. Обычное лицо обычного шестнадцатилетнего мальчишки. Немного квадратное, с обычным, не длинным и не картофельным носом, закрыты серые глаза, опушенные короткими, но густыми ресницами. И брови тоже — густые, чуть темнее русых волос, но выгорают летом почти до соломенного оттенка. Волосы безнадежно растрепаны, мама смеялась, удивляясь с самого женькиного малолетства, ну, зачем мальчишке такие густые патлы, только чтоб морока со стрижкой? Все равно ведь каждые три месяца приходится красоту состригать, такие бы — медово-русые, тяжелые и густые — девочке, вот была бы косища. Так что, да, в парикмахерской, где Женьку стригла одна мастерша, другие просто не брались за его короткую гриву, жалея руки и ножницы, она его обкарнывала совсем коротко, но уже через пару недель на широколобой Женькиной башке отрастали в разные стороны густые пряди, и приходилось расчесываться, продирая их материной щеткой — расческа могла и не взять.

Полуоткрытый рот показывал, насколько крепко он спит, а черточка между бровей сказала бы тому, кто смотрит, если бы кто-то смотрел на него сейчас, что сон пришел и развертывается, вовлекая мальчика в себя.

Он забудет сон утром. Но иногда бывает так, что сны вспоминаются позже…

Женьке снилась женщина. Поодаль, но — напротив, и он знал — подходить нельзя. Но и уйти с линии пристального взгляда не смел, смотрел сам в ледяные глаза, словно пойманный жесткой нитью. Ее глаза — большие, полные ледяной синевы, сверкали мельчайшими искрами, казалось, зрачки плавают в замерзающей родниковой воде. Или в воздухе, в котором мороз превращает туман в ледяные кристаллы.

Спокойно лежали на коленях, укрытых белым шелком, совершенной формы руки. Они пугали Женьку так же, как пугали холодные глаза. Длинные белые пальцы, прекрасные настолько, что казалось — не руки это вовсе. А еще у ледяной дамы были металлические волосы, забранные вверх, под какие-то, тоже хайтековского вида застежки и защелки. Светлый металл, укрощенный металлом более темного оттенка.

От разглядывания этого неживого убора на лбу, над ушами и по плечам ломило зубы, словно Женька хватанул мороженого в жаркий полдень. Поэтому он перевел взгляд снова в глаза (во сне веки дернулись, показывая движение глазных яблок, а пухлые губы сжались, так что в уголках рта прорезались черточки — там, где у отца ясно видимые морщины) и стал смотреть, потому что под ее мысленным приказом отвернуться от холодного лица совсем — не мог.

Снежная королева… Мысль, которая в реальности оказалась бы на самом виду, сама бы напрашивалась к внешности ледяной дамы и ее одеждам, во сне явилась откровением, из-за которого у Женьки замерзла спина и дрогнули колени. Там, в сонной реальности, такой на те мгновения торжествующе и кошмарно реальной, она именно — была. Существовала по-настоящему. И это ее неумолимое, неотменяемое бытие оказалось страшнее всего, что могло присниться дальше. Она существует, вдруг понял Женька, и она обладает могуществом. Намного большим, чем куски и отрывки, схваченные сказками и легендами. И во сне Женька один на один с невероятной силой, которая явно не на его стороне — судя по льду в презрительно-высокомерном взгляде.

В молчаливом и неподвижном поединке все решали малейшие изменения, понимал он. И страшно боялся, чувствуя, как ледяной взгляд замораживает его глаза. Не так, как это описывали сказочники, ах, ледяная душа, холодное сердце, и сразу милосердно пускались дальше, в страшновато-веселые внешние приключения. Нет, это было, как в страшной фантастике об изменениях тел, в фильмах и книгах, которые Женька любил, наверное, именно за то, как сильно они его цепляли. То, что растет в тебе, изнутри, меняется, меняя физическую сущность, казалось ему намного более страшным, чем все космические монстры. От монстров можно отбиться бластером. А вот как избавиться от того, что жидкость внутри его глаз схватывается тончайшими, невидимыми крошечными кристаллами, превращая его собственные серые глаза в нечто совсем другое? Как остановить сам процесс?

Падая в отчаяние, вертясь, как слабая рыбешка, на стальной леске неподвижного взгляда, он мысленно перебирал варианты спасения. И отвергал их, уже готовый сдаться, вяло обвисая. Да пусть морозит. Пусть берет целиком.

Но страх не уходил, дергая сердце, и нить взгляда стала качаться.

Дама приподняла платиновые брови изысканной геометрической формы, с легким удивлением рассматривая напряженное лицо и отчаянные глаза. Казалось, она видит, как закипает Женькин мозг, поддерживая ненужную ей высокую температуру. Легкая улыбка искривила тонкие губы, похожие на покрытый изморозью рубин.

Сейчас скажет, в панике подумал Женька. Разлепил свои губы и сказал раньше, первое, что пришло в пылающую голову, на которой замороженные глаза, казалось готовы были растаять, вытекая из глазниц.

— Цыплята, — вдруг сказал хриплым голосом, недоумевая, какие еще цыплята, но не дал себе ни секунды промедлить, — ландыши, ветки, весенние… ане… эти, как их… анемоны! Легкие облака. Дождь. Радуга! Во!

Рубиновые губы побелели, сверкая густеющим на них инеем. Повернув голову в сторону, дама без всякого усилия прервала связь взглядов. И Женька упал со всего маху — на горячий бетон с мокрыми кляксами воды, которая на глазах подсыхала по краям плоских лужиц.

— Танька! — заорал над головой девчачий настырный голос, — та прыгай уже!

— Боюсь, — прозвенело подальше, и нестройный хор голосов вступил, хохоча, подначивая трусливую Таньку, смеясь над воплями подружки.

Женька скосил глаза, которые уже не покалывало изнутри страшными, зарождающимися в толще кристаллами. Скосил — не Таньку увидеть, да тыщу раз слушал, как эти малолетки сперва залезут на третью вышку, а потом топчутся, заглядывая с нее в далекую воду бассейна на водной станции. Ему нужно было увидеть, прячась за вторым слоем сна, которым он сумел отгородиться, ледяную даму, она ведь не исчезла, просто ступила в сторону, причем, сама, отвернувшись, как только он стал рассказывать слова.

— Норзер-Аргест-Этезий-Отан, — прозвучал в его голове глубокий, неожиданно мягкий и уж совсем неожиданно — теплый голос, — твоя работа?

… Боцман насторожился, приоткрывая в серый предсолнечный сумрак глаза, наполненные во всю ширину черными озерами зрачков. Повернулся на бок, встал, выгибая спину напряженной аркой. И, удобно сев, изогнулся полосатым наутилусом, вылизывая себе спину и хвост. Тщательно работая языком, привалился к женькиной ноге, фыркнул, топыря белые усы — согнутая в колене нога была ледяной, ловя поток такого же ледяного воздуха, что ломился в открытое окно, вздувая легкую занавеску. Но кот не ушел, почуяв и другое — поток слабел, превращаясь в обычный ночной сквознячок, гуляющий по всей квартире. Летний привет от ночного бриза, присланный близким морем.

Так что Боцман привалился сильнее, и снова заработал языком, прокладывая в блестящей шерсти влажные дорожки. Женька крутанулся, дернул ногой, отпихивая жаркого кота. Сказал невнятно:

— Уйди, шерстяной.

И проспал до позднего утра, пока его не разбудила мама, пару раз стукнув дверями и смеясь, когда сел, растирая ладонью лицо и ошарашился названным ею временем.

— Уже одиннадцать, соня-засоня! Ну, ты и дрыхнешь. К тебе Сережа приходил, два раза уже. Просил позвонить.

Глава 10

Может быть, Женька и запомнил бы сон, но пробуждение было таким резким — во всех отношениях. Двойной стук двери, бодрый мамин голос, страх от того, что мог проспать, как дурак — голова все еще тяжелая и зевота ломает скулы. Да еще Капча…

А еще — мама подстриглась.

Сидя в кухне и торопливо поедая теплую гречневую кашу со шкварками и салат из помидоров, Женька давился всякий раз, когда она быстро входила в кухню, что-то там делая у плиты или над мойкой. Не узнавал спросонья. Потом снова набирал полную ложку каши, совал в рот, провожая мать глазами.

— Пока спал, я успел в парикмахерскую сбегать, — сообщила ему, еще когда сидел на диване, приоткрыв рот и разглядывая маленькую голову с мальчишеской стрижкой на темных волосах.

— Да я вижу, — буркнул Женька, скрываясь в туалете.

Умывшись, рассмотрел мать пристальнее. И сидя в кухне, хмыкнул. Кивнул над кашей.

Она что-то болтала, веселое и незначительное, улыбалась, поводя шеей и часто трогала пальцем коротко стриженые виски. И наконец, прервав рассказ о том, какие по каталогу выбрала вчера ткани для нового шторного салона в центре, села напротив Женьки, кладя на колени кухонное полотенце.

— Совсем плохо, да? Не нравится? — потребовала честного мнения.

Женька отодвинул пустую тарелку, честно оглядел короткие темные волосы, прямую челку, взбитую намеренно небрежно, косые височки перед маленькими ушами. Маме Ларисе стрижка очень шла, но с ней становились сильнее видны морщинки от улыбки в углах рта (она всегда смеялась, перед зеркалом прикладывая к ним пальцы — вот так, Женчик, улыбка, которая нас молодит, сама же оставляет коварные следы) и веер морщинок от уголков темных глаз к вискам. И все равно…

— Совсем девчонка стала, — благородно, но тем не менее честно, ответил Женька, придвигая к себе салат.

— Ну, мне хоть идет?

— Мам… Ну откуда я знаю, идет не идет. Маринчик тебе скажет, — он прожевал ломтик помидора и взялся за солонку.

— Не пересаливай, — предостерегла мама, — причем тут Маринчик! Мне твое мнение важно, как… как мнение мужчины.

Женька хотел пожать плечами, но маму он знал, да и, наверное, все они такие. Женщины. Обидится. А еще — расстроится. Ну и потом… шевельнулась в довесок еще мысль — хорошо бы сегодня тоже кусок ночи прихватить. Для съемок дурмана. И других всяких интересных дел. Лучше пусть мать будет в хорошем настроении.

— Идет, — кивнул он, — просто непривычно совсем. Ну, и я ж сказал, какая-то молодая ты. Прям, как будто не мама вовсе.

Он ожидал легкой обиды на последние слова, но мать расцвела, заблестела глазами, вздохнула с улыбкой, поправляя пальцем короткие прядки высоко над шеей:

— А тут белое все. Теперь загар равнять, а то смешно же.

— Угу, — через помидоры согласился Женька, выковыривая из салата луковые кольца и откладывая в сторону, а то нажуется и будет, как тот дракон.

Прикинул, посматривая на кухонные часы — сейчас нужно с матерью поговорить, насчет вечера, и тогда уже спокойно жить день. Но сказал сперва вовсе другое, неприятно захваченный внезапной мыслью.

— Мам?

— Да? — почему-то насторожившись, ответила она за его спиной, звякая мытыми ложками.

Женька уставился глазами в тарелку с расковырянным салатом. Вести душевные беседы он никогда не умел и часто жалел, что, пока мать тут выясняет отношения с батей, бессердечная Карина торчит у себя там в столице, отделываясь бодрыми телефонными разговорами, ага, раз в месяц. Но с другой стороны, ну ее, пусть там живет, со своим Владиком и ипотеками.

— Ты это, не из-за Оленьки? Постриглась?

Он хотел сказать, в ответ на ожидаемую тишину или какой язвительный ответ, или на громыхание вилок с ножами, что та не надо, пусть она там ссыкуху с себя строит, а ты же клевая сама по себе и вообще — уважаемый человек, пять магазинов, а ты одна решаешь, какие туда закупать тряпки (нельзя тряпки, надо, наверное — товар, там…), а она что — студентка какая-то вечная.

Но мама без всякой паузы совершенно искренне удивилась:

— Какой Оленьки? А-а-а, ты про Олю!

Так же искренне засмеялась, чмокая Женьку в густую макушку. И он поверил, что не прикидывается. И правда, забыла и не поняла, о ком он толкует.

Вот это — прекрасно, постановил Женька и на душе у него стало совсем легко.

— Арбуз я доела, — повинилась мама, — остались персики.

— Буду, — великодушно согласился Женька.

Через час он сидел под ивами, ждал Капчу, разглядывая через густую завесу веток с подсохшими листочками детскую площадку, на которой сейчас детишек не было, а тусовались, вопя, матерясь и хихикая, девчонки-школьницы. Они уже успели после уроков метнуться по домам, чтобы переодеться, так во всяком случае решил Женька, оглядев туго застегнутые модные шортики, задранные выше талии, но обрезанные понизу так, что показывали чуть ли не половину задниц. Из-за этого казалось, что кто-то хватал барышень за джинсовый пояс и тряс, чтоб утолкать в шорты поглубже, а ноги высунулись совсем.

Они Женьку тоже разглядели, стали смеяться громче, и звончее материться, четко выговаривая грязные слова и стреляя глазами за густую завесу. Пару девчонок Женька знал — из соседнего дома. Им, кажется, по двенадцать, посчитал в уме, пятый, что ли, класс? Офигеть, поразился и впервые почувствовал себя почти старым. Даже загордился от нового ощущения.

— Михочка! — завопила одна из барышень и, вскочив с детской карусельки, в секунду повисла на тощих бедрах Капчи, обхватив того руками и ногами. Ноги были загорелыми до шоколадного цвета, густые волосы спустились ниже пояса, когда она откинулась, хохоча, чтоб сильнее прижаться к Серегиному животу. Пока она что-то там рассказывала, под завистливыми взглядами подружек, Капча рассмотрел сидящего, как в засаде Женьку и кивнул, отдирая от себя шоколадные конечности. Сильно шлепнул барышню по коттоновому заду, она снова завопила, вроде обижаясь, но тут же засмеялась, удаляясь к соратницам.

— Досстали, — злобно сказал Капча, плюхаясь рядом на теплый бордюр и вытаскивая из кармана сигареты, — просститутки малолетние.

Вместо гипсовой лонгеты руку украшала сбитая сетчатая повязка.

— Она тебя любит, — поддел его Женька, беря предложенную сигарету, и радуясь, что Капча вроде не в обидах, тем более — сам приходил, — как вывих твой, норм?

Тот фыркнул, затягиваясь и выпуская дым в лиственную завесу над головой.

— Нателлка-то? Ага, она всех любит. Как сиськи отрастила себе третьего размера, так ее в подъезде уже все перелапали, кому не лень. Угу, норм, не болит даже.

— Когда ж успели? — поразился Женька, и тоже выпустил дым вверх, где тот растекался, ввинчиваясь в просветы, — ей сколько?

— Та полтринадцатого, — Капча довольно заржал, толкая Женькин локоть своим, — она еще зимой ко мне пристала, в любви призналась. Ну, я разок тоже с ней в подъезде постоял. И сразу ж послал ее.

— Сиськи не понравились? — предположил Женька.

— Ссыкуха, — возразил Капча, — прикинь, батя ее выпасет. Меня. А если эта дура от кого залетит? Или трипак подцепит. А виноват будет кто? Правильно, взрослый дядя — Сережа Михин. Не. Я не дурак.

Как вот с Аной, подумал Женька, бычкуя недокуренную сигарету и тыкая пальцем в телефон — посмотреть время. Ужасно хотелось посмотреть и фотографию, где они с Женей на фоне солнечного диска, но увидит Капча, станет спрашивать. Издеваться еще начнет. Пусть крутит со своей Аной.

— Ану не видел? — внезапно, будто влезая в голову, спросил Капча, затягиваясь без остановки.

— Нет.

— Не звонила?

— Мне? — удивился Женька, — нет. А, ты же не в курсе, как она на меня натравила Зяму своего. Расскажу щас. Только это, Серый, ты имей в виду, мне твоя Ана пофиг, я туда поехал только потому что мобила у нее отключена была. И вообще — извини.

Капча раздраженно отмахнулся длинной рукой в темных волосках. Но тут же напрягся снова, выбрасывая окурок в сторону дырчатой урны. Повернулся, сбивая на лоб зеркальные очки.

— Ты вчера ей свидание назначил. Внаглую причем, при мне. Я ей звонил, она да, мобилу отключила. Чтоб я, значит, не лез в ваши дела. Молчи, я рассказываю. Типа, как выглядит все. Я весь вечер просидел, как дурак. С этой придурошной Нателлой на лавке, у первого дома. Она меня в детский сад тащила…

— Чего? — удивился было Женька, но кивнул, сразу вспомнив руины старого садика, который называли между собой слегка по-другому — «Беседки».

— Короче, я ночью два раза приходил, под твое окно. Как сраный ромео. Стучал там, свистел. А видно ж — нет тебя.

— Почему видно? — снова удивился Женька.

Капча смерил его жалостным взглядом.

— Когда ты дома, там у тебя на столе зарядное с плеером, от него угол занавески зеленый. Светит оно, если ты спишь, ясно?

— Вот ты, блин, Штирлиц. Шерлок Холмс.

— Доктор Тряпсон, — вяло огрызнулся Капча.

Это они еще в детстве, насмехаясь над явно читаемыми в чужеземных фамилиях русскими словами «вата» и «холм» издевались…

— Шерлок Оврагс, — привычно парировал Женька. И возмутился, наконец, — блин, у нас дружба или как? Мы что, из-за телки несчастной возьмем и погрыземся нафиг? Не видел я твою Ану, нет, видел, но не трогал вообще. Это она на меня Зяму натравила, я чуть звиздюлей не отхватил, по полной программе. Будешь мне верить, или как?

— Именно что несчастной, — ответил Капча, свешивая голову и рассматривая под сандалиями грязный песок, — и вообще, не в ней дело. Нет, в ней, но пиздец другой.

— Не понял, — Женька снова проверил время. Часы показали без четверти два. До набережной быстрым шагом минут двадцать. Но еще домой надо заскочить, плавки надеть, на всякий случай, ну и там мелочи разные. Саморезов, отвертку любимую, пилка у него отличная для мелких работ. Мало ли.

Капча поднял голову, отодвинулся немного, шоркая по бордюру задницей в длинных шортах цвета хаки.

— Влип я, Смола. Попал на бабло. Из-за Аны.

— О, ну нашел чем удивить, — Женька усмехнулся, подумав о собственных сожалениях, — Ана, да-а-а, она такая. Метит в дорогие барышни. В крутые телки. Я вон тоже четыре почти штуки выкинул, на фесте. Что в песок закопал.

— Заткнись, а? Четыре. А двадцать не хочешь, с хвостом? Она тоже влипла. Щас расскажу.

Очень издалека трещали малолетние барышни, они давно покинули детскую площадку и теперь торчали в тени колбасного киоска, курили вместе с продавщицей, разглядывая медленные проезжающие машины. В песочнице сидел одинокий дошкольник, взрывал грязный песок кабиной пластмассового грузовичка и гудел то выше, то басом. На лавочке, в тени похоронного вида туйки, дремала бабушка, отправленная бдеть за внучком. Или — правнучком…

А под висящими тихими ветками, которые не шелестели, даже раскачиваясь от легкого ветерка, Серега Капча рассказывал Женьке свою историю. Хотя недолго — короткая оказалась история.

— Короче, она мне комп притащила, видеокарта там полетела. Я ж думал, ее машинка. Взялся. А там пыли внутри мамадарагая. Ну то бывает часто, я чо не знаю, юзают, пока все не зарастет. Потом бегают, а чивойто все вырубается… С видеокартой я разобрался, заменил. Еще думаю, скажу ей, она пять штук стоит, в «Супер-железе», а я тебе, значит, май лав, дарю, и за работу тож платить не надо.

Капча усмехнулся, сорвал листок, смял его, развернул, разглаживая на остром колене.

— Ну, понадеялся ж, конечно. Вот думаю, доступ к телу там, такое.

— Она, между прочим, такая же малолетка, как и Нателла твоя, — не выдержав, напомнил Женька, — шестнадцать будет на новый год. Ты совсем дурак, что ли?

— Но это ж Ана, — в голосе Капчи прибавилось уныния, — ну и потом, оно же не главное. Не всегда главное. Я и подумал, пусть мы встречаемся. И она не будет жопой крутить, со всякими уродами. А еще, это мне мать говорила, когда лекцию читала, ну, помнишь, когда Босика замели и вешали на него изнасилование? Ну, Босик, с пятого дома. Если партнеры оба не достигли, то к ним другой закон. Не такой, как малолетка и взрослый ебарь. То есть, если она с Норисом щас, до днюхи, это одно дело. А если со мной. То другое.

Он внезапно покраснел, снова свешивая голову почти к коленям, будто хотел подробно разглядеть узкий изорванный листок.

— Три месяца еще можно.

— В смысле, можно? — не понял Женька, — то есть, до твоей днюхи? То есть, если тебе семнадцать стукнет, то к малолетке Ане не подходи? Пока значит, ей не исполнится шестнадцать, да? Туплю, что-то.

— Восемнадцать, — хрипло сказал Капча, не поднимая головы.

Женька открыл рот. Потом закрыл. Потом открыл снова, пытаясь сбоку заглянуть другу в лицо, завешенное прямыми темными прядями. Он привык подначивать друга, который, хоть и одноклассник, но оказался почти на год его старше, ну, так бывает, например, родился человек 2 января, а другой, например, 30 декабря. Год рождения один, а реальный возраст — разный. У них в классе были и совсем детишки, которых чуть ли не в пять лет в школу выпихали, а были обалдуи обоего пола, кто-то позже пошел, а кто-то как раз родился не вовремя, пошел вроде, как надо, а всех на год обгоняет. Капча вот как раз из таких, всегда полагал Женька. То есть, ну семнадцать, да еще не наступили, а будут только. И что? Но — восемнадцать???

— Я, когда в школу сдаваться, я не пошел. Меня мамка забрала, чтоб увезти к бате, ну, там темное дело было, не говорит она, чо было-то. Но ее обратно родители привезли, в смысле, дед с бабкой мои. Силком, что ли. А уже зима. А я и так должен был в том году, а они такие — Сереженька хилый, Сереженька бледненький. Хилый, бля!

— Да уж, — согласился Женька, новыми глазами разглядывая хилого Сереженьку с его метром восемьдесят семь и ногами, как у бегуна-марафонца.

— В общем, мать мне всегда говорила, что мне на год меньше, я верил, дурачок же. Пока паспорт вот. Ясно, кому я скажу? Чтоб все ржали? Что здоровый дядя сидит в школе, с мелкотой всякой?

— Но-но, — оскорбился Женька на мелкоту, но согласился с выводами друга, — но ваще, да-а-а, Капча. На тебе жениться можно. Давно уже. А ты все Манечке плешь проедаешь. Ладно. Ты лучше дальше скажи, про двадцать штук. Про Ану я уже наслушался.

— Почистил я его, — загробным голосом поведал Капча, — она не просила, но я ж хотел, как лучше. Весь насквозь прососал, чтоб ни пылинки.

— И?

— Вот и «и»… Умер напрочь. Мне потом уже сказал мужик с сервиса, а шо ты хочешь, ну да, бывает так, в нем все контакты на пыли и держались, порушил, вот тебе пиздец и жопа.

— Никак не починить?

Капча кивнул, вытягивая ноги.

— Можно, да. Только закупать деталей — дороже, чем новый выйдет. Такие вот дела. Делишки.

— Дела, — эхом повторил Женька.

Ситуация, и впрямь, была непростая. Но, казалось ему, все же решаемая.

— Серый, вы же с ней не чужие совсем люди. Не поймет, что ли? Дай пока какое старье, пусть попользуется. А ты ей соберешь. У тебя запчастей на десять системников по углам.

— Лаптоп, — напомнил Капча, — это тебе не коробку фаршировать. И я еще не закончил. Короче. Не ее этот ноут, ясно?

— А чей? — у Женьки слегка похолодели лопатки от нехорошего предчувствия. Наверное, папашин принесла. И того, разумеется, старый системник не устроит.

— Нориса, — уныло сказал Капча.

Женька снова открыл рот. Вот уж «все хорошо прекрасная маркиза».

— А эта идиотка мне даже не сказала! Выпендрилась, значит, чтоб я подумал, ее это машинка. Вчера ночью, ну я, когда ей звонил, она мне потом сама перезвонила, и сразу такая — ну, ты что, ты починил или как? Ну, я ей грю, да понимаешь, Аночка. И рассказал. А она в истерику сразу. Ой, что будет, ой, Чак меня убьет. Я же ему обещала, что у меня лучший мастер, тока вот пальчиком махну, все починит враз. Самое смешное, Жекочка, что я же его починил! А потом сам же и сломал.

— Блин.

— Вот и я. Говорю. Она трубку швырнула. Я еще пару часов тынялся, чо думаю, делать-то. Звонить ей зассал сперва, потом набирал, а — фиг. Снова отключен. И ты еще пропал.

— Что же теперь? — спросил Женька, хотя понимал, Серега и сам не знает, а что.

— Она еще сказала. Я не понял сперва, визжала сильно и сразу в слезы кинулась, потом уже, когда думал. Она грит, Чак меня отрабатывать заставит. А я ж сходу стал думать, где бы бабла поднять, чтоб много и побыстрее. И не понял. Про что она. Ты как думаешь, Женьк? Она именно про это?

Черт, думал Женька, сидя с серьезным лицом, вот же черт и черт. Вон они бегают, сверкают задницами, и наплевать им на малолетство и с кем тискаться в подъезде по вечерам, тоже плевать вообще. А кому-то придется то ж самое делать, только по приказу засранца Чака. Тоже мне, Норис — крутой уокер Чак Норрис. И ладно бы Ана всерьез со всеми подряд трахалась по углам и беседкам. Но — вряд ли. Язык у нее, что помело, но дальше выпендрежа она, скорее всего, не идет. Дура она, но по-другому дура. Чак ее на любовь приманил, ну, типа любовь, а еще тачка крутая и я, мол, телка крутого мена, которого все в городе знают и боятся. Скорее всего, она и Капчу отбрила, когда закрутила с этим уродом, потому что боялась, Чак ей настучит по красивой мордочке. Теперь она и сама его боится. После того скандала на фесте. Врубилась, с кем связалась. А уже и поздно. И еще нужно ему комп возвращать. Который Капча сгубил.

— Дела, — снова сказал Женька.

Капча метнул в него раздраженно-тоскливый взгляд, как бы говоря, это я и сам знаю, чего умного скажи.

— Серый. Мне идти надо. У меня дело. Важное. Давай хотя б до завтра подумаем, а?

— Хорошо тебе, — Капча сгорбился, свешивая между колен руки, — ушел — забыл, фью.

— Обещаю. Я тож буду думать. Может, у матери кто знакомый есть. Спрошу. Ну и еще у… некоторых людей. Смотри, в любом случае, ничего он с Аной не сделает, пока ей пятнадцать, так? Так что эти его угрозы — то пшик, пугает.

Капча немного повеселел, поднимая голову. Но тут же опять расстроился.

— Зато мне может сделать. Я даже не знаю, сказала она ему или нет. Что это я. Но ведь скажет! Зуб даю, скажет.

— Позвони ей еще, — посоветовал Женька, вставая, — попроси, пусть пока молчит. Ну, пусть скажет, в отпуске мастер, уехал на Таити. Или на Соловки. Что вернется и будет ему ноут. А мы пока думать будем.

— Блин, Смола! А ты голова! — восхитился Капча, вытаскивая из пачки сигарету, а из кармана смартфон, — уже звоню! Я чета не дотумкал, от стресса. Нервы. Нервы ни к черту. Ты анек этот знаешь, про нервы ни к черту?

— Да знаю, — отмахнулся Женька, уже за ветвями, торопясь и тоже высматривая время на экране, — тыщу раз уже. Я тебе позвоню. Вечером, ладно?

От угла дома обернулся на визг. Засмеялся, разводя руками. Капча топтался возле детской горки, откуда ему в объятия съезжала, растопыривая шоколадные ноги, малолетняя Нателлка, а подружки подпрыгивали рядом, ожидая своей очереди.

Глава 11

К нужному времени Женька успел. Прибежал раньше на пятнадцать минут, поддергивая на плечах рюкзак, в котором давила спину коробка с инструментами. Там, наверняка, все есть, думал, быстро идя по яркой жаре, но свое ж привычнее.

У входа на водную станцию выдохнул, вытирая со лба мелкие капли. Оглянулся, прикидывая, откуда появится Женя. Задирая голову, попытался разглядеть через дома, деревья и крыши очертания большого двора или антенны на разновысоких плоскостях, где ночью полоскались полотна белых парусов. Но не увидел, что странно, конечно, а с другой стороны — деревья высокие, а он в самом низу, считай, на уровне моря, прикинул, подходя к низкому бордюру, отделяющему набережную от моря. Вот она вода — на пару метров ниже его подошв. Женька заглянул вниз, убедиться, что ветер сегодня в сторону пролива и к бетонной стеночке не прибило всякого хлама — оборванной травы, мятых пластиковых бутылок, и с самой набережной — мусора, щедро бросаемого гуляющими: окурков, оберток с бутербродов и мороженого. Всегда удивлялся — урны ж поставлены кругом, чего швырять в море фигню. А потом сами же лезут купаться.

Смартфон показал время встречи. Опаздывает, немного свысока улыбнулся Женька, ну, как все женщины. Мать вон, только на работу и является вовремя. Как штык. А во все другие места — жди, когда выберет, подходит эта юбка к этой помаде или нет.

Из маленького бассейна, который, как и большой, всего-то — бетонный квадрат на сваях, что отделяют станцию от большой воды, слышались мерные взрывы воплей. Кто-то ныряет, догадался Женька. Прыгает хорошо, судя по сперва тишине, наполненной тихим, но возбужденным говором, а потом, через равные промежутки, взорванной одобрительными криками. Потом — снова сравнительная тишина. Это когда прыгун доплывает к лесенке, карабкается наверх, потом — по лестнице вышки в три уровня. И снова крики — прыгнул.

Женьке стало интересно и он, еще раз оглянувшись на гуляющих, передвижные киоски и надувные детские горки, сместился от входа, оказавшись как раз напротив бассейна с вышкой. Всмотрелся в сильную спину над цветными плавочками. Фигура исчезла на повороте лестницы и показалась уже на самом верху, уверенно пошла к доске, встряхивая короткими светлыми волосами. Ага, девчонка, отметил с уважением, прыгает с третьей, да так уверенно, даже не останавливается перед прыжком.

Светловолосая, в пестром купальнике, подошла к самому краю, и не сбиваясь с шага, а только вытянув над головой руки, подпрыгнула, сгибая ногу в колене, как балерина, нет, вспомнил, как тот олень на капоте старинной волги. И с резким порывом ветра почти взлетела, не вперед и не вниз, а вверх над доской, задержалась в воздушной пустоте, полной тишины — все замолчали на пару мгновений — и полетела вниз, как-то странно неторопливо, как в замедленной съемке. Плавно вошла в мелкие волночки, специально стриганув вытянутыми ногами, и на поверхности взметнулся компактный фонтанчик брызг. Будто восклицательный знак поставила в прыжке. Трибуны, набитые полуголыми коричневыми и светлыми телами, рванули жаркий воздух криками, восклицаниями и аплодисментами.

С вышки следом прыгнул кто-то еще, но со второй, кувыркаясь бомбочкой. По лесенке торопливо лезли детишки — осваивали первый уровень, самый низкий.

А девочка вынырнула, повернула к Женьке мокрое лицо и помахала рукой. Подплывая к лесенке из воды, скрылась из поля зрения.

— Женя? — он ступил на низкий бордюр, вытягивая шею. Ничего себе!

— Еще давай! — заревел кто-то с трибун, а рядом кто-то хлопал, свистя.

Но Женя, выбираясь на бетонную плоскость, прошлепала к раздевалке, прихватив с угла скамьи платье и рюкзачок. Исчезла на пару минут. И вскоре появилась уже в распахнутых железных воротах, помахала рукой в каморку охранника. Пошла навстречу Женьке, держа на мокром лице свою замкнутую улыбку.

— Ничего себе, — поделился с ней Женька, шагая рядом, — ты как будто летала! Я бы еще посмотрел.

— Подержи, — девочка сунула ему рюкзак, — я волосы вытру. А, успеем еще. Сегодня дел много.

Болтая, пока они углублялись в парк, потом переходили улицу с машинами, потом — поднимались выше, уже по улицам на склонах горы, он похвастался прихваченными из дома инструментами. Женя кивнула с одобрением. Удобнее устраивая на плечах широкие лямки рюкзака, свинтила с объектива маленького фотоаппарата крышку, сунула в кармашек платья.

— Ты не голодный? Нет? Тогда сразу идем за семерками.

— Идем, — согласился Женька, — а они где?

— Где увидим.

В профиль у нее был короткий нос и упрямый лоб. Как у теленка, подумал Женька и, смешавшись, стал вспоминать, а где он видел-то, телят и их лбы. В книге какой вычитал, наверное. Тоже мне, «крестьянин, торжествуя»…

Он с удовольствием поддерживал игру, которой выглядело новое для него дело, порученное язвительным Отаном. Но волновался, сумеет ли. Все же дядька у Жени здоровый, в смысле, большой размерами, а еще языкатый, как учитель Данила, только язвит охотнее. Не хочется, чтоб после издевался, из-за этих таинственных семерок. Но даже несмотря на Отана, Женьке не хотелось расспрашивать напрямую. Пусть бы подольше такое вот. Сказочное.

Из-за слова мысли перекинулись на Капчу и его бедствия, явно по контрасту. То, что тут, с Женей, оно постоянно такое — волшебное, сказочное, а это считается, должно бы кончиться еще в детсаду, ну ладно, к четвертому-пятому классу. И потом обязано начаться эдакое, какое происходит с Капчой. Бабло, телки, долги со страхом неотдачи, всякие чаки норисы с их тачками. Аны с коктейлями. Опасные из-за малолетства нателлки.

Вот когда лучше понимается старшая сестра, думал Женька, идя рядом с ровно шагающей Женей. Как она через год после школы постановила, сидя в кухне после вечерней смены на фабрике мочалок и сумок, куда пошла, чтоб направление получить в институт — «что-то мне в людях совершенно не нравится, хочу опять в школу!». Женька тогда запрезирал сестру с высоты своих одиннадцати лет и пятого класса. Совсем дурочка, в школу! Где без конца оценки, дисциплина, учителя с их закидонами, родители с нотациями.

Да. Тогда взрослая жизнь, наоборот, казалась ему сплошным волшебным праздником. И дурак же я был, в свои одиннадцать, с насмешливой мудростью подумал Женька, проламываясь следом за спутницей через кусты смородины к облупленной стене рыжего двухэтажного дома.

— Нашла? — спросил осторожно, пытаясь понять, как выглядят в реальности искомые семерки.

— Нет, — Женя говорила вполголоса, — достань у меня там, в наружном кармане бутылка.

Он расстегнул клапан, вытащил поллитровую бутылку с широкой крышкой. В мутном пластике шуршали, пересыпаясь, мелкие коричневые камушки. Девочка приняла бутылку, села на корточки, сдвигаясь в кусты, чтобы и ему было видно — в низкой коробке между стеной и кустами лежала кошка, тощая по случаю неуходящей жары, с настороженной мордой, расписанной черными по белому пятнышками. К выставленному боку были словно приклеены четыре котенка — все разноцветные. Женя аккуратно насыпала корма в коробку, под самую морду многодетной матери. Та коротко мявкнула и, опустив башку, захрустела, не беспокоя котят.

Женька запихал поданную ему бутылку снова в карман рюкзака, застегнул его.

— Все? — девочка стояла ровно, чтоб ему было удобно возиться за ее спиной.

— Угу. Ты все время носишь еду кошкам?

— Она легкая.

— Всех же не накормишь, — немного мрачно сказал Женька, когда снова пошли рядом, переходя из приятной тени под акациями в слепящий зной и снова в тень. В его дворе тоже было полно кошек и тоже пару раз в год они выводили новых котят, таких забавных. Вырастали совсем немногие.

— Я же не одна, — возразила Женя.

— А кто еще-то?

Она засмеялась, поводя плечами.

— Если будешь ты носить. Корм. Станет на одного человека больше.

Женька хотел задуматься. Возразить и поспорить. И вообще — а как же это, что с детства долдонят — ты в ответе за тех, кого приручил! И всякое там, что мама любила повторять скучным тоном — взялся за гуж… Кстати, а как он выглядит, этот самый гуж?

Но тут Женя резко остановилась. Шагнула в сторону, наклоняя голову к плечу. Вернулась на место и, поднимая камеру, поднесла к лицу. Сделала пару снимков.

Проследив направление, Женька узрел угол старого дома на повороте улицы, нависающую над желтой штукатуркой крышу. Буйные плети дикого винограда, что, заплетя почти всю стену, перекинулись на фонарный столб. И — все. Даже окна нет, с занавесками. Или форточкой. Угол, край крыши, листья.

— Идем? — Женя опустила руку с камерой. Крышку не стала надевать, и отключать тоже не стала.

— А… а там что? На доме? В смысле, просто кадр будет красивый, да? С виноградом?

— Десятка, — улыбнулась девочка, — их уже много, у Аргеста. Отана, в смысле. Но эта хорошая. Правильная.

Женька снова обратил взгляд к выбранному спутницей кадру. Ну, конечно, на желтой облезлой штукатурке — ржавая табличка с еле видными цифрами. Десятка.

— Так мы ищем номера домов? — догадался с некоторым разочарованием, — дома номер семь? Таблички? Если десять, нам нужно на другую сторону. Где нечетные. Слушай, а чего их искать? На каждой улице есть седьмой дом.

— Мы ищем семерки, — поправила девочка.

Оглянулась, выискивая что-то глазами. Показала рукой на бетонный столб с проводами выше листвы.

— Вот, например, тройка. Обычная. Их много таких, но иногда попадаются и на столбах числа и цифры, которые подойдут для Числовника.

На шершавом сером столбе была жирно намалевана трафаретная тройка, под ней — еще какие-то циферки помельче. В целом все смотрелось скучно, технически. Женька опять посмотрел на желтый угол с помятой табличкой, соображая. И вдруг, как тогда, с парусом в лабиринте, что-то щелкнуло в голове, отзываясь в сердце мягким уверенным «дзыннь».

Теперь, понимая о числах, он по-прежнему не знал, что такое Числовник, но не боялся, что тот окажется чем-то вполне обыденным, из обычной жизни на обычных улицах города. Потому что щелчок, поставивший на место нужную детальку в сознании, он — был. И что-то благодарно заработало, делая его сильнее и зорче. Вот просто — заработало и гудит, а не всякие там озарения и восторги.

— Такое? — спросил, указывая на скрытую смородиной трансформаторную синюю будку. Из листьев торчал полуоторванный край объявления и на нем — «13». Все прочее закрыто зубчатой зеленью.

Женя подняла камеру, поменяла настройки и сделала два снимка.

— Дай пять, — гордо сказал он, поднимая ладонь.

Она засмеялась. И, перед тем, как хлопнуть его руку своей, сделала снимок пяти растопыренных пальцев на фоне размытого дома и кусочка неба, обрамленного любопытными ветками.

Через пару часов непрерывной ходьбы по улицам и переулкам в маленькой камере сохранились для Числовника несколько разных цифр, найденных среди номеров домов, внезапно — на крышке люка, а еще — среди рисованных мелом классиков на асфальте. Была даже одна совершенно самостоятельная двойка, что валялась, блестя красной пластмассой, в рассыпанных у калитки детских игрушках. Семерка же — только одна. Жирно выписанная масляной краской на старых воротах, высоких, собранных из крашеных досок с врезанной в них калиткой. Белая на выгоревшем зеленом.

— Семерки — они такие, — утешила Женя, — упрямые. Наверное, знают, что счастливые и потому прячутся.

— Цену набивают себе, — согласился Женька.

Они возвращались, чтобы перекусить и заняться ремонтом лесенки в стеклянном куполе стеклянного дома.

— Можно ведь сделать кадр, — осторожно сказал он, поглядывая сбоку на сосредоточенный профиль девочки, — а что, нарисовать табличку, с цифрой, и место найти хорошее. На фотке никто и не поймет.

— Это будет совсем не то, — Женя покачала головой, высохшие волосы разлетелись светлым облаком, открывая шею, — ну, как тебе сказать… Дело не в снимке. Дело в самом месте. И в том, как мы ищем. Искали.

— Но он же для чего-то делается, этот Числовник. И если не находится подходящей, семерки там. Или двадцатки. Почему нельзя? А кстати, он для чего? Это такой проект? Для фотоальбома? Серия? На фотосайт?

— Ну. Может быть. Когда-нибудь. — она засмеялась, — если Отан когда соберется. Ему это не очень интересно.

— А посылать тебя бегать по закоулкам — интересно, — фыркнул Женька.

— Еще бы. Разве мы плохо погуляли?

— Хорошо. Конечно, хорошо. Но все равно.

Он попытался обдумать, как вернее объяснить. Если важен результат, его надо же добиться. Всего приходится добиваться. Так все говорят. И Женька в это, конечно, верит. Но слова почему-то не находились. Те, что пришли на ум, казалось, бледнели и выцветали еще до того, как он соберется их проговорить. И словно читая его мысли, но возвращая ему их ответом, Женя сказала:

— Я не могу тебе объяснить. Как надо. Для этого есть Отан. Спроси его.

Женька хмыкнул. Спрашивать Отана, тем более о таких зыбких вещах, как-то не сильно хотелось.

И через час, когда он торчал за широкой спиной Отана в узком застекленном пространстве, подавая тому через плечо инструменты, еще раз убедился, что лучше того не спрашивать.

Отан, кажется, был не в духе. Ворчал что-то сам себе, с Женькой общался кратко, исключительно по делу. И немного размяк только когда ступеньки они починили, заменив ломаные доски на новые, ярко-желтые, сдвинули в сторону молотки, гвоздодер, плоскогубцы, дрель, и Женька, ступив на лестницу, забрался в тесный шестигранный купол, выпрямился, оглядываясь, и засмеялся — о, класс, отсюда же все видно!

Отан улыбнулся в густые серые с сединой усы, отряхивая руки. Потребовал с мальчишеской ревностью:

— Насмотрелся? Дай и мне.

Женька протиснулся мимо, спустился, сел в кухне, где Женя стояла у плиты, вороша на сковороде жареную картошку. От неудобной позы на узкой лесенке болела спина, саднили пальцы и наливалась красным царапина на запястье. Но хотелось пожрать и скорее в лабиринт, чтоб не пропустить заката.

Та, взрослая мысль, о памяти, которая вернет ему через много лет нынешние ощущения, снова пришла, когда вместе с Женей они сидели на белой терраске, смотрели на переливы белого и алого, которое превращалось то в нежную зелень, то в перламутровые оттенки голубизны. Женя снимала, не торопясь, сидя и стоя, подходила ближе к изогнутому парусу, растянутому на невидимых крючках в беленой стене. Опускалась на корточки, чтобы захватить небо между белых полос. А потом Женька подошел к ней, и пока солнце, коснувшись черной линии горизонта, высвечивало на фоне себя дальние скелетики ажурных вышек лэп, лег прямо на беленый пол, шевеля пальцами босых ног, кинул руки за голову, глядя в космически прекрасные извивы и повороты белого и цветного.

Над ним замаячил серебристый кирпичик фотокамеры.

— Глаза закрой, — вполголоса велела Женя, — хорошо. Теперь сядь. Ноги скрести. Ага. Сейчас… Отан! — последнее слово сказала в полный голос, поднимая лицо к далекому выходу.

Женька смиренно подумал, ну ладно, пусть приходит, он же тут главный — дом-то его. Но вместо хозяина пришел ветер. Колыхнул над головами полотно, вздувая его парусом, и это тоже было прекрасно. Как будто летим, над этим самым Солярисом, прикинул Женька, обнимая руками согнутые колени. Как будто — совсем космос.

Потом втроем пили чай. Отан просматривал на экране камеры снимки, вздевал брови, иногда хмурился или хмыкал. Укладывая фотоаппарат на стол рядом с тарелкой, в которой осталась последняя овсяная печенюшка, сказал, забирая ее и откусывая большую часть:

— Нормально. Молодцы.

Тут Женька осмелился и стал говорить. Про то, о чем не договорили на улице. Останавливаясь и подыскивая слова, объяснял, потом спросил, провожая глазами остаток печеньки, сунутый в незаметный в бороде рот:

— Вот паруса. Мы же их сами сделали. В лабиринте, который тоже. Он же не сам вырос! Почему же тогда за цифрами нужно прям ходить? Искать. Это, конечно, приключение, суперски. Но если оно надо, то ведь можно и сделать?

Отан запил печенье большим глотком чая. Почему-то с большим одобрением посмотрел на Женю. Она улыбнулась, довольная, с лицом, выражающим — вот видишь, я же говорила!

Повернулся к Женьке вместе со стулом, проскрежетав по плиточному полу ножками.

— Ты — делатель. И это хорошо. Но ты еще не все видишь. Она (махнул рукой за спину) — смотрит. Потому что у нее зорчайший глаз и пристальное внимание к деталям. Извини, ты все понимаешь, что я говорю?

— Не дурак же, — буркнул Женька, обидевшись.

— Хорошо, — снова кивнул косматой головой Отан, — продолжу. Есть вещи, которые уже есть. И заменять их на сделанные — это признак лени, даже если ты много потрудишься, чтобы эту замену сделать. А их достаточно просто найти. Сегодня вы искали такие вещи. Которые уже есть в мироздании, и заменять их, все равно что сбивать настройки. Представь себе, что мироздание — кастрюля с борщом. Представил?

— Эмм, — сказал Женька. За плечом Отана Женя сделала большие глаза и прикрыла рукой смеющийся рот.

— А теперь представь, вместо картошки, которую нужно почистить и в борще варить, ты кинешь туда деревянных поделок, которые внешне, ну совершенно похожи на картошку.

Женька поколебался. Кивнул.

— Можно приблизить и усложнить, — понесся дальше Отан, отодвигая кружку и облокачиваясь на стол локтем, — к чему несъедобное, можно взять нечто, что можно жевать и глотать. Яблоки. Или куски свеклы. Но тогда…

— Компот, — перебил Женька, — или свекольник. Или вообще бурда. Но не борщ, так ведь?

— Он еще и думатель, — басом сказал Отан, дергая широким плечом.

Женя за его спиной сделала книксен, разводя пальцами края короткого платья. Женька сжал челюсти, чтоб не засмеяться.

— Точнее, пока — соображатель и угадыватель.

Отан встал, возвышаясь здоровенным столбом — в добела вытертых драных джинсах и серой тишотке с дыркой на груди.

— Спасибо за чай, фрау Юджиния. У вас на сегодня все?

— На здоровье, Отан, — Женя сделала еще один книксен.

Женька захотел вскочить и шаркнуть ножкой, дурачась, но постеснялся.

— Дурман, — ответила девочка на вторую часть вопроса, — у нас еще дурман.

— Прекрасно, — Отан зевнул, уже выходя во двор. Там заорал, как обычно, внезапно, так что Женька вздрогнул, — Меотида! Коварное ты создание! Ты почто запутала путы? Я тебе распутыватель пут, что ли?

— Пойдем, — сказала Женя, — я только штатив заберу.

Когда они уже выходили, в кромешную темноту степи, подсвеченную сбоку городским заревом, и под ногами — белым пятном фонарика, из двери дома Отан окликнул Женьку.

— Соображатель! Молодой мастер Юджин! Забыл сказать. Борщ — он борщ. А места, отмеченные настоящим, те, что вы искали сегодня… Это места переходов.

— Каких переходов? — Женька держался за ручку, привинченную к калитке. Сжал ее так, что грани с рельефным рисунком впились в ладонь, — переходов куда?

— Спокойной ночи, юные недознайки!

И запел сочным баритоном какую-то арию, она прервалась, отсекаясь хлопком двери.

* * *

На асфальтовом пятачке между беленых стен, обрамляющих две расходящихся улицы, ветра не было совершенно, светил фонарь, клоня запыленную лампу, наверное, не горячую, прикинул Женька, рассматривая торчащие вокруг света соломинки и веточки — там чье-то гнездо. Интересно, как птенцы ночью спят, если всю ночь прямо им в клювы светит желтая лампа? Вдруг они вырастают совсем непохожие на прочих. Такие — птицы ночного света, и все у них наоборот.

На этой мысли он слегка нахмурился, раздумывая, прогонять ее из головы, а то какой-то получается чудак-андерсен, а не старшеклассник Смола, лепший друг Сереги Капчи. Но решить не успел, Женя позвала тихим голосом:

— Подержи, пожалуйста, ветку.

Фотоаппарат внимательно смотрел опущенным объективом в белую воронку цветка. И там, внутри, вокруг тычинок, лежала, поблескивая, граненая змейка из камушков, скрепленных светлой цепочкой.

— Никто не взял, — обрадовался Женька, придерживая тугой стебель с бутонами и большими сероватыми листьями. Тут же спросил с легкой обидой, — чего хихикаешь? Что опять не так?

— Дурман открывает цветы к вечеру. А утром они сворачиваются трубкой. Цветок сам сохранил нам сокровище.

Женька окинул взглядом десятки белых колокольцев, таких ярких на темной зелени, что казалось — от них свет. Попытался вспомнить, а что днем? Не вспомнил и наказал себе обязательно присмотреться. Эх, думал, отводя одной рукой стебель, а другой направляя в центр цветка узкий игольчатый луч лазерного фонарика, она знала, что никто не заберет цацку, потому что никто не посмотрит, а еще — они закрываются. Женя знала, а он не подумал и не догадался. Ерунда, вроде бы, но слегка обидно.

Зеленый лучик тронул стекляшки, от них кинулись по нутру цветка веера светящихся точек. Было красиво. Женя снимала, подсказывая, как расположить фонарик. Потом снимал он, прицеливаясь и ловя россыпи нежных огней.

Собирая штатив, она еще добавила:

— По вечерам пчелы прилетают к дурману, и, если цветки закрыты, они пролезают внутрь. Или раскрывают края лапками.

— Да ну? — не поверил Женька, подхватывая треногу.

Шаги отзывались в беленых стенах шепотом, и казалось, это не улица вовсе, а огромная комната: так было тихо и совсем никого.

— Вот будем рядом с дурманом перед закатом, увидишь сам. Я всегда хотела попробовать дурманного меда. Представляешь, они делают мед из растений, которые — натуральная отрава. Ядовитые растения. А мед — нет. Но все равно, мне кажется, он должен быть каким-то другим. Необыкновенным.

Женька сбоку посмотрел на ее профиль, на волосы, падающие вдоль щеки — когда ветерок, они разлетаются, показывая ухо с рельефной мочкой. Переулок сузился и шаги звучали так, словно следом идет еще кто-то, догоняет, подстраиваясь под их движение. Женя Местечко казалась такой странной, когда делала что-то или говорила внезапное, как сейчас, про этот мед из огромных цветков ядовитого дурмана, что даже сравнивать ее с другими было невозможно. Он пробовал. Сначала, когда совсем не знал, то это даже получалось. И тогда она казалась просто не слишком красивой девочкой, да никакой просто, по сравнению с Аной и ее подружками. Именно что по сравнению, уточнил Женька мысленно, переводя взгляд на серовато желтеющий ночной асфальт, чтоб не спотыкаться на выбоинах. А сейчас ему кажется, что та Женя первого дня, в школе за партой, и эта — совсем разные люди. И настоящую Женю никак не сравнишь. То есть, понять сейчас, стала ли она для него красивой, все равно нельзя. Мама иногда говорит, на сердце нужно смотреть, Женчик, и на душу, а вы все бегаете с линейкой, длинные ноги или так себе. Он понимал, конечно, что она не про него конкретно, хотя и обращается по имени. Но при этих материных словах всегда представлялось ему сердце с плаката в кабинете биологии, с торчащими обрезанными артериями и венами. Тут тоже понимал — ерунда, но все равно становилось смешно. А душа… Она представлялась каким-то туманным облачком, мелькнет на краю воображения и растворяется, потому что непонятно, что это такое и бывает ли она вообще.

— Задумался…

— Что? А. Да, извини. Немножко.

Стены расширились и шаги притихли, улетая эхом к провисшей сетке забора, напрочь заплетенной глянцевыми листьями дикого винограда. В глубине огорода загремела цепкой собака, лайнула сонно пару раз и зевнула, клацая зубами.

— За что? — удивилась Женя, — за то, что думаешь? Нет уж, ты думай, думай. Отану понравится.

— О чем? — удивился в ответ Женька, удобнее перехватывая сложенный штатив, — мне ему, что ли, надо пересказать потом?

Девочка покачала головой, улыбаясь. Легкие волосы разлетелись, снова открывая ухо.

— Он просто любит, когда думают. Обо всем.

Женька насупился. Если она спросит, о чем же ты думал, вот прямо сейчас, то придется говорить, что про Ану, про ноги, линейку, и про то, кто красивая, а кто не очень. Или соврать. Поэтому он поспешил спросить, вспоминая слова Отана:

— Переходы. Места переходов, а это что?

Они прошли несколько спящих домов с черными окнами и Женя ступила в такую же черную щель между белеными стенами, исчезла там. Женька перехватил штатив вертикально, шагнул следом, напрягая глаза — разглядеть темноту после желтого с серым фонарного света. Промежуток меж стен был совсем узким, побелка шоркала по локтям, утоптанная земля под ногами поднималась, уводя их в гору. Значит, прикинул Женька, задние стены домов прижаты прямо к склону. И вдруг ему показалось, что стены исчезли, вернее, стали прозрачными, как-то не так, как стекло, а просто он вдруг понял — там, в паре метров, за каменной кладкой, кто-то сейчас спит, дышит, смотря сны. И еще там всякие ковры, чтоб от стенки не тянуло сыростью. Телевизор, столы и разбросанные игрушки. Как будто дом — это тело, а люди в нем — будто живое сердце…Когда люди уходят, дом, наверное, умирает, как человек, если это сердце вынуть. Где-то услышал или прочитал — покинутый дом. Покинутый. А раньше не думал, как это.

Женя впереди уже поднималась по склону, тропа все еще была узкой, теперь по сторонам ее висели проволоки огородных заборов, а впереди — сплошная темнота спящей травы и над ней — еле видные в городском зареве звезды. А он задержался, тронув рукой прохладный беленый угол. Замер, прислушиваясь к себе и к тому, что творится вокруг. Казалось, что все зашевелилось, дыша и открывая тысячи глаз, нет, миллионы, и смотрит. Разглядывает его, тянет пальцы — потрогать. Вся ночь и все, что в ней — от запаха перегретой долгим летом травы до оставленных на ночном асфальтовом пятачке белых цветочных воронок. Казалось, его растаскивает на части, не больно и не страшно, но очень странно, растворяет, как сахар, насыпанный в горячий чай. И он при этом не исчезает, но…

Женька стоял, пытаясь одновременно понять ощущения и продлить их. А девочка выше на склоне стояла тоже. Терпеливо и молча ждала, обратив к нему светлеющее в сумраке лицо.

На улице, с которой они ушли по узкому пространству между домов, резко и зло залаяла собака, подхватили другие, лай кинулся в щель, прыгая от стены к стене, потом утих — стая рванула дальше.

Женька оторвал руку от стены, снова перехватил штатив, который прижимал к боку локтем. Неловко улыбнулся и полез следом за спутницей, стараясь не касаться старых проволок, заплетенных колючей ежевикой.

Наверху пришел ветер, мягкий и широкий, омахнул горячие лица, задергал подол Женькиной тишотки, забираясь к потному животу.

— Аргест еще не спит, — вполголоса отметила Женя, обеими руками откидывая со лба волосы, чтоб охладить лицо.

Женька посмотрел на темный склон. Выше был смутно виден разновысокий дом, понизу скрытый черными кронами деревьев, белел каменный забор, и сбоку в стене дома светило круглое окошко под самой высокой крышей. Как иллюминатор в борту корабля.

— А я подумал сперва, ты из-за ветра, — засмеялся, тоже ероша жаркие волосы, — а видно же — окно.

— Что из-за ветра? — поинтересовалась Женя.

— Ну. Не спит. В смысле… — Женька смешался, не зная, как увязать то, что мысленно вдруг показалось логичным и стройным, а скажешь — станет выглядеть полной ерундой, да и чего он вообще, при чем тут ветер?

— Так, ерунда, — отказался объяснять дальше, — пойдем к вам, а? Ты обещала показать лабиринт ночью.

— Перекусим, — решила Женя, — потом ты домой.

Глава 12

— Моряна…

Услышав обрывок разговора, Женька не стал входить в стеклянный дом, замешкался сбоку от открытой двери, которая не давала увидеть его силуэт на зыбкой полупрозрачности стеклянных плиток. Намеренно старательно стал отряхивать серую тишотку от пятен известки. Ведерко с остатками стояло рядом, в него он сунул мочальную кисть, мокрую и уже истрепанную.

— Ты сильно спешишь, Арг, — голос девочки звучал серьезно, почти сердито.

— А ты чересчур бережешь нашего юного месье Жана, — возразил густой баритон хозяина, — он вполне готов.

— Мне так не кажется, — вместе с фразой по плите громыхнула сковородка, — ты забыл? Конечно забыл, ты ведь старик. Для них.

Женька ждал, что Отан обидится, тот вообще быстро обижался и начинал язвить, громогласно высказывая свои претензии, одинаково страстно что им, что козе Меотиде, что оручему петуху Арамису или его глупеньким белым курам. Но вместо привычного громыхания Отан пропел миленьким типа детским голоском:

— Цыплята-а-а, пуховые-е. Первоцветы-ы-ы на ранней траве-е… У нас сегодня будет обед? Или обойдемся словесами, дорогая Фейе, прекрасная Нот?

— Женя закончит с лабиринтом и пообедаем, — сковородка снова проехалась по плите. Запахло тушеным мясом и картошкой.

— Мстится мне, — вкрадчиво заметил Отан, — наш мастер беленых стен и сияющих полов, уже…

Женька громыхнул ведерком погромче, отодвигая его к стеклянной стене. Вошел в открытую дверь, поправляя рабочую тишотку с рваным рукавом.

— Я все. Кто будет работу принимать?

— Мы в тебя верим, — заявил Отан. Вытянул под столом длинные ноги в испачканных смолой и краской джинсах, разваливаясь на шатком тонконогом стуле:

— Мы даже уступили вам, восхитительный мастер Юджин, место во главе обеденного стола и одариваем вас правом первой ложки. Цените!

— Ценю, ага, — Женька прошел к мойке, открыл кран, подставляя под струю воды испятнанные белым руки. Мыл старательно, ожидая, возникнет ли снова разговор о незнакомой моряне, куда ему, оказывается, рано еще.

— Между прочим, — сказала от плиты Женя, перемешивая картошку с мясом, — витамины где?

— В огороде, — вздохнул Отан, подбирая ноги и отъезжая со стулом от стола. Встал, расправляя широкие плечи, продрал пятерней бороду:

— Юджин, подай корзинку. На полу там. Будут вам витамины, через мгновение.

Когда он вышел, Женька уселся, как и позволено — на деревянный старинный стул с высокой спинкой и крепкими подлокотниками. С вопросом на лице уставился на Женю, вернее, в спину и сердито отставленные локти.

— Моряна — это что?

— Услышал, — деликатно не стала обвинять в подслушивании Женя, ухватила тяжелую сковородку за ручку и понесла к столу, — сиди, я сама, деревяшку подложи только.

Установила сковороду в центр стола и села напротив, вытирая руки кухонным полотенечком. Вытерев, внимательно сложила его на коленках в квадрат. Потом в квадратик. Потом развернула, и стала складывать снова. Подняла на мальчика прозрачные глаза под спутанной челкой.

— Отан скоро вернется, — предупредил Женька, начиная обижаться, — мне у него спросить? Тем более, он кажется, за, а ты почему-то против. А всегда — наоборот.

— Две недели, — вместо ответа сказала девочка, оставив полотенце в покое и сплетая пальцы, — две недели всего. Мне кажется, нет, я уверена, что тебе туда рано. А он, Аргест, вдруг решил, что пора. Может быть, тебе вовсе не надо туда!

— Куда? Ты хоть сказала бы! И вообще, чего вы за меня решаете. Я может сам. Хочу сам.

— Сам с усам, — пропел в дверях Отан, унося к мойке корзинку с помидорами и желтым огромным перцем, присыпанным зеленью укропа и петрушки, — он сам у нас с усам, ясно? И жаждет знать. А также — познать, узнать и, и… ладно — вызнать и дознаться. А что? Имеет право! Половину месяца пахал на благо трепетов, нежностей и веселостей, совершая грубые мужеские дела. Починил дверь в курятнике. Раз.

В мойке заплескалась вода. Перцы сверкали и блестели, как детские игрушки.

— Помогал мне с лестницей в куполе. Два! Трижды, я повторяю — триж-ды копал огород и даже заработал первую в жизни мозоль от лопаты с тяпкой! Три! Не сосчитать, куда я успел сгонять вашего юного раба, дражайшая Эжени. Кстати, ежели раб юный, то он — рабенок? Или рабчонок? Наш вот — точно не рабишко. При слове «рабишко» на ум приходит слово «умишко». И с этим тоже у мастера Юджина намечается порядок. Не полный, разумеется, как подразумевается в устойчивом словосочетании, но полного порядка где найдешь? Тем более…

— Норзер-Аргест-Этезий-Отан! — перебила болтовню Женя, уперев в спину хозяина пристальный взгляд.

Тот сразу умолк, а Женька приоткрыл рот, мучительно вспоминая, где же он слышал этот голос и произнесенное им сложное имя? Разве Женя хоть раз называла его так? И голос — не ее, вернее, не совсем ее. Взрослый. Глубокий. Но если в тот раз (в какой, вспомнить бы!) он был теплым, то сейчас у Женьки по спине прокатились мурашки.

Рядом со сковородой встала глубокая миска, полная огородных витаминов. Отан снова уселся на легкий стул и уставился на девочку преданным взглядом, показывая — послушен и слушает.

А та пристально смотрела на Женьку, что-то решая, и он выпрямился, стараясь нахмурить брови. В ее глазах не было теплоты, на месте привычной ему прозрачной то ли зелени, то ли бледной лаванды явилась ледяная голубизна, кажется, даже температура в кухне понизилась.

Отан одобрительно щелкнул языком, и Женька, спохватившись, расслабился. Да что он, в конце-концов. Две недели они постоянно вместе. Работают по дому, гуляют, получая от Отана смешные и странные задания. Болтают за чаем, а еще — на лавке ночью, под Женькиными окнами. И вдруг такое ощущение, что ее нужно бояться. Я что, испугался? — пристыдил себя Женька и преисполнился благодарности к Отану, который своим поведением разрядил обстановку и в кухне снова потеплело.

Потеплели и синие морозные глаза, принимая мягкий сиреневый оттенок. Женя улыбнулась, беря вилку и двигая к себе пустую тарелку. Напомнила:

— Накладывай. У тебя сегодня — право первой ложки. Поедим и я расскажу. Аргест? Ты позволишь, я расскажу сама?

— Буду счастлив, моя дорогая.

— И еще. Пусть он тогда — с самого-самого начала.

— Я стал еще счастливее, чудеснейшая моя!

Женька положил себе тушеного мяса, гору картошки и принялся есть, пока Женя резала помидоры на узкие дольки-лодочки.

* * *

— Моряна, — сказала Женя, когда Отан унес грязные тарелки в мойку и на столе возник чайник, сахарница и тарелка с мягкими пряниками, — моряна — это такой домик у нас, на берегу. Ничего особенного, из досок старых сколоченный. Но море там хорошее. Ты в Приветном был? Ага. А дальше, за маяком?

— Раза четыре, — кивнул Женька, проглотив кусок пряника, — туда ехать неудобно. Батя не хотел машину бить. Там классно.

— Кабинетно, я бы сказал, — вмешался Отан и тут же поднял широкие ладони, — молчу.

— Да, — кивнула Женя, — там очень хорошо. Просторное место, пляж широкий. Людей почти нет, ну, там, где Моряна. И там у нас будет одно дело.

— Согласен, — быстро сказал Женька, — когда поедем? Завтра?

— Если бы попозже, — девочка медленно вертела чашку, разглядывая танец чаинок, — еще позже, мы могли бы… — подняла глаза, с упреком посмотрела на Отана (тот пожал медвежьими плечами, мол, ты просила, вот я и молчу), а так придется на «Муравейчике» и с ночевкой.

«Ура» — мысленно завопил Женька, стараясь выглядеть солидным и почти равнодушным. Будто он каждую неделю гоняет на дикое побережье в пыльной кабине мини-грузовичка с разболтанным кузовом, да еще и с ночевками.

— Тебя мама отпустит?

От простого вопроса у Женьки испортилось настроение. Мама. Маме нынче совсем не до него. За эти полмесяца она несколько раз убегала по вечерам, а однажды — с купальником, полотенцем и всякими пляжными прибамбасами завеялась на целый день. После звонила Маринчику и долго шепотом рассказывала, смеясь секретным женским смехом в ответ на неслышные подругины вопросы. Кажется, мама Лариса влюбилась. Может и ничего страшного в этом нет, не сидеть же ей дома монашкой, но Женьку немного мучило то, что ему это было на руку, и он не лез с расспросами, потому что получил из-за ее посторонних интересов полную свободу. Но, а вдруг там какая нехорошая ерунда, а он не в курсе. Кто еще будет переживать за маму, если Карина далеко, а толстой Маринчику телефонные рассказы — вместо любовной книжки. Женька в их нынешней маленькой семье — единственный мужчина, и должен бы. Знать хотя бы. Но вместо этого он лукаво молчит, чтоб мать не спохватилась и не принялась за него сама. Здорово, конечно, что он приходит домой иногда почти под утро, но одновременно немного обидно, как будто мать совсем за него не волнуется. Никогда так не было. Но она никогда и не была вольной женщиной, напомнил себе Женька. Ко их знает, может, у всех так, у кого родители в разводе.

— Отпустит, — ответил коротко. И кивнул, чтоб добавить словам весомости, — хоть на одну ночь, хоть на пару.

— Хорошо, — Женя немного подумала, потом посмотрела на него, улыбаясь с тайным весельем, — тогда завтра придешь к семи утра, до обеда будем на горе. К вечеру отправимся.

— О счастье, — подвел итог Отан, потягиваясь и раскидывая в стороны руки, — раз в кои-то веки я избавлен от тяжкого и местами постыдного труда. Снова добавил поспешно, ответом на суровый взгляд:

— Молчу-молчу.

* * *

Ранним утром Женька стоял у ворот, зевал, наблюдая, пока девочка закрывала тяжелую створку. Спохватился, вспомнив, и вытащил из кармана на коленке штанов колючую горсточку:

— Я тут насобирал, держи. А то доломаю в кармане.

Женя приняла в ладони маленькую кучку дешевых стеклянных камушков — оторванные стразы, обрывок сверкающей цепочки, несколько граненых камушков разного размера. По лицу запрыгали острые солнечные зайчики — такие же, какие встретили Женьку в лабиринте, где он заглянул в боковой проход, узнать, что там светит, бросая на беленые стены мелкие цветные вспышки. Оказалось, все стены круглой камеры, похожей на яйцо, обклеены такими вот безделушками — самыми разными. А еще — осколочками зеркал. И солнечные лучи, отражаясь, дробились на радужные пятна. Я их везде нахожу, рассказала Женя, уходя к деревянному ящику, где лежали запасы и несколько тюбиков суперклея, потом приклеиваю к стенкам, для солнца, красиво, правда?

Они тогда стояли в полукруглом сверкании, как в вывернутом наизнанку дискотечном шаре, даже еще смешнее, решил Женька, потому что зеркала, они без прямого луча выглядят черными ячейками, а вся эта граненая мелочь сверкает отчаянно почти что сама по себе.

— А это? — спросил он тогда, нагибаясь к большому, размером с дыню, камню, похожему на абстрактную скульптуру, — тут будет?

Камень почти весь был обклеен камушками и осколками, и казался чем-то совсем сумасшедшим.

— Нет. Я его в степь унесу, туда, где никто не ходит. И положу.

— Зачем? — Женька на мгновение был совсем сбит с толку, но вдруг представил себе, как идет по траве, где совсем-совсем никого, и вдруг. Лежит такой камень. Сверкает.

Засмеялся, кивая. И она засмеялась в ответ, радуясь, что — понял.

Так что, теперь он нагибался, подбирая в пыли всякую оброненную девчонками мелочь — с заколок, браслетиков и аппликаций на шортах.

Приняв подарок, Женя ссыпала камушки в матерчатый кошелек, сунула его в карман на штанах — таких же, как у него. И подала Женьке свернутые черные пакеты.

— Это зачем? — удивился он.

— Туда пойдем, — девочка указала рукой на крутой склон под смотровой площадкой, — бутылки собирать.

— Чего?

Она развернула в руках один пакет, здоровущий, с крепкими завязками. Повторила ангельским терпеливым голосом:

— Бутылки. На склоне. Ты же согласился, чтоб все целиком и с самого начала. Вот перчатки, надень.

— Зачем бутылки? — хмуро спросил Женька, останавливаясь, когда она нагнулась, подбирая рукой в виниловой перчатке блеснувшую в траве пузатую бутылку из-под шампанского, — их все равно не принимают нигде. Или что, или это типа для чистоты, типа мы волонтеры?

— Не совсем. Но получается, и это тоже. Вон, в полыни две белые. И зеленая. Давай, нам надо побольше, если хотим сегодня поехать!

Женька вздохнул и развернул черный мешок. Шагнул в низкие кусты полыни.

— Тут мало, — успокоила Женя, звеня добычей в мешке, — зато под площадкой полно, после каждых выходных набросано. А еще свадьбы.

Никогда раньше Женька не подумал бы, что в полвосьмого утра на склонах горы, где нет улиц и домов, а только травы, тропинки, одна разбитая грунтовая дорога, да задние стороны верхних огородов, бывает столько людей.

Собачники гуляли питомцев, бредя с поводками и зевая. Бегуны бодро трусили по грунтовке. Тетка гнала маленькое стадо цветных коз — белых, серых и коричневых. Снизу появлялись какие-то деловитые дядьки и тетушки, устремлялись по тропкам вверх к седловине и, уменьшаясь, исчезали за гребнем, оказываясь в другой части города — на работу, наверное, догадался Женька, завязывая первый мешок и оставляя его на обочине грунтовки, чтоб налегке двигаться дальше — на крутой склон ниже смотровой площадки у обелиска.

Все заняты нормальными делами, страдал он, ползая по сухой траве и волоча тяжелеющий черный мешок, и только мы, как бомжи какие-то… Хорошо хоть знакомых нет, собрался порадоваться он, и тут же был окликнут нарядной дамой в шелках, отягощенной золотыми серьгами, рубиновыми кольцами и блестящей сумкой. Дама оказалась бывшей соседкой, с любопытством оглядела потные лица и лохматые волосы, подняла нарисованные брови выше на лоб, рассматривая мешки с бутылками. Передала привет «Ларисочке и Павлуше и да, Кариночка как там?».

Ладно бы дама, имени которой Женька не вспомнил, но через пару часов работы кто-то громко проорал:

— Смола! Ты чо тут?

И на поперечной тропе тормознул спортивный велик. Кирилл Петров из параллельного, упирая в траву тощую ногу в дорогой кроссовке, ухмыляясь, осмотрел обоих.

— На курево собираете? А чо, есть куда сдать?

На счастье, в кармане шортов запел смартфон, Кирюха отвлекся на разговор и плавно поехал, виляя, когда оглядывался, видимо, чтоб получше запомнить.

— Из класса? — спросила Женя, выпрямляясь и убирая с потного лба прядки.

— Со школы, — нехотя ответил Женька, ставя мешок в траву. В мешке зазвенело, хрустнуло.

— Нормально, — успокоила его девочка, — в смысле, нам целые не нужны. Только не порежься. А чего такой сердитый? Боишься, что он всем расскажет? Стесняешься, да?

— Ничего я не боюсь, — буркнул Женька, досадуя, что она догадалась.

— Тогда посидим пять минут и еще соберем. Отдыхать будем уже там, на Моряне.

Женька так устал, что почти и забыл, про Моряну. Представив себе вечер у воды, а еще ночь на песке, костер, и всякое такое, приободрился. Еще пара часов, утешил себя. И вообще интересно, зачем Отану и Юджинии такая гора пыльных бутылок, которые даже беречь не надо, которые даже — целые не нужны.

Глава 13

В кабину маленького грузовичка с жестяным с виду кузовом они поместились втроем. Отан сидел за рулем, выставив в окно загорелый локоть, а бороду подав вперед, насвистывал что-то еле слышное в шуме мотора, громыхании колес и приглушенном звяканье бутылок, набитых в десяток черных мешков, сваленных сзади. Женя устроилась почти посередине, сложив руки на коленях, чтоб не мешать, а Женька прижался к дверце, тоже выставляя руку и наслаждаясь ветром и скоростью. На ухабах степной грунтовки машину трясло, сиденье поддавало снизу, Женя валилась на его плечо, смеясь, снова выпрямлялась. В раскрытые окна влетала сушеная глинистая пыль, чаячьи вопли и журчание летающих вокруг проводов щурок. Чайки — толстые, с пестрыми в черных крапинах крыльями, возились в стерне, перелетали дорогу, кажется, ничуть не жалея, что море далеко, даже за степным горизонтом его не видно.

Ехать было долго, говорить из-за шума быстро устали. И Женька просто сидел, разглядывая пологие подъемы и плавные низины, в которых проплывали иногда то ставки, окаймленные щетками плавней, то маленькие соленые озера с каймой высохшей соли по берегам.

Степь была совершенно огромной, размеры ее определялись редкими далекими машинами, что ехали по другим дорогам, таща за собой шлейф пыли. Казались крошечными, с фасолину, а то и меньше. Сверкали таким же крошечным солнцем, отраженным в стекле.

На холме остановились, Отан вышел, обходя муравейчик, встал лицом в сторону дымчатой полосы морской воды на горизонте. И вытащив пачку, закурил. Женя посмотрела с неодобрением, но ничего не сказала. А Женька быстро прошел вперед, чтобы с самой высокой точки холма, поросшей жесткими пучками серой травы, насмотреться на плоскую ширину большого соленого озера, которое лежало в последней перед морем низине. Огромное, белое, озеро держало в центре плоскую пленку воды — след недавно прошедшего ливня, а к берегам белую соль оттеняла рыжая полоса соли красной. Наверное, решил Женька, в земле много железа, вот оно и выступает на белизне.

Ужасно хотелось побежать вниз, ступить на белую корку, похожую на сверкающий лед. Но быстро туда не сбегаешь, вон на берегу в тени маленького обрыва сидят двое, разложив на коврике припасы. И кажется — не люди, а малюсенькие куклы, размером в половину его мизинца.

— Мы потом сходим, — Женя подошла сзади, встала рядом, держа руками подол светлого платья, — ну, если все, если хорошо все будет.

Женька хотел спросить, а что может быть плохо? Но вокруг стоял такой радостный поднебесный свет, внизу сверкала озерная гладь, плоская вода отражала далекие и такие же плоские, только чуть поднятые над солью, холмы, а за ними — мягко синела полоса моря, что не хотелось нарушать настроение. И потом, решил он — разве Женя позволила бы ему втянуться в какое-то совсем опасное дело? И сам Отан тоже. Несмотря на свои язвительные подколочки, видно, как он любит девочку и с уважением прислушивается к ее мнению и словам. Даже если на самого Женьку ему наплевать, то на нее — нет. И все же, быстро подумал Женька, надо бы узнать, кем она ему приходится. Снова спросить прямо и добиться ответа. Вопросов, на которые Отан и Женя не отвечали ему, скопилось не так, чтоб много, но они были. Он ей дядя? А где ее родители? Где Отан работает, вернее, откуда берет деньги, чтоб жить, и на бензин вот. Откуда приехала, в гости к нему, что ли?

Были и другие вопросы. Женька так и не узнал, куда ведут переходы, связанные с цифрами Числовника. И вот еще — собачий лай в усадьбе слышался часто, а сама псина — где? Будка есть, около нее валяется цепь, вернее, аккуратно повешена на толстую ветку абрикоса, но на цепке — расстегнутый ошейник. Да и прочее, о чем Женька, удивляясь, иногда спрашивал (как о своем непонятном перемещении с Молодежного пляжа), а иногда не успевал, после забывая. Потому что, когда он с ними, то постоянно случается новое, и не обязательно внешнее. То есть, даже когда они с Женей тихо сидят на корточках, обклеивая потерянными стекляшками полукруглую скорлупу граненой комнатки лабиринта, молчат, думая каждый о своем, то мысли, что посещают голову, тоже новые, кажутся очень важными, и требуют внимания, отодвигая любопытство.

Так что все опасения, связанные с Моряной, Женька пока отодвинул. Они едут, мама его отпустила без всяких споров. Даже с Капчой он успел переговорить по телефону, и тот Женьку насчет своих проблем временно успокоил, радостно проорав, что Ана свалила на неделю с родителями, а если повезет, то и до самой школы ее не будет, паршиво, конечно, что никаких лямуров с ней не получилось, но ничо, доложил Капча через какой-то грохот и крики, на уроках наверстаю. И придурок Норис тоже уехал, со своими шестерками, куда-то они подались из города — то ли дела решать, то ли отдыхать в последние теплые денечки. А шумно в мобильнике, это потому что Капча работу себе нашел. Быстро, весело и бабла срубит. Какую? А это, Смола, пока секрет и сюрприз, а то набежите и все расхватаете, вот приедешь со своих поездочек, все расскажу.

Дорога на склоне вдоль озера была тоже наклонена и Женя, пытаясь сидеть прямо, все равно сваливалась в сторону, прижимая Женьку к самой двери. Отан посматривал сурово, но больше волновался, хорошо ли закрыта дверца, а то собирай вас тут, заявил Женьке, вытягивая длинную руку и проверяя дверь. На внутреннем сгибе локтя, прямо перед Женьким носом оказалась татуировка — в один цвет, длинный клинок, пронзающий звезду с неровными острыми лучами. Или то был жезл для этой самой звезды, и она находилась на его вершине, Женька не понял, не пялиться же на чужой рисунок во все глаза. Отан интерес отметил, довольно хмыкнув в свою густую бороду, торчащую в разные стороны. Прищурил глаза и снова немузыкально засвистел. А солнце уже клонилось к горизонту, еще достаточно высоко, чтоб греть в окно совсем по-летнему, но свет вокруг сделался желтым, потяжелел, словно его можно набрать в ладони, как воду.

Потом они ехали по широкой косе, отделяющей озеро от морской воды, и Женька вертел головой, чтоб видеть и оранжевое сверкание соляных пластов, и тяжелую синеву, покрытую чередой белых гребешков. Ветер теперь влетал в окно, ерошил густые волосы Отана, взметывал светлые волосы Жени и, облапав горящие Женькины скулы и нос, вылетал в сторону озера, оставляя в машине резкий запах моря и свежих водорослей.

Женька искал глазами Моряну, как рассказала девочка — домик из старых досок, наверное, под шиферной крышей. Но широкая полоса песка чуть ниже укатанной дороги из старого битого асфальта, была совершенно пуста. А потом муравейчик зарычал, затрясся, переходя на нужную скорость и пополз вверх, по отходящей от асфальта совсем уже разбитой, с глубокими колеями, грунтовке. Они взбирались на обрыв, оставляя море внизу, а озеро — позади. Женьку это немного разочаровало, он уже вообразил себе домишко, стоящий практически на песке, у самой воды.

— Моряна, — сказала Женя.

И он увидел именно его — воображенный дощатый домик, чей силуэт на фоне сверкающей под солнцем воды прерывал длинную кромку обрыва. Рядом с домиком возвышался ветряк, крутились лопасти, сливаясь в дымчатый круг.

Переваливаясь на выбоинах, рытвинах и ухабах грунтовки, муравейчик подкатил к домику и, тыркнув, замолчал. Шум волн заполнил уши, заорали чайки и зашелестела трава, такая же высушенная, как по всей степи, через которую ехали часа полтора, прикинул Женька, выбираясь и спрыгивая на звонкую землю.

— Мешки, — сказал Отан, снова вытаскивая из кармана сигаретную пачку, — выгрузим и валяйте на берег, успеете выкупаться. Эжени?

— Ньерд? — отозвалась девочка, оглядываясь с самого края обрыва, куда ушла сразу же.

— Моряну покажешь завтра. Пока будете плескаться, уже стемнеет.

Та кивнула. Женька посмотрел вопросительно, не понимая толком, о чем они — домик вот он, и им там спать, при чем тут темнота и что показывать. Но внизу море гнало к берегу белых барашков, а пропылились так, что на зубах поскрипывало. Лучше и правда, побыстрее выгрузить мешки, в которых, наверное, половина бутылок уже побилась. И — купаться.

Купались в самый закат. Солнце садилось за обрыв, рисуя домик, ветряк и низкий проволочный забор черными, четко очерченными силуэтами. Вода была теплой, а ветер, гуляющий по песку, прохладным, потому долго задерживаться внизу не стали, вытерлись и побежали наверх.

За стеной домика, где из камня был сложен очаг, Отан занимался хозяйством, кипятил чайник, когда-то белый, а сейчас измазанный копотью, и разливал кипяток в металлические миски, куда уже высыпал суповую вермишель из быстрых пакетов.

Переодевшись, ребята зажгли пару свечей в банках, на донышках которых был насыпан песок, и уселись рядом с костром на обтесанные камни, держа на коленях горячие миски. Заедая суп резаными помидорами и хлебом, совершенно уставший Женька смотрел на тлеющие угли, вспоминал, как ныряли, а еще — плавный поворот пляжа, выступ обрыва, который из-за этого поворота мешал увидеть берег дальше. И странные звуки, которые доносились оттуда, из-за неожиданного этого поворота. Какое-то эхо, звонкое грохотание, удары, и как будто резко сыпалось что-то, но как будто — в воде, то есть, сила звуков связана была с ударами и плеском волн.

— Что это там? — спросил он у Жени, услышав.

Но она засмеялась и ответив:

— Сказано тебе — завтра!

… нырнула, сразу потерявшись в белых ветреных гребешках, а вынырнула совсем далеко, закачалась в волнах мокрая голова. И Женька, закусив губу и нахмурившись, забыл о вопросе, кинулся догонять, то кролем, то заныривая и проплывая несколько метров под водой.

Ночью он резко проснулся. Открыл глаза, глядя в кромешную темноту над собой. Мерзла ступня и он подергал ногой, стараясь расправить одеяло, не садясь и не шаря по нему руками, как делал дома, чтоб сохранить сон, не давая ему улетучиться. Прислушался. У другой стены тихо дышала Женя, укрытая до подбородка, в темноте было видно только смутно белеющее лицо. А в приоткрытую дверь слышались ночные звуки. На фоне бесконечного шума волн кричала где-то ночная птица, и этот странный морской звук тоже пришел, и стал слышным, далекий — он был. Ветер утих, догадался Женька, подтягивая одеяло к подбородку. Потому все слышно лучше. И снизу тоже. А еще Отан. Не спит, слышно — разговаривает за стеной, сидит, наверное, у костра.

Женьке сквозь сон стало смешно. Сидит большой бородатый дядька, беседуя сам с собой. Слов не понять, но вот слышно — спросил.

Но вместо ожидаемого ответа, произнесенного тем же отановым голосом, в мерный шум волн вплелся совсем другой голос — женский. Сказала с мягким упреком:

— Норзер-Этезий…

И дальше шум волн съел слова, оставив лишь интонации.

Глаза Женьки распахнулись, уши, кажется вытянулись, ловя звуки беседы.

— Чинук? — спросила женщина, — ты уверен? Он кажется таким. Таким обыкновенным…

— Фейе редко ошибается, моя дорогая. Редчайше.

— Я знаю. Но время…

Шум волн мешал, врываясь в слова, заполнял их собой, перемешивая значения.

— Сама… А ты?

— Помню, конеч… Но бывает…

И вдруг все стихло. Вообще все. В звенящей тишине женский голос сказал:

— Он мал и ничтожен, как крупица соли на ладони Кой-Аша среди миллиардов таких же крупиц. Но если наша девочка выбрала, то пусть рискнет. В конце-концов, таких крупиц у мироздания несть числа.

— Я…

Волны, словно спохватясь, продолжили свою мерную жизнь. Женька приподнялся, решая, спустить ли ноги, подкрасться к двери, высунуться, вдруг услышит яснее. Они же про него, точно — про него! Или нет?

Но тут же лег, зажмуриваясь и почти не дыша. В двери вошел Отан, кашлянул тихо, в два шага оказываясь между коек. И долго, кажется, целую вечность, стоял неподвижно, возвышаясь над спящими. Потом зашуршал под койкой Жени, тихо прозвенели пряжки. Вышел, прикрывая дверь, и было слышно, расправив спальник, улегся сбоку от входа, где была сколочена у стены широкая крепкая лавка.

* * *

Наутро, совершая обыденные утренние дела, Женька одновременно поднывал внутри от любопытства и нетерпения, а еще — возвращался мыслями к ночной беседе Отана с кем-то, и раздумывал, спросить ли Женю. А вдруг просто приснилось? Когда уселся перед очагом и, обжигаясь, пил мелкими глотками горячий кофе из жестяной кружки, мысль о сне вдруг продолжилась непонятно откуда пришедшим воспоминанием. Ночной голос вызвал в памяти лицо. И вот о нем Женька мог поклясться, никогда в жизни он его не видел. Разве что приснилось. А значит, думал он с облегчением, но и разочарованием, беседа о мириадах соленых частиц на ладони Кой-Аша — наверняка, такой же сон. Такой же, как это узкое ледяное лицо с огромными глазами, полными кристалликов льда. Соль и лед, они так похожи…

— Озеро, — он поставил кружку на колено, зашипел, приподнимая, обратил взгляд на Женю, которая, блестя умытым лицом, тоже пила кофе напротив, — оно как называется?

— Кой-Аш, — ответила Женя, — ты не знал разве? На всех картах есть.

— Ну да. Да. — он поднял кружку повыше, потому что снова обжег коленку, когда она это сказала.

— Туристов стало больше, — вздохнула Женя, повертываясь к далекому спуску, за которым, по той же дороге, по какой ехали вчера они, спускался небольшой караван из пяти машинок, — вон, приехали, будут бродить.

Наверное, я его слышал раньше, это название, уговорил себя Женька, снова принимаясь за кофе. Если на картах оно есть. Конечно.

— А сюда? К вам сюда не заезжают?

Женя улыбнулась, теперь уже глядя в сторону разбитой колеи грунтовки.

— Дорога плохая, — понял Женька, — но щас джипы всякие. Им и дорога не нужна.

— Кой-Аш умен.

Они подняли головы — тень Отана заслонила утреннее солнце, стоящее над морем.

— После дождей древний Кой-Аш меняет свои берега. Еще у него есть соленые туманы и жаркое марево. Он сам знает, что и кому показать. Вы собрались сидеть тут до вечера?

Моряна, вспомнил Женька, в один глоток приканчивая кофе и прихватив на язык горькой гущи. Мешки и еще одна какая-то моряна.

— Я все, — вскочил, ставя кружку на плоский камень.

Отан выразительно хмыкнул. Женя забрала обе кружки и ушла за угол, где под стеной на узкой грядке пламенели оранжевые бархатцы. Загремела там ведром, черпая из него воду и споласкивая грязную посуду.

А потом, когда вместе они быстро навели порядок у очага, Женька получил во владение два увесистых мешка и побрел следом за Отаном, который, не напрягаясь, тащил сразу четыре, ухватив завязки в огромные кулаки.

Они шли по-над морем, которое мирно плескалось внизу, полное невероятной утренней синевы, позлащенной невысоким еще солнцем. Под ногами рассыпалась пересушенная зноем глина, Женька спотыкался о жесткие кустики полыни и ржавой осоки, и почти сразу захотелось пить, так неудобно было идти с грузом, и вообще — непонятно куда — обрыв тянулся и тянулся, весь одинаковый.

Щель оврага так глубоко и отвесно уходила вниз, совсем незаметная на поверхности обрыва, что он испугался — свалится, занеся ногу для следующего шага, и только потом понял, что до разлома еще пара метров.

Трещина могла вместить в себя небольшой дом, но книзу сужалась крутыми склонами из глиняной крошки, оставляя место только для узкой тропинки.

Отан направился в сторону степи, и там, где края оврага заросли сухой травой, стал спускаться, через пару шагов косматая голова поравнялась с краем, потом скрылась. Женя пошла следом, таща свой мешок, и Женька, удобнее перехватив груз, тоже шагнул на вылощенную траву, полегшую на узкой тропинке. Когда спустился на дно расщелины, Отан уже исчез впереди за поворотом, а девочка ждала, поставив мешок на землю.

— Ого, — Женька задрал голову к полосе неба, отрезанной высокими склонами, — тут наверх и не выберешься, да?

— Пойдем скорее. Нельзя тут быть, если Отан уже у Моряны.

Она подхватила мешок, и Женька заторопился следом. Хотел еще спросить, на ходу, но в узкой расщелине собрался ветер, дул в лицо и становился все сильнее. Выл на разные голоса. Еще усилившись, швырнул в скулу горсть мелкой земляной крошки.

Почти бегом они выскочили на песок, и Женька зажмурился. Не от света, а от бескрайности воды и неба над головой. А потом открыл рот, с изумлением разглядывая нечто, выступающее из плещущей воды.

— Моряна, — Женя протянула вперед свободную руку, — нам надо туда принести. И вернуться за остальными мешками.

Пересекая рыхлый песок, Женька все пытался сообразить, на что похожа Моряна. На старый бетонный дот, наполовину затонувший? Или на хайтековскую скульптуру динозавра, что нагнулся попить морской воды? Или на рубку выброшенного на мель каменного корабля?

Серые плиты, врытые глубоко в песок, уходили в воду, там поднимались, как два коротких параллельных пирса — на конце одного стоял сейчас Отан и ветер трепал косматые волосы, задирая бороду к лицу. Плиты было сложены неровно, как будто их кто набросал, но верхняя часть имела плоскость для передвижения, с небольшими железными трапиками между плитами низкими и высокими. А внутренняя, узнал Женька, волоча мешки уже по верху одного пирса, была гладкой, там плиты соединялись встык, почти без щелей. Но посредине торчали еще плиты, поменьше, и волны, врываясь с моря в бетонные берега, ревели, кидались на препятствие, будто хотели его разрушить, но вместо этого разбивались сами, ахали, падая на крупный песок, таскали его, забирая с собой и принося на место утащенного — новый. Красивый крупный песок, желтый с белым — осколки раковин и камней. Из-за драчливости воды тут стоял неимоверный грохот, и в самых неожиданных местах вздымались пенные фонтаны. Женька мгновенно промок, выпустил из рук скользкий полиэтилен и, ошеломленно вертя головой, вдруг заорал от восторга, засмеялся, вытирая мокрое лицо совершенно мокрыми руками.

— Моряна-а-а! — орал он, подставляя лицо и руки взметнувшемуся из-под ног соленому фонтану.

Женя рядом тоже смеялась, придерживая свой мешок ногой у невысокой стеночки. Насквозь мокрая, убирала со лба промокшие прядки.

Отан замахал руками, запел что-то сочное, вертясь и приплясывая. А потом, указав на мешки, сваленные у ног ребят, нагнулся к своим. Вытащил пару бутылок и с размахом швырнул вниз, целясь в бетонный выступ посредине водяного потока.

Брызнувшие внизу осколки сразу накрыла морская вода, зашипела, к шуршанию песка и грохоту волн добавился тот самый, услышанный вчера Женькой звук — звон стекла, когда его метут, толкая, а стекляшки беспорядочно пересыпаются в движении.

— Скажешь — круто? — орал Отан, швыряя в волну еще бутылку и еще одну, — как вы там говорите, а? Суперски? Классно? А-а-а вот! Я скажу — забава для парней. Всех возрастов! Давай, мастер Юджин!

Женька неловко растрепал завязки, выпрямился с двумя тяжелыми бутылками из-под шампанского. Но девочка придержала его руку.

— Жди. А то полетит в лицо! Волна, видишь?

В узкое горло моряны влетела волна, собралась в тугую струю, рыча кинулась на срединный камень. И, за секунду до того, как бетонный пень исчез в бурлении пены, Женя плавно кинула бутылку. Волна расшиблась, отдавая осколки не воздуху, а воде, та потащила, перемешивая с песком, катая, стучась ими в бетонные высокие стены.

Правильно бросить у Женьки получилось не сразу. И девочка, покачав головой, показала другой способ — нагнувшись над краем, так, что Женьке сразу захотелось схватить ее за подол, а то еще улетит вниз, аккуратно грохнула взятую за горлышко коричневую бутылку о стенку. И следом за осколками прицельно швырнула оставшуюся в руке острую стеклянную розочку.

Зачем это мы? — хотелось спросить Женьке, но кидать бутылки в пенную воду было так весело, что вопрос он оставил на потом.

И еще пару часов они били бутылки, возвращаясь к домику за мешками и таща их вниз через раскаленный воздух над обрывом, через завывание ветра в глиняной расщелине и топая разутыми ногами (кроссовки сбрасывали, выйдя на пляж) по рыхлому песку, а потом — по мокрому бетону Моряны.

Когда закончили, в голове у Женьки стоял непрерывный звон, кожу на лице стянуло от соли, а перед глазами мелькали и вертелись грохочущие фонтаны кипящей от пены воды.

Офигеть, подытожил он сам себе, унося пустые скомканные мешки и оглядываясь на бушующую Моряну, где наверху остался Отан, стоял на самом краю, освещенный полуденным солнцем, раскинув длинные руки и подняв к небу бородатое мокрое лицо.

— Выкупаемся, — сказала Женя, ступая на тропку, ведущую в глубину оврага, — и отдохнем, быстро справились, спасибо тебе.

— Купаться! — он бросил мешки на песок, который под обрывом пророс кустишками сочной зеленой травки, перемешанной с выброшенным из моря мусором — пластиковыми бутылками, кусками белого плавника, обрывками рыбацких сетей — и побежал обратно, выворачивая горячий песок босыми ступнями.

— Женя! — голос девочки догнал его, не сумев остановить, испуганный и сердитый, — куда ты? Нельзя!

— Купаться! — орал Женька, подлетая к мягкому прибою невдалеке от бетонного начала Моряны и на ходу сдирая с себя тишотку, — давай! Можно ж нырнуть тут, с самого края!

Она догнала его у самой воды, толкнула в плечо, разворачивая к берегу. Схватив за руку, резко потянула обратно. Тишотка осталась валяться рядом с мирными пенками маленьких волн.

— Ты чего? — он вырвал руку, стараясь не слишком резко. Остановился, отказываясь идти следом.

— Да скорее же! — она оглянулась на серую громаду Моряны, с неподвижной фигурой Отана на фоне сверкания воды.

И топнув босой ногой по песку, закричала уже совсем сердито:

— Пошли, дурак! Если не успеем!..

Ловила его руку, пихая от воды, лицо покраснело пятнами, рот искривился.

— Да ладно, ты чего? — удивился Женька, уворачиваясь, но все-таки послушавшись, побрел обратно, к черной на коричневом фоне обрыва расщелине с желтой от вытоптанной травы тропкой.

А девочка догоняла и сильно толкала его в спину, так, что он сбивал и ускорял шаги.

Ветер догнал их на самом входе. Рванул волосы, ударил в спины мощным порывом. Женька растопырил руки, споткнулся и упал, жестко прикладываясь коленками к комьям глины. Поднялся, качаясь. И упал снова, переламываясь в талии, как тряпичная кукла, ткнутая в поясницу. Женя схватила его подмышки, помогая встать. В реве ветра не было слышно, что она кричит, но мелькнувшее перед его глазами лицо было насмерть испуганным, с перекошенным открытым ртом. Он хотел сказать, что — не надо, он сам, справится, вот сейчас. И снова поднимаясь, почти оглянулся.

Но позади творилось что-то. Что-то настолько невообразимое, что оглядываться он расхотел. Путаясь в ногах, кинулся, вернее, заспотыкался по узкой тропе, надеясь, что там, под прикрытием стен из сыпучей сухой глины станет потише. Но там, стиснутый узкостью, ветер лишь набирал силу, ревел во всю мощь, неся мимо лица растопыренные ветки полыни, комки старых сетей и горсти колючего песка.

Женька бежал, топая босыми ногами и не чувствуя их. Оглохший, прищуривался, чтоб уберечь глаза от летящего песка, вытягивал перед собой руки, боясь на полной скорости врезаться в стоящую почти вертикально глину. Когда тропинка, совершив свои несколько поворотов, стала подниматься в верхнюю степь, согнулся, касаясь травы пальцами, словно карабкался по отвесной стене. И вылетел на поверхность, кашляя, задыхаясь и хромая подвернутой на случайном камне ногой. Рядом мелькнула Женя, схватила его руку, таща по обрыву подальше от оврага.

Через полсотни метров, подламывая коленки, села прямо на сушеную землю, сминая мокрый подол короткого платья. И засмеялась со всхлипами, осматривая Женьку, который мешком свалился рядом — босой, с лицом, иссеченным ветками и песчинками, в перекрученных длинных шортах. Тронула пальцем алую ссадину, через его живот уходящую на поясницу.

— Ус-пели. Прости. Я не подумала.

— О чем? — у него тряслись губы и говорить было больно.

Женька осторожно потрогал припухающую под ухом скулу.

— О том, что ты такой дурак! Я же сказала — пора идти!

Она почти кричала, но тут же остыла, махнув дрожащей рукой и глядя назад, в сторону оврага, над его плечом.

— Я знал, что ли? — огрызнулся Женька, но тут же раскаялся, — прости. Я ж думал. Нырнем там.

Он хотел еще сказать, но машинально оглянулся тоже, чтоб увидеть, на что она смотрит. И забыл слова, любые.

Из невидимого отсюда оврага поднимался смерч, закручивая в тугую страшную веревку взятую с обрыва коричневую глину, забранный с пляжа желто-белый песок, прихваченную из моря зеленую воду с белыми хлопьями пены. Подрагивал, вырастая будто из-под земли, танцевал толстым телом, свитым в тугую спираль. Цвета перемешивались, затемнялись серым, всасываясь, ползли по телу воздушной струи, а выше, далеко над головами, упершись в небесную синеву, разбрасывались ветвями сказочного дерева, казалось, упираясь в синий потолок огромной ладонью с растопыренными пальцами.

— Елки… — произнес Женька и шепот окорябал горло наждаком. Прокашлялся, завороженно следя за медленной пляской великанских серых пальцев, которые, казалось, ощупывали небо, разыскивая что-то.

— А ты — купаться. Нырять, — упрекнула Женя все еще дрожащим голосом, — вот зря Отан меня не послушал. Я говорила, рано тебе еще.

— А я боюсь, что ли? — сипло возразил Женька, стараясь не представлять, что было бы, догони их смерч на берегу. Или — в ловушке расщелины.

— Нет, — благородно возразила девочка, — не боишься, конечно.

— Да.

— Просто глуп, как цыпленок, и не слушаешь, что тебе говорят!

Она встала, поправляя измятое платье. Женька тоже поднялся, тайком прислушиваясь, как ведут себя колени. Дрожат. Еще не хватало свалиться снова, тут, перед ней.

— Пока Отан работает, выкупаемся и будем делать обед, — Женя пошла к домику, — за мешки попадет нам. Ну, вечером найдем, они наверняка к обрыву прибились, валяются.

— Работает? — пробормотал Женька, следуя за ней и временами оглядываясь на смерч, который, поплясав между землей и небом, сейчас бледнел, размывался, сыпля сверху еле видимые отсюда вещи — морской мусор и выдранную с корнем траву.

Но лезть с расспросами не стал, решив — девочка сама скажет, а он уж прислушается к тому, что именно она говорит. Еще не хватало второй раз вляпаться в опасность чисто по своему идиотизму.

К обеду Отан не вернулся. Ребята поели сами, хлебая из металлических мисок на этот раз не вермишель из пакетов, а полноценный суп с картошкой и дольками помидоров, которые росли в маленьком огороде, вместе с тощей морковкой под редкой тенью кривенькой степной алычи — она давно растеряла спелые шарики плодов, и они желтели на грядках, вялясь на жарком солнце.

Во время супа и чая Женька взглядывал на небо, но там было чисто, белесо, легкая дымка затягивала белый круг солнца, который уже опускался ниже, обещая нормальный тихий вечер. Вот только со стороны Моряны приходил с ветром уже знакомый шум — звонкое шуршание, тех самых осколков, которыми, как представилось Женьке, под завязку набита сейчас бушующая вода, стиснутая бетонными стенками. Набрасываться с расспросами он не спешил, поняв, что девочка все равно скажет лишь то, что посчитает нужным. Но все-таки поинтересовался, подавая ей над цветочной грядкой посуду, которую она споласкивала и ставила на перегретую солнцем лавку:

— А блоки эти? Бетон. Оно и раньше тут было? Или — Отан?..

— Было, — ответила Женя, слегка хмурясь, — тут раньше закрытая была территория, военная часть стояла. Учения всякие. Но очень давно. Отан просто немного все переделал. Ну так…

Она повела в воздухе рукой с влажным полотенцем. И Женька незаметно передернул плечами, представив, как Отан «немного переделывает». Конечно, ужасно хотелось спросить, неужели Отан имеет отношение к смерчу? Вернее, мысленно, Женька по-другому задавал вопрос — это он его сделал? Но в таком виде вопрос казался диким и смешным, хотя… если вспомнить выбитое ветром окно в классе и ветку, которая напала на перепуганного «дэбила» Ромку Емеца…

И все равно, переступить через себя Женька не мог. Как это — взять и начать рассуждать вслух о вещах совершенно ненормальных, в сказке они, что ли? Поздновато в шестнадцать лет снова верить в сказки. А вдруг Женя рассмеется, и опять обзовет его дураком. Или еще хлеще — глупым цыпленком. Второе казалось совсем уж оскорбительным, будто он детсадовец какой.

На берегу, на широкой полосе пляжа стояла прекрасная светлая тишина. Ветер приходил мягкий, ласково овевал кожу, приятно касаясь полученных в овраге царапин. Молча они лениво купались, потом валялись на старом покрывале, брошенном на сухом теплом песке. Следили за солнцем, которое постепенно желтело.

Щурясь, Женька разглядывал крошечные радуги на мокрых ресницах, моргал, смотрел снова и радуги перемещались, но не уходили.

— Жень, — спросил не поворачиваясь, — а родители твои где? Извини, если дурной вопрос.

На молчание повернулся, ожидая увидеть серьезное задумчивое лицо. Но оказалось, лежит один, а фигурка в цветном купальнике сидит почти у воды, черным маленьким силуэтом на фоне мягкого серебряного блеска. И рядом — еще силуэт, чего-то непонятного, с очертаниями, съеденными блеском воды.

Он поднялся и пошел, загребая ногами остывающий к закату песок. Встал в паре метров, и девочка подняла к нему лицо, слегка покрасневшее от солнца и морской соли. Улыбнулась.

— Не дыши.

А он и сам задержал дыхание. Башенка из камней, положенных один на другой, высилась почти в его рост. И казалась совершенно сказочной — плоские камни парили, еле касаясь друг друга неровными гранями, иногда на маленьком балансировал камень побольше, удерживаясь какой-то единственной правильной точкой.

Девочка плавно поднялась, не помогая себе руками, мышцы напряглись, рисуя тени на икрах и бедрах. Не прерывая движения, так же плавно пронесла в воздухе плоский голыш, зажатый в пальцах и легчайше коснулась им верхушки башенки. Волна за их спинами прошумела и откатилась, пришла другая, ушла. Женя незаметным медленным движением разжала пальцы и отвела руку. Голыш не упал, хотя вся башенка пришла в движение, словно пропустила через себя еле видную волну. И снова застыла, став на один камешек ближе к небу.

— Попробуешь? — она шептала, словно звук голоса мог разрушить воздушное строение.

— Уроню. Я рядом, другую.

— Давай.

Женя переложила из левой руки в правую новый камень и замерла, ощупывая взглядом зыбкую башенку.

Женька попятился, стараясь не дышать. Поспешно собирая редко раскиданные по песку плоские кремневые голыши, пожалел, что не прихватили из домика маленький фотоаппарат. Ведь не поверит никто! Верхний камешек башенки парил на уровне Жениного лица.

Свою башню он начал строить в десятке метров от Жени. В десятый раз собирая уложенные то пять, то семь камней, чертыхнулся и сел с размаху, зарывая ноги в песок.

— Да ну. Не получается.

Девочка подошла, садясь рядом и беря один из его камней. Взвесила на руке, прошлась пальцами по неровностям плоских сторон.

— Ты же не дом строишь. И не ледовую арену какую. Тут главное, успокоить себя внутри. А еще — поверить руками и камню.

— Ну…

— Ты почему этот все время вниз суешь?

— Он самый большой, — резонно ответил Женька, стукая камнями друг об друга — звук получался хороший, одновременно глуховатый и звонкий.

— Глупости. Он, может, не хочет лежать внизу. Потому сбрасывает всех.

— Все, — поправил Женька.

— Всех, — не согласилась девочка, — если бы дело в величине, то вниз нужна глыба, на нее поменьше, еще меньше. Неинтересно.

Ее башня стояла, тонкая и чуть изогнутая в середине, казалось, ветер покачивает ее, не разрушая.

— Как я услышу камень? — удивился Женька.

— Руками. И сердцем. И головой, конечно, но это уже потом, когда научишься руками и сердцем. А если падает, значит, ты все еще там, где Отан.

И она передразнила ухарскую интонацию хозяина Моряны:

— Молодецкие забавы, йо-хо-хо! Классно и суперски!

— Хм. Ну, может быть. Там как-то привычнее, ну нам, в смысле.

— Парням, в смысле, — уточнила Женя, кажется, немножко издеваясь, — а как по-твоему, работают ювелиры? Или часовщики? Колотят свое добро об стену, да? Чтоб часы вышли точные и правильно ходили.

— Ладно. Я понял!

Женька сел, скрещивая ноги. Прикрыл глаза. Было неловко играть в какого-то индийского йога, но парящая поодаль башенка словно бросала ему вызов. Он сосредоточился, мерно и тихо дыша. Повел рукой над брошенными в песок камнями и стараясь, как девочка, не прерывать движений, не давать себе засомневаться, коснулся наугад одного, принял в пальцы, уложил, и тут же нашел следующий. И — еще один.

Башня упала, рассыпая полтора десятка камней. Не пять, и не семь, а целых пятнадцать! Женька и разглядеть ее толком не смог, так был сосредоточен на результате.

— Эх! — но все равно было гордо.

— Ты все еще боишься, — заявила Женя, отряхивая песок с коленок, — а еще, сильно уж хочешь меня победить. От этого дрожат руки и настройки сбиваются. Чего улыбаешься?

— Жень, — он замешкался, с изумлением поняв, чуть было не выпалил «я тебя люблю», нет, не в том самом смысле, а в общем, как будто увидел и почувствовал, как резко и радостно распахнулась вселенная — для него. Из-за нее. Из-за них, поправился мысленно. И закончил по-другому:

— Ты знаешь, как с вами круто? Понимаешь, да? Почему так?

Она внимательно посмотрела, медленно стряхивая песок с пальцев.

— А сам как думаешь, почему?

Женька махнул рукой, обводя жестом сверкание воды, желтеющее солнце, золотой песок с рыхлыми следами их босых ног. Небо с редкими облачками и двойной ниткой самолетного следа над белой плоскостью древнего Кой-Аша.

— Место такое, да? Тут так…

— Не угадал, — она нагнулась, подбирая скомканное полотенце, — пойдем к дому, до заката нужно поработать. Потом сходим на озеро, Отан сегодня не управится, придется остаться, еще на ночь.

Ура, сказал себе Женька, собирая старое покрывало и разбросанные по нему вещи — рюкзак, очки, смартфон — и радуясь, что Отан не управится. И будет у них еще одна замечательная ночь.

Глава 14

Работа по дому оказалась не слишком замечательной, но Женька терпел, ковыряя сухую землю маленького огорода, помогая девочке наводить порядок в небольшом дворе и разбираясь с маленьким генератором, который сломался и ждал починки. Самостоятельно починить его Женька, конечно, не умел, вот где сгодились бы таланты Капчи, но по просьбе девочки смазал какие-то детали машинным маслом и привел в порядок инструменты, разложив их на куске брезента. Отан посмотрит, сказала Женя, усаживая его чистить картошку к ужину, если успеет, конечно. Но все равно придется ужинать при свечах и поберечь заряд в телефонах.

— Домой позвонить, — вспомнил Женька, скребя белые под серой кожурой картошки, — я маме обещал, если останусь.

— Тут нет связи, — Женя кинула в миску с водой еще одну картофелину, — выйдем на озеро, там ловит. Не очень хорошо, но попробуешь.

Есть уже очень хотелось, но солнце, краснея, медленно сваливалось к пологим холмам на горизонте за озером, и Женя, торопясь, унесла кастрюльку к очагу, установила там над ленивым костерком из магазинных углей. Уйдя в дом, вернулась уже в шортах и белой майке, держа в руках серебристый фотоаппарат.

— Закат посмотрим и ужинать. Там, под лавкой, возьми пакет с тапками.

Женька, шурша пакетом, заглянул в него. Внутри болтались две пары пластиковых шлепанцев грандиозного размера, наверное, сорок седьмого, не меньше. Вопросительно посмотрел на Женю, и на ее обутые в сандалии загорелые ноги. Ответом была уже привычная улыбка, он знал, что та означает. Увидишь сам, скоро.

Самым прекрасным на озере оказалось то, что были они совершенно одни. Крошечные фигурки на почти бескрайней плоскости, собранной из одинаковых кристаллов, под безупречно бескрайним небом. Белое хрупкое сперва было твердым, потом стало проминаться под сандалиями, показывая на краешках следов черную грязь с резким запахом соли и водорослей, блестящую, как густая нефть. И тут пригодились огромные тапки. Они в них сунули ноги, не разуваясь, и осторожно пошли дальше и дальше, проминая белизну, но не проваливаясь под хрупкую корочку.

Иногда Женька присаживался на корточки, приближая взгляд к соли. Цеплялся глазами за одинаковые квадратики, крупные, размером со спичечную головку, — перестать смотреть было трудно. И в голове звучал женский голос, говорящий о мириадах кристаллов, таких одинаковых. Вот с чем сравнила его ночная собеседница Отана. Наверное, надо обидеться, но вокруг было настолько прекрасно, и так плавно краснело солнце, зажигая на мириадах соленых кристаллов мириады алых пылающих зеркалец света, что Женька все прочее выбросил из головы. Шлепал дальше, садился на корточки, трогая соль пальцем или прикладывая к ней ладони. Сковыривал ногтем зеркальные квадратики, показывал их закату, и они послушно сияли, посверкивая в глаза. Женя рядом тоже садилась или нагибалась, нацеливая объектив. Потом выпрямлялась, снимая общие кадры и его довольное лицо крупным планом. Выцеливала огненный круг солнца, смотрела на экранчик, меняла настройки и снова снимала. Надолго прикипела к одному месту, работая с алыми бликами солнечной дорожки, а те становились сочнее и краснее, и если приглядеться, то видно, как от стоящих ребром кристаллов тянутся по белизне остренькие тени.

Пройдя еще дальше, они остановились над сухой веткой, сплошь поросшей кристаллами соли. Ее прикатил ветер, понял Женька. Макая в соленые лужи, которые, наверное, были тут после дождей, мокрую, высушил, работая вместе с солнцем. Ветка вросла в соль, растопыривая отростки, опушенные игольчатыми кристаллами, словно крупным инеем. Сверкала, как ограненный розовый бриллиант. Совершенно и сказочно прекрасная, фантастическая ветка. Хотелось забрать ее с собой. Но, выпрямляясь и разгибая затекшую спину, понял, нет ей нигде места, кроме как тут, посреди бесконечного белого мира с алыми тенями, под темнеющим закатным небом и огненным солнцем над плавной грядой холмов.

— Жалко, что одна всего, — он оглядывался, надеясь обнаружить еще ветки или комки сухой травы перекати-поля. Или потерянные рыбаками предметы, изукрашенные солью.

— Нужно, чтоб сошлось, — кивнула девочка, отключая фотокамеру, — чтобы ветер и солнце, а еще — прогнать ее через соленую рапу. И не утащить дальше, в степь, оставить в правильном месте. После дождей тут была вода, солонющая. Потом засуха отодвинула воду, выпарила. А ветка осталась. Вон еще одна, только маленькая совсем.

В конце-концов, Женька все-таки провалился почти по колено в жирную блестящую грязь, брызнувшую редким фонтаном из-под сандалии — большой тапок он потерял шагом раньше. Взмахивая руками, дернул ногу и свалился вперед, топя в грязи обе ладони, под веселый смех спутницы.

Чтоб не обижался, Женя тоже скинула тапки и прошлась, пятная алую белизну черными следами. Насмеявшись, пошли обратно, медленно — обувь соскальзывала с жирных ног. Женька держал перед собой грязные руки, раздумывая, как же теперь управляться со смартфоном. Ведь хотел позвонить.

Женя, сообразив, расстегнула карман его шортов, вытащила мобильный. Под его диктовку нашла номер и легонько прижала экран к Женькиному уху.

— Абонент вне зоны действия, — слегка обеспокоился Женька, так и стоя с повешенными перед собой руками, — прям, как мы.

Проверили сеть, Женя набрала номер снова, с тем же неуспехом. Потом, подсказав выход, написала продиктованную смску.

— Как только появится там сеть, она ее получит. Не волнуйся, ладно?

Женька промолчал. Волноваться и правда не стоит, мама Лариса вполне взрослая, не будет же он ее нянчить. А может, не только ему нужна была на эти дни свобода. Не сильно приятно такое понимать, но это лучше, чем вдруг там что случилось. Пусть уж лучше свобода. Хотя и обидно.

Солнце светило последним угольком, гася дивную огненную дорожку на розовой соли. А напротив, далеко-далеко, на фоне зеленого неба, рядом с силуэтом домика Моряны, кривым силуэтом огородной алычи, еле видными ниточками штакетника и ажурной башенкой ветряка торчал крошечный силуэт человека.

— Отан вернулся, — Женя прибавила шагу, насколько это можно было — в огромных, скользких изнутри тапках, поверх таких же скользких сандалий, — опоздаем — будет сердиться.

— Расписание, что ли? — удивился Женька, в очередной раз суя ногу в слетевший тапок, — ну, сядем ужинать попозже на полчаса.

— Нельзя. У меня еще перед ужином дело. У нас с ним. Маленькое, но как раз по расписанию.

Объяснять, что за дело, Женя не стала. Вместо этого утешила Женьку, который старался скрыть небольшую обиду:

— Зато рано утром будет дело для нас всех. Грандиозное, между прочим.

— И снова не скажешь, какое, да?

— Не скажу. Тебе понравится, обещаю!

Потом Женька, как следует вымыв в море руки и ноги, купаться не хотелось, воздух быстро остыл, все-таки осень, сидел на лавке у стены домика, стараясь не вдыхать вкусные запахи от очага и пристально всматриваясь в сумрачную даль, где песок и темнеющая морская вода — далеко под обрывом. Туда ушли Отан с Женей и теперь стояли у самой воды, неподвижными, тающими в наступающей темноте силуэтами. Кажется, не делали ничего, стоя порознь.

И вдруг пришел ветер, задул со стороны озера, завертев над головой лопасти ветряка. Женька его увидел, но сперва не ощутил, защищенный теплой дощатой стенкой. Взметнулась, улетая с обрыва, бумажка, полетели за ней сухие стебельки и на самом краю запылил еле видный смерчик, прозрачный и слабый, но ветер усиливался, захлопал полотенцами на веревке, покатил жестяную кружку. Женька вскочил, догнал, подхватывая. Ветер взвыл, на секунду делаясь сильным, злым. Загремел чем-то на заднем дворе, принес испуганные вопли чаек — те взлетели с воды, мельтеша беспорядочной стаей. Но не успел Женька испугаться, решить, за что хвататься в первую очередь, как внезапно притих, овевая горячее лицо теплым потоком. А через короткое время на вырубленной в глине тропинке, ведущей с пляжа к домику, послышались голоса. Отан, по своей обычной привычке, выговаривал что-то Жене, кидаясь язвительными шуточками, она мирно отвечала, иногда смеясь.

Покивали на Женькин рассказ о внезапном шквале и уселись вокруг очага, беря на колени теплые миски с отварной картошкой и запеченными в фольге сосисками.

Во время чая пришла ответная смска.

«Все в порядке, сына. Связь плохая тут, завтра все расскажу. Целую».

Женька повеселел. Зевая, умылся и отправился в домик, поваляться на койке поверх одеяла. Разве можно тратить время на сон, рассудил, укладываясь. Отдохнем-переварим и надо спуститься, полазить по песку, пройти вдоль воды далеко-далеко. Фонарик, конечно, посадит телефон напрочь, но все равно завтра обратно, переживу и без мобильного, решил Женька. И заснул, не успев даже удобнее устроиться на узком дощатом топчане.

Проснулся с тяжелой головой — от чувства вины, за то, что заснул так быстро. Открывая глаза, вернее, с трудом разлепляя веки, ожидал увидеть солнечный полумрак, утренние лучи, пролезающие через щелястые доски, услышать голоса Жени и Отана за приоткрытой дверью. И с облегчением понял — еще совсем ночь. А может, подумал с надеждой, усаживаясь и дергая сбитое одеяло, которое сползло на пол, открывая мерзнущие коленки, может, вообще вечер, поздний, и ночь только началась.

Топчан у соседней стены был пуст. Спуская ноги в сандалии и медля расставаться с одеялом, греющим колени, Женька прислушался. Отан мерно храпел за тонкой дощатой дверью, там, где спал и в первую ночь — на лавке, притиснутой к передней стене домика, и Женька подумал о том, что утром Отан, не вставая, увидит рассвет, солнце, вылезающее прямо из воды. Если, конечно, проснется вовремя.

А Женя, наверное, ушла в туалет… Но храп продолжался, и в маленьком дворе не было слышно ни шагов, ни звона воды в умывальнике.

Он еще посидел, на всякий случай, но уже понимая — тут наверху, ее точно нет. Нагибаясь, небрежно застегнул липучки на сандалетах и наощупь пробрался к дверям, открыл, придерживая, чтоб не заскрипели. Прошел мимо спящего Отана, укутанного в спальник. И замер, моргнул, всматриваясь в темноту, полную звезд — те засыпали небо разной величины огоньками и отразились в воде, но там огоньки шевелились, словно переползая с места на место, как невиданное скопление светляков.

…А вот и вторая вспышка призрачного света. — Первая заставила его замереть, и он не понял, что это блеснуло там внизу, и сразу же погасло. Вторая тоже не позволила ничего понять, а за ней пришла третья, создала на краткую долю секунды призрачный маленький купол посреди звездной темноты.

Женька вытянул перед собой смартфон, засветил фонарик, направляя его под ноги. И стал осторожно спускаться с обрыва, нащупывая сандалиями вырубленные в сухой глине ступеньки в самых крутых местах извитой тропки.

…Прохладный песок набивался в сандалии, а потом перестал, сламываясь хрупкой корочкой там, куда недавно доходили волны, разгладив все следы и оставив сохнуть на солнце тонкую водяную пленку.

В новой вспышке стала видна Женя — стояла по колено в воде, нагнувшись и целясь вниз маленькой фотокамерой.

— Там что? — на всякий случай шепотом спросил Женька, выключая свой фонарик и оставаясь на кромке поплескивающей тихой воды.

— Вода, — негромко ответила девочка, и снова пыхнула вспышкой, осветив босые ноги, белеющие через прозрачное, и опущенное к морю лицо, — иди сюда, рядом.

Женька поддернул шорты и скинул сандалии. Вода оказалась неожиданно теплой, а коленки сразу же озябли от легкого ветерка над гладью.

— Я думал, рыбы. Или, крабы какие. Только вода?

— Дома увидишь, — пообещала Женя, — на мониторе. А сейчас, рукой поводи. Порезче, чтоб волночки.

Он поболтал рукой, гоня к ее коленям мелкие волны, шлепнул аккуратно, чтобы не замочить брызгами камеру. Потом нагибался, вытаскивая из воды плоский камень и, по команде Жени, бросал его снова и снова, каждый раз в новые места.

— Вот тут, — она отступала на шаг, целясь камерой, — тут камешки крупнее.

— Будет хорошо?

— Будет сказочно. Это как снимать золотые сетки от солнца. Только там золото, а тут будут сплошные радуги. Ты полотенце случайно не взял?

— Неа.

Она выпрямилась, беря его мокрую руку свободной рукой.

— Придется потом греться бегом. Надо только вещи оставить, на сухом песке.

В полной темноте они разделись, складывая одежду на сыпучий песок и устраивая поверх фотокамеру и Женькин смартфон. Женя встала напротив, внимательно глядя то на кучку одежды, то наверх, на обрыв. Объяснила:

— Запоминай, где лежит. Метров на десять правее ветряка. А то в темноте будем потом искать.

Вместе они пошли в воду и Женька, хоть и старался не смотреть, да и не видно ж ничего в темноте, все равно взглядывал и сразу отводил глаза от светлеющих на темном от загара теле трусиков. А купальника она не надела. И у него труселя обычные, не плавки, но все равно не видно же, успокоил себя, снова искоса посмотрев на еле видный силуэт с тонкой полоской на бедрах.

Но в воде все мысли насчет «вот мы вдвоем, в море, одни» из головы вылетели, словно их вымыло этой самой водой — теплой, плескающей в лица, журчащей у самых ушей. Ныряли, выпрыгивая, смеялись, падали навзничь; плыли рядом в сторону горизонта, отмеченного крошечными огоньками судов на дальнем рейде. Уже немного уставшие, плыли обратно и черная громада обрыва, перекрывая звездные россыпи, казалось, никак не приближалась, так что Женька тайком несколько раз становился в толще воды вертикально, пытаясь нащупать дно, а его все не было.

Но вот ноги коснулись песка, тело сходу потяжелело, вода с шумом потекла с локтей и плеч. Оступаясь, выбрались на свежий ночной ветерок и кинулись вдоль по мокрой полосе песка, в обратную от Моряны сторону, туда, где пляж вдавливался чередой небольших бухт, а далеко-далеко загибался, пряча за обрывом свое продолжение, с которого уже должны быть видны дальние городские огни.

Дневное «далеко» оказалось не таким уж далеким, через десяток минут мерного бега они миновали береговой изгиб, и резко встали, тяжело дыша.

Длинный пляж, на самом краю которого торчали марсианские вышки рыбацких карав, освещал большой костер, кидающий блики на пару машин, съехавших по низине в прогибе обрыва. У костра мелькали черные фигуры, слышался над водой смех, возгласы, кидалась в красноватую темноту скачущая музыка, такая ненужная в этом чудесном месте. Завизжала девица, отбегая к воде, свет упал на фигуру, делая ее красной. Следом с воплем кинулся парень, догнал, с шумом валя в воду, вдвоем стали барахтаться, вопя и ругаясь.

— Пошли обратно, — Женька взял спутницу за локоть, чтобы сдвинуть в тень от обрыва. Тут, в рассеянном красном свете было ясно видно, какая она — беззащитная совсем в этих своих трусиках.

Женя послушно ступила в черноту. Он пошел рядом, морщась: тут, ближе к обрыву, песок зарос кустишками колючей травы и еще валялся всякий морской мусор — щепки, мятые пластиковые бутылки. Ничего, думал Женька, еще метров двадцать и можно снова выйти на чистый песок, убитый водой. Их не будет видно.

Но вдруг неподалеку раздался смех. И Женька застыл, отпуская теплый локоть девочки. Заскрипел песок под чьими-то неторопливыми шагами.

— Нравится? — утвердил вальяжный мужской голос, — я говорил. А ты все не хотела.

— Тут хорошо. Только. Жаль, что твои ребята шумят. Ну, было бы лучше, если б мы одни приехали.

— Скажешь тоже, — через крики и близкий плеск волн послышался смешок, — я один не могу, котенок. У меня врагов много.

— Врагов? — женский голос удалялся в сторону воды, — Валера, какие враги? Так говоришь, будто мы с тобой в кино. В боевике каком.

— А ты хочешь в кино? Ну, типа, сняться хочешь, а? Мне на пару деньков нужно в Ялту метнуться, на юбэка щас кинцо снимают, у меня кореш помощником режиссера. Главную роль не обещаю, ясен пень. Но в эпизоде покажут. Если попрошу. Хочешь, Лорик?

— Мам? — вполголоса сказал Женька, вышагивая снова из темноты в мерцание красного света, — ма-ам?

Двое, что стояли в мелкой воде — женщина приподняла над коленями светлый подол, склонив стриженую головку к плечу, мужчина резко повернулся на тихий Женькин голос — не пошли обратно.

Не услышала, понял Женька. Или — не она?

Мужчина что-то тихо сказал спутнице, подтолкнул в спину, направляя к далекому костру. И она пошла, разок оглянувшись на темноту, куда Женя снова затащила мальчика.

Мужчина уверенно зашагал к ним, шлепая по мелкой воде босыми ногами, темными над краем белых шортов. Не оглядываясь, взмахнул рукой, и на его жест по берегу затрусил массивный силуэт с согнутыми локтями.

Дождавшись подмоги, указал на густую тень, которая от прыгающего по песку света казалась совсем черной. Темноту прорезал луч сильного фонаря. Уткнулся в глаза Женьке, тот прикрылся ладонью, становясь так, чтоб Женя оказалась за его спиной.

— Опа, — удивился мужской голос, — детишки! Да голенькие совсем детишки! Вы что тут делаете, мелкие? От мамы-папы из палатки сбежали? Любовь покрутить? Вам взрослые не говорили, стыдно в таком виде по пляжу шариться? Не рассказывали, что можно на злых дядей напороться? Кое-чем кое на что?

Здоровяк за спиной хозяина заржал, общупывая лучом фонаря застывшего Женьку, высветил ноги девочки и ее локоть.

— Отойди, ссыкло, — велел мужчина, не двигаясь с места, — дай посмотреть, кого ты там собрался… — и объяснил дальше спокойными грязными словами, от которых у Женьки запылали уши и мгновенно вспотело лицо. А все тело сделалось таким беззащитным, словно с него одним движением сняли кожу. И — вдвойне, потому что Женину наготу он сейчас ощущал сильнее своей.

— Пацан тоже ничего себе так, — заржал массивный спутник, поигрывая фонарем и назойливо тыча светом Женьке в глаза, — небось и не броется еще. Сам, как девонька. Тебя как звать, девонька в панталонах?

— Заткнись, Зяма, — лениво велел белый, шагнув ближе.

У Женьки заледенели руки. Зяма… И этот, со знакомым голосом. Это же Норис! Сразу бы понять, но женщина, которая рядом с ним шла и смеялась, и голос ее был так похож на голос матери. Вся голова кругом. Нет, не она, понял с облегчением, которое тут же съел страх, конечно, не она, разве ж она станет. Будет.

— Я что сказал! — возвысил голос Норис, отряхивая свои призрачные в темноте обрыва шорты.

— А? — довольно глупо отозвался Женька.

Ему казалось, час они топчутся тут, по колючкам, щурясь от яркого света. Но на самом деле совсем же немножко и надо просто рвануть от них, пока не прицепились еще сильнее. Он пошевелил локтями, опустил руку, пытаясь нащупать пальцы девочки, чтоб дернуть, когда побежит.

— Э, — предостерег Зяма, — ну-ка, встал ровно!

Кинуться бежать сам Женька просто не мог. Рвануться, открывая лучу растерянную и, конечно, испуганную Женю… Вот если с Ромкой и правда она, лихорадочно возмечтал, моргая и снова прикрывая лицо, или вот Отан… Если с Моряной, и правда он.

— Но ты же не вериш-шь, — горящее ухо овеял ехиднейший шепот, — не вериш-шь ведь…

Если надо — поверить. Если. Надо. — Понял Женька, забыв, что он реалист и тормоз. Если надо. Для Жени. Чтоб увести ее.

Он шагнул вперед, прямо навстречу лучу.

— Уйди вбок, — велел Норис, — я человек старой закалки. Пусть вон Зяма с тобой. А мне надо телочку твою рассмотреть.

— Нет, — сказал Женька, оглохнув и не услышав себя. Шагнул еще раз.

Но из-за его спины вывернулась фигура, коснувшись локтя очень холодными пальцами, ледяными просто. Голос прошуршал, как снег, что пересыпается под студеным ветром.

— Молодец, теплое сердце. Теперь я справлюсь.

Женька застыл со сжатыми кулаками, с изумлением глядя вслед идущей к Норису фигуре. Это не Женя, понял он сразу, как только она его обошла.

Женщина была высока, очень стройна и светила кожей такой белизны, что глаза сами прищуривались. На ней не было ничего, кроме завесы волос цвета светлой стали, которая колыхалась, закрывая спину и ягодицы. На миг она обернулась с легкой улыбкой, от которой Женьку продрал мороз. И снова пошла к Норису мягкой колеблющейся походкой, встряхивая на ходу головой. Волосы качались, потрескивали и тихо звенели, казалось, сейчас начнут сламываться, рассыпая вокруг тысячи ледяных иголок.

Вокруг все менялось, понял Женька, не имея сил двинуться и даже оглядеться, потому что глаза словно примерзли к стройной спине и длинным, как у манекенщицы, ногам. Хотел отвести взгляд, но не мог, честно не мог, испуганно признался себе. И даже посмотреть назад, увидеть, куда делась Женя, не мог.

Но руки мерзли все сильнее, вокруг голых ног крутились злые сквозняки, под ступнями потрескивало, как будто он стоял на стекле. Или на льду. Или песок стремительно замерзал, вмораживая в себя его ноги.

Женщина протянула вперед руки, они засветились в темноте, осыпая тончайшую, тоже светящуюся пыль, под которой песок высветился узорами, какие бывают зимой на замерзших стеклах. Петли и завитки крутились, расходясь от ее босых ног все дальше, достигли воды, и та затрещала уже звонко, выстреливая там и сям, будто ломался тонкий лед и снова застывал, схваченный морозом.

— Эй! — Норис тоже выбросил вперед руку, ладонью делая предостерегающий жест. Но на следующем слове захлебнулся, кашляя и хватая себя обеими руками за горло.

Вокруг свистело и выло, вздымая клубами и тучами, нет, уже не песок. Лепило белую массу на растерянные фигуры, и вот уже Зяма, всхлипнув, завертелся, падая на колени и поникая головой под тяжестью белой, как массивный тюрбан, шапки.

Женька сделал маленький шаг, колеблясь, куда двигаться — вперед, или назад, где стояла девочка. Повернулся, спохватясь, испуганный ее молчанием. Но она была там, стояла неподвижно, округлив напряженные руки и закусив губу. Все видно, понял он, все стало видным — слепящий ледяной свет победил темноту бабьего лета. Но вот странно, увидев Женю, сам он холода уже не ощущал. Топтался в невидимом коконе теплого воздуха. Протянул руку, касаясь ее скрюченных пальцев.

— Жень? Женя? Ты что?

— Стой, — с трудом проговорила она и на прикушенной губе выступила капелька крови, — я не могу дальше.

— Что? — он снова повернулся к кромке воды, где тихо смеялась прекрасная холодная женщина, окруженная злыми белыми вихрями, а те взвивались, отрываясь от ее рук и змеящихся стальных волос, летели в небо и к берегу, хлопались на песок, рисуя свои ледяные узоры. Костер погас, зашипев так громко, что стало слышно даже здесь. А из лагеря неслись испуганные крики. И замолкали на полуслове.

— Там, — сказал Женька, — там, там же люди. Нельзя так! Нельзя!

Он хотел рассказать, про эту, которая похожа на мать, и они же слышали, она нормальная совсем, глупая просто, повелась на ерунду. И что бы там сейчас не совершалось, нельзя с ней так.

Но не было времени на разговоры. Дернулся — побежать, руки и плечо, согнутое колено прорезали теплый купол, оставаясь без защиты. И сразу заледенели так страшно, что он замер, боясь — рассыплется ледяными осколками, как тот терминатор в кино. С холодом пришел страх. И вот тут, очень резко и внятно вспомнился сон. О том, как стужа вымораживает тело изнутри и никакого спасения.

Дернувшись обратно, вцепился в плечи девочки, тряхнул, заглядывая в искаженное лицо.

— Скажи ей! Скажи! Там же люди!

— Ты, — прошептала Женя, по-прежнему держа руки, словно хотела обнять кого-то большого, — ты сам. Просил. Не мешай.

— Я передумал! Я не знал, что так вот!

В голове мелькнуло воспоминание о том, как стояла спутница Нориса, склонив к плечу голову с модной стрижкой. И потом пошла, оглядываясь. Босая, шлепала по воде, такой недавно теплой.

Женька сильно вдохнул, опустил голову, зажмуривая глаза. И рванулся из теплого кокона, туда, где все громче смеялась ледяная красавица, подняв к небу полыхающие кристальной синевой руки. Его собственные руки мгновенно окоченели, пальцы выпрямились, растопыриваясь беспомощно, а в глотке встал ледяной комок, мешающий не то что крикнуть — вдохнуть.

Шаг скованной ногой уронил Женьку на снег. Снег? Нет, скорее, заледеневший песок, такой вымерзший, что он не слипся, а рассыпался в злую пыль. А вот ресницы слиплись, пропуская через крошечные ледяные сосульки ярчайший свет белых радуг.

И мысли в голове застыли при падении, на несказанном вслух полуслове. Нель-з…

— Отан! — прорезал мельтешение радуг отчаянный девичий голос, — Ньерд!

— Ш-ш-ш, — ответил крику насмешливый шорох ледяного песка, который сыпался, струился, обтекая беспомощно лежащего Женьку, затекал в уши, стремился в рот, леденя зубы, — тиш-ше, Фейе, не меш-шай.

Но голос, на секунду утихнув, зазвенел сердито и громче, повторяя имена, как заклинание:

— Норзер-Аргест-Этезий-Отан! Ньерд! Норзер! Аргест! Этезий! Отан! Норзер!…

И ответом ему по берегу ударил шквал ветра, такого теплого, что окоченевшему Женьке он показался горячее кипятка.

— О-о, — прокомментировала оттаивающая бедная его голова, приподнимаясь над песком, и руки тут же прикрыли макушку, мокрую от стремительно тающего льда.

Увидев, что творилось вокруг, Женька быстро опустил голову, скрючился, растерянно ловя среди какофонии звуков хоть что-то, за что мозг сумел бы уцепиться. Но единственное, что мог повторять мысленно, это обрывки из физики-химии, насчет «слишком горячее к слишком холодному, что ж будет-то».

Оно уже и происходило. Слишком горячее, повторял Женька, стремясь сделаться совсем маленьким, схлопнуться в незаметную точку, и — слишком холодное. Слишком… горячее… к очень холодному…

Вода поднималась, замерзая странными формами, таяла, скатываясь сама с себя, шипела, разбрызгивая ледяные и кипящие капли. Песок вихрился, вихри каменели, обрушивались под собственной ледяной тяжестью, упадали на горячий песок, шипели, треща, швырялись горстями льда и раскаленной пыли. Страшно выл ветер. Нет, два ветра, а может, тысяча. Сталкивались, взвивались, крутясь, высасывали с поверхности воды весь воздух, а после обрушивали его градом и мощными водяными пластами.

Где-то среди круговерти слышались маленькие испуганные крики, пролетела желтая палатка, огрев Женьку по плечу рваной полой с обрывком шнура.

И вдруг на мгновение наступила полная тишина. Словно все побережье попало в безвоздушное пространство, оторвалось и парит в космосе. Секунду все находилось в покое. Беспорядок воды, песчаные вихри до неба, рассыпанные в воздухе обгорелые деревяшки, палатка, раскрытая огромными бабочкиными крылами, кусок пламени, оторванный от погасшего костра. После, вспоминая картину, которая держалась одно мгновение, Женька думал, привиделись ли ему эти огромные, как велосипедные колеса, снежинки, что занимали пустоты среди месива знакомых, хотя и потерявших привычные места вещей. Сверкающей паутиной они словно соединяли поднятое и заверченное в калейдоскопный узор, захвативший воду, песок, обрыв и небо над ним.

— Хиус-Немеро-Гальега-Маистра! — прогремел в тишине мужской голос. И все снова пришло в движение, схлестнулось, крутясь и обламывая сверкающие лучи, но теперь вихри и всплески становились тише, траектории меньше, и каждая вещь, хоть и неохотно, не по прямой, но устремлялась к своему настоящему месту.

— Хиус, — завел повторение голос, — Немеро!…

— Ох, — перебил его голос женский, — ну, хватит. Вы собираетесь пригласить меня к вечернему чаю?

Женька сидел, опираясь на руки, голова мелко тряслась, и он поднял ее, осматриваясь и пугаясь — вдруг увидит, все вокруг разрушилось, как в тех фильмах-катастрофах. И нужно спасать. Раненые там. Убитые вдруг. Женя!

Отталкиваясь от рыхлого песка, встал на коленки, поднялся, покачиваясь. Выдохнул с облегчением.

Женя стояла все там же, обняв себя за плечи и, в медленно наступающем сумраке, с вызовом смотрела куда-то в сторону моря. Женька, прихрамывая, сделал несколько шагов к ней, нагнулся, подбирая с песка принесенное ветром влажное полотенце с бахромой — с того сыпался мокрый песок.

— На, — сказал хриплым голосом, — завернись.

Встал рядом, поворачиваясь туда, куда смотрела Женя.

Но темнота уже вернулась, накрыла ночной пеленой берег с громадой обрыва и воду, на которой далеко по горизонту мирно сияла редкая цепочка огоньков. Поплескивала вода, вздыхая под чьими-то шагами на мелководье. А с середины пляжа не было слышно ничего. Как будто не было там полчаса назад ни костра, ни орущей компании. Даже машины не светили фарами, ни близко, ни в дальней степи.

— Пойдем, — сказала ему Женя и кашлянула, прочищая горло. Голос у нее был таким же хриплым.

— А…

— Они сами. Нам не надо там, где они говорят. Друг с другом.

— Я не про них, — Женька насупился, теперь уже разглядывая береговой мрак, — я про людей хотел. Узнать.

На самом деле, он хотел спросить как раз про Отана. И про его насмешливую собеседницу. Они что, устроят после всего этого какой-то вечерний чай? Но из-за Жениного командирства и недавнего своего страха несколько рассердился. И вообще, все было наперекосяк, смутно и непонятно, с реальными опасностями, которые, оказывается, никакого не содержат адреналина, а пугают до колик в животе и продолжают пугать потом, когда вроде бы все кончилось. Что вообще происходит, наконец, спросил он себя, и возможные ответы напугали его еще больше. Потому что в них маячило будущее: и что еще будет происходить? Такое вот, опасное, и не только для него.

— Врешь, — устало возразила Женя, когда они побрели обратно, оставив в темноте двоих, что говорили тихо и невнятно, и голоса становились все тише, — или нет? Ты же его ненавидишь, этого, в шляпе. И тех, что с ним. Зачем тебе знать, смогли они выжить или нет?

— Выжить? — Женька остановился, не обращая внимания на колючку под босой ступней, — как «выжить»?

— А ты не видел, что творилось? Как думаешь, если такое бревно долбанет по башке, когда мимо пролетает, что будет?

— Я думал… Подожди. Ну да, я понял, это все по-настоящему. Но чтоб смерть?

— Жень, пойдем, а? Я совсем устала.

Он вспомнил, как девочка пыталась оберечь его, округляя руки в материнском жесте, и там, рядом с ней было не страшно и не опасно. А ей, и он сам это видел, было невероятно тяжко. Губу прикусила, до крови.

Он шагнул, вздыхая. Взял ее вялую руку. Другой рукой она придерживала на груди чужое полотенце. Пошли обратно, медленно, с трудом переставляя ноги по рыхлому песку. А у Женьки все сильнее тянуло сердце. И хотелось побежать, выдернуть из кармана шортов смартфон, дозвониться.

— У них нормально все, — снова сказала Женя, видимо, в ответ на то, что он сильнее сжал ее руку, сам не заметив, — я успела. Проверить.

— Как?

— Они уехали. Еще до того, как все случилось. Собрались и дернули через степь. Передумали ночевать.

— Как до того? — Женька даже сбился с шага, — мы же. Мы же стояли там, с уродом этим. И тут же все случилось. Прям сразу. А ты говоришь…

Она пожала плечами в темноте. Он понял это по движению руки в его руке.

— Отан был неправ. Рано тебе. Я тоже хотела, чтоб ты с нами, на Моряну. Следующий раз будет нескоро. Ведь. Но видишь сам…

Женька молчал, обдумывая ее слова. Знал, она не врет. Никогда не врала ему, ни разу, хотя что они там знакомы — третью неделю всего. Просто, те кто врут, они говорят. Болтают. А Женя, если не хотела чего рассказывать, просто молчала. Не придумывала. Выходит, не врет и теперь. Уже хорошо. А второе — насчет Отана и Моряны. Может, и рано. Но он уже тут, и все уже произошло.

Так ей и сказал, суя ногу в мятую шортину, когда они, наконец, добрели до своей одежды. И Женя согласилась, вздыхая. Но тут же немного повеселела.

— Нам рано вставать. Моряна же. Ты только пообещай, что будешь тихим, мирным, и не станешь злиться, ни на кого. А то Отан отправит меня…

Она не закончила фразы. Женька устал цепляться и выпытывать, он вообще от всего, что случилось за этот длинный день и кусок ночи, устал. А еще чай вечерний, с этими двумя (монстрами, подсказал внутренний голос). И еще — самая важная вещь!

— Жень. Ты сейчас иди спать, а я пройду дальше, хорошо? К озеру. Где связь. Мне домой позвонить.

Он засветил экран, уныло разглядывая индикатор сигнала — маленькую палочку на месте уверенного заборчика. Усталость наваливалась все сильнее. Но тревога за мать никуда не девалась. Хоть и понимал, не было ее тут, не могло быть. И Женя заверила — все уехали раньше.

— Сегодня ночью связь наверху будет, — сказала девочка, забираясь по крутому подъему впереди него, — от домика позвонишь.

Так и вышло. Немного казнясь, Женька дождался после десятка гудков сонного маминого голоса, который сразу же стал обеспокоенным.

— Женчик? Ты чего звонишь в три утра? У тебя все в порядке?

— Да, мам. Прости. Я думал, вечер еще. Ну, я просто. Спокойной ночи.

— Ты мой лапка, — мама засмеялась, — хорошо, я толком заснуть не успела. Смотри, я тебя жду.

— А ты где была? — насторожился Женька, краем уха слыша, как Женя звякает посудой у очага за углом домика.

— Завтра, сына, — мама Лариса зевнула, строгим шепотом прикрикнула, — Боцман, а ну слезай с подушки!

— Боцману — хвост накрути, — распорядился Женька, — от меня.

— Накручу. Расскажешь завтра, как покатался?

— Угу. Спи давай.

Глава 15

Ночную беседу он благополучно проспал. Свалившись одетым поверх тощего одеяла, заснул каменным сном, показалось, всего на секунду. И сразу же плечо мягко толкнула рука:

— Жень? Просыпайся. Пора.

Зевая до слез, он выбрался из домика, моргая на встающее из воды солнце. Принял из рук девочки горячую кружку, исходящую кофейным ароматом. Поплелся за угол, сел у очага, на котором чугунная сковородка вкусно пахла жареными оладушками. И откусывая горячий кусок, огляделся, медленно просыпаясь.

— Отан уже там, — сказала Женя за его спиной, — я поела, пей и бери мешки. Нужно поторопиться. Пока нет людей.

— А что будет?

— Увидишь.

— А она? Она тоже там?

— Хиус? — девочка засмеялась, усаживаясь и снимая со сковороды последнюю порцию оладьев, — нет, она ушла. К себе.

— Жень… Она кто?

Девочка стала серьезной, быстро глянула на него потемневшими до фиолетовой синевы глазами. Как всегда, когда волновалась, лицо загорелось легкими алыми пятнами.

— Извини. Я говорила — тебе рано еще. Я скажу, только попозже. Тем более, ты не так спросил.

— А как надо?

— Вот когда сам поймешь, как надо, то спросишь. И я отвечу. Или ответит Отан. Если он такой умный.

Женя фыркнула, видимо, вспоминая их с Отаном спор насчет Женьки.

День над берегом вставал солнечный и совсем тихий. Ветерок приходил легчайший, овевал лицо, касаясь скул и волос ласковыми воздушными пальцами. Потому идти по комковатой глине и скользкой траве было приятно, с легкими пустыми мешками, увязанными веревкой в пару больших свертков. Моряна звенела и погромыхивала, немного лениво, как бывает после шторма, когда ветра уже нет, а прибой еще трудится, таская песок и ракушки.

Пройдя ущелье в обрыве, они вышли, жмурясь от яркого уже солнышка. Женька увидел — Отан не трудится, и даже не стоит на каменном носу Моряны. Лег на песке, звездой раскинув могучие руки и ноги в обрезанных рабочих штанах. А борода торчит в небо, и косматые волосы спутались серой короной. Интересно, подумалось Женьке, он вчера был какой? Если Маистра эта Хиус, как там ее дальше, шарилась по воде совсем голая, в одной своей гламурной прическе с волосами ниже попы. И представил себе Отана таким же — с мощными обнаженными ногами, выгнутой поясницей, с руками, которыми тот сдерживал ледяные тонкие руки, полные снежных кристаллов. Картинка вышла, как на обложках фэнтези. Но была вполне себе представимой, в ней борода Отана и его косматые кудри смотрелись не диковато, как в реальной жизни, а как раз к месту. За мыслями он не заметил, как подошли к Моряне. Замедлил шаги у входа в бетонную ловушку, в которой сегодня волны не прыгали как безумные, а тихо плескались, мерно подступая и отступая. И выронил полиэтиленовый сверток, раскрывая от ошеломления рот.

Все пространство Моряны было заполнено морскими стеклышками. Казалось, их тут миллионы, прикинул Женька, жадно оглядывая воду, через которую сверкали цветные осколки. Нет, уже не осколки, а именно морские стекла, которые в детстве он, как и все детишки, собирал, притаскивая домой. Обкатанные до круглости, матовые от бесконечных столкновений с песчинками и камнями. В воде они становились прозрачными, а высыхая, покрывались бархатной пленочкой соли и микроскопических царапинок. Зеленые, янтарные, белые, голубоватые, коричневые, как разлитый йод. Сияли среди них ярко-синие, редкие, и еще реже попадались красные. Песка не было видно, даже когда волны лениво таскали свое новое богатство туда и сюда, громоздя к бетонным стенкам горки ненастоящих драгоценностей.

— Отан! — укоризненно крикнула Женя, пока мальчик хлопал глазами, осматривая и нагибаясь, чтоб подхватить полные горсти стеклянных камушков.

Тот сел, продирая пятерней гриву. Запел баритоном какую-то арию, поднимаясь и потягиваясь. Вдруг обернулся к воде, указывая рукой вдаль.

— Мастер Юджин? Ты видел, как дельфины пасут рыбью стаю, выводя ее к месту охоты?

Женька ссыпал из мокрых рук стекла и подошел, всматриваясь в мелькание серебра на синеве.

Отан, ухмыляясь в усы, отступил, оказываясь за его спиной.

— Где? — Женька топтался, прищуривая глаза. Машинально прижал рукой волосы, которые взметнуло порывом ветра.

— Опоздал, — без сожаления прокомментировал Отан, — ушли, любезные. Ну что, работать?

Женька с подозрением глянул на бесхитростную физиономию в дебрях волос. Взял сунутую в руки лопату, какими нагребают уголь. И пошел снова к устью Моряны.

— Трудитесь и старайтесь, — провозгласил Отан, исчезая в глиняном ущелье, — а я, так и быть, подгоню муравейчика.

Там, где буквально только что цветные камушки покрывали ровным слоем все пространство внутри бетонной ловушки, снова был виден обычный песок, а стеклышки оказались собранными в гигантскую гору на краю воды.

— Осторожно, — сказала Женя, устраивая на песке раскрытый мешок, — не колоти лопатой, хотя вряд ли они побьются. Отан умеет.

Женька погрузил глубокую лопату в шелестящий и звякающий сугроб. С усилием поднял набранное и ссыпал в горловину мешка.

— Первая, — засмеялась Женя, становясь рядом и тоже погружая лопату в смешное детское богатство, — и — вторая.

* * *

Через пару часов Женька уже забыл, как восхищался стеклами. Именно количество их ошарашивало, но теперь оно и угнетало. Руки ныли, саднили ладони под нитяными рабочими перчатками, плечи болели так, хоть кричи. Отдыхали коротко, но часто, Женя наливала ему из термоса кофе, смеялась, когда пытался донести ко рту, не уронив стаканчик. Минут пять сидели, привалившись друг к другу плечами, а позже — просто лежали молча, и снова вставали, чтоб погрузить лопаты в бесконечную, казалось, не убывающую стеклянную гору.

Днем пришел Отан, вернее, приехал, рокоча мотором грузовичка, встал на обрыве. Распевая и прокашливаясь, спустился, расстелил покрывало, раскинул на нем одноразовые тарелки с колбасой и хлебом, поставил кружки, в которые налил горячего супу. Накормив, прибрал, и улегся рядом, снова выставляя бороду и вальяжно раскидывая руки.

Мог бы и помочь, сердито подумал Женька, медленно орудуя лопатой. Но увидел, как девочка усмехнулась выражению его лица, насупился и стал работать быстрее.

А потом, уже перед закатом, гора стеклышек закончилась. Она стала кончаться давно и Женьке ужасно надоело прикидывать, какая лопата окажется последней. Но вот он подцепил последнюю, смешанную с ярким крупным песком горсть цветных камушков и ссыпал в пакет, наверное, сотый.

— Двадцать три мешка, — сообщила Женя, бросая лопату и валясь на песок, — я считала.

— Прекрасно, юный мастер Юджин! — загрохотал сверху Отан, освещенный сочным желтеющим солнцем, которое уже уходило за край обрыва, — браво, маленькая Юджиния! Чего легли? А кто будет носить мешки наверх?

— Вот же ж, — простонал Женька, пытаясь сесть.

Но девочка дернула его за штанину, смеясь, а ее смеху густо вторил Отан.

— Отдыхай. Он нас дразнит! Нам ехать через час, не раньше.

Таскать мешки Отан помог, и скоро Женька сидел в кабине, дожидаясь, когда хозяева закроют домишко. Устал он так, что не мог и спросить, куда же теперь они повезут стремительно сделанные смешные сокровища. Может быть, лениво прикидывал, баюкая на коленях ноющие руки, сувениры там какие. Может, продадут кому, для дачи. В бассейн еще хорошо. Наверное. Женя придумает, да и Отан не дурак, вон у них какой супер-дом. А может, себе оставят, сделать что-то вроде лабиринта. Только все такое вот — бархатно-матовое стеклянное. Выйдет офигенски.

Потом они ехали степью, и Женька уже думал о том, как там Боцман, и что расскажет мама. И вдруг грузовичок свернул на узкую грунтовку, ведущую к морю. Его — море — было отлично видно сверху, из степи, и на густой синеве вдалеке расставлены были десятки корабликов дальнего рейда, отсюда — в половину спички размером — огромные танкеры и сухогрузы.

— Мы разве не домой? — удивился, сразу наново ощутив дикую усталость, и еще — сильно болели ноги, сидеть бы и сидеть, не вылезая.

— Скоро, — утешил Отан, пока муравейчик подпрыгивал на глубоких колеях, полных сорняков и местами темной воды, — чем быстрее справитесь, тем быстрее домой.

Женя хихикнула и тут же деликатно умолкла.

Бухточка оказалась совсем крошечной, окруженной по сторонам преградами из выветренных скал, на которых сидели, раскидывая крылья, желтоглазые крупные бакланы. В тихой воде сбоку торчала на якоре маленькая лодка, а наверху, по центру над бухтой виднелся низкий забор из камня-дикаря, ровно по пояс аккуратно беленому дому под шиферной крышей. За домом, словно стоящий человек за спиной сидящего, высилась странная башенка, похожая на игрушечный маяк. На тонких ногах, врытых в землю, с будкой-скворечником, утыканным какими-то антеннками и решетчатыми дисками. Дом перекрывали старые деревья в жухлой, почти осенней листве.

— Створ, — коротко пояснил Отан, легко спрыгивая с подножки, — давай за мешками, мастер Юджин. Фейе, лезь в кузов, будешь подавать.

Мысленно возрыдав, Женька на деревянных ногах подошел к откинутому заднему борту и поднял руки, принимая мешок.

И еще с полчаса они трудились, стаскивая небольшие, но увесистые мешки по тропинке и там, вяло от дикой усталости удивился Женька — просто высыпали шлифованные стеклышки на мелкий желтенький песочек.

Под конец Отан явно торопился, вслушиваясь в песенку жаворонка, вопли ворон за домом и шорох листьев, и последние мешки унес сам в один заход, кинув на плечи сразу по три.

Цыкнул на ребят, отгоняя их за скалу, куда уводил влажный песок, и они оказались в неглубокой нише, встали там, слушая далекий рокот автомобильного двигателя.

— Едет, — полувопросительно сказал Женька, — сюда?

Девочка кивнула, поворачивая к нему лицо, полное ожидания. Такое, задумался, как будто она ждет подарка, и он вот-вот, этот подарок.

— А Отан? — спохватился, — и машина там, наша.

— Правильно стоит, — шепотом успокоила Женя, — не заметят.

Кто, хотел спросить Женька. Но не стал. Наверху шум приблизился, потом стих. Хлопнула дверца. Женский голос произнес устало:

— Костик. Пойдем ужинать. Купаться будешь завтра.

— Ма-ам, — отозвался Костик совсем детским голосом, — ну, ма-ам… Я только по бережку. Где акула!

Женя мягко толкнула мальчика к низкому краю скалы. Они вытянули шеи, стараясь, чтоб Костик их не увидел.

Акула, вспомнил Женька, камень там, у дальнего края, наверное, он, длинный такой, ну, не похож, конечно.

На пляжике встала полная тишина. Спускаясь, Костик пел какую-то очень воинственную песню, мурлыкал ее негромко и вот — замолчал. Женька высунул голову из-за скалы. Увидел не только Костика — кругленького пацана в сбитых наискось шортах и с пластмассовым автоматом в опущенной руке. Увидел еще — ссыпанные горками стеклышки теперь лежали по всей площади пляжа, словно их кинула точная сильная рука кого-то очень большого. Зеленые, белые, голубоватые, коричневые и янтарные лепестки легли вольными линиями, веерами, полукругами. И было их — без числа. Больше, чем самого песка на пляже, гордо преувеличил количество Женька, упиваясь ошеломлением мальчишки, который не мог отвести круглых глаз от несметных сокровищ, преобразивших маленький пляжик.

Нерешительно Костик ступил на песок с тропинки. Бросил на траву за спиной ненужный автомат. Присел, перебирая стеклышки. Поднимая голову, закричал звонко:

— Ма-ам? Ма-ма! Смотри, скорее, у нас теперь что! Да-ма-ма-же!

Выпрямился навстречу молодой женщине в джинсах и клетчатой рубашке, которая на вопль сына выскочила из дверей и в одно мгновение оказалась с ним рядом — на границе степной травы и морского песка. Схватив сына за плечо, не сразу увидела, но убедившись — цел, в порядке — посмотрела туда, куда указывал рукой, из кулачка которой падали цветные плоские камушки. Ахнув, взялась за щеки, медленно поворачивая узкое лицо с огромными глазами, не зная, на чем остановить взгляд.

Резко повернувшись, оглядела холмы, молчаливую башенку створа, топырящую в стороны деревянные планки. И снова уставилась на мягкие переливы цвета, покрывающие песок огромным бархатистым ковром.

— Пора, — губы Жени тронули ухо спутника, теплая рука взяла его руку.

— Да, — сказал он без голоса, боясь, если ответит чуть громче, то не выдержит — заорет просто так, болтая всякую ерунду.

Улыбаясь до ушей, полез следом за девочкой по узкой тропинке, виляющей среди валунов и крошащихся скал. Перед самым верхом задержал ее руку, останавливая. Она послушалась, глядя на него лавандовыми глазами на светло-загорелом лице, широкоскулом, с крупноватым носом и приоткрытыми от тяжелого дыхания губами. Женька шагнул ближе, встал вплотную, и поцеловал ее, неловко, вскользь, обнимая свободной рукой за талию, упрятанную под белую тишотку и пояс штанов, стянутый ремешком.

Женя выдохнула, когда оторвался от ее лица. Улыбнулась и обняла его шею своей рукой, притягивая поближе. Ответный поцелуй был коротким, но совершенно настоящим, таким, что Женька на секунду испугался, вдруг он свалится обратно, катясь к самой воде. Она убрала с шеи ладонь, внимательно глядя ему в глаза, совсем близко, слегка кося своими. И отвернулась, таща его вверх за вытянутую руку.

— Спасибо, — хрипло объяснил Женька в спину, — за это вот. Все.

— Да, — она кивнула. Светлые волосы качнулись, разлетаясь вокруг головы и их немедленно зажгло алое солнце, что готовилось тронуть краешком горизонт за далеким светлым пятном Кой-Аша.

Глава 16

Домой Женька попал поздним вечером, высадился из муравейчика в полной темноте, расчерченной по асфальту квадратами света из желтых окон, одно из них — окно кухни, где мелькал за светлой шторой мамин невнятный силуэт. Женька постоял, держась за открытую дверцу кабины, мялся, раздумывая, как попрощаться. Столько всего случилось, но обо всем можно подумать позже, улегшись на свой диван. А вот два поцелуя, которыми они обменялись…

Но девочка только кивнула, блеснув в неярком свете кабины легкой улыбкой. И он, пробормотав насчет «до завтра», закрыл дверцу, с легкой досадой понимая, все теперь сделалось не простым, не как раньше. Но поднимаясь по ступенькам в подъезде понял, что соскучился по маме, и нужно обдумать, о чем ей рассказать, не говорить же о диких событиях на ночном пляже, а про Моряну, сказать ли?

Мама Лариса открыла на звонок, поправляя на голове тюрбан из махрового полотенца.

— Ну, ты гулена, — попеняла с ласковой укоризной, уходя снова в кухню, — я уже три раза соус разогревала, как ты любишь — кабачки, баклажаны. Устал отдыхать?

— Ужасно, — честно признался Женька, скидывая измазанные песком и подсохшей грязью сандалии, — в душ и спать. Но поем, если соус.

— Арбуз еще, — засмеялась мама, — для мирного спокойного сна. Расскажешь, о приключениях? Да, тебе Сережа звонил, на домашний. Просил перезвонить на мобильный, а то у него нет денег на счету.

— А ты? — спохватился Женька из ванной, намыливая ноющие руки.

— Что я? — мама Лариса села на табурет, разматывая полотенце. Взбила влажные волосы, запуская пальцы в густую стрижку.

— Ты ж тоже. Уезжала куда-то. С Маринчиком, да?

Он повесил полотенце и вышел в кухню, настороженно глядя на загадочную улыбку матери.

— Покрасилась, что ли?

Мама Лариса снова поворошила волосы, отливающие каштановой медью. Нос у нее слегка облупился, скулы покраснели от солнца. Глаза блестели.

— Не нравится? А мне показалось, хорошо.

— Ну… непривычно снова. Наверное, хорошо. Так ты где была?

Она повела рукой в неопределенном жесте, замялась на секунду.

— Ну так. Ездили загорать и купаться. Дивный вчера был денек, правда? Устала тоже, нужно ложиться, а то завтра просплю работу.

— С Маринчиком? — уточнил Женька, садясь напротив и придвигая к себе тарелку с вкуснейшим овощным соусом.

— Я тебе сметаны сейчас. И кетчупа.

Мать легко поднялась и исчезла в коридоре, там заговорила с Боцманом, укоряя кота, что не встретил возлюбленного хозяина. Женька положил вилку на стол.

— Ох, — сказала мать, ставя пакет с кетчупом и банку сметаны, — нашелся на мою голову дуэнья. Или ты дуэний? Там целая была компания. Веселые такие ребята, славные.

— А Маринчик?

Мама Лариса подняла руки к потолку в шутливой мольбе.

— Да что ты к ней привязался? Ну, не было ее там. Я ездила сама. С другом. Ешь, давай, тебе еще Сереже звонить, а мне спать пора.

— Что за друг? Почему ты мне не сказала ничего? — Женька вдруг расхотел ужинать, хотя в животе урчало, — и где вы со славными ребятами гуляли, в этот дивный денек?

Он хотел подсказать, на побережье у соленых озер, да? И посмотреть на выражение материного лица. Но промолчал.

— Не сказала, — рассердилась мама Лариса, — потому что, во-первых, я не обязана отчитываться в каждом шаге. Имею право на личную жизнь, разве нет? Во-вторых, тебя попробуй поймай, дорогой сын. Как выгнали вас на эти дополнительные каникулы, только и слышу, дверями хлоп, мама закрой, я ушел.

— Но ты ж тоже, — попытался возмутиться Женька.

— А в-третьих, — продолжала мама, — я достаточно взрослая, чтобы самой разобраться, надо ли мне знакомить тебя с кем попало.

— Так он кто попало? Это ты из-за кого попало постриглась, да? Волосы красишь.

Она засмеялась. Сама открыла банку и положила в тарелку поверх овощей две ложки сметаны.

— Нет, Женчик. Не прикидывайся дурачком. Может быть, Виталий не кто попало. А может, гм, пустышка какой. В человеческом плане. Нет, что я мелю, он хороший человек. Но я не хочу знакомить тебя с кем-то, кто, ну…

— Поматросит и бросит, — мрачно закончил ее мысль Женька, размешивая сметану, — а сардельки, случайно, нету?

— Скажите, какой у нас в доме завелся мудрец с сексистскими цитатами! — возмутилась мама, уходя к плите, — случайно есть сарделька, тебя ждет. А вот и Боцман, ну, конечно! Насчет «поматросит» — я, может, сама его. Поматрошу. Поматросю? Ой, давай уже завтра поговорим. И не давай коту сардельку, он две пачки корма сожрал!

— Держи, Боцман, — шепотом сказал Женька, кладя на край стола сарделечные кусочки, — никто нас тут не понимает.

Но аппетит и настроение снова вернулись. Мать сказала — Виталий. А там, на берегу, похожая, назвала Нориса — Валера. То есть, понятно, что это разные чуваки, хотя тот в ответ назвал свою барышню — Лорик. Лариса, значит. Но мало ли совпадений, у матери дофига ровесниц именно Ларисы. А еще Светы, Марины и Нины. Это сейчас детишкам имена дают жуткие. Всякие Мирославы и Станиславы, Пелагеи и как там еще. Доедая, он порадовался, что им с Капчой повезло, а то были бы сейчас Драгомыслом и Велибоком. Хотя, вот Отан называет их с Женей — мастер Юджин и дорогая Юджиния, и у него получается вполне даже нормально. Но там совершенно другая жизнь, как параллельная реальность.

Он допил сливовый компот, снял крышку с кастрюльки на плите и отгрыз еще кусок сардельки, чтобы скормить Боцману. Кот радостно топтался по табурету белыми лапами, положив передние на стол и вздергивая усами в приятном ожидании. Женька погладил рыжую башку и пошел в комнату, мечтая скорее лечь и вытянуть уставшие ноги. Издалека прищурился на яркое пятно в приоткрытой двери родительской спальни. Подошел, заглядывая.

— Ничего себе!

Мама, прижимая к уху мобильник, поднесла палец к губам. Встала, перекрывая огромный букет из красных роз, торчащий в грубой фаянсовой вазе. И сложив губы в воздушном поцелуе, мягко закрыла двери перед Женькиным носом.

— Да. Нет-нет, не устала. Спасибо тебе. Такие розы…

Женька быстро ушел. Потому что голос такой — не надо ему слышать, как мать… воркует, в общем.

— Але? — сказал в свой мобильник, вытягиваясь на диване, — ты где, Серый? Связь совсем ни к черту. Чего? Ничего себе!

— Это ты — ничего себе, — скандально отозвалась трубка, заикаясь и треща, — я тебе блин, с дома звонил, а перед этим с мобилы, а тебя нету нигде. Сижу тут, как дурак, ты мне хоть денег…

— Что?

— На счет, говорю! И пожрать!

— Пожрать? Капча, ты куда свалил?

— Я ж думал, — продолжала причитать трубка, — и вот сижу тут. Хожу. Нет, лазию.

И вдруг заорал диким совершенно голосом, заглушаемым звоном и грохотом.

— По-ошли вон! А ну, брысь! Мотай отсюда!

И дальше совсем уж безумное.

— А-а-на-на! — визгливо доносилось из мобильного, — кыш, мать вашу, брысь! Пошли нахер! Ссуки! Аха-ха!

— Серый! Серега? Не пойму. Что за фигня там?

— Короче. Завтра. Во сколько будешь? Пошли отсюда! Фух…

— Где буду, епэтэ?

— На Маяке же, — удивился Капча, тяжело дыша и сглатывая, — утром, да? Жрать привези. И де… счет…блей. Хоть.

— Сто рублей? А где на Маяке?

— Бухта. Где сети. Та…дишь. Бля! — заорал Капча, — нифига же не слышно, достало все.

— Услышал я. Давай, — Женька сердито отключился и сунул мобильник на пол.

Дурацкий Капча, снова вляпался во что-то. И кого он там гонял, собак, что ли? Хорошо, назавтра договорились, а то, считай ночь, на Маяк не доберешься. Разве что на такси, но это дорого.

Поворочавшись, Женька чертыхнулся, включил лаптоп и, зевая, перевел Капче на мобильный сто рублей. Захлопнул крышку и закрыл глаза.

* * *

Утром завтракал с Боцманом. Кот радовался, подлезая под руку и бодая Женькину ладонь крутолобой башкой, терся о пальцы. И рассказав, как сильно его любит и как скучал, устроился на маминой табуретке, сложив лапы под грудью. Слушал, поводя ухом, как Женька жует макароны и отхлебывает кофе. Мобильный лежал на кухонном столе, не поддаваясь гипнозу. Женьке очень хотелось, чтоб тот позвонил, и тогда он пригласит Женю Местечко поехать на Маяк, навестить бестолкового Капчу. Но телефон упорно молчал, да и по размышлению, допивая кофе, Женька не знал, точно ли ехать вместе — хорошая идея.

С одной стороны, Капча усердно подбивал к Жене клинья, болтал о ней свое всякое дурацкое. С другой — он же отнесся к девочке совсем не так, как к своей распрекрасной Ане или малолетке Нателлке. По мнению Капчи с Женей крутить любовь было стремно, не та у нее внешность. Еще ляпнет чего с насмешечкой, не поняв новых отношений ее и своего лепшего друга Смолы.

Женька вздохнул, становясь у раковины с грязной чашкой. Или как раз наоборот — поняв. Хотя сам он нифига вообще-то не понимает. И чего решил, про отношения? Из-за поцелуев? Так позвонила бы!

У самого со звонками Жене были постоянные проблемы. Странное творилось с попытками ей звонить, то связь мгновенно исчезала, то не отвечал телефон, а то звонок попадал на чей-то совсем другой номер. Но до сегодняшнего утра Женьку это не сильно и волновало, все равно они виделись почти ежедневно, да почему почти, каждый день и виделись. Еще Женя присылала ему фотки в смсках, и он на эти смски отвечал. А встречались или по договоренности, или она успевала позвонить ему первая. Угу, разок успела, все прочее время Женька все равно торчал то в доме Отана, то на их стеклянной кухне, или в лабиринте. В огороде еще — напомнил себе.

Сейчас мысли о звонке его раздражали. То есть, брать с собой Женю точно не надо, это он понимает. Но хорошо бы перед поездкой им просто поговорить. Доброе утро там, все такое. Услышать ее голос и как смеется (в ушах вместо хрипловатого голоса девочки зазвучал насмешливый — Капчи, насчет втюрился наш Смола, аха-ха, и Женька насупил брови), но звонить самому и попадать на чужие номера совсем не хотелось.

Надевая кроссовки, и нарочно медленно копаясь со шнурками, Женька решил, если она позвонит сама, значит, все у них будет супер, и вообще все вокруг хорошо. А если не позвонит… Ну, он же не полный дурак, загадывать как девчонка. Все равно все будет хорошо! И он неприязненно посмотрел на мобильник, суя его в карман, но тут же вытаскивая — проверить, включен ли звук.

И решаясь, открыл последнюю смску, чтобы набрать номер девочки, потому что в списке звонков и контактов его снова не оказалось.

Слушая длинные гудки и мрачнея все больше, гладил по спине Боцмана, который топтался на тумбе, выгибаясь и помуркивая. Но через десяток гудков в трубке щелкнуло, соединяясь. У Женьки пересохло во рту, и он себя быстро обругал, мысленно, конечно. Тоже мне, пикапер нещасный, разок поцеловались, а ведет себя, как будто вообще в первый раз…

— Соларис, — глубоким женским голосом сказал в ухо мобильник, — я к кому обращаюсь, Кай-Соларис-Фейе-Нот? Ты уже сообщила правду своему очередному цыпленочку?

Женька сглотнул пересохшим ртом. Цыплята, дразнил Отан Женю, весенние цыплята. И голосом тянул эдак противненько. Нужно бы срочно отключиться. Не слушать.

— А между тем, двадцать из сорока уже миновали. Ты хочешь держать щенка в неведении все отпущенное вам время?

Из далекого далека мобильной связи, через треск и шуршание донесся ответ, но ни слова понять Женька не успел — на тумбе затрезвонил домашний телефон, так внезапно, что подскочил даже Боцман, метнувшись на пол и исчезая в маминой комнате.

Слушая одним ухом тишину в мобильнике, Женька сорвал кругленькую трубку.

— Але!

После небольшого молчания трубка осведомилась мужским, несколько удивленным голосом:

— А Лариса дома?

— Лариса Анатольевна? — по наитию уточнил Женька, глядя на экран своего телефона, вот же чучмек, от неожиданности отключил звонок.

В трубке хмыкнули.

— Ну… да. Так дома?

— На работе. А кто спрашивает?

— А с кем я говорю? — парировал голос.

Женька стал заводиться от нелепости ситуации. Мало того, что оторвал его от важного звонка (да подслушивал ты, язвительно подсказал внутренний голос), мало того, что сам не представился, как оно требуется. Так еще и возникает.

— Неважно, — заявил он собеседнику, — а что?

— А когда она будет?

— Не в курсе.

В ответ трубка коротко запищала.

На мягкое осеннее солнце Женька вышел в препаршивом настроении. А все эта — с цыплятами. Он узнал голос в телефоне. Точно таким она спрашивала про вечерний чай, как будто не натворила дел, перевернув все побережье. Знает он таких дамочек, если бы Ана была поумнее, была бы такая же — сперва наворотит, а после — овечка невинная и ничего ей кроме себя неважно. В данном случае Женьку бесило то, что неважным для ледяной дамы оказывался он сам. Говорит о нем, будто он вещь. Да еще во множественном числе. Цыплята… и причем тут цыплята вообще?

Про то, что эта куды-там снежная королева обозвала его щенком, он решил не думать, чтобы совсем не взбеситься. И ладно, сам дурак, не нужно было звонить. Все равно ехать на Маяк самому. Так решил ведь.

Но, сидя в полупустой маршрутке, все равно еще полдороги обижался, пытаясь собрать в голове мысли и расставить все по местам. Потом, вздохнув, понял, не очень-то расставлялось, тем более, события последних дней были такими разными, сильными, сверкающими, что воспоминания о них тоже переворачивали с ног на голову всю его логику.

А подъезжая, он думал уже про Капчу и странное поведение друга.

На остановке, торчащей на самом краю самой крайней улицы поселка Маячного, попытался тому дозвониться, но связь тут была совсем нехороша, проще отправиться к берегу и там, с высокого гребня холма осмотреть ожерелье каменистых бухточек. Там, где сети, сказал Капча. Ну что же, решил Женька, радуясь, что ноги после вчерашнего не болят, и от катавасии на ночном пляже остался всего лишь синяк на плече, прикрытый рубашкой, поищем сети и бедного Капчу.

Капча нашелся раньше, чем Женька разглядел на легкой зеленоватой ряби цепочку поплавков и тонкие сверху палочки ставника. Скалы ловили эхо и кидали голос выше, так что его было слышно даже с верхотуры, где посвистывал легкий ветерок и шуршала выгоревшая трава.

— А-на-на, — тоскливо выводил голос, — пшли, пшли, а ну мотай!

— Тай-тай! — доносил ветерок.

И вдруг голос накрывал звон и грохот, как будто кто-то лупил железной ложкой в днище пустой кастрюли.

— На хрен пошли, — уныло голосил невидимый Капча, и снова грохотало что-то.

А над серединной бухтой взмывали легкие белые чайки, клоня острые крылья в одну и другую сторону. Под белыми силуэтами проносились черные, вытянутые торпедами — бакланы летели низко, параллельно спокойной воде.

Женька спускался в далекую еще бухту под аккомпанемент воплей и грохота, хорошо, смягченного расстоянием. Под кроссовками скользила новенькая осенняя трава, она покрывала все тропинки, сделав их яркими зелеными линиями на светло-золотой шкуре степи. Местами на золоте сочно торчали кусты сиреневого кермека, у Жени бывают такие глаза, вспомнил Женька, когда она расстроена или сердится. Такие — ярко-фиолетовые. А когда совсем-совсем рассердилась, стали сперва голубыми, как лед, потом — темными, синими, как вечерняя туча. Капча все же дурак…

Спрыгнув на песок, перемешанный с белыми ракушками и плоскими голышами, Женька всмотрелся в расставленные на краю бухты сети. Пошел ближе, с удовольствием увязая в сухом песке и переходя к воде, где вместо песка блестели на солнце мокрые россыпи мельчайшей кремневой гальки, каждый камушек размером с маленькую горошинку. В сопливом детстве Женька нагружал этой карликовой каменной мелочью полные карманы, и ревел, когда мама вытряхивала сокровища обратно. Не понимала, как это здорово — совсем же настоящие камни, обкатанные, но крошечного размера. А главное — так много!

Хрустя шагами, вспомнил вчерашнего Костика и снова порадовался за пацана. Вот уж кому повезло — тоже сокровища, и так много. Удивительно, конечно, что большой бородатый дядька Отан понимает, в чем мелкому пацану — счастье. И хорошо, что такие взрослые хоть редко, но существуют.

От высоких мыслей Женьку отвлек новый приступ грохота и воплей.

У далекой ажурной стеночки из растянутых сетей притулилась резиновая лодка, серая, почти невидная с берега. А вот слышно того, кто, скорчившись над бортом, торчал в ней в сотне метров от берега, было очень даже прекрасно.

— Серый! — заорал Женька, дождавшись тишины, — ты там?

— Сволочи! — с грохотом выкрикнул Капча, снова чем-то зазвенев, — вот я вас! Щас я, Смола!

Женька засмеялся. Отошел от линии прибоя, туда, где в короткой тени маленького обрывчика валялось богатое бревно, выброшенное штормами — белое от соленой воды, с парой торчащих сучьев, толстое и гладкое, будто его специально полировали, чтоб сидеть.

Уселся на том краю, куда светило солнце. И греясь, стал наблюдать, как лодочка медленно движется вдоль цепочки пенопластовых поплавков, показывая сидящего на веслах Капчу.

Спрыгнув в мелкую воду, Капча, деревянно поворачиваясь, вытащил лодку на гальку и пошел к бревну, судорожно ступая ногами, обутыми в высоченные сапоги-телепузы, которые удерживались лямками на широких костлявых плечах.

— Чего ржешь, — сиплым голосом спросил, скидывая лямку и выпутываясь из сапог, — я тут пашу, как конь. Как идиот, короче. А ты ржешь. Как конь. Блин, ноги вспотели, я думал, чокнусь там. Резина сплошная. Пожрать привез?

— Ты и ночевал в лодке? — Женька вытащил из рюкзака пакет с хлебом и нарезанной колбасой, свинтил крышку с термоса.

Капча, мгновенно набив рот, помотал головой, прожевав, с трудом проглотил сразу половину бутерброда. Обжигаясь, стал дуть на пластмассовый стаканчик-крышку.

— В лодочном, за скалами. Черт, там помойка чисто. Крыша провалена…

Капча глотнул и закатил глаза, открывая обожженный горячим кофе рот.

— Мусору всякого. И я. В углу в спальнике. Чужой, блин, спальник, вонючий.

— Палатку бы взял.

— Та. Все равно в четыре утра вставать. Сволочи эти.

Он указал стаканчиком на далекие стенки провисших сетей, над которыми парили белые чайки. А бакланы, вернувшись, уже усаживались на ставники черными пешками, расправляли геральдические крылья, просушивая их на ветерке.

— Так ты птиц гоняешь? — догадался, наконец, Женька и захохотал, сгибаясь и съезжая с бревна, — а я думаю, чего ты орешь в телефон, с ума думаю, сошел.

— Ну, гоняю, — буркнул Капча, копаясь в свертке с едой, — а чо? Деньги заплатят.

— А гремишь чем?

— Ну, каструлей. Сменщик оставил.

— Ой, не могу. Каструля. И ложка, да?

— Ничего не ложка! Ключ там, гаечный. Блин, у меня все ухи оглохли уже. И голос хрипит.

— Зато деньги, — поучительно утешил Женька, — доедай колбасу. Последнюю с холодильника выгреб. Нормально хоть заплатят? И кто тебе такую работку подогнал?

— Двадцать, — неохотно ответил Капча, — двадцать штук, за две недели. Я, Смола, наверное, чокнусь. Тут. Прикинь, а сам же захотел. Если бы со сменой, то месяц тут торчать, в лодке этой. Через день, значит. Но мне ж охота скорее, я ж еще погулять хочу. Вы там наслаждаетеся, а я как придурок, с каструлей.

— То есть, ты целый день торчишь в лодке? И только ночевать уходишь? Серый, не выдержишь ведь. Кто так работает? Профсоюза на них нет.

Капча скорбно покивал, закидывая в большой рот остатки колбасы.

— Неделю уже. Нет, пятый день. А мне уже совсем сил нет. Кончились. Причем тут профсоюз-то? Я ж не с бумажками. Чисто мужская договоренность.

— С кем?

— Ну… — Капча опустил голову, пошевелил босыми пальцами ног, белыми от долгого пребывания в резине. Смятые носки валялись рядом.

— Норис? — догадался Женька, — ты на него работаешь? Вот, блин.

— А кто бы меня еще куда взял? — огрызнулся Капча, — ну скажи, где мне двадцать штук взять, чистыми, и без документов? Не воровать же!

Женька смолчал, раздумывая. Он, конечно, может поделиться с другом опасениями. Норис тот еще козел, кинет и не поморщится. И что тогда Капча будет делать? Но, судя по унылому виду, Серый и сам понимал, что дело шаткое и риск большой.

— Это всё, когда базары базарим, то кажется легко, — соглашаясь с невысказанными мыслями, сказал Капча, — вон, в грузчики, вон заказы, комп починить. А кинешься, тебе вместо бабла ба-альшая фига с маслом. Мне еще повезло, Ана сама Нориса попросила, чтоб меня взял. Я и денег тех не увижу. Отработаю две недели, и он мне долг простит. Так договорились. Ха! Она при мне звонила, ой, грит, Виталечка, ой, давай по-человечески!

— Погоди, — у Женьки защекотало под ложечкой, — какой Виталя? Он же вроде Валера?

— Чак-то? — Капча хмыкнул, закашлялся, и Женьке стало его жалко, в другое время его дружбан ржал бы, откидываясь и хлопая себя по бедрам длинными, как у обезьяны, руками, а не сидел, согнувшись, как древний старик.

— Там не поймешь. Его же все — Норис, Норис. Ну, или Чак. А Ана, когда звонит, то или Виталя, или Валерчик. Да мне и насрать, кто он там, лишь бы все утряслось.

— Да, — ответил Женька, стараясь прогнать из головы всякие догадки, а они никак не прогонялись.

— Жекочка, а давай ты за меня подежуришь, а? Пару часов всего. Мне, блин, погадить некогда. И в магаз сгоняю.

— А сколько ему лет, интересно? Чего? Я?

Капча закивал, растягивая губы в улыбке.

Женька хотел возмутиться. Ну, блин, все, как всегда. Капче нужны двадцать штук, а зарабатывать их они будут вдвоем. И не жалко Женьке своих трудов, были бы деньги, отдал бы другу, но Капчу он знает. Тот вполне может свалить до вечера, бросив Женьку в лодке, с «каструлей» и гаечным ключом. Будет он орать, колотить, да еще нарвется на Нориса. И слово брать бесполезно, Капчу не переменишь. Станет потом лупить честные глаза и рассказывать про форс-мажоры в виде бешеных собак и встреченных ментов. Самое обидное, не соврет, вечно вляпывается во всякие неприятности и всегда в самый неподходящий момент.

— Давай ты в кусты щас, — выдвинул Женька встречное предложение, — а в магаз я сам схожу. Куплю чего надо.

— Хрен его знает, сколько лет, — внезапно вернулся к вопросу Капча, — я думал, может, двадцать пять. Но Ана говорила, он вроде универ закончил. Бывает так, что в двадцать пять уже заканчивают, а? Если, конечно, не гений.

— О, да, — сказал Женька, садясь на корточки и складывая промасленную бумагу в полуразваленный каменный очажок за бревном, — гений наш Норис, еще б.

— Не смеши! Гений…

— Мотай давай в кусты.

Капча, треща ветками, исчез в мелком овражке, заросшем дерезой.

— Тридцать, что ли, — донеслось из колючих зарослей, — Смола, ну пойди хоть к лодке! Я стесняюсь. И поори, а то вдруг кто пасет сверху. Его пацаны, они там с биноклями лазиют, сети проверяют.

— Давай в темпе, — Женька толкнул рюкзак поближе к бревну. И пошел к воде, сверкающей мягкими солнечными звездами.

Тридцать… А матери — сорок три. Сорок четыре будет, в апреле. Нет, ерунда это все. А бате — полтинник недавно был. Не может мать крутить роман с пацаном, который моложе ее на тринадцать лет! Или на пятнадцать, если Норису нет тридцати еще. И тогда выходит, что он моложе бати, на двадцать аж лет? Типа сын, получается. Практически, тогда и маме Ларисе — сын. Тьфу ты.

Совсем запутавшись, Женька пнул кроссовкой резиновый бок лодки. И заорал грозно, маша руками в сторону наглых чаек, лениво парящих над пространством, огороженном выступающими из воды сетями. Чайки, наплевав на его старания, зависали, трепеща крыльями, потом складывали их и резко падали вниз, вспарывая воду, в ту же секунду бросались обратно, держа в клювах серебряные живые блики. Бакланы, сидя на покосившихся ставниках, переговаривались нахальными воплями, напоминающими лошадиное ржание.

Временами Женька с нетерпением смотрел на гущу кустишек, в которой скрылся Капча, а потом переводил взгляд на высокие гребни холмов: за центральным, в дальней ложбине, образованной склонами двух соседних, торчала макушка маяка — как голова великана в решетчатом полукруглом шлеме. Если парни Нориса пасут сверху с биноклями, то их силуэты будут видны издалека, понимал Женька. Если конечно, не подползут по-пластунски, но это вряд ли, слишком много чести для Капчи.

Неприятность пришла не сверху, а с моря. За скалами послышалось тарахтение и далеко за сетями выскочил белый катерок, опуская нос в поднятую быстрым ходом пену. Одновременно за бревном показался Капча, схватил Женькин рюкзак и, волоча на локте свои телепузы, понесся к воде большими скачками. Женька, пытаясь отобрать рюкзак, устремился следом.

Капча толкнул друга к надутому серому борту.

— Давай, в темпе!

— Ты чего? — Женька уцепился за борт, помогая стащить лодку поглубже в воду.

— Не ссы, — пропыхтел Капча, швыряя на дно рюкзак, — он к сетям не пойдет, так посмотрит. Они на пляж. Что? Чего мнешься? Да телок своих он сюда купаться возит! И вчера были. Шашлычок-машлычок.

Капча уже сидел в лодке, натягивая сапоги, другой рукой нашаривал весло под ногами.

— Давай со мной. Они недолго, часа три повозятся, потом свалят за скалы. Чтоб я не смотрел.

Он сдавленно хихикнул. Женька ступил на зыбкое дно, другой ногой оттолкнулся от мокрого песка, усаживаясь и хватаясь за борта. Лодка, прошуршав, закачалась, привыкая к двойному весу.

— Т-а-акая миледи с ним была, — Капча возился с веслами, по-прежнему хихикая, — блондинка, с меня, наверное, ростом, Норис ей до подмышки еле-еле. Бегала тут в одних труселях, волосы аж кончить можно, только от посмотреть.

Лодка рывками передвигалась вдоль изогнутого течением пенопластового ожерелья. А катерок, редко постукивая мотором, описал большую дугу и удалился к самому краю бухты, где направился к берегу.

— Им что, берега мало? — удивился Женька, стараясь сидеть так, чтоб между ним и катером маячила фигура Капчи, — тут бухт десять штук.

— А хрен знает. Может ему нравится, чтоб я смотрел.

— Ой. Ну-ну…

— Или бревно классное. Костер там, вся фигня.

Да, подумал Женька, пригибаясь и опуская руку за круглый борт, хорошее бревно, очаг, низкий бережок с травкой. Мусора нет, а еще — провал в холмах, и солнце светит долго, а в других бухтах с обеда уже тень. Не лето, да. Но как хорошо, что Капча сказал про блондинку.

— О, — сказал Капча, привставая и оборачиваясь к дальним скалам, — вовремя свалили, щас они пешочком сюда пойдут, к бревну. А телка с ним сегодня другая. Рыжая какая-то. Жаль, нет бинокля. Вроде ничо так, фигурка самое оно.

Женька выпрямился, вытягивая шею. На фоне серых скал, золотой неразберихи степных трав, прерывистой линии обрывчика, прослоенного полосами светлого камня, две фигуры были почти неразличимы. Норис светил своими белыми шмотками и неизменной шляпой — кукла размером с палец. И женщина рядом с ним — в ярком коротком платье, лица не видать. Только блестит на солнце короткая стрижка, отливая каштановой медью.

— Да сядь, ты! — прошипел Капча, дернув за подол рубашки и сваливая Женьку вниз, на маленькую лавочку-перекладину, — у нас нет бинокля, а у него ж наверняка. Развоняется потом, насчет кого ты в лодку, работать надо. Ты чо? Ты ее знаешь, что ли?

— Нет, — сипло сказал Женька, сжимая пальцами колени, обтянутые старыми джинсами, — откуда. Нет.

И, хватая мятую кастрюлю и ржавый гаечный ключ, заколотил в звонкое днище.

— Аха-ха! — согласно завопил Капча, устанавливая лодку под самой сетью, — валите вы, сволочи! Пшли! Пшли!

Из лодки было плохо видно, что там на берегу, и далеко, что удивительно, вроде бы все рядом, в одной бухте, но расстояние оказалось изрядным, маленькие человеческие фигурки двигались, видны очертания, руки и ноги, а лиц не разглядеть. Тем более, что Женька сгибался, прячась за друга, и еще ему совсем не хотелось делиться с Капчой своими подозрениями. Вдобавок он совсем запутался с днями. Вчера, сказал Капча, Норис был тут, с блондинкой. Или позавчера? А где сам Женька был позавчера, не тот ли это вечер, вернее ночь, когда он сам столкнулся с Норисом совсем в других местах, тоже на берегу, но в паре часов быстрой езды на автомобиле. Или это были разные дни?

Думать и вычислять под грохот гаечного ключа и серегины вопли не получалось. Хорошо хоть сам Норис тоже не различит, что тут в лодке, мрачно порадовался Женька, помогая Серому двигать лодку вдоль провисших мокрых сетей, а та качалась, тыкаясь в палки ставников мокрым круглым носом. Вряд ли Норис начнет разглядывать их в бинокль, не тем он сейчас занят.

И тут Женька понял, что дожидаться, как развиваются занятия Нориса на берегу, со спутницей в ярком платье, ему совершенно невмоготу. Они там вдвоем. А если не костер? А сразу полезут купаться. Начнутся в воде обжимания всякие.

— Серый. Мне на берег нужно.

Капча умолк на полуслове, с недоверием посмотрел на друга.

— Чего? — переспросил.

Женька повторил, отпихивая кастрюлю. Капча замотал головой.

— Чокнулся? А я что скажу, про тебя?

— А что такого-то? Ну поздороваюсь. И пойду себе. На автобус. Ты что, из-за меня меньше орешь? Скажу, с дома поручение передал, от матери.

С берега донесся женский смех. А сверху — они одновременно подняли головы — раздался далекий крик. На плавной линии холма торчали несколько силуэтов, один — тоненький совсем, с рукой-спичкой. Зато другие три — с медвежьими плечами. Поорав, сделались ниже, потом почти исчезли на фоне пестрой травы — спускались по тропке, ведущей в бухту.

— Ну вот, — упавшим голосом сказал Капча, — шестерки его. Ведут кого-то.

Женька совсем разозлился. И на себя тоже. Ему было страшновато, хотя вовсе по другой причине. Вдруг Норис его узнает? Два дня тому они лицом к лицу столкнулись, хоть и в темноте, но Зяма-придурок светил фонарем. Ему есть, чего бояться, а Капча? Ссыт просто так? На всякий случай?

— Мне надо на берег, — с расстановкой проговорил он снова, — не поплывем туда, я прыгну. Сам доплыву. Но ты мне тогда, Серый, не друг. Навсегда.

— Скажи какой, — забормотал Капча, толкая лодку от ставника и направляя ее к берегу, — ладно уж.

Но тут же простодушно причину решения объяснил:

— Все равно если они тут, Норис меня покличет. Пусть уж чо будет.

Резиновый нос ткнулся в шуршащую гальку немного раньше, чем к бревну подошли пешеходы с тропы — они спрыгивали на песок далеко, где тропинка спускалась у самых скал и покачивался на привязи белый катерок Нориса.

Женька ступил в воду, джинсы сразу промокли выше колена. Подхватил на плечо рюкзак и пошел снова к бревну, с которого вставал, отряхивая белые колени, Норис, с непонятным выражением на затененном стетсоном темном лице. А за его спиной, поднимаясь с цветного коврика, рядом с которым валялись сброшенные сандалии, встала невысокая женщина в летнем цветастом платье, нервно поправила стрижку, расширяя подкрашенные глаза. Обошла спутника, с изумлением глядя на мрачного Женьку.

— Женчик? Ты что тут? В лодке?

— Ты ж на работу ушла, — отрывисто сказал Женька, стараясь не глядеть на Нориса.

Мама Лариса смущенно засмеялась, глянула на спутника, словно призывая его в свидетели.

— Виталий предложил поехать. На катере. Ненадолго совсем. Вот я и отпросилась. На полдня. Кстати, знакомься. Это Виталий. Мой друг. А это — Евгений Павлович Смоленский. Мой… сын. Ты, наверное, думал, он помладше, да?

Женьке захотелось крикнуть, чтоб замолчала, не говорила таким тоном, как будто извиняется, за сына. Будто вообще, за то, что он есть. А еще больше захотелось дернуть мать за руку и стремительно вышвырнуть из этой реальности, этого времени, забросить обратно домой. Туда, где Боцман, телефон с Маринчиком, сардельки с макаронами. Где она — его мама, и ей не нужно красить волосы и прикидываться, что она самостоятельная, молодая, где ее любят не за это вот яркое платье и накрашенные глаза.

Молчание затянулось бы, потому что Норис не ответил, разглядывая Женьку из-под своей киношной шляпы, но сбоку, откуда доносился хруст гальки под шагами, раздался голос и Женька, совсем забыв о новых посетителях, вздрогнул.

— Ча-ак? — с сердитым удивлением протянула Ана, останавливаясь почти рядом с Женькой и осматривая двоих у бревна, — я что-то не поняла, Чак? Ты же сказал. Мне сказал. По телефону…

— Угомонись, — подал голос Чак.

— Я… — в коротком слове зазвучали злые слезы, но одновременно — испуг. Ана умолкла.

И ветра нет совсем, пришла в голову Женьке глупая мысль. Так странно. Нет совершенно, разве бывает такое. У нас.

И вот тут Норис узнал Женьку. Глаза блеснули сильнее, зубы ощерились, как у зверя. Шагнув вперед, он усмехнулся, суя руки в узкие карманы белых чиносов.

— Так это ты, пащенок? У озера ты скакал вокруг своей телки, да? И какого хера я вижу тебя тут?

— Виталий, — воскликнула мама Лариса негодующим тоном.

— Помолчи, — распорядился Норис, дернув плечом одному из своих парней.

Тот ступил за спину Женьке и заломил ему локти.

Другой аккуратно толкнул маму Ларису в плечи, не давая кинуться на защиту сыну.

— Какого притащили сюда малую? — невыразительно спросил Норис, по-прежнему разглядывая Женьку и не вынимая рук из карманов.

— Ну дык, — прогудел из-за спины Женьки расстроенный голос, — мы ж думали… Она сказала. Сбрехала, выходит?

— Отпусти его!

От крика Норис поморщился.

Женька рванулся, почти ничего не видя — глаза заволокло бешеными слезами. Мать пыталась прорваться, но два накачанных лося несильно отталкивали ее, шагая из стороны в сторону, так что ему было видно то искаженное страхом лицо, то край платья или вскинутая рука.

Затоптался, пытаясь вывернуть из хватки руки, в которых пульсировала острая боль.

— Пус-с-ти…

Но Зяма держал крепко, а сбоку Ана, взметнув гладкими волосами, вдруг запричитала, размахивая тонкими загорелыми ручками.

— Чак, ты зачем? Ты же обещал, Чак! Я сижу, жду-жду. Не позвонил даже. Мы ж вместе собирались, ты забыл, что ли?

— Заткнись! — рявкнул Норис.

Повернулся к Ларисе, что-то решая в уме. Усмехнулся нехорошей ухмылкой. Распорядился, расслабленно помахивая узкой кистью в сторону плененного Женьки:

— Пару раз врежь ему, Костян. Чтоб долго проходило. Ана, мотай в катер.

Повернувшись к Ларисе, слегка поклонился, трогая пальцами край шляпы.

— Гуд бай, мамочка. Воспитывать деток нужно лучше.

Нет ветра, билось у Женьки в голове, совсем нет. Секунды растягивались, а мысли почему-то улетели, развертывая перед ним, вместо подходящего Костяна с огромными кулаками, совсем ненужные, вроде бы, картинки. Лабиринт, полный закатного света. Сверкающие камушки на вогнутых беленых стенках. Мощная Моряна, таскающая стекла по грубому песку. Не то, кричал мозг, и это не то, снова не то! Картинки мелькали все быстрее. Темные переулки, полные огромных цветков дурмана, цепь в черном зеве собачьей будки, кошка с котятами. И вдруг — немного криво выписанная четверка на крашеных синей масляной краской воротах.

Женька прикусил губу, затихая в железной хватке. Четверка росла, перекрывая несущийся к носу кулак. И вспыхнула нестерпимым белым.

Солнце, подумал Женька, на цифре солнце, блик. Калитка там. Распахнуло ветром. Ветром!

Калитка стукнулась о ворота, и туда, в глубину обычного двора, мощеного серыми плитами, задул тугой сильный ветер. В руке Женьки оказалась дрожащая ладонь. Он поджал ноги, ощущая икрами мокрую джинсу. И дернул, рывком втаскивая мать в распахнутую калитку.

Вдвоем они приземлились на серые плиты. Женька подхватил мать за талию, морщась от удара пятками о жесткую поверхность. Оглянулся. В проеме желтел песок, синела блестящая солнечными линиями вода. И Норис, ничуть не удивленный, смотрел им вслед, глазами, похожими на подсыхающую мокрую гальку.

— Достану, — пообещал голос, исходящий из открывающегося рта, — тебя — дос-стану, щенок.

Женька дернулся, почти выпадая навстречу темному злому лицу, нащупал железную витушку, отполированную тысячами касаний. Калитка захлопнулась. За его спиной всхлипывала мама.

— Все, — сказал, вытирая о джинсы дрожащую руку, — ну ладно, мам. Все уже.

— Он, — попыталась объяснить мама, — тебя, он. Я не знала!

Женька смотрел на опущенную голову в ярких прядках, на трясущиеся плечи. Поднял было руку, обнять, но постеснялся, уже сто лет не обнимались, как в детстве.

Еще пару раз всхлипнув, мама Лариса подняла голову, вытирая глаза сгибом запястья. Повернулась, осматривая двор и ступеньки, ведущие на крылечко под зеленым козырьком.

— Мы где? Женчик, мы как сюда?

Портал, хотел сказать Женька, обычный такой портал, зря мы, что ли, ходили с Юджинией, искали их. Но вслух только хмыкнул, лихорадочно пытаясь придумать какое-то нормальное объяснение.

— О! — сказала вдруг мама, — я же знаю! Это Подгорный переулок, дом четыре, да? С ума сойти, я тут не была, сколько? Лет двадцать!

Заплаканное лицо осветила улыбка. Мама взяла Женьку за руку и потащила к невысокому крылечку.

— Мы тут жили, с твоим отцом и Каринкой, снимали две комнаты. У бабки Фроси. Я тебе покажу. Там такой смешной ковер на стене, самодельный, с тигром и пальмами. Я строила планы похитить ковер, когда переезжали, а Павличек, ну, отец твой, пугался совершенно всерьез. До сих пор жалею, что не выпросила его у бабушки Фроси.

Она остановилась у закрытой двери, лицо стало печальным.

— Ей тогда было восемьдесят. Конечно, ее тут больше нет. Дом, наверняка, у других людей. И комнаты переделаны. Так жалко.

Женька поспешно закивал. Мама вполне разумно думает, а он уж решил, что у нее от волшебного перехода вдруг немного поехала голова. Теперь нужно тихо уйти, пока хозяева не выскочили узнать, кто тут топчется на пороге.

— Но мы все равно зайдем, — внезапно решила мама и уверенно постучала в деревянную дверь костяшками пальцев, — эй, есть кто дома? Хозяева! А там, во-он там, за будкой, росли кусты ожины. Вернее, такой гибрид малины и ежевики, но бабушка Фрося называла просто — ожина. Крупные такие ягоды, одну в чай и от запаха обалдеть можно. Смотри, нет никого и дверь открыта.

Женька шел по изогнутому коридору за мамой, а та, мягко ступая босыми ногами по домотканым половичкам, вполголоса рассказывала какие-то мелочи, о перине на кровати с никелированными шишками, о том, как маленькая Карина не могла надавить рычаг колонки — сил не хватало, а однажды ее потеряли, и нашли в будке Букета — спала, как щенячий ангел, а лохматый Букет дрожал снаружи, благородно охраняя детский сон.

— Ужасно было тяжело, — шепотом сказала мама, останавливаясь перед распашной дверью, нарядной, с квадратными рамочками, — стирка в корыте, туалет в конце огорода, печка. Но мы такие были молодые, счастливые. Знаешь, как в сказке, если отсюда смотреть. Все казалось волшебным. Ну, вот, знакомься.

В сумрачной комнате поблескивали на спинках большой кровати никелированные шишечки, подушки громоздились пирамидой. Блестели крашеные полы. Шифоньер тоже блестел — длинным зыбким зеркалом, вделанным в одну дверцу. Стол в углу был застелен кружевной скатеркой.

А над диванчиком, который прижался к свободной стене, царил ковер, содержащий в себе мохнатого тигра цвета безумной морковки, с черными полосами, круглый край озера с торчащей из него рыбьей мордой и хвостом, а еще — пальму, что клонила к полосатой спине длинные ядовито-зеленые листья. Пальма была такой большой, что небу оставался маленький кусочек в углу, но на нем существовало облачко, пухлое, как детские щеки.

— Спросишь потом Карину, про тигра, — мама улыбнулась, держась рукой за дверь, но не переступая порога, — она ему рассказывала сказки.

— Спрошу, — кивнул Женька.

Уходя из дома, мама показала на резиновые шлепанцы с тонкой перепонкой. Сунула в них босые ноги.

— Это мои, — заявила уверенно, — видишь, резинка прикручена леской? Ну, хоть домой не босиком через полгорода.

Ветра снова нет, отметил Женька, когда уходили, закрывая калитку, и медленно, болтая о пустяках, шли по неспешным и сонным улицам, опоясывающим гору. Дом с волшебной четверкой оказался внизу, под домом Отана, и Женьку это даже не удивило. А вот то, что вокруг стояло странное безветрие, это беспокоило временами, но потом он снова отвлекался на разговор, тихо радуясь, что мама, кажется, не слишком расстроилась из-за Нориса.

Дома она скинула резиновые тапки и ушла в ванну, долго там умывалась, плеская водой, и вышла с покрасневшими глазами, в халате, отдала Женьке мокрое полотенце, чтобы повесил на леску, протянутую в коридоре. Села в кухне на табурет и взяла на колени Боцмана, тот вытянулся, вывертывая наружу ослепительно белый живот. Поглаживая, кивнула Женьке на соседнюю табуретку. Тот сел, неловко морщась, не зная, что говорить.

— Спасибо тебе, Женчик. И не волнуйся, со мной все хорошо. Это я теперь буду волноваться. Вдруг Виталий станет преследовать. Но знаешь, я хоть и волнуюсь, но почему-то уверена — ты справишься.

Она усмехнулась, покачала головой.

— Хотя бояться за тебя буду всю жизнь. Такая вот женская логика.

— Мам. Нормально все. Обойдется. А ты. Ты не переживай из-за козла этого. Я если бы знал, что он, я б тебе сказал сразу. Но ты, может, и не поверила бы.

— Теперь верю. Значит, такая мне судьба, сыно, сидеть тихо и ходить на работу. Чтоб не вляпываться в ситуации.

— Что? — Женька совершенно искренне возмутился, — ну уж. Если, значит, один попался такой, гомняный, так ты в монастырь решила? Это неправильно! Пусть лучше он — в монастырь. Все они. А ты должна жить, как там — полной жизнью. Прям вот, как в кино показывают. Только, мам… Жизнь, наверное, не только, если роман и все такое? А? Или ты и правда, его. Ну, с ним…

— Говори уже прямо, — весело рассердилась мама, — по-взрослому. Влюбилась ли я в привлекательного молодого мужчину, который дарит мне красные розы, катает на машине и катере, и вообще, моложе меня на пятнадцать лет? Нет, к моему кривому счастью, нет! Просто…

Она покусала губы, кривя лицо. Опустила голову, признаваясь и от неловкости сильнее прижимая ладонью белый боцманов живот:

— Иногда, понимаешь, кажется — кончилось все. Жизнь, которая вокруг, она вся мимо. У отца — его Оленька. Ты вот постоянно где-то, со своей девочкой, познакомил бы, что ли. Ладно, это я так. У моей сотрудницы муж из Азербайджана, трепливый такой дядька, вот он рассказывал, что у них там женщины — они сперва девушки, невесты. Потом выходят замуж и исчезают. Как не было. А потом появляются снова, уже толстые такие тетки, типа семье хозяйка, командует, готовит еду, сводит молодых. Говорит, их называют — баджи. Сестра, значит. Вот я и испугалась, что та моя жизнь кончилась, а впереди только баджи. Да еще и одна, без мужа. Я сама виновата, сыно.

— Мам…

— Молчи. Мы в школе смеялись над этим вот «умри, но не дай поцелуя без любви», думали, фу и фу, как все устарело. Но дело не в том, целуешься с кем-то или нет. Дело в том, чтобы не заводить отношений без, ну…

Она отпустила кота, разводя руки.

— Без самой важной причины, понял? Нельзя кидаться к кому-то, только чтоб выглядеть лучше или себе сделать получше. Если поступаешь так, то обязательно боком выйдет. И ладно бы только себе. А если близким? Вот, я снова боюсь. Что он сказал, когда мы уходили? Я слышала! Сказал ведь?

— Нет, — отрезал Женька, — послышалось тебе. Ветер выл. Сильный.

— Не врешь?

— Нет.

Мама вздохнула, снова придерживая на коленях сползающего кота.

— Хорошо. Если так, то я спокойна. А девочка эта? Как ее?

— Женя? — Женька смутился, поправился, — ты про Ану, что ли? Та, дурочка. С нашего класса красотка. Таскается за Норисом, ну, за Виталием этим. Мам?

— Глупая, да. Ты ее попробуй предупредить, хорошо? Что?

— А почему он Виталий? Ну, в смысле, я думал, Валерий, я еще поэтому не сказал тебе ничего. Не знаешь? Случайно…

— Случайно знаю, — внезапно кивнула мама, — у него имя по паспорту — Валерталий.

— Чего? — у Женьки сами собой задрались брови.

А мама Лариса откинулась к стене и звонко, совсем по-девчачьи захохотала.

— Видимо, не с кем бедняге поделиться. Вот мне и сказал, когда провожал как-то вечером. Мать, мол, хотела девочку Валерию, а отец — сына Виталия. Долго спорили, в итоге испортили парню паспорт.

— Ва-лер-та-лий, — нажимая на каждый слог, повторил Женька, — ы-ы-ы, Валерталий! Офигеть. Ну ясно, почему он злой, как три собаки!

Глава 17

И снова случилось утро, и опять Женька сидел в кухне, зевал, допивая кофе и кидая в миску Боцмана кусочки вареного яйца. Крутил пальцем записку, которую мама оставила, уходя на работу. Ничего, впрочем, серьезного — купить сетку картошки, два пакета молока и хлеб. В конце приписала «целую, мой герой» и Женька, отодвигая записку, усмехнулся. Герой, как же. Геройства хватило, чтоб удрать от Нориса и его шестерок, хорошо, конечно, что получилось, но теперь постоянно вспоминается, как ждал, вдруг появится Женя, и даже пару раз хотел позвать ее вслух, и был бы один, точно позвал. Но постеснялся матери и Капчи, представив, как у тех сделаются большими глаза и откроются рты, если он вдруг заголосит «Соларис!», или как бабки причитают, чисто заклинание такое — «Кай-Соларис-Фейе-Нот!». Но, вспомнил дальше Женька, была еще причина, почему промолчал. Испугался, а вдруг она не появится. И он будет выглядеть еще смешнее. Хотя до смеху ли было.

Кофе кончился, с последним глотком в рот набралась противная гуща и Женька сердито склонился над раковиной, выплевывая коричневую жижу. Дурные мысли, да. Да, он прекрасно знает, как опасно задираться с Норисом. Но вместо того, чтоб выручить мать, с ее идеализмом, ах, как вы смеете, ах, оставьте мальчика в покое, он, оказывается, ссал, что будет стремно выглядеть!

Это очень бесило. Можно себе наврать, мол, сам хотел справиться, по-мужски. А не как… цыпленок или щенок Юджинии. Но что толку врать себе? Сам наврешь, сам же себя и запрезираешь.

Может, как раз потому и щенок? — мучился Женька, уже идя по улице, которая за рынком уводила в центр города, на аллею тенистых платанов. Может, она права, эта мадам Заморозка? И что вообще делать дальше?

Ему казалось, что пока он развлекался в доме Отана и бродил с Женей по тайным улочкам и переулкам старого города, проблемы выросли, заматерели, стянулись ближе и теперь окружают, а он все игрался и ни одной не решил. Только нагромоздил их еще больше.

С самого начала хотел помочь Жене с походом к врачу. Планы были! Заработать, записать на прием. Сходить с ней, чтоб не боялась. Потом вляпался Капча, и желанные три-четыре тысячи потускнели перед тем, сколько должен его друг. Ну и пусть они постоянно ссорятся, то ж не всерьез. Не бросать же друга наедине с гадом Норисом. А как помочь? Даже если попытаться найти работу, времени до школы всего пара недель. Ну ладно, почти три недели. Кто заплатит такие деньги, если нормальная зарплата — десять, пятнадцать тыщ в месяц.

А теперь еще мать. И чего все вертится именно вокруг Нориса, задумался Женька. Чего он выскакивает, как черт из коробки? И получается, возвращаясь к нашим баранам, вернее, щенкам и цыплятам, я все же именно щенок, а не отличная взрослая собака, уныло подытожил Женька, выходя на пешеходную аллею, где вдоль вымощенного цветной плиткой променада тянулись нарядные магазины и кафешки.

От тяжелых мыслей его бросило в пот, светлая рубашка промокла под мышками и на спине под рюкзаком. И ноги шли еле-еле, парясь в легких кроссовках.

Женька вытер тыльной стороной ладони верхнюю губу. С тоской посмотрел на верандочку кафе «Снежинка». В «Снежинке» продавали фирменные молочные коктейли, с мороженым и ягодными сиропами. И мама говорила, еще в школе они прибегали, чтоб купить. Но денег в кармане ровно на домашние покупки. Конечно, если потерпеть, в доме Отана он напьется ледяного компота или с Женей сделают коктейль сами. Но фишка в том, что Женя ему так и не позвонила. И он больше не стал звонить, боясь нарваться на уверенный женский голос, такой насмешливый. Да был уверен, что позвонит, ведь они постоянно договаривались увидеться!

А еще… Женька сдвинулся от центра аллеи под самые деревья, где тень, и пошел совсем медленно. Еще пора себе признаться, с домом Отана тоже творится странное. Потому что попасть туда без приглашения он не мог…Если Женя не говорила, приходи завтра, к обеду, ладно? Или там — вечером увидимся на горе у валуна. Или — ворота будут открыты. Если не говорила так, то Женька дома этого даже не видел! Конечно, сильно он этим не заморачивался. Во-первых, с самого начала каникул они вместе. А когда искал глазами, оказываясь в городе без Жени, то всегда была причина — деревья, или дома, или — холм, наверное, загораживает. Однажды, когда шел с Капчой, которого случайно встретил и тот потащил его в магазин электроники, то решил пройти тем тайным маршрутом, ничего Серому не рассказывая. Просто вот — пройдем от площади немного вверх, там выйдем по переулку на огороды, и поднимемся к дому Отана, пройдем выше, огибая большой огород и сад за дощатым забором, а потом снова спустимся в переулки, уже на стороне автовокзала — так решил. Заранее предвкушая, как Серега раскроет рот, увидев разновысокую крышу с полотнами парусов и цветными флюгерами, край беленого лабиринта с проемами, висящими над склоном холма, поразится сверканию стеклянного конуса, увенчанного конической же башенкой.

Но в тот раз Женька элементарно заблудился. Переулок вывел их на две остановки дальше нужного места и пришлось долго идти среди каких-то дачных участков, наполовину заброшенных, под сердитое ворчание Капчи, которого дома ждала еще более сердитая мать с маленьким серегиным племянником. Времени вернуться на правильное место не было, а к вечеру от Жени пришла смска, и Женька встретился с ней на нижней улице горы, после прогулки помогал Отану в мастерской, потом — ужинали с керосиновой лампой, в саду. И было — круто.

А что еще сказала ледяная мамзель, когда подслушал случайно? Из-за терок с Норисом вылетело из головы. Что-то насчет «половина уже прошла, а ты все еще ему не сказала». Как-то так.

Он встал под высоким платаном, с напряжением восстанавливая в памяти слова. Половина? Нет, кажется, двадцать из сорока. Да. Сорок чего?

— Сорок градусов жары, — влетел в уши вальяжный, но слегка растерянный мужской голос.

Что? Женька огляделся. Рядом, за полотняными маркизами летней веранды, которую по случаю теплой осени еще не разобрали, толпились легкие столики в окружении пластмассовых белых стульев. А на стене мерцал большой телевизор, в котором диктор восседал рядом с интерактивной картой крымского побережья. На карте светились багровые пятна, захватывая полуостров, обрывались на перешейке, ведущем в большой Крым.

— Как видите, аномальная жара, внезапно накрывшая Керченский полуостров, переходит в нормальную для этого сезона температуру по мере удаления от берегов пролива, — вещал диктор, — следовательно, отдыхающие на Южном берегу продолжат наслаждаться отличным бархатным сезоном, а вот керчанам в ближайшие два дня придется в буквальном смысле попотеть.

Женька передернул плечами, рюкзак ерзнул на мокрой спине. Только сейчас он заметил, что жарко не ему одному. По Ленте бродили люди в распахнутых кофтах, несли снятые ветровки, вытирая пот с распаренных, красных, как в бане, лиц. Качали головами, обсуждая погоду, и задирали головы к небу — по-летнему бледному, с белой монетой солнца.

Но, кажется, никто не смотрел на неподвижные кроны деревьев, что раскинули в стороны ветки с уже пожухлыми листьями. Не отмечал ровно висящих уличных штор, украшающих летние кафешки, а ведь обычно их надувало парусами, знал Женька, и хозяевам приходилось крепко привязывать прозрачные полотна к перилам, чтоб не летали на всю улицу. Ну, правильно, тут в рабочий день все больше туристы гуляют, им неведомо, что город на берегу пролива — самый ветреный город большого полуострова, безветренные часы в нем наперечет — иногда глухой ночью или под утро, иногда — пара часов вечернего штиля. Или же — грозное затишье перед шквалом, когда его толкает впереди себя мощный, на все небо, облачный фронт. После такого затишья приходит ураган. Или кромешный ливень с градом и молниями. Или же — резкое изменение температуры, иногда градусов на пятнадцать сразу, буквально вот за полчаса лето превращается почти в зиму.

Про ураган казалось страшнее, но Женька, отслеживая погоду с самого несмышленого детства, ведь охота разве испортить поездку на море с друзьями, знал — резкие скачки температуры бывают намного неприятнее. Ветрище или дождь можно пересидеть хоть как-то. А вот возвращаться домой в шортах и сандалях при почти минусовой температуре после целого дня приятного тепла на побережье… Тут никакого здоровья не хватит.

Небо было пустым. Ни единого облачного перышка, ни темного пятна на горизонте. Только солнце и зной.

Беспокоясь, Женька снова вытер мокрый лоб. И вытащил мобильник, тыкнул в номер на последней Жениной смске.

Гудок оборвался на половине.

— Ты где? — сказала Женя быстрым голосом, от которого его беспокойство еще усилилось. Он уже репетировал эдакий скрытый упрек, вот мол, хожу тут, жду, когда свистнешь, но все отбросил, так же быстро ответив.

— Подхожу к набережной. Выйдешь?

— Нет. Встречу на Горной, у цветов.

И она отключилась. Все же свистнула, попробовал ухмыльнуться Женька, но пошел очень быстро, боясь думать о том, вдруг что-то случилось.

Женя стояла рядом с огромным кустом дурмана, именно там они в первый раз снимали белые цветы. Ничего не делала, просто ждала, опустив руки вдоль вытертого джинсового комбинезона: так странно было видеть ее без маленькой фотокамеры. И глаза, отметил Женька, совсем темные, цвета, как грозовая туча над желтой степью.

— Что? — спросил в ответ на быстрый кивок, после которого девочка сразу отвернулась и нырнула в узкий проход между беленых домов.

— Потом. Надо быстрее.

И он замолчал, стараясь не отставать.

Во дворе Отана Женя свернула в сад. Там, под старыми деревьями хранились остатки тени, и Женька выдохнул, совсем умаявшись в тяжелых, как гири, кроссовках. Вышел следом за девочкой на обеденную поляну — небольшой газончик, заросший плотным ковриком спорыша, на котором обычное — пластмассовый красный стол, пять стульев вразнобой, под деревом айвы — очаг и рядом мангал на тонких ногах.

Сейчас стол был сдвинут в тень развесистой вишни, а два стула уже заняты. Отан сидел, положив на столешницу сжатые кулаки размером с небольшие тыквы. А рядом, обхватив длинными пальцами крутые бока стеклянного графина, восседала морозная дама, пристально разглядывая вспотевшего гостя в мятой расстегнутой рубахе.

— Здрасти, — мрачно сказал Женька. Замялся, не зная, куда и с какой стороны подходить.

Отан кивнул, бородой указывая на стул напротив. Женя взяла гостя за горячую руку, подтащила, усаживая. А сама обошла стол и села на третий стул рядом со взрослыми. Вышло так, будто Женька на экзамене каком, и три пары глаз смотрят, вгоняя в неловкость.

Дама со сложным именем, из которого Женьке запомнилось одно — Маистра, потому что похоже на «маэстро», понял он, а Женя ее называла Хиус, тоже часть длинного — вспомнил — осмотрев его потные щеки и торчащие надо лбом русые волосы, усмехнулась, слегка закатив серо-стальные глаза, и отвернулась к девочке с подчеркнутым вниманием. Женька насупился.

— Чинук пропал, — сказала Женя, тоже кладя на стол руки и сплетая пальцы так, что побелели костяшки, — Чинук. Помнишь, я обещала, что вас познакомлю осенью. Ну… в общем, перед школой самой.

Женька молчал, роясь в памяти. Да, был у них короткий разговор, когда он удивился, что будка во дворе есть и цепь висит, брошенная на толстую ветку черешни, и ошейник разомкнутый на ней, обычный, брезентовый, а самой собаки не видел ни разу.

— Ты не говорила. Имени. Угу, я понял, собака ваша, да?

Маистра-Хиус оставила в покое графин, разводя совершенные руки в жесте смиренной покорности, мол, я терплю, пока что. Отан смущенно хмыкнул, подвигая к себе стакан. На графине от женских пальцев остались белые искристые следы, а крутые бока стремительно покрывались мелкой росой. Из горлышка полилась рубиновая струя. Наполнив стакан под самый край, Отан подвинул его через стол.

— Не торопись, горло застудишь.

Женька коснулся граненого стекла и отдернул руку, тот был ледяным настолько, что обжигал кожу.

— Кай-Соларис-Фейе-Нот, — в женском голосе, сталкиваясь, звенели льдинки, — ты не могла хуже исполнить намеченное. Как будто ты делаешь это — в первый раз! Да уж, даже в первый ты…

— Леди Маистра, — пророкотал Отан, останавливая собеседницу жестом одной руки, а другой нещадно хватая себя за клочкастую бороду, — я попросил бы. Это по меньшей мере неделикатно. По отношению к нашему гостю.

— Я не знаю, чем вас так пленил ваш гость, — леди Маистра сделала легкий поклон, полный насмешки, в сторону Женьки, — но даже ты, хранитель и наблюдатель, ведешь себя, как дитя неразумное! Вам обоим начертано было! Что? Сами ведь знаете! Но вместо выполнения предначертаний я вижу беспрерывную череду мелких шалостей и проступков, абсолютно, космически неподобающих тем, кто…

— Чинук пропал! — перебила изысканно-ядовитую тираду Женя, поднимаясь и упирая в столешницу кулаки, — пропал! И вокруг уже начинает происходить! Какая теперь разница, что мы делали не так!

— Да, — поспешно согласился Отан, и глазами показал Женьке на ледяной стакан, мол, пей давай.

— Огромная разница! — леди Маистра тоже встала, вытягивая из-за стола узкое тело, затянутое в переливающееся серебристое платье. Оказалась высокой, коснулась забранными под металлический гребень волосами сушеных листьев на ветке вишни. Длинный палец, блеснув полированным ногтем, указал на Женьку и тот поперхнулся ледяным виноградным соком.

— Мы должны найти пса и водворить его на верное место. Его место! И сделать это как можно быстрее, пока баланс не нарушился безвозвратно. Это значит, должны действовать быстро и слаженно, понимая, что делает каждый из нас. А я перестала понимать вас, мои дорогие. С тех пор, как Юджиния влюбилась в это… существо…

— Леди Маистра! — Женя выскочила из-за стола, красный стул упал, задирая ножки, за деревом всполошенно заорал французский петух Арамис и суету подхватила коза Меотида, мемекая отвратным голосом откуда-то с огорода.

— Что и требовалось доказать, — леди Маистра проводила глазами мелькнувший за деревьями линялый комбинезон и снова села, устроилась уютно, укладывая ногу на ногу.

— Если у кого-то есть план, я готова его выслушать, — милостиво обратила взгляд к Женьке.

Тот молчал, совсем растерявшись. Хотелось ответить быстро и по делу, но что? И еще, насчет того, что Женя влюбилась. В него, значит? Фигня какая-то. Из-за пустоты в голове он рассердился и совсем было открыл рот, чтобы ответить леди Маистре язвительно, насчет — не лезла бы не в свои дела. Но в голове прозвенел недавний отчаянный возглас девочки. Чинук пропал! Женька на миг представил себе, что пропал не пес, которого он совершенно не знает, а Боцман — толстый рыжий, любимый дурак. Выскочил и потерялся, вокруг все чужое, и не поймет, как вернуться… Это вот важно, а остальное — потом.

— Он сам гуляет, да? — голос хрипел, и Женька прокашлялся, повторил вопрос, — знает, куда возвращаться?

— Всегда, — Отан сокрушенно покачал головой, — Чинук умен, но, как бы тебе объяснить. Радость существования в нем зашкаливает, и может увести его туда, где… Короче, есть риск, что его поймали. И держат в плену. Сам бы он вернулся.

— Может, поранился, — не согласился Женька, — такое бывает.

Леди Маистра язвительно хохотнула. Отан потянул ее за руку, усаживая на место. Женька округлил глаза — лапища Отана, лежащая поверх узкой ладони, покрывалась морозными узорами, те переползали с места на место, замирали серо-голубой легкой татуировкой. Потом исчезли, сменяясь узором из мелких капелек.

— Жаль, — Отан вздохнул, гулко, как дунул в бочку, — ты не понимаешь, юный мастер Юджин. Самой сути не понимаешь, и боюсь, у нас нет времени ждать, когда ты задашь нужный вопрос. А рассказать тебе мы не можем, потому что условия таковы — ты спрашиваешь, и мы отвечаем.

— Да хоть щас могу спросить, — взъерепенился Женька.

— Ах, — прокомментировала леди Маистра.

— В твоем вопросе, мастер Юджин, уже должен содержаться ответ, — небольшие глаза Отана внимательно смотрели на гостя, — из чего воспоследует, что ты готов узнать истину. И не спрячешься от нее.

Женька открыл рот. И снова закрыл его. Все вопросы, что толпились в голове, показались нелепыми и ненужными. Не теми вопросами. Кто хозяин пса? Какой он породы? Часто ли убегает? Да что тут вообще происходит? И это вот, насчет, «уже начало происходить». Что начало?

— А времени совсем-совсем нету? — спросил с тоской, снова чувствуя себя, как на экзамене — «а можно, я еще подумаю»…

— Смотря на что, — прогудел Отан, по-прежнему изучая его лицо.

— Женя расстроилась, — мальчик встал, допил холодный сок, мгновенно выступивший над верхней губой капельками пота, — нехорошо это, — с упреком глянул на леди Маистру, — тем более, вы сами сказали, надо всем вместе. Я пойду, поищу ее.

Он почти ушел с полянки, когда его догнал женский голос, как тронул мокрую шею холодным пальцем, и вдруг потеплел, касаясь отросших на затылке волос.

— Поищи на обрыве. На вашем месте. Мы с Отаном будем ждать.

— А что нам еще делать, — согласно прогудел Отан, — будем. Дорогая моя Хиус, немыслимая Гальего, восхитительная Ае-Горга-Аквила-Вориус, я тут сотворил невероятного вкуса баклажанную икру, могу ли я предложить тебе…

Женька закатил глаза и, топча упругую травку, вышел из сада.

За воротами встал, оглядываясь и размышляя. Обрыв. Да за последние три недели они с Женей посетили тыщу обрывов над разными пляжами побережья! Ну ладно, не тыщу, но десяток разных мест. Обрыв с античным раскопом над пляжем Молодежки. Покатые холмы мыса Фонарь, обгрызанные мощными оползнями. Высоченный обрыв над Моряной. Каменный обрыв на мысе Ак-Бурун, сложенный из желтых пластов ракушечника, которые иногда падали плашмя, накрывая узкий пляжик у зеленой воды. Заросшие ковылем склоны Семи ветров, где так уютно и хорошо сидеть, но, если вдруг упадешь — будешь катиться до самой воды по травяной круче.

— Так, — сказал себе шепотом, прерывая мысленное перечисление, — не пойдет. Нужен такой, куда быстро. Отсюда.

И он, не оглядываясь на дом и не возвращаясь за рюкзаком, кинулся вниз по склону, петляя по узкой тропинке, туда, к огородам за провисшей на косых столбиках проволокой.

Слетел по проходу между проволок, цыкнул на лохматого мелкого собачонка, что зашелся визгливым лаем, протиснулся в узкость беленых стен, пачкая локти. Выскочил на тихую улицу и, не давая себе опомниться, рванул кокетливую стеклянную ручку на калитке, врезанной в дощатые старые ворота. Поверху ворот шло грубо вырезанное деревянное кружево и в нем посредине — фигурка почему-то белки с орехом и над белкиной ушастой башкой — эмалированная табличка с яркой семеркой.

Двор за воротами был длинным и тихим, полным закоулков, окон, крылечек, розовых кустов и клумбочек с пламенными бархатцами. На рассохшемся комоде у стены дремали кошки. Из открытого окна болтал телевизор, дальше на мощеном пространстве стоял старый жигуль с распахнутыми дверцами, из-под него торчали волосатые босые ноги. Еще дальше — как зрачок в удлиненном глазу — стояла железная водяная колонка, вмурованная толстой ногой в бетонную окружность. Брызнули от Женьки мокрые воробьи из мелкой лужи под краном.

А за колонкой рос огромный каштан. Сыпал вниз пальчатые ржавые листья и колючие скорлупы, в колыбелях которых лежали полированные коричневые орехи.

Женька обогнул дерево и увидел в проходе между двумя рядами сараек неприметную высокую калитку, заросшую ежевикой.

— Ага, — сказал себе шепотом, отодрал пару упрямых плетей и открыл, поворачивая ржавую щеколду.

Вышел, быстро оглядываясь. Улица плавно сворачивала, скрывая вид за рощицей из десятка пышных гледичий.

— Ага, — повторил Женька. Закрыл калитку, на которой блекло была выписана семерка, только это — совсем уже другой дом, на другой улице, почти в пригороде. Прошагал за поворот.

За деревьями открылась ему сверкающая гладь пролива, пустырь по правую руку, за которым — вид на бухту, город и совсем маленький отсюда обелиск на горе Митридат. Дома Отана на далеком склоне не видно. Ну, разумеется.

А влево дорога шла мимо верхних участков лодочных гаражей и скрывалась в зеленой чаще старого парка.

Кивнул сам себе и помчался туда, по дороге, в парк, где после тропинок и дорожек, после шашлычных полян и скамеек на центральной аллее, деревья подходили к самому обрыву, даже внизу, на метровой полоске гальки, перемешанной с ракушками, существовали густые акациевые заросли, почти джунгли, и макушки тонких деревьев торчали у самых ног тех, кто приходил посидеть на траве обрыва, напротив древних камней причудливой формы, похожих на застывших в мелкой воде сказочных животных. Больших, как двухэтажные дома.

Стволы перекрывали сверкание воды, трава цеплялась за штанины. Отдышавшись, Женька перешел с бега на шаг, спотыкаясь о невидимые в траве камни. Вышел из мешанины стволов и веток, почти на самом краю обрыва. И пошел к их месту. Не на макушке травяного горба, а чуть ниже, где шла над обрывом узенькая белая тропка, твердая и пыльная — выбитая в известняковой толще. По ней никто не ходил — в паре мест оползень сожрал тропу, а огибать по траве был чересчур круто.

Проскальзывая подошвами, Женька спустился на десяток метров. И уселся на травяной пригорочек, рядом с девочкой, которая сидела, обхватив руками согнутые ноги. Смотрела перед собой, уложив подбородок на обтянутые потертой джинсой коленки.

— Вот, — сказал, посмотрев искоса на серьезный профиль с покрасневшим от солнца носом и рыжеватые густые ресницы.

Замолчал, тоже глядя на толстую каменную жабу размером с дом, которая поднималась над водой, опираясь на мощные лапы. Или это бульдог?

— Жень. Я спросить пришел. А вы, вообще, кто?

Спрашивая, сам понимал, что вопрос верный. По той печали, которая опустилась сверху и проникла через макушку в грудь. Потому что, спрашивая это, признавал — Отан с его чудесным домом, леди Маистра с ее ледяной насмешливостью. И — Женя, с глазами цвета лаванды под легким горным ветерком, с веснушчатыми, неровно алеющими скулами, с этим ее сколотым зубом и, конечно, специально смешной фамилией… Они — что-то другое. Не такое, как он сам.

— Мы, — сказала Женя после паузы, — мы… Ты спросил. Правильно спросил. А не догадываешься? Сам?

— Я как бы не совсем дурак. Погуглил. В самом начале, еще когда Отан насчет своего имени прикалывался. Я только плохо запомнил. Но все равно. А ссылок, между прочим, мало совсем. Прям всегда только на одну книгу. Где все собрано.

— Да? — Женя явно удивилась, повернулась, опираясь на руку. Светлые глаза потемнели, — и не стал спрашивать дальше? Я знаю эту книгу. Это — наша книга, одна из совсем немногих. Но там ведь не объясняется. Ну, мало ли — имена. У вас вот тоже бывает, как назовут.

— Вот ты и спалилась, — усмехнулся Женька, — у нас, значит. Не у вас, а у нас. Поняла теперь, почему я не стал спрашивать и вообще закрыл тему?

— Нет, — Женя покачала головой, светлые волосы послушно разлетелись, блестя солнечными точками.

Женька протянул руку, коснулся волос, бережно захватывая пальцами прядку. Прикусил губу, щурясь и стараясь держать на лице нормальное, спокойное выражение. Еще не хватало кривить губы, как девчонка. Нет, как цыпленок. Или — щенок.

— Они у тебя густющие. А летают, как будто пух одуванчика. Я не стал спрашивать, потому что боялся — все кончится, понимаешь? Отан окажется совсем не дядькой с козой Меотидой. А ты — вовсе не Женя Местечко. И волноваться, что к врачу тебя, с тобой, тоже не надо. Блин. Ясно тебе?

— Почему же кончится? — удивилась Женя, качнувшись к нему ближе, чтоб не убирал руки от волос.

— А что нет, что ли? Мы люди. А вы… Отан, — процитировал он, как запомнилось из прочитанного на самодельном небольшом сайте, — или Альтанус, сильный восточный и юго-восточный ветер, во Франции, кажется. Бывает белым и черным. Зимой несет холод и шквалы, а летом — тепло и ясную погоду. Ну, там много всего, я могу и напутать. И Норзер там есть, и Этезий. Только я, конечно, сперва не то подумал. Угу, подумал, родители фигней маялись, дали сыну имечко. Такое вот.

— А я?

— Про тебя я не стал читать, — Женька вздохнул, — и вообще, веришь, забыл напрочь, даже про Отана-Норзера. Потому что мне с вами было офигительно клево и охренительно интересно.

— Ты интересный, — сказала Женя.

— Угу. Как тыща таких же щенков, которые до меня. Да?

— Но глупый. Но в середине своей — самый правильный. Ты самая большая удача, которая может случиться с нами. С Ньердом, со мной, с Хиус-Маистрой. И еще с тысячами. С Чинуком…

— Блин, время ж идет, Жень. Спасибо, конечно, и я тебя тоже люблю.

Машинально проговорив присказку, запнулся, думая, не покраснеть бы. Пусть она думает, что это шутка.

— Это шутка, — объяснил на всякий случай, — нет, ерунда, я не то сказал. Не шутка. Ох. Давай лучше про Чинука, Жень! А почему я удача?

— Ты мне интересен, вот что я хотела сказать, — Женя продолжала, будто он не перебил ее, — а удача, потому что ты — герой.

— Чего? — он, наконец, опустил руку, вернее, она опустилась сама, — какой я герой, скажешь тоже. Я сегодня только думал, вообще нифига ж не выходит. Был бы герой, с Норисом разобрался. Капчу вытащил из проблем, вместе с Аной его дурацкой. Тебя сводил бы к врачу, обещал ведь! Я шел, так прям и думал, насчет, куды там герой.

— Не герой, который постоянно воюет, — терпеливо объяснила Женя, — есть мы, есть люди. Между нами и людьми существуют герои. Промежуточное звено.

— Мерси. За звено. Промежуточное.

— Всегда пожалуйста, мастер Юджин. Предназначение героев — верить в нас. В то, что мы существуем. И потому любая помощь героя, она становится реальной. Даже если это просто желание помочь.

Слова, по-взрослому мудро подумал Женька, слова, слова и желания. А сейчас нужна реальная помощь. Псу Чинуку, которого он никогда не видел, но кажется, вполне представляет себе, какой он. Или нет? Он даже не знает, какой тот породы…

— Жень? Скажи о Чинуке. Самое важное.

Женя отвернулась, снова разглядывая огромный камень с грубо видимой на массивных плечах башкой. По верху камня торчали черными столбиками бакланы, а в тени тулова мерцала изящным пятнышком белая цапля, отсюда — совсем крошечная.

— Он… он неостановим. Когда Чинук приходит на заснеженные равнины, его зовут Пожирателем снега, потому что никакой холод не выдерживает его радости. И снег тает за одну ночь, превращаясь в половодье. Это похоже на волшебство, люди засыпают посреди белизны, а просыпаются утром от шума воды и сверкания капель. Такой он, Чинук. Чтобы не натворил бед, нужно, чтоб рядом с ним был кто-то. Кто-то сильный и устойчивый, как Ньерд. Или неумолимый в жаре или холоде, как леди Маистра. Или мягкий. Внимательный.

— Как ты?

Безжалостное солнце давило сверху, выбеливая и высветляя детали, сыпало на все вокруг белесую пыльцу зноя. Но профиль Жени казался окутанным легчайшим, еле видимым влажным туманом, и черты лица — лоб под светлыми прядками, линия носа и губ — были одновременно яркими и мягкими. Губы разомкнулись.

— Да. Я отвечаю за появление весны, за то, чтоб весенние цветы сумели выжить. Я пересчитываю пуховых цыплят, трогая маленькие головы невидимым пальцем. А еще — качаю сережки на вербах и весенних ивах. Летом я приношу дуновение тени в места палящего зноя. Осенью — качаю на ветках яркие листья, показывая их красоту. Но мягкие ветерки, светлая погода между сезонами — это слишком непрочная цепь для Чинука. Он послушен силе, но сила без моей мягкости — очень жестока. Ты понимаешь, о чем я?

— Ты — ветер весны? Поэтому тебя Отан вечно дразнит, да? Цыплятами там, анемонами.

— Ну, если очень приблизительно, очень по-человечески, то примерно да. Хотя все сложнее. Не бывает отдельного ветра в чистом виде. Поэтому леди Хиус — никакая не снежная королева, она бывает разная совсем. И Отан тоже.

Так, сосредоточился Женька, стараясь удержать в памяти сказанное девочкой, а это было трудно, ведь перед ними стояла близкая и самая важная цель, так… не ветры, дующие с разных сторон света, а что тогда? Физику учил, можно примерить. Скорее, сила того, что приходит, чтобы удержать или изменить. Отан — это устойчивость такой силы, он ее удерживает. Этезии, вспомнил Женька, ну, конечно, устойчивые ветры, что дуют в конце лета и начале осени — примерно сорок дней. А Маистра, судя по приключениям на побережье, это не продолжительность, а — сила. Сила силы, как-то так. Оба они не умеют без мягкости, Женя их балансирует. Зато они умеют с Чинуком, и прочими неуправляемыми вещами. А Женя, значит, кроме того, что шикает на своих могучих, она тоже промежуточное звено — она общается с ним, с Женькой Смолой (с героем, язвительно подсказал внутренний голос). Ясно, с цепочкой немного разобрались — перед глазами тут же встала картинка другой цепи — висящей на толстой ветке, с разомкнутым собачьим ошейником. И что, теперь он понимает, где искать Чинука?

— Если мы не найдем его, вскоре, то жара перейдет границы. В зиму уйдут больные деревья, перекаленная земля, и весна, она придет, конечно, но будет больной. Немощной. Все вокруг надолго будет выбито из колеи. Так бывает время от времени. Во времена катастроф.

— Не надо катастроф, — быстро ответил Женька.

Он помнил свои ощущения, когда мощные силы смяли воздух и землю, без всякой жалости к людям. Но там были какие-то границы. Чисто географические. А тут… И есть еще маленький племянник дурного Капчи, если случится катастрофа, то придут настоящие смерти. Сначала погибнут слабые, совсем слабые. Потом те, кто будет их защищать.

Женьке внезапно стало нехорошо и одновременно ужасно сердито. Будто они сидят, но и ходят по кругу, не в силах вырваться, а надо уже делать что-то! Он стиснул челюсти, в глазах потемнело от исступленного желания что-то встряхнуть, дать пинка мирозданию, чтоб детали смешались, укладываясь по-другому, чтоб увидеть, наконец, куда двигаться!

И когда показалось, сейчас лопнет и голова, и сердце, в кармане дилинькнул мобильник.

— Да! — рявкнул Женька в ничем не повинный гаджет, увидев на экранчике имя Капчи.

— Слышь, Смола. Не бесись. Тише, да? Тут Норис. Тебе пару слов.

Телефон обжигал скулу. Бакланы на скале, недовольно гогоча, взлетали и пересаживались ниже, в более густую тень, распахивали крылья, надеясь на ветерок.

— Твоим новым дружкам нужна их паршивая собака? — голос, измененный гаджетом, казался совсем незнакомым, но интонации — ленивые, угрожающие — Женька узнал сразу.

— У тебя? — он прокашлялся, — он у тебя?

— Им нужна эта шавка, — ответил на свой же вопрос Норис, — а мне нужен ты.

— Я?

Все вдруг отодвинулось за толстое стекло, приглушающее звуки и цвета. Остался только голос, полный, нет, не злобы, а чего-то другого. Брезгливый голос, понял Женька, как будто Норису гадко с ним говорить, противно.

— Ты. Придешь на озеро, сам. Тогда верну ублюдка. А ты останешься.

Женя рядом смотрела огромными глазами, фиолетовыми, как вечерняя грозовая туча. Еле шевеля губами, подсказывала что-то. Подняла руку, сжимая в кулаке невидимый поводок.

— Его ж должен забрать кто-то, — голос сипел и рвался, совсем не геройский, — если я. Останусь.

— Телка твоя косоротая заберет. Ей отдам. Только ей, врубился?

— Когда?

— Когда успеешь, — голос в трубке усмехнулся, — слышишь, скорая воет?

Женька огляделся, почти уверенный, что из-за дерева выступит узкоплечая фигура в белом. Издалека, приглушенная расстоянием, выла медицинская сирена на машине скорой помощи.

— У вас же там тоже воет, да? — Норис удовлетворенно хохотнул, — по всему городу так. А скоро — во всех больницах страны. Спешите видеть!

— Я буду. Мы. Сейчас поедем. Я…

Но трубка уже молчала.

Женька опустил руку с мобильником.

— Он — кто? Этот Норис. Тоже из ваших, да?

Женя покачала головой, поднялась, протягивая руку. На коленях штанов налипли сухие травинки.

Женька взял ее горячую ладонь, встал тоже, суя мобильный в нагрудный карман рубахи.

— Он из ваших. Боюсь, он тоже герой, только не справился. Когда-то.

Блин, хотел сказать Женька, блин и еще раз блин. Но вслух сказал другое:

— Отан нас отвезет? На соленые озера? Нужно быстрее.

— Отан и леди Маистра приедут. А мы с тобой доберемся сами.

Женька кивнул, чувствуя себя перед экраном, на котором — интересное такое кино, нормальная сказка для взрослых и детишек. Лежи себе на диване, пей колу из холодной бутылки, критикуй спецэффекты.

— Готов? — горячие пальцы крепко стиснули его ладонь.

— Что? — удивился Женька, уже делая шаг, не успев сосредоточиться, испугаться, рассердиться и снова сосредоточиться. Уговорить себя верить.

А перед лицом мелькнул, чуть ли не свистнув от скорости, желтый разинутый клюв баклана, тень накрыла их, но сразу выпустила, понеслась в лицо зеркальная гладь мелководья и ушла вниз, резко, впуская на свое место качнувшийся горизонт, игрушечную россыпь лодочных гаражей сбоку, кубики городских домов, разбросанные в пенках древесной зелени. Город уменьшился за пару секунд, стянулся в горсть цветных брызг, окруженную желтыми пространствами, исчерченными серыми и белесыми змеями.

В рот и ноздри рвался сухой обжигающий ветер, ноги болтались, как у тряпочной куклы, свободная рука свисала, словно парализованная, непонятно, куда девать. И только другая рука была при деле — цеплялась за пальцы девочки, стискивая их все сильнее.

— Оторвешь! — смех рвался на кусочки, улетая за спины.

— Что? А-ы-эхх, — Женька раскашлялся, ничего не видя от слез. В глотке горело, словно хватанул раскаленного песка.

— Не тяни так сильно! Я держу, не упадешь!

Ага, хотел сказать он. А вдруг отпустишь. Вдруг — случайно.

И рука, послушная такому разумному страху, только усиливала хватку.

— Прекрати! — прокричала Женя строгим учительским голосом.

Женька сглотнул. И прекратил. В смысле, махнул мысленно этой самой рукой, да гори оно все. Скрюченные пальцы ослабели, разжимаясь. И полет сразу улучшился, стал равномерным, хотя все равно никакого удовольствия в том, как двое продирались через раскаленные потоки злого жесткого воздуха, не появилось.

Женьку подташнивало от высоты, вернее, от пустоты, невозможности опереться хоть на что-то. Раздражали висящие ноги, хотелось как-то их расположить удобнее, но все мышцы и так болели от напряжения и не желали дополнительно возиться с ногами.

Надо было раньше прыгать с парашютом, подумал Женька. Попытался про это сказать. Женя поняла, покачала головой. Светлые волосы то рассыпались ореолом, то прижимались к макушке, обтекая голову.

— Там ты падаешь. И с вышки в воду тоже. А тут — другое. Нам нужно вперед.

Она вытянула руку, как будто указывала направление. И ноги, кивнула, призывая посмотреть, он посмотрел, с опаской вдавливая в грудь подбородок, — ноги вытянула тоже, не напрягая, чуть согнутые в коленках. Почти так ныряла, вспомнил Женька, пытаясь устроиться так же. И получилось, струи воздуха будто присмирели, не раскачивая ему ноги и не откидывая руку назад. Он сжал губы и прищурил глаза, рассматривая через ресницы широкую степь, горсти поселковых домиков, летящую далеко внизу и сбоку линию побережья. И — сверкающие лепешки озер и ставков, будто вырезанные из фольги и наклеенные на степь.

Засмотревшись, забыл о руке, за которую его держала Женя, спохватился, боясь шевелить пальцами — вдруг пустота и падение — но на тыльной стороне ладони ясно ощутил прохладную точку, единственную прохладу во всем, что вокруг. Увидел — рука девочки парит над его рукой, еле касаясь кожи одним лишь пальцем. Женя засмеялась, толкнула его коленом в бедро, Женька сделал пируэт в раскаленном воздухе, но точка свежести никуда не девалась — девочка нырнула одновременно с ним, переворачиваясь.

Не бросит, понял он. Она сама — никогда. Не бросит!

И завертелся, разгоняясь и поворачиваясь. Женя без опоздания повторяла его движения, не отставала, без всяких усилий и ошибок.

Через пару минут успокоился, тяжело дыша, потный и совершенно счастливый. Дальше летели уже спокойнее, тем более, полет не был особенно быстрым, скорость ненамного выше, чем у грузовичка Отана.

Дважды приходилось спускаться, чтоб отдохнуть. Уставали не руки и ноги, а больше сердце, дыхалка, и почему-то желудок. Но сидели недолго, жара приводила в исступление и даже плавный прыжок в небольшое озерко, окруженное тростниковыми плавнями, не принес облегчения — вода оказалась почти горячей.

— Тебе тоже так? — спросил Женька, когда сидели на берегу, обирая с одежды мелкие листики ряски, — ну, в смысле укачивает и лететь через воздух тяжело. Или ты, типа богиня, все же…

— С тобой я человек, — возразила Женя и хихикнула, — типа человек. Все же. Так что, да, устала ужасно. И тошнит. Отдохнул? Давай, а то Отан нас обгонит.

— Еще чего, — возмутился Женька, протягивая ей руку.

Но сверху увидели — Отан движется по грунтовке на муравейчике, таща за игрушечной машинкой хвост рыжей пыли.

А впереди, еще невидимый Отану, но прекрасно видный сверху, сверкал белой плоскостью огромный Кой-Аш. И хорошее настроение Женьки тут же пропало.

Глава 18

Солнце краснело, не теряя своей немыслимой температуры, клонилось к западу, делая плавные холмы под алой пыльцой лучей декорациями, вырезанными из дымчатой бумаги и наложенными друг на друга. И соль Кой-Аша почти пылала, выжимая из глаз слезы, а из кожи — соленый пот. Словно внутри тел поселилась древняя вода озера, уйдя из него самого.

Женька и Женя стояли на ближайшем к озеру холме, осматривая бескрайнюю алую гладь. В полном безветрии торчали на пересушенной земле полынные венички и корчился маленький, в три низких ветки, куст шиповника с десятком оранжевых ягод среди жестяных листьев.

Я тут был, вспомнил Женька, еще когда снизились и девочка, придерживая его за руку, помогла не удариться подошвами о грубую комкастую глину.

Когда ехали на Моряну, Отан остановил муравейчик, вышел перекурить, а Женька побежал на макушку холма, чтоб увидеть огромное озеро целиком. Был в восторге, жадно оглядывая плоскую равнину из розоватой соли. И после радовался тоже, когда гуляли с Женей, чавкая в черной прохладной грязи изгвазданными сандалями.

Сейчас, ясное дело, никакой радости он не испытывал. С нытьем в сердце скользил взглядом по алым просверкам и переливам, боясь увидеть на них черные, маленькие отсюда точки. Вертикальную черточку и рядом с ней пятно пониже и меньше. Хотя, что он знает о Чинуке. Может, он размером с тигра.

— Не вижу, — сказал хриплым голосом, втайне радуясь крохотной отсрочке, — вообще ничего. А ты?

— Пусто. Он точно сказал, про озеро?

Женька кивнул. Конечно, Норис не сказал «Кой-Аш», но они с Женей успели побывать только тут.

— А ты сама, что, не в курсе, чего этот придурок задумал? Ну, в смысле… — Женька сделал рукой неловкий жест, — а, и еще — он как сумел забрать пса? Ты ж сказала, он… у него не вышло, героем.

— Я не могу залезть в голову к человеку, — быстро ответила Женя, продолжая осматривать соль и берега, — и знать, кто что сделает, и как сделает, тоже не могу. Тем более — человек. Я могу сказать, когда наступает время леди Маистры, наблюдая за тем, как совершается погода в определенном месте. Или примерно знаю, когда ждать осенних этезий, ведомых Ньердом. Потому что он ведет их осенью, сотни лет. Но даже это всегда неточно. Слишком много всего, понимаешь? Жарким ли было лето, достаточно ли тяжелы тучи, как часто случался туман, и даже, — она показала на кустик шиповника, — даже, много ли было листвы на деревьях и густы ли травы. А зелень опять же — разная, из-за разных условий.

— Я понял. То есть, я могу сказать, что Норис гнида и поступки у него будут гнидными. А какие именно — разве ж точно скажешь. И ваш Чинук. Ты знаешь, что может случиться, но в плане «может», а не так чтоб обязательно, да?

— Оно уже случается, Жень.

Женька вытер лоб, встряхнул руку, с которой полетели мелкие капли.

— Да. Ладно, еще вопрос. А Отан с Маистрой? Они не помогут? У них же сила!

— Помнишь ночь на берегу? Когда ты согласился на помощь леди Маистры? А мне пришлось звать Ньерда, чтоб все уравновесить?

— Ясно. Извини.

— Нормально. Я рада, что понимаешь.

Он и правда, вполне понимал, в их интересах не устраивать дикой войны, похожей на киношные страсти в фильмах-катастрофах. Это на экране ураганы, шторма и годзиллы крушат города и небоскребы на радость зрителям. А в жизни — в каждом доме живут люди. С детьми. По степным дорогам едут машины, в море болтаются корабли и рыбачьи лодки. Наверняка Отан и леди Маистра могут справиться с Норисом и забрать Чинука, но в этой схватке небо смешается с землей, море выйдет из берегов.

Он вспомнил еще — маленький пляж, усыпанный морскими стеклышками, толстый Костик — зовет маму, отбросив ненужный пластмассовый автомат. Да блин, даже не смерти, но можно ли хотеть, чтоб небольшой дом в бухте, где торчит корабельный маячок, развалился от случайного шквала! А мальчишка сломал руку… И все такое.

Да, понимал Женька, Отан и Маистра поступили правильно, приехав отдельно и уйдя в домик Моряны на обрыве. Отсюда был виден силуэт ветряка, самого дома и рядом сверкала крошечная алая искорка — стекла грузовичка поймали лучи закатного солнца.

Солнце…

— Он ждет темноты.

— Что?

— Норис. Я думаю, он ждет темноты. Чтоб пострашнее. Жень, я один должен, да?

Девочка обдумывала что-то, сведя выгоревшие брови. Повернула к нему встревоженное лицо.

— Тогда он сейчас за мысом. В заливе вулканов. Мы должны идти.

Спускаясь следом по твердым, как железо, травяным кочкам, Женька подумал, впадая в уныние, она не ответила, насчет «один или нет». Но все же, идут пока вместе, уже хорошо.

— Я буду с тобой, — решительно сказала Женя, оскальзываясь на рытвине и взмахивая руками, — хотя это неправильно. Но я буду. Только, Жень, я ничего там не смогу. Понимаешь? А вдруг я буду мешать?

— А я-то что смогу? — Женька догнал ее, поймал локоть, поддерживая.

Его рука скользнула ниже и ухватила ее пальцы. Дальше шли вместе, помогая друг другу перепрыгивать врытые в степную землю корявые камни.

— Летал, — напомнила Женя, — только что. Это же не сон и не бред.

Лучше бы сон и бред, сердясь, подумал Женька, чтоб и Норис с Чинуком тоже оказались сном и бредом.

Они спрыгнули с небольшого обрыва, вызвав шуршащую осыпь глиняной крошки. Похрустывая шагами по кубикам ржаво-красной щебенки, подошли к самому краю соли. Женя отпустила его руку и ступила на красные отблески. Топнула кроссовкой. Над гладью пронесся еле слышный звенящий звук.

— Высохло все. Думаю, даже в середине мы не провалимся. Идем?

Вместе они ступили на алую соль, и та засверкала в глаза, усиливая цвет тяжким не уходящим зноем. Соль ложилась под ноги, твердая, как бетон, похрустывала, сламываясь тонкими пластинами, и от них разбегались легкие еле заметные тени, удлинялись по мере того, как солнце медленно приближалось к пологой линии холмов.

Женька оглянулся. Их тени росли, стремясь остаться на берегу, но не могли, следуя за медленными трудными шагами. Женя вдруг ускорила шаг, бросая его руку. Нагнулась над чем-то маленьким, нарушающим гладкую поверхность. Присела на корточки.

Он подошел, глядя через ее плечо. Чайка. Сидит на соленых кристаллах, раскинув беспомощные крылья, опушенные мелкой солью. Глаза подернуты мутной пленкой, клюв открыт.

Женя протянула к нему руку. Повернулась, сводя брови. Он помедлил секунду, потом вытащил из полупустого рюкзака пластиковую бутылку с теплой водой. Тоже нахмурился, когда девочка, отвинтив пробку, плеснула драгоценной пресной водой на покрытую мохнатой солью птичью головку. Не к месту вспомнил про чаек вообще — пакостные они птицы, вредные, драчливые и хулиганистые. Но Женя права, не бросать же ее тут помирать.

Пряча в рюкзак почти пустую бутылку, ужасно захотел пить, но прогнал желание. Чайка, переваливаясь, сделала несколько шажков, побежала, взмахивая острыми крыльями. Взлетела и через полминуты исчезла в зеленоватом поблескивающем небе, кажется, тоже полном мельчайших соляных кристаллов.

В сказке, бредя дальше, прикинул Женька, она бы вернулась в нужный момент, привела с собой дофигища птиц, и они порвали бы Нориса в клочья.

Солнце коснулось макушки холма и к ногам легла черная, резко очерченная тень, внутри которой после сверкания соли почти ничего не разглядеть.

— Пойдем? — шепотом сказала Женя.

Оказалось, они пересекли почти все озеро. Там, за их спинами мягко сверкала алая соль, к ней тянулись черные полукруги теней, повторяя собой очертания холмов. И Кой-Аш был таким огромным, что Женька сам себе представился муравьем на краешке большой тарелки. Нет, еще меньшим на еще большем.

— А где?…

Но вопрос остался незавершенным. В густой тени заблестела узкая кривая щель, пропуская в себя багровый солнечный глаз. Оказалось, озеро туг не кончается. Оказалось, между холмов соль сбегалась узким перешейком, чтоб, проскользив мимо щебенчатых берегов, переходящих в заросшие полынью склоны, распахнуться снова, совсем уже неземным, угрожающим пейзажем.

…Оказалось, солнце еще не уходило за горизонт, тут ему не мешали холмы и огненный шар завис над равнинным проемом, стиснутым по сторонам плавными склонами. Свет без препятствий изливался на кусок степи, узкий берег, но главное — на заключенное в берега пространство круглой бухты, тоже покрытой солью. Но вместо кристаллической глади соль была изрыта огромными кругами и воронками, те казались космически черными, блестели в закатном свете багровыми бликами. И — шевелились.

Женька застыл, стараясь не испугаться, с нажимом уговаривая себя, что — ничего ведь страшного. Она сказала — вулканы. Да полно их в степи, нормальные грязевые вулканчики, за поселком Баксы есть их целая долина, и там серые озерца грязи, в них — ленивые пузыри. Выныривают из глубины, надуваются, лопаются, разбрызгивая прохладную вонючую грязь.

Перед ними зарокотало утробно, черная жижа в неровном круге пошла рябью, поднялась, становясь прозрачной — через нее тускло светило заходящее солнце. И огромный пузырь лопнул, обдавая их лица раскаленными мелкими каплями. На месте пузыря ворочалась, завертываясь, неглубокая воронка с дрожащим в центре багровым бликом.

И, как по команде, бухта ожила, заговорила угрожающим низким басом, бульканьем и шлепками. Повсюду медленно вздымались вязкие столбы, круглились пузыри, похожие на черные лысые головы чудовищ, расползались жирные щупальца, блестя по черному омерзительным красным и фиолетовым цветом, будто они из сырого протухшего мяса, обвитого радужными пленками. И запах, усиливаясь, стал таким же. Как в мясных рядах, думал Женька, борясь с тошнотой и быстро переводя взгляд с одной воронки на другую, когда конец дня, и кругом воняет и мухи…

— Жень, — сказала девочка за его спиной.

Он хотел кивнуть, но не успел. В центре озерка произошел неспешный, как в замедленной съемке, взрыв, огромный, вытащил из грязи толстенный канат, свивая его спиралями, повел к небу, и там так же неторопливо выбросил в стороны мощные щупальца, от которых вниз полетели куски и кусищи блестящей грязи. Шмякались на соль, разлетаясь брызгами. А ствол продолжал стоять, покачивался, утолщаясь под собственной тяжестью. Оседал медленно и грузно, возвращая себя в жадный рот глубокой воронки.

И, осев на высоту в два человеческих роста, стал менять очертания, задымился, теряя блестящий черный цвет. Посерел, как сереет грязь, высушенная солнцем. Растрескался, ставя пластины чешуями. Одна трещина открыла два ряда сверкающе-белых зубов, свесился из пасти длинный, как мокрая змея, язык.

— Чинук, — Женя выступила вперед, протягивая руки к огромному, грубо слепленному из глиняных чешуй, живому изваянию. Но тут же отдернула их, растопыривая обожженные раскаленным воздухом пальцы.

За спиной пса, слепленного из шипящей грязи, которая высыхала, отваливалась, но тут же наползала снова, выталкиваясь из воронки новыми, жирно блестящими порциями, возник стройный силуэт. Не в белом, удивился краем сознания Женька, насмерть перепуганный не только чудовищным видом пса, но и жаром, который исходил от чешуй и разверстой пасти, а еще — отвратительным запахом, и главное — мутным равнодушием, что светило в маленьких, спрятанных в глине, собачьих глазках.

— О-ла, — сказал стройный черноволосый мальчишка, с виду лет пятнадцати, в черной тишотке с белыми силуэтами и крупной надписью «Линкин парк» через неширокую грудь. Улыбнулся. Такой улыбке умиляются взрослые, провидя в подростке будущего очаровательного мужчину. Протянул Женьке узкую ладонь. С худого запястья свесились свободно висящие фенечки — бусины, кожаные квадраты с клепками.

— Привет, — уточнил ломким приятным голосом, шагнув ближе.

Длинные волосы качнулись, схваченные через лоб плетеной кожаной полоской.

— Как там говорят? Прошлое приветствует тебя, будущее! Фантастику любишь читать?

— Норис? — Женька дернул рукой, машинально, из вежливости собираясь ответить на приветствие, но спохватился, и рука осталась висеть, сжимаясь в кулак.

— Ага, — безмятежно согласился пацан, — стану Норисом, лет, наверное, через пять. Тут, где я, ты совсем еще ссыкло, в пеленки гадишь. Упс…

Он театрально хлопнул себя по губам, переводя взгляд на Женю.

— Чего это я. При даме. Хай, дама! Помнишь меня?

Большие глаза цепко осматривали крепкую фигурку в мешковатом комбинезоне, белую тишотку с мятыми короткими рукавами, светлые волосы, упавшие на пылающие скулы. Тонкий нос сморщился, губы слегка искривились.

— Какая-то ты… Что, решила, этому (кивнул в сторону Женьки) и такого хватит? Не стала прикидываться красоткой? Со мной была, ну, чисто как эта придурошная Ана. Ножки-сисечки-ротик. А теперь? Да ты на девку-то не похожа. Завелся у нашего мальчика друган. По имени Же-еня-а…

Последнее слово проблеял, издеваясь.

— Учусь. На ошибках, — хмурясь, ответила Женя, сжимая и разжимая обожженную ладонь в кулак, — собаку верни. Она не твоя.

— Твоя, что ли? А я так думаю, кого слушается, того и собака. Эй, Чинук!

Жар усилился. Огромный пес повернулся, расставляя по чавкающей грязи серые лапы. Зевнул и клацнул каменными челюстями.

— Не надо, — сказала Женя, — там же совсем плохо будет. Зачем тебе?

— Затем! — закричал Норис, сужая глаза в черные щелки, — затем, что нужно за свои отвечать поступки! Ах, Виталя, ах мы с тобой! А как надоело, бац, и свалила, да? Чхала на Виталю! Пошла искать других дурачков? Только не подумала, что пока со мной таскалась, кой-чего мне и оставила.

— Подумала. Это риск, он всегда бывает. Но пойми. Ты сам виноват! Я предлагала тебе — все! Но ты хотел другого. Сказал бы сразу, чем притворяться. Но ты…

— Сказал, ага! И ты бы свалила в первый же день. Нет, киса. Мне было интересно, что я с тебя поимею.

Он засмеялся скрипучим смехом. Подмигнул Женьке, который стоял столбом, в ошеломлении слушая и не имея сил прогнать воображаемые картинки. Женя Местечко и Норис. Красивый пацан, его ровесник. Сидят на обрыве, рассказывая друг другу секреты. Смеются, закрепляя полотнища парусов в лабиринте. Бегают по пляжу Моряны после купания в ночном море. Норис сказал, она была с ним очень красивая, вспомнил Женька, но представить другую Женю не мог, перед глазами была только эта — с легким неровным румянцем на скулах, с крупноватым мальчишеским носом и бледными губами в трещинках. Широкий лоб под рассыпающейся челкой. Сколотый передний зуб.

На секунду мелькнула завистливая злость — вот, значит, как. Норису, смазливому, как девчонка, положена, значит, красотка типа Аны. А мне, Женьке Смоле, хватит и коренастой Местечко. Но даже прогонять дурную мысль не пришлось, улетела сама, уступая место испугу. Гад болтает, вдруг понял Женька, тянет время. И вообще — Женя сказала, он герой, потому что — верит. А что за вера, если пакостные слова ублюдка Нориса все в нем поменяют!

— Отдай собаку, — сказал он, перебивая издевательскую болтовню.

Норис замолчал. Но не повернулся, продолжая смотреть на Женю. Та кивнула, пылая щеками.

— Отдай нам Чинука. И можешь идти.

— Нам? — удивился Норис. Ему пришлось повысить голос — вокруг пушечно стреляла грязь, вырываясь из воронок, падала обратно, шлепая и чавкая, — уговор другой был. Ты забираешь собаку. А этот — остается. Со мной.

— Зачем он тебе? Ты ничего не можешь с ним сделать. Виталя…

Норис усмехнулся.

— Тут — не могу. Это ты права, мадмуазель Эжени. Но там, куда вернемся, много чего могу сделать. А до этого… Нет, просто давай, делай, как договорились.

— Иди, Жень, — хрипло сказал Женька и прокашлялся, — иди. А то вдруг поздно. Там же дети. Маленькие которые.

— Чинук! — позвала Женя.

Она вышла вперед, не обращая внимания на раскаленный воздух, от которого лица пылали и губы трескались, покрываясь крошечными капельками крови.

— Чинук! Ко мне! Я отведу тебя к леди Гальего.

Норис усмехался. Чинук сидел, равнодушные мутные глазки пялились на девочку из-под глиняных чешуй, толстый, как у динозавра, хвост, лежал на грязи, перемешанной с тающей и подсыхающей солью. А свет уходил, тускнея, но блики на потеках и пузырях, казалось, становились ярче.

— Он остается, твой пацан, — снова предупредил Норис. На лбу под кожаной лентой блестел пот, и он быстрым движением ладони смахнул крупные капли, вытер руку о шорты.

— Я остаюсь, — с тоской подтвердил Женька, — отдай ей пса. Пожалуйста. Скорее!

— Пусть только скажет, — заорал Норис, — почему свалила тогда! И забирает своего блоховоза. Ну? Ты! Скажи! Я все делал, как ты хотела. Все! Что, блядь, я сделал не так? А?

— Ты же врал мне! — Женя тоже подняла руку, смахнуть слезу, но та высохла сама, блеснув в уголке глаза.

— Ты не знала! Я точно знаю, ты не дотумкала ни разу. Так что случилось?

— Ты пнул щенка.

— Что? — Норис так удивился, что шагнул к ней, и сразу откачнулся, опаляемый жаром, идущим от массивной фигуры пса, — какого щенка? Чокнулась?

— Я шла, к нашему месту. Ты сказал, будешь ждать. Помнишь?

— Еще бы. Ждал три часа. Идиот.

— Я увидела тебя, ты из магазина вышел. С бутылкой пепси.

— Тебе купил, между прочим!

— Там был щенок. В коробке картонной. Подбежал. Вилял хвостом. Ты его пнул и ушел.

— Да? — Норис удивился, — не помню… — потом удивился сильнее, — ну и что? Попал под ногу просто. Бля. Так ты месяц нашей дружбы, поцелуйчики, ля-ля… ты это все похерила, из-за какого-то блохастого щенка? Не убил же. Пихнул. Наверное.

— Тогда я поняла, что ты мне врешь. Про себя. А так нельзя. У нас так нельзя. Мы слишком…

— Что слишком? Слишком для нас чистенькие, да? Типа такие боги! Типа супермены и вумены! Да иди ты. Чинук! Пшел отсюда!

Он выбросил руку в сторону сидящего пса. И отскочил, прикрываясь обеими руками, когда Чинук поднялся, выдергивая себя из черного месива, которое шипело и покрывалось серой коркой, а та ломалась от ворочания огромных боков, роняющих такие же серые пластины. Чинук задышал, делая зной вокруг нестерпимым, и вдруг прыгнул, закрывая собой сумеречное небо с алым угольком ушедшего в степь солнечного диска.

Женьке показалось, над головой пронесся авиалайнер. Пылающий. Он упал на колени, опуская голову и ожидая услышать взрывы, грохот и треск. Но вокруг сделалось совсем тихо. И темно. Раздался из темноты смех, за ним — радостное повизгивание.

— Иди сюда, Чинук. Соскучился, да? Ах ты, глупый ты, смешной пес. Ну, давай шею.

Женька осторожно встал, повернулся, прищуривая глаза. В остатках сумеречной зари увидел — вокруг Жени суетится средних размеров псище, машет косматым хвостом, прыгает, стараясь лизнуть в лицо. Та уворачивалась, смеясь. Защелкнула на лохматой шее брезентовый ошейник и подошла ближе, таща пса за тонкую металлическую цепочку.

Женька отступил. Но пес презрел его осторожность, кинулся в ноги, лизнул опущенную руку и прыгнул, стараясь достать до скулы жаркой пастью с мокрым языком. В смысле, обычной жаркой собачьей пастью, а не адским зноем недавнего чудовища с каменными зубами.

— Он соскучился, — объяснила Женя, осторожно сматывая цепь и притягивая пса поближе, — но его нужно скорее отвести, долго я не удержу. Когда он поймет, что я не слишком сильная, он снова станет. Таким вот. Как с Виталей.

Норис невдалеке презрительно фыркнул. Но вслух возражать не стал.

— Жень, — сказала девочка, подходя совсем близко и понижая голос, — Жень… я отведу Чинука и вернусь. Ты мне веришь?

— Зачем? — угрюмо спросил Женька, — нормально все. Жары нет. Катастрофы нет. Все ж получилось.

Она вытерла потрескавшиеся губы, машинально поморщилась.

— Я к тебе вернусь. Ты должен мне верить.

Он хотел ответить что-то язвительное. Насчет прекрасной Аны для Нориса-Виталечки. И ужасно жгло сердце от того, как тот орал «поцелуйчики»… Реально, провели, как детсадовца.

Но она уже исчезла в сумерках, которые густели на глазах.

— Прекрасный Чинук, — удалялся, стихая, хрипловатый голос, — ты мой герой, мой доблестный пес. Дурак ты, конечно, но я люблю тебя, Чинук…

Наступившая тишина качнулась от вкрадчивого голоса, полного фальшивого сожаления:

— Прям, как с тобой, да? Ты мой герой!.. мой доблестный герой! Такие вот они, бабы. Получается, им, что мы, что собака блохастая — одинаково.

Голос стал взрослым, отметил Женька и напрягся, не поворачиваясь увидеть то, что уже понял — увидит. Рядом с ним вместо смазливого Витали снова стоит Норис, сколько там ему сейчас — почти тридцатник.

— Я про вас понял все, — вел дальше сумеречный собеседник, стараясь придать словам задушевности, — когда на пляже увидел. Помнишь? Ты ее закрывал. Чтоб я, значит, не разглядел, когда Зяма фонарем светил. Понял, потому что она и правда, кой-что мне оставила. Научила. Перед тем, как кинула. А ты думал, я просто так поднялся, а? Из обычного пацана стал крутым парнем, который разбирается, кого как прижать надо. Не нравлюсь тебе? Вот и скажи спасибо своей, не знаю, как ты там ее называешь, про себя. Главная фишка, знаешь в чем? В том, что им на нас плевать, понял? На тебя, на меня. На всех плевать, кто люди.

Он хохотнул.

— Вот это и был главный урок мне от нашей девоньки. А ты — дурачок, умишко у тебя убогий. Она крутит, как хочет. Ты главное верь мне, верь, Женечка. А ты и веришь. Верить, Женечка, никому нельзя. Еще один урок.

Женька молчал, хотя от уверенного мерзкого голоса его тошнило. Молчал, потому что уговорились, Норис отдает Чинука, а Женька остается. Взамен. Зачем же он ему нужен? Но, пока болтает, у Жени есть время отвести пса и вернуться, подумал он, боясь слишком надеяться.

— Она не вернется, — с противной уверенностью сказал Норис, — нахрен ты ей сейчас? Она может, хотела меня выманить, посмотреть, опасный я им или нет. Увидела и тебя кинула. Как сморканный платок.

Тут Женька не выдержал. Фыркнул. В наступившей тишине, где все вокруг было занято возвращением к нормальной температуре воздуха и земли, звук услышался слишком уж четко. Норис замолчал на мгновение. Но только на мгновение.

— А даже если побежит обратно, все равно не успеет. Чего не смотришь, ссышь, да? Не ссы, я с тобой ничего не сделаю.

И подчеркнул с нажимом:

— С — тобой.

У Женьки вдруг замерзла спина. Как будто он у горячей печки, а сзади — пронизывающий сквозняк. Он переступил по месиву грязи и соли непослушными ногами, чтоб оказаться лицом к лицу к Норисом. Шаги отмечали страхи: мама… Капча… или его крошечный племянник?..

Но рядом с Норисом никого не было, стоял спокойно, держа под мышкой какой-то предмет, в сумерках сразу не разглядишь, но ничего в нем человеческого. Мохнатое вроде бы что-то. Как… как облезлый воротник старого пальто.

Воротник вдруг заорал, метнулся под локтем. Норис ловко перехватил существо удобнее, стискивая смуглыми скрюченными пальцами. Отступил, смеясь. Вытянул руки над последней живой воронкой, откуда выбрался недавно ветреный глупый Чинук.

— Боцман? — у Женьки захрипел и сел голос, — ты, гад. Отдай кота!

— Легко, — в темноте блеснули зубы на смуглом лице, — я б торганулся. Я тебе котика, а вместо него мамка твоя до самой смерти болеть будет, от каждого сквозняка. Или там, друган твой, чтоб всю жизнь ему, придурку, неудачи. Я такое могу! Спасибо нашей подружке!

Он снова перехватил извивающегося кота, нещадно вывертывая тому загривок. Боцман обвис мохнатой тряпкой, только ходил из стороны в сторону еле видный в темноте полосатый хвост.

— Но я ж не тварь бесчеловечная. Короче, обмен такой. Посылаешь нашу девоньку нахер. Понял? Сейчас прямо. Клятву мне даешь, честную благородную. Что ни здрасти, ни одного слова ей, с этого самого дня! Не посмотришь в ее сторону! И забирай своего недоноска!

— Нет, — сипло сказал Женька, сжимая кулаки и смаргивая, потому что перед глазами все расплывалось.

Боцман. Его Карина принесла, совсем крошечный был звереныш, тощий, лапы дрожали, а шерсть такая реденькая, что живот светил розовым. А потом уехала, оставив котенка Женьке. И тот болел, мама пеленала его, чтоб промыть мутные глаза, закапать сопливый нос, смеялась, морщась от жалости. Ну, какой такой Боцман, удивлялась, протестуя, да ты посмотри на это недоразумение! Но Женька стоял на своем, а несчастного мелкого Боцмана забирал спать под одеяло, просыпался ночью, боясь раздавить, трогал пальцем тонкие, как травины, ребрышки, поражаясь тому, что — дышит, и что там, за ребрами бьется совсем настоящее сердце.

Боцман вырос в огромного котища с пламенной спиной и ослепительно белым животом и лапами. Соседи ахали, когда мама гордо подхватывала на руки, а тот обвисал, вальяжно обнимая ее локоть, прикрыв глаза, внимал восхвалениям. Ужасно любил пожрать, и каждый день неукоснительно приходил поваляться на Женькин живот, топтался, потом внезапно прерывал важное занятие и ложился, приближая нос вплотную к Женькиному лицу. Слушал, подергивая усами. Наверное, удивляется, думал всякий раз Женька, что я такой же живой, дышу и сердце у меня бьется…

Женька сделал еще шаг, увязая в грязи по щиколотку. Норис засмеялся, опуская руки к жерлу воронки. Та булькнула, шевеля нутром, откуда пошел, усиливаясь, теплый противный запах.

— Не успеешь, — сказал, держа кота за шкирку и опуская ниже, — подойди, ага. Рискни.

— Нет, — снова сказал Женька, уже непонятно кому, то ли Норису, то ли обращаясь к мирозданию. Так нельзя, хотел закричать, потому что — ну нельзя так! Боцман ни в чем не виноват. И Женя не виновата. И как без нее? И она подумает, что он просто поверил Норису. Ушел с ним.

— Мне надоело, — белые рукава качнулись, светлое пятно в смуглых пальцах опустилось к черному блестящему пятну.

— Нет, — закричал Женька, — я согласен! Я — да! Верни кота, гад!

Он все же кинулся, оскальзываясь, погрузился по колени, вытягивая вперед руки. Грязь чавкнула, мягко таща его глубже.

Жерло, думало что-то внутри головы параллельно гневу и растерянности, это не просто так грязь, жерло уходит в разлом и, если канал достаточно большой, выбраться невозможно, сперва захлебнешься, а потом будешь медленно тонуть, двигаясь только вниз. Никто никогда не всплывает. В долине, рассказывали, утонул грузовик и во время войны даже танк.

— Клянись, — прохрипел Норис, стараясь удержать Боцмана, который после Женькиного вопля вдруг ожил и завыл, брыкаясь изо всех сил, — клянись, сволочь, сло-ва-ми!

— Я, — начал Женька, протягивая руки к бешеному комку, что крутился уже над головой, — я обещаю, тьфу…

Он макнулся лицом в мягкое, закашлялся, отплевываясь. И тут случились сразу два события, а может и больше, разве ж в такой суматохе разберешь. Тот самый параллельный голос в голове, бросив рассказывать страсти, вдруг с легким раздражением процитировал слова Жени — «это риск, он бывает». К чему это, успел удивиться Женька, барахтаясь с вытянутыми вверх руками, по которым лупил измазанный в грязи кошачий хвост, а, понял! И мне кой-чего осталось, так сказал потом Норис…

Он закусил губу. В голове гремело дальше, новое, снова сказанное голосом девочки. Летал. Только что. Сам!

Женька дернул ногой, нащупывая, от чего оттолкнуться. Не нашел, вытянул руку, скользя грязными пальцами по кошачьей шерсти. Пальцы сорвались. Снова коснулись спутанной шерсти, ощущая ее, как недавно Женя держала его в воздухе — одним легким касанием пальца.

— Ах ты ж, — пробормотал, не пытаясь уцепиться, медленно вытягивая себя из жерла, без ничего, без опоры, вернее, опираясь лишь на смешную уверенность в том, что — получится. Не может не получиться. Не имеет права!

— Женя! — зазвенел в ушах испуганный девичий голос, — Женечка!

Взвыл кот, заорал Норис, Женька завопил, кидаясь вверх и вперед, вцепился в локти белой джинсовой куртки, вклещился в них мертвой хваткой и выкатил глаза, борясь с неудобной тяжестью.

Внизу чмокнуло, ветерок обдул мокрые босые ноги, добрался к коленям. Обвился, словно резиновая лента, поддерживая. И превратился в руки, обхватившие его за пояс.

— Тя-же-лый… — Женька согнулся, изо всех сил удерживая локти Нориса, а тот извивался, как перед тем кот, вопил, дергаясь и отпихивая от себя Боцмана. Женька ахнул, пытаясь поддержать кота, но тот, освободившись от руки на загривке, тоже вцепился в норисову куртку, мертво, и сваливаться вниз не собирался. Выл, заглушая вражеские вопли.

А ниже, под мельканием ног в щегольских белых джинсах, расстилался бледный пейзаж — мертвый блеск, испятнанный черными кругами и кляксами.

Резкий ветер ударил Женьку в бок, его мотнуло, унося к пологой вершине холма. Что-то хлопнуло по макушке, заставляя снизиться. Что-то совсем ледяное.

— Полегче, — пророкотал недовольный мужской голос, — зашибешь ведь.

— Их? — насмешливо отозвался голос женский, — о, да. Как же!

И тут женькину задницу встретила земля. Такая твердая, что он заорал, согнулся, перекатываясь на бок и отпуская, наконец, истерзанные рукава Норисовой куртки.

Под голову неудачно попал камень, о чем Женька вспомнил уже потом, а пока успел поразиться взрыву прекрасных искр, зажмурился и, прижимая к себе воющего кота, отключился.

Глава 19

Голоса были мирными, негромкими, а слов не разобрать, уж очень сильно звенело внутри головы.

Женька поморщился, но тут же замер, стараясь не шевелить ни бровями, ни кривить рот — больно, и звон становится нестерпимым.

Голоса стихли. Он лежал, да, кажется, лежал, не открывая глаз, боясь даже прислушиваться. Расслабился — на лоб легла прохладная легкая тяжесть, утишила боль под веками.

— Оставь ребенка, — пророкотал знакомый мужской голос, — что ты над ним. Как над котенком.

— Пускай, — возразил голос женский, величественно холодный, — оставь их обоих. Дай лучше мне…

— Не дам. Он сам хочет, со мной.

— Он хочет погулять. Соларис? Мы покажем животному берег.

Голоса удалились, невнятно переговариваясь.

Отан, подумал Женька, обмякая на одеяле, а с ним — леди Маистра. Животное еще. Какое-то.

Приподнял звенящую голову, слабой рукой таща с лица мокрую повязку.

— Боцман?

В поле зрения вплыли глаза, полные слез. Глаза цвета горной лаванды. Рука уперлась в Женькину грудь.

— Тебе нельзя. Лежи. Он с ними. Гуляет.

На щеку капнуло, горячо щекотнуло, скатываясь к шее.

— А Норис? Жень, ты не плачь. Боцман. Они его не обидят? Чинук там…

— Дурак ты совсем. Чинук его охраняет. Страшно гордый, что ему доверили — живое совсем. Норис?

Женя всхлипывая, засмеялась.

— Он тоже. Гуляет. Пешком от Кой-Аша в город, без машины, без телефона и дружков. Знаешь, сколько ему гулять еще!

Женька снова закрыл глаза, притих, восстанавливая в памяти ночные события. Вспомнил ее испуганный голос, руки, изо всех сил удерживающие его от падения. Когда он сам вцепился в Нориса, чтоб не швырнуть того вниз, с высоты, на которой летают чайки. Хорошая такая высота. Конечно, может и кинул бы гада, сволочь такую. Но на Норисе висел Боцман. Нет, понял Женька со злостью на свою мягкотелость, все равно не кинул бы. И будет теперь всю жизнь расхлебывать.

— Жень. Ты меня прости.

И умолк, не зная, продолжать ли. Пришла трусливая мысль, неся с собой облегчение — а вдруг она не знает, про клятву, которую потребовал Норис. И можно просто промолчать, о том, что он, терзаясь и мучаясь, полный ярости и возмущения, все равно мгновенно выбрал Боцмана. Даже когда терзался и вроде бы, еще сомневался, внутри сам понимал — все равно — Боцман.

Женя ждала, приоткрыв губы, смотрела серьезными мокрыми глазами.

Он кашлянул, отвернулся, уставился в угол, где доски терялись в сумраке, показывая только блик на паутинке. И все рассказал, стараясь коротко, и без жалости обрывая себя при каждой попытке оправдаться.

Замолчал, слушая тишину внутри маленького дощатого домика.

— Я знаю, — сказала Женя. И тихо засмеялась, — он так и думал, понимаешь? Хотел, чтоб ты мучился, а знаешь, почему?

— Нет…

— Потому что понял — он тебя по-другому не достанет. Женечка, таких вещей может напридумывать каждый паршивый козел. Ну тут надо бы сказать «злодей», но мне и слова такого жалко, на Нориса. Но все эти вещи — придуманные. Специально придуманные, чтоб сбить с толку нормальных, настоящих людей.

— Но я же все равно!…

— Но я же успела, — перебила она, ладонями поворачивая его голову и набрасывая на глаза мокрую повязку.

— А если бы нет?

— Значит, случилось бы еще что-то. Чтоб все произошло, как надо.

— Тебя послушать, — буркнул Женька, стыдясь невероятного чувства облегчения (она не сердится, и она тут, с ним), — так мы ничего сами не можем, да? Сиди и жди, чтоб произошло. Как надо.

— Ага. Сильно ты сидел. В грязи. И Боцман твой — великий и доблестный герой — сильно он сидел, когда орал и цапал лапами Нориса по морде!

— Но все равно, я же!.. — тут Женька вдруг представил себе великую битву кота и злодея (козла, поправился мысленно) — в ночном небе под звездами, над заливом вулканов, озаряемых лунным светом… И расхохотался, стеная и придерживая все болящие места по очереди. Рук явно не хватало.

— Понял? — неправильно догадалась Женя, тоже смеясь, — не сиди и жди, а вы тоже происходили. В каждый момент, каждую секунду. Ты происходил, и Боцман, а еще — Ньерд с Хиус, которых притащил за мной Чинук. Все складывается из всего. Только тогда получается картинка. Нет, картина. Картинища. Ты рад, что она сложилась именно так?

— Еще бы.

Девочка кивнула, улыбнулась, показывая щербину на переднем зубе.

— Я тоже.

Отсмеявшись, замолчали. Снаружи, с берега под обрывом, где, наверное, подумал Женька, скоро выйдет солнце, прямо из воды, послышался строгий окрик.

— Чинук! — крикнул кто-то, а потом засмеялся.

— Жень, — позвал он осторожно, — я еще одну вещь хотел. Попросить.

Девочка сделалась серьезной, светлые брови нахмурились. Женька мельком удивился тому, что оказывается, под стропилами горит неяркая, но вполне электрическая лампочка, ага, значит, Отан сумел починить генератор…

— Да?

— А можно, ты меня снова вылечишь? Радугой с облаками. Болит все, просто ужасно. Ты чего смеешься? Я, блин, сесть не могу, а она ржет тут.

— Прости. Я думала, насчет Нориса попросишь. Чтоб я рассказала. Ну, как было. Конечно, вылечу. Ты встать можешь? Надо выйти тогда, на обрыв.

— Ну я ж не совсем при смерти, — обиделся Женька, пытаясь встать, не присаживаясь на ушибленную задницу, — о-ох, помогла бы, что ли.

А про себя подумал, спрошу, конечно спрошу, потом, когда-нибудь.

* * *

Над Моряной стояла неровная луна. Лунища — огромная, с ясно видимыми темными пятнами, светила на берег, делая песок ярко-серым, а воду — серебряной. Кидала к берегу широкую, подернутую ровной рябью дорожку.

Женя шла рядом, незаметно поддерживая его локоть и убирала руку всякий раз, когда Женька к ней поворачивался. Ему стало смешно — заботится даже сейчас. И не просто хлопочет, чтоб не упал вдруг от слабости, а заботится, чтоб не чувствовал себя слабым, вроде он без ее помощи идти не может.

— Почему ты такая? — спросил, нащупывая ногой ровное между скрытых лунным светом ухабчиков, рытвин и пучкой жесткой полыни, — если вы сами себе, приходите, когда вам надо и дуете, где хотите. А ты вдруг — с людьми.

Она взяла его руку, потянула ближе к обрыву, выбирая удобное для шагов место.

— Я не знаю. Так сделана, наверное. Или это зеркало. Отражение. Я — то, что доставляет вам радость, и ваша радость отражается во мне. Как зеркала, которые смотрят друг в друга, и уже не поймешь, какой взгляд был первым.

— А Отан? Маистра? Им, получается, на людей совсем наплевать?

В ответ на молчание продолжил, осторожно следуя за девочкой на самый край высокого обрыва:

— Я ж не говорю, что это плохо. Ну ладно, не кинутся помогать, но и вредить же специально не будут. А это уже ж хорошо.

— Отан бы сказал, ты думатель.

— По нему вот не скажешь, что ему наплевать. На меня, например.

Они остановились в метре от края. Женя, потянув его за руку, села на плоский камень. Женька, морщась, пристроил рядом болящую задницу.

— Ему не наплевать на меня, — объяснила она, удобнее устраивая ноги, — и вообще, ты видишь нас как там говорят — через призму своего воображения. Очеловечиваешь. И потому ждешь в ответ человеческого отношения. Когда рядом я, Отан принимает условия. А если он сам… Ты помнишь Моряну.

— Да уж. Помню. — Женька задумчиво смотрел вниз, ища глазами гуляющих по песку.

Не знал, как отнестись к словам. Вроде бы, и обидно. Привычнее, как с Одисеем и всякими героями мифов — ветры, которые помогают или вредят, которые, вроде бы, совсем люди, только могучие и сказочные. Но проверяя, сильна ли обида, вдруг ощутил странное спокойствие. Можно любить, вдруг понял, перебирая в мыслях то, что действительно любит — яркие весенние ветры, тихий вечерний бриз, шальной ветер с запада, несущий в себе мокрый солнечный свет в промежутках туч, и даже злой норд-ост, когда он катит и катит на берег холодные морские пены на высоких гребнях — любить, не требуя в ответ такой же любви, просто радоваться, что оно, вот такое прекрасное, свежее, беспокоящее, оно — есть. И это просто супер.

А еще больший супер (тут он искоса посмотрел на тихую Женю), что все-таки среди этих прекрасных вещей есть та, что отзывается, видит его и знает. Пусть даже он не один в череде тех, с кем ей приходилось общаться. Он — человек, шестнадцать лет назад его вообще не было. А Женя Местечко — была. Нет, была Кай-Соларис-Фейе-Нот. И еще сто имен у нее — человеческих имен, данных в разных местах Земли.

— Ты знаешь, что в Англии есть ветер с именем Кошачий Нос? — вдруг сказала девочка, словно услышав его мысли.

Женька засмеялся.

— Нет. Здорово. Он мокрый?

— И холодный, да. Но еще есть ветер по имени Кошачья Лапа, вот он теплый, и очень ласковый.

— Он — это ты?

— Во мне он тоже есть, — кивнула Женя. И показала рукой вниз, — смотри, они возвращаются.

На границе серебра воды и залитого лунным светом песка двигались черные фигуры. Две высоких, рядом мелькала, вбегая в воду и встряхиваясь, расшвыривая тонкие веера брызг, собака с лохматым хвостом. А впереди важно шел крошечный отсюда Боцман, держа хвостище знаменем.

Вот ему, подумал Женька, совершенно наплевать на всякие сомнения и мучения. Гуляет себе. И молодец. И герой.

— Вот, — вполголоса сказала Женя, — пора. Сиди, я позову. Помнишь, да? Глаза, уши.

Женька помнил. Зажмурился, заткнул уши пальцами, сомневаясь, а будет ли все, как в тот раз, ведь там было солнце на рыжих травах.

Через минуту открыл глаза, повинуясь касанию руки на плече. Засмеялся, слизывая с губ теплые, пахнущие травой и родником, мелкие капли. Небо открывалось волшебной страной, полной небольших облаков, тугих и кудрявых, луна пробиралась среди них, застревая, как клубок шерсти в кронах деревьев. Светила на округлые бочки, оттененные впадинами, и сверкала мягким блеском на дождиках, что сеялись вниз, на поверхность морской воды из каждой тучи отдельно. Казалось, все море уставлено прозрачными толстыми колоннами, и те врастают в серебристую поверхность, покрывая ее своей собственной узорчатой рябью.

Два облака разошлись, меняя очертания. Лунный свет стал ярче. И между дождями явились, наливаясь невероятными жемчужными оттенками, маленькие радуги. Стояли, как та, первая, не большими полукругами, а скобочками, то из воды, то опускаясь из облачной гущи. И было их так много, что все пространство над тихой ночной водой казалось бесконечным сказочным садом. Или чем-то еще, чему и слова не подобрать. Но — очень красиво.

Женька смотрел так, что казалось, глаза испекутся, как яичница на сковороде. Понимал, может быть, никогда больше. И был благодарен девочке за подарок, который не пощупаешь и в карман не положишь. Только оставить в памяти.

На кромке прибоя Отан раскинул длинные руки, прорезая ладонями две радуги. Захохотал. Леди Маистра, подхватывая Боцмана (тут Женька напрягся, но встретил взгляд девочки, полный веселой укоризны и расслабился), подняла его высоко, погружая в широкую жемчужно- цветную ленту. Пророкотал тихий гром, дождь усилился и тут же начал стихать, капли становились реже и крупнее. Облака рассеивались, прореживаясь и делаясь прозрачными. И вскоре луна снова осталась одна, только у самого горизонта, над степью, мерцали звезды, там, где сгущалась темнота, позволяя их увидеть.

В кармане Женьки внезапно завибрировал телефон. Он выхватил его, собираясь отключить. Но поднес к уху.

— Мам?

— Ты что-то совсем загулял, — с упреком сказала мама Лариса, — нет, я понимаю, большой и еще не так поздно, но хотя бы предупредить можно? И еще. Я не могу найти Боцмана, а залезть на антресоль тоже не могу. Наверняка он там дрыхнет, так? Был бы ты дома, достал бы паршивца.

— Мам… извини. Тут дело, кое-какое. Я уже скоро. Ну, я уже собираюсь домой. А Боцман, да, он на антресолях, я как вернусь, вывинчу его оттуда. И чего тебе, пусть спит.

— А ужин? — возмутилась мама.

— Да он и так толстый. Перебьется.

— Он тебе кот, а не балерина. Толстота в коте — признак красоты и благополучия. Ладно, я поняла, не волнуюсь, лягу почитать, ужин съедите вместе.

Оказалось, и правда, совсем не поздно, Женька решил — вечность прошла, с заката в бухте с вулканами, а всего-то девять вечера. Конечно, если собраться с силами и снова полететь, то через полтора часа они будут в городе. Но сейчас лететь не хотелось, а хотелось ехать в кабине, держа на коленях кота, и чтоб за окном — черная ночная степь. И пусть Женя рядом. Тогда можно и два часа с половиной.

Обратно ехали в полной темноте, вернее, по степи, осиянной бледным светом луны. Фары пятнами прыгали по дороге, выхватывая неровные колеи, кустишки на обочинах, и вдруг — застывшего зайца, который через секунду, уложив уши на спину, величаво запрыгал в сторону, исчезая в темноте. В почти пустом кузове громыхали пластиковые бидоны и какая-то мелочь, прихваченная хозяйственным Отаном в починку. А леди Маистра осталась на Моряне, помахала им узкой ладонью, слегка улыбаясь.

— Будет порядок наводить, — шепнула Женя и села ровно, чему-то улыбаясь.

Женька поежился, представив себе наведение порядка леди Маистрой, когда рядом совсем никого, только соленая вода и ночь. А потом, когда Женя задремала, приваливаясь к его плечу, положил руки на спящего Боцмана, чтоб тот не съезжал с колен, и задумался.

Двадцать из сорока… Скорее всего, Маистра сказала это о времени осенних этезий, вот же балбес, нужно было почитать внимательнее тот Словарь ветров. Кажется, это устойчивые влажные ветры, сильные, но не жестокие. И если он запомнил правильно, то уже меньше, чем через три недели они дуть перестанут. Этезии — ветры сильного Отана. А если перестанут, значит, наступит какой-то срок. Может быть, срок им исчезнуть из мира людей. До следующих осенних этезий. А значит, Женя исчезнет тоже?

Лунный свет, прыгая бледными зайчиками, освещал широкий лоб спящей девочки, ее нос, приоткрытые губы. Трогал рассыпанные по вискам светлые волосы. С виду легкие, как тополиный пух, а на самом деле густые, и только наощупь и поймешь. Все в ней такое. С виду обычная совсем девчонка, немного пацанистая, в этом не соврал Норис Ва-лер-та-лий (Женька хихикнул про себя, снова произнеся имя по слогам, не смог удержаться), и кучу недостатков в ней можно наперечислять. Но если присмотреться. Вдуматься. И так далее, что там, насчет одежки, ума и все такое. И ведь именно так — правильно, понял Женька. Была бы она совершенной красоткой, к ней бы липли буквально все, и кто ей не нужен, тоже липли бы. А так — вышло ему испытание, как с царевной-лягушкой (тут он снова немного поржал про себя). Был бы полный дурак, то стал стесняться ее. Повел бы себя, как Капча. Выходит, обжегшись на таких, как Норис, Кай-Соларис-Фейе-Нот изменила свои правила, и сделала их более жесткими. Ну, в принципе, это правильно, хотя и несколько обидно. Было бы обидно, поправил себя Женька, если бы они — люди. А так, ну что ж, стараются, как могут. Хотя, конечно, смешно, что за тыщи лет они не научились действовать без ошибок. Нет, возразил себе, глядя поверх светлых волос девочки в почти черное стекло, смешно, наверное, потому что я мало знаю. Наверняка, какие-то причины есть, и когда Женя их скажет, ему останется только хлопнуть себя по лбу с воплем «Семен Семены-ыч!».

И тут он снова вспомнил, что может быть, через недолгое совсем время Женя исчезнет. Ну, ладно, превратится. Она сказала, почему это… Как же она сказала-то?.. Но вот снова — совсем нечеловеческие у них мозги, если она думает, ему все равно — будет ли она приходить легким ветерком, пересчитывая сережки на весенних ивах, как дразнит ее Отан. Или — останется человеком. Но все же, как она сказала тогда? Почему же…

Отан разбудил их, когда муравейчик встал напротив уютно светлых окон Женькиной квартиры. Спросонья Женька мало что понимал, ему казалось — досматривает какой-то сон, все в голове мешалось. Невнятно прощаясь, вывалился из кабины, прижимая к груди мягкого Боцмана. И вдруг проснувшись, сунулся в кабину снова:

— Жень? Мне сказать надо. Спросить.

Она послушно наклонилась, приближая к нему светлое лицо. Женька подался еще ближе, касаясь губами уха.

— Помнишь, ты сидела? Ну, в самом начале? Я еще орал из окна, насчет Айседор Дунканыча? Вот. А ты? Ты может, ну… Ты еще кого-то там… Как меня, в-общем…

В его ушах снова возник голос, смех, он ее тогда не знал, и потому смех существовал отдельно от этой Жени. И был он, такой — не слишком сейчас ему приятно про него вспоминать.

— А, — сразу сказала Женя, тоже шепотом, отворачиваясь от каменно сидящего Отана, — мне важно было знать, вступишься ли. Еще до всего, понимаешь? Не за меня.

— Пинаю я щенков или не пинаю? — уточнил Женька, удобнее перехватывая недовольного Боцмана.

Девочка засмеялась. Выпрямилась, махнула рукой. Женька бережно захлопнул разболтанную дверцу. Проводив муравейчика взглядом, пошел в подъезд, снова раздумывая — обидеться, что ли. Но вместо этого представил себе Айседора Дунканыча и тоже засмеялся.

Глава 20

Наутро Женька проснулся с четким ощущением: в первую очередь нужно позвонить Капче, как там у него дела. Вообще-то, хотелось увидеться с Женей, прощаясь, не все сказал, вернее, не спросил о самом важном. Что случится, когда выйдет намеченный срок? Она бы ответила, и тогда, думал Женька, умываясь и уходя в кухню, а под ногами суетился Боцман с радостным ожиданием на большой морде, тогда стало б яснее, как все спланировать. Но тут же понял, насыпая в чашку молотого кофе и тыкая пальцем в кнопку чайника, нет, неправильно это. Ведь если с Женей каждый день будет на счету, он бросит Капчу, отодвинет его на две с лишним недели, а время идет, и Серега — друг.

Кофе сготовился, белые ломти батона Женька намазал маслом и уложил поверх кружки розовой вареной колбасы. Еще отрезал немножко сыра.

А телефон Капчи не откликался, механическим женским голосом рассказывая — абонент вне зоны действия сети.

Придется ехать.

Усталый от событий, Женька умудрился задремать в маршрутке и потому ничего обдумать не успел. И когда брел по тропинкам, взбираясь на гребень маячного холма, а после спотыкаясь на оползнях, поросших клочковатой сушеной осокой, тоже ничего думать не стал, гоня мысли о Норисе — как он выбрался и что теперь, если он тоже окажется там, на ставниках в бухте.

Как и в прошлый раз, Капчу он услышал издалека.

— Э-ге-гей, — орал усталый охрипший голос, полный уныния. Умолкал, уступая место кастрюльному звону и опять кричал что-то несуразное.

— Э-ге-гей! — заорал с берега Женька, маша рукой и радуясь, что в бухте пусто, ни людей на песке, ни лодок-катеров рядом с сетями. Только резиновая надувнушка Капчи болтается рядом с ажурными сетями.

Серега замолчал. Погреб к берегу, держась рядом с ожерельем пенопластовых поплавков. Выпрыгнул в мелкую воду. Женька помог вытащить лодку и вместе пошли к бревну, где он бросил рюкзак.

— Ховошоо, — сказал Капча с полным ртом, — свое я все пожвав уже.

— Чо Норис? Когда появится?

Капча уставился на обкусанный бутер, соображая. Припал к стаканчику с горячим кофе. Отдышавшись, устроил стаканчик на коленке, вытирая рот ладонью.

— У них по соседним бухтам еще дофига сетей. И дальше, к Барзовке, там стан рыбацкий. Вся лабуда — лодки, катер, домик стоит. Так что, бывает, заруливает сюда сам, а бывает, тока вот мужики, когда сети тащить, вечером. Ну и еще…

Он вздохнул, поднимая широкую грудь под линялой старой рубашкой.

— Они мне сказали, если в этой сети рыбы не будет, фиг мне Норис насчитает бабла. И как назло, который день тут одна мелочь. Я блин, ору, а чо орать, если даже бакланам и чайкам засранным отсюда скрасть нечего. Такие дела, брат Смола.

— То есть, — хмурясь, уточнил Женька, — он тебя собрался кинуть и кинет, похоже. Заимел работягу бесплатного.

— А чо делать-то, — парировал Капча, — скажи, если умный такой!

Женька молчал, соображая. Рыба. Ходит там стаями, смеется над бедным Капчой. Отан тогда тоже посмеялся над самим Женькой, иди говорит, покажу, как дельфины пасут рыбью стаю. Женька повелся. Но ведь и правда, пасут, потому и повелся. Гоняют, когда охотятся. Вот бы…

— Ладно, — сказал Капча, поднимаясь и отряхивая колени, — поехал я снова. Батрачить. Слышь, Смола, а че за слово такое? Батрачить.

— Батрак, — ответил Женька, вытаскивая телефон и вчитываясь в список смсок, — типа раб такой, пашет на хозяина.

— Во-во! Ты домой щас? Или со мной хочешь? Поорать и в каструлю?

— Иди работай, раб. Я тут побуду. На солнышке.

— Связи тут нет, — предупредил Капча, уже удаляясь по песку, — а ну, сволочи! Вот я вас щас!

Женька промычал что-то согласное, уже набирая двумя пальцами короткий текст. Перечитал, все так же хмуря брови. Собрался отправить, но в паузе серегиных воплей вдруг услышал еще чей-то далекий крик.

На самой макушке холма, из-за которого сбоку торчала круглая голова маяка, похожая на инопланетный шлем с прозрачным щитком, виднелась маленькая фигурка с поднятой тонкой рукой. Рука покачивалась, как будто, подумалось Женьке, ее качает ветер. Ветер…

Он привстал, опуская руку с мобильником.

— Женя?

И замахал в ответ, торопясь вдоль кромки обрывчика туда, где вторая тропинка спрыгивала на песок, продравшись через высокие пучки желтой травы.

— Привет, — сказал через пятнадцать минут, когда следом за тропой на песок спрыгнула Женя, тяжело дыша и убирая с потного лба волосы. Чтоб не улыбаться совсем уже как дурак, повторил:

— Привет! Откуда знала, что я тут? А, ну ладно, понял. Устала, да? Могла ж слететь просто. Ты ж можешь.

Оглянулся на отдаленный и от этого еще более безнадежный крик Капчи, невидимого за развешанными сетями.

— Я понял. Чтоб Серега не врубился, да?

Девочка покачала головой, поправляя подол светлого платья, который трепал ветерок.

— Он не врубится. Никогда. Я просто. Хотела — как ты.

— Тогда надо теперь посидеть, на бревне. Чтоб совсем как я.

Они медленно пошли обратно. Женька сжимал в кармане мобильник, прикидывая, что и как сказать. Когда хотел отправить смску, насчет «срочно нужна твоя помощь», то думал, успеет все по полочкам разложить, ну и думал же, вернется в город, встретятся с Женей где-то не здесь, он все толком расскажет. А она появилась так быстро. Как будто…

— Ты знала, да? Что я хотел…

— Ты хочешь, чтоб я помогла, — кивнула Женя и слегка нахмурилась. Лицо ее было настороженным и немного чужим.

Блин, подумал Женька, ну ясен пень, теперь, когда все открылось, она решит, что он станет ее просить. О всяком. Для выгоды. То есть, может и не решила так, но по лицу видно — боится, что так и будет. Клятые норисы. Это из-за них она теперь не сильно верит Женьке.

Очень хотелось на все плюнуть и оставить Капчу самого разбираться с его делами. Доказать Жене, что ничего ему не надо. Тебе не надо, напомнил внутренний голос, а Сереге?

— Хочу, — с легким вызовом согласился Женька, — садись сюда. Я расскажу.

Они сидели рядом, теплое дерево мягко грело, ветерок овевал горячие лица. Совсем лето, думал Женька, рассказывая и гладя ладонью шершавую округлость бревна.

— Вот, — завершил рассказ про плохие дела Капчи, помолчал и добавил, — я для себя не стал бы. Но Серега. Он раздолбай, конечно, но мы дружим с третьего, нет, со второго аж класса. Так что…

Женя тоже немного помолчала. Он искоса посмотрел на ее профиль, а она разглядывала сети и болтающегося в лодке Капчу, который временами заводил свои унылые вопли.

— Рыба, говоришь, нужна, — задумчиво подытожила его рассказ Женя, — ну, а сам чего не делаешь?

— Чего делать? Не делаю чего? — с удивлением поправил сам себя Женька, пребывая в растерянности. Попытался прикинуть, а что он может сам-то.

Девочка поднялась с бревна, закинула лицо к небу, всматриваясь и прислушиваясь. Развела в сторону руки с растопыренными пальцами.

— Тут, я вижу, постоянно сталкиваются течения.

— Тягуны тут, — подтвердил Женька, — если заплыть в море, ну в смысле за акваторию бухты, так правильно? То может утащить далеко, хотя потом будет тянуть вдоль берега, и к мысу прибьет. Не все понимают, так что иногда даже тонут люди. Если барахтаются. А надо просто расслабиться и… Меня дед Серегин учил, еще мелкие когда были, он тут…

— Воздушные течения, — поправила Женя, — я про них.

— А, — Женька задумался, — а ну так, да. Тут иногда вроде солнце, а смотришь, с моря туман, и ползет на берег. Оно?

— И это тоже. Все важно, и что в воздухе, и что под водой. Только с берега не все видно.

Она опустила голову, теперь уже глядя ему в глаза своими — прозрачно-сиреневыми. Протянула руку.

— Ну? Посмотрим?

— Что?

Дальше, как и на обрыве, Женька сам ничего и не успел. Теплые пальцы крепко переплелись с его пальцами, рука вздернулась, подошва сандалии шоркнула о торчащую на бревне сухую ветку, на краю зрения метнулся в сторону и вниз длинный нос каменного мыса.

— А-а-а, — сказал Женька, пытаясь вырвать руку, чтоб защититься от стремительно наступающих ставников, но те нырнули вниз, а рука взята была крепко, пальцы стиснуты без жалости.

Прямо под ними маячила в лодочной галоше лохматая голова Капчи, сверкала кастрюля, вообще-то тусклая и мятая, но с блестящим от ударов дном.

— Эге-гей, — проорал Капча, стукнул в свой бубен и поднял лицо, щуря глаза.

Смотрел прямо на два силуэта, которые частично перекрывали солнце, бросая на лодку сложную тень.

— Вот же блин, — проговорил с унылым удивлением и, уже к удивлению Женьки, голову опустил, поднял руку с гаечным ключом, примериваясь к днищу кастрюли.

Звук удара догнал их на большой высоте.

— Думала, оглохну, — повинилась Женя за резкий подъем, — прости. Ну и отсюда лучше видно. Ты видишь?

— Чего?

— На воду смотри. Ищи рыбу. И дельфинов. Им рано еще, они же к вечеру подходят, так?

Женька прикусил губу, теперь уже сам цепляясь за маленькую руку девочки. Покачиваясь в пустоте, снова испугался, вдруг лишится единственной опоры, тогда лететь ему вниз, кувыркаясь, а отсюда сети не больше карандашного рисунка на тетрадном листке и сбоку от них пятнышко лодки.

Но что без толку болтаться, рассудил через страх. И зашарил глазами по странной отсюда воде. Казалось, он великан и разглядывает налитую в миску прозрачную жидкость. Даже странно, ведь когда летели над степью, то ставки и озерца виделись плотными, непрозрачными, словно их вырезали из фольги. А тут — видны камни на дне, где скальные носы по краям бухты уходили в воду. И еще камни — лежат отдельно на глубине, большие такие валуны. А у берега, почти посередине, оказывается, была какая-то постройка, остался еле видный под водой квадрат, наверное, кладка фундамента. Наверное, сто лет назад, прикинул Женька, болтаясь в полусогнутом положении, наверное, вода была дальше и берег шире. А еще видны странные зыбкие пятна, большие. Как облака.

— Вот же! — он тыкнул пальцем свободной руки наискосок, — стая! А вон еще одна, дальше. Афигеть!

— Рыба есть, — согласилась Женя, — теперь нужно пригласить пастухов. Они сейчас дальше.

Женька с сожалением оторвал взгляд от мерцающего темным подводного облака. Девочка смотрела выжидательно.

— Ну?

— Чего? — не слишком оригинально снова удивился он.

— Я послежу. За рыбой. А ты давай, ищи дельфинов.

— Чего? — еще сильнее удивился он.

Ахнул, когда Женя разжала пальцы, отпуская его руку. Мало того, она еще и пихнула его в спину, довольно сильно. А сама выпрямилась, снова разводя руки, и вдруг резко свела их, будто цыплят сгоняла.

Удаляясь, закрученный внезапным вихрем, Женька все же заорал, размахивая руками. А висящая над сетями фигурка делалась все меньше и меньше.

С каждым кувырком мысли влетали в голову и вылетали обратно, рвались, как клочья тумана на сильном ветру.

Больно. Если об воду. С высоты.

Блин! Утопну. Как цуцик.

Нифига. Расслабиться. Тягун к мысу.

Если сумею. Капец какой…

Но движение замедлялось и, наконец, Женька завис, тяжело дыша, будто долго бежал. Болтаясь в пустоте, боялся посмотреть вниз, но смотреть вокруг было еще противнее — ничего же, кроме сверкающего воздуха.

Внизу тихо стояла зеленоватая вода, которая, казалось, стала еще прозрачнее. Руки скальных мысов обнимали маленькую бухту и словно выросли, удлинились. Я вижу их продолжения, под мелкой водой, догадался Женька, зашарил глазами по узкой отсюда полоске песка, над которой нависла холмистая степь. Увидел маяк — целиком, не скрытый гребнем холма. А вот на песке, ближе к краю — белая полоска — бревно. И в море напротив — квадраты ставников, с расходящимися под водой приглашающими крыльями сетей.

Дельфины? Да как их отсюда увидеть?

Женька выдохнул. Очень осторожно поднес руку ко лбу и вытер пот, который уже заливал брови и ресницы. Шевельнулся, не зная, как повернуть себя. И резко опустился на десяток метров. Замер в неловкой позе. Пошевелился снова. Какое-то время болтался, осваивая вертикаль. Труднее всего было привыкнуть, что не упадет, что про это совсем думать не надо. То есть, она не отпустила бы меня, убеждал себя Женька, если бы знала, что упаду. Не упаду! И точка.

Когда разозлился, стало немного легче. И пыхтя, он снова стал пробовать обосноваться на правильной высоте. Так, чтоб не совсем далеко от воды, но достаточно высоко, чтоб больше увидеть за один взгляд. А! Вот же!

Это было сильно похоже на кадры из передачи про животных. Когда с самолета снимают. Тугие темные стрелки быстро двигались параллельно берегу, далеко за акваторией бухточки. Женька, замерев и двигая глазами, насчитал три стайки, штук по пять. Иногда стрелка превращалась в яркое пятнышко, ловила на себя солнечный блик и терялась, а потом снова показывалась уже в воде. Дышат, понял Женька, выныривают. И уплывают все дальше.

Он чуть согнул ноги, помавая руками в пустоте и чувствуя себя по-дурацки, но ведь надо же что-то делать. И снизился, на этот раз вполне аккуратно. Вода засверкала, теряя прозрачность. А дельфины успели уплыть вперед, их почти не было видно под мелкой рябью. Только время от времени тугой блестящий лук, выгибаясь, показывался и пропадал снова.

Женька шепотом чертыхнулся, изменил положение, так чтоб голова была впереди, почти лег на воздух. И вдруг рванулся вперед, не спуская глаз с круглых блестящих спин. Увлеченный преследованием, забыл следить за собой, и оказалось, это правильно — поднялся чуть выше, теперь догонял, но с высоты видел торпедные тела под водой. И, прибавив скорости, легко обогнал небольшую стаю, спикировал, в десятке метров от стремительных пловцов, макая ступни в быструю воду, и оборачиваясь на лету.

Как Женя, развел руки в стороны и сделал движение, резко сводя их перед собой.

— А ну! Кыш! Туда, я сказал!

Блеснул в паре метров от него удивленный миндаль темного глаза, затем сверкнула отполированная стекающей водой жемчужно-серая спина.

— Ага, — хвастливо сообщил сам себе Женька, догоняя стайку, которая послушно устремилась по диагонали от него, туда, где над водой висела крошечная фигурка — как фея на фотографии, которую как-то разглядывал в интернете. Там еще написано было — девчонки подделали, вырезали из бумаги фигурку и сфотали. Да, они может и подделали, думал Женька, потея от напряжения и маша руками, подгоняя своих подводных охотников, а на самом деле — вот она, есть.

Фигурка приближалась. Женя махала ему, указывая вниз, под ноги. Когда приблизился, взмыла выше, описала полукруг и устроилась рядом. Засмеялась, услышав его «кыш». В такт развела руки, совершая нужное движение. Выпрямилась, откидывая со лба волосы.

— Еще разок направим и дальше пусть сами.

— Кыш! — закричали вместе, гоня дельфинов, которые уже азартно вклинились в стаю серебристой кефали, — туда! Давай!

Стая, спасаясь от охотников, сужалась, охваченная широкими крыльями подводных сетей, протекала в очерченный сетями квадрат. Сверху захлопали крылья, загоготали вездесущие бакланы.

— Ах ты ж! — заорал невидимый с этой стороны Капча, колотя в свою кастрюлю, — нифига ж себе! Давай, рыба, давай. Пшли отсюда, чертяки клювавые!

Внутри сетей вода закипела от серебристых тел, пошла кругами, заволновалась. Заволновался и Женька, хватая спутницу за руку.

— А когда? Теперь же надо, чтоб рыбаки, да?

— Они сверху, с биноклем. Думаю, уже передали, и катер с лодками сюда идет. Летим на берег?

Потянула Женьку над сетью, и они снова оказались над головой Капчи, так низко, что если перевернуться, то можно зацепить рукой его непутевую голову.

— Увидит, — прошипел Женька, увлекаемый девочкой.

— Нестрашно.

Капча зыркнул вверх, успел задрать брови, но тут же снова заколотил в кастрюлю, распевая что-то победное.

Через минуту двое свалились на теплый песок, сели, смеясь и отряхиваясь. Поднявшись, ушли к бревну. И оттуда стали наблюдать, как из-за мыса, тарахтя мотором, пошел к сетям катерок, таща за собой вереницу просмоленных ялов, в каждом — несколько человек в оранжевых непромокаемых штанах.

Когда рыбаки занялись сетями, Капча отгреб к берегу, тяжело выбрался из лодки и, подламывая затекшие ноги, подошел к бревну, держась рукой за поясницу. Спустил с плеч резиновые штаны, выбрался из них и бухнулся на песок, валясь ничком.

— Ох, блин. Наконец-то, удача же! Не, ты видел, Смола? Видел? Вот кому скажи, никто ж не поверит! И чего я дурак, не снял на мобилу! А ты откуда взялась, Женя Местечко? Чо, приехала с кем-то? Поплавать, да?

Он сел, переводя взгляд с друга на девочку и обратно.

— А-а-а, я кажись, понял. Вы двое, вы чо это? Вы тут вместе? Нихренасе, пока я там рабчачил, нет, батрачил! Ну ты, Смола, партизан.

— Чему не поверит? — не выдержал Женька.

— Чего?

— Ты на мобилу хотел снять. Не поверят, говорил. Чему?

— Ну так. Это. Ты дельфинов тоже не видел? Эх! Вот я и говорю! — он обратил лицо к Жене, торопясь объяснить, — прикинь, я сижу там, и вдруг оба-на, прыгают! Штук, наверное, сто! Ладно, десятка два было точно. И такой впереди вожак, крутейший. Весь в шрамах. Тыц-тыц, мордой крутит, всю рыбу загнал. И…

— …говорит человеческим голосом, — закончил за него Женька.

— Тьфу на тебя, Смола! Я ж и говорю, не поверит ну-ник-то. Местечко, ты тоже не видела, зуб даю. Ты на Смолу смотрела, наверняка ж. А, кстати!

Он наклонился вперед, упирая руки в блестящие загорелые коленки, вперил взгляд в слушателей. Нахмурил густые брови.

Вот, с холодком подумал Женька, сейчас он и скажет. Или спросит.

— Меня там у сетей глюкануло. Прям, два раза. Поднимаю голову, смарю — крутитесь в небе, ноги болтаются. Тьфу ты, думаю, надо было кепарик на башку. Вот чо, к чему оно, значит!

Он покачал выставленным указательным пальцем.

— Мистика, о! Увидел — двое. И вот вы — двое!

— Глюкануло? — недоверчиво переспросил Женька, — два раза, прям? Капча. А ты не подумал? А может, мы и правда. Летали там!

— Местечко, — посоветовал Капча, — полей ему башку водичкой. Совсем наш Смола на солнышке спекся. Ты дурной совсем? Люди, Смола, не летают.

Женька от его жалостного тона вскипел, приподнялся, упирая руки в бревно. Сейчас! С разбега, на глазах дурака Капчи. К прибою и — над сетями, где кричат, ругаясь и грохоча сапогами, рыбаки в яликах…

— Сиди, — сказала Женя вполголоса.

И он остыл, сразу вспомнив, как она покачала головой в ответ на его опасения, что Капча их увидит. Сказала — нестрашно. И была права.

За спиной Капчи зарокотал еще мотор, он оглянулся и вскочил, подхватывая с песка свои бесконечной длины оранжевые штаны с сапогами.

— Ну вы, это. Скройтесь, а? Вон катер Нориса. Щас про бабло, наверное, скажет чего.

— Уверен? — Женька нахмурился, — мы можем остаться.

Капча умоляюще затряс головой. Уже торопясь к воде, объяснил через плечо:

— Он тебя сильно не любит, Смола. Ты мне всю малину спортишь, если будешь маячить. Давай, пока он далеко и не видит, с кем я тут.

— Отлично, — с сердцем прокомментировал Женька, вставая.

Капча переминался уже рядом с лодкой, выпрямлялся, расправляя плечи, весь такой независимый, потом поворачивался и тайком махал рукой, мол, валите скорее.

— Мы ему помогли, блин, — бурчал Женька, увлекаемый спутницей за кусты, прикрывающие ближнюю тропку, что уходила вверх по склону, петляя среди оползней, — а вместо спасиба, валите, значит.

— Ты же не из-за спасиба помогал, — резонно возразила Женя, — и потом, зачем далеко уходить, смотри, какая пышная дереза. Нас за ней совсем не видно.

Стоять за кустами было исключительно неудобно. Кочки, покрытые сушеной травой, скользили под ногами, ветки кололи руки, и стояла тут, в зарослях, совсем уже африканская жара. Убиться веником, поразился Женька в очередной раз, такое бабье лето — одно на десять, наверное, лет. А может, просто кажется так, потому что осень должна быть осенью, закон календаря. Но юг есть юг. И это супер как хорошо. Но в кустах все равно противно. Мухи садились на голые руки, не улетали сразу, приходилось стряхивать их пальцами. А кузнечики стрекотали надсадно и устало, будто умаялись за три летних месяца и злились на дополнительную работу.

Женька поморщился — из-за стрекота толком не слышно, что там Капча. Отвел пару тонких колючих веток, осторожно выглядывая. Женя тихо стояла рядом и чуть дальше, прикрытая его спиной.

К стрекоту добавлялся шум воды, крики парней в лодках, плеск весел. Так что, слов из беседы Капчи с Норисом, который сошел с катерка и стоял на мокром песке, заложив большие пальцы в кармашки светло-голубых, почти белых джинсов, слушал, темнея почти невидимым под полями извечного стетсона лицом, то горячую речь Сереги, то какие-то высказывания услужливого Костяна, — было не разобрать совсем.

Но кое-что понималось и без слов. Норис молчал, давая Капче наговориться и намахаться длинными руками. Потом Костян послушно вытащил планшет, потыкал в него, что-то по ходу сообщая хозяину. Тот кивнул и, коротко бросив пару слов Капче, отвернулся. Направился в сторону белого катерка, легкого и маленького, нос которого почти уткнулся в мокрый песок.

Капча молча смотрел вслед, разведя длинные руки. Потом повернулся и Женька увидел его отчаянное лицо, на котором возмущение сменялось скорбью и безнадежным унынием. Широкие плечи поникли, руки упали вдоль фигуры.

— Кинул, — сказал Женька, чувствуя, как глаза заволакивает ярость, — вот же скотина, козел такой, я так и знал! Да хоть что Серега сделай, хоть грузовик ему с рыбой подгони, он его все равно кинет. Если так решил!

Он повернулся к Жене, сжимая кулаки.

— Почему, а? Ты с ним якша… извини, ну, общалась когда-то. Что с ним такое, а? Можешь сказать?

Не дожидаясь ответа, добавил язвительно, вспоминая недавнее поведение Капчи:

— И Серый все ж на меня свалит, вот скажет, из-за тебя он меня гнобит. Ха!

— Так и есть, — вдруг кивнула Женя, поморщилась, смахивая с руки муху.

Женька онемел от несправедливости. То есть, она тоже считает, что он во всем виноват? Подбоченился, и так и спросил, яростным шепотом. Женя покачала головой, ответила быстро:

— Ты не понял. Ты не виноват. Но Виталий тебе будет мстить. За все. За меня. А Серега — твой друг. Давай!

— Что давай? — удивился Женька.

— Он же твой друг, — повторила девочка, — ты сам сказал.

Женька сжал кулаки. Стиснул челюсти. Разжал кулаки, проводя ладонями по старым джинсам. Норис неспешно уходил, покачивая неширокими плечами. Стройный, изящный, как девушка, но с такой вальяжной наглостью в походке и осанке, нет, с девушкой его даже со спины не перепутать.

— А ты? — глупо спросил Женька, краснея от того, что как бы просит помощи у девчонки, — ну, в смысле, ты ж можешь. А я что? Типа подлететь и кыш?

Она молча смотрела на него. И Женька понял, разозлясь, да, идти придется в одиночку. На Женю он не злился, тем более, времени совсем не было, Норис уже встал напротив катера, что-то выслушивая от преданного Костяна. И еще понял — нужно все сделать сейчас, сегодня. Так почувствовал.

Песок хватал за ноги, будто уговаривал идти помедленнее. Женька шел быстро, почти бежал, ловил мысли, а они разбегались испуганными кузнечиками. И что он скажет? Сделает? Их толпа. Рыбачье, они может, сами по себе. Но — катер. На катере. И Костян. Зяма там, наверное. Еще.

— Эй? Стой!

Норис медленно повернулся. Поднял изящную руку, небрежным жестом сбивая стетсон на затылок. Открылось загорелое узкое лицо. Блеснул оскал нехорошей улыбки. Повинуясь кратким словам, Костян заплескал сланцами по мелководью, ступил на трапик в три перекладины, тут же оказываясь над белым бортом. Нагнулся, ухмыляясь — ждал потехи.

— Ты! — снова крикнул Женька, ужасаясь собственным словам, — как тебя? Валерталий! Разговор есть.

Блеск ухмылки исчез, лицо под коричневым загаром потемнело.

Женька, стараясь дышать ровно, подошел ближе, встал в паре метров, приподнимая лицо. Норис оказался немного выше его ростом, что было неприятно.

— Тебе чего, сучонок? — прошелестел Норис, почти не разжимая тонких губ, — мало звездюлей получил? За добавкой явился?

Вода мирно плескалась, сверкая светленькими солнечными бликами, гулял вдоль берега нежный ветерок, овевая горячее женькино лицо. Рыбаки продолжали свои труды, не торопились, и, понял Женька, наплевать им, если Норис разберется с дурным пацаном, на десять лет младше.

— Ты обещал Сереге. Что долг простишь. Если он заработает. Он заработал.

— А ты считал? — удивился Норис, — крутой бухгалтер? Или хочешь лично рыбу пересчитать, мордой вниз? Так мы тебе это устроим.

— Мы, — усмехнулся Женька, стараясь не обращать внимания на холодных мурашек, ползущих вдоль позвоночника, — ага, ну да. Мы…

Норис змеиным движением дернул головой, оказываясь совсем рядом. Обдал женькино лицо запахом дорогой сигареты и жвачки.

— Хочешь один на один, да? Решил проверить, чего тебе твоя подруженька надарила? Против того, что я у нее сам отобрал? Так?

Женька молчал, совершенно не зная, что будет дальше.

— А-атлично, — Норис выпрямился, прищуриваясь на далекие кусты, за которыми светлело платье, — типа такой боевик. Два героя сам на сам. Слово даешь, да?

— Что? Какое слово?

— Что не побежишь за помощью. К ней и ее бесам. Что ссышь? Даешь или нет?

Один, подумал Женька. Сам на сам, значит. С надеждой вспомнил, как удалось вырваться, с матерью, удрать в портал с калиткой номер четыре. А еще — он летает. Все-таки. Сам!

— А ты? Даешь слово?

Норис ухмыльнулся. Отворачиваясь, махнул рукой висящему на борту Костяну.

— Мотайте. Мне с щенком побазарить надо. С глазу на глаз.

— Так это, — озадачился Костян, выпрямляясь, так что черная майка-алкашка туго обтянула выпирающие грудные мышцы, — Чак…

— Я сказал, — процедил Норис, сбивая шляпу и та повисла на спине, натягивая поперек смуглой шеи тонкий шнурок.

— Ну… ладно. Я понял.

Костян гулко протопал от борта, заговорил с кем-то. Мотор чихнул, затарахтел, усиливая звук.

— Своих убирай, чмо, — ласково велел Норис, — что смотришь бараном? Девку свою и придурка неудельного.

Рявкнул, делая шаг и тесня Женьку по рыхлому песку:

— Сами — так сами! Врубаешь?

Женька качнулся, оступаясь. Прикусил губу. Повернувшись, махнул рукой ошеломленному Капче.

— Серый. Забирай Женю. Идите. Я догоню.

Капча, оглядываясь, заторопился к тропинке. Отступив от Нориса, Женька с сердитой тоской следил, как две фигуры поднимались сперва за кустами, потом вышли на траву, и скрытые по колено, направились вверх, туда, где оползень сбоку серел рассыпанной глиной. Еще полсотни метров, знал Женька, и они скроются в лощине, потом покажутся уже совсем далеко, потом станут крошечными фигурками, бесполезными, как детские куклы. Конечно, Женю можно позвать, из головы. Но обещание!

— Вот, — сказал, поворачиваясь снова, — ну?

— Догонит он, — усмехнулся Норис, — не люблю таких, дюже уверенных.

Глава 21

Сама драка Женьке совсем не запомнилась. Драться он не любил и не особенно умел, всегда было противно, что нужно тыкать куда-то кулаком, стараясь, чтоб хряснуло, хрустнуло, теряя форму, до крови и злого крика. Пару лет назад Капча уломал его пойти на занятия боксом, но после занудных, хотя и физически приятных разминок наступило время тех самых «контактных ударов», и Женька заниматься бросил, несмотря на издевочки Капчи, а когда тот надоел насмешками, то как-то кинулся и, в ответ на подначки, заломал друга по-медвежьи, стискивая тому локти и делая ногой подсечку. Капча тогда, смеясь и стеная, попросил пощады. Так что, силы вроде и хватало, но бить по лицу так и не научился, кулак сам улетал вбок, чтоб не нарушать целостность носа или челюсти. Да и не приходилось никогда так, чтоб защищаться или чтоб ярость взошла изнутри, заволакивая мозг пеленой. Не та жизнь, понимал Женька, не в стае волков, где приходилось бы, огрызаясь, отвоевывать свое место.

И вот вдруг пришлось…

Никакого приступа ярости он не дождался. Просто кинулся навстречу злобному голосу, набычивая голову, потому что — а чего ждать? И оказался на песке, почему-то выплевывая его, а тот мерзко скрипел на зубах и мешал в углах рта. Вскакивать не стал, наоборот, упал плашмя, вытягиваясь и хватая джинсовую штанину скрюченными пальцами. Та выскальзывала, но все же противник упал тоже, и Женька полез, как мартышка по пальме, перебирая руками по чужой ноге. Только лежа. Снова получил короткий удар в скулу, снова тыкнулся лицом в песок, не ощутив поначалу, как бровь разбивается об россыпь круглой гальки.

Все спрессовалось в пару мгновений, так ему показалось. Никакой возможности обдумать, как действовать, куда двинулся Норис, как повернулся. Фигня все ваши фильмы, мелькнуло в голове Женьки ненужное, вместо важного. Пока думалось, он снова успел пропыхтеть, вбирая в легкие раскаленный воздух, уцепился за порванную рубашку, и с размаху сел задницей на колючий песок. Оказывается, мгновение стояли. Перед тем, как…

Но сидел на песке один. Норис стоял поодаль, дышал тоже тяжело, но усмехался темным лицом. Бросал вполголоса грязные, оскорбительные слова, вдруг сказал что-то о матери. И Женька снова вскочил, с тоской ожидая, ну, когда она придет, спасительная ярость, в которой, как пишут и показывают — на все наплевать и вдруг — победа.

В три качающихся шага настиг врага, тот, вроде бы смеясь, толкнул его, удерживая на расстоянии, но Женька, презрев жесткое движение руки, навалился, обхватывая Нориса за пояс и утыкаясь лбом в пуговицы на животе.

— С-смотри, какая ту-па-я с-скотина! — удивился Норис, пытаясь оторвать скрюченные руки. Оторвал, снова отступил на шаг. Или на два. Или сразу на десять, Женька не понял, преследуя и уже ничего не видя, кроме этой синей коттоновой рубахи, с полами, что болтались, выбившись из-под стильного ремешка джинсов.

Враг отступал, но смеялся. Потому пришлось снова подходить, поворачивая лицо в сторону, чтоб увидеть одним почему-то глазом, куда уходит. Если бы не смеялся… Чего догонять того, кто бежит. Но — смеется!

Словами, разумеется, Женька не думал. Думал страхом, обидой, невнятным желанием поскорее закончить. Смиренной покорностью продолжать, потому что — еще живой и может идти, шевелить руками, а значит, и Норис его пока не победил.

И еще, как ни странно, все, что вокруг, что, по идее, должно бы отступить, оставляя в центре мироздания только схватку, только глаза врага и там, дыхание его, все проявилось резко и контрастно, кидалось в глаза и уши, мешая сосредоточиться. Песок проваливался под ногами, набиваясь куда-то, Женька не успевал понять, куда — в сандалии или в джинсы, но — мешал. Отовсюду лезло в глаза солнце. Яростно орали чайки и тени их чертили воздух, рассекая углами светлую фигуру, как будто они — странный камуфляж для врага. Плескала вода, угрожая внезапно, и приходилось выбирать, в какую сторону сделать шаг: один неверный швырнул Женьку по пояс, утопил руку по плечо, ладонь увязла там, под плеском.

И вдруг все застыло. Остановилось на секунду, во время которой прозвучали полвдоха Женьки и полсмешка Нориса, резко ударил по мозгу взгляд — глазами в глаза. Вот, успел подумать Женька с ощущением, какое бывает, когда садишься в кресло стоматолога, вот, сейчас…

Но секунда прошла и все возобновилось, ускорившись. Возня, пыхтение, брошенные в лицо слова, полные мгновенного яда, ускользание джинсового локтя, и вдруг этот же локоть на раскрытых зубах, им не больно, но сознание прокричало «сломал!», а язык зашершавился от трения о суровую ткань.

…Ко второй секунде застылости Женька снова оказался не готов. Выплюнул выдох, словно харкнув отработанным воздухом, выпрямился, качнувшись и сжимая слабые кулаки с разбитыми исцарапанными костяшками. Вцепился глазами в лицо противника, будто и за него держался тоже. Секунда прошла, но схватка не возобновилась, с удивлением понял Женька, вынужденный переступить по мокрому песку, чтоб тяготение не свалило его, качающегося.

Норис медленно вытер тыльной стороной ладони алую ссадину, испачкав кровью подвернутую над запястьем манжету. Усмехнулся одобрительно, осматривая Женьку. Тот покачивался, следя за каждым его движением левым глазом, правый классически заплыл и ничего не видел, держал перед собой согнутые руки, сжав кулаки.

— А хорош, — вдруг сказал Норис.

Осмотрел испачканную манжету, снова поднес руку к лицу и потрогал другую царапину — уже подживающую, наискось через скулу.

— Вчера котяра твой меня приголубил. Сегодня ты удивил. Щенок щенком, а гонор у тебя есть. Ну, что? Мир?

Темное лицо, щедро украшенное ссадинами и царапинами, посветлело от улыбки. Нормальной такой, обычной улыбки. И Женька понял, почему мама Лариса тихо смеялась в мобильник, отвечая на звонок Виталия. Или — Валеры. Красивый — то пусть девчонки разбираются. Но, кроме красоты, в смуглом лице явилось Женьке что-то настоящее, человеческое. Удивленное, слегка насмешливое уважение смягчило тонкие, четко прорисованные черты. Насмешка не обижала, была — доброй.

— Слушай, — сказал Норис, — я, прям, рад, что мы всех разогнали, а то пришлось бы при свидетелях. Ну, показывать, что ты мне противник достойный. А прикинь, докажи какому Зяме, что пацана сопливого тоже надо уважать. Если он боец и достоин уважения. Конечно, я босс и надо бы, чтоб наплевать.

Он сморщил тонкий нос, но тут же охнул, снова осторожно касаясь еще одной царапины. И, усмехаясь уже над собой, по-мальчишески развел руки в стороны:

— Но перед ними мне как-то стремно. Не поймут. Понимаешь?

Женька подумал немного. Вспомнил тупую готовность на квадратном лице Зямы и его толстенную шею над буграми плеч. И соглашаясь, что, конечно, стремно, не поймут никогда, кивнул.

— А ты понимаешь, — сделал свой вывод из кивка Норис.

Они снова помолчали, стоя напротив, разделенные парой метров тихой пустоты. Женька хотел удивиться, как стало тихо и пусто, после яростного дня, полного солнца, воды, песка и птичьих воплей. Но оставалось еще — главное.

— Серега, — сказал, с трудом ворочая непослушным языком, прервался, ощупывая им зубы, кажется, все целые, — ты обещал. Долг.

Норис кивнул, сделав небрежный жест. Снова завернул упавшую на запястье манжету.

— Само собой. Обещал — сделаю. Ничего мне твой Серега не должен, пусть не волнуется. Ну? Мир?

Рука протянулась к Женьке, Норис шагнул ближе, продолжая улыбаться — так славно, совершенно по-человечески. В глазах светила все та же добрая насмешка старшего брата.

— Мир, — Женька с облегчением кивнул и протянул навстречу свою руку.

Успел удивиться тому, что под рукой не видно ни песка, на котором, вроде бы должны стоять, ни галечной россыпи. Но сильные пальцы уже обхватили его ладонь, стиснули доброжелательно, встряхнули.

Ну вот, с невыразимым облегчением и тут же с гордостью за хорошо совершенную схватку, подумал Женька, разжимая пальцы.

Но чужая рука не оторвалась, словно врастая в его кожу. Заледенела, становясь неприятной — стылой и жесткой, как примороженный к глупому языку зимний металл.

Улыбка на смуглом лице, странно, как в мутном кошмаре, изменилась тоже. Сделалась ощеренным оскалом, показывающим острые мелкие зубы за растянутыми красными губами. Мелькнул в глубине темного рта язык.

— Поверил, — растянулось тихое слово, а рука продолжала тащить Женьку к себе и на какую-то ужасную секунду ему показалось — сейчас рот распахнется во весь мир, проглотит, как дурную наивную красную шапочку.

— По-ве-ерил…

Сил оторваться никак не хватало, дыхание участилось, ноги заболтались, ища опору, а ее не было, только засвистел злой сквознячок, кусая щиколотки и мокрые, облепленные песком, колени.

Пространство изогнулось, квакнуло, ахнуло. Выпрямилось, кидаясь в глаза серыми и белесыми красками, и выплюнуло Женьку из себя, со всей силы ударяя его задницей о что-то твердое, визгнувшее тяжелыми ножками.

— Ты, — он хотел сказать дальше, крикнуть, пытаясь снова вызвать изнутри так и не проснувшуюся ярость, боевой азарт. Но замолчал, оглядываясь и цепляясь озябшими руками за край засаленного до скользкости стола с покосившейся столешницей.

Кричать было некому. В небольшой комнате, заваленной по углам хламом, он был один. Сидел у мутного окна, откуда свистел через трещины лезвийно-злой сквозняк, за столом, накрытым истертой клеенкой с рваными углами. На тяжелом деревянном табурете, с которого съезжал, ножки неровные, сгнили, что ли.

Не пытаясь встать, Женька пошевелил руками, в правой бегали неприятные мурашки, какие бывают после сильного холода. Пальцы ныли и это отвлекало, раздражая. А еще — болела голова. Вернее, тоже ныло в висках, трогая изнутри обещанием сильной боли, которая — вот-вот. Ну то ясно, подумал, пытаясь сосредоточиться, по голове — получил.

Но плюс к этому внутри бродила невнятная тошнота, подкатывала к горлу и опускалась к солнечному сплетению, качаясь, как будто в живот налили какой-то гадостной жидкости.

Женька приказал себе на капризы организма внимания не обращать. Надо собраться, понять, что именно случилось. Но сердце стискивала паника, усиливая тошноту и обещание приступа головной боли. Выкинул, заверещала пронзительная мысль, замедляясь и делаясь глухой, невнятной, куда-то… выкинул гад, где никого. Или тут кто-то. Кто вовсе не нужен…

Проверяя заглохшую мысль, Женька повернулся, хотел резко, но вышло медленно, как под водой. За спинойбыло пусто. Уныло, безнадежно. Темная дверь, блестящая от сырости, две лавки вдоль стен, на которых тоже какой-то хлам.

Брезгливо отстраняя руки от жирной клеенки, он поднялся. Охнул, припадая на левую ногу, перекосился, как этот под ним табурет. И, выбравшись из-за стола, встал в центре небольшой комнаты, перенося тяжесть на правую ногу, и придерживая перед собой на весу стылую, словно чужую руку.

Все — противно. Каждое физическое неудобство по отдельности было б вполне переносимо, да что у него, зубы не болели, что ли (челюсть с готовностью отозвалась ноющей тяжестью), но все вместе выбивало из колеи, мешало собраться с мыслями.

А может, пришла поверх распластанных беспомощных мыслей одна — совершенно тоскливая в своей безнадежности, — может и не надо, собираться. Все равно ничего в них хорошего. Как и вокруг.

Прихрамывая, злясь на свою разбитость, но и злость была такой — вялой, противной, он медленно поворачивался, пытаясь понять, куда его занесло. Не занесло, возразил унылый внутренний голос, он тебя закинул. Норис. Обманул, как… как…

И хотел бы Женька мотнуть головой, в ярости придумывая для себя слов пооскорбительнее. Но серое уныние съедало и ярость, и движения. Так паршиво — он чувствовал себя больным, но особенной боли не было, даже хотелось, пусть придет, пусть хоть что-то в этой серости, замкнутой в четырех облезлых стенах, станет сильным, реальным, чтоб побороться. Ага, вяло усмехнулся, вперяя взгляд в мутное окошко за покинутым столом, пусть затошнит так, чтоб нарыгать себе под ноги. Или живот скрутит, чтоб еле добежать в угол, спуская штаны.

Но все было таким, вяло-недоделанным. Как и еле видный в заоконной мути пейзаж. Что-то там серенькое, с торчащими сбоку редкими деревцами, с поблескивающей поверхностью — воды?

Сперва, преодолевая вялую тошноту, решил Женька, нужно бы разобраться с тем, что в комнате. Хотя, единственное, чего ему хотелось — скинуть хлам с широкой лавки, улечься, сворачиваясь, и закрыть глаза. Дождаться, когда пройдет. Все, что ноет внутри, и заодно все, что происходит снаружи.

Не пройдет, мрачно сообщил внутренний голос, добавляя уныния, никогда не пройдет. Всегда теперь так.

Был таким убедительным, что Женька даже отмахнуться не смог. Вздохнул тяжело, вызвав новый приступ вялой тошноты в желудке, и заковылял к стене, бережно держа на весу болящую руку.

Что ж так плохо… — отдавалось в голове при каждом медленном шаге.

Так… паршиво-то…

Гадко все…

Что ж оно — так вот…

Стоя над лавкой, равнодушно смотрел вниз, мучаясь тем, что мусор придется разгрести, сбросить, чтобы прилечь, а даже трогать неохота. Тетрадки с наполовину вырванными плесневелыми листами. Старые посеревшие игрушки, такие истертые, что и жалко их не было, и не страшные, как те куклы с пуговицами вместо глаз в ужастиках. Просто вот — игрушки, мертвые игрушечной смертью, ненастоящей. Эмалированная кружка с побитым дном, лежит на боку, высыпая из себя сгнившие в труху ягоды, что ли. Желтые листы газет, скомканные исключительно неудобно, чтоб занимать как можно больше места.

От рассматривания бесполезного старого хлама зубы ныли сильнее, хотя недостаточно сильно, чтоб взвыть от боли, стукая кулаком в серую, грязно побеленную стену. Но зато нагромождение мусора помешало Женьке совершить задуманное — улечься и отрешиться, махнуть рукой на все. Мучаясь тоской, он представил себя в виде игрушки, такая тряпочная кукла, или пластмассовая — без разницы — грязненькая, изношенная, не нужная никому, торчит из кучи тонкой рукой, отвернув к стене выцветшее лицо со стертым выражением. И не возмутился картинке. Да кому он, Женька Смола, и вправду нужен-то. По-настоящему?…Маме? Но это обычное, у всех такое, ну любит, да. Все матери любят, закон природы. Сестра Карина? Ага, свалила пять дет назад, звонит теперь по великим праздникам. Отец? Если сказать ему — выбирай, да всех отдаст за свою пирсингованную Оленьку с татуировкой на пояснице. Бабушки с дедами? А. Они далеко и не считаются.

Друзья? Кроме Капчи не о ком и подумать, а нужен ли Капче — великий вопрос.

Женька подумал, слегка покачиваясь над лавкой. И кивнул, выбрав — не нужен он Капче и никогда не был. Так, за проезд заплатить в автобусе, уши подставить, чтоб Серега в них похвалился, и ласты отдать, на все лето, чтоб тот разок на море сгонял.

Оставалась еще Женя. С ней совсем просто. Проще некуда. Меньше месяца друг друга знают. Он у нее — такой же, как сто дурачков — по одному на осень. Может, и не по одному, жалостно подсказал внутренний голос, и Женька кивнул. А был бы нужен, помогла бы, как делают друзья. А она? «Ты сказал, ты и иди». Хорошая такая дружба. Иди сам. А я тебе помогать не буду… Друзья так не поступают.

По ногам гулял противный сквознячок, еще один дул сбоку в глаз. Женька переступил, уйдя с линии сквозняка, но на место прежних пришли новые, холодя плечо и бок.

На другой лавке все было таким же. Только вместо игрушек тут валялась старая посуда, битые тарелки с бледными полосками по краям, чашки без ручек, мятая кастрюля. Рваное полотенце, все в грязных пятнах, свисало к такому же грязному деревянному полу, прикрывая бахромой темноту под лавкой.

Женька, продолжая упиваться жалостью к себе, наклонился, пальцем качнул бахрому, заглядывая в темную нишу. Насторожился, изучая крохотный блеск в самом темном углу. Спина заболела, и он уже собрался выпрямиться, но блеск смигнул, что-то маленькое испуганно шевельнулось и снова замерло. Преодолевая отвращение, он опустился на коленки. Рядом с черной дыркой прижался к стене мышонок, размером чуть больше грецкого ореха. Еле видный, смотрел, топорща серые усишки. Женька протянул палец, и мышонок исчез, как не было.

— И тебе я не нужен, — прошептал Женька, выпрямляясь, как древний старик, с руками, упертыми в ноющие колени.

Дверь оказалась незапертой. Ну, еще бы, усмехнулся с такой же стариковской мудростью, оглядывая безрадостный пейзаж, в котором, казалось, живого — только противные мокрые сквозняки, прилетающие из рощицы скрюченных деревьев в реденькой мертвой листве, да с небольшого болотца, подступающего почти к самому крыльцу.

Женька спустился по разбитым ступеням и побрел, высматривая тропинку через болото, она поросла плотной травкой, пластающей серовато-зеленые листья. А в самом болотце торчали кочки, покрытые пучками черной травы и плавали увядшие кувшинки, догнивая на промокших блюдечных листьях. Тоже серых. Женьку передернуло. А может — от сквозняков, которые летали, добавляя холода к нытью в голове.

Почти перейдя болото, остановился, прислушиваясь. Под водой забурчало, утробно булькнуло. Вода пошла рябью, вздувая вязкий пузырь, он медленно лопнул, выпустил порцию мелких брызг и вонючего запаха, заполнившего все вокруг. Поодаль взошел и лопнул еще один пузырь.

Женька криво усмехнулся и вышел на бережок, углубляясь в прозрачную рощу. Ни одного прямого ствола, все скрючены болотным ревматизмом, ветки повисли, листья падают с тихим шелестом, укладываясь на серый гниющий ковер. Где-то в кроне зашевелилась птица, взлетела серой тенью и, лениво махая крыльями, исчезла. Рядом с тропинкой проползла небольшая змейка. Скрылась в траве, медленно утаскивая жирно блестящий хвост.

Через полчаса блужданий Женьке стало совсем невмоготу. И не то, чтоб сильно устал или боялся. Даже затосковать от того, что оказался куда-то заброшен и будет всеми забыт (позабыт-позаброшен, немедленно подсказал слова старой песни внутренний голос, без юмора, с тихим участием) — не получалось. Он тут, ну и ладно. Усталость пришла от другого. От этого серого налета на всех красках пейзажа, от неуюта и хламности, какой-то общей неприбранности. Ни для чего. Все тут вокруг — ни для чего, думал Женька, стоя на опушке и глядя в серую степь, придавленную тяжелыми серыми тучами.

И я тоже — ни для чего, решил, устало усаживаясь на сыроватую моховую подушку у кривого ствола. Откинулся, закрывая глаза и неохотно желая увидеть на веках что-нибудь. Не отсюда. Море, например.

Картинка пришла, показывая серое море под жиденькой облачной пеленой, тоже серой.

Нет, лучше, город. Ленту и прилавки с мороженым, вывески там всякие…

Центральная улица перед закрытыми глазами оказалась пустой, ледяной ветерок гонял по тротуару бумажки, хлопал над головой оборванный рекламный баннер.

Оставалось одно. Плюнуть на все серой слюной, и махнуть рукой, которая ноет и ноет. Женька вытянул ноги, сложил руки на животе. Карман штанов смялся, добавляя неудобствия. Женька сунул в него руку, вытащил ухваченные пальцами какие-то комочки.

Рассмотрел ссыпанную в ладонь горсточку. А, догадался безразлично, кошачий корм. Из той пластиковой бутылки, которую Женя таскает в своем рюкзаке. Кормит бездомных кошек. Дурное, бесполезное занятие. Всех котов не накормишь, и не заберешь домой. Придешь в другой раз, а какой идиот уже из рогатки подстрелил. Или еще что похуже. Мучайся потом от жалости, был котик и куда делся?

Он вытянул руку, собираясь вытряхнуть ненужный корм в траву. Но вспомнил блеск крошечного глаза под лавкой. Можно отдать мышу, соображал, устроив ладонь на колене. Ну, отдам, и что? Сегодня пожрет, а завтра? И потом, если живой, значит, находит сам, чего пожрать. Вот и пусть находит. Как сказала умная Женя — иди сам. Вот и пусть все вокруг — тоже сами.

Вздыхая, сжал колючую крошку в кулаке и поднялся. С тоской посмотрел туда, откуда пришел. Совсем не хочется возвращаться. Кособокий домик под шиферной старой крышей казался центром вселенской тоски, сердцем уныния. Будто оттуда шли и шли волны, лишая воли и желания делать хоть что-то. А еще там грязно. Воняет плесенью. Все покрыто противной скользкой пленкой.

Рассказывая себе все это, Женька медленно шел обратно, пропуская вдохи, когда рядом с травяной тропкой вздувался болотный пузырь, источая запах гнили.

Без всякого желания дернул разбухшую дверь, с трудом отворил, провезя нижним ее краем по каменному крыльцу. Прошел сразу к лавке и, вставая на коленки, заглянул в темноту.

— Ты там? — голос оказался сиплым, в лицо прилетел злой сквозняк, холодя влажную кожу.

Под лавкой было пусто, только чернела дыра в темноте. Женька вытянул руку и высыпал слипшийся корм рядом с дыркой. Толкнул комочки пальцем.

— Извини. Больше нету. Ну, пусть типа угощение, да? От заморского гостя.

Нора молчала, мрак под лавкой не шевелился. Женька вздохнул и встал, осматриваясь уже как-то немножко по-новому. Бардак, конечно, знатный. И, по идее, нужно валить отсюда, попробовать пройти серую степь, может быть, за ней что-то найдется, что поможет выбраться из этого царства гнилых сквозняков и болотного газа. Такой типа квест. Причем, делать это нужно быстро, ведь не зря он совсем заболел тут. Может, излучение какое. Или просто, чем дольше торчишь тут, среди хлама, тем слабее становишься, и скоро сил уйти не останется вовсе.

Но высыпанный в подлавочное пространство корм как будто привязывал его к мерзкому домишку. Женька, вздыхая и морщась, двумя пальцами вытащил из хлама рваную тетрадку, огляделся, прикидывая, куда бы ее выбросить еще раз. Ага, потащил из кучи черный пакет с дыркой в шуршащем боку, сюда можно запихать. Как и все прочее.

— Что за?..

Он присмотрелся к бессильно откинутому желтому листу в бледную клетку. Да это же его тетрадка! Обложки нет, и когда это они шпилились в морской бой, черкая клетки пачкающими пальцы шариковыми ручками? В третьем классе, да. Капча еще не был Капчой, а был Сережкой Михиным по прозвищу Миха. Тощий и зубастый, а еще рыдал с упоением и пару раз Женька из-за него побил Толика Карпушина, а Миха когда-то, смешно вспомнить, вступался, когда Смолу обижала могучая двоечница Грицаева с нежным именем Леонора. Ее потом в другую школу забрали, и хорошо, а то Капча достал бы воспоминаниями, как Грицуха лупила Женьку по башке рюкзаком с цветочками.

Листая тетрадку, Женька улыбался, не замечая, что головная боль куда-то ушла. Досмотрев кораблики с трубами, железных рыцарей и трансформеров с клешнями вместо рук, повертел тетрадку и сунул ее в распахнутый у ног пакет. Да. Было дело под Полтавой. Это дед Митя любит приговаривать, а еще у них с бабушкой Тоней в саду прекрасные росли персики. Дерево низкое, чуть выше Женьки, и он пускался в персиковую кругосветку, методично объедая мягкие шары алого с желтым бархата. Потом подолгу торчал в сортире на огороде. Бабушка Тоня ужасно переживала и тенью ходила поодаль среди грядок, взывая к засевшему в дощатой будке внуку — «Женечка, может, бумажки еще? А я тебе компоту там, с грушками. От живота помогает». Женька краснел и злился. А потом снова оказывался под персиком. Последний раз он разговаривал с бабушкой… полгода назад, что ли? И мама обругала, что не хочет звонить. Так это он сам им не позвонил? Ни разу за весну и за лето.

— Блин, — сказал себе Женька, беря из кучи розовую Барби со спутанными волосами и в рваненьком платьишке.

Ну, кукла точно не его. Каринина кукла. У нее этих Барби было — десять штук. А! Это та самая, из которой Женька сделал парашютиста, забрал с полки, на которой они сидели чинно — памятью о девчачьем детстве старшей сестры. Потом наврал, конечно, что не брал. Карина, уже взрослая девица, усмехнулась обидно, маме велела «младенца не ругать, все равно не поймет ничего». А Барби потом нашел, когда полез на старый тополь, она там застряла и совсем испортилась, вылиняла. Куда возвращать, резонно решил Женька и сныкал куклу. В дупло того же тополя. И совсем же забыл!

В пакет совать не стал. Отряхнул и аккуратно посадил на лавку в самый угол, расчистив для нее немножко места. И вдруг удивился. Когда сам хотел залечь, руками закрыться, то никаких же сил даже прикоснуться к хламу. А для какой-то старой куклы — уже и постарался.

Дальше дело пошло быстрее. Женька брал одну вещь за другой, и каждая оказывалась хранителем воспоминаний. Все они были — вещами из его собственного прошлого. И многие напоминали совсем не о том, о чем думалось ему пару часов назад. Не нужен, говоришь, упрекала коробка с разбитыми картонными краями. Это мама с отцом нашли таки ему подарок: коллекция японских роботов, мечта каждого пацана-десятилетки, а через пару месяцев все про эту мечту забыли, и мечтали уже о других вещах. Но Женька, в отличие от многих, заполучил, хотя купить набор было невозможно. Кажется, батя заказывал кому-то, чтоб нашли в Москве. Игрушки Женька благополучно растерял, еще — менял на машинки и дарил. А коробка осталась.

Очнулся он от жары. Вспотел, понял, вытирая лоб и скулы, а еще — рука не болит. Лавка в общем унынии казалась посланцем из другого мира — вытертая старым полотенцем (его Женька тоже потом сунул в мусорный пакет), с расставленными уцелевшими игрушками и вещичками — сахарницей, любимой когда-то чашкой с Винни-пухом на боку, тюбиком маминой помады, поплавком со старой отцовской удочки, наполненным светящимся порошком.

— Ну, — сказал Женька, — ага, — и направился в угол, где, оказывается, притулился ободранный веник, а рядом — швабра с намотанной на нее тряпкой.

Полы пришлось мыть болотной водой, но запаха, как ни странно, не было, пахло скорее приятно — мокрыми цветами и увядшими листьями. Как будто он выжимает тряпку, намоченную в цветочном чае.

Осторожно шуруя под лавкой, снова нагнулся. И улыбнулся во весь рот: от корма остались пара крошек. Значит, мыш не дурак, разобрался, что к чему.

— Приятного аппетита, — пожелал Женька и, насвистывая, домыл полы, вышел, чтоб выплеснуть воду.

Хозяйским взглядом осмотрел тихую гладь воды, печальные деревья под низким небом с розоватым вдали краешком. Вернувшись, привел в порядок стол, отдраив клеенку и аккуратно загнув обтрепанные края. Расправился с табуретом — передвинул на ровное и тот встал ровно, уверенно упирая в крашеные вишневой краской доски тяжелые прочные ноги.

Уставший Женька сел, уже с удовольствием кладя руки на чистую клеенку. Отдохну, подумал, и надо стекло протереть, а то что оно, как слепое. И было б отлично чего пожрать…

Под вытянутую ногу попалась преграда. Пыхтя, он выдвинул из-под стола еще один табурет, что был затолкан к самому окну. Уставился на сундучок, окованный блестящими медными полосками.

Все-таки квест, пришла азартная мысль, когда осторожно откинул тяжелую петельку без замка, и я все сделал правильно. Там внутри — приз, или артефакт, что-то, что меня отсюда вытащит.

Крышка плавно отошла, откидываясь. Женька недоверчиво оглядел яркий пакетик с картинками на тугих боках. Вытащил, повертел, читая надписи. Самую большую проговорил вслух, проверяя голосом, не бредит ли.

— «Суперхвост». Сбалансированный корм для декоративных мышей и крыс. Витаминизированный, с кусочками овощей и фруктов.

Пустое дно сундучка, казалось, расплывается в ехидной улыбочке.

— Приз, — сказал Женька, — супер, блин, хвост! Ой. Ой, я что-то…

И захохотал, валясь головой на стол и сжимая в руках пакетик с хвастливыми рекламными наклейками.

— Не могу, — всхлипывал, прерываясь, и снова ржал, усаживаясь ровно, — суперприз! Награда! Квест, блин. Эй, везунчик! Вылазь, давай, будет пир на весь мир! Тебе, ага.

Он вернулся к лавке, выбрал блюдечко, украшенное розами с облупленной позолотой. Вскрыл пакет и насыпал туда зерен, перемешанных с «кусочками фруктов и овощей». Двинул блюдечко к самой норе.

— Суперхвост! Принимай подарок! И кто там у тебя — зови всех, жратвы хватит.

В сумрачной темноте произошло легкое шевеление. Мыш, и правда, вылез не один, и Женька, отступив на порядочное расстояние, чтоб не смущать серое семейство, присел на корточки, разглядывая, как серые комочки, поводя усами, мелькают розовыми, как маленькие человеческие ручки, лапками, растаскивая щедрую гору зерен и сухофруктов. Насмотревшись, встал, остро ощущая голод и мечтая о хорошем таком гамбургере, чтоб котлетка торчала из салатного листа и соус пачкал руки. Или вот еще — фрикадельки, которые он вылавливал из супа к возмущению мамы Ларисы, отодвигая тарелку с несъеденной юшкой. А сейчас бы сожрал, и тарелку вылизал.

За его спиной в комнате что-то изменилось. И Женька, еще не понимая, что его насторожило, стал медленно поворачиваться. Одновременно поняв — там, под лавкой, стало светлее. Свет другой. Из окна.

Мутное окошко светило розовым, после серого таким, казалось, ярким, хотя что там того света, так бывает совсем ранним утром, когда солнце еще не набрало сил. Но один луч упал на трещину в стекле и зажег ее ярчайшим солнечным зайчиком, преломился, меняя направление, уткнулся в раскрытый сказочный сундучок.

На этот раз, подходя, Женька агакать поостерегся. И зря — на пустом недавно донышке, расписанном еле видными узорами, лежал ключ. Самый обычный, серого металла, такие бывают от старых квартирных замков — петелька, стержень и бородка с несколькими зубчиками. Светился белой точкой, там, где на него указующе падал отраженный от стекла луч.

— Ага, — вытаскивая ключ, сказал таки Женька.

Огляделся, прикидывая, есть ли тут что открывать. Но никаких признаков замка или скважины не обнаружил. Чистенько вокруг, постарался. Полы блестят вишневыми досками, лавки вытерты, в углах на них поставлены более-менее целые вещички. Торчит у выхода пузатый мусорный мешок с угловатыми боками. И даже в двери замок не врезан.

Держа в кулаке ключ, Женька обошел комнату, методично разглядывая стены, засматривая под лавки, поднимаясь на цыпочки — увидеть поверхность двух навесных полочек. Задрал голову, ожидая увидеть в потолке чердачный люк. Наконец, пожал плечами, махнул рукой серому семейству. И вышел, оставив вскрытый пакет с мышиной едой на столе — проголодаются, сами доберутся.

— И вообще, — проворчал, снова идя по травяной тропе через болото, — ведите хозяйство, как надо, а то закакали все, а я убирай.

Выйдя на воздух, он ожидал увидеть встающее над дальней степью солнце, и расстроился — снаружи все, кажется, осталось по-прежнему. Та же тихая гладь воды, утыканная кочками с безнадежно высохшей длинной травой. Те же молчаливые деревья, изогнутые в немом танце. Так же расстилалась за рощицей серая степь, полная трав приглушенного желтоватого оттенка, из которых торчали местами высокие коленчатые стебли, увенчанные сухими цветочными корзинками, а кое-где трава расступалась, давая место зарослям полыни, та росла низкими клубками и ровными веерными кустиками — будто кто специально подстриг, чтоб одинаковые веточки.

Даже небо, которое из дома казалось, ну, точно розоватым, было таким же пасмурным, полным низких облачных прядей.

Но все по-другому, вдруг понял Женька, спускаясь в степь с пригорка, на котором росли последние деревья. Будто изменилось что-то внутри и поэтому он стал видеть краски. Под серым. Не те, что хнычут, стараясь избавиться от серого налета. Другие. Полегшая и прямая трава, кажется, тайно светилась. А высокие стебли, такие прекрасно печальные, хотелось трогать на ходу пальцем, качая плоские корзинки, набитые мелкими сушеными цветочками.

Здесь так… — понял вдруг Женька, останавливаясь посреди огромной, просторной степи, которая только за спиной нарушалась темной щеточкой ушедшей назад рощи — …так прекрасно! Оно все светится, само. И я это вижу!

Он засмеялся, негромко, чтоб не нарушить осеннюю печаль трав и тихого воздуха. Обычную печаль неяркого ноября, ту, что приходит вслед за солнечным октябрем. Ту, которую никогда не давал себе времени разглядеть, уже подсчитывая дни будущего — сначала до новогодних праздников, а после них — устремляясь в лето. Отталкивал от себя, не замечая, что именно приходит после зеленой травы и опадающих листьев, предваряя белые праздники снега.

Тропа не прерывалась, темнея глубокой ложбинкой между высоких трав, и он шел, ведя ладонью по тонким живым остриям. Слегка улыбался, недоумевая, и что ж ему было так пакостно? А ведь решил — именно от серой безрадостности этого мира.

Вслед за тропинкой взошел на гребень плавного холма, там она и кончилась, показывая вполне привычное: вытоптанную поляну, очаг из грубых кусков известняка, сильно почерневших с внутренней, огненной стороны (тут Женька оглянулся — кто-то же палил тут костер), россыпь серого пепла внутри низкой каменной огородочки…

А на пепле, почти белом, увидел то, что и было ему нужно. Из плоских осколков светлого ракушечника выложена была семерка. Пять камушков, каждый размером с половину ладони — на чуть изогнутую ногу, три — на перекладину. Центральный камень семерочной ноги был выпуклым и блестящим, как торчащий из пепла кулак. Кремневая галька, мимоходом подумал Женька, не отвлекаясь от главного — в центре каменного кулака сверкала замочная скважина.

Семерки, проговорил в голове голос Жени Местечко, они такие. Капризные и прячутся.

Это семерку он нашел. Осталось сунуть в скважину ключ. И оказаться где-то на другой стороне, там, где на калитке или на углу дома, или на столбе обок возделанного огородика, или даже на ветровом стекле старого автобуса — красуется другая семерка, связанная именно с этой.

Женька тут был совершенно один, с макушки холма просматривалась пустая чистая ноябрьская степь, какая-то очень далеко ниточка дороги, с другой стороны — дымка, марево — может быть, побережье, догадался он. Там, откуда ушел — пятно рощи, за ним зеркальце болота, на его краю — белесый кубик с серым квадратиком крыши.

Он сел на валун со стесанной верхушкой. Сжимая в кулаке ключ, стал смотреть. То на очаг, приглашающий воспользоваться порталом. То по сторонам. И понял: уходить из тихого простора сухих трав и низких над ними облаков навсегда ему ужасно жалко. Странно, усмехнулся он. Я еще тут, а уже хочу вернуться. Сюда же. Ну…

— А я и вернусь, — стараясь говорить уверенным голосом, сообщил безветренной пустоте и огромной степи, лежащей у ног, — обязательно.

Встал на колени перед очагом и сунул ключ в замочную скважину. Тот вошел мягко, до половины, щелкнул, поймав правильную позицию. Женька собрался. И плавно повернул ключ.

Глава 22

И — ничего не произошло. Держась за ключ, Женька огляделся в растерянности. Плоская вершина, вытоптанная полегшая травка. Очаг, над которым он склонился в неудобной позе, вытянув руку к центру каменной семерки.

Выждав пару мгновений, зажмурился, пытаясь представить себе, ну… а что представлять-то? Конкретно, что? Нажал на ключ, вдруг тот провернется дальше. Ключ уперся, показывая — все.

Женька открыл глаза. Убрал руку и сел на плоский валун. Хмурясь, уставился в низкие облака, подкрашенные алым. И, задирая голову, приподнялся, упирая руки в колени. Задержал дыхание, боясь вздохнуть. Алое наливалось светом, почти пылало, освещая широкую степь, прекрасную до невозможности. Блеснуло крошкой света, оттуда, где был: наверное, подумал, водя глазами по степи и снова всматриваясь то в небо, то в далекую линию горизонта, это стекло в окошке, а даже ведь не протер, не успел.

И еще через пару осторожных вдохов и выдохов на горизонте явился огненный уголек, расширился в маленькую полоску, она медленно выгибалась, становясь круглой скобочкой.

— Солнце, — сказал Женька. Вскочил и заорал, с удовольствием ощущая, как вольный крик расширяет легкие, — со-олнце-е-е! А-а-а!

Он даже станцевал, вздымая руки и топая вокруг вечного костерка, смеясь и чувствуя себя дикарем. Запыхался и снова сел, щурясь на яркие краски и сверкание, заливающее бывшую безрадостную серость. Да ладно, одернул себя, не такую уж и безрадостную. Тут кругом было хорошо, когда утихли эти противные сквозняки, лапающие мокрые ноги и расцарапанное (снова!) лицо. Он потрогал рассеченную в драке бровь и поморщился. Потом нахмурился. Что-то все равно было не так. Будто забыл о чем-то.

Ну да, попытался помочь Капче. Кинулся в драку, одновременно обижаясь на то, что Женя бросила его воевать одного. И оказался тут. Занялся своим настроением, своими воспоминаниями. Нянчил свою тоску, выбираясь из нее. И — выбрался.

Но Капче, получается, так и не помог? Паршивец Норис вышвырнул его из реальности, и Женька, забыв о недавних событиях, кинулся выручать сам себя. Так получается?

— А что я мог-то? — спросил у свежего утреннего воздуха, мрачнея.

И вдруг подумал еще. А как там Женя сейчас? Он сидит тут и продолжает смотреть на все со своей стороны, его значит, выпилили, а он и выпилился. Устранился. А вдруг ей там тоже сейчас нужна его помощь? Она, конечно, сумела уронить ветку, разбив окно в кабинете, но пока она человек, старается не делать ничего такого, это Женька уже понял. Чтобы избежать многих последствий старается поступать именно по-человечески. А значит, Норис может ее достать!

— Сижу тут! — он снова вскочил, теперь уже сжимая кулаки.

Был бы хоть ветер. Любой, тут в вышине над степью. Он бы разбежался и… Чтоб хоть куда-нибудь! Там, где ветры, там они могут встретиться.

Переминаясь, с опаской осмотрелся. Края поляны обрывались, казалось, там, за щетками травы — пропасть, но это не так, знал Женька, там склоны, они плавные, хоть и довольно крутые. Да, ветров тут, похоже, не бывает. Кроме тех пакостных сквозняков и влажных больных дуновений с болота. Но пусть они и остаются там, внизу, а лучше — уже в прошлом, в которое Женька сумел превратить настоящее, занимаясь нормальными, теплыми делами: хорошими воспоминаниями, наведением уюта, угощением серых жильцов одинокого дома.

Ну, с холодком по спине решил, отходя к самому краю поляны и внимательно глядя на край противоположный, я тоже не валенок. Не совсем валенок. Ну, нет ветров. Зато и пропасти тоже ж нет. Если что, просто покачусь вниз. Набью еще шишек, не привыкать.

Первые шаги были скованными, потом пришла скорость. Мимо очага он пронесся, так что взметнулась белая пудра пепла, запорошив семерку. Вдогонку раздался звонкий щелчок ключа, но останавливаться было нельзя и Женька, успев только еще раз сказать «ага» внутри головы, сделал последний, самый широкий шаг, переносящий его за край плоскости, туда, где трава уходила вниз, по бесконечному на вид склону, под которым степь, а за ней — дымка, открывающая под напором солнечного света синюю полосу морской воды — далеко-далеко.

С этим шагом пришел ветер. Теплый и очень сильный, подхватил Женьку под согнутые локти и понес, подбивая снизу колени. Уже не боясь упасть, Женька снова заголосил что-то воинственно-радостное, вытягивая руку в сторону далекой воды. Летел, от свиста в ушах не слыша собственных воплей, но горло саднило, видно, орал от души. Далеко под болтающимися ногами плыла степь, краем глаза он отмечал — в ней есть серебряные лепешки ставков и проволочные петли речушек. Есть редкая сеть обычных степных грунтовок, что скрещиваются по своим, вернее, по обычным человеческим законам, откуда-то и куда-то ведут. И есть!.. У Женьки перехватило дыхание, когда холм открыл сверкающее розовое пространство, обрамленное рыжими и черными берегами. Кой-Аш! За ним — узкая дамба, переходящая в обрыв, который все повышался, уже показывая горсточку строений — домик, столб ветряка, пара сараюшек на краю маленького квадратика огорода.

— Моряна-а! — заорал Женька, радуясь знакомым, таким уже родным местам.

И вдруг ноги резко дернулись вниз, рот наполнился ветром, голова мотнулась, не успевая за изменением тела в небесной пустоте. Взмахнув руками, Женька попытался согнуть колени, нагнул голову, боясь увидеть и еще больше боясь внезапно свалиться — с эдакой высоты. Ниже его, вцепившись в щиколотку, летел Норис, скалил белые зубы. Непременный стетсон хлопался о спину, болтаясь на шнурке вокруг шеи.

— Пусти! — заорал Женька, неумолимо теряя высоту под тяжестью врага.

Задергал ногой, пытаясь руками выгрести, как делал в воде, избавляясь от чужого захвата. Но Норис держал крепко, от скрюченных пальцев шел противный ледяной холод, замораживая немеющую ногу.

Женька чуть не заплакал злыми слезами, в ярости от того, что гад все портит, ну все, в самые прекрасные моменты. Даже его собственный, впервые такой прекрасный, без тяжкого напряжения и усталости, личный полет. Первый по-настоящему самостоятельный.

И эта мысль оказалась важнее страха, важнее чувства опасности. Ты бачь, яка сука, насмешливо процитировал старый анекдот голос Капчи в голове. И Женька поймал ту самую верную интонацию, передаваемую грубыми, но правильными словами.

Опустил голову сильнее, разглядывая оскаленное лицо и вытянутую полетом фигуру.

— Что ж ты липкий такой? — произнес с презрительным удивлением, — своей силы нет, так чужой пользуешься? Всегда так, да? И не надоело?

Не досказав последней фразы, крутанулся, не пытаясь стряхнуть Нориса, а напротив, приближая к нему руки. Схватил за распахнутую на груди рубаху, притягивая к себе, так что ощеренное лицо оказалось почти вплотную к его лицу.

Норис замахал руками, извиваясь, как пойманный поперек тулова червяк.

— Ветер, — раздельно проговорил Женька, встряхивая противника в такт словам, — всег-да силь-не-е сквоз-ня-ка. Понял ты? Немочь хилая.

— А ты, что ли… сильный, да? — прохрипел Норис, стараясь говорить с насмешкой, но в прищуренных глазах плескался страх.

— Да, — согласился Женька, — и, если ты тронешь хоть раз. Серегу. Женю. Ану Войченко. От меня получишь. По полной. Да кого угодно. Если узнаю. Чмо ты болотное.

— Не бросишь, — просипел Норис неуверенно, — не бросишь ведь? Я клянусь…

— Заткнись. Тебе не верю. Не брошу, да?

Женька все крепче стискивал края рубахи, потом сделал захват, поворачивая Нориса к себе спиной и обхватив его подмышками жестко согнутой рукой. Да он слабак, мелькнула мысль, я ниже, но руки-то крепче.

На них неслась сверкающая синева. Под ногами далеко внизу Кой-Аш кончился, мелькнула верхняя часть обрыва и золото пляжа.

— На землю не брошу, — крикнул Женька, описывая над водой плавную дугу и снижаясь почти к самым барашкам, украшенным легкими пенками, — а нырнешь щас, как надо.

Руки разжались. Норис, что-то прокричав, булькнул, уходя в прозрачную воду. Вынырнул с плеском, распустив за спиной полы джинсовой рубахи. Уставился снизу ненавидящим взглядом.

— Греби давай, — посоветовал Женька, паря в десятке метров над водой, — я прослежу, чтоб не утоп.

— Козел! — Норис попытался плюнуть вверх, но снова окунулся, — досстану я тебя…

— Это я тебя достану, — поправил его Женька, — и каждый раз буду доставать, если что. Плыви давай, некогда мне с тобой возиться.

Норис взвился, как ненормальный дельфин, пытаясь ухватить Женькину ногу, тот отскочил выше. Повел руками и принял горизонталь, направляя себя в сторону далекого еще берега.

— Нет! Подожди, нет!

И еще с четверть часа Женька болтался над пловцом, пока тот, наконец, не обнаружил под ногами меляк, первый из двух, невидимых с берега.

Оставив врага стоять по пояс в зеленой воде, Женька помахал ему рукой и понесся к берегу, набирая высоту, чтоб сразу воспарить к домику на обрыве. Но над желтым песком потерял силу и свалился, снова слегка отбив себе задницу. Вскочил, проверяя глазами — далеко ли Норис. Тот все еще торчал на меляке, невнятным, черным против солнечного света пеньком.

Женька встряхнулся, как пес, помотал головой — в ушах все еще приятно шумело от быстрого теплого ветра. И кинулся к вырубленной в глине обрыва лесенке. Ему хотелось кричать, окликая Женю. Или Отана. Наверняка они там, наверху. Но рассудив, что это будет слишком по-детски, укротил порыв и полез вверх в солидном молчании, пыхтя и отталкиваясь пальцами от крутых ступеней, маячащих перед носом.

Дверь в домик была распахнута, и Женька, отдышавшись и поправив волосы, чтоб не лезли в глаза, заглянул, взбегая по низким ступенькам. И пошел в обход, на дворик с деревьями.

Она была там, сидела на табуретке у очага, поставив на другую — большую миску с водой. Смотрела на Женьку, держа в руке картофелину, а в другой — тонкий, сточенный временем нож.

— Все нормально? — спросил он, — я думал, вдруг помощь нужна.

— Нужна, — кивнула Женя, — картошка вот. Еще принести.

— Ага, — он повернулся, чтоб уйти к сараюшке.

За спиной звякнул нож, падая в миску.

— Подожди.

Он снова повернулся, а она оказалась совсем рядом. Качнулась, обнимая обеими руками. Женька обхватил ее плечи, прижимая к себе.

— Я так испугалась, — от ее слов, сказанных у самой кожи, стало щекотно, — за тебя.

— Нормально все, — он тронул губами светлую макушку, — я вот. За тебя боялся.

Они засмеялись оба, стоя в редкой тени кривой сливы. Женя вздыхала, прижимаясь лицом к его рубашке, и он покачивал ее плечи, успокаивая. Такой — совсем взрослый. Сильный.

— Отан ушел на озеро, — ответила на его невысказанный вопрос, — вернется к ужину.

— А леди Маистра? Чинук?

— Им пора. И так задержались, из-за этого… Но, может быть, она поужинает с нами.

Потом они сидели рядом, чистили картошку, чтобы успеть. Тихо разговаривали, умолкая, когда в кроне заливалась какая-то неопознанная птичка. Женька рассказывал о сереньком доме, о подарке для семейства мышей, который так внезапно получил, ожидая получить совсем другое. Женя смеялась, бросая в миску белую картофелину.

— Куча вопросов, — задумчиво подытожил Женька, вытирая руки и глядя на девочку.

Та кивнула.

— Я расскажу. Если останутся какие, спросишь.

Издалека слышался мерный шум волн, они катили и катили на берег, где-то там из них выбрался и куда-то исчез Норис. Очень благоразумно с его стороны, отметил Женька, внимательно слушая.

— Я не могу сказать полностью, зачем и почему. Мир огромен, нет, бесконечен, понимаешь? Я могу объяснить столько, сколько знаю сама, но мои слова не объяснят бесконечности. И что-то ты сам понял верно, в том, что касается тебя. И Нориса. Ты ему сказал, про сквозняки, да? А еще увидел, как можно обманывать, если умеешь делать это очень хорошо. Он умеет.

— Гад, — с чувством сказал Женька.

Она кивнула, хмурясь. Подняла на него светлые сиреневые глаза.

— Когда веришь обману, после становится стыдно. Кажется, ну зачем слушала, кивала. Помогала зачем? Такому вот. Но… У него пакостный, но сильный талант. Если с ним водишься, близко, то ему веришь. Когда-то он меня обманул. Я готова была поделиться с ним всем. Всем, что может сделать его сильнее. Но у нас не получалось, и я не понимала, почему. Думала, может быть, я не умею.

Она усмехнулась и передразнила добродушно насмешливый голос Отана:

— Цыплята… анемоны… сережки на весенних ивах. Я думала, он ведь человек, да? Не цыпленок и не цветочек. И старалась дальше. Если бы он был честен, я быстро поняла бы — ему просто не дано. Понимаешь, свой ветер приходит только к тому, кто может сделать его частью себя, стать его частью. Я думала, он отыщет свой ветер. Но — никак.

Она комкала на коленях полотенце, тень от листьев бежала по лицу, на волосы упал сухой свернутый листок, потом свалился в миску с картошкой. Женя не заметила, пытаясь объяснить не только Женьке, но и себе.

— А то, что он отбирал, тихонько, складывал к себе в мелкую душу, я даже не замечала этого! Потому что — верила. А еще — все эти сквозняки, треснутые или болотные, или вот — больные ветерки, выползающие из сырых низин, они ведь — не ветры. В них нет силы и свободы. Многие из них, ну, они как бы ненастоящие, притворяются. Понимаешь, когда бриз в моря втекает в расщелину скал, сужается, становясь острым и сильным, и после выбрасывает себя в жару степи или на соль озера, он — настоящая сила. А вот сквозняк, который дует в разбитое стекло или там, где плохо заделано окошко, или оставлена щель в полу ленивым мастером… Такой сквозняк, он только чтоб застудить ухо. Выхолодить ноги, превращая этот холод в больное горло. Он может с виду казаться ветром, да? Маленьким таким. Но к ветрам настоящим отношения не имеет.

— Я понимаю.

Женя развела руками.

— Он слушал меня. Кивал. На слова о большом, настоящем, вольном. А возился с этими мелкими пакостями, использовал мои советы, чтоб научиться владеть ими. Управлять. За моей спиной. А в лицо, ой, милая Дженни, я так хочу быть рядом. Быть сильным и настоящим. И я…

Она засмеялась, краснея алыми легкими пятнами.

— Я — верила. Помогала дальше. Защищала его перед Отаном, рассказывая, что еще немного и все получится. Тот щенок. Он очень вовремя попался под ногу Норису. Противно так говорить, но когда я увидела, только тогда вот…

— Глаза открылись, — мрачно подсказал Женька, — ты чего оправдываешься? Я ж тебе не учитель, тыкать, садись, Местечко, двойка. Ты между прочим, еще молодец, а другая бы и тут оправдала, мало ли — щенок какой-то, ну, подвернулся под ногу. Случайно. Прикинь, какой-то щенок и все же отношения. Роман практически.

— Оправдываюсь. Это такое — человеческое. Заметил, если кого обманывают, то человеку стыдно? Тому, кого обманули. Как будто он дурачок такой. Ну вот. И мне тоже.

— До сих пор? — осведомился Женька, — и давай, кстати, кастрюлю, а то до вечера далеко, но все-таки. Жень, ну, прости, я конечно, самоуверенный пень, но передо мной чего тебе оправдываться? Я понимаю, во-первых. И во-вторых, я тебе верю. Как себе. Больше даже.

Женя засмеялась, ставя на решетку очага кастрюлю. В четыре руки они стали перегружать туда картошку.

— Ты изменился. Я так рада!

Женька пожал плечами, улыбаясь. Слышать это было приятно, но что-то его немножко мучило.

— Что? — немедленно ощутив настроение, спросила девочка, — что такое?

Под решеткой прыгал еле видимый в солнечном свете огонь. Женя отошла, наклонилась над корзинкой, перебирая сорванную зелень — петрушку, длинные стебли укропа, но смотрела на собеседника.

— Ну… в общем, я думал, такая схватка будет, типа как та на берегу драка. Только сильнее еще. А оно как-то раз-раз… И я его в воду.

Он пожал плечами, усмехнулся своим же словам. Было неловко, вроде он хвастается и требует, а ну-ка сильнее, размахнись рука, раззудись что-то там.

— Да, — согласилась Женя, бросая зелень в миску с водой, — одна из многих просто. Ты решил, что Норис самый тебе превеликий противник?

У Женьки защекотало под ложечкой и вопрос захотелось забрать обратно. И вообще поговорить о чем-то привычном и мирном.

— А что. Будут другие? Сильные?

— В тебе выросла сила, мастер Юджин. Теперь ты не только человек. Конечно, для баланса мироздание найдет, как эту силу использовать. Или ослабить, если ты не захочешь пользоваться ею.

— Не было бабе хлопот, — пробормотал Женька, — купила баба карася. Нет, порося.

— Порося? — Женя подняла брови, — баба?

— Пословица такая, проехали… Так это что? Я теперь, что ли, супермен? Труба зовет, и полетел на помощь?

— Труба? — снова удивилась Женя, бросив выкладывать зелень на расстеленное по дощатому столу полотенечко. Потом засмеялась:

— Ладно. Проехали, так говорить? Не полетел, нет. Ты сам видел, что случается, если делать на уровне ветров. Ну-у, как тебе объяснить…

Она стояла рядом с обычным столом, в светлом платье с подолом выше исцарапанных коленок. Развела мокрыми руками, пытаясь жестом показать, как все нелегко. Но одновременно улыбалась.

— Иногда. Совсем редко, очень редко, когда это действительно надо. Ты можешь вспомнить о том, что ты умеешь больше, чем обычный человек. А в других обстоятельствах ты просто поступишь, ну, как человек, понимаешь? Не как Норис. Или даже не как твой Капча. Потому что, если ты кинешься в полеты, то, помогая кому-то одному, ты, скорее всего, навредишь сотням. Это — ветер, мастер Юджин, он дует для всех. Везде. Но ты мне поверь, знать о своей силе — очень помогает быть сильным. Сила ведь не только для того, чтоб крушить или переворачивать, или поднять, чтоб кинуть. Она — чтоб ты был сильным сам по себе.

— Все же порося, — пробормотал Женька, расставаясь с картинкой — бежит по крыше, и красно-синий плащ развевается за плечами, и рраз — взлетел.

Но совсем расставаться с образом себя всемогущего было жаль.

— И что теперь? Я только научился летать. Даже сюда прилетел, хотя ты говоришь — нельзя. Ведь нельзя было?

— Это Моряна, — Женя обвела рукой деревца и огородик, указала на сверкание воды за обрывом, — она немножко не отсюда. Такое совмещенное место. Потому мы сюда ехали на муравейчике, долго, а не летали птичками каждый раз, когда захочется. Но тут всегда мало людей. И еще, именно отсюда ты сможешь уходить теперь в свои собственные миры, места, которые будут совсем твоими.

Женька подумал о мире ноябрьского тихого света, куда вдруг пришло солнце. Может быть, осторожно думал он, пришло из-за него? Хотелось бы поверить, что это так.

— Там. Где дом на краю болота. Знаешь, слово не очень подходит, кажется, ну, болото, такая фигня, но я бы хотел, чтоб ты увидела… Ты что улыбаешься? Мы можем с тобой, да? Это что, это теперь мое место? Совсем мое?

— Ты сам его сделал. Норис хотел тебя наказать, укусить тоской, противными сквозняками и болотными испарениями, пылью, мусором, в который превращал прошлое. Уничтожить, кинуть в безнадежность. Он думал, это его мир. А ты его переделал.

— Ага. Помыл грязные полы.

— И накормил серых мышей!

Они засмеялись вместе и оба замолчали. Стало слышно, как булькает на маленьком костерке картошка. Наверное, Отан снова разобрал генератор, подумал Женька, усаживаясь на табуретку, чтоб лучше видеть пламя под закопченой решеткой. А может быть, просто картошка на живом огне сварится вкуснее, чем на газе или электроплитке.

— Жень? Ты не исчезнешь? После того, как стихнут осенние этезии. Я понимаю, оно может, не так, чтоб круто — ходить в школу как Женя Местечко. Если ты по-настоящему, ох какая. Мне даже представить страшно, наверное, как леди Маистра? Только теплее. Но я бы хотел, чтоб ты была. С нами.

Он замолчал. Женя, сидя с другой стороны, тоже смотрела вниз, туда, где пламя касалось камней и отдергивало прозрачные огненные пальцы. Солнце прятало цвет огня, если бы вечер, то на лицо ложились бы яркие теплые блики. Но вечер еще далеко.

Она подняла глаза, светлые, странного редкого цвета, словно в зеленую воду добавили чернил, нет, не чернил, а — лаванды, цветков дельфиниума, яркой весенней сирени. Широкое лицо в легких алых пятнах волнения, крупноватый нос, немного бледные губы. Улыбнулась, показывая щербинку на зубе.

— Еще, я же обещал, насчет стоматолога, — заторопился Женька, — я даже, наверное, денег смогу. Если Норис не совсем дурак, он расплатится с Капчой честно, а там по уговору хватит и долг отдать и останется еще. Я попрошу, взаймы. И найду, где отработать. То есть, нафига тебе это знать, я вот просто…

Он вскочил, топыря руку кольцом и изображая, как щелкают каблуками.

— Дорогая Юджиния. Па-азвольте пригласить вас! Посетить со мной моего правильного врача! Он молодец, хотя уколы сандалит, аж слеза вышибается. Зато сделает, как игрушку.

Женя тоже встала, подцепила пальцами легкий подол, склоняясь в церемонном реверансе.

— Мерси, молодой мастер Юджин! Я согласна.

— Да, — сказал Женька, глупо улыбаясь (остается, она остается!), — я еще хотел, пригласить. Ты пойдешь со мной туда? В тот ноябрь, где степь и холмы? Мы ведь сможем летать там?

— Сколько угодно. Там — да.

ЭПИЛОГ

А потом был неспешный ужин, но перед тем — продолжился день, прекрасный и тихий, они успели накупаться до звона в ушах, высохнуть, валяясь на теплом по-летнему песке, накрыть стол, поставив на чистую клеенку здоровенную кастрюлю с картофельным пюре, тарелки с помидорным салатом и нарезанными огурцами, засыпанными ворошками огородной зелени. Были там желтые мидии с белыми кольцами лука, жареные на шампурах сосиски, свежий хлеб рядом с баночкой злющей горчицы. Да много всего, Женя еще ставила всякие банки с домашними закатками, а Женька отвлекся, услышав ворчание муравейчика. Вышел со стороны огорода, чтобы помахать Отану, встречая. И раскрыл рот, когда из пыльной кабины вывалился могучий парень в тельняшке, открывающей мощный разворот голых плеч. С трудом узнавая косматого Отана в античных пропорциях красавце, блестящем нещадно выбритыми щеками и подбородком, следил, как тот, шутовски кланяясь, подает руку женщине, и та, взмахнув цыганским подолом, спрыгивает на полегшую вылощенную зноем и подошвами траву — босыми пыльными ногами. Узкое загорелое лицо, светлые от солнца ресницы, тяжелый узел пепельных волос, небрежно подколотых шпильками. Деревенская блузка, собранная шнурком по круглому вырезу. Маленькие обветренные руки.

— Ле-ди Маистра? Э-э-э, Отан?

Парень заржал, показывая белые крупные зубы. Шлепая огромными сланцами на дочерна загорелых ногах, потащил свою даму ближе, понюхал воздух, в котором теснились вкусные запахи. Поднял над головой руку, в которой была зажата длинная, тускло поблескивающая черным стеклом бутылка.

— Дорогая Юджиния? Мы решили, ты не будешь против. Наш мастер Юджин, конечно, совсем еще щенок, но я уверен, вино он уже пил. Не пил только такого. Твоего ветреного вина.

— Были на острове, — утвердительно спросила Женя, — хотя обещали, всегда у меня спрашивать!

Отан спрятал лапищу за спину. Прижал к себе Маистру, обнимая узкие плечи.

— Немедленно вернем.

— Немедленно бутылку на стол, — распорядилась Женя, — и чтоб в последний раз! Я сама повелеваю своим виноградником. Леди Маистра. Стол накрыт.

— Чинук! — крикнула Маистра, улыбаясь Женьке так, что у того мороз продрал спину до поясницы и ниже. Она совсем не походила на ледяную даму Маистру. Скорее — одна из тех девчонок, что живут на побережье, и чтоб освежиться в летнюю жару, убегают купаться сразу с огорода, где на песок выходит калитка. И не просто купаться, а — прыгать ласточкой с самой высокой скалы.

— Эй, — окликнул леди Маистру Отан, усаживаясь за стол и водружая в центр бутылку, — я все вижу! Вот так, раз в столетие побреешься заради прекрасной дамы, а она уже строит глазки какому-то местному пацану! Мастер Юджин! Я ж могу и подраться. Сгоряча.

Маистра расхохоталась, беря за брезентовый ошейник возникшего рядом Чинука — сегодня он тоже изменился, вместо косматого беспородного пса прибыл в образе благороднейшей северной лайки, причем и размерами был такой же — с хорошего теленка. Уклоняясь от пышущих жаркой слюной поцелуев Чинука и охая от тяжести лап на плечах, Женька мгновенно перестал жалеть, что Боцман на этот раз остался дома.

— Ну, — Отан обвел сидящих вокруг стола прищуренными синими глазами, поднимая над тарелкой крошечную старинную рюмочку, в которой вино вспыхнуло, отражая свет закатного солнца, — тост? За рождение нового ветра! Мастер Юджин, ты уже придумал имя своему ветру? Нет? Не печалься, прелестная Юджиния тебе поможет. Анемо-оны… Цып…

Не договорив, ловко увернулся от брошенной Женей помидорки, которую тут же поймал жаркой пастью Чинук. Опрокинул в рот вино, выпил одним глотком. Вытер глаза коричневой лапой.

— Однако. Ты призвала правильный бриз и верные весенние ветры, а еще — была права насчет того месяца теплых дождей. Пейте, дети мои. Нам еще поплавать ночью. И…

Он поднял перед собой палец, снова осматривая собеседников:

— И я сделал нужное зелье. Юджиния, ты взяла свой фотоаппарат?

— О, — сказала леди Маистра и подвинула табуретку ближе к Отану, — о, мой волшебник. Неужто сегодня мы увидим твое замечательное умение! Ты покорил мое сердце.

— В тыщный раз, — размягченно отозвался Отан, — я герой и вообще, ну… всегда герой, в-общем.

Женя склонилась к женькиному уху:

— Отан обожает пускать мыльные пузыри. Не вздумай смеяться. Заранее.

— А потом можно? — Женька не выдержал и хихикнул, представив Отана с соломинкой и вокруг — пузыри.

— Потом сам не захочешь, — закончила Женя.

Он и не знал, что обычные мыльные пузыри могут быть так прекрасны. С безоблачного неба светила ярчайшая луна, серебря тихую воду. А на обрыве Отан творил волшебство, нагибаясь к ведерку, чтобы окунуть в него тонкие трости, связанные шнурком. Выпрямлялся во весь огромный рост, замирая с вытянутыми руками. И, почти невидимый в ночном сумраке, из перекрестья тонких нитей, надувая радужную пленку, возникал шар, вытягивался, не желая отрываться. Ловил на мерцающие бока точки звездного света, блики луны, а после вдруг вспыхивал сотней маленьких звездочек — это Женя нажимала на спуск, мигая мгновенным огоньком вспышки. И медленно улетал, вертясь и изменяя форму, куда-то в темноту, теряя с прозрачных боков сверкающие точки, словно осыпал в море звездную пыль.

— Как это? — шепотом спросил Женька, когда из рук замершего в полной неподвижности Отана сотворился и поплыл еще один лунно-радужный шар.

Женя вместо ответа чуть подалась вперед, легонько дунула. Невидимое движение воздуха колыхнуло тонкую пленку, выгибая гладкую поверхность мыльной воды, растянутой между мокрых веревочек.

— Теперь ты. Только очень бережно.

Женька послушно выдохнул в сторону Отана. Из больших рук взвился каскад мелких пузырьков, пропадая над головами.

Смеясь, в забаве приняла участие Маистра. Даже Чинук, который бегал по обрыву, пытаясь лапой достать ускользающие пузыри, уселся у ног хозяйки и, лайнув, правильно прянул острыми ушами, сотворяя следующий пузырь.

Женя снова щелкнула фотокамерой, зажигая на зыбких поверхностях тысячи огоньков.

— Ветреные забавы… — голос Маистры колыхнул огромный шар, толкая его вверх и дальше, в сторону серебряной воды, — мы — сами по себе, да. Но люди… Кроме парусов, мельниц, кроме миллионов лопастей, превращающих один вид энергии в другие, важные и нужные, люди научились совершать с помощью ветров нечто, с точки зрения выживания бесполезное. Мыльные пузыри. Колыхание цветных лент, повязанных на высоких шестах. Странные механические существа, которые бредут по песку, повинуясь движению ветра в тысяче маленьких парусов. Это просто красиво. Странно. Волшебно и сказочно. Люди знают о пользе того, что выглядит бесполезным на первый взгляд. Маленькие люди знают об этом больше. Вырастая, забывают смешные знания и часто стыдятся их. Эти, беспамятные, делают свой мир крошечным, полагая, если все в нем на расстоянии руки, значит, в нем будет меньше опасностей и он станет послушным. И лишь те, кто не забыл о способности правильно летать, они знают — мир огромен. Бесконечен. В нем есть место и сильным ветрам, и легким дуновениям. И шелест трав под маленьким ветерком столь же важен, сколь важны мощные усилия ветряков. Да что я. Здесь нет тех, кто не понимает. Ужин в тесном кругу, где все свои.

— Я не мог сказать лучше, — Отан церемонно склонился над узкой рукой Маистры, блестя в свете луны могучими загорелыми плечами.

— Разумеется, — с ласковой насмешкой согласилась та, — ты у нас критерий и вершина совершенства. И вывозил мне всю юбку мыльными руками. А маленький мастер Юджин меж тем уже спит.

Я не сплю, хотел возразить Женька, но язык не ворочался, и наплывающий сон был таким сладким, наверное, несколько лет уже так не засыпал, когда и хочешь дослушать интересное, но глаза, словно намазанные медом, неумолимо слипаются. Так хорошо…

Женька спал, сидя рядом с ветреной девочкой и она придерживала его голову на своем плече, смотрела в тихую ночь, улыбаясь. Видела в зыбком сумраке то, о чем он еще не знал. Видела, сколько прекрасных мест найдет молодой мастер Юджин там, где другие увидят лишь сонные улочки с заборами, увитыми девичьим виноградом и жимолостью. Видела, как дважды ему придется призвать на помощь силу своего собственного ветра, чтоб защитить не себя — город, от немыслимой силы зимнего шторма и от внезапной осенней бури, но это будет нескоро, а до того они проведут множество часов, делая мир вокруг интересным и увлекательным. Для себя и для тех, кто готов увидеть. Видела и то, как через много лет Женька Смола, став уже вполне взрослым Евгением Смоленским, вдруг поймет сам, что полеты могут быть не только внешними, позволенными в мире Ноябрьского солнца Юджина или на острове Черного винограда Юджинии. Поймет, что можно летать всегда, даже если просто сидишь за столом, положив руки на клавиатуру. Или… ну кем там собрался стать или еще не собрался, но станет нынешний шестнадцатилетний!

Она не могла увидеть всего. В конце-концов, никакого не было в ней волшебства, она была просто девочкой-ветром, которому люди в разных странах на разных континентах давали ласковые имена, радуясь доброте и нежности. Была маленькой частью огромного мира.

Как хорошо, подумала Женя, зевнув и тоже закрывая глаза, хорошо, что он пойдет со мной к врачу. Будет держать за руку, как обещал. Я и правда, боюсь, когда сверлят, и уколов тоже.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg