Алмазная Анна С ПРИВЕТОМ
«— Люди забыли эту истину, — сказал Лис.
— Но ты не должен ее забывать.
Мы всегда будем в ответе за тех, кого приручили.
И ты отвечаешь за свою розу…»
Антуан де Сент-Экзюпери «Маленький принц»За окном во всю стену всходит красное, словно умытое кровью солнце.
Пронизывающий ужас стекает на пол капельками пота. Здесь нет спасения. Нет жалости. Нет даже шанса пошевелиться : жестко и безжалостно фиксируют положение тела кандалы и цепи.
— Я пришел к тебе с приветом…
Тихий, вкрадчивый голос проникает глубоко в душу , разъедая ее горьким ядом. О на рвется в отчаян ной попытке освободиться, но лишь бессильно повисает на отозвавшихся вибрацией цепях.
— Рассказать, что солнце встало…
Чужое дыхание обжигает шею . Мягко, почти ласково, касаются ключиц его пальцы …
— Что оно горячим светом…
…оценивающе скользят к шее, потом к лопаткам, пробуя, вырисовывая на обнаженной коже замысловатые узоры …
— По листам затрепетало…
И вновь рывок, слезы на глазах. Прикушенная до крови губа и немой крик, когда его пальцы начинают втирать в кожу мазь. Чтобы кровь сворачивалась быстрее . Он не хочет ждать, он хочет быстрее начать работать.
Он все объяснил, еще вчера, перед пыткой.
— Рассказать, что лес проснулся…
Голос его тихий, мягкий, как и осторожные движения его пальцев. Мазь впитывается в кожу быстро, отзываясь легкой прохладой и онемением.
— Весь проснулся, веткой каждой…
Берет со столика плеть. Она застывает, ожидая неизбежного.
— Каждой птицей встрепенулся…
Свистит в воздухе плеть, рвет кожу, и мир вспыхивает острой, на грани выдержки, болью . Крик. Чужой и ее. Слезы по щекам. И медленное, болезненное возращение в реальность . Нет! Пожалуйста!
Он промокнул рану мягкой тканью, убирая кровь, улыбнулся и вдруг сказал:
— Ах да, я и забыл. Загадай последнее желание, девочка!
Как сложно сосредоточиться… еще сложнее разжать губы и сказать…
- Создателя нет, моя девочка, — ответил художник, вновь поднимая руку с плетью.
Эти слова были страшнее боли. Они убили последнюю надежду.
В аське:
Пик: Слушай, этот человек действительно гений. Я на его картины насмотреться не могу. Смотри, как он шрамы разрисовывает…
Лили: Я что, шрамов не видела?
Пик: Да там сами шрамы — сложный узор. Только на них можно любоваться годами. Боже, я в его «Маленькую воительницу» влюбился! Какое шикарное тело… интересно, где он такую модель взял? Я и не думал, что свежие шрамы могут быть столь потрясающе красивы! А они настоящие, ты понимаешь? Мне иногда кажется, что их можно потрогать. Не, такого ни с помощью графики, ни с помощью фотошопа не соорудишь. Тут душа нужна, талант. Боже, я полдня на выставке рядом с этой картиной стоял!
Лили: Какая душа? Шрам это рана. Это боль, до тебя не доходит? И вообще иди и купи, повесь над кроватью и любуйся, а не морочь мне голову.
Пик: С ума сошла? Эта картина таких деньжищ стоит, что у меня вовек не водилось. Говорю же тебе, человек — гений! По буквам прочитай — г-е-н-и-й он! Признанный.
Лили: Достал со своим гением, понимаешь?
Пик: А в прошлый раз он нарисовал мужика с выколотыми глазами. Это было великолепно!
Лили: Ты, кажется, не понял…
Пик: Кровь по щекам лилась… а он играл на флейте. Будто и не замечал. На фоне заката… Ангел любит рисовать закаты. Я понимаю, пафосно, но красиво же!
Лили: Достал!
Пик: А его клеймо на животе беременной девушки? Эксперты говорят, что ожог и в самом деле так выглядит. Но какой ожог… ангел раскинувший крылья. Красотень!
Лили: Все, я предупредила. Выхожу из аськи. Наслаждайся своим художником сам, садист несчастный!
Некоторое время Петр молчал, уставившись в лежащие перед ним страницы. Дима знал — прочитал. Прочитал и теперь то ли переваривает впечатление, то ли собирается словами, чтобы отругать.
Впрочем, Диме уже все равно.
За окном кафе шел дождь. Наверное, последний в этом году ливень. А настоящая, золотая осень, все тянет, не спеша приходить. И деревья зеленые, будто в коричневых, некрасивых пятнах, несмотря на середину октября. Да и зелень какая-то… вялая, ненастоящая.
Всемирное потепление? Или местный траур по Нине?
Официант поставил на округлый, коричневый столик чашечку кофе для Петра и стакан чего покрепче — для Димы.
— Опять пьешь? — спросил Петр.
Это было первой фразой за последние пять минут. Молчание убивает. Впрочем… в молчании ли дело? Весь этот долбанный мир — убивает.
— Скажи мне на милость, — спросил вдруг Петр, откидываясь на спинку стула. — Это что?
— Это окончание романа, — мрачно ответил Дима, принимаясь за коньяк. Горчит. Вся эта жизнь горчит полынью. И вкус тот въелся в гортань, ее разъедая. И не избавиться, как ни старайся.
— Зло победило?
— И что? — глупый вопрос. — Тебе подавай хэппи-энд? С какой стати?
— Да какой тут хэппи-энд… Знаешь, по мне эта фраза о создателе неуместна.
— Для тебя неуместна, а для меня…
Бога нет. Это он думал, стоя над ее открытой могилой. Нет и быть не может. Первые комья полетели на гроб.
«Знаешь, когда я молюсь, мне кажется, что со мной ничего не может произойти плохого, понимаешь, — как-то сказала она. — Просто… чувствую себя защищенной. Чувствую, что всегда есть кто-то рядом, хотя, кажется, что никого и нет… всегда. И никакая случайность меня не сломит.»
Интересно, дерево это случайность? Мокрая дорога, визг тормозов, потеряла управление… мгновенная смерть. Случайность. Вся его долбанная жизнь разбилась вдребезги, а они только и знают, что повторять — случайность! Он ненавидел это слово.
— Да и концовка эта какая-то странная, на тебя не похожая.
— Насколько я помню, ты требовал кровищи, — начал раздражаться Дима. — А теперь недоволен?
— Наверное, нет… это не твое. И эта фраза… как будто ты обижен… на Бога…
Нельзя обижаться на то, чего нет. Или можно? Наверное, все же можно. Даже ревновать можно. Вечерами, когда она стояла на коленях перед иконой и перебирала в пальцах бусинки ряжанца, шепча: «Верю Тебе!» Даже не в тебя, тебе, что ее страшнее! Сколько раз она это повторяла? В бесконечность? А толку? Могилка, крестик, цветочки?
Ненавидел, как же он все это ненавидел! И дождь этот, и застывшую осень, и жизнь ненавидел! А больше всего, как ни странно, — свои романы! Взять бы этот ворох бумаги, да в костер! Там ему и место, а компьютер? Через окно. Кому-нибудь на голову. И тоже улыбнуться грустно и сказать: «Случайность.»
— Подумай над другой концовкой, — сказал вдруг мягко Петр. — Ты же знаешь, читатели этого не любят. Да и написано-то не очень. Не верю я тому, что ты написал. И соплей, прости, много. На тебя это не похоже.
Интересно, а что на него похоже?
Дима резко встал и направился к двери. Забыл заплатить? Пусть Петр заплатит. Критик нашелся… сам ни одной книги жизнь не написал, а туда же. Критикует. Да что они вообще понимают в литературе?
Самое главное — что они понимают в боли? Это когда в душе пустота, огромная, и уже ничего не страшно. Совсем.
В следующем романе он убьет Петра. Медленно, со вкусом. Смакуя каждое мгновение. И тогда читатели точно поверят. В текст, написанный в душой, всегда верят!
Если ли в убийстве душа?
Дима остановился. Холодные струи мгновенно намочили волосы, полезли за воротник, остужая.
Дима ненавидел насилие с самого детства. Сжимаясь в комок, когда сыпались на его плечи удары ремнем, он кусал губу до крови и клялся, что сам никогда никого не ударит. А теперь вот пишет нечто про маньяков, про кровь, про убийства. Но в жизни и в самом деле никогда не ударил. Тем более своего ребенка.
Только вот беда… его ребенок так и не успел родиться. И на самом деле в том проклятом гробу лежали двое. Нина и их неродившийся сын. Как куклы-матрешки, одна вложена в другую. И не верится, что все это правда. Даже собственные мысли — правда. Грязные они… И сам он грязный. Отмыться бы…
И кто во все виноват?
— Она Тебе верила, — прохрипел Дима. — Верила, а Ты? Дурь… разговаривать с тем, кого не существует. А вся его жизнь что — не дурь? Так одной больше, другой меньше — какая уж разница?
— Почему Ты не забрал трех! — вскричал Дима. — Урод! Если забираешь, то всех сразу! Ну почему!
Старуха, что шла впереди, дернулась, посмотрела на Диму испуганным взглядом и шарахнулась к подъезду, пробурчав:
— Пьянь!
Дима засмеялся. Он — пьяный? Да он хлещет водку вместо воды, а все равно не берет, зараза. После смерти Нины его ничего не берет — ни водка, ни наркота. Только писанина… и то на время.
— Тебя нет, слышишь, нет!!! — закричал Дима. — Ты мою жизнь испоганил… понимаю. Я — дрянь. Но ее за что? За что?
Убрать фразу про создателя? Да ни в жизнь! Она единственная правдивая в этом романе. От души. А если ли она вообще — душа?
«Зачем ты молишься? Не понимаю.»
«Потому что хочу спасти.»
«Кого?»
«Тебя, себя, кого-нибудь.»
«Ты слишком многого хочешь…»
«Я знаю. Но это не мешает мне помечтать, правда?»
Нина никого не спасла. Даже себя.
— Вам плохо?
Кто-то закрыл Диму зонтом. Обернувшись, он увидел теплые карие глаза, полные сочувствия. Это она? Нет, он сошел с ума. Он действительно сошел с ума. Дима засмеялся, а она даже не смутилась. Как будто и в самом деле понимала и причину его сумасшествия, и причину его смеха. Но что могла понимать эта девочка с излишне серьезными глазами?
— Вы простудитесь.
Голос, как он и думал — бархатистый, приятный. Роста маленького, его на голову ниже, оттого держать зонт над Димой ей явно неудобно. Темные волосы собраны в строгий пучок. Пара непослушных прядей упала на воротник синего, до середины бедер, пальтишка. Обтягивающие джинсы у самых туфель заляпаны грязью. Она не умела обходить лужи. Всегда шла по улицам на автопилоте, прокручивая в голове новую, услышанную совсем недавно песню.
Его музыкальная, хрупкая девочка. Которую он убил. Нет, бред. Вовсе не она, просто очень на нее похожая.
Дима забрал у нее зонт, девушка доверчиво прижалась к его боку, и они молча пошли по узкой улице. Шумела в водопроводных трубах вода, бил в зонт дождь, но идти рядом с незнакомкой было хорошо и удобно. Впервые за долгое время на душе стало даже спокойно.
— Я вас понимаю, — сказала вдруг она. — Меня тоже создатель обманул.
Дима вздрогнул.
— Знаете, однажды я загадала желание… увидеть его. Посмотреть ему в глаза. Спросить — за что? Умереть у его ног. А потом вдруг все закончилось. Резко так… Я открыла глаза и оказалась здесь… с этим зонтиком, рядом с вами. Странно правда?
Если бы она знала — насколько. Да он и сам, по сути, не знал. А на зонту, у самого края — небольшая дырка… Он даже знал, откуда.
Придурок на остановке нечаянно прожег сигаретой. Что это девочка тогда подумала? Ах да, хорошо, что не пальто.
— Вы… — он начал понимать. — Прос…
А потом вдруг понял, что знает этот двор. Хоть и видит его впервые, а знает до последней мелочи. Знает и эту паршивую погоду, когда дождь холодный и неприветливый. Знает окно на первом этаже с полузасохшим фикусом. Нет… он действительно перепил. Или же?
По позвоночнику пробежал холодок.
— Бежим, — закричал он, хватая ее за руку.
— Поздно. — В ее взгляде появился неприкрытый ужас. — Я думала, что ошиблась. Но…
А потом посмотрела ему в глаза, глубоко, и спросила:
— Почему? Почему я?
Ответить он не успел. Резко остановилась за спиной машина, скрипнула отодвигающаяся дверца, и кто-то ловко долбанул Диме по голове, оглушая. Последнее, что он помнил — как его загружали в фургончик. Грубо, как мешок с картошкой.
— Как это может быть? — чужой, капризный голос.
Голова раскалывалась, и весь мир будто подернулся темной дымкой. Еще не соображая, где он и зачем, Дима потер виски, пытаясь выгнать боль. Кто-то придвинулся к нему, тихо спросив:
— Ты в порядке?
Дима медленно поднял голову, все еще не понимая. Как он оказался в этой маленькой, четыре шага на шесть камере? Почему сидит на холодном полу? Почему все кажется знакомым? Узкие, длинные разрезы окон, выкрашенные грязно-желтой краской стены. Решетка, а за ней — хрупкий, миниатюрный юноша. Золотистые волосы, прозрачные, голубые глаза, невинная улыбка. Его так и называли тут — Ангел. Только вот… Вновь холодок по позвоночнику — это быть не может. Просто не может. Дима спит, и ему снится страшный сон. Только вот когда же он, наконец проснется? А хочет ли он просыпаться?
А мире яви нету Нины… и ему там делать нечего.
— Мы не знаем, Ангел, — виновато ответил верзила в кожаной куртке. — Ты заказывал девку, я ее привез… а этот… случайно. Вместе они были, подумал, авось тебе понравится.
Мальчишка нахмурился.
— Не понимаю? Двойняшки? Заказывал-то заказывал, но я девку получил. Уже неделю назад. И картина давно готова.
— Так не знал я, — оправдывался верзила. — В столице был. Как возвращался, так голубков и поймал, да тебе привез. Коль оба не нравятся, так ты скажи… Мы их живо куда-нибудь пристроим. Собачкам, например.
Дима вновь потер виски, лихорадочно соображая. «Собачкам»?
Элитные представления для любящих кровищу богачей: клетка посреди небольшой комнаты. Обнаженный человек. Разъяренные, одуревшие от голода собаки. А дальше — зрелище. И для желающих, за отдельную цену — эксклюзивные диски с записью, чтобы можно было бы посмотреть на замедленном видео, оценить во всех подробностях. Посмаковать.
Его и к «собачкам»? Дима не удержал предательскую дрожь. Но ведь… ведь все это уже было. Было! Но с другими персонажами и в другом сюжете!
— А пусть будет к собачкам, — махнул рукой Ангел. — Девку я уже проработал, а мужик совсем никчемный.
— Вы не понимаете! — метнулась к решетке тонкая фигура в синем, помятом пальтишке. — Нельзя его, слышите, нельзя! Он создатель!
Она вся дрожала, прижимаясь всем телом к решетке. Будто хотела защитить что-то очень дорогое, даже бесценное. Дима вздрогнул. Его? Она защищает его? Создателя? Неужели это действительно она, и все это правда? И все же, кто больше сошел с ума? Он. Или весь мир вокруг?
— Создатель? — криво усмехнулся Ангел. — Что за бред!
Белокурый мальчишка тоже сомневался. А Дима постепенно начинал верить. И понимать, что все это вовсе не бред, а какая-то странная, но все же реальность.
— Но вы убили меня, — продолжала настаивать дурочка, доказывая свою наивную, искреннюю правоту и Ангелу, и Диме, и, наверное, себе. — Помните? Помните, то стихотворение…
— Фет, — ответил даже не Ангел, а Дима. Только никто на него не обратил внимания. Может, просто не услышали?
— Помните, что я тогда пожелала?
— Ты бредишь от страха, — еще раз усмехнулся Ангел. — Бывает.
Ангел не поверил. А Дима — да. И теперь настала его очередь переубеждать. Не этого мальчишку с белокурыми волосами, ни мгновенно притихшую девчонку, а себя самого.
— А, может, и не бред? — медленно поднял голову Дима. — А, может, она говорит правду? Когда ты был маленьким, отец долго и упорно лупасил тебя ремнем, читая классика. Он был немножко сумасшедшим, не так ли?
Глаза Ангела опасно сузились.
— Уйди, — приказал он фигуре за спиной.
Они остались втроем. Нет, вдвоем. Девчонка с ошеломленными глазами, что медленно сползла по стенке на пол, уже была не в счет. Она не соображает ничего от страха. А Дима? А Диме до лампочки. Если уж играть, то играть до конца.
Он медленно поднялся и подошел к решетке, вцепившись в холодные, толстые прутья. А там, по другую сторону, — неожиданно серьезный Ангел. Нет, Сашенька-красавчик из 5б. Одноклассничек, которого Дима когда-то ненавидел. С которого и списал этого сумасшедшего гения. Может, слегка шаблонного. Может, такие уже были, и, наверное, еще не раз будут. Но все же это димкин главный злодей. Тот, кого Дима знает вдоль и поперек. И струны чьих чувств Дима перебирает подобно тому, как перебирает струны арфы мечтательный музыкант.
— Я тебе не верю, — усмехнулся Ангел. — Ты про меня многое знаешь… но лучше не нарывайся. К собачкам-то, пожалуй, получше будет. Там смерть за минут десять, а у меня в студии ты будешь умирать часами.
— Не веришь мне? — медленно повторил Дима, чувствуя себя бесконечно большим и бесконечно сильным по сравнению с этим мальчишкой. Ангел еще не знал, но Дима держал в руках его судьбу. Крепко держал. И уже придумал окончание своего романа. Иное. Петру, наверное, понравится. Если он узнает. — А поверь. Когда тебе было пятнадцать, ты написал первую картину. Краской, смешанной с собственной кровью. Ангел, сидящий на скале, не так ли? Красные крылья, кровавые слезы на щеках. Разлившейся за его спиной кровавый закат. Красиво. Пафосно. Но талантливо до жути. Даже пронзительно. Картина понравилась одному из приятелей твоего отца, он ее забрал. А на завтра продал, заработав вполне неплохую сумму. И предложил тебе сделку…
— А я поставил условие, — прохрипел Ангел, подходя ближе к решетке. Кажется, он начинал верить. А вместе с верой мальчишки все более крепло в душе знакомое чувство — Дима может все. Он может заставить симпатичного мальчишку улыбаться, если захочет. Может заставить корчиться от боли. Или кричать от страха. Может даже убить, прямо здесь. Но он хочет просто… сломать. Так интереснее.
— О да. Для тебя, гения, все, что угодно, — продолжал Дима, и с каждым его словом мальчишка бледнеем все больше. — Ты заказал студию. В том виде, а каком она есть и сейчас. Со стеклянными стенами… с одной стороны стекло прозрачное, с другой — зеркальное.
— Одно зеркало повернуто наружу, — почти на автомате продолжил Ангел. Странно, в его голосе не было страха. Скорее — пробуждающееся… восхищение? — Окно на восток. Я люблю работать на рассвете, — Ангел вцепился в решетку, жадно заглядывая Диме в глаза. — И мне не нужны случайные свидетели.
— А за тремя остальными — зрители.
— За неплохую цену.
— Еще бы… ты всегда дорого стоил. И второй твоей картиной было…
— «Возвращение блудного сына».
— А так! Сын, перешагивающий через тело убитого им отца. Свою первую жертву ты мучил недолго…
— Я тогда еще не вошел во вкус, я об этом жалею, — расцвел дьявольской улыбкой злотокудрый Ангел. Дима передернулся. Это он это создал?
— На картинах нет лиц, тебе ничего не могут доказать, — с сожалением сказал Дима. — Ты никогда не изображаешь родинок, татуировок. Ты рисуешь только те раны, которые нанес сам. И великолепные, частенько фэнтезийные сюжеты. О тебе заботятся. Тебе приносят фотографии, и ты выбираешь себе жертву. С доставкой на дом. Потом эта камера, смерть и картина.
— Тела сжигают в крематории, что находится в соседнем здании, — вновь начал набираться уверенности Ангел.
— За уничтожением каждого тела ты наблюдаешь лично.
— Я не хочу попадаться.
— А да… и не попадешься.
— Значит, это действительно правда, — прошипел Ангел. — Ты меня таким создал. Ты решил мою судьбу. Ты придумал мои картины.
— Что, больно сознавать, что это я гений, а не ты? — засмеялся Дима.
— Гений? Да что говоришь? Когда отец умирал, он назвал меня иначе…
— Тварью.
— Вот именно. Только это не я тварь, а ты. Не так ли? Ведь это все ты придумал?
Дима вздрогнул. И действительно он. И убивал, получается, он. И живых людей «собачкам» отдавал он. А ведь действительно — правда. И теперь он же все и закончит. Прямо тут. Прямо сейчас. Потому что это — не им созданный мир. И его созданиям тут не место.
— Но я скоро умру, ты меня убьешь, — горько засмеялся Дима, — и ты больше ничего не напишешь…
Создатель решил. У героев нет выбора. И Ангел это понял. Дима улыбнулся. Ну да, его злодей все же не дурак. Далеко не дурак. Потому не стал закатывать истерик, а просто мечтательно улыбнулся:
— Я умру красиво?
— А почему бы и нет?
— Хоть и на этом спасибо, — отрезал Ангел, развернулся и ушел.
Тишина. Дима любил тишину. Ему надо додумать детали концовку. Концовки своей жизни.
— Ты не боишься? — спросила вдруг девушка, заламывая тонкие руки.
— Прости… это я тебя во все это втянула. Прости, пожалуйста!
— Просишь прощения, — не понял Дима, стряхивая с ее плеча соринку. — После того, что я с тобой сделал?
— Мне было хорошо… жить. Честно, — почти любяще посмотрела на Диму она. — Только умирать страшно. А жить… жить даже хорошо. А тебе? Не страшно умирать?
— Смерть для меня всего лишь шаг навстречу Нине, — ответил Дима.
— Но ты не умрешь легко, понимаешь?
— Надеюсь, что этим я искуплю свой грех… за вас всех.
Дима ласково погладил ее по щеке. Свое создание. Единственную в этом мире, кто его по-настоящему любит. Бескорыстно, забыв обо всем на свете, даже о себе. Верит ему.
Дима горько улыбнулся. Он даже имени ей не дал. Он заставил ее умереть мучительной смертью раз, заставит и второй, потому как ни ей, ни Ангелу не место в этой жизни. И он уже знал, как будет выглядеть последняя картина Ангела.
— Спасибо, Боже! — сказал вдруг он.
— За что? — удивилось его глупое создание.
— За то, что позволил мне самому выбрать, как умереть.
Лили: Слышала о твоем художнике. Мне очень жаль. Говорят, что он закончил своего Создателя и застрелился у картины. Интересно, почему? Возьмешь меня на выставку?
Пик: Создателя убрали с выставки.
Лили: Но почему?
Пик: Знаешь… Казалось, ничего особенного. Не знаю, как описать… Ну вновь боль, много боли. Создатель обнаженный висит в воздухе, весь опутанный терновником. Шипы врезаются в кожу… А под ним стоит девушка, подставив лицо каплям его крови.
Лили: Красиво.
Пик: Страшно… Та кровь токсичная какая-то, наверное. У нее лицо, плечи, все было в ожогах. Но это… это привычно, понимаешь? Это я уже видел. А вот лицо, его лицо, Создателя, — это что-то новое. Художник раньше никогда не показывал лиц своих жертв, а тут будто в одном соединил боль их всех.
Лили: Пик? Ты почему замолчал?
Пик: Я… знаешь… может, и хорошо, что тот художник умер. К чему писать такую мерзость. Да еще и лицо как у того пропавшего без вести писателя…
Лили: У которого жена недавно умерла? Знаешь, я его даже не читала. Он был так мало известен…
Пик: Этого самого. Муторно от таких картин на душе, понимаешь?
Лили: Да ну, брось. Сходим завтра погулять?
Пик: Завтра воскресение. Я иду в церковь.
Лили: Где это записать? Ты же неверующий…
Пик: Посмотрев на этого создателя, знаешь, что я подумал? Я не хочу, чтобы мой Бог был таким. Бог есть. И он другой.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «С приветом [СИ]», Анна Алмазная
Всего 0 комментариев