«Дом последней надежды»

Дом последней надежды (fb2) - Дом последней надежды 815K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Екатерина Лесина

Карина Демина Дом последней надежды

Глава 1

Я знала, что когда-нибудь да умру. В конце концов, все люди смертны, но чтобы так… рано? Неожиданно? Нелепо?

Зима.

Гололед.

Скользкие сапожки. Снежок в спину… падение, каменная цветочница, оставшаяся с советских времен и бережно хранимая Варварой Степановной аки память о тех самых временах и прекрасном прошлом в целом… удар.

Короткая резкая боль.

Темнота.

Ни тебе светящегося тоннеля, ни столпа света, ни врат райских со святым Петром в придачу. Одна сплошная темнота, которая продолжалась и продолжалась. И я постепенно свыкалась с этой темнотой. В ней я перебирала мгновения короткой и, если разобраться, совершенно бестолковой своей жизни.

Детство.

И мама с двумя тетушками, свято уверенными, что просто-таки обязаны совершить во имя меня какой-нибудь подвиг, желательно, педагогический. Тихий отец, не отличавшийся ни здоровьем, ни характером. Он никогда-то не спорил со своими женщинами, наивно полагая, что уж они-то знают, как лучше. Отец служил инженером в каком-то закрытом НИИ и, сколь себя помню, всегда был слишком занят, чтобы заниматься моим воспитанием. Впрочем, недостатка в воспитателях я не испытывала.

Ранний подъем.

Обливание.

Пробежка и зарядка.

Школа.

Музыкальная школа и спортивная секция, куда меня отвозили. Уроки. Занятия. Тренировки. Ни минуты свободного времени. Подруги… да не было у меня подруг.

Не сложилось.

И сначала я не видела в том беды, все одно я была слишком занята, чтобы тратить время на всякие глупости, вроде пустых игр. Потом… потом как-то так получилось, что дружба и вообще отношения с другими людьми оказались чем-то невыразимо сложным. Я пыталась, честно, уже в университете, в который меня определили путем внутрисемейного голосования, но…

Отношения заводились.

С трудом.

А потом рассыпались.

Я была… слишком требовательна? Да, так мне сказала Ларочка, с которой я два года кряду делила комнату в общежитии.

А еще удручающе прямолинейна.

Свято уверена в собственной правоте и, несмотря на то, что права я бывала частенько, это еще не давало мне права лезть в чужую жизнь. А я вот лезла и…

…собственная не складывалась.

С мужчинами у меня получалось еще хуже, чем с подругами. Первая любовь, которая, само собой, на всю жизнь и никак иначе… первое разочарование, когда выяснилось, что у моей любви совсем иные намерения. Слезы в подушку.

…одиночество.

Пожалуй, именно потому, что к одиночеству я привыкла, мое нахождение в темноте не доставляло мне каких бы то ни было неудобств. Теперь я видела себя словно со стороны. И анализировала…

…двадцать два и работа в маленькой фирме. Я сама нашла ее, несмотря на матушкино неодобрение и прогнозы тетушек, уверенных, что фирма скоро разорится, а на меня повесят кучу чужих долгов и вообще подведут под монастырь. И стоило бы проявить толику благоразумия, приняв предложение матушкиного старого знакомого, который занял какую-то мелкую должность в городском департаменте и мог взять меня секретарем.

Секретарем я быть не хотела.

Как и возвращаться в родной городишко, который к этому времени окончательно погрузился в тягостную провинциальную дрему. Да и тетушки с мамой… устала я от их диктата.

Самостоятельности захотела.

Получилось.

И в фирме удержаться. И весьма скоро выбиться из обыкновенных менеджеров в помощники руководителя, а потом и сменить этого самого руководителя…

…работу я любила.

Она платила мне взаимностью.

Вскоре я сменила фирму, приняв весьма выгодное предложение крупной международной компании. Честолюбие толкало вперед, и карьера строилась, несмотря ни на что.

Знаю, меня недолюбливали.

Некоторые и вовсе тихо ненавидели, искренне не понимая, что я делаю в исконно мужском мире финансов. За глаза меня называли стервой, а то и похлеще. В глаза улыбались и старались угодить… и злорадствовали, когда мой априори неудачный брак развалился.

Теперь я понимаю, что он был изначально обречен и даже странно, что я могла думать иначе.

Он — молоденький стажер, косая сажень в плечах, курчавый блонд и глаза невероятной синевы. Румянец стыдливый на щечках.

Вздохи.

И трепет, который я вызывала в его фигуре.

Пожалуй, именно теперь я осознаю, что Игоряшка напомнил мне отца, что внешностью, что манерой поведения. А разница в положении, в возрасте… это ведь ерунда?

Он подарил мне бумажную розу.

И заикаясь от страха, пригласил на свидание.

В цирк.

Он купил сладкую вату на палочке, а потом, взяв за руку, провел за кулисы, где, оказывается, работала какая-то его родственница. И мы вместе смотрели, как отдыхают утомленные тигры. Тогда еще Игоряша, подведя меня к черной пантере, сказал:

— Она на тебя похожа. Такая же грозная с виду, а на самом деле ей очень нужна ласка.

Наверное, мне и вправду нужна была, если я упала в эту припозднившуюся любовь, как в омут. Тайные свидания.

Предложение, которое Игоряша сделал на крыше, где мы любовались закатом.

Свадьба.

Мама постаревшая вытирает слезы платочком:

— Надеюсь, Оленька, ты знаешь, что делаешь…

Мне казалось, что знаю.

Я купила нам квартиру, ведь в старенькой двушке, приобретенной когда-то, тесно двоим. А ведь нас может стать трое или даже четверо. Что с того, что мне уже тридцать семь? И в сорок рожают.

Машина для Игорька.

И его увольнение. Это разумно, ведь работник из него аховый, а домом заниматься кому-то да надо, я ведь никогда не любила домашнее хозяйство. Наша недолгая совместная жизнь… то есть, брак протянул несколько лет, но теперь они казались едва ль не мгновеньем.

Мы были счастливы?

Я была. Некоторое время. Несмотря на шепотки за спиной, на смешки откровенные и сокрытые… плевать мне было. Главное, что дома меня ждали горячий ужин — а готовить Игоряша научился отменно — и душевный разговор.

Он слушал.

Внимал. Поддерживал. Он был достаточно образован, чтобы вникнуть в специфику моей работы, а не просто кивать, выслушивая жалобы. Иногда он и советы давал вполне вменяемые.

А потом…

Тьма, меня окружавшая, вздохнула. Тьма мне сочувствовала, понимала, каково это, быть преданной. И ладно бы другая женщина, хотя и без нее не обошлось, без дурочки-студентки черноокой и чернокудрой, возомнившей себя воительницей за личное счастье.

Я бы рассмеялась…

Я и рассмеялась.

Наивный ребенок, она прислала мне душевное признание об их с Игоряшей любви, которой в брак переродиться мешаю исключительно я… Игоряша меня давно не любит и живет исключительно потому, что жалеет слабое мое здоровье, но она… как ее звали-то? Леночка? Анечка? Или как-то иначе, с претензией? К примеру, Элеонорочка? Не важно, она знает, что со здоровьем у меня полный порядок, сердце работает, почки тоже отваливаться не спешат, а потому не буду ли я столь любезна отойти в сторонку.

Я не была.

То есть, рассказу я поверила, ибо девочка, с которой я устроила встречу, оказалась вполне убедительна, описывая свой несчастный роман. И чувствовала я себя мерзко.

Оплеванной?

Он ведь… ни словом, ни намеком… он был так же любезен и притворялся счастливым. Он встречал меня, кормил растреклятыми ужинами и выслушивал… выслушивал… я даже дрогнула была, решив от девицы откупиться, в конце концов, Игоряша, как и все мужчины, падок на сладкое, так стоит ли ради одной девки рушить брак?

Но… на сердце было не спокойно, как будто мой рай оказался червивым. И наступив на горло собственной песне, я поставила задачу нашей службе безопасности. Благо, возникли некоторые подозрения. И я… бог видит, я искренне надеялась, что подозрения эти пусты. Что череда неудач наших — лишь совпадение, что сорванные сделки сорвались сами по себе, как и тендеры проигранные, и… и не удивилась, когда вызвали меня к Самому.

— Вы нас подвели, Оленька, — сказал он, положив на стол папочку с документами.

…та брюнеточка была не единственной.

Блондиночка.

Рыженькая… Игоряша любил разнообразие и не только в кулинарии… а еще он любил дорогие вещи. Я не обделяла его, отнюдь.

Машина.

Мотоцикл.

Одежда и обувь. Техника и прочие игрушки, столь важные для мальчиков… просто деньги, благо, зарабатывала я вполне прилично. Но тех денег ему, как понимаю, было мало. Вот и повадился сливать информацию…

…и платили за нее неплохо.

— Прошу прощения, — тогда-то я и ощутила себя униженной.

Растоптанной.

А еще — старой и некрасивой настолько, что даже мое состояние не способно оказалось компенсировать жизнь со мной.

— Что делать станешь?

— Разводиться.

Что я еще могла?

И надеяться, что этого хватит, что меня не выставят за дверь, несмотря на годы беспорочной службы. То-то все порадуются… железная стерва оказалась слаба на передок.

— Это ты погоди, Оленька… это ты всегда успеешь, — Сам постучал по столешнице пальцем и вид принял презадумчивый, хотя я не сомневалась, что все им уже придумано и передумано, а еще судьба моя, какова бы ни была, решена давным-давно. — Сначала давай-ка поработаем… что у нас там близится? Сделка по «Скай»? Вот и скажи ему…

…я могла бы отказаться. Наверное. Все же игры эти шпионские не для моей натуры. Но отказ означал бы мое нежелание сотрудничать, а с ним и увольнение. Причем, зная характер Самого, из причины он не стал бы делать секрета.

Да и…

…прав был Сам, ситуацией стоило воспользоваться.

И мы пользовались.

Три месяца игры на публику в лице единственного зрителя, который настолько привык ко мне, что не заподозрил неладного. О нет, Игоряша был мил.

Любезен.

И научился готовить омаров. Мне ведь нравились омары? Он обсуждал все и сразу, нашу с ним грядущую поездку в Рим, и еще в Ницце он никогда не бывал… и конечно, затруднения на моей работе — это временно… меня любят и ценят, считают великолепным специалистом…

…он кормил меня.

Я его.

Взаимовыгодное сосуществование, в которое не вписывались брюнетки с блондинками.

А потом грянул развод.

Просто однажды я пришла, а вместо ужина меня ждал скандал.

— Как давно ты знала? — Игоряша тряхнул мелированной челкой.

— Что именно?

— Все!

А ведь он выглядел кукольным мальчиком. Я ему говорила, что пластика носа — это глупость, что мне безразлично, какой формы этот самый нос, а уж пластика ягодиц так вообще бред… на нее я денег не дала, а вот нос он исправил.

— Всего я и сейчас не знаю.

Он топнул ножкой.

— Ты меня подставила, стерва! — и добавил пару слов покрепче. — Ты понимаешь, перед какими людьми ты меня подставила!

— Перед какими? — покорно поинтересовалась я, испытывая в душе одно лишь желание: выставить этого позера из квартиры, да и из жизни заодно.

— Ты… ты…

Он носился, заламывая руки.

— Это ты виновата… ты во мне никогда не видела мужчину!

— Может, потому что ты мужчиной и не был?

Мне не стоило этого спрашивать, а ему не стоило меня бить. Хотя… эта пощечина развеяла остатки иллюзий, и угрызения совести тоже пригасила.

Был развод.

Грязный и муторный. Вдруг оказалось, что эта сволочь имеет какие-то права, что на квартиру мою, что на банковский счет. Что требует он компенсации материальной за нанесенные повреждения, список которых впечатлял, а заодно уж и моральной…

…квартиру я отстояла из принципа.

Да и вообще… за моей спиной стоял Сам, у которого тоже имелось, что сказать Игоряше, вот только разговаривать с подобными моему бывшему, он предпочитал посредством пары цепных юристов.

Может, оно и правильно.

— А я ведь тебя любил, — сказал Игоряша, когда в нашем разводе после полугода тяжб была-таки поставлена точка. — Я действительно тебя любил, но оказалось, что тебе это не нужно… ты была… ты была мужиком…

— Может, потому что ты не был?

— Плевать, — он отмахнулся. — У тебя был я. А теперь ты сдохнешь одна.

…надо же, прав оказался.

Я не испытывала ни удивления. Ни огорчения. Ни раскаяния.

Сожаление, пожалуй…

…я продала ту квартиру. Работу менять не стала, да и Сам не позволил бы.

— Нагадила, — сказал он, сплевывая пережеванный табак в малахитовую вазочку, — исправляй… прищеми хвост этим ублюдкам…

Он оказался прав.

Накопившаяся во мне злость требовала выхода, и я с удовольствием окунулась в работу. Я дневала и ночевала, вымещая гнев на конкурентах и находя в том извращенное удовольствие.

Да и…

Как-то так получилось, что не осталось у меня ничего, кроме работы.

Отец умер.

Потом матушка и тетки, которые ушли в один год, будто не способные расстаться друг с другом и в посмертии. Они не одобряли развод и мой образ жизни, не оставивший надежд на продолжение рода. А я… в сорок пять странно задумываться о ребенке, да и боялась я…

Выходит, не зря.

Темнота слушала.

Я знала, что все эти мысли для нее не являются тайной, быть может, она создана-то исключительно для того, чтобы мысли эти появились, чтобы я, оказавшись в месте, где действовать невозможно, остановилась и задумалась.

Я задумалась.

И чем больше думала, тем яснее осознавала: моя жизнь была…

Неудачной?

Отнюдь.

Плохой?

Тоже неверно.

Бессмысленной?

Не так, чтобы вовсе, все же специалистом я была хорошим, но… я не делала дурного, но и хорошего не совершала. Я позволила себе просто существовать и теперь явственно понимала: этого недостаточно.

Слишком многое упущено.

Ах, если бы я могла вернуться… если бы…

Глава 2

…тьма сгустилась.

И навалилась.

Обдала жаром и вонью, заставляя меня содрогнуться, а потом стала плотной, такой плотной, что я ощутила ее…

…и еще острый смрад.

…озноб.

…влажные простыни и запах ароматных палочек. Никогда их не любила.

Тьма распалась на куски.

Посветлела.

Я… жива?

Кажется, да.

Я дышала. И чувствовала, как в груди, туго спеленутой чем-то, клекочет кашель. Горло саднило. Кости ломило… в какой-то момент трусливо захотелось вернуться в темноту.

Нет уж.

Я пошевелила пальцами.

И осознала, что они — не мои… это как… как чужие туфли надеть. Вроде бы и размер твой, и модель подходящая, а все равно не то.

Свои руки я знала.

Я очень хорошо знала свои руки, с толстоватыми пальцами и маникюром от Леночки, которая всякий раз причитала, что с прошлой недели я совсем себя запустила…

…эти если и видели уход, то весьма специфического толку.

Кожа была смугла.

Ногти — темны и коротки. Их если и подпиливали, то…

Тонкое запястье…

Слишком уж тонкое, и дважды обернуто толстой красной нитью. Монетка на ней…

…знак «И-юцань», все, что осталось от нянюшки, на удачу и чтобы привлечь мужской взгляд. Но, верно, ведьма-шисса, знак этот заговаривавшая, была слишком слаба, а может, плата показалась ей недостаточной, и потому не помог.

Это не моя память!

Но…

Я с трудом, но села, позволив тяжелому волглому одеялу соскользнуть.

Узкое тело.

Грудь… не понятно, есть ли, повязка мешает рассмотреть. Но если и имеется, то небольшая.

Плоский живот.

Шея.

Лицо… определенно чужое. Слишком уж… неправильное. Я не могла сказать, в чем именно состояла неправильность, но собственное лицо я знала распрекрасно, а это… это было другим.

Кто я?

И где я?

И… и это тот второй шанс, о котором я просила? Я не так его представляла…

…из горла вырвался надсадный кашель.

…ларингит?

Если не воспаление легких. Интересно, есть ли здесь, где бы это «здесь» ни было, антибиотики, или моя вторая жизнь рискует оказаться короткой и столь же бессмысленной.

— Госпожа! — тень у изножья кровати шевельнулась, превращаясь в крохотную девочку. — Госпожа очнулась… госпожа желает пить?

Она поспешно наклонилась, чтобы наполнить небольшую чашу водой.

Поднесла ее к губам.

И голову придержала.

А ведь я и вправду пить хочу, я просто-таки умираю от жажды, вот только каждый глоток дается с боем. И не вода — настой трав, горький до оскомины.

— Пейте, госпожа… исиго сказал, вы должны больше пить… он заговорил травы… он сказал, что если вы увидите рассвет, то будете жить…

…и взял, небось, три золотых лепестка, не меньше. Но, верно, мне было совсем уж дурно, если я решилась послать за исиго.

Будет обидно, если его травы не помогут.

— …Шину велела послать за ним… простите, госпожа, но она так за вас волновалась… все за вас волновались…

…госпожа.

…это хорошо, это значит, что, каким бы мир ни был, я в нем не на самом низу. И золото… я смогла оплатить врача, следовательно, какие-никакие запасы имелись.

— С-свет… — просипела я с трудом, едва не подавившись горечью лекарства. И девочка поняла меня верно. Она споро соорудила гору из подушек, на которую я оперлась, и дважды хлопнула в ладоши.

— Г-госпожа, простите, но исиго сказал, что вам нужно…

…шар светился тускло.

Обыкновенный такой шар, размером с небольшую дыню. Стеклянный. И поставленный на кованую треногу-дракона. Внутри шара плясали пылинки, дракон изгибался под этакой тяжестью, а я… я пыталась понять, как оно светится.

…заряжали в месяц Журавля, и обошлось это удовольствие в целых пять лепестков, можно подумать, у меня под домом клад зарыт. Все норовят обидеть бедную женщину, и исиго-тоши, толстый, с лоснящимся лицом и тонкой мышиною косицей, долго вздыхал и презрительно кривился, пересчитывая серебряную мелочь.

Потом ворковал над ящиком с шарами…

…и клялся, что напитал кристаллы силой до краев, тогда как ныне очевидно, что сжульничал… и ведь не пожалуешься…

Это еще почему?

Я поморщилась.

Жаловаться надо уметь, а подобный обман спускать — это расписываться в собственном бессилии.

— …это жевать, — в рот мне впихнули махонький липкий шарик. — Госпожа, умоляю…

Шарик был горький.

И клейкий.

И я с немалым трудом удержалась, чтобы не выплюнуть его. Вот же… небось, на неочищенной смоле катали, а дамам Верхнего города розовую пудру добавляют для сладости и еще…

Шарик растекся, обволакивая рот. О нет, а мне казалось, что нет ничего хуже топленого барсучьего жира, которым меня в детстве потчевали. Оказалось, что есть.

Я поспешно хлебанула горького отвару.

…и дышать стало немного легче.

— Исиго придет вечером, — затараторила девочка, усаживаясь на ноги.

Она была…

Смуглой. И очень худой. Узенькое личико с плоскими скулами и раскосыми глазами какого-то слишком уж яркого зеленого цвета. Да и переносица… у людей не бывает настолько широкой переносицы. А еще коготков, которые она поспешно втянула, стоило заметить мой взгляд.

— Простите, госпожа, — она наклонилась, утыкаясь лбом в циновки. — Я… слишком много говорю.

Ничего.

Это даже хорошо… глядишь, я и пойму, кто я и где оказалась.

…в доме Тай-ши, который мне, последней из рода Танцующей цапли, остался весьма сомнительным наследством. Единственным наследством, что не сумел разорить никчемный мой супруг, пусть демоны-лао терзают душу его во веки-вечные.

Ничего не понятно.

Я закрыла глаза и открыла.

…с домом позже разберусь, а пока…

Комната.

Небольшая.

Мебель… а вот мебели почти нет. Пол застлан плетеными циновками. Пара ширм. Рисунки на рисовой бумаге… откуда я знаю, что на рисовой? А вот знаю и все… это моя матушка увлекалась, а у меня таланта не хватало.

И усидчивости.

Искусство ти-куэй, рисунка одной линией, требует терпения и сосредоточенности, а я же, Иоко из рода Танцующей цапли, всегда была удручающе непоседлива.

Не отвлекаться.

Подставка с драконом.

Меховые одеяла, от которых пованивало и чистили их, выходит, давненько. Пара деревянных башмаков у двери… и сама-то дверь отнюдь не из дерева сделана, как и внутренние стены. Бумажные? Пусть и зачарованная бумага, но все-таки…

Безумие.

Где я оказалась?

— Зеркало, — велела я, и девочка — надо-таки узнать ее имя, послушно метнулась к плоскому длинному сундуку, который я сперва и не заметила. Она откинула крышку и вытащила длинный футляр, который с поклоном протянула мне.

Зеркало было…

Прямоугольным.

На витой кованой ручке, изображавшей двух танцующих цапель. На раме его переливались алым полированные камни.

— Госпожа, — голосок девочки дрогнул. — Исиго уверяет, что вы выздоровеете и ваша красота к вам вернется…

…она из рода зверошкурых, и отец ее входил в сотню, что охраняла самого наместника. Так, во всяком случае, утверждала потаскушка, приведшая девчонку в дом. И попросила за нее недорого, всего-то три серебряных.

У меня в тот день было хорошее настроение.

…да и служанка нужна была. Я слышала, что зверошкурые выносливы и почти не нуждаются во сне, что же касается натуры их, то оно и к лучшему.

Зверям не свойственно притворство.

А почтительности я ее научу…

…научила.

Но как ее зовут?

…позже.

…мое лицо… я ведь была красавицей, славная Иоко, единственная наследница золотых дел мастера, последний цветок на древе рода…

…ах, какие на меня возлагали надежды!

…и смерть отца нисколько не изменило матушкиных планов. Она сама готовила меня к первому выходу. Покрывало лицо рисовой пудрой тончайшего помола, подводила глаза черной краской, чтобы казались они больше и выразительней.

Рисовала губы алым.

Она обернула мои бедра шелком с вытканными на нем цаплями, символом нашего рода, а после помогла облачиться в праздничный наряд из алой материи…

…на меня смотрела женщина.

Еще не старая, но уже не юная. Она была… пожалуй, по местным меркам и хороша, но я коснулась пухлых губ. Мультяшное какое-то личико с остреньком подбородочком, со скулами высокими… а глаза те же узкие, восточного разреза, только цвет ярко-голубой…

…неестественный.

— Не стоит переживать… — мне опять поднесли чашу с отваром. — Вот увидите, все будет хорошо…

…отвар был горек.

И от этой горечи слезы из глаз хлынули.

От горечи и только.

…я видела сны.

Сны о чужой жизни, такие яркие, такие настоящие.

Круглые зонтики из все той же рисовой бумаги, расписанные змеями и лотосами. Узкую дорожку, что вилась у подножия огромных деревьев, и кроны их, переплетенные друг с другом.

Нежные бело-розовые цветы.

Ветер, что срывал лепестки, укладывая их мне под ноги.

Не мне, но прекрасной Иоко из рода Цапли…

…круглый камень, что чешуя невиданного зверя. И деревянные подошвы башмаков стучат по нему, выбивая собственную музыку.

Я иду.

И матушка держится чуть позади.

Она примерила черное томэсоде[1], которое украшено пятью гербами-камон, а ниже пояса расшито мельничными колесами и черепахами, подвязав его желтым поясом. Она спрятала волосы под вдовий убор.

И зонтик взяла простой.

Благочестивая вдова из хорошего дома. А я…

…не я, но Иоко.

…ее фурисодэ[2] расшито цветами, и пояс-оби стягивает тонкую талию, подчеркивая хрупкость юной невесты. Лицо ее набелено, а брови выведены черною краской. Мамина оннасю[3] долго колдовала над ее лицом, чтобы выглядело оно достойно.

Это высокое искусство.

Одно неловкое прикосновение кисти способно из благородной дамы сделать презренную юдзё…

…кружево света ложится на зонт, украшенный цветущей ветвью. Это опасно, быть цветком среди цветков, легко остаться незамеченной, но не ей…

…мне.

Горбатые мостики.

И тени других невест, которым посчастливилось получить приглашение от Наместника. Мы проходим мимо них, исподволь разглядывая роскошные их наряды. Иные завораживают, особенно то белое, которое надела Ноноки, единственная дочь военачальника ЮЦиня… шелк, расшитый серебром, есть ли что прекраснее?

И сама она…

Но Иоко усмиряет ревность, не позволяя низменному этому чувству отразиться на лице. Она раскланивается с Ноноки вежливо и степенно, получая в ответ снисходительный кивок. Лицо Ноноки прекрасно. Оно округло, как полная луна, правда, поговаривают, что смугловато, и потому пудры ей приходится использовать куда больше, чем другим невестам, но ныне… ныне она совершенна.

…а вот Кибэй, дочь состоятельного торговца, нехороша.

Нет, е фурисодэ дорого и сделано самыми лучшими мастерами, но все же… бледно-лиловый оттенок и аметисты… чересчур вызывающе. Да и цапли — не самым удачный рисунок.

Серебряный оби стискивает талию, которой нет…

…а лицо кажется маской.

Определенно, ни одна оннасю не способна исправить уродства чужой крови. А все знают, что благородная Ки не столь уж благородна. И потому лицо ее вытянуто, а глаза круглы, как у коровы. Но отцовское состояние столь велико, что многие закроют глаза на этот недостаток.

…звенят крохотные колокольчики в прическе.

Кружит ветер душистые волны из лепестков, и благородные невесты, лучшие из лучших, гордость и краса провинции Кысин, прогуливаются по дорожкам запретного сада.

За ними ведь наблюдают.

И Иоко ощущает на себе внимательные взгляды. Она останавливается у пруда с огромными золотыми карпами. Хорошее место. Здесь растет каменная ива, чьи ветви длинны и покрыты полупрозрачными листьями.

Хрупкость, вот что стоит показать.

Нежность.

И матушка разворачивает сверток с кашей.

Брать ее нужно щепотью и вытягивать руку над поверхностью пруда, позволяя широкому рукаву фурисодэ соскользнуть с запястья. Ненамного, всего лишь узкая, с мизинец, полоска кожи, которая вряд ли видна наблюдателю, но с матушкой не спорят…

…карпы смотрят на Иоко, и глаза их круглы, как у Кибэй…

…еще, говорят, у нее грудь огромная, как у коровы, поэтому Кибэй обматывают полотном, прежде чем обрядить в кимоно.

Этот день тянется бесконечно.

И Иоко устает.

Но что есть усталость, когда от нее зависит их с матушкой судьба…

…она задерживается ненадолго в беседке, где накрыты столы. И замечает Кибэй, чье лицо выражает все эмоции, Ки испытываемые: и раздражение, и обиду… и еще голод. Выросшая неприлично высокой, Кибэй много ест, нисколько не задумываясь о том, что ни один ханай в здравом уме не возьмет в дом столь прожорливую невесту.

Кибэй берет крохотные кусочки ёкан[4] пальцами, выбирая те, что потемнее, засовывает их в рот и глотает не жуя. Меня она не замечает.

А стол обилен.

…здесь есть и наримоти[5], покрытые пастой из фасоли адзуко, и засахаренный имбирь, и нарикири[6]

Запеченные побеги молодого папоротника с сиропом из жженого сахара.

Сушеные бобы в глазури и амэ[7].

Подобного разнообразия и в моем доме не сыскать было, хотя матушка всегда ценила сладости.

…не в моем.

Я — не она, красавица из восточной сказки. Никогда их не понимала, и не любила, вот парадокс…

Иоко пробует что-то, как по мне вязкое, больше всего похожее на застывшую медузу. Она медленно жует, стараясь сохранить отрешенное и задумчивое выражение лица. Она знает, что жующий человек некрасив, но и отказываться от угощения Наместника невежливо.

Матушка ее одобрительно щурит глаза.

И переглядывается с пожилой женщиной в черном кимоно…

…я помню, что это — Юнай и она приходится матушкой неудачливому торговцу, который из дальнего похода помимо золота и вещей редкой удивительной красоты, привез белокожую супругу. И что за счастье, что прожила она недолго? Кровь ее пережила и холодные зимы, и студеные весны, когда младенцы мерли от малейшего дуновения ветерка… Ки выросла.

Позор семьи.

И теперь старательно жевала глазированные бобы, нимало не чинясь, что поведение подобное позорит и ее, и несчастную Юнай, и весь род…

…поговаривали, что и отец ее ныне находится по ту сторону каменных вишен, поддавшись настойчивым уговорам матушки, которая не утратила надежд на нормальный брак сына.

И может, это обстоятельство и было причиной недовольства Мины.

Иоко пригубила травяного отвара.

И продолжила прогулку.

Она знала, что ее ждет Аллея плачущих лип. И сад белых камней, который большинство девиц игнорировали, опасаясь, что средь белоснежных валунов их наряды окажутся невыразительны, но Иоко выше страха…

…сон тянется, как эта прогулка.

И я ощущаю жажду вместе с ней.

И голод, который с каждой минутой становится сильнее, и в животе у Иоко урчит совершенно неподобающим образом. Это урчание было настолько неприлично, что Иоко едва не споткнулась.

Идзанами милосердная…

…невеста хорошего рода не может быть настолько неуклюжей! Ей удалось устоять. И зонт не уронить. И даже взмах рукой выглядел изящно: поднялся рукав фурисодэ, распустился, раскрыв сложный свой рисунок.

Хорошо, что никто не слышит этого позорного урчания.

Я устала.

И там, и здесь… там — сильнее.

Пруд.

И ветви с остатками розового великолепия… лепестки сыплются в воду, которая зажглась отсветами алого неба. И желтое солнце, будто глаз огромного бакенэко[8].

Переливы ветра.

И звон украшений в волосах блистательной Кокори.

Поклон.

И матушка спешит, разом растерявши былую неторопливость. Она излишне суеверна, и после смерти супруга мир вокруг, и без того представлявшийся ей местом в высшей степени беспокойным, наполнился всякого рода чудовищами.

Иоко тяжело поспевать за матушкой.

Ноги гудят.

Да и фурисодэ не предназначено для бега… но кто и когда ее слушал? Лишь в повозке, под защитой четырех слуг с бамбуковыми палками, матушка вновь примеряет сползшую было маску.

— Я довольна тобой, — говорит она.

А Иоко отправляет в рот рисовый колобок, припрятанный в рукаве. Она слишком устала, чтобы отвечать. И матушкиной недовольство — вдруг бы кто увидел, как дочь великолепного Хигуро крадет еду, будто нищая служанка — не способно испортить настроения.

Глава 3

…утро начинается с даров.

Их приносят слуги, оставляя на пороге, и матушка не спешит убирать лаковые коробочки, позволяя себе насладиться триумфом.

— Сомневаюсь, что у самой Ноноки больше даров, — повторяет она снова. — Вот увидишь, мы выберем тебе достойного мужа.

…выбрала.

…ах, если бы матушка послушала Иоко…

…их ведь было столько, тех, кому она отправила перо золотого фазана, приглашая в гости. К примеру, печальный задумчивый Ювэй, славный своими лавками…

— Слишком стар для тебя, — отмахнулась матушка. — И у него четверо детей. Если он умрет, тебя вернут в мой дом.

Кажется, именно тогда у Иоко появилось чувство, что матушка спешит избавиться от нее, не желая больше делить свой дорогой дом еще с кем-то.

…был Кокиру, воин, известный своей храбростью…

— Слишком дерзок и, поговаривают, Наместник не желает более терпеть его неучтивость…

Гоши, тихий торговец…

— Он из тех, кто думает, что может позволить себе несколько жен. Ты же не желаешь быть третьей? У него и дома-то собственного нет! Он ездит от одной жены к другой… нет, нам такого не надо…

Она отсеивала женихов, как порченный рис, и когда на дне лакового короба осталась лишь пара зерен, задумалась.

— Вот Каито, — сказала она, позволив молодому человеку с круглым желтым лицом взглянуть на Иоко, — и он славный сын славного отца.

Каито был крупным.

И толстым.

Его уши были круглы и два подбородка возлежали на груди. Он носил желтые одежды, подчеркивая свое родство с домом Дракона, и много говорил.

У него дурно пахло изо рта.

— Я не хочу видеть его своим мужем, — сказала Иоко, когда Каито покинул дом, уверенный, что произвел на невесту правильное впечатление. О да, он всегда-то знал, что велик, и что величие этого достаточно, дабы затмить глаза. — Он ленив и хвастлив, а отец…

— Он сын Ито Кари, — строго сказала матушка.

— Пятый сын.

…и дом его, пусть и построен у самого подножия горы Тэнцзу, что свидетельствует не только о богатстве, но и о расположении Наместника, некрасив.

Сам он принес в дар Иоко сушеные водоросли.

…и долго нудно распинался о том, какую честь оказывает, ведь сама Иоко, несмотря на богатство свое, происходит из низкого рода, тогда как…

…матушка пригрозилась побить розгами, если Иоко не будет ласкова с женихом.

Она не желала, но…

И отец понял бы… отец никогда не любил подобных Каито, но он давно уже ушел к богам, и пусть Громовые драконы будут милостивы к душе его, пусть пронесут под радужным мостом к стеклянному дому о семи дверях, которые все до одной смотрят на восход.

Вздох.

И кажется, горький ком в груди тает.

Сватовство.

И положенный обмен дарами.

Матушка довольна не столько сундуком с золотыми украшениями весьма уродливой работы, но парой рыбок из пруда Императора. Это ей сказали. А вот Иоко всю ночь этих рыбок разглядывала и не нашла разницы с теми, что продает старый Тотоко, прозванный птицеловом.

Но матушке нравится думать про Императора.

И вообще она уже все решила, а если Иоко не одумается, то все боги отвернуться от строптивой дочери, ибо из всех преступлений, известных в подлунном мире, нет тягчайшего, нежели дочерняя непочтительность.

Или сыновняя.

Только сыновьями несчастную боги не наградили, а единственная дочь отвратительно строптива и не понимает, что для нее же лучше.

Свадьба.

И медь, которую метали нищим горстями. Храм милостивой Идзанами, матери восьми Больших богов. Жрец, что плавил на огне золотую фольгу, сыпал рис и лил душистое масло на угли.

Песнопения.

Переплетения рук.

Исиго, ждавший во дворе храма с клинком и чашей. Он режет руку, и мимолетная боль заставляет Каито кривится. А кровь мешают, чтобы вылить к подножию древней статуи. Иоко запомнила лишь, что статуя эта покрыта темным мхом, будто диковинным одеянием. Из-за одеяния этого богиня кажется едва ли не бесстыдной…

…пир.

И Каито много ест. Он берет еду руками и облизывает пальцы. Хохочет, глядя на представление бродячих артистов, но когда начинается представление театра теней, не скрывает скуки.

Зевает.

Трет глаза.

…ночь.

…ее провожают пятеро служанок, которые смотрят на Иоко с жалостью. Матушка ее бы отчитала их за наглость, а Иоко молчит.

Невесте ведь положено быть покорной.

Разоблачение.

Омовение.

Ожидание, которое тянется и тянется.

И мне жаль эту девочку с ее ожиданиями, которые вот-вот разобьются. Ее жених не похож на человека, способного на нежность. Но, может, я ошибаюсь?

Нет.

Эта ночь стала худшей в жизни Иоко.

Ей так думалось. Но, верно, боги сполна пожелали наказать ее за строптивость и гордыню. Эти ночи повторялись, ибо, несмотря на немалый вес, любовь к вину и дурманной траве, Киато никогда не забывал о супруге.

…а еще о служанках.

…и о паре юдзё[9], которых он содержал.

Боль.

…порой Каито вовсе терял человеческое обличье, переполняясь гневом, и тогда лицо его краснело, а дыхание становилось частым, тяжелым. Он, получивший лучших учителей, умел обращаться и с бамбуковой палкой, и с деревянным мечом… и пожалуй, захоти он, убил бы.

Но убивать не хотел.

А вот кости ломал.

Неприятно. И даже исиго, приглашенный ненавистной свекровью — сухое лицо ее было застывшей маской презрения — сочувствовал Иоко. Она читала это сочувствие в глазах его и отворачивалась.

Она сбежала.

И была возвращена матерью, не желавшей скандала…

…но эхо его дошло до ушей свекра, самолично явившегося в гости к младшему сыну. Он не стал разговаривать с Иоко, но лишь взял боккен и погнал сына по опустевшему двору. Кричали куры, разбегаясь, и старая свинья громко хрюкала, будто насмехалась над достойнейшим представителем древнего рода… и Иоко расправила крыло веера…

…не помогло.

Нет, он больше не бил ее, трусоватый муж, вообразивший себя незаслуженно оскорбленным. Он нашел тысячу и один способ унизить ту, которую полагал виновной в собственных неудачах.

…но пока жив был отец Каито, все было почти нормально.

Даже хорошо.

Но он скончался перед праздником Юмиками, и сам Наместник явился, чтобы проводить его за радужный мост, и говорил много, красиво, и первым сыпанул в жертвенный огонь горсть монет из золотой фольги.

…сыновья отдали кровь.

…все, кроме Каито, который, набравшись вина, громко заявил:

— Наконец-то издох старый змей…

И разве могла семья его не отвернуться от проклятого после этих слов?

…они хотя бы могли.

Уехала свекровь и с ней служанки, слуги и половина живности, которую выводили со двора под присмотром Мироино, старшего сына и славного воина, чей грозный вид мигом успокоил хмельного братца его… но в опустевшем доме больше некому стало заступаться за Иоко.

Дни.

Мутные, как дурной ёкан, пропахшие рыбой и кислым вином.

…ожидание.

Он спит до полудня, и это лучшее время, когда Иоко предоставлена сама себе. Она прячется на кухне, где варит тягучий чай из веток бушими. Она выходит пить его на задний двор, где зарастает бурьяном сад. И в тишине его Иоко чувствует себя защищенной.

Она бы осталась в этом саду навек, но…

…он просыпается и кричит, требуя жену.

Всегда ее.

…встать.

…выслушать, до чего она, Иоко, подурнела за прошедший день, и сколь далеко ей, неуклюжей, неповоротливой и бесплодной, до юной майко, чью благосклонность Каито купит…

…он покупал все, тратя деньги бездумно, будто желая доказать, что достаточно богат, чтобы не обращать внимания на свою семью, которую ненавидел, пожалуй, сильнее Иоко.

Он пил.

И жрал.

Кидался костями в Иоко, хохоча, когда удавалось попасть. Он облачался в очередное роскошное платье, которые доставляли в дом десятками, и уходил играть. В доме наступала тишина.

Слуги?

О нет, он рассчитал всех слуг, сказав, что не желает платить бездельникам, коль у него есть жена. А потому ей вменялось наводить порядок в огромном опустевшем этом доме. И к лучшему… не только он не желал свидетелей своему позору.

…с домом она приноровилась управляться быстро.

Он был неплохим, тот дом, и не его беда, что не умел защитить хозяйку. Духи предков взирали со стен с укоризной, будто именно ее, Иоко, винили в произошедшем. У хорошей жены и муж славен делами. Выходит, что она — жена плохая?

Одиночество…

Да, было.

Не грызло, скорее сперва изматывало душу, а после Иоко притерпелась, научилась даже находить в этой тишине свою прелесть. Да и не была она в полной мере одинока: при доме имелась книжная комната с сотнями манускриптов.

Почему их не вывезли?

Иоко не знала.

Как не знала, почему Каито Гнилодушный избегал заглядывать в эту комнату. Пугал ли его сумрак? Темные стены? Или же рисунки на шелке, повествующие о славных деяниях предков?

Не важно.

Иоко здесь нравилось. Она говорила с масками предков, прося прощения за дерзость свою. Но ведь муж не запрещал ей читать?

…запретил бы, если бы заподозрил, что Иоко грамотна.

Она была так осторожна.

…мгновения тишины.

И покой, позволявший ей восстать из праха, как поверженная зима восстает из первого снега. Выбор, когда пальцы скользят по темной коже туб. Кто бы ни создал эту комнату, он был весьма заботлив, упаковав каждый шелковый свиток в отдельное ложе.

Кожа была зачарована.

Как и шелк.

Здесь имелись и труды мудрецов, вряд ли годные для того, чтобы быть понятыми женским разумом, и сперва Иоко отказалась от самой мысли прочесть подобные эмакимано, но…

…Тэдзюгига с ее удивительными и смешными рисунками.

…и Повесть о Гэн-Зи, занявшая более двух дюжин свитков, странная и меж тем увлекательная.

…свод законов.

…и пояснения к нему, чтение скучное, однако весьма полезное.

Дворцовые истории столь легкомысленные и даже бесстыдные, что, прочтя их, Иоко две седмицы не смела ступать в книжную комнату.

…сборник острословов.

И высказывания Ю-Харао, мудрейшего из Императоров, чьи потомки держат ключи от Хрустального моста. Описания деяний богов и возникновения мира. Правила игры в го-шими с пояснениями… доска… играть против себя поначалу кажется глупостью, но…

…женщинам позволено не пользоваться умом.

В какой-то миг я забываю, что это лишь сон и становлюсь этой рано повзрослевшей девочкой. Не она, но уже я склоняюсь над доской, лишь отдаленно напоминающей шахматную. Она расчерчена клетками четырех цветов.

В некоторых имеются изображения.

Дракон.

И цветок священного лотоса.

…птицы игихару, способная обратить любой ход или же сжечь любого противника. Я передвигаю резные фигурки, поворачивая тяжелую доску вокруг оси. Я задумываюсь над тем, следует ли послать вперед копьеносца либо же лучше пожертвовать книжником, который сам по себе слабая фигура, но…

…он так и не узнал, ни про комнату, ни про игру, ее никчемный супруг, погибший где-то там, в городе. Ей сказали, что он, пьяный и окончательно потерявший разум, оскорбил благородную даму не только словами, за которые ему стоило бы вырвать язык, но и прикосновением, чего охрана не могла уж стерпеть.

Его не убивали.

Поколотили.

Бросили.

И он лежал, пока кто-то из сердобольных прохожих не помог подняться. А может, дело вовсе не в сочувствии, но в надежде получить монетку-другую? В Нижнем городе ее супруг был известен бездумной своей щедростью.

Как бы то ни было, он, оскорбленный и униженный, решил, что должен выместить на ком-то обиду и отправился на Веселые поля Ёсивара…

…его нашли поутру за оградой.

…замерз?

Утонул во рве, что окружал квартал?

Или же… кто знает? Стены, окружавшие Ёсивару, высоки. А стражи на вратах глухи и слепы, ибо те, кто приходит сюда, не желает быть узнанным.

Да и внутри…

…у многих юдзё есть опасные друзья, готовые сторицей отплатить за нанесенную обиду. А проклятый Които был зол в тот день и привычен срывать злость на слабых.

Кто ж может быть слабее какой-нибудь юной хаси[10], чье внимание стоит горсть серебра?

Только жена.

Но она, на свое счастье, была далеко…

Дознание длилось недолго.

Несчастный случай.

Был пьян. И бит. И устал, верно, а потому лег спать… замерз… виновных нет, но если госпожа пожелает…

…госпожа желала лишь поскорей схоронить то, что было ее мужем. Разве не это долг хорошей жены? И она старалась, в веренице обрядов скрывая подлую свою радость.

Свободна!

Наконец-то свободна…

…перед рассветом задышалось легко, будто камень из груди вытащили. Помог ли горький отвар или же что-то иное, но я поняла — буду жить.

Мы будем.

Глава 4

Я открыла глаза.

Дневной свет пробивался сквозь узкие окна, затянутые, как мне сперва показалось, мутным стеклом. Но потом я поняла, что это не стекло, а что-то вроде полупрозрачной бумаги.

Я зажмурилась.

И заставила себя сесть, пусть и телом овладела неимоверная слабость. Тяжкий ком в груди и вправду растаял, а горло, хоть и болело, но не так сильно, как прежде. Мой рот наполнился вязкой горькой слюной, которую я сглатывала, но без особого успеха.

…я помнила все.

Каждую минуту этого странного сна, более того, я понимала, что его нельзя считать сном в полной мере. Вытянув руки, я убедилась, что это по-прежнему не мои руки.

Те же узкие запястья.

Шрам на сгибе локтя. Я теперь знала, что это след от раскаленной кочерги, которую мой супруг соизволил прижать, наказывая меня за нерасторопность.

Ее.

Нас.

Проклятье, с этим раздвоением личности что-то да надо делать. Шрам был уродлив, а вот другой, нанесенный тончайшим веером, почти красив, будто кто-то начал писать на коже священный символ «Сё», но выронил кисть…

…хорошо, что эта скотина умерла. Боюсь, во мне нет ни толики терпения…

…и не понятно, почему Иоко ушла.

Куда?

И зачем, если только сейчас обрела хоть какое-то подобие свободы.

Я поморщилась.

Пошевелила пальцами, привыкая к новым ощущениям. Потянулась. Огляделась.

В дневном свете комната была… жалкой? Дело вовсе не в том, что она мала, отнюдь. Моя первая квартира вся поместилась бы в этой комнате.

Пол.

Циновки, которые выглядели изрядно ветхими.

Сундуки на колесиках. Влажные пятна на шелке, покрывавшем стены… и свет, прошедший сквозь бумагу, и при том какой-то мутный, тяжелый.

…этот дом представлялся ей убежищем, в котором Иоко могла бы провести последние годы жизни.

Какие, мать его, последние годы?

Сколько было это девочке, когда она вышла замуж? Пятнадцать? Я прислушалась к ощущениями и кивнула. Определенно… и в браке она провела шесть лет? Следовательно, сейчас ей… двадцать два…

Почтенная вдова. Я хмыкнула и закусила губу, чтобы не рассмеяться. Боги этого мира… какая из меня почтенная вдова?

…и содержательница дома призрения.

Что?

Я потерла виски.

С памятью тоже что-то надо делать, правда, не понятно, что именно.

Сосредоточиться.

Итак, смерть супруга… пусть сожрут его душу подземные демоны, а в черепе змеи совьют гнездо, ибо лучшего он не заслужил… похороны.

Кредиторы.

Он много тратил, спустив сперва те малые деньги, что остались ему от отца, потом и мое, то есть наше приданое. Коллекцию нефритовых статуэток и наиболее ценные из свитков, благо, некоторые ей удалось спрятать. Верно, он продал бы и Иоко, если бы счел, что за нее готовы заплатить.

Ей пришлось расстаться с домом.

И с экипажем.

С роскошными одеяниями, за которые теперь давали едва ль четвертую часть стоимости. И это печалило ее. Ушли зеркала. Черепаховые гребни и шпильки для причесок. Мелкие украшения, ведь с крупными расстался еще муж.

…и оставлен был лишь старый дом, который отдали из жалости, поскольку матушка возвращению Иоко не обрадовалась.

— Это твоя вина, что ты не сумела поладить с мужем. Мне не надобен такой позор.

Пожалуй, именно тогда в кроткой Иоко и вспыхнуло чувство, которое можно было бы назвать гневом. Именно оно и позволило переступить через стеснительность.

Законы…

…она ведь читала их, заучивая наизусть, будто была чиновником.

— Ты не можешь не принять меня, матушка, — сказала она, — ибо тогда я отправлюсь к Наместнику просить о справедливости. Но если ты не желаешь со мной жить, отдай мне мастерскую отца.

Матушка поджала губы.

Она давно собиралась продать это строение, которое в душе полагала никчемным, но никак не могла сойтись в цене, да и скверный нрав ее, с годами сделавшийся еще более дурным, чем прежде, мешал торгам.

— Думаешь продолжить его дело?

— Не его, — Иоко точно знала, что будет делать, и это знание наполняло ее силой. — Свое. И клянусь собственным именем, я больше не буду тревожить тебя просьбами.

Матушка согласилась.

…значит, это мастерская, точнее жилая ее часть. Память услужливо подсказала, что дом разделен на две половины. И мастерская ныне заперта, туда не заглядывали давно — без надобности сие, Иоко даже подумывала о том, чтобы переделать ее, но что-то да останавливало.

Три сундука с нарядами.

Два — с посудой, которая не годилась для продажи.

Дерево Лю в кадке.

И мешочек с монетами, который она благоразумно спрятала в железном сундуке, благо, секрет его, отцом показанный, она помнила.

Надеюсь, я тоже вспомню.

…а пол теплый. Ласковый, будто шелковый. Надо будет убрать циновки, зачем они, если пол такой. Доски выглажены, цвета темного, шоколадного.

…прошение в канцелярию Наместника и три золотых монеты секретарю, который не позволит прошению этому затеряться средь иных бумаг.

Томительное ожидание.

Ответ.

Свиток на толстом шелке с пятью печатями… один вид их внушает трепет, и значит, Иоко была права: ей дозволено открыть дом Покинутых жен.

…это случилось в год три тысячи четыреста двадцатый от Сотворения мира.

Была война.

И воины с алым драконом на стягах мелким гребнем прошлись по Островам. Не осталось ни камня, ни пяди земли, которых не коснулись кожаные их сапоги. А Великая стена, опоясывавшая остров Нихоцагу, рассыпалась пылью, когда Ми-Циань, прозванный Драконом в честь предка, от которого якобы пошел его род, протянул к ней руку и сказал Слово.

Иоко не знала, что это было за слово.

Да и никто не знал.

Быть может, только мудрецы страны Хинай, потому как они, говорили, знали все, даже количество звезд на небосводе. Однако речь не о них, но о Соро, прозванной Печальною.

Муж ее пал, встречая врага.

И сыновья полегли на полях Цэдуми, кровью своей наполнив родники. С тех пор воды их красны и почитаются целебными.

Не стало армии.

И даже великий Маорха, написавший трактат о Войне, вынужден был вскрыть себе живот, смертью спасаясь от позора. В тот день, когда Ми-Циань во главе орды своей подошел к Белому городу, Соро вышла навстречу. Она обрядилась в белые траурные одежды, а волосы распустила.

Она не стала красить лицо.

И шла босой по пустым улицам. И жители стенали, зная, что никогда больше не увидят ту, которую недавно именовали Прекраснейшей, ибо была Сора столь красива, что простые смертные лишались разума, взглянув в ее лицо.

Но, верно, враг не был простым смертным.

— Мне говорили, что ты прекрасна, — обратился он к женщине, которая протянула ему шкатулку с Большой имперской печатью. — А я вижу перед собой лишь жалкую старуху.

И слова его слышал каждый.

Это было оскорбительно.

— Возьми, — сказала она. — Это теперь твое…

— Мне говорили, что ты улыбаешься, а голос твой подобен пению горных ручьев. Но я вижу кривой рот и слышу воронье карканье… почему так?

— Моя красота принадлежала моему мужу… ты забрал его, — отвечала Соро. — И моя красота ушла вместе с ним. Я улыбалась, глядя на своих сыновей, каждый из которых был достоин оседлать имперского дракона, но ты забрал и их… мой голос звенел от радости, но радости в моей жизни больше не осталось…

— Ха, — отвечал ей Ми-Циань. — Если думаешь, что твои стенания меня разжалобят, то ошибаешься… я думал посадить Прекраснейшую подле себя, но вместо этого велю погнать прочь из города…

И приказал содрать траурные одежды.

— А Печать… — Ми-Циань повертел ее в руках и бросил в пыль. — У меня будет своя…

…в тот же вечер стяги с Алым драконом вознеслись над стенами города Нара, чтобы продержаться там семь дней и семь ночей… столько времени умирала великая армия.

…почему-то в Хрониках обходили этот момент стороной. Была армия и не стало. И уничтожила ее Прекраснейшая, не пощадив при том и жителей.

На седьмой день она вошла в ворота.

И подняла печать, которая так и лежала в песке.

…она отправила гонцов к некому Тэцуго, жившему в рыбацкой деревушки, с тем, чтобы явился он исполнить долг крови. Ему она и вручила, что печать, что дворец, что разоренную войной страну. А сама попросила себе право жить в небольшом доме, куда принимала осиротевших женщин.

Так появился первый Дом.

…войны случались часто.

…и не только они. Чужая память подсказывала мне, что постепенно в Дома стали отправлять женщин, родичи, предпочитавшие единожды заплатить Хозяйке, нежели постоянно нести траты и ответственность за тех, кто стал вдруг лишним.

Это было… прилично?

Пожалуй, именно так.

Сложный мир.

И память сложная. Все мне никак не удается с нею поладить.

…в моем доме пятеро.

Это немного.

И немало.

За каждую женщину, согласно указу Императора, мне платят три серебряных лепестка в месяц. Это немного, но и не мало… голодать мы не должны.

Хватит и на хворост для очага.

Зимы здесь прохладные…

На второй день, когда стало очевидно, что болезнь моя окончательно отступила, я велела оннасю приготовить купальню. И пусть девочка старательно отирала мое тело влажными полотенцами, но это было не то. Не покидало ощущение грязи…

…да и выйти из комнаты своей хотелось.

Иоко вот предпочитала одиночество, но…

…почему она ушла из тела?

Еще одна загадка.

Если бы тогда, когда жив был подонок, именовавший себя ее мужем, это было бы понятно. Или позже, когда кредиторы растаскивали жалкие крохи былых богатств. Или когда пришлось умолять матушку о милосердии… но нет, она преодолела все.

И умерла.

От банальной, сколь полагаю, простуды.

Истощились жизненные силы? Или Иоко так привыкла выживать, что разучилась просто жить? Не знаю. Мне жаль ее, но это не совсем искренняя жалость, ведь ее смерть неизвестно как дала мне еще один шанс. Не его ли я хотела?

И вот, получив, постараюсь не растратить впустую…

Итак, я вышла.

В узкий коридор, перегороженный станами из лакированной бумаги. Они легко скользили, позволяя преображать дом… легкость.

Свежесть.

Запах зимней вишни. Циновки на полу. И те же узкие длинные сундуки вдоль стен. Светящиеся шары на кованых подставках. И солнечный свет, проникающий сквозь полубумажные стекла.

Тишина.

Я знаю, что в доме звуки разносятся легко, и что пятеро моих… подопечных? Постоялиц? Они прячутся где-то здесь, и странно, что я ничего не слышу.

Или нет?

Всхлип.

Стон будто бы протяжный. И вновь тишина… терраса.

Сад.

Он не похож на те сады из прошлой моей жизни, он будто является продолжением дома. Дорожки. Трава. Россыпь мелких белых цветков.

Холм.

Ручей с крохотным водопадом. Мокрые камни. И синяя стрекоза, замершая над водяной гладью. Здесь даже дышалось иначе, и я остановилась, вцепившись в плечо девочки.

Вдохнула влажный сырой воздух.

Наклонилась, коснувшись воды кончиками пальцев. Мягкая, как шелк… и пахнет цветами. Время вишен давно ушло, но азалии держат оборону. Скоро осень, а с осенью приходят холода. И сомневаюсь, что холодный дом способен удержать их.

— Идемте, госпожа, — моя оннасю не отличалась терпением. Матушка непременно велела бы высечь ее за дерзость…

Странная мысль.

Чужая.

И моя в том числе. Когда-нибудь я всенепременно привыкну к этому раздвоению. Надеюсь, что привыкну.

…высокая кадка из дерева шигу наполнена горячей водой. И девочка помогает мне подняться по узкой лесенке. Она же снимает грязную одежду и, причитая, что слишком рано я вышла из дому, что моя болезнь еще не отступила, а вода опасна для слабых телом — все это знают — льет на плечи душистую жижу.

Мыло?

Шампунь?

Соль? Соль в воде я ощущаю, и расслабляюсь. Жар извне растапливает другой, тот, который внутри. Пальчики моей оннасю пробегаются по шее, по лицу. Разбирают волосы.

Втирают в них смесь из золы и жира, и чего-то еще, о чем я знать не желаю.

Я же любуюсь садом.

…в той моей жизни я хотела купить дом, но как-то все руки не доходили, а когда дошли, оказалось, что мой супруг не желает дома, с домами много проблем, лучше уж квартиру…

— Как тебя зовут? — я перехватила руку девочки.

— Простите, госпожа?

— Болезнь, — я вымученно улыбнулась. — Забрала мою память…

Глаза девочки расширились.

— Не всю. Я помню себя. Я знаю, где нахожусь… но я забыла твое имя.

— Его не было, госпожа, — она опустила взгляд. — Простите… я не заслужила еще.

Я кивнула, задумавшись, вернее обратившись к той, чужой памяти. Но она молчала… вот про кадку эту сказать могла — ее принесла в дом отца матушка вместе с узкими подушками и тремя покрывалами, расшитыми серебряной нитью. Еще за нею дали три сундука, повозку с лошадью вместе и десять золотых лепестков. Но мой отец взял бы ее даже в простом пеньковом юкато…

…так он говорил.

— А какое имя ты бы хотела получить?

Пальчики на моем затылке задрожали. Кажется, я вновь сказала что-то не то.

— Придумай, как мне тебя называть, — я постаралась, чтобы голос мой звучал ровно.

Иоко умела притворяться, и надеюсь, ее умение не исчезло вместе с нею.

— Да, госпожа…

…мне помогли выбраться из ванны.

Растерли жесткими полотенцами. Смазали кожу ароматными маслами, отчего та сразу заблестела… а я не так уж и смугла, как показалось. Подали одежду: широкие штаны из тонкой ткани, халат и невообразимо длинный пояс, который девочка ловко обернула вокруг моей талии, соорудив за спиной огромный пышный узел.

— Расскажи, — я вновь нарушила молчание.

— О чем, госпожа?

— О том, что происходило в доме, когда я… заболела, — я коснулась языком зубов. Мое лекарство имело четкий кисловатый привкус, избавиться от которого не помогали жесткие зубные палочки.

Девочка молчала.

Она ловко разбирала влажные волосы, расчесывая их гребнем, и мне было даже немного неловко отвлекать ее от этой, несомненно, важной работы.

…Иоко всегда гордилась волосами. Длинные и тяжелые, благородного черного цвета, они позволяли соорудить самую сложную прическу.

…а еще их удобно было наматывать на кулак…

Я поморщилась: чужая память здорово мешала.

— Все благополучно, госпожа… — шепотом произнесла девочка. — Все рады вашему выздоровлению… и благодарят богов за милость…

Большего я не добьюсь.

Что ж…

Глава 5

…память. Моя-чужая, ныне податливая как мягкий тофу. Попробуем воспользоваться ею…

…Иоко заплатила глашатаю на рыночной площади. И тот трижды в день выкрикивал ее приглашение…

…первой привезли Мацухито.

Она плакала.

Она и без того была некрасива — чересчур высокая, плечистая и лишенная толики изящества, а слезы и вовсе сделали ее уродливой. Они проложили дорожки в рисовой пудре, размыли краску на губах, сделавши их огромными.

Неровно нарисованные брови.

Зачерненные зубы.

Семья Мацухито чтила традиции.

— Ее муж умер, — сказал невысокий воин в черном облачении. На спине его кимоно виднелся герб Наместника. А на рукавах — две звериных морды. И Иоко поклонилась, приветствуя гостя столь важного. — она не сумела родить ребенка, поэтому ее вернули.

Мацухито неловко сползла с возка, и плечи ее вздрагивали от рыданий.

— Она много ест. Много говорит. Много плачет. А работает мало. Мои жены ею недовольны.

Мацухито всхлипнула.

— Ей поручили смотреть за детьми. Она уснула. Мой сын едва не утонул. Я поколотил ее, но она вновь уснула… и в колыбель моей дочери заползла змея. Она неряшлива. Бестолкова. И у меня не получится найти ей другого мужа.

Он выгнал бы сестру, если бы не боялся гнева предков.

Нет, он не сказал ничего такого, но Иоко научилась читать молчание.

— Здесь пятнадцать золотых лепестков, — сказал он, протянув узкую шкатулку. — Этого хватит? У нее есть два кимоно и три красивых пояса…

…Мацухито оказалась молчаливой и слезливой. Плакала она и днями, и ночами, изрядно раздражая Иоко этой своей привычкой.

Может, поэтому разговора не вышло?

Кэед привез отец. Он вел серого ослика, на спине которого боком, как и положено невесте хорошего рода, восседала Кэед. Рядом ступал слуга с бумажным зонтом, чье желтое лицо было сморщено, как печеное яблоко. Казалось, он вот-вот разрыдается.

А Кэед была спокойна.

Она смотрела прямо перед собой и улыбалась.

Мила.

Кротка.

Воспитана, как и подобает хорошей невесте. Длинные рукава ее фурисодэ почти достигали крошечных ножек…

…ее бабушка, помнившая свои корни, некогда замотала их бинтами. И теперь стопы Кэед были столь малы, что ходила она с трудом, а каждый шаг причинял муку. Но она улыбалась.

Всегда улыбалась.

Когда слуга обмахивал веером лицо ее.

Или когда отец, раскрыв шкатулку, торговался, то и дело размахивая руками, отчего делался похожим на старого облезлого петуха. И глядя на безмятежную эту улыбку, Иоко не уступала. Она кланялась. Соглашалась с доводами любезного Нануки, уважаемого купца, который плакал, расставаясь с любимейшей дочерью, но не уступала ни медяшки… а заодно уж вытягивала еще одну простую историю.

Кэед появилась на свет в первом браке, который Нануки-купец заключил, будучи совсем еще юным и не слишком богатым, в отличие от своих свекров. Они дали хорошее приданое.

Очень хорошее.

И видят боги, эти деньги Нануки сохранил и приумножил. А его супруга, толстая и ленивая, обладавшая грубым голосом и на редкость дурным нравом, ни в чем не знала отказа. Смерть ее в родах — лишь милость богов, освободивших Нануки от тяжкого груза…

Нет, то были вторые роды…

Первыми она произвела на свет Кэед, крохотную девочку, которая тогда казалась воплощением всех возможных достоинств. К сожалению, сам Нануки не мог заниматься воспитанием дочери, дела его торговые требовали внимания, да и где это видано, чтобы мужчина тратил свое время…

…сорок пять лепестков, госпожа.

Кэед тиха и неприхотлива. Она не доставит проблем…

…ее растила мать жены, а уж у нее имелась мечта — сделать внучку наложницей Императора, и быть может, не только наложницей… у Нануки теперь много денег, но это все одно не значит, что он готов их бросать на ветер. Сорок шесть цехинов?

Она и удумала эту глупость с бинтованием ног.

И что вышло?

Теща в прошлом году померла, примите боги душу ее смятенную… страшная женщина была, по правде, будто родич самого Сусаноо[11]! Ей и супруг-то, когда жив был, не смел слова поперек сказать, что уж говорить о Нануки… вот и учила девочку всяким глупостям… на шелке рисовать… темари[12]… слышали, госпожа? Кумихино[13]… или вот еще кинусайга[14]… конечно, картины у нее получаются изрядные, но сколько уходит на шелка…

Не о том речь.

…теща-то померла, а Кэед осталась.

Нануки вновь женился. Он бы и раньше, да опасался… жену взял простую… он-то, пусть и хорош в своем деле, а знает, где боги жить судили. Его Кокори тихая и скромная, родила ему сына, а потом и дочь. Она и Кэед приняла бы, как родную, если б та не была высокомерна…

Сорок семь цехинов золотых, госпожа… и в год еще пять… она шелками шить умеет, главное построже с нею… картины ладные выходят, за одну прошлым разом целых три монеты он выручил.

При этих словах губы Кэед кривятся.

Это гримаса презрения?

Боли?

В остальном она делает вид, будто вовсе не слышит этого разговора, для нее унизительного.

…он честно пытался найти ей мужа. Но кому из знакомых его нужна жена, не способная до рынка дойти или в доме прибраться? Для уборки она слишком хороша.

А еще лицо.

Взгляните на ее лицо… за рисовой пудрой не видно, но…

…его знакомые — люди простые, и тратиться на рисовую пудру, чтобы этакое уродство скрыть… нет уж, госпожа… забирайте и без торговли… никто не скажет, что Нануки бросил свою старшую дочь. Да только вот и в доме ее оставить не может. Будь она норовом поспокойней, он бы, конечно, еще подумал, а так… то глянет так, что у самого сердце обмирает, то слово бросит будто невзначай, словно в самую душу плюнет…

…что до брака ее, то сваха запросила двадцать лепестков, а жених, стало быть, вдесятеро потребует, а то и еще больше. Откуда такие деньги у простого торговца? Разориться, чтобы потакать прихотям умершей тещи… нет, если госпожа сумеет найти жениха, согласного, скажем, на сорок лепестков, то Нануки заплатит их, а если нет, то пусть на то будет воля богов.

…она и вправду оказалась тихой.

И редко покидала свою комнату, пусть Иоко и приказала натянуть по дому веревки, да все одно каждый шаг для ножек, обутых в шелковые башмачки, давался с трудом.

…третья пришла сама.

Ее кимоно, пошитое из темно-синего шелка, украшенное колесами и черепахами, явно знавало лучшие времена. А сама она была крупна.

Сердита.

И набеленное лицо с пятнами рисованных бровей казалось маской и отнюдь не прекрасной.

— У меня осталось тридцать пять лепестков, — сказала она, вытащив из рукава шелковый сверток. — Их пока не отобрали… возьми меня, я крепка, я умею работать.

Ее звали Шину, достойная.

Она и вправду была достойной дочерью достойных родителей. Она родилась в маленьком рыбацком поселке и с юных лет помогала родителям.

Вышла замуж.

Родила двоих сыновей. И не ее вина, что боги оборвали нити их жизней во младенчестве. Она искренне горевала, но не позволяя горю вовсе ослепить себя.

Муж ее много работал, а она во всем была опорой ему, как и положено доброй жене. Он ушел подлунною дорогой в почтенном возрасте семидесяти семи лет.

Да, так уж вышло… и Шина была не первой его женой.

Она схоронила супруга и сделала это так, что никто из соседей не упрекнул бы ее в скупости.

…а спустя неделю появились его сыновья.

Они и прежде наведывались. Редко. И всякий раз случались ссоры, ибо были сыновья вовсе не такими, какими желал их видеть старый Мицу. Ссоры эти печалили Шину, но разве смела она давать мужу советы? И ныне приняла пасынков, как и полагается, приветливо. Да и дело ли… ей ли лавку держать?

Где это видано, чтобы женщина сама дела вела?

Нет, она многое знала.

Многое умела.

Но…

…это неправильно.

— Сперва эти паскудники вели себя тихо, — Шину сидела на циновке, подогнувши ноги, и пила чай неспешно. Движения ее были плавны, и пусть не обучена она была тонкостям чайной церемонии, как и вовсе застольному этикету, держалась она легко и непринужденно. — А после началось… сперва пропали деньги, которыми надо было за товар рассчитаться, и сам товар… и вещи… или вот еще…

Она говорила неспешно и в низком урчащем голосе ее Иоко не могла уловить и тени обиды.

Просто история.

Одна из тех, о которых интересно слушать, когда случаются они не с тобой.

— Фарфор ушел… старшенький-то опиумом балуется… а второй — играет, все мнит удачу найти… и все спускает… я пыталась говорить, так этот, простите боги, заморыш взялся меня плеткой учить. Я и прошлась по плечам его… жаловаться побежал. Благо, стража меня знает, так он и на них… и выходит…

…нехорошо выходит.

Нет у нее прав на наследство.

Иоко жаль эту некрасивую и не слишком молодую женщину, которая казалась удивленной, будто не понимала, как подобное вообще произошло с нею, воистину достойной дочерью своих родителей.

— Я и подумала, что пусть их… боги-то видят, как оно… взяла, что мое по праву…

Жар.

Пар поднимается над бочкой.

И я в теле Иоко вздыхаю, а девочка льет на плечи горячую воду. Она расчесывает волосы, нанеся на гребень твердое масло. И гребень скользит по черным прядям.

У меня никогда не было длинных волос.

Даже в детстве.

И мама, и тетки пребывали в какой-то непонятной уверенности, что волосы сделают меня обыкновенной. У всех ведь косы, а у меня — стрижка…

…к стрижке я привыкла.

Юкико.

Дитя снега.

И вправду дитя, которой едва исполнилось шестнадцать.

Ее привезла мать, женщина, чье белое лицо, искаженное гневом, походило на маску театра обо. Черные пятна бровей. Черные зубы. Черные волосы. И аккуратный красный кружок губ. Голос ее, шипящий и низкий, принес в дом Иоко скрытую ярость.

— Эта девка все испортила!

Следовало признать, что госпожа Мисаки имела все причины гневаться.

Она происходила из хорошей семьи.

Из знатной.

Из очень знатной семьи, которая попала в непростые обстоятельства, а потому и вынуждена была связать себя узами крови с простыми купцами. Конечно, супруг госпожи Мисаки никогда не забывал, сколь повезло ему получить в жены настоящую деву-вишню и всячески доказывал свою любовь.

От нее и родились три дочери.

И сын.

Но сына госпожа Мисаки отдала отцу, пусть принимает дело, а вот дочери… на них она возлагала особые надежды. Она растила дочерей сама, с юных лет вкладывая в головы правильные мысли. Старшие были благодарны матери за заботу.

Ойко вышла замуж за десятника императорской гвардии и уехала в столицу.

Она прислала матери два свитка алого шелка и еще удивительной красоты каменья, из которых золотых дел мастер сделал ожерелье. И не нашлось на их улице, а живут они в чудесном месте, никого, у кого было бы более красивое ожерелье…

Средняя, Чо, стала супругой младшего судьи.

Хороший мальчик.

Его отец служит при дворе Наместника и всем понятно, что сыновья его сделают карьеру…

…а вот Юкико…

Отец ее испортил своими разговорами о любви… и госпожа Мисаки, верно, размякла, если позволила этим разговорам быть в ее жизни. И к чему все привело?

Нет, сперва ей понравился этот молодой человек, который зачастил в их дом.

По обхождению его, по манерам, по одежде видно было, что он вовсе не так уж прост, каковым хотел казаться. После госпожа Мисаки выяснила, что этот негодяй и вправду происходил из весьма знатного рода, что пробудило в душе ее особые надежды.

Дочь могла войти в этот род, если бы…

…если бы была умнее.

Если бы вела себя сдержанней.

Если бы…

Да, госпожа Мисаки не сочла нужным вмешиваться в отношения… и любовь? Пускай себе, если это любовь к достойному человеку… но что Юкико подарила ему не только поцелуй, выяснилось, когда негодяйку стало мутить по утрам.

Она беременна.

И понятно, почему господин… имя? Разве это важно? Важно, что он отказался брать в жены развратную девку, и это его право. А Юкико — позор рода, от которого госпожа Мисаки желает избавиться, но, само собой, приличным образом.

Она готова даже понести некоторые расходы.

Десять цехинов.

Этого мало? Но ведь Наместник платит из казны за содержание женщин, а Юкико ест мало… и работать сможет быстро, если ребенка убрать.

Куда?

Об этом не госпоже Мисаки думать.

Она вовсе желает забыть о неудачной своей дочери. Муж? Муж изволил несвоевременно отбыть в Цихун, откуда вернется разве что к зиме. Он не будет против.

Он понимает, сколь важно для госпожи Мисаки доброе имя…

…Юкико была тихой.

И вправду, дитя снега. Ее кожа была бела и без рисовой пудры. Круглое личико с еще детскими чертами и застывшим в глазах удивлением, будто она так и не поверила до конца, что все это случилось с нею.

Ее мутило по утрам.

И днем тоже.

И порой она вовсе не вставала с постели, то ли от дурноты, с которой не умела справиться, то ли от другой, внутренней боли. И Иоко ничего не могла поделать.

Она сама готовила травяной отвар из коры ивы и корней валерианы, добавляла щепоть ромашкового цвета и толику слов, услышанных от старой няньки. Она приносила отвар в комнатку Юкико и, опустившись на циновки, разливала ее по чашкам.

Не церемония.

Она раскладывала рисовые колобки и полупрозрачные куски желе из водорослей, но Юкико почти не прикасалась к пище. Она и вправду считала себя виноватой.

…сложно придется.

Одна я бы выжила.

Наверное.

Я ведь привыкла быть одной, в том, в своем мире, а здесь… мне придется иметь дело с женщинами, которым нужна профессиональная помощь. А что я знаю о психологии?

Всегда считала ее глупостью.

…Араши…

Вот уж действительно, дитя бури. Здесь, кажется, умеют давать правильные имена. Или наоборот? Имя определяет судьбу…

Ее привела тетка.

Крупная женщина с набеленным лицом, с зонтиком, который она держала крепко, будто опасаясь, что его украдут. Хотела бы я взглянуть на безумца, рискнувшего связаться с госпожой Рани.

— Вот, — второй рукой она держалась за узкое плечико юноши. — Заберите ее. Я заплачу столько, сколько скажете…

Юноша оказался девушкой.

…она была единственной дочерью брата госпожи Рани. Славный воин, известный мастер меча, к которому ученики приходили со всех Островов, он совершил в жизни одну ошибку: женился на слабой женщине. Почему слабой? А сильная не умерла бы в родах, оставив мужа наедине с младенцем.

И ладно бы сына подарила, о котором мастер Сан мечтал.

Дочь.

Ему бы кормилицу нанять, а после отослать дитя госпоже Рани, чтобы воспитала она, как воспитывала четверых собственных дочерей. Но нет… кормилицу-то он нанял, а после стал учить дочь тому, чему девушек не учат.

Где это видано, чтобы девка оружие в руках держала?

Ну, кроме мухобойки…

…она говорила, наливаясь красным гневом, выплескивая свое праведное, как ей казалось, возмущение. Араши слушала.

Пританцовывала.

И поглядывала на Иоко сквозь длинную челку.

Она была… не такой.

Совсем не такой.

И первым порывом Иоко было отказать от дома этой странной девушке, которая вовсе не выглядела ни обиженной, ни растерянной, ни нуждающейся в защите. Обряженная в штаны-хакама из черного хлопка и в черную же рубаху, длиной до середины бедра, она, казалось, не испытывала ни малейшего смущения.

…отец учил ее на совесть.

И возможно, знал, для чего делает это, да только сказать не успел. Однажды ночью душа его покинула тело, и Араши осталась одна.

Дети не могут жить одни.

И госпоже Рани пришлось взвалить на себя заботу о сироте, чему сирота совсем не обрадовалась. Она оказалась нагла, дурно воспитана и строптива. Она не желала работать на поле и не умела работать в доме… она перечила всем и во всем…

— …а потом она заявила, что сама себе выберет жениха. Ха! — тетушка хлопнула себя по бедрам, и бамбуковая рукоять зонта опасно затрещала. — Я хотела ее побить палками…

…но терпение Араши закончилось.

Она сломала палки.

И побила горшки. И сказала, что если ее так называемый жених дерзнет заглянуть в дом, то ему же будет хуже…

— Сколько вы хотите? — тетушка выдохлась.

Араши смиренно застыла, только темные, что дикая вишня, глаза ее лукаво поблескивали. И губы дрожали, и вряд ли от сдерживаемых слез.

— Пятьдесят лепестков, — Иоко решилась.

Кто она, чтобы отказывать от дома девочке, которая еще не понимает, насколько жесток этот мир.

— Просите больше, — голос Араши оказался звонок. — Отец оставил три сотни… и еще нефритовых статуэток…

— Лжешь, маленькая дрянь! — взвизгнула госпожа Рани.

— Их она успела припрятать, как и шелк, из которого мне фурисодэ шить должны были… плевать на шелк. А вот отцовские клинки пусть вернет. Они мои по праву.

— Да пусть у тебя язык отсохнет…

Госпожа Рани хватала рот губами, сделавшись похожей на большую рыбину.

— Сделайте так, как говорит девушка, — Иоко не умела спорить, но странное дело, близость Араши будто придала ей сил. — И уходите с миром… она больше не побеспокоит вас.

Клинки доставил слуга.

И с ними — сверток темно-лилового шелка, расшитого серебряными лилиями. Ткань была чудесной…

…и испорченной.

— Да уж… — Араши сунула палец в дырку. — Теперь только на тряпки… жадная она и безголовая… а вы тоже меня учить станете?

— А есть чему? — тогда, кажется, Иоко впервые за долгое время улыбнулась.

Глава 6

Мы встретились тем же вечером.

Наверное, я могла бы еще несколько дней притворяться больной, и никто из них не посмел бы потревожить покой госпожи, но… моя натура была против.

А потому…

Наряд из шелкового платья с длинными рукавами.

Широкие красные штаны.

Скользкий пояс змеей обвивается вокруг талии. И девочка, встав на табуретку, расчесывает волосы. Она ловка и спокойна, будто не происходит ничего необычного. А может, и вправду не происходит? И я себе придумываю… но откуда это щемящее неприятное ощущение в груди?

Тревога.

И страх.

И кажется, у нас с Иоко дрожат руки, а это нехорошо. Хорошо, что эти руки можно спрятать в широких рукавах кимоно. Прохладный шелк ластится к коже, но отсутствие нижнего белья несколько смущает.

Привыкну.

Я отказываюсь от рисовой пудры.

И от краски.

И от черного лака, которым полагается покрывать зубы. Впрочем, что-то подсказывает, что и Иоко избегала этой процедуры. К счастью, боги наградили ее достаточно крепкими зубами, чтобы не нуждаться в огахуро[15].

— Просто косу, — сказала я, когда девочка попыталась соорудить из моих волос корону.

Вдове не пристало… а мне не хочется.

Она кивнула.

И справилась быстро. Протянула руку, помогая подняться. Деревянные сандали были по-своему удобны, если к ним привыкнуть.

Маленькие шажочки. Иллюзия медлительности.

А я привыкла ходить широко.

Раньше.

…узкое платье мешает, и я спотыкаюсь, но тело само знает, что делать, и мне нужно лишь позволить ему идти.

Сумерки.

И комната с низким длинным столом. Циновки.

Бумажные фонарики, в которых спрятаны светящиеся камни. Это проявление магии больше не смущает меня. Действительно, если я жива и в чужом теле, то стоит ли удивляться такой мелочи, как светящиеся камни?

Женщины.

Они поклонились и сели, каждая на свою циновку.

— Добрый вечер.

…алое кимоно и набеленное лицо. Всхлип.

Хмурый взгляд, которого Мацухито была удостоена от Кэед.

Юкико жмется в тень.

И кажется, готова исчезнуть, стоит на ней задержаться взгляду. Ее положение ныне уже заметно, и сатин простенького платья обрисовывает животик.

Араши вновь в мужском наряде. Хорошо, хоть ножи свои за стол не потащила.

А Шину молчалива.

Задумчива.

Она старше прочих и понимает что-то… что-то важное, ускользнувшее от меня с памятью Иоко. И это обидно. Мне доступно все прошлое моей предшественницы, кроме того последнего месяца, в котором она заболела.

…подали еду.

Вареная рыба на деревянном подносе и рис, который получился не слишком удачным. Значит, кухарила Араши, она всегда готовила рыбу с рисом, только рис или недоваривала, или, напротив, переваривала до клейкой тягучей массы.

Острый зеленый соус.

Маринованный имбирь и что-то еще, что Иоко помнила как аюро и, кажется, любила это. Я же разглядывала полупрозрачную желтую массу и гадала, стоит ли рисковать, пробуя это.

Ели молча.

Аккуратно орудовали палочками, однако по-разному. Араши почти не жевала, она глотала жадно, будто все еще спешила куда-то. А вот Юкико брала маленькие кусочки и так осторожно, будто опасалась, что, возьми она больше положенного, и ее прогонят от стола. Кэед была безупречна в манерах. И потому сложно было понять, любит она рыбу и рис или же терпеть не может.

Мацухито вздыхала над каждым кусочком.

Шину просто ела.

Она старательно двигала челюстями, но задумчивый взгляд ее был обращен в стол.

…тревога шевельнулась.

Что-то такое… нехорошее случилось. Или должно было случиться? Заговорить?

…я решилась, когда девочка подала чай, и Кэед, решительно отстранив служанку, сама присела к круглому заварочному чайнику. Она колдовала, что-то разливая и смешивая, и выглядела почти живой.

Почти счастливой.

— Спасибо, — я приняла в ладони чашку. — Я… много думала в последние дни.

Чай пах жасмином.

— …боги послали болезнь испытанием духа… и тела… — говорить с ними все равно, что со стеной. Слушать слушают, а пойди пойми, что творится в головах их.

И почему мне это так важно?

— …чего вы хотите?

Моя заготовленная речь рассыпалась. Я вдруг поняла, что им все эти слова не интересны.

Они не верят словам.

А чему верят?

— Простите? — подала голос Кэед. Она сидела на корточках и спина ее была пряма.

…и она не стала наряжаться к обеду. Бледную кожу ее покрывали веснушки. Рыжие. Яркие. Они были и на носу, и на лбу, и, кажется, на руках тоже.

— Чего вы хотите? — повторила я вопрос, который когда-то задавала сотрудникам.

…правдивые ответы, к слову, получала крайне редко. Но тогда они меня не слишком-то интересовали.

— Сейчас? — уточнила Кэед.

— Вообще. От жизни.

— А разве нам позволено иметь желания? — легкий наклон головы, который выражает и недоумение, и насмешку. Разве пресветлая госпожа Иоко не понимает, что женщинам, собравшимся под крышей ее дома желать нечего?

— Любому человеку, если он жив, позволено иметь желания.

Неделя.

Ровно неделя прошла с того ужина, на который я возлагала немалые надежды, только они не оправдались. И теперь мне самой было смешно.

И вправду, на что я рассчитывала?

Правдивые ответы?

Откровения?

Слезы? Признания?

Объятия?

Заверения в любви и верности… глупость какая… эти женщины разучились верить кому бы то ни было. Да и я… что я могла им предложить?

Только старый дом, нуждавшийся в заботе. И иллюзию покоя.

Почему иллюзию?

Потому что шкатулка, в которой Иоко хранила немногие свои сбережения — справедливости ради стоит сказать, что не только свои, — была почти пуста. Пара золотых лепестков, скромная кучка серебра и вязанка медных монет.

Вот для чего, стало быть, дырочки в них.

Удобно.

Я села и попыталась вспомнить, куда ушли деньги.

Ничего.

Молчание и… ощущение вины? Их не украли, это я знала точно. Быть может, Иоко перепрятала монеты? Но куда? Я сдавила голову руками с трудом удерживаясь, чтобы не удариться лбом о низкий столик. Столик был красив — полированное дерево и мозаика из разноцветных камней. Тонкая работа.

Дорогой?

…Иоко не знала.

Женщины не должны считать деньги, для этого есть мужчины.

Мужчин по близости не наблюдалось, равно как и свитков, в которых велись бы расходы и вообще хотя бы бледного подобия учетной книги.

…не было ее.

…женщины не должны…

Ясно.

Денег нет и куда подевались, выяснить вряд ли получится. В первую декаду месяца мне должны выдать содержание, но его хватит лишь на необходимое, а скоро зима и…

…зимой холодно.

Это Иоко знала. Даже в том прошлом ее доме, который считался богатым, зимой было прохладно, хотя каждый день разжигали очаг и застилали пол меховыми коврами. Здесь же…

…надо что-то делать.

Сперва разобраться со счетами и ценами, но сама я буду долго возиться, а вот если попросить о помощи…

— Госпожа? — Шину откровенно удивилась. — Простите, госпожа, но вы уверены? Вы и вправду хотите, чтоб я…

— Вы же работали в лавке мужа? Вели его дела, помогали во всем? — я наклонила голову, хотя и без того Шину была много выше Иоко.

Она кивнула.

И нахмурилась.

А ведь и она далеко не стара… слегка за тридцать. Лицо круглое. Кожа смуглая, но гладкая, без изъянов. В уголках глаз появились первые морщины, а в волосах — седина, но легкая, несерьезная…

…широкие плечи.

Крепкие руки.

Слишком крупная. Слишком грубая, чтобы считаться красивой, во всяком случае по меркам этого мира. Мой был куда менее строг…

— Моя болезнь…

— Болезнь? — Шину фыркнула. — Конечно, болезнь…

— Разве нет? Я плохо помню, что было… раньше.

— А то… икшари-корень памяти лишает… его иные используют… по-всякому, — она пожевала губами и сказала. — Вот что, госпожа Иоко, чем могу, то помогу. мой дом ныне здесь и иного уже не будет. Да что я умею? Лавку вот держать…

…что за корень?

Я слышала… нет, не я, но Иоко… серый корень, который добывали в болотах, а после сушили и, перетертый, мешали с маковым молочком, получая зелье забвения.

Сладкое.

И горькое.

Оно даровало чудесные сны, но, стоило взять больше дозволенного, и сны эти становились кошмарами… ее супруг, помнится, в одну ночь страшно кричал и бегал по дому, и прятался, уверяя, будто бы демоны-они[16] пришли за ним… он описывал их, огромных, вооруженных палицами-канабо столь ярко, что Иоко почти поверила.

…и понадеялась, что они заберут ее супруга.

Не сбылось.

Больше к корню он не прикасался и…

…и Иоко не стала бы. Сама бы не стала… она видела, что зелья делают с разумом человека, тогда как…

…узнаю.

Время и терпение. Терпение и время… а пока — дом.

И кухня, где отыскался мешок белого риса, который Шину пересыпала с ладони в ладонь, пробовала круглые зерна на зуб и хмурилась.

— Дрянной подсунули…

…масло прогоркло.

Листы сушеных водорослей тоже оказались не лучшего качества. Да и вовсе на кухне огромной, способной прокормить всех обитателей некогда большого дома, ныне было поразительно пусто.

…как и в самом доме.

С полдюжины ваз, две из которых Шину отставила в сторонку, причем выбрала не самые красивые.

— За эту с полсотни лепестков выручить можно, — она вручила пузатую темную вазу Иоко. — А та — и сотню потянет. Старая… только без меня не ходите, я вас к нужному человеку сведу…

…нашлись и забытые некогда ширмы, одна с дырами, а пяток вполне приличного виду. У драной Шину ходила долго, то приседала, то поднималась.

Вздыхала.

Трогала потускневшие крылья алого дракона.

— Может гордячка наша и сумеет починить, — вынесла она вердикт. — А за такую больше полусотни не дадут…

— А если починит?

— Тут уж глядеть надо, как починит… подберет нити в тон, залатает дыры, то и с пятьсот просить можно… это ж работа Ичиро, я такую только один раз видела. Не сомневайтесь, госпожа, у меня глаз хороший… меня супруг мой покойный, да будут боги милостивы к душе его, всегда к старьевщику брал…

— А чем вы торговали?

Красный дракон распростерся над морем.

Гора.

И деревушка на горе.

И одинокая сосна, вытянувшая ветви над морем… и вправду сложный рисунок, который местами поблек, а порой и вовсе стерся.

— Сперва-то рыбную лавку держали, — призналась Шина. — А после-то… море всякое приносила. То вазы, то фигуры всякие… он у меня разбирался и меня учил…

…подпольный антиквар?

Что ж, если так, то мне несказанно повезло.

В этом я вскоре убедилась: помимо предметов старины, которых к удивлению моему в доме обнаружилось немалое количество, она разбиралась и в вещах сугубо бытовых.

Цены на рис.

Масло.

Ткани и нитки. Где покупать стоит, и надо ли торговаться, кто дает честную цену, а кто рис, перед тем как на весы кинуть, у воды держит… тысяча и одна мелочь, которые самой Шине казались вполне обыденными, а нам были жизненно важны.

…Иоко обманывали. Бесстыдно и не испытывая, полагаю, ни малейших угрызений совести, поскольку, одинокая, отвергнутая обоими родами, она априори являлась изгоем, как и те, кому случилось попасть под крышу ее дома.

Ничего.

Все изменится. Я, быть может, не умею находить общий язык с людьми, но деньги… деньги — дело иное… и вот на седьмой день мы с Шину и Араши, которая изъявила желание выбраться за ограду, покинули дом. Серебра по уверениям Шину должно было хватить, чтобы закупить самое необходимое из продуктов. А заодно уж пройтись по торговым рядам…

Город…

Иоко почти не видела его, ибо женщине благородного рода — да-да, именно — не пристало разгуливать по городу. Женщины благородного рода благородно восседают на шелковых коврах, занимаясь делами важными и пустыми.

Вышивкой вот.

…каллиграфией.

Или резьбой по сухим косточкам абрикосов, некоторые, правда, предпочитали вишню, но это, как говорится, дело вкуса.

А если вдруг возникала нужда покинуть дом, то женщину благородного рода несли на паланкине или, на худой конец, она восседала на спине мула, стыдливо прикрывая лицо бумажным зонтиком. Еще допустим был вариант, когда ее, бедняжку, усаживали в тележку рикхи, но тогда помимо зонтика требовалась бумажная маска, дабы нечестивый взглядом своим случайным не оскорбил…

…Иоко в городе бывала. Несколько раз за всю жизнь свою, и память ее сохранила смутное ощущение беспокойства.

Недовольства.

Ей было неуютно вне бумажного кокона стен. И чувство это заставляло спешить, подавляя и то слабое любопытство, которое вовсе было свойственно ее натуре.

Я другая.

Я отказалась от повозки, чем удивила Шину, еще не потерявшую саму способность удивляться, и заслужила одобрительный хмык Араши. Она, в темном костюме явно мужского кроя, гляделась, к слову, весьма гармонично. И рукоять меча вполне вписывалась в образ.

Ножи Араши тоже прихватила, хотя и скрыты они были в широких рукавах рубахи.

— Бесстыжая, — со вздохом произнесла Шину.

— Зато свободная…

Я ничего не сказала.

Я долго выбирала наряд для этого выхода. Не слишком роскошный, хотя таковых у меня имелось лишь одно платье, из бледно-лилового шелка, расшитого серебряной нитью. Стебли тростника и крохотные птички, скрытые в них. За это кимоно я могла бы выручить не менее пятидесяти золотых лепестков, но… его Иоко подарил отец, еще когда был жив.

Я выбрала темно-синее, почти лишенное украшений. Простенький вьюнок по подолу был мил, но не более того. Отказалась от прически.

И рисовой пудры.

От помады — ни к чему мне она. А вот зонт пришлось взять, ибо не пристало…

…слишком много здесь всего, что не пристало мне делать.

Город встретил тишиной.

Узкая улочка.

Высокие заборы, будто люди, здесь жившие, норовили отгородиться друг от друга. За каждым — Иоко это знала — скрывался собственный тайный мирок. Деревянные сандали глухо цокали. Ни дать, ни взять — копытца…

— Госпожа, на рынке держитесь меня, — Шину повторила это в десятый раз. — Там много всяких людей, госпожа…

Деньги я отдала ей, и Шину, обернув их куском белой материи, сунула куда-то в складки кимоно. На ней было светло-зеленое, не слишком удачного оттенка, который придавал смуглой коже Шину желтоватый болезненный цвет. Волосы она, к слову, тоже заплела в косу, да и пудриться не стала.

…тишина.

И дорога.

Солнце припекающее, хотя до полудня оставалось еще прилично. Я хотела выйти раньше, но Шину сказала, что на рассвете продукты дороже всего, а ближе к полудню цену изрядно скидывают. Конечно, и бедняков больше, и всякого сброда, но нам ныне не выбирать.

Заборы закончились, сменившись невысокими оградами, над которыми возвышались красные крыши весьма характерного вида. Загнутые края, будто дома примерили одинаковые нарядные шляпы.

Колокольчики.

Каменные фигуры демонов…

…и редкие люди, которые старательно не обращали на нас внимания. Я же не стеснялась разглядывать все. Хотелось потрогать щербатого льва или вот это изогнутое причудливым образом дерево и просто подойти к девушке в сером простом платье, что, встав на колени, возилась в саду…

Мы свернули вновь.

И дома стали меньше. Ниже. Улица — уже и грязней.

…рынок встретил нас характерной вонью разлагающейся рыбы. Кучи ее лежали прямо на земле и неопрятного вида женщины дремали над ними. Роились мухи. И женщины, время от времени пробуждаясь ото сна, брали в руки опахала на длинном древке.

Я зажала нос пальцами.

— Может, стоит вернуться? — заботливо осведомилась Шину. — Я одна могу… все одно ж ничего не поймете.

Я покачала головой и решительно ступила на узкую дорожку меж рыбными рядами.

…рыба соленая в бочках.

И сушеная, подвешенная на длинные жерди. Раковины, которые разламывали прямо здесь и, сбрызнув соленой водой, предлагали покупателю. Многие брали, глотали нежное мясо и шли дальше…

…гул.

Трубный рев осла.

Ругань. Визги… квохтание кур, которых держали в плетеных корзинах. Шипели гуси, тянули шеи, норовя ухватить покупателей красными клювами…

…ползали крабы, не желавшие смиренно ждать своей участи.

Дымилась свежая печень и две старухи самозабвенно ругались над куском вырезки. Обе были одеты богато, но за плечами их виднелись огромные корзины.

— Это домоправительницы, — пояснила Шину. — Из тех, которые опытные. Знают, как сберечь хозяйские деньги…

Помолчав, она добавила.

— Но не всегда хозяин об этом знает. Слыхала, многие так верят слугам, что деньгам вовсе счет не ведут.

Это было ей не понятно. И мне странным казалось то, как сочетаются в ней две части этой натуры: безоговорочная вера в правоту обычаев, которые вовсе отказывали ей в праве на разум и самостоятельность, и удивительная практичность.

…мы шли.

Мимо мясных рядов, где мяса почти и не осталось, а то, которое было, Шину сочла неоправданно дорогим. Мимо морских, где торговали не только рыбой, но и водорослями, что влажными, бледно-зеленого цвета, что сухими, сложенными в аккуратные стопки. Иные сворачивали, будто свитки, запихивая внутрь клочки лимонной травы. И Иоко знала, что от этого листы обретают особый вкус.

Дорого.

Были здесь и крупные мидии в бочках, и морские звезды, и прочие обитатели, порой весьма удивительного вида. Соленые осминожьи щупальца или мешочки с чернилами каракатицы.

Ракушки.

Обломки кораллов. Доски, вымоченные дочерна, и с набитыми на них знаками, про которые Шину обмолвилась, что годятся они для корабельщиков, которые удачи ищут. И то, надобно знать, с какого судна доска взята и кто знак чертил, а то только хуже будет…

…узкогорлые бутыли с маслом. И мешки риса, круглого и длинного, бурого, красного и зеленого. Изредка — белого, разложенного в махонькие полотняные мешочки. Этот стоил непомерно дорого, а потому был отвергнут Шину.

Нам сойдет и тот, который попроще.

Масло.

И мука, за которую приходится отсчитывать несколько серебряных монет, но это вполовину меньше, нежели запросили сразу. Шину умеет торговаться и любит, я вижу это по ней. Она просто-таки расцвела, оказавшись в своей стихии. Здесь, казалось, ей был известен каждый уголок. И согнутая в полупоклоне спина ее распрямилась. Поднялся подбородок. А в глазах появился характерный азартный блеск.

— Да что ты говоришь? — взмах руки, и широкий рукав скользит над мешочками с приправой. — Думаешь, если я женщина, то глупа и не способна отличить хороший корень имбиря от залежалого?

Она грозно хмурила брови.

И перебирала приправы. Что-то терла, что-то нюхала. Цокала языком и кивала, выслушивая уверения торговца, клявшегося, что травы у него наилучшие…

— Тьерингам это рассказывай, — фыркнула Шину и развернулась… — Альгасс морской взять еще можно, но не за полтора серебряных…

И торг начинался по кругу.

— А рыбу лучше у рыбаков брать, — Шину успевала и со мною делиться нажитой своею мудростью. — Я знаю честных людей, просят втрое меньше, чем эти перекупщики, а рыба всегда найсвежайшая…

Я кивала.

И смотрела, как уходят деньги. Я не сомневалась, что все это нужно — и рис, и мука, и масло, и иные вещи, порой совершенно незнакомые мне, вроде полупрозрачных полосок шкуры какого-то морского зверя. Их вымачивали в рассоле и, порезав на полупрозрачные нити, растирали.

А потом мешали с мукой…

Иоко помнила вкус этих лепешек, острый, морской. И кажется, любила их.

Пускай.

Мы прошли мимо рядов с тканями, не остановившись, чтобы полюбоваться на шелка. Их ловко разворачивали, трясли и мяли. Заставляли взлетать, демонстрируя удивительнейшие оттенки и тонкое шитье…

…а кружева не было.

Жаль, я не имею представления, как его плести, иначе могла бы заработать.

Наверное.

Роскошные пояса.

И целый короб украшений в волосы, которые ловкий паренек с куколем на голове, втыкал в парики, превращая их в произведения искусства.

…лавки с посудой.

И упряжью.

С деревянными сандалиями, некоторые — весьма чудовищного вида, этакие деревянные колодки невероятной высоты. И разум Иоко подсказал, что это — окобо, обувь учениц майко, и мастер, удостоенный права делать их, гордится…

Не понимаю.

И пожалуй, слишком многого не понимаю, чтобы не быть чужой.

…вещи.

Драгоценные вазы и шкатулки из малахита. Резные доски для игры в ши.

Меха.

…ковры из шелка, каждый — настоящее произведение искусства. И я замираю поневоле, зачарованная. Вот тигр в тростнике, и его полосы сливаются со стеблями тростника. Он, в зависимости от того, откуда смотреть, то скрыт, то явен…

…гора и одинокое дерево роняет розовые лепестки, словно оплакивая лодчонку с рыбаком.

— Тысяча золотых, господин, — голос этот заставляет меня очнуться.

Ковры красивы, но нам явно не по карману.

— …и это себе в убыток, господин… вы же видите, тонкая работа… Ичиро, клянусь своими предками, господин… все мои ковры оттуда…

Шину хмыкнула.

Скептически так.

— …они неохотно продают ковры… вы только посмотрите, какой блеск… какая мягкость…

— А то, на каждый уходит несколько лет, а то и десятилетий, — проворчала Шину и, не стесняясь, пощупала край. — Но на Ичиро никогда не используют синюю нить. А еще серебряную… у них особый отвар для шелка, чтоб блестел, а тут — явно с серебряной нитью мешано, вот и выходит… им цена — пару сотен, не больше. Да и Ичирские ковры на рынок не носят. Их везут на дом к тем, у кого хватит денег купить…

Говорила она тихо и для меня, но была услышана.

Рябь прокатилась по шелковому морю, и дерево изогнулось, сыпанув горсть мелких лепестков, и две девы в пышных платьях искривились. Их уродливые для меня белые лица превратились на мгновенье в ужасные маски, но…

— Подите-ка сюда, любезный, — этот голос пророкотал откуда-то сверху, с помоста, на котором восседал торговец коврами.

На помосте этом остались смятые подушки и четырехугольная тарелка с сушеными кольцами кальмара. Высокий кувшин с водой. Босоножки-обо, расшитые серебряной нитью.

Тихо ахнула Араши.

И покачнулась Шину, позабывши про недавнюю свою уверенность. Пальцы ее вцепились в мою руку, сдавили, будто бы рука эта вдруг стала единственной ее опорой в нынешнем жестоком мире.

А из-за шелковых стен показался человек…

Человек ли?

Высокий, куда выше торговца, который шел следом, горбатясь и явно стараясь казаться ниже. Набеленное лицо его кривилось, делаясь похожим на лица шелковых дев. Правда, помаду он не использовал, а вот брови нарисовал двумя черными точками. Темные волосы торговец зачесал гладко, скрутив на макушке гулькой, в которую воткнул две белые спицы.

Темное кимоно его было роскошно.

Куда роскошней простой одежды покупателя. Да, определенно, высокий… метр восемьдесят? Или еще выше? Загорелый. И рыжеволосый. Волосы, главное, длинные и он заплел их в косу, повесив для тяжести с полдюжины ракушек.

В черной куртке, наброшенной на плечи.

В темной рубахе и кожаных штанах, украшенных серебряными заклепками. Высокие сапоги. Пояс с теми же ракушками. И нож внушительных размеров.

Незнакомец был явно чужд этому месту.

— Женщина, — он дернул ухом, и я обратила внимание, что ухо это крупновато и чуть заострено. — Я слышал твои слова. Повтори их ему.

Он говорил столь властно, что Шину подчинилась.

Правда, ныне ее голос звучал тихо и виновато. С каждым словом торговец мрачнел все больше.

— Глупая женщина! — не выдержал он, вскидывая руки. — Пусть боги поразят гнилой твой язык заразой, если ты смеешь так говорить, будто я лжец! Тамаши из рода Черного камня никогда не обманывал своих покупателей…

А вот этого Шину стерпеть уже не могла.

— Не тот ли Тамаши, — спросила она твердо, — про которого муж рассказывал, будто он продал сорок полотняных простынь как шелковые? А шелковые сгноил и, когда шелк пошел дырами, велел жене и дочерям дыры латать и…

— Замолчи! — взвизгнул торговец.

А рыжий, наблюдавший за сценой с явным интересом, хмыкнул.

— Или может, это тот Тамаши, которого называют Злокозненным, поскольку ни одна проданная им вещь не стоит своих денег… господин хоть и тьеринг, но не глуп. А потому пусть купит ковер, уплатив за него, столько, сколько просит Тамаши, но при пятерых свидетелях. Затем же господину стоит отправиться с ковром и свидетелями ко двору наместника. И если его исиго подтвердит, что ковер соткан на острове Ичиро, то я поздравлю господина с удачной сделкой.

Она приложила руки к груди.

— …болтливая курица! Я скажу твоему мужу, чтобы он побил тебя палками!

— Ее муж умер, идиот, — не выдержала Араши. — А если кого и бить, то тебя…

— Погоди, девочка, — рыжий выставил ладонь. — А ты, женщина, продолжай. Я не знаю ваших обычаев…

— …если исиго скажет, что ковер не с острова Ичиро и, стало быть, Тамаши обманул господина…

Шину старательно не смотрела на рыжего. Взгляд ее был устремлен под ноги, а пальцы на моей руке мелко подрагивали.

— …то он будет должен отдать господину и ковер, и деньги, и еще столько же, сколько просил за обман…

Рыжий хмыкнул.

Тьеринг… что-то такое Иоко слышала о тьерингах… но выходит, не так давно, если я не помню, что именно… в свитках говорилось…

…на закате есть остров, населенный великанами с белой кожей. Глаза их выпуклы, а волосы длинны и цвет имеют ржавого железа. Эти великаны могучи и яростны. Они знают слова моря, а потому корабли их способны ходить к краю мира, где и добывают Слезы Акхай…

…камни. Судя по описанию драгоценные камни, которые весьма ценят местные маги…

…численность невелика.

Остров мал.

И время от времени тьеринги пытаются уйти на другие земли, но что-то такое их держит, заставляя вновь и вновь возвращаться на родину.

— Что ж, женщина, — он поклонился и поклон этот не выглядел смешным. — Хельги Косматый благодарен тебе за то, что ты не дала ему показать себя глупцом…

Торговец стоял рядом и сопел.

Шину дрожала.

…тьерингов боялись.

Почему?

Колдуны? Но и на Островах изрядно тех, кто проклят богами.

…набеги.

…деревни… и мужчины, которых убивали… женщин уводили, оставляя разве что старух… и проклятье, которое посылали в спину.

Чтоб тебя тьеринг забрал.

…они пили кровь младенцев и ели мясо врагов. А иногда и не врагов. На острове их лютые зимы и потому…

…какой бред.

Или все-таки… мир ведь чужой. Что я о нем знаю?

— Что ж, — я сумела прервать затянувшуюся паузу. — В таком случае мы, пожалуй, пойдем… прошу прощения, господин Хельги…

Тьеринг хохотнул и хлопнул себя ладонями по бедрам.

— Господин… тоже мне придумала, господина… я кормчий, женщина… а твое имя?

— Иоко, господин кормчий, — я сложила руки и поклонилась. — Безродная… вдова и хранительница женского дома.

Он спрыгнул с помоста и, рукой отмахнувшись от торговца, который не собирался расставаться с надеждой на сделку, шагнул ко мне. Охнула Шину.

И Араши оказалась рядом.

Встала, положив ладонь на рукоять меча.

— Воинственная малышка, — тьеринг цокнул языком. — Что за дом? Для чего он?

На языке земли он говорил чисто, разве что слова немного растягивал, отчего складывалось ощущение, что Хельги не говорит, а поет.

Мы шли.

А он держался рядом.

Шагал широко, и ракушки в косе позвякивали. Хотя, пожалуй, что-то в его сопровождении было. Теперь нам хотя бы не пришлось протискиваться сквозь толпу.

— Это дом, где… живут женщины, которым… которые…

— Не нужны родне, — сказала Араши громко. — А что, госпожа Иоко, можно подумать, кто-то туда добровольно пришел… вы не обижайтесь, я говорю, как думаю…

— Я пришла, — сказала Шину.

— Так тебе тоже идти некуда было… — Араши пожала плечами. Казалось, она разом утратила всякий страх перед тьерингом, более того он сменился искренним любопытством, которое Араши не давала себе труда скрыть. — Слушай, ты ж ниток хотела прикупить.

Она остановилась у прилавка, на котором выложены были разноцветные шелковые нити. Сплетенные в тонкие рыхлые косицы, они радовали глаз сотнями оттенков. Одних белых я насчитала дюжину.

Шину остановилась.

Вздохнула.

И коснулась пояса, в котором осталось не так уж много…

…быть может, стоит повременить? Но если та ширма и вправду с этого острова, то стоит потратиться на нитки…

…Кэед, осмотрев ее, бросила:

— Купите нити, починю…

…и дала кусок бумаги с начертанными знаками, в которых ни я, ни Шину ничего не поняли. Зато старушка, сидевшая у прилавка, бумажку приняла.

Развернула.

Поцокала языком и выбрала из пучков с полторы дюжины.

— Золотой, — сказала она, и Шину, удивительное дело, не стала торговаться, но полезла за нашим последним золотым, который вложила в морщинистую руку.

Оставалось надеяться, что ниток хватит.

…но куда ушли остальные деньги? Ладно, продукты по завышенным ценам, но… даже если их подняли втрое, все одно не могла Иоко потратить все.

Голова заныла.

И я потерла виски.

— Госпожа устала? — Шину спрятала сверток с нитями в широкий рукав кимоно.

— Ничего страшного.

…нам еще возвращаться. И собрать те покупки, которые Шину предусмотрительно оставляла на рядах. Прежде это мне казалось странным, но ныне я сочла подобный обычай весьма разумным. Не представляю, сколько бы мы прогуляли по рынку с корзиной, полной снеди.

…а придется еще домой нести. И ладно рис, его нам привезут, как принесут и свежую рыбу. Но вот прочее… масло, сушеные водоросли и мука.

Чай.

Плоды гаххам, которые следовало варить вместе с рыбой, отчего та получалась нежной и сладкой.

Фасоль черная и фасоль белая.

— Давай сюда, женщина, — Хельги, который слегка отстал, у первого же прилавка отнял корзину. Он ее и нес, позволяя Шину лишь складывать покупки. А я и не подозревала, что их столько.

Этак и корзины не хватит.

Нас проводили до выхода и, свистнув рикше, сунули ему монетку, велев доставить нас к самым воротам. А я… я слишком устала, чтобы возражать.

Глава 7

— Мой отец говорил, что не стоит судить о другом человеке по слухам, — Араши села в уголке, откуда наблюдала за тем, как Шину и Юкико разбирают покупки. — Он два года жил на острове тьерингов. Еще когда меня не было… говорил, что они хорошие воины.

…горел огненный камень под горшком, грелась вода, в которой уже плавали тонкие стебли травы ниму. И стало быть, на ужин у нас вареный рис.

Есть, говоря по правде, хотелось.

— А еще говорил, что у них совсем нет женщин… те, которые на острове, не живут долго, поэтому тьеринги раньше их и воровали.

Юкико ахнула, приложив ладони к животу.

— Но когда их князь к Императору служить пошел, то подписал договор, чтоб, стало быть, женщин они не крали больше, а брали по-честному, если, конечно, кто отдать захочет.

— Кто ж отдаст дочь тьерингу? — Шину отмерила миску риса. Мыла она его неспешно, перебирая зерна крупными пальцами.

— Не скажи… отдадут… в Веселый квартал же отдают, так отчего б и тьерингам не отдать? Они богатые…

Юкико тяжко вздохнула и, отломив ниточку сушеной водоросли, сунула в рот. Она посасывала ее, жмурясь от удовольствия и, редкий случай, выглядела вполне счастливой.

— Вот поглядишь, еще к нам явится…

…как ни странно, предсказание это сбылось, но вовсе не так, как предположила Араши.

Этот день ничем-то не отличался от прочих.

Пробуждение.

И мучительное ощущение неподатливого чужого тела, которое сегодня отказывается повиноваться. Всякий раз мне приходилось делать немалое усилие для того, чтобы пошевелить пальцем. Но я справлялась.

И справилась сегодня.

Умывание.

Расчесывание. И гребень в руках нашей единственной оннасю скользит по волосам, унося тревоги.

Завтрак в одиночестве.

Знакомая тишина дома. Сад и работа в нем, которая успокаивала Иоко. Странное дело, прежде я никогда-то не испытывала желания возиться с растениями.

Моя секретарь разводила на подоконнике фиалки, которые вскоре переселились с ее подоконника на другие, норовя захватить все прочие свободные. Она как-то пыталась мне объяснить, но… не видела я красоты в розетках листьев, в цветах темных или бледных, одинаково немочных. А вот здесь… здесь одно лишь прикосновение к земле наполняло тело силой, а душу — странным покоем.

Крошечные деревца в тесных кадках.

И каменная дорожка. Россыпь кислицы темно-лилового цвета. Трава, которая оказалась не просто травой, а… я не понимала и половины премудростей, но руки помнили дело, голова же наслаждалась покоем. Теперь я понимала, что в моей прошлой жизни мне не хватало именно времени наедине с собой.

Постоянный бег.

Вечные попытки кому-то что-то доказать… страх не успеть, провалиться… и мгновенья тишины, наполненные тихим шелестом воды о камни. Влажная трава. Мягкая темно-рыжая земля, по которой бамбуковые палочки рисовали узоры… беседка и чай, который приносила девочка.

— Ты выбрала себе имя? — спросила я, устраиваясь на берегу.

— Нет, госпожа. Их слишком много… и все такие красивые. Но я выберу! Честное слово!

Я сидела на траве, больше не заботясь о том, что помну кимоно. Это было домашним и, несмотря на трогательную заботу оннасю, все одно обзавелось с полудюжиной пятен. Пожалуй, права была матушка, пеняя Иоко за никчемность…

…эта мысль внезапно вызвала дрожь в пальцах. И руки вдруг свело болезненной судорогой, я чудом удержала чашку, которая опасно накренилась. Отстраненно подумала, что чай никогда не бывал настолько горячим, чтобы стоило бояться ожогов.

Боль пульсировала в груди.

И в животе.

И это было не понятно, разве что… тело помнило? Уж не после ли визита матушки, которая была жива — я это знала точно, ибо оннасю как-то поинтересовалась, не собираюсь ли я навестить ее вновь — Иоко заболела?

Отрава?

И все одно не понятно. Зачем матери меня травить? Нет, я в отличие от Иоко не была настолько наивна, чтобы полагать, будто мать не способна причинить вред своему дитяти. Способна. И последние годы жизни Иоко вполне однозначно говорят о характере женщины, давшей ей эту жизнь. Но зачем…

Выгода?

Пропавшие деньги? Вполне возможно… если бы мать попросила, Иоко… свои отдала бы точно, а вот чужие? Нет, версия хороша, однако сумма отнюдь не так велика, чтобы рисковать убийством. Убийц здесь не жаловали, вне зависимости от пола и возраста, а отправляться на плаху ради пары дюжин золотых монет… помнится, батюшка оставил за собой изрядно золота, чтобы семья могла жить безбедно.

…я поставила чашку на траву.

Тогда иной мотив? Скажем… скажем, стыд? Дочь, открывшая дом призрения, позорила ее? Но… нет, тоже не сходится. Если первой хозяйкой печального дома являлась императрица, да и согласно законам, владеть домом могла лишь женщина знатного рода, то это не может быть стыдным или аморальным. Нет, я определенно чего-то не понимаю, но обязательно выясню. И, пожалуй, стоит заглянуть в гости к матушке…

Боль ушла, вот только чай оказался чрезмерно горек. И я вернула чашку на поднос. Встала… и вовремя, поскольку со двора донесся крик:

— Где эта старая потаскуха?!

Голос был молодым и звонким, и потому услышали его все обитатели дома. Да и сам он разом утратил сонность…

— Есть тут кто живой?

Что-то громыхнуло.

— Выходите…

Я стряхнула травинки, прилипшие к кимоно. Пожалуй, стоило бы сменить платье, но что-то подсказывало: гость несколько нетерпелив и вряд ли дождется, пока я приму достойный визита вид.

— Там… — оннасю дрожала. — Там пришли… двое с палками пришли. И шумят.

— Ничего, — я постаралась ободряюще улыбнуться. — У нас тоже хватает палок.

Вот только сердце мое болезненно сжималось, предчувствуя неприятности. Да и у Иоко имелись все основания опасаться мужчин с палками.

— Эй вы там…

— Чего орешь? — голос Араши был полон дружеского сдержанного участия. И я поспешила, пока конфликт не перешел в иную плоскость.

Во дворе и вправду было двое мужчин.

С палками.

Молодые, но изрядно бледные и помятые, вид они имели весьма агрессивный. Темные их одеяния, некогда весьма роскошные, были грязны. Плоские лица опухли. А волосы, заплетенные в косицы, лоснились от жира.

В руках оба сжимали палки, которой старший время от времени ударял по забору.

Араши стояла на пороге с заветным мечом, обнажать который, к моему великому облегчению, она не стала. Но всем своим видом она демонстрировала полную готовность вступить в схватку. И как ни странно, этого хватило, чтобы гости держались во дворе.

Хотя на дом оба поглядывали с жадностью.

— Кто вы, — я шла неторопливо, как и подобает благородной госпоже. — И что вам нужно в доме моем?

Мой голос, благо воспитанию, звучал ровно и отстраненно.

— А ты кто такая?

Старший покачнулся.

Кажется, он все еще был пьян или… нос мой учуял характерный сладковатый аромат опиумного зелья. Если так, то все будет немного сложнее. Пьяные и наркоманы не способны прислушаться к доводам рассудка. А палки… палки у меня были, в отличие от умения ими пользоваться.

— Я Иоко, хозяйка этого дома, — сказала я, стараясь, чтобы голос мой звучал ровно.

— А… — потянул старший, утыкая палку в землю, он опирался на нее, словно на трость, и покачивался. — Значит, это ты…

Он явно хотел что-то добавить, но слова потерялись. И он стоял, покачивался, шевелил бровями, пытаясь казаться одновременно и грозным, и задумчивым, но был всего-навсего смешон…

— Это я, — согласилась я. — Я — большей частью всегда я… а вы — это вы… и могу я узнать, что привело двух достойных юношей в скромную нашу обитель?

Юноши икнули.

Переглянулись.

— Ты должна отдать нам деньги.

— Какие?

— Эта старая шлюха их украла!

— Боюсь, вы ошиблись местом, — я позволила себе тень улыбки. — Под крышей этого дома собрались женщины достойные, а если вы ищете юдзё…

Старший засмеялся, громко и визгливо, он и палку выпустил, согнулся от смеха, обнимая бока руками. Младший же веселья не разделял. То ли был более трезв, то ли более скептичен.

— Женщина, не зли нас, — сказал он, легонько пнув братца. — Сохрани свой длинный язык, чтобы лизать зад Наместнику, от которого кормишься…

…а вот это оскорбление, произнесенное при свидетелях — да будут милостивы боги к душе Шаорахха Многомудрого, который дозволил женщине выступать в суде — могло дорого обойтись обоим.

Я запомнила.

— …и отдай нам старуху… нечего ей здесь делать.

— В моем доме нет старух, и я не понимаю, о ком вы говорите…

— Шину! Отдай Шину! — старший утер глаза ладонью. — Она к тебе ушла… забрала деньги… все деньги, которые наш отец скопил за жизнь, и сбежала… тварь… возвращай!

— Они лгут, госпожа, — Шину, чье благоразумие я несколько, кажется, преувеличила, вышла во двор. — Я клянусь посмертием, что никогда не брала чужого…

— Хватит, — я сказала жестко, как могла, и от слова этого, произнесенного звонким голосом Иоко воздух замер. Мухи и те исчезли, не решаясь изводить нас гудением своим. — Шину пришла сюда по доброй воле. И уйдет тоже по доброй воле, не иначе. Вы же двое покинете этот дом сейчас же, если не желаете…

Палка просвистела у меня над головой и врезалась в стену, отскочила, покатилась по песку.

— Сука, — сказал незваный гость.

И поднял камень.

Я смотрела, как движется он, медленно, будто во сне. Вот раскрытая пятерня тянется к земле, гребет ее… я видела и желтые пальцы с синеватыми — весьма характерная примета — ногтями, и волосатое запястье, и камушки, которые больше не казались безобидными.

…видела искаженное яростью лицо.

Белки глаз, пронзенные алыми копьями сосудов.

Приоткрытый рот. И отвисшую губу. Каплю слюны… реденькие волоски, сбитые в такую же редкую бородку. Я видела все уродство этого человека и… ничего не могла поделать.

Сердце мое ухнуло куда-то в пятки.

А силы ушли на то, чтобы не позволить телу свернуться жалким комком…

…я поймала взгляд второго, и…

…что-то свистнуло у самого моего носа, а затем раздался крик, громкий, преисполненный боли… и я очнулась.

Их по-прежнему было двое, чужаков, дерзнувших переступить порог нашего дома, но теперь старший сидел, баюкая правую руку и выл. А младший катался, пытаясь уйти от тычков палкой. Араши скакала вокруг и, тыча в него деревянным — слава всем богам, что деревянным — мечом приговаривала:

— Будешь еще кидаться камнями, дрянной мальчишка, будешь…

— Оставь его, — попросила я, понимая, что еще немного и просто-напросто упаду. Я не сделала ничего, что должна бы, однако и это «ничего» забрало все мои малые силы.

Араши застыла и, плюнув на поверженного врага, отступила.

— Если вздумаете вернуться, я побью вас снова, дерьмо вы собачье! — сказала она громко, и Юкико торопливо зажала ушки ладонями.

Почему-то этот жест, по-детски искренний и все-таки нелепый, заставил меня рассмеяться. И смех мой подхватили. Голос Кэед звучал, как колокольчики.

Хохотала Шину, утирая слезы, то ли боли, то ли радости… и робко улыбалась снежноликая Юкико. И даже наша Мицухито, выглянувшая на шум, позабыла о слезах…

…и Араши тоже смеялась, громко и по-мужски хлопая ладонями по бедрам.

— Вы… — старший покраснел до кончиков ушей. — Вы за это поплатитесь… я пойду к Наместнику… я скажу…

— Что тебя побила девчонка, рыбозадый? — этот громкий голос оборвал смех. — Прошу прощения, госпожа…

Старший поднялся, все еще держа руку. Перелом? А хоть бы и так. Он сюда не с миром шел, и будь сила на его стороне, нам пришлось бы туго.

— Не стоит, господин Хельги… а вы, молодые люди, послушайте и, если получится, подумайте над моими словами, — я выступила и спрятала руки в широких рукавах домашнего платья. — Вы здесь говорили много… всякого… не только о нас, но и о Наместнике, да продлят боги его час на земле…

Хельги выразительно хмыкнул.

И руку с меча не убрал.

— …и шестеро готовы повторить слова перед любым из его судей…

— С-сука…

— Полегче, — широкая ладонь Хельги мазнула по бритому затылку. — Продолжайте, госпожа…

— И они подтвердят, что говорим мы правду. А согласно уложению от Каннаши, хула на наместника либо же иного чиновника, назначенного князем, есть хула на самого князя, и повинна быть наказана…

Язык мой легко вывязывал слова.

— Понятно? — Хельги поднял обоих ублюдков и, хорошенько встряхнув, добавил. — А вздумаете докучать госпоже, я вам попросту яйца отрежу. Сам, без уложений и судей.

Не знаю, что именно произвело большее впечатление, моя ли речь или угроза тьеринга, но гости наши спали с лица. И не возражали, когда тьеринг вышвырнул их за забор.

После огляделся.

Присвистнул.

И сказал:

— Тут бы у вас оградку починить…

— Пожалуй, стоило бы, — я вздохнула.

И ограду.

И крышу… и пол в старой мастерской, осмотрев которую, Кэед сказала, что вполне та годится для работы, ибо просторна и светла. И Юкико, тенью следовавшая за той, кого она еще не смела называть подругой, кивнула.

…мастерская — это хорошо…

…и я узнавала, что за учебу здесь платили неплохо, а умения Кэед и вовсе были редки. И значит, при удаче, у нас получится найти несколько учениц…

…но пол скрипел.

А из стен дуло.

Очаг ждал огненных камней или, хотя бы, дров…

— Так, — Хельги поскреб щеку, — может, дадите чем?

Тихо ахнула Юкико, а Кэед, оценив нового гостя и сочтя его недостойным собственной персоны, попросту повернулась спиной. Они исчезли в доме, то ли опасаясь стать жертвой тайного чужого колдовства, то ли просто не желая иметь ничего общего с существом иным и грубым.

— Гостю в доме всегда рады, — ответила я и указала на сад. — Быть может, господин Хельги, мы просто выпьем чаю? И я расскажу вам занятную историю, из тех, о которых читала в свитках. Вы же расскажете мне о море, и беседа эта…

— Будет длинной и бесполезной, — он стянул куртку, оставшись в короткой рубахе из алого шелка.

…а в прошлый раз была другая, попроще.

Нынешняя вон и вышивкой украшена, и разноцветными бусинами.

Волосы тьеринг зачесал высоко, заплел в три косы, каждую украсив алою же лентой. На руках его я заметила широкие серебряные браслеты. На шее — плоскую цепь, которую он снял и кинул на куртку.

…отказать?

Для Иоко невозможна была сама мысль о подобном: позволить гостю, пусть и ничтожному чужаку, работать? Ужасно. Но я… мы слишком бедные, чтобы позволить себе быть слишком гордыми.

— Хорошо, — сказала я, склонив голову. — Мы будем весьма благодарны вам за помощь, господин Хельги…

…кое-какие инструменты сохранились. Не все, но многие, и Хельги долго перебирал их, цокая языком, что-то бормоча, то ли одобрительное, то ли наоборот…

— Идите, госпожа, — сказал он, присевши у калитки, которая повисла на старых петлях и одним углом впилась в землю. — У вас, небось, своих дел немало…

Глава 8

…немало.

Расходная книга, которую мы начали вести вместе с Шину.

И свиток, куда заносили все, что могло понадобиться нам и дому. Он был длинен и подробен этот список, а серебра осталась последняя горстка. И вскоре мы не сможем купить даже чая…

…чай ныне дорог, но если подождать купцов, которые вскоре станут продавать старый урожай, дабы освободить склады для нового, то можно приобрести вполне приличный чайный лист.

…или же вовсе сырым взять, но для того придется подняться на гору Хей-но, где всегда царит лето, и отобрать нужный. Там его продают за пару медяшек тюк, но надобно уметь высушить лист, чтоб не утратил он ни пользы, ни аромата.

Мицухито умела.

Она, стоило заговорить о чае, расцветала.

…о листьях толстых, которые сушат в тени, или же тонких, молоденьких, в которых еще не затвердели жилки. Эти листья закапывали в землю и оставляли там на год или два. В другие, уже старые и не годные для иного, заворачивали особые травы и цедру мандарина…

О да, она многое знала.

И как-то обмолвилась, что прежде супруг ее сам выращивал чайные кусты, полагая, что в них сила ста десяти богов, способная исцелить любую болезнь.

Наверное, ошибался.

На кухне было неожиданно людно.

Кипела вода в котле. И Шину деловито чистила рыбу. Движения ее были точны и спокойны, чешуя летела на пол, а отсеченные рыбьи головы — в корзину. Завтра из них Шину приготовит наваристый суп.

— …и тебе совсем-совсем не страшно?

Юкико перебирала рис. Ее тонкие пальчики порхали, удаляя поврежденные зерна, которые тоже пойдут в похлебку. Пару — я знаю — Юкико спрячет в рукаве для птиц.

Птицы ее любят.

— Чего бояться? — Кэед просто сидела, оглядываясь с немалым любопытством.

Ей прежде не случалось заглядывать на кухню.

— А если… если он захочет тебя увезти?

Мицухито вздрогнула и выронила тонкий стебелек травы.

…травы она собирала в саду и сушила в пустой мастерской. Что за они я, признаться, понятия не имела. Одуванчик вот опознала и еще, кажется, вьюнок. Но насчет последнего сомневаюсь. Но Мицухито сказала, что некогда при доме был сад полезных трав, и его надо лишь восстановить.

Я не возражала.

— Что ж, если он настолько слеп, что не испугается, — Кэед провела ладонью по конопатому личику, — и захочет взять меня в жены… я буду только рада.

— Но… — Юкико закусила губку. — Он же тьеринг!

— И что?

— Он… он увезет тебя на Остров… и…

— Деточка, — Кэед вздохнула. — Открой, наконец, глаза. Если кто на нас и позарится, то только тьеринг… увезет? Это вряд ли… мне наставник рассказывал, что остров их гибнет, и потому тьеринги ищут мира с Императором…

…пустая земля. Каменистый остров, большой, но непригодный для людей.

А тьерингам, стало быть, и такой сгодился.

— …а Император не слишком рад, поскольку земли не хватает, но счел, что лучше ему иметь тьерингов обязанными, чем врагами. Они пришли просить, но ведь и просить можно по-разному…

Ее ладонь скользнула над столом, повернулась, обнажив мягкую кожу запястья, и шелк съехал, открывая чуть больше дозволенного правилами. Хрупкая рука.

Острые косточки.

Пятнышко веснушки, будто лепесток рыжего цветка, прильнувший к коже.

— И все равно, не понимаю, как ты можешь думать об этом! — воскликнула Мицухито. Стиснув каменный пестик, она с силой давила на него, поворачивала, то влево, то вправо, размалывая травы в пыль.

— Я в принципе могу думать…

Араши за спиной Лейко закатила очи.

— …и я хочу семью. Меня всю жизнь готовили к тому, чтобы стать госпожой в большом доме. И дом этот будет полон слуг… если у меня не получится войти в Дом Дракона, то моим мужем станет воин. Или чиновник из тех, кто имеет право носить на шапке нефрит или шить одежду из желтого шелка… или быть может, на худой конец, кто-то из родственников Наместника.

Я кривовато усмехнулась: с удовольствием уступила бы ей высокую честь.

— И я буду хорошей женой. Я рожу детей… сыновей, которые силой своей восславят имя отца. Или дочерей столь красивых… — голос ее все-таки дрогнул, а пальцы сжались. — Но потом оказалось, что я недостаточно хороша. Сваха бралась устроить мою судьбу, но потребовала за это столько, что моему отцу оказалось проще выставить меня из дому и забыть…

Кэед поднялась.

На ножках своих, больше похожих на копытца, она стояла уверенно, а вот при каждом шаге покачивалась.

Цветок на тонком стебле.

Дунет ветер, и сорвет, понесет по-над жестоким миром.

— Мне не нужны слуги. Я, оказывается, прекрасно обхожусь и без них. Большой дом? К чему мне большой дом, если я не способна уйти дальше этих комнат? — она оперлась тоненькой ручкой на стол. — Но вот детей родить я способна. Не уверена, правда, что дочери будут прекрасны, а сыновья так уж сильны, однако знаю одно — они будут меня любить.

Стало тихо.

Настолько, что слышно было, как рисовое зернышко, скатившись с пальцев Юкико падает в сито. Или вздыхает вода, выпуская на поверхность тяжелые пузыри…

— Госпожа Иоко, — Кэед повернулась ко мне и лицо ее было безмятежно, словно море в преддверии шторма. — Возможно, с моей стороны это будет дерзостью…

— Когда это тебя останавливало, — пробурчала Шину, опуская в кипящую воду рыбьи туши.

— …однако не составит ли вам труда узнать, что нужно этому тьерингу… и если он ищет себе жену, то… по крайней мере одна из нас готова…

…не уверена, что Хельги нужна была жена.

С другой стороны, что знаю я о тьерингах, помимо скудных слухов, которые достигали ушей Иоко. И мнится мне, в слухах этих изрядно было выдумки.

Хельги работал.

Калитка поднялась. И сам забор как-то вдруг оправился, стал ровнее. Весело стучал молоток, солнышко пригревало, суля долгое лето, хотя на деле оставалось лету недолго. Скоро очнется зимний дракон, и над горой Накарама поднимется белый дым. Он поползет по склонам этой горы, неся с собой холод и дожди…

…Иоко не любила осень, да и я, признаться, тоже.

— И все-таки, — я позволила себе заговорить, когда тьеринг прервался. Готова поклясться, он почувствовал мое присутствие раньше, однако виду не подал. — Быть может, дорогой гость пожелает все же испить чаю и… развлечь хозяйку беседой?

— Рассказами о море?

— И о вашем народе.

Хельги кивнул.

— Забор я поправил. Но в доме, чую, работенки хватит.

— Хватит, — согласилась я. — Не на один день. Дом этот некогда принадлежал моему отцу, однако в последние годы… был несколько заброшен.

— Заметно, — Хельги сгреб инструмент. — Так вы тут одни живете?

— Одни, — лгать не имело смысла. Любой в этом несчастном городе с немалою охотой расскажет о безумице Иоко, которой вздумалось воскресить вдруг древний обычай…

…здесь не так много поводов для сплетен.

— Плохо, — Хельги нахмурился. — Ваша малышка скачет, что коза, но…

Я лишь развела руками.

Мы поняли друг друга. Нынешние гости были по сути своей обыкновенными хамами. И пусть хватило их дури на то, чтобы бросить палку… да и ударить они бы ударили, той же палкой.

Или кулаком.

Ногой… не важно, главное, что оба они — трусоватые мерзавцы, не более того. А вот будь на их месте настоящий воин…

С другой стороны, настоящему воину противостоять может лишь другой воин, да и то не всякий…

…я лила воду на руки, и Хельги мылся, шумно отфыркиваясь и отплевываясь. А после, хитро изогнувшись, пил тонкую струйку.

Вздыхал.

И вытерев лицо полотенцем, сказал:

— Так где ваш чай?

Мы устроились на террасе. Я села на ноги, для Иоко поза эта была привычна. Хельги поерзал, но тоже сумел устроиться удобно. Он сел по-турецки, положив руки на коленях.

— Извините, но ваши эти… почему у вас нет нормальной мебели?

— Может, потому что здесь привыкли обходиться без нее? — я позволила себе улыбку.

Чай подала Шину и, одарив тьеринга суровым взглядом, удалилась. А он лишь ладонью по косе провел и прицокнул…

— Суровая женщина…

Я уступила место Иоко, в чьей крови был прописан древний ритуал церемонии. И тело двигалось само, исполняя танец поз, который тьеринг вряд ли способен был оценить.

Он молчал.

Ждал, пока я начну беседу.

А я перебирала возможные слова, пытаясь найти подходящие.

— Зачем вы здесь? — спросила я, и руки Иоко слегка коснулись крышки массивного чайника с горячей водой.

…чайный домик пришел в запустение и вряд ли получится его восстановить. Признаться, матушка Иоко никогда-то не была любителем церемоний, да и гости в доме собирались редко. Правда, тогда она преображалась удивительнейшим образом, но…

— Да… в гости вот заглянул, — он поднял крохотную чашку и покрутил в пальцах. — Только того горького не надо, который на зеленую жижу похож.

Варвар.

И чужак.

Островитяне ценят вяжущую терпкость маття…

…я смешала порошок и горячую воду, привычно разбила бамбуковым венчиком комочки. И полагалось бы наслаждаться тишиной и покоем, слушать мир, наполненный лишь звуками огня да кипящей воды, слабым шорохом венчика-тясен о глиняные стенки чаши…

…ароматом чая, что раскрывается при первом прикосновении.

Как сложный танец, где каждое движение — часть истории, но мы оба были слишком далеки от этих церемоний.

— Зачем? — я подняла руку, подвернув край кимоно, позволив зеленоватым каплям скатиться в чашу.

— Не звали?

— Не звали, но… мы мало знаем о вашем народе, — пена была слишком светлой и ноздреватой. Будь гость иным, мне бы, пожалуй, было бы стыдно.

Самую малость.

Все же чай мы покупали не лучшего качества.

— …о вас многое говорят. Но полагаю, не всему стоит верить?

Хельги крякнул.

А я долила горячей воды.

Не кипятка. Нет. Кипяток убивает остроту чая, делает его бледным и высвобождает лишь горечь, которую вряд ли получится заесть.

— Не всему, госпожа Иоко… не всему… — он поерзал.

— А чему стоит? Говорят, ваш остров гибнет…

Он слегка наклонил голову.

— …и что вам пришлось покинуть его в поисках нового дома… и что дом этот милостью императора был дарован…

— Милостью? — Хельги фыркнул. — Да этот узкоглазый карлик…

— Я не слышала этих слов, — я коснулась бубенцов на нитках, и те зазвенели, отгоняя дурное.

— …запросил золото… и камни… и клыки морского зверя… он забрал почти все, что у нас было за два островка, и представил это высшею благодатью. Там до нас и птицы-то селиться брезговали!

Его возмущение было ярким и живым, а еще совершенно неподходящим для такого спокойного дела, каковым была чайная церемония. И пусть нынешняя — лишь жалкое подобие истинной, но все же…

Я подняла чашу-тяван и, оценив чай — полупрозрачный, правильного золотистого оттенка, — подала ее Хельги. И он, вытащив из кармана шелковый платок, обернул им ладонь. Все же не настолько чужд он местных обычаев, как хочет показать…

— Еще говорят, что среди вас нет женщин…

— Мало, — уточнил Хельги, пригубив из чаши. Он прикрыл глаза, смакуя чай. — Эх, меду бы сюда… и цвету липового, и еще моя матушка выращивала травки… ваша правда, госпожа Иоко, наш островок был мал, но любим, что ветрами, что морем… его берега меняли цвет. Белым-белы зимой, что пена морская… это снег ложился на землю, и дома укрывал толстенною шубой… и даже сосны, что вырастали огромными, до самого неба… пусть море не примет меня, если лгу, и те становились белыми. У моей матушки была шаль из козьего пуха, легкая, как тот снег…

Он протер край чашки платком и вернул мне чашу.

— …весной остров становился красен. Сосны гудели, зазывая в гости ветра, а из сараев выволакивали корабли. Женщины выходили смотреть, как их красят, а парни варили краску из местных ракушек, растирали камни… и выдували алый бисер, чтобы поднести той, которая по сердцу придется. Ваша правда, женщин у нас мало… матушка моя сказывала, что это из-за морской ведьмы… что она открыла остров Бьярни Криворотому, с которым и пришли тьеринги. Слово сказала, и поднялся остров из воды, встал посеред моря…

…чай был терпким.

И сладким, без сладости, но сам по себе.

…тишина.

И голос Хельги, в котором звучит так знакомая мне нота тоски.

…моя сосна выросла из камня, и еще отец оградил крохотное деревце забором, чтоб не сломал его ветер. Я носила ему воду…

…не я, Иоко, но кажется, мы становимся все ближе.

— Ведьма ревнива была… может, и вправду Бьярни обидел ее, а может, сама по себе… как знать… но сказала она слово, и все… перестали на Острове женщины родиться. А те, кого возили… матушка моя померла, когда мне десятый год пошел… говорят, что слышать они начинают, да… будто зовет кто… в воду… и от песни ведьминой тоска в душе появляется такая, что словами не описать. С тоски той и… — он вновь принял чашу.

Поклонился.

И чай отпил. Замолчал.

— …но если уж какая родится, так ведьма больше над нею не властна… но мало их… наших мало… на десять мальчишек одна девка… но я не о том… летом остров цветет. Сперва вереском, и все становится лиловым… после вот колокольцы синие и еще другие какие цветы… но лето короткое, и мы уходим. Женщины остаются. И дети… а мы вот… ходим на водяного зверя. Они огромны, каждый — с корабль, а есть и побольше, но смирны. Они выходят из глубин моря и ложатся, отдыхая. Их тела порастают коростой водорослей и улиток…

…я прикрыла глаза и вдохнула терпкий чайный аромат, в который, чудилось вплелись ноты живицы и моря, того, запомнившегося мне с прошлой жизни неприветливым и серым, переменчивым, как настроение старухи-кошатницы, что держала дом на берегу.

…тетки и матушка готовили по очереди.

А я ходила на берег искать янтарь и мечтала увидеть дельфинов. Янтарь находила.

…позже было еще одно море, куда более дикое и недружелюбное. Исландия. И лодчонка, показавшаяся мне слишком ненадежной. Борта. Соленые брызги. Ветер, пробивавший мою непродуваемую куртку, будто ее вовсе не было.

И вереница касаток.

…каменистые берега.

Птицы.

И огромные звери, выпрыгивавшие из воды, то ли в игре, то ли в попытке поймать зазевавшуюся чайку. Старый капитан, наблюдавший за касатками, не скрывал охотничьего своего азарта… и эта их игра, все же игра, как я решила, искупала все неудобства разом.

— …не всякая острога способна пробить его шкуру. Но если случается такое, то зверь уходит на глубину, и наше дело — не позволить ему сорваться. Порой он впадает в ярость, случается, что и лодки разбивает… — Хельги принял чашу и пальцы наши, что непозволительно, соприкоснулись. Я удивилась тому, до чего горячи у него руки. — Зверь, госпожа Иоко, — он будто не заметил этого касания, — плоть от плоти морской… и всякий раз, когда получается добыть его, мы отдаем морю дары…

…варварский обычай.

Ловля китов запрещена в том мире, который остался для меня в прошлом. А в нынешнем этих гигантов добыть способны разве что такие безумцы, как тьеринги.

— …он один способен прокормить всех тьерингов… мы тянем тело к Острову, и уже там, на мели, разделываем его. Мясо солим, вялим, складываем в ледники… его жир топим. Особенно хорош тот, который в голове. Свечи получаются ладные. Из шкуры зверя, если выделать, выходит одежа для лодок. Или вот еще куртку пошить можно, которую и стрела не возьмет, да… я семь раз выходил в море. И всякий раз возвращался с добычей. Я хороший хозяин. Уже совсем скоро дом наш поглотят волны. Ведьма умерла. А может, позабыла про остров… наши думают, что умерла. И ведьмы смертны.

Он отставил чашу, что было нарушением ритуала.

— В былые времена, сказывали, наши предки женщин силой брали, что есть, то есть… ходили на ваши берега… иных торговали… у рыбаков в деревнях и людно, и голодно, вот и выменивали, когда на остроги с крючками, на ножи ладные, а когда и на мясо морского зверя. Те-то плакали, понятно… дурная слава, но… — он развел руками. — Сыновей-то хотелось… после уж Харольд Косматый не велел силой чтоб… умный кёниг был, да… сказал, что когда силой, то уж больно быстро уходят… ничего, мол, не держит. Вот и бегут на ведьмин зов.

…ветер скатился по крыше, и черепица зазвенела. Закрутилась нить с бубенцами, будто желала рассказать свою собственную историю, раз уж мы решили говорить.

И история эта была бы славной.

— …мы и жемчуг добывали. И камень морской желтый. И дома наши были теплы. Мы приводили в них женщин и говорили: живите… мы подносили им шкуры и жемчуга, и золото, и шелка, и алые бусы… и шамани, старшая рода, брала их под свою опеку…

Он пожевал кончик косы.

…а про чай забыли. Его еще оставалось с половина чаши, что было нарушением всех традиций и проявлением высшей степени неуважения, но…

— …и они жили. Смотрели. Искали того, кто придется по сердцу. А если какая желала, то после года мы отпускали ее… но не желали. Оставались. Рожали детей… десять лет, вот сколько им было отмеряно…

…извращенный способ самоубийства.

С одной стороны.

А с другой?

Я ведь видела глазами Иоко многое… и сколько отмеряно той же дочери рыбака в веселом квартале, куда ее продадут, поскольку семья не способна прокормить, а юдзё… юдзё неплохо живут по местным меркам.

…или в доме сурового мужа, безмолвной и бесправной? Знающей лишь работу и ничего кроме…

…или в доме отца, что однажды избавился от докуки, а она вернулась вдруг… да будь хоть трижды невинна, не поверят соседи.

Оплюют.

Обвинят во всех грехах. Сама в море утопишься, без всяких проклятий.

— Кёниг Харгар велел нам уйти с Острова… волны давно поднимались выше и выше… сперва они забрали Вересковые поля, при которых ставили корабельные сараи. После подточили красные берега с другой стороны, и рухнули в пропасть дома. А в позапрошлом году остров дрожал, а в земле открывались огненные ямы. И шамани сказала, что скоро уже проснется он и плюнет пламенем… многие не хотели уходить. Не знали, куда, да и… привыкли мы, чего уж тут. Но кёниг Харгар послал богатые дары вашему Императору, и тот согласился принять тьерингов на службу.

Он хохотнул и тряхнул головой.

— Скоро… очень скоро встанут новые дома… наши корабли ходили в море. И мы добыли двух морских зверей, а еще белого камня, который растет под водой. Мы ходили на земли Укху, где люди черны, а солнце палит так, что горят паруса… мы были там, где из моря поднимаются ледяные горы. Мы видели, как вода становится горячей и прямо из моря можно черпать рыбий суп…

— Отчего вы не нашли дом там?

…им ведь и вправду открыт весь мир. Жаркий юг ли, север, климат которого куда больше подходит им… восток или запад… тьеринги славились как мореходы, и я охотно верю в это, но…

— Наше сердце здесь, — он прижал ладонь к груди. — И потому нам приходится привыкать к переменам…

— Это тяжело.

Он склонил голову.

— Наши мужчины ищут жен… договор с Императором не позволяет нам покупать женщин, как прежде. Оказывается, у вас тоже грядут перемены… нынешний Император, хоть и молод, однако желает искоренить недостойную торговлю. И отныне любого, кому вздумается продать сестру ли, дочь или иную женщину, надлежит бить палками столько раз, сколько монет он за нее выручит.

Интересно, изменит ли этот закон хоть что-то?

…сомневаюсь.

Девочек по-прежнему будут приводить в Веселый квартал, только назовут это иначе… службой? Учением? Гейши не останутся без майко, а содержательницы веселых домов — без свежего мяса, на которое так падки мужчины…

Горькие мысли.

И уже не понять, чьи. Мои ли, Иоко, которой о веселых кварталах полагалось знать лишь то, что они существуют вопреки слову князя и повелению Наместника, постановившего возвести стену, дабы уберечь горожан от тлетворного влияния…

…смех.

Горький.

— Мы обратились к свахе. Она потребовала золото… много золото и еще меха, якобы в дар семьям женщин. Она сказала, что раз мы ныне служим Наместнику, то и невест она подыщет достойных. Только вот ищет уже второй год кряду.

— И вы решили взять дело в свои руки?

Хельги развел руками.

— Раз уж вы не боитесь меня…

— А разве есть у меня причины? — остывший чай горек, словно слезы. И пить его — не лучшая идея, но Иоко не способна позволить чаю пропасть.

— Я же тьеринг…

— И мужчина… это определенно внушает опасения…

…зашелестел багрянцем старый клен. Недолго ждать уже, еще день или два, и первый лист ляжет подношением на теплые доски террасы. И тогда можно будет смело сказать, что в город пришла осень.

— Если вы ищете невесту, то… в этом доме есть женщины, не связанные ни словом, ни иными обязательствами, однако… вы сами должны понимать, что у каждой из них своя история…

— Госпожа Иоко будет столь добра, чтобы рассказать ее?

— Госпожа Иоко скажет так, она не станет мешать, если кому-то вздумается узнать ее… у той, что пришлась по сердцу.

Тьеринг крякнул.

— И чего госпожа пожелает взамен?

— Слова. Вы не станете никого обманывать. Неволить. Принуждать словом или любым иным способом…

…это определенно был странный вечер.

И странный разговор.

А кленовый лист, слетевший на мою раскрытую ладонь, напомнил мне сургучную печать, которой во дворе наместника скрепляли договора.

Глава 9

…на следующий день Хельги явился с высоким молчаливым парнем, который старательно горбился, стремясь казаться ниже. Светлые волосы его были заплетены в две косы, украшенные полосками белого и рыжего меха.

— Вот, госпожа, это Норгрим… он славный парень, строит корабли. Боги наделили его редким даром — слышать дерево… и думаю, с вашим домом он тоже управится…

…они принесли короб с инструментами, и доски.

И огромную корзину, наполненную вяленым мясом, мешочки с белой рисовой крупой и хлеб.

Огромный каравай хлеба.

Привычного.

Круглого.

С темной корочкой, густо посыпанной тмином. Слегка приплюснутого с одной стороны и украшенного поперечною трещиной. От него исходил умопомрачительный аромат.

Для меня.

А Иоко запах казался кислым, да и… она удивлялась, что это вообще съедобно.

— По обычаю тьерингов, — Хельги отломил горбушку, которую протянул мне.

Ноздреватый.

Сладкий. И я оказывается, вечность не ела хлеба… нет, не вечность, всего-то пару недель.

— Благодарю, — Иоко поклонилась, ей вот хлеб совсем не понравился. Вязкий и кисловатый, и тяжелый, то ли дело лепешки из рисовой муки. Я доела хлеб, — полагаю, с моей стороны будет правильно пригласить вас отобедать…

Хельги ткнул паренька локтем в бок.

— Видишь, говорю, они тут другие… извините, госпожа Иоко, но мы тут устали… у вас слишком много всяких обычаев. Вы и сопли подтереть не можете, чтоб не обозвать это действо красивым словом… и к каждой сопле собственный платочек припасете…

…беззлобное ворчание.

Но вновь вспышка…

…рука.

…шелковый платок, который соскальзывает с запястья. Белый шелк с алой каймой. Ослабевшие пальцы пытаются ухватить его, но шелк капризен. Вздох.

Улыбка.

И растерянность в глазах Кэед, которое гаснет, как гаснет луна в рассветных водах озера Тугами…

…скоро парк откроют для посещений, ибо каждый, рожденный под красным солнцем Накугари, имеет право любоваться приходом осени. А еще на площади перед парком начнется ярмарка мастериц… и быть может, нам стоило бы принять в ней участие, вот только с чем…

— Не буду вам мешать, — я коснулась виска. Все же голова ныла, будто бы засела в ней стальная заноза. И значит, воспоминания важны, но…

…терпение.

Если память возвращается, то рано или поздно я узнаю все.

— И чего им надо? — Шину наблюдала за тьерингами из-за шелковой ширмы.

— Не ошибусь, если скажу, что тебя, — Кэед стояла здесь же, опираясь на резной столбик, и видно было, что даже стоять ей тяжело. — Во всяком случае рыжему. Второй, как полагаю, свободен?

— Именно…

— Кто он?

— Мастер по дереву, как я поняла…

— Плотник, — Кэед наморщила нос.

— А тебе сразу Наместника подавай…

— Отчего ж… плотник тоже неплохо…

— Мастер по дереву делает корабли, — сказала Араши, выглядывая из своей комнатенки. — Его берегут. Воином может стать любой, а вот услышать дерево — только тот, в ком дар имеется… слово хорошего мастера ценят больше, нежели слово воина.

И пояснила.

— Так отец рассказывал.

Кэед кивнула, одарив светловолосого тьеринга весьма многозначительным взглядом, правда, сосредоточенный на заборе, тот ничего не заметил.

— Что ж… это многое меняет…

— Ага, — Араши выглянула наружу и, потянув носом, сказала: — Он для тебя хорош… а вот ты для него?

— Не твоего ума дела, — Кэед медленно развернулась и, сделав крохотный шаг, застыла. Ее лицо исказила мучительная гримаса.

— Болят? — Шину протянула руку, на которую Кэед оперлась.

— Благодарю…

— От…

…к благодарности, пусть и произнесенной тоном ледяным, показно-равнодушным, Шину не привыкла. И смутилась. И оттопыренные уши ее, пожалуй, единственное, что во всем обличье могло показаться красивым, запылали.

— …тебе к нашей Мицу надобно, она в травах понимает… или к исиго…

— Исиго мне не поможет, — Кэед сказала это совсем иным тоном, обманчиво спокойным. И добавила. — Отец обращался, когда… когда стало понятно, что благородного жениха мне не дождаться… только исиго сказал, что кости уже выросли и теперь ничего не изменишь… мазь дал, чтобы не болела. И взял за это три золотых монеты. А если все-таки выправлять, хоть немного, то двести отдать надо…

Араши сказала слово, которого девица благородная и знать-то не должна бы.

— …та мазь и вправду помогала, но… она закончилась еще прошлою зимой. А отец решил, что три золотых монеты за крохотную склянку — это чересчур. Он подумывал отправить меня в монастырь. Так что, могу сказать, мне повезло, что в конце концов я оказалась здесь. Госпожа Иоко… я закончила работу над ширмой.

— Быстро, — Шину ступала медленно, чтобы Кэед успевала за ней.

— Все равно здесь больше нечем заняться, а работа меня всегда отвлекала.

…она и вправду была удивительной мастерицей.

Яркая зелень горы.

Алые крылья дракона.

Море седое, с чернотой. Живое. Застывшее с лодчонкой в огромных своих ладонях. И пусть держало оно лодочку бережно, но стоит дракону дыхнуть, и огненный шквал заставит море вздрогнуть.

Вскинуться в страхе ли.

В ярости.

А может, удержав несчастное суденышко, оно попытается сохранить его, но сосны на скалистом берегу вспыхнут, что спички…

Тихо вздохнула Шину.

Араши и та не нашлась, что сказать. А Кэед, проведя по ширме пальцами, сказала:

— Мне впервые попалась подобная работа… и я благодарна, что вы доверили ее мне, госпожа…

— Иоко, — мне давно уж надоело быть госпожой. — Зови меня Иоко…

— Что ж, — Шину подошла поближе и, присев у ковра, пощупала край пальцами. Цокнула языком. Хмыкнула. И сказала. — Пожалуй, за это мы выручим тысячи полторы… не меньше.

Но разом помрачнев, добавила:

— Если найдутся те, кто захочет иметь дело с женщинами…

Найдутся.

Я была уверена, что эта ширма привлечет немало внимания, вот только… Шину права в том, что появятся те, кто захочет получить ее даром.

Или почти даром.

Ведь разве способна женщина постигнуть истинную ценность вещей?

— Скоро осенняя ярмарка, — я, кажется, знала, что стоит сделать. — И думаю, нам будет что предложить на продажу…

Тишина.

И Араши поглаживает рукоять деревянного меча. Я знаю, что она сама его сделала, и не только его…

Был еще нефритовый зверь причудливого вида, сунутый в ладошку Юкико.

На удачу.

И широкий браслет, вырезанный из дерева и украшенный тонкими пластинами из камня. Такие на Островах не носят, но…

…Мацухито собирает травы собственным узором. Она заваривает ромашковый чай для Юкико, но помимо ромашки в нем и мелисса, и мята, и что-то еще, отчего чай этот издает воистину чарующий аромат.

…она умеет управляться с маслами, смешивая их.

Духи?

Мыло?

Духи здесь не принято продавать. Каждая особа благородной крови сама составляет собственный аромат, но… на одних благородных особах мир не заканчивается. И надо бы рискнуть, только…

…масла стоят денег.

Жир нужен.

И чистая древесная зола… и надеюсь, все выйдет, а если нет, то… я не могу позволить себе рисковать их деньгами.

…да и вопросы возникнут.

Или…

…Юкико.

Рисунки кистью на шелке. У нее оказался целый сундук обрезков, а Кэед заметила, что лучше бы она из дома прихватило пару-тройку кимоно.

Шину…

Ее знания нужны.

А еще нужен кто-то, в чьей тени мы могли бы представить собственные товары. И кажется, я знаю, кто это будет…

— Шину, — я отступила от ширмы, и картина неуловимо изменилась. Теперь море мне казалось не замершим в страхе, скорее предвкушающим миг, когда огонь воплощенный осмелеет настолько, чтобы спуститься. Одно прикосновение крыла к серой глади и могучий зверь рухнет в пучину… — Скажи, будь добра… тьерингам ведь есть чем торговать?

Она пожала плечами.

— Есть, — ответила Араши. — Они привозили отцу зубы морского зверя. Меня тьеринг резать научил. Его Ральё звали. Он был сыном кёнига и подарил мне бусину. Только потом умер… и его отец перестал приходить в наш дом.

Ее лицо вдруг скривилось, будто она вот-вот расплачется, и потому Шину ниже склонилась над котлом, а Юкико вздохнуло, как показалось, с немалым сочувствием. Поэтому слова мои прозвучали в вязкой тишине:

— И я буду права, сказав, что здесь им редко дают честную цену…

— Ага, — Араши сделала глубокий вдох и, подхватив кусочек имбиря, сунула его в рот, скривилась, но не выплюнула. — Потому отцу и носили… мастера никто не обманет, а они… они делать умеют, а продавать нет.

Чудесно.

Что ж, нам определенно будет, о чем переговорить с нашими гостями, когда те отвлекутся от забора.

…осень окрасила наш заброшенный сад багрянцем. Слегка мазнула золотой кистью по листве и отступила, позволив людям любоваться делом рук своих.

Неторопливо текла вода, тревожила редкие лодочки листьев. Блестели камни на глубине, и тонкие зеленые нити водорослей протянулись по дну. Ни дать, ни взять — пряжа…

…низкий столик.

И деревянные сандалии становятся в ряд.

Кэед занимает место по правую руку мою. Она приходит рано, пока нет никого, кто бы увидел, до чего неловки нелепы ее крошечные шаги. Она научилась держать лицо и улыбаться, скрывая боль. Стоять, шатаясь, словно ивовый прут на ветру…

Она надела темно-лиловое кимоно, и надо сказать, что цвет его подчеркивает белизну кожи.

Араши в зеленом.

Она любопытна, но изо всех сил скрывает это любопытство. И пританцовывает, мечется с террасы в дом и обратно, якобы за тем, чтобы проверить, все ли готово.

Все.

Юкико, решившись ненадолго покинуть свое заточение, расстилает бамбуковые коврики, расписанные охрой. Рисунок простой, но не примитивный. И на каждом — собственный.

Она выставляет плоские деревянные тарелки.

И легким прикосновением руки поправляет мой несколько растрепавшийся букет.

…а Иоко владела искусством сочетания цветов.

Я знаю, что скоро Юкико исчезнет. Она не уйдет далеко, спрячется за тонкой перегородкой и будет прислушиваться к разговору, отчаянно боясь пропустить каждое слово. И быть может, станет шептать ответы.

Или качать головой на резкости Араши.

А та будет резка и воинственна, пытаясь доказать свое право носить мужской наряд…

…Шину и Мацухито уже поставили жаровню, в которую насыпали до краев красных крупных углей. И поставили сковороду с толстыми стенками. Снаружи ее покрывает толстая шуба окалины, но внутри сковорода сияет. Шину строго следит за оставшейся нашей посудой…

…пахнет рисом.

И еще мясом.

Чем-то одновременно острым и сладким…

…Юкико приносит миску с водой и стопку полотенец… и да, исчезает, едва заслышав шаги чужаков.

— Надеюсь, вы не откажетесь разделить с нами обед, — я встречаю их поклоном, как подобает хозяйке, и тело движется само. Оно, тело, лучше знает местные обряды.

Пускай.

— Это большая честь для нас, госпожа, — Хельги тоже кланяется, и мальчишка следом за ним. Видно, что ему непривычны поклоны и разгибается он быстро.

И стол окинув взглядом, морщится.

Усаживается.

И оказывается рядом с Кэед, которая подает ему чашу с водой. Розовые лепестки и капля цветочной эссенции? Я чую запах, и тьеринг, кажется, тоже…

Уши его вспыхивают.

Он засовывает в воду обе руки, пытаясь мыть их привычным способом, но вместо этого лишь выплескивает воду на Кэед.

— Из-свинить! — его уши горят огнем.

А Кэед молча подает полотенце. Ей не нужно слов, чтобы выразить неодобрение. И похоже, мальчик перестал быть завидной партией…

Хельги более осторожен.

И на Шину смотрит пристально, а она, то ли преодолев скромность, то ли и вправду подумав над словами Кэед, отвечает взглядом на взгляд.

…обед.

Обед молчалив. И церемониален настолько, чтобы скрыть общую неловкость. Тьеринги орудуют палочками, старший легко, а Норгрим с трудом…

— Не так их держишь, — Араши первой не выдержала тишины. — Вот, смотри, как надо…

Она поворачивает руку, а потом и вовсе подвигается ближе, пожалуй, слишком уж близко, чтобы это можно было счесть приличным.

— Держи… и осторожно. Тут привычка нужна.

— С-спасибо…

— А я по-вашему говорить умею, — и она произносит пару слов, от которых Норгрим краснеет особенно густо. Что ж, полагаю, это было не пожелание приятного аппетита.

Хельги хмыкает.

А Шину укоризненно качает головой. Поняла? Догадалась? Впрочем, если торговцы давно вели дела с тьерингами, то худо-бедно их наречие Шину изучила бы…

— Эт-то… н-не хороший слова, — наконец, к Норгриму возвращается дар речи. — Их не говорить. Женщин. Мужчин… тоже не говорить. Лучше.

— Да? А меня уверили… не важно, — Араши задумалась, впрочем, надолго ее не хватило. — А ты в море выходил? Далеко? Ходил уже на зверя? У тебя есть кость? Я умею резать по кости, меня учили. Я хорошо училась, только здесь негде взять, а камень — уже не то…

— Потише, — поморщилась Кэед. — У меня и то голова заболела…

— Она у тебя всегда болит. Это от избытка гордости…

— Что есть…

— Не обращай внимания, это я так… так кость имеется? Мне немного надо…

— Кость?

Тьеринги перебросились парой слов. И Норгрим кивнул, повторив.

— Есть. Много. Ходить зверя и…

…Хельги выглядел довольным, а я раздумывала, как бы свернуть нашу беседу на вещи, куда более важные… и в принципе не обяжет ли нас эта сделка? Я поморщилась: все-таки жизненно необходимо как можно скорее разобраться в местном законодательстве и правилах. Память Иоко хранила кое-какие обрывки из кодекса, но этого было недостаточно.

— Скоро осенняя ярмарка, — я, как и полагается хозяйке, разлила отвар из листьев лимонника и сушеных ягод клюквы по чашкам. Первую подала гостю… и вторую. — Я знаю, что у вас есть товар, который вы хотели бы продать по… достойной цене. И знаю, что цену эту вряд ли предложат.

Хельги чашу поставил в сложенные лодочкой руки. Он глядел на пар и еще немного на Шину, которая застыла, как и положено воспитанной женщине.

Какое счастье, что я давно уже не воспитанная женщина…

…вдовам многое позволено, особенно, когда они сами себе позволяют.

— И вместе с тем моему дому есть что показать на ярмарке, но… — я пригубила сладковатый отвар.

…кажется, здесь и мята была.

…и еще ромашка, но самую малость, а потому вкус ее не казался назойливым.

— …боюсь, найдутся люди, которые пожелают взять товар, ничего не дав взамен, ведь женщина, за которой не стоит мужчина, слаба…

Вдох.

И выдох.

Пар касается лица. Определенно, с местной косметикой стоит поработать, скажем, смешав вытяжки из трав с пчелиным воском и топленым жиром.

Твердые масла, опять же, поискать…

…была у меня сотрудница, которая отчаянно увлекалась натуральной косметикой. И не то, чтобы мы приятельствовали, дружбы с подчиненными я избегала, понимая, сколько проблем она влечет, но…

…двери тонкие.

…а женские разговоры — женские и есть. Кто бы мог подумать, что это, случайное по сути знание, когда-нибудь да пригодится?

— Но если мы заключим союз… — я отставила чашку и сложила руки на коленях. — Никто не рискнет воевать с тьерингами, а обмануть вас мы не позволим.

Прозвучало несколько…

Патетически?

Вызывающе?

Женщины так не разговаривают. Не здесь. И даже Хельги, кажется, несколько озадачен. Он не спешит с ответом. Гладит хвост, и медное кольцо на мизинце поблескивает темным глазом.

— Ты… хорошо сказала, госпожа Иоко… вечно нас пытаются… — он произнес слово на своем языке, но смысл примерный я поняла. — Но я не могу говорить за всех.

— А кто может?

— Хевдир.

Что ж… попытка была хорошей, но сомневаюсь, чтобы их хевдиру действительно было интересно наше предложение.

— И я передам ему твои слова. Однако, я скажу за себя… я вольный тьеринг и со своей долей могу делать все, что заблагорассудится. А потому завтра я принесу, что имею. Пусть госпожа глянет…

— Я, — Норгрим ущипнул себя за ухо. — Есть зуб змей. И кость. И другое. Лисица. Рыжий и черный. Я принести. Я хотеть дать за деньга…

…это было лучше, чем ничего.

Два тьеринга за спиной? Отлично… и пожалуй, у нас появился шанс. Переглянувшись с Шину, я увидела улыбку в ее глазах.

А Кэед вздохнула:

— В таком случае, нам следует поторопиться, если мы и вправду хотим что-то продать?

Именно.

До ярмарки оставалось четырнадцать дней. Много. И вместе с тем — ничтожно мало…

Глава 10

На следующий день произошло еще одно событие, которое заставило всерьез задуматься о том, что же, собственно говоря, ждет нас.

…началось все с гонца.

Взмыленный паренек с обритой налысо головой, одетый в лиловый и желтый цвета, кулаком постучал в ворота дома. А после на всю улицу проорал:

— Послание для госпожи Иоко!

Голос его спугнул голубей, на которых охотилась пятнистая соседская кошка. Кошка, огромная, слишком крупная для домашней — может, недаром Мацухито подозревала ее в неладном — рассерженно зашипела, будто плюнула на ворота. Но мальчишку это не испугало: он запустил в кошку камнем — естественно, не попал, и закричал еще громче:

— Госпожа Иоко!

Они были знакомы.

Смутно.

Каждый месяц он приходил и кричал, беспокоя не только кошку, но и соседей, и без того не слишком-то довольных нашим присутствием. Он кидал камни и однажды помочился на ворота, выказывая всю степень уважения к моей персоне…

Он был нагл.

И по-подростковому самоуверен. Но это не мешало ему приносить кошелек в целости и сохранности. Впрочем, Иоко, даже зная, что ни один из слуг Наместника не рискнет обманывать его столь нагло, медленно пересчитывала деньги, порой проверяя их на зуб.

И паренек стоял.

Ждал.

Пританцовывал от нетерпения: в его сумке была не одна дюжина таких вот, зачарованных на крови кошельков, открыть которые могли лишь те, кому деньги были предназначены.

Я высыпала монеты на тарелку и молча протянула кошель мальчишке.

— Есть хочешь? — спросила, глядя на горсть серебра, которую мне предстояло использовать наилучшим способом. Знать бы еще каким.

— Есть? — он нахмурился.

— Лепешки. И вяленое мясо. Будешь?

Гордость в нем боролась с голодом. У Наместника, полагаю, хорошо кормили, но мальчишка пребывал в том возрасте, когда съеденное переваривалось быстро.

— Постой здесь, — я развернулась и направилась к дому.

— Госпожа! А… а деньги?

— Ты же присмотришь за ними?

…я надеюсь, ибо не хотелось бы заниматься поиском монет в чужих карманах. Впрочем, памятью Иоко обладала отменной, а монет было не так много, чтобы исчезновение нескольких осталось незамеченным.

Я вернулась с хлебом и мясом, которые протянула гонцу.

— На. И не трогай больше кошку, а то вдруг и вправду бакэнеко?

…деньги мальчишка не тронул.

И настроение поднялась. Я передала чашу с серебром Шину, которая глянула на меня как-то… странно?

— Вы уверены, госпожа?

Я пожала плечами.

— Ваша матушка… посетит нас сегодня, — Шину тронула монетки пальцем и протянула чашу мне. — И возможно, будет недовольна…

И вновь я чего-то не знаю.

Не помню… и хорошо, что колдунов и одержимых здесь не сжигают. Это я уже успела выяснить.

— Возьми. Нам они нужнее.

Если я правильно помню, то матушка Иоко отнюдь не бедствует. У нее огромный дом, слуги и отцовские драгоценности, которых он делал очень много, не говоря уже о таком наследстве, как ковры, шелка и банальнейшие двадцать три тысячи золотых монет.

Монеты Иоко помнит.

Она помогала пересчитывать их, укладывая ровными рядами в специальные шкатулки. В одну помещалось ровно две тысячи монет. И седовласый поверенный пробегался пальцами по ребрам, то ли пересчитывая за Иоко, то ли просто наслаждаясь этим прикосновением. Он, облаченный в стеганый халат старого кроя, казался обыкновенным, этот старик, на чьем поясе висело семь печатей, а шапку украшал нефритовый шар.

…и матушка старалась быть с ним любезной.

А он на нее не смотрел. И на меня не смотрел. На золото только. И мутноватые глаза его оживали.

— Драконий выблядок, — сплюнула мать, когда старик переступил порог. И Иоко показалось, что она услышала такой ехидный смех…

…нет, матушке денег хватило бы до конца ее дней.

…но почему лишь матушке?

Плохо не знать законов. Очень плохо. Я пыталась вспомнить те свитки, которые Иоко читала. В них ведь должно было быть хоть что-то по правам наследования? Ведь вопрос весьма и весьма актуальный…

…я не успела.

Ее принесли в паланкине.

И высокий слуга с трещеткой шагал впереди, распугивая уличных мальчишек и голубей. Впрочем, на нашей улочке ни тех, ни других не водилось, а потому голос его:

— Дорогу госпоже! — лишь беспокоил соседей.

Паланкин внесли во двор.

И бережно поставили на террасу. Скользнул в сторону шелковый полог, расшитый вишней… кажется, новый, во всяком случае Иоко такого не помнила. Ступила на доски махонькая ножка в зеленом башмачке. И слуга поспешил подать руку, не позабыв набросить на нее черный кусок материи.

…матушка Иоко некогда была красива.

Она в совершенстве владела искусством рисования лица и теперь, спустя годы, лишь преуспела в нем. И наверное, по местным меркам это было красиво. Я же видела перед собой не лицо, но маску.

Белоснежную.

Ровную.

Ни одна морщинка не смела портить этой лакированной глади. Высокая прическа — подозреваю, искусственного происхождения — радовала глаз обилием украшений.

И Иоко стало… неудобно?

Цубуши-шимадо пристало носить юным девушкам, но отнюдь не дамам, разменявшим сорок весен, чересчур уж игриво и…

…три гребня-куши.

Шнуры из золотых нитей.

И полупрозрачные низки бисера, которые поблескивали и переливались при каждом движении головы. Заколки-канзаси из шелковых лент. Всего этого слишком уж много. В этом великолепии лицо ее кажется маленьким.

А красный рот и вовсе точка.

Глаза…

Где-то теряются. А вот брови — две нарисованные точки у самой линии волос. Идеальные по форме, но… смешные?

Именно. Я поняла, что та часть меня, которая все еще была далека от этого мира, готова расхохотаться, а это было бы невежливо. И потому я позволила Иоко сгорбиться, глядя на собственные ее ботинки.

Или вот на кимоно смотреть можно.

Красивое.

Темно-зеленое и украшенное расшитыми гербами.

— Ты стала выглядеть еще хуже, чем раньше, — сказала матушка, окончательно убив во мне надежду на то, что встреча пройдет мирно.

— И я тоже рада тебя видеть, матушка…

…а ведь я уже месяц здесь.

И болела тяжело, о чем наверняка сообщили, только матушка не соизволила навестить меня ни во время болезни, ни после выздоровления.

Дом этот, который рассыпался на глазах.

И пустые кладовые.

Исчезнувшие деньги… что ж, у меня набралось много вопросов.

— И манеры по-прежнему оставляют желать лучшего… я устала, — капризно произнесла она, раскрывая темный веер, расписанный той же вишней. — Пусть твои девки подадут чай…

— Они не девки.

— А кто? Такие же неудачницы, как ты сама. Боги, я должна была родить мальчика. Я верила, что рожу сына и все говорили, что будет именно так, но наверное, духи-уно подменили младенца в утробе. Мне действительно не следовало смотреться в то зеркало… старуха предупреждала…

Матушка чувствовала себя… как дома?

Нет, пожалуй, я в этом доме не позволяю себе подобного поведения.

— Еще не разродилась? — поинтересовалась она, ткнув пальцем в живот Юкико. — Тебе не следовало принимать ее, все-таки какая-никакая репутация оставалась… а эта до сих пор ведет себя непотребным образом?

— Зачем ты пришла?

Я встала перед матушкой, не позволив ей войти в покои Кэед. Та бы вряд ли стала молчать, а ссора… я еще не поняла, во что обошлась бы нам эта ссора.

Правда с каждым словом я все яснее понимала: конфликта не избежать.

— Ты их разбаловала, — матушка пропустила мои слова мимо. — И сама… сын всенепременно позаботился бы о бедной матери… но ты… мое величайшее разочарование… не особо красива, не слишком умна…

— Но выкуп ты за меня взяла неплохой.

Я наступила на горло ярости.

Не сейчас.

Матушка лишь отмахнулась:

— Ты могла бы получить много больше, если бы хватило ума повлиять на мужа…

…на того уверенного в своей правоте ублюдка? Дышать надо. Глубоко и спокойно, вспоминая темную гладь ручья.

— …но ты оказалась слишком слаба, беспомощна и к тому же пуста… позор на мою голову! — она коснулась прически тонким пальцем, который сперва показался мне неправдоподобно длинным, но память Иоко подсказала, что дело не в пальце, но в накладках для ногтей.

Длинные.

Тонкие.

Изящные. Расписанные то ли цветами, то ли змеями… как и шпильки в ее волосах.

— …тебе следовало бы отправиться за мужем, чтобы спасти имя семьи, но…

…покрытые черным лаком зубы.

И рот, в который я смотрю неотрывно. Этот рот кажется мне вратами в бездну. Вот сейчас она раззявится и проглотит меня целиком, а потом и остальных, и дом, и даже город…

Я моргнула, избавляясь от наваждения.

— Я просто последовала твоему примеру, мама, — сказала я, и слова эти к огромному моему удивлению дались просто.

Более того, я ощутила огромное облегчение.

Не мое.

Иоко?

Или то, что осталось от нее? Что бы ни было, но оно помнило удушающую заботу этой женщины, которая притворялась любящей матерью, а на деле…

…может, и вправду подменили ее зеркальные духи? Это ведь случается с особо самовлюбленными красавицами, а Иоко не заметила.

Матушка замолчала.

И молчала как-то нехорошо… лязгнули ноготки, и показалось, что с огромным удовольствием полоснули бы они по моей щеке.

Или горлу?

Я прикрыла шею ладонью.

— Не сравнивай нас! У меня на руках осталась маленькая дочь и хозяйство…

…и двадцать три тысячи золотых монет, которые ныне спокойно обретаются в хранилище. А еще пара лошадей, повозка и два десятка слуг. И это, не считая всяких мелочей, вроде серебряной посуды или коллекции нефритовых фигурок, которые отец вырезал удовольствия ради, но…

— Впрочем, чего еще ждать от столь неблагодарной особы, — матушка сложила руки и рукава кимоно сомкнулись, скрывая и ладони, и металлические когти. — Надеюсь, когда-нибудь боги пошлют тебе просветление…

…уже послали, иначе, нежели божественным вмешательством, я свое появление в этом доме объяснить не способна.

— …а мне покой…

— Тоже очень на это надеюсь…

…и не слишком огорчусь, если покой этот будет вечным.

Матушка молчала.

И я не спешила продолжать беседу, как не предлагала пройти на террасу. Чаепитие? С нее станется яду в чай плеснуть… а может… надо бы выяснить, не появлялась ли матушка накануне моей болезни. И если так, то…

…подозрения.

…и с тем колдуном, силами которого я поправилась, встретиться стоило бы, вот только подозреваю, что без денег он со мной говорить не захочет. А с другой стороны, попытка — не пытка.

— Я жду, — матушка первой потеряла терпение.

— Чего?

— Денег.

— Каких? — что ж, кое-что стало проясняться.

— Болезнь лишила тебя остатков разума? — матушка позволила проскользнуть насмешливым нотам.

— Памяти.

— Что?

— К сожалению, я очень плохо помню то, что происходило со мной в последнее время, — я все же направилась к террасе. В доме слишком много… не то, чтобы любопытных, но эти женщины не слишком обрадуются, узнав о моей амнезии. — А потому действительно не понимаю, дорогая матушка…

…получилось слишком уж насмешливо.

— …о каких деньгах ты говоришь.

— О тех, которые ты обязалась платить мне.

— За что?

— За дом.

…вот как… за дом, стало быть… и не только за дом. И неужели Иоко была настолько наивна, что действительно давала ей деньги?

Давала.

И не только свои… но все равно не понимаю. Матушка отнюдь не бедствует. И даже если она каждый день будет приобретать новое кимоно, что слишком расточительно — по натуре она довольно скупа — ей хватит золота на многие годы, а она…

…или не в золоте дело? Не в тех крохах серебра, но в ее желании контролировать несчастную дочь?

…в чем-то большем?

…кому-то настолько мешает не сама Иоко, но ее затея?

…кто-то из девочек?

Сложно. Но я разберусь. И с головной болью тоже.

— …и мне безусловно жаль говорить такое, но вряд ли ты найдешь дом в месте столь приличном и удобном дешевле… — матушка говорила, разглядывая то ли сад, то ли собственные ногти. — А цены ныне выросли и…

— Денег не будет.

— Что?

— Не будет, — я потерла виски, отрешаясь от тягучей этой ноющей боли. — Ни сейчас. Ни завтра. Ни вообще. Мы ведь договорились, что я оставляю себе этот дом и…

— Обстоятельства изменились. Я…

Я приложила палец к губам, призывая к молчанию. И видно подобное поведение было настолько нехарактерно для Иоко, что матушка ее и вправду замолчала.

— Скажи, матушка, что ответит мне почтеннейший Гихар, прозванный Справедливым, если обращусь я к нему с просьбой показать мне тот свиток, в котором мой почтенный отец изъявил свою волю…

— Неблагодарная!

Этот визг разбудил кошку и спугнул воробьев, слетевшихся к пруду.

А я перехватила руку.

Когтистую такую руку, тонкую, но на удивление сильную… а ведь ей еще нет пятидесяти. Она рано вышла замуж. И рано овдовела. И привыкла быть хозяйкой не только в доме своем, но и в жизни…

— Пусти! — прошипела матушка.

— А еще я могу спросить его, как же вышло так, что мой отец, да пребудет душа его в седьмых чертогах, не позаботился о дочери, которую так любил. и нет ли в том злого умысла… а если есть, быть может, стоит мне обратиться к Наместнику и его колдунам, дабы установить правду?

— Ты не посмеешь!

— На то, чтобы заплатить взывающим, моих скромных сбережений хватит… а там… ты же знаешь, что воля души согласно уложению от Аккая Свирепого, обязана быть исполнена.

— Дрянь!

— Поэтому подумай, матушка… — я отпустила ее руку. — Стоит ли тебе появляться здесь…

Мне показалось, она все же не сдержится. Нападет.

Но матушка слишком хорошо владела собой.

— Ты и вправду все забыла, — сказала она. — Как и то, что тебе было отказано в нелепой этой просьбе… исиго Наместника отказался тратить силу на подобные глупости.

…она удалилась, не произнеся более ни слова. Но каждый жест ее, отточенный, выверенный, как и все в этой пьесе, выражал негодование и еще, пожалуй, печаль.

Да, был бы сын, он бы…

…а собственно, почему так получилось? Один ребенок в семье — это, мягко говоря, необычно. Здесь уж или боги карают пару, не оставляя ей шанса, или женщина рожает, пока…

…матушка мне не показалась излишне чадолюбивой.

…вряд ли это важно.

Я вздохнула. А вот то, что пресветлую голову Иоко забрела мысль вызвать дух покойного батюшки, это уже прелюбопытно. И не просто забрела, но сподвигла на кое-какие действия… другой вопрос, что ей было отказано.

К слову, почему?

Сколь помню, в свитках не было ограничений и по сути любой житель Островов мог обратиться к Наместнику с просьбой… и даже не к Наместнику, но к одному из Высокий судей, если, конечно, хватило бы денег, чтобы покрыть судейский сбор и заплатить исиго-взывателю, а еще свидетелям и душеприказчику, которому вменялось оформить волю духа надлежащим образом.

Дорого?

Пожалуй… да, весьма, а потому не так уж часто подобные просьбы озвучивались. И если Иоко… нет, не помню.

Темнота.

— Госпожа? — от попытки поймать в этой темноте черную кошку, меня отвлекла Шину. — Быть может, госпожа желает отвара? Мацухито составила новый букет из трав…

…а то, не сбор, но букет из трав.

И подавать его надлежит не в термосе, а в крохотном чайнике, который стоит на другом чайнике, побольше, а тот уже на махонькой переносной горелке. Все привычно, церемониально и теперь, пожалуй, я в этих церемониях вижу спасение. Действия, знакомые телу, отвлекают и успокаивают. Я жестом приглашаю Шину присесть и снимаю заварочный чайник…

…отвар пахнет мятой.

И ромашкой, но слабо, едва уловимо.

— Скажи, — я позволяю травам настояться. — Перед тем, как я… заболела, моя матушка навещала нас?

— Да, — Шину сидела, сложив руки на коленях.

— И мы поссорились?

Полупрозрачные ломтики не то желе, не то сушеных водорослей. Местные сладости казались мне донельзя пресными и еще имели отвратительную особенность застревать в зубах. А вот Иоко была большой любительницей этого вот… недопереваренного желатина.

— Нет, — Шину ответила не сразу. Она вообще предпочитала тщательно обдумывать каждое слово. — Вы громко беседовали. Вернее не вы, но ваша матушка… не то, чтобы у меня была привычка подслушивать… вы просили не уходить далеко.

Да?

Почему? И почему я этого совершенно не помню? Иоко определенно опасалась матушки, но были ли эти опасения естественной робостью перед личностью доминирующего типа, или же чем-то куда большим?

— Расскажи, — попросила я.

— Она пришла за деньгами…

— И я их отдала?

— Почти все, госпожа, — Шину склонила голову. — В первый месяц, когда я была здесь… вы сказали, что иначе ваша матушка лишит нас крова.

Шантаж.

И Иоко поверила… потому что знала больше моего?

— А она может? — уточнила я. — И прекрати называть меня госпожой…

— Не знаю.

И вновь молчание.

Отвар хорош. Успокаивающий, если не ошибаюсь, и мне он необходим. Нам обеим, поскольку разум остывает от гнева, а тело перестает дрожать.

— Как правило, когда уходит мужчина, то имущество его все переходит к ближайшему родственнику мужского пола…

— А если таковых нет?

— Обычно находятся, — Шину усмехнулась.

Понятно.

На двадцать три тысячи золотом определенно отыскались бы желающие, пусть и не ближнего круга, но какой-нибудь пятиюродный племянник…

— Но покойный способен сам назначить исполнителя своей воли, — Шину провела пальцами по шелковому рукаву. — И нигде не сказано, что этим исполнителем не может быть женщина.

Логично.

Более чем… то есть, он мог бы оставить все матушке… но только ли матушке?

— А где хранят такие бумаги?

Шину задумалась, но покачала головой.

— У Наместника и… и, госпожа, разумно ли будет искать правды? Быть может, нам…

— Переехать?

Мысль была здравой. Найти дом поменьше, пусть и не в столь тихом месте, но… дешевле. А главное, с хозяевами, которые на станут каждый месяц требовать все большую плату. Здесь подобные выверты не приняты. Но почему-то сама мысль о переезде казалась предательством.

Я не хочу бросать свой старый дом.

И память.

Пусть не мою, но… Иоко была счастлива в этом месте, а я постараюсь сделать так, чтобы и остальные… не счастье, это не в моих силах, но хотя бы дом и какое-никакое будущее.

— Нет, — я покачала головой. — Значит, мы с матушкой громко разговаривали… о деньгах? И о том, что я желаю обратиться к исиго…

— Вы обратились, — уточнила Шину. — И вам отказали… вы очень разозлились тогда… я никогда прежде не видела вас такой…

Что ж, у любого человека есть свой предел.

— Вы обвинили матушку в том, что она… заплатила чиновнику. И пригрозили пойти к судье… правда, у вас не было денег…

— Матушка забрала?

— Чиновник, который пообещал вам помочь.

Час от часу не легче.

— И как это случилось?

— Он потребовал от вас внести залог… вы оставили деньги…

Дальше можно не продолжать, эти деньги исчезли, а чиновник, надув щеки, сказал, что понятия не имеет, о чем идет речь, что денег он никаких не брал, и женщина лжет. Женщины всегда ведь лгут, натура такая…

— Матушка знала об этом?

— Не сомневаюсь. Она сказала, что… — Шину замолчала, подбирая слова, — что вы не настолько умны, чтобы… жить своей жизнью. И что, несмотря на ваши усилия, скоро мы все окажемся на улице.

Чудесно.

— И что тот чиновник — один из многих, кто жаждет обмануть женщину столь недалекую…

Я закрыла глаза.

Нет, определенно, матушка меня в покое не оставит… и это ее упорство мне не понятно. Допустим, она выгодно продала Иоко замуж. Это еще можно объяснить, как и ее нежелание заступаться за дочь.

Бывает.

Принять блудную дочь домой?

…это повредит репутации? Или дело не в репутации, но… она сослала меня в этот дом, подальше с глаз, надеясь, что здесь я, точнее Иоко, не выдержав одиночества, придет к чудесной мысли о необходимости отправиться в монастырь, а она…

Но чем ей мешает дом?

…именно тогда, как поняла, появились разговоры про аренду.

Угрозы.

И тот чиновник… откуда она узнала? Вряд ли человек этот, будь он хоть в малом уме, стал бы распространяться о сыгранной с Иоко шутке. Здесь мздоимцев терпят, а вот обманщиков, как я поняла, не любят, тем паче, если они на службе Наместника состоят и говорят его словом… да, он молчал бы, ибо одно дело слово против слова, и совсем другое…

…а если Иоко проговорилась матушке о своем намерении?

Или не она, но…

Так, соглядатай в доме? Или за домом? Кто-то, кому поручено присматривать за домом и его хозяйкой. Посещение местной канцелярии не осталось бы незамеченным… а там отыскать чиновника, предложить ему что-то куда более ценное, нежели…

Смысл?

Есть он, я шкурой чую, не той нежной, что досталась бедной Иоко, но собственной, не единожды пострадавшей от подковерных игрищ. И дело вовсе не в родовой чести…

…что ж, в ближайшее время мне все же придется побеспокоить одного почтенного старца.

— Вы изволили разговаривать очень громко… вы умоляли матушку оставить нас в покое…

— А она?

— Она, — Шину низко склонила голову. — Сказала, что отстанет лишь когда спасет вашу душу от вечных мук…

Чудесно.

Монастырь и иные варианты не рассматриваются…

Я постучала пальцем по столу.

— Что-то еще?

— Вечером вам стало дурно, — сказала Шину. — Сперва вы решили, что это от переживаний, но после… я заварила вам водный корень, а Мацухито собрала другие травы. Вы сами сунули пальцы в рот, чтобы вызвать извержение нутра…

…поэты они здесь. И если я так поступила, то неужели подозревала неладное? только поздно. Пара часов — хватит, чтобы яд впитался… но… не слишком ли радикально? Одно дело мошенничество, и совсем другое — убийство?

Или…

— Спасибо, Шину, — я поклонилась. — Ты очень помогла… и впредь, как ты думаешь, буду ли я права, отказав ей в праве заходить сюда?

— Этот дом принадлежит ей…

В том и проблема…

…несомненно.

Глава 11

…этот посетитель явился следующим днем, когда небо соизволило потемнеть. Местные вечера были скоротечны, как девичий век. Я отдыхала в саду. Пусть разум и тело восстановились после болезни, но все равно уставала я как-то слишком уж быстро.

Да и забот меньше не становилось…

…шелковые нити подходили к концу.

И рис…

…и еще надо было купить хорошего жира, лучше у тьерингов, если есть у них жир морского зверя…

Соль.

Ароматные масла, без которых мыла не сваришь.

…запасы кухонные.

И письмо почтеннейшему хранителю, который, помнилось мне, был другом отца, и в этом теперь виделся свой особый смысл. Захочет ли он принять меня?

…не узнаю, если не спрошу.

Нерешительность Иоко, неуверенность ее в себе и во всем мире никуда не ушли, и мне стоило немалых сил преодолевать их. Моя рука дрожала, и кисть никак не желала касаться шелка…

Нужные слова…

…нужные знаки, которых я сама не напишу, ибо рисование и в юные детские годы давалось мне не слишком хорошо. А значит, я должна воспользоваться умением Иоко, но при том переступить через ее сомнения…

…нехорошо тревожить занятого человека.

Нехорошо. Но иногда приходится.

…знак шэнь — обращение… и уродливейшая клякса, которой не место на листе. И злость. И тут же страх… она так привыкла бояться, эта девочка, что не верила себе самой.

Я со вздохом отложила ненаписанное письмо.

Седьмой испорченный лист.

…попрошу Кэед.

Вопросов задавать она не станет.

И сложив кисти в шкатулку, я вышла в сад. Сад нас обеих успокаивал. Здесь уже ощущалась прохлада, и память подсказывала, что мороза приходили здесь рано, наводя свой особый порядок, что в доме, что в городе.

Я подняла тронутый багрянцем кленовый лист.

И еще один.

В доме найдется глиняная чаша для осеннего букета… а если и нет, то… в той, другой жизни, мне вечно не хватало времени, чтобы остановиться.

Зимы пролетали, оставляя после себя сожаление об испорченных солью сапогах, и еще ощущение слякоти и общей неустроенности. Сгорали весны и лето умещалось в один миг, между удушающей жарой и осенними вдруг дождями, а те…

…те тянулись и тянулись, раздражая сумраком.

Здесь дожди тоже будут.

И сумрак.

И солнце надолго спрячется за серую стену облаков. И говорят, что осенью оживают разные духи. Лисы-кицунэ плетут себе наряды, выплавляя золото из листвы. Они собирают ее в огромные медные котлы, под которыми раскладывают костры из шишек и человеческих костей, и тот, кто вдохнет дыма этих костров, сам получит толику силы.

Мудрости.

И злобы.

Поэтому ставни осенью запирали.

…а еще люди складывали собственные костры, из старых вещей, ибо, не досмотришь, и из древних шлепанец появится бакэ-дзори[17], а фляга для сакэ породит коварного шептуна-камэоса[18]…

…засвистит ветер, разрезанный серпом ветророжденной ласки.

Поползут к берегам рек водяные-каппа…

— Красиво, — сказал кто-то, и я вздрогнула, обернулась, выпустив ворох листвы. А ветер подхватил ее, закружил, будто пытаясь наспех вылепить то ли чудовище, то ли просто существо иного толка, каковые порой являлись людям. Главное, что на мгновенье у него получилось, но…

…кошка?

Или паук-прядильщик, способный изменить судьбу?

Сгорбленная старуха, что является без приглашения и, поселившись в доме, забирает все светлое, что было в нем?

…мужчина стоял на террасе.

Невысокий.

И пожалуй, даже хрупкий какой-то. Тьеринг? Пожалуй, но… в его чертах было что-то и местное. Правда, среди местных не попадались мне люди светлые, а этот был блондином.

Пепельным.

И волосы отрастив, не стал сбривать их со лба и боков.

Он заплел косу, украсив ее тремя белыми лентами, и это что-то да значило, но вот что — Иоко не знала. Она, было показавшаяся миру, спряталась, оставив мне и чужака, и мифических лисиц, и соседскую кошку, которая, перебравшись через забор, устроилась на террасе.

Та, словно подглядев мысли, приоткрыла желтый глаз и усмехнулась.

— Не боишься, женщина? — голос у мужчины был низким, хрипловатым.

Простуда?

Или сам по себе?

— Вас?

— Ее, — он указал на кошку, чей хвост раздраженно дернулся. — Говорят, они вырастают огромными, способными сожрать человека…

Теперь она открыла оба глаза и, перевалившись на спину, подхватила плотный лист.

— Хвост у нее пока один, — возразила я.

…взмах лапы, и когти попросту разрубают лист на аккуратные полосы… а ведь и вправду для кошки это немного… чересчур? Но она лежит и смотрит, выжидающе так.

Прогоню?

Схвачусь за метлу? Или сразу за колдуном отправлю?

— Вреда от нее нет, — я опустилась рядом с кошкой и осторожно коснулась мягкой шкурки. — А польза несомненна… мыши не досаждают.

Как ни странно, гость мой не стал возражать. То ли привык к существам необычным, то ли не счел возможным воевать в чужом доме. Кошку, впрочем, он обошел стороной, и, приблизившись ко мне, сказал:

— Я представлял тебя иначе.

— Я не представляла вас вовсе, — кошка заурчала и потерлась о пальцы.

Оборотень или нет, но ласку она любила.

— Урлак. Хевдир здесь.

Надо же… а не похож… то есть, не то, чтобы я имела представление о том, как должен выглядеть хевдир, но… Наместник, опираясь на память Иоко, редко появлялся на людях. А если и случалось ему покидать лаковые стены своего дома, то путешествовал он в шелковом палантине, который несли крепкие мужчины. Паланкин окружала охрана с бамбуковыми палками и мечами.

Впереди шествовали барабанщики.

И мальчики с трещотками.

Человек с морской трубой, издававшей хриплый протяжный звук.

За паланкином на серых осликах, украшенных золотом щедро, что любимые наложницы Императора, следовали Советники и мудрецы, пара колдунов, целитель, писцы и законники… и кажется, лично Наместника никто не видел, а кто говорил, что видел, описывал роскошь его одеяний…

…наряд на хевдире был не то, чтобы бедный, скорее уж… обыкновенный?

Шелковая рубаха на шнурке.

И узкие штаны с черными нашлепками на коленях. Длинная кожанка, украшенная потрепанным шнуром, а еще парой вышитых на спине морских змеев.

— Иоко, — я поднялась и кошка, широко зевнув, потянулась за мною. Она потерлась о ноги и села, не сводя разноцветного взгляда с чужака.

Кошке он… нравился?

— Знаю.

— Чем могу помочь?

Он тронул темную гроздь листьев. Сделал глубокий вдох и произнес:

— Здесь… довольно мило.

— Нам тоже нравится…

…почему никто не предупредил меня о приходе гостя? Не сочли нужным? Или… побоялись? Я прислушалась к дому. Тишина. Слегка поскрипывает, вздыхает, но притворяется нежилым.

— Мой человек рассказал мне о твоей задумке. Неплохо для женщины…

Какая снисходительность.

Впрочем, со снисходительностью я сталкивалась часто, в той, в прошлой жизни. И с насмешками… и с попытками поставить меня на место, а место женщины в мужском мире — у ног победителя, и женщина-то должна быть красивой.

Податливой.

Восторженной. А еще благодарной, некапризной, умной, но не выпячивающей свой ум. Молчаливой. Нетребовательной. Список требований был огромен, как и раздражение, когда я отказывалась принимать на себя чужую роль.

— Но мне надо знать, что ты с этого получишь.

— А твой человек не сказал? — я позволила себе толику недоверия.

— Сказал, но… не пойми меня превратно, женщина. Я забочусь о своих людях. Я не хочу, чтобы люди эти попали в… неприятную ситуацию.

— Какую?

У него нет причин доверять мне, как и у меня — доверять ему. Он кружит, приглядываясь к Иоко. Кого видит? Довольно молодую женщину в простом кимоно… слишком, пожалуй, свободную для местных женщин, слишком… иную?

Если так, плохо.

— Это ты мне скажи, — Урлак оскалился. — Обычно вы нас избегаете… а уж чтобы в доме привечать…

— Дома бывают разными… — я провела ладонью по стене. — Что видишь ты в этом?

Молчание.

Мне высочайше позволено говорить. И теперь главное, не скатиться в оправдания.

— Этот дом стар. И беден. Когда-то здесь находилась мастерская моего отца, а теперь… теперь мы все доживаем свой срок.

— Доживать вам еще изрядно.

Он не скрывал насмешки. И еще легкого презрения, которое ранило тонкую душу Иоко. И это злило, в конце концов, я не звала его сюда.

Сам явился.

Спокойно.

Если переживать по каждому пустяку, этак и вправду заболеть недолго…

…и вновь укол.

Вспышка темноты и, кажется, чей-то голос.

Упрек.

…заболеть недолго.

…недолго заболеть… болезнь… и отвар для успокоения… ты забыла, что должна принимать его… резковатая горечь, которая заставляет меня отставить кубок.

— С тобой все в порядке? — меня тряхнули, вырывая из воспоминаний, и кошка рассерженно зашипела. В голосе ее мне послышалось предупреждение, и я подумала, что ныне же сама вынесу ей рыбьих потрохов, до которых кошка была большой охотницей.

…а еще я никогда не видела ее хозяйки.

Впрочем, никого из соседей.

…даже старой Ницухито, которая частенько заглядывала к отцу пожаловаться на сыновей своих. Мне она приносила сладкую фасоль и рассказы о чудовищах, живущих в реке… куда она подевалась?

Тоже переехала?

Умерла?

Или просто не желает иметь ничего общего с отверженной, вот и прячется за забором? Если и так, то ее право.

— Да, в полном, — я убрала руку, которая не спешила расставаться с моим плечом. И держал меня хевдир отнюдь не нежно.

…от него пахло деревом и маслами, как от отца, когда он, позабыв о призвании, брался за иной, грубый инструмент. Матушка тогда становилась раздражительна, все повторяла, что он испортит себе руки и тогда мы всенепременно разоримся…

Какая малость, всего-то знакомый запах, и Иоко, бестолковая, готова проникнуться симпатией.

— Ты стала белой, женщина.

— Я не так давно оправилась от серьезной болезни, поэтому пока… случаются мгновения слабости, — я вздохнула и сказала. — Оглянитесь… это старый дом, в котором живут никому ненужные женщины… и живут не слишком-то хорошо. Скоро зима, и в доме станет холодно…

— Вам нужны деньги.

Это было утверждением.

А глаза у него синие, неправдоподобно яркие, и эта синева завораживает, кружит голову… мой бывший умел смотреть проникновенно, казалось, с тайным смыслом…

…это не мое сердце застучало слишком уж быстро.

…иллюзия.

Опасно поддаваться иллюзиям.

— Нужны, — спокойно ответила я, отступая на шаг. Шага слишком мало, чтобы ощутить себя в безопасности, но к сожалению, бежать — не самая лучшая стратегия. Этот из тех, кто побег посчитает вызовом и бросится в погоню просто, чтобы доказать себе, что способен догнать. — И не мне одной.

— И сколько вам хватит?

— Для чего?

Урлак нервно пожал плечами.

— Деньги вторичны, — я сложила руки, скрывая дрожащие пальцы в рукавах. — Сколько бы вы ни дали мне, рано или поздно они закончатся. Мы платим за дом… пока платим. За еду. За топливо. За одежду…

…которая тоже рано или поздно обветшает.

А есть ведь еще и ребенок, сколько осталось до его появления? Четыре месяца? Три? Детям требуется уйма всего.

Целители, ибо как показал опыт, одними настоями Мацухито мы не спасемся…

— И что же тебе нужно?

— Возможность зарабатывать эти деньги самим.

А вот теперь я его явно озадачила.

Определенно.

— Осенняя ярмарка, — я подняла пару листьев, раз уж один букет рассыпался, я вполне способна собрать второй, — прекрасная возможность… у нас есть, что предложить ценителям…

…а вот это выражение мне совсем не по вкусу…

Недовольство?

И… вновь презрение?

Почему?

В его мире женщинам не позволено быть самостоятельными? Или же… конечно, в мужском представлении женщина способна заработать деньги одним-единственным способом.

— …и если вы окажете любезность и задержитесь ненадолго, мы…

В этой комнатушке было пусто.

Почти.

Пара плетеных корзин и груда цветного тряпья в них, которому лишь предстоит превратиться стать чем-то, годным на продажу.

Что у нас есть? Разрисованные Юкико платки. Пара вышитых мячей. И крохотные заколки-хризантемы, сделанные из остатков лент.

— Вот, — я высыпаю заколки в подставленную ладонь. — У нас есть, чем торговать…

Хевдир растерян.

И кажется, смущен.

Он стоит со жменей шелковых цветов, не представляя, что именно с ними делать.

— Они умеют шить и вышивать. Собирать травы и составлять настои. Рисовать по шелку и… многое иное. Но это ничего не значит, ведь женщина слишком слаба, чтобы быть одной… — кажется, в моем голосе появляется злость, но я ничего не могу с собой поделать. — Даже если не-одной у нее быть не получается… не буду лгать, что на ярмарке нам будут рады, но… я не обманывала вашего человека. Нам и вправду нужна помощь…

— Что?

Он все-таки очнулся.

Бывает.

— Если мы явимся туда по отдельности, то… торговли не выйдет, — я протянула корзинку, в которую Урлак с немалым облегчением высыпал шелковое разноцветье. — Вам не дадут нормальной цены… а мы… говоря по правде, нет закона, запрещающего женщинам вести торгов, но…

— Всегда отыщется обходной путь, — он спрятал руки за спиной.

Недоверия поубавилось, но…

Пауза длилась.

И…

— Украшения, значит… травы…

— Идемте, — я развернулась, не сомневаясь, что гордость и любопытство помешают ему просто-напросто исчезнуть.

…раздражающий мужчина.

А с другой стороны после бывшего меня все мужчины раздражали.

В комнате, которую Кэед отвела под мастерскую, пахло сандалом. Тонкая палочка медленно тлела на нефритовой подставке.

Здесь было даже красиво.

Старые стены. Циновки. Раскрытая шкатулка и нить розового жемчуга, выглядывающая из нее.

Ленты-змеи.

Шелковые нити на подоле кимоно.

— Кэед обладает удивительным талантом…

…и ухом не повела, будто я говорю не о ней. Игла мелькает в пальцах серебряной искрой, и тончайшая нить ложится на шелковый лоскут тенью будущего рисунка.

И поза ее естественна, как и сосредоточенность, вот только… слишком правильно все, каждая складка на ее одежде — часть огромной картины, где доминирует алый дракон.

И восхищенный вздох — лучшее подтверждение моей правоты…

Хевдир не спешит входить.

И только ноздри раздуваются, а выражение лица такое… характерно-жадное… кажется, дракону не суждено будет увидеть ярмарку.

Урлак делает шаг.

И еще.

И игла замирает. А Кэед находит в себе силы поднять взгляд. Ее лицо, скрытое в полутьме, почти прекрасно. Веснушки тают, а черты становятся нежнее, прозрачней, будто передо мной сама зимняя дева…

…все же осенью меняется слишком многое.

— Эта ширма досталась мне вместе с домом, но в ужасающем состоянии…

…именно поэтому, пожалуй, была оставлена здесь. Знай матушка истинную ее цену…

— Кэед сумела восстановить…

— Невозможно.

Вот люблю мужчин за гибкость мышления… если сказано, что невозможно, значит, так оно и есть, пусть и невозможное ныне пред очами.

— То, что сделано в Ичиро, может быть исправлено только там… здесь и нитки подобрать не способны, — и прозвучало это снисходительно. Конечно, слабые глупые женщины разыграли представление, дабы обмануть кого-то многомудрого и опытного, но он, в силу многомудрости, раскрыл наш замысел…

…злость была подобна волнам на воде.

Она лишала рассудок ясности.

— Ичиро рьяно бережет свои тайны, — Кэед не собиралась возражать, но иглу воткнула в кусочек вощеной кожи. — Но… порой случается… всякое.

Она встречает взгляд и отвечает взглядом. Прямым. Спокойным.

— Что же?

— К примеру… дочь старшей вышивальщицы теряет разум от любви… она бежит с Ичиро… может, и вправду, убедив себя, что будет счастлива в месте ином… а может, не желая разделить участь мастериц-вышивальщиц.

— И что в ней страшного?

Он отвернулся от Кэед.

Он протянул руку к дракону, и выражение того неуловимо изменилось…

Гнев?

Ярость?

Он, вышитый шелком на шелке же, перестал быть картинкой, того и гляди раскроет пасть, дабы дыхнуть огнем на наглеца, дерзнувшего оскорбить создательницу недоверием. И хевдир внял предупреждению, руку убрал.

— Может быть, и ничего… прожить всю жизнь в крепости. Выйти замуж за того, на кого укажут… родить дочь или двух, или трех, на сколько хватит магии. Отдать их в учение с юных лет, ибо сила требует огранки… а остатки ее потратить на чудесные ковры. Они потому прекрасны, что мастерицы свивают с нитью свою силу… и песни поют, да… особые… одни обережные, для здоровья или вот… иные, о которых говорить не принято.

Кэед провела пальцами по наметившемуся узору, кажется, это была веточка сливы.

Или не сливы.

Или не веточка даже, но змея, скрытая в зеленых листьях.

— Главное, они сгорают быстро, редко кто переступает порог тридцати пяти лет… моей наставнице было сорок. Она сказала, что дочери ее появились без дара… нет, они были отменными вышивальщицами, лучшими в Хеико, где она устроилась, однако все одно… она учила меня… отчего? Не спрашивайте… и нет, отец мой не знал, иначе вряд ли я оказалась бы здесь.

Мы встретились взглядами.

И я поняла…

…нет, ее не выдали бы замуж. Кто выпустит этакое сокровище… и странно, что она заговорила именно сейчас или…

…у нее не осталось ничего, кроме собственных умений.

А кто еще способен оценить их, как не тьеринг?

— Я способна создать сонный узор. Его вышивают на младенческих подушках, чтобы ребенок спал… — она провела ладонью по шелковому лоскуту.

Значит, все-таки не змея.

— И обережный… впрочем, этот только обновить пришлось, заклинание лишь начало осыпаться… проясняющий разум… — Кэед вновь взялась за иглу. — Нужны лишь нити…

— Нити, значит, — хевдир потер подбородок и спросил. — Сколько ты хочешь, женщина?

За ширму?

За Кэед?

За…

— Я не готова пока назвать цену, — я поклонилась, видом своим выражая смирение. — Но если господин проявит толику терпения и…

Он хмыкнул.

И коснулся драконьей морды пальцем. И произнес с упреком, жалуясь будто бы:

— Женщины… бестолковые…

…из покоев Кэед хевдир выходил на цыпочках и, вздохнув, произнес:

— Нам и вправду стоит поговорить о ярмарке…

…а то.

Глава 12

Мудрейший Умару все же счел возможным ответить на мое послание. Написала его я сама, после встречи с хевдиром, которая придала мне добрый заряд злости.

…мудрейший Умару послал слугу, едва ль не столь же древнего, как он сам. И этот белобородый старик, вида самого благообразного, восседал в повозке.

Алый стеганый халат.

Высокая шапка.

Резная трость с навершием в виде птицы. И печаль в очах…

Свиток, перетянутый шнуром. Красная сургучная печать, что рассыпалась при прикосновении и, стало быть, дело не обошлось без магии.

— Собирайтесь, — велел старик, глядя мимо меня. — Мудрейший Умару ждет…

…он милостиво позволил мне прочесть свиток.

Хитросплетенье слов. Вязь символов. И едва ощутимая насмешка, будто он, мудрейший, знал обо мне куда больше, нежели я сама… и не только обо мне.

…слуга проводит.

Вот только потесниться, чтобы и я могла присесть в повозку, он не соизволит, а взять рикху… нет, я была бы не против, однако с другой стороны идти недалеко.

Откуда я знаю?

Не я.

Иоко.

И собиралась я быстро, ибо нехорошо заставлять ждать человека, от которого, возможно, зависит твое будущее. И пусть правила требовали собираться не спеша, составив наряд минимум из пяти шелковых платьев, которые бы сочетались друг с другом, не говоря уже о такой мелочи, как прическа и лицо…

…умывание.

И выщипывание бровей, которые давно следовало бы удалить воском. Плотный крем, выравнивающий кожу. Толстый слой рисовой пудры, который придал бы коже нужную белизну.

Черный лак для зубов.

Беличьи кисти… у меня сохранились остатки прежней роскоши, но думаю, мудрейший Умару как-нибудь перенесет меня в обычном виде. Единственное, что я позволила себе — черную бархатную каплю на щеке, знак вдовства и глубокой сердечной печали…

…моя безымянная девочка — имя она себе так и не придумала — споро собрала волосы в гладкий узел, который перетянула простым шнурком. И кимоно подала темное, лишенное всяких украшений.

— Спасибо, — я кивнула, именно так и должна выглядеть вдова-просительница.

Скромно.

Сдержанно и…

…и слуга одарил меня хмурым взглядом. Он поджал подведенные алой краской губы и отвернулся.

…ах да, зонтик.

И девочка.

Она молча пристроилась за мной. Когда только успела облачиться в чистое платье? Правда, то было несколько коротковато, и похоже вопрос одежды встал куда раньше, чем я ожидала.

Старик цокнул языком, и ослик его послушно засеменил по улочке. К счастью, животное было то ли старо, то ли с рождения степенно, главное, что мы вполне успевали за повозкой.

А ехать и вправду было недалеко.

Почтенный Умару жил на соседней улице. Дом его, огороженный каменным забором, на котором вольготно устроилась стая кошек, был велик и роскошен.

Изогнутые шляпы крыш.

И кованые драконы, примостившиеся на ребрах их.

Горная сосна, что склонилась над вратами, даруя спасительную тень. И дорожка из речного камня. Ощущение тишины и прохлады.

Сойка в ветвях.

Лавка.

Сам старик, разложивший на земле доску для игры в но. Он сидел, будто дремал, но стоило мне сделать шаг, как очнулся и встал, протянул руки навстречу.

— Вот ты и дошла до меня, девочка, — произнес он.

— Да…

Закружилась голова.

Это от ароматов хвои и смолы, горячего чая и земли, травы, неба… кто сказал, что небо не пахнет? Скоро гроза, и близость ее я ощущала остро…

— И это хорошо… что Мэйкин заставил идти тебя пешком? Старый пройдоха… утомилась? Присядь… а ты, зануда, принеси гостье чаю. Он больше заботится о моем статусе, нежели я сам… на редкость упрямый человечишко. Уж я ему твердил, что правила правилами, а люди людьми… твою матушку вот взять, правила она блюдет, да только света в душе не прибавляется…

Слуга удалялся всем видом своим выражая несогласия.

А мудрейший Умару, почесав кошку за ухом, произнес.

— …серым по серу… белым по белу…

…его голос доносился откуда-то издалека, но это было неважно. Все было неважно… я перестала существовать, но не умерла, а будто сделалась частью чего-то большего.

Мира?

Малого, запертого в этом дворе, огороженного заклятым забором. Я была древней сосной, помнившей еще времена, когда Острова были безлюдны, и родником в корнях ее, сойкой… травой и домом… и улицей, и…

Я очнулась, когда в лицо брызнули водой.

— Вот значит, как оно… — старик вздохнул.

…старик?

…он помнил времена, когда крохотное семечко пробудилось в каменистой почве. И гора треснула, открывая путь ледяной воде. Его крылья…

Я моргнула, избавляясь от наваждения.

— Порой мы узнаем куда больше, чем желаем… — старик усмехнулся… он и вправду был стар, даже по меркам своего племени, что уж говорить про людей.

— Вы… меня убьете?

— За что?

— Не знаю… я ничего не знаю о драконах…

…кроме того, что они невыразимо прекрасны, особенно шелковые и вышитые. А этот… жаль, я бы не отказалась увидеть его в истинном обличье…

— Истина то, что мы ею считаем.

— Вы и мысли читать умеете?

…и тогда нет смысла скрываться, он и без того знает обо мне все, о той мне, пришедшей извне и сейчас…

— Не стоит бояться, дитя человеков, — дракон коснулся моего лба прохладной ладонью, и страх отступил, а с ним и беспокойство, и гнев, и многие иные эмоции, о которых я и не подозревала. — Все идет, как должно…

Я сидела.

На траве.

И трава была мягка, что ковер. Я держала в ладони чашку, ощущая каждую неровность на костяном боку ее. Кажется, я пила отвар, одновременно и горький, и сладкий.

И смотрела в синие глаза ящера.

А он разглядывал меня.

— Я знал мастера Уно, и его отца, и отца его отца… люди живут быстро, — дракон курил трубку. Чубук ее был изогнут, как радуга, а с колыбели табачной свисали семь камней на серебряных нитях. И при каждом движении камни покачивались, осторожно касаясь друг друга гранеными боками.

И раздавался мелодичный перезвон.

А может, он лишь чудился мне, как и терпкий запах дыма? Изо рта дракона выкатывались пушистые клубки его, которые, поднимаясь выше, разрастались и превращались в облака.

— …но один из рода их когда-то давно… очень давно… оказал мне услугу и не попросил ничего взамен, — дракон взмахнул рукой, и рукав кимоно его, черный, расшитый тонкими нитями водорослей, поднялся волною, чтобы спугнуть очередное облако. — И тогда я одарил его сына… он передал дар с кровью своему… мне стало интересно.

…он бессмертен?

Или просто долгожитель? И если так, то, наверное, знает много о временах былых и не только о них…

— Я наблюдал. Иногда — помогал. Они были добры к старику… и слушались советов. Кроме твоего отца. Его сердце вспыхнуло, но пламя в нем разгорелось по дурному слову… я сказал, что в жилах женщины, его произнесшей, течет кровь береговых ведьм. Она взяла волосы морских дев, чешую их и гнилой огонь, чтобы сделать зелье сердечной тоски…

Чай не заканчивался.

Ни в чашке, ни в пузатом чайничке из мутного стекла. Чайник был украшен крупными шлифованными камнями, и они окрашивали отвар то в зеленый, то в алый цвет.

— Он не поверил. Он отказался. Он ушел из дому, чтобы вернуться в него с женой… — дракон выпустил струйку дыма из носа, и длинные усы его качнулись. — Его отец приходил, жаловался, но… я не вмешиваюсь в дела людей, ибо так сказали Боги…

Сложно.

И просто.

А я еще недоумевала, как столь сдержанный человек, которым был отец Иоко, мог выбрать в жены особу, подобную матушке. Нет, стервы и в прошлой моей жизни встречались, но эта была особо редкой породы. А вот если предположить, что местные приворотные зелья действительно работают, многое становится ясно.

— Его дар горел ярко и кровь была сильна, потому заклятье не свело его в могилу… не сразу… он оказался настолько силен, что даже ты родилась…

…и вновь кое-что объясняет.

Матушкино раздражение. Полагаю, она детей не слишком-то хотела…

…и ее неспособность выносить наследника.

…и ранняя смерть отца. Его неведомая болезнь, с которой не способны оказались справиться даже колдуны… то есть, к колдунам возникают определенные вопросы…

— Она была слабой девочкой, Иоко. И когда отец принес ее, я дал ей имя.

Крестный, стало быть.

— …огонь ее души едва-едва тлел. Я дыхнул на нее, но и мое дыхание…

…сдается мне, речь идет не о том дыхании, которое в человеческом обличье.

— …оказалось неспособно разжечь истинное пламя. Да и проклятье… за годы оно вросло в его тело, изменило разум. И даже избавившись от него, он оказался неспособен справиться с наведенной привязанностью.

Дракон вздохнул и велел.

— Пей.

Я пригубила.

Отвар не горячий и не холодный, и теперь я ощущаю на губах мятную свежесть.

— Я не стал говорить ему, что Иоко обречена. Подобные ей уходят рано, но… — дракон поднял трубку и вывернул шею, уставившись на крылатые облака. — Я обещал присмотреть ему за дочерью.

— И… что вы собираетесь сделать?

— Душа ее ушла к Богам. Они милосердны. И если ей суждено будет вернуться в мир, боги даруют хорошую судьбу.

Понятно.

То есть, не очень понятно. Душа ушла, а тело…

— …ты хочешь жить. Это хорошо. Проклятье ушло вместе с ней, а вот то, что осталось… — дракон лукаво усмехнулся. — Быть может, поэтому боги не позволили ей исчезнуть. А мастер не сказал, за чем именно я должен следить, а потому…

…все-таки и в иных мирах существовали крючкотворы, пусть и в драконьем обличье. С другой стороны моя тайна, раскрытая хоть кому-то — тем паче, что этот кто-то был, надеюсь, мудр — перестала давить на сердце.

— …ты пришла спросить, женщина. И я отвечу… да, твой отец оставил меня распоряжаться его имуществом.

Отлично, значит, все-таки не матушка, у нее бы я их ломаного медяка не получила.

— Он велел выдавать своей жене содержание в сотню золотых…

…сумма вполне приличная, но для матушки с ее любовью к новым нарядам, ничтожная…

— …платить слугам…

…мой выкуп в несколько тысяч золотых…

…и остатки имущества…

…и даже те крохи, которые она брала в качестве платы за дом…

…у нее много долгов, куда больше, нежели денег…

— …и мастерам, если случится нужда в них… целителям… много кому, и твоя матушка… я буду называть ее твоей, ибо узы крови телесные в этом мире важны.

Я склонила голову.

— …пыталась лгать… дитя, чья душа давно принадлежит Нижнему миру, полагала меня наивным старцем. Она присылала слуг и каких-то проходимцев, уверявших, будто она стоит на пороге смерти… я велел гнать их. Я сказал ей, что способен видеть больше, нежели ей хотелось бы… ту же болотную воду, которую и опытный исиго почует, несмотря на прошедшее время. Женщина была недовольна.

…настолько ли недовольна, чтобы пожелать моей смерти?

— Не знаю, — глаза дракона блеснули желтым. И мое сердце ухнуло, поскольку за хрупкой человеческой фигуркой мне почудилось…

…почудилось.

Чай уже горек.

Дым пахнет смолой и весенним небом. А что до крыльев у собеседника моего, так… этому ли удивляться?

— Разум твоего отца боролся с туманом, но… все не так просто, дитя… ваши законы кажутся порой нелепыми, но я вынужден подчиняться им.

Он?

Древний и мудрый?

— Таковы правила, дитя чужого мира, — он выдохнул облачко. — И слово было произнесено, и слово было услышано…

…этот дом, явно находившийся вне рамок мира — постепенно я приловчилась ощущать некоторую его инаковость, — устал от моего общества, как и его хозяин, которому, быть может, сперва и было интересно, но кто сказал, что драконий интерес просто удержать?

Да и речь шла о вещах на редкость скучных.

Деньги.

Деньги-деньги-дребеденьги…

…итак, есть завещание отца, не только облаченное в слова, чего уже было достаточно дракону, но и оформленное надлежащим образом.

Мне продемонстрировали резной ларчик и шелковый свиток, перетянутый синей лентой.

Пяток сургучных бляшек, среди которых крупным и алым выделялась личная печать Наместника. Стоила такая немало, однако сие значило, что опротестовать завещание не выйдет, как бы матушка не желала.

А она желала.

Должна бы.

Состояние отца Иоко — все-таки мне было несколько сложно считать его своим родителем — составляло вовсе не двадцать три тысячи золотых, а без малого двести тысяч. Безумная по местным меркам сумма. Такая притягательная и недоступная. Полагаю, на этом фоне жалкая сотня смотрелась фактически издевательством. А уж упрямство дракона, не желавшего пойти навстречу бедной вдове…

…и что имеем?

Состояние.

Но не возможность им воспользоваться до тех пор, пока у Иоко не появится сын… а он в ближайшем будущем не появится точно, поскольку замуж я не собиралась.

Это минус?

В какой-то мере. И издержки местной психологии. Как доверить этакие деньги женщине? Хотя, конечно, смешно… можно подумать, младенец распорядится ими лучше…

Нет, все не совсем верно.

Младенец денег тоже не получит, разве что содержание. А вот когда оному младенцу исполнится шестнадцать лет, тогда-то…

…а до той поры мне полагалось содержание в ту же сотню золотых.

И это хорошо.

Это очень хорошо… с одной стороны не сказать, чтобы этого было много, а с другой — при должной экономии мы вполне протянем зиму.

А вот в случае, если вдруг со мной что-то произойдет, то… деньги разделятся между матушкой и каким-то дальним родственником отца, о котором Иоко услышала впервые.

…сто тысяч золотом — это хороший мотив.

Я потрогала горло.

Стало жарко.

И холодно.

И…

…матушка объявится, тут и думать нечего… до того она получала мои деньги, а теперь…

…мешочек с монетами, которые отныне будут присылать мне, прятался в широком рукаве. И был он достаточно тяжел, чтобы не думать о ближайшем будущем… или наоборот?

Я так и не решила.

…ах да, я не знаю, какая сила нашептала отцу, но дом он оставил мне… и это само по себе было хорошо.

Наверное.

Глава 13

…босые пятки рикху взбивали пыль.

Вертелись колеса.

Повозка подпрыгивала на мелких камнях, и я не могла отделаться от чувства, что она вот-вот перевернется. Вот смеху-то будет… и пальцы лишь крепче стискивали бамбуковую рукоять бумажного зонтика.

Запах рыбы.

Пристани рядом.

Гортанные крики и ругань… небо белое… утром лужи затянуло льдом, а на бумажных окнах появился колючий снежный пух.

…дрова доставят.

…и на теплую одежду хватит. И кажется, мы даже позволим себе купить мяса. Только на душе все равно неспокойно. Вот не производила моя матушка впечатление женщины, которая вот так просто позволит лишить себя половины доходов.

И тем страннее была тишина, длившаяся последние несколько недель.

Ни тебе визитов.

Ни даже писем… и вот вызов в канцелярию наместника.

…утро.

…и мальчишка в алом халате. Круглую шапочку его украшает белый камень, явно полученный недавно, ибо шапочку эту мальчишка то и дело трогает, проверяя, не слетела ли.

Он надувает щеки и щурит без того узкие глаза.

Он говорит медленно и тихо, явно переняв эту манеру у кого-то. Он пытается смотреть свысока, и Иоко обмирает от ужаса, а я, пытаясь справиться с чужим страхом, не спешу принимать шелковый свиток, который мне протягивают.

И вызываю недовольство.

Острое.

Но все-таки справляюсь. И кланяюсь, и даже благодарю посыльного монеткой, которая тотчас исчезает в широком его рукаве. Щеки надуваются больше…

…во дворе тишина.

Кошка и та не спешит проявить любопытство. Обжив ветви старой груши, она наблюдает за людьми и жмурится, и дерет когтями жесткую кору… и кажется, тоже недовольна.

Свиток перевязан лентой, а та заперта печатью, благо, не личной Наместника, но…

…явиться.

…третий день месяцы Рироку, прозванного месяцем белых звезд.

— И что это означает? — Шину разрушает звонкую тишину, за что я ей несказанно благодарна.

Кэед, которая выбралась на крыльцо, с трудом поднимается.

— Ничего хорошего…

Не думать о плохом.

…до ярмарки осталось всего ничего…

…а на мое прошение ответ еще не получен, хотя к нему я добавила три серебряные монеты на прокорм писца и шелковое полотенце с вышитой веточкой сливы…

…Иоко пришла в ужас.

Я лишь усмехнулась: местная власть не стеснялась называть цены, так стоило ли страдать совестью.

…рассвет.

…и легкая головная боль. Давлю дурное предчувствие, умываюсь ледяной водой, и девочка-служанка принимается за волосы. Ее руки легки, а щебет отвлекает. Она говорит о… обо всем…

…о том, что в провинции Люань вновь бунт.

Там летом засуха случилась, а с ней и неурожай, только Наместнику-то что? Его солдаты забрали все зерно, а простым людям…

…опасные разговоры.

Но я слушаю.

А она вплетает в волосы нити бисера. Разве пристало вдове…

…Иоко молода и хороша собой.

Кто распоряжается ее жизнью и, выходит, состоянием? Двести тысяч… нет, сомнительный профит, даже если взять ее, то есть, меня в жены сейчас, пока ребенок родится, пока доживет до шестнадцати… если доживет. Однако момент все равно уточнить стоит.

Однозначно, не матушка, она бы своего не упустила.

На моей голове вырастает сложное сооружение из серебряной проволоки, бисерных нитей, лент и моих волос. Одна за другой входят в него острые шпильки…

…я не хочу замуж.

…сейчас я настолько свободна, насколько это вообще возможно в подобном обществе.

Но, подозреваю, если вдруг Наместник пожелает выдать меня…

…с чего бы?

Матушке от этого не прибудет… разве что выкуп за невесту? Но по местным меркам старая бездетная вдова — весьма сомнительное приобретение.

Все будет хорошо…

…все будет…

Пуховка касается щек и лица. Правильно, канцелярия — не то места, куда можно явиться с ненакрашенным лицом. А потому терплю и мягкие прикосновения пальцев, которые размазывают по щекам скользкий жир. И толстый слой рисовой пудры.

…две дюжины кистей.

Краски.

Мои брови убирают, чтобы нарисовать новые.

А зубы покрывают толстым слоем черного лака. Благо, эта красота смывается, но… вяжущая горечь отвлекает.

Алый кружок на губах.

И сложный знак лиловой тушью, который девочка рисует сосредоточенно… она и язык высунула от натуги. Она натирает руки соком белотравника, который жжет и стягивает кожу, заодно уж окрашивая ее в благородный белый цвет. Она трет кончики пальцев пемзой и хмурится…

…и говорит.

О кораблях, которые пришли с острова Наррат и привезли к осенней ярмарке белый и розовый жемчуг, а еще морские раковины, нарвальи рога и многое иное… и не только они. Поговаривали, что нынешняя ярмарка будет особенной, ибо…

Я слушала.

Старалась.

И все равно в голове стучала одна-единственная мысль: с Наместника станется отозвать свое разрешение… и что тогда?

Мне придется вернуться в дом матери? Или отправиться в монастырь, о чем та мечтала? В завещании, если подумать, этот момент обошли вниманием… женщины, удалявшиеся от мира, считались мертвыми?

Или нет?

Что будет, если…

…я не Иоко.

Не маленькая девочка, привыкшая полагать себя никому ненужной. Я взрослая женщина и случалось мне выпутываться из куда более неприятных ситуаций.

Законы я знаю.

Худо-бедно… и не позволю себя запугать.

И…

…пять шелковых платьев, которые надевали одно на другое. Этот наряд пришел из чужого прошлого, но Кэед, явившаяся лично руководить моим облачением, довольна…

…нижнее кимоно темно-синего цвета, а верхнее — бледно-голубое, расшитое серебряными искрами. Оно по-своему скромно и в то же время роскошно.

Во дворе ждет Мацухито.

С набеленным лицом, на котором алой бусиной выделяются рисованные губы, она выглядит, говоря по правде, жутковато, но… я не лучше, подозреваю.

Ее кимоно попроще…

— Вам не стоит выходить из дому без сопровождения, — Кэед осматривает нас обоих и все-таки хмурится…

…ее тоже не покидает предчувствие.

И кажется, я уже готова поверить, что не вернусь…

…нет уж.

Я не позволю разрушить свою жизнь.

Я…

…сжимаю в руках полую рукоять бамбукового зонтика.

Мацухито молчит, но хотя бы не плачет.

А девочка-служанка, севшая в ногах, продолжает щебетать. Кажется, очередные слухи…

…о том, что на пристанях видели Белую деву, которая искала себе нового жениха, и все моряки теперь носят на груди железный гвоздь…

…а у наших соседей, тех, чей дом стоит первым по улице, молоко киснет. И это значит, что где-то поблизости завелась нечисть. Может даже кицуне. Соседка молода и хороша собой… и как знать, не скрываются ли в складках кимоно девять лисьих хвостов…

…смотрю.

Мелькает справа стена, отделяющая веселый квартал от города…

В груди ноет…

…ладно я, но если наш дом закроют, то куда им идти? Шину… и Кэед, и Юкико, и…

Я не привыкла отвечать за других, но…

…тьма их задери…

— Госпожа, — служанка трогает меня, и я вздрагиваю. — Вы не о том думаете, госпожа…

…белые клыки ее поблескивают. А я… я смотрю на свои ладони, на которых распустились рыжие огненные цветы.

Только этого не хватало…

Девочка смеется и, наклонившись, дует… а пламя рассыпается белыми искрами и это даже красиво. Но, подозреваю, по местным меркам совершенно неприлично.

…нехорошо.

…велик дом Наместника.

На горе стоит.

На семи столпах, один из который из золотых монет сложен, а другой — из серебряных. Из меди и камня белого. Из звонкой бронзы да лунного металла, прикасаться к которому может лишь тот, кто богами благословен.

А последний, седьмой, — из железного дерева, что растет на горе Юрико.

Ветви его первое из небес держат, а корни в глубину уходят, крепят всю землю. И каждый знает, что лишь словом Императора дозволено брать ветви с дерева того, а ослушника, объявись такой в священной роще, забьют до смерти бамбуковыми палками.

Семь колоколов-дотаку поют во славу господина.

И каждый — своим голосом.

…семь ворот стоят на пути… семь дверей ведут в дом, где каждый свободный человек может просить о справедливости…

Семь Великих судей денно и нощно стоят на страже закона, каждый связан клятвой, что самому Наместнику приносится. А он подвластен лишь Императору, милостью которого был награжден землями этими и правом носить алый опал на шапке.

Поговаривают, что наряжается Наместник лишь в желтое платье, дабы каждый видел, кто пред ним. И одежда его сияет, будто полуденное солнце, но и это сияние не столь ярко, как свет собственного лица его…

…и что носит он дюжину перстней с каменьями разнацветными на правой руке, а еще две дюжины — на левой.

Что ликом он приятен.

Разумом мудр.

И вообще столь великолепен, что лишь редкие люди удостоены могут быть высокой чести оное великолепие лицезреть…

…душа Иоко тряслась заячьим хвостом. И в то же время жило в ней какое-то полудетское ожидание чуда, будто вот сейчас откроется дверь — солидная такая дверь, к которой нас вывела узкая дорожка — и за нею окажется некто, способный взмахом руки разрешить все проблемы.

…не окажется.

Сами справимся.

Мацухито притихла. Да и служанка моя примолкла. Она вовсе собиралась остаться на улице, в гомонящей толпе, что ждала у ворот, но я подала знак, и девочка не решилась возражать.

…а дом… да, по местным меркам, пожалуй, его можно было назвать и огромным, и великолепным. Не знаю, что там насчет столбов — как по мне, серебро с золотом — не тот металл, который годится для строительства — но стены были возведены из камня.

Четыре этажа.

Узкие окна, затянутые полупрозрачной рисовой бумагой.

Изогнутая крыша. Дюжина каменных драконьих голов, которые смотрелись вполне себе гармонично.

Ворота.

Дорожки…

…у первых, как я уже упоминала, собралась небольшая толпа.

Здесь принимали просителей. И чиновник, устроившийся прямо во дворе, выслушивал каждого, решая, дать ли прошению ход. Здесь же за малую деньгу можно было воспользоваться услугами писаря, если проситель был неграмотен, или же приобрести чистый свиток, а заодно уж тушь и кисть…

…люди ругались.

Переглядывались.

И тайком пересчитывали деньги, ибо ни для кого не было секретом, что суд Наместников — дело дорогое, а любая просьба скорее достигнет ушей, если присовокупить к ней монетку-другую…

…на прокорм.

Так здесь это называли. И судя по тому, сколь тучны были чиновники, кормили их изрядно.

…на второй дорожке ждали тех, кому было назначено разбирательство…

Мы шли по третьей.

Плохо это?

Хорошо?

Дорожка как дорожка… песочком посыпана. Слева кусты. Справа тоже. Листья пламенеют, и среди них желтыми мазками виднеются запоздавшие цветы.

Красиво, пожалуй.

И ворота хороши. Высокие, резные. Пластинами металлическими украшены, и чеканка — залюбуешься… колокол вот загудел…

…а за нами никого.

Дом.

Ступенька.

Охрана, что разумно… запах дыма и рисовых пирожков. Шелест шелка. И тихий перестук деревянных сандалий. Интересно, здесь зимние сапоги реально купить или это совсем экзотика?

Узкий коридор.

Полумрак, который кое-как разбивают каменные светильники.

Ощущение грядущей беды становится острым. Ледяная игла, что впивается в сердце…

…страшно.

Я не хочу бояться.

Я…

Иду, опираясь на плечо Мацухито. Женщине благородного сословия не пристало разгуливать в одиночестве, пусть даже пи по дому Наместника.

Звон.

У колокола медный тягучий голос, а стоит прикоснуться к теплому его боку, — глаза мальчишки-провожатого округляются — и на меня снисходит удивительнейшее спокойствие.

Все будет…

…как-нибудь. Если что, к тьерингам всех отправлю… не откажут.

Глава 14

Зал.

Белые стены.

Светлый пол.

Веер черным пятном и вторым — ворон… нет, не ворон — человек, который восседал на белой циновке. Он устроился напротив окна, и я видела лишь, что одежды его темны, а на высокой шапке-колпаке поблескивает белый камень.

— Иоко, отрекшаяся от рода, — возвестил мальчишка громко, и колокол за моей спиной качнулся, словно подтверждая, что я — это я, — явилась по слову высочайшего судьи Хицуро…

…а про судей в свитке не было ни слова.

Глаза привыкали и к полумраку зала, и к тусклому свету, пробивавшемуся сквозь рисовую бумагу. И фигура уже не казалась комком черноты. Я по-прежнему не могла разглядеть лица…

…Иоко поклонилась.

И Мацухито.

А девочка и вовсе распласталась на полу.

— Подойди, — голос был спокоен и лишен эмоций. — Сядь на красную циновку, женщина. Ты знаешь, что такое красный?

— Да, господин.

…он не насмехается.

…он утратил саму способность смеяться, ибо чиновник старшей вежливости[19] — это не просто одежды цвета спекшейся крови, но и клятва и не одна, и с каждой он отдает часть себя.

Иоко знала.

Откуда?

Память опять всколыхнулась, причиняя физическую боль. И улеглась.

А я разглядела лицо.

Старый?

Или нет?

Кожа бела, и значит, в роду отметились чужаки. Или дело не в крови, но в пудре? Нет, почему-то сама мысль, что судья пользуется пудрой, казалась мне до невозможности нелепой. Черты лица резкие.

Морщины глубокие.

Усы свисают длинными нитями.

Поблескивают красные стекла в очках, скрывая взгляд, дабы никто не мог прочесть судьбу свою. Судья сидел, поджав ноги, и складки темного платья его растекались по белой циновке. Поблескивала металлическая нить, и на шелке проступали тени родовых гербов.

Я разобрала Журавля и еще, кажется, Черепаху.

…подобное внимание ему пришлось не по нраву. Прежние ответчики, коих он на веку своем перевидал множество, боялись.

Виновны ли были, нет, но все равно боялись.

Одни прятали страх за показным безразличием. Другие облекали его в удобные одежды подобострастия, третьи… грозились, что было почти смешно.

Я моргнула.

И потупилась, как надлежит женщине скромной. Мне бы вовсе взгляд от циновки не отрывать, как это делает Мацухито, но… воспитание.

И любопытство.

…перед судьей поставили махонький переносной столик с огромной книгой, на которую он, не открывая, возложил ладонь. Вторую же пристроил на круглом шаре, сперва показавшемся мне каменным. Но в камне вспыхнули огненные искры и значит…

…судьи слышат не только то, что говорят люди, ибо в словах часто скрывается ложь. А хороший судья прозревает истину, сколь бы тщательно ее ни скрывали.

Иоко слышала.

Где?

Когда? И почему она забыла об этом? Ах… все-таки к колдуну идти придется, сколь бы не была неприятна ей сама мысль о том.

— Ты ли будешь женщина, прозванная Иоко?

— Да, господин.

Мой голос тих, но смею надеяться, лишен робости, ибо робеют те, кто чувствует за собой вину, а я… я ни в чем не виновата.

Искры полыхнули зеленью.

…и значит, действительно своего рода детектор лжи. Полезная штука…

— Ты ли являешься хозяйкой дома призрения, что стоит на улице Мастеров?

— Да, господин.

Искры кружились, словно рыбки в пруду, и поневоле я залюбовалась их танцем.

— Сколько женщин ныне находится на твоем попечении?

— Пятеро, господин.

Зелень успокаивает.

Убаюкивает.

Смотри-смотри… рыбки кружат-вьюжат… скоро зима… дрова должны привезти сегодня, а там… в лавках есть горячие камни, которые заряжают колдуны-исиго, и одного такого камня хватит, чтобы наполнить теплом целую комнату. Правда, стоят они до десяти золотых каждый… но если прикупить пару, ибо дом стар и хлипок с виду, а потому я не уверена, что дров хватит, чтобы согреть его.

…рыбки слушают.

Я говорю.

О своей жизни.

О своем доме… и да, я найму мастеров, которые обмажут стены смесью глины и соломы. И крышу… на крышу золота, которое выплатят в следующем месяце, должно хватить… если позвать того же исиго, чтобы сплел заклинание, которое сделает ее крепкой и не позволит ветрам проникать в щели. И тогда тепло не будет уходить…

…мне казалось, что сотня золотых много? Ничтожно мало…

…а еще чужая воля ведет меня.

Зачем ему?

Не знаю. Но нет тайны… мы продадим гобелен, который починила Кэед… и шелковые шарфы… веера, расписанные Юкико… две сливовых ветви и еще море, созданное всего-то парой линий. Меня до сих пор поражает это ее умение…

…травы.

…Шину знает толк в торговле, а потому я надеюсь, что мы соберем достаточно средств, чтобы не просто починить крышу, но и привести дом в порядок.

А там…

…что-то да будет…

Рыбки суетились. Рыбки тянулись ко мне, и если я протяну руку, они позволят коснуться влажной своей чешуи… рыбок на самом деле нет, это живая сила проклятой крови, заключенная в каменном шаре…

— Хватит, — этот голос отрезвляет и рыбки прячутся.

А я моргаю, пытаясь справиться с головной болью. И еще пониманием того, что меня просто-напросто загипнотизировали или как это здесь называется? Главное, что я совершенно не представляю, что рассказала… наверняка, много лишнего, но…

— Подай госпоже воды…

Этот приказ исполняется незамедлительно. И мне даже помогают напиться. Вода холодная до ломоты в зубах и подкислена соком циннары.

— Спасибо…

— Здесь не отмечено, что ваша кровь несет силу, — в голосе судьи мне слышится недовольство. И писец — откуда и когда он появился? — нагибается еще ниже. Мне видны лишь макушка его, широкие рукава халата и доска с закрепленным на ней свитком.

— Я… не знала…, - мне не хочется отвечать, но воля моя еще подчинена чужой. — Я не знаю, что делать.

Это прозвучало жалобой.

— Вам будет назначен наставник…

…хорошо это?

Плохо?

В памяти Иоко пустота… наставник — это логично, если подумать, необученный маг способен доставить множество неприятностей. Вопрос лишь в том, что мне придется заплатить.

А придется.

— Вы знаете, зачем вас вызвали? — тон смягчился.

Или мне вновь это кажется?

— Нет, господин, — я прячу дрожащие руки в рукавах и пытаюсь справиться с ознобом. Меня трясет и…

…судья поднимается.

Его движения видятся мне нарочито медленными и какими-то неправильными, будто не человек он, но кукла, которой управляют извне. Вот нелепо дергаются руки, будто судья запутался в собственном платье. Вот он переваливается, не способный найти равновесие, и мальчишка-прислужник подставляет плечо.

Судья ковыляет.

Ему больно?

Пожалуй.

Но он идет. А я смотрю… в красные очки, за которыми прячутся глаза… а мне бы увидеть, заглянуть… и справиться со страхом, который решил вдруг появиться. Он вспыхивает, парализуя все тело, и Иоко беззвучно кричит, оглушая напрочь… а я смотрю.

Смотрю.

И позволяю коснуться себя.

Судья кладет раскрытую ладонь на мою голову, и эта ладонь невесома, как осенний лист. Суха. И хранит остатки тепла. Оно проникает сквозь кожу, наполняя тело солнечным светом. И дышать становится легче, и… и страха больше нет.

Благодарность?

Пожалуй.

Я позволяю себе поднять голову и посмотреть на человека… человека ли?

Усы вот ненастоящие, и пудры слишком много, чтобы различить черты лица. На деле же судья не так и стар.

И не молод.

Он… стоит за гранью, которую возвел сам же, навсегда отделив себя от мира людей. И порой, не слишком часто, но все же, испытывает сожаления…

…откуда я это знаю?

Сила.

Он делится с силой, потому что источник вытянул те крохи, которые были во мне. Проклятая… кстати, почему проклятая? Главное, что кровь — еще не панацея. А сочувствовать судье, человеку, облеченному властью и стоящему за спиной Наместника… подчиненному даже не ему, но самому Солнцеликому, который лично назначает судей, ибо блюдут они закон именем императора и честью его…

…что может быть смешнее?

Кто я?

Кто он?

— Спасибо, — я даже не произношу это вслух. Губы шевелятся, но он понимает. И отвечает кивком. А потом убирает руку и возвращается на место, двигаясь все так же нелепо, рывками.

Болен?

Или…

Не женского это ума дела, как и прочее…

…его семья счастлива, ибо мечтать не смела, что однажды сын рыбака воссядет на белой циновке, и теперь его родители живут в большом доме, а сестры вышли замуж за чиновников и военных.

Сила не лжет, сила не скрывает, сила шепчет то, чего я, если разобраться, знать не желаю.

Дышу.

И молчу.

Жду.

Кожей ощущаю благоговейный ужас Мацухито, которая осмелилась-таки оторвать взгляд от пола. Всего на мгновенье, но и этого мгновенья ей хватило с избытком…

— Госпожа Иоко способна продолжить? — теперь мне слышится усталость.

Сила…

…боги щедро одарили его, уж не известно, за какие заслуги. И он воспользовался шансом, но… силе, которой он некогда втайне гордился, давно уж стало тесно в сосуде человеческого тела. И она искала выход… и даже работа порой не спасала, хотя…

Я не буду это слушать.

Я… кланяюсь и отвечаю.

— Да, господин…

И писец смотрит на меня, как показалось, с немалым удивлением. Конечно… мне давно пора было лишиться чувств, а я…

…судья заговорил. И послушная кисть в желтой руке заскользила по бумаге, запечатлевая каждое слово, а я… слушала…

Удивлялась?

Пожалуй нет.

Жалобы… странно, что появились они только сейчас… и пусть подали жалобу благородные юноши, оскорбленные в лучших чувствах, а не матушка, клянусь, что без нее не обошлось. Или это уже паранойя? Или… конечно… те двое, пострадавшие от палки Араши, слишком долго думали, прежде чем решились обратиться в суд…

…а история выходит почти трагическая.

…бедные сироты… злая мачеха, затуманившая разум супруга, иначе не изгнал бы он сыновей… коварная разлучница, мешавшая воссоединению… трагическая смерть, в которой наверняка она же и виновна…

…наследство, не столь богатое, как на то рассчитывали.

Почему?

Из-за женщины… все беды из-за женщин… ее благородно оставили при доме. Она жила, ни в чем не испытывая нужды, пока однажды не сбежала, прихватив с собой без малого три тысячи золотых монет…

Беззвучно охнула Мацухито и тут же замолчала, зажав рот руками.

…они пытались встретиться и решить дело миром, не желая позорить доброе имя отца. Они пришли в дом, где скрылась воровка, и просили о встрече, но вместо этого их встретили оскорбления, а после, когда они робко попытались защитить себя, в ход пошли палки. Их гнали по улице, пользуясь тем, что воспитание и честь не позволяют им взяться за оружие, иначе злодеи умылись бы кровью, но… закон…

…и слово Императора…

…и теперь они скромно ходатайствуют в суде о том, чтобы восторжествовала справедливость. Какая? Обыкновенная. Воровку надлежит выдать, украденные деньги вернуть, а хозяйку дома, допустившую подобные бесчинства, наказать.

Штрафом.

И взыскать с нее пять тысяч золотых лепестков в пользу истцов… каждому или на обоих, я не поняла.

…кажется, в руке треснул веер…

…Кэед расстроится.

Спокойно.

Все это слишком… безумно? Свидетели… судья зачитывает показания свидетелей… то есть моих соседей, тех, что заняли дом старухи, которые описывают, как по моему приказу десяток слуг избивал двух безвинных юношей. А потом гнал по улице, глумясь и издеваясь.

Я закрыла глаза.

И заставила себя дышать ровно.

Ложь. И правда, но ее здесь толика… и вопрос, распространяется ли доброта судьи на то, чтобы толику эту отыскать? Или же… мне как-то не слишком верилось в высшую справедливость, а Иоко и вовсе исчезла, должно быть, от ужаса…

— Неправда, — сказала я, когда мне было разрешено сказать слово. — Это все… почти все… ложь.

Красные стекла блеснули.

И…

…возможно ли, чтобы мои подопечные выступили свидетелями?

Писец поднял кисть и ловко коснулся самым кончиком ее туши. Здесь тушь делали, смешивая уголь, пузыри каракатиц и кальмаров с рыбьим клеем, из смеси катали тонкие палочки, а их сушили. И достаточно раскрошить такую палочку в воду…

…снова не о том думаю.

Иоко мечется, панически цепляясь за знания, которых у нее слишком мало…

…не о туши.

…не о конопляной бумаге, которую используют если не повсеместно, то…

…не…

…а вот кодекс… она же читала этот растреклятый Кодекс и должна…

Вдох.

Выдох. И вновь вдох… меня не торопят, а я заставляю себя положить руки на колени. Ноги начали затекать, все-таки у меня нет привычки долго находиться в неподвижной позе, и тело странным образом это чувствует.

— Я прошу простить меня, господин судья…

…их имен никто не знает, ибо судья не должен иметь имени, равно как и лица…

…прежде судьи носили маски из белого фарфора, но милосердный император Сэкура разрешил ныне ограничиваться лишь очками. Под масками кожа воспалялась и прела, и пахла нехорошо, оскорбляя вонью тонкое обоняние императора.

Слава ему.

Не то… и снова не то…

…смирение плохо получается изображать, когда изнутри меня распирает злость. Но ее просто-напросто не поймут.

Я ведь женщина.

Я слаба.

Не слишком умна.

И виновата уже лишь потому, что женщина…

— …что дело это малое отвлекает вас от иных… действительно важных, но… все было иначе… — я протягиваю ладонь, однако слишком большое расстояние разделяет меня и шар, в котором по-прежнему мечутся зеленые рыбки. — Та, о которой идет речь, переступила порог моего дома в поисках защиты от людей…

Слова сплетаются узором, путь и дрожит та вторая моя половина, которая осталась от Иоко. И она предпочла бы молчание, ибо не пристало женщине говорить за себя…

…существуют защитники.

…они стоят дорого, но куда меньше пяти тысяч золотых…

— …я приняла ее, как приняла иных, согласно обычаю и праву, данному мне…

…бумаги остались в доме. И надо бы позаботиться, чтобы не попали они в чужие руки, поскольку, подозреваю, что копии делать здесь не принято.

— Они же, называя себя скромными юношами, явились, будучи не трезвы, и криком оскорбляли меня и моих подопечных… — спокойствие возвращается.

Судья смотрит.

Писец пишет… и кажется, никто не выглядит удивленным. Впрочем… здесь они повидали многое. А шар по-прежнему зелен и… и это что-то значит?

Или ничего?

Я касаюсь языком зубов, и кислота их заставляет поморщиться.

…я говорю…

И говорю…

И когда заканчиваются слова, замолкаю.

А тишина давит на уши, и вообще появляется вдруг желание бежать, куда глаза глядят. Знать бы, куда они глядят… очки красные… а в волосах седина… и наше дело действительно слишком мало, чтобы отвлекать одного из семи главных судей… но кажется, в этом ныне мое спасение.

— Женщина, — судья поднял руку, указав на Мацухито, и та поспешно распласталась на циновках. — Так ли все было?

— Д-да, господин…

Зеленые рыбки, за которыми я слежу краем глаза, опасаясь смотреть прямо — вдруг да вновь поведет? — мечутся в мраморе, не находя способа выбраться наружу.

А им хочется.

Сила не любит ограничений.

Почему-то позже я, сколь ни силилась, не могла вспомнить деталей беседы. А она длилась долго. Судья задавал вопросы то мне, то Мацухито… и не всегда вопросы эти касались дела.

…мы отвечали.

…и вновь отвечали… и говорили… вспоминали… проклятье, кажется, я рассказала ему даже о том, во что одеты были те мальчишки, которые… и еще о матери… и о подозрениях своих… и о мудрейшем старце, который и не старец… точнее хотела рассказать, но не смогла…

…завещание.

…деньги, которые могут достаться матери…

…и то, что я едва не умерла, а теперь…

Я бы, наверное, если бы смогла, рассказала бы и о себе, пришедшей из другого мира, но, подозреваю, благодаря дракону, мой язык не всегда подчинялся моей воле. И тайны наши остались тайнами.

Во благо.

Глава 15

Я очнулась там же… помню вновь холодную воду… и мальчишку, который натирал виски Мацухито ароматным маслом…

…и второго, поившего меня осторожно, бережно даже. Еще подумала, что это хороший знак…

Наверное.

Помню слабость.

И дрожащие руки… и остатки тепла, которое силилось согреть меня всю.

Помню голос судьи, который звучал вовне, но теперь не для меня. И двух юнцов, разряженных столь роскошно, что смотреть на эту роскошь было больно. Они сидели, положив руки на циновку и смотрели на судью.

Застывшие лица.

Пустые какие-то… и голоса, звучавшие одинаково тонко, но… опять же, слов не различить. И наверное, это правильно: подозреваемых надо допрашивать отдельно, но мне и смотреть на эту парочку неприятно. Мацухито тоже их замечает.

И охает.

Цепляется за мой рукав.

…где-то далеко гудит колокол. И голос его разрушает тишину.

— Я принял решение, — судья снимает очки и закрывает глаза. А очередной мальчишка раскрывает книгу и подает ритуальный клинок в черном футляре.

Я, затаив дыхание, смотрю, как пересекает он белую ладонь, оставляя кровяной след.

…решение окончательно и обжаловано быть не может…

Позже я поняла, как нам повезло.

Случайно?

Или боги этого мира, в которых я, кажется, начинаю верить, все же не оставили приблудную душу без своего благословения?

…отказать.

…дело закрыть…

…я загляну в храм. Я… принесу в дар огню монеты из серебряной фольги и еще ароматические палочки. И слова скажу.

Благодарности.

…лжесвидетельство и попытка подкупа…

…двадцать ударов палкой каждому…

Дела, сумма иска которых превышает три тысячи золотых, априори рассматриваются высшим судьей, а они слышат правду. Сама их суть противится лжи, пусть бы в народе и крепко держалось мнение, что исход суда во многом зависит от знакомств и толщины кошелька.

…подкуп свидетелей…

…и те, произнесшие свое слово — когда успели-то? — поклявшиеся, что оно правдиво, также будут наказаны…

Я покидала дом наместника в полусне. Мне хотелось и плясать, и рыдать, и не помню, как вообще добралась до повозки. Спасибо Мацухито и моей оннасю…

…дома я добралась до постели.

Легла.

И просто лежала, глядя в потолок.

…нам причиталась компенсация в две тысячи золотых. Правда, сначала мальчишки должны выплатить немалый штраф и покрыть судебные издержки, сумма которых, подозреваю, исчисляется сотнями лепестков — работа судьи не может стоит мало, но в перспективе…

…матушка будет умнее.

Я закрыла глаза, отрешаясь от зелени, что мельтешила перед глазами.

…наставник.

…магия.

…и суд, подозреваю, не последний на моем веку. И вряд ли последующие будут столь же просты, быстры и справедливы. А потому надо собраться с силами, встать и послать кого-нибудь к переписчику.

Мне нужен Кодекс…

— Госпожа, — девочка принесла поднос с пузатым чайником. — Вам стоит выпить… силы вернуться.

На меня она смотрела с таким восторгом, что…

Я его не заслужила.

Я…

Села, сдвинула хрупкую стену, впустив в дом холод и стылый дождь. А потом просто сидела и пила чай, глядя как на террасе появляются лужи.

Почему-то не отпускало ощущение, что история эта отнюдь не закончена.

…а утром принесли разрешение.

Розовый шелк. С полдюжины печатей. Плетеный ларец и…

…и то самое нехорошее предчувствие. Прошлая моя жизнь научила, что ничего-то не бывает даром. И вот попробуй угадай, что попросят взамен.

В храм я все-таки заглянула.

Он был… иным?

Ожидаемо, все-таки если христианство и появилось в этом мире, то отнюдь не здесь. В стране Ниппон, которая стояла у основания божественной горы Нидзасу, верили в иных богов. Вот только вера эта была ненавязчива, а боги… они существовали, но где-то вовне, не спеша вмешиваться в жизнь людей.

Вот и храмы…

Просто были.

….темнокожий монах, облаченный лишь в набедренную повязку, кормил кошек. Белые, черные и полосатые, пушистые и гладкошерстные, с хвостами и без, совсем юные и огромные, матерые, явно не только кошачьих кровей, кружились, вились, толкались, норовя прикоснуться к ногам монаха. Они лезли на колени, не столько за лакомством, сколько желая потереться о темную руку. И тот щедро дарил ласку всем.

И улыбался.

И мне кивнул, словно доброй знакомой, а в бледных глазах его мне почудился отсвет солнца…

…оно застряло на остром драконьем гребне, расплескав золото и на куцые крылья, и на чешую. Глаза дракона горели алым…

…кто-то ударил в гонг.

…кошка потерлась и о мои ноги, но когда я наклонилась, чтобы погладить ее, зашипела.

Цветущие сливы… если бы они росли в кадках — я видела подобные у соседей — сочла бы, что деревья просто выгоняют в цвет, но нет, могучие дерева поднимались выше стен, и это было сродни чуду…

Солнцу легко творить чудеса.

Запах ароматных масел.

Благовония.

Ящик, куда я запихнула несколько монет, надеясь, что этого будет достаточно. Я понятия не имела, что делать дальше. А Иоко… кажется, она тоже редко бывала в храме. Правильно, матушка была против общественных храмов, полагая их прибежищем нищих и всякого сброда, который норовит поживиться за счет людей состоятельных…

…муж и вовсе не слишком верил в богов, да и в доме его имелась своя молельня. Было время, когда Иоко приноровилась прятаться в ней, но скоро этот ублюдок понял, где искать жену, а боги… смолчали.

То ли не было их там, то ли не вмешивались они в бытовые ссоры.

Едва слышный вздох заставляет обернуться.

Никого.

Ничего.

Пол из разноцветных кусочков слюды, которые никак не складываются узором, покрыт сетью трещин. Я оставляю сандалии на коврике.

И касаюсь ступней камня.

Теплый.

Горячий даже.

…подземные источники? Моя рациональная часть желала получить простое объяснение, но те, кто был в храме — незримые, но все же удивительно явные — не спешили помогать.

А дальше что?

Преклонить колени?

Но я не вижу ничего, что напоминало бы алтарь…

…пруд есть.

Темная вода и белые камни. Тонкие веточки неизвестного растения покрыты бледно-розовыми цветами. Желтый листок кружится, и я задерживаюсь здесь надолго, просто наблюдая за тем, как лист этот танцует на камнях.

Дышать становится легче.

…пусть душа Иоко получит свободу. И новую жизнь, желательно, счастливую или хотя бы лишенную той боли, которую она уже перенесла со всем положенным по нынешним порядкам смирением.

Они не отвечают за порядки?

Люди…

…пускай. Я протягиваю пальцы и касаюсь шелковой воды, которая спешит обнять их, обдать холодом, потянуть силу…

Мне не жаль.

Дайте ей новую семью, хорошую… чтобы родители любили, чтобы берегли… и муж тоже, если она вновь родится женщиной… и дети… ей ведь хотелось детей… так пусть же исполнятся…

Тепло растекалось по воде, и лист кружился все быстрее, пока вовсе взял и не исчез.

А я поднялась…

…был еще лес колокольчиков. Они просто свисали на тонких нитях, то огромные, тяжелые, вовсе не понятно, как нить их удерживала, то крохотные, с мизинчик.

Серебряные.

И золотые.

И из белого металла — платины?

Медные, чуть тронутые благородной зеленью патины. Бронзовые, с закопченными боками… нити уходили куда-то ввысь, теряясь в сумраке, и создавалась престранная иллюзия, будто колокольчики просто висят в воздухе.

Я трогала то один, то другой, выплетая собственную мелодию, которой, признаюсь, изрядно не хватало гармонии. И как-то вместе с этой недомузыкой уходила тревога.

…страхи мои…

…и надежды… вернуться? Вряд ли выйдет. Я ведь знаю, что там, дома, умерла или умру вот-вот. И что там, если разобраться, я никому особо не нужна. Быть может, поэтому и получилось так легко шагнуть в нынешнюю реальность?

Не хочу гадать.

Я играю.

Я отпускаю птицу-надежду, пусть будет свободна и легкокрыла. Поднимайся до неба и до солнца, выше драконьих крыл, превращайся в снежное облако, которое ждут где-то там, на склонах гор. И становись частью нынешнего мира, какой стану я сама…

…я играла.

…и дарила силу, что тоже было верно — ничего не бывает бесплатно. А когда вовсе обессилела, села на землю у корней сливы и позволила огромной кошке с кривым хвостом забраться на колени. И так мы сидели, пока не пошел снег.

А быть может, не снег, но слива наградила нас дождем из легких своих лепестков.

А может, и то, и другое…

…главное, что когда я покидала храм, дракон почти заглотил солнце, и за стеной стояли сумерки. Монах, по-прежнему окруженный кошками, проводил меня задумчивым взглядом, а за стеной — невысокой стеной, которая разваливалась не одну сотню лет, да так и замерла в процессе, меня встретил тьеринг.

— Женщина, о чем ты думала, когда уходила из дому одна, — сказал он мрачно.

А я кивнула.

Конечно.

Из дому вообще уходить не стоит, потому как поди, угадай, сумеешь ли вернуться.

Кажется, я моргнула.

И улыбнулась.

И хотела ответить что-то, но вновь потерялась во времени, на сей раз не одна. Мы с ним стояли и смотрели друг на друга… друг в друга, и душа у него была синей, слегка прозрачной и холодной, как лед их проклятого острова. Он же видел мою, я знаю, но не сказал, на что та похожа.

Главное, что когда я моргнула, избавляясь от наваждения, обнаружилось, что солнце вновь утонуло в море. Тени скрылись. А небо, украшенное парой лун, словно глазами огромной кошки, почернело… и надо будет купить той, соседской, рыбы… конечно, кошкам рыба вредна, это я знаю из прошлой моей жизни, но боюсь, что сбалансированные корма здесь не в ходу, а местное зверье привыкло к иным реалиям.

— Женщина? — Урлак нахмурился.

— Мужчина, — ответила я, принимая протянутую руку. — И… спасибо.

По ночам и вправду не стоит гулять одной.

Ноги болели.

И руки.

И кажется, все тело тоже, но одновременно я чувствовала себя… просветленной? Легкой, как давешний лепесток сливы… и радуга… да, под сердцем у меня поселилась радуга, в струнах которой пряталась мелодия. Какая?

Как знать.

От меня зависит… все теперь зависит от меня.

…зонтик он тоже взял. Правильно, зачем нужен зонт от солнца, если солнце исчезло.

Мы не наняли рикху.

Он молчал, а я… я наслаждалась прогулкой, каждым шагом и сухим перестуком деревянных сандалий… и кажется, носки я оставила в храме. Возвращаться? Глупо… дар богам? Не оскорбит ли их подобный подарочек…

— Вы давно меня ждете?

— Давно, — он вздохнул, и я увидела белесое облачко. — До меня дошли… слухи…

— О суде?

— Не только… — тьеринг явно не знал, как построить разговор, из чего я сделала вполне закономерный вывод, что речь пойдет о вещах для меня не самых приятных.

— И о чем же?

Мы обошли пристани и прилегавшие к ним кварталы, которые ныне были темны, пусть и во тьме этой блестели сотни крохотных огоньков, но они существовали словно бы отдельно.

Тени хижин.

Призраки людей и не только… ночь полна чудовищ.

Моет на берегу длинные волосы нуре-онна, змееподобная красавица… и только попробуй залюбуйся, подойди, обманутый белым отблеском кожи, как наполнится душа желанием, противостоять которому простой человек не способен… и что с того, что безрука она?

Длинный язык вопьется в шею.

И теплая кровь наполнит жирное тело, придавая ему еще больше красоты…

…поджидает корабли лысый умибозу, бродячий монах, чья душа оказалась слишком черна, чтобы переступить порог смерти. И не приведите боги, если погаснет на корабле носовой фонарь. Протянет умибозу цепкие руки, и когти его пробьют борта, из какого бы дерева не были они сделаны…

— Гм… говорят… — мой спутник споткнулся.

Дорогу он выбрал ту, что вела в обход кварталов, в которых по ночам было неспокойно. И не только чудовищ стоило в том винить. Люди здесь тоже всякие встречались…

…покойному супругу Иоко не знать ли.

…гуляет в заброшенных зданиях уван, охотится за чужими тенями юсан…

И как знать, не идет ли по нашему следу заблудившийся призрак. Впрочем… призраки куда безобидней людей.

— Полагаю, — я решила помочь своему спутнику, — вам не слишком приятно повторять эти слухи, но вместе с тем вы считаете, что мне стоит знать о них? И в то же время не желаете меня… оскорбить?

Продажные женщины выбирались на улицы, и стена, окружившая Веселый квартал, их не останавливала. Одна, почти нагая, кружилась в переулке… женщина ли?

…стоило приглядеться, и бледная фигура поплыла, рассыпалась искрами…

А тьеринг застыл.

— Это дзере-гумо, — я позволила себе коснуться щеки. Колючая, однако… — она не настоящая, точнее это обличье не настоящее…

…из бледного тела полезли волосатые паучьи ноги, которые шевелились, тянули нити паутины, заплетая переулок. И к утру кто-то да угодит в них.

Она не убьет.

Она стара и осторожна, а потому возьмет лишь ту малую толику крови, которая позволит продержаться еще ночь или две… или больше, главное, что с утра человек не вспомнит, как вышло, что он уснул в переулке.

Перепил сакэ, наверное.

Тьеринг моргнул и добавил пару слов на своем языке. А заодно уж схватился за шнурок, вытащил нечто, напоминавшее акулий зуб, оплетенный серебряной сеткой.

Красиво.

И не только в красоте суть: паукообразная красавица зашипела и, бросив недостроенную сеть, исчезла в переулке. Вряд ли она уйдет далеко: они не любят покидать привычные места охоты, но… пожалуй, я рада, что больше ее не вижу.

— Женщина? — тьеринг положил руку на клинок, всем видом показывая, что готов немедля вступить в схватку.

Это он зря…

Дзере-гумо из тех редких тварей, которые не боятся холодного железа, а одолеть ее можно лишь серебром и то не всяким. А что ушла… ночь коротка, и голод сам собой не утолится.

— Нам лучше поспешить, — я раскрыла бамбуковый зонт и с удивлением поняла, что этот — не мой. Я точно помню, что оставила его под деревом и других зонтов там не было, но… на моем нарисованы были бабочки, нынешний же, из темно-красной бумаги, был украшен изображением двух грозовых драконов.

Очередная случайная неслучайность?

С ручки зонта свисала связка железных бубенчиков, чьи неожиданно звонкие голоса разнеслись по улочкам, словно предупреждая. И следом я услышала шлепанье чьих-то ног.

Вздох тяжелый.

Утробный рокот, который заставил придвинуться поближе к тьерингу…

…боги смеются, глядя на нас, и лишь Аме-онна, которая к ночи превращается в облако, чтобы утром пролиться дождем, привычно-печальна…

— Согласен, — тьеринг вытащил-таки клинок.

И где-то заплакала птица.

…мелькнула в небесах белесая тень и исчезла, когда драконы на ткани зонта сделали круг. Их оскаленных пастей вырвалось пламя.

Рисованное.

…а если бы тьеринг не дождался…

…если бы…

Мы шли так быстро, как это вообще было возможно. И не отпускало ощущение внимательного взгляда, которым меня провожали… и не одного… из каждой подворотни, из-за низких стен, с крыш и ветвей на меня смотрели…

…следили.

…выжидали… и магия храма, окутывавшая нас полупрозрачным облаком, истончалась. Еще немного и…

…мы успели.

Стена.

И ворота.

Молот на цепи… открывают долго, я почти успеваю замерзнуть. И тем острее ощущается чужое тепло. Тьеринг набрасывает мне на плечи свою куртку.

Он по-прежнему зол.

И…

…его нельзя отпускать.

Ночь опасна. И нынешняя опасней прочих.

…бродит по пристани Бледная невеста, ищет среди мужчин того единственного, кто способен кровью своей растопить ее сердце. Вот только нет его ни в мире подлунном, ни в мире надлунном, ибо сердце красавицы украли духи-оно, разгневавшись, что отказала она некогда их повелителю…

…прячется на перекрестке улицы Темников и Пекарей, хари-онаго, людоедка. Волосы ее длинны и каждый волосок заканчивается крючком. Пляшет она в лунном свете, а встретив путника, смеется. И если тот засмеется в ответ, волосы впиваются в плоть, раздирая несчастного на куски…

…гремит ветвями дерев призрак конской головы, и мелькают под сенью крыш зловредные тэнгу…

— Госпожа, — девочка-оннасю упала на колени и обхватила мои ноги. — Вы живы госпожа…

…фонарь она уронила, но хорошо, масло не расплескалось.

— Жива…

— Погоди, — голос Кэед был далек от дружелюбного. — Как знать, она ли это…

…мелькнули желтые глаза и из темноты выступила кошка, потерлась о ноги…

— Она, — оннасю всхлипнула и мазнула по лицу рукавом. — Госпожа…

…мне протянули гвоздь и серебряную ложку.

Зеркальце на цепочке.

Сверток сушеной травы, пахший ромашкой и мятой. Брызнули водой и поднесли огонь. И лишь тогда позволили переступить порог.

Тьма заухала.

— Идемте, — я решительно взяла тьеринга за руку. — Сегодня не та ночь, когда стоит разгуливать в одиночестве…

…и как я вообще решилась выйти из дома…

…нет, я выходила утром, после рассвета, и думать не думала, что посещение храма затянется. Да и… признаюсь, робкие воспоминания Иоко о ночи цветных фонариков казались мне чем-то сказочным, отвлеченным, вроде нашего Рождества…

…еще один обычай, в котором, если смысл и есть, то скрытый…

Тьеринг, к счастью, спорить не стал, лишь счел необходимым заметить:

— Женщина, ты уверена?

В том, что не желаю отдавать гостя нежити? Определенно… и слухи… слухи уже идут, сколь подозреваю, вполне определенного плана. А что после нынешней ночи их прибавится, тут и думать нечего. Как-нибудь переживем…

— Вполне.

Я сама закрыла ворота на засов.

На два засова. Откуда и когда появился второй? Не столь уж важно, главное, что и во дворе, и в саду, и в доме висели фонарики. Желтые. Синие. Розовые. Сложенные из бумаги и украшенные всего двумя знаками, но… их света хватало, чтобы коварные духи держались в стороне.

О нет, они будут ждать.

Смотреть.

И быть может попытаются погасить огонь. Я слышу, как хлопают невидимые крылья, однако и мы будем следить… благо, в доме хватит свечей, чтобы дотянуть до рассвета.

И впредь я буду куда более осторожна с чужими воспоминаниями. И с чужими обычаями.

Глава 16

…одна женщина была настолько жадной, что, раскладывая рис своим детям, всякий раз пересчитывала его в чашке: а ну как случится дать лишнего?

Она и сама-то не ела досыта.

А дети…

…дети были чужими, и потому риса с каждым днем становилось все меньше. Однажды они умерли, уж не знаю, сразу ли или же по очереди, и от голода ли… сказки избегают лишних подробностей. Главное, что женщина осталась одна.

Почти.

— Считаешь ли ты рис, матушка? — пели птицы за окном.

— Лишнего смотри, не возьми, — упреждал ее бамбук тихим шелестом. А старый клен лишь поскрипывал, и в том ей слышался упрек.

…она долго держалась, но все-таки сошла с ума и разрезала себе живот, высыпав в него весь рис, который только был в доме. А после превратилась в чудище о двух голодных ртах. Один ест, другой проклятья извергает, или наоборот. Главное, что и теперь остановить это чудище, способное заглотить целиком всадника вместе с лошадью, можно остановить, высыпав на дорогу горсточку риса.

Чудище бросится ловить зерна.

И пересчитывать.

И…

…горят разноцветные фонарики. И стол накрыт, пусть и не время уже для ужина. Я, странное дело, совершенно не голодна. Сижу. Пью чай.

Разглядываю мужчину.

И пытаюсь отделаться от неприятного диссонанса.

…он уродлив.

Обыкновенен.

Плоское лицо. Белое и рыхлое. Круглые глаза, точно у рыбы. И цвет водянистый прозрачный. Такой бывает у старого льда, на который опасно ступать.

…европеоидный тип.

И кожа его вовсе не так уж бела. Ветра и солнце хорошенько ее выдубили. Да и не в них дело, есть в моем госте кровь местных жителей, пусть и немного.

Не старый.

И не молодой… морщинами вот обзавелся, сединою опять же, но к ней у Иоко претензий нет. А вот крупный нос горбинкой ей неприятен, как и шрам на щеке. Смешная… шрам этот крохотный, словно ниточка, прилипшая к коже. И я бы не отказалась прикоснуться к нему, проверить, столь ли он гладок, каковым кажется.

А вместо этого держу обеими руками кружку с цветочным чаем…

…и этим вновь нарушаю правила.

Мои молчат.

Они исчезли в доме, оставив на улице девочку-оннасю с ведерком углей и запасными фонарями. И вновь никому-то и в голову не пришло, что она тоже ребенок и наверняка боится…

…жестокий мир.

И я становлюсь такой же, если не спешу отменить приказ.

Тени кружатся. Смотрят на меня. Они чуют не только кровь, но и страх. А я боюсь? Да… я слишком долго жила в мире, где и сказки-то почти вымерли.

— Слышишь? — тьеринг вытер рот ладонью, проигнорировав чашу с водой, в которую Кэед, не иначе, бросила пару сухих лепестков. — Как будто зовет кто-то…

— Ветер.

Мы оба не верим.

Ветер не может знать имя, во всяком случае то, данное мне матерью в другом мире. Здесь я ни разу не произнесла его вслух, а он… он шепчет, плачет, то детским голосочком, то вовсе мяуканьем кошачьим… кошки не говорят на человеческом языке…

— Те, кто давно ходил на Острова, рассказывали всякое… только не то, чтобы я им не верил… верил, у нас тоже случается встретить… иных существ… однако по пьяному глазу всякое мерещится… как вот можно поверить в женщин, у которых ночью шея начинает расти, и голова идет гулять?

Никак.

Это иррационально. Безумно даже. Но в то же время столь же реально, как и существование белого призрака, что подошел к нашим воротам.

Тук-тук.

Кто там?

Совесть твоя, Ольга, пришла за тобой.

Моя совесть со мной. Внутри.

…фонарики моргают. Свет в них трепещет, что крылья бабочки… то тише, то ярче… и вновь тише.

Тук-тук. Открой. И станешь счастлива.

Как-нибудь без тебя…

…я почти видела эту фигуру, расплывчатую, не способную пока обрасти плотью. В ней угадывались то очертания старушки, то хрупкое детское тельце, то соблазнительные формы нагой девы…

Тьеринг помотал головой.

— Когда это прекратится?

— К утру, — я все-таки прикоснулась к сухой лепешке, но не затем, чтобы съесть — голод по-прежнему не ощущался. Раскрошив хлеб, я сыпанула крошки в темноту.

…этой ночью выходят не только проклятые твари.

Ночь наполнилась хлопаньем крыльев. Берите. Ешьте… ненужные дети, забытые и выброшенные, погибшие на обочинах дорог безымянными, а потому не способные отыскать правильного пути. Они как раз слетаются на свет фонарей, силясь поймать хоть каплю тепла.

Пускай.

Берите хлеб. И набирайтесь сил. Поднимайтесь выше к небу из рисовой бумаги. Пусть Правительница Небесных полей Такамагахара подарит вам иное воплощение.

— Понятно… — он хмурился.

А зов ослаб.

Что бы это ни было, оно ушло искать другие двери.

— И все-таки, — остывший чай оставлял после себя горьковатый привкус. — О чем вы хотели поговорить?

Тьеринг крякнул и, кажется, уши у него слегка покраснели. Вот уши эти оттопыренные Иоко очень даже нравились.

…мне же подумалось, что слухи эти, каковыми бы ни были, возникли не сами собой. Но этак и паранойю заработать недолго, если во всех бедах матушку обвинять…

…стоило бы навестить ее…

…побеседовать…

— Веселый дом, — выдавил-таки тьеринг. — Ты держишь веселый дом…

Веселый?

Да, временами здесь довольно весело, особенно, когда пересчитываешь серебро, пытаясь понять, на что его хватит…

…крышу первым делом.

И стены утеплить…

— Ты принимаешь мужчин и берешь у них деньги, продаешь своих… гм… женщин, — он явно с трудом подбирал слова. — И моришь их голодом… бьешь палками…

— И пятки огнем прижигаю, — закончила я. — Боги, какая чушь…

…с логической точки зрения.

А с юридической?

Что будет, скажем, если возмущенные этаким откровенным гнездом разврата соседи вновь обратятся в суд? И потребуют изгнать меня вкупе с девочками туда, где нам самое место?

…согласно Кодексу Танаки женщины, торгующие телом своим, должны обретаться в местах, где вид их не оскорбит честных горожан и горожанок. А если вздумается им покинуть оные места, то…

— Некоторые из моих людей приняли эти слухи достаточно близко к сердцу…

— Насколько близко?

Чай вязкий и невкусный. Сахару бы… мечты-мечты. Сахара здесь не знают, а мед, если и добавляют, то в количествах мизерных.

— Мне пришлось заплатить за драку и сломанный нос, — с явным неудовольствием произнес тьеринг. — И я пойму, если ты откажешь им от дома…

— Не откажу.

— Почему?

— А вам хочется? — я склонила голову, разглядывая мужчину с новым интересом. Иоко злилась, ей было сложно читать выражение круглого этого лица…

…не круглое вовсе, скорее овальное.

И эмоции свои тьеринг не скрывает. Вот эти складочки на лбу — раздражение. И гнев в морщинках глаз… и еще усталость. Он пришел сюда, надеясь раз и навсегда избавиться от меня и моих девочек, которым вздумалось в нарушение всех обычаев привечать чужаков. И это было в корне неправильно.

Это давало надежду.

А надежда зачастую оборачивалась обманом.

Он знает.

Он уже проходил. И… и быть может, даже сам сватался к какой-нибудь девице, из тех, что выбраны были свахой. И та робко принимала знаки внимания. Конечно, бедная дочь бедных родителей, не смевшая ослушаться… у нее ведь сестры, которых тоже нужно выдать замуж.

Да и сама она…

С тьеринга можно взять хороший выкуп.

Что пошло не так? Невеста не сумела преодолеть отвращения? Или сбежала с бедным возлюбленным? Или он сам, видя ее страх, отступился?

Не знаю.

Главное, что он опасается за своих людей, и эти чувства мне понятны. А потому странный наш разговор продолжится, тем паче, что русалочьей ночи далеко до рассвета.

— У женщин, которые здесь оказались, нет шанса найти себе мужа. Разве что крестьянина, которому нужна не столько жена, сколько лошадь, способная возделывать землю и заодно уж за домом следить. Они это понимают…

Надеюсь.

И горсть крошек подкормила темноту. Я же, взяв со стола свечу — толстую и яркую, явно сваренную с добавлением китового жира, — встала.

— Ты куда…

— Это безопасно. Поверьте… — я провела над пламенем ладонью, делясь с ним светом, захваченным в храме. — И так надо…

Огонек вытянулся и побелел, а свеча слегка искривилась, будто не способная справиться со внутренним жаром. Я же вышла на террасу и поставила свечу на край ее.

— Иди домой, — сказала я кошке, которая тут же выглянула, проверяя, кто это покинул безопасные стены дома. — Все будет хорошо… и ты тоже иди домой.

Девочка держалась рядом с кошкой. И даже я слышала, как бешено колотится маленькое ее сердечко.

— Ляг. Отдохни…

— Но, госпожа…

— Не спорь, — я позволила себе говорить строго. — Я сама присмотрю за фонарями… тем более, я не одна.

Страх позволил ей смириться.

И отступить.

Она не пойдет в свой закуток, но проберется в мою комнату, и кошку прихватит, которой до этой ночи в дом хода не было. И вдвоем, устроившись на циновке, они уснут…

Пускай.

— Вы — их последний шанс. Думаете, эти девочки мечтают о том, чтобы остаток жизни провести здесь? Ткать, вышивать… изредка ходить на рынок? Перебирать сплетни. И отчаянно завидовать тем, кому по их мнению, повезло больше?

Я высыпала под свечу крошки.

Молока бы… на кухне есть молоко, но я не знаю где оно стоит. Хреноватая из меня хозяйка, если разобраться.

— Они оказались не нужны своим родным. А я… я случайный человек в их жизни. Такая же неудачница… и все, что нам остается — тихо стареть и наполняться ядом.

— Почему ядом?

Он оказался за моей спиной. И это было приятно. Нет, тени не тронут меня, они кружатся над свечой, почти растворяясь в белом ее свете, и садятся на влажное дерево, и отступают, надеюсь, чтобы рассыпаться сонмом искр, оборвав бессмысленное свое существование.

Это не смерть.

Это уже возвращение к жизни.

— Несбывшиеся надежды всегда отравляют… поэтому… Араши молода, она еще думает, что сможет переделать мир под себя. Пускай. У нее есть время. Кэед… уже почти сдалась. Мацухито довольно боязлива, а еще слишком увязла в том, что принято называть приличиями. Юкико… обманутый ребенок, который не понял еще, где оказался и почему. Шину… сколь поняла, ее супруг и прежде имел дело с вашим народом, поэтому она избавлена от многих предрассудков. И куда более практична, чем остальные.

— А ты?

— Я?

— Ты. Или тебе дом не нужен?

— У меня он как раз-то имеется, — я дернула плечом, на которое опустилась бабочка.

Обыкновенная.

Совка? Бражник? Ночная и невзрачная, с серо-белыми крылами, которые сроднились по цвету с серым моим платьем. Откуда взялась? Осень перевалила за середину, и бабочкам пора уходить в спячку.

— Ты понимаешь, о чем я…

Понимаю.

К сожалению. И… нет, я не готова… мы обе не готовы.

Я еще помню, каково на вкус предательство. Иоко… с ней все куда сложнее. Она трясется осиновым листом и готова исчезнуть, лишь бы не позволить мужчине вновь коснуться… а ведь прикасаться можно по-разному, но Иоко меня не слышит.

Вздох.

И бабочка перебирается на пальцы. Она тяжела и медлительна, а я разглядываю белесое ее тело и пышные усы, на которых будто бы драгоценные капельки поблескивают.

— Боюсь… я не самый удачный вариант.

— Это ты так думаешь.

— Вы… вряд ли слышали, но…

— О том, что ты убила своего супруга?

— Что?

А вот это, определенно, новость. Иоко даже настолько возмутилась, что позволила себе, точнее мне, обернуться и взглянуть на мужчину. Верит?

— Извини. Думал, ты знаешь…

…матушка?

Больше некому… интересно, если обвинение и вправду выдвинут… помнится, убийц так и не нашли… времена здесь темные, о презумпции невиновности никто слыхом не слыхивал… и появись более-менее веское подозрение, меня упекут… а там… пытки и прочее…

…или вновь суд?

Если так, то судья увидит правду…

…или.

Все снова упирается в мое незнание местных реалий. Уголовные преступления — вещь серьезная, куда серьезней экономических, но… и выгоды от них Наместнику меньше, а потому…

— Нет. Но… не удивлена. Я его не убивала. Но не буду лгать, что эта смерть сильно меня опечалила. Он был не самым добрым человеком…

Я замолкаю.

Смысл оправдываться? Верит или нет… судя по тому, что вообще заговорил, скорее верит… то есть, мне, а не слухам. С мужеубийцей и содержательницей незаконного борделя — а разрешения на подобную деятельность у меня точно нет — любезничать не будут.

— Не важно, главное, я… скажем так, не стремлюсь повторить тот опыт…

Бабочка-таки поднялась с моих пальцев.

Жаль.

Не люблю зиму. Холодно. Да и в своей прошлой я умерла, а эта… до этой бы дотянуть…

…мы досидели до рассвета, как и водится.

Он рассказывал мне о море и огромных нарвалах, чьи костяные рога при правильной обработке обретают удивительный нежно-розовый оттенок, и оттого ценятся. Впрочем, не только рога.

Плотная кожа.

Жир.

И мясо, которое кому-то может показаться жестковатым, но если замочить его в морской воде и травах…

…я про русалочью ночь, когда самые смелые из рыбаков рискуют выйти в море. Они смазывают лодки рыбьей кровью, а в сети вплетают стеклянные бусины, стремясь завлечь нингё.

Те сильны.

Коварны.

И держат во рту зерна бури. Стоит хоть одному выпасть, как море взъярится.

Нингё любят кровь и человечье мясо, но и собственное их сладко, а по слухам, еще и долголетие дарует. Мясо нингё стоит дорого, а уж узкий их язык, в котором прячется тайное слово, и вовсе может испробовать лишь Император.

Закон строг.

…и пробует, иначе откуда слухи, что Император способен понять все языки, которые лишь существуют в мире, будь то человеческие или звериные…

…я слушала о драконьих кораблях.

О землях дальних, впрочем, заселенных воинственными существами, способными изрыгать пламя. О морских змеях, чьи узкие тела покрыты толстой чешуей и нет оружия, способного пробить его, о водяных ямах, где обретаются стражи, многоглазы и темнолики. О путях, проложенных на водяной глади златокрылой птицей…

…она привела тьерингов в этот мир.

Она их хранила.

Сколько могла… наверное, ночь способствовала этой беседе, мы оба сказали, пожалуй, больше, чем сами того желали. И заглянув друг другу в глаза, кивнули: сказанное здесь не пойдет дальше.

…посветлевшее небо подарило свободу.

И холодный чай.

Пробуждение. Фонари, которые я задувала один за другим. А тьеринг снимал, складывая на террасе. Позже девочки их разберут. Бумажные оболочки отправятся в очаг, а остатки свечей переплавятся на водяной бане. И горячий воск, смешанный с жиром, наполнит маленькие горшочки.

Все экономия.

Думать о ней было странно. И не покидало ощущение неловкости, будто… будто я сделала что-то не то. Или наоборот, не сделала того, что было нужно?

Сложно.

Главное, я сама открыла ворота.

— Вашим людям будут здесь рады.

— А мне? — поинтересовался тьеринг, глядя в глаза.

— И вам…

…в конце концов, разговор с интересным человеком ничего не значит. Вернувшись в комнату, я переступила черед девочку и приложила палец к губам, когда кошка раскрыла желтые свои глаза.

Детям сон нужен.

И взрослым тоже. К счастью, нынешний был напрочь лишен снов.

Глава 17

…на ярмарку мы собирались три дня.

— Я не пойду, — Кэед уселась, сложив на коленях руки, всем видом своим выражая решимость. — Я никогда не любила ярмарки…

— Можно подумать, ты хоть на одной была, — Араши не изменила мужскому платью, правда, на сей раз ее широкие складчатые штаны были темно-красного цвета, а легкий халат, наброшенный поверх рубахи, украшала вышивка.

— Это не имеет значения.

Бумажный веер в руках Кэед трепетал.

— Трусиха.

— Кто?

— Ты.

Шину вздыхает.

Ей беспокойно, да и мне тоже. Мацухито, устроившись в углу, перебирает нефритовые бусины. Губы ее шевелятся, но и только. В остальном лицо похоже на маску — толстый слой жира и пудра, нанесенная поверх, склеились. И маска наверняка неудобна, но привычна тем, что защитит от посторонних взглядов.

Высоко забритый лоб.

Темные пятнышки бровей, нарисованные где-то на границе роста волос. И красные губы.

Мне тоже надлежало бы привести себя в приличный вид, но я наотрез отказалась. Одно дело терпеть эту невыносимую красоту по большой нужде, и совсем другое — по собственной прихоти.

— Ты не понимаешь, — Кэед злиться.

Она взмахивает своим веером и темно-зеленый рукав кимоно сползает, обнажив тонкую худую руку, усыпанную рыжими пятнышками веснушек.

— Они все будут смотреть!

Вздыхает Юкико.

Ей хочется быть печальной, потому что она кожей ощущает общий настрой — не самый, к слову, веселый — но предвкушение чуда мешает испытывать правильные с ее точки зрения эмоции. Ее лицо меняет одно выражение за другим.

Недоумение.

Притворная скорбь, которую Юкико рисует столь старательно, что даже мне становится смешно.

Неподдельная радость… как же, дома ее не выпускали на ярмарки: девушкам из благородных семей совершенно нечего делать на мероприятиях столь сомнительных…

…Иоко тоже никогда не бывала.

Исправим.

— И пусть смотрят, — Араши садится рядом и протягивает руку. — Пусть видят, какая ты красавица… и вообще… смотреть будут на меня…

Ее волосы, забранные вверх, стянутые этакой петелькой, ниже плеч собираются в косу. А с косы свисают ленты и бубенцы.

Тяжелые браслеты на руках — сомневаюсь, что украшение.

И ножны, пока пустые, но уверена, что мечи займут в них свое место. О да, на Араши будут смотреть многие.

— И вообще… какое тебе до них дело?

Здесь она не права.

Есть дело.

И быть может, не до всех людей, но… отец Иоко будет где-то там, среди людей. Он-то не чужд простых развлечений. И мачеха, надо полагать, не станет держать взаперти своих детей. И вот они все счастливой семьей, которой Кэед была лишена, станут ходить, бродить…

…смотреть на повелителей пламени.

Или торговаться с ловцом птиц, который принесет дюжину дюжин пташек в клетках из лозы. Выбирать ту, что поет громче…

…ловить измазанных жиром змей под крики толпы.

Выбирать шелка и пряности.

Зеркала…

…и как знать, не окажутся ли у нашего лотка… не увидят ли Кэед в нынешнем ее обличье, которое она сама полагала жалким. А увидев, что скажут?

Или не скажут, но подумают?

— Нельзя прятаться до конца времен, — я тоже протянула ей руку. — Точнее можно, но ничего хорошего из этого не выйдет. И тебе нечего стыдиться… зато есть шанс увидеть что-то новое.

Да, утешитель из меня так себе.

— Что? Я и с места-то не сойду, — она все еще упрямится, но скорее потому, что не привыкла уступать без боя.

— И не надо… если не захочешь. А захочешь — наймем носильщиков…

Кэед фыркает.

И соглашается.

Ждем ее долго, и Мацухито кривится, то ли от недовольства, то ли от страха. От нее едва уловимо пахнет травами, а белая краска на щеке дает трещину.

…на что похожа местная ярмарка?

В прошлой жизни мне случалось бывать на них. Шумные. Бестолковые. Многолюдные и громкие. В какое-то мгновенье выходящие из-под контроля, невзирая на все усилия полиции. И полиция эта сама растворялась в человеческом море.

Я помню крики.

И музыку.

Запах традиционных шашлыков, которые жарили на переносных магналах. Поваров в грязноватых халатах, стопочки и кряхтение.

Сладкую вату.

Карусели.

Катание на замученных лошадях и ощущение полного хаоса.

Здесь же… сад Наместника был открыт, но это еще не означало, что людям будет позволено разгуливать по газонам. И странно, я не видела стражи, точнее не в тех количествах, чтобы кому-то помешать. Да и держались эти люди в стороне и словно бы в тени…

Определенно, в тени…

Стоило моргнуть, и могучий воин с бритой головой исчез, хотя я только что видела его под сливой. Здесь, в отличие от храма, сливы не цвели, зато клены полыхали алым и золотым.

Дрожали ивы, роняя узкие белые листья.

И средь острых игл барбариса прятались красные ягоды…

…а трава вот зеленела.

Белые дорожки.

Люди, прогуливавшиеся по ним чинно, медленно. И никаких шашлыков, не говоря уже о выпивке. Нет, здесь наливали чай — то тут, то там виднелись махонькие лавки с высокими крышами, — и угощали вязкими местными сладостями, к которым я так и не привыкла.

Отчаянно захотелось леденца на палочке.

Самого дешевого, копеечного, отлитого по старой форме и крашеного в ядреный алый цвет. Сладкого… невозможного.

Спокойно.

Сейчас не самое лучшее время для ностальгии.

Нам отвели место в роще белых ив. Деревца эти, невероятно хрупкие, с посеребренной корой и пушистыми листочками, казались до того искусственными, что я, не утерпев, пощупала листик.

Настоящий.

Теплый.

А место… дощатый помост на толстых ножках, что вошли во влажноватую землю. Помост уже укрыли плотной тканью, поверх которой мы разостлали ковры. Стульев здесь не предполагалось, как и столов. Помост был открыт и…

…товары доставили тьеринги.

Драконья ширма, которую всерьез пожелал выкупить тьеринг, послужит неплохой рекламой. А место хорошее, немного в стороне от основных рядов, где ныне спешили разложить все, от стеклянных бусин до конской сбруи, но не настолько далеко, чтобы не увидеть.

Не увидеть дракона было затруднительно.

Лаковый короб, поверх которого Мацухито расставляла свертки с травами. Каждый был украшен кусочком цветного шелка…

…резные фигурки Араши.

Нарвальи рога, которые тьеринги пристроили на неком подобии треноги. Рога были огромны, каждый — выше человеческого роста — и больше походили на пики, если бы вздумалось кому-то делать их из жемчуга.

Связки украшений, которые они просто вешали на железные распорки, и гроздья бледно-золотого янтаря ловили солнечный свет…

— Позвольте, — я сняла ближайшую связку и попыталась распутать цепочки.

Серебро?

Кажется, но работа довольно грубая, хотя в этом имеется своя прелесть. На шелке янтарь будет смотреться куда как интересней, благо, у нас есть с полдюжины шарфов, расписанных Юкико. Она, прикрывая лицо бумажным зонтиком, будто он способен был защитить от неприязненных взглядов, вертится. Ей скучно на помосте, ее тянет пройтись по дорожкам и остановиться у пруда, где, поговаривают, уже поставили столы со сладостями и закусками.

Нет, она не голодна, но… это же угощение от Наместника, а значит, почти от Императора.

Кэед, которая с трудом, но преодолела путь до рощи — я не единожды успела пожалеть, что взяла ее с собой, но кто знал, что путь рикхам и носильщикам закрыт — устроилась на подушках. Коробочка с нитками и иглами, кусок шелка и притворная сосредоточенность на работе…

…она не стала белить лицо или рисовать на нем красивую маску.

…она не позволила даже сделать прическу, собрав волосы в узел, который оннасю перехватила простым шнурком.

…она не замазала веснушки.

А кимоно цвета осенней листвы лишь подчеркивало их. И в этом была своя красота, но… Кэед не поверит, скажи я ей. Поэтому я промолчу.

Хватает забот.

Серебро на темном шелке… желтый янтарь.

Оружие, которое занимает место на другом краю помоста. И хмурый тьеринг, чье лицо перечеркнуто шрамами, осматривает каждый клинок. Жаль, но вряд ли они найдут хозяев. Их мечи слишком тяжелы для местных, да и…

…не важно.

Вот ряд бочонков.

И меха, которые ложатся пушистой грудой.

Горшочки с жиром…

— Пошли гулять, женщина.

На Урлаке темно-зеленая шелковая рубаха с вышивкой. Сложный узор глядится несколько грубовато, но в целом вполне гармонирует с кожаным жилетом.

Темные штаны.

Высокие сапоги.

Этакая суровая северная брутальность, которая совершенно не понятна Иоко.

— Не думаю, что…

— Идите, — Кэед не отрывается от вышивки. — Я присмотрю…

— И я останусь, — Шину косится на Хельги, который держится рядом, но не решается подойти. Вот уж не было печали…

— И я, — вздыхает, смиряясь с неизбежным, Юкико.

Но Шину лишь отмахивается от такой помощи. А Юкико, поняв, что шанс сбежать у нее есть, смотрит на меня. И я бы рада отпустить ее, только…

…не случилось бы беды…

…беды бы…

— Трор, — хевдир опережает меня. — Составь девочке компанию. И проследи, чтобы не обидели…

…тот самый оружейник вздыхает.

Кивает.

И окинув Юкико строгим взглядом — ее круглый живот уже нельзя спрятать в складках кимоно — укоризненно качает головой. Да, женщине в положении стоит избегать людных мест.

…вовсе хорошо бы не покидать дом, где и стены защищают, а она…

…и глядит с ужасом…

…впрочем, ужас держится недолго. И Юкико тянет шею, силясь различить упомянутый пруд.

А я…

Сандали стучат по камню. И шлепают по пяткам. Тело привычно, а вот я до сих пор дергаюсь, как бы не свалиться… вот смеху-то будет.

Рука тьеринга крепка.

И упасть мне не позволят. Хорошо… наверное…

Молчим.

…стол с фигурками из белого фарфора. Здесь и воины, и красавицы, и даже великолепная Амэ-но-Удзуне, пляшущая на чане…

Колокольчики с тонкими голосами.

Повесь такие на веранде, дай ветру игрушку, и ни одна нечисть не переступит порог твоего дома…

…а вот змеелов гладит тонкую плеть змеи, что обвила шею его нежно. В ногах его стоят огромные глиняные горшки… кто-то хочет приобрести ужа-мышелова? Или, быть может, пятнистую югару, которая умеет различать людей. Посели такую в ларце с драгоценностями, и горе вору, что решит сунуть в него руку…

…или вот ленивый полоз…

Змеи меня пугают.

А вот шелка влекут. Меня ли? Мы постепенно сродняемся, и не скажу, чтобы меня это радовало, но и отторжения мысль больше не вызывает.

Ах… Иоко любила шелка.

Вот этот, ярко-зеленый, и к нему в пару изумрудный, и тот, третий, что темен, как лист плюща… какое бы платье вышло… а вот из этого, оттенка утренней зари… или золотого… каюсь, здесь мы задерживаемся надолго, и мне стоит немалых сил удержаться от покупки.

…посуда.

…и стеклянные бусины, выставленные в полупрозрачных чашах.

Оружие. И тут уж мой молчаливый сопровождающий оказывается очарован голосами клинков. Здесь есть мечи короткие и длинные, слегка изогнутые и формой напоминающие ивовый лист. Ножи и кинжалы… и даже тонкие острые спицы для волос, которыми при желании можно убить себя.

Они красивы.

До того красивы, что сама мысль об истинном их назначении кажется отвратительной…

…а вот крохотные клинки-рыбки, которые хорошо прятать в рукавах…

…и нечто, напоминающее рыбацкую сеть с крючками. Крючки были костяными и даже на вид казались острыми…

— Что это?

— Сторожевая сеть, — тьеринг тряхнул облако, и оно развернулась.

Тончайшая.

И длинная.

И, пожалуй, такую легко спрятать в траве, крючки и те лягут, скрываясь средь пожухлых былинок. Но стоит чужой ноге коснуться земли, как, потревоженные, они вопьются в наглеца…

Я моргнула.

И поинтересовалась:

— Сколько?

Однако круглолицый торговец, слишком важный, чтобы пошевелиться при нашем появлении, меня будто бы и не услышал. И лишь когда вопрос повторил тьеринг, ответил:

— Сорок лепестков…

Я не Шину, я и близко не представляю, сколько может стоить подобная вещь, но… вот по тону его чувствую, что цена завышена раза в два, если не в три.

И мысль приобрести здесь какую-нибудь мелочь, вроде зеленого точильного камня, отпала сама собой. В лучшем случае сдерут семь шкур, в худшем вообще откажутся продавать.

— Что ж… пожалуй, мне показалось, что здесь есть что-то интересное…

…продавец лишь глаза прикрыл.

В скором времени я убедилась, что мои надежды на ярмарку, как способ познакомить моих красавиц с людьми приличными, да и вообще показать себя обществу, были напрасны.

Нас не замечали.

Нет, не так… не замечали меня, а тьеринг удостаивался внимательных, а порой и исполненных незамутненного любопытства взглядов. Последние принадлежали женщинам в годах, чья приятная взору округлость, обилие украшений и солнечные круги Аматэра'су Омиками на платьях, выдавали в них свах.

Почтеннейшая профессия.

Прибыльная.

Вот только подходящих женихов в городе, верно, не осталось, если они на моего тьеринга уставились…

Моего?

Иоко согласилась: нашего. И что, если с лица не слишком хорош, а одевается так, что впору почернеть от стыда, но… он мужчина.

И состоятельный.

Свободный.

Вхожий в дом Наместника. Да и вообще Император ныне благоволит к тьерингам, а это что-то да значит…

…да уж, у моей девочки было свое собственное представление о том, что в этом мире важно. Пожалуй, если бы мы действительно могли беседовать, я бы сказала ей, что благоволение императора — штука в высшей степени ненадежная. Она, что ветер в ивах, как знать, куда подует, очарованный шелестом листвы…

Я едва не рассмеялась.

Вот уж… прежняя я была далека от подобной образности.

…мы остановились, удостоенные благожелательного кивка от господина в темных одеяниях, нарочито простых, но белые руки и ногти, спрятанные за длинными нефритовыми пластинками, выдавали в нем серьезного человека.

Как и две девчушки в роскошных фурисодэ.

Майко?

Лица их не тронуты пудрой, но этого слишком мало, чтобы обмануть меня. Глаза блестят и блеск этот неестественного происхождения. Губы чересчур пухлы и этот розовый оттенок появляется не сам собой. Легкие тени, капля румян. Кто бы ни рисовал им лица, он делал это умело.

…мой муж, да сожрут демоны душу его гнилую, часто повторял, что лишь гейши умеют создавать красоту, но даже им вряд ли удалось бы облагородить мое лицо.

Тьеринг и господин, от которого исходил едва уловимый аромат опиума, разговаривали, и беседу вели не северном наречии. Девушки, устав изображать восторг от встречи, разглядывали меня.

Я ждала.

Я слышала, как где-то далеко ударили колокола, знаменуя начало выступлений. Вспомнилось, что в эти дни лучшие из лучших выходят на помост, чтобы показать свой талант…

— Матушка вновь была права, — девица в платье цвета спелой сливы обратилась к своей подружке. — Чем старше женщина, тем легче развязывает она свой пояс…

Вторая красавица захихикала и, одарив меня туманным взглядом, добавила:

— Только удивительно, что находятся желающие…

— Они просто не знают, где найти достойную спутницу…

— Отчего же, — я и не поняла, что тьеринг прислушивался к разговору. До того он казался всецело увлеченным собственною беседой. — Много дорог ведет в Веселый квартал… правда, до сего дня мне казалось, что воспитанницы матушки Рюнай стоят своих денег…

…надо же, бывал…

А с другой стороны чего возмущаться? Взрослый мужчина со своими потребностями и немалыми, как понимаю, возможностями. И гнев моей второй половины совершенно необъясним. Как и ее глубочайшая обида.

Глава 18

…представление мы увидели.

Почти.

То есть помост, возведенный на белых столбах, возвышался над толпой. И что-то там на нем происходило, что-то такое, вызвавшее у Иоко вполне искренний прилив восторга, а я… я видела какие-то фигуры, но не понимала смысла происходящего…

…это же знаменитая постановка о старухе и зеркале, в котором она спрятала свою душу, чтобы вновь стать молодой. Вот эта белая фигура — ведьма-нё…

…и юноша, влюбившийся в красавицу…

…его лицо скрыто фарфоровой маской, а движения ломаны и рваны, и актер напоминает мне огромную куклу, с которой взялся играть неумелый кукольник. Наверное, в этом всем есть своя особая эстетика, и Иоко готова объяснить мне смысл каждого движения, но…

…я слишком иная.

И тьеринг, кажется, тоже не в восторге. Он терпит — на диво выносливый мужчина — только с ноги на ногу переминается, а так всем видом своим изображает величайшее внимание.

Смешно.

…и музыка, эхо которой долетает сквозь толпу. То ли струна дергается в чьих-то руках, то ли пила скребется по стеклу. Драматизм создает, но и нервов забирает изрядно. Наверняка, она прекрасна своей символичностью, но испорченное тем миром сознание требует вменяемой оранжировки.

Я покосилась на тьеринга.

Стоим.

Делаем вид, что нам жуть, до чего интересно. На сцене кто-то то ли самоубивается, то ли с демонами сражается, то ли просто меняет одну красивую позу на другую.

…это ведьма, чье сердце не устояло пред силой любви, мечется, не зная, как открыться юному самураю…

Скоро все умрут.

Откуда такое ощущение? То ли знание, от Иоко доставшееся, то ли просто подозрение глобальное, что комедии здесь не в чести и вообще… я тронула руку тьеринга.

— Это искусство… слишком велико и всеобъемлюще, чтобы слабый женский разум мог его постигнуть…

Уголок рта его дернулся, словно тьеринг с трудом сдерживал смех. Мне кивнули и потянули прочь из толпы, которая, напротив, захваченная силой искусства, стремилась поближе к помосту.

…а у нашего собственного скандалил мужчина.

Он был тучен.

И наверное, богат. Во всяком случае, шелка на его кимоно ушел не один метр, да не простого, но переливчатого, который ткут на острове Ханараси, замачивая нити в смеси из ослиной мочи, морских ракушек и темных водорослей, их еще девичьим волосом кличут. А потом ткачихи смачивают кончики пальцев чернилами кальмара, подозреваю, что не только ими, ибо слишком просто звучит, и сплетают разноцветные нити удивительной красоты полотном.

…стоит оно немало.

— …безобразие…

Пучок волос его был скреплен жемчужной нитью, хвосты которой возлежали на плоском, каком-то будто обрубленном затылке. Оттопыренные уши были красны, и в левом виднелась пара серег.

На шее сияло ожерелье.

И пухлые пальцы украшали кольца с перстнями. За спиной мужчины возвышался худощавый паренек с веером на длинной ручке. Веер лениво шевелился, разгоняя редкий осенний гнус.

Мужчина закашлялся и постучал себя по груди.

— Что случилось? — я не позволила тьерингу задвинуть себя за спину, хотя Иоко определенно была не против подобного варианта. С мужчинами должны разговаривать другие мужчины, а женщине надлежит тихо и скромно дожидаться в стороне…

…еще чего.

Толстяк повернулся ко мне.

Три подбородка полностью скрывали короткую шею. Пухлые щеки начали обвисать, а глаза почти исчезли в подушках век.

— Эта девка меня оскорбила, — заявил он, пытаясь отдышаться.

— Какая? — уточнила я.

Мацухито застыла столбом. Шину с видимым спокойствием оглаживала меховую накидку, снимая с длинного ворса мусор. Кэед вышивала. И все трое старательно делали вид, что к гневливому господину отношения не имеют.

— Эта, — палец, украшенный тремя перстнями, указал на Шину.

— И чем же?

Уши господина покраснели.

…не хватало, чтобы у него тут инфаркт случился. Или инсульт. Или еще какая пакость… нам тогда вовек не отмыться.

— Я велел ей отослать меха, — произнес он, промокнув лоб шелковым платком, который снял с руки. И поморщился, верно, вспомнив о толстом слое пудры, в которой ныне появились проталины. — Ко мне… в дом… а она потребовала денег.

Какая несказанная наглость.

— И что именно вам показалось оскорбительным? — я приняла руку тьеринга и поднялась на помост. — Разве в Кодексе Тануки, который чтим и ныне, и полагаю, ведом господину, ибо вижу я, что господин умен и хорошо образован…

…лесть еще никогда и никому не мешала.

А ссориться с человеком, который, может, и не слишком знатен — знать, как подсказывала память Иоко, в большинстве своем держалась много скромнее — но весьма состоятелен, мне не с руки.

— …а потому просто позабыл, верно, что за любой товар надлежит продавцу заплатить. Ибо то, что взято без платы, называется некрасивым словом кража…

Толстяк запыхтел. И красноты прибавилось. И кажется, в краже его еще не обвиняли. Ничего, все когда-либо случается впервые…

— …а я и представить себе не способна, чтобы господин, столь великий, даже мысль позволит себе некрасивую, не говоря уже о деянии…

…мысль он явно позволил себе и не одну.

Да и деяния… интересно, куда наша охрана разбрелась. И судя по тому, как хмурился мой тьеринг… ладно, не мой, но сам к нам привязался, его тоже несказанно занимал этот вопрос.

— И потому в силу скромного разумения своего, — я говорила, глядя на собственные руки, которые, несмотря на заботу моей оннасю, потемнели и обзавелись парой мозолей.

Нехорошо.

В прошлой жизни, особенно в последние годы, я много времени уделяла внешности. Быть может, слишком много и… мне казалось, это важно. А на самом деле? Неужели та жизнь моя была настолько пуста, что больше и заняться было нечем?

Три часа в салоне…

…несколько раз в неделю… спортзал… и еще иглоукалывание курсами. А когда не оно — массаж… или вот спа… курорты… я заполняла свое время какими-то делами, которых теперь и вспомнить не могу.

— …я подозреваю, что произошло страшное недоразумение… и господин пожелал приобрести меха…

…дешево, желательно и вовсе даром.

— …оставив долговое обязательство вместо денег…

…а с таковыми здесь не шутили.

Краснота его чуть схлынула.

— Безобразие, — повторил он тонюсеньким голоском. — Я буду жаловаться…

— Конечно.

Улыбаться.

И соглашаться. Жалобы? Пускай… подозреваю, не первая и не последняя. Как-нибудь переживем.

— Мало того, что их пустили… — он развернулся, верно, осознав, что добыча оказалась вовсе не такой легкой, как ему представлялось…

— И что это было? — счел возможным поинтересоваться тьеринг.

Интересно, как объяснить, что такое попытка развода?

— Господин Нерайо, сын Сузуми, — этого господина я заметила только, когда он заговорил. А заметив, удивилась, потому что был он… неприметен? Отнюдь. Да, одет довольно просто. Невысок. Худощав, пожалуй, худоба эта была несколько болезненна, но и только. Он стоял, разглядывая украшения из серебра и янтаря, и не пытался спрятаться, однако же… готова поклясться, что и тьеринг его заметил только сейчас.

Нахмурился.

И ладонь на рукоять меча возложил, демонстративно так…

— Его отец был почтеннейшим торговцем, которому случалось представать пред лицом Наместника. Имя его было известно далеко за пределами города… — пальцы тонкие, бледные.

Ладони узкие, что для мужчины некрасиво.

Лицо слишком вытянуто.

Нос тонок.

— …и не было бы человека, который сказал бы о нем дурно… — он подхватил тяжелую цепочку, на которой поднялась подвеска в виде совы. Янтарные глаза ее блеснули, словно живые. — И многие полагали, что уважаемый Нерайо, единственный сын и возлюбленный наследник пойдет отцовскою тропой…

…и змея следом. Эта сделана столь искусно, что кажется почти живой.

— …однако время показало, что и доброе дерево дает дурные семена… на господина Нерайо жаловались и не единожды, но всякий раз дело не удавалось довести до суда. Господин Нерайо имеет дурную привычку брать понравившийся ему товар на дом, а после возвращать, заявив, будто товар ему подсунули дурной, чему у него имеются свидетели…

…вот только возвращает, полагаю, он вовсе не то, что брал.

Интересная схема.

В духе местных обычаев.

— В последний раз он… приобрел серебряную посуду… которая на проверку оказалась посеребренной. Когда же торговец подал прошение в суд… и оплатил даже работу одного из великих судей…

…в силе которых я имела возможность убедиться. И следовательно, попасть к ним можно не только через прошение, но и заплатив?

Немало, полагаю, но…

Надо будет учесть.

— …с ним произошло несчастье…

Значит, нам сегодня повезло. Кажется, так думала не только я: Шину выдохнула, а Кэед, отложив вышивку, произнесла:

— Если господин скажет, что именно он ищет…

— Красоту, — он вернул сову, а змею положил на ладонь.

— В подарок супруге? Дочери? Матушке?

Пожатие плечами…

…а ведь прилавок почти полон. И неужели я ошиблась, решив, будто осенняя ярмарка — наш шанс? Разрешение стоило денег… материалы… товары, которые должны были пользоваться спросом, оказались никому не интересны.

— Просто.

Кэед молча вытащила из корзинки с нитками кусок шелка, который протянула Шину.

— Будь добра…

…белый шелк и серебряный лист, который еще удерживался на ветке. Та скорее угадывалась — всего-то пара стежков — нежели была, и все-таки…

В этом кусочке не было смысла.

Слишком маленький, чтобы сойти даже за платок, он тем не менее зачаровывал…

— Надо же… подобное я видел только…

Кэед прижала палец к губам.

И готова поклясться, что глаза ее блеснули. А господин поклонился и спрятал вышивку в рукаве.

…а потом забрал змею.

И вырезанную из кости лодку… и клинок, кажется, о котором долго беседовал с тьерингом. Кэед же, будто забыв о существовании его, вышивала. Мацухито перебирала свертки с травами, а Шину раскладывала меха…

…день шел.

Позже я должна была признать, что день выдался не таким уж и плохим. Утомительным? Определенно. К вечеру и Шину с трудом могла разговаривать, но…

Перелом случился после полудня.

Закончилось представление. Съедены были закуски, а до вечера, когда на помост должны были выйти заклинатели огня, оставалось немало времени. И люди разбрелись по саду…

…к нам тоже подходили.

И те, кому было всего-навсего любопытно и хотелось взглянуть, на тьерингов ли, на падших ли женщин, которым вздумалось выйти на люди — вот бесстыжие… и те, кто искал необычного, и случайные покупатели, которым просто понравилась та или иная вещь.

…люди бедные.

И состоятельные.

И весьма состоятельные, окруженные свитой, что ульи пчелами. Эти держались отрешенно, казалось, на самом деле их не интересует ничего, но…

…переливались меха в умелых руках Шину.

Шел торг.

Дрожали веера в руках женщин, ярких, что бабочки. Хмурились господа, старались слуги… и драгоценная рухлядь бережно укладывалась в корзины.

…как-то незаметно исчезли бочонки с китовым жиром. Этого покупателя тьеринги нашли сами. Он же забрал и нарвальи рога, и долго пытался подступиться к ширме…

Их было так много, людей, что в какой-то момент я совершенно потерялась во времени и круговороте…

Сумерки принесли прохладу.

И зажгли сотни бумажных фонариков, которыми по распоряжению Наместника был украшен сад. Белый, розовый, голубой… меня замутило.

…русалочья ночь закончилась, но… почему-то это разноцветное великолепие вызывало одно желание — поскорее вернуться домой.

Запереть окна и двери.

Спрятаться.

— Мои люди вас проводят, — тьеринг был хмур, и вряд ли потому, что торг не удался. Похоже, и у него возникли не самые приятные ассоциации. А нервная дрожь струн — неподалеку от нас устроились музыканты — добавляла некоторой напряженности пейзажу. Вот и… мерещилось.

…определенно мерещилось.

Фарфоровая маска красавицы, что проплывала мимо, сопровождаемая сонмом служанок, треснула, и выглянула из-под нее… нечто.

Домой.

Ноги омыть.

Волосы распустить.

Выпить чашку горячего чая и спать…

Красавица задержалась на мгновенье, одарив меня насмешливым взглядом: мол, не узнала? А мы ведь знакомы… там, в переулке… видишь, я умею плести сети. А ты, никчемная человечишко, только и способна, что дрожать и ждать смиренно, когда же…

…над высокой прической, украшенной золотыми хризантемами, раскрылся бумажный зонт.

Мы заработали почти тысячу золотых цехинов, не считая того, что обещал нам тьеринг за ширму. Совершенно неприличная, как по мнению Иоко, сумма в пять тысяч лепестков, его почему-то не испугала. И хотя Шину шептала, что сумму можно и снизить, но не больше чем на пять сотен, торговаться Урлак не стал.

Только попросил время.

Мол, этакую красоту в сырой корабль нести совесть не позволит, а дом приличный ставить… куда дому да без хозяйки-то?

И в глаза заглянул.

А мы сделали вид, что не понимаем. Вот совершенно не понимаем и…

…ширму придержим.

И денег подождем. Только недолго, а то ведь бедным женщинам в мире нынешнем без денег тяжко.

Как бы там ни было, ярмарку можно было считать удавшейся. И вот мы, вшестером, сидим вокруг столика, на котором возвышаются башенки золотых монет. Сидим и смотрим.

Давно сидим.

Смотрим.

Я даю им прочувствовать момент.

Вот деньги.

Не просто деньги, взятые из абстрактного сундука, в который их кладет отец или супруг, или старший родственник, взявший на себя труд заняться чужим хозяйством. Разве женщина сама способна правильно распорядиться этакой суммой?

…заработать этакую сумму.

Юкико держится за щеки, которые пламенеют, будто ей пощечин надавали. Мацухито с трудом удерживается, чтобы не потрогать золото, убедиться, что оно настоящее… то одна, то другая ее рука, бледная и вялая, показывается из складок шелка, чтобы в них же исчезнуть.

Шину громко вздыхает.

Уж ей-то приходилось, верно, видеть немало, но… одно дело — деньги мужа. И другое — собственные.

Араши подергивает плечами, нервно так, что становилось ясно: ей бы сейчас вскочить, заорать, но она сдерживает недостойный порыв… Кэед бледна.

Спокойна.

И она первая задала вопрос:

— Что теперь?

Хороший вопрос…

— Крышу починим. Утеплим стены. Обновим дом изнутри. Хорошо бы вы подумали, что именно вам понадобится на ближайшее время. Какими вы бы хотели видеть свои комнаты.

— Деньги надо закопать, — Мацухито все-таки решилась коснуться монетки, и естественно обрушила башенку.

— Аккуратней, криворукая ты наша, — почти дружелюбно произнесла Кэед. — И зачем закапывать?

— Чтобы не украли…

— Пусть только попробуют, — Араши вскочила, едва не обрушив весь стол, и золотые башни осыпались, а монеты покатились на пол, где и были пойманы. Признаться, грудой золото выглядело вовсе не так уж впечатляюще. Да и груда получилась, мягко говоря, небольшая.

Не груда — холмик.

— Если захотят, то и попробуют. И придут, и возьмут… — Кэед повертела монетку и убрала. — Но деньги унести стоит… скажем, доверенному человеку…

— …которого потом будешь искать по всем островам? — Араши рубанула ладонью над столом. — Это наши деньги и…

— И их останется не так много, — прекратила я спор. — Мы не переживем зиму, если не позаботимся о доме. И о себе. У кого из вас есть теплая одежда? А сколько стоят горячие камни? Дрова? Тех, что привезли, хватит, чтобы не замерзнуть насмерть, но мало, чтобы в доме сохранить тепло. Ладно, на еду нам теперь хватит, но…

Вздох.

И шелест Юкико, которая после ярмарки стала еще более тихой и незаметной.

— Если никто не узнает, что они у нас есть…

— Узнает, — отмахнулась Кэед. — Слухи пойдут… уже пошли… а слухи такое дело… здесь и тысячи нет, а скажут, что мы продали украденных вещей на десятки тысяч…

— Почему украденных? — удивилась я.

— А как иначе? — Кэед оперлась на край стола и поморщилась. В последнее время ноги ее болели больше обычного. Она не жаловалась, но я чуяла запах мазей, которыми Мацухито натирала изуродованные ступни. И раздражение это взялось не на пустом месте.

— Никак… — я подняла монету. — Я предлагаю следующее. На слухи мы повлиять не способны, а вот открыть лавку — вполне… если будет, чем торговать. И быть может, выручим меньше, нежели на ярмарке, но это все равно лучше, чем ничего. Да, мы можем остаток денег закопать и тратить потихоньку, но рано или поздно, они закончатся.

Меня слушали.

И Кэед передумала вставать, лишь позу сменила.

— Если же вложим дело, у нас есть шанс…

— И чем будем торговать? — поинтересовалась Шину, которую мое предложение явно не удивило.

— Тем же, что и на ярмарке. Юкико распишет шарфы. Кэед… вышивка… Мацухито — травы… Араши — фигурки резные… быть может, попробуем что-то еще…

— Не обязательно сразу лавку покупать, — Шину поставила монетку на ребро. Квадратные и довольно-таки тяжелые, они были украшены изображением дракона с одной стороны и незнакомым мне иероглифом с другой. — Можно продавать кому-то…

— Кто даст честную цену? — я протянула монету Кэед. — Я бы с радостью, но подозреваю, что наша… не самая приятная репутация сыграет против нас. Да и… разве женщина достойна честной сделки?

Молчание.

И каждый думает о своем. Мацухито боится. Она вообще боится перемен, потому что всякий раз жизнь ее становилось хуже.

Шину сомневается.

Араши напротив очевидно рада, едва ли не счастлива.

Юкико привычно ждет, что же решат старшие. А Кэед… Кэед вовсе не выглядит довольной, и я даже знаю почему. И знаю, как решить эту проблему.

— Эти деньги принадлежат не мне, но каждой из нас. И пусть пока я не могу раздать их… это было бы неразумно, поскольку тогда мы останемся без дома.

Слегка наклоненная голова.

Глаза прикрыты. На губах улыбка… и веснушки ее ничуть не портят.

— Но вот то, что касается лавки…

…несуществующей пока лавки…

— …вот товар, — я выложила на стол мятый платок. — Вот цена…

Три монеты из груды золота.

— Одна — на нужды дома, — я отложила ее в сторону. — Другая — на содержание лавки… пошлины, налоги, чиновников…

Шину кивнула, подтверждая, что торговля — дело непростое.

— Третья — мастерице, которая создала товар… — я протянула монету Кэед. — И что она будет делать с этими деньгами, меня не касается. Закопает, потратит, подарит духам… чем выше стоимость товара, тем больше получает мастерица…

…ответом мне было молчание.

Кажется, идея, что за труд можно получать деньги, оказалась чересчур революционной.

Они не поверили.

Я видела сомнение в глазах Кэед. И неодобрение Шину, которая во глубине души держалась за треклятые традиции, пусть и привели они ее в этот всеми богами заброшенный дом. Растерянность Юкико, потому что старшие вели себя неправильно…

Почти сокровенный ужас Мацухито.

Если бы я приказала, о да, приказ был бы выполнен, пусть и с разной степенью старательности, но я предложила то, чему в местном обществе аналогов не имелось. То есть, мужчины, конечно, даром не работали, и даже последний крестьянин имел какую-никакую прибыль со своего надела, пусть даже заключалась она в паре мешков риса.

Были ремесленники.

И торговцы.

Воины, которых кормили мечи и верность. Были чиновники в великом множестве, и даже последний из них был богаче многих обычных горожан… рыбаки и охотники.

Учителя.

Колдуны-исиго…

Мужчины.

А женщины… женщины не существуют сами по себе, а если и случается подобное, то… это противно воле богов. Я видела их мысли столь же явно, как если бы читала их.

— Все будет хорошо… — я протянула монету Юкико. И следующую — Мацухито.

Люди быстро привыкают к деньгам, стоит лишь попробовать. Так пусть же…

— Нам в жизни разрешения не получить, — пробормотала Шину, но монету все-таки приняла.

Нам?

Возможно… а вот тьерингам… если они и вправду собирались основаться здесь надолго, то почему бы нам не продолжить столь выгодное сотрудничество?

Себе я тоже взяла золотой, надеясь, что его хватит: пора было встретиться с колдуном.

Глава 19

…а было так. Одна женщина, чье имя боги не сохранили, ибо в мире и без того существует изрядно ненужных вещей, была чересчур любопытна.

Она подслушивала.

Мужа.

Детей в простых их разговорах. Мужнину родню, с которой жить случилось… птиц и тех, не зная их языка, но все же подозревая, что шепчутся они о недозволенном.

Она подсматривала.

В щелку.

В дырку, которую проковыряла в ширме… и другую, сделанную в заборе. Ее любопытство было столь велико, что на руках ее отросли когти, способные пробить не только дерево. А уши сделались столь велики, что днем женщине приходилось прятать их в волосах. Но это ее не слишком печалило. А вот необходимость спать ввергала в тоску, ибо подозревала она, что самые интересные беседы ведутся именно тогда, когда тело ее отдыхает.

Долго мучилась бедняжка, пока не решилась отправиться к исиго-колдуну, жившему на окраине города. Дом его, сложенный сороками из рыбьих костей, был высок и крепок, ибо стены исиго скрепил слюной морских рыб и собственною силой.

На крыше сидел каменный дракон.

Во дворе росла черная трава. Деревья же напротив были белы, что кости. Семью семь черепов смотрели на женщину горящими глазами. Но не убоялась она, столь велика была ее нужда. И даже когда исиго вышел посмотреть, кто же посмел потревожить покой его, не убежала, хотя был он страшен, что демон-ону.

Кривое лицо.

Глаза, что угли, горят.

Желтые зубы торчат изо рта…

— Что привело тебя ко мне, красавица? — спросил он, выдохнув изо рта зеленое облако.

И преодолев ужас, рассказала женщина о своей беде.

Рассмеялся колдун.

— Ты и вправду этого хочешь? — спросил он. — И не боишься?

Она боялась, но… любопытство… что творится за высокой стеной соседей ночью? И вправду ли бьет он молодую супругу или только бранится? И не одни ведь соседи. За каждым забором иная жизнь, такая близкая, и такая недоступная.

— Хорошо, — ответил исиго. — Будет по-твоему…

И дал женщине синюю склянку.

— Выпей. Но ко мне потом не приходи…

Выпила она горькое зелье и легла спать. Но стоило ей закрыть глаза, как силы покинули тело, зато шея стала расти. Она вытягивалась и вытягивалась, сделавшись длинной, что змея, и длиннее змеи. И на шее этой спелым плодом покачивалась голова. Развернулись огромные уши, раскрылись совиные глаза… уж теперь-то ничто не скроется от них.

…так появился первый рокуроккуби.

К чему это я?

К тому, что с колдунами надо быть осторожной. Чувство юмора у них явно своеобразно.

…этот обитал не на окраине, и дом его, пусть и окруженный забором, был обыкновенен. Ни черной травы, ни черепов с горящими глазами, что, впрочем, только к лучшему. Нервы у меня все-таки уже не те…

Встретила меня сгорбленная старуха с фонарем в руке.

День.

Солнечный, к слову… а у нее фонарь. И старуха им качает, что кадилом, но огонек в стеклянной банке горит ровно.

Спрашивать она меня ни о чем не стала, но провела на террасу, где, подогнув ноги, сидел мужчина. Почему-то мне колдун представлялся этаким умудренным сединой старцем, а этот был вызывающе молод.

И весьма симпатичен.

По местным меркам.

Круглое лицо.

Узкие глаза. Уши оттопыренные, и из левого торчит перо, а правое радует глаз пятью золотыми колечками. В каждом глазом пылает драгоценный камень. Волосы его зачесаны гладко, а традиционный пучок украшен парой острых шпилек. Но прическа эта вовсе не выглядит женской.

— Вижу, вы выздоровели, — сказал исиго, указывая на белую циновку. — Я рад…

Желтое его кимоно украшали вороны и колеса, вот только разобрать, что за родовые гербы изображены на них, я не могла.

…потому что нет у колдунов рода.

Сила, которой его одарили боги, имеет дурную природу. Было время, когда отмеченных Ёми детей выносили в лес, скармливая священным воронам…

Он сам наполнил мою чашку травяным отваром.

Великая честь.

И…

…такого младенца и подобрал Ерико, позже прозванный Светлым. Уж не знаю, пожалел ли бродячий монах дитя или же и вправду увидел на челе его знак божественной воли, главное, что в мир пришел Ёмиро Тоду, первый исиго, совершивший множество благих деяний. Главным из них полагают спасение юного императора Харатори, который волей своей запретил убивать одаренных младенцев…

Но не в его силах было переменить мысли людей. И пусть детей больше не скармливали воронам, но и в семьях оставляли редко, предпочитая отдавать в монастыри, где колдунов учили пользоваться силой.

…мужчин.

…что происходило с женщинами…

Я сжала кулаки, успокаиваясь.

— Вижу, сила очнулась от наведенного сна… — исиго разглядывал меня. И во взгляде этом мне виделось любопытство.

— Наведенного?

— Сила просыпается рано… правда, одаренных женщин я встречал лишь трижды в своей жизни…

Не стоит пить и есть в доме колдуна.

Это знают все.

Не стоит принимать даров и прикасаться к вещам. Как знать, нет ли на них тени Ёми, коварного владыки посмертного мира. Вдруг да прилипнет твоя тень, приклеится и останется навек в доме исиго, а вместо нее поселится зловредный дух, который будет силы сосать. И станет человек бледнеть, а дух — толстеть, а после и вовсе в тело переберется.

— От одаренной девочки рождаются одаренные дети…

Чай я попробовала.

Терпкий.

Чуть кисловатый. Приправленный травами. И сладковатый, пожалуй. Интересно, я утрачу разум, попав в полную колдуна власть? А с другой стороны, зачем ему?

Хотел бы, уже бы подчинил.

— И если бы вас заметили раньше, многие были бы рады приобрести себе жену.

Именно, что приобрести.

Этакое вложение в счастливое будущее… исиго, полагаю, своих детей никуда не отдавали.

— Раньше? — уточнила я.

Как-то вот… надеюсь, что именно раньше, а теперь я слишком стара по местным меркам и вообще, судя по отсутствию детей в первом браке, бесплодна.

— Ваша сила слишком долго была заперта. Кто знает, как это отразиться на вас? На ней? На детях… да и зелья, которыми вас поили, вряд ли были полезны для здоровья.

Зелья?

Поили?

Так, кажется, я не знаю куда больше, чем мне казалось раньше.

— Не могли бы вы… — я потупилась.

И чай допила.

И… если не захочет, не скажет. Но исиго, похоже, был не против поговорить.

— Здесь, как вы заметили, одиноко… прислугу и ту сложно найти, — пожаловался он. — Я хорошо плачу, но они боятся.

…деньги ничто, когда с легкостью можешь утратить душу. И ладно сам, но ведь на подошвах можно принести не только пыль из чужого дома, но и зловредное колдовство.

…случилось это в префектуре Госака, где за ночь в одном доме умерли все жильцы, что хозяева, что слуги, что рабы. Канареек и тех нашли мертвыми в клетках.

Но заперты были двери изнутри. Закрыты окна.

И свирепые псы гуляли по двору.

А на телах не нашли следов, кроме того, что кожа мертвецов сделалась бела, белее соли. Что это, как ни колдовство?

— Сочувствую, — вполне искренне сказала я.

— Не стоит…

Старуха крутилась в отдалении. Она была глуха и подслеповата, не расставалась с фонарем, сколь понимаю, огнем пытаясь отогнать злых духов, и все же любопытство ее было сильней страха.

Кажется, я начинаю думать, что в местных легендах изрядно правды.

— Что со мной было?

— Вас отравили… вернее, не совсем правильно будет сказать так. Вас травили. Давно, полагаю, не один год, если отрава проникла и в кости. Впрочем, для обычного человека настойка безвременника не опасна. Неприятна, пожалуй, очень уж горькая трава, но и только… а вот дар она прочно запирает.

Перышки в волосах.

Я сперва не заметила, а они есть. Желтые и красные. Этакие мазки краски на черном. Забавно.

— Вы улыбаетесь? — колдун удивился.

— Я жива… наверное, это хорошо.

— Это чудо… сила, что вода, ищет выход. И когда не находит, разрушает сосуд тела. Ваш был… изможден. Ему не хватало малости, чтобы рассыпаться на части…

…хватило, только не телу, — душе.

Но об этом я промолчу. Как-то оно разумней, что ли.

…настойка безвременника. Кто ее давал? Вариантов немного. И память Иоко услужливо подсказывает: матушка полагала ее болезненной, а потому поила травами…

Спасибо.

Полагаю, наличие дара разрушало планы на замужество. Откуда матушке было знать, что исиго тоже нужны невесты? А вот девица-колдунья обычным людям не подойдет…

…знал ли отец?

Если дар проявляется рано, то…

…сколько лет ее травили? И не была ли эта покорность Иоко не врожденным ее свойством, но следствием этакой родственной заботы? Проклятье… и это родную дочь…

— Полагаю, что вам повезло, — исиго взял пальцами коричневое нечто, не слишком приятное с виду. — Угощайтесь… хотя… сомневаюсь, что угоститесь. Люди опасаются…

— А есть чего?

Нечто оказалось сладковатым и вяжущим. Этакий крахмал, мешаный с сахаром.

— Как знать… если опасаетесь потерять свою тень, то это не в моей власти. А вот проклясть могу. Правда, еда тут не при чем.

Какая очаровательная откровенность.

Я старательно пережевывала угощение, которое теперь напоминало ирис в худшем его варианте. Зубы норовили склеиться, лишая меня возможности продолжить беседу. Зато откуда-то из-за спины выскочила старуха со связкой палок, средь которых виднелись бубенцы. Она потрясла своим оружием добра над моей головой и пробормотала нечто, больше похожее на ругательство.

Исиго вздохнул.

И произнес:

— Когда-нибудь я ее выгоню… когда найду кого-нибудь получше… представляете, лично ходил к рыбакам… они и рады продать дочь, не важно, кому, главное, чтобы платили… и я как-то поддался искушению, купил себе служанку. Но та сбежала через пару дней. И прихватила с собой пару-тройку довольно ценных вещей. Их я нашел. Девочку тоже. Заплатила, чтобы стать ученицей гейши. Сомневаюсь, что из нее выйдет толк, но ладно… у вас случайно нет на примете кого-нибудь, не слишком… испорченного суевериями?

…еще бы понять, что в этом мире является суеверием.

— Жаль, — исиго верно понял мое молчание. — Вы пейте чай… я дам вам сбор, который поможет очистить кровь и немного сдержит развитие дара. Все-таки это само по себе довольно болезненно… и вам нужен будет учитель…

— Мне сказали, — я-таки сумела проглотить липкий сладковатый ком. — Его назначат… судья…

— Назначат? — исиго как-то уж очень оживился. И перышки в его волосах затрепетали, а старуха, следившая за нами из-за угла, скрутила кукиш. — Это хорошо… это очень хорошо… надеюсь, вы не возражаете?

Он провел ладонью над чайником, и бока его охватило призрачное пламя.

Что ж… полезный в хозяйстве навык. Интересно, а с котлом он этот номер провернуть способен? Чтобы рыбу там сварить и…

…и ему что-то надо.

— Я неплохо умею говорить с огнем. Заклинаю воду. Знаю семью семь сотен трав… и в доме Наместника доводилось бывать.

— Что вы хотите? — я поставила чашку и попыталась не пялиться на старуху, которая весьма активно размахивала фонарем. Меня не отпускала мысль, что она готова обрушить его на голову мальчишки. И если уж решится, то бить будет наверняка.

— Помочь вам.

— Просто так?

— Одаренных мало. И мы должны держаться друг друга…

— Я не собираюсь выходить замуж.

Он рассмеялся, звонко и громко, так, как не принято смеяться здесь.

Робкие улыбки.

Заученные и церемонные, как и все прочее… смешки, которые могли себе позволить совсем юные девушки. И тень улыбки, что мелькала порой на рисованных лицах дам.

Или мужчин.

Разницы особой нет.

Смеяться… вот так, раскрывая рот и издавая ужасные звуки…

…колдунам можно. Хоть что-то им да можно. Раз уж их поставили вне общества, то зачем держаться за глупые обычаи этого самого общества.

— Простите, — он утер слезу ладонью. И старуха застучала связкой веток по стене. — Вы… не обижайтесь, но вы для меня староваты.

Какое невероятное облегчение.

— К тому же, — исиго посерьезнел. — Я все еще надеюсь обзавестись детьми, а вы, как я уже сказал, для этого не годитесь.

— Совсем? — уточнила я.

На всякий случай, а то мало ли, вдруг да, если принести в жертву юную девственницу и оросить черный камень ее кровью… я-то не собиралась ударяться в нетрадиционную медицину, но, подозреваю, желающие найдутся.

— Сложно сказать… скорее всего появление обыкновенного ребенка вам не повредит. А вот если дитя будет наделено даром, оно сожжет вас. Или наоборот. Тело будет защищаться. У нас редко появляются дети, поэтому… никто не станет рисковать шансом.

— Тогда в чем дело?

— В искренний порыв не поверите?

Я развела руками.

— Простите, но…

— Вы изменились… и это, пожалуй, хорошо. Что ж… в вашем доме я видел девушку…

…и она была столь прекрасна, что запала в душу, и вот уж который день он страдает от неразделенной любви. Чем не тема для постановки? Трагической, где все погибают мучительной смертью.

Не верю.

— Она… — исиго поднял руки над животом. А старуха отшатнулась, плюнув в спину, правда, плевок упал на не слишком чистый пол. — Я хочу взглянуть на нее поближе… мне показалось, что в ней есть искра.

Юкико?

Маленькая Юкико, которая только-только перестала плакать каждый день? Юкико под руками которой оживали шелка? Она училась жить…

— Я никого не буду заставлять.

Я закрыла глаза.

Исиго… не стар.

И не заносчив.

Он разговаривает со мной без обычной здесь мужской снисходительности, когда слова цедятся сквозь зубы, а взгляд устремлен над покорной головой.

Он спокоен.

И кажется вполне адекватным, но…

— И не буду решать за нее… и у меня не дом свиданий, если вы поняли.

Исиго вновь рассмеялся.

А старуха попятилась.

Вот… не нравился мне ее взгляд. Определенно, не нравился…

…а Юкико вряд ли придет в восторг от подобного поклонника.

Глава 20

…получить разрешение на торговлю и вправду оказалось вовсе непросто.

Я подала прошение.

И еще одно.

И еще, присовокупив к прошению отрез отличного шелка и корзину с сушеной рыбой. А заодно пару монет, которые были приняты снисходительно, будто бы так оно и надо… монеты исчезли в рукаве, а я была удостоена величественного кивка…

…интересно, а если с жалобой обратиться?

…или не пустят?

Местная бюрократия, отточенная веками, не позволяла простым смертным вмешиваться в работу государственного аппарата со своими мелкими просьбами и уж тем паче жалобами.

Не столько опечаленная, сколько несколько утомленная — день выдался на удивление жарким, будто лето опомнилось и решило еще немного задержаться на острове — я присела в тени старого клена. Листва его, потраченная багрянцем, была достаточно плотной, чтобы защитить меня от яркого света. А огромный рыжий камень вполне сошел за лавку.

Девочка-оннасю, так и не удосужившаяся выбрать имя — а что, дело это долгое, требующее полной самоотдачи — устроилась в ногах, ни слова не сказав о том, что кимоно мое будет испорчено, да и вообще приличные дамы на камнях не сиживают.

Им вообще уставать не положено.

Они всегда свежи, очаровательны и преисполнены счастья, которым с окружающими делятся щедро, не забывая при этом щедрость свою маскировать хорошими манерами.

…мне надо успокоиться.

Бюрократия?

Можно подумать, раньше не сталкивалась. И та, другая, мало отличалась от нынешней. Разве что взятки брали не столь откровенно, а словно бы стесняясь… да и не шелками с сушеной рыбой.

Надо просто подумать…

Найти если не выход, то человека, который знает, где этот треклятый выход находится. Сомневаюсь, что экологическая ниша посредничества еще не занята, это естественно при существующем раскладе. И только понять бы, где искать этого самого посредника… и чтобы оказался действительно им, а не проходимцем, который решил поиметь легких денег… а что, глупая женщина и вообще…

Смех спугнул мысли.

Такой громкий.

Неправильный.

И… слышанный мною прежде? Не мною, Иоко, которая очнулась ровно затем, чтобы парализовать тело страхом. Спасибо большое, только этого мне не хватало. Впрочем, с приступом иррациональной паники я справилась легко.

Повернулась и… возблагодарила местных богов, что камень велик, клен раскидист, а хрупкий кустарник с тоненькими листочками разросся достаточно густо, чтобы скрыть меня.

Матушка.

Ее сложно было узнать, но Иоко не могла обмануться.

Алое кимоно, расшитое золотыми птицами, чересчур яркое для женщины ее лет. И то, другое, выглядывавшее из-под первого, было почти неприлично роскошно.

Белые руки.

Лицо, покрытое толстым слоем пудры. Высокая прическа, которая подошла бы скорее гейше. Хотя те избегают такого количества украшений. Она использовала, кажется, все шпильки из своего ларца, и темные волосы теперь покрывал узор из искусственных цветов.

Что она…

Не одна.

Молодой человек, на руку которого матушка опиралась, был, несомненно, хорош собой. И состоятелен с виду. Облаченный в лиловые шелка, он держался с немалым достоинством, которого, как вынуждена я была признать, матушке не хватало.

Она что-то громко говорила, размахивала рукой и шелковый веер с драконами то взлетал, то опадал, то скользил, почти касаясь белого его лица.

Юноша слушал.

…он ведь моложе Иоко…

А с другой стороны, когда и кому это мешало? Зато… теперь, пожалуй, понятно желание матушки добраться до наследства. Молодые мужья стоят дорого. Мне ли не знать?

Они шли по дорожке, а я…

Я разглядывала его.

Округлое лицо с пухлыми щеками. Губы очерчены четко, пожалуй, слишком четко, чтобы обошлось без краски. Кожа смугла, но эта смуглота не имеет ничего общего с крестьянским загаром. В левом ухе виднеется жемчужная серьга, а волосы прикрывает круглая шапочка с камнем.

Матушкин любовник служит при дворе Наместника?

Это затрудняет дело…

…или…

Одно дело — исполнить мелкую просьбу престарелой любовницы, из рук которой ты кормишься, и совсем другое — рискнуть карьерой.

Надо жаловаться.

Определенно.

Я закрыла глаза. А когда открыла, парочка уже исчезла.

— Госпоже плохо? — оннасю вытащила из безразмерной своей корзины флягу из сушеной тыквы. — Госпоже надо больше отдыхать.

Надо. Но кто ж мне позволит? А вода в тыкве оказалась не просто холодной — ледяной. Аж зубы свело… и я пила, пока не допила до капли, унимая этим холодом горячее пламя злости.

— День жаркий, — сказала я, возвращая флягу.

Слугам отвечать не требовалось, но…

— Прогуляемся? — я поднялась и, коснувшись теплой коры клена, сказала: — Спасибо…

А дерево зашелестело в ответ.

На рынке по-прежнему было шумно. Пожалуй, этот шум отвлекал меня от мыслей. Рыба, рыба… шелк и мясо, которого здесь продавали мало. Снова рыба. Горшки и горы риса. Чай.

Масла и благовония.

Краски, у которых остановились две совсем юные майко. Они щебетали о чем-то, поднимая то одну, то другую плошку с краской. Трогая их пальчиками.

Пробуя на вкус.

Морщась.

И старуха-торговка ругалась, а майко хихикали…

…страна цветов и ив…

Бабочки, которые полагают, будто им несказанно повезло в жизни. Как же… судьба женщины незавидно, особенно, если этой женщине не повезло родиться в хижине рыбака или в крестьянском продуваемом всеми ветрами домишке.

Работа.

Заботы.

Муж, которому продадут, не спросив и слова. И вновь работа, заботы, дети… жизнь, что сгорает, будто лучина… то ли дело сказочная страна, где красоту берегут.

Где каждая — драгоценность…

…и всего-то надо — постараться… стать лучшей…

…у каждой будет шанс.

Шелковые одежды.

Хорошая еда.

Музыка и танцы. Чай, которого в прошлой жизни они и не пробовали. Украшения и поклонники…

…вот только тех, кому не повезет задержаться в этом мире, ждут за стеной веселого квартала. И хорошо, если купит их богатый дом… впрочем, другие вряд ли позволят себе приобрести бывшую майко.

Я отвернулась.

Всех не спасти и… куда большее количество девочек попадают не в ученицы гейш — это ведь и вправду удача в нынешнем мире — но просто-напросто в бордели, где и сгорают за пару лет.

Определенно, сегодняшнее настроение оставляло желать лучшего.

— Дай монетку, — откуда взялась старуха, я так и не поняла. Она просто возникла передо мной, странным образом отрезав меня от толпы. Стихли гомон и крики чаек, потускнел сам мир, в котором осталось место лишь для меня и для нее, такой уродливой, что и смотреть-то без содрогания не получалось.

Морщины изрезали ее лицо, и в них, глубоких, что ущелья великих гор, прятались язвы. Язвы мокли, и желтый гной стекал по щекам. В левой зияла дыра, сквозь которую видны были побелевшие десны и остатки зубов. Из кривого носа торчали волосы. А вот голова почти облысела. И видно было, как среди остатков седых волос ползают насекомые.

От старухи воняло.

И смрад этот прочно перебивал рыночные запахи.

Первым моим желанием было отшатнуться. Закричать. Швырнуть чем-либо в это отродье тьмы, но… я удержалась.

— Монетку, — повторила она, глядя на меня слезящимися глазами. — Кушать хочется… добрая женщина…

Я вытащила золотой лепесток.

— Много будет…

Пожалуй… еще скажут, что украла или отберут. Среди нищих изрядно хищников, а эта женщина выглядит слишком слабой, чтобы защитить свое добро.

А вот горсть меди — то, что нужно.

Монеты легли в потраченную язвами ладонь. И исчезли.

И золотой я все же протянула. Здесь подобная доброта была не принята, непонятна, но…

— Сходи к лекарю. Купи мазь, а то…

Старуха склонила голову набок. И вдруг показалось, что треснула ее оболочка, сквозь которую проглянуло нечто… светлое?

Иное?

Я моргнула.

Ничего… та же старуха, только…

— Добрая… добрая-добрая женщина… что ж… случается… берегись, чужая душа… собаку уже привязали. Ее бьют палками и не дают воды. Она скоро околеет, а слово заготовлено… не только слово… проклятая кровь не знает иного пути. Хотя и на ней нет вины. А ты берегись… и…

Старуха коснулась моей руки, и кожу обожгло.

— Пусть случится, чему суждено…

Она просто исчезла. И вонь вместе с нею. А меня окружил запах цветов, легчайший такой аромат, которому самое время весной появиться.

Показалось?

Показалось… солнце в голову напекло… с местным солнцем такое случается. Даром что зонт в руке. И главное, прикосновение до сих пор ощущаю. Я задрала рукав.

Так и есть.

Красное пятно, на ожог похожее… откуда взялось? Сила самовнушения, не иначе… именно, а то легко набрать в голову, что…

— Идем, — велела я девочке, что замерла перед прилавком с украшениями.

Бусы.

Стеклянные и каменные. Красные. Синие. Зеленые.

Крупные бусины и совсем крохотные, которые продавались махонькими стаканами. Иные, сделанные из полудрагоценных камней — на вес…

— Хочешь? — я подняла нитку простых синих бусин, которые перемежались с редким темно-красными, будто маленькие вишенки. — Или эти?

Зеленые с желтым.

— Примерь… к твоим глазам идут…

…а человеческого в ней осталось меньше, нежели прежде. Разрез глаз изменился, вытянулся, да и цвет их стал другим. Не помню у людей такой яркой травяной зелени, в которой и вправду проблескивают золотые искорки.

Нос прямой удлинился, а нижняя челюсть выдвинулась вперед.

Это не выглядело уродливым, но…

…кто ее отец?

Хотя… так ли это важно? В нынешнем мире родственные узы значили мало, во всяком случае, когда речь заходила о женщинах.

За бусы я торговалась, не столько потому что пара медяшек меня бы разорили, но… принято. А мне следует привыкать к местным обычаям. Я и без того слишком уж выделяюсь.

И лишь когда бусы обрели хозяйку, моя оннасю отмерла.

Она робко коснулась каменных бусин.

Вздохнула.

И улыбнулась, так искренне и счастливо, что иглоподобные клыки эту улыбку нисколько не испортили… что ж, пусть хоть у кого-то день выйдет удачным.

…снег выпал в третий день месяца Белой цапли.

Он начался еще ночью, и странное дело, я сквозь сон ощутила перемену в мире, будто кто-то неведомый, несоизмеримо более великий, нежели я, сдвинул колесо мира, опустив его в зиму. И та отозвалась, приняла тяжесть, ответив на нее взрывом белого снежного пуха.

К утру снег лег на новую крышу.

Припрятал траву и облепил ветви деревьев. Укрыл террасу и вычистил мир. Дышать и то стало легче. Трехцветная кошка, которая за прошедший месяц стала еще больше, лениво пыталась поймать снежинку. Меня она встретила протяжным мявом, но тут же отвернулась, мазнула пушистым хвостом по снежному полу…

…следа не осталось.

Ни от хвоста, ни от лап.

И стоило бы обеспокоиться, пожалуй. Кошка обернулась. И в желтых глазах ее я прочла вопрос.

— Я не знаю, кто ты, — ответила я, протянув руку, и она подошла, робко потерлась о пальцы. — Но я знаю, что вреда от тебя не видела. Поэтому заходи в гости, если, конечно, желание будет.

Кто сказал, что кошки не умеют улыбаться?

День.

Круглое солнце, которое ради этакого случая принарядилось в яркие желтые одежды. Свет его отражался снегом.

Ослеплял.

И кажется, я поверила, что теперь все будет иначе.

Дым.

Очаг. Шину колдует над огнем. Стучит нож Мацухито, нарезая крупные коренья. Юкико жует пряную травинку, ее взгляд мечтателен, а живот округл. Она позволила себе не укладывать волосы, а просто стянула их лентой.

Араши, потеснив кошку, танцует на террасе.

Снежинки кружатся, спеша уйти от удара, а я любуюсь этим танцем. Серебристое полотно клинка тускло переливается, тянет за собой такой плотный воздух…

Хорошо.

По-своему. И белая дорожка стежков ложится на белый же шелк. Мне невыносимо любопытно, что же шьет Кэед, не первый день, но мешать ей не стоит. После того разговора она сделалась задумчива и… насторожена?

Пожалуй.

Она по-прежнему полна сомнений, но все же в ней появилась и надежда.

…если нам не дадут разрешения, эта надежда угаснет, а с ней уйдет и Кэед. Все-таки она здесь самая хрупкая…

…и злая.

Вспышка памяти ослепляет.

Снег?

Не было снега. Но вот небо светлое, чуть тронуто дымком облаков. Красное солнце… и красное же кимоно. Кэед сидит, раскачиваясь, не спуская взгляда с ворот.

— Снова? — она поворачивается ко мне… к Иоко, ведь меня еще не было. — Вы снова отдали ей все наши деньги? И что дальше?

Иоко молчит.

Ее переполняют обида и гнев, причем не на ту, на которую следовало бы гневаться, но вот на эту женщину, взявшую на себя труд обвинить Иоко в…

…вспышка.

Крик.

Звон разбитой чашки. Осколки впиваются в ладонь, словно зубы неизвестного зверя. Кровь течет. Такая красная, нарядная, она скатывается по шелку, почти не оставляя следа.

Кто-то громко плачет.

— За что мы будем жить? — тихий вопрос заставляет Иоко замереть.

…мать снова забрала деньги.

Ей нужнее.

Блудная дочь, раз уж вздумалось ей перечить материнской воле, сама о себе позаботится.

…не только о себе.

Этим женщинам, который настолько плохи, что от них отказались собственные семьи, не заслуживают снисхождения.

Вот же…

Память не отпускает.

— Я… придумаю… я что-нибудь придумаю… — лепет Иоко. И громкие завывания Мацухито, которая падает на колени и раскачивается, и проводит грязными пальцами по лицу, оставляя длинный пыльный след. Смотреть на нее неприятно.

Иоко отворачивается.

Только… лица и снова лица… опять лица…

…всюду…

Укоризненные взгляды. И шепоток, который она слышит так явно:

— Ты не справилась… что ты возомнила, никчемная девчонка? Решила, будто сможешь… посмотри на этих женщин, ты подвела их… ты подвела всех… отца, мать… мужа… если бы ты была действительно хорошей женой, ты бы сумела сделать так, чтобы он тебя полюбил. А ты…

Хочется заткнуть уши и убежать.

Прочь.

Куда?

Туда, куда никто не решится заглянуть.

…правильно, беги, беги, глупая Иоко. Прячься. И тогда, быть может, ты сумеешь сохранить остатки чести. Или… ты не знаешь, что такое честь, ты слишком слаба и труслива, иначе не позорила бы доброе имя…

В комнате темно. Пахнет нехорошо.

Это твое тело источает вонь. Ты знаешь, что больна, что скоро это поймут и другие… тебе больно? Боль появилась не так давно, до этого была лишь слабость.

И постоянное желание прилечь.

Закрыть глаза…

…ты ни на что не годна, так стоит ли продлевать мучения? Скоро ты сляжешь, и что сделают недостойные эти женщины? Вот увидишь, они разбегутся, что мыши из горящего дома. Они бы уже ушли, если бы было куда.

Шепоток настойчив.

От него голова наливается темной тяжестью. Будто камень в волосы засунули. И Иоко рвет шпильки вместе с прядями. И новая боль мешается со старой.

Скоро уже, скоро…

…тело покроют язвы.

…ноги отнимутся, и она будет гнить в жалкой своей постели, всеми забытая, никому не нужная. Хочешь подобной судьбы?

Нет.

Дышать тяжело.

Я понимаю, что я — это я, а Иоко… она корчится на полу, воет, вцепившись в волосы. И никто не приходит на крик. Только девочка застыла в углу, уставилась желтыми нечеловеческими глазами.

— Вон! — гнев требует выхода.

И девочка бросается прочь, а в спину ее тощую летит сандалия. На пальцах Иоко остается грязь, и это последняя капля. Эта грязь расползается по коже, облепляет ее… впитывается.

Она сама целиком состоит из грязи.

Позор!

…склянка находится там, где и должна быть — под соломенным матрасом. Темное стекло. Плотное горлышко, залитое красным воском. Иоко пытается сковырнуть его, но воск твердый, и ногти ломаются… ногти такие хрупкие.

Она сама…

…ей жаль.

…ей так невыносимо жаль…

Горечь настоя обжигает рот. А голоса заходятся, уверяя, что все-то она сделала правильно, что… теперь не вернешься, но и к лучшему оно. Что было в этом мире, чтобы за него держаться?

Туман.

Боль отступает.

Матушка была даже милосердна, если…

…мысли путаются. С мыслями тяжело, но скоро их не станет. Тело легкое-легкое, что перо цапли… взмахни руками и взлетай. Но лучше останься здесь.

Уже недолго.

Иоко улыбается. Она почти счастлива… и даже женщина, которая выступает из стены, не пугает ее. Эта женщина укоризненно качает головой.

Она… красива?

Нет.

И не уродлива.

Страшна, однако этот страх иррационального свойства. Ее лицо бело и узко. Ее глаза желты, что луна в луже. Черные волосы свисают паклей. А когтистая рука холодна. Эта рука ложится на грудь, и когти пробивают ткань кимоно.

Они добираются до сердца. А губы прикасаются к губам. И последнее, что Иоко помнит, горькое дыхание мертвой незнакомки.

Глава 21

…очнулась я…

Я очнулась.

Счастье-то какое… присев, я зачерпнула горсть снега, которым отерла лицо. Вот ведь… память чужая… и рука болит. В том месте, где меня нищенка схватила. Я задрала рукав и почти не удивилась, обнаружив темное пятно.

Круглое.

С выпуклыми краями. Будь я дома, полетела бы к онкологу, а тут… приложила снега и постаралась отрешиться от зуда. Подумаешь, пятно… меня тут, можно сказать, до самоубийства довели. Нет, если бы кто рассказал, я бы решила, что девушка чересчур впечатлительна. Но я ведь помню.

Мы помним.

Голоса эти.

Глухое отчаяние. И убежденность, что, если умереть, всем станет лучше.

— Вам плохо? — этот голос заставил вздрогнуть.

Обернуться.

Поскользнуться, ведь первый снег коварен. Я бы упала, если бы не исиго, удержавший меня за руку.

— Аккуратней… что случилось.

— Неприятные воспоминания, — я провела языком по зубам. До сих пор ощущаю во рту сладковатый привкус отравы. — Случились…

— Бывает.

Он поклонился.

И я поклонилась, соблюдая хотя бы видимость приличий. А кошка, забравшись на кривую ветку дерева, провела когтями по коре. Выразительно так.

С гостя она не спускала взгляда.

Но и не шипела… хороший знак?

— Я пришел сказать, что с сегодняшнего дня назначен вашим наставником… правда, не ждите, что обучу многому. Женщинам сложнее…

…он принес веер.

И коробку сладостей, которую я отправила на кухню.

Выглядел колдун… уставшим? Определенно. Там, в его доме, в полумраке, я не заметила ни болезненного желтого оттенка его кожи, ни… запаха?

Я потянула носом.

Горький и… неприятный? Пугающий?

— Вы избавились от своей служанки? — невежливый вопрос, который ни одна из местных красавиц не осмелилась бы задать. Да и сомневаюсь, что кто-нибудь из них вообще решился бы заговорить с мужчиной.

— А кто тогда будет убираться в доме?

— Магия?

Он рассмеялся.

И перышек в волосах стало больше, появились синие и зеленые. Мальчик-птенчик…

— У вас превратное представление о силе… но… предлагаю начать.

…мы устроились на террасе.

На шкуре, которую принесла Шину, ибо сидеть на голых досках — неразумно. На гостя нашего она столь старательно не смотрела, что становилось понятно — уже успели обсудить.

— Господин…

— Ахарамо, — подсказал исиго.

— Ахарамо, — послушно повторила я, — останется у нас на обед. Надеюсь, что вы рады…

Глаз Шину дернулся. Надо полагать, от радости.

Когда она удалилась, колдун покачал головой.

— Мне нигде не будут рады, — заметил он. — Как и вам, когда узнают…

Я пожала плечами: какая разница? Моя светская жизнь и без того далека от идеала… мужеубийца, содержательница публичного дома? Побуду еще и колдуньей. Колдунов не только не любят, их еще и опасаются…

…пятно вновь зачесалось.

— Вы случайно не знаете, что это? — я протянула руку.

Красное.

И похоже на печать.

Исиго нахмурился и, наклонившись к самой коже, втянул запах.

— Откуда у вас?

Пришлось рассказать.

Не все, конечно… далеко не все… слишком много было всякого, чтобы… но мальчишка выслушал внимательно. Задумался, замерев с пальцами, упертыми в подбородок, и сидел так довольно долго.

Холод ему не мешал.

А вот мне, несмотря на толстую шкуру — что-то я такой в наших запасах не припомню — было неуютно. Мерзли ноги. И нос. И вообще…

— Это печать, — когда я почти решилась подергать колдуна за рукав — а то вдруг он в астрал ушел, про меня позабыв, он ожил. — Вам случилось встретиться с кем-то… из высших… и он напомнил о долге.

Она.

Женщина.

Не знаю как, но я была уверена, что у божества — будем называть своими именами — женская суть.

— О каком долге?

Исиго развел руками:

— Вам лучше знать… возможно, вы когда-то что-то обещали, взамен на помощь… или просто сами по себе… принесли клятву или сказали слово… в храме, на улице… не важно, они все слышат, но редко отвечают.

А вот до меня снизошли.

Или… я здесь не при чем? И дело в Иоко, которую подвели к краю, а потом и подтолкнули к пропасти. Ее душа не удержалась в теле, а моей, выходит, остались старые долги. И вот интересно, чего они хотят.

Мести?

Нет, местные боги не настолько кровожадны, во всяком случае, не испытываю я желания немедля плеснуть матушке яду в чашку. Значит, другое… что?

Мало знаний.

И…

— Прислушайтесь к себе, — сказал колдун. — Вы уже знаете, что им нужно.

Надеюсь.

— А… что с собакой?

Все-таки предупреждение свыше, нехорошо пренебрегать.

— С собакой? А… это просто и… нехорошо. Очень нехорошо, — он щелкнул пальцами, и на ладони возник синий огонь. Он был плотным, каким-то кристаллическим, хотя все равно живым. И дневной свет, преломляясь в гранях его пламени, рассыпался призрачными драгоценностями. — Вы слышали что-нибудь об ину-гами?

…если найти собаку… а лучше купить щенка. Выкормить.

Вырастить.

И когда пес достигнет взрослого возраста, привязать его в тихом месте, а перед ним поставить еду, но так, чтобы пес не мог дотянуться до миски. И держать дни и ночи, пока не ослабеет он от голода, и сердце его не преисполнится черной ярости. Тогда-то надлежит оглушить его ударом бамбуковой палки, и еще живому отпилить голову. Ее — искупать в нескольких водах и, сунув в медный котел, варить, пока кожа и мышцы не слезут.

Останется белая кость.

И дух, к этой кости привязанный. Он, преисполненный ярости и голода, будет опасен. И не всякая рука способна удержать ину-гами на привязи.

А уж направить его на врага…

…но если получится, то…

Дух пройдет сквозь забор. И самые свирепые псы, почуяв близость его, взвоют от ужаса. Не спасут от ину-гами ни сталь, ни огонь…

…ни молитва…

— Лунный металл, — исиго потер подбородок. — Я не уверен… мне не случалось читать, чтобы кому-то удалось защититься от ину-гами… с другой стороны, не так уж много описано достоверных случаев гибели от клыков призрачного стража…

Да уж, навевает оптимизм.

— С другой стороны, никто из тех людей просто-напросто не успевал обратиться к исиго, — он широко улыбнулся и добавил. — Вы же понимаете, что я должен остаться здесь?

Ага. Исключительно затем, чтобы защитить бедную меня.

Возражать я не стала.

Репутация? Остатки ее горели синим пламенем. Но без репутации я как-нибудь проживу, а без головы — сомнительно… и вот даже гадать не стоит, кому в голову пришла столь замечательная мысль, натравить на меня призрачное чудовище.

Матушка… точнее женщина, связанная со мной узами родства, ибо матерью называть ее язык не поворачивается. В душе шевельнулись робкие сомнения: а может, она не знает?

Вдруг это не она, но молодой ее любовник, которому не терпится добраться до состояния?

Я отмела эту мыслишку.

Сама или нет, но… яд Иоко выпила после ее визита.

И принесла его матушка много раньше. Когда? Не помню… весь последний месяц той жизни перед болезнью выгорел.

— Кроме того, на вас печать богини, — исиго смотрел на снег. — А это что-то да значит…

Знать бы, что еще…

…кошка потерлась о мои ноги, а на гостя глянула куда более благосклонно.

Он действительно остался в доме, к ужасу всех его обитательниц, кроме, пожалуй, Кэед, которая известие приняла с похвальным равнодушием.

— По твою душу, Юкико, — все-таки от шпильки она не удержалась.

Юкико охнула.

Шину зашипела. Араши же сотворила охранный знак.

— А что? Присмотрись… рядом с нами жил исиго… еще когда моя бабушка жива была. Она с ним часто ругалась… — Кэед отложила вышивку.

А я по-прежнему не знаю, что на ней.

Белое на белом.

Красиво?

— Он называл ее упрямой старухой, которая не понимает, что творит. А она его — древним ослом, не знающим жизни. Он приходил на чай и оставлял мне капли, от которых ноги переставали болеть… он сказал, что, если вдруг я решу… изменить все, я могу к нему обратиться. К сожалению, он ненадолго пережил бабушку… а тот, к которому обратился отец, затребовал слишком много золота…

Кэед замолчала.

Золото… мы заработали почти тысячу, но она уже ушла, ибо восстановление дома обошлось недешево. А остаток… остаток еще пригодится.

Шелковые нити.

И сама ткань.

Краски для Юкико и приданое для малыша, который когда-нибудь, да появится. Сама она, кажется, не думает о том, что будет после. Я же и в прошлой жизни с детьми дела не имела, Иоко и подавно. Она если и видела младенцев, то издали.

…пора уже договариваться с повитухой или кто здесь родами занимается?

Кому платить?

Куда бежать, если они начнутся? А потом… здесь нет ни смесей, обогащенных полезными микроорганизмами, ни подгузников, ни прочих крайне полезных для жизни приспособлений.

Как мы…

Как-нибудь.

— Я к чему, — Кэед погладила вышивку. — Не будь дурой. Не упусти шанс.

— Он же…

— Он на тебя смотрит, что ребенок на сладкие бобы.

…тьеринг еще не отдал деньги за ширму.

Он вовсе не появлялся после той ярмарки, и вот думай, плохо это или наоборот, хорошо. Обидно? Самую малость. Мы ведь начали думать, что в том его интересе есть что-то личное, а он…

…несколько тысяч золотых.

И треть их принадлежит Кэед по праву. Думала ли она об этом? Думала, не могла не думать. Малой части хватит, чтобы заплатить колдуну.

А дальше?

С золотом и здоровыми ногами, с умением своим, которое Кэед перестала скрывать, она еще не понимает окончательно, что сама по себе сокровище…

Уйдет?

Останется?

Что бы она ни решила…

…а может, вот он, мой долг? Обязательства, взятые на себя Иоко? Я должна присмотреть за этими женщинами, помочь им устроиться в жизни.

Хорошо.

А дальше?

Печать исчезнет, а я… душа отправится в рай? Вернется домой? Или просто исчезнет. Как-то…

— Тише вы, неугомонные, — проворчала Шину. — А ты успокойся, ишь, привычку взяла. Чуть что, сразу в слезы… этак всю воду выплачешь и иссохнешь.

Юкико шмыгнула носом и уставилась на меня.

— Никто и никому тебя не отдаст, — вынуждена была признать я. И добавить. — Если сама того не захочешь.

Как-то вот… не хотелось мне умирать.

Совершенно.

Пусть и тело чужое, и мир с легкой безуминкой, но я все равно хочу жить.

— К нам тоже исиго заглядывал, — тихо добавила Мацухито. И тяжелый нож в ее руках ненадолго замер, чтобы вновь обрушиться на ни в чем неповинную головку лука. — Травы покупал… хороший был. И мне улыбался.

Она вздохнула.

Вот ведь… и как быть? Подчиниться божественной воле, рискуя собственным бытием? Или проигнорировать? Печать на руке тотчас ожила.

Понятно.

Нельзя игнорировать богов.

…а ужин прошел в торжественном молчании, которое исиго поначалу пытался разрушить беседой, но вскоре устал. Или привык просто?

Ничего.

Это они поначалу, а дальше…

Глава 22

…дальше потянулись дни. Иногда шел снег, а иногда выглядывало солнце, и тогда все, что насыпало к обеду, таяло, оставляя темные лужицы на камне дорожек. Земля, переевшая влаги, потемнела, разбухла, вытолкнула редкие хворостинки трав.

Я вставала.

Умывалась. Одевалась, благо, оннасю завела привычку спать здесь же, в комнате, хотя я весьма настойчиво отправляла этого ребенка прочь. О нет, она уходила, но стоило мне уснуть, как возвращалась вновь, устраиваясь на циновке перед входом в комнату.

— Чего ты хочешь? — я как-то очень быстро устала сражаться с ее упрямством, которому не имела объяснения.

— Госпожа хорошая, — девочка искренне улыбнулась, и я заметила, что клыки ее еще немного выросли, да и пары их две, только вторые чуть поменьше и загнуты внутрь рта. — Я не хочу, чтобы госпожа умерла.

Что ж, ответ можно было считать исчерпывающим.

— Ты имя себе придумала? — я позволяла ей расчесывать волосы, делая вид, будто не замечаю, что чешет она не гребнем, но собственными коготками.

Подумаешь, когти.

У меня тоже имеются. Правда, мои темные и туповатые, еще и потрескались, словно назло, а ее — полупрозрачные, этакие рыбьи крючки, которые прячутся в тонких пальчиках.

— Нет, госпожа. Их так много…

— Тебе помочь?

Она покачала головой и прищурилась.

— Спасибо, госпожа, но я сама… я не позволю вас обидеть.

Прозвучало это серьезно.

Нынешнее утро, если разобраться мало чем отличалось от предыдущих. Терраса. Колдун, закутавшийся в шубу из белого зверя. Оказывается, он тоже мог мерзнуть.

…я знала, что вставал он незадолго до рассвета. Откуда? Дом рассказывал скрипами, пусть и обновленный, он не избавился от истинной сути своей, и жаждал не только смотреть, но и говорить.

Я слушала.

Вот первой вздыхает доска под ногой Кэед. И тут же громко стучит резная трость. Кэед спит мало, то ли спешит с вышивкой своей, то ли боли вновь мучают… исиго дает ей что-то, я видела и отвернулась, не желая вмешиваться в эти чужие пока отношения.

Протяжный стон — это Шину идет на кухню. А вот шаги Мацухито, которая привычно разводит камин, не слышны. Дому не удалось подобрать для нее голос. Впрочем, это и не нужно, у дома есть иные способы.

Скрежет железа — Мацухито сдвигает решетку.

Она соскребает остатки залы с каменных внутренностей, и работает спокойно, видно, что дело ей привычно. Дом ждет.

…стук входной двери.

Это уже исиго, он сперва проверяет защиту, которую повесил на забор, и только тогда возвращается на кухню. Он берет ведра и направляется к колодцу. Возвращается.

И вновь идет.

Его никто не просил о помощи. Сама мысль эта внушает моим женщинам первобытный ужас, но… он приносит воду, не выливать же ее?

…сперва они хотели. И мне пришлось выйти, осадить Шину, которая сквозь зубы пыталась убедить Мацухито, что колдовскую воду пользовать не стоит.

Вода — она только вода…

Я попробовала ее, ледяную, слегка отдающую камнем — по утрам чувства обострялись — и осталась собой. Не превратилась ни в духа-тэнгу, ни в призрака, не упала к ногам бездыханным телом…

…Шину это не слишком убедило. Я знаю, что она не просто долго кипятила воду — куда дольше, чем нужно было — но и опускала в нее ветку омелы. Похлебке омела не мешала, а что до остального — пускай…

— Доброе утро, — я присаживалась рядом.

— Доброе, — отвечал исиго.

И ветерок трогал цветные перышки в темных его волосах. Узор из перьев всякий раз был иным.

Мы пили чай.

Утренний. Заваренный — о ужас и попирание древних традиций — мною же и на скорую руку. Мы пили его молча, разглядывая террасу и думая каждый о своем.

— Сегодня она мне улыбнулась, — исиго держал чашку в щепоти, и это тоже было неправильно, но никто в доме, даже Кэед, не рисковал указать ему на нарушение правил.

Боялись?

Или понимали, что он прекрасно осведомлен о всех этапах церемонии, просто… не считает нужным соблюдать чужие правила? Или вообще устал от правил?

— Юкико? У нее ведь срок скоро… вас не смущает?

— Дитя будет одаренным, — колдун подогревал свой чай прямо в ладони, а у меня так не получалось. — Это хорошо… я бы принял его в свой дом… не факт, что у меня появятся собственные дети, а тут…

…целый уже готовый к использованию младенец.

— Скажите ей… и подарите что-нибудь для ребенка, а то ведь…

…мы все здесь старательно обходим тему грядущих родов. Несчастное дитя рискует начать жизнь прямо на циновке.

Исиго кивнул.

И отставил чашку.

— Сосредоточьтесь, — попросил он. — Сегодня должно получиться.

Он говорил это каждый день, а я делала вид, что верю.

Почему бы и нет?

Сила… на что это похоже? На поиски истины в черном кубе. Только куб внутри себя самой, а истина ускользает. Главное, что я продолжаю ощущать силу, я знаю, что она есть, где-то там, но… она проходит, что песок сквозь пальцы.

Или вода.

Вода журчит. Мой пруд не замерзает, да и тепло… относительно. Не стоит отвлекаться… сила, она не любит делиться моим вниманием. Ну же…

— Ты пытаешься ее подчинить, — колдун спокоен. Он держит на ладони серебристый лист клена, который постепенно покрывается корочкой льда. И лед этот рождается на кончиках смуглых пальцев. — А надо просто почувствовать. Поверить… она есть.

Есть.

Знаю.

Только… не получается. Снова. И я злюсь. Злость — разноцветные искры, из которых разгораются клубки пламени. Но оно упрямо держится во мне, не спеша переродиться в искру. И толстая свеча, что уже который день подряд стоит на медном подсвечнике, так и остается незажженной.

— Меньше мыслей, — колдун закрывает глаза. — Не думай, а чувствуй… для женщины ты вообще как-то слишком много думаешь.

И это было отнюдь не комплиментом.

…как ни странно, но именно я первой ощутила перемену.

Будто… камень в ледяную воду бросили, в ту, что уже начала сгущаться, стянутая незримыми нитями рождающегося льда, но еще не обрела настоящую крепость. И камень она проглотила легко, не породив при том тревожной волны.

Он ушел.

Исчез.

И все-таки… я вздрогнула.

Как-то…

— Что-то не то, — задумчиво произнес колдун, поднимаясь. Как у него получалось так? Вот сидел, и вот уже плавно перетек на ноги. И обындевевший лист вспыхнул, а серые хлопья пепла подхватил ветер.

…камень — не камень.

Что-то иное, что увязло, пусть не в воде, но в ограде. И это иное не привыкло к препятствиям. Его ярость полыхала так ярко, что я вдруг увидела ее.

Его.

Зверя?

Пожалуй или… нет, все-таки зверь, пусть и было в искореженной его фигуре что-то донельзя человекоподобное.

Кривой?

— Иди в дом, — велел колдун, обтирая руки о платье.

Сегодня он был в зеленом. И наверное, это что-то означало, в этом мире все что-то да символизирует, но…

…массивный костяк.

И мышцы, оплетшие его побегами старого винограда.

Мощные передние лапы. Спина горбом. И задние конечности гротескно коротки, удивительно, как тварь вовсе на них стоит. вытянутая шея.

И отсутствующая голова.

Правда, каким-то внутренним чутьем я осознавала, что отсутствие головы нисколько не помешает твари меня сожрать. Если, конечно, доберется… надеюсь, что не доберется. Она дергалась в паутине липких нитей, обрывая их. Но нити срастались вновь, сплетались, норовя обездвижить чужака, спеленать, заключить в кокон, а потом выпить…

И тварь ощутила.

Она издала глухой протяжный рык, от которого в небо поднялась стая черных птиц… а ведь их не было… недавно еще не было, но падальщики-тенгу чуют, где и когда можно подкрепиться.

Я, кажется, тоже закричала.

Или это была не я?

Я…

…была здесь.

И возле зверя, который, осознав, что пробраться сквозь паутину не выйдет, замер. Его тело напряглось, а из глотки вырвался глухой рокочущий звук. Он походил на песню.

…воды.

…и ветра. Иоко любила слушать ветер. Так почему она скрывается? Выходи-выходи, не прячься… мы поиграем в догонялки… это ведь так весело, когда кто-то бежит, а кто-то догоняет. А кровь на камнях даже красиво. Мне понравится. Потом. Позже. Когда я перестану цепляться за такую пустую жизнь.

Выходи.

И Иоко поддалась. Она бы шагнула к воротам. Она так страстно хотела открыть их, что почти взбунтовалась, но это тело принадлежало в том числе и мне.

Уже мне.

А я склонностей к суициду не проявляла.

Стоять.

Успокоиться.

И не слушать. Даже пусть песня твари пробирает до костей, будит самое дурное, что есть во мне… я ведь плохая девочка. Очень-очень плохая девочка. Я врала. И крала… и не убивала? Делом нет, но словом… мне нравилось унижать других людей. Стоит признаться, особенно после того, как выплыла правда про моего муженька… пережитое изменило.

Искорежило.

И я, как положено старой стерве, цеплялась к молодым девчонкам, изводила их, получая необыкновенное удовлетворение от процесса. Мне нравилось пить чужие слезы. Так чем я лучше?

Тварь поняла, что говорить нужно не с Иоко.

Проклятье.

Я заткнула уши.

Стерва? Пуская. Зато разумная. И не полезу в пасть к чудовищу. Так что уходи. И вы, черные духи, что расселись на окрестных деревьях, ожидая, чем закончится поединок. Ничего-то вам не достанется.

…в этот раз.

Тварь согласилась.

И отступила. Она просто смахнула с себя липкую паутину, подалась назад и исчезла. А я опустилась на землю, закрыв лицо руками. Хотелось плакать.

И умереть.

Твою ж… главное, я продолжала осознавать, что желание это не принадлежит мне и… и надо бы встретиться с матушкой, только, подозреваю, стоит мне пересечь границу, нарисованную колдуном, как появится тварь. И тогда уж…

— Оно вернется, — тихо сказала я.

— Вернется, — исиго утер кровь, что шла из носа. — Определенно… и я не уверен, что у меня получится его остановить.

Оптимистичненько.

Этим вечером ужин проходил в торжественном молчании. И судя по мрачным лицам моих подопечных, меня уже похоронили. А то, что я все еще была жива, сочли, скажем так, временной удачей.

Но никто из них больше в удачу не верил.

И в колдуна.

Будь он по-настоящему могучим, сумел бы одолеть чудовище. Взмахнул бы рукой, извлек бы из воздуха волшебный клинок, чтобы как в сказке, и перерубил бы хребет твари одним ударом.

— А… если жреца позвать? — Юкико подала голос. — Мама говорила, что молитва…

— Твоя мама многое говорила…

Кэед к еде не притронулась. Она была хмурой. И злой. И злилась, кажется, на меня. За что? Хотя… она ведь позволила себе поверить.

Она, пожалуй, лучше остальных представляет, на что способны деньги.

И свобода.

Право распоряжаться собственной жизнью, пусть и в границах дома… а теперь меня убьют, и матушка моя не станет возиться с какими-то там… куда деваться Кэед?

Плохо.

— Жрец… — исиго был хмур.

…кровь из носу у него долго не останавливалась, и откуда-то я знала, что это было плохо. Он ушел к себе, в дальнюю комнату, которую облюбовал еще в первый свой визит. И оставался в ней до вечера. А когда вышел-таки, то оказалось, что выглядит он еще хуже, нежели прежде.

Серый.

С желтизной в глазах.

— Не всякого жреца боги слышат. А если слышат, еще не значит, что отзовутся…

…моя печать притихла, почти стерлась. И значит ли это, что я обречена? Или же просто, что боги не будут вмешиваться в дела человеческие? Последнее обстоятельство не слишком огорчало, как-то не была я морально готова к подобным знакомствам.

Надо мыслить здраво.

— Пока я здесь, он не войдет.

— Если никто его не впустит, — уточнил колдун.

Ответом было напряженное молчание.

Впустить тварь.

Избавиться… кому это надо?

Шину, которая, возможно, собралась замуж за своего тьеринга? А без моего согласия ни о каком замужестве и речи быть не может. Я соглашусь, но… она не знает.

Кого она помнит?

Ту прошлую слабую Иоко с затуманенным разумом, не привыкшую жить одной. И как знать, не вернется ли она вместо со своей беспомощностью, зависимостью от матери. И быть может, проще договориться с этой самой матушкой на… малую услугу.

Это ведь просто.

Открыть ворота. И позволить твари войти. Даже не убийство, а…

…если еще матушка денег пообещала…

Нет, это все…

…только Шину, Мацухито и Араши выходят из дому. Если пообещать…

Хватит.

Сомнения разрушают, а я… я боюсь? Определенно. Было бы странно не бояться потустороннего существа, которое ждет где-то там, за оградой… а если оно вновь попробует пробраться? Если защита не выдержит? Если… исиго слаб. Ему и прошлое противостояние боком вышло. И конечно, он попытается меня защитить, но… своя шкура ближе к телу.

…а если он сам? Что проще… ему нужна Юкико, а я, вместо того, чтобы просто вручить девушку мужчине, как принято было поступать здесь, чего-то там требую. Взаимности какой-то… это ведь смешно по местным меркам.

Я должна была обрадоваться.

Если не ноги целовать, то всяко руки… необычайная милость, а мы тут носами крутим… что ждет Юкико, если меня не станет?

Ничего хорошего.

Определенно.

Другие-то покрепче, а она… дитя неразумное, привыкшее, чтобы о ней заботились. И пусть боится колдуна, но оказавшись в ситуации, когда идти некуда, примет его предложение.

Покровительство.

Смирится.

И попытается приспособиться к новой жизни.

Он меня защищал! Что за… неужели тварь где-то там поет новую песню, тихую, что осенний ветер, но все равно преисполненную яда. Нельзя ее слушать.

Нельзя.

И не получается.

Выгодно… Араши? Она явно тяготится опекой…

…нет, в ней нет подлости.

Нет ли? Откуда тебе знать.

А слезливая Мацухито, которая в глубине души не одобряет перемен. Если матушка пообещала пристроить ее в хороший дом… мечта местных женщин… а матушка горазда на обещания. Она умеет слышать людей. И умеет говорить так, чтобы люди услышали и ее…

— Ты тоже слышишь? — я повернулась к колдуну, который сидел, закрыв глаза.

Он кивнул.

— А вы?

— Что? — Шину моргнула. А взгляд туманный и плещется в нем что-то такое… не страх — сомнения. А ведь у каждой души свои струны. И если знать, как играть на них…

…тварь знает.

Она видит всех нас. И рано или поздно, но найдет ту, кто согласится…

…дежурить? Почему бы и нет, так даже лучше…

…бежать?

О да, бегите… вас встретят… им, другим, ничего не грозит, если послушают они голос разума… да-да, именно разума… ведь не разумно умирать всем и в этом доме.

— Хватит, — я ударила ладонью по столу. И девочки заморгали, выпадая из наведенного сна. — Надо что-то сделать…

…колокольчики.

В храме их висело множество. И в доме где-то оставались…

Фонарики.

Эти точно есть, и если помогли в русалочью ночь, то почему бы и сейчас им не сработать? Что еще…

— Мацухито, среди твоих трав есть такие, которые могут… отпугнуть это?

Оно заворчало.

Оно было крайне недовольно, и значит, мы на правильном пути.

— Полынь, — Мацухито всхлипнула, но как-то не слишком убедительно. — И белая осина…

Колдун кивнул. И почесав кончик носа, добавил:

— Соли бы…

Соль у нас имелась. Целый мешок соли, обошедшийся в приличную сумму. Она, привычная в моем мире, здесь стоила немало.

Соль рассыпали дорожкой у ворот.

И тварь заворчала.

Она уйдет.

На время.

Люди смешны. Думаю, что умнее… сильнее… неправда… у людей нет времени, а у призрака целая вечность впереди…

— Это временные меры, — Кэед стояла, опираясь на стену. — Я слышу его… оно уговаривает меня помочь… обещает исцеление… там возможно всякое. А у тебя что?

— Призрачный клинок, — Араши провела ладонью по воздуху, который вдруг сгустился, проявляя тот самый клинок… — Отец рассказывал… давным-давно жил человек, которого звали Анагурэ Кимо. Он был кузнецом и делал клинки… и стал таким мастером, что не было никого, кто бы не слышал его имени…

Пес ворчал.

И бродил у ограды. Почти отступивший — надолго ли? — он все равно продолжал ждать. Давайте, люди, послушайте… помогите… все вы — жалкие твари, не достойные ни на что иное, кроме как быть разорванными…

…убийцы…

…призрак помнил боль. И обиду. И удивление — как могло получиться, что тот, кому он доверял, поступил… подобным образом.

Мне жаль.

Жалость не спасет.

— …его семью убили, желая выведать секрет особой его закалки… и тогда мастер пообещал сделать клинок, равного которому не будет во всем мире. Он ковал его семьюжды семь лет, закаливая в воде и собственной крови.

…мне действительно жаль.

Жалость теплая, а зверю холодно. Он бродит и вздыхает, скулит совершенно по-собачьи. Если жаль, то впусти… обогрей… положи руку на загривок, если рискнешь.

Не рискну.

Я знаю, что это — уже не собака, которой он был при жизни. Собак я не боюсь, даже очень злых. А это…

— Он вложил в сталь собственную душу, и когда клинок был готов, просто-напросто умер…

…все умирают.

Кто-то долго, кто-то быстро… если я сама выйду, то смерть будет легкой. Сердце оборвется…

…никому не нужно умирать, особенно мучительно. Если бы я знала, как освободить эту несчастную душу…

Глава 23

Что-то изменилось.

И исиго, до того дремавший с мешочком соли в руках, встрепенулся, а перышки в волосах его поднялись.

— …когда Сэкунаро Ито, сын человека, который приказал убить семью мастера, взял клинок в руки, он сделался безумен. Он разрубил пополам своего сына… а потом и жену, и всех, кто стоял во дворе… и прятался в доме.

Исиго приложил палец к губам.

Я молчу.

Я понимаю, что не стоит перебивать рассказчика, ведь пока они слушают Араши, то не слышат пса. А я вот слышу. Я даже при желании способна увидеть его, того, которым он был — крупный, с широкой грудью и массивными лапами. Он помнил теплый бок матери и запах молока. И ласку тонких пальцев, которые касались спины осторожно.

Как падал на спину, подставляя этим пальцам голый живот…

Лизал их.

Запоминал запах. И сердце заходилось в восторге…

…боль.

Я хочу ее забрать. Никто и никогда не жалеет призраков, особенно таких, которые самим существованием своим ввергают прочих в ужас. Но…

…того щенка.

И подростка, что резвился во дворе.

Таскал палки.

Гонялся за собственным хвостом… свист… миска с горячей кашей, в которой он сперва выбирает волоконца мяса, а потом заглатывает и рис, ведь тот пахнет мясом, а он голоден. Немного.

Ощущение сытости.

Покоя.

Счастья.

Сволочи… это ведь как ребенка… я бы коснулась, если бы могла… вот так, ладонью по колючему загривку, успокаивая и унимая рык.

— …когда он вернулся в себя и увидел, что сотворил, то проклял и клинок, и мастера, который и без того был проклят. И собственного отца, чье коварство уничтожило весь род…

…колючий.

И холодный.

И выворачивается, не доверяя этой ласке. Не стоит. Ты ведь там, за оградой, а я…

…я тоже за оградой.

Как?

Не знаю… нет, я в доме… и все-таки вижу этот дом, окруженный огненной стеной. Пламя сине-зеленое и горячее, но мне оно, я чувствую, вреда не причинит.

А вот и тот, кто стоит рядом…

Он огромен, куда крупнее того, каким был при жизни. Но… я не убрала руку.

— Тише, — я присела, и голова моя оказалась у обрубка шеи. — Я не обижу тебя… мне жаль… они хотят, чтобы ты убил меня, а ты желаешь убить их. И я не скажу, что ты не имеешь права… дело ведь не в мести, а в подлости…

Он ворчит, но не так уж и грозно.

Пес еще жив в этом чудовищном теле. Тот смешной подросток, который путался в собственных лапах. Они вдруг выросли и стали неудобными. Он вечно на что-то натыкался, иногда больно и тогда скулил. Он и сейчас скулил, прижимаясь к моим ногам. А я гладила полупрозрачную спину, приговаривая, что не позволю его обидеть.

Хорошая собачка.

Очень хорошая… я хочу тебе помочь… отпустить. Я знаю, что ваши боги заботятся не только о людях, но… как это сделать.

Или…

Пожалуй, я знаю, кому задать вопрос, вот только…

…в призрачном мире и пути иные. Стоило подумать, и вот я уже стою у пещеры, перед которой растет одинокая сосна. Дерево спицей уходит в самое небо. Оно протыкает золотистые облака, и не удивлюсь, если прорастает сквозь камни божественного двора. А может, именно на нем, на этом стволе, слепленном из золота и серебра, и держится мир.

— Нельзя надолго оставлять свое тело, — в пещере, как и положено, жил дракон. Огненно-красный, с золотой отделкой и огромными когтями. Тонкие длинные усы его шевелились, словно живые. Из ноздрей вырывалось пламя. — Тело без присмотра — лакомый кусок.

Зубы у него, что иглы.

И страшно.

Или нет?

Здесь ощущения притуплены. А вот пес оказывается между мной и драконом. Он скалит зубы, предупреждая, что не позволит причинить мне вред… хороший. Ему не справиться с мифическим зверем, который столь огромен, что способен раздавить меня одной лапой, но…

— Твой колдун позволил себе небрежность, — дракон разглядывает меня с насмешкой, и в золотых его глазах отражаются тени других миров. — Он убил тело раньше, чем душу защитника… тебе повезло.

Да.

Наверное.

Я не знаю, что есть везение, но…

— Чего ты хочешь, дитя?

Мне позволено было говорить, и я поклонилась, не из страха, но выказывая уважение.

— Как ему помочь?

— Тому, кто желал тебя убить? — миров в глазах дракона было множество, и как знать, нет ли среди них моего. Я бы могла вернуться, если бы захотела… а я хочу?

Не знаю.

Я прижилась. Сроднилась с телом… или нет?

— Тому, кого обманули и предали…

…как Иоко.

— И… как от него защититься… — я все-таки убрала руку, но пес прижался к ноге. Теперь я ощущала исходящее от него тепло. — Пока…

Дракон усмехнулся.

И дыхнул огнем, согревая. А я и не заметила, до чего замерзла.

— В эту грань нельзя просто взять и войти, человек чужого мира, — он развернулся, и я залюбовалась змееподобным телом, текучим, что вода. — Скоро он заберет всю твою силу… но пока…

У меня в руке появилась кость.

Зуб.

Белый такой зуб.

Крупный. Кажется, клык, хотя я в зубах мало понимаю, но… нет, определенно, клык. И я знаю, что принадлежал он псу.

…он потерял его, когда пытался разгрызть цепь.

Зуб сломался и теперь вот…

Пара капель крови.

Желтизна.

И будто грязь, на него налипшая. Я пытаюсь оттереть, а дракон и пес наблюдают. Ну же… грязь вспыхивает и облетает жирным пеплом. Наверняка, она магического свойства…

— Зуб защитит.

— Спасибо, мудрейший… — я кланяюсь так низко, как способна.

— Что же касается покоя… найди его кости и отнеси в храм. А теперь вам пора, — дракон сделал вдох, чтобы выдохнуть огненный клубок. Пламя вцепилось в мои волосы, одежды, кожу… стало так горячо, что я закричала.

И очнулась.

Я лежала… лежала… где? Темно? Нет, светло, и свет этот больно бьет по глазам. На груди тяжесть неимоверная, давит что-то, будто камень… не что-то — кто-то с желтыми глазами.

Кошка.

Она замечает, что я очнулась, и встает.

Топчется, выпустив когти, и, выражая негодования — глупый человек, разве можно покидать свою грань? — поворачивается ко мне задом. Я вижу метелку хвоста и не только ее…

— Я тоже рада тебя видеть…

В горле моем камни.

Голос слаб.

И кошка ворчит. А в руку впивается что-то…

…зуб.

Призрачный.

Или… явный.

Грани пересекаются, но у меня самой не хватило бы сил притащить что-либо с той стороны. Поэтому… я пытаюсь оторвать голову от валика, который здесь заменяет нормальную подушку, но…

— Очнулась? — глаза колдуна светлы, что осеннее небо, а перьев в волосах стало еще больше, чем раньше. Этак он и вовсе, глядишь, обрастет, а потом взмахнет руками, что крылами, и разноцветной канарейкой унесется в дальние дали. — Ты понимаешь, женщина, что совершила?

Кошачьи когти оставляли на коже следы. Царапинки горели огнем, но я знала, что так надо.

На пользу.

Огня во мне почти и не осталось. Так, крошечная искорка на самом дне темного колодца. Печать божественная и та почти пропала.

— Не… очень… — не голос, а шипение змеиное. — Воды…

Мне позволили напиться, правда, не воду дали, но на редкость горький вяжущий отвар.

— Нельзя выходить на ту грань… — исиго ткнул в лоб пальцем. — Нельзя покидать свое тело! Этому учатся годами… и далеко не всем удается постигнуть науку.

А у меня, стало быть, получилось. То-то ощущения, будто катком переехали, причем не единожды… это от науки.

— Надо в совершенстве овладеть своим даром, очистить тело и разум… несколько дней подготовки… медитация… — и при каждой паузе тычок тем же пальцем.

Он с таким старанием мне кость проломит.

— Извините, не знала, — голос не то, чтобы вернулся, но стал не таким сиплым.

— Ты могла не вернуться…

Да, теперь я понимаю.

Я ведь не знала обратной дороги, а в том мире, чем бы он ни был, их множество. И легкомысленной душе легко потеряться.

— Твое сердце остановилось, — продолжил исиго. — И мне пришлось… выжечь на тебе знак…

Да?

Не чувствую.

С другой стороны, реанимация — вещь такая… без последствий редко обходится.

Исиго вздохнул и пожаловался:

— Я не хочу больше слушать этих женщин. Они требуют, чтобы я тебя немедленно оживил. Я не умею оживлять мертвецов. Я им сказал, что лишь сберегу твое тело, но и только… а если душа вернется…

— Как долго я…

— Семь дней.

Твою ж… ничего себе, путешествие в сопредельные миры. А там прошло несколько мгновений… ладно, чуть больше, чем несколько мгновений, но чтобы семь дней…

— Мне пришлось отдать тебе почти всю свою силу…

— Прости.

— Ты глупая женщина.

— Да.

Здесь я была с ним совершенно согласна. А главное, что столь неразумное поведение в прошлой жизни мне было не свойственно. Тут же… но и Иоко, помнится, не отличалась любовью к риску.

Ладно, что произошло, то произошло.

— Но я должен признать, что у тебя получилось. Оно ушло.

Не ушло.

Отступило.

Он жив, мой пес, которому я должна помочь. Он избавлен от гнева и грязи, но еще не свободен.

— Я… — я не без труда разжала сведенные судорогой пальцы. На белой коже отпечатался белый же зуб. Он смял кожу и наполовину вошел в ладонь. — Он… вот…

Исиго отшатнулся.

А кошка зашипела, но… не зло? Да, скорее предупреждая глупых людей, что не стоит совершать резких движений. Лечение — дело такое, требующее полной сосредоточенности, во всяком случае от кошек. А люди только и способны, что суетиться.

— Невозможно, — исиго все-таки преодолел себя и коснулся зуба. Рядом раздалось предупреждающее рычание, и рука тотчас убралась.

Правильно, спорить с призраками — дурное…

— Как у тебя… нельзя ничего принести из того мира…

Из того — нельзя, но потерянный зуб принадлежал этому миру, а что дракон оказался способен передать его, то… мне следует еще раз поблагодарить его.

Или лучшая благодарность — не мешать?

— Значит, он здесь… — взгляд исиго скользнул по комнате. — Странно, что я больше его не ощущаю…

…ничего странного.

Если бы спросили кошку, она бы ответила, что теперь то, другое существо, присутствие которого было несколько неприятно, — даже будучи призраками собаки раздражали — стало частью человека. Их связь, пока тонкая, с каждым ударом сердца становилась прочнее.

— Никогда о таком не слышал.

Исиго благоразумно убрал руки за спину.

— Что ж… почему бы и нет… я должен проверить… мой учитель…

— Нет, — я вцепилась в его руку. — Молчите… пожалуйста.

— Но…

— Умоляю…

И глухое рычание подкрепило просьбу.

Если кто-то узнает…

…неявный страж, который способен проходить сквозь стены. Ему не нужны ни сон, ни еда, ни отдых… ему неведомы сомнения… он исполнит любой мой приказ, и это страшно…

— Это… это слишком опасно, — я облизала губы. — Если кто-то захочет повторить… или забрать…

Исиго был молод, но это не значит, что глуп.

Думал он недолго.

— Хорошо… но ты уверена, что он не причинит вреда?

…нет.

Однако сомнения я оставлю при себе.

…на третий день, когда я смогла уже самостоятельно садиться — силы возвращались в тело, пусть и медленно, ко мне явился гость.

Я знаю, что его пытались не пустить, но исиго, который действительно способен был противостоять тьерингу, удалился медитировать. А женщины…

— Шумите, — сказала я.

Голова слегка кружилась.

И выглядела я по местным меркам неподобающим образом, да и не только по местным, но и в целом…

— Мне сказали, что ты заболела, — тьеринг был мрачен, что зимний вечер.

В дверь заглянула Араши, сделала большие глаза, настолько, насколько это возможно, и погрозила тьерингу кулаком. А потом исчезла.

— Извините. Я не нарочно.

— Я выходил в море.

Зверь заворчал.

Он помнил море. Бледную ленту волны, которая ползет по каменистому берегу, стирая его. И пену, и еще мокрый песок, палки, на нем остававшиеся. Он помнил, как носился вокруг огромного краба, который застыл на месте и только клешни щелкали.

— Пришлось, — он огляделся.

Да уж, стульев здесь не было.

Вообще ничего не было, кроме небольшого возвышение, на котором и расположилась кровать. И еще, пожалуй, болвана в углу. На него полагалась вешать платье, чтобы оно не измялось, но моими платьями занималась девочка, уносила куда-то, потов возвращала, болван же служил кошке когтеточкой.

Тьеринг вздохнул.

Сел.

— Не все мои люди довольны. Некоторые думают, что ты нас обманешь.

— В чем?

— В Нахари женщина обратилась к судье, сказав, что тьеринг ее обесчестил. Она привела трех подруг, и те подтвердили, что это так… что она ждет дитя…

— На детей не рассчитывайте, — я потрогала волосы. — Единственный, который здесь есть, уже занят.

Жирноваты… и вообще вид у меня совершенно отвратный. Знаю я, пусть зеркала мне и не приносили, как выглядит человек, который вторую неделю в кровати лежит. А этот вот…

…в море, значит.

А я не то, чтобы гадала, куда исчез, скорее по привычке стала думать нехорошее. Бывает… а он в море…

— Ваш колдун мне сказал.

Умный мальчик.

Предусмотрительный.

— А я ему сказал, что если женщина выберет не его, а кого-то из моих людей, то посмотрим, чья волшба крепче…

Они тут еще сражения устраивать собираются? Не в моем дворе! Я нахмурилась, и пес нахмурился, просто так, потому что я была недовольна, а он привык повторять за хозяином.

— Никаких разборок в моем доме…

— Я так, — тьеринг слегка смутился. — Тот судья велел отдать семье девушки выкуп… большой… мои люди думают…

— Твои люди могут думать, что им угодно. В суде нас не ждут, но… — я провела рукой по теплой спине, и пес проявился… на долю мгновенья. Но и этого оказалось достаточно, чтобы тьеринг схватился за клинок.

— Спокойно, — велела я обоим. — А здесь люди говорят, что вы уводите женщин в море, связываете их и кидаете за борт. Отдаете их своей хозяйке… и когда у той наберется довольно служанок, она вновь создаст вам острова.

А смутился он весьма натурально.

Не то, чтобы я верила в сплетни, которые Шину приносила с рынка, все же и для этих мест звучали они несколько чересчур, особенно в части, где женщин перед жертвоприношением бесчестили и не просто так, но целым кораблем…

— Еще говорят, что, если плюнуть на тень тьеринга, он потеряет свою силу…

— Это вряд ли, — он все-таки сел и положил руки на колени. — Что случилось?

И на зверя посмотрел.

Видит?

Вот готова была поклясться, что видит… и почему не боится? Нет, руку от меча не убрал, но это больше демонстрация силы, чем намерения.

— Сложно… объяснить.

…на меня натравили демона.

То есть, не совсем демона, но существо потустороннее, с которым я не то, чтобы справилась чудесной силой магии, скорее обратила на свою сторону, а как это сделала, до сих пор плохо представляю. И подвиг, главное, боком вышел, чего в сказках быть не должно.

А самое отвратительное, что сделала это моя матушка.

Не моя, Иоко.

Или все-таки уже моя? Я задумалась. А ведь… я впервые за долгое время чувствую себя… цельной? Пожалуй, что именно так…

…правда, печать стала чуть ярче.

— Я привез тебе кое-что, — он вытащил из-за пазухи массивный браслет. — Если, конечно, сочтешь возможным…

Браслет был красив.

Пожалуй, слишком тяжеловесен по местным меркам, да и узор в простоте своей был лишен глубокого символизма, но это-то как раз хорошо. С другой стороны, не обяжет ли меня этакий подарок? А то мало ли… примерю и окажусь в женах.

Или еще что случится.

— Это просто подарок, — тьеринг усмехнулся. — От души…

И пес заворчал.

Благодушно.

Ему нравился мужчина. Нет, против меня пес ничего не имел, более того обожал со всем пылом свежеобретенной собачьей души, но… я была женщиной.

Слабой.

И болела, а потому нужен был кто-то, кто бы обо мне заботился.

Исиго? Не то, ко всему любопытен не в меру, так и норовит прикоснуться, то ли погладить, то ли отщипнуть кусок, что совсем уж ни в какие рамки… и главное, даже рыка бояться перестал, убедившись, что призрак не собирается никого убивать.

Зря, конечно.

Сегодня не собирается, а завтра вполне способен собраться.

Браслет, скользнув на запястье, сжался. Нет, он не сдавил руку, но лег по коже, будто сделан был из мягкой кожи.

— И что это…

— Защита, — тьеринг пожал плечами. — Говорю ж, сам сделал… убережет, а то дошли слухи…

— Какие?

…нехорошие.

На сей раз мой гость не стал ходить кругами.

Меня собирались убить.

…об этом кричали чайки. И вороны, обретавшие на рыбных рядах. Чайкам, конечно, веры нет, у них в голове море шумит, а потому и они, любую новость подхватив, переврут, извратят, разнесут по побережью на белых острых крыльях, а вот вороны — дело иное.

Птицы степенные.

Семейные.

Живут на одном месте десятилетиями. И людей знают, хотя и недолюбливают, но на то у них собственный резон имеется. А главное, что воронам все-то любопытно. Они порой нарочно спускаются, человеческие пересуды послушать.

Многих они знали.

В том числе Иоко, которая ушла из дурного гнезда, чтобы свить собственное…

…люди ее ругали.

По-всякому. А вороны… вороны смотрели, хотя над домом Иоко кружились духи-тэнгу, которые хоть и способны были принять птичий облик, но все одно оставались существами иного мира. А вороны, отличавшиеся немалым благоразумием, предпочитали лишний раз не выглядывать на ту сторону.

Весь этот рассказ выглядел…

Слегка безумно?

Хотя… почему слегка? Совершенно дикая история, но, странное дело, я поверила каждому слову. Вороны? Пускай себе вороны. Знает тьеринг птичий язык? Так это же хорошо… какие перспективы открываются для шпионажа и вообще…

— Веришь? — он смотрел в глаза.

Без вызова.

Без насмешки, мол, я знаю, как оно звучит и привык, что…

— Верю.

У ног моих вытянулся призрачный пес, а на заднем дворе устроился колдун. Я знакома с драконом, и видела существ, которые в обычном мире существовали бы исключительно в чьем-то безумном воображении. А здесь… здесь все было слегка иначе. Так почему бы воронам не собирать человеческие сплетни?

Подумаешь.

— Хорошо, — как показалось, тьеринг с облегчением выдохнул. — Они говорят, что скоро твоего дома не станет… а вороны лгать не станут. К сожалению, они и сами не могут сказать толком, кто и что услышал… сплетен много. Стая большая. Но я им верю.

Он помолчал и тихо добавил.

— Еще… говорят, что твоя матушка уже шьет траурный белый наряд…

Только шьет?

Я готова была поклясться, что у нее этаких нарядов целый сундук. Но… мода меняется, даже на траурные кимоно.

— Ты не удивлена.

А вот он — вполне.

И да, пожалуй, с точки зрения нормального человека — по местным меркам нормального, беседы с птицами не в счет — я должна была возмутиться.

Или поразиться.

Вспыхнуть гневом… выдворить наглеца, посмевшего предположить подобное, из дома…

Нормальными мы оба не были.

— Мой отец оставил деньги… много денег… их может получить или мой ребенок, когда ему исполнится шестнадцать… или матушка, если меня не станет.

…а ведь одно время она зачастила в гости, и вновь же с отварами… мол, у всех женщин уже дети есть, а я хожу пустая.

Иоко.

Или все-таки уже я? Главное, помню горький вкус и ее голос, жесткий, что проволока… я должна постараться… сходить в храм, помолиться и вообще что-нибудь сделать, чтобы в очередной раз род не опозорить. Ребенок — это важно…

…особенно, если с матерью что-нибудь да случится… мой драгоценный супруг уже крепко увяз в дурманных тенетах, и разумно было предположить, что долго он не проживет.

Она бы постаралась, чтобы…

…род отказался от мужа, значит, и дитя его им было бы без надобности.

…я бы вернулась домой…

…в теплые матушкины объятия… и как знает, сколь долго прожила бы. Не хочу думать плохо, но хорошо не получается. Я ей там была бы не слишком удобна, а вот ребенок… его можно было бы перепоручить кому-то… вырастить в преклонении и послушании, как вырастили меня.

И когда настал бы срок…

Я сглотнула.

Кажется, стоило возблагодарить богов, что беременности не случилось.

…тьеринг ушел.

А я сумела подняться, и стоило сделать шаг, как в комнате возникла моя желтоглазая оннасю.

— Мужчина очень злой, — сказала она, подставляя узкое плечико под мою руку. И откуда взялась? В комнате негде спрятаться, и я бы ее заметила, но… не заметила. А девочка смотрит так… искренне?

— Он тебя напугал?

— Нет, — она оттолкнула пса, которому вздумалось проявиться, хоть и ненадолго. — Поди прочь… он хороший… а ему надо на рынок… пусть поест.

Кого мой призрак будет есть на рынке, я знать, пожалуй, не хочу…

…не кого, а что.

…ему нужна сила. Эмоции. Страх и гнев. И радость тоже. Он такой, как и другие, которые тянутся к людям, ибо вне городов голодно и плохо.

…он не причинит вреда, лишь возьмет то, чем люди сами щедро делятся с миром.

Хорошо.

Пускай.

Идет.

Пока… пока я попробую добраться до стены. Воительница… хороша… а матушка что-то да задумала, и значит, в доме небезопасно. Новый призрак? Сомневаюсь… если старый не вернется, то… у матушки нет колдовских сил.

Или есть?

Что я вообще о ней знаю?

Отца очаровала? Одурманила? Никогда не любила… ни его, ни меня не любила. И это не преступление. Я тоже много к кому без симпатии отношусь.

Мысли были ленивыми, что полуденные мухи. Да и я сама не отличалась бодростью… по порядку… если предположить… просто предположить… отец точно не был магом, а я вот уродилась… в кого? Местные верят, что магический дар — отметка бога мертвых, который наделяет избранников своих силой, чтобы через них получать новые души.

Как будто ему старых мало.

Ладно, если попытаться мыслить логически, отбросив всю мифологию. Что останется? Генетика, мать ее, до которой здесь додумаются нескоро. Законы Менделя, зеленый и желтый горох… одаренных детей убивали, но блуждающий в популяции ген не так-то просто искоренить.

Теория.

Просто теория, но… почему бы ее не проверить?

Даром что ли исиго в доме рис ест. И главное, аппетит у него отменный, вон, поправился, покруглел и перестал выглядеть так, будто и вправду вот-вот в мир мертвых шагнет.

…если пригласить матушку…

…позвать…

В гости она не придет, а вот к ложу умирающей дочери… я не умираю? Простите, кто это сказал? Если надо… тем более, глядишь, своими глазами убедится, что я вот-вот уйду в лучший из миров, и погодит гадости творить. Много мы не выиграем, но хоть что-то…

— Этот мужчина вам подходит, — сказала девочка, прикрывая яркие глаза. И на мгновенье стала выглядеть почти обычным человеком.

Глава 24

Матушке сообщили.

Матушке передали слезную мою просьбу…

Она явилась ближе к полудню. И девочка, забравшаяся на дерево — куда там кошке, взлетела по стволу во мгновение ока, а после умудрилась затеряться среди пустых ветвей — коротко свистнула, мол, объект появился в поле зрения.

— Я все равно не понимаю, — исиго хмурился.

Его подняли рано.

Отвлекли от медитации и рисовых пирожков, что ранило нежное сердце. Заставили сменить одежды, благо, среди запасов его нашлись подходящие. И перья из волос убрали. Не все, конечно, но желтые и зеленые, которые никак не сочетались с общим зловещим обликом. А после Юкико, вооружившись полудюжиной кистей, рисовала страшное лицо.

И руки у нее почти не дрожали.

А вот губы подрагивали, она изо всех сил старалась удержаться от улыбки.

…брови они клеили вместе с Кэед. И теперь, глядя на мрачное лицо исиго, я не могла отделаться от мысли, что это была месть: брови вышли кустистые, сходящиеся над переносицей этакими крылами. Желтая краска на веках.

И темные глаза глядятся еще темнее обычного.

Рисунок морщин.

И трость.

И вороньи перья, косточки и колокольчики в семи косах… исиго то и дело их касается, то ли проверяя, на месте ли, то ли пересчитывая реквизит.

— Так надо, — я вздохнула и закрыла глаза.

Изображать умирающую было нелегко.

Лежала я уже который день кряду, ибо мало ли кто мог заглянуть в приоткрытое окно. Если у них есть колдун, то с него станется послать если не ворону, то галку, или просто мелкого духа, из тех, что во множестве ютятся в тенях. И тогда наш спектакль не состоится…

Вставала я по ночам.

Ходила по комнате, разминая ноющие мышцы, и кляла матушку на своем, родном матерном. Мысленно, само собой, но…

…вчера в дом заглянул жрец. И мне его круглое лицо показалось знакомым. А кошка, потершись о босые ноги — вот как он не мерзнет-то зимой? — заурчала. Жрец подмигнул мне.

Коснулся лба.

И произнес:

— У каждого свой путь…

Информативно, нечего сказать. Но он ушел, а на следующий день появилась матушка… совпадение? Сомневаюсь. Я поерзала, устраиваясь поудобней.

И глаза закрыла.

Приоткрыла, ощутив над собой движение воздуха. Пусть мой незримый страж, к присутствию которого домашние отнеслись вполне спокойно и даже равнодушно, не слишком взволновался, но… голова у меня одна.

— Так будет правдоподобней, — исиго стряхнул с пальцев белесые нити, которые моментально исчезли, стоило им соприкоснуться с кожей.

Кажется, мне только что отомстили.

Ничего.

Переживу… и матушкин визит.

…позже мне рассказали, как это было. И про мальчика с колотушкой в руках. На голове его сидела красная шапочка, а на шапочке дрожало перо. Колотушка стучала в медную миску, и мальчик кричал:

— Дорогу благородной госпоже…

…если бы кто-то понял, что благородной крови в матушке нет, ей пришлось бы худо.

Крепкий мул. Лаковая открытая повозка на огромных колесах. В спицы их были вставлены полированные куски стекла, и солнце, отраженное от них, ложилось на мостовую разноцветным ковром.

Блестели натертые маслом борта.

Возлежало друг на друге три алых ковра, отличные лишь оттенками.

Мула вел слуга в черном платье, расшитом гербами, чтобы каждый видел: не просто так он катается, но везет свою госпожу. За повозкой спешило семеро служанок, одна другой моложе.

Кто-то нес веер на длинной ручке.

Кто-то — плетеную коробку со сладостями, или вот воду в тяжелом кувшине, чью неровную поверхность покрывали белесые капельки.

Госпожа восседала на коврах.

Над головой ее, защищая от солнца и птичьих взглядов, раскрылся зонт. И цветки зимней сливы, нарисованные на шелке, казались настоящими.

Почти.

Со спиц свисали алые ниточки.

На ниточках покачивались монетки, сталкивались друг с другом, и звон, издаваемый ими, был приятен уху. А еще отгонял злых духов. Это она зря волновалась, ибо местные духи на редкость переборчивы, к матушке моей не полезут…

Она же, в темном фурисодэ, длинные рукава которого ложились поверх ковров, была хороша, что фарфоровая статуэтка. Из-под одного, темного, кимоно выглядывало другое, чуть светлее, и третье, и четвертое… и в обилии ткани можно было, подозреваю, спрятать не один флакон с ядом.

…а еще она взяла с собой любовника.

Усадила рядом, как равного.

Одела.

И этот юноша, чье круглое лицо покрывал ныне толстый слой пудры — усики пробивались сквозь него едва-едва — не постеснялся войти в мой дом.

Он был высок.

Выше матушки на голову, и рядом с ним она смотрелась такой невероятно хрупкой… молодой… а ведь ей хорошо за сорок. По местным меркам женщины после сорока вовсе не существуют, разве что в роли достойной матери семейства или вроде того…

Матушка цвела.

Она опиралась на руку юноши. Ступала медленно, осторожно, что было вызвано не столько стремлением до конца удержать роль, сколько чересчур уж неудобной обувью. Такие сандалии на высокой подошве, еще и стесанной до того, что держались они на крохотном, в пару пальцев, пятачке подошвы, носили майко.

И некоторые гейши.

И… и матушка моя. Подозреваю, услышала где-то, что подобная обувь придает женщине беззащитности… логично… попробуй защити себя, когда надо балансировать на этих недоходулях. И мало того, что балансировать, так еще и двигаться…

— Ах, — матушка выдохнула и раскрыла шелковый веер.

Зимняя слива.

Журавль, танцующий на спине черепахи…

…сложная прическа. И шелковые кинзаси. Бисерные нити и нити золотые, из-за которых казалось, будто волосы просто-напросто пришили к голове. Такими вот огромными стежками.

Сама она нелепа.

Нет, не в сандалиях дело.

И не в белых носочках, которые трогательно выглядывали из-под полы кимоно. Не в том, как завязан был узел его…

Женщина-цветок.

Так это называется. Тонка, что стебелек, хрупка невероятно и… и стара. Она может покрывать свое лицо слоями пудры, укрывая морщины, пока это лицо не превратится в маску.

Даже удобней.

Никто не помешает нарисовать на этой маске то, что душе угодно.

Рот-бусину.

Кругляши бровей на выбритом лбу.

И алые пятна щек.

— Моя дочь… — этот дрожащий голос заставил меня очнуться и застонать. В гляделки поиграем позже, а пока надо роль отыгрывать.

Иоко умирает.

Вот так медленно, но верно… и осталось ей недолго… пара дней, быть может, пара десятков… дольше потянуть время не выйдет, а пока…

— Это ужасно… — кому предназначалась сия реплика и по какому поводу произнесена она была, я, признаться, не поняла. Но на всякий случай издала очередной стон. — Что с ней?

— Госпожа… — голос исиго звучал ниже и глуше.

А пес мой заворочался.

Заурчал.

Узнал?

Кого из этой парочки? Смотреть сквозь ресницы неудобно, но я стараюсь. Если не на матушку, ее я разглядела хорошо, а вот любовника…

Или просто подельника?

Нет, для обыкновенного подельника наряжаться не станут.

Кто он?

Откуда взялся? И когда? Не тогда ли, когда жалкого серебра и сотни золотых, которые матушка забирала за меня, стало недостаточно? И не тогда ли, когда она явилась сюда накануне болезни, а потом ушла, оставив тоску и желание умереть?

…и не он ли был причиной.

— …боюсь, я вынужден сообщить вам печальные новости, — мой колдун стукнул посохом, и юноша бледный — и вправду бледный, пудры на него насыпали прилично, — вздрогнул. — Жизненные силы ее истощились…

…губа оттопырилась.

Взгляд скользит по комнате. Вроде бы рассеянный, но… не нравится он мне. Вот просто не нравится и все тут. Интуитивно.

И зверь затаился.

Застыл.

Он стал почти неощутим. Боялся? Пожалуй… и мне стало страшно. А что, если они догадались… или… колдун способен на многое, особенно тот, который уже рискнул переступить черту.

Вдруг да ему достаточно взглянуть на меня…

…или оставить на пороге дома шелковую нить, которая для призраков станет мостом… или бросить на мою тень мертвое семя… надо было предвидеть подобный поворот.

Поздно.

Матушка взмахнула рукавом. И шелковые журавли заплясали, кланяясь друг другу.

— Я хочу побыть с моей дочерью, — сказала она. И исиго отступил. Я знала, что далеко он не уйдет, и что этого мальчишку, исходящую от которого опасность я кожей чувствовала, из поля зрения не выпустит.

…они сядут пить чай.

Не церемония, лишь тень ее. Будет заснеженный сад и красные ветви барбариса, плоды которого Шину давно порывалась снять, но мне жаль было красоты.

Будет столик.

Тишина.

Вороны и тенгу, ревниво следящие друг за другом…

На мой лоб плюхнулась влажная тряпка, и я открыла глаза. Хорошо, пожалуй, что решили обойтись без косметики. Пудру бы разом смыло. Впрочем, я сама по себе была достаточно бледна, а пару капель настойки Мацухито бледность эту усилило, правда, добавила головной боли и слабости, но зато все выглядело весьма натурально.

— Очнулась? — матушка наклонилась, уставившись в мои глаза. — До чего же ты упрямое существо…

— Мама…

Голос сел. И прозвучало вполне естественно…

— А я тебе говорила, что все этим и закончится, — она подняла тряпку двумя пальцами и брезгливо скривилась. Маска ее лица пошла трещинами, но матушку это, похоже, мало волновало. — Но твое упрямство…

Тряпка плюхнулась в плошку с водой. Исходящий от нее травяной запах раздражал, и я с трудом сдерживалась, чтобы не чихнуть. С ароматическими маслами девочки переборщили.

— Ты… меня… ненавидишь, — я старалась говорить шепотом, и матушке пришлось наклониться, чтобы расслышать.

— А ты постоянно бормочешь… никогда не умела сказать нормально, что тебе надо. Дали же боги дочь… это все его кровь… не стоило связываться, — она помотала пальчиком в воде, а потом вытерла его о мое одеяло. — Надеюсь, все скоро и вправду закончится…

— За что?

Этот вопрос вырвался не у меня. Та часть Иоко, которая еще осталась, недоумевала.

И плакала.

И… пора бы понять, что эта женщина нам чужая. Родила? Это еще ничего не значит. Пришлось, верно, чтобы у отца не было повода разорвать узы постылого брака. Колдовство? Ни одно колдовство не удержит годами… а вот любовь…

…отец нас любил.

По-настоящему. И потерять боялся. И… и может, не сам он умер? Нестарый крепкий мужчина, который никогда-то не жаловался на боль…

…это предположение и только, но доказать ничего не выйдет.

— Что? — матушка, изучавшая стену, обернулась. — До чего же ты утомительна в своей никчемушности. Я в твои годы уже получила все, чего желала… а ты… ты появилась, чтобы отнять у меня мою красоту. И он перестал смотреть… раньше он видел только меня, ловил каждое слово, готов был исполнить любое желание.

…ей это надо было?

Восторг и поклонение? Осознание собственной власти?

Она присела у постели и коснулась моего лица, а мне пришлось приложить усилие, чтобы не отпрянуть. Пальцы холодные и скользкие будто…

— Что ты понимаешь, глупенькая, — теперь голос матушки звучал нежно, почти воркованием. — У тебя с самого рождения было все, что только пожелаешь… ты никогда не голодала… не знала, каково это, засыпать и бояться, что не проснешься, что мороз убьет тебя… мороз коварен… или не убьет, а… у меня было несколько сестер. Старшая стала юдзе… средняя уснула у очага, забыла, что огонь надо поддерживать и тот погас. Отец вышвырнул ее из дому, и она исчезла… говорят, ее потом видели… бродит, ищет путь к дому…

Она гладила волосы.

Вздыхала.

— Моя матушка была страшна, как ону… она работала от заката до рассвета… и все равно отец ее бил. Просто, чтобы было на кого выплеснуть злость. Как же, она родила ему только дочерей, проклятая утроба… так он ее называл. А я знала, что не хочу такой жизни. Я родилась красивой. С синими глазами… и отец решил, что матушка ему изменила. В нашей деревне ни у кого не было синих глаз, но разве это имеет значение?

Почему я не испытываю жалости?

К той девочке, которая росла где-то на берегу, в забытой богами и людьми деревушке, быть может, а к женщине, притворявшейся несчастной, — нет.

— Мне повезло… у моей матушки была сестра. Она вышла замуж за человека, которого в нашей деревушке считали никчемным. Он не ходил в море и не охотился, но сидел с кистью и тушью, осваивал хитрую науку начертания их. И достиг совершенства, иначе не удалось бы получить одиннадцатый ранг… старшая мудрость, да… большой человек с правом носить темно-черную шапочку, украшенную круглым камнем. Они уехали в Итсаку, городок, который стоял недалеко, но редко кто из деревушки осмеливался войти в него…

Матушка отстранилась.

— Они жили по-своему счастливо, вот только боги не благословили их брак детьми. Пожалуй, кто другой отправился бы в храм и вышел свободным человеком… нашел бы другую жену, плодовитую, но… он любил ее… я никогда не видела, чтобы кто-то кого-то настолько любил…

…а ведь она завидует.

Завидовала тогда, причем и чужой жизни, и чужой любви.

— Она навещала мать. Изредка. Привозила рис. И одежду. И… и забрала меня. Мне было семь лет. Я выросла достаточно большой, чтобы не причинять беспокойства. Знаешь, я ее ненавидела…

…потому что быть благодарным кому-то — тяжело. Не каждая душа справляется.

— Она думала, что облагодетельствовала меня… отмыла… я впервые в жизни мылась целиком. А служанка вычесывала волосы. Сколько в них было насекомых… потом меня одели и накормили досыта. Они ели несколько раз в день, представляешь? Хотя… откуда тебе… ты ведь сама такая…

Ее улыбка была нежной.

— Она взялась меня учить. Как ходить. Как садится, чтобы это выглядело изящно… можно подумать, сама она была знатного рода… красиво есть. Правильно разливать чай и… и все то, что тебе кажется обычным. Она была строга, но и только. Она ни разу не ударила… я не боялась побоев. Отец меня ненавидел, поэтому… я чудом дожила до своих семи лет. А там, в доме, поняла, насколько все несправедливо. Почему она? Чем она была лучше матери? Или меня?

…быть может, тем, что не желала чужого?

Нет, не мне судить. Я о той истории знаю лишь с матушкиных слов. А веры им немного.

— Вскоре мы переехали. Ее супругу дали новый ранг, а с ним и место… большой город, где никто не знал, что моя названная матушка на самом деле является моей теткой, а я — не родная им дочь. Я поняла, что взяли меня лишь потому, как бездетная семья доверия не внушала. На самом деле она ненавидела меня также, как и я ее…

Щипок.

И я вздрагиваю.

— Не засыпай. Ты всегда была до отвращения ленива, а твой отец только и умел, что потакать этой лени… тебе никогда не приходилось разжигать камин. Или тащиться за водой, когда на улице ветер и снег… перебирать рис, выискивая порченные зерна. Из них варили похлебку нам, а отец должен был получать лучшее… Моя тетка держала слуг. Но и меня заставляла трудиться вместе с ними. Мол, я должна уметь держать дом… она же и подыскала мне супруга. Толстого. Отдышливого. Уродливого. Он был чиновником, важным, пожалуй, важнее ее мужа, и она решила, что если отдаст меня, то сможет купить ему новый ранг.

А все равно не получается сочувствовать. Может, потому что нас она тоже продала и особых душевных терзаний по этому поводу не испытывала?

— Тогда я и встретила твоего отца. Он не был чиновником, но золотых дел мастер, которого хорошо знали в городе, это ведь тоже неплохо? Он не был толст или уродлив, и даже нравился мне, но моя тетушка сказала, что договор уже заключен, что я обязана подчиниться. А когда я отказалась… она меня побила. Куда подевалось все ее терпение?

Что ж… здесь не принято, чтобы дети перечили. И не она ли сама внушала Иоко благую мысль, что подчинение взрослым есть наш долг и высшее счастье.

Лицемерка.

— Я все равно сделала по-своему… и моя якобы матушка прокляла меня… у ее мужа случились проблемы… все-таки большие люди не любят, когда их обманывают. Вскоре, знаю, они вынуждены были покинуть город. Честно говоря, не представляю, что с ней дальше было… мне это безразлично.

Ей безразлично все, что не касается ее самой.

Но я умираю.

Рассказ, конечно, безумно увлекательный, однако не настолько, чтобы выйти из роли. Поэтому глазки прикрываем и стонем.

Жалостливо.

— Ноешь… только и умеешь, что ныть… ты вот ничего не сделала… я ждала, готовилась… приставила трех служанок следить за тобой, а ты… только сидела и плакала… ты не сбежала из дому, не отыскала ведьму… не предложила ей краденые серьги из моей шкатулки… не уговорила сварить зелье, которое разбудит кровь никагури… да, я слышала, что моя прабабка была из их народа… и что прадед любил ее до безумия… люди никогда не могли устоять перед никагури. Тетка тоже знала… думала, я не вижу, что она подливает себе в чай черное зелье. И меня им поила перед встречей с тем… женихом. Ему ведь предлагали красивых невест, из хороших семей, а тут я… я не была глупа, я поняла все… осталось лишь подкупить служанку, которая бегала к ведьме… Твой отец никогда бы не осмелился пойти против воли моих родителей. Страдал бы, терпел, но и только… бессмысленная пустая порода. А я… я сумела повернуть свою жизнь.

Щеку обожгла пощечина.

— И он любил меня… только никто не предупредил сказал, что дочери забирают силу. Твой отец так хотел дитя, и мне пришлось его родить.

Ужасная судьба.

Еще немного и я разрыдаюсь.

Чтоб тебе…

Дышим. Расслабляемся. Слушаем исповедь и заодно уж смотрим, а то мало ли, для чего она мне тут зубы заговаривает.

— Я ненавидела тебя уже за то, что ты появилась… ты изуродовала мое тело. Ты высосала мои силы… ты забрала те капли, которые оставались, и его любовь почти исчезла… мне пришлось идти к ведьме, но уже за другим зельем. Оно действовало, но… совсем не так. Вместо того, чтобы любить меня, он сильнее привязывался к тебе… все для дорогой девочки… с каждым годом терпеть это становилось все сложнее… он только и говорил, что о тебе…

…жадная.

Ей всего и всегда было мало. Там, дома, кто-нибудь мудрый и отягощенный ученым званием, объяснил бы про тяжелое детство и психологическую травму. Но как по мне, она просто-напросто жадная.

Завистливая.

И тварь.

Пусть лицо, как ни вглядывайся, не изменится, и шея не отрастет, и уши останутся прежними, но яду ней — не на одну паучиху хватит. И хорошо, что в комнате нет лишних подушек. А то с нее бы стало помочь бедной дочери уйти.

— Думаешь, я не знаю, в чем дело? Ты забрала мою силу… ты обратила ее себе на пользу… и будь твоя воля, вышвырнула бы меня…

…ложь.

Я бы точно выставила этакую добрую мамочку куда-нибудь, если не на улицу, то всяко в места удаленные. И дом бы ей справила, отчего бы нет… и навещала бы…

Изредка.

А Иоко другая. Плачет, бестолковая, не способна поверить, что все на самом деле так.

— Слезы? — матушка наклонилась и втянула запах. — Мямлей была, такой и осталось… себя жалеешь… а чего жалеть? Он бы пожалел… оставил нам жалкие крохи состояния… если бы ты родила ребенка…

…не прожила бы долго, вот чую всеми внутренними органами, и убеждаюсь, что папенькина смерть далеко не естественна. Интересно, здесь можно жалобу подать?

Провести какое-никакое расследование…

И вообще призвать ее к порядку?

Печать зачесалась, а у меня возникло желание вцепиться в горло и сдавить посильнее. Шейка тоненькая, выглядывает из широкого горла кимоно, что веточка из вазы. Будет несложно…

…нельзя.

— Но нет, ты и на это неспособна оказалась… куда подевалось твое очарование? Исчезло, верно, в тот раз, когда ты впервые понесла… ты обрадовалась, а твой супруг вдруг окончательно лишился разума. Какое совпадение?

Иоко молчит.

А я старательно перебираю события чужой памяти. Была ли беременность? Если матушка знает, то была… а Иоко…

Слишком больно.

— Наверное, девочка… твой отец не указал, какого пола должен был быть ребенок… девочка — это хорошо… я не обижала бы ее, но ты умудрилась потерять… не могла придумать, как сдержать супруга? И побоялась подливать ему мой настой… как же, у него хрупкое здоровье… раз так, то терпи. Кто я, чтобы советовать.

А клыки у нее тонкие, что иглы.

И надо бы поискать, кто такие эти самые неру… негу… как она там говорила. Что-то неладно с этим очарованием.

— Я думаю, что тетушка моя была в курсе дела, а потому не позволяла иметь себе детей… и меня выбрала не случайно…

Меня похлопали по щеке.

— Признаюсь, надеялась, что однажды твой муженек переступит черту… это ведь так легко… взять и убить глупую жену, но он умер первым. Ты все-таки кого-то нашла? — она смотрела в глаза наши жадно, неужели надеялась увидеть ответ. — Нет… конечно, нет… ты слишком жалка и глупа, труслива, чтобы так рискнуть. Повезло… тебе… а мне пришлось думать, что делать с тобой. Это утомляет… почему ты просто не можешь уйти?

Молчу.

Дышу.

И дыхание прерывистое безо всяких усилий.

— … не важно, в конце концов ты умрешь, а мы с моим мальчиком будем счастливы, — это было произнесено с такой убежденностью, что вялые аргументы, которым и без того не светило быть озвученным, застряли в глотке. Интересно, она и вправду не понимает, что, став наследницей и супругой этого самого красавца, разом расстанется со своим золотом. И с жизнью тоже. Но это даже справедливо. — Он немного упрямится, но… знает, что делает… и мне не жаль.

Мне тоже.

Я издала глухой стон.

И матушка поднялась, отряхнула руки. Огляделась…

— Знаешь, он запретил продавать этот дом… будто чуял… перед смертью все говорил, что это твое место, что здесь ты будешь счастлива… глупец… но после того, как умрешь, я, возможно, сумею обойти волю этого ненормального… мой мальчик поможет. Я говорила тебе, что он уже девятый ранг получил? В его-то возрасте…

…подлог документов, стало быть…

А по закону за такое чиновникам рубили руки. И не могу сказать, что это слишком жестоко… с другой стороны, парень ничем не рискует. Родственников иных, способных раздуть скандал, у меня нет. Матушка — единственная законная наследница, да и дом перейдет ей во владение уже не от отца, но от меня… почти законно.

И гадко.

— Но ты не отвлекайся, дорогая…

…она удалилась.

Медленно и с достоинством.

Она устроилась на той же террасе и долго пространно рассуждала о красоте…

…а я думала, удастся ли мне посадить эту тварь.

Глава 25

Исиго я нашла на той же террасе. Он сидел и рисовал на истоптанном снегу картинки.

Квадрат.

Треугольник.

Кривоватый круг, от которого змеями расползались кривые линии.

— Что это?

— Тебе не следовало вставать.

Пожалуй, но и лежать я не хотела. Гости покинули дом, и кошка, выбравшись из укрытия, вернулась под руку мою. Точнее на руку, с которой она переползла на грудь, где и развалилась, громко пространно мурлыча. И голос ее разбивал странное оцепенение, охватившее меня.

Я, кажется, только тогда и поняла, что лежала, уставившись в потолок.

Я бы, наверное, и не дышала, если бы могла просто взять и приказать телу. Или вот сердце… стучит, качает кровь… какой в этом смысл?

Куда все подевались?

Пес и тот исчез.

Ушел следом за хозяевами? Нехорошо… или безразлично? Кошачьи когти впились в кожу, и легкая эта боль пробудила меня окончательно.

Я села.

И встала.

И сумела добраться до двери, а потом до веранды…

— А он не просто колдун, — исиго смотрел на меня снизу вверх, и сквозь нарисованную маску я видела его лицо. Такое юное и такое… напуганное. — Он действительно отмечен печатью Ёми.

…а было так.

Некогда простирались благодатные земли, сотворенные прекрасной Идзанами, дабы порадовать супруга своего. И омывали их щедро воды великих морей. Приносили они рыбу и зеленые водоросли, которыми и питалось все живое.

Висело на небе солнце, любуясь миром.

И водили хороводы молодые волны…

…появлялись из них и утробы Идзанами боги. А среди них один, чья сила была сродни огню. Опалило новорожденное божество Идзанами и так сильно, что распалась ее тело, выпустило душу. Камнем рухнула она с радужного моста и, пронзив волны, пробила и твердь. Заплакала тогда земля желтыми слезами и родила проклятый источник, от которого и родилась вся тьма, что только есть в мире. А из первой слезы появился Ёми. Был он настолько уродлив, что солнце, лишь взглянув на него, в ужасе спряталось.

Так появилась ночь.

…Идзанаки, супруг Идзанами, взял на руки огненного младенца и швырнул его в море, столь велико было горе его. Только огонь не погиб, но родил вулканы и еще нескольких драконов.

А море поднялось.

Выдохнула пену.

И первым землетрясением урезало благословенные земли на треть…

…взъярились волны. Случилась буря, которая длилась столько дней, что и самый великий мудрец не сумел бы сосчитать. Тьма поднялась над миром, и пламя сражалось с водой, порождая новых и новых чудовищ. Горько плакал о погибшей красавице Идзанаки, и из каждой слезинки его рождались создания, порой ужасные, когда душу бога переполнял гнев, порой прекрасные, когда сменялся он пресветлой печалью. И твари эти заселяли сушу. А ее становилось все меньше.

Но ни одно горе не длится вечно.

И улеглись волны, а пламя, преобразившись, скрылось в жерлах вулканов. Утешился огненный бог Кагуцути, повстречав свою половинку средь сотворенным отцом его существ. Была она ликом ужасна, но голосом обладала волшебным. И когда пела она колыбельную, море утихало, а луна-Цукиёми спускался ниже.

Не раз и не два звал он певунью к себе на небеса, обещая сделать женой, но всякий раз отказывалась она. Мол, холодно в небесных чертогах луны, неуютно, то ли дело кипящая кровь земли, в которой водятся красноглазые рыбины…

…но речь не о том.

Не смирился со смертью супруги Идзанаки. Спустился он с небес, и земля содрогнулась, но выдержала вес божественной сути. А он же, раздвинув руками волны, отыскал дыру, в которую упала прекраснейшая Идзанами.

И был первым, кто увидел царство Ёми.

Велико оно.

Семь ледяных полей.

Семь огненных.

Река, с водами железными. И горы костяные, полные чудовищ. Кто только не обретался в них, скрываясь от солнечного злого ока. И все твари кинулись на Идзанаки, но не даром он был создателем. Стоило поднять руку и сказать слово, как замерли они.

И лишь одно существо, чье уродство заставляло Идзанаки кривиться, осталось неподвластно божественной силе.

— Кто ты? — спросил бог-создатель.

— Я есть хозяин этого мира, — отвечал ему Ёми. — Владетель теней и желтого источника, который лежит вовне.

— Я пришел за своей супругой, прекрасной Идзанами, которую ждут наверху. Я слепил ей новое тело, из белого морского песка и глины, я перевязал его тонкими водорослями, а волосы сотворил из лунного света. Она станет еще более красива, чем была прежде… отдай мне ее.

— А что дашь мне взамен?

Разгневался Идзанаки, которому никто из богов не смел перечить, замахнулся он громовым копьем, но ни звука не раздалось в мертвом царстве. Здесь, где соткано было все из тени и пронизано силой желтого источника, и он, всесильный, лишился силы своей.

Почти.

— Чего ты хочешь? — спросил он, оглядев окружающую его тьму.

Огонь.

Лед.

Чудовища. Как в месте этом отыскать ту, которая дороже самого созданного мира?

— Женщину, — сказал Ёми. — Такую, чтобы приняла меня…

Тогда схватил Идзанаки бога подземного мира за длинные волосы его, дернул и оторвал голову. Тряхнул ее, плюнул и произнес свое слово, которое было преисполнено гнева. И по нему выросло у головы новое тело, а у тела — голова…

…так у Ёми появилась и сестра, и супруга. Она была столь отвратительна с виду, что живые, случись им узреть истинное ее обличье, теряли разум. Однако в глазах Ёми не было существа прекрасней, да и она, глядя на брата и мужа, полагала, что только он истинно красив.

И лишь оба старались не смотреться в зеркала.

Благо, в подземном мире зеркалам неоткуда взяться.

…но речь вновь же не о том. По воле Ёми оказался Идзанаки в чертогах светлых. Сияли стены. И сквозь потолок видно было небо с солнцем, луной и хороводом звезд. Накрыты были столы. И сидела на алой циновке Идзанами, юная, как в первый день своего сотворения.

— Здравствуй, — сказала она, протянув мужу рисовый колобок. — Зря ты пришел. Душу мою опалил яд желтого источника, и теперь нет мне хода наверх…

Но Изданаки не услышал.

Он стал умолять жену, просить вернуться, ибо нет наверху мира и покоя. Море и огонь, ветер и земля, и все живое, лишенное материнского взгляда, норовит выйти из-под родительской руки.

И он одинок.

И все сущее…

Слушала мужа Идзанами и подносила ему то одно, то другое лакомство. Однако ничего не пробовал Идзанаки. Отказался он и от белого чая, и от напитка, сделанного из вяленых листьев дерева-хофу, плоды которого преумножают силу и очищают разум.

Не мог он есть и пить, пока любимая жена не ответит…

…тогда сказала она, что согласна вернуться, но нужно ей забрать свои любимые заколки, ибо без них никак невозможно привязать душу к новому телу. Велела Идзанами супругу ждать ее, а сама удалилась. И не было ее столь долго, что устал Идзанаки ждать.

Нетерпелив он был всегда.

И решился войти в покои, куда вход ему был заказан. Увидел он постель, а в постели — тело Идзанами, но попорченное и гнилое. Копошились в нем белые черви, и мухи толстым слоем покрывали лицо. А в раздутом, лопнувшем животе среди скользких кишок лежал камень. Некогда белый, он потемнел и покрылся толстым слоем слизи.

В ужасе закричал Идзанаки.

И бросился прочь.

Не решился вытащить он душу жены из гниющего тела. И столь велик был страх его, что произнес он слова, отрекаясь от жены и разрывая брак. Слышали их и Ёми, и все жители подземного царства, и сама Идзанами, до того верившая в любовь мужа…

…ах, если бы сумел преодолеть он отвращение…

Гнев поднял несчастную со смертного одра. Отправила она в погоню за Изданаки восемь ужасных женщин страны Ёми. И лишь чудом спасся он, закрыв за собой дверь в подземное царство. Но успела крикнуть Идзанами, что, пусть до небесных врат ей не дотянуться, но земля отныне в ее власти. И будет она убивать по тысяче людей… так в мир пришла смерть.

А с ней получили право выглядывать и тени Ёми.

Исиго не притронулся к чаю, но протянул мне шелковую салфетку. Стоило прикоснуться к ней, и рассыпалась она прахом. Заскрипело мое дерево, и пес тихонько заскулил, утешая: мол, в смерти нет ничего ужасного.

Спасибо.

Жизнь все-таки куда милее.

— С тех пор среди людей и появляются дети, отмеченные даром… большинство их, как я… многое можем, но мы не касаемся без нужды того мира, — исиго старательно вытер пальцы. — И нас все равно боятся. Ты, странная женщина, нет, а вот остальные… неспроста. Иногда среди одаренных появляются особые, действительно отмеченные дыханием Ёми. Они видят больше других. И способны повелевать тенями. Они могут забрать чужую жизнь одним прикосновением. Или послать болезнь, справиться с которой не выйдет даже у целителей Императора… и будь ты сам хоть трижды одарен, не спасешься…

…то есть, мне впору озаботиться завещанием, дабы дом не перешел в матушкины руки?

— А еще они обладают способностью видеть саму жизнь…

— То есть, — я старалась говорить спокойно. — Наш маскарад его не обманул?

Исиго ответил вздохом.

— И что теперь?

— Отдай мне Юкико. Здесь стало слишком опасно…

Ночью мне снился мужчина, с лицом черным и блестящим. Три глаза его были сделаны из красного камня, а рот закрывала лента, исписанная иероглифами. Но как ни пыталась я, не могла прочесть, что же именно было написано.

Он пугал.

И все же…

— Я не хочу умирать, — сказала я божеству. И красные глаза налились светом.

Проснулась я в поту, но… живой. Наверное, это само по себе можно было счесть удачей.

Следующие несколько дней прошли в атмосфере мрачной, похоронной. Не знаю, откуда подробности стали известны женщинам, но на меня смотрели с откровенной жалостью. И не только ко мне.

Я понимала.

Я дала им надежду, а теперь ее лишала.

Не я лишала, но это уже детали. И, наверное, если бы я тотчас слегла с ужасной болезнью, они окончательно бы уверились, что от этой жизни ничего хорошего ждать не стоит, но…

Я просыпалась.

Выходила к завтраку. Работала в саду. Разбирала счета… вела беседы о том, что нам нужно для лавки, которая откроется… всенепременно откроется… разрешения еще нет, но оно будет… законного повода отказать нам нет.

Правда, помимо закона, — а кодекс я изучила вдоль и поперек, — имелись еще и традиции, но…

…я жила.

Я заставляла себя улыбаться.

Держать лицо.

Заниматься мелкими домашними делами и именно последнее, кажется, убедило домашних, что опасность не столь уж и велика.

— Нет, — сказала Юкико, обняв живот. — Я не хочу уходить, госпожа.

И голосок ее дрожал.

А я… я вот чувствовала себя последней сволочью. Знала же, что выбор ей давать нельзя, что следует приказать. Приказу девочка подчинилась бы, а я тут демократию развела.

— Он тебя пугает?

Юкико потупилась.

Не пугает, стало быть… и видела я, как она приняла крохотную змейку на кожаном шнурке. То ли украшение, то ли амулет. Подозреваю, что амулет, поскольку змейку Юкико не снимала.

Доверяет.

Если бы не доверяла, подарок бы не приняла или, приняв, отнесла бы в храм…

— Нет, госпожа…

— Не нравится?

Нравится.

Я вижу румянец на щеках ее… и этот ищущий взгляд хорошо знаком. И… нет, о любви говорить пока рано, но интерес имеется, а это уже не мало.

— Тогда почему…

Она вздохнула.

Прижала руки к животу.

— Ты знаешь, что здесь… не в полной мере безопасно? Особенно для беременной… или младенца.

…роды влекут нежить. И кровью, и болью, которую пьют криворотые желтозубые агари, призрачные повитухи. Они выползают из-за грани и окружают роженицу, защищая ее от прочих охотников до слабой человеческой плоти.

Они срывают крики с губ.

И, напившись досыта, раздувшись, вылизывают младенчика синими языками. И слюна их защищает его от болезней и бед. Редкий случай…

…но если роженица зла или неспокойна, то между честных агари попадаются теневые их двойники. Они-то пьют не только боль, но и радость тянут, и саму жизненную силу. Оттого и случается, что женщина, разродившись благополучно, начинает таять или вовсе лишается разума…

…а младенец и вовсе легкая добыча.

Не досмотрит нянька.

Прикроет на мгновенье мамка глаза. Или кто-то по злому умыслу сунет в колыбель пару лепестков сушеной черемухи. А может, не по злому, занесет в окно пылинку или нить с чужой одежды, а по ней что угодно пробраться может…

Душа у младенца в теле непрочно держится, что росток с молодыми корнями. Такой вырвать легко, а вместо него…

…может, и случилось подобное с мужем Иоко? Как знать… душа чужая в теле приживается, да только с каждым годом ей все неуютней становится. Мертвому, как ни крути, живым не стать.

И мне, получается, тоже…

Юкико кивает.

Она тоже слышала эти истории. Я их не одобряю, но женщины все равно шепчутся на кухне, да и раньше… наша память хранит многое, и не всегда это полезно.

— Тогда почему?

— Я… не знаю, — она вздыхает и плечики опускаются. — Просто… нельзя туда идти.

Глаза с поволокой.

Застывшие слезы.

— Там опасно, — Юкико кусает губы. — Всем… ему тоже… я говорю, а он не верит.

Это прозвучало жалобой.

— Скажите, чтобы он туда не ходил… он вас послушает.

В этом, честно говоря, я изрядно сомневалась. Но слова Юкико честно передала. И исиго, ущипнув себя за ухо, произнес:

— Нехорошо…

А что нехорошо, не объяснил. Я же уточнять не стала. Хватало своих забот… тьеринг опять исчез, то ли в море ушел, то ли вороны принесли очередные слухи, и он благоразумно решил держаться в стороне. Я его понимала — у каждого своя шкура, а в героических мужчин я давно перестала верить — и не осуждала. Хотя, признаюсь, было немного обидно.

Что до прочих…

— Я не уйду, — Шину мешала похлебку и так, что во все стороны летели горячие капли. — И не просите…

— Не прошу.

Она кивнула и губы поджала.

Кэед, пересчитав монеты — осталось сотня золотых, по двадцать на каждую, ссыпала их в шелковый кошель, а его сунула под подушку. Пригодится.

— Если захотят избавиться, найдут где угодно. А к тебе я уже привыкла.

Это было произнесено с нотками снисходительности, будто Кэед приходилось объяснять ребенку вещи очевидные.

Мацухито к деньгам и не притронулась.

Всхлипнула и убежала.

Араши нахмурилась и погладила клинок.

— Пусть только сунется…

И призрачный мой страж заворчал, вот только уверенности ему не хватало… в общем, мы ждали. И ждали… и уставали от этого ожидания. Страх не исчез, скорее разум вытеснил его, прикрыв ворохом неотложных дел. А их, как ни странно, хватало… еще следовало бы заглянуть к моему знакомому дракону, ибо подозревала я, что завещание, оставленное у другого душеприказчика, исчезнет, если не сразу, то позже… у наместника армия чиновников, которые ежедневно правят морем бумаг. И разве не способна в этом море затеряться маленькая капля?

А дракон…

На мою записку он не ответил. Соваться же к дракону без приглашения было по меньшей мере неразумно…

…как и выходить на улицу.

Но, признаюсь, третья неделя, проведенная взаперти, изрядно подорвала мое душевное состояние. Быть может, для местных подобная уединенная жизнь и являлась нормой, но меня не успокаивали ни садик, ни пруд, ни уж тем паче вид соседского забора.

И я решилась.

Глава 26

…не одна.

Араши и ее клинки.

Шину.

Мацухито с огромной корзиной, ремень которой лег поперек лба этакой сбруей.

— Мне надо отнести травы, — сказала она, потупившись. И руки спрятала в рукава. — Одному… человеку… достойному.

Уж надеюсь.

Выдать бы их всех замуж и… и что дальше? Печать зачесалась.

Вот же… а где мое пророчество, которое можно было принять за инструкцию. И думай теперь, нравится богам мой план или наоборот.

…и чернолицый вновь снился.

Все три глаза его смотрели на меня.

В меня.

А перевязанные лентой губы шевелились, но ни слова божественного не долетело до моих ушей. В общем-то сон, пусть и навевал жуть, кошмаром не являлся, что, по идее, должно было бы несколько утешить, но вместо этого добавляло беспокойство.

Один бог — это еще ладно, а вот два — явный перебор.

До рынка мы добрались быстро.

Тот же запах рыбы.

Мухи над рядами. Циновки и товары… голоса и стук молотка… полудремлющий старик растирает в ступке травы, а еще более древняя старуха, опираясь на клюку, выговаривает ему что-то. Летят по воздуху шелка, сворачиваясь разноцветными шарами. Торговец молчалив, но его товар сам говорит за себя. И Мацухито ненадолго останавливается у лавки.

Алый.

Зеленый.

А мой взгляд цепляется за сверток искристо-белого, траурного шелка, который притаился в самом углу. Верно, его и вовсе убрали бы, но… не принято.

Все в этом мире не вечно.

Особенно люди.

Мы ходим.

Гуляем.

И в какой-то момент Мацухито отстает. Я останавливаюсь было, чтобы ее подождать, но Шину качает головой: не стоит.

— И что произошло?

— Старый знакомый. Она так сказала. На празднике встретились…

…я пропустила. Пожалуй, Мацухито — самая незаметная из моих подопечных. Но это не повод не присматривать за ней.

— Он письмо прислал… — сказала Шину, будто это могло что-то да объяснить.

Что ж… надеюсь, она знает, что делает.

Или нет?

Откуда ей. Но… не искать же Мацухито по всему рынку. Это как-то… глупо. И противный голос внутри меня зашептал, что будет лучше, если она сама о себе позаботится. Это вообще-то нормально, взрослым людям заботится о себе. И…

— Мне тут шепнули, что старый Юрако готов продать свою лавку, — Шину переключила мои мысли на куда более насущные вопросы. — Она, конечно, древняя, но в хорошем месте стоит. И люди знают…

…как ни странно, но оказалось, что одного разрешения для открытия своего дела недостаточно. Требовалось купить место на рынке, и земля здесь была весьма недешева. Да и люди, привыкшие жить торговлей, не спешили расставаться со своим правом.

А потому о выборе как таковом речи вообще не шло.

…лавка старика Юрако и вправду была древней. Пожалуй, возведенная в незапамятные времена, когда острова были больше, солнце ярче, а море само приводило к берегам огромных рыбин, она ныне вросла в землю. Потемневшая крыша покосилась. Ее чинили и не единожды, и потому казалось, что крыша эта составлена из разноцветных лоскутов, которые, впрочем, ставили криво. И готова поклясться, что во время дождя эта крыша текла, как хорошее решето.

А дожди здесь случались частенько.

Темные стены, поросшие желтым лишайником, даже на вид были ненадежны. Ткни в такую пальцем, и он провалится в гнилое нутро дерева.

Пахло в лавке травами.

И еще гнилью.

Запах был резким, раздражающим.

Да здесь одним ремонтом не обойдешься. Дом сносить придется и отстраивать наново, но… место… и вправду хорошее. Слева возвышалась лавка золотых дел мастера. Справа — торговали шелками. И чуть дальше — чаями. Никакой рыбы, мяса или шкур. Здесь и площадь-то была чистой. Ни шелухи, ни рыбьей чешуи и внутренностей, которые бы вываливали под ноги.

Приличное место.

И стоило также.

— Пятьсот золотых, — сказал старик, глядя на меня чистыми, что небо, глазами. — И еще триста за дом…

— Этот дом только сжечь, — не удержалась я.

Старик, как ни странно, не рассердился, но засмеялся звонким детским смехом.

— Не сгорит, красавица… не сгорит… его еще мой прапрадед зачаровал… три черепа вкопал и кошку белую, чтобы хранила…

Кошку было жаль.

А я сделала себе пометку: стоило узнать, разрешена ли в принципе реконструкция зданий, а то купим развалюху, с которой ничего сделать нельзя, и что потом?

…о том, что этого самого «потом» у меня может не быть, я старалась не думать.

Справлюсь.

Если до сих пор не убили…

— Ко мне уже приходили… — старик прикрыл глаза. Сам он был каким-то… неуловимо неправильным? Фарфоровым и легким, пусть и фарфор этот был окрашен в желтые тона.

Древним?

Несомненно.

Но… не та эта древность, когда тело уже почти умерло, да и дух готов оставить ставшее неудобным пристанище. Отнюдь.

Года оставили свой след морщинами.

Хрупкостью.

Но не слабостью.

— Предлагали тысячу… но старый Юрако знает, что она не пойдет в чужие руки… старый Юрако умеет слышать вещи… зайди, госпожа.

А вот здесь я уловила тень насмешки. Мол, какая из тебя госпожа? Все знают, что Иоко недолго осталось… об этом судачат не только вороны, но и рыночные крысы, а уж у них-то чутье отменнейшее.

Однако приглашением я воспользовалась.

Как ни странно, изнутри лавка выглядела куда приличней, нежели снаружи. Довольно просторное помещение, пусть и заросшее грязью. Клубы пыли.

Липкий налет на деревянных полках скрывал резьбу, и казалось, что сама копоть ложилась узорами. Крыша радовала россыпью дыр, сквозь которые проникал свет.

Пол земляной.

Короба… солидного вида и, если не ошибаюсь, в отменном состоянии.

— Железное дерево, — сказала Шину, поскребшись по крышке. — Каждый стоит почти сотню…

А коробов здесь я насчитала шесть… и выходит, лавку нам и вправду уступают дешево. Вот только пятиста золотых у меня не было. Оставалось лишь двадцать, которые я могла бы предложить задатком… и обещание тьеринга рассчитаться за ширму.

Что-то он не спешил его исполнить.

Или с моей смертью все обещания теряли смысл? Так что оставалось лишь немного подождать и… не хочется плохо думать о людях, а хорошо — не получается. Но, кажется, иного выхода нет: мне придется напомнить о деньгах.

И что я буду делать, если тьеринг откажется платить?

В суд пойду?

Или…

Спокойно. Проблемы будем решать по мере их возникновения.

Я провела пальцами по грязной полке и закрыла глаза, представляя это место именно таким, каким оно должно было быть.

Крыша…

Поставим новую. Это дорого, но без крыши в лавке будет сыро, что нехорошо для товара. Уж не знаю, чем торговал старик, но шелкам вода не на пользу. Стены… отскрести от грязи для начала… порог выровнять… снаружи, да… нанять землекопов и выложить дорожку камнем. А что придется спускаться к лавке, это даже интересно.

Необычно.

Высадить у входа сливу…

…пол настлать. Пусть и недорогой, но будет теплее, да и дому понравится. Он отозвался теплом, которое разлилось по руке, не опалив, но… будто зверь огромный лизнул ладонь.

Зверей с меня достаточно.

Осталось уговорить старика… и навестить тьерингов. Первое получилось просто. Двадцать цехинов? Чудесно, госпожа… будет старому Юрако за что в чайной посидеть… чай-то он любит и знает. А потому даст совет: никогда не берите тот, который первым предлагают. Сунут всякую труху, заверяя, будто он наилучший и есть. А хороший хранят, завернув в шелковую бумагу. Попробуйте как-нибудь тот, который серебряным волосом называют. Тоненькие листочки серебристого цвета… дорогой, да, но стоит того… от правильного чая сил прибавляется, а душа и вовсе молодеет. Душе оно надобно… так что идите, госпожа, и не бойтесь.

Дом вас принял.

…тьерингов тоже получилось отыскать без проблем. Здесь меня вела Шину, и готова поклясться, что этой дорогой она ходила не раз. Она то останавливалась, кивая кому-то в толпе, то, напротив, прибавляла шагу, будто пыталась скрыться, то держалась тени, то выходила на солнце. А я едва поспевала следом.

Мы выбрались с рыночной площади, оказавшись у самых пристаней. Запах рыбы и мочи стал сильнее, отчетливей. К нему добавилась характерная вонь гниющих куч, которые здесь громоздились, порой вовсе перекрывая улицу. Над ней витал сладковатый дымок опиумных курилен. Эти прятались в домах, ибо присутствие их за стеной было в высшей степени незаконно, но…

…слишком внимательные стражники здесь не задерживались.

Спала на улице женщина.

А может, и не спала, но…

…мы благоразумно обошли ее. И призрачный пес заворчал, когда какой-то тип вида весьма неприятного попытался заступить дорогу.

Надеюсь, Шину не гуляет здесь в одиночестве. Это, по меньшей мере, глупо.

И опасно.

…однако, как ни странно, то ли благодаря стечению обстоятельств, то ли — стражу нашему, чье присутствие ощущалось явственно, добрались мы без проблем.

У корабля тьерингов не было ничего общего с драккаром. Скорее уж походил он на греческую галеру, правда, приплюснутую, широкую. Борта ее, обшитые красным деревом, поднимались высоко. Плотно прилегали к ним щиты, прикрывая отверстия для весел. Торчала низкая широкая мачта с косой перекладиной. И высоко поднимался нос, больше похожий на таран.

Под ним и возникло невысокое, но длинное, чем-то напоминающее коровник из той моей жизни, строение. Стены его были лишены окон, а из двускатной крыши поднимались трубы дымоходов.

У здания горели костры.

У костров сидели люди.

И… куда дальше?

Подойти и спросить? Или ждать, пока к нам обратятся? Ведь заметили же… и значит, не до конца верят Наместнику и самому Императору, если и от корабля не спешат отходить надолго, и дозорных держат.

Ждать пришлось недолго.

…здесь и пахло иначе.

Ни мусорных куч, ни выгребных ям, но лишь соль, йод и что-то химическое, резкое. Так пахло в столярных мастерских.

— Чем обязан подобному визиту? — тьеринг явился сам и не один. И если с Хельги я была знакома, то второго тьеринга видела впервые. Я бы запомнила такого.

Огромный.

И сгорбленный какой-то, будто стесняется роста своего. При этом фигура его выглядит диспропорционально. Ноги коротки, а вот руки свисают едва ли не до колен. Плечи широки. Шея почти отсутствует. Голова… приплюснутая.

И лицо выглядит почти уродливым.

Низкий лоб.

Брови выпуклые.

Массивная и слегка выдвинутая вперед нижняя челюсть. Глаза посажены так глубоко, что цвет их не рассмотреть.

Волосы белые, но… с пегими пятнами? Будто краской поверх брызнули.

— Доброго дня, — я поклонилась.

А ноздри чужака раздулись. И сам он подался вперед, я же с трудом удержалась, чтобы не отступить. Надеюсь, шею мне не свернут? Это, если подумать, незаконно и вообще…

— А мне сказали, что ты уезжаешь.

— Вороны?

— Люди.

— И вы поверили?

Молчит.

Хмурый такой… сказали ему… люди… воронам веры всяко побольше будет. И вообще, не понятно, чем он недоволен. Мы не давали ему слова оставаться в городе до скончания веков.

— Мне стоило… тебя навестить?

— Стоило бы, — согласилась я.

— Мне сказали, что мои визиты не приносят тебе радости…

— Кто?

А вот это интересно. Вряд ли тьеринг прислушался бы к человеку постороннему. И значит… ничего не значит. Сам дурак.

Он морщит лоб.

Трет переносицу. Пытается понять, как вышло так, что он взял и поверил… а и вправду, как оно вышло? Его же спутник стоит, переминается с ноги на ногу и с меня глаз не сводит. Взгляд у него мрачный, недобрый. И я не могу отделаться от ощущения, что парню охота шею мне свернуть.

…если свернет, то… припрячут тело где-нибудь на бережку. А то и в воду кинут, благо, море здесь глубокое даже у побережья. И останусь я призраком неупокоенным.

Мечта, а не судьба.

— Идем, — наконец, тьеринг решается.

И щелкает пальцами.

И еще что-то делает, отчего фигуру его окружает белесое марево. Оно полупрозрачно, если бы сам не стоял напротив солнца, то я и не разглядела бы.

…в дом нас не повели, да и не больно-то хотелось. По сравнению с местными, этот выглядел уродливым, неуклюжим. Наверняка, надежным, но… почему-то мне казалось, что внутри, несмотря на трубы в крыше, дымно, а еще темно и душно. Воздуху там браться неоткуда. Я же привыкла к иному.

И там, и здесь…

Мы устроились в беседке. То есть, наверняка это сооружение, представлявшее собой настил, из которого поднимались восемь неошкуренных столбов, поддерживавших крышу, предназначалось совсем для иных целей. Но и беседкой было неплохой. Внутрь затянули несколько чурбаков, на которые накинули дерюги. Сбили из грубых досок стол. А вместо скатерти накрыли его отрезом алого шелка.

Шину лишь глаза закатила.

Совершеннейшее расточительство.

— Присаживайся, — велел тьеринг, и белоголовый его спутник заурчал. Интересно, он разговаривать вообще способен?

Или не интересно?

Я опустилась на чурбак, который оказался довольно-таки устойчивым.

Руки на коленях сложила.

И не дрогнула, когда беловолосый подошел ко мне сзади и, наклонившись, понюхал волосы. Шею.

Спину.

— Другой, — сказал он. — Быть. Ходить. Несть писем.

…в письме дело и оказалось.

В свитке из белой шелковой бумаги, на которой в весьма изящных выражениях я просила более не доставлять мне беспокойства, поскольку связь с тьерингами дурно сказывается на репутации моей и дома…

И он в это поверил?

Поверил.

Вон, физия какая… обиженная. У нашего директора точно такая же случилось, когда старый партнер, которого он считал если не любимым родичем, то всяко другом, кинуть нас попытался.

— Не знаю, почему, — признался тьеринг.

И щелкнул пальцами.

А потом еще раз… и еще… и на третьем щелчке над письмом поднялось уже знакомое марево, правда, было оно несколько мутным.

— Волшба, — протянул беловолосый, подвигаясь ко мне еще ближе. А что теперь? Теперь ему потребовалось обнюхать мое кимоно. — Наша…

Он заговорил на своем.

Рычащая речь. Злая. Вон, Шину поневоле к своему ухажеру подвинулась, хотя лично я угрозы от беловолосого не ощущала. Напротив… беспокойство чудилось?

Тьеринг отвечал кратко.

И кажется, пытался успокоить. Но беловолосый лишь тряс головой и вновь наклонялся ко мне. Руками размахивал… после того, как ладонь просвистела над головой, и я вынуждена была пригнуться, пришлось спросить:

— Могу я узнать суть проблемы?

Проблем оказалось несколько.

Во-первых, письмо, которое доставила якобы моя служанка, но как она выглядела, стража, призванная немедля пред светлые очи Урлака, рассказать не смогла. Они старались.

Хмурились.

Морщили лбы и скребли в затылках, пробуждая мысль к рождению, но магические действия сии эффекта не возымели.

Была.

Служанка.

Моя.

Точно моя. Откуда? Узнали. Как узнали, если никогда не видели и не помнят, как она вообще выглядела? А вот так… просто узнали… и не врут. Морем клянутся, век бы по суше ходить, соли не нюхая, что…

…письмо передали немедля. И после его прочтения на стоянке воцарились небывалый уровень дисциплины. Рвение к труду тоже выросло, как и убежденность, что все зло от баб. И прогулка в Веселый квартал не помогла…

Магия, чтоб ее.

Приворотная.

Отворотная.

Надо будет отнести послание это нашему колдуну, пусть глянет своим недобрым глазом. Вдруг да увидит что важное, заодно уж уликой обзаведемся. Правда, не уверена, что улика эта нам поможет, но запас карман не тянет.

Во-вторых, тьеринг-таки сделал несколько попыток встретить меня, но стоило ему приблизиться к дому, как случалась вспышка ярости и…

…об этом тихо рассказал Хельги. Не мне, Шину, но та держалась рядом, а рассказывал он вовсе не шепотом.

Точно магия.

В-третьих, от меня пахло нькьехлиффром.

Что за он?

Кто.

Человек, которому боги судили великий дар менять обличье. Вот как Бьорни, способный обращаться в белого медведя. Да, оттого он и выглядит так… его матушка была из местных, кого в деревушке купили, да только к отцу она всей душой прикипела, а потому и прожила долгую жизнь.

Недавно преставилась.

От старости.

А батюшка, стало быть, следом ушел, не пожелал оставаться один, без пары… вот Бьорни и привязался к Урлаку. За старшего признал.

Ходит следом.

Он еще молодой. Нькьехлиффрам долгая жизнь суждена, да только одинокая. Бабы-то зверя чуют и боятся. Стало быть отыскать которую сумеет за звериным человечье разглядеть, сложно.

А он другого почуял.

Другую.

…и я знаю, кого. Что ж… быть может, оно и к лучшему.

— Передай ему, что я буду рада видеть его в своем доме и познакомить со всеми… и если он отыщет ту, которая и вправду принадлежит к его роду, и пожелает взять ее в свою семью… — я задумалась, подбирая формулировку. — Заботиться о ней и беречь, то я не буду ее удерживать.

Белый заурчал.

И волосы на затылке его поднялись дыбом, а сходство с медведем стало поразительным.

Успокаиваемся.

Дышим глубоко.

Улыбаемся и всячески изображаем безмятежность.

— Он рад, — не слишком уверенно произнес Урлак. — И будет счастлив помочь…

Оба замолчали.

Вот ведь… я сюда шла за деньгами, а теперь сижу на чурбаке, и телу непривычно и неудобно в этой позе, хотя разум мой как раз утверждает, что именно чурбаки и позже стулья с креслами нормально, а коврики и циновки — извращение.

Не в этом дело.

И не в шелке.

Не в мужчинах, которых вдруг стало больше. Нет, они не приближались, проявляя явное благоразумие, но у всех вдруг оказывались очень важные дела неподалеку. Вот кто-то устроился прямо на земле с комком веревок. Сбруя? Снасти? Парень перебирал эти веревки с нарочитым вниманием, которому я не поверила… а вот тот гвоздь в стену вколачивает, того и гляди стену насквозь проломит.

И…

Шину тронула меня за рукав, спрашивая разрешения, и я кивнула. Конечно. Пусть идет. Ей здесь, полагаю, все знакомо. И она совершенно уверена, что вреда мне не причинят. А репутация… ее давно уже нет.

…в прошлом меня такие мелочи не беспокоили.

— Женщина, ты выглядишь усталой, — сказал тьеринг.

Спасибо.

Я знаю.

— Вороны сказали… — он запнулся и почесал переносицу. А беловолосый, который уселся прямо на землю, проурчал что-то неразборчивое. — Он говорит, что от тебя пахнет дурной волшбой. И что если ее не снять, ты заболеешь.

Надо же… а я уже стала надеяться на лучшее, но нет…

— Это… один… человек… — мне сложно подбирать слова, а массивные пальцы, уткнувшиеся в спину, мешают сосредоточиться. Пальцы шевелятся и, кажется, пробираются сквозь шелк. Того и гляди в меня влезут. Бьорни хмур и сосредоточен.

Язык высунул.

Белесый.

— Он заберет чужое, — пояснил Урлак. — Он умеет. Его мать способна была видеть тени… и Бьорни многое от нее получил.

Повезло?

Пожалуй, но проблемы это не решит. Одно проклятье снимется, так другое возникнет, тут и думать нечего.

— Глубок, — покачал головой Бьорни и любезно предупредил. — Болеть.

Пальцы его вдруг сделались острыми и впились в мои плечи, аккурат между лопаток. От них хлынула волна холода, а потом жара… а потом небо крутанулось и ударило меня по голове.

Коварное.

Глава 27

В себя я пришла от дыма.

Едкий. Вонючий. Он заползал в ноздри, спускался в желудок и жег его. Легкие сворачивались и меня душил кашель. Наверное, он вовсе задушил бы, но чья-то широкая ладонь поддерживала мою спину, не позволяя захлебнуться собственной слюной.

Мелькнула мысль, что сейчас самое время уйти за радугу или куда тут уходят.

Но нет.

Дым сгущался.

Кашель крепчал. И меня в конце концов вывернуло желтой едкой слизью. Именно тогда я окончательно пришла в себя.

Дышать…

Дышать было сложно. В груди клекотало и булькало. Во рту стоял омерзительный привкус желчи. А глаза слезились… и благо, что я отказалась от макияжа… женские мысли.

Нелогичные.

К губам прижалось горлышко бутылки. Пойло было… горьким. И сладким одновременно. И с привкусом лакрицы, который показался Иоко отвратительным.

— …ты вообще думал, что творишь?

Ворчание.

Виноватое. Вздох. И теплые пальцы лезут в мои головы, разрушая остатки прически…

— …а если она умрет?

Пальцы дергают волосы. И я хочу сказать, что уже достаточно пришла в себя, а потому не желаю, чтобы меня лишили еще и волос.

— …проклятье…

А злость его холодная. И это тоже хорошо, потому что внутри становится невероятно жарко. Я задыхаюсь от этого жара. И кричу.

Пытаюсь.

Проваливаюсь в объятья дракона, чьи красные глаза смотрят с укором. Конечно, он существо древнее и заботы у него такие же, а тут я со своими мелкими проблемами и привычкой попадать… куда?

Вокруг серо.

И знакомо. Марево. Фигуры в нем размыты, и только великое дерево четко, как никогда.

— От тебя слишком много беспокойства, — голос дракона заполняет все вокруг. И я вздыхаю. Мне жаль. Мне действительно жаль. Я не собиралась тревожить его… записку послала и только.

А тут вот…

…моя душа, похоже, не слишком-то держится за тело.

Призрачный пес сует обезглавленную шею под руку, требуя ласки. Он виляет хвостом, и теперь я ощущаю этот хвост как нечто материальное. В принципе ощущаю материальное. И если дотронусь до коры дерева…

— Ты знаешь, что меня прокляли?

— Это не совсем проклятье, — дракон спустился с ветвей дерева. Он двигался, извиваясь всем телом, и короткие лапы казались этакими рудиментами.

На плавники похоже.

А что, в туманах местных с плавниками всяко удобнее. Они плотные, эти туманы, густые.

— Он просто пьет твою жизненную силу.

А в чем разница?

Дракон усмехнулся. Да, конечно… вдруг да кому-то вздумается мою смерть расследовать? Проклятье увидят, а это — преступление… и стало быть, возникнут вопросы. А вот если я тихо скончаюсь от болезни и слабости душевной…

…или наложу на себя руки.

Состав преступления, как говорится, отсутствует.

— Что мне делать?

Спрашивать совета у дракона бессмысленно. Он лишь смотрит.

Дышит.

И горячее его дыхание проникает в тело, не позволяя ему стать частью тумана. Спасибо… мой долг растет, а я понятия не имею, как с ним расплатиться.

— Ты меняешь мир, — рубиновые глаза закрываются. — Этого довольно… им тоже интересно.

Он про богов?

Богов мне только не хватало, но… пускай. Надо вернуться, и на сей раз я чуяла, что дракон не будет помогать. Почему? Мне пора учиться.

Спасибо.

Уже за встречу.

— Не спеши, человек, — его голос заставлял дрожать очертания улицы, и сами камни наполнялись цветом и жизнью. — Он уже трижды использовал дар, но не получил желаемого…

…и будет зол.

— …и тот, кто наделил его силой, помнит договор…

Что за договор?

Не скажет.

— Ему нельзя больше использовать силу…

…что ж, уже легче.

— И не берись судить. Он тоже дитя, запутавшееся в чужих словах.

Это сейчас про кого? Не важно. Надо оставаться вежливой и хорошо бы дорогу домой отыскать.

— Спасибо.

— Хорошо, когда мир меняется. Пруд, зарастающий ряской, лишь поначалу кажется красивым, но позже превращается в болото…

Я сделала шаг.

Я вцепилась в загривок своего зверя и представила, что иду к телу. Я даже ощутила нить, связавшую меня и его, тонкую, что проволока… серебристая паутинка, которая вот-вот порвется, и тогда я навеки останусь в этом, наполненном туманом и образами, мире.

Я шла.

Бежала.

Я держалась за нитку, которая, хвала богам, осталась прочной. И более того, она с каждой минутой лишь наливалась силой…

…быстрее.

…и еще быстрее… туман за спиной дрожит, а потом берет и сплетается в полупрозрачные темные крылья. Взмах, и я поднимаюсь так высоко, что весь город оказывается под моими ногами. Он столь мал, что его можно накрыть котлом Шину…

…и в то же время я вижу многое.

Темное.

Красное. Белое траурное. Синее. Зеленое… всполохи и вспышки. Море и существа, в нем обретающие…

Это красиво. Настолько, что я забываю про крылья. И зря. Порыв ветра раздирает их, и я камнем лечу в ярко-алый цветок, который распускается мне навстречу. Я лишь успеваю нелепо взмахнуть руками, но…

…боль возвращается.

И успокаивает. Раз болит, значит, я еще жива. А это не чудесная ли новость? И боль не сказать, чтобы невыносимая. Так, ноет что-то… и ноги придавило. Я попыталась пошевелиться, и темная груда, свернувшаяся у этих самых ног, пошевелилась.

Надо же…

— Жива? — уточнил тьеринг.

— Не уверена, — сиплым голосом сказала я. И попросила. — Пить дай… очень хочется.

…три дня.

Три дня в бессознательном состоянии, вырвать из которого меня не смог и исиго.

…все зависит от меня.

А Бьорн достал огромный бубен, сделанный из каменного дерева и шкуры белого кита. Он был разрисован кровью матери Бьорна, и его бабки, и самого его… и он стучал, пытаясь дозваться до моей души, но местные боги закрыли пути.

Они ревнивы.

А исиго жег горькие травы и поил меня отварами.

Тьеринг же ждал.

Он знал, что я не умру. Откуда? Вороны рассказали… нет, это шутка, а шутить он не умеет. Это любой из его людей подтвердит… просто знал и все.

Если бы я умерла, ему пришлось бы убить Бьорна.

Нехорошо.

И я согласилась, что нехорошо.

Я тонула в мехах. Жарко. И хорошо, потому что время от времени возвращался озноб, и тогда пальцы начинали мелко трястись, за ними и руки, и ноги, и…

Тьеринг меня обнимал и ложился рядом. Это было… неправильно.

В высшей степени неприлично.

Но в чужом доме, с балки которого свисали черепа ворон и соколов, заячьи кости и фигурки, вырезанные из нарвальих рогов, о приличиях как-то не думалось. Живое тепло согревало быстрее мехов.

— Ты все мне расскажешь, женщина, — сказал тьеринг недовольно. — И я вырежу сердце тому, кто рискнул обидеть тебя…

А я закрыла глаза.

Пожалуй, это можно было счесть признанием в любви, но…

…Иоко пришла в ужас.

Вот глупая… он ведь и вправду вырежет. И стоит лишь назвать имя… но что дальше? Суд?

Казнь?

Никто не смеет убивать подданных Императора, кроме палачей, им же назначенных. И даже если выйдет доказать на суде, что колдун пытался от меня избавиться, тьерингу это не поможет…

Я вздохнула.

— Опять много думаешь? — он упер палец мне в лоб.

— Иначе не выходит.

От него пахло… потом. И мехами. И кажется, еще сосновой смолой, ветром южным, солью… морем и кораблем. Дорогой, которую чертят волны.

Уехать бы…

…бросить все и сбежать на край мира, тем более, что я точно знаю, что никакого края нет, но есть неизведанные земли, где мы вдвоем можем построить свою цивилизацию.

Мечты.

И критики они не выдерживают, но… я хочу в кои-то веки побыть слабой женщиной, создающей в голове собственный идеальный сценарий будущей жизни.

Вздох.

— Хорошо, — тьеринг умудряется понять меня, хотя ни слова не произнесено вслух. — Я не стану его убивать… сам.

Разумное уточнение.

— Но ты все равно мне расскажешь…

— А вороны еще не…

— Они не все видят. И не все понимают. Птицы же, хоть и умные.

У него светлые глаза. И пожалуй, он все-таки не слишком красив. Нос вот ломали и не один раз. На левой щеке шрам, который стягивает кожу, и кажется, что тьеринг постоянно щурится на один глаз.

И губу тоже рвали. Но здесь шрам тонкий, едва уловимый.

Щетина светлая.

Колется.

И опять шрам, уже на лбу. Он уходит куда-то в волосы, и мне хочется проверить, как далеко… не стоит этого делать. А потому, прерывая неловкий момент, я говорю.

…это легко.

…об отце и матери… и наследстве… и о браке моем неудачном. Я рассказываю подробно, насколько могу, а он хмурится. И шрамы проступают ярче. Они выглядят этакими швами, которыми боги скрепили лоскуты кожи. Еще и не стали подбирать по цвету. И левая щека получилась темнее правой. Она словно обожжена, и пестрит мелкими вмятинами.

…о доме.

И собственной беспомощности. Болезни.

Пробуждении.

Он умел слушать.

Редко кто из прошлых знакомых моих мужчин умел слушать. А тьеринг… не перебивал. Не лез с вопросами. Не мешался своим сочувствием. Он просто был и позволял говорить.

Спасибо.

Я устала.

Рассказ получился длинным и сумбурным каким-то. Утомительным. И я закрыла глаза, а когда открыла, то увидела, что тьеринг не исчез. Он спал, вытянувшись на краю ложа, положив голову на согнутую руку. И выглядел вполне умиротворенным…

Носатый.

И колючий. От моего прикосновения он очнулся. Моргнул. Ресницы короткие и светлые. И на правом еще светлее… белые почти. И шрамы растворились.

Света хватает.

Он проникает откуда-то сквозь крышу, обесцвечивая и черепа, и ленты, на которых они висели. И лишь фигурки из рога нарвала тускло светились. Свет ложился полосами на меха.

И на его лицо.

На мое.

Я щурилась и… чувствовала себя почти спокойно. Настолько, насколько это вообще возможно в незнакомом месте с посторонним мужчиной под боком.

— Как ты? — он разглядывал меня, а я не могла отделаться от мысли, что выгляжу не самым лучшим образом. Но…

— Хорошо. Почти.

Легко.

И солнце выглянуло… а сердце стучит. Характерненько так… уж не влюбились ли мы ненароком? Нет. Конечно, нет… зачем нам это? Правильно, незачем… поэтому никакой любви, одни рефлексы. Сильный мужчина, слабая женщина и все такое…

— Бьорн сказал, что знает, как тебя защитить.

Он сам выбрал правильную тему. И пожалуй, за это я тоже была ему благодарна. А поскольку говорить не хотелось, лишь кивнула.

…бубен стучит.

То громко, оглушая, то тихо, так что этот стук поневоле путаешь с голосом собственного сердца. Оно подхватывает странный ритм.

Рваный.

Чужой.

Дымят жаровни. Вернее, их заменяют железные миски, полные красных углей. Дымок поднимается. Толстые пальцы человека-медведя крошат траву.

Разноцветные искры дрожат над углями.

Мне не больно.

Не страшно.

Я сижу на шкуре белого медведя и позволяю измазать себя кровью. Кровь он берет из чаши, в которую опускает три пальца.

…надеюсь, они никого не убили?

Горячая кровь течет по лицу.

И касается губ. Я слизываю капли. Солоноватая… как ни странно, не противно. Вкус сладко-соленый, и я пытаюсь запомнить его. Зачем? Понятия не имею.

А бубен гремит.

И голос Бьорна вплетается в гром его… он очаровывает. Он заставляет расслабиться. И кажется, моя душа вот-вот расстанется с телом.

Не стоит.

Держусь. За него. За кровь. Она, словно печать, запершая выход. И не знаю, надо ли радоваться или возмущаться… нет, силу не заперли, теперь я ощущаю и ее, этакий огонек в животе, который того и гляди разродится выводком бабочек.

Бабочек не хочу.

Хочу, чтобы закончилось.

Мне подают клинок, больше похожий на зуб чудовища, посаженный на деревянную рукоять. Острие его легко вспарывает кожу, и кровь льется.

…льется кровь.

Сбегают по ладони алые капли. Сыплются в чашу, и кровь мешается с кровью. Мне предлагают выпить, и я соглашаюсь. Эта — сладкая, что дикий мед.

Бьорн исчезает.

Нет, он рядом. Я слышу его бубен, голос которого не позволяет вырваться из дымного плена. Пахнет… а хорошо пахнет. Он возвращается и протягивает полосу белой ткани.

Правильно.

А то ведь кровь не спешит свернуться.

Бьорн сам накладывает на рану толстый слой мази. Жирная, коричневая, она жжется, но жжение скоро утихает, сменяясь прохладой.

— Будет. Хорошо.

Наш язык дается медведю с трудом. И он сам устало смахивает пот со лба. Угли гаснут. И я… я вытираю кровь, которая засыхает. Еще немного и бурую корку будет не отодрать. Вставать тяжело, но мне подают руку. Я даже не оглядываюсь, и так понимаю, кто это…

— Объяснишь? — я понимаю, что как-то нелогично, требовать объяснений уже после ритуала. И голос разума запоздало шепчет, что я поступила абсолютно неразумно. Мало ли что со мной сделали…

Тьеринг вздыхает.

Вздыхать у него получается выразительно, но в любом случае вздохи — это малоинформативно.

— Это защитит тебя, — он сам вытирает кровь с моего лба.

А я замечаю запястье, перетянутое белым лоскутом ткани.

Все интересней.

Но… иных объяснений не последовало.

— Возьмешь наши товары торговать? — тьеринг, гад белобрысый, меняет тему.

— Если будет где…

…пусть старый Юрако и отдал лавку, засвидетельствовав сей акт на белом шелке, а печать наместника подтверждала, что сделка совершена законно, но разрешения еще нет.

— Будет, будет, — тьеринг улыбается. — Ты, главное, не волнуйся…

…в прошлой жизни после подобных заверений я как раз и начинала волноваться, а здесь вдруг успокоилась.

Обряд всему виной, не иначе.

Глава 28

…разрешение на открытие магазина принес уже знакомый господин. Он явился пешком, и кошка увидела его издали и, взлетев на облюбованную ветку, зашипела.

Хвост ее взметнулся, смахнув снег с ветки. А потом кошка исчезла.

С ней подобное случалось.

Был третий день после моего возвращения, к которому отнеслись на редкость равнодушно, будто и не было ничего-то необычного в том, что несколько дней я провела у тьерингов. В доме ничего не изменилось.

Разве что рыбы стали готовить больше.

А Мацухито перестала плакать.

Не то, чтобы совсем. Когда взгляд ее, необычно затуманенный, останавливался на мне, она горестно вздыхала и прикрывала рот ладошкой.

А забывшись, начинала напевать.

И чайные смеси ее больше не пахли ромашкой. К ним привязался тонкий цветочный аромат. Гардения? Гиацинт? Что-то совершенно иное, но радужное, навевающее мысли о скорой весне.

…у Юкико появился еще один серебряный амулет, который она скрывала в волосах, но он все равно притягивал взгляд яркою звездочкой.

— Это потому что ты стала видеть сокрытое, — произнес наш колдун, заметив мой интерес. — Я просто помогаю ей…

…она ходила медленно, переваливаясь со стороны в сторону. Ее живот выпирал из-под одежды и казался несоразмерно огромным. И я беспокоилась, что это ненормально, но все три повитухи, приглашенные мной, в голос заявляли, что ребенок будет крупным.

И надо покупать мед.

Золотую фольгу.

Колокольчики.

И свечи из красного воска, который делали лишь на острове Хунэй. Пропитанные особыми маслами, они горели медленно и давали дым, унимающий боль.

Свечи мы купили.

И все остальное тоже, но… глядя, как Юкико замирает, уперев руки в поясницу, медленно тянется, пытаясь распрямить спину, я не могла отделаться от мысли, что это все… не безопасно.

Крупный ребенок.

Маленькая мать.

И в моем мире это было чревато проблемами, но там хотя бы кесарево могли сделать. И реанимация имелась. Наркоз. Хирурги. И антибиотики, чтобы избавить от инфекции. Здесь же… мое беспокойство, похоже, передавалось исиго, который не спускал с Юкико взгляда. И готова поклясться, что дело было вовсе не в будущем ребенке…

…Шину исчезала и надолго, а я не спрашивала, куда она уходит.

И без того понятно.

На запястьях ее появились широкие браслеты. И заметила их не только я…

— И скоро ты нас покинешь? — Кэед теперь не расставалась с вышивкой. Шелк. Нити. Крохотный кованый коготь с острой кромкой, которым удобно было эти нити подцеплять.

Плетеная рама, установленная у окна.

Полотно на ней. И тень будущей картины. Я старалась не смотреть, почему-то испытывая глубокое чувство вины, хотя разумом понимала, что никакой такой вины за мной нет и быть не может, что, наоборот, я даю ей шанс.

Всем нам.

— Он собирается строить дом… у них мужчины живут в общем доме, пока не найдут себе женщину… и тогда начинает строить дом, в который она может войти хозяйкой, — Шину стала спокойней. Сдержанней. Появилось в ней какое-то внутреннее достоинство. Уверенность женщины, знающей себе цену. И боюсь, в этом не было моей заслуги. — Им скоро дадут землю, и тогда…

…в общем, жизнь шла своим чередом, когда в доме появился гость.

Он шел по улочке, неспешно, позволяя себе любоваться, хотя любоваться особо было нечем. Высокие заборы. Крыши домов, выглядывавшие над ними. Дерева, облепленные инеем.

Тишина.

Покой.

И ощущение, что этот человек в темных одеждах оказался здесь не просто так. Наброшенный на плечи плащ сбился, завернулся, показывая богатое меховое нутро. Шапкой он и вовсе пренебрег, несмотря на то, что с утра крепко подмораживало.

Я обратила внимание на хорошие сапоги.

И сумку, выглядевшую весьма потрепанной, и вкупе с плащом и платьем это как-то слишком уж бросалось в глаза.

— Добрый день, — сказали мне. И я ответила на приветствие.

…этот тот, который говорил о красоте.

Зачем явился?

Платок вернуть? Продолжить беседу? Или не ко мне, но… он разглядывал меня, а я его, отмечая, что мужчина не стар, но и не молод. Утомлен, пожалуй, однако эта усталость не имеет ничего общего с физической, что появляется после тяжелой работы. Отнюдь. Он устал глобально.

От жизни?

Я моргнула.

И человек поклонился. А затем молча достал из сумки весьма характерного вида тубу, которую и протянул мне.

Разрешение.

Треклятое разрешение, получить которое я уже и не надеялась. А теперь оно было… алый шелк. Полдюжины печатей и…

— Благодарю, — только и сумела произнести я.

— Не стоит.

Голос глухой и смутно знакомый, впрочем, ощущение почти сразу пропадает, сменяясь иррациональным беспокойством. Дверь открыта…

Кошка шипит.

А господин не спешит уходить. Чего он ждет? Приглашения? Что ж… отчего бы и нет. В странном доме хватает необычных людей, а в том, что этот человек необычен, я не сомневалась. Кошка так и не соизволила показаться на глаза. Однако присутствие ее не скрылось от господина. Нос его дернулся. И он произнес:

— У вас опасные знакомства.

— Какие уж есть… — я почувствовала немалое раздражение. — Надеюсь, это не запрещено законом?

— Отнюдь. Во всяком случае до тех пор, пока вы кого-нибудь не убьете.

Прозвучало предупреждением.

— Я не собираюсь…

— Никто не собирается, госпожа Иоко, — он повернулся к дереву спиной, и кошка фыркнула, демонстрируя не то возмущение, не то презрение. Будут ей всякие указывать…

…его звали Яцухито, и он был чиновником.

Служил при дворе наместника верой и правдой. Ранг? Разве это так уж важно? Главное, что в его ведении находились дела торговые… в том числе и торговые… вот он, проверяя прошения, и обратил внимание на одно прошение, выпавшее из корзины…

…случайно.

Конечно, как иначе… неужели видит в том госпожа злой умысел? И если так, то сумеет ли она доказать, ибо без веских доказательств невозможно обвинить человека, приведенного к клятве…

…он разглядывал мой сад.

И мой дом.

И искал кого-то? И я даже знаю, кого именно, но Кэед не спешила. А нам с гостем говорить было особо не о чем. Не обсуждать же то, как чудесно в этом году падает снег… Иоко, быть может, и смогла бы, а у меня на этот эстетизм, возведенный в высшую степень, нервов не хватает.

…она все-таки вышла.

Волосы, собранные в простой узел.

Чистое лицо и россыпь рыжих веснушек. Темно-зеленое платье, которое подчеркивает эту рыжину… и плечо Араши опорой. Она шла медленно, позволяя разглядеть себя.

Опустилась на медвежью шкуру.

Склонила голову.

Вот уж… воплощенная кротость.

Однако господин Яцухиро не поверил. Глаза блеснули и что-то изменилось.

Неуловимо.

— Я много думал с последней нашей встречи…

…а мое присутствие определенно стало лишним. Нет, правила предписывали мне остаться и зорко следить, дабы беседа не выходила за единожды установленные рамки. Вот только желания играть в надсмотрщицу не было совершенно.

И не так прост господин Яцухито, как представлялось.

— …и чем могла я, ничтожная привлечь ваш взор…

Голос Кэед звучит тихо.

Кошка спустилась.

Фыркнула и, потершись о ноги, заурчала. Несколько хвостов ее мазнули по ногам… несколько? Почудилось. Кажется.

— И кто ты будешь? — я присела и почесала ее за ухом. Влажный нос ткнулся в пальцы, а мурчание стало громким, дробным. — Извини, не понимаю… но убивать мы никого не будем. Ясно?

Кошка не была согласна.

Она знала, что некоторых людей стоило бы убить просто потому, что миру от этого станет легче.

Нет уж… не мне судить.

А кому?

Не знаю, но не мне…

…однако, раз уж разрешение получено — я убрала его в особую шкатулку, зачарованную от огня и воды, ибо, подозреваю, что предпринимательская деятельность матушку не обрадует — стоит вплотную заняться лавкой.

Уборка… уборка, пожалуй, самое простое… можно кого-то нанять, что весьма разумно, поскольку, пусть мои девочки и смирились с необходимостью обходиться без посторонней помощи, но это еще не значит, что они способны освободить стены от слоя грязи. Тем более застарелой, нараставшей годами.

Нет, здесь нужен кто-то более опытный.

…а еще крышу переложить.

Пол настлать, поскольку как-то вот земляной, подозреваю, не слишком вяжется с образом бутика, пусть и с поправкой, что этот будущий бутик расположен едва ли не в заднице мира.

Сундуки отчистить.

Придумать что-то вроде прилавка. Местная привычка сваливать товар в кучи с точки зрения коммерции была сущим безумием. Тем более, когда дело касалось товара дорогого…

…найти продавца.

Я рассчитывала на Шину, но у нее появились иные интересы и… с другой стороны, она вполне может остаться за обещанный процент… надо подумать.

…а заодно решить, что же с матушкой делать.

В суд идти?

А доказательства? Здесь без доказательств или хотя бы свидетельств людей надежных в суде делать нечего. В лучшем случае просто выслушают и укажут на дверь. В худшем и до встречных обвинений в клевете недалеко…

Я потерла виски.

Голова ныла.

И кошачье дыхание, щекотавшее ухо, слегка усмиряла боль. Кошка мурлыкала и ходила по свиткам, которые сыпались на пол, а я не спешила поднимать.

Комната задрожала.

Побледнела.

И зверь, к присутствию которого я привыкла настолько, что почти перестала замечать, вышел из тени. Он ворчал, но не зло, скорее упрекая: куда это я собралась.

И вправду, куда?

За кошкой о семи полосатых хвостах? Она выросла и теперь была размером с небольшую рысь. Круглая голова. Круглые золотые глаза. Круглые следы на призрачном ковре.

Идем.

Куда?

Божественная печать жжется. Это плохо или хорошо? Не знаю, но…

…я вцепилась в загривок своего зверя и шагнула на кошачий след. Мгновенье, и я уже стою в другом доме. Я откуда-то знаю, что это — соседний, отделенный от нас забором.

Пыль.

И тишина.

Ее разрывает протяжный крик, который тотчас обрывается.

— Слышал? — женский визгливый голос раздается, как мне показалось, прямо над ухом. Я вздрагиваю и оборачиваюсь. Никого. — Теперь-то ты слышал? Она тут…

Кошка шипит.

Раздувается.

Еще немного и она станет больше моего зверя, которому подобные превращения явно приходятся не по вкусу. Но злость кошки направлена не на меня. Хвосты ее мелькают, сливаясь в одно пятнистое полотно.

— Я говорила, монаха звать надо… чистить… все она…

Женщина толста.

Ее белая кожа рыхла и усыпана мелкими язвочками, которых особенно много в розоватых складках. Складки эти появляются под подбородком, скрывая шею, прячутся под щеками, и женщина то и дело щупает их, чешет, но зуд, мучающий ее, лишь усиливается.

Мужчина, над которым она возвышается, худ и бледен.

Он сидит, уставившись в пустую плошку, на дне которой видна пара крупинок риса. Желтая кожа. Редкие волосы. И непомерно длинный нос, который дергается.

— Она всегда меня ненавидела… — женщина не удержалась и пихнула мужчину в плечи. — Скажи что-нибудь! Хоть что-нибудь скажи…

Он поднял на нее взгляд, и я отступила.

Пустой.

Холодный.

Расчетливый. Неужели она не видит?

Кошка урчит, и взгляд соскальзывает с шеи, скрытой под складками. Нас видят? Нет. Скорее ощущают.

— Замолчи, — голос этот тих, что шорох мыши под полом, и женщина принимает это за проявление слабости. Она разражается визгливыми воплями, обвиняя мужчину и в слабости, и в никчемности, и в собственной сломанной жизни.

А мы отступаем.

Шаг.

И комната. Нынешняя находится еще глубже в тени, и потому здесь все серое.

Серая ширма с серым рисунком, разобрать который почти невозможно. То ли журавли танцуют над болотом, то ли вишня протянула кривые ветви к кому-то. А может, на ней еще что-то, но фантазия моя отказывается воспринимать это.

Серый пол.

И темнота в углу, в которой нечто шевелится.

— Еще живая… — та самая женщина, которую я видела раньше, входит. Она еще не настолько толста, скорее просто дородна. И держит на руках деревянный поднос.

Она ворошит тряпье.

…одеяла?

И вытаскивает из груды еще одну женщину, которая кажется полупрозрачной. Тонкие руки хрупки, как тени ветвей. Голова чересчур тяжела для шеи и потому запрокидывается. А толстуха, ругаясь на чем свет стоит, торопливо подсовывает под спину грязные одеяла.

— Ешь уже… — она начинает кормить старуху, быстро засовывая в рот полужидкую рисовую кашу. Откуда-то я знаю, что это варево бывает или обжигающе горячим, или, напротив, холодным до того, что рис слипается комками. И проглотить их у старухи не выходит. Когда рот ее наполняется, она застывает с ним, полуоткрытым, и так сидит, пока судорога не схватывает тело.

И тогда каша вываливается изо рта.

Она падает в тряпье, давно пропитавшееся запахом мочи и гноя, но толстуха и не думает убирать. Она кричит. Машет ложкой. Иногда отвешивает затрещину и уходит, оставив женщину наедине с недоеденным рисом. И когда голод становится сильнее гордости, та кривыми пальцами подбирает грязные комочки.

Смотреть на это невыносимо.

Но мы смотрим.

Иногда к женщине пробирается кошка. Она садится рядом и мурлычет, громко, с переливами… и тогда тусклые глаза оживают.

Кошка приносит еду.

Она крадет на кухне мясные шарики. И еще куски рыбы. Иногда — суховатые лепешки. Кошка хотела бы принести воду, но она всего-навсего животное.

…воду часто забывают оставить.

И женщина знает, что ей давно пора умереть, что так было бы легче, только смерть не приходит, а убить себя не хватает сил. Остается терпеть.

Ждать.

И гладить кошку.

…ее приносит мужчина со страшными глазами. Еще живой. Он перебил кошке хребет и долго смотрел, как она пытается уползти. А когда сил не осталось, принес вот…

— На, — он кинул кошку на тряпье. — Попрощайся…

…он уходит.

А чашку воды, которую женщина то ли забыла, то ли не захотела принести, ставит у порога.

…среди теней сложно злиться, но я все равно испытываю ярость. Я ненавижу тех, кто издевается над слабыми. А этот… он ведь недалеко ушел.

Стоял.

Смотрел.

Слушал беспомощный старческий вой, который вскоре захлебнулся кашлем, и улыбался. Он забыл, что ничего не проходит даром. А когда ушел, решив, будто преступление окончено, старуха подтянула еще живую кошку к груди и, заглянув в глаза ее, дохнула.

Ее душа — серебристое облачко — впиталось в шерсть, чтобы смешаться с другим облаком, темно-красного цвета. Сплелись.

Сроднились.

И изуродованное тельце вытянулось. Оно вдруг стало больше.

Тяжелее.

И на пол с груды тряпья, в котором еще дышало человеческое тело, соскользнуло существо с золотыми глазами. Семь хвостов.

Бесшумная поступь.

И умение исчезать… оно еще долго оставалось в комнате, наблюдая за телом. И потому было свидетелем того, как грязная тряпка накрыла лицо старухи. Тело уже не было вместилищем души, но мужчина этого не знал. Он то поднимал тряпку, позволяя телу сделать вдох, то опускал. Придавливал слегка.

Убил.

И смерть эта, темно-красная, оказалась горькой.

…кошка поселилась в доме. Ей нравилось дразнить людей. Женщина ее не видела, но… весело было опрокинуть плошку с горячим рисом ей на колени. Или вот котел с водой вывернуть, чтобы та залила очаг. Зашелестеть, загудеть…

…замурлыкать в темноте…

…спали они в отдельных комнатах, и это тоже было весело… женщина смешно вздрагивала и кричала. Звала мужчину. Ругалась.

А вот он не боялся.

Он похоронил старуху в доме. Поднял пол, выдолбил яму и положил, завернув в то же тряпье. Обидно. Обида жила внутри кошки…

…ее лишили мацуго-но-митцу[20], которое избавило бы тело от грязи земной.

Ее не показали богам, обрядив в белоснежное кёкабаро[21], которое уж давно ждало своего часа.

Ей не накрыли стол, пожалев чашки риса и булочек, не говоря уже о цветах сикими…

Плохо.

Нельзя злить духов…

…над ней не читали молитву, не наделили новым именем. И пусть старое не упоминалось вслух, но кошке было неприятно.

Семь хвостов дернулись, сметая картинку, и я оказалась во дворе своего дома. Как ни странно, я особой слабости я не ощущала. Голова слегка кружилась, но и только…

Я оперлась на дерево.

И заглянула в кошачьи глаза.

— Чего ты хочешь?

Огонь.

Я увидела его перед внутренним взором. И тело, в нем сгорающее… и цветы, и рис…

…а еще, как руки тощего мужчины смыкаются на горле толстухи.

— Убивать я никого не стану.

Кошка зашипела.

Нет. Я и не должна.

Не убить.

Предупредить. Он ждет. Смотрит. Опасается, но… две смерти уже случились, а третья отравит дом надолго. А ведь это хороший дом и в нем случалось много чудесных вещей. В нем до сих пор осталась память, которую не следовало портить.

Разноцветный хвост, на сей раз один, скользнул по ногам. И кошка одним прыжком взлетела на ветку, растянулась и… исчезла.

Бывает.

Глава 29

Кэед плакала.

Гость ушел. А она осталась. Сидела. Смотрела на сад, но готова поклясться, не видела ничего. Ее лицо было неподвижно, слезы же… что слезы?

Вода.

И когда я подала руку, в нее вцепились с нечеловеческой силой.

— Что не так?

— Все не так, — она закрыла глаза и руку подняла, широким рукавом заслоняясь от мира. — Не понимаете… никогда не поймете…

Не пойму.

И соглашаюсь: конечно. Ей ведь не понимание нужно, а чтобы с ней согласились. Это просто. Веду ее не в дом, но в крошечную беседку, выстроенную в саду, чтобы им любоваться. Ныне она постарела, как и сам дом. Темное дерево блестело влагой.

Рыдало по прошлому?

Быть может.

Крыша слегка разошлась. И резьба покрылась темной слизью. Редкие пятна мха казались неуместно яркими. А вот седые ветви кустарника, острые, словно пики, пробирались внутрь.

Меланхолическое место. Самое оно, чтобы порыдать вволю.

— Если дело в господине…

— Нет, — Кэед шмыгнула носом и, оглядевшись, убедившись, что рядом никого, кроме нас, вытерла этот нос ладонью. — Он… он хороший… он очень хороший…

Не знаю, как мне показалось, меньше всего этот мужчина подходил под определение хорошести. Но кто я, чтобы спорить.

…главное, чтобы мы тут не подхватили какой заразы.

— Он довел тебя до слез.

— Не он… я… сама… я никогда не плакала… знатные дамы не плачут…

…ее бабушка была издалека, вернее, не бабушка, а ее бабушка, которая родилась в земле Хинай, а после прибыла ко двору вместе с императрицей Цысими.

Это было давно.

Но не настолько давно, чтобы забыть.

Память здесь берегли пуще золота, а уж ту, истоки которой ведут ко дворцу Императора, и вовсе с особым тщанием… и пусть та самая прапрабабка Ю-Ней не принадлежала к знатному роду, но матушка ее вскормила Цысими, а потому…

…о Ю-Ней Кэед слышала с детства.

И о земле Хинай, столь огромной, что может вместить десять Империй и еще останется свободная земля. О золотом городе, в котором обретается Император земли Хинай и тысяча тысяч жен его…

…об утонченных красавицах, подобных хрупким цветам.

О…

Эти сказки достались бабушке вместе с иным наследием — убежденностью, что прабабка Ю-Ней совершила ошибку, поддавшись сердцу и из всех женихов — а их было множество — выбрав не самого достойного. Иначе как вышло, что праправнучке его от былой славы остался шелковый веер.

И зеленые глаза.

А еще долг возродить былое величие…

— Она твердила, что там, в земле Хинай, о нас помнят… как иначе… и что любая красавица может войти в Золотой город… стать если не женой Императора, но той, кто услаждает взгляд его… — она криво усмехнулась. — Надо лишь соответствовать… когда я была маленькой, я принимала все это всерьез. Я училась правильно разливать чай… там другие обычаи. Играть на цитре. Вести беседу на тридцать три дозволенные темы…

…в доме благословенной госпожи Оритами появлялись учителя из земли Хинай, ибо негоже будущей наложнице императора проявлять неученость.

Были и другие.

Много.

Учиться Кэед скорее нравилось, особенно в том, что касалось наук точных. Но иные… ее кожу ежедневно покрывали толстым слоем мази, которую бабка готовила сама по особым рецептам. Мазь эта, сперва прохладная, начинала жечь, кожа краснела, но, остывая, приобретала особую прозрачность.

И чувствительность.

Деревянные ботинки, которые надевались поверх бинтов, причиняли боль. Но боль требовалось терпеть. Ради будущего семьи, ведь нога у красавицы должна помещаться в цветок лотоса…

— Я терпела… плакала, но… бабушка злилась. Слезы — это низко. Недостойно… а меня ждало удивительное будущее… она даже списалась с кем-то там, в земле Хинай, чтобы меня встретили и препроводили ко дворцу, — слезы постепенно высыхали.

Прошлое уходило.

Его стоило отпустить, как отпускают свадебных журавлей с перьями, покрытыми алой краской. Я помню, как Иоко тряслась, опасаясь прикасаться к огромной птице, чей острый клюв, казалось, только и ждал момента, чтобы впиться в руку.

— Она ведь была умной женщиной… во всем, что не касалось… этого. Она вела дела деда. И после смерти его тоже… она сумела сохранить и приумножить состояние… печалилась лишь, что дед не позволил воспитать маму мою правильно… а я теперь понимаю, что он ее спас. Мой же отец слишком зависел от бабушки, чтобы сказать хоть слово поперек. И мне пришлось… я надеялась… ждала… я приняла с покорностью эту ее… безумную мечту.

И вправду безумную.

Где-то там, за морем, лежит чудесная страна, в которой все счастливы. И стоит лишь перебраться через это море, как случится чудо… знакомо. И самое страшное, что ее бабка была уверена: действует она во благо внучки. Та ведь слишком мала, чтобы разбираться в жизни.

— Я и вправду думала, что где-то там меня ждут… шелковые носилки. Покорные рабы… дворец. Император, который, конечно, восхитится моей красотой… и возьмет меня в жены.

Смешок сквозь слезы.

— А потом она взяла и умерла, и оказалось, что все это… это…

Губы задрожали, но Кэед справилась с собой.

— В доме появился отец… раньше ему дозволяли лишь изредка навещать меня. Бабушка боялась, что он меня испортит. Слишком прост и вообще не достоин того, чтобы отцом зваться. Была бы ее воля, она бы его заменила на кого-нибудь более подходящего.

Судорожный вздох тревожит красногрудую пташку, устроившуюся на ветке. Она с чириканьем взлетает выше. И еще выше, прячась в клубке ветвей.

— Он привел с собой сваху. А та, осмотрев меня, сказала, что… без хорошего приданого пристроить невозможно. Без очень хорошего приданого… без бабушкиной мази моя кожа начала шелушиться. Появились такие… такие… — ее передернуло. — Она опухла… и волосы, которые перестали натирать смесью масел… отец не желал тратиться на такие глупости… стали путаться… а мои ноги… сваха потребовала, чтобы их исправили, но…

Полувсхлип-полувздох.

— Он ведь получил бабкино состояние… она была богата… очень богата… а он сказал, что она много тратила. На учителей. На мои наряды. На… и денег почти не осталось. Что у меня есть сестры, о которых он должен позаботиться… и дело…

Птичка выбралась.

Она скользнула по ветке, застыла, почти слившись с серым стволом. И опустилась ниже.

Еще ниже.

Разразилась веселой трелью…

— И отдавать золото колдуну, чтобы поправить ноги… тем более, что колдун даже не уверен, что получится… он так и сказал, слишком уж те… вывернуты… и если получится поправить, то немного… а этого недостаточно… я всегда полагала себя красавицей. А оказалось, что я уродлива, и никто не желает брать меня в жены… с той сотней золотых, которые отец давал за мной… то есть, какой-нибудь бедняк или крестьянин взял бы… но… отец не мог допустить, чтобы я пала так низко.

— Мне жаль.

— Не стоит… мне в конечном итоге повезло… рано или поздно, но он бы избавился от меня. Нашел бы мужа, который…

…взял бы без денег.

Бедного?

Или настолько испорченного, что ни одна семья не рискнула бы доверить ему свою дочь.

— У меня ведь сестры… а пока я не вышла замуж, остальные… пошли бы слухи нехорошие… он бы, может, и удержался, но его жена… она всегда меня ненавидела. Не знаю, за что…

…за то, что оказалась второй.

И созависимой. Ее супруг не был хозяином в доме своем, полностью подчиняясь властной теще, и что уж говорить о той, которая вовсе не должна была бы появиться.

— Она шептала и шептала… она называла меня калекой… уродцем, который мешает всем жить… хотела выселить из моих комнат, но… бабушка многому успела меня научить. В том числе тому, как следует разговаривать с низкими людьми.

…о да, воссоединение семьи не задалось. Не с характером Кэед.

— Это она подсказала отцу, куда меня отдать… это ведь вполне прилично… пристроить больную уродливую дочь туда, где за ней досмотрят.

Глаза ее высохли, и теперь Кэед следила за птичкой.

Птичками.

Вторая и третья.

Четвертая.

Они перелетали с ветки на ветку, переговаривались. Трясли серыми крыльцами и кланялись друг другу столь важно, что смех разбирал.

Серьезные какие.

— И я решила, что умру здесь… почему бы и нет? Я ведь видела, что происходит… без денег, без еды… мы бы долго не протянули. Но кому какое дело? Сперва я думала жалобу написать, но… кто бы ее донес? Остальные… казались глупыми и никчемными. Недостойными, чтобы помогать…

Птички уселись на одну ветку.

Рядком.

— А позже поняла, что эта жалоба ничего не изменит… потеряется и только… вы… уж простите, производили впечатление очень… нездорового человека.

Безумного.

Это честнее.

— И когда вы заболели, я даже обрадовалась… если вы умрете, то Наместнику придется назначить кого-то другого… почему не меня?

Карьера?

По местным меркам вполне.

Кэед смотрит в глаза, и я выдерживаю этот взгляд.

— А потом все вдруг изменилось, и оказалось иначе… я не хочу верить… не буду… это слишком больно, когда вера ломается.

Я погладила ее по ладони, а она не стала убирать руку. Только зеленые глаза, после слез невероятно яркие, закрылись на мгновенье.

— Вы нашли деньги… и в доме стало тепло… вы сумели устроить ярмарку…

— Ярмарку я не устраивала, — на всякий случай уточнила я.

— Вы ведь понимаете… тьеринги… знаете, это ведь действительно шанс… Шину первой поняла. Шину хитрая… она кажется простой, но на самом деле весьма себе на уме. Не сомневаюсь, что из дома мужа она прихватила куда больше, чем отдала вам… но это ведь не имеет значения?

Я подтвердила, что не имеет.

Не хватало еще в чужих вещах копаться.

— И сейчас… она уходит не только к жениху. У нее много дел, и боюсь, не все они к нашей пользе.

Птички, осмелев, спустились ниже. Одна перепорхнула на беседку, устроившись на расстоянии вытянутой руки. Она крутила головой, разглядывая нас круглыми бусинками-глазами. Следит для тьерингов?

Или…

Не стоит думать о дурном. Вряд ли избраннику мертвого бога есть дело до женских сплетен.

— Вы… и Юкико… она скоро уедет… Мацухито, полагаю, тоже… они все, кого я считала ниже себя, кого-то нашли… а я… я действительно уродлива, если так…

Птичка заверещала и поднялась.

— Это не так важно… я ведь могу жить и одна… вышивать и продавать вышивки… получать деньги… я соберу достаточно, чтобы заплатить колдуну… и быть может, тот поправит мои ноги, если не сделает их нормальными, то хотя бы от боли избавит. Это много… много больше, чем я ожидала. А он говорит, что я красивая. И предлагает свой дом.

Вот так сразу и предлагает? Быстро, однако… подозрительно быстро, я бы сказала. Но молчу.

А Кэед продолжает.

— Он сказал, что… дом большой… и ему нужна хозяйка… он приведет исиго, лучшего из тех, что в городе есть… а если он не поможет, то заплатит другому, который самого Императора лечит…

Да, и вправду похоже, будто гражданин хороший в порыве пламенной любви луну с неба обещает. А что, вон она, близехонька, в каждой луже отражается — бери, не хочу.

И некоторые ныряют.

С головой.

А после выплывают, грязи нахлебавшись. Если выплывают вовсе.

— Не спеши, — я погладила руку Кэед. — Если он и вправду серьезен, то не отступится. А исчезнет… так тому и быть. Ты и вправду красива, просто красота бывает разной.

Иоко бы рассказала….

…многое бы рассказала. Об очаровании осеннего листа, который ярок красками, но все равно не сравнится с хрупкостью новорожденного ростка. Об оттенках увядания и торжестве жизни… о воде и пламени, многообразии всего и вся… она многое знала о красоте из правильных книг.

Как и сама Кэед.

— Я… знаю, — тихо произнесла она, окончательно успокаиваясь. — Просто… он тоже знал… он побывал дома… и говорит, что мой отец продал старый дом. Тот, в котором бабушка жила… и ее мать… и та самая прапрабабушка, прибывшая из земли Хинай… как он мог?

Думаю, с легким сердцем, если цену дали хорошую.

Да, здесь чтут заветы предков, но дело в то, что те люди не были его предками. А память о старухе, оставшаяся в каждой вещи, в стенах этого дома, изрядно докучала.

…и не только о ней.

— Старшую из моих сестер уже сговорили… ей пятнадцать… она, должно быть, красива, если нашелся жених, который готов заплатить выкуп. Он и свахе дал десять золотых… десять…

— Хочешь, мы заплатим двадцать?

— За что? — вполне искренне возмутилась Иоко. А я пожала плечами: душевное спокойствие дороже денег. — Нет… это как-то… неправильно. Просто обидно… они готовятся к свадьбе. Осенью будет, но приданое уже складывают в сундуки… в мои сундуки. Их она вряд ли продала.

В этом дело?

В вещах?

Или… добавляет обиды… и кто ты, господин прекрасный, купивший — будем честны — право стать гостем в доме своем за свиток с печатями. Простой чиновник?

Сомневаюсь.

— Две дюжины кимоно… моя бабушка готовила их… есть те, которые состоят из семи… из двенадцати платьев… каждое чуть светлее другого, но носить их надо вместе… мне позволили забрать любимые, но про сундуки я просто не вспомнила.

Она сжала кулачки.

— И про украшения… они одной достанутся или между всеми разделят?

— Тебе это важно?

Глупый вопрос.

И… я, конечно, могу сопроводить ее к новому дому отца, но… что это даст?

— Он сказал, что по закону, если я отыщу свидетелей, которые подтвердят, будто вещи принадлежали мне, их должны будут вернуть… приданое не может быть наследством, а значит… — она сглотнула слюну и призналась. — Я отказалась. Я… дура?

— Нет.

— Мне страшно стало… я не хочу в суд… их видеть. Они скажут, что я лгунья и плохая дочь… наверное, я действительно очень плохая дочь…

— Хорошая.

— Вы не знаете…

…почему-то вспомнился мужчина со страшными глазами. И вот как мне предупредить соседку? Извините, мы с вами не слишком ладим, но так уж получилось, что я оказалась в курсе ваших тайных дел? И знаю, что под полом вашего дома догнивает тело старушки? И надо бы вернуть его… а заодно уж опасайтесь собственного мужа, которого считаете никчемным.

Он уже убил однажды.

И ему понравилось.

Что-то, чувствую, после такой речи меня, как минимум, ненормальной объявят, а то и… я потрогала шею. Как бы наш соседушка цель не сменил.

— Я… я в какой-то момент была готова согласиться. Я хотела отправиться… я бы нашла свидетелей. Это легко на самом деле… и забрать вещи. Так, чтобы все их новые соседи видели… наверняка, им не рассказали про меня… сделали вид, что меня вовсе нет!

Крик спугнул пташек.

Впрочем, не настолько, чтобы они вовсе исчезли. Лишь перепорхнули с ветки на ветку, а спустя мгновенье, решив, верно, что смогут улететь в любой момент, перебрались ближе. Этак я поверю, что они и вправду следят.

— А тут я… я бы… — она закрыла лицо руками. Снова слезы? Или… — Мне не жаль вещей… я понимаю, что смогу создать новые… с вами или без… раньше я думала, что вышивка — это просто еще один способ стать особенной…

— Почему нет?

— А теперь знаю, сколько стоят мои работы… и хочу, чтобы он тоже знал… чтобы понял, что мне не нужны его деньги, что я сама по себе…

…драгоценность.

Несостоявшаяся наложница Императора и, быть может, императрица, оказавшаяся вдруг вместо Золотого города, в деревянной клетке. Птичка-невеличка… только крыльев лишенная.

Сейчас ей кажется, что свобода близка, но законы…

…женщине сложно в мире мужчин.

И с ними.

И без.

И… мне все равно очень интересно, что за добрый господин заглянул в мой дом. И готова поклясться, что визит этот был не последним.

Глава 30

…женщин наняла Шину. Смуглые рыбачки с лицами темными, что перепеченные лепешки, были молчаливы и сосредоточены. Они передвигались бесшумно и смотрели под ноги.

Даже когда мыли стены, все равно смотрели под ноги.

Не смели громко разговаривать.

И старались делать вид, что их вовсе не существует.

Я играла хозяйку, и роль эта не требовала многих усилий. Садись. Сиди с видом отрешенным. Не мешай… Шину ходила и покрикивала, не стесняясь порой и затрещины отвешивать, когда полагала, что работают женщины недостаточно быстро.

— Мы им платим и много, — сказала она, слегка кривясь.

А я промолчала.

Глиняные стены оказались укрыты изнутри панелями из темно-красного, с прожилками, дерева. И натертое смесью масел и рисовой водки, то заблестело, обрело исконную бархатистую поверхность.

Полки ожили.

Сундуки оказались бездонны.

…а соседи любопытны.

— Вот, значит, как, — первым появилась женщина с круглым пухлым лицом и на удивление тощим телом. Причем худобу эту не способно было скрыть богатое томэсодэ. Расшитое алым и желтым шелками по темной ткани, оно было, пожалуй, почти безвкусным, а обилие украшений, воткнутых в высокую — слишком уж высокую прическу, чтобы поверить, что сделана она из собственных волос — и вовсе делала голову похожей на аляповатый странного вида цветок. — А я не верила, что он и вправду продал…

Женщина вошла и по-хозяйски осмотрелась.

Прицокнула языком.

— Тысяча, — сказала она, не глядя на меня. — Сегодня же доставят…

…это на пятьсот больше, чем лавка стоила.

— Нет, — ответила я.

— Больше тебе никто не даст.

— И не надо.

Я не собиралась продавать лавку. Неожиданно, место это, сперва показавшееся на диво убогим, преобразилось, да и… я ведь обещала.

…дом в добрые руки…

А ее, пусть и холеные, облаченные по новой моде в тончайшие перчатки из красного шелка, добрыми явно не были. И сама эта женщина дому не нравилась. Он с удовольствием бы подставил ей подножку приподнятым порогом или же выкатил навстречу сундук, чтобы острый край его впился в тело…

Нет уж, никаких шалостей.

И дом вздохнул.

— Упрямая, значит? — я удостоилась взгляда. И глаза ее были по-змеиному холодны. — Ты и вправду думаешь, что у тебя получится торговать?

Насмешка.

И снисходительность.

— Почему нет?

…эта женщина, пусть и при муже пребывает, как и полагается приличной особе, но давно уже ведет дела сама. А супруг ее, человек тихий и спокойный, дает лишь имя.

И не лезет в дела, в которых ровным счетом ничего не понимает.

— Почему? И вправду… — смешок. И губы кривятся, они тонкие и даже красная краска, которой рисовали традиционный круг, не способна скрыть этой тонкости.

Резкости.

— Какая смешная девочка…

Служанки, тенями державшиеся за госпожой, тоже хихикают…

— Смотри, позже я не дам за эту развалину и сотни…

…у выхода она оборачивается.

— Старик был дураком… а ты, говорят, до весны не доживешь. Подумай…

…думать долго мне не позволили. Стоило госпоже Гихаро, которая торговала шелками и не просто торговала, но поставляла их ко двору Наместника, а потому полагала себя стоявшей выше всех прочих, кому не выпало подобной удачи — рыночные сплетни Шину собирала охотно, и делилась ими еще охотней, — исчезнуть, как в лавке нашей появился новый гость.

Этот господин предпочитал держаться скромно.

Он был стар, но не настолько, чтобы возраст его затуманил разум. Его лицо, исчерченное морщинами, на первый взгляд казалось преисполненным благородства, но дальше…

Маска.

Тени легли так, что я отчетливо эту маску увидала. А под ней проглядывало иное, определенно, человеческое лицо, но вот благородства в нем…

— Несказанно счастлив лицезреть госпожу, которая столь же прекрасна, сколь умна… — лесть, что патока, и часть меня вспыхивает. Та часть, которую слишком редко хвалили, тем более, что похвала исходила от мужчины столь солидного…

…серьезного.

— Когда услышал я, что старый Юрако решил-таки лавку отдать, то, признаться, не поверил…

…благо, руки целовать он не полез, поскольку было это явно не в местном обычае. А вот разглядывал меня с интересом.

С профессиональным таким интересом.

Оценивая.

И разбирая на части. Он видел, не сомневаюсь, и мою неуверенность, и страхи, сокрытые в глубине души. Глупые надежды. Нелепые мечты, которые Иоко прятала и от меня. А он, этот старик, на веку своем повидавший немало, куда опасней торговки шелками.

— …сколько раз предлагал я ему расстаться с этой развалиной… и цену предлагал хорошую, — господин Агуру поцокал языком.

И вроде бы незаметно прикоснулся к стене.

…что ж их сюда так тянет? Не в удобном расположении дело. Его подворье достаточно велико, чтобы сделать пристройку, раз уж тесно стало. Равно как и лавке с шелками есть куда расти.

Конкуренции опасаются?

Отнюдь.

Пусть мой отец когда-то был известен, но… когда это было? Да и знает он — а такие знают многое — что того наследства давно уже нет. Госпожа же Гихаро и вовсе в местной таблице рангов стоит несоизмеримо выше меня.

Значит, дело не во мне.

— А он уперся… и пусть нехорошо говорить так, но, как представляется мне, он был слегка не в разуме своем, — теперь гость, не скрываясь, погладил стену. — Не скрою, я собирался снести это место… уж очень недоброе оно…

Улыбка сладкая.

И от сладости зубы сводит. А мне, пожалуй, полагается спросить, в чем же дело… и он ответит. Он за этим сюда и пришел: рассказать страшную историю глупой девочке.

Не стоит обманывать ожидания.

Тем более, что правда в этой истории тоже будет, подобные личности отлично умеют ее искажать, но мне в прошлой жизни приходилось иметь дело с подобными ему, а потому…

Вздох.

И печаль.

И образ, который соответствует нарисованному им… слабая беззащитная женщина, думающая, что ей повезло…

…давным-давно, когда господин Агуру был молод и лишь осваивал нелегкое искусство работы с металлами благородными, помогая отцу в его мастерской, Юрако не был ни стариком, ни безумцем. Напротив, единственный сын весьма состоятельного торговца, он радовал родителей и силой своей, и умом, и красотой…

…а еще удачей.

Семья Юрако торговала редкими товарами, что из земли Хинай, что с островов далеких, лежащих по ту сторону тонущего солнца. И пусть утверждали они, будто нет в той земле ничего необычного, разве что растут там дерева с белой корой, которая лечит от лихорадки. А в морях водятся колючие рыбы и рыбы летучие, и еще каменные цветы… да, много диковинок было в лавке, и сам Юрако не раз выходил в море, всякий раз возвращаясь с товаром.

Когда пришел срок, родители подыскали ему невесту.

…девушка из хорошей семьи. Скромная и красивая. Приглянувшаяся, признаться, не только родителям Юрако, но лишь они готовы были отказаться от приданого.

Свадьба состоялась.

А сразу после Юрако ушел в море. И в этот раз удача отвернулась. Случилась буря, которая смыла с дюжину деревушек и добралась до проклятого города. А может, им и было рождено? Как знать, главное, что море слизало рыбачьи лодчонки и потрепало императорский флот, что уж говорить о кораблях иных, которым случилось быть далеко от земли.

Юрако исчез.

Родители его, смирившись с неизбежным, обрядились в белые одежды. Вдова сожгла на костре сухие цветы и вылила кровь, прощаясь с мужем. А год спустя, когда минул траур, согласилась стать женой Агуру.

И на том бы завершиться делу, но…

…Юрако вернулся спустя семь лет. У господина Агуру аккурат родился второй сын, чему он был несказанно рад, в отличие от отца Юрако… матушка его еще прошлой зимой скончалась, вроде как от простуды, но каждый знал — от разбитого сердца.

Отец лишился сил.

И доходов.

Лавка хирела и, признаться, господин Агуру рассчитывал прибрать ее к рукам, поскольку иных родичей у старика не было, а потому лавка должна была бы отойти к супруге господина Агуру.

И тут вернулся Юрако.

Он был сед.

И стар.

Он хромал на обе ноги, а шел, опираясь на резную трость. И на плече его сидела сова. То есть, сперва никто не узнал Юрако. Да и как узнаешь? Куда подевался силач? Старик встал перед лавкой, чьи волосы поседели, а зубы, напротив, сделались черны и гнилы. Он горбился и смотрел исподлобья, и лишь белая птица крутила головой.

…собственный отец сперва не узнал сына.

А узнав, расплакался, покачнулся, схватившись за сердце…

…после было разбирательство, которое затянулось на года, ибо слишком уж сложным все было. Вот взять, скажем, госпожу Агуру, из достойной женщины разом превратившуюся в двоемужицу? И детей ее, вдруг ставших незаконнорожденными?

…и иных добрых людей, присягнувших некогда на священном камне, будто полагают они искомого Юрако мертвым…

…отец плакал.

Сам Юрако лишь улыбался, отвечая, что и вправду умер…

Приглашали жрецов.

Троих.

И каждый из них окуривал Юрако травами, произносил молитвы и давал держать холодное железо. Один пометил лунным серебром. Другой дал испить воды из священного источника. Третий же отвел под тень сливы, но не треснула шкура, выпуская из тела человеческого зловредного духа.

Не пожелтели глаза.

Не выросли ни нос, ни горб, ни еще одна рука, выдавая чужака, которому случилось притворится Юрако. Он это был…

— Вышло, как вышло, — ответил он самому Наместнику, который, услышав про этакую историю, весьма ею заинтересовался и решил рассудить лично. — Я не держу зла и обиды. И раз уж признали меня мертвым, то жена моя вправе была устроить жизнь. Нет за ней вины.

…и за это стоило, пожалуй, быть благодарным, ибо, пожелай Юрако, и несчастную женщину удавили бы… а так брак признали расторгнутым, и второй, стало быть, законным. Детей своих господин Агуру все равно ввел в род по старинному обычаю, чтобы ни у кого и тени сомнений не возникло…

А вот лавку Юрако продавать отказался.

Пусты полки?

Не пусты.

Откуда появились и кора дерева хинн, и травы редкие, и раковины редчайшие, жемчуга и морские камни, что спасают от мужского бессилия и, тертые, смешанные с хинной корой, чистят кровь, желчь и мозговую слизь.

Юрако почти не выходил из дому, а если и случалось ему, то на плече его всегда восседала сова.

…ему предлагали продать редкую птицу.

А как-то и украсть пытались, но когда троих воров нашли мертвыми, иссохшими, будто пустынный ветер обглодал тела их, тогда-то и заговорили, будто птица у Юрако не простая…

…незаметно ушел его отец.

И отец Агуру…

Сам Юрако, казалось, не менялся год от года, был он бледен и гляделся больным, но умирать, как полагали соседи, глядя на немощность его телесную, не спешил. Кто и когда пустил слух, будто сова его высасывает жизнь и относит ее хозяину?

Видели ее, летающую по ночам.

И что садилась она на окна, а потом люди начинали болеть, и некоторые умирали.

Нехорошо…

…соседи наняли исиго, но тот, покружившись у дома Юрако, ответил, будто не чует зла. Дураком был, а может Юрако ему заплатил, главное, что жил он, торговал товарами, которые неизвестно откуда брались, смотрел свою сову.

Раздражал.

…последнее я поняла сама. Уж больно некрасивым становилось лицо господина Агуру.

Сову поймали ночью.

Раскинули сети.

Не простые, само собой, кто ж простой веревкой колдовскую птицу ловить станет? Юрако… с ним и того проще. Господин Агуру зашел с бутылочкой рисовой водки. Мол, примириться надо бы, а то вроде и не в ссоре, и делить нечего, но все одно нехорошо вышло.

Не по-соседски.

Юрако не то, чтобы отшельничал, нет… старые друзья исчезли, у каждого своя жизнь была, а новых не случилось. Кому в охотку со стариком, который, может, и не старик, но все же, беседы вести? Тем паче, что наверняка колдун.

А то и нелюдь.

Но принял.

И за стол усадил. Принес рисовых колобков и еще мясных шариков, каких господин Агуру с того дня больше не пробовал. Сочны были. Мягки… а рисовая водка — крепка.

Сонное зелье в нее он позже добавил.

Надо так.

…может, и посчастливилось Юрако выжить, да только не добро он на рынок принес. Вон, сгинула старая попрошайка, которая на окраинах жила, сколько себя господин Агуру помнит. После заболело все семейство горшечника, и такой хворобой, которую ни один травник не взялся лечить.

Помер вдруг сосед-торговец, а он, господин Агуру точно знал, был здоров.

…а у дома его аккурат накануне сову видели.

Вдруг бы следующим разом не стала бы она иной жертвы желать, а села б на крыльцо соседнего дома? Вот то-то же… небось, были у Юрако причины мстить… он-то один, бобылем, а у господина Агуру и жена, и детки… да, усыпил. А сети плела госпожа Гихаро, которую шелковницей прозвали, до того тонки и умелы были ее руки. Той порой она только-только в силу входила, перенимая родительское умение.

И слова знала правильные.

Не даром шептались, будто бы она — как есть ведьма…

…она разослала сеть на земле. Она поставила семь фарфоровых плошек, налив в них сок ягодный, положив сладкий рис и сушеные яблоки. Она спряталась в ворохе тряпья, намазавшись предварительно навозом овечьим, чтоб не почуяла нежить.

Все знают, что у нежити нюх особый…

…и сова долго кружила над угощением, а после все ж опустилась.

Тут-то сеть и затянули. И, прежде чем опомниться успела, облили маслом и бросили огонь. Ох, как она вспыхнула. Как закричала человеческим голосом. И обратиться попыталась из совы в женщину.

— Ёкай это был, — уверенно заявил господин Агуру. — Зловредный и пакостный. Он затуманил разум старика, подчинил его себе…

…Юрако проснулся лишь утром.

Он искал сову.

Кричал.

Звал.

Бродил по рынку, но никто не сказал ему правды. По-хорошему надо было бы и его сжечь, но… тут уж судьи Наместниковы не стали бы закрывать глаза. А кому охота головы лишиться из-за безумца, что с ёкаем миловался?

…от совы той горсточка золы осталась, которую под лавкой закопали.

Много времени прошло.

Месяц.

Или два. Или даже три. Память, она что вода текучая, только оглянешься, и след поменяла. Главное, что однажды раздался стук в дверь.

День был выходным.

И господин Агуру сам открыл.

— Что сделал я тебе, сосед? — на пороге стоял старик Юрако. Он опирался на резную свою трость, и смотрел спокойно, глаза его были ясны, как никогда. — Ты лишил меня жены… ты забрал моих детей…

— Это мои дети, — отвечал господин Агуру.

— Они могли бы родиться от меня…

Безумец, что сказать. Разве нормальному человеку в голову такое придет?

— Однако и этого оказалось мало… неужто пожелал лавку? Мало стало?

— Не понимаю, о чем ты.

— Она так и не вернулась… она иногда уходила, когда слишком тяжело становилось среди людей, но всегда возвращалась… а теперь нет. И я понял, что не вернется. Зависть — это дурное…

— Что несешь ты…

Кликнуть бы слуг, велеть, чтобы гнали наглеца прочь, но язык присох к нёбу, а руки и ноги тяжестью налились.

— Кто еще?

Имя Гихаро само выскочило изо рта.

— Зачем?

…затем что нельзя тварям рядом с людьми оставаться.

— Дурак… как был дураком, так и остался, — холодная ладонь легла на лоб господина Агуру. — Не знать тебе покоя…

…а да которой поры — не сказал. Точнее он-то сказал, но господин Агуру не услышал. Он очнулся уже на полу. Над ним хлопотала жена, рядом плакали дети…

Исиго проклятья не увидел.

И судья, к которому господин Агуру отправился, сказал, что единственное его проклятье — нечистая совесть, а с этим правосудие Императора бороться не способно.

Лжец.

Главное, что с того дня и вправду покой душевный оставил господина Агуру. Все-то было не так… нет, дела шли в гору, дети росли и радовали, да только…

…не так.

…особенно по ночам маятно становилось. То тень белая скользнет. То голос совиный послышится. То не совиный, а будто бы женский, песенку напевающий.

То зовут.

То бегут… смеются… и не один он таков, нет… в лавке вот, куда он заглядывал, надеясь побеседовать с упрямцем, вовсе худо становилось. Мерещилось, что глядят на него. Сперва думал, блажится, а после понял — не исчез дух-ёкай, но в доме поселился, вошел в дерево, благо, старо оно было.

…сжечь надобно.

Может, потому и не желал продавать лавку старый Юрако, даже когда товары в ней иссякли. На что жил? Не понятно.

Я моргнула, осознавая, что этого-то он рассказать не мог. Не то, чтобы совесть не позволила бы, она у него как раз-то воспитанная, просто именно в подобном изложении сам господин Агуру выглядел не слишком-то красиво.

Историю рассказывал не только он.

Что ж…

— Этот дом опасен, — господин Агуру пожевал губу. — И старик не имел права продавать его… вы не знали, понимаю…

Не знала.

И… изменило бы знание что-либо? Опасности я не ощущала. Напротив, чем дальше, тем больше я уверялась, что совершила весьма удачную сделку, из тех, пожалуй, которые случаются раз в жизни.

— …две тысячи…

— Нет, — я позволила себе невежливо перебить гостя.

— Две двести…

Он привык получать то, что пожелает. И готов был платить. Если бы я назвала сумму в три, в четыре тысячи, он нашел бы и их. Он весьма состоятелен, вот только деньгами не купить душевного покоя.

Печать на руке зудела.

Да что ж такое…

— Нет, — повторила я. — Простите, но мне нужно это место.

Угрожать он не стал.

Только усмехнулся этак, нехорошо… мол, ничего еще не закончено, и я всего-навсего наглая девчонка, которая еще не единожды пожалеет, что не согласилась на предложение столь щедрое.

После ухода господина Агуру в лавке стало тихо.

— Я не знала, — шепотом произнесла Шину.

А я ей не поверила.

Успела изучить. В конце концов, не она ли собирала рыночные сплетни, утверждая, что именно они и есть правда. А уж мимо такой истории однозначно сложно было пройти.

Значит…

Ничего не значит.

Я лишь отмахнулась. Пускай… все равно нам нужна лавка. А призрак там или ёкай, не важно. Люди похуже бывают…

Глава 31

…через три дня меня попытались убить.

Вечер.

Я допоздна задержалась в лавке, что было глупо, но здесь время бежало как-то иначе. Вот, казалось бы, еще день. И Шину суетится, командует рабочими, которые, наконец, занялись крышей. И вот уже тишина вокруг.

Темнота.

Откуда-то издалека доносится стук: ночная стража с колотушкой обходит владения, но я знаю, что вглубь рыночного квартала они не сунутся.

Смех.

Я же… я пыталась вспомнить, что делала… ведь делала же что-то… как-то оказалась вот здесь, задержалась, сама веря, что должна… когда ушла Шину?

А Мацухито?

Она, помнится, что-то там отыскала в сундуках… Араши просто сидела на земляном полу, наблюдая за рабочими… куда они подевались?

Когда?

Я моргнула, пытаясь сообразить, что делать. Ночь на дворе… лавка не отапливается, да и крыша все еще зияет дырами. Холодно… снег не падает, но все равно руки закоченели, да и ног почти не чувствую. Я что, задремала?

— Твои шуточки? — поинтересовалась я не то у дома, не то у призрака. — Покажись уже… объясни, чего хочешь…

…письмо.

Я села писать письмо соседке. Почему здесь? Потому что гениальная эта мысль озарила меня аккурат между подсчетом грядущих расходов, которые росли, поскольку выяснилось, что и стены придется укреплять, и планами прогуляться по рынку.

В компании.

А тут вдруг…

— Твои, — я поежилась.

Куда подевались остальные?

Почему бросили?

И как мне быть? Разумно было бы остаться на ночь. Запереть дверь, но… ночью будет мороз, в доме же ни очага, ни даже одеяла, завернувшись в которое можно было бы досидеть до утра. Платье мое… зимняя накидка на меху, конечно, неплоха, но ее недостаточно, чтобы выжить.

Останусь — замерзну.

Уйду и…

…и колотушка замолчала, а потом застучала быстрей, тревожней, словно подгоняя стражу. А то, рыночная площадь ночью — не самое дружелюбное место.

— Зачем?

…а и вправду, продать бы стоило.

За две тысячи я найду приличное место где-нибудь поближе к окраине.

Смешок.

Вздох.

И что-то мягкое ласково касается лица. Никого. Ничего. Или…

…тень.

Девушка.

Девочка.

И нездешняя, уж очень внешность ее характерна. Иоко она кажется уродливой — белая ноздреватая кожа, круглые глаза чуть на выкате. Черты лица мягкие, волосы светлой паклей.

…обычное славянское лицо.

Даже вполне себе изящное.

— Как тебя зовут?

Она стояла, покачиваясь, сплетенная из тумана и темноты. Неопасная. Ёкай? Нет, колдунья… печать горела огнем, но стоило мне протянуть руку и коснуться призрака, как я оказалась в привычном уже сером мире. Вздохнул зверь, потянулся, стряхивая остатки сна.

…ей жаль.

…ей надо было поговорить, но днем сложно. Днем даже те, которые способны слышать, становятся глухи. А зрячие слепнут, поскольку мир яви заслоняет иной, истинный.

…она устала.

…ее звали Мариника, и она родилась на болоте. Матушка ее была ведуньей, как и бабка, и прабабка… у их народа многие женщины рождались одаренными. В прежние времена их почитали, но все переменилось. И матушка вынуждена была покинуть родную деревню.

Не важно.

Мариника помнит, как впервые встала на крыло. И матушка радовалась, ибо выходило, что Великая мать особенно благоволила к малой дочери своей. Стать бы ей жрицей.

Не сложилась.

Большая буря.

И чужак, которого она обнаружила на берегу. Он был скорее мертв, чем жив, но и тогда поразил Маринику светом души своей… ей никогда прежде не доводилось встречать людей настолько ярких.

Обычная история.

Обычная любовь.

И что с того, что духи моря почти до дна выпили его жизненную силу? И что стал он слабее младенца, а она все больше времени проводила в совином обличье? Любовь преодолела если не все, то многое.

…только его душа стремилась к дому, а ее после матушкиной смерти ничего не держало на болотах. Путь был далек.

Сложен.

А возвращение не принесло той радости, которую она ожидала. Новый мир оказался до ужаса непривычен. А люди пугали, кроме разве что Юрако. Да и прошлые годы давали о себе знать: совиное обличье стало привычней человеческого. Теперь она, если и могла скидывать перья, то ненадолго.

…ему и того хватало.

Приходилось скрываться, поскольку и на новой земле чужаков не любили, а сила Великой матери была скорее грузом тяжелым, нежели даром.

Потом…

…она помнит свою смерть.

И боль.

И как звала, как кричала… а он не приходил. И в какое-то мгновенье душа ее, выбравшись из огненной ловушки тела, оказалась свободна. Но вместо того, чтобы подняться к ветвям Великого дерева, где переродиться и обрести новое воплощение в теле человека ли, зверя, она осталась на земле.

…здесь не было Великого дерева. И тень его, если и падала, то не на блудную дочь. Вот и осталось душе томиться, благо, остался у нее последним пристанищем камень с дыркой. Еще матушка, отыскав его на берегу реки, вплела силу свою узором серебра, повесила на шею дочери.

— Чего ты хочешь?

Покоя.

Возвращения. Слишком долго оставалась она рядом со своим Юрако. А он, пусть и из любви, но боялся отпустить. Вот и ослабели совиные крылья.

…Юрако срок пришел.

Еще не сегодня, но скоро… потому-то и исполнил он последнюю просьбу Мариники.

Продал мне лавку.

И камень с нею.

Он ведь у меня. Когда? Днем. Сам упал в руки и вот…

А остальные?

…пришлось увести. На это она еще способна, благо, после смерти знания не исчезли. Они убеждены, что я вернулась домой и ныне отдыхаю…

Понятно.

А как мне вернуться в самом деле…

…зверь защитит.

Спасибо.

Как-то это становится утомительным… то кошка, то сова… то собака. Кто следующий в этом зоопарке мертвецов? Мысли злые, но она понимает.

Не обижается.

И прощения просит, но… душа должна уйти. Раньше любовь ее держала, но, когда Юрако не станет, когда дух его развеется, чтобы сродниться с миром, и любовь уйдет. Матушка сказывала, а Мариника не верила. С детьми случается подобное. Но теперь… она уже чувствует в себе тягу отомстить.

И как знать, не станет ли она и вправду кровожадным ёкаем…

…и чем я могу помочь?

Отпустить.

Как?

Она не знает.

А мне тогда откуда? Призрак качает головой и отступает в тень, а я оказываюсь в темноте кромешной. Пока мы беседовали сумерки переродились в нормальную ночь, которая черна, густа и вообще не пригодна для прогулок.

Так.

Спокойно.

До дома добраться… надо пройти через рыночную площадь, минуть несколько кварталов, причем не самого лучшего толка. Далеко. И опасно.

А тьеринги рядом.

Во всяком случае до их стоянки вдвое ближе. Примут ли… попытаться стоит.

— Что ж, — я подула на замерзшие пальцы. Еще немного и остекленеют, а потом вовсе отвалятся. — Выбор у нас все равно невелик.

Зверь рыкнул.

Он казался взбудораженным и…

…ночь пахла рыбой. Свежей, только-только вытащенной из моря, а потому сохранившей на чешуе легкий йодистый аромат воды. И полежавшей несколько дней… и больше, чем несколько. Соленой и вяленой, копченой в сыром дыму… разной.

Ночь была густой.

Тихой.

Она скрадывала наши шаги, но не стоило обманываться: точно также она прятала и других. Злодеи? Или жертвы… и будто бы тень мелькнула… сердце ухает и бухает, подгоняет.

В той, в прошлой жизни, я редко гуляла по ночам. Да что там говорить, я в принципе гуляла редко, заполняя время свое работой, чтобы до предела и за ним. Но если уж случалось выходить, то в сопровождении, будь то водитель или охранник.

Да и наши ночи мало похожи на здешние.

Фонари.

Неон и подсветка. Витрины. Машины. Музыка… а тут…

Идем быстро, но не бежим. Стараемся справиться со страхом. Я стараюсь, а зверь рычит, он разрастается, окружая меня облаком, защищая и успокаивая. В конце концов, среди всех тварей опасных мне достался именно страж.

И…

Мы пересекли площадь, стараясь не слишком обращать внимание на то, что происходит вокруг. Люди или нет, крысы или твари неназываемые, ждущие лишь малости, чтобы наброситься… не думать.

Я вижу цель.

Я иду.

Я…

…чья-то рука вцепилась в плечо, рванула на себя. Я успела ощутить и жесткость пальцев ее, и гнилостый на редкость мерзкий запах, исходивший от человека.

Я услышала смешок.

И почувствовала холод у шеи. А потом он, мой несостоявшийся убийца, жутко закричал. И крик его заставил сжаться… что-то скользнуло по шее, обожгло болью. Но испугаться я не успела. Крик стих, а тело… я шагнула в сторону.

И еще.

И не оборачиваться. Зверь там… и у него есть свои потребности, которые он сдерживал, а теперь…

…кто-то побежал.

От собак бегать глупо.

Еще один крик, который на сей раз не затихает долго. Зов о помощи. И надо что-то делать, а я стою, не способная пошевелиться, зажимаю мокрую шею ладонью и стараюсь не впасть в истерику.

Получалось плохо.

Меня трясло.

И… и зверь, вернувшись под руку, заворчал.

Идти.

Да, верно. Надо идти… надо… шаг и еще… вот так. Уже недалеко. Я, кажется, вижу костры… только тьеринги могут тратить горячие камни попусту… надо окликнуть… позвать… но когда передо мной вырос светловолосый парень в чешуе и шлеме, я сделала то, что сделала бы нормальная женщина — упала в обморок. И пожалуй, это был наилучший выход.

…скрип.

Протяжный такой скрип. Ненавижу несмазанные двери.

Смешок.

Оборачиваюсь.

Стоит старуха, лицом страшна. Кожа темная, что дерево старое, морщинами, как древоточцами, изъедено. Рот-трещина, а в нем зуб кривой белеется. В глазу бельмо, что луна в ночном пруду сияет… волосы космы.

Руки-крюки.

В них посох резной, с головами звериными.

— Кто ты? — говорю, понимая, что вновь нахожусь вовне.

Старуха рот открывает, только ни звука не доносится. И понимает. И кривится недовольно. Раз, ударила она посохом о землю и обернулась красавицей редкостной.

Кожа бела.

Глаза, что небо грозовое… волос темен покрывалом шелковым лежит. И единственным украшением — веточка хинайской сливы.

— Так лучше? — спрашивает меня красавица, лукаво усмехаясь. А я… что я могу ответить? Что вижу посох тяжелый, поди-ка удержи подобный. И голов на нем не одна сотня, и не только звериных… хотя… тигр здесь и косуля, и хорек, и сова вон поглядывает.

…а фурисодэ свое белоснежное она с левым запахом надела. Поясом подвязала серебряным…

Белые ленты с загробными бубенцами с запястий свисают. Сделает она шаг… или не сделает, навсегда привязанная к вратам в нижний мир, получившая право выглядывать к людям лишь в краткий миг их гибели.

— Я умерла?

— Еще нет.

— Умру?

Девушка лукаво улыбнулась.

…а говорят, что в зеркалах отражается чудище страшное, из многих тел составленное, как звериных, так и человеческих.

— А тебе не терпится?

Она склонила голову чуть набок, и аккуратные ямочки возникли на щеках. Бледненькая какая… и жаль, если она действительно на привязи.

Дзигокудаё смеется.

Громко и звонко.

А с нею смеются и головы животных. Кудахчет петух, кричит овца… шумно как.

— Редко случается, что люди жалеют меня, — говорит она, касаясь пальчиками бледных губ. — Спасибо.

Не за что.

И… что мне делать дальше?

Пасть ниц? Смиренно принять свою судьбу? Или просто спросить, зачем явилась?

— Видящие давно не приходили в этот мир, — похоже, встреча с богами тем и хороша была, что вслух вопросы можно было не задавать.

— Я не нарочно.

— Знаю.

— Я… не вернусь обратно? Домой?

— Нет.

— А когда умру?

Как-то в разрезе последних событий и знакомств, весьма меня заинтересовал этот вопрос. Вот не хотелось бы превратиться в кровожадного призрака, или остаться неприкаянным духом.

Кивок.

И палец у губ.

Похоже, есть темы, которые и богам не хочется затрагивать. Что ж, если так… значит, она просто посмотреть… а я… и я посмотрю. Почему бы и нет?

А заодно уж…

…если она богиня смерти, то должна знать, чего от меня ее сестрица солнцеподобная желает. Но Дзигокудаё вновь уходит от ответа. А печать на моей руке вспыхивает так ярко, что мне приходится закрыть глаза, дабы не ослепнуть.

Я знаю этот иероглиф.

Путь.

Предназначение.

И еще выбор. Но путь куда и выбор чего? Боги не скажут прямо, но…

— Хорошо, — я опустила рукав. Кроха информации уже лучше, чем ничего. — Тогда… ты же можешь забирать души? Те, которые заблудились и не знают, куда идти?

Кивок.

И протянутая рука, в которую я вкладываю кругляш на ленте. Камень выглядит обыкновенным, но стоит присмотреться, и на нем вспыхивают узоры силы. Богиня прикасается к камню губами, а затем вдавливает в посох.

Хорошо.

Она заслужила покой. И надеюсь, что раз уж оказалась в нежных руках Дзигокудаё, то встретит на той стороне своего Юрако.

Улыбка.

Светлая такая…

Значит, встретит. И быть может, в новой жизни, которую эти двое заслужили, они окажутся вместе.

Пожатие плечами.

Вздох.

— А еще у меня есть кошка… то есть, не совсем кошка, но… это была старая соседка. Ее сын убил… и закопал в доме. Не знаю, почему… она осталась без должного погребения, и это плохо… что мне делать?

Богиня вновь качает головой.

Отступает.

Она возвращается в туман и царство мертвых, а мне остается жизнь. И этот протяжный душераздирающий скрип, который развеивает остатки сна. Сна ли?

…огонек.

Дрожит, что бабочка, запертая в стекле. Стекло темное, закопченное, но огонек танцует. Я смотрю на него и только на него. Пахнет травами. А скрип не исчезает.

Где я?

Тепло.

Темно. И рядом кто-то дышит.

Я поворачиваю голову, но огонек слишком крохотный, чтобы разглядеть. Впрочем, гадать нечего.

— Женщина, — этот недовольный голос я узнала бы из многих других. — Тебе не говорили, что гулять ночами опасно?

Говорили, но…

Пальцы мои шевелятся. Значит, не отморозила. А вот… я вдруг осознаю, что лежу голая.

Совершенно.

И…

— Тихо, — велел тьеринг. — Твоя одежда была слишком грязной.

Он поморщился и добавил.

— Ее сожгут… а тех двоих… вряд ли кто-то поверит, что их убила хрупкая женщина. Мне говорили, что ваши женщины опасны, но я, признаюсь, не верил.

Меня затрясло.

Я вдруг отчетливо поняла, что едва не погибла.

Переулок.

И… они ждали меня? Или просто кого-нибудь ждали? И это случайность или еще одна попытка избавиться от надоедливой и слишком везучей Иоко? Если так…

— Дыши, — велели и сунули под нос чашу. — Пей. Забудь. Заслужили. В следующий раз, когда соберешься гулять ночью, просто позови.

А я расплакалась.

Проклятье. Я не умела плакать, ни в прошлой жизни, ни в нынешней, теперь же вдруг… взяла и…

— Тише, — меня прижали к груди. — Глупая-глупая женщина… я тебя запру когда-нибудь… украду на корабль и запру.

— На корабле? — выдавила я сквозь слезы.

— Так надежней.

Кто бы спорил.

Глава 32

…поджатые губы Мацухито.

— Это все ты виновата! — Араши не находит себе места. Она вскакивает. Садится. И вновь вскакивает. Мотает головой, и тогда длинная коса ее, в которой поблескивают металлические нити, шлепает по плечу. Порой коса падает и на стол, и тогда Шину хмурится.

Она режет овощи.

Тихо.

Методично.

Нож постукивает о доску. Ложатся полупрозрачные колечки лука, которые после отправятся в глубокую сковороду, где уже закипает масло.

— Я тебе говорила, что она там, а ты…

Я взмахом руки прерываю Араши.

— Ничьей вины нет.

…им отвели глаза, поскольку призрак искал покоя. А еще я видела богиню смерти в одном из ее обличий, и так не дописала письмо, что надо бы, поскольку кошка беспокоится. Теперь я немного больше понимаю в этом мире, и знаю, что, если в доме случится еще одно убийство, он изменится необратимо.

Плохо.

Но… я сижу. Ведь там, в лавке, слова возникали сами. Или это лишь казалось? Ах… до чего дурно. Ни одного вымучить не способна.

Приветствие.

Длинное и витиеватое, обильно сдобренное пожеланиями всего наилучшего… лицемерное по сути своей, но закрепленное этикетом.

А дальше что?

Ваш муж безумец и маньяк? Нет, здесь и слова-то подобного не существует. Одержим жаждой убийства? Берегитесь, вы следующая…

…как-то так.

Криво, но…

Или еще можно. Я знаю, что он сделал.

Нет, это уже на шантаж похоже…

…письмо рождалось в муках. И кошка, взобравшись на стол, следила за каждым моим движением. Не понятно, одобряла она или нет.

— Отнесешь? — спросила я, позволив туши высохнуть.

Кошка мяукнула.

Будем считать это согласием. Не самой же мне через забор лезть, в самом-то деле. В лучшем случае не поймут…

Свернуть бумагу.

Перехватить нитью.

Капнуть воском. Печать? Нет, это по меньшей мере неразумно. И воска хватит. Кошка потянулась, увеличиваясь в размерах, и перехватила послание.

Вот так…

…хватит ли этого?

Она не поверит. Я видела эту женщину. Она пребывает в уверенности, что является хозяйкой в доме, а муж — это так… никчемность. И, пожалуй, до недавнего времени так и было… и не она ли в том числе отравила его ядом своего недоверия?

Не мне судить.

Но если письмо будет лишено смысла, то… что остается? Донос? Его обязаны проверить, хотя бы в той части, которая касается мертвеца под полом… и потому садимся писать.

Боязно.

Откуда-то я не сомневаюсь, что среди верных слуг Наместника есть колдуны, способные определить личность доносчика. Но… я ведь правду говорю.

Пишу.

…а колокольчики звенят.

Где?

Рядом совсем… такие тоненькие голоса, призрачные… не хочу. Хватит с меня призраков. И Дзигокудаё смеется. Когда же письмо закончено, она наклоняется надо мной.

Над ним.

И дует.

Я вижу это дыхание сонмом серебристых искр.

Вот так. Теперь ни один, самый талантливий исиго, не сумеет доказать, что именно я приложила к письму руку. Боги не могут вмешиваться? Она не вмешивается, а помогает Видящей.

…они всегда были посвящены ей.

…нет, мне не стоит опасаться. Никто не требует, чтобы я отказалась от жизни мирской и заперла себя в храме. Или, бросив все, отдала себя служению заблудшим душам.

У меня есть такая возможность.

И только от меня зависит…

…спасибо и на том. В храм я не хочу, а духи… что-то подсказывает, что эти двое — не последние. И надо бы привыкать, а заодно поинтересоваться у моего колдуна, что за видящие-то…

…только написать еще одно письмо.

Даже не письмо, а…

Одни знак, не допускающий двоякого толкования.

Благодарность.

И… крохотная алая капля в верхней части его.

Глубокая личная благодарность… признание… симпатия… вряд ли он сумеет прочесть это, но Иоко не удержалась. А я усмехнулась: кажется, мы все-таки влюбились.

Или в процессе?

…давным-давно, когда боги еще бродили по земле, слушая беседы смертных, в маленькой деревушки, названия которой не сохранилось, жил-был рыбак. Простой человек. Он выходил в море и ловил рыб, которых продавал на местном рынке, как и прочие рыбаки. Порой ему везло, и тогда он покупал себе рисовой водки, угощая ею друзей и море, порой приходилось голодать… он мерз зимой и страдал от жары летом.

Гонял гнус.

Пел дурные песни и вел не менее дурные речи.

В храм заглядывал изредка, когда невезение становилось очень уж тягостным. И тогда он покупал свечи богам, вполне искренне молился, правда, не особо надеясь, что молитва дойдет до небес. В общем, ничем он не отличался от других рыбаков.

…пока однажды не отыскал в море девушку.

А стоит сказать, что море в те времена было своенравно и очень любило играть кораблями. И часто случалось, что в игре своей оно ломало хрупкие творения рук человеческих.

Так получилось и на тот раз.

От корабля остались щепки. И девушка, вцепившаяся в доску. Долго ли она плавала по синим волнам? Отчего не стала добычей тварей, которые во множестве водились здесь? И как вообще получилось, что из всех людей, бывших на корабле, выжила лишь она?

Будь кто другой на месте Мисё, он бы, может, и задал эти вопросы, чем избежал бы многих бед, но Мисё лишь вздохнул и, подцепив крюком доску, подтянул ее к лодке. Девушку он перевалил не без труда, показалась та на диво тяжелой.

А еще красивой.

Мисё знал многих женщин: в деревушке его нравы отличались простотой. Он даже едва не женился, но названая невеста обманула его с другом, за что и была поколочена, а еще опозорена, ибо даже по простоте нравов подобное не прощалось. Но дело не в ней, а в том, что у местных женщин не было настолько белой нежной кожи. Будто покрыла ее морская соль.

А волосы черны и мягки.

Кругл рот.

Узки глаза… пусть закрыты, но Мисё не сомневался, что цвета они самого необычного. Может, голубые, как небо, а может, и зеленые. Он слышал, что иногда рождаются люди с зелеными глазами.

Ее шея была тонка.

Руки малы.

Да и сама она походила на чудеснейшую статуэтку из фарфора, которые как-то показывал заезжий торговец. Мисё вздохнул: незнакомка была мертва.

Он щупал шею.

И прижимал ухо к груди, силясь уловить биение сердца. Но то молчало. И стоило бы отдать девицу морю, но…

Мисё пожалел.

Как знать, сумеет ли она опуститься до дна морского? А там, разоблачившись от оков телесных, отыщет ли душа путь?

Нет, раз уж взялся, надобно делать. И направил Мисё свою лодчонку к берегу. Решил он, что сам похоронит незнакомку. И жреца позовет.

После.

Когда случится тому проходить мимо деревушки.

Уже на берегу он понял, что не сложит погребального костра, ибо стоили дрова немало, а денег у Мисё осталось с полмонетки. Можно было, конечно, снять роскошное ожерелье с шеи мертвой девушки, но сама мысль о том показалась Мисё на редкость отвратительной.

Нет.

Он сделает иначе.

Он слышал, как его бабка, беззубая глупая старуха, способная лишь стенать да жаловаться на судьбу, сказывала, будто бы раньше людей хоронили в земле.

Верить?

Мисё оглядел девушку и покачал головой. Жалко-то как, но… она будто улыбнулась. Мол, ничего страшного. В земле даже лучше… огонь зол, а земля сохранит совершенное это тело.

И Мисё вырыл яму.

Далось это ему нелегко, поскольку земля на берегу была каменистой, а единственная его лопата, за которой пришлось возвращаться домой, вскоре сломалась. И кинуть бы, но он продолжал рыть, уже руками, стерев их едва ли не до костей.

Красавица улыбалась.

Из-под полусомкнутых век наблюдала она за Мисё. За тем, как нарвал он травы, выстилая дно могилы. Украсил его цветами. И даже положил в ногах щербатую свою миску, в которую сыпанул последнюю горсть риса: не быть же душе голодной?

Он взялся за красавицу, чтобы уложить ее в могилу, но…

…соскользнул змеей пояс.

И шелковое кимоно, расшитое морскими птицами, осталось на земле. А Мисё, словно зачарованный, смотрел на белое тело. Разве не обидно ему будет отдать вот это тело земле? Разве не заслуживает он хоть малой награды. Разве…

Он очнулся позже.

И ужаснулся.

Устыдился.

Расплакался и убежал бы, но…

…бесчестно будет с его стороны, поглумившись над телом, не предать его земле. И Мисё подчинился. Дрожа от страха и боли, он уложил красавицу, которая ныне вовсе не похожей на мертвую, в могилу. Засыпал ее землей и камнями.

И ушел.

Следующие несколько дней Мисё болел. Страшная слабость охватила его, и тело, перестав слушаться, то горело, то застывало. Оно не принимало никакой еды, и даже воду отвергало. И родня решила, будто Мисё вот-вот умрет, но…

Он выжил.

Только стал тих и задумчив.

Больше не пел срамных песен, да и с друзьями перестал сиживать. Отошел, отделился от прочих. А после и вовсе перебрался в полуразрушенный дом на окраине деревни, который многие полагали проклятым. Братья пытались вернуть Мисё, но тот проявил редкостное упрямство.

Потому и махнули на него рукою.

Что ж, коль пожелал, то…

…он прожил один все лето. И зиму. И весну, в конце которой случилось нечто, заставившее родных увериться в безумии Мисё. Он подобрал ребенка.

В те времена детей находили часто.

Не каждая семья способна была прокормить всех, кому суждено было появиться на свет. И детей выносили, когда в лес, когда к дороге или вот к жилью в слабой надежде, что хозяева не позволят новой жизни угаснуть.

Девочку Мисё обнаружил утром.

Она лежала, завернутая в шелковое кимоно, сжимая в белых, словно из соли слепленных, ручках драгоценное ожерелье. Она смотрела на Мисё яркими зелеными глазами.

И улыбалась.

И как можно было оставить ее?

…о находке заговорили и говорили долго, обсуждая, что безумие Мисё — ясно же, что одному мужчине с ребенком не справиться, да и надо ли оно ему, чужого ребенка растить, что само появление младенца. Гадали, чей, да не могли угадать.

Мисё же, продав две жемчужины с нити, справил дом. И козу прикупил, чтобы молоко было… и не только козу, но целое хозяйство завел, окончательно с морем распрощавшись. Но пусть злословили за спиной, а все-таки…

Мисё назвал девочку Акира, ясный свет. И она и вправду уродилась необыкновенно светла. Росла быстро, не по дням, а по часам. Вот уже и оглянуться не успели, как ходить стала.

И бегать.

Бывало, что не уследит Мисё за дочерью, та и рада свободе. Кур пуганет, козу погладит, кошку, что зимою прибилась, на руки возьмет, да и ходит.

Смотрит.

Глаза яснющие, яркие. Личико беленько, только бровки на нем будто тушью нарисованы… И все хмурятся, хмурятся. А сказать, чего, так не скажет. Все ж боги ли порешили, проклял ли кто, а может, еще в колыбели духи-тенгу голос у дитяти утащили — безмолвна была Акира, что зимний день.

Побаивались ее, это да…

Но гнать не смели. Было в ней что-то такое… даже старуха Мидори, которая никого-то не боялась, а лаялась и вовсе со всеми, лишь в громкой сваре видя развлечение, и то смолкала, стоило Акире заглянуть в старушечьи глаза.

Так бы и жили себе, да только напасть приключилась: неведомый мор пришел в деревню. Сперва забрал он старика Хироку, который прожил более ста зим. Ушел он во сне и тихо, а потому никто этой смерти не удивился. Как и следующей… и третьей… а вот когда таких тихих смертей стало больше дюжины, тут-то и заговорили люди, что, мол, неспроста это. Небось, кто-то принес с моря не то поветрие, не то нечисть, не то еще что…

В домах стали вешать ветви дерева шиму, которое известно своей способностью отпугнуть всякую нежить. Жгли восковые свечи.

Приносили соленую воду, вычерчивая тайные знаки.

Не помогало.

Каждую ночь кто-то да уходил.

И люди роптали… боялись.

Кто и когда придумал, что во всем виновата Акира? Не узнаешь теперь. Но люди разом уверились, будто именно она, подкидыш, виновата. Она давече стояла у дома Никону, глядела, как печет его жена рисовые лепешки, и днем раньше у другого дома… у каждого дома, который смерть отметила.

Спроста ли?

Нет.

И вскоре слух оброс немалыми подробностями. Вот уже и видел кто-то, как Акира мотает пряжу прямо из пыли. Или тени собирает в дырявую корзинку. Засылает во двор кошку свою, стало быть, следом метить, чтобы уж ночью, по следу этому, обернувшись птицей-юси пройти…

Редко бывали гости в новом доме Мисё. А уж такие, которые с кольями да огнями, с палками деревянными да сетями, и вовсе никогда. Благо, предупредил Мисё-рыбака старший брат, думал спасти, но иначе вышло.

Выбрался Мисё из дому и не один.

В камнях прибрежных укрылся.

— Не бойся, — сказал он дочери. — Утром мы возьмем лодку и уедем. А они просто боятся… глупые… как можно думать, что ты кому-то вред причинишь? Ничего… до Хакуси я доберусь, а там купим другую лодку… или дом… лучше лодку, слышал, что от Хакуси до Нари всего-то две ночи морем. Ты не боишься моря?

— Нет, — тихо ответила Акира, скидывая полог молчания, и добавила. — Нам нельзя уезжать. Мама не отпустит…

…и поразился, и ужаснулся Мисё-рыбак, поняв, о ком она говорит.

Неужели…

…женщину в нарядном платье Акира видела давно. Сперва та просто подходила к забору, и тогда старая кошка, единственная подруга Акиры, начинала шипеть. А женщина пугалась.

— Отпусти свою кошку, — как-то сказала она и руку протянула. — Тогда я научу тебя замечательной игре.

Акира лишь крепче прижала Лапку к себе. Кошке она верила куда больше, нежели незнакомке, пусть и была та несказанно красива.

— Уходи, — сказала она, и о диво, незнакомка, в отличие от людей, ее услышала.

— Не могу, — она раскрыла веер, расписанный удивительными существами. — Но тебе не стоит меня бояться… я не причиню тебе вреда.

Она приходила.

И приходила.

Останавливалась у ограды и рассказывала…

…ее звали Юнмэй, и была она дочерью вельможи, человека столь богатого, что даже рабы в его доме ели мясо. Юнмэй росла в любви и неге, и была послушной дочерью, радовавшей отца, что красотой своей, что мягким норовом.

Когда пришла пора, ее сговорили за человека, к которому благоволил сам Император. И был жених молод, удачлив и славен, а еще красив и ласков, как обещал батюшка, ибо любил он единственную свою дочь.

…на кого осерчало море?

Юнмэй не знала. Она помнила лишь, как потемнело небо, а свадебный корабль, захрустев, переломился пополам. Помнит горькую воду и страх свой. Молитву. Равнодушные небеса. Крики и…

…пробуждение.

На берегу.

Ее разбудило человеческое тепло и, быть может, сила, которой, поговаривали, обладала бабка Юнмэй, происходившая из рода заклинательниц моря. Главное, что Юнмэй не ожила.

Но и не стала мертвой.

Она помнила все, что сотворил с ней тот грязный человек, показавшийся ей невероятно уродливым, но сила его, которой он, сам того не ведая, поделился, не позволила душе уйти. А семя неожиданно проросло в мертвом теле. И когда пришел срок, живот лопнул, что водяной пузырь…

…будь Акира мертвой, мать не отдала бы ее.

А так… разве ж могла она, неживая, выкормить младенца? Нет… а вот отец, к дому которого Юнмэй возвращалась, подпитываясь уже знакомой силой, смог бы.

Ей пришлось отпустить рыбака.

И некоторое время она питалась тварями морскими, и еще людьми, что уходили в море… и другими тоже, но брала понемногу, опасаясь выдать свое присутствие. На дочь она смотрела издали.

Любила?

Да.

Но любви оказалось недостаточно. Когда она забрала первую жизнь, Акира не знала. Но с той поры матушка переменилась, и кошка, которая было попривыкла к присутствию призрака, вновь стала шипеть на нее. А матушка с каждым разом все настойчивей звала Акиру с собой.

— Мне страшно, — сказала Акира, прижимаясь к отцу. — Она заберет тебя, а потом и меня…

— Верно, — призрак выглянул из темноты.

И был он страшен.

…дальше, как в любой приличной легенде, добро боролось со злом в лице мертвой Юнмэй, не пожелавшей расставаться с дочерью, и побеждало.

Рыбак покидал остров, увозя с собой дочь и драгоценности, на которые они в целом неплохо устроились. Но другое важно, от Акиры и вошли в мир люди, особыми талантами наделенные. Сама она, будучи рождена мертвой матерью, получила великий дар, видеть сокрытое от обычных глаз.

Хотя вот сомневаюсь, что это, увиденное, так уж радовало.

— И как мне быть? — спросила я колдуна, испытывая преогромное желание повыбирать перья из темных волос его. А то ишь, того и гляди сам в птицу превратиться.

Не удивлюсь.

— Никак, — удивленным он не выглядел. Но, подумав, добавил. — Это редкий дар. И найдутся исиго, которые рискнут взять вас в жены… или будут рады получить от вас ребенка.

Он отвернулся, позволяя мне додумать остальное: согласия моего, подозреваю, ни в первом, ни во втором случае спрашивать не станут.

А если умру… что ж, судьба такова.

Здесь вообще, как посмотрю, фаталисты обретаются.

— В храм ее все же загляни… — бросил он в спину.

Глава 33

Этому храму в городе места не нашлось.

Он стоял на скале, что возвышалась над морем и была гладка, будто отполирована птичьими крылами. Чаек здесь водилось множество, они облепляли малейшие уступы, устраивали гнезда в трещинах и селились на полуразрушенной стене.

Дорога, выбравшись за городские ворота, свернула влево, к деревушке, сокрытой в прибрежных камнях. Кривобокие жалкого вида дома скрывались между камней, а море, казалось, только повода ждало, чтобы смахнуть их мутным крылом.

Оно плевалось пеной.

Гоняло щепу и мусор.

Порой добиралось и до людей, которые, чуя опасность, не спешили подходить к линии прибоя. К вечеру берег заполонят лодки. Станет шумно и людно. Воздух наполнится смесью запахов — костров, которые разложат чуть дальше, сырой рыбы и жженой травы, мокрого тряпья, человеческого тела…

…деревни подступали к городским стенам, да и городу в кольце их было тесно, и сами эти стены, пусть и не единожды чиненные, были низки и дрянны. Сомневаюсь, что, вздумайся кому захватить город, он испытает серьезные трудности. Но…

Обычай.

Кто рискнет нарушить границу, проведенную некогда великим Умайо, именовавшим себя сыном Амэ-но удзумэ Многоликой, богини то ли безумия, то ли счастья. Одно от другого недалеко уходит…

Белый ослик тянул повозку. Дремал погонщик, спрятавшись от яркого зимнего солнца под зонтом. Замерла у ног моих оннасю, и только зеленые глаза поблескивали, выдавая, что девочка вообще жива. Ее, конечно, не стоило тянуть, но… одной наедине с мужчиной оставаться неприлично, а мысль взять кого-то из моих женщин казалась мне неприятной…

— Там дальше наша земля, — тьеринг шел за повозкой, которая с первого взгляда не внушила ему доверия. Он и теперь поглядывал на нее с сомнением, явно прикидывая, что будет делать, если повозка вдруг развалится.

Признаюсь, я и сама думала о чем-то таком…

Уж больно хлипкой она казалась, если не бумажной, то почти. Еще и скрипела, вздыхала. Огромные колеса то и дело подпрыгивали, пересчитывая каждый камень, каждую выбоину в пыли. И повозка накренялась то влево, то вправо…

И если бы не зонтик, который приходилось держать, подыгрывая образу приличной женщины, я бы точно вцепилась в высокие борта.

- Будет.

Выехали мы на рассвете.

…солнце медленно поднималось в небеса. Город наполнялся тенями и людьми, сонный, ленивый, он был по-своему хорош, но в то же время на диво нетороплив.

— Наместник обещал…

Дорога, обойдя деревушку кругом, стала уже. Камней прибавилось, как и выбоин. На обочине появилась жесткая щетка кустарника, ныне затянутого инеем. Цокали копытца ослика. Дремал погонщик, а я…

…я ведь могла бы взять Араши.

Или колдуна, он сам вызвался, но я написала тьерингу. Зачем? И он пришел. И сказал:

— Чего тебе неймется, женщина?

А я ответила просто:

— Так надо.

И он не стал выспрашивать, уточнять, нельзя ли тот, дальний, храм заменить каким-нибудь другим, желательно поближе. Убеждать, что это глупо, тратить целый день на молитву. Он лишь покачал головой и сказал:

— Поесть пусть соберут, а то ж там ничего нет.

…он и повозку нашел.

И набросил на холодную скамью шкуру. А другой укрыл мои ноги. Он бы, дай ему волю, укутал бы меня целиком.

Это было… странно?

Пожалуй.

Мы не привыкли к такой заботе. Мы вообще к заботе не привыкли. Жили вот себе, жили… и как быть? Нет, тьеринг ничего не требовал, не настаивал и даже не намекал. Он просто держался рядом, приучая нас к своему присутствию.

Необходимости.

А мы… мы были не против.

— Он сперва хотел в городе оставить, — было тихо, и эта тишина, похоже, действовала на нервы не только мне. — Однако у вас там тесно… я так и сказал. А он тогда справил грамотку на какой-то там берег…

Меня кольнуло дурное предчувствие.

— Идзаёси? — это слово подсказала Иоко.

— Точно, — обрадовался тьеринг. — Земли там прилично… по весне, как просохнет, будем дом закладывать… и я свой поставлю. А хочешь, твой перевезу? Правда, дома у вас — плевком перешибить можно.

— Дурное место.

…некогда там стояло селение. Не такая вот деревушка, которую мы проехали, не заметив, но почти городок с торговой площадью и тремя судьями, наделенными правом решать споры. И людей там жило множество. Быть может, даже несколько тысяч…

…а потом все исчезли.

Нет, я не знаю, как и отчего. И Иоко не знает. Это было давно, еще до ее рождения, но… слухи остались. Берегом Идзаёси пугали детей, мол, прячется средь камней безликий демон-оно, шепчет голосом моря, зовет подойти поближе.

А сделаешь хоть шаг, и провалишься в камни.

…или на части разорван будешь.

…или…

Множество вариантов, и не то, чтобы Иоко вовсе в эти сказки верила, но ведь был город. А потом пропал вместе с жителями, и не только люди исчезли, но и свиньи, и собаки, и даже куры…

…люди тогдашнего наместника пытались выяснить, что же случилось, но…

…два десятка их, среди которых числилось три колдуна не из последних, а еще сборщик податей, чиновники всяких рангов, от младшего до того, которому дозволено обряжаться в шафрановые одежды и носить белый нефрит, тоже исчезли.

Они не оставались на ночь.

И охранялись двумя десятками солдат из личной гвардии Наместника. И солдаты клялись, будто глаз не спускали, просто в какой-то миг спустился туман, а когда поднялся, город был вновь пуст.

Вторую экспедицию снаряжали куда как старательней, ибо Император изволил сердиться: ни одна нежить не имеет права вот так, без должного уважения, красть подданных его. Но… все повторилось. Два дня тишины, а на третий пришел туман. Когда же развеян он был ветром, выяснилось, что вновь пропали, и ученые мудрецы, и три монаха, и колдуны с чиновниками… правда, на сей раз послали тех, которые рангом пониже, но все равно, подозреваю, получилось обидно.

…тогда-то и решено было город разрушить.

На то послали еще колдуна, прибывшего на остров по слову Императора, а с ним и войско. Но…

…стоит мертвый город.

Цела стена его.

Открыты ворота. И находятся время от времени глупцы, которым мнится, будто их удача достаточно велика, чтобы найти величайшее сокровище… какое?

Никому не ведомо, какое именно, однако клад быть должен.

История та обрастала подробностями, а отец, когда Иоко, еще будучи юной и охочей до чужих тайн, сказал:

— Мертвое надо оставить мертвецам…

…и вот теперь это самое мертвое отдали живым, явно пользуясь тем, что эти живые несколько не в курсе местных легенд и сокрытых опасностей.

— Откажись, — я покрепче сжала зонтик. — Там нельзя селиться. Там…

Повозка наскочила на камень, и я едва не прикусила язык.

— …опасно.

— Женщина, — тьеринг, который умудрялся идти прямо по кустам, будто не замечая, что дорога слишком узка, чтобы хватила места и повозке, и человеку. — Я слышал эти сказки. Я не глуп. Я понимаю, что хорошей земли нам не дадут. Но…

— Это не сказки.

Я закрыла глаза.

Холодно.

И холод живет внутри этаким легким беспокойством. Этот неугомонный ведь не отступится. Он… он полезет проверять.

Исчезнет.

А Наместник, убедившись, что проклятие никуда не делось, лишь руками разведет: мол, это не я, это боги пожелали… твою ж… приличные женщины не ругаются, но если очень тянет, то почему бы и нет?

Тьеринг же усмехнулся.

— Беспокоишься?

— Беспокоюсь, — призналась я.

И девочка шмыгнула носом.

— Плохое место, — она выбралась из мехового кокона, но лишь затем, чтобы снова спрятаться. — Там смерть живет.

— Знаю, — тьеринг все же остановился, пропуская повозку на повороте, но потом вновь ее догнал. Он, несмотря на то, что одет был легко, кажется, вовсе не ощущал холода.

…шапку ему сшить, что ли, пока уши вовсе не отморозил.

— Но у нас свои способы…

— Самоуверенность еще никому на пользу не шла.

— Я не самоуверенный, я опытный, — возразил он. — Но мне нравится, что ты беспокоишься. Значит, я тебе не безразличен.

Я отвернулась. Пусть думает, что хочет, но… одного я его не отпущу. Видящая? Если уж положено видеть, то буду. И быть может, богиня, раз уж снизошла до меня, явившись лично, подскажет, что и как делать. Или не делать…

А то ишь, опытный… будто до него другие ходили. Небось, каждый тоже полагал себя уникальным специалистом, который прямо с ходу поймет, в чем дело… огреть бы его зонтиком по слишком умной голове, исключительно прояснения сознания ради…

— Когда ты злишься, ты перестаешь быть похожей на куклу, — доверительно произнес тьеринг, и сделал шаг назад.

На куклу, значит?

Я…

— …иногда и тронуть страшно, — тьеринг перепрыгнул через черный камень. — А что это за женщина такая, к которой и не дотронуться…

Я фыркнула и отвернулась.

Что он понимает в красоте?

Мы ведь старались. Не для богини же, в самом-то деле… нет, и для нее тоже, потому как нельзя появляться пред очами ее в облике недостойном. Это неуважение, но… желтое платье, слишком уж яркое… и нижнее цвета багряных листьев… вышивка тонкой нитью, когда обозначаются лишь контуры…

Пояс, над которым оннасю колдовала час.

И гораздо дольше над моей прической, соорудив из волос нечто удивительное и в то же время хрупкое. Помнится, я еще подумала, что для вдовы это немного чересчур, но сама же эту мысль прогнала.

Год минул.

Приличия соблюдены, хотя наш муженек и их не стоил. А богиня… богине мы везем горсть красного риса. И черного тоже. И еще золотые заколки-ракушки, которые еще мой отец делал.

Так не принято, но…

…она тоже женщина. Почему бы и нет?

А он про куклу…

И нарочно.

Ишь, улыбается, что мальчишка… будь у меня коса, непременно дернул бы.

— Эй, женщина, — от его окрика ослик трясет головой и припускает по дороге, — когда я поставлю дом, примешь его?

— Сначала поставь.

Иоко укоризненно цокает: можно подумать, нас кто-то еще в свой дом позовет.

И пускай.

Дом у нас уже имеется, а обещания, они такие, многого не требуют. Нет, конечно, тьеринг не похож на моего бывшего, как и на супруга Иоко, чтоб его демоны в местном аду во все дыры драли, но…

…паленая лиса хвост бережет.

— Поставлю, — он подбрасывает на ладони камень, который, кувыркнувшись в воздухе, превращается в монетку. — А в твоем мы школу откроем. Для девочек. Я уже все придумал.

Этакая наивная прямота и восхищала, и злила одновременно. Школу.

Для девочек.

В нынешнем мире, где женщина стоит чуть дороже хорошей лошади и то не всякая? А он школу… нет, Иоко учили, и Кэед, но…

…чтобы так прямо школу.

— А что? Будем брать даром… дармовщину везде любят… скажем, учить писать и читать. И шить еще. С шелком, чтобы красиво… — он нарисовал в воздухе что-то этакое, расплывчатое, имеющее, что к шелку, что к красоте весьма отдаленное значение. — Сама придумаешь. Ты умная.

Спасибо.

И главное, слушаю ведь. Сижу, вцепившись в зонтик, трясусь, только зубы клацают, как бы всех не лишиться, но… слушаю.

Школа.

Для девочек… бесплатно? Крестьяне не отдадут. Для них ребенок — это рабочие руки. Да и зачем отдавать, когда продать можно? Сводни из города регулярно по деревням проезжают, а в домах увеселений любят свежее мясо…

…наш бывший их так называл.

Ему нравилось приводить женщин к покорности.

С-скотина.

Иоко согласилась. И робко призналась, что думала ему яду подсыпать, но не знала, где взять.

— …а я буду своих парней приводить. Может, тоже школу открою. Неподалеку. Не знаешь, никто дом продать не желает?

— Добровольно — вряд ли…

…а вот купить — это возможно. В деревнях дети стоят недорого и выбор есть. Откуда я это знаю? Не важно… он говорил… иногда уезжал, а Иоко тогда радовалась, получая свободу ненадолго… теперь из обрывков чужих фраз мой разум рисовал неприглядную картину.

Нет, определенно, сволочь.

— А недобровольно?

— У нашего соседа спроси… — я прикусила язык, едва не добавив, что, мол, надо, спрашивая, упомянуть, как тело матушки покойной, хорошо ли лежит, не мешает…

…смех заставил вздрогнуть.

А повозка остановилась.

— Дальше не пойдет, — возница приоткрыл глаза и ладонь протянул. Не ко мне, к тьерингу, тот и сунул в эту ладонь монету. Золотую?

Расточительный какой.

— Дождешься, и вторую дам, — пообещал он. А я сделала поправку: не расточительный, а предусмотрительный. В этой глуши вторую повозку я вряд ли найду, а ждать возница не намерен.

Ишь как на храм косится.

И монету сжимает.

Золотой — это не просто много, это безумно много… столько он и в месяц не зарабатывает. Храм же близко.

Темен.

И тень от него легла на дорогу, придавив.

Нехорошее место. Осел это чувствует и пятится, а человек держит его под уздцы и вздыхает: жадность борется со страхом и побеждает.

А мне подают руку.

И я понимаю, что пешком обратно точно не дойду. Местная обувь, может, и придает походке должное изящество, но вот удобством не отличается.

— Значит, школу?

Девочка-оннасю вылезает из повозки, но я машу рукой: пусть остается. Заодно и корзину большую покараулит, с едой.

— Почему нет? Наши дети вместе учатся… у разных мастеров. Сперва один, потом другой о своем деле сказывает, а заодно уж приглядывается, кому его история интересна. И кто на что горазд. После уже и выбирают… кто-то в корабелы идет, кто-то в резчики, кто-то с морем говорить учится или сети плести…

…а вот купцы из мелких, те могут интерес почуять, потому как обученная женщина стоит всяко дороже. Если уж учить станут не только чтению с письмом, но и иным полезным умениям…

Среди черных камней стали попадаться белые.

Я сперва и не поняла, что это не камни вовсе, а кости.

Черепа.

Махонькие, звериные, пожалуй… и вот та белая искра — ребро… хребет ниточкой, будто ползла ящерка, да и застыла, жизни лишившись. Но странное дело, я не испытываю страха, напротив, меня вдруг наполняет и переполняет чувство покоя.

Будто я вернулась… нет, не домой.

Дом там, я помню.

Я не собираюсь остаться здесь, где на черных безлистных ветвях трепещут белые ленты. Их много. Иные старые, утратившие белизну. Другие — новые, яркие.

Длинные и короткие.

Повязанные высоко, едва не у самой вершины, и почти у земли. За каждой ленточкой есть имя, и я могу прочесть, если пожелаю.

Я не желаю.

Я иду.

Я касаюсь темных, словно обожженных ворот…

…для многих это будет шанс, наша школа… дом-убежище…

…и почему лишь для девочек?

В этом мире хватает молодых женщин, которым некуда идти, но…

…ворота скрипят.

Одобряют.

Она, стоящая на грани миров молчаливым стражем, тоже женского рода, как и сестра ее, солнцеподобная Аматэрасу. И сочувствует…

…наверное.

С богами никогда не скажешь точно. Главное, я никого не смогу сделать счастливой, но хотя бы крохотную возможность изменить жизнь… пару жизней… это уже много. Разве нет?

Ленты шевелятся.

И огонь в потемневших чашах приседает, будто кланяется.

Здравствуй.

Здесь пусто.

Ни жрецов, ни кошек. Храм стоит, открытый ветрам, но я знаю, что пустота эта обманчива. Здесь каждый видит то, чего желает его душа. И выходит, мне не хватает одиночества.

Или…

…зеркал здесь нет, тех, привычных мне в прошлой жизни. Вернее, они существуют где-то там, во дворце Наместника, и стоят запредельно дорого. Но чаши с водой успешно заменяют их.

Или вот полированная медь.

…я оказываюсь вдруг в храме. Здесь светло, хотя стоило бы предположить, что рожденная подземным миром Дзигокудаё не выносит света… предрассудки.

Свет проникает сквозь узкие окна, и рисует на пологе пыли узоры. Он ложится на белые плиты, на тонкие, словно спицы, колонны, и я не могу отделаться от ощущения, что попала внутрь сказочного зверя.

Дракона?

Быть может.

От него остались кости и еще память, воплощенная в рисунках.

…кто рисует тушью по камню?

Тот, кому есть, что рассказать. И почерк меняется. Я иду вдоль стены, читая просьбы чужих людей, только каждое прочитанное слово тотчас забывается. Правильно, ведь эти послания предназначены не мне. Для меня — зеркала.

Загляни та, которая называет себя Иоко.

Кого ты видишь?

Себя.

Я смотрю на медные лица.

И бронзовые.

Серебряные.

Даже каменные, что удивительно, но удивляться сил нет. Эти особенно белы, и здесь сквозь ставшие уже привычными черты лица проступают иные. Вот мой нос… тот прежний, немного широковатый, приплюснутый. Помнится, одно время я всерьез раздумывала, не сделать ли мне операцию. К счастью, так и не нашла времени…

…губы Иоко, но привычка поджимать их — моя. И морщинки, что возникли то ли на фарфоровом блюде, в котором плескалась вода, то ли на лбу — тоже мои. Там, в моем мире, я постоянно хмурилась.

Много думала.

И так не научилась быть счастливой.

В этом ли дело? Нет… если бы всем несчастным давали второй шанс… мне повезло? Почему? Глупый вопрос. Потому что… мироздание знает лучше. И если я здесь, то…

…то надо выбросить из головы всякие глупости и заняться делом.

Лавку открыть.

…отпустить Шину. Я вижу, как она постепенно отдаляется, и понимаю, что никогда-то мы не были близки. Ни с кем не были, но Шину зависела от меня куда меньше, чем другие.

И она не верит.

Она помнит слабость мою и никчемность. Разорение. И голод. Шину, в отличие от прочих, доводилось голодать…

Я тронула воду пальцем, и по лицу моему пошли круги. Впрочем, отражение вскоре выровнялось, а по краям чаши побежали огоньки. Красиво…

…именно Шину я собиралась назначить своим доверенным лицом. И распорядительницей дома. Ею вполне может быть и замужняя женщина. А Шину знает цену деньгам.

У нее опыт.

И привычки правильные. И… и отражение хмурится. Значит, ошибка?

…она не станет возиться с другими.

Почему только здесь я поняла это с кристальной ясностью? Храм все-таки… и дух богини рядом. А Шину… нет, она не плохая. И не хорошая. Просто женщина с непростой судьбой, привыкшая заботится о себе.

Как я…

…та прежняя я тоже терпеть не могла слабых. Ей казалось, что слабость — это что-то вроде болезни, причем заразной. И стоит посочувствовать кому-то, как всенепременно ее подхватишь.

…я выживала слабых.

Доводила до слез, до истерик, до срывов. И увольняла со спокойной душой. В бизнесе нет места тонкой душевной организации. Мне казалось, что я права. А теперь…

…расплата?

Наказание?

И мой личный ад? Но… нет, в аду души мучаются, а я не чувствую себя несчастной. Напротив, жизнь моя обрела смысл. Раньше, там, дома, его не было. Точнее, мне казалось, что смысл имелся… заключить контракт, обойти конкурентов, сорвать очередной куш… провести переговоры и доказать всем вокруг, что я не утратила хватки.

Железная женщина.

Я воспринимала это за комплимент, особенно потом, после развода. Я заставила себя стать еще более железной, чтобы ни у кого и тени сомнения не возникло, что мне доступны простые человеческие эмоции…

Вода вздрогнула.

И снова.

Дождь?

Слезы.

Я не плачу. Там, дома, я запретила себе плакать, а здесь… Иоко вечно лила слезы, если не внешне, потому как слезы злили и матушку, и мужа, то в душе. Она была именно тем типом человека, который я от души презирала: балованная с одной стороны и с другой — совершенно беспомощная.

И вот я…

Мы…

Здесь. Я коснулась воды, стирая слезу на призрачной щеке.

…для кого это шанс? Для обеих… ее душа ушла, так мне сказал дракон. И я ему поверила, ведь драконы мудры, но… вдруг да не совсем ушла? Вдруг то, что осталось, вовсе не память тела и эхо разума, как я себе представляла, а нечто гораздо большее. Мне стоит попросить прощения.

За что?

Ни за что. Просто так. Я… я постараюсь сделать так, чтобы ты, если вдруг обернешься, выпадешь из круга перерождений, увидела, что все это не зря…

— Спасибо, — я судорожно вздохнула, и вздох этот прокатился по храму, тревожа и пыль, и солнечный свет, и белые одеяния статуи.

Здесь ее изобразили старухой.

Лицо из черного камня. Длинный нос. Глаза навыкате. Нижняя губа свисает, и видны кривые темные зубы. Ее уродство столь велико, что само по себе завораживает. Но для меня сквозь эти резные черты проступают другие…

…она смотрит на меня.

Улыбается.

Она протянула руку, и я вложила в нее подарок.

— Не уверена, что поступаю верно, — я присела у ног статуи. — Но… спасибо… за то, что помогла понять… мне не хватало этого. Еще дома не хватало… я всегда пыталась быть сильной. Самой сильной, самой умной… самой первой… меня этому учили. А вот быть собой — нет… значит, Шину стоит отпустить… нет, я ее не держу, но были мысли… и кто тогда? Юкико? Она точно не справится… Кэед… подозреваю, что те письма, которые она читает и злится, тоже неспроста. Куда ей лавку-то? А вот школой руководить ей бы понравилось… тип характера соответствующий, когда она, конечно, забывает о том, что стоит выше прочих.

Мацухито… с ней не понятно.

Слезы.

Вздохи… и все-таки ей хватает смелости ускользать из дому. Она думает, что я ничего не знаю. Шину… молчит, как и остальные, значит, чем бы не занималась Мацухито, это неопасно.

Кем бы.

И мне стоило бы взглянуть на ее ухажера, хотя бы затем, чтобы увериться, что человек он неплохой…

Араши?

Ветер в голове и…

Разве об этом думают в храме? Почему бы и нет. Молиться я все равно не умею, но вот спросить…

— Проклятый колдун не отступится?

Качнулись белые одежды, хотя ветра здесь не было.

Конечно, нет. И глупо было бы ждать иного. Но что ему нужно на самом-то деле? Деньги? Сдается мне, что, отмеченный печатью мертвого бога не бедствует.

И ладно, одна попытка.

Другая.

Но коль жертва оказалась упряма… или дело не в его желании, но в сделке? Матушка решила избавиться от меня раз и навсегда, наняла колдуна, а тот решил принести клятву?

Неразумно.

Я вздыхаю.

И вздох этот катится, катится, наполняя храм до краев. К нему присоединяются голоса людей, которым случалось бывать здесь. Эхо объемно. Оно оглушает, путает, подавляет. И стоит на мгновенье закрыть глаза, как я теряюсь в толпе.

…нет.

Это призраки и тени, которые остались при храме. Они слетаются сюда в надежде, что Дзигокудаё заберет их, оборвет нить существования.

Но правда в том, что они сами держатся за жизнь, и раз так, то богиня не в силах помочь.

— Чего ты хочешь? — спрашиваю я у ребенка.

И он шепчет, а я понимаю…

— Твоя мать тебя не потеряла, — я касаюсь призрачной головы, которая неожиданно плотна. — Она придет и отыщет тебя… она приходит часто…

Я беру мальчика за руку.

И веду к стене.

Я касаюсь темных иероглифов, которые вспыхивают ярко.

— Здесь она написала твое имя… прикоснись…

…этого хватает.

Он рассыпается серебряной пылью, пополняя узор храма. А остальные обступают меня. Их желания разнятся, но при этом просты и понятны. Кто-то закопал в огороде пять золотых монет, но не успел рассказать сыновьям. Кто-то хочет, чтобы восторжествовала справедливость, и мне надо лишь сказать имя убийцы. Кто-то боялся оставить детей без присмотра, но те давно выросли…

…выслушать.

И дать слово, если я уверена, что смогу выполнить обещание. Очередной донос написать несложно, как и о золоте сказать… а вот наказать бывшую жену за блуд — это уже не ко мне… и призрак недоволен. Он воет и потрясает кулаками, которые отнюдь не бесплотны.

Но дуновение ветра, и призрак растворяется.

А его место занимает следующий.

Их так много, что я теряю счет.

И время здесь течет иначе, но усталость никуда не девается. Видящая… шепоток расползается, как круги по воде… видящая, видящая… видя…

…а потом я оказываюсь на берегу.

Я вижу этот берег впервые. Каменистый. Неприветливый. Серое море. Грязная пена. Гладь и небо в рытвинах. Солнце какое-то далекое, сизоватое, будто великолепная богиня брезгует подойти ближе. Вдруг да соленые капли коснутся ее роскошных одеяний…

…камни.

Камней много.

Темные, зеленоватые, покрытые лишайником, они громоздятся в кучи. И разваливаются на куски. Во время прилива море забирается за границу их, а после отступает, оставляя в трещинах гнилые хвосты водорослей.

Я оглянулась.

Развалины городской стены. Низенькой, поскольку, хоть камня вокруг изрядно, но он мало пригоден для строительства. Эту стену лепили, склеивая наспех сизым раствором, и он, истончившись за годы существования, терял силу. Камни выпадали, но стена держалась.

За ней ждал туман.

Белесый.

Густой.

Такой, пожалуй, ложкой черпать можно. Но дурная эта затея. Туман был не то, чтобы живым… скорее он не был обыкновенным. Я чувствовала нечто, полусонное и голодное, но терпеливое…

Шаг.

И я оказываюсь за границей камней.

Еще один. Стена влажноватая наощупь. Если это и видение, то слишком уж четкое. А то, что скрывается за стеной, чует меня.

Ворчит.

Поднимается, подбирая щупальца из тумана. Оно пытается загнать тело свое в дома, в подвалы. Оно не желает спугнуть еду. Только я не пища.

Я…

— Кто ты? — голос мой дрожит, и эта дрожь передается стене, берегу, который вдруг идет рябью, а потом исчезает. А стена остается, только не та, которая проклятому городу принадлежит, а темная, храма. Я стою перед ней, подслеповато щурясь, пытаясь осознать, как оказалась здесь.

А богиня хохочет.

…приходи еще.

Непременно.

…было весело.

Кому как… мне вот холодно, но тьеринг набрасывает на плечи свой плащ, а потом просто обнимает, прижимая к груди. Хорошая у него грудь.

Удобная, черт побери.

…не стоит взывать к иным силам. Здесь и без них хватает нежити.

Не буду.

Просто… я не позволю отобрать его. Ясно?

…туман шепчет.

Зовет.

Он раздражен. Он не желает отпускать меня… а я… я не боюсь. Я просто знаю, что не позволю ему, кем бы он ни был, сидящий в тумане, забрать мой шанс.

Я не для того возродилась, чтобы снова стать несчастной.

Глава 34

…ослик и его человек нас дождались, и это тоже было хорошо. А ночью я увидела чернолицего бога, который хмурился и выпускал изо рта языки пламени. Они катились, но рассыпались разноцветным пеплом, не касаясь меня.

Хорошо.

Я же поклонилась богу и сказала:

— Что нужно от меня твоему ученику?

Бог исчез.

Да, определенно, мужчины не желают разговаривать. Тьеринг, у которого я всю обратную дорогу пыталась выяснить подробности о планах его касаемо проклятых земель, тоже отшучивался, что, мол, не женского ума это дело…

Бестолковый.

Все одно не отступлюсь.

А на следующий день случилось событие, которое заставило меня иначе взглянуть на исиго. Не нашего, нет, тот вновь был всецело погружен в заботы, и в дом свой вернулся, наведываясь лишь по вечерам. Он выглядел утомленным и раздраженным, хотя и пытался скрыть это.

…кошка зашипела.

Заскулил призрачный пес, растворяясь… звонко зашлепали босые пятки по камням. Какие пятки? Я приоткрыла ворота, кляня себя за любопытство, но никого не увидела.

А потом…

Они появились из узкого переулка.

Сперва — солдат в начищенной до блеска броне. Рогатый шлем его сиял на зимнем солнышке, а с широкого пояса, украшенного дюжиной толстых блях, свисал кривой меч. В руках солдат сжимал выбеленную палку с перекладиной, к которой и крепился штандарт.

Алый.

И золотой.

И еще самую малость — белый, намеком того, что матушка Наместника была посвящена Дзигокудаё.

За знаменосцем шла пара с трещотками. И уже за ними солидный, хотя и выглядевший молодо, чиновник.

Его деревянные сандалии были высоки.

А одежды, пусть и скромны, но сшиты из отличнейшего шелка цвета шафрана. Шапочку на голове украшал полупрозрачный камень, и две ленты, скреплявшие ее, завязывались в пышный бант.

В руках колдун нес свиток.

За ним же следовала пара чиновников рангом меньше, писец с корзиной и еще полдюжины стражников.

Душу кольнуло недоброе предчувствие. Колени дрогнули, а…

…мне нечего бояться, ведь обвинение в убийстве достаточно серьезно, чтобы за дело взялся верховный судья, а он не допустит несправедливости…

…если, конечно, обвиняемая доживет до суда.

Дел у судей много, да и пока обвинение в лице молодого, но явно обласканного высшею милостью, чиновника, соберет доказательства, пройдет не один день. И ждать суда я буду не в своем доме, а в яме, с иными преступниками…

…спокойно.

Они остановились у моих ворот. И колдун, заглянув мне в глаза, усмехнулся: мол, я чую твой страх. И это разумно, с твоей стороны, бояться. Только разум не спасет.

Не…

Я сглотнула.

А он повернулся к соседскому дому и указал на ворота…

…и снова кто-то рассмеялся, громко так…

Призрак.

Выходи.

Раз-два-три-четыре-пять… я иду тебя искать…

…стук.

Открывает толстуха, и ойкает, и отступает, клянясь, что знать ничего не знает, но солдаты подхватывают ее под руки. А колдун, сделав шаг, оказывается перед женщиной. Она еще более уродлива, чем в том моем полусне. Толста. Неряшлива.

Напугана.

Я вижу, как двигаются ее губы.

…она слабая женщина. И во всем слушалась мужа, ибо так положено от сотворения времен, что женщине надлежит быть покорной… а он…

Колдун стискивает толстые щеки, и рот приоткрывается, выпуская нить слюны. Он смотрит в глаза, долго так… а потом отталкивает женщину. И та бы упала, но солдаты не позволяют.

Выводят мужчину.

Вернее, выносят. Он висит в руках солдат, и с головы его течет кровь. А сама голова мотается… колдун отступает. Подает знак. И соседа кидают на землю, чтобы, перевернув на живот, стянуть руки за спиной. Веревка прочна, и край ее захлестывает шею.

Солдаты знают свое дело.

Женщина воет, пока кто-то пощечиной не прерывает ее вой. Она замолкает, прижимая руки к груди, и просто раскачивается. Пока взгляд ее не упирается в меня. Я же понимаю, что все это время просто стою на улице, глядя на то, на что глядеть бы и не стоило, что прочие соседи, если и наблюдают, то издали, исподтишка, а я…

— Ты! — толстый палец ткнул в мою сторону. — Это все она! Она…

Женщина вскочила.

И как-то так вышло, что никто не дернулся ее остановить. Она бросилась ко мне, спотыкаясь, но чудом удерживаясь на ногах. А я… я ничего не успела сделать.

Вот стою.

Вот бьюсь пойманной рыбешкой в цепких пальцах.

— Ты… ты… лезла… следила… думаешь, не знаю… я все про тебя знаю, проклятая… — она трясла меня, а я слабо отбивалась.

Колдун смотрел.

Улыбался.

И… если я умру сейчас, то это будет несчастным случаем. Всего-навсего. Но нет, он взмахнул рукой, и пара солдат устремилась к толстухе. Ее опрокинули.

…я тоже упала.

…заломили руки. Скрутили. Пнули пару раз и, связав, бросили в пыли. Мне же никто и руки не подал.

— Ты и она… проклятая старуха…

Кошка, выглянув во двор, подошла ко мне и потерлась о мою руку. Мол, вставай. Нечего позориться. Помогать мне не стали.

Колдун стоял.

Улыбался.

И выглядел невероятно довольным.

— Что тебе на самом деле надо? — спросила я шепотом, но готова поклясться, что вопрос он понял. И прижал палец к губам: мол, не здесь.

Не сейчас.

Слишком много лишних ушей. И неужели я хочу, чтобы все эти любопытные люди оказались в курсе наших с исиго дел? Он махнул рукой, словно отсылая меня. А я подчинилась.

Закрыла ворота.

Прислонилась к ним спиной. Застыла, дрожа от страха… и ощущение призрака, который вновь появился, не принесло успокоения… колдуна он не тронет.

…косточка.

Я должна найти ту косточку, которую они сохранили, чтобы управлять стражем… я глупая, обезопасила себя и успокоилась. А если исиго решит… я вцепилась в собачий зуб, который носила с собой и судорожно выдохнула.

Как быть?

…он заглянул.

Потом.

Уже под вечер, когда сгустились сумерки, а духи-тенгу повыползали из своих укрытий. Они облепили старую сосну, что росла в соседском дворе. Самые смелые спустились на крышу. И кошка шипела, выгибала спину, но духи были чересчур любопытны.

В темноте они гляделись этакими уродливыми птицами. Несоразмерно огромные клювы. Крылья куцые и когтистые лапы, что перебирали глиняные черепички на крыше.

Духи вздыхали.

Перешептывались, перекидывая друг другу новости…

…в доме нашли тело.

…закутанное в старое одеяло, спрятанное в яме… нечистое…

…и еще одно, захороненное в другой комнатушке…

Про второе я ничего не знала, поэтому слушала духов, а те и рады были стараться. Тела уложили на волокушу. И стражник облил их водой, а потом положил на грудь освященные в храме монеты.

Мало ли…

Дом обыскали.

И все добро, которое было найдено, вытаскивали во двор. Исиго брал в руки каждую вещь, а потом диктовал писцам, как надлежит ее занести в перечень.

Скучно.

…стражники искали свидетелей. И к нам заглянули, но я сказала, что ничего не знаю, поскольку соседи не слишком-то желали с нами общаться… поверили?

Нет?

Нехорошо лгать следствию, но…

Кошка следила за людьми, и духи-тенгу приняли ее за свою.

— Боишься? — за спиной раздался детский голосок. Я обернулась и увидела босоногого мальчишку, который стоял, прижимая к груди тряпичный мяч. Мяч выглядел затасканным, а мальчишка бледным.

Очередной дух.

И что теперь?

Отыскать, где лежит его тело…

— Там, — он указал на двор. — Он меня утопил… давно еще… а мама спрятала. Она побоялась, что его казнят. Он был почти взрослый. И она останется вовсе без сыновей.

Он улыбнулся детской щербатой улыбкой.

— Она поверила, что он не нарочно… мы играли в пруду, и он меня утопил. Он хотел быть единственным сыном. Наследником. А еще ему нравилось делать больно, но никто в это не верил. Я ей говорил. Раньше. Давно.

— Мне жаль.

Мальчишка махнул рукой и опустился на доски.

— У тебя хорошо… я буду заглядывать. А можно погладить?

— Если не боишься…

Он коснулся шерсти призрачного зверя, и пес заворчал, но не зло, скорее предупреждая: не следует совсем уж вольничать. Все-таки он не собака в полной мере, а призрачный страж.

— Чего мне бояться? — мальчишка гладил безголового пса. И в этой картине было что-то сюрреалистически-идиллическое.

И действительно, чего…

— Она его всегда любила больше…

Кошка, бросив крышу и духов, перебралась на дерево, откуда наблюдала уже за нами. В желтых глазах ее застыл упрек.

Несправедливо.

Или…

— Я знаю, что больше… но мне положила мяч. И серебряных монет… и еще одела красиво, чтобы было не стыдно перед богами. Но я не ушел.

— Почему?

— Сначала обидно было, что она так… его не наказали… совсем… я ждал, что она… а она сказала, что он и так настрадался… — мальчишка фыркнул. — И потом отправила к тетке. У тетки хорошо, у нее море и рыбу можно ловить… я любил там бывать. Я смотрел за ней… она плакала, да… мне грустно было, когда она плакала. И еще интересно смотреть. Он вырос… он кошек мучил. Не наших… ловил и убивал… и в морские люди ушел, а она плакала… думала, он денег хочет. Ему же нравилось смотреть, как другие умирают. Когда он приходил, от него смертью так воняло…

Мальчик чесал псу живот, а тот, позабыв про достоинство стража, лежал на спине и ногой подергивал. Оба выглядели несказанно довольными.

— А она радовалась, глупая… один раз, когда он был тут, ватагу поймали. Казнили всех. И он испугался… на самом деле он трус. Всегда боялся боли… разбойничал, но бросил… и отец умер. От отца остались деньги. Да и свои были… он мало тратил.

Духи взмыли над домом. Закружились черным вихрем, и гортанные их голоса, которые, кажется, слышала лишь я, заглушили мальчишку.

— Женился, чтобы как все… она глупая совсем… а он в город ходил. На окраины. Там дешево можно женщину купить, и если с умом, то никто искать не будет.

Вот как оно, значит…

Я сглотнула.

Повезло мне с соседями, нечего сказать. И кошка знала… она определенно знала, только молчала… почему? Неужели…

— Любит, — вздохнул мальчишка. — И сейчас этого понять не могу. Она думает, что те женщины сами виноваты были… чего еще ждать от юдзё?

Шипение.

И взмах руки, мол, отстань.

Кошка возмущена: никакого уважения к старшим. Только призраку безразлично.

— Меня теперь похоронят, а его казнят. Я останусь посмотреть. Что? Я ведь призрак… мне положено быть мстительным. Но тебе, если хочешь, помогу…

Пес зевнул.

А в ворота постучали.

— Я могу пойти с ним, — мальчишка склонил голову на бок и взгляд его сделался лукав. — Он не заметит. Хоть и силой отмечен, а все равно слепой… они все слепы, а потому видят чудовищ, там где их нет. А где есть, наоборот, не видят.

Сказал и рассыпался пеплом.

Я же поднялась, чтобы встретить нежеланного гостя.

— Вечера доброго, — он поклонился, играя в вежливость, и я ответила поклоном же.

Терраса.

Снега почти нет.

И до весны уже недолго. Она чувствуется уже в воздухе, этаким привкусом сливового цвета, хотя сами сливы еще спят глубоким сном.

Бумажные фонарики горят, разгоняя сумерки.

Столик.

Чайник и чашки.

Блюдо с рисовыми колобками, которые Араши бухнула на стол так, что становилось очевидно: гостям она не рада и с куда большим удовольствием блюдо это надела бы на голову колдуну. Он же сделал вид, что не заметил.

…он говорил.

…о вечере и сумерках, о красоте темноты, которую мало кто способен оценить. О зиме… и весне… и вообще обо всем…

— У твоего бога черное лицо, — сказала я, подливая цветочный чай в хрупкую чашку. — И три глаза…

— Его опалило пламенем чужого гнева, — колдун чашку принял и, поднеся к губам, вдохнул аромат. — Он страшен, но справедлив.

Я кивнула.

Боги в принципе справедливы. А думать иначе небезопасно.

— Чего ты хочешь от меня?

Улыбка.

— Моя матушка заплатила тебе за мою смерть?

Наклон головы.

Боги, он хорош по местным меркам. Гладкая кожа. Смугловатая, но оттенка благородного, в этой смуглоте нет ничего от пошлого крестьянского загара.

— Или ты рассчитываешь получить деньги? Этот дом?

Молчание.

И желтые одежды ему к лицу. Шапочка вот кажется смешной, особенно бант этот, но только мне. Иоко робеет перед этакой красотой.

— Я не понимаю, почему ты так упорно пытаешься избавиться от меня…

— Не я… — он позволил себе произнести два слова и мучительно скривился. — Что ты знаешь о своей матери?

…недавно я бы сказала, что, если не все, то очень и очень многое, но теперь давно уже сомневалась в собственном всеведении.

— Все зло от женщин, а я… я бы не отказался получить свободу.

Он вновь поморщился и смахнул кровь, которая потекла из носу.

— Не стоит беспокойства… иногда кровь — это всего-навсего кровь…

Глава 35

…лавка открылась на третий день месяца нигацу, когда северные ветра принесли дожди и мелкое крошево снега. А с ними прилетели заблудшие души.

Они наполняли город стенаниями.

Стонами.

Они пробирались к домам и селились в дымоходах, шептали по ночам имена, пробуждая забытые воспоминания. А вдруг да отыщется именно тот дом, в котором прошла земная их жизнь…

…и тот человек, который, вспомнив имя, назовет его вслух. А еще положит рябиновую ветвь и три рисовых зерна, даруя свободу…

Шел снег.

И город сузился до крохотного пятачка.

Над стоянкой тьерингов поднимались дымы, а чудовищные корабли их, вытащенные на берег, походили на старых китов. Шкура из заросла ракушечником и темными водорослями, и панцирь этот гляделся не столько уродливо, сколько грозно.

Дымили костры.

И трубы общинного дома.

Факелы, которые выставили вдоль плетеной ограды. Дым был горьким и в то же время дурманил…

— Женщина, ты лезешь не в свое дело, — тьеринг упер руки в бока. Он возвышался надо мной горой кожи и металла, вот только не пугал.

Почти.

Иоко во мне тряслась, требуя немедленно убраться, забиться в какую-нибудь щель и переждать. Опасно злить мужчин.

Особенно таких.

Ее муж был ненамного больше самой Иоко, но силы в его руках хватало, а если тьеринг ударит…

…то я разочаруюсь в этом мире.

И в богах.

И…

— Я знаю, что говорю, — отступать я не собиралась. — Дождитесь весны. Уже скоро. Все равно там делать пока нечего и…

За нами наблюдали.

Издали.

С интересом.

А я ведь только пришла спросить, нет ли у них товаров, которые тьеринги хотели бы выставить в нашем магазине. Место у нас имелось. Он сам заговорил про проклятый город, к которому отправится через три недели. А то зима, понимаешь ли, в море не выйти, а людей чем-то занять надо.

Бестолочь.

— Я с вами, — сказала я, смиренно потупив взор, как и полагалось женщине.

— Нет.

— Или за вами…

Смирение мне давалось легко, благо, опыт у Иоко был немалый.

— Запру…

— Это будет не по закону…

— Упрямая женщина.

— Бестолковый мужчина.

И взглядом меня буравить бесполезно. Ко взглядам я привыкла, а этот… хмурится, видишь ли… значит, как для него, так поездка вовсе опасности не представляет, а если мне ехать, то это уже не поездка, но путешествие за тридевять земель и вообще…

— Я вижу больше, чем другие люди, — взывать к голосу разума бесполезно, но я все равно попробую.

Не возьмет, так…

Проклятый город не сказать, чтобы далек… конечно, придется заплатить немало… или купить мула. Мул в хозяйстве всяко пригодится. А тихим шагом до побережья добраться… доберусь, куда я денусь.

Не отпускать же его одного, в самом-то деле.

Он ведь, как уверяет, в глаза глядя, издали смотреть не станет. Полезет в город… герой, чтоб его…

— Если о себе не думаешь, то хотя бы людей своих пожалей. Они за тобой пойдут. А вот вернутся ли…

А зубами он скрипеть умеет знатно.

Не бережет.

А зря, тут со стоматологами плоховато… но тон, кажется, я правильный нашла. И преодолев чужой страх — нелегкое это дело — шагнула к нему.

Положила руку на плечо.

Улыбнулась.

Робко так… я слабая маленькая женщина. Капризная, правда, но ведь женщинам простительно. Не мне моим разумом скудным объять все величие его планов, но… любопытство — не только кошачий порок.

— Спроси у ворон, стоит ли туда соваться?

— Там птиц нет.

— Почему?

Он вздыхает. Тяжко так… а что он думал? Если уж полез в женихи, то пора привыкать. Характер у нас дурной, не испорченный местными веяниями. А где порченный, там я поправлю.

— И птиц нет, и иной… живности. Из того, что и вправду живо… ты говоришь, что не собираешься пока лезть в развалины, — я говорила тихо и спокойно, и в глаза смотрела.

Светлые.

…не небо грозовое, скорее старый снег на крыле скалы. И камень просвечивает сквозь драное покрывало…

— Но рано или поздно вам придется. Ты это понимаешь. Я понимаю. И они вот… они верят тебе…

Его люди держались в стороне.

У костров.

Не то, чтобы им было холодно, но живое пламя — хорошая защита. И до ночи еще далеко, но днями туманными, серыми, как нынешний, ночи не ждут.

И выглянули из щелей мелкие духи.

Шныряют крысами по рынку.

Прилипают к теням и подошвам, а там и в дом немудрено занести. Бывает так, прогуляется хозяйка дурным днем на рынок, не послушает советов или, может, как у меня, нужда случится, главное, что после той прогулки голова у нее болеть начнет.

Норов испортится.

Или в доме молоко киснуть станет, а рис горьким сделается, и даже чеснок не будет способен эту горечь перебить.

Ссоры начнутся…

…тогда-то, если найдется среди домочадцев кто разумный, позовет он жреца с курильницей и дымами, со словом, которое в свитке шелковом написано и произнесено вслух быть не может, но одного свитка этого хватит, чтобы зло отвести…

…чуть позже выглянут и иные, куда более опасные твари.

Где-то еще обретается древняя паучиха, выходит на охоту, а может, и не одна, у паучих, слышала, тоже дети бывают. Правда, на счастье человеческое, случается это редко.

— Мои люди знают, что делать.

— И это хорошо…

Спорить с мужчиной — дело дурное, а вот уговорить. Он уже позволил, он допустил саму мысль, что я могу побывать на том берегу.

— …но зачем им идти вслепую? Это чужая для вас земля. И может статься, что твоей силы будет недостаточно…

— Твой колдун…

И мальчишку сманил? Вот иродище северное! За моей спиной, между прочим…

— Мой колдун, того и гляди, сам душу отдаст. Не знаю, что там с ним происходит, но выглядит он плохо… — я высказала то, что беспокоило меня и не только меня, пусть Юкико тщательно скрывала свое беспокойство.

Привязалась.

И боялась, памятуя, чем обернулась прошлая ее любовь.

— Да и были там колдуны… ушли вместе с остальными.

— И что ты сможешь сделать?

Вероятно, ничего, поскольку я никаким боком ни воин, а уж с нежитью сражаться… дракона позвать? Сомнительно, чтобы он не слышал о проклятом городе, и если до сих пор не счел нужным вмешаться, значит, и дальше не полезет.

— Увидеть.

Я закрыла глаза.

И открыла.

Зрение раздвоилось, ночь сделалась зернистой, как на старом снимке. И в этой зернистости четко выделялись нити силы…

…оглядеться.

Мелочь.

И снова мелочь… а вот этот камушек сияет, что звезда, но тьеринга подобным фокусом не удивить. Любой мало-мальский колдун способен распознать амулет среди побрякушек.

Тогда…

Я вдохнула холодный воздух. Сила моя после посещения храма увеличилась и продолжала расти. Я же не то, чтобы научилась владеть ею, но… вот легкая горечь старой магии. А вот кофейный чужой аромат, исходящий от старых бочек, и нить его тянется к кораблям. Я иду по ней, а сопящий тьеринг следует за мной. Он ступает бесшумно, но я все равно слышу.

Сила шелестит.

Медвежий след…

…он не спешит заглядывать в гости, оборотень-Бьорни, уж не знаю, почему. Просто приходит. Иногда. Теперь я способна различить следы, которые он оставляет.

Не для меня.

Охраняет?

Наблюдает?

Я не вмешиваюсь. Они сами решат, когда придет срок, потому как в последнее время рядом с медвежьими все чаще стали появляться детские. Хорошо ли это?

…новую служанку воспитать не так легко.

Ниточка силы вьется. И добравшись до корабля, расползается по доскам. Она прячется под известковой нашлепкой, будто кто-то гнездо свил.

— Здесь, — я указываю на него пальцем, и гнездо шипит, а известняк потрескивает, выпуская огромное уродливое насекомое. Тело его бело, полупрозрачно, стоит на тончайших конечностях, которых сотня, а может и две. Массивные жвалы, наполненные синеватым ядом, щелкают… и я отступаю.

А тьеринг с нехорошим словом хватается за кинжал.

Взмах и перерубленная пополам тварь падает.

Визжит.

И пытается доползти. До меня. Я, к слову, тоже едва сдерживаюсь, чтобы не завизжать самым позорным образом. Кто-то дергает меня за рукав, и я падаю… почти падаю… в чьи-то руки, которые передают в другие руки. И передо мной смыкается строй спин, а там что-то вспыхивает.

И пахнет уже паленым.

Горько…

— Испугалась? — вежливо интересуется тьеринг.

Да. Но в жизни не признаюсь.

— Что это было…

Тварь горела синим пламенем.

— Гархвар, — тьеринг протянул руку. — Редкостная пакость. Если уж гнездо успеет свить, то ничем не выведешь, только корабль сжечь. Дерево с него слабеет, да и не оно одно… значит, говоришь, поедешь за мной?

И смотрит этак самодовольно.

Мужчина.

Что с него взять?

…а про лавку мы договорились.

И это хорошо.

Почему я просто не вернулась домой? Корабли, люди, костры и сумерки… и ощущение спокойствия, отступивших забот. Здесь я могу не думать о том, что будет дальше.

Со мной.

С домом.

С людьми…

— Твой человек возьмет Шину в жены?

— Уже, — сказал тьеринг.

Он принес шкуру морского зверя, гладкую и мягкую, а еще невероятно теплую. И расстелив ее на чурбане, остатками укрыл мои ноги.

Уже…

А нам не сказала.

Она и не должна, но все равно не слишком приятно.

— Он не обидит ее, женщина.

— У меня, между прочим, имя есть.

— Как и у меня…

Действительно. И взрослые вроде бы люди, а туда же… я не хочу думать о Шину, которая обустраивается в лавке так, словно бы видит ее своей. И раньше это не бросалось мне в глаза, а теперь в каждом ее жесте, в каждом поступке мне мерещился скрытый смысл.

…если меня не станет.

…матушка не позволит добру уйти…

…но если с матушкой договориться, то…

…нехорошо так думать, но иначе не получается. И надобно поговорить с ней, и в прошлой жизни я бы не стала оттягивать неприятную беседу, напротив, я постаралась бы разобраться с проблемой как можно быстрее, теперь же вот сижу, любуюсь пламенем и пытаюсь справиться с чужой робостью.

Нехорошо.

И плохо.

И…

Решение складывается если не мгновенно, то… оно логично и даже странно, что я раньше не подумала о подобном варианте.

— Завтра мы отправимся в присутственное место, — я закрываю глаза и позволяю себе опереться на мужчину, который стоит дальше. — Я хочу оформить последнюю волю…

Хмурится.

И подбирается.

— Женщина…

— Если со мной что-то произойдет, то… ты получишь лавку и дом.

…вот так и не иначе. Я улыбаюсь и… кажется, чувствую себя почти счастливой. В отличие от тьеринга.

Урлак.

Грубое. И некрасивое. И ему подходит. А я… я постараюсь привыкнуть.

Глава 36

…утро в лавке выдалось шумным.

И дело вовсе не в том, что появились новые товары, которые надлежало выставить на полки, а частью укрыть в сундуках из каменного дуба.

Тенью скользила девушка, которую Шину привела в помощь.

Откуда она взялась?

Круглолицая.

Невысокая и плотненькая, неуловимо напоминающая саму Шину. Она и смотрела лишь на нее, пытаясь уловить каждое движение, как… на хозяйку?

…Араши перебирала железо.

Мацухито развешивала пучки трав… и именно из-за них, ароматных метелок, заботливо обернутых кусочками шелка, и случилась ссора.

— Не сюда, — Шину топнула ногой. — Не видишь, с них сыплется… на полки клади. А лучше вообще…

Мацухито застыла, прижимая к груди очередной сверток. Глаза ее привычно наполнились влагой, но как ни странно, слезы она сдержала и тихо ответила:

— Нет.

А Шину, не привыкшая, чтобы ей возражали, застыла.

— Травам… — Мацухито повернулась ко мне, — туда нельзя. Там сыро и темно. Силу утратят…

…а еще в глубине лавки вряд ли кто разглядит их.

— Мне тоже кажется, что на этих полках им будет неплохо, — Иоко во мне дрожала, предчувствуя ссору, а я пыталась переварить эту дрожь и убежденность, что надо подчиняться сильному.

Шину, в отличие от нас, лавку держала.

…и не удержала.

…откуда появились эти маленькие глиняные горшочки с плотно пригнанными крышками? Они выстроились на двух полках, плотненько так, прижимаясь друг к другу темными боками. От горшочков исходил едва уловимый аромат масел.

…и магии.

Я взяла в руки один. Чистый. И следующий. А магией все равно тянет. Шину дернулась было, но… заставила себя улыбнуться.

Что-то происходит. У меня под самым носом происходит, а что — я не понимаю…

— Откуда это?

— Мой знакомый… — Шину забрала у меня горшочек. — Умеет создавать притирания… масло ним и масло северной аралии, жир китовый и…

Она перечисляла ингредиенты и протирала горшочек, словно желала избавить его от следов моего прикосновения.

— Отбеливают кожу и волосы делают крепкими. Женщинам нравится…

Понятно.

И… не понятно. Откуда взялся ее знакомый? И почему он, раз уж способен производить чудо-косметику, сам не продает ее? И не нравится мне запах магии… очень не нравится…

…еще откуда у Шину деньги?

Вряд ли подобную партию — а горшочков здесь было с сотню точно — дали под честное слово. Впрочем, тьеринг не выглядел бедным…

— Травы будут отвлекать людей, — Шину, вернув горшочек на полку, сняла сверток. — От них вонь и мусор…

…на пол и вправду посыпалась травяная крошка.

— Ничего страшного. У нас ведь есть кому поддерживать лавку в чистоте…

…а мне следует уделить больше внимания происходящему здесь. Глаз подмечал новые и новые вещи. Резные кувшинчики, в которых обычно будем хранили ароматную воду. И звенящие браслеты… и нечто, сокрытое в свертках из алого шелка.

Кисти для лица.

И широкие склянки, наполненные легчайшей рисовой пудрой.

Магазин косметики? Почему бы и нет… если подумать глобально, то выбор места идеален. С одной стороны шелка, с другой — золотые украшения. Лавки старые, известные, а главное, имеющие неплохую клиентуру, которой поделятся, если не без удовольствия, то без особых проблем.

С ними конкурировать не.

…если не выложим работы Кэед.

И шелковые шарфы Юкико…

…нефритовые фигурки Араши, которым, быть может, не хватало искусности, но они были весьма милы и необычны…

…и почему-то у меня крайне неприятное чувство, что для всего этого товара в лавке не найдется места. Она уже сейчас оставила маленький закуток, а если меня не станет…

…ее ждет большое разочарование.

Я не сдержала улыбки.

И кивнула Мацухито.

— Не стоит сильно увлекаться… — это было сказано Шину, но Араши тихо захихикала, а Шину, услышав этот смех, вспыхнула.

— В лавке не может быть все и сразу. Лучше взять тот товар, который мы точно сумеем продать, чем… - она замолчала, явно подбирая слова. — На ярмарке нам повезло… только повезло… а нам надо платить подати… и за разрешение… и рыночный сбор… чиновничий…

— Заплатим.

Не в сборах дело. И теперь я понимала это куда более явно, нежели раньше. Она искала это место для себя. Наверняка, были и иные лавки на продажу, но мне, ничего не мыслящей в нынешних рыночных реалиях, можно было подсунуть то, что приглянулось Шину.

Почему она не выкупила лавку сама?

Потому ли, что денег не было? В этом я начинаю сомневаться. Деньги у нее имелись, а если не у нее, то у супруга… не доверяла ему?

Тогда бы не пошла замуж.

Или… дело не в ней, а в старике Юрако, который, сколь помнится, был весьма привередлив к покупателям…

А я?

Меня она считала беспомощной.

И слепой.

Решившей вдруг совершить подвиг, а ничего глупее и придумать нельзя. И разрешение… у нее наверняка остались знакомые с той, прошлой жизни, которые могли бы помочь с разрешением на торговлю. Не бесплатно, само собой, но…

…я вышла.

Чтобы не видеть, чтобы дать себе время и справиться с яростью ли, душившей меня, и с обидой Иоко, которая совершенно искренне не понимала, как так можно.

Обыкновенно.

В прошлой жизни я точно знала: слабым не место на рынке. И глупым. И если человек позволяет собой манипулировать, то так тому и быть… а чувства его… кто вообще думает о чувствах?

Неприятно.

И видится в этой горечи этакая высшая справедливость. Да, было такое, что я использовала людей. А теперь вот используют меня. И стоит ли падать из-за этого в обморок?

…нет.

А вот проверить, что за чудо зелье в тех кувшинах хранят, стоит.

Я и не заметила, как рядом оказалась Мацухито. Порой та умела становиться невидимой. Она явно хотела что-то сказать, но не находила подходящих слов, а потому просто стояла и щипала рукав.

— Мне кажется, — я улыбнулась ей, — нам стоит поискать красивые вазы. Или сосуды. Туда можно сложить травы, и они не будут рассыпаться.

Мацухито тихо сказала:

— Она не позволит…

— Эта лавка принадлежит не Шину.

— Она так не думает.

— Это ее беда.

Мацухито вздохнула и, ущипнув себя за руку, надо полагать, для придания смелости, произнесла:

— Она говорит, что вам уже недолго осталось, что… колдун уже забрал вашу душу, а если позволяет ей остаться здесь, то лишь по своей надобности…

Очаровательно.

И ожидаемо.

— А когда вас не станет, то… нам некуда будет податься. И если мы не хотим оказаться на улице… в Веселом квартале, то надо слушать ее… делать, что говорит, — последние слова Мацухито произнесла шепотом и боязливо покосилась на дверь лавки.

И да, за нами наблюдали.

Внимательно.

…а ведь все куда хуже, чем мне представлялось. Манипуляции — это одно, тут уж я сама виновата, слишком поверила, шантаж же, как говорится, совсем другая статья.

— Кэед злится… Араши сказала, что скорее уйдет, чем…

— А ты?

Мацухито потупилась и, съежившись еще больше, прошептала:

— Я… не знаю… он… пока ничего не сказал…

…все-таки с некоторыми людьми невероятно сложно разговаривать.

Мацухито бледнела.

Краснела.

Заикалась.

Несколько раз порывалась лишиться чувств и дважды расплакалась, хотя видят местные боги, ничего-то ужасного в ее истории не было.

…он был целителем. Не сказать, чтобы другом семьи, но всяко знакомым ее брата. И некогда держал лавку, пока однажды не покинул город, чтобы…

Зачем, я так и не поняла, но списала на обстоятельства непреодолимой силы. А что, на них почти все списать можно. В общем, уехал.

Исчез.

А потом вернулся, чтобы открыть свою лавку. Или не лавку, а практику, тут я опять же не очень поняла. Главное, встретились они на ярмарке.

И разговорились.

Нет, Мацухито не жаловалась на судьбу… а он рассказывал о стране Хинай, море и дворце Императора, в котором удалось побывать… она — про травы…

…он про семью, с которой не сложилось.

…родители умерли.

…жена тоже умерла.

Детей у них не было и…

…встреча и еще одна. Прогулки по саду, куда он имел право входить. Воспоминания, пусть и не совсем общие, но объединяющие… и поход в чайную, где Мацухито чувствовала себя совершенно не так, как всегда, а как именно, плохо или хорошо, она не знает.

Она вообще не знает, как быть дальше.

Если Шину станет хозяйкой дома, она наверняка запретит эти встречи. Она уже намекала и не раз, что Мацухито позорит всех, как будто сама…

— Думаю, — я протянула платок. — Нам стоит познакомиться с твоим… другом.

На бледных щеках вспыхнул румянец.

А зря, дружба — это уже неплохо.

…лысый.

Круглолицый, с ушами оттопыренными и полупрозрачными, что, впрочем, не мешало им то и дело розоветь, выдавая гамму чувств, испытываемых господином Нерако.

Пухлые ручки его все время пребывали в движении.

Пальчики шевелились, касаясь то излишне крупного носа, то губ, словно повелевая себе молчать, то дергали за усы, и верно, вследствие того левый ус был много короче правого. И господин Нерако, зная о том, то и дело равнял их.

Бесполезно.

Что еще… он был не то, чтобы богат, все же это сложно определить с первого взгляда, скорее уж довольно состоятелен, если мог позволить себе халат из темного шелка, расшитый серебряными листьями. Пара гербов.

И массивная цепь, украшенная тремя круглыми кабошонами.

Маленькая шапочка, не прикрывающая лысину.

Перстни.

И тонкой работы очки. Пожалуй, именно они и удивили меня более всего.

— Хиньцы придумали, — сказал господин Нерако, застенчиво улыбаясь. — У меня с малых лет глаза слабы были, а так…

На Мацухито он смотрел с нежностью.

И она, чувствуя это, смущалась.

Розовела.

Вишня в цвету, да и только… и неловкость, которую я испытывала, была, пожалуй, наилучшим доказательством их взаимной симпатии, пусть пока и не облеченной в слова.

— Я прибыл не так давно… в Хинае долго учатся. Мой наставник, да будет его путь к чертогам Солнца легким, говорил, что спешка невозможна в делах серьезных…

…он действительно уезжал, но не в другой город, как я решила было, а в страну Хинай, учеником лекаря при посольстве, коие задержалось почти на два десятка лет. И там он постиг нелегкую науку лекарского дела, а заодно уж был удостоен высокой чести войти в число учеников хинайского целителя…

….он мог бы остаться.

Ему предлагали.

Хинай велик, а его Император, которого именуют Солнцеликим, ибо сияние силы его ослепляет слабых духом, щедр к подданным, но…

…его душа стремилась домой.

Он устал от бескрайних степей.

И от залитых водой полей, на которых усердно трудились полуголые крестьяне… да и неспокойно стало в последнее время. За Великой стеной, построенной в незапамятные времена, варвары набрали силу и с каждым годом все яростней пытались прорваться… армия Имератора, конечно, была сильна, но…

…да, он был женат.

На достойной женщине из достойной семьи. Хрупкая, словно цветок сакуры, И-Мэй подарила ему пять чудесных лет, но… боги судили по-своему и однажды душа ее вознеслась к Солнцу…

…детей не случилось.

Судьба…

…его горе было велико, а тоска по дому и вовсе стала непреодолима. Ко всему пришло письмо, что отец его стал совсем плох, а матушка и вовсе…

…он спешил, но опоздал…

Его братья не только проводили отца в последний путь, но и разделили наследство. Конечно, господин Нерако был и без того состоятелен, ибо хороший лекарь бедным не бывает, но… место в доме.

И в городе…

Все сложно…

Я знала таких людей, безусловно, талантливых, в чем-то даже гениальных, но при всем том невероятно неприспособленных к жизни. И его растерянность, ранее казавшаяся смешной, едва ли не притворной — тогда я долго не могла поверить, что умный человек может быть настолько беспомощен — ныне вызывала лишь сочувствие.

Он вернулся.

Он приобрел дом, как ему казалось, хороший, но на деле выяснилось, что в нем неладно… а что неладно, он понять не способен… шумит.

Гремит.

Сквозняки… хотя сквозняки, наверное, из-за трещин.

В стенах.

Крыша тоже протекает, как выяснилось, а соседи вовсе не так тихи и дружелюбны, как его уверяли. И он, честно говоря, подумывает купить другой дом, но сомневается немного, потому как вдруг вновь попадется не то. И он хотел бы открыть практику, но ему сказали, что для этого он должен заплатить двести золотых цехинов посреднику, который выправит разрешение и иные документы, однако это показалось немного дорого, в столице разрешение обошлось бы всего в двадцать…

…ему сказали, что деньги пойдут на взятку, но это незаконно…

…и он, право слово, сомневается…

…а еще хотел бы взять учеников…

…но вот… та встреча, несомненно, была счастливейшим событием в его жизни, которая, пусть и была безбедной, однако не радовала…

И если так уж получилось, то господин Нерако спешит уверить меня, что намерения у него весьма серьезны. Он уже немолод, но все равно крепок телом, а потому… и конечно, несказанно рад будет навестить меня… если это прилично… в стране Хинай нравы иные, там женщина благородного сословия или хотя бы состоятельная никогда не покидает дом.

…и наставник его полагал, что от этого проистекают многие болезни, но…

Нет-нет, он не против.

И не собирается никого запирать, просто… отвык… от людей и нравов, от того, что никто не понимает, зачем он носит золотую цепь. Синий камень означает, что он постиг врачевание болезней, происходящих с человеком от дурного движения духа. А красный — от возмущения телесных жидкостей. И зеленый, само собой, знак мастера, сведущего в травах и не только… он способен приготовить даже императорский укрепляющий настой, который состоит из семидесяти трех трав, четырех видов тертых костей, рыбьей чешуи и некоторых иных ингредиентов, хранящихся в строгой тайне. И то, что ему дозволено было стать хранителем этой тайны… одним из нескольких, само собой, уже говорит о…

…я покидала чайный дом в состоянии глубокого умиротворения.

Речь ли так подействовала, сам ли господин Нерако, который, как-то вдруг успокоившись, уверившись, что не собираюсь я препятствовать его с Мацухито встречам, ударился в воспоминания, его ли рассказы о далекой сказочной стране, которой уже тысячу тридцать три года правил Солнцеликий, главное, что я вдруг уверилась: все получится.

Как?

Не знаю… как-нибудь…

Глава 37

…в лавку я вернулась, застав в ней лишь Шину, которая деловито наводила порядок на полках. И не удивительно, что свертки с травами оказались свалены в самом дальнем углу, прикрывая собой выводок резных фигурок. Железо тьерингов и вовсе исчезло, а грубые их украшения спрятались в тени.

— Мне кажется, — я прищурилась, привыкая к полумраку лавки, — что место замужней женщины рядом с мужем…

— Вам кажется, что вы делаете доброе дело, — Шину смахнула пыль шелковым платком. — А на деле вы ничего не понимаете в торговле… вы переменились.

Я наклонила голову.

— Я не ходила в храм… пока… я не приносила клятв перед богами.

— Пока?

— Пожалуй… по нашим законам я по-прежнему вдова, которая пребывает на вашем попечении, госпожа…

Произнесла она это с насмешкой.

…когда она стала другой? Уж не после той ночи, когда призрак нашептывал открыть дверь? Он ведь стучался в каждую душу, выискивая тайные желания и еще более тайные страхи… или призрак не при чем? Он потерся о ногу и тихо заворчал.

— Если вы меня выгоните, это дурно скажется на вашей репутации… да и я смогу подать жалобу. Обиды вдов стоят дорого.

Ага… мне, стало быть, намекают, что, если я хочу избавиться от Шину, то придется заплатить.

…призрак лишь вытащил то, что скрывалось в ней.

Она пришла сама.

Рассказала историю… сколько в ней было правды? И те мальчишки… мой дом — хорошее место, чтобы укрыться. Переждать. Решить, что делать дальше… и план у нее имелся. Не подвернись тьеринг, она нашла бы кого другого.

Неприятно думать, но…

— Лавки тебе хватит?

— Вполне.

Насмешки в моем предложении она не уловила, или предпочла пропустить мимо ушей.

— Вам все равно с ней не справиться.

— Почему?

Я опустилась на сундук, который погладила. Очищенное от грязи дерево было теплым.

Бархатистым.

— А вы думаете, это так просто? Поставил товар и торгуй. Деньги сами рекой потекут… вы ведь ничего не умеете, — она скомкала шелковую тряпку, явно сдерживаясь, чтобы не швырнуть ее мне в лицо. — Всегда-то жили на готовом… никто из них… даже прибраться не способен… нашли служанку…

…обиды.

Горькие такие, застарелые… а ведь она, если подумать, будучи старше прочих по возрасту, стояла ниже всех по положению. И ей дали это почувствовать.

Нарочно ли.

Случайно.

Не важно. Она запомнила. Она… не упустит случая поквитаться, раз уж судьба будет к ней милостива.

— Лавка — это… вчера вас тут не было. И позавчера… и три дня назад. Вы думаете, что будете сидеть дома, а тут все само? Кто торговать станет? Да и чем? Этим вот мусором? — Шину подхватила сверток и сжала, с явным удовольствием ломая хрупкое его содержимое. — Кому они нужны, ваши травки? За травами идут в лавку целителя или сразу к лекарю. Шелка вот… вон там всякие шелка, хоть с росписью, хоть с вышивкой… золотой нитью, серебряной… на госпожу работают два десятка вышивальщиц… и может, наша раскрасавица рябая очень умела, но она одна… Юкико станет не до росписей, если, конечно, вообще живой останется…

…лекарь посмотрит.

Завтра.

…ему, учившемуся в далекой стране Хинай, я доверяла куда больше, чем двум старухам, найденным Шину. Те щупали руки Юкико, заглядывали в ее глаза, цокали языками, хмурились и говорили, что еще не срок, что надо повесить над кроватью серебряную рыбку, а под нее положить подкову конскую.

Подкову Юкико принесла, а колдун добавил пару хрупких веточек, обвязанных лентой.

Но…

…с лекарем оно как-то надежней, что ли.

— Или вот это? — Шину вытащила резную фигурку морского змея. — Уродство… кто его купит? Возомнила себя золотых дел мастером… вы хотя бы заглядывали в его лавку?

Нет.

Я и без того знала, что отыщу в ней украшения куда более изящные, а главное, привычные местным, нежели доставшиеся нам от тьерингов. Или статуэтки… грубоваты, примитивны даже, однако в этом есть своя прелесть. Или видна она лишь мне?

— Там целая полка подобного добра и выполненного куда как приличней. Тот, у кого есть деньги, не возьмет такое, — она разжала пальцы, позволяя фигурке упасть. — А тот, кому это придется по вкусу, будет беден…

Я подняла змея и отерла его от пылинок.

Поднесла к губам.

Дунула.

Теплый. И смотрит с улыбкой.

— Жир… кости… да летом этот жир завоняет так, что ни один нормальный человек к лавке близко не подойдет… что еще шкуры? Меха… меха бы пошли, но не с жиром… вы не понимаете, что губите это дело, даже не начав его. Вы хотите угодить всем, не знаю, с чего вдруг, но так не бывает…

— И что мне делать?

Я вернула змея к крохотному, с полпальца, кораблю.

— Отдайте Юкико колдуну… только выкуп взять не забудьте, раз уж нужна. Кэед… за такую вышивальщицу дадут хорошую цену… можно сразу взять, можно — по дням. Этот ее, который пишет… денег у него точно нет, а потому не стоит и связываться… Араши… девку бы запереть на пару дней в яме, глядишь, ума бы прибавилось. Но у вас духу не хватит… с лекаря Мацухито монет триста просите, а то и четыреста… мне сказали, он человек небедный, хотя и глупый, если взял красный дом…

…я сделала себе отметку: узнать, чем славен красный дом.

— А меня куда определишь? — поинтересовалась я, и по тому, как блеснули глаза Шину, поняла — есть у нее вариант.

Тьеринги?

Или матушка моя дражайшая? Она, если подумать, готова хорошо заплатить, чтобы избавиться, наконец, от упрямой дочери. И чего стоило согласиться?

Пес заворчал.

Он может избавить меня от этой женщины, которая оказалась вовсе не такой, как мы себе представили.

Даже убивать нет нужды.

Пустить кровь и оставить. На рыночной площади обитает изрядно существ, которые всегда голодны… а нам будет легче.

Не будет.

— Что ж… — я позволила себе на мгновенье закрыть глаза, успокаиваясь. Не хватало еще скандал устроить… жалко и глупо. — Ты хорошо все придумала, но одного не учла. Дом пока мой. И лавка тоже, а потому… возвращайся. И найди себе занятие… не знаю, готовкой там займись или вышивкой, главное, постарайся в ближайшее время не попадаться мне на глаза. А то ведь я могу и в монастырь отправить… если уж ты про закон упомянула, то…

…она поняла.

Во власти моей многое. И монастырь в том числе, пусть и не на постоянное место жительства, это все-таки чересчур, но спровадить ее на служение, что богам угодно, я способна.

А служение вполне может затянуться на год-другой.

Шину вышла…

…к лавке ее допускать нельзя. А кого можно? Мацухито… нет, она торговать не сможет, слишком робка, а Кэед — надменна. И ладно, что сама оскорбится до глубины души, так ведь и посетителям достанется, а там недолго и репутацию нехорошую заработать.

Араши…

Почему бы и не попробовать? Если не выйдет, подыщу кого-нибудь. Сама в конце концов, за прилавок встану.

Почему бы и нет?

В одном Шину права: делом стоит заняться и… товар как-то структурировать, а то и вправду с миру по нитке, но… есть у меня кое-какие мысли.

…а горшочки она убрала. Те, которые смотрела я… на полках стояли точь-в-точь такие же, но лишенные терпкого запаха магии. И это будило еще большие подозрения. Унесла? Если так, то куда? Вряд ли далеко, все-таки горшочков много и вместе весят они прилично. Значит, скорее всего просто убрала с глаз долой. Почему? Другой вопрос.

И ответ я найду.

Как и горшочки.

Я решительно откинула крышку ближайшего сундука. Замок на нем только щелкнул обиженно. Хорошо, хотя бы лавка знала, кто в ней хозяйка. Но… пусто. И в следующем. А в третьем я нашла искомое: несколько дюжин глиняных горшочков самого невыразительного обличья.

И вытащив один, я покрутила в руках. Понюхала…

Понюхала.

Дурманящий сладковатый аромат магии… такой приторный, что ощущается сквозь глину. Пористая, шершавая, она царапает пальцы и возникает странное желание приоткрыть крышку.

В этом ведь не будет дурного?

Не будет.

Я поддаюсь. Содержимое бледно-желтого цвета, маслянистое, плотное. Причем от запаха меня начинает подташнивать, а пес ворчит…

…неправильно это.

Я моргаю и закрываю крышку, а баночку прячу в рукав. Я знаю, кому стоит ее показать, и… время позднее, но до заката я успею навестить колдуна.

…контроль, контроль и еще раз контроль…

Вот что значит, позабыть, чему жизнь научила…

На улице посвежело.

И снег пошел.

Белые хлопья плясали в сиреневых сумерках, то и дело складываясь в удивительные узоры. Порой в них мерещилась фигура зверя, чаще — силуэт женщины, но стоило присмотреться, как картинка рассыпалась.

Оно и к лучшему.

…я услышала мягкие шаги за спиной.

Но пес был спокоен, а я… я почуяла мокрый запах шерсти. Шкуры. Крупного зверя? Пожалуй… и остановившись на перекрестке, обернулась.

— Выходи, — велела я, и Бьорн послушался. В сумерках он казался еще больше и… страшней? Пожалуй. Черты грубого лица его поплыли, и если присмотреться, то среди них отыщутся те, которые совсем даже не принадлежат человеку.

Присматриваться я не стану.

— Сам или велели?

Бьорн сопел. На плече его лежала дубина, окованная стальными полосами.

— Не важно. Так даже лучше… и спасибо, не знаю, кому из вас…

Он кивнул.

А на ресницы его снежинки прилипли. И… Урлак занят, наверняка. Не был бы занят, пришел бы сам.

Наверное.

— Я знаю, ты приходишь к дому. Следы видела.

Он заворчал, оправдываясь. А я махнула рукой.

— Я ведь разрешила, я помню… просто мне подумалось, что ты заглянешь в гости, как человек… у вас ведь тоже в гости ходят?

Я говорила, потому что тишина нервировала. Ноздри Бьорна вздрогнули, а из приоткрытого рта, в котором блеснули вовсе нечеловеческие клыки, донеслось рычание.

— Извини, не понимаю… но если тебе проще зверем, то почему бы и нет?

Мы свернули на боковую улочку.

На рынке еще теплилась жизнь: гуляли поздние покупатели, ссорились торговцы, бродили лоточники, силясь распродать остатки товара. Нищие шныряли меж мусорных куч, выискивая что-нибудь съедобное. Здесь же было тихо.

Сумрачно.

Дома стояли плотно, еще немного и покачнутся, осядут, сплетаясь друг с другом стенам. Воняло рыбой. Берегом. И немытым телом. Гнилью. Мясом…

…благовониями.

Я не большой специалист, но… сандал? Мускус? Для меня это всего-навсего слова, но Иоко ведь учили разбираться в ароматах? Но и в ее памяти нет ничего подобного… более того, запах ее пугает.

Почему?

…слабый аромат привязался к одежде, к темным волосам мужа, и тот, не способный отделаться от него, бродил по дому. Взгляд его был туманен. Рот то растягивался в нелепой улыбке, то сжимался. Иоко слышала вздохи.

И стон, когда муж наткнулся на столик.

Он замер.

…раздался грохот.

— Ты где, потаскуха? — он очнулся достаточно, чтобы вспомнить собственное имя и понять, где находится. — Иди сюда…

…в первый раз, когда он ударил ее, от него пахло точно также… сладко, приторно и заманчиво. И запах этот прочно сплелся в сознании Иоко с болью.

Сперва он появлялся в доме довольно редко, ибо супруг еще способен был соблюдать осторожность, но… позже…

…одежда.

Обувь.

И кожа. Он зажимал ей рот ладонью, и, приблизившись к самому лицу, смотрел, как она бьется… потом рука соскальзывала на горло. За горло держать было удобней. А в красноватых заплывших глазах его Иоко виделось лишь любопытство…

…плохо.

Очень плохо… если она не ошибается, то… наркотики? Вполне объясняет…

…Шину не знала?

Или знала слишком хорошо, поэтому… Дома она не усидит. Вряд ли она вообще туда отправилась… что бы я сделала на ее месте?

Спорить не стала бы точно.

Бессмысленно.

А вот уйти.

Затаиться.

И выждать… ключ от лавки? Готова поспорить у нее имеется и не один. Если так, то… следует поспешить.

— Идем, — велела я Бьорну, который покачивался, явно с трудом удерживая человеческую ипостась. И что-то подсказывало мне, что собственная охрана может быть опасной.

Везучие мы, однако.

Дом колдуна был темен.

Странно.

Он точно дома… или может… я постучала в дверь.

Тишина.

Темнота. И дверь не заперта. А Бьорн, отряхнувшись, потягивается.

Подбирается.

И окованную железом дубину перекладывает с левого плеча на правое. В том мне видится некое тайное предупреждение.

— Эй, есть тут кто…

…живой.

Глава 38

Пыль. Она забивает нос, заставляя чихать. Кружится… липнет… в прошлый мой визит пыли было много меньше. Ощущение, что здесь давно никто не живет…

Но вот где-то впереди вспыхивает огонек. Он заставляет темноту слегка отступить, выбеливая полупрозрачные ширмы. Изображенные на них чудовища оживают, и одно из них превращается в уродливую старуху. Ее глаза отсвечивают в темноте красным, а массивный нос движется, но старуха явно относится к роду человеческому…

Правда, Бьорн все равно ворчит.

И задвигает меня за спину.

— Чего надо, — голос старухи скрипуч, что старое дерево. А сама она… не так уж и стара. Да, отвратительна видом, но держится крепко, сжимая в одной руке фонарь, а в другой — посох. И сдается мне, она с превеликим удовольствием опустила бы этот посох мне на голову…

— Хозяин где?

Я заставляю себя выдержать взгляд.

А глаза-то ясные.

И с легкою безуминкой… мерещится, не иначе. Отсветы пламени так ложатся, что… старуха пожимает плечами и разворачивается. Идет она медленно и ногами шаркает слишком уж старательно, чтобы я и вправду поверила в этакую немощность.

Исиго был на террасе.

Сидел на обледеневших досках, покачивался слегка и пялился в темноту. Нас он заметил не сразу. А заметив, не узнал.

Да что тут…

— Фонарь оставь, — велела я старухе, которая собралась было раствориться в темноте. И та, проворчав что-то — что именно, я не разобрала — подчинилась. Фонарь был хорошим.

Новеньким.

Со стеклянным колпаком, который дробил свет солнечного камня, и тот ложился вокруг фонаря узором из бликов.

— Что с тобой? — спросила я и, наклонившись, коснулась лба мальчишки губами.

Горячий.

И влажный. Кожа бледная какая-то, отекшая с виду… да ему врач нужен и толковый и…

— Бьорн, ты знаешь, где здесь красный дом? Отправляйся и приведи лекаря… только побыстрее, пожалуйста…

Мой провожатый явно не желал уходить, но…

Мальчишка покачнулся и осел.

— Погоди. Отнеси его в дом… надо только комнату найти…

…почище.

Пыль была везде.

Серые клубки в углах. Паутина и тонкие нити-сталактиты, что свисали с потолка. Я смахнула их, а после долго отдирала от одежды. Груда тряпья вместо постели… и это грозный колдун?

— Иди, — я присела рядом с мальчишкой, который скрутился клубком и, обняв себя за живот, тихо стонал. — Скажи, что я прошу… что мне очень нужна помощь…

…это не магия.

Я бы увидела… наверное, увидела бы… как вижу бледную тень в его изголовье.

— Нет, — я погладила волосы, в которых запутались перышки, бледные и свалявшиеся, они казались мне еще одним симптомом болезни.

…какой?

Что-то заразное?

Нет, он бы понял или… или не болезнь?

Белая тень тоже склонилась, и мальчишка открыл глаза.

— Мама?

— Мама, — согласилась я.

— Мне больно…

— Потерпи, скоро станет легче…

…и надеюсь, потому что ему помогут… лекарь из страны Хинай… только вряд ли у него есть антибиотики. И скорую здесь не вызовешь, чтобы с мигалкой и реанимационным набором… и если что-то действительно серьезное…

— Ты не мама, — сознание его прояснилось.

— Прости.

— Ничего… я ее не помню совсем… я составил бумагу… у Юкико будет мальчик… мой сын… — он облизал пересохшие губы. — Я хотел сказать ей… потом… если что-то случится… брак по доверенности… ты отдашь мне ее?

— Отдам.

Он скривился, сдерживая стон.

— Она получит дом… и наследство… я написал наставнику… он проследит… не знаю, что со мной… болит живот…

Он не договорил, но дернулся, а в следующее мгновенье его вырвало.

Бурым.

И зеленым.

И запах такой, характерно-кисловатый, рвотных масс.

— Она не будет ни в чем нуждаться…

…кроме твоей заботы, к которой постепенно привыкла. И… думай, чтоб тебя… если не магия, то… болезнь? Аппендицит или панкеатит? Или еще что-то желудочно-кишечное, требующее вмешательства хирурга, а потому априори смертельное…

Нет.

Не похоже.

Он давно выглядел не лучшим образом и… я закрыла глаза, отрешаясь от происходящего. Я ведь знаю, если не все, то довольно многое…

Факты.

Он никогда не жаловался, но это ни о чем не говорит. Здесь вообще не принято жаловаться, и до недавнего времени эту привычку местных я полагала скорее достоинством.

Еще?

Он жил у нас и… ему явно стало лучше и намного… болезнь, если это болезнь, отступила… значит, маловероятно, что… аппендицит не развивается так долго и медленно. Дело в другом. Но я не врач, а потому сейчас гадаю по звездам. Бессмысленное занятие, но…

— Сдохнет, — шипение прервало мои мысли. А следом раздался мерзковатый смех. — Сдохнет, сдохнет…

Старуха постучала палкой по полу, и звук этот резкий все перевернул.

Конечно.

Она его ненавидит, что видно невооруженным глазом. А ненависть — хороший повод… отравление… не сразу, поскольку это подозрительно, а вот постепенное, малыми дозами. И потому у нас ему стало лучше, старуха не могла добраться, а молодой организм переварил отраву, чем бы она ни была. Но колдун вернулся, а она…

— Что ты ему дала? — я повернулась к старухе, которая вошла в комнату и застыла, вытянув морщинистую шею. Слишком длинная, какая-то кривая, та была тонкой и манила своей показной беззащитностью.

Я не поверила.

Темные руки.

Пальцы крючковаты. Губы шевелятся, чмокают, будто старуха что-то жует… все-таки она не человек? Человек, я не вижу за этим уродливым обличьем иного.

— Сдохнет, сдохнет… — она дернула задом, будто собираясь пуститься в пляс. — Ишь, развелось… моих топили… всех топили… в колодце… сказали, проклятые… а этот живой… служит… проклятый… надо всех извести… мор на деревни…

Она бормотала что-то еще, про мор и мертвецов, которые выходят плясать в полночь, про воду из колодца, стиравшую разум, про берега, где младенчики плетут косы из водорослей. А привязав их к лодкам, лодки топят…

Она была настолько ненормальна, что…

— Вон поди, — велела я, но услышана не была.

Отравление. Что делают при отравлениях? Поят… активированный уголь еще дают. И промывают желудок, хотя сомневаюсь, что здесь я найду клизму.

Чистая вода…

…и небезопасно оставлять их вдвоем. Со старухи станется разбить голову мальчишке, просто из ненависти…

Я выволокла ее из дома, а старуха не сопротивлялась.

— Сдохнет… теперь точно сдохнет… пойдет вниз-вниз и по лесенке… я спасла… всех спасла…

Она сделала шаг и упала.

И затряслась всем телом.

Завыла страшно, а мой пес подхватил этот вой, и от дуэта этого взлетели вороны, закружились с карканьем… и не только вороны, дом содрогнулся, распадаясь на несколько сущностей. Потом придется его чистить, но…

Потом.

Вода.

И кувшин.

И колдун, который еще был жив. Я поила его, как умела, не обращая внимания, что вода льется по шее, на грязное платье, на кучу тряпья, на мое кимоно, которое после сегодняшней прогулки только выбросить. Я вливала воду силой, а когда ее стало слишком много, перевернула тело на бок. И организм понял, чего хотят.

Его рвало.

Водой и желтоватой жижей, и еще чем-то слизистым и пенным. В полумраке не разглядеть… а я, кое-как отерев лицо, заставила его снова пить.

…если яд давали давно, то вода не поможет. Он в крови и печени, и нужно переливание, а еще детоксикация. И с таким же успехом можно желать золотую башню с парой единорогов при ней. Бессмысленно…

…но я не позволю мальчишке умереть.

Если есть малейший шанс.

Если…

…они пришли, когда он перестал стонать, но лег на бок и дышал, слабо, вяло, но все равно дышал. И пульс был. Я сидела рядом, держа его за руку… я ждала, думала, что вот еще немного и нить этого пульса оборвется, но… он был.

Я говорила мальчишке, шептала, что уходить никак нельзя, у него обязательства, и вообще колдунов мало, но… это все, что я могла сделать, и ощущение собственного бессилия, этакой вопиющей бесполезности, раздражало.

А потом пришли они.

Смешной толстяк в зеленом кимоно, надетом явно в спешке, ибо было оно запахнуто на левую сторону, как делают покойникам, и Бьорн с огромным сундуком.

Сундук он нес бережно.

И на целителя поглядывал так, будто прикидывал, что надо бы и его на плечо усадить. Поверх сундука.

— Его отравили, — сказала я и голос не дрогнул. — Не знаю, чем, но травили давно… понемногу… я дала воды, потом его вырвало и…

Господин Нерако кивнул.

И преобразился, разом перестав казаться забавным. Он весь подобрался, движения сделались скупы и точны. А я вдруг поняла, что каким-то непостижимым образом оказалась в углу комнаты.

На сундуке.

Лекарь ощупал исиго. Оттянул веки, заглянул в глаза. В рот. Склонился над телом, обнюхивая желтоватую влажную кожу… поцокал языком.

Пробормотал что-то…

…дальше было… не знаю, я просто смотрела.

Вот пальцы его разминают горло, а в кожу на груди ввинчиваются тонкие иглы, на концах которых дрожат синие и зеленые камни. Лекарь касается камней, и они начинают пульсировать. Словно огоньки новогодние. Игл становится больше, целые созвездия их собираются на теле, особенно ярко сияют те, которые встают над печенью. А колдун пытается шевелиться, но…

…ему подносят флягу, и он замирает.

А господин Нерако вытаскивает из сундука ступку и пестик, и с дюжину мешочков. Он развязывает их, и сыплет содержимое в ступку, когда щепоть, когда две, и кажется, что действует наугад. Он растирает. И льет тягучую жидкость, запах которой заставляет меня зажать нос.

Он вливает снадобье в горло колдуна, и тот глотает… правильно, он ведь без сознания, а камни на вершинах игл наливаются чернотой. И гаснут один за другим.

…и снова растирать.

Смешивать.

Бурую мазь лекарь наносил лопаточкой, покрывая кожу исиго толстым слоем ее. И лишь затем выдохнул, сдавил запястье мальчишки, прислушался к пульсу и кивнул.

— Вы успели вовремя, госпожа… еще немного и не в силах человеческих было бы вернуть его.

— Он…

— Все в руках богов, но смею полагать, что молодой человек довольно скоро очнется. Однако, надеюсь, что вы понимаете, что закон и совесть велят мне доложить о произошедшем, ибо попытка отравления ядом чинары есть преступление серьезное, умолчать о котором я не имею права.

Он вытирал руки грязною тряпицей, а я думала, что вовсе не столь уж беспомощен и мягок этот человек, как казалось Шину.

Продать?

О да, он заплатил бы за Мацухито и триста золотых, и четыреста, но лишь потому, что так проще, а он не привык усложнять себе жизнь.

…и завтра надо бы наведаться в красный дом.

Глядишь, и пойму, что с ним неладно.

— Хорошо, — со вздохом сказала я и, сунув руки в рукава наткнулась на горшочек, о котором успела крепко позабыть. Если не колдун, которому в ближайшее время точно не до расспросов, то, возможно, господин Нерако не откажется взглянуть. Лекари ведь разбираются в травах… — Могу ли я попросить вас еще об одной услуге…

Горшочек он берет осторожно, двумя пальцами, и ставит на ладонь, прикрытую шелковым платком. И наклоняется.

Нюхает.

Хмурится… он трогает глину. И хмурится еще больше. Приподнимает крышку, а на лице появляется такое выражение, что я понимаю: угадала.

— Могу ли теперь я спросить, госпожа Иоко, где взяли вы эту вещь?

И я, вздыхая, признаюсь:

— В лавке.

Рассказ мой краток и лишен подробностей, но… господин Нерако слушает внимательно. Он крутит горшочек и хмурится… и хмурится еще сильнее, и кажется, вот-вот расплачется.

— Плохо, — он разминает переносицу, и огромные уши его вздрагивают. — Это… в стране Хинай, если у кого-то находили подобное зелье, то его били бамбуковыми палками по пяткам… а если находили много зелья, то снимали кожу…

Так, что-то мне стало совсем неуютно.

— Я не буду лгать, что известны мне все уложения кодекса, добрая госпожа, однако сомневаюсь, что здесь оно столь законно, чтобы можно было продавать в лавке… другое дело, что отнюдь не каждый человек знает, как отличить обыкновенные притирания от тех, в которых содержится трава, именуемая допу. Сама по себе произрастает она на болотах и местах дурных, оскверненных пролитой кровью. На закате бледные цветы источают особенно сильный аромат, который лишает людей разума, завлекая в трясину или же вызывая безумие… и кровь вновь льется, ибо нужна она допу, чтобы прорастали семена ее… в стране Хинай мне однажды случилось побывать в деревеньке, жители которой выращивали эту траву. Цветы ее стоят дорого… очень дорого… и потому всегда найдутся люди, готовые рискнуть здоровьем и разумом… они держали рабов, заставляя их собирать цветы, а когда те сходили с ума, то давали в руки оружие… и рабы резали друг друга, лилась кровь и трава хорошо росла.

Вот же…

И не говорите, что Шину это вчера придумала. Или что не знала, с чем связывается… и как быть? Я, являясь хозяйкой дома, несу полную ответственность за ее поступки, а значит, если кто-то еще узнает о… мне светит тихое уютное подземелье.

Или каторга.

Или что тут у них принято…

Я потрогала шею. Как-то совершенно не хотелось лишаться головы.

— После сбора цветы заливают жиром, а после медленно вытапливают… и если отыщется человек умелый, способный напитать раствор силой, то свойства травы усиливаются многократно…

Твою ж…

— Этого горшочка хватит надолго, если мазать им, скажем, виски, — господин Нерако прикоснулся к голове. — В малых дозах он подарит забвение, излечит от горя, сколь бы глубоко оно ни было, правда, сие излечение не будет истинным, и когда действие ослабнет, человек вновь испытает боль…

…и вновь потянется к заветному горшочку.

— Чуть больше, и его окружат видения мира удивительного, он познает невероятное блаженство. Однако раз за разом, и блаженство будет длиться все меньше, а мази понадобится больше… ко всему разум, не способный справиться с тем, что в стране Хинай нарекли «солнечным светом», постепенно будет выгорать… человек станет испытывать то беспричинную радость, то столь же беспричинный гнев. Мне жаль, госпожа, но… это слишком опасно, чтобы…

— Надо уничтожить, — решение я приняла на месте. — Сейчас… мы вернемся… Бьорн… лавка сегодня сгорит. Огня ведь будет достаточно?

…но сперва мы вытащим все, что хранится в сундуках и… не знаю, утопим в море? У тьерингов же отыщется лодка… и кажется, я буду вновь должна Урлаку… в жизни мне с этими долгами не расплатиться. А хуже всего, что платы и не потребуют.

Глава 39

А и хорошо горело.

Я стояла, закусив губу, и смотрела на огонь.

Не расплакаться.

…не думать, что там сейчас сгорают не только остатки дурной смеси, но и шелковые шарфы, расписанные Юкико, фигурки Араши, травы Мацухито…

…деньги, которые еще остались, ибо ширма стоила немало, но…

…сгоревшую надежду не купить. А они все мне поверили, что получится, что…

— Умеешь ты находить неприятности, женщина, — с легким упреком произнес тьеринг.

…он появился по первому зову, правда, не моему, но Бьорна. Вошел в дом. Потянул носом вонь и поинтересовался:

— Кого хоронить будем?

С ним пришли еще четверо, а я протянула горшочек.

Открытый.

Он сунул пальцы и, понюхав, нахмурился. А затем спросил:

— Кто?

— Шину, — ответила я, и кивнула, когда тьеринг добавил пару слов на своем.

…одна ли она ввязалась в это дело или втянула за собой того, кого и мужем-то не считает? А если не втягивала, то знает ли он?

Догадывается?

— Надо убрать это. А лавку сжечь, — мне удалось произнести это спокойно.

Почти.

Наверное, голос все-таки дрогнул, если тьеринг, положив руку на плечо, сказал:

— Я помогу ее вернуть…

…здесь ведь не только наши товары… не на одну сотню золотых… и пусть часть лишь, но серебро оплавится… серебро еще выкопать можно, а что сделать с резной костью?

…искушение вынести все ценное было огромным, но тьеринг покачал головой:

— Нам не нужны лишние вопросы… и вы, уважаемый…

Лекарь выглядел растерянным.

Он был достаточно умен, чтобы понять: начнется разбирательство, и пострадают все.

— Хорошо, — тихо произнес он. — На уста мои ляжет печать молчания, клянусь в том светлой памятью… и полагаю, что вы, госпожа, нынешнюю ночь проведете подле постели мальчика, который нуждается в заботе… а мне придется отлучится, ибо далеко не все нужные лекарства я взял…

…Бьорн ушел за господином Нерако. Верно, мало ли что может произойти с человеком столь достойным ночью?

Я же…

Хотелось и плакать, и кричать…

Почему?

Чего ей не хватало?

Доверия?

Или уверенности, что заработать можно, торгуя обыкновенным товаром. Денег? Сомневаюсь, что Хельги беден или жаден. Новую шубу из чернобурки я заметила, но… денег не бывает мало?

Или дело в чем-то ином, мне не понятном?

…Шину была в лавке.

Ковыряла отмычкой в замке. Вот уж и вправду, никогда не знаешь, какие таланты человек скрывает.

— Не стоит, — сказала я и протянула ключ. — Возьми… и было бы хорошо, если бы ты сейчас забрала весь свой товар и исчезла…

Шину побледнела.

Слегка.

Поднялась. Дрожащей рукой оправила платье…

…а ведь тьеринг после этого будет прав, забыв дорогу к моему дому.

— Только это невозможно, верно? Обычно такие сделки, если и заключаются, то на всю жизнь… и ты прежде подобным занималась, верно?

Молчит.

И кривится. И тоже плакать хочет? Клянет себя за неосторожность? Что стоило припрятать столь опасный товар… или собиралась, но не успела?

Я не хочу узнавать подробности.

Придется.

— Зачем?

— За мной… долг… остался, — тихо произнесла Шину. Смотрела она в пол. — Мой супруг… взял большую партию, а после умер… он убрал ее в тайник, а мне не сказал, куда… убрал и умер. Я искала. Я обстучала весь дом, только… ничего…

— И тогда ты решила уйти?

Кивок.

Конечно, кто бы ни дал проклятое зелье, пусть спрашивает с законных наследников, а не с несчастной женщины, которая осталась без крова и средств к существованию.

— Пока вы… сидели тихо… меня не трогали… а вы полезли на ярмарку… и многие говорили, что мы хорошо торговали… золото… много золота, — она тихо всхлипнула и лицо руками закрыла. — Меня нашли… и сказали, что если… что долг теперь на мне, и они понимают, что… я не смогу его отдать сразу. Они готовы подождать… а если я буду делать, что скажут, то мой долг не увеличится…

…и она согласилась.

Кто бы не согласился. Только… я больше не верила. Смотрела и не верила… быть может, конечно, все дело в страхе, одинокую женщину легко испугать, но… легкий аромат лжи портил ощущение.

А Хельги сжал кулаки.

Злится?

На меня? На нее? На тех нехороших людей, что воспользовались шансом?

…и сколько она получила бы? Сомневаюсь, что Шину стала бы работать только на погашение мифического долга. Нет, ради долга так не стараются.

— Лавку я сама нашла, — она вскинулась. — И все, что говорила… правда. Но еще ко мне отправляли бы людей, которые ищут забвения… это дорогой товар. Особый. И вам стоит сделать вид, что вы о нем не знаете.

Поздно.

— Нет, — я открыла замок.

И крышку откинула.

Достала глиняный горшочек и, взвесив на ладони, позволила ему упасть.

— Я знаю, кто тебя примет. И кто присмотрит, чтобы ты не ушла, пока не будешь готова…

…в темном храме найдется место еще для одной потерянной души, пусть бы она пока пребывала в теле…

— Двадцать золотых, — тихо произнесла Шину.

…и горшочков около сотни. Велико искушение вернуть их владельцам, но останавливает понимание: они не позволят так просто избавиться от себя.

Нет.

Действовать нужно радикально…

…Шину увели.

Она не сопротивлялась, не цеплялась за руки, умоляя пощадить, она… будто разом потеряла интерес к жизни. Только в дверях произнесла, не оборачиваясь:

— Зря ты думаешь, что они тебе поверят… а если и так… безнаказанным это дело не оставят.

Понимаю.

И тем горше…

…только все равно…

…пожар и побег? Лавка вспыхивает с четырех сторон. В ней останется довольно глиняных черепков, да и весь товар, который погибнет в пламени, хорошее алиби… меня здесь нет. Я стою, смотрю, как догорает наша надежда на спокойную жизнь, и стараюсь не разрыдаться.

— Ничего, — тьеринг разворачивает меня и обнимает, и теперь я не вижу огня, но лишь всполохи на броне Урлака. — Так оно правильно… боги видят.

Видят.

Мой взгляд останавливается на тени, которая не делает попыток притвориться человеком. Чернолицый бог смотрит на огонь.

Улыбается.

И как это позволите понимать?

…колдун пришел в себя к утру. Он открыл глаза, захрипел, выгибаясь, и я почти смирилась с тем, что нынешняя ночь будет худшей в моей нынешней жизни. Но хрип перешел в кашель, и мальчишку вновь вырвало. А когда я поднесла к губам его чашу с отваром, он сделал глоток и открыл глаза.

— Что…

Голос сиплый, сорванный.

А вот взгляд вполне ясный.

— Твоя старуха тебя травила, — сказала я и отвернулась к окну. За тонким слоем папиросной бумаги рождался рассвет. Небо, пока еще темное, прорезали тонкие нити солнца.

День будет ясным.

…и морозным…

…пепелище, которое осталось от лавки, остынет и…

— Но мне обещали, что жить ты будешь, — я отставила чашку. — Наверное, это хорошо.

Он ничего не ответил. Лег. Закрыл глаза. И руки подтянул к исколотой груди. На местах, где стояли иголки, спеклась кровь.

— Думаю, тебя стоит перенести к нам…

— Нет.

— Это не вопрос, — я вытерла руки тряпкой. — Или полагаешь, мне надо остаться здесь и выхаживать тебя? Других забот нет?!

Спокойно.

Он не виноват… никто не виноват, кроме меня самой. Поверила. Проглядела… позволила себе переполниться чувством вины… как же, вместо того, чтобы защищать бедных девушек, я довела наш дом до разорения…

…не я, Иоко. А я… я просто слишком многое доверила человеку, не потрудившись этого человека изучить. И получилось, что получилось. Надеюсь лишь, что наша жертва не была напрасной, и кто бы ни стоял за Шину, он поверит в случайность пожара…

…товар сгорел.

…обвинение мне не предъявят, что уже хорошо.

…Шину, которую можно было бы прижать новым долгом, я убрала. Вряд ли кто-то додумается искать ее в храме богини смерти. Да и самой на пользу пойдет. Я не сомневалась, что так просто Дзигокудаё ее не отпустит.

И надо думать…

…о том, как рассказать, что лавка сгорела?

Шину исчезла… и я не знаю, куда…

Ложь?

Во благо?

Противно, но… иначе нельзя, ведь за домом будут следить. Наверняка пошлют кого-нибудь побеседовать с девочками. И вряд ли говорить будут прямо, а в болтовне можно ненароком выдать что-то… нет, я буду молчать.

Сколько смогу.

А пожар… пожары случаются, и у нас есть возможность пережить его. Начать снова, только… я прислонилась лбом к холодной стене: позволят ли? Не потому, что я виновна… или мы виновны… если они решат, что вина есть, то жизнь моя не будет стоить и гроша, не говоря уже об остальных…

— Вам плохо?

Мальчишка попробовал сесть, но он был еще слишком слаб, а потому неловкое движение, и он сам себя опрокинул. Зашипел сквозь стиснутые зубы.

— Я просто устала, — со вздохом призналась я. — Ночь выдалась… длинной…

…и она еще не закончилась, хотя за окном вспыхнул рассвет.

…самое разумное в моем случае — покинуть город.

Убраться подальше от матушки и ее любовника, от их навязчивого желания убить меня. От торговцев забвением, с которыми все будет не так просто. От моих соседей на рынке, весьма обрадованных пожаром. И готова поклясться, что они сделают все, чтобы лавка, напоминающая о делах прошлых, не восстала из пепла… только куда нам идти?

Нас нигде не ждут, кроме…

…проклятого города, в котором обретают чудовища. И чем дальше, тем более… реалистичным? Пожалуй, так, видится мне этот вариант.

Ни одно чудовище с людьми не сравнится.

…а я тебе говорила, что они не успокоятся, — Араши пинала огромный бронзовый котел, в котором в незапамятные времена, когда дом был многолюден, варили похлебку слугам.

Ныне котел зарос сажей и пылью.

Внутри поселилось паучье семейство, а на боку появилась вмятина неизвестного происхождения.

Кэед молчала.

Юкико… полагаю, сидела рядом с колдуном, которого все-таки перенесли в мой дом. Он протестовал, но с Бьорном и не всякий здоровый человек спорить решится.

…жить будет.

…и поправится, хотя и не сразу, ибо яд вошел в кровь, а потому мальчишке надлежало воздержаться от обращения к силам своим и приналечь на рисовый отвар, весьма полезный для желудка.

Мацухито вздыхала тоненько и на меня поглядывала… догадывается?

Нет.

Господин Нерако не скажет ей. Он понимает, чем опасно случайное слово и… Мацухито не умеет притворяться… наверное, не умеет. Я ни в чем больше не уверена.

Ни в ком.

— Что мы будем делать дальше, — тихий вопрос Кэед заставил Араши отступить от котла. Она пожала плечами и сказала:

— Строить наново… может, в сундуках чего уцелело?

Уцелело.

Серебро, которому огонь не повредит. Кое-какие камни… правда, есть вероятность, что треснули они от жара…

— А если и ее сожгут?

Кэед провела пальцами по шелковому платку, на котором проявлялась тоненькая ветка рябины. Вышивка только наметилась, но…

— Еще одну построим.

— И ее сожгут… и будут жечь раз за разом, — она говорила, проводя по стежкам пальчиком. И голос ее был тих, спокоен.

— Охрану наймем! — Араши не собиралась сдаваться и вновь пнула котел.

— Это не поможет…

— Мы уедем, — я коснулась волос Кэед, но та отстранилась. — Тьеринги будут строить свой город…

— Слышала… на проклятой земле.

— Любое проклятье можно снять…

…она поднялась.

И отказалась от помощи. Она ступала осторожно, с трудом удерживая равновесие, и каждый шаг причинял немалую боль, но Кэед она была сейчас нужна.

Я отступила.

Ей надо пережить. Смириться. И понять, что это еще не конец…

…наверное.

— А… — растерянный голос Араши заставил меня обернуться. — Вы куда?

— Спать, — честно ответила я.

Глава 40

…выспаться не получилось. То есть, уснула я мгновенно, сквозь сон лишь ощутив чужое присутствие, но оно было… безопасным?

Пожалуй.

Сознание растворилось, а после вернулось. И я не знаю, сколько времени прошло, но за окном было светло, и свет этот, проходя сквозь бумагу, окружал фигуру мальчишки сиянием.

— Привет, — сказал он и поскреб босую ступню. — Спящие люди выглядят смешно.

— Верю, — я поморщилась.

Сон не принес отдыха. Напротив, голова налилась свинцовой тяжестью, а тело ломило, выкручивало. Может, заболеваю? Было бы некстати… больную Урлак меня точно не потащит, а самому ему отправляться нельзя. То, что скрывается в городе, слишком голодно, а потому нетерпеливо.

Оно не отпустит случайные жертвы.

Я поежилась.

Холодно.

И холод проникал не в окна, исписанные вязью запирающих тепло символов. Наш колдун не так давно обновил эту вязь, причем совершенно бесплатно. Горячий камень лежал в жаровенке. И… меня подзнабливало.

— Я знаю, где она прячет кости, — мальчишка вытащил из волос соринку. — Я видел… а колдун слепой. Ходит, бродит, весь такой грозный, а ее ослушаться не смеет… я раньше ведьм никогда не видел.

— Это ты… — соображалось туго.

— Про ту женщину, которая тебя выродила.

Хорошее слово.

Правильное в отношении моей матушки.

— Она злится. Она хочет, чтобы колдун тебя убил, а он не может… если он применит к тебе силу, то та исчезнет, потому что правила таковы, а она слушать не хочет. У нее палец есть.

— Даже десять.

— Если будешь смеяться, я уйду, — мальчишка надулся.

— Извини, я не хотела… просто ночь выдалась тяжелой.

— Знаю, мне сказали, ты свою лавку сожгла… что?

Твою ж… и я действительно надеялась сохранить все в тайне? Небось, вороны тоже свежей сплетней обмениваются, а там… кто их услышит? И из города надо выбираться как можно скорее… а значит, откладывать поездку к проклятому городу нельзя…

— Да не переживай ты так, — мальчишка улыбался. — Все равно никто, кроме тебя, с нами говорить не умеет…

Слабое утешение.

— Так что там про палец, — я предпочла сменить тему.

— У него пальца нет. У колдуна. Она ему отрезала. Или сам он? Она спрятала и держит. Пока палец у нее, колдун ее слушается…

…а значит, по-прежнему опасен. Убивать ведь можно не только магией. Но сомневаюсь, что этому молодому человеку доставляет удовольствие подчиняться моей матушке.

Откуда она вообще…

И как палец…

И надо думать о другом.

— Значит, прячет… — я погладила зверя, который заворчал, соглашаясь, что брать куски чужого тела нехорошо. — И ты знаешь, где… и как полагаешь, могу я нанести визит любимой матушке? Наша последняя встреча прошла не слишком хорошо, а будучи послушной дочерью…

…мальчишка рассмеялся.

Что ж, если повезет, у меня, возможно, и получится…

Кэед я нашла на террасе. Та сидела, держа в сложенных лодочкой ладонях чашку. Чай давно остыл, да и ледком подернуться успел. А пальцы ее сделались белы.

И лицо.

Веснушки и те поблекли.

— Простудишься…

— И умру, и тогда все, наконец, закончится, — тихо ответила она. — Всякий раз, когда я начинаю верить, что, возможно, все не так уж и плохо, что-то случается…

— Мне жаль.

— Шину ведь исчезла не просто так? В последнее время она говорила много глупостей…

— Я понятия не имею, где она…

— А я умею слышать ложь… хотя у вас почти получилось. Однако, полагаю, мне не стоит знать лишнее? Бабушка тоже так считала… я способна различить две дюжины созвездий и даже составить простейшую карту судьбы, но при этом до недавнего времени не имела представления, сколько стоит рис… это ведь лишнее…

Я промолчала.

Доверие — это хорошо, но иногда чересчур опасно. А пауза… созерцать, как из снега рождается вода лучше в молчании.

— Он перестал писать… — Кэед коснулась замерзшими пальцами губ. — Я говорю себе, что это временно, что его могли отослать… нет, он ничего не говорил о своей работе, но… я ведь не так глупа, чтобы не понимать… он немалый пост занимает и… и если так, ему без труда отыскали бы подходящую невесту. А я… я так… для забавы…

— Думаешь, ему больше нечем себя развлечь?

Кэед пожала плечами.

— Только не вздумайте меня жалеть!

— Не буду. Да и… какой смысл? Ты здорова… ноги… мы исправим то, что еще можно… деньги остались и, пожалуй, лучше будет использовать их на это…

— А лавка?

— Позже…

— Вы и вправду решили отправиться в тот город?

— Да.

— У меня там прадед пропал… тот самый, который взял себе в жены девушку со страны Хинай.

Из стены появился призрак и уселся рядом с Кэед, которая на появление это лишь зябко повела плечами.

— Что? — мальчишка дотянулся до чашки и сунул в нее палец. — Пока я не захочу, она меня не увидит. А я не хочу… визжать будет. Я же сказки люблю… но можешь сказать, что в вашем доме скоро соседи появятся. Думаю, ее порадуют… женщины такие смешные. Придумываете себе историю, а потом в нее верите… как матушка моя…

— Расскажи, — попросила я, стараясь не пялиться на призрака, который переместился к краю террасы. Он сидел, мотал ногами и смотрел вверх, то ли на снег редкий любовался, то ли на сосульки. Полупрозрачные, они расцветали на солнце сотнями ярких оттенков. И блики преломленного света ложились на дерево.

Скоро весна.

И дышится легче. И… солнце сегодня особенно яркое, и лед слегка плывет, подтаивая, образует крохотные капли, которые не спешат расставаться со льдом. Они медленно набухают на острие сосулек, словно раздумывая, и вправду ли им отправиться к земле…

…вихрастая голова.

Бледное лицо. Тоненькая шейка… я бы отпустила тебя, если бы могла. Но дело в том, что единственная моя способность — видеть и слышать, а отпускать… ты сам себя держишь на этой земле.

— Я знаю, — призрак улыбнулся. — Мне пока интересно. А скучно станет, тогда и уйду.

…это было давно.

Когда молодой чиновник, которому удалось достигнуть неслыханных высот — достичь седьмого ранга и права носить темно-желтые одеяния — прибыл в наш город с молодой женой, его встретили с немалым уважением и надеждой. Ибо известно было, что чиновник этот не только обладает многими удивительными качествами, которые и позволили ему возвыситься в столь краткий срок, но также посещал школу и лично прочел тысячу пятьсот сорок три свитка на языке страны Хинай.

А в те времена язык этот знали многие и отнюдь не рыбаки с крестьянами. И как не знать, когда в школе чиновников, не пройдя которую нельзя было рассчитывать на хорошее место, преподавали на нем? И если учителя и мудрецы, наставлявшие юных деятелей, названных самим Императором опорой государства, привезены были из-за моря…

…прямо следом за вазами из тонкого фарфора, бурым железом, чаем и многими иными полезными вещами. Поговаривали, что и за красавицей-женой его в приданое отдали целый сундук книг.

Врали, наверное, ибо даже в далекой стране Хинай знали, что за красивую женщину выкуп платят, а не берут. Как бы там ни было, но прибыл этот чиновник не просто так, а с поручением самого Императора: разобраться, что же случилось на берегу, где уже исчезло два каравана…

…история не сохранила, был ли чиновник рад поручению. И понимал ли, сколь опасно дело, ему отданное, но…

Полагаю, не был рад.

Только выхода не имел, ибо спорить с императором себе дороже. Вообще крепко подозреваю, что молодостью своей и стремительной карьерой он здорово кому-то перешел дорогу, вот и спровадили с билетом в один конец.

…чиновник купил дом.

И молодая жена въехала в него на плечах рабов. Несли ее в паланкине, и все соседи собрались, надеясь взглянуть хотя бы краем глаза, однако ворота закрылись за паланкином, отрезая женщину от мира.

— Она всю жизнь провела в том доме, — Кэед отставил ледяную чашку и руки спрятала в подмышки. — И бабушка гордилась ею… ставила в пример… мол, вот пример настоящей стойкости духа… преданности… ей ведь легко было бы выйти замуж вновь. Молодая. Красивая…

…необычная.

Вряд ли бы здесь поняли ту красоту, но эти мысли я оставлю при себе.

— Но она не захотела… тогда бы и она, и ее дочь, и все имущество их отошли бы к новому мужу, а она берегла память о первом супруге…

…или проявляла редкостное здравомыслие.

— Мне нравилось думать, что она его любила… я понимаю, что вряд ли, но…

…чиновник исполнял приказ императора, но, возможно, совсем не так, как от него ожидали. Нет, он съездил к городу, правда, не стал брать с собой ни войско, которое ему предлагал Наместник, ни колдунов, ни даже слуг. Он ограничился двумя осликами и одним писцом.

Он провел на берегу три дня.

И вернулся.

Правда, без одного ослика, который был пожертвован туману…

И снова отправился на берег, прихватив десяток кур. И снова вернулся, на сей раз куда быстрее… и сказал Наместнику, что, кажется, начинает подозревать, в чем суть проблемы. Он попросил высочайшего доступа к архивам, который и был дан немедля.

А спустя несколько дней ему проломили череп.

Бессмысленная смерть.

Случайная ли?

Он всегда возвращался одной дорогой, а охрана… зачем ему охрана? Людям уважаемым найдется иное занятие, он же сумеет постоять за себя, ибо в школе его учили разным наукам.

Его нашли утром.

Лежащим в луже, раздетым и разутым, с раздробленною головой, и лишь татуировка в виде дракона, окруженного надписью на хинайском языке помогла опознать тело.

Наместник был зол.

В тот день многих схватили, о ком было известно, что поддерживают они отношения с теневым миром. Одних удушили, других закопали, третьи… третьи сгинули в допросных ямах, однако мертвеца это не вернуло. Император изволил выразить свое негодование…

…и потребовал продолжить работу, но…

…и к городу ходили, разные люди, военные и ученые, и просто те, кто думал, что обласкан судьбой, а потому сходу увидит сокрытое от иных. Иногда возвращались, порой даже в своем уме…

…чем дальше я думала, тем менее удачной казалась мысль о переезде. И появилась этакая робкая надежда, что все еще обойдется, что… в конце концов, за нами тьеринги.

И колдун.

Кто в здравом уме рискнет с колдуном связываться?

…только взрослая и циничная часть меня знала: не обойдется. В той, в прошлой жизни, мне однажды случалось пересечься с людьми, к которым и близко подходить не стоило. И пусть нужна им была не я и даже не наша фирма, которая вдруг разом перестала казаться солидной, но… я помню мрачного Самого, который три дня ни спал, ни ел, но прикуривал сигаретку от сигаретки и не выпускал из рук телефон. И тихого человечка в мятом спортивном костюме, который тот носил исключительно, подозреваю, антуражу ради. О взгляде его… о том, как притихли, поджав хвосты, безопасники. И лишь Марьяна Антоновна, старший наш бухгалтер, в свои шестьдесят семь лет полагавшая себя то ли бессмертной, то ли слишком старой, чтобы бояться чего-то, погрозила чужаку пальцем, сказав:

— Не наглейте, батенька…

И как ни странно, одной этой фразы хватило, чтобы тот убрался.

Я не знаю, почему те люди вообще появились. Связано ли это было с нашей деятельностью, или одна из дочерних компаний в служебном рвении полезла не туда, — в этом случае я сочла любопытство излишним, но… надолго запомнилась напряженная атмосфера.

И то как Сам оседает в кресле, растирая пухлой ладонью грудь. Белое лицо его, какое-то разом оплывшее, некрасивое, хотя он и в прежние времена красотой не отличался, но…

— Никогда, Оленька… послушайте старого опытного человека… никогда не связывайтесь с тем миром, — он сплюнул пожеванный окурок, прилипший к мясистой губе. — Дадут на грош, а спросят… уж лучше голым и босым, чем с ними… семь шкур спустят, и воли не дадут… кликни мне Марьянушку… и пусть капелек своих захватит, а то что-то совсем я расхворался…

…он и вправду слег на неделю, как поговаривали, с микроинфарктом, впрочем, находились и те, которые полагали, будто дело в банальном запое, но…

Стало тихо.

Нет, я понимаю, что здешний преступный мир все-таки уступает тому и в степени организованности, и в возможностях, но…

Неспокойно.

И беспокойство это мешает принимать сочувствия… вот господин Агуру кивает, и сыновья его, одинаковые, словно по одной форме отлитые, тоже кивают. Мол, какое несчастье…

Случается…

Дом старый… свеча упала, а может, искра на крышу села. На рынке, чтоб вы знали, всякое водится… и не след думать, госпожа Иоко, что кто-то зашищен от вышнего суда…

…мне не нравится его взгляд.

Оценивающий.

Торжествующий? Он с трудом, но все-таки скрывает неподдельную радость свою, сквозь которую нет-нет, да пробивается тревога: вдруг да решу я отстроить лавку, вдруг да новая возымеет над ним ту же силу, что и старая.

Господин Агуру впервые за долгие годы спал спокойно…

…не в лавке дело, а в том, что душа его жертвы обрела покой, но я промолчу.

И поклонюсь.

И… я подумаю над тем, чтобы продать землю… я осознала, сколь самонадеянно было с моей стороны пытаться войти в торговлю… да, это дело мужчин и только… и без крепкого плеча мне плохо придется… и конечно, сыновья господина Агуру весьма достойные молодые люди, которые без труда найдут себе замечательных невест. Что им за дело до скромной и не очень молодой вдовы, которая, к тому же, не смогла подарить мужу наследника…

Господин Агуру морщится.

И улыбается.

И уверяет, что я ему сразу понравилась, а что до прочего, так у него есть на примете колдун, способный…

…мне удается избавиться от него лишь благодаря Бьорну, чья массивная фигура вдруг возникает за левым плечом. Похоже, его приставили ко мне во избежание новых приключений, и я благодарна за эту заботу. А вот моей оннасю тьеринг не по нраву.

Она не спускает с него взгляда.

И шипит.

И шипение это заставляет господина Агуру вздрогнуть. А взгляд его наливается… недобрым?

— Смотрите, госпожа, — он кланяется, а трое сыновей смотрят на меня в упор. — Этот мир опасен… И порой женщине не на кого положиться в нем…

…а вот Гихаро куда как более прямолинейна.

— Даже если ты восстановишь лавку, толку не будет, — она вытягивает шею, силясь через мое плечо разглядеть пожарище. Угли еще не остыли, и потому нищие пока не рисковали подойти ближе. Но еще немного, и самые смелые ступят на черное пятно, стремясь отыскать хоть что-то.

Наверняка по рынку поползли уже слухи о спрятанных сокровищах.

Золото.

Камни драгоценные… или хотя бы куски оплавленного железа, которые можно будет продать в ближайшей кузнице, купив себе опиумной травы.

Наивно полагать, что я их остановлю.

— …люди к тебе не пойдут… все говорят, что место это проклято…

Она замолкает, позволяя мне додумать самой. Это несложно. Чужое проклятье заразно, как болезнь. Его легко принести с шелковым ли платком, с фигуркой резной… не важно, главное, что лишь безумец осмелится приобрести что-либо в проклятой лавке.

— …и сотня золотых — хорошая цена за место. Не надейся, что этот огрызок собачьего дерьма Агуру даст тебе больше… скорее он надеется окрутить тебя.

— Зачем?

— Земля. И дом… он старый, но в месте хорошем. Да и прежде там жил мастер, а потому можно будет объявить себя наследником. Что до тебя… то старший его овдовел недавно, дети у него есть, и наследники не слишком нужны.

Она скривилась.

— Слышала, он любил приводить жену к покорности…

Что ж, наверное, стоило поблагодарить за предупреждение.

— Сто двадцать, — сказала я, исключительно из упрямства. И госпожа Гихаро усмехнулась.

— Хорошо…

…у нее отыскался свой чиновник, а потому оформление бумаг не заняло много времени. Плакать… пожалуй, хотелось, только желание это было отстраненным, не то, чтобы совсем уж не моим, скорее…

Обидно.

И горько.

И…

Разбитые надежды имеют отвратительное свойство уродовать жизнь. Что ж… в этом городе у меня осталось немного дел. А там…

Я умею переживать падения. Они были там, в прошлом мире. Но я поднималась. И сейчас смогу.

Я ведь еще жива.

И я буду жить.

Я должна.

Глава 41

…вечером я пишу письма.

Много писем.

Я отчаянно боюсь пропустить хоть что-то, но… память моя становится похожей на книгу, страницы которой наполнены чужими просьбами… с теми, кто умеет читать, просто.

А другие…

…мне придется съездить на побережье и найти дом рыбака Тенуку, который прошлой зимой вышел в море, понадеявшись на богов и удачу…

…и еще хижину на городских окраинах.

…и…

Но таких меньше, уж не знаю, потому ли, что люди простые не слишком привыкли заглядывать в будущее, а потому их души не удерживают ни мечты, ни планы… хорошо.

Пальцы немеют.

А девочка оннасю, устроившаяся в углу, горько вздыхает.

— Он не тронет тебя.

— Большой, — она прикрывает зеленые глаза.

— Если меня не станет, он о тебе позаботится.

— Пахнет плохо. Много ест…

Это да, прокормить такого, как Бьорн, непросто.

— Ночью тут, — пожаловалась она, загибая палец. — Ходит… и другие люди тоже.

Я замираю.

Над письмом, в котором сообщаю некой Миото, что супруг ее прощает и просит лишь сжечь его любимое кимоно, ибо в том, что отрядили для похорон, чувствует он себя на редкость глупо.

— Какие люди?

— Разные, — оннасю перебирается поближе. И идет она на четвереньках, странно, как не наступает при этом на подол своему платью. — Ходят. Смотрят. Один дал сахарного дракона. Вкусный.

Что ж…

…я ведь ждала… и рано еще бояться… сперва они попробуют зацепить меня. И не через служанку. К слугам здесь относятся примерно как к вещам… а вот девочки… надо будет предупредить, чтобы не выходили… и колдун…

…он еще не способен с постели встать.

И выздоровление будет долгим, а восстановление муторным, но он, и будучи слаб, все равно величина, с которой не рискнут связываться.

Тьеринги…

…попросить Урлака переехать ко мне.

Принято такое?

…да.

…в северных деревушках, где мужчин много меньше, чем женщин, временные браки не редкость. Год в одном доме, полгода — в другом, и никто не осуждает, ибо боги постановили людям…

…что именно постановили, Иоко не знала. Но уточнила, что здесь не север, однако я, точнее мы — вдова, а потому…

— О чем спрашивали?

Оннасю вытащила пару заколок из волос.

— О госпоже… о том, где она бывает и с кем говорит, и еще не покупала ли госпожа себе платьев… шелка на кимоно… украшений…

— А ты?

Прическу она разбирала ловко, не позволяя прядям падать, подхватывала их и, проводя жесткой щеткой, укладывала за спину.

— Я сказала, что госпожа купила рис и мясо. Как прошлый раз… и еще до того… и еще раньше… а они спрашивали, сильно ли она плакала. Я сказала, что сильно. И что теперь у госпожи не осталась товара…

— Спасибо.

— От них дурно пахло, — оннасю поморщилась. — Один остался… Бьорн его задерет?

Надеюсь, что нет.

Во-первых, это будет убийством, чего я не одобряю категорически, а во-вторых, несказанно осложнит и без того непростое мое положение. Кто знает, как местная мафия отреагирует на смерть наблюдателя? Нет…

— Еще спрашивали, зачем сюда тьеринги ходят.

Она выглаживала волосы, и я закрыла глаза… не полезут… наобум точно не полезут… знать бы еще, что им Шину рассказала… вряд ли правду, вернее, у нее имелся собственный взгляд на местную действительность, и я в нее не вписывалась, и…

— Я сказала, что госпожа скоро станет женой главного тьеринга, он уже подарил ей брачный браслет…

— Что?

Щетка замерла, а личико оннасю скривилось.

— Госпожа не знала?

Не знала… могла бы догадаться… и тот обряд, помнится, в котором я пила чью-то кровь, а потом не удосужилась спросить, чью именно…

…что ж, будет повод навестить благоверного.

Урлак смутился.

Не думала, что такое возможно. И этот растерянный взгляд поверх моего плеча. Я обернулась, чтобы увидеть, как Бьорн пожимает плечами. Мол, ничего страшного… женщина волнуется?

Поволнуется и успокоится.

— Я не сержусь, — на всякий случай уточнила я, опираясь на руку Урлака. Мне ее не предлагали, но иногда и инициативу проявить можно.

Можно, я говорю.

Беспомощность не так уж хороша, как ее расписывают, и плевать, что здесь другие обычаи.

— Хорошо, — кажется, он выдохнул с облегчением.

— Я просто не люблю, когда меня используют.

— Я не…

— Ты мог бы объяснить.

— Ты слишком меня боялась, женщина…

…не я.

Но…

Не важно, что сделано, то сделано.

— Не тебя, — рынок жил своей жизнью. Мы прошли мимо тележки, с которой свисали серебристые рыбьи хвосты. Минули лоток со вскрытыми ракушками, которые старуха поливала темной жижей. Глаза ее были затянуты серебристой пеленой, но руки двигались четко.

Когда мы поравнялись, старуха изобразила улыбку.

…а сквозь маску проглянуло другое лицо с вытянутым носом и безгубым ртом, полным мелких острых зубов. Они способны разгрызть не только плотную раковину, но и кости неплохо дробят. Я моргнула, но видение не исчезло, напротив, сама фигура преобразилась. Вот уже не грязное кимоно на старухе, но складки кожи, прикрывающие тощее ее тело. Руки длинны, на пальцах когти желтые и широкие, такими хорошо раскапывать могилы…

…живых она не трогает. Разве что где младенчика ненужного выкинут…

…или пьянчужка приснет в неправильном месте…

…или…

— Уходи, — просвистело создание, пригибаясь. И я отступила.

Я…

…они давно живут здесь. И тот мальчик с темной кожей, который притворяется водовозом. Некогда он прибыл из страны Хинай, но заблудился, и отныне ищет дорогу, спрашивая о ней у путников, а после сам берется вести и заводит…

…или вот та юдзё, которая, презрев все указы, прогуливается по рынку в поисках клиента. Ее пояс приспущен, а в руках на длинном стебле покачивается тряпичная хризантема. Не стоит обращать внимание, что кожа юдзё нет-нет да побледнеет, покроется мелкой чешуей, а движения обретут змеиную гибкость и…

…она тянет мужскую силу, розовея и молодея…

…тот старик-нищий, что замер на перекрестье улиц с протянутой рукой. Вложи монетку, и он поделится удачей, но уж больно грязен и неопрятен старик, а потому многие обходят его стороной, иные и бранятся, и те находятся, которые камень швыряют, а после удивляются, откуда взялись тридцать три несчастья в их судьбе.

Я дала ему золотой.

Почему бы и нет? Мне нужна удача… мне надо много удачи, иначе ничего не выйдет…

— Все у тебя получится, та, которая видит сокрытое, — склеенные многолетним молчанием губы старика разомкнулись, и монетка исчезла во рту. В лицо вдруг пахнуло горячим ветром, и мы оказались на другой стороне рыночной площади.

Узкая улочка.

И горбатый мостик, через который не всякая нечисть способна перебраться. И топчется, вздыхает тяжело криворотый носильщик, то и дело тюк свой огромный поправляя. И мне лучше не приглядываться к тому, что спрятано в нем.

Целее буду.

За мостиком — дорога, широкая и выложенная круглым камнем, а значит, пересекли мы черту, которая отделяет белый город от иного.

…парк открыт.

Здесь ныне тихо.

День холодный, да и… кому гулять? Солнце поднялось высоко, повисло начищенною бляхой. Небо синее, ясное, отражается в ледяных зеркалах. А те трещат под ногами и…

— Не замерзнешь? — Урлак нарушает молчание.

— Нет.

Холода я и вправду почти не ощущаю. Зато…

…Иоко никогда не приходила сюда зимой. Да и весной наведывалась нечасто. Ни к чему девице хорошего рода показывать себя перед всякими там… а вот отец, когда был жив, любил приезжать сюда. И не один. Матушка надевала самое лучшее свое платье, всякий раз иное. Она выбривала лоб, чтобы после, набелив лицо, собственноручно нарисовать два черных уголька бровей.

Иоко давали бумажный зонт.

И доверяли крохотную корзинку, в которой… проклятье, она забыла, что же в этой корзинке лежало… главное, что-то очень нужное… и была весна.

Зеленая трава.

Свежесть воды. И бледно-розовые цветы вишни, чей запах дурманил. Их было так много, что воздух и тот окрашивался розовым цветом. Порой поднимался ветер, он кружил лепестки, собирал их горстью, складывая узорами, будто приглашая поиграть…

Иоко смеялась.

И ловила лепестки. И отец тоже смеялся, а мама хмурилась, но тогда и ее недовольство виделось частью удивительной игры.

Я сглотнула.

И прижалась к плечу Урлака.

…та, чужая память, не должна причинять боли, но я все равно ощущаю ее остро. А ведь был и другой парк, с качелями, с каруселью и лошадками, которые бегали по кругу. Лодочки с полетом до небес и редкий отдых, потому что нет для ребенка хуже праздного времяпровождения. Лучше делом заняться.

Очередным.

— Значит, я теперь твоя жена? — вопрос все-таки требовалось прояснить. А что ветер и… сливы дремлют. Темные стволы, легкая серебристая взвесь инея на ветвях… они переживут эту зиму.

А я?

— Не совсем, — Урлак коснулся моей шеи и проворчал. — Холодная… о чем ты вообще думаешь, женщина?

— О том, что с тобой делать.

Он фыркнул.

И рассмеялся.

А я улыбнулась. Смех у него… хороший смех, открытый… и мне тоже хочется смеяться, правда, и плакать тоже. Слезы — то наследие, от которого, похоже, мне не избавиться.

— Мы будем жить долго и счастливо, — сказал Урлак, а у меня не возникло желания спорить. — И ты родишь мне детей.

— А если нет?

Счастье, оно на самом деле иллюзия. Вот есть, а стоит присмотреться… в нем правды не больше, чем в личинах, которые примеряют чудовища. Поэтому, Иоко, не стоит обманываться…

— Значит, не родишь, — спокойно ответил Урлак. — Захочешь, подберем кого…

…а здесь это просто.

Здесь нет социальных работников и комиссий, которые бы постановили, что одинокая женщина после сорока с воспитанием сироты не справится…

— Не захочешь…

Он пожал плечами. И просто обнял. Уткнулся носом в шею, опалил дыханием и проворчал:

— Я же говорю, что ты слишком много думаешь… проще быть надо.

— Я стараюсь.

— Плохо стараешься…

Я легонько толкнула его в бок, но Урлак этого не заметил. Или сделал вид, что не заметил.

— Хочешь, я тебе голову врага принесу? — поинтересовался он, сжимая меня еще крепче. Вот же… медведь… хотя нет, медвежьего в нем ничего нет, это другой хищник, гибкий и опасный.

И… рядом с ним будет спокойно.

Он и вправду принесет мне голову, если скажу. А я… скажу? Это ведь так просто… та женщина, родившая Иоко, не достойна зваться матерью.

Она хочет убить нас.

И убьет, если дать возможность. Она… возможно, убила нашего отца… и подозреваю, что не только его, уж больно дурной запах от нее исходил, но… я молчу.

Долго.

Мы просто смотрим, как падает снег. Там, в хрустальных чертогах, наверное, свои сливы цветут, и снег — их лепестки, которые не способны существовать в мире людском, где слишком много грязи. Красота мимолетна, и надо ловить мгновенье.

Тишины.

Ее нарушает лишь дыхание Урлака. И мое собственное. Это тоже песня, которую поддерживает ветер. Он играет на ветвях слив, и деревья отзываются, когда звоном, когда стоном. Где-то похрустывает лед…

Я осталась бы…

Почему бы и нет? Как там, остановись мгновенье, ты прекрасно… и не стоит остаться в нем?

— Это старый обычай… женщин у нас всегда было мало, но… говорят, раньше они рождались… — его голос звучал тихо, мягко, обволакивая. — На острове Ниффсег жила красавица, кожа которой была белее зимнего снега, глаза — что лед, а волосы подобны солнечным лучам, когда те пробивают толщу воды…

…а он романтик.

Правда, в жизни не признается, но все равно… и сказки рассказывает… мне, пока детей нет, а будут, так и им… я почему-то представила эти сказки, страшные и кровавые — в этом мире другие невозможны, но жуткие и привлекательные одновременно.

Ощутила запах дыма на губах.

И тихий скрип ставен… нечисть тоже любит всякого рода истории…

— …многие воины желали взять ее в жены. Ей приносили и слезы моря, и белые жемчуга, серебро и золото, меха белой лисицы и даже кости морских драконов, резьбой украшенные. Она принимала дары, но никому не давала слова…

…подозреваю, финал у этой истории не слишком веселый, но весьма поучительный.

Если закрыть глаза, я увижу его мир. Серое море, которое иногда, на закате, к примеру, расцветает иными красками. Ненадолго. Его желание прихорошиться скоротечно, а норов суров. Острова из камня, крохотные, словно бусины чудовищного ожерелья. Они поросли мхом и мелкими деревцами, столь уродливыми, что даже птицы брезгуют вить гнезда на искореженных их ветвях.

Они селились в скалах.

Белые чайки.

Крачки.

И толстые неповоротливые короткоклювы, за яйцами которых лазали все мальчишки, соревнуясь, кто заберется выше.

…корабельные сараи. И каменные дома с темными крышами. Низки дымов, вытягивавшиеся в небеса. Сырость. Запах моря и соль на губах.

— …она собрала всех, кто желал назвать себя ее мужем и сказала так. Принесите мне то, что вам и вправду дорого, и тогда я подумаю, кто больше иных ценит меня…

Глупая женщина.

И самонадеянная. Я тоже такой была, пусть и немного иначе. Но почему бы и не дослушать сказку? Не досмотреть? В прошлой жизни я была лишена воображения.

…что ценного есть на островах?

Жемчуг?

Его привозят с других берегов, где обитают смуглокожие люди, которые способны опуститься на дно морское и из всех раковин выбрать нужные. Эти люди научились разговаривать с огромными зубастыми рыбинами, каждая из которых величиной с корабль, и потому с ними приходится торговать.

Они ценят железо и за самый плохой нож готовы отсыпать горсть розовых жемчужин.

…или еще шкуры зверей.

Их тоже привозят с края земли, с того, где поднимаются в небеса красношкурые сосны.

…или серебро.

…золото.

…золото берут в стране, где люди кормят богов кровью и сердцами. Там золота много, хватит, чтобы выстроить лестницу до самого солнца, но все оно принадлежит одному человеку…

Синие камни из озерного края.

И зеленые, выросшие в глубинах гор…

— …она принимала дары и улыбалась каждому, говорила ласковые слова, но сердце ее оставалось холодным, как старый лед.

…она не сама стала такой.

Ее убедили, что нет ничего ценней красоты, и что разумно будет распорядиться ею наилучшим образом. И как еще отыскать правильного мужа?

…попросить о жертве.

— И лишь когда к ногам ее положили тонкие стебли травы нофьерн, которая растет на дне морском и охраняют ее три водяных змея, красавица поклонилась. И сказала так…

…все это хорошо, но сказками жив не будешь.

И надо бы возвращаться.

А еще попросить о помощи.

Снова.

— …я просила принести то, что дорого вашему сердцу… многие опечалились, другие ушли, решив, что не стоит эта любовь ничего, ибо чересчур горда стала Ингербольден, дочь Иггаси. Третьи же задумались. И ушли. Пять дней дала она им, чтобы исполнить задание свое. И на первый день никто не вернулся. И на второй. А на пятый в ворота дома постучали. И когда слуги распахнули их, вошли двое… принес Ньёкке, названный Безумцем, голову своей матери. А Труве — брата, с которым родился в один день и был неразлучен.

…кровавая история.

Но этот мир не готов к добрым сказкам. Я же… я все еще слушаю. Почему бы и нет? Снег почти прекратился, и теперь снежинки пляшут, кружатся, но не спешат опуститься на землю. А она, темная, проглядывает сквозь драное покрывальце, давно утратившее свою исконную белизну.

Весна близко.

И ее уже слышат. Даже чудовища устают от долгой зимы, что уж говорить о людях…

— …подняли бурю мечи. Железо ломило железо, а кровь мешалась с кровью. Силен был Ньёкке, но Труве сильнее. И вскрыв грудь, отпустил он сердце врага на свободу…

…поэты, чтоб их.

— Сам же шагнул к невесте. Но стоило коснуться ее, как Ингербольден, дочь Игасси, рассмеялась и обратилась в старуху. Почернела белая кожа, истончились руки. Волосы стали пакле подобны, и лишь глаза ее горели по-прежнему ярко. Обеими руками вцепилась она в Труве. И губы коснулись губ. Потянули искру жизни и выпили, а проклятая ньёрхагд, которая притворялась человеком, обратилась в птицу. Взмахнула она крылами и поднялась в воздух. Долго кружилась над опустевшим домом, смеялась и от смеха ее у честных людей кровь из ушей шла…

Да уж, мрачненько.

В духе, так сказать, местных тенденций.

— Ньёрхард принесла за собой зиму, равной которой не знали в тех краях. А за зимой пришли тридцать три болезни. И когда весна рискнула заглянуть во двор Игасси, не нашла в нем никого живого.

Что ж, отрадно осознавать, что я не ошиблась. Умерли все.

Только мораль не ясна.

— Люди не всегда бывают людьми… — он все же отстранился, правда, наклонившись, коснулся губами волос. Осторожно, будто опасаясь разрушить фарфоровую меня. — А чудовища… с ними можно справиться.

— Как с тем, которое ждет вас в проклятом городе?

— Да.

— Я ведь отправлюсь с вами, — я не спрашивала. — Слышишь, тьеринг? Вздумаешь уйти один, и я… не знаю, что с тобой сделаю.

А он опять рассмеялся.

Невозможный человек.

— И еще, — я подула на его руку, которая на холоде побелела, и мелкие шрамы, ее покрывавшие, стали особо заметны. Не порезы… точно не порезы… будто следы от укусов и…

— Это кьёрги, — Урлак накрыл мою ладонь своей. — Они порой заводятся на кораблях. Глупые. Едят все, сало, канаты корабельные. Дерево. Могут и человека съесть, если много становится… там их было много… старых Уффе больше на богов полагался, чем на здравый смысл. Ту лодку мы сожгли, но… многим досталось. Кьёрги мелкие, но шустрые, и когда их много… так что ты хотела?

Многое.

Если глобально.

Тихий дом. И лавку, пожалуй, тоже, потому как натура моя не позволит чудесным образом превратиться в домохозяйку… и детей, да… если получится. В той, прошлой, жизни как-то не вышло. Сначала карьера, потом возраст и сопутствующие проблемы. И их можно было бы решить, будь желание. Но его не возникало, казалось, есть еще время… а оно потом взяло вдруг и закончилось.

Да, я хочу детей.

Настолько ли, чтобы рискнуть? Не знаю пока, но…

…счастья.

Тихого и обыкновенного, чтобы на каждый день и понемногу.

И мужчину тоже. Вот этого, который стоит за спиной и не торопит, позволяя разобраться с глупыми женскими мыслями.

— Надо, чтобы ты отыскал одного человека и купил у него свитки…

…те самые, которые прабабка Кэед сохранила, то ли в память о муже, то ли из врожденной хозяйственности. Главное, они остались в семье, и уже бабка возвела их в ранг сокровища, поместив хрупкий шелк в особые шкатулки, которые должны были бы сберечь его от распада…

…и сомневаюсь, что отцу Кэед есть дело до прошлого чужой по сути семьи.

А если и есть, то…

…деньги решают если не все, то многое…

— Хорошо.

— А еще… — я набрала воздуха, решаясь признаться. — Я собираюсь ограбить дом… моей матушки… ты поможешь?

…нельзя же смеяться так громко! Вороны пугаются.

Глава 42

…матушка моя на письмо ответила и в выражениях весьма любезных.

Она рада будет принять меня.

Свежий чай.

Беседа.

И примирение… непокорная дочь изъявит покорность и, вполне возможно, заслужит тем самым прощение. Нет, она не писала, во всяком случае явно, однако за выверенными этикетом фразами читалось… многое читалось. И почему-то возникло нехорошее ощущение, что идея-то не из лучших.

…зачем лезть напрямую, можно людей нанять…

…есть ведь умелые воры, которые способны войти в любой дом, пусть даже принадлежит он Наместнику. И если я не знаю, где взять такого человека, то можно спросить…

…нет.

…или кто погрубее… там, в доме, мужчин почти нет, слуги не в счет. Взломать ворота… взять матушку за горло и…

…я должна сама.

Почему?

Так надо. Я… готова рискнуть. Не сегодня, сегодня мне принесли свитки с запиской от Урлака… купец отдал их за пять серебряных лепестков, правда, шкатулку оставил себе. Ее он сразу использовал для хранения вещей куда более ценных, нежели ветхие свитки серого шелка.

Тушь побледнела.

Частью стерлась.

И минувший год стоил им многого. Шелк, пусть и прочная ткань, но не устоит против сырости, а уж моль его и вовсе потратила… ах, до чего плохо.

Знаки складывались.

И терялись, порой меняя смысл написанного до неузнаваемости.

…в далекой стране Хинай в одной семье жила девушка. И была она молода и…

…красива?

…кротка?

…или наоборот, уродлива? Эти знаки похожи, а темное пятно плесени пролегло между ними, скрывая смысл. Да и есть ли он вовсе в сказках, которые записали… для чего?

Были ли прадеду Кэед интересны легенды чужой страны?

Или же он искал в них нечто…

…я ведь знаю, что не все сказки вымысел. И продолжаю читать.

…неизвестный недуг…

Выздоровление, когда, казалось, надежды нет… молодой чиновник, который пожелал взять красавицу в жены…

…пропала любимая кошка хозяйки.

…и пес сбежал, порвав привязь. А петух трижды кричал после рассвета.

И вновь пятно, разрушающее стройную ткань истории. Это оставлено маслом и… чем-то темным. Кровь? Странно… случайно ли погиб чиновник, уцелевший после похода в проклятый город. И ведь неоднократно там бывал, и всякий раз возвращался, в отличие от других.

Выдерживал безопасное расстояние?

И если так, то тварь, запертая в черте города, не способна покинуть пределы его? Если так, то хорошо… или его хранило другое? Амулет? Знание…

…красавица оказалась демоном, пьющим чужие души.

И новый свиток.

Новая история.

О корабле, который вышел из города Хикару, а после исчез, чтобы появиться через тридцать и еще три года. Он выглядел так, будто время минуло его стороной, только людей забрало оно с собой, ибо на борту корабля не нашлось никого живого, кроме, единственно, старой собаки, которую из жалости взял к себе некий Изаму. А спустя три луны он обезумел и, выхватив меч свой, зарубил свою жену, и детей, и родителей престарелых, и слуг, и всех, кто был в доме…

…не случайно.

Я отложила свиток.

Страшные сказки? Легенды? Или толика правды… а ведь он не один ездил, тот чиновник. Были писцы, которые следовали за ним… проклятье, как узнать, что с ними стало? Здесь никому нет дела до судеб людей малых, и сомнительно, чтобы мне удалось узнать хотя бы имена.

…и все-таки почему…

Я знаю, что местных чиновников учат не только письму и счету, но и оружием они владеют весьма неплохо. И от простых грабителей он бы отбился… да и сопровождение… охрана взяла и отступила?

Или ей было велено отступить.

Зачем?

Кому-то был выгоден проклятый город? Или… кто-то боялся, что правда о городе выплывет… плохо, я не знаю прошлого мира. То есть знаю, конечно, память Иоко при мне, но она бесполезна. Историей моя вторая половина интересовалась постольку-поскольку, находя это занятие на редкость бессмысленным. И в прошлой жизни я бы, пожалуй, с ней согласилась.

А теперь…

…кто был Императором?

Наместником?

Что творилось при дворе, да и в городе? Ведь наверняка ходили какие-то слухи, сплетни, в которых можно было бы почерпнуть нужное… и… есть тот, кто был свидетелем тех дней, но, памятуя, что на прошлое мое письмо он не ответил, сомневаюсь, что поможет.

Или попытаться?

Нехорошо тревожить дракона, но… если я не разгадаю загадку, то погибнут люди.

Близкие мне люди.

А значит…

…я буду дальше читать сказки чужого мира, надеясь, что наткнусь на подсказку.

В одной деревеньке случилось несчастье…

…а вот что за несчастье — не понять, в шелке дыра, но ее пропускаю, читая дальше… кто-то то ли утонул, то ли повесился, но тело исчезло, а потом мертвец вернулся и зажил с женой и детьми… и вновь дыра…

…пропажа.

…болезнь.

Моль потрудилась, оставив куски ткани и обрывки фактов. Впрочем, я не обманывалась, реальность этих историй была весьма сомнительна.

…мертвец, поедающий тени. И жена его, тоже ставшая мертвой, и мертвые дети…

И еще город в провинции Тосаго, жителей которого поразила странная болезнь: у мужчин стала пропадать мошонка…

…я перечитала трижды, поражаясь местной фантазии.

Отнюдь.

Ни пятен. Ни дырок, искажающих смысл… именно мошонка и пропадала…

…прекрасная девушка… помощь… и благодарность определенным способом…

…жрец, который отказался от благодарности, но предложил вернуть украденное. И нечисть согласилась, потребовав взамен золотые колокольчики… девушка оказалась огромной улиткой и…

Меня слегка замутило.

И зачем улитке колокольчики? А с другой стороны, зачем ей мужские мошонки?

…а вот здесь он использовал красную тушь. И это неспроста.

Я перечитываю историю дважды.

Трижды.

Но ведь в городе пропали все, а не только части мужского организма… нет, не так прямо, но…

…обмен!

Именно.

Если тварь нельзя победить, то, возможно, с ней получится договориться? Идея хороша, только подозреваю, Урлаку не по вкусу будет. Да и сомнительно, что эта тварь удовлетворится бубенцами.

Ну или колокольчиками.

Думать.

Читать.

…матушка не упустит удобного случая, но и убивать меня в своем доме не рискнет. Значит… или проклятье, или медленный яд, который начнет действовать чуть позже. Меня сразит очередная болезнь…

…не об этом думать надо.

В городе Кюсо на рынке появилась женщина с животом, из которого росла вторая голова. Та извергала непотребные слова и требовала еды, а кто не давал, то плевалась желтой слюной, и человек падал замертво. Стража попыталась изловить ее, но женщина, едва завидев доблестных воинов Наместника, исчезала, а потом возникала в другом месте. И многие достойные люди стали жертвой ее…

…монах.

…рисовый хлебец и благословение.

…и вторая голова отвалилась, а женщина упала замертво, на глазах прямо превратившись в скелет.

Идти страшно.

И шепчет голосок, что я ведь все равно собираюсь покинуть город, так стоит ли затевать мышиную возню? Матушка не последует за мной… или…

…в деревеньке одной стали пропадать дети. На день. На два. И возвращались они, уверенные, что возвращаются в тот же день, как и ушли из дому.

Их проверял староста.

И жрец местного храма.

…исиго приглашенный, который ушел к реке, а вернулся оттуда с девушкой невиданной красоты. Лицо ее было бело и кругло, а глаза подобны синей воде…

Во всех этих историях есть нечто или некто иного мира, но я и без записок знала, что там, в проклятом городе, нас ждет существо нечеловеческой природы.

Значит…

…читать.

Для человека, не способного видеть, эти истории — единственный источник информации.

…исиго попросил жреца соединить его с красавицей, которую назвал Кокури, узами брака, и когда освященная вода коснулась лба и губ девушки, то та закричала.

И обратилась в черную птицу с тремя клювами.

А колдун набросил на клювы серебряную нить. Птица билась, рвалась, но колдун был сильнее, и когда ослабла она, то сунул в главный клюв руку и вытащил оттуда семь детских душ…

…я читала до рассвета.

Я раскладывала свитки, пытаясь обнаружить в них хоть какую-то систему, но безуспешно. Это просто истории, когда-то жуткие, порой смешные, иногда совершенно не вызывающие доверия.

Люди.

Чудовища.

И люди-чудовища, которые притворялись кем-то, пока хитрый колдун или же жрец благочестивый, или кто-то иной не раскрывал их истинную суть.

…тварь, пожирающая имена.

И собиратель теней.

Семихвостая лиса, которая норовит поиграть в человека и порой так заигрывается, что на годы забывает об истинной своей сути. А потом однажды вспоминает и уходит… хорошо, если просто уходит.

Лисы коварны.

И кровь любят.

Нет, не про лис речь…

…надо искать что-то похожее. Как тот пропавший корабль, или деревня, куда спустился туман, а когда отступил, оказалось, что в деревне не осталось живого, ни людей, ни коров, ни даже кур, кроме черного петуха, которого жители соседней деревни побили камнями, что, подозреваю, было разумно с их стороны.

…и вот еще, сомнительная история, но… в неком городе, название которого утеряно, жил могучий исиго, которого боялся сам Император. Исиго был стар и богат, и потому полагал, что все в его власти.

…любовь к молодой красавице.

Разлука ее с возлюбленным, ибо родители не стали слушать бедолагу. Зачем им нищий, если колдун заплатил выкуп золотом? Свадьба…

…и счастливая мать отправляется навестить дочь, как водится, но дом колдуна пуст. Ни слуг. Ни самого. Ни невесты, от которой осталось лишь кимоно сливового цвета и порванный браслет…

…поиски.

Отчаяние…

Несчастный влюбленный, взявший браслет и…

…безумие.

Он убил тех, кого полагал виновными в разлуке, а после вскрыл себе живот и, умирая, все повторял, что скоро придет…

…куда?

К кому?

Ах, до чего мало информации… и не подобные ли случаи пытался отыскать молодой чиновник? Что имеем, если подытожить? Появляется нечто или некто, способное уничтожить все, скажем так, биологические объекты. Оно не делает различий между разумным и неразумным.

И о чем это говорит?

Пока ни о чем… далее оно не уходит, но превращается в существо или, как в последнем случае, некий предмет…

…и сводит нового владельца с ума.

Почему?

Или… это способ охоты? Нет, логичнее было бы дождаться, когда предмет перенесут на новое место, где есть еда. А убийство… кровь… не тот почерк. И… что первично? Безумие или туман?

И связаны ли они вообще?

Скорее всего, связаны, поскольку во всех трех случаях имело место сначала исчезновение, а затем появление некоего объекта. Слишком много, чтобы считать это совпадением. Жаль, больше таких историй нет… определенно, он должен был бы прийти к аналогичным выводам.

Слишком мало я знаю.

Слишком…

…затылка коснулась призрачная рука. И я провалилась в сон.

Глава 43

Или не совсем сон?

Я стояла на берегу. Знакомом таком берегу. Серое море. Серые камни. Небо тоже серое, измятое. Солнце с трудом пробивается сквозь эту серость.

Дорога.

Каменистая и бугристая, отражением неба.

Я иду.

Идти тяжело. Воздух вязкий, сквозь него приходится продавливаться. А тень городской стены словно отодвигается с каждым шагом. И я останавливаюсь. Здесь и дышать-то получается с трудом.

Главное, не забыть, что это сон.

Ненастоящее.

Смех.

И девушка в белом погребальном фурисодэ. Его рукава столь длинны, что касаются земли. А ветер тревожит тонкие ленточки в волосах.

Она улыбается.

Идти не обязательно.

Зачем мне? Пусть мужчины ищут пути, им нужна война и нужна победа, ведь без сражений леденеет кровь, а старость подступает ближе. Им кажется, что, пока они способны удержать в руках меч, то и бессмертны. А женщины… женщины подобны вишни цветам.

Их жизнь — мгновенье.

Так стоит ли…

Стоит. Мне удается выдержать взгляд богини. И я отвечаю ей поклоном, ибо так будет вежливо. А она смеется, и от смеха небо дрожит, а дорога сама ложится под ноги. И мы идем.

Я знаю, что мне дозволено смотреть, но и только.

Она не станет вмешиваться.

Пускай.

Вот и город.

Таков ли он, каким был столетие назад? Или же я вижу нынешнее его обличье? Похоже на то… хижины, ютившиеся у стены, почти рассыпались от старости. Черные их крыши просели, разъехались, а местами и вовсе провалились внутрь.

Пахло плесенью.

Гнилью.

А дорога уводила дальше…

…вот дома с каменными стенами, которые почти не пострадали. Разве что время выело бумажные окна, и теперь дома пялились на меня пустыми глазницами оконных проемов.

Дальше.

Городская площадь, погребенная под мусором.

Листья.

Ветки.

Что-то черное… птичьи кости хрустят под ногами. А мы идем, и сердце мое колотится, хотя в присутствии богини мне ничего не угрожает. Наверное.

…вот и другие дома. Некогда в них жили люди весьма состоятельные… ворота открыты, дворы пусты. Не суетятся слуги, не рычат псы, отпугивая незваных гостей… рассыпается повозка…

…ее я увидела не сразу.

Она сидела у колодца и ела ворону. В одной руке она держала черную птицу, а в другой — оторванную ее ногу. Крови не было, что, пожалуй, и помогло мне сдержать рвотный позыв.

Только птичьи перья.

Темный клюв, который выглядывал из кулачка красавицы. А девушка по местным меркам определенно была красива. Круглое лицо, узкие глаза, чуть приподнятые к вискам. Пухлые губы и аккуратный носик.

Шея тонка.

Тень от широкого воротника ложится на нее, подчеркивая и тонкость, и хрупкость, и алую ниточку раны.

Девушка не сразу заметила меня.

А заметив, улыбнулась и поспешно затолкала в рот кусок вороньей ножки. Сыто икнула и сказала:

— Доброго дня…

— И тебе, — я не была уверена, что сейчас день, все-таки свет здесь был несколько неестественным. Оглянувшись, я поняла, что осталась одна. Дзегокудаё исчезла.

Стоит ли начинать бояться?

Или…

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Иоко.

— А меня назвали Азами… моя мать была рабыней. Красивой. Говорят. И говорят, что я в нее пошла. Мой отец взял меня в дом. И растил. И баловал… — она прикрыла глаза, которые недобро блеснули. — Это многим было не по вкусу.

— Позволишь? — я присела рядом.

Если я правильно поняла, то сейчас вижу причину произошедшего. И если не получу ответ, как все исправить, то хотя бы, возможно, пойму, с чего все началось.

— Садись, если не боишься… все они боялись… знаешь, что здесь торговали рабами?

— Нет.

…рабы на островах были, но… не сказать, чтобы много. Мне встречались они, отмеченные, кто клеймом, кто рисунком, а кто и серебряной бляхой, которая служила не столько для того, чтобы подчеркнуть статус, сколько являла собой способ сберечь особо ценное имущество.

Но рынки…

К чему рынки, если в порту легко купить ребенка любого пола и возраста?

Было бы желание.

— Их продавали туда, — она махнула рукой на море. — В страну Хинай… а может, и дальше… и не все, кого продавали, были рождены рабами. Иногда… случалась беда в какой-то деревне… пожар или неурожай… или еще что-то… и тогда людям предлагали помощь взамен…

…выгодная сделка.

Половина уходит в рабство, зато другая живет. Они никогда не брали всех, поскольку опустевшая деревня — это не то происшествие, которое не получилось бы скрыть. А кому нужно лишнее внимание?

…те, кому повезло остаться, молчали.

Ибо были деньги.

И шелковые свитки, на которых люди оставляли капли крови своей, заверяя согласие. И страх, что, если кто-то да заговорит, то деревня все же исчезнет… иногда ведь приключается мор или иные неприятности.

Уж не знаю, когда и кем был создан этот бизнес, да и крепко сомневаюсь, что невольников увозили в Хинай, как поняла, там своего населения с избытком, но вот чуть дальше, южнее…

…не важно.

Главное, сомневаюсь, что Наместник не был в курсе. Скорее уж он получал достойную плату, которая изрядно приглушала голос долга и муки совести, если таковые вообще были.

— Раньше… я не думала об этом, — призналась моя новая знакомая, доедая ворону. — Рабы были там, а я здесь… я росла в доме, и слуги готовы были исполнить любое мое желание… единственная дочь… последний ребенок… а потом отец умер. Вот просто взял и умер. Ночью. Представляешь?

— Нет.

Она облизала пальцы и сыто икнула.

— Вороны вкусные… но умные, они редко здесь появляются.

И пожалуй, я их понимаю.

— Отец умер, а меня продали… я должна была выйти замуж. Все готовилось к свадьбе, только… меня продали. За что?

У меня нет ответа.

И я молчу.

А она сыто икает и гладит живот.

— Мой жених… он купил меня, но сказал, что теперь не возьмет в жены, потому что рабынь в жены не берут. Он поселил меня в доме. И обращался ласково… пока ему не надоела. Это случилось быстро. Наверное, потому что я много плакала и жаловалась, а мужчины не любят жалоб. Я теперь понимаю. Тогда… мне казалось, что я погибаю… он подарил меня важному человеку, который иногда появлялся в городе. А я его ударила, когда он… когда… и он меня побил. Меня никогда не били… а потом отдал своим людям…

Вздох.

И туман сгущается. Он, появившийся незаметно, становится плотным, зернистым, что творог. И кисловатым на вкус.

— Потом… потом меня отвезли на рынок… отдали торговцу… а тот… тот сказал, что я уже порченный товар и… все равно взял, потому что его людям нужна была женщина… я умоляла пощадить, но никто не слушал. Они все виноваты, понимаешь?

— Понимаю.

В красных глазах стояли слезы.

— Я просила оставить меня… просто оставить… хотя бы ненадолго, но… только смеялись… и тогда… я очень захотела, чтобы их не стало. Никого. Я… я захотела, и вот…

Она обвела город.

Пустые улицы.

Мертвые дома. Берег, который непостижимым образом был виден. И хотя это само по себе невозможно, но я при желании могла различить и пену, и сизоватые переливы волн.

— Мне жаль, — сказала я тихо и, повинуясь порыву, обняла чудовище. А она всхлипнула и, уткнувшись в плечо, пожаловалась:

— Я не могу уйти…

— А ты хочешь?

— Да…

…я ведь могу увести ее, но как…

…в храме Дзегокудаё она получит свободу… и тело бы найти… останки наверняка сохранились, и если похоронить их, соблюдая все обряды, то… быть может… шанс есть…

— Ты… — слезы текли по белому лицу и таяли в тумане. — Ты только осторожно… я не всегда помню себя… и еще не люблю мужчин. Мужчины злые… и больно делают. Я больше не позволю сделать мне больно.

…и это все осложнит.

Одну меня тьеринг не пустит. А вдвоем…

Я вздохнула.

И поцеловала девочку в лоб. Чудовище? Быть может… но и появилось оно не само собой. Пусть упокоится ее душа с миром, а я… я сделаю, что могу…

…в свитках все-таки нашлось кое-что полезное.

Сперва я пропустила это, приняв за обычный список покупок, но… потом поняла, что здесь не принято составлять подобные списки. Бумага слишком дорога, не говоря уже о шелке. А раз он, пусть и на выцветшем листе, существовал, значит, был важен.

…белое кимоно.

…и пояс.

…рисовые колобки. Свечи. Кинзаси… и легкий силуэт, выведенный выцветшей тушью.

Выходит, он видел ее?

Жаль, я не спросила.

Видел и уцелел… и понял, что должен сделать. Этот список, полустертый, местами и вовсе нечитаемый — то, что нужно для правильного погребения. И мне стоит последовать мудрому совету.

…и может, они действительно встречались, и призрак… или уже демон? Дух неупокоенный? Не важно, она рассказала то, что знаю я.

Я потерла слезящиеся глаза: ночной сон не принес мне отдыха, напротив, я чувствовала себя безмерно уставшей. Однако солнце уже встало, и мне было пора.

…итак, если отрешиться от одной трагедии, то…

…большой человек, который приезжал в город… кто он? Сейчас это уже не имеет значения, а вот сотню лет тому, когда человек этот был жив и при власти… мог ли прадед Кэед начать расспросы?

Выразить свое недовольство?

Вообще сделать что-то, что вызвало бы подозрения? Нет, в смерти города и девушки его было бы сложно обвинить, избить сопротивляющуюся рабыню — это вариант нормы… отдать ее… продать… он в своем праве, кто ж знал, что душа преобразится?

…с одной стороны.

А с другой — погибший город и торговля людьми, в которую представитель императора мог сунуть излишне любопытный нос. Если он не ограничился делами города, то…

Похоже на то.

Император вряд ли обрадовался бы, узнав, что Наместник или кто-то из ближайшего его окружения, продает и без того немногочисленных подданных.

Это… опасно.

А город… что ж, полагаю, недалеко возник другой, и дело продолжилось, пусть и не с прежним размахом. Горько?

…надо поинтересоваться, где можно приобрести белое кимоно.

Хотя…

…я знаю, кто продаст мне достойное.

Госпожа Гихаро нисколько не удивилась.

— Похвальное благоразумие, — сказала она, окинув меня внимательным взглядом. — В наше время мало кто задумывается о будущем, оставляя хлопоты родственникам, которые не всегда бывают внимательны к нуждам покойного.

Я хотела сказать, что умирать в ближайшем будущем не собираюсь, но замолчала.

Какая разница?

А молчаливые девушки разостлали передо мной четыре наряда, и все четыре были диво до чего хороши. И траурный белый цвет, такой строгий, такой яркий, такой… нежный вместе с тем, не портил их. Перламутровый шелк и белая нить.

Скорбный узор.

И страх, внезапно проснувшийся. Что я делаю? Это дурная примета, покупать погребальный наряд, если в доме нет мертвеца… и не может ли статься, что я сама его…

…нет.

— Вот это, — я погладила первое платье, расшитое мелким бисером. — И пожалуйста, выберите к нему все, что нужно… для юной девушки…

Приподнятая бровь.

Удивление.

И ему не позволено помешать. Госпожа Гихаро исчезает, а помощница несут то, что нужно… мой кошелек, и без того не слишком увесистый, становится почти невесомым.

Так нужно…

…и еды…

…ее стоит заказать заранее, но тогда, когда будет известно, когда мы отправляемся… а у меня есть еще одно дело.

Глава 44

…дом моей матушки располагался если не в самом центре города, где стояли дома людей благородного рождения и близких к Наместнику, то в самой черте его, выделяясь среди прочих красными крышами. Изогнутые крылья их сияли на солнце, истаявший снег омыл их, добавив света.

Высокая ограда.

И псы за ней… раньше она не держала собак, утверждая, будто боится их куда больше, нежели грабителей. А теперь вот… мой призрачный страж ворчит, и пара огромных зверей, заслышав его, замолкают. Они падают на брюхо и ползут к немалому удивлению слуги.

…этого не знаю.

Мрачного вида мужчина, который одарил нас с Араши крайне неприязненным взглядом.

Будто ножом полоснул.

…и второй выглядывает из конюшни… его лицо перечеркнуто шрамом, который разбил губу надвое, и части срослись неровно, отчего похоже, будто слуга кривится в улыбке.

Третий…

Он держится в тени дома.

Идея больше не кажется мне привлекательной, но отступать поздно. А во дворе появляется колдун. Мы кланяемся, не спуская друг с друга внимательного взгляда, и тень его дрожит, а после тает.

— Будь осторожна, маленькая глупая женщина. Не слишком полагайся на свой дар, — говорит он шепотом, когда я оказываюсь достаточно близко, чтобы услышать. — Не все, что ты видишь, сокрыто… и явное порой явно, а гора является горой, не драконом…

…он улыбается.

Безмятежно.

И прячет руки в широких рукавах кимоно. А я вдруг ловлю себя на мысли, что исиго еще молод, пожалуй, ровесник нашего, если не моложе. Сегодня он был с непокрытой головой, и я обратила внимание на тонкие седые прядки в волосах.

И на белые же шрамы, покрывавшие щеку…

— Я хочу тебе помочь, — сказала я также шепотом.

Удивление.

Легкое, что весенняя тень на воде. И столь же скоротечное.

— Госпожа добра ко мне…

Поклон.

Араши держится рядом. Ей неуютно в женском платье, но она изо всех сил старается, изображая из себя трепетную девицу. Поначалу я хотела взять с собой Кэед, но той слишком тяжело ходить, да и… как знать, не придется ли нам покидать этот дом в неподобающей спешке.

Девочка-оннасю идет по пятам.

— Мне здесь не нравится, — сказала Араши, когда мы поднялись на первую террасу. — Видела те рожи? Разбойники, как пить дать…

— И некоторые прозрения случайные бывают как никогда близки к истине… — сказал исиго словно бы в никуда.

— Вы о чем?

Матушка моя ждала нас в дверях дома.

Она готовилась.

Она надела фурисодэ цвета молодой травы, из-под которой выглядывало более темное платье, а из-под него еще одно, чуть светлее, но отделанное более темной нитью. Широкие рукава спускались едва ли не до земли, подчеркивая изящность рук. Плотный воротник был высок, и шея казалась на удивление тонкой.

— О пустом, госпожа моя… о том, что девичье воображение чересчур ярко, а действительность обычна…

— Я же просила, говори нормально.

Она слегка поморщилась.

Впрочем, под толстым слоем пудры было сложно прочитать выражение лица ее.

— Я рада, дочь моя, что ты стала взрослой и разумной, коль приняла непростое решение просить прощения у меня…

Я поклонилась, ничего не ответив.

…мне надо остаться здесь на ночь.

— …наша вынужденная разлука больно ранила мое сердце…

Матушка протянула ко мне руки и легонько коснулась плеч.

— Но я прощаю тебя…

— Спасибо, — мне с трудом удалось выдавить это слово, а второе вообще едва не застряло в горле. — Матушка…

…мы пили чай.

И говорили.

О снеге. О весне, которая вот-вот наступит и наверняка через пару дней зарядят дожди. О том, что станет сыро, а горячие камни нынче дороги… о сливах, что зацветут, и о тысяче иных совершенно неважных вещей, само существование которых, пожалуй, было оправдано лишь вот такими разговорами.

— Я так соскучилась, дорогая, — сказала матушка почти искренне. — Ты ведь останешься на ночь? Я знаю, что не скоро смогу увидеть тебя вновь…

— Конечно, матушка.

А вот теперь она удивилась.

Неужели полагала, что откажусь… а ведь полагала… и дальше что? Вечер, сумерки, которые скоротечны… темнота и сопровождение, без которого меня нельзя отправить. Тихий темный закоулок.

Разбойники.

Безутешная мать оплакивает дитя…

Я икнула и поспешно зажала рот рукой. А ведь, не появись у меня необходимости остаться в доме, я бы нашла предлог откланяться. И от сопровождения отказалась бы несомненно, но… им не обязательно идти с нами, они и догнать способны.

— Тогда, дорогая, — матушка быстро справилась с собой. — Думаю, тебе стоит отдохнуть. Я помню, сколь слаба ты здоровьем. Стоит его поберечь.

…молчаливая служанка, слишком коренастая и с руками грубыми, отвела меня в дальнюю часть дома, предназначенную для гостей. А что стало с моими комнатами?

Какая разница.

…окна выходят во двор…

…и во дворе этом я насчитала шестерых слуг. Зачем столько? Здесь и в прежние времена не держали больше трех. А вот служанок не было, кроме той женщины, которая теперь разговаривала со слугами. И держалась так, что становилось понятно: именно она здесь главная.

Ох, сдается, на эту ночь не только у меня имеются планы.

— И что мы будем делать? — поинтересовалась Араши, подбрасывая на ладони спелое яблоко.

— Ждать…

…яблоки алой горкой лежали на блюде. Лаковые бока. Налитые. Спелые… где она взяла такие посреди зимы? Так и тянет попробовать…

И не только меня.

Араши поднесла яблоко к губам, но я успела перехватить руку.

— Не стоит. Моя матушка… не настолько щедра.

…если для этой щедрости нет причин.

— Отравленное? — с некоторым сожалением произнесла Араши, и все-таки вернула яблоко на блюдо.

— Быть может.

…или наполненные вполне безобидным сонным зельем… скажем, я в последнее время жаловалась на бессонницу или вот кошмары… или еще на что-нибудь… вот и приняла зелье, а там… что она придумала? Нападение разбойников? Тихий дом, где обитает лишь бедная слабая женщина — хорошая цель.

— Может, просто по голове ей дадим? — предложила Араши, которой ожидание давалось тяжело, а уж кимоно, сковывавшее движения, и вовсе раздражало безмерно.

— А колдун?

— И колдуну дадим, — она подергала пояс, но завязанный Кэед, тот не поддался. — Как вообще в этом живут?

— Обыкновенно…

…ходят маленькими шажками, с трудом сохраняя равновесие или же делая вид, что сохраняет… хрупкость и слабость.

Неожиданность.

Араши наклонилась и, задрав подол, поскребла ногу.

Ожидание.

И прогулка по саду, который несколько зарос, но не настолько, чтобы казалось это неряшливым. Пруд и редкие золотые рыбки… молчание, ибо угасшая беседа не спешила рождаться. И ощущение, что само мое присутствие несказанно тяготит матушку.

Ужин, к которому я не притронулась.

А она будто и не заметила.

Лишь колдун ел за троих, нимало не заботясь о том, как это выглядит.

Тревога.

Псы, которых отправили на псарню. И сумерки.

— А ты знаешь, что в этом доме много мертвецов, — мальчишка-призрак выбрался из стены и, прогулявшись по столу, встал на руки. — Никогда еще столько не видел… только они молчат.

Колдун вздрогнул.

Поднял голову, но…

…слеп.

Взгляд его мечется, он чувствует близость призрака, но не видит его. И это заставляет нервничать. Исиго поворачивается ко мне, и я осторожно качаю головой: мальчик не опасен.

Пока.

— Я устала, — матушка поднимается первой. — Если бы ты знала, дорогая, как тяжело мне приходится… одной… будь ты хорошей дочерью, никогда бы не оставила мать…

…она сама нас выгнала.

Но я склоняю голову: сейчас не время спорить. И возвращаюсь в комнату.

Ждать.

Служанка приносит воду для омовения. И долго, пристально разглядывает комнату. Взгляд ее то и дело останавливается на окне. А после того, как она уходит, я касаюсь ставен. Так и есть, не заперты, и вообще, тонкая рама держится на честном слове. Чуть нажми, и выпадет…

— Здесь и вправду много мертвецов, — мальчишка входит сквозь стену и осматривается. — А она злая… на тебя злая… и на колдуна… она говорит, что заставит его кровью кашлять, если он не поможет… а он говорит, что она сама все решила и помощь не нужна… и… еще сказал, что с него хватит. Он не хочет больше убивать людей. И она может заставить его умереть в муках, но он лишь вернется к своему повелителю…

Мальчишка замер, прислушиваясь к чему-то.

— Та женщина совсем глупая… нельзя убивать колдуна, тем более такого… он же проклянет. А проклятье мертвого колдуна ни один живой не снимет… но ты не спи.

— Не буду.

Я все же присела.

И мальчишка опустился рядом. Я ощущала его присутствие и отнюдь не как призрака. Холод только если что… а так, казалось, если коснусь, то…

— Тебе еще рано уходить, — он вытащил из уха червяка и раздавил его пальцами. — Здесь много крови… и много силы… она совсем глупая… чужой кровью долго жить не будешь.

Он вздохнул.

И Араши вздрогнула. Поежилась. Побледнела. Одно дело живые, живых она не боялась, а вот мертвецы — это совсем другое. Она не видела его, но…

Чувствовала?

И кажется, куда лучше, чем колдун.

— Воины, — произнес мальчишка, — стоят на краю… они живут рядом с гранью, а потому слышат больше, чем обычные люди… они не зрячие, но уже и не слепые. Скажи ей, что бояться нечего.

Я передала слова.

Араши же вскинулась.

— Я не боюсь… я… узел развязать не могу, — пожаловалась она с раздражением дергая пояс. — Накрутили тут… чтобы я еще раз… чтобы… — она пыхтела, что раздраженный еж, прикрывая этим притворным гневом свой страх. — Терпеть не могу эти… отец никогда не требовал, а тетка… запихнула… девушке положено… а кто бы еще спросил, чего она хочет…

Мальчишка рассмеялся.

— Передай ей, что она забавная… я бы взял ее в жены.

Вряд ли Араши обрадуется.

Но я передала.

Она же фыркнула и сказала:

— Лучше пусть посмотрит, чем эти занимаются… а то же ж…

Это было разумно. И мальчишка кивнул, признавая и подтверждая, что просьбу исполнит. Он исчез и надолго, а я помогла-таки Араши справиться с упрямым поясом.

— Я не боюсь, — сказала она, глядя мне в глаза. — Я… не боюсь.

— А я вот очень даже.

И это было честно.

…трехцветная кошка, пожалуй, мелкая и тощая, такой место на улице, а не в приличном доме, выскользнула за дверь. Она отсутствовала долго, слишком долго, чтобы я не нервничала, и когда почти решилась идти за ней, вернулась. Кошка взлетела на подоконник, зашипела, встопорщив шерсть, и выплюнула коричневый сверток.

А после превратилась в девочку.

И сказала:

— Они воняют.

— Спасибо, — сверток я развернула.

Темная кривая косточка. И темный же палец. Ссохшийся. Уродливый. Скорее похожий на старый финик, нежели на часть человеческого тела.

И что с ним делать?

Я, преодолев брезгливость, подняла его.

Влажноватый и… живой? Палец дернулся… и дергался… и попытался освободиться. Он извивался, что червяк, а когда я положила на пол, уверенно двинулся к порогу. Надеюсь, он хозяина ищет, а не мою матушку. И… я вынесла его за порог.

И громко сказала:

— Я не ищу с тобой вражды…

…а стоило закрыть дверь, как за ней раздались шаги. И готова поклясться, что исиго, умевший ступать беззвучно, нарочно позволил ощутить свое присутствие.

Стоило ли считать это благодарностью?

Глава 45

Ночь.

Она пришла и угомонила дом. Замолчали псы, запертые на псарне. Улеглись люди. Угасли огни… стало тихо.

Невероятно тихо.

Тишина эта была всеобъемлющей. Она скрадывала не только скрипы и сипы старого дома, но и звук моего дыхания. Будто ватой обернули.

Ненормально.

Страшно.

И страх колотится, он поселился где-то под сердцем, ощерился иглами, грозя разодрать его, такое никчемное. Беги-беги-беги…

Спасайся, глупая женщина.

Или и вправду решила, будто у тебя получится?

Мой страх отражался в темных глазах Араши. И бледное ее лицо было подобно луне, поселившейся в пруду. Оно кривилось, и шло рябью, угрожая превратиться в нечто вовсе отвратительное.

…а ты уверена, что этой женщине можно доверять?

Что, если она, собственной рукой, лишит меня жизни? Это ведь просто…

…нет.

Не со зла, отнюдь. Ей ведь тоже что-то видится.

Что-то слышится.

И как знать, в какое чудовище я обращусь в ее глазах?

— Спокойно, — мой шепот рвется, тонет в вязкой тишине. И Араши вздрагивает. Она пытается отползти от меня, а комнату наполняет утробное рычание.

Здесь много крови.

Так сказал призрак.

И много смерти. И еще боли. Я ведь чувствую… они зовут меня, души, запертые в этом месте, которое больше не являлось моим домом.

— Не слушай, — я постаралась и голос мой прорвал пелену тьмы. — Это все лишь кажется… ты способна увидеть правду.

Она вздыхает.

Так резко.

А комната наполняется дымом… и значит, пора. Я толкаю дверь, не удивляясь, что она заперта… и кричу, только крик мой умирает.

— Помогите…

Дым горький.

Черный.

От него кругом идет голова, а пес мой рычит, мечется… я не способна пройти сквозь дверь, я не призрак, а дверь эту определенно подперли изнутри. Остается окно… и меня ждут?

Или…

Окно падает, и в комнату пробирается человек, он двигается как-то слишком уж быстро, словно и не человек, а…

…чудовище.

Света луны хватает, чтобы разглядеть кривую харю и рот, полный острых мелких зубов. Араши моргает… и пробуждается. Не знаю, срабатывает ли страх, или же воинская выучка, вбитая ее отцом, но взмывают клинки, на сей раз не учебные, деревянные, опускаясь одновременно.

Катится по полу голова, а тело вываливается из окна, но место мертвеца занимает другой человек.

…не человек.

И у демонов-ону бывают семьи. Кто-то кричит, но не я…

…кто-то ругается и так грязно, что я зажимаю уши руками. Но визгливый тонкий голос пробирается в самую макушку. Он обещает мне все кары, он…

…взмах.

И кровь.

Черная, густая… пахнет болотом. А демон, и лишившись головы, пытается пролезть в комнату. Порхают клинки. А дым становится густым. Я кашляю. Я задыхаюсь. Я готова упасть… и надо выбираться.

— Взять, — говорю я псу. И тот бросается наружу.

Вопли.

Крики.

Рык, от которого кровь стынет в жилах. Безумный взгляд Араши… клинки окружают ее серебряным коконом и это, пожалуй, красиво, но и смертельно.

— Надо уходить, — я кричу из последних сил и крик оборачивается кашлем, но оно того стоит: меня слышат. Араши первой выскальзывает в окно. Одно движение, словно она полжизни занималась тем, что пробиралась в чужие окна… а у меня не получается.

Кимоно неудобно.

Оно сковывает движения и делает меня легкой целью. И кажется, кто-то понимает это. Чьи-то когти впиваются в спину. И мне больно. Я дергаюсь, пытаясь стряхнуть чужака, но вместо этого срываюсь и падаю.

На спину.

Дух выбивает. На мгновенье я теряю саму способность дышать, а когда обретаю, не могу сдержать стона. Больно… боль пронизывает иглами и отнюдь не призрачными. Тело мое готово рассыпаться, но… потом себя пожалею. Я заставляю себя перевернуться на живот.

Встать.

Шарю рукой… смахиваю что-то влажное и… перья.

Кровь.

Дым.

Огонь гложет край дома… не пожалела, надо же… а он ей нравился. Или это было раньше, еще когда моя мать не стала чудовищем? Огонь взобрался по стене. Он уже слизал бумажные окна, и крышу успел куснуть, пересчитал черепицу, часть смахнул рыжим крылом.

Искры.

Дым.

Дым наполнял двор, лишая возможности видеть. Разъедал глаза. Забивался в глотку. Я закашлялась, и ушибленные ребра тотчас напомнили о себе.

Выбираться…

…к воротам.

…их должны были открыть и…

Толчок в спину опрокинул на землю. Я растянулась, ссадив о камень щеку. Смех.

И тяжелая ступня, придавившая к земле. Я пытаюсь пошевелиться, но тот, кто меня держит, не даст встать. Почему не убивает?

Игра.

Демоны любят играть с живыми…

…он позволяет мне вдохнуть и вновь давит, заставляя ребра трещать. Еще немного и они хрустнут. Или позвоночник не выдержит. А когтистая лапа впивается в волосы. Тянет, заставляя выгибаться. Глупая-глупая девочка. Неужели и вправду думала, что у тебя выйдет?

Воняет гнилью.

И рык…

…переходит в вой, а рука отпускает волосы, правда, лишив меня пары прядей, зацепившихся за когти. Но это малая цена. Тяжесть исчезает, а я получаю возможность встать на четвереньки.

И уползти.

Обернуться.

Исиго стряхивает с клинка желтую кровь, которая шипит и плавит камни. А тварь, рассеченная на двое, стремится срастить половины. Она столь уродлива, что я с трудом сдерживаю рвотные позывы.

Шкура оплавлена и покрыта струпьями.

Из них сочится гной.

Он стекает в складки кожи, разъедая их до мяса. Кривобока. Горбата. Она отдаленно напоминает человека, вот только с гротескно вытянутыми руками, на которых блестят чернотой глаза. Голова утоплена в плечи. И есть лишь рот.

И глаз.

И… руки шарят, но исиго двумя взмахами клинка рассекает их.

— Беги, — кричит он, и голос его звучит набатом. — Ну же…

Бегу.

И спотыкаюсь. Растягиваюсь в пыли прямо у ног одноглазого чудовища. Голое брюхо его колышется, то и дело распахиваясь расщелиной гнилого рта, а глаз, выросший в пупке, роняет круглые алые слезы. Ноги чудища топают.

Короткие руки шарят в воздухе, пытаясь ухватить меня, и горсть песка — мое единственное оружие, от которого тварь не успевает увернуться. Она кривится и разражается тонким визгливым плачем, а я ползу…

…к воротам.

Я к ним доползла.

Почти.

Так мне сказали много позже, когда вытащив из пыли и грязи, сунули в руки тьеринга. И Урлак, покачав головой, произнес:

— Женщина, почему ты не можешь вести себя тихо?

А я расплакалась.

И вцепилась в него… и выглядела в этот момент, наверняка, жалко, но мне было плевать. Я икала и размазывала слезы пополам с соплями по лицу, и держалась за руку единственного человека, которому могла верить. И…

— Бестолковая, — почти нежно сказал Урлак и, набросив на плечи горячую свою куртку, завернул в нее, а после передал Бьорну, который ворчанием подтвердил, что именно думает. И…

…эта ночь длилась так долго.

Я встречала рассвет, сидя на повозке, охраняемой сразу шестью стражниками, не способная отделаться от мысли, что они не столько берегут меня, сколько следят, чтобы не сбежала.

Урлак ушел.

Куртка осталась.

И пес под рукой тихо повизгивал. Ему явно хотелось туда, где над забором поднималось пламя… сомневаюсь, что матушка планировала сжечь свой дом дотла, но…

…все пошло иначе.

И я заплакала опять, а девочка-оннасю ладошками вытирала слезы. И зеленые глаза ее тускло светились во тьме… люди-чудовища… боги… кто бы знал, как я устала от всего этого. В какой-то момент я, кажется, уснула, хотя это было невозможно, и оказалась на уже знакомом берегу.

— Я жду тебя, — сказали мне, бросая камень в воду. И тот не пошел ко дну, но остался лежать на поверхности ее, медленно теряя цвет. В конце концов, он сделался белым, как кость.

— Я купила тебе погребальное кимоно… красивое… я принесу рисовых лепешек и еще сладостей. Ты любишь сладости?

Она что-то ответила, но это было неважно.

Мы сидели и бросали камни в море, а те не тонули, и это казалось правильным.

— Тебе пора, — сказала девочка-демон, — живым здесь нельзя оставаться надолго.

А я хотела ответить, что устала быть живой, когда мир изменился и я очутилась в храме. Здесь тоже было спокойно, но это спокойствие являлось иным, оно было наполнено жизнью и музыкой.

Гармонично.

Равновесно.

И пахло надеждой.

…разве я и вправду желаю закончить свой путь?

Я — нет?

А вот Иоко…

…она устала быть там, в мире яви, и пусть связь ее с телом ослабла, да и сама душа давно ушла дорогой мертвых, но что-то осталось.

Память?

Она дарит мне ее.

…из стены шагнула девушка, чье лицо мне было так хорошо знакомо. Разве что смерть стерла страх и неуверенность. Забрала морщинки в уголках глаз. И ту нервическую вечно виноватую улыбку, от которой у меня пока не выходит избавиться.

Иоко смотрела спокойно.

И с миром.

Она не сердится на меня за то, что я заняла ее тело. Она… она бы не справилась. И здесь, в месте, где пересекаются пути живых и мертвых, ей легко говорить.

Цветок вишни на ее руках — это дар.

Памяти.

И я беру его.

Спасибо.

За шанс, за… за все…

…и она благодарна, ведь я приняла не только ее имя, но и долги, которые мешали отправиться предначертанной дорогой. Но теперь она спокойна за всех…

Поцелуй в щеку.

Холодное касание губ… и храм качается. Не храм — повозка, колеса которой скрежещут и подпрыгивают на камнях. А я лежу, будто в колыбели, завернутая в одеяла, укрытая заботливо. И девочка-оннасю дремлет в ногах…

Солнце.

День.

Новый. Я жива и… и получилось? Я улыбаюсь солнцу, жмурясь, и от света слезы текут из глаз. Ничего… если я правильно поняла, Иоко ушла окончательно. А я плакать не умею.

Или…

Я улыбнулась солнцу.

Жизнь продолжается, а значит… значит, все у нас будет хорошо.

— Женщина, когда ты ворчишь, становишься старой и некрасивой, — Урлак нес меня легко, будто и вправду была я невесома. — Не ерзай…

— Я не ерзаю и не ворчу.

— Но споришь.

— Спорю, — согласилась я, пытаясь вывернуться и посмотреть, что делается за широкой его спиной. — И буду спорить, так что привыкай…

Горячая вода.

Травы.

И обожженные руки. Боль возвращается постепенно. Сперва напоминают о себе ребра, и дыхание мое сбивается. Я сдерживаю стон, однако Урлака не обмануть. Он замирает, потом встряхивает головой и ворчит:

— Надеюсь, оно того стоило…

…спустя час я оказываюсь в постели, укутанная меховым одеялом по самые уши. Повязка туго стягивает грудь, и дышать получается с трудом, но с лекарями не спорят. Господин Нерако недоволен.

И не тем, что его на рассвете выдернули из постели.

Нет.

Как может женщина вести себя настолько безответственно?

…не знаю.

Пузырь со льдом на голове.

Грелка в ногах.

Корка вонючей мази, покрывавшая лицо. И ощущение, что запах ее, отнюдь не травяной, проникает в кожу. Мне становится жарко.

И холодно.

…и я проваливаюсь в сон.

Выбираюсь лишь затем, чтобы выпить горькое зелье…

— Она еще не способна говорить… — голос Урлака гремит, что водопад горы Тэндзю. И грохот этот меня не пугает. Камни? Вода… пускай. Вода тоже бывает живой.

И прохладной.

Сон.

Прерывистый.

Мне так и не удается побывать на берегу, зато я вижу черное солнце, которое встает из неба, чтобы утонуть в земле. Оно клокочет и выплевывает черные протуберанцы, и море закипает, выпуская сонмы разгневанных душ.

Мир странен.

Страшен.

Но… я смотрю в глаза черного бога и нахожу в себе силы выдержать взгляд.

…и у богов есть дети.

Давным-давно, когда мир нынешний был еще мягок и податлив, боги гуляли меж людей, а порой и становились людьми, чтобы в хрупкой шкуре их сыграть в настоящую жизнь.

…боги рождались.

И жили.

…и он тоже не исключение. Он выбрал женщину, чья жизнь была коротка, как полет лепестка сливы. Он дал ей сил… и все равно, даже столетие пред вечностью лишь миг. И пожалуй, та женщина ничем-то не отличалась от прочих.

Разве что смеялась звонко.

И глаза ее были ярки.

И смотрела она на темного бога так, как никто и никогда больше… у нее родился сын, а у того сына — другой… и дочь… и он потерял нити крови, хотя порой и встречал тех, кого мог бы назвать своим ребенком. Их было не так и много, а со временем становилось все меньше и меньше. Обрывались нити судеб, и полотно мира освобождалось от сомнительного дара проклятий.

…потому, когда в один из храмов, в которые люди без нужды заглядывать опасались, подбросили младенца, бог, пожалуй, удивился.

Да.

И заглянул в синие глаза.

Узнал.

Принял. Благословил, как умел, но… что еще он мог сделать? Забрать дитя в нижний мир, вырастить средь демонов-ону и заблудших душ, которые слишком прогнили, чтобы выдержал их Радужный мост? Научить срывать жизни?

Нет.

Он дал силы выжить. И приглядывал. И защищал, как умел, ибо даже жрецы его оказались не чужды страха и отвращения.

Ребенок рос.

И выглянул в мир. И сумел в мире зацепиться. Он был подобен колючему семени репейника, и порой совершал поступки, которые и у мертвого бога вызывали неодобрение, но…

…рос.

…и обзаводился знакомыми. И женщина, принявшая его, — она пришла в храм просить о смерти мужа — действительно позаботилась о мальчишке. Она поселила его в настоящем доме.

Наняла учителей.

И сама появлялась достаточно часто, чтобы мальчик привязался. Проклятым детям тоже нужно кого-то любить…

…я не могу спрашивать.

Я лишь смотрю на кроваво-красные поля, по которым бродят чудовища вида самого удивительного. Некоторые длинноруки, но при том лишены ног, что не мешает им споро перемещаться, ловить ускользающие обрюзгшие души. Другие подобны змеям. Третьи… я вовсе не желаю запоминать их внешний вид.

…или попадать в мир, который прокляли сами боги.

А еще я знаю, кем была та женщина.

И зачем она взяла мальчишку.

И наверное, одно время он полагал себя ее сыном. Как я называла себя дочерью. Это… судьба? Дорога? Я не знаю. Знаю лишь, что когда она принесла ему свитки, написанные не на шелке, но на коже, он принял их с благодарностью.

Сила ничто, если не подкреплена знанием.

А она…

…она умела ждать.

И не стеснялась возвращаться в храм, куда принесла прядь волос и новое кимоно, которое приготовила мужу в подарок. Всего-то и надо, что возложить на алтарь, а после забрать, надеясь, что бог, убедившись, что она заботится о проклятом отпрыске его, исполнит малую просьбу.

…я ведь помню тот наряд.

Он был из бледно-зеленого шелка, будто молодая трава, выглядывающая из-под снежного полога. Серебряное шитье. Сложный узор из листьев и сов, в глаза которых вставили крохотные камни.

А когтистые лапы сжимали змей.

Кимоно было роскошным.

Чересчур.

И отец долго мерил его, а матушка помогала надеть… неужели она уже тогда знала…

…не знала, но надеялась.

Душа отца давно ушла по пути перерождений, и нет нужды лить слезы о нем. А что до женщины, то, получив желаемое, она вдруг осознала, что утратила куда больше, нежели обрела.

Тварь.

Мои мысли здесь окрашены черным. И это предупреждение: гнев ведет вовсе не туда, где мне хотелось бы оказаться. А потому осторожней…

…я буду осторожна.

И надеюсь, что матушка моя получит заслуженное и после смерти.

Получит.

Мертвый бог умеет улыбаться.

Мертвый бог не любит, когда люди пытаются играть с ним. А матушка моя… она не слишком умна. Умный человек не станет связываться с демонами.

…и я очнулась. Я знала, что произошло, и это знание причиняло боль, пусть и болеть-то было нечему. Иоко… давно ушла, и она будет свободна, словно чайка, а я… это ведь на самом деле не мои родственники.

И не мне…

…горький отвар.

И новая порция мази, покрывающая лицо и шею, и руки тоже. Оказывается, я успела получить ожоги. Где и когда? Не помню. И это тоже возмущает господина Нерако. Безответственно с моей стороны…

…пускай.

Он уходит, а тьеринг возвращается. Он хмур. И зол. И качает головой, но не грозится запереть, а меня не отпускает страх, что он возьмет и исчезнет. Вдруг да шрамы мои или уродство отпугнут его? Мужчины боятся уродства.

А он устраивается рядом.

Садится и рассказывает сказку о небе, в котором проросло великое дерево. Как? Кто знает, может, белка по облакам затащила. Белкам случается забираться в самые странные места, когда они от куницы убегают…

…он говорил.

А я смотрела на него. Слушала… слышала что-то… у меня тоже будет, что рассказать.

…про колдуна, который взял и поверил женщине, забравшего его с улицы. Не сразу, конечно, те, кто растет на улице, плохо умеют доверять, но она была терпелива, а он — ребенком.

…он пришел ко мне на третий день, переступив через кошку, пса и спящего Урлака. Провел ладонью над головой тьеринга и сказал:

— Он упрямый. А ты бестолковая, — исиго присел рядом и сложил руки на коленях. Пальцев у него по-прежнему было девять. — Чего ты хочешь?

— Ты свободен?

Теперь он выглядел вовсе мальчишкой, лет пятнадцати, может, шестнадцати… пожалуй, будь у Иоко брат, он бы…

— Да, — ответил колдун.

— Хорошо.

— Так чего ты хочешь…

— Не убивай больше… это не просьба, а пожелание… не надо.

Он ведь не видел того мира, искаженного черным и красным, местами кипящего, местами — затянутого предвечным льдом. Не слышал слез и стенаний, не ступал по земле, источенной могильными червями…

— Он тоже не все может простить.

— Я не люблю убивать, — признался он. — Но… она боялась умереть. И хотела вернуть красоту… я ей говорил, что она и так красива, но она все равно боялась.

Исиго положил ладонь на мой лоб. Его сила была тяжелой и темной, как вода в смоляной яме. Она текла, и боль уходила.

— Спасибо.

— Я уйду… судья уже обратил свой взор на малого человека… но если вдруг захочешь что-то сказать, оставь письмо в храме.

— Будь осторожен.

Он кивнул.

И поднялся.

— А…

— Ее больше нет… демонов сложно призвать к послушанию, и часто бывает, что они, призванные в мир, рвут цепи, а получив свободу, платят за нее кровью… демоны… плохие, — сказал этот мальчишка. И был предельно серьезен.

Он ушел.

И оставил у постели флакон черного стекла.

А в нем — воду из проклятого ручья, которая была и ядом, и лекарством. Он… получил свободу, а я — то, что недоставало. Правда, сомневаюсь, что Урлак согласится взять меня с собой.

Плохо.

Меня ведь ждут, там, на берегу.

Глава 46

Шум.

Спор.

И я пытаюсь подняться.

— Если ты умрешь, мне снова станет не с кем разговаривать, — жалуется мальчишка, выбираясь из стены. И подает мне руку. А принимаю ее. Эта рука холодна, но вполне осязаема. И я запоздало вспоминаю, что местные призраки не отличаются ни бесплотностью, ни сколь бы то ни было приятным характером. С него сталось бы придушить…

…зачем ему?

Больно.

Дышать. И сидеть. И голова кружится, а к горлу подкатывает тошнота. Я замираю, пытаясь справиться с телом, которое… подчиняется. И боль не то, чтобы уходит вовсе, откатывается, позволяя мне дышать. А тугая повязка удерживает кости, не позволяя им рассыпаться. Хорошо…

…очень хорошо.

— Демоны были страшными…

— Что с моей…

…не матерью, но…

— Сожрали, — беззаботно ответил мальчишка, высовывая голову в коридор. — Совсем… она верещала… ты знаешь, что она обещала им твою душу?

Все-таки тошнит, то ли от голода, то ли в принципе…

Я добираюсь до стены, которая как никогда кажется ненадежной. Чуть толкни и опрокинется, а я вместе с ней, вот потеха-то будет. Но смеяться некому.

За стеной Урлак спорит… голос знакомый.

…и очень знакомый.

— Что… происходит, — а мне говорить сложно, горло саднит, и язык кажется распухшим, не способным ворочать слова.

Мужчина.

Одеяния темно-синего цвета, которые дозволено носить лишь тем чиновником, которые достигли старшего человеколюбия[22], меняли его почти до неузнаваемости. Черты лица и без того какие-то… усредненные? Пожалуй так, но ныне они вообще плыли и…

…я видела больше других.

И он это понял.

Приложил палец к губам. А я кивнула: я буду молчать. Я не полезу в чужую историю, поскольку верю, что у него получится не испортить и…

…эта беседа должна состояться, пусть Урлак и недоволен.

— Женщина, ты когда угомонишься уже? — он подхватывает меня, и нет опоры надежней.

…все-таки Иоко меня изрядно испортила, если я всерьез так думаю. А с другой стороны, почему бы и нет.

— Все хорошо…

…спустя час я сижу на веранде.

Весна.

Солнце плавит лед, и кажется, будто дом роняет слезы, предчувствуя скорую разлуку. Мне жаль его, и я хочу сказать, что останусь, но это будет ложью. Не стоит лгать близким, даже если они — дом…

…или…

…эта мысль совершенно безумна, но я знаю, что так делали. Давно. Когда юный император Сётаку возвращался из изгнания, дабы занять трон и положить начало эпохе Великого Благоденствия, он велел забрать с собой дом, в котором провел двенадцать лет.

Стены его были пропитаны мудростью. И памятью, без которой мудрость имеет обыкновение вырождаться.

И дом разобрали.

Погрузили на подводы, а после и на корабли. Он, поговаривали, и ныне стоял в сени сада тысячи ив, высаженного императрицей Юмэй и объявленного священным…

Я не императрица, но…

…если попросить…

Мы сидим.

Я и судья, который устроился прямо на досках. В ладони он держит пиалу и смотрит не на меня, а на чай. Темный. Горький.

Травяной.

Мацухито недовольна. И ее недовольство, смешанное со страхом, — появление в доме чиновника высокого ранга дурная примета, — проявляется в странной форме.

Рисовые колобки кривоваты. А крохотные мандцю выглядят на редкость неряшливо. И чайник она подала темный, обгоревший с одного бока.

За нами наблюдают.

Я чувствую их беспокойство и, признаться, оно меня радует, оно — лучшее подтверждение тому, что я нужна в этом мире.

…Араши стучит деревянными мечами, выплескивая гнев на деревянный столб.

…ее тоже ранило, останутся шрамы на боку, но это ее, кажется, не слишком беспокоило. Или же она привыкла скрывать беспокойство за действием.

Кэед тоже во дворе.

Устроилась с шитьем на маленькой скамеечке, и старое дерево, пусть и лишенное листвы, укрыло ее своей тенью.

Мацухито на кухне…

…Юкико не отходит от колдуна, который уже начал вставать и даже выходит во двор, но все равно слишком слаб. И я знаю, что его это злит. Мужчины не умеют принимать слабость.

Пускай.

— Госпожа оказалась в сложной ситуации, — верховный судья закрывает глаза. Он неподвижен и больше похож на статую, из тех, которые лепят из воска и разрисовывают яркими красками, нежели на живого человека. — Некоторые говорят, что должно наказать весь род, ибо преступление, совершенное вашей матерью, велико…

…не казнят.

Если бы хотели, не стали бы дожидаться выздоровления…

…и заступничество Урлака не помогло бы.

Спокойно.

— Однако, поскольку она прилюдно отказала вам от дома, а потом в присутствии многих свидетелей заявляла, будто не желает называть вас своей дочерью, я делаю вывод, что вы более не относитесь к ее роду…

И вновь пауза.

Мне позволяют обдумать.

Или хотят помучить неизвестностью? Я не из тех, кто испугается недомолвок.

— Я с покорностью приму вашу волю, господин…

…я склоняюсь, раздумывая, дадут ли мне время подготовиться к побегу. В нынешнем состоянии я далеко не уйду…

— …все сходится на том, что, если бы госпожа вошла в род нового супруга, она окончательно разорвала бы связь…

…и обезопасила себя, ибо его решение ничто перед словом Наместника. А тот подчинится Императору…

— Не поставит ли это моего супруга, — я беру кусок карамели, но не рискую пробовать, так и застываю с ним, липким, тающим от тепла моего тела, — в ситуацию, когда он вынужден будет выбирать между женщиной и законом.

А он улыбнулся.

Без снисходительности, без… издевки? Просто улыбнулся. Уголками губ. И коснулся носа сложенными щепотью пальцами.

— Нет, — в конце концов, произнес он. — Тьеринги нужны Императору. И Наместнику…

…не настолько нужны, чтобы не спровадить их на проклятые земли. Но эту мысль стоит оставить при себе.

— И никто не станет вызывать недовольство их из-за женщины… тем более, если эта женщина покинет город.

Что ж, условия вполне приемлемы.

И я прикрываю глаза.

Я ведь все равно собиралась уехать… мое место там, на берегу, где вода уже не будет держать камни, а чайки не будут казаться нарисованными на холсте неба.

— Я… поняла.

…но обидно.

Иррациональная обида.

Я ведь не виновата, что…

— Но, быть может, господин сочтет возможным рассказать…

…карамель плавится в ладони и, кажется, на платье тоже попало, что обидно: подобные пятна плохо выводятся. И зачем я вообще ее взяла?

…в городе пропадали люди.

Люди пропадают всегда, это данность. Кто-то погибает в канаве, кто-то исчезает бесследно за стеной веселого квартала, и молчаливые стражи его, вросшие корнями в город юдзё, твердят, будто понятия не имеют, что произошло.

Уходят из дома, чтобы не вернуться, старики.

Теряются дети.

Нищие, бедняки и те, кто стоит по другую сторону закона. До них городу и судье дела не было, но вот иные люди…

…пропал благородный Номату, торговец, исправно плативший подати и не забывавший присылать ко двору Наместника дары. Его семья пребывала в растерянности.

Господин Номату был здоров и силен.

…да и пропал не один, но с двумя охранниками, с которыми, поговаривают, не расставался, даже навещая супругу…

Именно она и рассказала, что в последние дни господин Номату сделался чрезмерно сластолюбив, а еще несдержан на язык. Он то ругал жену, с которой прожил без малого двадцать лет, что подурнела и постарела, то просил прощения, то дарил дары, то грозился поколотить.

…а еще уходил из дому, прихватив охрану.

Куда?

Не в лавки. И не в чайную. И… госпожа подозревала, что на пути господина Номату встретилась некая женщина, и отнюдь не юдзё, которые случались, но… умная жена не будет заострять внимания на глупостях.

…женщину не нашли, господина Номату тоже.

А за ним пропал и некий Тайдзё, про которого известно лишь, что он был третьим сыном весьма уважаемого человека и частым гостем за стеной.

Но там его не видели.

Давно не видели.

С осени еще.

Куда подевался? Кто знает…

…были еще люди. Разные… много… достаточно много, чтобы Наместник обеспокоился и велел заняться этими исчезновениями.

И их оказалось куда больше, нежели думали.

Приезжие.

Люди, прибывшие в город, когда на день, когда на несколько, вдруг задерживались и… исчезали, часто — не одни, но с охраной.

— Зачем это ей? — я все-таки положила карамель на тарелку. Здесь это было не принято, но сомневаюсь, что малое нарушение правил так уж покоробит человека, выследившего хозяйку демонов. — Не понимаю… у нее ведь все было… все… отец никогда и ни в чем ей не отказывал, а она его… нет, не убила.

Ему легко рассказывать. Я уверена, что эта легкость не естественного свойства, но лишь след его дара. И пускай. Мне нужно выговорится. Мне…

…нужно освободиться.

И я говорю.

Про бога.

Кимоно.

Болезнь и смерть. Мальчика-колдуна, способного забрать тень. И пса, замученного моей матерью… про все, что знаю, и даже больше.

Город, которого не стало.

Девушка, чье имя означает цветок чертополоха. И ее просьба…

…собственные планы.

Мой язык существует отдельно от меня, и лишь воля дракона удерживает меня на краю сознания, не позволяя рассказать вообще обо всем. А судья слушает. Он вновь похож на статую.

…говорят, во дворце есть целая галерея, где выставлены восковые статуи всех императоров и людей известных, и каждый, заплатив золотой лепесток, может войти…

Не верю.

Во дворцы не пускают просто так…

— Я там был, — сказал судья, прерывая мой словесный поток. — Они и вправду кажутся живыми, что до меня… подобных мне… право говорить с душой не дается просто так. Взамен… многое просят. Ранее я был уверен, что оно того стоит.

— А теперь?

— Я не могу вернуть утраченное, но я надеюсь сберечь то, что осталось… — он вернул чашку, так и не притронувшись к горькому чаю. — Ваша матушка, сколь я понял, хотела сохранить молодость и красоту. А еще ей отчаянно нужны были деньги. Она не отличалась умом, но украденная у юного исиго сила позволяла ей дурманить разум иным людям. Они сами приходили к ней. Ваша матушка забирала жизненные силы, а тела отдавала демонам…

…которым обещала и мою душу.

Почему?

Магия.

И мне стоит спросить своего колдуна, он объяснит подробней, если интересно. Но сложно забрать время у чужого человека. У того же, кто связан узами крови, годы отнять легко. И клеймо на мне, поставленное волей матери, отдало бы непрожитое время.

…а душу демонам.

Им редко перепадают сладкие души невинных людей.

Это сложно понять, а принять и того сложнее. И я отодвигаю все на потом. После, когда останусь одна, когда…

…душу и демонам.

Надеюсь, они сожрали не только ее тело…

— Кэед к вам привязалась, — я говорю и смотрю в худое лицо, черты которого дрожат, но не плывут. — Для вас это игра?

Нет.

Он пришел из любопытства.

И вернулся, ведомый им же. И еще, пожалуй, куском шелка с вышитым на нем листком… что такое красота? Он почти забыл.

…души судей постепенно покрываются льдом, ибо закон и высшая справедливость требуют, чтобы сердце молчало. Но ему повезло в том, что он не собирался поддаваться своей зиме. А потому…

— Я привел к ней исиго, который удостоен права прикасаться к ногам Императрицы, — сказал судья, и на ладони его появился шелковый платок. — Однако тот утверждает, что ступни слишком искалечены. И давно. Он способен немного раздвинуть кости, чтобы ее не мучили боли, но и только. Ходить, как обычные люди, она не сможет.

— Ей не надо ходить, как обычные, — я вздыхаю.

И спиною чувствую настороженный взгляд. Урлак не настолько добр, чтобы надолго оставить меня без присмотра. Вот неугомонный…

…ему я тоже расскажу.

О многом.

— Будет больно.

— Ей постоянно больно. И… позволь ей решить самой.

Тень улыбки на лице.

И ответ:

— Я позволил.

Три дня.

И две ночи, в которых я спускалась то в черно-красный мир, одинаково и горячий, и холодный, то оказывалась на берегу, то… просто плутала во сне. На третью я просто сказала Урлаку:

— Не уходи.

А он, приподняв бровь, поинтересовался:

— В жены пойдешь?

— По обычаю тьерингов?

— По любому.

Пойду.

Уже хотя бы потому, что рядом с ним кошмары меня оставили. Правильно, даже дурным снам нечего делать в чужой постели. И плевать, что в этой постели мы просто лежим — ребра дают о себе знать. И ожоги заживать не спешат. Магия плохо на меня действует, хотя господин Нерако уверен, что дело не в ней, а в моем врожденном упрямстве, которое мешает исцелению.

— Я тебя не люблю, — сочла нужным предупредить его. — Пока… еще… наверное… точно не знаю, но почти уверена… и…

Он хмыкнул.

— Женщины всегда много говорят.

— А еще я хочу перевезти дом. Туда, где будем жить.

— Я построю новый.

— Новый — хорошо, но я хочу перевезти старый. Здесь откроем школу для девочек… девочек можно купить очень дешево…

…правда, вряд ли Кэед, на которую я рассчитывала, покинет город.

— И просто я хочу…

— Хорошо.

Вот так взял и согласился? И… и наверное, редко когда удается почувствовать себя подобной императрице.

— С садом не выйдет, — слегка подумав, уточнил Урлак. — Деревья не выкопать… и пруд…

— Сделаешь новый.

— Сделаю.

Теперь вздыхаю я. И этот вздох колышет тени, те пляшут, вырисовывая на потолке узоры, хотелось бы полагать, новой счастливой жизни.

— Я не уверена, что могу оставить Юкико… она совсем ребенок, а ребенок с ребенком…

— Заберем.

— Колдун ее не отдаст.

— Заберем и колдуна. Нам пригодится… тоже безголовый, — Урлак умеет ворчать, правда, беззлобно и мне смешно становится.

Заберем.

И колдуна.

И Мацухито вместе с ее лекарем, который так и не сумел подать прошение об открытии практики. Он, потративший годы в чужой стране, тоже потерялся здесь. Да и дом его по-прежнему беспокоен, поэтому господин Нерако будет рад сменить его на другой. А школа… можно учить не только девочек. В этом мире хватает сирот и беспризорников, и если хоть кто-то получит шанс…

…я говорю.

А меня слушают. И не перебивают. И не спешат рассказать, почему моя безумная — по местным меркам определенно безумная — идея обречена на провал.

— Женщина, — Урлак все-таки не выдерживает, кажется, там, где я строю чудесный город, по красоте равный Императорскому, и закрывает мне рот пальцем. — Ты слишком много говоришь…

…а целоваться он умеет.

И это тоже хорошо.

Эпилог

Этот берег отличался от виденного мною во сне. Он был… ярче?

Определенно.

Темно-красные камни, будто куски мяса. Вода цвета неба или же наоборот, главное, что где-то там у горизонта они смыкались, скрывая тени дальних островов.

Пена.

Полуразрушенная дорога, по которой я иду. Идти легко, хотя и немного страшно, ведь сны — это сны, а явь… у меня с собой огромная корзина, которую я несу, поставив на голову. Неожиданно способ этот кажется вполне удобным.

Я придерживаю корзину руками.

И стараюсь отделаться от мысли, что Урлак точно придет в ярость. Он собирался со мной, но… сонное зелье действует и на тьерингов тоже.

…здесь нет места мужчинам.

Не сейчас.

Городская стена покрыта мхом и плющом. В ней зияют провалы, сквозь которые на меня смотрят… смотрят, определенно. Оно здесь, кем бы ни было…

— Здравствуй, — я останавливаюсь у ворот, которых нет. — Я пришла.

Шаг.

И я внутри города.

Звонко лопает струна, а мир неуловимо меняется. Теперь он — продолжение моего сна. И хорошо.

— Ты здесь? Смотри, что я принесла…

Белое погребальное кимоно ложится на камни, а рядом становятся шелковые туфельки, расшитые белым бисером.

Узор украшений.

Монеты из фольги, слишком яркие, слишком легкие, и ветер так и норовит зачерпнуть горсть их, закружить. Я же достаю горшочек с углями.

Разжигаю огонь.

И сыплю ароматные травы.

Я произношу слова, записанные на шелковых свитках. Я учила их, но оказалось, что в этом не было нужды, поскольку я знала, что и как говорить.

Кусок ткани на землю.

Круглые камни грузом.

Тарелки.

Миски.

Угощение… где же ты, девушка, которая забрала весь город?

— Я просто хотела, чтобы им было больно… им всем, — сказала она, выступая из тумана. И молочный, плотный, он обрел форму. — И чтобы они исчезли… и… так тяжело уходить, зная, что никто не будет наказан…

— Будет, — я присела.

И она опустилась рядом. Пальцы коснулись ткани кимоно, и погребальное одеяние вспыхнуло, чтобы осыпаться пеплом.

…и ей пришлось впору.

— Красиво, — сказала она. — Спасибо… ты хочешь, чтобы я ушла?

— Да.

— Я могу убить тебя. Здесь не сон.

— Да.

— Ты не боишься?

Боюсь.

Я не глупа. Я понимаю, что моя затея — лишь авантюра, которая может обернуться печально, но… я не могу позволить, чтобы сюда пришел Урлак. Мужчин она точно не пощадит, а у меня есть шанс.

Крохотный.

— Хорошо, я не люблю, когда лгут… знаешь, приходил один до тебя… он обещал помочь, а потом исчез… совсем.

— Его убили.

— Кто?

— Подозреваю, тот, кто боялся, что правда о торговле людьми выплывет. Но это было давно… очень давно.

— И все, кто был виновен, умерли? — уточнила Азами.

— Да.

— И мне некому мстить?

— Пожалуй, что да.

— А справедливость?

Я закрыла глаза. Что ответить? Справедливости не существует, ведь иначе не ушла бы Иоко, устав бороться с миром. А от Юкико не отказалась бы мать… и Мацухиро не осталась бы одна, и… Кэед… Араши нашла бы свое место в мире, а Шину не предала бы нас…

…или все-таки…

Я жива.

И они тоже.

Будем ли мы счастливы? Не знаю. Но у нас есть шанс, и глупо было бы его не использовать.

— Возьми, — я протянула рисовый колобок, на который уронила каплю из темного флакона. — Тебе нечего делать среди живых, но и среди мертвых твое время вышло…

Ее пальцы замирают.

Это не яд.

Это лишь дыхание бога.

— А если я не хочу… если… — белые крылья фурисодэ раскрываются и удлиняются, превращаясь в туман, а в нем проступают лица.

Множество лиц.

Множество душ, связанных одной волей. Измучанных, взывающих, и я слышу их шепот, который подобен грому в железной банке. Я чувствую их боль.

И надежду.

— Если я просто тебя убью? — она становится выше.

И сильнее.

И…

— Тогда я умру, а ты снова останешься наедине с ними…

Азами оглядывается. И лицо ее кривит обида.

— Нет… нет… не хочу… не…

Туман кипит, почти выходя из-под контроля. Еще немного и тонкие поводки ее воли лопнут, а тогда…

…я выливаю содержимое флакона на ладонь и, поднеся к губам, дую… губы мои рождают ветер, а тот несет сизую мглу в туман. Ее становится больше и еще больше, она горька, как чувство вины, и обещает покой. И потому белесые рты призраков раскрываются. Каждый норовит ухватить кусок этого то ли яда, то ли благословения…

— Что ты творишь… — Азами поворачивается ко мне и вскидывает руки. Когти ее отрастают, а тело ломается, приобретая новые черты. — Я не хочу… так нечестно…

— Честно. Теперь не тебе их судить…

…туман рассеивается.

И сила ее уходит в землю, сквозь шелк платка и золото фальшивых монет. Он трещит над огнем, но тот слишком силен, чтобы просто погаснуть. Я же по-прежнему протягиваю рисовый колобок.

…мы стоим долго.

Пока солнце не вздрагивает, чтобы сорваться с нити полудня.

— Ты ведь отведешь меня? — ее прохладная рука ложиться в мою ладонь. — Я не хочу вместе с ними… отведи меня сама, пожалуйста…

— Хорошо.

…и я не удивляюсь, когда перед нами открывается дорога к храму. Темные плиты ее покрыты белым траурным мхом, и это даже красиво.

А в храме по-прежнему пусто.

И лишь седовласая женщина пытается справиться с ткацким станком.

— Запутались, — говорит она, поворачиваясь к нам. — Представляете? Порой нити такие упрямые… сейчас мы кое-что исправим.

Нож в ее руках ловко подрезает некоторые нити…

…и я вижу, как спотыкается кривоглазый человек в переулке, падает, схватившись за бок, стонет. Он обречен, поскольку крохотный отросток, воспалившийся в животе его, вот-вот разорвется. Ему будет больно. Слишком больно, чтобы дойти до грязной чайной, где была назначена встреча. Безликий, которому обещали без малого сто монет за голову какой-то женщины, так и не дождется заказчика.

…вздохнет и, перевернувшись на другой бок, уснет навеки некто Нихору, прозванный Молчуном. Он уйдет спокойно и лишь жена да дети вздохнут с немалым облегчением. А после похорон и вовсе покинут город, в котором станет небезопасно.

Место не останется пустым, уж больно выгодное это дело — дарить людям грезы и забвения — но в суматохе и войне, которая затронет и городскую стражу, никому не будет дела до какой-то там Иоко, чья лавка сгорела, а сама она куда-то да сгинула…

— Спасибо, — я не знаю, стоит ли благодарить за чужую смерть.

Торговля наркотиками — это плохо, но…

…не мне судить.

Не мне решать… я лишь человек, а вот Дзегокудаё — нет, и она в своем праве.

— Не за что… не за что… а ты, девонька, что стоишь? Подойди… нам с тобою надобно новый узор решить… а ты уже иди, Видящая… иди… твой-то волнуется… хороший мужчина и дети у вас сильные получатся… девочек береги, не так много моей крови в мире осталось.

Я поклонилась.

И лишь у дверей храма осмелилась отвлечь богиню вопросом:

— Шину… та женщина, которая…

— Скоро, — Дзегокудаё прижала палец к губам. — Не стоит торопиться… ей тоже надо время, чтобы понять. Люди порой так глухи к себе…

Двери храма беззвучно закрылись за моей спиной.

И я вдохнула холодный воздух.

Соленый.

Морской.

Берег знакомый и та же стена. Пожалуй, стоило поблагодарить богиню, что вернула меня к проклятому городу. Прохладно и… снег пошел. Уже весна, а он все равно…

Урлак сидел на камне.

Мрачный.

— Женщина, — сказал он. — Если ты еще раз сделаешь так, я тебя поколочу.

— Вряд ли.

Он нахмурился еще больше. А я подошла и обняла, потерлась носом о плечо.

— Прости, но… если бы ты пошел со мной, она бы тебя убила. А я не хочу, чтобы тебя убили… и лгать не хочу. Я могу сказать, что больше никогда так не поступлю, но…

Урлак вздохнул.

— Жизнь… она порой странная…

Он вздохнул еще горестней.

— Зато в городе теперь безопасно… относительно, — на всякий случай уточнила я. — И еще богиня сказала, что у нас будут хорошие дети.

Этот невозможный мужчина хмыкнул, сгреб меня в охапку и уточнил:

— Когда?

…два года.

И еще немного.

Море за стеной и небо в кружке чая. Солнце долькой лимона. Мой дом прижился на новом месте и вот-вот проснется. Как-никак весна и сливы вот-вот зацветут. У моей дочери синие глаза и знак Ницы на ступне.

Богиня довольна.

А Урлак хмур.

Он бродит, раскачивая малышку в колыбели своих рук, и ворчит.

— …заявил, что я должен ему тебя отдать, как подрастешь… в жены… старый хрыч… я ему так и сказал… и добавил…

Добавил он не словами, Мацухито жаловалась на очередной сломанный нос, который пришлось вправлять ее мужу. И просила повлиять.

Как тут повлияешь.

…но хотя бы не проклинает. С проклятьями, на которые горазд исиго, справиться сложнее. Кто знал, что и колдуны могут ошибиться? А девочек у тьерингов по-прежнему мало, вот и сватаются…

…тем более к той, которая силой одарена.

…хорошо, хоть свои… со своими сладить проще.

В городе мы появляемся нечасто.

Я знаю, что в моем доме открыта школа для девочек, ибо Наместник доверяет лучшему из судей своих, а судья не способен отказать любимой жене в этакой малости. Хочется ей? Пускай… в том нет урона для чести.

В этом доме я ныне гость, но гость желанный.

В отличие от лавки.

Ее поставили на хорошем месте, и дела торговые идут. Это я тоже знаю. Все же Шину, пусть и переменилась, но умений своих не утратила.

Пускай.

Лавка тоже нужна… пусть владелица ее не испытывает ко мне особой любви, равно как и благодарности. Я же не испытываю ненависти. Что бы ни случилось прежде, это осталось в храме, в том самом, где Шину провела больше года.

Но вернулась.

А ее дождались. И наверное, это что-то да значило.

— …нужны мне его лисьи шкуры… у меня своих девать некуда… и камни не нужны… я тебе меч подарю… и научу в руках держать… а то женщины, вы слабые, только вечно куда-то лезете…

Я вздохнула и отвернулась, скрывая улыбку.

Слабые?

Может быть, но…

— …и кхарру построю… научу ловить ветер…

…и море примет ту, в ком течет кровь тьеррингов. И никто не скажет слова поперек, ибо все, кто ворчал, будто женщине не место в море, уже столкнулись с Арашей. Помнится, без выбитых зубов дело не обошлось, но… зубы — это мелочь. Главное, что море ее приняло, самую юную и самую беспокойную из моих подопечных.

Море заговорило с ней.

И верю, что рано или поздно, оно подскажет правильную дорогу.

Но я… я буду волноваться. И переживать. И стану ворчать на мужа или даже запущу в него чем-нибудь тяжелым, как тогда… а он утешит.

Он умеет утешать.

И успокаивать.

Он расскажет очередную безумную сказку. И обнимет. И проворчит:

— Женщина, ты опять набрала в свою голову глупостей…

А потом добавит:

— Все будет хорошо.

А я поверю.

Все действительно будет хорошо. И никак иначе.

Примечания

1

Традиционное кимоно замужней женщины с рисунком только на подоле. Часто украшалось гербами-комон на груди, спине и рукавах.

(обратно)

2

Буквально переводится как «развевающиеся рукава»: они у фурисодэ примерно метр длиной. Это самое официальное кимоно для незамужней женщины

(обратно)

3

Женщина-служанка

(обратно)

4

Пастила из бобовой пасты и агар-агара

(обратно)

5

Колобки или лепешки из варёного на пару и толчёного белого риса.

(обратно)

6

Пирожные из белой фасолевой пасты, сахара и тертого горного ямса.

(обратно)

7

Вид карамели из крахмала и сахара.

(обратно)

8

Кот-оборотень, в которого может превратиться обыкновенная кошка, если проживет 13 лет, или она трехцветная, или сильно растолстеет, или запрыгнет на мертвеца, или у нее просто будет очень длинный хвост.

(обратно)

9

Проститутка

(обратно)

10

Низший ранг юдзё.

(обратно)

11

Бог грозы в синтоистской мифологии

(обратно)

12

Искусство расшивать шелком шары

(обратно)

13

Традиционное искусство плетения шнурков

(обратно)

14

Искусство, объединившее в себе несколько техник: вышивки, резьбы и прочего.

(обратно)

15

Традиция чернения зубов, в основе имевшая сугубо практическое значение. Покрытые смесью окислов железа и ягод суммаха зубы меньше портились.

(обратно)

16

Большие клыкастые человекоподобные существа, живущие по ту сторону мира. Сильны. Трудноубиваемы. Любят человеческое мясо.

(обратно)

17

В это существо превращается традиционная японская соломенная сандалия дзори по достижении столетнего возраста (обычно кем-то забытая в кладовке), если хозяева плохо заботятся о своей обуви. Бакэ-дзори бродит ночами по дому и напевает слова: «Карарин, корорин, канкорорин! Глаза три, глаза три, зуба два!»

(обратно)

18

Фляга от сакэ, которая разменяла сотню лет, тоже оживает, приобретая при том скверный характер, но и способность бесконечно воспроизводить напиток, который в нее наливают.

(обратно)

19

Четвертый ранг в системе двенадцати рангов.

(обратно)

20

Обряд омовения, который выполняется перед похоронами

(обратно)

21

Женская погребальная одежда, как правило белого цвета с белой же отделкой

(обратно)

22

Третий из двенадцати рангов в системе принца Сётаку (прим. автора)

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg